Они выплыли из тумана, словно два призрака. Только инстинкт мог подсказать им, что я был здесь, в клубящейся влажной мгле за Bundeshaus.[1] Работали они профессионально. Они налетели на меня не сказать, чтобы грубо, но явно показывая, что знают, как это делается. Один из них, как клещами, сжал мою руку выше локтя, а второй принялся обыскивать. В этот момент они уже совсем не походили на призраков.

Опытная рука нажала на застежку моей наплечной кобуры, и пистолет выскользнул, слегка оттянув лацкан пиджака.

— Маузер? — спросил один из них.

— Nein,[2] — ответил второй по-немецки, — «Смит-Вессон Магнум», американская пушка.

К тому времени я пробыл в Бонне всего три дня, и немецкий язык звучал для моего уха грубо и непривычно. Я понимал все, что мне говорят, и знал достаточно слов, чтобы понимали меня. Однако до дома было три тысячи миль, и я почувствовал, что теряю почву под ногами.

— Вы — Herr[3] Драм? — спросил Знаток Оружия. Его приятель все еще сжимал мой бицепс. Они угадали. В Парламентский клуб, где обосновался Вильгельм Руст, я приходил пять раз за три дня. Herr Руст со мной не встретился. Herr Руст не встречался ни с кем, кроме тех, кто был лично рекомендован самим Стариком. Парень из ЦРУ, с которым мы лет сто назад работали вместе в ФБР, сказал мне, что Руста возят на моторной лодке в отель в Бад-Годесберге, городке милях в двух от Бонна ниже по течению Рейна.

— Ну, и кто это? — раздался из тумана высокий плаксивый голос.

Я сказал:

— Ja,[4] я Драм.

Знаток Оружия громко сказал:

— Опять этот американский частный сыщик, Herr Руст.

— Я не хочу его видеть. Вы знаете, что я не хочу его видеть.

Знаток Оружия ткнул большим пальцем в сторону Bundeshaus, который возвышался над водой в паре сотен футов от нас. Сквозь туман его не было видно, не пробивался даже свет его окон. Это был тот еще туман. Он имел более темный оттенок, чем белые, пахнущие морем туманы, которые временами накатывают на Вашингтон со стороны Тайдуотера, что в Вирджинии, и он не имел запаха моря.

Я пожал плечами и спросил:

— А «Магнум»?

— Nein, он останется у меня.

— А что, herr Руст платит вам недостаточно, чтобы купить собственный?

Herr Руст проскулил:

— Скажите американцу, пусть убирается.

Я протянул руку к «Магнуму», но Знаток Оружия отдернул его в сторону. Что-то обрушилось на мою голову сзади, ноги стали ватными, и в следующий момент я осознал, что втянут в драку. Второй парень снова замахнулся обтянутой кожей дубинкой, я уклонился, и дубинка просвистела мимо моего уха, ударив в пустоту. Я ухватился за протянутую руку и упал на колени. Меня тошнило. Знаток Оружия пробормотал по-немецки что-то такое, чему меня не учили в школе, когда второй парень налетел на него поверх моего плеча. Они оба упали, и я упал прямо на них.

— Hier! — закричал Herr Руст. — Sofort hier![5]

Мгновение абсолютной тишины, и, словно удар грома, — Знаток Оружия щелкнул предохранителем «Магнума». Со стороны причала донесся гулкий звук шагов. В ладони Знатока «Магнум» выглядел, как «Большая Берта». Я первым опомнился и попытался выбить пистолет ногой. Он со стуком отлетел в сторону, и я пополз к нему на четвереньках. Знаток Оружия тоже бросился за ним, словно большой проголодавшийся водяной жук за чем-нибудь съестным. Я опередил и, взмахнув «Магнумом», приставил дуло к лицу Знатока. Я поднялся и приказал:

— Встать.

Я согнал их всех вместе: Знатока Оружия, ошеломленного парня, который размахивал дубинкой, еще одного, подбежавшего с моторной лодки, и Руста. Моя голова пульсировала от боли.

— Вот черт, — сказал я по-английски. — Я только хотел получить обратно свой пистолет и вовсе не собирался кого-либо трогать.

Однако теперь я был намерен кое-кого тронуть. Если Вильгельм Руст столь горячо не желал меня видеть, значит мое предчувствие меня не обмануло, и стоило проторчать три дня в Бонне и заработать порядочную шишку на голове, чтобы все-таки поинтересоваться, какой информацией он располагал об американце по имени Фред Сиверинг, на поиски которого я и приехал в Германию.

В наплечной кобуре Знатока Оружия был маузер. Я извлек его и еще большой «Люгер», засунутый за пояс второго парня, и бросил оба пистолета в реку. Парня с лодки я избавил от здоровенной дубины, которая полетела вслед за пушками.

— Пошли к лодке, — сказал я. Я все еще говорил по-английски.

— Что вы от меня хотите? — тоже по-английски спросил Herr Руст.

Это меня удивило. На Нюрнбергском процессе Вильгельм Руст получил десять лет отсидки. Я видел его фотографии: некогда гордо поднятые плечи опущены, подбородок подпирают неожиданно тонкие руки, голова опутана проводами от наушников для перевода. Прошло десять лет, и теперь Вильгельм Руст, который, по свидетельству репортеров, ни разу за время процесса над военными преступниками не снял этих наушников, говорил со мной по-английски.

Мы прошествовали сквозь туман по грязным доскам причала. Туман, как это бывает, казалось, расступался перед нами, и за нами, и по сторонам, образуя вокруг нас большой прозрачный колокол. Лодка тихо покачивалась на темной воде, длинная и блестящая, с кабиной-навесом и, похоже, пятидесятисильным мотором. В передней части кабины был штурвал с местом для шкипера, далее располагались три ряда кожаных сидений и небольшое открытое пространство за ними. Вдоль заднего бортика кабины полукругом шла обитая кожей скамья. Я сказал шкиперу, чтобы он прошел вперед, запустил двигатель и после этого обеими руками держался за штурвал. Обоих телохранителей я усадил на средний ряд кожаных сидений, приказав им положить руки на спинки кресел переднего ряда. Затем мы с Вильгельмом Рустом спустились в лодку и сели на скамью в задней части кабины.

— Порядок, — сказал я шкиперу.

Он произнес по-немецки лишь одно слово:

— Куда?

— Туда, куда вы направлялись, — ответил я. — В Бад-Годесберг, не так ли?

Лодка покачнулась в такт с заработавшим двигателем. Ходовые огни пронзили туман и утонули в нем. Мы медленно тронулись.

— Бад-Годесберг? — переспросил Herr Руст. — Я не понимаю.

Я удобно откинулся на спинку скамьи, держа «Магнум» стволом вперед, и пояснил Русту.

— Очень просто. Вы хотели попасть в Бад-Годесберг, туда вы и направляетесь. Я давно хотел поговорить с вами и сейчас собираюсь это сделать.

В ответ он только хмыкнул, так что я не стал рассказывать ему о пистолете. А история была забавная. Я не смог получить на него таможенное разрешение без помощи моего друга из ЦРУ. Мне нравится мой «Магнум» 35-го калибра. Он достаточно небольшой, чтобы его можно было носить в кобуре на плече, а шуму от него побольше, чем от пушки 45-го калибра. В конце концов, я прошел с ним таможню и даже получил разрешение на его ношение.

В том, что касается «Магнума», я был неуступчив и ни за что бы с ним не расстался. Именно поэтому я все-таки добился встречи с Вильгельмом Рустом. Именно поэтому, а еще потому, что я в довольно жесткой форме отобрал его у телохранителей Руста, кое-кто должен был умереть. Но я, разумеется, об этом еще не знал.

Снаружи прозрачного колокола видимого пространства туман вскипал и клубился, временами невесомо касаясь лодки своими щупальцами. Я всмотрелся в туман и ничего не увидел. Я посмотрел на «Магнум» в своей руке и увидел лишь «Магнум».

И я произнес только два слова:

— Фред Сиверинг.

Один из телохранителей вытянул шею, чтобы посмотреть на нас, но я сделал знак «Магнумом», и тот покорно отвернулся.

Herr Руст ухмыльнулся и спросил:

— Интересно, что вы будете делать, когда вас вышлют?

Я окинул его взглядом. Он был худой, значительно худее, чем тогда, во время процесса, но это можно было понять. Он казался таким старым, что годился в отцы тому Вильгельму Русту, который был осужден в Нюрнберге десять лет назад — в последние месяцы процесса уже отсортированный в число «средней рыбешки», которой не хватило изобретательности, чтобы заниматься впрыскиванием азотных пузырьков в кровь подопытных людей, или воображения, чтобы кроить из выделанной человеческой кожи абажуры. С подбородка мешками свисала старческая плоть, делая его длинную шею странным образом раздутой. Высокие скулы обтягивала глянцевитая кожа. Брови нависали над глазницами, образуя под собой провал, и приходилось выискивать глаза, утонувшие глубоко в черепе в двух темных колодцах.

— Ну и дела, — удивился я. — И за что же меня вышлют?

— Herr Драм, вы представились моему секретарю как частный сыщик. Скажите, вы серьезно считаете, что мои церберы тоже работают на частную фирму?

— Что-то в этом роде, — признался я.

Руст медленно проговорил:

— Я бедный человек, и не мог бы позволить себе оплачивать их услуги. Они — из службы безопасности Федеративной Республики Германии.

От причала в Бонне до причалов в Бад-Годесберге было около двух миль. Мы прошли полмили, держась западного берега Рейна, на котором расположены Бонн и Бад-Годесберг. Мы вряд ли были далее, чем в пятидесяти ярдах от берега, но в таком тумане это могли быть и пятьдесят миль. «Честер Драм, — подумал я, — пинкертон несчастный из Вашингтона, округ Колумбия, ты чересчур насмотрелся приключенческих фильмов».

Очень медленно я вложил «Магнум» в кобуру.

— Думаю, что должен вашим ребятам пару пушек, — сказал я по-английски.

Возможно, они понимали английский язык. Может быть, просто показывали зубы. В первый раз заговорив по-английски, Знаток Оружия произнес:

— Вы арестованы.

Это был отличный английский. Я кивнул. Я ничего не мог против этого возразить.

— А захочет ли правительство Западной Германии узнать о Фреде Сиверинге? — спросил я Вильгельма Руста.

— Сиверинг не такая важная персона, — ответил Руст.

До того, как я успел ответить, что Фред Сиверинг будет одним из кандидатов в вице-президенты США на предстоящих выборах, в борт нашей лодки что-то с силой ударилось.

Они были с речного буксира, одного из тех, что ходят по Рейну. Снимите с реки пелену тумана или покров ночного мрака, и такие буксиры — обычное для Рейна зрелище. Взбивая пену плицами своих бортовых колес, на натянутых от тяжести тросах они тащат по реке длинные угольные или промышленные баржи. А этот поджидал нас. Кто бы ни послал его, он так же, как и я, знал, что Вильгельм Руст из Бонна пойдет по реке в Бад-Годесберг. А тот, кто стоял за его штурвалом, знал реку, и ему было точно известно, какой маршрут сквозь туман выберет наш шкипер.

Над нами дыбился нос буксира, его палуба терялась в клубах тумана, похожих на серую овечью шерсть. Буксир ударил носом в борт лодки и продолжал толкать ее. Его дизель пыхтел, колесо шлепало по воде. Где-то в тумане заунывно пропела корабельная сирена.

И вновь замололи жернова времени. С палубы буксира, раскачивая лодку, спрыгнули людские фигуры. Вильгельм Руст что-то пронзительно выкрикнул. Один из нападавших сорвался за борт. По моему плечу с силой ударила отпиленная ручка от весла, и по всему телу до самых пят словно прошел электрический ток. Я выхватил «Магнум», но раздалась автоматная очередь, и заплясали вспышки огня. Один из телохранителей Руста согнулся и упал.

Второй телохранитель закричал:

— Прыгайте, mein heir! — и сам прыгнул за борт.

В бледном свете кабины было видно, как от ужаса округлились, обнажив белки, глаза Руста. Это можно было понять. Там, где Вильгельм Руст провел последние десять лет, за него разве что не ловили вшей в его же голове и не ходили в баню. Он сидел, прислонившись к кожаной обивке, обмякший, как тряпичная кукла. Его единственным спасением было прыгать, но он был не способен на это.

Вновь раздалась автоматная очередь. Слепящие вспышки дульного пламени удалялись от нас. Наш шкипер дотянулся до выключателей; свет в кабине и ходовые огни погасли. Я опять увидел вспышки пламени, теперь уже в нашем направлении. С того момента, как над нами завис нос буксира, прошло, может быть, с полдюжины секунд. Дважды вздрогнул «Магнум» в моей руке, и автомат захлебнулся и смолк. Кто-то вскрикнул — звук походил на крик ребенка, пробуждающегося от ночного кошмара.

Это кричат Вильгельм Руст. Он вскрикнул опять.

Я не знал, сколько у нас было времени. Нападавших было четверо, стало трое. Видно их не было. Была такая темень, хоть глаз выколи. Я почувствовал, что нахожусь по щиколотку в воде, и понял, что от удара в борту лодки образовалась пробоина. Стрельбы больше не было. Я абсолютно ничего не видел, чтобы стрелять, но я их слышал. Я слышал тихий плеск их ступней в воде, наполнявшей кабину. Я схватил Вильгельма Руста, вытянул его наверх и толкнул. Перед тем, как он упал в воду, его растопыренные пальцы прошлись по моему лицу.

Затем почти одновременно произошли три вещи. Менее, чем в двух футах от моего лица ослепительно вспыхнул фонарь, упершись лучом в то место, где до этого сидел Руст. Лодка накренилась, и я оказался по колено в воде. Женский голос произнес глубоким контральто:

— Смотри, Зигмунд! Он позади тебя.

Зигмундом звали человека с фонарем. Я схватил Зигмунда обеими руками и притянул к себе, затем высвободил правую руку и нажал на спусковой крючок «Магнума». Вместо выстрела послышался щелчок. Зигмунд крякнул и шарахнул меня фонарем по челюсти.

Я вцепился в него. Свет от фонаря раскачивался между нашими лицами. У Зигмунда было грубое, с крупными чертами, искаженное гримасой и какое-то бесплотное лицо, обрамленное копной стриженых светлых или белых волос. Я стукнул его «Магнумом», он стукнул меня фонарем.

— Отойди в сторону, — спокойно проговорила женщина по-немецки. — Чтобы я могла его убить.

Прильнув к Зигмунду, как к возлюбленной, я повернулся боком, чтобы не дать ему возможности ударить меня коленом в пах. Вдруг мы каким-то странным образом потеряли равновесие. Вода издала хлюпающий звук, и под нашими ногами уже не было никакой лодки. Зигмунд оторвался от меня за долю секунды до того, как река приняла нас обоих.

Я опустился под воду, снял обувь, стащил пиджак и отбросил «Магнум», который так и не устроил мне разговора с Вильгельмом Рустом. Вынырнул я с мыслью о том, умел ли Руст плавать. Если нет, то он уже покойник. Я немного погреб руками на месте и услышал шлепки колеса и стук дизеля на буксире. Откуда-то из тумана донесся приглушенный звук сирены. «Полицейский катер», — подумал я. Лодка затонула. Они ни за что не найдут в этой каше ни буксира, ни человека по имени Зигмунд, который прибегал к языку автомата тем же манером, каким некоторые люди прибегают к языку гневных слов, ни женщины с контральто, которая тоже прибегала к языку автомата и с такой путающей беззаботностью намеревалась отправить меня к праотцам.

Взмахивая руками, я поплыл в направлении, противоположном тому, откуда доносились звуки буксира. Вряд ли это можно было назвать заплывом к берегу.

Полчаса спустя я ехал в такси марки «Опель» по направлению к Бад-Годесбергу. В лодке Вильгельма Руста мы прошли почти половину пути. Я показал таксисту пригоршню намокших немецких марок. Он улыбнулся и засвистел сквозь зубы песенку о своей любви к елочке, полностью игнорируя мои босые ноги, если он вообще их заметил, а также то, как с меня текло на обивку «Опеля».

— «Шаумбургер Хоф», — провозгласил он через несколько минут, затормозив перед фасадом моей гостиницы.

— С обратной стороны, — попросил я по-немецки.

Мы обогнули здание. Я выложил намокшие марки на переднее сиденье, вошел в отель через менее впечатляющий вход со двора и, перепрыгивая через ступеньки, пешком поднялся в свой номер на третьем этаже.

В номере я разделся, накинул халат, взял полотенце и прошел через холл в душ. К затылку тупыми волнами приливала боль. Плечо одеревенело и ничего не чувствовало. Я включил горячий душ, но прежде, чем я закончил мыться, вода стала сначала теплой, а потом совсем холодной. Я вытерся, надел халат и осмотрел лицо. Не считая нескольких небольших кровоподтеков, все было на месте, в том числе небольшой шрам на правой щеке. В номере я взял стакан для чистки зубов, наполовину наполнил его бренди и сделал несколько маленьких глотков. Немцы в Бонне — большие любители французского бренди. Мне достался «Мартель».

Я натянул шорты и растянулся на кровати, потягивая бренди и закурив сигарету. «Они придут за тобой, Драм, — сказал я себе. Они не могут не прийти, потому что один из телохранителей Руста исчез. И они не будут разбираться, как это произошло. Ты попал в переделку. Драм, и если ты обратишься к американскому консулу, они вышлют тебя с благословения консула, если не сделают кое-чего похуже.

Они придут за тобой, как пить дать. И будут готовы навесить на тебя все дела, которые творятся в Бонне. Ты силой взял на мушку Вильгельма Руста и его телохранителей. Ты лишил двух сотрудников безопасности их оружия для того, чтобы они были беспомощными при нападении на лодку. Что, естественно, делает тебя соучастником этого нападения».

Возможно, я должен был облегчить им задачу, сдаться службе безопасности в Бонне, улыбаться им своей самой доброжелательной, самой умильной и медовой улыбкой и честно рассказать все, что мне известно. Но был уже почти час ночи. Я был, словно выжатый лимон, и нуждался в отдыхе. Поспав немного, я буду соображать лучше. Я налил еще полстакана «Мартеля» и медленно выпил его под еще одну сигарету. Внизу в вестибюле гостиницы визгливо смеялась женщина.

Ладно. Поспи, пока есть такая возможность. Если они не придут за тобой рано утром, ты пойдешь туда сам.

Мне снилось, что я опять нахожусь в лодке Вильгельма Руста. Женщина с контральто была голой, а я держал автомат. Но до того, как я выстрелил, его ствол скрутился вроде лакричной палочки. Фрейд был бы в восхищении.

Ребята из службы безопасности пришли за мной в четверть третьего.

Они спросили: «Вы — Драм?», я ответил утвердительно. И вот уже сквозь туман по дороге вдоль берега реки мы мчались в Бонн на черном лимузине «Мерседес-Бенц», который стоил никак не меньше пятнадцати тысяч немецких марок. Один из них сидел рядом с водителем. Ладонь парня, что расположился рядом со мной на заднем сиденье, мягко облегала рукоятку и спусковую скобу «Люгера», покоившегося на его коленях. Они были в штатском, но все равно в них за версту было видно полицейских, которые делали свое дело в эти холодные и туманные предутренние три часа ночи. Их жесткие лица были циничны и непроницаемы.

«Мерседес-Бенц» остановился перед серым каменным зданием на дальней от реки окраине Бонна. Мы вошли внутрь и поднялись по широкому лестничному пролету. В комнате, где мы оказались, два человека в нарукавниках склонились над шахматной доской. На отгороженном парапетом пространстве за ними располагались письменные столы и пишущая машинка, накрытая кожаным чехлом с надписью «Олимпия». К нам подошел и что-то сказал коренастый детина с голой, как бильярдный шар, головой и черными бровями, напоминавшими двух больших жирных червей.

Один из моих провожатых объявил:

— Herr Честер Драм.

Люди, игравшие в шахматы, подняли головы и посмотрели на нас.

— Вы говорите по-немецки? — спросил бритоголовый.

— Немного. Я предпочел бы английский.

У него был тихий, сонный голос. Наиболее выразительной деталью его лица были брови. Очень тихо, но отчетливо он произнес по-английски:

— Может быть, вам лучше говорить по-русски, мистер Драм?

Я взглянул на него: его лицо напоминало каменную глыбу с бровями.

— Я не знаю русского языка, — ответил я.

— Кто ваши сообщники? — спросил он. — Каким образом вы вышли на связь с коммунистами в Бонне?

— Ничего, если я закурю? — спросил я.

Он разрешил. Брови его сошлись, и он пристально проследил, как я доставал пачку с сигаретами и прикуривал. Я сказал:

— Я — частный следователь и нахожусь здесь по делу. Мне известно, что за пределами округа Колумбия, не говоря уже о другой стране, моя лицензия не действует. Однако это, по-видимому, не то расследование, при котором требуется лицензия или какие-то права, которые она дает мне дома. Я нахожусь в Германии, чтобы найти американца, который приехал сюда и исчез.

— В Бонне?

— Вряд ли. Нет, не в Бонне.

— Его имя?

Я не ответил и продолжил:

— Мне надо было поговорить с Вильгельмом Рустом, но тот не пожелал со мной встретиться. Я признаю, что был вынужден заставить его сделать это, но…

— Под пистолетом, мистер Драм.

— Не совсем так. Действительно, у меня был пистолет, но я его не доставал. Это сделал один из ваших ребят. А когда я попытался получить его обратно — ведь это же был мой пистолет, и у меня было на него разрешение, — второй огрел меня сзади дубинкой по голове. Симпатичные у вас ребята.

Он закурил сигару и сейчас, казалось, весь состоял только из сигары и бровей. В жизни не видел более непроницаемой физиономии.

— Не будьте так уверенны в своей правоте, мистер Драм. Не в вашем положении быть столь самоуверенным. Расскажите-ка мне, что, по-вашему, произошло после этого.

Я рассказал. Он слушал, попыхивая сигарой, словно паровоз. Сигарный табак быстро превращался в серый пепел. Я добавил:

— Если вы считаете, что они были «красными», значит так оно и было. Я этого не знал. Я ничего о них не знал, кроме того, что, по-моему, они были готовы перестрелять в лодке всех, но Руста взять живым.

Брови коренастого поползли вверх, туда, где начиналась бы линия волос, если бы они у него были.

— Почему вы так думаете?

— Они свободно могли убить Руста. Они не могли его не видеть, но ни разу по нему не выстрелили.

— Вы видели женщину?

— Нет, но слышал ее голос. Глубокий контральто.

— Мужчину звали Зигмунд?

— Да, она называла его так.

— Драм, — он отложил сигару в сторону, — вы хотели бы, чтобы вас выслали?

— Нет, — ответил я.

Мой ответ его удивил, и его глаза едва заметно расширились.

— Гм, — сказал он, помолчав. Он был человеком, не терпящим неясностей, поэтому он и работал в службе безопасности. Вносить ясность, и как можно быстрее, было у него в крови.

— Понимаю. Здесь, в Германии, у вас неотложное дело, и вы не можете оставить его. Верно?

Когда я не ответил, он безо всякого выражения рассмеялся, при этом ни один мускул его, словно высеченного из гранита, лица не шелохнулся. Смех перешел в причмокивание.

— Как бывший сотрудник Федерального бюро расследований, мистер Драм, — не спеша, начал он, и я от удивления чуть не потерял дар речи. — Рассудите сами. В Вашингтон из-за границы приезжает, к примеру, частный сыщик и поднимает на таможне шум, чтобы ему разрешили оставить при себе оружие. Неужели ФБР не заинтересовалось бы таким человеком?

Я промолчал.

— Вы простите меня, — продолжил он задушевным тоном, — но все это смахивает на ребячество с вашей стороны. Вы вполне могли бы сойти за обыкновенного туриста, а летом в Бонне их хватает. Но это так, к слову. Попали вы в переделку, а, мистер Драм?

Я пожал плечами.

— Я рассказал вам, как все было на самом деле.

— Для немецкого суда вы будете, как бы это выразиться, хорошей добычей. Немецкое правосудие принимает во внимание только факты, мистер Драм. А их можно рассматривать и так, и эдак. Само собой подразумевается, что обвиняемый, если факты против него, обязательно будет изворачиваться. Я говорю это лишь для того, чтобы обрисовать ваше положение, или, вернее, показать, каким бы оно было, если бы все происходило в управлении муниципальной полиции Бонна.

— Но все происходит не там.

— Да, не там. Службу безопасности интересует конечный результат. Муниципальная полиция задержала бы вас по подозрению в убийстве: ночью мы потеряли человека.

«Это означает, — отметил я, — что второй телохранитель Вильгельма Руста жив. Интересно, что с самим Рустом?»

— По крайней мере, — продолжил он, — вы были бы задержаны за прямое соучастие в убийстве. Но служба безопасности не может позволить себе быть столь наивной. Нам представляется слишком дорогим удовольствием доставлять из Соединенных Штатов частного сыщика лишь для того, чтобы разоружить двух сотрудников нашей службы.

Он улыбнулся. Я тоже улыбнулся и спросил:

— А Herr Руст, он спасся?

— Мы не знаем.

— Он прыгнул вслед за вашим парнем. Я видел, как он прыгал. Он умеет плавать?

— А стал ли бы он прыгать в противном случае?

— Ну, хорошо. Я ему в этом некоторым образом помог.

— Что вам нужно в Германии, мистер Драм?

— Американец. — И, помедлив, я произнес имя. — Фред Сиверинг.

— Нам известно о мистере Сиверинге все.

— Так уж и все?

— А что вы сами о нем знаете?

— Черт побери, лишь то, что рассказал мне менеджер его предвыборной кампании. Искусная смесь правды и предвыборной пропаганды. Вы знаете, где Сиверинг сейчас?

— Когда я сказал «все», я имел в виду его первое пребывание в Германии двенадцать лет назад в качестве сотрудника Управления стратегических служб. Если Фред Сиверинг опять приехал в Германию, то он забыл известить об этом наши пограничные службы.

— Он здесь, в Германии, — сказал я.

— Вот видите? Я был прав в отношении вас, мистер Драм. Мы не передадим вас муниципальной полиции, но при условии, что вы продолжите ваши поиски пропавшего мистера Сиверинга.

— Вы что, шутите? — спросил я. — Для этого я здесь и нахожусь.

— Вот и прекрасно. Вы удивлены? Вы ожидали маленькой комнаты, яркого света в лицо, потока вопросов и, возможно, более убедительных методов допроса?

— Это со мной случалось.

— Мы пытаемся оставаться реалистами, мистер Драм, учитывая при этом, что реализм и правда так же, как законность и правда, не всегда означают одно и то же. История, которую мы опубликуем завтра в газетах, тоже будет соответствовать реальности, но лишь до определенной степени. Вы — друг Вильгельма Руста и были вместе с ним, когда на него напали. Вы дали отпор нападавшим и помогли ему спастись. Вы находитесь в Германии для того, чтобы отыскать пропавшего американца, имя которого упомянуто не будет, и остановились в отеле «Шаумбургер Хоф» в Бад-Годесберге. У вас на завтра нет ничего особенного, мистер Драм?

— Не думаете ли вы, что завтра они заявятся в «Шаумбургер Хоф»?

— Да, я так думаю.

— Ну а вы-то что с этого будете иметь?

— Мистер Драм, вам это поможет в поисках вашего американца. И, хотя в газете его имя названо не будет, — вы же этого не хотели бы, правда? — те, кто надо, поймут, о ком идет речь.

— Руст знал Фреда Сиверинга двенадцать лет назад, верно?

— Трезвая мысль. Может быть, у вас есть еще идеи?

— Конечно, — сказал я. — У Вильгельма Руста есть то, что вам нужно. «Красным» это тоже нужно. Меня поражает то, как вы, держа Руста в руках в течение десяти лет, не смогли получить это от него.

— Скажем, нам нужна информация, которой располагает Руст. Скажем, мы готовы посоперничать из-за нее с «красными», — если, конечно, мы уверены в успехе. Когда Руст сидел в тюрьме, о подобном соперничестве не могло идти и речи.

— В таком случае, Руст — это своего рода наживка?

— Можно сказать и так.

— Я тоже? — усмехнулся я.

Толстые черные брови поползли вверх.

— Вы всегда можете отказаться.

— И меня сдадут городской полиции? Спасибо, не надо.

— Вы сможете опознать высокого блондина с буксира?

Я прикинул.

— Не знаю. Между нами был только свет от фонарика, в котором его лицо могло измениться до неузнаваемости. А это необходимо?

— Мы весьма интересуемся человеком по имени Зигмунд Штрейхер. Нам известно, что он работает в одном из ночных клубов Западного Берлина, а также то, что сейчас он находится в Бонне. Его внешность может совпасть с вашим описанием человека в лодке, особенно учитывая то, что вместе с ним, по вашим словам, была женщина.

— Да, женщина была.

Он опустил веки.

— Близнецы Штрейхеры, брат и сестра, — протянул он мечтательно, открыл глаза и, пожевывая кончик потухшей сигары, отчетливо проговорил:

— Есть три типа бывших нацистов, мистер Драм. Первый, очень редкий и вызывающий обычно лишь раздражение тип — это идейный национал-социалист с политическими убеждениями, разъедающими его внутренности, словно раковая опухоль. Его отличают эмоциональный румянец и истеричность избалованного десятилетнего ребенка, родители которого отказали ему в покупке новой игрушки взамен сломанной. С точки зрения службы безопасности этот тип не представляет никаких проблем. Второй и, к счастью, наиболее распространенный тип — или понял порочность своих убеждений, или просто перегорел, или же осознал, что потерпевшие поражение политические движения, как и умерших возлюбленных, гальванизировать невозможно. Это обычно солидный бюргер, каким он и оставался бы в случае, если бы нацисты не пришли к власти. К счастью, это такой же добропорядочный для Федеративной Республики Германии гражданин, каким он являлся и для гитлеровского Третьего Рейха.

Близнецы Штрейхеры принадлежат к третьему типу бывших нацистов.

Вошел человек с двумя литровыми бутылками пива. Зеленое бутылочное стекло было покрыто бисерными капельками влаги. Бутылки откупорили, пиво разлили по кружкам, и одну из них вручили мне. Я окунул лицо в душистую пену, отхлебнул глоток и ощутил себя в своей компании. Пиво было холодным и будто бы из другого мира.

— Брат и сестра Штрейхеры, как бы это сказать, относятся к тому типу, который последователи человека в черном венском сюртуке охарактеризовали бы как авторитарный. Вам приходилось слышать такое слово? Нацистами они стали по сугубой случайности — в то время они были еще детьми, а также и потому, что нацисты дали им то, чего они хотели от жизни — то, в чем нуждается личность авторитарного склада.

— Жажда власти? — перебил я его.

— Думаю, что да, мистер Драм. Но жажда власти над людьми, власти жестокой, даже садистской — это еще не все. Есть еще и другая сторона. Авторитарная личность имеет, как правило, садо-мазохистский комплекс. Она страстно стремится к подчинению стоящей над ней внешней силе — и в этом заключается мазохизм этого комплекса.

Мне внезапно почудилось, что он читал лекцию по социальной психологии.

— Вы удивлены? — спросил он. — Естественно, я изучал авторитарную личность. Человеку моей профессии это необходимо — учитывая, что авторитарный тип личности имеет глубокие корни в немецкой нации, берущие начато, возможно, от дохристианской comitatus.[6] Впрочем, к делу это не относится.

— Брат и сестра Штрейхер, — продолжил он, — отштампованы из такого же авторитарного материала. Скажите, мистер Драм, если бы вы провели несколько лет в одиночестве, и вдруг достаточно привлекательная женщина предложила вам свои услуги, как бы вы поступили?

Я ответил двусмысленной ухмылкой. Он был удовлетворен.

— Возьмите, к примеру, Восточную Германию, мистер Драм. Восточная Германия приняла коммунизм. Почему? Разве красный топор — не то же сочетание власти над людьми с подчинением высшей внешней силе, такое необходимое для людей типа Штрейхеров? Понимаете, они предаются этому с таким же упоением, с каким нормальные люди наслаждаются любовью к женщине или, если хотите, к религии.

— Штрейхеры нужны мне, мистер Драм, — проговорил он страстно, и вдруг уставился на свою кружку с пивом так, будто увидел ее впервые. Ни кадык, ни мышцы его шеи не дрогнули, пока пиво вливалось в его широкую глотку.

И он заговорил опять, словно и не останавливался, чтобы поглотить целую пинту пива.

— И я хочу взять их так, чтобы гражданские власти засадили их за решетку на всю оставшуюся жизнь.

Он вздохнул.

— Еще мне нужен Вильгельм Руст. Я не знаю, имеют ли эти задачи одно решение. Если вы согласитесь нам помогать, я хотел бы, чтобы вы знали — это опасно. И опасность будет сохраняться, несмотря на то, что с того момента, когда вы вернетесь в «Шаумбургер Хоф», вы будете находиться под наблюдением наших сотрудников.

Мне это не понравилось, но я промолчал. Я почувствовал, что мои мирные поиски Фреда Сиверинга вторглись в сферу запутанной схватки разведок и контрразведок со всеми ее мелодраматическими перипетиями, невыносимо затасканными в американских телевизионных шоу.

— Моя помощь будет состоять в…

— В розыске Фреда Сиверинга. И в том, чтобы играть роль человека, которому Вильгельм Руст обязан своим спасением.

— Если они ищут Руста, они выйдут на меня, так?

Он утвердительно кивнул.

— Почему вы думаете, что тогда, на реке, Руст спасся?

— Мы этого не знаем. Вильгельм Руст был напуган. Мы обещали ему полную безопасность. В тюрьме он лишился каких-то из своих качеств, мистер Драм. Возможно, вы и сами это заметили. Насколько я его знаю, сейчас он будет скрываться.

— Скрываться от «красных»?

— И от «красных», и от нас. Это интуиция. Я могу ошибиться.

Я посмотрел на него: лицо, будто высеченное из камня. И мышление теоретизирующего эклектика. «Скорее всего, он прав», — подумал я и отхлебнул еще пива.

— Я согласен, — сказал я. — Но при одном условии.

— Мы выслушаем ваше условие, но вряд ли в вашем положении уместно…

— Дело это дурно пахнет, и не мне вам об этом говорить. Прошлой ночью, конечно, вылезло много дерьма, и я волей обстоятельств оказался в нем по уши. Но, как и вы, я склонен считать, что Руст все-таки жив. И вам, и «красным» Руст нужен живым, но вы полагаете, что достанется он все-таки вам. Хорошо, я подожду. Найдите его, потому что Herr Руст знает, на чьей стороне я был этой ночью.

— А этот американец, Сиверинг?

— Вот это и есть мое условие, дружище. Только не надо говорить, что я у вас на крючке, и все такое. Если бы я был там, черта с два вы бы вот так со мной толковали. А это значит, что бы вы ни говорили, мне на нем не висеть. Ну что, поторгуемся?

— Чего вы хотите?

— Никаких вопросов к Фреду Сиверингу, когда я его разыщу.

— Зачем он опять появился в Германии?

— На этот вопрос я вам ответить не могу.

— А ответ вы знаете?

— Может быть, но не весь.

— Если Сиверинг совершил на территории Германии уголовное преступление…

— Вы полагаете, что это действительно так?

— Вероятность всегда существует, мистер Драм.

— Хорошо, предлагаю компромисс, — сказал я. — Все, кроме уголовщины, — и вы помогаете мне его вытащить. Идет?

— У нас, как и у вас в Америке, существует срок давности, мистер Драм. А я всего лишь полицейский.

— Вот-вот, и ради этого вы мне здесь полчаса втолковываете, почему вы не обычный полицейский. Прошло почти двенадцать лет с тех пор, как Сиверинг был здесь. Можем мы допустить, что срок давности действует лишь на уголовные преступления?

— С моральной точки зрения…

— С моральной, черт побери. Двенадцать лет. Это все равно, что обвинять сына в преступлениях, совершенных его отцом.

— Значит, сейчас вы уже выступаете в роли адвоката. Интересное занятие.

— Я не знаю, нуждается ли Сиверинг в защите. Надеюсь, что нет. На его поиски меня направил мой клиент. Сиверинг, которого он разыскивает — добропорядочный человек, и я ищу такого Сиверинга. Именно такого Сиверинга я разыскиваю!

Он посмотрел на меня. Его брови сползлись на переносице, поцеловались и слились в объятии.

— Если вы найдете Фреда Сиверинга, я сделаю все, чтобы помочь вам.

— Тогда я согласен быть вашей наживкой, — ответил я.

Мы пожали друг другу руки, и мальчики отвезли меня назад в «Шаумбургер Хоф».

Это был самый странный полицейский из тех, кого я когда-либо встречал, и мне даже не пришло в голову узнать, как его зовут.

Рассвет уже брезжил сквозь туман, когда мы подъехали к отелю. Водитель кивнул. Человек, сидевший рядом со мной на заднем сиденье «Мерседеса», перегнулся через мои колени и открыл дверцу. Я вылез с мыслью о том, разыгрывала ли западногерманская служба безопасности со мной эту контрразведывательную пьесу «с листа». Они пришли за мной с «Люгером» наперевес, а домой сопроводили, словно особу королевской крови. По крайней мере, для полицейских такое обхождение можно было считать королевским. Обычно, имея дело с полицией, вы добираетесь до дома самостоятельно.

Я проводил взглядом скрывшийся в тумане черный «Мерседес-Бенц» и вошел в вестибюль через главный вход. «Теперь ты на виду, Чет Драм», — подумал я. Черт возьми, когда выйдут вечерние газеты, я стану героем. Я поднялся по лестнице мимо полной женщины в цветастом халате, теревшей матово поблескивавшие ступени жесткой щеткой с мыльной водой.

В номере я уселся на кровать. Чем больше я думал о последнем разговоре, тем более бессмысленным он мне казался. У меня еще оставалось немного «Мартеля» и пара сигарет, и я знал, что проснусь чертовски голодным. Так. Скинуть обувь. Усталое тело, получившее вчера, как это уже случалось раньше и еще случится в будущем, свою порцию тумаков, вытянулось на кровати. Пришло и для тебя, Драм, время забыться во сне.

Но я еще долго лежал без сна, вперив взор в потолок. У частных сыщиков тоже бывают свои черные дни.

В Бонне выходят две газеты: утренняя и вечерняя. Обе они распространяются также и в Бад-Годесберге, где выходит только еженедельник наподобие «Броукн Тайнз Гэзет» в Небраске. Утреннюю газету я проспал, потому что для меня это было бы слишком рано. Я заказал второй завтрак, к которому по желанию клиента в «Шаумбургере» подавали теплое водянистое пиво. Я заказал завтрак без пива. Позавтракав, я отыскал на улице телефон-автомат и позвонил в «Мелем Ауэ», небольшой schloss[7] на другом берегу Рейна, где несколько помещений занимали ребята из ЦРУ. Я попросил к телефону Эндрю Дайнина и, через несколько мгновений услышав его голос, произнес:

— Это говорят из службы безопасности. Мы здесь как раз собираемся казнить одного парня по фамилии Драм. По какому адресу вам выслать тело?

Энди Дайнин в начале пятидесятых окончил академию ФБР и по истечении первого срока контракта перешел на работу в ЦРУ. Я же после моего первого и последнего контракта с ФБР открыл частную лавочку. Энди захотелось увидеть мир, а я посчитал, что за время войны наслушался достаточно чужих приказов, чтобы тратить на это занятие еще и остаток своей жизни.

— Вашингтон, здание ФБР, — выпалил Энди, не задумываясь. — Чтобы старик Гувер посмеялся и сказал: «Ну, а я что говорил?» Что нового, Чет?

— Коренастый, солидный парень, немец, по-английски шпарит лучше, чем я, бритый череп, примерно равное ему по выразительности лицо и незабываемые брови?

— Служба безопасности? — спросил Энди с трепетом в голосе.

— Ага. Не хотел тебя запугивать.

— Йоахим Ферге, сынок. По известным причинам за глаза его называют «Боннским бульдогом». Надеюсь, что ты не дергал его за хвост или что-нибудь в этом роде, — сказал Энди, добавив, — если ты, конечно, не против таких сравнений.

— Ну да, метафора. Черт, мне показалось, что я пришелся ему по душе. И еще, что он собирается поудить рыбку, а наживкой буду я.

— Тогда, сынок, обрубай концы и уноси ноги, покуда цел.

— Не могу, Энди. А что такого ты знаешь о Ферге?

— Он безжалостен. И имеет бзик по поводу структуры тоталитарной личности и всякого такого. Он великий полицейский, но у него нет и никогда не будет друзей. С Ферге надо всегда держать ухо востро, потому что, если ты как-то не так скажешь ему: «Доброе утро», лет эдак через десять он это припомнит, чтобы доказать тебе то, о существовании чего в себе ты даже и не подозревал.

— А я-то думал, он играл «с листа».

— Если это означает то, что под этим понимаю я, Йоахим Ферге никогда «с листа» не играет. Он, можно сказать, планирует, как планировать свои планы. Он обдумает проблему со всех сторон еще до того, как ты узнаешь о ее существовании. Если ты не уверен, что он на твоей стороне, сынок, то держись от него подальше.

— Он большая шишка?

— Третий сверху в иерархии всей западногерманской службы безопасности. Те двое, что над ним, более искушенные администраторы и политики, но Ферге — полицейский до мозга костей, и они отдают ему должное.

Я присвистнул.

— А что этот Ферге может иметь общего с бывшим нацистом по имени Вильгельм Руст?

— Вот об этом-то я и собирался сказать. Руст сидит у Ферге в кармане. Сейчас, когда Руст закончил свои россказни в бундестаге об условиях содержания в тюрьме для военных преступников, он должен будет поведать Ферге о кое-каких событиях двенадцатилетней давности в Гармиш-Партенкирхене. Тебе что, неинтересно?

— Наоборот, очень интересно. Но ты-то откуда все это знаешь?

— От Сиверинга, сынок. Он уже был здесь. А раз ты его ищешь, то, я так понимаю, он опять в Германии.

Я говорил Энди Дайнину, что веду розыск Сиверинга, потому что туда, куда Энди может сунуть свой нос, меня и близко не подпустят. И еще, он всегда умел держать язык за зубами.

— Руст сейчас не скажет Ферге ничего. Он уже не у него в кармане. Он сейчас или в бегах, или уже покойник.

Я рассказал Энди о том, что произошло прошлой ночью на Рейне, и спросил, что он слышат о «красных».

— Да, черт возьми, «красным» Руст нужен. Если им удастся опять вытащить его в свою зону, то они, вероятно, смогут выбить из него то, что им хотелось бы услышать — к примеру, историю о сотрудничестве американской армии с нацистами в Гармише в 1945 году.

— Боже правый, — сказал я. — Неужели это правда?

— А ты как думал? В голове не укладывается, что Руст исчез.

— Почитай об этом в вечерней газете. Там еще будет кое-что об одном геройском парне по имени Честер Драм. Ладно, спасибо за то, что рассказал о Ферге.

— И он еще благодарит! Да ты мне выдал самую большую сенсацию для этого городишка за последние несколько недель.

— Так уж и сенсацию?

— Вот именно, — вздохнул Энди. — А ты влип в самую ее гущу. Вот это, Чет, мне совсем не нравится.

— Может быть шум по поводу Сиверинга?

— Да нет пока. Но если ты хочешь, чтобы все было тихо, действуй поделикатнее.

Я сказал, что идею уловил. А он ответил, что продолжит работу в этом направлении, добавив, что передаст от меня привет Гуверу, когда ЦРУ отзовет его домой за «халтуру» у частного сыщика, который ошивается здесь в Германии безо всякого дела. Я сопроводил это соответствующим комментарием, мы оба рассмеялись, и я повесил трубку.

Когда я вошел в свой номер, рыцарей плаща и кинжала за дверью не оказалось. Однако на кровати я обнаружил примостившуюся в уголке девушку. Лишь только я открыл дверь, девушка с улыбкой посмотрела на меня и произнесла:

— А, привет. Я сказала консьержу, или как там они называются в Германии, что мы старые друзья.

Я закрыл дверь и сказал:

— Привет, старый друг.

Девушка спрыгнула с кровати и энергично пожала мне руку.

Те, кто знает разницу между светлыми и так называемыми черными ирландцами, поймет меня, если я скажу, что эта девушка была дочерью черного ирландца. Светлые ирландцы — это обычно узкоплечие тонкокостные парни с бледной кожей и рыжеватыми или ярко-рыжими волосами. Они добрые собутыльники для мужчин; женщинам они тоже нравятся, но как братья. Черные же ирландцы широкоплечи, физически сильны и памятливы. Они предпочитают пить в одиночку. Мужчины или боятся их, или отдают за них жизнь, а женщины желают их, хотя понимают, что полностью обладать ими невозможно. Они немногословны. Черные ирландцы — борцы за свободу Ирландии, а в жизни часто становятся моряками. Дружба с ними завязывается трудно, если это вообще возможно, но друзья они, как правило, прекрасные. Но могут быть и грозными врагами.

В общем, эта девушка была дочерью черного ирландца. Невысокого роста, она на первый взгляд такой не казалась благодаря своей манере держаться. У нее была короткая стрижка, и иссиня-черные волосы лежали в милом беспорядке. Она была почти восхитительно красива: синие глаза, небольшой надменно вздернутый носик, крупный рот со слегка припухшей, но не выпяченной нижней губой и маленький упрямый подбородок с ямочкой. В ее глазах, даже когда она улыбалась, таилось гордое, почти болезненное одиночество.

На ней был надет легкий костюм. Жакет подчеркивал плечи, делая их слегка тяжеловатыми для се фигуры. У нес были точеные, почти мальчишеские бедра, и даже в дорожных туфлях на низком каблуке ноги смотрелись великолепно. Это было верным признаком того, что ножки действительно были, что надо. Лет ей было около двадцати пяти.

— Здравствуйте, мистер Драм, — сказала она, когда я закончил ее рассматривать. — Меня зовут Пэтти Киог.

В том, как она произнесла эти слова, было что-то угрожающее. Она сказала это почти с вызовом, и на какое-то мгновение я увидел, как вспыхнули белки ее чудных синих глаз.

— Зачем же об этом кричать, — заметил я.

— Я не кричу, просто я бешеная.

— Но ведь только что вы улыбались.

— Чисто механическая реакция — говоришь «привет» и улыбаешься.

— Вы что, на меня злитесь?

— На вас, на «красных», на всех, кто не даст Вильгельму Русту возможности высказаться. Черт вас возьми, он уже был готов рассказать все, что знает о десанте в Гармише.

— Не думаю, чтобы вы узнали это от Йоахима Ферге.

— Нет, не от него. От кое-кого из его конторы. Но это не вашего ума дело. Где вы прячете Руста?

— Можете не утруждать себя и не заглядывать в шкаф и под кровать. Руста у меня нет.

— Вам все это, возможно, кажется забавным, но мне — нет. Руст знает, как это было на самом деле, от начала до конца. Он боялся, но собирался заговорить. Он понимал, что, если он сейчас расскажет всю правду, «красные» не будут с таким упорством стараться его похитить. Потому что в этом случае им уже придется выбивать из него признание в том, что все сказанное им до этого — ложь. Где он, черт вас возьми?!

— Не имею ни малейшего понятия.

— Но разве это не вы спасли его прошлой ночью?

— Об этом вам тоже сказали в конторе Ферге?

— Нет, газета.

— Ну, конечно, сегодняшняя вечерняя газета.

— Я уже три месяца в Бонне, мистер Драм, — холодно произнесла Пэтти Киог, — и только с одной целью. Я вышла на людей в полиции и газетчиков. Десять лет я ждала, пока Руст заговорит. Десять лет — все то время, что он сидел в тюрьме. Но вы-то не хотите, чтобы он заговорил?

Есть много способов заставить человека раскрыться, и сделать правильный выбор не всегда просто. Если вы частный сыщик и достаточно часто ошибаетесь в этом выборе, то скоро вам придется подыскивать себе другое занятие. С Пэтти Киог таких проблем не возникало. Мисс Киог была бешеной — в общем-то, достаточно распространенное среди черных ирландцев явление. Я собирался завести ее еще больше.

Я медленно окинул ее взглядом. Хороша! Когда краска начала заливать ее лицо, поднимаясь от воротничка ее костюма с белой блузкой под ним, я, не отводя глаз, произнес:

— В пятницу вы, должно быть, неплохо отблагодарили того парня у Ферге, если он сказал вам такую вещь. Ну что ж, у вас есть, чем благодарить. Ее реакция была мгновенной. Я поймал ее левое запястье уже после того, как ее правая ладонь хлестко ударила по моей щеке. Она вновь замахнулась, на этот раз уже правой рукой, но я схватил и ее, и теперь сжимал оба ее запястья. Задыхаясь, она с яростью смотрела мне в глаза.

Помедлив, она произнесла сдавленным от гнева голосом:

— Я не утверждаю, что вы работаете на «красных». Но утверждаю, что вы не хотите, чтобы Руст заговорил. Так же, как этого не хотел бы Фред Сиверинг. Отпустите мои руки, пожалуйста. Я больше не буду драться.

Я освободил ее запястья и переспросил:

— Сиверинг?

— Лжец. Какой же вы лжец! Но не пытайтесь обмануть меня. Не говорите, будто вы не знаете, что Сиверинг в Германии, и будто вы его не разыскиваете.

— А откуда вам известно, что он в Германии?

— Да я его видела здесь, в Бонне, два дня назад! Я пыталась за ним проследить, но упустила в толкучке на Рыночной площади. Что же касается вас, мистер Драм, то о ваших поисках пропавшего американца будет рассказано в газете. Я не знаю, действительно он пропал или нет, но он должен быть здесь, в Бонне, и если вы на самом деле повязаны с каким-то американцем, то это не кто иной, как Сиверинг.

— Почему вы так думаете?

— Да потому, что вы спасли жизнь Русту, но у вас не хватило порядочности, чтобы передать его службе безопасности.

— Порядочности? — переспросил я. — Единственное, что я сделал, так это столкнул его с моторной лодки, когда он был слишком напуган, чтобы прыгнуть самому. А потом, когда по мне стали стрелять, прыгнул сам.

Она улыбнулась, но ее лицо оставалось бесстрастным:

— Это ваша версия.

Она увязала все и перевернула с ног на голову, следуя своей необъяснимой логике. Я вспомнил, что Йоахим Ферге говорил о правде и законности. Мне стало интересно, была ли эта утечка информации организована с его санкции. Это можно объяснить только тем, что у девушки действительно была причина находиться в Бонне. И здесь меня словно током ударило.

— Пэтти Киог! — воскликнул я. — Вы — его дочь!

— Мне было любопытно знать, когда же вы все-таки откроетесь, что знали это.

А какого черта я должен был это скрывать, даже если я об этом и знал? Я прикурил две сигареты, обдумывая ответ, как вдруг услышал ее голос:

— Сейчас, когда все открылось, вы, может быть, ответите на мой вопрос: почему правительство не желает знать, как на самом деле погиб мой отец?

Я дал ей зажженную сигарету и около минуты мы молча курили, глядя друг на друга.

— Какое правительство?

— Американское, конечно. Вы разве не на правительство работаете?

— В газете обо мне будет несколько иная информация, ведь так?

— О, мистер Драм, не считайте меня за ребенка! У сотрудников государственных спецслужб на лбу не написано, кто они такие. Вы приехали, чтобы меня остановить, верно?

И прежде, чем я успел ответить, она продолжила:

— Но вам меня не остановить. Мой отец погиб в войну в окрестностях Гармиша, мистер Драм. В извещении было сказано, что он погиб в бою, но это неправда. Мой отец был предательски убит. Меня воспитала тетка, которая сочла это своим долгом. В моей жизни было не так уж много событий, но одного этого мне хватит за глаза. И я доподлинно узнаю все, что случилось с моим отцом.

Майор Кевин Киог был командиром десанта Управления стратегических служб, высаженного в тылу противника в последние дни войны, когда армия пыталась сокрушить последние укрепления фашистов в Баварских Альпах неподалеку от австрийской границы. Десанта, в состав которого входил и Фред Сиверинг. По сообщению Альберта Бормана, радиста группы, состоявшей из трех человек, им удалось установить связь с немецкими партизанами. Однако радиосвязь с десантом прервалась, и все пошло не так, как было задумано. Наступление наших войск захлебнулось, и группе в течение нескольких дней пришлось действовать в отрыве от основных сил. Когда же в конце концов десант соединился с одной из частей 4 пехотной дивизии, Фред Сиверинг вышел из этой операции героем, Альберт Борман был представлен к награде, а майор Киог не вышел из нее вовсе.

— Почему вы считаете, что его убили? — спросил я Пэтти.

Она с такой силой вдавила окурок в пепельницу, что папиросная бумага разорвалась, и табак просыпался. Она встала, подошла к окну и, глядя на улицу, произнесла почти шепотом:

— Война почти уже закончилась. Вермахт били и на западе, и на востоке. Немецкий народ об этом знал, но нацисты или не желали признавать поражения, или же просто боялись ответственности за свои преступления. Высоко в Баварских Альпах они создали нечто вроде цитадели. Позднее наши ребята нашли там несколько бункеров, мистер Драм. Имея достаточный запас продовольствия, там можно было продержаться в течение нескольких недель и при этом нанести войскам генерала Паттона огромные потери.

— Однако все это происходило в Баварии, население которой на девяносто процентов состоит из католиков, и которая, не в пример остальной Германии, так и не приняла нацизм до конца. Зная об этом, Управление стратегических служб высадило в тыл вермахта трех человек с двумястами тысячами долларов германским золотом. В этом было нечто символичное: золото было частью конфискованного за рубежом промышленного капитала Германии.

— Так вот, там действовали два отряда баварских партизан. Один из них был сугубо местным, а второй был связан с частями Красной Армии, действовавшими на юго-востоке, на территории Австрии. Мой отец как старший группы должен был определить, какой из отрядов действует наиболее эффективно. Из первых сообщений, переданных радистом, следовало, что отец склонялся в пользу местного отряда. Естественно, что отряду, который он выбрал бы, на закупку стрелкового оружия и других средств на черном рынке в только что освобожденной Австрии было бы передано двести тысяч долларов.

— Однако внезапно радиосвязь прервалась. Через несколько дней поступила единственная радиограмма, в которой говорилось, что майор Киог пропал без вести в стычке с немецким патрулем. Заметьте, мистер Драм, не убит, а пропал без вести. Когда радиомолчание было прервано во второй раз, Борман сообщил, что исполнявший обязанности командира десанта старший лейтенант Фред Сиверинг принял решение в пользу второго отряда партизан, то есть тех, которые сотрудничали с «красными».

— В архиве Пентагона мне смогли сообщить кое-что со ссылкой на русскую разведку. Между двумя партизанскими отрядами разгорелась самая настоящая война, и майор Киог не пропал без вести, а, по данным «красных», был убит в бою. Для уничтожения обоих партизанских отрядов на место была переброшена часть СС под командованием оберштурмбанфюрера Вильгельма Руста. Но, к счастью, Руст умел командовать только концентрационным лагерем и наделал массу ошибок. Части 94 дивизии к тому времени уже штурмовали Гармиш с запада, а с востока подходили русские. Бюро регистрации погибших армии США, выждав, как положено, один год, сообщило нам, что отца следует считать погибшим.

Она умолкла, и в комнате вдруг стало очень тихо. Я посмотрел на нее.

— Так вы сказали, убийство?

— А вы разве сами не видите?! Борман и Сиверинг не согласились с решением отца. Они были еще очень молоды, и «красные» партизаны могли склонить их на свою сторону. Ведь они могли получить санкцию на это от русской армии, части которой были всего в нескольких милях. Вспомните, ведь во время войны мы с Россией были союзниками. И кроме того, Борман еще упоминал о какой-то девушке…

— Вы говорили с Борманом?

— Почти год назад, в Милуоки. Он был ужасно напуган, мистер Драм. Даже возбужден. Он начал рассказывать мне о девушке, а потом вдруг умолк. У меня такое предчувствие, что если найти эту девушку… Ну что, сейчас вам все ясно, мистер Драм? Красивая молодая партизанка платит своим телом, дабы убедить двух молодых американцев в том, что их командир совершает трагическую ошибку… Можно еще сигарету?

Она взяла сигарету и спички. В се руках не было ни малейшей дрожи. Она продолжила:

— Я изучила немецкий язык и говорю на нем, как на родном. И я выяснила все, что можно было выяснить об операции «Айс Скейт», так ее называли. Тетя умерла, оставив мне немного денег. И вот я здесь, мистер Драм, и не уеду до тех пор, пока не узнаю, кто убил моего отца. Я должна это знать. Должна! У вас бывало так, чтобы каждую ночь — один и тот же кошмар?..

Ее речь неожиданно перешла во всхлипывания. Она поглощала сигарету, как лекарство, глубоко затягиваясь дымом, роняя пепел на пол и тут же наступая на него. Я тоже был вроде лекарства. Она уронила голову мне на грудь и зарыдала. Я легонько потрепал ее по волосам, уловил смутный цветочно-мускусный аромат ее духов и стал ждать, когда у нее начнется истерика. Но она меня одурачила.

Она отстранилась от меня, и я прочел досаду в ее глазах. Она сказала:

— И, кроме того, здесь замешаны деньги. Золото.

— И что же?

— Я встречалась с одним русским, сотрудником посольства СССР в Вашингтоне. Вся эта история, по-моему, его позабавила. В составе Красной Армии он был в Австрии, немного южнее Гармиша. Если хоть какая-то часть из этих двухсот тысяч долларов была использована партизанами — неважно, какими, — ему бы обязательно стало об этом известно. По крайней мере, он сказал мне так. Но эти деньги нигде не всплыли.

— Так, — промолвил я. Что я мог сказать еще?

— Именно поэтому Вильгельм Руст должен рассказать все. Он лучше, чем кто-либо другой, знает историю с операцией «Айс Скейт».

— А как вы думаете, что на самом деле произошло?

— Сиверинг и Борман сделали что-то такое, чего не должны были делать. Отец узнал об этом. Он не был кадровым военным, мистер Драм, но он был хорошим солдатом. В гражданской жизни он был юристом. Борман и Сиверинг совершили что-то очень нехорошее, например, передали золото без разрешения. В общем, что-то такое, за что их могли отдать под трибунал. У них не было другого выбора, и они убили отца.

Она опять издала всхлипывающий звук. Я достал из тумбочки бутылку с «Мартелем» и налил ей хорошую дозу.

— В это время дня мне всегда немного не по себе, — призналась она.

— Ни в какое время дня не стоит так реветь. Выпейте-ка.

Она с готовностью, чуть не поперхнувшись, проглотила бренди и со стуком поставила стакан. Ее глаза увлажнились, и она произнесла:

— Да, чуть не забыла. Зигмунд Штрейхер. Я видела, что именно с ним Фред Сиверинг встречался здесь, в Бонне.

— Откуда вы знаете Штрейхера?

— Штрейхер с сестрой были членами ячейки гитлерюгенда в Гармише, но к концу войны ушли к партизанам, которыми руководили «красные». Когда я приехала в Германию, я прямиком направилась в Берлин, чтобы увидеться со Штрейхером, но он не стал со мной говорить. Это был самый большой и мощный мужчина, какого я когда-либо видела, мистер Драм, не считая, конечно, моего отца. А сестра его — ну, вылитая валькирия. Он не произнес ни слова, просто стоял и наблюдал, как она выкинула меня вон.

— Вы, должно быть, выдвинули слишком резкие обвинения?

— А вы как поступили бы на моем месте? Видала я, как вы тут на меня собак вешали, только бы я разговорилась.

— Прошлой ночью Вильгельма Руста пытались похитить именно Штрейхеры. Я видел, как они убили человека, мисс Киог. Не думаю, что вам стоит с ними связываться.

— Я намерена иметь дело с любым, с кем я сочту нужным, — она направилась к кровати, где лежала се сумочка. Приличных размеров сумка из синтетической резины с кожаной лямкой. В такую сумочку свободно вошла бы провизия для пикника на четверых, или полное издание «Заката и падения Римской империи», или же кинокамера. Но всего этого в сумке не было. Там находился внушительных размеров автоматический «Люгер», который она быстро выхватила и наставила на меня.

— С любым, с кем я сочту нужным, — повторила она. — Включая вас, мистер Драм. Ну, сейчас-то вы мне скажете, где находится Вильгельм Руст?

— Вы знаете, что произойдет, если вы попробуете пальнуть из этой штуковины? — сказал я, делая шаг по направлению к ней. — Вы отлетите на полкомнаты, а в потолке будет дырка.

— Вильгельм Руст. И не приближайтесь ко мне.

— Я же вам уже сказал. Я всего лишь столкнул его с лодки. Думаю, что он жив. Йоахим Ферге считает, что он скрывается. А как поступили Штрейхеры, когда вы показали им этот «Люгер»? — моя речь лилась легко и свободно, но ладони стали влажными.

Она усмехнулась, потом, видно, передумала и насупилась:

— Зиглинда Штрейхер отобрала его у меня и вдобавок еще двинула кулаком по носу.

— Я не буду бить вас по носу, — пообещал я, вытянув вперед руку.

Она исследовала мою кисть и вложила в нее «Люгер». Он был тяжелый и заряжен.

— Можно мне остаться с вами до тех пор, пока выйдет вечерняя газета? — спросила она.

«Вот так функционирует детское мышление, — подумал я, — мечется, словно резиновый шарик в настольном бильярде. Или мышление сумасшедшего. Сцена первая: „Люгер“. Занавес. Сцена вторая: новые персонажи в исполнении тех же актеров, а „Люгера“ как и не бывало».

И здесь я вспомнил о Йоахиме Ферге. Его мысль работала таким же образом, однако в Ферге не было ничего ни от ребенка, ни от сумасшедшего. Просто у него была идефикс. Мания авторитарной личности. Он наскакивал на нее и так, и сяк, пинал, цеплял и заваливал, прыгал на ней вверх и вниз, сидел у нее на голове. У Ферге была своя логика, потому что у него все сфокусировалось на этой мании. А у Пэтти Киог был свой пунктик — гибель се отца.

— Herr Бронфенбреннер готов держать пари, что те, кто пытался похитить или убить Вильгельма Руста, нанесут вам сегодня вечером визит. Если это Штрейхеры, то я хочу быть здесь.

— Кто еще такой этот Herr Бронфенбреннер, черт побери?

— А, извините. Это парень из газеты. Он всячески мне помогает, а если мне становится известно что-нибудь новенькое об операции «Айс Скейт», я сообщаю ему. Как вы думаете, они придут? То есть, Штрейхеры?

— Ага, — сказал я.

— Я могу остаться?

— Нет, — отрезал я.

— Хорошо, я буду ждать на улице. Я узнаю их и…

— И что? Если бы у вас была хоть капля здравого смысла, вы бы уже упаковали свой чемодан, помахали Германии вашим славным хвостиком и первым же самолетом улетели бы в Штаты.

— Вы знаете, что этого не будет. Ну пожалуйста, мистер Драм!

Я чертовски хотел избавиться от нее, потому что чувствовал, что сегодня вечером опять начнут выскакивать всякие сюрпризы, которые, если уж они принялись делать это, вылетают с треском, ну прямо как шутихи в китайский Новый год. Но что, черт возьми, я мог поделать? Без меня она наделала бы еще больших глупостей, чем со мной. По крайней мере, здесь я буду иметь возможность за ней приглядывать.

Я вздохнул и сказал:

— Пэтти, тебе лучше называть меня Четом.

Ее рот растянулся в улыбке, глаза засветились, и она вдруг стала удивительно хорошенькой.

— О, Чет! — воскликнула она. — Дай-ка я тебя поцелую!

В ней было что-то настолько изощренно манящее, что я решился и сказал:

— Ну-ка.

Начало поцелуя было таким же изощренным, как и она сама. Ее руки плотно сплелись вокруг моей шеи, губы покорно раскрылись, и я ощутил их, живые и горячие, под своими губами. Затем она издала тот же всхлипывающий звук, разомкнула объятия, отступила от меня и сделала кое-что. Я никогда в жизни не видел, чтобы так поступала женщина, хотя однажды был свидетелем того, как это сделал мужчина. Его отыскали пьяным и сообщили, что его жена умерла, когда врачи пытались извлечь с помощью кесарева сечения ребенка во время родов.

Пэтти Киог поднесла к лицу свои маленькие твердые кулачки и изо всех сил ударила себя по скулам. Ее глаза наполнились слезами от тумака, которым она себя наградила, а, может быть, и от чего-то еще. Пэтти уселась на кровать, достала из сумочки губную помаду и тщательно подкрасила губы. Приведя себя в порядок, она спросила:

— Может пойдем перекусим, пока газета еще не вышла?

Пообедав в открытом кафе на первом этаже гостиницы, мы заказали кофе с бренди и стали ждать, когда привезут вечерние газеты. Мы поболтали о погоде, которая была жаркой и влажной, потом — о Семи Холмах, рейнском ущелье и замке неподалеку, где давным-давно некоего архиепископа сожрали мыши. Мы до дыр зачитали рекламные объявления туристических агентств, но чувствовалось, что и у Пэтти, и у меня на уме было совсем другое. Мы глазели на проходивших мимо нас жителей Бад-Годесберга: мужчины большей частью были стройные и хорошо сложены, внешне напоминая своих французских соседей из-за реки, женщины же, как правило, — широкобедрые, светловолосые и одеты, как нам показалось, слишком тепло для такой погоды.

Потом мы увидели, как подъехал грузовик марки «Мерседес-Бенц». Пэтти сжала мою руку, когда мальчишка в кузове что-то прокричал, а потом вынес, прижав к груди, перевязанную кипу газет, которая, должно быть, весила побольше, чем он сам, и свалил ее на тротуар. Второй пацан, появившийся из вестибюля отеля, разрезал ножом бечевку, ухватил из кипы пачку газет и утащил ее в кафе. — Ну что, может, хватит рассиживаться, — произнесла Пэтти с отчаянием в голосе. Я улыбнулся и встал. Она ответила мне той мимолетной улыбкой, зафиксировать которую была способна лишь высокоскоростная «Лейка». Заплатив за газету двадцать пфеннигов, я разложил ее на столике.

Материал занимал целую газетную полосу. Вильгельм Руст на фото, снятом, наверное, лет двадцать назад, при Железном кресте и прочих регалиях выглядел как самая блестящая ницшеанская мечта.

— Ой, смотри, — воскликнула Пэтти, — материал подписан самим Бронфенбреннером!

— Это здесь написано? — осведомился я. Я не был силен в готических шрифтах, поэтому Пэтти стала читать вслух.

Это звучало даже сильнее, чем было задумано Ферге. Оказывается, я не только спас жизнь Вильгельму Русту — я был его лучшим другом еще до поджога рейхстага. Я находился в Германии по конфиденциальному делу, а Herr Бронфенбреннер преподнес это как тайную миссию. Меня, якобы, было невозможно найти, чтобы получить комментарий при подготовке материала, но остановился я в отеле «Шаумбургер Хоф» в Бад-Годесберге. Валяйте, ребята, приходите, хоть по одному, хоть все сразу. Вход свободный.

Лицо Пэтти сияло. Она еще раз перечла материал про себя. В ее глазах мерцали звезды.

— Чудо, — прошептала она. — Чет, это просто чудо! Если не это, то уже ничто не поможет нам влезть в самую заваруху.

— Похоже, что Herr Бронфенбреннер верит каждому слову из того, что здесь напечатано, — заметил я.

— Но ведь все это — правда?

— Скажем, что-то около. Еще выпьешь?

— Нет. О, нет! Пойдем лучше в номер, а то мы их пропустим.

По счету я заплатил двадцать марок.

В номере Пэтти сразу же прошла к окну и принялась смотреть на улицу. У меня создалось впечатление, будто она ожидала, что Штрейхеры приедут на том же грузовике, который развозил газеты.

К четырем часам ее энтузиазм начал иссякать.

— Что же они задерживаются? — заметила она.

Часам к пяти Пэтти заметно помрачнела.

— Они, верно, газет не читают, — предположила она.

В то время, как она стояла, таращась в окно, я ждал, лежа на кровати, и даже слегка вздремнул. Думаю, что она презирала меня за это.

В полседьмого я заикнулся об ужине. Она резко повернулась, оставив свой пост ровно настолько, чтобы бросить мне:

— Как ты можешь в такой момент думать о пище?! — и опять прильнула к окну.

Я заказал в номер мясное ассорти с пивом. Пэтти стояла, не оборачиваясь, но прислушивалась к тому, чем занимался я. В восемь часов се плечи заметно поникли.

Этот парень появился в восемь сорок, и Пэтти даже не увидела его в окно.

В дверь постучали. Пэтти резко обернулась. Ее «Люгер» был засунут у меня за поясом. Я чувствовал себя в относительной безопасности, но испытывал более чем относительное любопытство. На парне была маленькая круглая шапочка грязно-желтого цвета, украшенная пурпурно-серебряной лентой, и шелковый шарф в таких же пурпурных и серебряных тонах. Он был обут в высокие сапоги, на которые непременно набиваются металлические подковки, хотя я и не слышал их цоканья, когда он шел через холл. Такой тип малого в шапочке вы наверняка встретите где-нибудь в студенческом общежитии на пирушке с подначиванием новичков. Ему было около восемнадцати лет. Безусый еще юнец: прыщавый нос и пухлые щеки, округлившиеся от испуга глаза. Узкие плечи и юношеский жирок на бедрах. Он вытянулся, щелкнул каблуками и произнес:

— Herr Драм?

Я утвердительно кивнул.

— Я из Корпорации, — проорал он. — По поручению заместителя уполномоченного, переданному через фукс-майора, мне оказана честь…

Его голос сорвался, лицо сильно покраснело, и он вспотел. Я поманил его пальцем, и он деревянной походкой прошел в номер. Я закрыл за ним дверь. От него разило пивом.

— Давайте все сначала, — предложил я. — Так что за Корпорация вас направила? Я полагал, что здесь они называются картелями.

— Корпорация, — пояснила Пэтти, — это такое студенческое сообщество, вроде братства.

— Schlagende Korporation Deutsche Senioren Burschenschaft,[8] — провозгласил парень в берете.

Я взглянул на Пэтти.

— Это, должно быть, сообщество дуэлянтов, — сообщила она.

— А этот, как его, заместитель полномочного? — спросил я.

— Уполномоченного, — поправила она.

Парень проревел:

— Заместитель уполномоченного Отто Руст просит вас пожаловать на Senioren Burschenschaft Kneipe.[9]

Глаза Пэтти расширились.

«Отто Руст», — подумал я. Наверное, сын Вильгельма Руста, если ему приблизительно столько же лет, сколько этому мальчику в берете. Скорее всего, он видел газету и хочет разобраться, что же я сотворил с его дорогим стариканом. Для нас в этом ничего плохого не предвиделось, хотя выходило, что на приманку клюнул один только Отто Руст. Я подумал о близнецах Штрейхерах. Может быть, они уже были не здесь. Возможно, они закончили свою работу или попытались ее проделать, и убрались восвояси. При любом раскладе Отто Руст сейчас знал больше, чем я.

— Ладно, сынок, — промолвил я. — Поехали.

Парень осклабился и промокнул измятым носовым платком пот над бровями. Со словами «Auf wicdersehen, fraulein»[10] он отвесил неуклюжий поклон в адрес Пэтти и повернулся, чтобы открыть дверь.

Пэтти вцепилась в мой рукав.

— Чет, пожалуйста, не уезжай без меня. Ты же обещал.

Парень сказал:

— Kneipe — это только для мужчин.

Я спросил:

— Что это за kneipe?

Пэтти объяснила:

— Пивная пирушка. Не бросай меня, Чет.

— Вы что там, порнуху крутите? — спросил я парня. До него не дошло, а объяснять я не стал. — Либо девушка едет с нами, либо я не еду вовсе.

Он посмотрел на меня так, будто вот-вот заплачет:

— Но заместитель уполномоченного…

— Ну вот и поехали все вместе, проведаем твоего заместителя уполномоченного, — предложил я.

— Herr Драм, у меня приказ… только мужчины… никогда на kneipe…

Я открыл дверь номера. Пэтти вышла первой, парень, ворча что-то себе под нос, прошел за ней. Внизу стоял его «Фольксваген» с люком в крыше. Люк был открыт в ночную тьму. Через пять минут после того, как мы отъехали от гостиницы, я понял, что за нами следят. Парень в берете не почувствовал бы «хвоста», даже если бы машина, которая шла за нами, притерлась к нашей бампером и стала нас толкать.

Я был ненамного смышленее его. Я думал только о человеке, которого послал Йоахим Ферге.

«Фольксваген» прогрохотал по брусчатке, потом прошуршал шинами по асфальту, и вновь въехал на брусчатку. Словно в мгновение ока мы покинули пределы Бад-Годесберга и уже ехали по предместьям Бонна. Пэтти плотно прижалась ко мне, ее рука чуть ли не конвульсивно сжимала мою. Парень в шапочке даже ни разу не оглянулся назад. Машина, ехавшая за нами, сохраняла дистанцию примерно в четверть мили на трассе, но держалась значительно ближе, когда мы ехали по городу.

Мы мчались среди величественных темных сооружений, напоминавших скопище соборов. «Похоже на Боннский университет», — подумал я. Мы прогрохотали по поднимавшейся вверх мощеной булыжником улице между двумя рядами мрачных деревянных и каменных домов, нависавших над ее узким пространством, и остановились у одного из таких домов. Парень посигналил.

Дом не был освещен. В свете уличного фонаря были видны его двускатная крыша, сложенный из камня первый этаж и деревянный второй. Через некоторое время открылась выходившая прямо на улицу дверь, и в ее проеме на фоне едва мерцавшего света обозначился чей-то силуэт. Чтобы получше разглядеть, я высунул голову из заднего окна, но увидел лишь узкую улочку, темноту и желтые пятна уличных фонарей. Вторая машина была где-то позади нас.

Парень вышел из машины, подвинул сиденье вперед и произнес:

— Herr Драм, фроляйн.

Мы выбрались из машины, и тут же рядом с нами оказались два молодых человека. Мы подошли к дому, который выглядел таким же темным и молчаливым, как Пещера Мамонтов в нерабочие часы. Мы вошли внутрь, и один из наших провожатых закрыл дверь. Где-то на дальней от нас стене мерцала единственная электрическая лампочка. Поскрипывал деревянный пол.

— Фроляйн дальше нельзя, — сказал мне водитель.

— Чет, — умоляюще прошептала Пэтти.

Я начал было с ними спорить, но безуспешно. Я сказал Пэтти, что это — единственный след, который мы получили благодаря нашей «рекламе» на целую газетную полосу. Я просил ее быть умницей. Она беспомощно озиралась в темноте по сторонам, где в неверном свете вырисовывалась громоздкая мебель. Я заверил, что беспокоиться ей абсолютно не о чем и сказал о машине, которая следовала за нами. «Это был человек Ферге», — пояснил я, и это ее приободрило. Она в знак согласия стиснула мне руку и уселась на софу в самой освещенной части комнаты.

И здесь до нас донесся приглушенный расстоянием шум, напоминавший удары в барабан. Наш водитель запел что-то по-латыни, и я услышал неясный скандирующий звук, походивший на пение мужского хора в соседском радиоприемнике.

— Herr Драм, — пригласил водитель, и я последовал за ним.

Второй парень шел за мной. Вдруг пение оборвалось. Мы прошли по коридору, пересекли еще одну комнату и подошли к едва заметной двери на ее дальнем конце. Один из парней открыл ее, и в слепящем свете я увидел прямо перед собой каменную лестницу.

Мы шли вниз по лестнице в полной тишине, и я только услышал позади нас звук закрываемой двери. Спустившись, мы очутились в зале со стенами из отесанного камня, обитыми дубовыми панелями. Над залом доминировал невероятных размеров герб с изображением двух скрещенных серебряных сабель на пурпурном поле и девизом, в котором что-то по-немецки говорилось о крови, отваге и фатерлянде. Прямо под гербом стоял первый из трех длинных дубовых столов. За вторым и третьим столами рядами сидели мужчины и юноши, которые смотрели на трех человек за первым столом. Перед каждым из присутствующих были большая глиняная кружка с пивом и книга с заклепками на обложке для предохранения от пивных пятен.

Один из мужчин за первым столом поднял перед собою саблю, рявкнул: «Silentium!»[11] и врезал плашмя клинком по столешнице.

«Silentium!» — отозвался эхом мужской голос позади нас.

Блондин с саблей прорычал какой-то номер. Все взяли тома с заклепками и зашелестели страницами. Лица парней, которые привели меня в зал, излучали преданность. Плешивый малый за фортепиано, стоявшем в левом углу зала, взял несколько аккордов, и все запели. С портрета одобрительно взирал на происходящее Отто фон Бисмарк. Пение было громоподобным, жилы на шеях вздулись от напряжения. Затем молодой человек, бывший за главного, безапелляционным взмахом сабли прервал пение, все книги с заклепками легли на столы, изукрашенные в пурпур и серебро береты были единым движением сдернуты, кружки с пивом были подняты, сдвинуты, опустошены и со стуком в унисон вновь возвращены на дубовые столешницы. Сразу после этого раздались голоса и смех.

Парень с саблей заметил нас и, улыбаясь, подошел. Да, я действительно был под впечатлением увиденного. При той слаженности, с которой действовала эта банда, мой «Люгер» был полезен не более, чем ивовый прутик.

— Guten abend,[12] Herr Драм, — произнес блондин. Ему было двадцать два — двадцать три года. Лицо у него было жесткое, надменное, с высокими скулами. Он был так похож на фотографию Вильгельма Руста в сегодняшней газете, что представляться ему не было необходимости. Однако он сказал:

— Я — Отто Руст.

Как я и ожидал, ничего особенного не случилось. А потом он сделал мне подножку. На безупречном английском он произнес:

— Я — студент выпускного курса факультета английского языка и литературы университета, так как английский — это международный язык середины двадцатого столетия. Не соблаговолите ли вы, Herr Драм, пройти, чтобы увидеться с моим отцом?

Присутствовавшие отодвигали в сторону стулья, сдвигали столы, пили пиво и, в общем, не замечали нас. Пианист наигрывал мелодию из Вагнера. Я спросил:

— Ваш отец здесь?

— Конечно.

Мы пересекли комнату. Рядом с пианино находилась запертая дверь. Отто Руст вытащил из кармана связку ключей, отыскал нужный, и мы вошли в темное помещение. Отто осторожно закрыл дверь. Послышался легкий щелчок, и комнату залил свет. В небольшом помещении стояли кровать, пара стульев и бюро. На кровати спал человек в измятой ночной рубашке. Во сне он слабо стонал.

— Отец, — тихо проговорил Отто.

Он подошел к спящему и сжал его плечо. Вильгельм Руст застонал, его иссохшее тело дрожало. Отто вонзил свою саблю в дощатый пол, клинок затрепетал.

— Вставай, — сказал он. — Поднимайся же, старина.

Вильгельм Руст медленно сел на кровати. Он был настолько изможден, что вполне мог бы сойти за одного из своих заключенных лет двенадцать-пятнадцать назад. Он слегка вздрогнул, когда Отто опять сжал его плечо. Костяшки пальцев Отто побелели, и по обтянутой кожей стариковской щеке скатилась единственная слеза.

— Теперь ты проснулся, старина? — спросил Отто.

— Отто, — беззвучно прошептал старик одними губами. — Отто, сынок.

— Вот вам и оберштурмбанфюрер, — с горечью сказал Отто, взглянув на меня. — Гордый пруссак.

Он подошел к бюро и выдвинул один из ящиков. Достав бутылку с бренди, он налил немного в стакан и дал его отцу. Тот отпил немного бренди, но больше пролил себе на подбородок и воротник ночной рубашки.

— Вы хотели бы заработать пять тысяч долларов, мистер Драм? — спросил меня Отто.

Я посмотрел на старика. Его взгляд медленно сосредоточился на торчащей из пола сабле. Он ощупал эфес и слегка подтолкнул ее. Сабля закачалась, и он, пуская слюну, растянул в улыбке губы.

— Интересно, каким это образом? — спросил я.

— Вы — давний друг старикана. Может быть, вам удастся чего-нибудь добиться от него. Мне не удалось.

Я не ответил, и Отто продолжил:

— Все, что он знает, это имя человека. Старое, доброе имя, он всегда знал только его. Мы бедны, мистер Драм. Любой из этих мальчишек может купить меня на свои карманные деньги и снова продать. Вы полагаете, мне это нравится? Пять тысяч долларов ваши. Двадцать тысяч марок.

— Я думал, что вы бедны.

— Но это при условии, что вы заставите старика открыть вам, где спрятаны деньги Управления стратегических служб, и после того, как я найду эти деньги. Идет?

— Он был в таком же состоянии, когда вы его нашли?

— Я его не находил, он сам добрался сюда. Он был весь мокрый и дрожал, с этим же идиотским выражением на лице. И это мой отец, гордый пруссак! Вы только посмотрите на него.

В дверь постучали. Отто рывком распахнул ее, что-то буркнул и стал слушать, что ему говорили. Потом он произнес по-немецки:

— Я об этом не знал. Ну хорошо, давайте ее сюда.

— Американка? — осведомился я.

— Да. Скажите, мистер Драм, вы приехали в Германию за деньгами?

— А как вы думаете?

— А эта девушка, кто она такая?

Думай, Драм. Случайная знакомая? Но эта случайная знакомая, лишь только увидев Вильгельма Руста, сразу забросает его вопросами о своем папаше. Дочь майора Киога? Но дотошный, как бухгалтерская книга, мозг Отто Руста сразу придет к заключению, что она находится в Германии по той же причине, по какой он сам держал в заточении своего отца. Что же тогда? Ты ведь приехал сюда, чтобы искать Фреда Сиверинга? Пускай-ка лучше действуют они, а мы посмотрим.

Но не успел я ответить, как дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы в комнату могла проскользнуть Пэтти. Дверь опять закрылась, и она съябедничала:

— У них там дуэль.

Оглядев поочередно меня, Отто и Вильгельма Руста, Пэтти тут же подошла к старшему Русту, сидевшему на краю кровати. По его лицу блуждала улыбка.

— Herr Руст, — начата она по-немецки, — я Патриция Киог, дочь майора Киога. В Гармише…

Она осеклась, впервые ясно разглядев лицо оберштурмбанфюрера.

— Чет, этот человек не в себе.

— Фроляйн Киог, — проговорил Отто. — Ах, какая неожиданность! Через двенадцать лет начинают собираться самые разнообразные претенденты на деньги УСС.

Он изучающе посмотрел на Пэтти:

— Но мы-то с вами должны были подождать двенадцать лет, чтобы подрасти. А, Драм?

Я сделал вид, что внимательно слушаю.

Отто открыл рот, чтобы сказать что-то еще, но в зале за стеной кто-то закричат. Затем наступила гробовая тишина, и дверь с треском распахнулась.

Она была огромна и прекрасна. Это была сущая валькирия с распущенными серебристыми волосами, но не на коне. Вместо меча она держала в руке никелированный автоматический пистолет. На ней были туфли без каблука, но даже в них ее рост был не менее шести футов. У нее были высокие скулы, а нордические серо-голубые глаза походили на покрытые льдом озера в Баварских Альпах. Она обвела комнату ледянящим взглядом. Я стоял с разинутым ртом и ничего не мог с этим поделать. В жизни я не встречал женщин, походивших на нее хотя бы отдаленно. Ей было около тридцати лет, она имела крепкое сложение, но чувственность в ее формах отсутствовала напрочь. Если вы можете мысленно представить себе суровую, величественную, и в то же время твердую, как дубовые столы в соседнем зале, вагнеровскую музыку — это и была она.

— Он здесь! — проговорила она, и я вспомнил это контральто. Оно ассоциировалось с отрывистым стуком автоматных очередей, уходившей под воду моторной лодкой и смертью на Рейне. Она пронеслась по комнате со стремительной, величавой грацией балерины и, направив прямо на меня никелированный пистолет, выдернула у меня из-за пояса «Люгер». Отто сделал движение по направлению к сабле, торчавшей из дощатого пола. Он действовал быстро, но она оказалась намного быстрее. Развернувшись, она ударила Отто «Люгером» по лицу. Он медленно опустился на колени и, сжимая рукоятку сабли, опрокинулся на спину. Сабля легла поверх него.

— Зиглинда Штрейхер, — испуганно прошептала Пэтти.

— Herr Руст, — произнесла блондинка и качнула головой в сторону двери. Руст продолжат сидеть.

— Herr Руст, — сказала она опять. Он кивнул. Она с досадой тряхнула головой, подошла к кровати, схватила его за руку и рывком поставила на ноги. Я сделал шаг по направлению к ним, и она наградила меня злобным взглядом.

Отто, охнув, сел. Сабля со стуком упала на пол, но он уже не обращал на нее внимания. Пэтти кусала костяшки пальцев своей правой руки. Зиглинда Штрейхер открыла дверь и вытащила старика Руста из комнаты. Он покорно шел за ней.

Отто, пошатываясь, вскочил на ноги.

— Они увезут его в Восточную Германию, — сказал он, — и вывернут из него все кишки. Абсолютно все.

Он подошел к бюро и начал открывать ящики, вышвыривая из них одежду. Наконец он нашел такой же «Люгер», как тот, что отобрала у меня Зиглинда Штрейхер, и побежал с ним к двери. Я бросился вслед за ним.

Мальчики из Sclilagende Korporation Deutsche Seaioren Burschenschaft стояли под портретом Бисмарка лицом к стене. Брат Зиглинды располагался у противоположной стены. В руке он держал пистолет марки «Штерн». Зиглинда и Herr Руст уже почти достигли лестницы.

Отто поднял «Люгер» и спокойно, как на стрельбище, прицелившись, выстрелил.

Вильгельм Руст дотянулся рукой до стены и, не издав ни звука, сполз на пол. Некоторые из стоявших лицом к стене парней начали оборачиваться, но Зигмунд крикнул: «Nein!», и они опять уткнулись носом в стену. Зиглинда махнула «Люгером» и никелированным пистолетом поменьше, и ствол «Штерна» се брата повернулся в нашем направлении.

— Vater! Vater![13] — вскричал Отто, выронив «Люгер». — Что я наделал!

Он воздел вверх руки, лицо его было искажено гневом и болью. Похоже, он был прекрасным актером.

— Пристрелите меня, — взывал он. — Пристрелите меня, как собаку!

Затем он бросился прямо к Зиглинде. Он упал на колени там, где лежал его отец, уткнул свое лицо в его тощую шею и зарыдал.

Зиглинда Штрейхер навела на него никелированный пистолет, но ее брат медленно покачал головой. Близнецы Штрейхеры начали шепотом о чем-то совещаться. Зиглинда, казалось, в чем-то колебалась, а Зигмунд настаивал. Наконец Зиглинда направилась туда, где стояли мы с Пэтти, взяла ее за руку и потащила к лестнице. У Пэтти было что-то не в порядке с координацией: она двигалась как-то неравномерно, и если бы Зиглинда отпустила ее руку, то она, возможно, упала бы. Всю дорогу к лестнице Пэтти оглядывалась на меня. В ее глазах читалась мольба о помощи…

Последним по лестнице спиной вперед медленно поднялся Зигмунд со своим «Штерном». Я подождал, пока закроется наружная дверь, и рванулся наверх.

Я остановился на верхней площадке. Освещение было очень тусклым, но я видел, что прямо передо мной что-то вырисовывалось. Очень умно, подумал я в ту долю секунды, которая у меня еще оставалась. Они пока здесь, и ждут самого первого. Потом они его подстрелят, он перекроет лестницу, и они спокойно уедут, пока все будут здесь барахтаться. Очень умно.

Я поднял руку. Мне представлялось, что у меня масса времени, хотя каждый удар моего сердца, казалось, длился целую вечность. Что-то ударило меня по руке и отбросило в сторону.

Я увидел перед собой лицо Зигмунда и провалился в темноту.

Переведя взгляд с кончика своего носа, я обнаружил перед собой уходящую в никуда ровную полосатую поверхность, которую частично закрывала пара глянцево сверкавших сапог. Зрелище было весьма интересным, но я подобных зрелищ уже навидался и знал, что обычно они сопровождаются для меня пульсирующей болью и здоровенной шишкой на затылке. Ровной поверхностью в полоску оказался обыкновенный пол, а сапоги принадлежали тому, кто сейчас смотрел на меня сверху вниз.

Где-то совсем рядом послышался стон. Голос был знакомым, и спустя некоторое время я осознал, что это был мой собственный голос. Я сел. В нижней части затылка молотом стучала боль.

Парень в сапогах был из тех, кто сидел тог да вместе с Отто Рустом за первым столом. У него уже был наготове для меня стакан с какой-то жидкостью, горькой и обжигающей. Парень сказал что-то, но я покачал головой. Он опять быстро и сердито заговорил по-немецки, но я его не понял.

Прошло некоторое время, прежде чем я смог подняться. Парень пытался меня поддержать, но я с достоинством, которое у меня еще осталось, отстранил его руку.

Мальчишки из Burschenschaft сбились в три группы. Первая образовала неровный круг, в центре которого находился я. Вниз по лестнице меня или отволокли, или же я скатился туда сам. Вторая группа ребят с побелевшими лицами плотно столпилась вокруг Отто Руста и его отца. Третья, самая малочисленная, окружала обнаженного по пояс малого. Его кожа блестела от пота, а по щеке змеилась красная полоса в три дюйма длиной. Это была рана от удара саблей, которая потом превратится в шрам. Несмотря на боль, парень силился изобразить на своем лице восторг.

И вдруг моя жалость к самому себе пропала. В моем деле никогда не обходилось без риска, оно всегда шло бок о бок с проломленными черепами. Я вспомнил о Пэтти. Она пошла за мной не то, чтобы очень спокойно и безбоязненно, но с доверием.

— Быстрее! — крикнул я. — Там, наверху Штрейхеры…

Мне удалось добраться до лестницы, но я опять рухнул и ощутил грубые и нетерпеливые руки человека, который помог мне подняться. Превозмогая боль и головокружение, я посмотрел вверх и увидел полного мужчину средних лет с аккуратными усиками, мягкими розовыми щечками и жидкими волосиками цвета соломы, сквозь которые просвечивала розовая кожа. Он производил впечатление очень мягкого человека, но лишь до того момента, когда вы увидели его глаза — они были темно-серыми, а их жесткий взгляд, казалось, был способен резать стекло.

— Herr Руст мертв, — сказал он мне по-английски, — а это значит, что моя работа закончена. Вы как, сами сообщите моему шефу, или за вас это сделать мне?

— Вы — человек Ферге! — вырвалось у меня. — Так где же вы были…

Уголки его плотно сомкнутых полных губ искривились в нервной усмешке.

— Если ваша голова плохо варит, воспользуйтесь моей. Он подошел к моей машине еще до того, как они вошли сюда. У меня не было повода для их ареста, да я и не собирался этого делать. Он попросил прикурить, а я не видел причины отказать ему. У него было легкое подозрение, но этого было достаточно. Он не стал наклоняться, и мне пришлось высунуться со спичкой из окна.

И он обескураженно поскреб затылок.

— Должно быть, в этот самый момент его сестра и подкралась ко мне сзади.

— Как это — ваша работа закончена? — спросил я. — Они похитили девушку-американку. Это что, не входит в компетенцию службы безопасности?

— Вильгельм Руст мертв. Штрейхеры ускользнули. Я уже передал предварительное сообщение, но сейчас Штрейхеры, скорее всего, уже выехали из Бонна и едут очень быстро. Моей задачей было проследить за вами, когда вы следили за Рустом.

— Штрейхеры хотели опять вывезти его в Восточную Германию. После того, что с ним произошло, они решили захватить девушку. Разве вы не видите, что она может сослужить ту же службу, что и он? Дочь американского майора, убитого при неясных обстоятельствах в Гармише, приезжает в Германию, чтобы отомстить. И она видит — или ее заставят увидеть это коммунисты, после того, как промоют ей мозги, — что ее отец вместе с американцами просто заигрывал с нацистами в Гармише. Вы хотите, чтобы это произошло? Он пожал плечами:

— У вас богатое воображение, Herr Драм. Но не я здесь решаю. Моя задача…

— Ну и помалкивайте, — сказал я. — В конце концов, стоит беспокоиться только о жизни ни в чем не повинной американской девушки.

— Нет, Herr Драм, девушку сюда привели вы, а не я. И до тех пор, пока вы мне не сказали, я и не знал, что Штрейхеры кого-то похитили. Я просто позвонил, чтобы их взяли и допросили, как это обычно делается в связи с убийством.

— Руста? Это сделал его сын. Он, конечно, скажет, что целился во фроляйн Штрейхер.

Я начал подниматься по лестнице. Моя голова болела так, будто я ступал ей, а не ногами.

— Может быть, вам лучше подождать, пока приедет городская полиция? — спросил меня человек Ферге.

— Поеду-ка я лучше к вашему шефу. Он на месте?

Человек Ферге улыбнулся.

— Дневная смена почему-то уверена, что Herr Ферге по ночам спит. Но мы-то знаем, как это обстоит на самом деле. Наверное, все-таки он спит днем, если спит вообще. Передайте ему, что Мюллер остался, пока приедет полиция.

Я кивнул. С лестницы я видел лицо Отто Руста. Он, сидя около тела отца, раздельно и отчетливо заклинал по-немецки:

— Я разыщу их. Отец, я их разыщу. Однако обмякшее и, казалось, лишенное костей тело оставалось бесчувственным. За долгие годы в тюрьме Шпандау Вильгельм Руст утратил свой дух, но он упрямо цеплялся за одну вещь, которая еще оставалась у него — его жизнь. Маленькое движение указательного пальца руки сына лишило его и этого…

На улице шел дождь, дома и улица мокро блестели. Я побрел, надеясь поймать такси. Собственно, никаких претензий к агенту Мюллеру у меня не было. Где бы ни была сейчас Пэтти, это была моя вина.

До здания службы безопасности я шел по мокрым улицам довольно долго Такси мне так и не попалось. Когда я добрался до места, моя голова болела пуще прежнего.

— Давайте-ка все сначала, Herr Драм, — сказал мне Йоахим Ферге. — Но, скорее всего, еще до наступления утра они уже будут на границе, а так как каждый дюйм границы протяженностью в несколько сот миль перекрыть невозможно, то они наверняка переберутся на ту сторону.

— А я-то думал…

— Если вас беспокоит ваше собственное положение, то мы не возлагаем на вас ответственность за происшедшее вчера ночью на Рейне. Вы пытались нам помочь, mein herr, и делали это из добрых побуждений.

Я поморщился. В конце концов, в моей работе, как и в работе Ферге, в счет шел лишь конечный результат.

— А куда они ее повезут? — спросил я.

Ферге, не глядя на меня, только пожал плечами. Он стоял и смотрел на дождь за окном своего кабинета. Мелкие капли призывно барабанили по стеклам. Постояв немного у окна, он вернулся на место.

— Я полагал, что вы хотели лишь найти Сиверинга, — сказал он.

Я закурил сигарету и стал смотреть на него сквозь дым.

— Я не знаю, куда они увезут девушку, мистер Драм. Конечно, и там у нас есть источники. Когда Штрейхеры объявятся, я об этом узнаю.

— Я бы тоже хотел об этом узнать, — сказал я. — И не позднее, чем вы.

Он начал было говорить, но я поднял руку и продолжил:

— Минуту, Ферге. Я знаю, что это мое упущение, и не напоминайте мне об этом. Пэтти Киог сейчас у них в руках…

— Не надо винить в этом себя. Вы же знаете, что брат и сестра Штрейхеры — профессионалы.

Он перебил меня, и я вспылил:

— Черт возьми! Девушка попала в передрягу, и в этом моя вина!

— Ну вот, видите? Я же сказал, что они профессионалы! А что можете противопоставить им вы с вашими эмоциями?

— Что вы намерены делать, чтобы найти Пэтти Киог?

Он нахмурился одними бровями.

— Если вы не удовлетворены нашей работой, — тихо произнес он с ядом в голосе, — то почему бы вам не обратиться с этим вопросом в американское посольство?

Я стоял перед ним, и кровь прилила к моей голове.

— Наверное, я зря трачу свое время, — произнес я.

Он внимательно смотрел на меня. Он был абсолютно спокоен.

— Да, — ответил он.

Я шагнул по направлению к двери.

— Herr Драм, — позвал он.

— Да, — обернулся я.

— Мюллер будет продолжать выполнять свои прежние задачи.

— Ну и что это должно означать, черт возьми?

— Пользуясь вашими словами, это было ваше упущение. В конце концов, вы нашли для нас Вильгельма Руста.

— Боже мой, Мюллеру достаточно было только осведомиться у его сына!

— У сына, да. Но не в Burschenschaft, здесь у нас не было ничего. Давайте, Herr Драм, продолжайте поиски Фреда Сиверинга.

— А как быть с нашей договоренностью?

— Здесь все кончено, но я не исключаю возможности к ней вернуться, если вам удастся что-то сделать.

— К примеру, найти Штрейхеров и заставить их предстать перед судом по обвинению в похищении человека? — предположил я.

— Может быть, и так.

— Я найду для вас Штрейхеров, — пообещал я.

Ферге зашелестел бумагами на своем столе.

— Итак? — произнес я.

Не глядя на меня, он ответил:

— До свидания и желаю удачи, Herr Драм.

В ту ночь я спал плохо и проснулся с тупой болью в затылке. Но уже рано утром я был в редакции боннской газеты «Таймс». Она располагалась неподалеку от улицы Кобленц. Из окна позади стола Бронфенбреннера открывался прекрасный вид на особняки, сады и Рейн. Бронфенбреннер был плотным темноволосым малым лет тридцати с небольшим и с усиками а-ля Гитлер. «Интересно, — подумал я, — сколько таких усиков еще осталось в Германии».

После того, как было выяснено, что мы оба знакомы с Пэтти Киог, я спросил:

— Это вы освещали дело Burschenschaft?

Его английский был столь же плох, как и мой немецкий. Сквозь шум пишущих машинок и звонки телефонов он переспросил:

— Что это биль за дело?

— Штрейхеры, — сказал я.

Он поднял голову, и в его глазах, поначалу выражавших лишь вежливость, засветился интерес.

— Штрейхеры? Ну и что?

Я вытаращился на него:

— Что, фараоны держат карты близко к орденам?

— Ви имейт что-то мне сообщить?

Я немного поразмыслил. Мой счет с Йоахимом Ферге, по крайней мере, на теперешний момент был закрыт. И это было сделано Ферге, а не мной. Кроме этого, я не брал перед Ферге каких-либо обязательств относительно сохранения тайны, хотя он, по-видимому, и хотел бы, чтобы я это сделал. Я сказал:

— Штрейхеры сейчас мчатся на восток. Вы знаете, где они могут быть?

Он зажег очень толстую, ядовито-зеленую сигару и предложил мне такую же. Я ответил, что не курю по утрам, и он заметил:

— Мой друзья в Берлин обично не отказываться. А что?

— Ночью в Burschenschaft Korporation, — сказал я, — был застрелен Вильгельм Руст.

Он чуть не проглотил свою сигару.

— Junge![14] — рявкнул он по-немецки. — Дай-ка последние новости!

Топая, подбежал мальчишка с гранками, и Бронфенбреннер быстро, но внимательно пробежал их глазами.

— Ncin, — сказал он. — Nein.

— Этой ночью я находился там с фроляйн Киог, — сказал я. — Отто Руст застрелил своего отца. Может быть, кое-кто сочтет это за случайность. Штрейхеры пришли за Вильгельмом Рустом, но, когда его убили, они забрали вместо него фроляйн Киог.

Бронфенбреннер положил сигару на латунную пепельницу размерами с крестильную купель.

— Как это биль, ви мне рассказывайт? — попросил он.

Я рассказал ему все в подробностях. Он записывал за мной с таким видом, будто в этом была вся его жизнь. На его лице была озабоченность мужчины судьбой девушки, которая ему нравилась или которую он, по крайней мере, уважал. Когда я закончил, он переспросил:

— Она такой… такой… как это ви сказаль…

— Какая бы она ни была, — ответил я, — сейчас она в беде.

— Отважный, — вдруг вспомнил он, чрезвычайно довольный собой, и внезапно помрачнел.

— Я рассказал вам все, как на духу. Вы можете использовать эту информацию полностью или частично, но не указывайте ее источника. Хорошо?

Он кивнул.

— И, кроме этого, — добавил я, — мне нужно имя человека в Берлине.

— Ви поедет за ней? — он вытащил из лежавшего на его столе журнала для записей визитную карточку и написал на ней имя и адрес. Я положил карточку в карман, даже не взглянув на нее. До Берлина было еще далеко.

— Да, — подтвердил я. — Я за ней поеду.

— Время, по крайней мере, ви имейт, — сказал он, участливо кивая и приглаживая ногтем большого пальца свои усы. — Конечно, она им нужна. А она так красива, и еще… еще так отважна. Для этот девушка я имею чувство, как для моя родная дочь.

Он был еще не стар, но его глаза говорили о том, что он не имел в виду ничего дурного, и я промолчал. Он обошел стол, приблизился ко мне и сжал мою ладонь своими мягкими короткими пальцами.

— Ви найти ее, — произнес он. — Ви обязательно найти фроляйн Киог.

Я пожал ему руку, поблагодарил за помощь и спустился по лестнице на улицу. Ярко светило солнце. Я поймал такси и поехал в Мелем Ауэ.

Через полчаса я уже был на пароме, переправлявшемся на другой берег Рейна. По пути в Мелем Ауэ таксист сидел вытянувшись, будто аршин проглотил. Он, должно быть, определил, что я американец, и воздерживался от комментариев по его поводу, хотя будь я англичанином, французом или немцем, он бы уже все уши прожужжал. Винить его в этом не стоило. Мелем Ауэ, спроектированный и построенный американским архитектором, был отвратительной пародией на здание. Он имел шесть этажей и внешне напоминал гигантского водяного жука, водруженного на опоры у самого края лужайки, которая использовалась раньше как поляна для игры в поло. Уже никто не помнил, действительно ли пони во время игры шлепали копытами по воде, но архитектору кто-то что-то сказал насчет паводков, и Мелем Ауэ водрузили на колонны, хотя шансов на то, что здесь случится наводнение, было, наверное, не больше, чем на то, что Фридрих Барбаросса, как гласила легенда, восстанет из своего склепа.

Энди Дайнин потягивал кофе из белого бумажного стаканчика, какие являются непременной принадлежностью любого американского кафетерия. Сбросив нога со стола, он встал, дружески потряс меня за руку и заметил:

— Ну и видок у тебя, братец!

— Видел бы ты меня прошлой ночью, — пробурчал я в ответ.

— Неприятности от Ферге?

— От людей, которые причиняют неприятности самому Ферге.

— Звучит немного запутанно, а?

Энди был крупным малым со здоровым румянцем — результатом постоянного пребывания на свежем воздухе. За своим столом он смотрелся почти так же нелепо, как красотка Джули Хэррис смотрелась бы на артиллерийском полигоне.

Не успел и я рта раскрыть, как Энди усмехнулся и объявил:

— У меня кое-что для тебя есть, приятель. Я напал на след твоего парня.

— Сиверинга?

— Да, Сиверинга, черт бы его побрал. А я-то думал, что ты сразу же обслюнявишь меня всего своими поцелуями!

— Ладно, подожди пока с поцелуями. Дело оборачивается так, что с Сиверингом придется обождать.

Энди присвистнул.

— Неудивительно, что вы, сыщики, почти не делаете бабок. Один наш подопечный видел его в Мюнхене. Кофе хочешь?

Я покачал головой и закурил сигарету.

— Одна интересная деталь. Парень сообщил, что Сиверинг вдруг исчез. Ты что, этим уже не занимаешься?

Я опять покачал головой.

— Ты слышал о деле Киога, так что я не буду тебе рассказывать, кто такая Патриция Киог. Прошлой ночью близнецы Штрейхеры похитили ее в самом центре Бонна.

— Похитили? — переспросил Энди. — Знаешь, ходят слухи, что прошлой ночью откинул коньки Вильгельм Руст, но мы до сих пор не получили этому подтверждения. Здесь есть какая-нибудь связь?

— Неудивительно, что у ЦРУ вечно проблемы с бюджетными ассигнованиями.

— Значит, это правда?

Я рассказал Энди о том, что произошло ночью. Пока я говорил, он не проронил ни звука, а потом лишь хмыкнул и отпустил пару ругательств в адрес Йоахима Ферге, которому, впрочем, это было совершенно безразлично.

— За этим-то я и приехал, — закончил я. — Наши с Ферге дорожки теперь разошлись. Энди, что мне делать, чтобы выйти на Штрейхеров?

Энди покачал головой.

— Я тебе говорил, чтобы ты не связывался с Ферге, но ты не послушал меня. А к Штрейхерам это относится вдвойне.

— Энди, я должен. Как должен использовать твой след на Сиверинга, который дает мне очень многое. Кому-то надо выручать Пэтти Киог.

— А на что же тогда заокеанские церберы Дяди Сэма, как нас окрестили газетчики?

— Они, конечно, великолепны, — сказал я.

— Но разве они хоть раз вытащили кого-нибудь из-за железного занавеса до того, как тот подвергся пыткам и промыванию мозгов?

Энди почесал в затылке.

— Прошлой ночью ты видел Штрейхеров в деле и имел возможность убедиться, что они — крепкие ребята. Я не буду уточнять, кто из них крепче — Зигмунд или его сестра, но я не уверен, что ты продержался бы против любого из них полный трехминутный раунд. Ты понимаешь, что я имею в виду? И еще у них есть идея, которой они преданы.

— Я знаю, Ферге мне говорил.

Энди снова усмехнулся.

— Ну хорошо, я тебе скажу. Я вижу, ты не боишься. Сделай милость, Чет, поработай головой, ведь она у тебя только одна. Они сильны, они профессиональные убийцы, и у них есть организация.

— Организация, — отозвался я. — Вот с этим-то я и должен разобраться, Энди. Если мне надо будет выйти здесь, в Бонне, на людей, которые знают Штрейхеров, я смогу это сделать?

С обреченным видом Энди медленно кивнул. Он заказал еще кофе, на этот раз и для меня тоже.

— Давай взглянем с другой стороны, — предложил он. — Сразу после войны население Восточной Германии превышало тридцать, а Западной — сорок миллионов человек. С той поры на Запад перешло более одиннадцати миллионов, и население Федеративной Республики Германии достигло почти семидесяти трех миллионов человек. Чет, каждый пятый из них — беженец с Востока. Черт возьми, и оккупационные войска, и боннское правительство были очень осмотрительны, но что из всего этого могло получиться?

— Ты полагаешь, что под видом беженцев сюда была переброшена агентура «красных»?

— Да. Многих из них мы уже подцепили на крючок, но местной службе безопасности говорим о них нечасто. Они ведь и сами должны знать этих людей, верно? Прицепи к ним леску подлиннее, и они не только сами на ней повиснут, но и выведут на крупную рыбу. В теории должно быть так.

— А на практике?

— Не так часто, как хотелось бы, но дело того стоит.

Я встал и наклонился над заваленным бумагами столом Энди.

— Мне бы маленький списочек, — шепнул я.

— Знаю я, что тебе нужно. Ты, видно, хочешь, чтобы меня загнали в Кабул? Это в Афганистане.

— Опасаешься ты вовсе не этого. Энди, я смогу о себе позаботиться. Ты разве никогда не читал, какими крутыми бывают частные сыщики?

— Ха-ха, — отреагировал Энди.

— Ну что мне, начинать канючить о попавшей в беду девице? Ты ведь знаешь, что так оно и есть на самом деле.

— Ни о чем тебе канючить не надо, будь оно все проклято, — сдался Энди. — Получишь ты этот чертов список. Ты это знал, когда заводил весь этот разговор, ведь так?

— Ну, вроде этого.

— Просто мне очень не хотелось бы, чтобы тебя пришили, вот и все. В душе я питаю слабость к бывшим агентам ФБР, сукин ты сын.

Он тускло улыбнулся, достал лист бумаги и начал писать. На меня произвело впечатление то, что он делал это по памяти.

— Прошу тебя, братец, — закончив, проговорил он. — Береги свою задницу, ладно?

Я пообещал, что буду стараться, и мы торжественно пожали друг другу руки. Я взял список и был таков.

Первые два имени почти ничего мне не дали. Одно из них принадлежало торговцу фруктами на Рыночной площади, который если и годился на что-то, то только для того, чтобы отравить всему дипломатическому корпусу обеденный десерт. На всякий случай я к нему заехал. Он изобразил подобающий случаю испуг и такое же возмущение, хотя даже и не подумал взглянуть на мои документы. Я, со своей стороны, не подал ему и намека на то, кем бы я мог быть. Мы с ним неплохо поладили, насколько это вообще возможно в подобного рода делах. Да, он знал Штрейхеров и однажды встречался с ними в Берлине. В его интонации проскользнуло такое уважение, что я ожидал, когда он похвастается, будто взял у них автографы.

Вторым в списке стояло имя крепкой пожилой дамы, содержавшей фотостудию в паре кварталов от Рыночной площади. Она занималась изготовлением фальшивых паспортов и копированием взятых «напрокат» дипломатических документов. Впрочем, все это относилось к ремеслу Энди, а вовсе не к моему. Я напористо пытался пробить панцирь ее воинственности, однако примерно с таким же успехом, с каким тупорылая пуля 22-го калибра вгрызается в шкуру носорога, оставляя на ней лишь вмятину. Мое зловещее инкогнито с ней тоже не сработало. Она потрясала перед моей физиономией своими маленькими костлявыми кулачками до тех пор, пока мы оба не взмокли, а денек выдался жаркий. И она всерьез принялась звать полицейского еще до того, как я назвал имя Штрейхеров. В мои планы не входило подводить Энди, и я сделал ноги.

Когда я разыскал третий адрес, солнце было уже низко, и на Рейне высветилась огненная дорожка. Ее звали Вильгельмина Шлиман, или попросту Вили. Дом ее располагался в весьма уютном квартальчике неподалеку от улицы Кобленц, что говорило о достаточно высокой арендной плате. У входной двери, словно где-нибудь в Балтиморе, пристроилось белое крылечко, так похожее на пряничное, что возникало желание его съесть за праздничным обедом.

Вили была дома и коротала время за полуденной кружкой пива. Ей было где-то под тридцать, и ее можно было бы считать привлекательной, если вам по вкусу пышнотелые и грудастые немецкие девицы. Выжидающе глядя на меня, она шумно отхлебнула пиво, потом широко улыбнулась и произнесла что-то по-немецки. Я ответил по-английски. Она рассмеялась, покачала головой, взяла мою руку и прижала к своей груди, вздыхая при этом так же страстно, как она это делала за пивом. После этого она произнесла одну или две фразы по-французски, и на этот раз пришла моя очередь качать головой. Я расплылся в улыбке, когда она наконец заговорила по-испански.

— А, вы владеете Espanol?[15] — спросила она глубоким грудным голосом.

Я ответил, что знаю испанский лучше, чем какой-либо другой язык, кроме, конечно, английского. Она сообщила:

— Во время войны я прожила три года в Аргентине. Тогда я была еще маленькой девочкой и могла легко обучаться языкам. Ох уж эти латиноамериканцы! Они понимают толк в хорошей жизни, не так ли?

Обстановка комнаты говорила о тяге к роскоши. Краски были достойны палитры Гогена. Свисали шелковые портьеры, повсюду были набросаны мягкие подушечки. Три стены были украшены барельефом со сценками из греческой мифологии: сатиры гоняются за лесными нимфами. По виду нимф можно было сказать, что им это очень нравилось.

Когда я согласился с утверждением, что латиноамериканцы, конечно, не дураки пожить себе в радость, Вили вдруг посерьезнела и спросила:

— Итак, каковы ваши рекомендации, Herr…

— Драм, — представился я. — Честер Драм. Я американец, но надеюсь, что вас этот факт против меня не предубедит.

— И кто же вас рекомендует?

Я назвал первое пришедшее мне в голову имя в надежде, что его владелец не будет возражать, и попал в самую точку.

— Herr Бронфенбреннер из «Таймс», — соврал я.

Вили причмокнула влажными губами.

— Ох уж этот мне Адольф, — протянула она. — Но ведь это совпадение, правда? Адольф был здесь сегодня после обеда. Так вы хотели бы ангажировать одну из моих bellas[16] на сегодняшний вечер, Честер? Или, может быть, на выходные?

Она терпеливо ждала ответа, не отводя от меня своих больших и влажных глаз. Про себя я отметил, что для агента «красных» она занималась довольно занятным бизнесом, но лишь поинтересовался:

— А разве Адольф уже ушел?

— Неблагодарный! Он приходил по своему газетному делу.

Я изобразил на лице выражение самого искреннего сожаления, на которое только был способен, и, невольно вздохнув, произнес:

— Y yo, lo mismo.[17]

— Так вы тоже газетчик? Но ведь уже так поздно, правда? И ваша работа, конечно, может немного подождать… Впрочем, смотрите сами.

Вили дернула за шнур звонка, и через несколько мгновений одна дверь, на которой была изображена часть сценки из жизни сатиров, тогда как другие были просто стеклянными, приоткрылась. В комнату по плечи просунулась хорошенькая темноволосая девушка и с любопытством окинула нас взглядом. Оттуда, где стоял я, было очень трудно различить, было ли на ней надето больше, чем на лесных нимфах, за которыми вовсю гонялись сатиры.

— Это Мария, — провозгласила Вили таким же тоном, каким дает благословение священник. — Моя аргентинская bella только для моего американского журналиста. Ну, что вы скажете сейчас, Честер?

С нотками сожаления в голосе я ответил:

— Держу пари, что Адольф приходил по тому же делу, что и я.

Вили вздохнула. Мария состроила недовольную гримаску и, убрав голову и плечи, закрыла дверь. Вили проговорила:

— Какие же вы все-таки, американцы! Итак?

— Ну и что же Адольф? — спросил я. — Он хотел…

— Давайте-ка. Честер, выкладывайте для начала, чего хотите вы.

Часть всей правды была не хуже других версий, и я сказал:

— Моя редакция готовит материал о деле Киога.

— Деле Киога?

— Это связано с группой Управления стратегических служб США, которая во время войны действовала в районе Гармиш-Партенкирхена.

— Но я же вам сказала, что жила в Аргентине.

— Ну конечно, — подтвердил я. — Но Адольф предположил, что вы, возможно, могли бы рассказать мне, как найти брата и сестру Штрейхер. Интервью с ними помогло бы прояснить всю эту историю.

— А, вы были правы! — воскликнула Вили по-немецки и опять перешла на испанский. — За этим Адольф и приходил.

— Ladron, — произнес я, — Грабитель. Скорее всего, хочет перепродать историю конкурентам.

— В таком случае я должна поведать вам в точности то же самое, что я рассказала Адольфу. Если Штрейхеры и находятся в Бонне, то мне это неизвестно.

— Ничего страшного. Согласно моим источникам, сейчас они в Берлине. Я только хотел спросить, можете ли вы мне сказать, где их найти в Берлине?

— Сожалею, Честер, — ее сожаление было, по меньшей мере, столь же искренним, как и мое по поводу Марии, но голос звучал холодно и отчужденно, — это мне тоже неизвестно.

— А вы вместе с Адольфом не перепродадите мою историю налево?

— Впрочем, кое-что о близнецах Штрейхерах я рассказать вам могу, — произнесла она с неожиданной злобой в голосе. — О, я могу рассказать вам такое…

— Да? — заинтересовался я.

— Этот парень, Зигмунд, какой это был мужчина! Такие мышцы! Ох! Но Зиглинда… Они слишком серьезно воспринимали свои имена. Ах! — то же самое восклицание в ее устах прозвучало на этот раз, как проклятие. — Но это неважно.

— Нет, продолжайте.

— Вместе они вступили в гитлерюгенд. Зиглинда пошла туда как мальчик, и этот маскарад длился шесть месяцев. Вы считаете это невероятным? Но эта девчонка умела драться, как мужчина. Только необходимость заставила ее в конце концов раскрыться — но это, конечно, не то, что вам нужно.

— Нет, прошу вас, продолжайте. Здесь важна каждая деталь.

— Эти близнецы всегда были неразлучны. Много времени они проводили вместе в Баварских Альпах, а после войны в течение некоторого времени скрывались там. Вы, наверное, гадаете, откуда я все это знаю? Мне это известно от самого Зигмунда. Ах, этот Зигмунд… руки, словно тиски, и…

— Но вы сказали, что…

— Я не испытываю ненависти к ним обоим. Я ненавижу лишь ее. Зигмунда мне жалко. Во всех других отношениях он muco hombre.[18] Я не была его первой любовью, а очень хотела бы ею быть. Зов первой любви, знаете ли, всегда настолько силен… Я вспоминаю Мюнхен и мальчика с мраморной кожей, сложенного, как Аполлон. Ах! Но я не была у Зигмунда первой женщиной. Его сестра, когда узнала про нас, была, как фурия. Она застала нас здесь, в этом самом доме. У меня до сих пор остался шрам от удара ножом, который она нанесла мне пониже левой груди. Дюймом бы глубже и…

Вили явно выдохлась и с каким-то безразличием закончила:

— Эти двое, они не только брат и сестра. Они — любовники, и этого достаточно, чтобы у вас волосы на голове зашевелились. Мне еще повезло, что я осталась жива.

Я не знал, верить ее рассказу или нет. Вряд ли это имело в тот момент значение, но се силы были явно на исходе. Она плюхнулась в мягкое кресло, утонув в нем всем своим грузным телом, и разрыдалась. Голова ее содрогалась, по щекам градом катились крупные слезы. Сквозь рыдания она выговорила:

— Ну так… как насчет Марии?

— Как-нибудь в другой раз, — пообещал я.

Когда я уходил, она сидела в той же позе. Хотелось бы мне знать, повезло ли Бронфенбреннеру больше, чем мне.

Насколько Бронфенбреннер был удачливее меня, я узнал после того, как в одиночестве пообедал у себя в гостинице. Вечер был жарким и душным, и воздух прилипал к телу, словно память об утраченной любви. Я немного прогулялся по берегу, слушая звуки реки и стараясь ощутить ночной бриз в темных и безмолвных вязовых рощах. Когда я вернулся в «Хоф» и уселся в темном номере на кровать, компанию мне составила бутылка «Мартеля», которую я бережно держал на коленях.

Я размышлял о Пэтти Киог и пытался представить, где она могла быть в это время. Трижды приложившись к бутылке с «Мартелем», я поклялся себе, что никогда в жизни больше не буду брать дел для расследования за границей, хотя прекрасно знал, что все равно нарушу эту клятву. В дверь номера постучали, я открыл и обнаружил перед собой жену консьержа.

— Вас просят к телефону, Herr Драм, — сказала она. Я вышел из номера, спустился по лестнице и вслед за ней проследовал через вестибюль к стойке портье, где и стоял телефон.

— Драм слушает, — произнес я в трубку.

— Слава Бог! Слава Бог!

Это был Бронфенбреннер. Я спросил:

— Что случилось?

— Женщина Штрейхер. Она здесь, в Бонн.

Я крепко сжал телефонную трубку.

— Да. Ничего не говорите. Скажите мне только, где вы находитесь. Я немедленно выезжаю.

Он назвал адрес в Бонне, я его повторил и повесил трубку. Я уже дошел до середины вестибюля, как вдруг до меня дошло, что это был адрес заведения Вили Шлиман.

На улице жена консьержа объясняла мальчику, как надо мести тротуар перед отелем. На освещенное пространство въехал на велосипеде пожилой мужчина в форме почтальона. Он что-то ей сказал, она обернулась и, увидев меня, показала головой в мою сторону.

— Herr Честер Драм? — удостоверился старик и вручил мне конверт с прорезью в виде окошка. Я наскреб для него в кармане несколько пфеннигов. Консьержка пояснила:

— Телеграмма из Соединенных Штатов Америки.

Через окошко в конверте я прочел: «Честеру Драму. Шаумхоф, Бад-Годесберг, Германия». Опустив конверт во внутренний карман своего твидового пиджака, я взмахом руки остановил такси и доехал на нем до Бонна.

Я вышел из такси за полтора квартала от дома Вили Шлиман. Шел только одиннадцатый час вечера, но особняки с островерхими крышами были темны и безмолвны. Все-таки Бонн — не ночной город.

На углу улицы под фонарем располагалась телефонная будка, и там меня уже ожидал Herr Бронфенбреннер. С встревоженным видом он курил толстую сигару.

— Она еще здесь? — спросил я.

— Если не вишель через черный ход, — пожал он плечами.

— Что это за дом?

— Это такой место… Я не знать это слово…

— Ладно уж, знаю я, что это за дом. Я заезжал сюда сегодня днем после вас.

Он удивленно хмыкнул.

— Я говориль с хозяйка…

— С мадам?

— С мадам, ja. Мы с Вили — старые друзья, хотя с политический точка зрения… но это вас не интересовать. Вили всегда показывайт свой товар, даже если ви тысяча раз говорить «nein». И вот тогда я услышать голос фроляйн Штрейхер. Она спориль с горничной, а если ви хоть раз слышаль голос фроляйн Штрейхер, когда она сердится, ви никогда его не забывайт. Как-то раз в Берлин во время митинг… но это неважно. Я виходиль наружу и ждаль. Сначала вишель мужчина, но он вовсе не биль мужчина! Это биль фроляйн Штрейхер, одетый, как мужчина. Я шель за ней на безопасный расстояний через Рыночный площадь…

Он горько усмехнулся.

— Я не есть сыщик. Дистанция биль слишком безопасный, и я потеряль фроляйн из виду. Я в отчаянии. «Herr Драм», — подумаль я, — мне надо биль звонить Herr Драм. Я искаль во всех лавках на Рыночный площадь, но фроляйн Штрейхер исчезаль.

— Откуда вы знаете, что она опять здесь?

— Потому что я возвратилься ни с чем, чтобы поговорить с мой друг Вили о том, что я видель. И фроляйн Штрейхер вернулься опять!

— Больше она не выходила?

— Nein, не выходила. Я би тогда вам звониль. Может бить, эта женщина держаль фроляйн Киог в заключений здесь?

Я покачал головой.

— Сомневаюсь. Они явно стремились побыстрей вывезти Пэтти на Восток. Но представьте, что у них были еще какие-нибудь дела в Бонне, и кто-то из них остался, чтобы эти дела закончить. Ей нужно место, чтобы укрыться, и здесь она выходит на Вили Шлиман…

— Ja, но Вили и фроляйн Штрейхер готовы перегрызть друг другу глотки.

— Да, я об этом слышал..

— Даже ради деньги Вили не будет помогаль эта женщина.

— Тогда откуда у вас такая уверенность, что это была фроляйн Штрейхер?

— Я клянусь вам, Herr Драм…

— Почему это не мог быть сам Зигмунд Штрейхер? Сестру с американкой он отсылает вперед, а сам остается, чтобы закончить свои дела. Немного пудры, чтобы замаскировать щетину, легкий грим, который наносит на его лицо такой опытный специалист, как Вили, и белокурая бестия Штрейхер, которого каждый бы узнал за сто миль, потому что нордический тип здесь такая же редкость, как в Париже или Вашингтоне, превращается… да вы и сами видели, в кого он превратился. Они всего лишь очень искусно выполнили свою работу, а вы так сразу и решили, что это была сестра. И к тому же, черт побери, они близнецы.

— Возможно, Herr Драм. Но раз это биль один из них, то он может привести к другой…

Бронфенбреннер пожал плечами, бросил сигару и наступил на нее.

— В такой ситуаций что делайт частный следователь?

— То же самое, что и вы. Вы все сделали правильно. Он выжидает, пока что-нибудь произойдет.

— Выжидать? Но ведь… в доме Вили… уже сейчас…

— Там есть черный ход?

— Ja.

— Значит, она могла уже уйти.

— А, так ви все-таки считайт, что это женщина?

— Я не знаю. Это была ваша догадка. Идите к черному ходу, Адольф. Если она оттуда выйдет, шатайтесь, изображайте пьяного и запойте что-нибудь погромче, чтобы я вас услышал. Хорошо?

Бронфенбреннер медленно и без особой радости кивнул. «Что еще задумал этот американец, чтобы вот так стоять и ждать у моря погоды? Что он, совсем рехнулся?» Но я не собирался ничего ему доказывать. Я должен был знать, что черный ход прикрыт Бронфенбреннером, и я проследил, как он медленно завернул за угол. Может быть, как-нибудь я расскажу ему, что существует два типа частных сыщиков — те, что научились ждать, и те, что должны своей финансовой компании за все, в том числе и за кожаные подметки, которые они изнашивают по причине своего неумения ждать.

Если один из Штрейхеров и остался в Бонне, то для этого должна существовать веская причина. Возможно, эта причина не имела прямой связи с тем, что случилось с Пэтти Киог, но ведь до вчерашнего полудня я даже не был с ней знаком. Штрейхеры появились в Бонне для того, чтобы заполучить Вильгельма Руста, но сейчас он мертв. Тогда они взяли Пэтти, или кто-то из них двоих решил прихватить ее с собой в качестве замены, чтобы задобрить своих коммунистических боссов. Но кто-то из этой парочки остался в Бонне. Зачем? Может быть, потому что Вильгельм Руст значил для них больше, чем просто работа, и им нужно получить от него то же самое, чего пытался добиться младший Руст, убивший, и, скорее всего, преднамеренно, нелюбимого им отца только для того, чтобы лишить их этой возможности? Разве не могли Штрейхеры идти по следу того же золота Управления стратегических служб, пытаясь спасти его, и из-за которого погиб, если верить словам Пэтти, майор Киог? И, идя по этому следу, разве не могут они привести меня к Фреду Сиверингу?

Я отошел от телефонной будки и направился к дому Вили. Очень скоро я увидел, как по ступенькам беленького и чистенького крыльца Вили поднялся малый с буйной шевелюрой и, немного повозившись с медной дверной ручкой, скрылся внутри. В ожидании я выкурил с полдюжины сигарет. Наконец малый вышел, но на его голове уже красовалась аккуратная прическа, и я с трудом его узнал.

Подъехала машина, из нее вышли два пожилых джентльмена и, перебросившись парой слов, вошли в дом. Шел уже двенадцатый час, и чем ближе было к полуночи, тем оживленней становился бизнес Вили. Высокий парень в панаме. Американец. Два коротышки-брюнета, языка которых я не разобрал, но чья жестикуляция была красноречивее любых слов. Французы. Смуглый усатый мужчина с грудью колесом, как у человека, регулярно занимающегося физзарядкой. Смахивает на турка. Два молодых человека восточного типа, один из них слегка навеселе. Определенно, Вили Шлиман заведовала боннским филиалом Организации Объединенных Наций.

Он пришел пешком в сорок минут второго ночи и был один. Очень симпатичный светловолосый немецкий парень, который смотрелся бы одинаково мужественно, будь он один, или выкрикивая команды перед строем юнцов из Burschenschaft. Однако рядом с Зигмундом Штрейхером он выглядел бы нежнее майского цветка.

— Постойте-ка, Руст, — крикнул я и бросился к нему.

Он дернулся, будто я выпустил по нему заряд картечи и, остановившись на середине лестницы крыльца, повернулся ко мне лицом.

Когда я уже был рядом с ним, он сунул руку во внутренний карман пиджака, пытаясь достать что-то, но уж во всяком случае не форменную шапочку Корпорации. Я ударил его по лицу открытой ладонью. Он отшатнулся к двери и ударился об нее, успев при этом выхватить «Люгер». Я находился на ступеньку ниже и был в более выгодном положении для того, чтобы схватить его запястье. Я крутанул руку так, что его ботинки взлетели выше моего плеча, и он со всего маху, сильно ударившись, приземлился на спину. Пока он приходил в себя, я забрал у него «Люгер», помог ему подняться и оттащил на дюжину футов от крыльца в темноту.

— Теперь давай, заливай мне, что ты шел, чтобы прикончить Штрейхера, — промолвил я.

Из носа Отто на верхнюю губу струйкой стекала кровь. Он утер ее тыльной стороной ладони и исподлобья взглянул на меня.

— Она там, — произнес он. — Зиглинда Штрейхер. Уберите ваши руки.

— Ну-ка, рассказывай, — сказал я. — А она никуда не денется.

Он посмотрел на «Люгер» у меня в руке и облизнул губы. Пот градом катился по его лбу, попадал в глаза, и от этого Отто моргал и щурился.

— Конечно, я здесь, чтобы убить ее, — заявил он. — А потом и ее братца. Я доберусь до них обоих.

— И я оказался здесь очень кстати, не правда ли? — заметил я. — Теперь, когда я все знаю, тебе нет необходимости доводить это дело до конца.

— И что же это должно означать?

— Руст, ты застрелил своего отца. Я это видел и знаю, что ты это сделал преднамеренно. Ты понимаешь, что я не смогу, да и не буду пытаться это доказать. И еще я знаю, что ты здесь вовсе не для того, чтобы убить Зиглинду Штрейхер, а по той же самой причине, по какой ты прикончил старика.

— Свинья, — прошипел он. Его лицо исказилось, и он плюнул в меня. Утершись, я заломил его правую руку за спину и вынудил опуститься на колени прямо на тротуар.

— Спасибо, — произнес я. — Спасибо, что облегчил мне задачу.

Я ткнул Отто коленом в поясницу, и его голова с глухим стуком ударилась о мостовую. Он всхлипнул и попытался что-то сказать, но его душили рыдания. Я спросил:

— Ты слышишь меня?

Шумно сопя, он молчал.

— Что ты должен был сказать после того, как туда войдешь?

Опять сопение.

— Руст, я спрашиваю это, потому что пойду вместо тебя. Зиглинда тебе звонила?

— Ой, рука! Вы сломаете мне руку.

— Она тебе звонила?

— Д-да. Пожалуйста, отпустите руку.

— Тогда говори.

— Я убил отца не нарочно. Я этого не хотел, но она убеждена, что я сделал это нарочно. Она думает, что я знаю все, что знал он. Она хочет заключить со мной сделку.

— Вот как? Ну и что же она тебе предложила?

— Я ничего не знаю. Я думал, может, она что-то скажет…

— А пистолет зачем?

— Это на случай, если она поймет, что я не могу сообщить ей ничего, кроме того, что ей уже известно.

Я немного ослабил захват, и он, напрягая мышцы, попытался развернуться.

— Даже и не думай, — предупредил я. — Она сейчас тебя ждет?

— Да. Да.

— Но ты же не мог войти туда и спросить фроляйн Штрейхер?

— Ампаро. Мне надо было спросить Ампаро. У них была девушка из Южной Америки, которую звали Ампаро. Сейчас она у Вили уже не работает.

— А я-то думал, что Вили ненавидит Зиглинду.

— Об этом я ничего не знаю, — покачал головой Отто.

— Вили тебя знает? Ей известно, что тебя ждут?

— Только то, что кто-то должен спросить Ампаро. Только это.

Я отпустил руку Отто, и он, прыжком встав на ноги, повернулся лицом ко мне. Изо всех сил я врезал ему по челюсти, да так, что моя рука от кисти до локтя онемела. Когда он падал, я успел его подхватить и отволок в кусты напротив дома Вили.

Закончив, я поднялся по ступенькам и постучал в дверь.

Дверь открыла смуглая девушка, чем-то походившая на индианку. Позади нее тускло горела лампа. На девушке была накрахмаленная облегающая блузка и очень узкие брюки «дудочкой». Одетая с головы до пят, она, тем не менее, ухитрялась выглядеть в полумраке чуть ли не обнаженной.

— Что-нибудь выпить, mein hen? — предложила она. Ее телесного цвета блузка и обтягивающие брючки смотрелись весьма пикантно.

Через небольшой холл девушка провела меня в гостиную с шелками, подушечками и жаркими красками.

— Я, наверное, выпью позднее с Ампаро, — ответил я.

— О, я очень сожалею, но Ампаро здесь больше нет.

Я говорил по-английски, и она отвечала мне тоже по-английски.

Заговори я на немецком, испанском, греческом или на хинди, она, скорее всего, ответила бы тем же.

— В таком случае, могу ли я видеть Вили?

— Подождите, пожалуйста.

Она вышла через ту же дверь, в которую днем выглядывала девица по имени Мария. Дверь за ней беззвучно затворилась. Я глазел на гонявшихся за нимфами сатиров, пока дверь снова не отворилась, и в комнату вошла Вили. На ней было свободно ниспадавшее платье из натурального шелка цвета глубокой морской лазури. Вили приветствовала меня радушной улыбкой и обняла, крепко прижав к бюсту.

— Ну вот, — проговорила она по-испански. — Вы возвратились еще быстрее, чем я смела на это надеяться. Но если вас привела сюда тяга к Марии, то я полагаю, вы поняли, что некоторые из моих девушек, и Мария в их числе, работают только по вечерам.

— Я пришел к Ампаро, — ответил я. Вили была явно удивлена.

— Неужели? — спросила она. — Es verdad?

— Да, это так.

— Но сегодня днем…

— Ампаро, — с улыбкой подтвердил я. — Я опоздал и не хочу заставлять ее ждать.

Да-да, конечно. Вверх по лестнице и налево, вторая дверь. Но сегодня днем вы…

— Сегодня днем вы поведали мне о том, как сильно вы ненавидите… Ампаро.

Мы обменялись улыбками. Все было понятно без слов.

Я поднимался по покрытой толстым ковром лестнице с резными перилами. В воздухе витал тонкий аромат духов. Уже на лестнице царил полумрак, а в коридоре, куда я поднялся, было совсем темно. Я повернул налево. Двери в глубоких проемах были едва различимы. Мимо меня с шорохом пронеслась горничная в до хруста накрахмаленном переднике. В слабом свете, проникавшем через окно, расположенное в конце коридора, постельное белье, переброшенное через ее руку, казалось синим. Одна из дверей открылась, послышался тихий смех, и дверь опять закрылась.

Я немного постоял за дверью комнаты, где должна была находиться Зиглинда Штрейхер. Она видела меня дважды: первый раз в моторной лодке Вильгельма Руста в свете ручного фонаря ее брата и еще раз — на вечеринке в Корпорации. Насколько я знал. Отто Руста она могла видеть только в Корпорации. Мы оба были высокими блондинами, и между его стрижкой «под польку» и моим «ежиком» не было такой уж большой разницы. Проблемой был мой немецкий язык, и здесь мне надо было сыграть, что называется «с листа». Она ждала Отто с нетерпением, и это обещало стать для меня хорошим подспорьем.

Постучав, я нажал на дверную ручку и вошел.

— Ампаро? — тихо окликнул я.

Освещение, вернее, его недостаток тоже могло сыграть мне на руку. На маленьком дубовом столике возле кровати горела одна-единственная лампа, освещавшая желтым светом лишь небольшое пространство вокруг, почти вес помещение оставалось в густой тени. Комната была невелика, и ее обстановка соответствовала характеру заведения. Большую часть места занимала огромная кровать со спинкой в виде трех массивных балясин. Остальная мебель состояла из ночного столика, низкого и длинного комода с затемненным зеркалом и обитого материей кресла. Зиглинда неподвижно стояла у изголовья кровати. Лицо ее было в тени, но я чувствовал, что она смотрит на меня. На фоне света настольной лампы вырисовывался лишь ее силуэт. Сквозь прозрачную материю блузки просвечивали формы и плавные изгибы тела, напоминавшие линии античных скульптур из Лувра. Зиглинда была красавицей, но по размеру чуть ли не на треть превосходила тех красоток, которых мы привыкли видеть.

— Очень хорошо, Руст, — произнесла она по-немецки своим глубоким контральто. — Закройте дверь.

Я осторожно затворил за собой дверь, прошел в комнату и сел на край кровати. Зиглинда не шелохнулась.

— Сожалею, что нам приходится встречаться в подобном месте, — проговорила она.

Лихорадочно подбирая немецкие слова, я соображал, что она скажет о моем акценте. Я ответил:

— Ампаро трудно сравниться с вами по красоте.

Наступила тишина, и Зиглинда рассмеялась.

— Неужели? Вы так считаете? Однако, Herr Руст, мне это абсолютно безразлично. Тем не менее, благодарю за комплимент и прошу не обижаться.

Она сделала три шага вперед и теперь стояла прямо передо мной.

— А откуда у вас такой акцент? — вдруг спросила Зиглинда.

Она была так близко от меня, что, вытянув руку, я мог бы ее коснуться.

— Разве вы не знали? — отреагировал я. — Я рос и учился за границей.

— Где же? — резко перебила женщина. Дурой она явно не была. Она, конечно, могла и не уловить, с каким акцентом, английским или американским, я говорил по-немецки, но то, что это был один из них, поняла.

— В американской школе при университете Буэнос-Айреса, — соврал я, не имея ни малейшего представления, существует ли вообще в природе университет Буэнос-Айреса, и есть ли при нем американская школа.

— В нашем досье этого нет.

— Держу пари, что в нем нет ничего и о родимом пятне у меня на пояснице, ну и что из этого?

— Вы пытаетесь быть занятным?

Я нахмурился. Зиглинда стояла так близко, что я ощущал мускусный аромат ее духов и даже в полумраке различал округлости тела, вырисовывавшихся под легкой летней юбкой. Она стояла, уперев большие, pi вместе с тем красивые, руки в бедра. Все в ней было крупным, но удивительно пропорциональным.

— Занятным? — повторил я, перебирая в памяти немецкую лексику, которую вызубрил за три года учебы в колледже лет десять тому назад и лишь слегка освежил во время перелета на самолете «Люфтганзы» и за несколько дней пребывания в Бонне. — Я вовсе не старался быть занятным. Просто в вашем досье собраны не все факты из моей жизни.

— Дайте-ка я на нее взгляну.

— На что?

— На родинку.

Поначалу мне показалось, что у нес есть чувство юмора, и она его как раз сейчас проявляет Потом, увидев, что Зиглинда ждет, я понял, что чувство юмора у нее отсутствует напрочь. Она была прекрасной, преданной идее и безжалостной. В общем, восточногерманский вариант Ниночки.

— Это я так, для примера сказал, — пояснил я.

— Так у вас нет родинки?

— Нет. Извините.

— Тогда у вас, может быть, есть удостоверение личности?

— Я нахожусь перед вами собственной персоной, — ответил я с легкой обидой в голосе. — И вы уже видели меня до этого. Присмотритесь-ка получше. Я вас тоже видел, в том же самом месте, но не прошу предъявить партийный билет.

— Партия не имеет к этому никакого отношения.

— Думаю, что партии все это не очень бы понравилось, а?

— Это не ваше дело. С чего это такому ярому нацисту, каким был Вильгельм Руст, вдруг взбрело в голову послать вас учиться в американскую школу?

— Вы бы лучше приберегли ваши вопросы для фроляйн Киог, — заметил я в сердцах.

Она улыбнулась Ее крупные, как и все в ней, зубы казались в темноте кипенно-белыми. Я поднялся и, чтобы обойти се, мне пришлось отступить немного в сторону. Она подняла руку, пытаясь меня остановить, но тут же ее опустила. Я подошел к окну и закурил сигарету. Занавески были задернуты. Я попытался сориентироваться и определить, на какую сторону выходит окно — во двор, где стоял на своем посту Бронфенбреннер, или же на улицу, где отлеживался в кустарнике Отто Руст, и пришел к выводу, что все-таки на улицу. Зиглинда стояла за моей спиной. Она подошла по ковру быстро и бесшумно, но я заметил упавшую на занавеску тень от ее фигуры. Я обернулся и увидел ее стоящую почти вплотную ко мне. И тут я понял, что она поверила в то, что я — это Отто Руст.

— Вы что, сердитесь из-за этой Киог?

— Конечно, я сержусь. Вы видели ее на вечере в Корпорации. Я заполучил ее, потому что хотел от нее кое-что узнать.

— А мы сердиты из-за вашего отца.

— Это был несчастный случай.

— Вы считаете меня столь наивной, Heir Руст?

— Повторяю, несчастный случай!

Я подумал, что Отто настаивал бы на этом.

— Ну хорошо, это не мое дело. Ваш отец мертв. Вы понимаете, в каком положении к связи с этим оказались мы с братом. Нашим начальникам был нужен Вильгельм Руст, а они очень неохотно воспринимают провалы и выслушивают оправдания. Пусть эта Киог и неравноценная, но все-таки какая-то замена. Хороша она в этом качестве или нет, нам и предстоит сейчас узнать. Но это, естественно, вас не касается. Однако вас, а вернее, нас обоих касается вопрос о деньгах.

— Вот и не будьте такой дурой, чтобы передавать Пэтти Киог «красным». Если вы это сделаете, то вам никогда…

— Я и не дура. Пэтти Киог будет отправлена тогда, когда мы будем к этому готовы.

— Где она сейчас?

— С моим братом.

— Где с вашим братом? На Востоке?

— Отто, что рассказывал вам отец о деньгах Управления стратегических служб?

Я улыбнулся и покачал головой.

— Много чего, — сказал я. — Почти все. Но если меня отвезут к девушке, то вместе мы, возможно, проясним всю историю от начала и до конца.

— И она вам скажет?

— Думаю, что да. Полагаю, что она мне доверяет. Деньги ее не интересуют. Она только хочет выяснить правду о том, что случилось с ее отцом.

— И вы пообещали, что поможете ей? Я утвердительно кивнул и спросил:

— А чем мне поможете вы?

Зиглинда вновь продемонстрировала свои зубы и произнесла лишь одно слово:

— Девчонка.

— Хорошо, — ответил я. — Я готов хоть сию минуту.

— Но она с братом сейчас не здесь.

— Тогда где они?

— Ну нет, Herr Руст. Сначала выкладывайте все, что вам известно.

— В Берлине? — настаивал я.

Она промолчала, спокойно закурила сигарету и стала ждать.

— Кто-то из нас должен уступить, — наконец проговорила она. — Вопрос лишь в том, кто может предложить большую цену, так как было ясно, что доверять друг другу мы не можем.

— Несомненно, — подтвердил я.

Зиглинда улыбнулась. В первый раз за все это время улыбнулась по-настоящему. Ее лицо зарумянилось, а крупное, крепкое тело, казалось, размякло.

— А почему бы и нет? — вдруг спросила она. — Почему бы нам не довериться друг другу?

— Ну-ну, я слушаю, — отозвался я.

— Мой братец — борец за идею. Деньги, даже такие большие, как золото УСС, вряд ли его заинтересуют. Я надеюсь лишь на то, что он не передаст девушку «красным» до того, как…

— Вот и продолжайте надеяться, фроляйн, — ведь это все, что вам остается.

— Таким образом, вы сами видите, что нам надо спешить. Но вы, Отто, должны еще видеть, что если Зигмунда интересует только долг, то золото УСС можем поделить мы с вами. Восемьсот тысяч марок. Восемьсот тысяч.

Она выждала, чтобы я переварил эту цифру. Восемьсот тысяч марок — это было двести тысяч в пересчете на доллары. Американские доллары.

После того, что я слышал об этой парочке, я не поверил ни единому ее слову о Зигмунде. Однако заливала она мастерски. Ради денег она могла и сказать, и сделать все, что угодно. Странный для агента «красных» пережиток капитализма, но у Йоахима Ферге был бы ответ и на это. Штрейхеры стали «красными» скорее по воле случая так же, как случайно они примкнули до этого к фашистам. Они имели авторитарный склад личности, и здесь ни вкусы, ни пристрастия особой роли не играли.

— … и скажите мне тогда, — с жаром продолжала она, — неужели два человека, мужчина и женщина, не способны вместе насладиться подобным богатством лучше, чем каждый из них в отдельности, или даже намного лучше, чем это могли бы сделать брат с сестрой?

Ответ мог быть только один.

— Ja, Зиглинда, — проговорил я.

— Брат нервничает. Времени может оказаться слишком мало. О, если бы мне удалось убедить вас!

— Я уверен, что вам это удастся, но только в том случае, если вы отвезете меня к фроляйн Киог.

— Но если я до этого не скажу Зигмунду, что можете дать вы, он взорвется. Видите ли, брат вовсе не считает происшедшее с вашим отцом несчастным случаем.

— Ну сколько раз я должен повторять — это был несчастный случай!

— Отто, прошу вас, успокойтесь.

— Хорошо, не будем об этом. Докажите, что я могу вам верить. Отвезите меня к девчонке.

Зиглинда опять одарила меня улыбкой, стоившей никак не меньше восьмисот тысяч марок.

— Сначала — ваш рассказ. Но я докажу, что вы можете мне довериться. Я покажу вам, что может быть у нас с вами после того, как будут деньги.

Секунд пять я не мог понять, о чем идет речь. Она собиралась отвезти меня к Пэтти, здесь все понятно. Зиглинда повезет меня к Пэтти, как я повез бы ее к своей бабке в маленький увитый плющом домик, чтобы сказать: «Бабушка, вот девушка, на которой я хотел бы жениться, потому что она такая милашка».

— Для нас двоих, — учащенно дыша, проговорила она. — Все только для нас двоих.

Она скинула блузку и своим телом выше талии снова улыбнулась мне на все восемьсот тысяч марок. Тело было словно высечено из мрамора. Поведя мраморными плечами, она завела обе руки за спину. Когда ее ручищи вернулись в прежнее положение, бюстгальтер, с которым ее кожа соперничала по белизне, слетел на пол. Словно вылепленные рукой скульптора, на белом мраморе розовели два бутона, один из которых на какое-то мгновение скрылся из вида, когда обе ее руки легли на левое бедро. Послышался звук расстегиваемой молнии, Зиглинда едва уловимо повела бедрами, и юбка тоже оказалась на полу. Еще одно легкое движение понадобилось, чтобы скинуть то, что было под юбкой. Обуви на ней не было. И вот уже вся она, от кончиков пальцев ног до серебристых волос, сияла улыбкой на восемьсот тысяч марок.

«Валькирия», — подумал я. Если бы все дочери Одина были такими, то Вальгалла стоила бы того, чтобы туда попасть. Однако, если говорить о Зиглинде, то у валькирий было на уме совсем не это. Она умела преподнести свое тело. Оно не годилось для стандартных телодвижений, обычно изображающих сексуальность, и она это знала. Это крупное, упругое, белое, величественное тело, подобно Афродите — самому совершенному из символов поэтической чувственности — было создано для того, чтобы наслаждаться его созерцанием как классической статуей. Это она знала тоже. Почти минуту она стояла абсолютно неподвижно, и эта минута показалась мне самой длинной в моей жизни. Мне захотелось прикоснуться к ней. Всего лишь один раз, не более. Но этим я не мог помочь Пэтти Киог. Напротив, если хоть на мгновение я поддался бы на эту самую улыбку в восемьсот тысяч марок, то Пэтти это бы повредило.

Не знаю, что Зиглинда прочитала в моих глазах, но она с коротким смешком перешагнула разделявшее нас пространство и прильнула ко мне.

Мрамор ее тела был теплым и прижимался ко мне все сильнее. Вдруг мрамор ожил, и мы со всего размаху упали на кровать.

Самым нежным голоском, на который была способна эта женщина, она произнесла:

— Я забыла спросить, как ты больше любишь? Со светом или в темноте?

Не успел я ничего ответить, как дверь с треском распахнулась, потом вновь захлопнулась, и Отто Руст, еще не успев нас толком разглядеть, заорал:

— Фроляйн Штрейхер, это самозванец! Отто Руст — я.

При теле богини она имела мозги, работавшие со скоростью счетной машинки. Она издала звук, похожий на рычание. То, что в комнату ворвался настоящий Отто Руст, она поняла почти мгновенно. Ей надо было полностью переориентироваться, и она это сделала быстрее, чем я вытащил из кармана свой «Люгер». Всей тяжестью своего тела женщина навалилась на меня.

— Помоги мне его удержать! — крикнула она.

Руст знал, что я был вооружен, поэтому мне было не до деликатностей. Я уперся ладонью в подбородок Зиглинды и с силой толкнул ее. Клацнули зубы, разлетелись в стороны волосы, и голова Зиглинды откинулась назад. Она вдруг отпустила меня, и, проскочив через всю комнату, налетела на Руста, сбив его с ног. Вместе, сцепившись и размахивая руками и ногами, они повалились на пол. Когда они встали, я уже успел достать «Люгер» и навести его на них.

— Спокойно, ребята, — произнес я по-английски.

— Он не выстрелит, — проговорила Зиглинда, и они медленно пошли на меня с двух сторон. Было очень тихо. Я взвел курок, они на какое-то мгновение остановились, но Зиглинда сказала:

— Нет, в доме много людей, он этого не сделает.

Когда Руст подошел достаточно близко, я с размаху ударил его «Люгером» по лицу, одновременно спустив большим пальцем предохранитель и освободив курок. Удар пришелся наискось по челюсти, и Отто упал на колени. Ему удалось захватить мое предплечье, и он начал заводить мою руку за спину примерно так же, как я проделал это с ним на улице. Оказавшаяся рядом Зиглинда ухватила меня за плечи и замахнулась коленом, но я увернулся, и удар пришелся по бедру. Тогда она ударила ребром ладони, целясь мне точно в переносицу. Если знать, как это делается, то сломать эти хрящ и косточку по силам даже малому ребенку. Зиглинда ребенком явно не была, и кроме того, знала, как это делается. Чтобы уйти от удара, я отвернул голову в сторону, и ребро ладони ударило в мой висок, да так, что у меня на глаза навернулись слезы.

Руст предпринял новую попытку овладеть «Люгером». Он сотворил с моим запястьем что-то такое, от чего всю мою руку пронзило острой болью. Я попытался его лягнуть, но промахнулся. Он уже стоял на ногах и удерживал мою вывернутую руку между лопатками. Зиглинда снова замахнулась коленом, но я подставил другое бедро. Она с размаху вонзила кулак в мой живот на несколько дюймов ниже пояса, вложив в удар все свои шесть футов роста и полторы сотни фунтов веса. Мне стало очень больно.

Это была еще та парочка. То, как они вместе дрались, больше смахивало на водевиль. Руст поддернул мою вывернутую руку еще выше и толкнул меня. Не рискуя оказаться со сломанной рукой, я наклонился и шагнул вперед. Сцепив руки у меня на затылке, Зиглинда дернула мою голову вниз навстречу колену. Я махнул свободной левой рукой и смазал ей по лицу. От правой руки сейчас толку было мало.

Чуть не прихватив с собой и мою голову, Зиглинда, шатаясь, побрела через комнату. Послышался какой-то шум, кто-то с удовлетворением хмыкнул, и вдруг Руст отпустил мою руку. Неверной походкой я направился к Зиглинде, взмахивавшей руками и ногами: она одевалась.

— Драм, — произнес Руст, шедший почти вплотную за мной. Я обернулся. В левой руке он держал «Люгер», а правой ударил меня в живот. Я легко парировал удар. Вернее, он дал его парировать и опустил мне на голову «Люгер». Темно-коричневый ковер сначала отдалился, а потом, как гребень волны, начал вздыматься передо мной, пока я не уткнулся в него лицом. Мне даже показалось, что я ощутил вкус шерсти вперемешку с пылью. Я был еще в сознании, но абсолютно не способен двигаться. Как сквозь туман, я видел обнаженные ноги Зиглинды и слышал словно издалека доносившиеся голоса.

— Одевайся, — сказал Отто Руст. — Я отвернусь.

— Да ладно, — ответила Зиглинда. — Ты что, голую женщину никогда не видел?

Она вовсе не хотела его обидеть, просто держалась очень раскованно.

— Одевайся, — снова бросил Отто. Я так и не понял, отвернулся он или нет.

От шока я почти не ощущал боли, но ковер под моим лицом был влажным. Через некоторое время Руст спросил:

— Он все еще без сознания?

— По-моему, да.

— Нам надо где-нибудь поговорить. Ты ничего ему не сказала?

— Нет, ничего. Давай убьем его?

Все происходило, как во сне. Может быть, они вообще этого не говорили. Ощущение нереальности усилилось, когда я услышал осторожный стук в дверь.

— Войдите, — отозвался Отто.

Я услышал голос Вили:

— Ну нет. Даже и не думай, Зиглинда. Убийства я здесь не допущу. О подобных неприятностях твой брат меня не предупреждал.

— Я ужасно сожалею, фроляйн Шлиман, — проговорила Зиглинда. В се голосе, впрочем, не было и тени сожаления.

Я почувствовал в мышцах рук и ног легкое покалывание. Если ударом «Люгера» Отто задел какой-то нерв, то сейчас он начинал подавать признаки жизни.

— Вы уходите? — спросила Вили.

Зиглинда промолчала.

— Уходим, — ответил Отто Руст.

Дверь открылась и опять закрылась. Спустя некоторое время мне в лицо плеснули холодной водой, я простонал, и голос Вили произнес:

— Я уже тогда поняла, что Ампаро ждет не вас, но понадеялась, что… Ладно, как ваша голова?

Она помогла мне сесть. Зеркало было далеко, и я не мог видеть своего лица. Но по тому, как заохала Вили, я понял, что вид у меня плачевный. Она приложила мне к лицу мокрое полотенце и помогла подняться на ноги.

— Закуришь? — предложила она и втолкнула мне промеж губ зажженную сигарету. Потом принесла высокий стакан, в котором было бренди. Чтобы поднести его ко рту, мне пришлось взять стакан обеими руками.

До двери я кое-как добрался с помощью Вили.

— Вы сможете идти? Может быть, вам лучше поспать здесь?

— Нет, — с трудом ворочая языком, выговорил я. И тут я вспомнил о карточке, которую мне дат Бронфенбреннер. Еще раз ни Зиглинды, ни Отто в Бонне мне не найти, поэтому я должен был ехать в Берлин. Пошатываясь, я пошел к выходу. Когда я спускался по лестнице. Вили стояла наверху и смотрела. Она ничего не сказала, и даже не попрощалась.

Я вышел на улицу и обошел дом. Было очень темно.

— Адольф? — шепотом окликнул я.

— Herr Драм? Что случилься там? Ви так долго биль…

— Мне нужно встретиться с вашим знакомым в Берлине.

— Она ушель?

— Да, ушла.

Мы снова вернулись на улицу и довольно быстро поймали такси. Всю дорогу Бронфенбреннер не проронил ни слова.

— Сожалею, — произнес он, когда мы подъехали к его дому.

— Угу, — буркнул я.

— Желаю удачи, Herr Драм.

Он ушел. На такси я доехал до Бад-Годесберга. В номере я налил себе хорошую порцию бренди и залпом выпил. Я с трудом держался на ногах, однако надо было что-то предпринимать. Что угодно! И я извлек на свет божий два своих чемодана и принялся укладывать вещи. Было около трех часов ночи. Я полез в карман, чтобы достать карточку, которую получил от Бронфенбреннера и которая могла стать следующим шагом к Пэтти. Я ухватился за нее, как утопающий хватается за соломинку, ведь кроме этой карточки у меня ничего не было.

Вместо карточки я выудил из кармана телеграмму. С раздражением разорвав конверт, я прочел: «Немедленно прекратите розыск. Сожалением сообщаю Саймон Коффин скончался прошлой ночью во сне. Бадди Лидс». Скомкав телеграмму, я швырнул ее на пол и подошел к окну. Я смотрел на утренний туман, клубами поднимавшийся от речной воды. Стоял точно такой же туман, когда я начинал работать по делу Фреда Сиверинга. Было это всего несколько дней назад, но на расстоянии в три тысячи миль отсюда. Мне показалось, что с тех пор прошла целая вечность.

Я опять налил себе выпить и со стаканом в руке стал думать о Саймоне Коффине. Он был великим человеком. Может быть, самым великим из всех, кого я знал. «Насколько он был велик, — подумал я, — когда-нибудь рассудит история».

Однако я не мог одновременно ехать в Берлин и выполнить волю Саймона Коффина. Или мог? Я этого не знал. Я был до такой степени измотан, что не был способен мыслить логично. Посмотрев на стакан, я сказал вслух:

— За тебя, Саймон Коффин. За тебя и за твоих ангелов.

И опрокинул его.

Сбросив в чемоданы оставшуюся одежду, я подумал, что завтра должен вылететь в Берлин. Вернее, не завтра, а уже сегодня утром.

Постель оказалась на удивление мягкой, но сон не шел. Я закурил, налил еще бренди и решил, что посплю в самолете.

Подняв телеграмму, я расправил ее и стал размышлять о Саймоне Коффине.

Я был первым, не считая, конечно, врачей и самых близких друзей, кого допустили к Саймону Коффину после того, как он перенес инфаркт, уложивший его в постель, которая в итоге оказалась его смертным одром. У выходившего на залив Френчмен-Бэй дома, расположенного в Маунт-Дезерт Айленде, что в штате Мэн, круглые сутки околачивались политические прихлебатели, жаждавшие встречи со знаменитостью. Им вряд ли понравилось бы, что какой-то частный сыщик, хотя бы и с рекомендацией от общего знакомого-сенатора, был первым, кто миновал кордон врачей. Особенно учитывая тот факт, что до предвыборного съезда партии оставалось всего две недели.

Светлая нарядная комната располагалась в северо-восточном крыле дома. Из нее Саймону Коффину было видно, как солнце садилось в залив. Впечатление, которого стремился добиться художник по интерьерам, расставивший сверкавшие белизной кожаные кресла вперемешку с черными, выдержанными в модном функциональном стиле столами и шкафами, портилось присутствием кислородной камеры на колесиках, которая сейчас без дела стояла у стены напротив облицованного мрамором камина.

Кровать Коффина была придвинута прямо к застекленной двухстворчатой двери, выходившей во внутренний дворик. Задумано неплохо. «Интересно, — подумал я, — сделал он это намеренно, или просто любит солнечный свет». Сам Коффин расположился на кровати в полусидячем положении боком к полуденным лучам солнца. На фоне слепящего света вырисовывался лишь его профиль, тогда как он мог рассмотреть мое лицо до мельчайших деталей. Силуэт с нависшими бровями и острым, выдававшимся вперед подбородком проговорил:

— Входите, Драм, входите. Ставьте сюда стул и присаживайтесь.

Я сел, достал из кармана сигарету, сунул ее в рот и уже было поднял к ней зажженную спичку, как остановился, вспомнив о лежавшем в постели больном.

— Лучше не надо, — заметил Коффин и извиняющимся тоном, будто ему самому это казалось немыслимым, добавил:

— Я выкуривал по две пачки в день в течение почти шестидесяти лет, но сейчас одна-единственная сигарета может меня убить. А поэтому надо стараться избегать соблазна. Лично мне это не причиняет неудобств, но доктор Вудс очень нервничает.

Он усмехнулся, и я убрал сигарету. Вдруг он резко проговорил:

— Драм, как вы отнесетесь к тому, чтобы способствовать избранию следующего вице-президента Соединенных Штатов?

Я поскреб в затылке и безуспешно попытался различить в темном силуэте отдельные черты.

— То, что это предложение исходит от вас, скорее всего означает, что речь идет о Фреде Сиверинге, — предположил я. — Разве сенатор Хартселл не сказал вам, что я за них не голосую?

— Мне абсолютно безразлично, за кого вы голосуете, и голосуете ли вы вообще. Кроме того, Сиверингу еще предстоит быть выдвинутым партией на предвыборном съезде в Чикаго. Впрочем, с поддержкой, которую мы имеем, выдвижение Сиверинга почти предрешено. Видите ли, до того, как со мной случился инфаркт, работой по раскрутке партийной машины на поддержку Сиверинга занимался Бадди Лидс. С учетом работы Лидса в самой партии и моего возвращения в политику лишь только для того, чтобы заявить о поддержке кандидатуры Сиверинга… Вы, кажется, хотели что-то сказать?

— Может быть, это и не мое дело, но в течение сорока лет вы были независимым, мистер Коффин. Если мне скажут, что вы когда-либо поддерживали кого-то на выборах в Белый дом, это будет для меня большой новостью.

Силуэт поерзал, чтобы устроиться поудобнее, и поднял одно колено, образовав над ним нечто вроде тента.

— Я старый человек, — промолвил он глухо. — Драм, мне восемьдесят три года. После первого инфаркта выживают многие больные с коронарным тромбозом, однако большинство из них после этого долго не живут. В восемьдесят три… — темный силуэт руки поднялся и снова опустился.

— По чести говоря, я никогда не думал, что вернусь в политику, да у меня и не было для этого причины. Я жил так, как считал нужным. Драм, я заработал миллионы, играя на фондовой бирже. Я давал советы президентам страны только потому, что они их у меня просили, но вовсе не потому, что считал, будто у меня есть такие мысли, которыми стоит с ними поделиться.

— Я понимаю, что умирающий старик не имеет права кого-либо критиковать, но мне себя уже не переделать. Драм, сегодня нам позарез нужны настоящие лидеры. Разве не является вопиющим то, что обе наши партии на предстоящих президентских выборах пытаются навязать избирателям в качестве кандидатов политиков-приспособленцев, которые продаются направо и налево, и чуть ли не со школьной скамьи научились демонстрировать эти усталые жесты верной тягловой лошади партии? Разве нет? А Фред Сиверинг — исключение.

Для человека в его состоянии Саймон Коффин говорил слишком долго. Он тяжело дышал, будто только что бегом преодолел пять лестничных пролетов. Издав тихий и невеселый смешок, он вдруг безо всякой связи с предыдущим, а может быть, наоборот — в связи со всем сущим в этом мире, проговорил:

— Раньше я играл в гандбол. Я играл в быстрый гандбол до шестидесяти пяти лет.

Его смех походил на затухающее эхо и все-таки заражал весельем. Мне вдруг стал симпатичен этот старик, который решил вернуться на политическую арену, чтобы там умереть.

— Вам это о чем-нибудь говорит, Драм? — жестко спросил он. — Знаете ли вы, какой наиболее поразительный вопрос сейчас стоит перед обществом со всей определенностью? Это вопрос, кто есть человек — обезьяна или ангел? Господи, я — за ангелов.

Я заметил, что не припоминаю ничего подобного, и добавил, что даже не знаю, за кого был тот человек, которого Коффин процитировал.

— Это слова Бенджамина Дизраэли к вопросу об эволюции. Драм, мне восемьдесят три года, и я умираю. Мне тоже хочется хотя бы разок побыть с ангелами, по крайней мере, до того, как я умру.

— Вы имеете в виду Фреда Сиверинга?

— Вы, наверное, считаете, что Сиверинг — такой же приспособленец, как и все остальные? Да, Драм, он был таким. Но не сейчас. Он изменился, и я ставлю на него свою жизнь.

Он снова издал грустный смешок, будто иронизируя над самим собой.

— Возможно, мне тоже это нужно. Но я говорю, что такие, как Фред Сиверинг, — последняя надежда страны.

— Ну и причем здесь я? — осведомился я. То, что он после этого сказал, было подобно разрыву бомбы:

— Драм, Фред Сиверинг исчез. Я хочу, чтобы вы его разыскали. В детали этого дела вас введет Бадди Лидс. Очевидно, что в полицию мы обратиться не можем. Сиверинг вместе с семьей отдыхал перед съездом в Бар-Харборе. Он часто бывал на публике, и поэтому о его исчезновении знают только семья и Лидс. Если мы пойдем с этим в полицию, то распрощаемся с кандидатом Сиверингом навсегда. Сенатор Хартселл рекомендовал вас как человека, умеющего держать язык за зубами, а я уважаю суждения сенатора как весьма здравые. Вопросы есть?

— Миллион. Впрочем, я задам их Лидсу.

— Хорошо. Найдите Сиверинга. Верните его. И что бы вы ни делали, не раскрывайте ничего ни полиции, ни прессе.

— А если я накопаю что-то, о чем захочется узнать полиции?

— Тогда обещайте мне вот что: вы сначала сообщите об этом мне или Лидсу. Это вас устроит?

Я ответил, что устроит.

— Мне пришло в голову, что ваша лицензия не будет действовать в штате Мэн.

— Вести частное расследование можно лишь до тех пор, пока вы не начинаете наступать людям на ноги.

— Однако вам, возможно, придется делать и это, разве не так?

— Может быть. Но я и не обещал, что не буду этого делать.

— Мне нравится ваша манера поведения. Драм. Я полагаю, что вы разыщете Сиверинга без лишнего шума. И перед тем, как вы уйдете, я хотел бы пожать вашу руку.

Я подошел к изголовью кровати. Рука Саймона Коффина была сухой и горячей. На ощупь она напоминала нечто неживое, очень долго пролежавшее под жарким солнцем. Он подал мне руку, я пожат ее и пошел разыскивать Бадди Лидса, даже не сказав «до свидания» этой тени великого человека в малиновых лучах солнца. Я подумал, что это совпало бы и с его желанием.

— Я скажу коротко и ясно, — отрубил Бадди Лидс. — У вас, наверное, чертовски крепкие нервы, если вы пытаетесь присосаться к старику, к тому же порядком выжившему из ума. Я не желаю, чтобы вы здесь околачивались, да еще и попрошайничали. Вы мне не нужны с вашей чертовой помощью. И не вздумайте путаться у нас под ногами. Я вообще считаю последней низостью то, что вам позволили встретиться со стариком. Короче, мистер Драм, убирайтесь отсюда к чертовой матери.

Бадди Лидс был крупным седоволосым человеком с выцветшими глазами, напоминавшими по цвету термостойкие оконные стекла в особняке Саймона Коффина. Несмотря на седину, он выглядел ненамного старше меня, а по габаритам мы были почти одинаковы. Он сидел за широким письменным столом, положив гневно сжатые в кулаки крупные руки на его обитую кожей поверхность. Сесть он мне не предложил. Своим сердитым вступлением он не добился ничего. Я просто продолжал стоять и смотреть на него до тех пор, пока его щеки не пошли злыми красными пятнами так, что неожиданно костлявые скулы, приобретя цвет слоновой кости, проступили на фоне одутловатого лица.

— Каким языком тебе еще повторить? — он подался вперед. — Выметайся отсюда, подонок! Уматывай, чтобы и духу твоего здесь не было!

— Саймон Коффин сказал мне о Сиверинге. Что он пропал.

— О, господи Иисусе, — со злобой прошипел Лидс. — И угораздило же его это сказать! Да еще какому-то частному сыщику, которого мы даже и толком-то не знаем.

— Но он мне это сказал, — продолжал настаивать я.

— Ладно. Хорошо, дайте мне подумать.

— Я не знал, что вы согласитесь.

— Это что, шутка?

— Да, разумеется. Вы начинаете меня отчитывать прямо с порога, а я здесь всего лишь потому, что меня позвал умирающий.

— Я мог бы вас уговорить по-хорошему, — помолчав, признался Лидс. — Я мог бы сказать: вот тебе, ищейка, пятьсот баксов только за то, чтобы ты пулей вылетел отсюда и больше никогда не возвращался. И не говорите, что вы бы их не взяли.

— Раз вы не хотите, чтобы я говорил, я и не скажу.

— Но я не стал этого делать. Я никогда никого не уговариваю. Никогда в жизни я не выставлял и не выставлю свою кандидатуру на выборах. Поэтому помогите, чтобы мне не пришлось кого-то уговаривать. Слушайте, Драм, если я сейчас дам вам эти пять сотен, вам можно будет доверять?

— Безусловно, вы можете мне доверять, но пусть эти пять сотен будут авансом от Саймона Коффина. Я этот задаток не просил, но раз уж вы предлагаете, я возьму.

— Опять ваши паршивые шутки!

— Что вы уже сделали, чтобы разыскать Сиверинга?

— Вы, должно быть, спятили! Что, черт возьми, мы могли сделать? Да мы не можем и пальцем пошевелить. Мы здорово попотели, чтобы поднять Сиверинга до его нынешнего состояния, но если все это выплывет наружу, наши деньги пойдут облезлому коту под хвост.

— Облезлый кот — это Сиверинг?

— Не зубоскаль, ищейка! Что здесь смешного?

— Саймон Коффин и вы. Но он Сиверинга котом не называл.

— Да ну? Мы так тесно завязали партийную машину на этого сукина сына, что, прыгни Сиверинг завтра с Выдровой Скалы, он потянет за собой на дно Атлантики всю партию! Вот уже три недели, как его никто не видел, — уныло закончил Лидс. — Три недели, и даже жену на прощание не поцеловал.

— А инфаркт с Коффином случился тоже три недели назад?

Лидс пожал плечами с таким выражением, будто его это абсолютно не интересовало.

— Сердечный приступ случился у Коффина во сне на следующую ночь после того, как Ильзе Сиверинг сообщила нам, что се муж исчез. Драм, Саймону Коффину восемьдесят три, и он вне политики. В течение сорока лет на Уолл-Стрит его называли Саймоном Легре. Потом он отошел от дел, а сейчас вернулся, но уже идеалистом. Я вовсе не жалуюсь, черт побери. Мы, безусловно, рады, что он с нами, но это примерно то же самое, как если бы герцог Шнайдер вдруг объявил, что он курит «Лаки Страйк». Однако, по крайней мере, он не пытался бы никого учить, как делать сигареты.

Лидс извлек из стоявшего на столе ящика тонкую сигару, длиннее которой я в жизни не видел, и при помощи золоченого перфоратора начат пробивать дыру в ее конце. Пока он возился с этим новым изобретением и раскочегаривал сигару, я успел выкурить половину сигареты.

— У Сиверинга была причина скрываться? — спросил я.

Вместо ответа Лидс заявил:

— Пока еще у меня есть для вас пятьсот баксов. Но это если вы попросите дворецкого Коффина провести вас к выходу.

Я с усилием вдавил сигарету в медную пепельницу размером не меньше тех, что ставят в кафетериях.

— Сколько причин вы знаете для того, чтобы человек ни с того, ни с сего взял и скрылся? Главная причина, по крайней мере, в том случае, когда обращаются к услугам сыщика, одна — что-то, связанное с его прошлым. Иногда шантаж. Или угрызения совести. Человек просто испытывает желание на некоторое время уединиться и побыть в четырех стенах какой-нибудь захолустной гостиницы, чтобы обдумать свои проблемы. Так что все-таки у Сиверинга — шантаж или совесть?

Лидс встал. В тот момент он, казалось, больше интересовался своей сигарой, чем мной. В этом была какая-то неблагоприятная для меня связь со сказанным, но я ее не уловил.

— Ладно, до свидания, — произнес он. — И не устраивай слишком много разводов, ищейка.

— Полагаю, что вы совершаете ошибку, — медленно проговорил я. — И я объясню, почему я так считаю. Я согласен работать совсем без гонорара.

— Если ты не уберешься отсюда через пару секунд, я тебя вышвырну.

— Сиверинг — ваше детище, так? — спросил я. — Если он не найдется, и шансы партии упадут до нуля, вам придется начинать все сначала, верно? Но вы не можете ничего предпринять, чтобы разыскать Сиверинга, так как…

— Да потому что у меня руки связаны!

— Вот поэтому-то вы и совершаете ошибку. Мне руки никто не связывал и не собирается этого делать. Даже будучи тяжело больным, Саймон Коффин, наверное, знал об этом, как вы думаете? Я могу найти для вас Фреда Сиверинга. Или я, или кто-то вроде меня. Если бы вы хоть на минуту пораскинули мозгами, вы бы это поняли.

Ответ он выпалил мгновенно, даже не дав себе труда переварить то, что я сказал.

— Благодарю за проповедь, приятель. И еще за то, что ты меня учишь, как я должен делать свою работу. Может быть, ты прав. Возможно, это должен быть частный следователь. Но, в любом случае, это будешь не ты. Мне по-прежнему не нравится твое отношение к происшедшему, и мне не нравишься ты сам.

— Хорошо, я вижу, вы хотите, чтобы о трехнедельном отсутствии Сиверинга знало уже двое посторонних?

Он аккуратно опустил в медную пепельницу идеальный цилиндрик пепла и, стоя спиной ко мне, тихо процедил:

— Ты, ублюдок. Ты все просчитал наперед. Ты продумал все еще до того, как прийти сюда. Знаешь, как это называется? Чистой воды шантаж.

Я стоял и наблюдал за усталыми конвульсиями этого гордого, упрямого человека, который уже видел, что проигрывает. И еще он понимал, что я тоже это вижу, и пытался еще как-то сохранить лицо. Он опять разразился проклятиями в мой адрес, но я открыл рот ровно настолько, чтобы вложить туда очередную сигарету. Вконец обессилев, он с такой силой вдавил сигару в пепельницу, что она порвалась и разломилась. И я понял, что он пойдет на сотрудничество, разумеется, в той степени, в какой он был на это способен.

— Саймон Коффин сказал, что я смогу узнать от вас детали этого дела, — произнес я.

Он неопределенно махнул своими ручищами и тяжело опустился в кресло за письменным столом.

— Деталей-то особенно никаких и нет. В один из вечеров три недели тому назад Сиверинг и мы со стариком обсуждали здесь наши дела. Я сотню раз прокручивал в памяти тот вечер, но ничего необычного вспомнить не смог. Сиверинг с женой и ребенком остановился в мотеле «Маунт-Дезерт», и мы считали, что в тот вечер он поехал туда. Ильзе и мальчик до сих пор там.

— Ильзе… Немецкое имя.

Лидс утвердительно кивнул и с неодобрением насупился.

— Черт возьми, не будешь же указывать парню, кого ему брать в жены. Вот если бы будущий кандидат от партии попадал к нам в руки лет за десять до того, как придет его час, да еще можно было бы все время его наставлять, что сказать, с кем водиться, да на ком жениться! Разумеется, Ильзе — немецкое имя. Она из фронтовых солдатских подруг, и мы стараемся сделать все возможное, чтобы во время предвыборной кампании это дело никуда не попало. Вы понимаете, что я имею в виду.

— Избирателям больше понравилась бы та девчонка, что торгует кока-колой в лавочке на углу?

— Вот-вот.

Лицо его сморщилось от жалости к самому себе, уголки губ опустились.

— Короче, Сиверинг в мотель так и не вернулся. Рано утром к нам примчалась чертовски встревоженная Ильзе. Этой женщине. Драм, что-то известно, но она ничего никому не говорит.

— И это все? Политика…

— Если вы сейчас отпустите эту шуточку насчет случайных связей, то валяйте, и может быть, я все-таки решу вышвырнуть вас вон. Ну, конечно, у него не все чисто, но кто без греха? Когда он баллотировался от своего штата на выборах в сенат, любой другой на его месте тоже не стал бы кричать на каждом углу, откуда у него взялись деньги на избирательную кампанию. Уже будучи конгрессменом, он помог компании, производившей запасные части к самолетам, выиграть тендер и получить контракт от министерства обороны. Он просто сообщил им перед квалификационными испытаниями установочную цифру этого тендера. Впрочем, в итоге правительство не потратило ни одного лишнего цента, и запчасти тоже были поставлены. Пару лет назад он приложил свою руку к контракту Мейсона-Лэйта, ну и что из этого?

— Что из этого… — эхом отозвался я. — Пожалуй, ничего такого, из-за чего надо было бы скрываться. Особенно при том, что он имел хорошие шансы, еще не достигнув сорока лет, стать вице-президентом. Так ведь?

— По-видимому, так.

— Значит, здесь не обошлось без насилия?

— С такой известной фигурой, как Сиверинг, этого исключать нельзя.

— К сожалению, этого нельзя исключать ни с кем.

— Я не вижу здесь абсолютно ничего, за что можно было бы зацепиться. Для человека его положения руки у него казались настолько чистыми, что больше я ничего такого припомнить не могу. А я знаю Сиверинга лучше, чем кто-либо, кроме, пожалуй, его собственной жены.

— В таком случае, дайте мне письмо для его жены с подтверждением о том, что по поручению Саймона Коффина я работаю по делу об исчезновении ее мужа.

— Я дам вам такое письмо, только вы не очень-то радуйтесь. Оно не поможет.

— Вы считаете, что она не будет сотрудничать?

Не ответив, он быстро нацарапал что-то своим корявым почерком на листке именной бумаги для записей и отдал его мне. Записка гласила: «Этот человек — Честер Драм, следователь из округа Колумбия. Он здесь, чтобы помочь найти вашего мужа. Пожалуйста, окажите ему возможное содействие. Б.Л.»

Вручив мне листок, он тут же сурово уставился на ящик с сигарами. Уже от двери я обернулся и увидел лишь отливавшую серебром в свете настольной лампы шапку его густых седых волос.

Через двадцать минут я въехал на своем автомобиле с откидным верхом под неоновую вывеску «Мотель Маунт-Дезерт» и, дав пару кругов по автостоянкам, отыскал свободное место и припарковался. Я пересек посыпанную галькой площадку, поднялся по короткой и широкой лестнице и вошел в главный корпус. В вестибюле стоял стройный метрдотель. Рядом с ним была протянута бархатная лента, за которой выстроилась очередь ожидавших начала ланча постояльцев.

Рядом с гостиничной стойкой не было никого, кроме малого в белом кителе и бордовых штанах. У него было длинное, нездорового оттенка, лицо с тяжелой нижней челюстью, которое он целиком погрузил в раскрытый журнал «Лайф».

Приблизившись, я отпустил какое-то замечание по поводу балетного танцора, сделавшего все, что в таких случаях делают балетные танцоры, чтобы попасть на обложку «Лайфа», и спросил:

— Как поживает конгрессменша?

Он медленно, но с охотой отложил в сторону журнал и с интересом взглянул на меня. По выразительности его глаза напоминали поросячьи.

— Репортер? — заинтересовался он.

— Да, из отдела сенсаций.

— У нас здесь столько жен конгрессменов, что свихнуться можно.

— Отдел сенсаций, — повторил я. — Это задание должны были дать одной журналистке, но дело-то уж больно деликатное. Скажи-ка мне, приятель, как она сейчас, миссис Сиверинг?

Неожиданно для меня это его взяло.

— Так, так, так… — проговорил он. — Что ж, пора бы и поумнеть. Если работаешь по отелям, то должен замечать все. Вы знаете, в чем заключается моя теория?

Я заверил, что не знаю, но сгораю от любопытства.

Он подался вперед, прикрыл глаза, поднял вверх брови так, что они потянули за собой веки, и под ними обнажились выпуклые тускло-серые глаза, и тихо проговорил:

— Я всегда мечтал стать репортером, вы поверите? Мне все говорили, что у меня чутье на новости. Но наступила великая депрессия, и надо было с чего-то начинать. В общем, вы понимаете.

— Ну да, — заверил я.

Со стойки раздался приглушенный звонок телефона, он снял трубку, что-то вежливо в нее промурлыкал и положил трубку на место.

— Ну так вот, — продолжил он. — Если вы, мистер, станете надо мной насмехаться, то я никогда в жизни не скажу ни слова ни одному репортеру, так уж будьте добры… Ее старик разъезжает где-то по делам, вы улавливаете? Я уже порядочное время его здесь не видал. А она — аппетитная такая, понимаете, блондиночка, и плевать ей на то, что у ней пацан. Чувиха классная, брат, это я точно говорю. Вы когда ее увидите за пятьдесят ярдов, у вас в дождливый день в горле пересохнет. И вот со всеми этими се бабскими причиндалами, да еще когда он по своим делам то в Чикаго, то еще куда маханет, вот он удачу-то свою и проморгал.

— Это почему же?

— Да она с ним амуры крутит! — выпалил он и посмотрел на меня с вызовом.

— С кем, с другим постояльцем? — потрясенно спросил я.

Он покачал головой.

— Я не знаю, откуда он откопался, этот кадр. Только у него «Понтиак» с откидным верхом. Лишь на этой неделе он заезжал сюда три раза. И сегодня тоже.

— Что, прямо сейчас?

— Я тут вышел на крыльцо подымить и увидел, как он подрулил на своей тачке. Минут тридцать, а может, и сорок назад. Не знаю, здесь он еще или нет. Но он себе мозоли на заднице натрет, этот пентюх, если вздумает се дожидаться. Ее здесь нет.

— Ты, вообще, в курсе всего, — похвалил я.

— Да это же проще простого! Она в город в кино поехала, а я ей человека нашел, чтобы с ребенком посидел, — закончил он, взъерошив свои жесткие волосы короткопалой пятерней. — Ну как, помог я вам?

— Еще бы! — подтвердил я, вытаскивая бумажник.

— Бабок не надо, кореш. Вот если бы я чемоданы помог донести, тогда другое дело.

— Ну хорошо, я куплю у тебя номер комнаты, идет?

— Седьмой, внизу, прямо у воды, — сказал он. — Это будет стоить пять баксов.

Я вручил ему пятидолларовую банкноту, он подмигнул и тем самым восстановил мою веру в человеческую природу. Не всем же быть ангелами.

Под номером семь числился третий отсек от конца длинного оштукатуренного корпуса.

На скамейке перед ним почти полулежа расположилась парочка. Когда я подошел, две фигуры со вздохами разочарования отпрянули друг от друга и выпрямились. Фигуры оказались гладкощеким посыльным из мотеля, по виду явно студентом на каникулах, и девушкой, которой самой, похоже, еще нужна была нянька.

— Вот как вы присматриваете за ребенком, — строго проговорил я.

Они ничего не ответили. Девушка, казалось, вот-вот заплачет.

— Ну и кто из вас двоих здесь няня?

— Я, — пролепетала девушка.

— В таком случае, давай-ка, Джек, дуй домой, — сказал я пареньку.

— Да, мистер, иду, — пробормотал тот.

— Да иди же ты, Бога ради, — умоляюще проговорила девушка, и он побежал к главному корпусу.

— Пожалуйста, мистер Сиверинг, — попросила она. — Не говорите о нем управляющему, иначе его выгонят. И потом, это я все затеяла и вызвала его.

— Я не скажу никому ни слова. Вам просто надо было сидеть в комнате, вот и все.

— Так вы не скажете?

— Не скажу.

— Мы бы сюда и не вышли, только ваш друг нам сказал.

— Мой друг?

По тому, каким тоном я это произнес, она почувствовала неладное, и се блестящие, полные слез глаза тревожно расширились.

— Джо Эймс?! — радостно воскликнул я, широко ей улыбаясь. — Так он приехал? Вот так новость!

— Он не назвался, мистер Сиверинг, он только сказал, что хочет поговорить с вашим сыном наедине. Еще он сказал, что миссис Сиверинг ему разрешила. Видите, он даже окно закрыл? Я что-нибудь сделала не так, мистер Сиверинг?

— Это ты насчет Джо Эймса? Что ты! Да это — вот такой парень, малышка! Ну хорошо, я уже вернулся, и ты можешь идти. Прости, что спугнул вас.

Она заулыбалась, и се лицо просветлело.

— С вас два доллара, — сообщила она.

Я дал ей два доллара, и она, с хрустом ступая по гальке подошвами без каблука, направилась к главному корпусу. Я зажег сигарету, сделал только две затяжки, затушил ее и подошел к створчатому окну. Действительно, оно было закрыто. Из-за задернутых занавесок пробивался свет. На улице наступила почти полная темнота, кое-где нарушаемая желтым светом фонарей.

Я пробрался по террасе к навесу для автомашины и уловил легкий запах бензина. Отсюда было видно тускло мерцавший залив. Когда я вышел с другой стороны, до меня донеслись голоса.

Сзади дома было еще одно окно, его створки были открыты и располагались под прямым утлом к стене. Пригнувшись, я подобрался прямо под окно и, глядя на раскинувшийся за полосой галечника и песка залив, прислушался.

— Но как же я смогу помочь твоему папе, если ты не хочешь сказать, где я могу его найти? — произнес мужской голос. — Я хочу помочь твоему папе, сынок. Только для этого я сюда и приехал.

— Я не знаю, где папа, — донесся до меня искренний голос ребенка. — Вы ведь меня уже спрашивали. Я не знаю. Он просто уехал. Он будет следующим вице-президентом Соединенных Штатов.

— Ты действительно хочешь, чтобы он стал следующим вице-президентом Соединенных Штатов?

— Еще бы, — ответил мальчик и протяжно зевнул. — Спать как хочется! Можно я пойду спать, мистер?

— Слушай, папа сможет стать вице-президентом только в том случае, если ты мне скажешь, где он сейчас.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Забавно, — заметил ребенок. — Маме вы вовсе даже и не нравитесь.

— Глупыш, — ответил мужчина. — Совсем наоборот.

— Значит ничего, если я ей скажу, что вы приезжали? — лукаво спросил мальчик.

— Я же сказал, что нет!

— Не кричите на меня, мистер.

— Извини, я не хотел.

— Даже если бы я знал, где папа, я бы вам не сказал.

— О Господи, — простонал мужчина. — Уж эти мне дети!

Ответа не было. Скрипнула пружина, кто-то встал с кровати, и послышался звук выдвигаемого ящика.

— А мне мама не разрешает лазить по ящикам, — заявил мальчик. — И вам тоже по ящикам шарить нельзя.

— Отойди от меня, парень, а то хуже будет.

— Я все про вас маме скажу.

Ящик задвинули, и тут же выдвинули другой. Зашуршала бумага, в комнате в первый раз на какое-то время стало тихо, и мужской голос произнес:

— Ага!

— Мне уже можно идти спать? — захныкал мальчик.

— Сейчас, сынок, ты можешь делать все, что тебе заблагорассудится. Даже, если захочешь, пойти и искупаться в Тандер-Холе.

— Ух, в Тандер-Холе — это было бы здорово! Но я хочу посмотреть Анемоновый Грот. Если будет хорошая погода, мы поедем туда с мамой утром. А вы там были?

— Нет, — ответил мужчина.

— Когда прилив, туда попасть нельзя, он весь под водой. А во время отлива, мама говорит, войти можно. Это совсем, как подводный тоннель. Что за письмо вы взяли из маминого ящика?

— Если ты будешь помалкивать об этом, да еще о том, что я был здесь, то, может быть, утром я отвезу вас с мамой в Анемоновый Грот.

— Честное слово?

— А теперь давай-ка спать, и забудь о том, что я приходил. Хорошо?

— Ла-адно, — протянул мальчик.

— Помни: Анемоновый Грот.

— И туда, и обратно?

— Да.

Опять скрипнула пружина кровати.

— Хорошо, мистер. Я считаю, что если мама целуется с вами, когда папы нет, то все должно быть в порядке. У нас с вами тоже могут быть свои секреты.

— Ага, — снова произнес мужчина, на этот раз уже без особой радости.

— Пока, — попрощался мальчик.

Я распрямил затекшие ноги и вернулся к навесу для автомобиля. Входная дверь уже закрывалась, и через веранду двигалась коренастая фигура.

— Давайте-ка письмо сюда, — сказал я.

Человек резко повернулся. Он был приземистым, но крепким и необычайно широким в плечах. На нем был пиджак с рубашкой без галстука. Быстрым и уверенным движением он сунул руку внутрь пиджака. По виду он был чертовски ошарашен, но самообладания не потерял.

Я тоже самообладания не терял, и ошарашен не был. Дотянувшись до него как раз в тот момент, когда он вытаскивал из наплечной кобуры пистолет, казавшийся в желтом свете террасы абсолютно черным и огромным, словно шестнадцатидюймовое корабельное орудие, я резко и сильно ударил ребром ладони сверху вниз по его запястью, и он его выронил. В это мгновение он находился так близко от меня, что я ощутил его твердое, как бетон, тело. Отработанным движением он развернулся ко мне боком и очень чувствительно врезал мне левой по почкам. Сдержав стон, я отшатнулся назад и, ударившись спиной о стену, оттолкнулся от нес. Мужчина стоял на четвереньках и шарил руками в поисках пистолета. Увидев, что я иду на него, он решил что-нибудь предпринять и поднял голову. Это было его ошибкой.

Удар колена, достаточно сильный для того, чтобы выбить несколько зубов, но не такой, чтобы сломать челюсть, пришелся ему прямо в лицо. Он опять опустился на четвереньки, его руки подогнулись, и по гальке застучали выплевываемые зубы. Колени его подкосились, и он уткнулся в землю таким образом, что его задница смотрела прямо на Полярную звезду. Я перевернул тело и вытащил из нагрудного кармана пиджака хрустящий конверт. Мускулы незнакомца были так же тверды, как бывают тверды кости обычных людей.

Незнакомец с трудом сел, а я тем временем нашел пистолет и вынул магазин с патронами. Когда я бросил оружие ему на колени, он уставился на него, размазывая волосатой ладонью две масляно блестевшие струйки крови, змейками сползавшие из ноздрей на верхнюю губу. Потом мужчина поднял голову и, посмотрев на меня, с шумом втянул носом воздух.

— Можно мне встать? — спросил он.

— Встаньте, — ответил я.

Пошатываясь, он поднялся на ноги, глубоко вздохнул, произнес: «Прости, Господи», и шарахнул мне правой в такое место, что за это ему бы наверняка засчитали поражение в раунде.

Удар получился, что надо, и он стоял и ждал. С видимым удовлетворением он наблюдал, как я медленно сложился пополам и безуспешно пытался восстановить дыхание.

В это время неподалеку взревел мотор, из-за поворота, шурша шинами по гальке, с разгона вырулил большой автомобиль. Свет фар упал на гальку, прошелся по террасе, потом по ступенькам и ушел в сторону. Автомобиль затормозил и остановился.

Под навес въехать он не смог, потому что на его пути, растянувшись на галечнике, лежал я.

Я стоял на коленях, пытаясь избавиться от скопившейся в моем горле желчи, когда автомобильная дверца открылась и вновь захлопнулась. Захрустела под ногами галька, и передо мной в свете фар вдруг, как по волшебству, возникла пара женских ног.

— Вы можете идти? — спросили ноги. — Если вы не можете встать, давайте я вам помогу.

Я проглотил желчь и встал с таким ощущением, будто меня в живот пнул бронтозавр. Однако я держался на ногах, и это обнадеживало. Снова захрустела галька, открылась и захлопнулась автомобильная дверца, и большой седан въехал на стоянку. Вскоре что-то приподняло мою руку, положило ее на чьи-то плечи, и, поддерживаемый женщиной, я побрел к дому.

Когда мы вошли внутрь, я увидел длинную и узкую комнату, уставленную кленовой мебелью. Комнату украшали сомнительной чистоты белые занавески с изображением ползущих куда-то легионов ярко-оранжевых лангуст. Отдохнуть и расслабиться в такой комнате во время отпуска даже в дождливую погоду было решительно невозможно.

Закрыв глаза, я слушал, как в стакан лилась жидкость. Чей-то голос произнес: «Выпейте это», я ощутил запах виски и попросил:

— Только сигарету, пожалуйста.

Запах виски пропал, и в моих губах оказалась зажженная сигарета. Я трижды жадно и глубоко затянулся, вынул сигарету изо рта и открыл глаза. Виски даром не пропал: его, запрокинув голову, допивала загорелая блондинка с небольшим, гибким и складным телом, и округлыми формами. На ней была голубая блузка-безрукавка с открытой шеей. Блондинка поставила пустой стакан прямо на сумочку и уселась в ногах одной из двух кроватей. Тут же, словно по команде, на второй кровати поднялся мальчик. Он сел и проговорил:

— А, это ты. А я думал, мистер Борман опять вернулся.

— А разве мистер Борман был здесь сегодня вечером?

Слово «был» она произнесла, как «биль».

— Он только что уехал. Он пообещал, что съездит со мной в Анемоновый Грот, если я тебе не скажу. Ой, мам…

— Я сама съезжу с тобой в Анемоновый Грот.

Мальчик полез под подушку и достал оттуда маленький переплетенный в зеленую кожу блокнот с золоченой застежкой, перехватывавшей страницы.

— Мне можно записать в дневнике, что ты это пообещала? — поинтересовался он. — Как приезжал мистер Борман, и все остальное я уже записал.

— Запишешь утром, — ответила блондинка и, обращаясь уже ко мне, заметила: — Он всегда все записывает в своем дневнике. Это вы с Борманом пересеклись?

— Если коренастый малый с плечами футболиста и твердыми, как броня, мышцами, — это он, то да.

— Похоже на Альберта Бормана. Вам уже лучше?

Я утвердительно хмыкнул и даже хотел попытаться встать, чтобы это доказать, но не стал рисковать.

— Мистер Борман рылся в твоих ящиках и все такое, — пожаловался мальчик. — И он забрал папино письмо.

Блондинка стиснула зубы и вдруг сразу постарела на несколько лет. Она выдвинула один из ящиков стоявшего справа от кровати комода, в течение нескольких секунд перебирала лежавшее там белье, и со стуком его задвинула. Топая так, что ее щеки сотрясались в такт каждому шагу, она подошла ко мне. Ее пепельные волосы были уложены по итальянской моде, наподобие змей на голове Горгоны-медузы, что создавало впечатление художественного беспорядка. Глаза у нее были или голубые, или серые, но отражавшие голубой цвет блузки с открытым воротом. Нос был короткий и прямой, а верхняя губа чуть длиннее, чем нижняя.

— Так это Альберт Борман застал вас здесь, — заговорила она с нараставшим гневом, — или вы его?

Я отдал ей записку Бадди Лидса и принялся ждать, когда она бросится мне на шею и расцелует. Однако она, скомкав листок, бросила его на пол и почти шепотом проговорила:

— Почему бы вам всем не оставить Фреда в покос? Обещаю вам, что у него все будет в порядке.

— Но вы же не знаете, где он, миссис Сиверинг.

— Кто вы такой? Честер Драм — это всего лишь имя.

В точке, куда меня ударил Борман, пульсировала боль, но теперь она, по крайней мере, локализовалась. Я поднялся. Она была совсем невысокой: не более пяти футов и пары дюймов.

— Итак, мистер Драм?

— Вы знаете, где находится ваш муж, — жестко произнес я. — Не так ли?

Голубые глаза сначала расширились, потом сузились и стати походить на щелки.

— Очень может быть, что я проглотила бы это от Бадди Лидса, — медленно и гневно сказала она. — А может и нет. Но я вовсе не обязана выслушивать это от вас. Убирайтесь вон, мистер Драм.

Я спросил:

— А почему бы вам не рассказать Лидсу, как вы тут заигрываете с этим парнем, Борманом?

Я успел поймать ее за запястье до того, как ее правая рука хлестнула по моей щеке. Она пнула мою голень своей ступней, обутой в тупоносый туфель без каблука, и закусила губу. Сжимая запястье, я ощущал ее бившийся с сумасшедшей частотой пульс. Заплакал мальчик. Она в ярости обернулась, толкнула его так, что он упал спиной на кровать, и заорала, чтобы он засыпал. Хотел бы я знать, как он опишет эту сцену в своем дневнике.

Она сходила в ванную и вернулась с бутылкой и вторым стаканом. Уместив все это на сумочке, она налила две хорошие порции виски. Мальчика спрятался, зарывшись под простыни, и там всхлипывал. Мы опустошили свои стаканы. После этого она наклонилась над кроватью, поцеловала груду постельного белья и вышла вместе со мной на улицу.

— Давай пойдем вниз, к воде, — предложила она. — Там мы сможем поговорить.

Мы пересекли однорядную стоянку, где едва хватило бы пространства, чтобы втиснуть большую машину. Под ногами тихонько похрустывала галька, сквозь которую проступал сначала мягкий сухой, а потом твердый влажный песок. О песчаный берег с мягким плеском бился легкий прибой.

Морской бриз растрепал ее светлые волосы, и едва уловимый аромат ее духов смешался с запахом моря. Она стояла ко мне спиной, широко расставив ноги и пристально вглядываясь в скрытый ночным мраком горизонт.

— Рано или поздно, но нам придется вернуться к этой теме, — промолвил я.

— Я ничего не могу с этим поделать. Я вообще ничего не могу поделать, когда дело касается Бормана. И я не могу объяснить вам, почему.

— Он тоже разыскивает вашего мужа.

— Откуда вы это знаете?

— Я слышал его разговор с мальчиком. Может быть, это и есть причина того, почему вашего мужа не могут найти?

— Я не понимаю, о чем вы.

— Потому что его ищет Борман.

— А…

— Шантаж?

Ответа не последовало.

— Посыльный в отеле сказал мне, что у вас с Борманом роман, — сказал я. — Что с вами происходит? Посыльный решил, что я репортер. А если бы я был им на самом деле.

— Не надо. Драм. Я уже и так сказала вам слишком много.

— На то, что ваш муж — кандидат на выборах, вам наплевать, так?

Она улыбнулась, немного обнажив свои зубки.

— Если вы опять будете пытаться разозлить меня, то у вас ничего не выйдет. Во всем мире для меня нет ничего важнее, чем Фред Сиверинг. А сейчас, пожалуйста, оставьте меня в покое.

Я зажег сигарету, бросил спичку в воду и произнес:

— Письмо не у Бормана.

В первый раз с тех пор, как мы сюда пришли, она повернулась ко мне лицом.

— Верните его мне.

— А если я уже прочел его?

— А вы действительно его прочли?

— Нет. О чем оно?

— Если хотите, я встану перед вами на колени. Я умоляю вас. Я готова на все, что угодно, только отдайте мне письмо. Или уничтожьте его.

— Нанявшие меня люди платят мне вовсе не за это.

— Если Бадди Лидс узнает, что в этом письме, он откажется от Фреда. Это будет означать конец и для него самого, но он отбросит Фреда, как отбрасывают горячую картофелину.

— Я работаю не на Лидса, а на Саймона Коффина. Если бы это прикончило Лидса в фигуральном смысле, миссис Сиверинг, то Коффина это убьет буквально. Поэтому вы можете быть уверены, что я буду действовать весьма осмотрительно.

— Для чего вы мне все это говорите? Письмо находится у вас, и вы можете его прочесть.

— Ну, скажем, для того, чтобы стать вашим другом и помочь вашему мужу.

— И у вас даже не возникает мысли о том, чтобы помочь мне самой и стать моим другом, ведь так? Разве вы уже не решили, что я шлюха?

— Я никогда никого не обвиняю. Это не мое дело.

— Почему бы вам не заткнуться, мистер Драм? Вы что, меня за девочку принимаете?

Мне тридцать два года, и я уже восемь лет замужем. Разве я похожа на девчонку, готовую растаять от одного мужского прикосновения? Вам никогда не приходило в голову, что на замужнюю женщину, которая любит своего мужа, и любит по-настоящему, может действовать отталкивающе сексуальное превосходство над ним любого другого мужчины — будь то Альберт Борман, или даже вы сами, мистер Драм. Или мужчина, вроде вас, не может даже и допустить такой мысли, так как это было бы посягательством на его собственное «я»?

— Поделом мне, — проговорил я.

Она снова одарила меня короткой и горькой улыбкой и вдруг перешагнула разделявшие нас два фута песка. Она стояла, вытянув руки по швам. Ее тело напряглось, как струна, и она, выгнув спину и выпятив грудь, подалась вперед. Губы ее были полуоткрыты, а в глазах читалась насмешка.

— Ну давай же, обними меня, — произнесла она.

Она качнулась вперед, привстала на цыпочки, словно балерина на пуантах, и, продолжая держать руки по швам, уперлась в меня. Я не йог, поэтому мне пришлось обхватить ее руками, и только я собирался прижаться губами к ее губам, как она рассмеялась. Когда я все-таки ее поцеловал, ее губы, как и положено, слегка приоткрылись, но были вялыми. Подержав немного в объятьях, я отпустил ее. Все с тем же насмешливым взглядом она проговорила:

— И это все? Продолжения не будет? Драм, я отдаюсь вам. На одном поцелуе, вы разумеется не остановитесь. Мне тридцать два, но муж говорит, что у меня прекрасное тело. Ну же, я — ваша.

Я отошел от нее и полной грудью вдохнул соленый морской воздух.

— Вы очень красивая женщина, — сказал я, — и не нуждаетесь в том, чтобы вам об этом говорили, потому что и сама это прекрасно знаете.

— Вы считаете меня фригидной?

— Нет, я вас такой не считаю. Ну и сколько еще пилюль мне предстоит проглотить?

Она пожала плечами.

— Американская девушка не стала бы доказывать свою правоту таким способом. Даже в Баварии сказали бы, что подобная реакция более свойственна французам. Ну что, мистер Драм, ваше «я» раздавлено? Вы уже ощущаете угрозу своему мужскому естеству?

— Я это переживу, — парировал я с усмешкой. — Вы уже доказали мне все, что стремились доказать, миссис Сиверинг. Вы абсолютно нормальны, вам тридцать два года и вы любите своего мужа. Так на чем мы остановились?

— Я все-таки хотела бы получить письмо, — спокойно произнесла она.

— Вам известно, где находится ваш муж?

— Более или менее.

— Что в этом письме?

Она вздохнула.

— Там говорится: «Дорогая Ильзе. Таким, какой я сейчас, я не нужен ни стране, ни партии, ни тебе. Ты знаешь, что я не мог думать ни о чем, кроме бедняги Беккерата. Ильзе, я должен опять поехать туда. Надеюсь, что ты поймешь. Не говори Лидсу ничего, пока я тебе об этом не напишу. Поцелуй за меня Фредди. Я люблю вас обоих. Фред». Вот все, что в этом письме.

Я извлек конверт из внутреннего кармана пиджака и отдал ей. Она смотрела себе под ноги.

— Не думала я, что вы это сделаете, — проговорила она.

— Вам следовало бы его сжечь, — заметил я.

— Да, я его уничтожу.

Мы поднялись к тыльной стене коттеджа.

— И куда же собирался вернуться ваш муж?

— В Германию. Он был там во время войны, там мы с ним и познакомились.

— А Беккерат?

— Я… Я не могу сейчас рассказать вам о нем, я вообще ничего больше не могу вам сказать. Спокойной ночи, мистер Драм.

— Можно будет вас увидеть еще по этому делу?

— Да, конечно.

— Спокойной ночи, — пожелал я, проследил, как она вошла в дом и зашагал к стоянке моего автомобиля. Всю дорогу я внимательно разглядывал гальку у себя под ногами.

Большой дом Бадди Лидса стоял на берегу залива. Он был уже в постели, но я вытащил его оттуда, чтобы кое-что выяснить насчет военного прошлого Сиверинга. Не думаю, что он обрадовался тому, что ему пришлось встать с постели и снова увидеть меня, однако, когда он принялся рассказывать о военных подвигах Сиверинга, у него был вид игрока, лошадь которого только что пришла первой. Что и говорить, послужной список был, что надо. Его кульминацией стала высадка Сиверинга в составе десанта Управления стратегических служб в тыл противника и гибель в бою командира десанта майора Киога, в результате чего Сиверинг принял командование на себя, помог баварским партизанам нейтрализовать фашистскую цитадель до подхода нашей пехоты, и ко всему прочему еще и представил к награде своего радиста, некоего Альберта Бормана, который, как полагал Лидс, жил в Милуоки. Все это, по мнению Лидса, служило доказательством того, что Сиверинг по своей натуре был коллективистом. Лидс считал, что было бы очень неплохо, если бы партия могла получить от Бормана заявление на этот счет. Я не стал говорить ему о том, что Борман находился здесь, в Маунт-Дезерт Айленде. Я лишь поинтересовался, знает ли он что-нибудь о человеке по имени Беккерат, но тот ответил, что слышит это имя в первый раз. Я спросил:

— Сиверинг ведь там встретил свою будущую жену?

— Да, но поехал за ней только в сорок восьмом году.

— Вам это не кажется странным?

— Нет. В то время он был чрезвычайно занятым молодым человеком и должен был много работать ради своей карьеры.

Я поблагодарил Лидса и оставил его раскуривающим очередную из своих сигар. Когда я вышел на улицу, с моря накатывала мгла, и я вдруг почувствовал, что страшно хочу спать. Денек выдался трудным, а стычка с Борманом отнюдь его не облегчила. В мотель я возвращался, как в тумане, и почти не помнил, как разделся и дотащился до постели. Спал я мертвецким сном.

Когда я проснулся, за окном уже был ветреный и пасмурный день. Сплошной пеленой хлестал косой дождь. Из окна моего номера была видна водная поверхность Халз-Коува. Шел отлив, и казавшаяся черной вода уходила, влекомая могучими океанскими силами, которые властвовали над этим побережьем. Это означаю, что время уже перевалило за полдень, и без особого удивления я смог удостовериться в этом по своим часам. Приняв душ, я побрился, оделся и вышел, чтобы позавтракать. На улице было холодно, дождь пошел еще сильнее. Я сел на машину и доехал до мотеля «Маунт-Дезерт».

Добравшись до коттеджа, я обнаружил горничную, которая, невзирая на дождь, катила через террасу свою тележку с принадлежностями для уборки. Машина Ильзе Сиверинг была на месте, чего и следовало ожидать в подобную погоду. Дверь в седьмой номер была приоткрыта, и туда зашла горничная с веником и щеткой для чистки ковров. Я последовал за ней.

— Они еще не съехали, — сообщила мне горничная.

Я окинул ее слегка озадаченным взглядом.

— Могу поклясться, что клерк за стойкой сказал, будто я могу посмотреть седьмой номер.

— Наверное, семнадцатый.

Она подмела пол, вычистила ковер и вышла на террасу, чтобы взять с тележки принадлежности для уборки ванной комнаты. Быстро подойдя к кровати, я вытащил из-под подушки дневник Фредди Сиверинга в зеленом кожаном переплете и сунул его в карман.

— Так вы будете смотреть семнадцатый? — спросила горничная, входя в комнату со шваброй и стопкой полотенец.

Я утвердительно кивнул и под дождем побежал к машине. Там я достал дневник и раскрыл застежку. Записи были сделаны крупным детским почерком, которому Фредди научили в школе. Сегодня утром он тоже сделал короткую запись, которая гласила: «Приехал мистер Борман. Он вел себя странно. Мама смотрела на него тоже необычно. На улице идет дождь. У мистера Бормана была странная походка. Мама кричала на него. Она чуть не плакала. Мы все вместе едем в Анемоновый Грот».

Положив дневник на соседнее сиденье, я тронул машину с места. Под дождем я ехал сначала по городу, потом поднялся в гору и через Бар-Харбор выехал на шоссе, шедшее вдоль берега океана. Дорога, черная и блестящая, снова забралась в гору, повернула направо и шла теперь между обугленными стволами берез, оставшимися от большого пожара десять лет назад. Когда я выехал на трассу, в нескольких сотнях ярдов слева от меня и нескольких сотнях футов внизу показалось море. Несмотря на шум дождя и поднятые оконные стекла, до меня доносился рокот разбивавшихся о прибрежные скаты волн. Скоро я свернул с шоссе и въехал на покрытую грязью автостоянку, с трех сторон окруженную каменным забором. «Понтиак» Бормана был припаркован у дальней стены. Я подрулил к нему, остановился и вышел из машины.

За рулем «Понтиака» сидела Ильзе Сиверинг, рядом с ней расположился Фредди. Мне показалось, что они дремали. Я попробовал открыть дверцу, но она была заперта изнутри. Я постучал по оконному стеклу. Ильзе подняла голову и открыла дверь.

— Что, черт возьми, с вами случилось? — громко спросил я. — Сколько вы уже сидите здесь с мальчиком?

Фредди начал всхлипывать.

— Они заставили меня уйти прямо из грота, — пожаловался он. — Я его и толком-то не разглядел.

— Я не знала, что мне делать, — проговорила Ильзе после довольно долгого молчания. Ее глаза были пусты и безжизненны.

— Сколько времени вы уже здесь? Вы бы хоть сына домой отвезли, он совсем измучился.

— Я есть хочу, — отозвался Фредди.

— У меня нет ключа, — произнесла Ильзе.

— А где Борман? Разве не он вас сюда привез?

— Он. У нас не было необходимости сюда ехать, но для него это почему-то было важно.

Альберт был в стельку пьян, и мне пришлось вести машину вместо него. Он сказал, что надо куда-нибудь отъехать, чтобы поговорить. Еще он сказал, что обещал мальчику. Ну, я не знаю…

— Хорошо, хорошо. Где он сейчас?

Она неопределенно махнула рукой.

— Мы спустились туда, а потом отослали Фредди назад к машине. И он начал требовать с меня деньги.

— И вы собираетесь ему их дать?

Она помотала головой и одними краешками губ улыбнулась.

— Сейчас я уже не собираюсь давать ему ничего, — ответила она.

— Но вы хотели это сделать?

— Он угрожал, что свяжет имя Фреда с чем-то ужасным, что произошло в Германии во время войны. И он был способен на это.

— Это имеет отношение к человеку по имени Беккерат?

На какое-то мгновение в ее глазах показался испуг.

— Откуда вам это известно?

— Из вашего письма.

— Да, письмо… Хотела же я его уничтожить раньше. Мне надо было его сжечь еще до того, как Борман и вы его нашли. Но разве вы не понимаете: оно являлось для меня чем-то реальным. Я могла его увидеть, пощупать и вновь перечитывать столько, сколько захочу. Что-то от Фреда…

— Давайте-ка я отвезу вас домой в моей машине, — предложил я.

Она кивнула и тихо спросила:

— А как же Борман?

— Думаю, он доедет сам.

— Нет, не доедет, — возразила она.

— Что значит, не доедет?

— Он совершенно не обращал внимания на дождь. Ему хотелось спуститься вниз, чтобы увидеть грот. Это было уже давно, несколько часов назад. Должно быть, я уснула. Я слишком устала, а он был очень пьян.

— Дьявол, — прорычал я. — Вы и сами-то разговариваете так, будто пьяны.

— Нет, я не пьяная. Это очень интересный грот. Люди приезжают отовсюду, чтобы увидеть его в хорошую погоду. Два раза в сутки во время прилива он заполняется водой, и тогда попасть в него невозможно. А два раза — можно. Там рачки всякие, губки, пурпурные раковины, улитки, морские звезды, литорины. Еще там розовые водоросли и анемоны, горящие голубым светом, словно неоновые лампы. Был отлив, и мы вошли внутрь, но я отослала Фредди назад к машине. Альберт был настолько пьян, что едва держался на ногах. И здесь начался прилив, вода поднялась уже до коленей. Течение было таким сильным, что сбивало с ног. Мне удалось выбраться. Вот, посмотрите на мои руки.

Я посмотрел. Ладони и пальцы были в царапинах и кровоточили.

— Это о камни, — пояснила она. — Я едва не утонула.

Издав сухой, сдавленный звук, она икнула и добавила:

— Альберт все еще там, внутри. Казалось, будто звук барабанивших по брезентовому верху машины дождевых капель доносился издалека. Тишину нарушали только шум дождя и наше дыхание, от которого запотело ветровое стекло. Я открыл дверцу и выбрался наружу, Ильзе посмотрела на меня и тоже вышла. Фредди я велел остаться в машине.

Я крепко взял Ильзе за руку, и мы побежали вниз сквозь заросли сумаха с обвислыми намокшими ветками по покрытой скользкой грязью тропинке, которая вдруг вывела нас на зубчатую гранитную полку. Таких полок было множество, и каждая из них образовывала извилистый спуск к черной воде, которая, ударяясь о скалы, разбивалась на мелкие брызги. Следуя указателю, на котором была изображена эмблема национального парка, мы начали спуск по одной из таких полок. Мы бежали, шлепая ногами по грязи. Прибой шипел и ухал, обдавая нас белой водяной пылью. Мне почудилось, что Ильзе плакала, однако услышанный мной звук мог быть и завыванием ветра.

Полка вывела нас почти к самой воде. Было время отлива. Если бы был прилив, то мы не могли бы стоять на этом месте. На протяжении примерно дюжины ярдов полка шла параллельно поверхности воды, а потом переходила в величественно возвышавшийся над морем огромный гранитный монолит с уходившим под воду основанием. Линия максимального уровня воды проходила над нашими головами и четко обозначалась скоплениями рачков и водорослями.

— Надо обойти его спереди! — прокричала Ильзе. Я едва услышал ее голос.

Взяв Ильзе за плечи, я приблизил ее лицо почти вплотную к своему.

— Оставайтесь здесь! — выкрикнул я и подошел к краю гранитного уступа.

Вода была очень холодной, и я надеялся, что она еще продолжает убывать. По самой кромке я подобрался к обращенной в сторону моря стороне гранитной скалы и увидел огромную черную дыру, сквозь которую свободно прошел бы небольшой автобус, а при высокой воде — подводная лодка.

Вода или еще полностью не ушла из грота, или уже начала прибывать вновь. Я споткнулся, упал на четвереньки, и волна накрыла меня с головой, оттащив назад на камни. Оступаясь, я вошел в грот. Холодная, как лед, вода доходила мне до щиколоток. Да, действительно, там были и рачки, и губки, и пурпурные раковины, и улитки, и морские звезды, и литорины. Еще там были выступы, образования и гранитные ванны, вымытые волнами. Там были розовые водоросли и анемоны, которые даже в полумраке излучали голубой, похожий на неоновый свет.

Но в гроте было и кое-что еще. За усеянным рачками остроконечным гранитным шпилем на боку лежал Альберт Борман. Мне показалось, что Борман имел вполне умиротворенный вид, но лишь до того момента, пока я не увидел его изуродованное лицо. Голова его не застряла в гроте, и волны все утро колотили ее о гранит.

Я успел на рейс авиакомпании «Люфтганза», вылетавший рано утром из Бонна в Западный Берлин. В некотором роде все это напоминало мой отъезд из Бар-Харбора. Я уехал сразу после того, как обнаружил труп Альберта Бормана, не задавая никаких вопросов, достойных того, чтобы быть увековеченными в дневнике Фредди Сиверинга, а, может быть, и где-то еще. Я даже не увиделся с Саймоном Коффином. Не став дожидаться, к каким выводам придет полиция по поводу гибели Бормана, я отвез Ильзе и Фредди в мотель. Я ни о чем се не спрашивал, потому что Ильзе все равно бы мне не ответила, да это и вряд ли помогло бы в поисках ее мужа. В каких-либо советах ни она, ни я не нуждались. Это было похоже на отъезд с поминок, когда вы не знаете, что сказать на прощание вдове, на лице которой, словно маска, застыло некое подобие улыбки, и вы знаете, что под этой улыбкой скрываются слезы.

В некотором роде, отъезд из Бонна был даже хуже. Телеграмма Бадди Лидса означала, что от дела я отстранен. Пэтти Киог находилась уже где-то в Берлине, и все из-за того, что я потащил ее за собой в Burschenschaft. Сейчас все, что у меня было — это карточка Бронфенбреннера в кармане, и вдобавок смахивавшее на похмельное состояние из-за недосыпа, а это куда хуже, чем похмелье от перепоя. И еще меня не покидало чувство вины от того, что я подвел теперь уже умершего человека и отдал девушку в руки палачей.

Утро было в разгаре, когда самолет приземлился в аэропорту Темпельхоф. Получив свой багаж, я взял такси, которое через одноименный пригород доставило меня в гостиницу «Эм-Зу». В номере я разобрал вещи, побрился, принял душ и достал карточку, что дал мне Бронфенбреннер.

На карточке был указан адрес где-то на Йоахимштрассе недалеко от ее пересечения с Кюрфюрстендам, нечто вроде западноберлинского варианта Таймс-Сквер. Человека звали Гарри Старком, однако в карточке ничего не было о том, чем же занимался этот самый Старк, державший свой офис в самом центре Берлина. Пробираясь сквозь полуденную толчею, я размышлял о том, нашли ли общий язык Зиглинда Штрейхер с Отто Рустом, и добрались ли они до Берлина раньше, чем я. Люди на улицах имели вполне благополучный, но какой-то исступленный вид, как будто они слишком много работали, но были полны решимости впоследствии отыграться за это и взять свое. Это напомнило мне по духу спешащие фигуры где-нибудь на нью-йоркском Бродвее или на Филадельфия-Стрит в Вашингтоне.

Контора Гарри Старка размещалась на четвертом этаже занятого под офисы здания. На двери не было ничего, кроме таблички с его именем. Комната, куда я вошел, была обставлена в шведском стиле современной и, по-видимому, дорогой мебелью. На стенах висели большие глянцевые фотографии улыбающихся мужчин и женщин, большей частью молодых и красивых, которые всем в жизни были обязаны Гарри Старку или, по крайней мере, будут вас в этом убеждать до тех пор, пока не появится новый агент, чтобы получить свои десять процентов.

Место секретарши занимала сногсшибательная блондинка в костюме, который, наверное, специально был скроен так, чтобы свести впечатление от ее внешности к минимуму. Однако, несмотря на костюм, впечатление оставалось потрясающим.

— Herr Шмитт? — спросила она меня.

Я потряс головой и, отчаянно жестикулируя, объяснил на ломаном немецком, что получил адрес Старка в Бонне от Адольфа Бронфенбреннера.

— Вы американец? — поинтересовалась она уже по-английски.

Я ответил утвердительно.

— Меня зовут Хелен Магридж, и я англичанка.

Она улыбнулась. Ее костюм был пошит просто ужасно. А может быть, это был хитрый трюк Гарри Старка и мисс Магридж, и она носила его намеренно?

— У вас была назначена встреча с мистером Старком, мистер?..

— Драм. Нет, о встрече я не договаривался, но дело очень важное.

— Мистер Старк будет не раньше завтрашнего дня, я думаю. Передать ему, чтобы он вам позвонил?

— Где я могу его найти?

— Весьма сожалею, мистер Драм, но…

— Он тоже англичанин?

— Нет, американец.

— И вот что я получаю в обмен на свою откровенность, — заметил я. — А ведь я мог бы вам представиться, как его старинный друг из Ошкоша, что в Висконсине.

В ответ она наградила меня улыбкой, но ее сердце не смягчилось.

— Это действительно не может подождать до завтра?

Я продемонстрировал мисс Магридж свою карточку. Она ее прочла, перевернула и посмотрела на обратную сторону, будто подозревая, что там может скрываться некий секретный шифр. Не обнаружив ничего, она проговорила:

— Берлинцы шутят, что если вы достаточно долго простоите на углу Курфюрстендам и Йоахимштрассе, то обязательно встретите того, кто вам нужен. И хотя я просто обожаю детективные романы, вы — первый частный сыщик, которого я вижу. У вас на самом деле такая жизнь, как об этом пишут?

— А это поможет мне найти Старка?

— Я, правда, очень сожалею, мистер Драм, но…

— Малышка, — прорычал я. — Это дело на миллион долларов!

Она хихикнула и промокнула глаза носовым платком.

— Ой, честное слово, — сказала она. — Я, по правде, никогда и не думала, что частные детективы говорят вот так, но все равно, спасибо.

— А если я спрошу, каким таким бизнесом занимается здесь американец Старк, то, быть может, вам удастся подкрасться и подсмотреть, что все-таки у меня на уме?

В ответ я снова получил улыбку, она была ими просто нашпигована.

— Во время войны мистер Старк был офицером спецслужб. Он занимался обеспечением войск всякого рода развлекательными мероприятиями и завязал в этой сфере такие широкие связи в Германии, что после демобилизации он попросту остался в Берлине и занялся частным бизнесом. Но боюсь, что все-таки буду вынуждена вам отказать.

— Ладно, в таком случае, давайте забудем о Старке. А если я просто попрошу у вас адрес одного из его клиентов?

— Мы не предоставляем подобную информацию. А что за клиент?

Она, по крайней мере, заинтересовалась.

— Близнецы Штрейхер. Брат и сестра.

— О, но они не являются клиентами Агентства Старка. Эти двое и американец? Ваш мистер Бронфенбреннер, должно быть, сошел с ума.

— Он и не говорил мне, что они ваши клиенты. Он лишь сказал, что Старк может помочь мне их разыскать.

— Вообще-то, я не должна этого делать, — заметила она, накручивая телефонный диск. — Но, в конце концов, они не клиенты Агентства Старка, так что какая разница?

Она что-то быстро прощебетала по-немецки в телефонную трубку, выслушала ответ и снова заговорила. Положив трубку, она сказала:

— Без адреса. У них нет адреса.

Она произнесла эти слова с особенным выражением, словно в них таился некий скрытый смысл. Увидев, что с моей стороны не последовало абсолютно никакой реакции, она сообщила:

— Я сожалею, но вряд ли вы сможете его узнать. Вы ведь в Берлине совсем недавно?

Я кивнул. Мы закурили американские сигареты, она рассыпалась в благодарностях, а потом сказала:

— Когда говорят, что у человека, который работает в Западном Берлине, нет адреса, это значит, что он живет в Восточной зоне. Но, так как граждане по обеим сторонам «железного занавеса» подписывают обязательство не пересекать границы между зонами, выражение «без адреса» приобрело особый смысл. Вы понимаете?

— Да. Но работают-то они здесь?

— Совершенно верно. В «Walterchen der Seelentroster», что означает «Маленький Вальтер-утешитель». Хотя он вовсе не маленький, и я хотела бы знать, насколько там можно найти утешение. «Маленький Вальтер» — один из самых больших и фривольных танцевальных залов Берлина. Мы называем их Balhauser.[19]

— Что ж, благодарю, и извините за беспокойство.

— Никакого беспокойства. Полагаю, вы могли бы достать билеты туда через профсоюз увеселительных заведений. Однако я чувствую, что просто обязана вас предостеречь. У Штрейхеров репутация… Мне не следовало бы этого говорить, потому что я не совсем уверена, но ходят слухи, что они… ну, в общем, работают на «красных». Вы ведь будете очень осмотрительны, правда?

Мы обменялись улыбками, и я повернулся, чтобы уйти. На выходе из конторы Гарри Старка я чуть не столкнулся с другим посетителем.

— Herr Шмитт? — удостоверилась мисс Магридж.

— Ja, — подтвердил Herr Шмитт.

У нас с ним не было ни малейшего сходства.

Пообедал я в Stampe[20] у развалин старой кирхи мемориала кайзера Вильгельма, где за кружкой кисловатого пива хозяин посоветовал мне обратиться в агентство по аренде автомашин, располагавшееся через несколько домов ниже по Курфюрстендам. Был разгар туристического сезона, и все, что я смог получить без предварительного заказа, был мотороллер с кабиной «Мессершмитт» — трехместный агрегат на трех колесах и с десятисильным двигателем. Одна-единственная дверь мотороллера была расположена на крыше и открывалась наподобие крышки у сундука.

Я ехал по забитой автотранспортом Курфюрстендам по направлению к Халензее. По размерам «Маленький Вальтер-утешитель» смахивал на гигантскую конюшню, но значительно уступал ей по своим архитектурным достоинствам. Его фасад украшал щит, на котором в полный рост были изображены восхищенно улыбавшиеся друг другу Штрейхеры в классической танцевальной позе. Я медленно проехал мимо, развернулся и поехал по Курфюрстендам в обратную сторону. Сегодня вечером после заключительного номера Штрейхеров я буду должен последовать за ними в этом направлении, если, конечно, они приедут на машине.

Я проехал на восток, насколько это было возможно, доехав до величественной каменной арки Бранденбургских ворот, за которыми раскинулась безлюдная Потсдамер-Платц. На площади полицейский из восточной зоны остановил для проверки случайную машину.

Где-то там, в восточной зоне была Пэтти Киог. Была ли она в руках полиции, или уже у «красных», которые эту полицию контролировали, этого я не знал. Однако Зиглинда Штрейхер, похоже, всерьез намеревалась заполучить золото Управления стратегических служб, а это значило, что она не выпустит Пэтти из лап до тех пор, пока они вместе с братом не вытрясут из нее все, что она знала. А может быть, все-таки выпустит? А если авторитарная личность по Ферге — это первичное, а все остальное — вторично?

Спустя некоторое время я уже возвращался в «Эм-Зу». Заказав себе в номер двойной бренди, я выпил его, растянулся на кровати, закурил сигарету и снова стал думать о Пэтти, увязшей в этой передряге по самые свои хорошенькие ушки. Однако мои размышления помочь ей не могли.

Я уснул, и мне приснилось, что я проезжаю на мотороллере под Бранденбургскими воротами. Полицейским на границе оказалась женщина, которая была точной копией Вили Шлиман. Я сказал, что меня зовут Ампаро, и она меня пропустила.

Развернув мотороллер в восточном направлении, я поехал по Курфюрстендам вдоль запруженного людским потоком тротуара в «Маленький Вальтер». Его можно было найти даже с завязанными глазами. Там в исполнении духового оркестра уже гремела полька, сопровождавшаяся поощрительными возгласами собравшейся в зале толпы.

Публика представляла из себя то разношерстное сборище, по которому никогда нельзя составить завершенной картины. Распевали, взмахивая пивными кружками, толстозадые бюргеры. Шурша накрахмаленными юбками, со свистом рассекали воздух официантки, обносившие бюргеров пенными кружками. Мокрый, хоть выжми, багровый от натуги музыкант, весивший не менее трех сотен фунтов, изо всей мочи дул в свою трубу. Воздух казался сизым от дыма, отовсюду доносился смех, стучали о непокрытые деревянные столешницы пивные кружки. Хористки были явно завезены из Баварии, ведь это там росли такие девчонки с румяными, словно яблоки, щечками и стройными, как молодые деревца, лодыжками.

Наконец, часа через два в костюме крестьянки появилась Зиглинда Штрейхер.

Опорожнив кружку пива, она бросила пустую кружку в толпу и запела. Крепкая и розовощекая, она была самим воплощением здоровья, и, казалось, никакие мирские заботы ее не касались… Передвигаясь между столами, она сильным, не нуждавшимся в микрофоне голосом пела старые немецкие песни, которые так желала слышать ее усердно поглощавшая пиво аудитория. Она пела примерно полчаса, прерываясь лишь для того, чтобы отхлебнуть пива и выслушать одобрительные возгласы, пока кто-то не пробасил: «Вагнер!»

Зиглинда улыбнулась и в раздумье свела свои брови вразлет. Потом ее лицо осветилось широчайшей улыбкой, и во внезапно наступившей тишине зазвучали выводимые контральто слова тоски, которые пел Тристрам своей ушедшей любви:

Зал чуть не обрушился от аплодисментов. Финал был превосходным. На лице Зиглинды блестели капельки пота, и еще до того, как погас юпитер, она быстро ушла. Пение было дьявольски красивым, но мое впечатление было смазано тем, что психоаналитик охарактеризовал бы как возникшие у меня ассоциативные связи. В моем мозгу опять отозвались слова баллады:

«Ты и Тристрам», — подумал я. Потому что ирландское дитя — это, конечно, Пэтти Киог.

Было еще и пиво, и пение, и когда Зиглинда появилась вновь, с ней был ее брат. Стиль, в котором они исполняли бальный танец, был атлетическим и мощным, и даже видавшие виды официантки, вздыхая, отворачивались, когда Зигмунд проворно и смело бросал и вращал свою сестру. Свет погас, зал зашумел в ожидании, и прожекторы зажглись опять. Финальный танец навевал образы Шварцвальда и горных озер в Баварских Альпах. Когда танец закончился, произошло то, что случается только на выступлениях самых отменных исполнителей: на мгновение наступила абсолютная тишина, и зал взорвался аплодисментами.

Я заплатил по счету, быстро вышел на улицу и пошел к мотороллеру. Я поставил его рядом с переулком, на который выходил служебный выход «Маленького Вальтера». Ночь выдалась холодной, и с Балтики дул свежий ветер. Я выкурил пару сигарет, размышляя о двойной жизни Штрейхеров, о том, как Тристрам оплакивал свою потерянную ирландскую возлюбленную, и о том, что лучшие времена не обходятся без печали, и не бывают без радости самые тяжелые времена, так же, как в лучших из нас живет зло, а в худших — добро. И еще я желал бы, чтобы Зиглинда с братом не были так дьявольски талантливы. Вдруг темное ущелье переулка прорезал свет автомобильных фар, и по переулку проехал, повернув на Курфюрстендам, «Фольксваген». Он прошел совсем близко от меня, и я увидел сидевшего за рулем Зигмунда. Сестра сидела рядом.

Я завел мотороллер и двинулся за ними по Курфюрстендам так, чтобы между нами оставалось две машины. Мимо проносились ярко освещенные витрины магазинов, прогуливавшиеся берлинцы и шедшие на запад встречные машины. Очень скоро движение стало менее интенсивным, и когда на фоне звездного неба возникла громада Бранденбургских ворот, мне пришлось отстать от них на целый квартал. По эту сторону границы должна была стоять американская военная полиция, а по ту — восточногерманские полицейские. Если бы они останавливали для проверки каждую машину, которая пересекала границу, то вся Потсдамер-Платц была бы забита транспортом. Но они, по-видимому, вели выборочную проверку, а у меня были такие же дела по ту сторону границы, как у Тристрама в Ирландии.

«Фольксваген» замедлил ход. Вырисовывавшаяся на фоне света прожектора грузная фигура полицейского сделала разрешающий знак рукой. Следующим был небольшой фургон. Он притормозил, и водитель перебросился несколькими словами с полицейским. Я ощутил, как по моему боку стекает струйка пота. «Фольксваген» уже почти скрылся из виду. Фигура что-то сказала водителю фургона, тот засмеялся. Полицейский тоже засмеялся, послышался скрежет включаемого сцепления, и фургон тронулся с места. Я тоже включил сцепление и двинулся вперед.

С левой стороны от ворот висел освещенный знак с надписью на английском и немецком языках: «Вы выезжаете из американского сектора». Луч прожектора прошелся по мотороллеру и, ослепив меня, остановился на кабине. Полицейский что-то произнес. Я не знал, было ли это вопросом. Я был настолько измотан, что с трудом соображал, и смотрел прямо перед собой на удалявшиеся в темноту габаритные огни фургона. Луч прожектора сместился в сторону, фигура полицейского передвинулась, и сзади мне посигналили. Даже не успев осознать, что оставляю позади себя свободный мир, я до отказа выжал педаль газа.

Фургон, за огнями которого я следовал по темной, обдуваемой всеми ветрами Потсдамер-Платц, свернул налево. Впереди него тоже маячили габаритные огни. Перед тем, как пойти в «Маленький Вальтер», я изучил карту Берлина, поэтому довольно четко представлял, куда мы ехали. С площади мы выехали на Унтер-ден-Линден, всю в руинах. Русские так усердно потрудились, очищая от фашистов свой сектор Берлина, что складывалось впечатление, будто война здесь закончилась только вчера. Мы проехали мимо занимавшего целый квартал среди моря развалин нового здания русского посольства, свернули на Фридрихштрассе и, двигаясь по направлению к собору, переехали Шпрее. «Фольксваген» набрал скорость. В темноте где-то у реки залаяла собака. Собор был темен и молчалив, как, впрочем, и все в Восточном Берлине, — могиле, в которой были похоронены все посулы Советов о светлом будущем. «Фольксваген», повернув, застучал по брусчатке Люстгартена. Машин, даже припаркованных, на улицах не было видно. Перед тем, как свернуть на Люстгартен, я выключил наружное освещение и отстал, насколько мог, чтобы только их не потерять. «Фольксваген» свернул к Жандарменмаркт и обогнул площадь справа. Отключив двигатель мотороллера, я проехал еще немного и на углу остановился. До меня донесся звук захлопываемой автомобильной дверцы. Открыв крышку кабины, я выбрался наружу. Штрейхеры входили в третий по счету дом от угла через дверь, расположенную в углублении между двумя стеклянными витринами. В темноте я не видел, что было выставлено в витринах, но магазин был, кажется, единственным на весь квартал. Здание имело два этажа: первый был сложен из камня, а второй, деревянный, был с верандой, нависавшей прямо над тротуаром. На веранде красовалась вывеска. Разобрать, что на ней было написано, я не смог. Свет нигде не горел.

Я подошел поближе и увидел в витрине бутылки с виски. Мне это не понравилось. То, что проходило в Восточном Берлине под маркой магазина по продаже спиртного, почти наверняка находилось в собственности государства и полностью им контролировалось.

Неужели это значило, что данное заведение — официальная тюрьма Пэтти Киог, а вовсе не укрытие Штрейхеров?

Я замер и прислушался. На подходе к станции «Фридрихштрассе», располагавшейся в нескольких кварталах отсюда, прогрохотал по эстакаде поезд Я прошел вдоль витрины винного магазина. Он помещался в большом здании, стоявшем впритык к соседним домам. За зданием, скорее всего, был маленький дворик, и за ним — другие дома. Парадное, по-видимому, являлось единственным входом. Я переживал один из немногих моментов в своей жизни, когда мне очень хотелось ощутить на плече тяжесть кобуры с заряженным пистолетом. С ним я мог ворваться внутрь здания и выручить Пэтти. Правда, с равным успехом я мог лишиться головы, и это не только не помогло бы Пэтти, но и вряд ли доставило бы удовольствие как мне, так и страховой компании, которой хватило глупости, чтобы застраховать жизнь частного сыскаря.

Я решил устроиться в кабине мотороллера и ждать. До рассвета оставалось еще добрых пять часов, и я подумал, что не повредит, если они в течение этого времени немного расслабятся.

Я уже повернулся, как вдруг увидел, что между мной и углом улицы стоит невысокий полный человек. Я двинулся ему навстречу, напевая припев немецкой песенки. Мы были совершенно одни в этом мире темных улиц, брусчатки и неясных угроз. Я думал, что для подвыпившего человека выгляжу достаточно убедительно. У человека были аккуратно подстриженные усики и мягкие светлые волосы.

— Добрый вечер, Herr Драм, — произнес он по-английски.

Я прекратил петь и уставился на него. Он вовсе не казался опасным, но лишь до того, пока вы не увидели его глаза. Должно быть, в службу безопасности Федеративной Республики Германии специально отбирали людей с такими глазами. Такие были у Йоахима Ферге. И у Мюллера.

— А, рад вас видеть, — ответил я. — Пушка есть?

Он улыбнулся:

— Да, есть.

— Когда вы не появились в заведении Вили Шлиман, я уже было решил, что Ферге все-таки решил отстранить вас от этого дела, Herr Мюллер, — сказал я. — Штрейхеры здесь, в доме. Я думаю, американка тоже.

— Да, это так.

— Похоже, что мы сможем взять их именно так, как этого хотелось бы Ферге. Если, конечно, сумеем опять вывезти их в Западный Берлин.

Он промолчал.

— Дайте им немного времени, — продолжил я. — Пускай поспят. Они не знают, что за ними следят.

С улыбкой он запустил руку под пиджак и достал из-за брючного ремня «Люгер». Продемонстрировав пистолет, он направил его на меня.

— Прошу вас, заходите, — произнес он. — Винный магазин.

— Нам следовало бы выждать, — начал было я, но дуло «Люгера» смотрело с расстояния трех футов прямо мне в пупок.

— Уже поздно, — промолвил Мюллер, — и я хочу хоть немного поспать. Штрейхеры тоже нуждаются в отдыхе. Заходите-ка, и живо.

Он был у Ферге опером, все здесь знал, а насилие было его ремеслом. Его нельзя было обвести вокруг пальца, словно молокососа, чтобы вот так, за здорово живешь взять и оглушить у здания Корпорации в тот момент, как он давал прикуривать Зигмунду. И он просто обязан был появиться у Вили Шлиман, когда я так нуждался в его помощи. И вот в первый раз он подоспел вовремя, будто его звали. Однако ни я, ни Йоахим Ферге этого не делали.

Мы вернулись к магазину. Мюллер шел сзади.

— Откройте дверь, — приказал он.

Я повернул и нажал ручку, дверь была незаперта. Я вошел в темноту, Мюллер последовал за мной и закрыл за нами дверь.

Тыльная стена магазина от пола до потолка была задрапирована тяжелой материей. За ней была деревянная лестница, освещенная тусклым желтым светом. В полной тишине мы поднялись по лестнице, и Мюллер кого-то окликнул. Дверь на лестничной площадке открылась, и мы вошли в обставленный стеллажами кабинет, в котором стояло несколько деревянных стульев и рабочий стол. С потолка свисала на цепи электрическая лампочка без абажура. Единственное маленькое окно было закрыто плотной темной занавеской. Картину гостеприимства и радушия по-советски завершал висевший над столом портрет Ленина.

Дверь за нами закрыл Зигмунд Штрейхер. Мюллер заулыбался. У него был торжествующий вид коммерсанта, который в августе первым завез кондиционеры в Атланту, что в штате Джорджия.

— Это Драм, — объявил он по-немецки. — Частный сыщик из Америки.

— Помню, — процедил Зигмунд Штрейхер, и, отведя плечо назад, изо всей силы меня ударил. Меня отбросило назад, я ударился спиной о дверь и осел на пол. Зигмунд помассировал кулак и взглянул на меня сверху вниз.

— Руст, — произнес он. — Тогда ночью на Рейне мы бы взяли Руста, если бы не он. А теперь смотрите, в какой мы оказались заднице.

— На здоровье я не жалуюсь — ни к селу, ни к городу вдруг ляпнул Мюллер.

Я встал с пола, и он указал мне «Люгером» на один из стульев. Я сел с ощущением, будто мою челюсть накачали новокаином.

— К чему это вы, насчет вашего здоровья? — поинтересовался Зигмунд.

— А к тому, что я здесь не для того, чтобы его поправлять.

— Нет, конечно. Вы — вместе с нами.

Мюллер улыбнулся.

— Кто это вам такое сказал? Отто Руст?

— Ja, Руст.

— Мне надо то же, что надо Русту и вашей сестре. Свою долю за Драма. Утром он свалился бы вам, как снег на голову, и взял бы вас голыми руками.

— Ни за что, — отрезал Зигмунд.

— Ну, все равно, были бы неприятности. С полицией, например. Вам это было нужно?

— Нет, — поразмыслив, признал Зигмунд.

— Ну вот, видите? — оживленно подхватил Мюллер. — И не надо так отчаиваться. Руст мертв, но я убежден, что в тех же целях можно использовать и американку. Но сначала…

— Я не желаю даже слышать о деньгах! — воскликнул Зигмунд.

— Но ваша сестра…

— Утром мы с сестрой вернем девчонку и извинимся. Если, конечно, наши извинения будут приняты. А за то, что вы сделали, вам предоставят политическое убежище в Восточной Германии.

— Убежище? — переспросил Мюллер, лукаво поглядывая на меня. — Вы полагаете, что мне нужно здесь убежище в то время, как по миллиону немцев в год бежит из Восточной Германии? У беженцев даже есть нечто, вроде анекдота. Они говорят: надо было не уезжать и через некоторое время стать премьер-министром, потому что не осталось бы никого, кого можно было бы назначить. Понимаете? — он рассмеялся. — Так вы поняли?

— Заткнитесь. Вы абсолютно ничего не понимаете в классовой борьбе, — откликнулся Зигмунд.

— Восемьсот тысяч марок, — ответил Мюллер, проводя языком по губам. — Вот в чем я понимаю.

В прихожей за моей спиной раздались шаги, и дверь открылась. В дверном проеме стояла Зиглинда в своем баварском костюме.

— Золотом, — прошептал Мюллер. — Золотыми слитками!

— Я не желаю говорить о деньгах, мне это неинтересно. Деньги способны приносить лишь горе, я их ненавижу! — с чувством проговорил Зигмунд.

Зиглинда подошла к тому месту, где он сидел.

— Тебе надо немного поспать, — сказала она, гладя его по волосам. — У тебя такой усталый вид.

Она бросила взгляд на его ободранные костяшки пальцев, поцокала языком и посмотрела в мою сторону с таким выражением, будто то, что моя голова еще находилась на своем месте, было чудом.

— Как девчонка? — спросила она.

— Все спокойно. С ней Отто Руст.

— Не нравится он мне. Думаю, ему нечего здесь делать, — с раздражением произнес Зигмунд. — В классовой борьбе не может быть места человеку, который ставит свои личные интересы выше долга.

— Но он же сын прусского юнкера! Он не может понимать того, что понимаешь ты, Зигмунд. И никогда не поймет. Но он нам нужен. Ему известно…

— О деньгах. Только о деньгах.

— Пойди, поспи немного, — предложила Зиглинда. — В задней комнате.

Зигмунд упрямо потряс головой и уселся на свой стул.

Я стоял прямо перед Зиглиндой. Мюллер выглядел озадаченным и поигрывал «Люгером». Зиглинда пожала плечами.

— С девушкой все в порядке? — поинтересовался я.

Зиглинда усмехнулась.

— А если нет? Что тогда, Herr Драм?

Я понял, что не стоило развивать эту тему, и обернулся к Мюллеру, который снова принялся играть своим «Люгером».

— Они понимают английский? — спросил я его.

— Откуда мне знать, — насупился Мюллер.

С улыбкой я повернулся к Зигмунду и сказал по-английски:

— Ты — сутенер, а сестрица твоя — шлюха. Зигмунд продолжат молча на меня таращиться. Я бросил Мюллеру:

— Передайте, что я попросил разрешения закурить.

Мюллер перевел мои слова на немецкий, и Зигмунд разрешил. По-английски он понимал примерно так же, как я по-непальски. Я закурил и, обращаясь к Мюллеру, проговорил:

— Похоже, нам ничто не мешает потолковать.

— Мне не о чем с вами говорить, — ответил Мюллер.

— Вот как? А я так не считаю. Или вам уже безразличны эти восемьсот тысяч марок?

— Вы что, хотите сказать, что вам они небезразличны?

Я бросил на него взгляд исподлобья.

— Неужели вы серьезно думаете, что я потащился в Восточный Берлин ради красивых глазок мисс Киог?

— Говорите на немецком! — резко бросила по-немецки Зиглинда.

Покачав головой, я сказал Мюллеру:

— Передайте ей, что я хотел бы кое-что сообщить, но из-за слабого немецкого не могу этого сделать. Скажите, что, как только мы закончим наш разговор, вы тут же переведете.

Зиглинду это, похоже, успокоило. Зигмунд сидел чернее тучи.

— Ну, и что же дальше? — поинтересовался Мюллер.

— Он собирается сдать ее властям «красных» взамен убитого Вильгельма Руста.

— Знаю.

— А она сама не знает, чего она хочет. Она думает, что ей нужны деньги, но Зигмунд вполне может вправить ей мозги. А вы, Мюллер?

— А сами-то вы как думаете?

— Ну, хорошо. Американка мне доверяет. Будет ли у нес повод не доверять вам, если я скажу ей, что вы — человек Ферге?

Это Мюллера заинтересовало.

— Нет, — ответил он. — Не будет.

— Тоже прекрасно. Вы что, хотите, чтобы близнецы нам все испортили?

— Но каким образом…

— Пошевелите мозгами. Нам вместе с американкой надо смываться.

— Ага, так я и знал. Вам надо, чтобы я помог вам бежать.

— Даю вам двадцать пять процентов.

— А если меня все устраивает, как есть? Ферге упоминал, что вы находитесь здесь с заданием отыскать пропавшего американца. Фреда Сиверинга, кажется.

— У меня и дома работы столько, что никуда ехать не надо. Конечно, черт возьми, мне надо найти Сиверинга, ведь они, Сиверинг и девчонка, вместе могут вывести нас на деньги. Но, разумеется, если вы предпочитаете якшаться с двумя «красными» психопатами… Не думаю, что вы настолько глупы, — с ехидством закончил я. — Постойте-ка. Кажется, я понял. Вы просто хотите выжать больше, чем двадцать пять процентов.

В черных, как агат, глазах Мюллера загорелся интерес. Впервые за все время они ожили, и в них отразилась вся гамма его переживаний: они вопрошали, сомневались, взвешивали. Я продолжил:

— Вы получите ровно четвертую часть найденного нами, и не более того. Не хотите — не надо.

— Без моей помощи вам крышка. Штрейхеры прихлопнут вас. Другого выхода у них нет.

Однако я так не думал. Только один человек в этой комнате мог желать моей смерти, и этим человеком был Мюллер. Если, конечно, он рассчитывал вернуться на Запад и продолжить свою работу у Ферге. Я был уверен в том, что он прекрасно это понимает. Но ему вовсе не надо было знать, что мне это известно, и поэтому наша дискуссия принимала чисто риторический характер.

— Ведь это я выяснил, что Сиверинг в Германии, — вновь заговорил я. — Черт с вами, треть.

— Пятьдесят на пятьдесят, — ответил Мюллер.

Я развел руками.

— Мюллер, с вами трудно спорить. Ладно, делим пополам. А вы сможете нас отсюда вытащить?

Зиглинда метнула беспокойный взгляд сначала на меня, потом на Мюллера.

— Ну? — произнесла она.

— Скажите ей, что я закинул удочку насчет того, как бы не передавать девчонку «красным» властям.

— Пятьдесят на пятьдесят, — повторил Мюллер.

Я печально улыбнулся.

— У меня нет другого выбора.

Мюллер принялся что-то быстро говорить Зиглинде по-немецки. Она сперва заулыбалась, но вдруг неодобрительно нахмурилась и с подозрением покосилась сперва на меня, а потом на брата. Но Зигмунд спал.

— Ну а сейчас-то что не так? — поинтересовался я у Мюллера. — У вас же пушка.

— Нет. Я должен подумать.

— Отведите Драма к девчонке, — сказала ему Зиглинда. — Нам всем надо поспать.

— А что будет утром? — спросил Мюллер. — Мне глубоко до лампочки вся эта ваша политика, фроляйн. Будь вы хоть трижды коммунисткой, или анархисткой, или желали бы вернуть на императорский трон ближайшего из ныне живущих родственников кайзера Вильгельма. Мне только надо…

— Утром, — оборвала его Зиглинда, — мы с братом это решим. А что вам надо, мне совершенно ясно.

Мюллер пожат плечами и повел меня через дверь и далее по коридору в фасадную часть здания. Приоткрылась дверь, и из нее высунулась голова Отто Руста. Увидев Мюллера с «Люгером», он оторопел.

— Я вместе с вами, — сухо бросил Мюллер.

— Не знаю, — ответил Руст. — Мне о вас ничего не говорили.

На другом конце коридора стояла Зиглинда.

— Все в порядке, Отто, — тихо отозвалась она. Руст провел пятерней по своим жестким светлым волосам.

— А, убийца, привет, — произнес я. — Даже не стал дожидаться похорон? Хорошенькое дельце, нечего сказать.

Он вспыхнул, и его лицо приобрело оттенок вареного лангуста, которого я так и не успел отведать в Бар-Харборе. Неуклюже размахивая руками, он кинулся на меня. Поймав его за кисть, я с хрустом начал заламывать пальцы назад, пока он не опустился на колени. Вот таким манером я продолжал завоевывать симпатии, убеждать и сколачивать из собравшихся над винным магазином ребят большую и дружную компанию.

Вот тут-то Мюллер и продемонстрировал, что еще не принял насчет меня окончательного решения, или же это решение было отрицательным, а возможно, он просто хотел со всей наглядностью показать Русту, на чьей все-таки стороне он сейчас был. И показал это весьма убедительно, шарахнув меня в висок своим «Люгером». Я опускался на колени, а Отто Руст поднимался на ноги, будто мы с ним качались на перекидной доске. И не успел Мюллер среагировать, если он вообще собирался это делать, как Руст с размаху ударил меня ногой прямо в лицо.

Свет беззвучно померк в моих глазах.

Казалось, что голос доносился откуда-то с обратной стороны Млечного Пути вместе с осыпавшим меня звездным дождем:

— Только не двигайся. Надо лежать и не пытаться встать.

Что-что, а это было проще простого.

— Они не дают мне для тебя ни воды, ничего. Я просила. Просила.

Послышался чей-то жалобный стон. Так скулить могла потерявшая хозяина собака или самый несчастный человек на свете. Стонали на полу футах в трех от моей головы. Это был Отто Руст. Судя по запекшейся в его волосах и на лбу крови и влажно лоснившейся щеке, он имел причину для того, чтобы так стонать. Себя я, разумеется, лицезреть не мог, но подозревал, что вид у меня был еще более плачевным. Однако его голова лежала на голом полу, моя же, словно на подушке, покоилась на упругом бедре Пэтти Киог. Это обстоятельство, признаться, значительно улучшало мое самочувствие.

— Что было со мной, помню, — проговорил я. — А с ним-то что стряслось?

— Не пытайся сесть, прошу тебя.

Я попробовал изобразить на своем лице улыбку, однако было такое ощущение, будто мой рот переполнен зубами, языком и еще какой-то дрянью. Моя голова пульсировала, глаза болели, а челюсть, казалось, весила больше, чем Пэтти и все мое остальное тело вместе взятые. И вместе с тем было до того приятно ощущать затылком эластичную гладкую ткань ее юбки и смотреть снизу на ладно сидевшую на ней блузку и маленький упрямый подбородок, что я поклялся:

— Никакая сила в мире не заставит меня даже пошевельнуться.

Упрямый подбородок вздрогнул, и коротко остриженные черные волосы взметнулись.

— Ничего смешного в этом нет, Чет. И не надо паясничать. Я, наверное, задремала. За дверью послышался какой-то шум, и я ее открыла. Ты лежал на полу лицом вниз, а Отто Руст бил тебя ногами. Второй мужчина крикнул, чтобы он прекратил, но Отто продолжал тебя пинать. Тогда мужчина ударил его пистолетом, и Отто упал прямо на тебя. Прибежали близнецы и оттащили вас обоих сюда.

Я с облегчением вздохнул. Это стоило мне чуть ли не всего, что располагалось у меня выше шеи, но задумка сработала. Отто Руст, как и Мюллер, желал заполучить восемьсот тысяч марок и ради этого прикончил своего папашу. Он мог бы стать союзником Мюллера, и вот в этом случае Мюллер наверняка бы решил, что от меня пора избавляться, причем не откладывая это дело в долгий ящик. А теперь у Мюллера оставался единственный выход.

— Где они? — спросил я Пэтти.

— Двое внутри, и один в прихожей.

— Который?

Я быстро поднялся и сел. Комната вместе с Пэтти поплыла вокруг меня. Если бы она меня не удерживала, я бы, наверное, оторвался и улетел в космос. Спустя некоторое время я смог различить дверь, которая вела в прихожую. Дверь была немного приоткрыта. На стуле в прихожей сидела Зиглинда, держа в руке точно такой же «Люгер», как у Мюллера.

— Ты как? — осведомилась Пэтти. — Впрочем, глупый вопрос.

— Было хуже.

— Стоик! — похвалила она и с гордостью посмотрела на меня. Мы оба заулыбались, и вдруг ее глаза наполнились слезами.

— Ну не дура ли? — спросила она, и сама себе ответила. — Смешная дура! Ты лежишь здесь весь избитый, а я… я так рада тебя видеть…

В этот момент Отто перевернулся, моргнул и открыл глаза.

— Отто, — позвала из коридора Зиглинда. Он простонал и попытался встать, но смог подняться лишь на колени.

— Отто, — снова окликнула Зиглинда.

Он подполз к косяку и, опираясь на него, кое-как поднялся на ноги. Зиглинда махнула рукой в сторону прихожей, и он, как побитая собачонка, побрел в указанном ему направлении.

— Herr Мюллер, — позвала Зиглинда, и почти тотчас в коридоре возник Мюллер. «Люгер» Зиглинда ему не отдала, так как у него был свой. Она что-то шепнула ему на ухо, он расплылся в улыбке, и она пошла вслед за Отто. Дверь открылась и закрылась так тихо, будто они боялись разбудить Зигмунда.

Я взглянул на Пэтти. Она уже не плакала, и я перевел взгляд на сидевшего в коридоре Мюллера. Тот что-то буркнул, зажег сигарету и принялся внимательно рассматривать волосы на тыльной стороне ладони. Мы с Пэтти молчали. Мюллер бросил сигарету на заплеванный деревянный пол и наступил на нее. Откуда-то донесся скрип кровати, который вскоре перешел в размеренное поскрипывание.

В комнату вошел Мюллер с «Люгером».

— Окно, — произнес он. — Вы как, шустрые?

— Станешь тут шустрым, черт побери, — отозвался я.

Окна выходили на улицу. Из мебели в комнате стояли две кровати, бюро, торшер и два складных стула. К стене в сложенном виде был прислонен стол. Я подошел к двери и закрыл ее. Замок был снят, и мне пришлось подпереть дверь стулом, поставив его углом под литую медную ручку. Повеяло холодом. Обернувшись, я увидел, что Мюллер и Пэтти уже открыли створки стеклянной двери, выходившей на балкон.

— Сначала я, — заявил Мюллер. «Чтобы вы не сбежали», — мог бы добавить он, но это и так само собой подразумевалось.

Засунув «Люгер» за пояс, он перемахнул через балконную балюстраду. Улица внизу была темной и пустынной. Тишину нарушил звук клаксона на Жандарменмаркт, и Мюллер на мгновение замер. Потом он присел, пошарил руками по балюстраде, ухватился за нее, спустил ноги вниз и повис на руках. Снизу послышался глухой удар, по мостовой шаркнули кожаные подметки, и голос Мюллера тихо позвал:

— Теперь вы, фроляйн.

Пэтти вопросительно посмотрела на меня.

— Давай, — сказал я. — Делай так же, как Мюллер. Если повиснешь на руках, до мостовой останется не более девяти-десяти футов. Когда будешь приземляться, согни ноги в коленях, спружинь ими, и все будет в порядке.

В предрассветном небе, затягивая звезды, появились облака. Пэтти шагнула ко мне. Она была едва различима в окружавшем нас мраке. Руки Пэтти легли мне на плечи, а губы легко прикоснулись к моим губам.

— Это еще зачем? — спросил я.

— Затем, — ответила она и полезла через балюстраду.

— Скорее, — просипел снизу Мюллер.

Сперва что-то дважды легонько стукнуло: Пэтти скинула свои туфли на шпильках. Потом послышался удар потяжелее — это спрыгнула она сама. И вдруг я услышал, как она вскрикнула.

— Штрейхер! — хрипло крикнул Мюллер.

По тротуару застучали быстрые шаги, и наружная дверь открылась. Я занес ногу над балюстрадой. Прозвучал пистолетный выстрел, и в ночном мраке ярко сверкнуло оранжевое пламя.

— Он тащит ее в дом! — прокричал Мюллер.

Входная дверь с треском захлопнулась.

— Ладно, — проговорил я. — Оставайтесь там.

Через открытую балконную дверь я вернулся в комнату. Кто-то колотил в дверь.

— Мюллер! — услышал я голос Зиглинды. — Мюллер, что случилось?

Задергалась дверная ручка, и дверь заходила ходуном. Вдруг служивший подпоркой стул разлетелся в щепки, дверь распахнулась, и в комнату плечом к плечу ввалились Зиглинда и Отто Руст. То, что было на них надето, вполне уместилось бы в приличных размеров бумажнике. Зиглинда в своих трусиках выглядела предпочтительней, чем Отто, но все впечатление портил «Люгер», который она держала в руке. Я дотянулся до второго стула и, как бейсбольной битой, взмахнул им над головой. Зиглинда выстрелила. Стул разлетелся на куски, но по ним я все-таки попал. Зиглинда попятилась, а Отто упал навзничь прямо на пороге. Перескочив через него, я бросился по прихожей к лестнице.

Зигмунд вел Пэтти вверх по лестнице. Он толкал ее вперед, заломив руки за спину. Свободной рукой он держал за горлышко запечатанную бутылку виски. Хрипло переводя дыхание, я остановился наверху.

Выбраться наружу через балконную дверь я уже не мог: там была Зиглинда. Стоять и ждать, пока она заявится сюда, я тоже не мог.

Единственное, что мне оставалось делать, это действовать очень быстро. И я кинулся по ступенькам вниз.

Зигмунд взревел, сделал какое-то движение, и Пэтти вскрикнула от боли. Когда нас разделяло всего несколько ступеней, я прыгнул. Зигмунд толкнул Пэтти вперед, и она упала на колени. С разбега я налетел на нее всей своей почти двухсотфунтовой массой, она ударилась о Зигмунда, и мы втроем покатились кубарем вниз по лестнице. От шевелящегося клубка переплетенных человеческих тел отделилась рука, державшая бутылку виски, и с размаху шарахнула этой бутылкой о ступеньку. Брызнули во все стороны осколки, и я ощутил резкий запах крепкого дешевого виски. Теперь Зигмунд держал за горлышко заостренный осколок бутылки, размахивая им во все стороны, словно кинжалом. Что-то обожгло мне руку, располосовав рукав пиджака от плеча до локтя.

— Беги! — крикнул я Пэтти. Она с тупым выражением лица стояла на коленях, упершись руками в пол. — Да беги же ты, ради Бога!

Зигмунд опять бросился на меня, но я успел перекатиться на спину, свести ноги вместе и выбросить их вверх. Стекло ударило мне по ботинкам, и я увидел, что окровавленная рука Зигмунда пуста. Он с изумлением смотрел, как из поврежденной артерии на его запястье струйкой била кровь. Продолжая разглядывать запястье, он пережал его другой рукой и даже не шевельнулся, когда я пробежал мимо него к выходу из магазина. Сверху бегом спускалась босая Зиглинда. «Люгер» в ее руке казался почти таким же огромным, как противотанковая пушка.

— Одеться! — рявкнула она на выбежавшего вслед за ней Отто Руста. — Одеться, быстро!

И выстрелила в темноту винного магазинчика. Я схватил Пэтти за руку, и мы бросились бежать. От выстрела разлетелась бутылка, и нас обдало смесью стеклянных осколков и капель какой-то жидкости. Ухватив с полки две бутылки, я метнул одну в противников. Зиглинда снова выстрелила, на этот раз дважды. Стеклянная дверная панель перед нами, словно по волшебству, рассыпалась на мелкие кусочки. Другой бутылкой я сровнял оставшиеся по краям рамы острые осколки, и мы выскочили на улицу. Бутылка осталась целехонькой.

Снаружи нас ждал Мюллер. Увидев нас, он выстрелил из «Люгера» через разбитую дверь, и звук выстрела заглушил звон бьющегося стекла. Где-то неподалеку взвыла сирена.

Мюллер и мы с Пэтти бросились бежать по улице. Сзади нас ночную тишину разорвал звук выстрела. Стреляла Зиглинда, и Мюллер упал. Я выпустил руку Пэтти и подошел к нему. Падал он лицом вниз, но потом перевернулся на спину. Входного отверстия от пули я не обнаружил. Его глаза были широко раскрыты и уже подернуты смертной пеленой. «Люгер» я нашел на мостовой примерно в ярде от того места, где лежал Мюллер. Я сунул его в карман пиджака и побежал.

— За утлом! — крикнул я Пэтти. Пока мы добежали до мотороллера, нам вслед выстрелили еще три раза. Я потянулся было к несуществующей дверце, выругался и поднял тяжелую крышку мотороллера. Стук шагов по тротуару приближался. Пэтти опустила крышку, я запустил мотор нашего маленького «Мессершмитта», и он, качнувшись вместе с нами, тронулся с места. Мне на плечо тяжело легла рука Пэтти, и я ощутил, как кого-то из нас била дрожь, а может быть, черт возьми, дрожали мы оба.

— Что с твоим другом? — спросила Пэтти.

— Он не был моим другом, — ответил я.

— Так что с ним?

— Я думаю, мертв.

— О, мертв… Чет?

— Да?

— Сзади нас никого нет.

Мы говорили непрерывно и не могли остановиться. Мы не могли поверить, что остались живы. Если бы мы сейчас умолкли, Пэтти разрыдалась бы, как дитя, а Драм, возможно, на пару минут запятнал бы свою репутацию.

Я повернул мотороллер на Люстгартен по направлению к реке. Пэтти сказала:

— За нами идет какая-то машина.

— Их машина?

— Не знаю. Скорее всего, да.

— Машина какая, маленькая?

— Ага.

Я вздохнул. На свободной от машин прямой трассе, да при хорошем попутном ветре наш мотороллер мог дать миль шестьдесят пять в час. Но даже этого могло не хватить.

Собор мы проскочили на пятидесяти милях в час. Наша колымага, визжа шинами по мостовой, прошла на двух колесах поворот, и под нами загромыхала брусчатка набережной. Фридрихштрассе я едва не проскочил, пришлось резко затормозить, и Пэтти боднула меня головой. Достав из кармана «Люгер», я произнес:

— На, держи.

Молча взяв пистолет, Пэтти, к моему удивлению, уверенным движением извлекла магазин и сообщила, что осталось только три патрона. Потом она, выгнув шею, обернулась и сказала:

— Они свернули на Фридрихштрассе.

С Фридрихштрассе на Унтер-ден-Линден, потом на Потсдамер-Платц и к Брандснбургским воротам. Расстояние небольшое, но они уже были всего в двух кварталах позади нас. Я наблюдал их в зеркало заднего вида. Они шли на большой скорости с включенными подфарниками.

Когда мы свернули на Унтер-ден-Линден и устремились по широкому проспекту к светившемуся в ночи желтыми окнами зданию русского посольства, их задержало небольшое происшествие. Нас отделяло от посольства два квартала руин мертвого города-призрака, как вдруг хлынул сильный ливень. По ступенькам посольства к ожидавшему на стоянке большому ЗИСу спустились три темные фигуры. Лишь только они сели в лимузин, и он тронулся с места, как мимо, громыхая по усеянной выбоинами мостовой, пронесся наш мотороллер. Завизжала резина, сзади раздались сердитые возгласы, и я увидел, что машину Штрейхеров занесло. Она вылетела на тротуар прямо через дорогу от посольства, потом, выбив целый сноп искр, со скрежетом ударилась бортом о каменную стену, но смогла выровняться.

На Потсдамер-Платц мы выскочили на шестидесяти милях в час. Мотороллер трясло и раскачивало так, будто он отплясывал рок-н-ролл. Раздался звук, похожий на выстрел, и мотороллер с лопнувшим задним скатом так повело в сторону, будто он обезумел. Я изо всех сил вцепился в вырывавшийся из рук руль, пытаясь его удержать. Пэтти с побелевшим лицом вглядывалась сквозь дождь в каменную громаду Бранденбургских ворот, доехать до которых нам так и не пришлось. Мотороллер, вибрируя и кренясь на сторону, словно тонущий корабль, проехал еще немного и замер на месте. Схватив бутылку с виски, я ткнул ей в замок крышки, и мы с Пэтти выбрались наружу в дождь и темноту. До ворот оставалось еще ярдов триста. Сейчас для нас было бы значительно лучше, если бы это были не ярды, а мили, потому что с любопытством наблюдавшие за всей этой сценой два восточногерманских полицейских уже спешили от пропускного пункта в нашу сторону. Дополняя картину, с другой стороны на площадь въезжала машина со Штрейхерами.

Я схватил Пэтти за руку, и, перепрыгивая через обломки, мы бросились бежать сквозь дождь. Пэтти споткнулась и вскрикнула.

— Пистолет! — прошептала она. — Я обронила пистолет.

Опустившись на колени, я стал шарить руками по земле, но нащупал лишь щебенку и кирпичную крошку. В нашу сторону, громко топая, бежал полицейский с фонариком в руке. Пляшущий желтый луч, ощупывая пространство, метался из стороны в сторону и вверх-вниз. Выбрав момент, когда луч отклонился в сторону, я подобрал камень и бросил его назад в направлении мотороллера. Он упал среди обломков, послышался шорох осыпавшихся камешков. Крикнув что-то, полицейский побежал на этот звук. Машина Штрейхеров затормозила. Пэтти и я, пригнувшись, бежали к линии раздела между зонами, где дежурили еще трое полицейских в поблескивавших от дождя накидках.

Вдруг один из них что-то крикнул, и мы отпрянули назад, в развалины. Прямо перед нами высились руины большого здания. Мы бежали вдоль стены, которая когда-то была его фасадом, пока не достигли какого-то пролома, и заскочили в него. Воздух внутри был сырым и затхлым. Со всех сторон поблескивали чьи-то маленькие глазки, и какая-то тварь прошмыгнула прямо рядом с нами. Я успел закрыть ладонью рот Пэтти за мгновение до того, как она вскрикнула. Она напряглась и тут же обмякла. Я скорее не вел, а тащил ее в глубь здания. Мы пересекли пространство, где отсутствовала крыша, и дождь попадал внутрь. Дальше была лестница, и мы медленно поднялись по ее ступеням. Крыс было все больше, они с неодобрением на нас посматривали и разбегались в разные стороны. У меня возникло такое ощущение, будто я находился внутри гигантского сводчатого склепа. Мы старались ступать как можно тише, однако звук наших шагов все равно гулко отдавался в пространстве. Я подумал, что их, наверное, было слышно даже на польской границе. Мы прошли еще немного по отполированному до блеска полу и, перебравшись через груду обломков, вошли под едва заметную во мраке арку.

— Ты как, в порядке? — поинтересовался я у Пэтти.

Она кивнула и издала звук, который лишь с большой натяжкой можно было назвать бодрым. Я повернул налево и сделал три шага. Пол обрывался в никуда. Вернувшись к Пэтти, я попробовал пройти в противоположном направлении. И снова пустота, словно на краю света. Я двинулся вперед: было похоже, что только так мы могли куда-то выйти. Я зажег спичку, она разгорелась ярким пламенем, со всех сторон засветились глаза, и вокруг нас, разбегаясь, засуетились крысы. Мы стояли на платформе между двумя железнодорожными путями. Рельсы были погнуты и скручены, но шпалы в основном были целы. За путями располагались другие платформы и, по-видимому, другие пути. Если верить карте Берлина, то место, где мы находились, было старым Потсдамским вокзалом, который русские так и не восстановили, и его облюбовали крысы.

Огонь спички обжег мне пальцы. Я бросил обгоревшую спичку, снял намокший пиджак и расстелил его на земле рядом с опорой, поддерживавшей навес над перроном.

— Тебе надо отдохнуть, — сказал я Пэтти.

— Здесь крысы, — ответила она. — Ты их видел?

— Садись, они нас не тронут. Замерзла?

— Нет, но промокла насквозь, и есть хочу. По навесу барабанили капли дождя, вода просачивалась сквозь него и тонкими струйками стекала на рельсы.

— Как мы выберемся отсюда? — спросила Пэтти и хихикнула. — А чем питаются крысы?

Она хихикала без остановки, и я сначала легонько, а потом сильнее шлепнул ее по щеке. Однако она, как ни в чем ни бывало, продолжала:

— Друг другом?

Я откупорил бутылку и понюхал. Это был дешевый крепкий картофельный виски, наподобие плохой водки.

— Выпей-ка, — предложил я. — Сразу лучше станет.

Пэтти уже не хихикала, но и не плакала. Я дотронулся до ее руки, та была окоченевшей и дрожала.

— Ну, давай же, — настаивал я. — На пустой желудок много не пей, только чуть-чуть.

Она взяла бутылку и продолжала неподвижно сидеть, вцепившись в нее. Почувствовав себя одной из наших ясноглазых соседок, я, тем не менее, добавил:

— Если ты все-таки хочешь узнать, что произошло с твоим отцом.

Наступила пауза, и я услышал ритмичное бульканье.

Не промолвив ни слова, Пэтти вернула бутылку, и я от души к ней приложился. Обжигающее картофельное пойло порядком отдавало пятновыводящей жидкостью, которую тоже, бывало, выдавали за виски в некоторых местах, где мне пришлось бывать во время войны.

— Ну, лучше стало? — спросил я.

— О-ой, голова закружилась…

— Ничего страшного. Может, поспишь?

Я присел на корточки и соорудил из пиджака нечто вроде подушки.

— Не хочется. Чет, я боюсь.

— Мы отсюда выберемся, — заверил я.

— Правда? А как?

— По рельсам. Когда рассветет, их будет видно, и мы пойдем по ним. Мы выберемся. Выйдем на Фридрихштрассе, а там через границу ходит поезд.

— Я бы еще выпила, — попросила Пэтти. Я подал ей бутылку. Она отошла и со стуком поставила се на место.

— Оч-чень забавно, — вдруг проговорила она. — Однажды мне приснился сон.

Ее голос, казалось, доносился откуда-то издалека.

— Что за сон?

— Вокзал, такой же, как этот. И очень много людей, прямо толпы. И знаешь, в чем я была одета?

— Нет, — ответил я.

— Я сейчас покраснею. Ой, голова… В чем мать родила. Я как-то тетке рассказала, так она мне нотацию прочитала. Чет, а что означают сны?

Она села. Я опустился на одно колено рядом с ней, подложил ей под голову пиджак и легонько подтолкнул.

— Я все кружусь и кружусь, — проговорила она, потягиваясь в темноте, и умолкла. Я уже было решил, что она заснула, как вдруг она тихонько сказала:

— Господи, Чет, а что будет, когда я все выясню насчет отца?

— Дело известное. Домой поедешь, к своему дружку.

— Нет, я серьезно. Для меня никогда не было ничего важнее этого. Я понимаю, что истина где-то совсем рядом. Если мы отсюда выберемся…

— Мы выберемся.

— В Бонне мне ловить нечего. Вильгельм Руст мертв, а Отто вместе со Штрейхерами. Если Зиглинда что-то пронюхала, они, скорее всего, рванут сразу в Гармиш. Ответ находится там.

— И деньги тоже, — заметил я.

Пэтти тихо засмеялась.

— С этими деньгами интересно получается, — сказала она. — Мне они даром не нужны, плевать я на них хотела. Совсем, как Зигмунд. Из-за этого мы с ним кажемся ненормальными, правда? Все остальные, как вполне нормальные люди, гоняются за деньгами, которые им не принадлежат. А вот эта девчонка нет. Чет, ну что все-таки будет потом?

— Еще в Бонне мне сообщили, что Фреда Сиверинга видели в Мюнхене. Пэтти, я еду в Баварию, если, конечно, это как-то тебе поможет. И я знаю, что пытаться уговорить тебя не ехать бесполезно.

Пэтти снова засмеялась, но смех ее прозвучал как-то потерянно.

— Может быть, я напишу книгу, — с горечью в голосе произнесла она. — О том, что мой отец был шпионом, и его прикончили. Или о том, что я была маньячкой. В общем, что-то в этом роде.

И она опять засмеялась.

— Или об одной ничем не примечательной девушке.

— Вот этого я бы не сказал, — возразил я. — Когда я тебя увидел впервые, то чуть было не присвистнул.

— Я не об этом.

— Ну, это так, для начала. Большинство женщин, которых я знал, охотно отказались бы от алиментов со своих первых мужей ради такой внешности, как у тебя. Ты — чертовски привлекательная девушка. Это, разумеется, в жизни далеко еще не все, но если сравнивать с большинством других девчонок, то для начала ты имеешь несомненное преимущество.

Я немного поерзал в темноте, устраиваясь поудобнее. Пэтти сидела рядом, и наши плечи соприкоснулись.

— Не трогай меня, пожалуйста, — попросила она.

— А то ты опять заведешь старую пластинку и начнешь бить себя ушами по щекам? А может, тебе глотнуть еще этой бурды, да и забыть все к чертовой матери?

И я сам отхлебнул этой бурды, ощутив примерно то же, что, наверное, чувствует циркач-огнеглотатель, когда поглощает первое блюдо своего огненного меню. Пламя охватило желудок, и закружилась голова.

— Чет, — прошептала Пэтти. — Как ты думаешь, они убили отца так, как я тебе рассказывала?

— Прости, но я не могу проникнуться восторгом по поводу твоего отца.

У нее перехватило дыхание. Наверное, в темноте она повернула голову и теперь смотрела на меня. Я ощущал на лице дуновение от ее дыхания.

— Не очень-то это любезно с твоей стороны, — заметила она.

— А чего ты ожидала? — спросил я. — С тех пор, как это случилось с твоим отцом, я ушел из армии и получил юридическое образование, и все для того, чтобы поступить в ФБР. Я пошел туда работать и на собственной шкуре почувствовал, что это значит, когда тобой командуют, а тебе командовать некем. Тогда я уволился и открыл частное дело. Честер Драм, профессионал. Мэм, если у вас проблемы, спешите с ними ко мне. С сутенерами, растлителями и проститутками, вымогателями, мошенниками и их жертвами, с недобросовестными должниками, готовыми на любую подлость наследниками, беспринципными адвокатами, слетающимися, словно вороны на мертвечину, с шантажистами, побитыми конгрессменами, разъяренными мужьями и женами-нимфоманками. Спешите ко мне с… черт, ну, в общем, ты ухватываешь идею. Я на фоне Статуи Свободы.

— Тебя послушаешь, так все это такая грязь…

— А ты как думала? Я в частном сыске с 1952 года. Представь себе: пятьдесят дел в год, начиная с таких, что в день щелкаешь по паре, и кончая такими, что требуют поездок то на Западное побережье, то в Южную Америку, то сюда, в Европу, или на Ближний Восток, да в любую дыру, куда какого-нибудь находящегося в здравом уме частного детектива из Вашингтона собаками не загонишь, потому что там и убить могут. Добавь к этому добрую порцию человеческой слабости и низости, которая присутствует в каждом деле, и ты сама поймешь, что следователь, если он ищет свою выгоду, в частном сыске работать не станет. Представь себе четыре года вот такой жизни, и что мы имеем?

— Нечто, смахивающее на заранее подготовленный спич, который ты произносишь каждый раз перед тем, как назначить самый высокий гонорар в округе Колумбия.

Наконец ей стало смешно, и это было уже кое-что.

— Но если ты так ненавидишь свою работу, почему бы тебе ее не бросить?

— А кто говорит, что я ее ненавижу? Я сам себе начальник, никто мной не помыкает. Никаких нравоучений, слез, да и не так уж много разочарований. Это — отличное дело или для человеконенавистника, или же для того, кто хочет видеть мир таким, какой он есть на самом деле, а не таким, каким его хотят нам представить ребята из Голливуда.

— Разве ты человеконенавистник?

— Только женоненавистник, — парировал я с плотоядным выражением лица, которое в темноте она все равно не увидела. — Но это так, для начала.

— Ах, да, разумеется. Женоненавистник.

— Но мы ушли далеко от темы. Я пытался втолковать тебе, почему у меня нет причин восторгаться твоим отцом.

— Да, конечно.

— Не принимай это в свой адрес. Сейчас я пытаюсь помочь человеку, который, может быть, ангел, а может, и нет. Но один умирающий старик считал, что он все-таки был ближе к ангелам, и этого для меня достаточно. Пэтти, твой отец мертв, и он погиб уже несколько лет назад. Возможно, человек, помочь которому я пытаюсь, и держится от ангелов на таком расстоянии, чтобы от него не несло серой, но он жив, и это для меня кое-что значит. Не знаю, может быть, я говорю лишнее.

В этот момент до нас донесся звук шагов, гулко отдававшийся эхом в глубине заброшенного Потсдамского вокзала. Пэтти всхлипнула:

— Они нас ищут.

— Они думают, что мы где-то в районе Потсдамер-Платц. Сиди тихо. Они вряд ли нас найдут.

— А полиция? — шепотом спросила Пэтти. — Что, если они все-таки нас обнаружат?

Донесся гулкий стук шагов, и через некоторое время в конце перрона мигнул луч фонарика, и послышалась немецкая речь. Шаги были слышны уже с перрона, и эхом не отдавались. Голоса были едва различимы. Я завинтил пробку на бутылке и держал ее наготове. Луч фонаря метнулся вниз на покрытые ржавчиной рельсы, пошарил по перрону и снова упал на ржавые рельсы, теперь уже с другой стороны платформы. Прямо мне в щеку часто и мелко дышала Пэтти, вцепившаяся мне в плечо нервно перебиравшими пальцами. Луч, шаривший по усеянному обломками перрону, подбирался все ближе, шаги уже были совсем рядом, и в моей голове возник вопрос, который задала Пэтти: «А что, если они все-таки нас обнаружат?» Ведь они полицейские, так? Такие же, как ребята Йоахима Ферге из службы безопасности, или дорожный патруль в Вашингтоне, или же мальчики, что сидят, замеряя скорость, в кустах у шоссе где-нибудь в Южной Дакоте, или Джорджии — все они предпочитают делать свое грязное дело на каких-нибудь залетных чужаках. А лучших залетных в качестве потенциальных кандидатов в убийцы Мюллера, чем мы с Пэтти, им было не найти, тем более, что были мы американцами, и делать нам в Восточном Берлине было ровным счетом нечего.

Они были всего лишь в паре дюжин футов от нас. Луч фонарика шарил в нескольких дюймах от моего лица. Его яркий желтый свет казался веселым приглашением в путешествие на тот свет. Я уже не ощущал рядом присутствие Пэтти: она сидела, затаив дыхание. Они вновь заговорили. Голоса, как голоса, ничего угрожающего в них не было. Просто двое парней выполняли свою работу, и если бы им потребовалось нас прикончить, или оболгать, или съесть на завтрак, они сделали бы это с совершенно спокойной совестью.

Луч опустился вниз, потом поднялся вверх и снова ушел вниз, захватив рант моего ботинка, на какое-то мгновение замер на одном месте и уполз в сторону. По перрону застучали быстрые шаги, и вскоре до нас доносилось лишь гулкое эхо. Звук шагов утих, замолкло и эхо.

Рука Пэтти у меня на плече начала дрожать. Едва слышно она проговорила:

— Они ушли…

— Угу, — подтвердил я.

— Пошли отсюда, — она сняла руку с моего плеча, и мы встали. — Ну, пойдем же.

— Сейчас для нас это самое безопасное место.

— Ты с ума сошел! Они все еще здесь и ищут нас. Нам нельзя здесь оставаться.

Я молчал.

— Ты слышишь? Нам нельзя здесь оставаться.

Гулко капала и плескалась вода. Голос Пэтти звучат так, будто она была готова прямо сейчас влезть на люстру, если бы поблизости была какая-нибудь люстра, на которую можно было бы влезть. Я крепко взял ее за запястье, и она дернулась, чтобы вырваться.

— Отпусти, — потребовала она. — Ты что, разве сам не видишь, что надо отсюда уходить?

— Убавь немножко звук, а то нас услышат. Пэтти, рассуди сама. Они здесь уже искали, а на вокзале полным-полно путей. Сюда они больше не вернутся.

— Мы сможем уйти, пока еще темно.

— Темнота играет им на руку, потому что они лучше знают местность.

— Сейчас же отпусти мою руку! — вдруг крикнула она.

Единственное, что я смог сделать, это развернуться и залепить ей хорошую пощечину.

Результат был абсолютно неожиданным. Она всхлипнула, потом коротко рассмеялась, и снова всхлипнула.

— Прости, — произнес я.

Она прижалась ко мне всем телом, уткнувшись носом в мое плечо.

— Это ты меня прости, — пробормотала она.

Ее руки сомкнулись вокруг моей шеи, податливая грудь плотно вдавилась в мои ребра, полуоткрытые губы мягко коснулись моей шеи, подбородка, щеки, пока наконец не нашли мои губы. Ее рот приоткрылся шире, и, клонясь ко мне, она издала странный, болезненно-счастливый, хрипловатый горловой стон. Я не знал, что мне делать: высвободиться, упасть, или же сесть, а ее усадить к себе на колени. В конце концов, я уселся, и она, не отрываясь от моих губ, устроилась у меня на коленях. Руки Пэтти соскользнули с моей шеи, она взяла мою ладонь, приложила ее к мягкому холмику груди и вновь издала свой странный стон. Наши губы разъединились.

— Пэтти, — скорее не сказал, а выдохнул я. Она рассмеялась, все ее тело трепетало.

Снова издав счастливый нервный смешок, она встала с моих колен. В почти полной темноте я услышал легкий шорох, и совершенно беззвучно, не говоря ни слова, Пэтти опять опустилась мне на колени. В этот раз ей не было необходимости притягивать мою голову, потому что я сам устремился к тому, что там было, и ощутил его вкус. При этом я мысленно ругал себя такими словами, какие годятся в тех случаях, когда вы делаете что-то не то, но пытаетесь убедить себя, что все нормально, потому что вы этого хотите. И я мягко отстранил Пэтти от себя.

«Старый ты пень. Драм, — подумал я. Тоже мне, спаситель попавших в беду барышень. И, уверив, что они уже в полной безопасности, дав им, причем без дополнительной платы, тот образ отца, который они искали всю свою жизнь, ты становишься их совратителем».

— Что-то я сейчас не в настроении, — объяснил я. — Так что одевайся.

Я хотел произнести эти слова нежно, успокаивающе и с долей самоиронии, а вышло нечто похожее на рычание.

Стало тихо, и Пэтти проговорила:

— Спасибо тебе.

— Это в который уже раз?

Было слышно, как она одевалась.

— Я и сама еще не решила, — добавила она.

До самого рассвета, забрезжившего под аккомпанемент падавших на рельсы капель, мы не произнесли ни слова. Я не знал, спала ли Пэтти, но я так и не заснул.

Рассвет выдался сырым, серым и грязным — в такую погоду хорошо раскупаются наборы цветных карандашей и воскресные выпуски газет. Поддерживавшие навес над платформой опоры были ободранными и ржавыми. Когда Пэтти вставала и отряхивала пиджак, с перрона вниз на рельсы проворно сбежала огромная серая крыса.

— Доброе утро, — произнес я.

— Доброе утро, — ответила Пэтти.

— Забудем это? — предложил я.

— Что «это»? — удивилась Пэтти, и мы улыбнулись друг другу.

У меня в желудке что-то заурчало.

— Я вас слушаю, — тут же отреагировала Пэтти.

— Есть хочется, — объяснил я.

— Мне тоже. Я бы сейчас слона проглотила.

— Ага, живьем.

— Извини, но сначала мне надо откликнуться на зов природы.

И она зашагала по перрону. С его дальнего конца на пути спускалась деревянная лестница. Пэтти сошла по ступенькам на рельсы и в том месте, где они уходили в сторону между двумя высокими каменными стенами, скрылась из виду. К ее возвращению я уже успел выкурить свою обычную сигарету перед завтраком с той лишь разницей, что завтрака пока не предвиделось. Пэтти была чем-то взволнована.

— Ни за что не угадаешь, что я нашла, — проговорила она. — Там есть такой маленький тоннель, ну вроде аварийного выхода с путей. И он не закрыт.

— И куда он ведет?

— Я прошла по нему совсем немного. По крайней мере, футов на пятьдесят в глубину он свободен, а дальше было темно.

— Что ж, неплохо. Если мы пойдем от вокзала, то они, скорее всего, будут ждать, чтобы сцапать нас на Потсдамер-Платц.

— Ночью ты этого не говорил.

— Ночью я не знал, что ты раскопаешь здесь какие-то аварийные выходы. Ладно, пойдем.

И мы пошли по платформе. Рука Пэтти коснулась моей, я ее взял, и мы весело, почти как на прогулке, зашагали. Когда мы дошли до конца перрона, Пэтти сказала:

— Apres vous.[21]

— Если ты всегда на голодный желудок такая игривая, — отозвался я, — то кормить тебя — большой грех.

Пэтти спустилась вслед за мной. Мы брели по видавшим виды шпалам и скрученным рельсам. По обеим сторонам прямо к свинцово-серому небу уходили ввысь две каменные стены. Рельсы резко сворачивали налево. На расстоянии в четверть мили от поворота стены кончались, и, пустое и неприглядное в своей заброшенности, под низкими тучами раскинулось пространство, которое раньше было сортировочной горкой. Но мы до нее не дошли.

— Взгляни-ка, — позвала Пэтти.

Слева от нас в стенке рельсового пути располагалась неглубокая ниша, в которой были установлены электрическая розетка и ржавый проволочный колпак для лампочки. Ниша была слишком узкой, чтобы в нее можно было протиснуться вдвоем.

— Может, попробуем пройти через сортировку? — предположила Пэтти.

— Место уж очень открытое. Слишком много шансов на то, что нас заметят, а укрыться там негде. Ну, вперед?

Пэтти кивнула и крепко ухватилась сзади за мой брючный ремень. Мы вошли в нишу, а потом в располагавшийся за ней тоннель. В свете, лившемся со стороны путей, можно было кое-что разглядеть. Обломков на полу почти не было. Стены и потолок были выложены гладко отесанным камнем и расписаны примитивными рисунками углем, вроде тех, что украшают стены общественных уборных. Несомненным шедевром было изображение совокуплявшейся парочки в форме свастики. Вероятно, этот тоннель служил бомбоубежищем во время войны, когда «европейская цитадель» уже уменьшалась в своих рушившихся стенах, в конце концов сократившись до размеров «берлинской цитадели». Мы, наверное, были здесь первыми с тех пор, как закончилась война. Поэтому казалось, что война была давным-давно, а я почувствовал себя совсем древним, потому что в ней участвовал.

— Становится темно, — прошептала Пэтти.

Действительно, свет позади нас ослабевал, и я ощутил, что пальцы Пэтти на моем ремне сжались сильнее. Когда свет пропал совсем, стало невозможно определить, шел ли высеченный в скале тоннель прямо, спускался вниз или поднимался вверх. Я попытался это сделать по нагрузке на мышцы ног и усилию, прилагавшемуся мной для того, чтобы не сбиться на бег, однако сомневался, смогу ли определить прямой или обратный уклон, если он не превышал двух-трех градусов. Мы с равным успехом могли сейчас углубляться в недра под Берлином или подниматься прямиком в кабинет шефа восточногерманской полиции. Прошло значительно больше времени, чем вам хотелось бы пробыть под землей без малейшего представления о том, где же вы все-таки находитесь, прежде чем я заметил впереди слабый отсвет. Мгновением позже его увидела и Пэтти.

— Ой, Чет, смотри! — воскликнула она.

— Успокойся, — прошептал я. — Мы можем сейчас быть и в Восточном Берлине, и в Западном, и вообще, где угодно.

Свет усиливался. Мы двинулись быстрее, и перешли на бег. У психоаналитиков это называется градиентом цели. И, наконец, мы увидели дневной свет.

Это было похоже на котлован. Команда плотных женщин в рабочих халатах и косынках рыли землю с таким видом, будто и родились, и сосали материнскую грудь с лопатами в руках. Рядом, разинув зубастый ковш, стоял экскаватор, но его кабина была пуста. Где-то неподалеку, поднимая кирпичную пыль, ухала и лязгала невидимая мощная машина. В стене котлована имелось узкое отверстие, в котором сейчас и находились мы с Пэтти.

Женщина в халате, с закатанными рукавами, и коричневым, словно вырезанным из крепкого орехового дерева, лицом посмотрела на нас в упор и смахнула с бровей пот голой по локоть рукой. Я выбрался на дневной свет. Он был серым, но мне показался ослепительно ярким. Взяв Пэтти за руку, я двинулся прямо на пялившуюся на нас женщину. Сборище женщин с лопатами могло означать только Восточный Берлин, но эта толпа вовсе не означала чертову уйму интеллекта. Я улыбнулся женщине. Пэтти тоже изобразила вымученную улыбку. Та смотрела на нас с неприкрытой враждебностью и явно что-то обдумывала.

Одна за другой женщины прекращали копать и оборачивались в нашу сторону. Мы приблизились и прошли сквозь них. Женщины образовали позади нас сомкнутую шеренгу, держа лопаты, словно оружие. Мы поднялись по настилу к тротуару. Ограждения не было. Редкие прохожие с любопытством оглядывались то на нас, то на женщин. Одна из них что-то крикнула, и они полезли вверх по деревянному настилу.

— Быстрее, — бросил я Пэтти одним уголком рта. — Но не беги.

И добавил:

— Пока не побегу я.

Я оглянулся. Две из них уже выбрались на тротуар. Вид у них был рассерженный. Они продолжали держать в руках лопаты, тупо уставившись на них и словно не понимая, что все-таки они этими лопатами делали, и зачем он нужен, этот котлован. Мы с Пэтти уже достигли угла и сейчас были на пересечении с широкой улицей, лежавшей большей частью в руинах. В нескольких кварталах от нас виднелось длинное, серое, богато украшенное здание. Это была Унтер-ден-Линден.

Мы свернули за угол и пошли быстрее. Так, не замедляя шага, мы дошли до Фридрих-штрассе. Утро было холодным и пасмурным, но на лице Пэтти выступили капельки пота. Заполнявшие Фридрихштрассе утренние прохожие глазели на нас, а, может, нам это только казалось.

Наконец мы дошли до станции проложенной по эстакаде городской железной дороги. Над нашими головами прогрохотал поезд. Двое мужчин взбежали по лестнице с такой скоростью, будто от этого зависела их жизнь. Медленно и почти уже спокойно мы стали подниматься вслед за ними. С лестничной площадки я посмотрел вниз. На улице было несколько полных флегматичных женщин, но без лопат.

— У тебя есть местные деньги? — спросила Пэтти.

— Нет, — ответил я.

— Эта дорога соединяет две части Берлина.

— Проезд, наверное, и стоит-то несколько пфеннигов.

— Наверное, — согласилась Пэтти.

Люди выстраивались в очередь к со скрежетом пропускавшим их турникетам. Мимо прогрохотал еще один поезд. Мы с Пэтти подошли к ближайшему турникету, я выгреб из кармана мелочь и стал пробовать, проходят ли монеты в щель монетоприемника. Одна из них проскочила, и я отошел в сторону. Пэтти подошла к турникету и толкнула калитку, которая заскрипела, подалась, и Пэтти оказалась по ту сторону.

Я отыскал еще одну такую же монетку, даже не посмотрев, какого она была достоинства. Турникет заглотил и ее. Пэтти взяла меня под руку, и мы пошли через перрон.

Поезд подошел почти сразу, и мы сели в вагон. Свободных мест было много. Прямо перед закрытием дверей на перрон вышли два полицейских в форме зеленого цвета. Они подбежали к двери, но та уже закрылась. Один из полицейских нахмурился и что-то сказал напарнику. В ответ тот пожал плечами и улыбнулся. Я подумал, что машинист, наверное, жил в западной зоне.

Поезд тронулся, быстро набирая скорость. Мы смотрели вниз на руины, случайную машину, толпы на тротуарах. Мимо проплыли Бранденбургские ворота. Развалин больше не было, но появилось множество новых зданий, улицы были запружены машинами и задыхались от их выхлопных газов. Поезд въехал на станцию «Западная зона», и угрюмые лица вокруг нас показались неожиданно приветливыми.

Вот так просто все закончилось. Хотя, может быть, все было совсем не так просто и зависело от того, с какой точки зрения вы на это смотрели.

О Гансе Беккерате я узнал меньше, чем через пять минут после нашего прилета в Мюнхен. Его фотография красовалась на первых страницах всех газет в аэропорту, однако я не знал, что это был Беккерат до того момента, пока Пэтти на минутку не отлучилась, чтобы припудрить свой носик. Я уселся на скамье в зале ожидания компании «Люфтганза» с оставленной кем-то мюнхенской «Тайме». Вместе со мной в зале была еще семья бюргеров из пяти человек, все в новеньких хлопающих lederhosen[22] и с таким количеством багажа, что его едва ли не хватило бы, чтобы под завязку загрузить DC-3. С помещенной на первой странице большой фотографии на меня смотрело лицо мужчины, который неохотно, безрадостно, нерешительно и с самосожалением приближался к своему пятидесятилетию. У него было круглое лицо с маленькими и беспокойными глазками, копной темных, с проседью на висках волос и складками пессимизма и неудач, обрамлявшими рот, такой неожиданно полный и чувственный, что складывалось впечатление фотомонтажа. Заголовок, как, впрочем, и весь газетный текст, был набран готическим шрифтом, с которым я был знаком лишь немногим лучше, чем с санскритом. Однако имя «Ганс Беккерат» я разобрал.

Я сидел и ждал, когда вернется Пэтти, чтобы она мне прочитала, что было напечатано в «Таймс», и обдумывал происшедшее за последние двадцать четыре часа. Я отвез ее в гостиницу «Эм-Зу» в Западном Берлине, откуда она дала Адольфу Бронфенбреннеру телеграмму с просьбой забрать из отеля в Бонне се вещи и отвезти их в Боннский международный аэропорт, а заодно выслать ее книжку дорожных чеков. Вечером Пэтти, вооружившись чеками и поздравительной телеграммой от Бронфенбреннера, обновила свой гардероб в магазинах на Курфюрстендам, а я тем временем забронировал в «Люфтганзе» билеты до Мюнхена. И вот сиявшие, как медные пуговицы, и ранние, я смел надеяться, как птички из известной пословицы, мы уже были в баварской столице.

На выходе из комнаты, где пудрятся, Пэтти выглядела очень хорошенькой и очень неуверенной в себе. След заканчивался где-то в горах Гармиш-Партенкирхена, и мы были совсем рядом, но на этом самом конце следа стоял устрашающий для Пэтти вопросительный знак. Она могла там что-то найти, а могла и не найти. Может быть, ее отец погиб в бою, как об этом сообщалось в официальных сводках. В этих двух альпийских городках-близнецах, возможно, и не было ничего, что рассказало бы ей о случившемся с се отцом на самом деле. А что, если он погиб, пытаясь присвоить эти деньги, тогда как Пэтти была уверена, что он погиб, пытаясь их защитить? В общем, два шага вперед, один назад.

— Вот, — произнес я. — Прочитай-ка мне это.

Она взяла газету и уставилась на фотографию на первой странице.

— Да это же Беккерат! — воскликнула она.

— Ты его знаешь?

— Я знаю всех, кто был причастен к десанту.

— А Беккерат тоже был причастен?

— Он был в местном партизанском отряде. Дай-ка взглянуть…

Я курил и наблюдал на лице Пэтти всю гамму охвативших ее чувств от любопытства к удивлению, потом изумлению и, наконец, гневу. Это походило на то, как девушка проходит кинопробу, тем более, что для этого Пэтти была достаточно красива.

— Ганс Беккерат, — прочла она вслух. — Бежал из тюрьмы.

— Я и не знал, что он там сидел.

— Извини. Ему было предъявлено обвинение в убийстве, и в ожидании суда он был заключен в тюрьму. Но он бежал, убив при этом охранника. Он сидел здесь, в Мюнхене, и его видели направляющимся на юг.

— В сторону Альп?

— Да, — хрипло ответила Пэтти.

— И это все?

— Есть еще абзац об участии Беккерата в войне и предупреждение, что он вооружен и опасен.

— А что по поводу человека, которого он убил?

— Ради восьмисот тысяч марок.

— Что ты сказала?

— В газете написано, что Беккерат и этот человек напали на след пропавших денег УСС.

Человек, которого, как полагают, убил Беккерат, был найден задушенным в горах между Гармишем и Миттснвальдом. В горах они шли в одной связке. Дело казалось ясным, как божий день.

— Но почему?

— Для Беккерата это, наверное, было кошмаром. Они начали драться и свалились в трещину. Человек, имя которого мне ни о чем не говорит, был задушен. Беккерат сам из трещины выбраться не смог, потому что повредил при падении ногу. Когда его обнаружили, он был уже при смерти от истощения.

— А с чего они взяли, что Беккерат и этот, второй парень искали восемьсот тысяч?

— Да потому что, когда его нашли, Беккерат этим бредил.

Я отложил сигарету и улыбнулся Пэтти. Она не отреагировала, насупилась и заметила:

— Что здесь смешного?

— Совпадение. Четкое совпадение по времени. Если Сиверинг знал об этом, а я в этом нисколько не сомневаюсь, он наверняка сейчас там, где я собираюсь его найти.

— Рада за тебя, Чет. Ты, наверное, огребешь уйму денег?

— Ну ужас сколько.

— И на что тогда тебе жаловаться?

— Огреб бы, если бы меня не выгнали.

— Выгнали? Тебя? Но ведь ты прилетел сюда. Ты…

— Мне был симпатичен человек, который меня нанял. И мне не нравится человек, который меня уволил. А в этот момент, черт побери, я был уже в Германии. Вдобавок, я должен агентству по аренде автомобилей в Берлине за их мотороллер, если они не смогут вытащить его из восточной зоны. Может быть, мне придется отработать его стоимость, смазывая автомобили, или делая что-то в подобном роде. И я решил, что перед этим было бы неплохо глотнуть немного свежего горного воздуха. Ты готова ехать в Гармиш?

— Мне пришло в голову, что хорошо бы сначала побеседовать с полицейскими здесь, в Мюнхене.

— Зачем? Мы будем по горло сыты подробностями там, в горах. Если такие вещи публикуются даже в газетах, в горах это будет звучать на уровне апофеоза вагнеровской оперы — сплошные арии и потоки крови вокруг свежевырытой могилы. Черт возьми, Пэтти! Извини.

— Ладно тебе, Чет. Я, кажется, начинаю кое-что соображать насчет той могилы.

— Что?

— Насчет могилы отца. Она не такая уж… ну, свежая. Чет, прошло много времени.

— Тогда поболтайся в Мюнхене и поглазей на достопримечательности, — предложил я. — А я поеду в Гармиш, все там разузнаю и расскажу тебе.

— Я не могу так поступить, Чет, но все равно спасибо. Потому что всю свою жизнь я… ну, ты знаешь. Ты думаешь, это опасно?

— Еще бы! Беккерат на свободе. Двоих он уже убил и, по-видимому, из-за денег. Терять ему нечего. Кроме того, не забывай о Штрейхерах. Зиглинда наконец-то обнаружила, что, кроме ее брата, на свете существуют и другие мужчины, в том числе Отто Руст. У Зиглинды и Отто свои идеи насчет того, на что должны быть пущены эти деньги, и это приведет Зигмунда в бешенство.

— А как с твоим Фредом Сиверингом?

— С ним? Как быть с ним, я не знаю. Я с ним даже не знаком, но у меня такое чувство, будто я его знаю всю свою жизнь. Меня нанял старик, который был рад умереть за него. Его жена вешалась мне на шею лишь для того, чтобы доказать, как она его любит. Ради него она, возможно, убила человека, после чего любезно позволила мне увезти ее с места убийства. Вильгельм Руст в качестве подарка по случаю возвращения из тюрьмы Шпандау получил пулю от собственного сына, и все потому, что ему было известно кое-что из того, о чем, возможно, знает Фред Сиверинг. Мюллер мертв. Ты спрашиваешь, как быть с Сиверингом? Я тебе отвечу. Он уже сидит в моей печенке, во всей моей жизни и моих мечтах. И поэтому для него будет лучше, если он все-таки окажется одним из ангелов. Если это будет не так, я вполне буду в состоянии придушить его собственными руками, после чего стану размышлять о том, что самым великим человеком, которого я когда-либо встречал, оказался одряхлевший старый дурак, и, может быть, поступлю в Иностранный Легион, если, конечно, туда берут отставных частных сыщиков.

— Ну и речугу ты закатил!

— Иногда я говорю слишком много. Так ты едешь?

— Куда?

— Я еду в Гармиш-Партенкирхен, а тебя собирался подбросить до гостиницы.

— Я поеду с тобой, чтобы выяснить насчет этих твоих… ангелов. Может быть, майор Киог тоже принадлежал к ним.

Ради нее я надеялся, что так оно и было. Однако в первый раз за все время она не была столь твердо уверена в своей правоте, а это было уже кое-что. Хотел бы я знать, буду ли я так же твердо уверен в правоте Саймона Коффина после того, как встречусь с его протеже.

Мы ехали на такси через пригород, где, поджав одну ногу и вытянув шеи, стояли аисты и озирали нас холодным и оценивающим взглядом. По тряске мы почувствовали, что въехали на брусчатку, и увидели, что находимся на Мариенплатц и проезжаем мимо нового Городского зала. Велосипедистов на Мариенплатц было больше, чем автомобилей.

Когда мы подъехали к автобусной станции, откуда автобусы отправлялись в Альпы, там было целое людское столпотворение, и я невольно подумал, что все эти люди хотят узнать, почему все-таки Ганс Беккерат убил двоих человек.

Большой автобус «Мерседес-Бенц» был до отказа заполнен пассажирами с рыболовной снастью и альпинистским снаряжением. Он мчался по широкому шоссе из Мюнхена на юг, в сторону Альп. Мимо нас проносились тенистые сосновые рощи и луга, похожие на гигантские чаши с пологими краями, пасшиеся на них коровы с колокольцами и придорожные часовни. Воздух был настолько прозрачен, что далекие горные пики были видны, словно через увеличительное стекло.

Спустя некоторое время сосновые рощи закончились, луга стали менее пологими и более каменистыми, а вместо коров на них паслись овцы. Деревья здесь были низкорослыми и таких причудливых форм, будто они не выросли из семян, а были выкованы рукой кузнеца, с корой цвета меди и сплюснутой от воздействия альпийских ветров кроной. Потом, немного не доезжая Обераммергау, где автобус сделал остановку, и все вышли, чтобы перекусить в стилизованном под альпийское шале ресторанчике, пастбища стали крутыми, каменистыми и нечастыми, а овцы уступили место бородатым, крепконогим и всеядным козам. Не надо было даже смотреть на каменистые уступы и скалы, возвышавшиеся над нами в виде печных труб и минаретов, чтобы догадаться, что находишься высоко в горах.

Некоторые из отпускников вышли в Обераммергау, однако большинство, пообедав в шале с пивом, таким ледяным, что, когда его пьешь, начинают ныть глазные яблоки, вернулись в автобус. За всю дорогу до Гармиш-Партенкирхена мы с Пэтти не перебросились, наверное, и парой слов. Было приятно просто смотреть на туристов и альпинистов-энтузиастов, всех, как один, живших ожиданием, счастливых и широко улыбавшихся каждый раз, когда наш «Мерседес» огибал очередной скальный выступ, и перед нами открывалась новая панорама гор с бурными потоками и нечастыми озерцами, сверкавшими на солнце, словно самоцветы. Мы въехали в Партенкирхен с севера. При выходе из автобуса на серо-зеленом фоне окружавших гор сразу бросались в глаза желтоватые изгибы горнолыжных трасс, и вышки, и тросы канатных дорог с экскурсантами. Огромный щит при выходе с автобусной станции на немецком, английском, итальянском и французском языках извещал о том, что Гармиш-Партенкирхен был столицей Зимних Олимпийских игр 1936 года, и стрелками указывал направление к трассе бобслея, лыжному трамплину, ледовому стадиону и фуникулерам, поднимавшим на вершину Цутшпитце.

«Поступай на службу в военно-морские силы, и ты увидишь мир», вспомнил я слова рекламы. Поступай в военный флот, и ты действительно его увидишь через тряпку, которой драишь медь, сквозь палубные надстройки твоего корабля и мыльную пену на палубе, которую ты скребешь до белизны. Через грязный иллюминатор ты увидишь экзотические порты, куда никогда не ступит твоя нога, а если и ступит, то ровно на время, которого хватит лишь для хорошей пьянки, которая, собственно, ничем не отличается от выпивки где-нибудь в Сан-Диего, Норфолке или Бруклине. «Будь частным сыщиком из Вашингтона, округ Колумбия, — подумал я, — и ты увидишь мир. Ты увидишь Баварские Альпы, спеша на рандеву с убийством двенадцатилетней давности и еще одним, абсолютно свежим, и убийством, которое только намечается, и еще со сбежавшим политиком».

— Тебя кто-то окликнул, — сказала мне Пэтти.

Все было на месте: небо, горы и толпы туристов с фотоаппаратами и в своих lederhosen. Однако, кроме этого, там было что-то еще.

Еще там был Йоахим Ферге.

На нем были старенькие, вытертые и немилосердно скрипевшие при каждом шаге lederhosen. Его голая, как бильярдный шар, голова была непокрыта, и альпийское солнце сделало свое дело, придав ей оттенок лака для ногтей, который обычно предпочитают очень светлые блондинки. Лицо его тоже было розовым, а кустистые брови вполне годились для того, чтобы полировать ими ботинки. Он показался мне ниже ростом, чем я его помнил, но его плечи вполне могли посоперничать по ширине с ведущей на Цугшпитце дорогой с двусторонним движением.

— А, Herr Драм, — произнес он. — Ну что, отыскали вашего американца?

Со всех сторон нас обтекал поток отпускников. Чья-то удочка чуть было не хлестнула Ферге по лицу, и, чтобы сохранить глаз, ему пришлось слегка подать голову назад.

— Я уже начинаю подозревать, что он вообще не приезжал в Германию, — ответил я.

— Ну да, конечно. Разумеется. И все-таки я должен попросить вас сесть ко мне в машину.

— Зачем?

— Чтобы поговорить, mein herr. А, и фроляйн тоже с вами? Я думал, что вы путешествуете один.

Я глубоко вдохнул, но, тем не менее, нехватка кислорода ощущалась. Может быть, это сказывалось высокогорье, а может быть, то выражение, с которым смотрел на меня Ферге. Возможно, это было опасение, что если мы назовем ему фамилию Пэтти, то он сразу же поймет, зачем мы сюда приехали.

Через толпу снующих отпускников мы протиснулись к стоянке, где был припаркован черный седан Ферге. Если у него и был водитель, то он, видно, отлучился, чтобы хлебнуть пивка. Ферге сел на переднее сиденье, мы с Пэтти — сзади. Ферге сидел, не двигаясь, и машину заводить явно не собирался.

— Фроляйн Киог, — проговорил он. — А вы даже красивей, чем на фотографии.

Ответом было молчание. Я зажег сигарету и предложил всем пачку, однако вместо этого он вытащил черную сигару и, когда я давал ему прикурить от зажженной спички, внимательно разглядывал мои пальцы, как будто они держали ответ на все его вопросы.

— Этот Беккерат на самом деле бежал из тюрьмы, или же это ваша очередная газетная утка? — резко спросил я.

Ферге отпустил короткий лающий смешок и торжествующе уставился на меня.

— Черт побери, — продолжил я. — Неплохая уловка, чтобы еще разок попытать счастья со Штрейхерами, правда?

Ферге посмотрел на Пэтти.

— Фроляйн Киог, а вы-то кого надеетесь встретить в Гармише? Призраков?

— Я никогда этого и не скрывала. Я намерена выяснить, как погиб мой отец.

В присутствии Ферге с ней что-то стряслось. Я ощутил, что она сбита с толку, и хоть на время, но снова вернулась в тот мир, где была одержима только своей манией.

— Благодарю за откровенность, — сказал, обращаясь к Пэтти, Ферге. — Это именно то качество, которое надлежит воспитывать в себе хитроумному Драму.

— Где Сиверинг? — поинтересовался я.

— Попробуйте меня понять. Драм. Я ничего не имею лично против вас. У себя в Вашингтоне, делая работу частного сыщика, за которую вам платят, вы, скорее всего, на отличном счету. Здесь у меня нет никаких сомнений. Вот и прекрасно. Но наша работа, видите ли, имеет свою специфику, и…

— Вы хотите, чтобы я уехал?

— Да, вы оба.

Я щелчком выбросил сигарету в открытое окно.

— Йоахим Ферге, режиссер, — произнес я.

— В моей власти устроить так, что вас объявят «персона нон грата», а американское посольство в Бонне отберет ваш паспорт.

— И вы собираетесь это сделать?

— Если вы не уедете по своей воле, то да.

— Но почему? Кому мы здесь мешаем?

— Да потому что у нас и кроме вас есть, за кем присматривать.

— У кого это, «у нас»? Вы что, и Мюллера имеете в виду?

Что-то едва заметное промелькнуло в его глазах.

— Выкладывайте все, что знаете про Мюллера.

— Выкладывайте все, что знаете про Сиверинга.

— В последнем донесении Мюллера, переданном через нашего связного в Западном Берлине, говорилось, что вы пошли в танцзал «Маленький Вальтер-утешитель», где выступали Штрейхеры. С тех пор от Мюллера ни слуху, ни духу. Может быть, вы меня просветите, в чем дело?

— Да, — ответил я.

— Но без особого желания?

— Сперва давайте про Сиверинга.

— Вы, американцы, — заметил Ферге, — все время торгуетесь.

Он сделал паузу, и, опустив тяжелые веки, прикрыл ими свои непроницаемые глаза. Потом веки взлетели вверх, брови изогнулись дугами, глаза в упор глянули на меня, и, направив в мою сторону толстый, как баварская сосиска, указательный палец, он неохотно проговорил:

— Да, Фред Сиверинг в Гармише.

— Где именно?

— Вы все еще торгуетесь?

— Пока я только разминаюсь. Я хочу знать, где находится Сиверинг. И еще я хочу, чтобы вы дали слово, что ни вы, ни ваши сотрудники не будете меня толкать, топтать или выкидывать из Гармиша. И то же самое в отношении мисс Киог.

Ферге перегнулся через спинку переднего кресла, открыл дверцу и сказал:

— Выходите.

— Что, звонок уже прозвенел?

— Я не могу вам этого обещать. Если, конечно, вы тотчас же не достанете из вашего кармана Мюллера и не отдадите его мне.

Я выбрался из машины. Пэтти коротко и разочарованно вздохнула и последовала за мной. Я обернулся и положил руку на переднюю дверцу с опущенным стеклом.

— Этого сделать я, разумеется, не в состоянии, — ответил я Ферге. — Я не имею привычки таскать в карманах перебежчиков.

Я повернулся, взял Пэтти под руку, и мы пошли прочь.

— Драм!

Мы вернулись. Дверца еще была открыта, и мы снова забрались в машину.

— Сиверинг остановился в туристической гостинице под названием «Цугшпитце».

— И это все?

— В том, что произошло в Бонне, виноват Мюллер?

— Моя вина только в том, что меня оглушили. Однако Мюллера не оглушили. Он просто сидел и ждал, пока Вильгельма Руста убьют, а после этого позволил Штрейхерам уйти.

— Для вас будет лучше, если вы сможете подтвердить все это в присутствии самого Мюллера.

Я покачал головой.

— Вот этого я сделать не могу.

По лицу Ферге пробежала едва заметная тень улыбки. Я продолжил:

— Мюллер был убит в Восточном Берлине в районе Жандарменмаркт. Убит в перестрелке со Штрейхерами, но вовсе не в качестве сотрудника вашей службы. Как Зиглинда Штрейхер и Отто Руст, он дрался за то, чтобы завладеть восемьюстами тысячами марок. Именно за это, кроме, конечно, собственной жизни, он и боролся. Все время он стремился только к этому.

Ферге потрясенно молчал.

— Подумайте сами, — продолжал я. — Если бы вы посадили мне на хвост агента, который был заинтересован не в деньгах, а в том, чтобы сделать свое дело, Штрейхеры сейчас уже были бы в наших руках. Но это, разумеется, не имеет никакого отношения ни к Беккерату, ни к Фреду Сиверингу. Сейчас вы согласны пообещать мне то, о чем я просил?

— Откуда у вас такая уверенность в том, что Мюллер…

— В Восточном Берлине он под пистолетом сдал меня Штрейхерам. Потом мне удалось убедить его в том, что у него больше шансов получить то, чего он хотел, если он будет на моей стороне. Этого вам достаточно?

Ферге извлек изо рта сигару и уставился на нее. Сигара была почти перекушена напополам. Со станции в квартале от нас отъехал автобус. Мимо нас на велосипедах промчались мальчик и девочка. Все вокруг было залито слепящим светом послеполуденного солнца. Над маленьким городком под названием Партенкирхен угрюмо нависали величественные серые скалы, освобождавшиеся от снега лишь на время короткого баварского лета.

Ферге сидел темнее тучи. В первый раз я наблюдал, как он позволил живому чувству отразиться на своем лице. Я уже ожидал, что по этому случаю грозные Альпы съежатся, обрушатся с высоты полутора миль и превратятся в пыль.

— Я вам верю, — произнес он так тихо, что я едва разобрал слова.

— Так звонка не будет?

— Убирайтесь отсюда. Можете идти, куда вам угодно.

Мы снова выбрались из машины. Мне было угодно идти в туристическую гостиницу «Цугшпитце». Однако, когда мы ждали такси возле автобусной станции, я поймал себя на мысли о том, что мне немного жаль Йоахима Ферге.

Гостиница «Цугшпитце» была большим зданием из серого камня лишь немногим ниже громоздившихся над ней альпийских пиков. Темный и прохладный вестибюль сильно смахивал на пещеру из-за нескольких незажженных каминов, в каждом из которых вполне можно было целиком зажарить слона, и развешанных по филенчатым стенам оленьих голов и чучел пернатой дичи.

Мы отыскали в вестибюле незанятый угол, где стояло несколько деревянных стульев с высокими спинками, и я усадил там Пэтти.

— Мне бы хотелось увидеться с Сиверингом наедине, — объяснил я, — чтобы его не испугать.

— Но ты же обещал…

— Разумеется, ты будешь со мной. Только смотри, не потеряйся.

Пэтти заверила, что и не подумает, и я ее оставил. Я пересек вестибюль и подошел к стойке, за которой стоял коротышка с соломенными волосами и пухлыми щеками с ямочками. Такими обычно представляют добреньких дедушек.

— Будьте любезны, номер комнаты мистера Сиверинга, — попросил я по-немецки.

Он поискал в журнале, пробежав мягким коротким пальчиком, таким же розовым, как голый череп Йоахима Ферге, сверху вниз по списку постояльцев.

— Сожалею, но Сиверинг у нас не значится. Может быть, в какой-нибудь другой гостинице по дороге на Цугшпитце?

Внезапно меня осенило, что Сиверинг вряд ли стал бы регистрироваться под своим настоящим именем.

— Американец, — сказал я.

— У нас живет, наверное, не меньше дюжины американцев.

Припомнив виденные мной фотографии Сиверинга, я попытался его описать. Когда я закончил, пухлый человечек молчал и смотрел на меня. Я положил на стойку несколько марок, которые тут же не без участия добренького дедушки куда-то исчезли.

— Человека, которого вы ищете, зовут Коул. Пятое крыло, номер триста двадцать семь.

Мы обменялись вежливыми улыбками. «Если дело так пойдет и дальше, — подумал я, — баварский сервис влетит мне в копеечку».

Дорогу к номеру 327 я нашел безо всяких схем. Коридоры были узкими, темными и грязными. «Зато комнаты должны быть большими», — решил я. Постучав в дверь, я ощутил, как бешено колотится мое сердце. Дело оказалось долгим, оно изобиловало насилием, но сейчас я уже был почти у цели. Хотелось бы знать, перевернется ли в своей свежей могиле Саймон Коффин.

Звук шагов по непокрытому полу. Тишина. Дверная ручка быстро повернулась, протестующе заскрипели петли.

Она стояла в тусклом свете дверного проема. В комнате позади нее было лишь немногим светлее, чем в коридоре. Очень красивая блондинка небольшого роста, она вовсе не выглядела уставшей, хотя совсем недавно проделала длинный путь.

— Мистер Драм! — с удивлением воскликнула Ильзе Сиверинг.

— Я приехал сразу, как только смог, — проговорил я.

— Не надо сарказма, — парировала она. — Я этого не люблю.

Она продолжала стоять в дверях, и я произнес:

— Может быть, Чет, вы все-таки войдете?

— Снова этот ваш сарказм.

— Знаю. Вам не хотелось бы видеть меня здесь.

— Этого я не говорила.

— Как только Саймон Коффин умер, Бадди Лидс отстранил меня от дела.

— Я в курсе. И именно поэтому вы столь саркастичны, не так ли?

По коридору прошествовала чета американцев: он в шляпе-панаме, и она в зауженных брюках.

— Немного добавить звука, и можно будет устраивать танцы, — заметил я. — Может, я все-таки войду?

— О, развеется. Извините.

Она сделала шаг в сторону, я вошел, и она закрыла дверь. Комната была просторной, вот почему коридоры были такими узкими. Весь интерьер был выдержан в потрясающем рококо: фантастические фигуры украшали стойки кроватей, обвивали ножки стульев, любовно вплетались в раму зеркала. Единственным в комнате, что имело строгие прямые линии, были ее стены, которые, по-моему, находились все-таки под прямым углом к полу и потолку. Если, конечно, не считать еще двух закрытых резных дверей на дальнем конце комнаты и одной позади меня, взглянув на которую, Ильзе подошла и заперла ее на ключ.

— Это не я придумала вас уволить, — проговорила она. — Я всего лишь хотела помочь Фреду, я всегда хотела только этого. Лишь ради этого… для этого я вскружила голову Альберту Борману. Фред уехал, и я не знала, что он собирался делать. Я сделала то, что сделала бы на моем месте любая другая женщина. Я пыталась его удержать.

— Лидс не нуждался в чьих-либо советах, чтобы меня уволить.

— Вы брали аванс?

— У таких типов, как Бадди Лидс, задатка обычно не спрашивают. Лишь очень редкие из них не платят своих долгов.

— Вы озлоблены, и мне это не нравится. Пятисот долларов плюс транспортные расходы будет достаточно? Я выпишу вам чек.

— А ваш муж, — произнес я, — где он?

— Очевидно, что здесь его сейчас нет.

— Что же здесь очевидного? Я ведь не спрашиваю, находится ли он в комнате. Я спросил, где он. За какую из дверей я должен заглянуть?

— Типичный менталитет сыщика, — проговорила Ильзе Сиверинг с сарказмом, который так ей не нравился. — Неудивительно, что вашего брата не очень-то жалуют.

Я прошелся по комнате, оглядывая весь этот кошмар в стиле барокко. Открыв располагавшуюся слева дверь, я заглянул внутрь.

— Смотрите-ка, и в Баварию приходят номера с ванными, — отметил я.

Ильзе ехидно улыбнулась.

— Почему бы вам не заглянуть в шкаф? — заметила она, указав на вторую дверь.

Я подошел ко второй двери. Она тихонько вскрикнула и бросилась ко мне.

— Подождите! — воскликнула она. — Я вовсе не хочу неприятностей. Я приехала сюда, чтобы помочь. Убедить в чем-либо Лидса было невозможно. Я пообещала ему привезти Фреда, но при условии, что он не будет задавать никаких вопросов. То, что он их мне не задавал, едва его не убило, но мне быстро оформили паспорт и заказали билет на самолет. Я приехала. Я никогда не хотела неприятностей, не хочу их и сейчас. Прошу вас…

Когда я открывал дверь, она побледнела. Да, это был еще тот шкаф. Внутри него помещалась целая спальня на тот случай, если вы путешествовали с детьми, или же повздорили с женой. Комната была небольшая и битком набитая статуэтками в стиле рококо и безделушками из морских раковин. На односпальной кровати возлежал, взирая на меня холодным взглядом, вполне одетый и бодрствующий мужчина. Меня охватило странное чувство, как будто я не то, чтобы однажды уже пережил эту сцену, но знал этого слегка помятого человека на кровати всю свою жизнь, хотя прекрасно сознавал, что до сего момента я ни разу во плоти его не видел. Его синий костюм из несминаемой ткани явно нуждался в стирке и сушке на вешалке. Он продолжал лежать, подперев голову рукой, и ответил на мой весьма бестактный взгляд точно таким же взглядом.

Всего лишь несколько секунд понадобилось мне для того, чтобы понять, почему же он все-таки не встает. На ночном столике я увидел бутылку, в которой оставалось пальца на два выпивки. В глазах человека на кровати я, вероятно, выглядел в таком же рококо, как и вся остальная комната. А может быть, наоборот, вся комната сверху донизу казалась ему абсолютно гладкой. Если бы он все-таки поднялся, то вряд ли смог бы пройти по прямой даже с натяжкой. Тем не менее, одному ему известным усилием воли он умудрялся сохранять на лице надменное и преувеличенно трезвое выражение. Это было хорошее, симпатичное лицо. Если следовать логике Бадди Лидса, то его даже можно было назвать лицом человека, за которого вы бы отдали свой голос. Лицо венчала несколько растрепанная светлая шевелюра, и все это вместе взятое опиралось, вернее сказать, опиралось бы, если бы он все-таки встал, на довольно-таки тонкокостное и длинное туловище.

— Привет, Тартюф, — поздоровался я. Человек на кровати улыбнулся и медленно, но с достоинством поднялся и сел.

— Я невольно слышал ваш разговор, — произнес он извиняющимся тоном. На предвыборном митинге его голос вряд ли нуждался бы в микрофоне. — Значит, вы — Драм, не так ли?

Ему было где-то под сорок, немногим больше, чем мне, однако каким-то образом ему удавалось создавать впечатление солидности и силы, и это превращало его молодость в политическое преимущество.

— Кто это — Тартюф? — поинтересовалась Ильзе.

— Персонаж французской пьесы, — ответил я. — Прошу извинить меня за то, что проявляю эрудицию, но я вычитал об этом в одной книге. Он был главным героем, но не появлялся вплоть до финальной сцены. Однако это не имело значения, потому что все действие в пьесе происходило или из-за него, или с ним самим, или было связано с ним тем, или иным образом. Он привлек всеобщее внимание еще до того, как все увидели его лицо. Даже если бы он вообще не произнес ни одной реплики, то все равно оставался бы в центре внимания.

Фред Сиверинг опять улыбнулся и проговорил:

— Ильзе, подай мне, пожалуйста, чековую книжку.

Я с трудом сдержал гневные слова, готовые сорваться с моего языка. «Ведь не по первому же впечатлению Саймон Коффин составил свое мнение о Сиверинге», — убеждал я себя, и мне необходимо следовать его примеру. При общем молчании Сиверинг выписал чек, оторвал его и аккуратно поставил свою подпись на корешке. Ильзе взяла чек, глянула на него, улыбнулась и передала мне. Я смотрел на чек, не видя, что там написано. Чернила еще не высохли, и я попытался сосредоточить взгляд на точке, расположенной в трех футах прямо за чеком. Перекинув обе ноги через край кровати и оттолкнувшись от нее двумя руками, Сиверинг осторожно встал. К моему удивлению, пошел он хотя и не очень уверенно, но совершенно прямо по направлению ко мне и, приветливо улыбаясь, протянул руку.

Последовала пауза, и я спросил:

— Беккерат к вам сюда еще не заявлялся? Держались они прекрасно: ни отвисших челюстей, ни выпученных глаз, ни вскинутых бровей.

— Ужасно сожалею, Драм, но ничем помочь мы вам не можем, — ответил Сиверинг.

— Вы не можете помочь мне? — переспросил я. Мне не было необходимости сохранять бесстрастное выражение лица, да я его и не сохранял. — Как вы думаете, зачем меня занесло сюда?

— Из-за денег УСС, — с ехидством вмешалась Ильзе.

— Или же из-за неоплаченного счета, — уточнил я, глядя на чек и впервые вчитываясь в означенную на нем сумму. Чек был выписан на одну тысячу долларов наличными.

— Теперь, когда я это получил, я должен убираться, так?

— Я сожалею, — произнесла Ильзе.

Я порвал чек и бросил клочки на пол. Ильзе молчала. Сиверинг заинтересовался:

— В таком случае, чего вы хотите?

— Я пришел сюда не для того, чтобы искать помощи. Да и как вы можете мне помочь? Паспорт у меня в кармане, виза проставлена. Есть даже обратный билет до Соединенных Штатов. Руки-ноги у меня целы, законов, насколько я знаю, я не нарушал, поэтому и задерживать меня не за что. Камня на душе и спящей собаки, которую не стоит будить, тоже нет: совесть моя чиста.

— К чему это вы клоните?

— Я видел ваше письмо со словами о бедняге Беккерате.

— Ильзе, — обратился Сиверинг к жене.

— Это не моя вина. Я рассказывала тебе, как водила Бормана за нос в надежде, что ты все-таки вернешься и решишь, как быть с этим шантажистом. Письмо стащил Борман, а Драм отобрал у него.

— Но я не понимаю, — озадаченно промолвил Сиверинг, — зачем вы разорвали чек.

— Этого мало, — ответил я.

Лицо Сиверинга побелело, на щеке задергалась жилка. Помолчав, он сказал:

— Драм, мне эти трюки хорошо знакомы. Я не только не дам вам больше ни цента, но вы не получите и этой тысячи долларов, даже если вы сейчас будете умолять меня на коленях. Уходите. Убирайтесь, пока я не вышвырнул вас вон.

— Этого мало, да у вас, видно, столько и не наберется. И ни у кого, и меня в том числе, из тех, кто еще жив.

— Да что вы, черт побери, имеете в виду? — спросил Сиверинг.

— Доверие, конгрессмен. То доверие, которое питал к вам Саймон Коффин. Вот почему я здесь. Только по этой, и ни по какой другой причине. Я не нуждаюсь в вашей помощи. Какого черта вы о себе воображаете? Кто вы такой, чтобы одаривать всех направо и налево своими милостями? Вы пока еще не вице-президент, и вы сидите по самые ваши предвыборные уши в дерьме.

Я подначивал его и ждал, когда он клюнет на эту приманку. Как при игре в покер, я предлагал ему на выбор любую взятку, и даже более того. Мне хотелось, чтобы он меня ударил, обругал, или, что было бы лучше всего, поддался на мою игру в шантаж. Однако он всего-навсего сказал:

— Я так и не понял, чем же я могу быть вам полезен, особенно при тех обстоятельствах, которые вы только что упомянули.

— Слушайте умных людей, конгрессмен, — посоветовал я. — Я здесь для того, чтобы вам помочь, и ни для чего другого. Потому что этого хотел бы Саймон Коффин.

Я хотел добавить еще кое-что насчет ангелов, но решил этого не делать, потому что и так ощущал себя круглым идиотом.

— А теперь давайте-ка, выкладывайте о Беккерате.

Ильзе покосилась на внимательно разглядывавшего меня мужа.

— Ильзе, разумеется, рассказала мне, как вы ее выручили, — наконец проговорил он. — Естественно, Борман погиб в результате несчастного случая.

— Я не нахожусь на службе в полиции штата Мэн, и меня никоим образом не интересуют обстоятельства смерти Бормана.

— Фред, — позвала Ильзе, но Сиверинг ее не слышал.

Я заметил:

— Так как имеется вероятность того, что вы вряд ли являетесь горьким пьяницей, то вашему пьянству, да еще в подобной ситуации, должно быть какое-то объяснение. Мне продолжать?

Сиверинг потер ладонью свои короткие светлые волосы, утвердительно кивнул, и я продолжил:

— Вы познакомились с Беккератом, когда выполняли здесь задание в конце войны. Вам он понравился, а может быть, вы остались перед ним в долгу, иначе вы бы не вернулись сюда, когда он попал в беду. Так? Хорошо. Каким-то образом вам удалось увидеться с ним в тюрьме. Скорее всего, он не оправдал ваших ожиданий. Он изменился. Сейчас он вам уже не нравится, но вы посчитали, что остались перед ним в долгу. Я очень хотел бы надеяться, что это не вы помогли ему совершить побег.

— Разумеется, нет, — подтвердил Сиверинг.

— А сейчас вы собираетесь ему помогать?

— Не совсем так, — отозвался Сиверинг.

Меня это удивило. Пока я говорил, он принял решение. Ему была нужна помощь, а я был тем, за кого себя выдавал. К тому же, я успел слишком во многое влезть, и если бы он взял меня в компанию, то ничего бы не терял. Но он, по крайней мере, мог хотя бы сказать «спасибо». Через минуту я решил, что это было бы не совсем справедливо, ведь я не только собственноручно вручил Сиверингу веревку, которая с каждым шагом все туже затягивалась на его шее, но еще и помог накинуть петлю. У него были свои трудности, и благодарности от него следовало ожидать потом, если, конечно, я бы ее заслужил.

— С Беккератом интересно получается, — сказал Сиверинг. — Во время войны, когда мы встретились в последний раз, он был этаким мальчиком-идеалистом. Потом, когда он уже был в тюрьме, я получил от него письмо. Он писал, что попал в отчаянное положение, и просил о помощи. И я приехал. Я думал, что приехать меня заставило его письмо. Если бы он не изменился до такой степени, я, может быть, продолжал бы считать так до сих пор. Но я обманывал себя. Я приехал вовсе не для этого.

— Беккерат-идеалист превратился в фанатика? — уточнил я. — Такое случается довольно часто.

— Нет, это не фанатизм. Если, конечно, не считать фанатиком человека, который и днем, и ночью не может думать ни о чем ином, кроме как о затерявшихся где-то здесь, в Альпах, деньгах. Нет, Драм. Сейчас у меня уже нет желания помогать Беккерату. Но, с другой стороны, хотя я и встречался с ним уже после побега, и собираюсь встретиться еще, я не могу передать его полиции.

— Но он убил тюремного охранника, — заметил я.

— Я в этом деле не специалист, Драм, но мне кажется, что Беккерат не совсем в своем уме. Он не доверяет ни мне, никому. Ему чудится, что все его преследуют, поэтому он и пошел на убийство. Видите ли, добраться туда, где находятся эти деньги, или вернее, туда, где, как он полагает, они находятся, в одиночку невозможно.

— А вы не считаете, что они там?

— Я не знаю. Думаю, что скоро мы это выясним.

Эта тема либо совсем не интересовала Сиверинга, либо его голова была занята чем-то другим.

— У Беккерата был напарник, и они вдвоем пошли в горы. Однако Беккерат начал что-то подозревать, возможно, безосновательно, и убил его. По крайней мере, такой ход событий кажется мне наиболее логичным.

Но ему опять нужен напарник. Одному туда не добраться, надо идти вдвоем, в связке.

— И вы собираетесь идти с ним?

— Для него это было бы идеальным вариантом. Мне золото безразлично. По понятиям Беккерата, я богат. Я хочу пойти туда по другой причине.

Я молчал и ждал. Он взглянул на стоявшую на ночном столике бутылку и отвел глаза в сторону. Говорил он совсем тихо и очень быстро.

— На войне это случается, когда решение необходимо принимать в большой спешке. У нас троих, майора Киога, меня и Бормана, была с собой огромная сумма денег, и мы были должны передать их либо одному, либо другому партизанскому отряду. Я был молод. Других оправданий я не ищу, если и это можно считать оправданием. То, что я совершил, возможно, будет стоить мне шанса быть выдвинутым в кандидаты на пост вице-президента. Сейчас я это понимаю, но мне это глубоко безразлично. Борман и я встали на сторону одного из этих отрядов, он контролировался «красными», но тогда это казалось неважным. Пожалуй, это даже говорило в их пользу, ведь разве русские не были нашими союзниками? Как бы там ни было, мы полностью противопоставили себя майору Киогу. Он выступал в поддержку местных партизан.

— Это был мой отряд, — вмешалась Ильзе.

— А разве вы были не вместе со Штрейхерами? — некстати ляпнул я.

Ильзе бросила в мою сторону ледяной взгляд.

— Безусловно, нет, — отрезала она.

Даже через такую пропасть лет она восприняла это как оскорбление.

— Мы с Борманом были настолько самоуверенными, насколько можно быть только в юности. Майор Киог мог свести на нет вес наши усилия и, возможно, погубить несколько сотен американских жизней, выбрав не тех партизан. Надо было что-то предпринимать. И мы это сделали, — сказал он с горечью. — Мы отдали майора в руки Штрейхеров под их честное слово, что они лишь задержат его, не причинив никакого вреда. И мы с Борманом приступили к осуществлению своего плана. А потом, через пару дней между двумя партизанскими отрядами завязалась перестрелка. Впоследствии Штрейхеры утверждали, что майору Киогу для самозащиты выдали автомат, и он погиб в этом бою. Я не знаю. Правды я так и не выяснил.

— Ильзе уверена, что он пытался бежать, и, возможно, у него были доказательства того, что Штрейхеры либо намеревались забрать золото себе, либо передать русским, чтобы те решали, как с этим золотом поступить. И они его убили.

Он умолк. В комнате было очень тихо, и он вздохнул.

— Если это было так на самом деле, то я виновен в той же мере, что и они. Я — убийца. Поэтому я должен все выяснить. Вот та причина, по которой я опять приехал в Германию, хотя поначалу я не мог признаться в этом даже самому себе. Но сейчас я это знаю. И еще я знаю, что более не имею права рассчитывать на общественное доверие до тех пор, пока точно не выясню, что же здесь произошло во время войны. Черт побери, наверное, подсознательно я знал это всегда. Лишь поэтому я и сбежал, не предупредив ни Лидса, ни мистера Коффина, никого. Тем более, что с их уже готовыми планами на предвыборный съезд они бы меня и не отпустили. Вернее, либо не отпустили бы, либо отказались от меня, а может быть, и то, и другое вместе. Я так думаю, что, скорее всего, мне хотелось самому решить свои проблемы. Его лицо осветилось мимолетной улыбкой.

— Но сейчас я уверен, что имеет значение только одно: я должен узнать всю правду.

— Ну и как же вы собираетесь это сделать?

— Через Беккерата. Он твердит, что знает, где похоронен майор. Он приведет меня туда, и к деньгам тоже. Тогда он работал на Штрейхеров. Если кто-то все и знает, то только он.

— Но даже Штрейхеры не знати, где искать деньги, — заметил я.

— Была большая путаница, шли бои, и это неудивительно. Мы должны встретиться с Беккератом сегодня ночью на противоположном отсюда склоне Цугшпитце. Вернее, завтра, в три часа утра. Он приходил к нам в гостиницу вчера вечером, и мы обо всем договорились.

Сиверинг посмотрел на меня и спросил:

— Теперь вы бы ни за какие коврижки за меня не проголосовали, верно?

— Утром я иду с вами, — сказал я.

Он стал было возражать, но без особого жара. В конце концов, он согласился, в основном потому, что Ильзе тоже настояла, чтобы идти вместе с нами. Он, вероятно, решил, что я смогу ее защитить, если его руки будут заняты Беккератом. А потом он меня поблагодарил. Без лишних слов и эмоций, но так искренне, что я чуть было не разрыдался.

Мы пожали друг другу руки, и я ушел, договорившись встретиться у входа в гостиницу в полвторого ночи. Я подумал, что еще не настало время говорить ему о Пэтти. «Просто я возьму ее с собой, — решил я, — ведь у нее было такое же право узнать правду, как и у Сиверинга». Никто, ни удалой частный сыщик из Штатов, ни тем более человек, отдавший ее отца в руки палачей, не могли ей этого запретить.

Йоахим Ферге обосновался в кабинете шефа полиции Гармиша, который в это время был в отпуске. Когда я туда пришел, Ферге на месте не было, и мне пришлось убивать время, листая брошюры с видами Гармиш-Партенкирхена в горнолыжный сезон и выслушивая анекдоты, которыми, отчаянно жестикулируя, сыпали на немецком и английском языках местные полицейские.

Появление розовой лысины Ферге как раз совпало с тем моментом, когда я почувствовал голод. Мы вышли на улицу и дошли до уютного ресторанчика под черепичной крышей, где заказали себе свиные ножки с маринованной капустой, которые залили таким количеством темного пива, что наверняка удовлетворило бы даже коренного мюнхенца. Пообедав, Ферге тихо отрыгнул, стукнул кулаком себя в грудь и, протянув мне черную сигару, вознамерился закурить точно такую же.

— Сиверинг… — начал было я, но не зря деньги за сигары брали вперед. Будь они еще немного покрепче, их можно было бы продавать как средство для окуривания помещений в целях дезинфекции. — Он отведет меня к Беккерату.

— Ага, — отозвался Ферге. — Так я и предполагал, так я и предполагал.

— Я не буду возражать против наружного наблюдения, но только при условии, что местные филеры не будут слишком громко топать.

— Так вы не будете возражать? — переспросил Ферге с одной из своих нечастых улыбок.

— Я мог бы вообще ничего вам не говорить.

— Вас могли бы выдворить из Германии еще несколько дней назад.

— Вот этого не надо. Вы и так неплохо мной попользовались.

— А к чему тогда вы все это говорите?

— Мы берем с собой на пикник парочку дам, и было бы приятно сознавать, что вы находитесь где-то поблизости. Но до тех пор, пока я вас не позову, держите дистанцию, а то наша сделка не состоится.

Не успел Ферге возразить, как я добавил:

— Но и это лишь только часть сделки.

— Да?

— В подобной ситуации я чувствую себя абсолютно голым. Мне нужна пушка. Полицейский «Люгер» вполне подошел бы.

— Почему вы против того, чтобы мы взяли Беккерата сразу, как только вы нас на него выведете?

— Даже вы этого не сделаете. Золото, помните?

— Золото, — задумчиво повторил Ферге, и мы заказали еще пива.

— И еще. Не тогда, когда вы пойдете за нами к золоту, а только в том случае, если мы вас к нему выведем. Я подам знак.

— Все это ради молодой американки?

— Да. Ну, договорились?

— В местном полицейском управлении собрана отличная коллекция «Люгеров», — произнес Ферге, поднимаясь со стула. После всего того пива, которое мы выпили, он шел к выходу, смешно переваливаясь с боку на бок.

Когда мы ехали в такси в направлении Цугшпитце, Пэтти вдруг сказала:

— Я нервничаю.

— Боишься?

— Нервничаю. Чет. Мы уже так близко, и скоро все узнаем. Я даже не могу сказать, осталось ли у меня еще желание все разузнать. А что, если он…

Она не договорила, да в этом и не было необходимости. Такси трясло на брусчатке, водитель крутил и кивал головой на толстой шее. Было около половины второго ночи, и его вытащили из-под теплого стеганого ватного одеяла прямо в прохладу летней баварской ночи. Было действительно прохладно, если не сказать, что холодно. А по-настоящему холодно станет, когда мы поднимемся выше в горы. Лето в горах Баварии, как разъяснил нам шофер, кончается быстро. По раннему часу он пришел к выводу, что в гостинице «Цутшпитце» нам предстоит присоединиться к группе, с которой на рассвете мы совершим восхождение на гору с таким же названием. И добавив, что там, наверху в одно такое прекрасное утро вполне можно увидеть первый снег, он опять принялся крутить и кивать головой. Когда наш «Опель» пошел на подъем с крутым виражом, его голова вдруг упала на грудь, после чего я изо всех сил старался поддерживать с ним разговор, пока мы наконец не доехали до места. Пытаясь разобрать мой немецкий, заснуть он никак не мог, это уж точно.

Мы расплатились, и Пэтти еле слышно произнесла:

— Вот мы и здесь…

На фоне ночи выдыхаемый ею пар казался белым. Мы прошли по частной дороге к гостиничной автостоянке, и услышали шепот:

— Драм?

Я подтвердил, что это действительно я, и от окружавшей нас густой тени отделились две человеческие фигуры. На какое-то мгновение вспыхнул огонек, послышался свистящий звук затяжки, и огонек, затрепетав, угас.

Зажглась вторая спичка, и голос Сиверинга спросил:

— Вы что, спятили? По-вашему, это развлекательная прогулка? Что это за девушка?

— Ее фамилия Киог, — ответил я. Мне уже порядком осточертела эта всеобщая манера приставать ко мне с расспросами и требовать объяснений, а ввязываться в очередную дискуссию у меня не было ни малейшего желания. — Если у вас будут еще ко мне вопросы, присылайте их в письменном виде.

Сиверинг повторил фамилию Пэтти, но так тихо, что я едва расслышал. Вместе мы подошли к его «Фольксвагену» и сели в него.

— Такой компании Беккерат может испугаться, — сказал Сиверинг, когда мы тронулись. Выехав по частной дороге на шоссе, мы повернули на юг в сторону гор.

Свет фар рассекал ночной мрак. Позади нас фар видно не было. Если Ферге ехал где-то там, то для него это было нечто вроде гонки за лидером. Интересно, подумал я, нарушит ли он свою часть нашего соглашения. Откровенно говоря, с его стороны я не видел к тому никаких препятствий, и это обстоятельство начинало меня тревожить.

Около часа мы поднимались сквозь ночную прохладу вверх, огибая широкую сторону Цутшпитце и направляясь на юг к Миттенвальду. В половине третьего на горы опустился туман, и лучи фар, казалось, потонули в клубах густого дыма. Я снова бросил взгляд назад, но огней машины Ферге так и не увидел.

— На южном склоне Цугшпитце есть государственный охотничий домик, — проговорил Сиверинг. — С тех пор, как по противоположному склону пустили второй фуникулер, в нем практически никто не бывает. Беккерат укрывается там.

— А почему именно там? — поинтересовался я.

— Он говорит, что Штрейхеры доставили туда майора Киога перед тем, как его убить.

Пэтти медленно выдохнула и поверх плеча Ильзе Сиверинг вперилась беспокойным, невидящим взором в туман. Напряжение ситуации передалось и мне: полное безмолвие Ильзе, пониженный монотонный голос Сиверинга, исходившие от Пэтти флюиды векового одиночества черных ирландцев, накрывший все вокруг непроницаемой пеленой туман, бодрящий горный воздух, который, казалось, становился тем гуще и холоднее, чем выше мы взбирались. Сунув руку под пиджак, я нащупал кобуру с полученным от Ферге «Люгером», наклонился к Пэтти и как можно беззаботнее сказал:

— Успокойся, малыш.

Я ощутил, что у меня в горле пересохло, и я хочу пить. Закурив, я сделал одну затяжку, бросил сигарету на пол и затушил ее ногой. Я прислушивался к завыванию холодного горного ветра и вибрирующему гулу мотора за задним сиденьем. Я немного опустил оконное стекло, прямо мне в лицо ударил пронизывающий ветер, и я снова поднял стекло. Вложив себе в рот еще одну сигарету, я оставил ее там, не зажигая.

Машина резко пошла вверх и направо. Свет от фар метнулся в сторону, прошелся по скальной стене и наконец нащупал грунтовую дорогу, несколько низкорослых сосен и, чуть ли не на пределе своей дальности, покосившуюся серую стену маленького деревянного домика.

Резко перегнувшись через спинку переднего сиденья, я ткнул пальцем в приборную доску и отключил наружное освещение.

— Что это с вами? — осведомился Сиверинг.

Я просто кое-что заметил. А именно — на расчищенном от леса участке рядом с домиком стояла какая-то машина.

— Беккерат ожидал кого-нибудь еще? — спросил я, объяснив, что я увидел.

Сиверинг заглушил двигатель, машина еще немного прокатилась под уклон по направлению к домику и почти беззвучно остановилась ярдах в пятидесяти от него. Фары были потушены, и мы могли видеть узкую мерцающую полоску света, пробивавшегося из-под занавески единственного окошка домика.

— Окно завешено одеялом, — определил я. — А за ним горит свеча.

— Что будем делать? — спросил Сиверинг.

— Оставайтесь здесь, — сказал я. — А я пойду взгляну.

И открыл дверцу машины.

— Только без глупостей, — напутствовала меня Пэтти. Было приятно сознавать, что кто-то о тебе заботится. Держа «Люгер» наготове в правой руке, я сделал два шага по направлению к домику и остановился. Сердце колотилось так громко, что его стук, казалось, был отчетливо слышен на самой вершине Цутшпитце, и я ничего не мог с этим поделать. Мои ботинки хрустели по гравию, но с этим-то сделать было еще кое-что можно. Я их снял, взял за связанные шнурки в левую руку, сделал еще пару шагов и всмотрелся в темноту. Полоска мерцающего света не погасла, и я двинулся прямо на нее.

И вдруг мертвую ночную тишину разорвал чей-то крик.

Эхо от крика перекатывалось, отражаясь от скал, и я, как был, босиком, бросился к завешенному окну. Внутри домика горела свеча. Я пригнулся, подобрался под самое окно и, медленно поднявшись, заглянул в него.

Я увидел маленькую комнатку, составлявшую весь интерьер охотничьего домика и обставленную грубой деревянной мебелью, какую вы могли бы сколотить, имея под рукой молоток, гвозди, несколько подобранных где-нибудь на свалке досок и минут десять свободного времени. Установленная в пустой банке из-под консервов свеча освещала ровным оранжевым светом сцену экзекуции.

Зигмунд Штрейхер помогал кому-то подняться с пола. Человек, которого он поддерживал, расставался с досками пола весьма неохотно. Его брюки были изорваны и намокли от пота, а может, и от крови. Рубашки на нем не было. Он предпринял было попытку отползти в сторону, но Зигмунд, державший его сзади за подмышки, грубо дернул его вверх.

Ноги человека проскребли по полу, и Зигмунд рывком поставил его на колени. Лицо и грудь несчастного, исполосованные горизонтальными бело-красными рубцами, представляли собой ужасное зрелище. Я не смог бы узнать его, даже если бы разглядывал в упор под лучом прожектора, а ведь комнату освещала лишь одна-единственная свеча. Но я заработал бы кое-какие деньги, побившись об заклад, что этого человека звали Беккератом.

Зигмунд подтащил его к стулу и взгромоздил на него. Зиглинда с растрепавшимися белокурыми волосами стояла здесь же, прямо напротив стула. На ее правую ладонь был намотан ремень, принадлежавший, возможно, самому Беккерату. Ремень примерно на треть своей длины вместе с пряжкой свободно свисал вниз. Однако самой примечательной деталью всей этой картины была сладостная улыбка на лице Зиглинды: губы ее были полуоткрыты, глаза прищурены. Подобное выражение вы, наверное, желали бы видеть на лице девушки, с которой только что любили друг друга.

Беккерат начал, сидя, клониться вперед. Зигмунд схватил его за волосы, рывком выпрямил и продолжал удерживать в этом положении. Зиглинда взмахнула кожаным ремнем, и он с таким звуком, словно хлопнули в ладоши, хлестнул Беккерата поперек груди, оставив на его плече отметину от пряжки. Тот вздрогнул и издал слабый стон. Зиглинда спросила:

— Так где же?

Беккерат простонал. Зигмунд рванул его голову назад, и Зиглинда опять взмахнула ремнем. На этот раз удар пришелся по губам Беккерата, и пряжка рассекла кожу на его щеке.

В свете свечи промелькнула чья-то тень, и входная дверь открылась. Я замер на месте в надежде, что моя голова находится достаточно низко и не вырисовывается на фоне огня. Тень принадлежала тому, кого я ожидал здесь увидеть, и ради кого я, собственно, и захватил с собой пистолет. Это была тень Отто Руста.

Выйдя наружу, он сделал три шага и прислонился к дереву, где его с шумом стошнило. Дверь открылась снова, и на пороге появилась Зиглинда.

— Отто? — позвала она в темноту.

— Уйди, — отозвался он.

— Отто, без этого было не обойтись.

— Прошу тебя, оставь меня в покое.

— Он скажет, где спрятано золото.

— Золото. Опять это золото.

— Ты рассуждаешь, как Зигмунд. Но ты же видишь, что Зигмунд изменил свое мнение по поводу золота.

— Ничего он не изменил, — тихо рассмеялся Отто. — Он просто старается тебя удержать. Для этого он готов на все. Тоже мне, царица египетская.

— Не говори так. Никогда больше не говори так. Все теперь по-другому, и никогда больше не будет, как прежде.

— Мне надо выпить, — проговорил Отто.

— Шнапс в машине.

И они пошли к машине. Я последовал за ними. Кто-то из них двоих открыл дверцу, зажглось внутреннее освещение. Отто приложился к бутылке и долго от нее не отрывался. Переведя дух, он утер губы тыльной стороной ладони и вновь припал к бутылке. При свете внутреннего фонаря кабины было видно, что губы Зиглинды полуоткрыты, а глаза прищурены в той же сладострастной улыбке.

Отто снова заговорил. Говорил он довольно долго и так быстро, что на этот раз я со своим знанием немецкого не смог уловить смысла сказанного. Однако его речь опять завершилась словами «царица египетская», которые он сопроводил ироническим смешком.

Зиглинда молча выбила бутылку из руки Отто, который, казалось, был весьма огорошен таким поворотом дела. Влепив ему хорошую пощечину, она прижала его голову затылком к машине. Отто был уже не на шутку озадачен, как она, размахнувшись, снова закатила ему оплеуху, и на его губах выступила кровь. С яростным криком Отто врезал ей правой по физиономии. Зиглинда опустилась перед ним на колени и воздела руки к горе, будто собираясь вознести молитву.

— О Боже, — проговорил он. — Прости. Присев с ней рядом, он произнес сдавленным голосом:

— С тобой все в порядке?

В ответ раздался всхлип, она кинулась на него, и они вместе повалились на траву. Во время схватки я бы даже не сказал, на кого из них двоих я бы поставил. Однако борьба была недолгой. Под сопение и пыхтение две тени в траве слились в одну, которая на какое-то мгновение замерла в неподвижности, а потом ритмично задвигалась. Когда они набрали приличный темп, я подошел и, приставив дуло «Люгера» к затылку Отто, приказал:

— Вставай потихоньку. Только без шума.

Он едва не свернул себе шею, пытаясь меня разглядеть. Его глаза дико сверкали. Я приложился «Люгером» ему по черепу, но не слишком сильно, чтобы не вырубить, а только вернуть с небес на землю, где находился я сам.

— Я тебя убью, — проговорил он. — Ты знаешь, что я тебя убью. Я должен это сделать.

Следующей была очередь Зиглинды. С ней я был очень осторожен. Это казалось невероятным, но в тот момент ее лицо было абсолютно спокойным. Она поднялась на ноги и, поправив одежду, плюнула мне прямо в лицо. Но не мог же я ее за это пристрелить!

— Назад, в дом, — сказал я. — И не спеша. Прикончить вас для меня — раз плюнуть.

Они сделали по паре шагов, я шел следом за ними. И вдруг в мою поясницу уперлось что-то очень твердое. По ощущению это весьма напоминало пистолет, что для меня было достаточно убедительно.

— Брось пушку, — кто-то сказал позади меня по-немецки.

Я бросил. Зиглинда повернулась и, наклонившись, подняла ее. Отто, размахивая кулаками, бросился на меня.

— Сукин ты сын! — заорал он по-английски. — Паршивый сукин сын, сволочь, ублюдок!

Он слишком утратил самообладание, чтобы эффективно использовать кулаки: левый отскочил от моих ребер, а правый скользнул по челюсти, прошел мимо, и Отто, потеряв равновесие, по-братски обхватил меня за шею, чтобы не упасть.

— Вам бы лучше унять этого парня, — заметил я. — А то он еще, чего доброго, покалечится.

Мы двинулись к домику. Отто вроде бы начал понемногу отходить, но еще не до такой степени, как мне бы этого хотелось. Он стал просить у Зиглинды, чтобы она ему дала мой пистолет, получил его и шел прямо за мной, дыша мне в шею.

Когда мы входили в дом, шествие замыкал Зигмунд с пистолетом в руке. Закрыв дверь, он стал к ней спиной. Отто приказал мне сесть на пол. Я сел, и в довершение он пнул меня ногой в поясницу. Зиглинда прошла к столу, на котором кольцами, словно змея, лежал ремень. Она взяла его, намотала на руку и подошла к Беккерату, который, склонив голову на грудь, сидел на стуле. С грацией танцовщицы Зиглинда приподнялась на носки и обрушила пряжку прямо на макушку Беккерата. Тот лицом вперед свалился со стула.

— Уже довольно, — произнес Зигмунд. — Я и вышел-то, чтобы сказать вам, что он раскололся. Он все мне рассказал.

Зиглинда молча размотала с руки ремень. На Беккерата больше уже никто не обращал внимания.

Прошло около двух часов, и туманный рассвет окрасил горы Баварии в серый цвет. Зигмунд, задув свечу, подошел к Беккерату и дал ему пару пощечин. Тот тихо застонал.

— В машине есть виски, — сказал Отто.

— Ничего там уже нет, — тут же отозвалась Зиглинда.

— Там в бардачке лежала бутылка, — вспомнил Зигмунд.

И вот здесь настала моя очередь.

— Вот именно, что лежала, — заметил я.

— Заткнись, — бросил Отто.

— Да-да, лежала, до тех пор, пока Зиглинда с Отто не затеяли из-за нее небольшую драчку за пару минут до того, как заняться любовью. Вот за этим-то занятием я их и застукал.

Ты разве не видишь, что он врет? — спросила, обращаясь к брату, Зиглинда. — Он хочет, чтобы мы все здесь передрались.

— А зачем? — ласково поинтересовался я. — Зачем мне это надо? Разве из-за того, что вы с Отто решили немного порезвиться, наступит конец света?

Я произнес это по-английски, и меня понял только Отто. Но мне это и надо было. Отто рванулся, пытаясь схватить меня за горло, но я успел отклониться в сторону, и он с размаху врезался в стену, да так, что домик заходил ходуном.

— Стой и не рыпайся, — бросил ему Зигмунд, и Отто вернулся на место. — Что он сказал?

Да так, ничего особенного, — уклонился от ответа Отто.

— Что он сказал?!

Я заметил:

— А почему бы вам не спросить меня?

Отто метнул яростный взгляд в мою сторону.

— Ладно, — согласился Зигмунд. — Теперь я спрашиваю вас.

В это мгновение с улицы донесся какой-то шум. Вес поняли, что это шуршит гравий под чьими-то ногами. Живо, словно кошка, Зиглинда оказалась у окна, выглянула из-за прибитого гвоздями одеяла наружу и знаками показала Зигмунду, чтобы тот подошел к двери. Пока Зигмунд двигался к двери, в его руке, словно по волшебству, возник пистолет. «Сиверинг с компанией», — подумал я. Отважные ребята, но, кроме отваги, им неплохо было бы иметь еще кое-что в голове. Момент они выбрали куда, как неподходящий. Дождавшись рассвета, они решили выяснить, куда это я все-таки запропастился. Единственная моя надежда была на то, что хоть кто-то из них остался у машины, чтобы указать дорогу Ферге. А Ферге, по-видимому, заблудился. Да и сам я был ненамного лучше, хоть и мнил себя профессионалом.

Зигмунд рванул дверь нараспашку, и я понял, что, если они сейчас там втроем и он их возьмет, то жить нам останется считанные минуты, потому что тащить нас всех туда, куда указал Зигмунду Беккерат, они, конечно, не могли.

Раздался выстрел, и стену в двух дюймах от моей головы прошила пуля. Зигмунд рявкнул: — Прекратить, или я стреляю!

Его слова не имели ни малейшего отношения к пуле, что осыпала мое лицо мелкой щепой, потому что она вылетела из «Люгера» Отто. Я бросился через комнату к Отто, пока он был еще слишком вне себя, чтобы точно прицелиться. Держа «Люгер» обеими руками, он снова нажал на спуск, но я успел схватить его запястье и рывком направить ствол в потолок. Снаружи кто-то закричал. Крик повторился, и Зигмунд дважды выстрелил. Мы с Отто вальсировали по комнате, и я пытался удержать его кисть с пистолетом таким образом, чтобы ствол оставался направленным поверх наших голов. Отто отчаянно вырывался. Вдруг мы вместе обо что-то споткнулись, и он разразился немецкими и английскими ругательствами. Это был Беккерат.

Мы оба упали, пистолет выстрелил, со стуком отлетел под стол, ударился о стену, отскочил и замер на полу. Я и Отто на четвереньках бросились к нему.

Однако нас опередила Зиглинда. Она нырнула под стол и, как была, согнувшись, развернулась уже с «Люгером» в руке.

Вскочив на ноги, я прыгнул, но не на Зиглинду — против нее шансов у меня не было никаких. Я запрыгнул прямо на столешницу, обрушившись на нее всем весом своего тела. Послышался треск ломавшегося дерева, стол накренился, ножки подломились, и он рухнул. Зиглинда оказалась придавленной тяжелыми досками, из под которых торчал лишь ее голова и кисть руки, продолжавшая сжимать пистолет. Зиглинда повела им во все стороны, и если бы ее рука была на шарнирах, она свободно могла бы в меня попасть. Отто прыгнул на меня, но я уже успел выкрутить пистолет из руки Зиглинды. Под нашим с Отто весом она взвыла. Ухватив Отто за рубашку на груди, я собрал ее в кулак, подтянул к горлу, отвел его в сторону, чтобы высвободить «Люгер», и врезал ему пистолетом по челюсти. Спиной вперед Отто сверзился со столешницы.

Спрыгнув на пол, я сказал Зиглинде, чтобы она выбиралась из-под досок. Это заняло некоторое время, так как к тому моменту из нее уже вышел весь воздух. Я повернулся к двери. В нее просунулась было голова Зигмунда, но, когда я выстрелил в его направлении, тут же скрылась.

— Драм, — окликнул он через некоторое время. — Подойдите к окну.

Зиглинда помогала Отто подняться на ноги. В домике было темно, темнее, чем на улице. Я сказал Отто, чтобы он подошел к окну и посмотрел наружу. Ему это не понравилось, но я сделал знак пистолетом, и он побрел к окну. Не знаю, была ли его фигура видна сквозь одеяло, но выстрела не последовало. Я подошел, кивком отослал Отто к сидевшей Зиглинде, быстро выглянул в окно и понял все с первого взгляда. Не было видно ни Зигмунда, ни Фреда Сиверинга, зато ярдах в десяти прямо перед окном с поднятыми вверх руками стояли Ильзе и Пэтти. На лице Пэтти застыло выражение ужаса. Лицо Ильзе было лишено абсолютно всякого выражения и походило на маску смерти.

— Драм, — голос Зигмунда доносился откуда-то слева от меня. — Ровно через десять секунд я пристрелю блондинку, и еще через десять — брюнетку, если вы не передадите пистолет сестре, и она это не подтвердит. Вы меня слышите, Драм?

— Он тебя слышит, — ответила за меня Зиглинда.

И Зигмунд начал отсчет секунд. При счете «три» Зиглинда встала, на «пять» приблизилась ко мне. Когда голос Зигмунда отсчитывал «шесть» и «семь», мы с ней стояли, уставившись друг на друга. На «восемь» она протянула руку вперед, и на «девять» я опустил в нее «Люгер». До того, как Зигмунд сказал «десять», она крикнула:

— Все в порядке, пушка у меня.

Вся эта возня заставила Беккерата очнуться. Он поднялся и сел. Его лицо выражало крайнее изумление, сдобренное густым слоем запекшейся крови.

На пороге показались Пэтти и Ильзе, сзади с «Люгером» шел Зигмунд.

— Он мертв, — монотонно произнесла Ильзе. — Фред. Они застрелили Фреда. Он умер.

Беккерат, пошатываясь, встал на ноги.

— Ну? — проговорила Зиглинда. — Так ты нас ведешь?

— Я же сказал твоему брату, — проскулил Беккерат.

— И тем не менее. Ты нас ведешь?

— Да, — ответил Беккерат. — Да. О, да.

Ноги Ильзе подкосились, и она начала падать в мою сторону. Я успел ее подхватить, и никто по мне при этом даже не выстрелил. Я подумал, с какой радостью они исправят этот промах, как только Беккерат очухается до такой степени, что будет в состоянии вести их в горы.

Наконец Ильзе пришла в себя. Ее глаза были широко раскрыты и казались пустыми голубыми провалами. Пэтти присела рядом и что-то ей тихо говорила. Ильзе сделала несколько глубоких судорожных вздохов и после этого как будто совсем прекратила дышать. Ее била сильная дрожь. Я наклонился и накинул ей на плечи свой пиджак, сказав Пэтти, что будет, наверное, лучше, если ее уложить. В доме было довольно прохладно, но не настолько, чтобы стучать зубами, однако Ильзе начала невольно ими клацать.

Мы с Пэтти постарались поудобнее устроить ее на полу. Тело Ильзе было обмякшим и безвольным.

— У женщины шок, — обратился я к Отто. — Можно развести огонь?

Отто передал мои слова Зигмунду, но тот, засмеявшись, ответил:

— Мы все отсюда уходим.

Я сказал:

— Это может ее убить.

Зигмунд, с безразличным видом пожав плечами, подтвердил:

— Ja.

Беккерат, шатаясь, вышел вместе с Отто на улицу. Потом вышла Пэтти, и следом за ней Зиглинда.

— Возьмите ее на руки, — сказал мне Зигмунд.

Просунув одну руку под спину и вторую под колени Ильзе, я поднял ее. Юбка задралась, ноги были холодными и влажными. Ее широко открытые глаза со смутным страхом смотрели на что-то, чего никто, в том числе и она, до сих пор не видел.

Снаружи было туманно, холодно и сыро. Мы поднялись по склону к машине Штрейхеров, которая стояла в паре дюжин ярдов от домика. Примерно на полпути возле покрытой лишайником скалы, согнувшись, лежал Фред Сиверинг. Его голова была повернута в сторону, раскрытые глаза обращены к пику Цугшпитце, рот был открыт и наполнился алой кровью. Я старался отвернуть лицо Ильзе, но она уставилась невидящим взором мимо него.

У Штрейхеров был большой серый «Мерседес». Мне было сказано, чтобы я вместе с двумя женщинами занял заднее сиденье. С нами сзади уселся еще и Зигмунд с «Люгером». Беккерат сел впереди между Зиглиндой, которая вела машину, и Отто, вооружившегося вторым «Люгером». Если бы «Мерседес» был выкрашен не в серый, а более подходящий цвет, то вполне мог бы сойти за катафалк.

Две или три мили мы ехали по извилистой горной дороге. Несколько раз она разветвлялась, и Беккерат указывал, куда нам ехать. У беспорядочного нагромождения окутанных туманом голых скал дорога оборвалась, и нам приказали выйти. Зигмунд внимательно следил за нашими движениями, и я с какой-то странной отрешенностью подумал, что это, может быть, и есть то место, где нам суждено завершить свой земной путь. Пейзаж смахивал на кладбищенский, и лучшего места для этого подобрать было нельзя.

За Беккератом присматривал Отто. Открыв ключом багажник, Зиглинда извлекла оттуда большой моток веревки и снова закрыла багажник. Ее глаза торжествующе сияли. Отто явно чувствовал себя не в своей тарелке, а по лицу Зигмунда было заметно, что он предпочел бы сейчас сидеть в своей любимой пивной с бутылочкой доброго «Вюрцбургера». Все пошли к скалам вслед за Зиглиндой. Ильзе была легкой, словно ребенок.

— Как вы? — спросил я ее, и хотя наши лица находились менее, чем в футе друг от друга, мне пришлось повторить вопрос дважды, прежде чем она меня услышала. Мы двигались гуськом по узкой расщелине между скалами. Я передвигался немного боком, стараясь уберечь голову Ильзе от ударов о скалы. Шел я очень медленно, и Отто нетерпеливо подталкивал меня в спину «Люгером». Совершенно неожиданно расщелина кончилась, скал по сторонам больше не было. Прямо перед нами в бело-голубых летучих клубах тумана разверзлась пропасть. Будь земля плоской, это место идеально подходило бы для того, чтобы быть ее краем.

Зиглинда провела языком по губам и возвратила Беккерату его ремень. Я даже забыл, что он оставался у нее. Беккерат вдел ремень в брюки, и Зиглинда обвязала высовывавшийся из мотка конец веревки вокруг его пряжки. С округлившимися от страха глазами Беккерат вглядывался в кипящий над пропастью туман.

— Nein, nein, фроляйн, — жалобно захныкал он и вдруг заявил, что от побоев у него кружится голова, и поэтому спускаться он не может. Зиглинда на него прикрикнула, но он с неким подобием достоинства приблизился к самому краю пропасти, стоя спиной к нам, отвязан веревку и произнес:

— Тогда уж лучше столкните меня, и закончим с этим.

— Я знал, что этим все кончится, — разочарованно протянул Отто, но Зигмунд, усмехнувшись, сказал:

— У нас есть еще Драм. Положите женщину на землю, Драм.

Я бережно уложил Ильзе на каменистый грунт и прикрыл ее пиджаком. Она смотрела на меня снизу, но меня не видела.

Зиглинда обвязала веревку вокруг ремня у меня на животе.

— Беккерат говорит, что в тридцати футах ниже края пропасти в стене скалы есть пещера, — объяснила она.

— Ясно, — кивнул я.

— Золото там, — закончила она, глядя на меня горящим взором.

— А как быть с другим концом веревки? — поинтересовался я.

— О том, чтобы спуститься до конца, а там перетереть веревку о камень, и не думайте, — предупредила она. — Здесь две тысячи футов.

— Очень мило, — заметил я.

Зиглинда размотала веревку. Ильзе вновь принялась глубоко, со всхлипами вздыхать. Зигмунд взял из рук сестры второй конец веревки, вручил его Отто и приказал:

— Привяжись.

— Я?! — переспросил тот.

— Ты, ты, — подтвердил Зигмунд. — Привяжись. Если хочешь, ложись на живот. Будешь для Драма якорем.

Брезгливо держа веревку на расстоянии вытянутой руки, Отто внимательно ее осмотрел.

— Оставьте его, — проговорил я, поправляя веревочный узел у себя на поясе. — Этот ублюдок желает моей смерти.

— Убрать руки от веревки! — рявкнул Зигмунд, а его сестра сказала:

— Отто нужно это золото. Ведь правда, Отто?

Отто подтвердил, что правда.

— В таком случае, пусть он сам за ним туда и лезет, — заявил я. — Но если он будет противовесом, я спускаться отказываюсь. Так и так вы нас убьете.

Не говоря ни слова, Зигмунд направился к Пэтти.

— Встаньте-ка, — сказал он, и Пэтти встала. Зигмунд взял ее за руку и подвел к нам. А с того места, где стояли мы, можно было запросто плюнуть на две тысячи футов вниз.

Зигмунд отпустил руку Пэтти.

— Линда, — окликнул он сестру, — столкни-ка ее.

Зиглинда двинулась к Пэтти. На востоке в лучах восходящего солнца ослепительно сиял туман, и я сдался:

— Хорошо, я согласен.

Отто привязал веревку к своему ремню.

— Чет, — позвала Пэтти.

Я промолчал, да и что я мог сказать? Отто растянулся на животе у края пропасти, при этом его подошвы смотрели прямо на «Мерседес Бенц».

— Минуту, — произнесла Зиглинда. Она сходила к машине и вернулась с моими ботинками. Она никогда ничего не забывала. Я надел ботинки, Зиглинда проверила крепление веревки на моем поясе и на ремне Отто. На краю пропасти дул холодный ветер, которого до этого я почему-то не замечал. Хотел бы я знать, дует ли такой же ветер на протяжении всех этих двух тысяч футов.

Я взглянул на Зигмунда, тот кивнул. Повернувшись спиной к пропасти, я сделал глубокий вдох, будто собирался нырнуть в воду. Зигмунд махнул «Люгером». Я свесил ноги с края пропасти и поболтал ими. Стена спускалась совершенно отвесно.

Подняв ослабнувшую веревку, Зиглинда подала се мне:

— Держите.

Я выдохнул, услышал, как Пэтти снова тихо позвала меня по имени, и ухватился за веревку. Она сразу же туго натянулась. Отклонившись корпусом от края пропасти, я уперся в него подошвами. Зиглинда начала понемногу стравливать веревку. Через пару секунд перед моими глазами были лишь скальная стена и клубы утреннего тумана. Бросив взгляд вниз, я тоже увидел рассеивавшийся туман. Падать было высоко.

Я спускался короткими и неровными рывками. Очень скоро мои икроножные мышцы онемели от постоянного усилия, с которым я упирался в стену подошвами ботинок. По моим расчетам, на тридцать футов я уже спустился, но мне они показались тридцатью тысячами футов. Я опять посмотрел вниз. Через разрывы в тумане проглядывали серо-коричневые камни скал. До того, как все опять затянуло мглой, я успел разглядеть далеко внизу яркую и свежую зелень долины. Я поднял голову и пообещал себе больше вниз не смотреть.

И тут мои подошвы соскользнули со стены и зависли в воздухе. Я судорожно подтянулся на веревке и попытался поставить ноги в прежнее положение. Веревка немного ослабла, и ноги обо что-то ударились. Под ними была уже не гладкая стена, а нависавший над мглистой бездной карниз шириной от силы дюймов в шесть. Ступив на карниз, я начал медленно, дюйм за дюймом по нему передвигаться.

В пещеру я чуть было не свалился. Входом в нее служило отверстие в скальной стене. Я влез внутрь и осмотрелся. Веревка, обвиснув снаружи, тащилась за мной. Зиглинда по отсутствию усилия на веревке, должно быть, уже поняла, что я обнаружил пещеру.

Пещера имела футов десять в длину и около двенадцати в ширину. В ней было лишь немногим темнее, чем снаружи. И я увидел в ней несколько совсем маленьких золотых слитков. Пересчитывать их я не стал. По их виду было невозможно поверить в то, что эти металлические кирпичики стоили целое состояние и принесли столько бед. У меня даже пульс не участился, хотя у Зиглинды на моем месте глаза бы на лоб вылезли.

Вдруг захлопали крылья, и неведомое существо с шуршанием вылетело из пещеры. Я наблюдал за его полетом сквозь туман. Забравшись поглубже в пещеру, я разглядел то, что служило ему насестом.

Это был человеческий скелет, прислоненный в сидячем положении к внутренней стене пещеры. Время полностью очистило кости от плоти, и он находился в идеальном состоянии. Он выглядел не страшнее, чем те скелеты, что выставлены в музеях естественной истории. С костей свисали остатки одежды, а в черепе над правым глазом чернела дырка. Я тронул череп, и внутри него что-то перекатилось. Это была пуля.

Еще одна пуля застряла в тазовой кости. Третья пуля напрочь вышибла одно из ребер с левой стороны, и я нашел ее на полу рядом с левой бедренной костью вместе с осколками ребра. Это был майор Киог. И это было объяснение тому, что с ним произошло. Хотя, конечно, я еще не знал, как это случилось, каким образом он сюда попал, и кто его убил. Интересно, подумал я, узнаю ли я это когда-нибудь, и тут же осознал, что скорее всего, я вообще ничего и никогда не смогу узнать уже через несколько минут после того, как поднимусь наверх.

Я подумал, что было бы неплохо прихватить с собой один из слитков. Соорудив из веревки петлю, я хорошенько его закрепил и попробовал на вес. Он оказался на удивление тяжелым. Взяв слиток и даже не обернувшись на майора Киога, я снова выбрался на карниз.

— Все в порядке! — крикнул я и услышал голос Зиглинды:

— Нашли?

— Вытаскивайте меня, — ответил я.

— Отвяжите веревку. Давайте сначала золото, но не больше одного слитка за подъем.

Ее голос, казалось, звучал совсем рядом. В конце концов, до нее и было-то всего тридцать футов.

— Ну конечно, — отозвался я. — Чтобы потом помереть здесь с голоду.

— Ага, значит золото вы все-таки нашли!

— Тащите сначала меня, — настаивал я. До меня донесся смех, и голос Зиглинды поинтересовался:

— А вы не боитесь, что мы бросим вас, когда будем вытаскивать?

— Ну хорошо, — произнес я, надеясь, что на моей интонации не отразилось то, что я ощущал в коленках. А они у меня были, словно резиновые. — А вы не боитесь, что я взял золото с собой?

— Все вам его не унести.

— Не все, но кое-что.

Последовало довольно долгое молчание. Мое сердце колотилось так часто, будто отсчитывало последние мгновения моей жизни. Я снова услышал голос Зиглинды:

— Можете подниматься.

Отвязав веревку, я вновь закрепил золото, но уже таким образом, чтобы оно висело в четырех-пяти футах подо мной. Снова завязав веревку, я с силой за нее дернул. Веревка выдержала. Я дернул еще раз, и она опять выдержала. Я глянул вверх и сквозь остатки тумана увидел склонившееся над пропастью лицо Зиглинды.

Хорошенько ухватившись за веревку и перехватывая руками, я полез вверх.

Веревка обвисала подо мной. Когда золотой слиток сошел с карниза и повис, я сразу ощутил его тяжесть своими ключицами. Обвивая веревку ногами, я взбирался вверх. В течение первой половины пути в моей голове не было ни одной мысли. «Думай, — приказал я себе. — Думай, черт тебя дери. Им ты сейчас уже не нужен. Никто из вас: ни ты, ни Пэтти, ни Ильзе, которая, может быть, сейчас уже при смерти. Им остается только вас убить. Всех. Как только ты будешь наверху с этим золотом, тебе ничего больше не светит. Ты показал им, что опасности нет, и они сами могут за ним спуститься. Одна рука меняет другую, ладони немеют. Думай, думай, думай!» В итоге все вышло чисто импульсивно, в подобные моменты всегда бывает именно так.

Моя голова уже поравнялась с головой Зиглинды, но она смотрела вниз, на золотой кирпичик. Она была рядом, но полностью поглощена этим самым кирпичиком. Около нее, растянувшись на земле, лежал Отто. Его голова была почти на краю пропасти, а ноги отстояли от края на расстояние, равное длине его тела. Беккерат с выражением полного безразличия на покрытом запекшейся кровью лице сидел рядом с плечом Отто. Зигмунд держал Отто за ноги.

На четвереньках я вскарабкался наверх. Отто с облегчением вздохнул и тоже начал подниматься. Между нами свободно болталось с дюжину футов веревки. Дождавшись, пока Отто встанет на колени, я изо всей силы дернул, веревка натянулась, и Отто, спотыкаясь и крича, пронесся мимо меня к краю пропасти. Чтобы он не стащил меня за собой, мне пришлось упасть плашмя.

Поясной ремень перехватил мне поясницу с такой силой, что, казалось, вот-вот перережет меня пополам. Зиглинда что-то крикнула, и Беккерат, заинтересовавшись, встал. Позади Зигмунда я увидел Пэтти.

Подняв «Люгер», Зигмунд навел его на меня.

— Обоих, — процедил он.

— Нет! — крикнула Зиглинда. — Нет. Отто! Ты убьешь Отто!

Она бросилась к брату, и они начали бороться за пистолет. Откуда-то издалека доносились слабые крики Отто, и я прикинул, какой длины была веревка. Он сорвался на всю ее длину.

Силы Зиглинде было не занимать, но ее брат все же был значительно сильнее. Медленно он заставил ее опуститься на колени. Правой рукой она вцепилась в его кисть, державшую пистолет, а левой ударила в пах. Он согнулся пополам, но пистолета не выпустил и начал медленно поворачивать ствол в мою сторону. Свободной рукой схватив Зиглинду за волосы, он рванул ее голову назад, но она, изловчившись, его укусила. Дуло «Люгера» смотрело прямо на меня.

«Сперва ты, Драм, — подумал я. Потом Пэтти, а за ней Ильзе, если она еще жива.»

Или же Отто Руст, хладнокровно застреливший собственного отца.

Расстегнув пряжку, я потянул за ремень. Половина брючных петель с треском отлетела, ремень выскользнул, и моей пояснице вдруг стало неожиданно легко. Крика Отто я не услышал.

Кинувшись к Штрейхерам, я наклонился, чтобы по пути загрести пригоршню песка и швырнуть им в глаза. Моя рука наткнулась на камень величиной с добрый кулак. Подняв глаза, я увидел, что на какое-то мгновение Зигмунд ослабил хватку, и Зиглинда ударила по его руке. Пистолет выстрелил и я услышал, как вскрикнул Беккерат.

И здесь Зиглинда подняла свой взгляд на меня.

— Веревки нет! — закричала она и, спотыкаясь, бросилась к краю пропасти.

Я ударил Зигмунда камнем по лицу. В тот же самый момент он выстрелил, промахнулся и, выронив пистолет, начал падать. Я сгреб его за рубаху и еще раз врезал камнем по лицу.

Сплюнув выбитые зубы вперемешку с кровью, он упал.

Я схватил с земли пистолет и быстро повернулся. Зиглинда присела на корточки у края пропасти, вглядываясь в бездну.

— Отто, — еле слышно повторяла она. — Отто, Отто, Отто…

Беккерат полз в ее сторону. Добирался он до нее довольно долго. Он совсем легонько ее подтолкнул, и она, даже не покачнувшись, беззвучно полетела вниз.

Когда я подбежал к Беккерату, тот лежал ничком, хватая ртом воздух. Под ним расплывалась лужа крови. Приподняв его голову, я подложил под нее руку, чтобы ему стало легче дышать. Туман окончательно рассеялся, и футах в двухстах от нас я увидел еще одну гору с плоской вершиной, но немного ниже той, где находились мы. На вершине горы стоял такой же домик, как тот, в котором мы были сегодня.

— Вы… видели майора? — с трудом выговорил Беккерат. Он умирал, и его глаза говорили об этом красноречивей всяких слов.

— Да, — ответил я. — Вы хотите мне что-то сообщить?

— Эта грязная шлюха, — проговорил он.

— Говорите же, — торопил я его.

— Шлюха, — повторил он, витая где-то далеко и упиваясь своей местью. Я бы сказал, что он ее даже смаковал, эту месть.

— Я был молод, — начал он наконец. — И я верил ей. Я хотел ей верить. Она платила мне… своим телом за то, чтобы я продолжал верить, оставался преданным и делал… все, что мне скажут. Стерва, она не любила… она никогда меня не любила. Однажды я застал ее… с братом. Он был единственным мужчиной, которого она когда-либо…

Он лежал и смотрел широко раскрытыми глазами в небо. В уголках его рта пузырилась пена.

— Когда я увидел, как она с братом занималась этим… я увел майора, — неожиданно отчетливо произнес он. — Мы перенесли золото в джип, привезли его сюда и спустили в пещеру, где вы его и нашли… Штрейхеры хотели его убить. Я собирался… сказать о нем американцам… когда они пришли сюда.

— Да, — сказал я.

— Я спустился туда, — показал он слабым движением руки, имея в виду не пещеру, а горный склон. — А потом начал подниматься вверх.

И он показал на вторую гору.

— Со мной было отличное ружье, солнце светило мне прямо в спину. Мне отлично была видна пещера и то, что внутри нее. Я собирался забрать оттуда золото, но не спешил с этим. Я тогда не думал, что… мне придется ждать двенадцать лет, — в его голосе прозвучало недоумение. — Я и предположить не мог, что все так закончится. Проклятая шлюха.

— Это вы его застрелили? — спросил я.

— Да, я. Майора. Так изувечить человека его собственным… эта проклятая стерва… я не спешил… никто не знал, что золото… Будь она проклята…

У него изо рта, пузырясь, шла пена, дыхание участилось. Он кашлянул, глубоко вздохнул и умер.

Когда я нес Ильзе на руках к машине, я не знал, оставалось ли у нее еще желание жить. Ее муж был мертв. От обвинения в убийстве в Бар-Харборе, если, конечно, это она убила Бормана, ей, скорее всего, удалось уйти. Ответ на этот вопрос знала она одна, и я не был уверен, захочет ли она с ним жить. Я уложил ее на заднее сиденье. Она была вся холодная, тело ее дрожало, но она дышала. Я вернулся к Беккерату и снял с него кое-что из одежды, чтобы укрыть Ильзе. Не говоря ни слова, Пэтти помогла мне затащить в машину Зигмунда. Мы затолкали его сзади на пол. Нос у него был разбит и сломан.

Мы с Пэтти сели впереди. Я вел машину, а она сидела, повернувшись назад и наставив на Зигмунда его же «Люгер». Однако, пока мы ехали, он так и не пришел в себя.

— Отец? — помолчав, спросила Пэтти.

— Да, — ответил я. — Хочешь знать, как это было?

Она бросила взгляд сперва на меня, потом на пистолет в своей руке, вниз на Зигмунда, на Ильзе, и отрицательно покачала головой.

— Нет, — проговорила она. — Наверное, нет.

— Ты в этом уверена?

— Да, Чет, уверена, — и помолчав, добавила. — А Сиверинг, он был…

— Был ли он ангелом, хочешь ты спросить? Не знаю. Думаю, что да. Мне, по крайней мере, хотелось бы в это верить.

Когда мы подъехали к домику, там стояла машина полиции, и вокруг нее кружили Ферге, трос в штатском и водитель в форме полицейского. Тело Сиверинга они уже обнаружили.

— Вот он, ваш парень, — сказал мне Ферге.

— Знаю, — ответил я.

— Эти местные легавые, — презрительно процедил Ферге, сверкая на солнце розовой лысиной. Те прекрасно все слышали, но даже и ухом не повели. — Сначала у них спустило колесо. Потом они заявили, что знают эти горы, как свои пять пальцев. Черта с два они их знали. Мы плутали почти два часа.

— Да, — сказал я.

— Выкладывайте, что случилось.

— А не пошли ли бы вы к чертовой матери, — предложил я.

Такой степени удивления на его лице я еще не видел. Его брови взлетели вверх почти на дюйм.

— Моя лицензия здесь недействительна, — продолжал я. — Я всего лишь дилетант, а настоящую работу делаете вы, профессионалы. Ну и идите к дьяволу.

У него отвисла челюсть.

— Ладно, извините, — сказал я. — Вы, пожалуй, этого не заслужили. Просто иногда этот мир бывает чертовски гадким, вот и все.

— При нашей работе, это так, — подтвердил Ферге.

Он сказал «нашей». Это было похоже на самое глубокое извинение из тех, на которые он был способен.

— Садитесь в машину, — сказал я. — С нами больная женщина.

Он сел впереди рядом со мной и Пэтти. Он пообещал, что наймет в городе скалолазов, которые достанут золото. По его мнению, оно должно храниться в банке до тех пор, пока правительства ФРГ и США не решат, как им распорядиться. Парни в штатском вытащили Зигмунда из машины. Он оставался единственным, кого это золото еще интересовало.

Я закончил свой рассказ, когда мы въезжали в Гармиш. В больнице нас заверили, что с Ильзе все будет в порядке. По дороге в гостиницу она говорила только о сыне. Ни о чем другом она даже и слышать не хотела, и все старались не мешать ей выговориться.

— Я по-прежнему хотел бы, чтобы с Сиверингом все прошло без шума, — напомнил я Ферге позже.

Он поинтересовался, уверен ли я в том, что тот был этого достоин, и с каменным лицом смотрел на меня в ожидании ответа.

А я подумал о незадачливом шантажисте Бормане, который, может быть, и заслужил смерть, если вообще о ком-либо можно сказать, что он заслуживает смерти. Я думал о Саймоне Коффине и о Бадди Лидсе, который наверняка ухитрится заработать себе политический капитал даже на гибели Сиверинга. Я думал об Айке и Штрейхерах, о Пэтти, и еще о том, так ли уж хладнокровно Отто убил своего отца, и была ли Ильзе убийцей Бормана, пли же это все-таки был несчастный случай. Я подумал обо всех частных сыщиках из детективных романов, имевших на все ответ, непроницаемых, самоуверенных и прямолинейных, и позавидовал им. И ответил:

— Да.

— В таком случае, я могу вам это обещать, — ответил Ферге.

Мы пожали друг другу руки, и больше я никогда в жизни его не видел.

За обедом мы с Пэтти почти не говорили, но когда подали вино, она подняла свой бокал.

— Честер Драм, — произнесла она, — сейчас я скажу вам, кто же все-таки настоящий ангел.

— Не надо, — попросил я.

Но она все равно сказала.