Полагаю, весьма разумно поступил Ланьлинский Насмешник, что в повести «Цзинь, Пин, Мэй» поведал свои мысли через изображение нынешних обычаев и нравов.

Ведь семь страстей[2] волнуют человека. И самая сильная из них печаль. У тех, кто отличается высоким умом и просвещенностью, она рассеивается как туман, тает будто лед, потому не о них должно вести речь, как и не о тех, кои уступают им, но, вняв рассудку, сохраняют самообладание и не доводят себя до терзаний. Зато сколь редко случается, чтобы не приковала она к постели людей невежественных, кто не сообразуется с разумом и тем паче не умудрен знаниями.

Посему мой друг Насмешник, исчерпав до глубины повседневную жизнь, и сочинил эту повесть объемом в сто глав. Язык ее удивительно свеж и по душе каждому. Сочинитель не ставил себе иной цели, как прояснить деловые отношения между людьми, отвратить от порока, отделить добро от зла; помочь познать, что усиливается и расцветает, а что увядает и гибнет. Будто воочию видишь, как свершаются в книге воздаяние за добро и кара за зло. Так и слышится во всем живое биение. Кажется, тысячи тончайших нитей вздымаются, но никогда не спутываются под сильнейшими порывами ветра. Оттого, едва взявшись за книгу, читатель улыбается и забывает печаль.

Сочинитель не чурается просторечия и грубых выражений. В книге говорится о «румянах и белилах».[3] Однако, не в этом, скажу я вам, ее суть. Ведь песни, вроде «Утки кричат»,[4] «весьма игривы, но вместе с тем вполне пристойны; весьма трогательны, но вместе с тем не ранят душу».[5] Всякий жаждет богатства и знатности, но редкий довольствуется ими разумно и в меру; всякий ненавидит горе и страдание, но лишь редким не сокрушают они душу.

Читал я сочинения «певцов скорби»,[6] прошлых поколений – «Новые рассказы под оправленной лампой» Лу Цзинхуэя[7] «Повесть об Инъин» Юань Чжэня, «Убогое подражание» Чжао Би,[8] «Речные заводи» Ло Гуаньчжуна,[9] «О любви» Цю Цзюня,[10] «Думы о любви» Лу Миньбао, «Чистые беседы при свечах» Чжоу Ли,[11] а также и более поздние сочинения – «Повесть о Жуи» и «Юйху».[12] Слог их точен и изящен, но усладить душу они не могут. Читатель откладывает их, не дойдя до конца.

Другое дело – «Цзинь, Пин, Мэй». Хотя повесть наполняют самые обыкновенные толки, какие слышишь на базарах и у колодцев; ссоры, доносящиеся из женских покоев, – ею упиваешься, как упивается соком граната ребенок, – так она ясна и понятна. Пусть ей и недостает прелести отделанных сочинений древних авторов, ее литературные достоинства привлекательны во многих отношениях.

Повесть приносит пользу еще и тем, что проникнута заботою об устоях и нравах повседневной жизни, прославляет добродетель и осуждает порок, избавляет от гнетущих дум и очищает сердце. Взять к примеру влечение плоти. Всякого оно и манит и отвращает. Но люди ведь не мудрецы, вроде Яо или Шуня,[13] а потому редким удается его преодолеть. Стремление к богатству, знатности и славе – вот что не дает человеку покоя, совращает его с пути истинного.

Посмотрите, сколь величественны громады палат и дворцов с подернутыми дымкой окнами и теремами! Как красивы золотые ширмы и расшитые постели! С каким изяществом ниспадает прическа-туча и как нежна полная грудь юной красавицы! Сколь неутомима в игре пара фениксов! Какая расточительность в одежде и пище! Как созвучны шепот красавицы и шелест ветерка с подлунной песнею юного таланта! Как чарует мелодия, безудержно льющаяся из ароматных уст! Сколько страсти в женских ласках! «Руки нежно белые уж соединились и сплелись. „Золотые лотосы“ взметнулись и опрокинулись…» Вот в чем наслаждение. Но в пору наивысшего счастья, увы, стучится горе. Так скорбью омрачается чело в разлуке, так всякий ломает ветку сливы-мэй пред расставаньем, потом гонцов почтовых ждут, шлют длинные посланья. Не миновать страданья, отчаянья, разлуки. Не укрыться от меча, занесенного над головой. В мире людей не уйти от закона, на том свете не миновать демонов и духов. Чужую жену совратишь, твоя начнет другого соблазнять. Кто зло творит – накличет беду, кто добро вершит – насладится счастьем. Никому не дано этот круг обойти. Вот отчего в природе весна сменяется летом, осень – зимою, а у людей за горем приходит радость, за разлукою – встреча, и в этом вовсе нет ничего странного.

Будешь жить по законам Природы, покой и довольство сопутствовать будут тебе до самой кончины, а дети и внуки продолжат навеки твой род. А воспротивишься воле Природы, в мгновенье нагрянет беда – погубишь себя и имя свое.

В нашем мире одно поколенье сменяет другое. Да, это так. Но счастие тому лишь, кого минуют горе и позор.

Вот почему я и говорю: да, разумно поступил Насмешник, что создал эту повесть.

Весельчак[14] писал на террасе в Селенье Разумных и Добротельных

Повесть «Цзинь, Пин, Мэй» сочинил один из крупнейших мастеров слова, особо прославившийся в царствование покойного Государя Императора.[15] История эта вымышленная, а потому таит шипы и колючки. Автор, в самом деле, обнажает самые уродливые явления жизни, но разве не также поступил Первоучитель, когда отказался изъять песни царств Чжэн и Вэй?[16]

Каков бы ни был исход того или иного события из описанных в книге, он всякий раз обусловлен, порою тщательно скрытой причиной. Ведь великой любовью и состраданием переполнялось сердце писавшего эту книгу, и ныне те, кои распространяют ее, совершают подвиг примерный.

Людям неосведомленным, которые замечают в книге только непристойности, особо разъясняю: вы не только не понимаете авторского замысла, но также извращаете намерения тех, кто книгу распространяет.

Двадцатиштриховый[17]

Да, в «Цзинь, Пин, Мэй» изображен порок. (В хвалебном отзыве, с которым поспешил выступить Юань Шигун,[19] излито скорее его собственное недовольство, нежели дана оценка произведения). Правда, у автора были на то свои основания. Ведь он предостерегал от порока читателей. Так, из многих героинь он выбрал только Пань Цзиньлянь, Ли Пинъэр и Чуньмэй, имена которых составили название книги. И в этом скрыт глубокий смысл. Ведь от своего же коварства сошла в могилу Цзиньлянь, грехи погубили Пинъэр, стала жертвой излишеств Чуньмэй. Как раз их судьбы оказались куда трагичнее судеб остальных героинь.

Автор сделал Симэнь Цина живым воплощением тех, кого на сцене играют с разрисованным лицом, Ин Боцзюэ – живым воплощением малого комика, а распутниц – живыми воплощениями женщин-комиков и женщин с разрисованным лицом,[20] да настолько убедительно, что от чтения книги прямо-таки бросает в пот, поскольку предназначена она не для наущения, но для предостережения.

Вот почему я постоянно повторяю: блажен тот, кто проникается жалостью к героям «Цзинь, Пин, Мэй»; достоин уважения тот, кто устрашается; но ничтожен – восхищающийся и подобен скотине – подражающий.

Мой друг Чу Сяосю взял как-то с собой на пир одного юношу. Когда дело дошло до представления «Ночной пир гегемона»,[21] у юноши даже слюнки потекли. «Вот каким должен быть настоящий мужчина!» – воскликнул он. «Только для того, чтоб, как Сян Юй, окончить свою жизнь в волнах Уцзяна?!» – заметил Сяосю, и сидевшие рядом сочувственно вздохнули, услышав его справедливые слова.

Только тому, кто уяснит себе эту истину, позволительно читать «Цзинь, Пин, Мэй». Иначе, Юань Шигун был бы глашатаем разврата. Люди! Прислушивайтесь к моему совету: ни в коем случае не подражайте Симэню!

Играющий жемчужиной из Восточного У набросал по дороге в Цзиньчан в конце зимы года дин-сы в царствование Ваньли[22]

В романсе[23] поется:

В этом романсе говорится о чувстве и страсти, которые слиты воедино и вместе проявляются. Только страсть горит в глазах, а чувства волнуют сердце. Как неотделимы сердце и глаза, так порождают друг друга чувства и страсть. С давних времен об этом не забывают достойные мужи. Ведь еще при династии Цзинь.[29] некто сказал: «Я сам – сосредоточие чувства»[30] Магнит скрыто влечет к себе железо, и никакие преграды ему нипочем. Так ведут себя бесчувственные предметы, что ж говорить о человеке?! День-деньской обуревают его чувства и страсти.

Лишь сверкнет меч уский крюк… так называли в древности знаменитый меч. Были в старину мечи Гань Цзяна и Мое, тайэ и уский крюк, юйчан и чжулоу.[31] В романсе и поется о твердом, словно гранит, могущественном, как небеса, богатыре, который покорился женщине.

В свое время гегемон Западного Чу по фамилии Сян, по имени Цзи, по прозванию Юй, вместе с правителем Царства Хань – Лю Баном, которого звали иначе Лю Цзи, поднял войска против Циньского Шихуана,[32] потому что тот нарушил праведный путь: на юге покорил Пять вершин,[33] на севере возвел Великую стену,[34] на востоке засыпал Большое море,[35] а на западе построил дворец Эфан;[36] присоединил к своим владениям Шесть царств,[37] живыми закапывал ученых и сжигал их книги.[38] Вот и поднялись Сян Юй и Лю Бан, как циновку свернули земли Циньские, уничтожили империю Шихуана и поделили покоренную Поднебесную.[39] между собою по реке Хунгоу[40]

Тогда Сян Юй прибег к хитроумному плану полководца Фань Цзэна,[41] и в схватке, а она была семьдесят второй в его жизни, разбил войско Лю Бана. Но Сян Юй был влюблен в женщину по имени Юй, красотой своей повергающей в прах целые города. И в сраженьях не расставался он с ней ни днем, ни ночью. Разбил его однажды Хань Синь[42] и преследуемый вражескими войсками ночью бежал Сян Юй в Иньлин – искал спасения гегемон на востоке от Янцзы. Но и тогда он не смог расстаться с красавицей Юй, да еще услышал чуские песни со всех сторон.

Обнаруженный там, он тяжело вздохнул:

Кончил он петь, и слезы потекли у него из глаз.

– Великий князь, – обратилась к нему Юй, – неужели из-за меня, ничтожной наложницы, потерпели вы великое поражение?

– Не то говоришь, – отвечал Сян Юй. – Я был не в силах расстаться с тобой, и в этом причина. Ты прелестна, а Лю Бан – пьяница и сладострастник. Как увидит тебя, так к себе возьмет.

– Лучше умереть с честью, чем жить опозоренной.

Юй попросила у гегемона знаменитый меч и покончила с собой. В отчаянии обезглавил себя и Сян Юй.

Летописец на сей печальный случай сложил стихи:[43]

Ханьский Лю Бан служил раньше начальником подворья.[44] в Верхней Сы[45] Начал он с того, что на горе Мандан мечом в три чи[46] отрубил голову Белому змею, за два года покорил Цинь, а через пять лет уничтожил правителя Чу и подчинил своей власти всю Поднебесную. Но и его пленила женщина из рода Ци, которая родила ему сына Жуи – князя Чжао. Императрица Люй[47] решила из зависти погубить его, и было неспокойно на душе у Ци.

Занемог как-то государь и прилег, положив голову на колени красавице Ци.

– Ваше величество! – в слезах обратилась к нему Ци. – Кто станет опорой матери-наложницы после кончины вашего величества?

– Не горюй! – ответствовал император. – А что ты скажешь, если я завтра же на аудиенции лишу престола сына императрицы, а твоего назначу моим наследником, а?

Едва сдерживая слезы, Ци благодарила за высочайшую милость. Дошли такие слухи до императрицы Люй, и вступила она в тайный заговор с Чжан Ляном.[48] Тот назвал ей четверых старцев-отшельников с Шанских гор, которые возьмутся охранять законного наследника. И вот однажды явились старцы в императорский дворец, сопровождая наследника. Увидал белобородых старцев в парадных одеяниях император и спросил, кто они. Старцы отрекомендовались: одного звали Дуньюань, другого – Цили Цзи, третьего – Сяхуан и четвертого – Лули.

– Почему, почтенные господа, вы не явились, когда мы вас приглашали? Почему ныне изволили сопровождать моего сына? – спросил изумленный император.

– Наследник – главная опора трона, – отвечали старцы.

Невесело стало императору. Дождавшись, пока старцы выйдут из дворца, помрачневший государь пошел к Ци.

– Хотел было лишить трона законного наследника, но ему покровительствуют те четверо, – указал он в сторону удалявшихся старцев. – У птенца отросли крылья. И мы не в силах ничего изменить.

Ци не смогла сдержать слез, и государь стал успокаивать ее в стихах:

Так и не удалось государю посадить на престол князя Чжао Жуи,[49] а после кончины императора вдовствующая Люй не успокоилась, пока не отравила князя Жуи ядом в вине и не свершила страшную казнь над Ци.[50]

Поэт рассказал о двух государях вплоть до их кончины. И правду сказать, ведь Лю Бан и Сян Юй были настоящими героями! Но даже их воля и доблесть не устояли перед женщиной. То верно, что положение жены и наложницы неодинаково, но судьба Ци была куда страшнее, трагичнее, нежели Юй. А коли так, то женщины удел – служить супругу своему. Кто хочет голову сберечь, стоит за занавеской. Да, конечно, это нелегко! Глядишь на сих правителей, как им былая доблесть изменила! Разве не встречи с Юй и Ци тому причиной?!

Отчего это, спросите вы, рассказчик завел речь о чувстве да страсти: да оттого, что недобродетелен мужчина, который кичится своими способностями, и распутна женщина, которая обладает чрезмерной красотой. Только тот добродетелен и та высоко нравственна, кто умеряет рвущееся наружу, кто сдерживает переливающееся через край. Тогда нечего будет опасаться гибели. Так исстари повелось и относится в равной мере и к знатному, и к худородному.

Книга эта повествует об одной красавице, которая была обольстительной приманкой для мужчин, о любовных похождениях этой распутницы и щеголя, промотавшего родительское состояние, об их каждодневных утехах и наслаждениях, конец которым положил вонзенный меч… и Желтый источник.[51] И с тех пор больше не нужны стали ни узорные шелка, ни тончайший газ, ни белила, ни румяна.

А вдумайтесь спокойно, отчего это случилось. В том, что она погибла, нет странного нисколько, но ею увлеченный – рослый мужчина, здоровяк – расстался с жизнью; в нее влюбленный, он потерял несметные богатства, и это потрясло всю область Дунпин, всколыхнуло весь уезд Цинхэ.[52] Ну, а кто ж все-таки она, чья жена, кому потом принадлежала и от кого смерть приняла?

Да,

Так вот, в годы под девизом Мира и Порядка сунский император Хуэй-цзун,[54] доверился четверке преступных сановников – своим фаворитам Гао Цю, Ян Цзяню, Тун Гуаню и Цай Цзину[55] которые навлекли на Поднебесную великую смуту. Люди забросили свои занятия, народ попал в безвыходное положение. Кишмя кишели разбойники. Взволновались живущие под Большой Медведицей, всполошился двор Великих Сунов и весь мир. Во всех концах империи поднялись разбойники: Сун Цзян – в Шаньдуне, Ван Цин – в Хуайси, Тянь Ху – в Хэбэе и Фан Ла – в Цзяннани.[56]

Эти самозванцы величали себя князьями, громили округа, грабили уезды, жгли и убивали. Только Сун Цзян в своих деяниях не расходился с велением Неба:[57] искоренял неправедных, убивал продажных чиновников-казнокрадов, злодеев и клеветников.

Жил в то время в уезде Янгу, в Шаньдуне, некий У Чжи, старший сын в семье.[58] И был у него брат родной единоутробный У Сун – богатырского сложения силач, ростом в семь чи. Он искусно владел копьем и палицей, а У Чжи ростом не достигал и трех чи. Тщедушный и до смешного простак, он, когда все шло спокойно, делал свое дело и на рожон не лез, стоило же случиться голоду, как он продал родительский дом и поселился отдельно от брата в уездном центре Цинхэ.

У Сун избил как-то во хмелю Тун Гуаня – члена Тайного военного совета – и, незамеченный, бежал в поместье к Чай Цзиню – Малому Вихрю, который жил в Хэнхайском округе Цанчжоу.[59] Чай Цзинь привлекал к себе героев и богатырей со всей Поднебесной, справедливых и бескорыстных, за что его и прозвали вторым Правителем Мэнчана.[60] Господин Чай – прямой потомок Чай Шицзуна, императора Чжоуской династии.[61] У него-то и укрылся У Сун. Хозяин оставил богатыря у себя. У Сун потом подхватил лихорадку… Так и прожил у Чай Цзиня больше года. Решил он как-то повидаться с братом, простился с хозяином и пустился в путь.

Через несколько дней добрался У Сун до Янгу. В те времена на границе Шаньдуна был перевал Цзинъян, а в горах обитал белолобый тигр со свирепыми глазами. Он поедал людей, и оттого лишь изредка попадались прохожие на опустевшей дороге. Местные власти обязали охотников изловить тигра в заданный срок, а по обеим сторонам шедшей к перевалу дороги вывесили распоряжения. В них купцам предписывалось через перевал проходить только группами и засветло. Узнав об этом, У Сун громко расхохотался и зашел в дорожный кабачок, выпил несколько чарок вина, стал еще храбрее, тряхнул палицей, и отмеряя сажени, зашагал к перевалу. Не прошел он и пол-ли,[62] как очутился у храма божества горы. К воротам было приклеено отпечатанное распоряжение. У Сун принялся читать: «На перевале Цзинъян завелся чудище-тигр, загубивший множество душ, а посему, ежели кто из селян или охотников изловит зверя в назначенный срок, получит от местных властей награду в тридцать лянов серебра.[63] Торговым гостям и прочему люду разрешается проходить группами лишь с шестой по восьмую стражу.[64] Одиноким же путникам во избежание несчастного случая подниматься на перевал запрещается даже днем, о чем и доводится до сведения».

– Какого черта мне бояться! – воскликнул У Сун. – Сейчас же пойду да погляжу, что там еще за чудище такое!

Храбрец привязал сбоку палицу и стал подниматься к перевалу. Обернулся, видит – солнце садится за гору. Стояла десятая луна:[65] дни были короткие, а ночи длинные, не заметишь, как темнеет. Прошел У Сун еще немного, давало знать хмельное. Вдали показался дремучий лес. Бросился к нему У Сун, видит – прямо перед ним темнеет гладкий-прегладкий камень-великан, похожий на лежащего быка. Прилег У Сун к камню, палицу рядом положил и уже собрался было соснуть. А как глянул на небо, видит – откуда ни возьмись налетел бешеный ураган.

Только поглядите:

Ведь дракон рождает тучи, а тигр – ветер.[66] При каждом порыве только и слышался шум срываемых листьев. Вдруг что-то рухнуло на землю, и выскочил белолобый тигр. Глаза навыкате, полосатый, величиной с быка.

– Ой! – воскликнул У Сун, тотчас отскочил от каменной глыбы, схватил палицу и молнией бросился за валун.

Тигра мучили голод и жажда. Он вцепился передними лапами в землю, скреб когтями, а потом, готовясь к прыжку, ударил несколько раз хвостом с такой силой, будто грянул гром, раскаты которого потрясли горы и скалы. Страшно стало У Суну. Холодным потом выступил хмель, – все произошло куда быстрее, чем в нашем рассказе. Видит У Сун, что тигр вот-вот на него набросится, увернулся и встал у него за спиной. А у тигра шея короткая, назад не повернется, никак ему не уследить за У Суном. Уперся зверь передними лапами в землю, присел, чтоб ударить задними лапами, но богатырь успел отбежать в сторону. Опять ничего не вышло у тигра. Он так заревел, что задрожали холмы и горы. Надобно сказать, что нападая, тигр бросается на жертву, бьет задними лапами или хвостом. Если же эти приемы ему не удаются, он наполовину теряет силы. У Сун схватил палицу и что было мочи ударил обессилевшего зверя, уже собравшегося было отступить. Раздался оглушительный треск: обломился целый сук. Оказалось, У Сун промахнулся и угодил прямо по дереву. Пополам разлетелась палица. У смельчака в руке остался только обломок. Испугался богатырь, а тигр заревел от ярости, ударил хвостом, вызывая ветер, а потом бросился на У Суна. Тот успел отбежать шагов на десять и был вне опасности. Снова зверь впился когтями в землю. У Сун отбросил обломок палицы и, выждав удобный момент, обеими руками вцепился в пятнистый тигриный лоб и изо всех сил прижал его мордой к земле. Тигр старался вырваться, но у него иссякали силы, а храбрец ни на мгновенье не выпускал его, продолжал бить ногами по морде и глазам. Тигр рычал, выворачивал лапами глыбы земли. Под ним образовалась яма, куда и угодил У Сун. Размахнувшись, он что было мочи стал бить кулаком тигра до тех пор, пока зверь не испустил дух. Бездыханный, он лежал неподвижно, как мешок с тряпьем.

Сохранилось стихотворение в старинном стиле, где воспевается борьба У Суна с тигром на перевале Цзинъян.

Только поглядите:

За время, нужное для обеда, храбрец У Сун голыми руками покончил со свирепым тигром, однако и сам едва переводил дыхание. Прежде чем отправиться на опушку лесной чащи за сломанной палицей, он на всякий случай еще раз десять ударил тигра. Зверь лежал бездыханный. «Надо собраться с силами и стащить его с перевала», – подумал У Сун и, обхватив тигра обеими руками, хотел было вытащить из лужи крови, но не тут-то было! У богатыря ослабели и руки, и ноги. Только он опустился на камень немного передохнуть, как на травяном склоне послышался шорох. «Темно становится, – подумал испуганный У Сун. – А что, если еще один явится? Пожалуй, не одолею». И не успел он так подумать, как у подножия показались два тигра.

– Ой! – воскликнул У Сун в ужасе. – Вот где смерть моя!

Тигры вдруг поднялись на задние лапы. Богатырь вгляделся: оказалось, это были люди в тигровых шкурах, с масками на лицах, а в руках они держали пятизубые рогатины.

– Кто ты, храбрец? Человек или божество? – спросили подошедшие, склонив головы и приветствуя У Суна. – Не иначе, как съел ты сердце крокодила, барсову печень и львиные лапы, вот и стал таким бесстрашным.[69] А то не справиться бы тебе с кровожадным чудовищем, в сумерках, один на один, да еще голыми руками. Мы все время следили за тобой. Ну и герой! Скажи, как величать тебя?

– Иду иль сижу, имени не меняю. Родом из Янгу, а зовут У Суном, младший у отца, – отвечал единоборец. – А вы кто будете?

– Не станем скрывать, смельчак. Мы здешние охотники. Завелся на перевале тигр, каждую ночь на добычу выходил. Немало людей погубил. Одних нас, охотников, человек восемь. А сколько прохожих растерзал – не счесть. И вот господин правитель приказал нам в установленный срок покончить со зверем. За поимку тридцать лянов серебра пообещал, а не изловим, быть нам битыми. А как подступишься к такому чудовищу! Кто на него пойти решится?! Тогда мы да несколько десятков деревенских жителей расставили луки и отравленные стрелы, а сами спрятались в ожидании зверя. Тут-то мы и увидали, как ты спокойно спустился с перевала, как в смертельной схватке голыми руками убил чудовище. Ну и силушки у тебя, богатырь! Просто уму непостижимо! Тигра наши увяжут, а ты спускайся, смельчак, да иди к правителю и проси награду.

Крестьяне и охотники – собралось их человек восемьдесят – подняли зверя и понесли впереди. У Суна усадили в носилки, и вся процессия двинулась к селению. У ворот их встречала толпа со старостой деревни во главе.

Тушу положили на траву. Все почтенные старцы пришли познакомиться с храбрецом да расспросить, как он справился со зверем.

– Вот герой! Ну и молодец! – восклицали в толпе.

Охотники принесли дичи и устроили в честь У Суна пир. После обильного возлияния его проводили в особо прибранную гостевую, а на другое утро староста доложил о нем правителю уезда. Для тигра соорудили носилки, а У Суну предложили красный цветастый паланкин, и торжественная процессия двинулась к уездной управе. Правитель распорядился встретить героя и проводить во внутреннюю залу.

Слух о приезде смельчака, убившего свирепого тигра на перевале Цзинъян, разнесся по всему городу. На улице шумели толпы встречавших. Тигра положили у здания управы. Из паланкина вышел У Сун. Правитель оглядел богатыря и молвил про себя: «Без такого храбреца не покончить бы со зверем». Потом он пригласил У Суна в приемную. После аудиенции У Сун снова рассказал по порядку, как он убил тигра. Стоявшие по обеим сторонам чиновники остолбенели от страха. Правитель поднес смельчаку несколько чарок и велел казначею выдать тридцать лянов серебра.

– Ваше превосходительство, – обратился к нему У Сун, – вы и так осчастливили ничтожного. А тигра я убил совсем не потому, что у меня какие-то способности, а так – случайно. Не смею я принять награду. Отдайте ее охотникам. Ведь им из-за тигра немало доставалось от вашего превосходительства. Раздайте им серебро. Этим вы проявите вашу милость, и я посчитаю, что выполнил свой долг.

– Если так, – заявил правитель, – быть, как говорит герой!

У Сун тут же в зале вручил серебро охотникам. Уездный решил возвысить удальца – щедрого и преданного малого, а к тому ж героя.

– Родом ты, правда, из Янгу, но от него рукой подать до Цинхэ, – сказал правитель, – поэтому я назначаю тебя старшим по охране уезда от разбойников, которые скрываются на реках. Что ты на это скажешь?

– За такую милость, – произнес, вставая на колени, У Сун, – я буду вам вечно благодарен, ваше превосходительство.

Правитель вызвал писаря и велел составить бумагу. В тот же день У Суна произвели в старшины местной охраны. Пир длился дней пять. Так собирался У Сун в Янгу навестить брата, а нежданно-негаданно стал старшим охраны в Цинхэ. На радостях целый день бродил он по улицам. Имя его стало известно в обоих уездах области Дунпин.

О том же говорят и стихи:

Однако, оставим пока У Суна, а расскажем об У Чжи. После того как братья разделились, случился голод, и У Чжи переселился в Цинхэ, где снял дом на Лиловокаменной улице. Слабого и жалкого, его постоянно обманывали и дразнили за вытянутую клином голову и грубую кожу: «Сморщен, как кора, ростом три вершка». А он не обижался, только прятался с глаз людских.

Послушай, дорогой читатель! Ведь нет на свете страшнее нрава людского: если ты добр, тебя норовят обмануть, а ежели зол – робеют; твердого стараются сломить, а мягкого – уничтожить.

Верно говорится в старинных изречениях:

Так вот, жил У Чжи торговлей. Целыми днями бродил он по улицам с коробом на плече, продавая пшеничные лепешки. И постигло его однажды горе: умерла жена. Остались они вдвоем с дочкой – шестнадцатилетней Инъэр. Но не прошло и полгода, как У Чжи понес убыток и пришлось им переехать на Большую улицу к богачу Чжану, где им отвели домишко у самой дороги. И снова взялся за торговлю У Чжи.

Сочувствуя тяжелому положению У Чжи, слуги Чжана старались чем могли ему помочь – за лепешками присматривали, в свободное время к нему заглядывали, и тогда он угождал каждому как мог. Все его любили и старались замолвить о нем словцо перед хозяином, и богач не требовал с нового жильца даже платы за дом. А владел Чжан не одним десятком домов, состояние его исчислялось десятками тысяч связок монет. Ему перевалило за шестьдесят, но детей у него не было. Жена его, из рода Юй, строго следила за порядком, не допуская в дом ни одной красивой служанки.

Как-то богач тяжко вздохнул и ударил себя в грудь кулаком.

– Что вздыхаешь? – спросила жена. – Ведь у тебя вон какие богатства и никаких забот.

– Я уж стар, – отвечал богач, – но нет у меня ни сына, ни дочери. Что проку в моем богатстве?

– Если на то пошло, – молвила хозяйка, – я велю свахе купить двух служанок. Обучим их музыке и пению, и пусть они за тобой ухаживают.

Старый Чжан обрадовался и поблагодарил жену.

Через некоторое время хозяйка и в самом деле позвала сваху, через которую и купила для хозяина служанок. Одну звали Пань Цзиньлянь, другую – Бай Юйлянь.

Пань Цзиньлянь, шестая дочь портного Паня, жившего за Южными воротами города, еще девочкой отличалась красотой. За прелестные маленькие ножки ее и назвали Цзиньлянь – Золотая лилия.[70] Со смертью портного жене стало не под силу кормить детей, и она продала девятилетнюю Цзиньлянь в дом полководца Вана,[71] где ее обучали музыке и пению. Там она обрела навык подводить брови и ресницы, пудриться, румяниться и делать высокую прическу. Она умела рисоваться и кокетничать, носила платья, плотно облегавшие фигуру. От природы смышленая и расторопная, Цзиньлянь к пятнадцати годам искусно вышивала, играла на духовых и струнных инструментах, особенно на лютне.[72]

Когда полководец Ван умер, мать чуть не с дракой вытребовала дочку обратно и за тридцать лянов перепродала ее в дом к богачу Чжану, куда девушка попала вместе с Бай Юйлянь. Цзиньлянь продолжала учиться игре на лютне, а Юйлянь – на цитре.

Юйлянь родилась в семье музыканта. Ей было всего шестнадцать лет. За бледно-белое лицо она и прозывалась Юйлянь – Нефритовая лилия. Девушки не расставались друг с дружкой ни днем, ни ночью. Вначале они пользовались особым расположением жены Чжана. Хозяйка не посылала их на кухню, не заставляла убирать комнаты и даже дарила им золотые и серебряные украшения. Но Юйлянь внезапно умерла, и Цзиньлянь осталась одна. Ей к тому времени минуло восемнадцать. Старый Чжан давно заглядывался на ее тонкие изогнутые полумесяцем брови, нежные, цвета персика, ланиты, да все боялся своей суровой хозяйки.

Но вот как-то ее пригласила в гости соседка, и старый богач, воспользовавшись отсутствием жены, тайком увлек к себе в комнату юную Цзиньлянь и насладился ею.

Да,

Но тут на старика напали недуги – целых пять: в пояснице заломило, заслезились глаза, заложило уши, из носа потекло и закапала урина. А о шестом недуге и поведать-то неудобно. Старик средь бела дня клевал носом, а под вечер принимался без конца чихать. Хозяйка, сообразив в чем дело, стала жестоко избивать Цзиньлянь и осыпать мужа бранью. Ругалась она несколько дней подряд. Чжан понял, что оставить служанку в доме не удастся. Тогда, наперекор жене, он распорядился выделить Цзиньлянь приданое и подыскать подходящего жениха. Слуги в один голос назвали У Чжи. Человек он, мол, честный и великодушный, к тому же вдов и живет тут же, в усадьбе. На том и порешили.

Чтобы ежедневно любоваться на Цзиньлянь, богач не взял с жениха ни медяка. А как стал о нем заботиться! Если У Чжи не на что было печь лепешки, он совал ему потихоньку лянов пять, а когда торговец уходил с коробом на плечах, богач незаметно проникал к нему в дом на свидание с Цзиньлянь. Как-то У Чжи застал их вместе, но не посмел и рта раскрыть. Старик продолжал приходить по утрам и сидел до вечера, да вот, наконец, разбил его паралич, и он, увы, испустил дух.

Как узнала жена Чжана, что свело ее мужа в могилу, она в гневе приказала молодому слуге тотчас же прогнать из дома Цзиньлянь и У Чжи.

После этого У Чжи удалось снять две комнатки в доме императорского родственника Вана на западном конце Лиловокаменной, и он опять стал торговать лепешками.

Выйдя замуж, Цзиньлянь сразу возненавидела мужа-простака за его смирение и трусость, часто с ним ссорилась и роптала на богача Чжана: «Неужели на этом свете все мужчины перевелись, что выдали меня за этакое сокровище? Каждый раз тащишь его – не идет, а ударишь – с ног валится. Только вино и знает. Когда нужно, его хоть шилом коли, ни с места. За какое прегрешение в прошлой жизни выпало мне такое наказание?[73] Да, горькая моя судьба!»

Цзиньлянь забиралась в укромное местечко и, перебирая струны, изливала свою тоску в романсе на мотив «Овечка с горного склона»:[74]

Все идет по-хорошему, дорогой читатель, когда красивая и умная женщина становится женой настоящего мужчины. Попадись же такой, как У Чжи, она, невзирая на все его достоинства, все равно станет питать к нему отвращение. Но испокон веков красавицам редко доставались талантливые мужья, как торговцам золота редко встречаются его покупатели.

У Чжи обычно с утра забирал короб и уходил до позднего вечера, а Цзиньлянь оставалась одна. Делать ей было нечего. Поест, попьет и за туалет принимается. Нарядится, подкрасится, встанет у дверной занавески и перемигивается с прохожими, провожает их многозначительными взглядами. Жившие по соседству гуляки-шалопаи скоро заметили смазливую жену У Чжи, разгадали, что она податлива, как былинка на ветру, и стали у ее дома зубоскалить.

– И как это такой лакомый кусочек псу в пасть угодил? – нараспев кричали они.

Что У Чжи человек тщедушный и слабый, это знали все, но кто бы мог подумать, что женат он на такой кокетливой и бойкой красотке, которая ловка во всем, а прежде всего в умении обмануть мужа.

О том говорят и стихи:

Изо дня в день, проводив мужа за ворота, Цзиньлянь принималась грызть тыквенные семечки у дверей и, выставив свои прелестные маленькие ножки, завлекала гуляк, ни на день не оставлявших в покое дом У Чжи. Они перебирали струны, распевали песни, отпускали сальные шутки, дразнили и чего только не выделывали. Не выдержал, наконец, У Чжи и сказал жене о намерении уехать с Лиловокаменной.

– Эх, дуралей бестолковый! И ничего ты не соображаешь, – набросилась на него Цзиньлянь. – Снял убогую хижину – только людям на смех. Подкопил бы серебра да присмотрел подходящий дом, хотя бы из двух построек, было бы куда солиднее, не стали бы всякие шалопаи издеваться. Зло меня берет – мужчина, а сделать ничего не можешь.

– Да откуда ж я такие деньги возьму? – заикнулся было У Чжи.

– Тьфу! Дурак! – прервала жена. – Так уж и негде раздобыть? Да вон, продай мои гребни и шпильки, а деньги заведутся, новые купим.

После разговора с женой У Чжи собрал десять с чем-то лянов серебром и снял отдельный дом с башенкой у ворот уездной управы на Западной улице. Они поселились в четырех комнатах внизу. К дому примыкали два крохотных, но чистых дворика.

И на новом месте У Чжи не оставил торговлю. Как-то, бродя по улицам, он повстречал красный узорчатый паланкин, который сопровождал отряд воинов, вооруженных пиками с бахромой. Удары гонгов и барабанов сотрясали небо. На мягких подушках в паланкине восседал его родной брат У Сун. За поимку тигра на перевале Цзинъян уездный правитель назначил его старшим в охранном войске. Поздравить и проводить героя к управе вышли все, даже почтенные старцы. Шествие поравнялось с У Чжи.

– Брат, – У Чжи протянул руки, – сделался начальником и замечать перестал?

У Сун обернулся. Братья обнялись. Обрадованный У Чжи пригласил брата к себе, провел наверх и позвал жену.

– А вот мой брат – твой младший деверь, – обратился он к Цзиньлянь. – Это он убил на днях тигра на перевале, и его начальником охраны назначили.

– Тысячу благ вам, деверь, – приветствовала Цзиньлянь гостя, подходя к нему со сложенными на груди руками и низко кланяясь. Когда же У Сун низко поклонился, она удержала его. – Полноте, деверь! Достойна ли я таких почестей?

– Нижайшее вам почтение, невестка.

Они еще раз отвесили друг другу низкие поклоны, и с церемониями было покончено.

Инъэр подала чай. Пока хозяин расставлял на столе вино и закуски, У Сун и Цзиньлянь занялись чаем. Очаровательная хозяйка заставила гостя потупить взор. Затем хозяин пригласил гостя к столу. Разговор только завязался, как У Чжи понадобилось спуститься вниз купить еще вина и закусок, и он оставил У Суна наедине с Цзиньлянь. Она окинула взглядом мощную фигуру деверя, его мужественное лицо и подумала: «Да, у него хватит сил поднять тысячу цзиней,[75] а то разве убил бы такое чудовище. Ведь родной брат, а какой высокий и здоровый! Вот мне бы за кого замуж! А что мой коротыш? На треть человек, а на две – бес. За что мне такая кара на этом свете? У Сун – силач. Приглашу-ка его жить к нам! Кто знает, может, улыбнется судьба?» Лицо Цзиньлянь расцвело улыбкой, и она обратилась к гостю: – А где вы живете, дорогой деверь? Кто вам готовит?

– Ваш покорный слуга стал старшим охраны. Все время связан с начальством. Пока при уездной управе поселился – жить далеко неудобно. А прислуживают мне два солдата.

– Почему бы вам не перейти в свою семью? – предложила невестка. – Тогда и солдаты не понадобятся, и поесть можно повкуснее. Ведь домой когда ни приди, все стол накрыт. А для дорогого деверя я сама приготовлю не хуже солдат.

– Премного вам благодарен, невестка.

– Быть может, вы женаты? – полюбопытствовала Цзиньлянь. – Тогда милости просим и вашу супругу.

– Не женат я.

– Сколько весен прожили вы? – не унималась хозяйка.

– Впустую прожито[76] двадцать восемь лет.

– О, вы на три года старше меня. Издалека пожаловали?

– Больше года прожил в Цанчжоу, – объяснял гость. – Думал, брат все на старом месте обитает, а он вот, оказывается, где.

– Всего сразу не расскажешь, – начала жаловаться Цзиньлянь. – Чего я только не натерпелась, как вышла за вашего брата. Будь муж такой же храбрец, как вы, никто б и пикнуть не посмел. А с ним одни обиды терпеть приходилось… Вот и переселились сюда.

– Да, брат всегда был спокойнее меня.

– Ну что вы! – засмеялась хозяйка. – Как раз наоборот. Говорят, без силы да отваги не обретешь и покоя. А я по натуре живая и терпеть не могу увальней неповоротливых.

О том же говорят и стихи:

Все более недвусмысленными становились намеки Цзиньлянь.

– Не огорчайтесь, невестка, – успокаивал ее У Сун. – С братом беды не наживете.

Приход хозяина помешал им продолжить разговор. У Чжи принес мяса, овощей, фруктов и сладостей и оставил все на кухне.

– Цзиньлянь! – крикнул он, поднимаясь по лестнице. – Ступай приготовь. – Вот бестолковый! Тут гостя некому занять, а он вниз гонит.

– Обо мне не беспокойтесь, невестка, – вмешался У Сун.

– Какой несообразительный! – продолжала ворчать Цзиньлянь. – Что ты, не можешь попросить мамашу Ван похозяйничать, да?

И хозяин тотчас отправился за старой Ван. Когда все было готово, наверху накрыли стол. Чего тут только не было: рыба, мясо, фрукты, сладости и прочая снедь. Принесли вина, и У Чжи предложил Цзиньлянь занять место хозяйки.[77] Гость сел напротив, а хозяин сбоку. Он разлил вино и перед каждым поставил чарку.

– Отведайте, деверек, нашего пресного винца, – поднимая чарку, обратилась к У Суну хозяйка. – Не обессудьте за скромное угощение.

– Что вы, невестка! Я вам очень благодарен, – заверил ее гость.

У Чжи все время бегал за вином и наполнял чарки. Ему было не до жены, а она с сияющей улыбкой не переставала потчевать деверя.

– А мясо вы так и не отведали, – подавая блюдо, говорила она.

Прямой и скромный, У Сун относился к Цзиньлянь как следовало относиться к жене родного брата. Ему и в голову не приходило, что она, бывшая служанка, окажется такой искусной кокеткой да еще примется его соблазнять. Добродушный и слабохарактерный хозяин не умел занимать гостя и полагался целиком на жену, которая глаз не сводила с У Суна, а он даже не замечал этого и не смотрел на нее. Когда изрядно закусили и выпили, У Сун стал собираться.

– Если не спешишь, посиди еще, – упрашивал брата У Чжи.

– Простите за беспокойство, – отвечал У Сун. – Зайду как-нибудь в другой раз.

Хозяева спустились вместе с гостем вниз.

– О переезде подумайте, – напомнила Цзиньлянь, когда они вышли за ворота, – а то над нами смеяться будут. Ведь родной брат – свой человек. И недоразумение какое выйдет, так все обойдется.

– Вы так гостеприимны, невестка! – благодарил У Сун. – Я нынче же перенесу к вам вещи.

– Не забудьте, ждать буду, – отозвалась Цзиньлянь, которая все время предавалась пылким мечтам.

Да,

Вернувшись домой, У Сун собрал постель и вещи и велел солдатам отнести все в дом к брату.

При появлении деверя Цзиньлянь так обрадовалась, будто ей клад открылся. Комната для него была уже готова. У Сун остался ночевать, а солдата отпустил. Проснулся он рано, и хозяйка принесла ему горячей воды. Он умылся, причесался, надел на голову повязку[78] и отправился на утренний прием в управу.

– Отметитесь и побыстрее к завтраку приходите, – обратилась к нему Цзиньлянь.

У Сун ответил согласием, но в управе пробыл целое утро. Хозяйка все приготовила загодя. К его приходу был накрыт стол. Завтракали втроем.

– Сколько вам из-за меня хлопот! – заметил У Сун, когда Цзиньлянь подала ему чай. – Я ни есть, ни пить не могу спокойно. Завтра же пришлю солдата вам в помощники.

– Зачем вы так беспокоитесь, деверь! – прервала его Цзиньлянь. – Ведь не за чужим ухаживаем. У нас и дочка есть, Инъэр. Она, правда, только взад-вперед бегает, так я даже ей довериться не могу, а то солдату. Разве он чисто приготовит… Терпеть не могу солдат.

– Но я вам заботы прибавил, – пытался возразить У Сун.

О том же говорят и стихи:

Однако, хватит вдаваться в подробности. Как-то У Сун дал брату серебра, чтобы тот купил печенья, сладостей и фруктов и пригласил соседей. Те собрали немного денег и поднесли У Суну в знак уважения подарки. У Чжи снова устроил угощение, но не о том пойдет речь.

А еще через несколько дней У Сун подарил невестке отрез цветастого атласа.

– Ну что вы! – смутилась было Цзиньлянь. – Но раз вы дарите, я не смею отказаться. – И она с поклоном, улыбаясь, приняла атлас.

Так и зажил У Сун в доме брата, а хозяин, как и раньше, торговал лепешками. У Сун с утра уходил на службу, и когда б он ни появлялся дома, его ждал стол, а веселая невестка всячески за ним ухаживала, обольщая соблазнительными речами. Неловко делалось У Суну, да обо всем скоро не расскажешь.

Так незаметно прошло больше месяца. Наступила одиннадцатая луна. Несколько дней подряд дул сильный северный ветер. Сплошные тучи густой пеленой заволокли весь небосвод. На землю, кружась и играя, падал снег.

Только поглядите:

Багровые тучи на тысячи ли заволокли небосвод. И запорхали в воздухе благовещие пушинки,[80] пустились в пляс под стрехою бело-яшмовые цветы. Вот в такую же пору в ночи на горном потоке Янь бег ладьи укротил Ван Цзыю.[81] И скоро укрыл белоснежный покров террасы и терема. Серебром отливая, смешались, слились бурные реки и горы. Порхали, резвились снежинки повсюду – от земли и до самых небес. А в хижине своей убогой тогда бедняком горевал Люй Мэнчжэн.[82]

Снег перестал только к первой страже. Земля оделась в серебряный наряд. Весь мир казался выточенным из нефрита.

На другой день У Сун ушел в управу, а Цзиньлянь пораньше выпроводила мужа и попросила старуху Ван купить вина и мяса. Настал полдень, а деверь все не приходил. Цзиньлянь вошла к нему в комнату и разожгла жаровню. «Сегодня я должна его покорить, – думала она. – Не верится мне, что его нельзя увлечь». Затем, откинув занавеску, она встала у двери и заметила вдали запорошенную снегом фигуру У Суна. Он шел домой, приминая снег, яшмовым ковром устлавший все вокруг.

– Замерзли, должно быть? – с улыбкой встретила его невестка, откидывая занавес.

– Спасибо за внимание, – ответил У Сун, переступая порог.

Цзиньлянь протянула было руки, чтобы принять у него широкополую войлочную шапку, но он, поблагодарив любезную хозяйку, сам стряхнул с шапки снег и повесил ее на стену. Потом развязал пояс, скинул зеленый, цвета попугая, халат и вошел в дом.

– Что же вы завтракать не приходили? Я все утро прождала.

– Утром меня пригласил на завтрак один мой знакомый, а тут другой повстречался, звал на чарку вина, но я отказался.

– Погрейтесь у огонька, – пригласила Цзиньлянь.

– Прекрасно! – воскликнул У Сун и, сняв зимнюю с промасленной подошвой обувь, сменил носки, надел домашние туфли и пододвинул скамейку поближе к огню.

Инъэр было велено загодя запереть наружную дверь и задние ворота. Хозяйка тем временем припасла закуски, подогрела вина и, войдя в комнату, накрыла на стол.

– А где брат? – спросил У Сун.

– Брат ваш, как всегда, торгует. Давайте выпьем вдвоем чарочку-другую.

– Вот вернется брат, тогда и выпьем, – заметил У Сун.

– Да его разве дождешься? – не унималась Цзиньлянь и поднесла вина. – Выпейте эту чарку до дна.

У Сун взял у нее из рук чарку и разом осушил.

– Погода стоит холодная, – заговорила невестка, предлагая вторую чарку. – Выпейте и эту – будет пара.

– И вы пейте, невестка, – налил ей У Сун.

Цзиньлянь отпила несколько глотков и поставила на стол другой кувшин.

– Прослышала я, будто вы, деверек, певичку содержите против управы. Это правда? – Цзиньлянь улыбнулась, чуть приоткрыв свою пышную грудь. Ее черные, как тучи, локоны рассыпались по плечам.

– Мало ли что болтают злые языки. Я, У Младший, не из таких.

– Не верю я вам. Сдается мне, что на языке у вас одно, а на сердце совсем другое.

– Не верите, так брата спросите, – настаивал деверь.

– Ах, лучше не говорите вы мне о нем! – оборвала Цзиньлянь. – Что он знает, когда живет как впотьмах. Если б он хоть немножко в жизни смекал, не торговал бы лепешками. Выпейте еще, деверь.

У Сун осушил несколько чарок, но хозяйка все не отставала от него. В ней пламенем горела страсть, и она, едва сдерживаясь, не встречая ответного чувства, продолжала заигрывать с деверем. У Сун понял в чем дело и опустил голову. Когда она встала из-за стола и удалилась подогреть вина, У Сун стал мешать угли в жаровне.

Цзиньлянь вернулась не скоро. Проходя мимо У Суна с кувшином, она тронула его за плечо.

– Вы так легко одеты?! Вам не холодно?

У Суну стало не по себе, но он сдержался.

– Не так вы жар мешаете, – Цзиньлянь взяла щипцы. – Дайте я сама разожгу. Враз разогреетесь – горячей жаровни.

Гнев охватил У Суна, но он не проронил ни слова. Ничего не подозревая, Цзиньлянь отложила щипцы, налила чарку и, отпив несколько глотков, опять обратилась к деверю:

– Если у вас есть сердце, допейте мою чарку.

У Сун вырвал у нее из рук чарку, бросил ее на пол, а потом так оттолкнул Цзиньлянь, что она чуть не упала.

– Постыдилась бы, невестка. Я, У Младший, твердо стою на ногах. Я в здравом уме и твердой памяти и не стану попирать устои, с невесткой на блуд не пойду. И прекрати свое бесстыдство! А то не посмотрю, что ты невесткой доводишься, кулаки в ход пущу.

– Да я же пошутила, – покраснев, оправдывалась Цзиньлянь и принялась убирать со стола. – Не надо все принимать всерьез. Неужели вы не видите, как я вас уважаю?

Цзиньлянь собрала посуду и ушла на кухню.

О том же говорят и стихи:

После резкой отповеди У Суна Цзиньлянь поняла, что соблазнить деверя – пустая затея. Рассерженный У Сун между тем сидел у себя в комнате, погрузившись в раздумье. Было уже далеко за полдень и шел снег, когда с коробом на плечах вернулся У Чжи. Он отворил дверь, снял короб и вошел в комнату. Жена сидела с заплаканными глазами.

– С кем это ты поссорилась, а? – спросил он.

– Все из-за тебя. Ты за себя постоять не можешь, вот всякий надо мной и насмехается, – отвечала жена.

– Кто ж посмел тебя унижать?

– Ты и сам прекрасно знаешь, кто! Братец твой. Гляжу: снег валит, и он идет. Я с самыми добрыми намерениями решила поскорее приготовить обед, чтобы вместе закусить да выпить. А он увидал, что тебя нет, и взялся со мной заигрывать. Вон Инъэр спроси. Она собственными глазами видела.

– Нет, мой брат не из таких! – оправдывал У Суна старший брат. – Он – человек честный. Да ты не кричи, не услыхали бы соседи, смеяться будут.

У Чжи оставил жену и пошел к брату.

– А, братец, – начал У Чжи, – ты, верно, сладостей нынче не пробовал. Так давай полакомимся вместе.

У Сун молчал. После долгих размышлений он снял шелковые туфли, опять обул зимние, нахлобучил войлочную шапку, запахнулся в халат и, застегивая пояс, вышел.

– Брат, ты куда? – окликнул его У Чжи.

У Сун промолчал.

– Что с братом?! – спросил У Чжи жену. – Я его спрашиваю, а он ни слова. Прямо к управе зашагал.

– Бестолочь! Чего ж удивляться?! Стыдно ему, вот и ушел. Какими глазами стал бы он смотреть на тебя? По-моему, он пошел за солдатами. Хочет взять вещи и уйти от нас. И ты его, будь добр, не удерживай.

– Если он уйдет, над нами опять станут смеяться, – заметил У Чжи.

– Дурень бестолковый! – ругалась Цзиньлянь. – А если он будет ухаживать за мной, думаешь, не будут смеяться? А не согласен, так ступай и живи себе вместе с ним. Но я не из таких! Или давай мне развод!

Подавленный бранью жены, У Чжи рта открыть не смел. Пока они ругались, У Сун велел солдату захватить шест, коромысло,[83] и они направились к дому У Чжи.

– Брат, но почему ты уходишь? – кричал У Чжи вслед удалявшемуся У Суну, который вместе с солдатом уносил вещи.

– Лучше не спрашивай, – отвечал У Сун. – Скажу, тебе ж неловко будет. Я уйду и все.

У Чжи не решился удерживать брата, не посмел расспрашивать, что к чему.

– Ушел, и очень хорошо! – ворчала Цзиньлянь. – По мне, раз начальником стал, значит помогать родным должен, а для него деньги дороже родной семьи. Он, видите ли, еще и обижается. Правду говорят: хорош виноград, да зелен. Надо небо и землю благодарить, что съехал, скрылся с глаз долой.

Но У Чжи никак не мог понять в чем дело и беспокоился. Торгуя на улицах лепешками, он все хотел разыскать брата да поговорить по душам, но Цзиньлянь строго-настрого ему запретила. А он не смел ее ослушаться.

О том же говорят и стихи:

Если вы хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.[84]

Так вот, вскоре после того, как У Сун переехал от старшего брата, небо прояснилось. Прошло каких-нибудь дней десять…

Но тут мы должны сказать о правителе уезда. За два с лишним года пребывания на посту у него скопилось немало золота и серебра, и он решил переправить его родственнику в Восточную столицу,[86] чтобы потом, когда выйдет трехлетний срок службы, одарить высокое начальство. Только одного побаивался правитель: как бы не ограбили по дороге. Долго он присматривал человека надежного и сильного, пока его выбор не пал на У Суна. «Вот у кого смелости хватит. Этот дело сделает», – подумал он и вызвал У Суна в управу.

– Есть у меня в Восточной столице родственник, – начал правитель, – главнокомандующий дворцовой гвардией Чжу Мянь.[87] Хотел бы отправить ему подарки и письмо, только вот добраться туда нелегко, но ты бы сумел. Услужи, щедрую награду получишь.

– Ваш покорный слуга был так возвышен вашей милостью, – говорил У Сун. – Не посмею отказаться. Только прикажите! Готов хоть сей же час отправиться в путь. Мне никогда не доводилось бывать в столице. Лицезреть блеск империи – для меня высокая честь.

Правитель остался доволен, угостил У Суна тремя чарками вина и дал десять лянов на дорожные расходы, но не о том пойдет речь.

Так вот. Выслушал У Сун наказ начальника, вышел из управы и направился к себе. Дома он распорядился, чтобы солдат купил вина и закусок, и они пошли к старшему брату. У Чжи тем временем возвращался домой. Видит – сидит У Сун и наказывает солдату отнести на кухню закуски.

Не охладело к деверю сердце Цзиньлянь. Как завидела его с вином, про себя подумала: «Наверняка обо мне вспомнил! А то к чему б ему приходить? Видно, меня из сердца не выкинешь! Надо будет у него исподволь выпытать». И она поднялась наверх, напудрилась, поправила прическу, переоделась в яркое платье и вышла к дверям встречать У Суна.

– Чем это мы вам не угодили, деверек? – спросила она, поклонившись. – давно к нам не заглядывали. Я уж не знала, что и подумать. Каждый день мужа к управе посылала, но он вас так и не нашел. Как хорошо, что вы снова дома! Только зачем же зря тратиться?

– Я по делу пришел, – отвечал У Сун. – С братом поговорить.

– В таком случае проходите наверх, присаживайтесь.

Втроем поднялись наверх, и У Сун предложил брату с невесткой занять главные места, а сам сел на скамейку сбоку. Солдат расставил на столе горячие закуски и вино. У Сун стал потчевать хозяев. Цзиньлянь не отрывала от деверя глаз, но он не обращал на нее никакого внимания – знай себе ел да пил. Когда осушили по нескольку чарок, У Сун попросил Инъэр принести круговую чашу и велел солдату наполнить ее вином.

– Мой уважаемый старший брат! – обратился он к У Чжи с чашей в руке. – Я получил распоряжение правителя ехать по делам в столицу и завтра же должен отбыть. Вернусь в лучшем случае через месяц, а то и через два или три. Вот и пришел поговорить с тобой. Человек ты слабый. Не стали бы тебя обижать, пока меня не будет. Так что если ты продавал за день, скажем, десять противней лепешек, то с завтрашнего дня продавай пять. Попозже выходи, пораньше домой возвращайся, ни с кем не выпивай. А придешь, спускай занавеси и запирай ворота – меньше будет неприятностей. А будут приставать, не связывайся. Меня обожди. Я приеду – сам разберусь. Договорились? Согласен со мной? Тогда выпей до дна эту чашу.

– Верно ты говоришь, – согласился У Чжи и взял чашу. – Так и буду делать.

Он осушил чашу, и У Сун, снова наполнив ее вином, обратился к Цзиньлянь:

– Вы, невестка, говорить не приходится, женщина умная, а брат мой слишком простодушен и во всем полагается на вас. Только, как говорится, чем решительность свою всем напоказ выставлять, не лучше ль хранить ее в своем сердце. Если вы будете вести себя как подобает, брату не придется волноваться. Ведь еще в старину говаривали: ни один пес не пролезет, пока изгородь крепкая.

От этих слов Цзиньлянь так вся и вспыхнула, а потом побагровела до самых ушей.

– Дурак ты бестолковый! – указывая пальцем на У Чжи, напустилась она. – Что ты людям наговариваешь, меня позоришь? Да, верно, я головную повязку не ношу, но я мужчине не уступлю, на кулаке удержу – себя в обиду не дам. У меня по руке лошадь проскачет, по лицу человек пройдет – все вынесу. Я не из тех черепах, которых хоть насквозь проколи, крови не увидишь. С тех пор как я замужем за У Старшим, у меня в дом букашка не вползала, а ты говоришь – собака! Что ты ерунду-то городишь? Смотри, доиграешься! Камень – не мяч, подбросишь – себе в голову и угодишь.

– Если бы невестка навела в доме порядок, лучшего и желать не надо, – говорил, улыбаясь, У Сун. – Хорошо, когда слово с делом не расходится. Дурно, когда на уме одно, а на языке другое. Но я запомню ваши слова, невестка. А теперь выпейте чашу.

Цзиньлянь оттолкнула вино и стремглав бросилась вниз. Пробежав половину лестницы, она крикнула:

– Считаешь себя умным, а не знаешь, должно быть, что невестку старшего брата следует, как мать родную, почитать. С самой нашей свадьбы ни о каком девере не слыхала. Откуда только заявился такой родственничек?! Хозяина из себя строит, невестку позорит. Ишь, какие штучки выделывает!

И Цзиньлянь со слезами стала спускаться по лестнице.

О том же говорят и стихи:

Весь свой характер выказала Цзиньлянь. Братья между тем выпили по несколько чарок. Им не сиделось. Захмелев, они спустились вниз и расставались со слезами.

– Побыстрее приезжай, брат, – наказывал У Чжи.

– А ты бросай-ка совсем свою торговлю и сиди дома, – советовал перед уходом У Сун. – А на расходы денег я тебе с посыльным вышлю. Не забывай, что я тебе говорил.

У Чжи кивнул головой.

У Сун простился с братом и пошел к себе, собрал вещи и прихватил на всякий случай оружие. На другой день навьючил он золотом, серебром и подарками уездного правителя свою лошадь и отправился в столицу, но не о том пойдет речь.

Скажем только, что после разговора с У Суном дня четыре ругала мужа Цзиньлянь, а тот будто язык прикусил. Пусть, мол, ругается, буду делать, как брат велел. Продаст он, бывало, лепешек вполовину меньше прежнего и пораньше домой идет. Снимет короб, опустит занавеску, запрет дверь и сидит дома. Злило все это Цзиньлянь.

– Башка бестолковая! – ругалась она. – Я с обеда света белого не вижу, сидя взаперти. Уж соседи зубоскалят. Мы, говорят, от злых духов спасаемся. Должно быть, вдолбил тебе братец в голову всякую ерунду. Хоть перед людьми бы постыдился.

– Ну и пусть смеются, – отвечал У Чжи. – Брат верно говорит. Так меньше неприятностей.

– Тьфу, тварь ты ничтожная! – зарычала Цзиньлянь. – А еще мужчина. Нет, чтобы самому в доме распоряжаться, он по чужой указке живет.

– Ну и что ж! Брат верный совет дал.

Так с отъездом брата У Чжи стал раньше выходить, быстрее домой возвращаться и запирать двери. Сильно это злило Цзиньлянь. Не один раз она ругалась с мужем, но потом свыклась: к его приходу сама стала опускать занавески и запирать ворота. И муж был доволен. «Так-то лучше!» – приговаривал он про себя.

О том же говорят и стихи:

Как белый конь, мелькавший мимо расщелины, неслось солнце, как челноки в станке, сновали дни и месяцы. Наступила двенадцатая луна – пора цветения сливы-мэй. А потом дело пошло к лету.

И вот однажды, в третьей луне, когда было по-весеннему ярко и нарядно, Цзиньлянь приоделась по-праздничному и стала ждать ухода мужа. Как только он удалился, она встала у ворот, а потом, перед его возвращением, принялась опускать занавески. И надо ж было тому случиться! Говорят, не будь случая, не выйдет и сказа. И в делах сердечных, оказывается, не обходится без случайности. Так вот, взяла Цзиньлянь бамбуковый шест и только хотела опустить занавеску, как налетел ветер. Шест вырвало у нее из рук, и он угодил – надо ж тому статься! – прямо по голове прохожему.

Смущенная Цзиньлянь улыбнулась и увидела самого что ни на есть разбитного малого лет двадцати пяти или двадцати шести. На голове у него красовались шапка с кистью, золотые филигранной работы шпильки и ажурный нефритовый ободок. Стройную фигуру облегал зеленый шелковый халат. Чулки цвета родниковой воды обтягивали темные, расшитые шелком наколенники, а обут он был в туфли на толстой подошве, какие шьют в Чэньцяо. Он держал крапленый золотом сычуаньский веер. Внешностью напоминал студента Чжана,[88] красотой не уступал Пань Аню.[89] Словом, красавец – глаз не оторвешь. Настоящий щеголь и «ветротекучий жуир».[90]

Когда шест угодил ему по голове, он опешил, но, обернувшись, вдруг увидел перед собой обворожительную красавицу.

Только поглядите:

Ее волосы чернее воронова крыла; изогнуты, как месяц молодой, подведенные брови. Глаз миндалины блестящи, неподвижны. Благоуханье источают губы-вишни; прямой, будто из нефрита выточенный нос; румянами покрытые ланиты. Миловидное белое лицо округлостью своей напоминает серебряное блюдо. Как цветок грациозен легкий стан; напоминают перья молодого лука тонкие нежные пальцы; как ива талия гибка; пышно мягкое тело; изящны остроконечные ножки – белы и стройны. Высокая полная грудь; нечто крепко-накрепко связанное, алое с гофрировкой, белое свеже-парное, черно-бархатистое, а что, не знаю сам. Все ее прелести не в силах описать.

А какая прическа! Какие наряды! Только поглядите:

Блестящие, как смоль, волосы туго стянуты, собраны сзади в пучок – благоуханную тучу. Воткнуты в ряд мелкие шпильки вокруг. На лоб ниспадают золотые подвески, сбоку держится гребнем, красуется ветка с парою цветков. Не поддаются описанью брови – тоньше ивового листка. Трудно преувеличить красоту ланит, как персик алых, серьгами обрамленных, игравших на свету. Чего стоит ее нежная, пышная грудь, что подтянута туго и полуоткрыта. Накинут цветастый платок на кофту шерсти голубой с длинными отделанными бахромою рукавами. Невидимые благовонья источают аромат. Виднеются чулочки из-под юбки бархата сычуаньского.

А теперь поглядите вниз:

Обута она в туфельки из облаками расшитого белого шелка на толстой подошве. Изящно вздернуты кверху, как коготь орлиный остры их носки. Ее золотые лотосы – ножки – ступают, словно по пыльце, ароматной и нежной. Малейшее движение – шагнет или присядет – вздымает ветер юбку, надувая шелк розовых шальвар – и иволги в цветах, на них расшитые, порхают.

Алые ее уста струят благоуханье мускуса и необычных орхидей. Едва улыбка губ коснется, чаровница становится похожей на только что раскрывшийся цветок. Раз довольно взглянуть на нее – и совсем потеряешь рассудок, сразит наповал красотою своей.

Увидел ее прохожий и тут же смягчился. Возмущение будто рукой сняло, и на лице появилась улыбка. Цзиньлянь почувствовала, что виновата, и, сложив руки, отвесила низкий поклон.

– Простите меня, пожалуйста! – извинилась она. – Это ветром вырвало шест, и он нечаянно упал прямо на вас, сударь.

– Ну что вы! Какой пустяк! – сказал незнакомец, поправляя шапку и склоняясь почти до самой земли.

Эту сцену наблюдала хозяйка чайной старая Ван, которая жила по соседству. «Кто бы это мог быть? Кого так угостили шестом по голове?» – зубоскалила она про себя.

– Я сам виноват, – заметил, улыбаясь, прохожий. – Надо ж было подвернуться. Не беспокойтесь, сударыня!

– Не осудите, – упрашивала его с улыбкой Цзиньлянь.

– Да кто вас посмеет осуждать, сударыня!

Прохожий еще раз поклонился и вперил в красавицу свой лукавый взгляд. Он не первый год совращал женщин и слыл в таких делах большим мастером. Прежде чем уйти, незнакомец не раз оборачивался, потом исчез, обмахиваясь веером.

О том же говорят и стихи:

Убедилась тут Цзиньлянь, что незнакомец предан радостям жизни, сладкоречив и делами не обременен, и у нее еще сильнее вспыхнула привязанность к нему, хотя она и не знала ни кто он такой, ни где живет. «Стал бы он столько раз оборачиваться, если б я ему не приглянулась. Может, мой суженый?» – размышляла она у окна, а сама все глядела вдаль. Только когда незнакомец исчез из виду, она опустила занавеску, заперла дверь и ушла к себе в комнату.

Послушай, дорогой читатель! Неужели у того щеголя не было ни дома, ни хозяйства?! Был он отпрыском некогда богатых, но разорившихся торговцев в уездном центре Цинхэ и держал лавку лекарственных трав напротив уездной управы. С детства рос баловнем и бездельником, неплохо дрался, питал пристрастие к азартным играм – двойной шестерке,[91] шашкам, костям и иероглифическим загадкам.[92] И чего он только не знал!

В последнее время он связался с уездными чиновниками – вел кое-какие дела, зарабатывал на тяжбах как поручитель. Так поднажился и обрел известность. Все в городе стали его бояться. Фамилия его была Симэнь, звали Цин, первый в роду. Раньше его звали просто Симэнь Старший, а когда он разжился и приобрел известность, стали величать господин Симэнь Старший. Родители у него умерли, братьев не было. Первую жену он похоронил рано. После нее осталась дочка. Не так давно он женился на У Юэнян, дочери начальника левого гарнизона Цинхэ.[93] Держал несколько служанок и женщин. Давно он состоял в близких отношениях с Прелестницей Ли из веселого квартала, и теперь тоже взял ее к себе. Поселил он у себя и Потерянную Чжо,[94] изгнанную из заведения на Южной улице, у которой до того числился в постоянных поклонниках.

Симэнь Цин был большой мастер игр ветра и луны,[95] то бишь знал одни лишь наслаждения, соблазнял жен порядочных людей. Брал их к себе в дом, а как только они ему надоедали, просил сваху продать. Чуть не каждый день наведывался он к свахам, и никто не решался ему перечить. Стоило Симэню увидеть Цзиньлянь, как он, придя домой, стал раздумывать: «А хороша пташка! Как бы ее поймать?» Тут он вспомнил про старую Ван из чайной по соседству с домом красавицы. «А что! Если она сумеет обделать дельце, – рассуждал он, – можно и разориться на несколько лянов серебра. Чего мне стоит?!» У Симэня даже аппетит пропал. Пошел он прогуляться, а сам прямо к чайной свернул. Отдернул дверную занавеску и сел за столик.

– А, господин Старший пожаловали! Как вы любезно раскланивались… – старуха засмеялась.

– Поди сюда, мамаша, – позвал ее Симэнь. – Хочу тебя спросить: чья это пташка с тобой рядом живет?

– Это сестра великого князя тьмы Яньло,[96] дочь полководца Пяти дорог,[97] а в чем дело?

– Брось шутки шутить. Я серьезно спрашиваю.

– А вы разве ее не знаете, сударь? – удивилась старуха. – Хозяин-то ее прямо против управы съестным торгует.

– Уж не жена ли Сюя Третьего, который пирожки с финиками продает?

– Нет, – махнула рукой Ван. – Будь он мужем, была бы пара подходящая. Отгадывайте еще.

– Значит, торговца пельменями Ли Третьего?

– Опять не угадали, – развела руками старуха. – И это была бы чета.

– Может, Лю Татуированные руки?

– Нет, – смеялась Ван. – И это была бы парочка хоть куда. Еще подумайте, сударь.

– Нет, – заключил Симэнь, – видно, мне не догадаться.

– Скажу, смеяться будете, – и Ван сама расхохоталась. – Муж ее – знаете кто? – торговец лепешками У Старший.

– Уж не тот ли самый У, которого дразнят: «Сморщен, как кора, ростом три вершка»? – Симэнь тоже засмеялся и даже ногой притопнул.

– Он самый и есть, сударь, – подтвердила старуха.

– Ну и угодил же лакомый кусочек псу в пасть! – подосадовал Симэнь.

– В том-то и дело! Так вот и случается: добрый конь несет простака, красавица-жена ублажает дурака. Такова уж, знать, воля Лунного старца.

– Сколько же с меня за чай и фрукты, мамаша? – спросил Симэнь.

– Да пустяки, сударь, потом сочтемся.

– Так с кем, говоришь, уехал твой сын-то Ван Чао, а?

– И сама не знаю. Взял его с собой один хуайский гость,[98] и вот до сих пор ни слуху ни духу. Жив ли, нет ли?

– Что ж ты его ко мне не прислала? Парень он вроде расторопный и умный.

– Если б вы взялись за него, ваша милость, да вывели в люди, вот бы я была вам благодарна, сударь, – говорила старуха.

– Погоди, приедет, тогда и потолкуем, – решил Симэнь, поблагодарил хозяйку и вышел из чайной.

Не минуло и двух страж, как он снова появился в чайной, сел у двери и стал смотреть на дом У Чжи.

– Может, господин Старший откушает сливового отвару? – предложила вышедшая к нему Ван.

– Только покислее.[99]

Ван приготовила отвар и подала Симэню.

– А ловко ты стряпаешь, мамаша! Немало, должно быть, надо про запас держать, чтобы на любой вкус угодить, а?

– Да вот, всю жизнь сватаю. Какой же прок дома-то держать? – смеясь, отвечала старуха.

– Я тебе про отвар говорю, а ты мне про сватовство.

– Послышалось, вы сказали, ловко сватаю.

– Раз сватаешь, помоги и мне. Щедро отблагодарю.

– Шутите вы, сударь. А старшая жена узнает? Достанется мне затрещин.

– Жена у меня покладистая. Мне не одна женщина прислуживает, да нет ни единой по сердцу. А у тебя есть на примете хорошенькие. Сосватай мне, а? Как приглядишь, прямо ко мне приходи, не бойся. Ничего, если бы и замужем была, только б по сердцу пришлась.

– Была тут на днях красавица. Да вряд ли вам подойдет.

– Если хороша собой и сумеешь сосватать, щедро вознагражу.

– Женщина она прекрасная. Правда, возраст великоват, – заметила старуха. – Красавицу, говорят, и в годах можно взять. Ну, а сколько ж ей?

– Родилась в год свиньи,[100] и к новому году ей исполнится ровно девяносто три.

– Ты, знать, помешалась, старуха! – засмеялся Симэнь. – Тебе бы только шутки отмачивать.

С этими словами Симэнь Цин встал и с хохотом удалился из чайной.

Темнело. Старая Ван зажгла огонь и пошла запирать двери. Но в это время снова появился Симэнь. Отдернув занавеску, он вошел в чайную, уселся около двери на скамейку и впился глазами в дом У Чжи.

– Может, откушаете супу брачного согласия?[101] – предложила хозяйка.

– Только послаще.

Ван подала чашку супа, и Симэнь Цин просидел у нее допоздна.

– Подсчитай, мамаша. Завтра расплачусь.

– Как вам будет угодно. Спокойной ночи, сударь. Завтра приходите и обо всем потолкуем.

Симэнь, улыбаясь, направился домой. Он не мог ни есть, ни спать. Все его мысли были поглощены красавицей Цзиньлянь, но о том вечере говорить больше не будем.

На следующий день рано утром старуха открывала чайную. Только она выглянула на улицу, Симэнь Цин был тут как тут и сразу завернул к хозяйке. «А метла чисто метет, – подумала старуха. – Прилепила-таки ему на нос сахару – слизнуть не может. Ничего, он весь уезд обирает, вот и ко мне в руки попался. Пусть-ка поделится, а уж я сдеру с него не одну связочку монет».

Надобно сказать, что старуха Ван не отличалась порядочностью. Многие годы не знала она покоя: и свахой была, и посредницей, и перепродажей занималась. Принимала младенцев, помогала при родах, слыла мастерицей разыгрывать злые шутки и устраивать кое-что еще, о чем и не скажешь. Казалась она простоватой и даже глуповатой, но попробуй распознай подноготную этой старухи.

Только поглядите:

Слово скажет – обманет Лу Цзя, рот откроет – померкнет Суй Хэ.[102] Красноречьем Шесть царств.[103] помирит, склонит к дружбе три области Ци[104] Одинокого феникса соединит в мгновение с подругой. Девицу с бобылем сумеет сочетать при первой же встрече. Теремную затворницу принудит очаровать святого. Заставит отрока, послушника при Нефритовом государе,[105] поманить и заключить в объятья прислужницу самой богини Сиванму.[106] Немного хитрости подпустит – и архат,[107] прильнет к монашке молодой. Чуть-чуть смекалки ей довольно, чтобы Ли, небесный царь[108] мать демонов.[109] обнял. От ее речей медоточивых смутится сам Фэншэ[110] Пред словом вкрадчивым ее не устоит фея Магу.[111] Ей стоит только извернуться – и дева непорочная будет любовною тоскою сражена. Ей стоит только изловчиться – и заведет себе любовника лунная Чанъэ.[112]

Да, этой старухе не привыкать устраивать любовные дела и скандалить у казенных домов.

Ван открыла свое заведение и принялась суетиться у чайного котла. Тут она заметила Симэнь Цина. Он опять сновал взад и вперед, а потом откинул бамбуковую занавеску, вошел в чайную и уставил неподвижный взгляд на дом У Чжи. Хозяйка же знай себе мешала угли и не выходила к посетителю, притворившись, будто его не замечает.

– Мамаша, две чашки чаю, – крикнул Симэнь.

– А, это вы пожаловали, сударь, – протянула старуха. – Давненько вас не видала. Присаживайтесь, прошу вас.

Вскоре хозяйка вынесла две чашки крепкого чаю и поставила на стол.

– Выпейте со мной чайку, мамаша, – предложил Симэнь.

– К чему же это мне с вами пить, сударь? Ведь я даже тени вашей зазнобы не напоминаю, – захихикала старуха.

Симэнь рассмеялся.

– А чем, скажи мне, торгуют твои соседи? – спросил он.

– Продают поджаренные пампушки, вяленое мясо удава, мясные пельмени, фаршированные клецками; начиненные лапшей и устрицами пирожки, остро наперченные сласти и крутой кипяток.

– Ах ты, сумасбродная старуха! – засмеялся Симэнь. – Одни глупости у тебя на уме.

– Почему же глупости? Каждый по-своему с ума сходит.

– Я тебе серьезно говорю. Если они в самом деле хорошо пекут, я взял бы у них полсотни лепешек.

– Купить желаете – обождите. Скоро придет хозяин. Зачем же вам самому-то к ним ходить?

– Ты права, мамаша.

Симэнь Цин выпил чаю, посидел немного и вышел.

Старуха долго еще суетилась у котла, но глаз не спускала с Симэня. А тот все прохаживался у чайной. То на восток посмотрит, то на запад обернется. Так он прошелся туда и обратно несколько раз и опять очутился у чайной.

– А, господин Старший! Давненько не заглядывали! Можно с удачей поздравить?

Симэнь Цин рассмеялся, достал лян серебра и протянул хозяйке.

– Возьми! Это тебе на чай. – К чему ж так много? – Бери, не стесняйся.

«Наконец-то он мне попался! – подумала старуха и взяла серебро.

– Он мне еще за пристанище выложит!» И она обратилась к гостю: – Вижу, жажда вам покоя не дает. Может, чайку выпьете? Авось и пройдет.

– А ты откуда знаешь, мамаша?

– Да неужто трудно догадаться? Исстари говорят: войдя в дом, не спрашивай о житье-бытье, а загляни хозяину в глаза, и сам все поймешь. Сколько мне на своем веку приходилось отгадывать и не таких загадок!

– У меня дело сердечное, – продолжал Симэнь. – Догадаетесь, пять лянов поднесу.

– Не нужно семи пядей во лбу – дело тут ясное. Нагнитесь-ка, сударь. Что я вам на ушко скажу. Моя соседушка вам покоя не дает. Ведь верно говорю?

– Ты, мамаша, и точно умом посоперничаешь с Суй Хэ, смекалкой превзойдешь Лу Цзя. Откровенно говоря, я и сам не знаю, что со мной. Как угодил тогда в меня этот шест, как взглянул на нее, так она у меня будто и сердце, и душу отняла. Днем и ночью предо мной стоит. Ни пить, ни есть не могу. Ко всему охота пропала. Не поможешь ли как-нибудь, мамаша?

– Сказать вам всю правду, сударь, – Ван захихикала. – Я так же чаем торгую, как черт стражу отбивает. Чтобы не соврать, когда ж я в последний раз от чаю выручила? Да года три назад в десятой луне третьего дня, когда снег выпал. И вот до сих пор не везет. Только то да се – тем и кормишься.

– Что это значит – то да се? – поинтересовался Симэнь.

– Тридцати шести лет я осталась без мужа. Жить нам с малолетним сыном было нечем. Сперва сватала, потом вещи перепродавала. И роженицам помогала, и повивальной бабкой по домам ходила. При случае любовников свожу, тайные свидания устраиваю. Прижиганием и иглами болящих пользую. Случалось, и приворовывала…

– Вот не знал! – недослушав старуху, Симэнь, улыбнулся. – А ты, оказывается, на все руки! Устрой мне свиданье с этой пташкой, дам десять лянов на гроб.

Старая Ван расхохоталась.

О том же говорят и стихи:

Если хотите узнать, что за план придумала старуха и что случилось потом, приходите в другой раз.

Так вот, поведал Симэнь Цин старухе Ван о своем страстном желании встретиться с пташкой и говорит:

– Если устроишь встречу, десять лянов не пожалею.

– Послушайте, что я вам скажу, – начала старуха. – Всего труднее улучить момент для изъявления благосклонности. Спросите, что это значит? А то, что теперь обыкновенно называют тайным свиданием. Чтобы его устроить наверное, необходимо: обладать внешностью Пань Аня, мощью ишака, богатством Дэн Туна,[114] быть молодым да покладистым, но в то же время и напористым, вроде иголки в вате, и, наконец, располагать досугом.

– Не скрою, мамаша, я обладаю всеми этими качествами. Пусть я не так красив, как Пань Ань, но и недурен собой. С молодых лет перебывал я во всех веселых домах города и готов похвастаться выносливостью. Мощь у того самого, что у громадной черепахи. Может, я и уступаю Дэн Туну, но состояния моего вполне хватит на жизнь. Я самый терпеливый человек. Ударь меня хоть четыре сотни раз, руки не подыму. Наконец, у кого столько досуга, как у меня? Будь я занят, я б не смог так часто тебя навещать. Устрой мне свиданье, щедро награжу. Когда Симэнь выложил все свои намерения, Ван продолжала:

– Да, дорогой мой, все это хорошо. Но потребуется еще одно условие. Оно-то и может оказаться главной помехой.

– Какое же?

– Не обижайтесь, если скажу прямо. В таком деле нельзя деньги жалеть. Бывает, до последнего медяка истратишься, но ничего не выйдет. А вы, сударь, знаю, скуповаты, не больно щедро раскошеливаетесь.

– Это пустяки. Я готов делать все, что ты скажешь.

– Если не пожалеете серебра, могу предложить вам такой искусный план, который наверняка приведет к встрече с пташкой. Так вы согласны во всем меня слушать, сударь?

– Что бы ни было, все буду по-твоему делать. Что ж это за план?

– Сейчас уж поздно. Вам пора домой. А вот через полгодика или, скажем, месяца так через три заходите, тогда и потолкуем, – засмеялась старуха.

– Ну, не смейся, мамаша, – упрашивал Симэнь. – Дашь с ней повидаться, хорошо заработаешь.

– Опять вам не терпится, – захохотала Ван. – Быть может, мне храма, как победоносному князю Учэн-вану,[115] не воздвигнут, жертв приносить не станут, как знаменитым стратегам, но уж Сунь-цзы,[116] я во всяком случае не уступлю. Он девиц воинами делал, я же девять девиц из каждого десятка могу захватить да в ваше распоряжение передать. Так послушайте, что я вам расскажу про красотку. Она из низов, но умна и сметлива. А как поет и играет, какая рукодельница! Чего она только не умеет – все лучшие песни поет, в двойную шестерку и шашки играет. Зовут ее Цзиньлянь, по фамилии Пань, дочь портного Паня, что за Южными воротами живет. Сперва ее богачу Чжану продали. Там музыке и пению обучали. Потом хозяин состарился, и выдали ее за У Старшего. С него ни медяка не взяли. Так с ним и живет. У Чжи – человек слабый, мелкой торговлей занят. Рано уходит, поздно возвращается. А пташка ждет его одна, скучает. Выпадет у меня время, иду к ней – досуг скоротать. Что бы у нее ни случилось, ко мне за советом спешит. Приемной матерью меня зовет. Эти дни муж у нее рано торговать выходит. Так что если хотите свое желание исполнить, купите голубого и белого шелка по куску, кусок белой тафты да на десять лянов лучшей парчи и принесите мне. Я пойду к ней и попрошу выбрать по календарю благоприятный день[117] чтобы пригласить портного. Если она день выберет, а шить сама не пожелает, то все рухнет. Если же обрадуется и скажет: «Не надо никакого портного, я сама сошью», значит на одну десятую план удался. Тогда я попрошу ее шить у меня, и это будет следующий шаг. Когда она придет, я приготовлю к обеду вина, закусок и приглашу ее к столу. Если она откажется и пойдет домой, все пропало. Если ж останется, то и третий шаг пройден. Но вы пока не показывайтесь. А вот на следующий день к полудню являйтесь при полном параде. Встаньте у дверей, кашляните разок-другой – условный знак будет – и крикните: «Давно не видал мамашу. Дай-ка чашку чайку». Я выйду и приглашу зайти. Если, увидев вас, она встанет и удалится, – не буду ж я ее удерживать! – значит, расстроился весь план. Если ж она и не шевельнется, считайте, и четвертое препятствие миновали. Когда вы сядете за стол, я обращусь к пташке с такими словами: «А это и есть тот самый благодетель, большое ему спасибо, который одарил меня шелком». Тут я начну всячески превозносить ваши достоинства, а вы похвалите ее рукоделие. Если она не откликнется на вашу похвалу, рухнула, выходит, вся затея, а заговорит с вами, полдела сделано. «Затрудняю я тебя, дорогая, своим шитьем, – скажу я. – Как мне благодарить вас, доброхоты вы мои! Один деньгами помогает, другая усердным трудом своим. И надо же быть такому совпаденью – как раз и благодетельница моя тут оказалась. Так нельзя ль попросить вас, милостивый сударь, угостить госпожу за ее старание?» Тут вы выложите серебра и велите мне сходить за покупками. Если она тоже пойдет, – а я не посмею ее удерживать! – наш план провалился, а останется, значит, все идет как надо. Считайте, преодолено шесть преград. Я возьму серебро и скажу ей перед уходом: «Будь так добра, займи господина». Если она начнет собираться домой, – а препятствовать ей я не решусь, – все на этом и оборвется. Если ж останется, дело идет как по маслу – значит, обошли и седьмое препятствие. Я выложу покупки на стол и скажу: «Собирай-ка свою работу, дорогая, и давайте пропустим по чарочке. Ведь не зря ж мы господина в расходы ввели». Коли не пожелает с вами за стол сесть и уйдет, конец, стало быть, нашему плану. Может, скажет: «Мне пора домой», а сама останется, значит, волноваться нечего – взята и восьмая преграда. Когда она изрядно выпьет и заведет с вами доверительную и задушевную беседу, я сделаю вид, будто кончилось вино и попрошу у вас денег. Вы дадите серебра и опять велите купить вина и фруктов. Я запру вас вдвоем в комнате. Если она рассердится и убежит, выходит, все пропало. Если ж уходить и не подумает, значит, и девятый шаг позади. Останется последний рубеж, но он-то и самый трудный. Когда окажетесь наедине с ней, усладите ее проникновенными медовыми речами. К делу приступать не торопитесь – все расстроите. Тогда на себя пеняйте. Сначала палочки рукавом будто невзначай со стола смахните, потом нагнитесь поднять, а сами коснитесь ее ножки. Если запротестует, неприятность я улажу, но поправить дело будет поздно. А ни слова не скажет, выходит, покорены все десять преград. Значит, и она полна желания. Чем вы меня тогда отблагодарите, а?

– Да, с таким планом во дворец Линьянгэ,[118] может, и не попадешь, но придумано ловко, – выслушав старуху, воскликнул обрадованный Симэнь.

– Только смотрите, про обещанные десять лянов не забудьте!

– Кто отведает хоть мандаринную корочку, тот не забудет озера Дунтин.[119] Когда же сбудется этот план?

– За ответом нынче вечерком приходите, сударь. А я сейчас, пока ее муж торгует, пойду попрошу у нее календарь да потолкую как следует. А вы тоже не мешкайте! Быстрей несите шелк и парчу.

– Только устрой все, а я не подведу.

Симэнь Цин простился со старухой и вышел из чайной. По дороге он купил три куска шелка и на десять лянов лучшей парчи с серебристым отливом. Дома позвал доверенного слугу Дайаня, велел ему увязать покупки и отнести в чайную старухе. Ван с радостью приняла узел и отпустила слугу.

Да,

Получив шелк, тафту и парчу, Ван вышла черным ходом и направилась прямо к дому У Чжи. Ее встретила Цзиньлянь и провела наверх.

– Что это ты, милая, старуху совсем забыла, даже чайку не зайдешь выпить?

– Нездоровилось мне эти дни, мамаша, – отвечала Цзиньлянь. – Даже с места сдвинуться не было охоты.

– У тебя, наверно, найдется численник? Дай-ка мне, пожалуйста, взглянуть. Хочу день для шитья выбрать.

– А что вы шить собираетесь, мамаша? – поинтересовалась Цзиньлянь.

– Да вот, болезни и недуги одолевают. Как бы ненароком чего не случилось. И сына дома нет…

– Куда он исчез? Совсем его не видно.

– Уехал с торговым гостем в дальние края. Нет ни письмеца, ни весточки. Целыми днями себе места не нахожу.

– Сколько лет сыну?

– Семнадцать.

– А чего вы его не жените? И вам была бы в доме помощница.

– Вот и я говорю. И то и другое – все самой. Прямо забегалась. И то уж присматриваю. Женю, только бы приехал. Удушье и кашель замучили меня, старуху. Ни днем, ни ночью не дают покою. Давно зарекалась сшить себе на смерть. Спасибо, один состоятельный человек нашелся. Частенько ко мне в чайную заглядывает. Я тоже у него бывала – больных лечила, сватала, служанок покупала. Знает, что на меня можно всегда положиться, во всем мне помогает. Вот и шелку подарил – старухе на смерть. Тут шелк, тафта и немного парчи – на все хватит. Уж больше года лежит, все никак не соберусь. А как немного освободилась, решила сшить. Здоровье никуда, да и год високосный. Пошла было к портному, а он так дорого запрашивает и на дом отказывается идти. Работы, говорит, много, некогда. Так меня расстроил!

– Я эти дни свободна и могла бы вам пошить, мамаша, если, конечно, вы не против. Только, боюсь, не угожу, – сказала, улыбаясь, Цзиньлянь.

– Если б ты сшила своими драгоценными ручками, мне б и умереть было легко, – старуха расплылась в улыбке. – Давно слыхала, какая ты мастерица, да попросить не решалась.

– Ну что вы! Если я обещала, сделаю. Пойду численник принесу, а вам благоприятный день выберут.

– Не вводите, милая, старуху в заблуждение. Вы ведь знаете песни, романсы и все арии на свете. К чему же просить кого-то посмотреть численник?

– Я не училась с детства, – сказала, улыбаясь, Цзиньлянь.

– Будет скромничать! – Ван достала численник и подала Цзиньлянь.

– Завтра счастья не предвещает, – проговорила Цзиньлянь, – послезавтра тоже дурной день, а вот следующее число для шитья подходит. Тогда и начнем.

Старуха взяла у нее из рук численник и повесила его на стену.

– Само твое желание сделать мне доброе дело означает счастье, – сказала она. – Зачем еще какой-то день выбирать! Мне уж объясняли: завтра, мол, день тяжелый. А я вот что скажу: для шитья нет плохих дней, и беспокоиться тут нечего.

– Да, на смерть шить как раз и надо в тяжелый день, – поддержала ее Цзиньлянь.

– Согласна, милая? Ну вот, и мне от души отлегло. Значит, завтра ко мне и приходи.

– Зачем же? У вас я шить не смогу, – возразила Цзиньлянь.

– Но мне хотелось бы поглядеть, как пойдет работа, да и дом не на кого оставить.

– Тогда я завтра с утра приду.

Старая Ван долго благодарила Цзиньлянь, потом спустилась вниз и ушла. Вечером она рассказала обо всем Симэню, и они условились, что он придет на третий день. О том вечере говорить больше не будем.

На другой день рано утром старуха прибрала комнату, припасла иголки с нитками, поставила чай и стала ждать Цзиньлянь. У Чжи тем временем позавтракал, взял коромысло с лепешками и ушел торговать. Цзиньлянь повесила занавеску и наказала Инъэр присматривать за домом, а сама вышла черным ходом и направилась в чайную. Ван безмерно обрадовалась ее приходу, провела в комнату, предложила присматриваться и подала чашку крепкого чаю, заваренного с грецкими и буковыми орехами. Хозяйка чисто-начисто вытерла стол и выложила шелк. Цзиньлянь отмерила материю и, покончив с раскройкой, принялась шить.

– Ну и мастерица! – глядя на шитье, притворно расхваливала старуха. – За шестьдесят перевалило, но, право, такой искусницы еще не видывала.

Когда наступил полдень, Ван приготовила лапшу, вина и закусок и пригласила Цзиньлянь к столу. После обеда она шила до самых сумерек, потом собрала работу и пошла домой. В это время воротился и У Чжи с коромыслом в руках. Цзиньлянь закрыла за ним дверь и спустила занавеску.

– Ты где-то была? – спросил муж разрумянившуюся жену.

– Да у соседки, мамаши Ван. Попросила меня сшить ей на смерть одежды. Потом обедом покормила и вина поставила.

– Ты уж лучше не садись у нее за стол. Может, и нам когда придется к ней обращаться. Раз попросила шить, сшей, а обедать домой приходи. К чему старого человека утруждать? Завтра пойдешь, денег захвати, купи вина с закусками да угости ее. Говорят, лучше сосед вблизи, чем родной вдали. Нельзя злоупотреблять людской добротой. А откажется принять угощение, забирай шитье и работай дома.

О том же говорят и стихи:

Пань Цзиньлянь выслушала мужа, но об этом вечере говорить больше не будем.

На другой день после завтрака У Чжи взял коромысло и отправился торговать. Только он ушел, появилась старуха Ван, пригласила к себе Цзиньлянь, и они вместе направились в чайную. Цзиньлянь вынула работу и села шить, а хозяйка тем временем заварила чаю и стала ее потчевать. К обеду Цзиньлянь достала из рукава[120] триста медяков и сказала:

– Вот деньги. Теперь позвольте мне вас угостить.

– Ну что вы! – запротестовала старуха. – Где ж такое заведение, чтобы человека об услуге просили да с него ж еще и деньги брали?! Может, тебе мое вино не по вкусу?

– Мне так муж велел, – объяснила Цзиньлянь. – Если не согласны, я пойду домой шить, а как кончу, принесу.

– Муж у тебя, милая, человек порядочный, понимает что к чему.

Коль настаиваешь, деньги я возьму, – смекнула Ван, опасаясь, как бы не испортить дело.

Она немного добавила своих, купила лучшего вина, закусок и дорогих фруктов. Вернувшись с покупками, старуха принялась пуще прежнего ухаживать за гостьей.

Послушайте, дорогой читатель! Стоит вам хоть немного польстить любой, даже самой умной и проницательной женщине на свете, как она собьется с пути. И таких оказывается девять из каждого десятка.

Старуха поставила вино, закуски и сладости и пригласила Цзиньлянь к столу. После обеда Цзиньлянь шила до вечера, а потом, от души поблагодарив хозяйку, ушла домой, но не будем останавливаться на мелочах.

На третий день после завтрака старая Ван едва дождалась, когда уйдет У Чжи, и тотчас же проникла с черного хода к Цзиньлянь.

– Дорогая! Опять осмеливаюсь… – только и успела крикнуть она, как ее прервала Цзиньлянь.

– Иду, – крикнула она сверху, и они вместе зашагали в чайную.

Цзиньлянь разложила шитье и принялась за работу, а старуха готовила чай. Потом они занялись чаепитием.

Расскажем теперь о Симэнь Цине. С нетерпением ждал он этого дня.

Приоделся как полагается, прихватил лянов пять серебра, взял в руку крапленый золотом сычуаньский веер и, помахивая им, отправился на Лиловокаменную к старухе.

– Давно я к тебе не заглядывал, мамаша! – кашлянув, крикнул Симэнь у дверей чайной.

– Кто там? – быстро оглянувшись, отозвалась хозяйка.

– Это я.

– А, сам почтенный господин пожаловали, а мне и невдомек, – приветствовала его старуха. – Кстати, очень кстати пришли, сударь. Милости прошу, проходите.

Ван взяла Симэнь Цина под руку и ввела в комнату.

– Это и есть тот самый благодетель, который преподнес старухе все эти шелка, – глядя на Цзиньлянь, пояснила Ван.

Симэнь Цин внимательно смотрел на занятую шитьем Цзиньлянь, на ее связанные узлом волосы-тучи, бирюзовые головные украшения, на весеннюю свежесть ланит, легкую белую кофту из полотна, ярко-красную юбку и голубую безрукавку.

При виде Симэня она опустила голову. Он отвесил ей низкий поклон.

Она отложила работу и ответила на его приветствие.

– Больше года, сударь, пролежали у меня ваши шелка, – заговорила хозяйка.

– Спасибо надо говорить соседушке – взялась сшить, что нужно. Подите взгляните, сударь, какая работа! Будто на станке точит. Стежок к стежку – любо поглядеть.

– Как можно научиться так шить?! – взяв в руки шитье, стал расхваливать Симэнь. – Изумительно! Золотые руки!

– Вы шутите, сударь, – смущенно отвечала Цзиньлянь.

– Нельзя ль узнать, мамаша, где живет такая искусница? – нарочно спросил Симэнь.

– Угадайте, сударь.

– Разве мне догадаться!

– Тогда прошу вас, садитесь, – старая Ван захихикала. – Сейчас все расскажу.

Симэнь Цин сел напротив Цзиньлянь.

– Так знайте, милостивый сударь, – начала хозяйка. – Помните, вы еще под окном проходили и в вас так ловко угодил бамбуковый шест?

– Это когда у меня шапку с головы сбило, да? Но я так и не знаю, кто была та госпожа.

Цзиньлянь приподнялась и, поклонившись Симэню, тихо промолвила:

– Простите, сударь. Это я нечаянно ударила вас.

– Ну, что вы, что вы! – стал тут же успокаивать ее Симэнь, отвечая ей низкими поклонами.

– Она самая, – сказала старуха, – моя соседушка, супруга господина У Старшего.

– О, вы, оказывается, и есть супруга господина У Старшего? Я знаком с вашим супругом. Деловой человек, хороший хозяин. Торговлей занимается. Ни старого, ни малого не обидит и деньги зарабатывать умеет. Прекрасной души человек! Таких редко встретишь.

– Вот именно! – вставила хозяйка. – Госпожа с самой свадьбы во всем мужа слушается. Вот и живут в мире и согласии.

– Не шутите надо мной, сударь, – сказала Цзиньлянь. – Муж у меня человек никчемный.

– Вы ошибаетесь, сударыня, – возразил Симэнь. – Древние говорили: в слабом – основа жизни, в сильном – зародыш беды. При таком супруге, как ваш, сударыня, из огромного потока ни капли не прольется. Супруг ваш – человек честный, что ж в этом дурного?

Хозяйка только поддакивала Симэнь Цину, который знай нахваливал У Чжи.

– А вы, милая, знакомы с господином? – глядя на Цзиньлянь, спросила, наконец, Ван.

– Нет, не знакома.

– Этот господин – из здешних богачей. С его превосходительством уездным правителем дружбу водят. Господином Симэнем Старшим величают. У господина лавка лекарственных трав перед управой. Денег – горы, выше Северного Ковша.[121] От зерна амбары ломятся. Богатства несметные. Желтое в доме – золото, белое – серебро, круглое – жемчуг, блестящее – драгоценные камни. Есть и носорожьи бивни, и слоновая кость. А знакомства какие! Господ из управы ссужают. Это ведь я господину Симэню старшую жену сватала. Тоже не из простых – дочь тысяцкого У. Умнейшая женщина! – старуха обернулась к Симэню и спросила: – Что-то вы давненько не заглядывали, сударь?

– Никак не мог выбраться, мамаша, у дочери помолвка была.

– За кого же выдаете барышню? Что ж старуху посватать не позвали?

– За Чэнь Цзинцзи[122] из Восточной столицы выдаю. Чэни приходятся родственниками его превосходительству Яну, командующему восьмисоттысячной придворной гвардией. Жениху всего семнадцать, еще учится. Мы бы, конечно, вас пригласили, мамаша, да они тетушку Вэнь прислали, а с нашей стороны была торговка головными украшениями тетушка Сюэ. Они и засвидетельствовали помолвку. Мы небольшое угощение устраиваем. Если желаете, я за вами пришлю.

– Я шучу, сударь, – громко засмеялась Ван. – Все здешние свахи – сучьи дети. Когда сватают, меня не зовут. Разве допустят, чтоб из их заработка перепало?! Не зря говорят: кто одно дело делает, друг друга терпеть не может. Но после свадьбы я все же загляну, подарочек поднесу. И мне, глядишь, со стола перепадет. Что тут особенного! К чему отношения портить!

Старуха продолжала льстить Симэню, тот что-то бормотал ей в ответ, а Цзиньлянь, опустив голову, занималась шитьем.

О том же говорят и стихи:

Симэнь Цину было приятно видеть, как страсть овладевает всем существом Цзиньлянь, и он с нетерпением ждал счастливых минут. Хозяйка подала две чашки чаю. Одну – Симэню, другую – Цзиньлянь.

– Займи, милая, почтенного господина, – обратилась она к Цзиньлянь.

– Выпейте по чашечке чайку.

Хозяйка заметила многозначительные взгляды, которыми обменивались Симэнь и Цзиньлянь, и, глядя на Симэня, провела рукой по щеке. Симэнь понял, что половина дела сделана. Так уж повелось: за чаем любовники сговариваются, за вином в любви сливаются.

– Если бы вы не соблаговолили заглянуть к старухе, я б не посмела пойти к вам с приглашением, сударь. Но знать судьбе было так угодно: вы сами пожаловали, и так кстати. Говорят: один проситель двух господ не беспокоит. Вы же, ваша милость, помогли старухе деньгами, а госпожа – трудами своими. Как мне только благодарить вас! Счастливый случай свел вас. Нельзя ли попросить вас, сударь, занять место хозяина, потратиться немного на вино да кушанья и угостить госпожу за ее старание?

– У меня с собой серебро, а мне и невдомек. – Симэнь вынул около ляна и передал старухе Ван, чтобы та купила вина и закусок.

– Ну что вы! Из-за меня, пожалуйста, не беспокойтесь! – воскликнула Цзиньлянь, но осталась на своем месте.

– Будь добра, займи пока господина, а я сейчас приду, – сказала старуха и вышла за покупками.

– Не уходите, мамаша, – протянула Цзиньлянь, но с места не сошла.

Все текло как по маслу. Ведь у них было одно желание. Хозяйка удалилась, оставив Симэня наедине с Цзиньлянь. Симэнь, не отрывая глаз, смотрел на красавицу. Она была покорена его красотой, но, опустив голову, сосредоточенно шила и лишь украдкой бросала взоры на гостя.

Вскоре появилась старуха. Она внесла на блюдах и подносах жирного гуся и поджаренную утку, самого свежего мяса и изысканных фруктов и расставила кушанья на столе.

– Ну, убирай работу, дорогая, и садись за стол, – пригласила хозяйка.

– Не смею я! – сказала Цзиньлянь. – Вы сами покушайте с гостем, мамаша.

– Что ты говоришь! Ведь господин Симэнь тебя угощает, – изумилась старуха и подвинула яство поближе к Цзиньлянь.

Они сели за стол, налили вино. Симэнь взял полную чарку и, поднося ее Цзиньлянь, сказал:

– Выпейте, пожалуйста, эту чарку до дна, сударыня.

– Я вам весьма признательна, сударь, за ваше внимание, но мне не выпить так много, – благодарила его Цзиньлянь.

– Вы пить можете, дорогая, я знаю, – вставила старуха. – От чарки-другой ничего с вами не случится.

О том же говорят и стихи:

Цзиньлянь взяла чарку и поклонилась Симэню и хозяйке.

– Мамаша, прошу вас, предложите госпоже закуски, – беря палочки, обратился Симэнь к старухе.

Та принялась потчевать Цзиньлянь самыми лакомыми кусками. Вино обошло три круга, и хозяйка пошла подогреть еще.

– Позвольте спросить, сколько цветущих весен видели вы, сударыня? – обратился Симэнь к Цзиньлянь.

– Впустую прожила двадцать пять лет. Родилась я в год дракона, девятого дня в первой луне, в полночь.

– Значит, вы, сударыня, ровесница моей жене. Она с того же года. У нее день рождения пятнадцатого в восьмой луне, поздно вечером. Она на семь месяцев моложе вас.

– Вы убиваете меня, сравнивая небо с землей.

– Как умна и рассудительна супруга господина У! – вмешалась в разговор хозяйка. – Как сметлива! Недаром в шитье мастерица! Всех философов знает, играет в двойную шестерку, шашки, кости, знает шарады. А как пишет!

– О, другой такой не найти! – воскликнул Симэнь. – Господину У просто повезло.

– Не хочу вас обидеть, сударь, – продолжала старуха. – Женщин-то у вас в доме много, это верно, но похожа ли хоть одна из них на супругу господина У?

– Что правда, то правда, – вздохнул Симэнь. – Сразу всего не расскажешь. Не везет мне. Никак себе по сердцу не найду.

– У вас первая жена была замечательная, – заметила Ван.

– И не говори! Если б она была жива! А то нет у меня хозяйки.

Дом разваливается. Едоков собралось достаточно, а что проку? До хозяйства никому дела нет.

– И давно вы живете без хозяйки? – спросила Цзиньлянь.

– Нелегко мне об этом говорить Моя первая жена, урожденная Чэнь, была женщина умная и сметливая, хоть и вышла из низов. Во всем мне помогала. Но три года назад ее, увы, не стало. Я женился, но эта жена все время болеет и домашних дел не касается. А раз в хозяйстве беспорядок, и домой идти не хочется.

– Правду вам скажу, сударь, только не сердитесь, – начала старуха. – Госпожа своим шитьем побьет и вашу первую супругу, и теперешнюю. Да и красотой своей тоже.

– Да и манерами, и своим обхождением госпожа превосходит даже мою первую жену.

– Ну, а как та зазноба? – спросила, смеясь, старуха. – С Восточной улицы. Почему не пригласите старуху чайку попить?

– Это Чжан Сичунь, что ли? Протяжные романсы петь искусница? Не нравится она мне. Уж больно ветреная.

– А Ли Цзяоэр, что за изогнутыми перилами[124] обитает? Вы ведь с ней давно знакомы.

– Она у меня живет. Если бы могла она хозяйство вести, я б на ней женился.

– Вы и с барышней Чжо близки были, – продолжала Ван.

– И Чжо Дюэр в дом привел. Третьей женой сделал. Недавно серьезно заболела, никак не поправится.

– Ну, а если б нашлась по сердцу такая, скажем, как эта госпожа, могли бы без помех в дом привести, а?

– Родители у меня умерли. Я сам себе хозяин. Кто мне посмеет перечить?

– Я шучу, конечно, – заверила его старуха, – но такую разве быстро сыщешь?

– Так уж и не найти?! Просто не везет мне в женах. Никак по себе не подберу.

Симэнь и старая Ван обменялись еще несколькими фразами.

– Не успели распробовать, а кувшин уж опустел, – заметила хозяйка. – Еще бы винца не мешало. Простите, что надоедаю, сударь.

– Вот, возьми, мамаша, да купи побольше, а что останется, себе оставь.

Симэнь Цин протянул ей около четырех лянов. Старуха поблагодарила Симэня и посмотрела на красавицу Цзиньлянь. От трех чарок вина она воспылала страстью и непринужденно болтала с Симэнем. Они отлично понимали друг друга. Цзиньлянь опустила голову и уходить не собиралась.

Да,

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Так вот, взяла старая Ван серебро и перед уходом обратилась к Цзиньлянь:

– Я пойду за вином, а тебя, дорогая, попрошу поухаживать за гостем. Тут еще немного осталось. Вам по чарочке хватит. Думаю на Восточную улицу сходить – там вино получше. Так что немного задержусь. Лицо старухи расплылось в улыбке.

– Не ходите, мамаша, – попросила Цзиньлянь, – и этого хватит.

– Ай, милая! Вы с господином не чужие, небось. Посидите, по чарочке пропустите – ничего тут особенного нет, – уговаривала Ван.

Цзиньлянь все еще упрашивала хозяйку, но сама не уходила. Старуха поплотнее прикрыла дверь, завязала скобку веревкой, а сама села у дороги и принялась сучить нитки, оставив любовников с глазу на глаз в запертой комнате.

Симэнь Цин очей не спускал с Пань Цзиньлянь. У нее чуть распустилась прическа, приоткрылась пышная грудь, на лице играл румянец. Симэнь наполнил чарку и поднес Цзиньлянь, потом притворился, будто ему душно, и скинул зеленый шелковый халат.

– Можно вас побеспокоить, сударыня? Будьте так добры, положите на кан.

Цзиньлянь приняла у него халат и положила на кан. Симэнь нарочно провел рукой по столу и смахнул палочки. На счастье, они упали прямо под ноги Цзиньлянь. Он тотчас же нагнулся за ними и увидел два золотых лотосовых лепестка – маленькие остроносые ножки, ровно в три цуня.[128] Ему стало не до палочек, и он сжал в руках расшитую цветами туфельку.

– Вы уж чересчур, сударь, – рассмеялась Цзиньлянь. – Если у вас вспыхнуло желание, то ведь и я не лишена чувств. Вы в самом деле хотите обладать мною?

– Будь моей, дорогая, – проговорил он и опустился перед ней на колени.

– Только как бы не застала мамаша, – проговорила Цзиньлянь и обняла Симэня.

– Не так страшно. Она все знает.

Они сняли одежды и легли, отдавшись наслаждениям.

Только поглядите:

Мандаринка-уточка и селезень шеи сплели, на воде резвятся. Прильнул к подруге феникс – порхают в цветах. И парами свиваясь, ликуют, шелестят неугомонно ветки. Сладки, прекрасны узы, связавшие любовников сердца. Жаждут страстного поцелуя его губы алые, румяные ее ланиты того ж нетерпеливо ждут. Вот чулочек шелковый взметнулся высоко, и над его плечами два тонких серпика луны взошли в одно мгновенье. Упали, свисли шпильки золотые, и ложе затмила черных туч гряда. В любви клянутся вечной, нерушимой, игру ведут на тысячу ладов. Стыдится тучка, робеет дождь. Еще хитрее выдумки, искуснее затеи. Кружась, щебечет иволга, не умолкая. Нектаром уста упоены. Страстно вздымается талия-ива и жаром пылают вишни-уста. Как звезды сверкают глаза с поволокой, украшают чело ароматные перлы. Волнами колышется пышная грудь, капли желанной росы устремляются к самому сердцу пиона.

Да,

Едва они встали, чтобы привести себя в приличный вид, как открылась дверь и появилась старуха.

– Ах, вот вы чем тут занимаетесь! – захлопала она в ладоши, изобразив удивление и испуг.

Любовники всполошились.

– Так, так, – продолжала хозяйка. – Я пошить мне на смерть тебя пригласила, а ты блудить начала? Узнает муж – мне не поздоровится. Лучше, пожалуй, самой все ему рассказать.

С этими словами старая Ван повернулась и пошла к У Чжи, но ее ухватила за подол испуганная Цзиньлянь.

– Мамаша, простите! – упав на колени перед старухой, умоляла она.

– Вы должны исполнить одно мое требование, – сказала хозяйка.

– Что одно – целых десять исполню, – заверила ее Цзиньлянь.

– Отныне и впредь ты никогда не будешь противиться желаниям господина Симэня и все скроешь от мужа. Когда б ни позвал тебя господин Симэнь – рано или поздно – ты должна прийти. А не явишься хоть раз, все скажу У Старшему.

– Буду во всем вас слушаться, мамаша, – обещала Цзиньлянь.

– Вам, сударь, я говорить ничего не собираюсь. Вы и сами видите, наш план полностью удался. Помните обещанное, не нарушайте слова. Но если исчезнете, все станет известно У Старшему.

– Будь покойна, мамаша. Я свое слово сдержу.

– Обещать вы горазды, а где доказательства? – продолжала старуха. – Пусть каждый из вас обменяется чем-нибудь на память. Это и будет залогом вашей искренности.

Симэнь выдернул из прически золотую шпильку и воткнул ее в черное облако Цзиньлянь, но она спрятала ее в рукав, чтобы не вызвать подозрений у мужа. Потом она достала из рукава платочек и протянула его Симэню. Они втроем выпили еще по нескольку чарок. Было за полдень.

– В это время муж приходит, – сказала, вставая, Цзиньлянь. – Я пойду.

Она поклонилась хозяйке и Симэню и пошла черным ходом. Только она опустила занавеску, как явился У Чжи.

Но вернемся в чайную.

– Ну, как мой план? – спросила Симэня старуха.

– Много я тебе хлопот доставил, мамаша, – проговорил Симэнь. – Да ты превзошла Суй Хэ и затмила Лу Цзя! От тебя не уйдут девять из десяти воительниц.

– Как пташка в любовном поединке? Довольны?

– Слов нет! Не-от-ра-зи-ма!!!

– Она из певиц. Ко всему приучена, – заметила Ван. – Мне спасибо говорите. Если б не старуха, не видать бы вам красавицы. Только обещанного не забудьте.

– О награде не беспокойся. Как до дому доберусь, пришлю. От обещанного не отказываются!

– Да видят очи мои триумфальные знамена, да слышат уши мои радостные вести. Ой, не пришлось бы мне после выноса по соседям бегать – деньги плакальщикам собирать.

– Кто отведал хоть мандаринную корочку, не забудет озера Дунтин.

Симэнь заметил, что на улице никого нет, приспособил глазную повязку[129] и, довольный, покинул чайную, но не о том пойдет речь.

На другой день он опять заглянул к Ван выпить чайку. Хозяйка усадила гостя и тут же подала крепкого чаю. Симэнь достал из рукава серебряный слиток весом в десять лянов и вручил старухе.

И чего только не сделает смертный ради денег!

Когда увидала Ван своими черными глазами белое, сверкавшее как снег, серебро, радости ее не было предела. Она взяла слиток и отвесила Симэню два поклона.

– Премного вам благодарна, сударь, – повторяла она. – У Чжи вроде еще дома. Я сейчас сбегаю. Скажу, фляжка из тыквы-горлянки[130] понадобилась, а сама погляжу.

Старуха прошла черным ходом в дом У Чжи. Цзиньлянь кормила мужа завтраком, когда услыхала стук в дверь.

– Кто там? – спросила она у Инъэр.

– Тетя Ван пришла, горлянку просит, – отвечала падчерица.

Цзиньлянь быстро спустилась вниз.

– А, мамаша! Вон горлянка. Возьми, пожалуйста. Зашла бы да посидела.

– Дом без присмотра оставила, – проговорила старуха, беря горлянку и делая знак рукой.

Цзиньлянь поняла, что ее ждет Симэнь. Она постаралась поскорее накормить и выпроводить мужа, а сама поднялась наверх, напудрилась, подрумянилась и вырядилась в новое пестрое платье.

– Хорошенько за домом смотри, – наказала она Инъэр. – Я буду у тети Ван и скоро вернусь. Как появится отец, приди мне скажи. Ослушаешься, быть тебе битой, негодница!

Инъэр поклонилась в ответ, но не о том пойдет речь.

Цзиньлянь отправилась в чайную и опять разделила ложе с Симэнем.

Да,

Симэнь Цину казалось, что Цзиньлянь к нему с неба спустилась. Они сели рядом, плечом к плечу. Старуха подала им крепкого чаю и спросила Цзиньлянь:

– Муж ни о чем не расспрашивал?

– Спрашивал, все ли сшила. Одежды, говорю, закончила, остались туфли и чулки.[133]

Хозяйка накрыла стол, поставила вина, и они, никем не стесняемые, стали наливать друг другу чарки. Симэнь пристально рассматривал Цзиньлянь. Она казалась еще прекрасней, чем накануне. После нескольких чарок на лице ее заиграл румянец. Гладко начесанные букли ниспадали на подфабренные виски. Своими чарами она затмила бы бессмертную с небес, превзошла бы лунную фею Чанъэ.

О том же поется в романсе на мотив «Пьянит восточный ветерок»:

Симэнь не находил слов, чтобы выразить свое восхищение красавицей. Он заключил ее в объятья и приподнял юбку, дабы взглянуть на ее ножки. Обутые в атласные, чернее воронова крыла, туфельки, они вызвали в нем неописуемый восторг. Любовники пили чарку за чаркой и вели непринужденную беседу.

– Разрешите узнать, сколько вам лет? – поинтересовалась Цзиньлянь.

– Мне двадцать семь. Родился в год тигра, поздно вечером двадцать восьмого в седьмой луне.

– Много у вас в доме женщин?

– Три или четыре, кроме жены. Только ни одной по сердцу.

– А сколько сыновей?

– У меня только дочь, да и та вот-вот выйдет замуж.

Тут Симэнь начал расспрашивать Цзиньлянь. Он достал из рукава серебряную с позолотой коробочку, в которой хранился особый ароматный чай с корицей, положил плиточку[134] себе на язык и отправил ее прямо в рот Цзиньлянь. Они обнимались, сливались в страстных долгих поцелуях, когда языки проникали друг дружке в уста и ласкались кончиками. Старуха то и дело заходила в комнату – приносила кушанья, подавала вино и не обращала никакого внимания на все их шалости, не мешала их радостям.

Через некоторое время вино распалило их чувства настолько, что Симэнь, сгорая от желания, показал ей то самое, дал коснуться нежными пальчиками. Симэнь, надобно сказать, смолоду перебывал у многих красоток в переулках и аллеях. Воитель его не расставался с умащенной особыми составами серебряной подпругой, отчего обретал еще большую солидность, тверже стоял на ногах, являя грозный вид – лик, багровеющий в обрамлении черной бороды. Словом, молодец!

О том же говорят и стихи:

Вскоре и Цзиньлянь сняла одежды. Симэнь прильнул к ее прелестям – ничем не затененному, бело-ароматному, густо цветущему, пышно-нежному, розоватому с бахромою, упруго-связанному – тому, что любят тысячи, жаждут десятки тысяч и сами не ведая, что это такое.

О том же говорят и стихи:

С тех пор Цзиньлянь каждый день встречалась в чайной с Симэнем. Связало их сердца обоюдное чувство, прилепила как клеем, друг к другу любовь.

Исстари так повелось: добрая слава дома сидит, а дурная – за тысячу верст бежит. Не прошло и полмесяца, как про тайную связь Цзиньлянь и Симэня узнали все соседи. Только У Чжи оставался в неведении.

Да,

Тут наш рассказ раздваивается.

Расскажем теперь о пареньке по фамилии Цяо, который жил в том же уездном городе. Было ему лет шестнадцать. Поскольку родился он и вырос в округе Юнь, куда был отдан в солдаты его отец, мальчика стали звать Юньгэ – Юньский сынок. Жили они вдвоем со старым отцом. Юньгэ был малый смышленый, торговал свежими фруктами у кабачков, которых немало разместилось по соседству с управой. Частенько перепадало ему и от Симэня.

В тот день, о котором речь, Юньгэ раздобыл корзину первых груш и пошел искать Симэня. Один отменный болтун сказал ему:

– Юньгэ! Если он тебе нужен, скажу, куда надо идти – сразу найдешь.

– Скажи, говорливый дядя, – попросил пострел. – Эх, найти бы мне его, получил бы медяков тридцать, а то и пятьдесят старому батюшке на пропитание.

– Вот что я тебе скажу, – продолжал говорун. – Он с женой торговца лепешками У Старшего развлекается. Целыми днями на Лиловокаменной у старой Ван в чайной пропадает. Зайди утром, зайди вечером – все там сидит. Ты – малыш, и придешь, так тебе ничего не будет.

Поблагодарил Юньгэ болтуна, взял корзину и направился прямо на Лиловокаменную к старухе Ван. Она сидела на скамейке и сучила нитки. Юньгэ поставил корзину на землю и поклонился.

– Ты зачем пришел, Юньгэ? – спросила Ван.

– Его милость ищу. Может, медяков тридцать или полсотни заработаю старому батюшке на пропитание.

– Что еще за его милость?

– Того самого – известно кого.

– У каждого имя есть.

– Того, кто двойную фамилию носит,[135] – пояснил Юньгэ.

– Это кто ж такой?

– Шутить изволите, мамаша? Говорить хочу с его милостью господином Симэнем.

И Юньгэ направился было в чайную, но его задержала старуха.

– Ты куда, макака? В чужом доме есть приемная, но есть и внутренние покои!

– А я вот пойду и разыщу.

– Ах ты, обезьяний выродок! – заругалась старуха. – Какого тебе еще Симэня в моем доме понадобилось?

– Что ж, мамаша, думаешь все сама съесть, а со мной и крохами не желаешь поделиться, да? Что, я не понимаю, что ли?

– Да что ты, молокосос, понимаешь! – наступала Ван.

– Настоящая ты сводня, старая карга! Тебе бы капусту рубить да ни листика не уронить. А если я брату-лоточнику все расскажу, что тогда?

Эти слова так и подкосили старуху.

– Обезьянье ты отродье! – вскипела она от злости. – К старому человеку подходишь да всякую чушь мелешь!

– Я, говоришь, макака, а ты – старая сводня, собачье мясо!

Ван схватила Юньгэ и задала две звонких пощечины.

– За что бьешь? – закричал пострел.

– Ах ты, подлая макака, мать твою…! Еще кричать будешь? Вот вышвырну за дверь, – ругалась старуха.

– За что бьешь, я тебя спрашиваю, старая гнида? Что я тебе сделал?

Старуха надавала подростку тумаков и выпихнула на улицу. Потом вышвырнула на дорогу корзину с грушами, которые раскатились во все стороны. Убедившись, что ему не одолеть сводню, Юньгэ с руганью и плачем пошел прочь, подбирая груши.

– Ну, погоди, старая гнида! Ты у меня еще поплачешь, – указывая в сторону чайной, ругался Юньгэ. – Не будь я Юньгэ, если не скажу ему обо всем. Вот разрушу твое логово, тогда не больно-то разживешься.

С этими угрозами сорванец взял корзину и пошел искать того, кто ему был теперь нужен.

Да,

Если хотите узнать, кого пошел искать Юньгэ и что случилось потом, приходите в другой раз.

Итак, побитый Юньгэ не знал, как бы ему выместить обиду. Он подхватил корзину с грушами и пошел разыскивать У Чжи. Пройдя несколько улиц и переулков, он заметил, наконец, торговца с коромыслом на плечах.

– Давно не видались, – проговорил Юньгэ, останавливаясь и разглядывая У Чжи. – А ты, брат, раздобрел.

– Мне толстеть не с чего. Я всегда такой, – отвечал У Чжи, ставя коромысло на землю.

– Как-то нужны мне были отруби, все лавки обошел – нигде нет. А у тебя, говорят, хоть отбавляй.

– Откуда у меня отруби? Я ни гусей, ни уток не развожу.

– Не разводишь, говоришь? А отчего ж разжирел и размяк, как селезень? Бери тебя, в котле вари, ты и голоса не подашь.

– А, ты оскорблять меня, макака негодная? Моя жена ни с кем шашни не водит, как же ты смеешь называть меня селезнем?[137] – возмутился У Чжи.

– Шашни не водит, а путается вовсю, – выпалил малый.

– С кем путается, говори! – остановил его У Чжи.

– Вот чудак! Да ты меня-то не хватай, лови лучше того, кто у нее под боком.

– Братец! Скажи, кто он, – допытывался У Чжи. – Десяток лепешек дам.

– Причем лепешки! Выпить пригласи, тогда скажу.

– Пойдем!

У Чжи поднял коромысло и повел Юньгэ в кабачок. Там он опустил коромысло, достал лепешек, заказал мяса и вина и пригласил Юньгэ.

– Вина хватит, а мяса пусть еще подрежут, – попросил паренек.

– Ну, говори же, брат.

– Не торопи. Поем, тогда и расскажу. И не волнуйся. Я тебе помогу любовников поймать.

– Ну, говори! – не унимался У Чжи, видя как Юньгэ поглощает мясо и вино.

– Хочешь знать, вот пощупай у меня на голове шишку, – начал сорванец.

– Где это тебе подсветили?

– А дело было так. Иду я с корзиной груш, ищу господина Симэня. Все исколесил, нигде нет. Тут один и говорит: «Он в чайной у старой Ван с женой У Старшего забавляется. Каждый день наведывается». Пошел туда. Может, думаю, медяков тридцать или полсотни заработаю. И представь себе. Старая карга не пустила меня к Симэню, избила, сука, и выгнала вон. Вот я и пошел за тобой. Сперва подразнил немножко, чтоб расшевелить, а то бы ты и не поинтересовался.

– Это правда? – спросил У Чжи.

– Ну, опять за свое! Говорю, никудышный ты человек! Жена там с Симэнем тешится, только и ждет, как ты за ворота. Сразу к старухе бежит, а ты не веришь. Неужели врать буду?!

– Не скрою, брат, – сказал У Чжи, выслушав мальчишку, – жена, верно, каждый день к старухе ходит – то платье шьет, то туфли. А домой заявится – румяная такая. У меня ведь дочка от первой жены, так она ругает и бьет ее с утра до ночи, есть не дает. А эти дни совсем не в себе. Меня увидит, не улыбнется. Я и сам стал подозревать. Верно ты говоришь. А что если я оставлю коромысло да пойду накрою любовников на месте преступления, а?

– Ты взрослый человек, а понятия у тебя никакого! Эту тварь Ван ведь ничем не запугаешь. Ну, как ты их накроешь? У них условные знаки. Стоит старой карге тебя только завидеть, сразу жену твою спрячет. А Симэнь – ого! Таких как ты, два десятка уложит. Его ты не схватишь, а кулаков его отведаешь. У него ведь и деньги, и положение. На тебя ж потом и жалобу подаст. Засудит, а за тебя кто заступится? Только себя погубишь.

– И то верно. Но как же ему отплатить?

– Мне тоже старухе отплатить надо, – сказал Юньгэ. – Вот что я тебе посоветую. Сейчас ступай домой и молчи, виду не подавай. А завтра лепешек возьми поменьше и выходи торговать. Я тебя у переулка подожду, а как заявится Симэнь, позову. Ты возьмешь коромысло и будешь наготове поблизости. Я разозлю старую каргу, она начнет меня бить. Как только я выброшу на дорогу корзину, вбегай в чайную. Старуху я постараюсь задержать, а ты врывайся прямо во внутреннюю комнату и чини над ним расправу. Верно я говорю?

– Не знаю, как мне благодарить тебя, брат, – сказал У Чжи. – Есть у меня несколько связок медяков, на, возьми. А завтра пораньше приходи на Лиловокаменную. Буду ждать.

Юньгэ получил вместе с деньгами лепешек и удалился. У Чжи расплатился за вино, взял коромысло и пошел торговать, но вскоре вернулся домой. Цзиньлянь обыкновенно ругала и всячески унижала мужа, но в последние дни у нее, видно, совесть заговорила, и она немного смягчилась. А У Чжи, как всегда, молчал.

– За вином сходить? – спросила она.

– Да я только что выпивал с приятелем, – отозвался муж.

Цзиньлянь накрыла стол, и они сели ужинать, но о том вечере говорить больше не будем.

Наутро после завтрака У Чжи припас всего три противня лепешек. Цзиньлянь ничего не заметила. Ведь она думала лишь о Симэне. Муж прихватил коромысло и отправился торговать, чего только и ждала жена. Она тут же шмыгнула в чайную и стала поджидать любовника.

Но вернемся к У Чжи. В самом начале Лиловокаменной он встретил Юньгэ. Тот стоял с корзиной в руке и озирался по сторонам.

– Ну как? – спросил У Чжи.

– Рановато еще. Ступай поторгуй немного и приходи. Молодчик вот-вот пожалует. А ты будь поблизости, далеко-то уж не уходи.

У Чжи побежал продавать лепешки и немного погодя опять подошел к пареньку.

– Как выброшу корзину, так и выбегай.

У Чжи оставил коромысло, но не о том пойдет речь.

О том же говорят и стихи:

Итак, подхватил Юньгэ корзину и вошел в чайную.

– Ты меня за что вчера избила, старая свинья? – заругался он.

– Ах ты, макака проклятая! – вскочив с места, с гневом набросилась на него Ван. – Чего тебе тут нужно? Опять пришел старуху оскорблять, да?

– За тем же самым, старая сводня, собачье мясо! … тебе, случница!

Старуха так рассвирепела, что схватила Юньгэ и давай его бить.

– На, бей! – крикнул юнец и выбросил на улицу корзину.

Хозяйка только было хотела удержать Юньгэ, как он с криком «На, бей!» наклонился ей до пояса и так ударил головой в живот, что, не будь сзади стены, старуха так бы и опрокинулась навзничь. Сорванец изо всех сил припер ее к стене, а тем временем в чайную ворвался, на ходу сбрасывая халат, У Чжи. Старая Ван попыталась было его удержать, но не тут-то было. Юньгэ крепко-накрепко припер старуху, и та только крикнула:

– У Старший идет!

Цзиньлянь и Симэнь не знали, что делать. Цзиньлянь бросилась припирать дверь, а Симэнь залез под кровать. У Чжи толкнул дверь, но открыть не смог.

– Вот вы, оказывается, чем занимаетесь! – закричал он.

Цзиньлянь держала дверь.

– Ты же хвастался, драться больно ловок, – в полной растерянности говорила она Симэню, – а когда нужно, так от тебя никакого проку. Перед бумажным тигром струсил?

Цзиньлянь явно намекала Симэню, чтобы он схватился с У Чжи и выбрался из чайной. Тут только Симэнь смекнул, что ему предпринять.

– И вовсе я не испугался, – оправдывался он, вылезая из-под кровати, – просто сразу не сообразил.

Он вынул задвижку, открыл дверь и крикнул:

– Стой!

Муж хотел схватить любовника, но тот ударил его ногой. У Чжи был мал ростом, удар пришелся ему прямо под сердце. Он вскрикнул и рухнул на пол. Симэнь дал тягу. Видя, что дело плохо, Юньгэ отпустил старуху и бросился бежать. Соседи знали, каким влиянием пользуется Симэнь Цин, потому не посмели вмешиваться. Старуха стала поднимать У Чжи. Изо рта у него текла кровь, лицо пожелтело точно воск. Она кликнула Цзиньлянь и велела ей принести воды. Когда У Чжи стал приходить в себя, женщины, поддерживая его под руки, отвели черным ходом домой и уложили наверху в постель, но о том вечере говорить больше не будем.

Когда Симэнь убедился, что история не получила огласки, он как и раньше стал наведываться в чайную на свиданья с Цзиньлянь, надеясь, что У Чжи умрет своей смертью.

Пять дней пролежал У Чжи в постели. Вставать он не мог, и никто не давал ему ни пить, ни есть. Он звал жену, но она не откликалась, видел, как она наряжалась, подкрашивалась и уходила, а потом, разрумяненная, возвращалась домой. Инъэр она запретила даже подходить к отцу.

– Смотри, негодница! Воды без спросу подашь, отвечать будешь, – предупреждала Цзиньлянь.

После такого наказа Инъэр не решалась ни накормить, ни напоить отца. Не раз У Чжи просил о помощи, от крика терял сознание, но никто к нему не подходил. Как-то он позвал жену и сказал ей:

– Я знаю все твои проделки, собственными руками схватил твоего любовника. Это ты подговорила его ударить меня ногой под самое сердце. Я при смерти, а ты продолжаешь наслаждаться с любовником. Я умру, и вам меня бояться нечего, но у меня есть брат У Сун, а ты знаешь его нрав. Он рано или поздно вернется и дело так не оставит. Если пожалеешь меня, поухаживаешь за больным, ничего ему не скажу. Но если бросишь, то приедет брат, он с вами посчитается.

Цзиньлянь ничего не ответила мужу, а когда пошла в чайную, все рассказала старой Ван и Симэню. От ее слов любовника будто в ледяную воду окунули.

– О, горе! – раскаивался он. – Я же знал, кто такой старший охранник У Сун. Ведь это он убил тигра на перевале Цзинъян. Первый храбрец во всем Цинхэ! И я все-таки втрескался в его невестку, да так, что расстаться не могу. Что ж теперь делать!? Вот беда!

– Я корабль веду, да не волнуюсь, – усмехнулась старуха. – А ты не успел за руль встать и уж растерялся.

– Всегда я вел себя как настоящий мужчина, а тут прямо-таки ума не приложу, что можно сделать, – оправдывался Симэнь. – Может, ты, мамаша, что-нибудь придумаешь, нас укроешь, а?

– Знаю, как уберечь вас от опасности, – отвечала старуха. – Скажите, долго ль, коротко ль, вы собираетесь делить ложе?

– А что это значит? – спросил Симэнь.

– А то, что если коротко, значит – нынче сошлись, завтра расстались. Когда У Чжи поправится, попросите у него прощения, и он брату ничего не скажет. Вы обождете, пока У Сун снова отлучится по делам и тогда опять можете спокойно устраивать свидания. Если же собираетесь стать супругами навсегда, то должны встречаться каждый день и не трусить, а для этого я придумала чудный план. Только вряд ли вас вразумишь.

– Мы хотим быть мужем и женой навсегда. Пособи нам, мамаша, – просил Симэнь.

– Для этого одна вещь понадобится. Ни у кого ее нет, а вам, сударь, покровительствует само Небо. У вас найдется.

– Глаза свои вырву и отдам, если пожелаешь, только скажи, что это за штука.

– Пока простак при смерти, легче дело сделать. Вы возьмете у себя в лавке немного мышьяку, а госпоже велим купить лекарства от сердечной боли, подмешаем в него яду и дадим карлику. Тут ему и конец придет. А тело огню предадим! Фьють! – сгорит и никаких следов. Пусть тогда сам У Сун приезжает. Не к чему будет придраться! Говорят: сперва родители выдают, потом по своему усмотрению выходят. Не станет младший деверь в ее личные дела вмешиваться! Пройдет полгодика, год, кончится по мужу траур, пошлет тогда господин Симэнь паланкин и возьмет госпожу в дом. Вот и будет соединение на веки вечные. Блаженствуйте тогда до самой старости. Ну, как мой план?

– План чудесный, мамаша, – заключил Симэнь. – Издавна говорят: хочешь радости вкусить, не пожалей труда. Эх, была не была! Не брался – сторонись, а взялся – доводи до конца.

– Ну и прекрасно! – поддержала старуха. Это и значит вырвать сорняк с корнем, чтобы ростков больше не давал. А скосишь, корни останутся, он весной опять полезет – не справишься. Идите, сударь, домой да принесите поскорее, что я вас прошу. А там я сама все госпоже объясню. Выйдет дело, вы должны будете меня щедро вознаградить.

– Разумеется, об этом не стоит беспокоиться, – заверил старуху Симэнь.

О том же говорят и стихи:

Так вот. Вскоре вернулся Симэнь и отдал старухе завернутый мышьяк.

– Я научу тебя, дорогая, как дать его мужу, – начала старая Ван, обратившись к Цзиньлянь. – Ведь просил он, чтобы ты выходила его, да? Вот ты этим и воспользуйся. Поухаживай за мужем, лаской ему польсти. А попросит лекарства, мышьяку и подмешай. Как проснется, смесь эту в рот ему и влей, а сама уходи. Подействует яд, начнут рваться внутренности, кричать будет, а ты его одеялом накрой, чтобы никто не услыхал. Как следует накрой, все углы подоткни, да заранее приготовь котел горячей воды и тряпку в нем прокипяти. Кровь у него хлынет отовсюду, губы станет кусать. А как кончится, одеяло снимешь и кровь натекшую тряпкой вытрешь, ну а потом – в гроб, вынос и сожжение. Все будет в порядке.

– Так-то оно так, – проговорила Цзиньлянь. – Только управлюсь ли одна с покойником-то?

– Об этом не волнуйся, – успокоила ее старуха. – Постучишь мне в стенку, я сейчас же приду.

– Ну, делайте как нужно, – сказал Симэнь, – а я до рассвета к вам загляну.

Он ушел, а старая сводня растерла мышьяк и передала его Цзиньлянь.

Она поднялась наверх проведать мужа. Он едва дышал. Казалось, вот-вот отойдет. Цзиньлянь села на кровать и притворилась будто плачет.

– Что ж ты плачешь? – спросил У Чжи.

– Каюсь. Совратил меня этот Симэнь. И надо ж было ему прямо под сердце угодить. Я хорошее снадобье разыскала, а купить не решилась. Еще сомневаться, думаю, будешь, принять откажешься.

– Если спасешь меня, все тебе прощу, забуду, что было. И У Суну не скажу. Иди, купи лекарство, помоги мне.

Цзиньлянь взяла несколько медяков и пошла к старухе, будто бы попросить ее сходить за лекарством, а вернувшись, показала порошок мужу.

– Вот средство от сердечной боли. Доктор велел выпить в полночь и накрыть тебя как следует одеялом, чтобы пропотел. Завтра встанешь.

– Вот и хорошо! – отозвался У Чжи. – Сколько тебе со мной хлопот! Ты уж сегодня не спи, дождись полночи.

– Спи спокойно, все сделаю.

Сгущались сумерки. Цзиньлянь зажгла лампу, приготовила котел кипятку, проварила в нем тряпку. Пробили третью стражу. Она всыпала мышьяк в чашку, налила белого отвару и пошла наверх.

– Где у тебя лекарство? – спросила она мужа.

– У подушки под циновкой. Дай поскорее.

Цзиньлянь приподняла подстилку, вылила яд в чашку и размешала головной шпилькой. Поддерживая одной рукой мужа, она другой поднесла ему смесь.

– Ух, какое противное! – промолвил У Чжи, отпив глоток.

– Разбирать не приходится. Лишь бы помогло.

У Чжи отпил еще глоток. Тогда Цзиньлянь влила ему в рот остальное, опустила его на подушку и поспешно слезла с кровати.

– У меня боль в животе! Ой, ой! Терпенья нет! – закричал он.

Цзиньлянь схватила два припасенных одеяла и с головой накрыла мужа.

– Мне душно! – простонал У Чжи.

– Доктор говорит, надо пропотеть, и тебе полегчает.

У Чжи хотел еще что-то сказать, но Цзиньлянь испугалась, что он начнет противиться, вскочила на постель и села на мужа верхом, крепко держа одеяла.

Да,

Масло кипело в груди, огнем обжигало нутро. Будто шилом кололо в самое сердце, словно кто-то резал ножом живот. То бросало в озноб, потом хлынула кровь отовсюду. Крепко стиснул он зубы, к убиенным невинно[138] отлетала душа. Все во рту пересохло, душа расставалась со светом. В царстве теней стало одним отравленным больше, в мире же здешнем двое могли свободно отдаться любви.

У Чжи застонал. Его мучило удушье. Внутри будто все оборвалось, и он умер. Цзиньлянь сорвала с него одеяла. Он лежал, неподвижный, закусив губы. Темнели потеки крови. Цзиньлянь в испуге соскочила с кровати и застучала в стену. Услыхав стук, старая Ван приблизилась к задней двери и кашлянула. Цзиньлянь опустилась и открыла ей дверь.

– Кончился? – спросила вошедшая.

– Да. А у меня руки-ноги отнялись. Не знаю, что и делать.

– Ничего, я помогу.

Старуха засучила рукава, налила бадью кипятку, бросила туда тряпку и полезла наверх. Она свернула постель, первым делом протерла губы, потом смыла запекшуюся кровь и накрыла покойника. Они потихоньку, шаг за шагом, перенесли У Чжи вниз, положили на старую дверь, причесали покойника, одели, повязали головной повязкой, надели чулки и обули, накинули на лицо белый шелк и покрыли усопшего чистым одеялом. После этого они поднялись наверх и вымыли спальню. Старуха ушла, а Цзиньлянь принялась голосить, притворившись будто оплакивает кормильца.

Послушайте, дорогой читатель! Надобно сказать, что плачут женщины по-разному: одни громко рыдают и слезы льют, другие молча обливаются слезами, а третьи голосят без слез. Весь остаток ночи проголосила Цзиньлянь.

В пятую ночную стражу, до рассвета, к старухе Ван пришел Симэнь Цин. Сводня посвятила его во все подробности. Симэнь дал на гроб и похороны. Они позвали Цзиньлянь, чтобы посоветоваться с ней о дальнейшем.

– У Чжи умер, – сказала вошедшая Цзиньлянь, – и ты теперь единственная у меня опора. Во всем на тебя полагаюсь. Не бросай меня как старую головную повязку.

– Ну, что ты зря беспокоишься?

– А вдруг обманешь, тогда как?

– Обману, считай меня вторым У Чжи.

– Ну, хватит болтовней заниматься, – прервала их старуха. – Теперь главное – на рассвете в гроб положить. А что если у следователя подозрение возникнет, а? У них за главного Хэ Девятый. Человек опытный и осторожный. Возьмет да и не даст хоронить.

– А, ерунда! – засмеялся Симэнь. – Я с Хэ сам поговорю. Пусть только попробует против меня пойти!

– Тогда нечего мешкать, сударь, поскорее с ним договаривайтесь, – торопила старуха.

Симэнь Цин оставил старухе серебра на гроб, а сам отправился к Хэ Девятому.

Да,

Если хотите узнать, что сказал Симэнь следователю Хэ и что случилось потом, приходите в другой раз.

Итак, Симэнь отправился к Хэ Девятому, а мы расскажем теперь о старой Ван. Взяла она серебро и пошла за гробом и похоронными принадлежностями.[140] Она купила благовония, свечи, бумажные жертвенные деньги и все необходимое для погребения и, вернувшись домой, посоветовалась с Цзиньлянь. Та зажгла перед покойником жертвенный светильник. В дом стали заходить соседи, чтобы выразить вдове соболезнование. Цзиньлянь прикрывала лицо и делала вид, будто плачет.

– От чего скончался У Старший? – спрашивали входившие.

– Муж жаловался на сильные боли в сердце, – отвечала вдова. – С каждым днем ему становилось все хуже. Видно было, что не жилец. И вот в третью стражу его не стало. Какое горе!

Цзиньлянь громко завопила. Соседи понимали, что со смертью У Чжи не все ладно, но расспрашивать не осмеливались и только утешали хозяйку:

– Умер, ну что ж теперь поделаешь? А живым жить надобно. Не убивайся так, дорогая! Вон на дворе жара какая стоит!

Цзиньлянь сделала вид, что сердечно благодарит их за участие, и соседи разошлись по домам. Старая Ван тем временем распорядилась, чтобы внесли гроб, и вышла встретить старшего следователя Хэ Девятого. Уже было закуплено все, что потребуется дома и при сожжении останков. Из монастыря Воздаяния пригласили двоих монахов отслужить молебен. Прибыли и помощники следователя Хэ.

Но расскажем о нем. Был вечер, когда он не спеша подходил к Лиловокаменной. На углу улицы ему повстречался Симэнь Цин.

– Куда путь держишь? – спросил Симэнь.

– Да вот У Старший, торговец лепешками, умер. Иду в гроб положить.

– Погоди, поговорить надо, – задержал его Симэнь.

Хэ последовал за Симэнем. Они свернули за угол в небольшой кабачок. Когда оба оказались в небольшой комнате наверху, Симэнь обратился к следователю:

– Прошу занять место гостя!

– Посмеет ли слуга занимать место рядом с вашей милостью, сударь?

– Не стесняйся, присаживайся! Прошу тебя.

После взаимных уговоров они, наконец, сели за стол. Симэнь заказал кувшин хорошего вина. Вскоре на столе появились закуски, фрукты, сладости и подогретое вино. Хэ мучили подозрения. «Симэнь Цин никогда раньше меня не угощал, – думал он, – а тут вдруг вино ставит. Должно быть, неспроста».

Они долго сидели, пили вино. Наконец, Симэнь достал из рукава слиток блестящего как снег серебра и положил его перед Хэ.

– Не побрезгуй скромным подношением. Потом еще отблагодарю.

– Что вы, ваша милость! Смею ли я принять серебро! Ведь я вам не оказывал никаких услуг, – сложив на груди руки, отказывался следователь. – Прикажите, что вам угодно, не посмею ослушаться.

– Не отказывайся, друг. Возьми серебро.

– Только скажите, что вам угодно, – просил Хэ.

– Да ничего особенного. Там ты за труды само собой получишь. Об одном прошу, чтобы при положении в гроб У Старшего все обошлось как надо. Без лишних разговоров… Накрой парчовым покровом, и чтоб дело с концом.

– Я-то думал, что-нибудь особенное, – заверил Симэня следователь, – а то пустяки какие. Да разве я могу за это серебро брать!

– Если не возьмешь, значит не хочешь сделать, что прошу.

Хэ Девятый давно побаивался коварного Симэня, который всю управу в своих руках держал, и взял серебряный слиток. Они выпили еще, и Симэнь кликнул полового:

– Подсчитай! Завтра в лавку за деньгами приходи.

Они спустились вниз и вышли из кабачка.

– Смотри, друг, никому не болтай, потом еще награжу, – предупредил следователя Симэнь и удалился.

«Почему он дал мне целых десять лянов? – раздумывал Хэ. – Только за то, чтобы я разрешил положить У Чжи в гроб? Нет, тут что-то не все ладно». У ворот дома У Чжи он встретил своих заждавшихся помощников и старуху Ван.

– От чего умер У Старший? – спросил он помощников.

– Жена говорит, от сердечной боли, – отвечали те.

Следователь отдернул занавеску и вошел в дом.

– Что-то вы поздновато пожаловали, господин Хэ? – спросила старуха. Мы вас прямо заждались. И геомант[141] давно пришел.

– Все дела. Вот и задержался.

Следователь заметил вышедшую к нему Цзиньлянь, одетую в грубое платье бледного цвета, с белой бумагой[142] в волосах. Она притворилась плачущей.

– Не расстраивайтесь, сударыня, – успокаивал ее Хэ, – душа вашего супруга возносится на небеса.

– Не выразить словами моего горя, – вытирая слезы, проговорила Цзиньлянь. – У мужа болело сердце, и вот в несколько дней его не стало. Какой удар!

Следователь оглядел Цзиньлянь и подумал: «Раньше я только слышал про жену У Чжи… Вот, оказывается, какую красавицу он себе взял! Не зря Симэнь Цин десять лянов отвалил!» Когда он подошел к покойнику, геомант уже совершил над усопшим таинства. Хэ снял покров, откинул с лица лоскут белого шелка и, сосредоточившись, стал внимательно всепронзающим взглядом осматривать покойника – его почерневшие ногти, темно-синие губы, пожелтевшее лицо и выпученные глаза. Ему сразу стало ясно, что У Чжи отравлен.

– У него что-то и лицо посинело, и губы закушены… И кровь изо рта… – недоуменно говорили подручные следователя.

– Будет глупости болтать! – оборвал их Хэ. – Вон солнце так и палит. Как тут тленом не тронуться?

И подручные по наущению старой Ван поспешно положили покойника в гроб и навсегда забили гвоздями. Старуха передала следователю связку медяков и попросила разделить их между обоими помощниками.

– Когда вынос? – спросил Хэ.

– Госпожа хотела бы на третий день совершить сожжение за городской стеной, – ответила Ван.

Подручные удалились. В этот вечер Цзиньлянь устроила угощение с вином. На другой день четверо буддийских монахов читали заупокойные молитвы, а рано утром, в пятую стражу третьего дня состоялся вынос. Гроб подняли подручные следователя. Проводить У Чжи вышли кое-кто из соседей. Одетую в траур Цзиньлянь несли в паланкине. Всю дорогу она притворно оплакивала кормильца. На пустыре сожжения усопших гроб с останками У Чжи предали огню, а пепел бросили в пруд. За панихиду и поминки расплачивался Симэнь Цин.

Вернувшись домой, Цзиньлянь поднялась наверх и установила табличку, на которой было написано: «Здесь покоится душа усопшего мужа У Старшего[143]». Перед табличкой была зажжена глазурная лампада, установлен золотой траурный стяг, разложены бумажные медяки, слитки золота и серебра и другие жертвенные предметы.

Старуху Ван вдова отправила домой, а сама в тот же день разделила ложе с Симэнем. Как только они не наслаждались наверху в доме У Чжи! Что там бывало – в чайной! Все украдкой да урывками. Теперь, когда У Чжи не стало, никто больше не мешал им быть вместе всю ночь. Вначале Симэнь Цин еще побаивался соседей. Зайдет, бывало, к старухе, у нее немного посидит. Со смертью У Чжи он брал с собой приближенного слугу и черным ходом проходил прямо к Цзиньлянь. Крепко они привязались к друг другу, прилепились – не разлучишь. Симэнь частенько дня по три, а то и по пять домой не заявлялся, отчего там царил беспорядок и недовольны были все домашние – от мала до велика. Ведь только попади к такой чаровнице в вертеп, себя же погубишь.

О том же поется и в романсе на мотив «Турачьи небеса»:[144]

Быстро летело время, как челноки сновали дни и луны. И вот прошло больше двух месяцев с того дня, когда Симэнь Цин впервые встретил Пань Цзиньлянь. Близился праздник начала лета.[146]

Только поглядите:

С зеленых ив свисали витые нити бирюзы, алели кругом румяны гранатов. Нежный ветерок колыхал покрывало, со свистом веер навевал холодок. Всюду встречали лето, у каждого над праздничным столом порхали кубки.

Возвратясь из храма духа-повелителя Тайшань – Великой горы,[147] Симэнь зашел в чайную. Старуха поспешно подала ему чаю и спросила:

– Далеко ль ходили, сударь? Что ж это вы госпожу-то не навестите?

– В монастыре был. Надо, думаю, в большой праздник ее повидать. Вот и пришел.

– Матушка ее родная, тетушка Пань, у нее в гостях. Кажется, еще тут. Погодите, я погляжу.

Старая Ван прошла черным ходом к Цзиньлянь. Та угощала вином свою мать. Завидев соседку, Цзиньлянь стала потчевать и ее.

– Вот кстати явилась, мамаша, – говорила она с улыбкой. – Присаживайся, выпей по случаю встречи чарочку да и за то, чтобы крепыш родился.

– Да у меня и мужа-то нет, – засмеялась Ван. – Откуда мне приплода ждать? Это вот тебе только наследником и обзаводиться – ты молодая, в самом расцвете сил.

– Говорят, молодые цветы красотою манят, а старые, поблекшие – плодами дарят.

– Слышишь, дорогая, – обратилась Ван к Пань Старшей, – как твоя дочка меня, старуху, обзывает? Я, говорит, оборванка[148] – поблекший цветок. Что ж, посмотрим, не понадобится ли ей завтра эта оборванка!

– Вы уж на нее не обижайтесь, – заметила та. – Она у меня с малых лет на язык остра.

Надобно сказать, что с тех пор как Ван свела Симэня с Цзиньлянь, ей, старухе, и впрямь целыми днями покоя не было: то на стол накрывала, то за вином бегала. Но и себя она, разумеется, не забывала: руки около них грела.

– Да, дочка у вас бойкая и сметливая, – расхваливала она Цзиньлянь. – Прекрасная женщина! Только какому счастливцу достанется?

– На то вы, почтенная, и сваха. На вас вся надежда, – заметила Пань Старшая, пододвигая сводне чарку и палочки.

Цзиньлянь налила вина.

Старая Ван осушила подряд не одну чарку, и лицо ее стало багровым. Чтобы не заставлять Симэня долго ждать, она подмигнула Цзиньлянь и, попрощавшись, пошла домой. Цзиньлянь поняла, что ее ждет Симэнь. Она постаралась поскорее отделаться от матери, и когда та ушла, прибрала комнату, зажгла благовония, унесла остатки трапезы и снова накрыла стол. Едва она приготовилась к встрече Симэня, как он вошел к ней через террасу. Хозяйка спустилась к нему навстречу, отвесила поклон, и они вместе поднялись наверх.

Надобно сказать, что сразу же после смерти мужа Цзиньлянь перестала блюсти траур, а табличку души покойного отставила в сторону и накрыла листом белой бумаги. Никаких жертвенных блюд перед алтарем новопреставленного мужа она не ставила. Только и знала краситься да румяниться. Одевалась она в яркие платья и, завлекая Симэня, предавалась с ним любовным усладам. Стоило ему оставить ее дня на два, на три, как она обрушивалась на него с руганью:

– Ах ты, негодный! Бросил меня на произвол судьбы, изменник. Где завел зазнобу, а? Я ему не нужна стала! Сиди, мол, себе одна, мерзни!

– Да у меня младшая жена померла. Хоронили, некогда было. А сегодня в монастырь ходил. Купил тебе головные украшения, жемчуг и платья.

Цзиньлянь сильно обрадовалась. Симэнь позвал слугу Дайаня, и тот стал вынимать из узла один подарок за другим. Цзиньлянь с благодарностью приняла вещи. Своими побоями она до того запугала падчерицу Инъэр, что уж больше не скрывала своей связи с Симэнем. Цзиньлянь велела ей подать гостю чашку чаю, а сама накрыла стол и села рядом с ним.

– Ну зачем ты тратишься! – заметил Симэнь. – Я дал мамаше серебра. Вина, мяса, закусок и фруктов она принесет. Мне просто захотелось побыть с тобой в праздник.

– У меня мать была – ее угощала. Тут нетронутые кушанья. Чего время терять? Давай пока закусим, а то когда старуху дождешься.

Цзиньлянь подсела к Симэню, прильнула щекой к его лицу, положила ногу ему на колено и так, крепко прижавшись друг к другу, они пили вино.

Но расскажем о старой Ван. С корзиной в одной руке и безменом – в другой она вышла из дому купить вина и мяса. Стояло начало пятой луны – пора ливней. Только что в небе ярко светило солнце, и вдруг, откуда ни возьмись, набежала туча. Дождь хлынул как из ведра.

Только поглядите:

Со всех сторон сгустились черные тучи, был во мрак заточен небосвод. Затмили солнце летящие струи, разбивалися капли о широкие листья бананов. Тут бешеный ветер пришел на подмогу. Выкорчевывал он вековые могучие сосны. Загрохотали потом и грома раскаты, сотрясая Великой горы вершину, пики Хуа и Сун.[149] Дождь жару прогнал, смыл палящий зной и влагой напоил он всходы хлебов. Дождь жару прогнал, смыл палящий зной, и возжелала чаровница красотами природы насладиться. И влагой напоил он всходы хлебов, и путник забыл про дорожную слякоть и грязь.

Да,

Купила Ван кувшин вина и целую корзину рыбы, мяса, курицу, гуся, овощей и фруктов. Только она вышла на улицу, как ее застал ливень. Старуха бросилась под крышу и повязала голову платком, но сама промокла насквозь. Постояла немного, и когда ливень начал утихать, стремглав бросилась домой. Вино и мясо оставила на кухне, а сама вошла в комнату. Цзиньлянь и Симэнь пили вино.

– Хорошо вам тут пировать-то! Поглядите, вся до нитки промокла старуха, – Ван рассмеялась. – Вы уж мне потом подкиньте, сударь.

– Ну что за человек! Всегда на ком-нибудь да отыграется!

– Ни на ком я отыгрываться не собираюсь, а вы, сударь, извольте мне купить кусок темно-синего полотна.

– Выпейте, мамаша, подогретого винца, – предложила Цзиньлянь.

Старуха осушила залпом три чарки.

– Пойду на кухню сушиться.

Ван удалилась на кухню, просушила одежду, приготовила курицу и гуся, сварила рису. Нарубила и нарезала все как полагается, разложила кушанья на тарелки, фрукты на подносы и понесла в комнату. Когда она поставила на стол подогретое вино, Симэнь и Цзиньлянь снова наполнили чарки и стали наслаждаться яствами. Прижавшись друг к другу, они пили из одной чарки. Симэнь вдруг заметил висевшую на стене лютню.

– Слыхал, ты хорошо играешь, – сказал он. – Сыграй мне что-нибудь, а я под музыку выпью.

– Я в детстве немного училась, – Цзиньлянь улыбнулась. – Так что не смейтесь, если нескладно получится.

Симэнь снял со стены лютню и посадил Цзиньлянь к себе на колени, наблюдая, как изящно она распрямила свои нежные яшмовые пальчики, едва коснулась застывших струн, не спеша заиграла и запела на южный напев «Две головки»:

Пение привело Симэня в восторг. Он обнял Цзиньлянь за нежно-белую шею и поцеловал.

– Какая ты, оказывается, умница! – хвалил он Цзиньлянь. – Немало встречал я певиц с кривых террас, но ни одна не играла и не пела так прекрасно, как ты.

– Вы так меня выделяете, сударь! – засмеялась Цзиньлянь. – Ради вас я готова исполнить все, что только пожелаете. А вы не бросите меня потом, а?

– Как можно тебя забыть?! – Симэнь погладил ее благоухающие ланиты.

Они смеялись и резвились. Вдоволь насладившись «игрою тучки и дождя», Симэнь снял вышитую туфельку с ножки Цзиньлянь, вылил в нее чарку вина и осушил туфельку-кубок.

– Не шутите, сударь. Смотрите, какие у меня маленькие ножки.

Немного погодя они захмелели, заперли дверь и, сняв одежды, легли, продолжая забавы.

Старая Ван заперла ворота и, пройдя на кухню к Инъэр, принялась что-то жевать.

А в комнате порхали феникс с подругой, резвились, точно рыбки в воде. И в любви Цзиньлянь была куда искуснее любой певички. Как только ни услаждала она Симэня! И он копье уверенно метал. Они переживали ту удивительную пору молодости, когда женщина чарует красотой, а мужчина покоряет доблестью и мощью.

Вот и стихи об этой паре. Они гласят:

В тот день Симэнь пробыл с Цзиньлянь до самого вечера. Перед тем как уйти, он оставил ей на расходы несколько лянов мелкого серебра. Как ни старалась она удержать его, он все-таки приладил глазную повязку и оставил любовницу. Цзиньлянь опустила занавеску, заперла ворота, выпила еще чарочку со старой Ван, потом удалилась и старуха.

Да,

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Так вот. Однажды тетушка Сюэ, которая поставляла домашним Симэнь Цина головные украшения из перьев зимородка, подхватила корзину и отправилась искать самого хозяина. Не найдя его, она обратилась к слуге Дайаню:

– Где ж хозяин?

– Батюшка[152] в лавке, с дядей Фу Вторым счета подводят, – ответил слуга.

Надобно сказать, что, открыв лавку лекарственных трав, Симэнь нанял приказчиком некоего Фу Мина, носившего также имя Цзысинь. Он был вторым среди братьев, потому и звали его обычно дядей Фу Вторым.

Тетушка Сюэ направилась прямо к лавке. Отдернув занавеску, она увидала Симэня с приказчиком, кивнула хозяину головой, и тот торопливо вышел. В укромном месте тетушка отвесила ему поклон, и он спросил, в чем дело.

– Пришла с вами насчет женитьбы поговорить, сударь, – начала Сюэ. – Если по душе придется, будет вам по гроб третьей женой. Я только что от старшей госпожи. Купила она у меня цветов, посидели, чайку попили. Только сказать ей не решилась. Вот и поспешила к вам, сударь. Да вы ее знаете. Первая жена торговца холстом Яна. За Южными воротами живет. Солидным состоянием владеет. У нее пара двуспальных нанкинских кроватей, наряды на всякое время года, а расшитыми платьями сундуков пять битком набито. А еще жемчужные браслеты да кольца, диадемы из драгоценных камней, золотые и серебряные запястья… Всего не перечесть. Только чистого серебра тысяча с лишним лянов, кусков триста лучшего полотна. Но случилась беда. Уехал муж по торговым делам да и умер на стороне. Уж больше года вдовой живет. Детей у нее нет, остался, правда, брат покойного мужа, но ему лет десять, не больше. Молодая, цветущая, чего ей, спрашивается, вдовой сидеть?! Да и тетка не прочь ее выдать. Ей не больше двадцати пяти, стройна и мила, а приоденется – прямо красавица писаная. Кокетлива, игрива и умна. А какая хозяйка и рукодельница! Ну, конечно, играет в двойную шестерку и в шашки. Не стану таить: фамилия ее Мэн, третья в семье. Живет в Вонючем переулке. А как на лютне играет! Стоит вам, сударь, хоть разок на нее взглянуть, и стрела любви угодит прямо в сердце. Подумайте, сударь, какое вам подваливает счастье – и богатое приданое и добрая жена!

Приятно стало Симэню, когда он услыхал, что она играет на лютне.

– Когда же можно будет с ней повидаться? – спросил он.

– Я так полагаю: свидание, сударь, – это пустяки. Дело в том, что у них тетка – всему голова. Есть, правда, еще дядя Чжан Четвертый. Только он как орех-дичок – одна скорлупа, а нутро пустое. Тетка ее была замужем за Сунем-Кривошеим, который жил в доме почтенного Сюя, с улицы Дражайшей половины на северной окраине. Сунь умер, и она, должно быть, лет сорок, как вдовой живет, бездетна. Племянник ее и кормил. Нынче уж поздно, а завтра я к вам загляну, сударь. Идти надо прямо к тетке. Просить, говорят, так Чжан Ляна, кланяться, так Хань Синю.[153] Старуха деньги любит и доподлинно знает, что у невестки есть чем поживиться. А за кого выдать, ей все равно. Лишь бы ей деньжат перепало. Так что вам, сударь, я бы посоветовала на серебро не скупиться. Потом у вас и лучшего атласа в избытке. Прихватите кусок атласу, подарочки кое-какие и пойдем навестим старуху, все обговорим. Вы ее враз покорите. А как она порешит, так и будет. Никто не посмеет ей перечить.

От свахиных слов глаза Симэня радостно заблестели, и он расплылся в улыбке.

Да, дорогой читатель, у всех свах одно желание – как бы поднажиться. Все им нипочем: из простого смертного сделают чиновника, из наложницы – жену полновластную. У них вся жизнь на лжи строится, а правды – лучше не спрашивай.

Да,

Договорились они на другой день, который, кстати, предвещал удачу, купить подарки и навестить тетку Ян. Тетушка Сюэ, подхватив корзину, удалилась, а Симэнь засел за счета с приказчиком Фу, но о том вечере рассказывать больше не будем.

Проснулся Симэнь рано, приоделся как полагается, припас кусок атласа, купил четыре подноса отборных фруктов и нанял носильщика. Ехал он верхом в сопровождении слуг, а тетушка Сюэ указывала дорогу. По улице Дражайшей половины добрались они до дома почтенного Сюя и остановились у ворот госпожи Ян. Первой вошла сваха.

– К вам, сударыня, пожаловал засвидетельствовать свое почтение и посвататься к невестке один очень состоятельный господин – мой сосед, – обратилась к хозяйке тетушка Сюэ. – Я сказала ему, что хозяйка всему вы, сударыня, что первым делом надобно встретиться с вами, а потом уж повидаться и с вашей невесткой. Вот и проводила его к вам. Он у ворот ожидает.

– Помилуй! – воскликнула старуха. – Что ж ты мне раньше-то не сказала!

И она наказала служанке приготовить место для гостя, прибрать комнату и заварить лучшего чаю, а тетушке Сюэ просить господина.

Изо всех сил старалась сваха угодить старухе. Прежде всего внесли коробки и выложили подарки. Только после того как убрали пустые коробки, пригласили Симэня. Он был в большой пальмовой шляпе и в отделанных шнуром черных туфлях на белой подошве.

– Соблаговолите, сударыня, принять мое самое искреннее к вам расположение, – отвесив четыре низких поклона, не раз повторял он, когда заметил, что хозяйка, опираясь на костыль, собирается ответить поклоном на его приветствия.

После долгих церемоний гость и хозяйка заняли свои места. Сваха села между ними.

– Как изволите вас величать, сударь? – обратилась к Симэню хозяйка.

– Я вам только что называла господина, – вставила сваха, – а вы уж и запамятовали? Это и есть господин Симэнь Старший. Первый во всем городе богач. Огромную лавку против управы держат, чиновникам займы дают. Денег у них – гора, до Северного ковша достанет. Вот только нет в доме хозяйки. Как прослышали, что ваша невестка собирается замуж, решили навестить да посвататься. Ну вот и свиделись. На глазах-то ведь нитки не утаишь, так что все выкладывайте, чтобы потом на нашего брата не пенять: сваха, мол, нагородила. Вы, матушка, глава семьи. К кому же, как не к вам, и обращаться?!

– Если вы, сударь, намерены просить руки моей невестки, – начала старуха, – так прямо и приходили бы. Зачем было обременять себя подношениями? Мне и отказаться от них было бы неучтиво, да и принять как-то неловко.

– Пожалуйста, не беспокойтесь, достопочтенная тетушка! – успокаивал ее Симэнь. – Какие это подарки!

Хозяйка поблагодарила гостя двумя поклонами и приняла подношения. Сваха взяла поднос и вышла из комнаты, но скоро вернулась и села на свое место. Подали чай.

– Скажу вам, что у меня, старухи, на душе, – заговорила тетушка Ян, когда выпили чай. – Племянник мой в свое время нажил немалые деньги, но, увы, его не стало. Изрядная доля попала к невестке. На худой конец у нее тысяча с лишним лянов серебра. Будет она у вас женой-хозяйкой или наложницей, меня это не касается. Об одном прошу, чтобы отслужили, как полагается, панихиду по покойному племяннику, но и меня чтобы не обошли – ведь я ему тетка родная – чтобы деньгами на гроб одарили. Лично вашего, сударь, я не прошу. А уж я ни на кого не посмотрю, без зазрения совести гиеной наброшусь на старого пса Чжана, но на своем настою. Ну и после свадьбы вы уж отпускайте ее, скажем, на праздники или на мой день рождения… Знайтесь с нами, бедными родственниками, мы вас не разорим.

– Будьте совершенно спокойны, сударыня, – заверил ее Симэнь. – Я все прекрасно понял. Но раз уж вы изволили заметить, я вам, сударыня, столько серебра дам, что его хватит не на один, а на целый десяток гробов. – Он вытащил из голенища шесть слитков высокопробного белого, как снег, серебра общим весом в тридцать лянов и разложил их перед хозяйкой. – Это вам пока, сударыня, на чай. А после свадьбы семьдесят лянов поднесу и два куска атласа на погребенье. А по праздникам она будет непременно вас навещать.

Да, дорогой читатель, деньги в нашем мире – это то, что у всех смертных на уме. Они любого за самое живое заденут.

Зрачки расширились у старухи при виде слитков блестящего серебра, и лицо расплылось в улыбке.

– Не судите меня за мелочность, сударь, – промолвила она. – Ведь так уж исстари повелось: начнешь с уговора – не познаешь раздора.

– Как вы, право, недоверчивы, – вмешалась сваха. – К чему такая расчетливость! Только мой господин, скажу я вам, не из таких: ни с того ни с сего при первом же знакомстве и вон какими подарками одарил! Ведь со всеми правителями округов да уездов в дружбе. Какие знакомства! Вот размах! Что им эти подношения!

Хозяйка больше не в силах была сдерживать переполнявший ее восторг, который прямо-таки рвался из нее наружу. Уже дважды подавали чай, и Симэнь стал собираться, хотя его все время удерживала хозяйка.

– Ну вот, сегодня повидались и договорились с хозяюшкой, – проговорила сваха. – А завтра можно будет и невестку навестить.

– Помилуйте, сударь! Да вам и не стоит утруждать себя разговорами с ней, – заверила Ян. – Вы только передайте ей мои слова: если, мол, за такого господина выходить не желаешь, так какого ж тебе нужно?

Симэнь Цин встал и начал прощаться с хозяйкой.

– Не ожидала я, что вы осчастливите меня, старуху, своим прибытием, сударь, и ничего не приготовила, – извинялась тетушка Ян. – Не осудите, сударь, что отпускаю с пустыми руками.

Опираясь на палку, она хотела было проводить гостя, но тот упросил ее вернуться.

– Ну как? Здорово я придумала?! – обратилась тетушка Сюэ к Симэню, когда приблизилась к лошади. – Лучше сразу поклониться старухе, чтобы потом лишних разговоров не было. А теперь поезжайте, сударь. А мне еще нужно будет кое-что ей сказать. Значит, завтра прямо к ней. Я уж у нее побывала…

Симэнь Цин протянул свахе лян серебра на осла, а сам оседлал коня и отправился домой.

До самого вечера просидела сваха за чаем и вином у госпожи Ян, но хватит об этом распространяться.

На другой день Симэнь нарядился, положил в рукав кошелек и сел на белого коня. Его сопровождали слуги Дайань и Пинъань. Сваха ехала на осле. Они миновали Южные ворота, Свиной рынок и добрались до дома Янов.

Передний флигель представлял собою солидное здание, в котором разместилось бы четыре обширных комнаты. Пять флигелей располагалось в глубине. Первой вошла сваха. Симэнь спешился, привязал лошадь и стал ждать у ворот в сторожке, где высился обращенный к югу черно-белый экран.[154] Вовнутрь вели парадные лиловые ворота, за ними изгородью тянулся стройный бамбук. Во дворе в кадках росли гранатовые деревья, на возвышении в ряд выстроились чаны с синей краской, тут же двумя рядами стояли длинные скамьи для отбивки холста.

Тетушка Сюэ открыла двустворчатую красную дверь в просторную гостиную. Перед сиденьями для гостей висели изображения милосердной Гуаньинь.[155] с отраженной в воде луной и отрока Шаньцая[156] Стены были украшены пейзажами известных мастеров. Около мраморного экрана стояли две высокие вазы для метанья стрел.[157] Блестели начищенные столы и стулья. Дуновения ветерка колыхали тончайший шелк занавесок. Сваха пригласила Симэня присесть, а сама исчезла во внутренних покоях, но скоро вернулась и зашептала Симэню на ухо:

– Обождите немного. Госпожа занята утренним туалетом.

Слуга подал лучшего фуцзяньского[158] чаю и, как только гость кончил пить, унес прибор. Тетушка Сюэ – на то она и сваха! – жестами да знаками объяснила Симэню:

– У них, если не считать тетушку Ян, эта госпожа за главную. Есть у нее, правда, деверь, да он мал и ничего не смыслит. Раньше, при муже, они одних только медяков по две корзины в день выручали. О серебре я уж и не говорю. Брали мы у них черный холст на туфли. Так они, бывало, по три фэня,[159] за чи[160] драли – и ни медяка не уступят. Человек до тридцати одних красильщиков постоянно держали. И всем молодая хозяйка управляла. У нее две служаночки. Старшей – лет пятнадцать, зовут Ланьсян, ей уж прическу сделали[161] а другой, Сяолуань, – двенадцать. Они вместе с госпожой к вам в дом перейдут. А у меня вот какое желание: поженю вас, а сама, чем в захолустье на окраине ютиться, сниму домик побольше. Такая даль, что и к вам не зайдешь. А вы, сударь, не один кусок полотна мне еще в прошлом году посулили – помните, когда Чуньмэй покупали? – да так и не дали. Впрочем, сейчас нечего говорить – потом уж за все отблагодарите. Да! Вы видали какие у ворот два прилавка для холста? – продолжала сваха. – Вот какими сам-то деньгами ворочал! Один дом, считай, сот семь, а то и восемь стоит. Пять построек вглубь – вплоть до той улицы тянутся. И все меньшому брату отойдет.

Пока они вели разговор, вошла служанка и позвала тетушку Сюэ. Наконец, послышался звон дорогих украшений, пахнуло нежным ароматом мускуса и орхидей, и явилась красавица в переднике с голубым единорогом,[162] в вытканной цветами кофте из тонкого шелка и ярко-красной юбке с широким подолом. Жемчуг с бирюзою и торчащая сбоку шпилька-феникс украшали ее прическу.

Глазом не моргнув, смотрел на красавицу Симэнь Цин.

Только поглядите:

Величава, стройна, разодета – похожа на яшмовое изваянье. Не худа, не полна, не высока и не низка. Едва заметные рябинки ей придавали неподдельное очарованье. Выглянув из-под юбки, всякого восхищали ее золотые лотосы-ножки. Что за гармоничное созданье! Как она мила собой! Сверкали жемчуга в золотых сережках, свисавших до самых плеч. Красовался в прическе феникс двуглавый – шпилька. При малейшем движеньи мелодично звенели нефритовые ожерелья. Стоило ей сесть – и разливалось дивное благоуханье мускуса и орхидей.

Да,

Симэнь был очарован ее красотой. Тетушка Сюэ поспешно отдернула занавеску, чтобы впустить прелестную хозяйку, и та, скромно поклонившись гостю, села напротив. Симэнь не сводил глаз с чаровницы, рассматривая ее с головы до пят. Она потупила взор.

– У меня умерла жена, – начал гость. – И я хотел бы, чтобы вы вошли ко мне в дом и вели мое хозяйство. Каково будет ваше мнение, сударыня?

– Позвольте узнать, сколько вам лет, сударь, и давно ли вы живете без хозяйки?

– Впустую прожито двадцать восемь. Родился я в полночь двадцать восьмого дня в седьмой луне. Увы, больше года как умерла жена. Осмелюсь спросить, сколько цветущих весен видели вы, сударыня?

– Мне тридцать.

– Значит, вы на два года старше меня…

Тут в разговор вмешалась сваха:

– Когда жена старше на два, богатству день ото дня расти, а на три – целые горы его обрести.

Не успела она договорить, как вошла служанка с тремя чашками и засахаренными апельсинами. Она заварила чай в отделанные серебром лаковые чашечки с серебряными ложечками в форме абрикосового листка. Хозяйка встала, протерла чашку своими изящными тонкими пальчиками и с поклоном поднесла Симэню, который не замедлил ее принять.

Тут тетушка Сюэ, быстро нагнувшись, приподняла хозяйкин подол, чтобы показать гостю пару прелестных золотых лотосов-ножек, величиною точь-в-точь в три цуня, с очаровательными острыми-преострыми носками, обутых в ярко-красные расшитые золотыми облаками туфельки на толстой подошве из белого шелка. Симэнь пришел в восторг. Вторую чашку хозяйка подала свахе Сюэ, и только потом села за чай сама.

После чая Симэнь велел Дайаню внести квадратную коробку с подарками. Два узорчатых платка, пару дорогих шпилек и полдюжины золотых колец выложили на поднос и преподнесли хозяйке. Сваха намекнула ей, чтобы она поблагодарила гостя.

– Когда же вы, сударь, намерены прибыть с подарками? – спросила хозяйка. – Мне хотелось бы сделать кое-какие приготовления.

– С вашего согласия, сударыня, – отвечал Симэнь, – двадцать четвертого в этом месяце я мог бы привезти вам свои скромные подарки, а второго в следующей луне устроим свадьбу.

– В таком случае я завтра же пошлю на окраину города своего слугу уведомить тетушку Ян, – заметила хозяйка.

– Его милость вчера навестили почтенную госпожу и обо всем переговорили, – вставила сваха.

– Что ж изволила сказать тетушка? – поинтересовалась Мэн.

– Как она обрадовалась, узнав, по какому поводу прибыл господин Симэнь! Велела мне пригласить его милость к вам, сударыня, и сказать: «Если за такого господина выходить не хочет, то за кого же еще?! Такова, говорит, моя воля, и я на своем настою».

– Если так сказала тетушка, значит все обойдется благополучно, – заключила Мэн.

– Дорогая вы моя! – воскликнула Сюэ. – Не подумайте, что если сватаю, значит, обманываю.

Симэнь распрощался с хозяйкой. С ним вышла и тетушка Сюэ. Когда они подошли к концу переулка, сваха спросила:

– Ну, как невеста?

– Доставил я тебе хлопот, мамаша.

– Ну, поезжайте, сударь, а мне еще надо ей кое-что сказать.

Симэнь сел верхом и отбыл в город.

– А не дурно выйти за такого господина, не правда ли? – начала сваха, вернувшись в покои Мэн.

– Ведь у него есть жены, чем же они занимаются? – спросила хозяйка.

– Верно, дорогая моя, дом не пустует. Только, спрашивается, найдется ли среди них хоть одна с головой. Не верите – скоро сами убедитесь. А хозяина кто не знает! Другого такого богача во всем Цинхэ не встретишь. Известный торговец лекарственными травами. Чиновникам взаймы дает. С областными и уездными правителями дружбу водит, а недавно с самим командующим придворной гвардией Яном породнился. С такой родней кто ему посмеет перечить!

Хозяйка накрыла стол, поставила вина и закусок. Только они сели, как явился Аньтун, слуга тетки Ян. Он принес в коробке деревенские сласти – четыре выпеченных из рисовой муки пирожных с финиками, леденцы и крендели с начинкой. У хозяйки он спросил, дала ли она согласие Симэнь Цину, и продолжал:

– Моя госпожа велела сказать: «Если не хочет выходить за этого господина, так за кого же еще?»

– Поблагодари свою госпожу за внимание, – отвечала Мэн, – и передай, что я согласна.

– Вот видите! – подхватила Сюэ. – Небо свидетель! Мы, свахи, зря не скажем. Сама госпожа прислала к вам этого господина.

Хозяйка выложила подарки и, до отказу наполнив коробку сладостями и солониной, передала Аньтуну.

– Низко кланяйся госпоже, – наказала она слуге, наградив его полсотней медяков. – Скажи, что на двадцать четвертое договорились о приезде жениха с подарками, а второго в будущей луне будет свадьба.

– Что это вам прислала почтенная госпожа? – не удержалась сваха, когда слуга удалился. – Вы уж со мной бы поделились, матушка. Надо ж дома ребятишек побаловать.

Хозяйка дала свахе леденцов и с десяток кренделей, и та, рассыпаясь в благодарностях, отправилась восвояси, но об этом говорить не будем.

А теперь расскажем о дяде Чжане Четвертом. Ссылаясь на младшего племянника Ян Цзунбао, дядя Чжан задумал прибрать к рукам состояние невестки, поэтому настойчиво рекомендовал ее в качестве второй жены ученому Шану, сыну помощника областного правителя, который имел ученую степень цзюйжэня[163] и жил на Большой улице. Если бы к ней сватался какой-нибудь простой смертный, тогда другой разговор, а тут Чжану пришлось столкнуться с Симэнь Цином, у которого лавка против управы и сама управа в руках. С ним тягаться – горя не оберешься. Долго он размышлял, прикидывал и так и сяк и, решив наконец, что самое верное – расстроить женитьбу, направился к невестке.

– Откажи Симэню! – настаивал он. – Иди-ка ты лучше по моему совету за ученого Шана. Сын помощника областного правителя, человек образованный, знает поэзию, обряды и этикет. У него поместье, земля. Будешь жить припеваючи. А что Симэнь Цин?! Мошенник бесстыжий! Уж который год всю управу в руках держит. И старшая жена у него, знаю, есть – дочь тысяцкого У. Каково тебе покажется, а? Была старшей, да станешь младшей. У него одних жен не то три, не то четыре, не говоря уж о служанках. Семья большая. К нему попадешь – хлебнешь горя.

– Говорят, как ни много лодок, а всякая себе путь находит, – возражала ему Мэн. – Есть старшая жена, так я готова называть ее старшей сестрой, а сама стану младшей. Женщин много, говорите? Но кто бы мужу ни полюбился, ему все равно не закажешь, а разлюбит, так не удержишь. Будь у него сотня человек – не побоюсь. Да что говорить о богатых! У них по четыре да по пять жен у каждого. Возьми уличных нищих – одного ведет, другого на руках несет, у каждого хвост – сам четвертый. Вам, дядя, не стоит особенно волноваться. Перейду к нему, буду себя вести как подобает, и все пойдет по-хорошему.

– А еще слыхал, – продолжал свое дядя, – что он живыми душами торгует. Жен своих избивает и мучает. Чуть какая не угодит, зовет сваху и велит продать.[164] Неужели и тебе хочется такое терпеть?!

– Не то вы говорите, дядя. Какой бы строгий муж ни был, жену он бить не будет, если она расторопна и услужлива. А я так себя поведу, что сама лишнего не скажу и разговоры слушать не стану. Что он мне сделает! Конечно, если жена поесть любит послаще, ленива да с длинным языком, такая сама на свою голову неприятности накликает. Такую и стоит бить как собаку.

– Погоди! – не унимался Чжан. – У него, говорят, дочь лет четырнадцати, незамужняя. Вот на нее нарвешься, а языков хоть отбавляй – изо всех углов начнут на тебя шипеть, что тогда?

– Ну что вы, дядя, все говорите! Взрослые – взрослыми, а дети – детьми. К каждому свой подход. С ребенком надо быть ласковой, тогда не придется опасаться, что муж разлюбит или дочь ослушается. Не боюсь я, будь у него куча детей.

– Посмотри, до чего он беспутный! Домой не заявляется – спит среди цветов, ночует под ивами.[165] Ничтожество – одна лишь внешность и есть. Скольких он обобрал! Не погубил бы он и тебя.

– И опять вы не правы, дядя, – стояла на своем Мэн. – Ну и что ж из того, что муж гуляет. Наше женское дело – в заднем флигеле распоряжаться, а что там, за дверьми нашими делается, – нас не должно касаться. Ведь не бегать же за мужем по пятам! А счастье человека – оно как деньги – приходит и уходит. Один бедствует, другой роскошью наслаждается. Случается, и у государя казана пустеет, тогда и ему приходится к придворному конюшему за займами обращаться. Кто, – про купцов я и не говорю, – будет деньги как сокровище хранить! Достаток на подоле приходит. И к чему вы, дядюшка, так расстраиваетесь?

Удостоверился Чжан Четвертый, что невестка на язык остра, ее не переубедишь, побледнел от досады, выпил чашку-другую жидкого чаю и ушел.

О том же говорят и стихи:

Пристыженный дядя Чжан вернулся домой и рассказал обо всем жене. Решили обождать до свадьбы, чтобы тогда сослаться на племянника Ян Цзунбао и не дать невестке увезти добро, но об этом пока распространяться не будем.

Наступило двадцать четвертое число, когда Симэнь Цин должен был прибыть с подарками. Он пригласил и старшую жену У Юэнян. Нагрузили тюков двадцать одежд и украшений, нарядов на все сезоны года, лучших фруктов и сладостей, шелков и парчи. Приглашены были тетушка Ян и Мэн Старшая, но об этом говорить подробно не будем.

Еще через два дня позвали, как просила золовка, двадцать монахов отслужить заупокойную службу по усопшему мужу. После поминок предали сожжению табличку покойного.

Перед самым отъездом Мэн дядя Чжан позвал в дом соседей, чтобы поговорить с невесткой в их присутствии.

Симэнь Цина сопровождала тетушка Сюэ. Чтобы перевезти постель невесты и сундуки с приданым, они прихватили нескольких бездельников и человек двадцать солдат охраны. Но их удержал дядя Чжан:

– Именем Неба прошу! Обождите грузить! – кричал он. – Мне надо кое-что сказать.

Чжан пригласил всех в дом.

– Послушайте, уважаемые соседи! – обратился он к собравшимся, когда все вошли в дом и уселись. – Вот и сама хозяйка здесь. Всем известно, что твой муж, Ян Цзунси, – Чжан обернулся к Мэн, – и его меньшой брат, Ян Цзунбао, – мои племянники, дети моей старшей сестры. Племянник, увы, скончался. Он оставил после себя солидное состояние. Ты вот в другой раз замуж выходишь, нам, родственникам, неудобно, конечно, вмешиваться в твои дела. Что верно, то верно. Но как быть с малолетним чадом Ян Цзунбао, как, я вас спрашиваю? За какие такие грехи в прошлой жизни возлагается на меня его содержание?! Ведь он родной брат твоего покойного мужа. И у него есть доля в братнином наследстве. Ты в дом к мужу уходишь и иди себе, мы тебя не держим, но открой при соседях сундуки, чтобы все знали, что ты берешь. Что ты на это скажешь, а?

– Почтенные соседи, – с плачем начала Мэн. – Не прав мой дядя. Ведь ничего я мужу дурного не сделала, его не губила. К своему позору я в другой раз выхожу замуж.[166] А какие у него водились деньги, каждый знает. Было у него кое-какое серебро, да только все на дом пошло. Но дом-то я ведь с собой не беру, брату мужа оставляю. И до мебели я не дотронулась. А на три или четыре сотни долговых обязательств, векселей и расписок! Я их вам передала. Вернут деньги, вам же на расходы пойдут. О каких деньгах вы толкуете?!

– Серебра у тебя, допустим, нет. А сундуки ты все-таки открой. Пусть соседи поглядят. Мне твоего не нужно!

– Может, тебе захотелось на ноги мои поглазеть? – спросила Мэн.

Во время замешательства, опираясь на клюку, появилась тетушка Ян.

– Госпожа Ян идет, – послышались голоса, и все собравшиеся поклонились.

Ян с поклоном приветствовала присутствующих и села в предложенное ей кресло.

– Достопочтенные соседи! – начала она. – Я – тетка родная и должна вам сказать, что как тот, кого не стало, был моим племянником, так и тот, кто здравствует, мне такой же племянник. Когда кусают один палец, болят все десять. Нечего тебе считать, сколько серебра осталось после ее мужа. Пусть будет целый миллион, но ты только погляди на нее: одинокая, слабая женщина, а ты не даешь ей выйти замуж. Зачем ты, спрашивается, ее держишь?

– Правду говорит госпожа! – раздались громкие голоса соседей.

– Разве она не вправе взять с собой то, что ей принадлежит?! – продолжала золовка. – Не подумайте, будто у меня с ней какой-то тайный сговор. Но защитить ее требует моя совесть. Не скрою, мой племянник был добр, справедлив и сдержан, и потому мне нелегко с ней расставаться. А то б я и не подумала вмешиваться.

– А ты не дура! – перебил ее стоявший рядом Чжан. – Где сиро да бедно, там феникс не садится.

Это вывело тетушку Ян из себя. Лицо ее налилось и побагровело от злости.

– Не болтай глупости, Чжан! – тыча ему пальцем в лицо, заругалась она. – Кто бы я ни была, в доме Янов я – полновластная хозяйка. А ты – болтун! Какое ты имеешь к Янам отношение?

– Да, я другой фамилии, но обоих племянников вырастила моя родная сестра. Женщина на сторону уходит, а ты одной рукой воду льешь, а другой – норовишь пожар разжечь.

– Ах ты, старый бесстыдник, собачья кость! Какой же прок ее, слабую, дома оставлять, а? Или ты сам задумал за ней поволочиться? А может, хочешь поживиться за ее счет, а?

– На деньги я не зарюсь, – не отступал Чжан. – Но обоих племянников растила моя сестра. Оплошаешь раз, потом жить будет нечем. Я ведь не такой палач, как ты, желтая кошка – черный хвост, и на всех, как ты, не набрасываюсь.

– Ах ты, рабское твое отродье, наплодил нищих, краснобай несчастный! Не плети вздор и заткнись! Подохнешь – веревки на вынос не дам.

– Пустомеля! Поживиться захотела, погреть свой хвост, старая шлюха? Удивляться не приходится, что у тебя детей нет.

Еще пуще разозлилась старуха.

– Ах ты, старый хрыч! Боров проклятый! Лучше совсем не заводить детей, чем по монастырям околачиваться, с монахами спать, как твоя женушка, пока ты храпишь, старый пес!

Они чуть было не схватились драться, но их вовремя удержали соседи.

– Дядя Чжан, ладно! – уговаривали они. – Уступите ей.

Сваха Сюэ, завидя переполох, позвала слуг Симэня и солдат из охраны. Пока шла ругань, они спешно погрузили кровать, полог, приданое и быстро удалились. Чжан сильно разгневался, но перечить больше не решался. Соседи, наблюдавшие сцену, сперва хотели было их уговорить, но вскоре разошлись.

Второго дня в шестой луне Симэнь Цин пожаловал в паланкине, украшенном четырьмя парами обтянутых в шелк красных фонарей. Проводить сестру пришла Мэн Старшая. Ехал на коне Ян Цзунбао. Ему к этому времени сделали прическу и одели в светлый шелковый халат. Симэнь подарил ему кусок лучшего атласа и отделанный жемчугом пояс. Невесту сопровождали служанки Ланьсян и Сяолуань. Нагрузили многочисленные постели, а сзади шел пятнадцатилетний слуга Циньтун.

На другой день по случаю рождения Мэн к Симэню прибыли тетушка Ян и жены братьев, Старшего и Второго. Симэнь поднес тетушке семьдесят лянов серебра и два куска шелка.

С тех пор не прекращалась их дружба. Симэнь приготовил для Мэн три комнаты в западном флигеле и сделал ее своей третьей женой. Она стала называться Юйлоу – Яшмовый теремок. Все в доме величали ее госпожой Третьей. Три ночи провел в ее покоях Симэнь Цин.

Да,

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Так вот, после женитьбы Симэнь Цин был настолько счастлив, что, казалось, его прилепили, приклеили к Мэн Юйлоу. А тут еще Чэни прислали тетушку Вэнь с письмом. Предлагали привозить барышню Симэнь, чтобы уже двенадцатого в шестой луне сыграть свадьбу. Симэнь в спешке даже кровать не успел заказать. Пришлось ему отдать дочери широкую кровать из приданого Юйлоу – ту самую, работы мастеров из Южной столицы,[167] которая была покрыта ярким лаком и золотыми украшениями. Больше месяца длилась суматоха, так что Симэню и повидаться с Цзиньлянь не довелось.

А она каждый день стояла у ворот. Все глаза проглядела. Сколько раз просила старую Ван разузнать в чем дело. Однако слуги Симэня, догадываясь, кто посылает старуху, даже внимания на нее не обращали. Знай отвечали: занят, мол, хозяин. Цзиньлянь ждала его с нетерпением, но Ван возвращалась ни с чем. Тогда Цзиньлянь обрушивалась на падчерицу. И ее посылала искать Симэня. Да разве хватило бы у девчонки смелости войти не то что в покои, но хотя бы во двор солидного дома! Приблизится она к воротом, постоит-постоит, увидит – нет Симэня, и домой уходит. В лицо ей плевала, пощечинами награждала, с бранью набрасывалась на нее Цзиньлянь – никуда, дескать, не годишься, на колени ее ставила, есть не давала, до самого обеда голодом морила.

Время стояло самое знойное – настоящее пекло. Совсем изнемогая от жары, Цзиньлянь задумала принять ванну и наказала Инъэр нагреть таз воды да приготовить противень пельменей в надежде угостить Симэня, но он так и не показывался.

В одной тонкой рубашке Цзиньлянь села на скамейку, поворчала немного, с досады обругала бессовестного любовника и умолкла, погрузившись в меланхолию. Потом тонкими нежными пальчиками сняла красную туфельку и попробовала на ней погадать, не придет ли ее возлюбленный.

Да,

Погадала Цзиньлянь, но Симэнь так и не появлялся. Сама того не заметив, она истомилась в тоске и прилегла отдохнуть. Минула почти целая стража прежде чем она пробудилась, но дурное расположение все не покидало ее.

– Мыться будете, матушка? Вода готова, – сказала Инъэр.

– А пельмени сварила? Принеси покажи.

Инъэр тотчас же принесла. Цзиньлянь пересчитала пельмени. Их было тридцать, а теперь, как она считала, выходило двадцать девять.

– Одного не хватает. Куда девала? – спросила Цзиньлянь.

– Я не видала, – отвечала падчерица. – Может, вы обсчитались, матушка?

– Я два раза пересчитывала. Было тридцать. Я хотела господина Симэня угостить, а ты воровать, рабское твое отродье? Чтоб тебя, распутницу, от обжорства скрутило! Что дают, то в глотку не лезет. Ей, видите ли, пельмени по душе. Только и мечтала тебе угодить!

И недолго думая Цзиньлянь стащила с падчерицы одежды и обрушила на нее ударов тридцать плетью. Девчонка так кричала, будто ее резали.

– Не сознаешься, целую сотню всыплю, – приговаривала Цзиньлянь.

– Не бейте меня, матушка, – взмолилась Инъэр. – Я сильно проголодалась и украдкой съела…

– Ага! Украла! А еще на меня сваливаешь, арестантка: я, мол, обсчиталась. Я ж вижу, это ты, корень зла, ты, непутевая, стащила. Жив был рогоносец, – черепашье отродье, ему плакалась – из мухи слона делала. Теперь к кому побежишь?! Вот передо мной и хитришь. Смотри, все кости переломаю, арестантка непутевая!

Цзиньлянь ударила падчерицу еще несколько раз, потом разрешила прикрыть наготу, приказала встать рядом и обмахивать веером.

– Подойди поближе и подставь свою рожу! – немного погодя крикнула мачеха. – Дай ущипну тебя как следует.

Инъэр покорно подставила лицо, и Цзиньлянь так ущипнула острыми ногтями, что у падчерицы на щеке появились две кровоточащих отметки. Только после этого Цзиньлянь простила Инъэр.

Потом хозяйка подошла к зеркалу, переоделась и встала у ворот. И судьба сжалилась над нею. Неожиданно к дому подъехал верхом на коне слуга Дайань. Под мышкой он держал сверток. Цзиньлянь окликнула его и спросила, куда держит путь.

Дайань, малый речистый и смышленый, частенько сопровождал Симэнь Цина, когда тот ходил к Цзиньлянь. А коль скоро и ему от нее кое-что иногда перепадало, он перед хозяином старался замолвить о ней доброе словцо.

И вот, едва завидев Цзиньлянь, Дайань повернул лошадь и спешился.

– Хозяин посылал подарок отвезти. От начальника гарнизона еду, – объяснил слуга.

Цзиньлянь пригласила его в дом.

– Что делает хозяин? Почему не навестит? Его и след простыл. Должно быть, зазнобу завел, а меня бросил как старую головную повязку?

– Никого он не заводил, – отвечал Дайань. – Все эти дни занят был по горло, вот и не сумел к вам выбраться.

– Пусть дела, но не показываться целых полмесяца, даже весточки не прислать?! Нет, забыл он меня и все. Хотелось бы знать, чем же он все-таки занят? – спросила она, наконец.

Дайань только улыбался, но не решался говорить.

– Дело было, – нехотя проговорил он. – Но зачем вы у меня выпытываете?

– Гляди, какой изворотливый! Не скажешь, буду весь век на тебя зла.

– Я вам расскажу, сударыня. Только потом хозяину не говорите, что от меня слышали, ладно?

– Ну конечно.

Так, слово за слово, все от начала до конца рассказал Дайань о женитьбе на Мэн Юйлоу.

Не услышь этого Цзиньлянь, все шло бы своим чередом, а тут по ее благоухающим ланитам невольно покатились, точно жемчужины, слезы.

– Так и знал, что вы будете расстраиваться из-за пустяков, – всполошился слуга, – потому и не хотел говорить.

– Ах, Дайань, Дайань! – Цзиньлянь прислонилась к двери и глубоко вздохнула. – Ты не знаешь, как мы друг друга любили! И вот ни с того ни с сего бросил.

Слезы так и брызнули у нее из глаз.

– Ну, к чему ж так убиваться? – уговаривал ее Дайань. – Наша госпожа и та махнула на него рукой.

– Послушай, Дайань, что я тебе скажу. – И она излила душу в романсе на мотив «Овечка с горного склона»:

Говорят: что без труда найдешь, то легко и потеряешь. Счастье скоротечно —такова жизнь! – заключила Цзиньлянь и заплакала.

– Не плачьте, сударыня. Мой господин, наверное, навестит вас на этих днях. Ведь скоро его день рождения. А вы напишите ему письмо, – посоветовал он. – Я передам. Как прочитает, так и прибудет.

– Сделай такое одолжение. Буду ждать. Если придет, пожелаю ему долгих лет, а тебе красные туфли поднесу. Не придет, ты, болтунишка, виноват будешь. Ну, а как спросит, зачем у меня был, что скажешь?

– Скажу: остановился лошадь напоить, тут подходит тетушка Ван, говорит: госпожа Пань зовет. Вот письмо велела передать, а еще кланяется и просит зайти.

– Да, на такого речистого можно положиться, – засмеялась Цзиньлянь. – Ни дать ни взять, вторая Хуннян.[168]

Цзиньлянь наказала Инъэр подать гостю тарелку пельменей и чаю, а сама удалилась в комнату, достала лист цветной бумаги, осторожно взяла яшмовою кисть, поправила волоски и написала романс на мотив «Обвилася повилика»:

Цзиньлянь сложила послание квадратиком и передала Дайаню.

– Скажешь, низко, мол, кланяется и будет специально ждать в день рождения, так что должен прийти во что бы то ни стало.

Дайань полакомился сладостями, получил не один десяток медяков и уже собрался было ехать.

– Скажи хозяину, – остановила его Цзиньлянь, – я на чем свет стоит его ругаю и предупреди: если не заглянет, сама в паланкине пожалую.

– Вы, сударыня, видно, лишние неприятности нажить решили. Тюремщику свою невиновность не докажешь, а пеньковой каши с кулачной приправой отведаешь вдоволь. Кого на деревянного осла посадили да гвоздями прибили,[169] тот ни семечки от скуки лущить, ни носом клевать не станет.

С этими словами Дайань удалился.

Изо дня в день ждала любовника Цзиньлянь, но он будто в воду канул – и след простыл. Седьмая луна подходила к концу, близился его день рождения. Цзиньлянь казалось, что день тянется целую осень, ночь идет долгих пол-лета. Так томилась она в ожидании, но так и не дождалась: ни сам не заявлялся, ни весточки не прислал. Невольно стискивала она свои серебристо-белые зубы, втихомолку проливала потоки слез из блестящих, как звезды, глаз, а однажды вечером поставила вина с закусками и пригласила старую Ван.

Когда сели за стол, Цзиньлянь вынула из своей прически серебряную с золотой головкой шпильку и, вручая старухе, попросила ее сходить за Симэнем.

– После вина да перед чаем? – удивилась сводня. – Да разве он пойдет в этакую пору! Я уж лучше завтра с утра пораньше к нему наведаюсь.

– Только смотрите не забудьте, мамаша!

– Да что ты! Можно ль свое-то дело упустить?!

Старая Ван без денег шагу не ступала, а тут получила серебряную шпильку. От угощения у нее заиграл румянец.

Проводив старуху, Цзиньлянь легла, укрывшись благоухающим одеялом, на котором красовалась вышитая мандаринская уточка.[170] Но ей не спалось. Она поправляла фитиль в серебряном светильнике, то и дело вздыхала и ворочалась с боку на бок.

Да,

Так, ворочаясь с боку на бок, кое-как скоротала она бессонную ночь, а едва рассвело, позвала Инъэр:

– Ступай, узнай, была ли тетушка Ван у господина или нет.

Инъэр ушла.

– Тетушка давно у господина, – вскоре доложила она.

А пока скажем о старухе. Поднялась она рано, умылась, причесалась и направилась к Симэнь Цину.

– Его милость дома? – спросила она привратника.

– Не знаю, – послышался ответ.

Старуха встала у ворот напротив. Однако ждать ей пришлось недолго. Немного погодя появился приказчик Фу и стал открывать лавку. Ван бросилась прямо к нему.

– Позвольте узнать, дома ли ваш господин? – спросила она, отвешивая поклон.

– По какому такому делу, почтенная тетушка, вам понадобился мой господин? – спросил Фу и добавил: – Хорошо, что меня встретили. Другие вам ничего бы толком не сказали. Хозяин вчера справлял день рождения. То дома с друзьями пировали, а под вечер всей компанией в веселый квартал отбыли. И до сих пор нет. Идите-ка туда. Там его и отыщите.

Старуха поблагодарила приказчика и направилась к управе. Она миновала Восточную улицу и очутилась у переулка «кривых террас». Тут-то она и заметила вдали Симэнь Цина. Он ехал верхом с востока, сопровождаемый двоими слугами. От вина у него рябило в глазах и качало в седле со стороны на сторону.

– Да, лишнего вы заложили, ваша милость, – громко крикнула Ван и остановила лошадь.

– Мамаша Ван? – пробормотал хмельной Симэнь. – В чем дело?

Старуха зашептала ему на ухо.

– Да, да, мне слуга говорил. Знаю, сердится. Ну вот, к ней и поеду.

Так, слово за слово, сами того не заметив, оказались они у дома Цзиньлянь. Первой вошла сводня.

– Радуйтесь, сударыня! – воскликнула она, обращаясь к хозяйке. – Стоило старухе взяться, как и часу не прошло, а его милость уж ждет у ворот.

Цзиньлянь приказала Инъэр немедленно прибрать комнаты, а сама вышла встретить Симэня.

Долгожданный гость, полупьяный, обмахиваясь веером, проследовал в дом и поклонился хозяйке.

– Давно не заглядывал! – Цзиньлянь поклонилась в ответ. – Бросил и на глаза не показываешься. Впрочем, до меня ль тебе! К новой госпоже прилепился – не оторвешь. А меня-то заверяли, будто ваша милость никогда не изменит…

– Какая новая госпожа? Что за вздор! – воскликнул Симэнь. – Я дочь замуж выдавал, потому и прийти не мог.

– Да будет уж врать-то! Новых услад ищешь, вот и рыщешь повсюду. Пока жизнью не поклянешься, ни за что не поверю.

– Пусть меня покроют язвы величиною с чашку, – начал Симэнь, – три, нет, пять лет изводит желтуха, пусть во мне копошатся черви по коромыслу в длину, если я изменил тебе…

– Ах, изменник негодный! Ну причем тут чашки и коромысла!

С этими словами Цзиньлянь сорвала с Симэня новую четырехугольную шапку с кисточкой и бросила ее на пол.

– Ты обижалась, не хочет, мол, старуха его милость пригласить, – вмешалась Ван, поднимая шапку и кладя ее на стол, – а сама шапку срываешь. Чтобы голова простыла, да?

– Чтоб он совсем замерз, изменник! Ни капельки не пожалею.

Цзиньлянь выхватила у него золотую шпильку и стала разглядывать. Шпилька хранила следы масла для волос, на ней выделялись выгравированные строки:

Шпилька принадлежала Юйлоу,[171] но Цзиньлянь решила, что ее подарила Симэню певичка, а потому она спрятала ее себе в рукав.

– Еще будешь клясться, не изменял? Ее шпильку носишь, а мою куда девал?

– Выпил как-то лишнего, ехал верхом, ну и упал с лошади. Шапка слетела, волосы рассыпались. Искал-искал, так и не нашел.

– Ишь ты! Напился! Глаза застило! Да так, что аж шпильку не нашел. Да тебе младенец не поверит!

– Не сердись, моя дорогая, – вмешалась старуха. – Его милость вдаль зорки – разглядит, как за городом муха оправляется, а у своих ворот на слона натыкается.

– От одной не отделаешься, а тут другая с прибаутками лезет, – заметил Симэнь.

Тут взор Цзиньлянь привлек позолоченный сычуаньский веер, которым обмахивался Симэнь. Она вырвала его из рук гостя и поднесла к свету. На красных косточках, которые соединяла золотая бляха, Цзиньлянь, будучи искушенной в любовных интригах, тотчас же нашла отпечатки зубов. Значит, та чаровница поднесла ему и веер, рассудила Цзиньлянь, и, не говоря ни слова, переломила его пополам. Симэнь хотел было ее удержать, но от дорогого опахала остались одни обломки.

– Это подарок моего друга Бу Чжидао,[172] – пояснил Симэнь. – Третьего дня преподнес, а ты сломала.

Цзиньлянь не унималась, пока Инъэр не подала чай. Хозяйка велела ей поставить поднос и низко поклониться гостю.

– Ну, повздорили и довольно, – заметила старуха. – К чему зря время тратить? Я на кухню пойду.

Цзиньлянь наказала падчерице накрыть в комнате стол, чтобы отпраздновать день рождения Симэня. Вскоре на столе появились вино, а потом жареные куры и гусь, свежая рыба, мясо, подливки, деликатесы из фруктов и прочая снедь.

Цзиньлянь достала из сундука подарки и разложила перед Симэнем. Рядом с черными атласными туфлями на подносе лежали темно-коричневые штаны для верховой езды. Их украшала бахрома – непременный знак согласия и любви, на коленях пестрели цветы, а с боков выделялись сосна, бамбук и слива-мэй в цвету – друзья, стойко переносящие зимнюю стужу. Отделанный лиловыми нитями пояс на блестящей подкладке из зеленой луской тафты был расшит благовещими облаками и изображением восьми сокровищ,[173] а розовый нагрудник источал благоухание зашитых внутри трав. Среди подарков лежала шпилька в виде двуглавого лотоса с вырезанным четверостишием:

Довольный подарками Симэнь обнял и поцеловал Цзиньлянь.

– Вот, оказывается, какая умница и умелица! Прямо на редкость!

Хозяйка велела Инъэр подать кувшин вина. Наливая кубок, Цзиньлянь низко поклонилась Симэню. Была до того грациозна, что напоминала то прямую стройную свечу, стоящую на подсвечнике, то от одного дуновения ветерка плавно колышущуюся гроздь цветов.

Симэнь, не мешкая, привлек ее к себе, и они сели рядышком, угощая друг друга и меняясь кубками. С ними за компанию пировала и старая Ван. Она не ушла, покуда не осушила несколько кубков, отчего лицо ее залилось густым румянцем. Инъэр заперла за ней ворота, а сама удалилась на кухню, оставив возлюбленных наедине.

Они пировали и наслаждались до самого заката.

Только поглядите:

Густыми облаками закрылись горные вершины. Вечерняя мгла обложила весь небосклон. Мириады звезд луне не уступят в сияньи, блики волн с небесной лазурью поспорят. Воротились древние монахи в свои обители. Кричат и кружат над лесом вдалеке вороны. И ищет путник второпях селение глухое. Из деревень уснувших доносится собачий лай. Лунной ночью на ветке кукует кукушка, в саду порхают бабочки, играя в цветах.

Симэнь приказал слуге отвести лошадь домой, а сам остался у Цзиньлянь. В тот вечер неистовые, как парящие над жертвою ястребы, они устремились друг к другу, отдавшись безмерным утехам.

Но, как говорится, в разгар веселья стучится печаль, в пору самого счастья приходит беда.[174] Быстро летело время.

А теперь расскажем об У Суне.

С письмом и подарками уездного правителя покинул он Цинхэ. В Восточной столице У Сун вручил письмо и вьюки главнокомандующему Чжу, за несколько дней осмотрел город, а когда получил ответ, вместе с сопровождающими вышел на большую дорогу и направился обратно в Шаньдун. Из дому он выехал не то в третьей, не то в четвертой луне, а возвращался на исходе лета в преддверии осени. Непрерывные дожди на целых три месяца задержали его приезд. Неспокойно было у него на душе, что-то так и тянуло домой, к брату. Наконец он не выдержал: послал вперед солдата-гонца, чтобы тот доложил обо всем правителю и передал письмо его брату, У Чжи, в котором сообщал, что прибудет совсем скоро, в восьмой луне.

Солдат вручил пакет правителю, а потом направился искать У Чжи. Ворота его дома оказались заперты, но гонцу повезло. Только он постучал, как его окликнула старая Ван, очутившаяся рядом:

– Вам кого?

– От начальника стражи У. Старшему брату письмо привез.

– У Старшего нет дома. Все на кладбище ушли. А письмо могу взять. Как придет, передам.

– Есть! – отдал честь гонец, достал письмо и, передав его старухе, быстро вскочил на иноходца и поскакал во всю прыть.

Старая Ван тут же прошла черным ходом к Цзиньлянь. Ей открыла Инъэр. Приближался обед, а Цзиньлянь и Симэнь все еще спали после буйно проведенной ночи.

– Вставайте, мои дорогие! – крикнула Ван. – Дело срочное. У Сун гонца с письмом прислал. Пишет брату: скоро, мол, приеду. Гонца я отпустила. А вам время терять нельзя. Действовать надо, и чем быстрее, тем лучше.

Не услышь этого Симэнь, все бы шло своим чередом, а тут его будто в ледяную воду окунули – совсем голову потерял.

Вскочили Симэнь и Цзиньлянь с постели, оделись и впустили старуху. Та вошла в спальню и протянула Симэню письмо. У Сун сообщал, что вернется к празднику осени. Любовники всполошились.

– Что же нам теперь делать? – обратился к старухе Симэнь. – Помоги нам, мамаша! Не забуду твоей милости, щедро награжу. Ведь заявись только У Сун, нам придется расстаться, а жить в разлуке мы не в силах. Наши чувства глубже океана – так крепко любим мы друг друга. Как быть, а?

– Ну что вы так убиваетесь? – успокаивала его Ван. – Я ведь вам говорила: только первый брак родители устраивают, а во второй по собственной воле вступают. А потом, деверь к невестке не вхож, так уж исстари повелось. Я вот что скажу: сотый день по смерти У Чжи подходит. Тебе, дорогая, надо будет пригласить монахов для предания огню таблички покойного. Вам же, сударь, до появления У Суна паланкин за госпожой прислать да к себе ее взять. А с У Суном говорить уж предоставьте мне. Ничего он вам не сделает. Тогда век себе живите, не тужите.

– Да, мамаша права, – заключил Симэнь. – Говорят, будь тверд – и покой придет.

После завтрака Симэнь с Цзиньлянь порешили шестого в восьмой луне, как раз в сотый день по кончине У Чжи, пригласить монахов, а восьмого числа под вечер устроить переезд невесты в дом жениха. Только они так условились, как за Симэнем пришел Дайань и привел коня. Однако не об этом пойдет речь.

Стрелой летело время, как челноки сновали дни и луны. Незаметно подоспел шестой день восьмой луны.

Симэнь прихватил несколько лянов серебра мелочью, две меры риса на поминки и пожертвование монахам и направился к Цзиньлянь. Он попросил старуху пригласить из монастыря Воздаяния шестерых монахов, чтобы они принесли жертвы духам водным и земным и избавили У Чжи от загробных мук, а на закате предали сожжению табличку – обиталище души усопшего.

В начале пятой ночной стражи монастырские служители принесли сутры, соорудили алтарь и развесили изображения будд. Старуха подсобляла повару готовить трапезу, а Симэнь проводил время с Цзиньлянь.

Вскоре прибыли монахи. Послышались удары в гонг и звон колокольцев. После песнопений из «Лотосовой сутры».[175] они читали «Покаяние Лянского государя»[176] Утром же вознесли молитвы Трем Буддам,[177] дабы вняли они благочестию и вкусили жертвы. Ровно в полдень призывали душу усопшего для кормления, но говорить об этом подробно нет надобности.

Следует сказать, что Цзиньлянь ни поста, ни воздержания, разумеется, не соблюдала. Близился полдень, а они с Симэнем все еще почивали. Лишь после того как монахи пригласили хозяйку поставить свою подпись, возжечь благовония и преклонить колена пред святыми ликами будд, она встала, причесалась, умылась и, облачившись в безупречный траурный наряд, вышла для свершения обряда.

Едва появилась жена У Чжи, как средь монахов началось замешательство. У одного за другим куда только девалась вся отрешенная от мирских соблазнов созерцательность! Помутились их в вере просветленные души. Так взыграла в них обезьянья прыть и жеребячья резвость – ни в какую не уймешь. Перед красавицей совсем растаяли.

Только поглядите:

Старший монах обезумел и обалдел настолько, что имя Будды святое переврал, запутался в писаньи и забыл молитвенный напев. Воскуритель фимиама с цветами вазу опрокинул, а послушник вместо свечи держал коробку с пудрой. Державу Великих Сунов они вдруг Танскою стали величать. Усопшего У Чжи во время ектеньи старшим отцом-наставником назвали. Старик-монах – взыграла прыть былая – брата за руку схватил и ею, будто колотушкой, в гонг начал ударять. А юный послушник в томлении любовном пестом огрел по бритой голове[178] старейшего из братии. В миг иноки забыли про обет смиренья, и целая тьма стражей Будды была б не в силах их унять.

Цзиньлянь воскурила благовония, поставила подпись и склонилась в молитве перед ликами будд. Потом она ушла к себе в спальню, где они с Симэнем пили вино, закусывали скоромным и предавались утехам.

– Если что понадобится, сама распорядись, – наказал Симэнь старой Ван. – Госпожу не беспокой.

– Не волнуйтесь, сударь! Наслаждайтесь, пожалуйста, в свое полное удовольствие, – захохотала старуха. – С этими лысыми я и сама управлюсь.

Да, дорогой читатель, редко можно встретить благочестивого монаха, который устоял бы, когда красавица в объятиях. Еще предки наши говаривали: словом назовешь – монах, двумя – лукавый искуситель, тремя – голодный демон сладострастья. А вот что писал Су Дунпо: «Пока не брит, не ядовит; не ядовит – значит не брит. Станет злодеем – голову обреет; голову обреет – соблазн одолеет».[179] Это рассуждение касается как раз монашеского обета. Живут себе монахи в палатах высоких и хоромах просторных, в обителях святых и кельях светлых да проедают денежки, которые текут к ним от жертвователей со всех концов земли. Не пашут, не сеют, а трижды в день трапезничают. И никаких волнений не знают. Одна у них забота – как свою плоть ублажить. А возьмите любого мирянина – чиновного ли звания или землепашца, ремесленника или торговца, богатого да знатного, старейшину или даже сановного придворного – все равно – гложет его корысть да честолюбие, дела да труды покою не дают. Будь рядом и жена-красавица иль наложница молодая, а как вспомнит невзначай о делах, так в душу закрадываются тревога да заботы. Либо риса не осталось, либо дрова вышли, и сразу всю радость как рукой снимет. А у монахов этого добра хоть отбавляй.

О том же говорят и стихи:

Глубоко запал в душу монахам образ обольстительной и игривой вдовы. Когда они возвратились из монастыря после полуденной трапезы, Цзиньлянь развлекалась с Симэнем. Ее спальню отделяла от комнаты, где свершалось бдение, всего лишь тонкая деревянная перегородка. А случилось так, что один из монахов пришел раньше других. Приблизившись к окну хозяйкиной спальни для омовения рук, он расслышал дрожащий голос Цзиньлянь и нежные вздохи… словом, то, что сопровождает любовное сражение. Монах остановился и, делая вид, будто моет руки, долго вслушивался.

– Милый, перестань, не жди, пока соломенные туфли истреплются о камни, – шептала нежным голоском Цзиньлянь, – ну хватит! Сколько можно! А то еще монахи услышат. Пожалей, довольно!

– Не спеши, – просил Симэнь. – Дай еще курительную свечу на панцире краба[180] возжечь.

И невдомек им было, с каким удовольствием подслушал весь их шепот лысый негодник.

Прибыли остальные монахи и начали панихиду. Один рассказал другому, другой третьему, и все узнали, что вдова держит при себе любовника. От такой вести у монахов невольно руки в движенье пришли, ноги в пляс пустились. В конце панихиды, под вечер, совершали вынос таблички усопшего и жертвенных предметов. Еще до этого Цзиньлянь сняла траур и, одевшись в яркое платье, встала за занавеской рядом с Симэнем, чтобы посмотреть, как монахи предадут огню табличку. Старая Ван поднесла ковш и горящий факел. В положенный час, когда табличка и изображения будд были сожжены, лысый разбойник устремил лукавый взгляд на занавеску, за которой отчетливо вырисовывались силуэты хозяйки и ее любовника. Они стояли, прислонившись друг к другу. Монах вспомнил, что говорили днем, и, как ошалелый, давай бить в гонг. У него снесло шапку и обнажился голый блестящий череп, но он внимания не обращал – знай барабанил колотушкой и покатывался со смеху.

– Ведь и бумажный конь[181] уже огню предан, к чему же вы, отец наставник, в гонг-то все бьете? – спрашивала старая Ван.

– Не спеши и дай еще «курительную свечу на панцире краба возжечь», – отвечал расходившийся инок.

Услыхав эту реплику, Симэнь велел сводне поскорее расплатиться с монахами.

– Мы желали бы лично поблагодарить ее милость, устроительницу панихиды, – сказал старый монах.

– Скажите им, мамаша, это совсем ни к чему, – отозвалась Цзиньлянь.

– Если так, тогда что ж? «Ну хватит!» И в самом деле, «сколько можно!» – хором подхватили монахи и с хохотом удалились.

Да,

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Так вот, как только предали огню табличку покойного У Чжи, Цзиньлянь нарядилась в яркое платье и вечером устроила пир. На прощание она пригласила и старую Ван, чтобы отдать ей на попечение падчерицу.

– Вернется У Сун, – наказывала она старухе, – скажешь: невестке, мол, жить стало трудно, и мать посоветовала ей выйти замуж. Просватали, скажешь, за приезжего, с ним и уехала в дальние края.

Все свое добро Цзиньлянь загодя переправила к Симэнь Цину, а что осталось – обноски и ветхую мебель – отдала старухе.

Симэнь из благодарности вручил Ван лян серебра.

На другой день за Цзиньлянь прислали паланкин с четырьмя фонарями. Дайань выступал за провожатого, а старая сводня – за родительницу невесты. Кто из соседей не знал об этой женитьбе! Но хотя бы один решился вмешаться. Все опасались злодея Симэнь Цина. Ведь у него и деньги, и связи.

Однако на улице тогда сложили меткий стишок:

Симэнь отвел Цзиньлянь довольно просторный флигель с теремом, расположенный в саду.[182] Внизу по одну сторону располагалась передняя, а по другую – спальня. За шестнадцать лянов Симэнь купил ей покрытую черным лаком с позолотой и разноцветными узорами кровать. На нее спускался крапленый золотом полог из красного газа. Были со вкусом расставлены отделанные слоновой костью шкафы с посудой, расписанные цветами столы, стулья и обтянутые парчою круглые табуреты. К флигелю примыкал отдельный дворик с едва заметной среди обилия цветов калиткой. Редко кто заглядывал в этот укромный уголок.

Старшая жена У Юэнян держала двух горничных – Чуньмэй и Юйсяо. Чуньмэй по приказанию Симэня перешла к Цзиньлянь. На кухне ей стала прислуживать купленная за шесть лянов Цюцзюй. А для Юэнян хозяин купил за пять лянов молоденькую горничную Сяоюй.

Цзиньлянь вошла в дом пятой женою Симэня, так как место четвертой заняла стройная миловидная Сунь Сюээ. Ей было лет двадцать. Пришла она в дом Симэня вместе с его первой женой, урожденной Чэнь, в услужении у которой находилась. Потом волею хозяина Сюээ рассталась с девической челкой. Так она стала четвертой женою, а Цзиньлянь, как было сказано, пятой. Но об этом говорить больше не будем.

Ни хозяйке, ни младшим женам не по душе пришлась женитьба Симэня на Цзиньлянь.

Да, дорогой читатель! Сколь ревнивы женщины! Стоит только мужу привести наложницу, как жена, даже самая благоразумная, самая покладистая на свете, если сразу и не выкажет неудовольствия, то потом, увидев, как муж уходит делить радости с наложницей, сразу от ревности насупит брови и тяжко станет у нее на душе.

Да,

Симэнь остался у Цзиньлянь. Они резвились как рыбки в воде, наслаждались любовью и счастьем, до краев переполнявшими их сердца.

На другой день Цзиньлянь уложила прическу и нарядилась по-праздничному. После чаю, который подала ей Чуньмэй, она пошла в задние покои к У Юэнян, чтобы познакомиться с остальными женами Симэня и преподнести туфельки хозяйке дома.

Юэнян сидела на возвышении. Она внимательно и пристально оглядела вошедшую, которой было не больше двадцати шести. А какая она была красивая!

Только поглядите:

Брови как ранней весной тонкие ивы листочки – в них таится тоска по любовным усладам. Ланиты будто персика алые цветы на исходе весны – они жаждут ласки интимных встреч. Исполнен грации стан ее тонкий и хрупкий. Как ласточка в силках томна, как иволга нетороплива. Алых губ нежный цветок манит шмелей, смущает мотыльков. Нефритовое изваянье – и даром речи награждена она. Редчайшая яшма – и дивный аромат источает она.

У Юэнян оглядела Цзиньлянь с головы до ног, потом с ног до головы, и обаяние неизменно сопутствовало ее взору. Красавица блистала чарами, как жемчужина, перекатывающаяся на хрустальном подносе, напоминала грацией ветку алых абрикосовых цветов, озаренную лучами восходящего солнца. Юэнян ничего не сказала, но про себя подумала: «Вот, оказывается, почему слуги в один голос твердят: „Ну и жена у лоточника У“. Теперь и сама вижу, как она прекрасна. Недаром муженек в нее влюбился».

Цзиньлянь низко поклонилась хозяйке и поднесла туфельки. После того как Юэнян приняла подарок и ответила поклоном, Цзиньлянь обратилась к Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу и Сунь Сюээ, которых приветствовала как своих сестер, и встала сбоку. Юэнян распорядилась подать ей сиденье и пригласила присаживаться. Прислуге было велено называть ее госпожой Пятой.

Цзиньлянь глаз не спускала с хозяйки, которой было лет двадцать семь. Родилась она пятнадцатого в восьмой луне, поэтому ей дали имя Юэнян, то есть Лунная дева.[183] Лицо у нее было чистое, как серебряное блюдо, а прорезь глаз напоминала формою зернышко абрикоса. В мягких движениях ее угадывалась кротость. Она отличалась сдержанностью и немногословием.

Вторая жена – Ли Цзяоэр, бывшая певичка из веселого дома, отличалась округлостью форм и по солидности своей имела обыкновение покашливать, когда к ней обращались. Хотя Цзяоэр и слыла искусной в любви, она далеко уступала Цзиньлянь.

Третья жена – недавно взятая Мэн Юйлоу, лет тридцати, высокая и стройная как ива, с овальным лицом нежнее грушевого цветка. Редкие едва заметные рябинки придавали ей какую-то особую привлекательность и естественную красоту. Видневшиеся из-под юбки изогнутые золотые лотосы были не больше ножек Цзиньлянь.

Четвертая жена – Сунь Сюээ, вышла из горничных. Стройная, легкая и подвижная, она была отменной кухаркой, которой больше всего удавались изысканные блюда.

Стоило только Цзиньлянь приглядеться к женам Симэня, как она уже знала отличительные черты каждой из них.

Прошло три дня. С раннего утра уходила Цзиньлянь в задние покои. То что-нибудь шила хозяйке, то кроила туфельки. Одним словом, на все напрашивалась, за все бралась. «Сударыня» – то и дело, как служанка, обращалась она к Юэнян и вскоре своими знаками внимания так ей польстила, что та души в ней не чаяла: звала Цзиньлянь сестрицей, дарила свои самые любимые наряды и головные украшения. Пили, ели они за одним столом. Не нравилась такая привязанность хозяйки к новенькой ни Цзяоэр, ни остальным женам.

– Мы тут не первый день, но нас она и в расчет принимать не желает, – ворчали они. – Совсем Старшая в людях не разбирается. Давно ль Пятая заявилась, а так к ней липнет.

Да,

Так вот, взял, стало быть, Симэнь к себе Цзиньлянь, поселил ее в дальние покои, в большие палаты, одарил нарядами и драгоценностями, и переживали они ту удивительную пору молодости, когда женщина чарует красотой, а мужчина покоряет доблестью и мощью. Симэня будто клеем приклеили к Цзиньлянь – так неотступно он следовал за ней, исполняя все ее желания. И не проходило дня без утех и наслаждений, но не о том сейчас пойдет речь.

Расскажем теперь об У Суне. В начале восьмой луны возвратился он в Цинхэ и вручил письмо уездному правителю. Когда правитель убедился, что золото, серебро и драгоценности переданы по назначению, то на радостях одарил У Суна десятью лянами серебра и устроил в его честь угощение, но говорить об этом подробно нет надобности.

Дома У Сун переоделся, переобулся, повязал на голову новую повязку, запер дверь и отправился прямо на Лиловокаменную.

При появлении У Суна соседей даже пот прошиб со страху.

– Вот и нагрянула беда! – приговаривали они. – Тайсуй[184] воротился – дело миром не кончится. Что-то будет!

Очутившись перед домом брата, У Сун отдернул дверную занавеску и шагнул в прихожую. Там он заметил Инъэр. Она сидела в коридоре и сучила нитки.

– Уж не померещилось ли мне? – подумал У Сун и крикнул невестку, но ответа не последовало. Он стал звать брата – снова молчание. – Оглох я что ли? Никого не слышу.

У Сун подошел к Инъэр и заговорил с ней. Испуганная появлением дяди, племянница молчала.

– Где отец с матерью? – допытывался У Сун.

Инъэр залилась слезами, но не проронила ни слова.

Старая Ван по голосу поняла, что прибыл У Сун. Боясь огласки, она бросилась к Инъэр с намерением заговорить зубы богатырю.

У Сун поклоном приветствовал старуху, а потом спросил:

– Куда брат девался? И почему не видать невестки?

– Присаживайтесь, почтенный, – молвила Ван. – Сейчас все расскажу. Как вы отбыли, брат ваш захворал и в четвертой луне помер.

– В какой день умер? От чего? Кто его лечил?

– В двадцатый день ни с того ни с сего начались нестерпимые боли в сердце, дней девять промучался. Всем богам молились, гадателей звали. Каких только снадобий ему не давали! Но ничего не помогло… Так и помер.

– Как же так вот и помер?! Он никогда на сердце не жаловался, – недоумевал У Сун.

– Как вы, начальник, легко рассуждаете! Небо не предупреждает, когда бурю нашлет. С утра человек счастьем наслаждается, а под вечер с горя убивается. Нынче разулся – не знаешь, придется ли завтра обуваться. Коли быть беде, ее не минуешь.

– А где ж его похоронили?

– Как брата вашего не стало, в доме ни медяка не оказалось. А хозяйка, – одно слово, баба! – куда пойдет? Где ей место погребения выбирать?! Спасибо, благодетель солидный отыскался, с покойником знакомство водил, – гроб пожертвовал. Что оставалось делать?! Через три дня состоялся вынос и сожжение…

– Ну, а невестка где ж?

– Невестка – женщина молодая, слабая. Без медяка в кармане перебивалась, а как кончился траур, мать уговорила ее выйти замуж. За приезжего вышла, с ним и уехала. А мне вот чадо свое на шею посадила, кормить-поить наказала до вашего приезда. Вот заботы дала…

Тяжело стало У Суну. Вышел он на улицу и побрел домой. Переодевшись в траур, он наказал солдату купить пеньковую веревку, чтобы препоясаться ею, пару мягких туфель и траурную шапку, а также фруктов, сладостей, ароматных свечей, жертвенных денег и прочие предметы.

В доме брата снова соорудили алтарь усопшего, расставив перед ним жертвенную снедь. На столе были зажжены светильники и благовонные свечи, поставлено вино и закуски, вокруг развешены траурные стяги. На приготовления ушло добрых две стражи.

Когда пробили первую стражу, У Сун возжег благовония, пал ниц и стал причитать:

– Пребудь рядом со мною, душа старшего брата моего! Человек ты был слабый и тщедушный. Как ты скончался, мне неведомо. Но знай, если тебя жестоко обидели и свели в могилу, явись мне во сне. Я отомщу за тебя насильникам.

И У Сун возлил вино, предал огню деньги и жертвенные предметы, затем, рухнув на пол, снова громко зарыдал. Вместе с ним скорбели и зашедшие в дом прохожие и растроганные соседи. Успокоившись, У Сун пригласил воинов и Инъэр разделить с ним поминальную трапезу, потом достал две циновки и велел солдатам укладываться на ночлег в соседней комнате. Инъэр легла в задней, а себе У Сун постлал циновку прямо у жертвенного стола.

Близилась полночь, но У Суну не спалось. Он тяжело вздыхал, ворочался с боку на бок. Солдаты, растянувшись во весь рост, спали как убитые – только храп раздавался. У Сун встал. На столе тускло мерцали свечи. Он сел на циновку и заговорил сам с собой:

– Брат был слабый и хилый. Как он умер?…

Не успел У Сун договорить, как из-под стола налетел порыв холодного ветра.

Только поглядите:

Без плоти и без тени, не мгла и не туман. Кружит как смерч, пронзает до костей. То холодом наскочит, душу леденя. Яркий огонь на жертвенном столе вдруг сник, померк. Едва-едва теплится светильник пред усопшего табличкой. Вдруг взметнулись жертвенные деньги на стене. Погребальный стяг затрепетал, отравленного душу сокрывая.

От леденящего ветра у богатыря волосы встали дыбом. Посмотрел он и видит: из-за стола появилась фигура. Раздался крик:

– О брат мой! Какую страшную я принял смерть!

У Сун не мог разглядеть говорившего, но только он метнулся в его сторону, как холод рассеялся и видение исчезло.

– Странно, – размышлял У Сун, поворачиваясь на циновке. – Сон это или явь? Ведь брат только что собирался мне все рассказать, а я своей ретивостью спугнул его душу. Ей-ей, что-то скрывают от меня о его кончине.

Пробили третью ночную стражу. У Сун обернулся. Солдаты крепко спали. Не по себе стало У Суну. Он ждал рассвета. Чтобы скоротать время, прилег. В пятую ночную стражу запели петухи. Светало. Встали солдаты и принялись греть воду. У Сун умылся и позвал Инъэр. Она осталась домовничать, а У Сун с солдатами отправился порасспросить соседей, как умер его брат и за кого вышла невестка. Соседи прекрасно все знали, да боялись Симэнь Цина и не желали вмешиваться в дело.

– К чему вы, начальник, нас спрашиваете? Тетушка Ван рядом живет, ее лучше спросите. Она вам все расскажет, – говорили они.

А один, поразговорчивей, добавил:

– Лучше всего, начальник, расспросите торговца грушами Юньгэ или следователя Хэ Девятого. Они-то всю подноготную знают.

У Сун пошел разыскивать Юньгэ, но нигде на улице его не было видно. Пострел между тем распродал рис и с пустой корзиной в руке возвращался домой.

– Братец, постой, – окликнул его У Сун.

– Опоздали вы, начальник, – проговорил Юньгэ, узнав У Суна. – Ничего теперь, наверное, не выйдет. Показания я бы дал, если б не старик отец. Ему шестьдесят. Кто кормить будет?

– Пойдем со мной, братец, – предложил У Сун и повел паренька в харчевню.

Они поднялись наверх. У Сун заказал две чашки рису и обратился к Юньгэ:

– Ты, братец, молодец! Такой молодой, а как об отце заботишься! Так и нужно! – он вынул пять лянов серебра мелочью и, протягивая их Юньгэ, продолжал: – На, возьми. Отцу на пропитание годятся. А поможешь мне, еще дам десять лянов. Настоящую торговлю откроешь. Только рассказывай все по порядку. С кем брат не ладил? Кто его загубил? Кто невестку взял? Все говори, ничего не скрывай.

Юньгэ взял серебро, а про себя смекнул: «Этих пяти лянов хватит отцу, пожалуй, месяца на три, а то и на все пять. Этак и в свидетели можно пойти».

– Так слушайте, что я вам скажу, – обратился он к У Суну. – Только тяжело вам будет, начальник!

И Юньгэ рассказал, как он торговал грушами и искал Симэнь Цина, как его избила старая Ван, когда он пытался проникнуть в чайную, как он помог У Чжи уличить любовников, как, наконец, Симэнь Цин ударил У Чжи под самое сердце и тот, пролежав несколько дней с сердечной болью, внезапно умер. Обо всем от начала до конца поведал У Суну уличный торговец.

– Правду ты говоришь? – спросил, выслушав его, У Сун. – Ну, а невестка с кем уехала?

– Ее Симэнь Цин взял. Хотите все до дна вычерпать, сами ее расспросите.

– Глупостей не болтай! – заметил У Сун.

– Глупости?! Да я и на суде то же скажу.

– Ну, если так, то ешь.

Вскоре на столе появились солидные блюда и чашки. Они принялись за еду. У Сун расплатился. Когда они спустились вниз, он наказал Юньгэ:

– Ступай домой и отдай деньги отцу, а завтра утром приходи к управе. Подтвердишь, что мне рассказал. Да… где живет следователь Хэ Девятый?

– И вы собираетесь отыскать Хэ Девятого? Да он за три дня до вашего приезда исчез.

У Сун отпустил парнишку, а на другой день с утра отправился к почтенному Чэню и попросил его написать жалобу. Когда богатырь подошел к управе, его уже поджидал Юньгэ. Они вместе вошли в приемную и встали на колени. У Сун подал жалобу.

– Что у тебя за жалоба? – удивился уездный правитель, увидев перед собой У Суна.

– Злодей Симэнь Цин в сговоре с моей невесткой Пань, своей любовницей, ударил моего брата ногой в грудь. Потом по наущению старой Ван они загубили брата, а Хэ Девятый, не разобравшись, поспешил предать тело огню, чтобы скрыть следы отравления. Невестку забрал в наложницы Симэнь Цин. Вот Юньгэ все подтвердит. Только на вашу милость уповаю.

У Сун вручил жалобу.

– А где ж Хэ Девятый? – спросил правитель, принимая жалобу.

– Хэ Девятый учуял недоброе и скрылся, – ответил У Сун.

Правитель допросил Юньгэ и вместе со своими помощниками удалился на совещание.

Надобно сказать, что и сам правитель, и его помощники, и архивариус, и писарь – все сверху донизу поддерживали с Симэнем Цином дружбу, а потому единодушно решили дело замять.

– У Сун, – заявил вошедший в приемную правитель, – ты же служишь старшим в уездной страже, а порядков не знаешь. Чтобы уличить прелюбодеев, их надо застать на месте, чтобы обвинить в воровстве, нужно предъявить награбленное, а когда подозревают убийство, осматривают раны. Так ведется исстари. В данном же случае нет даже трупа твоего брата, да и прелюбодеев никто не застал. Сам посуди, могу ли я разбирать дело об убийстве, полагаясь только на показания этого подростка? Можно ли допустить такую несправедливость?! Не торопись и подумай, стоит ли затевать дело.

– Ваше превосходительство! – сказал У Сун. – Это не моя выдумка, а сущая правда.

– Встань! – прервал его правитель. – Я еще раз обдумаю. И если сочту нужным, арестую кого следует.

У Сун встал и пошел домой, а Юньгэ задержали в управе.

Кто-то уже успел донести о случившемся Симэню. Известие о возвращении У Суна, его жалобе в управу и вызове Юньгэ в качестве свидетеля привело Симэня в замешательство. Он немедля выделил толику серебра и с доверенными слугами Лайбао и Лайваном отправил его уездным властителям.

На другой день У Сун ранним утром явился в управу и просил правителя арестовать преступников. Ему и в голову не приходило, что правитель получил взятку и не думал заниматься его жалобой.

– У Сун, – начал он, – не слушай, что тебе наговаривают болтуны. Они захотели поссорить тебя с Симэнь Цином. Дело тут темное, в нем нелегко разобраться. Как говорил мудрец: сомневаюсь даже в том, что вижу своими глазами, как же поверю тому, что говорят за спиной. Не горячись!

– Начальник! – вмешался в разговор стоявший рядом писарь, обращаясь к У Суну. – Ты же сам служишь в управе и должен знать порядок. Когда дело касается убийства, должны быть все улики налицо: труп, раны, причина смерти, орудия убийства и его следы. Только в таком случае ведется дознание. У нас нет даже тела твоего брата.

– Если вы не желаете браться за дело, я разберусь в нем сам, – заключил У Сун и, взяв обратно жалобу, покинул управу.

Юньгэ он отпустил домой, а сам невольно обратил свой взор к небу и тяжело вздохнул. Зубовный скрежет то и дело прерывался проклятиями, которые он посылал в адрес невестки-преступницы. Чтобы дать выход гневу, У Сун бросился прямо к лавке Симэня с намерением избить насильника, но за прилавком стоял только приказчик Фу Второй.

– Хозяин дома? – крикнул ворвавшийся в лавку У Сун.

– Хозяина нет, – ответил приказчик, узнав У Суна. – Что ему передать?

– Поди сюда! Мне с тобой поговорить нужно.

Фу Второй не посмел ослушаться. У Сун отвел его в сторону и схватил за шиворот. Глаза у него зловеще сверкали.

– Выбирай – жизнь или смерть?

– Пощади, начальник! – взмолился приказчик. – Что я тебе плохого сделал, начальник? С чего так разгневался?

– Умереть захотел, так молчи, скажешь правду, будешь жить. Где этот Симэнь, я тебя спрашиваю? Когда к нему невестка ушла? Ну! Все как есть говори, тогда пощажу.

Приказчик Фу был человек робкий. При одном виде богатыря он весь затрясся со страху.

– Успокойся, начальник. Я ведь всего только служу у него. За два ляна серебром месячного жалованья в лавке торгую. Знать не знаю, какие дела делает хозяин. Его нет дома. Он недавно ушел с приятелем в кабачок на Львиную. Честно вам говорю.

У Сун отпустил приказчика и вихрем помчался на Львиную, а перепуганный Фу Второй долго еще не мог двинуться с места. Когда У Сун очутился у моста на Львиной перед самым кабачком, Симэнь Цин, оказывается, угощал местного посыльного Ли. Этот Ли только тем и занимался, что обивал пороги управы, совал нос в казенные дела, пронюхивал везде и всюду. Так и наживал деньги. Его подкупали и истец, и ответчик, он же оказывался посредником того и другого, когда требовалось подмазать власти. Потому-то его и прозвали в уезде Ли Доносчик.

В тот же день, только узнав, что правитель вернул У Суну жалобу, Доносчик немедленно доложил об этом Симэню. Тот на радостях пригласил его в кабачок и одарил пятью лянами.

Пир был в самом разгаре, когда Симэнь случайно выглянул в окно и увидел У Суна. Вид у богатыря был свирепый. Он бежал от моста прямо к кабачку. Почуяв недоброе, Симэнь вышел, будто за нуждой, сам же выпрыгнул в заднее окно на гребень прилегавшей к кабачку стены, а с нее в соседний двор.

В это время в кабачок ворвался У Сун.

– Симэнь Цин здесь? – спросил он слугу.

– Господин Симэнь наверху. Со знакомым пируют.

У Сун скинул одежду и стрелой взлетел по лестнице. За столом сидел один посетитель, сбоку расположились две певички. Узнав в посетителе Доносчика Ли, У Сун сразу понял, кто донес Симэню, и бросился прямо к нему.

– Куда делся Симэнь Цин?

У Ли от испуга язык отнялся.

У Сун пинком опрокинул стол. Вдребезги разбились тарелки и чашки, напуганные певички застыли на месте. У Сун бросился к Доносчику и саданул его кулаком. Доносчик с криком вскочил на скамейку, пытаясь спастись через заднее окно, но У Сун схватил его обеими руками, подтащил к переднему окну и выбросил на самую середину улицы. Он так грохнулся, что у него помутился рассудок. Никто не решался к нему подойти. Наблюдавшие буйство У Суна слуги в кабачке трепетали, охваченные страхом. Вытаращив глаза, стояли, как вкопанные, прохожие. Кипевший от гнева У Сун бросился вниз. Доносчик, полумертвый, распластался на самой дороге и только шевелил глазами. У Сун раза два пнул его в живот. Тот застонал и испустил дух.

– Ты обознался, начальник, – заговорили в толпе, – ведь это не Симэнь Цин.

– А чего он молчал, когда его спрашивали?! Ну, и ударил. Я убивать не собирался. Так вышло, – сказал У Сун.

Околоточный видел убитого, но забрать У Суна не решался, потом осмелел, потихоньку подошел к нему и ловким движением скрутил У Суну руки. Вместе с хозяином кабачка Ван Луанем и певицами Бао и Ню его отвели в управу, где они предстали перед правителем.

Между тем бурлила Львиная улица, волновался весь уездный центр Цинхэ. На улицу валом валили зеваки. Шли настойчивые слухи: Симэнь Цин, мол, остался невредим и где-то скрывается, а этот погиб ни за что ни про что.

Да,

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Так вот. О том, как У Суна отвели в управу к уездному правителю, мы уже говорили.

А теперь расскажем о Симэнь Цине. Выпрыгнул он из окна кабачка на гребень стены и, спустившись по ней, очутился на чужом дворе, где и спрятался. А двор, надобно сказать, принадлежал почтенному Ху, местному врачу. В то самое время вышла за нуждой толстая служанка. Только она присела, как видит: у самой стены притаился человек.

– Воры, караул! – что есть силы закричала служанка, не будучи в состоянии бежать.

На крик тотчас же вышел хозяин.

– А, это вы, ваша милость! – сказал он, узнав Симэня. – Как я рад, что вы спаслись от У Суна. Он убил другого, и его забрали в управу. Смерти ему не миновать, а вы, сударь, можете преспокойно идти домой. Симэнь поблагодарил врача Ху и с беззаботным видом отправился к себе. Дома он подробнейшим образом рассказал о случившемся Цзиньлянь. На радостях они даже в ладоши захлопали, полагая, что избавились от беды. Цзиньлянь подговорила мужа денег не жалеть, чтобы покончить с У Суном раз и навсегда. Симэнь послал преданного слугу Лайвана поднести уездному правителю серебряный винный прибор с позолотой и пятьдесят лянов серебра высокой пробы. Щедро одарил он и его помощников, чтобы судили У Суна без снисхождения.

На другой день утром в приемной зале появился правитель. Выведенный под охраной У Сун, а также свидетели – хозяин кабачка и певицы – стояли перед уездным правителем на коленях. Подкупленный Симэнем тот заговорил совсем другим тоном:

– У Сун! – воскликнул он. – Как ты смеешь преступать закон?! Вчера ты оклеветал ни в чем не повинных, сегодня ни за что ни про что убил человека. Отвечай!

– Будьте, ваше превосходительство, мне судьею, – взмолился У Сун, склоняясь в земном поклоне. – Я хотел отомстить Симэнь Цину, да как на грех мне попался под руку этот. Спрашиваю, где Симэнь, он не отвечает. Зло меня взяло, ну, и убил сгоряча.

– Как это так?! – прервал его правитель. – Разве ты не знаешь, что Ли служил посыльным в управе? Нет, ты убил его с умыслом. Будешь говорить правду, а? Подать орудия пыток! – приказал он подручным. – Этого злодея избить мало!

Тотчас же явились подручные, неся с собой разнообразные орудия пытки. На лежавшего ничком У Суна градом посыпались удары. После двух десятков палочных ударов У Сун стал просить пощады:

– Ваше превосходительство, неужели у вас нет жалости? Ведь я вам одолжение делал. Пощадите!

Мольба У Суна привела правителя в еще большую ярость.

– Сам человека убил, да еще препирается, пощады просит! Надеть тиски! – распорядился он.

Пальцы У Суна зажали в тиски. После пятидесяти палочных ударов его заковали в тяжелую шейную колодку и повели в тюрьму. Там при проверке присутствовало несколько человек, среди которых были помощник правителя и более низкие чины. Они знали, что У Сун – человек честный и справедливый, и сочувствовали ему. Им хотелось как-то ему помочь, но что они могли сделать?! Ведь их одарил Симэнь, и они языки прикусили, не решаясь слова вымолвить.

Коль скоро У Сун требовал тщательного разбирательства, правитель несколько дней повременил, а потом кое-как составил показание. Он же направил одного из своих подчиненных на Львиную, чтобы тот в присутствии следователя, околоточного и свидетелей на месте осмотрел тело убитого Доносчика Ли. Заключение обследования гласило: обвиняемый У Сун, де, в самом деле искал встречи с Ли, дабы потребовать с него деньги, но договориться по-хорошему им не удалось. Злость охватила У Суна. Он поднял драку, пустил в ход кулаки и ноги, а потом выбросил избитого Ли из окна, отчего тот скончался. На груди слева, под самым сердцем, на лице и в паху убитого заметны раны и кровоподтеки.

Заключение передали в управу, а через день в областное управление Дунпина была направлена бумага для дальнейшего разбирательства и окончательного решения.

Правителем области Дунпин был в то время Чэнь Вэньчжао, уроженец Хэнани, человек честный и неподкупный. Как только поступило дело, он без промедления явился в управление. Вот какой это был правитель!

Только поглядите:

Во всем правдив он и тверд. За добродетель и ум его чтут. Он с малых лет над книгами сидел, а возмужавши, пред государем блистал познаньями своими. Он верности исполнен и почтенья, гуманен к людям и милосерд в делах. И множатся подвластные ему, не в тягость им его умеренный налог. Как правителя, славят его на всех перекрестках. При нем не затевают больше тяжб, а про воров-грабителей совсем уже забыли. Старцы на рынках и у колодцев слагают гимны в его честь. Не отпускают со службы – толпою держат оглобли, срезают стремена. Имя его в анналы внесут – оно прогремит в веках. Ему, достойному, плиты и стелы будут петь постоянно хвалу. Правдивый и неподкупный, он народу как мать и отец. Ясным небом за ум и за честь величают его.

Как только правитель Чэнь Вэньчжао узнал, что случилось, он распорядился ввести задержанных. Первым делом прочитал бумагу из уездной управы, потом просмотрел показания допрошенных. Что ж там было написано?

Доклад гласил:

Правитель области прочитал документ и позвал У Суна.

– Как ты убил этого Доносчика Ли? – спросил он, когда У Сун приблизился и встал на колени.

– Ваше высокопревосходительство! – У Сун отвесил земной поклон.

– Где судит ясное небо,[186] там я, ничтожный, найду справедливость! Позволите говорить, скажу.

– Говори! – приказал правитель Чэнь.

– Я мстил за старшего брата и разыскивал Симэнь Цина, а этот мне подвернулся по ошибке. – У Сун подробно изложил всю историю и продолжал: – Да, я был оскорблен и затаил месть. Но Симэнь Цин богат и его не смеют арестовать. Только брата моего загубили напрасно, и душа его взывает об мщении.

– Довольно, – прервал его Чэнь Вэньчжао. – Суть дела ясна.

Правитель вызвал тюремного надзирателя Цянь Лао и приказал дать ему двадцать палок в наказание.

– Недостоин своего поста ваш уездный правитель! – заявил Чэнь. – Как он посмел так беззастенчиво попирать закон?!

Затем Чэнь Вэньчжао допросил каждого и записал показания.

– Он мстил за брата, а Доносчика Ли убил по ошибке, – указав на У Суна, обратился к своим помощникам правитель Чэнь. – Это поборник справедливости и долга, и нельзя его судить как убийцу.

Чэнь Вэньчжао собственноручно исправил прежние «показания» У Суна и велел снять с него тяжелую колодку. У Суна заковали в легкую колодку, какие надевают за мелкие преступления и отвели в острог, а остальных распустили по домам до особого распоряжения.

В Цинхэ была направлена бумага, в которой предлагалось привлечь к делу злодея Симэнь Цина, а также невестку Пань, старуху Ван, подростка Юньгэ и следователя Хэ Девятого, дабы после беспристрастного допроса и выяснения обстоятельств дать делу дальнейший ход.

Все знали, что У Сун пострадал невинно, и ни один тюремщик из дунпинского острога не взял с него медяка. Ему даже носили вино и еду. Слух об это этом дошел и до Цинхэ, отчего Симэня бросило в дрожь. Чэнь Вэньчжао – правитель честный и неподкупный, серебром его не прельстишь, рассудил Симэнь и решил обратиться к свату Чэню. Тот, дескать, заступится по-родственному. И звездной ночью Симэнь снарядил в Восточную столицу своего слугу Лайбао с письмом к командующему придворной гвардией Ян Цзяню. Ян, в свою очередь, замолвил слово перед государевым наставником Цай Цзином, членом Государственной канцелярии. Опасаясь за репутацию уездного правителя Ли, государев наставник немедля отправил с нарочным тайное письмо правителю Чэнь Вэньчжао.

Чэнь Вэньчжао, надобно сказать, служил в свое время судьей в Высшей кассационной палате, потом при поддержке Цай Цзина получил повышение и стал правителем области Дунпин. И вот, коль скоро такова была воля Цая да и командующего Яна – тоже близкого к трону лица, то все, что мог сделать Чэнь Вэньчжао – это испросить согласие властей сохранить У Суну жизнь, наказать сорока палками и выслать за две тысячи ли. Хотя дело У Чжи вызывало сомнения, его, за отсутствием останков пострадавшего, пришлось прекратить. Остальных причастных к делу лиц выпустили на свободу. В дальнейшем дело велось в соответствии с поступившим сверху распоряжением.

В присутственной зале, куда из острога привели У Суна, Чэнь Вэньчжао огласил решение о высылке арестованного в Мэнчжоускую крепость. У Сун получил сорок палочных ударов, его забили в большую круглую колодку весом в семь цзиней, наполовину окованную железными обручами, на лбу выжгли два ряда знаков. Затем правитель передал У Суна двум служащим управления, которым было приказано конвоировать осужденного вплоть до Мэнчжоу.

В тот же день У Сун и конвойные покинули Дунпин и направились в Цинхэ. У Сун продал все свои пожитки, а деньги отдал конвоирам на дорожные расходы. Он попросил соседа Яо Второго присмотреть за Инъэр:

– Если удостоюсь высочайшего помилования и вернусь, не забуду благодеяния и щедро тебя вознагражу.

Соседи прекрасно знали, какой справедливый человек У Сун и очень жалели, что он попал в такую беду. Те, кто с ним дружил, помогли ему серебром. Нанесли ему и вина, и снеди, и медяков, и рису. Зашел У Сун к себе домой, велел солдату собрать вещи и в тот же день расстался с Цинхэ.

Извилистыми тропками вышли они на большую дорогу, ведущую в Мэнчжоу. Стояла середина осени.

Но оставим пока У Суна и расскажем о Симэнь Цине. Как прослышал он о высылке У Суна, у него будто от сердца отлегло, сразу на душе стало легко и приятно. Он велел слугам Лайвану, Лайбао и Лайсину подмести сад и накрыть стол в Лотосовой беседке, а вокруг нее расставить ширмы и развесить занавесы, да позвать труппу музыкантов, певцов и танцоров.

На радостях пировали всей семьей: старшая жена – У Юэнян, вторая – Ли Цзяоэр, третья – Мэн Юйлоу, четвертая – Сунь Сюээ и пятая – Пань Цзиньлянь. По обеим сторонам им прислуживали жены слуг, горничные и служанки. Славный был пир!

Только поглядите:

Курился аромат в треножниках Хуанди,[187] цветы стояли в вазах золотых. Вся утварь – сплошь редкости Сянчжоу.[188] Открылся занавес и заблистали жемчужины Хэпу.[189] На подносах хрустальных огненных фиников груды и цзяочжоуских.[190] груш. Нефрита зеленого кубики искрились вином – играющей яшмой текучей. Вот дракона вареная печень, рядом феникса жареные потроха[191] Что ни глоток – медяков десять тысяч. Вот лапы черного медведя и бурого верблюда копыта. Вин густой аромат поплыл над столом. Вот подали лотосом красным приправленный мягкий разваренный рис, потом изысканные лакомые блюда из рыбы – карпа из Ло-реки и леща ичуньаньского – каждое, точно, быка дороже или овцы. Вот «драконовы глаза»[192] и плоды личжи[193] – деликатесы Юга. Растерли плитки фениксова чая, и запенились волны в чашках из белой яшмы. Открыли вино, и нежное благоуханье заструилось из золотого кувшина. Роскошью мэнчанского господина[194] затмили, богатством самого Ши Чуна[195] превзошли.

Симэнь и Юэнян занимали почетные места. Ниже, по обеим сторонам от них, сидели остальные жены. Они передавали друг другу чарки, поднимали кубки и походили на купы цветов, какие вышивают на парче.

В разгаре пира появился слуга Дайань.

– От соседки, из усадьбы придворного смотрителя – евнуха Хуа,[196] сударыням цветы, – объявил он и ввел слугу и молоденькую служаночку с челкой до самых бровей. В руках она держала две коробки.

– Наша госпожа преподносит вам сладости, а здесь цветы для госпожи Старшей, – отвесив низко поклон, обратилась бойкая служаночка к Симэню и Юэнян и отошла в сторону.

Юэнян раздвинула занавеску и стала рассматривать коробки. В одной лежали пирожки с фруктовой начинкой и пряные сладости, какие готовят при дворе, в другой – только что срезанные туберозы.

– Сколько мы хлопот вашей госпоже доставили! – проговорила довольная Юэнян и одарила служанку платком, а слугу – сотней медяков.

– Передайте мою большую благодарность вашей госпоже. А как тебя зовут? – спросила она служанку.

– Меня зовут Сючунь, а его – Тяньфу.

Юэнян распорядилась, чтобы их покормили и угостили сладостями.

– Какая любезная у нас соседка, – заметила Юэнян, когда слуга и служанка удалились. – То и дело присылает подарки, а я ей – ничего.

– Года два как брат Хуа на ней женился, – вставил Симэнь. – Душа-человек, он мне сам говорил. А то разве дала бы таких служаночек держать?!

– Я с ней видалась прошлым летом на кладбище, когда ее свекра хоронили, – продолжала Юэнян. – Невысокая, круглое белое лицо, тонкие изогнутые брови. Она такая приветливая и молода еще. Ей, должно быть, года двадцать четыре, не больше.

– А ведь она была второй женой Ляна, письмоводителя тайного совета в Дамине,[197] – пояснил Симэнь. – Только потом на ней женился Хуа Цзысюй. Богатое приданое взял.

– Она нам делает подношения, знаки внимания оказывает, – возвращаясь к своей мысли, сказала Юэнян и заключила: – Ведь мы же ближайшие соседи, и неудобно оставаться в долгу. Завтра же ей подарки пошлю.

Надобно сказать, дорогой читатель, что жена Хуа Цзысюя, по фамилии Ли, родилась в первой луне пятнадцатого дня. Кто-то преподнес тогда ее родителям две вазы в форме рыбок, оттого ее и стали звать Пинъэр, то есть Вазочка. Была она сначала наложницей письмоводителя Тайного совета Ляна, который приходился зятем государеву наставнику Цаю. Жена у Ляна была до того ревнивая, что сживала со свету наложниц и служанок. Многих из них закапывали тут же за домом в глубине сада. Ли Пинъэр жила отдельно, в кабинете. Ей прислуживала нянька.

В канун праздника фонарей,[198] в третьем году правления под девизом Мира и Порядка, когда Лян с женою пировал в Тереме бирюзовых облаков, Ли Куй[199] вырезал всю их семью, от мала до велика. Сам Лян и его жена спаслись бегством, а Ли Пинъэр прихватила сотню крупных жемчужин, добытых в Индийском океане, и пару черных драгоценных камней с синеватым, воронова крыла, отливом, весом в целых два ляна. Забрав эти сокровища, она с нянькой приютилась у родственников в Восточной столице.

В то время придворного смотрителя Хуа назначили правителем Гуаньани.[200] Был у него неженатый племянник Хуа Цзысюй, ему и сосватали Ли Пинъэр. Хуа Старший отбыл в Гуаннань, а с ним и молодые.

Не прожили они и года, как старик Хуа заболел, вышел в отставку и переехал в родной уезд Цинхэ, где и умер.

Хуа Цзысюй завладел солидным состоянием и ежедневно гулял с друзьями в веселых домах. Он входил в компанию Симэня. Старшим братом был Симэнь Цин, вторым – сын богача Ина, торговца тафтой, Ин Боцзюэ, который промотал отцовское наследство, опустился и заделался прихлебателем у певиц, ловко играл в мяч, двойную шестерку, шашки и чего только не знал. Третьим был Се Сида, по прозвищу Непорочный. Он тоже помогал кому делать нечего, хорошо играл на папе и целыми днями торчал в публичных домах, подбирая объедки после пирушек. В братской компании кроме них состояли Чжу Жинянь, Сунь Молчун, У Дяньэнь, Юнь Лишоу, Чан Шицзе, Бу Чжидао и Бай Лайцян – всего десять друзей. Со смертью Бу Чжидао его место занял Хуа Цзысюй. Они собирались раз в месяц, звали певиц и развлекались среди этого букета цветов. Будучи племянником придворного, Хуа Цзысюй привык швырять деньгами, и друзья, пользуясь этим, охотно зазывали его в веселые дома, где пировали с певичками и частенько дней по пять домой не заявлялись.

Да,

Но довольно об этом. Так радовался, стало быть, в тот день Симэнь с женами, пируя в Лотосовой беседке. Разошлись под вечер. Симэнь пошел к Цзиньлянь. Он изрядно выпил, и ему хотелось насладиться «игрою тучки и дождя».

Цзиньлянь сейчас же зажгла благовония и разобрала постель. Они сняли одежды и легли. Симэнь не торопился. Ему было известно, что Цзиньлянь искусно играет на свирели.[202] Он расположился за газовым пологом и велел ей встать на четвереньки рядом с собой, обеими руками нежно обнял жену и поднес тот самый инструмент к ее устам. Симэнь, склонив голову, долго наслаждался ее утонченной игрою. Распаленный страстью, он кликнул Чуньмэй, чтобы та подала чаю. Цзиньлянь быстро опустила полог, опасаясь, как бы не увидала горничная.

– Ты чего испугалась? – спросил Симэнь. – Вон у соседа Хуа какие служаночки. Цветы приносила младшая, а другая – ровесница нашей Чуньмэй, и брат Хуа не обошел ее своим вниманием. Где жена – там и горничная. Ах, хороша! И ведь никто не знает об отношениях юнца Хуа со служанками!

– Ах ты, негодник! – Цзиньлянь обернулась к Симэню. – Только ругаться не хочется. На служанку потянуло? За чем же дело стало? Говоришь ты одно, а на сердце – совсем другое. К чему эти увертки? Ну, возьми ее, сравни со мной. Я ж не такая, как ты! И она не моя служанка. Я завтра выйду в сад и дам тебе такую возможность. Позови ее сюда и делай, что хочешь.

Цзиньлянь кончила играть. Симэнь обнял ее, и они легли.

Да,

О том же поется и в романсе на мотив «Луна над Западной рекой»:

На другой день Цзиньлянь в самом деле ушла к Юйлоу, а Симэнь поманил Чуньмэй –

и овладел горничной.

С того дня Цзиньлянь сразу возвысила Чуньмэй. Она больше не давала ей стоять на кухне у котлов, а держала у себя в спальне. Чуньмэй убирала постель, подавала чай. Цзиньлянь дарила ей платья и украшения, какие ей нравились. Горничная туго бинтовала свои маленькие ножки и была совсем не похожа на другую служанку – Цюцзюй. Сообразительная и насмешливая Чуньмэй обладала остроумием и привлекала красотой, за что и снискала благосклонность Симэнь Цина. Цюцзюй же, напротив, была глупа и бестолкова, и ей нередко доставалось от Цзиньлянь.

Да,

Если хотите знать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Так вот, перейдя в дом к Симэнь Цину, Цзиньлянь снискала его любовь и возгордилась, стала придирчивой и ни днем ни ночью не находила себе покоя. Все ее раздражало, всех она подозревала. То у забора подслушивала, то стояла под дверью – все искала повода, с кем бы поругаться. Не слыла сдержанной и Чуньмэй. Отчитала ее как-то из-за пустяка Цзиньлянь, и горничная, не зная, на ком сорвать зло, отправилась на кухню. Она барабанила по столу, гремела посудой. Вид у нее был такой угрюмый и злобный, что Сунь Сюээ не выдержала:

– Вот чудачка! Если замуж захотелось, ступай, в другом месте ищи, – пошутила она. – А тут нечего характер выказывать.

Чуньмэй так и подскочила:

– Замуж?! Это еще кто такую чушь несет?

Сюээ сразу сообразила, что горничная нынче не в духе и смолчала. А Чуньмэй тут же пошла и слово в слово передала все Цзиньлянь да и от себя добавила: мы, дескать, с вами обе хозяину по душе пришлись. Вместе, мол, голову ему вскружили.

От рассказа горничной Цзиньлянь стало совсем не по себе. В этот день она и так встала против обыкновения рано, потому что провожала на похороны У Юэнян, и ходила разбитая. Цзиньлянь прилегла, но потом встала и пошла в беседку. К ней порхающей походкой подошла Мэн Юйлоу.

– Чем ты так расстроена, сестрица? – спросила она, улыбаясь.

– И не говори! До того устала – на ногах не стою. А ты откуда?

– Да на кухню заходила.

– Та – на кухне? Она тебе что-нибудь говорила? – поинтересовалась Цзиньлянь.

– Ничего не говорила.

Цзиньлянь нарочно виду не подала, но про себя затаила злобу на Сунь Сюээ. Однако, не о том пойдет речь.

Цзиньлянь и Юйлоу занялись рукоделием, когда Чуньмэй внесла кувшин кипятку, а Цюцзюй заварила две чашки чаю. После чая они убрали со стола и начали играть в шашки. В самый разгар игры в беседке неожиданно появился садовый сторож – юный Циньтун – и доложил о прибытии хозяина.

Всполошившиеся женщины не успели собрать шашки, как Симэнь Цин вошел в садовую калитку и заметил их.

Они выглядели по-домашнему. И у той, и у другой волосы были собраны в пучок и буклями ниспадали на виски, а прическу украшала серебряная шелковая сетка. В серьгах блестели дорогие черные каменья. И одеты они были одинаково: отделанная серебром красная безрукавка поверх белой газовой кофты. Из-под вышитой юбки и у Цзиньлянь, и у Юйлоу кокетливо выглядывали острые носки совсем малюсеньких изящных красных туфелек.

Женщины казались выточенными из нефрита, и Симэнь невольно расплылся в улыбке.

– Вы – настоящие певички! Купить – ста лянов серебра не хватит! – пошутил он.

– Мы-то не певицы, – заметила Цзиньлянь, – а вот там сзади живет сущая певичка.

Юйлоу попыталась незаметно удалиться, но ее удержал Симэнь:

– Ты куда? Только пришел, а ты уходить? Скажи откровенно, что вы тут без меня делали.

– Да ничего особенного, – проговорила Цзиньлянь. – Скука нас одолела, стали в шашки играть. Не думали, что ты так скоро вернешься. – Она взяла у Симэня одежду. – Что-то рановато ты с похорон приехал.

– В храме собрались одни дворцовые смотрители да вельможи. Такая была жара, что я не вытерпел и уехал.

– А почему Старшей до сих пор нет? – спросила Юйлоу.

– Ее, должно быть, уж до города донесли. Я послал встретить паланкин.

Симэнь разделся и сел.

– И на что же вы играли? – продолжал он.

– Да ни на что. Так, от нечего делать за шашками просидели, – отвечала Цзиньлянь.

– Давайте я с вами сыграю. Кто проиграет, лян серебром на угощение выкладывает.

– Нет у нас никакого серебра, – заявила Цзиньлянь.

– А нет, шпильку возьму в залог. Идет?

Они расставили шашки и принялись за игру. Проиграла Пань Цзиньлянь. Не успел Симэнь сосчитать фигуры, как Цзиньлянь перемешала их и бросилась к цветущему кусту волчатника.[203] Прислонившись к декоративному камню причудливой формы, она сделала вид, что рвет цветы.

– Ах ты, плутовка! Проиграла и скрываться?

Увидав Симэня, Цзиньлянь залилась смехом, так что были видны только щелки глаз.

– Вот негодник! Проиграй Юйлоу, небось, не побежал бы разыскивать, а мне так покою не дашь.

Она собрала цветы в букет и бросила прямо в Симэня. Он подошел и обнял ее, потом посадил на выступ камня и прильнул к ее устам, даря из уст своих сладкий гвоздичный аромат.

Пока они так развлекались, к ним незаметно приблизилась Юйлоу:

– Сестрица, пойдем в задние покои. Старшая вернулась.

Цзиньлянь сразу отстранила от себя Симэня.

– Мы еще потом поговорим, – сказала она ему, и они пошли встречать Юэнян.

– Чего это вы смеетесь, а? – спросила их хозяйка.

– Сестра лян серебра хозяину в шашки проиграла. Завтра угощать будет и вас приглашает, – пояснила Юйлоу.

Юэнян в знак одобрения улыбнулась.

Цзиньлянь же, едва обменявшись коротким взглядом с Юэнян, пошла к Симэню. Чтобы им резвиться, как рыбки в воде, она наказала Чуньмэй зажечь в спальне благовонные свечи и нагреть ванну.

Послушай, дорогой читатель! Хотя старшей женою и была У Юэнян, из-за постоянных недомоганий она в хозяйство не вникала: только принимала и посылала подарки да наносила визиты и делала выезды. Все приходы и расходы вела бывшая певица Ли Цзяоэр. Замужними служанками распоряжалась Сунь Сюээ. На ее же плечах лежала и кухня – обязанность накормить и напоить каждого. Остается, скажем, Симэнь у какой жены, так вино, закуски ли, кипяток или воду – обо всем для них должна была заботиться Сюээ. Словом, горничные только готовое носили, но не о том пойдет речь.

Вечером Симэня угощала Цзиньлянь. Приняв ванну, они легли. На другой день, как и надо было ожидать, у хозяина появилась новая забота: он пообещал Цзиньлянь купить на монастырском рынке жемчугу в ободок.

Проснулся Симэнь рано и, едва поднявшись с постели, велел Чуньмэй распорядиться на кухне, чтобы испекли лотосовых лепешек[204] и приготовили навару из маринованной рыбы. Однако горничная даже не шевельнулась.

– Не посылай ты ее, – сказала Цзиньлянь, – а то и так говорят, вроде я ей волю дала, тебя с ней свела, будто мы с ней вместе хозяину голову вскружили. И без того нас на все лады поносят и позорят, а ты ее на кухню посылаешь.

– Скажи, кто так говорит? Кто вас позорит? – спросил Симэнь.

– Как я тебе скажу, когда тут у каждого таза и кувшина отросли уши! Оставь ее в покое, прошу тебя. Вон Цюцзюй пошли.

Симэнь позвал Цюцзюй, наказал что нужно, и отправил на кухню к Сюээ.

Цзиньлянь давным-давно разобрала стол. Прошло уже столько времени, что можно было два раза пообедать, а завтрак все не несли. Симэнь метал громы и молнии. Тогда Цзиньлянь кликнула Чуньмэй:

– Ступай погляди, куда провалилась Цюцзюй, рабское отродье. Приросла она там, что ли?

Чуньмэй стало не по себе. Со злостью пошла она на кухню. Цюцзюй ждала завтрак.

– Сластена проклятая! – заругалась Чуньмэй. – Погоди, госпожа с тебя штаны спустит. Чего ты тут делаешь? Хозяин из себя выходит – ждет не дождется, пора на рынок ехать. Меня за тобой послал.

Не услышь этого Сунь Сюээ, все бы шло своим чередом, а тут так все в ней и закипело.

– Явилась, распутница! – заругалась она. – Как мусульманину молитва – вынь да положь.[205] Небось, котлы из железа куют – на всякое блюдо время требуется. Кашу сварила – не едят. Теперь, извольте, новая затея пришла – лепешки стряпай, навар готовь. Или червь какой в утробу забрался?

– Заткни свою поганую глотку! – не выдержала Чуньмэй. – Не сама пришла – с меня хозяин спрашивает. Не веришь? Идем! Сама будешь объясняться.

Чуньмэй схватила за ухо Цюцзюй и потащила к Цзиньлянь.

– По хозяйке и рабыня – такая же наглая! – ворчала Сюээ. – Впрочем, нынче такие в чести.

– В чести или нет, только нам с хозяйкой голову нечего морочить! – заявила озлобленная Чуньмэй и ушла.

– В чем дело? – спрашивала Цзиньлянь, сразу заметив побледневшую от гнева Чуньмэй, которая тащила за собой Цюцзюй.

– Вот ее спросите! – говорила горничная. – Прихожу на кухню, а она там расселась в ожидании, пока та,[206] из отдаленного дворика, не спеша, с прохладцей месит тесто. Я не вытерпела и говорю: хозяин ждет, госпожа спрашивает, почему не идешь? Меня за тобой послали. Тут та-то на меня и набросилась. Все рабыней обзывала. Хозяину, говорит, как мусульманину молитва – вынь да положь. Все, мол, хозяина подстрекаете. Каши, говорит, наварила – не ест. Ни с того ни с сего новая причуда явилась – лепешек и навару подавай. Сама лишний раз не повернется, а других поносит.

– Говорила, не посылай ее, – вставила Цзиньлянь. – Она и так с той не в ладах. А та слухи распускает, будто мы с горничной тебя захватили. Срамит нас вовсю.

У Симэнь Цина лопнуло терпенье. Он сам отправился на кухню и, ни слова не говоря, дал Сюээ несколько пинков.

– Ах ты, уродина проклятая! – кричал он. – Я за лепешками послал, а ты на нее с руганью набросилась. Рабыней называешь? Лужу напруди да на себя лучше погляди.

После пинков и брани хозяина Сюээ вся кипела от негодования, но рта открыть не смела. Когда Симэнь удалился, она обратилась к Шпильке – так звали жену слуги Лайчжао:

– Вот какая у меня неприятность! Ты ведь все слыхала. Я ж ничего особенного не говорила. Она сама ворвалась, как демон, и пошла орать. Служанку уволокла. Наговорила хозяину, из мухи слона сделала и его на грех навела. Целый скандал из-за пустяка устроила. Но я-то вижу, не слепая: по хозяйке и рабыня – такая же наглая. Подумали бы, так-то и оступиться можно!

Их разговор неожиданно подслушал Симэнь. Ворвавшись в кухню, он налетел на Сюээ с кулаками.

– Рабыня проклятая! – заругался он. – Опять будешь твердить, что их не срамишь, негодница? Своими ушами слыхал.

Сюээ едва сносила побои. Когда Симэнь ушел, она зарыдала во весь голос, обливаясь слезами.

Юэнян только что встала и укладывала волосы.

– Что за шум на кухне? – спросила она Сяоюй.

– Хозяин к монастырю на рынок собирался и велел лепешек подать, а кухонная хозяйка обругала Чуньмэй. Узнал хозяин и дал кухонной хозяйке пинков. Вот она и плачет.

– Ну, так тоже нельзя! Если просят лепешки, так приготовь поскорее, и дело с концом. К чему же горничную-то ругать?

И она послала Сяоюй на кухню, чтобы та поторопила Сюээ и прислугу побыстрее приготовить навару и накормить Симэня.

Наконец, сопровождаемый слугою, Симэнь Цин отбыл верхом к монастырю, но не о том пойдет речь.

Оскорбленная Сюээ никак не могла успокоиться. Она направилась прямо к Юэнян и рассказала, как было дело.

Таким случаем не преминула воспользоваться Цзиньлянь, которая неожиданно очутилась под окном и все подслушала.

– Но по какому такому праву она захватила мужа и вытворяет, что ей вздумается?! – обратившись к Юэнян и Цзяоэр, говорила негодующая Сюээ. – Вы, сударыня, плохо ее знаете. Сказать вам, так она похлеще любой потаскухи. Ей каждый день мужа подавай. А какие она с ним только штучки не выделывает – уму непостижимо! Первого мужа отравила, сюда пришла. Теперь нас живьем в могилу загонит. Мужа взвинтит – он, как петух, наскакивает. Она нас терпеть не может.

– Но ты тоже не права, – заметила Юэнян. – Она за лепешками послала, а ты приготовила бы поскорее да отпустила человека, и все дело. Зачем же ее горничную напрасно ругать?!

– Выходит, я зря ее ругала, да? А когда Чуньмэй вам прислуживала и от рук отбивалась, так я ее рукояткой ножа била. Тогда вы мне ничего не говорили. А теперь, как к ней попала, вон до чего зазналась, как вознеслась!

– Госпожа Пятая, – объявила вошедшая в комнату Сяоюй.

Появилась Цзиньлянь.

– Допустим, я убила первого мужа, – начала она, глядя в упор на Сюээ, – но ты ж не отговаривала хозяина на мне жениться. Тогда б я его не захватила, наверно, и твое гнездо не заняла бы. А Чуньмэй вовсе не моя горничная. Если тебя зло берет, упроси госпожу, пусть обратно к себе ее возьмет, тогда, может, и меня оставишь в покое, и друг на друга перестанете дуться. Значит, по-твоему, я мужа убила? Так и это дело вполне поправимое. Вот придет хозяин, возьму у него разводную и уйду.

– Я вашей подноготной совершенно не знаю, – заявила им Юэнян, – хватит ругаться, слышите?

– Видите, сударыня, из нее брань бурным потоком хлещет, – говорила Сунь Сюээ. – Кто ее переспорит! Сперва мужу наговорит, потом тут же от всего откажется. По-твоему, выходит, – Сюээ обратилась к Цзиньлянь, – всех нас, кроме Старшей, выгнать надо, одну тебя оставить, так что ли?

Юэнян сидела и молчала, а они, слово за слово, опять начали ругаться.

– Меня рабыней обзываешь, – упрекала Сюээ, – а сама сущая рабыня.

Еще немного – и между ними завязалась бы драка. Юэнян не выдержала и велела Сяоюй увести Сюээ.

Пань Цзиньлянь удалилась в свои покои, где сняла с себя украшения, смыла помаду и распустила волосы. Изящество и совершенство были нарушены. Глаза ее покраснели от слез, как цветы персика. Она легла.

На закате прибыл Симэнь Цин с четырьмя лянами жемчужин.

– Что с тобой? – удивился он, как только вошел в спальню и увидел ее.

Цзиньлянь громко зарыдала и попросила у него разводную. Так, мол, и так. И она рассказала ему обо всем случившемся:

– Мне никогда не нужны были твои деньги. Я выходила за тебя. Так почему ж ты позволяешь, чтобы меня так оскорбляли? Только и твердят: я мужа убила. Как сорняк не вырывай, а корень остается. Не будь у меня этой горничной, все бы шло как надо. Зачем ты прислал ко мне чужую горничную, а? Терпи вот поношения. Одна придет, а тени наведет.

Не услышь этого Симэнь Цин, все шло бы своим чередом, а тут в нем ярость так и закипела, злость так и поднялась. Как говорится, «злой дух устремился в самое небо». Вихрем понесся он на кухню, схватил Сюээ за волосы и что было силы стал бить палкой. Спасибо, подоспела У Юэнян и схватила его за руку.

– Перестаньте! – крикнула она. – Прекратите вы свои ссоры и не наводите хозяина на грех.

– Уродина проклятая! – ругался Симэнь. – Сам слыхал, как ты на кухне лаялась. Опять всех будоражишь?! Избить тебя мало!

Если б не козни Пань Цзиньлянь, дорогой читатель, скажу я тебе, никто б не стал в этот день избивать Сунь Сюээ.

После того как Симэнь Цин избил Сюээ, он направился в покои Цзиньлянь и преподнес ей четыре ляна жемчужин в ободок, которым она прихватывала волосы. Гнев ее прошел, едва она убедилась, что ее поддерживает Симэнь. На радостях она стала еще больше угождать мужу, и любовь между ними крепла изо дня в день. Как-то она устроила угощение у себя во дворике, на которое пригласила кроме Симэня У Юэнян и Мэн Юйлоу. Однако довольно вдаваться в подробности.

Симэнь Цин собрал компанию из десяти друзей. Первым был Ин Боцзюэ, выходец из оскудевшего рода. Промотав наследство, он помогал кому делать нечего, примазывался к баричам и пристраивался прихлебателем в веселых домах, за что получил прозвище Побирушка. Вторым был Се Сида, сын тысяцкого в Цинхэ. Этот наследовал отцовский титул, но о карьере и думать не хотел. Еще в детстве он остался круглым сиротой, слыл ловким игроком в мяч и азартные игры и был заправским бездельником. Третьего звали У Дяньэнь. Состоял он уездным гадателем,[207] но потом его уволили, и он заделался поручителем за местных чиновников, бравших ссуды. Тут-то он и познакомился с Симэнь Цином. Четвертого звали Сунь Тяньхуа, по прозвищу Молчун. Ему было за пятьдесят, но он все еще вламывался в женские покои, передавал любовные записки и послания, зазывал к певичкам посетителей, чем и зарабатывал себе на жизнь. Пятым был Юнь Лишоу, брат помощника воеводы Юня. Шестой – Хуа Цзысюй, племянник дворцового смотрителя Хуа, седьмой – Чжу Жинянь, восьмой – Чан Шицзе и девятый – Бай Лайцян. Вместе с Симэнь Цином – десять человек. Коль скоро у Симэня водились деньги, они называли его старшим братом и каждый месяц по очереди устраивали пирушки.

Настал как-то черед Хуа Цзысюя, соседа Симэня. Угощали в доме придворного щедро – кушанья подавались на огромных блюдах и в чашах, вино лилось рекой. Собрались все друзья, кроме Симэня. Он оказался занят и ему оставили почетное место. После обеда прибыл, наконец, и он, в полном параде, сопровождаемый четырьмя слугами. Все повставали с мест и пошли ему навстречу. После приветствий его усадили. Занял свое место и хозяин пира.

Перед почетным местом, на котором восседал Симэнь, пела певица. Ей аккомпанировали на лютне и цитре две искусницы.

Не поддается описанию изящество этих прелестных служительниц Грушевого сада,[208] столь же пленительных, как одаренных.

Только поглядите:

Они в газовых платьях – белых, как снег. Гряды черных туч – восхитительны их прически. Алеют вишнями уста, нежнее персика и абрикоса ланиты. У каждой как ива гибкий стан, льют их сердца аромат орхидей. Дивное пение слух услаждает – то иволги, мнится, порхают в ветвях. Вот закружились в танце – то резвятся фениксы в цветах. Запели старинный напев – зазвучал он свободно, легко. Танцевали они, и месяц над теремом Циньским спустился пониже. Пели они, и над Чуским дворцом.[209] – остановили свой бег облака. Меняя голоса и ритм, играли, пели стройно, в лад. То яшмы легкий нежный звон вдруг замирал и шумные аккорды нарастали, то цитра – гуськом колки – начинала протяжную песню, и, четко выделяя каждый слог, такт отбивали кастаньеты[210]

После третьей чарки певицы умолкли, положили инструменты и, как ветки цветов, плавно покачиваясь, вышли вперед. Их расшитые пояса развевались на ветру. Когда они склонились в низком поклоне перед пирующими, Симэнь Цин кликнул слугу Дайаня, взял у него три конверта и наградил каждую двумя цянами[211] серебра. Певицы поблагодарили его и удалились.

– Как хорошо поют! Откуда такие девицы? – спросил Хуа Цзысюя Симэнь.

– До чего ж вы забывчивы, ваша милость! – тотчас же вставил Ин Боцзюэ, не дав хозяину и слова вымолвить. – Неужели не узнаете? На цитре играла У Иньэр – Серебряная из Крайней аллеи «кривых террас», нашего почтенного брата Хуа зазноба. Лютню перебирала Чжу Айай – Любимица, дочка Косматого Чжу, а на лютне играла Гуйцзе,[212] сестрица Ли Гуйцин, от мамаши Ли Третьей со Второй аллеи. Она же вашей супруге племянницей доводится,[213] а вы делаете вид, будто не знакомы.

– Шесть лет не видались, – засмеялся Симэнь, – вон какая выросла.

Подали вино. Расторопная Гуйцзе наполнила кубки, а потом нагнулась и шепнула несколько ласковых слов Симэню.

– А что поделывают твоя мамаша с сестрицей? – спросил он ее. – Почему не навестит дочь?

– Мамаше с прошлого года худо стало. Нога у нее отнялась. Без посторонней помощи ходить не может. А сестрицу Гуйцин гость с реки Хуай на полгода откупил. Так на постоялом дворе и живет. Даже дня на два, на три домой не отпускает. Кроме меня и дома никого нет. А я к знакомым господам хожу, когда петь позовут. Нелегко приходится. Я сама собиралась навестить тетушку, да все никак время не выкрою. А вы, ваша милость, тоже что-то давно к нам не заглядывали. Или дозволили бы тетушке навестить мамашу.

Покладистая, смышленая и бойкая на язык Ли Гуйцзе сразу приглянулась Симэнь Цину.

– Что ты скажешь, если я с близкими друзьями провожу тебя домой, а? – спросил он.

– Вы шутите, сударь, – отвечала Гуйцзе. – Видано ли, чтобы знатный да входил в дом ничтожного!

– Я не шучу. – Симэнь достал из рукава платок, зубочистку и коробку душистого чаю и протянул их Гуйцзе.

– А когда вы изволите прийти, сударь? – спросила она. – Я бы слугу загодя послала предупредить.

– Да как все разойдутся, так и пойдем.

Вскоре вино кончилось. Настала пора зажигать огни, а гостям расходиться. Симэнь попросил Ин Боцзюэ и Се Сида немного задержаться.

Сопровождая Гуйцзе, они верхами въехали в квартал кривых террас.

Да,

Симэнь Цин с друзьями сопроводил паланкин Гуйцзе до самых ворот, где их встретила Ли Гуйцин и ввела в залу. После взаимных приветствий пригласили хозяйку дома.

Немного погодя, опираясь на клюку, вышла старуха, волоком волоча ногу, и поклонилась гостям.

– Свет, свет! – воскликнула она. – Сам знатный зять пожаловал. Каким ветром занесло?

– Простите, матушка! – Симэнь улыбнулся. – Все дела, никак не мог выбраться.

– Как величать господ, что пожаловали с вами? – поинтересовалась старуха.

– Это мои лучшие друзья – брат Ин Второй и Се Цзычунь.[214] У брата Хуа собирались, встретили Гуйцзе, ну и проводить решили. Вина! – крикнул Симэнь. – Пропустим под музыку по чарочке.

Хозяйка усадила гостей на почетные места. Тем временем заваривали чай, убирали церемониальную гостиную и припасали закуски. Вскоре слуга накрыл стол, зажег фонари и свечи, расставил вино и деликатесы.

Переодетая Гуйцзе вышла из своей спальни и села сбоку.

Это было настоящее гнездо любовных утех, вертеп, где иволги порхают в цветах. Не обошлось и без Гуйцин. Сестры наливали золотые чарки, играли на лютнях, пели и угощали гостей вином.

О том же говорят и стихи:

Сестры спели куплеты, над столом порхали чарки – пир был в самом разгаре.

– Давно мне говорили, что Гуйцзе знает южные напевы,[216] – обернувшись к Гуйцин, заметил Симэнь Цин. – Как ты думаешь, можно ее попросить спеть ради этих господ?

– Не смеем вас беспокоить, барышня, – вставил Ин Боцзюэ, обращаясь к Гуйцзе, – но с удовольствием прочистим уши, чтобы насладиться дивным пением и выпить по чарочке.

Гуйцзе продолжала сидеть и только улыбалась.

Надобно сказать, что упрашивая Гуйцзе спеть, Симэнь имел намерение овладеть ею, и поднаторевшая хозяйка тотчас же раскусила, куда он клонит.

– Наша Гуйцзе с детства избалована и очень застенчива, – начала сидевшая рядом Гуйцин. – Перед гостями так сразу она петь не станет.

Симэнь позвал Дайаня, вынул из кошелька пять лянов серебра в слитке и положил на стол.

– Это не в расчет, – сказал он. – Гуйцзе на пудру и белила. На этих днях парчовые одежды пришлю.

Гуйцзе поспешно поднялась с места и поблагодарила Симэня. Потом она велела служанке отнести подарки и убрать со столика. Гуйцин она попросила сесть рядом.

Гуйцзе не торопясь слегка поправила прозрачный рукав, из которого свисала красная с серебряной нитью бахрома носового платочка, похожая на плывущие по реке лепестки, тряхнула юбкой и запела на мотив «Лечу на облаке»:

Гуйцзе умолкла. Симэнь Цин едва сдерживал себя от охватившего его восторга. Он приказал Дайаню отвести коня домой, а сам остался у Ли Гуйцзе. Коль скоро Симэню не терпелось насладиться юной певицей, а ее как могли на то толкали Ин Боцзюэ и Се Сида, желаемое скоро было достигнуто.

На другой день Симэнь наказал слуге принести из дому пятьдесят лянов серебра и купить в шелковой лавке четыре перемены нарядов, чтобы отпраздновать перемену прически у Гуйцзе.[217] Прослышала об этом и Ли Цзяоэр. Она, конечно, обрадовалась за свою племянницу и тотчас же передала ей с Дайанем слиток серебра на головные украшения и платья.

Не умолкала музыка и песни, не прекращались танцы и пляски. Пировали целых три дня. Ин Боцзюэ и Се Сида пригласили Молчуна Суня, Чжу Жиняня и Чан Шицзе. Они выложили по пять фэней серебра и пришли поздравить Гуйцзе. Ей устроили спальню, за которую полностью заплатил Симэнь.

Ликовал весь дом. Изо дня в день вино лилось рекой, но не о том пойдет речь.

Если хотите знать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Так вот, полмесяца, должно быть, прожил Симэнь Цин у своей возлюбленной Гуйцзе. Юэнян то и дело посылала за ним слугу с лошадью, но всякий раз у Симэня прятали одежду и домой не пускали.

Тихо стало в доме Симэня. Брошенные жены не знали, чем заняться. Другие еще как-то терпели, только Пань Цзиньлянь – ей не было и тридцати – женщина в самом расцвете сил, у которой пламенем горела неугасимая страсть, да Мэн Юйлоу продолжали румяниться и пудриться. Не проходило и дня, чтобы они, разодетые, не выходили к воротам и не простаивали до самых сумерек, провожая взглядом прохожих. Они улыбались, и тогда в обрамлении алых уст у них сверкали белизною зубы.

Вечером, в спальне, Цзиньлянь ожидала мягкая постель под сиротливым пологом. Но одинокое ложе не располагало ко сну, и она выходила в сад, медленно прохаживалась по цветам и мху. Пляска месяца, отраженного в воде, устрашала ее напоминанием о неуловимости Симэня; утехи, которым беззастенчиво предавались разношерстные кошки, ее терзали.

В свое время вместе с Юйлоу в дом пришел Циньтун, слуга лет шестнадцати, который только стал носить прическу.[218] Это был красивый, ловкий и шустрый малый. Симэнь доверил ему ключи и поставил убирать и сторожить сад. Циньтун ночевал в сторожке у садовых ворот.

Цзиньлянь и Юйлоу днем нередко сидели в беседке за рукоделием или шашками, и Циньтун как мог им угождал. Он каждый раз предупреждал их о приходе Симэня и тем нравился Цзиньлянь. Она то и дело приглашала его к себе и угощала вином. Многозначительные взгляды, которыми они обменивались по утрам и каждый вечер, оставляли все меньше сомнений относительно их истинных намерений.

Приближался двадцать восьмой день седьмой луны – рождение Симэнь Цина, а он так и жил у Ли Гуйцзе, будучи не в силах расстаться с «окутанным дымкою цветком».[219] Юэнян снова послала за ним Дайаня с лошадью, а Цзиньлянь украдкой сунула слуге записку и велела незаметно передать Симэню: она, мол, просит его поскорее вернуться домой. Дайань не мешкая оседлал лошадь и поскакал к дому Ли в квартал кривых террас.

Там он сразу нашел Симэня с компанией друзей – Ин Боцзюэ, Се Сида, Чжу Жиняня, Молчуна Суня и Чан Шицзе. Симэнь пировал и веселился, прильнув к красоткам, так что казалось, будто его посадили в букет цветов.

– Ты зачем пришел? – заметив слугу, спросил он. – Дома все в порядке?

– Все в порядке.

– Приказчик Фу пусть пока всю выручку у себя держит. Я приду, тогда и счета подведем.

– Дядя Фу за эти дни так много наторговал! Вас ждет.

– Наряды привез?

– Вот они.

Дайань вынул из узла красную кофту и голубую юбку и передал их Гуйцзе. Гуйцзе и Гуйцин поблагодарили за подарок и распорядились угостить Дайаня. Выпив и закусив, слуга вышел к пирующим и встал рядом с Симэнем, потом осторожно зашептал ему на ухо:

– У меня записка. Госпожа Пятая[220] просила передать. Просит поскорее приходить.

Только Симэнь протянул руку, как его заметила Гуйцзе. Решив, что это любовное послание от какой-нибудь певички, она вырвала записку и развернула ее. Окаймленный узором лист почтовой бумаги содержал несколько строк, Гуйцзе протянула его Чжу Жиняню и велела прочитать. Тот увидел романс на мотив «Срывает ветер сливовый цвет» и стал декламировать:

Выслушав послание, Гуйцзе вышла из-за стола и удалилась к себе в спальню. Там она упала на кровать и повернулась лицом к стене. Симэнь понял, что она сердится, и на клочки разорвал послание, потом на глазах у всех дал пинков Дайаню. Сколько он ни упрашивал, Гуйцзе не выходила. Тогда он сам вошел в спальню, обнял Гуйцзе и вывел ее к столу.

– Сейчас же забирай лошадь и ступай домой! – приказал он Дайаню. – Это негодница тебя прислала. Вот погоди, приду домой, до полусмерти изобью.

Дайань со слезами на глазах отбыл домой.

– Гуйцзе, не сердись! – упрашивал Симэнь. – Это моя пятая жена написала. Дело у нее какое-то, меня зовет. Чего тут особенного!

– Не слушай его, Гуйцзе, – подшучивал Чжу Жинянь. – Обманывает он тебя. Пань Пятая – это его новая певичка из другого дома. Красавица писаная. Не отпускай его.

– Чтоб тебя небо покарало, разбойник! – Симэнь ради смеха ударил Чжу Жиняня. – Твоими шутками недолго и человека угробить. Она и так сердится, а ты еще вздор несешь.

– А вы нечестно поступаете, – заметила Ли Гуйцин. – Если у вас дома есть с кем управляться, так сидели бы себе дома. К чему чужих девушек завлекать? А то не успели прийти, как другая требует.

– Справедливы ваши слова, барышня! – поддержал ее Ин Боцзюэ. – По-моему, – он обернулся к Симэню, – тебе не нужно уходить. Тогда и Гуйцзе сердиться перестанет, не так ли? А теперь, кто первый выйдет из себя, с того два ляна серебром, пусть всех угощает.

Опять повеселели гуляки. Одни болтали, другие смеялись, третьи играли на пальцах[221] или провозглашали тосты. Гуйцзе забыла про обиду, и Симэнь заключил ее в свои объятия. Они шутили и угощали друг друга вином.

Вскоре подали чай. На ярко-красном лаковом подносе выделялись семь белоснежных чашечек и ложки, напоминающие по форме листки абрикоса. Чай заварили с ростками бамбука, кунжутом и корицей. От него исходил такой сильный густой аромат, что его хоть горстями собирай. Когда гостей обнесли чаем, Ин Боцзюэ заметил:

– Я знаю романс на мотив «Обращенный к Сыну Неба»,[222] воспевающий как раз достоинства этого напитка:

– Ваша милость, – обратившись к Симэню, покатывался со смеху Се Сида, – вам при ваших-то расходах чего еще и желать! Небось, только и мечтаете, как бы хоть щепоточку такого чайку раздобыть, а? Итак, кто знает романс, пусть поет романс, а кто не знает, тому анекдот рассказать и пропустить чарочку в обществе Гуйцзе.

Первым взял слово Се Сида:

– Мостил каменщик двор в увеселительном заведении, а хозяйка попалась сущая скряга. Каменщик возьми да вложи незаметно кирпич в водосток. Полил дождь. Весь двор затопило. Всполошилась тогда хозяйка. Разыскала каменщика, накормила, вина поднесла, даже цянь серебра отвесила. Спусти, говорит, воду. Каменщик выпил, закусил, потом пошел и потихоньку вынул кирпич. Скоро воды как и не бывало. «Скажи, мастер, что за грех такой приключился?» – спрашивает хозяйка. А каменщик ей: «Да тот самый грешок, какой и за вашим братом водится. Если денег дашь, пойдет растекаться, а поскупишься – встанет и ни с места».

Анекдот задел Гуйцзе за живое.

– А теперь я вам расскажу, господа, – начала она. – Жил-был некто Сунь Бессмертный. Решил он устроить угощение, а приглашать друзей поручил тигру, который был у него в услужении. Тигр еще по дороге всех гостей поодиночке съел. Прождал Бессмертный до самого вечера. «Да ваш тигр всех гостей давно съел», – говорили ему. Явился тигр. «Где ж гости?» – спрашивает Бессмертный. А тигр человеческим голосом ответствует: «Да будет вам известно, наставник, я отродясь не ведал, как это людей приглашать, одно знал, как людей пожирать».

Шутка Гуйцзе задела за живое друзей Симэня.

– Мы, выходит, только твоего гостя объедаем, а сами медяка пожалеем на угощение, да? – возразил Ин Боцзюэ и тут же вырвал из прически серебряную уховертку весом в один цянь.

Се Сида вынул из повязки два позолоченных колечка. Когда их прикинули, они потянули всего девять с половиной фэней. Чжу Жинянь достал из рукава старый платок по цене в две сотни медяков, а Сунь Молчун отстегнул от пояса белый полотняный передник и заложил его за два кувшина вина. У Чан Шицзе ничего не оказалось, и он выпросил у Симэня цянь серебра. Все отдали Гуйцин и пригласили на пир Симэня и Гуйцзе. Гуйцин велела слуге принести на цянь крабов и на цянь свинины. На кухне она распорядилась зарезать курицу и приготовить закуски.

Подали кушанья и все уселись за стол. С возгласом «приступай!» принялись за еду. Все случилось в один миг, не то что в нашем рассказе.

Только поглядите:

Заработали челюсти, склонились над блюдами головы. И свет померк, угасло солнце – казалось, тучею несметной налетела саранча. Знай, шарили глазами и двигали руками. Набросились ватагой голодных арестантов, только что выпущенных из тюрьмы. Один, толкая и пихая остальных, закуски атакует – будто целый век не ел и не пил. Другой, того и гляди, проглотит палочки для еды – словно в гостях отродясь не бывал. Этот орудует с курицей, обливается потом, спешит. Тот – сало течет по губам и щекам – уплетает поросенка прямо со щетиной и кожей. Вот хищники вцепились в жертву, глотают, давятся. Немного погодя взметнулись палочки, скрестились, как копья, над столом. И через миг, словно вымытые, уже сверкали белизною блюда и чашки. Еще взмах палочек – и смололи все до последней крошки. Этот достоин звания Царя обжор, а тот – Главы блюдолизов. Уж заблестели кувшины пустые, но в алчности их опрокидывали вновь и вновь. Исчезли кушанья давно – прожорливые рыскали в поисках их неутомимо там и тут.

Да,

Симэнь Цин и Гуйцзе еще не выпили и по чарке вина. Едва они коснулись закусок, как все оказалось съедено подчистую, и стол напоминал Будду Чистоты и блеска.

В тот день поломали два стула. Слуге, который смотрел за лошадью, ничего не досталось от трапезы, и он с досады опрокинул стоявшее у ворот божество местности, а потом навалил на него кучу. Сунь Молчун перед уходом проник в гостиную и засунул в штанину бронзового с позолотой Будду. Ин Боцзюэ сделал вид, что желает облобызать Гуйцзе, а сам стянул у нее головную шпильку. Се Сида прикарманил у Симэня сычуаньский веер, а Чжу Жинянь, пройдя в спальню Гуйцин, прибрал к рукам ее зеркальце. Чан Шицзе приписал в счет Симэня тот цянь серебром, который взял у него взаймы. Одним словом, чего только не выделывали дружки, чтобы потешить Симэнь Цина.

О том же говорят и стихи:

Но оставим пока компанию друзей, которые пировали с Симэнь Цином, а скажем о слуге Дайане. Когда он вернулся с лошадью домой, Юэнян, Юйлоу и Цзиньлянь сидели вместе.

– Хозяина привез?

У Дайаня блестели красные от слез глаза.

– Хозяин меня пинками выгнал, – пояснил он. – Кто, говорит, за мной посылать будет, тому достанется как следует.

– Ну скажите, справедливо ли он делает? – заметила Юэнян. – Не хочешь домой идти, не ходи, но к чему слугу-то избивать? До чего ж его там приворожили!

– Слугу избил – еще куда ни шло, – поддержала ее Юйлоу. – Зачем он нас поносит?!

– Шлюхи все на одну колодку, – вставила Цзиньлянь. – Плевать им на нас. Не зря говорят: в их вертеп хоть корабль золота сгрузи – все будет мало.

Цзиньлянь говорила, что думала. Однако и у стен есть уши. Как только прибыл Дайань, Ли Цзяоэр подкралась под окно и подслушала, как Цзиньлянь в присутствии Юэнян обзывала ее сестер. Ненависть закралась ей в душу, и с тех пор между ними началась вражда, но не о том пойдет речь.

Да,

Не будем говорить о вражде между Цзяоэр и Цзиньлянь. Расскажем о Цзиньлянь. Вернулась она к себе в спальню и казалось ей, что каждое мгновение тянется целую осень. Ей стало ясно, что Симэнь не придет и, отпустив обеих служанок, она вышла в сад. Она делала вид, будто прогуливается, а сама зазвала к себе Циньтуна и угостила вином. Когда слуга захмелел, Цзиньлянь заперла двери, сняла одежды, и они слились в наслаждении.

Да,

Только поглядите:

Она, отвергнув устои, ничтожного отыскала. Он разницу презрел меж низким и высоким. Преступной страстью одержима, и гнева мужнина она не устрашилась. Он, волю вожделенью дав, пошел за ней преступною стезею. Горят глаза, охрип – мычит под сенью ивы гибкой. Щебечет, заикаясь, порхает иволгой в цветах. Все шепчут о любви и в верности клянутся. В садовом цветнике открыли обитель услад. Хозяйкина спальня стала уголком отрад. Тут семя жизни лилии златой[223] в дар преподнес глупыш.

С тех пор каждый вечер Цзиньлянь звала к себе слугу, а выпускала перед рассветом. Она украсила его прическу золотыми шпильками и одарила парчовым мешочком, который носила на юбке. Циньтун прикрепил его под поясом. Слуга этот, как на грех, был малый опрометчивый и легкомысленный, любил выпить и погулять с такими же, как он, слугами, и тайна скоро выплыла наружу. Не зря говорят: сам не делай того, что хочешь утаить.

Слух дошел как-то до Сюээ и Цзяоэр.

– Потаскуха проклятая! – заругались они. – Непорочную из себя строит, а сама вон что выкидывает – со слугой спуталась.

Они рассказали Юэнян, но та никак не хотела им верить.

– Захотелось вам ей досадить, – заключила хозяйка, – да и Третью обидеть. Подумает еще, вы ее сдуру впутываете.

Сюээ и Цзяоэр ушли, больше ничего не сказав Юэнян.

Как-то Цзиньлянь забыла запереть спальню, и ее утехи со слугой случайно подсмотрела вышедшая за нуждой служанка Цюцзюй. На другой день она поведала об увиденном горничной Юэнян, Сяоюй, а та передала Сюээ. Сюээ и Цзяоэр опять отправились к Юэнян. Было это двадцать седьмого в седьмой луне – как раз накануне дня рождения Симэнь Цина, когда он только что вернулся от певиц.

– Не собираемся мы ее губить, – обратились они к хозяйке. – Но служанка сама рассказала. Если вы утаите от хозяина, тогда мы сами скажем. Если он простит такую потаскуху, значит даст волю змее.

– Он только пришел, в предчувствии радостного дня… – уговаривала их Юэнян. – Не хотите меня слушаться, идите и говорите, а устроите ругань, пеняйте на себя.

Сюээ и Цзяоэр не вняли совету хозяйки. Только Симэнь вошел в спальню, как они рассказали ему о шашнях Цзиньлянь со слугою. Не узнай об этом Симэнь, все бы шло своим чередом, а тут гнев поднялся от сердца, зло вырвалось из желчного пузыря. Он пошел в сторожку и окликнул Циньтуна.

Между тем о случившемся передали Цзиньлянь. Она всполошилась. Чуньмэй было велено сейчас же разыскать слугу. У себя в спальне она наказала ему ни в коем случае не признаваться, вынула у него из прически шпильки, но в спешке забыла про мешочек с благовониями.

Слуга явился в передний дом и встал на колени перед Симэнем. Хозяин велел четверым слугам запастись бамбуковыми палками и быть наготове.

– Признаешь вину, рабское твое отродье, негодяй проклятый? – стал допрашивать Симэнь.

Циньтун молчал, не смея рта раскрыть.

– Снять шапку! Подать шпильки! – распорядился хозяин, которому уже доложили о двух позолоченных шпильках. – Куда девал шпильки? – дознавался он, когда шпилек не оказалось.

– Нет у меня никаких шпилек, – пробормотал Циньтун.

– Нечего мне голову морочить, негодяй! – крикнул Симэнь и отдал приказ слугам: – Раздеть! Всыпать палок!

Трое слуг держали Циньтуна, один раздевал. Когда стали стаскивать штаны, под поясом показался бледно-зеленый шелковый карман, а в нем оказался по форме похожий на тыкву-горлянку парчовый мешочек с благовониями. Симэнь сразу его заметил.

– Дайте сюда! – сказал он.

Хозяин узнал то, что принадлежало Цзиньлянь, что она носила под юбкой, и его еще сильнее взяло зло.

– А это у тебя откуда? Говори прямо: кто тебе дал, а?

Напуганный Циньтун долго молчал.

– Я подметал сад, – наконец, пролепетал он. – В саду и нашел. Мне никто не давал.

Еще больше рассвирепел Симэнь Цин.

– Бить, да как полагается! – сквозь зубы процедил он.

Циньтуна связали. Градом посыпались удары. После тридцати ударов большими палками тело покрылось рубцами, из которых по ногам текла кровь. Симэнь позвал слугу Лайбао:

– Сбрей ему виски и выгони из дому! – приказал хозяин. – Чтоб его духу тут больше не было!

Циньтун отвесил земной поклон и с плачем удалился. Слуга этот Нефритовым Владыкой на землю грешную был изгнан из чертогов за то, что накануне в нарушение Небесного указа посмел заигрывать с бессмертной феей.

О том же говорят и стихи:

Узнала Цзиньлянь, что Симэнь избил и выгнал Циньтуна, и ее словно в ледяную воду окунули. Вскоре к ней в спальню вошел Симэнь. Дрожа всем телом, она осторожно приблизилась к нему, чтобы помочь раздеться, но получила такую затрещину, что свалилась с ног. Симэнь велел Чуньмэй запереть все ворота и калитки и никого не пускать. Потом он взял скамеечку и вышел во дворик, где уселся под сенью цветов с плетью в руке, Цзиньлянь было велено раздеться и опуститься на колени. Зная за собой вину, она не посмела противиться: сняла с себя верхнее и нижнее платье и встала перед ним на колени, низко опустив голову и не проронив ни слова.

– Нечего притворяться, потаскуха проклятая! – закричал Симэнь. – Я только что допросил негодяя. Он все выложил, рабское отродье. Говори: сколько раз с ним блудила?

– О Небо, пощади! Не дай погибнуть невинно! – плакала Цзиньлянь. – Больше чем полмесяца, пока тебя не было, мы с сестрой Мэн днем сидели за рукоделием, а под вечер я запирала дверь и ложилась спать. Без дела за порог не показывалась. Не веришь, спроси Чуньмэй. Она при мне была, все точно знает. – Цзиньлянь кликнула горничную: – Сестрица, поди, сама скажи хозяину.

– Потаскуха проклятая! – выругался Симэнь. – Говорят, ты ему три позолоченных шпильки тайком передала. Чего отпираешься?

– Загубить хотят невинную, – оправдывалась Цзиньлянь. – Чтоб у тех шлюх язык отсох, чтоб их недуг скрутил, чтоб они не своей смертью подохли. Ты все время у меня бываешь, вот они и злятся, всякую напраслину на меня возводят. Ты же знаешь, сколько у меня шпилек. Вон они, пересчитай – все до одной тут. Спуталась со слугой?! Да мне и в голову такое не придет. Если б хоть из себя видный был, а то сосунок, от горшка два вершка. Захотелось им меня оклеветать, вот и сочинили.

– Ладно, оставим шпильки, а это что? – Симэнь достал из рукава отобранный у Циньтуна мешочек с благовониями. – Как он к слуге попал, а? Опять будешь свое твердить?

Покрасневший от злости Симэнь взмахнул плеткой над пышной благоухающей Цзиньлянь. От нестерпимой боли она закрыла глаза. По щекам текли слезы.

– Милый, дорогой мой! – закричала она. – Не бей! Дай мне слово сказать. Я все объясню. Или убей меня, оскверни это место. Когда тебя не было, мы с сестрицей Мэн занимались как-то шитьем. Я проходила под кустом роз, у меня развязался шнурок, а потом хватилась: нет мешочка-горлянки. Я обыскалась. Оказывается, этот негодник поднял…

Объяснение Цзиньлянь совпадало с тем, что говорил Циньтун. Симэнь опять посмотрел на обнаженную Цзиньлянь. Она стояла перед ним на коленях, похожая на цветок. Голос ее звучал тихо и нежно, и Симэнь смягчился. Гнев его потух. Он подозвал и обнял Чуньмэй.

– Скажи, правда у нее ничего не было со слугой? – спросил он горничную. – Если ты попросишь, я прощу эту негодницу.

Чуньмэй села к Симэню на колени и пустила в ход все свои чары.

– Как вы можете такое говорить, хозяин! – сказала Чуньмэй. – Я целыми днями не отлучаюсь от госпожи. Будет она связываться с этим слугой! Это все злые языки на мою госпожу наговаривают, козни строят. Сами посудите, сударь. Ведь придай этой сплетне огласку, вам же неудобно будет.

Симэнь Цина уговорили. Он молчал. Потом отбросил плеть и велел Цзиньлянь встать и одеться, а Цюцзюй приготовить закусок и вина.

Цзиньлянь наполнила чарку и, держа ее обеими руками, протянула Симэню. Она поклонилась, и казалось, будто ветка цветов колышется на ветру. Затрепетали шелковые ленты. Она опустилась на колени, чтобы принять у него чарку.

– На сей раз тебя прощаю, – сказал Симэнь. – Но когда меня нет дома, ты должна быть чистой от скверны и вести себя исправно: пораньше закрывать двери и не давать волю дурным мыслям. Если же я еще раз услышу что-нибудь подобное, пощады не жди.

– Твой наказ для меня закон. – Цзиньлянь положила четыре земных поклона, потом села рядом с Симэнем, и они принялись за еду.

Да,

Так Пань Цзиньлянь, которую до безумия любил Симэнь, на этот раз навлекла на себя же позор.

О том же говорят и стихи:

Когда Симэнь пировал с Цзиньлянь, в дверь постучали.

– Господа У Старший и У Второй, приказчик Фу, госпожа Симэнь Старшая и родственники прислали ко дню рождения подарки, – доложил слуга. Симэнь оставил Цзиньлянь и, оправив одежду, вышел в переднюю залу принимать гостей. Засвидетельствовать свое почтение пожаловали Ин Боцзюэ, Се Сида и остальные друзья. Ли Гуйцзе прислала подарок со слугой.

Симэнь суетился – принимал подарки, рассылал приглашения, но не о том пойдет речь.

Узнав, какие унижения выпали на долю Цзиньлянь, Юйлоу, улучив момент, когда не было хозяина, тайком от Цзяоэр и Сюээ пошла ее навестить. Цзиньлянь дремала на ложе.

– Сестрица, – обратилась к ней Юйлоу, – скажи, что с тобой случилось.

– Смотри, что делают ничтожные потаскухи! – начала Цзиньлянь, обливаясь слезами. – Как натравливают на меня мужа! Как он меня бил! Но погодите у меня, шлюхи! Ненавижу вас до глубины души!

– Кого чернишь, того и черни! Но зачем же на моем слуге отыгрываться? – возмущалась Юйлоу. – Не расстраивайся, сестрица, хозяин все равно нас послушается. Вот погоди, как только ко мне придет, я его исподволь уговорю.

– Спасибо тебе, дорогая, за заботу.

И Цзиньлянь велела Чуньмэй подать чай.

Юэнян принимала сноху, жену брата У Старшего, и Симэнь решил пойти ночевать к Юйлоу.

– Напрасно ты обижаешь сестрицу Цзиньлянь, – начала Юйлоу. – Не позволяла она себе ничего такого. Это Цзяоэр и Сюээ ее оклеветали и моего слугу ни с того ни с сего припутали, а ты, не разобрав что к чему, и на него накинулся… Не сердись на сестрицу Цзиньлянь и не ставь ее в неловкое положение. Если б на самом деле что-нибудь было, хозяйка, клянусь, первой бы тебе обо всем сказала.

– Я расспрашивал Чуньмэй. И она говорит то же самое.

– Цзиньлянь так страдает, – продолжала Юйлоу. – Может, проведаешь ее, а?

– Знаю. Завтра загляну.

В тот вечер больше ничего особенного не произошло.

На другой день справляли рождение Симэнь Цина. На пиру были столичный воевода Чжоу Сю, судебный надзиратель Ся Лунси, командующий ополчением Чжан Цзюйсюань, старший шурин Симэня У Кай и много других официальных лиц. За Гуйцзе послали паланкин.

Вместе с двумя певичками они пели целый день.

По случаю прибытия племянницы Цзяоэр повела ее на поклон к Юэнян и остальным женам. Ее пригласили отпить чаю. Звали Цзиньлянь, даже служанка дважды за ней ходила, но она так и не вышла, сославшись на плохое самочувствие.

К вечеру Гуйцзе стала собираться домой. Она откланялась Юэнян. Хозяйка одарила ее безрукавкой из юньнаньского шелка, платком и искусственными цветами и вместе с Цзяоэр проводила до самых ворот. Гуйцзе направилась было к садовой калитке, чтобы повидаться с Цзиньлянь, но та, едва ее заметила, как сейчас же велела Чуньмэй крепко-накрепко запереть калитку, сам Фань Куай[224] не заставит открыть.

– Не открою! – заявила ей Чуньмэй. Крайне смущенная, Гуйцзе отошла прочь.

Да,

Но не будем больше говорить о Гуйцзе, а расскажем о Симэне. Под вечер он направился к Цзиньлянь. Волосы у нее растрепались, вид был усталый и безразличный. Стоило, однако, появиться Симэню, и она принялась за ним всячески ухаживать: помогла раздеться, приготовила чаю, теплой воды для мытья ног и старалась во всем ему угодить. В ту ночь они резвились, как рыбки в воде. До чего только не доходила Цзиньлянь в своей покорности и унижении!

– Дорогой, – шептала она, – кто еще так любит тебя в этом доме?! Все они непостоянны – из вторых рук товар. Только одна я тебя понимаю, как и ты меня. Видят они, как ты меня любишь, как часто у меня бываешь, вот и злятся, за глаза наговаривают, а в открытую подстрекают тебя. Глупый ты мой! Сам подумай, ведь ты ж им на удочку попался, потому-то и со мной, с той, которая любит тебя, ты обошелся так жестоко. Дикие утки, когда их бьют, в разные стороны разлетаются, а домашние на месте кружатся, только переполох на весь двор подымают. Убивай меня – все равно тут останусь. Некуда мне идти! Ты как-то слугу у певиц пинками угощал, да? Я тогда – Старшая госпожа и Юйлоу свидетели – голосу не подала. Ладно, думаю, наверно, красотка тамошняя тебя иссушила. У них ведь любовь одна – деньги. А случись что, кто тебя пожалеет! Но хватит! А то подслушают ненавистницы – сразу снюхаются, травить начнут. Правда, так уж повелось: одна природа смертью карает, но бессилен гнев людской человека погубить. Когда-нибудь потом ты сам это поймешь. Хочу одного, чтоб ты, и только ты, был мне судьею.

Цзиньлянь удалось уговорить Симэня. Той ночью они отдались необузданной страсти.

На другой день Симэнь вскочил на коня и, сопровождаемый Дайанем и Пинъанем, направился в заведение певичек.

Тем временем разодетая Гуйцзе развлекала посетителей. Едва заслышав о прибытии Симэня, она удалилась к себе, смыла пудру, сняла шпильки и украшения и легла, укрывшись одеялом.

Симэнь долго ждал. Никто не выходил его встретить. Наконец появилась мамаша. Она поклонилась гостю и предложила кресло.

– Что-то давненько, зятек, вы к нам не заглядывали, – сказала старуха.

– Занят был. День рождения справлял, а распорядиться некому.

– Дочка моя тогда тоже вас побеспокоила, – заметила старуха.

– А почему Гуйцин не приходила?

– На постоялом дворе живет. Взял ее купец и до сих пор не отпускает.

Они разговорились. Слуга подал чай.

– А где ж Гуйцзе? – спросил, наконец, Симэнь.

– Вы и не догадываетесь! Как от вас пришла расстроенная, так в себя прийти никак не может. Слегла и не выходит. Жестокое у вас сердце, зятюшка. Даже не навестите дочку.

– Первый раз слышу! А что случилось? Где она? Пойду к ней.

– Она сзади, у себя в спальне.

Мамаша велела служанке проводить Симэня и поднять занавес.

Симэнь вошел в спальню Гуйцзе. Накрытая одеялом, она сидела на кровати, обернувшись лицом к стене. Волосы ее беспорядочно рассыпались. Выглядела она подавленной и даже не шевельнулась.

– Что с тобой? – спросил Симэнь.

Гуйцзе молчала.

– Скажи, кто тебя обидел?

Симэнь долго расспрашивал ее. Наконец, она заговорила.

– Госпожа Пятая всему виной. Если у вас дома такие красавицы, такие искусные в любви, то зачем же вам тогда к публичным девкам ходить? Неужели мы вам в диковинку?! Хоть мы и вышли из веселого заведения и ремесло наше известное… но все же насколько мы выше таких вот никудышных из порядочных семей! А в тот день меня к вам не петь приглашали. Я вас поздравить пришла. С какой теплотой и участием отнеслась ко мне Старшая госпожа! Одежду и цветы подарила. Не попроси я тогда, чтобы ту пригласили, стали бы осуждать: мы, мол, публичные, никакого этикета не признаем. Тут только я и узнала, что у вас есть госпожа Пятая, и почла долгом попросить ко мне выйти, чтобы выразить ей свое почтение. Но она не пожелала выйти. Перед уходом мы с тетей завернули к ее калитке – мне хотелось с ней попрощаться, так она выслала горничную запереть калитку прямо у меня под носом. Нет у нее ни малейшего понятия о приличии.

– Не осуждай ее так строго! – сказал Симэнь. – В тот день она вообще была в дурном настроении. Иначе непременно вышла бы к тебе.

Впрочем, сколько раз эта негодница меня в дрязги впутывала, людей оскорбляла. Всыплю я ей!

– Он ей, видите ли, всыплет! – заругалась Гуйцзе и дала Симэню пощечину.

– Думаешь, у меня рука дрогнет? Кроме Старшей, от меня в доме всем женам и служанкам ох как доставалось! Ну хочешь, плетью раз тридцать или больше вытяну, а то, пожалуй, и волосы отрежу.

– Видала я тех, кто рубит головы, да не встречала тех, кто затыкает рты. Язык без костей, а где доказательства? Если ты такой решительный, отрежь у нее прядь волос и мне принеси. Тогда я поверю, что ты настоящий герой средь завсегдатаев квартала.

– Поспорим? – спросил Симэнь.

– Хоть сотню раз!

Симэнь провел ночь с Гуйцзе. На другой день они распрощались, когда наступали сумерки. Только Симэнь сел на лошадь, как Гуйцзе напомнила:

– Да увидят очи триумфальные знамена, да услышат уши благую весть. Если не принесешь, что обещал, лучше мне на глаза не показывайся.

Своим подстрекательством Гуйцзе возбудила Симэня. Домой он прибыл пьяный и направился прямо к Цзиньлянь. Она принялась всячески ухаживать за хмельным мужем – предлагала закусить и выпить, но он отказался. Чуньмэй было велено приготовить чистую постель и удалиться, заперев за собой дверь.

Симэнь сел на кровать и приказал Цзиньлянь разуться. Она не посмела ослушаться. Тогда он забрался на постель, но ложиться не спешил, а сел на подушку и приказал Цзиньлянь сначала раздеться, а потом встать на колени. Она со страху покрылась испариной, не зная в чем дело. Опустившись на колени, она тихо плакала.

– Дорогой мой! Скажи мне прямо, в чем я перед тобой виновата, и я умру со спокойной душой. Избавь меня от мучений в предсмертный час! Как ни будь осторожна, тебе, видать, все равно не угодишь. Так бери тупой нож и пили, чтобы я терпела твои пытки.

– Так ты не желаешь раздеваться? Ну, хорошо… – и Симэнь окликнул Чуньмэй: – Подай плеть. Там, за дверью висит.

Симэнь звал горничную, но та долго не откликалась. Наконец, она не спеша приоткрыла дверь в спальню. Цзиньлянь стояла на коленях, перед ней валялась опрокинутая лампа. Со стола стекало масло. Несмотря на приказания Симэня, Чуньмэй стояла, как вкопанная.

– Чуньмэй, сестрица моя! – взмолилась Цзиньлянь. – Спаси меня! Он опять хочет меня бить.

– А ты, говорунья, на нее внимания не обращай, – сказал Симэнь. – Принеси плетку, говорят тебе, бить буду потаскуху.

– Как же вам, сударь, не совестно! – урезонивала хозяина горничная. – Чем же моя госпожа вам так досадила, а? Наветы распутниц слушаете? Сами они бурю средь ясного дня поднимают, все под мою госпожу подкапываются, да еще и других втягивают. Какими глазами на вас смотреть будут? Не хочу я по-вашему делать!

С этими словами Чуньмэй хлопнула дверью и исчезла. Симэнь разразился хохотом.

– Ладно уж! Пока бить не буду! – заключил он. – Встань! Мне у тебя нужна одна вещь. Дашь?

– Милый! Моя кровь и плоть – все принадлежит тебе. Бери что только пожелаешь. А что тебе нужно?

– Прядь твоих волос.

– Дорогой мой! Вели броситься в огонь, я брошусь. Но волосы отрезать не дам. Хоть смертью стращай, не дам. С того самого дня, как меня мать родила, я ношу их вот уж двадцать шесть лет. Они у меня и так в последнее время сильно лезут. Сжалься надо мной.

– Тебя возмущает мой гнев, а что бы я тебе ни сказал, ты мне перечишь.

– Если уж я тебе перечу, то скажи, пожалуйста, кого же я слушаюсь! Скажи по-честному, зачем тебе эта прядь?

– Для волосяной сетки.

– Я тебе сплету. Только не давай мои волосы той потаскухе. Не желаю, чтобы она меня попирала.

– Никому не дам. Только позволь мне из твоих волос связать самое основание сетки.

– Если так, сейчас отрежу.

Цзиньлянь отделила большую прядь, и Симэнь отрезал ее ножницами под самый корень, завернул в бумагу и спрятал за пояс. Цзиньлянь, рыдая, упала ему в объятия.

– Во всем я слушаюсь тебя, – шептала она. – Только не забывай меня. Дели радости с другими, сколько душе угодно, но меня не бросай.

Необычно сладостными были той ночью их утехи.

На другой день Цзиньлянь накормила Симэня, и он отправился к Ли Гуйцзе.

– Где волосы? – спросила певица.

– Вот они.

Симэнь вынул из-за пояса прядь волос и передал Гуйцзе. Она внимательно рассмотрела их. То были в самом деле прекрасные, черные как смоль, волосы. Гуйцзе спрятала их в рукав.

– Посмотрела и давай, – попросил Симэнь. – У меня из-за этой пряди такая вчера неприятность вышла. Пока у меня от злости лицо не перекосилось, давать не хотела. Я ее обманом взял: мне, мол, для головной сетки. Видишь, я своему слову хозяин. Сказал – принесу, и принес!

– Какая невидаль, подумаешь! – проговорила Гуйцзе. – Уже и струсил? Ладно, домой пойдешь, отдам. Если ты ее так боишься, зачем же отрезал?

– Ее боюсь? Откуда ты взяла? – Симэнь засмеялся. – Тогда не стал бы ей и заикаться.

Гуйцзе позвала Гуйцин занять гостя за столом, а сама удалилась в укромное место и положила волосы Цзиньлянь к себе в туфли, чтобы постоянно попирать их своими ногами, но не о том пойдет речь.

Несколько дней подряд Гуйцзе не опускала Симэня домой. Цзиньлянь же, после того как у нее отрезали прядь волос, впала в уныние, не выходила из спальни, не пила, не ела, и Юэнян послала слугу за старой Лю, которая нередко заходила к ним пользовать больных.

– Госпожа страдает от тайной печали, – сказала старая Лю. – Гнев поселился в сердце, и госпожа не в силах от него избавиться. Головные боли и тошнота вызвали отвращение к пище.

Старуха развязала узел со снадобьями, достала оттуда две черных пилюли.[225] и велела принять на ночь с настоем имбиря[226]

– Завтра старика своего приведу, – добавила она. – Пусть посмотрит, не ждет ли вас, сударыня, что дурное в грядущем.

– Ваш почтенный супруг может и судьбу предсказывать? – спросила Цзиньлянь.

– Он у меня слепой, но кое-что знает. Судьбу может рассказать, от нечисти избавить. Врачует иглоукалыванием и прижиганием, исцеляет от язв. А еще что умеет, сказать не могу. Одним словом, привораживает.

– Как это привораживает? – заинтересовалась Цзиньлянь.

– А вот как. Отец с сыном, скажем, не ладит, брат с братом ссорится, старшая жена с младшими женами ругается. Зовут тогда моего старика, ему обо всем поведают. Возьмет он талисманы, напишет всем духам таинственные свои знаки и в воду опустит. Даст наговоренной воды тому человеку выпить, и не пройдет трех дней, как отец ли с сыном сблизится, брат ли с братом душа в душу заживут или старшая жена перестанет браниться с младшими. А то, бывает, в торговле не везет, поле не родит, так мой старик сколько таким врата богатства открывал, истоки барышей показывал! Он и недуги врачует, и от скверны очищает, звездам молитвы возносит и планетам поклоняется – все может. Вот почему и прозвали его Лю Астролог. Помнится, пришла в семью невестка, так, из захудалых, и оказалась на руку не чиста. У свекрови крадет да матери в дом несет. Бил ее за это муж, когда узнал. Тогда мой старик и ворожил над ней. Написал два талисмана. Один сжег, а пепел под кадкой с водой закопал. Берут из нее воду и видят, как невестка ворует, а виду не подают. Другой талисман старик в подушку спрятал. Как ляжет на нее муж, так руки ему будто бы кто-то связывает. Перестал жену бить.

Цзиньлянь внимательно выслушала рассказ и наказала угостить старую Лю чаем и сладостями, а перед уходом дала три цяня на пилюли да еще пять отвесила на талисманы и попросила старуху с утра пораньше привести слепого Лю. Старуха ушла.

Ранним утром следующего дня старуха и в самом деле подвела к воротам слепого шарлатана. Симэня дома не было. Он еще не вернулся от Гуйцзе.

– Тебе чего, слепец? – спросил привратник, когда старуха ввела его в ворота.

– Мы к госпоже Пятой. Талисманы возжигать, – пояснила старуха.

– Вы к госпоже Пятой, проходите. Да глядите, как бы собака не покусала.

Старуха провела слепого в гостиную Цзиньлянь, которая находилась рядом с ее спальней. Они долго ждали. Наконец появилась хозяйка. Слепец отвесил ей поклон, и они сели. Цзиньлянь назвала восемь знаков,[227] которые соответствовали году, месяцу, дню и часу ее рождения. Слепой шарлатан стал прикидывать на пальцах, потом сказал:

– Родились вы, сударыня, в год гэн-чэнь, месяц гэн-инь, день и-хай, час цзи-чоу.[228] Так! Восьмой день сезона установления весны,[229] относим, стало быть, к первой луне. Как глаголет Истинное учение наставника Цзыпина[230] ясным и необычайным отмечены сии знаки. Однако, не сулит вам милости звезда-супруг, в потомстве есть преграда. А одинарное древо.[231] знака «хай», прорастая в первой луне, цветенья сил не предвещает. Без преодоленья придет самосожжение. И потом двойной металл знака «гэн» с силой давит острие барана[232] Звезда-супруг поставлен в затруднение. А облегченье наступит только после повторного преодоленья.

– Уже преодолела, – сказала Цзиньлянь.

– Не будьте на старика в обиде, – продолжал слепец, – но вот что я вам скажу. Гороскоп являет очертанье зловещего духа. Вам мешают месячные истечения,[233] которые приходятся и на «хай» и на «гэн». Обилие этих вод влечет прорыв лишь одного слоя земли знака «цзи». Когда вступает в силу злой дух, мужчина обретает могущество и власть, а женщина становится опасной мужу. Коль скоро главное в ней – ум и смекалка, она вызывает либо любовь, либо гнев. И вот еще что скажу: сейчас идет год цзя-чэнь,[234] вас ожидает бедствие. А в жизни вы станете причиной гибели младенца и удавленья на крюке. Звезды обоих знаков[235] мешают вам, но вреда не причинят. Хотя согласья тех, кто рядом, не предвидится, наветы ничтожных вам покою не дадут.

– Благодарю вас, наставник, – выслушав слепца, проговорила Цзиньлянь, – вы так усердно мне растолковывали. А теперь, будьте добры, поворожите. Ляном серебра одарю, на чай. Ничего не прошу, только отгоните от меня злых людей, чтобы муж меня уважал и любил.

Цзиньлянь пошла к себе в спальню и протянула слепому шарлатану украшения для прически. Он принял их и спрятал в рукав.

– Для ворожбы надобен кусок ивы. Я вырежу из него фигурки мужчины и женщины. Напишу на одной ваши знаки, на другой – вашего супруга, потом свяжу их красными шелковыми нитями[236] числом семью семь – сорок девять, покрою глаза мужской фигурки лоскутом красного шелка, набью сердце полынью[237] и проткну руки иглами, оклею смолою ноги. Вы тайком положите фигурки под подушку. Потом киноварью напишу талисман и предам огню, а вы незаметно подсыпьте пепел мужу в чай. Выпьет он этот чай, ляжет на ту подушку и не пройдет трех дней, как проявится сама собой сила ворожбы.

– Что же все это значит, наставник, позвольте узнать, – спросила Цзиньлянь.

– А вот что, – начал слепой пройдоха. – С покрытыми глазами супругу вы покажетесь красавицей Си Ши.[238] С полынью в сердце он обратит на вас всю свою любовь, с иглами в руках он пальцем не шевельнет, даже если вы его и прогневаете, а то и на колени перед вами опустится. Со склеенными ногами не будет больше ходить куда не следует.

Восторг охватил Цзиньлянь, когда она услышала такие объяснения. Потом воскурили благовонные свечи и сожгли бумажную лошадь. На другой день старая Лю прислала Цзиньлянь наговоренной воды и талисманы и все было исполнено как полагается. Сожженный талисман Цзиньлянь подсыпала в чай, а когда Симэнь попросил пить, она кликнула Чуньмэй, и та подала его хозяину. Вечером он остался у Цзиньлянь. Они, как и прежде, резвились, словно рыбки в воде.

Послушай, дорогой читатель! Будь ты беден или богат, все равно ни в коем случае не привечай ни буддийских, ни даосских монахов и монахинь, кормилиц и сводень. Чего они только не вытворяют за спиной у тебя!

Не зря в старину говорили:

Если вы хотите знать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Так вот. Однажды, было это четырнадцатого в шестой луне, Симэнь Цин направился к У Юэнян.

– Пока ты уходил, от соседа Хуа приглашение принесли, – сказала она. – Как вернется, говорю, так придет.

Симэнь заглянул в визитную карточку. Там было написано: «Приходи сегодня в полдень к У Иньэр, поговорим. Только прошу прежде зайти за мной. Обязательно».

Симэнь приоделся как полагается, велел оседлать лучшего коня и в сопровождении двоих слуг отправился первым делом к Хуа Цзысюю, но того не оказалось дома.

Стояло лето. Его жена, Ли Пинъэр, носила стянутый серебряными нитями пучок волос и золотые аметистовые серьги. На ней была застегнутая спереди коричневая шелковая кофта и белая, отделанная бахромой, легкая юбка, из-под которой выглядывали красные фениксы-туфельки с изящными острыми-преострыми носками.

Пинъэр стояла у самого порога, ведущего во внутренние покои, и обмахивалась продолговатым, из зеленого шелка, веером, когда ничего не подозревающий Симэнь открыл дверь и чуть было не натолкнулся на нее.

Ли Пинъэр уже давно была у него на примете, хотя он виделся с нею всего раз, в поместье, и даже разглядеть как следует не успел.

И вот Пинъэр стояла перед ним – блистающая белизной, невысокая и стройная, с похожим на тыквенное семечко овалом лица и тонкими изогнутыми бровями. Все души[240] Симэня, как говорится, улетели в поднебесье. Завороженный ее красотой, Симэнь тотчас же отвесил низкий поклон. Она ответила на его приветствие и торопливо удалилась в задние покои, приказав горничной Сючунь, недавно достигшей совершеннолетия, пригласить соседа в гостиную. Сама же она встала около двери, так что была видна лишь половина ее очаровательного личика.

– Присядьте, сударь, – сказала она. – Хозяин вышел и вот-вот вернется.

Горничная подала Симэню чашку чаю.

– Муж пригласил вас на угощение, – продолжала она, – и я прошу вас, будьте так добры, уговорите его пораньше прийти домой. Ведь он берет и слуг, и мне придется оставаться дома только с двумя горничными.

– Не извольте беспокоиться, сударыня, – заверил ее Симэнь. – Дом – наша главная забота. Непременно выполню ваш наказ. Вместе пойдем, вместе и вернемся.

Тем временем прибыл Хуа Цзысюй. Пинъэр ушла к себе.

– Мое почтение, брат, – увидев Симэня, раскланивался он. – Непредвиденное дело заставило меня отлучиться. Прости, что не смог встретить как положено.

Гость и хозяин заняли положенные места. Слуга подал чай.

– Ступай скажи госпоже, чтобы приготовили закуски. Мы с господином Симэнем осушим по чарочке и пойдем, – после чаю приказал слуге хозяин и, обратившись к гостю, продолжал: – Приглашаю вас к певице У Иньэр. У нее сегодня день рождения.

– Что же вы, любезный брат, меня заранее не уведомили? – заметил Симэнь и тотчас же велел Дайаню принести из дома пять цяней серебром.

– Ну к чему же такое беспокойство? Мне прямо-таки неудобно перед вами, – отозвался Цзысюй.

– Тогда задерживаться не стоит, – решил Симэнь, видя, как слуги накрывают стол. – Там и выпьем.

– Мы засиживаться не будем.

Тут же появились блюда и чашки, полные яств из куриных лапок и парного мяса. Перед гостем и хозяином стояли высокие, как подсолнухи, серебряные чарки. Они выпили по чарке, отведали лепешек и закусок, а остальное отдали слугам.

Дайань принес серебра, и они сели на коней. Симэнь Цина сопровождали Дайань и Пинъань, а Хуа Цзысюя – Тяньфу и Тяньси. Направились они прямо к мамаше У Четвертой, чей дом находился в Крайней аллее квартала кривых террас.

Там пестрели купы цветов, гремела музыка, пели и плясали. Пир в честь У Иньэр затянулся до первой стражи. По просьбе Пинъэр Симэнь проводил захмелевшего Хуа Цзысюя до дому. Слуги открыли ворота и довели хозяина до гостиной, где усадили в кресло.

Вышла Ли Пинъэр.

– О, сударь, – с поклоном обратилась она к Симэню, – не осудите, что причинила вам столько хлопот с моим бесталанным мужем. Из-за пристрастия мужа к вину вам пришлось провожать его до самого дома.

– Какой пустяк! – воскликнул Симэнь Цин, раскланиваясь. – Я ваш наказ в сердце своем носил. Как полководец с войском в поход снаряжается, с войском же и домой возвращается, так и мы с вашим супругом вместе вышли, вместе и пришли. Посмел бы я вас ослушаться! Я слово свое сдержал, и вам, сударыня, не о чем волноваться. Знали бы вы, как его там удерживали! Только я его все-таки уговорил. Едем мы мимо «Звезд радости», а там есть певица Чжэн Айсян, богиней милосердия[241] прозывается, – красавица писаная. Он хотел было к ней наведаться, но я и тут его сдержал. Пора, говорю, домой, в другой раз зайдешь. Дома, говорю, супруга беспокоится. Вот так и добрались. Зайди он только к Чжэн, на всю ночь бы остался. Не мне, милостивая сударыня, осуждать неразумность вашего супруга, но вы так молоды, и ему нельзя никак бросать дом на произвол судьбы.

– Именно так, – согласилась Пинъэр. – Как я ругаю его за безрассудные похождения! Я даже занемогла от постоянной ругани. Но он и слышать ничего не хочет. Если он вам когда-нибудь встретится в веселом доме, прошу вас, будьте так добры, уведите его оттуда как можно скорее. Такую милость я никогда не забуду.

Симэнь Цину, как говорится, будешь в голову вбивать, так у него половицы под ногами затрещат. Сколько лет отдал он любовным увлечениям! Он сразу смекнул, к чему она клонит. Сама Ли Пинъэр открывала ему путь, яснее ясного манила, что называется, «завернуть в аллею».

– Об этом и говорить не приходится, – лицо Симэня расплылось в улыбке. – Сами посудите, сударыня! Ведь мы на то и друзья с вашим супругом. Не волнуйтесь, сударыня, обязательно вразумлю.

Пинъэр еще раз поблагодарила Симэня и велела горничной подать гостю чай и фрукты.

– Мне пора домой, – сказал Симэнь, выпив чашку, в которой красовалась серебряная ложка. – А вам, сударыня, советую как следует запереться на ночь.

Симэнь простился с Пинъэр и ушел. С этого момента он только и думал, как бы ему соединиться с соседкой. Он не раз подбивал Ин Боцзюэ, Се Сида и других своих друзей, чтобы те задержали Цзысюя на всю ночь у певиц, а сам, покинув их компанию, спешил домой. Он задерживался у своих ворот, а сам все посматривал на соседние, у которых стояла вместе со служанками и смотрела на него Пинъэр. Он покашливал, прохаживался взад и вперед, снова прислонялся к воротам и не отрывал глаз от Пинъэр. Однако стоило ему приблизиться, как силуэт ее исчезал за воротами, когда же он удалялся, оттуда опять показывалось ее личико – она продолжала смотреть ему вслед. Так не было меж ними словесных объяснений, но уже соединились их взоры и слились их сердца.

Однажды, когда Симэнь стоял у ворот, Пинъэр послала к нему горничную Сючунь с приглашением.

– По какому это случаю ты приглашаешь меня, барышня? – спросил Симэнь, делая вид, что ничего не понимает. – А хозяин твой дома?

– Хозяина нет, – отвечала Сючунь. – Вас моя хозяйка приглашает. Что-то спросить собирается.

Не успела она договорить, а Симэнь уж направился к соседке и уселся в гостиной.

Пинъэр вышла не сразу.

– Всяческих вам благ, – приветствовала она гостя. – Вы были так великодушны в прошлый раз. Даже не знаю, как выразить вам мою признательность, которая навсегда запечатлелась в моем сердце. Муж мой опять вот уж два дня домой не показывается. Не виделись ли вы, сударь, с ним случайно?

– Вчера он пировал с компанией друзей у певички Чжэн, – сказал Симэнь. – Я, видите ли, зашел в «Звезды радости» случайно, по одному небольшому делу. Но сегодня я там не был и не знаю, может, он пирует и до сих пор. Будь я в «Звездах радости», я б, разумеется, уговорил его пойти домой. Вы, должно быть, сильно опечалены, сударыня?

– Как же не печалиться?! – отозвалась Пинъэр. – Ведь он меня слушать не желает, с певичками спутался, дом совсем забросил, а я терпи.

– Да, вы, конечно, правы. Но зато у него прекрасный характер.

Горничная подала чай, после которого, опасаясь прихода Цзысюя, Симэнь не посмел задерживаться и стал откланиваться.

– Если вы его увидите, – на все лады упрашивала Пинъэр, – верните, пожалуйста, домой. Буду вам бесконечно благодарна.

– Об этом даже не беспокойтесь. Ведь мы с вашим супругом закадычные друзья! – с этими словами Симэнь ушел.

На другой день вернулся Хуа Цзысюй.

– Ты вот пьянствуешь, по веселым домам шатаешься, а нашему соседу, господину Симэню, тебя уговаривать приходится, – в который раз принялась упрекать мужа Пинъэр. – Купил бы подарки да отблагодарил его, а то перед ним как-то неловко.

Хуа Цзысюй тотчас же купил четыре коробки подарков, жбан вина и велел слуге Тяньфу отнести их к Симэнь Цину. Тот принял подношения и щедро наградил слугу, но не о том пойдет речь.

– Почему это соседи подарки прислали? – спрашивала Юэнян.

– Да брат Хуа приглашал меня на день рождения к У Иньэр, выпил лишнего. Ну, я его домой доставил, потом отговаривал на ночь у певиц оставаться, вот поэтому его жена, должно быть, и решила меня отблагодарить, сказала, небось, купи, мол, ему подарки.

– Ты сам о себе-то позаботься, – указывая на мужа пальцем, с укоризной выговаривала Юэнян. – Попечитель выискался! Сам в грязи, а других отчищать собираешься! Тебя самого целыми днями дома не бывает – сам за бабами бегаешь, а других увещеваешь. И эти подарки ты принимаешь как должное? Посмотри-ка карточку, от кого? Если от жены, то сегодня же напиши ей от моего имени приглашение. Она давно хотела нас навестить. А если от мужа – поступай, как знаешь.

– На карточке стоит его имя, – ответил Симэнь. – Я завтра его приглашу.

На другой день Симэнь устроил угощение и пригласил Хуа Цзысюя. Пировали целый день.

– Ты не должен оставаться перед ним в долгу, – обратилась к Цзысюю жена, когда тот вернулся домой. – Мы ему подарки послали, и он, видишь, тебя пригласил. Теперь твоя очередь его угощать.

Быстро летело время. Настал девятый день девятой луны – праздник осени.[242] По такому случаю Хуа Цзысюй позвал двух певичек и послал Симэнь Цину приглашение полюбоваться хризантемами. Симэня сопровождали Ин Боцзюэ, Се Сида, Чжу Жинянь и Сунь Молчун. Передавали цветы под бой барабана, пировали и веселились.

О том же говорят и стихи:

Пировали до темноты. Когда зажгли фонари, Симэнь Цин поднялся из-за стола, намереваясь выйти по нужде. Совсем не подозревая, что за ним из-за ширмы тайком наблюдает Ли Пинъэр, он нечаянно столкнулся с ней, и они очутились друг у друга в объятиях. Пинъэр скрылась за боковой дверью и послала к гостю Сючунь.

– Госпожа послала меня сказать вам, сударь, чтобы вы меньше пили и пораньше шли домой, – прошептала горничная, незаметно подкравшись к Симэню. – Госпожа собирается отправить хозяина к певицам и хотела бы поговорить с вами вечерком.

Симэнь Цин пришел в неописуемый восторг. Вернувшись к столу, он потихоньку спрятал вино за пазуху. Певицы подносили ему чарки, но он притворился пьяным и отказывался. Приближалась первая стража. Пинъэр опять встала за ширмой и поглядела на пирующих.

На почетном месте восседал Симэнь Цин и для виду клевал носом. Ин Боцзюэ и Се Сида, вдоволь наевшись и изрядно выпив, застыли как сало, поэтому когда Чжу Жинянь и Сунь Молчун стали откланиваться, они даже глазом не повели, будто их прибили к стульям, и не думали уходить. Ли Пинъэр стала нервничать. Поднялся и Симэнь, но его все время удерживал Хуа Цзысюй.

– Брат, ну почему ты уходишь? – спрашивал он. – Или чем не угодил?

– Я пьян. Не могу больше, – оправдывался Симэнь.

Он нарочно зашатался из стороны в сторону, и слуги, подхватив его под руки, повели домой.

– И что с ним такое сталось? – недоумевал Ин Боцзюэ. – От вина отказывается. Выпил всего ничего и уж захмелел. Чтобы успокоить хозяина и не ставить в неудобное положение певиц, предлагаю: давайте возьмем большую чашу, и пусть обойдет она полсотни кругов, а потом разойдемся.

– Вот бесстыжий арестант! – услыхав такие речи Боцзюэ, не переставая ворчала за ширмой Пинъэр.

Она дала знак слуге Тяньси, чтобы тот позвал Хуа Цзысюя.

– Если хочешь с ними пить, то ступай сейчас же к певицам, – заявила мужу Пинъэр. – Терпенье мое лопнуло. Хватит с меня этих истошных криков! И так за полночь – сколько масла выжгли!

– Но тогда не ругайся, что я всю ночь не приду.

– Ладно, ступай! Не буду ругаться.

Хуа Цзысюю только того и надо было. Он бросился к гостям и выложил им желание Пинъэр.

– Пошли к певицам! – воскликнул он.

– Нечего нас обманывать! – возразил Боцзюэ. – Неужели невестка[243] так и сказала?! Поди, как следует спроси, тогда и пойдем.

– Так и сказала! Велела завтра приходить.

– Ну и прекрасно! – вставил Се Сида. – Брат Ин хочет самого себя перехитрить. Ведь брат Хуа только что испросил разрешения супруги. Значит, можно идти со спокойной душой.

И друзья вместе с певицами, сопровождаемые слугами Тяньфу и Тяньси, направились в Крайнюю аллею к У Иньэр.

Пробили вторую ночную стражу. У Иньэр спала. Когда послышался стук, она встала и со свечой в руке пригласила входить.

– Мы у твоего приятеля любовались хризантемами, – пояснил Боцзюэ, – но не успели до стола добраться, как он нас к тебе повел. Так что ставь вино.

Не будем говорить, как они пировали у певицы, а расскажем о Симэнь Цине.

Симэнь прикинулся пьяным и отбыл домой. Переодевшись у Пань Цзиньлянь, он, предвкушая приглашение Пинъэр, поторопился в сад. Наконец он услышал, как запирают ворота и загоняют собаку. Вскоре над стеной появился едва заметный в темноте силуэт Инчунь. Служанка стала нарочно звать кота, а сама дала знак ожидавшему в беседке Симэню. Тот поставил на стол скамейку, забрался на нее и осторожно вскарабкался на стену, по ту сторону которой стояла лестница.

С уходом Цзысюя Пинъэр распустила волосы-тучи и встала на террасе. Одета она была просто, но со вкусом. Обрадованная приходу Симэня, она провела его в ярко освещенную спальню, где их ждал ломившийся от яств стол. Из кувшина струился аромат вина.

Пинъэр держала высоко поднятый яшмовый кубок. Когда Инчунь наполнила его вином, хозяйка низко поклонилась гостю и сказала:

– Премного вам благодарна за все, сударь. Вы были так щедры в изъявлении любезности, что я чувствую себя крайне неловко перед вами. Вот и пригласила вас на чарку вина, чтобы хоть чем-то отблагодарить за все ваши хлопоты. А тут еще эти бесстыжие – чтоб их сразило небо! – сидят, ни с места. Меня из терпения вывели. Только что их выпроводила к певицам.

– А что если брат Хуа вернется?

– Я наказала до утра не заявляться, – успокоила Симэня хозяйка. – С ними и слуги пошли. Остались только служанки да тетушка Фэн, привратница. Старуха меня вырастила – свой человек. Передние и задние ворота заперты.

Симэнь сильно обрадовался. Они сели рядом и угощали друг друга по очереди из своей чарки. Инчунь разливала вино, а Сючунь подавала кушанья. Видя, что хозяйка и гость уже навеселе, служанки убрали со стола и вышли из спальни, закрыв за собой дверь.

Симэнь Цина и Ли Пинъэр манило на благоухающую постель с коралловым изголовьем и парчовым пологом, и они отдались утехам.

Надобно сказать, что в богатых домах окна тогда делались с двойными рамами. Пинъэр заперла дверь и закрыла обе рамы, так что в комнате горел свет, а снаружи ничего нельзя было увидеть. Служанка Инчунь, которой исполнилось семнадцать, смекнула, к чему идет дело. Подкравшись под окно, она проткнула головной шпилькой оконную бумагу и стала подглядывать, как забавляется ее хозяйка.

Только поглядите:

Под тонким шелковым пологом колыхались тени взад и вперед. При свечах в полумраке свивались, сливались. То затрепещет рука, то ножки лотос золотой взметнется. Чу! Нежно иволга воркует, тихо щебечет ласточка. И мнится, Цзюньжуй с Инъин.[244] повстречался или с божественною девой ложе разделил Сун Юй[245] Не умолкают клятвы в любви и верности до гроба. Когда «влюбился в пчелку мотылек», нет больше сил расстаться. Сражение идет, и алые волны катятся вдоль покрывала. Влага волшебного рога проникает до самого сердца. Бой бы продлить, да крюк стянул полог, а на нефритовом челе насупились бровей изгибы.

Да,

Они предавались утехам и не подозревали, что под окном притаилась Инчунь. Служанка все подглядела и подслушала их разговор.

– Сколько цветущих весен ты встречала? – спросил Симэнь.

– Родилась в год барана.[246] Мне двадцать три исполнилось. А твоей жене сколько?

– Она родилась в год дракона. Ей двадцать шесть.

– Значит, на три года старше. Мне все хотелось с ней повидаться и поднести подарки, но я так и не решилась.

– Жена у меня покладистая. Другая бы не дала стольких женщин в доме держать.

– А про твои визиты ко мне она знает? А спросит, что ты ей скажешь?

– Да она у меня из дальних покоев не показывается. Правда, пятая жена, Пань, та в переднем саду в отдельном флигеле живет, но и она в мои дела вмешиваться не станет.

– Сколько же лет госпоже Пятой?

– Она ровесница Старшей.

– Вот и хорошо! Если она не будет против, я назову ее своей сестрой. А тебя попрошу принести мерку ноги Старшей и Пятой. В знак моей признательности я сошью им туфельки.

Ли Пинъэр вынула из пучка две золотых шпильки и дала их Симэню, наказав, чтобы не показывал Цзысюю, когда встретится с ним у певиц.

– Ну конечно, – заверил ее Симэнь.

Их будто склеили или прилепили друг к другу. До пятой стражи шла игра. Когда запели петухи и на востоке забрезжил рассвет, Симэнь, чтобы не наткнуться случайно на Цзысюя, оделся и собрался уходить.

– Опять через стену перелезай, – предупредила Пинъэр.

Они договорились об условных знаках: только уйдет из дому Цзысюй, к стене подойдет служанка – потихоньку кашлянет или бросит камешек и, убедившись, что по ту сторону никого нет, взберется на стену и позовет его. Симэнь со скамейки залезет на гребень стены и спустится по лестнице.

Так, перелезая через стену, Симэнь делил ложе с Пинъэр, украдкой ловил минуты наслажденья, как говорится, «крал яшму и нежный аромат». В ворота он никогда не входил, и соседи даже не догадывались, что творится втихомолку.

О том же говорят и стихи:

Итак, рассвело, когда Симэнь перелез через стену и вошел к Цзиньлянь. Она спала, и приход Симэнь Цина разбудил ее.

– Где же ты пропадал всю ночь? – спросила она. – Мне даже ни слова не сказал.

– Да вот, брат Хуа слугу прислал, к певицам зазвал. Всю ночь просидели. Только выбрался.

Цзиньлянь притворилась будто верит ему, хотя ее и терзали подозрения.

Как-то после обеда, когда они с Юйлоу сидели в беседке за рукоделием, прямо перед ними промелькнул камешек. Юйлоу склонилась над туфелькой и ничего не заметила. Цзиньлянь же, оглядевшись вокруг, увидала, как вдали над стеной показалось белое личико и тут же исчезло. Она толкнула Юйлоу.

– Гляди-ка, сестрица! – сказала она, указывая в сторону стены. – Куда соседская служанка забралась! Должно быть, любоваться цветами захотела, а нас увидала и скрылась.

На этом разговор и кончился.

Вечером воротившийся с пирушки Симэнь прошел прямо к Цзиньлянь. Она помогла ему раздеться, предложила чаю и закусок, но он отказался. Его так и тянуло в сад. Однако за ним неотступно следила Цзиньлянь. Ждать ему пришлось довольно долго. Наконец над стеной появилась все та же служанка. Симэнь подставил стол и скамейку и перелез через стену. Опять он оказался вместе с Пинъэр, но говорить об этом подробно нет надобности.

Вернувшись к себе, Цзиньлянь глаз не смыкала до самого рассвета. Все ходила по спальне взад и вперед.

Наконец распахнулась дверь. На пороге стоял Симэнь. Цзиньлянь бросилась на кровать и притворилась спящей. Симэнь чувствовал себя немного неловко и присел около нее.

– Ах ты, бесстыдник! – усевшись на кровати и схватив Симэня за ухо, заругалась Цзиньлянь. – Так куда же ты все-таки вчера ходил, а? Я целую ночь не спала! И лучше не отпирайся. Мне все известно. Вот ты, оказывается, чем занимаешься! Скажи правду: сколько раз ты изменял мне с этой шлюхой за стеной? Не отступлю, пока не расскажешь все, как было. И попробуй только что-нибудь скрой. Ни на шаг не отпущу. Ноги к ней на порог поставить не успеешь, как подыму такой крик – со свету сживу. И могилы твоей не останется, арестант ты бесчувственный! Бездельники ради тебя мужа ее у певиц по ночам задерживают, а ты с его женой путаешься. Сидим мы вчера с Юйлоу в саду, рукоделием занимаемся. Вижу: служанка ее со стены на нас глазеет. Чего, думаю, ей тут понадобилось? Вот оно что, оказывается! Это, выходит, сама потаскуха бесовку подослала, чтобы тебя в свой вертеп затащить. Опять будет зубы заговаривать, да? А этот рогоносец? Накануне тебя к девкам средь ночи затащил, а у самого не дом, а притон разврата.

Не услышь Симэнь таких угроз, все бы шло своим чередом, а тут он вдруг заволновался, притворно поник, встал на колени и, хихикая, начал упрашивать Цзиньлянь:

– Не кричи, болтушка! Правду скажу. Она спрашивала, сколько вам со Старшей лет, просила размер туфель. Собирается вам туфельки сшить и изъявила желание называть вас старшими сестрами.

– Да какие мы ей сестры! Ей чужого мужика надо, вот она и старается, тебя опутывает. Но меня не проведешь. Я этих фокусов не допущу.

Тут она расстегнула ему штаны и видит:

– Скажи честно, сколько раз сражался с соседкой-шлюхой за этот вечер?

– Как сколько? Только раз.

– Готов поклясться? Чтобы от единой схватки эдакий покрывала неуемный мог так обессилеть, скиснуть, как сопля; лежать, как параличом разбитый? От прежней выправки нету и следа! – и, стащив подпругу, Цзиньлянь продолжала: – Кот бесстыжий! Ночной насильник! Я-то его искала, найти не могла, а он, оказывается, со своим никудышным товаром втихаря к шлюхе улизнул сношаться.

– Болтушка ты моя притворная! – широко улыбаясь говорил Симэнь. – Замучаешь до смерти своими придирками. Сколько раз она просила меня сказать, что хочет тебя навестить, сшить тебе туфельки! Вчера горничную посылала снять размер у Старшей, а нынче просила поднести тебе вот эти шпильки со знаком долголетия.

Симэнь Цин снял шапку и достал пару шпилек. Цзиньлянь принялась их разглядывать. На узорных разводах изумруда блестел золотой знак долголетия. Эти шпильки изготовлялись ювелирами его величества и предназначались для двора, потому и отличались таким изяществом отделки. Цзиньлянь была несказанно обрадована.

– В таком случае, я молчу, – заявила она. – Ты пойдешь к ней, а я здесь останусь, стеречь вас буду, чтобы вы наслаждались, сколько вам будет угодно, ладно?

Симэнь ликовал.

– Ну и прекрасно, дорогая моя! – сказал он, обнимая Цзиньлянь. – Дитя любимо не за то, что золотом ходит, серебром мочится, но за то, что желания родителя угадывает. Я одарю тебя ярким платьем.

– Не верю я твоим медовым речам. Если хочешь, чтобы я помогла вам, дай мне три обещания.

– Дам сколько пожелаешь.

– Во-первых, запрещаю тебе ходить к певицам. Во-вторых, будешь делать то, что я тебе скажу, и в-третьих, после каждого с ней свидания будешь обо всем, что было, без утайки мне рассказывать.

– Вполне согласен. Будет по-твоему.

С тех пор, придя от Ли Пинъэр, Симэнь рассказывал все Цзиньлянь.

– Знаешь, какая она белая и пышная – ну как вата, – говорил он однажды. – У нее овал лица, как тыквенное зернышко. А как игрива! И от вина не отказывается. Мы с ней поднос фруктов под полог ставим, играем в кости и пьем вино. До самой полуночи забавам отдаемся.

Тут Симэнь извлек что-то из рукава и передал Цзиньлянь.

– Это ее свекор из императорского дворца привез. Мы зажигаем свет, смотрим и дело делаем.

Цзиньлянь развернула и стала рассматривать.

Вот романс, поясняющий, что это такое:

Цзиньлянь просмотрела свиток с начала до конца и, не желая с ним расстаться, передала Чуньмэй:

– Спрячь ко мне в сундук, – наказала она. – Будем вести игру по этим картинкам.

– Подержи их пока у себя, а потом вернем хозяйке, – сказал Симэнь. – Она ими очень дорожит. Я принес только тебе показать.

– Зачем же чужие вещи ко мне приносить? Я у нее ничего не просила, но если мне принесли, я возвращать не намерена.

– Ты не просила, но я взял показать тебе, – объяснял Симэнь. – И хватит шутить, притворщица.

Симэнь хотел вырвать у нее свиток.

– Попробуй отними. Сейчас в клочья разорву. Тогда никому не достанется.

– Ну что с тобой поделаешь! Посмотри как следует, а потом ей вернем. Тогда она еще диковинку пришлет. Попрошу у нее.

– И кто это тебя, дитя мое, так хитрить научил? Вот принесешь, тогда и свиток получишь.

Они еще какое-то время упрашивали друг друга, а вечером Цзиньлянь умастила ложе благовониями, накрыла одеялом с мандариновой уточкой, поставила серебряный светильник, приоделась и свершила омовение. Потом они с Симэнем развернули свиток и резвились, как птицы.

Послушай, дорогой читатель! Испокон веков слышим мы о колдунах и демонах. Вот и Цзиньлянь. Вскоре после заклинаний слепца Лю ее ждали большие перемены: Симэнь сменил гнев на милость, неприязнь на любовь и больше ни в чем ей не перечил.

Да,

Если хотите знать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Так вот, прихворнула однажды У Юэнян, и ее навестила невестка, жена ее брата У Кая. Юэнян оставила ее погостить. Они сидели в спальне, когда туда неожиданно явился Дайань со свернутым ковром в руках.

– Хозяин идет, – объявил он.

Гостья поспешила к Цзяоэр. Вошел Симэнь и, сняв одежду, опустился в кресло. Сяоюй подала чай, но он отказался.

– Так рано кончился пир? – спросила Юэнян чем-то удрученного мужа.

– Сегодня очередь Чан Шицзе, а у него и собраться негде. Пригласил за город поехать, в Улиюань, в монастырь Вечного блаженства, а тут брат Хуа, оказывается, зазвал Ин Боцзюэ к певице Чжэн Айсян. Ну, мы впятером к ней и отправились. Пир шел горой. Вдруг входят служащие из управы и, ни слова не говоря, забирают Хуа Цзысюя. Мы так перепугались! Я к Гуйцзе ушел. Там и отсиживался. А когда послал узнать, в чем дело, оказалось – братья Цзысюя возбудили дело о разделе наследства. Вот из столичного управления в Кайфэне и выдали ордер на арест Цзысюя. Тут только мы пришли в себя и отбыли восвояси.

– Этого и следовало ожидать! – заметила Юэнян. – Ты же дом бросил, целыми днями слоняешься с бездельниками как неприкаянный, вот и нарвался на неприятность. А не опомнишься, мало – изобьют, как барана на убой погонят. Тебе певица слово скажет, ты и уши развесил. Сойди с опасной дорожки, послушай добрый совет законной жены. Да, слово близкого ты мимо ушей пропускаешь, а постороннего – как священному канону внимаешь.

– Да меня никакой храбрец тронуть не посмеет, – засмеялся Симэнь, – Будь он хоть семи пядей во лбу.

– Ты только дома герой, а беда постучится, и язык отнимется.

Появился Дайань.

– Госпожа Хуа слугу прислала, – объявил он. – Просит хозяина зайти.

Ни слова не говоря, Симэнь со всех ног бросился к соседке.

– Смотри, сплетни бы не пошли, – предупредила Юэнян.

– Да мы ж соседи! Надо узнать, в чем дело.

Симэнь вошел в дом Цзысюя. Пинъэр велела Тяньфу проводить гостя к себе в задние покои.

Из спальни вышла Пинъэр, в помятом шелковом платье, без украшений. Со страху лицо ее пожелтело, как воск.

– Что мне делать, сударь? – опустившись перед Симэнем на колени, вопрошала она. – Взор обращаю не на монаха, взираю на лик самого Будды. Говорят, обрушатся беды, призывай соседей. Муж пренебрегал советами, слушал посторонних и совсем забросил хозяйство, домой не показывался. Вот под него и подкопались. Он через слугу передал, чтобы я помогла ему, но я – жена его – беспомощна, как безногий краб. Где мне искать заступника?! Зло берет, как вспомнишь – ведь не хотел меня слушать. Следовало бы его в столицу отправить да всыпать как полагается. Только имя покойного родственника[250] позорить не хочется. Будучи в полной растерянности, я и пригласила вас, сударь. Сжальтесь надо мной, не допустите, чтобы его отправили в столицу. Найдите, пожалуйста, кого можно было бы одарить. Избавьте его от преследования.

– Встань, прошу тебя, – сказал Симэнь стоявшей на коленях Пинъэр. – Я так пока и не знаю, в чем же все-таки дело. Мы пировали у Чжэн. Вдруг явились служащие управы и забрали брата. А теперь уж и в столицу отправляют?

– Сразу всего не расскажешь, – начала Пинъэр. – Дело в том, что у старого вельможи[251] четыре племянника, и все кровные братья. Старший – Хуа Цзыю, второй – мой муж, третий – Хуа Цзыгуан и четвертый – Хуа Цзыхуа. Старик оставил состояние. Видя, что из моего мужа толку не выйдет, он по приезде сюда и передал все свое состояние мне. Братья остались недовольны, но завести разговор не решались. Свекор в прошлом году умер, и имущество разделили. Оставалось неделенным серебро. Сколько раз ему говорила: отдай, сколько полагается, а он только и знал гулять, в дела не вникал, а где тонко, там и рвется.

Пинъэр громко разрыдалась.

– Успокойся, – уговаривал ее Симэнь. – Я-то думал – что-нибудь серьезное, а раздел наследства – это пустяки. Только скажи, чего вы хотите, и я к делу брата отнесусь, как к своему собственному. Приказывай. Я в твоем распоряжении.

– Как я рада, что вы не отказываетесь мне пособить. Скажите, сколько потребуется на подарки? Я хотела бы припасти на всякий случай.

– Не так много, – ответил Симэнь. – Насколько я знаю, правителем Кайфэнского управления ныне поставлен Ян Ши – из подопечных государева наставника Цая, а тот пользуется расположением Сына Неба, как и родственник моего свата – командующий придворной гвардией Ян. Если одарить обоих, они поговорят с правителем Ян Ши, и тот не посмеет им перечить и замнет любое дело, каким бы серьезным оно ни было. Прежде всего надо задобрить наставника Цая. Командующий Ян – мне сродни, и вряд ли примет подношения.

Пинъэр пошла в спальню, вынула из сундука шестьдесят крупных слитков серебра общим весом в три тысячи лянов и передала их Симэню на подкуп властей.

– Зачем же так много? – сказал он. – И половины будет достаточно.

– Что останется, возьмите себе. У меня за кроватью четыре расписанных золотом сундука полны парадных придворных одежд, расшитых змеями и драконами. Там нефритовые пояса и роскошные шапки со шнурами, кольца и подвески, запястья, драгоценные камни и безделушки. Их я тоже отдам вам на хранение. Поставьте их у себя, а когда мне понадобятся, вернете. Я ведь и о своем будущем подумать должна. За ним пойдешь, горя не оберешься. Из трех кулаков четырех рук никак не выкроить. А то дождешься – и эти вещи отберут. По миру муж пустит, и голову негде будет преклонить.

– Ну, а если брат Хуа вернется? – спросил Симэнь. – Спросит про имущество, что ему скажешь?

– Это мне покойный свекор собственными руками передал. Муж ничего не знает. Перенесите их себе на хранение, прошу вас.

– Тогда я пойду, слуг позову.

Симэнь побежал домой и стал держать совет с Юэнян.

– Серебро пусть слуги в коробках перенесут, – посоветовала Юэнян. – Сундуки и корзины через улицу таскать нельзя. Соседи увидят. Надо, по-моему, вот что сделать: подождать, пока стемнеет, и через стену передать. Так безопаснее будет.

Симэню совет понравился, и он велел слугам Лайвану, Дайаню, Лайсину и Пинъаню перенести в продуктовых коробках три тысячи лянов серебра.

Наступил вечер и взошла луна. Пинъэр с помощью Инчунь и Сючунь поставила у стены стол и скамейку и вынесла сундуки. Симэнь, которого сопровождали только Юэнян, Цзиньлянь и Чуньмэй, подставил лестницу и разложил на гребне стены войлок. Ему передавали сундук за сундуком. Все перетащили в спальню Юэнян.

Тебя это удивляет, читатель? Да, раз решил разбогатеть, иди на риск.

О том же говорят и стихи:

Так и не узнали соседи, сколько шелков, ювелирных изделий, драгоценных камней, золота и серебра приобрел тогда Симэнь Цин. В ту же ночь увязали вьюки, написали свату Чэню письмо и отправили в Восточную столицу слугу.

С зарею выходил он на большую буроватого цвета дорогу, на закате шел по багровой вечерней пыли.[252] Добравшись, наконец, до столицы, слуга передал командующему придворной гвардией Ян Цзяню письмо и подарки, чтобы тот вручил их члену Тайного совета государеву наставнику Цай Цзину и попросил последнего дать указание правителю Кайфэнского управления Яну. Звали этого правителя Ян Ши, по прозванию Гуйшань. Был он уроженцем уезда Хуннун в провинции Шэньси. В год гуй-вэй[253] получил высшую ученую степень цзиньши[254] и занял пост в Высшей кассационной палате, потом был продвинут в правители Кайфэнского управления. Честный и бескорыстный это был сановник. К тому же экзаменовал его в свое время сам государев наставник Цай. Да и Ян Цзянь обладал властью при дворе. Как тут устоять?!

Симэнь ночью послал с письмом гонца к Хуа Цзысюю, в котором уведомлял его: поддержкой, мол, заручились, так что на допросе говори – все наследство прожито, ничего не осталось, кроме, мол, домов и земли.

Пришел день аудиенции правителя. Ян Ши вошел в залу. Чиновники всех шести служб[255] застыли в ожидании распоряжений.

Только поглядите:

Он службу несет бескорыстно и честно, разумно, без спешки решает дела. К подвластным всегда милосерд и состраданья исполнен. Он, правду отделив от лжи, рассудит справедливо и захват чужих угодий, и всякую тяжбу о земле. Будь ссора, избиение иль распря, он прежде выявит виновных и лишь потом выносит приговор. В час досуга он гостя игрой на цитре услаждает. Правитель, он мнением народа дорожит. Пусть он и сановник, столичный вельможа, он стал родным отцом и матерью народу своему.

Из тюрьмы привели Хуа Цзысюя и других арестованных. Они опустились на колени.

– Куда делось состояние? – спросили Цзысюя.

– Все ушло на похороны его светлости дядюшки, на свершение панихид, – бормотал Цзысюй. – Остались только два дома и земельный участок. Остальное имущество было разделено.

– Состояние придворного учету не поддается, – заявил Ян Ши. – Что легко добывается, то легко и проживается. Коль скоро состояния как такового уже не существует, властям в Цинхэ предписывается произвести оценку обоих домов и земли. Вырученные от их продажи деньги разделить между Хуа Цзыю и остальными истцами.

Истцы попытались было заикнуться о серебре, но их прервал выведенный из себя правитель Ян:

– Мало вас били?! – воскликнул он. – После кончины его сиятельства придворного евнуха Хуа молчали, а теперь задним числом волокиту решили затевать, да? Казенную бумагу и тушь изводить?

Цзысюя отпустили, даже не подвергнув избиению. В уездную управу Цинхэ было направлено распоряжение оценить дома и землю, но не о том пойдет речь.

Как только слуга Лайбао узнал приговор, он ночью же пустился в обратный путь и доложил обо всем Симэню. Весть об освобождении Цзысюя по милости правителя Яна его сильно обрадовала.

Пинъэр снова пригласила к себе Симэня, чтобы дать ему серебра на покупку дома.

– Ведь скоро я буду принадлежать тебе, – добавила она.

Симэнь стал советоваться с Юэнян.

– Во сколько бы власти ни оценили эти дома, – рассудила Юэнян, – я тебе в дело ввязываться не советую. Купишь дом, а потом у хозяина подозрения возникнут. Что тогда?

Симэнь принял к сведению мнение жены.

Через некоторое время вернулся Цзысюй. Управа поручила помощнику уездного правителя Юэ определить цену обширной городской усадьбы дворцового смотрителя Хуа, расположенной в переулке Покоя и Радости, примыкающем к Большой улице. Она была оценена в семьсот лянов и продана Ванам из рода императорских родственников. Поместье за Южными городскими воротами приобрел за шестьсот пятьдесят пять лянов столичный воевода Чжоу Сю. Оставался городской дом, в котором жили хозяева, оцененный в пятьсот сорок лянов, но к нему не смели подступиться, потому что находился он по соседству с Симэнь Цином.

Хуа Цзысюй не раз посылал слугу, но Симэнь отказывался, ссылаясь на отсутствие денег. Время шло. В управе торопились оформить бумаги и закрыть дело, а нужной суммы все не набиралось. У Пинъэр лопнуло терпение, и она направила к Симэню тетушку Фэн, чтобы та попросила его взять пятьсот сорок лянов из отданного ему на хранение серебра и приобрести на них дом. Симэнь так и сделал, внеся деньги в управу. Истцы получили серебро и подписали документы, которые и были тотчас же отправлены столичному начальству. Тысячу восемьсот девяносто пять лянов поровну поделили между собой Хуа Цзыю и остальные наследники, а Хуа Цзысюй после тяжбы остался гол как сокол – ни денег, ни домов, ни поместья. И от серебряных слитков на три тысячи лянов, что хранились в сундуках, даже и след простыл.

Расстроенный Цзысюй попытался было узнать у Пинъэр, сколько серебра она отдала Симэню и сколько осталось, чтобы собрать как-нибудь на покупку дома, но Пинъэр обрушилась на него с бранью и ругалась несколько дней подряд.

– Хм! Вот оборотень! Тебе не до дела было, бестолочь! Дом бросил, с девками возился. А когда под тебя подкопались да в тюрьму бросили, тогда ты просить стал, чтоб я покровителей тебе отыскала. А я ведь женщина! Мне и порог переступать не полагается – крылья подрезаны. Что я понимаю, кого знаю? Где мне доброжелателей искать? Будь я железная – все одно не накуешь гвоздей. И из-за тебя унижалась – господ упрашивала, да что из того проку. Кто ж тебя из беды выручать будет, когда ты ни с одним солидным человеком знакомства не завел? Спасибо, сосед Симэнь Цин по старой дружбе за тебя похлопотал, в столицу слугу снарядил. Не поглядел, что стоит холод, ветер воет. И вот, только тебя вытащили, едва ты на ноги встал, и уж с жены отчет требуешь? Зажил чирей – и про боль забыл, из могилы вылез – про серебро вспомнил? Свое потребовал? Ты ж собственноручно мне писал. Твои письма у меня хранятся. Думаешь, стала б я без твоего на то согласия серебро трогать, покровителей одаривать? Чтоб меня ж потом в хищении обвиняли?

– Да, я писал, – подтвердил Цзысюй. – Но я надеялся, останется хоть немного… купить дом и на жизнь. А теперь что ж, кулаки считать?

– Хм! Ну как тебя не ругать, остолоп несчастный! – снова набросилась на мужа Пинъэр. – Надо было раньше думать. Когда попался, не скупился; а выпутался, так счета давай подводить. Знай, твердит: «Сколько серебра потратила!» Сказать, куда твои три тысячи ушли? А вот куда: государеву наставнику Цаю и командующему Яну, а у них губа не дура. Не дай им солидный куш, так бы они тобой и заинтересовались, так и уберегли бы твое нежное тело от прикосновения хворостинки! Так бы они ни за что ни про что и выпустили тебя, черепашье отродье, дали бы дома язык распускать! Не подмажешь – не поедешь. Что ты им, дорогой родственничек, что ли?! Никто за здорово живешь ради твоего спасения с севера на юг трястись не будет. Собрал бы стол да отблагодарил человека как полагается, а то разнос устраивает! Отчет ему вынь да положь!

После такой отповеди Цзысюй умолк. На другой день Симэнь направил к нему слугу Дайаня с подарками, чтобы отвлечь его от пережитых волнений. В свою очередь Цзысюй и из благодарности, и с намерением разузнать о серебре позвал двух певиц и хотел было угостить Симэня. Да и сам Симэнь не прочь был вернуть соседу несколько сот лянов на покупку дома, но того никак не желала Пинъэр. Она тайком послала к Симэню тетушку Фэн и упросила отказаться от приглашения мужа, сама же сунула мужу подложный счет, по которому выходило, что все серебро ушло на подкупы и не осталось ни медяка. Ничего не подозревавший Цзысюй не раз приглашал Симэня, но тот отсиживался у певиц, и слуга возвращался с одним и тем же ответом: соседа, мол, нет дома. Цзысюй выходил из себя и только топал ногами от раздражения.

Послушай, дорогой читатель! Так уж повелось: когда жена изменяет мужу, ему – обладай он решимостью и силой откусывать зубами гвозди – все равно не суметь ни разгадать, ни пресечь ее тайные помыслы. Исстари заведено: муж вне дома правит, жена в дому распоряжается. И как часто жена портит репутацию своему мужу! А почему? Да все потому, что в обращении с нею муж сам нарушает порядок. Необходимо, чтобы муж запевал, а жена подтягивала; чтобы взаимная уступчивость и великодушие согревали душу и чтоб сердца неизменно влекло друг к другу, чтобы муж восхищался женою своею, а жена восторгалась своим мужем. Только так и можно прожить в покое и согласии. А зародись малейшее подозрение, и тотчас же вспыхнет неприязнь. Так вот и Хуа Цзысюй. Совсем голову потерял, порхал день-деньской, совсем предав забвению правила и приличия. Мог ли он в таком случае требовать постоянства от жены?!

Да,

Однако довольно пустословить. Потом Цзысюй наскреб кое-как двести пятьдесят лянов и купил дом на Львиной. Вскоре после переезда у него началась лихорадка – следствие пережитых потрясений, и с начала одиннадцатой луны он слег в постель да так и не встал. При Ли Пинъэр еще приглашали лекаря Ху с Большой улицы, а теперь Цзысюй не желал тратиться. Так шел день за днем. Настало тридцатое число, и Хуа Цзысюй, увы, испустил последнее дыхание. Было ему от роду двадцать четыре года. Старший слуга Тяньси стащил у прикованного к постели хозяина пять лянов и был таков.

После смерти мужа Пинъэр велела тетушке Фэн пригласить Симэня. Купили гроб, обрядили покойника, отслужили панихиду и совершили погребение. Среди провожавших были и одетые в траур братья Цзысюя с женами, но после похорон они разошлись по домам.

В тот же день Симэнь велел Юэнян приготовить вина и закусок, чтобы умилостивить душу усопшего на могиле.

Пинъэр провожала мужа в паланкине, в котором и вернулась домой. Хотя она соорудила алтарь поклонения душе усопшего и облачилась в траур, сердце ее было отдано Симэню. Еще при Цзысюе Симэнь взял к себе обеих ее служанок. Теперь между домами установились тем более тесные связи.

Однажды, было это девятого числа первой луны, прослышав, что у Пань Цзиньлянь день рождения, Пинъэр купила подарки и, хотя не прошло еще и пяти седмиц.[257] после кончины мужа, отправилась в паланкине поздравить соседку. Она была в белом шелковом жакете и отделанной золотом синей юбке. Расшитая жемчугом белая полотняная лента, как головной ободок, стягивала прическу[258] Тетушка Фэн села рядом с Пинъэр и укутала ее ковром, слуга Тяньфу сопровождал паланкин сзади.

Войдя в дом, Пинъэр прежде всего отвесила четыре низких поклона Юэнян.

– Простите меня, сударыня, – сказала она, – что ничем вас тогда не угостила. Спасибо за щедрые подношения.

Затем Пинъэр поклонилась Цзяоэр и Юйлоу. Наконец вышла и Цзиньлянь.

– Вот и госпожа Пятая, – промолвила Пинъэр, отвешивая низкий поклон и называя ее «старшей сестрой». – Будьте так любезны, примите мой скромный подарочек.

Цзиньлянь стала было отказываться. Они долго передавали подарок из рук в руки, наконец обменялись поклонами, и Цзиньлянь поблагодарила за внимание. Пинъэр поздоровалась с госпожой У Старшей и матушкой Пань, а потом изъявила желание приветствовать Симэня.

– Муж отбыл на панихиду в монастырь Нефритового императора, – пояснила Юэнян и пригласила гостью к столу.

Подали чай. Уже началось чаепитие, когда вошла Сунь Сюээ. Одета она была скромнее остальных, и это сразу бросилось в глаза гостье.

– Кто будет эта госпожа? – спросила Пинъэр, вставая. – Мы незнакомы.

– Тоже жена, – пояснила Юэнян.

Пинъэр поспешила было поклониться Сюээ, но ее удержала хозяйка.

– Не утруждайте себя, сударыня. Достаточно и обычного приветствия.

Когда женщины поздоровались, хозяйка пригласила Пинъэр в спальню и велела горничным подать чай, а в гостиной накрыть стол. Немного погодя в жаровню подбросили угля. На столе заискрилось вино и появились закуски. Госпожа У Старшая, матушка Пань и Ли Пинъэр заняли почетные места для гостей. Юэнян с Цзяоэр исполняли обязанности хозяек, сбоку сели Юйлоу и Цзиньлянь. Сюээ, не смея задерживаться, ушла распоряжаться на кухню.

Пинъэр охотно пила со всеми, кто ей подносил. Это заметила Юэнян и сама наполнила всем чарки, попросив Цзяоэр, а за ней и всех по порядку выпить с гостьей.

– Вы теперь так далеко от нас уехали, госпожа Хуа, что нас ожидают больше разлуки, нежели встречи, – чтобы поддержать разговор, заметила Юэнян и полушутя добавила: – Мы очень о вас скучаем, а вы так бессердечны – даже не обещаете нас навещать.

– Госпожа Хуа и сегодня вряд ли пришла бы, не будь рождения Пятой, – вставила Юйлоу.

– Дорогие мои! – говорила Пинъэр. – Вы так ко мне добры. Я бы с удовольствием вас навещала, но у меня траур, и дома некого оставить. Всего пять седмиц минуло с кончины мужа… Мне казалось, что госпожа Пятая обидится, только поэтому и пришла. – И, обратившись к У Юэнян, спросила: – А когда ваше рождение, сударыня?

– До моего еще нескоро, – ответила Юэнян.

– Госпожа Старшая родилась пятнадцатого в восьмой луне, – уточнила Цзиньлянь. – Обязательно приходите.

– Конечно, приду, вне сомнения.

– Не уходите, – упрашивала гостью Юйлоу. – Оставайтесь, у нас переночуете.

– Да мне и самой хотелось бы с вами посидеть и поговорить. Но мы только что переехали. Без мужа дом опустел, а за задней стеной сад императорского родственника Цяо – такая глушь! И лисы швыряют кирпичи и черепицу.[259] По ночам так жутко становится! Было у нас двое слуг – старший ушел. Только вот Тяньфу у передних ворот поставлен, а сзади ни души. Спасибо, матушка Фэн, свой человек, то и дело заходит. То мне постирает, то служанкам туфли сошьет.

– Сколько же матушке Фэн лет? – спросила Юэнян. – Какая добрая старушка! Ее хвалят, а она слова не проронит.

– Уж пятьдесят шесть, в год собаки родилась. Детей у нее нет, сватает, я ей кое-что из одежды даю – тем и живет. Со смертью мужа я ее к себе взяла, чтоб повеселее было. Она у меня со служанками на одном кане спит.

– Ну и чудесно! – вставила бойкая на язык Цзиньлянь. – Вот матушка Фэн и подомовничает, а вы у нас переночуете. Хозяина у вас нет, отчет давать некому.

– Послушайте меня, сударыня, – посоветовала Юйлоу. – Матушка Фэн пусть домой возвращается в паланкине, а сами у нас останьтесь.

Ли Пинъэр улыбнулась и ничего не сказала. Пока они вели разговоры, вино обошло несколько кругов. Первой откланялась матушка Пань. Вслед за матерью ушла и Цзиньлянь.

Ли Цзяоэр наполнила большой кубок до самых краев и предложила его гостье.

– С меня достаточно, – поблагодарила ее Пинъэр.

– Когда госпожа Старшая и госпожа Третья вас угощали, вы почему-то не противились, а я поднесла, отказываетесь, – не унималась Цзяоэр. – Значит, не хотите меня уважить.

– Дорогая моя госпожа Вторая! – умоляла гостья. – Честно говорю, я больше не могу.

– Ну уж осушите последний кубок, сударыня, – попросила Юэнян. – Больше неволить не будем.

Пинъэр взяла кубок и, поставив его перед собой, продолжала беседовать с хозяйками.

– А твоя госпожа что там делает? – спросила Юйлоу стоявшую в сторонке Чуньмэй. – Ступай позови ее. И матушку Пань тоже. Скажи, Старшая госпожа просит выпить чарку с госпожой Хуа.

Чуньмэй вышла, но скоро вернулась.

– У матушки Пань все тело ломит, спать легла, а моя госпожа пудрится. Сейчас придет.

– Где ж это видано, чтобы хозяйка гостей бросала, а? – заметила Юэнян. – Извольте радоваться… к себе ушла. Сколько раз на дню можно пудриться! Как ни хватись, все пудрится да румянится. Всем бы хороша, а ведет себя как ребенок.

В это время появилась Цзиньлянь. Одета она была в цвета алоэ кофту из шаньсийского шелка, которую украшали дикие утки с ветками тростника в клювах. Стоячий атласный воротничок, расшитый по краю цветами, блистал белизною. На кофте выделялись пуговицы в виде хризантем с сидящими на них золотыми пчелками. На отделанной тесьмою юбке с подвесками был изображен вздымающий волны морской конек. Из-под юбки виднелись ярко-красные атласные туфли на высокой белой подошве и пестрые штаны. На голове покачивались сапфировые подвески и сверкал жемчужный ободок. Она нарядилась как Юйлоу. Только Юэнян была в ярко-красной атласной кофте с прозрачным бирюзовым шарфом и в зеленой шелковой юбке. Ее высокую прическу держал отороченный соболем ободок.

Разодетая Цзиньлянь, слегка покачиваясь, приблизилась к столу. Юйлоу сразу заметила у нее золотую шпильку со знаком долголетия.

– Хороша ж ты, голубушка! – пошутила Юйлоу. – Этим днем тебя на свет произвели, а ты прячешься, гостей бросаешь! Кто тебя только воспитывал?

Цзиньлянь рассмеялась и шутки ради толкнула Юйлоу.

– Гляди, разошлась! – продолжала Юйлоу. – А ну-ка, поднеси чарочку госпоже Хуа.

– Я с госпожой Третьей пила, – возразила Пинъэр. – С меня хватит.

– То не в счет, – сказала Цзиньлянь. – Выпейте, что я поднесу.

Цзиньлянь засучила рукава и стала наливать большой кубок. Пинъэр отказалась пить и поставила кубок на стол.

Из спальни вышли госпожа У Старшая и сопровождавшая ее Юэнян.

– А где же матушка Пань? – спросили они.

– Она легла. У нее тело ломит, – объяснила Цзиньлянь. – Звала – не идет.

– Это вы, сударыня, подарили ей ко дню рождения шпильку? – спросила гостью Юэнян, заметив у Цзиньлянь золотую, со знаком долголетия, шпильку. – Какая работа! Где вы такие заказывали? И нам бы надо заказать.

– Если вам нравятся, сударыня, – сказала Пинъэр, – я вам подарю. У меня есть еще несколько пар. Таких здесь не найти. Их только придворные ювелиры изготовляют. Это мой покойный родственник привез.

– Я пошутила, – ответила Юэнян. – Нас вон сколько сестер. Всех не одаришь.

Пока они пировали и веселились, солнце стало клониться к западу. Из спальни Сюээ появилась тетушка Фэн. На лице ее от хмельного играл румянец.

– Домой собираешься? – торопила она Пинъэр. – Пойду носилки приготовлю.

– Оставайтесь, госпожа Хуа, – просила Юэнян. – А тетушка Фэн пусть в паланкине возвращается.

– Дом пустует. Лучше как-нибудь в другой раз погощу.

– Какая вы настойчивая, сударыня, – вмешалась Юйлоу. – Не хотите нас уважить? Почему бы вам не отослать паланкин? Будь с нами хозяин, он вас никуда бы не пустил.

Наконец хозяйкам удалось уговорить Пинъэр.

– Вы меня так упрашиваете, – сказала она, отдавая ключи тетушке Фэн, – что мне даже неудобно стало перед вами, сударыни. – И, обернувшись к старой Фэн, наказала: – Отправляйся в паланкине, а завтра за мной приедешь. Смотрите, заприте как следует ворота. Вели Инчунь, – зашептала она на ухо, – отпереть в спальне расписанный золотом сундук. Там из коробочки пусть достанет четыре пары шпилек со знаком долголетия, а ты мне их завтра захвати, ладно? Я их сударыням поднесу.

Тетушка Фэн кивнула головой и попрощалась с Юэнян. Хозяйка предложила ей пропустить чарочку.

– Я у госпожи Четвертой выпила и закусила. Завтра рано утром прибуду, – ответила Фэн и, на все лады поблагодарив хозяйку, ушла, но не о том пойдет речь.

Ли Пинъэр от вина отказалась, и Юэнян пригласила ее наверх выпить чаю в компании госпожи У Старшей.

Неожиданно слуга Дайань внес свернутый ковер, а за ним, отдернув занавес, вошел Симэнь и воскликнул:

– Кого я вижу! У нас госпожа Хуа!

Пинъэр тут же встала. Они обменялись приветствиями. Юэнян велела Юйсяо раздеть хозяина.

– Сегодня в загородном монастыре Нефритового императора служили панихиду по случаю дня рождения Патриарха,[260] – обращаясь к супруге У Старшего и Пинъэр, объяснял Симэнь. – И в этом году как раз подошла моя очередь ее заказывать. Если б не было полуденной трапезы, я бы давно приехал, а то потом пришлось идти в келью к настоятелю отцу У Даочжэню, там со счетами долго провозились. Вот и задержался допоздна. – И, обратившись к Пинъэр, спросил: – А вы, сударыня, у нас останетесь?

– Уж мы ее так упрашивали, – сказала Юйлоу, – никак не хочет.

– Я об одном беспокоюсь – дома никого нет.

– Напрасно волнуетесь! – заверил ее Симэнь. – Ночная охрана теперь усилена и бояться нечего. А что случится, я его сиятельству Чжоу напишу – сразу примет меры. Что ж это у вас такой унылый вид, сударыня? Вас вином угощали?

– Как ни упрашивали госпожу, никак не хочет чарку выпить, – сказала Юйлоу.

– Эх вы, и упросить не можете! Погодите, я сам поднесу. Увидите, сколько еще выпьет!

– Мне больше не выпить, – говорила Пинъэр, но уходить не собиралась.

Симэнь велел заново накрыть стол. Вскоре появились ожидавшие приезда хозяина кушанья, овощи, фрукты и деликатесы.

Госпожа У от вина отказалась и, воспользовавшись случаем, удалилась в спальню Цзяоэр. Пинъэр села на почетное место. Симэнь пододвинул стул и занял место хозяина. Юэнян устроилась на кане и протянула ноги к жаровне. Цзиньлянь и Юйлоу разместились сбоку. Когда все уселись, наполнили чарки – не малые, а большие – серебряные с разводами. Чарка за чаркой и, как говорится, за чаем свидятся, за вином сойдутся. У Пинъэр уже опустились брови, и едва поднимались веки.

Да,

Юэнян заметила, как сразу сблизились Симэнь и Пинъэр. Их разговор становился все откровеннее, и Юэнян пошла проведать сноху, оставив их втроем. Они пили до третьей стражи. У Пинъэр слипались глаза. Она не могла стоять на ногах и, держась за Цзиньлянь, вышла по нужде, Симэнь качаясь, побрел в комнату, где сидела Юэнян.

– Где она ночевать будет? – спросил он хозяйку.

– Кого поздравить пришла, у той и заночует.

– А мне к кому идти?

– Иди куда хочешь. А может, с ней останешься?

– Как можно?! – засмеялся Симэнь, и велел Сяоюй помочь ему раздеться. – Я тут лягу.

– Как тебе не стыдно! – заругалась Юэнян. – А где же невестушка ляжет? Лучше меня на грех не наводи!

– Ну, ладно, ладно, – успокоил ее Симэнь. – Я к Юйлоу пойду.

Он отправился к Юйлоу, а Цзиньлянь повела Пинъэр к себе, где они легли рядом с матушкой Пань.

Утром Пинъэр присела около зеркала и занялась прической. Чуньмэй подала ей воды умыться и помогла одеться. Горничная была очень смышлена и расторопна, и Пинъэр сразу догадалась, что Симэнь имел с ней близкие отношения. Гостья подарила ей головные украшения. Чуньмэй сейчас же показала их Цзиньлянь.

– Сколько мы вам хлопот причинили! – благодарила гостью Цзиньлянь.

– Ну что вы! Ваше счастье, что у вас такая милая горничная.

Утром Цзиньлянь провела Пинъэр и матушку Пань в сад, наказав Чуньмэй открыть калитку. Они осмотрели весь сад.

– Когда господин Симэнь собирается приступить к перестройке? – спросила Пинъэр, приметив появившуюся в задней стене небольшую дверцу.

– Геоманта уже приглашали.[261] Должно быть, во второй луне приступит, – отвечала Цзиньлянь. – После земляных работ начнется постройка. Ваш бывший дом и наш соединятся. Впереди насыплют искусственную гору, соорудят крытую галерею, а дальше разобьют большой парк, в глубине которого будет выситься терем Любования цветами. Он соединится с моим флигелем.

Рассказ Цзиньлянь запал в душу Пинъэр. Появилась Сяоюй. Ее послала Юэнян пригласить всех к чаю. Вошли в главное здание. Рядом с Юэнян сидели в ожидании гостьи Цзяоэр, Юйлоу и госпожа У Старшая.

Во время чаепития со сладостями появилась тетушка Фэн. Ее пригласили за стол. Она вынула из рукава старый платок, в который были завернуты четыре парных золотых шпильки со знаками долголетия на каждой и протянула их Пинъэр, а та поднесла сначала Юэнян, а за ней Цзяоэр, Юйлоу и Сюээ. Каждая получила по две шпильки.

– Мы вас прямо-таки разорили, сударыня, – говорила благодарная Юэнян. – Мне даже неловко принимать такой подарок.

– Что вы, дорогая моя! – успокоила ее Пинъэр. – Подумаешь, редкость какая! Так, безделушки.

Юэнян и остальные поблагодарили Пинъэр поклоном, а затем каждая украсила ими свою прическу.

– Знаете, что я хотела вам сказать, сударыня? – начала Юэнян. – В праздник фонарей[262] у вашего дома будет, наверно, очень весело и оживленно. Когда мы пойдем любоваться фонарями, хотелось бы к вам заглянуть, сударыня. Не откажите, пожалуйста.

– Что вы! Приму вас с распростертыми объятьями.

– Старшая госпожа не знает, – заметила Цзиньлянь, – а мы слыхали, что пятнадцатого ваш день рождения, сударыня.

– Ах, вот оно что! – воскликнула Юэнян. – В таком случае мы все без исключения придем пожелать вам долгих лет.

– Я, конечно, с большой радостью приму вас, сударыни, – Пинъэр улыбнулась. – Только изволите ли вы снизойти? Ведь живу я теперь так скромно, и дом довольно тесный.

Покончив с завтраком, принялись за вино и закуски. Они и не заметили, как солнце стало склоняться к западу, и прибыл паланкин. Пинъэр распрощалась с хозяйками и стала собираться. Ее опять не отпускали. У ворот она попросила вызвать Симэня, чтобы попрощаться с ним.

– Он с утра отбыл на проводы помощника правителя уезда, – объяснила Юэнян.

После бесчисленных комплиментов и взаимных благодарностей Пинъэр, наконец, отбыла домой.

Если хотите узнать, что было потом, приходите в другой раз.

Да, быстро летело время. Вот и настал пятнадцатый день первой луны. Накануне Симэнь Цин отправил к Ли Пинъэр слугу Дайаня, который вручил ей четыре блюда яств, два – хлебцов долголетия, блюдо лапши,[263] жбан вина и платье из плотного, отделанного золотом, шелка. На визитной карточке значилось имя У Юэнян: «С поклоном и благими пожеланиями от Симэнь, урожденной У». Когда прибыл Дайань, Пинъэр была занята утренним туалетом. Она позвала слугу в спальню и сказала:

– Я уж и так беспокоила госпожу Старшую и вот из-за дня рождения опять доставляю хлопоты.

– Господа просили передать вам, сударыня, эти скромные знаки внимания, – сказал Дайань.

Пинъэр наказала Инчунь накрыть в гостиной маленький стол и угостить Дайаня чаем и сладостями. Перед уходом она дала ему два цяня серебра и лиловый с отливом шелковый платок.

– Передай хозяйке, – сказала она, – я пошлю тетушку Фэн с приглашениями осчастливить меня завтра своим присутствием.

Дайань склонился в земном полоне и ушел. Носильщиков, доставивших корзины с подарками, Пинъэр наградила сотней медяков. Через некоторое время она вручила тетушке Фэн шкатулку и велела отнести ее женам Симэня. В шкатулке лежали приглашения на пятнадцатое число для У Юэнян, Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу, Пань Цзиньлянь и Сунь Сюээ. Пинъэр приложила записочку Симэнь Цину с просьбой прийти к ней вечером на свидание, которую приказала передать тайком.

На другой день жены Симэня, кроме Сюээ, которую Юэнян заставила домовничать, разоделись в яркие парчовые наряды и, сопровождаемые Лайсином, Лайанем, Дайанем и Хуатуном, двинулись в паланкинах на Львиную любоваться фонарным карнавалом и поздравить с рождением Ли Пинъэр.

Недавно купленный дом Пинъэр состоял из обширного здания по фасаду и трех построек вглубь. Близ улицы возвышался терем. У больших ворот по обеим сторонам располагались просторные флигели с гостевыми, а немного поодаль, за ними, просторная трехкомнатная спальня и кухня.

Еще дальше вглубь раскинулся пустырь, простиравшийся вплоть до сада императорского родственника Цяо.

Зная, что гостьи будут любоваться фонарями, Пинъэр расставила столы и ширмы во флигеле и украсила его множеством цветных фонариков.

После взаимных приветствий в приемной хозяйка пригласила женщин в большую гостиную, расположенную сзади, где угостила чаем, но об этом рассказывать подробно нет надобности.

К обеду в гостиной накрыли четыре столика. Пирующих услаждали пением и игрою на музыкальных инструментах две приглашенные певицы – Дун Цзяоэр и Хань Цзиньчуань. После пятого тоста и третьей смены блюд Пинъэр пригласила всех подняться в терем и полюбоваться фонарным карнавалом. Там тоже был накрыт стол. Из-под стрехи спускался занавес из пятнистого бамбука, кругом висели разноцветные фонарики.

На Юэнян были соболья накидка, ярко-красная, отделанная цветами кофта и изумрудная атласная юбка, остальные были в белых шелковых кофтах и голубых атласных юбках. Они нарядились в расшитые золотом безрукавки разного цвета: Цзяоэр – в коричневую, Юйлоу – зеленую, а Цзиньлянь – красную. Их прически украшали жемчуга, цветы из перьев зимородка, шпильки-фениксы и множество разноцветных подвесок-фонариков. Облокотившись на подоконник, они устремили взоры вниз.

Народу собралось видимо-невидимо, и царило необыкновенное оживление. Прямо на улице стояли десятки увешанных горящими фонарями арок. У каждого дома шла бойкая торговля. Алые кофты смешались с зелеными халатами – яркими нарядами блистали гуляющие мужчины и женщины. Раздавался грохот повозок и экипажей. Горой до самого неба высилась украшенная фонарями и потешными огнями громадная пирамида. Красиво было на празднике фонарей!

Только поглядите:

Двое драконов, камень обвивая, ведут игру в воде. Журавль одинокий, зарею освещенный, парит высоко в облаках. Вот фонарь – золотая лилия, а это – яшмовый терем – как россыпь жемчуга сверкает. Фонари кувшинка и лотос – целая группа расшитой парчи. Фонарь-гортензия блистает белизной, фонарь-снежинка искрится и парит. Фонарь-сюцай.[264] кланяться не перестает – помнит заповедь Конфуция и Мэн-цзы[265] Фонарь-жена – покорности и кротости пример – как Мэн Цзян.[266] верна и непорочна. Фонарь-монах буддийский изображает Юэмина, прильнувшего к Люцуй[267] Фонарь-загробный судья – сидит Чжун Куй.[268] рядом с сестрицей. Злых духов заклиная, машет опахалом перовым фонарь-шаманка. Фонарь Лю Хай[269] – за спиною желтая жаба величайшую ценность шутя играючи глотает. Фонарь-верблюд и лев зеленый[270] – редчайшие диковинки один везет, другой оскалил пасть, ревет. Шалит, кривляется фонарь-мартышка, а белый слон несет сокровище[271] ценою в десяток городов. Фонарь-краб в чистых водах клешнями шевелит, а сом усатый спокойно заглатывает ряску, разевая громадную пасть. Ночные бабочки – одна другой пестрее. Серебристая ива красуется, переливаясь. Плывут шары, парами вьются расшитые ленты. Гуськом тянутся роскошные знамена, экипажи. Пляшут рыбки и драконы. Семеро истинносущных[272] и пятеро старцев[273] подносят сокровенное писанье. Везут дань ко дворцу инородцы и Юга, и Востока. Рядами идут, оглушая толпу, барабанщики сельских общин. Коробейники со всех концов стекаются сюда. Свое уменье, ловкость показать сошлись затейники и скоморохи. Кружат там и тут передвижные фонари. Вверх-вниз снуют висячие фонарики. На перламутровой ширме раскинулись Пэнлайские сады[274] На восток полюбуйтесь – рябит в глазах от золота и небесной сини резных по лаку инкрустированных лож. На запад обратите взор – фонарь-подвески и фонарь-узор переливаются словно цветастая парча. На севере – предметы старины, безделки. На юге – курильницы, вазы, картины. Вот баричи глазеют через барьер – там игра в мяч в самом разгаре. Вон в тереме высоком блистают пышностью нарядов важные дамы из знатных домов. Не счесть гадателей – их как звезд мириады. Скопились громадные толпы вокруг их палаток – всяк хочет судьбу разузнать. Ждет каждого, конечно – рассвет и увяданье. А там, на возвышеньи, отбивая такт, поют романсы, арии актеры. Тут, ударяя в бубенцы, монах бродячий ведет рассказ о Сюаньцзане.[275] А сколько сбыто новогодних пирожков, сладостей! Торгуют бойко весны красою – буйно цветущей сливой мэй. Все ветками ее украсили себя. Колышет ветер шпильки и подвески. В прическах, как солнце, золото горит. Парчовые шатры Ши Чуна.[276] красуются на ширмах. Жемчуг занавесок с цветами сливы и луной поспорит яркой белизною. Не описать всей прелести горы фонарной! Такое торжество сулит год сытый и веселый[277]

Юэнян поглядела немного на праздничную сутолоку и вместе с Цзяоэр села за стол. Но Цзиньлянь, Юйлоу и певички, облокотившись на подоконник, продолжали смотреть вниз. Цзиньлянь засучила белые шелковые рукава, из-под которых показывались ее тонкие, как перо молодого лука, пальчики с шестью золотыми, в виде семечек, перстнями, и наполовину высунулась на улицу, выставляя напоказ свою раззолоченную безрукавку. Она грызла тыквенные семечки и плевалась шелухой прямо на прохожих, не переставая хихикать и подсмеиваться вместе с Юйлоу.

– Поди-ка погляди, сестрица, – обращалась она к Юэнян, тыкая пальцем, – вон у того дома под стрехой как красиво колышутся два фонаря-астры! – Немного погодя Цзиньлянь позвала Цзяоэр: – Глянь-ка напротив! Видишь, у ворот подставка, а на ней как интересно развешаны фонари: впереди большая рыба, а за ней рыбешки, черепашки и крабы. – Еще через некоторое время она кликнула Юйлоу: – Смотри-смотри! Фонарь-старуха и фонарь-старик.

Тут налетел ветер и порвал снизу фонарь-старуху. Цзиньлянь, не удержавшись, так громко рассмеялась, что привлекла внимание прохожих.

Они подняли головы, сгрудились – не пройдешь, не пробьешься – настоящая давка. В шумной толпе нашлись гуляки-лоботрясы, которые, указывая на Цзиньлянь, начали гадать.

– Наверняка, из богатого дома, – заметил один.

– Должно быть, наложница какого-нибудь родовитого вельможи на карнавал пожаловала, – поддакнул другой. – Вырядилась как придворная дама.

– Да это публичная девка, не видите, что ли? Петь пригласили.

– Не угадали вы! А я знаю, кто она, – заявил протиснувшийся вперед. – Говорите, певица? Тогда кто же остальные? Сейчас все объясню. Те двое не из простых – жены Владыки ада, наложницы Полководца пяти путей – того самого, кто лавку лекарственных трав против управы держит, чиновников ссужает, – его милости Симэня жены. Так что не очень расходитесь! Наверно со старшей женой пришли на фонари любоваться. Ту, в зеленой безрукавке, не знаю, а в красной, с цветами в волосах, ну точь-в-точь жена торговца лепешками У Старшего. Когда тот застал ее с Симэнем в чайной у старухи Ван, Симэнь убил его пинком в живот, а ее себе в жены взял. Вернулся потом из столицы деверь ее У Сун, на него в суд подал, да по ошибке Доносчика Ли порешил. Тут-то его Симэнь и упек на каторгу. Года два не видать было, а нынче вон как похорошела!

– Разойдись! – закричал еще один говорун. – Ну, чего пристали!

Юэнян заметила внизу большую толпу и велела Цзиньлянь с Цзяоэр сесть за стол да послушать романсы, которые по случаю праздника фонарей исполняли певицы. Немного погодя Юэнян встала из-за стола.

– Я больше чарки не в силах выпить. Мы с Цзяоэр откланяемся первыми, а вы, – Юэнян обратилась к Цзиньлянь и Юйлоу, – останьтесь, уважьте госпожу Хуа. Муж ушел, и я беспокоюсь. Дома одни служанки.

Пинъэр никак не хотела отпускать Юэнян.

– Сударыня, дорогая! – упрашивала она. – Наверное, я чем-нибудь не угодила. В такой праздник вы даже не дотронулись до еды, уходите раньше, чем зажигают свет. Если и отлучился господин Симэнь, вам беспокоиться нечего – служанки остались. Вот взойдет луна, и я провожу вас.

– Нет, сударыня, – говорила Юэнян, – я ведь не могу много пить. Пусть сестрицы вместо меня с вами побудут.

– Вы не можете, но госпожа Вторая тоже ни чарки не осушила, – настаивала Пинъэр. – Где ж это видано! Я у вас чарку за чаркой пила, не отказываясь. Вы мне не прощали, а когда снизошли в мое унылое жилище, где я не могу угостить вас ничем особенным, вы не желаете меня уважить.

С этими словами она поднесла Цзяоэр большой серебряный кубок и сказала:

– Выпейте сударыня! Госпожу Старшую не угощаю – знаю, что она не может, а потому подношу маленькую чарочку. – И Пинъэр протянула чарочку Юэнян. – А вы, госпожа Вторая, осушите большую.

Юэнян одарила каждую певицу двумя цянями серебра и, дождавшись когда Цзяоэр допила вино, встала из-за стола.

– Мы уходим, – сказала она Цзиньлянь и Юйлоу, – а за вами слуг с фонарями пришлем. Долго не засиживайтесь. Дом пустой.

Юйлоу кивнула в знак согласия. Пинъэр проводила Юэнян и Цзяоэр до ворот, где они сели в паланкины, а сама вернулась в терем к Юйлоу и Цзиньлянь.

Вечерело. На востоке взошла луна, и в тереме зажгли фонари. Певицы пели, пир продолжался, но не о том пойдет речь.

Расскажем теперь о Симэнь Цине. В тот день он пообедал с Ин Боцзюэ и Се Сида, и они пошли любоваться фонарями. Дойдя до начала Львиной, Симэнь постоял около кисейных фонарей и свернул в сторону. Ему не хотелось, чтобы Боцзюэ и Сида увидели его жен у Ли Пинъэр. Только они отошли от Львиной, им попались Сунь Молчун и Чжу Жинянь.

– Давно, брат, не виделись, соскучились по тебе, – протянули они, отвешивая Симэню поклон. – А вы тоже хороши, разрази вас небо! – заругались они на Боцзюэ и Сида. – Сами с братом гуляют, а нам ни звука.

– Зря, брат Чжу, на них обижаешься. – вступился Симэнь. – Мы только что встретились.

– Фонари поглядели, теперь куда пойдем? – спросил Чжу Жинянь.

– Пошли в кабачок, пропустим по чарочке, – пригласил Симэнь. – Домой не зову. Жены у меня нынче в гостях.

– Чем в кабачок, лучше навестить Ли Гуйцзе, – предложил Чжу. – Случай самый подходящий. С Новым годом поздравим, весело время проведем. На днях к ней заглянули, а она как нас увидела, так у нее слезы и потекли. С тех пор, говорит, неможется. След, говорит, его милости простыл, не навестит. Мы ее успокоили: брат, мол, занят. Выгородили тебя. А сейчас ты свободен, и мы пойдем к ней с удовольствием.

Симэнь вспомнил о встрече с Ли Пинъэр и стал отказываться:

– У меня сегодня еще есть дело небольшое. Пойдемте завтра, ладно?

Но разве от дружков отвяжешься! Пришлось пойти к Ли Гуйцзе.

Да,

Симэнь с друзьями направился к Гуйцзе. У ворот стояла нарядная Гуйцин. Она поклонилась гостям и пригласила в залу.

– Мамаша! Выходи скорей! – закричала Чжу Жинянь. – Его милость привели, нам говори спасибо!

Вскоре появилась старуха. Опираясь на костыль, она заковыляла к Симэню, а после приветствий сказала:

– Чем я, старуха, не угодила вам, зятюшка? Совсем нас навещать перестали. Должно быть, новую зазнобу нашли, а?

– Ты, мамаша, не ошиблась! – поддакнул Чжу. – Какую же красавицу завел господин! Целыми днями у нее пропадает. Про Гуйцзе совсем забыл. Если б его не встретили и не привели, он бы и не подумал сюда заглянуть. Не веришь, мамаша? Вон Сунь Тяньхуа спроси, он скажет. – И, указав на Боцзюэ и Сида, продолжал: – А эти, небо их разрази! С ним заодно блудят – одна порода.

Старуха расхохоталась.

– Дорогой брат Ин! – обратилась она к Боцзюэ. – Тебя мы никогда на грех не наводили. Почему ж ты за нее словца доброго перед его милостью не замолвил? У его милости, известное дело, и дома забот хватает. Говорят, добрый молодец не одной красоткой утешается, а красотка не единственного поклонника заводит. Все медяки – друг другу двойники. Не стану хвалиться, но моя Гуйцзе собой не дурна. Да что тут говорить! Его милость и сами не без глаз – видят!

– Сказать правду, – вмешался в разговор Сунь Молчун, – брат завел себе такую, которая без мамашиного надзору живет. Будет он теперь с поднадзорными путаться?!

– Да не слушай ты этого болтуна, мамаша! – Симэнь шлепнул Суня Молчуна. – Человека загубит этот рассадник беды и зла.

Сунь и остальные покатывались со смеху. Симэнь достал из рукава три ляна серебра и передал Гуйцин.

– В великий праздник я друзей угощаю.

– Не хочу я брать серебро, – притворно сказала Гуйцин и передала деньги старухе.

– Что это значит?! – недоумевала старуха. – Желаете посмеяться над нами, зятюшка? Мы, мол, и в великий праздник не угощаем, вас заставляем раскошеливаться, так что ли? Выходит дело, мы только о деньгах и печемся?

– Мамаша, – сказал выступивший вперед Боцзюэ, – послушай меня и возьми серебро. В Новом году хозяева наперебой угощают. Тащи скорее вино!

– Но так не полагается, господа! – старуха на словах отказывалась, а сама тем временем потихоньку прятала серебро к себе в рукав и, кланяясь Симэню, говорила: – Благодарю вас, сударь, за пожертвование.

– Постой-ка, мамаша! – крикнул Ин Боцзюэ. – Послушай, я тебе анекдот какой расскажу. Повадился парень к красотке в заведение ходить. Раз приходит нарочно в лохмотьях, садится. Полдня просидел. Хозяйка никакого внимания – даже чаем не угостила. «Проголодался я, – говорит, – мамаша. Хоть риску дай поесть». А она ему: «У меня в сусеке хоть шаром покати, а ты рису просишь». «Нету рису, так хоть воды принеси – лицо умыть». А хозяйка свое: «И на воду денег нет. Вот уже который день не носят». Достает парень из рукава слиток в десять лянов серебра и кладет на стол. «На, – говорит, – купи рису и принеси воды». Всполошилась тут хозяйка. «Зятюшка, дорогой мой, кушайте, – лепечет, – лицо, умывайте рис, а рис умоете, откушайте лицо».

Все рассмеялись.

– Как ты умеешь над другими потешаться! – заметила старуха. – Только язык-то без костей – не бывает такого.

– Поди-ка сюда. Что я тебе на ухо скажу… – не унимался Боцзюэ. – Его милость себе новую зазнобу завел. Раньше она брата Хуа ублажала. Зовут У Иньэр, из красной аллеи. Зачем ему теперь твоя Гуйцзе! Он и сейчас не заглянул бы, не затащи мы его силой.

– Не верю я тебе! – смеялась старуха. – Моя Гуйцзе куда лучше У Иньэр, а потом у нас с зятюшкой давняя дружба. Ее никаким мечом не разрубить. Да и сам зятюшка, должна сказать, человек умный, золото от подделки отличить сумеет.

Пока шел разговор, в гостиной поставили четыре кресла, в которые уселись Ин Боцзюэ, Се Сида, Чжу Жинянь, и Сунь Молчун. Симэнь Цин разместился напротив. Мамаша пошла за вином и закусками.

Наконец появилась Ли Гуйцзе. Ее волосы по обыкновению держала шелковая сетка, взятая под жемчужный ободок. Прическу украшали бирюзовые цветы и крапленые золотом, витые шелком ханьчжоуские шпильки. В ушах сверкали золотые фонарики-серьги. Одета она была в белую с узорами шелковую кофту с застежкой. Поверх был накинут зеленый жакет с отделанными золотом рукавами, из-под которого развевалась красная креповая юбка. Будто изваянная из нефрита, стройная и чинная, она поклонилась гостям и села сбоку, рядом с Гуйцин.

На расписном квадратном подносе подали семь белых, как снег, чашек с серебряной ложечкой в каждой. Пахнуло пряным ароматом роз от заваренного с орехом чая. Гуйцин и Гуйцзе оделили гостей чаем. После чаепития слуги убрали чашки и вновь накрыли столы.

Вдруг из-за занавески показались головы. Одетые в лохмотья прилипалы[278] пробрались в гостиную и пали ниц. Они протянули шэна[279] четыре тыквенных семечек и провозгласили:

– Почтенные и милостивые господа! Примите от нас скромные гостинцы по случаю великого праздника.

Симэнь узнал только одного из них. Его звали Юй Чунь.

– Сколько тут вас? – спросил его Симэнь.

– Дуань Цзиньша и Цинь Неюэ за дверью ждут, – ответил Юй Чунь.

Вошел Дуань Цзиньша.

– И вы тут, господин Ин, – заметив Боцзюэ, воскликнул он и склонился в земном поклоне.

Симэнь встал и велел принять семечки, потом раскрыл кошелек и бросил на пол лян серебром. Юй Чунь подобрал деньги и вместе с остальными упал на колени. Они били челом и приговаривали:

– Благодарим вас, сударь, за великую милость!

Компания без задержек высыпала на улицу.

Вот посвященный прилипалам романс на мотив «Обращенный к Сыну Неба»:

Симэнь отделался от прилипал и сел за праздничный стол. Гуйцзе наполнила золотые кубки и распустила красные рукава. Стол ломился от яств. Подали свежие фрукты. В обществе ярко одетых певиц гости, казалось, пили нектар благоухающих цветов. Вино обошло два круга, и заиграли певицы – Гуйцин на цитре, Гуйцзе на пипа – и запели «Теплом повеяло цветущею весной».

Не успели они спеть, как в гостиную вошли трое в синем с клюшками в руках. Это были игроки в мяч. Они поднесли жареного гуся в коробке[280] и два кувшина вина.

– Примите, почтенный сударь, и вы, люди добрые, скромные подарки к великому празднику, – протянули игроки, опускаясь на колени.

Симэнь знал их и раньше. Одного звали Лысый Бай, другого – Лоботряс Чжан, третьего – Басурман Ло.

– Ступайте во двор, подождите. Вот выпьем и придем, – сказал им Симэнь.

Игрокам дали со стола четыре блюда закусок, большой жбан вина и поднос сладостей. Покончив с вином и едой, они надули мяч и стали ждать Симэня. Когда он вышел во двор, они сделали небольшую разминку и пригласили Гуйцзе сыграть с двумя игроками. Один подавал, другой отражал мячи. Гуйцзе так ловко брала и отбивала мячи, у нее были такие замысловатые подачи, что не смолкали одобрительные возгласы, а когда случался промах, всякий спешил подать отскочивший в сторону мяч. Партия закончилась, и игроки бросились к Симэню просить вознаграждение.

– Вот это Гуйцзе! Как владеет приемами! – хвалили певицу игроки. – Не то что раньше. Она и нас замотала. Через годик-другой, гляди, первым игроком будет среди певиц, равных не сыщешь. Куда там девицам из казенного дома Дун со Второй аллеи!

На лбу у Гуйцзе выступил пот, пыль пристала к бровям. Она тяжело дышала, чувствовалась усталость в пояснице. Чтобы немного остыть, певица достала из рукава веер и стала им обмахиваться. Она взяла Симэня под руку, и они пошли смотреть, как играет Гуйцин с Се Сида и Лоботрясом Чжаном. Лысый Бай и Басурман Ло стояли сбоку и подавали мяч.

Вот еще романс на мотив «Обращенный к Сыну Неба», который посвящен игрокам в мяч:

Когда друзья Симэня играли в двойную шестерку, в мяч и пили вино, он заметил прискакавшего верхом Дайаня. Слуга незаметно подошел к Симэню и прошептал на ухо:

– Госпожа Старшая и Госпожа Вторая домой отправились. А госпожа Хуа велела пригласить вас к ней пораньше.

Симэнь дал понять Дайаню, чтобы тот привязал лошадь у задних ворот и обождал, а сам вышел из-за стола и скрылся в спальне у Гуйцзе. Через некоторое время он проследовал к задним воротам – вроде за нуждой, а сам вскочил на коня и улетучился, как дым. Ин Боцзюэ наказал слуге из заведения вернуть Симэня, но тот и ухом не повел.

– У меня дома дела, – только и сказал он и велел Дайаню наградить игроков полутора лянами серебра.

Гуйцзе опасалась, что Симэнь уйдет к У Иньэр, а потому послала служанку за ворота проследить за отъезжающим гостем.

Боцзюэ и дружки пировали до второй ночной стражи.

Да,

Если хотите знать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Итак, Симэнь Цин покинул «Прекрасную весну» и сопровождаемый Дайанем верхом поехал на Львиную к Пинъэр. У ее дома спешился. Ворота оказались заперты. Его жены, стало быть, уже отбыли домой. Симэнь послал слугу за тетушкой Фэн. Старуха открыла ворота, и гость въехал во двор.

Пинъэр, изящно причесанная, в скромном, почти без украшений, одеянии, стояла со свечой у зашторенного окна и грызла семечки. Завидя Симэня, она плавной походкой поспешила ему навстречу. Когда она спускалась вниз, как на ветру развевалась ее бледно-желтая шелковая юбка.

– Пришел бы чуть раньше, застал бы госпожу Третью и Госпожу Пятую, – сказала, улыбаясь, Пинъэр. – Только распрощались. Старшая госпожа отбыла раньше. Тебя, говорит, нет дома. А ты где пропадал?

– Мы с братом Ином и Се Цзычунем ходили фонарями любоваться. Только твой дом миновали, еще двоих друзей встретили. Зазвали к певицам. А от них никак не вырвешься. Слуга посоветовал выйти к задним воротам, вроде бы за нуждой, я кое-как и улизнул, а так ни за что бы не отпустили.

– Премного благодарна за щедрые дары, – сказала Пинъэр. – Только обидно, что гостьи мои очень скоро ушли. За домом, мол, некому присмотреть.

Снова появились изысканные вина и угощения. В зале загорелись узорные фонари и были опущены плотные занавески. Из курильницы струился аромат «драконовой слюны», в золотой жаровне горел фигурный уголь.[282] Праздничный стол ломился от яств. Наполнив бокал густым пахучим вином, Пинъэр, низко кланяясь, поднесла его Симэню.

– После смерти мужа у меня нет близких, – сказала Пинъэр. – Выпей этот кубок и разреши мне во всем положиться на тебя. Не отвергай ничтожную. Я готова служить тебе у ложа, быть сестрою твоим женам. Тогда я умру со спокойным сердцем. Что ты мне на это скажешь?

В глазах у Пинъэр стояли слезы. Симэнь взял бокал и сказал с улыбкой:

– Встань, прошу тебя. Меня глубоко трогает твоя любовь. Вот кончится траур, и я все сделаю, ты только не расстраивайся. Давай выпьем! Ведь сегодня у тебя радостный день.

Симэнь осушил кубок и, наполнив снова вином, поднес его Пинъэр. Они сели рядом за стол. Хлопотавшая на кухне тетушка Фэн подала лапшу.

– Кого из певиц приглашала? – спросил Симэнь.

– Дун Цзяоэр и Хань Цзиньчуань. Госпожа Третья и госпожа Пятая одарили их на прощанье искусственными цветами.

Симэнь сидел слева. Они подливали друг другу вино и менялись кубками. Прислуживала им Инчунь и Сючунь.

Появился Дайань. Он пал ниц перед Пинъэр и пожелал ей долгих лет жизни. Она встала и поклонилась в ответ, а через служанку Инчунь наказала тетушке Фэн угостить Дайаня лапшой и сладостями и поставить жбан вина.

– Как поешь, ступай домой, – приказал слуге Симэнь.

– Да смотри, не говори, где хозяин, – предупредила Пинъэр.

– Разумеется, сударыня! Скажу – в гостях. Завтра, мол, утром поеду встречать.

Симэнь в знак одобрения кивнул головой.

– Какой смышленый малый! По глазам видно, – похвалила Дайаня обрадованная Пинъэр и велела Инчунь наградить его к празднику двумя цянями серебра на семечки, а потом, обращаясь к нему, сказала:

– Мерку ноги принеси. Я тебе красивые туфли сошью.

– Не смею вас беспокоить, сударыня! – Дайань склонился в земном поклоне и вышел на кухню.

Как только он выехал со двора, тетушка Фэн заперла ворота.

Пинъэр и Симэнь поиграли на пальцах, выпили по нескольку чарок, а потом расставили на столе, застеленном пурпурной скатертью, тридцать две фишки из слоновой кости и под лампой принялись играть в домино.[283] Пинъэр велела Инчунь и Сючунь посветить им свечой в спальне. Надобно сказать, что после смерти Хуа Цзысюя и Инчунь, и Сючунь были в близких отношениях с Симэнем, и любовники от них не таились. Горничные приготовили постель и принесли в спальню вина и фруктов. Из-за лилового парчового полога виднелась благоухающая пышная Ли Пинъэр. Прильнув к ней, сидел Симэнь Цин. Они играли в домино и осушали большие кубки.

– Когда же начнется перестройка дома? – спросила Пинъэр.

– Во второй луне. Обе усадьбы соединим в одну, расширим сад. Впереди будет искусственная гора и крытая галерея, в саду террасы для увеселений и просторный терем Любования цветами.

– Здесь, за кроватью, – Пинъэр показала пальцем, – в коробках из-под чая лежит сорок цзиней благовоний, двести лянов белого воску, две шкатулки с ртутью и восемьдесят цзиней черного перцу. Возьми все и продай, а деньги пусть пойдут на постройку. Если не хочешь пренебречь мной, скажи, пожалуйста, Старшей госпоже, что я желала бы стать ее младшей сестрой, какой по счету – мне все равно. Дорогой мой, не могу я жить без тебя.

У Ли Пинъэр ручьем хлынули слезы.

– Твое желание я очень хорошо понимаю, – прикладывая ей к глазам платок, говорил Симэнь. – Погоди, вот пройдет срок траура, закончится стройка… А сейчас и жить-то тебе будет негде.

– Раз ты действительно хочешь взять меня, то я сочла бы за лучшее жить вместе с госпожой Пятой. Она такая хорошая! Да и госпожа Мэн была со мной очень приветлива. Они так просто держались! Можно подумать, что их одна мать родила. А у Старшей госпожи, должно быть, дурной характер. Так глазами и зыркает.

– Нет, Старшая у меня покладистая, а то разве допустила бы столько женщин в доме держать! – возразил Симэнь. – Ну, а если построю тебе просторный флигель с калитками по обеим сторонам, что тогда скажешь?

– О чем мне еще мечтать, дорогой!

До четвертой стражи, не зная меры, резвились, порхали неутомимые феникс и его подруга, потом уснули, обняв друг друга, и едва встали к полудню. Пинъэр не успела причесаться, когда Инчунь принесла рисовый отвар. Только они коснулись риса, как подали вино, и они наполнили чарки.

Надобно сказать, что Пинъэр предпочитала резвиться на четвереньках и попросила Симэня сесть на постель, чтобы «поставить цветок в перевернутую вазу». В самый разгар скачек в дверь постучал Дайань. Он уже прибыл за хозяином и привел коня.

Симэнь подозвал его под окно и спросил, в чем дело.

– Купцы из Сычуани и Гуандуна[284] пожаловали. Сколько у них товару! С дядей Фу торговались. При заключении сделки просят всего сто лянов, за остальными приедут в середине восьмой луны. Старшая госпожа за вами послала.

– Не проговорился, где я? – спросил Симэнь.

– Что вы! Хозяин, говорю, у Гуйцзе находится.

– Нет у людей смекалки! К чему меня звать, когда приказчик Фу и сам мог бы управиться?

– Дядя Фу уж и так толковал с ними, и эдак, а они ни в какую. Твердят: без хозяина не будем контракт подписывать, да и только.

– Если зовут, так ступай, – вмешалась Пинъэр. – Госпожу Старшую на грех не наводи. Дело на безделье не меняют.

– Знала бы ты это сучье отродье! – заругался Симэнь. – Ведь как они, дикари проклятые, торгуют! Сами же время упустят, а как увидят, что товар некому сбыть, так и заявляются, навязывают: полгода, мол, деньги подождем. А попробуй их уважь, сразу нос задерут. Да только во всем Цинхэ другой такой лавки, как моя, не сыщешь. Самый большой оборот у меня! Так что мне волноваться не приходится: сколько я им не выложу, все равно ко мне придут.

– В торговле ладить перестанешь, недругов наживешь, – говорила Пинъэр. – Иди домой, послушай меня. А управишься с делами, придешь. Ведь впереди деньков – как на иве листков.

Симэнь внял совету Пинъэр и стал не спеша собираться: причесался, умылся, повязал голову и оделся. Хозяйка хотела попотчевать его завтраком, но он отказался, приладил головную повязку и поскакал верхом домой. Его поджидали человек пять торговцев.

Покончив с расчетами и контрактом, Симэнь простился с купцами и направился к Цзиньлянь.

– Где ты пропадал всю ночь? – сразу спросила его Цзиньлянь. – Говори правду, а то смотри, такой шум подыму…

– Пока вы были в гостях у госпожи Хуа, – отвечал Симэнь, – мы с друзьями полюбовались немного фонарным карнавалом, потом к певицам заглянули. Там и пировали всю ночь, а утром слуга за мной приехал.

– Знаю, что слуга. Скажи все-таки, к какой певице тебя носило, а? Обманываешь ты меня, бесстыдник! Нас потаскуха выпроводила, а тебя вечерком зазвала. Натешилась за ночь и отпустила. Твой Дайань во вранье запутался, арестант проклятый! Старшей говорит одно, мне – другое. Когда он коня привел, Старшая его и спрашивает, почему, мол, хозяина нет, где пирует. С дядей Ином и друзьями, отвечает, фонарями любовались, а сейчас к Гуйцзе пошли. Мне, говорит, утром велели приезжать. А я спросила, он смеется и ни гу-гу. Как допытала, хозяин, говорит, у госпожи Хуа. Откуда он, разбойник, про наш уговор разузнал? Сам, верно, ему проболтался.

– Что ты! – разуверил ее Симэнь и, будучи не в силах скрывать, рассказал, как было дело: – Пинъэр попросила меня вечером прийти. Угощала вином, сокрушалась, что вы рано ушли. Со слезами жаловалась, что некому ей помочь, а сзади глушь и по ночам страшно становится. Как она просила взять ее! Все спрашивала, когда будет готов флигель. У нее воску с благовониями на несколько сот лянов. Велела продать, а деньги употребить на постройку. Очень она с постройкой торопила. Хочется ей с тобой рядом жить, быть тебе сестрой. А ты не против?

– Я здесь одна с собственной тенью, такая скука, – сказала Цзиньлянь. – Пусть приходит – все будет повеселее. Сколько бы лодок ни шло, реку не запрудят, никакие колесницы путь не пересекут. Как я могу противится, если сама была принята? Что ж я какая-то особая, что ли? Только вряд ли другие так благосклонно к ней отнесутся, как я. Поди узнай, что скажет Старшая госпожа.

– Так-то оно так, да у Пинъэр и траур еще не кончился.

Цзиньлянь стала снимать с Симэня белый шелковый халат. Из рукава что-то выпало и ударилось об пол. Она подняла небольшой увесистый шарик, долго вертела его в руках, но так и не смогла догадаться, что это за штука.

Только поглядите:

Добудут в войсках инородцев-южан и в столицу его завезут. Мал собою, тщедушен, звенит как нефрит, в деле же силы намного прибавит. Застрекочет цикадой, красавице страсть разожжет, любовнику страсть приумножит. В бою отважен этот воин златоликий, в подвиге ратном он неизменно впереди, а зовется – бубенчик бирманский.

– Что это такое? – спросила наконец Цзиньлянь. – Отчего у меня руку сводит?

– А ты не знаешь? Это колокольчик-возбудитель. На юге, в Бирме, такие выделывают. Лучшие – по четыре-пять лянов за штуку продаются.

– А что с ним делать?

– В горнило положить и за дело браться. Чудо!

– С Ли Пинъэр пробовал?

И Симэнь во всех подробностях рассказал ей, что было вечером накануне. У Цзиньлянь вспыхнуло желание, и они средь бела дня заперлись, сняли одежды и легли, чтобы предаться утехам.

Да,

Однако хватит пустословить.

Однажды Симэнь Цин позвал маклера. Тот взвесил и оценил благовония, воск и все, что держала за кроватью в чайных коробках Ли Пинъэр. Из вырученных трехсот восьмидесяти лянов она оставила себе на расходы сто восемьдесят, а остальное серебро отдала Симэню на перестройку дома.

Геомант определил начать стройку в восьмой день второй луны. Симэнь отпустил слуге Лайчжао и управляющему Бэню Четвертому пятьсот лянов серебра для найма строителей, ведения расчетов и закупки кирпича, черепицы, леса и камня.

Бэня Четвертого звали Бэнь Дичуань. Смолоду непутевый, но хитрый и ловкий малый, он состоял в свое время в услужении у гаремного смотрителя, но за небрежение к своим обязанностям и плутни его изгнали. На первых порах Бэнь Дичуань увлекался юнцами, а потом подвизался приживальщиком в богатом доме, где совратил кормилицу, бежал с нею и сделал ее своей женой. Позднее он служил посредником у старьевщика. Умел играть на пипа, флейте и других духовых инструментах. За такие способности Симэнь то и дело пользовался услугами Дичуаня, а потом поставил его закупщиком в лавку лекарственных трав. Ни одна сделка не обходилась без его участия, принося ему, как посреднику, немалые барыши.

Приступив к работам, Бэнь Дичуань и Лайчжао первым делом распорядились снести старый дом Хуа Цзысюя и разобрать стену. Каменщики начали закладывать фундамент, насыпать гору, а плотники готовились возводить навес над галереей, строить террасы, беседки и другие места для увеселений, на что, конечно, требовался срок, но об этом рассказывать подробно нет надобности.

Быстро летело время. Как челноки сновали дни и луны. Прошло больше месяца, как Симэнь приступил к разбивке сада, и вот уже настала третья луна, приближался сотый день после кончины Хуа Цзысюя. Пинъэр решила загодя посоветоваться с Симэнем.

– Надо будет предать огню табличку[286] Хуа Цзысюя, – говорила она Симэню, – а дом или продать, или поставить сторожа. Возьми меня поскорее к себе. Страшно здесь. По вечерам бесовки-лисы покоя не дают. Такая жуть! Поговори со старшей госпожой, сжалься надо мной! Какой бы женой меня ни сделал, роптать не буду. Только бы служить у твоего ложа.

Слезы ручьем потекли у нее из глаз.

– Не тревожься, – успокаивал ее Симэнь. – В прошлый раз я разговаривал со Старшей и Цзиньлянь. Как закончится строительство и завершится траур, возьму тебя к себе.

– Вот хорошо бы! – воскликнула Пинъэр. – Если в самом деле хочешь на мне жениться, поторопи мастеров, чтобы мне флигель поскорей построили. Хоть день в твоем доме проживу, умру со спокойной душой. А здесь каждый день годом тянется.

– Знаю.

– А может, не ждать конца стройки? Десятого сто дней выйдет. Заказали бы службу, сожгли табличку и переехала бы я к Пятой, пожила бы с ней, пока не отделают флигель, а? Поговори с сестрицей Пань, ладно? Буду ждать ответа.

Симэнь пообещал и остался у нее ночевать.

На другой день он рассказал обо всем Цзиньлянь.

– Вот и чудесно! С каким удовольствием уступлю ей две комнаты, – говорила она. – Она мне не помеха. Только как другие? Поди узнай, что Старшая скажет.

Симэнь направился прямо к Юэнян. Пока она причесывалась, он поведал ей во всех подробностях о своем намерении жениться на Ли Пинъэр.

– Нельзя тебе ее в жены брать, – заявила Юэнян. – Во-первых, у нее траур не кончился; во-вторых, ты был другом ее мужа, и в-третьих, входил с нею самой в сделки: дом купил, много ее вещей на хранение взял. Станок-то на месте стоит, да челнок бегает. Деверь у нее, Хуа Старший, коварный, говорят, человек. Как дойдут до него слухи, почешешь затылок. Я тебе добрый совет даю. То же тебе сказали б и Чжао, и Цянь, и Сунь, и Ли,[287] а там уж сам смотри.

Симэнь не нашелся, что ей ответить, и молча направился в передний дом. Там он опустился в кресло и погрузился в раздумье. Как объяснить Пинъэр, он не знал, но и оставить ее ему никак не хотелось. Долго он ломал голову, а потом зашагал снова к Цзиньлянь.

– Ну, что сказала Старшая? – спросила Цзиньлянь.

Симэнь передал ей разговор с Юэнян.

– Старшая против, и она, по-своему, права, – заключила Цзиньлянь. – Ведь ты у Хуа Цзысюя дом купил, теперь хочешь его жену взять. И сам ты был с ее мужем в самых приятельских отношениях. А я вот что скажу: раз вы были друзьями, зацепка всегда найдется, да и властям подозрительно покажется.

– Это не так страшно, – отвечал Симэнь. – Только если Хуа Старший ввяжется. Не к чему ему будет прицепиться, он и воспользуется тем, что срок траура не вышел. Заварит кашу, что тогда делать? Как же ей ответить, прямо ума не приложу.

– Гм! Да проще простого! – успокоила его Цзиньлянь. – А когда ты собираешься ответ-то давать? Сегодня или потом?

– Она сегодня просила.

– Иди к ней и вот как скажи: я, мол, разговаривал с Пятой. У нее сейчас весь товар сложен, так что и мебель твою некуда будет поставить. Погоди немного, вот освободится помещение. Да и твой флигель вот-вот будет готов, а я потороплю мастеров, чтобы поскорее закончили отделку. К тому времени и срок траура выйдет, тогда и возьму тебя к себе. Устроим, как полагается. Да и зачем тебе к Пятой идти, в одном флигеле тесниться? Ни то ни се. На что это похоже! Так ей и скажи, и она наверняка согласится.

Обрадованный Симэнь не стал долго ждать, а сразу же отправился к Пинъэр.

– Что тебе дома посоветовали? – спросила она.

– Пятая говорит, надо обождать, пока не закончат отделку флигеля. А у нее все товаром завалено. Тебе и мебель негде будет поставить. И вот еще что мешает: как бы твой деверь не придрался. Скажет, мол, траур не кончился. Что тогда?

– Он не посмеет вмешиваться в мои дела, – заявила Пинъэр. – Я не только ни в чем от него не завишу, но у меня хранится документ о разделе наследства. Так что между нами нет никаких деловых отношений. Только первый брак совершается по воле батюшки с матушкой, а потом по собственному велению. Исстари невестка перед деверем не отчитывается, и не посмеет он совать свой нос в мою личную жизнь. Если бы мне было не на что существовать, он бы и пальцем не пошевелил. Пусть только вздумает встать у меня на пути, я ему умереть спокойно не дам! Да ничего он не сделает. Прошу тебя, об этом не беспокойся, – успокоила Симэня Пинъэр и спросила:

– А когда закончится стройка?

– Я приказал мастерам в первую очередь заняться твоим флигелем. Покраска и отделка завершатся, должно быть, к началу пятой луны.

– Поторопи их, дорогой мой! Я буду с нетерпением ждать того дня.

Горничная подала вино. Они пили и наслаждались целую ночь. С тех пор Симэнь постоянно навещал Пинъэр, но об этом говорить подробно нет надобности.

Быстро летело время. Два месяца продолжалась стройка. Заканчивалось сооружение обширного терема Любования цветами, оставалось возвести крышу над галереей.

Настал праздник лета, и в дома воткнули пучки полыни, а на ворота развесили заклинания.[288]

Пинъэр накрыла стол и пригласила Симэня и чтобы угостить праздничными пирожками,[289] и чтобы условиться о дне свадьбы. Пятнадцатого в пятой луне решили пригласить монахов, чтобы предать сожжению табличку покойного Хуа Цзысюя, а потом устраивать свадьбу.

– Деверей на панихиду пригласишь? – спросил Симэнь.

– Приглашения всем пошлю, а вот придут или нет, их дело.

На том и порешили.

Пятнадцатого Ли Пинъэр пригласила двенадцать монахов из монастыря Воздаяния. Они читали сутры и предали огню табличку души усопшего.

А тем временем Симэнь с тремя цянями серебра отбыл на рождение к Ин Боцзюэ. С утра он выдал Дайаню пять лянов и велел купить курицу, утку, гуся и вина. Пинъаню и Хуатуну был дан наказ после обеда привести к Боцзюэ коня, чтобы вечером поехать к Пинъэр и поздравить ее со снятием траура.

У Боцзюэ за столом сидели Се Сида, Чжу Жиньянь, Сунь Тяньхуа, У Дяньэнь, Юнь Лишоу, Чан Шицзе, Бай Лайцян и только что принятый в братство Бэнь Дичуань – все десять друзей, ни больше ни меньше. Два приглашенных актера должны были увеселять и обносить вином пирующих. Когда все уселись, Симэнь позвал актеров. Одного – У Хуэя, брата У Иньэр, – он знал, другой – ему незнакомый – опустился на колени:

– Ваш покорный слуга Чжэн Фэн, брат Чжэн Айсян.

Симэнь занял почетное место и одарил каждого актера двумя цянями серебра. Когда солнце стало клониться к западу, к дому подъехал Дайань. Подойдя к Симэню, он зашептал ему на ухо:

– Госпожа просит вас пораньше пожаловать к ней.

Симэнь подмигнул слуге и вышел из-за стола, но его удержал Ин Боцзюэ.

– Ах ты, сукин сын! – заругался на слугу Боцзюэ. – Поди сюда и скажи, что это значит. Не скажешь, уши оторву, негодяй! У меня день рождения только один раз в году бывает! Солнце светит над головой, а он, видите ли, коня привел. Куда хозяина забираешь, а? Говори, кто тебя прислал? Хозяйка или та, что у восемнадцати сыновей[290] обретается? Не скажешь, велю хозяину до ста лет тебя не женить.

– Никто меня не посылал, – проговорил Дайань. – Засидится, думаю, хозяин до ночи, вот и приехал пораньше.

Как ни пытал его Боцзюэ, слуга будто воды в рот набрал.

– Молчишь? – ругался Ин. – Ну, погоди, разузнаю, тогда я с тобой, болтун негодный, рассчитаюсь.

Ин Боцзюэ наполнил чарку вином и поставил перед Дайанем полблюда сладостей. Слуга удалился на кухню.

Через некоторое время Симэнь вышел за нуждой и крикнул Дайаня. Они отошли в укромное место, и Симэнь спросил:

– Кто да кто был у госпожи Хуа?

– Хуа Третий в деревне, у Хуа Четвертого глаза болят. Их не было. Только Хуа Старший с женой. Он после трапезы отбыл, а жену перед уходом госпожа пригласила к себе в спальню, дала десять лянов и две перемены нарядов. Она отвесила госпоже земной поклон.

– Деверь ничего не говорил? – спросил Симэнь.

– Ни словечка не проронил. Не решился. Правда, на третий день после свадьбы обещал к вам с поздравлениями пожаловать.

– В самом деле так и сказал? – удивился Симэнь.

– Не буду я вас обманывать!

Симэнь остался крайне доволен и спросил:

– Панихида окончилась?

– Монахи давно ушли, табличку покойного сожгли. Госпожа просила вас пораньше к ней прийти.

– Понимаю. Ну, ступай за лошадью пригляди.

Дайань удалился, не подозревая, что их разговор подслушал Ин Боцзюэ. От его оглушительного крика слуга даже вздрогнул.

– Вот ты где, сукин сын проклятый! – обрушился Боцзюэ. – Скрыть хотел, а я все слыхал. Вот, оказывается, какие у вас с хозяином тайны.

– Не ори, пес дурной! – осадил его Симэнь. – Все узнают.

– Попроси хорошенько, не буду кричать.

Они отвернулись к столу, и Боцзюэ поведал друзьям подслушанный разговор, а потом схватил Симэня и сказал:

– И ты, брат, называешь себя человеком, да? У тебя такое дело, а ты молчишь, с братьями не поделишься?! Пусть только Хуа Старший посмеет пикнуть, дай нам знать. Мы с ним сами поговорим. Сразу будет как шелковый. А заартачится, поперек пойдет, бока наломаем. Да, брат, а как сердечные дела? Ну-ка, расскажи все как есть. А то к чему же, спрашивается, мы побратимами назвались? Нам, брат, только брось клич, мы за тебя и в огонь, и в воду. Пусть родились мы не в один день, но готовы смерть принять в одночасье. Мы тебе преданы всей душой, а ты? Знай помалкивает, справедливо ли так-то?

– Если ты, брат, намерен от нас скрывать, завтра же всем расскажем, – поддержал друга Се Сида. – Узнает и Ли Гуйцзе, и У Иньэр, тебе самому будет неловко.

– Ладно, сейчас скажу, – засмеялся Симэнь. – Женитьба уже намечена.

– Но когда будет подношение подарков и переезд невесты, пока не установлено, – вмешался Боцзюэ.

– На свадьбу обязательно придем, как же брата не поздравить! – заметил Сида. – Только не забудь певиц позвать, выпьем свадебную чару.

– О чем разговор! – заверил Симэнь. – Конечно, всех братьев попрошу ко мне пожаловать.

– Чем ожидать счастливого дня, не лучше ли сейчас и выпить по чарке, наперед брата поздравить, а? – предложил Чжу Жинянь.

Боцзюэ поднял чарку, Сида держал кувшин с вином, Жинянь хлопотал у закусок, остальные встали на колени. Актеры, тоже преклонив колена, запели из «Тринадцати напевов» арию «Да продлиться радость свадебного дня». Симэню пришлось залпом осушить три или четыре чарки.

– Нам приглашение само собой, да не забудь позвать Чжэн Фэна и У Хуэя, – наказывал Чжу Жинянь и, обратившись к актерам, продолжал: – Смотрите, чтобы на месте были вовремя!

– На такое торжество придем загодя, – прикрывая рукой лицо, ответил Чжэн Фэн.

После тостов друзья уселись и снова принялись за еду.

Вечерело. Симэню не сиделось на месте. Улучив подходящий момент, он вышел из-за стола. Боцзюэ хотел было запереть дверь, но за Симэня вступился Сида.

– Отпусти его, брат, – обратился он к Боцзюэ, – не задерживай – ведь дело важное. И невеста будет сердиться.

Симэню удалось незаметно оставить подвыпивших друзей, и он верхом помчался прямо на Львиную.

Ли Пинъэр сняла траур и блистала пестрыми нарядами. В зале ярко горели фонари и свечи, на столе были аккуратно расставлены закуски и вино. На почетном месте стояло одинокое кресло. Пинъэр пригласила в него Симэня. Только что открыли жбан вина, и горничная, подойдя к Пинъэр, наполнила кубок. Хозяйка, отвесив четыре грациозных поклона, поднесла его Симэню.

– Вот и сожгли табличку покойного, – сказала она. – Не бросай меня, прошу. Я с радостью готова подавать тебе гребень и шапку. Буду птицей порхать от счастья.

– А что говорил Хуа Старший?

– После трапезы я отозвала его в спальню и сказала о твоем намерении жениться. Он мое замужество одобрил, не возразив ни слова. Только, говорит, на третий день после свадьбы велю жене навестить тебя. Я дала его жене десять лянов и две перемены нарядов. Оба они остались очень довольны и перед уходом не переставая меня благодарили.

– Если так, то я не возражаю, чтобы она навестила тебя. Но пусть только он попробует помешать, я ему не прощу.

– Пусть он только посмеет меня оскорбить, я тоже ему не спущу.

Тетушка Фэн принесла из кухни горячей воды, мяса и теста. Пинъэр вымыла руки, почистила ногти, сама скатала из провернутой баранины шарики и, завернув их в тесто, приготовила пельмени. В обеих посеребренных чарках заискрилось южное вино, налитое горничной Сючунь. Пинъэр поднесла чарку Симэню. Он отпил половину, а остальное дал допить ей. Так, угощая друг друга, они осушили не одну чарку.

Да,

Приближение свадьбы радовало Пинъэр. Она выглядела гораздо веселее обычного.

– Я тебя заждалась, боялась, опьянеешь у Ина, – говорила она, сияя улыбкой. – Вот и послала Дайаня поторопить. А они про нашу свадьбу не пронюхали?

– Побирушка Ин догадался. Расшумелся. Слуге целый допрос учинил, все выпытывал. Братья собираются прийти с поздравлениями, просили певиц позвать и угощение устроить. Обступили меня, заставили выпить подряд несколько кубков. Только они замешкались, я хотел было улизнуть, да они задержали. Я уж им и так и этак объяснял – ну, отпустили.

– Верно сделали, что отпустили, – подхватила Пинъэр. – Знают, куда ты стремишься.

Пинъэр едва владела собой, бросая вожделенные взоры на Симэня. Он тоже был не в состоянии сдержать чувства. Они прильнули друг к другу – ароматная гвоздика коснулась абрикоса – и соединились в поцелуе. Заключив Симэня в объятия, Пинъэр прошептала:

– Мой милый! Если хочешь жениться на мне, поскорее возьми меня к себе. А пока навещай, не оставляй одну страдать днем и ночью.

Играя, они слились в любви.

Да,

Если хотите знать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Так вот, двадцатого в пятой луне справлял свое рожденье начальник гарнизона Чжоу Сю. Симэнь отвесил пять цяней серебра, выбрал два платка и, одетый по-праздничному, верхом на белом коне отправился с поздравлениями, сопровождаемый четырьмя слугами. Среди гостей были судебный надзиратель Ся Лунси, командующий ополчением Чжан Цзюйсюань, тысяцкие Цзин Наньцзян и Хэ Цзинь и другие военные чины. Прибывших встречали ударами в барабан и музыкой. Лицедеи давали представление. Четыре певицы наливали кубки.

Проводив Симэня, Дайань привел коня домой, а когда день стал клониться к концу, оседлал коня и поехал встречать хозяина. В начале Западной улицы ему повстречалась тетушка Фэн.

– Далеко ли путь держишь, мамаша? – спросил Дайань.

– Хозяйка наказала пригласить господина Симэня, – отвечала старуха. – Ювелир Гу принес коробку с головными украшениями, вот хозяйка и просит господина прийти посмотреть, да и дело у нее есть, поговорить надо.

– Хозяин у воеводы Чжоу пирует. За ним еду. Иди домой, я ему передам.

– Хлопот тебе прибавляю, а? – посочувствовала Фэн. – Скажи, будь добр. Больно хозяйка его ждет.

Дайань пришпорил коня и помчался к начальнику гарнизона. Пир был в самом разгаре, когда слуга подошел к Симэню и сказал:

– Иду я за вами, сударь, встречаю на улице тетушку Фэн. Ее к вам госпожа послала сказать, что ювелир прислал головные украшения. Вас приглашает посмотреть, и еще у нее к вам дело какое-то есть.

Симэнь угостил слугу сладостями и дал закусить. Он хотел было откланяться, но его никак не желал отпускать воевода Чжоу. Симэню пришлось выпить с ним большой кубок вина.

– Я вам премного благодарен, ваше превосходительство, – извинялся Симэнь. – Я бы рад продлить удовольствие, но меня ждут дела. Прошу прощения! Не осудите!

Он осушил кубок, простившись с хозяином, сел на коня и помчался к Ли Пинъэр.

Она подала ему чай.

– Коня отведи домой. Завтра за мной придешь, – наказал он слуге.

Дайань уехал. Пинъэр велела Инчунь принести коробку и показать украшения Симэню. Прекрасные это были изделия! Они горели разноцветными огнями, от их блеска рябило в глазах.

Симэнь и Пинъэр условились, что двадцать четвертого жених пришлет свадебные подарки, а четвертого приедет за невестой. На радостях Пинъэр накрыла стол и устроила пир. Немного погодя она велела горничным навести порядок в спальне и постелить свежие прохладные циновки.[293] Возлюбленные сняли одежды и сели на покрывало из плотного шелка под газовым пологом, надушенным мускусом и ароматами. Они долго пили вино, шутя и играя, прислонившись друг к дружке, пока глаза не заблестели страстью, не вспыхнуло желание в сердце. Немного насладившись «игрою тучки и дождя», Симэнь, возбужденный вином, сел на ложе и позвал Пинъэр прилечь к нему сбоку и «сыграть на свирели».

Только поглядите:

Плывет над пологом благоуханье мускуса и орхидей, нежно красавица играет на свирели. Увидишь стан ее – белоснежный нефрит – и сердце невольно забьется в груди. Коснется устами, как вишенки алыми, иль приласкает, погладит – ее пальчики нежнее ростка. Тотчас возлюбленный воспылает страстью, она – познает прелести волшебного рожка.

– А Хуа Цзысюю ты тоже так играла? – спросил шутки ради опьяневший Симэнь.

– Да у него вся жизнь прошла как в бреду, – отвечала Пинъэр. – У меня и желания-то никакого не было. Он только и знал болтаться а когда заявлялся, я его и близко к себе не подпускала. Когда был жив наш старец, они с ним в отдельной комнате спали. Я его до того ругала, что у него сучья кровь в голову бросалась. Он бывало, дело не дело, старику жаловался. Из него дурь и палкой не выбьешь. И чтоб я с ним делала что-нибудь подобное?! Да я б на тот свет пошла от позора. Кто мне может быть дороже тебя, искуситель ты мой! Исцелитель ты мой единственный! И белым днем, и среди темной ночи не выходишь ты у меня из головы.

Они немного поиграли и снова дали волю страстям. Инчунь внесла небольшую квадратную коробку, в которой были всевозможные яства – орехи, ломтики вяленого мяса, куриные и гусиные лапки, цветочное печенье. В изящном золотом кувшинчике искрилось ароматное вино.

С тех пор, как зажгли огни, они пили вино и предавались утехам. Пробили первую ночную стражу, и вдруг послышался стук в ворота. Вышла тетушка Фэн.

У ворот стоял Дайань.

– Я ведь сказал, чтобы он завтра приходил, – изумился Симэнь. – И что его средь ночи принесло?

Симэнь велел позвать слугу в дом. Тот чуть не бегом бросился к спальне, где почивали Симэнь и Пинъэр, но у дверей остановился, не решаясь войти.

– Молодая госпожа с супругом прибыли, – стоя за занавеской, доложил Дайань. – Столько вещей привезли! Госпожа Старшая приказала скорее вас позвать.

Симэнь Цин только гадал, что заставило дочь с зятем приехать в такую позднюю пору. Решив, что ему надо сейчас же узнать, что случилось, он быстро встал. Пинъэр помогла ему одеться и налила на дорогу теплого вина. Вскочив на коня, он помчался домой.

Во внутренней зале при свете фонарей и свечей стояли дочь с мужем. Вокруг них громоздились сундуки, корзины, кровати, пологи и прочая утварь.

– С чего это вы вдруг пожаловали? – спросил встревоженный Симэнь. – Что случилось?

Зять Чэнь Цзинцзи, склоняясь в земном поклоне, заговорил со слезами на глазах:

– Наш достопочтенный господин Ян был на днях разжалован, смещен придворным прокурором со своего поста и по высочайшему указу заточен в Южную тюрьму.[294] Всех его родственников, служащих и сторонников подвергают допросу, надевают на шею кангу[295] и высылают. От Яна вчера ночью к нам прибежал управитель, рассказал обо всем отцу и так напугал нас, что отец велел мне с женой укрыться на время в вашем доме и прихватить с собой кое-какие пожитки. Сам же он отправился к моей тетке разузнать, как обернется дело. Отец не забудет вашего благодеяния, батюшка, и, когда все уляжется, щедро вас отблагодарит.

– Он мне написал? – спросил Симэнь.

– Вот письмо. – Чэнь достал из рукава пакет и вручил тестю.

Симэнь разорвал конверт и стал читать:

Симэнь Цин растерялся, но все же велел У Юэнян накрыть стол в угостить дочь с зятем, слугам приказал приготовить для приехавших расположенный перед залой обширный восточный флигель, а сундуки, корзины и шелка убрать в покои Юэнян. Чэнь Цзинцзи достал пятьсот лянов серебра и вручил тестю на подношения властям. Симэнь вызвал управляющего У, дал пять лянов и велел ночью же пойти к уездному архивариусу, чтобы списать поступившие из Восточной столицы известия.

Вот что было напечатано в «Столичных ведомостях»:[298]

Не прочитай Симэнь такого сообщения, все бы шло своим чередом, а тут у него зашумело в ушах, затрепетали внутренности, замерло сердце, чуть душа с телом не рассталась. В лихорадочной спешке приказал он связать во вьюки золото, серебро и драгоценности, позвал в спальню Лайбао с Лайваном и шепотом наказал:

– Наймите носильщиков и сейчас же, ночью, спешите в Восточную столицу, разузнайте новости. А к свату Чэню в дом не показывайтесь. Случится что недоброе, постарайтесь умилостивить кого надо, а как все уладите, быстрее возвращайтесь домой.

Симэнь выдал им на дорогу двадцать лянов серебра, и ранним утром в пятую стражу, наняв носильщиков, они двинулись в путь, но не о них пойдет сейчас речь.

Всю ночь не смыкал глаз Симэнь, а утром отдал распоряжение Лайчжао и Бэнь Дичуаню прекратить разбивку сада, распустить мастеров, в дом никого не пускать и домашним на улице не показываться. Ворота по целым дням оставались на запоре. Самого Симэня все бросало в дрожь, он становился все мрачнее и мрачнее, метался по дому взад-вперед, как сороконожка под лучами палящего солнца. И даже саму мысль о женитьбе на Ли Пинъэр из головы выбросил.

– Стоит ли так расстраиваться? – обратилась к сидевшему целыми днями дома удрученному мужу Юэнян. – Ведь Чэни в беду попали, им и ответ держать. На каждый долг свой кредитор, на каждое лихо – свой горемыка.

– Что вы, женщины, разумеете? – возразил Симэнь. – Ведь Чэнь – мой свойственник. Тут не до шуток! Да еще и доченька с муженьком пожаловали. Да и соседи на нас давно зубы точат. Прялка-то на месте стоит, да челнок бегает. Затронь овечку, ослы в драку полезут. Найдется негодяй, донесет, и вырвут дерево, доищутся до корешков, тогда никому несдобровать. Говорят, ворота запрешь, так беда с неба свалится.

В унынии сидел дома Симэнь, но не о том пойдет речь.

Расскажем теперь о Ли Пинъэр. Пождала она день-другой, но Симэнь не появлялся, раза два тетушку Фэн посылала. Ворота у Симэня будто железом оковали – сам Фань Куай не проломит. Подолгу простаивала у дома старуха, но и тени людской не показывалось.

Никак не могла понять Пинъэр, что случилось. Подошло двадцать четвертое число, и опять отправила она тетушку Фэн к Симэню отнести головные украшения и пригласить к себе.

Ворота не открывали. Старуха встала под крышу дома напротив и стала ждать. Вскоре в воротах показался Дайань. Он торопился напоить лошадь.

– А, мамаша, – заметив тетушку Фэн, протянул слуга. – С чем пожаловала?

– Госпожа велела украшения отнести и хозяина пригласить, – отвечала старуха. – Чего это как все вымерли?

– У хозяина дела срочные, некогда ему сейчас, – объяснял Дайань и посоветовал: – Иди, мамаша, домой, а я лошадь напою и скажу хозяину.

– Я уж тут обожду, дорогой мой! На, захвати украшения и скажи хозяину. До того госпожа на меня сердится!

Дайань привязал коня и пошел домой. Долго пришлось ждать старухе.

– Говорил с хозяином, – сказал появившийся наконец слуга. – Украшения он взял и просил передать, чтобы госпожа подождала еще несколько дней. Как освободится, сам навестит госпожу.

Тетушка Фэн поспешила домой и передала разговор Пинъэр. Та опять стала ждать. Была на исходе пятая луна, пошло начало шестой, а она все ждала и ждала, но не было о Симэне ни слуху ни духу. Исстрадалась Пинъэр и совсем потеряла надежду, что настанет когда-нибудь счастливый день.

Да,

Симэнь не появлялся, и Пинъэр с каждым днем теряла аппетит, смятение все сильнее овладевало всем ее существом. Она ложилась в одинокую постель и подолгу ворочалась с боку на бок. Однажды ей послышался стук в дверь, почудилось, будто идет Симэнь. Обрадованная, с сияющей улыбкой Пинъэр бросилась к двери и, взяв его за руку, ввела в спальню, где расспрашивала, почему он нарушил уговор. Между ними завязалась сердечная беседа. Они слились в любви и отдали ночь усладам, а когда запели петухи и забрезжил рассвет, Симэнь исчез. Пинъэр внезапно пробудилась и с испугу громко вскрикнула, но тут же впала в забытье. В спальню вбежала встревоженная тетушка Фэн.

– Только что ушел Симэнь Цин. Ты ворота заперла? – спросила ее хозяйка.

– Это вам, должно быть, представилось, сударыня, – уверяла старуха. – Никакого господина тут не было, даже тени не показалось.

С тех пор Пинъэр стали преследовать кошмары. Всякую ночь ее осаждали лисы. Они являлись в человеческом облике и высасывали из нее жизненные соки.[311] Она бледнела и худела, перестала есть и пить, а потом и совсем слегла в постель.

– Пригласить бы вам Цзян Чжушаня с Большой улицы, – посоветовала старая Фэн.

Цзян Чжушаню было не больше тридцати. И вот перед ним, стройным, бесшабашным, крайне легкомысленным и лукавым, когда его привели в спальню, предстала, укрытая одеялом и распустившая волосы-тучи, Ли Пинъэр. У нее, казалось, не хватало сил превозмочь терзающую ее тоску. После чая горничная подстелила тюфяк, и Цзян Чжушань, приблизившись к больной, стал прощупывать пульс.[312]

– Обследование позволяет установить исток вашего недуга, сударыня, – заговорил, наконец, Чжушань, не отрывая глаз от привлекательной пациентки. – У вас учащен пульс в печени. От сильного биения выше запястья образовалась опухоль. Вместе с тем парализованной оказалась артерия, характерная для женского организма, и пульс давно переместился во впадину ниже большого пальца. Охватившие вас шесть желаний и семь страстей[313] и вызывают борьбу двух противоположных начал, от коей вас, сударыня, то бросает в жар, то знобит. Похоже на то, что вас изводит тоска, несбывшееся желание. Ваш недуг схож с лихорадкой или простудой, но это ни то и ни другое. Днем вы ощущаете усталость и апатию, желание лечь в постель. Ваши жизненные силы иссякают. По ночам вам кажется, что душа не находит себе места, в бреду представляется, будто вы вступаете в связь с духами. Если не приступить к лечению немедленно, то, как это ни прискорбно, недуг перейдет в чахотку и исход, сударыня, будет весьма печален.

– Прошу вас, доктор, будьте так добры, дайте мне лучшее лекарство, – умоляла Пинъэр, – чтобы я могла поправиться. Щедро вас отблагодарю.

– Я постараюсь сделать все, что могу, сударыня, – заверил ее Чжушань. – Мое лекарство обязательно восстановит ваше драгоценное здоровье.

Чжушань стал прощаться. Тетушка Фэн с пятью цянями серебра пошла к нему за лекарством.

Вечером Пинъэр приняла лекарство и ночь провела спокойно. Постепенно у нее появился аппетит, она стала вставать, причесываться. Прошло немного дней, и она почувствовала себя как и раньше.

Однажды Пинъэр потратила три ляна и накрыла стол. Тетушка Фэн пошла приглашать Цзян Чжушаня. Вожделение не покидало его с самого визита к Пинъэр, поэтому, едва услыхав о приглашении, он приоделся и поспешил к ней. По-праздничному одетая Пинъэр встретила его приветствием в средней зале и пригласила к чаю. Потом хозяйка провела гостя в спальню, где был накрыт стол. Благоухал аромат мускуса и орхидей. Молоденькая Сючунь вынесла на золоченом подносе три ляна серебра. Пинъэр высоко подняла нефритовый кубок и с поклоном протянула Чжушаню, говоря:

– Мне нездоровилось, и вы, благодаря вашему чудодейственному лекарству, вернули меня к жизни. Я пригласила вас, доктор, чтобы отблагодарить этой скромной чаркой вина.

– Я только выполнял свой долг, и вам, право, не стоило так беспокоиться и хлопотать, сударыня, – проговорил Чжушань и, увидев три ляна, продолжал: – Я ваш покорный слуга и не посмею принять таких подношений.

– Покорнейше прошу вас принять этот ничтожный знак моего внимания.

Чжушань долго отказывался, но потом взял серебро. Пинъэр поднесла ему кубок, и они сели за стол. Вино трижды обошло пировавших. Чжушань непрестанно бросал на хозяйку многозначительные взгляды. Разодетая, напудренная Пинъэр казалась выточенной из яшмы и поражала своей грацией и изяществом.

– Позвольте спросить вас, сударыня, сколько цветущих весен видели вы? – спросил Чжушань, решив завлечь ее разговором.

– Впустую прожила двадцать четыре года, – ответила Пинъэр.

– О, вы в самом расцвете молодости и у вас такие роскошные хоромы, живете вы в полном достатке. Чего же вам недоставало, сударыня? Что явилось причиной столь тяжкого недуга?

Пинъэр выслушала гостя и, улыбнувшись, сказала:

– Не скрою, доктор, после кончины мужа дом опустел, я осталась совершенно одинокой. Как не заболеть с горя, тоски и от мрачных раздумий?!

– Давно ли скончался ваш супруг?

– В одиннадцатой луне прошлого года его унесла лихорадка. Вот восемь месяцев как его не стало.

– Кто же его пользовал? – поинтересовался Чжушань.

– Доктор Ху с Большой улицы.

– А, тот самый Ху Пустомеля, который жил раньше на Восточной улице у придворного евнуха Лю? – изумился Чжушань. – Но ведь он не состоит в Его Императорского Величества медицинской академии, как я, например, и совершенный профан в определении пульса. Как вы могли пригласить его, сударыня!

– Но его мне порекомендовали соседи… И потом, доктор тут ни причем. Так уж мужу на роду, видно, было написано.

– У вас есть дети?

– Никого у меня нет.

– Вам можно только посочувствовать, сударыня. Остаться одинокой вдовою в пору самого цветения молодости… Но почему бы вам не попытаться найти новое счастье? Так покорно обрекать себя на страдания? Так-то немудрено и зачахнуть.

– Меня недавно сватали, и я вот-вот должна была выйти замуж, – призналась Пинъэр.

– Кто же он, позвольте вас спросить?

– Его милость господин Симэнь, который держит лавку лекарственных трав напротив управы.

– Бедная вы моя сударыня! – воскликнул Чжушань. – И зачем вы за него идете? Я частенько бывал у Симэнь Цина и хорошо знаю всю его подноготную. Он с уездными властями стакнулся, в тяжбах посредником выступает, негласно ростовщичеством занимается, живыми людьми торгует. Дома у него одних жен не то пять, не то шесть. А как он их бьет! Чуть не по душе, велит свахе продать. Да, мастер жен пороть, первый губитель! Хорошо, вы мне заранее сказали, сударыня, а то угодили бы, как бабочка в огонь. Замучил бы, дохнуть не дал. Но было бы поздно. А на днях у него сват в беду попал. Так он теперь дома сидит, никому на глаза не показывается. Даже стройку забросил. А в управу распоряжение из столицы уже поступило – арестуют его, а дом и все добро в казну отойдут. Вот его участь, и как это вы за него идете, сударыня!

Рассказ Чжушаня заставил Пинъэр умолкнуть. Но ведь сколько вещей отдала она Симэню! Она долго размышляла, нервно расхаживая по спальне, говорила самой себе: «Вот, оказывается, почему он не идет. Неприятность у него, а я-то за ним посылала… И правду говорит доктор. Чжушань – сама скромность и учтивость. А что, если выйти за него? Интересно, есть у него жена?» – И Пинъэр, обращаясь к гостю, сказала:

– От всего сердца благодарю вас, сударь, за добрый совет. Я была бы не против, если б вы изъявили такую любезность и познакомили меня с подходящим человеком.

Чжушань не упустил возможности и спросил:

– А какого бы вам хотелось, позвольте узнать? С удовольствием разузнал бы и помог вам, сударыня.

– Мне все равно, какого он состояния, только походил бы на вас, сударь.

Не услышь этого Чжушань, все бы шло своим чередом, а тут он едва удержался от счастья. Выйдя из-за стола, он упал на колени.

– Сказать вам правду, сударыня, у меня нет ни хозяйки, ни детей. Давно уж живу бобылем – даже стол накрыть некому. Если у вас действительно родилось расположение ко мне, несчастному человеку, и вы готовы сочетаться со мной самыми тесными узами, как в свое время царства Цинь и Цзинь, это было бы исполнением самой заветной мечты всей моей жизни. По гроб не забуду такой чести.

– Встаньте же! – Пинъэр улыбнулась и протянула Чжушаню руку. – И давно вы живете вдовцом? Сколько вам лет? Ведь для совершения свадебного обряда полагается заслать сваху.

– Вашему покорному слуге двадцать девять лет, – жалобным голосом заговорил Чжушань, снова опустившись на колени. – Родился в час зайца двадцать седьмого в первой луне. Жена моя умерла в прошлом году, и я беден и сир. Если вы даете мне свое драгоценное согласие, то к чему же сваха?!

– Если у вас нет денег, – Пинъэр улыбнулась, – то мы позовем матушку Фэн, – она у меня живет, – и пусть она будет нашей свахой, а насчет подарков не беспокойтесь. Выберем счастливый день, и войдете ко мне в дом мужем. Что вы на это скажете?

– Вы воистину осчастливили горемыку, сударыня! – поспешно отвешивая земные поклоны, рассыпался Чжушань. – Мне кажется, я вновь обрел отца и мать, ощутил родительскую ласку. Еще никогда не переживал я такого счастья!

Они осушили свадебный кубок, заключив тем самым помолвку. Чжушань пировал с Пинъэр до самого вечера. Когда он ушел, Пинъэр стала советоваться с тетушкой Фэн.

– Видишь ли, у Симэнь Цина беда случилась. Кто знает, чем все кончится, а я одна. Заболела и чуть с белым светом не распрощалась. Я так думаю, не лучше ли будет взять этого доктора себе в мужья, а?

На другой день Пинъэр отправила Цзян Чжушаню письмо с тетушкой Фэн. В нем сообщалось, что восемнадцатое в шестой луне предвещает счастье, в этот день она ждет его к себе, чтобы стать мужем и женой.

Прошло еще три дня, и Пинъэр вручила Чжушаню триста лянов серебра, чтобы он открыл в двух помещениях у ворот лавку и украсил ее как полагается. Раньше Чжушань пешком ходил по больным, теперь приобрел осла и важно разъезжал на нем верхом, но не о том пойдет речь.

Да,

Если хотите знать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Тут наш рассказ раздваивается. Не будем говорить, как Пинъэр взяла к себе Цзян Чжушаня, а расскажем о Лайбао и Лайване, которые отправились с подношениями в столицу.

С зарею выходили они на большую покрытую бурого цвета пылью дорогу, на закате шли по багровой вечерней пыли. Садились поесть, лишь изголодавшись, принимались пить, лишь изнывая от жажды. Ночевали прямо под луной да под звездным небом, пока, наконец, не добрались до Восточной столицы.

Остановились они на постоялом дворе за воротами Долголетия, а на другой день вышли побродить по городу, прислушивались, о чем шептались и судачили на улицах и в переулках. А толковали все об одном: вчера-де после допроса начальнику военного ведомства Ван Фу объявили высочайший указ. А приговор будет утвержден осенью. Продолжаются розыски кое-кого из подчиненных, близких и родных командующего Ян Цзяня, потому, мол, и приговор пока еще не вынесен, но теперь, должно быть, и до них дошел черед.

Тут слуги Симэня взвалили на спину тюки с подарками и поспешили к Цай Цзину. Бывать у него по делам им приходилось не раз, и дорога была знакомая. У самого особняка под аркой на улице Драконовой Доблести они остановились разузнать новости. Немного погодя из ворот государева наставника торопливо выскочил человек в синем и повернул на восток. Лайбао сразу узнал в нем управителя Яна, который доводился родственником командующему Ян Цзяню и служил при нем. Лайбао чуть не окликнул его, да вовремя вспомнил наказ хозяина и удержался. Когда управитель исчез из виду, слуги не спеша приблизились к воротам и почтительно поклонились привратнику.

– Его высокопревосходительство господин наставник у себя? – спросил Лайбао.

– Его превосходительство не вернулись из дворца, – ответил привратник. – А в чем дело?

– Нельзя ли повидаться с почтенным господином Чжаем, дворецким, дело есть, – не унимался Лайбао.

– Господин Чжай отбыл в свите его превосходительства.

«Постой, подарка ждешь, потому и правду сказать не хочешь», – смекнул слуга и, достав из рукава лян серебром, протянул привратнику.

– Тебе кого? – принимая серебро, спросил тот. – Самого господина наставника или его старшего сына, академика? У его превосходительства секретарем дворецкий господин Чжан Цянь, молодому господину докладывает младший дворецкий Гао Ань. Его превосходительство не изволили вернуться, а молодой господин дома. Если по делу, хочешь, вызову дворецкого Гао. Доложишь младшему, не все ль равно!

– Я от командующего Яна, – схитрил Лайбао, – по делу.

Стражник не посмел больше медлить и удалился. Просители долго ждали появления Гао Аня.

– Ваш покорный слуга в родстве с его превосходительством господином Яном, – начал Лайбао, торопливо поднося Гао Аню десять лянов. – У нас от него письмо. Прибыли-то мы вместе с управителем Яном, но пока я мешкал с обедом, он успел у вас побывать…

– Ян только что ушел, – сказал Гао Ань, принимая серебро. – Его превосходительство на аудиенции. Обожди немного, я доложу молодому господину.

С этими словами дворецкий Гао повел Лайбао через мощеный темным камнем двор вглубь особняка. Всюду пестрели ярко-красные надписи, проходы между строениями украшали покрытые зеленым лаком перила. Миновав большую залу и еще одни парадные ворота, Лайбао очутился у обращенной на юг пристройки. На золотой таблице рукою императора было начертано: «Музыкальная зала ученого».

Цай Ю, сын Цай Цзина, тоже был любимцем при дворе, академиком палаты Счастья и Согласия, а кроме того начальником ведомства обрядов и надзирателем при дворце Величайшего Единства.

Лайбао остался ждать у дверей, а Гао Ань пошел доложить, потом велел ему войти.

В зале висел красный занавес. Перед ним восседал одетый по-домашнему Цай Ю.

– Откуда явился? – спросил он павшего на колени слугу.

– Ваш покорный слуга сродни его превосходительству господину Яну, из домашних Чэнь Хуна, прибыл вместе с управителем Яном передать письмо его высокопревосходительству. Управитель успел повидаться, а я опоздал, – объяснил Лайбао и вынул из-за пазухи письмо.

Цай Ю увидал на конверте надпись: «Белого рису пятьсот даней»,[314] велел подойти поближе и продолжал:

– Его превосходительство господин Цай все эти дни избегал принимать посетителей, поскольку и его имя значится в обвинительном докладе. Вчера дело рассматривалось на заседании судебной коллегии трех управлений под председательством помощника начальника коллегии его превосходительства господина Ли Банъяня. Как стало известно вчера, государь объявил господину Яну высочайшее помилование, и наказание будет смягчено. Правда, в списке наказуемых значатся его близкие и служащие, приговор которым ожидается по окончании расследования. Так что ступай, поговори с его превосходительством Ли.

– Нижайше прошу, ваше превосходительство, указать, где изволит проживать достопочтенный господин Ли, – отвешивая низкие поклоны, умолял Лайбао. – Окажите столь высокую милость, от имени господина Яна прошу.

– Дойдешь до моста Небесного потока,[315] потом свернешь на север, – пояснил Цай Ю, – там, на склоне, увидишь большие ворота. Спросишь любого, где живет помощник начальника коллегии, старший академик залы Содействия правлению, он же начальник ведомства обрядов его превосходительства Ли Банъянь, всякий тебе скажет. Да ладно, я пошлю провожатого.

Тут Цай Ю велел писцу составить письмо, поставил печать и попросил Гао Аня проводить Лайбао.

Лайвану было велено забрать подношения, и оба слуги вместе с Гао Анем покинули дом Цай Цзина. Миновав улицу Драконовой доблести, они прошли мост Небесного потока и вскоре оказались перед домом Ли Банъяня.

Помощник начальника коллегии как раз возвращался с высочайшей аудиенции. Он был в расшитом шелковом красном халате с нефритовым обручем на поясе. Проводив к паланкину какого-то сановника, он проследовал в свои покои.

– Прибыл дворецкий его превосходительства академика Цая-младшего, – доложил привратник.

Сначала пригласили Гао Аня. После разговора с ним велели войти Лайбао и Лайвану, которые пали ниц перед возвышением, где восседал хозяин. Стоявший сбоку Гао Ань протянул Ли Банъяню письмо от Цай Ю и перечень подарков, которые Лайбао тут же преподнес.

– Как я могу принять все это, когда за тебя просит его превосходительство господин Цай?! – увидев подношения, воскликнул Банъянь. – Да ты еще и в родстве с его превосходительством Яном. А его императорское величество были растроганы и оказали господину Яну высочайшую милость, так что все улажено. Правда, прокурор сурово обвинил тех, кто с ним. Кое-кому наказания не избежать.

И Ли Банъянь велел писцу подать присланные накануне списки обвиняемых.

Доклад, между прочим, гласил:

Растерявшиеся слуги только отвесили земные поклоны.

– Ваш покорный слуга как раз из домашних Симэнь Цина, – пролепетал, наконец, Лайбао. – Уповаю на вашу высокую милость, ваше превосходительство, пощадите моего господина, не дайте погибнуть!

Вместе со слугами коленопреклоненно просил о пощаде и Гао Ань.

Ну как не порадеть при виде пятисот лянов серебра всего лишь за одно лицо?! И тут Ли Банъянь велел принести стол, взял кисть и исправил в докладе имя Симэнь Цин на Цзя Цин,[316] забрал подарки, а просителей отпустил, передав ответное письмо Цай Ю и пятьдесят лянов для Гао Аня, Лайбао и Лайвана.

Выйдя от него, слуги Симэня простились с Гао и направились на постоялый двор, собрали вещи, расплатились с хозяином и звездной ночью пустились обратно в Цинхэ.

По прибытии сразу же по порядку доложили обо всем Симэнь Цину. От их рассказа хозяина будто в ледяную воду окунули.

– Не отблагодари их заранее, что бы мы теперь делали?! – говорил он Юэнян.

В эти минуты жизнь Симэнь Цина, закатившаяся было, как солнце за западные хребты, вдруг вновь возродилась из-за Фусана.[317] Будто гора с плеч свалилась.

Дня через два ворота больше не запирали, опять возобновилась стройка и разбивка сада, стали понемногу выходить на улицу.

Однажды, проезжая верхом по Львиной, Дайань увидел у ворот Ли Пинъэр большую лавку лекарственных трав. Внутри сверкали ярко-красные шкафы и грудами лежали снадобья. Снаружи блестела лаковая вывеска, качались образцы товаров. Шла бойкая торговля.

– Госпожа Хуа наняла приказчика и открыла лавку лекарственных трав, – рассказывал Симэню, вернувшись домой, слуга.

Дайань и не подозревал о том, что Пинъэр взяла в мужья Цзян Чжушаня. И Симэнь не очень-то ему поверил.

Как-то, в середине седьмой луны, когда повеяло осенним ветерком и на землю пала прохладная роса, Симэнь ехал верхом по улице. Вдруг его окликнули Ин Боцзюэ и Се Сида. Симэнь спешился.

– Что это тебя, брат, давно не видно? – спросили его друзья. – Сколько раз к дому подходили, да глядим: ворота заперты, а стучаться не решались. Все ломали голову: что, мол, брат дома сидит? Ну как, женился? А нас и не позвал?

– Даже говорить не хочется, – начал Симэнь. – Сват у меня в неприятность попал. Пришлось за него хлопотать. А свадьбу я отложил.

– Вот оно что! – удивился Боцзюэ. – А мы и не знали, что беда стряслась. Но раз уж встретились, мы тебя, брат, так не отпустим. Приглашаем к У Иньэр тоску немного развеять, по чарочке пропустить.

И друзья без лишних слов потащили Симэня к певицам. Дайань с Пинъанем сзади вели коня.

Да,

Так, уведенный друзьями, Симэнь целый день провел в гостях у Иньэр. Его отпустили только под вечер, когда он был уже полупьян. Возвращаясь верхом, при въезде на Восточную улицу Симэнь повстречал куда-то торопившуюся тетушку Фэн.

– Далеко ли путь держишь? – спросил Симэнь, сдерживая коня.

– Из загородного монастыря иду, – отозвалась старуха. – В день поминовения всех усопших госпожа посылала.[318] По покойном муже панихиду заказывала.

– Хозяйка жива-здорова? – спросил захмелевший Симэнь. – На днях навестить ее собираюсь.

– Чего же теперь, сударь, о здоровье-то справляться?! Худо ли, хорошо ли, а свадьбу сыграли – кашу сварили, а едок и горшок прихватил.

– Уж не замуж ли она вышла? – Симэнь вздрогнул.

– Госпожа меня не раз к вам посылала, да я так и не смогла увидеть, головные украшения показать. Ворота были на запоре, а слуг просила, вы и внимания не обратили. Делать было нечего! Ну и нашла другого…

– Кого же?

Тетушка Фэн рассказала, как Ли Пинъэр средь ночи пугали лисы, как она заболела и чуть не умерла, как пригласила Цзян Чжушаня с Большой улицы и поправилась, а через некоторое время приняла врача в дом, и они стали мужем и женой, как потом Пинъэр дала Чжушаню триста лянов, и он открыл лавку лекарственных трав.

Не услышь такого Симэнь, все бы шло своим чередом, а тут он от негодования чуть с лошади не свалился.

– Какой ужас! – воскликнул он. – Выйди за другого, не было бы так обидно, но за этого коротышку-рогоносца! Да какой в нем прок?!

Симэнь ударил коня и помчался домой. Когда он спешился и вошел в парадные ворота, перед ним предстали Юэнян, Юйлоу, Цзиньлянь и его дочь, Симэнь Старшая. На залитом лунным светом дворе перед главной залой они, как ни в чем не бывало, играли в скакалки. Завидев хозяина, женщины спрятались. Не убежала только Пань Цзиньлянь. Она прислонилась к колонне и стала поправлять туфельку.

– Ишь раскричались, потаскухи! – заругался пьяный Симэнь. – От безделья через веревочку прыгать вздумали!

Симэнь подбежал к Цзиньлянь и, дав ей пинка, ушел в задние покои, но не к Юэнян, а в западный флигель. Пройдя в кабинет, приказал накрыть там постель. Он не успокоился и отругав слуг со служанками. Столпившись в стороне, испуганные жены не могли понять, что с ним случилось.

– Раз видишь, пьяный идет, надо было уйти, а то стоит улыбается, туфельку поправляет, – укоряла своенравную Цзиньлянь хозяйка. – Сама его разозлит, потом он на всех кидается.

– Ладно бы нас ругал, а то и Старшую потаскухой обзывает. Вот негодный! – возмущалась Юйлоу.

– В этом доме мне всегда больше всех достается, – сказала Цзиньлянь. – Все тут были, а пинком меня наградил. Вам-то чего беспокоиться.

– Да ты б ему посоветовала и меня пнуть ногой, – заметила с раздражением Юэнян. – Тогда бы всем досталось, не тебе одной. Знай же свое место, бесстыдница! Я молчу, а ты рта не закрываешь.

Видя, что Юэнян сердится, Цзиньлянь заговорила по-другому:

– Вы не поняли. Не о том я хотела сказать. Не знаю, говорю, что у него там вышло, а пришел на мне зло срывать. Глаза на меня вытаращил, извести, верно, хочет.

– Ну кто тебя заставляет его на зло-то наводить! – укоряла ее Юэнян. – Ты ж сама на кулаки напрашиваешься.

– А вы слугу допросите, – посоветовала Юйлоу. – И где он только успел напиться? Утром был в самом благодушном настроении, а воротился…

Вызвали Дайаня, и Юэнян учинила ему допрос.

– Правду говори, арестант проклятый, – обрушилась она на слугу, – не то бить велю. И Пинъаня заодно. Получите у меня по десятку палок каждый.

– Сжальтесь, сударыня! – взмолился Дайань. – Все расскажу как было. Хозяин с дядей Ином пошли навестить У Иньэр. Вышли от нее рано.

У Восточной улицы хозяин встретился с тетушкой Фэн. Она и сказала, что госпожа Хуа, мол, пождала-пождала да и нашла себе мужа – доктора Цзяна с Большой улицы. Это и вывело хозяина из себя.

– Выходит, бесстыжая распутница замуж вышла, а на нас надо зло срывать? – возмущалась Юэнян.

– Да никуда она не выходила, она к себе в дом мужа привела, – уточнил Дайань. – Денег ему выдала. Поглядели бы, какую они лавку лекарственных трав открыли! Я как-то хозяину сказал, да он не поверил.

– Сами посудите, – вставила Юйлоу, – давно ли муж умер? Траур снять не успела, а уж замуж. Как можно, а?

– В наше время не спрашивают, что можно, а чего нельзя, – заметила Юэнян. – Что она, первая, что ли такая? Мало ли нынче в трауре замуж выходят? Распутной только бы пить да спать с мужиком. Где уж там блюсти целомудрие!

Заметь, дорогой читатель! Слова эти задели за живое и Мэн Юйлоу, и Пань Цзиньлянь. Ведь обе они вышли замуж во второй раз и раньше, чем истек полагающийся срок траура. Смущенные, они удалились к себе, но не о том пойдет речь.

Да,

Так Симэнь и проспал ту ночь во флигеле, а на другой день поставил зятя Чэнь Цзинцзи смотреть за разбивкой сада и вместе с Бэнь Дичуанем вести расчеты с мастерами. Лайчжао стал сторожем у главных ворот. Дочь хозяина, Симэнь Старшая, целыми днями просиживала в задних покоях. Только ночевать приходила к себе в передний флигель. Чэнь Цзинцзи весь день был занят стройкой и без приглашения входить в дом не решался. Даже еду ему выносили слуги. Так что жен Симэня он и в глаза не видал.

Однажды, когда Симэнь Цин отбыл на проводы судебного надзирателя тысяцкого Хэ Цзиня, Юэнян вспомнила про Чэнь Цзинцзи. Ей захотелось угостить зятя, который так старательно трудился и ни разу не удостоился внимания.

– Угостишь зятя, скажут, не в свои, мол, дела вмешивается, но мне перед ним неловко, – обратилась хозяйка к Юйлоу и Цзяоэр. – Ведь свой человек! С утра до ночи в труде и заботах, для нас же старается, а никто не поблагодарит за усердие. Как так можно!

– Вы хозяйка дома, сестрица, – заметила Юйлоу, – кому, как не вам об этом и побеспокоиться?

Юэнян распорядилась накрыть стол, поставить вина и закусок. В обед пригласили Чэнь Цзинцзи. Передав работу Бэнь Дичуаню, Цзинцзи направился в задние покои.

Низко поклонившись Юэнян, зять сел сбоку. Сяоюй принесла чай. Потом подали вино и закуски.

– Вы с таким усердием каждый день трудитесь, зятюшка, – обратилась к Цзинцзи хозяйка, – что мне давно хотелось пригласить вас посидеть с нами, но все никак не могла найти подходящего способа. И вот сегодня, когда отсутствует ваш батюшка, а мы ничем не заняты, я пригласила вас выпить чарку вина и выразить вам признательность за труды.

– Не извольте беспокоиться, матушка, – отвечал Цзинцзи. – Осчастливленный призрением батюшки с матушкой, я здесь и устали не знаю.

Юэнян поднесла зятю кубок вина, и он сел сбоку. Вскоре появились яства. Отведав их вместе с Цзинцзи, Юэнян велела Сяоюй пригласить к столу его жену.

– Госпожа вымоет руки и сейчас придет, – ответила горничная.

В спальне послышался стук костяшек домино.

– Там кто-то играет в домино? – спросил Цзинцзи.

– Ваша жена с горничной Юйсяо, – ответила Юэнян.

– До чего своенравная! – заметил Цзинцзи. – Матушка зовет, а она в кости играет.

Наконец, отдернув занавеску, появилась Симэнь Старшая и села напротив мужа.

– Зятюшка играет в домино? – спросила ее Юэнян.

– Да, разбирается, – ответила та.

Юэнян казалось, что Цзинцзи зять деловой и рассудительный. Она и не представляла, что этот малый поднаторел в стихах и в романсах, песнях и одах, играл в двойную шестерку и шашки, составлял загадки и шарады, и чего он только не знал, чего не ведал!

О том же поется и в романсе на мотив «Луна над Западной рекой»:

– Если играете, так почему бы и нам не присоединиться, а? – предложила Юэнян.

– Вы, матушка, с дочкой играйте, а я не смею, – отозвался зять.

– Вы же среди своих! Стесняться нечего! – уговаривала его Юэнян, ведя в спальню.

Там, на раскинутом вдоль всей кровати лиловом ковре играла Юйлоу. Увидев Цзинцзи, она хотела было уйти, но ее остановила Юэнян:

– Зять – не чужой человек. К нему надо как к близкому относиться, – сказала хозяйка и, обращаясь к Цзинцзи, продолжала: – Это госпожа Третья.

Цзинцзи поспешно склонился в низком поклоне, Юйлоу приветствовала его в ответ. Стали играть втроем, а Цзинцзи наблюдал за игрою сбоку. Когда его жена проиграла, он занял ее место.

Юйлоу вынула кости. Они составили «раздел меж небом и землей». У Цзинцзи кости не сошлись, а Юэнян составила «кумач густой четверок». Без «двойной тройки» не подходил «дупель единица». Кости не складывались. Как ни переставляли, сочетания цветов не получалось.

В это время в спальню вошла Цзиньлянь. Сетка из серебряных нитей стягивала ей прическу, которую украшал приколотый шпилькой «десница небожителя» живой цветок. Она казалась изваянной из яшмы.

– Кто, думаю, тут веселится, – лукаво улыбаясь, заговорила она. – А это, оказывается, зять Чэнь.

Цзинцзи тут же обернулся. Едва ему удалось лицезреть Цзиньлянь, как у него забилось сердце и забегали глаза. Он едва владел собой.

Да,

– Это госпожа Пятая, – представила вошедшую Юэнян. – И вам, зятюшка, следует приветствовать ее должным образом.

Цзинцзи предстал перед Цзиньлянь и низко поклонился. Она, в свою очередь, ответила на приветствие.

– Поди сюда, сестрица, – позвала ее Юэнян. – Погляди, как птенец бьет старую ворону.

Цзиньлянь приблизилась к играющим. Обмахиваясь круглым веером из белого газа и опершись о кровать, она стала подсказывать Юэнян:

– Эту кость вы не туда ставите, сестра. Нужна «двойная тройка». Тогда и «небо» подойдет – обыграете зятя Чэня и сестрицу Третью.

Партия была в самом разгаре, когда Дайань внес свернутый ковер и объявил о прибытии хозяина.

Юэнян велела Сяоюй побыстрее проводить Цзинцзи через боковую дверь.

Симэнь спешился и, войдя в ворота, пошел первым делом поглядеть, как идет стройка, а потом направился к Цзиньлянь. Она поспешила ему навстречу и помогла раздеться.

– Как ты рано с проводов воротился, – заметила она.

– Судебного надзирателя тысяцкого Хэ назначили начальником крепости в Синьпине, – объяснил Симэнь. – И все официальные лица провожали его за городские ворота. Мне тоже приглашение прислали. Не пойти было неудобно.

– Тебе и выпить не пришлось. Я велю накрыть стол.

Вскоре появились закуски и вино. За столом речь зашла о завершении стройки, угощении друзей и приглашении ради такого случая поваров.

Когда наступили сумерки, Чуньмэй зажгла свет, и они легли, потому что Симэнь встал в тот день очень рано. Утомленный проводами, он скоро опьянел и сразу же громко захрапел.

Был двадцатый день седьмой луны. По ночам стояла сильная жара, и Цзиньлянь не спалось. Послышался комариный писк. Она поднялась и взяла под бирюзовый полог свечу. Один за другим сгорали в ее пламени комары. Симэнь крепко спал. Цзиньлянь попробовала его разбудить, но он не просыпался. Большой и солидный, с подпругой у чресел, он невольно рождал желание. Цзиньлянь отставила подсвечник и, нежно коснувшись его, стала играть, а потом, склонившись, прильнула устами и принялась посасывать.

– Ишь, напугала! – зажурил ее пробудившийся Симэнь. – Видишь, спит твой милый, а ты что делаешь, проказница?!

И, усевшись на постели, он попросил ее продолжить игру, а сам, склонившись, стал наблюдать за ней с немалым удовольствием.

Да,

О том же поется и в романсе про комара-мошку с двояким смыслом на мотив «По осоке иду»:

Поиграла так Цзиньлянь еще некоторое время, а Симэнь уж придумал новое. Он велел Чуньмэй принести вина и встать с кувшином у ложа. Поставив свечу на скамейку у кровати, он заставил Цзиньлянь встать перед собой на четвереньки, отправил тот самый предмет «добывать огонь за горными хребтами»,[319] подпирая, ввел в лоно, и приказал жене двигаться, чтобы самому пить вино и наслаждаться.

– Хорош насильник! – заругалась Цзиньлянь. – Давно ль у тебя, плут пронырливый, этакие замашки завелись, а? Ему, видите ли, еще горничную сюда подавай, чтобы любовалась.

– Это мы с Пинъэр так делали, – объяснил Симэнь. – Она горничную Инчунь звала. Та, бывало, станет с кувшином и вино наливает. Как интересно!

– Ох, уж эта мне Пинъэр! И не поминай ты мне эту распутницу! Я к тебе всем сердцем, да не жалуешь ты меня. А эта потаскуха и подождать-то не могла, уж и мужа в дом привела. Когда вот ты пьяный пришел, а мы втроем во дворе играли, так ты меня ногой пнул, на мне одной зло сорвал. И от других укоры опять на меня посыпались. Как подумаю, мне здесь больше всех достается.

– Кто ж тебя укорял? – спросил Симэнь.

– Ты в дом прошел, а Старшая так меня отчитывала. Ты, говорит, перед ним глотку дерешь, обругала, будто я места своего не знаю. Мне попало, на меня же и злятся. Выходит, на бедную Пань – и побои и брань.

– Да я б тогда не разозлился. Меня брат Ин к У Иньэр зазвал; а когда выехал от нее, навеселе был, встретилась мне старуха Фэн и про Ли Пинъэр поведала. До чего ж я рассвирепел! Ну, нашла бы кого другого, ладно, а то карлика Цзяна взяла, рогоносца проклятого. И как Хуа Старший ее плетью не проучил?! Что она нашла в этом уроде? Мало – в дом приняла, да еще денег дала, чтобы у меня под носом лавку открыл. Вздумала мне назло торговать.

– Тебе хорошо рассуждать, а могла ли я тогда тебе сказать?! – возразила Цзиньлянь. – Кто первый варит, тот первым и ест. Ты меня даже слушать не желаешь, все к Старшей обращаешься, ей во всем веришь, а кто только одного слушается, тот сам и запутается. Раз не прав сам, других нечего винить.

От такого упрека Симэнь весь вспыхнул и даже побагровел.

– Пусть себе болтает глупая потаскуха! – ругался он. – Теперь я и разговаривать с ней не стану.

Послушай, дорогой читатель! Издревле не удавалось избежать обид и клеветы между правителем и подданным, отцом и сыном, мужем и женой, старшим и младшими братьями, тем более между друзьями. У Юэнян же была женщина добродетельная, положение первой жены занимала, а Симэнь Цин слушал только то, что говорила ему в спальне Цзиньлянь. Так начался раздор. Разве не побудила эта распря как следует призадуматься и всех остальных?

С этих пор неприязнь отделила Симэня от Юэнян. Они не разговаривали даже когда оказывались рядом. Юэнян не интересовалась, у кого бывал Симэнь, в котором часу возвращался домой. Когда ему требовалось что-нибудь взять у нее из спальни, она посылала к нему горничную. Так они совсем охладели друг к другу.

Да,

После того как между хозяином и хозяйкой отношения испортились и Симэнь стал прислушиваться к каждому слову Цзиньлянь, она решила, что добилась своего, и ходила в приподнятом настроении. Цзиньлянь красилась, наряжалась и делала все, чтобы привлечь к себе внимание Симэня и снискать его привязанность и любовь. Встретившись с Чэнь Цзинцзи, она сразу поняла, какой он шустрый и сметливый малый, и у нее появилось желание увлечь зятя, но она побаивалась Симэнь Цина. Когда же он отлучался из дому, она просила горничную позвать зятя к себе в спальню. Они частенько пили вдвоем чай и играли в шашки.

Однажды по случаю завершения стройки с поздравлениями к Симэню пожаловали родные и друзья. Многие принесли подарки. Мастера получили вознаграждение за труды. Высоких гостей принимали в большой зале. После пира Симэнь распорядился убрать помещение, а сам пошел в задние покои отдохнуть.

Тем временем Цзинцзи проник в спальню Цзиньлянь и попросил чаю. Цзиньлянь сидела на кровати и перебирала струны пипа.

– Неужели тебе и на таком пиру ничего не перепало? – спросила она.

– По правде сказать, мне пришлось встать до рассвета, и вот до сих пор хлопотал. Какая там еда?!

– А хозяин где?

– В задних покоях отдохнуть прилег.

– Если ты проголодался, я велю Чуньмэй принести пирожков с фруктовой начинкой. Я сама готовила.

Цзинцзи сел на кровать. Перед ним появились четыре небольших блюда, и он принялся за сладости. Поглядев на игравшую на пипа Цзиньлянь, он спросил шутя:

– Что это вы играете? Может, для меня споете?

– Дорогой мой Чэнь! – Цзиньлянь улыбнулась. – Как же я буду петь для тебя, когда я не принадлежу тебе? Вот погоди, встанет батюшка, все ему скажу, тогда увидишь.

Цзинцзи умильно заулыбался и тут же опустился на колени.

– Умоляю вас, матушка, сына своего пожалейте, – просил он, – я больше не буду.

Цзиньлянь рассмеялась. С этих пор они все больше сближались: то пили чай, то обедали вместе, и из дома, и в дом друг за дружкой ходили, болтали и флиртовали, а то, не обращая ни на кого внимания, сидели, крепко прижавшись друг к другу. Юэнян смотрела на Цзинцзи, как на собственного сына, и не подозревала, как ведет себя приютившийся у нее в доме зятек.

Да,

Если хотите знать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Так вот, прошло с полгода как Симэнь закончил стройку. По-новому заблистала лаком его усадьба. Несколько дней продолжался пир, но не о том пойдет речь.

Однажды – дело было в начале восьмой луны – судебный надзиратель Ся Лунси справлял свое рождение в только что купленном поместье. Были приглашены четыре певицы, музыканты, фокусники и актеры. Симэнь приоделся и, сопровождаемый слугами, рано утром поехал верхом в загородное поместье Ся.

Тем временем У Юэнян велела накрыть стол и устроила пир вместе с Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу, Сунь Сюээ, Симэнь Старшей и Пань Цзиньлянь. Они отперли садовые ворота и вышли погулять, полюбоваться цветами и деревьями, беседками и павильонами. Огромный это был сад! А какой красивый!

Только поглядите:

Ворота высятся на полторы сажени, сверкают красным лаком створки, каждая с десяток досок шириной. Как уголь чернеет стена глинобитная. Пред взором терем над вратами, со всех сторон террасы, бельведеры,[320] насыпные горы и журчащая вода, а рядом бирюзою отливают бамбуки и колышутся сосны. Вот кровли плоские простерлись в вышину – это террасы; там пологие, но зубчатые крыши – то бельведеры. В любое время года для увеселения найдется уголок. Весной любуйся нежной зеленью деревьев можжевеловых и кипарисов из залы Играющих ласточек. Наслаждайся летом красотою лотосов и лилий из кабинета у потока. Из терема Небесной сини любуйся осенью златыми хризантемами, чьи лепестки будто бы иней едва посеребрил. Из башни Вечной весны зимою наслаждайся нежными цветами сливы-мэй, чьи венчики раскрылись в снегу. А вот, слегка касаясь резных перил, красуются букеты пышные цветов. У тонких бровей, колеблемые ветерком, играют ветки плакучих ив и тополей. К нежным ланитам, омытая дождем, тянется и льнет айва. Пред залой Играющих ласточек готовы вот-вот распуститься тюльпаны, за башнею Вечной весны, кажется, полураскрылись серебристого абрикоса цветы. К востоку от моста зацвели букетами розовые мэй. В беседке Спящих облаков ветви багряника уже набирают почки. На глади озера у камня зазеленела ряска, близ перил проглядывают побеги бамбука. Лиловые ласточки порхают в редких занавесках, желтые иволги пронзают бирюзовую тень. И вот – подобье лунного серпа – оконце в пещеру Снежный грот. Вон павильон, овеваем прохладой, и башня на воде. Обвитый дикой розою навес ведет к шпалерам чайных роз. Махровый персик стоит пред весеннею ивой. Есть тут лиловые гвоздики и «яшмовые лошадки»,[321] глицинии и шиповник, недотрога душистый лотос и жасмин. Галерея крытая окружена стеною сосен и рядами бамбука. Везде квадратные пруды, вьются жучки. У ступеней бананы и пальмы, подсолнухи и гранаты. Парами бабочки порхают в цветах, порой гуляющих пугают рыбки, затеяв в водорослях резвую игру.

Да тут

Юэнян шествовала впереди. Женщины, то взявшись за руки, прогуливались по благоухающим тропинкам, то, опустившись на траву, усаживались на ароматные подстилки. Одна, наслаждаясь видом близ бельведера, забавы ради бросала в золотых рыбок четочник; другая, опершись на перила, любовалась цветами, играючи креповым платочком, пугала бабочек.

Юэнян поднялась в беседку Спящих облаков, самую высокую постройку, и стала играть в шашки с Юйлоу и Цзяоэр. А Цзиньлянь, Симэнь Старшая и Сюээ из терема «Любования цветами» наслаждались густыми купами красных и белых пионов, зарослью айвы, кустами шиповника и дикой розы, обвившей весь навес. Предстали их взору почтенный бамбук, непокорный стуже, и гордая сосна, зеленая снегам наперекор.

И в самом деле здесь круглый год цвели цветы, тут вечная весна. Такое диво враз не оглядишь, на такую красоту не насмотришься!

Вскоре подали вино, и Юэнян заняла место хозяйки. Цзяоэр села напротив, а по бокам расположились по порядку Юйлоу, Сюээ, Цзиньлянь и Симэнь Старшая.

– Да, я и забыла пригласить зятя Чэня, – спохватилась Юэнян и велела Сяоюй сейчас же сходить за ним.

Немного погодя появился Чэнь Цзинцзи. В бледно-голубой креповой шапке и фиолетовом сатиновом халате, обутый в высокие черные сапоги на белой подошве, Цзинцзи поклоном приветствовал собравшихся и сел рядом с женой.

После нескольких чарок Юэнян, Цзяоэр и Симэнь Старшая опять взялись за шашки, а Сюээ и Юйлоу поднялись наверх полюбоваться садом. Только Цзиньлянь с белым круглым веером гонялась за бабочками у насыпной горы на берегу пруда. Во время этого развлечения к ней и подкрался Цзинцзи.

– Не так вы ловите, сударыня, – обратился он к Цзиньлянь. – Дайте я вам поймаю. Ведь у бабочки нет постоянства: мечется она то вверх, то вниз до полного изнеможения.

Цзиньлянь обернулась и, бросив на Цзинцзи лукавый взгляд, забранилась:

– Ишь разбойник какой отчаянный! Ты, я вижу, жизнью совсем не дорожишь.

Цзинцзи расплылся в улыбке, а потом, бросившись к Цзиньлянь, заключил ее в объятия и поцеловал. Она тотчас же оттолкнула его, даже не подозревая, что за ними из терема любования цветами наблюдала Юйлоу.

– Поди-ка сюда, сестрица, – окликнула она Цзиньлянь. – Мне с тобой поговорить надо.

Цзиньлянь оставила зятя и ушла в терем.

Так вышло, что бабочек им поймать не пришлось, зато успел уж шмель коснуться уст цветка, и путь открылся к порханью ласточек и щебетанью иволг.

Да,

После ухода Цзиньлянь Цзинцзи молча побрел восвояси. Невесело, уныло было у него на душе и, чтобы развеять тоску, он сочинил романс на мотив «Срываю ветку корицы»:

Но оставим пока пирующих в саду, а расскажем о Симэнь Цине.

После загородного угощения покинул он поместье судебного надзирателя Ся и по пути домой попал в Южную аллею. В свое время он исходил все эти аллеи и переулки вдоль и поперек и знал всех тамошних вышибал. Раньше, при Сунах, их звали вышибалами, а нынче называют попросту – мошенники-лоботрясы. Подвязались среди них и двое жуликов – Лу Хуа, по кличке Змея в траве, и Чжан Шэн Загнанная Крыса, не расстававшиеся ни с каким дерьмом. Им нередко перепадало от Симэня. И вот, когда он подъехал к ним верхом, они играли на деньги, но едва заметив своего благодетеля, тут же опустились перед ним на колени.

– Из каких это краев, ваша милость, в такой поздний час?

– За городом на пиру был, – объяснял Симэнь. – Судебный надзиратель господин Ся рождение справлял. Есть у меня к вам дельце. Сослужите мне службу?

– Какой может быть разговор! – перебили его прохвосты. – Сколько вы нам добра делали, ваша милость! Только прикажите: за вас в огонь и в воду. Тысячу смертей безропотно примем!

– В таком случае завтра ко мне загляните. Потолкуем.

– К чему же до завтра откладывать! Скажите, сударь, что у вас за дело.

Симэнь шепотом рассказал им о женитьбе Цзян Чжушаня на Ли Пинъэр.

– Одного хочу, – продолжал он громко, – чтобы вы отплатили ему за меня. – Симэнь откинул полу халата и достал из мошны лянов пять серебра мелочью. – Это вам на вино, а обделаете все как следует, еще награжу.

– Мало ли вы нам добра делали! – отказывался от протянутого серебра Лу Хуа. – Я-то думал, вы заставите нас в Восточный океан погрузиться, рога сизого дракона достать или на Западную Гору взобраться, клыки бешеного тигра добыть, тогда бы мы еще померекали, а то, подумаешь, дело какое! Проще простого! И серебро я принять никак не могу, сударь.

– Не возьмешь, тогда я и просить тебя не буду.

Симэнь велел Дайаню забрать деньги и, пришпорив коня, поехал дальше, но его удержал Чжан Шэн.

– Не знаешь ты, Лу Хуа, нрава господского, – сказал он. – Раз деньги не берешь, от дела, выходит, отказываешься.

Они взяли серебро и упали на колени, отвешивая Симэню земные поклоны.

– Поезжайте-ка вы себе преспокойно домой. А мы обещаем вам, ваша милость, не пройдет и двух дней, как вы будете от удовольствия хлопать в ладоши и хохотать до упаду, – заверили они Симэня, а Чжан Шэн добавил:

– А не могли бы вы, ваша светлость, порекомендовать меня в уголовное управление? Устроиться бы мне в услужение к его превосходительству господину Ся. О большем я и мечтать не смею.

– Само собой, могу, – пообещал Симэнь. – Это проще простого сделать.

Послушай, дорогой читатель! Впоследствии Симэнь Цин и в самом деле рекомендовал Чжан Шэна на службу в уголовное управление, и тот стал приближенным начальника гарнизона, но это случилось потом, оттого рассказывать пока не будем.

Раздобыв серебра, вышибалы снова пошли играть на деньги, а Симэнь поскакал домой.

Когда он въезжал в ворота, день клонился к концу. Едва заслышав хозяина, Юэнян и остальные жены удалились в задние покои. Осталась только Цзиньлянь. Но Симэнь в задние покои не пошел, а направился прямо в сад.

– Что ты тут без меня делаешь, а? – спросил он Цзиньлянь, когда та прибирала беседку.

– Мы со Старшей госпожой в саду гуляли, – отвечала она, улыбаясь. – Не думала, что ты так рано вернешься.

– Господин Ся был так любезен, устроил пир в поместье. Было четыре певицы, четверо слуг и всего пять приглашенных. А дорога дальняя, вот я и поспешил пораньше.

– Тебе и выпить не пришлось, – заметила Цзиньлянь, раздевая Симэня, – я велю подать вина.

Симэнь приказал горничной убрать со стола закуски, подать фрукты и кувшин виноградного вина, а сам уселся в кресле. Тут он заметил на Цзиньлянь коричневую с зеленоватым отливом креповую кофту с пестрым гофрированным воротничком и отделанную тесьмою белую, тоже с отливом, юбку из тафты, из-под которой выглядывали расшитые золотыми облаками ярко-красные с бахромою атласные туфельки на белой шелковой подошве. Ее высокую прическу украшали нефритовые в золотой оправе подвески, напоминающие сложенные в небесном чертоге веточки коричного лавра, серебряная сетка и шпильки в виде парных цветков сливы-мэй и лазоревых облаков. Среди обилия бирюзы тем ярче алели уста и выделялся нежный румянец напудренных ланит. Охваченный желанием Симэнь заключил Цзиньлянь в свои объятия и осыпал поцелуями.

Через некоторое время Чуньмэй подала вино, и они, смакуя и громко причмокивая, стали отпивать его из чарки. Немного погодя Цзиньлянь подобрала юбку и, забравшись к Симэню на колени, принялась поить его из собственных уст, потом взялась потчевать лотосовыми семечками прямо из коробочки, держа ее своими нежными пальчиками.

– Фу, убери эту кислятину! – отказался Симэнь.

– Нельзя капризничать, сынок, если тебя матушка угощает, сама тебе в ротик кладет, – пошутила Цзиньлянь и не успокоилась до тех пор, пока не положила ему в рот орех.

Симэню захотелось поиграть ее персями. Цзиньлянь отстегнула от воротничка золотую заколку и, держа ее во рту, распахнула креповую кофту. Прелестный без единого изъяна нефрит открылся Симэню. Долго он наслаждался благоухающей, пышной и упругой грудью, припадая к ней устами. Они шутили, смеялись и резвились на все лады.

– А что я тебе скажу! – начал возбужденный Симэнь. – Скоро тебе предстоит посмеяться от души. Знаешь, доктор Цзян завел лавку лекарственных трав, а как рожу ему разукрасят – будет и фруктовый лоток в придачу.

– За что?

Симэнь рассказал, как он встретился за городскими воротами с Лу Хуа и Чжан Шэном.

– Беды не оберешься от этих босяков, – заметила, улыбаясь, Цзиньлянь и спросила: – А про какого врача ты говоришь? Уж не тот ли доктор Цзян, который бывал у нас? Но он человек весьма порядочный и учтивый. При осмотре, бывало, голову опустит. Такой симпатичный, а ты хочешь с ним расправиться?!

– Да-да, порядочный, голову опустит… – передразнил Симэнь. – Да он для того и опускает, чтобы твоими ножками любоваться, а тебе и невдомек.

– Брось ерунду городить. Так уж ему и нужно на ноги глазеть!

– Уверяю тебя! Знаешь, его как-то сосед приглашает к больной жене, а он по улице идет, несет рыбу, только что купил. «Вот, – говорит, – рыбу домой отнесу и приду». Сосед ему: «Доктор, умоляю. Медлить нельзя, положение серьезное». Пришлось Цзян Чжушаню прямо с рыбой завернуть к соседу. Больная лежала в тереме, наверху, пришлось наверх подниматься. А больной было так тяжко, что лежала она, что называется, в чем мать родила. Входит Цзян Чжушань в спальню, протягивает к ней руку, начинает пульс обследовать. Пока он пульс прощупывал, вспомнил про рыбу, которую внизу у двери на крючок повесил. Вспомнил и про пульс забыл. «Сударыня, – спрашивает, а сам вниз показывает, – может, у вас кошечка?..» Не успел он договорить, как в спальню ворвался муж больной, схватил Цзяна за волосы и так отдубасил, что тот без награды остался и в разорванном в клочья халате едва-едва ноги унес.

– Ну, ты опять за свое, – возразила Цзиньлянь. – Не верю, чтобы образованный человек занимался такими делами.

– Ты на внешность смотришь, а она обманчива, – уверял ее Симэнь. На вид он – сама скромность, а внутри – одно зло и коварство.

Они рассмеялись. Пить им больше не хотелось, и, убрав со стола, они удалились в спальню, но не о том пойдет речь.

Оставим Симэня с Цзиньлянь, а расскажем о Ли Пинъэр.

Прошло около двух месяцев, как Пинъэр взяла Цзян Чжушаня. Первое время, желая понравиться Пинъэр, Чжушань принимал им самим составленные веселящие и бодрящие составы, скупал у городских ворот всякие безделки, вроде «любовного дара Цзиндуна» или любострастного наконечника «мечта красотки».[322] Но чего только не познала Пинъэр в пору буйных утех с Симэнем! Не по душе ей был Цзян Чжушань. Мало-помалу отвращение к мужу сменилось ненавистью и, наконец, она со злостью камнем раздробила все его штучки и выкинула вон.

– Эх ты, угорь тщедушный, бессильный в чреслах! – ругала она Чжушаня. – Накупил всякого дерьма. Шутить со мной хотел, да? Я-то думала, ты мужчина, а на тебя, оказывается, только издали можно любоваться. У, копье восковое, дохлая черепаха![323]

На чем свет стоит ругала она Чжушаня. А потом среди ночи, в третью стражу, прогнала в лавку и не стала больше пускать к себе в спальню. Всем своим существом тосковала она теперь по Симэнь Цину. А пристыженный Чжушань день-деньской корпел над счетами да выручкой.

Сидел как-то Чжушань за прилавком. Видит: входят двое подвыпивших. Зашагали они по лавке, глаза вытаращили и уселись на скамейке.

– Собачья желчь найдется? – спросил один.

– Вы шутите, – отозвался, улыбаясь, хозяин. – Бывает желчь бычья, а о собачьей отродясь не слыхивал.

– Тогда драконов пепел покажи. Ляна два отвесишь.

– Драконовы мозги в наших лавках бывают, – объяснил Чжушань, – их из Персии и стран Южных морей вывозят. А что за драконов пепел, понятия не имею.

– Да чего его спрашивать?! – вмешался второй. – Только обзавелся торговлей. Где ему такие лекарства держать! Пойдем, у его милости господина Симэня купим.

– Погоди, – перебил его первый, – у нас с ним серьезный разговор предстоит. – И он обратился к Чжушаню: – Хватит, брат Цзян, притворяться, будто знать не знаешь, ведать не ведаешь. Три года назад, когда у тебя умерла жена, ты вот к нему, брату Лу, пришел, тридцать лянов серебром в долг взял. С процентами сумма набралась кругленькая. Вот мы и пришли долг с тебя стребовать. Правда, тебя жена в дом приняла да и лавка только открылась, потому мы с шуток и начали. Такт проявили, думали, ты должным образом оценишь такое наше великодушие. А раз нет, изволь, подавай серебро сполна.

Чжушань с испугу остолбенел.

– Не брал я у него никакого серебра, – пробормотал он, наконец.

– Кто не одалживается, с того не спрашивают, – заявил Чжан Шэн. – Ежели яйцо цело, в него муха не залезет. Хватит отпираться!

– Да я даже не знаю, кто вы, господа, – недоумевал Чжушань. – С меня деньги требуете, но я не имел чести быть с вами знакомым.

– Ошибаешься, брат Цзян, – настаивал на своем Чжан Шэн. – Исстари, кто в чинах, бедности не ведает, а кто долги зажимает, с достатком не знаком. Вспомни-ка, чем ты был. С бубенцом по улицам бродил,[324] растираниями да мазями пробивался. Брату Лу спасибо скажи. Ведь это он тебя на ноги поставил. Теперь ты вон куда вознесся!

– А я и есть Лу, зовусь Лу Хуа, – заговорил второй. – Ты брал у меня на похороны жены тридцать лянов серебром. И должен мне теперь с процентами сорок восемь лянов. Возвращай долг сполна!

– Какой долг! Когда я у тебя брал? – всполошился Чжушань. – Ну, допустим, брал, тогда где письменное обязательство, кто поручитель?

– Я поручитель, – заявил Чжан Шэн и, вынув из рукава бумагу, развернул ее перед врачом.

– Сукины дети! Кровопийцы! – ругался Чжушань, лицо которого с испугу будто воском налилось. – Откуда только вас, вышибал, сюда принесло? Вымогательством занимаются да еще угрозы…

Зло тут взяло Лу Хуа. Перемахнул он через прилавок и, очутившись рядом с Чжушанем, размахнулся – только свист послышался – да так двинул ему кулаком, что нос набок свернул, потом повышвыривал с полок лекарства и снадобья прямо на улицу.

– Грабители проклятые! – вопил Чжушань. – Да как вы смеете отбирать у меня товар?!

Он позвал на помощь слугу Тяньфу, но Лу Хуа дал ему такого пинка, что тот убрался восвояси. Чжан Шэн вытащил Чжушаня из-за прилавка и, перехватив руку Лу Хуа, стал уговаривать дружка:

– Долго ты, брат Лу, ждал этот долг, дай ему срок выплаты и дело с концом. А ты, брат Цзян, согласен?

– Да когда я брал у него серебро?! – оправдывался Чжушань. – Ну, допустим, если и за долгом пришел, так можно потолковать спокойно. Зачем же буйствовать?

– Тебе, брат Цзян, верно, несладко досталось, – начал Чжан Шэн. – И сейчас, небось, горечь во рту. Заставил вот к мошне подступиться, самому ж и попотеть пришлось. А вел бы себя вот так, по-хорошему, я б упросил брата Лу скостить немного проценты. Расплатился бы срока в два-три и весь разговор. Зачем же ты препирался, признавать долг отказывался? Думаешь, так бы с тебя и не взыскали?

– Кровопийцы! – бормотал Чжушань. – Я властям жалобу подам. Какие он с меня деньги требует?!

– Э, рановато ты, братец, захмелел, – проговорил Чжан Шэн.

Лу Хуа между тем развернулся и одним ударом свалил Чжушаня с ног. Еще немного и он угодил бы прямо в сточную канаву.

– Караул! Спасите! – что есть мочи закричал врач, растрепанный и весь в грязи.

Прибыл околоточный и взял всех под стражу.

Заслышав шум, Ли Пинъэр подошла к занавеске и посмотрела на улицу. Она так и остолбенела, когда увидела, как уводят связанного Чжушаня, и велела тетушке Фэн выйти и снять вывеску. Многое из выброшенного на улицу уже растащили. Хозяйка распорядилась запереть ворота и из дому не выходить. О случившемся сразу дали знать Симэнь Цину. Он сейчас же послал слугу наказать околоточному, чтобы тот на другое же утро препроводил арестованных в судебно-уголовное управление. Со своей стороны Симэнь послал надзирателю Ся Лунси записку, прося с утра назначить рассмотрение дела.

Надзиратель Ся, выйдя в зал, прочитал донесение околоточного и вызвал Чжушаня на допрос.

– Тебя зовут Цзян Вэньхуэй?[325] – спросил он. – Почему ты отказываешься возвратить Лу Хуа одолженную сумму серебра да еще осыпаешь его бранью и оскорблениями? Ты ведешь себя отвратительно и мерзко!

– Ваш покорный слуга совсем не знаком с этим человеком, – отвечал Чжушань, – и никогда не брал у него никакого серебра. Я ему толком объяснял, но он и слушать не хочет. Избил меня и обокрал лавку.

Ся Лунси вызвал Лу Хуа.

– Ты что скажешь? – спросил он арестованного.

– Он взял у меня на похороны жены серебро, – начал Лу Хуа, – и вот прошло три года, а он все тянет. Когда ваш покорный слуга узнал, что он вошел в дом жены и начал крупную торговлю, я пришел к нему за деньгами, а он обозвал меня всякими поносными словами и оклеветал, заявив, будто я украл у него товар. Вот у меня долговое обязательство, а вот Чжан Шэн – поручитель. Прошу вас, ваше превосходительство, рассудите нас по справедливости, – закончил Лу Хуа и, вынув из-за пазухи бумагу, протянул надзирателю.

Ся Лунси развернул и стал читать:

Закончив чтение, надзиратель Ся в гневе ударил по столу.

– Что же это такое?! – воскликнул он. – Налицо и долговое обязательство и поручитель. Зачем же отпираться?! С виду человек образованный, а от долгов увиливаешь.

Ся Лунси приказал принести палок потолще. Подручные без лишних слов разложили Чжушаня на полу и всыпали три десятка палок, отчего все его тело покрылось ранами, из которых сочилась кровь, потом двое конвоиров с белой планкой-ордером[326] отвели его домой за тридцатью лянами серебра, которые причитались с него в пользу Лу Хуа. В противном случае его надлежало вернуть в управление и заключить под стражу. Чжушань в голос ревел, еле-еле волоча избитые ноги. Дома он стал умолять Пинъэр дать деньги.

– Рогоносец бесстыжий! – плюнув ему в лицо, заругалась Пинъэр. – Какие тебе деньги? А ты мне их давал? Если б я знала, кто ты такой есть, рогоносец проклятый, и слепая с тобой бы не связалась. На вид хорош, да не укусишь. Голову тебе надо было бы отрубить и за долги твои расплатиться.

Услыхали конвоиры, как его отчитывает жена, стали торопить:

– Эй, Цзян Вэньхуэй, раз нет денег, нечего время тянуть, пойдем к начальнику, там ответ будешь держать.

Чжушань выбежал из дому и уговорил конвоиров немного обождать, а сам снова бросился в ноги Ли Пинъэр и принялся умолять со слезами:

– Сотвори добро, прошу тебя! Смотри на эти тридцать лянов, как на жертву святым обителям в Западных горах. Если ты откажешь, меня заберут. Не вынесет больше пыток мой избитый зад. Мне не выжить.

Не выдержала Пинъэр и дала ему тридцать лянов чистопробного серебра, которое в присутствии властей было вручено Лу Хуа. Долговое обязательство было порвано, и дело закрыто.

С деньгами в кармане Лу Хуа и Чжан Шэн поспешили к Симэнь Цину. Он угостил их в крытой галерее вином и закусками. Их рассказ привел его в неописуемый восторг.

– Вы отомстили за меня с лихвою, – сказал он.

Лу Хуа протянул Симэню тридцать лянов, но тот отказался.

– Награждаю вас этим серебром, – заявил он. – Выпить пригодится. А что случится, опять буду вас беспокоить.

Перед уходом они долго благодарили Симэня и, забрав серебро, отправились играть на деньги.

Да,

Так вот, отдал Цзян Чжушань в присутствии надзирателя серебро, вышел из управления и направился домой. Но Ли Пинъэр его не пустила.

– Куда ты идешь? – спросила она. – Так как же? Считать, что я серьезно болела, и тридцать лянов ушло на лекарства, которые ты мне прописывал, да? Убирайся-ка отсюда и чем скорее, тем лучше. А то, чего доброго, и целого дома не хватит долги твои выплачивать.

Чжушань понял, что не жить ему больше у Пинъэр. Он заплакал и, превозмогая боль в ногах, побрел искать другое пристанище. Весь купленный на ее деньги товар он оставил, свой же, вместе с молотилкой для лекарств, ситами и корзинами по приказанию Пинъэр он был вынужден немедленно вывезти. Они разошлись. После его отъезда Пинъэр попросила тетушку Фэн вылить в воротах бочку воды, чтобы смыть его следы.

– Как я рада, что избавилась от такого сокровища! – говорила она, когда выпроводила Чжушаня.

Теперь у Пинъэр из головы не выходил Симэнь Цин, а когда она узнала, что он уже уладил свои неприятности, ее тем больше мучили угрызения совести. Пинъэр не пила, не ела. У нее не было желания подводить брови. Целыми днями простаивала она у дверей, все глаза проглядела, но так никто и не появлялся у нее на пороге.

Да,

Не будем говорить, как тосковала Пинъэр, а расскажем, что случилось однажды.

Проезжал мимо ее дома верхом Дайань. Ворота были заперты, лавка закрыта – дом стоял, погруженный в тишину. Дайань сказал об этом хозяину.

– Крепко, должно быть, досталось карлику-рогоносцу, – заметил Симэнь, – Отсыпается. Прикинь-ка, знать, уж полмесяца из дома не выглядывает и торговлю бросил.

Вскоре Симэнь совсем забыл о Пинъэр.

Пришло пятнадцатое число восьмой луны – день рождения У Юэнян. В большой зале было многолюдно, всюду сидели гостьи. Симэнь не разговаривал с Юэнян, поэтому отправился навестить Ли Гуйцзе, а лошадь отослал с Дайанем, наказав слуге приезжать вечером. Симэнь взял с собой для игры в двойную шестерку Ин Боцзюэ и Се Сида. Гуйцин тоже оказалась дома, и сестры с обеих сторон потчевали Симэня, потом все пошли во двор, где метали стрелы в вазу.

К заходу солнца прибыл с конем Дайань. Тем временем Симэнь как раз склонился в земном поклоне, дабы отправить естественную потребность, а заметив Дайаня, спросил:

– Дома все в порядке?

– Да, гостьи разошлись. Зал убрали. Осталась только госпожа У Старшая. Ее хозяйка пригласила к себе. А еще тетушка Фэн от госпожи Хуа с Львиной подарки доставила: четыре блюда фруктов, два – персиков и лапши долголетия[327] и кусок шелка, а для хозяйки – туфельки. Сама госпожа Хуа шила. Тетушка Фэн цянь серебра в награду получила. Хозяйка ей объяснила, что вас не было дома, поэтому, мол, и не могли пригласить госпожу Хуа.

– А тебе кто поднес? – спросил Симэнь раскрасневшегося слугу.

– Госпожа Хуа за мной тетушку Фэн послала, – признался Дайань. – Вином угостила. Я отказывался, но она заставила выпить. Вот лицо и зарделось. А госпожа Хуа так раскаивается! Прямо плачет. Я, говорит, господину объясняла, а он мне не верит. Цзян Чжушаня она прогнала и очень раскаивается, что так вышло. Только и мечтает за вас замуж выйти. А до чего похудела! Все меня просила вас пригласить, чтобы вы ее навестили. Если, говорит, господин изволит выразить свое согласие, дай мне знать.

– Потаскуха мерзкая! – заругался Симэнь. – Нашла мужика и жила бы. Зачем за мной бегать? Некогда мне к ней ходить. Скажи, ни к чему, мол, подарки слать, пусть лучше счастливый день выберет, а я, так и быть, пришлю за ней паланкин.

– Понятно, – ответил слуга. – Она ответа ждет. При вас пусть пока побудут Пинъань с Хуатуном, а я пойду, можно?

– Можно, ступай.

Дайань подался к Ли Пинъэр.

– Сколько я тебе хлопот прибавила, дорогой мой! – выслушав слугу, воскликнула обрадованная Пинъэр. – Значит, тебе удалось уговорить господина? Он, стало быть, согласен?

Пинъэр вымыла руки, почистила ногти и пошла на кухню готовить для Дайаня угощение.

– У меня вещи некому будет перенести, – сказала она. – Приходи тогда, поможешь Тяньфу приглядеть за носильщиками, ладно?

Наняли шестерых носильщиков, которые дней пять перетаскивали добро. Симэнь Цин, ни слова не говоря У Юэнян, сложил тюки в терем Любования цветами.

Двадцатого в восьмой луне, когда было уже за полдень, к дому Ли Пинъэр прибыл большой паланкин с четырьмя фонарями. В нем лежал кусок кумачовой парчи. Паланкин сопровождали Дайань, Пинъань, Хуатун и Лайсин.

Пинъэр послала двух служанок за тетушкой Фэн. Ей она поручила присматривать за домом, а сторожем поставила Тяньфу. Только после этих распоряжений она вошла в паланкин.

Симэнь в тот день выездов не делал. В легком халате и повязке сидел он в крытой галерее в ожидании Пинъэр.

Уже давно остановился у Симэневых ворот большой паланкин, но никто не выходил встречать Ли Пинъэр.

Юйлоу пошла к Юэнян.

– Сестрица, – обратилась она, – вы хозяйка дома. Она ведь ждет у ворот. Вы не хотите встречать? Хозяин обидится. Он в саду сидит, а паланкин уже давно у ворот ждет. Как она войдет, когда ее никто не встречает?!

У Юэнян была не прочь встретить Ли Пинъэр, но ей мешала обида. И не выйти она тоже не могла, так как боялась разгневать Симэня. После некоторого раздумья и колебаний Юэнян так легко и грациозно засеменила к воротам, что едва заметно колыхалась ее бледно-желтая юбка.

Ли Пинъэр с драгоценною вазой[328] в руках проследовала в отведенный для нее флигель, загодя убранный горничными Инчунь и Сючунь, и стала ожидать Симэня. Но он, все еще снедаемый прежним негодованием, так к ней и не пришел.

На другой день Пинъэр представили хозяйке. Она стала шестой женой Симэня и, как полагается, три дня длилось пышное торжество, приглашение на которое получили многие родственники. А Симэнь так и не появился ни разу в ее спальне.

Первую ночь он провел с Цзиньлянь.

– У тебя новая жена, а ты ее одну оставляешь, – заметила Цзиньлянь.

– Уж больно она прыткая, негодница, – отвечал Симэнь. – Проучу немного, потом пойду.

На третий день гости разошлись, а Симэнь все не заглядывал к Пинъэр. На этот раз он ночевал у Юйлоу. Не дождавшись мужа, бедная Пинъэр в полночь отпустила горничных спать, а сама, досыта наплакавшись, подошла к кровати, завязала из ленты для бинтования ног петлю и накинула ее на шею, решив покончить с собой.

Да,

Проснулись горничные. Заметив, что в спальне Пинъэр мигает угасающий светильник, они пошли поправить фитиль. Тут они увидели повесившуюся хозяйку и начали метаться по спальне, а потом стали звать Чуньмэй, которая была рядом, за стенкой.

– Наша госпожа повесилась! – кричали они.

Всполошившаяся Цзиньлянь вскочила с постели и бросилась к Пинъэр. В красном свадебном одеянии, вытянувшись во весь рост, неподвижно висела Пинъэр. Цзиньлянь и Чуньмэй тут же срезали петлю и, уложив Пинъэр в постель, долго отхаживали. Наконец, у нее изо рта пошла пена, и она стала приходить в сознание.

– Скорее хозяина зови, он в задних покоях, – приказала Цзиньлянь своей горничной Чуньмэй.

Симэнь тем временем пил вино у Мэн Юйлоу и еще не ложился.

– Взял жену, а третий день к ней не показываешься, – укоряла его Юйлоу. – Как она, наверно, переживает! Подумает, мы виноваты. Ну, первую ночь не пошел, а нынче?

– Погоди, завтра пойду, – говорил Симэнь. – Плохо ты знаешь эту негодницу. Из чашки ест, да ей все мало – в котел поглядывает. А ты бы на моем месте, думаешь, не разозлилась? Мы с ней были в самых близких отношениях еще до смерти ее мужа. Каких я только клятв от нее не слыхал?! И вот, изволь, лекаря Цзяна взяла. Выходит, он лучше меня? А теперь, видишь ли, опять ко мне потянулась.

– Ты прав, конечно, – заметила Юйлоу, – но и она стала жертвой обманщика.

Стук в дверь прервал их разговор. Юйлоу велела горничной Ланьсян узнать, в чем дело.

– Чуньмэй господина вызывает, – доложила Ланьсян. – Госпожа Шестая повесилась.

– Я же тебе говорила! – торопила хозяина всполошившаяся Юйлоу. – Слушать не хотел. Вот и беда стряслась.

С фонарем он бросился к Ли Пинъэр. Немного погодя о случившемся узнали Юэнян и Цзяоэр. Когда они вошли в спальню Пинъэр, Цзиньлянь держала несчастную в своих объятьях.

– Сестрица, ты не давала ей имбирного отвару? – спросили вошедшие.

– Дала немного, как из петли вынули, – отвечала Цзиньлянь.

Пинъэр продолжала тяжело хрипеть. Наконец, она разразилась громкими рыданиями. Тут только Юэнян и остальные присутствующие вздохнули с облегчением. Будто гора с плеч свалилась. Женщины принялись всячески успокаивать Пинъэр и укладывать спать, а потом и сами разошлись на покой.

На другой день около обеда Пинъэр пропустила несколько ложек отвару.

Да,

– Не верьте вы этой потаскухе! – обратился к женам Симэнь. – Мертвой притворилась, думала, меня запугает. Я ей это так не оставлю. Когда сам увижу, как будет вешаться, тогда поверю. А не то отведает у меня плети. За кого она меня принимает! Потаскуха проклятая!

Угрозы Симэня так напугали жен, что у них из опасения за Пинъэр даже пот на бровях выступил. Вечером он с плеткой вошел в спальню Пинъэр. Юйлоу и Цзиньлянь велели Чуньмэй запереть дверь и никого не пускать, а сами встали у боковой калитки и стали прислушиваться.

Симэнь застал Пинъэр лежащей ничком и плачущей. Она не встала, когда он вошел, и уже это вывело его из себя. Он выгнал обеих горничных в другую комнату, а сам уселся в кресло.

– Потаскуха! – заругался он, тыча в нее пальцем. – Если тебе невмоготу, зачем же в моем доме вешаться? Погналась за карликом-рогоносцем и жила бы с ним. Кто тебя сюда звал? Я еще никого не губил. С чего это ты вздумала такие шутки выкидывать, а? Отродясь не видывал, как вешаются. Нынче погляжу.

И Симэнь бросил ей прямо в лицо веревку.

Пинъэр вспомнились слова Чжушаня: «Симэнь Цин – мастер жен пороть, первый губитель!» – и она подумала: «За какие же грехи в прошлой жизни мне приходится сносить такие муки?» От тяжких дум она разрыдалась еще громче. Гнев охватил Симэня, и он велел ей встать с постели, раздеться и опуститься на колени. Пинъэр колебалась. Тогда Симэнь стащил ее на пол и, выхватив плетку, нанес несколько ударов. Пинъэр сняла с себя платье, потом нижнее белье и с трепетом опустилась на колени. Симэнь, усевшись, начал ее отчитывать:

– Ведь я тебе говорил: обожди немного, я делом занят, почему ты не послушала? Зачем поспешила взять этого Цзяна? Выйди ты за кого другого, не стал бы злиться, но за этого карлика-рогоносца… Ишь, нашла сокровище! Мало в дом приняла, да еще и денег отпустила, у меня под носом лавку завела. Мою торговлю удушить захотела, да?

– Сейчас поздно раскаиваться, – отвечала Пинъэр. – Только ты как ушел, так больше и не показывался. У меня от тоски стал мешаться рассудок. А сзади, в саду императорского родственника Цяо лисы появились. Они среди ночи в человеческом облике ко мне являлись, мозг из моих костей высасывали, а как пропоет на рассвете петух, так исчезали. Не веришь, тетушку Фэн и горничных спроси. Так меня одолели наваждения, что я была чуть жива. Тут ко мне и пригласили врача Цзяна. Он меня, беспомощную, и обманул. У тебя, говорил, неприятность случилась, ты в столицу отбыл, а у меня больше сил не было. Вот я и решилась. Разве я думала, что он хоть себя целиком заложи, с долгами не расплатится? Потом его избили, властям передали. Я все молчала, терпела. Серебром за него расплатилась, а потом выгнала.

– Говорят, это ты заставляла его подать на меня жалобу, – допрашивал Симэнь. – Свои вещи у меня забрать хотела? Что ж ты теперь ко мне пришла, а?

– Жалобу? На тебя? – удивилась Пинъэр. – Какая чепуха! Никому я этого не говорила. Пусть я заживо сгнию!

– Допустим, и такое было. Только я не боюсь, – уверил ее Симэнь и предупредил: – Я тебе серьезно говорю. У тебя есть серебро, и ты можешь менять одного мужа на другого, но у себя в доме я этого не потерплю. А Чжушаня избили, признаюсь, мои люди. Это я ему ловушку устроил, чтоб он без пристанища побегал. Можно было бы еще чуть-чуть приложить усилия, тогда и тебя к суду притянули бы. И твое бы состояние не оставили в покое.

– Знаю, что это твоих рук дело, – проговорила Пинъэр. – Но пожалей меня, прошу. Если меня разоришь, мне останется только умереть.

– Поди сюда, негодница, – позвал Симэнь, умеряя гнев. – Я вот что хочу тебя спросить: кто ж сильнее, я или этот твой Цзян?

– Ну, куда ему до тебя! – отвечала Пинъэр. – Ты могуч как небо, а он – кирпич. Ты на тридцать третьем ярусе небесном,[329] а он ниже девяносто девятого яруса подземного. А как ты верен долгу и щедр! Ты бьешь в литавры и гонги, ты умен и находчив, одет в креп и парчу. Ты выступаешь, как владыка, восседаешь, как повелитель. Ты вознесся над смертными, вкушаешь каждодневно диковинные яства, которых ему не видать, проживи он и сотню лет. Как можно тебя с ним сравнивать?! Ты для меня – как бальзам целительный. С первой же нашей встречи не проходило ни дня, ни ночи, чтоб я не вспоминала тебя.

Похвалы привели Симэнь Цина в неописуемый восторг. Он отбросил плеть и помог Пинъэр подняться и одеться, а потом заключил ее в объятия.

– Дорогая моя! – обратился он к ней. – Верно ты говоришь. Откуда ему видеть тонкие яства? Где ему обозревать небесные широты?!

Симэнь велел Чуньмэй скорее накрыть стол, поставить вина и закусок.

Да,

Если хотите знать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Так вот Ли Пинъэр удалось нежностью и лестью смягчить сердце Симэня, и он, сменив гнев на милость, помог ей подняться и одеться. Они обнялись, припали друг к дружке, переплелись, как спутанный шелк, а Чуньмэй велели накрывать стол и сходить в задние покои за вином и фруктами.

Цзиньлянь и Юйлоу, желая узнать, что будет, встали у боковой калитки. Так как дверь в спальню Пинъэр была закрыта, а во дворике никого, кроме Чуньмэй, не было, Цзиньлянь подвела Юйлоу к самой двери, и они стали подглядывать в щелку. В спальне горел свет, шла беседа, но расслышать, о чем говорили, было нельзя.

– Нам остается только позавидовать Чуньмэй, – шептала Цзиньлянь. – Эта негодница все слышит.

Чуньмэй постояла немного под окном, а потом подбежала к хозяйке.

– Ну, что там было? – шепотом спросила Цзиньлянь.

– Хозяин велел ей раздеться и стать на колени, – рассказывала горничная, – а она не раздевается. Тогда хозяин со злостью ударил ее плетью.

– Ну, а потом разделась? – перебила Цзиньлянь.

– Испугалась и давай раздеваться. На колени встала. Сейчас хозяин ее вопрошает.

– Пойдем отсюда, сестрица, – проговорила Юйлоу и потянула Цзиньлянь к калитке из опасения, как бы их не заметил Симэнь.

Было это в двадцатых числах восьмой луны. Только что взошел месяц. Они встали в тени и время от времени переговаривались. Цзиньлянь грызла семечки. Обе ожидали вестей от Чуньмэй.

– Сестрица моя дорогая, – обращаясь к Юйлоу, заговорила Цзиньлянь, – как же она сюда рвалась, а! Небось, думала, сладко будет. А не успела нрава проявить, как плети отведала. Нашего самодура пока по шерстке гладишь, он еще ничего, терпеть можно. Только ласки его – всего лишь дешевая приманка. Как ты ни вертись, а ему денежки подавай. Помню, прошлый раз, когда Сюээ, рабское ее отродье, нагородила ему на меня всяких небылиц, так мне никакая моя осмотрительность не помогла. До чего ж он меня изводил! Сколько я перед ним слез пролила! Да ты тут, сестрица, ведь тоже не первый день. Сама его норов знаешь!

Пока они говорили, скрипнула калитка. Из нее вышла Чуньмэй и направилась прямо в задние покои, но ее окликнула стоявшая в тени Цзиньлянь:

– Ты куда, негодница?

Горничная засмеялась и прибавила шаг.

– Поди сюда, плутовка! – снова позвала хозяйка. – Постой, куда это тебя несет?

Чуньмэй остановилась.

– Она так плакала, – рассказывала она, – столько ему наговорила! Хозяин повеселел, обнял ее и велел одеться, а мне приказал стол накрывать. В задние покои за вином послал.

– Вот ведь бесстыдник проклятый! – выслушав горничную, обратилась к Юйлоу Цзиньлянь. – Сперва громом гремел, а потом мелким дождичком покрапал. Бил, буйствовал, а потом хоть бы хны! И можешь себе представить – за вином послал?! Теперь она будет ему чарку наливать? – Цзиньлянь обернулась к горничной: – А ты, негодница, что? Разве у нее своих горничных нет? С чего это ты ей за вином бегаешь, а? Еще не хватало, чтоб узнала Сюээ, рабское отродье. Вот шум подымет! Терпеть ее не могу.

– А я что могу сделать! – оправдывалась Чуньмэй. – Меня хозяин послал.

И горничная пошла, весело смеясь.

– Что это такое?! – возмущалась Цзиньлянь. – Заставишь негодницу работать, так она будто мертвая – еле-еле шевелится. А грязное дело во всех щелях будет разыскивать, с головой влезет. А забегает – откуда только прыть возьмется. Ведь там свои две горничных, за каким же чертом моей за них бегать? Зеленщик со своей корзиной ходит. А эта бездельница? Знай, в чужие дела нос сует.

– Ну а как же! – поддакивала Юйлоу. – Я своей Ланьсян наказываю – то и другое сделай, так она и ухом не ведет. А стоит хозяину с какой-нибудь причудой обратиться, бежит, как угорелая.

Пока они судачили, из задних покоев внезапно появилась Юйсяо.

– Вы еще здесь, сударыня? – обратилась она к Юйлоу. – Я за вами.

– Ой! – вскликнула Юйлоу. – Как ты меня напугала, сукина ты дочь! А хозяйка знает, что ты сюда пошла?

– Свою госпожу я на покой отправила, а сама решила вас проведать. Только что Чуньмэй за вином приходила. Ну, как там хозяин у новой госпожи?

– А ты к ней в спальню ступай, – вмешалась Цзиньлянь, – тогда сама увидишь, как уродина в уборной головой о стенку бьется. Голова у нее, видишь ли, вытянутая, вот она и выравнивает.

Юйсяо опять спросила Юйлоу, и та поведала ей все подробности.

– В самом деле, велел раздеться, на колени встать и пять раз плетью ударил, да? – недоумевала Юйсяо.

– Противилась она, вот хозяин ее и побил, – объяснила Юйлоу.

– Уж лучше бы побили одетую, – заметила Юйсяо. – Как она, бедняжка, такая нежная, холеная, побои-то перенесла?

– Ишь ты, сучья дочь! – засмеялась Юйлоу. – Тебе бы только в плакальщицах ходить.

Показались Чуньмэй и Сяоюй. Чуньмэй принесла вина, а Сяоюй коробку с закусками.

– Поглядите на этих негодниц! – воскликнула Цзиньлянь. – Ишь, выслуживаются. Как мыши снуют. Право слово, мыши! Быстрей несите все ко мне сейчас же! – приказала она. – Пусть за ней свои горничные ухаживают. Вам нечего там делать!

Чуньмэй захихикала, и они с Сяоюй отправились в спальню Пинъэр. Там они расставили все блюда на столе и, передав обязанности Инчунь и Сючунь, вышли к Юйлоу и Цзиньлянь.

– Я к себе пойду, – сказала Юйсяо, и они вместе с Сяоюй удалились в задние покои.

Цзиньлянь велела Чуньмэй запереть калитку, а сама побрела в одинокую спальню, но не о том пойдет речь.

Да,

Не будем говорить, как провела в одиночестве ночь Цзиньлянь. Расскажем о Симэнь Цине и Ли Пинъэр. В разговорах за чаркой вина, в любви и ласках просидели они до полуночи, а потом легли под расшитое неразлучными уточками и зимородками одеяло. В мерцании светильника казалось, феникс с подругою пел стройную песнь, а из курильниц струился аромат, в танце среди цветов порхали бабочки.

Да,

О том же поется и в романсе:

Они проспали до обеда. Пинъэр только что встала и занялась перед зеркалом прической, когда Инчунь принесла завтрак: четыре блюдечка – тыкву с баклажанами под сладким маринадом и из свежей зелени тонкие яства. Были поданы: блюдо жареных птенцов голубей, блюдо пирожков с желтым пореем и поджаренной кислой капустой, тарелка копченого мяса, тарелка пузанка в винном соусе, также два крапленых серебром блюда мягкого и душистого белого-пребелого риса и две пары палочек слоновой кости.

Пинъэр прополоскала рот, и они с Симэнем выпили по полчарки вина.

– Ступай, чжэцзянского[330] подогрей, – наказала горничной Инчунь хозяйка. – Вчера в серебряном кувшине осталось.

Пинъэр наливала чарки, и лишь осушив кувшин, они стали умываться и причесываться. Пинъэр открыла сундук и показала Симэню свои украшения и наряды. Она вынула сотню добытых в Индийском океане жемчужин, которые принадлежали раньше письмоводителю Тайного совета Ляну, потом черные, с синеватым, как у воронова крыла, отливом, драгоценные камни в золотой оправе – регалии с чиновничьей шапки.

– Это после нашего покойного смотрителя осталось, – объяснила Ли Пинъэр и положила каменья на весы. Камни потянули четыре цяня восемь фэней. – Отнеси ювелиру. Пусть подвески сделает.

Потом она достала головную сетку из золотых нитей весом в девять лянов и спросила Симэня:

– А у госпожи Старшей и остальных есть такие?

– У них серебряные. С твоей ни в какое сравнение не идут.

– Неудобно мне будет такую носить. И ее возьми. Вели изготовить из нее шпильку с девятью фениксами, у каждого жемчужина в клюве. А что останется, пусть пойдет на заколку – такую же, как у Старшей госпожи – нефритовая Гуаньинь в пруду среди лотосов.[331]

Симэнь Цин взял ее драгоценности и, одевшись, собрался уходить.

– Дом у меня без хозяина, заглянул бы как-нибудь, – попросила Пинъэр. – Да и послать бы туда кого-то вместо Тяньфу. Хочу его сюда взять. А то сидит там одна старуха, носом клюет, только заботы прибавляет.

– Хорошо, – пообещал Симэнь и, пряча в рукав взятые у Пинъэр драгоценности, направился к двери.

– Куда это ты собрался? – окликнула его стоявшая у калитки неумытая и непричесанная Цзиньлянь. – Только встал? Добрался, значит, дятел до дупла.

– Я по делу иду, – ответил Симэнь.

– Да погоди же, негодник! Куда спешишь? Мне с тобой поговорить нужно.

Уступая ее настойчивости, Симэнь Цин остановился. Она затащила его к себе в спальню, села в кресло и, размахивая руками, разразилась бранью:

– Не знаю, какими только словами ругать тебя! С чего это ты, товаришко вершковый, так рвешься, а? Или тебя в котле варить собираются? Поди сюда, окорок копченый!

– Хватит, чего привязалась, потаскушка! Дело у меня есть. Приду, расскажу.

Симэнь направился к выходу. Цзиньлянь заметила у него в рукаве что-то тяжелое и спросила:

– Что это у тебя? А ну-ка покажи!

– Да серебро.

Цзиньлянь не поверила и залезла к нему в рукав.

– Это ее сетка? – спросила она, вынимая золотую сетку. – Куда несешь?

– В переделку. Как узнала, что у вас таких нет, попросила отнести ювелиру.

– Сколько весит? – спросила Цзиньлянь. – Что она хочет заказать?

– Девять лянов. Просила шпильку с девятью фениксами и заколку, как у Старшей – с нефритовой Гуаньинь среди лотосов в пруду.

– На одну шпильку и целую сетку? – недоумевала Цзиньлянь. – Да на шпильку трех с половиной лянов вполне достаточно. А заколку у Старшей я взвешивала – всего лян шесть цяней. Ты и мне потом такую же шпильку с фениксом закажи. Золота хватит.

– Но она просит большую, увесистую заколку, – возразил было Симэнь.

– Какая бы увесистая ни была – хоть чертей с колотушками на нее посади, все равно трех лянов предостаточно, а два-три на шпильку останется.

– Как же ты любишь, проказница, за чужой счет проехаться! – засмеялся Симэнь. – Только и ищешь, где бы руки погреть.

– Помни, сынок, что тебе мать наказывает, – говорила шутя Цзиньлянь. – Не исполнишь, ответ держать придется.

Симэнь спрятал сетку и, смеясь, вышел из спальни.

– А ловко вышло! – намекнула Цзиньлянь.

– Что ловко?

– Ловко, говорю, вчера гром гремел, да мелким дождичком покрапал. Бить собирался, вешать приказывал, а сетку вручила и сразу рот заткнула. Не испугалась она тебя – вокруг пальца обвела.

– Вот потаскушка! Только б чепуху болтать! – засмеялся Симэнь и пошел.

Тем временем Юйлоу и Цзяоэр сидели в спальне Юэнян. Вдруг снаружи послышались крики. Слуги искали Лайвана, но нигде не могли найти. Потом к хозяйке вошел Пинъань.

– Зачем он вам понадобился? – спросила Юэнян.

– Его хозяин срочно вызывает, – ответил Пинъань.

– Я его по делу послала, – немного погодя сказала Юэнян.

Надобно сказать, что Юэнян еще с утра отправила Лайвана в буддийский монастырь к монахине Ван, которой посылала благовонного масла и отборного риса.

– Я так и доложу: хозяйка, мол, его по делу послала, – сказал Пинъань.

– Мне все равно, что ты ему скажешь, рабское твое отродье! – заругалась Юэнян. – Ступай!

Когда слуга, сразу осекшись, удалился, Юэнян обратилась к Юйлоу:

– Стоит мне рот открыть, говорят, я во все вмешиваюсь. А вправе ли я молчать?! Раз ее к себе забрал, так продай дом. Для чего ж зря тревогу бить, о сторожах тревожиться? Ведь сидит там ее кормилица – тетушка Фэн, чего ж ей беспокоиться? Ну возьми да пошли кого-нибудь из неженатых слуг. Пусть там ночует. А он все свое – Лайвана с женой вздумал отправить. Она то и дело болеет. Еще сляжет там, кто за ней ходить будет?

– Я ничего вам не могу посоветовать, сестрица, – осторожно заметила Юйлоу. – Вы хозяйка – вам виднее. Только вам не следовало бы с самим-то ссориться. А то и нам неудобно распоряжаться, и слугам не к кому обратиться. Тем более, сам так расходился, что к хорошему это не приведет. Сами вы, сестрица, смотрите. А наш совет вам – помиритесь вы с хозяином.

– И не говори мне об этом, сестрица Мэн, – заявила Юэнян. – Я с ним не ругалась. Это он ни с того, ни с сего рассвирепел. И что бы он теперь ни делал, пусть не ждет от меня сочувствия. Он за глаза обзывает меня беспутной, а какая я беспутная! Сам вон скольких в доме собрал, а я, выходит, беспутная, да? Значит, когда льстишь, тогда хвалит, а как правду в глаза скажешь, так злобствует. Как я его отговаривала от этой женитьбы! Я ему добра желала. Раз ты у него столько добра себе забрал, дом купил, а теперь его жену взять собираешься, тут и власти на тебя поглядят с подозрением. Да и неудобно ее брать, когда траур не кончился. И вот, представь себе, у меня за спиной уже обо всем договорились. Сам каждый день к ней на свидания ходил, а от меня скрывал – в корчагу посадил да крышкой накрыл. Нынче у певиц ночевал, завтра у певиц, а сам все с ней одной спал. Да и у нее, видать, не лучше, чем у певицы. Она его красотой увлекла, как лиса преследовала, тигрица размалеванная. Заморочила голову, а он и обрадовался. А я-то к нему с открытой душой – и наставляла, и добрым словом увещевала. Все думала, прислушается, а он – на тебе – как на врага лютого глядит. Верно говорят, тысячи передних колесниц уже перевернулись, задние за ними все ж к пропасти спешат. Дорога ровная указана всем ясно, но мудрые советы отвергнуты как ложь и клевета. Если ты меня отвергаешь, думаешь, просить тебя буду? Кормить ты меня все равно будешь, а я и без мужа проживу. Пусть его делает, как знает, а обо мне вы не беспокойтесь.

Юэнян умолкла, а Юйлоу и остальные злословили до тех пор, пока не появилась разодетая Ли Пинъэр.

На ней были отделанная золотом ярко-красная креповая кофта с застежкой и нежно-голубая, расшитая цветами, длинная креповая юбка. Инчунь несла в серебряном кувшине кипяток, а Сючунь коробку с чаем. Пока горничные разливали хозяйке и остальным чай, Юэнян велела Сяоюй подать Ли Пинъэр стул. Потом вышла и Сюээ. Когда все занялись чаепитием, бойкая на язык Цзиньлянь обратилась к Пинъэр:

– Подойдите и поклонитесь Старшей, сестрица Ли. Скажу откровенно, Старшая госпожа все это время не разговаривает с хозяином. А все из-за вашего прихода. Мы уж тут целый день уговаривали Старшую помириться. Вам бы как-нибудь устроить угощение да упросить Старшую, чтобы между хозяином и хозяйкой вновь воцарились мир и согласие.

– Я исполню ваш наказ, – ответила Пинъэр и, будто пышно цветущая ветка, плавной походкой, при которой колыхался ее вышитый пояс, подошла к Юэнян и грациозно отвесила четыре низких поклона.

– Подстрекает она вас, сестрица Ли, – проговорила Юэнян и обернулась к Цзиньлянь. – Не вмешивайтесь вы, пожалуйста, в чужие дела! Я клятву дала: хоть сто лет проживу, с ним не заговорю.

Все умолкли.

Цзиньлянь взяла щетку и принялась приглаживать волосы Пинъэр. Сзади ее прическу поддерживала золотая шпилька, изображавшая сосну, бамбук и сливу-мэй – этих стойких в зимнюю стужу друзей.

– Зачем вы, сестрица Ли, носите эти цветы с жучками? – спросила Цзиньлянь, когда увидела в прическе Пинъэр золотые подвески, украшенные нефритовыми цветами и насекомыми. – В них только волосы путаются. Вам гораздо больше подошла бы заколка с нефритовой Гуаньинь среди лотосов в пруду, как у Старшей госпожи. Лучше на увесистой основе.

– Я как раз такую у ювелира и заказала, – откровенно призналась Пинъэр.

Потом Сяоюй и Юйсяо взялись разливать чай и подсмеиваться над Пинъэр.

– Госпожа Шестая, – обратилась к ней Юйсяо, – скажите, пожалуйста, какую службу нес при дворе ваш родственник?

– Сначала он служил при высочайшей особе, заведовал отоплением императорских дворцов, а после был назначен правителем в Гуаннани.

– А вам, сударыня, вчера хорошие поленья достались, – полушутя-полусерьезно заметила Юйсяо.

– Прошлым летом деревенские старосты так вас разыскивали! – вставила Сяоюй. – Хотели вас в столицу отправить.

– Для чего? – спросила недоумевающая Пинъэр.

– Вы, говорят, своими жалобами можете наводнение отвратить, – засмеялась Сяоюй.

– В ваших краях, сударыня, старухи тысяче будд больше молятся, – опять заговорила Юйсяо. – Не потому ли вы вчера столько земных поклонов положили?

– А это верно, что двор послал за вами четырех гонцов? – спросила Сяоюй. – Чтобы просить вас посодействовать заключению мира с варварами?

– Не понимаю, о чем вы говорите, – отозвалась Пинъэр.

– Вы, говорят, обольщать больно ловко умеете, – пояснила с ехидством Сяоюй.

Юйлоу и Цзиньлянь расхохотались.

– Негодяйки паршивые! – прикрикнула на горничных Юэнян. – Что это вы тут затеяли, а?! К чему над человеком издеваться!

Пинъэр то краснела, то бледнела от смущения. Встать и уйти ей было неудобно, но и сидеть она больше не могла. Наконец, она удалилась к себе в покои.

Через некоторое время к ней вошел Симэнь. Он сообщил, что отдал ювелиру ее драгоценности, а потом сказал:

– Завтра приглашения разошлю, а двадцать пятого устроим свадебный пир. Надо будет написать приглашение и Хуа Старшему.

– Его жена третьего дня была у меня. Я ее предупредила, – сказала Пинъэр. – Ну, да ладно! Пошли еще приглашение. – И Пинъэр продолжала: – А за моим домом и тетушка Фэн присмотрит. Только пошли кого-нибудь, пусть через день с Тяньфу ночуют. А Лайвана не посылай. Старшая говорит, жена у него больная.

– А я вот и не знал, – сказал Симэнь и позвал Пинъаня. – Будешь на Львиной ночевать по очереди с Тяньфу, – приказал он слуге.

Однако довольно пустословить. Речь пойдет о другом.

Подошло двадцать пятое число. К свадебному пиру накрыли праздничные столы, пригласили четырех певиц и труппу актеров и забавников.

За первым столом сидели Хуа Старший и шурин Симэня – У Кай, за вторым столом расположились шурин У Второй и свояк Шэнь, за третьим – Ин Боцзюэ и Се Сида. Четвертый стол заняли Чжу Жинянь и Сунь Тяньхуа, пятый – Чан Шицзе и У Дяньэнь, шестой – Юнь Лишоу и Бай Лайцян. Симэнь Цин восседал на месте хозяина. Дальше по обеим сторонам разместились зять Чэнь Цзинцзи и приказчик Фу Цзысинь с Бэнь Дичуанем.

После обеда одна за другой начали прибывать в паланкинах певицы. Сперва Ли Гуйцзе, за ней – У Иньэр, Дун Юйсянь и Хань Цзиньчуань. Они расположились в покоях Юэнян, а мужская компания пировала в крытой галерее. После чая, когда все были в сборе, перебрались в приемную залу, где были также расставлены столы. Одни занимали высокие почетные места, другие уселись на местах пониже.

Сначала подали суп из ласточкиных гнезд, за ним жареного гуся. Потешники группами разыгрывали шутки и фарсы. После них появились певцы Ли Мин и У Хуэй, а потом под музыку вышли певицы и стали обносить гостей вином.

Первым обратился к собравшимся Ин Боцзюэ:

– В этот радостный для нашего брата день не пристало нам, его близким друзьям и братьям, пребывать в робости и стеснении. Мы были бы счастливы лицезреть нашу новую невестку и выразить ей нашу самую искреннюю и глубокую признательность. Я говорю не столько от своего имени, сколько от имени почтеннейшего родственника господина Хуа Старшего, а также досточтимых господ шуринов и свояка Шэня. Ради чего господа, собственно, и пожаловали сюда.

– Моя жена не отличается особой привлекательностью, – отвечал Симэнь, – и не стоит ей выходить к достопочтенным гостям.

– Да разве можно так говорить, брат, – запротестовал Се Сида. – Мы тебе свое желание высказали. Знай мы, что не увидим невестку, мы бы и совсем не пришли. Тем более, здесь присутствует наш почтеннейший родственник Хуа Старший, который был нам другом, а теперь стал родней. Тут ведь свои люди собрались – не чужие. Пригласи невестку, чего ты боишься?

Симэнь улыбался, но с места не двигался.

– Ты, брат, не смейся, – снова заговорил Боцзюэ. – Мы ведь не даром невестку вызываем. За лицезрение деньги выложим.

– Вот сукин сын! – пожурил его Симэнь. – Брось ерунду-то городить!

Они продолжали упрашивать хозяина, пока тот не кликнул Дайаня и не велел ему сходить за Ли Пинъэр. Наконец, появился слуга и объявил, что госпожа отказывается выйти.

– Ах ты, пострел, собачья кость! – обрушился на него Ин Боцзюэ. – И дойти-то не успел, а уж голову морочишь? А ну, клянись, что передал нашу просьбу!

– Не буду ж я вас обманывать, дядя Ин! – отвечал Дайань. – Пойдите и сами спросите.

– А ты думаешь, не пойду? – не унимался Боцзюэ. – Мне в этом саду все тропинки и дорожки знакомы. Вот пойду и всех невесток выведу.

– А как собака за ноги схватит? – предупредил слуга. – Ох и злой же у нас пес, дядя Ин!

Боцзюэ вышел из-за стола и дал Дайаню хорошего пинка.

– Ах ты, сукин сын, собачья кость! – заругался он шутки ради. – Травить меня вздумал, да? А ну, сейчас же ступай и пригласи невестку! Не вызовешь, два десятка палок заработаешь.

Гости и певицы засмеялись. Дайань отошел и встал немного поодаль, ожидая распоряжений все еще мешкавшего хозяина. Наконец, Симэнь подозвал слугу.

– Скажи госпоже Шестой, чтобы оделась и вышла к гостям, – наказал он.

Дайань исчез и долго не появлялся, а потом вошел и позвал Симэня. Из залы удалили всех слуг и заперли боковые двери. Певицы направились в задние покои, чтобы музыкой и пением сопровождать выход Ли Пинъэр.

Юйлоу и Цзиньлянь всячески прихорашивали Пинъэр – приглаживали ей волосы, прикалывали цветы. В зале был разостлан яркий ковер, струился густой аромат мускуса и орхидей. Впереди следовали певицы, чье пение напоминало стройные трели птиц в зарослях молодого бамбука.

Пинъэр была одета в пестро расшитый красный креповый халат с длинными шитыми золотом рукавами и газовую юбку, на зеленом поле которой красовались купы всевозможных цветов и золотом отливали ветки, а на подоле мелодично позванивала яшма. Ее стан обвивал бирюзовый нефритовый пояс. Она блистала дорогими шпильками и аметистовыми кольцами, жемчужными серьгами и ожерельями. Целый букет цветов из жемчуга и перьев зимородка украшал ее прическу. На белый напудренный лоб свисали подвески. Из-под юбки выглядывала пара миниатюрных уточек.

Пинъэр сопровождали певицы, игравшие на лютне, цитре и других струнных инструментах. Как колеблемая ветром цветущая ветка, склонилась она в приветствии. Гости тотчас же повставали из-за столов и отвечали ей тем же.

Тем временем Юйлоу, Цзиньлянь и Цзяоэр, окружив Юэнян, наблюдали за происходящим из-за легкой ширмы в глубине залы.

Запели величальную «Сбылись мечты, мы возликуем»:

Цзиньлянь, обернувшись к Юэнян, сказала:

– Слышите, что поют? Когда берут младшую жену, этого петь не полагается. В каком же положении окажетесь вы, сестрица, если они «навеки муж и жена» и будут резвиться, как рыбки в воде?

Юэнян при всем ее добросердечии эти слова задели за живое, а тут еще Ин Боцзюэ, Се Сида и остальные дружки пошли на все лады превозносить Ли Пинъэр, и каждый, казалось, досадовал, что у него всего-навсего один язык.

– Невестка в самом деле такая, какую редко встретишь! – наперебой льстили они. – Во всем свете другой такой не найдешь! И добродетелью, и манерами взяла, а собою – красавица писаная! Право, в мире не сыскать! Где ты, брат, такое сокровище открыл? Увидишь – и можно умирать спокойно. – И они окликнули Дайаня: – Отведи госпожу в спальню. Хватит неволить.

– Вот негодяи, – шепотом ругалась Юэнян, а с ней и остальные жены.

Ли Пинъэр направилась в свои покои. Заметив у нее в руках деньги, певички принялись еще усерднее за ней ухаживать – прикалывали цветы, поправляли платье и всячески старались ей угодить, то и дело называя ее «госпожа».

Юэнян вернулась к себе в спальню удрученная. Когда Дайань и Пинъань принесли к ней свадебные подарки – деньги, куски материи, наряды и подносы с мелкими подношениями, она даже на них не взглянула.

– Зачем вы ко мне-то тащите, арестанты проклятые? – заругалась Юэнян. – К ней несите.

– Хозяин к вам приказал нести, – ответил Дайань.

Юэнян велела Юйсяо положить подарки на кровать. После второй смены блюд к Юэнян зашел У Кай. Она отвесила старшему брату грациозный поклон, и после взаимных приветствий они сели.

– То моя жена тебя беспокоила, – начал он, – а нынче я с благодарностью принял приглашение зятя. Жена сказала мне, что ты с ним не разговариваешь, вот я и собирался все прийти и поговорить с тобой. И, наконец, такой случай представился. Сестра, если ты будешь себя так вести, ты утратишь все свои прежние достоинства. Говорят, только глупый муж жены боится, а умная жена перед мужем трепещет. Послушание и добродетели[332] – вот чего должна придерживаться женщина. Не мешай мужу, чего бы он ни делал. Будь ему покорной во всем, тогда и он, вне сомнения, увидит твои мудрость и добродетели.

– Если б он их раньше разглядел, не позволил бы другим так гнушаться мною. Коль у него богатая жена появилась, значит, меня, дочь бедного чиновника, можно и в расчет не принимать. А ты не волнуйся. Что бы он ни сделал, я какой была, такой и останусь. Насильник проклятый! С каких это пор я не нужна ему стала?!

Юэнян заплакала.

– Ты не права, сестра, – опять начал уговаривать ее брат. – Не такие мы с тобой люди. Брось на своем настаивать. Живите с мужем по хорошему, тогда и нам будет навестить вас не зазорно.

Сяоюй подала чай. После чаепития Юэнян велела накрыть стол, желая угостить брата вином и закусками.

– Ну что ты! – отказался У Кай. – Я на пиру выпил и поел досыта.

Он еще немного посидел у сестры, а потом, когда его позвал слуга, распрощался с ней и пошел к гостям.

Гости начали расходиться, когда зажигали огни. Ли Пинъэр подарила певицам по шелковому платку с золотой расцветкой и по пяти цяней серебра, чем они остались очень довольны.

С того дня Симэнь провел у Пинъэр несколько ночей подряд, и все считали это в порядке вещей, кроме Цзиньлянь. От ревности ее так и подмывало поссорить Юэнян с Пинъэр. В разговорах с Пинъэр она наговаривала на Юэнян, называла ее несносной, и Пинъэр, сама того не подозревая, попалась на удочку: стала звать ее сестрицей и очень с ней сблизилась.

Да,

С женитьбой на Пинъэр Симэнь за здорово живешь прибрал к рукам крупное состояние и сильно разбогател. Как новенькая блистала его городская усадьба, перестроенная и снаружи и изнутри. От риса и зерна ломились амбары, табунами ходили лошади и мулы, дом заполонила челядь.

Пришедшему с Пинъэр слуге Тяньфу дали имя Циньтун,[333] купили еще двоих слуг. Одного стали звать Лайань, другого – Цитун. Четырех горничных – от Цзиньлянь, хозяйки, Пинъэр и Юйлоу, нарядив и украсив драгоценностями, поселили в передний западный флигель и стали обучать пению и игре на музыкальных инструментах, для чего наняли брата Ли Цзяоэр – певца Ли Мина. Чуньмэй училась играть на пипа, Юйсяо на цитре, Инчунь на трехструнной гитаре, а Ланьсян – на четырехструнном хуцине.[334] Ли Мину положили пять лянов серебром месячного жалования и общий с хозяином стол.

Симэнь Цин отвесил две тысячи лянов серебра и поручил приказчику Фу Цзысиню и Бэнь Дичуаню открыть в двух комнатах передней постройки закладную лавку. Зять Чэнь Цзинцзи владел ключами, проверял приходы и расходы и поставлял лекарственные травы. Бэнь Дичуань вел счета и отпускал товары, а приказчик Фу вел торговлю в лавке лекарственных трав и принимал вещи в заклад. Он же определял качество серебра. В тереме Цзиньлянь хранились лекарственные травы, а в тереме у Пинъэр расположилась кладовая ломбарда, где на вешалках висела одежда, на полках стояли антикварные предметы и безделушки, лежали картины и книги.

Груды серебра проходили за день через руки приказчиков. Чэнь Цзинцзи рано вставал и поздно ложился. Держа при себе ключи, он вместе с приказчиками проверял приходы и расходы денег. Симэнь Цин был несказанно обрадован, когда взглянул в книги и убедился, как образцово ведется учет.

– Зять, как ты ловко у меня торговать выучился, а! – воскликнул однажды Симэнь за обедом в передней зале, обратившись к сидевшему рядом Цзинцзи. – Узнает твой отец в столице, и на душе у него будет спокойно. На тебя можно положиться. Говорят: у кого есть сын, полагается на сына, а у кого нет, тот уповает на зятя. Зять и дочь не чужие люди. Если не будет у меня наследника, все состояние вам с дочкой оставлю.

– Несчастный я, – начал плакаться Чэнь Цзинцзи, – беда постигла отца. Родители мои далеко, а я вот нашел приют в вашем доме, батюшка. Я вам так благодарен за вашу милость! Никогда, ни при жизни, ни после смерти не расплатиться мне с вами за все, что вы для меня сделали. Но я молод, мне не хватает опыта. Я об одном вас прошу, батюшка, не судите строго. А я ваших надежд не обману.

Лесть зятя еще больше обрадовала Симэнь Цина, и он поручил умному и расторопному Цзинцзи вести все домашние дела – писать письма, визитные карточки и приглашения. Теперь, когда угощали гостей, за столом рядом с ними непременно сидел и Чэнь Цзинцзи. Никому и в голову не приходило, что этот малый мягко стелет, да жестко спать, – постоянно из-за занавесок за «драгоценными яшмами» подглядывал, не упускал случая «из башни похитить лучший аромат».

О том же говорится и в стихах:

Быстро летело время, как челноки сновали дни и месяцы. И настала середина осени – пора любования луною. Уж лопнули бутоны хризантем у восточной ограды, а в небе вереницами потянулись на юг озябшие дикие гуси. Вдруг снегом покрылась вся земля.

Однажды, было это в конце одиннадцатой луны, Симэнь Цин пировал у друга Чан Шицзе. Пирушка кончилась рано. Еще не успели зажечь фонари, а Симэнь Цин, Ин Боцзюэ, Се Сида и Чжу Жинянь уже вскочили на коней, но не успели они отъехать от дома Чан Шицзе, как темные тучи густой пеленой заволокли небо и, кружась и играя, на землю посыпался снег.

– Брат, – сказал Ин Боцзюэ, – если в это время домой заявиться, нас и не примут. Давно мы у Гуйцзе не были, а? В такой снегопад как нельзя лучше навестить ее, пойти, как Мэн Хаожань, по снегу за веткой цветущей сливы.[335]

– Верно ты говоришь, брат Ин, – поддержал Чжу Жинянь. – А то откупаешь ее за двадцать лянов в месяц, а сам не ходишь. Ей, выходит, живи – не тужи и поступай, как знаешь.

Так то один, то другой, слово за слово, уговорили они, наконец, Симэня завернуть на Восточную улицу к Ли Гуйцзе. Когда они подъехали к ее дому, стемнело, и в гостиной зажигали огни. Служанки подметали пол. Навстречу прибывшим вышли хозяйка и Гуйцин. После приветствий гости разместились в креслах.

– Гуйцзе тогда так поздно от вас пришла, – начала хозяйка. – Простите, если вас задержала. Она очень благодарна госпоже Шестой за платок и цветы.

– О, мне не пришлось тогда с ней и поговорить, – ответил Симэнь. – Я пришел поздно и, как разошлись гости, ее отпустил.

Пока хозяйка угощала посетителей чаем, служанки накрывали стол, готовили вино.

– А где ж Гуйцзе? – спросил Симэнь.

– Сколько дней она сидела, все вас ждала, зятюшка, – объяснила старуха, – но вы так и не пришли. А сегодня она отбыла в паланкине на день рождения к тетке.

Послушай, дорогой читатель! В этом мире только буддийские и даосские монахи да певицы даром глазом не моргнут. Бедных они сторонятся, а к богатым льнут. Ложь и хитрость у них в самой крови. На самом деле Гуйцзе ни к какой тетке не ходила. Коль скоро Симэнь Цин не появлялся, она приняла Дин Шуанцяо, второго сына ханчжоуского торговца шелками почтенного Дина. Шуанцяо привез на тысячу лянов шелков и, поселившись на постоялом дворе, решил тайком от отца завести себе зазнобу. Он выложил десять лянов серебра, две перемены нарядов из тяжелого ханчжоуского шелка и пригласил Гуйцзе. Они провели вместе две ночи и пировали, как ни в чем не бывало, когда нежданно-негаданно пожаловал Симэнь Цин. Хозяйка поспешила укрыть Гуйцзе с гостем в небольшой укромной комнатке в задней постройке.

– Раз нет Гуйцзе, – сказал Симэнь, поверив хозяйке на слово, – угости нас вином, мамаша. Посидим пока, ее обождем.

Хозяйка вовсю старалась услужить гостю, и скоро стол стал ломиться от вина и блюд со всевозможными закусками. Ли Гуйцин настроила цитру и спела новую песню. Гости весело играли на пальцах, состязались в стихах и шарадах. Пир был в самом разгаре, когда Симэнь вышел за нуждой. И надо ж было тому случиться! До него донесся смех. Он подкрался под окно и заглянул внутрь. Гнев охватил его, когда он увидел Гуйцзе с дикарем-южанином.[336] в четырехугольной шапке[337]

Симэнь Цин бросился в гостиную, перевернул стол, вдребезги разбил блюда и кубки, а потом окликнул Пинъаня, Дайаня, Хуатуна и Циньтуна, и с их помощью, ни слова не говоря, разбил окна в комнате Гуйцзе, разворотил постель и поломал полог. Ин Боцзюэ, Се Сида и Чжу Жинянь подбежали было утихомирить его, но он продолжал бушевать, решив во что бы то ни стало связать заезжего «купца-арестанта» и потаскуху одной веревкой и запереть в сторожке. А Дин Шуанцяо оказался не из храброго десятка. Едва лишь послышался шум, как он со страху улизнул в дальнюю комнату и залез под кровать.

– Спаси меня, Гуйцзе! – кричал он.

– Ну что ты! – успокаивала его певица. – Здесь мамаша. Как-нибудь все обойдется. Пусть он орет, а ты не выходи.

Между тем хозяйка, увидев, что Симэнь разошелся не на шутку, опираясь на палку, не спеша, спокойно вышла и завела было с ним праздный разговор. Симэнь вскипел еще больше и, указывая на нее пальцем, разразился руганью.

О том же поется и в романсе на мотив «Благоуханьем полон двор»:

– Послушайте меня, ваша милость, – отвечала Симэню хозяйка. – Если вы не приходите, я принимаю другого посетителя. Ведь мы гостями живем! Они нас кормят и одевают, от них и топливо, и рис. Так что напрасно вы тут громы и молнии мечете. Нас обвиняете, а сами посудите, что она – жена вам просватанная?

Симэнь Цина еще больше взорвало. Он уж было бросился на старуху с кулаками. Хорошо, его удалось кое-как удержать Ин Боцзюэ, Се Сида и Чжу Жиняню. После такого погрома Симэнь поклялся, что ноги его больше не будет в этом доме.

Шел снег, когда друзья покинули «Прекрасную весну».

Да,

Или:

Или:

Если хотите знать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Так вот. Когда Симэнь Цин вернулся от Гуйцзе, шла первая ночная стража.[338] Слуга открыл ворота, и хозяин, спешившись, проследовал по нефритовому снежному ковру к малым воротам. Они оказались полуоткрыты, хотя во дворике царила полная тишина.

– Тут что-то не то… – подумал Симэнь и, прокравшись в ворота, притаился за белым экраном.

С крыльца спустилась Сяоюй и приготовила стол для благовоний. Надобно сказать, что с тех пор, как Симэнь отвернулся от У Юэнян и перестал с ней разговаривать, та три дня в месяц воздерживалась от скоромного, а каждый седьмой день возжигала благовония и молилась духам звезд Северного Ковша.[339] В ночных бдениях Юэнян молила Небо вразумить мужа, чтобы смягчилось к ней его сердце, чтобы занялся он семьей и обрел наследника, в чем она видела смысл всей своей жизни. Симэнь же об этом ничего не знал.

Горничная ушла, а немного погодя из спальни вышла разодетая Юэнян и воскурила благовония, а потом, положив земные поклоны, вознесла молитву:

– Я, урожденная У, сочеталась брачными узами с Симэнем. Не расстается мой муж с «окутанными дымкою цветами»,[340] а посему, достигши средних лет, лишен наследника. Нас шестерых содержит он, но ни одна потомства не имеет. Кто ж будет поминать нас и убирать наши могилы? Денно и нощно я убиваюсь, боясь остаться без опоры. Тайком от мужа даю обет: каждую ночь буду я возносить молитвы Трем Светилам,[341] просить спасти супруга моего, чтобы смягчилось его сердце, чтоб отказался он от излишеств, заботился о доме и семье, и чтобы мы, шесть жен его, скорее обрели потомство. Ведь в этом смысл всей жизни, моя заветная мечта.

Да,

Не услышь Симэнь Цин молитвы, все бы шло своим чередом, но тут он про себя рассудил: «Зря я, оказывается, на нее злился. Она всей душой мне предана. Настоящая верная жена».

Симэнь тут же выбежал из-за экрана и обнял Юэнян. Та только что кончила молиться и никак не ожидала его в такую снежную ночь, потому перепугалась и хотела было пойти к себе, но ее удержал Симэнь.

– Дорогая моя! Сестрица! – говорил он. – Жизнью клянусь, не знал, как ты предана мне. Я заблуждался. Бросил тебя и лишил ласки. Прости меня, хоть и поздно раскаиваюсь.

– Или след замело – дверью ошибся? – спросила Юэнян. – Что между нами общего? С чего это ты к распутной пришел? Иди к той, которая ждет. А нам совсем незачем ни видеться, ни встречаться.

Симэнь помог ей войти в комнату и при свете огня увидел, как она прекрасна. На ней были красная из шаньсийского шелка[342] кофта и желтая юбка. Высокую, ворона цвета прическу, причудливую, как в горных кручах облака, держали отороченный соболем ободок и золотая диадема, изображающая пруд лотосов, что еще более оттеняло ее как бы выточенное из нефрита продолговатое лицо.

Нельзя было остаться к ней равнодушным, и Симэнь Цин тотчас же склонился в почтительном поклоне.

– Какой же я был глупый, – каялся он, – не внимал твоим добрым советам. Я обманул тебя в лучших намерениях. Воистину, я владел бесценной яшмой, а смотрел на нее как на обыкновенный булыжник. Я только что понял, какой достойный и прекрасный ты человек. Умоляю тебя, прости меня!

– Я совсем не та, которую ты носишь в сердце, – отвечала Юэнян. – Никогда я не могла угодить тебе и каких бы добрых советов не давала. Ты же бросил меня, потому что ко мне безразличен. Так что я тебя не держу и оставь меня в покое. А то служанку позову.

– Нынче меня ни за что оскорбили, – начал объяснять Симэнь. – Вот я и пришел в метель рассказать тебе…

– Оскорбили или нет, – оборвала его Юэнян, – можешь мне не рассказывать. Меня это не касается. Ступай той рассказывай, кому это интересно.

Заметив, что Юэнян даже не смотрит на него, Симэнь Цин опустился на колени и, как-то виновато съежившись, пролил слезу.

– Сестрица! Дорогая моя! – беспрестанно повторял он.

– Как тебе не стыдно! Я сейчас служанку позову, – не выдержала, наконец, Юэнян и кликнула Сяоюй.

Когда появилась горничная, Симэнь торопливо встал.

– Снег весь столик засыплет, ступай занеси, – проговорил он, чтобы выпроводить горничную.

– Я уже давно занесла, – заявила Сяоюй.

– Вот несносный! – не удержавшись, засмеялась Юэнян. – Уже и перед прислугой выкручивается.

Сяоюй вышла, а Симэнь опять стал на колени и продолжал вымаливать прощение.

– Скажи спасибо снисходительности моей, а то бы я век на тебя не глядела! – наконец проговорила Юэнян и села рядом с мужем, а Сяоюй наказала подать ему чаю.

Симэнь Цин принялся рассказывать, как после пирушки у Чан Шицзе Попрошайка Ин подбил его заглянуть к Ли Гуйцзе, и какого они там наделали шуму.

– Я велел слугам учинить настоящий погром, – говорил Симэнь, – но меня отговорили. Слово дал: ноги моей там больше не будет.

– Мне все равно, – отозвалась Юэнян. – Я тебя, глупца бестолкового, держать не собираюсь. Ведь ты девок этих в вертепе на чистое золото и серебро покупаешь. Ты не пойдешь, они себе другого хахаля заведут. Такой уж у них промысел. Их хоть на привязи держи, да сердце не привяжешь. Печати ставь – не запечатаешь.

– Это ты верно говоришь, – подтвердил Симэнь и, отпустив горничную, начал раздеваться.

Ему хотелось возлечь на ложе и предаться утехам с Юэнян.

– Сел на кан,[343] так ешь, что дают, – предупредила жена. – Переночевать я тебе разрешаю, а на что другое не рассчитывай.

– Гляди, это ты его раздразнила, – пошутил Симэнь, показывая на тот самый предмет. – Остолбенел и молчит, как в голову ударило.

– Что это значит?

– Если б не остолбенел, говорю, не глядел бы так свирепо, молча.

– Вот бесстыдник! – заругалась Юэнян. – Чтоб я хоть одним глазом взглянула!

Симэнь Цин, ни слова не говоря, посадил Юэнян на колени, тот самый предмет запустил в лоно, и они, словно иволги, запорхали, друг к другу прильнули, как мотылек к цветку, усладились игрою тучки и дождя.

Да,

Вот и настал миг, когда извергся волшебный рог и продлить радости больше не было сил. Струился запах мускуса и орхидей, помада на устах благоухала.

– Любимая моя, милая! – шептал в экстазе Симэнь.

– Дорогой мой! – нежным голоском едва слышно вторила ему в сладостной истоме Юэнян.

Эту ночь они отдались наслаждению, под пологом сплетаясь в любви.

Да,

Но не будем больше говорить о радостях мужа и жены.

На другой день Мэн Юйлоу рано утром отправилась к Пань Цзиньлянь.

– Эй, Шестая, встала? – крикнула она за дверью.

– Госпожа еще причесывается, – ответила горничная Чуньмэй, – входите, пожалуйста.

Юйлоу вошла. Цзиньлянь, занятая прической, сидела перед зеркалом.

– Что я хочу сказать! – начала Юйлоу. – Ты ничего не слыхала?

– Я на отшибе живу, чего тут услышишь! – отозвалась Цзиньлянь. – А что такое?

– Хозяин вчера во вторую ночную стражу вернулся и прямо к хозяйке в спальню, – говорила Юйлоу. – Помирились они. Он у нее всю ночь пробыл.

– Ну вот! А мы-то старались, уговаривали. На два века зарекалась, и вот, полюбуйтесь. Сама, без примирителей, поладила.

– Я и сама только что узнала, – продолжала Юйлоу. – Моя Ланьсян от слуг на кухне слыхала. Вчера хозяин с Ин Боцзюэ за компанию к Ли Гуйцзе заглянул, а она себе другого подловила. Так он у них там целый погром устроил. Домой в метель заявился, злой-презлой. К малым воротам подходит, видит: Старшая молится. Должно быть, он подслушал, чего она просила, и они вместе с ней пошли. Всю ночь, оказывается, проговорили. Горничная рассказывала: сам-то перед ней на коленях стоял, умолял, а она, говорит, так на него кричала, так отчитывала – слушать тошно. До того его довела, что он рта не раскрывал. Будь на ее месте другая, представляешь, сколько бы разговоров пошло, а?

– Старшая есть Старшая! – подхватила Цзиньлянь. – Но я все-таки не думала, что она нрав свой выкажет. По-моему, если молишься, так твори молитву про себя. Где это видано, чтоб во всеуслышание молились! Дает мужу подслушать, а потом втихомолку без посредников мирится. Если ты на своем стоишь, так будь твердой до конца. А то мне, мол, все равно, меня это не касается… Одно притворство.

– Она не притворялась, – уверила ее Юйлоу. – В душе ей хотелось с ним помириться, только неловко было об этом говорить. Не к лицу старшей жене у нас одолжение просить, давать нам повод для попреков: мы, мол, тебя с мужем помирили. И, гляди, как ловко вышло: он злой приходит от певиц, а она молится. Что называется, мои родители без свахи потихоньку соединили два любящих сердца. По-моему, нам этот случай никак нельзя упускать. Давай скорее кончай с прической и пойдем к Ли Пинъэр. Мы с тобой дадим по пять цяней, а Пинъэр пусть лян серебра выкладывает – ведь из-за нее все началось – и устроим угощение. Им вина поднесем – это одно, а потом весело время проведем – вместе будем снегом любоваться. Ты не против?

– Конечно, нет, – поддержала ее Цзиньлянь. – А хозяин нынче не занят случайно?

– Какие могут быть дела в такой снег! – воскликнула Юйлоу. – Иду я сейчас мимо ее спальни – тишина. Гляжу: дверь приоткрывается, Сяоюй воду понесла.

Цзиньлянь торопливо причесалась, и они с Юйлоу направились к Ли Пинъэр. Та еще спала. Инчунь доложила об их приходе, и они вошли в спальню.

– Привольно ты живешь, сестрица Ли! – воскликнули вошедшие. – До каких пор спит! Все потягивается, дракон ленивый.

Цзиньлянь просунула руку под одеяло и нащупала серебряный шарик с благоуханиями.

– А ты яйцо снесла, сестрица, – пошутила Цзиньлянь и стащила одеяло.

– Хватит тебе ее смущать! – одернула Юйлоу насмешницу, видя, как Пинъэр спешно пытается прикрыть свое белое холеное тело, и, обращаясь к последней, продолжала: – А ты поскорее вставай! Мы тебе что расскажем! Знаешь, сам с хозяйкой поладил. Мы решили пир устроить и их пригласить. В такую погоду только снегом любоваться. Мы по пять цяней даем, а с тебя больше причитается – все ведь из-за тебя пошло. Как ты на это смотришь?

– Прекрасно! – поддержала Пинъэр. – Сколько же с меня?

– Лян отвесишь и хватит, – сказала Цзиньлянь. – А я пойду у Ли Цзяоэр и Сунь Сюээ спрошу.

Ли Пинъэр оделась, забинтовала ноги и велела Инчунь открыть сундук. Она вынула серебряный слиток и дала Цзиньлянь прикинуть на весах. Он потянул на лян два цяня пять фэней.

Юйлоу оставила Цзиньлянь с Пинъэр, пока та причесывалась, а сама пошла к Цзяоэр и Сюээ. Должно быть, целая стража ушла у Ли Пинъэр на туалет. Наконец, в дверях показалась Юйлоу.

– Если б знала, – ворчала она, – ни за что не стала бы затевать все это. Ведь дело-то общее, нас всех касается! Что я их обирать, что ли, пришла! А эта лукавая чертовка Сюээ и заявляет: несчастная я, ко мне муж совсем не заглядывает. Откуда, мол, я вам серебра возьму. И ни медяка не дает. Полдня у нее выпрашивала. Наконец-то вынимает вот эту шпильку. На, свешай.

Цзиньлянь положила на весы. В серебряной шпильке оказалось всего три цяня семь фэней.

– А как Ли Цзяоэр? – спросила она.

– Сперва твердила, денег нет, – продолжала Юйлоу. – Хоть через мои руки, говорит, серебро проходит, да строгий учет ему ведется: сколько получила и сколько израсходовала. Лишних, мол, у меня не имеется. Уж я ее и так и сяк уговаривала. Если, говорю, у тебя, экономки, деньги не водятся, то у нас и подавно. Я ж, говорю, ничего особенного не требую, а тут дело общее. А потом зло меня взяло. Ладно, говорю, не давай, не надо. Так ни с чем от нее и вышла. Тогда, смотрю, за мной служанку выслала, зовет. Воротилась. Гляжу: протягивает вот это серебро. Все они мне настроение испортили.

Цзиньлянь взвесила серебро. Оно потянуло четыре цяня восемь фэней.

– Вот коварная потаскуха! – заругалась Цзиньлянь. – Ты хоть самого черта пошли – из нее не выколотишь, обязательно сколько-нибудь да не додаст.

– Чужое серебро она на больших весах вешает, а когда у самой просят, жмется, будто у нее мозг из костей выбивают. Сколько уж с ней ругани было!

Когда Юйлоу и Цзиньлянь выложили свои паи, всего набралось три ляна один цянь. Они велели Сючунь позвать Дайаня.

– Ты был вчера с хозяином у Гуйцзе? – сразу же спросила слугу Цзиньлянь. – Чего он такой злой воротился?

– От Чан Шицзе разошлись рано, – обстоятельно начал Дайань. – Дядя Ин с дядей Се позвали хозяина-батюшку к Гуйцзе. А тамошняя хозяйка им сказала, что Гуйцзе нет дома: она, мол, в гостях у тетки. Но когда хозяин вышел по нужде, видит: Гуйцзе в задней комнате сидит, заезжего гостя вином угощает. До того это взорвало батюшку, что он без лишних слов позвал нас и велел у них там полный разнос устроить. Хозяин хотел этого заезжего южанина-дикаря вместе с певичкой в сторожке запереть, но его отговорили дядя Ин и остальные. Домой батюшка ехал злой и по дороге все грозил расправиться с потаскухой.

– Потаскуха проклятая! – подхватила Цзиньлянь. – Я ж говорила, это горшок с медом – так к себе всех и притягивает. Но вот, наконец, и ей досталось! А хозяин, правда, грозился? – переспросила она слугу.

– Не стану ж я вас обманывать, матушка! – подтвердил Дайань.

– Вот арестантское отродье! – набросилась на слугу Цзиньлянь. – Какая б она ни была, она у твоего хозяина содержанка. Кто же тебе, негодник, давал право ее обзывать?! Мы, бывало, к тебе с просьбой, а от тебя отказ – «Занят, мол. К госпоже Ли спешу, батюшка приказал серебро отнести». Тогда ты ее госпожой величал, а теперь, когда она в немилости, ты ее потаскухой обзываешь? Погоди, я на тебя хозяину пожалуюсь, что тогда скажешь?

– Ой-ой-ой! Что я слышу! – удивился Дайань. – Знать, солнце с запада взошло. Вы, матушка Пятая, и вдруг на ее защиту встали? Да разве стал бы я ее обзывать, если б не ругал ее батюшка самыми последними словами!

– Пусть его ругает! – обрезала Цзиньлянь. – Но тебе никто такого права не давал.

– Знал бы, и рассказывать не стал, – промолвил Дайань.

– Ну, хватит, арестант, – вмешалась Юйлоу, – довольно отговариваться. Вот тебе три ляна один цянь и ступайте с Лайсином за покупками. Мы хозяина с хозяйкой на пир приглашаем. А ты нашим серебром не больно швыряйся, будь поэкономнее. Я Пятой скажу, чтоб она на тебя хозяину не жаловалась.

– Посмею ли я сорить вашим серебром, матушка! – заверил ее Дайань, взял серебро, и они с Лайсином отправились в лавку.

А пока расскажем о Симэнь Цине. Он уже умылся и причесывался в спальне Юэнян, когда заметил Лайсина. Тот в снежную пургу нес на кухню кур и гусей. За ним следовал Дайань с кувшином чжэцзянского вина.

– Юйсяо! – крикнул хозяин. – Это откуда они взяли?

– Сударыни наши пир устраивают, – отвечала горничная. – Вас с матушкой приглашают снегом полюбоваться.

– Откуда у тебя чжэцзянское? – спросил Дайаня хозяин.

– Мне матушка Третья серебро дала, купить велела.

– Ну к чему это! – досадовал Симэнь. – Дома вино стоит, а они покупают. Ступай за ключами, – обратился он к слуге, – и принеси из переднего флигеля два кувшина жасминной настойки. Смешаем.

Немного погодя в задней гостиной все было готово: расставлены ширмы, развешаны расшитые ветками зимней сливы в цвету теплые занавеси и роскошный парчовый полог, а в жаровнях зажжен фигурный уголь. Подали закуски и вино. Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу, Пань Цзиньлянь и Ли Пинъэр пошли приглашать Симэнь Цина и У Юэнян. Цзяоэр держала кубок, Юйлоу кувшин с вином, Цзиньлянь потчевала закусками, а Пинъэр, опустившись на колени, поднесла первый кубок Симэню.

– С какими почестями ты меня встречаешь, как преданно служишь родителю, послушная дочь моя! – пошутил Симэнь, принимая кубок. – Как трогательно!

– Дорогой ты наш сынок-переросток! – сразу вставила бойкая на язык Цзиньлянь. – Видишь, мы перед тобой земные поклоны кладем, а ты стоишь и не согнешься – будто лук стрельчатый. Чем старей, тем толще да горше. Разве что скоту на корм сгодишься. Стали бы мы тебе кланяться, не приведи тебя за ручку наша старшая сестра!

Осушенный Симэнем кубок опять наполнили до краев вином и поднесли Юэнян, но прежде пригласили подняться на почетное место.

– Скольких хлопот, должно быть, это вам стоило! – говорила благодарная Юэнян. – А мне и не сказали ни слова.

– Какие пустяки! – говорила, улыбаясь, Юйлоу. – Этот скромный стол мы наскоро устроили, чтобы вас с батюшкой порадовать в снежную погоду. Сядьте, сестра, просим вас, и соблаговолите принять наши поклоны. Юэнян никак не решалась сесть и раскланивалась в ответ на приветствия.

– Если вы не сядете, сестра, – сказала Юйлоу, – мы так и будем стоять на коленях.

Они еще долго упрашивали друг дружку. Наконец Юэнян согласилась принять обычные приветствия.

– Я вот о чем хотела бы вас попросить, сестра, – шутливым тоном заговорила, обращаясь к хозяйке, Цзиньлянь. – Ради всех нас уж вы его простите на сей раз. А если еще позволит такое непочтение, мы за него больше просить ни за что не станем. – Она обернулась к Симэню и продолжала: – А ты что из себя дурачка строишь, а? Ишь, на почетном месте расселся, заважничал. А ну, слезай! Поднеси старшей жене кубок да проси прощенья!

Симэнь Цин рассмеялся, но остался на своем месте. Когда вино обошло круг, Юэнян, сев пониже, велела Сяоюй наполнить бокалы и сама поднесла каждой из сестер. Только Сюээ опустилась на колени, когда принимала чарку, остальные ограничились поклонами.

Симэнь и Юэнян заняли почетные места, по обеим сторонам от них разместились Цзяоэр, Юйлоу, Цзиньлянь, Пинъэр, Сюээ и дочь хозяина, Симэнь Старшая.

– Сестрица Ли! – опять заговорила Цзиньлянь. – Тебе следовало бы поднести старшей сестре еще особый кубок. Нечего истуканом сидеть. Из-за тебя ведь все началось.

Пинъэр тотчас же вышла из-за стола и хотела было поднести Юэнян чарку, но ее остановил Симэнь.

– Чего ты слушаешь эту негодницу! – сказал он. – Она тебе наговорит. Одну поднесла – сколько можно!

Пинъэр вернулась на свое место. Вышли домашние певицы: Чуньмэй, Инчунь, Юйсяо и Ланьсян. Они заиграли на лютне, цитре, гитаре и лире и запели южный цикл на мотив «Цветут гранаты»:

Месяц медовый их вновь посетил…

– Кто это заказывал? – спросил немного погодя Симэнь.

– Матушка Пятая, – ответила Юйсяо.

– Ну, везде ты, негодница, суешься! – с укором глядя на Цзиньлянь, ворчал Симэнь.

– Да кто их просил! – возразила Цзиньлянь. – Дело – не дело, все меня цепляют.

– А что же мы зятя Чэня не пригласили? – вдруг вспомнила Юэнян и послала за ним слугу.

Вскоре появился Цзинцзи и, почтив тестя с тещей поклоном, сел рядом с женой. Юэнян велела Сяоюй подать зятю чарку и палочки для еды. В жаровню добавили фигурного угля, в чарках барашками пенилось и искрилось вино. Теперь пировали всем семейством.

Симэнь Цин заглянул через занавес. Словно в вихре пляски кружились лепестки грушевых цветов, казалось, пышным слоем ваты застилало землю. Открывался воистину чудесный зимний пейзаж!

Только поглядите:

Летит не то ивовый пух, не то лебяжий. Метет едва-едва – точно крабы ползут по песку. Порхают и россыпью самоцветов ложатся на крыльцо снежинки. Одно движенье – и одежда путника искрится радугой, миг еще – и уж покрылся весь пыльцой, упавшей с усиков пчелиных. Она то в воздухе порхает, то висит недвижно. Вот над вихрем танца почтенный Дракон простирает десницу. Набравшись светлых сил, Яшмовая дева ликует средь ветров, и ликованье достигает яшмовых чертогов Неба. Словно Нефритовый Дракон[344] пускает рыбью чешую кружиться в воздухе. Она порхает у дверей и тихо падает, как журавлиный пух.

Да,

Юэнян увидела огромную шапку снега на причудливом декоративном камне с озера Таньху[345] перед белым экраном и вышла из-за стола. Она попросила Сяоюй подать чайник и сама положила в него снегу, а потом заварила на снеговой воде плиточный чай «птичьи язычки» и угостила им всю компанию.

Да,

Во время чаепития в дверях показался Дайань.

– Ли Мин пришел. Ждет распоряжений, – объявил он.

– Зови! – распорядился Симэнь.

Появился Ли Мин. Склонившись в земном поклоне, он, не разгибая колен, отошел в сторону и встал в струнку.

– Вовремя пришел, а где был-то? – спросил хозяин.

– Да на северной окраине близ Уксусных ворот, – объяснил певец.

– Раньше я у господина Лю подрабатывал, детей учил. Вот и ходил проведать. А по дороге прикинул, что у хозяина-батюшки, наверное, сегодня петь будут, а у сестриц пока не все в лад получается, вот и заглянул на всякий случай.

– Ступай, промочи горло. – Симэнь протянул ему свою чашку чаю с корицей и лепестками тюльпана и наказал: – Да не уходи, еще споешь.

– Слушаюсь, – ответил певец и вышел.

Он принес цитру, настроил ее и, кашлянув, громко запел из цикла на мотив «Как весной ликует зимняя столица»:

Когда он кончил, его подозвал Симэнь, чтобы угостить вином. Он велел Сяоюй подать пузатый кувшин с выгнутым, как петушиная шея, носиком и наполнить вином серебряную с эмалевой инкрустацией чарку в форме персикового цветка. Ли Мин на коленях осушил три чарки. Симэнь пододвинул ему тарелку паровых блинов, чашку супа из устриц, заправленного душистым луком и кислыми побегами бамбука, блюдо нарезанной длинными ломтиками блестящей жирной гусятины, блюдца с ароматным вяленым мясом, обжаренной сушеной рыбой и жареными голубиными птенцами с сыром. Забрав все с собой, Ли Мин удалился и в спешке, давясь, набил полный живот. Заблестели чистые тарелки и блюдца. Ли Мин утер рот шелковым платком, прошел в гостиную и, распрямившись, встал около полки. Симэнь поведал ему о посещении Ли Гуйцзе.

– Я давно там не был, господин-батюшка, и представления не имею, как они там живут, – сказал Ли Мин. – Но если разобраться, Гуйцзе тоже винить не приходится. Там мамаша всем заправляет. Вы уж на мою сестру не серчайте, батюшка. А я, как выберусь, сам с ней поговорю.

Семейный пир продолжался до первой стражи. Первыми удалились на покой Чэнь Цзинцзи с женой. Симэнь еще угостил Ли Мина вином и отпустил, наказав:

– Туда пойдешь, не говори, что мы пировали.

– Само собой разумеется, батюшка, – заверил его певец.

Симэнь велел слугам проводить его и запереть ворота. Потом разошлись и остальные. Симэнь опять остался с Юэнян.

О том же говорят и стихи:

На другой день небо прояснилось. Едва Юэнян закончила туалет и подсела к Симэню полакомиться пирожками, как послышался голос Дайаня:

– Дядя Ин и дядя Се пожаловали, ждут в зале.

Надобно сказать, что мамаша Ли, хозяйка Ли Гуйцзе, из опасения, как бы Симэнь не вздумал проучить певичку, послала Ин Боцзюэ и Се Сида жареного гуся и кувшин вина. Вот они и пришли звать Симэня мириться с Гуйцзе.

Симэнь отложил пирожок и пошел было к друзьям, но его удержала Юэнян.

– Понять не могу, зачем принесло этих ходатаев? – изумилась она. – Поешь, тогда и пойдешь. Ну чего всполошился? Пусть подождут. И не ходи, пожалуйста, никуда в такую погоду.

– Вели слуге принести пирожков. Надо их угостить, – сказал Симэнь, направляясь к друзьям.

– Угостить угости, а не слушай ты их, – наказывала жена. – А то опять уведут. В такой снег надо дома сидеть. Ведь сегодня будем справлять день рождения сестры Мэн.

– Знаю, – отозвался Симэнь.

После взаимных приветствий Ин Боцзюэ сказал:

– Рассердился ты на нее, брат. Мы тоже хозяйку пробрали как полагается. Сколько, говорим, брат в твоем заведении серебра и вещей дорогих оставил! А если задержался, значит, можно на другой лад запевать, да? Красотке, говорим, заезжих купцов тайком заводить дозволяешь? Но шила в мешке не утаишь – брат сам ее и застукал. Как же, мол, ему не злиться? Не только ему, говорим, и нам-то не по себе стало. Так мы хозяйку отчитали, что ее совесть пробрала. Нынче утром нас приглашает. Обе они на колени перед нами встали, ревут, боятся – ты дела так не оставишь. Угощение готовят, просили тебя пригласить. Прощение будут вымаливать.

– Я с ними расправляться не собираюсь, – заявил Симэнь, – и идти туда не намерен.

– Твое негодование, брат, вполне понятно, – поддержал его Боцзюэ, – но, по правде говоря, Гуйцзе тут не причем. Ведь этот самый Дин Шуанцяо всегда был поклонником Гуйцин. Он Гуйцзе-то и не приглашал. Тут вот как дело было. Эти южные купцы только накануне заявились. Они товары перегружали с корабля, принадлежащего отцу Дин Шуанцяо, на корабль земляка – студента императорского училища Сынов Отечества[346] Чэня, по прозванию Хуайский, – отпрыска советника Чэня из Императорской библиотеки. Дин Шуанцяо решил, значит, угостить по такому случаю студента Чэня и пошел к мамаше Ли в заведение. Только он десять лянов серебра выложил, как нагрянули мы. У них целый переполох начался – не знали, куда деваться. Дин Шуанцяо сзади спрятали, где ты его и накрыл. Честно скажу: он к Гуйцзе даже не прикоснулся. Гуйцзе с мамашей клялись нам с братом Се, в ногах валялись, все упрашивали, чтобы мы тебя пригласили. Они б тебе объяснили всю эту запутанную историю и хоть немного умерили твой гнев.

– Я жене слово дал больше к ним не ходить, – отвечал Симэнь. – А чего мне гневаться! Так и скажи, пусть не волнуются. Не могу пойти. Сегодня у меня дома дела есть.

Ответ Симэня всполошил Ина и Се.

– Как же так, брат? – пав на колени, умоляли они. – Если ты не пойдешь, значит, зря они нас упрашивали? Скажут, мы тебя даже и приглашать не пытались. Пойдем, брат! Посидишь немного и уйдешь.

Они пристали с такой настойчивостью, что Симэнь, наконец, согласился. Друзья немного полакомились пирожками, а Симэнь велел Дайаню принести одежду.

– Куда хозяин собирается? – спросила слугу Юэнян, беседовавшая с Юйлоу.

– А я не знаю, – отвечал Дайань. – Батюшка меня за одеждой послал.

– Арестантское твое отродье! – заругалась хозяйка. – Будешь от меня скрывать, разбойник, да? Пусть только хозяин поздно придет, ты мне за все ответишь. Ведь нынче день рождения госпожи Третьей. Так что пусть раньше является, а не средь ночи. Тогда ты мне лучше на глаза не показывайся, разбойник, сама бить буду, арестантское отродье!

– Я ведь не виноват, матушка, – оправдывался Дайань, – за что ж меня бить собираетесь?

– А почему он так бросился, когда пришли эти негодяи? – упрекала его Юэнян. – Ведь он спокойно завтракал, а тут и еду бросил – к ним помчался. Уж и не знаю, в какой омут затащат его на этот раз.

Было двадцать шестое число одиннадцатой луны – день рождения Мэн Юйлоу. Не будем рассказывать, как готовились к угощению, а скажем о Симэнь Цине.

Пока он собирался к Гуйцзе, в зале заведения мамаши Ли уже накрыли стол. Были приглашены две певицы со стороны.

Навстречу гостям вышли разодетые Гуйцзе и Гуйцин. Хозяйка опустилась на колени и стала просить прощения. Пока Гуйцзе и Гуйцин обносили гостей вином, Ин Боцзюэ и Се Сида балагурили, шутили и отпускали остроты.

– Мне спасибо говори, – обратившись к Гуйцзе, распинался Ин Боцзюэ. – Я все губы отшлепал, язык чуть не отнялся, пока твоего возлюбленного уломал. А ты от меня отворачиваешься. А что, если б заартачился, все б глаза выплакала, на улицу ведь пришлось бы выходить гостей песнями зазывать. Да что толку! Кто б глядеть-то на тебя стал! А все я уговорил, я уладил.

– Вот попрошайка противный! – заругалась Гуйцзе. – Так бы и стала я прохожих зазывать! Ух, как бы я тебя отругала!

– Ишь, негодница! Молебен не отстояла, а уж на монаха замахиваешься, неблагодарная! Когда тебя бросил, ты по другому пела, а теперь крылья обсохли и опять нос воротишь, да? А ну-ка, поди сюда да погрей мне губы. Что-то застыли.

И Боцзюэ обхватил и расцеловал Гуйцзе.

– Вот насильник! – закричала певица. – Лезет с ножом к горлу. Гляди, батюшку вином облил.

– Как она подлизывается, потаскушка, пигалица лукавая! – засмеялся Ин Боцзюэ. – Сударика пожалела: «Батюшку облил». Как ведь ласково называет-то, а я уж как пасынок,[347] мне ласка не положена.

– Ну хорошо, буду называть тебя сынком.

– Поди-ка, что расскажу, – позвал ее Боцзюэ и начал: – Побратались как-то молоденький краб и лягушонок, а кому называться старшим братом, а кому младшим – не знали. И решили: кто канаву перепрыгнет, тот и будет старшим. Лягушонок прыгнул раз, прыгнул другой – перепрыгнул. Краб только натужился, видит: две девицы к канаве за водой подходят. Обмотали они краба веревкой, зачерпнули воды и домой, а краба-то и забыли прихватить. Видит лягушонок – краб ни с места, спрашивает: «Чего ж ты не прыгаешь?» А краб ему в ответ: «Я бы прыгнул, да погляди, как меня эти девки опутали».

Гуйцзе и Гуйцин с кулаками набросились на Ин Боцзюэ, а Симэнь хохотал до упаду.

Однако не будем рассказывать, как они развлекались «среди букета цветов и узорной парчи», а перенесемся на время в дом Симэня и У Юэнян.

Ответный прием совпал с рождением Мэн Юйлоу. В покоях Юэнян сидели тетушка У – невестка Юэнян, золовка Ян и обе монахини. До самого заката прождали они Симэня, но он все не появлялся. Юэнян выходила из себя.

– До сих пор не показывается, а! – говорила, хихикая, Цзиньлянь, держа за руку Пинъэр. – Мы пойдем к воротам, поглядим.

– И охота вам! – удивилась Юэнян.

– Пойдем за компанию, – обратилась Цзиньлянь к Юйлоу, подхватывая ее за руку.

– Я прибаутки слушаю, – отозвалась Юйлоу. – Погодите, мать наставница еще одну расскажет и пойдем.

– Только постных не надо, я смачные обожаю, – посоветовала Цзиньлянь и присоединилась к остальным, окружившим монахинь.

– Что расскажет, то и слушай, – заметила Юэнян. – К чему мать наставницу неволить!

– Вы, сестры, наверно, не представляете, какие мать наставница прибаутки знает! – не унималась Цзиньлянь. – В прошлый раз мы упросили, она нам такие рассказывала! Ну, расскажите, мать Ван!

Монахиня Ван не спеша устроилась на кане поудобнее и начала:

– Миновал человек полпути и видит – навстречу ему тигр. Приготовился тигр его съесть, а человек взмолился: «Погоди, – говорит, – у меня старая мать останется. Ей восемь десятков лет. Кто за ней ухаживать будет? А то пойдем ко мне. Я тебе поросенка дам». Пожалел его тигр, пошел за ним. Рассказал сын матери, а она тем временем соевый творог отжимала. Жалко ей стало поросенка, она и говорит: «Дай вот ему поесть творожку». «Мать! – воскликнул сын. – Неужто ты не знаешь! Не ест он постного».

– Ну, неинтересная это прибаутка, – выразила неудовольствие Цзиньлянь. – Мне тоже постное да пресное не по душе. Я что поострее люблю.

– Вошли снохи свекра с днем рождения поздравить, – продолжала монахиня Ван. – Подносит чарку старшая сноха и говорит: «Вы у нас, батюшка, как чиновник». «Чем же я на чиновника похож?» – спрашивает свекор. «Вы на почетном месте восседаете, все в доме от мала до велика вас боятся. Чем не чиновник!» За ней поднесла чарку вторая сноха и говорит: «Вы у нас, батюшка, как свирепый подручный из управы». «Чем же я похож на него?» – спрашивает свекор. «Как чем?! Только крикнете, у всех в доме от мала до велика поджилки со страху трясутся». «Доброе ты обо мне слово молвила», – похвалил ее свекор. Подносит вина третья сноха и говорит: «Не чиновник вы, батюшка, и не подручный из управы». «Ну, а кто?» – спрашивает. «Заштатный постельничий вы у нас, батюшка», – отвечает сноха. «Это почему ж?» «Да потому, батюшка, – отвечает, – что во все наши шесть спален вхожи».

Все рассмеялись.

– Ишь, лысая карга,[348] – заворчала Цзиньлянь, – нас шестерых приплела. Если такой постельничий смелости наберется, пусть только попробует к нам в спальни заглянуть, пес плешивый, мы ему задницу так наломаем!

С тем Цзиньлянь, Юйлоу и Пинъэр пошли к воротам поглядеть, не покажется ли Симэнь.

– И где он в такой снег пропадает? – гадала Юйлоу.

– Да скорее всего у потаскухи Гуйцзе, – проговорила Цзиньлянь.

– После погрома? – удивилась Юйлоу. – Не может быть! Зол он на нее. Зарекался, не пойдет больше. Давай об заклад биться – нет его там.

– По рукам! – подхватила Цзиньлянь. – Сестрица Ли, будешь свидетелем. Я говорю: он сейчас у Гуйцзе. Позавчера он избил потаскуху, вчера к нам Ли Мин, черепашье отродье, заходил выведать как и что, а нынче с утра Ин и Се ходатаями пожаловали. Они-то его туда и затащили. Тут, по-моему, все старая сводня с потаскухой обмозговали. Им только его заполучить да прощение вымолить. А там и у жаровни разгорячить нетрудно будет и под полог заманить. Но до каких же пор они его держать собираются, а? Может быть, он сегодня вообще не придет. А ты сиди, жди его, Старшая!

– Тогда б он слугу прислал предупредить, – заметила Юйлоу.

Тем временем мимо проходил уличный торговец семечками. Пока они покупали тыквенные семечки, с восточной стороны неожиданно показался Симэнь верхом на лошади. Женщины тотчас же скрылись за воротами.

– Ступай посмотри, кто там у ворот стоит, – послал Симэнь вперед Дайаня.

– Это матушка Третья, матушка Пятая и матушка Шестая семечки покупают, – доложил слуга, подавшись на несколько шагов вперед.

Возле дома Симэнь Цин спешился и проследовал к задним малым воротам. Юйлоу и Пинъэр поспешили сказать о приезде хозяина Юэнян. Цзиньлянь же спряталась в тени за белым экраном. Когда Симэнь проходил мимо экрана, она выскочила прямо на него.

– Как ты меня напугала, негодница! – упрекнул ее Симэнь. – А что вы у ворот делали?

– И ты еще спрашиваешь! – обрушилась на него Цзиньлянь. – А где ты пропадал до этаких пор? Заставил жен у ворот дожидаться.

Симэнь Цин вошел в дом. В покоях Юэнян был накрыт стол и расставлены как полагается закуски и вино. Юйсяо держала кувшин, а дочь Симэня подносила чарки. Первую она поднесла Симэню, потом обнесла всех остальных. Когда все заняли свои места, Чуньмэй и Инчунь усладили пирующих музыкой и пением.

Вскоре со стола все убрали, а потом накрыли вновь – в честь Мэн Юйлоу. Появилось сорок блюд всевозможных редких яств, множество изделий из фруктов. Из кувшинов струился дивный аромат, в кубках радугой играло вино. Пировали до первой стражи. Будучи почетной гостьей, невестка У выпила немного и удалилась в заднюю комнату, а Юэнян и остальные жены в компании Симэнь Цина играли на пальцах, в домино и составляли по очереди рифмованные строфы.

– Раз моя очередь, – сказала Юэнян, – давайте составлять строфы по напеву и сверять с костями домино. Объявляется напев, вынимаются две кости и декламируется двустишие из «Западного флигеля».[349] Кто вынет названную в двустишии кость, пьет чарку.

Она стала доставать кости и объявила:

– Напев «Шестая госпожа»:

Кости не сошлись.

Следующим сидел Симэнь Цин.

– «Красавица Юй», – объявил он напев:

Симэнь вынул кость «главный полководец», и ему налили чарку вина.

За ним настала очередь Ли Цзяоэр.

– «Цветок нарцисса», – объявила она:

Не сошлось.

Взялась Цзиньлянь.

– «Почтенный Бао», – объявила она напев:

Цзиньлянь вынула кость «три – пять» и осушила чарку.

За ней шла Пинъэр.

– «Прямого, честного люблю», – объявила она:

Кости опять не сошлись.

Подошла очередь Сунь Сюээ.

– «Юнец конопатый», – объявила она:

И опять не сошлись кости.

Наконец, взялась Юйлоу.

– «Помню чары твои», – объявила она:

Юйлоу вынула четверку – кумач густой, и Юэнян, закрывая игру, велела Сяоюй наполнить чарку.

– Матушке Третьей поднеси, – распорядилась хозяйка и обернулась к Юйлоу: – Тебе следовало бы три больших кубка выпить. Ведь у тебя под боком будет жених. Допивайте чарки, – поторопила она остальных, – давайте проводим их в спальню.

– Не смеем ослушаться! – поддержала ее Цзиньлянь.

Юйлоу сгорала от стыда. Когда опустели чарки, всей компанией проводили Симэня к Юйлоу в спальню. Она пригласила их посидеть, но никто не стал задерживаться.

– Доброй ночи, детки мои! – шутила над Юйлоу Цзиньлянь. – Мать завтра тебя проведать придет, дочка. Смотри, не капризничай! – Цзиньлянь обернулась к Юэнян и продолжала: – Дочка-то у меня уж больно молода. Вы уж, свашенька, не очень строго с нее взыскивайте, как мать прошу.

– Перекисшим уксусом[353] ты подправляешь, девка! – отвечала Юйлоу. – Я с тобой завтра поговорю.

– Когда сваха по лестнице поднимается, мы, матери, как на иголках сидим, – не унималась Цзиньлянь.

– Ну что ж ты, дочка, посидела бы со мной немножко, – продолжала Юйлоу.

– Мы тебе не ровня, не родня – твоему забору двоюродный плетень, – ответила Цзиньлянь и пошла вместе с Пинъэр и падчерицей.

У малых ворот Пинъэр поскользнулась и упала.

– Ты, сестрица, как слепая плетешься, а бугорок попался – падаешь, – с укоризной заметила Цзиньлянь. – Вот и веди тебя! Я-то с тобой ногой в снег угодила и туфельки запачкала.

– У самых ворот и снег оставили, – услышав их разговор, проворчала Юэнян. – Не раз слугам наказывала. Нет, так и не убрали, рабские отродья! Тут только и падать! – Она кликнула Сяоюй: – Ступай фонарь принеси! Проводишь матушку Пятую и матушку Шестую.

– Смотри-ка, – обратился Симэнь к Юйлоу, – сама в грязи вымазалась, негодница, и к другим навязывается. Упрекает, ей, мол, туфли выпачкали. Мелет языком, а они ей ни слова. Вот негодница! И вчера тоже ни с того ни с сего запели «Месяц медовый их вновь посетил». Это она, наверное, их подговорила.

– А что она хотела этим сказать? – спросила Юйлоу.

– Да то, что, мол, Старшая сама на примирение напросилась, нарочно, мол, вслух молилась, чтоб я услыхал. В общем, ночного свидания захотела, вот что, – пояснил Симэнь.

– Ведь Пятая все песни знает, не то что мы.

– Эх, не знаешь ты, как эта негодница всех подстрекает!

С этими словами они легли, но не о том пойдет речь.

Вернемся к Пань Цзиньлянь и Ли Пинъэр. В разговоре, пока они шли, Цзиньлянь все время называла Пинъэр то «сестрица Ли», то «госпожа Хуа». Когда подошли к внутренним воротам, падчерица повернула к себе в боковой флигель, а Сяоюй с фонарем проводила обеих женщин в садик. Цзиньлянь захмелела и держалась за Пинъэр.

– Пьяная я, – говорила она. – Ты уж меня доведи до спальни как-нибудь.

– Да ты совсем трезвая, – уговаривала ее Пинъэр.

Они добрались, наконец, до спальни Цзиньлянь и отпустили Сяоюй. Цзиньлянь оставила Пинъэр выпить чаю.

– А ведь тебе тогда у нас не бывать бы, правда? – говорила Цзиньлянь. – А благодаря кому в дом вошла, а? А сейчас все мы, сестры, по узкой дощечке идем. Чего я из-за тебя натерпелась тогда! Чего только на меня за глаза ни наговаривали! Но добрая у меня душа – Небо тому свидетель.

– Знаю, сестрица, скольких хлопот тебе это стоило. Никогда не забуду твоей доброты и милости.

– Я тебе и говорю, чтоб не забывала.

Чуньмэй подала чай. Вскоре Пинъэр простилась с Цзиньлянь, и та осталась одна, но не о том пойдет речь.

Да,

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

И на другой день невестка У, золовка Ян и матушка Пань поздравляли Мэн Юйлоу с днем рождения. Юэнян пировала с гостями в заднем зале. Но на этом мы их и оставим.

Тем временем вот что случилось в доме Симэня. У слуги Лайвана от чахотки умерла жена, и Юэнян женила его на дочери гробовщика Сун Жэня. Вначале ее продали в служанки судье Цаю, но она чем-то провинилась и ее просватали за повара Цзян Цуна. Симэнь Цин часто посылал Лайвана за поваром, и Лайван бывал у Цзян Цуна дома и утром и вечером, встречался и с его женой. Они, случалось, выпивали, флиртовали, а потом и совсем сблизились.

Однажды Цзян Цун не поделил с напарником какие-то деньги, и, подвыпив, они затеяли драку. Напарник пырнул Цзян Цуна ножом, и тот рухнул замертво на пол. Убийца скрылся, а жена Цзяна стала просить Лайвана поговорить с Симэнь Цином, чтобы тот от ее имени заявил властям да подговорил помощника правителя разыскать преступника и осудить на смерть, что явилось бы возмездием за убийство Цзян Цуна.

Лайван впоследствии скрыл это от хозяйки, сказав лишь, что молодая вдова – большая мастерица-рукодельница. Юэнян выделила пять лянов серебром, две перемены нарядов, четыре куска синего и красного холста да кой-какие украшения и женила на ней Лайвана. Молодую звали Цзиньлянь. Юэнян сочла неудобным появление второй Цзиньлянь и дала ей имя Хуэйлянь. Родилась Хуэйлянь в год под знаком лошади. Ей исполнилось двадцать четыре.[354] Она была двумя годами моложе Цзиньлянь. Приятное матового цвета лицо, не полна и не худа, не низка, не высока, а ножки даже немного меньше, чем у Цзиньлянь. Сметливая и прыткая, она ловко приноравливалась к любым переменам. Умела белиться и румяниться, красиво одеваться и возбуждать своим щегольством окружающих. Одним словом, настоящая мастерица соблазнять чужих мужей и разрушать семейные устои. Если сказать о ее способностях, то она, бывало:

Первое время Сун Хуэйлянь ничем не выделялась. Как и остальные жены слуг трудилась у котлов, но такое занятие было ей, похоже, не по душе. Прошел месяц с небольшим, и она начала подражать Юйлоу, Цзиньлянь и остальным хозяйкам. Сделала пышную, с высоким пучком прическу, уложила на висках локоны, чем сразу обратила на себя внимание Симэня, когда подавала чай. И вот у хозяина созрел план. Он выделил Лайвану пятьсот лянов серебра и послал его в Ханчжоу закупить одежды для своих домашних на все сезоны, а также заказать расшитые змеями и драконами парадные парчовые халаты, которые предназначались в подарок государеву наставнику Цай Цзину ко дню его рождения. Поездка сухим путем должна была занять добрых полгода. Лайван отбыл в середине одиннадцатой луны, и теперь Симэнь Цин мог спокойно развлекаться с его женой. Тут подошел день рождения Мэн Юйлоу. Симэнь сидел дома, когда Юэнян и остальные пировали в задней зале.

– Накрой для хозяина отдельный стол, – наказала хозяйка Юйсяо.

Симэнь Цин из-за дверной занавески поглядывал на Хуэйлянь. Одетая в красную шелковую кофту на застежке и лиловую тафтяную юбку, она наполняла чарки вином.

– Кто это в красной кофте? – нарочно спросил хозяин Юйсяо.

– Это Хуэйлянь, новая жена Лайвана, – отвечала горничная.

– А почему к красной кофте лиловая юбка? – спросил Симэнь. – Какой странный вид! Скажи госпоже, чтоб дала ей юбку другого цвета.[355]

– Она и эту-то у меня одолжила, – заметила Юйсяо.

Кончился пир в честь Юйлоу. Как-то Юэнян была на дне рождения у соседки в доме богача Цяо. Симэнь вернулся домой после обеда и был навеселе. У задних ворот ему встретилась Хуэйлянь. Он обнял ее и поцеловал.

– Дитя мое! – шептал он. – Если не будешь противиться, дам тебе украшения и одежды, какие только пожелаешь.

Хуэйлянь, не говоря ни слова, оттолкнула Симэня и убежала, а он вернулся в покои Юэнян и велел Юйсяо вынуть кусок голубого атласа.

– Ты вот что ей скажи, – наказывал Симэнь. – Хозяин, мол, заметил вчера на пиру, что ты была в красной кофте и лиловой юбке. Одно, мол, к другому не идет, и вид у тебя был странный. Скажи еще: эту лиловую юбку ты, мол, у меня одолжила, вот хозяин и велел передать тебе на юбку атласу.

Хуэйлянь развернула кусок.

– Сошью из него юбку, – сказала она, разглядывая атлас, на бледно-голубом поле которого красовались узор «радость встречи» и цветы четырех времен года.[356] – А хозяйка спросит, что ей ответить?

– Не волнуйся, – успокоила ее Юйсяо. – Хозяин ей сам все объяснит. Говорит, если ты противиться не будешь, он тебе все купит, чего только ни пожелаешь. Он хочет с тобой встретиться сегодня, пока хозяйки нет. Согласна?

Хуэйлянь засмеялась, но промолчала.

– А когда хозяин прийти собирается? – наконец спросила она. – Я у себя буду ждать.

– Хозяин говорит, у тебя неудобно. Могут слуги увидеть. Ты незаметно пройди под горку в грот, – учила Юйсяо. – Там нет никого, там и встретитесь.

– А вдруг госпожа Пятая или госпожа Шестая увидят? Хорошо ли? – сомневалась Хуэйлянь.

– Не бойся! Госпожа Пятая с госпожой Третьей играют в шашки у госпожи Шестой.

Свиданье было назначено, и Юйсяо пошла сказать Симэню. Она сторожила их у дверей, а тем временем к Цзиньлянь вбежала горничная Сяолуань и предупредила Юйлоу о возвращении хозяина. Женщины бросили шашки и разошлись. Удалилась в дальние покои Юйлоу, а за ней, напудрившись, и Цзиньлянь. У малых ворот Цзиньлянь заметила Сяоюй. Та стояла у двери, ведущей в покои Юэнян.

– Где хозяин? – спросила Цзиньлянь.

Сяоюй жестом указала в глубь сада. Цзиньлянь поняла, в чем дело, и направилась прямо к горке. У садовой калитки ей повстречалась Юйсяо, и, подумав, что именно с ней спутался Симэнь, Цзиньлянь решительно шагнула в сад.

– Не входите, – преградила ей путь испуганная Юйсяо. – Там хозяин…

– Испугалась я твоего хозяина, сучье твое отродье! – заругалась Цзиньлянь и, очутившись в саду, начала обыскивать каждый уголок. Когда она приблизилась к гроту Весны под горкой, любовники только-только кончили сраженье. Заслышав шаги, Хуэйлянь торопливо поправила платье и выбежала наружу.

– Что ты тут делаешь, вонючка проклятая? – спросила Цзиньлянь.

– Хуатуна искала, – отозвалась Хуэйлянь, густо краснея, и бросилась прочь.

Цзиньлянь вбежала в грот. Симэнь одевался.

– Бесстыдник! – ругалась Цзиньлянь. – Вот ты как себя ведешь со служанками! И это средь бела дня! Так бы уши и отодрала шлюхе, да та сбежала. Значит, она тебя искала. Ты, выходит, и есть Хуатун? Когда с ней спутался? Правду говори! А то Старшая придет, все расскажу. Не будь я Цзиньлянь, если морду ей не набью. Будет у меня ходить, как свинья, заплывшая. Чай, думал, пока мы шашками заняты, я со своей мишенью поиграю? Да только от глаз матери не скроются твои проделки!

– Да потише ты, негодница, – засмеялся Симэнь. – Раскричалась, хочешь, чтобы все слыхали? Первый раз с ней встретился. Сущую правду говорю.

– Первый или второй, – не унималась Цзиньлянь, – не верю я ни единому твоему слову. Если уж тебя эта шлюха, рабское отродье, прельстила, вдвоем-то вы тут набаламутите. Смотри, брюхатой не сделай. Тогда на себя пеняй, узнаю, вам обоим покажу.

Симэнь, смеясь, вышел из грота. В дальних покоях Цзиньлянь услышала разговор служанок.

– Слыхала, – говорила одна, – едва хозяин воротился, наказал Юйсяо кусок голубого атласа в платок завернуть. В передние покои понесла, а кому, не знаю.

Цзиньлянь сразу поняла, кому хозяин подарил атлас, но ничего не сказала Юйлоу.

Сун Хуэйлянь теперь целыми днями не отходила от Цзиньлянь: то готовила отвар, то шила туфельки, а то подсаживалась к ней, чтобы помочь обыграть в шашки Пинъэр. Симэнь Цин, как и раньше, не упускал случая развлечься с Хуэйлянь, дарил ей потихоньку одежды и платки, головные украшения и ароматный чай. Серебро она теперь считала лянами, покупала искусственные цветы, помаду и пудру. Мало-помалу стала совсем непохожей на прежнюю Хуэйлянь, и это бросалось всем в глаза.

– Хуэйлянь хорошо готовит, – как-то сказал хозяйке Симэнь и велел ей больше не ходить на общую кухню.

Хуэйлянь стала служить в маленькой кухоньке Юэнян, готовила ей закуски и заваривала чай, а также вышивала, но говорить об этом подробно нет надобности.

Послушай, дорогой читатель! Никогда хозяин не должен заводить шашни со служанками или женами слуг, потому что рано или поздно это нарушит положение старшего и младшего, приведет к обману и изменам, и не справиться тогда с упадком нравов.

О том же свидетельствуют стихи:

Однажды, было это восьмого числа в двенадцатой луне, Симэнь встал рано. Он уговорился с Ин Боцзюэ пойти на похороны помощника областного правителя Шана и велел слугам вывести двух лошадей. В большой зале, окруженный жаровнями, сидел он в ожидании своего друга, но тот все не появлялся. Прибыл Ли Мин, и тогда наряженные Чуньмэй, Юйсяо, Ланьсян и Инчунь запели и заиграли, внимая учителю. К Симэню подсел Чэнь Цзинцзи, и между ними завязался разговор. Не успели спеть третью песню о цветущей сливе-мэй, как показался Ин Боцзюэ, сопровождаемый Ин Бао, который нес под мышкой свернутый ковер. Певицы собрались уходить, но их удержал Симэнь.

– Чего это вы прячетесь? – спросил он. – Ведь это дядя Ин! А ну-ка, поклонитесь ему, как полагается.

Хозяин и гость обменялись приветствиями и сели. Симэнь велел служанкам отвесить Ину низкий поклон, что они и сделали. Ин Боцзюэ поспешно встал и начал расхваливать служанок:

– Тебе, брат, счастье подвалило, – обратился он к Симэню. – Гляди, какие у тебя красавицы выросли! Одна другой краше. Нежны, как молодой лучок. Вот прелесть! А дядя Ин второпях-то с собой ничего не взял, с пустыми руками явился. Ладно, помада за мной.

Певицы удалились. Появился Чэнь Цзинцзи и, отвесив поклон, сел рядом.

– Отчего это так поздно? – спросил Симэнь.

– Всего и не расскажешь, – начал Ин Боцзюэ. – Старшая дочь разболелась. Сегодня ей чуть получше. Жена так волновалась! Домой ее взял. Пусть немного развеется. Вот с ней и провозился. То Ин Бао за носилками послал, то надо было кое-что купить. Вот до сих пор и мотался.

– Заставил меня ждать, – упрекнул Симэнь. – Ну, давай поедим, а потом и пойдем.

Симэнь велел слуге сказать, чтобы подали завтрак. Ли Мин заметил Ин Боцзюэ и опустился на одно колено.

– Ли Мин! – воскликнул Боцзюэ. – Давненько тебя не видал!

– Меня господин Сюй с северной окраины зазвал, у него и пробыл несколько дней, – объяснил певец.

Тем временем слуги накрыли стол и принесли завтрак. Тут было четыре блюда солений и десять блюд зелени, а также четыре блюда горячих закусок: вареные ножки, жареные голубята, паровые блины с салатной горчицей и пельмени с куриной начинкой. В оправленных серебром чашках дымился рис, красовались блюда с кедровыми орехами и каштанами, плодовыми косточками, корицей и сахаром. Симэнь Цин завтракал в компании с Ин Боцзюэ и Чэнь Цзинцзи. Принесли маленькие серебряные чарки и наполнили их чжэцзянским вином. Каждый выпил по три чарки и кувшин был еще больше, чем наполовину полон, но Симэнь велел Хуатуну унести его вместе со столом.

– Отнеси во флигель и доешьте вместе с Ли Мином, – распорядился он и стал одеваться.

Они верхом отбыли на похороны помощника областного правителя Шана, а Ли Мин остался в западном флигеле доедать блюда. Между тем, после отъезда Симэня, Юйсяо, Ланьсян и остальные девушки еще поиграли немного на инструментах, потом начали дурачиться и забрели в восточный флигель к Симэнь Старшей.

Чуньмэй с ними не пошла. Она осталась с Ли Мином заняться игрою на лютне. Широкие рукава ниспадали ей на руки, и подвыпивший Ли Мин стал невольно пожимать их, припадая к певице.

– Ах ты, негодяй проклятый! – в гневе закричала Чуньмэй. – Как ты смеешь руки мои лапать? Заигрывать со мной вздумал? Жить тебе надоело? Ты что, не знаешь, кто я такая? Разъелся на отборных-то харчах, жир в тебе заиграл, негодяй. Ишь, за руки хватать вздумал! Не там клад ищешь, негодяй! Поди, сперва разузнай, а уж потом копай! Надо же, руки жмет! Погоди, придет хозяин, все скажу. Стрелой отсюда вылетишь. Думаешь, кроме тебя и учителей не найдется? Да таких негодяев в веселых домах хоть пруд пруди. Уберешься, меньше вони будет.

Так ругалась Чуньмэй, что Ли Мин понял – не до жиру, быть бы живу. Прихватил он свои пожитки и ушел.

Да,

Напуганный Ли Мин убежал, а рассвирепевшая Чуньмэй пошла прямо в дальние покои.

Цзиньлянь между тем играла в шашки с Юйлоу и Пинъэр. Тут же была и Сун Хуэйлянь.

– Кого ты ругаешь, негодница? – заслышав брань, спросила Цзиньлянь. – Кто тебя так взвинтил?

– Известно кто! – отвечала в сердцах Чуньмэй. – Ли Мин, подлец несносный. Перед уходом хозяин ему, как порядочному, кушанья оставил, а тут еще Юйсяо с Ланьсян возню затеяли, давай перед ним дурачиться, его и взбудоражили, а сами во флигель к молодой госпоже убежали. Смотрит – нет никого, и как меня что есть силы за руку схватит! А сам пьяный, подлец. Глядит на меня, зубоскалит. Думает, ему прощу. А я как пошла его отчитывать, он пожитки в охапку и был таков. Жаль, не влепила ему пощечину! Знай, подлец, к кому пристаешь. Я тебе не девка какая-нибудь, с которой любые штучки вольно проделывать. Я ему, бесстыжему, так морду намою!

– Смотри, ты вся побледнела! – сказала Цзиньлянь. – Провалились твои занятия, выгнать надо этого подлеца, и дело с концом. Нечего ему на пении деньги наживать! С какой это стати, спрашивается, он с моей служанкой будет заигрывать?! Знаю, из подлеца порок так наружу и прет.

– Несладко ему придется, – заметила Чуньмэй. – Правда, он брат госпожи Второй. Только неужели она вступится, зло затаит? Достанется мне тогда, а?

– Сама посуди, – рассуждала Сун Хуэйлянь. – Раз ты в дом учителем нанялся, нельзя с девушками заигрывать. Тебе деньги платят, тебя содержат. Значит, обязан, как к родителям, относиться. Вон целыми днями ведь ешь да чаи распиваешь.

– Мало того, – вмешалась Цзиньлянь. – Ему еще деньги давай, подлецу. Пять лянов в месяц вынь да положь. Плохо ты кончишь! Спроси-ка во всем доме, кто из слуг храбрости наберется перед хозяином зубоскалить да шутки шутить, а? Хорошо, если только отругает, а то хозяину под руку попадешь – выпорет. Тогда глаза перестанешь пялить, подлец несчастный! Знал хозяйскую ласку, познаешь и таску! А ты где была? – спросила она Чуньмэй. – Зачем там рассиживалась после ухода батюшки, а? Сама ему дала повод заигрывать?

– Да я из-за подружек задержалась, – отвечала Чуньмэй. – Они там разбаловались.

– А где они сейчас? – спросила Юйлоу.

– У молодой госпожи.

– Пойду посмотрю, – сказала Юйлоу и вышла.

За ней через некоторое время удалилась и Пинъэр, чтобы послать служанку за Инчунь.

Под вечер, когда вернулся Симэнь Цин, Цзиньлянь подробно рассказала ему о случившемся. Хозяин наказал Лайсину не пускать Ли Мина в дом. Певец больше не смел показываться.

Да,

В подтверждение тому стихи:

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в следующий раз.

Так вот. Кончилась двенадцатая луна, и повеяло весной. Пришел Новый год.[357] Симэнь Цин уехал на праздничный пир. У Юэнян была в гостях у старшей невестки У. В полдень Юйлоу и Цзиньлянь пришли к Пинъэр поиграть в шашки.

– На что бы нам сыграть? – спрашивала Юйлоу.

– Давайте сыграем три партии, – предложила Цзиньлянь. – Проигравшая дает пять цяней на угощение. На три цяня чжэцзянского вина покупает, на два – свиную голову, а Хуэйлянь сварить велим. Она, говорят, по этой части мастерица, на вязанке соломы разваривает.

– А как же без Старшей? – выразила сомнение Юйлоу.

– А в чем дело! Выделим ей долю и все, – ответила Цзиньлянь.

Расставили шашки. После трех партий проигравшей оказалась Пинъэр. Цзиньлянь велела Сючунь позвать Лайсина. Ему дали пять цяней и послали купить кувшин чжэцзянского вина и свиную голову с ножками.

– Отнеси на кухню и отдай Хуэйлянь, – наказала Цзиньлянь. – Скажи, чтоб быстрей сварила и принесла матушке Третьей. Мы туда пойдем.

– Пусть она лучше сюда принесет, сестрица, – посоветовала Юйлоу. – Нас там Цзяоэр с Сюээ могут увидеть. Тогда и их звать придется.

Цзиньлянь согласилась.

Вскоре Лайсин принес кувшин на кухню. Хуэйлянь и Юйсяо сидели на террасе и выбирали из тыквы семечки.

– Хуэйлянь! – крикнул Лайсин. – Матушка Пятая и матушка Третья к тебе с просьбой обращаются. Мне вот велели голову свиную с ножками купить, а тебе сварить и к матушке Шестой отнести.

– Некогда мне, – отвечала Хуэйлянь. – Я матушке туфли шью. Пускай кто-нибудь другой сварит. Только и знают меня просить.

– Хочешь вари, хочешь нет, дело твое. Я тебе покупки передал, а у меня свои дела есть, – сказал Лайсин и горделиво вышел из кухни.

– Ты уж брось пока эти семечки да ступай вари, – посоветовала Юйсяо. – Знаешь, у матушки Пятой язык какой! Такого шуму наделает.

– Откуда матушка знает, что я свиные головы умею варить, а? – засмеялась Хуэйлянь. – С чего это она меня заставляет?

С этими словами Хуэйлянь пошла на кухню. Она поскребла как следует свиную голову, потом ножки, вымыла их в чугунке и положила в печь всего одно длинное полено. Потом добавила в чашку с соусом немного аниса и других пряностей, помешала, залила им содержимое тагана и плотно прикрыла крышкой.

Не прошло и полстражи, как от нежного разваренного мяса отделилась кожа. Кушанье было готово и пахло так, что слюнки текли. Хуэйлянь выложила кушанье на большое блюдо, поставила его вместе с блюдечками имбиря и чеснока в квадратный короб и велела слуге отнести к Ли Пинъэр. Затем она подогрела вино.

Юйлоу разделила кушанье на равные доли, отложила одну на блюдо, налила кувшинчик вина и наказала служанке отнести в покои Юэнян.

Женщины наполнили чарки и только принялись за еду, как появилась сияющая Хуэйлянь.

– Как вам понравилось мое приготовление? – спросила она.

– Вот матушка Третья только что расхваливала, – сказала Цзиньлянь. – Умело, говорит, приготовлено. Смотри, как разварила.

– Правда, одной вязанкой соломы обошлась? – спросила Пинъэр.

– Откровенно говоря, и вязанки не ушло, – отвечала Хуэйлянь. – А то переварилась бы.

Юйлоу позвала Сючунь:

– Принеси-ка большую чарку для своей сестрицы.

Пинъэр велела Сючунь налить вина, а сама положила в тарелку свинины.

– Попробуй свое кушанье, – говорила она, подавая тарелку Хуэйлянь.

– Пожалуй, солоновато вышло. Соусу многовато влила. В другой раз буду знать, как вам нравится, – сказала Хуэйлянь и, отвесив три земных поклона, встала у края стола, присоединившись к пирующим.

Под вечер вернулась Юэнян. После приветствий Сяоюй стала угощать ее свининой.

– Это мы тут в шашки играли, – объяснила, улыбаясь, Юйлоу. – Сестрица Ли свиную голову нам проиграла, вот мы и оставили вам, сестрица.

– Когда только она проигрывает, это не совсем справедливо, – заметила Юэнян. – Я так полагаю: в эти праздничные дни почему бы каждой не устроить по очереди угощение? Барышню Юй пригласим, веселее будет. Лучше, по-моему, обойтись без азарта и не вводить в расходы одних за счет других. Как вы считаете?

– Вы правы, сестра, – поддержали все.

– Завтра пятый день нового года, – продолжала Юэнян. – Я угощаю первой и велю позвать барышню Юй.

Ли Цзяоэр должна была угощать шестого, Юйлоу – седьмого, а Цзиньлянь – восьмого.

– Мне повезло, – заявила Цзиньлянь. – У меня как раз день рождения подойдет. Одним выстрелом двух зайцев убью.

Спросили Сунь Сюээ, но она промолчала.

– Оставьте вы ее, – сказала Юэнян. – Нечего ее приглашать! Девятого пусть сестрица Ли угощает.

– Нет, девятого у сестрицы Пань день рождения, – заметила Юйлоу. – Матушка Пань и тетушка У, верно, придут.

– Тогда сестрица Ли десятого устроит, – согласилась Юэнян.

На том и порешили, но об этом хватит.

Пятого Симэнь был в гостях у соседа. На угощение к Юэнян были приглашены все жены. Пела барышня Юй. Пир продолжался целый день. На другой день угощала Ли Цзяоэр, за ней Юйлоу и Цзиньлянь, но об этом рассказывать подробно нет надобности.

Прошел и день рождения Цзиньлянь, поздравить которую приходили матушка Пань и невестка У.

Настал десятый день нового года. Угощение устраивала Пинъэр. Она велела Сючунь пригласить Сюээ, и той пришлось ходить за ней дважды. Сюээ согласилась прийти, но не шла.

– Я ж говорила, она не придет, – сказала Юйлоу. – Зачем ты ее насильно зовешь, сестрица? Ведь она кому-то сказала: у вас, мол, деньги, вам можно и пиры по очереди закатывать. А уж нашему брату, босоногим, нечего, говорит, под ослиными копытами мешаться. Вот она какие речи заводит. Ладно мы – так у нее и старшая сестра в ослицы попала.

– Ну, что вы все на нее внимание обращаете? – возмущалась Юэнян. – Это же баба неотесанная, дура набитая. Не понимаю, зачем ее вообще приглашать.

Попировали в покоях Пинъэр. Барышня Юй пением и музыкой услаждала собравшихся, а было их вместе с тетушкой У и дочерью Симэня восемь человек. Симэнь Цина в этот день не было дома.

– Если хозяин придет и распорядится накрыть на стол, подай ему в мои покои, – наказала Юэнян служанке Юйсяо.

После обеда прибыл Симэнь, Юйсяо помогла ему раздеться.

– А где хозяйка? – спросил он.

– Все у матушки Шестой пируют, – отвечала служанка. – Там тетушка У и матушка Пань.

– Какое у них вино? – спросил Симэнь.

– Цзиньхуа.[358]

– У меня есть жасминная настойка. Дядя Ин к Новому году поднес, – сказал Симэнь и распорядился открыть жбан. – Хороша! Им как раз подойдет, – сказал он, попробовав настойку, и велел Юйсяо и Сяоюй отнести жбан к Пинъэр.

Между тем Хуэйлянь наливала чарки и суетилась у стола. Когда она завидела служанок и бросилась к ним за жбаном, Юйсяо подмигнула ей и ущипнула за руку. Хуэйлянь сразу смекнула в чем дело.

– Кто тебе велел вино приносить? – спросила Юэнян.

– Батюшка, – отвечала Юйсяо.

– Когда он вернулся? – спросила хозяйка.

– Батюшка только что вернулся и спросил, какое вы пьете вино. Цзиньхуа, говорю. Батюшка мне и велел принести жбан жасминной настойки, которую дядя Ин преподнес.

– Если батюшка попросит, у меня накроешь стол и закусок подашь, – распорядилась Юэнян.

– Слушаюсь, – отозвалась служанка и удалилась в задние покои.

– Я пойду чай заваривать, – сказала немного погодя Хуэйлянь.

– Завари люаньского,[359] – распорядилась Юэнян. – Он у меня в спальне лежит.

Хуэйлянь засеменила вслед за Юйсяо. Та оказалась у дверей, ведущих в покои Юэнян, и опять подала Хуэйлянь знак. Хуэйлянь отдернула занавеску и вошла в спальню хозяйки. Симэнь сидел в кресле и пил вино. Она подошла к нему и села на колени. Они слились в поцелуе. Хуэйлянь старалась возбудить в нем желание, поила его вином из собственных уст.

– А у меня весь ваш ароматный чай вышел, батюшка, – лепетала она. – Не дадите еще немножко? А потом я у тетушки Сюэ цветы покупала, несколько цяней задолжала. У вас есть серебро? Дайте мне немного.

– У меня ляна два в кошельке осталось, – проговорил Симэнь. – Возьми их себе.

Симэнь хотел было приступить к делу.

– Неудобно, – остановила его Хуэйлянь. – А вдруг кто увидит?

– Не уходи нынче, ладно? – говорил Симэнь. – В дальних покоях насладимся.

– Только не в дальних, – покачала головой Хуэйлянь. – Там главная истопница дровами все завалила, не пройдешь. Вот если бы у матушки Пятой, было бы пре-крас-но!

У дверей сторожила Юйсяо, и они флиртовали в открытую. Говорят, язык держи и на дороге, ведь уши спрятались в траве.

Неожиданно появилась Сунь Сюээ. Когда до нее донесся смех из покоев Юэнян, она подумала, что там Симэнь с Юйсяо, но служанка сидела у дверей. Сюээ замедлила шаги, а Юйсяо, опасаясь, как бы она не пошла в комнату, бросилась ей навстречу и отвлекла вопросом:

– Матушка Шестая вас так звала на пир. Что ж вы не пошли?

– Отвернулась от нас судьба, – проговорила с горькой усмешкой Сюээ. – Чахнем, как туты на болоте. За ними на скакуне скачи, не угонишься. С чем я к ним на пиры-то пойду? Бедняки мы голоштанные.

В комнате кашлянул Симэнь. Сюээ поспешила на кухню, а Юйсяо отдернула занавеску. Хуэйлянь, озираясь по сторонам, выскользнула из комнаты и побежала заваривать чай.

– Матушка чай ждет, – крикнула ей Сяоюй. – Куда ж ты девалась?

– Чай готов, – ответила Хуэйлянь. – Ступай за орехами.

Вскоре Сяоюй внесла поднос, а Хуэйлянь – чай.

– Где ты пропала? – спросила Юэнян.

– Батюшка в вашей комнате был, – отвечала Хуэйлянь, – я не смела войти, ждала, пока сестра чай возьмет, потом за орехами ходила.

Они обнесли всех чаем, и Сяоюй с подносом ушла на кухню, а Хуэйлянь встала у стола поглядеть на игру в кости.

– «Длинную единицу», матушка, вы с «чистой шестеркой» составите, а «раздел меж небом и землей» здесь не подходит, – входя в раж, подсказывала Хуэйлянь. – Опять матушка Пятая выиграла. А у матушки Шестой пара «парчовых ширм». Матушка Третья, у вас «один – три» с «чистой пятеркой», всего четырнадцать очков. Вы проиграли.

– Видишь, люди играют, а ты чего со своим языком лезешь? – не выдержала Юйлоу. – Кто тебя просит?

Хуэйлянь не знала, куда деваться со стыда. Она густо покраснела и ушла.

Да,

Пировали до фонарей. Вдруг в комнате появился Симэнь Цин.

– Весело вы пируете, – засмеялся он.

– А, зятюшка пожаловал, – воскликнула невестка У и, поспешно встав, предложила Симэню свое место.

– К чему мужчина будет сидеть в женской компании? – заявила Юэнян. – Иди ко мне, там и пируй.

– В таком случае я пойду, – промолвил Симэнь и направился к Цзиньлянь.

Цзиньлянь пошла вслед за ним.

– Поди сюда, моя маленькая болтушка, – сказал подвыпивший Симэнь, взяв Цзиньлянь за руку. – Мне с тобой поговорить надо. Я хотел провести ночь с Хуэйлянь, да негде. Позволишь нам у тебя побыть, а?

– Какой гнусный вздор ты мелешь! – заругалась Цзиньлянь, – не знаю, как и назвать тебя. Путайся с ней где угодно, но что это еще за прихоть такая – ко мне? Нет здесь для нее места! Если б я, положим, и согласилась, этого не допустила бы моя Чуньмэй. Не веришь? Позови ее. Если она не будет против, я вас пущу.

– Раз вы против, мы пойдем в грот, – заявил Симэнь. – Вели служанкам отнести туда постель и пусть обогреют немного, а то холодно будет.

– И впрямь слов не нахожу! Как не ругать тебя! – не выдержав, засмеялась Цзиньлянь. – Можно подумать, эта шлюха, рабское отродье, мать твоя родная. С каким сыновним почтением ты ей служишь? Как Ван Сян,[360] средь зимы на обледенелом каменном ложе ради нее ложишься.

– Нечего надо мной насмехаться! – отбивался Симэнь. – Хватит язык распускать. Вели лучше грот подтопить.

– Иди уж, накажу, – отозвалась Цзиньлянь.

Гости разошлись, и Цзиньлянь велела Цюцзюй отнести в грот постель и фонарь. Когда в гроте Весны было все готово, Хуэйлянь проводила Юэнян, Цзяоэр и Юйлоу до задних ворот.

– Я к себе пойду, – сказала она, и Юэнян не стала возражать.

– Ладно, – согласилась она, – иди спать.

Хуэйлянь постояла еще немного у ворот и, убедившись, что никого нет, бросилась к гроту.

Да,

Сун Хуэйлянь проникла в сад. Она лишь прикрыла за собой садовую калитку, но запирать не стала, полагая, что Симэнь еще не пришел. Однако, войдя в грот Весны, Хуэйлянь нашла там Симэня. Перед ним горела свеча. Несло холодом. Лежанку покрывал слой пыли. Хуэйлянь вынула из рукава две палочки благовоний, поднесла их к огню и воткнула в землю. Рядом стояла жаровня с горящими угольями, но от холода дрожали все члены. Хуэйлянь разобрала постель и накинула поверх одеяла соболью шубу. Они заперли дверь и легли.

Симэнь снял с себя белый сатиновый халат, расстегнул пояс Хуэйлянь, заключил ее в свои объятья… и они отдались любви.

Между тем, Цзиньлянь подождала, пока любовники не скрылись в гроте, сняла головные украшения и плавной походкой потихоньку пошла в сад, чтобы подслушать их разговор. Она приоткрыла калитку и, проскользнув внутрь, притаилась в чаще. У нее мерзли ноги на обледенелом мху, в тело впились колючки, об сухие ветки порвалась юбка, но она стояла у грота Весны как вкопанная и прислушивалась.

Внутри ярко горела свеча, слышался смех Хуэйлянь.

– Пришлось Симэнь Цину в ледяной ночлежке от холода прятаться, – подшучивала Хуэйлянь. – Это тебе, жалкий бродяга, в наказание. Не мог подходящее место найти! Мерзни теперь в этом аду! Ты уж веревкой себя взнуздай. Замерзнешь, быстрее выволокут. Ну и холод! Давай спать! А чего это ты на мои ноги уставился? – продолжала она. – Или все не налюбуешься? Не во что мне обуть мои маленькие ножки. Купил бы заготовки, увидал бы, какие туфельки сошью.

– Не беспокойся, дорогая моя! – успокаивал ее Симэнь. – Несколько цяней изведу, разноцветные тебе куплю. Ведь у тебя ножка, оказывается, еще меньше, чем у Пятой.

– Какое может быть сравнение! – возмутилась Хуэйлянь. – Я как-то ее туфли примерила. Так они прямо на мои туфли налезли. Не ножка у нее, а целая ножища! Только сделаны красиво, вот и все.

«Что ж еще скажет эта потаскуха, рабское отродье?» – выругалась про себя Цзиньлянь и опять обратилась в слух.

– А давно ты взял эту Пятую зазнобу? – спросила Хуэйлянь. – Что она, девицей пришла?

– Какое там! Побывала в руках.

– То-то я и вижу, по замашкам она – стреляный воробей. Тоже из содержанок, оказывается. Жена на одну ночь.

Не услышь этого Цзиньлянь, все б шло своим чередом, а тут от злости у нее руки повисли, как плети, ноги онемели. «Если дать этой потаскухе и дальше распоясываться, – говорила себе Цзиньлянь, – завтра она нам на шею сядет». Цзиньлянь готова была обрушиться на Хуэйлянь и опозорить ее, но побоялась сурового Симэня. Давать же Хуэйлянь поблажку ей не хотелось, потому что та потом от всего откажется. «Ладно! Ты еще попомнишь, что сюда приходила. Погоди, я еще с тобой поговорю!» – прошептала Цзиньлянь и, подойдя к калитке, заперла ее серебряной шпилькой, которую выдернула из пучка. Озлобленная, вернулась она в спальню. Вот так и прошла ночь.

На другой день Хуэйлянь встала рано. Одевшись и наскоро причесав волосы, она выбежала в сад. Калитка оказалась запертой, что сильно удивило Хуэйлянь. Она хотела выйти, но калитка не поддавалась. Хуэйлянь сказала Симэню, и тот велел Инчунь открыть калитку снаружи. Служанка вынула шпильку, и Симэню сразу стало ясно, что Цзиньлянь была свидетельницей их свиданья.

Терзаемая страхом Хуэйлянь открывала дверь в свою комнату, когда заметила улыбающегося Пинъаня.

– Чего зубы оскалил, арестантское твое отродье? – набросилась она.

– Смешно, вот и смеюсь, – отвечал слуга.

– Что ж тебя рассмешило в такой ранний час?

– А то, что ты, сестрица, похоже дня три крошки в рот не брала, – говорил Пинъань. – В глазах, должно быть, рябит, а? Нынешнюю ночь и дома, видно, не была.

Хуэйлянь вся вспыхнула.

– Что ты чертовщину мелешь, арестантское отродье? – заругалась она. – Когда, скажи, я дома не ночевала? Смотри, камень не мяч, заиграешься – голову пробьет.

– Чего ж ты, сестрица, отпираешься? – не унимался слуга. – Ведь я своими глазами видал, как ты дверь отпирала.

– Да я давно встала, к матушке Пятой ходила, – отговаривалась Хуэйлянь. – Вот только от нее. А ты где был, арестант?

– Слыхал, матушка Пятая тебя звала крабов засаливать, – подначивал Пинъань. – Ты, говорит, ножки больно ловко разнимаешь. А правда, она тебя к корзинщику посылала? Ты, рассказывают, и ртом сучить умеешь.

Хуэйлянь вышла из себя. Выхватив дверной засов, она погналась за Пинъанем.

– Негодяй! Гнусное отродье! – кричала она. – Погоди, я вот про тебя скажу! Получишь по заслугам. Совсем, смотрю, взбесился.

– Ого, сестрица! Поумерь немножко свой гнев! Знаю, кому ты скажешь. Ишь, на высокую ветку взлетела.

Еще больше рассвирепела Хуэйлянь и опять погналась за Пинъанем.

Между тем, из закладной лавки неожиданно вышел Дайань и вырвал из рук Хуэйлянь засов.

– За что его бить собираешься? – спросил он.

– Этого зубоскала, арестантское отродье, спроси. От его болтовни у меня руки онемели.

Воспользовавшись заминкой, Пинъань скрылся.

– Ну чего ты так сердишься, сестрица? – успокаивал ее Дайань. – Иди лучше причешись.

Хуэйлянь вынула из кармана не то три, не то четыре фэня серебра и протянула их Дайаню.

– Будь добр, купи горшок рыбного супу, – попросила она. – А отвар в чугуне подогрей.

– Сейчас все будет готово, – отозвался слуга.

Он быстро умылся и вскоре принес суп. Хуэйлянь разлила его в чашки и угостила Дайаня. Сделав прическу, она заперла комнату, показалась в покоях Юэнян, а потом направилась к Цзиньлянь. Та сидела за туалетным столиком. Хуэйлянь засуетилась, всячески стараясь ей услужить: подавала воду, держала гребень и зеркальце. Однако Цзиньлянь не обернулась к ней ни разу, казалось, даже не замечала ее.

– Я вам пока ночные туфельки уберу и ленты для бинтования ног скатаю, ладно? – спросила Хуэйлянь.

– Оставь, пускай лежат. Служанка уберет. – И Цзиньлянь кликнула служанку: – Цюцзюй, где ты запропастилась, рабское отродье?

– Она пол подметает, а сестрица Чуньмэй причесывается, – сказала Хуэйлянь.

– Ну и оставь! Не трогай! Они сами уберут, – оборвала ее Цзиньлянь. – Раз с ножищ, нечего тебе о них руки пачкать. Иди лучше батюшке служи. Такие, как ты, ему по душе, а я что? Женщина на одну ночь. Не первой свежести товар. Ведь это ты первая жена. Тебя по всем правилам в паланкине принесли. Зазноба!

Хуэйлянь поняла, что Цзиньлянь все знает, и встала перед ней на колени.

– Вы, матушка, моя истинная госпожа, – говорила Хуэйлянь. – Без вашей поддержки разве б я на ногах устояла?! Не будь на то вашей воли, матушка, я никогда не посмела бы исполнить желание батюшки. Ведь Старшая госпожа – одна видимость. Вы больше всех мне добра сделали. Как же я пойду против вас? Удостоверьтесь в этом сами, матушка, прошу вас, и если я хотя в какой-то мере вас обманываю, пусть меня всю покроют чирья и ждет мучительный конец.

– Ну что ты мне объясняешь! – прервала Цзиньлянь. – Я ж не слепая. Раз ты хозяину приглянулась, мне вмешиваться не приходится. Но я тебе не дам наедине с ним распускаться, других унижать. Так говоришь, меня затопчешь? Решила между нами встать? Вот что я тебе скажу, дорогая сестрица: выбрось это лучше из головы!

– Матушка! – взмолилась Хуэйлянь. – Прошу вас, еще раз припомните, как было дело. Ослышались вы, должно быть, вчера вечером. Не говорила я против вас.

– Глупышка! Еще не хватало выслушивать твои объяснения! Я тебе вот что скажу – и десять жен мужа не удержат. У нашего хозяина дома вон сколько жен да со стороны приглашает красоток. И ничего он от меня не скрывает, все по порядочку выкладывает. Одно время Шестая с ним душа в душу была. Так он, бывало, придет и от меня скрывает. А тебе до нее еще ох как далеко!

Хуэйлянь умолкла. Она постояла еще немного и ушла. На тропинке у задних ворот ей повстречался Симэнь Цин.

– А ты хорош! – начала Хуэйлянь. – Бездушный ты человек, вот кто ты есть. Я с тобой поделилась, а ты всем разбалтывать! Сколько из-за тебя унижений испытала! Я тебе откровенно, от души говорила. Мне и в голову не пришло, что ты выболтаешь. Рот у тебя – бадья худая, как есть бадья. Больше никогда ничего говорить тебе не буду.

– Но я ничего не знаю. О чем ты говоришь? – удивился Симэнь.

Хуэйлянь только бросила на него короткий взгляд и удалилась в передние покои. Язык у нее был хорошо подвешен. Всякий раз, когда Хуэйлянь выходила за ворота купить то одно, то другое, приказчика Фу она льстиво называла дядюшкой Фу, зятя Чэнь Цзинцзи – дядей, а Бэнь Дичуаня – почтенным Бэнем. Сблизившись с Симэнь Цином, она стала еще бойчей и речистей, то и дело с прислугой зубоскалила и во все совалась со своим языком.

– Дядюшка Фу, будь так добр, кликни мне продавца пудрой, – говорила она. – Я в ноги тебе поклонюсь.

И простоватый приказчик стремглав бежал на улицу, зазывал торговца, а потом еще просил ее выйти к воротам.

– Торговец пудрой по утрам приходит, – подшучивал над ней Дайань. – Ты, сестрица, лучше пораньше выходи, да безмен прихвати. Вот тогда он сразу к тебе прибежит.

– Мартышка проклятая! – ругалась Хуэйлянь. – Мне матушка Пятая с матушкой Шестой наказали пудры купить, причем тут безмен? Это шлюхи помаду фунтами берут, да и мажутся день-деньской. Погоди, я вот ей на тебя нажалуюсь.

– Чего это ты, сестрица, все меня матушкой Пятой пугаешь, а? – не унимался Дайань.

Через некоторое время Хуэйлянь обратилась с просьбой к Бэнь Дичуаню:

– Почтенный Бэнь! Будь любезен, позови торговца искусственными цветами. Хочу прическу цветами сливы-мэй и хризантемами украсить.

Бэнь Дичуань бросил лавку и вышел ловить торговца. Когда тот остановился у ворот, Хуэйлянь открыла корзину, выбрала цветы и два лиловых с отливом расшитых золотом платка. За все причиталось семь цяней пять фэней. Хуэйлянь вынула серебряный слиток и попросила Бэня отсечь от него семь с половиной цяней. Бэнь тот же час оставил счета, над которыми корпел, сел на корточки и вооружился молотком.

– Дай я отсеку сестрице, – подошел к нему Дайань и взял слиток.

Он долго вертел его в руках, внимательно рассматривал.

– Ну, что рассматриваешь, мартышка проклятая? – торопила Хуэйлянь. – Серебро-то краденое. Не слыхал, как нынче ночью собаки лаяли?

– Краденое, не краденое, – отвечал Дайань, – а слиточек знакомый. Похоже, из батюшкиного кармана. Он вот тут у чжурчжэня[361] менялы на рынке слиток разбивал. Это от него половинка. Я очень хорошо помню.

– Ишь ты, арестант! На свете вон двойников то и дело видишь, а это слиток. Как же это батюшкино серебро могло ко мне вдруг попасть?

– Знаю, как, – засмеялся слуга.

Хуэйлянь дала Дайаню шлепок. Он отсек семь с половиной цяней и отдал торговцу, а остальное держал в руке.

– И у тебя смелости хватит чужое брать? – накинулась на него Хуэйлянь.

– Твоего мне не надо. А мелочью поделись.

– Верни серебро, – наступала Хуэйлянь. – Сама дам, сколько сочту нужным.

Дайань отдал серебро. Хуэйлянь протянула ему кусочек меньше, чем полцяня, а остальное спрятала в карман и ушла.

С тех пор она зачастила к воротам. То искусственные цветы купит, то платок. Лянами серебро считала. А семечек ковшей пять зараз брала. Всю прислугу оделяла. Прическу она украсила жемчужным ободком, в ушах у нее сверкали золотые фонарики-подвески. Носила Хуэйлянь красные из шаньсийского шелка штаны и стеганые наколенники. В широких рукавах прятала мешочки с ароматным чаем и корицей. В день, глядишь, по три, по четыре цяня серебром тратила. И все ей потихоньку давал Симэнь Цин. Однако говорить об этом подробнее нет надобности.

Крупный разговор с Цзиньлянь заставил Хуэйлянь пуще прежнего угождать ей. В покои Юэнян она только заглядывала и сразу же уходила к Цзиньлянь. Носила ей воду, подавала чай, шила туфельки и вышивала. Словом, усердствовала и где надо, и где не надо. За компанию с Цзиньлянь и Пинъэр играла она в шашки и домино. Когда к ним заходил Симэнь, Цзиньлянь нарочно просила Хуэйлянь наливать чарки или приглашала к столу. На радость Симэню пила, ела и веселилась с хозяйками Хуэйлянь. Она была готова лобызать ноги Цзиньлянь.

Да,

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в следующий раз.

Так вот прошли новогодние дни и настал вечер Праздника фонарей. Симэнь Цин украсил залу разноцветными фонарями и устроил пышный пир. Перед входом были расставлены роскошные парчовые ширмы и экраны, висела гирлянда из трех сверкающих жемчугами фонарей, множество других – самой затейливой и причудливой формы – возвышались на подставках по обеим сторонам.

Симэнь и Юэнян занимали почетные места. По обе стороны от них сидели Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу, Пань Цзиньлянь, Ли Пинъэр, Сунь Сюээ и дочь Симэня. Разодетые в шелка и парчу, они блистали своими белыми кофтами и голубыми юбками. Только Юэнян выделялась ярко-красной кофтой с длинными рукавами, поверх которой красовалась соболья накидка, и белой цветастой юбкой. Жемчуга с бирюзой и шпилька-феникс сбоку украшали ей прическу.

Домашние певицы – Чуньмэй, Юйсяо, Инчунь и Ланьсян играли на цитрах и, отбивая кастаньетами такт, пели романсы о фонарях. Сбоку за отдельным столом пировал зять Чэнь Цзинцзи. Столы ломились от свежих фруктов и отборных яств. Сяоюй, Юаньсяо, Сяолуань и Сючунь наливали чарки, а жена Лайвана, Сун Хуэйлянь, сидела на веранде и грызла семечки. Когда попросили вина, она громко кликнула Лайаня и Хуатуна:

– Подогретого вина! Быстрей! Ни одного не найдешь! Куда вы только девались, арестантские отродья!

Хуатун внес вино.

– Рабское отродье! – заругался Симэнь. – Ни одного не найдешь! Где ты был, рабское твое отродье? Или мало тебя били?!

– Я ж все время тут был, сестрица, – говорил Хуэйлянь вернувшийся из залы Хуатун. – Зачем зря батюшке наговариваешь? Мне ни за что досталось.

– Как же тебя не ругать! – отозвалась Хуэйлянь. – Раз вино просили, нечего было мешкать. А я тут вовсе ни при чем!

– Не видишь, пол подмели, а ты семечек нагрызла, – укорял ее Хуатун. – Батюшка увидит, опять ругаться будет.

– Бей тревогу, пори горячку, арестантское отродье! Тебе что, больше других нужно? Можешь не мести, другие уберут. А хозяин спросит, сама отвечу. Не беспокойся.

– Ого, сестрица! Не очень-то уж расходись! К чему нам с тобой ссориться?

Хуатун взял веник и начал сметать тыквенную шелуху, а Хуэйлянь пошла грызть наружу, но не о том пойдет речь.

Заметив, что у зятя Чэня вышло вино, Симэнь велел Цзиньлянь налить ему чарку. Та поспешно вышла из-за стола и подбежала к Цзинцзи.

– Осуши, зятюшка, мою чарочку, – смеясь, говорила она. – Так батюшка распорядился.

– Вы так любезны, матушка, – проговорил Цзинцзи, принимая чарку и не отрывая от нее лукавого взгляда. – Не беспокойтесь, я выпью.

Цзиньлянь, загородив собой свечу, в левой руке держала чарку, а правой ущипнула ему руку. Цзинцзи как ни в чем не бывало глядел на присутствующих, а между тем играючи слегка наступил ей на ножку.

– Ишь, какой ретивый! – шепотом сказала улыбающаяся Цзиньлянь. – А тесть увидит, что тогда?

Послушай, дорогой читатель! Они тайком переглядывались и флиртовали, полагая, что их не замечают. Между тем Сун Хуэйлянь стояла под окном и все видела до мелочей.

Да,

Хуэйлянь ничего не сказала, а про себя подумала:

«Предо мной строит из себя образец чистоты, а сама с этим малым путается. Знаю теперь твою подноготную. Попробуй пристань, я тебе все выскажу».

Да,

Долго шел пир. Неожиданно Симэню подали приглашение от Ин Боцзюэ.

– Вы пируйте, – сказал он, – а я к брату Ину пойду.

Симэнь Цина сопровождали Дайань и Пинъань.

Юэнян и остальные жены посидели еще немного. Вдруг заметно потускнела Серебряная Река,[364] поблекли жемчужины Ковша. На востоке взошла полная луна, и стало светло, как днем. Одни пошли переодеваться, другие стали прихорашиваться прямо под луной. Кто-то перед фонарем втыкал в прическу цветы, а Юйлоу, Цзиньлянь, Пинъэр и Хуэйлянь любовались потешными огнями, которые жег перед залой Цзинцзи. Цзяоэр, Сюээ и дочь Симэня вместе с Юэнян ушли в дальние покои.

– Слушайте, пойдемте на улице погуляем, а? – предложила Цзиньлянь. – Надо только Старшей сказать.

– Возьмите и меня с собой, – сразу вставила Хуэйлянь.

– Хочешь гулять, ступай матушке Старшей скажи, – наказала Цзиньлянь. – И у матушки Второй узнай. Пойдут они или нет? А мы тебя обождем.

Хуэйлянь бросилась в дальние покои.

– Что толку ее посылать? Я пойду сама спрошу, – сказала Юйлоу.

– Я тоже пойду оденусь, – решила Пинъэр, – а то вечером холодно будет.

– Сестрица, – обратилась к ней Цзиньлянь, – у тебя накидки не найдется? Захвати мне, а то идти не хочется.

Пинъэр пообещала, и Цзиньлянь осталась смотреть потешные огни. Оказавшись наедине с Цзинцзи, она тронула его рукой и сказала, смеясь:

– Ты так легко одет, зять. Не холодно?

Рядом возился восторженный сынишка слуги Тегунь.

– Дядя, дай хлопушку, – приставал он к Цзинцзи.

Чтоб отделаться от мальчишки, Цзинцзи сунул ему две хлопушки, и тот, довольный, убежал.

– Легко одет, говоришь? – шутил Цзинцзи, когда им больше никто не мешал. – Ну что ж, поднесла б одежонку потеплее.

– Ах ты, негодник! – засмеялась Цзиньлянь. – Ишь, чего захотел. На ногу мне наступил, я смолчала. Теперь у него смелости хватает одежду просить. С какой же это стати? Небось, не возлюбленная твоя.

– Ладно уж, не надо, – отвечал Цзинцзи, – но зачем ты меня мишенью выбрала? Чего стращаешь?

– Эх ты, козявка! Да ты как воробей – на вышку взлетел, а сам со страху дрожишь.

Появились Юйлоу и Хуэйлянь.

– Не пойдут они, – сказала Юйлоу. – Старшая плохо себя чувствует, молодая госпожа не в настроении. А мы можем погулять. Только, говорит, пораньше приходите. У Цзяоэр нога заболела, Сюээ тоже дома осталась. Раз Старшая не идет, я, говорит, тоже не пойду, а то еще хозяин выговаривать будет.

– Раз никто не хочет, втроем пойдем, – заявила Цзиньлянь. – Пусть хозяин ругается. А то давайте Чуньмэй с Юйсяо захватим, а? Все ответ держать будем.

– Моя матушка не идет, – вставила Сяоюй. – А мне можно погулять?

– Ступай спросись, мы подождем, – сказала Юйлоу.

Сяоюй весело выбежала от Юэнян. Вышли втроем, сопровождаемые целой толпой служанок и слуг. Лайань и Хуатун несли на шестах зажженные фонари. Цзинцзи пускал на возвышении потешные огни.

– Дядя, погоди немножко, – попросила Хуэйлянь. – И я пойду.

Только подвязку надену.

– Мы сейчас выходим, – отозвался Цзинцзи.

– Не подождете, сердиться буду, – крикнула Хуэйлянь и побежала к себе.

Она надела красную с зеленоватым отливом атласную кофту и белую вышитую юбку. Голову перетягивал красный расшитый золотом платок, из-под которого виднелись цветы и золотая сетка. В ушах блестели золотые серьги-фонарики. Хуэйлянь прихватила ароматный чай и присоединилась к остальным размяться и разогнать недуги.

Освещенные луной, в белых шелковых кофтах, вышитых золотом безрукавках, с прическами, щедро украшенными жемчугом и бирюзою, напудренные и напомаженные, они были прекрасны, как небесные феи.

По обеим сторонам за ними следовали Цзинцзи и Лайсин и жгли потешные огни, которые извергались в небо, а потом медленно опускались на землю, напоминая то лотосы, то пышные золотые хризантемы, то огромные орхидеи. Своими яркими вспышками они затмевали луну. Вышли на Большую улицу.

Только поглядите:

Гремели флейты и барабаны. Царило необыкновенное оживление. Взоры гуляющих сразу привлекла группа ярко наряженных женщин, впереди которых шествовали фонарщики. Принимая их за высокую знать, никто не решался на них подолгу заглядываться. Все расступались, давая им пройти.

– Дядюшка, потешьте нас огнями, – обратилась к Цзинцзи неугомонная Хуэйлянь.

Немного погодя вновь послышался ее голос:

– Дядя, треск хлопушек послушать хочется.

То у нее выпали из прически цветы, и она остановилась их поправить, то соскочила туфелька, и кому-то пришлось ее поддерживать. Хуэйлянь продолжала приставать к Цзинцзи, и Юйлоу не выдержав, одернула ее.

– С чего это вдруг у тебя туфли соскакивают? – с укором спросила Юйлоу.

– Чтоб свои туфельки не загрязнить, она две пары надела, – объяснила Юйсяо. – На свои сверху туфли матушки Пятой напялила.

– Позови ее ко мне, – сказала Юйлоу. – Погляжу, вправду ли она туфли матушки Пятой надела.

– Она вчера у меня туфли выпросила, – заметила Цзиньлянь. – Я себе и представить не могла, что сучье отродье их на свои напялит.

Хуэйлянь приподняла юбку и выставила перед Юйлоу ножку, на которой в самом деле было две красных, привязанных зелеными шнурками, туфельки. Юйлоу промолчала.

Миновав Большую улицу, женщины вышли на фонарный базар.

– Пойдем на Львиную, – предложила Цзиньлянь. – В дом сестрицы Ли заглянем.

Хуатуну и Лайаню велели с фонарями пройти вперед и повернуть на Львиную.

Слуга постучал в ворота. Тетушка Фэн уже почивала, на кане спали две служанки на продажу. Разбуженная стуком Фэн поспешно открыла ворота и пригласила женщин в дом. Сама она суетилась у жаровни, ставила чай, а потом прихватила кувшин и пошла за вином, но ее удержала Юйлоу:

– Не уходите, мамаша, не нужно вина. Мы дома целый день пировали. Вот чайку выпьем.

– Где вино, там и закуски полагаются, – вставила Цзиньлянь.

– Разве этим кувшином обойдешься? – вмешалась Пинъэр. – Возьми кувшина два, да побольше.

– Не слушайте ее, мамаша, – продолжала уговаривать Юйлоу. Не надо никакого вина. Мы и чаем обойдемся.

Старая Фэн осталась дома.

– Ты уж меня совсем забыла, не проведаешь, – говорила Пинъэр. – И что ты тут целыми днями делаешь?

– Сами видите, у меня обуза на плечах, – жаловалась старуха, кивая на служанок. – На кого их оставишь?

– А где вы их взяли? – спросила Юйлоу.

– Одной тринадцать лет, на северной окраине в служанках была, – объяснила Фэн. – Всего за пять лянов продают. Другая от церемониймейстера Вана. Была замужем за слугой, а слуга сбежал. Пучок ей убрали,[365] а ее ко мне привели. Десять лянов просят.

– Слушайте, мамаша! – обратилась к ней Юйлоу. – Я знаю, кому нужна служанка. Вам повезло.

– В самом деле? – обрадовалась старуха. – Кому же, скажите пожалуйста.

– У нашей сестрицы Второй только Юаньсяо, трудно ей одной со всеми делами управляться, – говорила Юйлоу. – Она служанку ищет. Вот и продайте ей ту, которая постарше. Кстати, а сколько ей лет?

– Родилась в год быка – семнадцать исполнилось.

Подали чай. Чуньмэй, Юйсяо и Хуэйлянь огляделись по сторонам и поднялись в терем, выходивший на улицу. Только они открыли окно, как послышался голос Цзинцзи:

– Поздно! Домой пора.

– Ну чего ты людям покоя не даешь? – крикнула Цзиньлянь. – Все торопит и торопит!

Она позвала Чуньмэй и остальных служанок, и все стали собираться в обратный путь. Тетушка Фэн проводила их до ворот.

– А где ж Пинъань? – поинтересовалась Пинъэр.

– Его до сих пор нет, – отвечала тетушка. – Частенько приходится мне, старухе, в ночь, а то и за полночь, к воротам выходить, ему отпирать.

– Пинъань с батюшкой к дяде Ину ушел, – сказал Лайань.

– Тогда запирай ворота и ложись спать, – наказала Пинъэр. – Не придет он нынче. Не станет твой сон тревожить. А завтра утром я тебя жду. Да вот стоит только тебя пригласить, как ты сразу зазнаешься, словно настоятель монастыря Каменного Будды.

– Вы ж хозяйка моя, матушка, – говорила старуха. – Как же я могу зазнаваться?!

– Ну, хватит болтать. Завтра утром приведи сестрице Второй служанку, слышишь?

Старуха заперла ворота, а женщины пошли домой.

Когда они приблизились к воротам, раздался крик тетушки Хань. Она жила рядом в пристройке. Муж ее, мусульманин Хань, нанялся к смотрителю казенных конюшен и был в отлучке. Тетушка Хань вышла с домашними развеяться. Когда же она вернулась навеселе, оказалось, что в дом забрались воры, украли у нее собаку и кое-что из вещей. Она уселась посреди улицы и начала спьяну осыпать бранью прохожих.

Женщины замедлили шаги.

– Ступай позови тетушку Хань, – обратилась Цзиньлянь к Лайаню. – Узнаем в чем дело.

– Что с тобой? – спросили они тетушку, которую вел слуга.

Тетушка Хань не спеша сложила руки и, отвесив всем поклоны, начала:

– Милостивейшие сударыни! Слушайте! В песне душу изолью. Спою вам на мотив «Резвится дитя»:

Чудный праздник блаженство дарит,

Новогодняя ночь, фонари…

Юйлоу и остальные, выслушав романс, достали кто серебра, кто фруктов и протянули тетушке Хань.

– Позовите зятя Чэня, – наказали они Лайаню. – Пусть доведет ее до дому.

Чэнь Цзинцзи тем временем заигрывал с Хуэйлянь и так увлекся, что не захотел ее покидать. Тогда Цзиньлянь велела Лайаню отвести тетушку, наказав ей:

– Приходи завтра утром. Белье мне постираешь. А я батюшке скажу. Он тебя в обиду не даст.

Тетушка Хань, рассыпаясь в благодарностях, ушла, а женщины направились к воротам. Тут им повстречалась жена Бэнь Дичуаня. На ней была красная кофта, темная атласная безрукавка и нежно-зеленая юбка, а на голове красовался расшитый золотом платок.

– Не откажите в любезности, сударыни, зайдите в холодную хижину на чашку чая, – улыбаясь и отвешивая поклоны, приглашала их жена Бэня.

– Премного благодарны за приглашение, но мы и так задержались у ворот, – отказывалась Юйлоу, – долго жалобы тетушки Хань выслушивали. А уж поздно. В следующий раз.

– Ну что вы! – упрашивала жена Бэня. – Надо мной смеяться будут. Скажут, и чашкой чая не угостила.

Наконец, ей удалось их зазвать. Перед входом у нее был сооружен алтарь с изображениями бодхисаттвы Гуаньинь и восьми преград,[366] а рядом святого Гуаня.[367] Над дверью висел фонарь-снежинка, а в комнате на столе стояли два обтянутых шелком фонаря и новогодние фрукты. Вошедшие сели, и хозяйка позвала дочь Чжанъэр. Появилась четырнадцатилетняя девушка и, отвесив земной поклон, подала чай. Юйлоу и Цзиньлянь подарили ей по две веточки искусственных цветов, а Пинъэр – платок и цянь серебром на семечки. Обрадованная хозяйка на все лады благодарила за подарки и уговаривала посидеть, но Юйлоу, а за ней и остальные простились и пошли домой.

У ворот их встретил Лайсин.

– Батюшка возвратился? – спросила Цзиньлянь.

– Нет, еще не пришли, – ответил слуга.

Женщины остановились у ворот. Цзинцзи пустил на прощанье потешные огни – две огненных хризантемы, орхидею и золотую чару на серебряной подставке.[368] Женщины удалились в дальние покои.

Симэнь Цин вернулся в четвертую ночную стражу.

Да,

Чэнь Цзинцзи не без умысла заигрывал на прогулке с Цзиньлянь и остальными женщинами, а потом перебрасывался шутками с Хуэйлянь. На другой день утром он в лавку не пошел, а направился прямо к Юэнян. Она отбыла в буддийский монастырь возжигать благовония, и Цзинцзи застал у нее лишь Цзяоэр и Цзиньлянь, занимавших тетушку У. После чаю стоял неубранный стол. Цзинцзи, поклонившись, сел.

– А ты, зятек, хорош, – обратилась к нему Цзиньлянь. – Попросили тетушку Хань проводить, а ты ни с места. Знай, с Хуэйлянь зубоскалит, язык чешет. Хорошо, слуга отвел. С чего это ты так разошелся? Вот придет матушка Старшая, я ей скажу.

– И вы еще меня упрекаете? – начал Цзинцзи. – Да у меня вчера и так поясница не разгибалась. То с вами гулял, то на Львиную да обратно. Посчитайте, сколько пришлось отшагать! Не хватало еще жену басурмана этого провожать. Слуга отвел и очень хорошо. Только прилег, уж рассветает. Едва встал.

Из монастыря возвратилась Юэнян, и Цзинцзи отвесил ей поклон.

– Что это вчера пьяная Хань так ругалась? – спросила Юэнян.

Цзинцзи рассказал, как к Хань забрались воры и украли собаку, как она села средь улицы, заголосила и принялась осыпать всех бранью.

– Утром у ней муж вернулся, – продолжал Цзинцзи. – Задал наверное, хорошую взбучку. Она до сих пор не встает.

– Хорошо, мы ее уговорили и домой отвели, – вставила Цзиньлянь, – а то посмотрел бы батюшка, какая она была.

Юйлоу, Пинъэр, дочь Симэня, а с ними и Цзинцзи пошли пить чай в покои Юэнян. Потом дочь Симэня ушла к себе и обрушилась на Цзинцзи:

– Чего это ты вдруг с Лайвановой женой зубоскалишь, а? Или тебе жить надоело, арестантское отродье? А вдруг отец узнает, ей-то ничего не будет, а тебе умереть спокойно не даст.

В тот день Симэнь Цин долго спал, а как только проснулся, ему доложили о прибытии господина Цзина, назначенного военным комендантом.[369] Симэнь быстро причесался, обвязал голову повязкой и, приодевшись, вышел в залу, где принимал гостя, наказав Пинъаню подать чай.

Тем временем на заднем дворе царило оживление. Хуэйлянь, Юйсяо и Сяоюй играли на семечки. Сяоюй села верхом на Юйсяо и кричала:

– Ах ты, негодница! Проиграла, а теперь увертываешься? Хуэйлянь, поди подержи ее за ногу. Я ей покажу!

– Юйсяо! – крикнул Пинъань, когда игра была в самом разгаре. – Почтенный господин Цзин пожаловал. Меня за чаем послали.

Юйсяо, занятая с Сяоюй, не обращала на него никакого внимания.

– Ну, человек ведь ждет, – торопил слуга.

– Чего ты привязался, арестантское отродье! – заругалась Хуэйлянь. – Нужен чай, так ступай на кухню. Кто у котлов стоит, у того и спрашивай. Мы хозяйкам подаем, а посторонние нас не касаются.

Пинъань пошел на кухню. Там в этот день суетилась жена Лайбао – Хуэйсян.

– Видишь, у меня руки заняты, обед готовлю, а тебя тут за чаем несет, – ворчала Хуэйсян. – Ступай в дальние покои.

– Я только оттуда, – отвечал слуга. – Там тоже не дают. Хуэйлянь говорит, не ее дело – кто у котла, у той, мол, и спрашивай.

– Ишь, сварливая бабенка! – заругалась Хуэйсян. – Она себя к господским покоям причислила. А нам на роду написано у котлов стоять. А тут еще чай вынь да положь. Раз ты меня навек к котлам причислила и ко мне же за чаем посылаешь, так жди дольше. Назло никакого чаю не получишь.

– Давай, скорей, сестрица, – упрашивал Пинъань, – а то господин Цзин давно уж сидит. Задержишься, батюшка ругаться будет.

Пока одна сваливала на другую, прошло немало времени. Наконец Юйсяо вынесла сладости и ложки, и Пинъань подал чай.

Засидевшийся комендант Цзин не раз собирался откланяться, но его удерживал Симэнь. Заметив, что чай остыл и утратил аромат, Симэнь отругал Пинъаня и велел приготовить другой.

– Кто чай заваривал? – спросил Симэнь, как только ушел Цзин.

– На общей кухне заваривали, – отозвался Пинъань.

Симэнь пошел к Юэнян.

– Гостю холодный, дурно заваренный чай подали, – сказал он. – Узнай на кухне, чьих рук дело, да накажи как следует.

– Сегодня очередь Хуэйсян, – подсказала Сяоюй.

– Что, этой уродине жить надоело?! – вспылила Юэнян и велела Сяоюй позвать виновницу во двор. – По плети соскучилась, а? – допрашивала хозяйка вставшую на колени Хуэйсян.

– Я обед варила, – говорила Хуэйсян, – тетушке постное готовила. Некогда мне было, вот чай и остыл.

Юэнян отчитала ее и под конец простила.

– Отныне гостям батюшки чай будут заваривать Юйсяо и Хуэйлянь, – приказала хозяйка. – А на кухне пусть кормят и поят прислугу.

Хуэйсян еле сдерживала гнев. Едва дождавшись ухода Симэня, она выбежала из кухни, и, рассвирепевшая, бросилась к Хуэйлянь.

– Потаскуха проклятая! – закричала она, тыча пальцем в сторону Хуэйлянь. – Ты, конечно, довольна, в хозяйских покоях служишь. Тебе счастье на роду написано, а моя бабья доля на кухне возиться. Меня кухаркой у котлов называешь, ко мне и за чаем посылаешь? Как я, так и ты – обе рис варим. Кто ты есть такая? Сверчок жабу есть не станет. Что ты, что я – из одного теста сляпаны. Ты пока что в женах батюшки не состоишь и нечего зазнаваться! Да если б и состояла, я б тебя не испугалась.

– Что ты болтаешь! – отвечала Хуэйлянь. – Сама кое-как заварила, а я причем? Чего ты на мне-то зло срываешь?

Хуэйсян разозлилась пуще прежнего.

– Потаскуха проклятая! – заругалась она. – Избить меня подстрекала, да не вышло. У Цаев хахаля завела, тоже не удалось. Так теперь сюда заявилась воду мутить?

– Завела? А ты видала? Ну и заткни свой поганый рот! А ведь и тебя, сестрица, девицей непорочной не назовешь.

– Это почему ж? – возразила Хуэйсян. – Ты меня своей меркой не меряй. О тебе и говорить не приходится. Горстью стольких зерен не зачерпнуть, скольких ты мужиков приваживала. Думаешь, никто о твоих тайных проделках не знает? У тебя и к хозяйкам нет никакого почтения, что ж о нас говорить?!

– О каких таких проделках ты болтаешь? Чем я непочтительна к хозяйкам, а? Как ни запугивай, я тебя все равно не боюсь.

– У тебя заступник есть, вот ты и храбришься, – продолжала упрекать Хуэйсян.

Пока они ругались, Сяоюй позвала Юэнян.

– Вот ничтожества проклятые! – разнимая их, кричала Юэнян. – Нет, чтобы делами своими заниматься, так они сцепились! Хотите, чтоб хозяин услыхал? Он вам покажет. Не били вас раньше, изобьют на этот раз.

– Если изобьют, – заявила Хуэйлянь, – то, не будь я Хуэйлянь, если не выпущу тебе кишки, потаскуха. Своей жизнью поплачусь, а с тобой расправлюсь. Вместе отсюда уйдем!

С этими угрозами Хуэйлянь ушла в передние покои. Потом она стала еще надменней. Полагаясь на Симэня, на близкие с ним отношения, Хуэйлянь никого в доме не замечала. Целыми днями просиживала она рядом с Юйлоу, Цзиньлянь, Пинъэр, дочерью Симэня и Чуньмэй.

Тетушка Фэн привела служанку. Девушку лет тринадцати сначала провели к Пинъэр, а потом отдали Цзяоэр в служанки. Цзяоэр уплатила за нее пять лянов серебром, но не о том пойдет речь.

Да,

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в следующий раз.

Так вот. Прошел Праздник фонарей и настал День поминовения усопших.[370] К Симэню с утра прибыл Ин Боцзюэ с приглашением поехать за город. Угощал Сунь Молчун.

Хозяин отбыл на пир, а Юэнян велела устроить в саду качели и сопровождаемая остальными женами вышла развеяться и стряхнуть с себя весеннюю истому. Первыми качались Юэнян и Юйлоу. Потом пригласили Цзяоэр и Цзиньлянь, но Цзяоэр, сославшись на дурное самочувствие, отказалась. Предложили Пинъэр, и она села рядом с Цзиньлянь.

– Сестрица, – крикнула ей немного погодя Юйлоу, – давай стоя покачаемся, а? Только не смейся, ладно?

Своими нежными, будто выточенными из нефрита, руками они крепко ухватились за цветастые шелковые шнуры, встали на разрисованную доску, и Юэнян велела Хуэйлянь с Чуньмэй подтолкнуть качели.

Да,

Когда качели взметнулись ввысь, Цзиньлянь громко рассмеялась.

– Не шути, сестрица, – предупреждала ее Юэнян. – Смотри, упадешь, будет не до смеху.

Не успела она сказать, как Цзиньлянь поскользнулась. Туфельки на высокой подошве начали сползать с доски. Она не удержалась и повисла на шнурах. Если б вовремя не остановили качели, упала б она и увлекла за собой Юйлоу.

– Я тебе говорила, сестрица, нельзя смеяться. – Юэнян обернулась к Цзяоэр и продолжала: – На качелях никак нельзя смеяться. Добром не кончится. Ноги ослабнут и свалишься. Помню, в детстве по соседству с нами жил цензор Чжоу. Был тоже весенний праздник. Мы, девочки, пошли к ним в сад с барышней Чжоу на качелях качаться. Она вот так же расхохоталась, поскользнулась и плюх! – верхом на доску. Потом ее замуж выдали, да обратно к родителям прогнали: чистоты, говорили, в девичестве не сберегла. Так что на качелях смех забыть надо.

– Не умеешь ты, сестрица Мэн, – сказала Цзиньлянь. – Погоди, мы с сестрицей Ли покачаемся.

– Будьте осторожней, – предупредила их Юэнян и велела Юйсяо с Чуньмэй подтолкнуть качели.

Появился Чэнь Цзинцзи.

– А-а, вы, оказывается, на качелях, – протянул он.

– Как ты, зятюшка, вовремя пришел! – сказала Юэнян. – Покачай, будь добр, а то у служанки сил не хватает.

– Сейчас покачаю, – охотно отозвался Цзинцзи и, подобрав полы халата, вмиг подлетел к качелям – точно так же, как, едва заслышав удары колокола, бросает созерцание и мчится в трапезную буддийский монах. Первым делом Цзинцзи ухватил за юбку Цзиньлянь.

– Крепче держитесь, матушка! – крикнул он. – Раскачивать буду.

Как летающие феи порхали Цзиньлянь и Пинъэр. Когда качели взмыли ввысь, Пинъэр, подавляя испуг, крикнула:

– Нехорошо, так, зятюшка! Что ж меня не покачаешь?

– Не спешите, – отвечал Цзинцзи. – Сейчас и до вас очередь дойдет. Не могу же я разорваться. Так-то и у меня силы выйдут.

Он приподнял юбку Пинъэр, так что показались ярко-красные штаны.

– Потише, зятюшка, – предупреждала Пинъэр, – у меня в ногах слабость.

– Ну вот, просили-просили, а выходит зря, – говорили Цзинцзи. – Пить-то вы, оказывается слабоваты.

– Ты мне на подол наступила, – сказала Цзиньлянь.

Они немного покачались и сошли. За ними сели Чуньмэй и дочь Симэня, а потом предложили Хуэйлянь и Юйсяо. Хуэйлянь ухватилась за шнуры, встала понадежнее на доску и, выпрямившись во весь рост, ветром взметнулась в небо. Ее никто не раскачивал, а качели то вздымались ввысь, то стремительно проносились над самой землей. Хуэйлянь в самом деле напоминала фею, так она была прекрасна.

– Глядите, вот кто умеет качаться! – заметила Юэнян, обращаясь к Юйлоу и Пинъэр.

Налетел порыв ветра, и из-под юбки Хуэйлянь показались красные из шаньсийского шелка штаны, зеленые газовые чулки и пестрые наколенники. Талию стягивал отделанный серебром поясок из красного шелка.

– Ишь, какая нарядная, негодница! – полушутливо, полусерьезно проговорила Юэнян, когда Юйлоу обратила ее внимание на Хуэйлянь.

Однако, довольно о качелях.

Тут наш рассказ раздваивается.

Расскажем теперь о Лайване. Заказал он в Ханчжоу одежды ко дню рождения государственного наставника Цая и, погрузив на корабль целую груду вьюков, корзин и сундуков, двинулся в обратный путь. Поклажу ввезли в ворота и сгрузили. Стряхнув с себя дорожную пыль, Лайван направился в дальние покои. У дверей, ведущих к хозяйке, ему повстречалась Сунь Сюээ. Слуга приветствовал ее поклоном.

– Жив-здоров? С праздником! – просияв улыбкой, сказала Сюээ. – Давно не виделись. Устал, наверное, с дороги-то? Вон как загорел да потолстел.

– А где батюшка с матушкой? – спросил Лайван.

– Хозяина Ин с друзьями за город пригласил, – отвечала Сюээ, – а хозяйка с сестрами в саду на качелях качается.

– Что это они вздумали качаться? – удивился слуга. – Качели только на севере встретишь, то утеха жунская,[371] южане не качаются. А женщины весной всегда наперебой – кто кого ярче – себя цветами украшают.

Сюээ удалилась на кухню и подала чай.

– Есть будешь? – спросила она.

– Не буду. Надо с матушкой повидаться да умыться. А жена моя на кухне? Что это ее не видать?

– Твоя жена теперь не та, что была раньше, – ответила с усмешкой Сюээ. – Ох, как она вознеслась! С хозяйками целыми днями в домино и в шашки играет. Будет она у котлов вертеться!

– Лайван приехал, – доложила хозяйке вбежавшая в сад Сяоюй.

Юэнян вернулась к себе. Лайван отвесил ей земной поклон и встал в сторонке. Хозяйка расспросила его о поездке и поднесла два кувшина вина. Он осушил несколько чарок, прежде чем появилась Сун Хуэйлянь.

– Ладно! Устал ты с дороги, – сказала Юэнян. – Ступай умойся и отдохни, а придет хозяин, ему и доложишь.

Лайван отправился к себе. Хуэйлянь дала ему ключ от двери, налила воды умыться и убрала дорожную суму.

– Давно ль расстались, а вон как раздобрел, разбойник, черный арестант, – говорила Хуэйлянь, помогая мужу переодеться и накрывая стол.

Лайван лег, а когда проснулся, солнце склонилось к западу и вернулся Симэнь.

Лайван предстал перед ним и доложил, что подарки государственному наставнику Цай Цзину и одежды его домашним заготовлены в Ханчжоу полностью, четыре сундука с вьюками погружены на казенный корабль и теперь осталось только уплатить пошлину.

Обрадованный Симэнь вручил ему серебро и велел на другой день с утра рассчитаться с таможней и доставить вещи домой, а слугу одарил пятью лянами на покупку обнов.

Лайван и сам кое-что заработал от поездки и тайком поднес Сунь Сюээ два шелковых платка, две пары цветастых наколенников, четыре коробки ханчжоуской пудры и двадцать палочек помады. Сюээ потихоньку рассказала ему, как за эти четыре месяца сошлась с Симэнем Хуэйлянь, как их сводила Юйсяо, как они встречались сперва в гроте, а потом свили гнездо в покоях Цзиньлянь и с утра до ночи не расставались, как он одеждами и украшениями ее одаривал, деньги давал, а она большим кошельком обзавелась, слуг то да се купить посылала, по два да по три цяня серебра каждый день тратила.

– Я и то гляжу, в сундуке у нее наряды да украшения лежат, – говорил Лайван. – Откуда, спрашиваю, – хозяйка, говорит, дала.

– Какая там хозяйка? Все хозяин одаривает.

Рассказ Сюээ глубоко задел Лайвана. Вечером он выпил несколько чарок, прежде чем идти домой. Говорят, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Открыл Лайван сундук и увидал кусок голубого атласа необыкновенной расцветки.

– Откуда у тебя этот атлас? – допрашивал он жену. – Говори, кто подарил?

– С чего это ты спрашиваешь, арестант негодный, – не догадываясь, в чем дело, улыбнувшись, ответила Хуэйлянь. – У меня кофты нет, хозяйка и дала, да мне сшить все некогда. Вот и лежит. Кто ж, по-твоему мог мне подарить?

– Брось ты мне голову морочить, потаскуха проклятая! – заругался Лайван. – Не ври! Кто, я тебя спрашиваю, атлас преподнес? А эти украшения откуда?

– Ах ты, арестантское отродье! – не выдержала Хуэйлянь. – Что у меня ни матери, ни отца нет, что ли? Да таракан и тот в свою щель ползет, любой орех с ядром внутри, у всякой твари свое сознание, трава и на камнях корни пускает, а у меня, по-твоему, ни родных, ни близких быть не может, да? Откуда украшения? Тетка одолжила – вот откуда. Чтоб тебя смерть скосила прежде времени, арестантское твое отродье!

Лайван так ударил ее кулаком, что она едва на ногах удержалась.

– Еще отпирается, шлюха проклятая! – ругался муж. – Видали, как ты с этим кобелем путалась, а Юйсяо вас сводила, атлас передавала. Сперва в саду, а потом обнаглели – средь бела дня к потаскухе Пань перебрались. Думала, меня обманешь?

Хуэйлянь громко зарыдала.

– Чтоб тебе подохнуть, арестантское отродье! – ругалась она. – Бить вздумал! Чего я тебе дурного сделала, а? Не бросай камень – как бы самому в голову не угодил. Кто ж это, скажи, тебе таких небылиц наговорил, кто язык распустил, а? Подзудили тебя на жену набрасываться, но я тоже найду защиту, в обиду себя не дам. Пусть меня со свету сживут, все равно хоронить будут как полагается. Никакие наветы слушать не хочу. Спроси обо мне кого хочешь, и пусть только плохо отзовутся, не будь я Сун, если не вступлюсь за свою честь. Потаскухой да шлюхой обзывать вздумал, арестантское твое отродье. Сперва удостоверься, а потом уж драку затевай. Еще ветер не подул, а тебе уж дождя подавай. Тебе велят человека убить, а ты и рад стараться, да?

Лайван не нашелся, что ответить, и надолго замолчал.

– Не собирался я тебя бить, – проговорил он наконец. – Наговорам поверил.

– А про атлас вот что тебе скажу, – продолжала Хуэйлянь. – Дело было в одиннадцатой луне прошлого года, в день рождения матушки Третьей. Хозяйка заметила на мне лиловую накидку и юбку, которую я у Юйсяо одолжила, и говорит: что, мол, у тебя за вид, юбка не в цвет. И дала кусок атласу. А мне все некогда было пошить. Сам не знаешь, а человека грязью обливаешь. Плохо ты о жене своей думаешь. Но я этого так не оставлю, я им еще покажу. Кто погубить меня вздумал, тот и сам не возрадуется.

– Если недоразумение вышло, надо все забыть, – уговаривал ее Лайван. – Зачем же, ни с того ни с сего с людьми ругаться? Давай, стели скорее постель.

Хуэйлянь взялась разбирать постель и ворчала:

– Чтоб тебе лихой смертью умереть, арестантское отродье! Нализался зелья-то, нет, чтобы лечь да спать спокойно, так он ни за что ни про что на жену набросился.

Лайван растянулся на кане, и, повернувшись лицом к стене, громко захрапел.

Послушай дорогой читатель! Каким бы умным и сильным ни был муж, но если жена заведет любовника, ей все равно в девяти случаях из десяти удастся его провести и убедить в своей непорочности.

Да,

Так Сун Хуэйлянь обманула мужа, а на другой день пошла в дальние покои и спросила Юйсяо:

– Кто это обо мне сплетничает?

Сюээ не признавалась, а остальные, ничего не зная, только отмалчивались, и Хуэйлянь на всех ворчала и ругалась.

А грех вот как вышел наружу.

Юэнян как-то послала Сяоюй за Сюээ, но та кругом обыскала, а найти ее так и не смогла. Когда же служанка очутилась у двери Лайвана, из нее показалась Сюээ. «Должно быть, к Хуэйлянь поболтать заходила», – подумала Сяоюй и пошла на кухню. Оказалось, Хуэйлянь сидит на кухне и режет мясо.

Между тем, Симэнь Цин принимал богатого соседа Цяо. Тот дал Симэню две тысячи лянов серебром и просил поднести их государственному наставнику Цаю, чтобы тот освободил янчжоуского торговца солью Ван Сыфэна, задержанного и посаженного под стражу областным правителем. Только ушел Цяо, как Симэнь кликнул Лайвана, и тот выбежал из своей комнаты.

Да,

Тут-то всем и стало ясно, что Сюээ спуталась с Лайваном.

Однажды Лайван напился допьяна и давай при слугах ругать Симэнь Цина.

– Как же это так? – возмущался он. – Я в отъезде, а он с моей женой шьется, через Юйсяо голубой атлас ей дарит, из комнаты выманивает! Сперва в саду путался, потом совсем обнаглел, а Пань Цзиньлянь им логово приготовила. Ладно, шейся, да смотри мне в руки не попадайся. Вонзится блестящий, вынется кровавый. И Пань-шлюху в живых не оставлю. Сам головы не сношу, а как сказал, так и будет! Вот увидите. Когда шлюха Пань своего прежнего мужа У Чжи прикончила, а брат его У Сун жалобу подал, так кто за него в столицу ездил власти подкупал, кто хлопотал, чтоб У Суна сослали, а? Теперь крепко на ноги встал, за мою жену взялся, в любовницы ее увлек? Ох, как я его ненавижу! Как Небо велик мой гнев! Говорят, семь бед – один ответ. Я им и в глаза все выскажу. Обреченный на казнь и на самого государя руку занесет.

Лайван полагал, что свои не подведут, но говорят – и у стен есть уши. Его брань подслушал слуга Лайсин. Он вырос в Ганьчжоу и носил фамилию Инь. В свое время отец Симэня, Симэнь Старший, возвращаясь с холстом из Ганьчжоу, взял его к себе в слуги и назвал Гань Лайсин. Он прожил у Симэней лет двенадцать-тринадцать, женился, обзавелся детьми. Хозяин поручил ему закупать продукты, на чем он и наживал деньги. В последнее же время, сойдясь с Хуэйлянь, хозяин передоверил закупки Лайвану, и Лайсин лишился своих барышей. С тех пор он стал косо смотреть на Лайвана и затаил против него смертельную ненависть, которая тем более вспыхнула в нем, когда он услыхал Лайвановы угрозы.

Лайсин тот же час поспешил к Пань Цзиньлянь. Та беседовала с Мэн Юйлоу.

– В чем дело, Лайсин? – спросила она появившегося в дверях слугу. – У кого хозяин пирует?

– Батюшка с дядей Ином на похороны уехал, – сказал Лайсин и продолжал: – Вот что я вам скажу, матушка. Только про себя держите, меня не выдавайте.

– Что такое? Говори, не бойся!

– А вот что, – начал слуга. – Вчера несносный Лайван где-то напился и давай всех без разбору поносить. Целый день ругался. Все меня выслеживал, избить собирался, только я ушел. А он при слугах в передней батюшку грязью обливал и вас, матушка, тоже в покое не оставил.

– Что же он, арестантское отродье, обо мне болтал? – спросила Цзиньлянь.

– Мне и говорить-то неловко, – замялся слуга. – Ну ладно, матушка Третья ведь свой человек. Меня, говорит, отправил, а сам с моей женой путается, через Юйсяо атлас дарит. Своими, говорит, глазами у нее видал. Матушка Пятая, мол, логово им приготовила, дала у себя в комнате целыми днями не разлучаться. Он вас с батюшкой убить грозился. Когда, мол, матушка Пятая мужа отравила, так власти подкупать его, Лайвана, в столицу посылали. Я, говорит, ей жизнь спас, а она мне теперь за добро злом платит, жене моей любовника заводит. Как слуга ваш и заступник я обязан был предостеречь вас, матушка, от козней этого негодяя.

Юйлоу так перепугалась, будто ее собирались окунуть в ледяную воду. Не услышь этого Цзиньлянь, все бы шло своим чередом, а тут густо зарделись ее припудренные ланиты, зуб на зуб не попадал.

– Ах, убийца, рабское отродье! – заругалась она. – Ведь я никогда не делала ему ничего плохого. А если хозяин с его женой связался, то я-то тут при чем? Не считайте меня женой Симэнь Цина, если я только допущу, чтобы подлец, рабское отродье, у нас в доме жить остался. И с чего это я вдруг жизнью ему обязана? Ну, ступай! – обратилась она к Лайсину. – А как батюшка приедет, спросит тебя, скажешь ему все, что мне говорил.

– Не сомневайтесь, матушка, – заверил ее слуга. – Лгать не стану. Пусть батюшка спросит, что слыхал, то и скажу.

– Неужели хозяин в самом деле с ней что-то имел? – спросила у Цзиньлянь недоумевающая Юйлоу, когда Лайсин ушел.

– А ты самого бесстыжего негодника спроси! – отвечала Цзиньлянь. – Думаешь упустит смазливую бабенку?! Да потом не стал бы этот негодяй, рабское отродье, зря людей запугивать. Она ведь жила раньше в прислугах, все огни и воды прошло, потаскуха. У судьи Цая с хозяйкой вместе зло творили, любовников завели, пока их не накрыли, а ее выгнали, за повара Цзян Цуна замуж выдали. Что ей с одним мужиком делать?! Ей любовников, как рис, горстями подавай. Тебе и невдомек на какие она проделки горазда – черти со страху шарахнутся! Видишь, Юйсяо заставила атлас принести, ей, видите ли накидка понадобилась. И хватило наглости – вырядилась да на люди вышла. Вот она какая! Я тебе хотела тогда сказать да не сказала. Помнишь, Старшая у Цяо пировала, а мы в шашки играли? «Батюшка вернулся», – объявила служанка, и мы разошлись. У задних ворот на террасе, гляжу, Сяоюй стоит, она мне только рукой махнула. Я в сад, у калитки Юйсяо, сукина дочь, вижу, притаилась. Это она их сторожила, а мне ни к чему, иду к себе в сад, так она мне путь преградила, не пускает. Там, говорит, батюшка. Выругала я ее, сукину дочь: вот, говорю, испугалась я твоего батюшку. Мне показалось, что у нее самой с хозяином шуры-муры, а оказалось, он в гроте со шлюхой Хуэйлянь спутался. Увидала, я вхожу, вся вспыхнула и бежать, а он замялся. Отругала я его, бесстыжего, а потом она ко мне пришла, на коленях стояла, упрашивала, чтоб я хозяйке не говорила. А в первой луне ему новая прихоть в голову пришла: у меня в комнате со шлюхой переночевать. Мы с Чуньмэй ему, конечно, на это ответ какой полагается дали. Тени ее, говорю, у себя не потерплю. Да будь она тысячу раз проклята, рабское отродье! Еще меня в свои грязные дела втягивать захотел. Я, говорит, с ней заигрываю. Ишь, какая завлекательная нашлась, рабское отродье! Чтоб я этой потаскухе свою комнату поганить позволила?! И даже, говорю, если б я и позволила, то моя Чуньмэй никогда такого не допустит.

– Вот она, оказывается, какая, вонючка проклятая, – сказала Юйлоу. – То-то гляжу, рассядется и сидит. Мы входим, а она посмеется, сделает вид, вроде хочет встать, а так и не встанет. Вон она чем втихомолку занимается! И чего только в ней хозяин нашел, неужели получше нет? Какой прок слугам давать повод болтать направо и налево, сор из избы выносить?

– Оба хороши, друг друга стоят, – заметила Цзиньлянь. – Только ты жену слуги совратишь, слуга с твоей женой спутается, – так что в грехе квитаются. А как Сюээ, рабское отродье, язык распустила! Но я ей рот заткну, сразу язык прикусит.

– Ну, а что же нам делать? – спрашивала Юйлоу. – Старшая в такие дела не вмешивается, а хозяин ничего не подозревает. Рассказать ему или нет? Вдруг негодяй и впрямь руку занесет, а мы промолчим.

Вдруг беда стрясется, а? И выйдет – забота обернулась бессердечьем, врасплох застигнутых никак уж не спасти. Ты должна ему сказать, сестрица! А то ослу на дубинку погубят редкое дерево.

– Я рабскому отродью прощу лишь в том случае, если окажется, что он меня породил, – заявила Цзиньлянь.

Да,

Вечером пришел Симэнь. Цзиньлянь сидела у себя, непричесанная, заплаканная, с красными от слез глазами. Он спросил, что случилось, и она рассказала, как пьяный Лайван грозился убить хозяина.

– Лайсин сам слыхал, – говорила Цзиньлянь. – Ты за его женой бегаешь, а он за твоей охотится. Вы оба хороши – друг друга стоите! Если б негодяй только тебя прикончил, ты того заслужил, но другие причем? А ведь он и меня убить собирается. Если мы не примем срочных мер, он рано или поздно нас накроет, угодим ему в лапы.

– А за кем, говоришь, гоняется этот негодяй? – спросил Симэнь.

– Что меня спрашивать? Ступай, Сяоюй спроси. Она тебе скажет. Лайван, рабское отродье не первый раз на меня обрушивается. Я, говорит, мужа отравила, потом ты меня взял. Я, говорит, власти подкупал, ей жизнь спасал. Вот он какие вещи всякому встречному-поперечному разглашает. Хорошо еще, у меня нет детей, а то б он и вовсе разошелся, стал бы им напевать: я, мол, взятку давал, когда вашей матери смерть грозила, я ее спас. Такие речи и твоему имени славы не прибавят. Может быть, ты стыд потерял, а я пока нет, и так жить дальше не могу.

Симэнь выслушал Цзиньлянь и направился к передней постройке. Там он позвал Лайсина, отвел его в сторонку и начал расспрашивать. Слуга подробным образом рассказал ему, как было дело. Симэнь пошел в дальние покои и допросил Сяоюй. Ее рассказ точь-в-точь совпал с тем, что говорила Цзиньлянь.

– Я собственными глазами видала, как Сюээ выходила от Лайвана, а Хуэйлянь в то время на кухне была. Это я точно знаю, – уверяла служанка.

Обозленный Симэнь, несмотря на уговоры Юэнян, избил Сюээ, отобрал у нее одежды и украшения и распорядился, чтоб она оставалась на общей кухне и на люди не показывалась.

Вернувшись в дальние покои, Симэнь велел Юйсяо позвать Сун Хуэйлянь и допросил ее наедине.

– Что вы говорите, батюшка! Готова чем угодно поклясться, не болтал он такого, – заверяла его Хуэйлянь. – Если он и выпил чарку, другую, откуда у него хватило бы смелости батюшке грозить? Выходит, у кого ешь-пьешь, тому и гадишь? А как же он без вашей поддержки жить-то будет? Нет, не слушайте, батюшка, что злые языки болтают. А кто же все-таки это вам сказал?

Подавленный этим словесным потоком, Симэнь упорно молчал.

– Лайсин, – наконец процедил он, уступая назойливым настояниям Хуэйлянь. – Пьет он изо дня в день и болтает всякую чепуху, меня поносит.

– Вы нам, батюшка, закупки поручили, вот Лайсин и злится, – объясняла Хуэйлянь. – Мы, говорит, у него доход отобрали, заработать не даем. Злобу на нас затаил и клевещет, грязью обливает, а вы и верите?! Если б мой муж действительно занес руку на хозяина, я б и сама ему этого никогда не простила. Послушайте меня, батюшка, не оставляйте его дома. Надоело мне с ним ругаться. Дайте ему серебра и пусть подобру-поздорову едет да торгует на стороне. Нечего ему тут делать, избавьтесь вы от него. Говорят, в тепле да сытости дурные дела творятся, в холоде да голоде злодейские мысли родятся. Мало ли чего в голову придет? Он уедет, никто мешать не будет. Нам с вами, батюшка, и поговорить никто не помешает.

Симэня советы Хуэйлянь обрадовали, и он сказал:

– Ты права, моя дорогая! У меня было тоже намерение отправить его в столицу с подарками наставнику Цаю, но я не решался. Ведь он только что в Ханчжоу ездил. Я уж хотел было Лайбао послать, но раз ты не против, я его и пошлю, а вернется, дам ему тысячу лянов и отпущу на пару с приказчиком в Ханчжоу, пусть торговлю шелками заведет. Как ты думаешь?

– Вот этого-то я и хотела, – поддержала его обрадованная Хуэйлянь. – Только дома не оставляй. Пусть его конь отдыха не знает.

Рядом никого не было, и Симэнь обнял Хуэйлянь. Она припала к его устам, и они слились в страстном поцелуе.

– Батюшка, вы обещали мне сетку заказать, – прошептала она, – а до сих пор не несете. Скоро я украшу свою прическу? Или так и придется носить эту старую сумку?

– Погоди, пойду к ювелиру, восемь лянов отдам, он тебе и сделает, – успокоил ее Симэнь. – А хозяйка спросит, что будешь говорить?

– Не беспокойтесь! Знаю, что сказать. У тетки, мол, одолжила, и весь разговор.

Они еще немного побеседовали и разошлись.

На другой день Симэнь Цин уселся в зале и велел позвать Лайвана.

– Послезавтра у нас двадцать восьмой день третьей луны, – начал Симэнь. – Так вот, собери-ка одежду и вещи, послезавтра отправишься в столицу. Вручишь императорскому наставнику Цаю подарки, а как вернешься, поедешь в Ханчжоу торговать.

Обрадованный Лайван поклонился хозяину, сбегал в лавку кое-что купить и стал собираться в путь.

Едва прослышав о его поездке, Лайсин тот же час дал знать Цзиньлянь. Ей сказали, что хозяин на крытой террасе, и она бросилась в сад. Вместо Симэня она увидела Чэнь Цзинцзи, занятого упаковкой подарков.[372]

– А где батюшка? – спросила она зятя. – Чего это ты укладываешь?

– Батюшка только что был здесь, – отвечал Цзинцзи. – К матушке Старшей пошел за серебром Ван Сыфэна, а я подарки императорскому наставнику Цаю собираю.

– Кто повезет? – спросила Цзиньлянь.

– Вчера батюшка Лайвану велел собираться; наверное, его пошлет.

Цзиньлянь сбежала с террасы и направилась в сад. Ей навстречу нес серебро Симэнь. Она позвала его к себе в комнату.

– Кто едет в столицу? – спросила она.

– Лайван с приказчиком У, – отвечал Симэнь. – Ведь им не только подарки везти, а и тысячу лянов за соляного торговца Ван Сыфэна, так что вдвоем будет надежнее.

– Если ты меня слушать не хочешь, делай как знаешь, – говорила Цзиньлянь. – Ты только потаскухе веришь, а она, что ни говори, все равно будет мужа защищать. Но ты только подумай, что негодяй болтает! И ведь не первый день. Я, грозится, это так не оставлю. Взял, говорит, мою жену, бери, а мне дороже заплатишь. Увезу, говорит, его денежки и все тут. Смотри, братец дорогой, в оба! Отвалишь ему подарочек в тысячу лянов, с голыми руками останешься. Ведь надует он тебя! Неужели не боишься? Я тебе добра желаю, а там поступай как твоей душе угодно. А она тебе напоет – только слушай. С его женой спутался, теперь его и дома оставить неудобно, и послать нельзя. Оставишь, того и гляди, как бы греха не натворил, а отошлешь, денег своих не увидишь. Ведь он тебя вот нисколечко не боится. Если уж захотел с его женой путаться, надо было сперва от него отделаться. Говорят, как траву ни коси, она все равно растет. С корнем выдирать надо. Впрочем, тебе, пожалуй, опасаться и огорчаться нечего. Ведь потаскуха, видно, на все готова.

Слова Цзиньлянь заставили Симэня серьезно призадуматься.

Да,

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Так вот, послушавшись совета Цзиньлянь, Симэнь изменил прежнее намерение. На другой день Лайван собрал вещи, припас в дорогу вьюки, но настал полдень, а все было тихо. Наконец появился хозяин и подозвал его к себе.

– Я за ночь передумал, – начал Симэнь. – Ты только из Ханчжоу вернулся и опять в столицу ехать. Тяжело будет. Пусть Лайбао отправляется, а ты немножко отдохни. Я тебе и тут торговлю найду.

Говорят, слуга предполагает, а хозяин располагает. Лайван и заикнуться не посмел, только поклонился и пошел. А Симэнь передал Лайбао с приказчиком У подарки наставнику, серебро, ткани, а также письма. Двадцать восьмого они пустились в путь, но не о том будет речь.

Зло взяло Лайвана, что вместо него в столицу поедет Лайбао, напился он у себя в комнате и давай беситься: на Хуэйлянь гнев срывал, Симэня грозил убить.

– Ишь, как ты на людей бросаешься, пес клыкастый! Довольно пасть драть! – ругалась на него жена. – Налижется желтой мути и мелет. Не забудь, и у стен есть уши. Ложись да проспись как следует.

Хуэйлянь уложила мужа, а утром пошла в дальние покои к Юйсяо и вызвала Симэня. Встретились они в укромном месте у стены за кухней. Их стерегла у задних ворот Юйсяо. Хуэйлянь была зла на Симэня.

– Вот ты, оказывается, что за человек, – говорила она. – То его посылал, а теперь на попятную? Никакого постоянства! Играют тобой, будто мячиком. Куда ветер дунет, туда и былинка летит. Воздвигни уж себе храм да на шесте надпись сделай: «Обитель преподобного лгуна». Несешь несусветную чушь, словно задницей свистишь, не верю я больше ни единому твоему слову. Я на тебя полагалась, надеялась, а ты ко мне совсем равнодушен.

– Не говори так! – начал, улыбаясь, Симэнь. – Я и впрямь хотел его отправить, но он не знает, где резиденция наставника Цая. Вот и послал Лайбао. Я ему и здесь торговлю найду.

– Какую такую торговлю? – спросила Хуэйлянь.

– Велю ему приказчика подыскать и пусть винную лавку открывает.

Обрадованная Хуэйлянь подробно передала разговор Лайвану, и тот стал ждать дальнейших распоряжений.

Однажды Симэнь вошел в залу и велел позвать Лайвана. На столе лежало шесть узелков с серебром.

– Ты, дорогой мой, порядком утомился от поездки в Ханчжоу, – обратился Симэнь к представшему перед ним Лайвану. – Как же я пошлю тебя в столицу? Ты и в резиденции Цая не бывал, вот и пришлось Лайбао с приказчиком У отправить. Тут в узелках три сотни лянов. Возьми это серебро, подбери себе приказчика и открывай неподалеку кабачок, а от барышей будешь мне платить исправно каждый месяц. И я не останусь в накладе.

Лайван тут же упал на колени и отвесил хозяину земной поклон. Забрав узелки с серебром, он пошел к себе и сказал жене:

– Он свой грех замаливает. Вот триста лянов дал, приказчика велел подыскать. Открывай, говорит, кабачок. Дело доверяет, умаслить хочет.

– А ты на меня ругался, чудо этакое, арестант проклятый! – говорила Хуэйлянь. – Раз копнешь, колодца не выроешь. Всему свой черед.

Видишь, делом обзаводишься. Вот теперь успокойся и остепенись, брось пить и языком молоть.

– Убери серебро, а я на улицу пойду, – сказал он. – Может, приказчика найду.

Проискал он до самого вечера, но подходящего так и не встретил и напился. Жена уложила его спать. И надо ж было тому случиться! Во вторую ночную стражу, как только затих уличный шум, раздался крик: «Воры!».

Хуэйлянь стала будить Лайвана. Он не успел проспаться и протирал глаза. Потом вскочил, схватил дубинку и хотел было бежать ловить воров.

– Гляди, тьма какая, – уговаривала его жена. – Куда тебя несет? Обожди, посмотрим, что будет.

– Воин три года ест-пьет, случая ждет, – отвечал Лайван. – Воры лезут, а я буду сложа руки сидеть?

Он прихватил дубинку и крупными шагами поспешил к задним воротам. На террасе у залы стояла Юйсяо.

– Вор в саду! – во весь голос кричала она.

Лайван бросился в сад. Близ флигеля, у садовой калитки, из тьмы прямо ему под ноги полетела скамейка. Лайван споткнулся и упал. Рядом со свистом вонзился в землю нож. Выскочили слуги и с криком: «Держи вора!» набросились на Лайвана и скрутили его.

– Я ж Лайван, – кричал слуга. – Я за вором гнался, а вы меня хватаете.

Но слуги, ни слова не говоря, осыпали его побоями и потащили к зале, где ярко горели свечи, а на возвышении восседал Симэнь Цин.

– Введите! – крикнул он.

Лайван упал перед ним на колени.

– Слышу – кричат: «Воры!», я и бросился в сад, а меня схватили, – объяснял слуга.

Лайван протянул хозяину нож.

– Скотина и та ласку понимает, а этот ничего ценить не хочет, – говорил Симэнь. – Настоящий убийца! Из Ханчжоу приехал, и я тебя пожалел, триста лянов на дело дал, а ты средь ночи врываешься, убить меня замышляешь, да? Иначе к чему тебе нож? Дайте его сюда, я при свете взгляну.

Это был отточенный до блеска нож с тонким острием. Симэнь пришел в ярость и крикнул слугам:

– Отведите его к себе и отберите мои триста лянов!

Хуэйлянь с плачем встретила приведенного мужа.

– Он бросился вора ловить, – кричала она, – а его за грабителя схватили. Говорила тебе: не ходи, так не послушался. Вот тебе ловушку и подстроили.

Она открыла сундук и вытащила шесть узелков с серебром.

Симэнь развязал узелки и стал рассматривать их содержимое. Только в одном было серебро, в остальных лежали слитки свинца с оловом.

– Как ты посмел подменить слитки? – закричал он, свирепея. – Говори, куда дел мое серебро.

– Батюшки! – с плачем говорил Лайван. – Вы мне доверие оказали, дело открыть помогли. Как же я мог подменить серебро?

– Нож с собой взял, убить меня собирался, – твердил Симэнь. – Вот доказательство, чего ж ты отпираешься?

Он позвал Лайсина. Тот опустился на колени и клятвенно утверждал:

– Не ты ли при всех роптал, батюшка, мол, тебе торговлей заняться не дает, и грозился убить батюшку?

Пораженный Лайван только ахнул и застыл с раскрытым ртом.

– Поскольку налицо кража, есть свидетель и вещественные доказательства, нож и дубинка, связать его и запереть в сторожке, – распорядился Симэнь и продолжал: – А завтра напишу обвинение и подам надзирателю.

Появилась Хуэйлянь. Волосы у нее были распущены, одежда в беспорядке. Она вбежала в залу и упала на колени:

– Батюшка! – крикнула она. – Это ваших рук дело. Он с добрыми намерениями побежал вора ловить, и его ж схватили. А ваши узелки с серебром я сразу убрала. Мы до них и не дотрагивались. Кто мог его подменить? Вы человека губите, побойтесь Неба! Что он вам сделал? За что его бьете? Куда уводите?

– Встань, дорогая, ты тут совсем не при чем, – вместо гнева на лице Симэня просияла улыбка. – Он чересчур осмелел. Не первый день нож за пазухой держит, меня убить собирается. Ты же к делу не причастна, успокойся. Тебя это не касается. – И, обратившись к Лайаню, сказал: – Помоги сестрице подняться и проводи домой, да смотри – будь учтив.

Но Хуэйлянь продолжала стоять на коленях.

– Какой же вы жестокий, батюшка! – говорила она. – Если вы остаетесь глухи к слову наставника, так внемлите гласу Будды! Не хотите вы мне верить. Да, он напился, но не было всего этого.

Раздраженный Симэнь велел Лайаню вывести ее из залы и проводить домой. Утром хозяин составил обвинение и передал его Лайсину, а тот как свидетель спрятал его за пазуху и доставил вместе с Лайваном в управу к надзирателю. «Сего… дня в нетрезвом виде, – гласило обвинение, – замышлял среди ночи зарезать хозяина ножом… Кроме того, подменил серебро…»

Не успели Лайвана вывести за ворота, как легкой походкой к зале поспешила У Юэнян.

– Если слуга провинился, дома накажи, и дело с концом, – уговаривала она Симэня. – А к чему этот шум? Зачем власти на ноги поднимать, управу беспокоить?

– Что ты, баба, понимаешь? – вытаращив глаза, заорал Симэнь. – Он убить меня собирался, а ты за него вступаешься!

И, не обращая внимания на просьбы Юэнян, он распорядился увести Лайвана в управу. Пристыженная Юэнян удалилась к себе.

– Вот разбушевался, деспот-смутьян! – говорила она Юйлоу и остальным женам. – И что за девятихвостая лиса[373] в доме завелась? Кого он вздумал слушать? Ни с того ни с сего слугу под суд отдавать?! Знай твердит – «убийца», а где доказательства? Такими вещами не шутят! Настоящий тиран!

Сун Хуэйлянь упала на колени и зарыдала.

– Встань, дитя мое! – уговаривала ее Юэнян. – Не плачь! На допросе все выяснится, смертного приговора твоему мужу не вынесут, не бойся. Убийца, и тот до казни по земле ходит. Насильник проклятый! Как дурманом его опоили, ничего слушать не хочет. Он и жен-то своих готов на каторгу сослать.

– Батюшка в дурном расположении, – заговорила Юйлоу, обращаясь к Хуэйлянь. – Погоди немного, мы с ним поговорим. Ступай домой и успокойся!

Здесь мы их и оставим и перейдем к Лайвану.

Еще до того как переправить Лайвана в управу, Симэнь Цин послал Лайаня к судебному надзирателю Ся и тысяцкому Цзину. Они приняли от слуги сотню даней отборного рису[374] и заняли свои места в приемной зале.

Лайсин подал жалобу. Они пробежали ее глазами, и им стало ясно: Лайвану выдали куш начать свое дело, а у него на серебро глаза разгорелись, и он его подменил, а чтобы не обнаружил хозяин, решил его убить, вот и проник ночью в дальние покои с ножом. Разгневанные судьи вызвали на допрос Лайвана.

– Милостивые господа! – начал он, стоя на коленях. – На вас, посланных Небом, все мои упования! Позволите разъяснить, как обстояло дело, – расскажу, а нет – не посмею словом обмолвиться.

– Факт кражи и свидетельские показания налицо, – сказал судебный надзиратель Ся. – Так что тебе нечего оправдываться. Говори, как было дело, и тем избавь нас от обращения к орудиям пытки.

Лайван рассказал, как Симэнь Цин передавал его жене, урожденной Сун, кусок голубого атласа, как склонял ее к прелюбодеянию.

– А теперь меня обвиняет в преступлении, – продолжал он, – хочет со мной разделаться, чтобы отобрать у меня жену.

Надзиратель Ся прервал его гневным окриком и велел подручным бить его по лицу.

– Ах ты, рабское отродье! – кричал Ся. – И ты посмел пойти против хозяина! А кто тебя на ней женил, как не он, кто тебе капитал доверил? И вот, забыв о благодеяниях, тебе оказанных, ты напиваешься допьяна, врываешься ночью с ножом в спальню, чтобы совершить жестокую расправу. Если все в Поднебесной с тебя, рабское отродье, пример начнут брать, тогда никто и слуг нанимать не захочет.

Лайван продолжал твердить о своей невиновности, но судебный надзиратель Ся уже вызвал свидетеля Гань Лайсина, и ему пришлось умолкнуть.

Да,

Ся приказал подручным зажать пальцы Лайвану большими тисками и бить большими батогами.[375] От двадцати палочных ударов спина Лайвана покрылась кровоточащими шрамами, после чего последовало распоряжение тюремщикам бросить его в тюрьму.

Лайсин и Дайань[376] вернулись домой и обо всем доложили хозяину. Симэнь Цин остался доволен и отдал слугам распоряжение:

– Ни пищи, ни постели Лайвану не носить и про избиение жене ни слова. Скажете, в управе, мол, его задержали, посидит немного и выпустят.

– Все ясно, – отвечали слуги.

С тех пор, как посадили мужа, Хуэйлянь не умывалась и не причесывалась. Платье на ней повисло, то и дело соскакивали туфли. Бледная, она не пила, не ела, а только запиралась у себя в комнате да плакала.

Симэнь забеспокоился и послал к ней Юйсяо с женой Бэнь Дичуаня, чтобы те ее утешили.

– Не волнуйся, – говорили они. – Он выпил и наболтал лишнего. Вот его и посадили на несколько дней, чтобы он в себя пришел. Его только допросили, а бить не били. Вот выпустят, спроси. Он тебе то же самое скажет. Не расстраивайся, сестрица.

Хуэйлянь вняла уговорам и перестала плакать. Начала слегка подводить брови, пудриться и выходить из комнаты. Как-то Симэнь проходил мимо ее комнаты, когда она стояла за дверной занавеской.

– Батюшка! – позвала она. – Дома никого нет. Может, посидеть зайдете?

Симэнь вошел в комнату, и завязался разговор.

– Будь покойна, дорогая! – уговаривал ее Симэнь. – Ради тебя в управу писал. Его ни разу не били. Вот посидит, в себя придет, его и выпустят. Велю ему торговлей заняться…

Хуэйлянь обняла его за шею.

– Прошу тебя, мой милый, помоги ему выйти, – шептала она, – а торговлю – хочешь, давай, хочешь, нет – твое дело. Только как придет, пить ему больше не дам. Тогда посылай его куда угодно, он и на край света ехать не откажется. А то и жену ему найди. И ему лучше будет. Я ведь давно ему не принадлежу.

– Верно, моя родная! – воскликнул Симэнь. – Куплю напротив дом у Цяо и выделю тебе три комнаты. Туда переедешь, и будем с тобой вдвоем блаженствовать.

– Я, дорогой мой, на все согласна. Делай, как тебе удобнее.

Они заперли дверь. Надобно сказать, что в летнюю жару женщины редко носят нижнее белье. На Хуэйлянь была только двойная юбка, так что приступить к делу оказалось очень легко. Она расстегнула пояс, и взору предстала дорогая яшма фаворитки Чжэнь. Брови ее источали аромат Ханьшу,[377] уста благоухали душистым чаем. Порхали утки, крыльями махая, играли дождь и тучка. На поясе Хуэйлянь красовался расшитый серебром шелковый мешочек с четырьмя кисточками, в котором лежали сосновые иглы и веточки кипариса – символы неувядаемой молодости и стойкости, бутоны роз и пахучие травы из Цзяочжи – олицетворения нежности и любви.[378] Хуэйлянь поднесла его Симэню. Он был так польщен вниманием, что не мог сдержаться, и дал клятву навек с ней не расставаться. Потом он выдал ей ляна два на фрукты и домашние расходы.

– Не грусти, – все время уговаривал ее Симэнь. – Тоска погубит тебя. Я завтра же напишу почтенному Ся, и его выпустят.

Опасаясь, что их застанут вместе, Симэнь поспешно вышел. А Хуэйлянь на радостях поторопилась в дальние покои. В разговоре с горничными и служанками она не преминула намекнуть и на обещание Симэня, о чем узнала Юйлоу и пошла к Цзиньлянь.

– Знаешь, хозяин собирается Лайвана освободить, – рассказывала Юйлоу. – Ему вроде новую жену найдет, а сам на той стороне у Цяо дом купит, Хуэйлянь в трех комнатах поселит и горничную ей заведет. Головные украшения ей дарит, серебряную сетку заказал. Все расписала по порядочку. Тогда, выходит, ее от нас ничем не отличишь, а? Как вознеслась! А Старшая хоть бы что.

Не услышь этого Цзиньлянь, все б шло своим чередом, а тут побагровели ее румяные ланиты, все в ней кипело негодованием.

– Неужели он в самом деле ей так потакает? Не могу поверить! – возмущалась она. – Вот попомни мои слова: если я только допущу, чтоб эта проклятая потаскуха, рабское отродье, стала седьмой женой Симэня Цина, тогда не называй меня больше Пань. Это я тебе серьезно говорю!

– Хозяин ни с чем не считается, а Старшая от всего устранилась, его урезонить не может, – рассуждала Юйлоу. – Нам тоже крылья не даны, по земле ходим. Что мы с ним поделаем?

– Что ж, по-твоему, так и терпеть? – не унималась Цзиньлянь. – Да к чему такая жизнь? Век мучиться? Ждать, пока тебя съедят, да? Нет, если он меня не послушается, я не остановлюсь. Жизнью своей пожертвую, а с ним посчитаюсь.

Юйлоу засмеялась.

– Нет, у меня смелости не хватит его на грех наводить, – призналась она. – Я уж погляжу, как ты с ним будешь справляться.

Однако хватит пустословить.

Вечером Симэнь сидел в Зимородковом павильоне,[379] в своем кабинете. Только он велел Чэнь Цзинцзи писать судебному надзирателю Ся, чтобы освободили Лайвана, как перед ним неожиданно появилась Цзиньлянь и, наклонившись над письменным столом, спросила:

– Чего это ты просишь писать и кому?

Симэнь не смог от нее скрыть и признался:

– Хочу, чтоб Лайвана выпороли и отпустили.

Цзиньлянь сей же час окликнула слугу и не велела ему звать Цзинцзи.

– И ты называешь себя мужчиной? – заговорила она, усевшись рядом с Симэнем. – А зря! Ведь ты – куда ветер дунет, куда теченьем понесет. Мои советы отверг, слушаешь потаскух, рабское отродье. Сколько ты ее медом не корми, ей все муж ближе. Выпустишь его, нелегко тебе будет с ней встречаться, а ему дашь повод для новых выходок. Дома ее оставишь – тоже ни то ни се. Кем ее считать? И в жены взять нельзя – муж рядом. И женой слуги тоже не назовешь. Сам видишь, как она возгордилась, – и важничает, зазнается. А что получится, если себе возьмешь, а ему другую подышишь. Вы вдвоем сидите и он входит по делу. Представляешь, как он разозлится. А она? Толи ей пред ним вставать, толи нет. Словом картина не из приятных. А пойдут слухи? Мало – соседи, родные и близкие над тобой посмеются, тебя в своем собственном доме слуги уважать перестанут. Когда верхняя балка неустойчива, не выдержат и нижние. Если и дальше так себя поведешь, даю слово, придется тебе прятаться, как угорь в тину. Гляди, глаза б тиной не застило. Нет, уж лучше одним махом отрубить. С рабским отродьем покончишь, тогда и с его женой спокойно наслаждайся.

Послушавшись Цзиньлянь, Симэнь Цин опять изменил свое мнение. В письме он просил надзирателя Ся пороть арестованного через каждые три дня. После пыток и истязаний Лайван стал не похож сам на себя. Ведь оба надзирателя, следователь, судебный исполнитель, охранники из управы и все сверху донизу тюремные чины были подкуплены Симэнь Цином и усердствовали с особым рвением. Среди них имелся, правда, архивариус по имени Инь Чжи, уроженец уезда Сяои в провинции Шаньси, человек милосердный и честный. Инь Чжи знал о взятках, которые получили от Симэня надзиратели, понимал, что тяжкое обвинение Лайвана в покушении на жизнь хозяина Симэнем измышлено с единственной целью – погубить слугу и завладеть его женой, поэтому совесть требовала от него подойти к делу в высшей степени разумно и справедливо. Но в то же время он состоял на службе, и долг обязывал его и детей в люди вывести, и о карьере подумать. Инь Чжи много раз откладывал составление письменного обвинения, которое должен был предоставить суду, открыто выказывал исправникам свое суждение, но они чинили ему всяческие помехи. Да и у Лайвана не было ни гроша, вот ему и приходилось терпеть муки. Хорошо еще, невинно пострадавшего жалел Инь Чжи: потихоньку наказал тюремщикам поснисходительнее обращаться с Лайваном. Так архивариус оттянул время. Наконец, после взаимных уступок состоялся суд над Лайваном. Ему дали сорок палочных ударов и приговорили к высылке на поселение в родной округ Сюйчжоу. Похищенная сумма, по определению суда, составила семнадцать лянов серебром и пять узелков слитков олова со свинцом. Ее постановили вернуть хозяину через слугу Лайсина. Посыльный вручил Симэню письменное уведомление о решении суда.

Надзиратели подписали ордер на высылку и послали за осужденным конвоиров. Избитого Лайвана забили в шейную колодку, ордер запечатали в пакет и в тот же день отправили в Сюйчжоу, где его надлежало доставить в распоряжение местного правителя.

Полмесяца отбыл в заключении бедный Лайван. Денег у него не было. Голодный и оборванный, он искал поддержки, со слезами на глазах умолял конвоиров.

– Братцы! – обращался он к ним. – Я пострадал невинно. Остался без одежонки, без медяка за душой и вам за труды дать нечего. Сжальтесь надо мной, отведите к хозяйскому дому, прошу вас. Там у меня жена. Из вещей что-нибудь продадим. И вас не обижу, и на дорогу хватит. Легче будет идти.

– Как, ты не знаешь! – удивились конвоиры. – Это ж хозяин твой, Симэнь Цин, дело и затеял. Не видать тебе теперь ни жены, ни добра. А еще у тебя какие близкие есть? Лучше у них попроси. Так и быть, уважим наставника Инь Чжи, отведем тебя, чтоб только начальство не узнало. Глядишь, на дорогу дадут, а мы на твои деньги не рассчитываем.

– Сжальтесь, братцы! Отведите сперва к хозяйскому дому, – просил Лайван. – Я у соседей попрошу. Может, поделятся чем могут.

– Ну ладно, пойдем! – согласились наконец конвоиры.

Первым делом подошли к воротам Ин Боцзюэ, но тот велел сказать, что его нет дома. Лайван попросил соседей И Мяньцы и Цзя Жэньцина поговорить с Симэнь Цином, не позволит ли он ему взять с собой жену и вещи. Но Симэнь им не показался, а выслал слуг, и те палками отогнали от ворот сконфуженных соседей. Слугам под угрозой порки было приказано ни слова не говорить Хуэйлянь, и она, ничего не подозревая, просидела, запершись у себя в комнате.

Лайван направился к тестю, гробовщику Сун Жэню, и со слезами поведал ему о своей беде. Сун Жэнь дал зятю лян серебром, а конвойным связку медяков[380] и меру рису.

В начале четвертой луны с плачем покидал Лайван уездный город Цинхэ. Тяжело ему было держать путь в Сюйчжоу без пропитания,[381] с ноющими рубцами на спине.

Да,

Но оставим Лайвана и расскажем о Сун Хуэйлянь. Она изо дня в день ждала его возвращения. Слуги, через которых она носила мужу передачи, поедали их сами, а Хуэйлянь говорили:

– Брат чувствует себя хорошо. Поел. Господина надзирателя не было в эти дни в управе, а то б его выпустили. Он вот-вот придет.

– Я человека в управу послал, – обманывал ее Симэнь. – Его на днях освободят.

И Хуэйлянь верила. Однако слухом земля полнится. Дошло и до нее, что Лайван под конвоем к воротам приходил вещи просить, а потом его увели. Хуэйлянь стала расспрашивать слуг, но те упорно молчали. Как-то раз Симэнь возвращался домой. За ним вел коня Дайань. Хуэйлянь окликнула его и спросила:

– Что с мужем? Когда он выйдет?

– Ох, сестрица! Да будет тебе известно, мужа твоего давно на текучие пески отправили.[382]

– Как же так? – выспрашивала Хуэйлянь.

Дайань долго мялся, а потом рассказал, как Лайвану дали сорок палочных ударов и выслали на родину в Сюйчжоу.

– Крепись, сестрица, – проговорил он в заключение и добавил: – Да молчи, не говори, что от меня узнала.

Не услышь этого Хуэйлянь, все б шло своим чередом, когда ж она убедилась в достоверности слухов, заперлась у себя в комнате и заголосила:

– Дорогой ты мой! – причитала она. – Что ты ему сделал дурного? За что подстроил он тебе ловушку? Всю жизнь ты служил ему, порядочной одежонки не нажил, а он тебя выслал, изгнал в далекие края. На кого ты меня покинул? И не знаю, жив ли ты в пути или нет тебя в живых, и некому за тебя заступиться! Знать не знала, на какие муки оставил ты меня!

Она поплакала еще немного, потом достала длинную повязку, привязала ее к дверной перекладине и повесилась.

Жившая за стенкой жена Лайчжао, по прозвищу Шпилька, вернувшись из дальних покоев, заслышала в ее комнате плач. Немного погодя стало тихо, а потом раздались громкие вздохи. Шпилька стукнула к ней в дверь. Никто не отозвался. Тогда она позвала скорее Пинъаня. Слуга взломал оконную раму и влез в комнату. На дверной перекладине висела одетая Хуэйлянь. Пинъань поспешно вынул ее из петли, открыл дверь и влил ей отвару имбиря. Позвали хозяйку. Пришла У Юэнян. За ней последовали Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу, дочь Симэня, Ли Пинъэр, Юйсяо и Сяоюй. Появилась и жена Бэнь Дичуаня.

Поддерживаемая сидевшей на полу Шпилькой, Хуэйлянь беззвучно глотала воздух. Ее душили рыдания. Она ничего не ответила на обращение Юэнян. Голова ее повисла, изо рта шла пена.

– Глупая ты, дочка! – говорила Юэнян. – Есть что на душе, так скажи. К чему ж доводить себя до этакого? – Затем, обернувшись к Шпильке, спросила: – Имбирный отвар дали?

– Только что дала.

Юэнян велела Юйсяо поддержать Хуэйлянь и продолжала расспросы:

– Хуэйлянь, детка! Что с тобой случилось? Скажи, в чем дело, не бойся.

Долго упрашивала ее хозяйка. После вздохов у Хуэйлянь вырвался, наконец, стон. Она забилась и зарыдала. Юэнян велела Юйсяо положить ее на кан, но Хуэйлянь не хотела ложиться. Юэнян и остальные женщины долго ее уговаривали, а потом ушли к себе. С Хуэйлянь остались только жена Бэня и Юйсяо.

Вдруг в комнате появился Симэнь Цин. Увидев сидевшую на холодном полу Хуэйлянь, он велел Юйсяо положить ее на кан.

– Матушка тоже укладывала, а она не хочет, – отозвалась служанка.

– Экая упрямая! – проговорил Симэнь. – Ведь простудишься на полу. Что тебя волнует, говори. Как можно поступать так неблагоразумно, дитя мое?

Хуэйлянь покачала головой.

– А ты хорош, батюшка! – с укором сказала она. – На языке у тебя «дитя», а сам вон что за спиной творишь. Убийца ты, вот кто! Привык людей живьем закапывать. Сам губишь, сам же и за гробом идешь. «Сегодня выпустят, завтра выпустят» – все меня обманывал, а я верила, ждала. Чего ж молчал, раз сослать вздумал? Втихую человека на край света угнал. Надо по совести делать, а не по наущению, душегубец! Зло сотворил и молчишь. Ссылать, так уж ссылай нас обоих. Зачем меня оставил?

– Но ты тут ни при чем, детка, – ответил, натянуто улыбаясь, Симэнь. – Он натворил, а к чему ж тебя наказывать? Успокойся! Я тебя не оставлю. – Симэнь обернулся к Юйсяо: – Вы с тетушкой Бэнь останьтесь на ночь, а я велю вина вам принести.

Симэнь ушел. Жена Бэня уложила Хуэйлянь на кан и, присев к ней вместе с Юйсяо, принялась уговаривать.

Симэнь между тем велел приказчику Фу взять из лавки связку медяков, купить кувшин вина, потратить цянь на лепешки и жаркое и разложить на блюда.

– Вот батюшка сестрице прислал, – сказал Лайань, внося угощения.

– Убери сейчас же, рабское твое отродье! – увидев поднос, заругалась Хуэйлянь. – А то, смотри, так двину, все на пол полетит.

– Кушайте, сестрица. Унесу, мне от батюшки достанется, – уговаривал ее Лайань и поставил блюда на стол.

Хуэйлянь вскочила с постели, схватила кувшин, размахнулась с намерением разбить его об пол, но ее вовремя удержала Шпилька. Жена Бэня заметила, как Шпилька приложила палец к губам, и они сели рядом с Хуэйлянь. Появилась дочь Бэня и позвала мать, сказав, что вернулся отец и просит его покормить. Тетушка Бэнь и Шпилька вышли из комнаты и встали около двери Шпильки. Оказалось, там стояла дочь Симэня и говорила с женой Лайбао, Хуэйсян.

– Ты куда? – спросила тетушку Бэнь дочь Симэня.

– У меня хозяин пришел, есть просит. Я сейчас приду. Я заглянула, а батюшка попросил меня с ней посидеть, вот и задержалась.

– С чего это она на такое решилась? – спросила дочь Симэня.

– Иду я из дальних покоев, – начала рассказывать выступившая вперед Шпилька, – слышу, она у себя плачет. Потом вдруг утихла. Что, думаю, случилось? Толкнула дверь – заперта. Давай звать Пинъаня. Он в окно влез и спас ее. Еще б немножко, и погасил бы старец долголетья светильник жизни. Погиб бы человек.

– А что она батюшке говорила? – полюбопытствовала Хуэйсян.

– Понять не могу эту Хуэйлянь, – посмеиваясь, говорила тетушка Бэнь. – Тоже с норовом особа! Накинулась на батюшку. Где это видано, чтоб так с хозяином обращались?!

– Ну, ее с другими служанками сравнивать не приходится, – заметила Хуэйсян. – Ей можно, она у батюшки на особом счету. Ни одна из нас, конечно, себе такого не позволит.

Они стали расходиться.

– Приходи побыстрей, – попросила Шпилька тетушку Бэнь.

– Нечего меня упрашивать, я и так приду, а то меня батюшка со свету сживет.

Симэнь наказал ей и Шпильке быть с Хуэйлянь днем, а Юйсяо ночью.

– Сестрица, ты не из глупых, – уговаривали Хуэйлянь тетушка Бэнь и Шпилька. – Так пользуйся своей молодостью. Ведь ты как только что раскрывшийся цветок. Тем более, хозяин тебя любит. Счастье так и плывет тебе прямо в руки. Если полноправной женой ты и не станешь, то во всяком случае над остальными возвысишься. Чем со слугой жить, лучше с господином. Тем более, муж далеко. Не к чему убиваться! Поплакала – и хватит, а то себя погубишь. Говорят, пока в колокол бил, в монахах ходил. Ведь не собираешься же ты верность мужу блюсти?

Хуэйлянь слушала их и плакала. Шли дни, а она ничего не ела. Юйсяо сказала Симэню, и он велел Цзиньлянь поговорить с Хуэйлянь, но и это не помогло.

– Эта потаскуха только и думает о своем муже, – говорила обозленная Цзиньлянь Симэню. – Знай твердит: с милым рядом пройдешься, голова кругом пойдет; с милым ночь переночуешь, не забудешь никогда. Вон она какая верная! Ее ничем к себе не привяжешь!

– И ты ей веришь? – засмеялся Симэнь. – Если б она блюла верность, то после повара Цзян Цуна за Лайвана не пошла бы.

Симэнь сел в передней зале и вызвал в себе всех слуг.

– Кто из вас сказал ей о высылке Лайвана? – допрашивал он каждого. – Скажете, прощу. А то смотрите, узнаю, каждому по тридцать палок всыплю и со двора вон.

– Не смею умолчать, – проговорил Хуатун, опускаясь на колени.

– Говори! – приказал Симэнь.

– Помните, батюшка, вас сопровождал Дайань? На тропинке его встретила жена Лайвана, и он ей проболтался.

Не услышь этого Симэнь, все б шло своим чередом, а тут его охватил гнев, и он велел разыскать Дайаня.

Едва Дайань узнал, в чем дело, сразу бросился к Цзиньлянь. Цзиньлянь умывалась, когда к ней вбежал Дайань.

– Спасите меня, матушка! – с плачем умолял слуга, бросившись ей в ноги.

– Ой, как напугал, арестант проклятый! – заругалась Цзиньлянь. – Что еще натворил?

– Я сестрице Хуэйлянь сказал, что Лайвана выслали, – пояснил Дайань. – Батюшка меня бить собирается. Прошу вас, уговорите батюшку. Попадись я ему сейчас на глаза, он в гневе убьет меня.

– А, испугался, арестантское отродье! – злорадствовала Цзиньлянь. – Дрожишь, будто из тебя душу вынули. Я было подумала, что-то особенное, а это опять из-за той потаскухи. Оставайся у меня.

И она спрятала Дайаня за дверью. Симэнь рычал на слуг, когда они сбились с ног в поисках слуги. Он дважды посылал к Цзиньлянь, но она с руганью выгоняла слуг. Наконец Симэнь пошел разыскивать Дайаня сам. Он носился по дому, как вихрь, размахивая плеткой и задавая один и тот же вопрос: «Где рабское отродье?» Цзиньлянь не обращала на него никакого внимания. Симэнь осмотрел ее комнату и вытащил из-за двери Дайаня. Только он приготовился с ним расправится, Цзиньлянь отняла у него плетку и положила ее на кровать.

– Эх ты, бесстыдник! – заругалась она. – А еще хозяин! Потаскуха от тоски по мужу повесилась, он зло на слуге срывает. Да при чем он тут?

Симэнь вытаращил на Цзиньлянь глаза.

– Иди, своими делами занимайся! – велела Цзиньлянь Дайаню. – А на него внимания не обращай. Пусть только попробует тебя тронуть!

Дайань бросился в передние покои.

Да,

Цзиньлянь не раз замечала, что Симэнь все еще привязан к Хуэйлянь, и у нее созрел план. Она пошла на кухню и стала подстрекать Сунь Сюээ:

– Знаешь, жена Лайвана говорит, будто ты у нее мужа отбила. Оттого, мол, и беда стряслась: батюшка разгневался и мужа сослал. И били тебя, и одежды с головными украшениями отняли – все по ее наущению.

Сюээ побледнела от гнева. А Цзиньлянь была уже в передних покоях и рассказывала Хуэйлянь другую историю:

– Знаешь, как тебя Сюээ срамит. Ты, говорит, и у Цаев сколько лет с хозяином шилась. Если б ты, говорит, с нашим батюшкой не путалась, и Лайвана бы не сослали. А слезы свои пусть лучше соберет да ноги себе вымоет.

Так между женщинами завязалась вражда. Сколько зло ни таи, оно когда-нибудь да выйдет наружу.

Восемнадцатого числа в четвертой луне справляли день рождения Ли Цзяоэр. В гостях у нее были хозяйка заведения матушка Ли и певица Ли Гуйцзе. Юэнян пригласила их с остальными гостями в дальние покои.

Симэнь в тот день пировал с друзьями. Хуэйлянь позавтракала, повертелась немного в дальних покоях, а потом ушла к себе и проспала до тех пор, пока солнце не стало клониться на запад. Ее не раз звали служанки, но она так и не вышла. Сюээ, выжидавшая удобный случай, сама пошла за Хуэйлянь.

– Сестрица, – говорила ей Сюээ, – ты стала как красавица изнеженная. Тебя никак не дозовешься.

Хуэйлянь продолжала спать, повернувшись лицом к стене, и даже не шевельнулась.

– Сестрица, – продолжала Сюээ, – все о муже тоскуешь да беспокоишься, что ли? Раньше надо было беспокоиться. Если б не ты, жил бы он себе и здравствовал в доме Симэня.

Замечание Сюээ сразу напомнило Хуэйлянь разговор с ней Цзиньлянь. Она резко повернулась и вскочила с кровати.

– Людей мутить пришла? – закричала ей в лицо Хуэйлянь. – Если даже из-за меня сослали, твое-то какое дело? Дать тебе как следует, чтоб ты на глаза мне больше не показывалась. Будь довольна, что про тебя молчат. Все уж как-то успокоились. Только тебе неймется. Все свой нос суешь, все язвишь.

– Ах ты, рабское твое отродье, потаскуха проклятая! – обрушилась на нее рассвирепевшая Сюээ. – Да как ты смеешь меня ругать?

– Пусть я рабское отродье, потаскуха. Зато ты любовница слуги, – отвечала Хуэйлянь. – Лучше с хозяином жить, чем, как ты, со слугой. За чужим мужем бегаешь, да еще и похваляешься.

Сюээ тут из себя вышла и, подбежав к Хуэйлянь, дала ей пощечину.

Хуэйлянь от неожиданности вся покраснела.

– Как ты смеешь меня бить? – крикнула Хуэйлянь и, насупившись, стала наступать прямо на Сюээ.

Завязалась драка. Подбежала Шпилька и разняла их. Она повела Сюээ на кухню, но обе женщины продолжали осыпать друг дружку бранью.

Вошла Юэнян.

– Где ваша порядочность? – упрекала она. – В доме гости, а они драку затеяли и хоть бы что. Погодите, придет хозяин, я ему все скажу.

Сюээ ушла. Юэнян посмотрела на растрепанную Хуэйлянь и сказала:

– Ступай причешись и приходи к нам.

Хуэйлянь не проронила ни слова, а когда Юэнян удалилась, она заперлась у себя в комнате и проплакала до сумерек. В то время как в задней зале веселились пирующие, бедная Хуэйлянь не выдержала – привязала к дверному столбу две ленты для бинтования ног и повесилась. Было ей от роду двадцать пять лет.

Да,

И какое совпаденье! В то самое время около комнаты Хуэйлянь оказалась Юэнян, провожавшая матушку Ли и Ли Гуйцзе. Запертая дверь и тишина навели Юэнян на подозрение и, едва дождавшись, пока гостьи сели в паланкин, она поспешила к Хуэйлянь. Дернулась в дверь, никто не ответил. Встревоженная хозяйка позвала слугу, и тот нырнул в комнату через окно.

Да,

Слуга разрезал ленты, снял Хуэйлянь. Долго ее отхаживали, но она, увы, была мертва. Так никто и не знал, когда она испустила дух.

Только поглядите:

Закоченело тело, жизни свет угас. Душа неуловимая в свою далекую обитель устремилась. Зеркало души – глаза – закрылись, потускнели. Покойник – гость недолгий на белом свете. Куда ж навечно исчезает жизни радостное ликованье? Кажется она лишь облаком, плывущим в воде осенней.

Убедившись, что спасти Хуэйлянь невозможно, Юэнян заволновалась и велела Лайсину скакать верхом за хозяином. Сюээ, опасаясь, как бы Симэнь не стал дознаваться и не обвинил ее в случившемся, вертелась около Юэнян.

– Прошу вас, не говорите, что мы с ней поссорились, – умоляла она хозяйку, встав перед ней на колени.

– Что, теперь боишься? – Юэнян заметила, как напугана была Сюээ, и пожалела ее. – Вот и надо было поменьше язык распускать.

К вечеру приехал Симэнь Цин. Юэнян объяснила ему, что Хуэйлянь в тоске по мужу целый день проплакала, а когда все были на пиру, покончила с собой.

– Вот глупая баба! – заметил Симэнь. – Не суждено ей было вкушать счастье.

Симэнь направил уездному правителю Ли слугу с письменным уведомлением о происшедшем. В нем, в частности, говорилось, что означенная женщина отвечала в доме за посуду; после пира, обнаружив пропажу серебряного бокала и опасаясь наказания, покончила с собой. Правителя, кроме того, одарили тридцатью лянами серебра, и он, разумеется, ответил услугой на услугу: послал на место чиновника со следователем.

Симэнь купил гроб и тот же час получил разрешение на сожжение останков покойной. Бэнь Дичуань и Лайсин отвезли гроб за город в обитель Дицзана.[383] Сожигателей наградили пятью цянями серебра, чтоб подложили побольше дров, и те уже хотели было разводить костер, как неожиданно подоспел узнавший о несчастье отец погибшей гробовщик Сун Жэнь и не дал им приступить к делу. Оплакивая безвинно загубленную дочь, он обвинял Симэнь Цина, который, полагаясь на свое влияние, хотел взять себе его дочь.

– Моя дочь – женщина порядочная! – кричал он. – Она воспротивилась его желанию, и ее довели до смерти. Я властям жаловаться пойду. Только попробуйте сожгите! Жалобу подам!

Сожигатели разошлись кто куда, а Бэнь Дичуаню с Лайсином ничего другого не оставалось, как оставить гроб в монастыре и доложить обо всем Симэню.

Да,

Если хотите знать, что случилось потом, приходите в следующий раз.

И вот вернулся из столицы Лайбао, спешился и пошел на крытую террасу доложить Симэню о поездке.

– В столице первым делом отправился к дворецкому, передал письмо, – рассказывал слуга. – Дворецкий представил меня его превосходительству. Господин императорский наставник взглянул на визитную карточку с перечнем даров и принял подарки. Я изложил дело. Его превосходительство повелел тотчас же написать письмо и отправил его с концом к господину Хоу, военному губернатору Шаньдуна, которому было дано распоряжение: разбирательство по делу группы соляных торговцев прекратить, Ван Цзиюня и остальных, общим числом двенадцать человек, из-под стражи освободить. Дядя Чжай свидетельствует вам свое нижайшее почтение и просил вам передать, батюшка, что хотел бы вас видеть в столице в дань рождения его превосходительства – пятнадцатого числа в шестой луне. У меня, говорит, с батюшкой разговор есть.

Симэнь Цина благие вести привели в восторг. Лайбао тоже заработал от купца Ван Сыфэна пятьдесят лянов серебром и, посланный хозяином, побежал с новостями к богачу Цяо. Тем временем вернулись Бэнь Дичуань и Лайсин. Пока хозяин вел разговор с Лайбао, они стояли около террасы.

– Ну, как? Предали огню? – спросил Бэня Симэнь, когда ушел Лайбао.

Бэнь Дичуань замялся. Тогда вперед выступил Лайсин и, наклонившись над самым ухом хозяина, зашептал:

– Сун Жэнь на поле прибежал и не дал сжечь. Такие вещи говорил, что не могу передать.

Не услышь такого Симэнь, все б шло своим чередом, а тут его охватил гнев.

– Жить ему, что ли, надоело, голодранцу? – закричал он. – Ну и негодяй! – Симэнь обратился к слуге. – Иди пригласи зятя, пусть письмо напишет.

Симэнь отправил Лайсина к уездному правителю Ли, и тот отдал распоряжение конвойным доставить связанного Сун Жэня в управу.

Он был обвинен в нарушении порядка – использовании самоубийства дочери как предлога для вымогательства. Его привели в присутствие, зажали в тиски, дали двадцать ударов большими батогами, да так, что по ногам потекла кровь, и составили письменное показание. Сун Жэню впредь запрещалось беспокоить Симэнь Цина, а околоточному и сожигателям предписывалось под наблюдением слуг Симэня предать тело огню и доложить потом в управу.

Избитый Сун Жэнь еле добрел до дому, слег от истязаний в постель и вскоре, увы, испустил последний вздох.

Да,

Покончив с Сун Хуэйлянь, Симэнь отвесил триста лянов серебра и золота для выделки подарков ко дню рождения императорского наставника Цая и нанял ювелира Гу с артелью мастеров. Они расположились на открытой террасе и занялись изготовлением набора из четырех статуэток, высотой в один чи каждая. Это были изумительно тонкой работы серебряные фигурки, изображавшие подношение символов процветания и долгой жизни. Тут же сверкали два кувшина с отлитыми из золота знаками долголетия, стояло два набора нефритовых чарок, изваянных в форме персиковых цветков. Не прошло и полмесяца, как ювелирные работы были полностью завершены.

Симэнь Цин достал привезенный Лайваном раскрой ханчжоуской парчи, на ярко-красном поле которой красовались пестрые драконы и змеи. Для пошива халатов не хватало двух кусков особого черного холста и двух полотнищ легкого красного шелка. Симэнь посылал слуг купить, но те обошли все лавки и не нашли.

– У меня есть раскрой на халаты, – сказала, наконец, Пинъэр. – Я пойду посмотрю.

Симэнь Цин поднялся вместе с ней в терем. Пинъэр вынула раскрой – два полотнища легкого красного шелка и два куска черного холста, расшитые пестрыми драконами и змеями с золотой тесьмой по кайме. Их выделка и расцветка во много раз превосходили ханчжоуские изделия, что привело Симэнь Цина в неописуемый восторг.[387]

Подарки упаковали, и Лайбао с приказчиком У двадцать восьмого числа в пятой луне снова отправились в Восточную столицу, но не о том пойдет речь.

Прошло двое суток и наступил первый день шестой луны, а с ним период летней жары.[388]

Да,

Жара стояла такая, что к полудню солнце напоминало висящий в воздухе огромный зонт. В небе не было ни облачка. Вот когда, действительно, плавятся камни и металлы.

Вот строки, сложенные в народе о такой жаре:

В нашем мире, скажу я вам, три сословия людей жары боятся и три не боятся. Кто же боится жары?

Во-первых, крестьянин. Каждый день спешит он на свой клочок земли, в поле. То за плугом идет, то с лопатой трудится. Тут то летние, а то уже осенние налоги подоспели, а уж там, что осталось, в амбар засыпай. А настанет зной – горит поле без дождя, и сердце землепашца будто огнем палит.

Во-вторых, купец, гость торговый. Из года в год скитается по свету. Торгует яркими шелками и цветастыми холстами, воском и чаем. На плечах у него тяжелая ноша, руки стерты от перегруженной тележки. Мучит его голод и жажда, потом обливается – одежду хоть выжимай, но не уготовано ему ни вершка прохладной тени. Да, в самом деле, тяжко ему в пути!

В-третьих, воин пограничный. На голове у него тяжелый шлем, заковано тело в железные латы. Жажду утоляет кровью с меча, усталость отгоняет, прикорнув в седле. Годы проводит в сраженьях, вернуться не может домой. Весь в грязи и во вшах, язвы смердят, кровоточат раны. На теле живого места не найдешь.

Вот три сословия, которые жары боятся.

А вот другие три сословия, которые жары не страшатся.

Во-первых, придворные сановники. У них дворцы среди прудов, беседки на ветру. Вьются ручейки, стекая в водоем, журчит родник, наполняя озерко. Тут нефрит любых размеров, а рядом прозрачные носорожьи рога. У бирюзовых яшмовых перил плоды диковинные зреют и распускаются заморские цветы. В хрустальных чашах груды агатов и кораллов. А рядом флигель, где на столе хрустальном стоят слоновой кости кисти, тушечница – изделье Дуаньси,[394] тушь Цанцзе,[395] почтовая бумага Цай Янь.[396] Тут же хрустальная подставка для кистей и гнет из белой яшмы бумагу держит. На досуге слагают оды и читают нараспев стихи, а захмелеют – лягут под ветерком освежиться.

Потом идут князья, аристократы, прославленные богачи. Они в жару дневную отсиживаются в гротах и прохладных беседках. Проводят время на террасах иль в павильонах над водой. Их защищают от жары шторы – переплетенье раковых усов[397] и газовые пологи – творение подводных мастеров. По ним развешаны жасмина ароматного мешочки. На перламутровых кроватях с узором волн прохладные циновки, расшитые утками-неразлучницами одеяла и коралловые изголовья. Со всех сторон прохладой веет от ветряных колес. Сбоку в огромном чану охлаждаются погруженные в воду сливы и дыни, красные каштаны и корень белоснежного лотоса. Тут оливы и плоды земляничного дерева, и водные деликатесы. А рядом с опахалами стоят красавицы, цветов нежнее.

И, наконец, монахи даосские и буддийские. Обитают они в палатах выше облаков, взбираются на звонницы, которые простерлись до самых небес. От безделья идут в келью, читают буддийские сутры или даосские каноны. Приходит время – и спешат в райские сады вкусить персики бессмертья и редкие плоды. Им станет душно, зовут послушника под сень сосны, чтоб лютней усладить свой слух. А захмелеют – несут под иву шашки, в тени беседуют, смеются.

Вот это и есть три сословия, которые не боятся жары.

Тому подтверждением стихи:

Из-за жары Симэнь Цину пришлось остаться дома. В халате нараспашку, с распущенными волосами он вышел на крытую террасу подышать прохладой, загляделся, как слуги поливали из леек сад, и велел Лайаню полить густо разросшийся куст сирени как раз напротив Зимородкового павильона. Между тем, взявшись за руки и громко смеясь, к Симэню выбежали Цзиньлянь и Пинъэр. Одеты они были по-домашнему: в белые кисейные кофты и расшитые фениксами средь цветов желтые шелковые юбки с золотой бахромой по подолу, бархатистая кайма обрамляла ярко-красную безрукавку Пинъэр и розовую – Цзиньлянь. Обе подвели брови, но Цзиньлянь вместо пучка надела ханчжоускую сетку, из-под которой виднелись локоны. Три цветка из перьев зимородка и сверкавшая на лбу золотая полоска оттеняли алые губы и белизну зубов.

– Вот ты где, оказывается! – воскликнули женщины. – Глядишь, как цветы поливают? И не причесался до сих пор.

– Пусть служанка воды принесет, – попросил Симэнь. – Тут причешусь.

Цзиньлянь окликнула Лайаня:

– Бросай лейку и ступай служанке скажи, чтобы быстрей батюшке воды принесла.

Лайань убежал, а Цзиньлянь хотела было сорвать веточку сирени и приколоть ее в прическу, но ее удержал Симэнь.

– Не рви цветы, болтушка! Я сам вам поднесу.

Симэнь заранее сорвал несколько едва распустившихся веточек и поставил их в голубой фарфоровый кувшин.

– А, сынок! – шутила Цзиньлянь. – Вон ты сколько цветов, оказывается нарвал. Почему же матушке дать не хочешь?

Она выдернула из кувшина ветку и воткнула в прическу. Симэнь протянул веточку Пинъэр. Чуньмэй принесла гребень и зеркало, а Цюцзюй – теплую воду. Симэнь дал Чуньмэй три ветки и попросил отнести Юэнян, Цзяоэр и Юйлоу.

– Пригласи госпожу Мэн и попроси ее захватить лунообразную лютню, – добавил он.

– Дай сюда ветку, – сказала Цзиньлянь. – Я сама сестрице Мэн дам, а ты отнеси Старшей и Второй. – Цзиньлянь обернулась к Симэню и продолжала: – Когда я приду, ты дашь мне еще ветку, а как спою для тебя, поднесешь еще.

– Ладно, ступай, – промолвил Симэнь.

– Кто ж это тебя так вразумил, сынок? – говорила, шутя, Цзиньлянь. – Какой ты стал у меня послушный! Только все обманываешь меня. Хочешь, чтоб тебе сестрицу Мэн позвала, а потом цветка не дашь. Нет, так не пойдет. Дай веточку, тогда позову.

– Вот ты какая назойливая! – смеялся Симэнь. – Все тебе первой подавай.

Он дал ей еще веточку. Цзиньлянь приколола ее сбоку и ушла.

В Зимородковом павильоне остались Пинъэр и Симэнь. Через ее кисейную юбку просвечивали ярко-красные кисейные штаны, на которые падали солнечные лучи, отчего они становились прозрачными, обнажая нежное, как белый нефрит, тело. У Симэня разгорелась страсть. Воспользовавшись тем, что рядом никого не было, он бросил гребень, перенес Пинъэр в прохладное кресло, отвернул бледно-желтую юбку, распустил красный пояс и, перевернувшись ниц, стал «добывать огонь за горными хребтами«. Он долго старался и все не выпускал семя.

Между тем Цзиньлянь за Юйлоу не пошла. Приблизившись к садовой калитке, она отдала цветы Чуньмэй и велела ей позвать Юйлоу, а сама хотела было вернуться, в нерешительности потопталась на месте, а потом пробралась потихоньку к веранде, притаилась и стала прислушиваться. Скоро она поняла, что там происходит.

– Родная моя! – заговорил, наконец, Симэнь. – Больше всего я обожаю твою нежно-белую попку… Позволь мне сегодня доставить тебе полное наслаждение.

– Мой милый! – через некоторое время зашептала Пинъэр. – Будь осторожен, потише. А то мне плохо делается. С прошлого раза живот заболел. Всего дня два, как полегчало.

– А что с тобой?

– Не буду таить. Я на последнем месяце беременности. Так что не очень старайся.

Симэнь пришел в восторг.

– Родная моя! – воскликнул он. – Что ж ты до сих пор молчала?! А я-то как ни в чем не бывало самовольничаю.

Счастливый Симэнь был на вершине блаженства. Обеими руками обхватив ее бедра, он излил поток, а Пинъэр внизу с изогнутыми бедрами приняла в себя семя. Долгое время слышалось лишь учащенное дыхание Симэня. Как иволга, щебетала Пинъэр.

Только Цзиньлянь выслушала весь их разговор, как перед ней неожиданно предстала Юйлоу.

– Что ты тут делаешь? – спросила она.

Цзиньлянь знаком заставила ее умолкнуть, и они вместе поднялись на веранду. Симэнь всполошился.

– А ты все не умылся? – удивилась Цзиньлянь. – Что же ты делал?

– Да вот служанку жду, – бормотал Симэнь. – Пошла за жасминным мылом для лица.

– Ишь ты! Ему особенное подавай! – заворчала Цзиньлянь. – То-то гляжу, у тебя лицо белее, чем у других задница.

Симэнь, не обратив внимания на ее колкости, стал умываться, а потом подсел к Юйлоу.

– Чем ты у себя занималась? – спросил он. – А лютню принесла?

– Старшей жемчужные цветы готовила, – отвечала Юйлоу. – Она завтра идет к Чжэн Третьей, жене У Шуньчэня. Лютню Чуньмэй сейчас принесет.

Вскоре появилась с лунообразной лютней Чуньмэй.

– Цветы передала матушке Старшей и матушке Второй, – доложила она.

Симэнь велел ей накрыть на стол. Вскоре в прохладной беседке появились извлеченные из ледяной воды сливы и дыни. Вокруг Симэня суетились ярко разодетые, похожие на цветы, жены.

– Надо бы послать Чуньмэй за старшей сестрицей, – предложила Юйлоу.

– Не надо, она ж не пьет, – заметил Симэнь.

Симэнь занял почетное место, три женщины расположились по обеим сторонам напротив. Разлили ароматное вино, расставили яства. Цзиньлянь села на синий фарфоровый табурет, а кресло отставила в сторону.

– Сестрица, иди садись в кресло, – позвала ее Юйлоу. – Смотри, не застудись на табуретке.

– Ничего, – отвечала Цзиньлянь. – Мне остерегаться нечего. И застужу утробу – не беда.

Вино трижды обошло пирующих. Симэнь попросил Чуньмэй передать Юйлоу арфу, а Цзиньлянь – лютню.

– Спойте «Огня Владыка во вселенной торжествует».

– Ну и умен же ты, сынок! – возразила Цзиньлянь. – Мы, выходит, пой, а вы вдвоем слух свой услаждать будете. Нет, я так не согласна. Пусть и сестрица Ли возьмет инструмент.

– Но она не играет, – возразил Симэнь.

– Ну, пусть берет кастаньеты и отбивает такт, – не унималась Цзиньлянь.

– Вот негодница! Все к чему-нибудь прицепится, – засмеялся Симэнь и велел Чуньмэй принести красные кастаньеты из слоновой кости.

Юйлоу и Цзиньлянь нежными пальцами слегка коснулись струн и запели на мотив «Гуси летят над песками». Сючунь стояла сбоку, помахивая опахалом. Когда спели «Огня Владыка», Симэнь поднес каждой по чарке вина и выпил вместе с ними. Цзиньлянь то и дело подходила к столу, жадно пила ледяную воду, ела охлажденные фрукты.

– Зачем ты столько холодного потребляешь, сестрица? – заметила Юйлоу.

– А что мне холодного бояться? – отвечала Цзиньлянь. – Мне за свою утробу беспокоиться нечего!

Пинъэр то краснела, то бледнела от смущения.

– Что ты болтаешь всякую чепуху? – бросив суровый взгляд в сторону Цзиньлянь, урезонил ее Симэнь.

– Это ты, братец, лишнее болтаешь, – не унималась Цзиньлянь. – А мы, старухи, и носом клюем, а все жуем. Жилу за жилой тянем. Что на нас глядеть?

Пока они пировали, юго-восток заволокла туча, северо-запад затмил туман. Вдали послышались раскаты грома, и пошел проливной дождь, оросивший распустившиеся перед верандой цветы и кусты.

Да,

Дождь скоро перестал. На западе проглянуло солнце, и появилась радуга. В один миг алмазами загорелись капельки дождя, а на дворе повеял свежестью и прохладой вечерний ветерок.

Из дальних покоев появилась Сяоюй и позвала Юйлоу.

– Меня Старшая зовет, – сказала Юйлоу. – У нее еще цветы не готовы. Я пойду, а то она обидится.

– Пойдем вместе, – сказала Пинъэр. – Я тоже хочу поглядеть, какие у нее цветы.

– Погодите, я провожу вас, – сказал Симэнь и протянул Юйлоу арфу. Юйлоу заиграла, Симэнь хлопнул в ладоши, и они вдвоем запели на мотив вступления к «Островку прохлады»:[398]

С песней незаметно подошли к садовой калитке. Юйлоу отдала лютню Чуньмэй и направилась вместе с Пинъэр в дальние покои.

– Сестрица Мэн! – крикнула Цзиньлянь. – И я с вами, обождите.

Она хотела было идти, но ее удержал Симэнь.

– Хочешь улизнуть, болтушка? – сказал он. – А я и не пущу.

И Симэнь так ее повернул, что она чуть не упала.

– Ишь ты, негодник! – крикнула Цзиньлянь. – До чего рукав вздернул – вся рука напоказ. Вдоволь насмотрелся, мальчик? Я с ними пойду, зачем держишь?

– Мы с тобой здесь у камня посидим. Метнем стрелы в вазу, выпьем чарку-другую.

– Вот чудак! Метать, так пойдем на террасу, – предложила Цзиньлянь. – А сюда и Чуньмэй вина не понесет.

Симэнь послал Чуньмэй. Служанка бросила лютню Цзиньлянь и, недовольная, вышла. Цзиньлянь стала перебирать струны.

– Я от сестрицы Мэн тоже кое-что научилась играть, – сказала она и, сломив ветку цветущего граната, пышно распустившегося после дождя, около самого камня, воткнула ее в волосы сбоку. – Прикрыть хоть себя цветами, а то три дня ношусь – круги под глазами.

Симэнь взял в руки ее лотосы-ножки.

– Жаль мне тебя, а то б я тебе показал, что такое буйство страсти! Замертво слегла бы.

– Ах ты, негодник! Будет уж хвалиться-то! Погоди, только дай лютню убрать. – Цзиньлянь положила лунообразную лютню возле клумбы и продолжала: – Ты уж лучше как-нибудь в другой раз свою мощь покажешь, только не сегодня. Брось зубы мне заговаривать. Ведь только что с Пинъэр сражался. И нечего было ко мне приставать!

– Вот рабское отродье! – возмутился Симэнь. – Знай болтает всякую ерунду. Что у меня с ней было?

– Ни шагу не скрыть тебе, сынок, от бога-хранителя домашнего очага.[400] На что ж, по-твоему, я в доме? Думал, небось, меня обмануть? Пусть, мол, цветы в дальние покои несет, а я с Пинъэр останусь, да?

– Не болтай глупости, болтушка! – сказал Симэнь и, посадив ее в цветы, поцеловал.

Цзиньлянь прильнула к нему, и они слились в страстном поцелуе.

– Назови меня «милый», тогда пощажу, – говорил Симэнь, – помогу встать.

– Мой милый, – шептала она, не заставляя себя долго упрашивать, – тебе другая по душе. Зачем же со мной связываешься?

Да,

Они порезвились еще немного.

– Пойдем в Виноградную беседку, там и метнем в вазу стрелы, – предложила Цзиньлянь и, взяв в руки лютню, заиграла конец вступления к мелодии «Островок прохлады»:

Они шли рядом, плечом к плечу. Обогнули бирюзовый пруд, беседку Роз, обошли Зимородковый павильон и очутились перед Виноградной беседкой. Чудесное это было место!

Только поглядите:

На каменном остове резные перила. Вокруг все в зелени густой, обильной. Тысячи ветвей поникли. Подобно инею покрывают их тяжелые гроздья лиловых плодов. Ароматами осени пахнуло. Будто средь зеленых облаков повисли вышитые пояса. Склонились кисти «дамских пальчиков». В плодах хрустальных горит нефритом сок. Колышутся гроздья зеленых перлов. На золотых рамах сверкает изумрудный нектар. То из Западных земель[401] породы, таящие нектарного ключа редчайший аромат. Тут в самом деле диковинки-цветы всех четырех сезонов года. А свежий ветерок и лунное сиянье ни за какие деньги не купить.

В Виноградной беседке стояли четыре прохладных табурета и ваза сбоку. Цзиньлянь отставила в сторону лютню и только хотела было метнуть в вазу стрелу, как вдали показались Чуньмэй и Цюцзюй. Первая несла вино, а вторая – коробку яств, на которой стояла чаша с охлажденными фруктами.

– Ты ведь ушла такая недовольная, – заметила Цзиньлянь. – Все-таки принесла, что тебя просили.

– Где я вас только не разыскивала, – проговорила Чуньмэй. – Никак не думала, что вы тут окажетесь.

Цюцзюй поставила коробку. Симэнь открыл ее и увидел внутри восемь отделений. В каждом лежали изысканные кушанья и плоды: в одном – маринованные гусиные потроха, в другом – нарезанное тонкими ломтиками мясо, в третьем – серебрянка в коричном соусе, далее – рубленая провяленная цыплячья грудка, свежие зерна лотоса, молодые орехи, свежие чилимы и каштаны. Тут же стоял серебряный кувшинчик виноградного вина, изящные золотые чарочки-лотосы, лежали две пары палочек слоновой кости. Симэнь поставил коробку на стол, а сам сел напротив Цзиньлянь.

Началась игра. Они пустили стрелы «через мост», «попали опереньем в цель», потом следили за «парою гусей парящих», «кандидатами, успешно сдавшими экзамен», «ученью преданными красавицами Цяо»[402] и «весной уснувшей фавориткой Ян»; смотрели, как «дракон прячется в пещере» и как «жемчужины свисают с занавески». Они метнули более десятка стрел, и Цзиньлянь почувствовала, что опьянела. Лицо разрумянилось, в глазах зарябило. Симэнь решил выпить любовный напиток «ароматичное вино» и послал за ним Чуньмэй.

– Послушай, говорунья! – обратилась к ней Цзиньлянь. – Будь добра, принеси мне из спальни прохладную циновку и подушку. Меня так в сон и клонит. Я лягу.

– Ну, хватит! – заявила привыкшая капризничать Чуньмэй. – Все вам подавай! Так я вам и пойду за постелью!

– Если сама не захочешь, пошли Цюцзюй, – сказал Симэнь. – Ты за вином ступай.

Чуньмэй покачала головой и исчезла. Наконец, с циновками и одеялом явилась Цюцзюй. Цзиньлянь велела ей приготовить постель и запереть сад.

– Придешь, как позову, – наказала она.

Цюцзюй расстелила постель и ушла.

Симэнь скинул с себя бледно-зеленый халат, бросил его на перила и вышел из беседки. Пройдя по тропинке средь пионов и очутившись в сосновой аллее, он отправил у клумбы естественную надобность, а когда вернулся в беседку, Цзиньлянь, обнаженная, уже лежала на циновке. На ногах у нее были ярко-красные туфельки, а в руке белый шелковый веер. Цзиньлянь сразу возбудила в нем страсть. Разгоряченный винными парами, он тоже разделся, сел на табурет, ногой пошевелил сердцевину цветка, отчего из него капнул нектар, подобный тому, какой оставляет за собою улитка. Потом Симэнь снял с ее ног вышитые туфельки, поиграл ими, а немного погодя разбинтовал ей ноги и привязал их по обеим сторонам к обвитой виноградником решетке. Цзиньлянь стала похожа на золотого дракона с вытянутыми лапами. Лоно разверзлось. Пунцовый крюк появился наружу. Стал источать пряный аромат гвоздики. Сначала Симэнь, присев, копье свое нацелил и «оперением в мишень попал». Потом, держась за изголовье, собрав все силы, в бой ринулся, который вел, пока поле битвы не застелило плотной пеленою мрака, в котором он сновал, как угорь в иле. Цзиньлянь внизу без умолку стонала.

Сраженье было в самом разгаре, когда с подогретым вином появилась Чуньмэй. Едва завидев происходящее, она поставила вино и стремглав бросилась в самую высокую беседку, названную Беседкой спящих облаков. Там, облокотившись на шашечный столик, Чуньмэй занялась расстановкой фигурок, но ее заметил Симэнь и поманил рукой. Чуньмэй не пошла.

– Ах ты, болтушка! – заругался он. – Хочешь, чтоб тебя силой приволокли?

Он бросил Цзиньлянь и крупными шагами направился к Чуньмэй. Она тем временем успела сбежать узкой тропинкой вниз к гроту Весны, а через него – к мокрому, высотой по пояс, кустарнику, в чаще которого и спряталась. Однако Симэнь заметил, как в тени мелькнула фигура.

– Ах ты, болтушка, от меня не уйдешь, – крикнул Симэнь и, схватив ее за талию, понес в Виноградную беседку.

– Выпей чарочку, – сказал он, сажая Чуньмэй на колени.

Они попивали вино, Вдруг Чуньмэй увидела Цзиньлянь, лежавшую с привязанными к решетке ногами.

– Что это вы тут делаете? – спросила она. – И это средь бела дня. А кто увидит, хорошо ли?

– Ты калитку заперла? – спросил Симэнь.

– Заперла.

– Смотри, как я буду метать стрелы в живую вазу,[403] – обращаясь к Чуньмэй, молвил Симэнь. – Игра называется «Золотая пуля поражает серебряного гуся». Гляди! За каждое попаданье пью чарку.

Он вынул из чаши несколько слив и, нацелившись, пустил подряд три штуки в лоно Цзиньлянь. Все угодили в сердцевину цветка. Симэнь выпил подряд три чарки любовного напитка и велел Чуньмэй поднести чарку Цзиньлянь, а сам спрятал сливину в лоно, не стал вынимать и начинать сражение не думал. Возбужденная Цзиньлянь была переполнена страстью, однако не решалась позвать Симэня, лежала обессилевшая, с помутившимися глазами.

– Ну и лиходей же ты, – шептала она с дрожью в голове. – Доведешь ты меня, мучитель, до погибели.

Но Симэнь, не обращая никакого внимания на нее, знай себе пил вино, а Чуньмэй приказал встать рядом и обмахивать его опахалом. Немного погодя он развалился в кресле, начал клевать носом и заснул. Чуньмэй слегка толкнула его в бок и опрометью бросилась через грот в дальние покои. Послышался стук в калитку. Чуньмэй открыла. Перед ней стояла Пинъэр.

Симэнь проспал, должно быть, целую стражу. Когда он проснулся, перед ним по-прежнему была распростерта привязанная Цзиньлянь. Вздымались вверх ее белоснежные ножки. У него снова загорелось желание и, воспользовавшись отсутствием Чуньмэй, он приблизился к Цзиньлянь, достал сливину и велел ей съесть ее. Он расположился на циновке, достал из мешочка безделки для любовных утех, сперва приладил серебряную подпругу, потом серное кольцо, но, продолжая разминку, в схватку не вступал, лишь кружил вокруг лона, потирал-похлопывал и не углублялся. Возбужденная Цзиньлянь, не вытерпев, закричала:

– Ну, давай же! Не могу я больше! Знаю, ты из-за Ли Пинъэр на меня злишься, вот и мучаешь. Но после того, как я натерпелась сегодня, уж больше не отважусь тебя дразнить.

– А, негодница! – засмеялся Симэнь. – Теперь ты по-другому заговорила.

– Что ты делаешь?! Довольно! – едва слышно, задыхаясь, шептала Цзиньлянь. – Прости меня! Пощади! – наконец, выкрикнула она, и в ее голосе послышалось отчаяние.

– Я еще не показал тебе, как «монах ударяет в колокол», – сказал Симэнь и снова ринулся в схватку.

Цзиньлянь закрыла глаза. В груди у нее что-то тихо клокотало, язык одеревенел. Она совсем утратила силы.

Симэнь испугался, отвязал ей ноги и посадил на циновку. Не сразу она открыла глаза и стала приходить в себя.

– Мой милый! – произнесла она, наконец, сквозь слезы. – Почему ты сегодня так жесток со мной? Ведь я чуть было с жизнью не простилась. Не надо больше так. У меня голова кружится. Я ничего не соображаю.

Заметив, что солнце клонится к западу, Симэнь поспешно помог Цзиньлянь одеться и позвал Чуньмэй с Цюцзюй убрать постель. Они проводили ее в спальню, а когда Чуньмэй вернулась, Цюцзюй собрала посуду и хотела было запереть сад, как к ней вынырнул из-за беседки сынишка Лайчжао – Тегунь.

– Тетя, угости сливой! – попросил он Чуньмэй.

– Тебя откуда принесло, арестант! – крикнула Чуньмэй и дала ему слив и персиков. – Смотри, возле передних покоев не показывайся, а то батюшка пьяный. Он тебя прибьет.

Пострел схватил фрукты и бросился наутек. Чуньмэй заперла сад и вернулась в спальню Цзиньлянь, чтобы приготовить им с хозяином постель, но не о том пойдет речь.

Да,

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в следующий раз.

Так вот, проводили Цзиньлянь в спальню. Симэнь разделся, оставшись в одной короткой рубашке из легкого шелка, на Цзиньлянь была лишь газовая красная кофта, прикрывающая грудь. Они сели рядом, плечом к плечу, и снова наполнили чарки. Симэнь обнял Цзиньлянь за шею, и они стали пить из уст в уста. Он был с ней очень ласков, заглядывался на ее распущенные волосы-тучи, полуобнаженную пышную грудь, смотрел ей в томные и лукавые глаза. Она напоминала опьяневшую фаворитку Ян.[405]

Нежная рука потянулась к его поясу, чтобы поиграть тем самым предметом. Тот встревожился, на нем показалась серебряная подпруга. Под ее тихий и монотонный перезвон вытянулся канат, могучий и длинный. Обрадованный Симэнь Цин воскликнул:

– Поиграй еще. Ведь это ты так его напугала, что он онемел.

– Как это – онемел? – спросила Цзиньлянь.

Симэнь Цин ответил:

– Если это не болезнь онемения, почему он стал таким мягким и не в силах подняться? Почему ты не попросишь его как следует?

Женщина с улыбкой бросила взгляд, присела на корточки и, опершись на ногу Симэня, как на подушку, сняла пояс, которым были подвязаны его штаны. Разве можно в таком положении оставаться бесчувственным! Так болезнь онемения притворившегося мертвым того самого предмета проходит как не бывало.

Поиграв какое-то время, Цзиньлянь поднесла предмет к напудренному лицу и долго прижимала к нему, затем стала сосать, а кончиком языка лизать самый кончик, напоминавший по виду рот гадюки. Предмет вспыхнул моментальным гневом и поднялся. Впалые, потерявшие прелесть глаза округлились и вспучились, повисшие волосы на щеках поднялись и стали торчком. Симэнь Цин, чтобы продлить себе удовольствие, присел на подушку, позволяя женщине, стоя на четвереньках, сосать, чтобы она с еще большим усердием продолжала начатое. Вскоре в нем пламенем загорелась страсть, и они снова отдались усладам.

– Дорогой! – умоляла Цзиньлянь. – Пощади свою рабу, больше так не терзай ее!

В эту ночь они предались разгулу буйных страстей.

Тому подтверждением стихи:

На другой день Симэнь с утра выехал из дому. Цзиньлянь встала к обеду, сняла ночные туфельки и хотела было обуть свои красные вышитые, в которых ходила накануне, но обыскала все кругом – одна туфелька исчезла.

Она позвала Чуньмэй.

– Мы с батюшкой провожали вас до спальни, – говорила Чуньмэй, – а постель несла Цюцзюй.

Цзиньлянь кликнула Цюцзюй.

– Я не заметила на вас, матушка, никаких туфелек, когда вы шли в спальню, – сказала Цюцзюй.

– Ну что за глупости ты болтаешь! – оборвала ее Цзиньлянь. – «Не заметила туфель!» Значит, я, по-твоему, босая, что ли, шла?

– Если вы, матушка, их обували, то куда ж она могла деться? – недоумевала Цюцзюй.

– Негодяйка, рабское отродье! – заругалась Цзиньлянь. – Ты еще будешь мне выговаривать?! Если некуда ей деться, разыщи ее мне сейчас же!

Цюцзюй обыскала все три комнаты, перешарила все под кроватью, перерыла на кровати, но туфельки и след простыл.

– Наверно, у меня в спальне черт завелся, вот и утащил, прямо с ноги снял, – бранилась Цзиньлянь. – На что, спрашивается, я тебя тут держу, рабское отродье?

– Может быть, вы забыли их в саду, матушка? – проговорила Цюцзюй.

– Ты в своем уме? Что я, не помню, обута была или босая? – Цзиньлянь позвала Чуньмэй. – Ступай с этой негодницей в сад. Не найдете, накажу, рабское отродье. С камнем над головой стоять заставлю.

Чуньмэй повела Цюцзюй в сад. Они обыскали всю Виноградную беседку, но туфельки так и не нашли.

Да,

– Ты как сваха, забывшая дорогу, – говорила Чуньмэй, когда они шли из сада. – Тебе теперь и сказать нечего. Продала матушка Ван жернов и молоть нечем.

– Я, конечно, не знаю, кто стащил у матушки туфельку, но я не видала на ней никаких туфель, – твердила свое Цюцзюй. – Может, ты калитку отперла, а кто-нибудь вошел да и взял ее.

Чуньмэй плюнула ей в лицо.

– Ах ты, негодяйка, чтоб тебе ни дна ни покрышки! – заругалась она. – Теперь меня вздумала винить! Да я даже матушке Шестой не открыла, неужели стану невесть кого пускать! Ишь, чего придумала! Ты постель несла, рот разинула и потеряла, а теперь оправдываешься.

– Не нашли мы туфельку, – объявила Чуньмэй и ввела Цюцзюй.

Цзиньлянь распорядилась вывести Цюцзюй во двор и поставить на колени.

– Дайте я еще поищу в саду, – со слезами просила Цюцзюй. – Не найду, тогда наказывайте.

– Не верьте вы ей, матушка! – вставила Чуньмэй. – Мы весь сад вдоль и поперек обыскали. Иголка нашлась бы, не только туфелька.

– Дайте, я поищу, – упрашивала Цюцзюй и, обратившись к Чуньмэй, сказала: – А что ты со своим языком лезешь?

– Ладно! – согласилась, обернувшись к Чуньмэй, Цзиньлянь. – И ты с ней иди, погляди, где искать будете.

Чуньмэй опять повела Цюцзюй в сад. Обыскали у приозерного камня, у грота, цветочной клумбы и в сосновой аллее – все напрасно. Цюцзюй нервничала. Чуньмэй дала ей две пощечины и потащила к Цзиньлянь.

– Мы в гроте не смотрели, – сказала Цюцзюй.

– В каком гроте? – спросила Чуньмэй. – В гроте Весны, где батюшкина летняя спальня, что ли? Да матушка вчера туда и не ходила. Раз нет, значит нет. Пойдем, так матушке и скажешь.

Чуньмэй пошла с ней в грот Весны. Они осмотрели спальню. Цзиньлянь заглянула на полки.

– На полки пригласительные карточки с бумагой кладут, а не туфли. Нечего их там искать, – торопила ее Чуньмэй. – Хватит тебе хитрить и время тянуть. Ишь, все полки перевернула. Хочешь, чтобы тебе и от хозяина досталось? Ты своим упрямством себя до погибели доведешь. Это я тебе точно говорю.

– А это что? Не матушкина ли туфелька? – крикнула немного погодя Цюцзюй, вынимая из свертка благовоний и трав туфельку. – Вот и нашлась!

– Да, это она! – повертев в руках ярко-красную туфельку, заключила Чуньмэй. – Но как она могла попасть на эти полки? Тут что-то не то.

Они пошли к Цзиньлянь.

– Нашли? Где она была? – сразу спросила их Цзиньлянь.

– У батюшки в летнем кабинете на полке среди ароматных трав лежала, – отвечала Чуньмэй.

Цзиньлянь взяла найденную туфельку, поставила рядом с той, которая была у нее. Обе из расшитого цветами и узорами ярко-красного атласа, на белой шелковой подошве – зеленой к пятке и голубой у носка. Единственное отличие, заметное лишь при внимательном рассмотрении, сводилось к оттенку ниток – зеленых и зеленовато-бирюзовых, которыми их шили. Цзиньлянь примерила туфельку. Она оказалась тесноватой. «Да это же туфля Хуэйлянь, – сразу сообразила она. – Когда ж это она дала ее проклятому насильнику? Он не решился ее в доме держать, вот и спрятал в гроте. Только и там ее разыскали». Она повертела туфельку и сказала:

– Это не моя туфелька! Сейчас же ступай во двор и становись на колени! – Цзиньлянь обернулась к Чуньмэй. – А ты ей камень дай. Пусть над головой держит.

– Чья же это туфелька, если не ваша, матушка? – спрашивала заплаканная Цюцзюй. – Я вам нашла, а вы наказываете. Что же вы бы со мной сделали, если б туфелька не сыскалась?

– Замолчи, негодница! – крикнула Цзиньлянь.

Чуньмэй нашла большой камень и положила его на голову Цюцзюй.

Цзиньлянь обула другие туфельки. Дома ей показалось жарко, и она велела Чуньмэй отнести туалетный столик в терем Любования цветами. Закончив утренний туалет, она пошла бить Цюцзюй, но не о том будет речь.

Расскажем теперь о Чэнь Цзинцзи. Рано утром он вышел за одеждой из лавки и, очутившись у садовой калитки, наткнулся на игравшего Тегуня.

– Что это у тебя, дядя? – спросил мальчик, заметив в руках Цзинцзи серебряное монисто. – Дай мне поиграть.

– Это чужая вещь, – отвечал Цзинцзи. – Ее выкупать пришли.

– Мне поиграть хочется, – не унимался Тегунь, задорно посмеиваясь. – А зато что я тебе за это дам!

– Вот глупый мальчишка! – говорил Цзинцзи. – Говорят, что вещь заложенная. Я тебе другую найду, а у тебя что есть? Ну-ка покажи.

Тегунь вытащил из-за пояса ярко-красную вышитую цветами туфельку и дал Цзинцзи.

– Где ты ее взял? – спросил Цзинцзи.

– Знаешь, дядя, – начал Тегунь, – играл я вчера в саду, вижу батюшка матушку Пятую за ноги привязывает в Виноградной беседке. Так они под ветерком качались! Когда батюшка ушел, я у тети Чуньмэй слив выпросил, а потом у беседки эту туфельку нашел.

Цзинцзи разглядывал туфельку. Она была изогнута, как молодой месяц. Ярко-красный цвет делал ее похожей на только что опавший цветок лотоса. Он положил ее на ладонь. В ней было не больше трех дюймов.

– Дай ее мне, – сказал Цзинцзи, догадавшись, что она с ноги Цзиньлянь, – а я тебе завтра другое монисто принесу.

– Только не обманывай меня, – согласился Тегунь. – Я к тебе, дядя, завтра приду.

– Ну что ты! – заверил его Цзинцзи.

Тегунь убежал, а Цзинцзи сунул туфельку в рукав, а про себя подумал: «Сколько раз я заводил с ней разговор, и всякий раз она вроде не прочь сойтись, но как только дойдешь до дела, убегает. И вот ее туфелька у меня в руках. Само небо сулит мне удачу. Теперь-то уж я ее как следует разыграю. Ей от меня так не уйти».

Да,

Цзинцзи направился к Цзиньлянь. Обойдя экран, он увидел стоящую на коленях Цюцзюй.

– И вы, барышня, камни таскаете? – в шутку спросил он. – Как же это вы на каторгу попали?

– Кто это во дворе говорит? – спросила сидевшая в тереме Цзиньлянь. – Негодяйка, наверное, камень с головы сняла.

– Зять Чэнь пришел, – ответила вошедшая к ней Чуньмэй. – А Цюцзюй с камнем стоит.

– Заходи в терем, зятюшка! – пригласила Чэня хозяйка. – Я одна.

Прыткий малый подобрал одежду и бросился в терем. Цзиньлянь сидела перед открытым окном, занавешенным легкой шторой, и занималась своей прической. Цзинцзи сел рядом на табурет. Цзиньлянь расчесала ниспадавшие до самого пола черные, как смоль, волосы, перевязала их красной шелковой лентой, потом забрала под сплетенную из серебряных нитей сетку, из-под которой возвышался щедро украшенный розами пучок-туча, сбоку спускались завитые локоны. Цзиньлянь напоминала живую Гуаньинь. Она отставила туалетный столик, вымыла в тазу руки и, одевшись, позвала Чуньмэй.

– Угости зятя чаем, – распорядилась она.

Цзинцзи молча улыбался.

– Что это ты улыбаешься, зятюшка? – спросила Цзиньлянь.

– Ведь у тебя что-то пропало, – проговорил лукаво Цзинцзи.

– А ты откуда знаешь? И какое тебе до этого дело, негодник?

– Я к тебе с открытой душой, а ты как со мной обращаешься? Раз у тебя одна ругань, я пойду.

Цзинцзи повернулся и направился к двери, но его удержала Цзиньлянь.

– Еще дуется, несчастный! Не с кем после Лайвановой жены-то шиться, вот и вспомнил он свою старую матушку. А ты ведь угадал, у меня в самом деле пропажа.

Цзинцзи вынул туфельку и повертел ею перед носом Цзиньлянь.

– Гляди, с чьей это ножки такая маленькая? – дразнил он.

– Это ты, несчастный, ее украл, а мы тут обыскались! Я служанку наказала.

– Но как же я мог украсть?

– А кто ж, кроме тебя? Подобрался, небось, как крыса, и стащил.

– И не стыдно тебе так говорить? Да я у тебя вот уж сколько дней не был.

– Вот погоди, несчастный, я батюшке пожалуюсь, – пригрозила Цзиньлянь, – тогда посмотрим, кому будет стыдно.

– Ты только и знаешь батюшкой стращать.

– Ишь, как расхрабрился! – говорила с укором Цзиньлянь. – Ты же знал, что он с Хуэйлянь того, и все-таки с ней заигрывал. Впрочем, потаскуха, наверное, сама за тобой бегала. Как же, однако, к тебе моя туфелька попала, а? Конечно, ты украл, так и скажи честно. И давай сюда, пока тебе не всыпали. Вещь, говорят, и сама к хозяину тянется. Да не вздумай отпираться, а то загублю, без погребения оставлю.

– А ты настоящий палач! Тебе б только кишки выпускать. Вот что. Тут никого нет, и давай потолкуем по душам. Хочешь туфельку получить, давай меняться, а то равновесие нарушится.

– Ты обязан мне вернуть туфельку, несчастный! – говорила Цзиньлянь. – А что ты за нее просишь?

– Дайте мне, матушка, платочек, который у вас в рукаве, – сказал, улыбаясь, Цзинцзи. – Получит ваш сынок платочек, будет у вас туфелька.

– Я тебе другой платок найду, – сказала Цзиньлянь. – Этот неудобно. Его батюшка хорошо знает.

– А мне никаких других не надо. Мне по душе как раз только вот этот.

– Ишь, какой ловкий! Никаких сил у меня нет с обоими вами связываться, – сказала Цзиньлянь и вынула из рукава отделанный белой бахромой шелковый платок с вышитыми серебром тремя знаками и сценой ночной молитвы Инъин.[406]

Цзинцзи низко поклонился, беря протянутый ему платок.

– Смотри, убери как следует да жене не показывай, – наказала Цзиньлянь. – А то ей тоже на язык не попадайся.

– Знаю, – заверил ее Цзинцзи и вернул туфельку, со словами: – Ее Тегунь в саду нашел. Я ему в обмен монисто пообещал.

Цзиньлянь вся вспыхнула и закусила губы.

– Ты только погляди, до чего захватал своими грязными руками этот негодяй. Вот велю батюшке избить рабское отродье, тогда будет знать.

– Ты меня погубишь, – взмолился Цзинцзи. – Ладно, накажут мальчишку, но ведь я тебе сказал, значит, и мне достанется. Прошу тебя, ни слова обо мне.

– Я скорее пощажу скорпиона, чем этого негодяя!

Их разговор становился все оживленнее, когда за Цзинцзи пришел Лайань.

– Батюшка просит вас в переднюю залу, – сказал слуга. – Надо список подарков составить.

Цзиньлянь поторопила Цзинцзи. Когда он ушел, она велела Чуньмэй принести палку, собираясь избить Цюцзюй.

– Я нашла вашу туфельку, а вы меня бить хотите, матушка? – не поддавалась служанка.

– Ты мне чужую подсунула, – ругалась Цзиньлянь. – А куда эту девала?

Цзиньлянь показала ей туфельку, которую принес Цзинцзи. Цюцзюй вытаращила глаза от удивления.

– Странное дело! Откуда же у вас, матушка, взялась третья туфелька? – не признавая своей вины, проговорила, наконец, Цюцзюй.

– И у тебя хватает смелости так заявлять! – заругалась Цзиньлянь. – Подсунула чужую, а теперь, может назовешь меня треногой уродиной, а? Говори, где ты взяла эту туфлю!

Не вдаваясь в излишние подробности, Цзиньлянь велела всыпать служанке десять палок. Та прикрывала руками поясницу и плакала.

– Это все из-за тебя мне достается, – говорила Цюцзюй, глядя в глаза Чуньмэй. – Ты калитку открыла, вот и унесли туфельку.

– Да ведь ты ж постель собирала, – оборвала ее Чуньмэй. – Что ж ты туфельку-то потеряла? А когда тебя наказывают, ты людей винишь. Ладно, старая вещь, а если б матушка шпильку или серьгу потеряла, то тоже стала б на других сваливать, да? Говори спасибо, матушка тебя пожалела, слуг не позвала. Они б тебе дали десятка три палок. Посмотрела б я тогда на тебя.

Цюцзюй подавила гнев и замолчала.

Между тем в передней зале Цзинцзи упаковывал кусок шелка и другие подарки, которые Симэнь собирался преподнести тысяцкому Хэ, назначенному старшим тысяцким по уголовным делам в округ Хуайань. Чиновники из управы, родные и знакомые устраивали ему проводы в монастыре Вечного блаженства, но говорить об этом подробно нет надобности.

Симэнь Цин отправил с подарками Дайаня,[407] а сам пообедал с Цзинцзи и пошел проведать Цзиньлянь.

Она была не в духе и сразу рассказала ему о туфельке.

– Из-за твоих, негодник, проделок, у меня туфельку стащили, – говорила она. – Этот выродок – чтоб его на куски разорвали! – взял да носит везде, всем показывает. Хорошо, я узнала и отобрала. Сейчас же дай ему острастку, а то дальше – больше, пойдет все воровать.

Симэнь не стал расспрашивать, как она узнала о мальчишке, закипел от злости и побежал к передним постройкам. Тегунь, ничего не подозревая, играл у каменных ступеней. Симэнь схватил его за волосы, ударил кулаком и поддал пинка. Тегунь закричал так, будто его режут. Симэнь бросил мальчика, и тот, потеряв сознание, повалился на землю.

Прибежал испуганный Лайчжао с женой. Им пришлось долго отхаживать сына. Наконец он стал приходить в себя. Изо рта и носа у него пошла кровь. Родители отнесли Тегуня домой и кое-как разузнали, в чем дело.

Возмущенная Шпилька, придя на кухню, разразилась бранью.

– Чтоб ей сдохнуть, потаскухе проклятой! – ругала она направо и налево Цзиньлянь. – Вот черепаший выродок! Что тебе ребенок сделал? За что его бить до полусмерти, а? Что мальчишка в десять лет понимает? У него вон кровь из носу идет. А если б не выжил, плохо бы тебе пришлось, потаскуха проклятая, никакие бы мольбы не помогли.

Два дня ругалась Шпилька и на кухне, и в передних постройках, но все никак не могла успокоиться. А Цзиньлянь тем временем пировала с Симэнем как ни в чем не бывало. Вечером, когда они легли, Симэнь увидел на ней туфли с красными пятками.

– Ой, какие некрасивые! – сказал Симэнь. – Зачем такие обула?

– У меня только одни ярко-красные, – объяснила Цзиньлянь, – и те, негодяй, рабское отродье, засалил. Где же я такие еще возьму?

– Сделай завтра же такие, как были и раньше, дитя мое! – просил Симэнь. – Разве ты не знаешь, как они мне нравились?!

– Какой ты странный! Впрочем, я забыла тебе кое-что сказать. – Цзиньлянь крикнула Чуньмэй: – Принеси мне ту туфлю! Узнаешь, с чьей ноги?

– Не знаю! Чья это?

– Скажите, пожалуйста! Он не знает! Меня не проведешь, и брось свои штучки! Все твои проделки известны. Ишь, Хуэйлянь повесилась, и тебе теперь ее вонючие портянки стали дороже жемчуга. В грот Весны отнес, в коробку с пригласительными карточками спрятал, писчей бумагой и благовониями переложил. Полюбуйтесь, какая редкость! Только ей и это не помогло. И не удивительно, что потаскуха в ад кромешный угодила. – Цзиньлянь ткнула пальцем в сторону Цюцзюй и продолжала: – А эта негодяйка мне подносит – ваша, говорит. Я ей за то и всыпала. – Цзиньлянь обернулась к Чуньмэй: – Выброси ее сейчас же!

Чуньмэй бросила туфельку и крикнула Цюцзюй:

– Бери! Это тебе в подарок!

– У матушки такая ножка маленькая, – сказала Цюцзюй, поднимая туфельку, – что в ее туфельку один мой палец не влезет.

– Какая тебе еще матушка?! – заругалась Цзиньлянь. – Она мать твоего хозяина в прошлом рождении. Вот она кто! А то с чего бы он ее туфлю стал так беречь? По наследству, должно быть, передать хочет, бесстыжий.

Цюцзюй пошла было с туфелькой в руке, но ее окликнула Цзиньлянь.

– Ступай нож принеси! В куски раскромсаю потаскухину туфлю и выброшу в отхожую яму, чтоб ей вечно в аду сидеть и на свет больше не появляться. – Цзиньлянь обернулась к Симэню: – Жаль тебе, небось, ее память, так я, полюбуйся, тем больше постараюсь – клочка от них не оставлю.

– Ну и чудная же ты! – засмеялся Симэнь. – Перестань! И нет никакой у меня жалости.

– А ну, поклянись, что тебе не жаль! Тогда почему и после смерти этой потаскухи ты хранишь ее туфлю, а? Нет, ты с утра до ночи тоскуешь. Я вот сколько лет рядом с тобой, а ты обо мне и не вспомнишь, а другую найдешь, так на нее и не надышишься.

– Ну, довольно! – с улыбкой проговорил Симэнь. – Опять свое запела. Ведь она тебе ничего дурного не сделала.

Симэнь обнял Цзиньлянь и поцеловал. Они отдались игре дождя и тучки.

Да,

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в следующий раз.

Так вот. Встала Цзиньлянь рано, проводила Симэня и, вспомнив, что ей надо шить ярко-красные туфельки, направилась в сад. В руках у нее была корзинка с рукоделием. Устроившись на крыльце Зимородкового павильона, Цзиньлянь хотела было нарисовать на заготовках узор, но вскоре кликнула Чуньмэй и велела позвать Пинъэр.

– Что ты разрисовываешь, сестрица? – спросила подошедшая Пинъэр.

– Да вот хочу сшить туфельки из ярко-красного гладкого атласа на белой ровной подошве, а носки украсить вышивкой – попугай срывает персик.

– У меня тоже лоскут ярко-красного атласа найдется, – подхватила Пинъэр. – Я тогда у тебя узор срисую. Только я буду шить на высокой подошве.

Пинъэр принесла корзинку с рукодельем, и они сели вместе.

– Сведи мне рисунок, – сказала Цзиньлянь, закончив узор на первой заготовке. – А я пойду сестрицу Мэн позову. Она тоже хотела туфельки шить.

Когда Цзиньлянь вошла в комнату Юйлоу, та, прислонившись к кану, тоже кроила туфельку.

– Так рано, а ты уже на ногах, – сказала Юйлоу.

– Я сегодня рано поднялась, – отвечала Цзиньлянь. – Хозяина за город отправляла на проводы тысяцкого Хэ, потом сестрицу Ли позвала в сад шитьем заняться, пока прохладно, а то в жару не пошьешь. Я уж на одну туфлю узор нанесла, сестрице велела на другую свести, а сама вот за тобой пришла. Пойдем, втроем веселее работать. А ты что за туфельки кроишь?

– Да все те же из темного атласа, – говорила Юйлоу. – Я тебе вчера показывала.

– Ты молодец! – похвалила Цзиньлянь. – С раннего утра взялась.

– Одну вчера сделала, – отвечала Юйлоу, – сегодня за вторую принялась.

Цзиньлянь повертела туфельку в руках и спросила:

– А как собираешься отделывать?

– Я постарше вас, – начала Юйлоу. – Мне яркая расцветка не подойдет. Носок думаю золотой бархоткой опушить, край зеленой бахромой отделать, а подошву высокую поставлю. Как, по-твоему, ничего получится?

– А чем же плохо? Собирайся быстрее и пойдем. Ли Пинъэр заждалась, наверно.

– Присаживайся, чайку выпьем и пойдем, – предложила Юйлоу.

– Нет, там вместе попьем.

Юйлоу наказала Ланьсян принести чай в павильон и, спрятав туфельки в рукав, пошла с Цзиньлянь.

– Куда вы так спешите? – окликнула шедших рука об руку женщин Юэнян.

– Сестрица Ли послала меня за сестрицей Мэн, – отвечала Цзиньлянь. – Мы туфли шьем.

Юэнян осталась у себя на террасе, а они пошли в сад. Каждая показывала свое рукоделье. Появилась с чаем Чуньмэй, за ней подала чай горничная Пинъэр и, наконец, Ланьсян. Все сели за чай.

– Сестрица, – обратилась Юйлоу к Цзиньлянь, – почему ты шьешь на тонкой подошве? Ведь на высокой красивее. Не нравится деревянная со скрипом, поставь, как у меня, войлочную. Так мягко, ходить удобно.

– Мне ведь не для ходьбы, а ночные, – объясняла Цзиньлянь. – Хозяин велел новые сшить, а то мои негодяй захватал.

– Ох, эта туфелька! – вздохнула Юйлоу. – Не хочу сплетничать, пусть сестрица Ли послушает. Ты туфельку потеряла, а сын Лайчжао – Тегунь – ее в саду подобрал. Потом ты откуда-то об этом узнала, пожаловалась хозяину, а он избил Тегуня. Мамаша его, Шпилька, говорит, у него из носу кровь шла, без сознания, говорит, упал. Она в дальних покоях так ругалась! Только и слышно было: «Из-за потаскухи, черепашьего выродка, ребенка избили, а что он понимает! Хорошо, в живых остался, а то б потаскухе с черепашьим выродком тоже несдобровать». Я так и не поняла, кого ж она выродком обзывала. А потом Старшая спросила Тегуня, и тот рассказал ей, как играл в саду, нашел туфельку и хотел у зятя обменять на монисто. Кто-то, говорит, сказал батюшке, а тот меня избил. Тут только я поняла: Шпилька, оказывается, зятя Чэня черепашьим выродком называла. Хорошо, только Ли Цзяоэр рядом была, а услышь Старшая, неприятностей не оберешься.

– А что Старшая сказала? – спросила Цзиньлянь.

– Что сказала?! Так тебя отчитывала! В нашем доме, говорит, смутьянка заправляет, девятихвостая лиса завелась. Она, говорит, хозяина натравит, он и начинает все крушить. Вот и сосланного Лайвана тоже. Он приехал с юга, все было хорошо. И вдруг поползли со всех сторон наговоры. И жена-то его, мол, с хозяином шьется, и сам-то он ножом грозит, дубинкой размахивает. Одного, говорит, закоренелым убийцей объявили, другую – любовницей, а потом и обвинение выдумали. Его выслали, а ее до петли довели. А теперь, говорит, из-за своей туфли всех мутить начинает. Да ты, говорит, обуй как следует и носи, никто не подберет. Напилась, говорит, небось, да вытворяла с хозяином невесть что, вот и туфлю потеряла. А теперь – ни стыда ни совести – на мальчишке зло срывает. Подумаешь, какое преступление совершил!

– Пусть заткнет свое хлебало! – закричала Цзиньлянь. – «Какое преступление», говорит? Убийство, выходит, не преступление! Он, рабское отродье, хозяина хотел зарезать. – Цзиньлянь обернулась к Юйлоу. – Я никогда ничего от тебя не таила, сестрица. Помнишь, как мы с тобой перепугались, когда нам Лайсин сказал? Если ты старшая жена, как же ты, спрашивается, можешь так говорить! Тебе все равно, мне все равно, выходит, убивай мужа, и ладно. Его жена у тебя прислуживала, так ты ее до того распустила, что она нынче с одной ругается, завтра с другой. Верно, как у должника есть кредитор, так у оскорбленного есть обидчик. Если ты меня поносишь, то я буду поносить тебя. Она повесилась, а от мужа все-таки скрыла правду, промолчала. Спасибо, деньги да знакомства помогли, а то что б было! Тебе хорошо с высоты других осуждать. Ты – одно, а мы – совсем другое. Да, я подстрекала мужа. Я настояла, чтоб хозяин избавил нас от этой парочки. А то б нас наверняка засунули головой в колодец.

Юйлоу, заметив, как побагровела разгневанная Цзиньлянь, принялась ее уговаривать:

– Мы с тобой сестры, дорогая! Я доверяла тебе, как самой себе, и сказала все, что слыхала. Прошу тебя, пусть это останется между нами.

Цзиньлянь, однако, ее не послушалась и вечером, дождавшись прихода Симэня, подробно рассказала ему, как жена Лайчжао, Шпилька, ругалась в дальних покоях:

– Ты, говорит, избил ее сына. Будь, мол, у нее зацепка, она бы этого так не оставила.

Не услышь такого Симэнь, все б шло своим чередом, а тут он крепко запомнил сказанное Цзиньлянь и на другой же день решил выгнать из дома Лайчжао с семьей. Хорошо, Юэнян удалось кое-как его уговорить, но остаться дома слуге не позволили. Лайчжао был отправлен сторожем на Львиную, а у Симэня поставили главным привратником перешедшего оттуда Пинъаня.

Позднее, узнав об этом, Юэнян негодовала на Цзиньлянь, но не о том пойдет речь.

Чтоб не раскаяться, в делах не торопись.

Удачу встретив – непременно обернись.

Итак, в передней зале Симэнь Цин объявил Лайчжао, что тот с женой и сыном должен перебраться на Львиную улицу и сторожить там дом.

Однажды Симэнь сидел в зале. К нему вошел привратник Пинъань и доложил:

– Столичный воевода[408] господин Чжоу прислал к вам с провожатым физиогномиста Бессмертного У. Они у ворот ожидают.

– Позови посыльного, – распорядился Симэнь и, заглянув в визитную карточку воеводы Чжоу, крикнул: – Зови!

Вскоре в ворота походкой легкой вошел, будто влетел, Бессмертный У. Ему было, должно быть, за сорок. В черной грубой повязке даоса, холщовом плаще, подпоясанном желтым шелковым поясом с кистями, в плетеных сандалиях и с веером из черепашьего щитка, он был так безмятежно чист, как светлая луна, что сияет над Янцзы; обликом своим напоминал вековую сосну с вершины горы Хуа – столь строго исполнял он обет и так величественны были его осанка и поступь.

Бессмертного обычно узнают по таким отличительным признакам: видом он походит на сосну, голос у него густ, как колокольный звон, сядет – согнется, точно лук, пойдет – станет легким, словно ветер.

Только поглядите на него:

Постиг зерцало геомантов, Цзыпина.[409] астрологию усвоил. По небесным знаменьям распознавать умеет соотношенье тьмы и света; исследовав «Канон Дракона», научился раскрывать тайны ветра и воды[410] Вник в сокровенный смысл пяти светил,[411] и в тайны трех предопределений[412] дошел до сути всех структур и форм. Способен предсказать расцвет иль увяданье, по цвету лица определить грядущую судьбу. Он, если не мудрец, на горной вершине Хуа постигший сокровенное ученье, то, стало быть, гадальщик из Чэнду.[413]

Увидев приближающегося Бессмертного, Симэнь поспешно спустился со ступеней к нему навстречу и ввел его в залу. Вошедший, сложив на груди руки, отвесил хозяину поклон и сел.

После чаю Симэнь обратился к Бессмертному с вопросами:

– Позвольте узнать ваше высокое имя и прозвание. Из какого счастливого края пожаловали? Как познакомились с почтенным господином Чжоу?

– Бедного даоса фамилия У, имя Ши, даосское прозвание Хранящий истину, – отвечал, слегка привстав, Бессмертный. – Родом из провинции Чжэцзян, где рос среди бессмертных. С малых лет, следуя за учителем, я удалился в монастырь Пурпурной пустоты на горах Тяньтайских,[414] потом, как облако, залетал в столицу. Посетил паломником священную гору Тай, так очутился в ваших драгоценных краях,[415] где командующий войском господин Чжоу и направил меня в вашу резиденцию предсказать вам будущее.

– Позвольте узнать, почтенный наставник бессмертных, – обратился к гостю Симэнь, – учение каких же геомантов вы постигли и последователем какой школы физиогномистов себя считаете?

– Я знаком с тринадцатью школами последователей Цзыпина, – отвечал Бессмертный У, – постиг физиогномистику методом Одетого в рубище,[416] премудрость чернокнижия и магии, лечу снадобьями болящих, но к мирскому богатству равнодушен, поскольку невелик срок моего пребывания средь смертных.

Еще большим почтением к прозорливому проникся Симэнь Цин.

– Вы истинный бессмертный! – воскликнул он и велел слугам накрыть стол.

– Воевода Чжоу прислал меня к вам предсказать судьбу, – говорил гость. – Можно ли трапезничать, прежде чем завершено дело?

– Вы пожаловали издалека, наставник бессмертных, – успокаивал, улыбаясь, хозяин. – Вам и утром, должно быть, не пришлось садиться за трапезный стол, а судьбу не поздно будет предсказать и потом.

Симэнь за компанию с Бессмертным отведал постные кушанья, а когда со стола убрали, велел подать кисть и тушечницу.

– Сначала посмотрим, что предвещают знаки вашего появления на свет, – сказал прорицатель, – потом обратимся к вашему почтенному облику.

Симэнь сказал, что родился в год тигра, в седьмой луне двадцать восьмого дня в полночь, что исполнилось ему двадцать девять лет.

Бессмертный У таинственно перебрал несколько раз пальцы, помолчал, потом начал:

– Ваш гороскоп, сударь, определяют числа, свидетельствующие о рождении в год бин-инь, или третий, в месяц синь-ю, или пятьдесят восьмой, в день жэнь-у, или девятнадцатый, в час бин-цзы, или тринадцатый.[417] Сезон белых рос;[418] начинается двадцать третьего дня седьмой луны и простирается на восьмую луну, отсюда высчитывается ваша судьба. Месяц обуславливает выдвижение «твердого», то есть нечетного и мужского. Во время, отмеченное числом синь-ю, или пятьдесят восемь, приводится в порядок то, что вам вредит. Цзыпин утверждает, что, когда вредящее вам будет исчерпано, вновь появится богатство, а с ростом богатства все для вас снова примет счастливый оборот. Упрочение вашей судьбы зависит от символа шэнь, или земной девятки[419] это жизнь под знаком земли, что на вершине городской стены.[420] К вам семилетнему приходила удача, отмеченная числом синь-ю, или пятьдесят восемь; к семнадцатилетнему она приходила, отмеченная числом жэнь-сюй, или пятьдесят девять; к двадцатисемилетнему – отмеченная числом гуй-хай, или шестьдесят; к тридцатисемилетнему она придет, отмеченной числом цзя-цзы, или один; к сорокасемилетнему – отмеченная числом и-чоу, или два. Ваш гороскоп, насколько позволяют судить мои скромные возможности, говорит об изначальной предуготованности к знатности и процветанию. Восемь знаков, определяющих год, месяц, день и час вашего появления на свет, ясны и чудесны. И если не знатность, то почет вам обеспечен. Правда, моу, или небесная пятерка, символизирующая землю, вредит вам, рожденному в период, приходящийся на седьмой-восьмой месяц, и преисполненному чрезмерной внутренней мощью. На счастье, вы родились в день жэнь-у, или девятнадцатый, а среди отмечающих вас символов, кроме цзы и чоу, или земных единицы и двойки, имеются гуй, или небесная девятка, символизирующая воду. Вода и огонь, помогая друг другу, образуют великий сосуд, то есть выдающийся талант. Что же касается часа вашего появления на свет – стражи бин-цзы, то бин, или небесная тройка, сочетает, а синь, или небесная восьмерка, порождает, в грядущем, без сомнения, обещая вам жребий – держать могущество и власть в своих руках, наслаждаться и блаженствовать в довольстве и покое. Богатство принесет и продвижение в чинах. Грядет появление драгоценного потомства. В деяниях своих вы всегда тверды и непреклонны, в чем равного вам и не сыскать. В радости вы так же ласковы, как ветерок весенний; во гневе – как гром и молния страшны. Вы обретете большое состояние от жен, и голову вам украсит не одна чиновничья шапка. Два сына будут у вас перед уходом в последний путь. Предсказание на текущий год вашей жизни определяется числом дин-вэй, или сорок четыре,[421] и предсказание на него следующее. Знаки дин и жэнь, то есть небесные четверка и девятка, сочетаются друг с другом. Теперь дин-огонь побеждает. Поскольку положение «твое преодолевает мое» господствует в гадательном раскладе, вас обязательно ждет радость легкого вознесения до облаков, почет обретения чинов и получения жалованья. Великая удача посетит вас под знаком гуй-хай, или шестидесяти. Моу-земля, достигнув гуй-воды, увлажнится, напитается и непременно даст всходы. Я вижу явление Красного феникса[422] – звезды небесного ликованья, благовещее видение медведя[423] знаменует рождение наследника-опоры. Сверх того, в небесном дворце, распоряжающемся вашей жизнью, дух путешествий Има[424] близок к положению под знаком седьмого месяца – шэнь, предвещая, что еще в седьмой луне надо ожидать свершений.

– А что вы можете сказать о моей дальнейшей судьбе? – поинтересовался Симэнь. – Ждет меня беда или нет?

– Прошу прощенья, сударь! – начал Бессмертный У. – Но ваш гороскоп указывает на обилие скрытой темной воды. Когда вы достигнете периода, отмеченного числом цзя-цзы, или один, судьба ваша будет во многом зависеть от темных людей, но им помешают падающие звезды, а в день жэнь-у, или девятнадцатый, вода прорвется. Пойдет шестое шестилетье, когда вы будете кровью харкать и гноем истекать, начнете сохнуть, чахнуть, увядать.[425]

– А что меня ждет в ближайшее время? – спросил Симэнь.

– В году текущем вам предстоит не раз встречаться с пятью демонами разрушенья,[426] – вещал Бессмертный У. – Они будут наваждать ваш дом, причинять небольшие неприятности, но беды не навлекут, поскольку их развеет дух счастья, что обитает близ ваших ворот.

– А будут у меня в жизни другие бедствия?

– Дни спешат слиться в луну, луны – соединиться в год, – уклончиво ответил предсказатель. – Всего нет возможности предусмотреть.

– О чем тогда вам говорит мое лицо, учитель? – спросил обрадованный грядущим счастьем Симэнь.

– Извольте, сударь, обратить прямо на меня ваш взор.

Симэнь подвинул сиденье.

– Что такое внешнее выражение?[427] – глядя на Симэня, начал Бессмертный У. – Если есть внутренний дух и нет внешнего выражения, то оно им будет порождено. Если же имеется только внешнее выражение и отсутствует внутренний дух, то и оно уйдет вслед за ним. У вас, сударь, круглая голова и короткая шея, а это означает, что вы вкушаете счастье. У вас могучее сложение и незаурядная спина, а потому вы, без сомненья, стоите в ряду славных удальцов-богатырей. Ваше чело – небесный двор – вздымается высоко, и вам не придется никогда страдать от скудости одежды и средств. У вас квадратно-округлый подбородок – земной чертог[428] – и на склоне лет вас ждут роскошь и почет. Я поведал вам добрые предвестья, а о дурных бедный даос говорить не решается.

– Да говорите же, не бойтесь, – попросил Симэнь.

– Извольте, сударь, сделать несколько шагов.

Симэнь Цин прошелся.

– Ваши движения напоминают колыханье веток ивы, – сказал Бессмертный У, – а это означает, что вы переживете жену. Обилием морщинок уголки ваших глаз напоминают рыбьи хвосты, вы, стало быть, немало утруждаете себя. Вы не плачете, но у вас в глазах блестят слезы. Нет у вас на душе никакой печали, но насуплены брови. Все это может оказать на вас дурное воздействие, а то и повести вас к гибели. Уберечь себя вам удастся, если вы преодолеете в себе порывы бурной страсти.

– Я преодолеваю, – проговорил Симэнь.

– Дайте мне взглянуть на вашу руку, – продолжал Бессмертный У.

Симэнь протянул ему руку.

– Разумность и мудрость распознаются в коже и волосяном покрове, – начал предсказатель, – радость или горе – в руках и ногах. Ваша рука нежна, мягка, мясиста и влажна – вы наслаждаетесь счастьем и покоем. Глаза ваши – один самки, а другой самца. Богаты вы и хитроумны. Ваши брови изгибаются на концах двумя хвостами, это означает, что в жизни вы утехами, усладами вполне довольны. У вас на переносице видны три морщинки – в середине ваших лет вас, следовательно, ждут великие утраты. Ваши «врата злословия» лилово-пунцовы. Вы будете в избытке наслаждаться богатством ваших жен. Желтый эфир от темени исходит, вы обретете пост чиновника в ближайшие же дни; красное сияние от трех светлых меридианов на вашем теле,[429] у вас в этом году родится драгоценный сын. Вижу и еще одно предвестье, да сказать не решаюсь. У вас палаты слез – подглазные мешки – тучны: к цветам вас так и тянет; в заднем проходе спутанные волосы – свидетельство распутства. Но, к счастью, нос – звезда богатства – вам обещает в середине ваших лет перемену судьбы. Земной чертог с сочащимся колодцем, иначе говоря, низ рта, наполненный слюною, определяет радости и горе на склоне лет.

Бессмертный У кончил гаданье.

– Не могли бы вы предсказать судьбу моим женам, наставник бессмертных? – спросил Симэнь и велел слуге пригласить У Юэнян.

Хозяйку сопровождали Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу, Пань Цзиньлянь, Ли Пинъэр и Сунь Сюээ. Когда они встали за шелковой ширмой, предсказатель попросил Юэнян выйти, поспешно отвесил ей земной поклон и, не решаясь сесть, встал сбоку.

– Прошу вас, сударыня, повернуть ко мне ваш лик, – сказал он.

Юэнян обернулась.

– Ваш лик, сударыня, напоминает полную луну, – начал предсказатель. – Дом богатеет и процветает под вашим надзором. Ваши уста – как красные лотосы, одежда и еда – в изобилии. Вы непременно обретете знатность и родите сына. У вас волшебно-чистый голос, и вы обязательно поможете разбогатеть вашему супругу. Извольте, сударыня, показать ваши руки.

Юэнян подобрала рукава, из-под которых показались тонкие и изящные, как перья молодого лука, десять пальчиков.

– Ваши руки ароматны, как имбирь, вы, значит, мастерица управлять хозяйством. Ваши локоны так блестят, что можно в них, как в зеркало, глядеться. Собою вы олицетворяете женское изящество и деликатность. Это приметы добрые, но есть и дурные, о которых бедный даос не решается говорить прямо.

– Говорите, наставник бессмертных, не бойтесь, – попросил Симэнь.

– У вас в палате слез, в кругу под глазом, чернеет родинка. Если вас не мучает давний недуг, то вы переживете вашего супруга. А морщинки под глазами означают, что между вами и вашей родней произошел раздор.

– Попрошу вас предсказать судьбу и моим младшим женам, – сказал Симэнь.

Вышла Ли Цзяоэр. Бессмертный долго смотрел на нее, потом сказал:

– У вас, сударыня, клинообразный лоб и маленький нос. Быть вам если не наложницей, то трижды замужем. Вы полны и грузны, у вас нет недостатка ни в пище, ни в одежде, и наслаждаетесь вы спокойно обилием и почетом. У вас высокие плечи и плаксивый голос, стало быть, вы либо вышли из низов, либо сирота. У вас низкая переносица, а потому вам предстоит если не бедность, то ранняя смерть. Пройдитесь, будьте добры!

Цзяоэр сделала несколько шагов, и Бессмертный У продолжал:

Цзяоэр ушла, и Юэнян позвала Мэн Юйлоу:

– Выйди, сестрица! Тебе погадают.

– У вас одноразмерные три части тела и лица,[431] сударыня, – посмотрев на Юйлоу, начал Бессмертный У. – Вам не приходилось терпеть лишений. Полным-полны все шесть кладовых, которые внутри вас разместились,[432] вам и на склоне лет наслаждаться богатством и почетом. Вас редко беспокоили недуги, потому что вас озаряет яркое светило Юэбо.[433] Вы до старости не познаете беды. Ваш дворец лет, кажется, блестящ и великолепен. Прошу вас, сударыня, сделать несколько шагов.

Юйлоу прошлась, и Бессмертный продолжал:

Юйлоу ушла и позвали Пань Цзиньлянь, но она только посмеивалась, а выйти не желала. Она появилась лишь после настояний Юэнян.

Бессмертный поднял голову, пристально вгляделся ей в лицо, долго-долго молчал и, наконец, промолвил:

– У вас густые волосы, сударыня, и тяжелые локоны, бросающие отблеск, – приметы чрезмерной похотливости. У вас очаровательная внешность, брови дугой. Ваше тело даже без движения колышется. Родинки на лице говорят о том, что вы причиняете вред мужьям. Судьба сулит вам век короткий.

После гадания Цзиньлянь хозяин позвал Ли Пинъэр.

– У вас, сударыня, нежная и ароматная кожа, – посмотрев на Пинъэр, начал Бессмертный, – что выказывает даму из богатого дома. Вы прямы и строги, и в вас я вижу добродетельную женщину из простой семьи, правда у вас излишне блестят глаза, как будто вы пьяны или вернулись с тайной встречи в тутах.[434] Около бровей у вас едва заметные черные пятнышки, а это означает излишек ночных вожделений. Гляжу, у вас спящие шелкопряды, сиречь складки под глазами, сияют и пурпуром отливает, стало быть, вы обязательно произведете на свет драгоценного сына. У вас белое тело и круглые плечи, а потому вы пользуетесь особой любовью супруга. Нередко страдаете от недугов, ибо корень ваш окутан дурманом. Хватает и радостных предзнаменований, ведь ваша счастливая звезда сияет очень ярко. Все это добрые приметы, но есть и дурные, которых вы, сударыня, должны остерегаться. Подножие горы, сиречь переносица, черно, и где-то на исходе третьего девятилетья вас ждут рыдания. Нить судьбы тонка! Как нелегко переступить порог между годом курицы и годом собаки![435] Осторожны будьте! Ох, как осторожны!

Пинъэр ушла, и Юэнян велела выйти Сунь Сюээ.

– Вы, сударыня, малы ростом, – поглядев на нее, начал Бессмертный. – У вас высокий голос, клинообразный лоб и маленький нос. Хотя вы из низины вознеслись на вершины, однако встречаете только холодные усмешки и черствость. В делах вы проницательны, держитесь с достоинством, но вам вредят четыре нарушения, от которых вас и ждет страшный конец. А четыре нарушения таковы: губы у вас без граней, уши без завитков, глаза без выразительности и нос не прямой.

Сюээ ушла, и Юэнян велела выйти дочери Симэня.

– У вас, сударыня, вздернутый нос, – начал предсказатель. – Вы нарушите волю предков и нанесете ущерб своему дому. Голос у вас напоминает разбитый гонг, и все ваше имущество исчезнет. Кожа на лице слишком натянута – вы нетерпеливы, и хотя живительные ложбинки на нем глубокие и длинные, вас ожидает ранняя кончина. Походкой скачущей вы похожи на воробья, живете в родительском доме, но нет у вас достатка ни в пище, ни в одежде. Не минет вам еще третье девятилетие, как обрушится на вас тяжкое испытание.

Дочь Симэня ушла, позвали и Чуньмэй показаться прозорливцу. Ей было не больше восемнадцати. На ней была белая вышитая кофта, красная расшитая юбка и голубая шелковая безрукавка. Ее прическу-тучу украшала серебряная сетка. Чуньмэй, выйдя как связанная со спеленутыми ногами и прижатыми руками, поклонилась Бессмертному У.

Он долго смотрел на нее широко открытыми глазами, потом начал:

– У вас, барышня, нет отклонений ни в одном из органов чувств. И сложение ваше превосходно. Волосы у вас тонки, брови густы, характер решительный. Вы нетерпеливы, глаза у вас круглые. Вы горячи. Подножие горы, переносица, без проема, вы, стало быть, обязательно замуж выйдете за знатного и обретете сына. Брови у вас срослись, значит, вам скоро предстоит носить жемчужный венец. Легкой походкой вы напоминаете порхающую фею. Ваш голос чист и звучен. Вы мужу своему поможете обрести счастье, а к концу вашего третьего девятилетия вам пожалуют титул покойного. Правда, у вас великоват левый глаз, вы в детстве потеряли отца. Ваш правый глаз маловат, вы с матерью расстались годовалой. У вас родинка слева чуть пониже угла рта, а это означает, что вам приходится нередко ввязываться в ссоры. Другая родинка на правой щеке – знак неизменной мужниной любви.

Гаданье окончилось, и женщины, покусывая ногти, обдумывали сказанное.

Симэнь положил в пакет пять лянов серебром для Бессмертного У, наградил пятью цянями провожатого и вручил ему визитную карточку с выражением благодарности начальнику гарнизона Чжоу. Бессмертный У наотрез отказался принять серебро.

– Я, бедный даос, подобно облаку, странствую по свету, – говорил он. – Под ветром мой стол, на росе – постель. Пользую и наставляю везде и повсюду. Меня попросил зайти к вам главнокомандующий Чжоу, я его уважил, а деньги мне вовсе ни к чему. Не возьму я.

Не зная, как быть, Симэнь вынул штуку холста.

– Вот примите, наставник бессмертных, – сказал он, – пригодится на халат.

Бессмертный взял холст, отвесил Симэню земной поклон и велел своему юному ученику спрятать штуку в суму. Хозяин проводил его до ворот, и он стал удаляться своей легкой походкой.

Симэнь вернулся в заднюю залу.

– Ну, как гадание? – спросил он Юэнян.

– Неплохо, – отозвалась хозяйка. – Правда, трем он не угадал.

– Кому же?

– Сестра Ли, говорит, страдает недугами, а родит сына. Будь она сейчас беременна, можно было бы еще поверить. Дочери предсказал тяжелое испытание, но какое у нее может быть испытание? А потом, Чуньмэй, оказывается, тоже родит знатного сына. Может быть, не без твоего участия? Пока я что-то не вижу никаких признаков появления потомства. И уж никак не могу поверить, чтобы Чуньмэй украсила прическу жемчужным венцом и стала знатной дамой. У нас в доме-то нет ни одного знатного. О каких жемчугах может идти речь? Если б и появились вдруг жемчужные подвески, то во всяком случае не у нее в прическе.

– Мне он предсказал радость возвышения до самых облаков, славу приобретения чинов и жалованья, – сказал со смехом Симэнь. – А откуда я приобрету чин? Чуньмэй, с серебряной сеткой на голове, разодетая, стояла рядом с вами, вот он и решил, что она наша дочь. Выдадут, мол, за знатного, войдет в именитый дом, вот и появятся на голове жемчуга. Испокон веков гадают, да угадать не могут. Ведь внешнее выражение как рождается, так и исчезает, благодаря внутреннему духу. Бессмертного У мне почтенный господин Чжоу прислал и неловко было бы его не принять. Вот я и дал ему погадать, чтоб потом не было недоразумений.

Юэнян пошла в свои покои и распорядилась, чтобы в зале накрыли стол. После обеда Симэнь взял в руку веер из бананового листа и побрел в сад. Он пошел крытой террасой и очутился в занавешенном шторами Пейзажном павильоне, вокруг которого стеной росли цветы и кустарники, создавая благодатную тень. Был полдень. В гуще зелени трещали цикады. Неожиданно зашелестел ветерок, и пахнуло ароматом цветов.

Тому свидетельством стихи:

Симэнь Цин уселся в кресле и помахивал веером. К колодцу за водой подошли Лайань и Хуатун. Симэнь подозвал одного из них:

– Принеси-ка льда на блюде.

Когда подбежал Лайань, Симэнь распорядился:

– Ступай к сестрице Чуньмэй и попроси принести кувшин сливового отвару. Пусть в чаше остудит.

Лайань побежал к Чуньмэй. Наконец появилась и она, в синей мохнатой кофте и красной холщовой юбке. Волосы ее были собраны серебряной сеткой, а в руке она несла кувшин приготовленного на меду сливового отвара.

– Вы ели? – спросила она, посмеиваясь.

– Поел у Старшей.

– К нам зайти не хотите? – спросила она с некоторым укором. – Я на лед остудить поставлю.

Симэнь кивнул головой. Чуньмэй поставила кувшин в лед, потом подошла к креслу, в котором сидел Симэнь, взяла у него из руки веер и стала его обмахивать.

– А о чем вы с матушкой Старшей говорили? – спросила она.

– О гадании.

– Даос нагадал мне носить жемчуга, – начала Чуньмэй. – А матушка говорит, если кому и предстоит носить, то только не мне. Море ковшами не перемерить, простому смертному грядущего не предсказать. Бывает и выточат, да корявое, а то и отрубят, да круглое выйдет. На юбке, говорят, почет с достатком в дом входит. Так что нечего заранее утверждать. Неужели я так всю жизнь и буду у вас служанкой?!

– Ишь, разговорилась, болтушка! – засмеялся Симэнь. – Родишь сына, и у тебя на голове украшения появятся.

Симэнь заключил Чуньмэй в объятия и начал с ней играть.

– Твоя хозяйка у себя? – спросил он. – Что-то ее не видно.

– У себя, – отвечала Чуньмэй. – Матушка велела Цюцзюй воды согреть, собирается принять ванну, а пока прилегла отдохнуть.

– Вот утолю жажду отваром и пойду ее расшевелю.

Чуньмэй вынула изо льда кувшин. Симэнь отпил глоток, и прохлада, разлившись по всему телу, дошла до сердца, окропив его сладкой росой. Насладившись сливовым напитком, Симэнь положил руку на плечо Чуньмэй, и они через садовую калитку направились к спальне Цзиньлянь. Когда Симэнь отдернул дверную занавеску, прямо перед ним на новой перламутровой кровати спала Цзиньлянь.

Надобно сказать, что перламутровая кровать была до этого только у Пинъэр, но Цзиньлянь выпросила такую же и себе. Симэнь потратил на нее шестьдесят лянов серебром. Это была кровать с перильцами. По обеим сторонам ее устанавливались инкрустированные перламутром перегородки, на которых красовались терема и террасы, палаты и башни, букеты цветов и пестрые птицы. Тут же торчали три гребня, изображавшие сосну, бамбук и дерево мэй – трех друзей, стойких в зимнюю стужу. Сверху ниспадал лиловый шелковый полог, который висел на парчовой ленте, поддерживаемой серебряными крючками. Развешанные повсюду ароматичные шарики наполняли ложе благоуханием.

Цзиньлянь, раздетая, в одной красной шелковой повязке, прикрывавшей грудь, крепко спала на прохладной циновке под красным одеялом. Уточки-неразлучницы красовались у нее в изголовье. Спальня благоухала. У Симэня невольно вспыхнуло желание. Он велел Чуньмэй выйти и запереть дверь, а сам потихоньку разделся и, приподняв одеяло, полюбовался ее яшмовым телом, которое что-то скрывало, прильнул к ней, забавляясь, слегка раздвинул ее ноги и медленно вставил черенок своей метлы[437] в щель темную. Когда блестящие, как звезды, глаза женщины в тревоге раскрылись, он уже успел вставить и вытащить несколько раз.

– Вот насильник! – проговорила Цзиньлянь, открыв, наконец, глаза. – Я и не слыхала, как ты вошел. Я так сладко спала. Как напугал!

– Я-то ладно, – проговорил Симэнь, – а кто другой вошел бы, что тогда? Тоже, наверно, сделала бы вид, будто не слышишь, а?

– Не знаю, как мне и ругать тебя! Да у кого, скажи, хватит смелости ко мне в спальню входить?!

Надобно сказать, что Цзиньлянь слыхала накануне, как Симэнь в Зимородковом павильоне восхищался нежной белизной Пинъэр. На этот раз она приготовила смесь из сердцевинок цветов жасмина, притиранья и пудры и потихоньку умастила им все тело, отчего оно стало нежно-белым и блестело, источая аромат, чем так и влекло Симэня. Он глядел на белоснежную Цзиньлянь, на ее ярко-красные новые туфельки, потом присел перед ней на корточки, обхватив обеими руками ее бедра, опустил голову и стал наблюдать за своим, снующим туда-сюда, богатырем.

– Что ты на меня так уставился, несносный? – спрашивала она. – Ведь все равно мне далеко до нежно-белой Ли Пинъэр. Она ребенка ждет, вот ты ее и бережешь, жалеешь. А от нас, никчемных, что проку! С нами можно всякие грубости себе позволять.

– Говорят, ты меня ждала мыться? – спросил Симэнь.

– Кто это тебе сказал?

– Чуньмэй.

– Иди мойся. Чуньмэй воду принесет.

Вскоре в спальне появилась ванна с теплой ароматной водой. Они вместе погрузились в нее и начали резвиться, как рыбы. Ванна разгорячила Симэня. Под влиянием охватившего его возбуждения он положил женщину на спину, на доску для купания, взял ее за ножки, раздвинув их и подняв кверху, причем то сгибал, то разгибал не менее чем двести-триста раз. Стоны Цзиньлянь раздавались непрерывно, как зов краба в песке. Опасаясь, как бы не растрепались ее черные, как туча, ароматные волосы, женщина одной рукой их поддерживала, а другой держалась за край ванны и, не переставая, щебетала на все лады, словно иволга или ласточка. Вы только поглядите, что это было за сражение!

Вздыбились бурные волны на пруду среди цветов. Полог бирюзовый взметнуло ввысь, где темнеют осенние тучи. Красавец, любовью томимый, в бой вступить готов. В волнении страстном горит нетерпеньем удаль свою показать. Вот, трепеща, вздымается упругое копье, вот, колышась, играет меч стальной. Тут, не щадя себя, врезается во вражий стан, так в игре дождя и тучки трофеи пожинает. Там-там! Барабанный бой торопит воина вперед. Дзинь-дзинь! Копье с мечом скрестилось. Слышится то треск, то лязг. Сцепились, спутались – и не разнять. Вверх, вниз – бурлит обратное теченье. Грохочет и шумит стремительный поток. Катится, смывает – не устоять на месте. Несет, сбивает – сдержаться не хватает сил. Так и гоняет взад-вперед, толкает из конца в конец. Вот всплыло облако чудесное в жарком дыханьи, вот струится, оседая, аромат. Рыбак против теченья челном правит, качая яшмовыми веслами без передышки. Лодочник другой лотос золотой рулем сломал. На скакуне свирепствует герой, своею мощью похваляясь. С ним белолицая чаровница вступает смело в поединок. И радостна счастливая красотка, доволен могучий богатырь. Они опять мечтают об утехах, друг к дружке льнут, желаньем смущены. Скорее жертвою падут, но поля битвы не покинут. От боя к бою их мужество растет. Все громче клич боевой, все выше их воинский дух. Бывало много больших сражений, но такого боя в воде еще не видал никто!

Некоторое время оба сражались в воде, причем сражение прекратилось только после того, как Симэнь Цин излил семя. Завершив сражение, они, насухо вытершись, вышли из ванны. Накинув на себя легкую хлопчатую рубашку, Симэнь забрался на кровать, куда поставили и столик с фруктами. Цзиньлянь велела Цюцзюй принести для хозяина белого вина, а сама стала угощать его из коробки пирожками с фруктовой начинкой, решив, что он проголодался.

Прошло довольно много времени. Наконец появилась Цюцзюй с серебряным кувшином в руке. Цзиньлянь хотела было наполнить чарки, но, дотронувшись до ледяного кувшина, плеснула вином прямо в лицо служанке.

– Ах ты, негодница! – заругалась Цзиньлянь. – Что тебе, жить надоело?! Я тебе сказала: подогрей для батюшки, а ты ледяное несешь.[438] Чем только у тебя голова забита? – Цзиньлянь окликнула Чуньмэй: – Отведи эту негодяйку во двор и пусть на коленях стоит.

– Не успела я выйти бинты матушке приготовить, – обращаясь к Цюцзюй, говорила Чуньмэй, – а ты уж успела всех на грех навести.

– Батюшка с матушкой всегда просили остуженное, – надув губы, промычала Цюцзюй, – а сегодня вдруг подогретое понадобилось.

– Что ты там еще болтаешь, рабское твое отродье! – закричала Цзиньлянь. – Сейчас же убирайся отсюда. – Она обернулась к Чуньмэй: – Пойди сюда! дай ей по десятку пощечин по каждой щеке.

– Не хочу я, матушка, о нее руки марать, – заявила Чуньмэй. – Пусть лучше на коленях постоит с камнем на голове.

Но об этом достаточно.

Цзиньлянь велела Чуньмэй подогреть вина, и они с Симэнем выпили по нескольку чарок, убрали с кровати столик, опустили полог и велели запереть спальню. Утомленные, они обнялись и заснули.

Да,

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в следующий раз.

Итак, после ванны Симэнь и Цзиньлянь легли в спальне отдохнуть, а Чуньмэй, устроившись на стуле в коридоре, принялась шить туфельки. Вдруг видит: у садовой калитки, вытянув шею и озираясь по сторонам, стоит Циньтун.

– Тебе что нужно? – спросила горничная.

Слуга заметил стоявшую на коленях с камнем на голове Цюцзюй и стал показывать на нее пальцем.

– Чего тебе, спрашиваю, нужно, арестантское отродье? – заругалась Чуньмэй. – Чего ты пальцем-то тычешь?

Циньтун рассмеялся.

– Кладбищенский сторож Чжан Ань пришел, – объяснил он наконец. – К хозяину, говорит, дело есть.

– Глядя на тебя, можно подумать, привидение явилось, – ворчала Чуньмэй. – Подумаешь, кладбищенский сторож! Почивают хозяева. Разбудишь – со свету сживут. Ничего, пусть у ворот подождет.

Циньтун удалился, а через некоторое время снова просунул голову в калитку.

– Сестрица! – окликнул он Чуньмэй. – Все спят?

– Вот арестант! – вздрогнула Чуньмэй. – Опять ворвался, напугал. Носится из-за пустяков, как неприкаянный.

– Но Чжан Ань ждет, – говорил Циньтун. – Поздно уж, а ему еще за город идти.

– Но не могу ж я их тревожить! Вон они как сладко спят. Скажи, чтоб подождал немного. А поздно, так пусть приходит завтра.

Их разговор услыхал Симэнь и позвал Чуньмэй.

– Кто там? – спросил он.

– Да вон Циньтун пришел. Чжан Ань с кладбища, говорит, прибыл, хочет с вами поговорить.

– Я сейчас выйду, – сказал Симэнь. – Подай-ка мне одежду.

Чуньмэй исполнила просьбу.

– А по какому делу Чжан Ань? – заинтересовалась Цзиньлянь.

– Он еще накануне заходил насчет поместья, – объяснил Симэнь. – Видишь ли, рядом с нашим кладбищем целое поместье продается, с землей. Вдова Чжао, владелица, просит триста лянов серебра, я же даю двести пятьдесят. Просил Чжай Аня поторговаться. Если он договорился, велю Бэнь Дичуаню с зятем отнести серебро. В поместье колодец с четырьмя скважинами. Если удастся пробрести это поместье, присоединю к своему. Построим там крытую галерею, обширный зал, насыплем декоративные холмы и разобьем парк. И будут в нем аллеи – сосновая и ясеневая, беседка у колодца, павильон для метания стрел, площадка для игры в мяч и все прочее. Ладно уж, пожертвую серебро, зато будет, где отдохнуть и развлечься.

– Да-да! Купи поместье, не пожалей серебра! – внушала Цзиньлянь. – И нам, как на могилы соберемся, будет где весело время провести.[441]

Симэнь ушел в переднюю половину, где его заждался Чжан Ань, а Цзиньлянь, поднявшись с постели, села перед зеркалом, чтобы напудриться и поправить прическу, после чего вышла во дворик с намерением выпороть Цюцзюй. Для этого Чуньмэй отправилась за Циньтуном.

– Я тебя за вином послала, почему ты холодное хозяину подала? – допрашивала служанку Цзиньлянь. – Для тебя в доме старших не существует. Что тебе ни тверди, ты все на своем стоишь. – Цзиньлянь кликнула Циньтуна: – Всыпь этой негодяйке десятка два палок, да как полагается.

Циньтун успел нанести с десяток ударов, но тут, на счастье, подоспела Пинъэр.

– Хватит ей и этого, – улыбаясь, уговаривала она Цзиньлянь.

– Ладно, довольно! Десять палок ей прощаю, – сказала Цзиньлянь слуге, а Цюцзюй приказала встать и земными поклонами поблагодарить Ли Пинъэр, а потом отпустила на кухню.

– Матушка Пань служанку привела, лет пятнадцати, – сказала Пинъэр. – Сестрица Вторая за семь с половиной лянов ее покупает. Просит тебя поглядеть.

Цзиньлянь и Пинъэр направились в дальние покои. Пинъэр посоветовала Симэню дать семь лянов. Новенькая получила имя Сяхуа, но не о том пойдет речь.

Тут мы оставляем дом Симэнь Цина и начинаем рассказ о Лайбао и приказчике У, которые везли подарки в столицу.

Как покинули они уездный центр Цинхэ, так каждый день выходили с зарею по чуть светлевшей тропе и шли на закате по буроватой темневшей пыли. Садились поесть, лишь изголодавшись, принимались пить, лишь изнывая от жажды. Ночью останавливались, на рассвете пускались в путь. А стоял в то время такой палящий зной, что от него плавились камни и металл. Продвигались путники с превеликим трудом.

Но сказ скоро сказывается. И вот добрались они, наконец, до столичных ворот Долголетия, нашли постоялый двор, где и заночевали. На другой день взвалили на себя вьюки и корзины с подарками и направились к мосту Небесной реки. Остановились у особняка государева наставника Цай Цзина. Лайбао велел приказчику У постеречь вещи, а сам, одетый в темное холщовое платье, приблизился к привратнику и почтительно поклонился.

– Откуда прибыл? – спросил привратник.

– Из уезда Цинхэ в Шаньдуне, – отвечал Лайбао, – от именитого Симэня. Его высокопревосходительству ко дню рождения подарки привез.

– Ах ты, арестант проклятый! – заругался привратник. – Жить тебе надоело, деревенщина! Подумаешь, какой там именитый Симэнь-Дунмэнь![442] Да над его превосходительством одна-единственная особа власть имеет, ему же подвластна вся Поднебесная. Никакой титулованный вельможа или сановник не посмел бы так себя вести перед его превосходительством. Так что убирайся, пока цел!

В привратницкой нашелся знакомый Лайбао.

– Это у нас привратник новый, – успокоил он Лайбао, – всего несколько дней служит. На него не обижайся, он тебя не знает. Если тебе к его превосходительству, обожди. Я дядю Чжая попрошу выйти.

Лайбао сунул руку в рукав и вручил своему знакомому узелок с ляном серебра.

– Мне-то ладно! – заметил тот. – Ты вон тех двоих одари. Без этого нельзя.

Лайбао вынул такие же узелки и передал каждому по ляну. У сердитого привратника на лице появилась улыбка.

– Раз из Цинхэ, обожди немного, – сказал он. – Пока с дворецким Чжаем повидаешься. Его превосходительство только что вернулись из дворца Драгоценного Знамения,[443] где свершалось моление и сейчас отдыхают в кабинете.

Наконец, вышел дворецкий Чжай Цянь. На нем были длинный из тонкого темного шелка халат, летние прохладные туфли и белые чулки. Лайбао удостоил его земным поклоном.

– Ты с подарками его превосходительству? – приветствуя слугу, спросил дворецкий. – Досталось тебе, должно быть, в пути?

Лайбао вручил Чжай Цяню перечень подношений, а слуга тем временем протянул ему два куска нанкинского шелка и тридцать лянов серебра.

– Мой хозяин, Симэнь Цин, просил низко кланяться вашей милости, господин Чжай, – говорил Лайбао. – Хозяин не знал, как выразить вам свою признательность, и велел передать вот эти скромные знаки внимания. Может, годятся на чаевые. А еще хозяин сердечно благодарит вашу милость за беспокойство. Только вашими стараниями были освобождены соляной торговец Ван Сыфэн и остальные купцы.

– Не могу я принять такие дары, – проговорил Чжай, а потом добавил: – Впрочем, ладно, принимаю.

Лайбао тогда протянул перечень подношений, которые предназначались государеву наставнику Цай Цзину. Дворецкий пробежал его глазами и вернул слуге.

– Внесите их и ждите у внутренних ворот, – распорядился он.

По западную сторону от внутренних ворот размещалась обширная прихожая, где ожидающих приема посетителей угощали чаем. Вскоре мальчик-слуга подал Лайбао и приказчику У по чашке чаю.

Наконец-то в приемной зале появился сам государев наставник, и Чжай Цянь доложил ему о прибывших. Цай Цзин велел их звать, и оба пали ниц перед возвышением, на котором он восседал. Чжай Цянь развернул перед государевым наставником перечень даров, и тот пробежал его глазами. Лайбао и приказчик У тем временем разложили подарки.

Только поглядите:

Ослепительно горели золотые кувшины и нефритовые чарки. Блистали белизною бессмертных серебряные изваяния. Сколько в них уменья и труда искусных мастеров! Умельцев на редкость филигранная работа! Расшиты змеями, драконами парчовые халаты. Так ярки и пестры – в глазах рябит. Переливается золотом и бирюзою атлас нанкинский. Обилье яств изысканных и тонких вин. Все в безупречной упаковке и закупорено надежно. А рядом – полные подносы редчайших фруктов, свежих, ароматных.

Ну как тут не восхититься!

– О, везите это все обратно! – воскликнул Цай Цзин. – Мне как-то неудобно принимать такие богатые подарки.

Лайбао, всполошившись, клал земные поклоны.

– Симэнь Цин, мой хозяин, не знал, как выразить вашему высокопревосходительству свою глубокую сыновнюю почтительность, вот и велел передать эти ничтожные знаки внимания, – умолял он. – Быть может, сгодятся вашему превосходительству на вознаграждение слуг.

– Ну, раз так, ладно, – согласился Цай Цзин. – Я велю убрать дары.

Бывшие наготове многочисленные слуги тотчас же подхватили разложенные подношения и унесли их внутрь.

– В прошлый раз, – продолжал Цай Цзин, – я отправил с посыльным письмо военному губернатору Хоу. Как, помогло оно Ван Сыфэну и тем цанчжоуским купцам?

– Благодаря милостивейшему вмешательству вашего высокопревосходительства, – отвечал Лайбао, – торговцев направили в управление соляных перевозок, где вручили подорожные и отпустили.

– Принимая подношения, выражаю мою искреннюю благодарность твоему хозяину, – молвил, обращаясь к Лайбао, государев наставник. – Но я, право, придумать не могу, чем бы мне возместить такие хлопоты. Да! В каком чине твой хозяин?

– Какой чин, ваше превосходительство! – воскликнул Лайбао. – Мой хозяин – обыкновенный уездный житель.

– Так, так… не имеет чина, значит, – протянул Цай Цзин. – Вчера Его Величество соизволили выдать мне несколько грамот на чины со свидетельствами на вакантные должности. Пожалую-ка я твоего хозяина чином помощника тысяцкого[444] и назначу в вашу же шаньдунскую судебно-уголовную управу на должность помощника надзирателя вместо отбывшего тысяцкого Хэ Цзиня. А?

Лайбао поспешно пал ниц и, кладя земные поклоны, рассыпался в благодарностях:

– О, ваше высокопревосходительство! Вы оказываете моему хозяину столь высокую честь, что ни ему, ни его семье, разорви они себя на части в усердии, никогда не отплатить за такую милость вашему высокопревосходительству.

Цай Цзин распорядился внести стол и тут же украсил грамоту со свидетельством своею подписью и печатью. Потом собственноручно начертал: «Симэнь Цин возводится в чин помощника тысяцкого и определяется в левый гарнизон Его Величества телохранителей и карателей с назначением на пост помощника судебного надзирателя в одну из судебно-уголовных управ Шаньдуна».

– Немало вам обоим доставили хлопот эти подарки, а? – продолжал Цай Цзин, обращаясь к Лайбао. – А тот, за тобой, кто будет?

– Приказчик, – только и успел сказать Лайбао.

– У Дяньэнь меня зовут, – выступив вперед, отрекомендовался приказчик. – Симэнь Цину шурином довожусь.[445]

– А, ты, оказывается, шурин Симэнь Цину! То-то вижу, приятная наружность. – Цай Цзин велел принести еще грамоту и продолжал: – Назначаю тебя помощником станционного смотрителя[446] в родной уезд Цинхэ. Место неплохое.

У Дяньэнь был настолько потрясен и бил челом так, что, казалось, толок в ступе чеснок.[447]

Потом Цай Цзин потребовал еще одну грамоту и вписал в нее Лайбао. Он назначался стражником во владения князя Юньского в Шаньдуне. Оба в знак благодарности отвесили земные поклоны, а получив грамоты, должны были отправиться утром следующего дня в ведомство чинов и военное ведомство для получения мандатов, после чего им надлежало вступить в должность в указанный срок. Цай Цзин наказал Чжай Цяню угостить прибывших в западном флигеле и выдать десять лянов серебра на дорожные расходы, но не о том пойдет речь.

Да, дорогой читатель! При императоре Хуэй-цзуне в Поднебесной были утрачены бразды правления. У власти стояли лицемерные сановники, двор заполнили клеветники и льстецы. Преступная клика Гао Цю, Ян Цзяня, Тун Гуаня и Цай Цзина торговала постами и творила расправу. Царило открытое лихоимство. Служебное назначение определялось на весах: в зависимости от ранга устанавливалась и взятка. Ловкачи и проныры делали головокружительную карьеру, а способные и честные годами томились в ожидании назначения. Все это и привело к падению нравов. Поднебесная стала кишмя кишеть казнокрадами и взяточниками. Велики были повинности, тяжелы налоги. Обедневший народ шел в разбойники. Скорбь и стенания стояли над землей.

Чжай Цянь пригласил Лайбао и приказчика У во флигель, куда подали большие чаши и подносы, полные мяса и сладких хлебцев. Тут же стояли горячие блюда и сладости. Янтарем горело вино.

Когда вдоволь насытились и изрядно выпили, Чжай Цянь обратился к Лайбао:

– У меня к твоему хозяину просьба будет. Не знаю только, согласится ли он ее исполнить.

– Зачем вы, ваша милость, изволите так говорить?!! – перебил его Лайбао. – Своей поддержкой перед его высокопревосходительством вы оказали хозяину неоценимую услугу. Только прикажите, все будет выполнено.

– Не скрою, о твоем хозяине мне пришлось с его превосходительством вести особый разговор. А дело вот какое. У меня одна жена, и та часто болеет. Мне уж под сорок, а детей у меня нет. Вот я и хотел бы попросить твоего хозяина, не подыщет ли он там у себя подходящую девицу, лет пятнадцати-шестнадцати. Уплачу, сколько потребуется.

Тут он попросил передать Симэню с ответным письмом кой-какие подарки, а слугам протянул пять лянов на дорогу.

– Мы вознаграждены его высокопревосходительством, – наотрез отказался от денег Лайбао.

– Не отказывайтесь, возьмите, – настаивал Чжай Цянь. – То от его превосходительства, а это от меня.

Окончилось обильное угощение.

– Я вам провожатого дам, – продолжал Чжай. – Он проводит вас в ведомства за мандатами. С ним вам не придется зря время терять. Я распорядился, чтобы вас долго не задерживали.

И дворецкий позвал посыльного по имени Ли Чжунъю:

– Завтра пойдешь с этими господами в ведомства для регистрации и получения мандатов, а потом мне доложишь.

Лайбао и У Дяньэнь вышли с Ли Чжунъю из особняка Цай Цзина и, чтобы обо всем договориться, направились прямо к Баю – в кабачок близ моста Небесной реки. Слуги Симэня угостили провожатого и дали ему три ляна серебра. Условились сперва пойти в ведомство чинов, а потом – в военное ведомство.

Узнав, что посетители прибыли от самого государева наставника, в ведомствах засуетились. Регистрация и оформление бумаг прошло безо всяких проволочек. Чжу Мянь, главнокомандующий Его Величества гвардией телохранителей и карателей, тотчас же скрепил мандаты собственноручной подписью и печатью, и документы в нижестоящие инстанции были выправлены без промедления. Лайбао зачислялся в стражники в шаньдунские владения князя Юньского. О результатах доложили дворецкому Чжаю.

Не прошло и двух дней, как все было готово. Лайбао с У Дяньэнем наняли лошадей и звездной ночью заторопились домой, в Цинхэ, порадовать хозяина добрыми вестями.

Да,

Между тем стоял палящий летний зной. Чтобы укрыться от невыносимой жары и полюбоваться лотосами, все домашние Симэня собрались в зале Красот природы, который примыкал к крытой галерее. У Юэнян и Симэнь Цин восседали на почетных местах. По обеим сторонам от них, пониже, расположились остальные жены и дочь, Симэнь Старшая. Сбоку играли и пели домашние певицы – Чуньмэй, Инчунь, Юйсяо и Ланьсян.

Только поглядите, что это был за пир!

В вазонах травы нежно зеленели, в вазах благоухали алые цветы. Колыхался хрусталь на прозрачном шелку занавесок, на перламутре экрана красовался величавый павлин. Ломились подносы под вяленым мясом цилиня.[448] Дарили улыбки прелестницы, поднося пирующим чарки. В них багровым закатом горело вино. Подавались и сочные персики прямо со льда. Высоко вздымалась кубков яшма-бирюза. Потом появилось жаркое и деликатесы. Вкушали свежие, только что с ветки плоды. Слух услаждали арии, пели струны, свирели. Под мелодию дивную, чистую певуньи в танце поплыли двумя рядами, сверкая шелками и жемчугами горя. Кастаньеты алой слоновой кости им отбивали такт. Отливали юбки танцовщиц – расшитая парча. За вином в беспечном веселье мчались дни и луны, в гуляньях и пирах казался целый свет хмельным.

Среди пирующих не оказалось Ли Пинъэр.

– Что там делает твоя госпожа? – спросила Юэнян у Сючунь. – Почему ее нет?

– Матушке нездоровится, – отвечала Сючунь. – На живот жалуется. Полежит немного и придет.

– Ступай позови ее, – наказала Юэнян. – Чего она будет лежать! Пусть послушает, как поют.

– А в чем дело? – спросил хозяйку Симэнь.

– Да у сестрицы Ли живот вдруг заболел. Лежит, говорят. Я за ней служанку послала. – Юэнян обернулась к Юйлоу: – Сестрице Ли время приходит. Не стронула ли живот?

– Да рано ей еще, – заверила хозяйку Цзиньлянь. – В восьмой луне разве что будет.

– Если рано, так велите позвать, – заключил Симэнь. – Пусть наших певиц послушает.

Вскоре появилась Пинъэр.

– Может, ты простудилась? – спросила ее Юэнян. – Пропусти чарочку горячего вина – легче будет.

Наполнили кубки, и Симэнь велел певицам исполнить «Всех пугает летняя жара». Чуньмэй и остальные девушки, подправив колки, настроили инструменты и запели. В обрамлении алых губ засверкали белизною их жемчужины-зубы.

Пинъэр то и дело морщила брови и, не дождавшись конца песни, ушла к себе. Юэнян дослушала певиц и, беспокоясь за Пинъэр, велела Сяоюй заглянуть к ней в спальню.

– У матушки резь в животе, на кан прилегла, – доложила, возвратясь, Сяоюй.

– Говорю, ей время пришло, – обронила встревоженная Юэнян, – а сестрица Пань все твердит: рано да рано. Надо поскорей отправить слугу за повивальной бабкой.

Симэнь наказал Лайаню стремглав сбегать за старухой Цай. Пир расстроился, и все пошли к Ли Пинъэр.

– Как себя чувствуешь, сестрица? – спросила Юэнян.

– У меня ниже груди все болит.

– Вставай, не надо лежать, младенцу повредишь, – посоветовала Юэнян. – А за повивальной бабкой послали. Сейчас придет. Схватки все усиливались.

– Давно за бабкой пошли? – тревожилась хозяйка. – Почему до сих пор нет?

– Лайань ушел, – отозвался Дайань.

– Вот арестантское отродье! – ругалась Юэнян. – Чего тут раздумывать! Ступай скорее! По такому срочному делу нечего было растяпу посылать.

Симэнь кликнул Дайаня:

– Бери скорей мула и поезжай!

– Дело неотложное! Нечего раздумывать! – торопила Юэнян.

Когда Цзиньлянь убедилась, что у Пинъэр подходят роды, ее охватила досада. Она немного побыла в спальне роженицы и вышла, увлекая за собою Юйлоу. Они встали освежиться с западной стороны под стрехой.

– Ох, и набилось народу! – заметила Цзиньлянь. – Духота, нечем дышать! Обыкновенная баба рожает, а глазеют, будто слониха от бремени разрешается.

Наконец появилась повитуха Цай.

– Мое вам почтение, сударыни! – проговорила она. – Кто хозяюшка будет?

– Вот Старшая госпожа, – отвечала Цзяоэр.

Старуха отвесила Юэнян земной поклон.

– Побеспокоили мы тебя, мамаша, – проговорила Юэнян. – Чего ж так долго не приходила?

– Я вам, матушка-сударыня, вот что скажу:

– Но довольно праздных слов. Прошу осмотреть недужную, – Юэнян указала на постель. – Перед родами, должно быть.

Цай подошла к кровати и ощупала Пинъэр.

– Да, пришел срок, – заключила она и спросила: – А бумагу для приема новорожденного припасли, сударыня?

– Приготовили, – отвечала хозяйка и обернулась к Сяоюй: – Ступай ко мне в спальню и принеси побыстрей.

– Гляди, повитуха Цай явилась, – сказала, обращаясь к Цзиньлянь, Юйлоу. – Пойдем посмотрим.

У Цзиньлянь такого желания не было.

– Иди, если хочешь, – проговорила она, – а мне там делать нечего. Конечно, она ребенком обзаводится, ей счастье. Как тут не глазеть! Не права я оказалась: рано, говорю, ей рожать, в восьмой луне разве что будет. Так Старшая на меня ни с того ни с сего накинулась. Только на грех навела.

– А я тоже говорила, что в шестой луне подойдет, – заметила Юйлоу.

– Значит, тоже не подумавши болтала, – упрекнула Цзиньлянь. – Ну, давай прикинем! К нам она пришла в восьмой луне прошлого года. Не девицей явилась, а мужа успела похоронить. Как говорится, там понесла, а тут растить будет. Ну, сколько с ней хозяин встречался! Чтобы понести, все-таки месяц-другой понадобится. А уж признали: наш, мол, ребенок. Я, выходит, ошиблась. Если б она в восьмой луне рожала, то с натяжкой еще можно признать. Ну, а в шестой, помилуйте! Тут хоть ты из кожи вон лезь, а выше головы не прыгнешь. Сами, выходит, обсчитались. Барашек-то, как ни прикинь, а с чужого поля.

Пока они толковали, из дальних покоев вышла Сяоюй. Под мышкой она несла травяную бумагу, бинты и тюфячок.

– Гляди, – показала Юйлоу. – Старшая себе приготовила, а пришлось Шестой уступить.

– Одна – старшая, другая – младшая, – тут же отозвалась Цзиньлянь, – и обе друг перед дружкой стараются, мечтают наследника растить. А раз нет настоящего наследника, так хоть какого подавай. А мы с тобой из тех кур, которые яиц не несут. Нас, значит, под нож. И чего бегают, чего хлопочут! Такое сокровище и собака жрать не станет! Ишь, сколько радости, а все впустую!

– Что это ты говоришь, сестрица? – недоумевала Юйлоу.

Заметив, что Юйлоу ее не поддерживает, Цзиньлянь умолкла и опустив голову, стала перебирать юбку, потом, ухватившись за колонну, начала переминаться с ноги на ногу и грызть семечки.

Между тем весть дошла и до Сюээ. Она так торопилась, что в тени споткнулась о ступеньку и чуть было не растянулась.

– Гляди-ка! – указывая на нее, заговорила Цзиньлянь. – И чего несется, как угорелая, рабское отродье! Ишь усердствует, себя бы пожалела! Смотри, упадешь, зубов недосчитаешься – тоже чего-то стоят! Полынь сбывает да соль всучивает – горечь отбить. Думает, небось, с рождением сына и ее чиновничьей шапкой венчают.

Через некоторое время в спальне раздался пронзительный крик, возвестивший о появлении новорожденного.

– Прошу передать его милости хозяину, чтобы на радости подарок готовил, – сказала старуха Цай. – Сын на свет явился.

Юэнян поведала счастливую весть Симэню, и тот, поспешно обмыв руки, возжег благовония в наполненной курильнице перед алтарем Неба, Земли и предков, дав обет заказать большой благодарственный молебен о здравии матери и младенца, о благополучном разрешении от бремени и о счастье новорожденного с принесением ста двадцати жертв.[449]

Когда весь дом ликовал от радости, досада с еще большей силой охватила Цзиньлянь. Она удалилась к себе в спальню, заперлась и, упав на кровать, заплакала.

Шел тогда двадцать первый день шестой луны года бин-шэнь под девизом Порядка и Гармонии.[450]

Да,

Старуха Цай приняла младенца, отрезала пуповину и спрятала детское место. Потом она приготовила успокоительный отвар, напоила им роженицу и уложила ребенка.

Юэнян пригласила бабку в дальние покои, где угостила вином и закусками. Перед уходом Симэнь наградил повитуху слитком серебра весом в пять лянов и пообещал одарить куском атласа, когда она придет мыть младенца на третий день после родов. Старуха на все лады благодарила хозяина.

Симэнь вошел в спальню и залюбовался полным беленьким сыном. Отец прямо-таки ликовал от радости, которую разделяла с ним вся семья. Он и на ночь остался у Ли Пинъэр, и все глядел, не отрываясь, на сына.

На другой день Симэнь встал рано, до рассвета, и, передав слугам десять квадратных коробок с лапшой долголетия, наказал разнести их родным и соседям.

Ин Боцзюэ и Се Сида, как только получили извещавшие о рождении наследника подарки, сразу же бросились к Симэнь Цину с поздравлениями. Симэнь угостил их лапшою в крытой галерее, а когда они ушли, в зале снова началось оживление. Суматоха была вызвана прибытием свахи Сюэ, за которой следовал слуга. Тетушка Сюэ привела кормилицу, солдатку лет тридцати, которая с месяц назад потеряла ребенка. И муж ее, опасаясь, что его пошлют на войну, а жена останется безо всякой поддержки, просил за нее всего шесть лянов серебра.

Кормилица показалась Юэнян опрятной, и ее купили. Ей дали имя Жуи, то есть Желанная,[451] и поручили уход за младенцем. К Ли Пинъэр пригласили также мамашу Фэн, которая должна была заниматься стиркой пеленок и детского белья, за что ей положили пол-ляна серебра в месяц и одежду. В хлопотах прошел весь день.

А тут неожиданно явился Пинъань и доложил о возвращении из столицы Лайбао и приказчика У. Спешившись у ворот, они немного погодя явились к Симэню поведать радость.

– С какими новостями? – спросил их хозяин.

Прибывшие рассказали, как добирались до столицы, как подносили государеву наставнику к рождению подарки.

– Государев наставник остался крайне доволен подношениями, – рассказывал Лайбао. – Доставил, говорит, твоему хозяину с подарками немало хлопот. Не знаю, мол, чем и отблагодарить. Потом и спрашивает: какого, дескать, ваш хозяин происхождения, кем служит. Какой, говорю, там чин. Тогда он и заявляет: Его Величество, мол, соизволили вручить мне грамоты на чины со свидетельствами на вакантные должности. И жалует вас, батюшка, чином и рангом. Собственноручно пишет сверху ваше имя, возводит в чин помощника тысяцкого и определяет в число Его Величества телохранителей и карателей с назначением на пост помощника судебного надзирателя в здешнюю судебно-уголовную управу вместо отбывшего тысяцкого Хэ. Я назначен стражником охранного отряда во владения князя Юньского, а приказчик У становится помощником станционного смотрителя в здешнем уезде.

Тут Лайбао достал три одинаковых грамоты с подписями и печатями, полученные в ведомствах мандаты и свидетельства на должности и, разложив их на столе, показал Симэнь Цину.

Хозяин стал рассматривать многочисленные печати. Документы в самом деле были выпущены двором Его Величества и действительно свидетельствовали, что он, Симэнь Цин, возводился в чин помощника тысяцкого. Брови Симэня запрыгали от радости, в улыбке расплылось лицо. Он на радостях схватил высочайшее распоряжение и бросился с ним в дальние покои показать У Юэнян и остальным женам.

– Меня возвысил государев наставник! – закричал он. – Отныне я – помощник тысяцкого Его Величества гвардии телохранителей и карателей. У меня чин пятого ранга, а ты отныне – знатная дама и будешь носить регалии знати, разъезжать в украшенном экипаже.

Он упомянул о назначении приказчика У и о Лайбао и продолжал:

– Бессмертный У предсказывал мне износить не одну чиновничью шапку и возвышение до самых облаков. И вот, не прошло и полмесяца, как сбылись оба счастливых предсказания. Сын у меня твердо стоит на ногах. Выйдет три дня, совершим омовение и назовем его Гуаньгэ.[452]

Симэнь Цин показал Юэнян документы. Вошел Лайбао и, отвесив земной поклон хозяйке и остальным, повел разговор с хозяином. Тот наказал ему на другой же день с утра пораньше отнести документы в судебно-уголовную управу и вручить надзирателю Ся, а приказчику – в уездную управу. Лайбао откланялся.

На другой день состоялось омовение младенца.

Родственники, соседи и друзья сразу узнали, что не прошло и трех дней после рождения сына у Шестой госпожи, как к Симэнь Цину пришла новая радость: чины и регалии постучались в ворота.

Он сразу вознесся до тысяцкого. Кто в таком случае не придет поздравлять, не принесет подарки?! Из дома и в дом целый день сновали люди. Как говорится: пока срок не наступит, кто порог переступит; коли время настанет, никто не опоздает.

Да,

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Так вот, на другой же день Симэнь поручил Лайбао отнести в судебно-уголовную управу свои документы и заказал себе чиновничью шапку. Портной Чжао и четыре или пять его помощников сидели у Симэня, кроили шелк и шили хозяину одежды. Целая артель ювелиров трудилась тут же над изготовлением парадных поясов шириною в четыре чи, каждый из которых они украшали накладками из перламутра, носорожьих рогов и черепашьих щитов, подвесками в форме рыб и застежками в виде головы аиста.[453] Излишне говорить, какая суматоха царила в доме Симэня.

Расскажем пока об У Дяньэне. В тот же день он навестил Ин Боцзюэ. Поведав о своем назначении на пост помощника станционного смотрителя, он опустился на колени и стал умолять Боцзюэ одолжить для него у Симэня серебра на подарки начальству.

– Я и тебя, брат, одарю десятью лянями, – обещал он.

У Дяньэнь так настойчиво упрашивал, что Ин Боцзюэ велел ему встать на ноги и сказал:

– Что может быть приятнее, чем помогать ближнему! Эту поездку в столицу тебе доверил господин Симэнь. Только благодаря его милости ты и обрел свое будущее. Событие в твоей жизни великое! Так сколько же тебе требуется денег?

– По правде говоря, брат, – начал У Дяньэнь, – домашние мои с голоду не помирают, но за душой у меня ни медяка нет, а по вступлении в должность придется и подарки начальству подносить, даже угощение устраивать, и одежды шить, и лошадью обзаводиться. Плохо-бедно, лянов семьдесят-восемьдесят понадобится, а где их взять? Вот я и долговую расписку заготовил, только сумму не решился проставить. На тебя, дорогой брат, вся моя надежда. Замолви там доброе словцо, а я твоего благодеяния не забуду, щедро отблагодарю.

– А тебе этого хватит, брат? – изучив вексель, спросил Боцзюэ. – По-моему, занимать – так сотню лянов, чтоб уж на все хватило. Я с ним поговорю. Проценты он с тебя не возьмет. А приступишь к службе, вернешь понемножку, частями. Ничего страшного, обождет. Говорят, в котле варит тот, кто в долг берет, а кто выпрашивает, тот горстями наливает. Уж брать, так брать! А ты тем более у него в приказчиках служишь. Неужели он будет помнить эти твои несколько лянов?!

У Дяньэнь выслушал Ин Боцзюэ, поблагодарил за совет и поставил сто лянов в расписке. Они немного посидели за чаем, а потом вместе направились к Симэнь Цину.

– Хозяин встал или все еще почивает? – спросил Ин Боцзюэ привратника Пинъаня.

– Батюшка в крытой галерее, смотрит, как ювелиры пояса изготовляют, – отвечал Пинъань. – Обождите, я сейчас доложу.

Привратник бросился прямо в сад к Симэню.

– Дядя Ин и дядя У прибыли.

– Зови! – крикнул Симэнь.

Вскоре появились Ин Боцзюэ и У Дяньэнь. Портные и ювелиры трудились не покладая рук. Симэнь Цин в маленькой шапочке и парчовом халате сидел вместе с Чэнь Цзинцзи в галерее, наблюдая за тем, как писали приглашения для местной знати.

Вошедшие поклонились, и им предложили присаживаться.

– Брат, а ты грамоты в управу отослал? – спросил Ин Боцзюэ.

– В судебно-уголовную управу еще утром с посыльным отправил, – отвечал Симэнь, – а в областное управление, в Дунпин, еще нет. Пошлю в одно время и в область, и в уезд.

Слуга Хуатун подал чай, но и после него Ин Боцзюэ не спешил заводить разговор об У Дяньэне. Он спустился с галереи и, приблизившись к ювелирам, залюбовался поясами. Симэнь взял пояс и, протягивая его Ину, спросил горделиво:

– Взгляни! Как тебе нравятся мои пояса?

– Где это тебе, брат, посчастливилось раздобыть этакие пояса? – начал на все лады расписывать и расхваливать пояса Ин Боцзюэ. – Один лучше другого! А ширина-то какая, ширина! Нет, только погляди вот на этот – из носорожьего рога, с застежкой – головой аиста! Да обегай целую столицу, ни за какие деньги не сыщешь, право слово! Столичного вельможу, вроде главнокомандующего гвардией, с нефритовым, скажем, или золотым поясом еще можно встретить, но чтоб с носорожьим – позвольте! И что удивительно, носорог-то ведь не сухопутный, а речной. Сухопутному – грош цена, другое дело – речной. Не зря говорят – чудодейственный. Не веришь – налей воды в блюдо и опусти туда пояс. Вода сразу расступится – бесценное сокровище! Ночью на тысячу верст светится, до зари не угасает. Огнем горит! Сколько ж ты, брат, за него серебра отвалил?

– А ну, попробуй оцени!

– Как же его оценить, когда ему нет цены!

– Ладно, так уж и быть, скажу, – начал Симэнь. – Вчера вечером, только стало известно, что я ищу пояс, прибегает ко мне человек. Есть, говорит, пояс у полководца Вана с Большой улицы. Вручил я Бэнь Дичуаню семьдесят лянов серебром, направил к Вану. Торговался он, торговался, те никак не уступают. Давай сто лянов, да и только.

– Да ведь и правду сказать, где еще такой отыщешь? – вставил Ин Боцзюэ. – Вон ширина какая! Любо-дорого поглядеть! Как опояшешься, выедешь – один вид чего стоит! И в управе-то тебе все сослуживцы позавидуют.

Они сели, и Боцзюэ продолжал восторгаться.

– А ты грамоту вручил? – спросил, наконец, Симэнь приказчика У.

– Да нет еще, – сразу вмешался Ин Боцзюэ, – ничего брат У пока не делал. Прибегает нынче ко мне, умоляет, чтоб я пособил. Ведь не кто иной как ты, брат, оказал ему столь высокое доверие! Ты направил его в столицу с подарками самому государеву наставнику, и хоть чин он получил от его превосходительства, но это все равно, что облагодетельствован был тобою. Какое человеку счастье подвалило, а?! Слов нет, любой чиновник – от первого ранга и до девятого – есть верноподданный сын Его Величества. А у брата сейчас ни гроша за душой, вот он и просил меня. При вступлении, мол, на пост и начальство одарить надобно, и угощение устроить, и одежды справить. На все большие деньги требуются. А что поделаешь, куда пойдешь?! Один гость, говорят, двоих хозяев не беспокоит. Все к одному идет. Прошу тебя, брат, есть серебро – выручи, дай ему взаймы несколько лянов. Пусть дело справит, как полагается. А заступит в должность, отблагодарит за услуги, не забудет, брат, твоей великой милости. Ведь он служил у тебя в приказчиках. Ты, брат, и местных, и столичных чиновников деньгами выручал. К кому же ему еще идти за помощью? – Ин Боцзюэ обернулся к У Дяньэню: – Давай сюда вексель.

У Дяньэнь поспешно вынул из-за пазухи долговую расписку и протянул ее Симэню. В ней речь шла о ста лянах, поручителем значился Ин Боцзюэ и давалось обязательство вернуть из расчета пяти процентов за каждый месяц.

Симэнь Цин взял кисть и вычеркнул проценты.

– Я так и предполагал, что тебе серебро понадобится, – говорил он. – Раз поручителем выступает брат Ин, вернешь сто лянов, и дело с концом.

Симэнь убрал вексель и пошел было за серебром, но тут появился посыльный писарь с визитной карточкой надзирателя Ся, который посылал в услужение Симэню двенадцать солдат, интересовался датой вступления на пост, а также титулом и прозванием нового коллеги с тем, чтобы сослуживцы могли нанести ему визит и поздравить с назначением.

Симэнь пригласил геоманта Сюя. Было установлено, что час чэнь[454] второго числа седьмой луны – день благовещего зеленого дракона и символа надежности золотого ларца – самое подходящее время вступления на службу. Надзирателю Ся был послан ответ, а посыльного писаря одарили пятью цянями серебра, но говорить об этом подробно нет надобности.

Ин Боцзюэ и У Дяньэнь сидели в крытой галерее, когда Чэнь Цзинцзи принес серебро.

– Вернете мне только сто лянов, без процентов, – сказал он, передавая деньги У Дяньэню.

Дяньэнь взял серебро и отвесил в знак благодарности земной поклон.

– Я тебя не задерживаю, – обратился к нему Симэнь. – У тебя и без того дел по горло. А ты, брат Ин, останься, разговор есть.

У Дяньэнь, довольный, распрощался и вышел.

Впоследствии, дорогой читатель, когда умрет Симэнь Цин, развалится его семья и придет в упадок хозяйство, вдовствующая У Юэнян выдаст Сяоюй замуж за Дайаня, а слуга Пинъань украдет из закладной лавки головные украшения, пойдет ночевать к певичке, где и будет схвачен помощником станционного смотрителя У. После избиения и пыток У Дяньэнь принудит его обвинить Юэнян в преступной связи с Дайанем, чтобы привлечь ни в чем неповинную Юэнян к суду. Так за добро он отплатит злом, но это случится позднее, и мы пока не станем вдаваться в подробности.

Да,

Бэнь Дичуань отправил грамоты Симэня в окружное управление Дунпина и в местную управу. Когда он вернулся, Симэнь позвал его к столу. Пока он закусывал в компании Ин Боцзюэ и геоманта Сюя, прибыл с поздравлениями шурин Симэня У Старший. Первым встал из-за стола геомант Сюй, за ним через некоторое время последовал Ин Боцзюэ, поспешивший к У Дяньэню. Тот заранее припас ему десять лянов за посредничество и с поклоном вручил, как только Ин Боцзюэ явился.

– Видал, как я исподволь к нему подкатился? Ловко, да? – хвалился Ин Боцзюэ. – А то разве он дал бы! Тебе этих денег хватит и дело обделать, и еще добрая половина останется, на домашние расходы пойдет.

Отблагодарив Ин Боцзюэ, У Дяньэнь заказал себе чиновничьи одежды и установил день вступления в должность, но не о том пойдет речь.

Тем временем уездный правитель Ли, сложившись с сослуживцами, прислал Симэню барана, вина и другие подарки. В распоряжение Симэня, помимо того, был отправлен с визитной карточкой слуга из управы, которого звали Чжан Сун-младший. Это был смышленый и шустрый малый, лет восемнадцати от роду, и недурен собой. Уроженец уезда Чаншу, что в Сучжоу,[455] он знал южные песни и романсы, слыл грамотеем и красиво писал. В синем шелковом халате, легких туфлях и белых чулках, бойкий и речистый, он сразу приглянулся Симэню, и тот, поблагодарив в ответном послании правителя, оставил его у себя, назвав Шутуном.[456] Симэнь справил ему новое платье, но к себе в сопровождающие не взял, а поручил следить за подношениями и корреспонденцией. В распоряжении Шутуна находились и ключи от сада.

Вскоре и Чжу Жинянь порекомендовал Симэню четырнадцатилетнего слугу, которого стали звать Цитуном.[457] Ему вместе с Циньтуном вменялось в обязанности сопровождать Симэня при выездах, имея при себе визитные карточки и бумагу.

И вот настал срок вступления в должность. В управе устроили пышный пир, на который были приглашены певицы из трех увеселительных заведений города, певцы и музыканты. Гремела музыка, лились песни и арии. В дальней зале пировали до самого заката.

Симэнь выезжал теперь каждый раз на стройном белом коне. В черной креповой шапке, в ярком, украшенном регалиями чиновничьем халате с вышитым львом и высоким воротником;[458] опоясанный поясом шириной в четыре пальца с золотым краплением и пахучим лавром, в высоких сапогах на толстой белой подошве, он ехал, сопровождаемый целым эскортом солдат. Над ним колыхалось большое черное опахало. Спереди и сзади его сопровождало больше десятка человек, когда он чинно гарцевал по улице.

После посещения управы Симэнь нанес визит уездному правителю, командующему уездными войсками и военному коменданту, а также сослуживцам из управы. Потом настал черед родных, друзей и соседей. Сколько почестей и славы выпало на его долю! Целыми днями непрерывной вереницей тянулись к нему посетители с поздравительными карточками и подарками.

Да,

Симэнь Цин ежедневно являлся в управу, выходил на утреннюю аудиенцию, разбирал бумаги, вникал в казенные дела.

Быстро летело время. Вот и сравнялся месяц со дня рождения сына у Ли Пинъэр. По этому случаю с подарками Гуаньгэ прибыли невестки У, старшая и младшая, золовка Ян, матушка Пань, свояченица У Старшая и жена богача Цяо. Много пришло близких, родных и соседок. Певицы Ли Гуйцзе и У Иньэр, узнав, что Симэнь стал тысяцким и обзавелся наследником, тоже пожаловали в паланкинах с поздравлениями и солидными подарками.

Симэнь устроил в передней зале большой прием. Гостьи пировали за праздничным столом. За ними ухаживали разодетые Чуньмэй, Инчунь, Юйсяо и Ланьсян.

Надобно сказать, что, возвращаясь из управы, Симэнь раздевался обычно в передней. Шутун складывал его одежды и убирал в кабинет. Хозяин не снимал лишь чиновничьей шапки, в которой и удалялся в дальние покои, а по утрам в кабинет за одеждой посылал служанку. Теперь примыкавший к зале западный флигель приспособили ему под кабинет: поставили экраны, ширмы, кровать, столики и стулья. На большом столе разместились тушечница, кисти и книги. Шутун спал у кровати на сундуке с книгами.

Слуга либо спешил пораньше, до прихода хозяина, убрать кабинет, либо, когда тот ночевал в кабинете, утром посылал служанку за одеждой.

Расторопный и смышленый малый, Шутун скоро перезнакомился со всеми служанками и не упускал случая поболтать с ними и позубоскалить. За разговорами да шуточками он особенно привязался к хозяйкиной горничной Юйсяо.

И надо ж было тому случиться! Как-то утром Шутун зажег благовония, сел у окна перед зеркалом, чтобы завязать красной лентой волосы, и тут в кабинет неожиданно вошла Юйсяо.

– Ишь ты, арестант! – завидев слугу, проговорила она. – Все себе брови подводишь, да ресницы красишь, а батюшка уж завтрак кончает, вот-вот придет.

Шутун не обращал на нее внимания и продолжал заниматься прической.

– Куда ты батюшкины одежды убрал? – спросила Юйсяо.

– Там, в головах у кровати лежат.

– Да не эти. Батюшка велел принести белое нижнее платье[459] и темный шелковый халат с золотыми регалиями и круглым воротником.

– Возьми в шкафу, – отвечал Шутун. – Только вчера убрал, сегодня опять подавай.

Юйсяо, не взяв одежды, подошла к нему вплотную и стала глядеть, как он завязывает волосы.

– Ну и чудной ты! – заметила она, шутя. – Ленту красную нацепил, букли выпустил, как старуха.

Юйсяо обратила внимание на его обшитую кисеей белую полотняную рубашку с двумя подвешенными на шнурках кисейными мешочками для благовоний – розовым и зеленым.

– Дай мне этот розовый, – попросила она.

– Любимую вещь просишь, – отвечал Шутун.

– Но парню розовый не к лицу, – пояснила Юйсяо. – Он больше мне подойдет.

– Погоди… – протянул Шутун. – А парень тебе не подойдет?

Юйсяо игриво ущипнула его за руку и сказала:

– Ах ты, арестант! Бахвалишься, будто на базаре всучиваешь картинки с богами – хранителями дверей? Подумаешь, драгоценность какая!

И без лишних объяснений она схватила, порвав шнурки, оба мешочка и сунула в рукав.

– Какая ж ты настырная! – упрекнул ее Шутун. – Гляди, даже пояс оборвала.

Юйсяо в шутку ударила Шутуна, который уже стал выходить из себя.

– Брось дразнить, сестра! – огрызнулся он. – Дай сделать прическу.

– Я вот что хочу тебя спросить, – продолжала разговор Юйсяо. – Не слыхал, куда нынче батюшка собирается?

– На проводы уездного архивариуса Хуа идет, – отвечал Шутун. – У его превосходительства Сюэ прощальный пир устраивают. Возвратится, самое раннее, после обеда. Потом батюшка, кажется, хотел с дядей Ином отнести серебро богачу Цяо. Батюшка дом у него покупает. Там тоже, наверно, без угощения не отпустят.

– Тогда никуда не ходи, меня обожди, – сказала Юйсяо. – Мне с тобой поговорить надо.

– Ладно, – согласился Шутун.

Договорившись о свидании, Юйсяо поспешно подхватила одежды и удалилась в дальние покои.

Немного погодя появился Симэнь и кликнул Шутуна:

– Никуда не отлучайся! Напишешь двенадцать приглашений местной знати по случаю месяца со дня рождения Гуаньгэ и запечатаешь в красные конверты.

Симэнь позвал Лайсина и наказал ему закупить продукты, накрыть столы и приготовить все как полагается к приему именитых гостей. Дайань с двумя солдатами должны были разнести приглашения и позвать певичек. Циньтуна оставили прислуживать гостям.

Отдав распоряжения, Симэнь отбыл верхом на проводы, а Юэнян с остальными женами принимали прибывавших на пир. Гостьи собрались сперва в крытой галерее, где пили чай, а потом проследовали в большую залу, где стоял экран, на котором красовался павлин, лежали тюфяки, расшитые лотосами. Посередине залы располагался пиршественный стол. Четыре певицы музыкой и пением услаждали пировавших.

Симэнь в самом деле возвратился только после обеда. У него тоже был накрыт стол. Он пригласил к себе Ин Боцзюэ и Чэнь Цзинцзи. Они захватили с собой семьсот лянов и пошли напротив, к богачу Цяо, оформить покупку дома.

Женщины продолжали пировать, когда Юйсяо, прихватив серебряный кувшин вина, четыре груши и апельсин, юркнула во флигель, желая угостить Шутуна. Слуги во флигеле не было, и Юйсяо, опасаясь, как бы ее не заметили, оставила кувшин и вышла.

Как на грех, прислуживавший гостьям Циньтун углядел, как в кабинет прошмыгнула Юйсяо и на некоторое время там задержалась. Циньтун решил, что Шутун у себя, и бросился во флигель. Однако Шутуна там не оказалось. Под кроватью же стоял кувшин подогретого вина и фрукты. Циньтун поспешно спрятал фрукты в рукав, кувшин – под одежду и пошел прямо к Ли Пинъэр. Инчунь находилась при хозяйке на пиру, и в комнате с Гуаньгэ оставались кормилица Жуи и Сючунь.

– А где же сестрица? – спросил вошедший Циньтун.

– Она на пиру, матушке прислуживает, – отвечала Сючунь. – А зачем она тебе?

– Да я вот кое-что принес, хотел попросить ее спрятать.

– Что же именно? – поинтересовалась Сючунь.

Циньтун мялся. Между тем Инчунь внесла блюдо жареной гусятины и тарелку посыпанных сладкой пудрой пирожков-розочек с фруктовой начинкой и стала угощать кормилицу.

– Ах ты, арестант! – заметив Циньтуна, воскликнула Инчунь. – Что ты ухмыляешься? Почему в зале не помогаешь?

Циньтун извлек из-под полы кувшин и попросил:

– Будь добра, спрячь куда-нибудь.

– Да ведь в нем гостьям вино подогревать надо, – отвечала Инчунь. – Зачем же ты его взял?

– Не спрашивай! Шутун с Юйсяо спутался, вот она ему в кабинет кувшин вина и принесла, а еще апельсины и груши. Она его угощать собирается, а я их разыграю. Спрячь, сестрица, как следует, а придут искать – не давай, ладно? И мне-таки кое-что перепадет. – Циньтун показал Инчунь апельсин и груши и продолжал: – Я вино больше подогревать не буду. Мне пора собираться. Нынче моя очередь на Львиной ночевать.

– А если заметят пропажу, подымут шум? Тебе же тогда и достанется.

– Но я тут ни при чем! Не я ж кувшин стащил! Кто крадет, тот пусть и дрожит.

Сказав это, торжествующий Циньтун вышел, а Инчунь унесла кувшин во внутреннюю комнату и поставила на стол, но не об этом пойдет речь.

Под вечер пирующие разошлись. Когда стали убирать посуду, недосчитались кувшина. Юйсяо бросилась в кабинет, но его там не было и в помине. Еще одна пропажа! Юйсяо спросила Шутуна.

– Я уходил по делам и ничего не знаю, – отвечал слуга.

Юйсяо всполошилась и начала приставать к Сяоюй.

– Вот взбалмошная потаскуха! – ругалась на нее Сяоюй. – Я чай подавала, а ты с кувшином была, ты же сама вино разливала, чего ж на меня-то сваливать?

Обыскали всюду, но кувшина не нашли. Когда пришла Ли Пинъэр, Инчунь – так, мол, и так – поведала хозяйке о Циньтуне: заходил Циньтун с кувшином и велел мне спрятать.

– Ах он, арестантское отродье! – воскликнула Пинъэр. – Для чего он сюда с кувшином приходил? А в дальних покоях целый переполох поднялся. Юйсяо сваливает на Сяоюй, Сяоюй – на Юйсяо, а та плачет, клянется, не брала. Ступай, отнеси быстрее, а то и тебе попадет.

Инчунь достала кувшин и понесла в дальние покои. Повздорившие служанки между тем направились к Юэнян.

– Да вы ж за посуду отвечали, вы и кувшин потеряли! – заругалась на них Юэнян. – Как вы смеете препираться, вонючки проклятые?

– Я при матушке была, а за посудой она смотрела, – оправдывалась Юйсяо, указывая на Сяоюй.

– Ведь я к супруге У Старшего за чаем ходила. Это ты с кувшином оставалась. Куда ж он исчез? – допытывалась, в свою очередь, Сяоюй. – У тебя мозги, случайно, не покосились, не опустились в зад, а? А то вон как ты раздалась!

– Но сегодня на пиру были только свои! – заметила Юэнян. – Куда он мог деться? Взять его никто не мог. Узнает хозяин, достанется вам.

– Если только батюшка меня изобьет, я тебе, негодяйка, этого не прощу, – заявила Юйсяо.

Пока между служанками шла перебранка, вернулся Симэнь.

– Что за шум? – спросил он.

Юэнян рассказала ему про исчезновение кувшина.

– Ну, поищите спокойно, не торопясь, – посоветовал Симэнь. – К чему же зря крик подымать?

– Да как же тут молчать?! – вставила Цзиньлянь. – Мы, небось, не Ван Миллионщик,[460] чтобы спокойно глядеть, как после каждого пира серебро исчезает. Стерпишь пропажу одну, другую, а там увидишь и мошну пустую.

Этим замечанием, дорогой читатель, Цзиньлянь упрекала Пинъэр. Ведь когда у той вышел месяц со дня рождения сына, тоже пропал кувшин, что уже служило дурным предзнаменованием.

Симэнь сразу понял ее намек, но промолчал. В это время Инчунь внесла кувшин.

– Вот и кувшин отыскался! – сразу воскликнула Юйсяо.

– Где ж ты его нашла? – спросила Юэнян у Инчунь.

Инчунь рассказала, как Циньтун принес кувшин в покои ее госпожи, Пинъэр, и попросил спрятать, а где он его взял, она не знает.

– А где сейчас Циньтун, рабское отродье? – спросила Юэнян.

– Сегодня его черед ночевать на Львиной, – объяснил Дайань. – Он уже ушел.

Цзиньлянь усмехнулась.

– Ты что смеешься? – спросил Симэнь.

– Циньтун из слуг сестрицы Ли, – заговорила Цзиньлянь. – Вот он к ней кувшин и унес. Наверняка хотели припрятать. На твоем месте я б за негодяем слугу отправила, всыпала бы рабскому отродью как следует и выпытала, в чем дело. А сваливать вину на служанок, значит бить мимо цели.

Симэнь рассвирепел и, вытаращив глаза, обернулся к Цзиньлянь.

– Ты так говоришь, будто сестрице Ли этот кувшин приглянулся. А если так, то незачем и приставать, зачем переполох затевать?

Цзиньлянь густо зарделась.

– Всем известно, что у сестры Ли денег хватает, – сказала она и, разгневанная, отошла в сторону.

Чэнь Цзинцзи позвал Симэня посмотреть подарки, которые доставили посыльные от бывшего гаремного смотрителя Лю, ныне смотрителя казенных гончарен.[461]

Цзиньлянь стояла в сторонке с Мэн Юйлоу и продолжала ворчать:

– Вот насильники-грабители собрались! Чтоб им провалиться! Того и гляди, на тот свет отправят. А этот, как заимел чадо, будто престолонаследника на свет произвел. Взглянет, словно божество какое взором своим удостаивает. И доброго-то слова от него не услышишь. Выпучит глазищи свои поганые – кажется, так бы всех и сожрал. А у сестрицы деньги водятся. Кто не знает! Вот погляди, даст волю слугам и служанкам, до того обнаглеют, шашни заведут, начнут дом грабить, а ты, выходит, молчи, да?!

Симэнь, наконец, поднялся и направился в дальние покои.

– Чего ж ты стоишь? – спросила Юйлоу. – Он ведь к тебе пошел.

– Скажешь тоже! – отозвалась Цзиньлянь. – Ему там по душе, где его сокровище. Он и сам говорил. А у нас, бездетных, – одна тоска да скука.

Вошла Чуньмэй.

– Я же говорила, он к тебе пошел, а ты не верила, – сказала Юйлоу. – Видишь, Чуньмэй за тобой пришла.

Она позвала Чуньмэй, и они стали ее расспрашивать.

– Я к Юйсяо за платком иду, – объяснила Чуньмэй. – Она у меня платок брала.

– А батюшка куда направился? – поинтересовалась Юйлоу.

– К матушке Шестой, – сказала горничная.

Цзиньлянь так и вздрогнула, будто ей к сердцу огонь подсунули.

– Ах, негодяй проклятый! – заругалась она. – Пусть отныне и на веки вечные к порогу моему не подходит! Ногу свихнет, все равно не впущу да еще пинка дам арестанту, чтоб все кости себе переломал!

– Ну, что ты, сестрица, так страшно его ругаешь? – недоумевала Юйлоу.

– Не знаешь ты еще этого ничтожного насильника, – говорила Цзиньлянь. – Он труслив и жалок, как мышь, ничтожество, три вершка. Все мы его жены. Чего особенного, если у одной в мочевом пузыре семя вызрело?! Так ли уж надо ее возвышать, а других унижать, в грязь втаптывать?

Да,

Не будем больше говорить, как бесилась Цзиньлянь.

Расскажем пока о Симэне. В передней зале он увидел посыльного от Великого придворного смотрителя Сюэ,[462] который поднес жбан рисовой водки, тушу барана, два куска золотой парчи, блюдо персиков долголетия, блюдо лапши – символа долгоденствия – и другие яства. Подарки были посланы, чтобы поздравить Симэня с днем рождения и вступлением на пост. Симэнь щедро одарил посыльного и направился в дальние покои.

Певички Ли Гуйцзе и У Иньэр собирались домой.

– Поживите у нас еще денек-другой, – оставлял их Симэнь. – Двадцать восьмого я приглашаю почтенного господина Чжоу, командующего войсками; господина Ся, судебного надзирателя; военного коменданта господина Цзина, управлявшего императорским имением его превосходительство Сюэ и смотрителя гончарен его превосходительство Лю. Будут и актеры. Мне хотелось бы, чтобы вы угощали гостей вином.

– Если вы оставляете нас, то мы должны послать кого-то домой сказать матушке, – пояснила Гуйцзе. – А то она будет волноваться.

Носильщики паланкинов были отпущены, но не о том пойдет речь.

На другой день Симэнь распорядился украсить большую залу парчовыми ширмами и шелковыми занавесами, расставить столы и приготовиться к приему, а сам следил за отправкой приглашений знатным гостям. На днях Симэнь побывал у смотрителя гончарен его превосходительства Лю, где познакомился с его превосходительством Сюэ, и тот прислал ему свои подарки. Симэнь в ответ направил обоим приглашения. Занимать гостей должны были Ин Боцзюэ и Се Сида. Оба дружка, по-праздничному одетые, явились рано, и Симэнь проводил их на крытую галерею, где им подали чай.

– Скажи, брат, кто будет нынче на пиру? – спросил Ин Боцзюэ.

– Будут их превосходительства Лю и Сюэ, главнокомандующий почтенный Чжоу, военный комендант Цзин Наньцзян, мой коллега судебный надзиратель Ся, командующий ополчением полководец Чжан, тысяцкий Фань, шурины У Старший и У Второй. Сосед Цяо сообщил, что не придет. Так что всего несколько человек с вами вместе.

Прибыли шурины У Старший и У Второй. Поклонившись присутствующим, они сели за стол, на котором вскоре появилось вино и закуски.

После угощения Ин Боцзюэ обратился к Симэню:

– Не сможем ли мы, брат, полюбоваться твоим сыном, которому исполнился ровно месяц?

– Его и гостьи очень хотели поглядеть, – отвечал Симэнь, – но жена просила не выносить – простудить боялась, а кормилица уверяла, что ничего с ним не случится. Тогда кормилица завернула его в одеяльце, принесла в комнату жены и всем показывала.

– Тогда и моя жена удостоилась любезного приглашения, – сказал Ин Боцзюэ, – хотела прийти, да, как на грех, у нее открылся давний недуг. С постели никак не могла подняться. Так она огорчалась! Прошу тебя, батюшка, пока гости не пришли, поговори с хозяюшкой, попроси вынести младенца. Уж сделай нам такое одолжение!

Симэнь велел передать в дальние покои, чтобы как следует завернули ребенка да не испугали.

– Скажи матушке, – наказывал он, – дядя У Старший и дядя У Второй, мол, пришли, а дядя Ин и дядя Се пожелали видеть младенца.

Юэнян велела кормилице Жуи как следует завернуть Гуаньгэ в красное шелковое одеяльце и донести до крытой галереи. Потом Дайань взял у нее ребенка. Гости внимательно разглядывали Гуаньгэ, одетого в ярко-красную атласную с начесом распашонку. У него было белое личико, алые губы и выглядел он вполне здоровым. Восхищенные гости на все лады расхваливали младенца. Боцзюэ и Сида достали из рукавов по узорчатому атласному нагрудничку с миниатюрной серебряной подвеской. Ин Боцзюэ протянул еще моток разноцветных ниток с нанизанными на нем деньгами долголетия[463] – жалким десятком медяков – и велел Дайаню получше укрыть ребенка, чтобы не напугать невзначай.

– Что за осанка! И с каким достоинством держится, а! – восклицал Боцзюэ. – Носить ему шелковую шапку чиновника, право, носить! На роду написано.

Обрадованный похвалами Симэнь поклонился в знак благодарности за благие подарки.

– К чему эти благодарности, брат? – остановил его Боцзюэ. – Это мы в спешке захватили скромные знаки внимания.

Тем временем объявили о прибытии их превосходительств Лю и Сюэ. Симэнь поспешно накинул на себя халат и бросился к парадным воротам. Именитые гости ожидали в паланкинах, каждый из которых несли по четверо носильщиков. Оба они были одеты в расшитые драконами халаты.[464] Их сопровождал целый отряд стражников, над головами которых поблескивали украшенные кистями пики. Окриками они разгоняли зевак и очищали дорогу.

Немного погодя прибыли столичный воевода Чжоу, военный комендант Цзин, судебный надзиратель Ся и другие военные чины. Их сопровождала охрана с дубинками. Над головами у них колыхались большие опахала. Воины криками отгоняли зевак. За ними тянулась свита провожатых. Когда они приблизились к воротам, их окружила целая толпа одетых в черное адъютантов. Во дворе гремели барабаны, звучали флейты и свирели.

Когда все вошли в приемную залу, перед бывшими дворцовыми смотрителями Лю и Сюэ предстали двенадцать столов. Помещение было отделано бархатом и парчой, в золотых вазах красовались цветы. На полу лежали пестрые парчовые ковры.

Симэнь поднял кубок и пригласил гостей занять свои места.

– Здесь присутствуют более почтенные господа, – говорили Лю и Сюэ, отказываясь сесть первыми.

– Достопочтеннейшие и добродетельнейшие господа придворные смотрители! – обратился к ним столичный воевода Чжоу. – Как говорится, кого при дворе чтут, того и князьям предпочтут.[465] Милости просим, ваши превосходительства, занять почетные места! Это так естественно, что даже не может быть никаких сомнений.

После недолгих уговоров Сюэ заявил:

– Если господа так настаивают, брат Лю, я не могу больше ставить хозяина в затруднительное положение. Давай сядем!

Присутствующие низко поклонились и вздохнули облегченно. Смотритель Лю занял возвышенное место слева, а смотритель Сюэ – справа. Оба разложили на коленях салфетки, позади них встали слуги с опахалами. За ними расселись и остальные. Рядом сидел столичный воевода Чжоу, далее – военный комендант Цзин и остальные гости.

Со двора доносились звуки свирели, грянула музыка. Славный в тот день был пир.

Только поглядите:

После того как вино пять раз обошло гостей и трижды подавали супы, повар объявил о предстоящем блюде – жареном гусе, и придворный смотритель Лю наградил его пятью цянями серебра.

Появился актер-распорядитель и, опустившись на колени, развернул перед гостями красный свиток, на котором было начертано:

«Следующий номер – сценка-фарс».

Вышел актер-слуга.[466]

Актер:

Я не кто-нибудь. Я – посыльный.[467] в высоком присутственном месте. Под моим началом полно плутов-болванов. Вчера купил я на рынке ширму со стихами «Беседка Тэнского князя». Стал везде расспрашивать и разузнавать. Написал их, говорят, танский отрок, всего в три чи ростом, Ван Бо на императорском экзамене[468] Только, сказывают, кисть опустит, и готово сочинение – большой учености человек. Одно слово – талант. Вот и попрошу-ка я подручного, пусть отыщет его да ко мне приведет. Надо же с таким человеком повидаться, а? Эй, подручный!

Подручный:

На каждый хозяина зов отвечу сто раз «готов». Что изволите приказать, господин посыльный?

Посыльный:

Прочел я вчера на ширме «Беседка Тэнского князя». Уж больно стихи хороши. Слыхал, будто написал их на императорском экзамене Ван Бо – танский отрок, ростом в три чи, не больше. Так вот, даю тебе мерку. Ступай приведи его ко мне, да поторапливайся! Приведешь – цянь в награду получишь, не приведешь – пощады не жди! Двадцать палок всыплю!

Подручный:

Есть, ваше благородие! (Уходит). Ну и остолоп этот посыльный! Ван Бо при Танах жил. Почитай, тыщу лет с гаком назад. Где ж это я его разыскивать-то буду?! Ну да ладно! Пойду к монастырю. Вот там, вдали, идет ученейший кандидат-сюцай. Придется к нему обратиться. Не вы, господин учитель, тот самый академик Ван Бо, трех чи ростом, который написал «Беседка Тэнского князя»?

Сюцай:

(смеется, в сторону). Академик Ван Бо жил при династии Тан. Откуда ж ему теперь взяться?! А не разыграть мне его? (говорит, обращаясь к подручному): Да, я и есть тот самый Ван Бо. Я и написал про Беседку Тэнского князя. Вот послушай, я почитаю:

Подручный:

Начальник дал мне вот эту мерку. Ростом, говорит, чтобы не выше трех чи. Если хоть на палец выше, не приглашать. А ты вон какой! Разве ты подойдешь?

Сюцай:

Не беда! Все достигается деяниями человеческими. Вон, посмотри-ка, еще один Ван Бо идет. (Сюцай прикидывается карликом и продолжает): Ну-ка, примерь! (Еще больше горбится.)

Подручный (смеется):

Как раз подошел!

Сюцай:

Только помни одно условие: для твоего начальника, стало быть, главное – мерка.

Подручный и сюцай идут вместе. Приблизились к дверям, за которыми сидит посыльный.

Подручный (наказывает сюцаю):

Обожди у дверей.

Сюцай:

Значит, самое главное – мерка. Иди доложи начальнику. Я обожду.

Посыльный:

Академика Ван Бо привел?

Подручный:

Так точно! Ждет у дверей.

Посыльный:

Послушай! Прием устроим у средней залы, среди кустов и сосен. Приготовь чаю, мяса и закусок! (Замечает вошедшего.) А вот и сам академик Ван Бо. Увидеться с прославленным человеком – значит насладиться счастьем в трех жизнях.[472] (Кланяется.)

Сюцай (в замешательстве):

Где мерка?

Посыльный (продолжает приветственную речь):

С древних времен и поныне столь редки подобные встречи. Одно дело – слышать о человеке, другое – его видеть. И вот сегодня мне посчастливилось лицезреть вас, и это превосходит все, что я о вас слыхал, бью вам челом. (Снова отвешивает поклон.)

Сюцай (в замешательстве):

Где же мерка?

Подручный прячется.

Посыльный:

Знаю, необъятны ваши познания и огромна ваша память. Драконы и змеи рождаются под вашей кистью. Вы – истинный талант! И ваш покорный слуга преклоняется перед талантом. Я жажду общения с вами, как алчущий мечтает об утоляющем напитке, как в жару молят о прохладе.

Сюцай (выпаливает, не в силах стоять в согбенном состоянии):

Как здоровье вашего батюшки и вашей матушки? Как себя чувствуют старшие и младшие сестры? Все живы и здоровы?

Посыльный:

Все здоровы и чувствуют себя отлично.

Сюцай:

Ах ты, сучий сын, мать твою! Раз у тебя все – от мала до велика —чувствуют себя отлично, так дай и мне распрямить спину.

Да,

Гости за столом рассмеялись. Особенно понравился фарс гаремному смотрителю Сюэ. Он позвал лицедеев и наградил их ляном серебра. Они поклонились, благодарные за внимание.

Появились певцы Ли Мин и У Хуэй с инструментами. Один – с цитрой, другой – с лютней. Столичный воевода Чжоу поднял руку и обратился к бывшим придворным Лю и Сюэ:

– Ваши превосходительства! Просим заказать песню!

– Будьте добры, заказывайте, господа, первыми! – ответил Лю.

– Не скромничайте, ваше превосходительство! – упрашивал воевода Чжоу. – Ваше первое слово!

– Спойте «Грущу, как жизнь плывущая во сне проходит»,[473] – обращаясь к певцам, сказал смотритель Лю.

– Ваше превосходительство! – поднялся Чжоу. – Это романс печальный, об уходе из мира, а мы отмечаем счастливые дни в жизни почтенного господина Симэня. В день рождения такие не поются.

– А вы знаете арию «Хоть я и не сановник в пурпуре, а правлю красавицами из шести дворцов»? – спросил у певцов Лю.

– Это из драмы «Чэнь Линь с коробкой помады и белил»,[474] – заметил Чжоу, – а мы собрались сюда поздравить хозяина. Нет, такая ария не подойдет.

– Давайте я закажу. Позовите-ка мне певцов, – заявил Сюэ. – Помните романс на мотив «Ликуют небеса»? Вот этот: «Подумай, самое тяжкое в жизни – разлука»?

– Ваше превосходительство, – громко рассмеялся надзиратель Ся, – вы предлагаете песнь о расставании. Тем более сегодня не подходит.

– Мы, придворные, – сказал Сюэ, – знаем одно – как угодить Его Величеству. Неведома нам прелесть романсов и арий. Пусть поют, что им по душе.

Судебный надзиратель Ся, как представитель придворной стражи, лицо, призванное своим авторитетом вершить правосудие, приказал певцам:

– Спойте из «Тринадцати напевов».[475] Сегодня его сиятельство Симэнь вступает в должность, празднует свое рождение и рождение сына, а потому надо спеть именно эту арию.

– Как – рождение сына? – спросил Сюэ.

– В этот день, ваше превосходительство, – объяснял Чжоу, – сыну почтенного господина Симэня исполнился ровно месяц со дня его рождения, и мы, сослуживцы, поднесли ему свои скромные дары.

– В самом деле?! – воскликнул Сюэ и обратился к Лю: – Завтра же, брат Лю, надо будет послать подарки.

– Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство, – уговаривал их благодарный Симэнь. – Достоин ли вашего внимания какой-то отпрыск вашего ничтожного ученика?!

Симэнь позвал Дайаня и велел ему вызвать У Иньэр и Ли Гуйцзе. Ярко разряженные певицы вышли, колыхаясь, словно цветущие ветки. Они выпрямились, как воткнутые в подсвечник свечи, а потом, отвесив четыре земных поклона, взяли кувшины и стали наполнять вином кубки. Певцы спели несколько новых романсов. И с таким мастерством владели они голосами, что мелодия плавно лилась, наполняя собою всю залу. Пир, казалось, происходил средь букетов цветов на узорной парче и продолжался вплоть до первой ночной стражи.

Первым поднялся дворцовый смотритель евнух Сюэ.

– Я, во-первых, чрезвычайно признателен за столь радушный прием; во-вторых, за возможность присутствовать на радостном торжестве, где, сам того не замечая, задержался до наступления столь позднего часа, – рассыпался в благодарностях Сюэ. – Мне очень прискорбно, но я должен откланяться.

– Прошу прошения за такой скромный прием, – говорил, в свою очередь, Симэнь. – Вы осчастливили меня своим блистательным прибытием, осветили мою хижину сиянием роскоши и блеска. Продлите хоть немножко мою радость, посидите еще чуть-чуть, чтобы я мог сполна вкусить удовольствие быть в вашем обществе.

– Нас глубоко печалит расставанье, но мы больше не в силах вкусить яств и выпить даже чарку, – говорили остальные гости, вставая с мест и низко кланяясь.

Симэнь попытался удержать гостей, но ему пришлось вместе с шурином У Старшим и У Вторым проводить их до ворот. Во дворе гремела музыка, ярко освещали путь фонари. Процессию гостей окружала свита стражников, которые окликами расчищали путь.

Да,

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в следующий раз.

Так вот, в тот вечер гости разошлись. Симэнь оставил шуринов У Старшего и У Второго, Ин Боцзюэ и Се Сида. Певцы и актеры пошли закусить.

– Завтра опять приходите, – наказал им Симэнь. – Уездные правители прибудут, так что оденьтесь как полагается. Награду получите за все сразу.

– Постараемся, – отвечали актеры. – Оденемся в новые платья чиновного покроя.

После угощения с вином они отвесили хозяину земной поклон и удалились.

Через некоторое время появились Ли Гуйцзе и У Иньэр.

– Уж поздно, батюшка, – сказали они, улыбаясь. – За нами паланкины прибыли. Мы домой собираемся.

– Дети мои! – обратился к певицам Ин Боцзюэ. – Как вы своенравны! Неужели вы не споете господам шуринам? Домой еще успеете.

– Хорошо тебе разглагольствовать! – заявила Гуйцзе. – А мы два дня домой не показывались. Мамаша, должно быть, все глаза проглядела.

– Это с чего же? – удивился Ин Боцзюэ. – Боится, от сливы кусочек откусят, а?[476]

– Ладно! – вмешался Симэнь. – Пусть идут. Им и так за день-то досталось. А нам Ли Мин и У Хуэй споют. Вас накормили? – спросил он певиц.

– Только что, у матушки Старшей, – ответила Гуйцзе.

Певички отвесили земные поклоны и собрались уходить.

– Послезавтра сами приходите, – наказывал Симэнь, – да еще двух с собой приводите. Может, Чжэн Айсян и Хань Цзиньчуань. У меня будут родные и друзья.

– Везет вам, потаскушки! – вставил Боцзюэ. – Мало – самих зовут, да и других приглашать поручают. Еще и на посредничестве дают поживиться.

– К прилипалам ты себя вроде бы не причисляешь, а откуда же тебе все известно?! – изумилась Гуйцзе.

Певицы со смехом удалились.

– Скажи, брат, кого ты намерен послезавтра принимать? – спросил Боцзюэ.

– Почтенного Цяо приглашу, обоих шуринов, Хуа Старшего, свояка Шэня и всех вас, друзей-побратимов. Весело будет!

– Сколько мы тебе, брат, надоедали! – заметил Боцзюэ. – Мы вдвоем тогда уж пораньше придем. Поможем гостей принимать.

– Тронут вашей заботой, – ответил Симэнь.

Появились с инструментами в руках Ли Мин и У Хуэй. Когда они спели несколько куплетов, шурин У Старший и остальные стали собираться домой, но о том вечере говорить больше не будем.

На другой день Симэнь пригласил всех четверых уездных начальников,[477] которые еще до этого прислали свои подарки, поздравив Симэня с рождением сына.

В тот день первым прибыл придворный смотритель евнух Сюэ. Симэнь провел его в крытую галерею, куда был подан чай.

– Брат Лю прислал подарки? – поинтересовался гость.

– Да, его превосходительство прислали свои подарки, – отвечал Симэнь.

Через некоторое время Сюэ попросил показать младенца.

– Хочу пожелать ему долгоденствия, – сказал он.

Симэнь не мог отказать и велел Дайаню передать просьбу в дальние покои.

Вскоре у садовой калитки появилась кормилица с завернутым Гуаньгэ в руках. Дайань взял у нее ребенка.

– Какой прелестный ребенок! – восклицал восхищенный Сюэ. – Слуги, подите сюда!

Тотчас же появились двое одетых в темное платье слуг, внесших четырехугольный золоченый ящик. Из него были извлечены две коробки, в которых лежали подарки: кусок лучшего огненно-красного атласа;[478] четыре серебряных с позолотой монеты с выгравированными знаками: «счастье», «долголетие», «процветание», «благополучие»; ярко разрисованный, крапленый золотом барабанчик с изображением божества долголетия Шоусина и в два ляна весом серебряный амулет, символизирующий восемь драгоценностей.[479]

– У меня, бедного дворцового смотрителя, не нашлось ничего иного, – говорил Сюэ. – Пришлось поднести для забавы младенцу вот эти скромные безделки.

Симэнь с поклоном благодарил Сюэ:

– Весьма вам признателен, ваше превосходительство! Простите за причиненное беспокойство.

Гуаньгэ отнесли в дом, но не о том пойдет речь.

После чаю к гостям был вынесен стол восьми бессмертных,[480] на котором стояли двенадцать блюд с легкими закусками и свежий рис. Только они немного закусили, в дверях появился слуга и доложил о прибытии почтенных правителей уезда. Симэнь поспешно поправил халат и шапку и вышел их встретить у ворот. Уездный правитель Ли Датянь, его помощник Цянь Сычэн, архивариус Жэнь Тингуй и секретарь Ся Гунцзи вручили свои визитные карточки, а потом, проследовав в залу, обменялись приветствиями с хозяином. На встречу с ними вышел и придворный смотритель Сюэ. Прибывшие предложили ему занять почетное место. Среди гостей находился и ученый Шан. Когда все заняли свои места, подали чай.

Через некоторое время во дворе ударили в барабаны, полились звуки флейт и раздалось пение. Наполнив почетному гостю кубок, актеры развернули перед ним перечень исполняемых ими сцен. Сюэ выбрал из драмы «Хань Сянцзы вступает в сонм бессмертных».[481] Стройное исполнение сопровождалось танцами и очень понравилось Сюэ. Он кликнул слуг и наградил актеров двумя связками медяков. Не будем больше говорить о том пире, который продолжался до самого вечера, а расскажем пока о Ли Гуйцзе.

После назначения Симэнь Цина судебным надзирателем Гуйцзе обдумала со своей мамашей-хозяйкой хитрый план. На другой же день она купила коробку пирожков с фруктовой начинкой, приготовила блюдо потрохов, две жареные утки, два кувшина вина и пару туфелек и велела слуге отнести в дом Симэня, а сама направилась туда же в паланкине с намерением стать приемной дочерью Юэнян.

Сияя улыбкой, Гуйцзе приблизилась к Юэнян и склонила свой стройный стан сперва перед хозяйкой. После четырех поклонов она отвесила поклоны остальным женам и Симэню.

– В прошлый раз твоя мамаша поднесла мне дорогие подарки, а теперь ты хлопочешь, – проговорила до глубины души польщенная Юэнян. – Вон сколько всего накупила!

– Моя матушка говорит, – начала, улыбаясь, Гуйцзе, – батюшка, мол, теперь лицо должностное и не сможет так часто к нам заглядывать, вот у меня и возникло желание служить вам, как ваша приемная дочь. Хотелось бы установить с вами родственные связи и постоянно навещать вас.

Юэнян всполошилась и предложила Гуйцзе располагаться как дома.

– Почему же не пришли У Иньэр и остальные певицы? – спросила она.

– Вчера я с ней видалась, – отвечала Гуйцзе. – Не знаю, почему ее до сих пор нет. Позавчера батюшка наказал мне пригласить Чжэн Айсян и Хань Цзиньчуань. Когда я собиралась сюда, их паланкины стояли у ворот. Должно быть, вот-вот появятся.

Не успела она договорить, как вошли Иньэр и Айсян, а с ними еще две молоденькие певички в ярко-красных шелковых кофтах и с узелками одежды в руках. Колышащейся походкой, словно ветки цветов, с развевающимися узорными поясами, они подпорхнули к Юэнян и отвесили земные поклоны.

– А ты хороша, Гуйцзе, – упрекнула непринужденно сидевшую на кане певицу У Иньэр. – Не могла нас обождать.

– Я подождала-подождала, – оправдывалась Гуйцзе. – Тут матушка меня начала торопить: «Паланкин у ворот ждет, чего сидишь? Сестрицы твои, должно быть, уже отбыли». А вы, оказывается, опоздали.

– Ничего вы не опоздали, – сказала, улыбаясь, Юэнян. – Присаживайтесь. Сейчас чай подадут. А как зовут эту девицу?

– Это сестренка Хань Цзиньчуань, – ответила Иньэр. – Ее зовут Юйчуань.

Сяоюй накрыла стол. На нем появилось восемь чашек и два блюдца со сладостями. Певиц пригласили к столу. Ли Гуйцзе, возгордившись тем, что ее признали приемной дочерью Юэнян, продолжала восседать на хозяйском кане. Она помогала Юйсяо колоть орехи, которые они складывали в коробку. У Иньэр, Чжэн Айсян и Хань Юйчуань расположились за столом внизу. Ли Гуйцзе разошлась пуще прежнего.

– Попрошу тебя, сестрица Юйсяо, – обратилась она к служанке, – будь добра, налей и мне чаю. – Потом, обернувшись к другим, продолжала: – Сестрица Сяоюй, подай мне воды руки обмыть.

Сяоюй и в самом деле поднесла ей таз с водой. У Иньэр и остальные глядели на подругу с удивлением, но заговорить не решались.

– Иньэр, сестрицы, я уже пела, – не унималась Гуйцзе, – взяли бы и вы инструменты да спели что-нибудь для матушки.

У Юэнян и Ли Цзяоэр сидели напротив. Иньэр ничего не оставалось, как взять лютню, а Чжэн Айсян – цитру. Им подпевала Хань Юйчуань. Запели «Восемь мелодий Ганьчжоу»:

Кончился романс, и певицы положили инструменты.

– Кого сегодня принимает батюшка? – спросила Иньэр хозяйку.

– Родных и друзей, – сказала Юэнян.

– А их превосходительства Великие придворные смотрители тоже приглашены? – поинтересовалась Гуйцзе.

– Его превосходительство дворцовый вельможа[482] Сюэ здесь, – отвечала хозяйка. – А вот почтенного Лю, как видно, не будет.

– Почтенный Лю еще ничего, – заметила Гуйцзе, – а Сюэ такой придирчивый! Всю душу вымотает.

– Ничего не поделаешь, – говорила Юэнян. – На то они и придворные. Можно и потерпеть их капризы.

– Да, вам хорошо говорить, матушка, – продолжала Гуйцзе. – А нам-то каково сносить все их причуды!

За коробкой фруктов вошел Дайань и, заметив певиц, сказал:

– Гости наполовину в сборе. Вот-вот сядут за стол, так что побыстрее собирайтесь.

– Кто ж пришел? – спросила Юэнян.

– Почтенные господа Цяо, Хуа Старший, шурины У Старший и У Второй, дядя Се и другие побратимы, – перечислил слуга.

– И Попрошайка Ин с Рябым Чжу будут? – вставила Гуйцзе.

– Сегодня весь союз десяти побратимов собирается, – сказал Дайань. – А дядя Ин еще с утра пожаловал. Правда, батюшка поручил ему какое-то дело, но он скоро вернется.

– Так я и знала! – воскликнула Гуйцзе. – Каждый раз натыкаешься на этих разбойников. До каких же пор они будут меня терзать? Нет, я туда не пойду. Лучше буду матушке петь.

– Ишь ты, какая своенравная! – сказал Дайань и понес коробку.

– Вы, матушка, не представляете, каков этот Рябой Чжу, – продолжала Гуйцзе. – У него за столом рот не закрывается. Только и слушай его болтовню! Его ругают, а ему хоть бы хны. Он да Сунь Молчун – самые бесстыжие!

– Где Ин, там и Рябой Чжу, – сказала Айсян. – Как-то приходил к нам Рябой с Чжаном Младшим, выкладывает Чжан десять лянов серебра и просит вызвать нашу младшую сестрицу Айюэ. Матушка ему: она, мол, вот только с девичеством рассталась, еще и месяца не вышло. Южанин, говорит, с ней не расстается, до сих пор не уезжает. Как же, дескать, я могу ее к вам вызывать? Как матушка не объясняла, он свое твердит. До того пристал, что матушка из себя даже вышла, взяла да и заперла дверь, говорить, мол, с вами больше не хочу. А Чжан – богач, на белом коне ездит, человек пять слуг в сопровождении – сидит в зале, ни с места. Тогда Рябой не зная, что делать, встает во дворе на колени и умоляет: прошу, дескать, вызовите мамашу, пусть мол, примет серебро и даст только полюбоваться сестрицей Айюэ. Хоть бы только вышла, говорит, да чаем нас угостила, большего не хотим. Так мы над ним смеялись! Поглядели бы вы, как он нас упрашивал, будто потоп замаливал. Уж такой бесстыжий!

– А ведь у Чжана Младшего раньше Кошечка Дун в содержанках состояла, – вставила Иньэр.

– Да, с Кошечкой поиграл, прижег ее тигриную пасть и покинул, – объяснила Айсян и, обернувшись к Гуйцзе, продолжала: – Вчера за городом встретила Чжоу Сяоэр, кланяется тебе. На днях, говорит, с Не Юэ к тебе заглядывали, а тебя дома не было.

– Да я ж у батюшки была, – проговорила Гуйцзе, подмигнув Айсян. – Он к Гуйцин приходил, а не ко мне.

– Ты хочешь сказать, что между вами так уж никогда ничего и не было? – продолжала расспрашивать Айсян. – Почему ж тогда вы так неравнодушны друг к дружке, а?

– С чего это мне никудышного такого в друзья записывать?! – отвечала Гуйцзе. – Подумаешь, невидаль какая! Свяжешься, со стыда сгоришь. После одной неприятности он всякому встречному и поперечному докладывает, у меня, мол, был, а я его и видеть не желаю. Мать ему велит к нам ходить, а мне ни за какие деньги его на дух не надо. Если тебе другие милее, к чему ж со мной дурака валять?! Яшма с изъяном – она южанину-юнцу в уста просится.

Все расхохотались. Юэнян сидела молча на кане и прислушивалась к их разговору.

– Сколько вы ни говорили, – промолвила она, наконец, – я ничего понять не могла. На каком же наречии вы изъяснялись?

Но хватит об этом. Перенесемся в переднюю залу. Гости были в сборе, и Симэнь, одетый в чиновный халат и шапку, угощал их вином. Гости попросили богача Цяо занять почетное место. Он поднес чарку хозяину в то самое время, когда появились три певицы. Их прически сверкали жемчугами, от них струился аромат мускуса и орхидей.

– Откуда еще уличных сюда занесло, – завидев певичек, шутливо воскликнул Ин Боцзюэ. – Стойте! Не сметь входить! Хозяин! Почему нет Гуйцзе?

– Не знаю, – отозвался Симэнь.

Айсян заиграла на цитре, Иньэр – на лютне, а Юйчуань отбивала такт в кастаньеты. Они приоткрыли алые уста, показав белые зубки, и запели на мотив «Цветок нарцисса» цикл «Подковы золотые, регалия с тигровой головой[483]».

Всем наполнили бокалы. На почетном месте восседал богач Цяо, за ним расположились шурины У Старший и У Второй, брат Хуа Старший, свояк Шэнь, Ин Боцзюэ, Се Сида, Сунь Молчун, Чжу Жинянь, Юнь Лишоу, Чан Шицзе, Бай Лайцян, Фу Обновитель, Бэнь Дичуань – всего четырнадцать человек за восемью столами. Симэнь Цин занимал место хозяина.

Невозможно описать словами, как искусно переливались голоса певиц, как стремительно кружились они в танце. Вино пенилось волною, и яства грудами лежали на столах.

Когда вино не раз обошло гостей и кончилось исполнение третьей песни, раздался голос Ин Боцзюэ.

– Хозяин! – крикнул он. – Не давай им больше петь! Что это такое? Тянут один и тот же напев, скребут, как собака в подворотне – терпенья нет. Скажи, чтоб им принесли стулья и пусть с гостями рядом сядут, вином угощают. И то лучше!

– Да не мешай ты другим, сукин сын! – заругался Симэнь. – Пусть услаждают гостей. К чему нарушать все торжество?!

– Ох, уж этот Попрошайка! – вставила Айсян. – Еще светлым-светло, а ему потешные огни подавай.

– Ах ты, потаскушка негодная! – закричал Ин Боцзюэ, вставая из-за стола. – Причем тут светло-несветло? Не твое это дело, мать твою! – Он подозвал Дайаня. – Иди сюда, будем ее наказывать, – и вдвоем, ухватив певичку за руки, потащили ее к столу, принуждая угощать гостей вином.

– Ишь ты, негодник, как разошелся! – не уступала Айсян. – Что, руки зачесались? Угомонись!

– Я тебе серьезно говорю, потаскуха! – орал Боцзюэ. – Не вечно будет свет сиять, обессилеет конь ретивый. Подавай вино сейчас же! Не могу больше ждать!

– О чем ты говоришь? – спросил Се Сида.

– О том и говорю, что попрыгает конь, как ворон, на морозе да и силенки выйдут.

Гости рассмеялись. Иньэр наполнила кубок богачу Цяо, Айсян – шурину У Старшему, Юйчуань – шурину У Второму, потом певицы обошли и остальных по очереди. Иньэр очутилась рядом с Ин Боцзюэ.

– Почему же Ли Гуйцзе не пришла, а? – допытывался Ин.

– Да вы, батюшка, должно быть, ничего не знаете, – проговорила Иньэр. – Ведь Гуйцзе стала теперь приемной дочерью самой хозяйки дома. Только я вам по секрету это говорю, смотрите никому не передавайте. Это она с нашей матушкой все придумала. Позавчера мы уговорились, что сегодня на пир отправляемся вместе. Собрались мы, сидим и ждем, а она, оказывается, преспокойно купила подарки и улизнула. Прождали ее зря, вот и явились с опозданием. Послали за ней служанку, а ее и след простыл. Мамаша даже рассердилась. Да мы б с сестрицами давно здесь уж были бы. Если ты захотела быть приемной дочерью, так и скажи. Чего тут особенного?! Мы ж тебе мешать не собираемся! Так нет – скрывает. А я-то смотрю, чего это она на хозяйкин кан уселась? Сидит, модничает. Я, мол, хозяйкина приемная дочь. Орехи колет и в коробку складывает. Хозяйкиными служанками командует: то ей подай, другое принеси. А на нас уж и свысока глядит. Я сперва тоже не знала. Мне потом матушка Шестая потихоньку сказала: Гуйцзе, говорит, хозяйке туфельки сшила, коробку пирожков купила, двух уток, блюдо потрохов и два кувшина вина в подарок поднесла. Давно, говорит, с самого утра в паланкине пожаловала.

Ин Боцзюэ выслушал ее рассказ со вниманием.

– Ладно, коли так, пусть с хозяйкой остается, – начал он. – Но пусть только покажется, я еще ее подразню, я ей покажу! Это она наверняка со своей хозяйкой, старой блудницей, все обмозговала. Батюшка, дескать, служить стал, тем более правосудие вершит. Во-первых, страх взял перед его могуществом, во-вторых, перепугалась – редко, мол, теперь их навещать будет, вот и решили породниться. Так, мол, и связь не разорвется, и в дом будет вхожа. Разве я не прав?! Я тебе вот что посоветую: пусть она будет приемной дочерью Старшей госпожи, а ты тоже купи подарки да обратись к госпоже Шестой, назови ее своей приемной матерью, а? Тем более, ты была близка с батюшкой Хуа, ее покойным мужем. Каждый свою дорогу избирает, а? Правильно я говорю? А на Гуйцзе не сердись.

– Вы правы, батюшка! – согласилась Иньэр. – Я поговорю с мамашей.

Она наполнила Ину кубок вина и отошла к другому гостю. Перед Ином оказалась Юйчуань.

– Как ты любезна, сестрица Юйчуань! – воскликнул Ин Боцзюэ. – Прошу, не утруждай себя поклонами. Скажи, что делает твоя сестрица?

– Моя сестрица давно уж занята с гостем, – отвечала певица, – и никуда не может из дому отлучиться.

– Помнится, в последний раз я беспокоил вас в пятой луне, – говорил Ин, – и с тех пор мне не довелось видеться с твоей сестрой.

– Что же вы, батюшка, тогда не пожелали у нас побыть? – спросила Юйчуань. – Так рано ушли!

– Но ведь тогда, кроме меня, было двое, вспыхнула ссора… – говорил Боцзюэ. – А потом меня ждал и почтенный господин Симэнь, вот я и удалился.

Ин Боцзюэ осушил кубок, и Юйчуань стала наполнять его вином.

– Хватит, хватит! – запротестовал Ин. – Достаточно! Я больше не могу.

– Выпейте, батюшка, не спеша, а я вам спою.

– Как ты узнала, моя дорогая, что мне больше всего по душе! – воскликнул польщенный Ин. – Говорят, воспитывая сына, не жди от него, чтоб он золотом ходил, серебром мочился, а пожелай, чтобы он умел угодить родителю своему. Да, красоткам из «Прекрасной весны» нечего волноваться за свою судьбу. Зато потаскухи, негодницы из дома Чжэн – вот задиры, только и глядят, как бы увильнуть. Если не захотят, петь не станут.

– Заткни свой поганый рот, Попрошайка! – оборвала его Чжэн Айсян. – Ишь, разошелся!

– Хочешь, чтобы пела, а сам, сукин сын, к ней пристаешь, – заругался Симэнь.

– Это я за прошлое, – отвечал Ин. – Раз вином угощать взялась, то почему же петь не может? Я три цяня серебром даю. Хочу, чтоб потрудилась потаскушка – жернов немножко повертела.

Хань Юйчуань взяла лютню и спела гостям короткую арию.

– Что же ты Гуйцзе не зовешь? – обратился Ин к Симэню.

– Не пришла она сегодня, – отвечал хозяин.

– Не морочь мне голову! – возразил Ин. – Она в дальних покоях. Только что слыхал ее голос. – Обернувшись к Дайаню, он крикнул: – Ступай в дальние покои да позови ее поскорее!

– Вы ослышались, дядя Ин, – проговорил слуга, оставаясь на месте. – У матушки в гостях сестрица Юй. Она, должно быть, и пела.

– Ах ты, болтун, – закричал Ин. – И ты мне зубы заговаривать?! Я вот сейчас сам пойду позову.

– Ну, ладно, брат, позови уж Гуйцзе, – обернулся к хозяину Чжу Жинянь. – Пусть хоть вином угощает, петь не будем просить. Знаю, она удостоилась высокой чести.

Симэнь уступил, наконец, настояниям друзей и велел Дайаню пригласить Гуйцзе.

Гуйцзе между тем с лютней в руках сидела в покоях Юэнян и пела старшей невестке У, золовке Ян, матушке Пань и остальным хозяйкиным гостьям.

– Кто тебя прислал? – спросила она вошедшего Дайаня.

– Батюшка послал за вами, просит вас поднести гостям вино, ответил слуга.

– Ну и хитер же батюшка! – заговорила Гуйцзе. – Ведь я же говорила, что не пойду к гостям, а он все-таки за мной посылает.

– Батюшка не хотел, да гости уговорили, – пояснил Дайань.

– Ну ладно, – заметила Юэнян, – ступай наполни им кубки и приходи.

– Правда, батюшка тебя послал? – все еще выпытывала слугу Гуйцзе. – А может, Попрошайка Ин? Тогда ни за что не пойду.

Гуйцзе подошла к туалетному столику Юэнян, поправила прическу и платье, а потом пошла к гостям.

Ее высокую прическу, обильно украшенную жемчугами и бирюзой, стягивала серебряная сетка, по краям которой были воткнуты золотые шпильки самой причудливой формы. На ней была шелковая кофта цвета водяной лилии и бирюзовая тонкая юбка, из-под которой выглядывала пара остроносых и необыкновенно изящных красных туфелек, расшитых мандаринскими уточками. Напудренное личико украшали подвески. Обернувшихся в ее сторону гостей окутал дивный аромат.

Гуйцзе отвесила присутствующим земной поклон и, стыдливо прикрываясь позолоченным веером, наполнила Симэню чарку, встав напротив хозяина. Тот велел Дайаню поставить парчовое кресло рядом с богачом Цяо, а певице – поднести почетному гостю вина.

– Не извольте беспокоиться! – проговорил Цяо, поспешно кланяясь. – Здесь присутствуют и почтенные господа.

– Пусть начнет с вас, милостивый государь, – отозвался хозяин.

Гуйцзе высоко подняла золотой кубок. Ее газовые рукава слегка заколыхались, когда она подносила вино богачу Цяо.

– Садитесь, прошу вас, почтеннейший господин Цяо, – вставил Ин Боцзюэ. – И пусть она ухаживает за вами. Ведь такая уж у них служба, у этих размалеванных девиц из «Прекрасной весны».

– Но позвольте, ваша милость, – возразил Цяо, – эта барышня стала дочкой нашего почтеннейшего хозяина. Как же я осмелюсь ее беспокоить? Нет, не могу я этого допустить.

– Не волнуйтесь, ваша милость! – успокаивал его Ин. – Когда хозяин занял высокий пост, ей не захотелось оставаться в певицах. Вот она и подалась к нему в дочери.

Гуйцзе покраснела.

– Чтоб тебе провалиться, – возмутилась она. – Болтает всякую чушь!

– В самом деле? – удивился Се Сида. – А мы и не слыхали. Тут все в сборе. Так давайте соберем по пять фэней и поздравим старшего брата с обретением приемной дочки.

– Главное все же – стать чиновником, – подхватил Ин Боцзюэ. – Испокон веков говаривают: не бойся чиновника, бойся власти его. А раз у брата и дочка появилась, придется новую племянницу спрыснуть.

– Тебе, сукин сын, только бы ерунду городить да лясы точить, – заругался Симэнь.

– А вот тебе и отбросы годятся – вон какие ножи из них вытачиваешь, – ответил Ин Боцзюэ.

– Раз Ли Гуйцзе стала приемной дочкой батюшки, так тебе, Попрошайка, надо бы в приемные сынки определиться, – вставила Айсян, наливая чарку свояку Шэню. – Что в лоб, что по лбу – что приживала, что приемыш.

– Ах ты, потаскушка! – рассердился Ин Боцзюэ. – Что тебе, жить надоело, что ли? Иль молитвы позабыла? Погоди, заставлю Будде кланяться!

– Сестрица, ты и за меня отчитай этого Попрошайку как следует, – поддержала ее Ли Гуйцзе.

– Да плюнь ты на него! – говорила Айсян. – Он на вид – из южного заречья тигр-копьеносец, а внутри – с восточного склона тряпка-рогоносец.

– Ишь ты, потаскуха! – крикнул Ин Боцзюэ. – Будешь меня учеными словами поносить?! Ладно, я молчу. Но стоит мне только принять снадобье «белый черт», как у твоей матери и пояс оборвется. Погоди у меня, я еще тебе покажу, на что я способен! Попомни меня, кто в битвы водит рать, от того пощады нечего ждать.

– Ладно, сестрица, будет его на грех наводить, – сказала, наконец, Гуйцзе. – Видишь, разозлился не на шутку.

– Попрошайка Ин на одну телегу с уродинами угодил, – засмеялась Айсян, – да такими страшными, что все нутро воротит. Попал, выходит, из огня да в полымя.

– Ишь, какие задиры! – возмутился Боцзюэ. – Только кому вы нужны?! Не волнуйтесь, и без вас как-нибудь обойдемся.

– Вон как режет! – продолжала Гуйцзе. – Да язык-то без костей. Дай только волю – всем челюсти свернет. Батюшка, да что ж вы сидите? Видите, как нас оскорбляют!

– Ну, чего ты к ним пристаешь, сукин ты сын? – не выдержал Симэнь. – Видишь, они вино подают. Зачем их дразнишь, стервец?

Симэнь подошел к Ину и дал ему шлепка.

– Если ты нашла защиту, думаешь, я тебя испугаюсь? – проговорил Боцзюэ. – Нет, вы только прислушайтесь, каким нежным голоском она зовет: «Батюшка!». Прогоните ее от стола – слишком честь велика! А ну-ка принесите инструменты и пусть поет, а то в дальних покоях вон сколько пела.

– Разбушевался воевода – нет на него управы! – ворчала Юйчуань.

Но хватит о шутках на этом пиру среди цветов на узорном ковре.

Расскажем теперь о Пань Цзиньлянь. После появления у Пинъэр сына Симэнь стал больше ночевать в ее покоях. Цзиньлянь, возмущенная такой несправедливостью, безумно ревновала. Пока Симэнь пировал в передней зале, она перед туалетным столиком искусно подвела мотыльки-брови, поправила прическу-тучу, слегка подвела губы и, расправив платье, вышла из комнаты.

В покоях Пинъэр послышался плач младенца.

– Что это он так плачет? – спросила Цзиньлянь, входя в комнату. – А где же его мама?

– Матушка в дальние покои пошла, – объясняла кормилица Жуи, – Гуаньгэ за ней потянулся, вот и расплакался.

Цзиньлянь заулыбалась и, протягивая к малышу руки, принялась с ним играть.

– Вон ты какой малюсенький, совсем крошка, – говорила она, – а уж маму свою знаешь. Пойдем, поищем маму, а?

Она хотела было развернуть Гуаньгэ, но ее остановила Жуи:

– Не берите его, матушка. Он вам платье запачкает.

– Ну и что ж такого?! – возразила Цзиньлянь. – Положи только пеленку.

Она взяла Гуаньгэ на руки и понесла в дальние покои. У внутренних ворот она подняла младенца высоко над головой. Юэнян тем временем в коридоре присматривала за женами слуг, занятыми стряпней и раскладкой кушаний. Пинъэр и Юйсяо готовили в комнате воздушные пирожные.

– Мама! – глядя с улыбкой на младенца, крикнула Цзиньлянь. – Что ты тут делаешь, мама? Смотри-ка, а мы за мамой пришли.

– В чем дело, сестрица? – обернувшись к Цзиньлянь, спросила Юэнян. – Мама здесь, но к чему ж ребенка выносить? Зачем поднимать? Еще, чего доброго, испугаешь. Мама там, в комнате. Сестрица Ли, поди сюда! – крикнула хозяйка. – Гляди-ка, сынок за тобой пришел.

Ли Пинъэр тот же час выбежала из комнаты и увидела Цзиньлянь с Гуаньгэ на руках.

– Ты ж, сынок, так хорошо играл с мамкой, – говорила Пинъэр, и вдруг к маме захотел, да? Смотри, сестрица, как бы платье тебе не намочил.

– Знаешь, как он плакал, к тебе просился! – сказала Цзиньлянь. – Пришлось тебя искать.

Пинъэр распахнула кофту и взяла у Цзиньлянь младенца.

– Заверни как следует и неси домой, – наказала Юэнян, поиграв немножко с Гуаньгэ. – А то еще испугается.

Пинъэр вошла к себе и сказала Жуи:

– Если заплачет – побаюкай, а я скоро приду. – Пинъэр, понизив голос, продолжала: – Зачем ты дала его матушке Пятой?

– Я не давала, а она все свое, – ответила Жуи.

Пинъэр подождала, пока Жуи кормила и укладывала ребенка.

Гуаньгэ успокоился и уснул, но немного погодя внезапно, будто чем-то испуганный, пробудился и расплакался, а в полночь его то знобило, то бросало в жар. Он плакал и не принимал грудь. Пинъэр переполошилась.

Тем временем в передней зале кончился пир, и Симэнь отпустил певиц. Юэнян подарила Гуйцзе бархатное платье с золотой отделкой и два ляна серебра, но говорить об этом подробно нет надобности.

Когда Симэнь вошел к Пинъэр проведать сына, тот продолжал плакать.

– В чем дело? – спросил Симэнь.

Пинъэр не стала ему говорить, как Цзиньлянь выносила ребенка.

– Сама не знаю, что случилось, – только и сказала она. – Уснул спокойно, а потом расплакался и грудь не берет.

– Побаюкай как следует, – сказал он и обрушился на Жуи: – Чем ты только занимаешься? За ребенком углядеть не может, испугала, наверно.

Симэнь пошел сказать Юэнян. Та знала, что младенца напугала Цзиньлянь, но от Симэня скрыла, сказав лишь:

– Надо будет завтра же тетушку Лю позвать, пусть поглядит.

– Только этой старой карги и не хватало! – запротестовал Симэнь. – Будет тут со своими иглами да прижиганиями ворожить. Нечего ее звать! Надо пригласить настоящего детского врача, из императорской лечебницы.

– Ребенку всего-то месяц от роду, – не соглашалась с ним Юэнян. – Зачем ему какой-то лекарь?!

На другой день она отправила Симэня в управу и послала слугу за тетушкой Лю, которая сказала, что ребенок страдает от испугу. Ей дали три цяня серебром. Гуаньгэ напоили лекарством, и он, успокоившись, уснул, а перед тем сосал грудь. Пинъэр почувствовала такое облегчение, будто камень с плеч свалился.

Да,

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Итак, возвратясь из управы, Симэнь первым делом спросил Юэнян:

– Как Гуаньгэ? Полегчало? А за врачом посылали?

– Звали тетушку Лю, – отвечала хозяйка. – После ее лекарства стало лучше: покормили, и уснул спокойно.

– И ты веришь этой старой потаскухе? – удивился Симэнь. – Надо было детского лекаря пригласить. Хорошо, если обойдется, а то она у меня в управе тисков отведает.

– Зачем человека понапрасну ругать? – возмущалась Юэнян. – От ее лекарства ребенок стал поправляться, а ты бранишься?

Служанка подала на стол.

Только Симэнь поел, появился Дайань и доложил:

– Дядя Ин прибыл.

– Проводи дядю Ина в крытую галерею и угости чаем, – распорядился хозяин и, обращаясь к Юэнян, продолжал: – Со стола не убирай. Пусть отнесут в галерею. Я скоро приду, а пока вели зятю, чтоб занял гостя.

– Куда ты его вчера утром посылал? – спросила Юэнян. – Он только что вернулся.

– Дело в том, что на постоялом дворе за городом остановился знакомый Ину хучжоуский[484] купец Хэ Гуаньэр, – объяснял Симэнь. – У него на пятьсот лянов шелковой пряжи и сырца, а он домой торопится, хочет продать дешевле. Я даю четыреста пятьдесят лянов и еще вчера отправил с Ином и Лайбао на образец пробы два серебряных слитка. Сделка состоялась, и я по договоренности обязан нынче оплатить всю партию. У нас ведь на Львиной дом пустует, вот я и думаю освободить две комнаты по улице да открыть лавку пряжи. Надо бы нанять приказчика, а то Лайбао ведь теперь на службе у Юньского князя. Пусть и остаются там вдвоем с приказчиком. И дом под присмотром будет, и торговля пойдет.

– Да, надо будет нанять приказчика, – согласилась Юэнян.

– Брат Ин назвал мне своего знакомого Ханя. Как раз в пряже разбирается. Правда, денег у него нет, дома сидит без дела. И язык у него, говорит, хорошо подвешен, и писать, и счет вести мастак. Надежный, одним словом, человек. Брат Ин не раз мне рекомендовал и поручался. Надо будет, чтоб прислал, контракт заключим.

Симэнь отвесил четыре с половиной сотни лянов серебра и вручил Лайбао. Чэнь Цзинцзи между тем сидел с Ин Боцзюэ. Закуски они съели, и Ин сгорал от нетерпения. Появление Лайбао с серебром привело его в неописуемый восторг.

– После вчерашнего пира, брат, никак пораньше встать не смог, – проговорил он, отвешивая Симэню поклон.

– Четыреста пятьдесят лянов я отвесил, – проговорил Симэнь. – Лайбао упаковал, и надо будет сегодня же, поскольку счастливый день, нанять и возчиков. Сложим на Львиной, и на душе будет покойно.

– Твоя правда, брат, – поддакнул Ин Боцзюэ. – А то пока мы тут мешкаем, этот чужак выкинет еще, чего доброго, фортель. А уж заберем товар, тогда не сунется.

Они с Лайбао оседлали коней и, захватив серебро, отправились за город на постоялый двор, где и совершили сделку. Ин Боцзюэ, само собой разумеется, надул Хэ Гуаньэра. Выдав ему четыреста двадцать лянов, Ин прикарманил целых тридцать лянов, а Лайбао показал всего лишь девять лянов, половиной из которых и поделился со слугой.

Нагруженные повозки въехали в город. Товар свалили в пустом доме на Львиной и доложили Симэню. Тот велел Ин Боцзюэ выбрать счастливый день и привести приказчика Ханя.

Это был невысокий, приятной наружности человек лет тридцати, речистый и бойкий, вместе с тем весьма покладистый. Симэнь тотчас же заключил с ним контракт. Получив деньги, Хань Даого и Лайбао наняли красильщиков и открыли на Львиной лавку по продаже шелковой пряжи всех цветов. За день выручали не один десяток лянов серебром, но не о том пойдет речь.

Быстро летело время, как челноки сновали дни и луны. Наступила середина восьмой луны – день рождения Юэнян. После угощения хозяйка оставила у себя погостить старшую невестку У, матушку Пань, золовку Ян и двух монахинь. По вечерам слушали проповеди и буддийские псалмы, засиживаясь до второй, а то и до третьей ночной стражи.[485]

Пойти к Юэнян, которая принимала супругу У Старшего, Симэню было неловко, и он отправился проведать сына к Ли Пинъэр.

– Пойди лучше к сестрице Пятой, – посоветовала мужу Пинъэр, когда тот возымел желание остаться у нее. – А то я за сына очень волнуюсь. Ведь он только что немного успокоился.

– Ладно, не буду тебе надоедать, – засмеялся Симэнь и пошел к Цзиньлянь.

Цзиньлянь, казалось, нашла клад, так обрадовал ее приход Симэня. Тотчас же, проводив матушку Пань к Пинъэр, она зажгла серебряный светильник, расстелила парчовое одеяло и, готовясь разделить с Симэнем ложе, омыла себя ароматной водой. Как они только не наслаждались! Даже и не расскажешь. Цзиньлянь лелеяла единственное желание – завладеть сердцем Симэня, не дать ему встречаться с другими женами.

Да,