Мурадин Кочкаров, чабан колхоза “Знамя коммунизма”, Зеленчукского района Карачаево-Черкесии пас отару в горах Западного Кавказа, вблизи перевала Халега. Утром 21 сентября 1962 года он не досчитался нескольких овец и решил, что в поисках свежей травы они отбились и ушли по склону хребта вверх. Поручив отару напарнику, Мурадин налегке отправился по едва заметной тропинке к маленькому горному озеру. Но овец там не было. Чабан пошел еще выше и вскоре поднялся на хребет. Осмотревшись, Мурадин заметил среди обломков скал несколько боевых ячеек. В одной из них были человеческие кости. Многочисленные патронные гильзы – наши и немецкие – свидетельствовали о том, что здесь был долгий, нелегкий бой.

Мурадин пошел по хребту дальше, направляясь к вершине Кара-Кая, и увидел много таких ячеек, патронов, гранат, мин и прочих следов войны. Он остановился над Марухским ледником. Здесь было слышно, как он тает: потрескивает лед, шумно оседает фирновый снег. Бесчисленные ручейки стекали с боковой морены и в конце ее сливались в один бурный поток, падавший на основной ледник и вскоре исчезавший под ним. Погода, непривычно для этого времени года, стояла солнечная и ясная, так что просматривалась вся долина внизу – от мрачноватых скал Кара-Кая и до синеющего в легкой дымке Марухского перевала. Мурадин перевел взгляд вниз, на морену, и заметил на ней какие-то странные темные пятна. Камнями это не могло быть. Мурадин спустился к морене, и то, что он увидел, заставило его срочно, не заходя в кош, идти домой, в поселок Хасаут-Греческий. Там он обо всем рассказал председателю сельсовета, а тот в свою очередь немедленно позвонил в районное отделение милиции. Дежурный по отделению младший лейтенант Лифарев принял телефонограмму и, когда райисполком решил послать на ледник группу, вызвался вести ее. Все, что рассказал чабан, подтвердилось, и тогда по просьбе Карачаево-Черкесского обкома КПСС Ставропольский крайисполком создал комиссию из военных специалистов, врачей-экспертов, представителей общественности и направил ее к Марухскому леднику. Комиссии, возглавлял которую заместитель председателя крайисполкома В. М. Агкацев, был придан взвод саперов под командованием майора Максимова и группа альпинистов, которой руководил опытный инструктор альплагерей Домбайского района Хаджи Магомедов.

Ранним утром 27 сентября мы выехали из станицы Зеленчукской через Кардоникскую, Хасаут-Греческий и Красный Карачай к подножию хребта. За селением Красный Карачай дорога стала настолько плохой, что даже вездеходные “газики” с огромным трудом преодолевали ее. А километров через тридцать, с ревом перевалив горную реку, и вовсе стали. Дальше пошли пешком по узкой и едва заметной тропе, поминутно теряющейся в каменистых осыпях, расселинах и узких проходах над обрывами. Мы надеялись до темноты добраться к озеру, о котором рассказывал Мурадин, но не успели и заночевали на обширной поляне, где еще несколько дней назад паслась отара Кочкарова.

Лишь к двенадцати часам следующего дня вышли на гребень безымянного хребта, сплошь усеянного обломками красноватых гранитных скал и потому названного нами вначале хребтом Красных Скал.

Едва прошли по этому гребню несколько метров, как попали в жестокий снежный заряд. Он вырвался откуда-то из-за вершины Кара-Кая, от белоснежных пиков Главного Кавказского хребта, казавшегося совсем рядом. Ветер был сильным и грозным, дул он с ревом, бил крупкой, которая чувствовалась даже сквозь ватники и штормовки. Многим из нас, кто впервые был в горах, стало немного не по себе.

Кто-то из альпинистов крикнул:

– Скорее в укрытие!

Побросав первые находки в виде патронных гильз и гранатных рубашек, все бросились под огромную скалу, нависавшую козырьком над только что оставленной подъемной тропой, и там обились в плотную кучу.

Заряд ревел минут десять или пятнадцать. В это время было совершенно черно и мрачно вокруг, и мы успели подумать, что вряд ли попадем к местам боев. К счастью, ветер начал слабеть. Все вышли из укрытий, отряхивались и удивленно посмеивались, глядя в сторону хребта, который вновь светлел, будто ничего не произошло.

– Вот это да! – сказал кто-то, распутывая на себе плащ-палатку.– Можно представить себе положение солдат наших в тот год...

Но пока мы ничего еще не могли представить...

Вскоре стали попадаться хорошо сохранившиеся огневые точки, усеянные патронными гильзами. Прошли по всему хребту и собрали останки бойцов. В одном месте видели, по всей вероятности, полевой лазарет: несколько солдат, скорее всего умерших от ран, остатки бинтов. На высшей точке хребта, на высоте около трех с половиной тысяч метров, мы обнаружили недавно сложенный тур, а в нем записку, которую оставили проходившие здесь туристы. Они писали, что потрясены увиденным и предлагали называть этот безымянный хребет хребтом Оборонным. Название было точнее нашего, и мы согласились с ним.

Мы начали спускаться по склону к морене ледника и все чаще стали находить следы ожесточенного и, по всему видно, не кратковременного боя. Нашли останки офицера с рукой в гипсе и рядом с ним деревянную солдатскую ложку-самоделку, на черенке которой было вырезано: “Гамза”. Чуть поодаль лежала еще одна ложка, алюминиевая, с надписью “Дербент” и подсумок с инициалами “И. Ф.”. Потом попался ротный миномет. Потом еще один и рядом – миномет батальонный. Номера их, к сожалению, не сохранились.

Но главное было на леднике. Разбросанные там и тут; на поверхности льда, вмерзшие наполовину, придавленные камнями, лежали останки наших бойцов. Одетые в полуистлевшие армейские шинели, в ботинках с обмотками, они лежали среди множества стреляных гильз и остатков вооружения. Здесь нашли талисман, написанный по-арабски и зашитый в холщовую сумочку. Самого солдата он не спас, но, может быть, подумали мы, в нем есть имя солдата и его адрес? Возле одного трупа валялась офицерская фуражка, и там же был найден партийный билет, в котором только и можно было разобрать, что он на грузинском и русском языках.

Через несколько метров вверх по морене обнаружили подо льдом труп солдата, на спине которого просматривался вещевой мешок. Когда солдата отрыли, то мы увидели хорошо сохранившийся боезапас и полные парикмахерские принадлежности: бритву, мыльницу, машинку для стрижки волос и записную книжку, разобрать в которой ничего нельзя. На маленькой баночке надпись: “Андронов”.

Не будем описывать других подробностей – это было бы слишком жестоко, как жестока сама воина, приведшая к гибели этих людей. Скажем только, что поиски на леднике продолжались два дня и что были найдены еще два комсомольских билета. Все документы были немедленно отправлены на экспертизу в краевое Управление охраны общественного порядка.

В тот первый день на леднике дул холодный сильный ветер, временами со снегом, и солдаты – саперы из команды майора Максимова – опустили на уши края пилоток. У каждого из них на пилотке обнажились иголки с нитками, обернутые восьмеркой. Запомнилась эта деталь потому, что вскоре один из солдат нашел полуистлевшую пилотку с ржавой иголкой и ниткой, обернутой вокруг нее восьмеркой.

– Подумать только, – сказал солдат своему товарищу, – когда он погиб, я еще только родился...

К концу второго дня все останки погибших воинов вынесли через хребет на поляну, где была наша первая ночевка. Туда уже могли прийти лошади, на которых наш скорбный груз был спущен в Аксаутскую долину, а оттуда на машинах – в станицу Зеленчукскую.

Тогда же военными специалистами во главе с генерал-майором Танасевским и медицинскими экспертами с главным экспертом профессором Литваком был составлен акт результатах работы специальной комиссии.

Внизу, в долине, где стояли машины, было в те дни тихо и солнечно. Опадали листья с берез и ольхи, обнажались рябины, рдея тяжелыми кистями ягод. По склонам гор паслись отары овец, колхозные лошади щипали желтеющую траву. Если бы не то, что мы увозили в кузовах машин, да не отголоски тяжелых взрывов, доносящихся с хребта Оборонного – там команда саперов уничтожала мины и снаряды – нельзя было бы даже думать о войне. Но теперь о ней думалось. И думалось еще о том, что люди, конечно, смертны. Они могут умереть или погибнуть, но после них обязательно остаются их дела. И оттого, каковы эти дела, зависит память о людях. Эта память может воспитывать в живущих мужество и благородство или быть такой, что ее не захочется ворошить.

Тех, кого мы хоронили в станице Зеленчукской вечером первого октября, люди будут вспоминать вечно.

А в станице, пожалуй, никогда еще не было так много людей. С самого утра сюда шли пешком и ехали на чем попало не только из соседних станиц и селений, но и из Карачаевска, Черкесска, Ставрополя... Нет семьи, которой не коснулась бы война, и редко найдешь такую, где нет убитых или пропавших без вести. Кто знает, может, именно среди этих солдат лежит сейчас муж, брат, отец.

Ни стадион, где выстроился почетный воинский караул с оркестром, ни тем более парк не могли вместить всех, и потому люди стояли, запрудив соседние улицы, и слушали выступавших. А выступали на траурном митинге колхозники и рабочие, комсомольские и советские работники, юные пионеры с красными галстуками и седовласые ветераны, у многих из которых на груди золотые звезды Героев Советского Союза, ордена и медали. И каждое выступление было клятвой на верность тому делу и той стране, за которые отдали своп жизни бойцы на Марухском леднике, в Брестской крепости и в десятках других городах, селах, станицах и перевалах.

Крайвоенком генерал-майор Д. П. Танасевский сказал:

– Мы провожаем в последний путь своих боевых товарищей. И если сегодня мы еще не знаем их имена, то уверены, что со временем они будут известны, о их подвигах услышит вся страна. На эту могилу придут матери и сестры, отцы и братья, товарищи по оружию, чтобы почтить их память и выразить свое восхищение их героизмом и отвагой, проявленными при защите нашей Советской Отчизны. Мы также уверены, что подвиг этих пока безвестных героев станет живым примером для молодежи, для советских воинов, бережно охраняющих мирный труд нашего народа – строителя коммунизма...

Когда в свежую братскую могилу, вырытую среди вековых деревьев, начали опускать алые гробы, зазвучала траурная мелодия, заплакали женщины и грянули залпы салюта. Мы видели, как мужчина, с орденами на старенькой ситцевой рубашке с маленькой девочкой на могучих руках стоял у края могилы и вытирал слезы. Девочка удивленно смотрела на него, вероятно, она никогда не видела отца плачущим, и он, ничего не замечая, в который раз прощался с боевыми товарищами. Цветы сыпались отовсюду, а одна старушка положила на гроб два желтоватых яблока. И этот дар зеленчукских садов был символичен для тех, кто видел его. Он говорил о жизни, во имя которой воевали и погибли на Марухском перевале дагестанцы, грузины и русские – бойцы, чьи имена, мы верили и тогда, станут известны всей стране.

Сообщения газет о гибели защитников Марухского перевала – трагической истории двадцатилетней давности – глубоко взволновали читателей, вызвали большой интерес к этим событиям. Во все газеты пошел поток сердечных и взволнованных писем. Отозвались сотни людей, и не только участники боев, но и те, кому что-либо известно о битве на леднике.

Следы жестоких и кровопролитных боев на Марухском леднике были обнаружены раньше, до работы Государственной комиссии.

В карачаево-черкесской областной газете “Ленинское знамя” еще в 1960 году промелькнула информация о иаходках на Марухском перевале. Группа студентов Московского инженерно-строительного института имени В. В. Куйбышева, совершая зачетный альпинистский переход, нашла на леднике останки воинов. Альпинисты с почестями, как могли в тех условиях, захоронили безымянных солдат. Молодые альпинисты Виктор Любушкин, Давид Гольдцман, Владимир Лебедев, Михаил Колчушин и Евгений Шуров прибыли сюда на следующий год и в своих рюкзаках подняли в горы сборный обелиск, который и установили на леднике. На одной стороне обелиска сделали надпись: “В память советских воинов, погибших в боях за перевал в 1942 году”, – а ниже привели слова из альпинистской песни, которая была очень популярна в дни войны:

Об очень интересном рассказал нам и конструктор Ялтинской киностудии Валерий Павлотос:

– Летом 1959 года Московская школа инструкторов горного туризма под руководством мастера спорта С. Н. Болдырева совершала переход по Западному Кавказу. 162 участника перехода были разбиты на пять отрядов, каждый из которых двигался по своему маршруту. Поздно ночью, закончив переправу через многочисленные рукава реки Аксаут, наш отряд заночевал на крутом и неудобном склоне левого берега. Наутро к нам подошел еще один отряд. Двумя отрядами, пройдя севернее Кара-Кая, мы вышли на Северный Марухский ледник. День был на исходе, заночевать пришлось на боковой морене ледника под Марухским перевалом. Вечером кто-то обнаружил около лагеря кости. Находке не придали значения. Но наутро, по мере подъема на перевал кости начали встречаться чаще. Всюду были разбросаны стреляные гильзы, неразорвавшиеся гранаты, осколки мин и снарядов.

Еще в Москве, при подготовке к походу нам рассказывали о следах жестоких боев на Марухском перевале. Но то, что мы увидели здесь своими глазами, невозможно представить, нельзя передать словами. Многие из нас впервые столкнулись с такой неприкрытой жестокостью войны. Подавленные увиденным, в скорбном молчании бродили мы между скал, отыскивая все новые следы боев, шедших здесь семнадцать лет назад. Тут же обнаружили скелеты трех человек. По ржавым пуговицам с пятиконечной звездочкой в одном из них удалось определить красноармейца. В останках другого был найден значок с изображением В. И. Ленина.

Вскоре над общей могилой погибших за Родину красноармейцев вырос большой холм из камней. У подножия памятника букет свежих рододендронов. В воздух ушли ракеты траурного салюта. Склонив головы, вокруг свежей могилы стояли мы в торжественном молчании. Кто-то запел альпинистскую песню “Барбарисовый куст”, песню о погибшем в боях за Родину солдате. Шестьдесят голосов подхватили песню. Ветер разнес над седыми вершинами слова:

Поиски продолжались. Ниже перевала наши товарищи обнаружили развалины немецких блиндажей, множество пустых консервных банок.

Пока шли поиски на перевале, группа, в числе которой были Герман Петров, я и еще один наш товарищ, имя которого, к сожалению, забыл, вооружившись ледорубами по крутому снежнику поднялись на юго-восточную высотку, господствующую над перевалом и ледником.

То, что мы увидели здесь, надолго останется в памяти каждого из нас.

Вся высота была усеяна гильзами, гранатами, осколками мни и снарядов. В окопе лежали скелеты бойцов. У одного череп проломлен огромной глыбой, отброшенной, вероятно, взрывом мины.

Над самым обрывом Герман с товарищем обнаружили сложенный тур. В нем оказалась винтовочная гильза, наполовину съеденная ржавчиной. В гильзе – остатки записки Написано карандашом, на сохранившейся части:

“Иван... Мешков инженер из Баку. з .... 42 г.”

Там были еще отчество и месяц, но их, к сожалению, я забыл. Фамилии остальных трех солдат были написаны в верхней, истлевшей части записки.

Рядом с туром – окоп, в котором мы нашли много деревянных самодельных ложек. Бродя по высоте, среди глыб я обнаружил патронташ. От прикосновения он рассыпался, и из него полетели обрывки тетрадного листа. Разбирая огромные глыбы, мы по клочку, стараясь не потерять ни одного кусочка драгоценной находки, собирали это письмо, написанное; очевидно, перед последним боем. Написано было синими чернилами на грузинском языке. Сложив обрывки непонятно кем и зачем изорванного письма, мы увидели сверху листа текст, а под ним фамилии. Против последней фамилии стояла цифра “43”. А скелетов на вершине всего пять. Где же остальные? Может быть, когда кончились боеприпасы, красноармейцы предпринимали отчаянную попытку пробраться к своим, и темной ночью, оставив тех добровольцев (чью записку нашли в туре) прикрывать отход, спустились по отвесным скалам на юг, в Грузию.

Или бойцы поднялись в последнюю атаку и, сметая все на своем пути, ринулись вниз на головы наступающих немцев, полегли в неравном бою на склонах перевала?

Через несколько дней мы были в Сочи. Отсюда я уезжал домой, в Ялту, у меня продолжались каникулы. Записки передал ребятам с просьбой отвезти их в Москву в институт криминалистики. Приехав в Москву через месяц, я узнал, что записки попали по назначению...

И еще. В память о жестоких боях за Кавказ храню привезенные с перевала гильзу крупнокалиберного пулемета и стабилизатор от мины. Вместе с осколками снаряда из Севастополя они всегда будут для меня символом воинского героизма и верности Родине...

Мы побывали в Московском институте криминалистики, где подтвердили все, о чем рассказывал Павлотос. В институте долго исследовали полуистлевшие обрывки записок. Полностью расшифровать текст не удалось, но с помощью химикатов ясно проявились фамилии воинов на грузинском языке.

Вот они, эти фамилии: Мосуладзе, Аргвадзе А., Чихинадзе С. Ч., Ревазашвили, Микадзе, Джанджгава, Закаришвили, Джалагания, Саркисян, Тусенян, Девадзе.

Кто они? Какова их судьба? Может быть, кто из них остался в живых, – пусть откликнется и раскроет эту тайну.

Долго ничего не давали о себе знать семьи Иванченко и Розенберг, письма которых были обнаружены на леднике. Обнаружив во льду неотправленное письмо Иванченко к жене Татьяне Петровне, мы считали, что он погиб и его последнее письмо так и осталось при нем на леднике. Мы ждали письма от Татьяны Петровны, и вдруг прислал письмо сам Артем Прохорович Иванченко. Он, наперекор тяжелой солдатской судьбе, остался жив, с достоинством прошел все тернистые тропы войны и теперь работает там же где и до войны, – на Бакинских промыслах. Мы побывали в Баку, встретились с высоким крепким седым человеком с глубокими морщинками на лице. Тогда, в войну, ему было 39 лет, а сейчас еще двадцать следует прибавить. Живет он в Баку с 1930 года. Артем Прохорович во всех подробностях рассказал нам о боях на Марухском перевале:

“В армию меня призвали сначала 22 сентября 1941 года, но потом вернули. Однако в ноябре меня снова призвали, и вместе с другими моими товарищами я сел в эшелон. На четвертые сутки мы выгрузились. Вскоре пас начали обмундировывать. Прибывало все больше людей. В декабре пас распределяли с учетом воинских специальностей. Так я попал в 810-й стрелковый полк.

А вскоре наш полк перебросили в район Сухуми, поместили в хороших казармах, и началось наше обучение, по четырнадцати часов в сутки занятия.

Так продолжалось до середины марта сорок второго года, когда начались налеты фашистских самолетов, и нас рассредоточили по разным местам. Мы снова много занимались боевой подготовкой, изучали матчасть, рыли траншеи по берегу Черного моря. Пятнадцатого августа полк получил приказ выступать. Поздно вечером мы прошли мимо села Захаровки и остановились на ночлег в долине с редким кустарником. Это был последний наш отдых, а затем двое суток готовились к боям: получали боеприпасы, лошадей, ишаков, вьючные седла для них. Получили сухой паек – по нескольку килограммов сухарей, по 800 граммов селедки и 300 граммов сахара на человека. Нам сказали, что это на десять суток. Уже через несколько суток припасы кончились, и каждый питался тем, что находил в лесу и на полянах.

Но еще хуже пришлось нам, когда взошли на лед. Дышать тяжело – воздух разреженный, холодно, голодно. Ноги у всех потертые. Английских хваленых ботинок с толстыми подошвами едва хватило на этот переход: кожа подошв была гнилой, как пробка, и разваливалась на глазах. Многие из нас остались в одних портянках, так как снабжение в те первые дни еще не было налажено.

Перевал встретил нас сурово. Темно, кругом голые камни, костры не развести, нет и еды. Шинели и пилотки уже не грели. Выставили караул и стали коротать время до утра. На другой день нам повезло: какой-то чабан из местных жителей, фамилии его сейчас не помню, пригнал к нам отару овец, которую ему чудом удалось спасти от немцев. Он сказал, что при этом погибли три его товарища.

Нам выдали по килограмму или полтора баранины. Варить или жарить было негде, ели сырое мясо. Утром первого сентября мы пошли за перевал. Нас, минометчиков, распределили по подразделениям – по два расчета в каждом. Ледник перешли уже затемно и расположились на возвышенности – вероятно, на той самой, где после были найдены наши письма и документы. Немцы не стреляли, и поначалу мы думали, что их и вообще на этом участке нет.

Но когда рассвело, то обнаружилось, что через лощину от нас, выше по гребню хребта с красными скалами, находятся их ячейки. Начался бой, в котором многие товарищи наши погибли, но паники не было, и мы тоже крепко дали фрицам из минометов и пулеметов. Приготовились даже атаковать их, не смогли: люди ослабели, а рубеж надо было брать крутой и высокий.

Мы несли потери, а подкреплений с перевала не было, как не было и продовольствия, и боеприпасов. По-прежнему лежали мы среди голых камней в своих тонких шинелишках, под которыми было лишь летнее обмундирование. А дожди со снегом шли каждую ночь. Одним словом, от наступления нам пришлось отказаться.

Командиром минометного расчета в прикрытии был я. Наводчиком – Семен Розенберг, веселый и храбрый одесский парень. Заряжающим был грузин Картозия, а установщиком – химинструктор сержант Тучков. Фамилий стрелков и пулеметчиков я не помню.

На леднике погибли мои товарищи – Картозия и Розенберг.

По мне начал пристреливаться немецкий пулеметчик. Одна очередь ударила по краю шинели и по брюкам. Я упал, отлежался, пока внимание его отвлеклось от меня, потом быстро пробрался по леднику вверх – где ползком, где на четвереньках, а где и в рост.

Теперь надо снова спуститься ближе к противнику, под большую скалу, откуда начиналась тропа, ведущая на перевал. Выйдя из камней, я сел на шинель и быстро съехал прямо на ту скалу. Там уже собрались человек тридцать солдат, в большинстве мингрелы. Чуть погодя, в наступавших сумерках мы тронулись на перевал, но вышли на него, помню, не все. Многие упали в пути и подняться уже не смогли.

Утром нас отправили вниз, к лесу, где собирались подразделения нашего полка. Я сильно ослабел. Через каждые пятнадцать-двадцать шагов падал, снова вставал, шел и опять падал. Километра через четыре, как раз возле тропинки, расположился продовольственный склад – мешков десять сухарей и еще что-то. Я попросил у часового хоть что-нибудь.

– Ты что? – сказал часовой. – Это же для всего полка!..

Я заплакал и пошел дальше. Метров через пятьдесят упал и тут увидел листочки щавеля и ягоды черники. Подкрепился. Еще километра через два увидел водопад. Начали встречаться бойцы, по не нашей роты. Потом я увидел командира нашей роты. Не могу рассказать, как мы обрадовались, встретившись друг с другом.

– А где остальные ребята из прикрытия? – спросил он.

– Там, – ответил я, махнув рукой в сторону перевала. Больше я не мог говорить... Он повел меня туда, где были остатки нашей роты, в том числе и установщик из моего расчета Тучков. Помню фамилии некоторых – наводчик Аникин из первого взвода, два командира отделений из третьего взвода – Морозов и Матвеев...

Разожгли костер, получили паек, поели, а отдохнуть не удалось. Связной вызвал нашего командира в штаб, где ему приказали занять высоту, расположенную километрах в пяти вверх по склону. Часов в шесть мы вышли, уже в девять заняли ее. Все-таки было теплее, чем на леднике.

Через три дня 810-й полк получил приказ занять перевал. Выступили утром, а часам к четырем подошли к перевалу. Вел нас майор Кириленко. Вскоре поднялась ожесточенная стрельба из всех видов оружия. Выбрав удобные позиции, мы дали сильный встречный огонь. Немцы не выдержали и отступили на перевал, окопались. Наши подразделения заняли оборону по ущелью выше водопада и держались там до подхода подкреплений. Здесь я открыл свой счет за погибших товарищей.

Мы лежали в ущелье на правом фланге и наблюдали за противником. Солнца садилось. Я видел, как от реки вышла группа немцев, числом около десяти, и стала продвигаться по кустарнику в нашу сторону. Словно бы хотят обойти с фланга. Я доложил об этом командиру роты Андрею (фамилию его не помню). Он посмотрел в бинокль и сказал:

– Подпустим их поближе.

Чуть погодя окликает меня и говорит:

– Твой – хвост группы, а моя – голова. Команды не жди. Как остановятся – огонь.

Так мы и сделали. С первого залпа голова и хвост были отбиты. Противник в замешательстве. Еще два выстрела – и еще двух фрицев нет...

А наутро разыгрался ожесточенный бой, длившийся несколько суток. Немцы не выдержали натиска и отступили на гребень перепала, где у них были сильно укрепленные позиции. Мы тоже подошли к самому перевалу и окопались, закрепив свои рубежи. Так продолжалось еще несколько дней. Потом повалил снег и закрыл все горные тропинки.

К этому времени наш полк получил пополнение и технику. У нас появились в достатке продукты, дрова, боеприпасы. Всем нам выдали теплые полушубки, валенки, шапки, башлыки. Жили так: неделю – на передовой, неделю – во втором эшелоне...

Однажды, когда мы отдыхали во втором эшелоне, вызвал меня командир роты и приказал собираться по полному боевому, объяснив, что тяжело ранен командир второго взвода и убит начальник боепитания.

Часа в три дня мы вышли. В лесу повстречались нам бойцы, которые несли комвзвода и начальника боепитания. Вскоре я заболел. Поднялась высокая температура, и меня 27 декабря отправили вниз, во второй эшелон. Там врач осмотрел и приказал немедленно отправить в полевой госпиталь.

Кажется, 31 декабря – об этом я узнал уже в госпитале – немцы начали сильный обстрел наших позиций, но большого вреда не причинили. Наши части были подняты по тревоге – ожидалось наступление, – но к утру стрельба стихла, а потом разведка донесла, что немцы оставили свои укрепления и ушли с перевала. Видно, поняли, что дело их безнадежное, да и на других участках фронта наши войска поддали им огонька.

В госпитале я пролежал около месяца, а потом попал в другую часть, так как полк наш перебросили куда-то далеко. Прослужил до августа 1945 года, демобилизовался и с той поры снова работаю на нефтепромыслах, в ста пятидесяти километрах от Баку, По все это – уже другой рассказ...

На Марухе хваленая отборная горнострелковая гитлеровская дивизия, отлично оснащенная, тренированная для войн в горах, мечтала о кавказских виноградниках и дачах на берегу Черного моря. Получила навеки в осень 1942 года “березовую рощу”, что с северной стороны Марухского перевала, которую тогда же перевели на кресты намогильные для самих себя.

Я горжусь своей Родиной и Советским правительством. Горжусь ленинской партией и еще тем, что мне и моим однополчанам, моим близким товарищам – Семену Розенбергу, Картозия, коренастому, широкоплечему крепышу, с шапкой черных волос на голове, мастеру на веселую шутку и песню, братьям Буадзе – Василию и Валико, Андрею, командиру нашей роты, кубанскому казаку, и многим, многим другим – выпала трудная доля – остановить на Марухском леднике злобного врага нашего...”

Артем Прохорович не только “открыл” себя, по и пролил свет на судьбу своего товарища по оружию Семена Розенберга. По его словам, он был веселым компанейским парнем, любил петь, но умел и хорошо сражаться. Стали известны обстоятельства гибели – он попал в ледяную щель.

Но где же мать и братья, которые писали воину на Марухский перевал такие трогательные, патриотические письма, морально поддерживали воина в период больших испытаний? Ответа из Махачкалы, откуда в 1942 году ему приходили письма, не было. Значит, родные переменили свое местожительство.

И вдруг в “Комсомольскую правду” пришло маленькое письмо из г. Фрунзе от матери Семена Розенберга:

“...Вы просите меня рассказать о нем подробней. Я исполняю вашу просьбу. Биография его была очень короткой, так как жить ему пришлось всего 18 лет. У меня было трое детей. Семен, мой старший сын, родился 6. Х – 1923 года в г. Одессе и провел там все свои годы. Там же закончил 10 классов. В школе учился неплохо и больше всего на свете любил море. Заветная его мечта была стать моряком. Но ей не суждено было сбыться.

10-й класс он закончил в 1941 году. Как раз началась война. Нам пришлось эвакуироваться в г. Махачкала. Мне, как и всем в то время, очень трудно было с тремя детьми. Как раз в то время был набор в Ленинградское мореходное училище. Семен поступил в него, но вскоре заболел воспалением легких и его положили в больницу. Когда его выписали, то в училище он опоздал и в марте 1942 года ушел добровольно на фронт.

Письма нам он писал очень часто, волновался, как я живу с детьми, просил о нем не беспокоиться и вселял в нас веру, что война скоро кончится, все будет хорошо и мы опять будем все вместе.

Писем было много, и все они примерно одинаковы. Он очень скучал за нами.

Последнее письмо я получила от него в августе месяце 1942 года. Он писал, что им выдали новое обмундирование – “красивые желтые английские ботинки альпинистов”.

С тех пор мы потеряли связь навсегда. Мне очень тяжело писать вам. Да все и не опишешь! У меня к вам убедительная просьба, сообщите мне, пожалуйста, когда будет открытие памятника. Я обязательно приеду.

Сейчас мое здоровье пошатнулось. Я неважно себя чувствую и не могу посмотреть могилу моего сына и его товарищей. Но я обязательно приеду. Высылаю вам его фотокарточку. Это он снимался на паспорт. У меня других, кроме детских, фотокарточек нет ни одной. Если необходимо, я увеличу этот снимок.

Вот пока все. Пожалуйста, пишите мне.

С глубоким уважением к Вам Мария Розенберг и мои сыновья Леня и Рудик.

19 декабря 1962 года”.

Когда здоровье Марии Семеновны поправилось, она прилетела из Фрунзе в Черкесск и посетила братскую могилу в станице Зеленчукской, где покоится прах ее сына Семена.

Так стала известна судьба еще одного участника боев на Марухском перевале. Как видите, ключом к разгадке явились конверт и открытка с адресом, найденные на леднике.

Вы, наверное, помните один такой “ключ” – надпись на баночке. Члены Государственной комиссии извлекли изо льда останки бойца, в левой руке которого была крепко зажата винтовка. В патроннике – один патрон, второй – в магазине. За плечами через лед отчетливо просматривался вещмешок. Когда ледорубами и лопатами вещмешок был отрыт, в нем обнаружили хорошо сохранившийся боезапас, комплект парикмахерских принадлежностей, полустлевшая записная книжка и маленькая гофрированная баночка, на которой нацарапано: “Андронов”.

Эти скудные данные о неизвестном герое Марухской битвы упоминались в статьях, напечатанных в октябре в “Ленинском знамени” и “Комсомольской правде”. Мы начали искать Андронова. И вот он нашелся, и притом но один...

Были найдены пять русских солдат, пять Андроновых – Николай Федорович, Иван Дмитриевич, Михаил Трофимович, Тимофей Иванович и Филипп Иванович. Потом пришли еще четыре письма от Андроновых. Из Уфы пишет Андронова В. А. о своем муже, Андронове Федоре Антоновиче. Из г. Жигулевска Куйбышевской области – Андронов М. В. о своем брате, Андронове Павле Васильевиче. Из Верхоянского района Якутии – Валентина Грушина о своем дяде, Андронове Михаиле Александровиче. Из воинской части солдат Андронов Б. С. пишет о своем брате, Андронове Василии Филипповиче.

И уже несколько позже мы получили письмо из Херсона от Зильберман Полины Исааковны. Она не без оснований предполагает, что найденный в леднике солдат с комплектом парикмахерских принадлежностей был ее муж Исаак Абрамович Зильберман. Он житель Баку, работал там до войны в коммунальной парикмахерской. Она получала от него письма с адресом полевой почты 1451 (808-й стрелковый полк). В конце августа 1942 года Полина Исааковна получила от мужа последнее письмо, из которого можно понять, что он находится на перевале. Больше писем не было, и на ее запрос в штаб полка она получила ответ:

“Ваш муж Исаак Абрамович Зильберман пал смертью храбрых на Марухском перевале Главного Кавказского хребта,

Начальник штаба капитан Дасаев. Помначштаба лейтенант Гапонов.

31 октября 1942 года”.

Полина Исааковна далее пишет, что ей удалось еще в дни войны встретиться с раненым однополчанином мужа, который рассказал, что муж был связным и что при нем всегда были парикмахерские принадлежности. По его рассказам можно судить, что Зильберман попал в щель.

“По всей вероятности, баночка с надписью “Андронов”, – пишет Полина Исааковна, – была не его. Но чует мое сердце, что это был он. Очень прошу вас, членов Государственной комиссии, вспомните его внешность. Ведь вы видели его труп, извлеченный из ледника. У него был высокий лоб, рост средний, нос с горбинкой, за ухом родинка. Ему тогда было 40 лет”. И действительно, осмотр трупа походит на описание Полины Исааковны, но утвердительно сказать, что “Андронов” – это Зильберман, трудно. Загадка с надписью на баночке так и осталась неразгаданной. Многое могла открыть записная книжка, но, к большому сожалению, несмотря на все старания экспертов ее расшифровать так и не удалось. За двадцать лет пребывания во льду время сделало свое ничем не поправимое дело.

Были обнаружены на леднике другие предметы с надписями. Так, на одной самодельной деревянной ложке вырезано ножом слово “Гамза”. Это имя очень распространено в Дагестане. И не случайно в редакцию “Дагестанской правды” пришло письмо, которое очень заинтересовало нас:

“Я не помню своего отца Гамзаева Мирзу, не знаю, где и как он погиб. Мы получили бумагу, что он пропал без вести. Но вот я прочитал статью “Витязи ледяной крепости”. Там говорится, что найдена ложка, на которой вырезано “Гамза”. Меня зовут Гамза. Моя мать и другие говорят, что отец любил вырезать на мисках и ложках мое имя... Не мой ли отец погиб на Марухском перевале?”

Письмо это прислал сотрудник Хивского отделения милиции Гамза Гамзаев.

Получили мы письмо и от студента Московского текстильного института Б. Н. Гамзы. Он пишет, что приехал домой на каникулы и мать рассказала ему про историю с ложкой. Из ее рассказов, пишет студент, я понял, что эта ложка принадлежит моему дяде А. Г. Гамзе. Мать сама видела, как он вырезал свою фамилию на этой ложке. Это было летом, когда он направлялся на фронт и по дороге заехал к нам. К концу войны нам сообщили, что он без вести пропал. Так, может быть, это мой дядя?

Мы были уверены, что откликнутся и оставшиеся в живых, и вот однажды вечером нам позвонил старший уполномоченный комитета госбезопасности по Карачаево-Черкесской автономной области майор Яковенко Евгений Максимович и сообщил, что есть еще один свидетель описываемых событии – Подкопаев. Он проживает в станице Кардоникской и сейчас пенсионер.

– Вы не знаете части, в которой он служил тогда?

– Восемьсот десятый стрелковый полк, – сказал Евгений Максимович.

Вот и начали исполняться наши надежды. Мы немедленно выехали в Кардоникскую.

Станица Кардоникская лежит вдоль галечных намывов реки Кардоник и в летнее время сплошь утопает в садах, осенью белеет среди желтых разливов кукурузных полей. Зимой тихо стелются по заснеженным улицам синие дымки из труб, и по этим дымкам, вернее по их запаху, все узнают, что у Кулешовых, например, пекут хлеб и пироги, у Самохиных варят суп с курицей и грибами, а у Синельниковых пекут картошку в горячей золе.

Попутная машина добралась до станицы поздно вечером. Мы не знали, где искать Подкопаева и потому направились прямо к освещенному Дворцу культуры, надеясь там встретить кого-нибудь, кто бы помог.

Шел фильм “Люди и звери”, в кассе продавались последние билеты, и толчея у входа не оставляла надежды найти проводника достаточно быстро. Однако первый же человек, учительница местной школы, не только знала Подкопаева, но и показала его дом.

– Вы, наверно, в связи с этими событиями на перевале – сказала она. – Ужас какой. У нас сейчас все только об этом и говорят...

Подкопаевы уже спали. Мы решили не беспокоить их, отправились в Дом колхозника.

Едва показалось солнце, вышли на улицу. Стояло прекрасное, тихое утро. Иней похрустывал под ногами, искрился на еще не опавших листьях и ребрах крыш. На горы выпал снег. От этого они казались совсем рядом со станицей, будто наступали на нее. Небо над белыми шапками гор синело так ослепительно, что было больно глазам. За несколько дней, что мы пробыли в ущелье и на леднике, мы привыкли думать о них, как о чем-то тревожном, что надо обязательно преодолевать.

Сейчас мы подумали, что хребет Оборонный и Марухский ледник тоже засыпаны снегом и до будущего лета туда не добраться...

В калитку вделано железное кольцо. Постучали. На крыльцо вышел сухощавый мужчина с седеющими волосами на непокрытой голове. Странной, словно спотыкающейся походкой он подошел к воротам, открыл калитку и пригласил в дом, даже не спросив, кто мы и зачем. Он шел рядом и можно было заметить, что ступни его ног малы, как у ребенка.

– Извините, что пришли рано.

– А мы встаем еще раньше, – ответил хозяин. – Колхозная привычка.

– Мы вчера вечером приходили, но вы уже спали, наверное.

– Да нет, – откликнулся он. – Это мы в кино были... Прошли в чистую и прохладную горницу и познакомились.

– Знаете ли вы, кто погиб на леднике? Он ответил, что точно не знает. Тогда мы показали ему фотокопии документов, расшифрованных в Ставрополе. На открытке хорошо читался обратный адрес: “...810 стр. полк, минбат...”

– Вот, значит, как, – сказал он тихо, и худое лицо его нервно дернулось. – Наши это были... А я и не знал, когда хоронить их ездил в Зеленчукскую, что однополчан хороню...

Он наклонил голову над столом и некоторое время молчал, только двигались руки: то левая сожмет кулак правой, то правая – левую, словно им холодно стало. Жена стояла на пороге горницы – она собирала детей в школу и вошла на минутку, услышав наш разговор. Не отрываясь, она смотрела на мужа, закусив уголок платка, и не слышала, когда звали ее дети.

– Ну, что ж, – сказал Иван Васильевич и поднял голову, глянув прямо и строго, – расскажу, что помню...

В Советскую Армию Подкопаева призвали 14 августа 1942 года и зачислили в Сухумское пехотное училище. А в сентябре весь состав этого училища был брошен на оборону Марухского перевала. Распределение по частям произошло уже на перевале. Подкопаева зачислили в полковую разведку 810-го стрелкового полка 394-й стрелковой дивизии Закавказского фронта. Фронтом командовал генерал армии Тюленев. Командиром полка был майор Смирнов. Командир взвода разведки младший лейтенант Толкачев. Иван Васильевич помнит это отчетливо. Левее 810-го полка на перевале держал оборону 808-й полк. Тут же находились приданные им и другие подразделения.

Иван Васильевич берет блокнот для рисования, вырывает оттуда лист и быстро набрасывает карту перевала, ледника, Марухского ущелья, где располагались немецкие подразделения, куда была подведена канатная дорога. Он нарисовал даже столбик с табличкой, на которой написал: “Людвиг”.

– Так условно называли немцы какую-то свою часть в районе перевала, – пояснил он.

Вообще Подкопаев отлично, до мелких деталей помнит события на перевале с того момента, как сам попал туда, разумеется, в тех пределах знаний, какие доступны рядовому полковому разведчику. Вот, например, один эпизод.

...Пятого ноября группе разведчиков и автоматчиков, в том числе Подкопаеву, было дано задание: пройти тайной тропой через перевал, спуститься в Марухское ущелье и разведать места расположения немецких частей и складов с боеприпасами. Разведчики ушли на пять суток и за это время сумели установить, что немецкое “хозяйство” – “Людвиг” располагается чуть ниже Марухского ледника, что немцы построили канатную дорогу и по ней подбрасывают продовольствие и боеприпасы.

Вернулись из разведки лишь одиннадцатого ноября, их радостно встретили товарищи, а старшина взвода Иван Казак, родом с Украины, провел их к себе и выложил на стол несколько посылок с домашним продовольствием для бойцов от трудящихся.

– Ешьте, хлопцы, – растроганно сказал старшина. На другой день, часов в десять утра, разведчиков вызвал ПНШ-2 – помощник начальника штаба полка по разведке. Пришли к штабу. Было тихо и солнечно, морозный снег поскрипывал под ногами, но ребятам было тепло в новеньких полушубках, присланных специально для разведчиков, и в белых сибирских валенках совсем не мерзли ноги.

Навстречу вышел ПНШ-2, спросил у младшего лейтенанта Толкачева.

– Эти ребята ходили!

Поздоровался с каждым за руку, посмотрел на часы, а потом на небо, в котором словно по заказу послышался тяжелый гул наших бомбардировщиков, шедших на перевал.

– Ну вот, – сказал ПНШ-2, – смотрите теперь. Это вашего “Людвига” и канатку пошли долбать. По вашим данным.

Так они стояли, пока не успокоился воздух от взрывов. Потом ребята ушли к себе во взвод, а к обеду пришел Толкачев и сообщил, что комполка приказал представить их к награде.

Иван Васильевич не сразу переходит к рассказу о последней операции взвода разведки, в которой погиб почти весь взвод и в которой сам был тяжело ранен. Мы понимаем: такое вспоминать нелегко. Снова сидим молча. Наконец Подкопаев словно очнулся от забытья и начал рассказ...

– В декабре сорок второго года взводу разведки 810-го полка и взводу автоматчиков дали задание: пройти па Марухский ледник и тщательно разведать “хозяйство” “Людвиг”.

Разведчики в белых маскхалатах и автоматчики в обычном обмундировании, но без маскхалатов, начали свой путь к воротам перевала. Двигаться пришлось по крутому, засыпанному глубоким снегом склону. Первую ночь провели в снегу, не разжигая костров, под ледяным горным ветром. Наскоро вырыли ямы, ложились в них по нескольку человек, тесно прижавшись друг к другу. Метель сразу же заметала их. Под снежным покрывалом они могли сохранять тепло своих тел.

На следующий день прошли ледник. Разведчики двигались быстрее и оставили автоматчиков далеко позади. Хотели уже сворачивать к перевалу, но напоролись на засаду. Не зря вчера кружила над нами “рама” – немецкий воздушный разведчик. Немцы, видно, поняли замысел наших и предприняли контрмеры.

Бойцы бросились назад, но и там были встречены плотным автоматным огнем. Отрезаны! Где-то далеко ведут бой автоматчики, но им не пробиться к разведчикам, потому что все новые и новые группы немецких егерей спускаются по леднику к месту боя.

Разведчики, двадцать два человека, отстреливаясь, пробились к скалам и заняли оборону под одним из каменных навесов, достаточно укрытом от пуль, но не от снега и ветра. В первый день боя было убито тринадцать человек и их похоронили тут же, под навесом, прямо в снегу. Метель сразу же замела могилы.

Немцы простреливали выход из-под навеса со всех сторон. Нашему снайперу, грузину, удалось сбить немецкого пулеметчика, засевшего сверху. Немец упал перед нами на снег, и все увидели на его шапке маленький горный цветок из жести – эдельвейс...

Погиб старшина взвода Иван Казак. Убит старший лейтенант в тот момент, когда он хотел гранатами забросать немцев. На пятые сутки обороны осталось под навесом четыре человека, двое из них – Подкопаев и Прохор, фамилию которого Иван Васильевич не мог вспомнить. Сквозь теряющееся сознание помнит кольцо немцев у входа под навес с автоматами в руках. Помнит, как выхватил один из них винтовку с оптическим прицелом из рук снайпера – грузина, хряснул ею о скалу. Остальные бросились снимать с них теплые вещи и тут же напяливали на себя. Какой-то немецкий офицер, рыжий, в пенсне, вынул правой рукой парабеллум, висевший у него с левой стороны, взвел его и начал показывать, как он всех сейчас перестреляет и как матери их будут плакать о них – совсем еще безусых ребятах, все показал жестами.

Все же их не убили, а приказали нашим военнопленным, работавшим на канатке, вывезти на санях на хребет, а потом спустили вниз по канатной дороге и отправили на машине в Красный Карачай. Прохору там сразу ампутировали руку и унесли куда-то, а к Подкопаеву подошел переводчик, старый эмигрант, русский, поговорил и сказал, что вот у него самого сын такой и что лучше будет, если его отправят в госпиталь для пленных в Карачаевск (Микоян-Шахар), там есть надежда остаться в живых, но не сказал почему. И на прощанье сунул ему сумку с продуктами...

В машину его положили рядом с двумя немцами, тоже раненными на перевале. Один, молодой, раненный в плечо, все порывался дотянуться до горла Подкопаева, чтобы задушить его, а второй, пожилой, со страдающим выражением лица, потому что был ранен в живот, молча отпихивал молодого ногой и что-то говорил ему, видно было, что ругался.

Так они приехали в Карачаевск. Немцев унесли сразу, а Подкопаева снова повезли – в другой госпиталь, для пленных. Подъехали и шофер – низенький коренастый немец – подхватил его себе на спину, что-то проговорил, Подкопаев понял только одно слово: “Камрад”, принес в госпитальный коридор, положил на диван и умчался. Пришла медсестра, начала расспрашивать, откуда он. По коридору быстро проходил плотный мужчина в белом халате, возле Подкопаева задержался, спросил:

– Откуда?

– С перевала, – ответила сестра.

– Хорошо, – сказал мужчина. – Свежие новости будут... Несите скорее на стол.

Когда мужчина ушел, сестра сказала:

– Это наш хирург. Петр Михайлович Баскаев... В тот же день Подкопаеву ампутировали одну ступню, а на второй отрезали пальцы – они оказались отмороженными. Баскаев часто приходил в палату, расспрашивал раненых бойцов о боях, в каких они участвовали, и сообщал им, в свою очередь, что в немецкий госпиталь привозят много раненых и, значит, наши действуют активно.

Позже Иван Васильевич узнал, что Баскаев был главным хирургом нашего госпиталя здесь, в Карачаевске. Когда немцы очутились совсем близко, раненые, кто мог ходить, ушли, а кто ходить не мог, остались тут же. Сам Баскаев ушел в партизанский отряд “Мститель”, но отряду вскоре пришлось затаиться, и Баскаев поселился в селении Коста Хетагуров. Было еще жаркое время года, и до него доходили слухи, что оставшиеся в госпитале наши бойцы, числом до сотни человек, находятся в тяжелом положении: без перевязок, медикаментов и медицинской помощи. Немцы, очевидно, заигрывая с местным населением, почему-то не трогали их. Тогда Баскаев вернулся в госпиталь и начал лечить раненых наших бойцов. Вылечившиеся уходили, а в госпиталь время от времени поступали новые раненые, таким примерно путем, как и Подкопаев...

Через несколько дней после того, как Подкопаев попал в госпиталь, раненые заметили, что немцы, по всей вероятности, начали отступать. Они эвакуировали свой госпиталь, шныряли по городу озлобленные и растерянные, и кто-то сообщил нашим раненым, что всех их немцы собираются вывезти в одно из ущелий и там прикончить. Снова, кто мог ходить, ушли, укрывшись у местных жителей, а кто не мог, в том числе и Подкопаев, остались.

Вечером в палату зашел Баскаев, посмотрел, сказал сестре:

– Немедленно перенесите их в дежурку.

– Смотрите, будете стонать там – вы пропали и я с вами.

Где-то после полуночи встревоженные и обессиленные раненые услышали, как к опустевшему госпиталю подошла машина. Немцы! Послышались шаги, дверь в дежурку открылась... и вошел Баскаев в сопровождении своих помощников по госпиталю. Они взяли сначала матрацы, вынесли и положили в кузов. Потом туда же перенесли раненых. Сверху завалили матрацами. И увезли в станицу Кардоникскую. Там их у себя попрятали жители...

Когда теперь Иван Васильевич припоминает все, что произошло с ним в те дни, он никак не может отделаться от мысли, что не понимал он всей сложности жизни и борьбы, происходившей вокруг него. На фронте все было понятным и ясным: перед нами враг, которого надо гнать и уничтожать. Потом – ранение, немец-офицер, показывавший жестами, что он может и хочет сделать с ними Кузов грузовика, два раненых немца рядом, один из которых хотел его убить, а второй защищал, как мог. Если он жив сейчас, наверняка живет в Германской Демократической Республике. По всей вероятности, он антифашист. А где сейчас доктор Иванов из Кардоникской больницы, по хотевший помочь нашим раненым, когда их привез сюда Баскаев?

– Трус он. Хотели мы его на бинтах повесить, когда паши пришли, – рассказывает Иван Васильевич, – да с ним и без нас расправились. Вот ведь правду в кино вчера сказали, что страшнее зайца зверя нет...

– А где сейчас Баскаев?

– Петр Михайлович работает главным врачом второй городской больницы в Кисловодске, – говорит Иван Васильевич. – Мы иногда встречаемся с ним. Его все уважают...

В той же станице Кардоникской, в дни, когда туда перевезли раненых с Подкопаевым, был наш старший лейтенант по фамилии Половинкин. Сейчас Иван Васильевич, вспоминая его, думает, что старший лейтенант непременно имел где-то рацию, потому что почти ежедневно приходил к раненым, да и просто в станице разговаривал с людьми и пересказывал сводки Совинформбюро.

– Немцы драпают, товарищи! – говорил он каждый раз. – Скоро наши будут здесь.

Сам он не дождался наших. За два дня до их прихода приехали два полицая, забрали Половинкина и Раю Мироненко, медсестру, увезли в Иванихину балку, издевались там над ними, а потом расстреляли. Только ранней весной 1943 года нашел их там охотник Иван Самохин.

– Замучили их там, родненьких, – сказала от дверей жена Ивана Васильевича. Она так и стояла все время разговора, прислонившись к притолоке. Только кончик платка теперь держала в руке и вытирала им глаза...

Мы вышли на крыльцо. Солнце поднялось уже высоко над станицей, ветви деревьев отмякли, и гулко капала в кадушку вода от растаявшего на крыше инея. Горы были прямо перед глазами, все такие же чистые и прекрасные, с ослепительно синим небом над заснеженными пиками. Снег там теперь не растает до будущей весны.

– А слышали вы что-нибудь о минбате своего полка и как он погиб на леднике?

Иван Васильевич, отвернувшись, стоял рядом и смотрел на горы. Он не сразу ответил.

– Нет, не слыхал. Один грузин, правда, рассказывал, что был там сильный бой, на той морене, и что погибло там много и русских, и грузин, и дагестанцев... Но это было еще до того как мы из Сухуми к перевалу прибыли. В начале сентября...

Мы прощаемся, и Иван Васильевич поворачивается яйцом к нам. Глаза его влажны. Он подает свою жесткую сухую руку и говорит, кивая на горы:

– Светят как. Аж глазам больно...

Одним из первых откликнулся на призыв газет раскрыл тайну Марухского ледника Малюгин Сергей Михайлович. Он участвовал в боях на перевале, занимал должности инженера 810-го стрелкового полка. Он хорошо помнит не только основные события, но и многие детали, фамилии офицеров штаба полка. С. М. Малюгин раскрыл общую картину первых боев, дал нити для поисков командира полка В. А. Смирнова, помначштаба Окунева и других.

– Очень хорошо помню тот день, – вспоминает Сергей Михайлович Малюгин, – когда прибыл в полк, который находился на побережье Черного моря и усиленно готовился к предстоящим боям. Представился командиру полка майору Смирнову. Он строго посмотрел на меня и улыбнулся. Это меня несколько обескуражило, и сам того не замечая, я ответил на вопрос, которого мне не задали: “1921 года рождения, товарищ майор”.

– Отгадал мой вопрос, – сказал командир полка. – Вижу и сам, что молод.

Майор Смирнов не любил долго разговаривать, у него всегда каждая минута была на счету. После короткого знакомства, он отчеканил:

– Итак, товарищ полковой инженер, принимайте дела. Их у вас много. Подчиняетесь мне, работаете в тесном контакте с начальником штаба.

Хотя командир полка был суховат в беседе со мной, но он мне сразу очень понравился.

Направился к начальнику штаба капитану С. С. Стрельцову (С. С. Стрельцов был начальником штаба незначительное время, а затем на его место прибыл капитан Ф. 3. Коваленко).

Он принял меня тепло и ласково. Сказал, что по моей службе накопилось много дел, и тут же познакомил меня со своим первым помощником Михаилом Окуневым, а потом приказал писарю красноармейцу Дмитрию Балагуре сопровождать меня в саперный взвод. На улице встретили лейтенанта с эмблемой связиста. Знакомимся: Александр Журин – начальник связи полка. Он приглашает к себе на жилье...

Идут стрельбы – проверка перед боем. Ежедневно радио сообщает тревожные вести. Наши войска ведут кровопролитные бои. Скорее хочется на передовую.

Все время мы вместе: Окунев, Журин и я. Окуневу я дал кличку Сова, так как он все ночи напролет работает над картами, донесениями, приказами и прочим. Он не остается у меня в долгу, зовет меня Кротом.

– Я после войны поеду учиться в академию,– говорит Окунев, обращаясь ко мне,– а ты будешь зарывать свои траншеи, хода сообщения, землянки и отыскивать мины, которые ставишь сейчас.

Мы крепко сдружились. Дела по службе пошли хорошо. Безмерно рад командир саперного взвода младший лейтенант Иван Лапин – с моим появлением командир полка его больше не вызывает. Лапин не любит быть на глазах у начальства. А взвод Лапина хорош. Вместе с командиром в нем 21 человек, 17 национальностей. Все это не мешало хорошо учиться, дружить. Хуже обстояло во взводе дело с песней. Пели только одну “Ой при лужке, при луне” и притом на разных языках, но на один мотив. Получалось весьма музыкально.

Долго продолжать учебу не пришлось. Вскоре 810-й полк получил боевой приказ: форсированным маршем выйти на перевалы Марухский и Наурский. Немецкое командование спешно выдвигало к перевалам свои войска. На Клухорском перевале 815-й полк нашей дивизии отражал атаки превосходящих сил врага.

До нас доходили сведения, что на Клухорском перевале идут тяжелые бон. В последних числах августа примерно в 4 часа утра стрелковые подразделения полка с ротой автоматчиков и взводом саперов перешли седловину Марухского перевала. На спуске мы были встречены сильным огнем противника, который занимал все господствующие высоты. Продвигались вперед с боем под непрерывным автоматно-пулеметным огнем. К вечеру, понеся значительные потери, мы оказались в полукольце противника.

На самые уязвимые места немцы поставили пулеметы и посадили автоматчиков и снайперов. Особенно мешал пулемет, обстреливавший большой участок местности. Будь у нас артиллерия, мы легко бы расправились с ним, но у нас вначале, кроме ротных 50-мм минометов, оружия не было. Группа смельчаков во главе с командиром взвода пешей разведки младшим лейтенантом В. Ф. Толкачевым под ураганным огнем все же подползла к пулеметному гнезду н забросала его гранатами. Разведчики принесли командиру полка деталь разбитого пулемета и привели с собой “языка” – сержанта 1-й фашистской горно-стрелковой дивизии “Эдельвейс”. Молодой офицер, командир взвода разведки, стоял веселый и улыбающийся. Держался он мужественно, хотя его только что осматривал врач полка и насчитал на теле несколько десятков ран от осколков гранат.

Склон высоты, по которому мы наступали, был покрыт толстым слоем вечного льда, испещренного трещинами, очень глубокими. Поверху они имели ширину в несколько метров, а книзу сужались. На дне их текла вода.

Однажды к нам пробрались два партизана, молодой парень и девушка с перебитой рукой. Девушке в руку угодил осколок снаряда. Держалась она просто геройски, нисколько не унывала. Партизаны рассказали нам о зверствах, учиненных немцами над нашими тяжелораненными бойцами, попавшими в плен. Они передали нам весь свой запас продовольствия: примерно килограмм сухарей и столько же сахара. Командир полка сложил весь этот дар в котелок, налил холодной воды и размотал. Каждый из нас получил по одной ложке этой кашицы. Мне показалось, что никогда в жизни вкуснее я ничего не ел.

В материалах Государственной комиссии, побывавшей на Марухском леднике, говорится, что вместе с останками одного солдата найден вещевой мешок, в котором обнаружено два котелка с патронами. Это получилось следующим образом. Командир полка отдал распоряжение экономить патроны. Так как никакого транспорта с нами не было, то весь неприкосновенный запас патронов в подразделениях хранился в вещевых мешках лучших бойцов, одним из которых был и этот солдат.

А запас взрывчатых веществ – тротила находился в вещмешках бойцов саперного взвода, командовал который, как я уже говорил, младший лейтенант Иван Лапин.

Он был трудолюбивым и храбрым человеком, за что его очень любили саперы. Никогда не забуду мою последнюю встречу с ним в бою. Смотрю и глазам своим не верю: передо мной стоит бледный как снег Иван Лапин с забинтованным плечом и рукой. Вражеская пуля прошила насквозь плечо.

Лапип потерял много крови и еле держался на ногах. Однако уйти в тыл категорически отказывался. И даже мои уговоры не помогли. Тогда вмешался полковой врач, который, видя тяжелое состояние Лапина, категорически предложил Лапину отправиться с санитаром. Со слезами на глазах младший лейтенант Лапин вынужден все же уйти вместе с санитаром. Лапин поклялся, что быстро поправится и найдет нас. Но увы! Встретить Лапина мне болыпе не пришлось (Лапин прошел всю войну. Живет сейчас в Таласском района Киргизии, село Иваново-Алексеевское, работает главным агрономом колхоза).

Александр Журин обеспечивал связь. С нею было плохо. Радиосредств у нас не было вовсе. Попав в полуокружение, мы совершенно оторвались от внешнего мира. Под нами – ледник, вокруг – гитлеровцы, а над нами небо и непрерывно падающие мины фашистов. Часто мы навсегда прощались со своими боевыми товарищами. Вот только что принесли на носилках нашего переводчика лейтенанта Ротта. Лейтенант пошел вместе с разведчиками и был смертельно ранен в грудь. Переводчик наш стонал и все время просил пить. Скончался у нас на глазах. В штабе отряда осталось людей немного. Командир приказал не рисковать бесцельно. Однако сам он не обращал почти никакого внимания на разрывы мин, держался бесстрашно.

Сидим вчетвером: майор Смирнов, Окунев, Журин и я. Обсуждаем наше положение. Рядом рвется мина: одна, вторая...

– Это пристрелка по нашему КП!– крикнул я майору Смирнову. Как по уговору, втроем почти силой тащим командира полка за каменную глыбу и в один голос командуем:

– Ложись!!!

И сразу на нас посыпался град каменных осколков. На месте, где мы несколько секунд назад сидели, насчитываем семь воронок от мин, которые легли точно в шахматном порядке. Отделались легко – у одного не обнаружили четвертой части уха. Командир полка смеется и говорит:

– Это был пример мелкой паники,– и здесь же похвалил нас за то, что вовремя смылись с того места, где сейчас зияли воронки.

Силы наши с каждым днем иссякали. Все меньше и меньше становилось боеприпасов, бойцов. Остатки наших подразделений а штаб полка вели бой в полуокружении, и все находились на одном небольшом плато. Погибших хоронили тут же, у подножия. Трупы обкладывали кусками льда и плитами скальных пород.

Противник усиливал натиск. Командир полка созвал офицеров и объявил приказ командования корпуса – выйти с полукольца, занять главный перевал и оборонять его до подхода подкрепления. Вышли мы с боем вечером и ночью прибыли на Марухский перевал – на самую вершину. Нас со всех сторон окружили автоматчики противника. Воспользовавшись темнотой, пришлось вторично пробиваться боем. Командир полка решил выходить группами по несколько человек и сразу же занимать оборону по восточному берегу небольшой реки. Мне пришлось выходить вдвоем с командиром полка майором Смирновым. У нас с собой было два нагана, автомат и карабин. Пробились мы и еще несколько групп, в том числе вышел и помначштаба полка Окунев. К реке, где мы должны были занять оборону, к великой пашей радости, подходило подкрепление.

Лейтенант Малюгин вскоре был ранен. После излечения ему не удалось снова попасть в свой полк, и он воевал в других частях. В 1943 году он стал коммунистом. Прошел от Марухского перевала на Кавказе до Эльбы в Германии. В 1954 году окончил Военно-инженерную академию имени Б. В. Куйбышева. Сейчас Малюгин командует полком Советской Армии. Это человек, для которого военное дело стало профессией и он по-настоящему влюблен в нее. Ту закалку, какую получил он в годы Великой Отечественной войны, верность воинской присяге, настойчивость в достижении цели, он передает молодому поколению солдат и офицеров.

И они могут гордиться своим командиром. Ранило меня вместе с Александром Журиным (Александр Журин – начальник связи полка – также прошел всю войну до Болгарии, сейчас живет и работает учителем в родном своем селе Большие Ключи Зеленодольского района Татарской АССР),—рассказывал Малюгин,– и вскоре попали мы в то самое селение Дранды, из которого отправились летом к перевалу. Ну, сидим в кустах, ждем своей очереди, чтобы погружаться в санитарный поезд. Показываться никому не хочется на глаза, потому что все тут пас знают как бравых, молодых и симпатичных, а сейчас мы грязные, оборванные и забинтованные. Однако спрятаться не удалось. Увидела нас девочка Тордия – дочь хозяина дома, в котором я проживал, – вскрикнула и убежала.

Через несколько минут из поселка буквально прибежали наши знакомые, гостеприимные мингрелы.

– Вай, генацвале,– воскликнул Тордия,– почему не сказал сразу, что вы здесь? Зачем обижаешь, а?

– Да вот видишь,– пытаюсь я оправдаться и беспощадно шевелю забинтованными руками. Но Тордия не дал говорить.

– Нехорошо, генацвале. Худые вы очень. Кушать вам мясо надо, хороший вино выпить надо, руками работать не надо, только зубами и это...

Он сделал глотательное движение. Тотчас нам поднесли вкусную еду, о какой мы лишь мечтали на перевале, а после стакана прекрасного вина мы вообще почувствовали себя на верху блаженства. Сняло теплое солнце, радостно помахивали ветвями деревья...

Вечером из вражеского тыла вернулся отряд лейтенанта Окунева. Шестеро разведчиков принесли на носилках седьмого. Они с трудом протиснулись в узкую дверь блиндажа и бережно опустили носилки на пол. Окунев шагнул к столику комбата, приложил руку к козырьку:

– Товаршц капитан, разрешите доложить...

– Кто? – перебил его комбат.– Кто на носилках?

Разведчики расступились, и комбат, увидев Костюка, вздрогнул. Многих он потерял в огне воины и сам не раз смотрел в глаза смерти. Но Костюк? Костюк, про которого говорили, что не он смерти боится, а смерть его, – милый, славный Костюк лежал неподвижно перед комбатом. И казалось невероятным, что на этих прикушенных, побелевших губах не сверкнет больше озорная улыбка, что не встанет больше Костюк перед своим командиром и никогда уже не услышит капитан его азартный, прерывистый шепоток: “Разрешите, товарищ капитан... честное слово, дело верное. Я на пару минут смотаюсь к немцам в тыл, пощупаю глазами, постукаю автоматом, и картина вам будет ясная, как божий день”. И уходил “на пару минут” к фрицам, пропадал по нескольку дней и возвращался всегда веселый, возбужденный, обвешанный трофеями, с полным коробом сведений о противнике и с новыми дерзкими планами.

– Сколько?– строго спросил капитан.– Сколько за Костюка?

– Более 30 немцев, товарищ капитан. Сам Костюк убил десять.

– Мало. Мало за такого человека,– тяжело вздохнул командир.

– Так и запомните, лейтенант: за разведкой долг. Сотню гитлеровцев убьете, две сотни, считайте, что мало, что не отомстили еще за нашего товарища Костюка. Ну, рассказывайте.

...Отряд отправился в разведку на рассвете. К восходу солнца семеро смельчаков уже перешли линию вражеской обороны. В утреннем лесу тихо, настолько тихо, что слышно было, как падают на землю высохшие листья. Тайную тропку немцев Окунев обнаружил к девяти часам утра. Она, несомненно, вела из вражеского штаба на передовую. Об этом говорили едва заметные зарубки на деревьях. Окунев разделил отряд на две части. Он сам с тремя бойцами залег справа. Жиряков – с остальными слева. Притаились, Ждать пришлось недолго – минут пятнадцать. Сначала немцев услышали – они шли тяжело, по-видимому, с грузом, и Окунев отметил про себя, что немцы не умеют ходить по лесу. Их было пятнадцать. Окунев узнал: альпинисты-баварцы, гордость сумасшедшего фюрера. Впереди налегке – унтер, высокий, поджарый, с лисьей мордой. Поравнявшись с засадой, оп обернулся к своим, подал команду на отдых, достал из сумки кисет, трубку, зажигалку, поднес огонь к трубке, но закурить не успел. Окунев выстрелил. Унтер упал.

– Бей их, хлопцы!– закричал Окунев и поднялся. В минуту все было покончено. Четырнадцать немцев корчились на тропинке в предсмертных судорогах, пятнадцатый, сопливый юнец в новеньком мундире, ползал перед Окуневым и молил: “Русь, не стреляй, жить, жить”.

С “языком” и трофеями разведчики возвращались домой. Но, по-видимому, фашистов обеспокоила перестрелка в их тылу. Вскоре отряд столкнулся с многочисленной группой немцев. Отбиваясь от наседавшего противника, отряд Окунева сбился с курса. Гитлеровцы тоже запутались в дремучем лесу и отстали, по положение отряда от этого не улучшилось. Где они? Вокруг лес да скалы и, может быть, вражеская засада за каждым деревом.

Спустились в ущелье. Наверху немцы скалу долбят, строят оборону. Офицеры расхаживают, покрикивают. Костры горят, пища готовится. Какой-то фриц поет вполголоса.

– А ну, Костюк, подползи поближе, посмотри, много их?

Вернулся Костюк:

– Немцев много, но другого пути, товарищ лейтенант, у нас нет. Вершину перевалить, и мы сразу же дома будем. Надо пробиваться, товарищ лейтенант!

Окунев развернул свой отряд в цепь. Точно горная лавина, нагрянула семерка смельчаков на вражеский лагерь.

– За Родину! – остальное договаривают автоматы и гранаты. Уцелевшие фрицы кубарем скатились в глубокое ущелье. Разведчики стали полными хозяевами вершины. Всюду валялось брошенное оружие, трупы врагов. Их было около пятнадцати. Окунев удовлетворенно оглядел усталые лица друзей и тут же заметил, что нет Костюка. Бросились искать. Герой лежал у немецкого блиндажа, широко раскинув сильные руки, как будто обнимая в последний раз любимую, свою родную землю.

Шестерых смельчаков командование наградило медалями “За отвагу”. Костюка – посмертно – орденом Красного Знамени. И каждый раз, когда разведчики уходят во вражеский тыл и немецкие захватчики падают под их внезапными, беспощадными ударами, Окунев говорит своим товарищам: “На счет Костюка...”

Этот боевой эпизод из героических будней защитников перевала описан в тридцать втором номере газеты “Боец РККА” Закавказского фронта.

Имя Окунева упоминается в рассказах многих участников боев. Особенно тепло и трогательно вспоминает его полковник Малюгин, бывший инженер 810-го стрелкового полка. Он поведал об одном эпизоде, который произошел в самую трагическую минуту жизни полка, сражавшегося в районе горы Кара-Кая. Силы иссякли. Боеприпасы заканчивались – уже несколько суток не было продовольствия, остатки подразделений вместе со штабом полка ценою огромных усилий удерживались на небольшом плато. Командир полка майор Смирнов видел единственную возможность связаться с соседями через узкую долину, которую немцы не заняли лишь потому, что она хорошо просматривалась и простреливалась с командных высот, находившихся в руках врага. Чтобы разведать путь для прорыва, командир полка послал два отряда бойцов и трех самых надежных офицеров штаба: первого помощника начальника штаба старшего лейтенанта Окунева, полкового инженера лейтенанта Малюгина и начальника связи полка лейтенанта Журина.

Двигаться пришлось на глазах противника. И едва они вышли на ледяное плато, немцы открыли прицельный огонь. Кроме вражеских пуль, разведчиков подстерегала другая, не менее страшная опасность – ледяные щели. Они были своего рода ловушками. Сколько угодило туда бойцов и мало кто возвратился из этих ледяных склепов. Малюгин и Журнн, укрывшись от пуль за каменными глыбами, не заметили, как Окунев упал и по скользкому льду быстро покатился вниз, но успели заметить, как он исчез в глубокой щели. Надежды на спасение не было. И все же Малюгин и Журин решили попытать счастья и спасти своего боевого товарища. Они разостлали под ногами палатку на льду (чтобы самим не угодить в ловушку), привязали к концу веревки палку и бросили ее в ледяную яму. Под нулями, на глазах врага, они проделывали это несколько раз, и все безрезультатно. Горечь неожиданной утраты любимого друга жгла сердце. Не хотелось верить, что Михаил Окунев погибнет теперь так нелепо.

Снова и снова, продвигая в сторону палатку, которая удерживала их на льду, опускали в щель веревку с палкой на конце. И вдруг веревка натянулась. Когда Окунева вытащили, он был почти в бессознательном состоянии, весь мокрый, с окоченевшими руками. Трудно даже представить, как он мог удержаться руками за спасительную палку, которая нашла его на дне ледяной могилы. За ночь Друзья обогрели Окунева, и он снова был в строю.

Легко сказать “обогреть”. Но как это сделать на леднике, где нет ни кустика, ни землянки. Только мертвый лед да холодные скалы. К тому же в эту страшную сентябрьскую ночь шел снег с градом и ударил мороз. Вся одежда на Окуневе была мокрая и мерзлая. Снимать ее пришлось с помощью ножа. Сергей Малюгин снял с себя нательное белье и надел его на Окунева, который был весь синий, стонал и бредил. Сухое белье мало чем могло ему помочь. Что же делать? Малюгин и Журин обратили внимание на трупы погибших боевых товарищей, которые были подготовлены к захоронению. Решение пришло само собой: они уложили туда Окунева, прикрыв сверху шинелями, снятыми с убитых бойцов. Он сразу затих, перестал стонать. Затем друзья, вернувшись из разведки, занялись своими неотложными боевыми делами. Малюгин в эту ночь был оперативным дежурным на командном пункте полка. Но “дежурство”, как и все, что происходило на Марухском леднике, было необычным. Всю ночь, пользуясь темнотой, лезли фашисты со всех сторон. Малюгин “дежурил” за пулеметом, заменяя окоченевших от мороза бойцов. Лишь на рассвете Малюгину удалось навестить Окунева. И какова была радость, когда он, стащив шинели, услышал звонкий голос своего задушевного друга, который с криком “Сережа! Друг!” бросился Малюгину на шею. Окунев как бы воскрес из мертвых и снова был в строю.

Вот и все сведения, которые нам были известны о Михаиле Окуневе. Мы решили подробней узнать о нем, о его дальнейшей службе и судьбе.

У всех участников боев на Марухском перевале, кто присылал нам письма, мы спрашивали, что они знают о Михаиле Окуневе. Обратились также к работникам центрального архива Министерства обороны СССР с просьбой найти в архивах какие-либо документы об Окуневе.

Однополчане – Дмитрий Гаврилович Лебедев и Александр Николаевич Пронин первыми откликнулись на нашу просьбу.

По их словам, старший лейтенант Окунев был человеком исключительной храбрости. До боев на Марухском перевале он руководил полковой школой и еще там снискал среди курсантов высокий авторитет.

Александр Николаевич Пронин вспоминает, что Окунев вместе с начальником штаба полка капитаном Коваленко умело руководил многими сложными боевыми операциями.

Вскоре рассказы очевидцев подтвердились документами. Работники архива Министерства обороны СССР разыскали и прислали наградной лист, из которого мы узнали, что старший лейтенант Окунев Михаил Александрович в боях на Марухском перевале занимал должность помощника начальника штаба 810-го стрелкового полка, что был он 1917 года рождения, русский, кандидат в члены КПСС с апреля 1942 года. В Советской Армии с апреля 1940 года, призывался в армию Мамадышским райвоенкоматом. В боях на Марухском перевале был ранен в голову и контужен.

В наградном листе мы прочитали:

“Помначштаба-1 старший лейтенант Окунев но своей личной инициативе организовал захват высоты “Каменистая” на хребте Мести-Баши, с которой обеспечил продвижение двух отрядов по северному Марухскому леднику на восточные скаты горы Кара-Кая. В этом бою тов. Окунев был ранен в голову и несмотря на ранение поле боя не оставил.

Во время выполнения задачи по разведке обходного пути вражеский пулемет преградил путь.

Ища выхода, тов. Окупев свалился в щель ледника, где получил сильные ушибы. Достоин правительственной награды – “Медаль за отвагу”.

Командир полка майор Смирной. Военком полка старший политрук Васильев. Начальник штаба полка капитан Коваленко”.

Как видно, документальные данные нисколько не расходятся с показаниями оставшихся в живых участников боев.

Когда мы ознакомили с наградным листом полковника Малюгина, он сказал;

– Как много кроется за каждым словом этого документа. Здесь, к примеру, записано; “По своей личной инициативе организовал захват высоты “Каменистая”. Правильно. И вот как это было. Высота “Каменистая” находилась слева от вас. Ее прочно удерживал противник, Оттуда пулеметы днем и ночью поливали нас огнем. Михаил страшно злился.

Во второй половине дня Окунев возглавил группу. Ночью завязалась ожесточенная стрельба на высоте “Каменистая”, Я понял, что это “проделки” Михаила. Утром он докладывал командиру полка, что “Каменистая” теперь служит могилой фрицам и что там сидят наши пулеметчики. Оказывается, он всю вторую половину дня с небольшой группой бойцов лежал за камнями, как опытный охотник выслеживал фашистов. В сумерках вплотную подползли они к немцам и, как только наступила темнота, обрушили на врага шквал огня. Удар был настолько неожиданным и стремительным, что немцы не успели очнуться. Лишь немногим удалось бежать с высоты, а большинство осталось там и поныне.

Михаил снял. В душе у него был большой праздник. Я заметил, что фуражка его с правой стороны была прострелена, а на голове алела окровавленная повязка. Подошел к нему, пристально посмотрел в глаза. Он понял меня без слов, улыбнулся и весело сказал:

– Пустяки, кожу сняло, а череп не задело. Михаил был настоящим боевым другом, в которого можно было верить, как в самого себя. Он ни одной минуты не смог сидеть без дела.

Крайне важно, что в наградном листе был указан домашний адрес Окунева: Татарская АССР, Мамадышский район, село Сокольи Горы. Это открывало возможность узнать более подробные данные о нем.

На конверте одного из писем, направленного нами в село Сокольи Горы, поставлена фамилия Окунева и имя его отца – Александра. Здесь же сделали приписку – передать в руки любому родственнику погибшего на войне Окунева Михаила Александровича. Второе письмо адресовали председателю сельсовета, хотя и не знали, есть ли он в Сокольих Горах. Третье письмо направили на имя секретаря Мамадышского райкома КПСС. Мы надеялись, что из трех адресов кто-либо откликнется. В письме мы просили родителей, жену или детей, братьев или сестер Михаила Окунева сообщить о нем все подробности: как прошла его молодость, где и как он работал до армии. Просили прислать его письма с фронта, а также фотографию. Время шло, но ни один из адресатов не отвечал.

Тем временем мы продолжали по крупице собирать данные об Окуневе от участников боев.

Нам стало известно, что участником битвы за перевал был наш земляк, рабочий совхоза “Черкесский” Яхья Магометович Нахушев, проживавший в ауле Абазакт Хабезского района Карачаево-Черкесской автономной области.

И вот мы в ауле Абазакт в скромной квартире Нахушсва. Он оказался очень приятным собеседником. Богатая память у Яхьи Магометовича. Он до мельчайших подробностей рассказывает об истории 808-го стрелкового полка, о битве на леднике, где он командовал взводом связи. Мы не надеялись, что старший лейтенант Нахушев может знать Окунева, так как первый находился в 808-м, а второй в 810-м стрелковом полку. И все же не удержались, чтобы не задать вопрос:

– А не знаете ли вы Окунева?

– Капитана Окунева? Михаила Александровича? – встрепенулся Яхья Магометович. – Как же не знаю. Его все знают. – И он с увлечением начал рассказывать о своем начальнике штаба полка. Дело в том, что уже в конце операции на Марухском перевале капитан Окунев был переведен из 810-го стрелкового полка в 808-й и назначен начальником штаба.

– Мы вместе сражались на Кубани, участвовали в боях за Донбасс, форсировали Северный Донец. Это был необычайно волевой человек, прекрасный организатор.

Мы были приятно удивлены нашей неожиданной находкой, повой встречей с Окуневым. Это заметил Яхья Магометович. У него по-кавказски засверкали глаза, и он с явным черкесским акцентом выпалил:

– Вы что, сомневаетесь в моем рассказе?

– Да нет, что вы!

– Я вам все могу подтвердить документами, – улыбнулся Яхья Магометович, – у меня есть “личная история”.

Он быстро открыл стол, порылся в бумагах и вынул оттуда толстую потускневшую от времени тетрадь в твердой обложке.

– Здесь все записано,– сказал он, поглаживая шершавой ладонью по обложке тетради, – это мой дневник, который я написал сразу после войны в часы досуга, пока было все еще свежо в памяти. Здесь есть не одна страница об Окуневе. Литератор я плохой и писал только для себя. Мне все это очень, очень дорого.

Затем мы начали вместе листать тетрадь и зачитывать вслух места, где говорилось об Окуневе.

– В бою, когда решалась судьба выполнения боевых заданий Окунев был суров и требователен, не прощал никаких оплошностей,– рассказывал Яхья Магометович. – Мне неоднократно попадало от начальника штаба за малсйшие задержки в обеспечении связи. Вместе с тем он отличался чуткостью к подчиненным.

Помню, когда я 15 февраля 1943 года на Кубани был ранен в руку, он подошел ко мне, пошутил, а затем по-дружески сказал:

– Ты, Нахушев, не уходи далеко, отдохни немного в медсанбате и возвращайся в полк. Нам вместе еще крепко воевать придется.

Я выполнил наказ начальника штаба. Через пятнадцать дней возвратился в полк и уже не расставался с Окуневым, пока он не погиб. А жизнь его оборвалась внезапно...

Под стремительным натиском наших войск немцы отступали, цепляясь за выгодные рубежи на реках, железнодорожных узлах, в городах.

На пути полка упорное сопротивление оказал враг в районе станции Девладово Днепропетровской области. Командование полка решило взять станцию ночью решительным штурмом силами нашего третьего стрелкового батальона.

В батальон прибыл капитан Окунев и вместе с офицерами батальона готовил эту важную операцию. Намечалась ночная атака. В связи с тем что мы не знали сил врага, были наготове еще два батальона полка и артиллерийский дивизион, которые в случае необходимости должны были оказать нам поддержку. Под покровом ночи капитан Окунев повел батальон в атаку. Заранее было условлено, что артиллерия откроет огонь по сигналу Окунева зеленой ракетой. Шли тихо. Когда вплотную подошли к станции – в воздухе вспыхнула зеленая ракета. Загромыхали пушки. Всполошились немцы, открыли шквальный огонь из пулеметов, минометов и пушек.

Грозной лавиной батальон кинулся в атаку.

В грохоте боя по цепи с быстротой молнии разнеслась страшная весть:

– Убит Окунев!!!

Эта весть жгучей болью отразилась в сердце каждого солдата. Железнодорожная станция была взята. За жизнь Окунева немцы поплатились сотнями жизней.

К утру выяснилось, что Окунев был убит прямым попаданием неразорвавшегося снаряда. На сырой земле лежало изуродованное тело Окунева, в руке его был намертво зажат пистолет. Казалось, что даже мертвым этот человек, презиравший смерть, стремился вперед.

К вечеру его хоронили в близлежащем селе с большими почестями. На глазах у всех были слезы. Не верилось, что мы уже не услышим звонкого голоса Окунева.

– На его скромной могиле, – тяжело вздыхая, говорил Нахушев, – мы поклялись бить врага не щадя жизни своей. Помню, что день уже кончался и край неба, у самого горизонта, был ярко-красным, как будто там алела кровь капитана Окунева.

Яхья Магометовпч Нахушев (Последствия ранений сказались на здоровье Я. М. Нахушева. Несколько лет он тяжело болел в скончался в своем родном ауле летом 1966 года) умолк. На столе, как онемевшие, неподвижно лежали его большие руки...

Вот как мы узнали подробности о последних днях жизни Михаила Окунева. Но рассказ о нем будет неполным, если не знать о его родных, о той колыбели, где он родился, где закалялась его воля, где выросли его орлиные крылья.

И наконец пришло долгожданное письмо от матери героя, Натальи Демидовны Окуневой.

Мать коротко и скромно рассказала о своем сыне. Биография его обычная. Ровесник Октября, он восьми лет пошел в школу. По окончании четырех классов уехал с родителями из Соколок в Сосновку Вятско-Полянского района, где вновь начал учиться и работал в школе разносчиком книг. В шестом классе пришлось прервать учебу, так как отец, Александр Васильевич, работал в семье один, а семья состояла из пяти человек. Жить было трудно. И Миша поступил работать на лесозавод учеником. Затем отец переехал с семьей в Башкирию, в рабочий поселок Итпимбаево. Здесь Миша работал вместе с отцом на нефтяных промыслах, одновременно учился на курсах бухгалтеров. Затем семья снова переехала в Соколки, где был свой дом, и Миша устроился работать бухгалтером в гидроузел. Отсюда его в апреле 1940 года и призвали па действительную службу в ряды Советской Армии. Мать пишет, что сын был большим любителем драмкружка, хорошо играл на гитаре. Увлекался спортом, участвовал в лыжных походах. Будучи курсантом Сухумского пехотного училища, экстерном сдал экзамены за 10-й класс. В училище был отличником боевой и политической подготовки. Оттуда он пошел на фронт.

С фронта Михаил часто писал домой письма и вскоре выслал матери денежный аттестат.

“В ноябре 1943 года, – пишет мать,– мы получили извещение о гибели нашего сына. Нам были высланы все документы для ходатайства о пенсии, которую вскоре и назначили”.

Мать сообщает, что ее сын посмертно награжден орденом Отечественной войны, а ранее был награжден медалью “За отвагу”, орденом Красного Знамени. Удостоверения были вручены военкоматом семье на вечное хранение. Уже после гибели пришел приказ о присвоении Окуневу очередного воинского звания – майора.

К своему короткому письму Наталья Демидовна приложила несколько очень важных документов, которые дополняют боевую биографию ее сына.

Прежде всего это пожелтевшая от времени вырезка из дивизионной газеты (название газеты установить невозможно, но на обратной стороне вырезки значится адрес редакции: Полевая почта 33156А).

Под общей рубрикой “За что они награждены” поменяна небольшая заметка с заголовком “Капитан Окунев М. А.”. Мы приводим ее полностью:

“В одном бою немцы предприняли контратаку, намереваясь зайти во фланг нашему подразделению. Пулемет, прикрывающий фланг, внезапно умолк – пулеметный расчет вышел из строя.

Капитан Окунев бросился туда, припал к пулемету и стал в упор расстреливать гитлеровцев. Не выдержав интенсивного огня, немцы смешались и отошли на исходные позиции. Контратака была сорвана. Этим самым тов. Окунев отвел опасность, угрожающую нашему подразделению. Раненный в обе руки, тов. Окунев продолжал руководить боем.

Капитан Окунев Михаил Александрович награжден орденом Красного Знамени”.

Мать выслала нам пожелтевшее от времени письмо писаря полка Алексея Ткаченко, которое он выслал семье Окунева после гибели сына.

“Деятельная, живая, кипучая натура. Всегда озабоченный, не знавший усталости и покоя, способный командир, прекрасный товарищ, – характеризует Окунева Алексей Ткаченко. – Бывало, поругает, накричит, потребует, а потом отойдет, расскажет, посоветует, посмеется и снова – за дело. Он рассказывал мне, как его спасли товарищи на Марухском леднике, вытащив из ледяной щели. Глубокие синие рубцы и шрамы на теле были тому живые свидетели.

Я хорошо помню ту роковую последнюю ночь, когда он погиб. Он, как всегда, был весел, шел впереди и потихоньку напевал свою любимую песню “Живем мы весело, поем мы весело – мы физкультурники”.

Нельзя без глубокого волнения читать последние два письма Михаила Окунева к семье, которые выслала нам Наталья Демидовна. Они написаны в бою карандашом на стандартной открытке того времени.

Вот эти письма:

“Здравствуйте дорогие родители и сестренки!

Горе и слезы перенесла Украина за дни своей оккупации. Гонпм немцев на запад. На своем пути они уничтожают все живое. Пепел от сел и деревень, развалины от заводов и городов. Мое сердце полно ненависти.

Мстить, мстить, мстить.

В одной из деревень ко мне из подвала вышла седоволосая старушка, поцеловала и сказала: “Вы спасли нам жизнь”. Многое сказали мне эти слова. Ко многому они меня обязывают. И я честно выполню долг перед Родиной,

29. 09. 43 г. Привет Вам. Целую”.

Последнее письмо, отправленное с фронта 5.10.1943 года, было совсем кратким:

“Добрый день!

Здравствуйте дорогие родители и сестренки!

Жив, здоров, сейчас нахожусь на НП. Враг обстреливает из минометов, мины рвутся кругом (два слова на изгибе открытки стерлись и разобрать нельзя). Издыхающая гадина скоро кончит свое существование.

Привет всем!

Да здравствует победа над врагом!

С приветом!”

Таким был Михаил Окунев.

Славу о нем бойцы 808-го стрелкового полка передали жителям Днепропетровщины, которых они освободили. 2 мая 1945 года школьники писали Наталье Демидовне:

“...Ваш сын похоронен у нас возле школы, в палисаднике. Палисадник имеет форму треугольника. С двух сторон посажен сиренью, с третьей стороны, от дороги, желтой акацией. В средине палисадника растут декоративные деревья. Здесь похоронен Ваш сын и еще два лейтенанта.

Вашему сыну поставили памятник со звездой. На могиле посажены цветы, палисадник весь обсажен цветами. Мы Вам посылаем свой скромный рисунок этого места, чтобы Вы имели лучшее представление. Кладем Вам горсть земли с могилы Вашего сына... Мы сейчас учимся, растем, готовимся к испытаниям и экзаменам, чтобы показать Родине свои силы и знания и хотим стать в будущем такими же героями, как Ваш сын.

Желаем Вам всего доброго. С уважением к Вам – школьники НСШ”.

С того времени, как школьники писали это письмо, прошло 25 лет. Все они стали взрослыми, нашли свое место в жизни, но светлую память о воинах, погибших за свободу Родины, они передали по эстафете новому поколению молодежи.

Новое поколение – пионеры писали матери:

“Дорогая Наталья Демидовна!

Разрешите Вас называть мамой и стать Вашими сыновьями и дочерьми, ведь мы хотим быть похожими на Вашего сына, и это высокое слово “МАМА” мы оправдаем. На могиле Вашего сына мы поклянемся еще лучше учиться, работать и любить Родину, своих матерей.

С приветом к Вам, пионеры школы”.

Наталья Демидовна по нашей просьбе прислала фотографию сына. Так он выглядел в 1942 году, будучи курсантом Сухумского поенного училища.

Эту фотографию, пишет мать, после гибели сына в 1943 году мы выслали его сестре Вере, которая тоже служила тогда в армии.

Свое ничем неутолимое горе, свою любовь к брату сестра выразила тогда в надписи на обратной стороне этой фотографии. Вот эта надпись:

“Любимый и дорогой брат Миша.

Оборвалась твоя молодая и цветущая жизнь в расцвете лет. Как тяжело переносить эту утрату твоей семье, маме, сестрам. Ты был лучом света в нашей семье, мы тебя любили и уважали, но сейчас тебя нет с нами, и луч света померк. Вспоминая твой милый образ, на сердце становится тяжело-тяжело. И эта печаль будет вечно лежать на сердце. Ты был храбрый воин, патриот Родины. Ты любил свою Отчизну и за нее храбро сложил голову, Ты был любимым командиром в своей части и хорошим товарищем среди своих бойцов – так отзывается боец из твоей части. Миша! Смотрю на твой портрет и плачу. Как много ты испытал в жизни, знаешь всю тяжесть войны, прошел сотни километров в огне и пожарищах, гоня немецких погромщиков. Вечная память тебе, родной мой брат,

Вера”.

...Вскоре после того, как мы получили эти письма и фотокарточку, сестра Михаила Александровича сообщила нам скорбную весть: Наталья Демидовна скончалась. Нам стало больно, будто мы понесли утрату личную. Да ведь так оно и есть...

Мы приехали в Николаевскую область, чтобы найти Василия Егоровича Миронова, участника марухских боев, и поговорить с ним. Ведь он остался единственным живым свидетелем последних дней человека, чей комсомольский билет № 14Р96295 нашли на Марухском леднике. В одном из материалов, опубликованных в “Комсомольской правде”, говорилось об этом билете, и даже была помещена рядом фотография размытого временем и ледниковой сыростью комсомольского билета тогда еще неизвестного воина. Экспертизе удалось лишь частично расшифровать записи в билете: “Коп... Петр...” И номер билета: “№ 14?96295”.

Одним из первых откликнулся тогда Василий Егорович Он написал, что, возможно, это билет его земляка и друга, командира отделения взвода пешей разведки 810-го стрелкового полка Коптева Петра Кирилловича. Мы тогда сочли это предположение настолько же вероятным, насколько были вероятными предположения на этот счет и других откликнувшихся участников событий, например, бывшего командира 2-й минроты отдельного минометного батальона 155-й отдельной стрелковой бригады Василькова Геннадия Васильевича. Говоря по совести, мы даже в какой-то мере отдавали предпочтение мнению Василькова – ведь он был командиром, следовательно, лучше и больше знал людей. Геннадий Васильевич писал, что, видимо, билет принадлежал сержанту Кононенко (или Коновченко) или старшему сержанту Константинову.

И вот из центрального архива Министерства обороны нам сообщили, что в книге учета комсомольских документов найдена запись: “...Коптев Петр Кириллович, 810 сп, комсомольский билет № 14496295”. Теперь сомнений быть не могло: погибший воин, найденный на леднике и захороненный вместе с другими своими товарищами в станице Зеленчукской, и есть тот самый командир отделения, о котором нам писал Василий Егорович Миронов. Мы сразу написали ему письмо, в котором просили как можно подробнее рассказать о Коптеве, о себе, о товарищах, с кем рядом ему довелось сражаться. Просили также сообщить и о том, как он живет сегодня, какая у него семья и живы ли кто-нибудь из родных Петра Коптева.

Переписка наша с Василием Егоровичем длилась почти год – она продолжается и теперь, после нашей встречи – и в результате ее мы прежде всего еще заочно стали друзьями, потому что невозможно было не подружиться с этим человеком, который с такой болью, мужеством и нежностью вспоминал о погибших друзьях. Чувствовалось, что он не только в те дни был верным и надежным товарищем, но и сейчас сохранил эту верность погибшим.

От него мы многое узнали не только о Петре Коптеве, но и вообще про обстановку первых недель обороны перевала до того времени, пока Василий Егорович не был ранен и отправлен в госпиталь.

“...Поймите мои чувства,– писал он в одном из писем,– когда спустя двадцать лет после гибели моих товарищей – братьев по оружию – я снова могу послужить им, хотя бы воспоминаниями о них. Вы сами видели тот маленький участок льда и камня, на котором был проявлен поистине массовый героизм наших бойцов и командиров. Все защитники Марухского перевала знали, что за нами не только черноморские пляжи, но прежде всего нефть Баку – живительная сила, без которой нельзя было думать о скорой победе над фашизмом. В те тяжелые месяцы, умирая от ран и холода, мы верили в нашу победу и потому стояли насмерть... То, что я расскажу вам о моих товарищах, это тоже не все о них, а лишь те случаи, которые невозможно забыть...”

Василий Егорович рассказывал дальше, что ему и нескольким его односельчанам – все они были из села Казанки Ново-Бугского района Николаевской области – “повезло”, как он говорит. На станции Гурджаани, в Кахстии, когда их, новобранцев, распределяли по полкам, ротам и взводам, Михаил Послушняк – в дальнейшем о нем будет идти речь – “пронюхал, где записывают в разведку”, записался сам и записал туда же еще троих своих односельчан. Таким образом, четверо казанковских ребят попали в один взвод разведки 810-го полка.

Жарким сентябрьским днем мы приехали на Николаевщину. Сначала автобусом до Нового Буга, а оттуда на грузовом такси мы добрались до этого села. Такси было набито людьми, и, наверное, от инструктора райкома все узнали о причине, заставившей незнакомых им людей ехать сюда. Фамилии погибших на леднике им были хорошо знакомы, как и сами погибшие – тут ехали бывшие их товарищи или знакомые и даже их учительница. Уже в пути выяснилось, в какой школе учился Петя Коптев, а в какой – Миша Послушняк и Иван Баранчук. И все слышалось:

– Подумать только! Вот, значит, где они погибли! А до сих пор без вести пропавшими числились...

Мимо машин проплывали широкие поля с ложбинами, поросшими кукурузой и подсолнечником, и с пригорками, по которым желтело жнивье. Села с ровными порядками белых хат под черепицей, сменялись длинными и густыми лесополосами – типичная картина степной части Украины.

Вскоре машина запрыгала на неровной брусчатке центральной улицы села Казанки. Мы разминулись с Василием Егоровичем, который пошел встречать нас к почте. Прошли по пыльной и тихой улице мимо бывшего правления колхоза, где на скамеечках по привычке все еще собираются для неторопливых перекуров мужчины, через невысокую плотину, ограждающую довольно обширный пруд, и вышли прямо к дому Миронова.

Хозяйка встретила нас немножко тревожно и радостно, проводила в уютную и чистенькую горенку,

– Присаживайтесь,– сказала она,– сейчас Егорович придет с дочерями. А я, извините, выйду по хозяйству...

Василий Егорович пришел через несколько минут. Мы встретились и обнялись, как братья.

Вот его рассказ, во время которого Василий Егорович то отрывочно вспоминал о боях, то вдруг начинал показывать старые фотографии, письма.

...Пройдя перевал, полк спустился на ледник. Отсюда уже было видно, где находились немцы. Они изредка постреливали, но безо всякого урона для наших подразделений. Взвод разведки шел впереди, растянувшись гуськом. Шли вдоль верхней кромки ледника, и во время марша по леднику подразделения держались так близко друг от друга, что бойцы взвода разведки и первого батальона перемещались. Командир полка майор Смирнов шел с разведчиками, и Миронов слышал, как он отдал приказание на хребет выйти с ходу и атаковать немцев левым флангом. Для этого бойцам надо было спуститься по леднику вниз, пройти нейтральную зону – небольшую седловину – и подняться круто вверх, на хребет.

Чем ближе бойцы подходили к хребту, тем сильнее и прицельное был огонь немцев. Падали первые убитые, стонали раненые. У седловины подразделения начали накапливаться для атаки.

– Мы не знали, кто именно погиб в седловине. Говорили только, что командир роты и какой-то боец из разведки. Когда слух этот дошел до Коптева, он быстро проверил отделение, а потом пополз к седловине. Навстречу ему ползли легкораненые; санитары тащили тяжелых. Но в самую седловину никто не решался спуститься. Однако Коптев пополз туда и через некоторое время вытащил поочередно изрешеченные пулями тела командира роты и бойца своего отделения Ивана Баранчука. Так ребята из села Казанки потеряли первого своего земляка, одного из самых бесстрашных бойцов взвода. Во взводе знали его как молчаливого и выносливого человека. Любое задание или поручение он выполнял во что бы то ни стало. Его любимой поговоркой были слова: “Если надо—значит, надо...”

Коптев после этого боя говорил отделению:

– Отваге и мужеству нам надо учиться у Баранчука. Мы должны отомстить за него и других товарищей. Родные наши, возможно, уже считают нас погибшими, но не трусами и изменниками, а героями. И если нам действительно придется тут погибнуть, то только так, как считают наши отцы...

В первые дни боев командование полка поставило перед взводом разведки задачу: во что бы то ни стало раздобыть необходимые сведения о противнике и достать “языка”. Командир отряда Якунин спросил желающих на это опасное дело, но так как добровольцев было больше чем достаточно, он отобрал троих: Валентина Авдеева, Петра Коптева и Василия Миронова. Еще очень просился Михаил Послушняк, говоря, что если берут Миронова, то почему оставляют его. Ведь они с Мироновым в детстве всегда играли только разведчиков. Командир отряда Якунин улыбнулся:

– Я очень доволен вами, товарищи разведчики. Знаю я вас мало, но вижу, что воевать с вами можно. Но в эту разведку, товарищ Послушняк, идти приказано мне лично. Вы же примите от нас документы и останетесь за меня...

Перед выходом разведчики весь день рассматривали местность, по которой им придется идти в темноте. Сдав свою снайперскую винтовку, Миронов взял более легкую, самозарядную. У командира взвода и Коптева были автоматы. Едва стемнело, начали спускаться в седловину. Дул сильный, сырой и холодный ветер. Однако ночь была не особенно темной, и это помогало движению.

По условиям местности, на которой не очень-то развернешься, боковых дозоров не было. Шли цепочкой, причем командир взвода и Коптев были в ядре. Авдеев замыкал движение, а Миронов шел первым. Им пришлось делать большой крюк, и лишь во второй половине ночи они проникли к немцам в тыл. В полной тишине двигались под высокой скалой хребта, на котором находились немцы. Вскоре Миронов подал сигнал остановиться. Потом передал шепотом, что можно начинать подъем на хребет. Через несколько сот метров пути по очень узкому карнизу, прилепившемуся к отвесной стене, увидели, что карниз начал расширяться. Разведчики были настороже.

И тем не менее Миронов чуть было но прошел мимо немца, мирно спавшего в каменной нише. Вернувшись на два шага назад, он прислонил штык своей винтовки к груди немца, подумав при этом, что, возможно, он мертвый, и тихо, но резко сказал:

– Хенде хох!

Но немец и не думал поднимать руки. Словно дикий зверь, он бросился на разведчика, мгновенно отклонив штык. О своем оружии он забыл или думал, что обезоружен. Сцепившись, они покатились по откосу прямо к пропасти. Чудом надо считать, что немец не закричал – тогда бы все пропало.

Переваливаясь друг через друга, они все ближе подкатывались к пропасти. На самом ее краю их задержал маленький выступ, но Миронов оказался внизу, и немец начал его душить, одновременно стараясь стукнуть головой о камни, когда разведчик старался приподнять ее, напрягаясь для последней схватки.

И вот тут подоспела помощь. Миронов услышал глухой удар, потом еще один. Рука немца ослабла, и он протяжно застонал. Это Коптев, рискуя сорваться в пропасть, просто скользнул сверху вниз по откосу на выручку. А когда Миронов поднялся, он еще раз ударил немца, прошептав при этом: “Это я ему по-морскому...” Коптев никогда не был моряком, хотя всегда мечтал об этом. Поэтому часто он любил повторять какие-нибудь “морские” слова, и уж, конечно, все, что он делал, было “по-морскому”.

Оглушенный немец хрипел у них под ногами. Миронов также шепотом спросил;

– Ты его случайно не кинжалом?

Но Коптев только покачал головой. Потом, затыкая немцу рот заранее приготовленной солдатской портянкой, сказал:

– Бери его за ноги, потащили. Когда отойдет – сам расскажет...

Немцы все же что-то почуяли. Они подняли шумную, но беспорядочную и неприцельную стрельбу. Вблизи разорвалась граната, потом другая. Надо было спешить, и разведчики ускорили шаг.

Когда Миронов и Коптев дотащили немца до места, где их ожидали товарищи, Якунин спросил Коптева буквально словами Миронова:

– Ты его случайно не кинжалом?

– Нет, товарищ командир,– весело ответил Коптев,– я его прикладом по босой голове.

– Ну-ну,– сказал командир, а Миронов улыбнулся. Он вспомнил, как объяснял недавно другу, что для снайпеpa босая, то есть без каски голова противника, как подарок судьбы.

Дальше шло все более или менее гладко, пока немец не пришел в себя. Он сразу же попытался вырваться и бежать, а когда это не удалось, улучил момент и чуть не бросился в пропасть, увлекая за собой и разведчиков. А ведь дальше еще труднее будет, когда начнется узкий карниз.

– Что будем делать с этим идиотом?– зло прошептал Авдеев.

– Я считаю, надо выдавить из него сейчас, что следует, а потом пусть бросается, черт с ним.

– Сейчас он все равно ничего не скажет, – сказал Коптев, – только время потеряем.

– А что предлагаешь ты? – спросил командир. Ночь стала еще темнее, начинался дождь со снегом, разведчики нетерпеливо застыли на мокрой и скользкой тропе,

– Есть один морской выход, – сказал, помолчав, Коптев. – Снова оглушить его и в таком виде доставить.

– Ну что ж,– сказал командир, – идея хорошая и, пожалуй, единственно реальная в нашем положении...

Немец был очень тяжелым. Разведчики это поняли через какую-нибудь сотню метров. Часто менялись, потому что несли по двое – иначе не позволяла тропа. Уже в расположении полка облегченно вздохнули, но тут подоспела новая беда: немец никак но мог прийти в чувство. Несколько раз Якунин ходил на КП и на немой вопрос майора слегка разводил руками, дескать, бог знает, что с ним случилось. Майор полусердито выговаривал:

– Тоже мне, разведчики! Нашли дохлого немца и хотят, чтоб он им секреты выкладывал!..

Наконец уже утром он получил радостное известие: “язык” пришел в себя. Коптев во взводе шутил:

– Стоит нам сейчас показаться, он снова потеряет сознание...

...Между хребтом, на котором находились немцы, и ледником была небольшая каменная гряда. Среди этих камней находилось два отделения стрелков, занимавших оборону. Дело в том, что немцы тоже стремились овладеть грядой: с нее они расстреливали наших раненых, которые шли по леднику на перевал. Вот и в этот раз немцы стали накапливаться с другой стороны гряды, и вскоре тут завязался бой. Но раненые имели теперь возможность уходить по ночам целыми партиями, не опасаясь, что не дойдут в тыл. Для самих же стрелков создавалась угроза окружения.

Командование батальона решило подкрепить стрелков разведчиками. В пути командир взвода был ранен, и командование группой принял Михаил Послушняк. Он привел разведчиков к гряде, и те увидели, что в живых остались четыре стрелка, да и те были ранены, хотя не прекращали боя. Их отправили в тыл.

Два десятка разведчиков, во главе с Послушняком, несколько часов сражались с фашистами и слегка удивлялись, когда выпадало время для размышлений, что враг словно и не убывает.

Рассматривая противоположную каменную стену в оптический прицел, Миронов заметил, что на ней что-то болтается. Присмотревшись внимательно, он понял, что немцы, не имевшие иного доступа к гряде, спускали своих солдат но канату. Их трудно было заметить, потому что они были в маскировочных халатах.

– Ага, фрицы, – сам себе сказал Миронов, – теперь будет порядок!

Рассматривая теперь внимательно стену хребта, он даже без оптики легко обнаруживал опускавшихся немцев и начинал стрелять в тот момент, когда те были ближе к подножию, чем к вершине. Было видно, кто из них оставался невредим, а кто убит или ранен: первые старались поскорее опуститься, а вторых немцы поднимали обратно.

Это продолжалось долго. Чтобы проверить, не опускают ли немцы своих солдат по ночам, несколько наших бойцов устроили засаду под стеной, когда едва стемнело. Они просидели до рассвета и выяснили, что не опускают. Миронов из своей снайперской винтовки продолжал уничтожать тех, кого опускали днем, а другие разведчики все время теснили засевших в камнях, пока однажды ночью не окружили окончательно п не забросали их гранатами.

Разведчики при этом тоже понесли потери. Смертельно ранен был и Михаил Послушняк: одна пуля вошла в правую сторону груди и застряла в позвоночнике, вторая пробила грудь в середине и вышла через левую лопатку, Он все время еще продолжал говорить:

– Не давайте им уйти, не отпускайте их далеко от себя...

После боя разведчики собрали раненых и вернулись на середину гряды. К утру Михаил скончался…

Командование остатками взвода принял Коптев. Бойцам он сказал:

– Нас, товарищи, осталось всего одна жменя, но мы должны выполнить приказ командира полка и не отдать немцам эту гряду...

Наутро под прикрытием минометов снова начали спускаться немцы, причем теперь не на одном-двух канатах, а на семи-восьми. Бойцы стреляли их на стене, считали, сколько поднималось обратно, но тем удалось вновь просочиться в камни, и бой разгорелся с еще большим упорством, чем прежде. Все разве ощущалась разница в огневой мощи и живой силе: фашисты получали непрерывное пополнение.

В тот день был ранен в руку Миронов. Пуля пробила мякоть и сильно повредила локтевой сустав. Первые два дня после этого он еще стрелял левой рукой, а на третий правая посинела, распухла, и боль стала мучительной. Коптеву ребята доложили об этом, и он подполз к Миронову. Посмотрел руку, увидел, что самого Миронова сильно температурит, сказал:

– Ну что ж, придется нам с тобой расстаться. Ты уже, брат, отвоевался.

– Я никуда отсюда не уйду.

– Нет, брат, с твоей рукой ты нам не помощник. Не надо сухари портить, их у нас и без того мало...

Вечером, едва начало темнеть, он снова, уже в полный рост, подошел, сказал:

– Ну, поднимайся, давай будем прощаться, чи шо. Да поторопись, чтобы партия раненых не ушла.

Миронов поднялся, они обнялись и поцеловались. Коптев сказал:

– Жалко с тобой расставаться.

Подошли бойцы взвода – все, кто остались в живых, человек восемь или девять. Попрощались и вновь разошлись по своим местам. Коптев и Миронов отошли чуть в сторону, остановились и с минуту стояли молча, пока не откатился от горла клубок, мешавший говорить.

– Иди, – сказал Коптев, – останешься жив – расскажи нашим, как дело было. Миронов все стоял.

– Иди, иди, – сказал Коптев.

Миронов сказал: “Прощай, друг”, – повернулся и пошел. Через несколько шагов остановился. Коптев все еще стоял и словно хотел рвануться вслед или что-то сказать.

– Ты хочешь что-то сказать? – спросил Миронов своего друга.

Не спеша ступая по камням, Коптев подошел, смущенно сказал:

– Не надо, может, тебе говорить это было, ну да теперь уж все равно. Видимо, все мы тут останемся... А я сильно любил одну девушку. Ты ее знаешь.

Миронов назвал фамилию.

– Да, – сказал Коптев, – но она ничего об этом не знает, понимаешь? Так вот... Если мне придется тут погибнуть, пусть она об этом узнает, как сильно я ее любил... Ну, иди теперь. Давай еще раз руку, прощай.

– До свиданья, – сказал Миронов, – желаю быть живым.

Повернулся и пошел вверх по леднику, откуда слабый в этот час ветер доносил холодное дыхание вершин и едва различимый шорох человеческих шагов: это группа раненных за день готовилась к отправке на перевал. Раненые толпились возле санчасти, пока Миронову перевязывали руку. Отбирая винтовку, сержант заметил, что она без мушки: несколько дней назад ее сбил немецкий снайпер. Собственно, именно она спасла Миронову жизнь.

– Оттуда? – спросил сержант, кивнув головой в сторону гряды.

– Ага, – сказал Миронов,– оттуда.

– Повезло тебе, парень, – криво усмехнувшись, сказал сержант, – живой будешь. А те, что остались...

И сержант выразительно чиркнул себя по горлу.

– Ты чего каркаешь, чего каркаешь? – обозлился Миронов. Мучительно болевшая рука, длительное голодание и холод измотали его нервы, и потому он не смог сдержать раздражения, смотрел на сержанта почти с ненавистью. Сержант, видимо, понял его состояние и решил объяснить.

– Приказ есть, – сказал он, – полку отходить на перепал. А друзья твои прикрывать будут. Понял теперь?

“...Ну да уж теперь все равно, – вспомнил Миронов. – Видимо, все мы тут останемся...”

– Значит, он знал уже, – почти прошептал Миронов.

– Что? – спросил сержант.

– Знал, говорю, он уже, – громче сказал Миронов и, повернувшись, долго смотрел в темноту, туда, где пока что не было слышно выстрелов, но где все были настороже, готовые к последней схватке. Сержант ничего больше не спрашивал, молча стоял рядом, тоже невольно вглядываясь в темноту.

Потом они пошли, целясь шаг в шаг – капитан, раненный тоже в руку, девушка-медсестра, раненая, человек десять бойцов. Это было в сентябре, точную дату Миронов вспомнить сейчас не мог. Через несколько дней он был в госпитале. Там он пролежал шесть месяцев и ничего больше не слышал о Петре Коптеве.

– ...Когда я вернулся домой, – рассказывал нам Василий Егорович,– я вспомнил поручение Петра, но выполнил его не сразу. Вера вышла замуж. Вскоре мужа призвали в армию и в том же, 1944 году он погиб. Вера с дочуркой жила у матери. Отец ее уходил еще вместе с нами и не вернулся. Вера работала в колхозе.

Она была и впрямь на редкость красивой. Впервые после прибытия я увидел ее на колхозном поле. Она вместе с другими женщинами косила сухую траву и потом сжигала ее, очищала поле. У меня тоже было много работы, и встретились мы с ней только вечером. Я выполнил поручение Петра и все рассказал ей.

Вскоре она вышла замуж за Андрея – старшего брата Петра, который до войны и в войну служил на Черноморском флоте. Живут они хорошо, я считаю, что она счастлива за братом Петра. Вот какая миссия выпала мне в жизни Коптевых.

Василий Егорович рассказал еще об одном бойце из взвода разведки, Валентине Авдееве, “добровольном замполите взвода”. Призвали его на службу в Баку, где он работал на нефтепромыслах в Мардакьянском районе пли в самом Мардакьяне.

– Мне кажется,– говорил Василий Егорович,– что если не вспомнить сейчас о нем, это равносильно, что он не жил на свете, а этот человек был богат душой.

В нашем многонациональном взводе Авдеев всегда искал и находил материал для воспитания дружбы и братства между бойцами...

Авдеев много и увлекательно рассказывал о комсомоле – это было еще в Сухуми, во время учений,– поэтому почти все молодые ребята полка пошли на фронт комсомольцами. Коптев тоже стал членом Коммунистического Союза Молодежи благодаря Авдееву. Коптев любил повторять слова Валентина о том, что не только комсомольский билет должен храниться у сердца, но и само сердце должно стать комсомольским билетом.

По словам Василия Егоровича, он был “крупным детиной” и вынес из-под огня немало наших раненых. Ребята из взвода разведки называли его “слезливой мамкой” – так бережно и внимательно относился он к товарищам, многих раненых перевязывал в боях. Вскоре тяжело ранили и самого Авдеева.

Это произошло в дни, когда шли бои за каменную гряду и немцы поливали наших бойцов свинцовым пламенем из автоматов и минометов. У каждого бойца была своя каменная ячейка. Авдеев, чтобы выбрать наиболее выгодную позицию для поражения врага, передвинулся метров на сто—сто пятьдесят в сторону от нашего левого фланга. Однажды разведчики заметили, что он стал стрелять все реже, а потом и совсем перестал.

Решили, что он ранен или убит. Но вражеский огонь был, как назло, так сосредоточен, что пробраться к ячейке товарища долго не могли. Лишь ночью боец Королев нашел его, вернулся и доложил, что Авдеев тяжело ранен в живот. Снова пошли к нему, на этот раз вдвоем – Королев и Миронов, и принесли Авдеева в санчасть. Он всю дорогу просил не тревожить его и еще просил: “Добейте меня, братцы...” На исходе вторых суток после ранения он скончался...

– ...А историю деревянных ложек я знаю,– говорит Василий Егорович. – Из дому мы, конечно, брали ложки другие, но в пути к призывному пункту потерялся наш ездовой вместе с бричкой и вещмешками. Мы, правда, не горевали о вещах, но когда уже прибыли на станцию Телави и нам впервые дали поесть горячего, а ложек не дали – приспособились. Там же возле кухни мы их и вырезали из дерева. Многие так делали. И чачмахом, то есть кремниевым огнем обзавелись. Чачмах тогда был в моде.

Чуть не забыл главное о Коптеве. Он был запевалой, очень любил песни “Якорь поднят, вымпел алый...”, “Тачанка”, “Хмелю, мни хмелю...”, “Ой, дубе, мий дубе...” и другие...

И снова Василий Егорович рассказывал о других товарищах, с кем воевал или встречался на трудных дорогах войны, о том, как живет теперь на пенсии. Память о друзьях, погибших на леднике, не дает ему покоя до сих пор, иногда эта боль бывает очень острой.

– ...На леднике я был ранен. После того я снова участвовал в боях, снова был тяжело ранен, долго лежал в госпиталях. Прибыл домой в 1945 году инвалидом Великой Отечественной войны второй группы. Эта группа у меня и сейчас, только чувствую я себя неважно.

Однако жизнь перебивает горечь мыслей довольно скоро и тогда Василий Егорович с юмором заключает:

– ...Когда писал вам письмо, мои дети – две дочки – одна учится в девятом классе, а другая во втором – смеялись, говоря, когда ты закончишь и закроешь свою канцелярию?

Очень был рад Василий Егорович, когда получил от нас газету с очерком о том, как жители станицы Зеленчукской и города Черкесска встретились с героями Марухского перевала. В газете был и снимок этих героев – комиссара полка, командира взвода разведки и других. Василии Егорович сразу узнал их всех, и радости его не было конца. С тех пор он переписывается с бывшим своим командиром Василием Толкачевым, и, надо думать, у них есть что сказать друг другу...

Мы отправились на соседнюю улицу, к матери Петра Коптева, Прасковье Потаповне.

Вечерело. Роса опадала на землю, и в переулке, по которому мы шли, остро пахло увядающей травой. Высокая и сухая фигура Василия Егоровича все время маячила впереди. Он шел, показывая нам и рассказывая, что вот здесь – вторая сотня села, а там вон, за кирпичным домиком, она кончается и начинается третья. Так они назывались раньше, когда еще тут запорожские казаки жили. Говоря, он то и дело оборачивался к нам, и мы видели его лицо и понимали, что думает он сейчас вовсе не о запорожцах, а о том, как встретит нас мать Петра. А она встречала нас уже у калитки, и маленькая, седая голова ее, повязанная легким платком, чуть заметно вздрагивала, и закрывались глаза от нахлынувших слез...

Не будем говорить о подробностях. Они понятны всякому, кто видел и сам испытал когда-либо человеческое горе. Каждый человек горюет по-своему, но боль его сердца понятна всем. От Прасковьи Потаповны мы пошли к родителям Михаила Послушняка и снова слушали безыскусный и искренний рассказ о том, каким хорошим мальчиком был Миша, да и старший брат его, тоже погибший на фронте, и сестра, которой тоже нет в живых. Мы долго рассматривали фотографии в пухлом альбоме, а потом Прасковья Иовна, мать Михаила, как самое дорогое и сокровенное, показала нам единственное сохранившееся письмо сына, павшего смертью храбрых на леднике. Письмо это сильно пожелтело и потерлось на сгибах – видно, не один раз читалось в этом доме.

Адресовано оно даже не матери и отцу – они в это время находились уже на оккупированной территории,– а сестре матери. Оно стоит того, чтобы привести его полностью, потому что типично и по настроению, и по мыслям для многих молодых солдат, кому на войну довелось идти прямо со школьной скамьи – не долюбив и книг не дочитав.

“Здравствуйте, родные мои – Дарья Иовна, Ефим Прокофьевич, Маруся, Ксеня и Рая. Первым долгом я вам сообщаю, что жив и здоров, того и вам желаю. И первое, что я спрошу у вас, Дарья Иовна, это почему не отвечаете вы мне на мое письмо, которое я послал три месяца назад, и вообще – знаете ли вы что-нибудь о моей матери и отце? Прошу, как можно быстрее пишите ответ, потому что давно уже я ни от кого не получал вестей и ни с кем не встречался.

Здесь хоть и красивая природа – с обеих сторон горы, на которых месяц уже лежит снег, и леса, где мы проводим занятия – но курить нечего и нет того борща, что на Украине. И вообще мне Украина ближе сердцу. Зато много тут фруктов и орехов.

Дарья Иовна, прошу вас, передайте Раисе и Марусе, что я наибольше о них скучаю и прошу, чтобы они писали мне письма почаще. Пускай напишут, на какой они работе, как протекает их жизнь, и вообще пишите много, потому что бывает скучновато: с занятий приходим в семь часов и до одиннадцати делать нечего. Если могут, пускай вышлют мне хорошие художественные книги. Еще если знаете адрес и местонахождение Штельмаха Федора Ивановича, напишите мне адрес и передайте мой красноармейский привет. Мой адрес: Полевая почта 1451, 810 стрелковый полк, взвод пеших разведчиков, получить Послушняку М.

Надеюсь, что близок уже тот час и день, когда мы пойдем в бой против озверелого немецкого фашизма, за Родину, за родную Украину, за отцов, матерей, братьев и сестер, оставшихся на произвол немецких псов-рыцарей. И разобьем фашистов дотла, как сказал товарищ Сталин.

На этом я свое письмо оканчиваю и еще раз прошу писать мне почаще. С этим до свидания, дорогие родственники.

Писал М. Послушняк. Пущено 26-го...”

А всего через несколько дней после этого письма Михаил уже шел во главе огромной колонны, двигавшейся по живописным ущельям Сванетии, рядом с Мироновым, Коптсвым и другими бойцами, шел, чтобы никогда больше не пройти ни этот путь, ни другие пути по своей прекрасной родине. Как и все его сверстники и товарищи, он понимал, что может не вернуться, но не было в душе его ни страха, пи растерянности – одна только любовь к родной земле и ненависть к ее врагам. Впрочем, все это видно из самого письма...

Весть о том, что владелец комсомольского билета, найденного на знаменитом леднике, бывший житель села Казанки, что и другие юноши этого села воевали и погибли на леднике, разнеслась буквально с быстротой молнии. Ранним утром, когда мы подходили к Дому культуры, где был назначен митинг, там уже толпился народ. Миронова тут, конечно, знали давно, но теперь как бы узнавали заново н расступались перед ним, а дети здоровались особенно почтительно. Ведь этот человек, с кем они встречались чуть ни ежедневно, беседовали о самых будничных вещах, есть один из очень немногих свидетелей и участников страшной войны в юрах.

Довольно обширный зал был переполнен. Все, кто могли прийти в это утро, освободившись от хозяйственных дел, пришли. Люди сидели на стульях, скамьях, стояли плотно в проходах. Поначалу было шумно, детям в особенности плохо сиделось на месте, но когда на сцену медленно поднялись три старых женщины в черном траурном одеянии, стало так тихо, что явственно услышался шорох деревьев за окном. Так скорбным молчанием люди выразили свое уважение к матерям героев и словно попросили разделить их личную печаль на всех, кто тут собрались. И матери поняли это, потому что вдруг поклонились залу и тихо промолвили:

– Спасибо...

Не было на митинге ни традиционного председательствующего с длинной речью, ни толчеи выступающих. Да никто и не готовился выступать. Просто один из ветеранов войны предоставил слово Василию Егоровичу Миронову, и тот рассказал, что мы уже знаем. Потом старенькая учительница вспомнила маленького мальчика Петю, который неплохо учился, как все дети – играл в разные игры. Его, пожалуй, нельзя тогда было отличить от других. Но вот что особо запомнилось: каждый раз, когда учительнице надо было идти домой (а жила она далеко от школы, на квартире), к ней подходил Петя и говорил:

– Я провожу вас, а то на том краю собаки злые.

– А ты разве не боишься их?– спросила учительница.

– А я ничего не боюсь,– сказал Петя, н когда учительница с удивлением и леткой улыбкой взглянула на него, он повторил, не отводя глаз:– Честное слово, не боюсь.

С тех пор оп провожал учительницу часто и в любую погоду, но много лет протекло, прежде чем она окончательно узнала о смелости и благородстве своего ученика...

Мы рассказали, как были обнаружены останки погибших воинов и расшифрованы документы, двадцать лет пролежавшие во льду. А после слово предоставили матерям. Одна за другой они поднимались и говорили. Очень тихо. И очень медленно. Никогда в жизни не приходилось им выступать, да еще на таком собрании, да когда столько народу, да о сыновьях своих повернувшихся. Снова была мертвая тишина в зале. Шелестели старые акации за окнами, солнечные лучи вспыхивали по залу то там, то здесь, и, казалось, по мере рассказа, незримо появлялись среди мальчишек, сидящих в первых рядах, и Петр Коптев, и Михаил Послушняк, и Иван Баранчук. Ведь они были мальчишками когда-то и почти мальчиками ушли на великую войну.

Матери тихо роняли слова о том, что хорошие были эти мальчики, честные и правдивые. Дай бог, чтоб и все вы такими были. Сыновей не вернешь, но дай бог, чтоб вам хорошо было, люди. А вы, дети, слушайте хорошенько своих учителей, матерей да отцов, бо они вам не поганого желают, а добра хотят...

Когда выступила последняя и потом села, горестно опустив голову и вытирая глаза кончиком черного платка, на сцену поднялись пионеры и преподнесли им букеты степных цветов. И зал единодушно поднялся и рукоплескал им, простым украинским женщинам...

Нам запомнилось еще одно выступление на этом митинге. Саша Истомин, комсорг средней школы, той самой, где учился Петр Коптев и его товарищи, от имени учеников, которые сидели тут же, в зале, поклялся хранить верность делу, за которое погибли герои-односельчане и всегда помнить их самих. Он попросил присутствовавших на митинге представителей обкома комсомола ходатайствовать перед соответствующими организациями о присвоении средней школе имени Петра Коптева.

– Кроме этого, – сказал Саша, – мы хотели бы, чтоб трем улицам нашего села были присвоены имена трех воинов – Петра Коптева, Михаила Послушняка, Ивана Баранчука. А мы в школе создадим комнату-музей, посвященную событиям на Марухском перевале...

Пропыленный, насквозь выгоревший на солнце райкомовский “газик” увозил нас из Казанки. Позади осталось и прощание с Василием Егоровичем и его милой семьей, и пруд с рыболовами по илистым берегам. Снова потянулись колхозные и совхозные поля по сторонам. Они были полны машин и людей – шла уборка кукурузы. Крепкие молодые ребята, обнаженные до пояса, ставили вдоль дороги новую электрическую линию. Дорожники, щурясь от яркого солнца, подновляли асфальт. Продолжалась жизнь на спасенной земле.

Некоторое время спустя мы получили новое письмо от Василия Егоровича. Порадовал прежде всего тон письма – какой-то очень светлый, жизнерадостный. Да и вести, какие он сообщал, были хорошими. Приезжал из Николаева специальный человек из газеты по вопросу установления пенсий семьям погибших. “Меня приглашают в школы выступать и рассказывать о ребятах. Пойду обязательно всюду, но прежде, наверное, в ту, где учатся дети мои (одна теперь в десятом, а другая – в третьем!). Теперь-то они чуть ли не заставляют меня “разводить канцелярию”, чтоб рассказать поинтереснее...”

Накануне 45-й годовщины Советской Армии Карачаево-Черкесский обком комсомола пригласил в гости к молодежи области Никифора Степановича Васильева – бывшего комиссара 810-го полка, который живет сейчас в Краснодаре. В это время мы уже имели связь с бывшим замполитом роты автоматчиков киевлянином Андреем Николаевичем Гаевским. Связались с ним по телефону и тоже пригласили прибыть на встречу. Когда сообщили, что приезжает Васильев, у него задрожал голос:

– Я постараюсь прилететь,– взволнованно говорил Гаевский.– Вы не представляете, какое это счастье через два десятка лет встретить своего боевого комиссара.

В телефонном разговоре Гаевский сделал для нас неожиданное открытие: он назвал адрес командира взвода разведки Василия Федоровича Толкачева. Того самого Толкачева, о котором еще в начале наших поисков рассказал бывший разведчик 810-го полка Иван Васильевич Подкопаев.

Оказывается, Толкачев, прочитав в “Комсомольской правде” воспоминания Гаевского, прислал своему боевому другу теплое письмо. Итак, адрес Толкачева был в наших руках: Тамбовская область, Мичуринский район, село Тормасово. На письмо Толкачев ответил телеграммой, в которой было лишь одно слово: “Еду!”

Так спустя 20 лет встретились три ветерана, три однополчанина, встретились на тон земле, на которой героически сражались. Трудно передать словами эту сердечную и трогательную встречу. Они обнимали и целовали друг друга, не стыдились слез. Несмотря на годы разлуки, узнали друг друга. Не сразу завязался разговор. Им хотелось помолчать, насмотреться. Как родные братья, гладили друг другу волосы, подолгу смотрели в глаза и затем уже сообща выясняли, кто как изменился за эти годы, по каким дорогам жизни пришлось пройти каждому.

И Толкачев, и Гаевский с большой человеческой теплотой отзывались о своем комиссаре. Они его знают как исключительно скромного, чуткого человека, настоящего коммуниста. Он в те трудные дни был поистине отцом солдат. Вспомнили такой эпизод: однажды во время перехода по крутым отрогам ледника Васильев оступился и чуть не полетел в пропасть. Рискуя собственной жизнью, солдаты спасли жизнь своего комиссара. Ветераны вспоминали и фуфайку Васильева, изрешеченную пулями.

– Наш комиссар,– шутит Толкачев,– родился, видимо, в счастливой рубашке, его вражеские пули не брали.

Сам Васильев больше всего рассказывал о людях полка. О себе он сказал лишь несколько общих слов: после марухских боев был в действующей армии до конца войны, вышел в отставку в звании подполковника, сейчас работает в Краснодаре.

Васильев, среднего роста человек, с ясными, внимательными глазами, подкупает своей скромностью. Он умеет найти невидимые нити к сердцам людей. Ветераны марухских боев, собравшиеся во время этой встречи, и сейчас считали его своим комиссаром, внимательно прислушивались к его мнению по любому вопросу.

Василий Федорович Толкачев выглядит старше своих лет. Большая шевелюра густо усеяна сединой. На лице, преждевременно изрезанном неглубокими морщинками, можно заметить следы пережитого. Но десятки ранений, сто смертей, которые ежедневно смотрели в глаза Толкачеву, не сломили его веселого характера. Он без конца шутит, вспоминая дни боевые.

– В моих глазах, – говорит улыбаясь Васильев, – Толкачев и сейчас разведчик, такой же непоседа, каким был и тогда. Не представляю тебя учителем.

– Будьте спокойны. Дисциплинка у меня железная и в школе, и дома...

– Я в этом не сомневаюсь.

Васильев снова с отцовской нежностью посмотрел на Толкачева, похлопал его по плечу и неожиданно расхохотался.

– Я вспомнил один интересный эпизод, – начал рассказывать Васильев. – Было трудно, очень трудно. Несколько дней мы буквально голодали, поэтому и среда офицеров штаба полка невольно возникали не столько шутливые, сколько горестные размышления о еде. Ведь не случайно в пословице народной говорится: голодной куме – и хлеб на уме.

Не помню, кто-то сказал:

– Завтра христианский праздник, и фрицы, видимо, отметят его банкетом.

– Не мешало бы попасть к ним за стол,– пошутил один офицер.

– Нас туда не пустят,– продолжал третий.– Вот Толкачева они бы приняли. Он у них часто бывает в “гостях”, и они его считают “своим” парнем.

Толкачева эти дружеские остроты задели за живое, и он, что-то недовольно буркнув себе под нос, вышел из землянки на очередную ночную вылазку в тыл врага.

А на рассвете мы были потрясены, когда увидели Толкачева и его разведчиков, выгружавших из мешков трофеи: муку, консервы, печенье, конфеты.

– Кушайте, друзья, на здоровье,– с легкой иронией отвечал на вчерашние остроты Толкачев.– Все равно у егерей теперь банкет не состоится и мука им теперь не нужна...

– Долго потом “разыгрывали” Толкачева, как он немцев “накормил”, – закончил свой рассказ Васильев, снова глядя на разведчика.

– Да, да, – смущенно улыбнулся Василий Федорович, – было такое дело...

Много замечательных боевых дел совершил бесстрашный разведчик Василий Федорович Толкачев. Об этом рассказывает Андрей Николаевич Раевский, которому приходилось вместе с другом ходить в тыл врага. Об этом широко писала в те дни солдатская газета “Герой Родины”.

Сам Толкачев о себе говорит скупо:

– Когда началась война, я был курсантом Бакинского пехотного училища. Окончив его по сокращенной программе и получив звание младшего лейтенанта, прибыл в 810-й стрелковый полк 394-й дивизии. Помню, перед маршем на перевал командир полка майор Смирнов и комиссар полка старший политрук Васильев собрали коммунистов и комсомольцев и объяснили задачу. Я понял, что предстоят тяжелые бои с отборными частями фашистов. Хотелось вступить в бой комсомольцем, ведь мне было тогда всего двадцать лет. Так что, идя на Марухскпй перевал, я имел в кармане комсомольский билет.

А идти на встречу с врагом взводу разведчиков младшего лейтенанта Толкачева пришлось первому. Первым спустился в ущелье, первым вступил на ледник. А он оказался коварным. Идет человек и вдруг исчезает в глубокой трещине, скрытой под снегом.

– Попал и я в такую трещину, – говорит Толкачев. – И если бы не шагавший рядом со мной солдат, не выбраться бы мне оттуда.

Утром немцы, занимавшие выгодную высоту, встретили разведчиков шквальным огнем.

Разведка подробно доложила командованию о противнике.

“Выбить врага с высоты!”—таков последовал приказ. Его отправилось выполнять одно из подразделений полка. Много раз повторили горы эхо залпов. Геройски сражались бойцы этого подразделения, но никому из них не удалось вернуться...

Ночью Толкачев был вызван к командиру полка майору Смирнову.

– Дошла очередь и до тебя, – с тревогой в голосе сказал майор и подробно объяснил ответственную задачу.

Идти надо было бесшумно. Разорвав шипели, разведчики обмотали ноги. Захватили веревку. Когда на гребне хребта забрезжил рассвет, разведчики добрались наконец до высоты. Немцы открыли массированный пулеметный огонь из блиндажа, построенного на вершине каменистой горы. Дзот оказался неприступным. Толкачев быстро принял смелое решение. Поручив командовать взводом своему помощнику, он сам осторожно пополз к обратному скату высоты. Здесь скалы обрывались почти отвесно, и поэтому немцы с этой стороны считали себя в безопасности.

Командир взвода, вооруженный гранатами, достиг вершины. Увлеченные перестрелкой с разведчиками, фашисты не заметили его. Толкачев одну за другой бросил в блиндаж две гранаты. Раздался оглушительный взрыв. Стремительным броском он пытался было ворваться в блиндаж, но вдруг увидел, что из него выскочил человек в форме командира войск НКВД. Толкачев от неожиданности растерялся. “Неужели своих накрыл”, – мгновенно промелькнуло в голове. Но здесь он заметил, что “свой” пытался извести гранату, чтобы угодить в него. Толкачев понял, что это маскарад, и пустил из автомата короткую очередь. “Свой”, схватившись за живот, камнем упал наземь, и в это время разорвалась собственная граната, которая доконала замаскированного фашистского офицера. Рядом с ним лежало еще восемь трупов.

Настала тишина, но ненадолго. Едва Толкачев поднялся из-за укрытия, как снова засвистели над головой пули. Он метнулся за камень, но здесь прямо перед глазами вырос столб огня. Гранатой Толкачев был ранен в обе ноги. Вскоре подоспели разведчики. Истекая кровью, командир взвода продолжал руководить боем.

Взвод разведчиков удержал высоту до подхода батальона. Был захвачен пленный эдельвейсовец и ценные документы. Обратно по крутым, каменистым скалам несли бойцы на плащ-палатке своего раненого командира. Толкачев одним из первых на Марухском перевале был награжден орденом боевого Красного Знамени.

– По труднодоступным горным тропам, – говорит Толкачев, – меня вместе с моим дорогим другом ПНШ-1 Михаилом Александровичем Окуневым доставили в госпиталь в Сухуми. Это был трудный путь, так как вез нас с ледника на своей спине непослушный, бесчувственный ишак, которому не было никакого дела до наших ранений. Окунев и здесь не унывал, он много шутил над ишаком. В госпитале у меня извлекли четырнадцать осколков, а один так и остался в ноге на память до сего времени.

После выздоровления Толкачев снова был на Марухском перевале, затем воевал на Кубани и Украине, дошел до Германии. Был еще три раза ранен.

– Я безмерно рад, – возбужденно говорит Василий Федорович, – встрече после двадцатилетней разлуки с моими боевыми друзьями на священной для меня земле Карачаево-Черкессии, где мы стояли насмерть.

– Вам предстоит еще встреча со своим солдатом.

– С кем?

– С Иваном Васильевичем Подкопаевым.

– Как?! У вас в области живет мой разведчик?

– Да. В станице Кардоникской. Он первый рассказал нам о вас.

Толкачев долго припоминал эту фамилию, но так и не мог вспомнить.

– Ну, ничего, при встрече я сразу узнаю своего, они у нас все меченые,– попытался шутить Толкачев.

Андрей Николаевич Гаевский выглядит моложе других участников боев. Но это лишь внешне. На самом деле суровые бои в снежных, заоблачных вершинах дают сейчас о себе знать. И если присмотреться внимательно в его лицо, то бледно-синие оттенки под глазами выдают Гаевского, как сердечника. Он учился, продолжительное время работал в аппарате ЦК ЛКСМУ, ЦК партии Украины, закончил Академию общественных наук при ЦК КПСС, успешно защитил диссертацию и получил ученую степень кандидата исторических наук, имеет воинское звание полковника.

Когда начинались бои на Марухском перевале, Андрей Николаевич Гаевский был направлен в 810-й стрелковый полк на должность политрука роты автоматчиков. Младший политрук Гаевский только возвратился тогда из Ирана, где был в составе наших воинских частей.

По отношению к другим офицерам роты автоматчиков у Гаевского было выгодное преимущество – он был опытным альпинистом, в котором сочетались смелость и отличное знание суровых законов гор. Эти знания и опыт как нельзя лучше пригодились автоматчикам, которые впервые находились в горах.

Гаевский, таким образом, был не только политическим воспитателем автоматчиков, но и инструктором альпинизма. А учить приходилось в боях, на маршах, во время ночных вылазок в тыл врага.

Гаевский очень тепло вспоминает командира полка майора Титова Илью Самсоновича, который сменил майора Смирнова. Он был чутким, по-отечески относился к молодым солдатам и офицерам. Как бы много мог рассказать о завершающем этапе боев на Марухском перевале майор Титов, но он пока не отозвался, хотя были все основания полагать, что он жив, видимо, вышел в отставку и где-то скромно трудится на мирной ниве…

Нет, пожалуй, в Карачаево-Черкесии ни одного человека, который не знал бы марухских событий, который не восхищался бы отвагой и мужеством защитников перевалов.

Герои ледяной крепости стали родными и близкими карачаевцу и черкесу, абазинцу и ногайцу, всем народам благодатного горного края. Они свято чтут память погибших на леднике, щедрой любовью платят оставшимся в живых. Мы неоднократно наблюдали, как в школах, во многих семьях бережно хранят газетные вырезки с материалами о героях марухских боев, читают и перечитывают их.

Вот почему, когда в Карачаево-Черкесию прибыли участники боев, они оказались в горячих объятиях всех народов области.

Для встречи с дорогими гостями пришли наши земляки – участники боев на перевале: бывший командир взвода связи 808-го стрелкового полка Я. М. Нахушев, бывшие бойцы 810-го и 815-го полков механизатор колхоза “Путь Ильича” У. А. Кенчешаов, заведующий животноводческой фермой этого колхоза М. X. Озов, учитель Кошхабльской восьмилетней школы X. М. Барануков, бывшие местные партизаны отряда “Мститель” С. Б. Глоов, М. П. Чагаров и другие защитники Кавказа.

Беседы между ними были оживленными, взволнованными. Люди, совместно защищавшие перевал, быстро нашли общий язык.

Вспоминали общих знакомых командиров и сожалели, что не знают об их судьбе.

Много раз упоминали имя майора Смирнова, бывшего командира 810-го полка, еще не зная, что он откликнулся, что жив-здоров, проживает в Москве. Вот здесь у нас и возникла мысль сделать нашим гостям неожиданный, приятный сюрприз. Мы заказали телефонный разговор со Смирновым на номер гостиницы, где жили гости.

И вот поздно вечером, когда, утомленные и оживленные встречей со школьниками, они пришли к себе в номер, раздался телефонный звонок. К аппарату подошел Н. С. Васильев...

Это был разговор между бывшим командиром и комиссаром полка, между добрыми, близкими друзьями, которые так много пережили в горах и двадцать лет ничего не знали друг о друге.

Затем к телефону подошел А. Н. Гаевский, которого сменил В. Ф. Толкачев. Он стоял по команде “смирно”, крепко прижав к уху трубку. По-военному, как будто находился перед строем, докладывал своему бывшему командиру:

– Товарищ командир полка! Разрешите мне, как разведчику, доложить вам за все 20 лет: чести полка, чести защитников Марухского перевала я не уронил... Вы многому меня научили... Я безгранично рад слышать ваш голос, он не изменился... Докладываю еще: у меня три сына, воспитываю их так, чтобы они были в жизни разведчиками...

23 февраля 1962 года желанных гостей ждала вся станица Зеленчукская.

В центре станицы – красивый, благоустроенный сквер, где захоронены останки погибших защитников Марухского перевала. Гости подошли к могиле и возложили огромный венок цветов. На черной ленте надпись: “Оставшиеся в живых защитники Марухского перевала низко склоняют головы над вашей могилой – однополчане, братья, герои”.

В скорбном молчании и в полной тишине стояли на коленях ветераны боев у могилы своих друзей.

И белобородые старики и дети, матери и бывшие воины, колхозники, рабочие и интеллигенция станицы пять месяцев тому назад хоронили безымянных героев. Не было известно тогда ни одного участника марухских боев. А сейчас все эти станичники собрались снова, чтобы послушать рассказ живых героев ледяной крепости.

Заметно волновался Толкачев:

– А где же мой разведчик Подкопаев?

И вот из машины выходит Подкопаев и странной, спотыкающейся походкой направляется к большой группе людей, среди которых стоял и Толкачев. Все замерли в ожидании встречи: узнают ли они друг друга? Толкачев нервничал, переступал с ноги на ногу. Успел нам тихонько шепнуть: “Хоть убей, не помню этого человека!”

Все не сводили глаз с Подкопаева. Он же, взволнованный, бледный, медленно ступал своими искалеченными ногами. Когда подошел поближе, вдруг всем корпусом наклонился вперед, повис на шее у Толкачева. Он молча обнимал и целовал своего командира, как родного брата, и не обращал никакого внимания на смущенный вид Толкачева.

– Вы все такой же, товарищ командир,– сквозь слезы говорит Подкопаев.

– А седины не учитываешь?

– Седины-то я не заметил.

– А как вы сразу узнали Толкачева?– спросил Васильев Подкопаева.

– Как же его не узнать? Он у нас приметный: всегда, особенно когда нервничает, переступал с ноги на ногу.

– Это точно,– засмеялся Васильев.

– Вы, может быть, меня не узнаете, – немного успокоившись, сказал Подкопаев, обращаясь к Толкачеву, – ведь нас, бойцов, было у вас много, да и менялись мы часто.

– Да, это так, – кивнул головой Толкачев.

– Тогда я расскажу вам о последней нашей встрече. Готовилась группа бойцов в очередную разведку. Вы тоже должны были идти с нами. Перед строем подробно объяснили боевую задачу. И здесь подошел связной, который передал вам пакет: вас срочно вызывали в Сухуми для получения ордена Красного Знамени.

– Это помню хорошо, – оживился Толкачев.

– Мы тесным кольцом окружили вас, один разведчик снял шапку и мы все сложили в нее деньги, сколько у кого было, чтобы вы привезли из Сухуми подарки.

– Мой разведчик! Узнаю! – обрадовался Толкачев и начал крепко обнимать Подкопаева. – Об этом случае, кроме наших разведчиков, никто не знает. Подарки я привез, но тех, кто отдавал деньги, уже не было...

Гости поднимались на трибуну. Начинается митинг. Один за другим выступают представители общественных организаций: секретарь райкома партии, председатель колхоза, учителя, пенсионеры, школьники. Они выражают чувства глубокой признательности героическим воинам, сражавшимся насмерть в горах Кавказа.

Дети вручают бывшему комиссару полка Н. С. Васильеву текст песни зеленчукских школьников о героях марухских боев. Школьный хор исполняет эту песню. Как птица летит она к суровым вершинам Кавказа:

Полк восемьсот десятый, Горный хребет охраняя, Бился с врагом проклятым, Кровью снега обагряя.

С огромным интересом участники митинга выслушали воспоминания Н. С. Васильева, А. Н. Гаевского и В. Ф. Толкачева.

Митинг окончен, но взволнованные люди не расходятся. Каждому из них хочется пожать руки, сердечно обнять ветеранов ледяной крепости.

К гостям застенчиво подходит девушка, в ее руках три живых цветка:

– Возьмите, пожалуйста, это из-под Марухского перевала...

Вскоре отозвались и другие однополчане: бывший замполит пулеметной роты Архип Ефимович Коноваленко, проживающий сейчас в городе Иваново-Франковске, пулеметчик Владимир Иванович Бернацкий из села Местечко Житомирской области и четверо бойцов земляков-херсонцев – Дмитрий Гаврилович Лебедев, Александр Николаевич Пронин, Александр Степанович Леонов и Иван Борисович Романенко, разведчик Альберт Григорьевич Аракелов из Грозного.

Они дополнили рассказы своих товарищей. Дмитрий Гаврилович Лебедев, как и до войны, проживает сейчас в селе Чаплинка на Херсонщине. Горькая дорога отступления в 1941 году привела его и двух его боевых товарищей-земляков из городка Голая Пристань Александра Пронина и Александра Леонова в далекую Кахетию, в город Гурджаани. Оттуда известным нам ужо путем 810-го полка прибыли они к Главному Кавказскому хребту. Рассказывая о событиях, которые ему довелось пережить там, Дмитрий Гаврилович особенно подчеркивает многонациональность своего полка и что все бойцы жили и воевали там, как братья. Вспоминает он командира полка майора Смирнова и ПНШ-1 старшего лейтенанта Окунева. После первых дней обороны, в которой Дмитрий Гаврилович участвовал в качестве рядового бойца-минометчика, его отправили, как он выразился, “в конную ишачью роту”, иначе говоря, в роту снабжения защитников перевала боеприпасами и продуктами, а также вывоза раненых вниз, к госпиталям. Склады, с которых роте снабжения приходилось доставлять грузы на перевал, находились далеко внизу: целые сутки нужны были для того, чтобы доставить груз к подразделениям. По горным и лесным тропам, мокрым от ливней, в замерзшей одежде, солдаты вели лошадей в поводу все выше и выше, переходя вброд шумные горные реки. Наверху сдавали продовольствие и боеприпасы встречавшим их командам, а сами сажали на лошадей раненых и пускались в обратный, не менее тяжелый путь. Шумели реки, шуршала поземка меж острых камней, при каждом толчке и неловком повороте вскрикивали или стонали раненые. А ведь много на пути было мест, где лошадям приходилось переходить расселины или бурные ручьи. Что испытывали раненые в эти минуты, трудно и предположить, но солдаты, перевозившие их, не могли остановиться даже на минутку, чтобы передохнуть. Там, наверху, снова ждали их с продуктами и патронами.

Немного позже начали регулярно летать к перевалам маленькие самолеты Р-5 и У-2. Летчики в тех условиях проявляли героизм, когда кружили по тесному ущелью, садясь на площадках, куда в мирное время и не рискнули бы сесть. Они тоже доставляли на передовую боепитание, а обратными рейсами забирали раненых.

Бывший рядовой комендантского взвода 810-го полка Иван Романенко вспоминает:

– Во время одной из немецких контратак наши подразделения были несколько потеснены. Они отступили вплоть до водопада, который находился ниже рубежа, за какой отступать было нельзя. Создалось критическое положение, усугубляемое тем, что наши не знали количества немцев, противостоящих нам, и точного их расположения. Без этого трудно было распределить силы для собственной контратаки, необходимость которой стала очевидна всем. Как раз в это время сквозь расположение немецких стрелков прорвался, возвращаясь с задания, старший лейтенант, грузин по национальности. С ним шла небольшая группа бойцов, как и он сам, усталых и оборванных вплоть до нательных рубах. Они-то и рассказали майору Смирнову об обстановке на немецкой стороне. Вскоре фашисты были выбиты с занятых ими наших позиций.

Рассказы Лебедева и Романенко дополнили другие их земляки-херсонцы Александр Николаевич Пронин и Александр Степанович Леонов. Кстати, они довольно часто встречаются и до сих пор, вспоминают свои боевые дела как на Марухе, так и после него. Единодушно утверждают, что там, в горах, были самые тяжелые за всю войну бои и что тем не менее нигде после они не видели такой огромной дружбы и сплоченности солдат и командиров, людей разных национальностей, но одинаковых по духу и убеждениям.

Эта дружба защитников ледяной крепости не прекращалась до самого расформирования полка, и каждое пополнение воспитывалось на традициях ветеранов Марухской эпопеи.

Характерно и то, что, когда товарищи вспоминают своих друзей – живых или погибших, они перечисляют не только их фамилии, но и местности, откуда они были призваны в армию. Вот как хорошо они узнали и полюбили друг друга в те дни. Начальник особого отдела полка капитан Иванов, начальник ОВС полка старший лейтенант Стронгия (погиб на перевале во время бомбежки), командир минометного батальона старший лейтенант Александр Коломников, помощник начальника штаба минометного батальона лейтенант Иван Чумачек (проживает сейчас в селе Борщевка Балаклейского района Харьковской области), командир взвода разведки младший лейтенант Василий Толкачев, рядовые бойцы – Григорий Калиашвили со станции Хашури Грузинской ССР, Торус Октябрин из Ленинакаиа, Афанасий Ильин из Кировоградской области, радист Володя из Днепропетровска, фамилия которого забылась (в районе города Краснодара он был тяжело ранен, попал в руки немцев и те сожгли его), разведчик Петя, москвич, писал стихи; раньше воевал в дивизии Панфилова – вот далеко не полный перечень тех, кого вспомнили Пронин и Леонов. И через двадцать лет не забылись их имена, лица, улыбки и песни. И, как сказал Иван Борисович Романенко, “до смерти не забудутся...”

Примерно на шестой день боев немцы при поддержке сильного артиллерийского, минометного огня, а также нескольких “юнкерсов” пошли в атаку и захватили важную для нашей обороны высоту с условным наименованием “Огурец”. Появилась угроза окружения, и действовать надо было решительно и самоотверженно. Начальник штаба капитан Коваленко послал к высоте один взвод из батальона. Этот взвод ценой жизни всех бойцов удержал немцев на высоте, не дал им спуститься и завершить окружение батальона. Таким образом, тщательно продуманная операция фашистов цели не достигла и провалилась.

“...Все это происходило на северных склонах перевала, – вспоминают боевые товарищи, – а вскоре мы получили приказ отойти к воротам его. Группами стали отходить через ледник. Омытый дождями, лед был настолько скользким, что удержаться на нем было почти невозможно. Бойцы скользили и проваливались в глубокие трещины. Мы останавливались, чтобы вытащить их. Упавшие отчаянно звали на помощь, а немцы расстреливали нас. В это время взвод лейтенанта-грузина, фамилию которого, к сожалению, не помним, принял этот огонь на себя, затеяв буквально смертельную дуэль с фашистами. Эти герои, подвиг которых никогда не изгладится из нашей памяти, дали нам возможность вытащить из щелей 25 бойцов, трех офицеров.

Когда на перевалах шли так называемые “бои местного значения”, наши воины также повседневно проявляли настоящий героизм. Ходили в разведки. В одной из них погиб Петя-москвич. Его ранил немецкий снайпер. Петя сорвался со скалы и разбился. Похоронили его на перевале. Там же погиб и Коля-аджарец, житель какого-то селения, расположенного прямо у турецкой границы. Он отстреливался от наседавших гитлеровцев, пока были патроны, а потом бросился в пропасть и на лету подорвал себя последней гранатой”.

Из Баку, кроме Артема Прохоровича Иванченко, отозвались еще несколько участников боев: преподаватель педагогического института имени Ахундова Мухтар Мехтиевич Мустафаев, мастер цеха завода скобяных изделия Гарегин Михайлович Сарибеков, начальник механических мастерских комбината имени Ленина Валентин Гусейн-оглы Худовердиев, электромонтер Виктор Тарусов, Владимир Туровский, Александр Дарюшин, Сергей Ширшиков. Вслед за ними отозвались и многие другие участники боев на перевалах, жители Азербайджана: старшина Мелкумов, автоматчик Искендеров, пулеметчик Поздняков, политрук Милованов, военфельдшер Нуриев, техник-лейтенант Спиридонов, лейтенант Яуров. Дали знать о себе слесарь из “Орджонекидзенефти” С. Савельев, заведующий кафедрой истории КПСС пединститута имени Ахундова И. Мюсламов, руководитель бригады коммунистического труда Кировабадского приборостроительного завода С. Даниелян, сталевар Азербайджанского трубопрокатного завода Г. Фефелов, железнодорожник М. Багдасаров.

Мы решили съездить в Баку. Здесь мы разыскали и встретились с Валентином Худовердиевым, Виктором Тарусовым, Владимиром Туровским, Александром Дарюшиным и Сергеем Ширшиковым.

После победы все они возвратились в родной Баку, жили в этом большом городе, ходили по одним и тем же проспектам и улицам, купались на одном и том же пляже, но ни разу не пришлось им встретиться, а поэтому ничего не знали они друг о друге. И встретились лишь через 20 лет. Все они работают на различных промышленных предприятиях Баку.

В маленьком, но уютном домике Валентина Худовердиева как-то совершенно естественно организовалось нечто вроде временного штаба. Каждый вечер мода собирались на огонек бывшие однополчане. Первым приходил Александр Дарюшин – он живет рядом с Худовердпевым. Затем, поочередно тревожа большую и почти добродушную овчарку, подремывавшую в густом палисаднике, стучали в дверь крылечка остальные. Друзья обменивались несколькими обычными словами о работе, о погоде, о том, что недавний ливень снова размыл асфальт на какой-то улице...

Вскоре, однако, наступало короткое молчание. На кухне вполголоса переговаривались женщины. Временами слышно было, как из крана била вода. Потрескивал голубоватый экран телевизора: шла передача о футболе. Собравшиеся, заядлые болельщики, лишь изредка взглядывали на него. Худоверднев, осмотрев друзей, протягивал руку к телевизору, раздавался легкий щелчок и наступала тишина.

– Где же вы теперь, друзья-однополчане? – нарушал тишину Валентин Худовердиев.

И постепенно исчезло у нас всех ощущение, что сидим мы в уютно обставленной комнате бакинской квартиры, что за окнами стоит тихая ночь, нарушаемая лишь плеском листьев да шумом недальнего морского прибоя. Ледяной ветер летел с нагорий, пронизанный то холодным солнцем, то колючим снегом...

В начале 1942 года этим бакинским юношам было по восемнадцать-девятнадцать лет. Они пришли в Шаумяновскпй райвоенкомат Баку с просьбой отправить их на фронт. Было тогда их не пятеро, а значительно больше. Послали их в Сухумское военное пехотное училище. Многие знали друг друга с детства. И им казалось тогда, что никакие военные невзгоды не разлучат их.

Виктор Тарусов и Сергей Ширшиков с первого по седьмой класс учились в одной школе, сидели за одной партой.

Это были настоящие неразлучные друзья. Виктор – высокий, крепкий юноша, а Сергей – щупленький, маленького роста, совсем ребенок, никак не походивший на солдата. И не случайно отец Сергея, провожая друзей в военное училище, беспокоился о сыне и давал наказ его другу Виктору:

– Присматривай, Виктор, за сыном, не давай его в обиду.

И в училище, и в походах они всегда были вместе. Спали под одной шинелью, ели из одного котелка, вместе писали письма в родной Баку.

В Сухуми бакинцы чувствовали себя, как дома. Их было много, и все они в поте лица изучали военное искусство, готовились к предстоящим боям.

Быстро бежали дни. Незаметно подошли экзамены. Но сдавать их пришлось не в аудиториях училища, а на ледяном поле Марухского перевала.

Когда нависла угроза прорыва нашей обороны на Марухском перевале, курсанты Сухумского военного училища спешным маршем ушли в горы на помощь 810-му стрелковому полку.

– На перевале нас встретил командир полка майор Смирнов и комиссар полка старший политрук Васильев,– вспоминает Худовердиев. – Нас распределили по ротам и объяснили боевую задачу. Здесь мы разлучились со своими товарищами-бакинцамп. Дарюшин, Тарусов, Туровский были направлены в третий батальон на Наурскнй перевал, а мы с Ширшиковым в пулеметный расчет первого батальона.

Хорошо помню командира взвода лейтенанта Решетникова. Он и сейчас стоит у меня перед глазами: стройный, выше среднего роста, с круглым лицом и голубыми глазами. Ротой нашей командовал старший лейтенант Федоров, а замполитом был “щирый” украинец старший лейтенант Архип Ефимович Коноваленко. Помню и нашего старшину Сергея Яралова. Перед ротой поставили задачу: овладеть господствующей высотой, которую захватили гитлеровцы. Наш пулеметный расчет и днем и ночью поддерживал роту огнем. Видимо, не по душе пришелся немцам наш пулемет, так как они обрушивали на нас шквалы минометного огня. Вокруг огневой точки все разворотило взрывами мин, но расчет, искусно укрытый каменным дотом, который мы соорудили своими руками, остался цел.

Худовердиева дополняет Сергей Ширшиков:

– Все же однажды немцы накрыли меня минами прямо у входа в землянку. Хорошо что я вовремя упал за камень. Отделался тогда легким ранением руки и контузией. Из левого уха пошла кровь, и я сейчас ничего им не слышу.

Особенно одолевали нас бураны и морозы. Очень много было снега. А огневые позиции приходилось менять часто, так как немцы быстро засекали наш пулемет. Обидно мне, что, выстояв все время обороны перевала, я окончательно обморозил ноги, когда немцев начали гнать. Мне тогда пришлось лежать в госпитале.

В первых боях мы потеряли наших курсантов-бакинцев Нагиева, Никогосова, моего близкого друга Сергея Телунца. Я и сейчас, как святыню, храню его фото, – с грустью сказал Сергей Ширшиков и как бы в подтверждение сказанного вытащил из кармана пожелтевшую от времени фотографию друга детства. Буквально через несколько дней после нашей беседы Сергей Ширшиков был потрясен... Неожиданно он встретил в Баку своего друга Сергея Телунца, который, оказывается, чудом остался жив. Оба Сергея бесконечно рады, познакомили друг друга со своими семьями и после двадцатилетнего перерыва дружба их стала еще крепче. “Воскресший” Сергей Телунец сделал существенную поправку в надписи на обратной стороне фотографии.

Виктору Тарусову больше всего запомнились первые бои. Роте, в которой служил он и его друзья-бакинцы, предстояло штурмовать высоту, откуда немцы нещадно поливали огнем. Но прежде всего нужно тщательно разведать.

Командир роты решил послать в разведку добровольцев. Их оказалось более тридцати, в том числе Тарусов и его земляки. Но курсантов училища в разведку не пустили. Когда они наседали на командира роты, тот раздраженно сказал:

– Обождите, вы еще пороху не нюхали.

– Правду сказать,– говорит Тарусов,– мы, курсанты, чувствовали себя тогда очень обиженными. Это выражение “не нюхали пороху”, мы приняли как оскорбление. Нам хотелось побыстрее быть обстрелянными.

Разведка ушла, а рота стояла наготове, ждала сигнала – зеленой ракеты. Но сигнала так и не дождались. Вернулись лишь двое разведчиков, остальные погибли. И еще два раза ходила разведка, обходя высоту слева, и все безрезультатно. Фашистские снайперы, засады, труднодоступные скалы не давали возможности выполнить задачу. Тогда командование решило взять высоту штурмом, обойдя ее справа. Там была неприступная, почти .отвесная каменная стена, и враг не мог ожидать, что наши воины осмелятся пойти на такой риск. Началась тщательная подготовка. Шинели сменили на телогрейки, каждый боец получил запасные диски к автоматам, гранаты, плащ-палатки.

Когда в горы спустилась ночь и утихла перестрелка, начался подъем на высоту. Вернее сказать, отряд не поднимался, а карабкался по скалистому обрывистому склону хребта. Шли цепочкой медленно и бесшумно с двухметровым интервалом друг от друга. Чем выше поднимались, тем тяжелее становилось, коченело все тело, мороз и ветер жег лицо, у многих на руках не было ногтей, и каждое движение руки отзывалось в сердце мучительной болью.

Но несмотря на все это, отряд почти достиг цели, незамеченным подошел к противнику на расстояние тридцати-сорока метров. И здесь совершенно неожиданно случилась беда. Один боец оступился и полетел в пропасть вместе с камнем, за который он пытался удержаться, сбив на пути несколько бойцов, замыкавших цепь отряда. В один миг загудела каменная и ледяная лавина, откликаясь стократным эхом.

Немцы на высоте всполошились, открыли мощный огонь.

В воздухе повисли осветительные ракеты. Весь отряд был у немцев как на ладони. Из этой страшной обстановки выход оставался только один – стремительная атака.

– Гранаты к бою! – раздалась команда. На немецкие позиции полетели гранаты, наши бойцы открыли ураганный огонь из автоматов. Завязалась схватка. Фашисты не выдержали стремительного натиска, бежали с высоты. После непродолжительной передышки еще несколько раз эдельвейсовцы бросались в контратаки, но безуспешно.

Важные позиции были закреплены новыми бойцами, пришедшими в отряд.

– Когда мы обжились на этой высоте, – рассказывает Тарусов, – я заметил на скале вырубленную в камне фамилию альпиниста, который достиг этой высоты в мирное время. В душе каждого из нас, курсантов, была двойная радость: и чувство выполненного долга, и то, что теперь никто не посмеет нас упрекать, что не “нюхали пороху”. Первый экзамен боевой выучки, который не успели сдать в училище, выдержали здесь, при штурме важной высоты.

И Тарусов прав. Это был только первый экзамен. Тяжелые испытания предстояли впереди. С 15 сентября началась метель.

Снежный покров достигал трех метров. Спрятаться от стужи было негде. Бойцы сооружали из камней укрытия, а крышей служила плащ-палатка, вместо матраца был лед. Кончилось продовольствие. Питались только крошками сухарей, которых выдавали по одной пилотке на неделю. Одежда покрылась льдом. А мороз все крепчал. Застывали пулеметы, а вместе с нами и люди.

– Спасение нам пришло с неба,– рассказывает Тарусов,– не от бога, конечно. Недели через две улучшилась погода, над нами появились краснозвездные самолеты, которые сбросили продукты, боеприпасы, теплую одежду, валенки. И жизнь стала веселей. Когда нас сменило другое подразделение, меня с обмороженными ногами направили в медсанбат, а затем самолетом эвакуировали в город Тбилиси в госпиталь.

Кое-что вспомнил и Владимир Туровский, который участвовал в этой операции. Он вначале был ранен в руку, но продолжал сражаться. Когда кончились свои гранаты, воспользовался гранатами врага. Но вскоре осколком мины ему оторвало левую ногу. И просто чудом он выжил. Друзья-бакинцы вынесли его в бессознательном состоянии.

Обмороженным был доставлен в госпиталь и Александр Дарюшин. Он рассказал о своих сверстниках-бакинцах, которым не пришлось возвратиться домой. Особенно тепло оп отзывался о Рубене Баласаняне.

– Это был смелый и отчаянный юноша, – вспоминает Дарюшин. – Всегда рвался туда, где особенно опасно. Никогда не забуду последний эпизод из жизни Рубена. Немецкие снайперы, засевшие в удобном месте, буквально не давали нам поднять голову. Баласанян вызвался уничтожить самого опасного из них. Командир предостерегал:

– Смотри, идешь на верную смерть, тебя снимут. Но Рубен, как всегда, отшучивался:

– Ничего, товарищ командир, думаю моя граната снимет их раньше.

Баласанян быстро подполз вплотную к снайперу, приподнялся и... со всей силой бросил гранату, Но в это мгновение его сразила снайперская пуля.

И еще одна встреча с бывшим разведчиком 808-го полка Керимом Гамзатовичем Шуаевым, который все время живет рядом с нами, в городе Ставрополе и мы ничего о нем не знали, пока не дали его адрес другие участники боев. Прибыл он на Марухский перевал в сентябре в составе курсантов Сухумского училища, которое по тревоге было поднято и стремительным маршем брошено на помощь бойцам 810-го и 808-го полков. Курсант Керим Шуаев был определен командиром взвода разведки. Взвод одели и вооружили несколько лучше других. Почти все были коммунисты и комсомольцы, которые пошли в разведку добровольно.

С бойцами он познакомился быстро. Рассказал о себе и попросил каждого в отдельности тоже сказать, откуда родом и кем был до войны. Он узнал, что во взводе собрались люди разных национальностей: русские, украинцы, татары, дагестанцы, грузины, армяне.

– Одним словом,– вспоминает Керим Гамзатович,– были ребята, на которых можно положиться.

Помощником командира взвода был сержант Зыков Василий Степанович, участник гражданской войны. Родом он был из Пятихаток. Это был умный и волевой человек, сразу же завоевавший авторитет среди бойцов взвода. Порой они обращались к нему, как сыновья к отцу. Много раз он выручал и Керима и многих других из сложнейших положений: ведь у него военного опыта было значительно больше, чем у этих молодых ребят.

Вдвоем с Керимом они разъяснили бойцам задачу, рассказали, как вести себя в горах в различных ситуациях и как хранить здесь патроны и оружие. Спустя четыре дня вступили в первый бой у ворот Марухского перевала. Перед этим во всех подразделениях были проведены партийные и комсомольские собрания, на которых единогласно принято решение: “По примеру защитников Сталинграда, бросивших лозунг “За Волгой нет земли”, защитники Марухского перевала говорят: “Нет земли в сторону Черного моря!”

Первый бой был тем более сложным, что противник занимал высоты, господствовавшие над подходами к ним. И все-таки наши бойцы дали понять фашистам, что дальше они не пройдут...

Среди многих боевых эпизодов, о которых рассказал нам Керим Шуаев, представляет интерес один случай в разведке. Это было в октябре. Шуаева вызвали в штаб полка.

– Сколько вам лет, Шуаев? – спросил командир полка майор Телия.

– Двадцать третий, товарищ майор!

– А борода у вас солидная. Бриться все же надо.

– Наши старики дагестанцы говорят, что если в горах часто бриться – кожа может полопаться.

Майор улыбнулся, а затем принял серьезный вид и подробно объяснил задачу, как достать “языка”.

Разведчики, когда Шуаев рассказал им о задании, задумались: они бывали в разведках и боях, но за “языками” ходить еще не приходилось.

– Та як же мы его достанем? – искренне проговорил солдат Симоненко.

– Як хочешь,– поддразнил друга Мухиддинов.– Головой думать надо.

Днем разведчики начали тщательно изучать позиции противника, осмотрели все котлованы и скалы, где могли укрываться гитлеровцы по ночам. Кроме того, ожидали подходящей погоды. Снова позвонили из штаба полка, поторопили. Тогда решили погоды не ждать, хотя по ночам светила луна и оставаться незамеченными было чрезвычайно трудно. Шуаев хотел оставить вместо себя Зыкова, но тот сказал категорически, что поддет в разведку тоже, Шуаев и сам понимал, какую помощь может оказать в разведке такой опытный воин, как сержант Зыков.

Шаг за шагом, кое-где переползая по-пластунски, разведчики обошли опасную, обстреливаемую противником высотку и углубились в расположение противника. Вскоре они осторожно подходили к котловану, из которого слышался приглушенный разговор. Заглянув туда, они увидели шестерых вражеских солдат, мирно закусывающих, чем послал им бог и снабженцы. Шуаев сделал знак рукой, И разведчики бесшумно окружили котлован. Стрелять нельзя, потому что вокруг были враги, и, подняв шум, самим можно было угодить в плен. К Шуаеву подошел Зыков и тоже знаками показал: “Помоги раздеться”. Шуаев расстегнул ремни на шинели и взял автомат. Зыков снял шинель и телогрейку. Потом надел шинель, а телогрейку застегнул на пуговицы и начал набивать ее снегом. Вскоре из телогрейки получилось нечто вроде катка. Потом он тихонько столкнул телогрейку в котлован.

Пушистые снежные сугробы, едва державшиеся на крутых скалах, в один миг оказались внизу, подняв над котлованом мерцающий под луной столб медленно оседающей пыли. Такие обвалы не редкость в горах. Поэтому немцы не испугались, а даже обрадовались развлечению и весело захохотали. Разведчики дружно ринулись вниз, в снежную завесу, и, так как заранее распределили роли, через мгновение все было кончено: четверо были мертвы; двое связаны. Большую услугу разведчикам оказали финки. Нападение было настолько неожиданным и стремительным, что фашисты не успели произвести ни одного выстрела.

У мертвых забрали документы, оружие, снаряжение и кое-что из теплых вещей.

Вскоре в один из боев за важную высоту геройски погибли Симоненко и Зыков, а Шуаев был тяжело ранен и контужен. С поля боя вынес его врач Мунчаев Изот Шапиевич.

Совершенно случайно нам удалось узнать, что Изот Шапиевич Мунчаев жив и работает сейчас в Махачкале главным врачом больницы. Мы связались с ним по телефону. Когда рассказали ему о Шуаеве, он очень обрадовался.

После ранений и контузий, Шуаев несколько лет провел в госпиталях. У него развилась тяжелая болезнь легких и сердца, которая и до сих пор тревожит его. Многое из событий двадцатилетней давности уже стерлось у него в памяти. Но образы павших товарищей перед глазами и теперь.

– Я хотел бы, чтоб светлая память о них всегда жила в сердцах наших людей, – говорит он.

Запрашивая различные материалы из Центрального архива Министерства обороны СССР, мы просили присылать любые фотографии бойцов 394-й дивизии, которые будут обнаружены в архиве. И вот сотрудники архива в наградных документах обнаружили три фотографии и прислали их нам. Это были фотографии трех младших лейтенантов: Кравец Василия Порфирьевича, Пивень Николая Несторовича и Семенова. По петлицам можно определить, что Кравец – связист, Пивень – пехотинец, а Семенов – артиллерист. Другие сведения о них самые скудные. Кравец – уроженец села Червона Гребля Чечельницкого района Винницкой области, 1919 года рождения, 31 октября 1942 года за участие в боях на Марухском перевале он награжден медалью “За боевые заслуги”.

О младшем лейтенанте Пивень известно лишь то, что он 1911 года рождения, воевал в 810-м стрелковом полку, уроженец станицы Кущевской Краснодарского края.

О Семенове данных совсем мало: младший лейтенант 394-й стрелковой дивизии, неизвестно ни имени, ни отчества.

По имевшимся данным мы написали письма семьям Кравец и Пивень. Пивень и его семья не отозвались, а младший лейтенант Кравец Василий Порфирьевич откликнулся. Он после войны проживает там, где родился, в поселке Червона Гребля Чечелышцкого района Винницкой области. Как мы и предполагали, он участвовал в боя” на Марухском перевале в качестве связиста в составе 155-й стрелковой бригады. Василий Порфирьевпч сражался под Новороссийском и Орджоникидзе. Он рассказывал об исключительных трудностях, которые приходилось преодолевать связистам, чтобы обеспечить бесперебойную связь штаба дивизии со своими частями.

В боях за перевал Кравец был тяжело ранен, награжден медалью “За боевые заслуги”, в связи с чем его фотография и оказалась в наградных материалах военного архива.

Когда первая книга вышла в свет, мы неожиданно получили письмо из города Грозного от наборщицы типографии газеты “Грозненский рабочий” Кулебякиной Людмилы Николаевны. По фотографии, помещенной в книге, она узнала своего отца Николая Нестеровича Пивень. Она выслала нам копию извещения о гибели отца. Позже оставшиеся в живых воины 810-го полка рассказали нам о лейтенанте Пивень Н. Н., о том, что он 19 ноября 1942 года героически погиб на Марухском перевале во время смелой разведки в тыл врага.

Вскоре мы снова встретились с Нахушевым. Яхья Магометович, как и при первой встрече, волновался. Одну за другой курил сигареты, отчего небольшая комната потонула в седом дыму.

– Да,– заговорил он наконец,– тяжело было нашим дивизионным связистам. Но связистам батальонным было еще тяжелей. Ведь на перевале ни кабеля, ни телефонов не было.

Мы попросили Яхью Магометовцча рассказать об этом подробнее.

– Прибыл я в 394-ю дивизию в августе 1942 года. Получил назначение в 3-й батальон 808-го стрелкового полка. В этот же день был в батальоне. У огромной скалы меня встретил комбат, старший лейтенант Рухадзе. Когда я доложил о прибытии, он пристально посмотрел в лицо, спросил:

– Откуда родом, с Кавказа?

– Да. Родные места рядом, вот, рукой подать, за Марухским перевалом. Я ведь черкес.

– Значит, почти земляки, – улыбаясь говорит Рухадзе. – Ну что ж, генацвале, будем воевать вместе.

– А есть ли еще черкесы в батальоне и в полку?

– Все у нас есть. Полный выбор: и черкесы, и грузины, и русские, и с Украины, аварцы и азербайджанцы, башкиры и армяне... Настоящий интернационал. В состав дивизии входит более тридцати национальностей. Сила! И этой силы чертовски боятся фрицы...

Затем комбат подробно охарактеризовал боевую обстановку. Кратко объяснил так же причины чрезвычайных трудностей, которые испытывали защитники перевала.

– Трудно, очень трудно,– говорит комбат.– Надо быть готовым ко всему. Но пропустить врага мы не можем, не имеем права. Ваша задача – обеспечить бесперебойную связь штаба батальона с ротами.

– А где ваш штаб? – спросил я.

– Как где? Стоишь рядом и не видишь. Вот, – улыбнулся Рухадзе и указал рукой на скалу, у подножия которой сидели несколько бойцов. – Там тебя и твой взвод ожидает.

Мы подошли к “штабу”. Здесь я принял свой “взвод” связи в составе... двух солдат. Всего во взводе было семь человек, но остальные находились в подразделениях: трое в стрелковых ротах нашего третьего батальона, один – в отдельном минвзводе и пятый – во втором батальоне. Никаких технических средств связи не было, информации и донесения от соседей получали только через посыльных. Вот эти посыльные и составляли мой взвод.

На первый взгляд кажется, что обязанности наши были слишком скромными: добраться к роте, устно передать боевое донесение или приказ – и все... Но это только кажется. Хотя расстояние от штаба батальона до роты не превышало пятисот метров, каждый пеший “рейс” требовал выдержки, боевой смекалки и даже мужества. Ведь ходить приходилось на высокогорной местности и ночью, когда на каждом шагу тебя подстерегала засада врага или угроза скатиться в пропасть, а днем передвигаться на глазах врага, “сидя” на мушке немецких снайперов.

Вот почему в моем маленьком взводе всегда были большие потери, солдаты часто менялись, а поэтому фамилии многих бойцов не помню. Хорошо запомнились из первого состава взвода Рухадзе – однофамилец командира батальона и Ломидзе, Александр Курцикпдзе, Балухашвилп.

– А вы помните имя и отчество вашего бывшего комбата? – спросили мы Яхью Магометовича.

– Не помню, ведь прошло двадцать лет,

– А не Василий Рожденович?

– Да, точно,– обрадовался Нахушев.

Мы показали Нахушеву выписку из журнала боевых действий 808-го полка. Он бережно взял отпечатанный на машинке лист и начал читать вслух:

– “В бою отличились: командир третьего стрелкового батальона старший лейтенант Рухадзе Василий Рожденович. За умелое руководство подразделениями награжден орденом Красной Звезды.

Военком батальона политрук Киладзе сумел поднять бойцов и командиров на врага, сам был первым в рядах, из личного оружия в момент атаки расстрелял двух немцев. В бою ранен. Представлен к правительственной па-граде.

Командир 8-й роты лейтенант Схиртладзе Николай Исидорович во время боя на горе Кара-Кая первым перешел в наступление, потеснил и опрокинул врага. Лично сам уничтожил пять фашистов, в том числе одного офицера. Взял в плен одного фашиста. Тяжело ранен. Награжден орденом Красного Знамени,

Командир 1-го взвода 7-й роты лейтенант Барамидзе со своим взводом ворвался в район обороны противника и огнем обеспечил разгром его правого фланга. Ранен. Представлен к правительственной награде.

Помощник командира 2-го взвода 7-й роты старший сержант Цвинцадзе в момент гибели командира принял на себя командование взводом, развил успех атаки с тыла. При выходе из боя был ранен. Награжден орденом Красной Звезды.

Командир 7-й роты лейтенант Марджанишвили Шалва Михайлович в боях 29 августа по своей инициативе с группой бойцов фланговым ударом по врагу дал возможность 8-й роте развивать наступление. Сам лично с группой бойцов уничтожил до 25 фашистов. Является образцом храброго и мужественного командира. Награжден орденом Красного Знамени”.

– Как бы мне хотелось встретиться с Рухадзе, – с грустью в голосе сказал Нахушев.

– А вы думаете, он остался жив?

– Я в этом уверен. С февраля 1943 года он мог на фронте и не быть.

– Почему?

– А вот почему. После боев на перевале мы с ним участвовали в освобождении Кубани. На моих глазах 9 февраля 1943 года под селом Культурное он был тяжело ранен в левую руку. Я перевязал его, вынес из поля боя и отправил в госпиталь. Ему тогда могли ампутировать руку. Так что вполне возможно, что он жив, трудится где-нибудь в Грузии.

Яхья Магометович, уставший от тяжелых воспоминаний, умолк. Уезжали мы поздним вечером. Над аулом Абазакт спустились густые сумерки. Было тихо кругом. Только слышался привычный шум бурной горной реки Малый Зеленчук, бегущий от самых Марухских ледников, а за ней густо темнел лес, и доносился от него чуть слышный запах набухающих почек.

Мы не переставали думать над предположениями Нахушева, что Рухадзе жив. Он, конечно, мог бы много рассказать о боях на леднике! Но как его найти? И здесь у нас появилась простая мысль: в грузинской республиканской газете “Заря Востока” опубликовать материал о Рухадзе, и тогда он откликнется.

Наше предложение охотно приняли грузинские журналисты. Материалы были опубликованы. Через несколько дней нам из Тбилиси позвонили и сообщили радостную весть: Рухадзе отозвался, живет в Тбилиси, и сам приходил в редакцию сообщить, что с большой радостью готов поделиться своими воспоминаниями.

В Тбилиси состоялась, наконец, наша долгожданная встреча с бывшим командиром третьего батальона 808-го полка Василием Рожденовичем Рухадзе.

Так вот он какой! Мы представляли его человеком богатырского роста, без левой руки, еще сравнительно молодого, с традиционными черными усами. А он оказался другим. Василий Рожденович – пожилой, полный, среднего роста. И, как это ни странно, внешне он показался нам больше похожим на украинца, чем на грузина. Но когда мы начали беседу, то и акцепт, и горячий темперамент выдавали в нем типичного кавказца.

Уже с первых слов Василий Рожденович расположил к себе, подкупил своей сердечностью, искренностью и отцовской теплотой. В тот момент, когда мы рассказывала ему, как были найдены останки боевых друзей, как хоронили их в станице Зеленчукской, он не мог сдержаться. Быстро вскакивал со стула, на мгновение по-солдатски застывал в положении “смирно”, а затем правой рукой снимал очки, не стесняясь, вытирал платком слезы... Так было несколько раз.

Как выяснилось из беседы, Василий Рожденович за свои шестьдесят с лишним лет прошел славный жизненный путь. Боевую закалку, которая очень пригодилась на Марухском перевале, получил он еще в годы гражданской войны. В 1924 году он был курсантом Грузинского сводного военного училища. Тогда же он принимал активное участие в подавлении меньшевистской авантюры в Грузии. За революционные заслуги перед Родиной в те годы был награжден грамотой “Стойкому защитнику пролетарской революции от Реввоенсовета СССР” и карманными часами. Офицерское звание Рухадзе было присвоено еще в 1926 году. В члены партии он вступил в 1929 году. В довоенное время работал в Абхазии директором Очемчирского чайного совхоза. Когда началась война, ему, как специалисту, была предоставлена бронь, но он отказался от нее и добровольно ушел на фронт.

Мы нет-нет да посматривали на его левую руку. Это заметил Рухадзе.

– Что вы так смотрите? – спросил он.

– Откровенно говоря, Василий Рожденович, мы думали, что вам ампутировали левую руку...

– Рука-то есть, но все равно что нет,– ответил он и показал малоподвижные пальцы. – Восемь месяцев после ранения пролежал я с ней в госпитале и так после уже на фронт и не попал, стал инвалидом второй группы.

Василий Рожденович снова попытался поднять неподвижную руку. И вдруг неожиданно спросил:

– А откуда вы знаете обо мне все эти подробности?

– Нам рассказал Нахушев.

– Нахушев, Нахушев... – несколько раз задумчиво повторил Рухадзе припоминая.

– Нахушев Яхья Магометович, наш земляк,– подсказали мы.

И тут в одно мгновение Василий Рожденович снова схватился со стула и радостно воскликнул:

– Вспомнил!!! Наш командир взвода связи. Значит, жив?

– Жив. И жаждет встречи с вами.

– Превосходно! – обрадовался Василий Рожденович и снова полез в карман за платком. – Знаете ли вы, что я, можно сказать, обязан ему своей жизнью. Помню его хорошо, очень хорошо, а вот фамилия за 20 лет выветрилась из головы. Где же он сейчас?

– Живет в Карачаево-Черкесии и шлет вам большой привет.

– Спасибо ему, большое-большое спасибо. А встретимся мы обязательно.

– Мы тоже уверены, что эта встреча состоится. А сейчас хотели бы встретиться с вашими боевыми товарищами, которые живут здесь, в Тбилиси,

– Пожалуйста, – сказал Рухадзе.– По моему сигналу сейчас же будут здесь мои друзья-однополчане: командир восьмой роты Нико Схиртладзе и командир взвода Котэ Свинтрадзе. Представьте себе, мы все трое после войны жили в Тбилиси и не знали друг о друге. И свели нас вместе вы через газету “Заря Востока”. Можете себе представить, как мы обрадовались. И сейчас поклялись друг другу, что до конца дней своих будем вместе, навечно закрепим дружбу, рожденную двадцать лет назад. Поклялись, что дружбу эту после нас будут продолжать наши сыновья и внуки...

Вечером на квартире Василия Рожденовича мы встретились с его боевыми друзьями – бывшим командиром 8-й стрелковой роты Николаем Исидоровичем Схиртладзе и бывшим командиром взвода Константином Нестеровичем Свинтрадзе. Хозяйка дома Римма Николаевна была очень рада гостям. Еще раз послушать рассказы героев марухской битвы пришли дочь Рухадзе Тамара, сын Виктор и внуки.

– Когда раньше я порой в кругу друзей начинал рассказывать о боях на Марухском перевале, – говорит Рухадзе, – я замечал, что на меня смотрели как на любителя охотничьих рассказов...

– Это точно, товарищ комбат,– подтверждает Нико Схиртладзе,– многие просто не верили, что такие невероятные трудности может перенести человек.

И Нико и Котэ сами не замечали того, что в беседе все время называли Рухадзе не по имени п отчеству, а “товарищ комбат”, так же, как называли его 20 лет назад. И это понятно. Под воздействием оживленной беседы они сейчас были там, на Марухском перевале.

В поисках новых участников боев нам еще дважды приходилось бывать в Тбилиси. И нам удалось узнать, что там живет бывший командир 808-го полка Шалва Васильевич Телия. Он находится на пенсии, серьезно болеет. Там же трудится в системе здравоохранения бывший военврач Георгий Агабович Мочитадзе. Узнали мы подробности о гибели лейтенанта, командира минометной роты 808-го полка Мамия Владимировича Маглакелидзе. Впервые о Маглакелидзе рассказала нам его сестра, ныне директор одной из школ Тбилиси Мария Владимировна.

– Мой брат воевал на Марухском перевале, – говорит она, – и оттуда я получила от него единственное письмо, в котором было много бодрости и уверенности, что враг будет уничтожен полностью. С того времени, то есть с августа месяца 1942 года, никто уже не получал от него вестей. Лишь в ноябре месяце, того же 1942 года я получила письмо от фронтового врача Жоры Мочитадзе, который сообщил мне, что брат мой погиб в бою 9 сентября...

Так как Мария Владимировна говорила, что воевал ее брат в 3-м батальоне 808-го полка, мы обратились за подробностями к В. Р. Рухадзе.

– Отлично помню этот день,– сказал Василий Рожденович, – и особенно гибель Мамия Маглакеладзе. День уже клонился к вечеру, рота Мамия вела ожесточенный бой за высоту. Мамия не успел освободить эту высоту. Когда он, любимец всего батальона, погиб как храбрец, я созвал представителей всех подразделений моего батальона, и мы вместе поклялись освободить высоту, отомстить за Мамия. Клятву свою мы выполнили, хотя многих товарищей потеряли еще. Среди них совсем молодой Павел Асатиани, комсомольцы Цинтадзе, Дочвири, Алиев. Утешало нас только то, что фашисты понесли потери в несколько раз больше. Маглакелидзе я тогда же представил к награждению посмертно...

А вскоре после этого рассказа нам в руки попало и то самое письмо врача Жоры (Георгия) Мочитадзе, о котором сообщала Мария Владимировна. Оно и само, на наш взгляд, является как бы документом сурового времени войны, со всем ее мужеством и болью, и потому нам хочется без сокращений привести его здесь полностью:

“Здравствуй дорогая, незнакомая Маро!

Я хочу написать о Вашем брате. Мне очень трудно писать об этом, но не писать тоже нельзя,

Я Вашего брата знал еще когда он был в 815-м стрелковом полку. Я там служил врачом. Скоро меня перевели в госпиталь. Ваш брат лежал в нашем госпитале. Когда выписали, он уже был назначен командиром вновь организованной минометной роты. Он выехал на фронт, чтобы уничтожить фашистов. Он первый с призывом: “За Родину, за Сталина!” выступил вперед. Они на этот раз заняли высоту. Это было 9 сентября 1942 года в 8 часов. Как мне передали, он остановил солдат, а сам пошел дальше разведать, остались поблизости фашисты или нет. Велел своим в нужном моменте не растеряться. Он был уверен, что где-то близко остались фашистские крысы. И молодой парень, статный имеретинец, красивый блондин, снял шапку, оглядел красивую природу, пошутил, мол, трус без пули, от страха умрет, взял биноколь, автомат, попрощался и ушел. Скоро он вернулся с нужными сведениями, рассказал подробно о местонахождении фашистов и опять самый первый выступал против фашистов, но тут подоспела пуля врага, и его не стало. Пуля повредила ему череп головы и левую сторону грудной клетки. Ваш брат Мамия героически погиб за Родину 9 сентября 1942 года в 3 часа дня. Его рота с честью выполнила приказ своего командира, они заняли вторую высоту и освободили местность от фашистов.

Сестра Маро! Его не стало для родных, для сестер, братьев, особенно матери.

Я знаю, какое это горе для всех, но в действительности он жив. Ведь его героические дела живы, ведь он собственной грудью защищал каждую пядь советской земли. Он похоронен среди двух холмиков, на том месте, где он погиб. Это место знаем я и лейтенант из г. Зестафони Чхиквадзе Дианоз, который в этих боях был заместителем Вашего брата.

Сестра Маро, не сообщайте об этом матери, ей будет трудно. А вы отмечайте каждый раз 9 сентября, минуты его гибели. Родина не забудет его, также тех героев, которые, как Мамия, пали за Родину смертью храбрых. Родина всегда будет помнить этих патриотов, защитников Родины.

Этим кончаю. Конечно, мне очень трудно и неудобно писать об этом, но чем бесконечно ждать, лучше знать обо всем.

С братским приветом врач Жора Мочитадзе 1942 г. 23 ноября”

В селе Роденаури Зестафонского района со своей большой семьей живет бывший отважный связист и разведчик Леван Симонович Мшвениерадзе. У него 12 детей и 28 внуков.

Целое отделение “марухцев” – в Кутаиси: бывший зам. командира роты Александр Сейтович Алпаидзе, врач Иван Соломонович Швангирадзе, бывшие солдаты Турабелидзе, Хучуа.

Отозвался и бывший начальник штаба 808-го полка Николай Алексеевич Фролов. Он работает на ремонтно-механическом заводе “Самтреста” в Гурджаани.

Отозвались однополчане из Вознесенска Николаевской области Иван Николаевич Рогачев и Филипп Васильевич Мереженко, бывший ПНШ-1 Вершинин Павел Степанович из города Кирова. Все они и дополнили рассказ о боевых действиях 808-го полка, о необычном фронте, где и штурм высот, и оборона их проходили не на земле, а на ледяном поле, за облаками...

Ночью, когда батальон совершал марш к перевалу, в селе Чхалта командир 3-го стрелкового корпуса генерал-майор К. Н. Леселидзе вызвал к себе комбата В. Р. Рухадзе. У генерала находились командир дивизии подполковник Кантария, первый и второй секретари Абхазского обкома партии и председатель Совета Министров Абхазской республики.

Генерал приказал несколько изменить маршрут, оставить в Чхалте девятую роту лейтенанта Арташеса Вартаняна для охраны штаба, а остальными ротами продолжать марш на Марухский перевал.

Генерал и все присутствующие по-братски обняли комбата Рухадзе и комиссара Киладзе. По теплоте проводов, по простоте обращения генерала, нетрудно было вонять, что 810-й полк, которому придавался батальон 808-го полка, идет на опасное и ответственное задание.

Марш был очень трудным. На перевал батальон прибыл вечером 27 августа.

В боевом охранении шел первый взвод 8-й роты, которым командовал лейтенант К. Н. Свинтрадзе.

На рассвете, как только батальон вышел на ледяное поле, егери, расположенные на левой стороне вершины, открыли огонь из автоматов и минометов. Трудно было найти укрытие. Появились первые раненые. Некоторые бойцы, впервые участвовавшие в бою, растерялись, но здесь появился командир роты лейтенант Н. И. Схиртладзе.

Командир роты быстро ликвидировал временное замешательство. По цепи полетела команда:

– Огонь!

И когда на врага обрушился дружный шквал огня, бойцы почувствовали в себе силу и уверенность. Это были их первые выстрелы не по мишеням, а по живым фашистам. Этим огневым заслоном воспользовался взвод лейтенанта Григория Барамидзе, ранее посланный в боевое охранение. Он первым ворвался в район обороны егерей и закрепился на высоте.

До самых сумерек продолжался бой, а затем снова переходили ледяное поле. Это поле и без боя проходить было нелегко, так как на каждом шагу подстерегали коварные ловушки – ледяные расщелины. Рухадзе вспоминает, как находившийся поблизости его связист Баратели в одно мгновение угодил в трещину. К счастью, она была не очень глубокая, но тем не менее вытащить его оттуда оказалось нелегко. Веревок не было, поэтому связали пояса и спустили в щель, но их не хватило. Выручила находчивость сержанта Левана Мшвенлерадзе, который достал свои обмотки, привязал их к поясам. Так и спасли связиста.

В ночь на 29 августа основные силы батальона сосредоточились на склоне Кара-Кая. Расставили ночные посты, которые сменялись через каждые 15—20 минут (больше бойцы не выдерживали, так как было очень холодно).

Все ясно представляли себе, что завтра – 29 августа – предстоит выдержать еще более жестокий бой. Поэтому готовились к нему. Рухадзе и Киладзе собрали командиров рот и политруков, обсудили обстановку, выслушали разведывательные сведения, отправили донесения в штаб полка. Было известно, что враг укрепился на леднике на противоположной стороне Кара-Кая, закрыв батальону дальнейший проход на Клухорский перевал.

Во исполнение общего плана, утвержденного командованием 810-го полка, составили собственный план боевых действий. Седьмая рота лейтенанта Шалвы Марджанишвили должна была ночью незаметно вывести два взвода, обойти противника с левого фланга и атаковать с тыла. Взводу лейтенанта Барамидзе приказано на рассвете занять командную высоту. Восьмой роте лейтенанта Схиртладзе ставилась задача наступать на основные укрепления врага. Для этого следовало спуститься по отвесному заснеженному склону. Это была очень трудная задача, требовавшая большой физической силы и выдержки. И поручили ее Схиртладзе не случайно. Он был очень сильный, еще до войны закончил институт физической культуры. В его роте было много таких же, как он закаленных солдат. Поэтому задачу он мог выполнить лучше других.

Было еще темно, когда седьмая рота атаковала левый фланг противника и заняла вражеские позиции.

Успешно справилась со своей задачей и восьмая рота. Спустившись в ущелье – а спускаться пришлось ползком по снегу, – Схиртладзе разбил роту па маленькие группы. Надо как можно ближе подойти к врагу. С большим трудом преодолели почти отвесную обледенелую скалу. Затем уже стало легче делать восхождение. Таким образом, незамеченными подошли вплотную к противнику. Хорошо слышали немецкую речь. Залегли и ждали рассвета. Затем дружно забросали фрицев гранатами. Это был сигнал для остальных групп батальона, которые открыли по фашистам сильный огонь. Внезапность сделала свое дело. Враг был в панике. Он метался во все стороны под губительным огнем. Большая группа гитлеровцев, около 60 человек, бросилась к правому флангу, где находился штаб батальона с резервным взводом. И тут встретили врага мощным огнем из станковых пулеметов и автоматов. Огонь вел и комбат, и комиссар батальона Киладзе, и адъютант старший батальона Андрей Басиули, и командир взвода связи Яхья Нахушев, и даже врач батальона Иван Швангирадзе...

После трехчасового ожесточенного боя враг был опрокинут с командной высоты и понес большие потери. В этом бою были тяжело ранены командир 7-й роты лейтенант Марджанишвили, командир взвода лейтенант Барамидзе, адъютант старший батальона лейтенант Басиули и другие. Батальон захватил у врага большие трофеи: пулеметы, автоматы, ручные гранаты, патроны, альпинистскую обувь, сухари, консервы, витамины в таблетках, коньяк, ликер, плащ-палатки и многое другое.

Добыча была кстати. Многих бойцов вооружили немецким оружием, раздали солдатам плащ-палатки, альпинистскую обувь, распределили продукты.

Началась подготовка к новому бою. Нужно было знать обстановку у противника. Помогла в этом 8-я рота лейтенанта Схиртладзе, которой удалось захватить “языка”. До смерти перепуганный, фриц без конца повторял одни и те же слова: “Корпус”, “Генерал Ланц”, “егеря”, “белая лилия”, “эдельвейс”. От него удалось получить важные сведения.

Ночь на 30 августа была очень холодная. На рассвете бой возобновился с новой силой. Враг начал отчаянное наступление. Вначале на участке 7-й, а затем 8-й роты. Атаки чередовались одна за другой. Немцы несли большие потери, по натиск свой не ослабляли. Им удалось ворваться в расположение взвода лейтенанта Чхатарашвили. Вот здесь командир взвода совершил свой подвиг. Он один вступил в смертельный бой с десятью гитлеровцами, восемь из них уничтожил, но в схватке сам поскользнулся и полетел в ледяную пропасть. Командование взводом принял сержант Цинтадзе. Атака была отбита.

Затем фашисты предприняли наступление на позиции 8-й роты. В этом бою командир роты лейтенант Схиртладзе загнал врага в каменный “мешок”, подпустил на близкое расстояние, а затем открыл огонь с трех сторон. Ему помог еще резервный взвод батальона. Многие вражеские солдаты нашли здесь себе могилу. Но и этот удар не остепенил врага. Он бросил свои силы на резервный взвод штаба батальона. Снова отчаянная схватка, в которой пришлось применять и гранаты. В отражении атаки принимал участие штаб батальона в полном составе.

Несмотря на потери, егери предпринимали огромные усилия, чтобы окружить батальон. Положение было серьезное. Стало ясно, что этими силами к Клухорскому перевалу прорваться не удастся. Вечером в батальон прибыл командир 810-го полка майор Смирнов. Он осмотрел позиции, направил донесение, в котором снова просил подкрепления в живой силе и продовольствии.

В ночь на 31 августа подсчитали свои силы. Много офицеров вышло из строя. Оставшихся можно было перечислить по пальцам: кроме Рухадзе и Киладзе – политрук Мачавариани, лейтенант Свинтрадзе, лейтенант Чимокадзе, лейтенант Нахушев и врач Швангирадзе. К этому времени из Чхалты прибыла девятая рота лейтенанта Арташеса Вартаняна, но она не подошла к батальону, а заняла оборону на левом фланге.

Очень серьезно был ранен разрывной пулей в левое плечо командир 8-й роты лейтенант Схиртладзе. И без того тяжелая обстановка осложнилась тем, что пошел сильный снег, началась вьюга и все сильнее крепчал мороз. Большие потери и превосходство в силах противника вынудили наше командование отдать приказ об отходе за Марухский перевал.

Получив задачу на выход из боя и оценив обстановку, комбат Рухадзе и комиссар Кпладзе решили создать небольшие отряды.

В два часа ночи отряды один за другим начали переход по тропе через Марухский ледник. Защищать тропу в числе других остался отряд политрука 7-й роты Тариэла Мачавариани, который занял выгодную позицию у подножья Кара-Кая. Этот отряд героически выдержал натиск врага. Об этом уже позже узнали от связного Рогава, которого послал Мачавариани. С боями подошли к морене Марухского ледника. Для связи в отряд Мачавариани комбат послал бойцов Баратели и еще одного. Лишь на рассвете Баратели вернулся, а второй угодил в трещину и погиб. Он сообщил страшную весть: политрук Мачавариани замерз, семь его бойцов убиты, а остальные так обморожены, что уже не в состоянии были говорить.

Так отряд Мачавариани пожертвовал собой, чтобы дать возможность остальным отрядам выполнить боевую задачу.

2 сентября, преодолевая огромные трудности, батальон подошел к Марухскому перевалу.

– На перевале, – вспоминает Рухадзе, – первыми встретили меня командир второго батальона капитан Татарашвили и комиссар батальона политрук Василенко. Бледный и болезненный вид был у Ладо Татарашвили, хотя он пытался не унывать, шутил и даже смеялся. Он страдал от тропической малярии. Врач предложил ему уйти в медсанбат, но он наотрез отказался. Я посмотрел на него и почему-то вспомнил его родной город Мцхета и маленький домик, прилепившийся у самой дороги на Бебрисцихе. В эту минуту мне припомнился рассказ Ладо о жене, которая ждала первенца. С трепетным волнением ждал его и сам Ладо Татарашвили. Кто знает, может быть Ладо стал уже отцом и его можно было бы поздравить с этой великой человеческой радостью...

Такие мысли у Рухадзе промелькнули, словно сквозь сон, так как он был настолько измучен голодом и холодом, настолько устал, что просто не мог говорить.

Когда командир полка Телия и комиссар Арутюнов отогрели его, он доложил им о противнике и о результате боев.

Затем батальон был отведен в район Водопада на отдых, числясь в составе 810-го полка. В батальоне осталось около 80 человек. Утром 4 сентября батальон занял боевые позиции по западному склону горы Марух-Баши.

5 сентября немцы начали генеральное наступление с целью занять Марухский перевал и расчистить себе путь на Сухуми. Наступлению предшествовала мощная артиллерийско-минометная и авиационная подготовка.

– Свое яростное наступление немцы начали на рассвете 5 сентября с правого фланга, то есть с восточных скатов высоты Марух-Баши. Почти одновременно началась атака егерей и с тыла, – вспоминает В. Р. Рухадзе.

Положение сложилось критическое. Второй батальон капитана Татарашвили и приданные ему подразделения приняли основной удар и вели фактически круговую оборону. Шквал огня заставил противника прекратить атаку. Примерно в 9 часов утра немцы снова пустили в ход артиллерию, минометы и самолеты. Всю свою мощь враг обрушил сначала на четвертую роту, в которой было 40 бойцов, и пятую роту. Оборонительные позиции превратились в груду камней, кругом были разворочены скалы, зияли воронки от бомб и снарядов. Пехота немцев снова ринулась в атаку. Комбат капитан Татарашвнли успел с левого фланга повзводно подтянуть шестую роту. Временно положение обороны было восстановлено. Тогда немцы обрушили на маленькое поле нашей обороны третий мощный артиллерийский и минометный налет. Позиции шестой роты превратились в кромешный ад. Егери снова пошли в психическую атаку. В неравном бою пала вся четвертая рота, по никто не дрогнул и не отступил ни на шаг. Затем остервеневший враг начал атаковать позиции шестой роты, где находился комбат Татарашвили, комиссар Василенко и лейтенант М. Я. Заяц. Капитан Татарашвили сам лег за пулемет, расчет которого погиб. Яростный огонь заставил егерей залечь. Неожиданно наступила тягостная тишина.

Командир и начальник штаба полка поняли, что немцы сейчас накроют новым артиллерийским налетом. По телефону они попытались отдать распоряжения – переменить позицию. Но связь оказалась порванной. Тогда начальник штаба бросился сам в боевые порядки второго батальона, но... опоздал. Когда он уже находился в нескольких метрах от комбата Татарашвили, начался очередной массированный обстрел. Вражеский снаряд угодил прямо в станковый пулемет капитана Татарашвили... Командование вторым батальоном принял на себя лейтенант М. Я. Заяц.

На помощь окруженной врагом, истекавшей кровью шестой роте командир полка выдвинул свой последний резерв – курсантов полковой школы и малочисленную роту автоматчиков. Но им преградил путь огонь противника.

В смертельной схватке с врагом погибла вся шестая рота, но не отопгла со своих позиций.

Егери, опьяненные успехом, получив свежие резервы и поддержанные авиацией, с остервенением бросились на командный пункт полка.

Все находившиеся здесь вступили в смертельный бой. Из ручных пулеметов вели огонь и комиссар полка Арутюнов, и связист лейтенант Миронов, я командир взвода лейтенант Дмитрий Татишвили, политрук восьмой роты Григорий Ломидзе. Но силы были далеко неравные. Героически погибли лейтенант Миронов и лейтенант Татишвили. Выбыл из строя и политрук Ломидзе. Командир полка и комиссар видели, что до наступления темноты они не смогут удержаться, а поэтому комиссар Арутюнов принял меры, чтобы не дать в руки врага полковое знамя.

Чудом остался в живых командир полка майор Телия. Во время смены наблюдательного пункта майор, спускаясь по ледяной тропе, поскользнулся и полетел вниз. От сильного удара он потерял сознание. Это заметил командир минометного батальона капитан Каптилин. Посланные им три минометчика быстро спустились вниз, положили майора на бурку и вынесли из боя.

К вечеру стрельба начала затихать. Лишь в районе обороны шестой роты ожесточенно и яростно строчил уцелевший станковый пулемет.

– Кто бы это мог быть? – спросил Арутюнов у Телия.

– Лейтенант Заяц.

Вскоре на том месте вырос огромный столб дыма от разорвавшейся вражеской мины. Пулемет умолк.

– Так умирают коммунисты! – Арутюнов снял фуражку, чтобы отдать последнюю почесть героическому командиру, завершившему своей жизнью подвиг шестой роты.

Ценою огромных потерь к вечеру 5 сентября гитлеровцам удалось занять Марухский перевал.

О том, какое мужество в обороне проявили бойцы 808, 810-го полков вынужден признать и противник. В своих мемуарах, где рассказывается о боях на Марухском перевале 5 сентября 1942 года, бывший “эдельвейсовец” Алекс Бухнер пишет:

Советы держали здесь оборону с настоящим презрением к смерти... Несмотря на то, что враз был полностью окружен и отрезан с обратной стороны, он защищался и в этом безнадежном положении до последнего (Из журнала “Немецкий солдат” № 1, 1959 г., изданный в ФРГ).

Об этом свидетельствует много лет спустя и сам Губерт Ланц, командир 1-й дивизии “Эдельвейс”:

...На Марухском перевале проходили бои с переменным успехом. 28 августа атакует 810-й грузинский стрелковый полк с выделенными автоматными ротами, занимает высоту 3012 и угрожает этим самым нашему правому флангу в Марухской долине.

Боевой отряд альпинистов получает приказ снова взять перевал...

В начале сентября 1-я Горная дивизия находится на высокогорном фронте, шириной своей охватывающем 80 км в наступлении и обороне. Неповторимы события тех недель в скалах и на льду. До середины сентября усиливается вражеский нажим на север. Каждому благоразумному становится ясно, что наша высотная точка перейдена. Сил не хватает. Прорыв через Главный Кавказский хребет должен быть оставлен... (“Горные стрелки”, 1-я Горная дивизия Губерта Ланца. Издание ФРГ. 1954 г., стр. 16. Эти немецкие документы, выдержки из которых мы приводим в последующей главе, по нашей просьбе прислал нам в 1964 году известный журналист ГДР, проживающий ныне в Берлине, Леон Небениал)

После 5 сентября ключевой позицией стал рубеж, проходивший от горы Марух-Баши на северо-запад. Здесь для обороны были развернуты главные силы 810-го полка, куда входил и третий батальон 808-го полка. 810-й полк совместно с другими подходившими подразделениями 155-й и 107-й бригад и военных училищ принял на себя все последующие удары противника, так как 808-й полк в октябре был отведен в тыл на переформирование.

Враг несколько раз пытался взять этот рубеж. В сентябре он неоднократно переходил из рук в руки, но все попытки немцев овладеть им окончательно остались безуспешными. Каждый раз он откатывался назад, неся тяжелый урон.

Много интересных подробностей сообщили нам защитники Марухского перевала Иван Николаевич Рогачев и Филипп Васильевич Мереженко. Оба они живут в городе Вознесенске Николаевской области.

Они сообщили нам детали биографии погибшего лейтенанта Ципляева. Ему было тогда 20 лет и оп только что окончил военное училище. Ходили слухи тогда, что его отец, генерал-майор, хотел взять сына к себе в дивизию в качестве личного адъютанта, но молодой лейтенант обиделся и сказал, что училище заканчивал не для того, чтобы возле отца находиться. Он потребовал отправить его на фронт, и таким образом попал на Марухский перевал. Здесь его быстро полюбили бойцы и командиры за общительный и веселый характер и за старание, с каким выполнял свои обязанности ПНШ-1. Он участвовал с автоматом и гранатами во всех контратаках, какие предпринимали наши бойцы, пока не был тяжело ранен. Но и тогда он продолжал стрелять, отбивая фашистов. Он умер после тяжелого ранения в грудь той ночью, после которой, наконец, пришло подкрепление. Его посмертно наградили орденом Красного Знамени...

Рогачев и Мереженко еще долго воевали. Несколько дней спустя после ранения начальника штаба полка Фролова и гибели лейтенанта Ципляева, прибыл на перевал Рогачев на должность помощника начальника штаба по тылу, а также и новый начальник штаба капитан Досаев, новый ПНШ-1 старший лейтенант Вершинин и с ними человек тридцать красноармейцев. На второй день по прибытии они отправились на передний край, куда можно было добраться только с помощью канатов и специальных стальных кошек. Насколько нелегок был этот путь, можно судить по тому, что расстояние от штаба полка до батальона два с половиной километра они прошли за 15 часов: с семи утра до десяти вечера.

Когда ПНШ лейтенант Рогачев и бойцы добрались до расположения батальона Рухадзе, его 8-я рота уже вела ночной бой за скалу “Паук”, которой фашистам удалось временно овладеть. Досаев имел личное приказание командира полка до рассвета восстановить положение.

Хорошо помнит Рогачев, как он получил приказание Досаева зайти со взводом на правый фланг немцев и с ходу атаковать егерей с северо-западных склонов скалы “Паук”. Сам Досаев отправился с первым взводом, чтобы атаковать гитлеровцев с юго-восточных склонов. Второму взводу была поставлена задача наступать с фронта.

В три часа утра 15 сентября вся рота по сигналу Досаева пошла в атаку. Бой закончился через сорок минут, причем наши потеряли 10 боевых товарищей, в том числе командира второго взвода, фамилию которого Рогачев вспомнить не может, а потери фашистов были значительно большими. После этой операции Досаев и Рогачев побывали в батальоне у Рухадзе и потом вернулись на КП полка, где и доложили командованию об успешном выполнении задания...

Участники боев, которых нам удалось найти, тепло отзывались о командире 810-го полка майоре Смирнове Владимире Александровиче. Они говорили о нем как о смелом, выдержанном, волевом командире. На его плечи легла большая ответственность, в его руках были судьбы тысяч еще не достаточно обученных солдат, которым суждено было перенести невероятные испытания в первой жестокой схватке с врагом.

По предположениям однополчан, Смирнов остался жив. Но сам он молчал, не отзывался. Как же его найти? Ведь он мог подробно и обстоятельно рассказать о Марухской эпопее. И мы взялись за его розыски.

Первую нить дал полковник Малюгин. Он подсказал, что домашний адрес Смирнова может знать жена погибшего па Клухорском перевале майора Стрельцова. Но ее адреса Малюгин не знал. Он только сообщил, что, по всей вероятности, она живет на старом месте – в Тбилиси, где до войны работал ее муж. Он был тогда военкомом.

Мы направили письмо военкому города Тбилиси. Одновременно обратились в архив Министерства обороны с просьбой найти в архивных документах адрес Смирнова. Вскоре сотрудник архива тов. Моисеенко сообщил нам, что розыски адреса не увенчались успехом. Получили ответ и от республиканского военного комиссара Грузии, который сообщил, что майор Стрельцов Серафим Степанович был военкомом Октябрьского района. Но, главное, мы получили точный адрес его жены Меланьи Алексеевны. Казалось, мы были уже близки к цели. Однако радость оказалась преждевременной. Меланья Алексеевна сообщила, что после 1942 года ничего не слыхала о Смирнове и его семье и адреса его не знает.

Мы попросили Меланью Алексеевну рассказать о муже – майоре Стрельцове. Еще до выхода 394-й дивизии на перевал он был начальником штаба 810-го полка, а затем начальником первого отдела штаба 394-й дивизии. В этой должности он и погиб на Клухорском перевале. Об этом ей сообщил ординарец майора Стрельцова Иван Чайка, который раненым попал в Тбилиси и посетил семью своего командира. Меланья Алексеевна выслала нам фотографию мужа и несколько его писем.

Так, разыскивая Смирнова, мы узнали некоторые подробности о майоре Стрельцове.

А Смирнов тем временем был буквально рядом с нами – он отдыхал в Кисловодске. Как выяснилось позже, ему не пришлось прочесть те центральные газеты, которые рассказывали о боях на Марухском леднике. И лишь здесь, отдыхая в санатории, он услышал передачу Севастопольского краевого радио о подвигах героев ледяной крепости. Смирнов позвонил в Ставрополь, в краевой радиокомитет...

Гвардии полковник Смирнов Владимир Александрович раскрыл нам картину Марухских боев. Узнали мы и о ном самом.

Сын вятского крестьянина. С армией породнился в 1929 году. В 1939 году стал коммунистом. Война застала его в штабе Закавказского фронта, где он работал начальником одного из отделов. Часто выполнял он задания генерала Ф. И. Толбухина. 810-м полком командовал с августа 1941 года по ноябрь 1942 года. Затем работал в штабах 46-й армии, 6-го гвардейского корпуса 37-й армии. Был офицером-представителем Генерального штаба Советской Армии при 3-м Украинском фронте. Принимал участие в освобождении Румынии, Болгарии, Югославии, Чехословакии. За особые заслуги перед Родиной награжден орденом Ленина, двумя орденами боевого Красного Знамени и орденом Кутузова III степени, двумя орденами Отечественной войны, двумя орденами Красной Звезды, югославским орденом и семью медалями. В 1953 году окончил академию Генерального штаба, а затем семь лет работал там преподавателем.

...На одной из улиц Октябрьского поля в Москве в новом доме в маленькой квартире, обставленной со вкусом, один из героев Марухской эпопеи Владимир Александрович Смирнов предстал перед нами почти таким, как его описывали многие сослуживцы,– среднего роста и крепкого сложения мужчина, со спокойными и внимательными глазами на суховатом лице. Вот разве что морщин прибавилось, да еще больше поредели и поседели волосы...

Мы сидим в низеньких креслах, и перед нами на столике – документы, которые Владимир Александрович бережно сохранил через столько лет и событий. Тут и карта боевых действий полка – рассказывая, он то и дело обращается к ней, словно к самому достоверному свидетелю. Да так ведь оно и есть! Тут и списки командного состава полка, и пометки на них – кто куда выбыл: этот убит, тот ранен, того похоронил снежный обвал...

– 394-я стрелковая дивизия была сформирована в Грузии,– рассказывает Смирнов,– там же она завершила и первый этап боевой подготовки. А к началу 1942 года была переброшена в Абхазию. Командовал дивизией полковник Сторожилов, 808-м полком – майор Кантария, 810-м полком – я и 815-м – майор Кириленко. В Абхазии дивизия выполняла задачу по противодесантной обороне Черноморского побережья...

...Владимир Александрович говорит, и нам видится и трудная обстановка далеких военных лет, и горячие будни полковой жизни перед жизнью фронтовой...

С благодарностью вспоминает командир полка повседневные заботы руководителей Телавского горкома и горисполкома в период формирования части. Трудностей в ту пору было много. Прибывали по мобилизации люди, а чищу приготовить было не в чем. Жители Телавы снабдили полк котлами, посудой и ложками. Они же спешно оборудовали подсобные помещения под казармы.

Центром размещения полка был Телавский институт виноградарства, директор которого принял самое деятельное участие в его жизни. Уже когда полк ушел в Абхазию, директор и жители к Новому году послали для бойцов подарки.

С большой любовью была принята дивизия в Абхазии. У частей установилась повседневная тесная связь с многими организациями трудящихся республики.

Стало традицией по воскресным дням проводить строевые смотры, после которых красноармейцы отдыхали совместно с трудящимися Сухуми.

К началу получения новой задачи но обороне перевалов Главного Кавказского хребта 394-я дивизия была хорошо сколочена, полностью вооружена, но обмундирована летней формой, и по своей организационной структуре и техническому оснащению она в то время не соответствовала условиям войны в высокогорной местности. В августе 1942 года обстановка резко меняется. Враг устремился к Главному Кавказскому хребту. Полк получил приказ выступать. Очевидно, командование корпуса представляло себе, какое сложное и опасное задание дает оно полку, и поэтому с особенной теплотой и отеческой нежностью провожали бойцов и командиров.

Владимир Александрович вспоминает, как командир корпуса генерал-майор Леселидзе обнял его и сказал дрогнувшим голосом:

– В полку у тебя прекрасные солдаты, настоящие чудо-богатыри. С ними не пропадешь, хоть они в большинстве молодые да необстрелянные... Прощай.

Над Сухуми, над голубеющим ласковым морем, над ближними горами, манившими зеленью и прохладой, стояли прекрасные августовские дни. И, по правде говоря, хоть и некогда было особенно наслаждаться природой, бойцам и командирам, шагавшим в колоннах, невольно думалось: “Вот какую красоту идем защищать”.

Для занятия обороны Марухского и Наурского перевалов 810-й полк выступил 14 августа 1942 года из района с. Дранда и Сухуми, через Гульрипши, Манджари и Верхние Келасури.

...Бойцы больше молчат. Устали и на привалах нет обычного веселья. Лица сосредоточены, суровы и задумчивы.

Но в каждой солдатской семье всегда был свой Василии Теркин, который даже в самой тяжелой обстановке находит повод для острого словца и шутки. Участники боев рассказывали нам такую историю.

Случилось это как раз в эти дни августа, когда полк совершал марш из Сухуми на Марухский перевал. Финчасть двигалась в составе транспортной роты до тех пор, пока можно было проехать на повозке. А когда полк па-чал по тропе подниматься в горы, все необходимые транспортные грузы переложили па ишаков. Финчасти ишака не досталось. Начфип Цветков со своим железным сейфом не хотел отставать от полка. И вот он приказал писарю любой ценой достать ишака. Писарь приволок худого, плешивого, с ободранным хвостом. В общем, не ишак, а посмешище. Но Цветков и такому был рад. Они начали мастерить примитивное седло и вьюки. И когда нехитрое приспособление было готово, навьючили на ишака железный ящик с деньгами, финансовые документы, штатно-должностные списки полка и своп вещи. Под тяжестью сейфа ишак еле держался на ногах, а Цветков, довольный, облегченно вздыхал и вытирал пот с лица. Оп •и не предполагал, сколько ждет его впереди неприятностей. Ишак оказался на редкость упрямым. То идет, еле передвигая ноги, то вдруг станет и – ни с места. Писарь тянет его впереди за веревку, а Цветков сзади изо всех сил подталкивает. А ишак стоит, как вкопанный, шевелит длинными ушами и, словно в насмешку, спокойно помахивает куцым, обезображенным хвостом.

Из-за Цветковского ишака останавливается вся колонна, так как свернуть с тропы нельзя – обрыв. Сзади слышится язвительный смех, шутки:

– Цветков! Убирай с пути своего доходягу!

– Отпустите ишачью душу на упокой!

– Ишачок привык ходить в паре. И зачем ему одному тянуть этот свадебный сундук?

Каждая реплика сопровождалась общим хохотом, но Цветкову было не до смеха. К нему подошел старший писарь полка Дмитрий Балагура. Все притихли.

– И чего вы церемонитесь с этой упрямой скотиной?– спросил Цветкова Балагура.

– А что ему сделаешь? Не идет, хоть убей,

– Я могу помочь.

– Как?

– Это секрет. Меня мулла Насреддин научил по дружбе.

Неожиданно Балагура вытащил из кармана маленький, красноватый стручок перца и положил его ишаку под хвост. Вдруг ишак как заревет во все горло, как загарцует, а затем рванулся вперед, сбив с ног своих растерявшихся хозяев: и писаря, и начфина Цветкова. По всему ущелью эхом прокатился громовой смех...

Может быть, эту историю вскоре забыли бы шутники, но приключения с железным ящиком на этом не кончились. Когда полк вышел па Марухский перевал и занял оборону, финчасти было определено место в районе Первого Водопада. Цветков установил свой железный ящик под скалой, а беднягу ишака отпустил на все четыре стороны, так как он свою миссию блестяще выполнил, правда, с помощью недозволенных приемов Балагуры.

В сентябре немцы прорвались, захватили перевал и овладели Первым Водопадом. Цветков, естественно, не мог на себе вынести тяжелый сейф, а ишака – и след простыл. Поэтому железный ящик остался под скалой со всем содержимым, закрытый по всем правилам и опечатанный мастичной печатью.

Когда командир полка майор Смирнов узнал о том, что сейф с деньгами и списками штатно-должностного состава полка оставлен врагу, он вызвал Цветкова:

– Любой ценой сейф должен быть вырван у немцев. В противном случае вы, Цветков, будете отданы под суд военного трибунала.

Финчасть добровольно влилась в одну из рот, которая вела наступление на Первый Водопад. Когда кончилась атака, младший лейтенант Цветков и писарь почти первыми ворвались к Водопаду. И... о, радость! Их сейф стоял под скалой целым и невредимым. Даже мастичная печать на месте. Цветков, не помня себя от радости, хотел было открыть его, но тут подоспел лейтенант Глухов и с ходу закричал:

– Осторожно! Мины!

Цветков отскочил от ящика, как ужаленный. Несколько дней стоял железный ящик и к нему никто не подходил. Наконец, пришли саперы, осмотрели, посмеялись и сказали: никаких мин нет. Лишь тогда Цветков открыл сейф. Радость его была безмерна: деньги, документы и вещи на месте.

Старшину Дмитрия Балагуру и сейчас вспоминают как веселого и находчивого человека, который никогда не унывал, острого на слово, неистощимого на шутку и прибаутку.

Солдаты рассказывают, что он сочинил пародию на известные некрасовские стихи и назвал ее “Кому на войне жить хорошо!” Они запомнили только начало этих стихотворных строк:

В каких горах, рассчитывай, В каком полку, угадывай, Семь лодырей, бездельников Собрались на КП. Собрались и заспорили:

Кому живется весело, Вольготно на войне? Начхим сказал: начфину. Начфин сказал: начпроду. Начпрод сказал: начвещу. Начвещ: кобыльему врачу. Тот быстро призадумался И молвил слово дивное:

– Помкомполка великому...

Однако герои этой пародии пожаловались на Балагуру комиссару полка. Тот серьезно предупредил сочинителя, шутки, мол, такие неуместны. Балагура дал слово комиссару забыть эту поэму.

– Навстречу 810-му полку со стороны перевалов,– вспоминает В. А. Смирнов, – идет неболыпая колонна кавалеристов – остатки кавалерийской дивизии. Впереди едет полковник – командир дивизии. На груди этого боевого командира два ордена Красного Знамени. За ним человек 25—30 бойцов и командиров его дивизии – все, что осталось. Каждый ведет по нескольку лошадей – седоки остались на поле боя.

Полковник осадил лошадь, с улыбкой посмотрел на встречную колонну, спросил:

– Где же ваша артиллерия?

– А вот она! – сказал какой-то минометчик, указывая на свой миномет.

– Да-а-а,– протянул полковник неопределенно.

– Ничего, товарищ полковник,– успокоил его минометчик, – каждая мина дает уйму осколков...

Бывалый кавалерист ничего больше не спросил и тронул коня... Встретились по пути к перевалу и остатки артдивизиона. Тоже несколько человек и лошади с минометными вьюками. Командир дивизиона, старший лейтенант, все делает левой рукой: от правой остался один рукав, который аккуратно заправлен за пояс.

Старший лейтенант непрерывно ругает “этих вшивых фрицев”, которым он сейчас не может показать, “где раки зимуют”, потому что не осталось ни одной мины и ни одного патрона.

Из этих встреч бойцам и командирам стало ясно, какие трудности ждут их впереди. Ясно было также и то, что встретились им люди непобежденные. В неравном бою они сделали все, что могли, и вот теперь шли в тыл, чтобы набраться сил и снова ринуться на врага.

Около селения Верхние Келасури горная дорога оборвалась. Дальше вставала угрюмая и недоступная громада Абхазского хребта.

Оттуда к Марухскому перевалу вела лишь одна горная тропа, проходившая Келасурским ущельем. Движение по ней было возможно только в цепочку по одному.

Полк оказался перед необходимостью оставить все повозки, кухни, артиллерию. Срочно были мобилизованы у местного населения ишаки, что позволило полку создать свой боевой вьючный транспорт. Жители с большой готовностью помогали бойцам.

Марш возобновился. Шли трое суток, пока не ступили в район альпийских лугов Главного Кавказского хребта. Здесь полк провел однодневный отдых, впервые за четверо суток была выдана горячая пища,

Одновременно в тылу шло формирование вьючной транспортной роты. Она впоследствии оказалась единственным средством в снабжении всем необходимым защитников Марухского перевала.

Командир полка В. А. Смирнов с благодарностью вспоминает проводников из местного населения. Тропа вела вдоль каких-то мрачный стен, круто поднимавшихся от зеленого подножия прямо к сверкающим снежным вершинам. Порой она терялась в россыпях диких камней, а потом вновь появлялась, едва заметно вилась над пропастями, и без проводников пришлось бы туго. Порой ишаки с коротким ревом срывались в пропасть, унося с собой вьюки. Неопытные, не бывавшие раньше в горах солдаты испуганно жались к стене, но, видя спокойствие и уверенность проводников, успокаивались, осторожно ступая по камням, продолжали путь. Шли по местам, где, может быть, и человеческая нога никогда не ступала, без простейшего альпинистского снаряжения.

Преодолевая все трудности марша, совершаемого впервые в высокогорной местности с вечными ледниками, полк 21 августа главными силами занял оборону у подножия Марухского перевала. Несколько позже 3-й батальон под командованием лейтенанта Свистильниченко занял оборону Наурского перевала, что в двадцати километрах западнее Марухского.

24 августа 1942 года поступили сведения о появления противника к западу от Теберды. Сообщили, что движется он в сторону Марухского перевала и что наблюдается большое скопление войск в станице Зеленчукской. Полк в это время совершенствовал оборону и вел непрерывную разведку.

26 августа передовые части противника вышли на гребень высот, угрожая охватить правый фланг обороны полка. На усиление правого фланга из резерва полка выдвигается минометный батальон лейтенанта Коломникова.

Одновременно разведка доносит о том, что по долине реки Зеленчук продвигается противник численностью до роты.

Стало известно также, что 815-й полк ведет тяжелые бои на южных склонах Клухорского перевала. Туда фашисты прошли из Теберды. Боями на этом перевале руководит непосредственно командир дивизии, с ним у полка была связь только через офицеров штаба. По прямой удаление между полками составляло 45—50 километров, но добираться к соседям надо было через неприступную цепь высокогорных хребтов, покрытых вечными льдами. В обход через долину реки Чхалта путь занимал от двух до трех суток в один конец. Между прочим,– замечает Владимир Александрович,– за всю кампанию мне лично с командиром дивизии встретиться не пришлось. Боевые задачи ставил непосредственно штаб третьего корпуса, затем штаб группы войск Марухского направления. Командование корпусом, желая облегчить положение 815-го полка, защищавшего Клухорский перевал, приказало полку майора Смирнова спуститься с перевала, пройти через ледник и хребет, который впоследствии был назван Оборонным, и выйти в Аксаутскую долину, нанести удар по клухорской группировке противника и этим оказать помощь 815-му полку. На Марухе же полк Смирнова должен сменить 808-й полк под командованием майора Телия.

Тогда же было решено в интересах выигрыша времени и во избежание лишних перегруппировок, что в состав 810-го полка войдет 3-й батальон 808-го полка под командованием старшего лейтенанта В. Р. Рухадзе, располагавшийся рядом, а туда вольется 2-й батальон 810-го полка, занимавший оборону на левом фланге, ближе к Ужумскому хребту.

К исходу дня 26 августа для руководства боевыми действиями прибыл заместитель командира третьего стрелкового корпуса, полковник В. Л. Абрамов. Он лично объяснил обстановку командирам полков, приказал Смирнову подготовиться к броску на Клухорский перевал в течение одних суток. Начало наступления было назначено на пять утра 28 августа...

...Во время наступления на Главный Кавказский хребет, – пишет в наши дни недобитый эдельвейсовец Алекс Бухнер, – введенная в бой на правом крыле 49-го горнострелкового корпуса генерала Конрада 1-я горная дивизия (под командованием Ланца), во все более охватывающих наступательных операциях захватила уже Клухорский, Пахарский и Элъбрусский перевалы. С 20 августа части, 98-го горнострелкового полка ожесточенно боролись за выход из гор. Когда же здесь собственная наступательная операция грозила провалиться, необходимо было вновь предпринятой атакой на Марухский перевал доставить вниз боевую группу...

Противник, предупрежденный к этому времени воздушной разведкой, ударил с юга. На рассвете 25 августа Советы захватили врасплох в одной из энергично проведенных атак выдвинутый вперед гарнизон на Марухском перевале и после короткого боя уничтожили его. Потом противник, укрепляясь на ходу, направил силы в северном и восточном направлениях Марухского ледника и там закрепился. Одновременно устремился он дальше, по направлению в Марухской долине. Этот вражеский прорыв угрожал серьезно не только флангу, но и тылу тяжело сражающейся боевой группы в долине.

В этом критическом положении 26 августа 1-я дивизия получила указание наступлением на перевал изолировать сначала вражеский прорыв, а потом снова взять перевал. Для выполнения этого задания был сформирован боевой отряд альпинистов, которому подчинялся 98-й горнострелковый полк и вновь прибывший горнострелковый полк под командованием майора Бауэра, известного своими походами в Гималаях (Алекс Бухнер. Бои на высоте 3000 метров. Журнал “Немецкий солдат”, № 1, 1959, ФРГ).

Владимир Александрович особо подчеркнул, что очень большую роль в подготовке бойцов к выполнению столь трудного и опасного задания сыграла энергия начальника штаба полка капитана Коваленко Федора Захаровича и политическая целеустремленность комиссара полка старшего политрука Никифора Степановича Васильева. Комиссар сутками не покидал подразделений, где мягкой шуткой, где острым словом и сообщениями о положении на других фронтах, поднимал настроение у бойцов, вселяя в них уверенность в победе над проклятым врагом. “Ни разу, – вспоминает Смирнов, – в нашей совместной работе с Васильевым и Коваленко не было разногласий ни по каким вопросам”.

...С момента, когда высшее командование решило бросить 810-й полк на выручку защитников Клухорского перевала, обстановка на Марухе значительно усложнилась. Оборона стала испытывать огонь тяжелых минометов и артиллерии противника. Уже встретился с противником 2-й батальон полка, который был выдвинут вперед, в долину реки Маруха, к высотам. Поэтому стало очевидным, что скрыть тайные намерения командования не удастся, тем более что наступательный марш полка начинался в светлое время суток.

Оценив создавшееся положение, командование решило из состава 810-го полка создать два отряда: первый под командованием заместителя командира полка майора Кириленко и второй, куда входили главные силы полка. Ответственность за всю операцию возлагалась на майора Смирнова.

Если главные силы полка должны были наступать на Клухорский перевал, не ввязываясь в бои с противником, то первый отряд имел задачу прикрыть их от ударов уже обнаруженной группировки противника перед Марухским перевалом.

С 2 часов ночи 28 августа 1942 года полк приступил к выполнению задачи и к 5 часам утра, под прикрытием обороны 808-го полка, развернулся для наступления. Выход к Клухорскому перевалу, даже если б не было сопротивления противника, продлился бы около пяти суток. К операции полк приступил не будучи обеспечен продовольствием. Лишь тушки молодых барашков, забитых накануне, наполняли солдатские мешки. Командование корпуса перед началом наступления ориентировало Смирнова на то, что продовольствие будет пополняться в пути следования, в укрытых в горах тайниках.

Но путь полка от начала до конца проходил ледниками, и добыть провиант не было возможности. Тем не менее в 5 часов утра 28 августа полк начал наступательный марш.

В авангарде двигался первый отряд, вслед за ним второй. Вперед шел разведывательный отряд младшего лейтенанта Толкачева.

– Этот младший лейтенант,– говорит Владимир Александрович,– выполнял со своими разведчиками самую сложную задачу. Кто знает разведку, тот понимает, что это такое,– идти впереди, да еще по леднику, изрезанному глубокими трещинами без достаточного вооружения и запаса боеприпасов, не говоря уже о продуктах питания.

К 12 часам дня 28 августа первый отряд достиг высоты, где завязал ожесточенный бой с противником. Попытка немцев овладеть этой высотой не удалась. Отряд занял оборону по высоте, продолжая искать пути обхода группировки противника.

Быть может, впереди заминировано? Малюгин рядом с coбoй слышит голос командира полка:

– Инженер! Где твои саперы? Вперед!

Саперы перебежками продвигаются вперед. На пути небольшой гребень. Пытаясь преодолеть его, падают два бойца. Оказывается, гребень хорошо пристрелян автоматчиками врага. Малюгин с командиром саперного взвода младшим лейтенантом Лапиным объясняют солдатам, как надо поступать. Через минуту в одном месте из-за гребня высовываются две фуражки, в другом – бойцы переваливаются через гребень. Моментально в фуражках появляются дырки, а люди целы. У одного только пуля оторвала указательный палец. Но вот замешкавшийся последний боец Цнобиладзе, взводный силач, делает стремительный прыжок я тут же скатывается вниз, прошитый очередями. Товарищи забирают у него документы и тут же хоронят, накрывая каменными плитами...

Второй отряд подошел туда к 7 часам вечера и повел наступление по северному склону Кара-Кая, не встретив противника...

...План боя для захвата назад перевала, – продолжает Алекс Бухнер, – выглядел в кратких чертах следующим образом: 98-й горнострелковый полк должен фронтально и медленно теснить в Марухской долине, а второй высокогорный батальон, разворачиваясь для удара слева, через горы, должен с фланга взять перевал.

В то время как 98-й полк с боями медленно продвигался вперед по Марухской долине, прячась в лесах и среди скал, путая Советы, высокогорный батальон двигался по Аксаутскому ущелью в изнурительном марш-броске по высотам, и долинам.

Пустынный высокогорный мир открывался по обе стороны далекой долины. Посредине она вклинивалась в Центральный массив Главного Кавказского хребта, где в мирное время были лишь одинокие пастухи да охотники. Тянулись бесконечные цепи гор и вершин, поднимаясь в небесную синь и сверкая своими макушками и снегами в солнечном сиянии. До 3500—4000 метров в высоту поднимались мощные ледяные массивы своими зубцами, обрывами и скалами. Стояли седовласые выветренные великаны, вершины которых лежали в вечных снегах и льдах, с закованными в ледяную броню склонами, с блестящими горными хребтами, ледяными карами, галькой и. грудами пустой породы. Они как огромные голые каменные замки поднимались ввысь, отлогие скалы чередовались со спускающимися вниз склонами, глубоко прорезанными ущельями, полными бушующей, рвущейся горной воды. Низке альпийской зоны с мерцающими лугами, вытянутыми моренными полями и вклинившимися ледниковыми языками протянулся, как зеленый мох, густопереплетенный кустарник рододендрона, который рос также в Аксаутской долине, переходя в густой смешанный лес. Удивленно смотрели немецкие горные стрелки на этот романтический чужой горный мир. И здесь вскоре должен заговорить угрожающий язык войны, здесь они должны вступить в бой с врагом, сидящим где-то наверху, в горах! Позднее лето принесло в эти места теплую прекрасную и сухую погоду, но каждую минуту надо было рассчитывать на осенние дожди, которые могли скоро начаться, на ранний снег в этих высокогорных местах.

Между тем, как 2-й высокогорный батальон готовился пройти по Аксаутской долине, боевая разведывательная группа, обученная альпинизму, спешила вперед на разведку. Батальонный командир выставил предусмотрительно три офицерских дозора с двумя отрядами за Марухским перевалом и расположенным на востоке Кара-Кайским массивом, чтобы разведать возможные подъемы и подходы к перевалу и своевременно, опередив Советы, занять их.

Уже 26 августа, после обеда, средний дозор К., приближавшийся к Кара-Кайскому гребню, неожиданно наткнулся на русских. После ожесточенной схватки, дозорный отряд отступил перед превосходящим в силе врагом на север и доложил о встрече с противником. Майор Бауэр, собиравшийся с 3-й ротой по возможности быстрее достичь верхней точки Аксаутской долины и получивший это известие, узнал, что враг на правом фланге опередил батальон и его намерения...

...За первый день наступления полк продвинулся на 10—15 километров. Используя ночное время, второй отряд продолжал наступление и к утру 29 августа завязал встречный бой с передовым отрядом немецких частей альпийской дивизии “Эдельвейс”, на рубеже восточное горы Кара-Кая. В течение дня передовой отряд противника был полностью разгромлен. Были взяты пленные, захвачено снаряжение и продовольствие.

В этот день чуть не погиб Малюгин. Спасла хитрость. В ходе боя он очутился на леднике, прямо на виду у пулеметчика противника. С ним шли два сапера, но они отстали и только начали подъем на ледник,– от внезапных пулеметных очередей столбы ледяной пыли поднялись справа и слева. Мгновение – и пулеметная очередь скосила бы инженера. Тогда он нелепо взмахнул руками и упал в небрежной позе, успев крикнуть саперам:

– Назад!

Коченея от холода, Малюгин краем глаза видел, что фашист, довольный работой, через несколько минут поднял голову и закурил. Инженер, камнем скатился вниз, а фашист припал к пулемету, но поздно: еще раньше снизу раздался выстрел и каска фашиста покатилась по снежнику.

– Спасибо, братцы, что не полезли спасать меня, – сказал Малюгин, отдышавшись, – очень боялся, что он перестреляет вас.

– А мы видели, что вы притворились, товарищ лейтенант. И только за фрицем смотрели, чтобы он показался над пулеметом...

Наступила ночь. Немцы использовали темноту, чтобы поближе подобраться к нашим позициям. Стрельба стихла и наступила тревожная тишина, падал все более густевший мокрый снег. Остаток полка расположился на плато. Кто-то забылся тяжелым сном, кто-то непрерывно ворочается, прячась в камнях от холода.

На ногах у молодого офицера, дежурного по КП полка, хромовые сапоги, которые в Сухуми казались верхом изящества п надежности, а здесь проклинаются. Офицер вглядывается в темноту и замечает сквозь мутную пелену снега шевелящиеся фигуры впереди. Почему же молчит пулемет, в секторе которого ползут немцы?

Офицер быстро ползет к пулемету и дергает бойца за шинель:

– Спишь ты, что ли? Эй!

Боец неподвижен. Кулаки сжаты, голова лежит на диске. Видимо, уснул и замерз навсегда. С трудом оторвав его от пулемета, офицер дает длинную очередь. Фигуры впереди замирают, потом подстегиваемые еще и соседним пулеметчиком, откатываются назад.

– В чем дело, Сережа? – слышит офицер голос друга, Михаила Окунева.

Передав оружие второму номеру, проснувшемуся от стрельбы, офицер рассказывает о смерти пулеметчика и еще двух саперов.

– Как нарочно лучшие люди гибнут,– со злостью говорит Сергей Малюгин.

– Это потому,– откликается Михаил,– что прохвосты стараются в пекло не попадать.

– Если бы пекло,– ворчит Сергей, поеживаясь от холода. Ноги в хромовых сапогах совсем закоченели и он постукивает ими друг о друга.

– А ты не злись. Холод злых любит... Держи махорку – последняя...

– На Теберду теперь не попадем, – говорит Сергей, закуривая. – Тут застрянем,

– Нам лишь бы перевал удержать. Лишь бы патронов хватило, да что-нибудь потеплее надеть, да хоть немного сухарей, селедки и сахару... Ну, ладно. Продолжай дежурство, а я вздремну малость...

Михаил зябко заворачивается в шинель, а Сергей идет дальше. Чертовский все же холод. Надо двигаться и двигаться, в этом спасение, а сил все меньше и меньше. Вся надежда на молодой организм и закалку...

В последующие дни отряд вел бои с двумя батальонами одного из полков альпийской дивизии и продвинулся в общей сложности еще на 5—10 километров, а 31 августа наше наступление было приостановлено на подступах к высотам превосходящими силами противника.

Первый отряд за все последующие дни боевых действий не продвигался вперед и продолжал прикрытие левого фланга главных сил полка.

В четырехдневных кровопролитных боях полк понес большие потери. Вышли боеприпасы, не было продовольствия, воды, топлива, наступившие холода вызвали массовые заболевания. Боеспособность подразделений резко падала, а на пути к цели развернулись главные силы дивизии противника, угрожая окружением. В этих условиях полковник Абрамов разрешил отход полка за Марухский перевал.

В ночь с 31 августа на 1 сентября, оторвавшись от противника, части полка обоих отрядов начали отход, завершив его ночью 2 сентября 1942 года.

Некоторые бойцы настолько ослабли, что пришлось их эвакуировать на палатках медицинской роты. Штаб и командование полка отошли последними, исключая группу прикрытия.

Цель, поставленная командованием полку, была выполнена не полностью. Сложилась явно невыгодная обстановка для защитников Марухского перевала. Однако поход в сторону Клухорского перевала сковал значительные силы противника п нанес им ощутимый урон. Вот почему командир 49-го горнострелкового корпуса немцев срочно затребовал от своего командования подкрепления, чтобы восполнить потери.

Алекс Бухнер говорит об этих днях следующее: “...Так как противник на северо-восточном крае Марухского ледника сначала не проявлял никаких намерений к бою, высокогорный батальон внизу Аксаутской долины (после того, как собственная планомерная атака стала неизбежной), лелеял мысль взять Марухский перевал благодаря обходу вражеского восточного крыла. В спешном порядке решался вопрос о том, чтобы провести в высокогорной, тяжелой по природным условиям местности, разведку и основную рекогносцировку, после чего выработать точный план нападения. Для этой индивидуальной разведки выступил рано утром 27 августа командир батальона и поднялся по Аксаутскому леднику к Марухской вершине, севернее Марух-Баши. Здесь встретился он с дозором Д., который объяснил ему причину своего молчания тем, что отказал радиоаппарат. Враз еще сюда не вступил. От скалистой вершины простирался прекрасный вид на Марухский перевал, на котором кишели Советы.

В районе вершины и западнее от нее находились их хорошо прикрытые, готовые к бою позиции. После подробной разведки и указания дозору Д. оставаться здесь дальше и держать эту важную цель, командир батальона возвратился в Аксаутскую долину, чтобы повести отсюда батальон к Марухской вершине. Но в последний момент Советы одним штрихом перечеркнули все расчеты. Неожиданно они прорвались через Кара-Кайскую вершину, чему не могла помешать 2-я рота, и в огромном количестве спустились через Кара-Кайскую долину в Аксаутскую долину... О принятии запланированного прежде боя нечего было и думать, необходимо было сначала уничтожить противника в долине. В следующие дни удалось, благодаря ударным отрядам, занять горную пирамиду 3021 и сделать из нее огневой бастион. Благодаря ему дорога продвижения врага от Кара-Кайской вершины была закрыта и противник оказался в Аксаутской долине под таким огнем, что не мог больше продвигаться, медленно изматывался, соответственно расформировываясь по лесам на склонах гор и отводя отряды в горы...”

Полк после наступательных боев был отведен за перевал, в район южнее Водопада, с тем чтобы за четверо суток он восстановил боеспособность обескровленных подразделений и затем сменил 808-й полк, оборонявшийся двумя батальонами на перевале.

Противник, учтя психологический момент в состоянии защитников Марухского перевала, связанный с отходом полка за перевал, ускорил подготовку к наступлению.

Утром, 5 сентября, после авиационной и артиллерийской подготовки перешли в наступление главные силы альпийской дивизии “Эдельвейс”.

К этому времени защитники перевалов еще не имели ни авиации, ни артиллерии. Не были восполнены и крупные потери в личном составе, понесенные в боях на леднике.

В течение всего дня шел ожесточенный бой и только после того, как основные силы 808-го полка были сломлены, а контратаки 810-го полка отбиты, противнику удалось к вечеру 5 сентября овладеть Марухским перевалом. Остатки 808-го полка вместе с командиром полка майором Телия отошли за боевые порядки 808-го полка и были отведены в тыл для переформирования. Таким образом, двумя днями раньше срока произошла смена полков, причем в тяжелых условиях боя.

Полковник Абрамов в это время был отозван в распоряжение штаба 46-й армии.

Положение на перевалах было критическим. Лишь вмешательство Ставки исправило ошибку. Был разработан новый план обороны перевалов Главного Кавказского хребта: она разбивалась на направления, во главе которых стали опытные командиры и штабы.

Была создана группа войск Марухского направления во главе с полковником С. К. Трониным и начальником штаба полковником А. Я. Малышевым. Такая новая временная структура управления войсками, которая действовала с 5 сентября по 15 декабря 1942 года, вызвана особенностями и спецификой боев в горах. Кроме того, Центральный комитет Компартии Грузии и правительство республики выделили ответственных работников для усиления связи местных партийных и советских органов с действующими войсками и для проведения конкретной массово-политической работы среди населения, В эти тяжелые дни уполномоченным Военного совета фронта на Марухском, Клухорском и других перевалах был назначен второй секретарь ЦК Компартии Грузии К. Н. Шерозия,

Как вспоминает полковник в отставке С. К. Тронин (С. К. Тронин живет в городе Куйбышеве), пребывание в войсках непосредственно на перевалах К. Н. Шерозия (а он на Марухском перевале безвыездно находился с сентября по октябрь 1942 года) сыграло большую роль в деле повышения политико-морального состояния войск, а также в оперативном решении вопросов снабжения частей всеми видами довольствия и вооружения.

В этот момент наиболее реальная угроза прорыва немцев в Сухуми была на Марухском направлении. Поэтому командование армии направило Марухской группе войск подкрепление. Уже 7 сентября сюда прибыли три батальона 155-й и 107-й стрелковых бригад, а также подразделения 2-го Тбилисского пехотного училища.

А пока эти части поднимались на перевал в течение вечера, ночи 5 сентября и следующего дня – 6 сентября, 810-й полк вел тяжелые бои с переменным успехом. Борьба разгоралась за горный рубеж, расположенный в полутора-двух километрах южнее Марухского перевала. Он проходил от горы Марух-Баши, пересекая ущелье на северо-запад и после Марухского перевала являлся ключевым. Удерживая его, полк мог закрыть проход противнику в Марухское ущелье.

Алекс Бухнер описывает этот тяжелый для нас день с неприкрытым хвастовством, не смея, впрочем, отрицать мужество и самоотверженность наших воинов:

...День 5 сентября 1942 года выдался прекрасным – теплым и солнечным. Когда утром появилась возможность вести точное наблюдение за цепями на перевале и роты доложили о своей готовности, майор Бауэр, как сигнал к началу боя, дал приказ 3-й роте открыть огонь. С грохотом, громом, угрозой и звоном обрушился огонь на ничего не подозревавшего врага на Марухском перевале. Но его первоначальное замешательство длилось недолго – он быстро собрался и стал реагировать. Его многочисленное тяжелое орудие было направлено в тыл огнедышащей горы. Возникшая огневая дуэль была уже ясно предрешена, когда вступили в бой еще семь горных орудий боевого отряда на Марухской долине, направивших сосредоточенный огонь на перевал.

Теперь начала действия 4-я рота. В качестве последней предпосылки их прорыва, должен был пасть северовосточный угловой столб Марухского перевала. В тяжелейших условиях боя, переходящего порой в рукопашный, была наконец взята вершина (высота) 2760. Установилась также связь со 2-й ротой на Кара-Кайской вершине... Советы держали оборону с настоящим презрением к смерти, и бой разгорелся с новой силой. Русские укрепления на перевале были отлично оборудованы, каждый пулемет и каждый миномет полностью был укрыт. С огромным трудом были нагромождены друз на друга скалистые глыбы и камни, являвшиеся, благодаря этому обстоятельству, полной защитой от выстрелов пехоты. Сквозь маленькие щели противник мог стрелять почти во все стороны. Но так как Советы обосновались преимущественно в низкой местности севернее перевала, будучи уверенными, что немецкая атака придет с севера, то оказались в неравном положении с господствующими на высоте атакующими... Противник должен был стрелять отлого вверх, что значительно снижало эффективность оружия. Стволы пулеметов неистовствовали, ручные гранаты разрывались.

Начиная с пяти часов утра ждал готовый к бою 1-й батальон 98-го горнострелкового полка... Когда нарастающий шум боя на перевале возвестил о наступлении 4-го высокогорного батальона, выступил 1-й батальон в 10.30. А около 14.00 часов после крайне тяжелых верхних боев за перевал батальон залег перед могущественной обороной... Чтобы можно было взять после жестоких боев западную окружность перевала, 1-й батальон перешел в наступление.

В то время, как части 3-го батальона вступили согласно заданию за южный край перевала и закрыли на южном конце Марухского ледника спуск в Адангскую долину, 2-й батальон... штурмовал вражеские гнезда на северо-восточной стороне ледника и следовал по далеко протянувшемуся льду ледника для поддержки 4-й роты.

После того, как 1-й батальон с запада, вдоль вершины 3225 и 2928 закончил окружение врага на перевале... здесь шли последние бои с державшимися с упорством и ожесточением врагом. Несмотря на то что враг был окружен и отрезан с обратной стороны, он защищался и в этом безнадежном положении до последнего. Из низин, впадин, котловин, из-за каменных блоков, нагромождений гальки, скалистых развалин раздавались выстрелы, трещали автоматы, яростно стучали “максимы” по атакующим, приблизительно на расстоянии 150 метров.

Еще раз, начиная с 16.00 часов, со всех сторон был направлен на перевал уничтожающий огонь минометов и пулеметов. Наконец, можно было заметить, что русские ослабели, но маленькие отряды пробовали ожесточенно пробиться на юг...

Сознание высокого долга перед родиной проявили красноармейцы и командный состав полка. Они в упорных боях к исходу 6 сентября 1942 года закрепились на этом рубеже. А ведь счастье не раз уходило. Победа пришла не сразу, рубеж неоднократно переходил из рук в руки.

Весь сентябрь 810-й полк вместе с прибывшим на перевал подкреплением вел ожесточенные бои с переменным успехом.

Особенно упорными были наступательные операции за высоту 1176 и ворота Марухского перевала, которые начались 9 сентября, а закончились 25 октября 1942 года, когда силами первого батальона 810-го полка эти высоты были взяты. В них принимали участие не только 810-й полк, но также первый батальон Васильева и батальон Савичева 155-й и 107-й стрелковых бригад.

В этих тяжелых наступательных операциях, – рассказывает начальник группы войск Марухского направления полковник в отставке С. К. Тропип,– большую роль сыграла минометная группа старшего лейтенанта А. И. Коломникова и особенно батарея тяжелых минометов Бекбудиева. В одном из боев батарея Бекбудиева вдребезги разнесла огневую точку № 1 на высоте 1176 справа и тем самым обеспечила успешное продвижение правой группы батальона Васильева, а затем переносом огня по воротам довела правую группу до рукопашных схваток на огневой точке “№ 2 марухских ворот. Рукопашные схватки были жестокими, вперемешку лежали трупы наших и немецких солдат. Батарея Бекбудиева в этом бою удачно накрыла огнем важный командный пункт противника, подняв в воздух штабную палатку немцев на южном скате Марухского перевала.

Следует отметить, что горновьючная батарея 107-мм минометов 956-го артполка была переброшена на Марухский перевал после того, как она отличилась до этого на Клухорском перевале.

Эта батарея была грозой для немцев и в последующих боях в зимний период. Она неоднократно выручала полк в минуты смертельной опасности. В один из декабрьских дней замечено было скопление большой группы немцев в узком ущелье, метрах в 400 от батареи. К счастью, место это было тщательно пристреляно. Минометчики мгновенно открыли массированный огонь. Мины ложились в цель. Егеря навсегда остались в этом узком ущелье. Но, к сожалению, как вспоминают участники боев, с этой батареей случилось несчастье. Однажды на нее обрушилась снежная лавина. Был издан специальный приказ командующего 46-й армией, в котором командиру 810-го полка было предложено раскопать под снегом бойцов батареи и переправить самолетом в Сухуми, где намечено было их с большими почестями похоронить.

Поиски специальной спасательной группы не увенчались успехом. Под многометровой толщей снега трудно было что-либо найти...

Лишь сейчас, спустя более двадцати лет, пришлось внести в эту историю существенную поправку.

Ныне здравствующий в Боржоми бывший комиссар этой батареи Александр Самуилович Андгуладзе рассказывает, что действительно батарея целиком попала под обвал. Но им быстро пришли на помощь находившиеся рядом бойцы 155-й бригады, которым с большим трудом удалось извлечь из-под снега командира батареи Бекбудиева, комиссара Андгуладзе и некоторых других. Но навечно остались похороненными в ледниках заместитель командира батареи лейтенант Максим Сысенко, командир отделения и несколько минометчиков.

– С большой болью в душе, – вспоминает Андгуладзе, – мы пережили эту тяжелую для нас утрату. Но вдвойне больно было за Максима Сысенко. Ведь только днем раньше он получил известие о награждении его вторым орденом за бои на Марухском перевале.

– С заслуженной наградой тебя, дорогой Максим, – по-братски обнимая, говорил Бекбудиев. – Один орден, подученный на перевале, пяти орденов стоит.

– Спасибо, друзья, – радовался Максим, – завтра поднесут нам сюда “наркомовские” сто граммов, и мы что-нибудь сообразим.

Случилось так, что в этот же день фашистский снайпер серьезно ранил Сысенко в руку. Мы пытались его эвакуировать немедленно, но он наотрез отказался:

– Вот завтра обмоем мой орден, а затем спущусь вниз и отдохну с недельку, пока царапина заживет...

Целый день Сысенко находился на наблюдательной пункте и, превозмогая боль, корректировал огонь батареи... И вдруг настигла его лавина.

В один из тяжелых для полка моментов, когда он, потеряв большую часть личного состава, откатился несколько назад от перевала, майор Смирнов вновь встретился с генералом Леселидзе, который был уже командующим армией. Тот едва узнал в осунувшемся и похудевшем майоре молодцеватого командира боевого полка, с которым прощался перед маршем там, внизу.

– Ну, вот и встретились еще, – сказал генерал. – Как твои чудо-богатыри?

Генерал и сам понимал, что вопрос его, по меньшей мере, нелеп. Вокруг он видел валящихся с ног от усталости, голода и обморожения вчерашних юношей, удивительно рано повзрослевших сегодня. Генерал знал, кроме того, что сейчас, напрягая последние силы, полк должен пойти в новое контрнаступление, потому что автоматные и пулеметные очереди немцев становились все ближе. И оставшиеся бойцы пойдут в это контрнаступление без единого упрека или хотя бы такой малости, как законного требования досыта поесть и поспать полчаса. Со смешанным чувством нежности и сострадания смотрел командарм на майора, втайне надеясь, что тот не вспомнит в связи с этим вопросом его недавней фразы, сказанной тогда перед походом на Марухскпй ледник. Но майор вспомнил. Бросив короткий взгляд на бойцов, он тихо сказал:

– Богатыри погибли смертью храбрых, товарищ генерал, одно чудо осталось.

Генерал слегка вздрогнул и чуть подался вперед, будто хотел обнять командира полка.

– Но мы все равно не пропустим врага, товарищ генерал,– сказал майор Смирнов.

Стрельба то затихала, то усиливалась, курилась легким, летучим снегом вершина Кара-Кая. Через час полк, вернее то, что от него осталось, ободренный призывом заместителя командира корпуса Л. И. Буинцева, пошел в новую атаку. И она оказалась последней. Противник не выдержал удара 'п начал пятиться к перевалу. В этом бою особо отличился передовой отряд лейтенанта Мельника. Он положил начало разгрому прорвавшейся группировка противника в Марухское ущелье. Затем успех отряда был развит и закреплен главными силами полка. Защитники перевала заняли непреодолимую для врага оборону. Путь немцам в Марухское ущелье был закрыт навсегда. Лейтенант Мельник героически погиб и был посмертно награжден орденом Ленина. Даже противник был приведен в изумление стойкостью защитников Марухского перевала, о чем известно из показаний пленных.

Одного из них доставили в тыл весьма оригинально – дорога туда была лишь одна – по узкому, простреливаемому насквозь ущелью. Если фашисты увидят, что ведут пленного, они сделают все, чтобы уничтожить и того кто ведет, и кого ведут. Как быть?

Смирнов приказал переодеть немца в красноармейское обмундирование и замаскировать под раненого. В сопровождение назначает вооруженного легкораненого и приказывает ему доставить немца в тыл. Номер, как говорится, удался...

Для того чтобы понять разницу между настроениями фашистских головорезов того времени, когда они рвались на Кавказ и теми, какие появились у них после встречи и боев здесь с подразделениями Советской Армии, надо полистать фашистский журнал с весьма претенциозным названием “Кораллы”, который писал об учениях альпийских стрелков из 1-й горной дивизии “Эдельвейс”.

“Перед войной наших егерей часто можно было увидеть на учениях в Альпах. Правда, для того, чтобы их увидеть, нужно было очень внимательно всматриваться. Тысячи туристов бродили тогда в Альпах, не замечая войск, ибо оставаться незаметным – важнейшее правило альпийского стрелка. Только перейдя удобные дороги и, взобравшись по горным тропам вверх, вы могли натолкнуться на группу солдат, усердно занятых лазаньем по скалам. Имея хороший бинокль, вы могли с какой-нибудь вершины наблюдать за тактическими занятиями: дерзкие маневры, захваты важных пунктов, молниеносные обходы следовали один за другим. Егеря, как кошки, взбирались на неприступные вершины диких скал, на секунду прилипали к острым карнизам и бесследно исчезали где-то в темных расселинах...

В самые холодные зимние дни в засыпанных снегом горах можно было видеть белые фигуры лыжников с тяжелым грузом на спине. Они неслись с отвесного склона, внизу стряхивали снег и снова пускались в бешеное преследование невидимого противника: на глетчерах они преодолевали глубокие ледяные овраги, на вершинах гор устанавливали орудия и минометы, искусно строили из льда и снега теплые убежища...”

Слов нет, красочное описание! Но, как выяснилось, “невидимого”, то есть несуществующего противника куда легче “преследовать” и “уничтожать”, чем испытать все это на деле, когда за тобой следят не восхищенные глаза туристов, а темные и холодные зрачки советских снайперских винтовок, когда тоже приходилось падать с отвесных склонов, но уже не удавалось “стряхивать” снег и когда, наконец, ледяные овраги поглощали самоуверенных вояк навсегда.

В конце 1942 года на ветровых отрогах Кавказского хребта настроение у егерей было куда менее розовым. Теперь оно вполне укладывалось в растерянные и наполовину иронические в адрес собственной судьбы слова пленного ефрейтора 1-й роты 1-го батальона 99-го полка 1-й горнострелковой дивизии – той самой, что так “бодро” воевала в Альпах:

“Потеря друзей вызывала чувство: господи, пронеси! Хотя бы меня миновало. Раньше солдаты хвалили генерала Ланца. О нем были положительного мнения. Но после кровавых потерь на Кавказе мнение о нем, как о генерале, резко ухудшилось. Солдаты перемывали ему косточки:

“Мы теряем головы, а он получает рыцарский крест. Интересно, сколько солдатских голов весит его рыцарский крест?”

Отступление вызвало растерянность. Никто ничего не понимал. Бежим задрав штаны. Может, совсем не надо было лезть на Кавказ?”

Вот как довелось разговаривать хваленым альпийским скалолазам, любимцам экзальтированных девиц и корреспондентов геббельских журналов.

А что же наши? Мы уже знаем, как трудно приходилось им в первые дни обороны и как они тем не менее не теряли присутствия духа и даже чувства юмора – прекрасного качества солдат, знающих, за что они воюют. С каким настроением жили они на ледяных вершинах в течение всей обороны?

– В этих изнурительных боях, – рассказывает полковник в отставке Владимир Александрович Смирнов, – каждый был героем. Я хотел бы просить вас вспомнить или представить условия, накладывавшие особый отпечаток на боевые действия защитников Марухского перевала, с тем, чтобы более глубоко заглянуть в прекрасную душу советских воинов.

Я погрешил бы перед своей совестью, не рассказав о том, что 3-й батальон полка, под командованием старшего лейтенанта Свистельниченко и комиссара Расторгуева, оборонявший Наурский перевал, разбил попытки противника перешагнуть через него. С особой радостью на сердце я вспоминаю мою встречу с бойцами батальона в начале октября 1942 года.

Один этот батальон много сделал для того, чтобы оборона Наурского перевала была неприступной. Дорогие боевые друзья – Свистильниченко я Расторгуев, если вы не пали в боях, если вы живы, то знайте, как глубоко запали ” мою душу ваши ласковые и доверчивые взгляды и улыбки, когда мы решали с вами сложнейшие вопроси боевой действительности...

Последующие события на Марухском направлении характеризуются укреплением обороны. Во-первых, пришло пополнение – курсанты Сухумского военного училища. Во-вторых, заговорили басом наши тяжелые минометы, укрощая зарвавшегося врага.

После разводчиков и автоматчиков самая тяжелая доля в обороне перевалов выпадала связистам.

В те тревожные дни фронтовая и армейская газеты писали о подвиге связиста Василия Федорова.

...Вражеская мина прервала телефонную связь. Боец находит порыв. Но в кармане не оказалось ножа, чтобы зачистить изоляцию. Василий зубами зачищает проволоку – и боевой нерв снова ожил. По вскоре прорвавшиеся егеря приблизились к ним. Федоров передал трубку Пшеничному, а сам взялся за автомат и открыл огонь. Неожиданно автомат замолк – кончились патроны. Тогда связист бросился с прикладом один против целого отделения немцев.

Подвиг связиста Василия Федорова приказом по войскам 43-й армии посмертно увековечен орденом Отечественной войны II степени.

Назывались имена и других отличившихся связистов: младшего лейтенанта Козлова, красноармейцев Бочарникова, Белого и Лымаря, командира взвода Гитина, сержанта Коновалова. Каждый из них совершил настоящий подвиг. Вот лишь один эпизод.

В горах разыгрался жестокий буран. Ветер ломал вековые деревья. Снег засыпал все тропы и переходы. Нарушилась связь с подразделениями, находившимися на перевале. Старший лейтенант Передник поручил командиру взвода младшему лейтенанту Гитину, сержанту Коновалову, рядовым Белому и Лымарю любой ценой восстановить связь.

Связисты взяла оружие, по катушке провода, телефонный аппарат, запас продовольствия и пошли в горы. Ураган не унимался. Колючие крупинки снега больно секли лицо.

Чтобы не сбиться с пути, Гитин решил держаться поближе к горной реке. Пробирались по пояс в снегу. Когда стали подходить к перевалу, Коновалов оглянулся и испуганно закричал:

– Товарищ младший лейтенант, Лымаря нет.

Пришлось вернуться обратно. Вскоре увидели, как Лымарь беспомощно барахтался в глубокой снежной выбоине. Товарищи быстро помогли ему выбраться из ямы и снова продолжали путь.

Линия, как выяснилось, была повреждена на самом перевале. Но обнаружить точное место обрыва не было никакой возможности, так как провод, проложенный на открытой местности, завалило глубоким снегом. Тогда Гитин принял решение: проложить новую линию по самому хребту, а на южном и северном скатах подсоединить ее концы к прежней линии.

В невероятно тяжелых условиях новая линия была проложена. Связь ожила.

За выполнение этой боевой задачи связисты были представлены к правительственной награде.

Большую помощь войскам оказывали связисты 844-й отдельной роты связи, которая обслуживала на Марухском и Клухорском перевалах части 394-й дивизии.

Тяжелая ноша (в буквальном смысле этого слова) легла на плечи радиотелеграфистов. Потребовались невероятные усилия, чтобы на себе вынести в горы радиостанцию весом 125 килограммов. Очень сложно оказалось обеспечить ее работу в горах. И все же она действовала. Кроме своей основной задачи, радиостанция постоянно принимала сводки Совинформбюро.

Стали чаще брать пленных, от которых узнавали подробности о расположении и вооружении частей дивизии “Эдельвейс” и личном составе их. Вместе с пленными попадали и карты перевалов, датированные 1937-м и даже 1939 годами. У нас таких новых карт не было, поэтому офицеры и бойцы часто удивлялись: откуда могли они появиться у немцев?

Оказывается, перед войной многие из офицеров “Эдельвейса” были туристами в этих местах: запоминали и даже зарисовывали, а то и фотографировали проходы в горах и тайные тропы.

Уже после нашей встречи с Владимиром Александровичем состоялся у нас один любопытный разговор с Вячеславом Антоновичем Никитиным, мастером спорта по альпинизму. Перед войной он был молодым альпинистом и часто бывал на Домбае.

В качестве инструкторов работали там тогда и несколько молодых немцев. Среди них был некий Ганс – высокий, черный, нагловатый малый. Молодежь часто спорила тогда между собой о преимуществе или недостатках того или иного социального строя. Ганс однажды перешел все рамки приличия и грязно выругал Советскую Россию. Этого наши ребята простить не могли, и Ганса буквально спасли подоспевшие старшие товарищи. За наглое поведение Ганса уволили, и он уехал, исчез бесследно.

Прошло несколько лет. В августе 1942 года Вячеслав Антонович вывел через Марухский перевал большую группу мирных жителей, которые уходили от немцев к Сухуми. Проводив их до безопасной тропы, сам он остался на перевале вместе с бойцами 810-го полка.

– Проходил я как-то по северной стороне перевала с несколькими бойцами, – вспоминает Вячеслав Антонович.– Немцы еще не появлялись в этом районе, и мы шли почти без опаски. Вдруг раздались одиночные выстрелы из автомата и рядом с нами зашлепали пули. Обстрел в горах – вещь опасная. Один человек, хорошо замаскировавшийся в камнях, может уничтожить отделение солдат.

Попадали и мы в камни, стали присматриваться. Пока бойцы, шедшие со мной, стреляли в сторону предполагаемого врага, я откатился в сторону и, отлично зная эти места, сумел незаметно пройти в тыл стрелявшего немца и поднялся по скале над ним. Дал очередь из автомата и попал по рукам. Тот выронил оружие. Мы взяли его. Это был высокий, обросший черной бородой немец, обер-лейтенант по званию, с железным крестом на кителе. Мы взяли оружие, вещевой мешок с продуктами и повели пленного на южную сторону перевала, в штаб полка.

Всю дорогу он как-то странно присматривался ко мне, но я не обращал на это внимания. Пройдя седловину перевала, мы решили перекусить трофейными продуктами. Обнаружили в мешке и сигареты, стали закуривать, и тут пленный тоже попросил закурить. Я узнал его, поднося к сигарете спичку, по глазам...

– Жаль, что мы тогда тебя не убили, гада, – сказал ему Никитин, сдавая фашиста штабным работникам...

Улучшились бытовые условия бойцов и командиров, чему защитники Марухского перевала обязаны прежде всего бывшему командующему 46-й армии генералу армии Герою Советского Союза Леселидзе и члену Военного совета второму секретарю ЦК партии Грузии К. К. Шерозия. Они лично в конце сентября посетили 810-й полк и очень помогли.

Жизнь с тех пор пошла немножко веселее. Самолеты Р-5 и Р-2 сбрасывали сухари, махорку и селедку в мешках. Ударясь о землю, селедки прорывают мешок и в красивом, штопорообразном вращении подлетают высоко вверх. Глухо шлепается на скалу мешок с махоркой – к небу поднимается столб едкой пыли. Самолет делает очередной заход, летит невысоко и прямо над поляной бросает мешок с сухарями. Тот стремительно падает на плечи зазевавшемуся бойцу. Боец упал. Все охнули. Погиб человек ни за что. Но боец тут же поднялся, набрал в карманы сухарей и под общий хохот отправился дальше.

– Ну и ну! – крутят головами солдаты. – Этот и на том свете не пропадет...

– У защитников Марухского перевала,– рассказывает замполит роты автоматчиков Андрей Николаевич Гаевский,– было три врага: гитлеровцы, холод и с конца сентября – голод. Когда снега закрыли тропы и временно прекратилась вьючная доставка продуктов, нам стали давать по нескольку сухарей в день. Особенно трудно приходилось тем, кто находился на самом перевале. Зима в горах была исключительно суровая. До костей сквозь тонкие шинели пронизывал ледяной ветер. Негде было согреться. Бодрее мы стали себя чувствовать, когда однажды от связистов узнали, что внизу самолеты сбросили много мешков сухарей, круп, сыра и даже окорока, и на мешках были надписи: “Держитесь, ребята. Идут с продуктами караваны. В дороге валенки и полушубки”.

– Эти простые, сердечные слова, – говорит Андрей Николаевич, – действовали на пас как целительный бальзам. В них мы чувствовали горячее сердце Родины, которая думала о нас, заботилась о нас.

Работники тыла проявляли чудеса мужества, обеспечивая фронт всем необходимым. Однако не все, что нам сбрасывали с самолетов, могли беспрепятственно брать. Враг и здесь преподносил коварные сюрпризы. В те места, куда наши самолеты спускали мешки с продовольствием, немецкие “рамы” сбрасывали специальные гранаты.

В октябре полк вел бои местного значения и одновременно усиленно готовился к зимним боевым действиям, заменялось летнее обмундирование на зимнее, рубились землянки, завозился запас продовольствия и топлива.

13 октября была взята важная высота, с которой долгое время противник держал тыловые сообщения полка под своим огнем. После этого угроза обхода обороны противником с фланга была полностью ликвидирована. Трагична судьба многих наших людей на этой высоте, которая в оперативных документах именовалась 1316.

В оперативной сводке группы войск Марухского направления говорится: “...В период с 5 по 12 октября 1942 года 810-й стрелковый полк совместно с 1-м батальоном 107-й стрелковой бригады вел активные боевые действия за овладение высотой 1316, в результате которых 13.10.1942 г. в 10.00 наши части овладели высотой 1316”.

Еще в двадцатых числах сентября туда была послана разведка в количестве десяти человек. Задача их заключалась в том, чтобы уточнить огневые точки противника и расположение их подразделений.

Разведчики ушли, соблюдая все предосторожности, но немцы все же заметили их, пропустили глубже в свой тыл и там уничтожили. Когда об этом стало известно в полку, вызвался пойти туда один сержант грузин Георгадзе. Ему не удалось взять языка, но он принес офицерский мундир, в котором оказались весьма цепные документы и карты, благодаря которым стала возможной операция по захвату высоты.

12 октября Смирнов поставил задачу нескольким группам первого батальона: при поддержке минроты сбить противника с высоты 1316 и овладеть ею. Через два часа батальон начал подъем на высоту.

Высота эта была засыпана снегом и имела крутой наклон, градусов под 45, но к вечеру все же была взята. Бой был ожесточенный, доходивший до рукопашных схваток. Командир батальона по рации сообщил Смирнову о выполнении задачи.

– Оставьте там один взвод,– приказал Смирнов утром 13 октября,– а остальных спускайте вниз...

Когда батальон был на половине спуска, командир объявил обед. День стоял теплый, бойцы весело располагались кто где мог, не подозревая о смертельной опасности, нависшей над ними.

Снег, грузнея под солнцем, сползал потихоньку с вершины, накапливался в крупных камнях и вдруг с гулом пошел вниз, увлекая за собой камни и новые массы снега. Лавина шла с такой скоростью, что расположившиеся на привале бойцы ничего не успели предпринять для своего спасения. Страшное снежное море подхватило их и понесло к подножью горы, крутя в немыслимых снеговоротах. Так погибли десятки солдат первого батальона. Позже стало известно, что на высоте после ее взятия у немцев были обнаружены обугленные трупы десяти разведчиков. Немцы сожгли их на костре.

В октябре поднялись снежные буры и метели. Казалось, солнечный день и звездная ночь ничего плохого не предвещали. Но в течение нескольких часов выпадал снег глубиной в несколько метров.

Долгое время на перевалах не было хорошо оснащенной медицинской службы. Раненым оказывалась лишь первая помощь, а затем дальними и трудными тропами они отправлялись в Захаровку и в Сухуми. Естественно, далеко не все могли преодолеть такой тяжелый путь, а самолеты не всегда могли вывезти тяжелораненых.

Обстоятельства требовали создания хирургического отделения непосредственно на перевале. Вначале из штаба дивизии прибыли на Марухский перевал первые четыре врача-хирурга. Среди них была одна женщина. (К сожалению, фамилии их установить не удалось.) Они в течение суток по горным тропам прошли тридцать километров, неся с собой вое необходимые препараты. Им было очень трудно, особенно женщине. Но они мужественно продолжали путь, ибо понимали, что несут на перевал жизнь тяжелораненым, которых невозможно было доставить в госпитали Сухуми.

Невероятно трудно создать в тех условиях операционную. Подразделения полка построили особую землянку, в которой день и ночь производились сложнейшие хирургические операции. Большая заслуга в этом начсанслужбы капитана медслужбы Шатакашвили и командира санитарной роты 808-го полка капитана медслужбы Г. А. Мочитадзе.

Много раз операционную землянку заносило толстым слоем снега, засыпало во время снежных обвалов. Ее откапывали, расчищали дорожки и по ним, словно по глубокому тоннелю, несли новых тяжелораненых. Жаль, что мы не можем назвать здесь фамилии хирургов, но солдаты, которым они даровали жизнь, с чувством глубокого уважения и признательности спустя много лет вспоминают ех, рассказывают о них своим детям и внукам.

Марухские солдаты помнят о санитарных инструкторах Яковенко, Александре Силиной, А. И. Рыкове.

В 1969 году мы встретились с отдыхавшей в Пятигорске Татьяной Захаровной Задиракой, проживающей ныне в городе Кривой Рог.

На фотографии группы медсанбата она узнала себя и своих подруг-санинструкторов Полину Губенко, Олю Пикуль, Ивана Перепеченко, которые вынесли с поля боя на перевалах сотни раненых бойцов. Медицинский работник Федор Петрович Оверченко, проживающий ныне в Черкесске, рассказывает о санинструкторе первого батальона 155-й стрелковой бригады Ане Дутловой, воспитаннице Саратовского детского дома. Она находилась в одном взводе с мужем, лейтенантом Дутловым. Им вместе было 39 лет.

Взвод лейтенанта Дутлова одним из первых встретил на леднике егерей. Завязался кровопролитный бой. Слабенькая, крохотная Аня, не зная усталости, под пулями по льду выносила с поля боя раненых, перевязывала их, оказывала первую помощь.

В самую тяжелую минуту, когда взвод был окружен, Дутловы написали два заявления одного и того же содержания: “Желаю коммунистом биться с врагом... Звание коммуниста оправдаю с честью”.

Смертельно раненный, лейтенант Дутлов умер на руках Ани. В этот день она вынесла с поля боя еще одиннадцать раненых.

Заявление супругов было удовлетворено: в партию их принимали вместе, санинструктора Анну Васильевну Дутлову и посмертно командира взвода Ивана Авдеевича Дутлова.

Родственники Ивана Дутлова, проживавшие тогда в селе Никольском, что затерялось в дремучих лесах Алтая, может быть, и сейчас не знают, какими смелыми в бою были их сын Иван и невестка Аня.

– Слухи, в свое время распространившиеся в Абхазии и дошедшие до Тбилиси, где проживала семья, о моей гибели на Марухском перевале, – улыбнувшись, сказал Владимир Александрович, – как видите, были ложны. Эти слухи пошли после того, как в кризисные дни начала сентября меня ранило в голову, но я остался в рядах защитников Марухского перевала, отлично сознавая, что не имею права покидать поле боя в столь тяжелое время.

Получив новое назначение, я 5 ноября 1942 года сдал командование родным мне полком вновь назначенному командиру полка майору II. С. Титову.

Сейчас мне особенно радостно думать, – продолжал Владимир Александрович,– что время, которое, казалось, должно было сгладить прошедшие события, не сгладило и не похоронило их.

И вот теперь, когда обнаружены останки погибших воинов, снова врывается буря воспоминаний о защитниках Марухского перевала.

Он некоторое время молчит, легко поглаживая ручки кресла, потом встает и протягивает руку.

– Передайте мои братские чувства однополчанам, всем боевым друзьям, участникам защиты Марухского перевала...

Мы выходим на улицу вечерней Москвы. Она вся сияет в ярких огнях. Легкий снежок, похожий па тот, далекий, над темной громадой Кара-Кая, летит, оседая па деревьях улицы Октябрьского поля, на крыши новых зданий, и нам становится немного досадно, что никто из прохожих – ни старушка с авоськой, которую бережно переводит через улицу молоденький милиционер, ни сам этот милиционер, ни девушка в алом свитере и с блестящими коньками в руках, ни парень в коротком сером пальто, заглядевшийся вслед этой девушке, не подозревают сейчас, что в одном из этих зданий живет скромный пожилой человек с военной выправкой, спасший вместе со своими бойцами двадцать с лишним лет назад на холодном и мрачном перевале частицу того великого, что мы зовем Родиной, и без чего не было бы сейчас ни этих огней, ни снежинок над деревьями и домами, ни восхищенного взгляда вслед девушке в алом свитере, с блестящими коньками в руках.

В те дни, когда мы работали над материалами 394-й дивизии, хранящимися сейчас в Центральном архиве Министерства обороны, попалась нам загадочная запись в документах 810-го полка. В одном из первых боевых донесений о потерях личного состава командир полка майор Смирнов Владимир Александрович вслед за убитыми, ранеными, замерзшими и пропавшими без вести, в графе “по другим причинам” записал: “Нач. состав, двое”. Кто эти люди из начальствующего состава? Ответ мы нашли у Владимира Александровича Смирнова.

– Это одно из самых горьких воспоминаний в моей военной биографии. Да, наверно, не только в моей, – сказал Владимир Александрович.– Командир второго батальона Родионов и комиссар батальона Швецов были храбрыми людьми.

– Расскажите, Владимир Александрович.

– Могу рассказать все, что помню. Смирнов достал документы, что у него сохранились от давних дней, посмотрел и начал рассказ.

– Произошло это в конце сентября, точнее, 29 сентября 1942 года, а события, о которых пойдет речь, совершались недели за две до этого.

Как вы помните, в результате подготовки к походу в сторону Клухорского перевала 2-й батальон нашего полка был временно подчинен командиру 808-го полка майору Телия. Оставался в прежнем подчинении и в те дни сентября, когда немцы в непрерывных боях нанесли поражение главным силам 808-го полка. В этих боях сильно был потрепан и наш 2-й батальон, занимавший левый фланг полка майора Телия. Остатки батальона не успели отойти вместе с полком и вынуждены были, поскольку немцы их отрезали от главных сил, пробираться к своим глубоким обходным маневром с перевала Ужум на перевал Аданге.

Честно говоря, мы уже не ждали их, думали, что погибли. И вдруг получаем донесение от второго батальона – Родионов и Швецов вместе с бойцами – что-то около ста человек – вышли в расположение наших подразделений. Отход с перевала Ужум скорее можно назвать логическим действием в результате сложившегося превосходства немцев. К тому же батальон оказался изолированным от своих. Тем не менее ни командование батальона, то есть Родионов и Швецов, никто из бойцов не сдались на милость вражью, а продолжали пробиваться к своим и пробились!

– Вы хорошо помните их?

– Еще бы! Это были прекрасные товарищи и командиры. Родионов, помню, прибыл к нам в полк в августе сорок первого. Лет ему было сорок или сорок пять, словом, вполне зрелый возраст. До войны он работал преподавателем. В полку мы ценили его, как деятельного и весьма подготовленного в военном отношении человека. Сколько раз я проверял его батальон еще на побережье, когда мы вели противодесантную службу, и всегда его служба была на высоте. Я уж не говорю о боях на перевале. Тут он показал себя храбрым, справедливым, выдержанным командиром. Таким он остался и до конца. При исполнении приговора, как мне рассказывали, не проронил ни слова.

Что касается комиссара Швецова, то можно сказать, подобрались они с Родионовым лучше некуда. Швецов был кадровым политработником и авторитетом пользовался высоким среди рядовых и командиров. Достаточно сказать, что он был секретарем партийного бюро полка. В бою вел себя отважно, не раз подавал личный пример бойцам.

После некоторого молчания Владимир Александрович проговорил:

– Надо покопаться в архивах да обратиться к другим офицерам полка. Они, вероятно, тоже откликнутся. Все мы любили и ценили второй батальон и его командование...

Так мы и сделали. Написали письма бывшим офицерам полка, а пока ожидали ответов, решили поискать в архивах Министерства обороны. Нашли мы политдонесение инспектора политотдела 3-го корпуса старшего политрука Ведерникова. 23 августа 1942 года он писал в Политотдел, что подразделения 810-го полка, находящиеся на Марухском перевале, установили связи с партизанским отрядом, где командиром и комиссаром является секретарь Ставропольского крайкома партии тов. Храмков. Партизаны будут оказывать всемерную помощь защитникам перевала. Политико-моральное состояние подразделений, обороняющих Марухский перевал, высокое. Настроение у бойцов хорошее. Готовы выполнить любую задачу.

Приводит Ведерников и высказывание сержанта минометной роты Кособуцкого, который сказал: “Обратно в Сухуми не пойдем, а пойдем на Северный Кавказ уничтожать немцев, пока ни одного там не останется...”

В другом политдонесении того же Ведерникова, посланном несколько позже, снова подтверждается высокий моральный дух бойцов и командиров второго батальона. Тут он прямо называет командира и комиссара батальона– Родионова и Швецова. Ведерников сообщает, что с продовольствием дело обстоит плохо, запасов нет. Но “...оборонные работы и расстановка подразделений идет нормально. Партполитработа организована хорошо. Настроение бойцов хорошее...”

Вот, пожалуй, и все официальные сведения об этих людях, которые нам удалось раздобыть в архиве. Остальное, как мы думали, было изъято или уничтожено. Осталась лишь та самая запись карандашом, сделанная В. А. Смирновым, с какой мы и начали наш рассказ. Немного. Надо было ждать, что пришлют бывшие офицеры полка.

Но еще до получения этих сведений, мы познакомились с письмами бывшего политрука роты противотанковых ружей 2-го батальона 810-го полка Соколова Степана Семеновича (Майор С. С. Соколов работает преподавателем Суворовского училища в городе Калинине). Оказывается, такие, казалось бы, совершенно ненужные в горных условиях ружья использовались нашими войсками для борьбы с немецкими “фокке-вульфами”, правда, без особого успеха, как вспоминает Соколов.

Бывший политрук этой роты в одном из боев начала сентября был контужен и до сего времени он ничего и не знал о судьбе своих командиров, и потому его свидетельство о мужестве Родионова и Швецова и об их боевых качествах, как непроизвольное, показалось нам тоже весьма ценным.

– Нашим батальоном, – пишет Соколов, – командовал пожилой, спокойный командир капитан Родионов, а комиссаром батальона был бакинский коммунист политрук Швецов. Они смело руководили вначале наступлением, потом оборонительными боями...

А в одну из ночей конца августа над горами разразилась гроза. Раскаты грома были настолько сильными и оглушительными, что ни тогда, ни после на других фронтах, даже самая могучая бомбардировка не казалась мне значительнее. Каждый громовой удар поднимал нас со скалы и снова опускал на нее. Кратковременный град больно отстегал нас. И вот в эту грозную ночь наш батальон частью сил, во главе со штабом, сделал ночную вылазку, чего, конечно, не могли ожидать немцы. Они панически бежали, почти не оказав сопротивления. Наш отряд захватил богатые трофеи и к утру возвратился на свои позиции. Хотя и мы понесли потери, но эта вылазка показала бойцам, что и опьяненные победами эдельвейсовцы бегут от нашего оружия...

Помню, что про эту операцию писал в 1944-м иди 1945 году в газете “Боец РККА” начштаба батальона старший лейтенант Титаренко...

К сожалению, нам не удалось тогда найти след самого Титаренко, хотя были все основания предполагать, что он жив, но номер газеты, о которой писал Соколов, мы нашли.

Статья Титаренко, озаглавленная “Бои за Марухский перевал”, была опубликована в сентябре 1944 года и, по понятным причинам, в ней мало было конкретного о действиях командира и комиссара батальона, хотя фамилия комиссара там есть.

“Это было в августе сорок второго года, – начинает свое свидетельство Титаренко. – Батальон, в который я был назначен старшим адъютантом, поднялся на Марухский перевал. На огромной высоте мы стали выкладывать из камней стрелковые ячейки, пулеметные гнезда и брустверы. Зная, что немцы в горах располагаются по вершинам, мы всю нашу оборону построили на вершинах, а одну роту расположили в долине реки Марух. Вскоре разведка донесла о том, что передовые отряды первой горнострелковой дивизии “Эдельвейс” движутся в нашем направлении. Пятнадцати автоматчикам было приказано заманить немцев в “огневой мешок”. План удался. Немцы стали штурмовать вершины, но мы их отбили. Тогда они попытались пройти долиной реки Марух. Но тут их поджидала наша засада. “Огневой мешок” закрылся. До взвода немецких солдат было уничтожено. Так, в трудных условиях высокогорного театра, началась моя боевая деятельность. Но настоящие трудности, потребовавшие от меня и моих боевых товарищей величайшего напряжения всех моральных и физических сил, были впереди...”

Далее Титаренко повествует о том, как в тяжелейших условиях батальону надо было не только воевать, но и одновременно укреплять и строить оборонительные сооружения, организовать доставку продовольствия и боеприпасов. Конечно, говорит он, ни о каком виде транспорта и думать было нечего. К позициям батальона можно было добраться только с помощью веревки, да и то не каждый день. После дождя скалы покрывались льдом и батальон терял всякую связь с тылами.

Батальону поручили оборону левого фланга Марухского перевала – хребта Ужум. Места эти считались непроходимыми. Но бойцы, молодые люди, не имевшие к тому же специальной подготовки, прошли там, где до этого ходили только альпинисты.

“В один из дней,– говорит Титаренко,– батальону пришлось выполнить труднейшую задачу. Дело в том, что немцы заняли на хребте командную высоту, с которой контролировали всю нашу оборону. Мы приняли решение захватить высоту, и для этой цели отобрали сто двадцать лучших бойцов. В четыре часа ночи мы начали штурм высоты. Темнота была исключительной. Нашей группе пришлось преодолевать очень крутой подъем. К тому же скалы обледенели. Я шел впереди, руками и ногами нащупывая уступы, на которые можно поставить ногу. Следом шел, ухватившись за мой пояс, комиссар Швецов, а за ним, в таком же порядке, остальные. На высоте 3000 метров разразилась гроза невиданной силы. Град, величиной с голубиное яйцо, бил по лицам, рассекая их до крови. Мы накрылись плащ-палатками и продолжали двигаться вперед...”

Самого себя Титаренко не мог видеть, но на товарищей было смотреть страшно: волосы на голове, брови, усы, бороды светились. Штыки тоже светились и гудели, как какие-то электромузыкальные приборы. Потребовалось нечеловеческое напряжение, чтобы метр за метром продвигаться вперед.

“...Когда мы были уже у самой вершины, ударила такая потрясающая молния, что заколебались скалы, а четырех наших товарищей сожгло. Мы на некоторое время залегли, чтобы передохнуть перед атакой...

На рассвете мы атаковали высоту и перебили всех немцев, которые на ней были. Наше появление было для них совершенно неожиданным. Они не предполагали, что в такую погоду кто-нибудь может здесь появиться. Но большевики это сделали...”

Трудно предположить, думали мы тогда, продолжал ли Титаренко воевать. Возможно, он был ранен несколько раньше или выбыл из батальона по какой-то причине еще до отхода с перевала Ужум.

Было бы крайне интересно, если б он откликнулся теперь. Быть может, он смог бы сообщить нам о том периоде жизни батальона, когда он пробивался две недели в полном одиночестве по тылам врага к своим. Рассказ его в газете обрывается, собственно, тем же эпизодом, о котором поведал нам и Соколов. А что после него? Какие события предшествовали решению Родионова и Швецова пробиваться к своим?

Все это, естественно, волновало нас, и мы не прекращали поисков.

И все же нам посчастливилось совершенно неожиданно встретиться в Кисловодске с Николаем Григорьевичем Титаренко. В мае 1966 года он отдыхал в Кисловодском санатории Министерства обороны СССР. В санаторной библиотеке ему попалась на глаза наша первая книга “Тайна Марухского ледника”, но этой главы там еще не было. Прочитав книгу, он созвонился с нами. И мы встретились. Николай Григорьевич Титаренко живет сейчас в Киеве и работает в политехническом институте.

После того как состоялась наша обстоятельная беседа о боях на перевалах, мы дали ему прочесть эту главу о втором батальоне, о судьбе Родионова и Швецова. Здесь же упоминалось и о нем, о его статье в газете “Боец РККА”, о том, что мы его давно разыскиваем.

Долго и скрупулезно читал Николай Григорьевич эту главу. Читал молча и сосредоточенно. Мы тоже молчали, чтобы не мешать ему вспомнить свою боевую молодость.

Когда он оторвался от текста, посмотрел на нас грустными, чуть влажными глазами и сказал тихо и взволнованно:

– А я и не знал, что меня кто-то разыскивает... Вы теперь убедились, что я рассказывал вам святую и суровую правду войны... Как видите, расхождений у нас нет.

Еще находясь в Сухуми,– говорит Николай Григорьевич,– с Родионовым и Швецовым мы были в одном батальоне. Я занимал должность адъютанта старшего, или, точнее говоря, начальник штаба батальона. Мне исполнилось тогда 19 лет. Поэтому Родионов и Швецов были для меня и командиры, и старшие товарищи, и отцы. Капитан Родионов был прекрасным педагогом, умеющим проникнуть в душу человека. И если я после войны стал воспитателем студентов – в этом есть заслуга и Родионова. Политрук Швецов был страстным оратором, душевным человеком, замечательным воспитателем. Он многому и меня научил. Его искренне любили все бойцы и офицеры. Вторым батальоном всегда гордилось командование полка. Он занимал первое место по снайперской стрельбе, отличался на тактических занятиях.

Поэтому совершенно не случайно, когда еще до боевых событий стал вопрос об установлении на Марухском перевале неподвижной заставы, туда еще в июне или июле был послан наш второй батальон. Таким образом, мы первыми встретились с противником на левом фланге Марухского перевала – Ужумском хребте. Об одном из эпизодов этих боев я позже и рассказал в газете “Боец РККА”, выдержки из которой приведены.

Как мы и предполагали, Николай Григорьевич был ранен до того, как погибли Родионов и Швецов.

– Лечение мое было непродолжительным,– говорит Николай Григорьевич.– По возвращении в полк меня временно назначили ПНШ-2, так как о моем батальоне не было никаких известий. Его просто считали погибшим. Даже вместо него уже прибыл батальон курсантов Тбилисского училища во главе с капитаном Заргаряном, и меня к нему направили на ту же должность адъютанта старшего. И вдруг приятное известие – батальон прибыл. Со слезами радости все встречали бойцов, хотя вид у них был жуткий.

Вскоре пришла и вторая удача. Нам стал известен адрес брата Швецова – Николая Алексеевича. Проживает он сейчас в Армянской ССР в поселке Калинине Стенановского района и работает учителем русского языка и литературы. Мы тотчас написали ему письмо и вскоре получили ответ. Соколов в своих воспоминаниях ошибся, назвав Швецова бакинским коммунистом. Иван Алексеевич большую часть жизни был связан с армией и Тбилисской партийной организацией. Работал в “Грузкоопхозе”. В 1926 году ушел в армию, член партии с 1929 года.

Через несколько дней после письма мы получили весточку и от жены Ивана Алексеевича, Марии Григорьевны. Невозможно было читать его без чувства глубокого волнения и боли душевной.

Получили мы письмо и от старшего сына Ивана Алексеевича, Леонида Ивановича, который живет и работает в Донецке.

“...Я очень хорошо помню отца. Знаю, что он прекрасно разговаривал на азербайджанском, армянском и грузинском языках. Мне довелось слушать его выступление перед батальоном летом 1942 года в Драндах. Отец вначале говорил по-русски, затем на остальных языках. И вы можете себе представить, какой это вызвало восторг у солдат. Ведь батальон был многонациональным, и не все солдаты понимали русский язык.

В двадцатые и в начале тридцатых годов отец проходил срочную службу и оставался на сверхсрочную. Потом учился и работал. С момента объявления войны, вернее, в первые дни ее, он ушел в военкомат без всякой повестки, это я точно помню.

По характеру отец был непримирим ко всякого рода несправедливости и фальши, то есть это был настоящий человек и коммунист. Вот почему нам было невероятно тяжело слышать то обвинение, которое ему было предъявлено там, на перевале”.

Многие письма боевых товарищей Родионова и Швецова вскоре начали также приходить к нам.

“Я, бывший полковой инженер 810 с. п., лейтенант Малюгин Сергей Михайлович, знал командира 2-го стрелкового батальона Родионова и комиссара этого батальона Швецова по совместной службе до выхода полка на перевал, а также в период боев на Марухском перевале. Капитан Родионов и политрук Швецов были преданными нашей Родине людьми. Я, как участник боев на перевале, знаю, что они честно выполняли свой долг”.

“Я, бывший комиссар 3-го батальона 810 с. п., Расторгуев Константин Семенович, член КПСС с 1940 года, знал Родионова и Швецова с периода организации нашего полка в Грузии.

На перевале по долгу службы я часто встречался с ними и знал их, как преданных партия и советскому народу...”

О том же писал ц бывший комиссар 810-го полка Васильев Никифор Степанович.

В своем письме в редакцию газеты “Правда” высказал свое мнение о Родионове и Швецове бывший командующий Закавказским фронтом генерал армии И. В. Тюленев.

После всех этих авторитетных свидетельств получили мы воспоминания бывшего командира взвода 2-го батальона, ныне гвардии подполковника Кривенко Степана Филипповича. Он-то и внес ясность, осветил некоторые детали из истории 2-го батальона 810-го полка.

– Хорошо помню день 26 июля, – говорит Кривенко. – Мы были уже под перевалом, когда комбат Родионов вызвал меня к себе.

– Пойдете, Кривенко, в разведку, – сказал он. – Проверите, свободен ли перевал и, – тут он склонился над картой, некоторое время молчал, рассматривая ее, потом добавил,– посмотрите вот эти левые высоты.

В разведку я взял с собой сержанта Пузанова (родом он был из Гуляй-Поля), бакинца рядового Карпова и цхинвальца сержанта Бязерова. До перевала добрались благополучно. Осмотрели его и приступили ко второй части задания, пошли к левым высотам. И вот тут нас неожиданно обстреляли. Мы залегли за крупными камнями. Краем глаза я видел, где укрылся Пузанов, и потому, когда в той стороне загрохотали камни, я подумал, что, наверно, это сержант сорвался. Оглянулся и чуть не застыл от изумления: прямо передо мной, а точнее, надо мной, возвышался немецкий офицер в черном эсэсовском мундире. Немец и сам не ожидал такой встречи, потому что изумлен был больше меня. Вся сцена продолжалась не больше двух-трех секунд, в течение которых немец, переводя взгляд с меня на Пузанова, успел пробормотать по-русски: “Рус, не бей...” Но было поздно, ибо одновременно с Пузановым я нажал спуск. Еще долю секунды немец стоял, потом осел и повалился набок. Обыскав его, мы начали отход к своим.

Документы, взятые нами у гитлеровца, были очень ценными: новейшая топографическая карта, фотоснимки перевала с названиями на немецком и русском языках, с указанием мельчайших деталей местности. Были тут и такие снимки, которые хорошо использовались нашими политработниками на фронте: вот он, офицер, стоит в горделивой позе в тени виселицы, вот в пьяной компании он сидит, обнимая полуобнаженную девицу.

Все это мы успели рассмотреть в минуты передышки, при отходе, и чуть было дорого не заплатили за любопытство. Немцы, обнаружив убитого офицера, начали нас преследовать. Завязался бой, в котором нам удалось уничтожить еще семерых фашистов...

В дни, когда 810-й полк находился на перевале, Родионов, по согласованию с штабом полка, послал Кривенко с несколькими разведчиками в глубокую разведку, на территорию, о которой было известно, что она уже занята немцами. Предполагалось, что они дойдут до станицы Зеленчукской, но побывать в ней разведчикам не пришлось: слишком много постов преграждали путь. Забравшись на чердак старого сарая, неподалеку от станицы, Кривенко и его товарищи отлично видели немецкий лагерь, в котором насчитали около 400 человек и несколько горных пушек. Возвращаясь, столкнулись в ущелье с пастухом, который в беседе случайно обронил:

– Эти-то, черные, на митинг станичников собирали, грозили перебить всех, кто будет партизанам помогать.

– Партизаны? – переспросил Кривенко. – Где они здесь могут быть?

Но пастух ничего не ответил, только глянул искоса и вскоре заторопился уходить. Ушли и разведчики и уже на леднике вновь столкнулись с немцами. Отстреливаясь, стали уходить быстрее. В бою потеряли нескольких товарищей, в том числе пулеметчика, фамилия которого не запомнилась и рядового Володю Кирия. Вскрикнув, Володя упал и по гладкому льду скользнул в трещину. Исчезновение его заметили не сразу, а когда заметили, посчитали, что погиб. Но на третий день Володя вернулся в часть и рассказал, что трещина, в которую он свалился, оказалась узкой и не слишком глубокой. Отлежавшись в ней, пока разъяренные немцы не прошли над ним назад, к своим, Володя начал осторожный подъем наверх, а когда спустилась тьма на ледник, выбрался наружу. Ночь провел среди камней, а с рассветом тронулся в путь, стараясь не выходить на открытые места. Чувствовал себя неважно и потому двигался медленно с частыми остановками на отдых. Пришлось и еще одну ночь переждать в одиночестве. Володя, насколько известно Кривенко, жив и проживает сейчас в селении Гали, что возле станции Ингури.

Вскоре после этого батальон и получил приказ закрепиться на одной из высот левее перевала – на Ужумском хребте. Два дня бой шел непрерывно и здесь, на высоте, и на самом перевале. Даже ночью огонь не прекращался, а, казалось, гремел еще сильнее. Утро третьего дня было сравнительно тихим и морозным. Еще на рассвете к перевалу были посланы три солдата за минами и патронами. Солнце поднялось и осветило склоны гор, затянутые в сверкающий лед. В этом сверкании отчетливо виделись черные точки – тела погибших.

Патроны кончались, а посланные все не возвращались. И солдаты начали собирать камни, валуны, накапливали их, а потом сваливали на ползущих по склону фашистов. Продукты тоже кончались и старшины разводили в воде сухари – на ведро воды котелок сухарной крошки – и похлебку эту раздавали бойцам – по нескольку ложек на каждого. Вместе с голодом подступал и холод. Бойцы замерзали. Тех, кто переставал двигаться, пытались тормошить, возвращать к жизни. Не каждого можно было вернуть. Солдат Парулава, когда его перевернули на спину, так и остался в скрюченной позе. Расстегнули шинель, чтобы забрать документы, и на груди обнаружили обойму с тремя патронами – последний боезапас, который тот старался отогреть...

Посланные вернулись днем и доло7килп, что перевал уже занят немцами и что, таким образом, они окружены. Впрочем, командирам это было ясно и без доклада по затихшей и удаляющейся стрельбе, по прекратившейся связи с полком...

Случилось так, что 2-й батальон, в котором оставалось около сотни бойцов, встретил ночь после тяжелого боя, описанного в журнале боевых действий 808-го полка на узкой, сдавленной с двух сторон высокими скалами площадке.

Лежать, спасаясь от ветра и мороза за камнем и льдом, становилось все невыносимее. Некоторые солдаты коченели, недвижно ссутулясь в холодных ячейках. Другие, ослабев от дикого холода, решили подняться и сойтись в один тесный круг. Тем, кто был в середине, становилось относительно тепло. Согревшись, они менялись местами. Но вскоре и это перестало помогать: то один, то другой солдат падал и тут же замерзал.

Родионов и Швецов, вместе с другими офицерами, понимали, что до утра все погибнут. Что же делать? После того, как были рассмотрены и отброшены некоторые варианты – пробиваться, например, с боем к своим напрямик или продолжать держаться здесь до полной гибели,– решено было выйти вдоль хребта Ужум в сторону перевала Аданге. Идти надо немедленно, пока бойцы не обессилели окончательно и пока немцы спокойно спят в своих меховых постелях.

И они пошли. Немцы, проснувшись утром, увидели, что батальон исчез. Буря замела малейшие следы этих непонятных русских. Что стоило им вчера еще сдаться? Сейчас они уже могли бы согреться где-нибудь у костра. А теперь – где они? Может быть, побросались в пропасть и снегом их замело? С ними станется и такое...

Впрочем, размышления такого рода немцев беспокоили недолго: исчезли? И прекрасно.

...– Когда мы начали спуск с Ужума, – продолжает вспоминать Кривенко, – то у самого подножья лицом к лицу столкнулись с группой немцев. После короткого боя уничтожили их и овладели землянкой. Тут много было сала, табаку. Солдаты, ведомые своими командирами, пробирались по дремучим лесам, по бесчисленным осыпям, по полному бездорожью к своим, в полк. На обмотках и ремнях спускались с одних обрывов и поднимались на другие. На плечах несли раненых и больных товарищей. Через много дней, совершенно измученные и истощенные, когда до соединения со своими оставалось едва ли несколько часов пути, снова столкнулись с фашистами и выдержали полуторачасовой бой с ними. Выдержали, как свидетельствует Кривенко, исключительно благодаря решительности и отваге комбата Родионова и комиссара Швецова, возглавивших последнюю атаку...

Известно о той великой радости и бойцов, и командования батальона, когда, наконец, обмороженные и едва державшиеся на ногах от бессонницы и голода они вышли к своим. Эти дни хорошо помнит и описал нам бывший начальник штаба 810-го полка Федор Захарович Коваленко. Мы уже знаем, что фашисты, сосредоточив большое количество живой силы и техники, во взаимодействии с авиацией, 6 сентября захватили Марухский перевал. Остатки 808-го полка во главе с командиром полка майором Телия отошли в лес Марухского ущелья. В штабе 810-го полка были уверены, что 2-й батальон, все еще находившийся в составе 808-го полка, полностью погиб в боях за перевал. Командир полка майор Смирнов так и написал в донесении штабу 394-й дивизии. А через несколько дней командир батальона капитан Родионов прислал донесение нарочным командиру 810-го полка. В донесении Родионов и Швецов писали:

“Доношу командиру 810-го полка майору Смирнову о том, что я наблюдал бой с высоты, на которой занимал оборону батальоном и сделал вывод, что полк сбит с перевала и оттеснен к линии леса. К этому времени в моем батальоне оставалось подвижного состава около ста человек. С целью сбережения личного состава и материальной части, я решил выйти к своим и достиг реки Бзыбь с группой в 78 человек, в том числе 8 офицеров. На пути движения у нас умерло от голода и мороза еще несколько человек. Мы питались корой, мхом, листьями, спасаясь от смерти. Жду ваших указаний,

Командир второго батальона капитан Родионов.

Комиссар второго батальона старший политрук Швецов”.

Всем хорошо известна самоотверженная и благородная работа чекистов. Здесь нет надобности говорить о том, сколько внутренних врагов Советской власти, сколько шпионов и диверсантов было обезврежено ими, начиная от гражданской войны и до Отечественной,– факты и события эти общеизвестны, а то, что еще известно не всем, для того придет время. И в этой книге имеются неоднократные примеры чекистского мужества. Отдельные подразделения войск НКВД появлялись чуть ли не на всех перевалах, и немцы сразу же ощущали на себе стойкость бойцов этих подразделений. 25-й пограничный полк защищал перевал Санчаро, и лишь благодаря его умению немцы не прошли на этом важнейшем участке обороны Кавказского хребта. Многие командиры, оставшиеся в живых до наших дней, вспоминают и оперуполномоченных НКВД, которые были тогда в каждом подразделении, как своих хороших и справедливых помощников в нелегком деле воинского руководства.

Однако, к сожалению, в случае с Родионовым и Швецовым зловещую роль сыграли именно такие, которых никак не назовешь чекистами. Один из них потребовал немедленного расстрела комиссара и командира батальона за якобы самовольное оставление позиции. Мы вместе с военным юристом Л. И. Лугом тщательно изучили так называемое “Дело И. А. Швецова и В. Ф. Родионова” с протоколами допросов командира и комиссара 2-го батальона, единственными документами архива, сохранившимися об этих людях до сегодняшнего дня,

Справедливо говорят, что все тайное рано или поздно станет явным. Военный юрист Леонид Иванович Лугом, проживающий сейчас в Тбилиси и работающий в прокуратуре ЗакВО, принял самое горячее участие в розысках дела по обвинению командира и комиссара 2-го батальона. Через несколько месяцев после начала этих розысков он прислал нам письмо, в котором сообщил; Родионов и Швецов были невиновны, расстреляли их необоснованно. Естественно, нас заинтересовали подробности дела и потому мы отправились в Тбилиси...

Страшное и нелепое в этой истории еще и то, что командование 2-го батальона и официально имело право оставить позиции на хребте Ужум. Это выяснилось совсем недавно, когда военный юрист Л. И. Лугом передопрашивал оставшихся в живых свидетелей давней трагедии. Так, бывший начальник штаба 808-го стрелкового полка Николай Алексеевич Фролов, проживающий сейчас в городе Гурджаани Грузинской ССР, рассказал, когда Л. И. Лугом задал ему вопрос: мог ли Родионов в период отсутствия связи с полком при сложившейся неблагоприятной обстановке принять самостоятельное решение на отвод батальона.

– Да, – ответил Николай Алексеевич, – он мог принять такое решение, имел на него право. Более того, приказом по полку предусматривалось, что если батальону будет угрожать окружение, он должен был отвести его юго-западнее, к лесу. Примерно в час дня четвертого сентября я послал лейтенанта Василия Шестакова, офицера связи, с приказом: в случае угрозы окружения отойти с хребта Ужум. Дошел ли Шестаков до батальона или нет, мне неизвестно. На карте Шестакова я даже нанес место, куда должен был отойти батальон...

Итак, если бы следствие хоть чуточку было объективным, оно бы смогло связаться с командованием 808-го полка и узнать то, что мы узнали теперь. Трагедии бы не было.

Все, к кому бы мы ни обратились, единодушно отвечали, что справедливость, хотя бы и через двадцать с лишним лет должна восторжествовать, что надо восстановить доброе имя Родионова и Швецова и, как с трогательной суровостью писал Константин Семенович Расторгуев, надо уравнять их “в правах с погибшими товарищами-однополчанами...”

Официальное извещение было получено в апреле 1966 года:

“Военной прокуратурой ЗакВО проверена правильность осуждения капитана Родионова и старшего политрука Швецова и установлено, что они расстреляны необоснованно.

Постановлением от 27 апреля 1966 года дело по их обвинению прекращено за отсутствием состава преступления...

Л. И. Лугом”.

К сожалению, до сих пор не могли мы разыскать родных комбата Родионова. Ни жены его, Марии Степановны, ни сына Виктора, которые проживали в те годы в г. Каменец-Подольске. Не знаем даже, живы ли они.

Как бы там ни было, а справедливость теперь восстановлена. И этому обстоятельству безусловно рады не только родные погибших, но и их боевые друзья, и все те советские люди, которые будут читать эту книгу.

Перед нами открытка, найденная на леднике, на ней адрес: “ППС 1800, минбат, 2 рота...” Этот адрес, как сообщил нам бывший командир 2-й минроты Геннадий Васильевич Васильков из города Херсона, принадлежал второй роте 155-й отдельной стрелковой бригады. Той самой бригады, которую решил отправить на перевалы командующий 46-й армией генерал-майор Василий Фадеевич Сергацков.

Бывший старший лейтенант Васильков подробно рассказал нам о командном составе бригады, называл фамилии бойцов – погибших и оставшихся в живых... Геннадий Васильевич много также говорил и о пути бригады, от ее сформирования до Марухского перевала. Он, этот путь, мало чем отличался от того, какой пришлось пройти уже известным нам полкам – 810-му и 808-му.

Особенно хорошо помнит Васильков начальника политотдела бригады, старшего батальонного комиссара Матуса. Это был человек высокой культуры, выдержанный и общительный. Он был беззаветно предан Родине, смел и отважен, и прививал эти качества всем своим бойцам и офицерам. Внимательно и заботливо относился к тем, кого принимал в партию и комсомол. Подолгу беседовал с ними на самые различные и, казалось, отвлеченные темы, старался узнать и понять внутреннее состояние человека.

– Я горжусь тем,– сказал Геннадий Васильевич,—что такой старший товарищ и отличный политический работник, как комиссар Матус, вручал мне партийный билет именно в то трудное время – осенью 1942 года...

Всей оперативной работой бригады руководил молодой, энергичный капитан, а затем майор Кибкало. Он геройски погиб в мае 1943 года в бою за гребень одной из высот в двух километрах южнее станицы Неберджаевской.

Отдельными стрелковыми батальонами командовали: первым – как мы уже знаем – капитан Васильев. Он провоевал на Марухском направлении до конца обороны и уже в период боев за селение Рассвет, что в Осетии, был эвакуирован в госпиталь с тяжелым расстройством психики на почве тяжелой контузии. Вторым ОСБ – старший лейтенант, затем капитан и майор Яцухин. Это был замечательный командир и человек. Он погиб на “Голубой линии” в августе 1943 года в должности командира полка 9-й имени ЦК КП(б) Грузии горнострелковой дивизии. Третьим ОСБ – старший лейтенант Шестак. Васильков помнит его стройным, высоким, подтянутым человеком. Был он смелым, даже лихим командиром.

Комиссаром отдельного минометного батальона, в состав которого входила рота Василькова, был старший политрук Челышев.

– Он давал мне рекомендацию в партию,– говорит Геннадий Васильевич,– а это много значит для меня. Если комиссар жив, хотелось бы сейчас ему доложить...

Геннадий Васильевич вспоминает бойцов своей роты. Вот несколько фамилий: Ровгаков и Петров из Георгиевска Ставропольского края, Меликян Рачик из Баку, Шмелев и Глотов из Тамбовской области, старший сержант Александр Фомыченко из Ростова – он, помимо того, что отлично вел огонь из миномета, хорошо играл на гитаре и пел песни, был, что называется, любимцем роты.

Основу бригады, как свидетельствует Васильков, составляли курсанты Бакинского и Тбилисского пехотных училищ. Это подтверждает и бывший курсант Бакинского пехотного училища С. Хананашвили, проживающий ныне в городе Кутаиси.

Он был в автоматном взводе первого батальона. Он хорошо помнит командира взвода младшего лейтенанта Ивана Авдеевича Дутлова, бойцов Илью Топадзе из города Самтредия, Георгия Вашанидзе, Георгия Копадейшвили, Георгия Гагуа, бакинцев Юсупова и Мирзоева, Налбандяна из Еревана, Лашинского с Украины. Во время отражения одной из многочисленных контратак егерей героически погиб командир взвода Дутлов. Его заменил в бою парторг взвода красноармеец Илья Топадзе – тот самый, что по свидетельству боевого донесения капитана Васильева, так храбро вел себя в неравном бою с врагом, когда уже и сам был ранен. Первый ОСБ со взводом 2-го минбата был направлен на Марухский перевал. Помимо личного вооружения и боекомплекта к нему каждый боец нес запас патронов в ящиках из цинка или ящик с гранатами, или лотки с минами для минометов и двухсуточный запас продовольствия в виде сухих концентратов и сухарей. По пути бойцам встречались безнадзорные небольшие отары овец, и они пополняли запасы продовольствия сырым мясом, присаливая его и употребляя в таком виде, так как огня не было. Всего на Марухский перевал в те дни вышло около пятисот человек. Было очень темно, шли почти ощупью вслед за проводником из местных жителей. Едва начало светать, проводник остановился и показал на крутую седловину:

– Вот и перевал. Я дальше не хожу...

Бойцы, шедшие с ним в боевом охранении, остановились. Подошел комбат Васильев и начал осматривать местность.

– Кругом стояла тишина, нарушаемая лишь легким шорохом шагов подтягивающихся сюда бойцов,– вспоминает Геннадий Васильевич.– Позади нас горы и лес, впереди и справа – голые камни, валуны, скалы и ледники. Пока подразделения подтягивались, комбат отправил один взвод в разведку прямо вперед, по тропе. Вскоре этот взвод был обстрелян из пулемета. Потом на него посыпались мины, которые, впрочем, не причинили большого вреда. Зато пулемет сразу окосил нескольких ребят. Пришлось развертываться вправо. А это значит – карабкаться по крутой горе.

С Васильковым был один батальонный миномет. Наводчику Попову – тоже родом из Георгиевска – вместе с Васильковым удалось взобраться на скалу, с которой просматривался и простреливался чуть ли не весь перевал. С ними было около двадцати мин. Когда начался бой и батальон пошел в атаку, Попов начал пристрелку по пулемету. В горах пристреляться нелегко. Но Попову понадобилось всего пять мин для того, чтобы уничтожить вражеское пулеметное гнездо, не дававшее прохода нашим бойцам.

– Молодец! – крикнул Васильков, – давай, наводи на второй!..

Попов лишь коротко улыбнулся и снова приник к прицелу. Еще две минуты и замолчал второй пулемет. Батальон, ободренный успехом минометчиков, стал быстро продвигаться вперед. Но еще быстрее наступили сумерки и темнота, в которой немыслимо было вести бой. Бойцы остановились и почти сразу почувствовали, как сквозь легкое обмундирование проникает горный холод.

– Эх, жалко, огня развести нельзя, да и дров здесь нет, товарищ командир,– сказал Попов, разворачивая вещмешок и доставая из него сухари и слегка провяленное баранье мясо,– мы б такой ужин сейчас сварганили...

Васильков только хмыкнул в ответ:

– Завтра с рассветом разведешь минометный огонек, фрицев подпаливать.

– Да это мы сможем, – сказал Попов, – запахнет жареным от них...

Васильков вспоминает Попова, как очень храброго и умелого бойца. Он хорошо воевал на перевале, а потом я внизу. Однажды он вел огонь по колонне вражеских автомашин с пехотой. Меткими выстрелами были подожжены восемь автомашин, а когда они загорелись, расстреливая разбегавшихся гитлеровцев. Мало кому удалось тогда уйти от него. В другой раз Попов в течение короткого времени уничтожил несколько автомашин и танков противника...

На следующий день бой возобновился и закончился очень успешно для наших подразделений.

Связисты, израсходовав весь провод, установили связь с батальоном. Теперь любое донесение могло быть получено вовремя. Через дублеров на промежуточных станциях Васильев сразу же доложил в штаб бригады, что всю ночь на перевале шел проливной дождь, временами со снегом. Бойцы сильно страдают от сырости и холода.

Комбриг приказал держаться. Потом связь прервалась и вновь появлялась уже нерегулярно.

Так прошло еще несколько дней. Васильков с минометчиками подошли к перевалу. Чем ближе перевал, тем чувствительнее холод. Сначала Васильков надел шинель, развернув скатку, а затем под фуражку набросил на голову полотенце, чтобы спасти уши и щеки от мороза. Так же поступили и все бойцы. Шли они ночью, а с восходом солнца были буквально ослеплены сиянием льда и снега.

Комбат Васильев оказался больным, лежал с температурой, но поднялся, едва увидел Василькова, рассказал о том, что произошло за последние дни, показал по карте, где и что расположено.

– Поливать дождь пас начал часто,– сказал комбат, зябко ежась под сырой шинелью,– а потом и морозец прихватил. Оттуда вон тучи приволоклись.

Комбат устало махнул рукой на запад и снова, поеживаясь, завернулся в шинель. Васильков огляделся. Все вокруг было занесено неглубоким, но плотным снегом. На нем там и здесь виднелись сгорбленные фигурки бойцов, прячущиеся от пронизывающего ветра.

– Ветерок ничего себе,– сказал он.

– Сейчас что?!—отозвался комбат.– Прошлой ночью буран был и мороз.

– Сильный?

– Кто же его тут измеряет? Но, думаю, не меньше двадцати градусов. Да ты не бойся, еще и сам почувствуешь.

– А я и не боюсь,– горько усмехнулся Васильков.– Ты не очень на ветер высовывайся, а я пойду осмотрю позиции.

Промокшие бойцы собрались в группы, жались друг к другу, стараясь хотя бы так сохранить призрачное тепло. Сухари у них размокли, спички пришли в негодность. Даже “кресало” вышло из строя, не загорался фитиль, сколько не вышибали окоченевшие пальцы искры из рубчатого, прозрачного камня.

В одном месте худенький, болезненного вида красноармеец спросил Василькова:

– Скоро вниз пойдем, товарищ старший лейтенант? Холодно больно тут.

Васильков остановился, но ответить не успел. Второй солдат подтолкнул локтем товарища и сказал:

– Как только сшибем немца с того гребня, так и вниз покатимся. Так что не горюй, служивый, пиши письма Анютке, скоро, мол, буду, топи баньку да приготовься спину тереть.

Бойцы вокруг засмеялись, улыбнулся и болезненный солдат.

– Да зачем баня,– сказал он. – Анютка сама как печка, семь потов сгонит!

Раздался хохот, посыпались соленые солдатские шутки, и Васильков, улыбаясь, пошел дальше.

В последующие дпи пришлось тяжелее. Жестокие бои, голод и высокогорный разреженный воздух давали себя знать. Бойцы, уставшие до изнеможения, засыпали. Но как только они переставали двигаться, одежда их смерзалась. Вскоре бойцов первого батальона отвели на отдых. К перевалу они уже не вернулись, а в октябре отправились вниз, к Сухуми, куда собиралась вся 155-я бригада.

– С утра 27 октября,– вспоминает Геннадий Васильевич, – был объявлен в бригаде банный день. Но уже в 12 часов последовало распоряжение об отмене купанья. Бригада срочно грузилась в железнодорожные вагоны и была отправлена на станцию Мцхета. Оттуда на автомашинах по Военно-Грузинской дороге мы прибыли в Орджоникидзе. Там снова приняли бой за город и держались вплоть до подхода 10-й гвардейской дивизии, которая окончательно сломила немца на этом направлении.

Васильков провоевал всю войну. В 1948 году он окончил Военную академию имени Фрунзе и служил до 1960 года, пока не уволился по состоянию здоровья. Ему назначили пенсию, но уже через неделю после увольнения начал работать. Сейчас он живет и трудится в Херсоне.

Он говорил нам:

– Сейчас, когда прошло двадцать с лишним лет после боев на перевалах, я думаю – в какое время было нам труднее, тогда, на перевалах, или позже, на десантировании в Крым, в 1943 году? И хочу сказать с полной ответственностью, что самые тяжелые, жестокие и опасные бои были там, на хребтах и перевалах. И вот почему. В 1943 году уже, как говорится, “наша брала”. Войск, техники и боеприпасов было больше, да и дух боевой, наступательный. А вот там, на перевалах, когда замерзали и умирали от голода, когда, казалось, ничего уже вокруг нет и не будет, кроме леденящего ветра и смерти товарищей под обвалами, в ледовых трещинах и под холодными скалами в жестких, как жесть, шинелях, там состояние было другим. Но и там мы все понимали, что к морю дороги для нас нет и быть не может, что, если отдать врагу наш юг, то и воевать, пожалуй, больше не придется. И всякий раз, когда с гордостью вспоминаю эти тяжелейшие в истории войны бои, у меня болит сердце за погибших товарищей... На леднике вы нашли открытку с фамилией моего бойца, Алика Казарикяна. Вероятно, он геройски погиб, если только действительно погиб. А ведь может так случиться, что он жив! Ведь писал же Саша Фомиченко в те дни в самодельной песне:

Была вторая рота в батальоне, в боях, в походах – всюду впереди. В ней минометчики были все герои, и командиры – храбрые орлы!..

Не будем разбираться в достоинствах и недостатках этих стихов. Ведь не поэт сочинил, а солдат. Важно, что мы любили ее и пели, и она воевать нам помогала. Жаль, что забыл я остальные куплеты...

Что касается судьбы комиссара Челышева, давшего Василькову рекомендацию в партию, то она также достойна того, чтобы о ней рассказать. Сообщил нам о ней сравнительно недавно бывший инструктор политотдела 155-и ОСБ Ванин Анатолий Иванович, гвардии подполковниц запаса, проживающий ныне в Киеве.

– Да, в нашем батальоне мы все очень считались о мнением комиссара,– вспоминает Анатолий Иванович.– Для всех нас он был примером верности долгу и своему слову. Он по праву был и остается теперь нашей совестью, хотя его давно нет в живых...

Как-то я доложил комиссару, что в роте Василькова не особенно считаются с комсомольской работой, что комсорга командир отделил от роты.

– Ты же сам этого не проверял,—сказал мне Алексей Саввич, – а уже докладываешь. А мне, знаешь ли, не верится, что Васильков не понимает комсомола.

Наши роты были в те дни разбросаны по разным перевалам и мне вместе с политруком Журбой пришлось двое суток добираться до Марухского ледника, где дралась рота Василькова. С командиром у меня произошел тогда не совсем приятный разговор.

– А где же Кварцхава? – спросил я.

– Вот там, впереди, – сказал Васильков. – Метрах в тридцати левее валуна. Выстрел слыхал? Это он сейчас выстрелил.

– Но там же эдельвейсовцы!

– Her,– улыбнулся Васильков,– их позиции по склону выше.

– И сколько он там находится?

– Да уже вторая неделя пошла.

– Я против этого категорически возражаю,– как можно суровее сказал я.– И, кстати, комиссару уже об этом докладывал. Рота вся здесь, а комсорг отдельно. Ведь он должен быть с ребятами, работу с ними проводить, воодушевлять!

Я, может быть, и дальше продолжал бы в этом духе, но меня обескуражила и остановила новая улыбка командира роты.

– Так вот он п воодушевляет! И уже серьезно добавил:

– Это у нас самое опасное место, кого же, как не комсорга, послать туда? Разве комиссар не так распорядился бы?

Это был, пожалуй, самый сильный довод. И все же надо было поговорить с самим Кварцхавой. Вечером удалось пробраться к нему. С ним находился еще одни боец, комсомолец Иван Глотов. Надо сказать, что бойца этого часто критиковали.

– То ли мы на него повлияли,– шепнул мне Кварцхава. – то ли толком не знали его раньше, но с ним не пропадешь. Посмотри, как мы устроились...

И в самом деле, ребята устроились хорошо. Свой пост боевого охранения они превратили в маленькую и неприступную крепость. Обложились кругом большими камнями, поперек прорыли ровик. Гранатой или миной их достать было трудно. По новостям стосковались до того, что едва дождались рассвета, чтобы прочитать газеты, что прислал со мной комиссар.

Между прочим, о своей комсомольской работе Кварцхава был того же мнения, что и Васильков:

– Понимаешь,– сказал он,– мы тут как бельмо на глазах у немцев. И в то же время на виду у всей роты. В случае чего мы первыми удар примем, а ребята поддержат сразу. Ты передай комиссару, что ему за нас краснеть не придется.

– Да,—подтвердил и Глотов, – передай комиссару...

Челышев был строгим и требовательным, но совершенно справедливым. За это и любили его бойцы, в его присутствии подтягивались, и почему-то каждому хотелось тут же показать свою удаль, смелость и находчивость. Наверное, потому, что Алексей Саввич сам был человеком большой отваги. В атаках поднимался первым и бежал на немцев рядом с бойцами. Так было п в горах Кавказа, и в боях на подступах к Орджоникидзе. Под Новороссийском он с группой солдат был отрезан гитлеровскими автоматчиками от подразделения. Когда об этом узнали в батальоне, то смельчаков-добровольцев, желающих пойти на выручку, искать не надо было: солдаты пошли дружно и все. А однажды произошел случай, по поводу которого Челышев долго и сильно горевал: при взрыве немецкой гранаты офицер Петров прикрыл его своим телом и сам погиб.

В походе ли, в наступлении, на привале Алексей Саввич всегда находился в гуще бойцов и терпеть не мог, если пищу ему подавали отдельно. Возьмет свой котелок, сядет среди солдат, разговаривает и ест. И все это было у пего очень естественно – подлаживаться он не умел.

И еще за одно очень его любили – за простоту и ясность мысли. Самый сложный вопрос в его объяснений звучал и просто и точно.

А роста он был небольшого, худой, даже можно сказать – щупленький. На боку у него вечно болталась большая полевая сумка, набитая до отказа. Мы все знали ее содержимое: газеты, брошюрки, вырезки из газет и журналов. Все это он раздавал направо и налево, но сумка не скудела.

В Нижнем Тагиле у него жена и трое сыновей остались, так он часто о них рассказывал и бойцов расспрашивал. А с семьями многих солдат переписывался. Многих нас удивляло, как это на все он находил время.

Вот рассказываю о нем и невольно думаю – прямо идеальный получается портрет. Но самое интересное в том, что ничего иного и не скажешь о нем...

Васильков, вспоминая, говорит: “Если комиссар жив...” Нет, комиссар погиб в бою. Произошло это в Берлине, 1 мая 1945 года. Был он тогда заместителем командира артиллерийского полка. До победы оставалось всего несколько дней, всем это было ясно, мог бы и поберечься, посидеть на КП или НП полка. Но остался верен себе до конца. Находился в боевых порядках артиллеристов, что рвались к рейхстагу. Наступал вместе с расчетами, которые ведя огонь прямой наводкой на улицах немецкой столицы. И там нашла его фашистская пуля... -

Заканчивая печальный рассказ свой, Анатолий Иванович выражает надежду, что не будет забыто имя комиссара Челышева. В снежных, высоких горах Кавказа начинал он свой славный путь к победе и потому достоин он того, чтобы и сами горы не забыли его. Пусть же в книге вечной славы защитников перевалов Кавказа будет и такая запись: “Челышев Алексей Саввич. Комиссар. Погиб в бою на улицах Берлина”.

Группы 1-го батальона 155-й бригады уходили в бой на перевал через боевые порядки 1-го батальона 107-й бригады в сентябре. Командир первого батальона 107-й стрелковой бригады майор Савичев Николай Владимирович (Николай Владимирович Савичев вышел в отставку и проживает сейчас в городе Перми) великолепно помнит эти события.

Бойцы 107-й бригады были опытными воинами к тому времени, когда довелось им попасть в высокогорье. В основном это были сибиряки, слава их рождалась в наступательных и оборонительных боях на территории Тульской области, до поры, когда в июле сорок второго их перебросили под Сухуми. Согласно приказу Сергацкова, их ночью подняли по тревоге и приказали сдать все, что непригодно для войны в горах: артиллерию, обоз, лошадей. Сменить обмундирование, получить боекомплект и продовольствие на десять суток. Через несколько дней после этого солдаты бригады уже осматривали каменные свои позиции у ворот Марухского перевала.

Прибытие батальона Савичева совпало но времени с передачей командования войсками Марухского направления полковником Абрамовым полковнику Тронину. Солдат батальона встретил второй секретарь ЦК партии Грузии Шерозия. Он поздравил батальон с выполнением первой части задания – удачным многосуточным маршем и выразил надежду, что вторая часть задачи – оборона перевала – будет выполнена столь же успешно.

Некоторое время спустя к Савичеву подошел Тронин и сказал:

– Готовьтесь. Завтра с утра пойдем осматривать и принимать позиции...

Осмотрев позиции, свои и немецкие, майор Савичев, майор Смирнов и полковник Тронин уточнили все детали обороны.

Потом они расстались, и Савичев занялся устройством позиций по своему плану.

Прежде всего он вызвал па передовую офицеров батальона и вместе с ними распределил районы обороны для каждой роты. Познакомил с огневыми точками противника и его передним краем. Особенно беспокоила Савичева высота с водопадом на левом фланге, где уже сидел немецкий снайпер, и куда поэтому легко могли подняться другие гитлеровцы. Командира первой роты, занявшей левый фланг, Савичев предупредил особо, после чего отдал устный приказ на оборону. Помощник начальника штаба батальона зафиксировал приказ письменно. Батальон с этого момента принял на себя ответственность за небольшой Марухский участок фронта. Смена произошла ночью, в полной тишине, причем роты были предупреждены, что противник может обнаружить эту смену и перейти в наступление. В этом случае начинал действовать приказ о немедленном развертывании рот для контратаки.

Савичев приказал: огня по немцам без приказа не открывать.

И вот наступило первое утро после смены. Оно было тихое, солнечное, но прохладное. Раздались первые звонки с позиций первой и третьей рот. Докладывали командиры.

– Товарищ комбат,– сказал после доклада командир первой роты,– вы отдали приказ не стрелять, но посмотрите, чем эти гады занимаются: играют в мяч прямо на переднем крае. Чувствуют себя, как дома. Бойцы просят разрешения проучить их...

Командир третьей обратился с той же просьбой. Савичев повторил свой приказ, добавив, чтобы не прекращалось наблюдение за системой огня противника, изучение его поведения. Спокойная игра в мяч подтверждала, что смена прошла незаметно.

Вечером Савичев вызвал к себе на командно-наблюдательный пункт всех командиров рот. Командирам первой и третьей отдал приказ: выделить лучших пулеметчиков, подготовить им наиболее удобные позиции для уничтожения играющих в мяч фашистов. Пока будет идти эта подготовка – продолжать очистку районов от следов боев, которые прошли.

И третье утро после смены было тихим и солнечным. Так же, как и накануне, немцы вышли из блиндажей, чтобы разогреться и поразмяться с мячом. По сигналу – красной ракете – ударили наши пулеметы. Их точный огонь мгновенно смешал и положил на землю группу фашистов, с их стороны раздались крики раненых. Но только ночью немцы решились подобрать своих раненых и убитых. С того дня началась непрерывная и опасная двусторонняя дуэль.

Несколько дней спустя полковник Тронин сообщил комбату радостную весть – на подкрепление к ним идет батальон курсантов Тбилисского военного училища.

– Вы должны хорошо ознакомить их с обстановкой, – сказал полковник,– со всей огневой системой немцев. И, помолчав, добавил:

– Они пойдут в наступление, овладеют передним краем противника и Воротами перевала. Вам надо быть готовым после этого перейти из обороны в наступление и развить успех курсантов...

Через несколько дней состоялось запланированное наступление батальона курсантов. Ему предшествовали события, заставившие насторожиться и Савичева, и офицеров штаба войск Марухского направления, куда Савичев посылал свои донесения.

Уже говорилось, что на высоте с водопадом, по наблюдениям еще майора Смирнова, сидел немецкий снайпер, о существовании которого все время забывали, потому что активных действий тот не предпринимал. В день, который был последним перед наступлением курсантов, к Савичеву пришел его комиссар и сообщил, что некоторые бойцы Ио батальона только что видели на высоте с водопадом двух человек, один из которых был в шинели, другой – в защитного цвета костюме. Стояли они лицом к водопаду и наблюдали наши позиции. Потом скрылись. Видевшие их утверждают, что на одном была немецкая каска, значит это немцы.

– А не мираж ли у этих товарищей? – спросил Савичев.

– Я уж задавал им этот вопрос, – ответил комиссар, – но они утверждают, что видели точно.

Савичев немедленно позвонил к начальнику разведки и опросил его, не посылал ли он кого на высоту. Тот ответил отрицательно. Позвонил он и своему заместителю, находившемуся на высотке, с которой хорошо просматривалась высота с водопадом.

– Ты сам или кто-нибудь из твоих бойцов не замечали какого-нибудь движения там, над водопадом?

– Я не замечал, а бойцов сейчас спрошу, – ответил заместитель. Через некоторое время он доложил, что никто ничего не замечал.

– Ведите усиленное наблюдение, – сказал Савичев. – Обо всем замеченном немедленно докладывайте...

Сообщение комиссара насторожило и встревожило Савичева. Ведь если немцы действительно заняли высоту с водопадом, это может означать лишь одно: они тоже готовятся к наступлению. В таком случае наше наступление, назначенное на завтра, предупредит действия гитлеровцев и сорвет их планы. Рассуждения эти казались Савичеву логичными.

Батальон курсантов занял исходное положение для наступления во второй половине ночи в боевых порядках батальона Савичева. Тронин, Шерозия и начальник разведка заняли свои места на командном наблюдательном пункте еще до рассвета. Савичев с комиссаром и помначштаба также находились на своем командном пункте, с которого была установлена постоянная телефонная связь с командирами подразделений и офицерами в боевых порядках. Связь эта дублировалась посыльными.

Утро было солнечное, но прохладное, а днем стало жарко. Расстояние между передним краем нашей обороны и немцами не превышало трехсот метров, причем немцы находились на возвышенности, в более выгодном для боя положении.

В середине дня, после томительного ожидания, курен роты по сигналу поднялись и пошли в атаку без выстрела. Немцы, очевидно, не ждавшие наступления, вначале открыли огонь неуверенный, вразнобой, но затем опомнились и повели обстрел организованный, с нарастающей силон. Одновременно поднялась стрельба и в нашем тылу, с высоты над водопадом. Туг же Савичева позвали к телефону и он услышал разозленный голос командира батальона курсантов.

– Кто там бьет по нашим с тыла?

– Наверно, это немецкий снайпер, – сказал Савичев. – Он давно угнездился над водопадом.

Не успел закончиться этот разговор, как по наблюдательному пункту ударила пулеметная очередь – все с той же высоты. Сбывались наихудшие опасения Савичева: тот, кто владеет высотой, будет господствовать над долиной, в которой теперь разгорался бой. Вторая пулеметная очередь не заставила себя долго ждать и тяжело ранила начальника разведки. Савичев приказал отнести его в укрытие и одновременно вызвал к аппарату командира горной батареи.

– Попробуй подавить огневую точку на высоте,– попросил он его.

– Попробую,– весело отозвался тот, и по этой веселости его Савичев понял, что азарт боя уже захватил молодого офицера. Через некоторое время снаряды, выпущенные с батареи, резко свистя, полетели к высоте, ударили в скалы, вышибая из них тысячи осколков, и немецкий пулемет замолчал.

– Спасибо, – сказал Савичев в трубку.– Теперь держи их под наблюдением.

– Есть держать под наблюдением,– отозвался командир батареи. И надо сказать, что несмотря на недостаток боеприпасов батарея выполнила свою задачу: хотя немцы продолжали занимать высоту, эффективность их огня была незначительной...

Батальон курсантов несколько раз поднимался в атаку, но немцы заставляли его вновь и вновь возвращаться на исходный рубеж. Наступление наше в тот раз так и не состоялось, однако, начатое в период подготовки немецкого наступления, оно принесло несомненную пользу уже хотя бы тем, что разрушило планы немецкого командования. Кроме того, нашему командованию стало ясно, что высоту над водопадом надо брать немедленно.

На разработку операции времени ушло не слишком много, ибо и раньше Савичев немало размышлял о ней и изучал маршруты, по которым, как он предполагал, немцы поднимались на высоту. Дальнейшие события подтвердили правильность его наблюдений.

Командиру взвода, которому было поручено непосредственное проведение операции, Савичев объяснил, что надо перерезать тропу, проходящую но северо-западным склонам высоты, не допускать на нее противника, а самим подняться на вершину и уничтожить его огневые точки. Взвод ушел на выполнение задачи вечером, а утром следующего дня послышался сильный ружейный и пулеметный огонь с той части высоты, где по предположению, скрывался немецкий снайпер. К вечеру этого дня Савичев получил донесение от командира взвода, в котором говорилось, что взвод достиг половины северо-западных скатов высоты и тут был обстрелян из ручного пулемета. Оказалось, что уже не один снайпер, а целое отделение фашистских стрелков сосредоточено на этом участке. Развернувшись, взвод принял бой, в результате которого многие фашисты были уничтожены, остальные отступили. Взвод занял завоеванные позиции.

“...Пока что найден один маршрут, по какому поднимались немцы,– писал далее командир взвода.– Продолжаю искать другие их маршруты и подхожу к высоте. Не будет ли дополнительных распоряжений...”

Тем же посыльным, что принес донесение, Савичев отправил приказание начать штурм высоты как можно быстрее. Одновременно донесение обо всем случившемся он отправил в штаб группы войск Марухского направления.

После трех бессонных суток Савичев, отправив связного, смог, наконец, уснуть. Около часу ночи его разбудили и спешно позвали к телефону. Звонили из штаба.

– Что у тебя нового? – донеслось к нему сквозь шорохи и трески помех.

– Пока ничего,– ответил Савичев, слегка досадуя на прерванный отдых.

– У тебя и у твоего штаба под носом противник, а ты ничего не видишь, и слышишь и не знаешь.

– Не понимаю вас, – сказал Савичев, а сам внимательно прислушался к тому, что делается наружи – может, и в самом деле немцы устроили ночную атаку. Но кругом было тихо и лишь вдалеке где-то, близ расположения командного пункта штаба слышались одиночные выстрелы.

– Немедленно высылайте взвод на КП штаба,– грозно приказала трубка.—Только что звонил оттуда начальник разведки и доложил, что прямо на него наступают немцы. Силы их еще не установлены. А с начальником разведки лишь два телефониста да наблюдатель. На всех у них три винтовки. Теперь понял?

– Теперь понял,– сказал Савичев, – принимаю меры... Он тут же распорядился отправить в сторону КП штаба десять автоматчиков и два отделения с ручными пулеметами. Снова раздался звонок, и Савичев на этот раз услышал голос самого начальника разведки.

– Немцы совершают какие-то странные передвижения, – сказал он,– Думаю, готовятся к наступлению. Чувствуется, что численность их немалая, так что и ты но задерживайся с помощью...

Телефон работал почти непрерывно до четырех часов утра, батальон был поднят по тревоге и приготовлен к отражению крупной атаки, а в четыре часа туман рассеялся, и наблюдатели увидели, как между нашими и немецкими позициями мечутся, не находя выхода среди выстрелом, медведи, которых, вероятно, потревожил грохот боев. Перемещаясь, они избрали местом прохода командный пункт штаба, показавшийся им наиболее безопасным, потому что оттуда не стреляли. Наблюдатель и поднял панику, а за ним не удержался от опасений и начальник разведки. Весь следующий день и долгое время спустя от души смеялись бойцы над “медвежьей атакой”.

Тем временем операция по взятию высоты продолжала развиваться. После событий с медведями днем два немца снова встали на вершине высоты и долго смотрели в сторону штаба батальона. Горная батарея их обстреляла, и они ушли. К вечеру Савичев получил второе донесение от командира взвода, штурмовавшего высоту.

“Мы все еще находимся на прежнем месте,– сообщалось в донесении,– и не можем продвигаться дальше, потому что заняты охранением тропы. Только что отразили атаку двух групп альпийских егерей, в одной из которых было восемнадцать, а во второй двадцать четыре человека. Шли они к высоте, вооружены автоматами, а ранцы их набиты до отказа. Встретив наше сопротивленце, они повернулись и ушли, но вскоре после этого по взводу начался минометный огонь противника...”

Савичев об этом донесении сообщил полковнику Тронину и попросил его разрешения послать на тропу еще один стрелковый взвод, пулеметное отделение и минометный расчет. Тронин разрешил, и выделенные люди, получив максимум продовольствия и боеприпасов, под командованием старшего лейтенанта Бушуева, выступили на помощь товарищам. А еще через час Савичев получил приказ от командования группы войск, в котором говорилось, что командир 1-го ОСБ 107-й бригады должен лично возглавить названную операцию по захвату высоты. Вся ответственность ложится на него. Савичев расписался в получении приказа и, захватив с собой ординарца и двух автоматчиков, отправился на высоту.

Перейдя замерзшую реку, начали подъем и на рассвете прибыли на место, куда за два часа до этого пришел с подкреплением и старший лейтенант Бушуев. Помощь подоспела вовремя, потому что немцы повторили свои атаки на позиции, занятые взводом. Во что бы то ни стало им надо было прорваться к вершинам высоты, где сидели егери и ожидали боеприпасов и продуктов. Пять дней продолжались бои с теми, кто пробивался снизу, а в конце пятого дня немцы, сидевшие наверху, решили не просто ждать, когда им помогут, но и самим ударить сверху. Вот тут-то и выручили наших отделение пулеметчиков и минометный расчет. Немцы, очевидно, решили прорвать окружение, в котором оказались, и повели огонь из всего оружия, какое имели, а снизу, с основных их позиций, ударила по нашим еще и горная батарея. Два наших взвода приняли этот бой, в свою очередь открыв огонь из автоматов, пулеметов и минометов. Наша горная батарея также ударила по немцам.

Дуэль эта продолжалась несколько дней. От долгого пребывания на высоте, от холода и недоброкачественной пищи, Савичев заболел. У него открылось кровохарканье, начались головные боли. Кроме того, он отморозил пальцы на ногах, на холоде они распухли и болели так, что трудно ходить было. Поэтому полковник Тронин приказал ему спуститься вниз, в штаб батальона, а командование штурмовой группой принял старший лейтенант Рыбалко, командир 3-и роты.

В штабной землянке горела железная печь, было расслабляюще тепло и тихо. Ординарец сварил рисовый бульон и рисовую кашу без соли. Савичев поел и лег спать. Проснувшись утром, прислушался; стояла тишина. Он уже хотел спросить ординарца, как там, на высоте дела, но услышал частые выстрелы с вершины. Пришел в землянку комиссар и сообщил, что наши уже на вершине, дали салют и теперь группами ходят по вершине, машут шапками.

Комиссар на минуту вышел из землянки, но быстро вернулся и сказал:

– Если двигаться можешь, выйди посмотри на чудо. С трудом поднявшись, Савичев вышел и глянул в сторону высоты. Там, на неимоверно отвесной стене виднелось томное пятно, которое потихоньку спускалось вниз. В бинокль видно стало, что это боец, одетый в черную фуфайку и такие же брюки.

– Убьется же, дьявол, – сказал Савичев. – Немедленно пошлите туда солдат с плащ-палатками, может, успеют поймать его. И фельдшера!

Солдаты побежали к стене, фельдшер, прихватив сумку с медикаментами и фляжку с водой, двинулся за ними. Но боец в черном спускался все ниже, движения его были уверенными, он даже что-то веселое крикнул подоспевшим солдатам. Вскоре он стоял уже перед Савпчевым и протягивал ему донесение от Рыбалко.

– Кто послал тебя по этому спуску? – строго спросил Савпчев.

– Мне приказали быстро доставить донесение,– ответил боец, и глаза его смеялись от счастливого сознания только что одержанной победы над смертельной опасностью.—А по какому пути идти—не определили. Вот и подумал я, что обычной тропой идти – долго будет. А к горам я привычный: на Урале вырос...

Что оставалось делать Савичеву? И он вынес бойцу благодарность. Ведь сколько раз обсуждали в штабе вопрос – возможен или невозможен подъем на высоту с водопадом по этому склону и всегда вывод был один: невозможен. А простой боец доказал обратное единственно доступным ему способом – собственным примером...

Рыбалко в сообщении докладывал, что высота взята и что собраны немалые трофеи. В соответствии с общим планом наступления на высоту по другим склонам поднялись на вершину и бойцы соседних с батальоном Савичева подразделений. Своевременность взятия высоты подтверждалась осмотром вражеских позиций. Более ста окопов для одиночного пользования насчитали офицеры Савичева, и каждый окоп обращен был в сторону наших позиций, да и общий обзор был великолепен для контроля за действиями всех наших подразделений.

Со времени взятия высоты немцы стали вести себя спокойнее, признаков возможного наступления не подавали. Трижды в день – утром, в обед и вечером – с точностью до одной минуты открывали они минометный огонь по району штаба батальона и по расположению нашей горной батареи. После ответного огня нашей горной батареи немцы умолкали, но появлялись их самолеты, кружились и потом исчезали. Передний край гитлеровцев молчал.

– Наелись! – шутили бойцы батальона...

И снова потянулись военные будни с их повседневными заботами о продовольствии, патронах, полушубках и дровах. Не ослабляя наблюдения за немцами, Савичев организовал команды дровосеков, ибо дрова зимой в горах, в условиях частых метелей и нелегких морозов имели едва ли меньшее значение, чем боеприпасы. Еще были живы в памяти каждого бойца рассказы солдат 810-го полка о муках холода, испытанных ими в первые дни обороны. Да и теперь, несмотря на достаточное количество теплого обмундирования, морозы, подкрепляемые сильными ветрами, неприятно действовали на психику людей, и лишь воспоминание о землянке, где в самодельной печке жарко пылают дрова, помогало бойцам бодро переносить трудности ночного дозора.

Команды, созданные Савичевым, прихватив топоры и кирки (лопат в батальоне не было), спускались вниз, в леса, и немедленно приступали к работе. Огромные стволы деревьев подрубливали со всех сторон топорами, а затем валили их в снег. Очищали от ветвей, разделывали на небольшие бревна и волокли вверх, в рощу, расположенную восточнее водопада. Там готовые дрова складывали в штабеля.

Поскольку война приобретала позиционный характер, надо было подумать и об организации службы наблюдения, напоминающую по своему типу пограничные заставы. Но опыта пограничной службы ни у кого не было, исключая старшего лейтенанта Банникова, который когда-то служил на заставе рядовым и потому богатыми знаниями похвастаться не мог.

Сколько и где организовать застав? Где ставить дозоры, а где строить жилье? Надо было хорошо продумать эти вопросы, чтоб дозоры не ставить на ветру, а жилье не построить в лавиноопасном месте или там, где в случае оттепели его зальет вода. Опыта не было и тут, по помогла извечная солдатская смекалка, умение наблюдать и сравнивать. Так относительно быстро строители поняли, что лавины спускаются по свободным от леса склонам, на возможные их проходы указывает и подлесок, по сторонам которого стоят могучие деревья. Значит, жилье надо ставить там, где скалы круче, а лес повыше, и где не просматривается вверху место, накапливающее снега.

Продумать надо было и лыжные маршруты между жильем и дозорами, чтобы они не были слишком тяжелыми для неопытных лыжников, какими были многие бойцы. В Сухуми дали заказ на лыжи и деревянные паты. Вскоре самолеты доставили то и другое.

После долгих размышлений и обсуждений сошлись на том, что наблюдательные дозоры будут состоять из одного взвода, который время от времени станет менять другой взвод. Весь остальной личный состав батальона следует отвести на зимовку в район штаба войск перевала, где для этой цели построить домики и землянки. Полковник Тронин и начальник штаба подполковник Малышев этот план одобрили. Савичев хотел также, чтобы в условиях надвигающейся зимы снять взвод охраны, находившийся на высоте с водопадом, но командование группы войск перевала до поры до времени оставило взвод на прежнем месте...

Время шло, бои на различных участках горного фронта то разгорались, то стихали, оранжево светились разрывы мин и снарядов, бешено клубились лавины, летящие в тесные ущелья, и долго не оседала после них белесая пыль. Налаживалась связь между перевалами, отовсюду поступали известия, что немцы остановлены и что продвижение вперед им теперь не светит. По-прежнему лютыми врагами защитников Кавказа оставались холод и метели. Только что ярко светило солнце, было расслабляющее тепло, от снега тянуло арбузной свежестью, кое-где пробивались даже маленькие ручейки, и вдруг налетал ветер, мороз прихватывал наст и тучи сухого снега, поднятого с вершин, закрывали солнце и небо.

В последних числах ноября обрушилось такое бедствие и на позиции батальона Савичева. В течение полутора суток гудел и свистел ветер с перевала. Штабную землянку, а также укрытие под огромным камнем, где находились телефонисты со своими аппаратами, писари и охрана штаба, занесло трехметровым снегом. Связь со штабом перевала и ротами прекратилась, ибо невозможно было выглянуть из укрытия. Люди остались без пищи и воды. Появилось уже опасение, что будут жертвы, но в конце вторых суток стихия утихла. Бойцы, пробиваясь сквозь снег, откапывали своих товарищей. Все оказались живы и здоровы, обморожений не было ни у кого. Оставалось проверить только взвод на высоте. Связные, посланные туда, вернулись нескоро, но принесли вести утешительные: там тоже все было в порядке, за исключением одного происшествия. Перед самой пургой старшина автоматчиков ушел проверять пост, располагавшийся несколько в стороне, и затерялся в начавшейся пурге. Во время метели идти искать его было бессмысленно, а метель укрыла все следы. Двое суток продолжались поиски и не напрасно: пробивая тропу от поста к расположению взвода, один боец ощутил под ногами что-то упругое. Разгребли снег и обнаружили старшину, у которого еле-еле прощупывался пульс. Старшину отогрели, спустили вниз и после недолгого лечения он продолжал воевать, оставаясь на перевале до конца обороны...

Пурга закончилась, многометровые толщи снега надежно укрыли вершины гор, долины, держать в такой обстановке людей на высоте становилось бессмысленным, и командование группы войск перевала разрешило Савичеву отвести взвод вниз, к батальону. Теперь весь личный состав батальона был занят расчисткой тропинок, по которым можно было бы добраться к жизненно важным коммуникациям. Вскоре все позиции наших подразделений были из резаны глубокими ходами сообщений то ослепительно сверкавших, когда в них заглядывало солнце, то светившихся синеватым светом сумерек. Если бы не редкие ракеты дозорных постов да не гудение разведывательных самолетов – наших и немецких, – весь этот снежный мир можно было принять как покинутый всяким живым существом. Немцев тоже не было слышно и видно. Передний край их обороны и ворота перевала замело таким же глубоким снегом, что и наши позиции. Но, надо полагать, у противника были те же заботы, что и у наших солдат, и тут надо было спешить привести себя в полную боевую готовность раньше противника.

Едва откопали людей и материальную часть, едва стало возможным вести пулеметный и минометный огонь по врагу, начался систематический обстрел позиций противника. Немцы на огонь не отвечали и их по-прежнему не было видно.

– Может, они перемерзли там,– высказал предположение замполит,– но сомнительно это: одеты они тепло.

– Скорее всего драпу дали,– откликнулся Савичев.

– Вряд ли они успели сделать это до пурги, а когда пошла метель, только сумасшедший может решиться на драп,– сказал замполит.

– Ну, ладно,– вздохнул Савичев. – Поживем – увидим. А пока надо не спускать с них глаз. Прикажи усилить наблюдение...

В один из дней после этого солнце начало припекать прямо-таки с весенним ожесточением, и снег начал быстро таять. Он шумно оседал на потемневших склонах, набухал водой, которая, просачиваясь все ниже и ниже, образовывала ручьи и, впадая в горные реки, вызывала их бурный разлив. Добралась вода и до оборонительного района. Батальону, особенно позициям 1-й и 3-й стрелковых рот, грозила опасность остаться без имущества и боеприпасов, поэтому им срочно был отдан приказ перемещаться к северным и северо-восточным скатам высоты с водопадом, куда меньше попадало солнце, и, значит, меньше таял снег.

Солнце светило и грело таким образом несколько дней, и странно было видеть, как буквально на глазах исчезали громадные массы снега, который, как раньше казалось, не потает за целую вечность. Было так тепло, что кое-кто из солдат пытался загорать, но эту затею пришлось запретить, так как появились случаи сильных солнечных ожогов. В чистейшем горном воздухе горячим солнечным лучам не было, казалось, ни малейшей преграды, они размягчали снега и поднимали пар от воды, но едва только солнце уходило за гору, мгновенно начинался обратный процесс:

вода в реках темнела и становилась даже с виду жгуче холодной, мороз пощипывал щеки и уши, снег звонко похрустывал под ногами. По ночам светили над головой огромные звезды с острыми лучами, яркая луна неистовствовала над белоснежными хребтами и долинами. Противник молчал. Молчали и наши позиции, и огромную тишину нарушал лишь шум воды в реках, стремительно уходивших к югу...

А потом Савичева вызвал начальник группы войск Марухского направления полковник Тронин и спросил:

– Ну, что там немцы?

– Молчат,—пожав плечами, сказал Савичев.—A paзведку провести нет возможности, сами знаете, что там сейчас творится.

– Знаю,– с сожалением сказал Тронин, молча походил вдоль стола туда и обратно и остановился, барабаня пальцами по шершавому дереву.—А как дела в батальоне? – снова спросил он.

– Не очень хорошие, товарищ полковник,– сказал Савичев.– Обувь и зимнее обмундирование изношены, белье также пришло в негодность, люди истомились без бани и хорошего отдыха.

– Я видел, как солдаты в реках мылись,– оказал Тронин,– или это показуха для немцев?

– Да нет,– улыбнулся Савичев,– не показуха. Это сибиряки, им холод нипочем. А вот остальные...

И тут Савичев начал выкладывать полковнику одну за другой все беды, постигшие батальон в результате столь долгой обороны, беды, ни одна из которых пе была новостью ни для самого Савичева, ни для полковника Тронина, слушавшего, впрочем, очень внимательно – обычные беды фронтовой полосы, можно даже сказать,– будни ее.

– Кроме того,– заканчивая доклад, сказал Савичев,– необходимо добиться в Сухуми, чтоб они прислали дополнительно лопаты для расчистки снега и котлы для варки нищи. Те, что есть, уже пришли в негодность.

Во время доклада и особенно при последних словах Савичев заметил, что Тронин едва сдерживает улыбку и это слегка обидело его. “Может, считает просьбы несерьезными?” Но Тронин оторвался от стола, подошел и, улыбаясь уже откровенно, сказал:

– Подготовьте батальон к выступлению с перевала в Сухуми, в расположение 107-й бригады. Когда выступите, получите дополнительные распоряжения. Сейчас же подготовьте списки отличившихся к награждению.

Сказав это, Тронин повернулся, чтобы уйти, но остановился снова, сверкнул глазами:

– Насчет котлов сами договоритесь на месте... И вот наступил день прощания батальона с Марухским перевалом. В полном составе построился оп возле штаба группы войск, куда вскоре вышла большая группа офицеров во главе с полковником Трониным, секретарь ПК партии Грузии тов. Шерозия и другие ответственные работники. Савичев, еще раз оглядев батальон, подал команду “Смирно!” и, оступаясь на влажном снегу, подошел к Тронину для доклада. Тронии поздоровался с батальоном и кивнул головой начальнику штаба подполковнику Малм-шеву, который держал в руках наготове приказ. И бойцы батальона, слушая этот приказ, вновь переживали месяцы трудной обороны, суровые дни и ночи, прожитые среди безмолвных снегов.

“Личный состав батальона, – говорилось в приказе, – с честью выполнил поставленную перед ним боевую задачу, и потому заслужил благодарность и признательность народа...”

После зачтения приказа несколько теплых слов сказали на прощание полковник Тронин и Шерозия, а с ответным словом выступил командир батальона майор Савичев. Он, как и положено строевому офицеру, произнес всего несколько сухих фраз, в которых поблагодарил командование группы войск за хорошую оценку действий его батальона, но, как сам он впоследствии говорил, за те несколько минут, что он выступал, пронеслось в голове и в душе многое. Расставание с перевалом было так неожиданно, что он внутренне просто не сумел еще отрешиться от повседневных забот здесь, в горах, и потому, произнося ответные слова, прощаясь с горами, где прошла часть жизни его и товарищей, он машинально вспоминал заботы прошедшие н те, что ставил себе задачей на будущей еще сегодня утром, до разговора с Тронпным. Он вспомнил трудное восхождение к перевалу три месяца назад, и как не хватало тогда продуктов и боеприпасов, и как холодно было жить здесь, среди голых скал, пока не построили землянки и не поставили там печки. И вспоминал он, как прилетали потом самолеты, кружась над его позициями, и, увидев условный знак батальона, сбрасывали мешки с сухарями, консервами, обмундированием и на каждом мешке была надпись: “Для Савичева”.

И, глядя на представителя партии, худощавого, одетого в штатское, Шерозия, он вспоминал, как много сил и энергии положил этот человек для общей победы на этом скромном и в то же время очень ответственном участке фронта. Как едва ли не главным делом его стало строительство посадочной площадки, куда стали садиться самолеты, привозя сюда все необходимое для войны и увозя отсюда раненых воинов. И многое еще вспоминал Савичев, пока произносил положенные при расставании слова и глядел в глаза тем, с кем бок о бок провоевал три месяца, навсегда ставшие самыми длинными месяцами его жизни...

Сразу после прощания батальон выступил в обратный поход, вниз по горным тропам, и к вечеру достиг первого поселения, где и заночевал. Утром подразделения погрузились на машины и по узкой, опасной дороге отправились в Сухуми. Сам Савичев явился в штаб армии и был принят начальником штаба. Через несколько минут его принял командующий армией генерал-лейтенант Леселидзе и попросил подробно доложить о положении на перевале. Затем он отдал приказ переобмундировать весь личный состав батальона и после бани и санобработки предоставить ему трое суток отдыха. Офицеры надели новые яловые сапоги, солдаты поскрипывали новыми ботинками. Все получили содержание за три месяца и наслаждались заслуженным отдыхом под теплым сухумским солнцем.

После отдыха батальон погрузили на пароход и морем доставили в Сочи. Оттуда ехали по железной дороге и прибыли прямо в тылы основной части 107-й бригады. Ночью выгрузились, день отдыхали, а на вторую ночь заняли свои позиции в боевых порядках бригады. Война продолжалась. Но теперь, после гор, она но казалась бесконечной. И кроме того, шла весна сорок третьего года – переломного года войны.

В печати, сообщавшей отрывочные данные о защитниках Кавказских перевалов, промелькнуло всего несколько строк: “Минометчик Шарип Васиков был окружен врагами. На предложение сдаться в плен он гневно ответил: “Коммунисты в плен не сдаются!” Он погиб, подорвавшись вместе с окружившими его гитлеровцами последней миной, не опозорив чести воина”.

Естественно, нас очень заинтересовал этот мужественный солдат. Кто он? В какой части сражался? Мы стремились узнать и какие-либо подробности о Шарипе Васикове. В переписке с участниками боев, а также при личных встречах мы спрашивали о Шарипе, но никто, к сожалению, не мог подтвердить этот эпизод. В боевых документах, которыми мы располагали, также ничего не упоминалось о нем.

И вот, просматривая “Кавказские записки” Виталия Закруткина, мы снова встретились с именем Шарипа Васикова. О нем и его боевых товарищах рассказал писателю боец Нургильдыев. Виталий Закруткин, участник обороны Кавказа, вспомнил этот случай и подтвердил его достоверность.

Разветвление двух ходовых трои севернее горы Кизил-Ауш-Дуппур, что в 60 километрах от Марухского перевала, обороняла группа кавалеристов в составе десяти человек под командованием лейтенанта Петра Аврамова. В этом отряде было четверо русских – Апрамов, Березкин, Сорокотяга и Малышев, один белорус – Шелешко, два армянина – братья Минас и Погос Маркасяны, одни грузин – Алексей Габилая и два туркмена – Нургильдыев и Манидреев.

Маленький, дружный отряд двенадцать суток охранял развилку двух важных горных троп. Раз в неделю, в понедельник, старый аварец Асаф Омаров на ишаках привозил им продукты. Но на тринадцатый день Асаф не появился в условленный час. Четыре дня спустя они узнали, что местность, где жил Омаров, занята немцами и, значит, они остались в окружении. Отряд предпринимал попытки связаться со своими частями, но безрезультатно.

В поисках соседей Малышев и Нургильдыев у уступа высокой скалы наткнулись на минометный расчет, состоявший из трех солдат. Они были отрезаны от их батальона, до остались на своих позициях, так как не получили приказа отступать. Минометчики были голодные. Малышев и Нургильдыев отдали им свои скудные запасы сухарей, а сами возвратились назад в отряд.

Маленький отряд в неравном бою с фашистами сражался насмерть. С каждым днем силы таяли. Один за другим погибли Сорокотяга, Манидреев, Погос Маркасян, Березкин, Алеша Габилая, Малышев и Шелешко. Остались трое: командир отряда Аврамов, Минас Маркасян и Нургильдыев. Но их силы тоже угасали – больше всего от голода. И тогда они по непролазным чащам и неприступным скалам решили снова найти отважных минометчиков, чтобы разделить с ними судьбу. Шли несколько суток. Еда кончилась, спичек у них тоже не было, а поэтому, убив лисицу, ели сырое мясо. В пути от голода умер Аврамов, а затем и Минас Маркасян. И только одному оставшемуся в живых Нургильдыеву удалось добраться до уступа скалы, где он несколько дней назад встречался с минометчиками.

Здесь он увидел страшную картину. Рядом с остатками миномета лежали изуродованные тела трех минометчиков, а вокруг них несколько десятков трупов фашистских солдат.

По всему видно, что минометчики не сдались врагу живыми и подорвали себя на мине.

Нургильдыев решил взять документы погибших героев. В карманах их гимнастерок он обнаружил партийные билеты – Шарипа Васикова и Виктора Шуткова, и комсомольский билет Василия Семякова. Преодолевая нечеловеческие муки, совершенно обессиленный, Нургильдыев добрался, наконец, к нашим частям н, передав документы минометчиков и своих погибших товарищей, отправился в госпиталь...

Других каких-либо данных о Шарипе Васикове и его товарищах у нас не было, исключая короткое письмо из города Ровно. Его прислал бывший ответственный секретарь бюро ВЛКСМ сводного полка, оборонявшего перевал Санчаро, полковник Давидич Виктор Николаевич.

Он писал:

“Тогда на всю страну прогремел бессмертный подвиг трех минометчиков 174-го горнострелкового полка. Отрезанный немцами от своего батальона, не получив приказа отойти, минометный расчет сержанта Виктора Шуткова, ефрейтора Шарипа Васикова и рядового Василия Семякова, установив миномет на уступе высокой скалы, закрыли немцам тропу. В течение нескольких суток дрались герои, отбивая атаки гитлеровцев. Когда кончились мины и немцы подошли вплотную, герои взорвали себя на последней мине.

Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР отважные минометчики посмертно были награждены орденами Ленина”.

По нашей просьбе из Центрального музея нам выслали копии статей и заметок из армейской и фронтовой газет “Герой Родины” и “Боец РККА” за сентябрь и октябрь 1942 года. Здесь мы снова встретили имя Шарипа Васикова и его товарищей.

Судя по материалам газет, нашим частям вначале было известно лишь о бессмертном подвиге одного Шарипа Васикова. Несколько позже сообщалось и о героической гибели его боевых друзей Виктора Шуткова и Василия Семякова.

Вот как это было.

Шел ожесточенный бой. Страшный гул стоял в горах от неистового грохота железа и камня. Черный пороховой дым соединялся с облаками, которые будто огромные свинцовые шапки висели буквально над головами. Отборные немецкие егеря, под прикрытием мощного минометного огня, с трех сторон атаковали батальон. Одна атака чередовалась за другой. В одной из атак минометный расчет, прикрывавший важную тропу и не успевший получить приказ об отступлении, был отрезан противником от батальона.

Под уступом скалы в тылу врага остались три наших минометчика: командир расчета сержант Виктор Шутков, наводчик ефрейтор Шарип Васиков и подносчик мин рядовой Василий Семяков. Несмотря на железное кольцо превосходящих силы противника и безысходность их положения, они решили стоять насмерть, но не сдаваться врагу.

Немцы хотели взять храбрецов живыми. Но на каждую такую попытку расчет отвечал метким огнем. А озверевшие гитлеровцы, карабкаясь по скалам, все лезли. Кольцо окружения сжималось. Фашисты уже были в 20—25 метрах от расчета. Вести огонь из миномета было уже невозможно. Тогда бесстрашные герои бросили миномет и начали пользоваться минами как гранатами, отвинчивали колпаки, и, укрываясь за камнями, бросали мины вручную. Озверевшие немцы снова и снова шли в атаку. Минометчики отчетливо слышали предложения егерей:

– Рус, сдавай...

В ответ одна за другой летели мины.

И вот мины кончились. Осталась только одна. Боевые товарищи, пережившие за несколько часов сотни смертей, переглянулись и без слов поняли друг друга. Пришел час их смерти, но они хотели умереть так, как это умеют коммунисты: стоя, с гордо поднятой головой, с презрением к врагу.

Как родные братья, обнялись бойцы, прощаясь навеки... А немцы были в нескольких шагах. Казалось, что советские воины, оказавшие отчаянное сопротивление, были уже в их руках. Но тут Шарип Васиков, к которому крепко прижались Шутков и Семяков, громко сказал:

– Коммунисты в плен не сдаются! – и подорвал последнюю мину. Раздался оглушительный взрыв...

Весть о их смерти облетела все подразделения и части 20-й горнострелковой дивизии 46-й армии и всего Закавказского фронта. Словно эхо в горах, гремели горячие слова Шарипа Васикова: “Коммунисты в плен не сдаются!”

Вместо павших солдат в боевые ряды вставали все новые и новые.

Уже тогда на перевалах о Шарипе Васикове слагали песни. Фронтовой поэт Михась Калачинский посвятил герою свои стихи, которые были опубликованы 22 сентября 1942 года в газете “Герой Родины”.

Встают за хребтами хребты, Зубцами изрезан их гребень, С орлиной сошло высоты На скалы кавказской небо.

– За землю родную – огонь! – Неслось от высот до ущелий. За солнце Кавказа – огонь! И мины ложились у цели.

Ненецкие каски звеня, Катились. Враг замертво падал. Бил Васиков. В смерче огня Стопала немецкая падаль.

На гребне светлеют зубцы. Он щедро лучами осыпан. С надеждою смотрят бойцы На камень, укрывший Шарипа.

Последняя мина в лотке. Замкнулось кольцо окруженья.

– Сдавайсь! – на чужом языке Чужие звучат предложенья.

Взглянул он на небо тогда Прощальным торжественным взглядом. На горы взглянул – навсегда Прощайте, Кавказа громады!

Взял мину – и взрыв прозвучал... Лишь камень, видавший столетья, Не гибель бойца возвещал – Победу его и бессмертье.

В те же дни, как отмечают газеты, на другом участке коммунисты сержант Мельников и боец Суязов сдерживали целую роту немцев. Ни шквал автоматного огня, ни психические атаки не устрашили пулеметчиков. Истекая кровью, они вели огонь до тех пор, пока не подошло подкрепление. Они погибли, не отступив ни на шаг.

Мужество погибших коммунистов воодушевляло бойцов.

На смену Шарипу Васикову и Виктору Шуткову в их роте вступило в партию 14 лучших бойцов, а и части, где сражались Мельников и Суязов, подали заявление о приеме в партию 80 солдат.

Многие заявления были короткими: “Хотим идти в бой коммунистами, сражаться так, как сражались Васиков и Шутков, Мельников и Суязов...”

Башкирские журналисты помогли разыскать адрес матери Шарипа Васикова – Зюлькарбий Галлямутдиновны: деревня Тульгузбаш Карайдельского района Башкирской АССР.

При встрече она рассказала о сыне некоторые подробности. Шарип Хабибович Васиков родился в 1918 году в селе, где живет сейчас мать. После окончания школы он работал сельским почтальоном. В армию Шарип был призван Аспинским райвоенкоматом. Мать проводила на фронт и второго своего сына – Кашбулбаяна, который в 1943 году погиб под Воронежем. Мать сообщила, что живет со старшим сыном Муллаяном, который работает в колхозе. Есть у Зюлькарбий еще дочь – Фарзана, проживающая в г. Капралово Свердловской области.

– Мой дорогой сыночек,– говорит мать,– погиб 29 августа 1942 года на Кавказском фронте. Согласно извещению, похоронен на Главном Кавказском хребте... Вот и приехала я из далекой Башкирии к вам на Кавказ вместе со школьниками, чтобы поклониться праху моего Шарипа.

Я – старая женщина, башкирка, – продолжает мать, – выражаю большое спасибо комсомольцам Карачаево-Черкесской автономной области за памятник защитникам перевалок. Пусть имя Шарипа и его боевых друзей будет бессмертным!

Желаю вашему комсомолу и трудящимся области здоровья, успехов в учебе и груде, в жизни. Желаю вам быть героями в мирной обстановке...

Еще до нашей встречи мать выслала фотографию Шарипа и свою районную газету “Путь коммунизма”, в которой еще в октябре 1942 года была напечатана заметка батальонного комиссара Вечметова о подвиге Шарипа Васикова.

Мы просили мать выслать, если у нее имеются, письма Шарипа, которые он с фронта присылал семье. Хотелось знать, о чем мечтал, что думал Шарип. И такое письмо мать прислала. Письмо написано на башкирском языке, притом латинским алфавитом.

Переводить оказалось трудно не только потому, что за двадцать лет хранения многие слова стерлись, но и потому, что почерк Шарипа оказался неразборчивым.

Шарип рассказывает о своих впечатлениях об Иране, где он находился вместе со своей частью. Тепло рассказывает Шарип о своих боевых товарищах.

“По-русски знаю чисто,– пишет Шарип.– Вообще, хотя мало, может быть, осталось в ауле моих друзей за эти два года, но среди русских я приобрел много друзей. Все они хорошие.

...Обо мне не печальтесь... Разгромив хищную германскую армию, очистив нашу советскую землю, мы с дорогим Рахимжаном (видимо, его друг.—Авт.) вместе в один день возвратимся и вместе с вами отпразднуем этот радостный день.

Да. Будет так. Пишите, нам веселее будет. Мы тоже, если будет время, напишем. Где бы я ни был, письмо доставят мне в руки. Мне пишите, как указано ниже. Пусть моя матушка обо мне не беспокоится”.

Вместе с коротким и страшным извещением о гибели Шарипа в сентябре 1942 года мать подучила письмо от батальонного комиссара Невскова, которое она бережно хранит и по сей день, как самую дорогую реликвию. С этим письмом мать ознакомила нас. Его нельзя читать без волнения:

“Добрый день, уважаемые родители красноармейца Васикова. Передаем Вам от бойцов, командиров и политработников нашей части пламенный привет и большое спасибо за ваше воспитание сына.

Вы уже знаете о том, что он пал смертью храбрых за нашу социалистическую Родину, за наш многомиллионный советский народ. Он дрался с врагом как верный сын башкирского народа, безгранично любя его...

...Шарип и его товарищи огнем своего миномета уничтожили до двухсот гитлеровцев. Сами они тоже погибли.

Слава храбрым!”

Получили мы весточку и от той, кого когда-то любил Шарип. Она сообщила нам о нем такие сведения, какие мы не смогли бы получить ни от кого другого! Написала ее Ганиева Екатерина Ахуновна, проживающая в г. Первоуральске.

“Что я могу сейчас написать? Прошло так много лет и многое забылось. Однако хоть что-то я вспомню... Шарип был среднего роста, светловолосый. Его жизнерадостность 9 трудолюбие заражали всех вокруг теми же качествами. Помню, что, когда умер отец Шарипа, все хозяйство свалилось на плечи его матери и на него самого. Кроме Шарипа, у матери было еще четверо детей. Шарип с малых лет работал в колхозе. Семья его очень уважала, младшие всегда слушались. Потом, когда подрос, он начал работать почтальоном и работал им, по-моему, года два.

У Шарипа всегда было много друзей, уважавших его за веселость и любовь к шутке. Но самым близким другом его был Хамат Халиков. Их всегда видели вместе, и в комсомол они вступили одновременно. Я тоже в то время уже была комсомолкой, поэтому нам с Шарипом часто приходилось сталкиваться на общественной работе. Помню, как организовали мы кружок художественной самодеятельности. Заведующим клубом и гармонистом был Денис Нурисламов, который и сейчас живет в нашей горной деревне Тульгузбаш. Мы очень часто ездили с концертами в другие деревни и бывало, что Шарип заменял Дениса в игре на гармони. Особенно любил он организовывать вечера танцев, и когда подходило время расходиться, шутил:

– Надо часы остановить, а то время быстро летит...

Плохого слова от него никогда никто не слышал.

У нас в деревне существовал такой неписаный закон, по которому, если парень с девушкой дружит, родители их не должны знать об этом. Шарип объяснился мне в любви, когда мне исполнилось пятнадцать лет, а ему восемнадцать. Мы часто с ним ссорились, но и легко мирились. Мать его узнала о нашей дружбе – очевидно, Шарип ничего не умел скрывать, что у него на душе. Мать искала его по вечерам, а мы, молодежь, подшучивали над ним за это. Шарип никогда не обижался, а сам отшучивался...

Теперь, когда я приезжаю в родную деревню, мать Шарипа всегда прибегает ко мне. Говорит:

– Если тебя вижу, словно и Шарип тут... В армию провожали мы его всей деревней, с песнями, с танцами. Служил он в городе Перми и часто писал мне письма, но, к сожалению, они не сохранились, а написаны они были всегда стихами.

В сороковом году я уехала из деревни, и мы перестали переписываться. Он просил у моей матери адрес, но она не дала. И только перед самой войной он случайно узнал его, написал мне сердитое письмо, а вскоре и война началась. Помню, я подарила ему перчатки и платочек, и од писал мне уже с Кавказа: “Эти перчатки и платочек я как свое сердце храню...”

Я не могла читать его письма без слез, долго хранила их, но впоследствии мать их все же нашла и выбросила:

“Из-за Кавказских гор поднимаются черные тучи и железным дождем начали поливать пас немецкие палачи...” Это снова были стихи, но всего я не помню. Он очень много писал про снежные горы, о друзьях, о своих командирах. Он не боялся смерти, но очень хотел жить.

И еще в последнем письме он говорил: “Кругом тьма. Ураган. Холод... Если останемся живы, то напишу обо всем...”

Но больше писем не было. Он погиб...”

Отозвался и однополчанин, хорошо знавший всех троих, Георгий Степанович Грицай (Живет сейчас в городе Кореновске Краснодарского края, работает на сахарном заводе слесарем).

Он рассказал некоторые подробности и о части, в которой они служили, и о своих товарищах.

– Шарип Васиков и Семяков были у меня в отделении,– рассказывает Георгий Степанович.– Они были отличниками боевой и политической подготовки. Вместе мы были в Иране, перенесли все тяжести походов.

174-й горнострелковый полк 20-й дивизии после возвращения из Ирана стоял в Адлере и в августе 1942 года получили приказ занять оборону на перевалах Аишха и Псеашха. Здесь начались ожесточенные бои. Немцы рвались через перевал, чтобы захватить Красную Поляну и выйти на Адлер, к Черному морю. По нескольку раз в день атаковали егеря. Но всегда минометчики встречали противника метким огнем, и он с большими потерями откатывался назад.

– Я, можно сказать, случайно не разделил судьбу Васикова и Семякова, – вспоминает Георгий Степанович. – За несколько дней до их гибели меня вызвал командир роты старший лейтенант Суглобов и приказал сдать отделение сержанту Шуткову, а самому взять подносчиков, завьючить лошадей и спуститься вниз за боеприпасами, так как они были уже на исходе. И пока я доставлял мины, произошло то, что описано в книге. Мы до декабря находились в торах. Было еще много ожесточенных схваток а всякий раз, когда мы отражали атаки, раздавалась команда:

– За Шарипа Васикова, по врагу беглый о-г-о-н-ь!!! Со своим полком тяжелыми военными дорогами мы дошли до Эльбы. Всегда примером стойкости и мужества были для нас минометный расчет Васикова, Шуткова и Семякова. И там, на германской земле, еще много раз гремела и эхом разносилась по воем подразделениям команда:

– За Шарипа Васикова по врагу – беглый о-г-о-н-ь!!!

На фотографии 1945 года, сделанной в Болгарии, в центре группы бойцов в черной кожанке стоял невысокого роста полковник. Однополчане уверяли, что это командир 394-й стрелковой дивизии Илья Самсонович Титов, кто в ноябре и декабре 1942 года командовал, после В. А. Смирнова, 810-м полком на Марухском перевале. Гаевский запомнил один из рассказов командира полка, в котором он упоминал город Урюпинск Волгоградской области. Мы сделали туда запрос, но безрезультатно. Ничего не мог ответить и архив Министерства обороны.

И вдруг неожиданный телефонный звонок из Киева. Гаевский передал трубку Титову:

– Здравствуйте, дорогие друзья! – послышался далекий взволнованный голос.

– Титов?

– Да, Титов.

– Как же вы встретились с Гаевским?

– Газеты навели меня на этот след...

– Вы живете в Киеве?

– Нет, я прибыл сюда в командировку и вот... такая неожиданность, такая встреча... через 21 год-Титов стремился сказать многое, а поэтому говорил быстро, будто боясь, что разговор прервется.

– Я прочитал книгу “Тайна Марухского ледника”. Очень трудно передать чувства, которые вызвали у меня два слова “Марухский ледник”. Я увидел в книге своих друзей! И даже неожиданно встретился там и с самим собой.

Он на секунду умолк, что-то сказал Гаевскому, а затем снова продолжал:

– Да, с самим собой. Там, где вы пишете: “Как бы много мог рассказать о завершающем этапе боев на Марухском перевале майор Титов, но он пока не отозвался, хотя есть все основания полагать, что он жив, видимо, вышел в отставку и где-то скромно трудится на мирной пиве”. Я действительно жив-здоров, вышел в отставку, и не где-то, а в городе Волгограде работаю директором Дома архитекторов.

– До скорой встречи в Волгограде и в Черкесске,– этими словами мы закончили свой совершенно неожиданный разговор.

И вот мы в Волгограде. На аэродроме нас встречал Илья Самсонович Титов.

Илья Самсонович целый день посвятил нам для знакомства с городом, который стал символом русской славы.

– Волгоград и перевалы Кавказа, – сказал он возле Дома Павлова,—звенья одной цепи событий 1942 года. – Прославленный снайпер Василий Зайцев бросил тогда клич: “За Волгой для нас земли нет!” И словно эхо повторялись эти слова на вершинах Кавказа: “За Марухским перевалом для нас земли нет!” Волгоград помогал Кавказу, а мы на перевалах облегчали положение защитников Волги...

А когда мы снова въехали в центр города, Илья Самсонович остановил машину и, обращаясь к нам, полушутя сказал:

– Я основательно окопался на проспекте Мира. Вот и мой дом!

Мы познакомились с супругой его Марфой Гавриловной, с их дочерью Эммой и сыном Владимиром, инженерами. Есть еще у Титовых один сын – Геннадий. Он пошел по дороге отца – старший лейтенант Советской Армии.

Здесь, в кругу семьи, шел долгий и непринужденный разговор о войне и мирной жизни, о пережитом, которое никогда не забудется. А жизненный путь у Ильи Самсоновича – крутой и тернистый. Начав его пастухом на Смоленщине, поднялся до заместителя командира корпуса. 30 лет своей жизни он отдал армии. На его груди ордена Ленина, Красного Знамени, Александра Невского, Отечественной войны, боевые ордена Болгарии и Югославии.

Символичным кажется то, что этот человек, только недавно снявший военный китель, помогает архитекторам строить города, что этот пехотный полковник в отставке “основательно окопался” сейчас на проспекте Мира, что дети его тоже строят, а одни из них охраняет наш общий труд.

Вскоре после нашей поездки в Волгоград Титов приехал в Черкесск для выступлений перед трудящимися области.

Одно из его выступлений было передано по областному радио. Илья Самсонович вспоминал многих своих однополчан. В частности, он очень тепло отозвался о своем начальнике штаба полка Федоре Захаровиче Коваленко, который, как он сказал, погиб на Кубани.

И случилось так, что эту радиопередачу слушал в Новороссийске сам Коваленко. Оказалось, на Кубани погиб заместитель командира полка Кузнецов, но за 21 год в памяти Титова перепутались эти две фамилии.

Так два командира, решавшие судьбу 810-го полка в ноябре и декабре 1942 года, нашли друг друга.

– Я полагаю, дружище, – написал после Титов своему бывшему начальнику штаба, – что ты не обидишься на меня, старика. Гарантию тебе даю: сто лет будешь жить!

Оба они вместе с другими отозвавшимися однополчанами рассказали нам многое, что происходило на Марухском перевале в ноябре-декабре 1942 года и позднее.

Самолет ПО-2 взял курс на Марухский перевал. На этот раз на борту были не мешки с сухарями и продовольствием, которые обычно доставлялись этим самолетом, а пассажир. Кто он, этот пассажир, летчик не знал, но, видимо, он очень нужен был на перевале, иначе почему сам генерал Леселидзе лично вызвал его и приказал срочно доставить офицера в горы? Летчик хотел было сказать генералу, что он только недавно возвратился из ночного рейса (возил крымским партизанам боеприпасы), что в Марухском ущелье, видимо, бушует вьюга, и посадка просто немыслима, – но по виду генерала понял, что говорить об этом бесполезно. Тогда летчик высказал свои мысли белокурому майору, с которым предстояло лететь. Но майор лишь улыбнулся:

– Ты, я вижу, тертый калач, – сказал он и, похлопав летчика но плечу, добавил: – Ничего, браток, долетим как-нибудь и приземлимся как-нибудь...

Чем дальше отлетали от Сухуми, тем хуже становилась погода. Хребты и перевалы замело снегом, и лишь по темным линиям леса, которые с двух сторон спускались в Кодорское ущелье, можно определить, что самолет идет в нужном направлении. Ветер все крепчал и бросал маленький самолетик, как щепку. Летчик оглянулся. Ему хотелось узнать самочувствие “как-нибудь” – так он мысленно называл майора. Титов сидел молча и был погружен в свои мысли.

Титов вспоминал беседу с командармом.

Он зашел к генералу с письменным приказом о назначении его командиром отдельного сводного полка, в который входили сводные отряды Сухумского, Бакинского и 2-го Тбилисского военных училищ.

– Прежнее предписание придется изменить,– выслушав доклад Титова, мягко сказал Леселидзе. – На это имеется согласие командующего фронтом генерала армии Тюленева. Вы назначаетесь командиром 810-го полка. Воевать придется в необычных условиях. Никогда еще в зимнее время в таких горах, на такой высоте никто не воевал. А вам придется. Мы вам верим, мы на вас надеемся.

Затем генерал обстоятельно со всеми подробностями обрисовал обстановку на перевалах Марухском, Клухорском и других, которые обороняла 394-я дивизия, и поставил конкретную задачу.

– Командир дивизии подполковник Кантария болеет.

Дела в дивизии вершит сейчас начальник штаба майор Жашко. Это человек боевой и опытный, он вам расскажет все остальное.

Генерал поднялся, пристально посмотрел в глаза, крепко пожал Титову руку и уже на прощанье сказал:

– Желаю удачи, чтобы вы победили и стихию, и врага. От этих слов, от простоты обращения генерала у Титова осталось теплое чувство в душе... Самолет неожиданно пошел вниз.

– Вот так... Приземлились... как-нибудь, – сказал летчик, сверкнув глазами на майора. Титов улыбнулся.

– Ладно. Забудем прошлое. А ты действительно тертый калач...

В штабе майор Титов встретил командира полка майора Смирнова и его заместителя капитана Васильева, начальника штаба капитана Коваленко, ПНШ-1 старшего лейтенанта Окунева, ПНШ-2 лейтенанта Глухова и заместителя командира полка майора Кириленко.

Судя по докладам, обстановка осложнялась из-за снежных метелей и буранов. Днем ярко светило солнце, отчего снег сиял так, что без черных очков было больно смотреть на пего. Ночью – трескучие морозы.

Титов вместе с начальником штаба Коваленко и ПНШ-2 Глуховым, в сопровождении автоматчиков вышел в боевые порядки для ознакомления с состоянием обороны.

После трагедии Родионова и Швецова вторым батальоном командовал кадровый офицер капитан Заргарьян Петр Арутюнович (П. А. Заргарьян – инвалид Отечественной войны. В боях на Кубани он лишился ноги. После войны жил в Тбилиси, умер в 1969 г.), который прибыл на Марухский перевал из 2-го Тбилисского военного пехотного училища вместе с курсантами. Начальником штаба батальона был лейтенант Орехов. Подавляющее большинство бойцов – это бывшие курсанты Батайского авиационного училища, эвакуированного в Тбилиси.

Второй батальон занимал оборону подножья горы Марух-Баши.

Титов поставил задачу второму батальону прочно удерживать высоту а не давать противнику, расположенному на противоположной высоте, покоя ни днем ни ночью.

Но удержать этот рубеж даже без огневой активности противника очень трудно. Ведь в полном разгаре марухская зима, да такая, какой никогда не испытывали люди, не побывавшие в это время на такой высоте. В дозорах солдаты стояли и днем и ночью. И каждый солдат больше всего тратил сил на то, чтобы добраться к заставе. Титов и Коваленко видели, что солдаты, почерневшие от ветров, буквально падали с ног, многие обмораживались и даже застывали в снегу навечно.

Коваленко, который еще до войны был начальником снайперской команды, всегда при удобном случае стремился побывать на снайперских позициях.

– Илья Самсонович,– сказал Коваленко командиру полка,– разрешите на часик отлучиться.

– Выбрал время,– возразил Титов.– С твоим здоровьем только стихию покорять. Надо за ночь накопить сил для перехода в первый батальон.

Но Коваленко с тремя солдатами все же ушел на смену караула, а старшего сержанта оставил подольше обогреться. В это время разыгрался ураган. Смену часовых высылать было нельзя, так как их могло сбросить в пропасть. Всю ночь провел Титов в страшном волнении: он чувствовал себя беспомощным чем-либо помочь начальнику штаба и бойцам. И лишь утром ураган немного стих. Послали смену караула.

Но прежде чем сменить, пришлось долго разрывать огромный сугроб. Всех четырех вытащили живыми. Коваленко в эту страшную ночь, находясь под снегом, сам не замерз и не дал замерзнуть трем бойцам.

Титов дал себе слово, что если начальник штаба останется живым, он сделает ему очень серьезное внушение за самовольство. Но когда увидел его больного, худого, посиневшего, с воспаленными красными глазами, опухшими от мороза веками, запекшимися черными губами, то отказался от своего намерения, крепко обнял начальника штаба л ограничился лишь легким упреком.

В ноябре и декабре ледяной фронт стабилизировался. На Марухском направлении был создан мощный оборонительный кулак. 810-й полк был укомплектован до штатной численности за счет курсантов училищ, батальона сибиряков, а также за счет приданных частей 11-го и 12-го отдельных горнострелковых отрядов альпинистов, горно-вьючной минометной батареи 107-мм минометов. На нас начала работать авиация. Постоянным мобильным и ударным подразделением особого назначения была полковая рота автоматчиков.

Командир полка поставил задачу – не давать покоя противнику ни днем ни ночью. Для этой цели были созданы специальные отряды – группы разведчиков и автоматчиков. Заместитель командира полка по политчасти майор Кузнецов и инструктор политотдела дивизии Ковальчук много занимались подбором этих групп из числа коммунистов и комсомольцев.

И все эти группы в суровых условиях действовали постоянно, совершали отчаянные вылазки в тыл врага, не давали покоя егерям.

Особенно отличалась рота автоматчиков. Везде, где складывалось опасное положение, где надо было быстро ликвидировать прорыв, отбросить просочившегося в нашу оборону врага, произвести дальнюю глубокую разведку или поставить надежное боевое охранение,– направлялась она. Возглавляли роту смелые офицеры – лейтенант Авдей Андреевич Дудин и замполит лейтенант Андрей Николаевич Гаевскнй.

Когда в горах наступила зима, с большими снегопадами и сильными ураганами, рота автоматчиков изменила свою тактику. Командование полка превратило ее в отряд, на который возлагались большие задачи в обороне.

Под натиском полка немцы вынуждены были уйти с южной седловины Марухского перевала на северную. Чтобы удержать эту позицию, полк выставлял заставы.

В одну из таких застав был послан отряд автоматчиков в количестве 26 бойцов во главе с лейтенантом Девятьяровым и замполитом лейтенантом Гаевским.

Мороз давил все сильнее. Пушечным эхом раздавался треск ледника. Словно свинцовой пеленой окутаны шапки вершин. Огромными хлопьями, которых не встретишь на равнине, валил снег. Периодически со страшной силой из-за хребта вырывался ураган, и в одно мгновение наступала кромешная тьма. Бойцы коченели. Казалось, спасенья нет никакого. Они залезали в ледяные пещеры и щели, сооружали из камней перекрытия.

В одной из таких ледяных нор рядом с трупом замерзшего неделю назад солдата, тесно прижавшись друг к другу, лежали Гаевский, Девятьяров и один боец. Наверху с адским шумом ревел буран, а в ледяном мешке от собственного дыхания “потеплело”, текли струйки воды... Но от этого было не легче: деревенело тело, одежда обрастала льдом, который они тут же откалывали руками.

Так, словно вечность, прошла ночь. Чтобы вырваться из “ледяного склепа”, пришлось автоматом пробивать лед я вытолкнуть одного, а он, расчистив снег, вытащил остальных двоих.

Стояла зловещая тишина, все было покрыто снегом, толщина которого достигала нескольких метров.

– Остались мы живы потому,– вспоминает Гаевский,– что нас обнаружили бойцы из спасательной службы, которых прислал командир отряда лейтенант Дудин. Они принесли с собой теплое обмундирование. С трудом отрывали из-под толщи снега полуживых бойцов, одевали на них полушубки и валенки. Но не всех удалось спасти. Восьмерых извлекли замерзшими. Там мы их и похоронили.

Зима становилась все суровее. Однако оборона Марухского перевала не ослабевала. Боевые действия проводились мелкими группами: начеку стояли заставы, отряды автоматчиков совершали переходы через перевал, делали смелые вылазки в тыл вражеских войск.

Жили бойцы в землянках, в которых почти постоянно горели костры. В “старшинской” землянке жили старшина отряда Фатих Измаилович Баязитов и командир взвода лейтенант Подопригора. По душе солдатам приходилась команда старшины: “Получать продукты!” И всегда здесь слышался шум и веселье. Питание в это время наладилось.

Не только бойцы транспортных подразделений, но и местное население – грузины, абхазцы, аджарцы и сланы – вьюками на мулах и ишаках доставляли на перевалы боеприпасы, теплую одежду, продовольствие. Проводник 810-го полка Цалани получил правительственную награду. И не только Цалани, но и все проводники – эти сильные и смелые люди – проявили себя настоящими героями.

Многие жители маленького сванского селения Адзагара, что приютилось у подножия высокого Домбая, веками испытывали суеверный страх перед грозными силами природы. Они не ходили к хребту зимой, так как в это время на нем, но суеверной традиции, беснуются злые духи. Адзагарцы даже избегали смотреть в его сторону. Но когда на Домбай-Ульгене неожиданно появились фашисты, горцы смело повели советские войска на хребет.

Всегда оживленно было в “комиссарской землянке”. Здесь находился замполит отряда Гаевский вместе с лейтенантом Шабуниным. Сюда приносили бойцы свои радости и печали, собирались помечтать о будущем, забегали перед уходом на боевое задание. Иногда через проводников получали газету, чаще всего “Советскую Абхазию”. Бойцы читали ее много раз, зачитывали буквально до дыр. Когда же газет не было, читали личные письма, которые хотя и редко, но все же доставлялись бойцам. Письма шли из Сибири и Поволжья, Армении и Азербайджана, Грузии и Южной Осетии, Дагестана и Средней Азии. И хотя каждое письмо адресовалось одному бойцу и описывались в нем личные, семейные дела, читалось оно чаще всего вслух и было дорого каждому – от него как бы слышался аромат родного края, тепло рук матери, жены, дочери, сына. Письма давали хороший повод для задушевных разговоров, для бесед о положении в тылу и на фронте, о долге, верности, счастье. И какими грустными и молчаливыми были тогда те бойцы, которые не получали писем из родных мест, оккупированных врагом.

Отряд автоматчиков был многоязычный, состоял из разных национальностей. Среди бойцов сложилась крепкая, закаленная в боях интернациональная дружба. Жили все, как родные братья. В часы досуга вместе пели песни. Сложили в отряде и свою песню “Меж Кавказских хребтов” и пели ее на мотив “Меж крутых бережков”.

Так бодрствовали бойцы в короткие зимние дни и длинные холодные ночи. Нередко завязывались кровопролитные бои. Такой бой был в конце ноября на южном склоне перевала. Гитлеровцы попытались еще раз просочиться в Чхалтскую долину и прорваться к Сухуми. Попытка егерей обошлась им дорого и не увенчалась успехом.

После этого боя в Адзагаре полк оставил свою надежную сторожевую группу, а остальные бойцы снова возвратились на Марухский перевал.

Здесь, в заставе, отряд встретил праздник – 25-ю годовщину Великого Октября.

Командир полка получил сведения, что противник пытается перейти вершину юго-восточней горы Кара-Кая. Надо было перепроверить эти данные, “прощупать” оборону и “настроение” немцев.

В лютую декабрьскую пургу взобраться на высоту кажется просто безумием. Но обстановка заставляет идти на риск.

– Кто сможет выполнить эту задачу? – спрашивает Титов у начальника штаба.

– Автоматчики, – отвечает Коваленко.

И в это время они оба невольно посмотрели на мрачную громаду Кара-Кая, которая возвышалась над всеми соседними хребтами, упиралась мохнатой белой головой в темное небо. Оттуда докатывалось грозное эхо обвалов.

На этот раз Титов и Коваленко особенно тщательно инструктировали замполита Гаевского и начальника штаба альпинистского отряда старшего лейтенанта Губкина, которым была поручена эта боевая операция.

Долго Титов и Коваленко наблюдали в бинокль, как мучительно медленно, но уверенно, с помощью ледорубов и железных кошек карабкались автоматчики к вершине. Тонкая, растянувшаяся цепочка бойцов то исчезала за снежными валунами, то снова появлялась на спине белого великана.

Вот наконец вершина. Отсюда хорошо просматривалась вся верхняя седловина перевала, пулеметные и минометные точки, землянки противника. Разведчики заметили, что у немцев появились зенитные пулеметы, которых прежде не было.

Ночь смельчаки провели на вершине под снегом, а утром собрались идти обратно. Начала меняться погода. Зловеще гудел мрачный шпиль Кара-Кая. По гребню пробегали снежные змейки. Каждому опытному альпинисту, знавшему коварство гор, было понятно, что не миновать беды.

Через несколько минут разразилась сильная метель. Они успели скрыться за скалами и валунами, однако там их накрыла лавина. Бойцы, не раз попадавшие в лавины, научились спасать друг друга. Идя в поход, они каждому на рукав привязывали длинную темную ленту. И когда буран затихал, они по этим лентам разыскивали своих товарищей, заваленных снегом. Так было и на этот раз. Двое суток бойцы спасались от бури в ледяных “могильниках”. Это было 13 декабря. День рождения замполита Гаевского чуть не стал днем смерти. Измученные, еле живые, бойцы находили в себе еще силы шутить. Боец Парфенов с лукавой иронией посматривал на флягу, которая висела на боку у Гаевского, и говорил:

– И что это вам, товарищ замполит, вздумалось родиться в такой холод. Сам бог велит сейчас выпить по чарочке.

Гаевскому ничего не оставалось, как отдать флягу со спиртом бойцам, которые тут же разделили его каждому по глотку.

Прошло шесть дней, как автоматчики вышли на задание, но никаких вестей от них не было. Титов и Коваленко нервничали. Им было ясно, что автоматчики погибли. Трудно представить себе, чтобы в такой ураган люди могли выжить в горах.

И вдруг автоматчики воскресли из мертвых. Они шли цепочкой по затвердевшему снегу. Одежда их превратилась в лохмотья. Обросшие, похудевшие от голода и изнуряющего холода, с обмороженными руками, они еле передвигали ноги, все же гордые от того, что в такую страшную стужу покорили Кара-Кай и выполнили ответственное задание.

Тепло и сердечно их встретили боевые товарищи и командование полка.

– Спасибо, – говорил Титов и восторженно жал всем руки. – Вы и смерть свою победили, не только стихию. Поэтому я с превеликим удовольствием вручу каждому из вас награду. Я уже думал, что она будет посмертной.

– Им следует еще присвоить звания мастеров спорта,– вставил майор Кузнецов.– Вряд ли кто из самых отчаянных альпинистов в мирное время покорял эту высоту в такую пургу.

– Нет,– пошутил ПНШ-2 Глухов,– они ведь время не выдержали, задержались на хребте больше положенного.

– У нас была уважительная причина,– ответил на шутку автоматчик Парфенов.– Мы на вершине справляли день рождения замполита Гаевского, да еще со спиртом...

Майор Титов смотрел и не мог насмотреться на своих ребят. Он восхищался их подвигом и думал, глядя на них, что у молодости силы неисчерпаемые: стоило этим смертельно уставшим ребятам немного отдохнуть в теплой землянке, как они все повеселели, раздавались их шутки и смех.

Вслух он сказал:

– Во всяком случае, вы заслужили хороший отдых. Я готов выполнить, как пушкинская золотая рыбка, любую вашу просьбу.

– Есть одна-единственная,– поспешно сказал один из автоматчиков.

– Интересно, какая? – с любопытством спросил Титов.

– Дайте нам в роту хотя бы на недельку “Подснежника”.

– А, вот, оказывается, чего захотели. Хорошо. Разрешаю.

Майор Титов на этот раз собрал всех, командиров, которые прямо или косвенно были связаны с обеспечением быта защитников перевала.

– Каждому из вас,– сказал он,– совершенно ясно, что в эти дни успех защиты перевалов прежде всего зависят от того, как мы сумеем организовать свой быт. Думаю, что не будет преувеличением, если я скажу, что сейчас главный враг – стихия. Некоторые командиры находятся сейчас в плену стихии и готовы всякую расхлябанность относить на счет наших специфических условий. И совершенно правильно отмечается это в приказе штаба дивизии.

Заместитель командира полка по политической части майор Кузнецов огласил приказ:

“За последнее время некоторые командиры частей понизили требовательность к подчиненным в отношении соблюдения воинского вида и дисциплины, в результате чего личный состав ходит без поясов, с оторванными хлястиками, без пуговиц, небритые, нестриженные. Внешний вид бойца и командира очень плохой. Бойцы и младшие командиры не приветствуют начсостав, полученного приказания не повторяют, об исполнении не докладывают.

Командир дивизии приказал:

1. Командирам частей потребовать от всего личного состава соблюдения образцового внешнего вида. Пояс носить только поверх одежды. Привести в порядок обмундирование и одежду личного состава, хлястики и пуговицы пришить.

2. Потребовать от всего личного состава точного выполнения строевого устава пехоты в отношении приветствия, повторения полученного приказания и о докладе после выполнения. Изучить СУП – ст.ст. 22, 23, 24.

3. Личный состав немедленно побрить и постричь и в дальнейшем не допускать такого положения, когда боец из молодого превращается в девяностолетнего старика.

4. Немедленно дать заявки на недостающие ножницы, бритвы и машинки для стрижки.

Всех, нарушающих форму одежды и внешний вид, а также невыполняющих строевой устав пехоты, строго наказывать.

О принятых мероприятиях и исполнении приказания донести в штадив.

Начальник штаба 394-й стр. дивизии майор Жашко.

Начальник 4-го отделения тех. пнт. 2-го ранга Савельев”.

Разговор по приказу был недолгим и конкретным: ведь почти в каждом подразделении имелись нарушения, последствия которых сваливались на стихию.

А когда все вышли из землянки, услышали протяжный гул немецкого самолета.

– Снова “Фокке-вульф”,– задрав вверх голову, сказал Коваленко.– Ну и точный, гад, хоть часы сверяй!

Никто на это не обратил внимания, так как все уже привыкли, что “рама”, словно по расписанию, каждый день рыскает над перевалом, высматривает, шпионит, иногда сбросит две-три бомбы и возвращается обратно по привычному маршруту.

Вдруг шум авиационных моторов усилился, и все сначала отчетливо услышали знакомый стрекот “кукурузников”, а затем увидели четыре маленьких самолетика с красными звездами на зеленых крыльях. Они шли один за другим по ущелью так низко, что того и гляди зацепятся за верхушки деревьев. Снегу было так много, что сосны, потонувшие в нем, казались маленькими, игрушечными. Приземлиться на крошечном аэродромчике было не только рискованно, а просто невозможно. Поэтому, сделав разворот, “кукурузники” сбросили мешки и ящики с продовольствием и взяли курс на Сухуми. В это время из-за облаков с ревом вырвался немецкий бомбардировщик и длинными пулеметными очередями полоснул по нашим самолетам. Они, безоружные, хотя и юркие, рванулись в разные стороны. Бомбардировщик заметался в злобной ярости, пронизывая Марухское ущелье густыми очередями трассирующих пуль. Затем, удачно выйдя из-за облаков, бросился преследовать один из четырех самолетиков. Тот мгновенно пошел на посадку и плюхнулся в снежный сугроб...

Ошеломленные командиры и солдаты, наблюдавшие за поединком, словно по команде бросились от землянки штаба полка туда, где висел в воздухе столб снежной пыли.

У-2, распластавшись, лежал на снегу. Но, странное дело, людей не было. Оказалось, что при капотировании самолета летчики выпали из кабины и провалились здесь же в глубокий, рыхлый сугроб. Их быстро отрыли. Оба оказались командирами.

– Вы родились в рубашке,—шутил начфин Цветков, принявший активное участие в раскопках.– С такой высоты сделали сальто-мортале и отделались легкими царапинами.

Когда летчиков привели в землянку командира полка, то здесь произошла неожиданная и очень теплая встреча. В высоком лейтенанте с черной шевелюрой Титов узнал того летчика, который по заданию Леселидзе доставил его из Сухуми на перевал.

– Вот так встреча!.. Только гора с горой не сходятся,– пожимая руки летчикам, говорил Титов,– а вояки всегда сойдутся.

И, обнимая лейтенанта, добавил:

– В прошлый раз мы приземлились с вами “как-нибудь”, а сейчас вытащили вас из снега “кое-как”.

Лейтенант засмеялся.

Когда летчики обогрелись, Титов выделил им в помощь команду в составе 25 человек, чтобы вытащить самолет и транспортировать его на аэродромчик, который к этому времени был уже расчищен.

В ущелье быстро надвигались сумерки, хотя на западных вершинах, покрытых белой пеленой снега, еще пламенели бледно-розовые краски, отблески заходившего за горы солнца. Было удивительно тихо. Из-за острого шпиля выглянул щербатый диск луны, и в ее сиянии голубели стройные сосны. Под ногами скрипел снег. В чистом морозном воздухе пахло тонким ароматом хвои. Титов и Коваленко, возвращаясь к штабу, шли медленно и наслаждались этой поразительной тишиной и гармонией ночных красок. У них было лирически торжественное настроение, какое бывает у человека в канув Нового года.

– Красотища-то какая, черт побери! – прервал молчание Титов.– Марухские белые ночи. Здесь не воевать, а курорты строить надо.

– А осень здесь какая,– поддержал разговор Коваленко,– особенно в Теберде, Домбае. Ничего красивее в жизни я не видел!

– Обожди, Федор Захарович, одолеем врага, приедем когда-нибудь с внуками отдыхать в эти горные края.

В Марухском ущелье были построены хорошие склады, в которых имелось в достатке и продовольствие и одежда. Всему личному составу было выдано добротное зимнее обмундирование. Были решены вопросы питания. Еще в конце октября из Сухуми на самолетах была переброшена полевая хлебопекарня и целое отделение пекарей. Пекарня была быстро установлена в лесу. Здесь уже был сооружен склад – землянка для хранения муки. Организован поднос дров и воды. И хотя эта пекарня и не в состоянии была обеспечить суточную потребность полка хлебом, все же через день бойцы получали свежий, мягкий хлеб. И тот день, когда впервые за четыре месяца солдаты получили вместо мерзлых сухарей мягкий, даже теплый хлеб, стал большим праздником.

В подразделениях готовились горячие обеды, каждому бойцу выдавалось в сутки по 100 граммов водки, а разведчики и автоматчики получали еще шоколад. Солдаты в караулах имели при себе химические шашки, с помощью которых нагревалась в резиновых грелках вода, которая помогала бойцам переносить стужу и метель.

Важнейшим событием в жизни защитников перевала явилось строительство бани. Маленькое неказистое деревянное здание прилепилось в глубине ущелья, у самой реки; сверху оно было завалено снегом и не просматривалось вражескими самолетами.

Огромная роль во всем этом неимоверно трудном строительстве принадлежит командиру хозвзвода старшему лейтенанту Г. Ф. Стефанчуку, человеку решительному, обладающему большими организаторскими способностями.

Командование полка и особенно беспокойный замполит майор Кузнецов позаботились и о том, чтобы люди, заброшенные войной в поднебесья, отрезанные от мира цепью гор, ледников, могли с пользой коротать время в длинные декабрьские вечера. В полку сохранился музвзвод, которым командовал лейтенант Наумов. В большинстве случаев он выполнял далеко не музыкальные обязанности: бойцы взвода принимали па аэродроме самолеты, топили баню и помогали выпекать хлеб, расчищали снег и подносили продовольствие. А в тихие и спокойные вечера они веселили души людей. При штабе полка в те дни родилась художественная самодеятельность. Основным ядром этого коллектива были баянист Долголенко, оружейный мастер Фетисов, старшина Чесноков, красноармеец Дмитрий Балагура, старшина Николай Гольцев, лейтенанты Наумов, Гаевский и многие и многие другие.

Программу концертов они составляли сами. В этом самодеятельном коллективе были собраны разные по возрасту и профессии люди, но все одаренные, умеющие играть, петь или танцевать, сочинять стихи и злободневные сатирические куплеты.

Концерты пользовались огромной популярностью. Всегда, когда бойцы из батальонов спускались в ущелье, чтобы помыться в бане или получить продовольствие, и оставались здесь на ночь, они считали большим счастьем побывать на концерте.

Участники боев рассказывали нам об одном таком концерте. Штабная землянка до отказа была забита. Все стояли, тесно прижавшись друг к другу. Невысокий настил служил сценой. Выходит, как заправский конферансье, Николай Романович Гольцев.

– Сегодня, как всегда,– объявляет Гольцев,– нашу программу открывает Подснежник – Николай Долголенко.

Все восторженно встречают баяниста, о котором в подразделениях рассказывают целые легенды. Восемнадцатилетний юноша, худенький, застенчивый, быстро провел пальцами по клавишам и полилась по огрубевшим солдатским сердцам строгая мелодия песни:

Потом в “зале” расцветают улыбки, и душа поет вместе с баяном:

Долго не отпускали со сцены баяниста.

Доморощенный конферансье снова вступает в свои права.

– Расскажу я вам,– говорит Гольцев,– одну притчу о Гитлере. Будучи в Риме, посетил он однажды национальный музей. В одном из залов увидел черного с бакенбардами человека в красной рубашке.

– Кто это такой? – полюбопытствовал Гитлер.

– Гарибальди! Народный герой Италии,– разъяснила экскурсовод.

– Гарибальди? Что-то не слыхал такого,– откровенно сказал Гитлер и тут же спросил: – А почему он в красной рубашке?

Экскурсовод сказала:

– Красную рубашку герой надевал на случай ранения, чтобы кровь его, слившись с цветом рубашки, не была видна солдатам, а значит, и их моральный дух в таком случае не будет подорван.

– О! Здорово придумал, – говорит Гитлер. – Значит, я тоже правильно поступил, что надел желтые штаны, когда начал войну против Советского Союза, Солдаты хохотали до слез...

Отряды полковой роты автоматчиков жили в деревянных будках, прилепившихся возле скал. Часто во время метелей и буранов их засыпало снегом.

В центре отряда автоматчиков стоял “штабной” домик, в котором жили командир роты старший лейтенант Дуди я и командир взвода Девятьяров. Отсюда шли боевые задания, сюда заходили утомленные автоматчики с докладом о их выполнении. Особой популярностью и авторитетом пользовался командир роты автоматчиков Авдей Андреевич Дудин. Ему было тогда 24 года, но он имел уже опыт и прочные военные знания, мог свободно ориентироваться в любой обстановке. Это человек сибирской закалки (родом он из Новосибирской области), спокойный, уравновешенный, выносливый и смелый.

Ему верили бойцы и любили за простоту, скромность и храбрость. Сам с группой не раз ходил он на ответственные задания, и в бою вел себя бесстрашно.

Своеобразной ленинской комнатой был “комиссарский” домик замполита Гаевского.

Здесь проводились партийные и комсомольские собрания, Самые смелые и отважные бойцы, проявившие себя в боях, принимались в партию и комсомол.

Особенным праздником автоматчики считали те дни, когда у них находился Подснежник со своим неразлучным баяном. Командир полка Титов не забыл своего обещания и прислал Долголенко на десять дней к автоматчикам.

– Затяни, Коля, для начала нашу родную, автоматную,– сказал Гаевский.

И такая близкая всем песня, поддержанная молодыми голосами автоматчиков, росла и ширилась в землянке, гудела, как снежная лавина:

Когда песня умолкла, какой-то боец из новеньких спросил Долголенко:

– А почему тебя все называют Подснежник?

Гаевский уже рассказывал бойцам об этой истории, но сейчас, когда тот, о ком шла речь, был здесь, он тоже попросил:

– Давай, Коля, расскажи. Это всем интересно... Долголенко не любил вспоминать, не хотел казаться мучеником стихии. Но просьбу замполита Гаевского и его ребят он уважил.

– Меня, бывшего курсанта третьего Орджоникидзевского военного пехотного училища, – начал рассказ Долголенко, —направили в 11-й горнострелковый отряд. Я обучился в этом отряде альпинистскому делу за два месяца. Получили мы в ноябре приказ двигаться к Наурскому перевалу, на смену третьему батальону 810-го полка.

Шли мы по трудной горной тропе. На третьи сутки пути нам дали возможность до утра отдохнуть. Легли мы спать на плащ-палатках, укрылись тоже плащ-палатками, а одеты были в шинели, шапки-ушанки. На ногах ботинки альпинистские с шипами.

И вот стали нас на рассвете будить командиры, а мы не можем сбросить с себя плащ-палатки, смотрим друг на друга и смеемся. Каждый из нас пухлый. Лицо надутое, как стеклянное, под глазами мешки водянистые. Никак не поймем, в чем дело? А командиры говорят, что это “горная болезнь”, что через 4—5 часов все пройдет: мы видим, что они и сами такие же.

Подул холодный ветер со снегом, ноги у нас мерзнут. Нам всем выдали валенки. Мы с радостью их надели на ноги и пошли дальше. Добрались до подножья Наура.

В отряде нашем вышло все продовольствие. Сначала получили мы по сухарику, а потом и того не стало. Люди истощали. Отряд терпел голод и холод. При передвижении солдат в боевое охранение и из боевого охранения некоторые наши бойцы попадали под снежные обвалы; просто соскользнет со скалы и только услышишь протяжное “а-а-а-а” и со страху глаза закроешь, помочь уже нечем, и не найдешь его в этих пропастях.

На шестой день, а он выдался солнечный, мы услышали гул самолета. Затем он дал круг над расположением отряда, снизился. Смотрим, открылась дверка, и полетели вниз мешки с сухарями и сахарным песком. Часть мешков упала в район расположения отряда, а часть пролетела дальше и упала метров на триста ниже.

Сахар и сухари разделены были всем поровну – на первый раз нам дали по два или по три сухаря и граммов по 70 или по 100 сахару; не могли отыскать двух мешков сухарей и мешок сахару, которые упали ниже.

Отправились мы как-то с поручением в штаб. Шла с нами группа раненых во главе с лейтенантом И. И. Горовым (Иван Иванович Горовой, проживающий ныне в г. Белая Церковь Киевской области, подтверждает эти факты). Дали нам па дорогу паек па двое суток, и мы рано утром отправились в трудный поход. К ночи, в общем, добрались на перевал Аданге. на котором находилась одна рота 810-го полка. Между прочим, на этом перевале немцев не было, а наша рота почему-то находилась.

Ночью пришел приказ роте спуститься к штабу 810-го полка. Мы обрадовались, что хоть не одним нам придется идти на спуск. Когда начался спуск, мы уже вышли из снежных тоннелей, и снегу на уклоне было меньше, по все же выше груди и даже на уровне с плечами было. В общем, шли по одному, приблизительно на 10—15 метров друг от друга. День был солнечный, и снег ослеплял до такой степени, что глаза резало, будто смотришь на электросварку. Впереди шла рота, а мы ждали, чтобы была дистанция побольше. Потом пошли и мы.

Спускаемся метров двести или триста, и вдруг слышу какой-то отдаленный шум, а затем протяжный крик:

– Обв-а-а-л!!!

И не успел я назад повернуть голову, как на меня налетела снежная буря и потащила вниз.

Ну точно как в сказке про Змея Горыныча... Помню, что летел я через валуны, бугры и деревья, переворачивался в разных положениях, кидало меня в разные стороны, как щепку, а затем мгновенно лавина остановилась и так заскрипела, как будто кто-то сдавил сверхмощным прессом.

Сколько я летел вниз – не помню. Но когда я остановился, пришла мысль попробовать подняться. Я почувствовал, что положение моего тела самое невероятное: ноги – на спине, руки – на отлете в разные стороны. Попробовал грудью подняться – не выходит. Хотел одну руку к себе поджать – не получается, другую – ни с места. Ноги тоже не могу выпрямить, как будто они залиты свинцом. Тогда я решил усиленно дышать ртом, чтобы снег возле лица оттаял. Напрасно. И последнее, что осталось – звать на помощь. Я начал издавать какие-то звуки, но они показались такими глухими, как будто я сижу в деревянной бочке, накрытой двумя или тремя теплыми одеялами. Я понял, что мой сигнал о помощи настолько слаб и беспомощен, что дальше меня самого он не идет.

Все это произошло в одну секунду. И я потерял сознание.

На этом бы бесславно окончилась моя жизнь в восемнадцать лет, если бы не пришли на помощь боевые товарищи.

Была, оказывается, подана тревога ракетами и автоматными очередями, и штаб полка выслал группу из спасательной службы. Они принялись за поиски погребенных под снегом.

Попеки были трудными. Ведь раскапывать сотни тысяч тонн снега, принесенного лавиной – это все равно что искать иголку в огромном стогу сена.

Оказалось, что обвал, который захватил меня, был в этом месте последним, поэтому все те, кто двигался сзади нас, остались живы. Они тоже включились в поиски. А искали единственным путем: с помощью длинной палки, которой прощупывали снег. Так и меня нашли. Палка наткнулась на руку. Затем проткнули этой же палкой снег рядом, а она беспрепятственно пошла глубже. Снова – в старое отверстие: что-то мягкое. Это была кисть руки.

Когда меня откопали, лежал я на спине, на автомате, исчез один рукав полушубка вместе с плащ-палаткой, которую, помню, я держал в руке. Валенки так были забиты спрессованным снегом, что невозможно было их снять, пришлось разрезать. Но все это проделали уже тогда, когда поднесли меня к подножью перевала, где был пункт спасательной службы. Когда я впервые открыл глаза, то не понял, что со мной произошло,– сознание полностью еще ко мне не вернулось. Мне дали выпить водки целый стакан. Вскоре я пришел в сознание и во всех деталях вспомнил, что случилось.

Из нашего отряда под обвал попало всего 18 человек, из них 6 откопали, а остальные погибли, в том числе и начальник артиллерии полка старший лейтенант Зиновьев Федор Кириллович. Меня отправили в санчасть 810-го полка с обморожением пальцев рук, ног и затылка.

И вот лежал я там весь в бинтах, скучал по товарищам из своего 11-го горнострелкового отряда. Однажды из землянки артснабжения я услышал звук баяна. Я попросил врача капитана Хучуа принести мне баян. Когда я заиграл, все были в восторге, кроме меня. Я убедился, что пальцы очень плохо меня слушались, и я боялся, что не смогу играть по-настоящему. Люди на перевале настолько стосковались, что баян в моих руках стал огромным событием. Весть об этом дошла до штаба полка. Меня вызвал командир полка майор Титов и замполит майор Кузнецов. Они прослушали мою игру, и тогда Титов сказал:

– С этого дня, дорогой наш Подснежник, ты будешь солдатом 810-го полка. Зачисляю тебя в комендантский взвод.

– Как только поправятся твои пальцы, сынок,– добавил Кузнецов,– баян будет твоим вторым оружием. Станешь поддерживать боевой дух солдат, а это очень важно здесь, в горах.

– А как же мне быть с моим отрядом? – забеспокоился я.

– Ничего, – засмеялся Титов, – мы пошлем им на тебя “похоронную”.

Позже я узнал, что между командиром 11-го горнострелкового отряда и Титовым были из-за меня какие-то споры, но Титов победил. Итак я, в общем, с его легкой руки стал иметь это прозвище “Подснежник”.

Морозы и метели на перевале усиливались. Постоянно шли бои местного значения. В декабре началось наступление наших войск на Грозненском направлении. Разведка доносила, что горнострелковые части врага, окопавшиеся на перевалах, подозрительно притихли.

Командующий 46-й армией приказал захватить на Марухском перевале контрольного пленного, чтобы выяснить замыслы врага. Штабом группы войск Марухского направления был тщательно разработан план захвата “языка”. Для этой цели создано пять групп по 25—35 человек: две левые разведгруппы из альпинистов, две правые и центральная разведгруппы – от 810-го полка. Основную роль должна играть центральная нападающая группа во главе с ПНШ-2 по разведке лейтенантом Глуховым. В эту группу входило 35 человек из добровольцев-разведчиков и автоматчиков. Левые и правые группы – сковывающие, им предстояло отвлечь внимание противника своими боевыми действиями. А в это время центральная группа под командованием лейтенанта Глухова с боем врывается в расположение противника, захватывает пленного и возвращается в полк.

К сожалению, эта исключительно ответственная операция была безуспешной. Боевые разведывательные группы возвратились без потерь и ни с чем. Центральная же разведывательная группа проникла в глубь обороны врага и попала в огневой мешок. Вражеское кольцо замкнулось. Разведчики сражались до последнего патрона. Двое суток слышалась стрельба, а затем затихла. Никто из 35 человек этой разведгруппы в полк не вернулся.

Несколько дней судьба этих людей не была известна. Но затем, как вспоминает начальник штаба полка майор Коваленко, кое-что начало проясняться. Возвратился один младший лейтенант (фамилия его неизвестна), находившийся в центральной группе. Он рассказал некоторые детали этой трагедии. По его словам, лейтенант Глухов вел себя особенно смело и решительно. В неравном бою он в упор убил немецкого капитана, но вскоре немцы смертельно ранили его самого. Ординарец перевязывал раны умирающему лейтенанту. В это время и схватили его егеря. Глухов уже был мертв.

Немцы не могли ему простить убийство капитана. И когда за перевалом его хоронили, то в отместку у мертвого лейтенанта Глухова и у живого ординарца палачи отрезали головы и положили их на могилу своего капитана.

Больше ничего тогда не было известно. Кое-что стало проясняться лишь двадцать лет спустя.

Вы, читатель, помните в первой книге разговор с разведчиком Подкопаевым, который был в этой центральной разведгруппе. Он говорит, что наши бойцы честно выполнили свой последний воинский долг.

Очень заинтересовал также рассказ альпиниста Павлотоса. Помните, он вместе со своими товарищами летом 1959 года нашел на перевале полуистлевшую патронную сумку, в которой хранилась предсмертная записка с несколькими подписями. Оказывается, эти солдаты были в центральной разведывательной группе, они погибли в неравном бою. Немцы надругались над их трупами: отрезали головы, надели их на шесты и выставили на снегу для устрашения. Уже сам этот факт говорит о том, что наши разведчики, как и лейтенант Глухов, дорого отдали свои жизни, бились с немцами так, что те даже мертвых не могли оставить в покое.

Более подробные данные нам удалось разыскать об одном из тех, кто упоминается в “записке”, – Вараздате Саркисяне.

Под запиской стояли фамилии: “Мосуладзе, Аргвадзе А., Чихинадзе С. Ч., Ревазашвили, Микадзе, Джанджгава, Закаришвили, Джалагания, Саркисян, Тусенян, Девадзе”.

“Кто они? Какова их судьба? Может быть, кто из них остался в живых – пусть откликнется и раскроет эту тайну”,– обращались мы к читателям.

И вот откликнулся Самвел Вартанович Вартанян, бывший боец, ныне ветврач совхоза “Балтрабочий” на Ставрополье.

– Это мои товарищи, выпускники Сухумского военного училища,– заявил он и показал пожелтевший от времени маленький блокнотик, где значились многие из указанных фамилий. Этими адресами обменивались курсанты в последние минуты расставания.

Самвел Вартанович связал нас со своими друзьями по училищу Григорием Калтахчяном и Левоном Крымляном. Один из них живет в Армении, а второй в Сухуми.

Они и рассказали нам об участии Сухумского военного училища в боях на Марухском перевале.

Разноязычная молодежь Кавказа училась искусству побеждать врага в Сухумском военном училище. Оно развернулось по штату военного времени, готовило и выпускало лейтенантов по сокращенной, шестимесячной программе, учебное время было уплотнено до предела: занятия проходили но 13—16 часов в день.

Вскоре курсанты были аттестованы лейтенантами. В ожидании приказа они отращивали волосы и предвкушали радость выпускного вечера, когда наденут парадную офицерскую форму с двумя кубиками на окаймленных золотом петлицах.

Но вечера такого не было. Не дождавшись приказа о присвоении офицерских званий, все училище получило боевой приказ выйти на Марухский перевал. Этого требовала военная обстановка. Вместо ожидаемых двух лейтенантских кубиков, курсанты получили удостоверения, в которых значилось:

“...Выдано... в том, что он является курсантом Сухумского пехотного училища. Действительно по 31 декабря 1942 г.”

Большинство шли на перевалы солдатами. Правда, старший сержант Вараздат Саркисян, который в училище был помкомвзвода, назначен командиром пулеметного взвода 810-го полка.

В его взвод, как в училище, так и здесь, на перевале, входил Самвел Вартанян, Григорий Калтахчян, С. Ч. Чихинадзе. Вот почему они помнят все детали о своем боевом друге и командире.

– У меня сохранились в памяти,—говорит Самвел Вартанян,– все эпизоды боев на Марухском перевале нашего пулеметного взвода под командованием Вараздата Саркисяна, Но особенно памятен последний для Вараздата бой... Это случилось в конце декабря. Старший сержант Саркисян стал отбирать в нашем взводе добровольцев для проведения разведки боем. Пожелали идти все, однако он взял Калтахчяна, Чихинадзе, Девадзе, меня и других. Поставил задачу на разведку боем. При этом сказал, что боевое задание особо ответственное, полученное из штаба полка. Готовились сутки. Группа наша проникла через “Волчьи ворота” в расположение противника, сняла вражеский караул, обойдя с севера Малый ледник, зацепилась за склоны высоты, господствующей над южным и северным ледниками. Противник нас обнаружил. Завязался бой. Бил по нас вражеский пулемет. Чихинадзе заглушил его гранатой. Вечерело. Решили посменно отдыхать в отвоеванной немецкой землянке. Пулемет оказался отечественным, с двумя лентами патронов. Нашлись кое-какие продукты. Ночью поднялась метель. Утром, откапывая из-под снега своих, двое солдат сорвались и с грохотом полетели в пропасть. У третьего – Калтахчяна – оказались сильно обморожены ноги. Командир взвода Саркисян приказал мне спустить Калтахчяна вниз, сдать в санчасть и доложить в полк, что первая часть боевого задания выполнена, что Малый ледник пройден, разведка продолжается к Большому леднику.

Я с огромным трудом тащил на себе больного друга и видел, как разведчики моего взвода штурмуют высоту, слышал взрывы гранат на вершине.

Уже не помню, как мы с Калтахчяном успели проскочить “Волчьи ворота”, но тут же убедились, что кольцо контратакующего врага замкнулось за нашими разведчиками.

Через несколько дней мы узнали о геройской гибели разведчиков и надругательстве фашистских палачей над их трупами.

Вот, видимо, в эту критическую минуту и родилась записка, которая увековечила намять Вараздата Саркисяна и его боевых друзей...

С особым чувством вспоминает Вараздата Григорий Калтахчян:

–Только случайно я не разделил печальную участь своего друга Вараздата. Когда я обморозил ноги, я не хотел уходить от друзей. Но Вараздат приказал спускаться вниз и поручил Самвелу Вартаняну сопровождать меня. Им обоим я и обязан своей жизнью.

Прошло 24 года, но я и сейчас вижу, как живого, Вараздата, коренастого, широкоплечего, волевого человека заботливого друга.

И я, и Самвел Вартанян, и Левом Крымлян, и Вараздат Саркисян были в одном взводе и дружили настоящей мужской фронтовой дружбой. Вараздат среди нас выделялся дисциплиной, общей подготовкой, твердостью характера, лучше нас владел русским языком. До войны некоторое время жил в Ростове, перед войной вернулся в родную Армению (село Азатек Азизбековского района). Был учителем русского языка, затем работником райвоенкомата. Оттуда и ушел добровольно в Сухумское училище.

Вараздат всем своим существом любил Родину. По каждому его шагу, мы, его близкие друзья, чувствовали, что он одолеет любые трудности, и на поле боя, не жалея себя, будет среди героев первым. За бескорыстие, боевое рвение, умелое руководство взводом в бою он неоднократно отмечался командованием. Воинская дисциплина для него была законом жизни. Малейшее нарушение он не прощал даже самым близким друзьям, строго взыскивал, особенно в боевой обстановке...

Левон Крымлян в декабре был в другом подразделении, но и до него дошла тогда весть о трагической гибели Вараздата и его взвода. То, что вспоминает Крымлян, не расходится с рассказом Вартаняна и Калтахчяна.

Левон вспоминает, что Вараздат часто рассказывал ему о родном брате Семене, который якобы тоже воевал на Кавказе в должности комиссара полка, он гордился братом и писал ему письма.

Хорошо было бы найти брата! И вскоре такая возможность представилась. Мы встретились в Пятигорске с полковником в отставке Семеном Мкртычевичем Саркисяном, который живет сейчас в Москве и приехал на курорт лечить своп старые раны.

У Крымляна отличная память! В те дни, когда Вараздат Саркисян сражался на перевалах, его старший брат Семен, начальник политотдела 808-й стрелковой дивизии, воевал в этих же горах Кавказа. И враг у них был один и тот же – 1-я горнострелковая дивизия “Эдельвейс”.

Оказывается, что полковник вот уже двадцать с лишним лет тщетно ищет следы воевавшего на Марухском перевале брата Вараздата и не может найти.

Он хранил при себе солдатский треугольник со штампом полевой почты 4151 (это и есть 810-й полк), а в нем коротенькое письмо, датированное 14 декабря 1942 года. “Марперевал под замком. Ледники усеиваются костьми фашистов. Писать некогда. Воюем. Крепитесь, наступает перелом...”

На этом нить оборвалась...

Где Вараздат? Что с ним? Никаких известий не было ни Семену, ни домой, где жили в страшной тревоге отец Мкртыч Саркисович, мать Амаспиур Акоповна и сестренка Аракси.

Однажды пришло извещение от командования 810-го полка. Его получила Аракси. Сама оплакивала гибель брата, но родителям извещения не показала, боясь, что старики не выдержат такого горя. Скрыла это и от брата Семена.

И лишь после войны, когда встретилась с Семеном, призналась ему во всем, но показать извещение не смогла: запамятовала, куда его дела.

Семен заново начал розыски и в 1954 году получил из архива Министерства обороны письмо, в котором было сказано: “Старший сержант Саркисян Вараздат Мкртычевич значится в списке пропавших без вести”.

Убитые горем старики и верили этому сообщению и не верили.

– Вараздат погиб в бою,– соглашался отец.

– А где его могила? – всегда спрашивала мать. И снова перечитывали краткие письма, как будто там, между строк, можно узнать тайну его гибели.

Семен нашел письма брата, которые он писал своему другу, односельчанину Авану. Но и здесь нет разгадки, хотя ярко видно настроение и боевой дух Вараздата. Вот что он писал Авану с Марухского перевала 20 сентября 1942 года:

“Я утаиваю от родителей то, что смогу сказать тебе. На поле боя люди гибнут. Может, суждено и моей груди пронзиться вражеской пулей. В бою жизнь и смерть рядом шагают. Но не об этом я думаю. Ведь если я погибну за Родину, то моя смерть окупится обильно вражеской кровью. Десять и один. Десять смертей врага и одна моя – такова цена минуты моей кончины. Долой смерть, вперед за свободу и счастье любимой Отчизны”.

Как-то мать, диктуя дочери текст письма сыну, просила Вараздата взять отпуск и приехать на побывку домой. Сын в ответ матери отделался шуткой на это, а сестренке Аракси писал:

“Все матери хотят отпуска сыновьям. Война. Враг рвется на Кавказ. Воинам не до отпуска, не можем копать себе могилу. Лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Но вы не тужите. Успехи врага временные. Скоро взойдет солнце. Мы победим”.

Все эти письма подтверждали то мнение о Вараздате, которое высказали его боевые друзья, оставшиеся в живых.

Но тем не менее с помощью полковника Саркисяна попытались еще заглянуть в архивный фонд Сухумского военного училища. А там значится: “Саркисян Вараздат Мкртычевич – курсант 3-й пульроты пулеметного батальона. Старший сержант. Помощник командира 3-го взвода. 1922 года рождения. Комсомолец. Призван Азизбековским ОВК. Армения, село Азатек. Выбыл в 394 с. д., приказ 285” (Оп. 12811, д. 15, л. 89).

Значит, сейчас нет никакого сомнения, что Саркисян Вараздат погиб в последних числах декабря при выполнении боевой задачи в центральной разведывательной группе лейтенанта Глухова.

Декабрь был снежным. Продолжался снегопад. В горах он особенный. Что-то есть в этом чуде природы – и прекрасное, и трагическое. Ночь. В таинственной тишине замерли горы. Как будто замерла и война. Белой попоной покрыты вершины скал. Из ущелья просматривается лишь кусочек неба. И вот из этой кромешной черноты срываются огромные хлопья снега. Еще миг – и воздух превращается в сплошную белую массу. Кажется, что от этих гор до самого неба ничего больше нет на свете, кроме мертвецки бледной стены. За сутки снежный покров достигает более метра. И тогда горы, почувствовав на тебе огромную тяжесть, пытаются сбросить ее. Маленький комочек снега, случайно сорвавшийся с вершины, очень быстро увеличивается в своих размерах и со страшным гулом, как смерч, обрушивается вниз, сметая на своем пути все живое я мертвое. Лавина с корнями выворачивает вековые деревья, захватывает с собой многотонные валуны и летит в ущелье с дьявольской силой. Громовое эхо раскатывается вокруг, вызывая новые обвалы. Человеку, впервые попавшему в горы, трудно бывает определить: то ли это разбушевавшаяся стихия, то ли громовые раскаты самой мощной артиллерийской канонады.

Даже в такие дни батальоны всегда были начеку. Дозорные группы второго батальона прикрывали правый фланг обороны 810-го полка до горы Марух-Баши.

В центре находились дозорные группы первого батальона.

Третий батальон оборонял Наурский перевал и частично перевал Нарзан. Он был отдален от полка. Комбат старший лейтенант Свистильниченко и комиссар Расторгуев чувствовали на себе особую ответственность. Батальонам были приданы специальные горнострелковые альпинистские отряды, которые всегда бросались туда, где надо было “заклинить” брешь, прикрыть “белые пятна” в обороне.

810-й полк оборонял также перевалы Аданге и другие, что были “на отшибе”. Там находился сводный отряд во главе с заместителем командира полка по строевой части майором Кириленко. Уже как-то сложилась традиция в полку, что “майор Вперед” находился всегда там, где трудно и опасно, где был прорыв и нужна особая сила воли. Майор Смирнов, передавая полк Титову и прощаясь с ним, сказал:

– Берегите своего заместителя майора Кириленко. Он всегда вас выручит.

И Титов убедился, что это именно так. Смелый, горячий, он всегда был на передовой линии. Его больше знали солдаты, чем работники штаба полка.

Батальоны были доведены до штатной численности. Хорошо построена оборона. Впереди выдвинуты сторожевые заставы автоматчиков, ярусами расположены узлы сопротивления с ручными и станковыми пулеметами.

Майор Коваленко был доволен офицерами штаба. Особенно своим первым помощником старшим лейтенантом Ореховым. Его взяли в штаб полка со второго батальона. Поэтому он скучал по своему батальону.

Особое удовлетворение получал Орехов, когда выпадал случай посетить свой батальон.

– Все равно что побывал дома,– говорил он начальнику штаба.

Однажды Орехов доложил Титову, что в районе обороны второго батальона замечена активность противника.

– Как бы егеря не отрезали,– высказал опасение Орехов.

– Понимаю, тебе надо сходить “домой”, – сказал командир полка.

– Нет. Я всерьез говорю, товарищ майор. Разрешите мне с разведчиками пробиться туда. Титов на мгновение задумался:

– Хорошо. Согласен. Только и я пойду с вами.

– Ну уж это напрасно, товарищ майор. Вы что, мне не доверяете?

– Это ты глупости говоришь.

– Поймите, сейчас очень трудно туда пробраться,– пытался уговорить командира полка Орехов.

– Как это понимать? Мне трудно, а тебе нет? В разговор вмешался Коваленко:

– Зря рисковать не следует.

– А ты по какому уставу рисковал, когда самовольно ушел в дозор и чуть было там дуба не дал,– уколол Титов начальника штаба...

На рассвете, как только белые вершины засветились под лучами солнца, из землянки вышла группа. Вместе с Титовым шел Орехов, адъютант командира полка Лепихов и автоматчик Маскин. Все они были в белых полушубках и валенках. Кроме автоматов, каждый имел при себе набор альпинистского снаряжения и снегоступы.

Тонкая корка замерзшего за ночь снега не выдерживала, и они без конца проваливались по пояс в сугробы, барахтались в них. Пришлось всем надевать снегоступы.

Шли долго, то поднимаясь на вершины, то опускаясь в ущелья. Молчали, экономя силы. Орехов, исходивший здешние тропы, чувствовал их и под снегом, а поэтому уверенно шел впереди, пробивая в снегу узкую дорожку. За ним шел Лепихов, а Титов и Маскин несколько отстали.

Неожиданно закрутил ветер, поднимая за собой облако белой пыли.

– Обв-а-а-ал! – во весь голос закричал Орехов. Но было уже поздно. Не успел Титов повернуть голову, как воздушная волна сбила его с ног, а затем с шумом налетела огромная снежная масса.

...Титов очнулся от того, что почувствовал, как резкий холодный воздух с острым запахом снега, влился в грудь. Потом очнулся, встал, удивленными глазами посмотрел вокруг. Все трое его спутников стояли в одних гимнастерках, потные, разгоряченные, взволнованные. Рядом лежала куча перелопаченного снега. Титов всем существом своим почувствовал, чем он обязан этим людям.

– Спасибо. Я рад, что вы невредимы.

– Маскина засыпало тонким слоем, – сказал Орехов, – и он сам выкарабкался. А мы с Лепиховым отделались легким испугом.

Титов чувствовал себя плохо: одежда вся была мокрая, кружилась голова, звенело в ушах, тошнило. Идти он просто не мог. Поэтому в этот раз пробиться в район обороны не удалось.

Группа немецких армий “А”, выполнявших план “Эдельвейс”, была остановлена войсками Закавказского фронта на линии Главного Кавказского хребта и в районе Моздока и Нальчика. На Грозненском направлении началось наступление по изгнанию немцев с Северного Кавказа.

В районе Сталинграда успешно завершено окружение крупной группировки немцев в составе 22 дивизий общей численностью свыше 300 тысяч человек с огромным количеством боевой техники и вооружения.

Войска Юго-Западного и Сталинградского фронтов перешли в решительное наступление, сжимая кольцо и “вываривая” Гитлеровские дивизии в огненном “котле”. Хорошие вести поступали и с других фронтов. Защитники Ленинграда своими оборонительными и наступательными операциями сковали большую группировку врага. Активные боевые действия войск Западного и Калининского фронтов заставили немецких генералов срочно просить подкрепления из Западной Европы.

Все эти сообщения с огромным вниманием выслушивали бойцы. Майор Кузнецов с удовлетворением докладывал Титову:

– Боевой дух солдат исключительно высок. Они прямо заявляют: хватит нам сидеть, как кротам, здесь, в снегу. Пора сбросить фрицев с перевалов.

– Согласен с ними, – отвечает Титов, – но это от нас не зависит. Вот сегодня срочно вызвали майора Коваленко в штаб армии. Я надеюсь, по этому вопросу...

В землянку зашел адъютант Лепихов и сообщил неприятную весть:

– Майора Кириленко нашли в снегу обмороженным и отправили в госпиталь.

– Кто сообщил? – встревожился Титов.

– Раненые солдаты 11-го горнострелкового отряда, они пришли с перевала Нарзан.

– Жаль. Очень жаль, – печально произнес Титов и снова сел на грубо сколоченный деревянный стул. – В каком он состоянии? Подробности солдаты сообщили?

– Состояние, говорят, тяжелое. А подробностей они никаких не знают.

Сложившаяся в новогодние дни обстановка не позволила узнать, что же случилось с майором Кириленко. Все это осталось загадкой. Нам так и не удалось пока разыскать Кириленко. Но некоторые подробности нам все же стали известны из рассказа очевидца Мысина Ивана Михайловича (Живет сейчас в станице Удобной Отрадненского района Краснодарского края), бывшего разведчика 11-го отдельного горнострелкового отряда.

Случилось это в последних числах декабря. Майор Кириленко вместе со своим ординарцем (участник этих боев И. И. Острецов вспоминает, что фамилия ординарца Абдулаев) шли с Санчарского перевала на перевал Нарзан. Когда они преодолели перевал Аданге и начали спускаться к реке Бзыбь, их неожиданно накрыл обвал. С большим трудом выбрались из-под снега, но путь вперед был прегражден огромной снежной горой. Выход только один – переходить реку Бзыбь, занесенную снегом. Кромка снега оказалась тонкой, и они оба провалились в реку. Выкарабкались оттуда промокшие до ниточки в ледяной воде. Оба дрожали от холода, так как верхняя одежда на морозе покрывалась ледяной коркой. Попытались бегать, чтобы отогреться, но собственного тепла было явно недостаточно, чтобы высушить на себе совершенно мокрую одежду.

Решили разжечь костер. Пошарили в карманах—оказалось, что спички размокли.

Тогда Кириленко решил добыть огонь с помощью выстрела из карабина. Ему это удавалось раньше на Финском фронте. Он пристроил на ветке пихты клочок сухой ваты, которую обнаружил в подкладке своей фуфайки, и, прицелившись, выстрелил... Вата не загорелась, но, видимо, неплотно закрытый затвор вылетел и серьезно повредил майору левую руку.

Не чувствуя сначала боли, он чертыхнулся от огорчения и досады: “Черт побери, ни думал, ни гадал, как в новую беду попал”.

Прошли еще несколько метров, и Кириленко почувствовал, что с потерей крови он потерял и силы – идти дальше не мог. Ординарец пытался было нести своего командира, но, маленький, щупленький, совсем мальчишка, он сам еле держался па ногах, майора не мог даже сдвинуть с места.

Кириленко приказал ординарцу бросить его и пробиваться к перевалу Нарзан. Тот начал возражать:

– Я не могу и не имею права вас бросить одного. Умирать так вместе.

– Чепуху ты городишь. Я вовсе не собираюсь умирать, – твердо сказал Кириленко и тут же, сделав еще одни шаг к стволу дерева, прислонился к нему спиной, чтобы устоять на ногах. – Тебе тоже умирать рановато. Иди. Доберешься к альпинистам – приходите меня выручать... Прощаться не будем.

И ординарец медленно пошел, все время оглядываясь. Кириленко провожал своего верного спутника долгим взглядом и все стоял полусогнувшпсь, как надломленная ветка.

У ординарца сил хватило ненадолго. Мокрая одежда, словно ледяной мешок, сковывала движения. Чем дальше, тем труднее было выбираться из глубоких снежных сугробов. Совсем обессилев, он упал на снег, и подняться уже не мог. Усилием воли он дотянулся к карабину, который лежал рядом, и сделал несколько выстрелов.

На выстрелы пришли разведчики 11-го горнострелкового отряда во главе с Мысиным. Они нашли ординарца в бессознательном состоянии.

Много усилий приложили альпинисты, чтобы привести его в чувство. Когда он открыл глаза и увидел возле себя бойцов, слабым голосом прошептал:

– Идите по моим следам – там... майор Кириленко. Майора нашли живым с сильно обмороженными ногами. Оказали ему первую необходимую помощь. Затем всей группой из десяти человек несли его и ординарца на носилках в течение трех суток. В селении Псху сдали в санчасть . 2-го сводного полка, а оттуда их отправили самолетом в Сухуми.

На этом и обрывается нить воспоминаний о майоре Кириленко, который сыграл огромную роль в обороне Марухского и других перевалов.

Как сложилась его дальнейшая судьба? Хочется верить, что он жив.

В канун 1943 года ночью враг обрушил на наши боевые порядки ураганный минометный и артиллерийский огонь. На фоне черного неба по всей цепи вершин вздымались огненные фонтаны взрывов и отблески их кровавым светом отражались на снегу. Один залп сменялся другим. Ночь превратилась в кромешный ад.

Такая неожиданная ярость врага была просто непонятна. Над этим и ломали головы командир полка, начальник штаба, замполит и офицеры штаба полка.

– Что думает начальник штаба? – спросил Титов. – Это артподготовка перед атакой?

– Чем черт не шутит, когда бог спит.

– Я думаю, что это генерал Ланц решил хлопнуть дверью перед уходом, – заключил командир полка.

Особого ущерба полк не понес, так как ночная стрельба велась беспорядочно.

Находившийся в разведке помначшгаба полка старший лейтенант Орехов доносил: “У подножья Марухского перевала противник не обнаружен. На южных склонах Марухского перевала замечено движение групп и отдельных солдат на север, в направлении Зеленчукской. Разведку продолжаю”.

Вскоре всем полкам 394-й дивизии приказано было форсированным маршем прибыть в Сухуми, чтобы развивать наступление по Черноморскому побережью...

Медленно по топким заснеженным тропам уходили солдаты с перевалов. Спускаться было не легче, чем подниматься пять месяцев тому назад. Те же тропы, пролегающие над обрывами и пропастью, но сейчас они обледенели и припорошены снегом. Более ста километров трудного пути, а на плечах надо нести пулеметы и минометы, имущество и боеприпасы, винтовки и продовольствие. Но не эта тяжесть мучила бойцов – к трудностям они уже привыкли. Тяжко было на сердце оттого, что они навечно оставляли на перевалах – под снежными обвалами, в щелях ледников, под камнем и в диких ущельях – тысячи своих боевых друзей, которые отдали свои жизни за то, чтобы борьба продолжалась, чтобы оставшиеся в живых гнали и били врага до тех пор, пока ни одного чужеземца, пришедшего к нам с мечом, не останется на родной земле.

И когда спустились в долины, в каждом абхазском селе – Чхалте, Цебельде, Захаровне – местные жители восторженно, со слезами радости, с подарками встречали дорогих защитников Кавказа.

Мужество многих начинается с примера первых. В числе первых, кто личным, осознанным мужеством вдохновлял бойцов ледового фронта, заставлял их презирать опасности горной войны, был четырнадцатилетний днепропетровский паренек Вася Нарчук. Бывший командир второй минометной роты минбата 155-й отдельной стрелковой бригады, воевавшей на Марухском перевале, Геннадий Васильевич Васильков рассказывал нам, как неожиданно появился Вася в его подразделении.

В 1941 году, в июле, жарком во всех отношениях, Васильков командовал стрелковой ротой и при отступления наших частей из Днепропетровска руководил переправой подразделений через так называемый горбатый мост на Днепре.

Последние подразделения, сильно потрепанные в боях, торопились пройти мост, который уже был подготовлен к взрыву. Жара и пыль висели над переправой плотным липким облаком, и тем бойцам и офицерам, к которым обратился невысокого роста паренек с просьбой не оставлять его здесь, по правде говоря, совсем было не до него. Одни уходили молча, другие спешно отнекивались. Какой-то белобрысый лейтенант в темной от пота и пыли гимнастерке проговорил:

– Дуй скорее к матери, пацан. Не видишь, что делается? Это тебе не кино...

– А у меня нету никого,– сказал парнишка.

– Где же твои родные? – лейтенант лишь немного замедлил шаг и ждал ответа.

– Там,– махнул рукой парнишка в сторону, откуда в ту же минуту послышался рев мотоциклов и резкий стрекот немецких автоматов.

Немецкие автоматчики выскочили к мосту и с ходу открыли бешеный огонь по отступавшим. Был конец дня, прошли почти все войска, но мирных жителей, стремившихся уйти от немцев, было еще много. Они-то и стали жертвами фашистов. Застонали раненые, падая на горячую землю, где-то рядом дико заржала лошадь, уцелевшие поспешили скрыться в ближайших к мосту улицах и переулках. Лейтенант подал команду своим бойцам и бросился на помощь остаткам роты Василькова. Несколько прицельных очередей из ручных пулеметов, и пятеро мотоциклистов повалились в пыль. Васильков подошел к немецким автоматчикам. Некоторые из них еще были живы. Запомнился один, улыбавшийся победно, даже умирая. Он что-то крикнул и потянулся к валявшемуся рядом автомату. Пришлось прикончить его, тем более что с западной стороны города нарастал гул немецких танков.

Вдруг Васильков услышал рядом голос:

– Так ему и надо!..

Оглянулся – парнишка. Стоит, глаза расширены от необычного возбуждения, губы дрожат, а руки в кулаки сжимаются.

– Тебя как зовут?

– Вася Нарчук.

– Давай скорее, Вася Нарчук, у нас еще дело есть...

Они заспешили к мосту, по которому уже перешли и лейтенант со своими бойцами, и красноармейцы из других подразделений. Фашистские танки приближались. Надо было успеть выполнить последнее задание командования – взорвать мост. Они побежали, а сзади вырвавшиеся вперед шесть танков противника уже били из пушек и пулеметов...

После первого ранения Геннадий Васильевич оказался в 983-м стрелковом полку 253-й стрелковой дивизии Южного фронта. Васю Нарчука он взял с собой, и с той поры началась боевая, полная лишений и героизма жизнь днепропетровского школьника.

Много дней спустя, когда стало ясно, что никто его не собирается отчислять из роты, а домой тоже не отправят, так как Днепропетровск уже был занят немцами, Вася рассказал своему командиру, что давно мечтал попасть на фронт, да не было случая: из дому не отпускали. А тут эвакуировалось ремесленное училище, начальником которого был Сергей Петрович Тарасюк. Вася жил в одном доме с Тарасюком и с дочкой его ходил в школу.

– Хлопец у вас горячий,– услышал Вася разговор Тарасюка с родными,– а немцы – звери. Зачем рисковать, оставляя его здесь. Заберу-ка его с собой. И безопаснее для него, и, когда вернемся, специальность будет иметь.

Родные согласились, а Вася сразу сообразил, что другой возможности встать в строй бойцов может и не оказаться. Он смиренно кивнул головой, когда ему объявили, что поедет в Магнитогорск, но в Харькове из эшелона сбежал и стал пробираться на запад, к фронту. Его поискали, но в суматохе тех дней трудно было вообще кого-нибудь найти, а не только парнишку: сотнями и тысячами появлялись они тогда на всех дорогах, потерянные родителями, голодные и полураздетые. А Вася через несколько дней объявился у горбатого моста. Объявился утром, а к вечеру стал бойцом...

К тому времени, как Вася попал на Марухский перевал, он уже был известен своей храбростью и находчивостью далеко за пределами собственной роты. Геннадий Васильевич рассказывал о нем увлеченно и много, и о некоторых эпизодах нам хотелось бы поведать теперь.

Еще в первой беседе с Васильковым, мальчик признался, что главной мечтой его жизни, с тех пор как он увидел фильм о Чапаеве, было—стать командиром и служить в Красной Армии.

– Но это не так легко,– оказал тогда Васильков,– Надо много учиться, быть смелым, справедливым и наблюдательным. И вообще учти, что быть командиром – это не только кубики на петлицах носить.

– Я понимаю, товарищ командир. Честное слово, понимаю,– горячо заговорил Вася.– Вот только пошлите меня куда-нибудь в разведку, увидите сами...

“Почему бы и не послать,– подумал тогда Васильков.– Мальчишка, по всему видно, смышленый и не из робких. Если такой пойдет с двумя-тремя бойцами, вреда не будет, а польза почти очевидна”.

Вскоре такой случай представился. Вася ушел в разводку с двумя солдатами, но результат их похода настолько превзошел любые ожидания, что его вспоминали и год, и полтора года спустя, как о военной удаче, какая приходит только к действительно находчивым и храбрым.

Они вышли в разведку ночью и на рассвете подобрались к селу Кульбакино, что в Донбассе. По некоторым признакам стало ясно, что в селе немцы. Взрослым идти туда означало бы почти наверняка провал задания и гибель. Бойцы замаскировались за околицей и стали обсуждать положение. Вася, который был одет обыкновенным сельским мальчуганом, вызвался пройтись по селу.

– Если остановят, как незнакомого, скажу, что пробираюсь домой,– рассудил он.– Но только вряд ли кто меня остановит сейчас, никому я не нужен.

После некоторого размышления бойцы согласились, что иного выхода нет.

– Будь осторожен,– напутствовали они его,– никому не показыЕай, что тебя интересуют немцы. Пройди по улицам тихо и незаметно.

– Лучше я пойду по дворам, как будто хлеба просить,– сказал Вася.– Сейчас многие просят.

– Ото, – удивился один из бойцов. – Ну, при такой голове не пропадешь. Ждем тебя здесь...

Из густого кустарника они видели, как Вася пересек небольшой луг, мокрый от росы, миновал крайний двор, осененный густыми акациями, и, ни разу не оглянувшись, исчез за деревьями на улице, уже освещенной солнцем. Бойцы тщательно замаскировались и наблюдали за дорогой. Удивительные события, свидетелями которых они стали в течение дня, разъяснились лишь к вечеру, когда вернулся Вася. И самое странное событие произошло примерно через час после того, как юный разведчик скрылся в сельской улице. С ревом вылетели на околицу немецкие мотоциклы и, увеличивая скорость, понеслись на запад, а затем вернулись в село.

– Черт знает, что такое,– прошептал один разведчик другому.– Ты понимаешь, что происходит?

– Не больше твоего, – ответил тот. Когда вернулся Вася, они, слегка пожурив его за долгое отсутствие, спросили:

– Что это утром случилось с немцами? От чего они сбежали?

– От своих, – рассмеялся Вася.

– А почему? – удивились разведчики.

– Понимаете, вхожу я в село, снял рубаху – сумки-то у меня нет – иду от двора к двору, а людей нигде не вижу. Подхожу к центру и вижу, наверное, всех жителей. Стоят они около запряженных подвод, а туда немцы стаскивают и мешки с зерном, и куски сала, и буханки хлеба, и даже кур. Один фриц несет петуха за ноги, а тот, видать, драчливый был: вниз головой висит, а сам тянется клювом к руке немца, да как клюнет! Немец от неожиданности выпустил его, он встряхнул крыльями и бежать. Немец заругался, но бежать за петухом не стал, а рубанул его из автомата.

Тут началась легкая паника среди местного населения и немцев, которые не видели, по какой причине стрельба... Я за фашистами наблюдал и вот кое-что записал для памяти...

И Вася показал бойцам обрывок оберточной грязной бумаги, на котором нацарапаны непонятные буквы и цифры: “М-12. Г-37. Ш-7. М-10. П-6/3...”

– Что это? – спросил старший.

– Неужели непонятно? Мотоциклов – двенадцать, грузовиков – тридцать семь. Около школы семь машин, около магазина – десять. Рядом с правлением колхоза – шесть машин, три мотоцикла. А вот тут я переписал номера и серии машин...

Пока Вася рассказывал, становилось все темнее. Последнюю запись разбирали с трудом. По селу промчалась машина с зажженными фарами. Где-то в центре, возможно, возле правления колхоза, где, по наблюдениям Васи, разместился штаб прибывшего немецкого подразделения, взлетела зеленая ракета. Мертвым светом на несколько секунд залила она верхушки акаций и молчаливые окна хат. Потом, падая, погасла. И стало совсем темно.

– Пора, – сказал старший. – Сведений нам вполне достаточно на первый раз. Молодец, Василек. Командир тобою будет доволен.

Вася, поправляя на груди трофейный автомат, улыбнулся. Гуськом вышли они из кустарников и тронулись к своим. Когда до наших передовых позиций оставалось совсем немного, Вася, шепнув старшим друзьям, что сейчас догонит, задержался в небольшой балке по надобности. И тут случилось то самое, о чем потом никто не мог вспомнить без хохота.

Два немецких связиста тянули куда-то телефонную линию и, спустившись в ту же балку, где остался Вася, решили задержаться здесь по той же причине. Переговариваясь вполголоса, они не могли, конечно, подозревать, что их кто-то видит и слышит. Вася, нарочно огрубляя голос, резко крикнул одно из немногих знакомых немецких слов:

– Хальт!

От неожиданности немцы присели еще ниже, но когда в полной тишине раздался щелчок затвора автомата, они медленно поднялись, поддерживая руками брюки.

– Хенде хох! – припомнил и произнес Вася еще два слова.

Немцы послушно вскинули вверх по одной руке.

– Вперед! – это слово Вася сказал по-русски, но, очевидно, смысл его был вполне понятен немцам, так как они, не решаясь оглянуться, вышли из балки и направились прямиком к нашим позициям. К этому времени разведчики уже подошли к нашим окопам, спрыгнули в них и обернулись, вглядываясь в непроницаемую темноту. Минуту спустя они заметили на фоне тусклого света мерцающих звезд три шагающих фигуры – две длинные впереди и одна маленькая позади. У передних были странные позы: фигуры мешком, правые руки вздернуты вверх, в фашистском приветствии, что ли...

Так и ввели их в штабную землянку – с незастегнутыми штанами. Бойцы, находившиеся там, покатились со смеху, командир тоже не удержался от улыбки, но потом сказал по-немецки:

– Приведите себя в порядок.

Немцы начали хмуро возиться с ремнями и только тут обнаружили, что пленены небольшого роста пареньком, у которого и формы-то не было! Возмущению и гневу их не было конца. Они буквально рвали на себе волосы.

Показания немецких связистов подтвердили сведения, принесенные Васей Нарчуком. В Кульбакине расположился штаб крупного вражеского соединения. Пленные назвали его: штаб полка “Норд” дивизии CG “Викинг”.

Вскоре в ожесточенном бою немцы были выбиты из села Кульбакино.

В этом бою тяжело ранило лейтенанта Василькова и Васю Нарчука. Бойцы вынесли их к своим и отправили в медсанбат, откуда с разными партиями раненых отправили в госпитали. Лишь примерно через месяц они встретились вновь в Тбилисском госпитале. Там они вместе отпраздновали новый, 1942 год, там Васильков сообщил юному герою, что он представлен к награде.

Награда эта, однако, не успела прийти к Васе. Выписавшись из госпиталя, он отправился воевать в минометную роту минбата 155-й Отдельной стрелковой бригады. Командиром роты был назначен лейтенант Васильков. В первых числах сентября рота Василькова уже занимала своя позиции на Марухском перевале. Для всех бойцов роты, в том числе и для Васи Нарчука, начиналась новая пора боевой жизни. О тяжести войны в горах они раньше и представления не имели. О мучениях, которые довелось пережить им здесь, не могли догадываться. С того самого ночного часа, когда по приказу генерала Сергацкова 155-я бригада выступила к перевалам на помощь задыхавшимся от непосильных боев полкам 394-й стрелковой дивизии, солдаты и командиры бригады, в том числе и роты Василькова, разделили общие тяготы, стали соучастниками общих тревог и радостей.

Да, мужество многих начинается с примера первых. Геннадий Васильевич вспоминает, что в минуты, казавшиеся защитникам Марухского перевала самыми тяжкими, в минуты, когда холод и недоедание делали свое дело и апатия постепенно овладевала бойцами, непременно в тишине раздавался звонкий и, казалось, ликующий голос, запевавший ротную песню:

...Была вторая рота в батальоне,В боях, в походах – всюду впереди,В ней минометчики всебыли герои и командиры – храбрые орлы...

Никто в те дни не обращал внимания ни на рифму, ни на мотив песни. Очевидно, о них просто и не думали. Но слова были знакомыми, голос, разносившийся среди заснеженных, угрюмых скал зимних ущелий, тоже все знали, и теплее становилось на душе – то ли от слов, то ли от голоса, а скорее – от того и другого, от душевной ясности маленького и храброго бойца.

– Как жизнь, Василек? – спрашивали бойцы Нарчука, заметив его задумчивость.

– Отлично! —тотчас вскидывал голову Вася и вытягивал для большей убедительности вперед руку с поднятым вверх большим пальцем. И всматривался в небо, не покажутся ли самолеты, доставлявшие продовольствие и боеприпасы. Они действительно появлялись, сбрасывали мешки с сухарями и консервами. Часто эти мешки падали в глубокие трещины пли, сбивая снег, вызывали обвалы. Вася, гибкий, худенький, легкий, вместе с таким же, старшим своим товарищем, бойцом Глотовым, спускался в трещины, разыскивал продовольствие, откапывал его из-под снега и все до крошки приносил в роту.

Как по нынешним временам называть четырнадцатилетнего паренька? Подросток? Юноша? Вася Нарчук был солдатом и как солдат обладал несгибаемой волей и отвагой. Не было на ледниках боя, в котором рота участвовала, а он бы не участвовал. Он был вездесущ: стрелял и подносил мины под огнем, веселым криком или песней вселял уверенность, что все будет в порядке, что врагу их не сломить, не уничтожить.

Когда положение на перевалах стабилизировалось, когда подошли и горнострелковые отряды, 155-ю бригаду сняли с позиций и отозвали в Сухуми. Вася Нарчук был вторично представлен к ордену. Но, к сожалению, и этой награды он не получил. Попадаются в нашей жизни люди, которые как бы специально существуют в противовес самым лучшим, смелым, прямым и справедливым. Они живут и поступают так, чтобы, словно нарочно, люди думали: “Не могут в жизни все быть хорошими...”

Был один такой даже там, на перевалах. Вернее, сидел-то он в штабе, но командовал теми, кто воевал на перевалах. Храбростью он не отличался, на передовой появлялся чрезвычайно редко, но самомнения от этого у него не становилось меньше, скорее, наоборот. Он, видимо, считал, что награда – это такая штука, которая вручается как знаки различия по званию. Когда наградной лист на Васю Нарчука попал к нему на стол, он произнес, искренне удивившись:

– Что? Мальчишке – Красное Знамя? Да ведь мне еще не дали его! Нет, нет и нет!

В Сухуми Васильков хотел обжаловать это решение, но не успел: их бригаду срочно бросили через Крестовый перевал под Орджоникидзе.

Здесь немцы сконцентрировали не только моторизованные соединения, но и крупные пехотные, и даже части СС, в том числе и дивизию войск СС “Викинг”, той самой, двух связистов из которой Вася Нарчук взял в плен еще в Донбассе. И вот теперь им суждено было встретиться вновь.

Перед самыми Октябрьскими праздниками после ряда серьезных боев, в которых отличилась и минометная рота Геннадия Василькова, командира ее приняли в ряды Коммунистической партии. Так получилось, что буквально в тот же день был принят в комсомол и воспитанник Василькова Вася Нарчук.

– Теперь я на целый шаг ближе к тому, чтобы стать командиром,—улыбаясь, говорил друзьям по роте Вася Нарчук.

– Да, тебе сейчас еще б росточку да годочков прибавить малость...—шутили бойцы.

Быть может, разговор продолжался бы в таком духе долго – бойцы любили своего маленького друга, знали, что и сам он любит добрую шутку и сумеет ответить всегда, но пришла команда приготовиться к бою: немцы на участке роты подозрительно зашевелились...

Это случилось в середине ноября 1943 года. Пытаясь прорваться сквозь все теснее сужавшиеся тиски Советской Армии, немцы изо всех сил навалились на тот участок фронта, где продолжала воевать и рота Василькова. Танковая атака началась ц захлебнулась на несколько минут. Немцы откатились, оставив перед самыми нашими окопами несколько бронированных чудовищ, превращенных теперь в коптящие факелы. Однако по всему было видно, что фашисты готовят новую, еще более мощную атаку, выдержать которую подразделение не сможет. Естественно, приходит решение: связаться с артиллеристами и попросить огонь на себя. Но как это сделать? Ни рация, ни телефон, поврежденные во время боя, не работали. Единственный выход – послать связного. Один солдат выполз из окопа, но тут же был срезан автоматной очередью. Второго настигла пуля снайпера. Третий, четвертый... Каждый из них не успевал отбежать и нескольких метров. Вражеская атака вот-вот начнется, командир это представлял совершенно определенно. Однако не губить же своих солдат!

Никто вначале даже не заметил, как Вася тихо выкатился из окопа через разбитый бруствер, сливаясь с землей, прополз самый опасный участок, а потом вскочил на ноги и, бросаясь из стороны в сторону, падая, катясь, снова вскакивая, помчался к позициям артиллеристов. Казалось, все свое бешенство немцы сосредоточили в стрельбе по необычайно маленькому солдату. И пули все-таки настигли его. Двух десятков метров не добежал Вася, свалился, корчась, на каменистую землю, только и смог, что рукой к себе поманить. Но артиллеристы и сами уже спешили на помощь. На другом конце поля разгорелась новая атака, вражеские танки со зловещим упорством продвигались к нашим позициям. Огня минометчиков явно не хватало. Артиллеристы рассказывали потом, что единственными словами его были: “Огонь по командиру...”

Вася потерял сознание, а бой продолжался долго, пока тапки не отошли окончательно, оставляя за собой и новые факелы, и пехоту, расстреливаемую нашими автоматчиками. Сознание вернулось к нему совсем ненадолго, как раз в тот момент, когда чудом оставшийся в живых Васильков добрался к артиллеристам и сидел, то прикладывая руку к пылающему лбу своего воспитанника, то беспомощно оглядываясь на окружавших их людей. Те, перевязав паренька, ничего больше сделать не могли и отводили взгляды.

Вася открыл глаза, повел вокруг затуманенным взором, увидел командира и узнал его.

– Василек, а Василек,– зашептал тот, склоняясь к самому лицу мальчика,– живой? Потерпи чуть-чуть, сейчас подвода придет, в санбат тебя отправим, а там вылечат. Обязательно вылечат, и ты еще будешь командиром, слышишь, Василек?

Еле заметно, так что и не понять было – улыбка то или гримаса боли, – Вася скривил губы.

– А как же,– сказал он, и голос его был неузнаваемо хрипл, слова ползли медленно, будто танки по крутому-крутому склону,– раз вы обещали...

На подводу положили его горячего, мечущегося в бессвязном бреду. Подводчик, пожилой грузный солдат из хозвзвода, корявыми пальцами поправлял сено под головой Васи, вздыхал:

– Господи боже ты мий, и шо ж це с дитьми война робыть?

– Они становятся взрослыми,– сказал Васильков и добавил после короткого молчания: – Это герой! Непременно сдай в санбате прямо врачу. Слышишь?

– Чую, товарищ лейтенант, чую,– совсем не по-уставному ответил солдат, усаживаясь на передок брички. Привычно тронул лошадей, и бричка покатилась по лощине, скрытая от немцев ее берегами в сухой траве и мелком кустарнике.

А на следующий день тот же подводчик разыскал позиции минроты, спросил: “Где командир?” Его провели, и едва Васильков увидел, кто пришел, как понял и почему пришел. Солдат медленно, словно каждое движение ему было больно, достал из кармана старых, помятых и грязных брюк небольшой сверток. Держа его на ладони, бережно развернул тряпицу, и Васильков сразу узнал записную книжку Васи и несколько фотографий.

– Вмер хлопец ваш, – сказал солдат, хотя и без того все было ясно. – Ось берите...

Шел десятый день комсомольского стажа Васи Нарчука...

После войны Геннадий Васильевич долго пытался разыскать родных юного героя, но безуспешно. Слишком уж перемешала война людей, разбросала их по белому свету, да и адресные столы в бывших оккупированных областях работали далеко не идеальным образом, архивы эвакуировались, часть их была утрачена или погибла под бомбежками. Одним словом, хоть и горько было, пришлось поиски оставить. Но когда заговорила страна о подвигах защитников Марухского и других высокогорных Кавказских перевалов, вновь достал он пожелтевшие теперь фотографии и начал писать письма во все концы. Помог ему в этом и начальник адресного отдела Днепропетровского управления охраны общественного порядка товарищ Барсуков. Он восстановил и прислал Василькову адреса всех Нарчуков, проживающих в городе и области. А вскоре состоялась у Геннадия Васильевича трогательная встреча с сестрой того, кто был когда-то для него другом и сыном, ведь и сам Вася называл его батькой...

Отдал он сбереженные фотографии Нине Павловне, поговорили они о давно прошедших днях. Все припомнил Геннадий Васильевич и все рассказал, даже про то, как дважды был представлен Вася к награде и дважды не сумел получить ее.

– Как бывший командир подразделения, в котором воевал пионер, а потом комсомолец Вася Нарчук, – говорит он и сейчас,—я готов подписать новые представления к награде за каждый совершенный им подвиг...

Письмо первое. От работницы хлебозавода № 1 города Днепропетровска Нины Павловны Нарчук:

“Двадцать лет ничего не знали мы про долю нашего Василька, Думали, что поехал он в сорок первом году в Магнитогорск вместе с ремесленным училищем. А куда делся – живой еще или погиб, а если так, то где могила его – только догадываться могли. Уже из Магнитогорска, как после мы узнали, ушел воевать Сергей Петрович Тарасюк, да и не вернулся с фронта, так что никто не мог рассказать нам совсем ничего.

Сказали бы мне сейчас: живой наш Василько – сотни километров бы прошла, только б увидеть брата... Отец умер сразу после войны. Мама старенькая уже была, а все верила, все ждала, все надеялась увидеть своего старшенького... Не дождалась...

И только недавно мы – брат мой Геннадий, сестры Вера и Женя, да я – узнали: погиб Василько героем. Тяжело говорить про это, но говорю я с гордостью: погиб героем.

А узнали мы про это благодаря чудесному человеку Геннадию Васильевичу Василькову. Рассказал он мне про подвиги брата, а я подумала: “То, что нашли вы меня, тоже подвиг. Двадцать лег ведь прошло”.

Родной он нам теперь – Геннадий Васильевич. Потому что Василько ему родной. И кажется мне, что сейчас, когда все узнали имя героя, многим людям станет родным наш брат...”

Письмо второе. От членов клуба школьников при 10-м домоуправлении по улице Титова и пионеров 89-й средней школы города Днепропетровска.

“...Прочитали мы о подвиге юного героя Василия Нарчука, нашего земляка, ученика 83-й школы. Погиб он двадцать лет назад, но только сейчас узнали мы его имя. Недавно у нас проходил сбор, на котором присутствовали 400 мальчиков и девочек. Мы обсуждали прочитанную перед этим статью “Сын 2-й минроты”. Многие пионеры выступали и говорили, что хотят стать такими, как Вася, что все мы восхищаемся подвигами его.

Нам очень хочется, чтобы наш клуб школьников носил имя Васи Нарчука. Мы обещаем еще лучше учиться и крепче дружить, чтоб заслужить и оправдать это право.

И еще было б очень здорово, чтоб одну из улиц города назвали именем героя. Понимаете: едешь трамваем или троллейбусом и слышишь – “Улица Василия Нарчука”. И вспоминаешь подвиги его, и самому хочется стать лучше, сделать что-то прекрасное, необходимое людям...”

Так оно и будет, конечно, ибо мужество первых никогда не забывается теми, кто идет следом. Оно рождает такое же мужество в их сердцах. Мужество, без которого невозможно жить.

Картина защиты перевалов Главного Кавказского хребта будет неполной, если не рассказать о том, как оборонялись соседние с Марухским перевалы. Но кто поведает нам о них? Полковник Смирнов еще в начале наших поисков вскользь говорил о Расторгуеве, комиссаре 3-го батальона, того самого батальона, которому было поручено выйти на Наурский перевал. Упоминал он и старшего лейтенанта Свистильниченко, комбата. Но жив ли кто-нибудь из них? И если жив – то как их найти?

В одном из писем и Малюгин сообщал сведения о Расторгуеве: “...Знал я его очень хорошо. Он прибыл к нам в полк политруком роты связи. Знакомство наше произошло весьма интересно для меня. Лежим в землянке. Расторгуев рассказывает, как пни отходили с тяжелыми боями в Белоруссии, в частности о том, как оставляли местечко Родня Климовического района Могилевской области. Своими глазами видел Расторгуев, как фашисты подожгли школу в этом местечке. Я сразу подхватился с места – и к нему: ведь я в этой школе учился с восьмого по десятый класс! Задал ему в минуту не менее десяти вопросов. Тогда же Расторгуев успокоил меня, сказав, что деревня, где я родился, осталась цела...”

Но все-таки жив Расторгуев или нет? Кого бы мы ни спрашивали об этом, никто точно не мог нам ответить. Как часто случается в жизни, вое решилось само собой. Расторгуев откликнулся, прочитав в “Комсомольской правде” заметку о том, что комсомольцы Карачаево-Черкессии решили воздвигнуть героям Марухской эпопеи памятник. Он горячо поддержал эту идею, говорил, что дети наши и будущие поколения станут благодарить тех, кто ее осуществит.

Константин Семенович пришел в 810-й полк уже опытным воином после Западного фронта, то есть после первых дней войны, которые привели его сначала в госпиталь, а потом, в ноябре 1941 года, на Кавказ. Здесь его назначили вначале политруком роты, как правильно помнил Малюгин, а после – комиссаром третьего батальона.

“Окончательно я вышел из строя на Кубани 17 февраля 1943 года,– писал Константин Семенович,– и в настоящее время о 810-м полке мне напоминают лишь ордена Красного Знамени и Отечественной войны I степени да хромота, полученная навечно. Работаю на Куйбышевском ликеро-водочном заводе, пропагандист, а во время выборной кампании еще и заведующий агитпунктом. Семья у меня многоступенчатая: два сына и две дочери, из коих только младший сын холостой. Два года назад присвоено мне звание деда... Приезжайте. Поговорим...”

Мы побывали в кругу его большой и дружной семьи. По приглашению парткома ходили и на завод, познакомились с его товарищами, увидели, как тепло и дружески относятся они к нему. А вечерами беседовали с Константином Семеновичем.

Лицо его сосредоточено и освещается грустной лаской, когда разговор переходит на товарищей, погибших или живых, об их храбрости и самоотверженности. О себе же говорит коротко, в основном, как боялся поначалу назначения комиссаром батальона. “Опыта не было, а работать надо было со многими людьми, воспитывать их”.

Примерно этими словами он оправдывал свой отказ от новой должности перед начальником политотдела дивизии.

– Подумайте хорошенько,– сказал начальник политотдела.

Расторгуев подумал и высказал те же соображения.

– Других причин нет? – спросили его.

– Нет.

– Тогда принимайте дела. Во всех сложных случаях обращайтесь к комиссару полка товарищу Васильеву и ко мне...

Особую трудность в работе батальона составляло то, что он был многонациональным и многие бойцы слабо знали русский язык. Расторгуев организовал занятия по изучению языка, “учителями” были сами бойцы. Особенно успевающих отмечали: писали письма от имени командования батальона матерям и женам и даже предоставляли отпуск на несколько дней. В результате уже через два-три месяца в любое подразделение батальона можно было идти проводить беседу без переводчиков. Представители кавказских национальностей хорошо изучали русский язык, а украинцы и русские выучили некоторые грузинские и азербайджанские песни и с успехом исполняли их в самодеятельных концертах. Все это по-настоящему сдружило батальон, сделало его прекрасной боевой единицей, что и было отмечено, в частности, таким приказом по 46-й армии: “За хорошую организацию боевой подготовки и наведения должного порядка в батальоне командиру батальона лейтенанту Свистильниченко и комиссару батальона политруку Расторгуеву объявить благодарность...”

Кончался июль, вместе с ними тактические занятия, с их разборами. Стало известно, что вскоре батальону придется выступить на передовую. Значит, прощайте ночные дежурства на берегу Черного моря, у Сухумского маяка.

Обжитые шалаши, землянки, штабные квартиры покидались спешно. По приказу командира полка батальон выступил на перевалы Кавказского хребта. Путь батальона резко отличался от маршрута основной части полка. Через законсервированную Сухумскую гидроэлектростанцию и перевал Химса на Абхазском хребте он должен был выйти на Наурский перевал и там занять оборону.

Начиная от электростанции, тропа становилась все круче и круче. Батальон сильно растянулся, много хлопот доставляли ишаки с вьюками. Командиру взвода снабжения младшему лейтенанту Дмитрию Яремчуку от роду было двадцать лет, но его умению и смекалке в тех труднейших условиях позавидовал бы и старый “снабженческий волк”. Взвод его работал, что называется, не покладая рук и был таким же дисциплинированным, как его командир. “Семейка” у взвода огромная и снабдить ее надо по только куском хлеба да заваркой для чая, по и ватниками, и нитками, и детонаторами для гранат, и минами для батальонных минометов. Нелегко было Дмитрию раздобыть вьючных животных и потом сохранить их на горных тропах в течение четырехсуточного перехода. И он, и весь взвод его с вьюками вместе чуть не погибли под снежным обвалом на перевале Химса, и только благодаря мужеству и сноровке они остались живыми сами и сохранили для батальона все, что ему необходимо было в боях. Младший лейтенант Яремчук первый из 3-го батальона получил правительственную награду.

Первый ледник на перевале Химса произвел на бойцов странное впечатление: там было почти жарко – стоял август месяц, а ледник не таял, лежал нетронутый, будто только что народившийся, хотя лет ему было, вероятно, больше, чем всем солдатам батальона, вместе взятым. Там же проводник много рассказывал Расторгуеву и другим офицерам о капризах природы на перевалах, о ее внезапных и страшных “шутках”, но погода все еще стояла прекрасная, и слушатели восприняли эти рассказы, как легенду, услышанную из сотых уст и потому не слишком достоверную.

Через реку Бзыбь, являющуюся естественной границей между Абхазским и Главным Кавказским хребтами, перешли по спиленному дереву. Ночевку сделали у подножия Наурского перевала и впервые поставили сильное охранение, так как здесь уже могли появиться разведывательный отряды противника.

Наутро в батальоне произошел ранее запланированный “дележ”. Делили по подразделениям пулеметную и минометную роты, роты ПТР, а также связистов и вьюки с продовольствием и боеприпасами. Сразу после этого, согласно приказу командира полка, 7-я рота во главе с лейтенантом Кузьминым отправилась к перевалу Аданге, где стала вторым заслоном на левом фланге полка, который был на расстоянии дневного перехода от Аданге. Решение это было мудрым, потому что теперь, если бы противник и взял Наурский перевал, то все равно не прошел бы дальше Аданге. Следовательно, Марухский перевал с этой стороны прикрывался достаточно надежно.

Группа 9-й роты под командованием лейтенанта Ракиева ушла к перевалу Нарзан. Там она должна была провести разведку сил противника и рекогносцировку местности. Остальные подразделения начали подъем к Наурскому перевалу.

Этот перевал, как наиболее проходимый, представлял большой соблазн для немцев и немалую опасность для охраняющего его гарнизона. Поэтому именно здесь обосновалась большая часть батальона и его штаб. Группа разведчиков, высланная в район перевала, установила, что больших подразделений немцев тут еще не было, но их разведка уже приходила, о чем свидетельствовали окурки сигарет, следы егерской обуви и другие предметы. Один из переводчиков нашел в камнях консервную банку, запаянную со всех сторон. Вскрыв ее, бойцы обнаружили записку шестилетней давности, в которой были записаны фамилии, имена и профессии 16 человек, поднявшихся сюда в качестве туристов. Там было сказано также, что на самый перевал взошла едва ли четверть всех участников похода, а остальные ждали несколько ниже, потому что идти очень тяжело.

Эта записка облетела все подразделения батальона. Бойцы законно гордились тем, что, несмотря па огромный груз за спиной, они поднялись сюда все до единого.

– Ничего нет удивительного, – говорили они полушутя-полусерьезно, – гражданин СССР во время войны становится в несколько раз сильнее...

Это были дни, когда, кроме разведки, батальон не предпринимал никаких других действий, лишь готовился к зиме. Однажды бойцы убедились, что у гор есть свои законы и их надо знать, чтобы не платить жизнями товарищей.

Группа разведчиков двигалась вверх по очень крутому склону. Сверху, навстречу им, катился какой-то небольшой предмет, едва отличный по цвету от окружающих камней. Когда расстояние между ними сократилось метров до двадцати пяти, разведчики поняли, что это тур, высокогорный житель. Младший лейтенант, возглавлявший группу, выстрелил в него и вызвал немедленный обвал. Чудо, что он прошел всего в нескольких метрах от разведчиков.

– А мы еще проводнику не верили, – сказал кто-то, когда затих шум обвала и улеглась едкая пыль. – Тут смотри да смотри...

Столкновений с немцами все еще не было, и командование батальона по-прежнему использовало свободное время для обучения бойцов. Необходимость в этом была очевидной.

...Сидя у костра, боец, увешанный гранатами, нагнулся, чтобы поправить дрова, и не заметил, как из расстегнутого кармана выпало несколько детонаторов прямо в огонь. Кто-то крикнул: “Берегись!” —но было поздно. Детонаторы взорвались один за другим, от костра не осталось и следа, камни, которыми он был обложен, рассыпались, а многие бойцы получили ранения. Сразу прибавилось работы военфельдшеру. Кстати, несколько слов о нем самом.

Егоров был ленинградцем, родные его там и погибли в первый год войны. Он очень тяжело переживал их гибель, хотя внешне этого не показывал. В батальоне все старались не бередить его душу тяжелыми воспоминаниями. Егоров был прекрасным специалистом, да и трудностей у него с каждым днем прибавлялось: ведь он был единственным медработником на три, довольно далеко друг от друга расположенных перевала,—а вскоре наступили затяжные бои с фашистами, стали поступать раненые, больные и обмороженные. И Егоров не только отлично справлялся со своим непосредственным делом, но и стремился участвовать в боях.

– Если выпадала возможность, мы не препятствовали ему, —сказал Константин Семенович. – Мы понимали, что это он мстит за родных...

Наутро, после случая с детонаторами, командир минометной роты Агаев доложил, что боец, уронивший детонаторы, виновник ранений своих товарищей, сдал гранаты старшине и отказался ими пользоваться в дальнейшем. Этого нельзя было оставить без внимания. Бой в горах, среди скал, требует активного участия гранаты, поражающая способность которой возрастает еще за счет осколков скал. Надо было преодолеть робость бойца, и Расторгуев уговорил его позаниматься вместе, вдали от людей, в метании гранаты без заряда – кто дальше и метче бросит.

После тренировки этот боец никогда не расставался с гранатами и умело применял их в боях...

От разведки в сторону перевала Санчаро в батальоне узнали, что немцы угоняют скот из населения Псху. Решено было подстеречь грабителей в пути, перебить их, а скот повернуть к Наурскому перевалу. Это надо было сделать не только потому, чтобы отбить у врага колхозное добро, но и для своеобразной боевой тренировки необстрелянных бойцов. После таких мелких стычек они становились увереннее и смелее.

С короткого марша-броска группа вступила в бой. Часть фашистов была перебита, кое-кто из них сумел удрать, использовав многочисленные ущелья и лабиринты пз камней. Стадо коров было пригнано в расположение батальона, и, пока его не отправили в Сухуми, дояры-добровольцы снабжали бойцов молоком.

– Как видите, – рассказывает Константин Семенович,– первое время мы жили на перевале значительно лучше и спокойнее наших товарищей на Марухе, даже с некоторым шиком. Этим шиком считались у пас самодельная, но довольно приличная баня. Нужда в ней была велика, но где взять котлы или какие-нибудь другие посудины для нагрева воды, кипячения белья и прочего?

В большом коллективе, однако, всегда находятся не только свои Василии Теркины, но и мудрецы-умельцы самых неожиданных направлений. Однажды к Расторгуеву пришли командир 8-й роты Бойко и младший политрук Джиоев (Владимир Христофорович Джиоев, как мы узнали позже, остался жив. Мы встретились с ним в городе Цхинвали Юго-Осетинском автономной области). Они привели бойца, о котором сказали, что он знает, как выйти из данного трудного положения.

– Как же? – коротко спросил Расторгуев.

– У нас в Осетин, – сказал боец, – охотники делают баню без металлической посуды. Нужны хотя бы деревянные кадки.

Расторгуев знал, что за несколько дней до этого красноармейцы случайно нашли две кадки с сыром, захороненные пастухами вблизи урочища. Они были хорошие, объемистые и прочные.

– Ну что ж,– сказал Расторгуев. – Кадки тебе дадим и заодно назначаем начальником бани и прачечной. Действуй, чтоб бойцы на тебя не жаловались.

– Хорошо,– сказал боец и улыбнулся.– Все в порядке будет, товарищ комиссар...

Боец развил активную деятельность, и ужо через сутки было готово помещение для бани: небольшой участок опушки, огороженный плетенными из ветвей стенами и с такой же крышей. Гарнизон Наурского перевала в порядке установленной очередности приступил к стирке белья и мытью. Пропускная способность банно-прачечного “комбината” была невелика, но, как философски выразился военфельдшер Егоров, “на безрыбье и рак хвостом виляет”.

Секрет охотников Осетии оказался довольно простым:

в кадку наливалась вода, а потом туда опускались раскаленные в костре гладкие камни, заменявшиеся, по мере охлаждения, другими. Буквально через несколько минут вода закипала. Как особый сюрприз преподносили наурцы свою баню гостям с других перевалов, когда те навещали Наур, а для медпункта, понятно, она была бесценным кладом.

Потерпев неудачу на Марухском перевале, немцы решили активизироваться на других направлениях, в частности, на Наурском. Теперь ежедневно, если стояла солнечная погода или облачность висела ниже перевала, над позициями третьего батальона появлялся “Фокке-вульф”. Он медленно кружился над скалами, а потом начинал бомбить базу и перевал. Сначала оп бросал бомбы по одной, а позже стал применять “коллективный умывальник”. Так бойцы называли коробку с большим количеством мин. Когда эта коробка отделялась от самолета, она в первые секунды летит массой, а потом делится на части, и небольшие по размеру мины поражают довольно обширную зону.

Фашисты начали накапливаться под перевалом, отдельные отряды их выходили и на перевал, затевали перестрелку. Одним словом, наглели. К этому времени на Науре появился заместитель командира полка майор Кириленко, которого впоследствии бойцы и командиры прозвали “Майор Вперед”.

Кириленко не одну ночь провел на Наурском перевале, мок и замерзал вместе с бойцами, участвовал в боях и отчаянных вылазках. Родом он был с Дальнего Востока, в прошлом шахтер, охотник; здесь, на перевалах, он был требовательным к себе и окружающим, решительным, горячим и справедливым командиром.

По его приказу вскоре основные силы батальона были переведены на середину перевала, между двух ледников, что было сделано вовремя, потому что немцы тоже уже подбирались к седловине все напористей, а иметь базу в шести часах ходьбы от перевала и оборонять ее становилось невозможным. Поэтому батальон, покинув сравнительно удобные в бытовом отношении позиции на границе леса, начал обживать седловину с ее постоянными и жестокими сквозняками, долбить скалы для жилья, запасаться дровами и продуктами – все это надо было носить на собственных плечах, и носили все на совесть – бойцы и командиры, кому сколько под силу. Майор Вперед и здесь оправдал свое звание, показывал всем пример в работе, трудясь увлеченно, быстро и красиво.

– Мы все относились к нему с уважением, любовью и преданностью, – говорит Константин Семенович. – Как бы хотелось услышать, что он дожил до победы, увидел ее и вернулся к своей семье, которую горячо любил.

Мы присоединяемся к желанию бывшего комиссара Расторгуева и со своей стороны выражаем надежду, что майор Кириленко жив. Если кто-либо из читателей знает о нем, видел его уже после событий на перевалах или позже, – пусть откликнется и напишет нам. Вместе мы должны узнать о его судьбе.

Так на людей батальона легли новые заботы, которые потребовали от них новых физических сил. Заняв седловину, они получили большое преимущество перед врагом, потому что контролировали все проходы через нее. Начинались боевые будни.

Сначала участвовали в боях мелкими группами и проявляли в них смекалку, выдержку и прекрасное чувство взаимовыручки. И каждый такой бой командование разбирало вместе с бойцами, чтобы им становилась яснее не только общая обстановка, в которой они находились и воевали, но и то, какое место п значение имели их бои в войне вообще. Бойцы познавали также и повадки врага. Обстановка на этом перевале была такова, что любое решение надо было принимать самим: командир полка Смирнов и комиссар Васильев находились отсюда в двух-трех днях перехода, а действовать смело и обдуманно следовало каждый час и минуту. От этого зависела жизнь не одной сотни людей...

Как-то на рассвете густая облачность окутала перевал. Люди, словно в молоке, едва видели друг друга. И только часы, пожалуй, показывали, что рассвет уже наступил.

Воспользовавшись плохой видимостью, большой вражеский отряд близко подобрался к нашему боевому охранению. Немцы намеревались внезапно смять его, поднять панику в гарнизоне и овладеть перевалом.

Первые выстрелы в охранении подняли на ноги весь батальон, и бойцы бросились на помощь своим товарищам, уже завязавшим бой с противником, силы которого были неизмеримо больше. Немцы попытались огнем отрезать помощь, но, когда надо выручать товарищей, команда для атаки не нужна. Батальон вступил в рукопашную.

– Атака возникла так естественно и была настолько дружной, – вспоминает Расторгуев, – что очень скоро “Эдельвейс” понял и показал спину. Многих в то утро недосчиталась фашистская Германия. После этого боя батальон окончательно утвердился как обстрелянная боевая единица. В душе каждого теперь жила уверенность, что на своей земле мы хозяева. При разборе боя на другой день, вспоминая и уточняя его подробности, командиры выяснили, что разноязыкий состав батальона на том рассвете повел такой дружный разговор, что он слышен был врагам, как грозный гул. Это же отметило и общее партийно-комсомольское собрание. Защитники свою задачу знали хорошо и выполняли ее с честью.

Сохранились об этой операции скупые слова оперативной сводки штаба войск Марухского направления: “3.10.42г. подразделения 3/810 сп вели бои в районе перевала Наур с разведгруппами противника, в результате которых противник был отброшен на исходное положение”.

Ненависть бойцов к фашистам росла с каждым днем. Вскоре после боя на рассвете командир батальона приказал совершить ночную вылазку к противнику.

– Никакой особой цели в этой вылазке видеть не надо,– сказал Свистильниченко.– Главное, наделайте как можно больше шума, создайте видимость ночной атаки. Пусть гады боятся и по ночам.

Вылазку совершили удачно, не потеряв ни одного человека, а немцы с тех пор по ночам чувствовали себя напряженно, все боялись нападения и непрерывно пускали над перевалом ракеты и стреляли трассирующими пулями. Особое беспокойство доставляли немцам минометчики, расположенные на нашем левом фланге. Днем они заготавливали глыбы камней, а ночью, едва фашисты прекратят огонь, сбрасывают их вниз и вызывают обвалы, от которых окрестные скалы ходуном ходят. И снова немцы вынуждены поднимать стрельбу и не смыкать глаз. Были они и хорошо вооружены, и прекрасно обеспечены в бытовом отношении, а чувствовали себя на нашей земле неуютно, жили, как говорит Константин Семенович, с трясущейся душой...

По воскресным дням, как правило, фашисты занимались стиркой белья в ключе, бегущем от ледников горы Псыж.

– Мы залегли во льдах,– вспоминает Расторгуев, – одетые в полушубки и ватники, а фрицы внизу разгуливали в трусиках, развлекались музыкой и разными играми. Мы посылали по их скоплениям две-три мины. Мины часто попадали в цель и настроение немцев сразу портилось, а наши бойцы улыбались.

Вскоре жизнь защитников перевала осложнилась. Ночью выпал глубокий снег – местами в несколько метров. Он засыпал жилища вместе с трубами, которые до этого дымили в ночное время и создавали почти домашний уют. Разыгралась вьюга, да так сильно, что всякое передвижение по перевалу стало невозможным, и посты подолгу не менялись. Ветер мешал дышать, казалось, он совсем уносил и без того малое количество кислорода. К этому, правда, сумели приспособиться: отвинчивали противогазовую банку, надевали маску, а гофрированную трубку совали в одежду. Но стихию одолеть было невозможно. Двое смельчаков решили все же пройти от седловины до своего жилья – расстояние метров в семьдесят пять. Несмотря на то что оба они были физически развитыми ребятами, ветер сбросил их в озеро, и они потонули.

Немного поутихла буря только часам к десяти следующего утра. Немедленно были созданы специальные команды по раскопке людей на постах и жилья. Дрова достать теперь можно было чуть ли не ценой жизни, но доставать надо было обязательно, потому что они необходимы для раненых п больных. Вдобавок ко всему, вьюки с продовольствием и боеприпасами, продвигавшиеся от Сухуми, попали на перевале Химса в заносы. Зима отрезала защитников трех соседних перевалов от баз и вызвала голод. Не было огня и соли, бойцы ели сырое мясо. Увеличивалось число больных. Военфельдшер Егоров едва успевал спасать их.

Вспомнил Константин Семенович и такой случай. Однажды группу людей, поднимавшихся к седловине, смела снежная лавина. Она пронесла их метров четыреста, и, когда подоспели товарищи, они смогли спасти только одного худенького азербайджанца.

В один из таких трудных дней привалила к бойцам большая радость: самолеты У-2 и Р-5, покружившись над позициями, сбросили вниз сухари, консервы, колбасные изделия, сгущенное молоко, соль, посылки, а также газеты и письма. Те, кто был возле урочища, собирали в глубоком снегу мешки и ящики, а с перевала за ними следили сотни обрадованных глаз. Вылазки фашистов теперь глушились еще успешнее, а письма домой писались вместе с чувством достоинства бойца, побывавшего в делах.

Маленький отряд девятой роты 3-го батальона продвигался медленно, хотя дорога была каждая минута. Река Бзыбь бурлит так, что ступить в нее опасно, хотя здесь она еще не глубока. Ближайшее к реке дерево становится мостом через нее. И снова впереди россыпи огромных камней и снега. Там старший подает тихую команду, и люди прекращают разговоры между собой даже вполголоса: любой звук может вызвать смертоносный обвал.

Каким бы тяжелым ни был путь, но вскоре хорошо стали видны складки горы Псыж. Скоро отряд достигнет Наурского перевала, куда несет тяжелую весть; на перевале Нарзан немцы заняли высоту 1616, которая нависает над перевалом и, значит, контролирует его. Таким образом, в обороне 3-го батальона появилась трещина и исключительно по вине защитников перевала Нарзан. Что же там произошло?

Отделение, которому была поручена оборона высоты, на короткий момент забыло, что враг очень близко, и что он только и ждет случая, когда советские воины потеряют бдительность. Немцы давно уже нацеливались на эту высоту, потому что, кто владел ею, тот владел перевалом.

Из-за выпавшего снега смена боевого охранения на высоте 1616 опаздывала и, когда наконец она показалась вдали, командир отделения решил начать спуск с высоты, не сдав посты, чтобы не терять время отдыха и проложить смене тропу, по которой ей легче подняться.

Высота 1616 повернута крутой частью своей к перевалу, а более пологой, по которой единственно возможен был спуск и подъем,– к противнику. Отделение, нарушившее армейский закон, спустилось вниз и зашло на скалу, оставив высоту без боевого охранения немцам, те не замедлили занять ее и открыть уже сверху губительный огонь.

Вот почему торопились ходоки к Наурскому перевалу, а отсюда, немного погодя, на Марухокий с докладом штабу полка о чрезвычайном происшествии. Ведь если бы немцам удалось занять хотя бы один из перевалов, доверенных 3-му батальону, они могли бы просочиться на южные склоны хребта и ударить по главным силам 810-го полка в спину. Трудно даже представить себе, чем это могло бы кончиться.

Потому-то, не дожидаясь связных обратно, командование батальона решило во что бы то ни стало выбить немцев с высоты и вернуть себе контроль над перевалом Нарзан.

Командование батальона решило взять высоту малой группой добровольцев, среди последних оказалось несколько человек и из этого отделения. Надо было сблизиться с противником до рукопашной, значит, подняться к нему со стороны, которая считается неприступной,

Двадцати добровольцам объяснили задачу и условия ее выполнения. Среди условий было, в частности, и такое:

если сорвешься в пропасть, не пророни ни звука, ибо человеческий голос тотчас привлечет внимание врага и тогда погибнут все. Потом их покормили, причем, остающиеся делились с уходящими чем могли: сухарями; обмундированием и обувью. Кто-то дал даже свой кинжал, которым брился: “Очень острый, тебе пригодится...”

С наступлением темноты подошли к высоте. Немцы молчали, стало быть, не заметили. Одежда на бойцах уже обледенела на ветру, но всем было тепло – вероятно, от волнения. У крутого подножия высоты сделали тихий я продолжительный привал. Когда стрелки часов показали полночь, командир группы жестом показал, что операция началась. Попрощавшись друг с другом, бойцы разделились на две группы. Одна из них стала подниматься там, где еще недавно сделать это считалось немыслимым. Ползти, держась за камни, почти по отвесной скале в рукавицах было рискованно: легко можно сорваться. А без рукавиц на холоде закоченеют руки, и результат будет таким же.

Ползли с передышками, подолгу отогревая руки в рукавах, прижимаясь в это же время всем телом к скале. Вскоре ссадины и царапины покрыли ладони и пальцы, на снегу оставались темные пятна крови.

Во втором часу полуночи 16 октября, когда фашисты на высоте 1616 спали сладким сном в своих теплых мешках, со стороны обрыва загремели автоматные и пистолетные выстрелы, полетели гранаты. Все это немедленно раскатилось эхом в горах, там и тут прошумели лавины. Усердно дремавшие дневальные и те, кто успели выскочить из мешков, кинулись к пологому склону, обрадовавшись, что им оставили проход, а не сбросили в пропасть. Гитлеровские альпинисты последний раз в жизни поспешно спускались с высоты, посередине которой их ожидала вторая группа автоматчиков. Эта группа аккуратно добила фашистов. Высота 1616 снова вошла в цепочку обороны Главного Кавказского хребта, причем в этой операции мы потеряли двух человек, тогда как гитлеровцы – целый взвод. Их снаряжение и продовольствие стали трофеями автоматчиков.

Немцы попытались было помочь своим, но слишком поздно. Их атака разбилась об автоматные очереди наших бойцов, прочно закрепившихся на высоте. К радости храбрецов примешивалась и горечь: потеряли двух прекрасных товарищей. Они сорвались со скалы, но не проронили ни звука, пока падали со страшной высоты. И сознание того, что погибли они, как герои, было единственным утешением для тех, кто остался жить...

Так была исправлена ошибка боевого охранения на высоте 1616. Об этом подвиге в оперативной сводке штаба группы войск Марухского направления, посланной 3 ноября 1942 года в штаб 46-й армии, говорится: “...С 11 по 15.10.42 г. 9-я стрелковая рота 810-го сп (3 сб) в районе перевала Нарзан (вые. 1616) вела боевые действия по захвату нашими подразделениями вые. 1616, занятой противником 11.10.42 г., в результате которых к утру 15.10 42 г. противник, занимавший высоту, частично был уничтожен, а частично отошел, оставив на поле боя трупы убитых, оружие, документы. Документы, захваченные на высоте 1616, направлены к Вам (в штаб 46-й армии) для установления действующих частей противника...”

Письмо первое.

“...Дорогой Владимир Александрович! Я рад, что Вы из войны вышли живым. Это пишет Вам Расторгуев Константин Семенович, тот, кто был в 3-м батальоне Вашего полка комиссаром. Свистильниченко убит на Кубани. В госпиталь мне писал командир взвода о гибели начальника штаба батальона Рокшева. Военфельдшер Егоров был вскоре после меня ранен, и в последний раз мы виделись с ним в каком-то сарае, где нас оперировали. Младший лейтенант Винокуров оказался жив, хотя в 44-м году, когда я его разыскивал, мне сообщили, что он погиб. А он жив и здравствует! Мне сообщила его адрес из газеты “Ленинское знамя”. Там и Ваш адрес я узнал... Работаю я там же, где и до войны работал. Семья у меня из четырех поколений состоит. Имею двух внуков – настоящие мудрецы...

Владимир Александрович! Пишите о своем житье-бытье, ведь все мы в свое время беспокоились, когда Ваша дочь осталась у соседей в Тбилиси. Моя хата, Владимир Александрович, всегда к Вашим услугам. Жив ли Кириленко, Ваш заместитель?..”

Второе письмо.

“Здравствуйте, дорогие Владимир Александрович и Нина Константиновна!

У меня еще не улеглась радость, что Вы живы и здоровы. Получил письмо от Бориса Винокурова, который сохранил Вас в памяти, как образец полководца.

Владимир Александрович! Отпуск этого года мы с Винокуровым решили провести на перевалах Марухском, Аданге, Нарзан и Наурском. Когда-то беспротокольно было решено, что оставшиеся в живых после войны придут на перевалы. От такого решения становилось как-то легче. Если раньше не с кем было осуществить мечту, кроме сыновей, то теперь есть налицо бывший науровский житель – Борис Винокуров”.

Эти письма положили начало большой подготовительной работы, в которую включились почти все бывшие участники боев, партийные, комсомольские организации и общественные организации Карачаево-Черкесии. Летом 1963 года поход, о каком подумывал Расторгуев, совершился.

Части дивизии “Эдельвейс”, прорвавшиеся на Клухорский перевал через партизанские заслоны, сдерживались силами только одного первого батальона 815-го полка. Преимущество было на стороне противника, и он захватил самые высокие и выгодные точки перевала и прорвался к его южным склонам. Это и вынудило командование срочно перебросить с Марухского перевала 3-й батальон 808-го полка, который был в оперативном подчинении командира 810-го полка майора В. А. Смирнова.

На место боев в августе прибыл командир 3-го стрелкового корпуса генерал К. Н. Леселидзе. Командующий 46-й армией генерал В. Ф. Сергацков дополнительно направил на перевал из Батуми 121-й горнострелковый полк 9-й горнострелковой дивизии вопреки приказу уполномоченного Ставки Берия. 815-м полком командовал майор А. А. Коробов. Мы нашли Коробова в Сухуми, где он поселился, выйдя в отставку после тяжелой болезни. Во дворе тихого его дома на окраине города, под деревьями, отягощенными осенними плодами, мы беседовали с ним через двадцать лет после этих боев.

– После захвата немцами перевала, – говорил Коробов, —пришлось серьезно подумать о более удобных для обороны позициях. Они были хорошо подготовлены. И с тех позиций немцы уже не смогли нас сбить. А вскоре подкрепление мы начали получать, правда, не со стороны Марухского перевала – подразделения майора Смирнова не смогли к нам пробиться. Пришел к нам 956-й артиллерийский полк, несколько подразделений 155-й стрелковой бригады, 121-й горнострелковый полк под командованием майора Аршавы, а также специальные горнострелковые и альпинистские отряды.

Вспоминал Александр Анатольевич, что у немцев оборона была тоже построена крепко, в два эшелона. Особенно донимала наши позиции одна высота, на которой собрались довольно крупные силы фашистов. Ни ночью ни днем по существу наши подразделения не могли скрытно провести ни одного маневра. И решили тогда уничтожить эту высоту с теми, кто на пей находится.

В абсолютной тишине, с необыкновенными предосторожностями закладывались под высоту пуды аммонала. Ничего не подозревали егеря до самого того момента, когда мощный взрыв потряс горы.

– Рвануло так, что камни аж на наши штабы посыпались...

На переднем крае фашистов началась паника. А рота автоматчиков во главе со старшим лейтенантом Воробьевым, поддержанная другими подразделениями, уже смяла их и пошла дальше. Гнали немцев метров восемьсот, заняли их позиции и привели пленных.

– Солдаты у меня были отличные,—сказал вдруг Коробов и улыбнулся как-то грустно.– Ведь не в курортных условиях воевали, казалось, и огрубеть могли бы, растерять человеческое тепло, ан нет. Заботились друг о друге вдвойне внимательно. Помню, в первые дни боев был начальником штаба

Николай Георгиевич Каркусов (Бывший инструктор-пропагандист 956-го артиллерийского полка, воевавший на Клухорском перевале, ныне офицер запаса И.Е. Пухаев сообщил нам, что Каркусов уже не смог вернуться на фронт и до конца войны служил на ответственных постах в системе ЗакВО. С 1946 года он работал военным комиссаром Юго-Осетинской автономной области. Пулю, застрявшую в легких, не удалось извлечь, рана подтачивала здоровье Николая Георгиевича, и в 1948 году он умер. Похоронен в городе Цхинвали). Он, по-моему, был выпускником Бакинского пехотного училища, и в полк пришел совсем молодым. В те дни довольно часто возникали сложные ситуации. Во время одного боя оказался окруженным и штаб полка. Я как раз был в батальоне, и Каркусов принял решение пробиться со взводом охраны из окружения и спасти знамя полка.

В этом бою он получил тяжелое пулевое ранение. Его вынесли, положили на самодельные носилки из хвороста, приспособили к ним двух лошадей – одна впереди, другая сзади – и лишь три дня спустя доставили в село Захаровку, где был полевой госпиталь. Мы представили его к награде, и он вскоре был награжден орденом Красной Звезды. Куда девался после госпиталя, не знаю, потому что лежал он долго в разных госпиталях, а война шла...

Александр Анатольевич поинтересовался, когда мы его разыскали после выхода первой книги, какие судьбы стали нам известны. Мы рассказали о судьбе Швецова и Родионова, спросили в свою очередь, не помнит ли он этого случая.

– Помню, что случай самочинного расстрела был, а деталей так и не знаю.

Он помолчал, обхватил широкими коричневыми ладонями колени, сидел, слегка раскачиваясь.

– М-да... Разное бывало в те дни. Берия мне на перевал тоже звонил, спрашивал, как дела. Ничего, отвечаю, только жрать нечего да боеприпасов маловато. Стрелять нечем. “Держитесь”,—говорит и повесил трубку. Вскоре после этого особист армейский приехал, интересоваться начал тем, что нет происшествий у меня никаких. Так прямо и сказал: “У тебя что – хорошо все? Почему происшествий не даешь?” – “А нету,—отвечаю,– вот и не даю. Когда будут,– доложу”.

Так и уехал ни с чем. Надо сказать, что берии бериями, а от людей многое зависело. У меня в полку оперуполномоченный был кубанский казак Кураков, прекрасный человек, настоящий коммунист. Никого понапрасну в обиду не давал...

Уже вечерело, когда мы расставались. Сумерки заполнили сад, желто-оранжевые плоды хурмы стали темными и тяжелыми, в синеватый туман одевались недальние горы. Мы уходили но тихой улице Сухуми, а у калитки стоял и смотрел нам вслед грузный, высокий человек. Он был похож на мастерового, отдыхающего после работы... (Год спустя после нашей встречи Александр Анатольевич Коробов скончался от сердечного приступа и был похоронен на Сухумском кладбище, там, где похоронен командир 121-го горнострелкового полка майор Аршава, погибший на Клухорском перевале)

Наши встречи и переписка с участниками боев на Клухорском перевале на этом не закончилась, разумеется. Друзья-журналисты из Грузии сообщили нам, что отыскался бывший комиссар батареи 256-го артиллерийского полка Александр Самуилович Андгуладзе. Проживает он сейчас в городе Боржоми и работает там на стекольном заводе. Мы тотчас написали ему письмо и вскоре встретились с ним.

Александр Самуилович рассказал, что в последних числах августа 3-й дивизион 256-го артполка 9-й горнострелковой дивизии, располагавшейся в районе Батуми, был передан в распоряжение 956-го артполка 394-й стрелковой дивизии и быстро был переброшен на Клухорский перевал...

Вот это удача! Генерал Сергацков говорил нам в Москве, что, кроме полка целиком, в 9-й дивизии были еще подразделения, находившиеся в резерве, которые он направил на перевалы. Но какие именно подразделения, он вспомнить не смог. И вот наконец есть человек, который помог выяснить это.

...– Нашим дивизионом командовал майор В. Калинин – очень талантливый, энергичный и опытный офицер... Была ночь, когда мы прошли Сухуми. Из-за воздушной тревоги город погрузился во мрак. На высотах вокруг города вспыхивали залпы зенитных батарей и лучи прожекторов, которые не давали возможности немецким бомбардировщикам прорваться к Сухуми...

...Вот и передовая линия фронта. Тут выяснилось, что 815-й полк в результате тяжелых боев потерял большое количество личного состава, но продолжает сдерживать опытного и хитрого врага, каким являлась дивизия “Эдельвейс”. Приход нашего дивизиона несказанно обрадовал бойцов полка.

– Теперь мы стукнем фрица! —говорили они. Мы быстро заняли огневые позиции и вступили в бой. продолжавшийся около десяти суток. Позиции наши не были такими удобными, как у немцев: нам приходилось стрелять снизу вверх. Но в результате этого многодневного боя продвижение фашистов было приостановлено, и, таким образом, была выполнена первая часть задания командования. Второй частью этой задачи являлось постепенное оттеснение немцев к вершине перевала и дальше...

Александр Самуилович при нашей встрече многое рассказал о боевых эпизодах, о своих товарищах. Один эпизод, который и сам Андгуладзе считает “самым значительным”, нам хочется тут привести. Он заинтересовал пас и потому еще, что совсем незадолго до этого Коробов рассказывал нам в Сухуми о немецких автоматчиках, пробравшихся к нам в тыл. Именно о них и повел речь Александр Самуиловпч. Только свое повествование он начал с того, что вспомнил о начале задуманной ранее операции нашего командования. Выполнение плана операции началось в четыре часа утра артиллерийской подготовкой, в которой участвовала и батарея майора Калинина. За час только эта батарея выпустила по врагу около двух тысяч мин. Враг подозрительно быстро открыл ответный интенсивный огонь, и эта дуэль продолжалась до тех пор, пока в тылу наших батарей ни разгорелась автоматная стрельба. Как после выяснилось, операция нашего командования случайно совпала по времени с операцией командования дивизии “Эдельвейс”. Именно в то утро немецкие автоматчики пошли в тыл нашим подразделениям с заданием уничтожить их и освободить дорогу на Сухуми. Гитлеровцам, уверенным в счастливом исходе дела, выдали лишь суточный паек, сказав, что все остальное, вплоть до прекрасного грузинского вина, они получат на берегу теплого моря, среди пальм и цветов.

Группы немецких автоматчиков просочились чуть ли не к штабу дивизии, и всюду завязался бой. У штаба дивизии их встретили курсанты Сухумского училища, в других местах – подразделения 815-го полка (Здесь память немного подводит А. С. Андгуладзе. Безусловно, в разгроме группы немецких автоматчиков участвовали и другие подразделения, но косвенно. Непосредственно же уничтожением гитлеровцев занимался подоспевший к этому времени 121-й горнострелковый полк 9-й горнострелковой дивизии и отряд альпинистов, о которых расскажет несколько позже А. М. Гусев), а наши артиллерийские части помешали немецкому наступлению с фронта и тем самым лишили вражеских автоматчиков поддержки. В результате яростного сражения вражеские автоматчики были уничтожены, а некоторые взяты в плен.

Андгуладзе лично участвовал в допросе одного молодого немецкого автоматчика. Тот держался высокомерно, на вопросы отвечал, гордясь своей принадлежностью к дивизии “Эдельвейс”.

– Мне двадцать лет, – говорил он. – В сороковом году я окончил школу. Затем по приказу фюрера прошел военную подготовку в Австрии, а после стал солдатом.

Он глубоко верил в то, что Гитлер выиграет войну. После войны он собирался вернуться в Германию продолжать образование и стать инженером.

...Я спросил его:

– Гитлер капут?

– Найн! – вскричал он рассерженно и вскочил со стула.

Он ошибся, этот молодой, одураченный геббельсовской пропагандой немец. С тех пор прошло более двадцати лет. И весь мир теперь знает, какая участь постигла гитлеризм.

Старая пословица гласит: “Друзья познаются в беде”. Лишний раз она подтвердилась в бою, о котором идет речь. Когда немецкие автоматчики осыпали батарею градом пуль, был смертельно ранен младший сержант Якунин. Он упал на взгорке. Пули буквально пахали землю вокруг него. Кахетинец Экизашвили прыжками добрался к нему и попытался спасти, но сам получил тяжелое ранение. Кумык Курмышов, также под пулями, поднял себе на плечи раненого разведчика Абохадзе, вынес его из опасного места и надежно укрыл в расселине скал. Героически сражались все наши подразделения. В этом бою героически погиб командир 121-го горнострелкового полка майор Иван Иванович Аршава. Его посмертно наградили орденом Ленина. Сам Андгуладзе получил тогда орден боевого Красного Знамени. Младшие лейтенанты Грачев и Шульга, лейтенант Сисенко награждены были орденами Красной Звезды, а бойцы Гогичаишвили, Гогуа, Курмышов, Экизашвили и другие получили медали “За отвагу”.

Позднее эта батарея, в которой служил Андгуладзе, спустя некоторое время была послана на помощь воинам, защищавшим Марухский перевал. Из рассказов других участников боев мы знаем уже, что она оказала им существенную помощь...

Рассказ Александра Самуиловича дополнил майор запаса Петр Дмитриевич Емельянов, тоже житель города Боржоми, в прошлом комиссар отдельной роты химзащиты. Теперь, спустя много лет, когда в районе Северного Марухского ледника были обнаружены остатки химических снарядов гитлеровцев, к счастью, оставшихся неиспользованными, мы понимаем, что такие роты нужны были нашим войскам. Он рассказал о штабе дивизии.

Командный пункт командира дивизии располагался в селенье Генцвиш.

Большая роль в обороне Клухорского перевала принадлежит храброму и деятельному офицеру, начальнику штаба дивизии майору Т. М. Жашко (Тихон Макарович Жашко, подполковник в отставке, проживает ныне в Москве, работает начальником отдела кадров одного из заводов). Командир дивизии подполковник Кантария страдал болезнью сердца, высокогорный, разреженный воздух приводил его к мучительным приступам. Находившийся в то время в Чхалте командир корпуса генерал Леселидзе приказал ему через связного офицера связи сдать дивизию начальнику штаба Жашко, а самому отправиться в госпиталь.

Несколько слов о самом генерале К. Н. Леселидзе. Бывший член Военного совета 46-й армии Г. Г. Санакоев, проживающий сейчас в Тбилиси, вспоминает, что это был скромный человек и храбрый воин. Если обстановка на фронте усложнялась до предела, он приезжал на передовую и лично руководил боями. Так было и в районе Клухорского перевала. Участие в бою генерала Леселидзе сильно подняло моральный дух бойцов, изнемогавших от усталости.

– Памятен мне и такой случай, – говорит Санакоев. – В первых числах февраля 1943 года, уже под Майкопом, мы готовили наступление. Оно назначено было в шесть утра, и участвовали в нем одна стрелковая бригада и две дивизии, в том числе 9-я дивизия, не имевшая тогда большого боевого опыта.

Была туманная и дождливая ночь. В два часа ко мне позвонил Леселидзе и сказал:

– Думаю поехать в девятую, проверить готовность.

– Ничего там не случится, – говорю, – командиры опытные. Да и ехать в такую погоду не на чем.

– Ну, тогда пешком пойдем. Собирайся. Взяли с собой двух автоматчиков и пошли. Идем и сбиваемся с дороги, потому что тьма-тьмущая в ущельях, не видно ничего вокруг. Правда, и тихо было, так что в одном из ущелий, в глубине его, вдруг услышали мы разговор, а на каком языке говорят – непонятно. Спрашиваем громко: кто такие. В ответ автоматные очереди. Леселидзе называет себя и приказывает немедленно подняться и подойти.

Через минуту подошли два солдата связиста, извинились, Мы, говорят, думали, что немцы...

– Ладно, – мирно сказал генерал. – Хорошо, хоть но постреляли. Ведите пас в дивизию...

Интересные сведения о семье генерала Константина Николозовича Леселидзе мы обнаружили в одной из статей газеты “Вечерний Тбилиси”. Вот о чем писал автор корреспонденции Л. Долидзе.

“Как солнце в капле воды, отразилась счастливая жизнь Советской Грузии в этом небольшом селе, раскинувшем свои богатые владения па зеленых холмах живописной Гурин... Неузнаваемым стало село, но лишь один его участок остался нетронутым. Это – ревниво оберегаемый всеми жителями, чуть покосившийся от времени деревянный домик, где жила семья Леселидзе...”

Тяжелой была жизнь до революции у таких бедняков, каким был Николоз Леселидзе. Потому и пришел он сознательно к людям, готовившим революцию, в ряды батумского пролетариата. Позже Леселидзе стал одним из руководителей Озургетского (ныне Махарадзевского) ревкома, принимал участие в известном Насалиральском бою с царскими карателями. За революционную деятельность Николоз был сослан в Сибирь, и нелегко пришлось маленьким сыновьям его, пока не пришла в Грузию родная Советская власть.

Подросшие к тому времени трое братьев – Датико, Константин и Виктор – сразу же вступила в ряды Красной Армии. С первых дней Великой Отечественной войны они, а также и самый младший брат, Валериан, начали сражаться в первых рядах защитников страны.

Полковник Константин Леселидзе и его артиллеристы громили врага и во время отступления так, словно перевес сил уже был на нашей стороне. Вот как говорится об этом в наградном листе, датированном 31 июля 1941 года:

“Артиллерийский корпус под непосредственным руководством полковника Леселидзе Константина Николозовича уничтожил свыше 100 танков противника. В наиболее ожесточенных боях (под Минском, у Волмы, на реках Березине и Днепре) храбрый командир руководил расстрелом фашистских танков непосредственно на огневых позициях”.

Как видим, личная храбрость в боевой обстановке была привычной для Леселидзе еще и до сражений на Кавказе. Когда в конце октября 1941 года гитлеровские танки вплотную подошли к Туле, умелость и решительность Константина Николозовича по-существу спасла город. Бойцы и командиры, кому довелось воевать под его руководством, говорили в те дни, что генерал Леселидзе управляет артиллерией, как дирижер оркестром.

Потом был Кавказ, а после него весной 1943 года Леселидзе командует особой 18-й десантной армией и очищает Кубань от гитлеровцев. В сентябрьские дни во взаимодействии с частями Черноморского флота эта армия штурмует Новороссийск и после пяти дней кровопролитных боев овладевает им.

Позднее генерал-полковник Леселидзе командовал частями, входившими в состав Первого Украинского фронта. 21 февраля 1944 года он погиб в бою. Тело его было перевезено в Тбилиси и там с большими воинскими почестями захоронено.

Вряд ли можно переоценить значение боевых действий 121-го горнострелкового полка, в состав которого входил и отряд альпинистов. Этот полк, посланный на перевалы распоряжением Сергацкова, прибыл на Клухорский перевал, как нельзя более во время – в августе 1942 года. 815-й полк в жестоком единоборстве с мощными силами противника буквально истекал кровью и медленно отходил от перевала. Помощь подоспела, когда отдельные подразделения фашистов пытались пройти по скалистым гребням боковых хребтов, чтобы охватить наши войска с флангов. В числе тех, кто пришел на помощь, был и Александр Михайлович Гусев, заслуженный мастер спорта СССР по альпинизму. Мы встретились в Москве. Он-то и сообщил нам подробности о действиях 121-го горнострелкового полка и альпинистов в районе Клухорского перевала.

Еще задолго до войны Александр Михайлович много занимался альпинизмом и уже тогда имел звание мастера спорта – звание заслуженного мастера спорта он получил уже во время войны за организацию горной подготовки войск и проведение боевых операций в горах.

Александр Михайлович был инструктором по альпинизму, зимовал на метеорологической станции на Эльбрусе и хорошо помнит, что вопреки мнению некоторых военных: “Нам на Эльбрусе не воевать”, альпинисты не исключали возможности войны в горах и воспитывали молодежь под лозунгом: “Кто не растеряется в снежных горах – тот не струсит в бою”. Когда началась война, инициативная группа альпинистов из Всесоюзной секции альпинизма обратилась в соответствующие организации с просьбой направить в горные соединения инструкторов альпинизма для горной подготовки. Генеральный штаб Красной Армии, разумеется, принял это предложение и сразу после этого около двухсот опытных альпинистов были переведены из различных частей, где они служили после мобилизации, в распоряжение штаба Закавказского фронта.

Альпинисты эти стали инструкторами срочно организованной в Закфронте школы военного альпинизма и горнолыжного дела, вошли также в качестве инструкторов в состав двенадцати специально обученных и экипированных отдельных горнострелковых отрядов, которые придавались соединениям, действующим на перевалах. Эти альпинисты, кроме того, вошли в состав альпинистского отделения, созданного при штабе Закфронта для общей организации обучения и непосредственного участия в обороне Главного Кавказского хребта. Были составлены наставления и памятки о правилах движения в горах, обеспечивалась работа службы безопасности высокогорных гарнизонов в зимнее время.

Александр Михайлович Гусев, один из активных членов инициативной группы, был послан в 9-ю горнострелковую дивизию, которая, как мы помним, располагалась в начало 1942 года на турецкой границе, в районе Батуми. Это обстоятельство, вспоминает Александр Михайлович, а также то, что командование дивизии – командир дивизии полковник Евстигнеев, комиссар дивизии Столяров и начальник штаба майор Мельников придавали самое серьезное значение горной подготовке, – обеспечило успешное развертывание работ по обучению личного состава дивизии правилам движения в горах.

К лету 1942 года из наиболее сильных альпинистов дивизии, солдат и офицеров была создана сводная рота на случай выполнения специальных операций в горах. Командиром этой роты был назначен Александр Михайлович Гусев. Но недолго пришлось ему командовать ротой. В августе, когда разгорелись бои на Марухском и Клухорском перевалах, Гусев и группа альпинистов-офицеров, хорошо знавших эти районы, подали рапорт в Военный Совет 46-й армии с просьбой направить их в действующие на перевалах части. Вскоре 121-й горнострелковый полк в спешном порядке уходил в район Клухорского перевала и Гусев, прощаясь с командиром полка майором Аршавой, надеялся воевать там вместе. Аршава обещал взять Гусева к себе на должность ПНШ-2, однако через два дня после того, как ушел полк, всех, кто подавал рапорт, вызвали в штаб армии и после непродолжительной беседы с членом Военного совета Емельяновым направили на перевалы с задачей “...обеспечения боя, разведки и консультации командования о местности в районе перевалов...” Таким образом, младший лейтенант Шпилевский был направлен на Мамисонскпй перевал, младшие лейтенанты Келье и Губанов на Эльбрусское направление, а Гусев, имевший в то время звание воентехника первого ранга, и младший лейтенант Гусак – на Клухорское направление в распоряжение штаба 394-й стрелковой дивизии.

Противник уже занял Клухорскпй перевал и потеснил 815-й полк к слиянию рек Гвандра и Клухор. Рядом с этим местом в сванском селении Генцвиш находился и штаб дивизии. Пройдя за сутки 70 километров и обогнав в пути 121-й полк, альпинисты прибыли сюда 27 августа. Штаб уже был полуокружен прорвавшимися в тыл наших частей немецкими автоматчиками, артиллерия и минометы врага обстреливали берег реки у поселка, где располагались наши батареи. Альпинисты едва успели доложить о cвоем назначении и о том, что на подходе 121-й горнострелковый полк, как были включены в круговую оборону, в которой участвовали н сами штабисты. Рядом рвались снаряды, в лесу слышались выстрелы – противник вел огонь по расположению штаба со скал и деревьев. Через два часа, подошли подразделения полка и с ходу вступили в бой под непосредственным руководством генерал-майора Леселидзе и майора Аршавы. Подразделения углубились в лес, альпинисты оставались в обороне штаба. Бой разгорался. Появились убитые и раненые, ковыляли пленные. Лишь к ночи бой начал стихать. Значительная часть прорвавшихся автоматчиков была уничтожена или захвачена в плен. 121-й полк, слившись с порядками 815-го полка, остановил противника чуть выше слияния рек Гвандра и Клухор.

На следующий день прибывшие альпинисты во время беседы с командованием предложили направить в тыл противника отряд, который, пройдя из ущелья Гвандры через хребет Клыч, нападет на немецкий штаб, располагавшийся, по всей видимости, неподалеку от “Южной приюта”, места ночевки альпинистов, рядом с водопадом. Предложение было принято, и 30 августа альпинисты двумя отрядами в 25 и 50 человек приступили к выполнению плана. Александр Михайлович во главе отряда в 50 человек должен был пробиться через перевал Клыч, а отряд под командованием Гусака обязан был подняться на край гребня и прикрыть левый фланг, где предполагалось наличие групп корректировщиков противника. Эти действия по захвату вражеского штаба были согласованы также с действиями 121-го горнострелкового полка,

Операция началась с неудачи, так как вопреки данным нашей разведки на перевале Клыч оказался противник и перевал удалось очистить от него лишь к 9 сентября, когда пришло подкрепление, призом самому Гусеву с небольшой группой альпинисток пришлось подняться на вершину, господствовавшую над перевалом и огнем сверху ослабить сопротивление немецких горных стрелков.

В конце концов немцы не выдержали и начали отступать в главное ущелье, к дороге, к Клухорскому перевалу. Им удалось оторваться от наших частей и замаскировать свой отход. Да и сами наши части в этот момент не вели активных боевых действий, так как 121-й полк принимал позиции у ослабевшего в боях 815-го полка, который отводили на отдых и переформирование.

– Однако эта операция,– вспоминает Александр Михайлович, – стала началом нашего наступления на Клухорском направлении, подразделения 121-го горнострелкового полка продвинулись к месту соединения дорог, идущих с перевалов Клухор и Нахар. Дальнейшему наступлению теперь мешал противник, расположившийся на перевале Нахар и его южных склонах, ибо дорога на Клухорский перевал проходила влево под этими склонами.

Наш отряд, – говорит Александр Михайлович, – который стал именоваться альпинистским, отошел к штабу дивизии и больше уже не расформировывался. Моим помощником в отряде был назначен лейтенант Хатепов. Мы не расставались с ним до конца боев под перевалом. У меня остались самые лучшие воспоминания об этом опытном командире, отважном и спокойном в любой ситуации, и замечательном человеке. После он ушел в составе дивизии на другие участки фронта и, говорят, был тяжело ранен. К сожалению, я ничего не знаю о дальнейшей его судьбе, попытка найти его не удалась...

В основной состав отряда к тому времени входило 50 человек, но в зависимости от характера задания количество бойцов могло меняться, – в одном случае их становилось меньше, в другом – больше. В нахарской операции, о которой речь пойдет ниже, Гусев участвовал с минимальным количеством наиболее опытных альпинистов, потому что путь, избранный отрядом для выполнения задания, был технически сложен для многих.

Этот поход в тыл перевала Нахар из ущелья реки Гвандра затевался с целью посеять панику в расположении немецких войск. В момент, когда паника достигнет высшего предела, объяснили в штабе, части 121-го горнострелкового полка наймут перевал.

Гусев вышел с отрядом 12 сентября. А 14 сентября, в день штурма перевала, погода резко ухудшилась, пошел снег, сильно похолодало, начался буран. Пришел рассвет, мутный до непроглядности, и сколько не вглядывались альпинисты в ту сторону, где был перевал и откуда должны были прийти визуальные сигналы, ничего не увидели. Спуск в расположение немцев начали вслепую. Вскоре впереди себя услышали характерный шум передвигавшихся немецких подразделений и открыли огонь прямо на шум. Одновременно сквозь гул и свист ветра альпинисты услышали стрельбу и на перевале, где полк перешел в наступление. Сутки отряд бродил в тумане и в снегу и, лишь получив указание штаба, вернулись через хребет к своим, несколько человек оказались с обмороженными конечностями.

121-й полк вышел на одну из сторон гребня седловины и 19 сентября очистил от противника южные склоны. Потом он еще продвинулся вперед, но тут на пути его оказалась узкая теснина, сильно укрепленная гитлеровцами.

“В одни из этих дней,– вспоминает Александр Михайлович,– я прибыл в штаб, чтобы познакомиться с новым командиром дивизии, полковником Белеховым. Там я и узнал о гибели командира 121-го горнострелкового полка майора Аршавы и тяжелом ранении начальника штаба полка капитана Кожемякина. Стало тяжело и горько па душе...”

А полк между тем продолжал медленно вгрызаться в немецкую оборону. Командование полком в это время принял майор Агеев. Но продвижение давалось нам слишком дорогой ценой, платили мы за него жизнями многих бойцов, и потому отряду Гусева было предложено выйти на передовую и уничтожить огневые точки противника, расположенные на склонах теснины. На месте стало ясно, что выгоднее будет, если отряд зайдет в тыл немцам, оборонявшим теснину, из ущелья Симли-Мипари через отрог хребта, идущий с вершины горы Хакель. План этот был утвержден командиром дивизии, и операция началась. Через день отряд Гусева вышел на гребень и обнаружил, что с другой стороны на этот гребень поднимаются две группы немецких стрелков, численностью до 150 человек. Немцы в свою очередь стремились проникнуть в тыл наших войск. Встреченные сильным огнем отряда Гусева, немцы, неся потери, укрылись в скалах и в течение последующих четырех дней пытались выбить наших с перевала. Но к Гусеву начали прибывать подкрепления, вскоре отряд его вырос до трехсот человек.

Теперь, боясь за свои тылы (с хребта проглядывалась вся дорога от теснины до Клухорского перевала и ее можно было держать под огнем), противник ослабил свое внимание в теснине и установил мощный заслон против альпинистского отряда. А некоторое время спустя, нашим командованием была разработана операция по заходу с гребня в тыл немцам, продолжавшим оборонять теснину. Операция несколько задержалась из-за новой смены полков: в сентябре 121-й горнострелковый полк, доблестно исполнивший свой воинский долг, уходил на отдых, а на смену ему вернулся отдохнувший и пополнившийся 815-й полк.

Для непосредственного выполнения операции, ввиду ее сложности, отряду Гусева был придан отряд лейтенанта Воробьева. С этим и своим отрядом Гусев ночью должен был спуститься вниз, в ущелье и перекрыть его. Одна часть отряда должна была ударить на противника с тыла в самой теснине, другой вменялось в задачу не пустить немцев с перевала Клухор на помощь своим.

Для полной гарантии успеха требовалось выполнение еще одного условия. Надо было уничтожить заслон противника, стоявший под хребтом, выше дна ущелья, против наших позиций. После короткого совещания в штабе 815-го полка и в штабе дивизии решено было тайно подготовить к взрыву огромную скалу, нависшую над немцами. Осколки ее должны были похоронить егерей. В течение трех дней, маскируясь в полуденных облаках, Гусев с группой бойцов выкладывал тол в гранитные щели скалы. Потом она была взорвана. Операция прошла успешно. Она проходила с 12 по 14 октября. Немцы, оборонявшие теснину, частично были уничтожены, частично взяты в плен и лишь небольшой их группе удалось уйти. Вскоре 815-й полк прошел теснину и сменил альпинистов, заняв рубеж над перевалом. Здесь передовые части полка находились вплоть до ухода в Сухуми в декабре 1942 года, когда на смену ему прибыл 1-й отдельный горнострелковый отряд.

В середине ноября Гусев был отозван в Тбилиси, в штаб Закавказского фронта, где был назначен начальником альпинистского отделения, о задачах которого мы уже рассказали выше. В конце декабря ему была поручена организация глубокой разведки на Кавказском хребте, через ущелье рекп Секен, в районе перевала Морды, ведущего в верховье реки Кубань, на тропу, по которой немцы снабжали свой гарнизон на перевале Хотю-Тау и на Эльбрусе. Перед тем как отправиться туда с отрядом в 120 человек, Александр Михайлович дважды участвовал в авиаразведке над этим массивом хребта и над Эльбрусом. Вот, в частности, что говорится об этих полетах в наградной характеристике на инженера 3-го ранга А. М. Гусева, хранящейся ныне в Центральном архиве Советской Армии:

“...Т. Гусев совершил два боевых вылета на самолете Р-10 в качестве штурмана стрелка в районе Эльбрус – Клухорский перевал. Разведка дала данные о расположении и движении частей противника на перевалах, установила результаты бомбардировки на Приюте одиннадцати. В течение разведки дважды вступал в бой с наземными частями противника, расположившимися в Приюте одиннадцати и на северных скатах перевалов...”

Александр Михайлович подробно поведал нам, как развивались боевые события в дальнейшем, уже на земле.

Гусев участвовал в выполнении еще одного, весьма ответственного задания командования. Немцы, заняв Приэльбрусье, поставили на обеих вершинах Эльбруса своп флаги. Простояли они там недолго. В феврале 1943 года Гусев получил предписание возглавить операцию по снятию фашистских флагов с высочайшей горы Европы и установить там знамена Советского государства.

– ...Через Крестовый перевал, – вспоминает Александр Михайлович,– и затем через Нальчик и Баксанское ущелье мы добрались по разрушенным дорогам к подножью Эльбруса. На Эльбрусе к нашему отряду присоединились две группы, одна под руководством младшего лейтенанта Гусака, вторая под руководством лейтенанта Маренца. Обе эти группы были сформированы из состава частей, оборонявших перевалы Эльбрусского района. 13 и 17 февраля двумя группами под руководством Гусака и моим были совершены восхождения на обе вершины, и задание было выполнено: фашистские знамена с Эльбруса были сброшены и водружены красные советские флаги.

Летом 1943 года альпинистское отделение было расформировано, и Гусев вернулся к своей прямой военной специальности – был назначен начальником теоретического отдела Океанографического института, обслуживавшего Военно-Морской Флот. Ныне доктор физических наук, профессор Александр Михайлович Гусев заведует кафедрой в Московском государственном университете. Его часто можно видеть летом в горах Кавказа, где прошла его тревожная молодость...

Мы много получаем писем от читателей, в которых говорится об одном: надо как можно скорее собрать все останки воинов, погибших на перевалах и хребтах, в расселинах скал и ледниковых трещинах. Надо захоронить их с воинскими почестями. Недавно мы получили письмо из Армении от Маркосяна Григора Ашотовича. К письму были приложены три фотографии. На первой сняты три молодых человека, сидящих где-то среди горных осыпей, под могучей скалой. Двое впереди, один – типичный житель Сванетии – чуть позади. Они смотрят перед собой, на камни, развернутые в стороны, и на кости солдата, лежавшие под этими камнями. Две другие фотографии повествуют о том, как кости эти были бережно собраны, а затем похоронены с почестями в городе Ленинакане, на родине погибшего. На передней машине везли останки к кладбищу. На ней виден и портрет солдата – молоденького паренька с мужественным и спокойным взглядом. Кто же все эти люди? Вот что сообщает об этом автор письма, Григор Маркосян.

“Уважаемые товарищи! 22 июня 1964 года я получил письмо из селения Ажары Гульрипшского района Абхазской АССР, от жителя этого села товарища Чоплиани Карло. Вот оно: “Побывав на днях в районе боев около Нахарского перевала, я обнаружил могилу солдата и при нем листок в герметической коробке, указывающей на личность солдата и его адрес. Солдат – Маркосян Ашот Геворкович, уроженец Армянской ССР, из города Ленинакана, проживавший по адресу – Железнодорожная, 31, кв. 7, погиб в 1942 году в боях за Нахарский перевал. Останки его сохранены. Просим сообщить, интересует ли вас местонахождение могилы, я могу ее показать. Листок находится у меня...”

Я сразу же со своим братом отправился по указанному адресу. От Сухуми мы выехали на машине, а от селения Ажары пошло пешком километров сорок, к местам боев. Погибший солдат – мой отец. Листок, сохранившийся в солдатском медальоне, содержал адрес жены солдата – моей матери.

Подъем к местам был очень тяжелый. Мы подошли к самому краю ледника. Место, где нашли останки отца, было под скалой. Вблизи валялись стреляные гильзы, патроны, коробка от гранат, противогаз, полуистлевший перевязочный пакет. Таи же Чоплиани нашел медальон. Мы перевезли найденные останки в Ленинакан и здесь с почетом похоронили... Возможно, вы знаете кого-нибудь из участников боев, проходивших в районе Нахарского перевала. Может, кто-нибудь знает что-то о моем погибшем отце, который был рядовым солдатом. До войны он работал старшим бухгалтером Лепинаканского отделения железной дороги. Взят в армию в апреле 1942 года. Последнее письмо от него мы получили в августе того же года из Батуми. Он был коммунистом с 1926 года. В 1930 году участвовал в уничтожении бандитизма в Дилижане. Мы уверены, что он выполнил до конца свой долг солдата перед родиной...”

Судя по тому, что последнее письмо от Ашота Геворковича семья получила из Батуми, он служил, видимо, в том полку 9-й горнострелковой дивизии, который из резерва был отправлен Сергацковым на перевал. Возможно, и в самом деле еще отыщутся бойцы из этого полка, кто помнит солдата Маркосяна. Но случай этот говорит и о том, что горы хранят еще много тайн, и тайны эти ждут, чтобы их раскрыли. Трудно сказать, какие находки еще ожидают нас, о каких подвигах и судьбах мы услышим…

Когда в сентябре бои на Клухорском направлении закончились и большинство подразделений были отправлены оттуда на другие участки фронта, перевал остался охранять 1-й отдельный горнострелковый отряд. И хотя бойцы уже не испытывали такой напряженности, как вначале, однако война есть война, даже если она позиционная. Часто еще приходилось вступать в ожесточенные схватки с врагом, отделенным от наших позиций лишь узкой полосой глубокого, струящегося от морозной сухости снега. И в этих схватках гибли люди, оставляя в душах товарищей горечь утраты на долгие и долгие годы вперед.

Разве не героична даже в своей будничности история, которую поведал нам бывший боец отряда, ныне электрослесарь СМУ-3 в городе Прикумске Ставропольского края Василий Иванович Цыкало. Это история гибели друга Василия Ивановича, но это, нам кажется, прекрасная страница истории и его собственной жизни.

В декабре сорок второго года Василий Иванович в составе отделения, в котором был и его друг Виктор Цыплаков, был послан в разведку с конечным заданием достать “языка”. Разведка напоролась на засаду, началась перестрелка. Виктор был с ручным пулеметом и потому начал прикрывать огнем отход отделения. Оно благополучно отошло, пулемет Виктора замолчал, и немцы вскоре успокоились. Тогда наши осторожно начали высматривать Цыплакова. Его нигде не было видно. Василий Иванович отправился на поиски его и вскоре обнаружил следы крови на снегу. Заглянув в ледовую трещину, подле которой обрывалась кровавая цепочка, он увидел друга. К счастью, трещина была неглубокой, и Василий Иванович вытащил Виктора наверх.

Спрятавшись за камнями, он осмотрел друга. Тот был ранен в обе ноги и в грудь, причем валенки затекли кровью и смерзлись. Наступила ночь, и, кое-как перевязав рану на груди и надев на Виктора все теплое, что было на нем, Василий Иванович понес его к отряду.

– Все же не сумел я его сберечь,– пишет нам Василии Иванович.– Слишком много крови он потерял. Он скончался во время операции, и я похоронил его у большой сосны, обложив могилку камнями. Уже после войны побывал в Махачкале, у родных Виктора и рассказал им, как он погиб...

И в заключение главы о Клухоре мы приведем рассказ Ивана Петровича Голоты, бывшего комиссара 1-го отдельного горнострелкового отряда, продолжавшего воевать на Клухорском перевале, когда все другие подразделения уже ушли. Живет он сейчас в Белоруссии, работает начальником транспортной конторы Гомельского областного отделения связи.

...В первые дни января 1943 года отряд получил по рации короткий приказ: 1-му горнострелковому отряду преследовать немцев, сбросить с Клухорского перевала и освободить Теберду. Срок исполнения – два дня.

С наступлением рассвета наши лыжники, на ходу стреляя из автоматов, ринулись на немецкую оборону. Фашисты, беспорядочно отстреливаясь, покинули свои позиции и бросились к спуску с перевала. Голота с одним бойцом увлекся преследованием и вылетел на огромный снежный карниз над обрывом. Карниз подломился, и они полетели вниз. Снег набился в одежду, в уши, в оружие. Отряхиваясь, Голота увидел, что находится ниже перевала, рядом с немцами. Те выпустили по смельчакам две автоматных очереди, но с обрыва уже били другие подоспевшие бойцы. Немцы побежали вниз по ущелью. Бойцы, разгоряченные боем, стали прыгать сверху к Голоте, тут же становились на лыжи и продолжали преследовать егерей.

Вскоре начался еловый лес. Здесь тропа во многих местах была перегорожена завалами, попадались и заминированные участки. От выстрелов и разрывов мин снег осыпался с высоких елей, струясь к земле прозрачной, слепящей под солнцем кисеей. Бойцы продвигались к Теберде, неся на себе ящики с боеприпасами и продовольствием.

Вскоре тропа перешла в узкую дорогу, и там неизвестно откуда появилась лошадь, запряженная в сани. Возница, по национальности карачаевец, сказал:

– Берите, товарищ, лошадь.

С ним ехала женщина. Улыбаясь, она слезла с саней, а бойцы быстро погрузили своп ящики и, облегченные, пошли вперед быстрее. Уже сгущались сумерки, когда показалась Теберда, началась перестрелка с отходившими немцами. К полуночи Теберда была очищена or них.

– Мне и сейчас страшно думать о том, что мы увидели в этом курортном поселке,– сказал Петр Иванович.

Утром ко мне и Марченко подошла женщина и сказала:

– Дорогие вы наши. Тут в санатории сотни детей, которые вот-вот помрут. Помогите их спасти...

Мы сейчас же отправились к санаторию. Встретил нас врач, средних лет мужчина, с очень усталым, измученным лицом. Когда он говорил, то нажимал рукой на горло – оно у него было искусственным – и голос его хриплый, дрожащий, С ним мы и зашли в первую комнату. Мы с Марченко буквально застыли в дверях.

На двенадцати кроватях, покрытых старыми простынями, лежали безжизненные существа. Бледные, без признаков единой кровинки, они смотрели на нас глубоко запавшими, безразличными глазами. Даже губы у них были белые. Лет им было но десять-двенадцать.

Сестра подняла с одного мальчика простыню. Мальчик лежал полуголый, в коротенькой рубашке. Он будто склеен был из костей, еле-еле обтянутых сухой кожей. Если бы не кожа, кости, наверно, рассыпались бы.

В другие комнаты мы не пошли. Нужно было принимать срочные меры. Мы вернулись в отряд и обо всем рассказали бойцам. Все до единого они отдали свои продовольственные запасы – сухари, сахар, консервы. Собранное отправили в санаторий. Созвали мы и жителей Теберды, рассказали им о детях. Жители несли последние свои запасы – муку, картошку, кур. Какой-то старый дедушка привел барана.

Кроме того, мы дали срочную телеграмму в Сухуми. На второй день самолет доставил сахар, какао, сгущенное молоко... Как мы узнали, до войны в атом санатории лечились дети. К моменту захвата немцами Теберды их было тут около полутора тысяч. Фашисты решили уморить их голодом. Одна медсестра рассказывала нам, что они установили для детей дневной рацион: три картошки. Утром од-па, в обед одна и на ужин одна. При раздаче обязательно присутствовал немецкий солдат. Если сестра положит кому-либо две картошки, фашист выбивал поднос и.) рук и сапогами топтал картошку на полу, и другие дети оставались совсем голодными.

Сотрудники санатория много хорошего говорили о враче с искусственным горлом. Рассказывали, что он был коммунистом и имел какой-то орден. С приходом немцев все это закопал. Только благодаря его заботам и риску дети хотя и истощали, но были живы. Не однажды врача вызывали в комендатуру. И расправа над ним была предотвращена нашим приходом... (Это был Мироц Зиновьевич Кессель, бывший начальник управления евпаторийских санаториев для детей, больных костным туберкулезом. После освобождения Крыма он вернулся к своим обязанностям в Евпаторию и умер там несколько дет назад)

На третий день утром к Голоте подошел паренек с перевязанной рукой.

– Вы комиссар отряда?

– Да.

– У меня есть к вам очень важное сообщение.

– Слушаю вас.

– Я комсомолец, прошу мне серить. Кто-то выдал меня здесь немцам, я был арестован, и под Новый год два пьяных солдата ночью повели меня к реке на окраину. Как только подошли к реке, я бросился в ледяную воду. Они начали стрелять, вот, ранили в руку, но я остался жив. Перед вашим приходом я скрывался в горах, видел и слышал, что они там творили... Видите вон то ущелье?

Паренек показал здоровой рукой на поросшие хвойным лесом склоны ущелья, круто заворачивавшего вправо от реки.

– Да. Вижу.

– На машинах-душегубках они вывозили туда детей и закапывали. Там они многих и расстреливали.

Взяв шесть человек с лопатами и паренька, Голота через некоторое время шагал по ущелью.

– Вот здесь, – сказал паренек, останавливаясь. Лужайка была кок лужайка, довольно просторная, с кустами по краям, а дальше начинался лес. Только что выпавший снег сильно затруднял поиски, так как приходилось вскрывать каждый бугорок и возвышенность. Наконец, кто-то крикнул:

– Свежая земля!

Бойцы расчистили снег, и перед их глазами предстал холм свежей земли шириной метра в три и длиной более десяти. Начали раскапывать. Появились первые трупы. Вскоре вскрыли могилу и увидели трупы взрослых и детей. Лишь у некоторых на голом теле виднелась пятна запекшейся крови – следы фашистских пуль. У других не было телесных повреждений, видимо, фашисты подушили их в душегубках, либо закапывали живьем. Особенно поражал вид детей: они лежали в таких же коротких рубашечках, какие видели бойцы на детях в санатории, и даже по виду мало отличались от тех.

Весть о злодеяниях фашистов облетела Теберду. К могиле устремились толпы людей. Одни бросились отыскивать родных, другие просто стояли и плакали. Стихийно возник траурный митинг, на котором бойцы перед народом поклялись отомстить убийцам...

Злодеяния фашистов дополнили через много лет воспоминания очевидцев, лечившихся в санаториях Теберды я оставшихся в живых лишь благодаря наступлению наших войск. Вот что пишет нам из Тюмени Железно в Константин Иванович:

“...Многие сотрудники, оставшиеся с нами в оккупации, воевали с немцами, как могли: не отдавали им простыней, одеял, прятали продукты, но под дулами карабинов не всегда их война заканчивалась победой. Приходилось мириться и искать другие пути для нашего спасения. До самого снега и морозов питались мы кисличками – дикими яблоками и грушами. Напекут их нам, как картошки, и приносят вместе с какими-нибудь крохами домашних припасов. С разрешения врачей Елизаветы Ильиничны и Розы Борисовны сотрудники брали детей к себе домой и таким образом спасали нас. Никогда мы, оставшиеся в живых, не забудем этих прекрасных женщин-врачей, расстрелянных тогда фашистами...

Помню, что немцы очень боялись наших самолетов, когда те прилетали на бомбежку, прятались у нас в санатории – знали, сволочи, что эти здания были святыми для наших летчиков. И тут же увозили детей в душегубках, и в первую очередь детей еврейского происхождения. А Елизавета Ильинична и Роза Борисовна многих из них спасали, переделывая документы. Были, правда, и другие врачи, о каких стыдно вспоминать...”

Об этих других написали тоже бывшие больные, впоследствии закончившие Карачаевский пединститут и ставшие преподавателями, А. Нестеров и Аджигирей.

“Первое время после оккупации курорта Теберда немцы никого особенно не трогали, только шныряли вокруг санаториев да все выспрашивали: чьи дети, не наркомов ли? И никак не могли надивиться тому, что все мы дети колхозников, рабочих и служащих.

– Это не может быть,– говорили они,– только дети богатых могут лечиться в таких санаториях.

Мы отвечали, что всех нас лечит страна уже по нескольку лет.

– У нас в Германии такого нет,– удивляясь, говорили немцы.– У нас частные санатории, где лечиться можно лишь за собственные деньги или на средства католических обществ.

Все это переводил нам лечившийся с нами мальчик-немец Роальд Диркс.

Вскоре немцы, потерпев поражение, так сказать, в определении социального положения больных, принялись выяснять нашу национальную принадлежность. Даже среди улицы мог остановить фашист ходячего больного и спросить:

– Ты юда?

...На третью неделю офицеры немецкого штаба прислали в санаторий распоряжение составить списки всех больных с указанием фамилии, имени, отчества, года и места рождения, национальности и состояния здоровья. Словно проверяя верность главврача, они трижды требовали одни и те же списки, и каждый раз их требования полностью удовлетворялись. Наш главврач того времени Байдин Сергей Иванович (после освобождения нашими войсками Теберды Байдин был изобличен и арестован. Как пособник оккупантов был приговорен к тюремному заключению) не стеснялся хвастать тем, что сидел в одной комнате с немецким генералом. Он дрожал при одной только мысли, что его как комсомольца и саботажника моментально убьют, если он неточно исполнит малейшее распоряжение.

Каждый раз, когда штаб требовал списки с названными выше сведениями о больных, Байдин поручал врачу-ординатору каждого корпуса собирать их по своим корпусам. Распускался слух, что списки эти нужны будто для того, чтобы знать, сколько продуктов потребуется для больных и кого можно отправить домой, дабы разгрузить санатории и лучше кормить остающихся больных. И очень многие верили этому: ведь говорит свой же человек.

Ординаторы составляли списки – в наших корпусах это делали Ройтман Софья Моисеевна и Сарра Моисеевна, фамилию которой не помним – и передавали Байдину. Они надеялись на собственное спасение в том случае, если честно будут выполнять распоряжения фашистов.

Однако Байдину иногда казалось, что врачи неточно записали что-либо о ком-нибудь из больных, и тогда сам являлся в палату и спрашивал подозреваемого:

– Ты не еврей?

Так было с Ильей Игнатовым и с нами. Самое страшное было то, что многие ходячие больные ребята сами заходили к ординаторам и просили “Запишите, пожалуйста, меня...” Они ведь думали, что и в самом деле их отправят туда, где много хлеба. В Теберде в то время было очень голодно.

Вскоре после этого совершилось убийство почти трехсот человек около Лысой горы. А в санаториях организовали так называемый “еврейский корпус”, обслуживающего персонала туда не назначали. Ходячие дети-евреи, сами еле передвигавшиеся от голода, ухаживали за лежачими. Мы тоже заходили к своим товарищам по многолетней болезни, видели, как они мучились, а помочь ничем не могли.

– Хотя бы скорее что-нибудь,– говорили они нам,– или смерть, или что другое, только не эти мучения. Сколько можно? Сил наших уже нет...

Они не догадывались, что их ждет.

И вот 22 декабря 1942 года часа в три дня подъехала какая-то особая автомашина,– огромная, черпая, крытая. Она подкатила к “еврейскому корпусу”. Из кабины вылез немец и открыл, раздвинул две половинки задней стены машины. Другие немцы, сопровождаемые Байдиным, пошли наверх. Приказали они идти и дяде Ване, нашему санитару. Он и рассказал нам под большим секретом, что произошло дальше.

– Ну, ребята, сейчас мы повезем вас в Черкесск, – сказал Байдин. – Бери, Ваня, неси...

– Дядя Ваня, – со всех сторон закричали малыши, – меня берите, меня! Я хочу в Черкесск.

Дядя Ваня заплакал от жалости к ним, ведь он понимал, куда их повезут, но немцы были рядом и уже покрикивали: “Шнель, шнель!..” И сами хватали ребятишек, а были там совсем малыши – по три-четыре годика. Были и старшие – до восемнадцати лет...

Когда ребят укладывали в машину, немец приказывал класть нх штабелями вдоль стен; чтобы середина машины оставалась пустой. Наконец понесли последнего больного, и он сказал:

– Дайте мне одеяло, ведь я замерзну там.

– Принесите одеяло! – сказал немец подвернувшейся сестре. Та бросилась по лестнице, но не успела и двух ступенек одолеть, как немец сдвинул обе половинки двери машины. Они сошлись плотно-плотно, там щелкнуло что-то, раздался такой характерный звук, какой бывает, когда закрывают кошелек, только гораздо сильнее.

Немец сел в кабину к шоферу, и машина медленно поехала, потом остановилась не очень далеко от нас, в березовой роще. Остановилась и гудела там долго, минут пятнадцать. После гудеть перестала, но простояла на месте до сумерек. В сумерки к ней подошли немцы и начальник полиции Хабиб-Оглы (Хабиб-оглы сумел скрыться, бежать вместе с фашистами). Машина опять поехала. С тех пор мы ничего не слышали о наших товарищах...”

Вот свидетелями каких событий и слушателями каких рассказов стали бойцы и офицеры 1-го горнострелкового отряда, освободившие Теберду.

– Семь дней мы там прожили, – продолжал воспоминания Иван Петрович Голота. – Когда уходили, зашли в санаторий попрощаться. Дети начали поправляться. Они уже улыбались, глазенки загорались радостью, хотя были дети еще очень слабыми. Один мальчик подарил дам картину, которую он сам нарисовал простым карандашом на стандартном листе бумаги. Называлась картина так:

“Штурм Клухора и освобождение Теберды”. Эту картину я подшил в историю нашего отряда и выслал тогда же в Политуправление Закавказского фронта...

Участники событий каждый по-своему рассказывали нам о высокогорных боях, и порой нам, как и иным читателям, казалось, что в рассказах их, если их сопоставить вместе, есть некие разногласия. Лишь впоследствии мы приходили к мысли, что разногласия тут мнимые. Каждый справедлив по-своему и тем самым служит справедливости всеобщей. Вот почему, как и прежде, в повествовании о событиях на перевалах Санчаро, Аллаштраху и, частично, Цегеркер, мы хотим придерживаться последовательности той, в какой обнаружились свидетели, и той, какую диктовали сами события – далекие, но не безвестные.

Если и сейчас пойти по дороге, ведущей от селения Псху Абхазской АССР по направлению к перевалу Санчаро, в пути можно увидеть на деревьях затянутые временем и непогодой, но все еще отчетливо вырисовывающиеся надписи: “Тут был Зралко Я. Г.”, “Затолока Пантелеймон И.”, “Билан, 1942”. Возле деревьев, обозначая могилы, лежат камни, над которыми снова надписи: “Вечная память ст. лейтенанту Винцевичу, ст. политруку Пашинину, погибшим в боях за нашу Родину”. Вверху надписи вырезана звезда.

Среди прочих заметок есть и такая: “Голик С. И.”. Это бывший помощник начальника штаба 808-го полка по разведке. Степан Иванович жив и работает сейчас в Кисловодске. Он откликнулся, когда прочитал в газетах первые наши очерки, и вскоре мы встретились.

Степан Иванович рассказал нам, что их группа прибыла к Санчарскому перевалу в конце августа 1942 года (“На Санчарском направлении боевые действия начались 25 августа. Сосредоточив в долине реки Лаба свыше полка 4-й горнострелковой дивизии против одной роты 808-го полка 394-й стрелковой дивизии и сводного отряда НКВД, противник перешел в наступление и, захватив перевал Санчаро, начал почти беспрепятственно продвигаться на юг...”

А. А. Гречко. Битва за Кавказ. М. Воениздат, 1967, стр. 14.).

Встречались на их пути какие-то разрозненные подразделения и множество гражданского населения, в том числе два детских дома. У самого перевала Голик получил донесение от майора Гогуа, заместителя командира полка по строевой части. В донесении Гогуа сообщил, чго идет вслед вместе с первым батальоном, и просил при встрече с противником задержать его во что бы то ни стало.

Ждать встречи с гитлеровцами долго не пришлось. Они буквально наседали на плечи отступавшим и появлялись сразу же за последней группой наших солдат. Минировать перевал не успели, и потому отряд принял бой. Немцы вначале даже огня не открывали. Какой-то грузный эдельвейсовец вскочил на камень, закричал: “Хальт! Хальт!..” Он тут же свалился, сраженный автоматной очередью.

Немецкие автоматчики бросились в обход, но также были встречены огнем автоматов, залегли. Так начались санчарские события, которым суждено было продлиться несколько месяцев.

Ночь прошла сравнительно спокойно, а утром к перевалу прибыл и майор Гогуа с небольшой группой бойцов. Он опередил батальон, который, как после выяснилось, пробирался к перевалу Доу другой, окружной тропой, в пути попал под перекрестный огонь просочившихся немцев, понес большие потери.

Выяснив обстановку на перевале, Гогуа приказал держаться, а сам поспешил навстречу батальону. Больше Голик его не встречал...

Рассказ Голика подтверждает комиссар первого батальона 808-го стрелкового полка К. М. Инасаридзе, проживающий ныне в г. Боржоми.

– В конце августа 1942 года, – вспоминает он, – последовал приказ выделить первую роту нашего батальона, отделения ПТР-овцев, саперов и разведчиков, выйти к перевалам Сапчаро и Аллаштраху, взорвать или заминировать проходимые тропы и задержать противника. С этой группой отправился комбат Бакрадзе и ПНШ-2 Голик. Я же остался на месте. Когда основной батальон двигался на перевал Доу, мы встретили там бойцов нашей первой роты и приданных подразделений. Они рассказали, что большая группа наших бойцов попала в окружение на перевалах Санчаро и Аллаштраху, и о судьбе их ничего неизвестно.

Позже мы узнали, что вышедшие из окружения через непролазные скалы капитан Бакрадзе, командир роты Шнукашвили, командир взвода Попхадзе и группа солдат влились в сводный полк, в составе которого вместе с 25-м погранполком сражались у хутора Решевого и села Псху. Здесь, возле первого дома в селе Псху, комбат Бакрадзе погиб.

С большим трудом солдаты вынесли из-под огня тело комбата. В планшете Бакрадзе находились карты и приказы. Нельзя было допустить, чтобы эти документы попали в руки врага.

Комбат был похоронен возле школы у села Псху.

Голик был легко ранен в руку и направлен в Сухуми. В штабе армии он узнал, что сформирована группа войск по обороне Санчарского перевала, под командованием полковника Пияшева, в которую входили 25-й погранполк, сводный полк НКВД, 307-й стрелковый полк и рота 1-го батальона 808-го полка.

– Полковник Пияшев, – вспоминает Степан Иванович, – был человеком невысокого роста, коренастый, широкоплечий брюнет, родом откуда-то с Кубани. У него были жесткие черты лица, что отвечало складу его характера.

29 августа передовые отряды Пияшева достигли перевала Доу и там от бойцов узнали, что мост через реку Бзыбь все еще удерживается нашими бойцами. Отряды сводного полка и 25-го погранполка ускорили продвижение и вскоре вышли к Бзыби. Мост был разрушен. Пришлось, чтобы не слишком задержать наступление, восстанавливать его под огнем. 31 августа мост был готов, и немцы, поджимаемые с флангов подразделениями сводного полка и 25-го погранполка, а с воздуха истребляемые нашей авиацией, стали отступать, оставив на поле боя несколько сот своих солдат. 7 сентября они были выброшены из селения, что для нас имело громадное значение, потому что самолеты стали садиться на аэродром, а не сбрасывать продовольствие и боеприпасы с воздуха.

Немцы, конечно, не примирились с потерей Псху и оттеснением к перевалу Санчаро и ежедневно стали посылать самолеты для бомбежки.

Здесь, у этого перевала, как у других, много было примеров мужества советских людей. О них немало нам рассказывал Степан Иванович. Словно родного отца, вспоминал он сержанта Василия Зыкова.

– Это был удивительный по части шуток человек,– говорит Степан Иванович. – Если, бывало, где-то раздается непрерывный смех, значит, ищи там Зыкова. Невысокий, типичный украинец, он носил пшеничного цвета усы и лицом напоминал киноактера Михаила Жарова. Так же артистически владел мимикой. Еще ничего не скажет, а только дернет усом и одновременно подмигнет глазом, а ребята уже за животы хватаются. В полку звали его батей, и он действительно был многим из нас отец родной. Родом он был с Днепра и любил рассказывать про казаков Сечи Запорожской, как они писали письмо турецкому султану, или запевал украинские песни – про атамана Сагайдачного или “Ой кум до кумы залыцявся”. Если его кто-нибудь пытался обмануть хоть в малости, он подмигивал и говорил: “Я горобець бытый”.

Помню, как ему присвоили звание младшего командира. Надел он на петлицы знаки отличия и необычно тихий пришел во взвод разведки. Солдаты, не привыкшие видеть его таким, подходили к нему и участливо спрашивали:

– Что с тобою, батя?

Зыков молча доставал свой неизменный кисет, сворачивал цигарку и делал еще более сосредоточенное лицо.

– Что с тобою, а? – спрашивали его второй раз.

Тогда Зыков совал под нос спрашивавшему петлицы со знаками отличия и спокойно говорил:

– Тоби шо, повылазило, чи шо? Хиба не бачишь, хто я? Якый я тобц батя? У мэнэ дочка е красива, так ей я батя, а ты мэни ще не зять, поняв?..

После этого каждый из молодых солдат старался при случае спросить его:

– На свадьбу хоть покличешь, а, товарищ сержант?

– Колы с тэбэ толк будэ, то и в женихи определю, – серьезно отвечал Зыков.– Тоди ты мэнэ кликать будэшь...

Словом, в любом положении он умел проявить юмор, но теряя при этом из виду дело – нелегкую солдатскую службу. Тяжело, что и этого прекрасного человека нет в живых...

Живет сейчас в Краснодарском крае Василий Федорович Короткой. Работает председателем рабкоопа совхоза имени Горького Кавказского района. А был он в 1942 году комиссаром 4-го батальона 155-й бригады и воевал на Санчарском перевале. Он хорошо помнит, как освобождали селение Псху: батальон его, которым командовал в те дни капитан Шестак, был придан группе войск Пияшева.

Вспоминает он и отправку бригады на перевалы Главного Кавказского хребта.

Снег шел ежедневно, но в начале октября посыпал особенно сильно. Немцы отошли за перевал, оставив там усиленную охрану. Батальон получил приказание передать свои позиции сводному полку и начать отход к Сухуми, откуда позже со всей бригадой был отправлен под Орджоникидзе. Но не так-то просто оказалось даже своп позиции сдать. Снег прервал всякое сообщение по единственной тропе, а бойцы были обессилены долгим голодом и холодами. У многих отморожены руки и ноги. Пришлось прибегнуть к помощи других подразделений...

Вероятно, именно об этом случае рассказал нам полковник Виктор Николаевич Давидич, бывший ответственный секретарь бюро ВЛКСМ 2-го сводного армейского стрелкового полка.

– В очень трудном положении во время больших снегопадов оказался один отряд наших войск. Зима застала его в горах, где он держал оборону без теплого обмундирования и достаточных запасов, без медикаментов. Появилось много обмороженных и больных. Тогда по приказу командующего 46-й армией из состава нашего полка был сформирован спасательный отряд в количестве ста человек, который повели по еле заметным тропам проводники – колхозники из Псху. Только благодаря их помощи мы вышли в указанный район и буквально на руках и носилках вынесли попавших в беду людей, доставили их в Псху...

Впрочем, быть может, Давидич рассказал и не о том отряде, о каком говорил Коротков. Ведь подобных случаев в горах было множество. Но Давидич рассказал нам но только об этом случае. Очень важным для нас явилось его свидетельство отступления наших частей Северо-Кавказского фронта через перевалы. Ведь до сих пор мы знали о нем лишь по косвенным рассказам.

– Девятого августа 1942 года, – говорит Виктор Николаевич, – наш 2-й отдельный стрелковый батальон 139-й отдельной стрелковой бригады, проведя ожесточенный бой в районе аэродрома у города Армавира, начал отход в направлении станицы Лабинской. Немцы уже обошли Армавир, и батальон, таким образом, остался у них в тылу. Отходить нам пришлось в тяжелых условиях. Связи с бригадой и корпусом не было. По дорогам двигались огромные колонны танков и автомашин фашистов. Комиссар батальона старший политрук Федор Михайлович Глазков принял решение: днем оставаться и маскироваться в хуторах, удаленных от больших дорог, а ночью, выслав вперед группу разведчиков, совершать переходы в сторону Карачаевска, чтобы там соединиться с советскими войсками. Но в станице Ахметовской после совещания с командиром и штабом Мостовского партизанского отряда стало ясно, что отходить надо по ущелью реки Лабы на перевал Санчаро, с тем чтобы выйти к Сухуми...

Партизаны, знавшие о том, что дорога на Карачаевок уже перерезана немцами, подсказали, конечно, правильный выход из положения. Они помогли батальону продуктами и лошадьми. Из Ахметовской батальон уходил с боем: егеря сжимали кольцо...

Здесь мы обязаны сделать небольшой перерыв в повествовании и рассказать немного о горьких днях отступления наших войск в августе 1942 года. Этот рассказ поможет читателю, в частности, понять, как создавались тогда сводные подразделения, подобные тому, о каком поведет речь Давидич... В те дни не было сплошной линии фронта. С северного на южный склон перевала время от времени прорывались группы наших солдат, выходившие из окружения. Все они были истощены, а многие и обморожены. Постепенно немцам удавалось овладеть основными высотами на перевалах, и прорваться нашим сквозь их хорошо организованную оборону было почти невозможно.

И все-таки они прорывались! С тяжелыми боями, порой идя на верную гибель. Не рассказать об этих людях значило бы не отдать дань искреннего восхищения их мужеству и забыть в истории высокогорной войны одну из самых скорбных, но и благородных страниц.

Вот почему мы обратились к воспоминаниям Василия Михайловича Онищука, майора запаса, преподавателя в городе Орле. В августе сорок второго он отступал вместе с остатками наших частей в районе станиц Кардоникской и Зеленчукской. Многое он помнит хорошо, иное стерлось в памяти, но и того, что он сумел припомнить, достаточно для воспроизведения картины отступления. Эта картина важна для нас еще и потому, что хорошо показывает моральную стойкость наших бойцов, которые оставались непобежденными, даже отступая перед натиском врага.

Когда началась война, Василий Михайлович воспитывался в одном из детских домов. Когда война постучала в двери детдома, несколько ребят-воспитанников решили идти с частями Красной Армии, приписав к своему возрасту по два-три года. Так Василий Михайлович стал юным солдатом. Чудом у него сохранилась фотография сорок второго года. На обороте надпись: “г. Черкесск, август 42г., 9-я армия”.

– Я не был в составе девятой армии, – вспоминает Василий Михайлович, – и уж не помню теперь, почему так написал. Возможно потому, что с нами отступал, вел нас один старший лейтенант из этой армии: своих командиров мы потеряли.

Помню, шел с нами один солдат, коренной житель Черкесска. Ему тогда было лет сорок, но все называли его просто Сашей. По-моему, он был черкес по национальности, потому что по-русски говорил не слишком хорошо. Все мы его уважали и к мнению его прислушивались. Так вот именно ему я обязан тем, что имею теперь эту старую фотографию, он потащил меня к фотографу, едва только вошли мы в его город. Не знаю, жив ли он теперь...

Есть у меня и еще одна фотография тех дней. На ней изображен молодой парень по имени Коля. Пуля прострелила его на одном из переходов по Карачаево-Черкесии, когда мы прикрывали отход товарищей. Он отходил последним и неосторожно поднялся в полный рост. Тут же, вскрикнув, упал. Нам удалось его вытащить и унести с собой. Не помню, в каком ауле мы передали его местным жителям. Возможно, он тоже жив, хотя был очень плох тогда... Но все это случилось уже позже, а вначале...

По бесконечным дорогам, все больше теснимым надвигавшимися горами, двигались бесчисленные стада скота. Гражданского населения становилось в этом потоке все меньше, военные шли разрозненными группами, запыленные и хмурые. В арьергарде этого потока жиденькой цепью отступали те части, которые сумели сохранить себя, как боевую единицу.

Станица Кардоникская встретила отступавших настороженным молчанием и висящей в небе “рамой” – разведывательным самолетом “Фокке-вульф”. Вечером бойцы той группы, в какой находился и Василий Михайлович, легли отдыхать еще на своей территории, а утром, когда они попытались пройти на Микоян-Шахар (ныне город Карачаевок), увидели, что немцы успели обойти их.

По сужающему ущелью пошли спешным маршем в горы. К тому времени старший лейтенант из 9-й армии выбыл из строя, и группу бойцов из разных частей повел младший лейтенант Коваленко. Группа была довольно большой – около трехсот человек – и потому Коваленко надеялся прорваться сквозь немецкие заслоны. Но не удалось. В завязавшемся через некоторое время бою погибла почти вся группа, а часть ее была взята в плен. Лишь десятку солдат, в их числе и Василию Михайловичу, удалось оторваться от немцев и вернуться в Кардоникскую, которая также была уже занята немцами.

Заметив их, наши солдаты бросились от дороги в сторону, где за реденькой стеной кукурузы и подсолнечника лежало небольшое поле нескошенной, полегшей пшеницы. За обвисшими стеблями кукурузы обнаружили 122-миллиметровую гаубицу, расчет которой находился тут же. У них остался всего один снаряд, и они прилаживались ударить по спускавшимся с гор немецким автоматчикам. Но те опередили, пули засновали сплошной пеленой, и несколько солдат упало замертво. Оставшимся в живых бойцы помогли взорвать орудие и вместе стали перебегать от одного укрытия к другому, стремясь уйти от немцев, Коваленко также погиб, и командование взял на себя дядя Саша – наверное, по праву местного жителя, потому что все были рядовыми.

Солдаты не решались уходить далеко от дороги, маскируясь в кукурузе. По дороге на большой скорости шли наши санитарные машины, неизвестно откуда взявшиеся. Шли они навстречу солдатам, и создавалось впечатление, что от перевалов.

Немцы, прекрасно видя, что машины санитарные, накрыли их минометным огнем. Из горящих, изрешеченных кузовов выскакивали, вываливались или выползали все в бинтах бойцы. А немцы все били и били по ним.

Дядя Саша скомандовал: “Огонь”. Силы, конечно, были слишком неравны, но какое сердце удержалось бы даже от последнего боя, видя страшную гибель товарищей? Патроны приходили к концу, когда один из артиллеристов, наклонившись к Онищуку, прокричал:

– Слухай, хлопец, хватай этот ранец и тикай куда-нибудь. Может, пробьешься к нашим, передай им. Тут полмиллиона рублей чи армавирского, чи лабинского банку. Треба спасти. А мы тут придержим их пока.

И, видя, что хлопец медлит, яростно замахнулся ложем автомата...

Онищук схватил плотно уложенный ранец и, петляя, как заяц, бросился через пшеничное поле. Бежать пришлось какой-нибудь километр, но автоматные очереди и разрывы мин бросали его на землю так часто, что путь казался бесконечным.

Наконец, он свалился в глубокий овраг или старое русло реки и там увидел с полсотни своих солдат-хозяйственников. Тут же стояли несколько груженых машин. Отыскав глазами старшего, Онищук доложил о деньгах. Тот взял ранец, мельком взглянул на тугие пачки и бросил в кузов. Потом хотел о чем-то спросить, но тут сверху наблюдатель крикнул:

– Танки!

Показав на небольшую возвышенность, старший быстро проговорил:

– Беги туда, там бронебойщики, скажи, что я приказал им немедленно прибыть сюда!

Не успев спросить, от чьего имени передать приказ, Онищук перевалился через овраг и снова побежал, забросив карабин за спину. Вскоре, насквозь промокший от пота, он свалился у копны сена, под которой сидели бронебойщики и спешно закусывали. Услышав о танках, они бросили еду, вещевые мешки и особо запомнившийся Онпщуку баян, схватили тяжелые своп ружья и помчались к оврагу. Отдышавшись, Онищук побежал за ними, но добежать не успел. Метров за четыреста от оврага он увидел, как, отстреливаясь редкими и недружными залпами, от станицы Кардоникской бежали еще какие-то солдаты. Наперерез им летели немецкие легкие танки. Из оврага раздалось несколько выстрелов из ПТР, но безрезультатно. Танки налетели на солдат и стали давить их. Очевидно, гранат ни у кого не было. Патронов тоже. Но сдающихся, поднимающих рук Онищук не видел. Видел, мяк один солдат в гимнастерке, клочья которой развевались по ветру, взял винтовку за ствол и в приступе отчаяния бросился навстречу фашистской машине, но тут же исчез под гусеницами...

Несколько человек и в этот раз каким-то чудом вырвались из лап смерти и снова заметались в незнакомой местности. С тоской вспоминал Онищук дядю Сашу, оставшегося у дороги. Он-то сумел бы разыскать безопасный путь.

К вечеру солдаты вошли в селение Аксаут-Греческий. И здесь, к несказанной радости, Онищук увидел дядю Сашу. Тому повезло. Он вышел живым из боя у дороги, только прихрамывал. То ли ранило его, то ли старая рана давала себя знать – Василий Михайлович не успел спросить. Надо было уходить, пока не явились немцы.

И снова начались скитания по горам, заросшим глухими лесами. Местные жители, к которым приходилось обращаться за помощью и едой, вначале косились, принимая оборванных и измученных солдат за бандитов. Но, удостоверившись, что они действительно солдаты, ищущие пути к своим, снабжали продуктами и торопливыми советами. Один из таких жителей сказал:

– Пробирайтесь к селению Красный Карачай. Там партизаны. Уж они вам помогут...

В Красный Карачай они пришли дня через два. Тут им рассказали, что недавно еще через селение проследовал казачий кавалерийский отряд. И люди и лошади были истощены до предела. Вдобавок их чуть не обстреляли партизаны из пулеметов. Наши обрадовались: значит, партизаны тут действительно есть! Им сказали: “Конечно, есть!..” И посоветовали: “Перебирайтесь через реку, там они вас сами отыщут...”

Мосты через реку были взорваны и отряд переправился по толстому стволу сосны, тут же сваленному взрывчаткой. Шли спешно, и в пути к отряду почти непрерывно пристраивались по два, по три человека – из числа таких же отступающих. Партизаны по колонне не стреляли, но наблюдение, очевидно, вели давно, потому что уже на подходе к селению они неожиданно появились с боков и впереди. Выяснив, из кого состоит отряд, партизаны сами провели его в селение, снабдили сухарями, мясом и минимумом боеприпасов, посоветовали немедленно уходить к Клухорскому перевалу.

– Пробирайтесь на курорт Теберду, – сказал партизанский командир, – там хотя и были уже альпийские стрелки, но сейчас ушли. Наберете продуктов и соединитесь с такими же, как и вы, отрядами. Там их сейчас много. Вместе и пробьетесь через перевал. Отряду дали проводника, и он ночью выступил в поход. На другой день к вечеру проводник вывел их на гребепь крутого хребта с частыми осыпями и, показав на казавшиеся с высоты крохотными домики, сказал:

– Теберда. Теперь сами доберетесь.

И, попрощавшись, исчез.

В отряде к тому времени было человек сто двадцать. Представителей комсостава мало кто знал по фамилии. Подчинялись, однако, беспрекословно. Отряд был разношерстным – тут семь моряков, неизвестно как попавшие столь далеко от моря, несколько кавалеристов, артиллеристов, связистов, хозяйственников, саперов. Был даже один летчик-истребитель.

Всех – и рядовых и командиров – негласно объединял один человек. О нем знали только, что по должности он – дивизионный комиссар. Шел он с автоматом на широкой и крепкой груди, два запасных диска висели на командирском ремне, рядом с пистолетом. Была при нем печать воинской части, которую иногда прикладывал на справках, выдаваемых местным жителям за купленный у них скот для бойцов.

Воевал он храбро и умело. Очередями никогда не стрелял, сберегая патроны. Выпускал по цели два, от силы три патрона. За полторы недели пути отряда он один уничтожил десятки фашистов...

Итак, внизу лежала Теберда. Бойцы начали спуск и ночью вошли в поселок. Людей не было видно на единственной длинной улице, и, чтобы не привлечь нежелательного внимания, бойцы расположились в огромном помещении какого-то санаторного здания. Выставили посты и уснули. Лишь утром, осмотревшись, поняли, что ночевали в столовой, из которой вынесены столы и стулья. Широкое раздаточное окно было плотно закрыто деревянным (щитом: его легко выдавили и проникли на кухню.

Несколько солдат отправились на разведку. Первые женщины, каких встретила разведка, с ужасом глядя иа солдат в советской форме, прошептали:

– Да тут же немцы! Уходите скорее.

– И много немцев?

– Много. Сейчас они по горам ходят, солдат-одиночек выдавливают. А к обеду спускаются вниз...

В те дни многим нашим солдатам еще не было известно название “эдельвейс” и потому, видя эмблему этого цветка на пилотках врага, они называли его “ромашкой”,

– “Ромашки” здесь?

– Ага! – поняли и закивали головами женщины... Разведка вернулась в столовую и там застала безмятежную картину. Кое-кто еще сладко спал. Иные, подсев к окнам... увлеченно штопали обмундирование и чинили обувь: кожаные чувяки, остатки ботинок, сапог. У кого и этого не было – обвязывали ноги кусками шинели и сверху заматывали проволокой – для прочности.

Выслушав донесение разведки, командир приказал разбудить всех и подготовить к отходу. Взглянув на Онищука, промолвил:

– Осторожненько сбегай к ручью. Принеси воды. Онищук схватил несколько котелков, выскочил из помещения без ремня и оружия, скользнул по сыроватому склону к ручью. Едва набрал один котелок, как почувствовал неопределенную тревогу. Поднял голову и тотчас застыл, инстинктивно прислонившись к густо разросшемуся кусту шиповника с ярко-красными ягодами. В нескольких десятках метров от него, наискосок спускались к тому же ручью фашисты, держась в колонну по одному. На груди у каждого из них поблескивал автомат. Обвешаны они были и другим оружием, но каким – Онищук не успел разглядеть. И когда последний немец прошел поле видимости, он бросил котелки и стремглав, насколько позволяла осторожность, кинулся в столовую. Глазами нашел командира, выдохнул:

– Немцы...

Командир быстро повернул голову к комиссару. Они встретились глазами, и комиссар встал рядом. В бою он действовал как рядовой боец, сам подчиняясь приказам командира, но тут вдруг спокойно и властно заговорил:

– Немцы не стреляют, значит, не заметили. В дверь не выскакивать – все погибнем. Лезьте в амбразуру, – он показал рукой на открытое раздаточное окно, – в через кухню – в горы. Место встречи – то самое, где оставил нас проводник...

Вмиг попрыгали в кухню, там вышибли окно и “выпорхнули”, как выразился Василий Михайлович. Немцы все же заметили их уже на подъеме и начали преследование. Почти на гребне они стали настигать отставших, послышались автоматные очереди. Тогда моряки сказали комиссару:

– Разрешите нам остаться. Вы уходите. Прикроем... Комиссар, внимательно осмотрев их, кивнул головой:

– Хорошо. Постарайтесь не погибнуть...

Кроме моряков, задерживать “ромашек” остались дядя Саша, Онищук и еще три солдата. Уходившие оставляли им патроны и гранаты...

До темноты они сдерживали немцев на этой крутой, обрамленной непроходимыми скалами, тропе. Моряки погибли почти все, потому что ходили от укрытия к укрытию во весь рост: “Не будем гадам кланяться”. Наступившая ночь пронзила темноту еще двумя-тремя залпами. Оставшиеся в живых бросились через гребень и, мимо тропы по осыпавшемуся из-под ног каменистому склону буквально покатились вниз. Остановились лишь утром, в лесу. Посмотрели друг на друга, и то ли нервная разрядка наступила, то ли действительно смешным показался вид друг друга, но только начали хохотать все, как сумасшедшие. Между тем вид их вряд ли был смешон: в кровь исцарапанные, избитые до синяков, в разодранной в клочья одежде.

Надо было двигаться дальше. Комиссар приказал пробираться назад, к Красному Карачаю, к партизанам. Продолжая спуск, искали глазами съедобные ягоды, обрывали на ходу свежие веточки, жевали, сплевывали горечь.

В середине дня услышали невдалеке пулеметную дробь и отдельные выстрелы. С тоской заглянули в опустевшие диски и магазины. У моряка – единственного, оставшегося в живых, – в автомате пусто. У артиллериста три патрона, у Онищука – два. У дяди Саши – пусто. Молча взял он из рук Василия Михайловича карабин, клацнул затвором. Блеснул на солнце один патрон, упал в траву. Поднял его дядя Саша, вставил в магазин своего карабина. Второй подобрал в траве, утопил его в карабин Онищука, закрыл затвор, спустил курок, отдал карабин.

– Чтоб живым не попадаться, – буркнул коротко... Через некоторое время сели передохнуть. Говорить от голода никому не хотелось. Молча привалились спинами к деревьям, вытянув по траве уставшие ноги. И вдруг где-то совсем рядом услышали немецкую речь и почти одновременно с этим долетел к ним вкусный запах пищи. Усталости, как не бывало. Словно кошки, бесшумно и быстро заскользили они вперед. Потом дядя Саша сделал знак рукой, дескать, оставайтесь на месте. Сам пополз дальше. Ожидание было мучительным, но вот дядя Саша появился вновь и показал на пальцах: шестеро! Схватил у артиллериста винтовку, вынул у него один патрон, погрозил пальцем, чтобы артиллерист молчал, вложил в свой патронник. Кивнул:

– Пошли...

Залегли метрах в пятнадцати от ничего не подозревавших немцев. Дышать опасно – услышат. Два гитлеровца поднесли к обрывистому краю площадки треногу, установили ее, а сверху – оптический прибор приладили. Офицер подошел, подвинул ногой футляр от прибора, сел на него и начал настраивать трубу. Чуть в стороне дымился костерик и около него хлопотал, напевая тихую незнакомую песенку, фриц с закатанными рукавами.

У наших, что в кустах, мелко дрожат руки – от страха или от ненависти... Всего шесть патронов в их магазинах и шестеро гитлеровцев перед ними!

Дядя Саша показывает Онищуку: бей того, что сидит, мишень неподвижная. Сам с артиллеристом выбрал тех, что с автоматами через плечо. Залп получился, как по команде. Офицер у прибора и один автоматчик свалились замертво, второй автоматчик схватился за руку и бросился бежать, но дядя Саша достал его вторым выстрелом. В этот момент моряк прыгнул на площадку и предстал там перед трясущимся от страха четвертым немцем, тем, что готовил обед. Тот попятился, забыл от страха, что находится на узкой площадке, рухнул в пропасть. Двое остальных успели скрыться.

Нашим было не до преследования. Они подобрали оружие, выбрали из карманов офицера документы и, прихватив котел с варевом, помчались в другую сторону. Онищук, правда, почти машинально сорвал с офицера Железный крест, который и до сих пор у него хранится, как память о странных днях боевого бродяжничества в горах Северного Кавказа.

Отойдя подальше, съели содержимое котла, сухие продукты приберегли и пошли, держась примерного направления на Красный Карачай. И вскоре встретили своих, которые расположились у рудника, что выше селения, у начала тропы на перевал Халега и на Марухский перевал. Комиссар выслушал донесение, молча достал блокнот и печать. Написал на листке бумаги, что такие-то и такие-то выполнили ответственное задание и при этом совершили подвиг. Приложил печать. Он в любой обстановке не забывал своих комиссарских обязанностей и выполнял их так же спокойно, как выполнял бы их в штабе дивизии. При этом он так несокрушимо верил в необходимость, скажем представления к наградам оказавшихся в кольце врагов советских людей, что эта его уверенность передавалась другим и всем становилось легче.

– Может, кто и донес до командования подобные свидетельства, – говорит Василий Михайлович, – а может, и нет. Важно не это. Важно то, что советские люди, попав в тяжелейшие условия, не покорялись врагу, сражались, пробивались к своим. И огромная заслуга в том была и нашего комиссара...

На коротком совещании решили идти на перевал, чтобы там соединиться со своими. Пошли по тропе, круто взбиравшейся вверх, и вскоре вышли на высокогорный кош. Людой : там не было, но солдаты быстро разыскали несколько кругов отличного сыра. Тут-то и появился “пастух”. Поговорив с комиссаром и командиром отряда, “пастух” куда-то исчез, но потом появился вновь, сопровождаемый крепко нагруженными людьми. В мешках, принесенных ими, были боеприпасы и немного провизии. Это все, чем могли помочь партизаны отряду...

Но мало уже оставалось в отряде бойцов, кто способен был продолжать дальнейший путь. Больные оставались. Остался и дядя Саша, у которого снова очень сильно разболелась раненая нога. Больше Онищук никогда не виделся с ним.

Многие простудились, так как в горах уже начались холода, выпал снег. Бойцы отряда были почти раздеты, лишь некоторые имели телогрейки. Партизаны, посоветовавшись, опять ушли и потом вернулись, неся шинели. Переодевшись и пополнив боеприпасы, отряд тронулся к перевалу, в сопровождении проводника – местного жителя.

Перевалы уже были заняты немцами. Отряд, вернее, то, что от него осталось, метался от одного прохода к другому, уходя от крупных встреч с противником, уничтожая мелкие его группы. Наконец, по нехоженому длинному карнизу, указанному проводником, бойцы вышли на широкий заснеженный склон, далеко внизу которого виднелся ледник. “Ромашки” заметили их и началась последняя схватка с ними, в которой погибли многие, в том числе и комиссар.

Было так. Немцы сконцентрировали огонь на центральной группе нашего отряда, в которой находился и комиссар. В одной руке у него был пистолет, во второй он держал три толовые шашки, связанные воедино, со взрывателем натяжного действия внутри. Такие самодельные гранаты использовались бойцами постоянно. Закладывали в шашку взрыватель, привязывали чеку проводком от радиокатушки, отпускали этот проводок на необходимую длину и бросали шашку. Она летела положенное расстояние, потом чека выдергивалась и раздавался оглушительный взрыв.

Так вот, комиссар, держа в руке подобную гранату усиленного типа и пригнувшись, хотел сделать перебежку поближе к позициям фашистов. В то же мгновение застучали немецкие автоматы. Комиссар споткнулся, упал, потом с большим усилием поднялся в рост. Немцы бросились к нему и тут он резко взмахнул рукой, в которой была граната. Взрыв, казалось, потряс все вокруг. Комиссара не стало, но и гитлеровцы, те, что были близко, попадали замертво. Остальные на мгновение пригнулись в укрытиях. Этого было достаточно для того, чтобы оставшиеся в живых наши бойцы сели на карабин и автоматы, упертые стволами в снег, и понеслись вниз по склону. Не все, правда, добрались до ледника. Уже у начала его в одном месте провалился снег, и несколько человек исчезли в гремящем потоке.

Ниже, где-то у языка ледника, бойцы услышали дробь автоматов и покашливание минометов. Мины пролетели над головами бойцов. Немцы тоже отвечали минометным огнем на передний край обороны, но не оставили в покое и прорвавшийся отряд, старались попасть если не прямо в солдат, то выше их голов, в скалы, чтобы поразить их каменными осколками. Это было страшно. Одна мина грохнула в скалу неподалеку от Онищука, и он тотчас почувствовал, будто ему оторвало ногу. Он упал и осмотрелся. Нога была цела, но из колена хлестала кровь. Видно, камень ударил касательно по колену. Разодрав рубаху, он замотал колено и поковылял вперед.

По леднику шли долго. Несколько человек провалились в трещины. Хорошо, если она неглубокая – вытаскивали. В глубоких исчезали навек. Доставить их было нечем.

Почти у конца ледника их встретили бойцы Закавказского фронта. С удивлением смотрели они на отощавших, обросших, оборвавшихся людей, с глазами, глубоко запавшими от пережитого. Потом повели к своим позициям и, накормив, отправили в тыл. Онищуку оказали первую медицинскую помощь и также отправили в тыл, в селение Захаровну, где находился госпиталь. Там впоследствии он узнал, что друзья его по небывалому походу, были отправлены сначала в Сухуми, а оттуда, кажется, в Кутаиси. Он не встретил больше никого из них ни в войну, ни после нее...

Но вернемся теперь к событиям на Санчаро. Давидич, которому повезло больше, чем Онищуку, и он сразу попал в организованное подразделение, рассказывал дальше, как в районе лесопильного завода и у рудников по реке Лабе (Поселки Курджиново и Рожкао Урупского района Ставропольского края) батальон нагнал свой обоз и пулеметную роту с артиллерийской батареей. Оказалось, что впереди в нескольких километрах отходит 25-й погранполк. Командир этого полка приказал капитану Ройзману, оказавшемуся с группой солдат и офицеров в хвосте его, сформировать отряд или полк из отдельных подразделений и военнослужащих и прикрывать пограничников сзади, действуя отрядом, как арьергардом. Из отряда этого позднее и был организован 2-й сводный полк.

Ройзман и Леонов сели на лошадей и отправились догонять погранполк, а мы остались удерживать рудник до той поры, пока в пекарне готовился хлеб и пока по мосту через Лабу не перешли все отходившие подразделения и детские дома с детьми испанских республиканцев. Было им от тринадцати до семнадцати лет, и судьба их не могла не волновать нас. Бойцы делились с ними всем, чем могли, всячески оберегали и поддерживали их...

Хлеб, казалось, выпекался слишком долго, но батальон не терял времени даром. Глазков приказал Давидичу собрать имевшийся на руднике аммонит и подготовить мост к уничтожению. И когда последняя повозка с хлебом, громыхая по бревнам, проскочила мост, сержант Зорин и Давидич (он был тогда младшим политруком) подожгли бикфордовы шнуры. Взрыв разнес бревна моста в щепки к великой ярости егерей.

Таким же образом был уничтожен и второй мост. С него расчет станкового пулемета, которым командовал светловолосый боец Анатолий Попов, расстрелял немецких мотоциклистов, все же перебравшихся через Лабу в районе первого моста и бросившихся вдогонку нашим.

Потом взрывчатка кончилась, да и мосты дальше пошли пешеходные. Пришлось батальону оставить свою батарею: на руках пушки не понесешь. Но перед этим командир батареи, высокий лейтенант кубанец Дударь, приказал установить пушки на площадке, с которой просматривалась долина километра на два назад. Он подождал, пока батальон гитлеровцев полностью втянулся в ущелье, отрезал огнем их отход и подал команду:

– Беглым, триста снарядов – огонь!

И весь боекомплект обрушился на немецкую колонну. Бежать немцам было некуда, слева отвесные скалы, а справа обрыв и бурная Лаба. Вряд ли кто-либо спасся там. Этот эпизод подтверждает мысль, которую в беседах с нами высказывали Тюленев, Сергацков и многие другие участники обороны, что если бы враг встретил более серьезное сопротивление на северных склонах хребта, потери наши были значительно меньше.

Вынув замки из орудий и сбросив их в Лабу, артиллеристы направились к висячему мосту. Гитлеровцы, ошеломленные артналетом, некоторое время не предпринимали наступления, и это дало возможность командованию батальона переправить в первую очередь воспитанников детских домов и гражданское население. Вскоре налетели “фокке-вульфы”, началась бомбежка и почти неизбежно связанная с ней паника. Виктор Николаевич вспоминает, что приходилось буквально с пистолетом наводить порядок, следить, чтобы мост не перегружался, не оборвались тросы. Лошадей выпрягали из повозок, с трудом переводили их по шаткому мосту, а потом на руках переносили повозки. Переправа длилась почти сутки, и после того, как рота прикрытия прошла по мосту, он был взорван.

Чем выше в горы, тем круче и уже тропа. У верхнего лесопункта, в поселке Пхия, пришлось оставить и повозки. Теперь имущество навьючили на лошадей. Веревки натирали им кровоточащие раны, а путь к Санчаро продолжался еще несколько дней.

В один из последних дней августа отступавшие поднялись на ледник. Раскованные лошади начали падать от усталости и голода. Пришлось вьюки перекладывать на людей. Лед слепил глаза и обжигал полубосые ноги. Их обматывали кусками шинелей или сыромятной кожи и шли дальше. Перед самым перевалом тропа разветвлялась на две: одна забирала вправо, другая, более длинная, но удобная шла левее. Те, кто был с вьюками, а также воспитанники детских домов отправились влево. Колхозники, эвакуировавшиеся с Кубани, и ребята-испанцы пошли по правой тропе. Повел их один из председателей колхозов. Дня за два до этого батальон снова соединился с группой Ройзмана. Батальон Глазкова вошел в состав 2-го сводного полка.

После этого был зачитан приказ командира 25-го погранполка о назначении на должности офицеров. Командиром сводного полка стал капитан Ройзман, комиссаром – старший политрук Леонов, агитатором – старший политрук Глазков, ответственным секретарем партбюро – младший политрук Валериан Гуляев, помначштаба полка – старший лейтенант Вальков, командиром второго батальона – старший лейтенант Березкин, командиром первой роты – младший лейтенант Яков Фрудгарт. Самого Давидича назначили ответсекретарем бюро ВЛКСМ полка. Других офицеров он не запомнил.

Итак, разделившись на две группы, полк пошел по двум тропам. Налегке они шли быстрее, но егеря все же нагнали их, и многие погибли, попав в засаду там, где тропы вновь соединялись. Когда передовые подразделения полка приблизились к развилке, егеря открыли пулеметный и автоматный огонь. Завязался бой. К вечеру командование полка организовало атаку, и едва стемнело, первый батальон отчаянным броском сбил ненцев с развилки. Те отошли вниз, и полк вслед за атакующим батальоном ночью вышел на Санчарский перевал, прихватив с собой оставшихся вьючных лошадей и раненых.

– На перевале, – говорит Виктор Николаевич, – мы встретились с батальоном или ротой 808-го полка, которая пришла сюда раньше и заняла оборону. В связи с тем, что оборона уже была организована, командование 25-го пoгранполка решило отойти на отдых и перегруппировку к Сухуми. 28 августа, задержавшись на сутки в Псху, мы двинулись по берегу реки Бзыбь на хутор Решевой и дальше, к перевалу Доу...

Давидич вспоминает, что по пути к Сухуми они встретили истребительный отряд сухумских рабочих (были на перевалах, оказывается, и такие) численностью до ста человек. В тот же день над колонной отходивших кружился истребитель И-16. Он сбросил вымпел и улетел, но вымпел найти не удалось, поэтому подразделения продолжали отход. За перевалом Доу колонну встретили несколько всадников, среди них был полковник Пияшев. Он приказал Ройзману построить полк и сообщил бойцам и командирам, что подразделение 808-го полка не удержало перевал и что, кроме них, а также 25-го погранполка, вблизи нет реальной силы, которая остановила бы немцев.

– Если мы гитлеровцев не остановим, то они выйдут к морю, и тогда вся группировка советских войск от Новороссийска до Сухуми будет отрезана, – сказал Пияшев. Он помолчал и добавил: – Кому дорога Советская Родина – три шага вперед!

И весь полк шагнул вперед. Солнце тускло светилось на потемневших штыках, грело небритые, усталые лица. Сухуми был совсем рядом, километрах в тридцати. Уже ощущалось теплое дыхание моря, а от запаха трав и цветов кружилась голова. Но без единого звука солдаты пошли обратно вверх, к холодным и мрачным скалам перевала, В Сухуми отправили лишь раненых и больных.

К заходу солнца подразделения полка поднялись на перевал Доу – теперь уже с южной стороны. Батальон старшего лейтенанта Березкина, шедший в авангарде, получил приказ: не останавливаясь, спуститься в хутор, Решевой и занять оборону, удерживая хутор до прихода основных сил. Батальон двинулся с перевала вниз, к хутору, к которому с противоположной стороны уже подходили немцы, тесня малочисленные воинские подразделения и отряды сухумских рабочих. Остальные подразделения полка получили несколько часов отдыха. Измученные бойцы падали на прохладную влажную землю и мгновенно засыпали. В этот день они дважды поднимались на перевал и спускались с него.

Ночью на перевале стало очень холодно, туман и пронизывающий ветер пробирали до костей. Мучил голод; пристрелив лошадь, поделили мясо между бойцами и начали его варить, – кто в котелках, а кто и в касках. Иные пытались поджаривать мясо на шомполах. Ни хлеба, ни соли не было. Сырые дрова горели плохо. Пришлось в конце концов жевать полусырое мясо и снова устраиваться на отдых. Но холод долго не давал уснуть.

Ранним утром 29 августа к Давидичу подошел старший политрук Леонов.

– Пока мы тут собираемся да раскачиваемся, – сказал он, – ты пройди вперед, передай батальону, чтоб держались и что мы следом придем...

С пистолетом в руке Давидич пошел по тропе вниз, слыша за спиной приглушенный туманом говор, стук котлов и прикладов, клацанье проверяемых затворов – звуки готовящегося к маршу полка.

Примерно через час впереди послышался шум боя. Гулким эхом разносились по долине автоматные и винтовочные выстрелы. У первого хуторского домика между тем сидели трое; старшина второго батальона и два бойца. Они варили картошку.

– Где штаб батальона? – спросил Давидич.

– Вот сюда идти надо, – сказал старшина и показал направление. – Да вы не спешите, попробуйте картошки нашей.

– Спасибо. Надо спешить.

Свернув с тропы влево, Давидич зашагал на выстрелы, к северной окраине хутора, где был мост через реку Бзыбь.

Ярко светило солнце. Выстрелы впереди стихли. Давидич, раздвигая заросли ежевики и, срывая на ходу ягоды, пересек ручей, поднялся по склону овражка вверх и прямо перед собой увидел человек двенадцать рослых егерей. Они шли редкой цепью, держа наготове автоматы, засученные рукава придавали им зловещий вид. Изредка, не прекращая кругового наблюдения, они переговаривались. Шум ручья скрыл шорох кустов, и это спасло Давидича. Почти машинально он упал в кусты, и тотчас прогремела над ним автоматная очередь, срезанные пулями листья посыпались сверху. Перескочив ручей, Давидич выбежал на поляну и тут встретился с двумя бойцами, бежавшими ему навстречу.

– В чем дело? – спросил он. – Куда вы бежите?

– Там немцы, – ответил один боец, – мы окружены, многие убиты и ранены, помощи нет.

– Вы пулеметчики?

– Да.

– Так где же ваш пулемет?

– Там...

– Бегом за ним!

Через несколько минут пулемет был доставлен. Втроем они отбежали к домику, где некоторое время назад Давидич разговаривал с бойцами, варившими картошку. Старшины и одного бойца не было видно. Второй, раскинув руки, лежал мертвым на пороге домика.

Отходя по тропе к подножью горы, Давидич увидел там еще человек восемь бойцов и командиров. С ними был комбат Березкин. Заняв оборону, эта группа открыла огонь по цепи егерей, прочесывающих хутор. К счастью, совсем скоро подошли основные силы полка, и хутор не был потерян, хотя и достался слишком дорогой ценой. Виктор Николаевич вспоминает, что особенно большой урон нанесли полку снайперы противника. Они заняли высокие и густые деревья и другие скрытые позиции, и оттуда снимали наших бойцов, менявших позиции или неосторожно показывавшихся из-за укрытия.

В этот день, 29 августа, многие наши бойцы дрались насмерть. Память, сетует Виктор Николаевич, не сохранила всех имен. Анатолий Попов, политрук пулеметной роты, гранатами уничтожил пулеметный расчет гитлеровцев, а рота Якова Фрудгарта отбила восемь атак егерей. Анатолий Попов погиб через день после этого в разведке. Его тело, изуродованное гитлеровцами, было позднее найдено на кукурузном поле...

Таким образом, сводный армейский стрелковый полк, а также те небольшие подразделения, о которых мы уже знаем из рассказа Голика, удерживали позиции на хуторе Решевом до подхода 25-го погранполка и 307-го полка. Начались наступательные бои, руководил которыми штаб группы войск Санчарского направления под командованием полковника И. И. Пияшева. Кстати, в этих боях большую помощь нашим войскам оказали колхозники хутора Решевого во главе со своим председателем сельсовета товарищем Шапкиным. Они помогали ориентироваться в горах, служили проводниками.

Примерно пятого сентября штаб полковника Пияшева разработал план овладения селением Псху. Там была посадочная площадка для самолетов, которая могла бы снять все заботы о снабжении войск. Так оно потом и получилось. Самолеты ПО-2 через несколько дней стали летать регулярно, они доставляли сражавшимся подразделениям все необходимое.

В это время было получено подкрепление – батальон курсантов Тбилисского пехотного училища под командованием преподавателя тактики майора Кушнир.

План овладения Псху был таков: в лоб наступал 2-й сводный полк. Правее его шел 307-й полк, а еще правее – 25-й пограничный полк. В его задачу входило: выйти севернее Псху и, овладев перевалом Чамашхо, закрыть пути отхода немцев из селения. Левее сводного полка должен был наступать отряд Тбилисского пехотного училища, перед которым стояла задача: перерезать Санчарскую тропу.

Приступив к выполнению этого плана, наши подразделения выбили немцев из хутора, успешно развили наступление и 7 сентября вышли к южной окраине Псху. Немцы сопротивлялись отчаянно. Их минометы буквально засыпали минами наступающих.

– Наши потери были значительными, но наступательный порыв вел нас вперед, – рассказывает Виктор Николаевич. – Днем седьмого сентября тяжело ранило моего друга и боевого товарища Сашу Копнова. Почему-то все звали его Сашей, хотя имя его было Алексей. Осколками мины ему перебило обе ноги. Его отнесли в хутор Решевой, где находился штаб полка, и к вечеру от большой потери крови он скончался. Если бы это случилось днем позже, когда мы уже взяли Псху, его можно было бы отправить самолетом в Сухуми и спасти...

Умелыми действиями всех боевых подразделений, находившихся тогда в районе Псху, утром 8 сентября в ожесточенном бою в селении был полностью разгромлен горнострелковый полк немцев. Фашисты понесли большие потери, поспешно отступили, оставив трупы своих солдат, много вьючного снаряжения, мулов и лошадей, боеприпасы и оружие.

И сейчас еще сохранились в тех районах следы кладбищ, на которых когда-то с немецкой аккуратностью были поставлены березовые кресты.

Немцы отходили из Псху двумя тропами. Одна по реке Бзыбь вела на Санчарский перевал, вторая – на перевал Аллаштраху. Егеря сопротивлялись отчаянно, пытаясь удержаться на удобных для обороны рубежах, цепляясь за каждую высоту. Лишь примерно к концу сентября паши войска оттеснили гитлеровцев к Аллаштраху и вплотную подошли к Санчаро.

– В те дни развернулось и у нас снайперское движение, – говорит Виктор Николаевич. – Лучшие бойцы-комсомольцы брали торжественные обязательства открыть личные счета истребленных гитлеровцев. Началась настоящая охота за фрицами. Горных егерей всюду подстерегали пули наших снайперов. Лучшим снайпером сводного полка был комсомолец 1-й стрелковой роты Валеулин. На его счету числилось 97 уничтоженных гитлеровцев. Многих тогда наградили орденами и медалями. Помню, как получил орден Красного Знамени пулеметчик Ломиченко, человек огромной физической силы. Станковый пулемет он носил, словно игрушку...

Мужество и стойкость в боях за освобождение села Псху, а также на перевалах Санчаро, Аллаштраху, Чамашхо и других проявили бойцы 25-го погранполка. За оборону перевала полк был удостоен ордена Красного Знамени, а многие бойцы и офицеры награждены в 1942 году орденами и медалями.

Долгое время нам не удалось найти ветеранов 25-го погранполка. Свою помощь в розыске героев нам предложили члены туристского клуба “Романтик” – студенты Одесского политехнического института, которые после нашей встречи в Одессе ежегодно проводят экспедиции и туристские походы на перевалы Главного Кавказского хребта. Особенно большую исследовательскую работу провели студенты Леня и Алла Суховей.

Гавриил Алексеевич Безотосный рассказывает, что основу полка составил 25-й пограничный отряд, который до начала войны охранял границу по реке Прут, южнее Кишинева.

Здесь отряд в первые дни войны встретился с фашистами.

– Особенно отличались, – вспоминает Гавриил Алексеевич, пятая застава под командованием В. М. Тужлова. На территории этой заставы находился мост через реку Прут, который немцы пытались захватить во что бы то ни стало. В первый день горстка пограничников в количестве 50 человек отразила яростные атаки противника, превосходящего силой в 25—30 раз. Защитники границы отражали в день по 14 атак. За особый героизм и мужество четверым нашим пограничникам – лейтенанту К. Ф. Ветчинкину, старшему лейтенанту А. К. Константинову, сержанту В. Ф. Михалькову и сержанту И. Д. Бузыцкову – были присвоены звания Героев Советского Союза. В. М. Тужлов награжден орденом Красного Знамени...

В августе 1942 года погранполк отступал по реке Лабо в горы, так как путь отхода в сторону г. Грозного был отрезан немцами. Полк имел назначение сосредоточиться в Сочи, пополнить свой состав и занять оборону по берегу.

Но 28 августа 1942 года в долине Двуречье, за перевалом Доу полк встретил командующего группой войск Санчарского направления полковника Пияшева, который сообщил, что ввиду критического положения на перевалах приказ о выходе полка в Сочи отменяется, и поставил задачу – атаковать селенье Псху, взять перевалы Санчаро, Аллаштраху, Цегеркер.

Командир 25-го погранполка полковник Василий Борисович Архипов, комиссар полка старший батальонный комиссар А. И. Курбатов, начальник штаба полка майор С. А. Мартынов приняли приказ и в составе группы войск Пияшева повели полк на штурм этих высот.

Ветераны полка и сейчас вспоминают два смелых рейда в глубокий тыл врага, проведенных диверсионным отрядом добровольцев-пограничников во главе с майором С. А. Мартыновым и старшим политруком В. В. Никольским.

Многие пограничники повторили на Санчарском перевале подвиг своих однополчан, свершенный в первый день войны на границе. Снайпер Молибога, пулеметчик Петр Левков, сержант Волобуев, рядовой Федор Евстигнеев, старший политрук В. П. Варя, старший лейтенант Зайцев, сержант Борис Борисов погибли героической смертью. И тогда сами солдаты, их друзья, сложили о них песню:

В военном архиве пограничных войск сохранился документ, в котором подведены итоги боевых действий 25-го погранполка на перевале. В этом документе говорится:

“В боях на Санчарском перевале 25-м пограничным полком было уничтожено 1061 солдат и офицер противника, кроме того, уничтожено 4 минометных батареи, 17 пулеметов, 8 больших караванов лошадей с вьюками. Взяты значительные трофеи, переданные на склады Красной Армии”.

25-й погранполк находился на защите перевала Санчаро и других с 20 августа по 25 октября, затем охранял Мамисонский перевал, участвовал в боях за Моздок, Армавир, Ростов, Херсон, Николаев, Одессу. За особо успешные бои на Днестре получил наименование Нижне-Днестровский. Свой славный боевой путь полк закончил в Австрии, пройдя с боями Румынию, Болгарию, Югославию, Венгрию.

Ничего определенного мы не знали и о другой части – 307-м стрелковом полке, оборонявшем перевалы, пока не поговорили мы с бывшим командиром взвода 307-го полка, принимавшим участие в боях на перевале Санчаро, Константином Адольфовичем Янушек. Он живет сейчас в Попильнянском районе Житомирской области. А встречались мы с ним летом 1965 года на турбазах “Чегем” и “Архыз”, где он находился в качестве сопровождающего группы туристов Одесского политехнического института на Санчарский перевал.

– Первое боевое крещение, – рассказывает Константин Адольфович, – получил я в бою за село Псху, а затем на Санчаре.

Оборону наш взвод занимал на гребне перевала.

Егеря были рядом – хорошо была слышна их речь. О чем они перекликаются? Похоже, что подают какую-то команду. Может быть, приготовиться к атаке.

Мы этого ожидаем. Разместились за камнями и ждем, прислушиваемся. Тревожная тишина.

– Наверно, завтракают, гады, – зло прошептал совсем юный солдат.

Мне больно слушать этого солдата. Ведь у нас нет ни сухаря, ни воды. Те, кого невыносимо мучила жажда, на рассвете слизывали росу на камнях. А сейчас и росы нет.

Когда ожидаешь боя, не хочется говорить и думать о войне. Она перед тобой и в тебе.

С гордостью смотрю на своих хлопцев. Почти все они из Ростовской области и Приазовья. Многим из них исполнилось только по восемнадцать. Все – комсомольцы.

Из-за гребня снова слышится немецкий разговор, более оживленный. Мы поняли – они получают команду.

Я тоже передаю приказ:

– Приготовить гранаты!

И в эту минуту выяснилось, что бойцы не умеют обращаться с гранатами РГ-42. Их выдали нам только перед маршем, и они не успели их изучить. Как же быть? Решение пришло мгновенно:

– Гранаты передать мне!

И тут же объясняю, кому откуда вести автоматный огонь.

– Стрелять залпами в тот момент, тогда я буду бросать гранаты.

И когда егеря поднялись в атаку, я скомандовал: “Пли!” и бросил между скал первую гранату. В эту же секунду грянул дружный залп – один, второй, третий...

Эхо в горах стократ повторяет грохот боя. Здесь каждая скала тебе друг и в то же время враг. Она и защищает от пуль и рикошетом отражает в тебя и пулю, ранит множествами острых каменных осколков.

В этот день мы отразили шесть атак егерей. На второй и третий день гитлеровцы снова пытались пройти, но напор их был уже слабее. Видимо, мы нанесли им серьезный урон...

Ясную картину боев с участием 307-го полка мы видим из документов Центрального архива Министерства обороны СССР.

Здесь сохранились боевые донесения и другие материалы, подготовленные начальником оперативного отдела штаба дивизии подполковником С. Ф. Бегуновым, редактором дивизионной газеты “Знамя победы” Я. А. Кронрод и старшим инструктором политотдела по работе среди войск противника капитаном Ю. А. Степановым.

Из этих документов видно, что 307-й полк входил в состав 61-й стрелковой дивизии, которая 22 августа 1942 года была передана из 45-й в 46-ю армию.

307-й полк первое боевое крещение получил на Гудаутском перевале, занятом к тому времени противником. Здесь действовали части 101-й альпийской дивизии немцев, которая прошла летнюю подготовку в Карпатских горах.

28 августа полк получил приказ: сбить немцев с Гудаутского перевала и во взаимодействии с группой полковника Пияшева овладеть Санчарским перевалом.

Вот что говорится об этом в боевом донесении:

“...307-й стрелковый полк на марше восточное Гудауты был возвращен к горам и направлен вдоль восточного берега шумной горной реки. Ему предстояло встретиться и нанести удар частям сильной и подготовленной 101-й альпийской дивизии. Переход был несказанно тяжелым. Из села Мцари к Гудаутскому перевалу вела единственная труднопроходимая горная тропа. Обычно ею пользовались лишь охотники. Люди сами несли станковые пулеметы, ротные и несколько батальонных минометов. За полком с трудом двигалось несколько навьюченных лошадей. Плохо было с продовольствием, Каждый боец имел сухой паек всего на одни сутки. Два дня поднимался полк по тропе, пролегавшей лесными склонами крутых гор и по скалам. Люди шли поодиночке. Всякий неосторожный шаг угрожал пропастью. Лошадей вели под уздцы. Особенно отягощали переход непрекращающиеся дожди... Преследуя противника малыми группами, полк продолжал путь в глубь Кавказских гор. Утром 5 сентября полк проходит по необычайно крутому спуску. Люди продвигались гуськом, медленно, с опаской, каждое резкое движение могло вызвать обвал, который бы смял идущих впереди. Но все обошлось благополучно, и вечером полк вышел на берег реки Бзыбь. В это время на Бзыбь вышли части полковника Пияшева и батальон Тбилисского пехотного училища. Все эти части были объединены в “группу Пияшева”.

Немцы приготовились к обороне единственного на южных склонах Главного Кавказского хребта в районе перевала Доу населенного пункта Псху. Этот пункт служил базой снабжения немецких частей, действовавших в горах, так как в его окрестностях располагался удобный аэродром. Немецкая оборона проходила по высотам юго-восточнее Псху, затем по реке Бзыбь (на участке переправы) и по вершинам скал, прикрывающих подход к Псху со стороны перевала Анчхо, вдоль реки Бзыбь. Стало известно, что немцы прорвались через Клухорскпй перевал и двигаются на юго-запад, чтобы выйти на переправу через Бзыбь, южнее Псху. В связи с этим 307-й полк выставляет заслоны, которые закрывают проход к реке. Полковник Пшпнев ставит полку задачу: во взаимодействии со сводным полком овладеть населенным пунктом Псху и прилегающим аэродромом, развивая наступление, выйти на вершину Главного Кавказского хребта и выбить немцев с Санчарского перевала. Третий батальон 307-го полка под командованием старшего лейтенанта Винцевича получил задачу обойти Псху с юго-востока по ущелью и внезапно с тыла атаковать аэродром и Псху. Первый батальон вместе с батальоном сводного полка наступал на переправу. 8 сентября утром третий батальон двумя ротами – лесом, по ущелью, вышел к аэродрому и внезапно напал на немцев, находившихся в домах. Третья рота атаковала Псху с юго-востока. В это же время несколько наших бомбардировщиков сбросили на Псху бомбы. На их аэродроме в Псху поднялась паника. Первый батальон открыл пулеметный огонь по немецкой роте, работавшей на переправе. Совпадение Ударов по переправе с атакой на Псху и бомбежкой – счастливая случайность, ибо связи как с третьим батальоном, так и авиацией не было. Результат получился отличный. К часу дня Псху с прилегающим аэродромом был взят 307-м полком. Здесь были захвачены медикаменты, продовольствие, оружие и боеприпасы. Через два дня самолеты стали приземляться на аэродроме, и снабжение боеприпасами и продовольствием наладилось.

Противник отступал вдоль реки Бзыбь к Санчарскому перевалу. 307-й полк, преследуя немцев, сбил вражеские арьергарды и вышел к подножьям высоты 1006. Эта высота стала опорным пунктом немецкой обороны, прикрывающим Санчарский перевал. В лесу далеко от вершины, на ее склонах завязались ожесточенные бои. Они шли с 10 по 18 сентября. Позиция немцев была весьма выгодной. С востока высоту прикрывала пропасть, тянувшаяся несколько километров. С запада – глубокая лощина. Наступать можно было лишь тропой, пролегавшей по самой высоте.

В напряженных боях полк очистил лес и вышел на покрытые кустарником склоны высоты. Вдоль тропы, круто уходящей вверх, были устроены немецкие огневые точки. Двигаться дальше было невозможно.

Тщетными остались многочисленные попытки найти другой подход к Санчаро. 13 сентября группа смельчаков во главе с командиром 1-го батальона лейтенантом Бражником по отвесным скалам пробиралась в обход высоты 1006 в тыл противника и завязала бой в урочище Басса. Дралась группа героически, но была слишком мала и сбить противника не смогла.

Непрестанно велась командирская разведка, чтобы найти более удобный путь для атаки высоты. На юго-западных склонах высоты, вдоль лощины, огневых точек противника не оказалось. На юго-востоке по гребню, ниспадающему краем пропасти, были устроены редкие окопы, укрытые за большими камнями. Начинать штурм высоты по лощине было рискованно, так как с высоты она вся простреливалась. Поднять значительную группу по краю пропасти было невозможно. Иного выхода, как использовать и лощину и каменистый гребень по краю пропасти для действия небольших групп, не было.

Комиссар 1-го батальона Даниэлян подобрал 18 смельчаков-добровольцев во главе с лейтенантом Цветковым... Люди вооружились автоматами, гранатами, ножами. Они и должны были рискнуть – взобраться по каменистому гребню на вершину высоты. Одна рота получила задачу действовать на левом фланге полка, отвлекая на себя огневые точки противника, обстреливающего лощину. Взвод должен был наступать по лощине, с тем чтобы, если его обнаружит противник, окопаться и открыть огонь по правому флангу противника. Левофланговая рота демонстрировала ночную атаку, отвлекая на себя огонь противника с обеих сторон лощины и с вершины высоты. Взвод, шедший по лощине, попал под огонь с высоты, окопался и завязал перестрелку. Весь огонь противника повернулся к лощине. Этого и ждала группа Цветкова, залегшая тем временем перед левым флангом противника. Она быстро стала продвигаться по гребню, истребляя одинокие огневые точки, и скоро, не обнаруженная с вершины высоты, добралась до нее. Здесь пролегала круговая оборона противника. Если до рассвета вершину не взять, всем участникам группы Цветкова грозит верная гибель. Группа дружно поднялась на штурм многочисленного противника. Цветков и Даниэлян шли первыми. Началась рукопашная схватка с растерявшимися от неожиданности немцами. С рассветом на высоте взвился красный флаг. Фашисты отступили на Санчаро. Это было в ночь с 18 на 19 сентября. Высота 1006 и прилегающие две безымянные высоты, откуда открывался вид на пикообразные вершины Главного Кавказского хребта, были завоеваны.

Начались бои за перевал Санчаро. Подход к Санчаро оказался труднее чем предполагалось. Путь к перевалу обстреливался пулеметным огнем с хребта, что западнее высоты 1006. Попытки 307-го полка выбить противника с хребта ударами в разных направлениях оставались безрезультатными.

...сентября (пропущено в тексте) ночью батальон младшего лейтенанта Саковского, пролежав целые сутки под перевалом Адзапш, в следующую ночь по полупесчаным склонам добрался до гребня. Двое суток шли тяжелые бои. Но у батальона не хватило сил, чтобы закрепиться. Не удался и удар посланной в тыл противника группы из 25 человек лейтенанта Малышева и младшего политрука Адлиряна. Группа не вернулась. Всех смельчаков нашли убитыми.

...Они честно дрались до последней капли крови. Немецкие изверги надругались над трупами героев. На руках, груди, лбу у погибших были обнаружены вырезанные пятиконечные звезды и другие знаки.

Дело шло к зиме. Вершины Кавказского хребта начали покрываться снегом. Со взятием Санчаро надо было торопиться. Батальон 66 СП перебрасывается па помощь 307-му полку и развертывается подготовка к решительному штурму Санчаро. 12 октября с наступлением темноты батальон 307-го полка и батальон 66-го полка сосредоточиваются под скалами западнее Санчаро. Условия для штурма сложились тяжелые. После снегопада снег достиг двух метров. Местами образовались непреодолимые снежные завалы. Стояли морозы. Группы, на которые разделились оба батальона, преодолели покрытые снегом скалы п ползком выбрались к вершинам хребта. Рано утром они внезапно атаковали немецкие окопы. Целый день и ночь на 14 октября шли бон на хребте. Скала завоевывалась за скалой, камень за камнем. Утром 14 октября сопротивление противника было сломлено. Прикрывшись с запада, оба батальона двигались на Санчаро по хребту. В три часа 14 октября 1942 года части 61-й дивизии очистили Санчарский перевал. Со взятием Санчаро обстановка сразу изменилась, немцы поспешно оставили прилегающие к Санчаро перевалы и отступили на север”.

...В двадцатых числах октября перевалы Санчаро и Аллаштраху начали закрываться снегом. Там были оставлены заставы – роты, которые периодически менялись. Ни немцы к заставам не могли подобраться из-за огромных завалов, ни наши роты к немцам. Крепчали морозы, гудели по ущельям лавины, и по ночам горели немецкие осветительные ракеты под низкими холодными тучами...

По приказу командующего 46-й армии генерала Леселидзе группа войск Пияшева в начале ноября была расформирована, и подразделения ее отведены в Сухуми, а оттуда направлены на другие участки Закавказского фронта. Оборона перевалов Аллаштраху и Санчаро возлагалась на 2-й сводный полк. Выдвинув к перевалам по батальону и оставив один батальон в резерве, штаб полка разместился в Псху.

Таким образом, подытоживая все, что было рассказано участниками событий, а также документами, можно прийти к выводу, что в обороне перевалов Санчаро, Аллаштраху и Цегеркер принимали участие многие подразделения и части 46-й армии, как те, что являлись в постоянном ее составе, так и те, что сформировавшись из остатков различных отступавших подразделений, вошли в ее состав позже. Трудно тут определить, кому приходилось тяжелее всех. Все зависело от условий и местности, перед которыми оказывались наши бойцы. Одно ясно: храбрецами они были все и потому именно сумели отбросить гитлеровцев от наших гор. В январе 1943 года, когда началось наступление советских войск под Моздоком, закончились боевые действия на перевалах Санчаро и Аллаштраху. Части 49-го корпуса егерей, чтобы не остаться отрезанными, поспешно оставили перевалы и бросились в кубанские степи, 2-й отдельный сводный армейский полк получил приказ: забрать всю боевую технику, взять как можно больше боеприпасов и продуктов питания и в условиях снежной зимы совершить марш через перевал Доу к Сухуми. Для охраны складов в селении Псху оставить роту.

Лишь однажды, очень давно, летом 1920 года, какой-то белогвардейский генерал, спасаясь от наседавших красноармейцев, провел свою часть через этот перевал в полном снаряжении. Но ведь то было летом, а тут зима, и надо тащить в снегу тяжелые пушки и боеприпасы. Приходилось все время пробивать траншеи в снегу и по ним в гору тащить на руках грузы. Очень тяжело пришлось на узком карнизе над пропастью, который и летом страшен. И все-таки бойцы прошли его и вынесли всю технику. Две недели спустя, после заслуженного отдыха в Сухуми, 2-й сводный полк был погружен па пароходы и отправлен в Сочи, где ему предстояло влиться в 133-ю отдельную стрелковую бригаду и составить ее ядро.

Над морем и над горами висел туман, сгущающийся вдали, гулко бились о воду пароходные гудки, накатывались на желтоватый и пустынный берег волны. Бойцы стояли у поручней и смотрели, как медленно разворачивается и уходит берег, как скрываются зыбкие очертания гор, где столько было пережито, что не забудется никогда.

Есть в истории защиты высокогорных кавказских перевалов одна страница, которую можно, пожалуй, назвать неожиданной – там воевали моряки Черноморского флота.

То один, то другой участник боев на различных перевалах ронял в разговорах с нами: “Тогда пришли моряки...” Или: “Среди моряков почти все были веселые, певучие ребята...” А Василий Рожденович Рухадзе рассказывал даже, как его батальон вместе с прибывшим отрядом моряков штурмовал высоту под условным названием “Сахарная голова”, и как под лавиной погиб этот отряд моряков – все до единого. Но никто не мог назвать ни одной фамилии моряка, никто не знал, откуда они пришли.

Александр Анатольевич Коробов, бывший командир 815-го полка, говорил нам при встрече в Сухуми, что у него тоже была небольшая группа моряков. Отчетливо помнил он их появление в полку.

– Они пришли в дни, когда обходными тропами немцы зашли в тыл полка. Вооружены они были автоматами о разрывными и трассирующими пулями, гранатами. На каждые десять человек – рация, чтобы можно было действовать, в случае нужды, автономно.

Бой завязался в расположении автоматчиков и продолжался долго – до полного уничтожения врага. Но и наших там погибло много. Мы искали случая отомстить. Вскоре он представился.

С очередным пополнением на Клухорский перевал прибыли моряки – рослые, крепкие и храбрые ребята. Сразу стали проситься на вылазки.

– Ну что ж,– сказал я.– Готовьтесь. Есть одно серьезное дело.

Тайными, не обозначенными ни на одной карте тропами провели сваны моряков прямо в расположение гитлеровцев. Коробов и все, кому было известно об операции, вслушивались в ночную тишину, с минуты на минуту ожидая автоматных выстрелов, разрывов гранат. Но ночь была необычайно тихой и спокойной. Снег мерцал под звездами, сказочно висели над ущельем громады вершин.

– Надо идти спать,– сказал кто-то.– Не вышло, видно, ничего у морячков...

В полной тишине на рассвете вернулись моряки, сбросили с себя окровавленные маскхалаты и, выпив спирт, уснули. А утром у немцев поднялась невообразимая паника. Мистикой казалось чье-то молчаливое ночное вторжение, унесшее множество любимцев Гитлера – баварских альпинистов. Но все стало понятно, когда какой-то унтер-офицер поднял с пола одного из блиндажей короткую, прочную финку. Немцы знали: такие ножи получали моряки, уходившие с кораблей воевать на сушу...

Степан Иванович Голик тоже вспоминает, что в совещании на перевале Доу, перед наступлением на хутор Решевой и селение Псху, в числе других командиров подразделений, влитых в группу войск Пияшева, присутствовал и командир гудаутского отряда моряков. Но фамилии его не мог вспомнить.

– После взятия Псху,– говорил нам Степан Иванович,– немцев мы не могли некоторое время преследовать из-за отсутствия разведывательных данных. Закрепились гитлеровцы в хуторе Санчаро, что в шести километрах севернее Псху.

Моряки по приказу Ппяшева провели разведку боем прямо в хуторе Санчаро, в центре фашистских войск. Им удалось захватить в плен двух немцев, один из которых был рядовым, а другой – обер-лейтенант.

Офицер был высокого роста, родом, кажется, из Штеттина. Пять дней оп не брал в рот пищи и не отвечал на вопросы. Охраняли его в отдельной комнате. Когда за ним приходили, чтобы вести на допрос, и часовой открывал дверь, он вскакивал, вытягивал руку в фашистском приветствии и кричал:

– Хайль Гитлер!

Наконец доложили об этом Пияшеву.

– А ну, приведите его ко мне,– сказал он,– я покажу ему Гитлера...

Пняшев начал допрос, но обер-лейтенант продолжал молчать. Тогда полковник резко поднялся и вынул пистолет. Обер-лейтенант сказал хриплым голосом:

– Дайте воды...

Потом он заговорил и дал весьма ценные данные.

На всех разведчиков-моряков тогда были заполнены наградные листы.

И еще раз, вспоминает Голик, уходили моряки в глубокую разведку, с портативной рацией, переодевшись в форму немецких егерей. Форму нашли довольно быстро, но когда старший группы моряков стал примерять ее на себя, то оказалось, что любые брюки ему по колено, а рукава куртки – по локти. Все мы смеялись до упаду, говорит Степан Иванович, а его друзья-моряки шутили:

– А ты, случайно, не родственник Дон-Кихоту, а, Николай? А может, ты тот самый Геркулес?..

И все же удалось для Николая достать необходимое обмундирование.

Итак, моряки отправились в тыл врага, и до линии фронта пошел сопровождать их, по приказанию Пияшева, Степан Иванович Голик. Раньше разведкой было установлено, что наиболее слабо охраняемым участком немецкой обороны является промежуток между хуторами Агурипшта и Санчаро. Местность там суровая, кругом крутые, труднопроходимые скалы и глубокие каменные трещины с бурными потоками на дне.

Обходным путем ночью прошли они километров пятнадцать, пока не оказались на линии фронта. Все устали, но отдыхать было некогда, к рассвету надо пройти еще почти столько же, чтоб не напороться на дозоры.

Уточнив направление, моряки сбросили ботинки, перешли речку, на том берегу обулись и, помахав Голику рукой, скрылись, растворились в темноте и шуме реки.

К концу дня пришла радиограмма от моряков: “Линию фронта пересекли хорошо. Отдохнули, продвигаемся дальше”. Вскоре получили и другую: “У селения Архыз напоролись на немцев. Один моряк убит. Продолжаем действовать согласно плану”.

Потом от них больше не было сведений и все решили, что они погибли. Однако недели через полторы они вернулись и принесли богатые сведения о дислокации немецких войск, о численности их и вооружении, о полевых электростанциях и многое другое. Установили они также связь и с некоторыми местными жителями. Отдохнули и снова ушли в тыл. А через головы бойцов передней линии фронта теперь часто стали летать паши бомбардировщики, посылаемые штабом фронта...

В тот, последний раз, морякам придали еще группу бойцов. Командование решило не ограничиваться одними только разведывательными походами. Инструктировал группу лично Пияшев, и, подобрав себе все необходимое, моряки с диверсионной группой ушли по знакомому теперь маршруту. Вернулось из группы всего несколько человек и лишь перед праздником Октября. В числе других погиб и руководитель группы Николай. Группа решила уничтожить машины с гитлеровцами, шедшие колонной от станицы Зеленчукской в Архыз. Во время боя Николай на какое-то время остался один, и немцы окружили его. Он бросил одну гранату, а потом, когда немцы подошли совсем близко, пытаясь взять разведчика живым, он рванул кольцо противотанковой гранаты.

Вернувшиеся рассказали, что из-за сильного охранения ни одной электростанции взорвать не удалось, пришлось ограничиться уничтожением мостов и различного рода немецких постов. Они принесли топографическую карту, взятую у застреленного немецкого офицера, на которой нанесено было расположение частей и боевая обстановка в направлении Сапчарского перевала. Много и других ценных документов оказалось в полевой сумке немецкого штабного офицера.

– Что только эти гады не делают там,– говорили моряки.– Вешают коммунистов и активистов, стреляют слабых, сожгли многие дома в селениях Пхия и Загедан...

На перевалы легла зима, и в глубокую разведку никто уже не ходил. А потом остался в охранении перевала один сводный полк. Все другие подразделения, в том числе и оставшиеся моряки ушли в Сухуми. Ни дальнейшей судьбы флотских ребят, ни хотя бы одной фамилии, по какой можно было бы кого-то искать, Голик нам сообщить не смог.

Вскоре поехали мы в Киев, куда пригласили нас выступить по республиканскому телевидению. Рассказали мы телезрителям о событиях на Марухском леднике и в конце, как обычно, попросили их, если кто был участником тех событий или что-нибудь слушал о них, откликнуться, написать нам письмо.

Через несколько дней мы получили такое письмо от киевлянина Филиппа Харитоновича Гречаного. Он писал, что служил в 1942 году в отряде моряков, в том самом, какой погиб под лавиной на Марухском перевале. Скоро он приедет на отдых и лечение в Ессентуки, и там мы можем встретиться.

Филипп Харитонович оказался высоким, худым человеком, с сухим, нервным лицом. Рассказывая о погибших, oн то крепко сцеплял пальцы рук, так, что они белели, то прикрывал ими глаза, а порой не мог сдержать и слез.

– Вы поймите меня,– говорил он,– товарищей на войне теряешь довольно часто. То убьют кого, то ранят. Но чтоб вот так, здоровых и сильных ребят безжалостно снесла стихия и все это в одно мгновение, и чтоб помочь, выручить нельзя было – это действительно страшно. Я остался жив случайно. Но лучше все по порядку рассказать.

– Наш отряд,– помолчав, начал Филипп Харитонович,– в количестве двухсот восьми человек, был сформирован в Сухуми в августе 1942 года. Командиром назначили старшего лейтенанта Лежнева, комиссаром – политрука Самсонова, помощником командира отряда – лейтенанта Григория Клоповского. Я тогда только что прибыл с Тихоокеанского флота, где служил в кадрах по специальности минно-торпедного, трального, подрывного дела – пиротехником, короче говоря. По этой специальности в звании младшего воентехника был направлен и в горы, но в пути к перевалам, когда произошел бой с бандой и погиб наш командир взвода разведки, меня назначили на эту должность. С ней я и воевал...

Отряд моряков вышел из Сухуми 21 августа и на третьи сутки в лесу принял первый бой с врагом. В этом бою, где морякам приходилось действовать в непривычной обстановке и без достаточного опыта, погиб лейтенант, начальник связи отряда, военфельдшер Бурков, родом со станции Свеча Кировской области и командир разведвзвода Исаев – вместо него и был назначен Гречаный.

В составе 168 человек моряки пришли 26 августа на Марухский ледник в район Водопада и сразу же начали подъем на перевал, где участвовали и в самых первых стычках с немцами, и в основных боях по прорыву к Клухорскому перевалу. Им было особенно трудно из-за черного цвета своей формы. Они приспосабливались: отрезали у снятых с погибших бойцов шинелей рукава и натягивали их себе на ноги, а другую шинель, обрезав ее покороче – на бушлат.

– Наш отряд был сильным подразделением как физически, так и морально,—рассказывал Филипп Харитонович,– большинство из нас уже воевали под Геленджиком и Туапсе, имели боевой опыт, хотя и не горный. Лежнев, кадровый морской офицер, подбирал в отряд в основном тех матросов и старшин, которых лично знал по службе, и это еще одна причина нашей братской дружбы на ледниках. Несмотря на исключительные трудности, выпавшие на нашу долю, любое задание выполнялось нами четко и успешно. Занимались мы чаще всего разведкой местности и сил противника, а когда случалась трудность на каком-либо участке обороны, нас бросали туда на помощь...

Девятого сентября к морякам прибыло пополнение – 110 человек во главе со старшим лейтенантом флота Ждановым. Уже на второй день командира пополнения постигло несчастье: он упал в трещину ледника и погиб.

Теперь моряки участвовали в тех непрерывных боях в районе Кара-Кая, Марух-Баши и горы “Сахарная голова”, о которых мы знаем из рассказов других участников. В ночь с 15 на 16 сентября моряки были посланы к “Сахарной голове” на помощь подразделениям 808-го полка. Они выполняли задание, но огромный снежный карниз, сорванный взрывами мин, подхватил моряков на крутом склоне и повлек вниз. Никому не удалось спастись, и отряд моряков как самостоятельная боевая единица перестал существовать...

– А я остался жив вот каким образом,– после длительной паузы сказал Филипп Харитонович. Сказав, он снова надолго замолчал, потирая заболевшие виски. Потом глухо, медленно и трудно продолжал: – У отряда была большая дружба с подразделениями полков, в частности 810-го полка. Вечером 15 сентября Окунев пришел в отряд и попросил Лежнева отдать в полк на некоторое время военфельдшера Александру Силину.

– Наши уже не справляются, – сказал Окунев,– так много раненых. А утром она вернется.

– Добро, – сказал Лежнев, закуривая и передавая кисет Окуневу. – Только погодите чуток. С вами пойдет и Гречаный, я его на связь посылаю вон с тем батальоном.

Лежнев показал вправо, на батальон 808-го полка, готовящегося к атаке на “Сахарную голову”. Окунев кивнул головой, жадно закурил и, затянувшись, сказал:

– Красиво живете. Мы уже и запах табачка забывать стали.

– Да ну!—шутливо удивившись, сказал Лежнев,—а мы ничего. Егеря помогают... Потом крикнул:

– Старшина! Скажи морякам, пусть излишки табаку общевойсковым товарищам соберут. Скажи – пехота тоже курить хочет...

Через несколько минут перед Окуневым стоял туго набитый табаком вещмешок. Гречаный поднял его, забросил за плечо.

– Пошли,– сказал Окунев...

Гречаный и Силина должны были вернуться в отряд на следующий день к вечеру. Но возвращаться уже было некуда. Весь отряд начисто смела снежная лавина. Они остались в полку и воевали там почти до середины октября.

– Ко мне солдаты относились по-особому, – вспоминает Филипп Харитонович. – Каждый знал о трагедии моряков. И хоть гибелью там никого удивить нельзя было, а я все же чувствовал, что мне и кусочек получше подвинут, и местечко, чтоб спать, потеплее. Словом, как сирота, я там был в доброй и чуткой семье...

Силина оставалась в батальоне 155-й бригады, а Гречаный воевал на самой седловине перевала до девятого октября, когда он был тяжело контужен и обморожен. Он попал в госпиталь в Кабулети, потом в Батуми, в Ташкент и Троицк. Десять месяцев не поднимался он па ноги, а когда поднялся, то снова отправился па фронт. 26 марта 1945 года, находясь в Курляндской группировке, в бою он снова был тяжело контужен и ранен, после чего пролежал в госпитале непрерывно пятьдесят два месяца, то есть до 20 августа 1949 года. Вышел оттуда инвалидом Отечественной войны 1-й группы. Эту инвалидность имеет и сейчас.

Там, в Ессентуках, мы заканчивали беседу. Мы видели, как волновала она Филиппа Харитоновича, как тяжело переживает он снова утрату друзей, будто случилась она вчера, а не двадцать с лишним лет назад. По чести говоря, мы не хотели ее продолжать, щадя здоровье собеседника, но Филипп Харитонович спросил нас сам:

– Вас, должно, интересует, кого я запомнил по фамилии? Конечно, немногих. Годы и здоровье не те. Голова тяжелая становится, и память слабеет. Но тех, с кем был особенно близок, помню...

Ну, прежде всего, командир отряда Лежнев, о нем я уже говорил. Родом он был из Саратовской области или из самого города Саратова. Потом Григорий Клоповский, помощник командира, по-моему, из Миллерова он. Жена его с ребенком 1942 года рождения оставалась в Комсомольске-на-Амуре. Политрук Самсонов – из Куйбышевской области. Сержант-сверхсрочник Буйко – из города Красноярска. Сержант-сверхсрочник Бибиков – из города Горького пли Рыбинска. Старшина Михаил Бурлак из станицы Старо-Титоровка Темрюкского района Краснодарского края. Михаил Иванович Кондратенко, сержант срочной службы, откуда он, не помню, матрос Карнаущенко – из Умани, матросы Михаил Гаврилишин и Дмитрий Белуга – оба из Бершадского района Винницкой области, односельчане. И наконец, военфельдшер Александра Силина, родом из Новосибирской области, а к нам в отряд попала из Евпаторийского детского санатория, после того как тот эвакуировался.

– Когда я лежал в госпитале в Кабулети, – продолжал Филипп Харитоновпч,– я узнал, что туда привезли и Силину. Я попросил, чтобы меня на носилках отнесли к ней в палату. Наш боевой военфельдшер, веселая и сильная Саша, лежала совершенно беспомощная, раненая и обмороженная так сильно, что почти все время находилась в беспамятстве. Через несколько минут я попросил, чтобы меня отнесли обратно. Больше не мог смотреть. Вскоре после этого меня в тяжелом состоянии отправили в Батуми, а потом и дальше... Больше ничего я о ней не слышал...

Прощаясь, Филипп Харитонович тяжело поднялся и сквозь боль улыбнулся: дали знать старые ранения, особенно позвоночника.

– Сейчас только вспомнил, – сказал он, – что у Карнаущенко в Умани остался единственный сын. Жена его умерла перед войной, сын еще грудной был. Началась война, Карнаущенко передал сына на руки соседке и ушел на фронт. Все беспокоился, как он там. Может, и теперь живой...

В доме номер 3-а по улице Набережно-Крещатицкой в городе Киеве живет этот человек, о котором до последнего времени знали, быть может, лишь немногие его друзья и родные. Двадцать с лишним лет хранил он в своем сердце судьбы своих товарищей, их мужество и переживал их трагическую участь. Теперь о них будут знать многие и принесут им свою благодарность и восхищение.

Снег сначала лишь слегка припорошил вековые деревья над помелевшей речкой, а выше водопада, падавшего со стометровой высоты, деревьев уже не было, начинались отвесные скалы, и снег набивался в мельчайшие щели, с каждым утром становясь плотнее. Теперь, если начинался минометный обстрел, горы виделись словно сквозь сетку бинтов. Это, становясь на морозе сухим, осыпался от ударов воздуха снег.

Именно в это время – в сентябре – на помощь частям 394-й дивизии пришли отдельные горнострелковые отряды, оснащенные и вооруженные ничуть не хуже, чем гитлеровцы, Об этих отрядах рассказывал нам немного Павел Дубинин, бывший боец одного из отрядов, сейчас журналист. Но все это были довольно обрывочные сведения, пока не получили мы письмо от Андрея Васильевича Кийко, проживающего сейчас в Кочубеевском районе Ставропольского края. Он первый рассказал нам о бойцах и командирах этих отрядов.

“...Даже когда наш комиссар 12-го горнострелкового отряда капитан Васильев говорил нам о наших задачах в ближайшие дни, – пишет Андрей Васильевич,– мы все же не думали, что тем, кого мы идем подменять в боях, было так тяжело. Но вот наша 1-я рота подошла к позициям, занимаемым 810-м полком, и мы услышали непрерывную стрельбу из винтовок, пулеметов и минометов, и увидели бойцов, одетых как нельзя хуже для зимы – в худых шинелишках, в поношенных ботинках с обмотками... В руках у них были только винтовки с примкнутыми штыками: наверно, на случай штыковой атаки... Мы сменили их ночью, при тусклом свете снега, начавшего сыпать все гуще. На следующий день он завалил все...”

Дальше Андрей Васильевич описывает бои, в каких ему приходилось участвовать, и трудности, что довелось перенести. Правда, о себе он почти ничего не пишет, зато о товарищах говорит тепло и радостно. Горько звучит окончание письма.

“...А еще хочу рассказать о своем товарище, который погиб, о Роенко Николае Яковлевиче. Было это так. Я служил связным командира взвода, но вскоре командир отделения, где находился Роенко, обморозился, и взводный приказал принять отделение мне. Я принял отделение и охраняемый объект, и тут же узнал, что командир взвода уже предлагал ему отправиться в санчасть, но тот отказался, так как в это время начинался тяжелый бой. Лишь на следующий день, во время затишья мне удалось уговорить его, собственно говоря, приказать ему, чтобы шел лечиться. Он отправился в санчасть с неохотой, но обморожение было уже таким сильным, что выжить Николай не смог. Он умер, и мы его похоронили чуть ниже обороны, в лесу...

Вы обязательно найдите нашего комиссара Васильева и поговорите с ним. Только теперь я полностью понимаю его слова, когда он говорил нам там, на перевале, что Родина пас не забудет. Живет он сейчас в Грозном...”

Вскоре после весточки от Кийко, пришло письмо из далекой Целиноградской области, Есильского района, зерносовхоза “Двуречный” от Александра Николаевича Ерношкина. Он тоже пришел к Марухскому перевалу в составе альпийских отрядов, и в своем письме сообщил нам много интересных подробностей.

12-й горнострелковый отряд, в котором Ермошкин служил в должности помощника командира взвода в той же роте, где и Андрей Васильевич, получил по прибытии двухдневный отдых, который использовал для изучения перевала и расположения сил противника. После отдыха, ночью, отряд начал бесшумный подъем к основанию перевала. Подъем проходил по узкому в этом месте ущелью, сдавленному с двух сторон скалистыми хребтами. Отряд расставлял по пути заставы у каждой мало-мальски проходимой тропы, или даже намека на тропу. Главные же силы отряда были расположены у ворот перевала – так называется стык двух хребтов под Марухским перевалом с южной стороны. Этот участок считался наиболее проходимым как в нашу сторону, так и в сторону противника.

Память и через десятилетия не изменяет Александру Николаевичу. Просто поразительно, что через столько лет и событий можно помнить не только общую обстановку, но и числа, в какие происходили те или иные события, а фамилии участников этих событий. Вот что рассказал он, например, об одной из разведок, посланной командованием отряда в сторону глубинной обороны немецкой дивизии “Эдельвейс”.

– На пятый день по прибытии к подножию перевала эта разведгруппа была составлена из добровольцев под командованием лейтенанта из 810-го полка (фамилии Ермошкин не помнит).

Из других участников разведки Александр Николаевич помнит бойцов Каширина, Жихарева, Орлова, Цомалаидзе и Елфимова. Седьмой участник разведки на второй день пути заболел и был отправлен обратно.

Итак, взяв с собой продуктов на пять суток, в полном альпинистском и боевом снаряжении, маленький разведотряд продвигался по ночам к перевалу, днем прячась в расселинах скал и наблюдая оттуда расположение огневых точек противника, далеко продвинувшегося и как бы повисшего над нашими частями. На рассвете третьего дня разведка была обнаружена немцами. Завязалась горячая перестрелка, в ходе которой лейтенант из полка, Каширин и Цомалаидзе были убиты. Орлов и Елфимов, тяжелораненые, остались между скал в снегу. Уходя, немцы сняли обмундирование и оружие с убитых и унесли с собой. Лишь еще через два дня едва добравшиеся до своих Орлов и Елфимов рассказали подробности этой схватки. Ночью туда были посланы добровольцы, которые на плащ-палатках вынесли трупы погибших и захоронили в лесу.

Немцы, вопреки ожиданиям, не начали атаки ни на второй, ни на третий день. Более того, наши посты, расположившиеся на равной высоте с позициями гитлеровцев, на третий день донесли, что на огневых точках противника они не замечают не только никакого движения, говорящего о подготовке наступления, но что и одиночных солдат нигде не видно.

Наше командование немедленно выслало вперед разведку из восемнадцати человек с лыжниками для связи. Разведка бесшумно подошла к Большому камню в лощине, служившему как бы границей нейтральной зоны. Остановилась, прислушалась и присмотрелась. Тишина. Начали подходить к подножию ворот перевала и потом осторожно подниматься вверх. Снова остановка. Тишина. Опасаясь попасть в коварную западню, разведка с удвоенной осторожностью продолжает подъем и, наконец, выходит прямо на немецкие огневые позиции. Картина, открывшаяся их глазам, была ошеломляюще непонятной. Все три немецких огневых яруса, по всей видимости, были брошены в спешном порядке, словно по тревоге. В пулеметных гнездах нашими разведчиками были обнаружены полные солдатские рюкзаки, офицерские шинели, пояса, фуражки, пистолеты, автоматы и карабины, телефонные аппараты и прочее снаряжение. Да, сомнений быть не могло: опасаясь чего-то внезапного и страшного для себя, немцы попросту бежали, побросав все. Что же случилось? Раздумывать в то время было некогда. Разведчики спешно спустились вниз и о виденном доложили командованию. Отряд немедленно начал восхождение к немецким позициям и закрепился там. Теперь наши бойцы находились на выгодных рубежах, непосредственно у подножия перевала, отделяемые от противника глубокой снежной лощиной с огромной скалой на пути и несколькими ледниками. Мощный водопад остался далеко позади.

Печальную картину увидели бойцы, заняв немецкие позиции. Всюду валялись трупы наших и немецких солдат. Видно было, что битва шла здесь на коротких дистанциях, почти врукопашную. В расселинах скал и в углублениях, напоминающих небольшие пещеры, вверх и вниз лицом лежали и сидели окоченевшие трупы. Выделенная команда хоронила наших погибших товарищей в снегу, заваливая их камнями, образующими своеобразные склепы...

Зима замела пешеходные тропы. Начались сильные бураны, морозы и снегопады. Остро начал ощущаться недостаток продуктов. Котелок сухарей выдавался на пять суток. Лес остался далеко внизу, так что нельзя было ни чаю согреть, ни еды сварить. Если подняться из-за прикрытия на передовой – а единственным прикрытием там были лед и камень – нельзя было устоять на ногах – так сильно дули между двух хребтов ветры. У немцев, хотя они и отошли назад, осталось преимущество в позициях: они занимали ключевые точки на самом перевале и на вершинах, подступающих к нему. Они постоянно подвергали жестокому пулеметному и минометному обстрелу наши посты и укрытия. Мы тоже не оставались в долгу и не было ни у кого даже мысли, чтобы отойти хоть на шаг. В один из этих дней завязался длительный бой, в результате которого наши войска выбили немцев и заняли их позиции. В обороне прошли конец октября и ноябрь.

К этому времени на маленький аэродромик, находившийся на лесной поляне, самолеты доставили из Сухуми крохотные железные печки-времянки с трубами. Эти печки бойцы потом на себе поднимали к перевалу и устанавливали там на заставах. И хотя за дровами надо было каждый раз спускаться километра на четыре ниже расположения заставы, бойцы делали это с удовольствием, потому что нет выше счастья для промерзшего и проголодавшегося в секрете человека, чем капелька живого тепла и глоток горячего чая. Никогда, вспоминает Александр Николаевич, ни до, ни после этого мы не пили такого вкусного чая.

“В воспоминаниях А. П. Иванченко,– говорится далее в письме Ермошкина, – рассказывается о сильном обстреле наших позиций немцами 31 декабря 1942 года. Эта ночь мне хорошо помнится до сих пор. Мы все были особенно хорошо подготовлены на случай провокаций врага. Но в то же время не забывали и о подготовке к встрече Нового года, от которого ждали многого. И вот в традиционные 24 часа бойцы стали поздравлять друг друга, желать скорой победы и возвращения к семьям, домой. Помню, мы много шумели, как водится между солдатами, смеялись, едва не позабыв о том, где мы находимся и сколько трудов еще впереди, прежде чем пожелания наши сбудутся. Так прошел час и второй. Ровно в два часа ночи со стороны немцев послышался сильный гул, и почти сразу начали рваться мины в нашем расположении. Мгновенно мы заняли свои места и открыли ответный огонь. Огонь был настолько интенсивным, что ущелье из белого превратилось в кроваво-красное, камни не успевали поглощать свет разрывов, а снег струился по отвесным скалам, подобно исполинским змеям. Немцы тогда, пожалуй, впервые применили так называемые сегментные мины. При ударе о землю они разлетались на части (сегменты), а те в свою очередь рвались на еще большее количество осколков, поражавших все вокруг, сине вспыхивая на камнях. Мы подумали, что немцы сейчас пойдут в наступление и приготовились к решающей схватке. Ниже нас располагалась батарея наших тяжелых минометов лейтенанта Гуменюка. Батарея открыла ответный шквальный огонь, результаты которого мы через несколько часов рассматривали на перевале. Масса трупов, развороченные землянки и батареи свидетельствовали о мастерстве Гуменюка. Так прошло наше взаимное новогоднее поздравление...”

Утром передовые посты доложили, что на перевале но видно никакого движения. Усиленная рота автоматчиков срочно вышла вперед. Вскоре от них прибыли связные и сообщили, что немецкие позиции оставлены, перевал свободен. Тогда и все наши роты поднялись на широкую седловину, с которой бойцы увидели северный Марухский ледник, где несколько месяцев назад 810-й стрелковый полк принял на себя первый и самый страшный удар дивизии “Эдельвейс”.

Молча стояли бойцы, глядя на глубокую ледяную котловину под собой, на крутой и высокий хребет за нею, на” уходящую чуть влево белоснежную долину северного Маруха.

Когда в январе 1943 года 810-й полк ушел с перевалов, то 12-му горнострелковому отряду было приказано оставаться на месте, чтобы по мере таяния снегов и льдов в течение всего лета собирать оружие и хоронить останки погибших воинов. Это продолжалось до сентября месяца.

“...Всю позднюю весну и лето мы подбирали и хоронили трупы наших солдат, – вспоминает Александр Николаевич. – Их было многие сотни. Остались тогда незахороненными лишь те, что не вытаяли из-под снега. Их-то и обнаружили вначале чабан Мурадин Кочкаров, а затем и Государственная компссия летом 1962 года.

Страшные картины приходилось наблюдать. В частности, было поручено нам найти и захоронить группу лейтенанта Глухова в количестве 35 человек, посланную в разведку боем и полностью погибшую в бою. Искали мы их долго. Расположившись на границе леса в деревянных полуземлянках, мы каждую неделю по мере таяния снега поднимались мимо водопада, через ледник к перевалу и подбирали все, что показывалось наружу; склады мин, снарядов, винтовок и прочее вооружение. Все это мы спускали вниз, в склады боепитания, а летом отправили в Сухуми. Уже не одну братскую могилу вырыли мы в горах, и не один десяток погибших воинов захоронили, а группы Глухова не могли найти. Лишь в конце лета мы нашли их на небольшой седловине, недалеко от ворот перевала. У самого берега речки нашли и Глухова. Он лежал на склоне горы у холодного и мокрого камня, в расстегнутом полушубке, без головы. Рядом валялась шапка-ушанка и оружие. На нем был бинокль. Тело лейтенанта завернули в плащ-палатку и похоронили там же, вместе с его товарищами. И отдали мы им почести троекратным залпом...”

В конце сентября 1943 года 12-й ОГСО, пробыв на перевале почти год, был отозван и прибыл в Сухуми. После отдыха его расформировали, и бойцов отправили по разным частям и на различные участки фронта. Как бывший танкист, Ермошкии попал в состав 271-го Отдельного танкового полка, а затем в 230-й армейский тяжелотанковый полк, в котором и закончил войну, демобилизовавшись в сентябре 1945 года. Был на разных работах и в разных местах, а с мая 1958 года трудится на целине, в зерносовхозе “Двуречный” в должности механика. В конце письма, много и тепло рассказывая о комиссаре своего отряда капитане Васильеве, Александр Николаевич настойчиво советовал нам найти его, потому что, говорил он, комиссар расскажет много такого, чего никто не расскажет, а ведь каждая деталь тех героических дней не должна пропасть навсегда, а обязана быть возвещена людям...

Наши многочисленные запросы в различные организации и к отдельным людям увенчались, наконец, прекрасной удачей: из “Комсомольской правды” нам прислали письмо Ивана Михайловича Васильева и его адрес – г. Грозный, улица Гапура Ахрпева, 10. Тбилисские журналисты также откликнулись и прислали не менее дорогой для нас адрес заместителя командира 12-го ОГСО Плиева Петра Александровича, проживающего ныне в городе Цхинвали Юго-Осетинской автономной области и работающего там заведующим отделом горисполкома. Мы решили, не откладывая, побывать у этих людей и побеседовать с ними. Ведь они словно звенья в той таинственной пока еще цепи, идя вдоль которой, мы можем отыскать по одного еще участника давних, но незабываемых событий на перевалах.

Теплым майским днем мы выехали в город Грозный. Прекрасная асфальтированная дорога вела через Пятигорск на Нальчик, потом на Орджоникидзе... Для нас эта дорога была тоже необычной – ведь тут когда-то проходили с боями те, кто остался в живых после ледников Главного Кавказского хребта. Вот он движется справа от нас, то удаляясь, то приближаясь, сверкая ослепительными снегами и льдами, совсем не страшный теперь для туристов и альпинистов, а какой-то даже добрый и манящий. Ниже льдов и снега, у самого подножия хребта, прозрачной еще и светлой зеленью светятся леса. Еще ниже и совсем близко к дороге цвели нескончаемые Сады. В садах и в парках, поднимавшихся от тучной земли, были и аулы Чечено-Ингушетии, сквозь которые мы вскоре поехали.

Вот промелькнули белыми домиками и яркими стеклами какой-то обширный аул, с холодной и прозрачной речкой посередине, со старинной мечетью, сиротливо отсвечивающей тусклым, выщербленным кирпичом, со стадами коров и овец, рассыпанными по мягким горным склонам, со стройной девушкой, несущей к реке высокий кувшин.

Вот потянулись поля, перемежающиеся лесными полосами, залитые солнцем, струящиеся веселыми всходами. Горы, снова плывущие совсем рядом по правой руке, помогают этим полям, ибо именно оттуда бегут ручьи и реки – буйная кровь земли. И, наверно, потому, что ехали мы к одному из героев не слишком еще далекой по времени ледовой битвы, нам все время думалось о ней. И вся эта земная сила и красота, бегущая по сторонам, струящаяся, льющаяся над нами и вокруг, сверкающая горячим майским солнцем, лишь острее подчеркивала простую и понятную мысль: было во имя чего идти на смерть жителям этой земли...

Дорога вырвалась в обширную, с победневшей почвой долину, и далеко слева мы увидели гигантские нефтяные цистерны и вышки. Еще несколько километров пути – начался каменистый, еле слышно пахнущий запахом нефти пригород Грозного.

Улицу Гапура Ахриева мы нашли без особого труда и вскоре уже входили в небольшой, густо населенный дворик под старыми деревьями, и возле коммунальной террасы, со всех сторон обвешанной тем добрым имуществом, которое говорит о присутствии маленького ребенка в доме, увидели несколько женщин, разговаривающих о каких-то своих делах – безусловно важных.

– Как найти Ивана Михайловича? – спросили мы.

– А он внучку спать укладывает,– ответили нам. И это совершенно мирное занятие, столь не вязавшееся в нашем представлении с образом бесстрашного комиссара, о котором нам рассказывали так много, тем не менее как-то сразу успокоило и обрадовало нас, словно рука друга легла на плечо...

– А Ольгу Ивановну, – осторожно начали мы, оглядывая примолкших женщин и стараясь угадать среди них жену бывшего комиссара, – нельзя ли увидеть?

– Это почему же нельзя? – весело спросила небольшого роста сухонькая женщина и, отделившись от остальных, протянула руку. – Я и есть Ольга Ивановна. Пожалуйста в дом. Иван Михайлович сейчас освободится...

Вскоре мы сидели уже на крепких стульях в невысокой комнате с крашеными полами, на которых переливалось солнце, протянувшееся сквозь стекла террасы и маленькое окно. Скрестив пальцы тяжелых рабочих рук, лежавших на коленях, Иван Михайлович то радостно улыбался, то вдруг хмурился. Сухое лицо его, с глубокими, как шрамы, морщинами, становилось тогда жестким и строгим.

Разговор завязался с жалобы, какую часто можно услышать от людей с деятельной и живой натурой, ушедших на пенсию по возрасту и болезни. Иван Михайлович посетовал, что, хотя он и выполняет различные общественные и партийные поручения и даже выбран в народные заседатели в суде, все же пенсия – не мед...

Жизнь Ивана Михайловича до его высокогорной войны полна была малых и больших событий, каждое из которых, впрочем, готовило его на свой лад к той высокой миссии, какая была возложена на него осенью и зимой 1942 года. Когда началась Великая Отечественная война, Ивану Михайловичу уже исполнилось 41 год.

Его призвали в армию со званием старшего политрука за девятнадцать дней до начала военных действий. Человека, с детства знавшего и любившего горы, не раз пешком, просто ради удовольствия переходившего различные перевалы, соединяющие северные и южные склоны Главного хребта, не могли, конечно, послать куда-либо в другое место. В августе 1942 года Иван Михайлович был назначен комиссаром 12-го ОГСО, и после специальной подготовки он с отрядом был направлен на защиту Марухского перевала.

– Когда я говорил своим бойцам, что Родина вас обязательно вспомнит, – начал свой рассказ нам Михайлович,– эти мои слова можно было воспринять не просто как слова, произносимые по обязанности комиссарской должности.

Я сам искренне верил в это, потому что очень уж необычной, пожалуй, единственной в мире была наша война в горах, и не могла она остаться в безвестьи. Наверное, и солдаты чувствовали внутреннюю мою убежденность, если и через столько лет помнят, что комиссар говорил. Вот и Кийко прислал мне письмо. Это очень радостно для меня. Ведь даже сваны, настоящие сыны гор, удивлялись тогда не только пашен решимости вынести все высокогорные трудности, но и тому, как подтверждалась делом наша решимость.

Между прочим, как бывший комиссар, хочу привести вам такую характерную деталь: в момент, когда мы пришли к перевалу, коммунистов и комсомольцев в отряде было около двадцати восьми процентов, а к концу обороны их было уже семьдесят пять процентов. Вступил тогда в комсомол и военфельдшер наш Николай Петров. Он сейчас жив и по-прежнему служит в армии, мы иногда встречаемся и подолгу беседуем, так сказать, вспоминаем минувшие дни.

Иван Михайлович помолчал, погладил зеленое сукно письменного стола, заваленного какими-то бумагами и фотографиями, смущенно посмотрел на нас.

– Не знаю даже, с чего начать, – сказал он. – Если говорить о моральном духе бойцов,– я все, как видите, гну на свое, комиссарское – то мне хочется рассказать о том, как праздновали мы 25-ю годовщину Октября.

Большая группа бойцов и я возвращались из обычного рекогносцировочного похода. Погода резко изменилась и из сравнительно тихой и ясной превратилась прямо-таки в дьявольскую. Разыгралась вьюга, мороз доходил до сорока градусов, вокруг густой снежный туман.

– Куда ты нас ведешь, не видно ни зги,– пошутил кто-то за моей спиной, а мне не до шуток было, потому что с одной стороны отвесные скалы, с другой – пропасть.

Кое-как, нащупывая буквально каждый шаг, добрались мы до землянки-блиндажа, где было назначено торжественное собрание. Сделал я небольшой доклад, а потом начали оделять бойцов подарками, что прислали нам к этому дню школьники Еревана, Баку, Тбилиси, Батуми, Сухуми и других городов. Не поверите, некоторые даже плакали и не стыдились своих слез, хотя далеко не сентиментальными были. Но у многих ведь дома детишки остались, а у других братишки да сестренки. А тут детскими руками посылки уложены да письма их...

Клялись бойцы там же, в блиндаже, что не отступят ни на шаг, лучше умрут. И действительно, верны были клятве. Многие, как знаете, погибли, но тех, кого по ранению отправляли в тыл, после выздоровления просились только к перевалам. Где они теперь?..

Заходила и выходила Ольга Ивановна, посматривая на мужа – все жены одинаковы! – вернулась с работы одна из дочерей (их у Васильевых двое, Галя и Нонна, обе комсомолки, спортсменки. Нонна даже мастер спорта по художественной гимнастике, обе замужем, имеют дочерей. Зятьев Иван Михайлович хвалит – хорошие, рабочие парни. Словом, семья, как и у Константина Семеновича Расторгуева,– многоступенчатая).

Ольга Ивановна, по русскому хлебосольному обычаю, предложила уже и перекусить, но Иван Михайлович увлекся воспоминаниями и позабыл обо всем...

Какой-то боец, фамилию которого, к сожалению, вспомнить не удалось, сочинил на перевале стихотворение, смысл его примерно такой:

“Смотрите, советские альпинисты, вокруг нас лежат непроходимые горы, и перед нами Марухский перевал сверкает своими могучими льдами, вершины покрыты вечным снегом.

У подножия перевала и гор этих, и снежных вершин, стоят деревья сосновые, пихтовые, еловые – как нефтяные вышки в родном Баку или Грозном.

Фашисты, говорит комиссар, протягивают свои кровавые лапы к нашему добру, к земле наших дедов, к улыбкам наших жен и детей.

– Не бывать этому!– скажем мы.– Чистые реки наши донесут нашу кровь к синему морю, и оно станет белым от гнева. И ударит оно в берега, и вздрогнут горы, и похоронят под обвалами проклятых врагов.

– Нет!– скажем мы.– Нет такой силы, какая могла бы сломить нашу силу и волю, которые, как ручьи от земли родной, идут от силы и воли партии большевиков...”

Газеты в отряд поступали случайно и с большими опозданиями, так что в качестве источника новостей не годились. Для художественного воспитания – тоже. Однажды, вспоминает Васильев, мы получили политическую литературу и две художественных книги: “Радугу” Ванды Василевской и “Мартина Идена” Джека Лондона.

Это было огромной радостью для бойцов. Книги были разделены на страницы и в таком виде розданы по нескольку страниц на каждое отделение. Страницы переходили от одного бойца к другому, как самая драгоценная эстафета. Через две недели Васильев вновь собрал листки и увидел, что все они черные, как голенище. Дело в том, что читали их при тусклом и чадящем свете коптилок, у костров, от которых несло сажей. Жаль, что не сохранились эти драгоценные листки. Они были бы украшением любого музея обороны Родины...

Уже вечерело, а мы все сидели и слушали удивительную повесть о человеческом мужестве и благородстве, о скромности и самопожертвовании, которыми полна была история обороны перевалов.

После короткого молчания Васильев снова заговорил, и голос его звучал как-то особенно грустно.

– Дорогой ценой далась нам победа над егерями. Сотни солдат и офицеров погибли на наших глазах, да и каких солдат! Каждый – герой. Особенно обидной бывала смерть, когда гибли под лавинами. Знаю много таких случаев, но один запомнился особо, потому, может быть, что произошел с моим попутчиком на тропе к Марухским воротам, молоденьким лейтенантом, заместителем командира минометной батареи 956-го артполка, приданной нашему отряду, Максимом Сысенко.

За два дня перед смертью он получил орден Красной Звезды. Вскоре после этого мы вышли. Через некоторое время я заметил, что он хромает и морщится при этом от боли.

– Что с тобой? – говорю.

– Портянка, наверно, сбилась в валенке.

– Так переобуйся, я подожду.

Он сел прямо на снег, снял валенок, и я увидел, что пальцы на ноге уже почернели от обморожения. Сысенко скрывал свою болезнь, так тогда многие поступали, чтобы не выбыть из строя.

– Тебе надо немедленно в санчасть, – говорю ему.

– Хорошо. Но завтра. Сейчас уже вечер, а ночь тут, сами знаете, наступает быстро. Не успею добраться...

Расстались мы с ним у Большого камня, где стоял один из его минометных расчетов. Он хотел посмотреть, как у них дела.

– Может, мне подождать? – спросил я.

– Нет, товарищ комиссар, вы идите, я догоню вас. Засветло успеем к Воротам.

Седловину, отделяющую Большой камень от Марухских ворот, мы со своим ординарцем Иваном Пастуховым прошли нескоро, но лейтенант нас не догнал. Позже я узнал, что в этот день он был ранен в руку, но и тогда в санчасть не ушел и погиб под лавиной. Организованные тут же поиски не дали ничего: снегу было огромное количество.

Мы нашли его только летом, под оттаявшим снегом, неподалеку от водопада. Труп был целым, за исключением правой щеки, которой он лежал на земле, омываемой талой водой. Там же, в камнях, мы его со всеми почестями захоронили...

Наступал вечер, когда мы заканчивали нашу беседу. На улице было тепло и тихо. Клонящееся к западу солнце освещало неподвижные листья деревьев. Мы все еще были под впечатлением услышанного, да и сам рассказчик, видимо, не мог сразу переключиться на что-нибудь другое, и вдруг сказал:

– Интересная штука – человеческий мозг, а? Пока не надо было вспоминать так подробно, как сегодня, вроде и позабыл все. Но недаром, видно, существует выражение – “пошевели мозгами”. Вот пошевелил, и полезло все. А тут еще и Кийко кое-кого напомнил. Командира взвода связи, например, младшего лейтенанта Попова. И командира второй роты лейтенанта Квикнадзе. Его родственники живут недалеко от Сухуми, в одном из сел, что по дороге на Батуми...

И уже прощаясь, крепко пожимая руку, проговорил;

– Будете у Плиева, передайте ему привет, а я напишу сразу же. Надо ведь так, живем почти рядом, только через перевал пройти, а не звали друг о друге, что живые. Счастливо вам…

И снова дорога рвется навстречу, вновь проезжаем мы цветущие садами селенья, вдыхая вкусный и дорогой с детства кизячный дымок из труб. Уже вечереет, и в дышащих миром и добротой домах готовят, наверное, еду: скоро вернутся работники с полей и лугов.

Почти сразу за Орджоникидзе, за белым от пены Тереком, началось Дарьяльское ущелье – высокое, узкое, гулкое от потоков и темноватое в эти часы. За селением Казбеги стало холодно, огромные, слегка потемневшие снежники пересекли дорогу – весна сюда еще не пришла. А вскоре уже мы ехали по узкому снежному тоннелю, высота которого достигала нескольких метров.

У самого перевала ехали тихо: от малейшего звука с окрестных склонов сыпались миниатюрные лавинки.

– Тут если сейчас выстрелить,– сказал шофер Борис Карданов, черкес, горный житель,– не выберешься потом...

За перевалом, чем ниже мы опускались, снегу становилось меньше, и за каким-то поворотом вдруг перед нами открылись в закатном солнце долины Грузии. Полные таинственных теней, распускающихся деревьев и кустарников, потемневших ложбин, мягких, словно округлых хребтов, понижающихся вдали, смешанного запаха земли, молодой травы и остывающего камня, они были как внезапное чудо. Заночевав в отличной гостинице селения Пасанаури, где так называемый “модерновый” стиль прекрасно сочетается с элементами древнегрузинской архитектуры, мы ранним утром продолжили свой путь в Грузию.

Здесь уже солнце грело во всю силу, деревья распустились гораздо сильнее, чем на северных склонах хребта. Горы по сторонам курчавились зацветающим кизилом, дикими яблоками, и чудесными видениями проплывали в широких боковых ущельях белоснежные домики, едва различимые среди садов.

Синий воздух дрожал и переливался над весенним разливом Арагвы, и в этом дрожании словно парил над слиянием двух рек знаменитый монастырь, воспетый Лермонтовым. Не доезжая Тбилиси, мы повернули направо и через Гори, часа два спустя, приехали в древний городок Цхинвали, где проживает ныне Петр Александрович Плиев.

Городок встретил нас почти жарким полуденным солнцем, какими-то старинными, похожими на сторожевые, башпямп на возвышенностях, запахом ароматических трав с рынка и еле уловимым дыханием снега от хорошо видимого Главного хребта. Еще несколько минут – и мы пожимаем руки коренастому и крепкому, совсем молодому с виду человеку со скуластым и добрым лицом...

Из-под Керчи после ранения Плиев попал в Махачкалу. При формировании перевели его в часть, отправляющуюся на Закавказский фронт на должность заместителя командира отряда альпинистов, именовавшуюся – 12-й ОГСО, находившийся в Сухуми.

Их – командира отряда майора Диденко, комиссара Васильева и Плиева вызвал к себе начальник штаба 46-й армии генерал Микеладзе. Поздоровался, сказал:

– Садитесь к столу.

На столе лежали топографические карты. Микеладзе развернул одну из них и красным карандашом начертил маршрут движения отряда: Захаровка – Чхалта – Марухский перевал.

В открытое окно кабинета начальника штаба густо лились запахи моря, привядших олеандр и легкий, жестяной шелест пальмовых листьев.

– Ну вот,– сказал Микеладзе, откинувшись на спинку стула, – маршрут ясен? Тогда выступайте немедленно...

Самый трудный участок пути начинался от Чхалты.

Сначала было прохладно. Солнце еще не показалось в ущелье, кристально чистая вода в реке бугрилась на обкатанных камнях, словно застывшее стекло, осыпающиеся березы и горные дубы чуть светились от инея. Шагалось сравнительно легко. Но уже через несколько километров, за маленьким селением, о котором сказали, что оно последнее перед перевалом, дорога перешла в узкую, порою вовсе исчезавшую тропу, сквозь дикие горные леса. Дышать стало трудно. У многих, даже тренированных бойцов, появились первые признаки удушья. Не хватало кислорода для такого ускоренного марша. Но всех подбадривало сознание, что гораздо раньше здесь прошли 808-й и 810-й полки, а им ведь было еще труднее…

Во время марша заболел командир отряда майор Диденко, и Плиеву пришлось принять временное командование. Он и доложил о прибытии отряда начальнику группы войск Марухского направления полковнику Тронину. Тот сразу же объяснил обстановку и с помощью карты показал расстановку сил – наших и немецких.

– Поговорите с командиром и бойцами, – сказал полковник Тронин, – подготовьте их к выполнению особо трудных заданий. Есть тут у меня мысли, реализовать которые без вас, альпинистов, невозможно было. Сейчас размещайтесь, приводите себя в порядок, отдыхайте...

Но отдыхать было некогда. Едва Плиев вернулся в отряд и собрал офицеров для беседы, начался обстрел. Немцы, видимо, заметили, что к перевалу подошли свежие части, как обнимались “старички” с новичками, и решили по-своему приветствовать пополнение.

Разрывы становились все чаще и ближе. Было ясно, что через несколько минут начнутся прямые попадания. Срочно Плиев отдает приказ – повзводно бесшумно сменить расположение отряда, В наступившей темноте смена позиций продолжалась не более 10—15 минут. И словно по заказу сразу после этого снаряды густо посыпались на только что оставленные, уже обогретые для ночлега места. Жертв в отряде, к счастью, не было, но первое огневое крещение молодые бойцы получили.

С наступлением темноты, в один из вечеров, группа альпинистов в количестве двадцати пяти человек выступила на выполнение задания. Группу вел Плиев. Поддерживать ее должна была рота минометчиков 810-го полка.

В свою группу при содействии начальника штаба отряда старшего лейтенанта Губкина и комиссара Васильева Плиев включил самых выносливых – старшего лейтенанта Сванидзе, лейтенанта Белого, старшего сержанта Соколова, старшего сержанта Пастушенко, старшину Быкова и двадцать человек бойцов. Узнав о сложном задании, в штабную палатку стали группами приходить бойцы и просить о включении их в группу. Особенно просила, прямо-таки настаивала на этом медсестра Лида, небольшого роста, но очень веселая и выносливая девушка, бывшая воспитанница детского дома. Но и ей отвечали, что местность почти непроходимая и что вовсе не для девушек этот поход. Словом, обид было много...

Лес прошли быстро, вскоре позади осталось и начало ущелья. За водопадом перешли на юго-восточный склон хребта, казавшийся наиболее проходимым. Чем дальше, тем путь становился труднее. Преодолевая маршрут, шаг за шагом, подтаскивая по глубокому снегу друг друга, подошли бойцы к подножию большой, отвесной скалы, преграждавшей дальнейший путь. Ночь была холодной и лунной, видно далеко, и хотя бойцы одеты были в маскировочные халаты, Плиев отдал приказ соблюдать особую осторожность. Затем, распорядившись о коротком привале, он со старшим лейтенантом Сванидзе начал искать обходные пути. Через пятнадцать минут они убедились, что таких путей нет. Оставалось одно: штурмовать скалу в лоб...

Сидя у открытого окна, за которым не по-весеннему жарко грело солнце и деревья помахивали молодыми листочками и воздух наполнен был легким, мирным шумом небольшого города, трудно было представить холодную, беловатую от снега и луны ночь среди гигантских настороженных скал, за каждой из которых могла ожидать смерть. Но Петр Алексеевич, рассказывая, весь был там. Вспоминая мельчайшие детали той ночи, он слегка щурился, словно вглядываясь в нее.

– Первым к скале подошел рослый и могучий Сванидзе, – продолжил свой рассказ Петр Александрович, – и плотно к ней прижался. Старшина Быков взобрался к нему на плечи, также плотно прижавшись к камню. Лейтенант Белый, оказавшийся в длинной пирамиде последним, сумел дотянуться до вершинного выступа цепкими своими руками. Там он укрепил в трещине альпеншток, закрепил на нем веревку, обернул ею плотный каменный выступ и сбросил вниз. Первыми поднялись “участники пирамиды”, за ними я.

Сначала все шло хорошо. Мы перетянули ручные пулеметы, боеприпасы, и снова начали тянуть людей. Уже шестнадцать человек находились на вершине скалы. А когда стали поднимать семнадцатого, он сорвался, и внизу послышался глухой удар. К чести его надо сказать, что он даже не вскрикнул, хотя чуть не свалился в пропасть.

Вскоре начали поднимать предпоследнего бойца. Помогая перевалить ему через скалы, я схватил его за руку и чувствую – не мужская рука. Потянул еще немного, показалась голова, и я чуть не свалился от неожиданности: это была медсестра Лида.

– Черт побери,– не выдержал я,– как ты сюда попала?

– Следом шла,– жалобно и все-таки с вызовом отвечает она.

Что тут делать? Ругаться некогда, да и не место. Пообещал как следует наказать ее по возвращении, приказал поднимать последнего.

Ночь подходила к концу, следовательно, нам надо было торопиться, чтобы преодолеть последние оставшиеся до противника метров четыреста-пятьсот.

Метров за сто до немцев, мы остановились в естественном укрытии под скалой, очистили от снега и проверили оружие, чтобы не отказало во время боя. Я со Сванидзе и старшиной Быковым начал осматривать местность. Увидели мы несколько небольших блиндажей, похожих па крохотные сопки. Среди них выделялся один – мы поняли, что это наблюдательный пункт. Решено было послать туда группу человек в десять под командой Сванидзе. Помню, что вошли в нее старшина Быков и Лида. Вторую группу, во главе с лейтенантом Белым, я послал на левый фланг. В центре с девятью бойцами остался я. Для наступления все было готово. Но егеря Ланца спокойно спали, не сомневаясь, что советские бойцы не смогут пройти к ним, а до условленного времени оставалось еще пятнадцать минут.

Однако бой начался минут через семь: это на левом фланге немцы заметили группу Белого. Тот сразу же открыл огонь и забросал полусонных фрицев гранатами. Услышав это, Сванидзе также перешел в наступление. Немцы выскакивали из укрытий и метались, не зная, откуда на них напали и куда им бежать. Вскоре, впрочем, она сориентировались и бросились между двух флангов, то есть прямо на нашу группу. Наша группа тоже открыла огонь, и тогда немцы начали отступать, цепляясь за каждую лощинку и камень. Оставалось вскоре лишь одна огневая точка немцев – на самой вершине. Оттуда непрерывно и метко бил ручной пулемет. Группа Сванидзе залегла. Тогда сержант Соколов пополз вперед. Он был уже совсем близко от пулемета, когда был ранен. Все же он собрался с силами и швырнул в немца гранату. Пулемет замолк. Сванидзе тут же занял вершину. Лида бросилась к Соколову, стала его перевязывать, но сержанту уже ничто помочь не могло...

Между тем наступил день – солнечный и тихий. Остатки гитлеровцев начали отходить к главным своим силам, к перевалам. Но тут их поджидали минометчики 810-го полка. Главные силы немцев тоже не дремали и открыли артиллерийский огонь, одновременно выслав свои подразделения на помощь гибнущим. Заговорили не только те их орудия и минометы, что были на самом перевале, но и те, дальнобойные, что укрывались за двумя хребтами. Сперва снаряды рвались на переднем крае обороны 810-го полка, а потом и в тылу, вплоть до штаба группы войск.

Досталось и группе альпинистов Плиева. Немцы, видимо, решили, что это крупная группа и сосредоточили на ней огонь многих минометов и орудий. Некоторые бойцы погибли, иные были ранены, и тут Лида (Бывший боец завода связи 12-го ОГСО Иван Иванович Тиращенко сообщил нам, что фамилия медсестры Лиды – Майдашок) доказала, что не зря пошла самовольно с группой. Под огнем она перевязывала их, ободряя улыбкой и словом.

“Придется вместо наказания награждать ее”, – подумал Плиев.

А внизу, в ущелье и на его пологих скатах, разгорался длительный и жестокий бой. Это батальон 810-го полка встретился с подразделениями фашистов, посланных на помощь своим передовым дозорам, уже уничтоженным отрядом Плиева. Немцы продолжали подходить от северозападной части ледника, их накопилось довольно много, и наше командование распорядилось о подброске свежих сил. Вместе с подразделениями резерва пришла вскоре и одна рота 12-го ОГСО. Началась двусторонняя перегруппировка войск, и в это время над нашими позициями появились “Фокке-вульфы”. Они сделали несколько заходов, сбрасывая бомбы на позиции 810-го полка и альпинистов. Потом снова заговорила артиллерия, и вновь гитлеровцы бросились по гребню узкого хребта, чтобы занять утраченные в утреннем бою ключевые позиции. Однако минометчики 810-го полка не пропустили их, выбивая в скалах. Тогда немцы бросили в этом направлении еще одну роту. На этот раз “эдельвейсовцы” наступали более стремительно, и им удалось подойти вплотную к поредевшей группе Плиева. Здесь оставалось уже пятнадцать человек, причем некоторые, в том числе и лейтенант Белый, были ранены. Но они не выходили из боя.

Оборону группа удерживала, но был один острый момент, когда замолчал пулемет лейтенанта Белого. Фашисты тотчас ринулись вперед. Тогда Быков, приняв самостоятельное решение, с двумя последними гранатами двинулся в сторону раненого Белого. Видя, что немцы вот-вот подберутся к лейтенанту, Быков из-за камня швырнул в них гранаты и бросился к пулемету, тут же открыв огонь. Немцы откатились. Оценив обстановку, наши пошли в контратаку, которая была стремительной, и закончилась полной победой над егерями.

Перешли в наступление и наши бойцы внизу, в ущелье. Бой длился весь день, до темноты, и весь день висела над горами прозрачная на солнце снежная пыль, поднятая разрывами и лавинами. Порой она становилась такой густой, что не было видно ничего вокруг. Тогда бой на некоторое время утихал. Пыль, красиво искрясь, оседала на камни и лица бойцов, редела, сквозь нее проявлялись вражеские позиции, и бой разгорался с новой силой.

Ночью стояла тишина, светила лупа, изредка взлетали над горами разноцветные ракеты и, шипя, гасли в снегу где-нибудь на склоне. Немцы, поняв бесполезность борьбы, тихонько отходили, подбирая своих убитых и раненых. Утром подразделения 155-й бригады взяли последнюю господствующую вершину на правом фланге немцев. С этого дня егеря окончательно потеряли ключевые позиции на Марухском перевале. В их руках оставался теперь только недлинный проход по ущелью к подножию перевала и самый перевал. Они перешли к позиционной войне, что для нас было, конечно, огромным облегчением...

Немцы, еще недавно мечтавшие о наступлении и почти уверенные в его успехе, теперь сами перешли к обороне и лихорадочно укрепляли Марухский проход. К этому времени 12-м ОГСО командовал старший лейтенант Швец, присланный вместо заболевшего Диденко. Ежедневно, с самого раннего утра, к нашим позициям прилетали “рамы” – “Фокке-вульфы” – производили разведку и безуспешно обстреливали замеченные огневые точки. Беспокоила и артиллерия. Начались сильные снегопады. Теперь буквально под снегом приходилось строить блиндажи и сквозь снег перетаскивать небольшие деревянные домики для наших передовых застав. Двигаться можно было лишь с помощью специальных снегоступов, но их не хватало на всех...

Петр Александрович замолчал и начал перелистывать книгу, которую мы ему привезли,– нашу первую книгу о марухских событиях, написанную по горячим следам, сразу после обнаружения останков воинов на леднике. Мы тоже молчали, обдумывая услышанное, глядя на видневшиеся прямо из окна снега Кавказа. Вдруг Петр Александрович остановился на какой-то странице, присмотрелся и, круто повернувшись к нам, сказал радостно:

– Здесь на фотографии, рядом с комиссаром 3-го батальона Расторгуевым – Владимир Джиоев. А ведь он жив, и сейчас совсем рядом с нами находится. Да, да, здесь, в Цхинвали!

Мы были поражены. Джиоева безуспешно искали мы, искал бывший его комиссар Константин Расторгуев, числивший его в погибших друзьях, а он жив, и более того, находится совсем рядом? Невероятно.

– Сейчас я пошлю кого-нибудь из домашних за ним,– говорил между тем Петр Александрович,– он прибежит, вот увидите, сразу прибежит!.. И как же это я раньше не вспомнил, что он воевал где-то рядом с Марухским перевалом?..

Буквально через несколько минут перед нами стоял и смущенно – от неожиданности – улыбался невысокого роста, худощавый, с поредевшими волосами человек. Знакомимся. Он подает руку и говорит:

– Джиоев. Владимир.

– Вы знаете, что ваш комиссар жив и находится в Куйбышеве?

– Нет,– отвечает, а в глазах радость загорелась.– Неужели живой Костя?

– А вот смотрите, это он нам вашу общую фотографию прислал.

Джиоев смотрит и еще шире улыбается:

– Скажи, пожалуйста, какой я тут молоденький, а? И Костя! И Дмитрий Свистильниченко! И за нами пальмы сухумские! Скажи, пожалуйста!..

Дождавшись, когда он немного успокоится, мы начинаем задавать вопросы, и дальше беседа паша движется не слишком ровно, но горячо. Мы в одно мгновение то видим перед собой Марухский перевал, то вдруг оказываемся на перевале Наурском. Но события и имена не путаются, ибо несмотря на то, что происходило все рассказываемое двумя этими людьми в одно время, судьбы человеческие не повторялись нигде...

– Чтобы закончить уже воспоминания о нашем альпинистском отряде,– говорит Петр Александрович,– хочу поведать один интересный эпизод, который относится? уже к так называемому “спокойному” периоду обороны. Это была очередная разведка боем.

Из своей группы Плиев отчетливо помнит старшего лейтенанта Баскаева из Северной Осетии, лейтенанта Белого, который успел уже поправиться после ранения, младшего лейтенанта Черкасова из Ростова, старшину Быкова, старшего сержанта Пастушенко, сержанта Ванышева из Баку, младшего сержанта Зейналова – тоже из Баку, и еще бойца Слободу, который до войны был инженером-судостроителем. Его, между прочим, так многие и называли: “Инженер”. Остальных бойцов Плиев не помнит.

Все это были храбрые и уже испытанные в боевых схватках бойцы, в большинстве коммунисты и комсомольцы. Они двинулись в путь после самых больших снегопадов, когда и на ровном месте глубина снега достигала больше метра, а в расщелинах, да в узких местах его намело в два, в три раза больше. Правда, обнадеживала погода – дни стояли хоть и морозные, особенно но ночам и утрам, но безветренные и солнечные.

Пород рассветом в район восьмой заставы, где расположилась готовая к походу первая группа, пришли проститься командир 810-го полка майор Титов, командир 12-го ОГСО старший лейтенант Швец, комиссар отряда капитан Васильев.

– Снегоступы у всех? – спрашивал майор в перерывах между пожеланиями успеха и советами.– Маскхалаты у всех? Автоматы? Гранаты?

Бойцы отвечали сдержанно и коротко. Убедившись” что все в порядке, майор сказал:

– Тогда – вперед!

Уже рассвело, когда группа двинулась в путь вдоль длинного Безымянного хребта, один из склонов которого не был виден противнику, и к тому же не слишком лавиноопасен. Погода с утра, как и в предыдущие дни, была тихой и ясной. Оставшимся хорошо была видна длинная цепочка растянувшихся по снегу солдат. Они шли, разбрасывая перед собой глубокий снег, и тянулась за ними тонкая синеватая полоска тропы на розовом фоне освещенного ранним солнцем снега. На верхушке хребта время от времени, словно легкий туман, взметывался под вершинным ветерком сухой снежок – предвестник непогоды. К сожалению, на это никто тогда не обратил внимания.

Группа двигалась медленно. Бойцы шли один за другим и, если по какой-либо причине останавливался один солдат, вынуждены были останавливаться все остальные. Кроме того, кто-нибудь постоянно проваливался в снег в стороне от тропы, и снова остановка, пока не найдут его и не вытащат. Так и получилось, что от рассвета и до 15 часов дня группа продвинулась всего метров на 400—500 вверх от наших передовых позиций.

После полудня весь Марухский перевал покрылся густыми тучами, пошел снег, видимость резко сократилась. Теперь, не опасаясь немецких наблюдателей, перешли на другую сторону ущелья, где идти было легче. Однако вскоре бойцы уперлись в отвесную скалу, которую ни обойти, ни перейти. Решили сделать привал. Плиев, забрав с собой нескольких офицеров и бойцов, ушел на разведку местности. Через час они вернулись без утешительных новостей: необходимо искать обход, в лоб не пройти.

Осмотрели юго-восточную сторону стены, но там была пропасть такая, что глядеть страшно. Между юго-западной стороной и вечным снегом обнаружили трещину, которая в самом узком месте достигала трех метров ширины. Дело шло к вечеру, снегопад и ветер усилились. Стало ясно, что скоро начнется метель, а за ней и буря. Медлить было нельзя.

Группа подошла вплотную к трещине. Самым трудным оказалось первому перейти через трещину. На это решился один грузин из Душети, фамилия которого не вспоминалась, но все звали его “маленький Шакро”. Он действительно не отличался высотой роста, носил маленькие усики и по праву считался в отряде одним из лучших бойцов-коммунистов.

Шакро обвязался концом веревки, па спину забросил ледоруб, в руках держал альпеншток и веревочную лестницу. Медленно-медленно подступал он к краю трещины, потом подтянул к себе веревки столько, чтобы хватило для прыжка, и прыгнул. Через секунду он уже стоял на противоположной стороне и улыбался оттуда, закрепляя лестницу. Вскоре началась переправа, которая закончилась с наступлением темноты. Теперь необходимо было выбрать место для ночлега. Искали недолго, остановившись под огромной нависающей скалой. Снег шел так густо, что каждые десять-пятнадцать минут бойцы вынуждены были вставать и отряхиваться. А ночью началась метель, все усиливавшаяся к утру. Трудно придумать что-либо более страшное, чем метель в горах. День от ночи можно было различить скорее по часам, чем по свету. Чтобы люде не замерзли, Плиев приказал начать движение. Шли по компасу. Снег продолжал валить густо, даже находясь рядом,

бойцы не видели лица друг друга. Плиев приказал привязаться всем к одной веревке, выпить по сто граммов водки и снова двигаться. За день сделали не более двухсот метров.

Впереди ничего не было видно и слышно. Так же и со своей стороны. Наблюдали: не появятся ли какие-либо сигналы от второй и третьей групп, но ничего, конечно, не заметили. Метель не прекращалась, бойцы и офицеры так измучились, что многие дремали на ходу. Наступила вторая ночь.

Утром снова решили двигаться, но единственный компас вышел из строя.

– Позовите инженера, – сказал Плиев бойцам.

Пришел Слобода, долго возился с компасом, даже дышал на него, но все напрасно.

Беда, говорят, не приходит одна. Метель превратилась в бурю. Ветер ревел по ущелью. Видимости – никакой. А тут еще появились первые обморожения у бойцов, несмотря на меховую одежду и валенки. Но, чтобы не погибнуть, надо было идти. И они пошли, преодолевая трещины, крутые скалы, лед, интуитивно ориентируясь в этой непогоде.

Еще через несколько часов они увидели перед собой обширную пропасть. Ни перепрыгнуть пропасть, ни обойти. Пришлось заночевать у ее края. В эту ночь замерзли два бойца: нарушив приказ, они отошли метров на пять от общей группы, чтобы их не тревожили, не будили, накрылись плащ-палатками и уснули. Их замело снегом.

Утром снова стали искать обход, три небольшие группы отправились в разные стороны. Старшина Быков взял с собой пять бойцов, младший лейтенант Черкасов трех и политрук Баскаев пять. Часа через полтора две группы – Черкасова и Баскаева – вернулись, а Быкова не было. Подождали еще немного и отправились на поиски. Шли по следам около двух часов, и вдруг Слобода воскликнул:

– Вот они!

На краю глубокой трещины лицом вниз лежали два бойца в бессознательном состоянии. Когда минут через сорок их привели в чувство, они рассказали, что старшина Быков, шедший впереди с двумя другими бойцами несколько впереди, внезапно исчез в трещине. Свалились туда вместе с ним и два солдата. Оставшиеся двое хотели оказать помощь, искали спуск в трещину, пока не выбились из сил и не свалились с ног.

Метель мела все так же, ничего внизу нельзя было. разобрать, но группа единодушно решила поискать товарищей. К длинной веревке привязали маленького Шакро и начали спускать в трещину. Уже кончилась веревка, вот и совсем ее не осталось, а сигнала от Шакро: видно что-либо там? – не поступало.

– Конца нет этой трещине,– сказал он, когда его подняли на поверхность.– Ничего не видно, хоть глаза завязывай.

– А кричал ты?

– Ага.

– Ну и что?

– Только ветер откликается. Пропали ребята... Так погиб старшина Быков с двумя бойцами. Как ни горька потеря, но надо продолжать искать выход. Младший лейтенант Черкасов доложил, что во время своего поиска видел неплохой, вроде, обход.

Бойцы и офицеры устали предельно. Их полушубки, валенки и шапки покрылись плотной ледяной коркой. Решено было идти, пока есть силы, а если встретятся с врагом – принять последний бой. Шли еще две ночи и два дня, делая время от времени небольшие остановки для отдыха. Лишь на пятые сутки, под утро, буря начала стихать, снег перестал сыпать. Погода снова резко менялась. Тучи рассеялись, и вот уже на небе местами замерцали холодные предутренние звезды. Видимость улучшилась, но определить свое местонахождение бойцы по-прежнему не могли.

И все же посветлело в душах людей. Взялись приводить в порядок оружие, очищая его от снега и льда. Между тем наступал рассвет. В зыбком его сиянии забелел внизу плоский и неровный прямоугольник ледника. Теперь стало ясно, что группа, блуждая в пурге, вышла на правый фланг противника, к той вершине, которую считали неодолимой. Где-то совсем рядом блиндажи немцев, и если до утра не удастся отсюда выбраться, плохо будет дело. Это поняли все бойцы группы и потому удвоили внимание. Осмотрелись. Невдалеке кончалась северная часть ледника. Глубоко внизу каменная стена, на которой очутились бойцы, кончалась выступами, которые создали над ледником столь обширное “мертвое”, то есть непростреливаемое пространство, там свободно можно было разместить полк.

О дальнейшем выполнении задания, поставленного перед группой, не могло быть и речи, потому что потерялась связь с остальными участниками операции и, кроме того, группа оказалась после блуждания в буре чуть ли не в расположении немцев. Уйти отсюда незамеченными невозможно. Тогда Плиев решил спасти хотя бы личный состав. Он приказал неподвижно лежать в снегу весь день, а с наступлением темноты двинуться к своим.

На всякий случай заняли круговую оборону, огонь надо было открывать лишь по команде командира. Но вот уже почти совсем рассвело, когда один из бойцов заметил метрах в пятидесяти от себя какое-то темное пятно. Что бы это могло быть? Ведь все вокруг занесено толстым слоем снега? Решили разведать. Поползли несколько человек, в том числе вместе с Плиевым младший лейтенант Черкасов, бойцы Вапишев, Зейналов и маленький Шакро. С расстояния в несколько метров стало видно, что внизу под пятном, снег тихонько оттаивал. Вдруг пятно качнулось, скрипнул снег и вместе с паром вывалился наружу здоровенный немец в одном мундире, и маленькой лопаткой начал очищать снег. Вероятно, до того, как поднимутся его товарищи, он должен был расчистить вход в блиндаж и приготовить завтрак. Дежурный, одним словом. Мог ли он предположить, что в трех метрах от него залегли советские альпинисты? Нет, не мог и потому вед себя совершенно спокойно. Мурлыкал песенку.

Решение в такой обстановке принимается мгновенно и, как правило, верное. По сигналу от общей группы тихо подползли еще несколько человек. Усталость бойцов словно улетучилась. Будто и не было бессонных ночей невероятного похода. Движения их были четкими и точными:

младший лейтенант Черкасов и боец Ванишев бросились на немца. Песенка оборвалась на полуноте: фашист торчал головой в сугробе. Тут же был перехвачен финкой телефонный провод, тянувшийся к другим блиндажам. В распахнутую дверь влетели так быстро, что немцы не успели подняться с нар. Через несколько минут с ними было покончено, за исключением одного здоровенного унтер-офицера, которого оставили как “языка”.

Наскоро собрали продукты питания и автоматы. Теперь надо срочно принимать следующее решение. В случае боя надежд на помощь от своих не было. Остаться незамеченными весь день после случившегося и вовсе нельзя. Группа находилась в самом центре обороны врага. Потребовались секунды – и выход найден: спускать группу к тем скальным выступам, которые образовали далеко внизу мертвое пространство. Но как это сделать? Не было ни такой длинной веревки (до “дна” расстояние измерялось, пожалуй, десятками метров), ни времени на организованный, по-одному спуск.

– Прыгать надо, товарищ командир,– сказал Шакро, стоя у края площадки. И поймав недоуменный взгляд Плпева, добавил:

– Глубина снега в несколько метров. Убиться трудно... Разрешите?

Лейтенант Белый подошел и стал рядом с Шакро:

– Вдвоем попробуем...

Словно для прыжка в воду, они стали на край выступа и по счету Шакро “три” – прыгнули. Со страхом оставшиеся смотрели вниз. И с надеждой. А когда заметили там, живы, здоровы ребята, чуть не закричали “ура”. Лейтенант Белый приземлился благополучнее Шакро, выкарабкался на поверхность сам и вскоре разыскал друга. Вдвоем они стали показывать, куда прыгать остальным. Началось самое необыкновенное в истории марухских боев преодоление препятствия. Страх перед высотой, который бойцы испытывали вначале, теперь, кажется, прошел. Один за другим подходили они к пропасти и, глубоко и шумно вздохнув, исчезали в ней, чтобы через несколько секунд полета забарахтаться внизу, в глубоком и пышном снегу. Вот уже половина группы совершила свой полет. Подошла очередь прыгать пленному унтеру. Подтащили его поближе. Расширенными от ужаса глазами смотрел он на советских солдат, упирался и усиленно болтал портянкой, свисавшей изо рта (“Гигиенических пакетов не было для кляпов!” – шутит Петр Александрович), всем видом давая понять, что прыгать не намерен. Веревкой он был привязан к одному крепкому нашему солдату, но тот даже вспотел от усилий, пока тащил немца за собой.

– Тяжеловатый “язычок”, черти б его ели,– громко прошептал он, – а ну, хлопцы, помогите.

– Давай, фриц, не пужайся, – сказал, подходя, другой здоровенный солдат,– разделим судьбу поровну.

Он резко подтолкнул немца к выступу. Потом, по команде бойца, с которым немец был связан, последовал второй толчок и вместе они полетели вниз.

Наверху оставались несколько бойцов и Плиев, когда поднялась тревога у немцев. Очевидно, позвонив соседям по блиндажу и не дождавшись ответа, двое фашистов – это видели наши – выскочили и побежали, держась за красный шнур, соединяющий всю оборону, к землянке, недавно оставленной советскими воинами. Картина, открывшаяся там их глазам, была более чем красноречивой. Мгновенно раздались тревожные автоматные очереди, и через короткое время стреляла вся линия вражеских позиции. Осмотрев внимательно расположение огневых точек, Плиев и последние бойцы прыгнули к товарищам...

Теперь все они укрылись под огромным выступом, где можно было не опасаться ни обстрела, ни даже налета авиации. Вот почему, пока летали над ними самолеты и непрестанно, со всех сторон стреляли озверевшие фашисты из пулеметов, автоматов и минометов, группа преспокойно занялась завтраком, составленным из трофейных, весьма калорийных продуктов.

Немцы, вероятно, решили, что группа советских альпинистов не может быть большой – в крайнем случае, человек пятнадцать. Поэтому, наверное, они пустили по леднику – единственно возможному подходу к естественному укрытию наших – около взвода своих солдат. Бойцы подпустили их поближе, завязали бой и вскоре их уничтожили. Звуки боя долетели, конечно, к переднему краю марухской обороны, и наша артиллерия, не зная точно, какая из групп и где ведет бой, стала лишь обстреливать перевал и артиллерийские позиции немцев за перевалом.

Так продолжалось до темноты, с наступлением которой пришло некоторое затишье. Теперь медлить было нельзя. Растянувшись в цепочку по одному, группа начала двигаться к своим, держась ближе к левому берегу ледника, менее обстреливаемому. В глубочайшем снегу на сильном морозе за час сделали не более ста метров. Напряжение, владевшее бойцами весь день, сменилось настоящей усталостью, от которой кружилась голова и терялось сознание. Однако двигались еще несколько часов, но когда до передней нашей заставы оставалось метров полтораста, силы окончательно покинули бойцов. Неподвижно распластались они на снегу. Стали кричать и звать на помощь. Но то, что самим бойцам казалось криком, на деле было каким-то слабым писком. Хорошо, что ночи вновь стали тихими, и дозорные все же услышали их. Выслали нескольких бойцов вперед и обнаружили двух солдат в полубессознательном состоянии. Те едва смогли прошептать: “Там...” Только прошептать, даже не двинуть рукой... Еще через некоторое время патрули по приказу командиров ближайших застав начали разыскивать участников группы среди снегов и по одному относить в укрытия. Бойцы и офицеры 810-го полка почти всю ночь растирали и оказывали помощь обморозившимся и ослабевшим товарищам. Уже на рассвете к заставам прибыл майор Титов и старший лейтенант Швец. Когда Титов подошел к Плиеву, тот хотел встать и доложить, но не смог подняться. Майор остановил его жестом:

– Лежи, брат. Если можешь, говори.

Плиев коротко рассказал, что случилось с группой, как самоотверженно вели себя бойцы во время страшной бури.

Вернувшиеся из похода бойцы отдыхали еще несколько дней, а потом вернулись к своим обязанностям. Происходили еще стычки с немцами, но уже более спокойные, а вскоре, после поражения под Сталинградом, началось их отступление и с Кавказа. В канун нового года для преследования врага было послано две группы разведчиков, но судьбу их Петр Александрович не знает.

Заканчивалась наша беседа поздним вечером. Все также открыто было окно, и ночная прохлада приятно растекалась по комнате, которая к этому времени наполнилась друзьями и сослуживцами Плиева и Джиоева. В таком городке, как Цхинвали, почти все люди хорошо знают друг друга. Узнав, что у Плиева гости, они по одному приходили к нему. Хозяин сидел в центре длинного кавказского стола, заполненного свежей зеленью, дымящимися паром закусками и прекрасным виноградным вином. На пиджаке Петра Александровича сияли многочисленные ордена и медали – больше десяти, пожалуй. Огромный рог дружбы обходил по кругу стола очередной раз. Зазвучали песни – осетинские, грузинские, русские. Молодая луна поднялась над старинным городским парком и залила своим призрачным светом то темные, то светлые крыши домов, верхушки деревьев, и сквозь этот свет, сквозь сияние, льющееся с высокого и теплого неба, едва различимо виднелись недальние снежные горы. Где-то там больше двадцати лет назад рождались слава и счастье людей, сидящих теперь за дружеским столом. Там, в темных и холодных ущельях. В белых от снега ночах...

Много было у нас самых неожиданных встреч с бойцами 12-го горнострелкового отряда.

Откликнулся тот, чью записку в старой патронной гильзе нашел на перевале альпинист Павлотос с товарищами! Помните? “Иван... Мешков, инженер из Баку. з.. 42 г.”

Эту записку мы приводили в главе “Что скрывали горы” первой книги и были почти уверены, что автор ее погиб. А он жив!

“Дорогие товарищи! К вам обращается бывший участник боев на Марухском перевале Иван Лаврентьевич Мешков. Проживаю я в Баку, в Новом поселке, по улице Самеда Варгуна, в первом корпусе и в первой квартире. Совсем недавно мне мои товарищи принесли книгу “Тайна Марухского ледника”, открыли страницу и говорят:

– Читай. Это не про тебя?

Я не мог даже поверить своим глазам сначала, по это правда, что мою записку нашли в горах. Книгу эту мне дали прочитать, и вот сейчас глубокая ночь, а я пишу вам письмо. Рука, какой пишу, искалечена на Марухе, немеет и болит, а я счастлив, что участвовал в боях на перевале и что Родина не позабыла ни мертвых, ни живых, кто защищал ее...

Вот передо мной лежит красноармейская книжка, которую я двадцать лет не брал в руки, а сейчас читаю:

“Мешков И. Участвовал в боях в 12 Отдельном горнострелковом отряде. Перевал Марухский, с 10 октября 1942”.

Нам удалось встретиться с И. Л. Мешковым. Иван Лаврентьевич попал в отряд с первого дня его сформирования. Он рассказал о боях и метелях, о друзьях, а потом и о той сложной и страшной ситуации, когда, не надеясь остаться в живых, он и его товарищи написали ту самую записку.

– ....Однажды нашему отряду был дан приказ выбить немцев с юго-восточной высоты перевала. Было это уже в конце марухских событий. Я, командир отделения, в то время тоже шел с пятью бойцами на штурм. Наступление происходило днем, под надежным прикрытием наших минометчиков. До основного подъема мы подошли в полной темноте и, вырубая ступени в ледяной скале, полезли к немецким огневым точкам. Через несколько часов выбрались на гребень и сразу попали в ад: невероятной силы ветер и мороз на высоте больше 3000 метров сбивал нас с йог и разбрасывал в разные стороны. Мои бойцы и я держались друг за друга и шли вслепую, потому что отведя руку от лица – и она исчезает в сплошном снегу. Вдруг дуть оборвался и, пролетев метров пять, мы рухнули в мягкий снег.

Это было спасением для нас, хотя тогда казалось – гибелью. Выбраться мы не могли, а звать на помощь в таком буране бесполезно. Снег запорошил нас, и четверо суток, пока длился буран, мы сидели, прижавшись друг к другу, по имея ни воды, ни продовольствия. На пятые сутки установилась ясная и тихая погода, но мы уже совершенно обессилели, да к тому же и полушубки наши размокли, и мы понимали, что, едва мы выйдем на мороз, они тотчас смерзнутся и скуют нас, как в железо.

Дали автоматную очередь, потом еще одну. Вскоре подошли к нам паши альпинисты, вытащили нас и эвакуировали в полевой госпиталь. Со мной еще благополучно обошлось, а вот у троих товарищей оказались обмороженными руки и ноги...

Дальше Иван Лаврентьевич рассказывает о песне и лете 1943 года, о чем мы знаем уже из беседы с Васильевым, называет места, где, по его предположению, и сейчас можно отыскать зарытые ими трофейные противогазы, гильзы, вьючные кухни и другое снаряжение...

...С перевала наш отряд отправили в Сухуми и там меня зачислили в 1-й батальон 13-го стрелкового корпуса, где я и прослужил до демобилизации.

Интересная встреча произошла у меня в Сухуми. Дело в том, что было пас до войны четыре брата, троих из которых призвали в армию в день объявления войны, а младший братишка, Саша, оставался дома. Почти два года не получал я известий ни от братьев, ни от сестры, которая эвакуировалась с детьми в Гурьев. И вот иду я по сухумской улице и вдруг слышу из строя солдат окрик:

– Ваня!

Оглядываюсь и вижу: братишка мой, Саша, со взводом шагает куда-то. Ну, до того как посадили их в эшелон, удалось поговорить нам минут двадцать. Уехал он на фронт и с боями дошел до Берлина, а сейчас в Риге работает инженером. Второй брат тоже остался живым и работает сейчас в Калинине, а один над смертью храбрых под Курском. Я, как и до войны, работаю в цехе подземного ремонта скважин при нефтеуправлении “Артемнефть”) я должности старшего инженера по нормированию. Живем мы с братьями дружно, часто ездим друг к другу...

Совершенно неожиданно мы узнали о судьбе автоматчиков 12-го ОГСО, о которых не смог рассказать нам Петр Александрович Плиев, так как он не знал результатов этого похода разведчиков в тыл врага.

Вот как это было.

Майор М. Зюбин опубликовал в газете “Красная звезда” маленькую заметку.

“ИНТЕРЕСНАЯ БИОГРАФИЯ У НАШЕГО КОМБАТА

В библиотеке части проходила читательская конференция по книге В. Гнеушева и А. Попутько “Тайна Марухского ледника”. Выступавшие волны восхищались мужеством советских героев, дравшихся с ненавистным врагом в заоблачной вышине, на вечных льдах седого Маруха.

– А теперь выступит участник этих боев... – объявил ведущий.

Солдаты взглянули на поднявшегося со своего места офицера и радостно заулыбались: это ж их командир батальона подполковник Л. С. Папсеев! Не шелохнувшись слушала молодежь его рассказ о том, как восемнадцатилетний парень из кубанской станицы, Леня Папсеев, стад автоматчиком, ходил в разведку, добывал “языков”...

Группа бойцов под командованием лейтенанта Корсакова, в которую входил и Папсеев, получила задание пробраться в тыл врага. В труднейших условиях разведчики выдержали бой с целой ротой фашистов, добыли ценные сведения о противнике. В исключительно трудных условиях им пришлось подниматься на перевал. За облаками их застала буря. Двадцать трое суток боролись со стихией восемь смельчаков. В блиндаж отряда их уже вносили на руках. Докладывали добытые сведения разведчики ложа.

А вскоре герои-ледопроходцы уже были в рядах атакующих советских горнострелков. Данные их разведки помогли командованию организовать успешное наступление на врага...

– Вот какая, оказывается, интересная биография у нашего комбата! – переговаривались солдаты, расходясь с читательской конференции.– Это настоящий герой.

На другой день они с особым вниманием слушали разъяснения подполковника Папсаева, который учил их мастерству вождения танка.

Майор М. Зюбин”.

Нам удалось связаться с подполковником Леонидом Самуиловичем Папсеевым, который проходит службу в воинской части 15332.

Он рассказал о действиях двух групп в ночь под новый 1943 год, когда немцы начали отходить с перевала.

Первой группе была поставлена задача выйти в аул Красный Карачай, преследуя отходящего противника. Вторая группа, в которую входил и Папсеев, должна была выйти в поселок Архыз. Эту группу возглавлял младший лейтенант Корсаков. Папсеев помнит некоторых участников этого похода: старшего инструктора альпинизма Джапаридзе, старшего сержанта Ляшенко, солдат Илью Хоменко (погиб па перевале), Петра Худоба из Прикумского района Ставрополья, и Николая Клименко из Майкопа.

– На выполнение этой задачи, – говорит Папсеев, – нам было дано 10 дней. В течение четырех суток мы буквально “плыли” по снегу и лишь на пятые сутки глубокой ночью подошли к Архызу и заняли оборону в развалинах разрушенной турбазы.

Еще было темно, когда в селе началось движение. Мы поняли, что там еще немцы. Когда рассвело, по сваям мы переправились через реку и сошли в поселок. Конечно, жители Архыза были обрадованы нашим приходом и радушно нас встретили. Они нам и рассказали, что рано утром немцы на санях поспешно начали уходить на Ермоловку и Зеленчукскую. Никто из жителей Архыза тогда нам не поверил, что мы пришли с Марухского перевала, потому что в зимнее время пройти по этому маршруту невозможно.

Выполнив свою задачу, мы должны были возвращаться в отряд. Но мы понимали, что невозможно по леднику подняться и выйти на перевал Марухский.

В создавшейся обстановке младший лейтенант Корсаков принял решение: идти на Ермоловку, Зеленчукскую, Красный Карачай, куда ушла первая группа и оттуда выходить на перевал.

После короткого отдыха, рассказав жителям Архыза все новости и указав, где находятся склады с продовольствием, оставленные немцами, мы вышли в Ермоловку. Ночь провели в каком-то полуразрушенном здании, на второй день мы пришли в Ермоловку. Снова радостная встреча с жителями. Все они хотели заполучить к себе на квартиру солдата Красной Армии и требовали от нашего командира “раздавать” нас только по одному. Задерживаться, конечно, мы не могли и на следующий день вышли в Зеленчукскую. Много народу собралось на площадь станицы приветствовать советских солдат. Много было слез радости освобождения и горестных слез по замученным и расстрелянным немцами жителей Зеленчукской.

Отдохнув, мы отправились в Красный Карачай. Там мы узнали, что наша первая группа за трое суток до нашего прихода ушла к перевалу.

Из Красного Карачая рано утром нас на санях повезли в сторону перевала. Правда, далеко ехать нам не пришлось, так как лошади не могли дальше идти по глубокому снегу.

Провожавшие нас жителя села говорили, что мы не дойдем до перевала, что идти туда зимой – безумство. Но солдатский долг нам велел идти.

Трудно передать,– говорит Папсеев,– те лишения и трудности, которые нам пришлось перенести при возвращении в отряд. После выхода из леса мы попали в сильную метель. Вокруг ничего не было видно, и мы шли только на ветер, зная, что он дует с перевала. К подножыо перевала мы подошли, когда было уже темно. Ветер превратился в настоящий ураган. Вокруг непроглядная тьма снега. Нам ничего не оставалось делать, как идти только вперед, выйти на перевал и попытаться найти на перевале бывший немецкий домик. Конечно, в этом диком хаосе ветра и снега мы потеряли всякую ориентировку и хотя медленно, но подымались все выше и выше.

О том, что мы вышли на перевал, мы поняли по тому, что на нем не было снега, его сметало ураганным ветром. Но в какой точке мы находимся, куда нам идти дальше мы не знали. И только случайно наткнувшись на немецкое кладбище (там был сложен высокий тур из камней), мы смогли определить, куда нам идти дальше. С большим трудом мы нашли землянку. В течение пяти суток бушевал метель, и мы сидели в этой землянке, питаясь почти одним снегом. Когда установилась погода, мы вышли с перевала. Это было раннее утро, кругом стояла мертвая тишина, от ослепляющей белизны снега мы надели защитные очки и двинулись в направлении к водопаду. Снег был рыхлый, и несмотря на то, что мы надели на ноги снегоступы, идти было очень трудно, и снова мы не шли, а “плыли” по снегу.

В течение дня мы смогли только дойти до водопада, дальше идти мы не могли, ибо не было сил. Решили дать залп в надежде на то, что, возможно, он дойдет до расположенпого в лесу отряда. Мы знали, что после нашей стрельбы начнутся обвалы, и мы можем от них погибнуть. Но у пас иного выхода не было. Действительно, сразу же после залпа все вокруг загрохотало, ясный день превратился в темную ночь и, казалось, что сами горы стали рушиться. Обнявшись и крепко держась друг за друга, лежа в снегу, мы ждали своей участи. Но, к нашему счастью, все обошлось благополучно. Обвалы через некоторое время прекратились, и мы решили несмотря ни на что продвигаться вперед.

Командование 12-го ОГСО к этому времени подготовило группу, которая должна была пройти по нашему маршруту и разыскать нас. Велика была паша радость, когда мы встретились. Мы плакали, встретив своих товарищей, которые шли в снегах Главного Кавказского хребта, чтобы спасти нас. Мы плакали от радости и не стеснялись слез.

Война, даже такая локальная, как на перевалах Кавказа, требует взаимодействия различных родов войск. Тяжелая артиллерия и танки, конечно, не могли появиться на хребтах, но авиация там действовала и, можно с полной уверенностью сказать, что без нее защита перевалов была во много раз трудней. Многие бывшие бойцы и командиры, когда мы с ними разговаривали о прошлом, необычайно тепло, можно сказать, даже с нежностью, рассказывали нам о подвигах летчиков. И не удивительно. Ведь там, в горах, в то время были возможны лишь два способа перевозок грузов и людей – ишаки и самолеты. Древнейший и современнейший. Но древнейший транспорт, отлично послуживший войскам в первый период обороны, полностью вышел из строя, когда начались снегопады и метели. По толстому слою снега ишак пройти не мог. И тогда взгляды людей потянулись к небу.

Знали мы о трудной и опасной работе летчиков уже немало, а кого-нибудь из них все не могли разыскать, даже фамилий не слышали, пока не встретились с пятигорчанином Евгением Тарасенко. Прочитав первое издание книги “Тайна Марухского ледника”, он, летчик тех дней, участник описываемых в книге событий, и сам заинтересовался, – кто из товарищей его остался в живых, что делают они сейчас и где живут. Он решил, что героические дела “воздушных извозчиков” достойны того, чтобы о них вспомнили наряду с подвигами тех, кто воевал внизу, на грозных каменных склонах мрачных хребтов. Он-то и предоставил нам адреса некоторых боевых своих товарищей. Первый, с кем довелось нам увидеться и поговорить, был Вартан Семенович Симонянц, проживающий ныне в Москве.

В те далекие дни ранней осени 1942 года Симонянц, молодой лейтенант авиации, служил во 2-й эскадрилье 8-го отдельного авиаполка. Располагалась эскадрилья на маленьком аэродроме в Абхазии, и командовал ею Петр Брюховецкий, который, по словам многих товарищей, был сам бесстрашным летчиком и отличным товарищем. Этому же он учил других.

– Я знал его еще по Балтийской школе,– вспоминал Вартан Семенович.—Он был командиром отряда, а я у него инструктором летал. Вместе и к перевалам попади. Время трудное было, что и говорить, но Брюховецкий умея развеять грустное настроение шуткой и песней. Сам он, правда, насколько я помню, петь не умел, но любил, а главное – других умел втянуть в песню. Для плохого настроения тогда были основания: одни только сводки Информбюро чего стоили, и Брюховецкий понимал это. Под его влиянием я тогда вступил в партию, так что воевал с немцами, как говорится, по-коммунистически.

Бывало, вернешься из последнего рейса – а делали мы их до девяти, а то и до десяти в день – от усталости с ног валишься, по Брюховецкий подойдет, спросит что-либо так буднично, спокойно, что и самому невольно становится спокойнее. Как бы случайно соберет двух-трех летчиков, кто петь умеет, сядем где-нибудь в тихом месте, он и начинает запевать. Вначале мы слушаем только, но через минуту уже поем либо русскую народную, либо казачью, либо современную для тех дней “Темную ночь...” А ведь и сам он тоже много летал на перевалы и уставал ничуть не меньше нашего...

Мы спросили Вартана Семеновича, помнит ли он случай, о котором рассказал нам Илья Самсонович Титов, а именно тот, когда, уходя от погони, наш ПО-2 зацепился за дерево, перевернулся и упал в снег. И не знает ли он летчика, кто вел тогда этот ПО-2. Вартан Семенович улыбнулся несколько смущенно, двумя ладонями пригладил редеющие свои седые волосы, сказал:

– Очевидно, Илья Самсонович соединил в своей памяти два события в одно. Времени-то много прошло, и он не думал тогда, что сегодня придется вспоминать все точности. Бывало, конечно, что и “фокке-вульфы” гонялись за нами, поскольку отлично знали, что мы безоружны, и гибли наши товарищи. Но в тот раз было совсем не так. Вот я вам сейчас покажу один документик...

Вартан Семенович достал из стола папку, развязал тесемки и начал перебирать лежавшие там листы и фотографии, пока не взял в руки один весьма потертый на сгибах лист с потускневшим машинописным текстом. Прочитал сам и передал нам:

– Познакомьтесь, пожалуйста...

Вот что там было записано:

“Командир звена т. Симопянц за время работы подразделения по обслуживанию частей 46-й армии, действующей в горах, совершил 368 боевых вылетов. За это время оп доставил в горы 43000 килограммов различных военных грузов. Особенное летное искусство, героизм и большевистскую настойчивость проявил командир звена т. Симонянц, выполняя задание командования по вывозке раненых с передней линии фронта. Не считаясь с погодой и трудными горными условиями, где почти всегда не было подходящих площадок для посадки самолетов, т. Симоцянц, благодаря исключительно летному мастерству, вывез 192 раненых бойцов и командиров. Были случаи, когда с площадки Псху т, Симонянц вывозил раненых под непрерывным огнем противника. Командир звена т. Симонянц в составе бригады техников успешно выполнил задание командования по восстановлению и спасению двух самолетов типа СП, потерпевших, аварию на передней линия фронта.

За образцовое выполнение боевых полетов, вывозку раненых и проявленные при этом героизм и отвагу, ходатайствую о награждении командира звена т. Симонянц орденом Красная Звезда.

2-я АЭ, 8-го Отд. авиаполка, капитан (Брюховецкий). 8 января 1943 г.”

– Так что, как видите,– сказал Вартан Семенович, когда листок снова положен в папку,– факт спасения самолетов был, и в основном рассказ Ильи Самсоновича верен, но некоторые детали он запамятовал, а иные взял из других случаев, которых было очень много. Однако давайте по порядку...

Однажды, как обычно, с нашего аэродрома поднялись два маленьких самолета и, развернувшись, взяли курс на Марухскпй перевал. Путь был знаком до мельчайших деталей и потому летчики, сидя в тесных кабинах, лишь изредка посматривали вниз, на проплывающие назад мелкие, поросшие густыми лесами ущелья Абхазского хребта. Первый самолет вел лейтенант Вартан Симонянц, второй вел младший лейтенант Иван Пеньков. Кстати сказать, он тоже жив, и сейчас работает руководителем полетов на аэродроме в городе Воронеже...

Моторы гудели все натужнее, набирая высоту. За спинами обоих летчиков, в узкой щели фюзеляжей лежали мешки с мукой. Струнные потоки воздуха, поднимавшиеся от реки к хребту, помогали моторам, н летчики думали только о том, чтобы на подходе к гребню хребта набрать запас высоты метров в триста-четыреста, потому что сразу за хребтом струйные потоки резко изменят направление, с огромной силой устремившись вниз. Летчики хорошо знали коварную силу этих потоков, способных буквально втягивать самолеты в глубокие воронки ущелий.

Когда до гребня осталось несколько минут полета и летчики уже потянули на себя штурвалы, чтобы начать набор необходимой высоты, они внезапно заметили неподалеку немецкие самолеты. Ясно было, что немцы пока не заметили наших, но, если не снизиться до предела, непременно заметят и тогда почти наверняка – конец, потому что боя наши “извозчики” принимать не могли. Все вооружение их ограничивалось пистолетами “ТТ” – личным оружием летчиков. Подав соответствующий сигнал Пенькову, Спмонянц начал лететь крадучись, “буквально на животе”, как выразился он впоследствии. Гребень хребта перевалили благополучно, но тут же их потянуло вниз с такой неудержимой силой, что скорость снижения была, по определению Вартана Семеновича, не менее десяти метров в сакунду. Другими словами, это было падение, и, пролетев километра полтора, машина Симонянца плюхнулась в глубокий снег. Иван Пеньков упал чуточку дальше и в стороне.

При падении Симонянц ударился коленом так сильно, что чуть не потерял сознание от боли. Выполз кое-как из кабины, насыпав в противогазную сумку муки, ибо не знал, сколько придется пробыть в одиночестве среди бесконечных глубоких снегов. Хорошо, если наши с аэродрома заметили, как они упали, а если нет? До небольшого лесного аэродромчика, оборудованного силами бойцов и инженеров 810-го полка, было отсюда несколько километров. С поврежденной ногой, в условиях почти полной непроходимости нельзя надеяться на скорое избавление от снежного плена.

Насыпая муку, Симонянц крепко выругал себя за то, что с утра сегодня сделал внушение бортмеханикам.– Много дней те не чистили самолет изнутри, и там было немалое количество продуктов: сухарей, кусочков колбасы...

Бортмеханики вычистили и вымыли машину с тщательностью, о которой теперь лейтенант не мог не пожалеть. Перед тем как ползти к аэродрому, Симонянц бегло осмотрел машину. Она зарылась глубоко в снег, но ясно было, что очень серьезных повреждений избежала.

Его продвижение по ущелью не напоминало ни ходьбу, ни ползание, потому что ни того ни другого сделать в снегу невозможно было. Скорее оно походило на барахтание утопающего, который, однако, с непостижимой последовательностью приближался к цели. Он заметил немецкий телефонный провод, тянувшийся неизвестно куда, и в мозгу мелькнула неприятная мысль: а не к врагам ли попаду? Потом, рассудив здраво, решил, что немцев тут не может быть, они гораздо выше и дальше, а провод, скорее всего трофейный и проведен нашими связистами. Какое-то время спустя в стороне увидел приземистое здание, сложенное из камней и грубых бревен. Взял курс на него и, через полтора часа “плавания” открыл туго поддававшуюся тяжелую дверь. Внутри увидел деревянные полки, печь я голыши на ней. Рядом стояла огромная кадушка. Понял, что попал в баню, построенную нашими бойцами. Усмехнулся: голь на выдумку хитра. Проголодавшись, пожевал муки, смачивая ее во рту снегом, полурастопленным в ладонях.

И снова двигался, утопая в сухом снегу, цепляясь за стволы попадавшихся тонких деревьев, за ветви, свисавшие с лесных великанов. Уже под вечер услышал впереди чью-то речь, слов не разобрал и потому сразу спрятался за дерево, достал из-за пазухи пистолет, стал ожидать, осторожно выглядывая. Вскоре показались какие-то странные фигуры в шинелях неопределенного цвета и фасона, у которых во многих местах виднелись огромные дыры, следы костров. Лица темные и заросшие настолько, что их разглядеть казалось немыслимым. На ногах, когда люди поднимали их для очередного шага, виднелись не то сапоги, не то валенки, подвязанные корой, содранной с деревьев. Фигуры, запыхавшись, остановились совсем близко, осмотрелись, и потом один спросил второго:

– Да разве же их тут найдешь?

Симонянц обрадовался: свои! Вышел из-за дерева и чуть не стал жертвой собственной неосмотрительности – первый солдат вскинул винтовку и клацнул затвором. Едва успел крикнуть:

– Не стреляй, свой я!..

– Тьфу ты, дьявол,– произнес боец, опуская винтовку,– предупреждать надо. А то и до греха недалеко...

Теперь идти было легче по протоптанной бойцами тропке, да и спокойнее. Спросил, видели ли они второй самолет.

– Ага,– ответил все тот же боец,– оп в той стороне. Туда тоже пошли ребята, приведут твоего дружка, не бойся. А что вы везли нам?

– Муку на пироги к Новому году,– пошутил Симонянц. Он ведь знал, что у солдат с хлебом плохо дело, не то что с пирогами. Но боец сказал серьезно:

– Да мучица у нас теперь есть, вот как бы начиночки какой, тогда б и пироги можно.

“Что ж,– мелькнуло в голове Симонянца,– можно гордиться нам, хорошо поработали, если не голодают теперь ребята...”

– Далеко еще?

– Подходим,– ответил солдат я показал огромной варежкой вперед. Там, за редеющими деревьями, виднелись полузасыпанные снегом штабные землянки, слева просматривался знакомый аэродром, точнее – посадочная площадка, на которой их сегодня ждали, у входа в одну из землянок стоял часовой и рядом с ним, набросив па плечи шинель внакидку, невысокий человек с простым русским лицом. Симонянц узнал командира полка, вскинул руку для приветствия, но тот остановил:

– Проходи скорее, грейся. С ногой-то что такое? И как это вас угораздило свалиться?..

В землянке было жарко натоплено, вкусно пахло борщом из концентратов, светим хлебом. Почти сразу дверь открылась снова, и в землянку ввалился Иван Пеньков. Командир полка гостеприимно угощал, улыбаясь замерзшим летчикам:

– Пробуйте, дорогие летуны, это то, что вы нам привозите. Вот только выпить, кроме спирта, ничего не могу предложить...

На другой день Симонянц попросил командира полка перетащить машины на аэродром. Тот не возражал и выделил взвод солдат во главе с офицером. Снова пошли, увязая в снегу, к месту падения машин. Пришли, очистили их от снега, отсоединили от фюзеляжа все, что только было возможно и по частям стали переносить. Особенно долго мучились с фюзеляжами, которые трудно было тащить через горные речки.

Для этой цели строили специальные мостики. Огромные усилия затрачивались также, когда надо было разворачивать фюзеляж между деревьями. Солдаты полушутя-полусерьезно говорили:

– Слушай, летчик, на черта тебе эти обломки? Давай бросим.

Лишь на десятые сутки, а не на первые, как помнилось Илье Самсоновичу, эта работа была закончена. Сложив части машин прямо под открытым небом, Симонянц улетел в Сухуми и там доложил Брюховецкому о случившемся.

Обнимая лейтенанта, Брюховецкий радостно твердил:

– Живой ты, Володя, живой! И Иван живой? Вот здорово!

Отодвинув от себя, посмотрел на щетинистые щеки, на покрасневшие от морозов и бессонницы глаза, проговорил грустно:

– А мы уж тут похоронки на вас составили. Сколько дней искали, ждали, а потом все-таки составили. Ну, здорово, что так все закончилось. Давай, Володя, дуй в баню, потом брейся, потом ко мне для подробного доклада и со своими предложениями...

В эскадрилье Вартана Семеновича звали на русский лад – Володей.

Помывшись и побрившись, Симонянц вернулся к Брюховецкому, и вместе они разработали план. Остановились на том, что Симонянц и несколько техников вылетят завтра же на место и там сделают все, что возможно сделать пне мастерских, а потом уже докончат ремонт здесь, и ангаре.

Когда закончили разговор, Симонянц вышел из штабного помещения и встретил друга – Володю Паршикова. После радостных восклицаний и объятий Володя сказал грустно:

– Кабы все возвращались, как ты. А то вот и вчера двое на базу не вернулись. А перед этим еще один гробанулся где-то над Псху...

Симонянц промолчал. Высокое, усеянное серебристыми облачками небо висело над побережьем. Здесь было совсем тепло, и Симонянц расстегнул куртку. Вздохнул, проследил глазами, как облака медленно продвигались к погруженному в синеватую дымку Абхазскому хребту, где, он знал это, и сейчас с воем и свистом несутся восходящие и нисходящие струйные потоки, где колючие метели заволакивают пространство, насквозь простреливаемое минами и пулями, и пошел отдыхать.

Утром он вылетел с двумя “технарями” к своим машинам. Пехотинцы встретили его радостно, как своего, помогли, чем могли, и еще через несколько дней два маленьких самолетика, коротко разбежавшись, взмыли в холодное небо, провожаемые громкими напутственными криками. Война продолжалась...

– А вина я им тогда действительно привез к Новому году,– вспоминает Вартан Семенович.– И если не ошибаюсь, в тот раз летал со мной Володя Паршиков, о котором у нас в эскадрилье совершенно серьезно говорили, что он счастливчик. Ну, посудите сами, не везло ли ему?

Мы уже начали летать на машинах Р-5. Это тоже не боевая машина, а транспортная, но все же лучше ПО-2, более мощная, вмещала в два-три раза больше груза. Как-то летел он по ущелью, и вот неожиданно немецкий истребитель насел на него, зашел в хвост и давай поливать из пулемета. Володя закинул голову назад, чтобы увидеть немца, попытаться разгадать следующий его маневр, но тут пулеметная очередь – и одна пуля прошла по носу и по лицу. Сел залитый кровью, но живой. А ведь не откинь он в тот момент голову назад и лишился бы ее в одно мгновение...

Летали мы тогда вообще очень много. Развернули соревнование, кто больше сделает вылетов в день, кто больше раненых доставит оттуда, а туда – вооружения, продовольствия, боепитания. Я, например, чтоб лишний рейс сделать, поднимался до рассвета и готовил самолет. Еще в темноте взлетал. Пока в горы долетишь, станет светло. Потом вечером прихватишь несколько минут, вот лишний рейс и получается. В месяце тридцать дней, вот тебе и арифметика. Надо сказать, что в соревновании я частенько первое место держал, хотя и другие ребята не отставали, Тот же Володя Паршиков, например. Он и сейчас летает командиром корабля. Живет в городе Ростове-на-Дону.

Вартан Семенович и его товарищи летали по только на Марухский перевал. С переменной интенсивностью бои разгорались и па других перевалах Кавказа – на Клухорском, Наурском, Нарзане... И труженики неба, бесстрашные его рыцари, летели туда, где сильнее всего гремели выстрелы, чтобы помочь товарищам на земле.

В район высокогорного селения Псху они летали, пожалуй, не меньше, чем на Марухский перевал. Вначале там не было посадочной площадки, и потому самолеты появлялись там лишь для того, чтобы сбросить груз, развернуться и уйти, пока немцы не заметили. Но, естественно, наше командование не устраивало подобное положение:

слишком много грузов портилось при ударе о землю, да н не все можно было сбросить. Взрыватели, например, пли динамит. И вскоре близ селения выросла посадочная площадка, такая крохотная, что даже таким самолетам, как ПО-2, еле-еле удавалось сесть.

Теперь для летчиков обстановка усложнилась. Разнообразнее и опаснее стали грузы – взрыватели, гранаты, ракеты. Можно легко представить себе, что получилось бы, если б стали взрываться ракеты. Самолет немедленно превратился бы в пылающий фейерверк, не успел бы и летчик спастись.

Но ребята продолжали опасную свою работу, садились на площадку, выключали двигатели и, пока шла разгрузка, наблюдали за небом. Почти всегда появлялись немецкие самолеты и начинался обстрел. Вартан Семенович вспоминает, что порой из Псху приходилось вылетать лишь после того, как сам летчик не подлатает машину: что-то гвоздиком надо прибить, что-то подклеить, а что-то и просто телефонным кабелем подвязать, который предусмотрительный механик клал где-нибудь в кабине или фюзеляже.

Возил Вартан Семенович и пленных немцев. Надолго запомнилась ему первая такая встреча с врагом. Однажды он получил приказ лететь на Псху, отвезти продукты, а на обратном пути захватить не раненого нашего, как обычно, а пленного немецкого офицера.

Немца привели сразу же, как только закончилась разгрузка. Был он худ и густо оброс рыжеватой щетиной, взгляд подавленно мрачный. Солдаты втиснули его в пространство позади пилотской кабины, связали ему руки и йоги, прикрутили так, что в полете ему невозможно было напасть на пилота. Оглянулся Вартан Семенович, чтоб вблизи увидеть своего пассажира, и ахнул: по грязному, стертому кителю немца цепочками, словно муравьи, ползали вши.

– Да куда же вы его такого сажаете? – крикнул он бойцам.

– Ничего,– засмеялись те,– ты покажи там, на берегу, какие они есть. А то небось многие там и в глаза их не видели.

– Да они ж ко мне в кабину перелезут!

– А ты вези быстрее,– утешали бойцы.

Пришлось взлетать. На аэродроме немца ожидал офицер из контрразведки и комиссар эскадрильи Григорий Моисеевич Любаров. Они поблагодарили Симонянца и увели немца, а машину тут же поставили под дизинфекцию.

– Я и сам после этого недели две дергался: все казалось, что ползают они по мне,– вспоминает Вартан Семенович...

Да, много отваги и мудрой выдержки довелось проявить нашим летчикам в дни и месяцы, опасные для Грузии. Но они защитили эту прекрасную страну и удивительно ли, что многие из них навсегда после этого остались здесь жить. Остался и Петр Александрович Савельев, летчик, о мастерстве которого рассказывал нам Тарасенко – он одно время летал с ним в горах в качестве радиста.

Проживает Петр Александрович сейчас в Тбилиси, работает, если можно применить столь заземленное слово к возвышенной профессии, командиром пассажирского корабля ТУ-104, стало быть, не изменяет конструктору. Те кому доводилось летать на линиях Тбилиси – Москва – Ленинград – Свердловск, наверняка могли видеть этом крепкого еще, пятидесятилетнего летчика с многочисленными орденскими планками, знаком заслуженного пилота гражданского Аэрофлота СССР и значком, означающим, что Савельев не только первоклассный пилот, но и то, что он является первым в стране человеком, налетавшим восемь миллионов километров.

Как часто бывает с людьми, одержимыми одной страстью, Савельев в авиацию попал не сразу же. Словно испытывая его, судьба вначале послала комсомольца Савельева в одно из ленинградских ФЗУ, окончив которое, он два года работал печатником. Но мечта о небе не проходила никогда, и, поняв это, товарищи по работе отправили его как лучшего производственника в Тамбовскую авиашколу. В 1938 году он закончил летное училище, летал на самолетах гражданских, а с первых дней войны стал летчиком военным.

В доме его, не без помощи, вероятно, жены, Марии Александровны, сохранились некоторые интересные документы, в том числе ветхие от времени экземпляры газет за 1941 и 1943 годы. В первой из них, которая называлась “Боевые резервы”, в номере от 13 декабря есть заметка, подписанная пилотом П. Савельевым. Называлась заметка коротко и просто: “Высокая честь”. Вот о чем в ней говорилось сдержанным языком газет военного времени:

“Недавно я получил специальное поручение перебросить из пункта 3 в пункт А ответственный груз. В связи с плохой погодой полет осложнялся, но тщательно подготовившись к рейсу, сделав аэронавигационные расчеты, я в сроки, назначенные командованием, доставил груз к месту назначения. На обратном пути пришлось в вечерней темноте пройти над одним из горных перевалов. Внимательно следя за приборами, бдительно наблюдая за ночными ориентирами, мы благополучно долетели до базового аэродрома. Ответственное задание было выполнено.

Принимая военную присягу, я клянусь не щадить своих сил, крови и жизни для выполнения боевой задачи... На своем самолете я буду помогать Красной Армии нещадно уничтожать немецких оккупантов, всех до единого, пока наша священная советская земля полностью не будет очищена от фашистской нечисти”.

Зима сорок первого года. Горькое и страшное время отступления. Немцы рвутся к вожделенной для них цели – Кавказу, они уже совсем близко от него. Уже накануне падения Крым, но именно туда и летают наши воздушные асы, доставляя сражающимся бойцам продовольствие и воинское снаряжение. Разве не ответственным заданием было прорваться в осажденную Керчь и привезти туда медикаменты и бензин?

Возвращаясь, Петр Александрович пролетел над одним из горных перевалов и не думал в тот час, наверно, что вскоре придется летать ему сюда часто – по реже десяти раз в день, с самого раннего утра и до самого позднего вечера, исключая время полудня, потому что в это время по ущельям, как правило, ложатся туманы. Да, Савельев и его экипаж, состоявший, кроме него, из второго пилота Федора Бросалина, работающего сейчас руководителем полетов в Саратовском аэропорту, механика Владимира Рябченко, а затем и Евгения Тарасенко, немало избороздил воздушных троп над зелеными и белыми громадами Кавказа. Каждый день загружали они свою машину продовольствием и всем, что было необходимо бойцам в горах, получали метеосводку и карту-километровку, на которой были отмечены пункты сброса, и отправлялись в путь. Этот путь ни разу не был легким, потому что летать приходилось, буквально прижимаясь к лесным ущельям. И особенно трудно, как вспоминает Петр Александрович, было, когда получали задание летать к Марухскому перевалу. Здесь наиболее узкое и глубокое ущелье и совсем рядом располагались наши и немцы. Чуть не рассчитаешь – и выскочишь за перевал.

Ежедневные полеты в горы до того стали привычными, что воспринимались летчиками так же просто, как сейчас, должно быть, воспринимается поездка на такси. Двадцать семь самолетов сновали туда и обратно, слегка покачивая крыльями, когда встречались друг с другом. Правда, очень досаждали “рамы”. Ежедневно они тоже вылетали на разведку и на охоту за нашими самолетами, обстреливали их.

– Мне не досталось ни разу, а вот Васю Кучаву однажды потрепали. Слава богу, жив остался и здоров, живем с ним сейчас в одном доме, в Тбилиси, – говорит Петр Александрович...

Полеты в тыл врага командование поручало только самым опытным летчикам, способным не растеряться в любой, даже самой сложной обстановке. Когда надо было отправить туда наших разведчиков или диверсионные группы, первой называлась фамилия Савельева. И сейчас еще жива одна из отважных наших разведчиц К. Н. Абалова, жительница города Грозного, которая вспоминает, что, если надо было лететь, все просились отправить их “счастливым самолетом” Петра Савельева. Правда, в те дни они не знали подлинной фамилии летчика, потому что, как и разведчикам, летчикам, везущим их, давались имена вымышленные.

Мы сидим за столом в уютной квартире Петра Александровича и перебираем давние фотографии. Щедрое южное солнце заливает комнаты, и, кажется, отблеск его ложится не только па наши лица, но и на воспоминания. Давно известно, что по прошествии времени многое из плохого забывается, а то, что остается все-таки в памяти, выглядит не совсем так, как было. Вот почему легкая, чуть грустноватая улыбка почти не покидает Петра Александровича, хотя рассказывает он не о совсем веселых днях. Улыбается временами и Мария Александровна, но у нее несколько иная улыбка: она словно удивляется, что вот ее муж участвовал в таких героических событиях.

А Петр Александрович продолжает вспоминать:

– Не всегда благополучно заканчивались паши поле ты. Вот хотя бы случай с тем же Васей Кучавой, моим со седом нынешним. Летел он как-то с грузом газет. Неподалеку от Геленджика немцы обстреляли его самолет, и тот загорелся. Пришлось садиться в партизанском районе. Газеты достались партизанам, а Вася пешком вернулся домой. Или вот еще случай. Болтыхов Василий летел однажды на Геленджик на своем ПО-2. Два фрица пристроились за ним на “мессершмиттах” и начали поливать из пулеметов. Болтыхов решил провести испытанный маневр – кинулся в ущелье. Однако немцы не отставали, вошли, что называется, в раж. Болтыхов из одного ущелья ныряет в другое, дело для всех нас привычное еще по Маруху, немцы за ним, и один все-таки нашел свою смерть – в скалу врезался, не успев развернуться за Василием. А Василию уже осталось пролететь одно ущелье, и начнется ровное место, где уже не скроешься. Вот и море завиднелось. Болтыхов тянет к берегу, чуть колесами землю не цепляет. Тут немец и резанул его. Все же он посадил самолет. Немец развернулся, пошел к своим, но тут его зенитки паши сняли. Василий погиб, но позже, на Кубани...

Петр Александрович назвал имена тех, кто был неизвестен нам. В частности, и фамилии летчиков, которые летали на перевалы в самые снегопады, – Владимира Ивановича Булгакова, Ивана Васильевича Тарелкина, Дмитрия Тихоновича Тупалова, бывшего заместителя начальника политотдела по комсомолу Закавказской особой авиагруппы, – теперь он работает начальником цеха обслуживания пассажиров в Тбилисском аэропорту. Григория Гогашидзе, летавшего на перевалы очень много. Сейчас он один из лучших работников Тбилисского аэропорта, диспетчер. Память сохранила и других товарищей по боевым дням, хотя и не о каждом сейчас скажешь в точности, где он и кто. Летчики Ф. Н. Пантелеев, Василий Бочаров, Д. М. Кириленко, Виктор Суриков – этот тоже работает диспетчером, как и Гогашпдзе. Тер-Петросян – инженер... Алексей Коврыгин и Николай Томадзе – они и сейчас летают...

Особенно тепло отзывался Петр Александрович о своем боевом отважном летчике Анатолии Федоровиче Вихрове.

– Это настоящий ас, – улыбаясь говорит Савельев. – С первых дней войны он сражался на Западном фронте под Вязьмой, защищал Москву, был постоянным гостем партизан в районе Старой Руссы. Во время одного ночного полета к партизанам получил ранение обеих ног, но все же привел свой самолет на аэродром... В бессознательном состоянии его доставили в госпиталь. Там после излечения врачи вынесли ему “смертный” приговор – запретили летать. И все же он добился от врачей сначала первой уступки – службы в учреждениях тыла, а затем, надежно припрятав медицинскую справку, появился в нашей части. Ему была оказана высокая честь – обеспечивать правительственные полеты во время работы Ялтинской конференции великих держав.

Сейчас живет он в Ленинграде, руководит полетами в аэропорту. Мы часто с ним встречаемся, вспоминаем наши дни боевые. Очень советую и вам встретиться с этим обаятельным человеком,– сказал Петр Александрович.– Ему есть о чем рассказать.

После того как в горах бои закончились, а продовольствия и боеприпасов туда завезено было столько, что потом создавались специальные команды по вывозке их, Петр Савельев и его товарищи снова стали летать в Крым, теперь уже освобождающийся. Задания были все те же: туда – доставка продовольствия, боеприпасов, оттуда – вывозка раненых на Большую землю. В одной из газет, сохранившихся в семейном архиве Савельевых, есть фотография Петра Александровича. Газета называлась “Боец РККА”, портрет и заметка помещены в номере от 29 июня 1943 года.

“Младший лейтенант П. Савельев – мастер ночных полетов в тыл врага. Только за два месяца отважный летчик совершил сорок таких полетов. За самоотверженное выполнение специальных заданий командования и проявленный при этом героизм, тов. Савельев награжден орденами Красного Знамени и Красной Звезды”.

После Кавказа Петр Александрович воевал на многих фронтах. Так он пролетал всю войну и демобилизовался лишь в 1946 году. Стал летчиком Гражданского воздушного флота, то есть вернулся к тому, с чего когда-то начинал. В 1958 году ему доверили первоклассную машину ТУ-104, и с тех пор он летает на ней, совершая иной раз по нескольку дальних полетов в один день.

Вот и сейчас, когда беседа наша подходила к концу, Петр Александрович взглянул на часы и сказал, обращаясь ко всем:

– Ну, мне пора.

Повернувшись к жене, он добавил:

– Скоро вернусь.

У нас сложилось поначалу впечатление, что Петр Александрович идет по какому-нибудь делу к товарищу, который живет рядом, но оказалось, что он спешит на аэродром – через полтора часа вылет в Москву, рейс по расписанию. И, подтянутый, внимательный, надел форменную фуражку одним привычным движением руки. И нам подумалось, что пассажиры должны чувствовать себя очень спокойно, когда корабль ведет такой человек…

Нас, естественно, интересовала история создания авиаполка, в который входила эскадрилья Петра Брюховецкого. В один из дней мы попросили рассказать об этом Вартана Семеновича.

– Я, конечно, тоже могу вспомнить, – с улыбкой сказал оп, нажимая на слово тоже. – Но Григорий Моисеевич, пожалуй, сделает это лучше меня. Ведь он комиссаром у нас был и, насколько помнится мне, участвовал о формировании полка.

Заметив наше удивление, Вартан Семенович снова улыбнулся.

– Живем мы оба в Москве, а несколько лет уже не виделись – работа отнимает все время. Вот сегодня только разыскал его новый адрес и телефон...

Мы тут же созвонились с Григорием Моисеевичем Любаревым, и он пригласил зайти в любое время. Не откладывая посещения, мы отправились па юго-запад столицы, в один из новых микрорайонов, и там в маленькой квартире встретил нас невысокого роста седой человек с усталым лицом. Болезнь сердца – о ней мы услышали от Вартана Семеновича – сильно подкосила когда-то неутомимую энергию бывшего комиссара, но, как мы тут же убедились, не сделала его равнодушным ни к прошлому, ни к настоящему, ни к будущему. Три инфаркта перенес этот нестарый еще человек, врачи запретили ему выходить даже из квартиры. По глубокому его дыханию можно было догадаться о том, как нелегко ему предаваться воспоминаниям тех тяжелых дней и лет...

– Если говорить об истории полка,– начал свой разговор Григорий Моисеевич,– то следует вспомнить горькие дни нашего отступления и до Ростова и дальше, на Кубань. В той трудной обстановке, в какой оказался Северо-Кавказский фронт, наше командование прилагало все силы для восстановления порядка и боеспособности как на фронте в целом, так и в отдельных частях. Неся огромные потери в технике и людях, мы откатывались псе Дальше на юг, и вот в таких условиях на территории Краснодарского края была создана авиагруппа, в которую я был назначен редактором многотиражки. Создавалась эта группа на базе Ростовского управления Гражданского воздушного флота и командовал ею начальник этого управления Хальнов.

Отступая дальше, мы находились в различных местах, пока не осели, в буквальном для авиации смысле, в Тбилиси. Вскоре туда прилетел бригадный комиссар Антонов. заместитель начальника главного управления Гражданского воздушного флота маршала Астахова. Он непосредственно занялся формированием 8-го Отдельного авиаполка. Происходило это в 1942 году.

Полк был составлен из ростовчан, тех, кто воевали на Кубани, п из тбилисцев. Командование полком поручили Чачапидзе, комиссаром у него был Пруидзе. Многих из нас, отступавших с Кубани, направили в другие части. Меня, например, Антонов хотел отправить в Куйбышев, чтобы я занялся там редактированием многотиражки Гражданского воздушного флота...

Но Любарову хотелось воевать с врагом непосредственно, и потому он решился зайти к Антонову с просьбой оставить его в полку. Характер у заместителя маршала Астахова был нелегкий. Любаров знал, что он не любит изменять собственные решения, но тем не менее решил просить оставить его в полку в любой должности.

Трудно сказать, чем закончился бы их разговор, если б в кабинете Антонова не находился замполит полковник Иван Поюряев, человек, имевший определенной влияние на Антонова. Григория Моисеевича назначили комиссаром в эскадрилью Брюховецкого.

С той поры он и сам непосредственно участвовал в создании полка, и вспоминает теперь, что состоял полк из пяти Отдельных эскадрилий, находившихся по существу на положении полков. У каждой из них был свой собственный тыл, командиры эскадрилий имели право принимать самостоятельные решения и часто получали задания тоже самостоятельно.

С Петром Брюховецким Григорий Моисеевич был хорошо знаком с Кубани, знал его как прекрасного летчика и коммуниста, и потому назначение к нему воспринял радостно. Брюховецкий встретил Любарова так, словно назначение его к нему было делом само собой разумеющимся. Достал списки личного состава эскадрильи, протянул через стол, сказал:

– Познакомься. Люди есть, а матчасти нет.

– Я слышал,– осторожно сказал Любаров,– что нам будет поручено самим находить эту самую матчасть.

– Да. На этот счет в штабе говорят недвусмысленно. Дадим, дескать, вам документы на чрезвычайные права. Где только найдете машины, там и забирайте. Можно и с людьми вместе...

Немцы уже подходили к предгорьям Северного Кавказа. Медлить было нельзя, и потому личный состав эскадрильи, и в частности Любаров с Брюховецким, развили в те дни активную деятельность, результатом которой явились 40 разнотипных старых машин. Многие из этих машин уже были списаны по мирному времени, иные дожидались своей очереди на списание, и потому на них давно никто не летал. Все их спешно ремонтировали подручными способами и потом проверяли годность единственным способом: разгоняли и взлетали. Если машина при этом не рассыпалась в воздухе,– значит, годится. В тот день, когда сорок машин были собраны и проверены, эскадрилья получила назначение в Абхазию с заданием обслуживать 46-ю армию.

Летчики, летавшие на перевалы,– с ними часто летая и комиссар – видели сверху, как торопливо двигались туда войска. Опережая их, они понимали, какие трудности ждут их там, у хребтов. Ведь войска шли в летнем обмундировании, а здесь, куда уже подходили немцы, стояла настоящая зима.

Работа летчиков началась с того, что они возили в горы сено для ишаков транспортных рот. Догоняли войска и, отыскав глазами такую роту, сбрасывали тюки где-нибудь совсем рядом. Бойцы потом смеялись, рассказывая, что ишаки так привыкли к самолетам, привозящим им пищу, что, проголодавшись, задирали морды к небу и оглашали ущелье печальными криками.

Вскоре, однако, пришлось подумать и о продуктах для самих бойцов. Тут дело усложнилось. Тюк сена если и разобьется при падении, то ничего страшного не произойдет: клочья его собрать не так уж сложно. А как быть с мешками муки? Или со стеклянными баллонами водки, которую при подходе к перевалам командование распорядилось выдавать бойцам. Думали над этим недолго. Кто-то из летчиков предложил простой план: сбрасывать надо не полные мешки, а насыпанные на одну треть. При ударе о землю такой мешок оставался целым, лишь часть муки, пробиваясь сквозь ячейки мешковины, вспыхивала белым облачком, медленно оседая на ближайших камнях. Водку стали перевозить в автомобильных камерах, заполняя их наполовину, а то и меньше. Сброшенная сверху, камера начинала кружиться под действием циркуляции жидкости и, падая на землю, получала достаточную амортизацию, чтобы не прорваться. По такому же методу придумали и способы доставки других продуктов, а потом и боеприпасов. И сбрасывали до тех пор, пока в разных местах не были построены посадочные площадки.

Но когда в ущельях были построены взлетно-посадочные площадки, начались новые сложности. Как уже известно, большинство личного состава эскадрильи было из ростовчан, людей, которые до того не летали в горах, а тем более не садились там и не взлетали. Обучались в ходе боевых действий.

Туда возили военные и продовольственные грузы, оттуда вывозили раненых и одновременно много орехов я прочих лесных продуктов, которыми в изобилии снабжали летчиков местные жители.

На месте дислокации у летчиков были неплохие бытовые условия. Размещались они на квартирах у местных жителей и так с ними сдружились, что часто являлись как бы членами их семей. Питание было хорошее, фруктов – цитрусовых и винограда – тоже достаточно. Витаминов хватало, говорит Григорий Моисеевич. В теплую погоду, правда, почти все летчики спали у своих машин, ежеминутно готовые к полету,

Исключительно опасными и ответственными были полеты наших летчиков в тыл врага – к партизанам Крыма. Туда доставляли боеприпасы, а оттуда вывозили раненых и больных. К партизанам всегда надо было летать только ночью, ориентируясь на костры, из которых слагались определенные геометрические фигуры, каждый раз новые, чтобы немцы не смогли устроить ложные посадочные площадки.

– Нелегко приходилось нашим летчикам, – говорит Григорий Моисеевич,– Здоровья они потеряли в горах очень много.

Григорий Моисеевич провоевал на Кавказе до конца обороны перевалов, а в 1943 году его отозвали в Москву и вскоре назначили политработником на Крайний Север, на линию Воркута – Дудинка. После войны работал в аэропорту Быково, в Москве, а затем стал журналистом. Сейчас он – персональный пенсионер, но, хотя и очень болея, не бросает общественной работы, которая всегда была смыслом его жизни.

Мы стремились воспользоваться советом Савельева и собирались выехать в Ленинград, чтобы встретиться с Вихровым. Но он сам прилетел в Карачаево-Черкесию на открытие памятника защитникам перевалов Кавказа.

И здесь мы впервые встретились с Анатолием Федоровичем Вихровым и вторично с Петром Александровичем Савельевым.

А. Ф. Вихров – высокий, стройный, подтянутый, с завидной поенной выправкой. На летнем кителе в три ряда широкие орденские планки. Выглядит Анатолий Федорович молодо, хотя чуть тронутые белизной виски выдают его возраст.

Он до мельчайших деталей помнит события на перевалах. Подробно рассказывает о своих небесных побратимах П. Кванчуке, Н. Ляпине, В. С. Симонянце. О себе же говорит неохотно. И все же под воздействием и при участии Савельева он поведал нам историю лишь одного из четырехсот полетов над перевалами.

– Однажды представитель Ставки Верховного главнокомандования поручил моему экипажу особо тяжелое и важное разведывательное заданно. Мы выполняли его на самолете Р-5 вместе с бортмехаником Степаном Шандрыгиным.

– Сергеем,– поправил Савельев.

– Да, ты прав, Сергеем. Мы должны были на бреющем полете пройти над перевалами Марухский, Адзапш, Анчха, Чмахара и сделать визуальное определение – чьи там находятся войска, так как связь в это время отсутствовала. Нам выдали на этот раз парашюты, автоматы, ящики с патронами и гранаты. Нам было приказано: если подобьют – выброситься на парашютах и пробираться к своим войскам. Перевалы Кавказа я знал хорошо, так как летал там с 1938 года и до самого начала войны. И вот вышли на перевал Чмахара. С бреющего полета определили – там находятся фашисты. Они были захвачены врасплох. Пока они собрались открывать огонь, мы сбросили несколько десятков гранат – и скрылись в глубоком ущелье. Взяли курс на перевал Анчха...

Анатолий Федорович на мгновение умолк, посмотрел на Савельева и, как бы ободрившись ответным взглядом Соевого друга, продолжал:

– Здесь было другое. Немецкие егеря неожиданно встретили нас таким дружным и сильным огнем, что даже на бреющем полете проскочить было невозможно. Стреляли с гор, с ущелий, стреляли из всех видов оружия. Трассирующие пули, словно огненная цепочка, приближались к самолету. И вдруг – резкий рывок и... взрыв... Штурвал рванулся из рук. Самолет бросило вверх, и едкий дым полез в кабину. Запахло бензином. Я успел заметить, что стрелка, определяющая температуру воды, поползла вверх к 90°, а затем мгновенно упала до начала шкалы. Все ясно – нет воды, а значит, нет мотора.

Чтобы не вспыхнул где-то льющийся бензин, выключаю мотор совсем. На какое-то мгновение стало тихо, будто мы попали в безвоздушное пространство. Душит гарь, И снова разрывы у бортов, вокруг свистят пули. Кричу:

– Сергей, жив?

– Жив.

– Не прыгай, уйдем без мотора.

– Понял.

Резким рывком бросаю самолет в облака и тут же меняю курс к солнечной стороне. На восходящем потоке самолет идет без мотора. От немцев скрылись за горой.

– Только бы дотянуть до селения Псху,– не напрягая голоса, говорю Сергею. Он хорошо слышит меня:

– Но как ты там сядешь?

– Надо сесть,– ответил я как можно спокойнее, хотя сам очень сомневался. Я не раз садился в Псху на крошечном аэродроме. Но тогда был самолет ПО-2, а сейчас Р-5, к тому же без мотора.

“Посажу ли”,– мысленно спрашиваю сам себя. И смотрю вниз. Проплывают горы, лес, ущелья, пропасти.

“Надо, надо, надо...”– сверлит мысль в голове.

На восходящем потоке без мотора самолет прошел пятнадцать километров. И вот – наш спаситель – крохотный пятачок. Псху. Сели точно: от начала площадки в обрез и до конца площадки перед самым обрывом. Целуемся. Сергей от радости душит меня:

– Молодец, Толя!!!

К нам подбегают наши бойцы. Обнимают и целуют нас. Осматриваем самолет: снаряд попал в маслобак, пробиты передний бензобак, радиатор, шасси, винт, на плоскостях – строки дыр от пуль...

Встречаемся с начальником войск Санчарского направления полковником И. И. Пияшевым. Докладываем подробно о результатах разведки. Он сердечно поблагодарил нас за ценные сведения и представил меня к ордену Боевого Красного Знамени, Шандрыгина – к ордену Красной Звезды. Затем мы с Сергеем начали рассуждать: как добраться к Сухуми? Масло в картере мотора есть на 40 минут, значит, потеря маслобака не страшна. Винт хотя я пробит, но еще крепкий. Работать будет хотя и при большой тряске. Бензобак переключили на задний, фюзеляжный. Но в радиаторе дыра насквозь. Запаиваем ее с двух сторон – циркуляция воды будет. Ведь мотору отработать надо 20 минут. Запустили мотор. Страшно трясет. Оторвались от земли над самым обрывом Бзыби. Самолет поплыл по ущелью, набирая высоту. Внизу – перевал Доу. Впереди – Сухуми...

Вот наш рассказ о необычных боях в горах, у самого поднебесья, о мужестве и отваге наших людей подходит к концу.

Сейчас, чтобы рассказать о дальнейшем победоносном пути наших частей и соединений, придется хотя бы коротко остановиться о намерениях врага по завоеванию Кавказа.

Летом 1942 года Гитлер рвался одновременно и к Волге, и на Кавказ.

Из директивы № 41 от 5 апреля 1942 года, составленной лично Гитлером, видно, что главной целью наступления на юге провозглашался Кавказ, в то время как основные усилия войск направлялись в сторону Сталинграда.

Общие первоначальные планы кампании на Востоке остаются в силе: главная задача состоит в том, чтобы, сохраняя положение на центральном участке, на севере взять Ленинград и установить связь на суше с финнами, а на южном фланге фронта осуществить прорыв на Кавказ”. И далее в этом же документе Гитлер приказывает:

“...В первую очередь все имеющиеся в распоряжении силы должны быть сосредоточены для проведения главной операции на южном участке с целью уничтожить противника западнее Дона, чтобы затем захватить нефтеносные районы на Кавказе и перейти через Кавказский хребет” (“Совершенно секретно! Только для командования!”. М., “Наука”, 1967, стр. 380, 381).

В дальнейшем из документов Гитлера видны его стремления и надежды:

“Неожиданно быстро и благоприятно развивающиеся операции против войск Тимошенко, – писал Гитлер в директиве ОКБ №44 от 27 июля 1942 года, – дают основания надеяться на то, что в скором времени удастся отрезать Советский Союз от Кавказа и, следовательно, от основных источников нефти...” 23 июля 1942 года Гитлер издает директиву ОКБ №45, в которой говорится:

“После уничтожения группировки противника южнее реки Дон важнейшей задачей группы армий “А” является овладение всем восточным побережьем Черного моря, в результате чего противник лишится черноморских портов и Черноморского флота...

Другая группировка, в состав которой войдут все остальные горные и егерские дивизии, имеет задачей форсировать р. Кубань и захватить возвышенную местность в районе Майкопа и Армавира.

В ходе дальнейшего продвижения этой группировки, которая должна быть своевременно усилена горными частями, в направлении на Кавказ и через его западную часть должны быть использованы все его достигнутые перевалы. Задача состоит в том, чтобы во взаимодействии с войсками 11-й армии захватить Черноморское побережье.

Одновременно группировка, имеющая в своем составе главным образом танковые и моторизированные соединения, выделив часть сил для обеспечения фланга и выдвинув их в восточном направлении, должны захватить район Грозного и частью сил перерезать Военно-Осетинскую и Военно-Грузинскую дороги по возможности на перевалах. В заключение ударом вдоль Каспийского моря овладеть районом Баку. Группе армии “А” будет передан итальянский альпийский корпус. Для этих операций группы армий “А” вводится кодированное название “Эдельвейс”. Степень секретности. Совершенно секретно. Только для командования” (“Совершенно секретно! Только для командования”, М., “Наука”, 1967, стр. 388).

Как свидетельствуют приведенные документы, штаб гитлеровской армии тщательно разрабатывал специальную операцию по завоеванию Кавказа, которая носила условное название “Эдельвейс”.

В конце июля 1942 года враг начал свой стремительный натиск на Кавказ.

Фашистское радио, захлебываясь от восторгов, изо дня в день хвастливо предвещало захват всего Кавказа.

Приказ Родины, приказ Советского Верховного Главнокомандования был предельно ясным; любой ценой остановить врага, измотать его силы, выиграть время, накопить резервы для разгрома фашистских захватчиков, вторгшихся в пределы Северного Кавказа.

В эти тревожные дни Коммунистическая партия через газету “Правда” обратилась к воинам п народам Кавказа со страстным боевым призывом.

Глубокой болью в сердце отдается каждое слово передовой статьи центрального органа партии за 2 сентября 1942 года.

“Гитлеровские разбойники ворвались на просторы Северного Кавказа. Они рвутся к горам. Враг не знает, что Кавказ был всегда страной сильных и смелых народов, что здесь в борьбе за независимость народы рождали бесстрашных борцов – джигитов, что трусость слыла всегда самым позорным преступлением.

Здесь, у подножия гор, воспитались поколения советских людей с львиным сердцем, с орлиными очами. Никогда не станут рабами гордые народы Северного Кавказа!..”

Антифашистский митинг народов Северного Кавказа обратился с призывом к жителям гор подняться на защиту родного края, стать стеной на пути врага, бить его, уничтожать неустанно и на фронте, и в тылу.

“Пусть разнесется этот пламенный призыв по всему Кавказу – от первых его отрогов до каменных громад Дагестана. Пусть стократное эхо повторит его в предгорьях Эльбруса и Кавказа. Пусть смерть станет преградой на пути гитлеровцев и в степях, и в горах!.. Пусть содрогнется враг перед ненавистью и местью воинов народов Северного Кавказа. Пусть перед их братской дружбой рассыплется фашистская разбойничья свора...

Братья! Враг должен быть остановлен и разгромлен! Пусть наполнится сердце каждого железной решимостью: не сдавать врагу ни пяди священной земли! Не отступать! Бить врага и истощать его силы!”

До глубины души каждого патриота Северного Кавказа дошли пламенные слова партии. Партийные организации Северного Кавказа и Закавказья подчинили фронту всю свою работу. По зову партии десятки тысяч людей разных возрастов и профессий, разных национальностей вышли на строительство оборонительных рубежей. Титаническая работа в дождь и в стужу, под пулями и бомбами врага не прекращалась ни днем ни ночью. Чтобы представить, какой массовый героизм был проявлен патриотами тыла, можно привести лишь несколько убедительных цифр. К осени 1942 года на Кавказе было построено около 100 тысяч оборонительных сооружений, вырыто 660 километров противотанковых рвов п 1639 километров ходов сообщений.

Края, области и автономные республики Северного Кавказа, республики Закавказья – Грузия, Армения, Азербайджан были превращены в единый боевой лагерь, который обеспечивал фронт всем необходимым.

На всей территории Северного Кавказа действовали партизанские отряды, которые ни днем ни ночью не давали покоя врагу. На территории Краснодарского края было создано 86 партизанских отрядов. В Ставропольском крае в тылу врага действовали сводные партизанские отряды четырех основных баз: северо-восточной, восточной, южной и западной. Успешно громил немецких егерей в горах Карачаево-Черкесии партизанский отряд “Мститель”. Партизанское движение на Ставрополье возглавлял первый секретарь крайкома партии, член ЦК КПСС Михаил Андреевич Суслов.

Партизаны изматывали врага, наносили ему огромный урон. Боевыми действиями партизан только одного Ставрополья истреблено 4293 и ранено 4270 гитлеровцев, выведено из строя огромное количество различной военной техники, отбито у врага 82 435 голов крупного рогатого скота, 411420 овец и 5883 лошади.

Героический подвиг при обороне Кавказа совершили трудящиеся Грузии. Они обеспечивали фронт продовольствием, снаряжением и боеприпасами. Рабочие Тбилиси день и ночь трудились, чтобы дать фронту минометы и автоматы. В Абхазии в предельно короткий срок были созданы транспортно-гужевые (ишачьи) обозы, которые обеспечивали доставку продовольствия и боеприпасов к месту боев, на недоступные горные перевалы. Кроме того, были организованы добровольческие рабочие команды, которые в невероятно суровых условиях гор, по труднопроходимым тропам доставляли грузы на себе. Неоценимую помощь войскам оказали сотни опытных проводников, которые хорошо знали каждую тропинку в горах. И там, где мог пройти проводник, проходили батальоны и полки.

Гневом и ненавистью были переполнены сердца народов Кавказа и Закавказья.

Вот что писали тогда старики Кабардино-Балкарии в Чечено-Ингушетии в своем обращении к народам Северного Кавказа:

“Фашистские агенты и провокаторы распространяй” слухи о якобы хорошем отношении немцев к горским народностям. Ложь, наглая ложь! Гитлеровцы одинаково ненавидят все народы Советского Союза – и кабардинцев, русских, и чеченцев, и ингушей, и украинцев, и белорусов. Всех нас, советских людей, гитлеровские разбойники считают низшей расой, всем нам они несут смерть, нищету и рабство. Истреблению и уничтожению подвергаются одинаково и русские станицы, и кабардинские селения, и украинские города, и белорусские деревни.

Мы спрашиваем вас: можем ли мы допустить, чтобы немецкие разбойники грабили наши селения, убивали наших стариков и детей, насиловали и убивали наших женщин, поработили наши свободолюбивые народы? Как горные реки не потекут вспять, как прекрасное солнце не перестанет светить над нашей землей, так и черные тучи фашизма никогда не покроют наши Кавказские горы. Не бывать фашистам хозяевами над нашим Кавказом, над нашей Советской страной... Верьте, победа будет за нами. Мы знаем, что наша сила в неразрывной дружбе между собой, в братской помощи нам со стороны великого русского народа”.

С чистым сердцем, с открытой душой выполняли свой гражданский долг бойцы. Здесь крепла и закалялась в боях истинная дружба народов. Бывший командующий Закавказским фронтом генерал армии И. В. Тюленев вспоминает один из эпизодов исключительной смелости наших воинов.

...Немецкий пулемет, притаившийся в расщелине скалы, стал препятствием для продвижения нашего подразделения. Обледенелая тропа, податься некуда. Одним прыжком очутился красноармеец Натрошвили возле вражеского пулеметчика, который укрылся за камнями – лишь ствол выглядывал. На него и навалился Натрошвили. Ошеломленный немец высунулся из-за укрытия. Мертвой хваткой боец из последних сил вцепился ему в горло. Умирая сам, задушил врага...

...Стрелковый батальон попал в окружение в узком ущелье. Все выходы из ущелий наглухо закрыты врагом. К соседней части, которая могла прийти на помощь окруженным, вела лишь одна тропа через отвесные скалы над бездонной пропастью. Чтобы не рисковать многими, комбат решил послать к соседям одного бойца.

Объяснив задачу, комбат сказал:

– Кто пойдет добровольно?

Желающих нашлось много. Но особенно убедительным было заявление Нурди Курчалова:

– Никто не знает мои родные горы так хорошо, как Нурди, сын старого охотника Сланбека. Никто не любит землю своих отцов и дедов так крепко и горячо, как младший из Курчаловых. Поэтому, товарищ командир, разрешите мне выполнить этот приказ.

Рискуя жизнью, Нурди Курчалов образцово выполнил приказ. Соседи, получив данные о противнике, стремительным ударом разгромили врага и выручили из смертельного кольца окружения наш батальон.

Поблагодарив отважного горца, комбат спросил:

– Что помогло тебе выполнить невозможное? Немного помолчав, как бы обдумывая ответ на неожиданный вопрос, Нурди ответил:

– Честь горца, святое чувство товарищества, дружба народов...

Моральный дух наших бойцов и командиров был высокий, они верили в свою победу. Это можно было видеть и по письмам, которые воины писали семьям. Вот что сообщал домой жене и сыну за несколько дней до своей гибели майор Стрельцов, оборонявший Клухорскпй перевал:

“Здравствуй, Миля и Ваня! Жив, здоров, чего и вам желаем. Миля! Буду совершенно краток... Новостей особых нет. Выполняем честно и добросовестно свой долг перед Родиной. Немцы бомбят. Но наша сталь сильнее и крепче.

Такая сталь, о которую Гитлер со своей свитой скоро расшибет свою бестолковую бандитскую голову. До свиданья! Обо мне не беспокойся. Победим Гитлера – увидимся. Крепко, крепко целую. Стрельцов”.

Защитники перевалов получали много коллективных писем от трудящихся Закавказских республик. Вот одно из них:

“Здравствуйте дорогие сыны народа, бесстрашные бойцы и командиры! Весь армянский народ посылает вам имеете с этим письмом свой сердечный привет. Дорогие, бесценные наши воины – наши сердца и наши мысли всегда были с вами. Каждый совершенный вами подвиг наполнял ликованием паши сердца, придавал нам новые силы для неустанной, самоотверженной работы в тылу”.

Вера в победу, морально-политическое единство братских народов окрыляли наших бойцов, и они делали чудеса.

А в душах фашистов поселились страх и уныние. У хваленых альпийских стрелков генерала Конрада изо дня в день падала вера в успех боев в горах Кавказа.

Эти настроения проникали в письма, которые они писали домой. Обер-фельдфебель Георг Шустер сообщал своей жене в Дюссельдорф:

“Мы находимся среди дремучих лесов Кавказа. Селений здесь очень мало. Тут идут тяжелые бон. Драться приходится за каждую тропу, буквально за каждый камень. Солдаты, которые были в России в прошлом году, говорят, что тогда было много легче, чем теперь... Эх, дорогая Хилли, я мечтаю сейчас только о глотке воды! Один глоток, маленький глоточек воды, пусть даже грязной, даже зловонной! На этой отверженной богом высоте нас изнуряет смертельная жажда. Внизу, в долине, воды сколько угодно, даже больше, чем нужно, но увы!—там сидят русские солдаты, обозленные, упрямые как черти...”

Еще более откровенно писал солдат первой роты запасного батальона дивизии “Эдельвейс” Макс Шеунберг: “Настроение в роте пасмурное, ничего веселого. В горле сидела война. Каждый ругался, как мог. Черт побрал бы войну. Хотим домой”.

В бессильной злобе, чуя неизбежную гибель, враг зверствовал.

О зверствах фашистов на Кавказе рассказывает генерал армии Тюленев:

...Разведчик Адамян попал в плен. Пытаясь узнать у него сведения о советских частях, фашисты подвергли его нечеловеческим пыткам: выжгли на лбу звезду, отрубили пальцы, но он молчал. Улучив удобный момент, когда немцы считали его уже мертвым, Адамян с цепями на руках, с кровоточащими ранами уполз из фашистского застенка и вернулся в свою часть...

Государственная комиссия, обследовавшая Марухский ледник, констатировала в акте, что на перевале были обнаружены химические снаряды. Этот факт говорит о многом. Обреченный на гибель, враг намеревался пойти на самую крайнюю меру – применение химических средств войны, запрещенных международным правом. Но применить их помешало наступление наших войск. И куда только девались прежняя заносчивость и бравый вид эдельвейсовцев! Они слагали теперь в горах и пели заунывные песни:

Не лучше было в это время настроение и в ставке Гитлера.

Еще в сентябре, когда план “Эдельвейс” стал трещать по швам, Гитлер сместил командующего группой армий “А” генерал-фельдмаршала Листа и сам временно принялся управлять боевыми действиями на Кавказе.

10 сентября 1942 года он издал приказ, в котором сказано: “17-й армии немедленно по овладении Шаумяном продвинуться на Туапсе, чтобы захватить Черноморское побережье и создать тем самым предпосылки для занятия района между Новороссийском и Туапсе и для дальнейшего наступления вдоль побережья на Сухуми” (“Совершенно секретно! Только для командования!” М., “Наука”, стр. 375—376).

Но даже самому Гитлеру, принявшему на себя командование группой армий “А”, не удалось осуществить этот приказ.

Во время сталинградского “котла” положение немецких войск, действовавших на Кавказе, еще больше усугубилось.

Цейтцлер в конце ноября внес предложение Гитлеру – вывести группу армий “А” с Кавказа. Однако Гитлер выразил категорический протест. Цейтцлер еще несколько раз ставил перед Гитлером этот вопрос, но он никак не мог смириться с мыслью, что его грезы о Кавказе оказались несбыточными.

В ночь с 27 на 28 декабря 1942 года Цейтцлер вновь доложил Гитлеру о чрезвычайно критическом положении всей кавказской группировки.

“Если Вы сейчас не прикажете отвести войска с Кавказа,– заявил он,– там возникнет новый Сталинград”. Только это, наконец, возымело свое действие на Гитлера. Ему было уже не до политического престижа и богатств Кавказа – надо было предотвращать новую катастрофу.

И на второй день 29 декабря Гитлер издал “Оперативный приказ №2 (док. №70), в котором писал: “Моим намерением, как и прежде, остается удержать 6-ю армию в ее крепости и создать предпосылки для ее освобождения. Вместе с тем следует избегать новых котлов, которые могут возникнуть вследствие отхода союзных войск, образования выступов фронта, обороняемых собственными слабыми частями, или создания противником на отдельных участках большого превосходства” (“Совершенно секретно! Только для командования!” М., “Наука”, стр. 427). И в этом же приказе перед группой армий “А” ставилась задача – постепенно отводить войска с Кавказа, с использованием промежуточных рубежей.

Но и после этого Гитлер еще не мог расстаться с идеей потери Северного Кавказа и приказывал закрепиться на Кубани, на Таманском полуострове и на других рубежах, лелея надежду на новое наступление на Кавказ.

Тщетны были усилия. Знаменитые гитлеровские горные дивизии были изгнаны с Кавказа. Вздохнули седые горы, расправили плечи свободолюбивые горцы. Снова над снежными громадами висело чистое небо.

Белоснежные хребты и перевалы Кавказа остались позади, но впереди было еще два с половиной года тяжелой войны. Славным полкам 394-й дивизии пришлось преодолеть еще много трудностей и суровых испытаний, прежде чем засверкала над миром заря нашей великой победы.

Бои на Кубани. Враг, потеряв свои прежние позиции на перевалах, под Орджоникидзе и Нальчиком, любой ценой стремился удержать низовье Кубани. Сюда и пришла 394-я стрелковая дивизия. 810-й и 808-й полки вели ожесточенные бои за станицу Абинскую, хутора Береговой, Культурный, Новый Сад.

Время было очень напряженное. Начальник штаба 810-го полка Ф. 3. Коваленко вспоминает один эпизод боев за станицу Абинскую.

– Полк получил ответственную задачу – закрыть “брешь”, образовавшуюся на стыках двух армий, а затем овладеть железной дорогой у станицы Абинская. Чтобы добраться до места назначения, надо было под покровом ночи расстояние в десять километров пройти по топким плавням. Весь полк, как и на перевалах, шел “цепочкой”, в один след, барахтаясь в болоте.

Глубокой ночью полк добрался к месту, где должна быть ночевка. Расположились, расставили дозоры, и утомленные бойцы заснули. И вот здесь произошло неожиданное. Событие, в известной мере напоминающее трагическое событие в Чапаевской дивизии. Крупный немецкий отряд, видимо, заранее подготовленный, совершил дерзкий ночной налет.

Завязался бой в кромешной темноте. Некоторым подразделениям полка пришлось отступить в плавни. По пояс в ледяной воде находились бойцы и офицеры. Заняли круговую оборону. В конце концов положение было восстановлено,

Стойкость повторил 810-й полк при завоевании важного плацдарма на Кубани у хутора Береговой. Враг в своей обороне использовал плавни, а на реке Абинке укрепил оборону подвижной группой танков, создал большую плотность огня. И все же хутор Береговой был освобожден, При этом на реке Абинка был уничтожен полностью немецкий батальон.

Противник яростно атаковал, пытаясь возвратить важные позиции. Но полк стоял насмерть.

В это время заместитель командира дивизии подполковник Филатов приказал Титову оценить обстановку, и тот, взвешивая каждое слово, сказал:

– Решил прочно удерживать занимаемый рубеж. Противник пройдет только по нашим костям.

Находясь в полном окружении, полк пять суток держался, не отступив нп на шаг. И лишь получив приказ, прорвал вражеское кольцо и в полном составе соединился с дивизией.

В тяжелых боях на Кубани полк потерял тех офицеров, которые сражались на перевалах. Погиб замполит полка майор Кузнецов, командир третьего батальона капитан Федоренко, тяжелые ранения получили зам. командира полка по тылу майор Вышинский, зам. командира полка по строевой части майор Заргарьян. Трагически погиб адъютант командира полка лейтенант Лепихов. Однажды, еще в окружении, Лепихов шел рядом с Титовым. Впереди, в нескольких метрах от них разорвался снаряд. Осколком, словно бритвой, срезало Лепихову голову...

Как ни огрызался, как ни упорствовал враг на Кубани, но ему пришлось пятиться назад, все дальше и дальше на запад.

394-я дивизия и ее славные полки вели наступательные операции на Дону и Северном Донце, в Донбассе, южнее Харькова и, наконец, достигли Днепра.

Здесь, севернее города Днепропетровска полки вели особенно тяжелые бои.

Первым поручено было форсировать реку ротам старших лейтенантов Секретнюка (И. С. Секретнюк проживает ныне в селе Любомировка Снигиревского района Николаевской области) и Головко. В начале был взят остров, а затем несмотря на сильный огонь противника наши бойцы переправились на правый берег в районе села Карнаузовка, с задачей захватить плацдарм и удержать его до переправы третьего батальона 810-го полка. Но не так легко было удержать плацдарм. Немцы со стороны Днепропетровска бросили танки и самоходные пушки, автоматчиков, пытаясь любой ценой недопустить переправы наших войск на правый берег и взятие плацдарма. Бои шли жестокие и нередко переходили в рукопашные схватки. Об одной такой схватке вспоминает Иван Николаевич Рогачев. Он был тогда начальником штурмовой группы по форсированию Днепра. Эта группа состояла из 75 человек: отделение саперов, взвод автоматчиков, два связиста. Ординарцем у Рогачева был юный боец Коля Полянский. В 1942 году ему едва исполнилось 16 лет. Рогачеву запомнилось только, что родом он из Воронежской области. Отец его в первые дни войны погиб па фронте, а вскоре умерла и мать. Из родственников была тогда у него только сестра Вера. Когда в 1942 году наши войска отходили, Коля с одной из частей пришел в Сухуми. В составе 808-го полка он подобно Васе Нарчуку участвовал в боях на Марухском перевале. Неоднократно рисковал жизнью, доставляя с группой бойцов боеприпасы и продовольствие непосредственно в роты. Однажды сорвался он со скалы, но чудом уцелел. Много раз ходил он в атаку в боях на Кубани, в Донбассе.

И вот теперь под покровом ночи на рыбацких лодках переправились через Днепр и бойцы с криками “Ура!”, “За Родину!” бросились в атаку. В немецких траншеях завязалась рукопашная. Этот бои был последним для Коли Полянского. Во вражеской траншее он находился рядом с капитаном Рогачевым. Вдруг он увидел, как один гитлеровец бросился с бруствера и хотел нанести штыковой удар в спину Рогачеву. В одно мгновение ординарец, как кошка, вцепился руками в горло врага. Но силы были неравны: Коля маленький, щупленький, а гитлеровец был ростом до двух метров... И когда Рогачев увидел этот поединок, спасти юношу уже не удалось. Немец с яростью вонзил штык в живот Коли, но тут же и сам рухнул замертво от пули Рогачева.

– За четыре года войны, – с глубокой болью говорит Иван Николаевич, – я часто хоронил боевых товарищей, нередко они умирали у меня на руках, но смерть Коли я перенес особенно тяжело. У меня и сейчас, спустя двадцать с лишним лет, стоит перед глазами этот юноша с милым, по-детски нежным лицом. Он хранил в сердце страшную ненависть к врагу и вместе с тем он”был человеком безумной храбрости... Я продолжал воевать, и живу на свете сейчас только потому, что Коля без раздумья отдал за меня свою жизнь. Я и сейчас не могу без слез вспомнить этого юного советского солдата.

И на этом рубеже враг долго не удержался. Дивизия, развивая наступление, устремилась к городу Кривой Рог. Большой бой был за станцию Депладово, где героически погиб начальник штаба 808-го полка майор М. А. Окунев, бывший на Марухе ПНШ-1 810-го полка. Начальником штаба 808-го полка стал майор Павел Степанович Вершинин (Отечественную войну встретил на границе в первый день. Пережил горечь отступления и окружения. Пять раз бежал из немецкого лагеря, однажды выпрыгнул на ходу с поезда и получил тяжелое увечье. В ноябре 1941 года перешел линию фронта и продолжал сражаться до конца войны. Сейчас П. С. Вершинин живет в г. Кирове).

Огромные надежды враг возлагал на Кривой Рог, который был сильно укреплен, а также на реку Ингулец.

Некоторые подробности о боях на подходе к Кривому Рогу рассказал нам Яхья Магометович Нахушев – командир взвода связи 808-го полка.

Когда на горизонте в огромной котловине показался Кривой Рог, с неба валил снег, непроглядная тьма окутала войска. Третий батальон находился у села Свистуново. Солдаты лежали прямо на спегу, так как в промерзшей земле окопаться было невозможно. Сильная вьюга заносила все вокруг.

Временно исполнявший обязанности командира 808-го полка майор Алексей Васильевич Промский (В марте 1944 года А. В. Промский сдал 808-й стрелковый полк майору Николаю Тихоновичу Смирнову, который пришел в полисе должности начальника оперативного отдела штаба дивизий. Сейчас Н. Т. Смирнов – полковник в отставке) вызвал на КП командиров:

– Надо во что бы то ни стало захватить село, – сказал он. – Не захватим – солдаты замерзнут, как на Марухском леднике.

Во второй половине дня 18 февраля рота лейтенанта Васильева незаметно подошла к селу. В небо взвились ракеты, и сразу же ударила артиллерия. Немцы в страшной панике начали бежать. Село было взято.

– На второй день, – продолжал Нахушев, – вновь завязался горячий бой за небольшую высоту. В это время мне доложили, что большая группа немцев предприняла контратаку на стыке 808-го и 810-го полков и зашла в тыл 1-го батальона, прервав связь. Я послал телефониста Жихарева восстановить линию, но он не возвратился. Тогда я сам взял телефонный аппарат, кабель и побежал по линии. Спустился в балку, увидел: из снега торчит конец проволоки. Ищу другой конец и вдруг услышал за спиной:

– Хенде хох!

Обернулся: на меня направлено дуло автомата. В это мгновение раздался выстрел, и немец упал, раскинув руки... Весь в снегу, ко мне подбежал Жихарев, улыбается, держа второй конец кабеля.

– Метко выстрелил, – сказал я Жихареву.

– В таких случаях опасно мазать, товарищ лейтенант...

Много эпизодов из этих боев помнит и разведчик 810-го полка Иван Романенко. На Марухском перевале од получил медаль “За боевые заслуги”.

– Медаль, полученная на Марухе,– говорит Романенко,– спасла мне жизнь под Кривым Рогом. А дело было так. Командир нашего полка подполковник Титов послал взвод разведки в сторону совхоза № 20, неподалеку от Кривого Рога. Командир взвода Александр Мастикин повел бойцов вдоль неглубокой балки за селом Николаевкой, занятым нашим полком. Пройдя балку, разведчики напоролись на немецкую оборону, тщательно замаскированную. Фашисты тотчас же открыли огонь из пулеметов. Разведчики залегли. Тогда фрицы начали корректировать орудийный огонь. Вблизи Романенко грохнул снаряд. Осколки разорвали ватные брюки, шинель и телогрейку, не повредив тела. Один осколок угодил в медаль, висевшую на гимнастерке, отбив кусочек от нее – и застрял в груди...

Более подробные и последовательные сведения об этих боях мы получили от Ильи Самсоновича Титова, который в те дни еще командовал 810-м стрелковым полком.

– Решением командующего 46-й армией генерал-полковника Глаголева, – рассказывает Илья Самсонович, – 34-й стрелковый корпус, куда входила и наша дивизия, получил задачу: выйти на левый фланг армии в район Свистуново и Маринфельд, сменить там части, которые уже дрались в этом районе, прорвать оборону противника и овладеть городом Кривой Рог. Тем самым мы отрезали путь к отступлению гитлеровским войскам, оборонявшимся у Пятихатки.

Девяносто километров мы прошли по бездорожью, в распутицу. Причем марш пришлось совершать только в ночное время, чтобы не выдать врагу замысла командующего. И мы совершили его в течение двух ночей. В это время нас поливал сильный дождь, и мы на ходу переодели весь личный состав из валенок – в сапоги, из полушубков – в шинели.

15 февраля дивизия сосредоточилась в районе Свистуново и Маринфельд, которые, как находившиеся непосредственно под городом, также были сильно укреплены немцами. Когда мы приступили к смене тех частей, что по малочисленности своей и боевой усталости уже не способны были вести наступательные бои, разразился сильный буран со снегом и холодным дождем, температура воздуха резко упала. Чтобы сохранить солдат, которые теперь были под угрозой обморожения, ибо перед этим сильно промокли под дождем, и чтобы спасти оружие, которое тоже могло обледенеть, я вынужден был пойти на рискованное решение: батальоном марухчанина майора Дудина атаковать противника в ночь, не дожидаясь утра – времени, официалыно назначенного для атаки – и в случае успеха наступать па Кривой Рог, а на рассвете овладеть им. Батальону капитана Стефапчука приказал обойти с запада хутор Маринфельд, перерезать дорогу, ведущую в Кривой Рог и помочь Дудину...

Глубокой ночью батальон Дудина начал атаку. Она настолько ошеломила гитлеровцев, что они не успели произвести ни одного выстрела и опомнились лишь тогда, когда бой завязался в домах, где спали солдаты. Началась рукопашная. Немцы бросились бежать к городу, но дорога уже была перерезана, и губительный огонь батальона Стефанчука принудил фашистов сдаться. Батальон 15-й немецкой дивизии только убитыми потерял более двухсот человек.

После прорыва обороны противника у хутора Маринфельд, 810-й полк успешно развил наступление и на рассвете атаковал село Ивановку и Новый Кривой Рог. Располагавшийся там артиллерийский полк той же 15-й немецкой пехотной дивизии был также застигнут врасплох и разгромлен, а орудия, многочисленные боеприпасы и лошади, в которых наш полк чрезвычайно нуждался ввиду весенней распутицы, достались нам.

В течение следующих трех дней полк в основном отражал контратаки опомнившихся гитлеровцев. Тут очень помогли и немецкие орудия, которые нашими бойцами были быстро освоены. Впрочем, эти контратаки не помешали Титову и другим командирам готовить воинов к уличным боям в условиях города. Политработники дивизии в беседах с солдатами говорили, что не плохо бы ко дню Советской Армии преподнести Родине подарок – освободить Кривой Рог.

– Об этом не беспокойтесь, – отвечали бойцы. – Пусть только командиры прикажут. Отступать мы отвыкли... И вот наступило 20 февраля. 810-й полк получил задание: овладеть станцией Червленной и наступать в направлении стадиона и дальше – к центру города, где и водрузить красный флаг на здании городского Совета. Уже к исходу этого дня штрафная рота полка под командованием майора Кривошеева взяла станцию. Потом завязались кровопролитные бои за стадион и город. Ожесточенная, безуступная борьба шла за каждый дом, улицу, квартал. В эту борьбу включились и жители Кривого Рога, и партизаны, вошедшие в город одновременно с войсками. Они из автоматов, ручных пулеметов, гранатами били по немцам из окон и с чердаков, а другие в это время помогали нашим саперам наводить переправу через реку Ингул.

В день Советской Армии Родина получила подарок, обещанный ей бойцами 394-й дивизии. И за это Родина салютовала ей, и присвоила ей звание “Криворожская”, а также наградила орденом Красного Знамени.

Но многих наших замечательных бойцов уже не было в живых. Погиб прекрасный человек, любимец солдат, начальник политотдела дивизии полковник Кольцов. Вместе с другими воинами он захоронен на центральной площади города.

Коротким был праздник, а потом полки снова пошли вперед, теперь уже к берегам Днестра. Много на этом пути было боев – больших и малых. В полки приходило новое пополнение. И молодым солдатам политработники всегда рассказывали о боевом пути дивизии, получившей свое первое боевое крещение на перевалах Кавказа.

Знакомили их с людьми, ветеранами, героями горных боев, которые и на равнине воевали прекрасно. “Марухских” и “клухорских” солдат и офицеров в полках оставалось немного, но те, кто остались, всегда показывали пример мужества и отваги. Особенным авторитетом пользовался, по всеобщему признанию, “дудинский батальон” и сам комбат Авдей Андреевич Дудин, тот, который командовал ротой автоматчиков на Марухском перевале. Бойцы, как говорится, души в нем не чаяли, уважали и гордились им. Очень любили солдаты одну песню, о которой сами говорили, что она написана об их комбате:

Слова этой песни и на самого Дудина производили сильное впечатление, он становился еще более беспощадным к врагу и устраивал ему сюрприз за сюрпризом. Трижды раненный в боях, он каждый раз после выздоровления снова возвращался в родной полк. Здесь всегда радовались его возвращению, ибо был он командир опытный и смелый, человек прекрасных волевых качеств, доброжелательный к людям.

– Одним словом, настоящий сибиряк, – улыбается Илья Самсоновпч Титов. – Ведь родом он из Красноярского края, хоть и поселился после войны в Тирасполе.

За операцию под хутором Маринфельд и за то, что первым ворвался в город, Дудин был награжден орденом Красного Знамени.

Или вот другой офицер, агитатор 810-го полка Давид Арефеевич Коваль. Во время боя за центр города он, как и положено агитатору, находился в боевых порядках подразделений, а потом лично ворвался в здание горсовета и водрузил над ним красный флаг.

Храбрым, исключительно волевым командиром был и капитан Стефанчук. Во время одной xi3 атак в Новом Кривом Роге он увидел, как на паше орудие, расчет которого был выведен из строя, ползет немецкий танк. Капитан сам бросился к орудию и выстрелом из него подбил танк. В бою за стадной его контузило, но поля боя он не покинул и продолжал командовать батальоном до освобождения города. Как и Дудин, капитан Стефанчук был награжден орденом Красного Знамени. Как скорбили в полку, когда позже, на Заднестровском плацдарме, он был смертельно ранен...

А начальник связи полка, капитан Антон Яковлевич Подопригора, всегда обеспечивал бесперебойную связь. Одно время стал широко известной личностью и уж во всяком случае человеком, которого знала вся страна. Илья Самсонович рассказывал нам, что характера он был твердого и решительного, и пулям не кланялся. В том же Кривом Роге, во время уличных боев, одни из вражеских снарядов попал в здание, где находились связисты с телефонами и радисты. Восемь человек были убиты. Титов, начальник разведки полка майор Орехов и Подопригора находились рядом, но отделались контузиями. Начальник связи, видя, что подчиненные его погибли, не покинул поле боя, как того требовал врач, а сам наладил нарушенную связь и во время боя поддерживал ее.

Стране же стал оп известен по другому поводу. Ранней весной 1944 года в газете “Известия” промелькнула маленькая заметка о шестилетней девочке-сироте, родителей которой замучили немцы. Газета писала, что девочка помещена в детский дом. Прочитав эту заметку, капитан Подопригора выслал девочке свой воинский аттестат не то на пятьсот, не то на тысячу рублей в месяц. И газета поместила сообщение об этом. Вот тогда и посыпались письма в адрес капитана Подопригоры. Со всех концов страны к нему стекалось столько тепла и благодарности, что он сам того никак не ожидал. Полковой почтальон Штанько доставлял письма в землянку капитана мешками. Целая рота отвечала на эти взволнованные письма...

Весной 1944 года 394-я Криворожская Краснознаменная стрелковая дивизия вела наступательные бои в направлении Новая Одесса, Яновка, станция Кучерган. 810-й полк в ночь на девятое апреля, находясь в первом эшелоне дивизии, овладел селом Незавертайловка и вплотную подошел к реке Днестр.

В этой операции вновь отличился батальон Дудина – испытанный уже ночной атакой, он атаковал немцев, несмотря на то, что батальон был измотан дневными боями за станцию Кучерган. Тут важна была именно внезапность, и майор это сознавал. Расчет полностью оправдался: бойцы Дудина без потерь заняли Незавертайловку.

В ночь на 12 апреля полк получил задание форсировать Днестр, захватить плацдарм и обеспечить переправу другим частям и соединениям 46-й армии. Как видно, командование оказывало огромное доверие бойцам, испытанным в горных и других сражениях.

Район форсирования был выбран в изгибе Днестра, у пограничной будки. Кроме основного района, создавались и ложные переправы, имевшие целью отвлечь немцев, дезориентировать их.

В штабе полка разработали подробный план самого форсирования и последующего захвата передних траншей противника. Для выполнения этой задачи был создан десантный отряд из разведчиков и автоматчиков и командование им поручили опытному “марухчанину” майору Орехову.

В час ночи начали действовать ложные переправы. Немцы бросили туда – в несколько пунктов – многие свои подразделения с участка, избранного для настоящего форсирования. Этого только и ожидал отряд Орехова. В два часа ночи он форсировал Днестр и завязал жестокий бой в траншеях врага, который не выдержал рукопашной и, побросав траншеи, отступил. Но этот бой стоил полку жизни майора Орехова, ветерана полка, героя ледовых битв. Тело его переправили на левый берег Днестра и захоронили в селе Незавертайловка.

Утром, как и следовало ожидать, немцы начали контратаки. Но слишком много уже наших войск успело переправиться, чтобы мы могли сомневаться в исходе сражения. Бой длился весь день и в ходе его был смертельно ранен комбат Стефанчук. Сначала его ранило в грудь, но он продолжал руководить боем. Вторая пуля попала в живот, а третья в позвоночник. Когда Титов прибыл на его наблюдательный пункт, Стефанчук умирал. Слабеющими губами он что-то шептал, и, наклонившись к нему, Титов расслышал только:

– Жалко... жалко...

Могила капитана Гавриила Федосеевича Стефанчука также находится в Незавертайловке.

Фашисты, естественно, не смирились с потерей своих позиций на Днестре, и оборона тут продолжалась более четырех месяцев. Особенно яростными стали атаки немцев, когда разлился Днестр, который в это время года имеет ширину в несколько километров. Расчет у врага тут был простой: подвоз боеприпасов и продовольствия нашим войскам был сильно затруднен, подвозить их можно было только в ночное время на лодках, однако немцы чуть ли не ежеминутно пускали над рекой осветительные ракеты, а заметив лодки, начинали мощный обстрел их из минометов и орудий.

Но недаром ведь полк воевал на перевалах, где нехватка продовольствия и патронов была обычным делом. Бойцы экономили патроны, стреляли только по цели, которую можно было сразить наверняка, а пищу...

– Тоже экономили, – как бы в недоумении разводит руками Титов. – Ив самом деле, много лет спустя после тех событий можно прийти в недоумение: как все-таки при нехватке буквально всего держались и выстояли наши солдаты! И немалая доля в этом понятии “выстояли!” принадлежит жителям левобережных наших сел, Незавертайловкп и Коротного, которые, собрав в окрестности все мало-мальски годные лодки, садились на них в качестве добровольных гребцов, везли на плацдарм продовольствие, а с плацдарма увозили раненых бойцов и офицеров...

Много было попыток у немецкого командования за четыре с лишним месяца сбросить наши части и подразделения с плацдарма, все и перечислить трудно, но одна запомнилась особо: пятого мая 1944 года фашисты решили не только сбросить, но и утопить в днестровском разливе советских воинов.

Это началось тихим теплым утром. Примерно в шесть часов утра в небе послышался нарастающий гул моторов. Потом из облаков прямо над нашими позициями вынырнули шестьдесят немецких самолетов-бомбардировщиков. Они дружно развернулись и один за другим начали сбрасывать смертоносный груз на боевые порядки подразделений, удерживающих плацдарм. Немцы рассчитывали, что такой массированный удар с воздуха если и не уничтожит начисто оборону десантников, то деморализует их и дальше пойдет легче. Но бомбежка особого вреда не принесла: воины укрылись в подготовленных к тому времени окопах полного профиля. Правда, нарушилась связь, но вскоре была восстановлена ротой Подопригоры. Как только самолеты ушли, начался ураганный артиллерийско-минометный обстрел, продолжавшийся минут тридцать пять – сорок. А потом в атаку пошла вражеская пехота при поддержке тридцати танков.

И снова враг просчитался: оборона наша к тому времени была основательно укреплена развитой сетью траншей. Хорошо оборудованный передний край немцы приняли за настоящий и именно его поливали артогнем.

Когда в атаку пошли танки, наши пехотинцы пропустили их к ложному переднему краю, где начала работать противотанковая артиллерия, а сами встретили наступающую вслед за танками вражескую пехоту автоматным и пулеметным огнем и отрезали ее от танков, а потом уничтожили. Узнав о намечающемся прорыве, командующий 46-й армией генерал-полковник Глаголев и командир 34-го корпуса генерал Кособуцкий, бросили в помощь полку штурмовую авиацию, а тяжелая артиллерия отрезала подход резервов немецких войск. Бой длился до позднего вечера и закончился полной победой защитников плацдарма.

– Запомнилась мне в тот день наша отважная санинструктор Марфа Рой,– рассказывает Илья Самсонович. – Она обслуживала тогда позиции первого батальона. И вот когда тяжело ранило одного командира роты, фамилию которого я, к сожалению, не запомнил, она совершила удивительный поступок, потрясший своим мужеством не только наших бойцов, но и, по-моему, немцев.

Командир роты упал на нейтральной полосе, как условно называется на фронте пространство, отделяющее позиции воюющих сторон. Увидев, что офицер еще жив, Марфа Рой решила спасти его ценой собственной жизни. Она повязала голову красной косынкой, взяла в руки плащ-палатку и, выпрямившись во весь рост, спокойно пошла к раненому командиру. Был разгар нелегкого боя, по тут он прекратился, как по команде. Подойдя к раненому, Марфа уложила его на плащ-палатку и, так же, не пригибаясь, потащила его в нашу сторону. И только когда уже вышла в тыл своих подразделений и была в безопасности, бой разгорелся с новым ожесточением.

Когда некоторое время спустя отважной санитарке вручали медаль “За отвагу”, она неожиданно разрыдалась.

– Это еще что такое, – опешили мы, – чего ты плачешь?

– Мне только сейчас стало страшно, – призналась Марфа, улыбаясь сквозь слезы...

Так проходили дни в непрерывных и тяжелых боях, а когда бои утихали, начиналась подготовка к ним. Именно непрестанная боевая учеба, как свидетельствует Титов, помогла нам каждый раз одерживать победу. Взаимодействие всех родов войск к тому времени было отработано так четко, что позволяло нашим пехотинцам захватывать немецкие позиции порой почти бескровно. Вот что говорил, например, взятый в плен командир батальона немецкой 9-й пехотной дивизии Ганс Либши о силе артиллерийского и авиационного удара во время подготовки к атаке:

“Когда ваша пехота и танки появились чуть ли не в расположении моего батальона, я отдал приказ об отходе. Но ваша авиация не позволила нам поднять головы, она с бреющего полета добивала все живое, Батальон уничтожен почти полностью...”

5 сентября 1944 года дивизия вышла на румыно-болгарскую границу. Правящая монархо-фашистская клика Болгарии не соблюдала условия нейтралитета в отношении Советского Союза, помогала гитлеровской Германии. Она готова была заменить германскую оккупацию страны оккупацией англо-американской и даже турецкой. Кстати, Турция подвинула к болгарской границе те свои дивизии, которые в 1942 году по договору с Гитлером готовы были вторгнуться на Кавказ.

5 сентября в газетах напечатана нота СССР царскому правительству Болгарии. Вся Болгария была охвачена восстанием против монархо-фашистской диктатуры.

394-я дивизия получила приказ для наступления. В передовой отряд вошел 810-й полк и приданные ому противотанковые и артиллерийские подразделения. Отряд возглавлял теперь уже зам. командира дивизии подполковник Титов.

– 7 сентября, когда мы проводили рекогносцировку,– вспоминает Титов, – на той стороне границы появилась большая толпа болгарских граждан с красными знаменами. От них отделилось три человека: майор болгарских пограничных войск, священник и женщина с ребенком на руках.

У них были взволнованные лица, но глаза светились радостью. Они повторяли одни и те же слова:

– Братушки, братушки!

– Вечна та дружба с Россией!

Затем они обратились с просьбой от имени болгарского парода: не открывать огонь. Они заверили, что на территории Болгарии не будет произведено ни одного выстрела по Красной Армии, что болгарский народ никогда не поднимет руку против братского русского народа.

– Болгария с радостью ждет Красную Армию как свою освободительницу, – сказали они в заключение.

7 сентября был проведен митинг, на котором было разъяснено бойцам о той высокой и благородной освободительной миссии, которую им надлежит завтра выполнить на болгарской земле.

8 10.00 8 сентября передовой отряд перешел румыно-болгарскую границу и на автомашинах устремился в глубь страны в направлении Добромир, Дулово, Разград. Первая задача была выполнена: болгарские части царского правительства, находящиеся в городах Тырнове и Шумен, были разоружены. Во взаимодействии с народно-освободительной повстанческой армией Болгарии наши войска двинулись через знаменитый Шипкинский перевал на Софию.

На всем пути болгарское население оказывало неизменно радушную встречу советским воинам.

Сержант Николай Долголенко, тот самый, который на Марухском перевале получил прозвище “Подснежник”, так записал в своем дневнике в сентябре 1944 года:

“Наши машины двигались по людскому коридору очень медленно. В машины сыпались цветы, виноград, яблоки, знаменитые персики и даже бутылки с болгарским вином, ракией и плиски. Каждый болгарин считал своим долгом по-братски угостить русского воина-освободителя...

Радостный народ запрудил улицы. Что-то похоже было па то, как у нас на Красной площади в Москве встречают праздник. Так и здесь люди шли по улицам с флагами и громкими возгласами:

– Ура-а-а!

– Браво, братушки, браво!

А кругом цветы, цветы, цветы...”

Дальнейший путь лежал через город Тырново на знаменитую Шипку. Здесь произошла встреча двух поколений русских. У подножья Шипки части Советской Армии во главе с маршалом Толбухиным построились и образовали огромную пятиконечную звезду. Стократным эхом прогремел воинский салют. Солдаты, офицеры, генералы и прославленный маршал, стоя на камнях с обнаженными головами, чтили память своих легендарных предков.

Когда спустились вниз, в село Шипку, то увидели, что в стену храма была вмурована мраморная плита, на которой высечены строки, обращенные к нашим соотечественникам, погибшим за свободу Болгарии в русско-турецкую войну.

Первым вступил в Софию батальон Авдея Дудина. Это было 13 сентября. А солнечным утром 14 сентября жители болгарской столицы принимали в свои объятия всю 394-ю дивизию.

– Нас встречали не только как своих единокровных братьев,– рассказывает командир 810-го полка А. В. Промский,– но и как товарищей по борьбе. Все улицы буквально были запружены ликующим народом.

– Как самых близких родственников,– вспоминает Дмитрий Лебедев,– нас обнимали и целовали жители города и громко скандировали: “Добре дошли братушки!”

– Невозможно словами передать радость этой встречи, – говорит Филипп Мереженко. – Мы, ветераны марухских боев, говорили тогда между собой, что нам, много перестрадавшим на перевалах, первый раз за всю войну повезло.

– Мне запомнилось, – говорит Иван Николаевич Рогачев, – море людей и духовой оркестр, который непрерывно исполнял “Интернационал”. А еще поразило нас то, что болгарские дети, юноши и девушки громко пели на улицах Софии нашу знаменитую русскую “Катюшу”. Многие жилые кварталы Софии были в развалинах после бомбежки. Каждый паш боец язвительно говорил: “это “союзнички” – американцы и англичане – “постарались”. Бомбили мирный город без разбора и без нужды.

Через несколько дней дивизия вышла к болгаро-югославской границе и разместилась в городе Перник. Болгария стала свободной. 810-й полк за успешное выполнение боевой задачи был награжден орденом Александра Невского и ему присвоено имя города Шумена.

Еще шла война, а части, находившиеся в Болгарии, занимались боевой и политической подготовкой, помогали болгарским крестьянам восстанавливать хозяйство.

9 мая 1945 года – День Победы – был отмечен торжественным парадом в городе Перник (ныне Димитров). Это был великий, радостный праздник и советских бойцов, завоевавших эту победу, и благодарных жителей братской Болгарии, начавших строить свою новую жизнь.

В торжественные дни, когда Болгария отмечала двадцатилетие народной власти, нам довелось побывать в этой братской стране. Не та сейчас София. В свои тысячу лет она выглядит молодой и вечно юной.

Как и двадцать лет тому назад мы прямо-таки влюбились в болгар, скромных, внимательных, жизнерадостных, с открытыми сердцами истинных друзей.

Восхищались мы грандиозным монументом в честь Советской Армии, воздвигнутым в центре прекрасного парка. Он всегда утопает в живых цветах,

Побывали мы и на Шипке. Стоял ясный, солнечный день. Перед взором – во всей своей удивительной красоте Балканы. Отсюда хорошо видны голубые глаза озер и водоемов, синие ленты рек. Внизу – Долина роз. Кажется, все цветы Болгарии вплетены в огромный красочный ковер, который разостлан у подножья Шипки. Куда ни кинешь взгляд, всюду крутые, обрывистые скалы, живые свидетели грозных событий старицы.

Девятнадцать тысяч русских погибло здесь за освобождение Болгарии в русско-турецкую воину. Вот знаменитое Орлиное гнездо, где горстки русских гренадеров, изумивших мужеством весь мир, отбивали в день по 17 атак. Живые и мертвые сражались вместе...

Молча смотрели мы на безмолвные камни, грозные скалы, на горькую землю, обильно политую людскою кровью... И невольно переносили свой взор с Орлиного гнезда Балкан на Марухский перевал Кавказа... Там тоже живые и мертвые сражались вместе. И оставшиеся в живых – внуки прославленных русских гренадеров в трудную годину так же, как и их деды, пришли на выручку болгарским братьям и помогли избавиться теперь уже не от турецкого, а от фашистского ига.

В день двадцатилетия народной власти мы были свидетелями яркой и красочной манифестации в Варне. Ликующие демонстранты выражали чувства искренней любви и признательности русским.

Мимо трибун проносились автомашины с советскими солдатами-освободителями. И хотя в этих “русских” нетрудно узнать переодетых болгарских воинов, нам представлялось, что это проезжают солдаты 394-й дивизии, которые, прежде чем прийти в Болгарию, воевали на перевалах Кавказа.

С трогательной любовью относятся болгары к памятникам русским солдатам. Величественный монумент воздвигнут советскому солдату в Пловдиве на холме Свободы, который находится почти в центре города. На самой вершине холма стоит 28-метрового роста Алеша (так жители Пловдива называют памятник).

Кажется, что этот русский богатырь в простой пилотке, с откинутой за спину плащ-палатке и, в огромных солдатских сапогах только сейчас вернулся из боя и стал на гранитный пьедестал, чтобы посмотреть с высоты па очаровательные окрестности старинного города, на спокойное течение Марины. Заботливыми руками горожан холм Свободы превращен в чудесный парк с тенистыми аллеями, с красивой гаммой цветов, от которых всегда веет тонким, приятным ароматом.

Очень любят горожане ходить в гости к Алеше. После работы многие целыми семьями, с детьми и стариками, поднимаются по крутым лестницам парка вверх к Алеше, чтобы отдохнуть около него и выразить ему свою глубокую признательность. Он незримо присутствует в каждой семье. Любое торжество в семье по поводу праздника, свадьбы, рождения ребенка) всегда начинается с того, что гости вместе с хозяевами выпивают первый бокал за русского Алешу.

А когда над городом спускаются сумерки и в небе загораются звезды, памятник освещает яркий свет мощных прожекторов. И в каком бы конце города ты ни находился, над тобой, упираясь головой в небо, стоит в серебряном сиянии молчаливый русский исполин – освободитель и друг.

Бывший курсант 1-го Тбилисского пехотного училища, участник боев на Марухском перевале написал нам однажды: “...Когда мы вышли в 1943 году на равнину, я закричал “ура” от радости, и все оглядывался, чтобы убедиться, что горы не гонятся следом. А теперь вроде бы и не мешало снова побывать там – в мирной, конечно, обстановке...”

В августе 1963 года такая возможность бывшим воинам представилась впервые.

Это был совершенно необычный поход. В нем приняли участие ветераны боев на перевалах. Они прибыли в Карачаево-Черкесию из самых различных уголков страны – Москвы и Ленинграда, Киева и Баку, Гомеля и Куйбышева, Херсона и Житомира, Донбасса и Николаева, из Курганской, Иваново-Франковской, Винницкой областей и Краснодарского края. Через 20 лет воины снова встретились на тон благодатной земле, которую стойко защищали в трудные годы войны. Когда за спиной осталась первая ночевка у высокогорного озера и две тысячи человек поднялись на гребень хребта Оборонного, колонна впервые беспорядочно раскололась и виной тому было вовсе не отсутствие дисциплины среди альпинистов и участников восхождения. Просто никогда еще не приходилось им подниматься в горы с участниками боев на Марухсном перевале.

Отсюда, с гребня, отлично просматривалась седловина перевала и ледник внизу, и темное, мрачноватое подножие знаменитой вершины Кара-Кая. И участники боев, на которых, понятно, сразу же нахлынули воспоминания с мельчайшими подробностями, стали рассказывать юношам и девушкам о том, что вон под той, например, скалой погибли автоматчики из роты, которой командовал молодой тогда лейтенант Дудин, а там вон, у подножия ледника, усеянного галькой и обломками скал, был окружен немцами и отчаянно защищался взвод разведчиков младшего лейтенанта Толкачева. На четвертые сутки разведчиков осталось двое, и один из них, бывший рядовой Иван Подкопаев, тоже стоит сейчас здесь, на гребне, и рассказывает что-то другой группе молодежи...

С гребня колонна вскоре начала спускаться на ледник. Отсюда один за другим преодолевали крутые осыпи, на которых достаточно одного неосторожного шага, чтобы они начали двигаться, словно живые. Альпинисты и участники похода должны были с перевала вернуться вниз, в Аксаутскую долину.

Участники боев собирались идти дальше, через Сванетию, и все несли на себе. Правда, это было в самом начало пути от места ночевки, а как только начался первый подъем, ребята-альпинисты подошли к бывшим воинам и вежливо, но настойчиво отобрали у них груз, взвалив его на себя.

Старым солдатам идти все равно было нелегко: сказывались и годы, и отсутствие тренировки, и старые раны. Двое – Иван Подкопаев, разведчик 810-го полка, и Владимир Туровский, боец 808-го полка, – шли на протезах, а бывший партизан Геннадий Александрович Томилов на костылях. Им было особеипо тяжело и на спуске с хребта, и при переходе ледника, и на скальном, почти альпинистском подъеме с ледника на перевал. Еще в Черкесске всех их усиленно отговаривали от похода, страшили трудностями, но они были непреклонны;

– О трудностях похода нам не говорите, мы их знаем не хуже вас. А пойти мы пойдем как угодно, хоть на одной ноге. Мы ведь клялись своим погибшим товарищам, что придем навестить их...

И они пришли. День был солнечный, свет, отражаясь от льда и снега, слепил глаза. Вот уже и ледник пройден. Теперь последний бросок туда, вверх, где, словно глыба сверкающего льда, отсвечивает обелиск, установленный несколько дней назад. Вот пройдены и последние сотни метров, и, глубоко вдыхая холодный и чистый воздух, участники восхождения один за другим становятся вокруг обелиска.

Вскоре на огромный снежник, полого поднимающийся со стороны Грузии, ступила хорошо видная цепочка людей со знаменем впереди. Это шли грузинские альпинисты и с ними тоже участники боев, вернее, те немногие из них, которые остались живы и проживают теперь в Грузии. Они шли медленно, знамя развевалось на ветру, и все чувствовали, что приближается одна из торжественнейших минут, каких немного выпадает на долго каждого человека в его жизни.

Нет, две колонны не выстраивались друг перед другом, они просто смешались, как только соприкоснулись. Митинг открыл первый секретарь Карачаево-Черкесского обкома партии Н. М. Лыжин. После небольшой вступительной речи он сдергивает полотно, скрывающее обелиск. Гремят залпы траурного салюта, и вверх взмывают мирные ракеты. Серебряным лучом вспыхивает на солнце обелиск, увенчанный звездой. Несложно передать слова, которые произносили все выступавшие, о ленинской партии, о погибших товарищах, о верности делу коммунизма. И невозможно воспроизвести настроение, какое охватывало участников едва ли не единственного в своем роде высокогорного митинга при этих словах.

Вслед за Н. М. Лыжиным на камень, заменяющий трибуну, поднимались многие, кому хотелось присягнуть па верность делу, за которое погибли солдаты. Выступали сыны разных народов: черкес Назир Дауров – секретарь Карачаево-Черкесского обкома ВЛКСМ, карачаевец Назир Хубиев – поэт, туристка из Татарии Гюлькара Мазитова, абхазец Джансух Губаз – секретарь Сухумского горкома комсомола, участник боев Григорий Ломидзе, а также бывший лейтенант, инженер 810-го полка, а ныне полковник Сергей Михайлович Малюгин. И каждое их слово падало в души с такой же весомостью, с какой лег к подножию обелиска мешочек с землей Кахетии, Абхазии и Сванетии, который принес с собой на перевал Григорий Алексеевич Ломидзе.

Ветераны боев как бы передавали эстафету мужества и стойкости молодому поколению, а те присягали своим отцам и старшим братьям на верность их подвигам, свято хранить свободу и честь своей Родины, быть достойными памяти погибших.

Отзвучали речи и приветствия, отпылали ракеты в чистом и ярком небе. Время катилось быстро, надо было начинать движение – одним назад, в Карачаево-Черкесию, другим дальше, через седловину перевала и Большой Марухский ледник, к границе леса, где определена первая ночевка в многодневном походе. Но бывших солдат и офицеров все не отпускали от себя молодые участники восхождения, все расспрашивали их о боях, просили показать вновь и вновь, за какими скалами сражалась та или иная рота или взвод. Особенно “досталось” в этот день бывшему командиру 810-го полка гвардии полковнику В. А. Смирнову. Уже несколько раз приходили просить его занять свое место в колонне, а он только отмахивался:

– Ребята многое хотят узнать, и они вправе задерживать нас. Не зря же они два месяца перед этим участвовали в трудовом соревновании, давших им право пойти в поход!

И вновь отвечал на бесконечные вопросы, пока, наконец, и сами ребята не сказали, улыбнувшись:

– Давайте отпустим...

И вот участники боев вслед за группой абхазских и грузинских альпинистов пошли по пологому снежнику на юг. Немного задержались на обширной поляне, возле самодельного маленького обелиска, поставленного здесь несколько лет назад московскими студентами, а потом начали первый из множества крутых спусков и подъемов на трехдневном пути к Чхалте – спуск на Большой Марухский ледник.

Если бы позволяло время, они останавливались бы возле каждого камня и возле каждой расселины, потому что всюду были следы боев, и все эти камни и расселины напоминали им все новые эпизоды сражений. Вот лишь некоторые из них...

...Мы спускались к леднику. Бывший командир взвода разведки 808-го полка Керим Шуаев сказал, показав на неширокую ложбину на противоположной стороне ледника, разделяющую два мощных горных пика:

– Однажды командир полка послал меня туда в разведку. Мы поднялись уже довольно высоко, хотя каждый шаг приходилось отнимать у векового льда буквально с боем. Это место называется – Южно-Каракайскнй перевал. Нам важно было проверить, не могут ли фашисты по нему пройти из Аксаутской долины сюда и, таким образом, отрезать нас от базы снабжения. Почти на вершине перевала встретили немцев и завязали с ними бой. Там я был ранен. Но задачу выполнили.

...Прыгая через глубокие трещины, пробираясь сквозь каменные завалы, мы прошли ледник и спустились на широкую поляну, усеянную альпийскими цветами.

Трое ветеранов – А. Н. Гаевский, Г. В. Васильков и Б. В. Винокуров взяли с собой в поход сыновей, которым едва исполнилось по шестнадцать лет. Саша, Андрюша и Володя прошли по боевой тропе своих отцов.

Жена участника боев Анна Кирилловна Кучмиева – врач. Несмотря на уговоры ехать в Сухуми машиной, она сказала:

– Я, как врач, буду полезна в походе.

И рядом с мужем Гавриилом Павловичем Кучмпевьш она прошла через перевалы пешком, претерпев все тяжести этого далекого нелегкого похода. Анна Кирилловна находила силы собирать альпийские цветы. Собирали цветы и все трое ребят, они хотели найти знаменитый цветок эдельвейс. Рядом бежала река, ворочая тяжелые камни. Звук камней, волочившихся по гранитному ложу реки, привлек наше внимание, и тогда бывший комиссар полка Н. С. Васильев рассказал об одном полузабавном случае, связанном со снабжением водой в те дни.

– Немцы занимали вон ту высоту, – показал он рукой на длинную вершину, оплывшую льдом, – а мы укрепились здесь, по ущелью. Мы и они одинаково страдали без воды; потому что река находилась как раз в нейтральной полосе. После некоторого времени ожесточенных боев “отношения” наши с немцами сложились довольно своеобразно: если наши солдаты шли к реке, они не стреляли, а мы не стреляли в них. Впрочем, так длилось недолго, потому что вскоре разведчики Толкачева сумели занять вон ту высоту, господствовавшую над позициями гитлеровцев, и они поспешили убраться отсюда...

...Уже на первом привале после того, как были сброшены тяжелые рюкзаки, а от костра потянуло вкусным и острым запахом грузинского харчо, мы сидели в кружке возле палаток и наслаждались покоем. Вокруг стояла тишина, если не считать шума реки, падающей километрах в полутора от привала стометровым водопадом. Солнце еще не село, но надежно укрылось буквально за каменной стеной – почти отвесной, лишь в некоторых местах зеленеющей полосками травы и мелкого кустарника вершины. Вид ее был грозен и неприветлив, и кто-то из молодых обратил на это внимание.

– О! – воскликнул Владимир Александрович Смирнов, – эта высота – мы ее условно называли 1316 – имеет свою историю.

– Расскажите, пожалуйста, – немедленно попросили его.

– Штаб нашего полка находился чуть ниже отсюда,– начал Смирнов, – в начале леса. А позиции располагались именно здесь, где мы теперь отдыхаем. Причем некоторые скалы, как, например, вон та, торчащая из высоких трав, служили естественным и надежным укрытием от вражеских мин и снарядов. Под ними располагались наши наблюдательные пункты, по существу, неуязвимые. Немцы вскоре поняли, что оттеснить нас они не смогут и что единственная возможность наступать у них появится лишь тогда, когда они отрежут полк от штаба и подкреплений. Вот они и прошли незаметно по хребтам и заняли эту высоту.

Сказать по правде, жизнь после этого у нас стала просто невыносимой. Мы были как на ладони для вражеских пулеметов и минометов. Мы уже не могли не только свободно маневрировать, но и просто подбросить патроны для бойцов.

И вот возник дерзкий и поначалу казавшийся невыполнимым план – вышибить врага с высоты ударом в лоб, штурмуя гранитную стену.

– И вышибли?

– Конечно.

– Но ведь здесь и сейчас почти невозможно подняться, а если еще в тебя стреляют...

– Тем не менее это так,—сказал Смирнов, – Штурм мы начали ночью и под прикрытием наших минометов. Бойцы ползли как раз по тем узким зеленым полоскам и на рассвете забросали немцев гранатами. Уцелевших добивали из автоматов.

Полковник удовлетворенно посмотрел на окружавших его бывших солдат и сказал:

– Вот они тоже участвовали в этом штурме... Много в пути было неожиданных и радостных встреч. Бывший пулеметчик 810-го полка Валентин Худовердиев нашел своего политрука пулеметной роты Архипа Ефимовича Коноваленко и своего пулеметчика Владимира Ивановича Бернацкого. Они весь путь шли рядом, но так и не знали, что воевали в одной роте, и лишь воспоминания деталей боев и знакомые обоим места сражений дали возможность узнать друг друга.

Валентин Худовердиев рассказал забавный случай, который хорошо помнит Коноваленко и Бернацкий.

– Помню, как однажды пришло в пашу роту пополнение, – начал он, помешивая веточкой в костре. – Многие бойцы были молодые и необстрелянные, а тут надо было действовать решительно и всерьез. Подошла ночь, командир приказал усилить дозоры, а у нас опытных бойцов не хватает. Пришлось посылать и новичков.

Где-то возле ворот перевала был поставлен на пост молоденький солдат-грузин. Ему сообщили пароль (“Мушка”) и предупредили, чтобы глядел в оба, потому что ожидалась вылазка немцев. Солдат, конечно, старался честно исполнять приказ, но без казуса не обошлось.

Ночью командир роты решил проверить посты и сумел незаметно подойти к молодому бойцу. В последний миг тот все-таки заметил чью-то тень и, щелкнув затвором, крикнул, коверкая русские слова:

– Стой! Кто идот?

– Свои, свои,– успокаивающе произнес командир. Но боец был непреклонен.

– Стой! – снова крикнул он и почти вплотную приставил дуло винтовки к груди командира. – Пароль “Мушка” знаешь?

– Ну, конечно, знаю, – сказал несколько оторопевший командир.

– Скажи!

– Мушка.

– Проходи, пожалуйста, – сказал солдат и опустил винтовку...

– После еще долго смеялись бойцы нашей роты, вспоминая этот случай, – закончил Худовердиев и, глядя сейчас на весело хохочущих слушателей, рассмеялся сам...

Были в походе и другие встречи. У ночлега возле нарзанного источника мы встретили колхозника сельхозартели имени Кецховели Очамчирского района Задыка Саркнсовича Чакучяна. Он очень рад встрече. В годы войны он был председателем колхоза, помогал доставлять в горы продовольствие и боеприпасы.

Встретились ветераны и со своими старыми проводниками Мухарби Аргулиани и Шота Квицнани. Они по-прежнему живут здесь же в трех домиках, прилепившихся к высокой скале. Эти домики носят название – село Адза-гар. Они рассказали, что их третий друг, неутомимый проводник Александр Цалани, награжденный за этот труд в дни войны медалью, четыре года назад умер.

У старого Мухарби есть сын Мито. Все были приятно удивлены и обрадованы, когда узнали, что Мито тоже проводник и он ведет нас всех в этом мирном походе вместе с заслуженным тренером СССР альпинистом Александром Ивановичем Иванишвили.

На первой ночевке старые солдаты, да и шедшие с ними молодые ребята-альпинисты были обрадованы неожиданным торжеством. Оказалось, что у бывшего бойца 810-го полка и сегодняшнего участника похода Александра Николаевича Пронина день рождения и исполнилось ему сорок лет.

– Двадцать один год назад я отмечал свой день рождения чуть ли не на этом самом месте, – улыбнувшись, сказал Пронин. – Только тогда шампанского не было. А сейчас...

И под радостные возгласы друзей он извлек из тяжелого рюкзака две большие бутылки. В отсвете костра они оказались совершенно черными...

Мы заметили, что бывший командир 9-й роты 808-го полка Арташес Петросович Вартанян несколько расстроен. Мы подошли к нему и разговорились.

– Что-то у вас подавленное настроение?—спросили мы его.

– Он волнуется, – ответил за него Григорий Ломидзе. – Понимаете, сегодня или завтра он должен вторично стать дедом.

– Странные совпадения в жизни бывают,– в задумчивости произнес Арташес Петросович. – Почти 21 год тому назад, находясь здесь в боях, я получил письмо от жены, в котором она писала, что ждет ребенка. Я волновался тогда и написал ей – если родится дочь – назвать Розой. (Сын Роберт у нас уже был, и мы ждали дочь.) И вот сейчас эта Роза должна подарить мне внучку, а может быть, уже подарила. И снова волнения... По этой причине семья не пускала меня в этот поход...

Как узнали мы позже, действительно в день, когда мы на перевале вели этот разговор, в Тбилиси у дочери Вартаняна – Розы родилась дочь, которую она назвала Натой.

Предчувствие и на этот раз не подвело счастливого деда.

Затем мы разговорились с Григорием Алексеевичем Ломидзе. Он неожиданно оказался человеком удивительной судьбы. У грузин фамилия Ломидзе очень распространенная, а поэтому вначале, когда Григорий Алексеевич выступал и возлагал у обелиска землю Грузии, мы не могли подумать, что это тот самый Ломидзе, бывший политрук 8-й роты 808-го полка, о котором мы читали архивные документы.

– Но что это за чудо? – открыто удивлялись мы. – Ведь этот политрук числится погибшим?

– Да. Это правда. Числился... И все же стою сейчас перед вами, – смущенно улыбаясь, сказал Ломидзе.

А случилось все это так.

5 сентября 1942 года, как известно, был самым тяжелым и самым страшным днем обороны Марухского перевала. Шел смертельный бой с егерями. Прорвав нашу оборону, они ворвались в боевые порядки 808-го стрелкового полка. Тускло светилось небо, окутанное пороховым дымом. Мрачные громады скал, казалось, вздрагивали от непрерывного грохота боя. Егерям удалось ворваться в расположение штаба полка. Отражать яростную контратаку пришлось всем: и тем, кто был на передовой линии, и раненым, и больным, находившимся в медсанбате. Среди тяжело больных был и политрук 8-й роты Григорий Ломидзе. Он уже несколько дней находился в тяжелом состоянии от тропической малярии.

Но и ему пришлось взять из рук убитого солдата пулемет, Напрягая последние силы, комиссар непрерывно строчил из пулемета, посылая смерть в ряды немецких егерей. Раскаленный пулемет умолкал лишь тогда, когда Ломидзе терял сознание. Очнувшись, он снова продолжал стрелять, хотя рядом с ним уже никого не осталось в живых. Этот день казался вечностью...

Бойцы, которые вели оборону на соседней высоте, видели, как рядом с политруком разорвалось несколько мин и пулемет Ломидзе умолк. Наступили сумерки, и высоту, на которой сражался Ломидзе, заняли немцы...

Ни у кого не было сомнений, что политрук погиб смертью героя.

За отвагу при обороне Марухского перевала политрук 8-й роты Григорий Алексеевич Ломидзе был посмертно награжден орденом Красной Звезды.

Такую историю мы со слов участников боев рассказали Григорию Алексеевичу. Он подтвердил ее и дополнил наш рассказ.

В ту страшную ночь 6 сентября 1942 года больного, контуженного и тяжело раненного, находившегося в бессознательном состоянии политрука немцы взяли в плен л направили в Карачаевок, а затем в Черкесск. Здесь, немного окрепнув, он бежал из лагеря. Однако снова был схвачен. В Винницкой области ему, почти слепому человеку вместе с группой советских воинов удалось вторично бежать из лагеря смерти. В одной крестьянской семье его вылечили. И он снова сражался – вначале в партизанском отряде, затем в составе Советской Армии воевал под Либавой и Клайпедой, штурмовал Кенигсберг...

А приказ о награждении Ломидзе лишь недавно был найден в архивах Министерства обороны СССР.

Уже после восхождения в торжественной обстановке военный комиссар Грузинской ССР полковник В. Муресидзе вручил Григорию Ломидзе орден Красной Звезды. Через 21 год награда нашла владельца.

Ломидзе и сейчас работает начальником цеха главного предприятия Тбилисского объединения обувного производства.

...Три дня от зари до зари шла наша колонна по диким лесам Сванетии. Было трогательно видеть, что бывшие боевые друзья, у которых сегодня новые права и обязанности, различное общественное положение, остались не только друзьями, хотя и не виделись двадцать один год, но как бы и не разлучались все эти годы. По-прежнему, обращаясь, например, к Смирнову, они говорили: “Товарищ командир!”

А Васильева не величали Никифором Степановичем, если надо было что-то передать ему, а просили: “Скажи комиссару”.

Ранним утром после первой ночевки в урочище реки Южный Марух, в тот рассветный час, когда еще не разошелся туман, но уже можно было двигаться, участники боев подошли к тому месту, где надо было переправиться через реку. Бешеный поток грозил смыть любого, кто решился бы просто перейти его. И тогда бывший инженер 810-го полка лейтенант, а ныне полковник Малюгин взялся за наведение переправы. В несколько минут мостик с перильцами был готов, и бойцы перешли реку. Тяжело было Владимиру Туровскому и Ивану Подкопаеву, тяжело было и другим. Но по общему признанию, вторично совершил подвиг, пройдя стокилометровый горный путь, Константин Расторгуев. В результате военного ранения у него совсем не сгибается правая нога. Можно только догадываться, сколько мучений он вынес на бесконечных спусках и подъемах, но сам он не пожаловался ни разу, хотя бы просто на усталость, а даже подбадривал других. Ни на шаг не отходил от него Борис Винокуров, бывший начальник штаба третьего батальона, боевой его друг. Буквально взявшись за руки, повторяли они свой военный путь. Естественно, что они отставали от общей колонны. И на привалах мы говорили поварам:

– Мы уходим, а вы подождите еще двоих... К местам ночевок они тоже приходили позже всех, сопровождаемые лишь одним альпинистом. Товарищи готовили им палатку и места у костра.

– Ну что, дружище, – спрашивали они Расторгуева, когда он, наконец, делал последние шаги, – очень тяжело?

– Ничего, – отвечал он, – жарко. Вот Борису со мной нелегко. А я заранее готовился к этому походу – ходил на лыжах, бегал.

– Это с твоей-то ногой?

– А что ж такого? Упадешь – не велика беда, подняться можно. Не на войне ведь...

По вечерам после ужина, перед тем как свалиться в сон, мы спрашивали его о прошлом и настоящем. Он скупо рассказывал, что работает сейчас в Куйбышеве на том же заводе, что и до войны, только что не рабочим, а начальником цеха.

– Трудно небось, работа нервная, с людьми. – Да нет. Люди хорошие. Два с половиной года уже как наш цех – цех коммунистического труда.

– Ну, тогда можно жить.

– Да, жаль расставаться с ними.

– А зачем расставаться-то?

– Партком поручил мне принять другой цех, отстающий. Годика два-три придется поработать, чтобы и его коммунистическим сделать...

Уже в Сухуми, на туристской базе, где всем участникам перехода вручали значки “Турист СССР” за преодоление сложного горного маршрута, который не всем молодым под силу, кто-то спросил Расторгуева:

– Если бы знал, что так тяжело будет, пошел бы снова?

– А я ведь знал это, – просто сказал Расторгуев. Подождал, пока стихла музыка и замолкли аплодисменты, приветствовавшие очередного значкиста, и добавил:

– Я ведь обещал ребятам, что приду их навестить перед тем как помереть.

Герои марухской битвы горячо были встречены в братской Абхазской республике. Они выступали на митинге перед трудящимися и присутствовали на приеме, устроенном в их честь руководителями республики. Сердечно приветствовал ветеранов Председатель Совета Министров республики Михаил Герасимович Чиковани. Ветераны посадили небольшую аллею Памяти героев Марухского перевала.

Она шумит сейчас молодыми побегами на широком, усаженном цветами и пальмами центральном сквере города Сухуми...

На третий день пребывания в Сухуми бывшие солдаты, вторично прошедшие по собственным следам, стали разъезжаться по домам, а мы с несколькими ветеранами боев поехали еще в далекое грузинское селение Кодор, чтобы навестить могилу умершего за три месяца до того как боевые друзья собрались вместе – Шалвы Михайловича Марджанишвили. Он командовал в войну седьмой ротой 3-го батальона 808-го полка и награжден за марухские бои орденом Красного Знамени. И умер он не от старости, а от старых ран, как солдат. Перед смертью, рассказывали нам родные, он говорил, что счастлив, ибо воинский труд его товарищей и его самого не забыт.

Возложив цветы на могилу Марджанишвили, мы до позднего вечера сидели под персиковыми деревьями, взращенными руками Шалвы, и слушали рассказ о нем. И вспомнили мы слова, какие произнес на митинге в Сухуми бывший командир всех этих людей – живых и мертвых – Владимир Александрович Смирнов.

– Суровая природа гор, – сказал он, – и та преклонилась перед мужеством воинов, защищавших их. Это она принесла им последнюю дань и укрыла навеки в своих ледниках. Но случилось так, что люди проникли в тайны ледников, собрали останки павших героев и захоронили их в братской могиле...

И вот мы, чья кровь обагрила священную землю Кавказа, через двадцать один год вернулись к вам, чтобы рассказать о прошлом во имя будущего. Мы хорошо помним гибель наших бойцов. Мы счастливы видеть, что жертвы не были напрасными и наша сегодняшняя молодежь, судя по ее вниманию к нам, понимает это. Мы хотели бы знать, что и будущее поколение, которое сейчас только переступает школьный порог и для которых война – история, будет воспитываться на великих и героических традициях своих отцов и дедов...

...Там, в Кодере, пахло травой и кукурузными лепешками. В мигающем свете фонаря качались виноградные листья, и блестели от гордости и горя глаза дочки Шалвы, шестиклассницы Нинико. И все мы поняли, что и Шалва, и те, кто погиб на леднике или умер после ран, не должны уйти из людской памяти не для себя, конечно, а для вот этой маленькой девочки с нежным именем Нинико, и для ее подруг и товарищей, и для всех детей великой нашей страны.

И до этого похода ледники и перевалы Северного Кавказа посещались горными туристами часто, но лишь после того, как там были обнаружены останки погибших много лет назад, а товарищи погибших пришли поклониться им, началось внимательное изучение гор. Десятки и сотни туристических групп выходили на знакомые и неведомые раньше маршруты, осматривая их так внимательно, что мало осталось незамеченного – разве скрытое под снегом или валунами.

Ходили и мы не раз в такие походы. Об одном из них – самом типичном – нам и хочется вспомнить здесь.

Лето 1967 года, не в пример тому, какое было пять лет назад, поливало горы почти непрерывными дождями. Травы, правда, вымахали до невиданной высоты, но тем хуже для туристов! Наш базовый лагерь, расположившийся в горном поселке Дамхурц, что в верховьях Большой Лабы, похож был порой на затерянный мир. Целыми днями лил проливной дождь, горы вокруг были покрыты то ли туманом, поднявшимся высоко, то ли облаками, спустившимися низко. Гудела невдалеке от домиков вздувшаяся бешеная Лаба и вторил ей замутившийся Дамхурц – один из многочисленных братьев Лабы. Туристы – студенты Пятигорского педагогического института иностранных языков – сидели в домиках, подтапливали печки и пели песни, приводившие в изумление многочисленных белок, прячущихся в сухих кронах пихт. Руководитель отряда, доцент института Сергей Николаевич Писарев, накинув на себя самодельный плащ из полиэтиленовой пленки, ходил от домика к домику и говорил, как осажденным в крепости:

– Держитесь. Завтра выступаем...

– Можно готовить оружие? – в тон ему спрашивали студенты, и Писарев совершенно серьезно кивал головой:

– Можно...

К вечеру в разрывах туч показалось солнце. Сразу стало тепло, а над Лабой и Дамхурцем потянулся туман, до половины заволакивая ели, березы и пихты, подступающие вплотную к рекам по крутым, почти обрывистым берегам. Похоже было, что завтра действительно выступать и обрадованные туристы бросились из домиков к опушкам леса, которые сплошь усеяны крупной алой земляникой...

С утра на следующий день припекало яркое, ультрафиолетовое горное солнце. Отряд наскоро позавтракал, построился, переоделся в форменную одежду: синие хлопчатобумажные рубашки с эмблемами лагеря на рукавах. Проверили снаряжение и цепочкой отправились вверх по течению Дамхурца, оступаясь на старой засыпанной камнями дороге. Потом дорога перешла на правый берег реки и стала просто тропой. В течение дня несколько раз начинался дождь, но быстро кончался и вообще погода была подходящей – не жаркой и не слишком холодной.

Шли несколько часов и уже под вечер, под ливнем, подошли к высокогорной хижине “Дамхурц”, которая, к великому нашему огорчению, уже была занята туристами-москвичами. После непродолжительных переговоров решили размещаться все вместе – в тесноте, да не в обиде.

И снова дождь закончился. Золотые солнечные пятна заиграли на крутых лесных склонах, зелено-белая река бежала рядом, и темные лесные ручьи торопились с ней слиться. Мы на костре готовили аппетитный ужин из круп и консервов, пили потом продымленный недогоревшими головешками чай и до поздней ночи пели песни у огромного костра.

Это был наш тренировочный выход и на следующий день мы возвратились в поселок. Опять выстроились перед хижиной – низким, деревянным строением, покрытым старой дранкой. Когда-то тут укрывались от непогоды лесорубы. Теперь они ушли – места здешние объявлены заповедником – а их убежище приспособили для себя туристы, исписав шутливыми надписями.

Лишь на третий день мы вышли по намеченному маршруту – к перевалам Адзапш, Санчаро, Аллаштраху. По узким лесным дорогам, размытым выходившей во время дождей из берегов Лабой, мы шли к седьмому лесному кордону, откуда, как объяснил нам наш проводник Василий Мартыненко, тропы разветвляются: одна вправо, ведет на Адзапш через кислые источники, вторая забирает левее и выводит на группу перевалов – Санчаро-Аллаштраху. Погода будто понимала важность нашего перехода – светило жаркое солнце, озаряя поросшие лесом горы и чистейшую воду в реках и ручьях. Воздух был вкусным, как свежее яблоко, запахи трав, созревшей земляники и нагретых камней сопровождали нас до обширной поляны, где мы сделали привал. Ребята тут же нашли несколько кусочков дюраля, остатки немецкой походной кухни, головку от снаряда. Мартыненко объяснил – он, местный житель, был мальчишкой, когда пришли немцы, и все помнит и знает о здешних местах – что дюраль остался от разбившегося нашего самолета, который прилетал из-за перевалов и сбросил разведчиков. Один разведчик был замечен немцами и убит в перестрелке. Могила его тщательно охраняется жителями и находится там, где он был убит – между поселками Пхия и Загедан, у дороги. Второй разведчик исчез, возможно, что выполнив задание, вернулся к своим и сейчас жив.

– А это, – тут Василий показал на остатки немецкого снаряжения, – побросали немцы, когда драпали с перевалов. Да и не только это. Если хотите, я покажу вам озеро, вокруг которого размещались их склады боеприпасов и продовольствия. Когда немцы ушли, мы еще долго приходили сюда, чтоб консервов набрать...

Мы, конечно, захотели посмотреть это место и, оставив у рюкзаков дежурных, отправились за проводником. Идти пришлось недолго. Преодолев несколько лесных буреломов, мы очутились на прекрасном каменистом берегу прозрачного озера. Стояла полная тишина. Огромные сосны, окружавшие озеро, были недвижны и распространяли вокруг легкий запах нагретой смолы. Кто-то уже разделся и нырнул в воду, но быстро вернулся, ежась от холода. Кто-то рассматривал останки старых землянок блиндажного типа – в них немцы и хранили свое имущество. Теперь они густо заросли травой и кустарником. Пройдет еще несколько лет и от них не останется и следа, равно как и от тех, кто когда-то пришел сюда с намерением поселиться навечно...

К вечеру мы вышли на границу леса и разбили там палаточный лагерь. Вскоре подошла к нам еще одна группа– из Ростова – и поселилась рядом. Вообще надо сказать, что пустынные прежде горы нынче не так уж пустынны. То и дело мы в своем походе встречались и с большими и с малыми группами, а то и с одиночками.

Когда утром следующего дня мы отправились на перевал Адзапш, мы были уверены, что, кроме нас, там никого не будет. Пройдя по узкой тропе, вьющейся над речкой Кислянкой, мы первую остановку сделали возле нарзанных источников. На покатом рыжем склоне горы били около двадцати родников прекрасного, насыщенного углекислотой напитка. Тут несколько типов нарзана, и специалисты утверждают, что они по своим лечебным свойствам не только не уступают знаменитым кисловодским, по и превышают их. Несмотря на полное бездорожье – не считая троп – сюда в летнее время съезжаются множество больных из Абхазии и лечатся, как умеют.

Сквозь заросли рододендронов, мимо изумительного по красоте озера, покрытого и в августе тонкой, прозрачной коркой льда, мимо огромных снежных склонов, мы поднялись к подножию перевала, на котором школьники из города Лабинска установили обелиск. В постаменте обелиска они сделали своеобразный тайник, куда положили тетрадь для записей. Мы прочли эти многочисленные записи, полные восхищения великим подвигом защитников Кавказа. Вот некоторые из них.

“9 августа 1966 г. Мы, группа туристов Всесоюзного теплотехнического института Москвы прошли здесь в количестве девяти человек – шестеро взрослых и трое детей. Маршрут Теберда – Сухуми. Мы все преклоняемся перед мужеством защитников нашей Родины. Слава павшим бойцам. Пусть всегда будет мир, и дети пусть переходят через перевалы с ледорубами, а не с автоматами”.

“8.8.1966 г. Группа туристов ЖЗТМ в количестве 24 человек прошла перевал Адзапш, почтила память погибших на перевале воинов. Молодцы лабинцы. Героев войны мы никогда не забываем...”

“25.7. 66. Здесь прошла группа туристов ставропольских школ № 16 и 11. Мы преклоняемся перед вами, мужественные и отважные защитники нашей Родины.

“Группа туристов из Москвы, Ленинграда, Вильнюса в составе 14 человек, следующих по маршруту Архыз – перевал Дукка – Адзапш – Псху – Рица – Сочи, преклоняет головы перед мужеством павших за освобождение Родины...”

Записей таких множество, по ним можно проследить географию всей нашей страны п всем нам, участникам похода, стало очень радостно от сознания того, что тропы, по которым ходили герои, никогда не порастут травой забвения. А ведь с нами ходил и один из участников боев Санчарского направления, бывший командир батальона 25-го погранполка Гавриил Алексеевич Безотосный, который поднялся сюда с группой одесских студентов, туристских клубов “Романтик” и “Химик”. Он смотрел вокруг с особым вниманием, и это понятно: ведь он узнавал места, где много лет назад воевал и терял в боях товарищей.

– Все меняется,– обронил он как-то с грустью у костра:—Люди и даже время. Только горы остались неизменными, словно вчера все было...

От обелиска мы снова двинулись вверх, к последнему крутому взлету, за которым начиналась площадка перевала. Издали седловина перевала Адзапш напоминает прорезь прицела у винтовки и невольно пришло на ум, что сквозь этот прицел фашисты вначале целились на Грузию, а потом, когда они драпали, наши солдаты сквозь него безошибочно настигали их.

Наша уверенность, что мы будем одни на перевале, рухнула, едва мы вышли на него. На узком гребне хребта, на очень крутом травянистом его склоне, уходящем вниз метров на восемьсот, сидели туристы из Грузии, из города Гори. С ними также находился один из участников боев И. Л. Кандарели. А привел эту группу сюда никто иной, как Архип Михайлович Шапкин, тот самый председатель колхоза из хутора Решевой, о котором с теплом и благодарностью вспоминают многие защитники перевалов санчарской группы, в том числе и Давидич. Мы перезнакомились и на некоторое время обе группы смешались. Какая-то девушка-грузинка ходила и угощала всех конфетами. Мы не захватили с собой хлеба из лагеря, и грузины тут же развернули свои запасы, поделились с нами по-братски.

Но главным делом были, конечно, разговоры о прошедших днях, о боях, о затерянных человеческих судьбах, которые мы должны разыскать и сделать известными всем. Синеватым дымком была залита долина глубоко внизу, белая тропа, сбегающая со склона на склон, была видна далеко и вела она к селению Псху, где во время войны был военный аэродром, снабжавший группу войск Пияшева всем необходимым...

Санчарский перевал был залит ярким солнцем, когда мы ступили на его каменистую, прорезанную частыми снежинками почву. С первых же шагов ребята начали подбирать гильзы от винтовок, пистолетов, крупнокалиберных пулеметов. Но вскоре вынуждены были отказаться от этого: во-первых, гильз этих было великое множество, а во-вторых, спустившись на южный склон перевала, где и происходили главные бои, мы начали собирать куда более значительные находки – гранаты, небольшие мины и даже минометы, правда, пришедшие в полную негодность от времени и непогоды.

По длинному, пологому гребню, слегка заворачивающему вправо, мы прошли до переднего края нашей обороны, где п до сих пор отлично сохранились каменные ячейки, наблюдательные пункты, каменные завалы, в которых прятали раненых до того как отправить в тыл. Множество человеческих костей, остатки обмундирования, вооружения. В одном месте, под скалой нашли три нетронутых скелета, один даже обут в немецкие ботинки. Мы взяли ботинок, повернули его, оттуда посыпались мелкие косточки...

Поразило нас зрелище линии обороны, лепившейся над самой пропастью, резко обрывающейся вниз, наверное, больше чем на километр. Внизу виднелась обширная лесная долина. Белая лента реки блестела на солнце, сбегая к югу и исчезая за дальним поворотом ущелья. Оттуда, снизу, возможен был лишь один подъем наверх, да и то с большими оговорками – так крут и каменист он. Однако мы в точности узнали место, столь красочно обрисованное Давидичем. Это был путь, по которому поднимались смельчаки из сводного полка, а потом и боевые группы 307-го полка. Именно отсюда получили немцы удар, ставший началом их разгрома. Огромное количество гильз над обрывом свидетельствовало о том, что победа наша не была легкой.

Возвращаясь на площадку перевала, мы продолжали изучение местности и смогли почти точно определить развитие давних событий. Вот отсюда наши вели минометный огонь по перевалу – два почти целых миномета и остатки третьего говорили об этом достаточно убедительно. И сами были обстреливаемы немцами из минометов – стабилизаторы мин валялись буквально на каждом шагу. Вот тут пошли уже в ход гранаты с той и другой стороны: сброшенные усилительные рубашки, которые не годятся для ближнего боя, остатки деревянных ручек усеяли почву с реденькой травой, застряли в мелких расщелинах. А вот уже площадка перевала, обрушившиеся блиндажи, огневые точки. Патронные гильзы усеяли площадку сплошным слоем. Вот еще работали пулеметы и винтовки, а вот, за легким укрытием, уже на северном склоне перевала, десятка три гильз пистолетных: какой-то офицер совершал последнюю попытку остаться в живых. Тщетно! Тут, на земле, как на удивительной карте, мы могли воочию увидеть, как последовательно теснили наши солдаты фашистов и как они добились победы. Увидели и еще раз поразились потрясающему мужеству советских воинов, поднявшихся из долин под сплошным огнем.

Возвращаясь в лагерь, мы продолжали смотреть под ноги, но теперь следов боев было все меньше и меньше. Очевидно, немцам тут было уже не до обороны – скорее бы вниз спуститься. В первые дни обороны солдаты-эдельвейсовцы были настроены весело, позволяли себе даже шутить с нашими солдатами, переговариваясь через нейтральную полосу. Они знали, что перед ними сводный полк, и что командует этим полком майор Ройзман, и потому кричали порой, когда приходило время обеда:

– Ройзман, раздавай сухари!..

Да, солдаты наши действительно в первые дни питались только сухарями, да и тех было не вдосталь. Зато у них был прекрасный заряд ненависти к врагу, топчущему родную землю, поедающему ее плоды. И эта ненависть сберегла их для последнего и решающего удара.

Рассказал нам Гавриил Алексеевич и о майоре Кушни-ре, пришедшем к перевалам прямо из Тбилисского пехотного училища, где был преподавателем. Более трехсот курсантов привел он с собой, чтобы не в учебных условиях показать, как надо воевать.

– Это был человек высокой культуры и воинского мастерства,– рассказывал нам Безотосный.– Среднего роста, с умными глазами, с элегантной бородкой. Наши позиции одно время были рядом, и свои строевые записки он подавал через меня. Участок у него был сложный, под самым перевалом Аллаштраху – почти неприступным с юга. Он с честью выполнил свой долг до конца...

Таких походов было множество. Летом 1968 года Карачаево-Черкесский обком партии организовал новое массовое восхождение на Клухорский перевал. Это восхождение, продлившееся несколько дней, посвящалось двадцатипятилетию битвы на перевалах Кавказа, и участвовали в нем ветераны битвы, вновь съехавшиеся сюда со всех концов страны...

Над Гоначхирской поляной моросил дождь, когда машины с участниками будущего восхождения сворачивали с дороги к палаточному городку. Собственно, городка пока не было. Не было ни дыма костров, ни следов на влажной траве, ни сложенных в кучу рюкзаков. Были автобусы, на ветровых стеклах которых белели листы с надписями: Черкесский батальон... Зеленчукский батальон... Адыге-Хабльский... Урупский... Карачаевский... Хабезский... Малокарачаевский... Прикубанский... Были мокрые кустики собранной на последнем привале земляники и та особенная тишина, когда не слышишь ни мерного рокота близкой реки, ни резкого хлопанья дверей кабин, ни даже постукивания дизельной электростанции, спрятанной где-то за деревьями. Только тишина, созданная воображением: многие из нас знали и помнили, что именно здесь двадцать пять лет назад схлестнулись в первом бою с фашистскими оккупантами патриоты из партизанского отряда “Мститель”. Может быть, именно вон с того холма прозвучала нервно-раскатистая очередь нашего пулемета. А с той стороны, скрываясь за стволами сосен, перебежками приближались гитлеровцы. Ложбинка... Не в ней ли медсестра Валя Доценко перевязывала раненого товарища? Чтобы не стонать, он в кровь искусал спекшиеся губы, зовя ее чуть слышно:

– Валя... Дай воды, Валя...

Так думалось, так виделось в мыслях. И вдруг рядом раздается отчетливый, радостный и чуточку недоверчивый возглас:

– Валя?

Двое пристально смотрят друг на друга, еще не смея броситься в объятья. Годы никого не щадят, а тем более прошедших войну и вынесших на своих плечах нелегкое послевоенное время.

– Здравствуй!..

Они не виделись больше двадцати лет – бывшая медсестра партизанского отряда Валентина Ивановна Доценко и бывший пулеметчик отряда Федор Самойлович Томашенко. Оба приехали сюда с молодежно-комсомольскими батальонами, готовящимися в путь на Клухор. On – из станицы Зеленчукской, она – из аула Учкекен.

И они тут же начали вспоминать прошлое: “А помнишь?..” “Нет, а ты помнишь?..” Сейчас они там, в суровом сорок втором, где шестнадцатилетний сын Томашенко – Вася – подбирает с травы автомат убитого отцом гитлеровца, где первые побуревшие от крови бинты и первая могила товарища, первые боевые удачи и поражения. А вокруг незаметно собираются те, кто с войной знаком лишь по книжкам да кино, по скупым рассказам отцов и матерей да по музейным экспонатам. Шестеро туристов с Вильнюсского завода счетных машин протиснулись поближе. Спешит записать фамилии инженер Ирена Печелюнене и просит:

– Михаил Иванович Тарасенко, Я правильно назвала?

– А Харун Глоов здесь?– допытывается ее товарищ, мастер Ионас Желудков.

Эти шестеро, узнав о восхождении, решили присоединиться к юношам и девушкам Карачаево-Черкесии. И не только они. В этот же час в горах трое ленинградцев – экспедиция Института эволюционной физиологии Академии наук СССР – Андрей Попов, Владимир Мальчев и Александр Шик знакомились с ребятами из Черкесска. Двадцать пять парней, грея руки над костром, устало отвечали на вопросы научных работников. Устало и, пожалуй, неохотно. И те понимали их, не обижались.

Три дня провели эти парни на Клухорском перевале, куда послали их товарищи по работе с завода холодильного машиностроения. Там они собирали и устанавливали памятник, изготовленный на их же заводе по проекту молодого художника Николая Кузнецова. Детали памятника должен был доставить вертолет. Но погода стояла нелетная: дождь, град, густой туман, в котором черными призраками парили большие птицы. Тогда им дали двух лошадей. Но лошади оказались непривычными к вьючному грузу. И парни, промокшие до нитки, тащили на согнутых спинах мешки с песком и цементом – от Клухорских озер до самого перевала. Потом они вернулись в палатки и наскоро, без аппетита и без хлеба (дождь превратил хлеб в кашицу и пришлось скормить его лошадям) перекусили консервами. И снова ушли вверх, теперь уже таща на себе тяжелые плиты. Ежеминутно они рисковали оступиться с грузом, скатиться по твердому снежному насту, быть, наконец, раздавленными остроугольными глыбами обвала. Они то и дело менялись, но легче не становилось: от напряжения дрожали колени и немели мускулы, и было жарко на пронизывающем ветре.

В пятницу 18 августа они сгрудились под скалой, над которой вознесся памятник. Их памятник. С высокой скалы вонзился в туман обелиск. Рядом с ним проглядывались две мемориальные доски, оставленные школьниками Сочи и рабочими Сухуми. Ребята пошли вниз, но долго еще оборачивались, задирали головы и смотрели на свой обелиск, славящий героев...

Гоначхирская поляна была обжита через два часа после приезда автобусов. Десятки палаток и взлетающие в воздух волейбольные мячи, красные от едкого дыма глаза кашеваров и щелканье затворов фотоаппаратов, короткие споры о съедобности найденных грибов и склонившиеся над радиостанциями связисты. И всюду, куда бы ни взглянул, группы молодежи, сдвинувшиеся в тесные кольца, а в центре каждого кольца – участник горной битвы, уставший отвечать на множество вопросов.

19 августа палаточный городок проснулся в пять утра. И начался поход батальонов к перевалу. Цепочка участников растянулась на несколько километров. Шли тут и жители Карачаево-Черкесии, и туристы из Ростова, Киева, Ленинграда, Москвы... К десяти часам они закончили марш через бесчисленное количество подъемов, осыпей, снежников и собрались возле обелиска, поставленного черкесскими ребятами. И снова, как в первый раз, на Марухском перевале был митинг, открытый Н. М. Лыжиным. Он предоставляет слово второму секретарю обкома КПСС У. Е. Темирову. Рассказав о героических боевых делах защитников Клухорского перевала, он предлагает почтить память павших на этом месте минутой молчания, которую сменяет залп салюта. Затем выступали ветераны с рассказами о друзьях, о трудных и славных битвах, а за ними – молодые, приносившие клятву верности идеям и надеждам отцов. Потом упало с обелиска покрывало и взорам тысяч людей открылись слова:

Ниже этих слов перечислены части и подразделения, отстоявшие в августе – октябре 1942 года перевалы Кавказа. Первые букеты цветов, собранных в пути, ложатся к постаменту. Их так много, что они почти закрывают монумент. И опять батальоны вытягиваются в цепочку – по узкой кромке над Клухорскими озерами они отправляются в обратный путь...

К десяти часам утра 20 августа к Дому Советов в городе Карачаевске подошла колонна батальонов, вернувшихся с перевала. Никогда еще не был этот город таким многолюдным и таким молчаливым, как в этот день. На здании Дома Советов приспущены алые знамена, обрамленные черным крепом. В актовом зале пединститута на высоких постаментах установлены тринадцать гробов, в которых лежат останки наших воинов, лишь в это лето разысканных в горах участниками специальных экспедиций. В ледяных могилах пролежали они двадцать пять лет и вот теперь им суждено стать первыми, кто будет захоронен в братской могиле, отрытой на том месте, где заложен величественный памятник защитникам Кавказа.

10 часов 30 минут. Под траурные звуки военного оркестра из Дома Советов выносят гробы с останками героев. Несут их генералы и солдаты, ветераны боев, руководители партийных, советских, комсомольских и других общественных организаций. Рядом четким строем шагают солдаты почетного караула. Гробы с холмами живых цветов устанавливаются на лафете орудия и на автомашины. И грандиозная траурная процессия двинулась к поселку Орджоникидзевскому, на окраине которого сооружается памятник и мемориальный музей. Шли участники восхождения, шли тысячи и тысячи жителей Карачаевска и близлежащих аулов, сел и станиц. Казалось, что движется людское море, несущее на своих плечах ничем не измерянную тяжесть человеческого горя. У места захоронения траурная процессия остановилась. Отсюда открывается величественная панорама заоблачных ледяных хребтов. И тысячи людей, заполнивших склоны прилегающих гор, слушали траурный митинг, после окончания которого на могиле была установлена плита с надписью:

“Здесь покоятся останки участников обороны перевалов Кавказа, героически погибших в суровые годы Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.

Путник! Склони голову перед священным прахом павших бойцов!”

В ежедневной нашей почте по-прежнему много писем приходит от бывших участников событий на перевалах или от тех, кто находился тогда рядом, и хоть сам в боях не участвовал, но тяготы высокогорной жизни делил вместе с теми бойцами, что сражались на передовой. Нам кажется, что и о них правомерно рассказать здесь, потому что их скромный труд способствовал общей победе, а их сегодняшняя скромность заслуживает, быть может, и особого разговора, ибо является важнейшей чертой характера советского человека, не привыкшего к шумной славе, пусть даже действительно заслуженной.

Вот, например, большое письмо от Ивана Васильевича Беченева из Донецка. Во время событий на перевалах он служил на радиоточке, расположенной высоко в горах. Эта точка обслуживала части, воевавшие в горах, и являлась одной из многих радиостанций 28-го радиополка, командование которого находилось в Баку и лишь изредка совершало инспекторские поездки. При этом не к каждой своей точке оно добиралось по условиям погоды или местности и потому, повоевав довольно длительное время в полку, Иван Васильевич так и не увидел ни разу своего командира полка.

Между тем, так сказать, житейская доля небольших радиогрупп, заброшенных далеко в высокогорье, мало чем отличалась от такой же доли фронтовиков.

“...Подвезли нас к горам на “студебеккере”, потом ушли мы повыше уже с ишаками. Радиоснаряжение тяжеловатое на вес, да надо еще следить, чтоб аккумуляторы не промокли при переходе через горные реки или чтобы ишак, поскользнувшись, не свалился в стремительную воду – прощай тогда и животное и все снаряжение. Остановимся на отдых, ляжем на спины и в небо смотрим, а там, куда взгляд ни поверни, только оранжевые камни да белый снег. И это ведь летом! Чудно нам было!

Так шли двое суток, а на третьи вышли к месту, указанному нам на карте, развернули станцию и начали сами устраиваться. Ни одного деревца вокруг, только камни, кое-где снежок по впадинам да осыпающаяся, крутая тропа, ведущая к перевалу. Вскоре связались с соседней радиостанцией своего же полка, которая, согласно схеме, расположилась километрах в двенадцати от нас, если по прямой считать, доложили о готовности к работе, а та, в свою очередь, передала слова о готовности на главную радиостанцию, откуда все результаты наших наблюдений отправлялись в центр, то есть в армию.

Как я понимаю, располагали наши станции в таких местах, где боев не предполагалось, но где существовала все же возможность для противника просочиться малыми силами. Мы обязаны были следить за горными склонами и воздухом и обо всем замеченном немедленно сообщать куда следует.

Часто приходилось ездить за свежими аккумуляторами, за дровами, за продуктами. Сядешь верхом на ишака и поехал вниз, через множество речушек – светлых, быстрых. Слышишь только, как ветер в камнях посвистывает, да камни в речушках громыхают. За одну поездку не один десяток переправ сделаешь, вымокнешь порой невероятно, а сушиться-то и негде. Зимой в таких случаях все следили друг за другом, чтобы кто-нибудь, уснув, не замерз. Вспоминали при этом и лейтенанта из особого отдела, который еще летом, прощаясь с нами внизу, говорил каждому, что, мол, одни остаетесь, смотрите там, бдительными будьте... Ну, это он по службе своей...

Сами мы были и часовыми, и работниками, и бойцами. Однажды вез я снизу дрова к себе на точку, а навстречу мне спускаются человек девять вооруженных людей. Издали еще заметил, что оборванные и усталые они до последней степени. У нас инструкция была все от того же лейтенанта из особого отдела, что возможны проходы по нашим тропкам либо переодетых немцев, либо дезертиров. Надо было их задерживать, а если задержать невозможно, то бой принимать и уничтожать.

Со мной автомат был, штык кинжальной формы. Делать нечего, они меня заметили, надо было сближаться. Когда сошлись, они спрашивают удивленно:

– Куда тебя черти несут с дровами? Зимуешь в горах, что ли?

– А вы,– говорю,– кто такие сами и откуда?

Ну, слово за слово, разговорились, и они рассказали, что сами курсанты Орджоникидзевского училища, что еще в августе попали в бои, были окружены, а теперь вырвались из окружения и к своим пробиваются. Курсантов из этого училища мы и позже встречали, мимо нас они проходили, человека по три, по пять. Измученные, небритые, оборванные и полностью без боеприпасов: растратили их на немцев, когда пробивались к своим. Дальнейшая их судьба мне неизвестна, помню, что фамилию командира своего они называли – Толстых. Почти каждый из них был обморожен...

В конце года мы получили приказ оставить свою позицию, спускаться вниз. Помню, как голодные – десять дней перед этим одними дикими орехами питались, желудки себе попортили – проходили через аул, названия которого сейчас не упомню, и набрели на брошенный продовольственный склад. Приземистое такое здание из серого камня. Зашли мы туда и увидели много сухарей в мешках, сухие фрукты, концентраты в пачках...

...Когда в 1965 году праздновали мы двадцатилетие Победы над фашизмом, то и на нашем предприятии собрали всех участников Отечественной войны. Оказалось нас сорок с лишним человек. Вообще писатель Смирнов к тому времени высоко поднял авторитет участников войны, и потому и у нас много было всяких разговоров и воспоминаний, кто на каком фронте был, у кого какие награды и за что получены. Лично я сидел там тусклее и смирнее всех, понимая, что им было труднее в свое время.

Мне задавали много вопросов насчет войны в горах, всех это очень интересовало. Кто-то спросил:

– И у тебя нет никакой награды за войну?

– Нет,– отвечаю.

– И не обидно тебе?

– Нет, говорю, не обидно. Во-первых, командование нашего полка было далеко от пас и не знало даже, переносим мы какие-либо трудности или нет. В то время, безусловно, мало придавали значения какой-то радиотелеграфной точке. Что мы – фронт держали или рукопашный бой вели?..

Я и сейчас думаю, что награда у меня одна. Являясь участником Великой Отечественной войны, там, на высотах Кавказских гор, я с товарищами выдержал выпавшие нам на долю невзгоды и честно выполнил то, что мне приказано было. Подразделения нашего полка разбросаны были по всему Кавказу. В общем, все не на глазах. Как тут узнать командованию, кому какую награду определить? Отстояли свободу страны – вот она общая награда и есть...”

Нам кажется, что, вспоминая погибших, мы не должны обходить вниманием и живых. Каждый участник Великой Отечественной войны должен быть отмечен правительственной наградой, сколько бы времени ни прошло после войны. Ведь когда мы писали первую книгу, то у многих бывших солдат, защищавших Марухский перевал, не было никаких наград, даже медалей “За оборону Кавказа”. А сейчас нам приятно отметить, что бывшие солдаты И. В. Подкопаев, В. И. Туровский, К. Г. Шуаев, партизан Н. Т. Луценко получили ордена Отечественной войны, а А. П. Иванченко, В. П. Тарусов, С. А. Ширшиков, В. Г. Худовердиев – ордена Славы 3-й степени. Получили ордена и медали также многие другие защитники перевалов Кавказа. Мы уверены, что Иван Васильевич еще получит свою награду. Если и не для удовлетворения чувства собственного достоинства, так во имя гордой уверенности в нем его детей. Читатели по всей вероятности помнят, что в главе “Черноморцы среди скал” мы с горечью писали, что инвалид 1-й группы Филипп Харитонович Гречаный тоже не имел он одной награды, даже медали “За оборону Кавказа”. Мы обращали на это внимание Киевского областного военкомата. Прочитав об этом в книге, Подольский райвоенкомат Киева прежде чем оформить наградной лист запросил наградной отдел Министерства обороны не числится ли Ф. X. Гречаный среди награжденных.

И вот получен ответ: командир шлюпочно-десантной роты 8-й десантной морской бригады Филипп Харитоновнч Гречаный еще 11 мая 1942 года был награжден орденом Красной Звезды за мужество и храбрость, проявленные при десантировании в районе Туапсе. В этом бою Ф. X. Гречаный был ранен, три месяца находился на излечении в госпитале, а поэтому не знал о представлении к награде. Сражаясь на перевалах Кавказа, Филипп Харитонович и не знал, что подвиг его отмечен Родиной. И вот 8 декабря 1968 года, спустя 26 лет славному моряку в торжественной обстановке была вручена заслуженная награда.

...Идут и идут письма. Они разные. В одних сообщаются подробности боев, другие советуют, третьи задают вопросы. Нина Георгиевна Томашвили из Тбилиси говорит о своем брате, Автандиле Георгиевиче, который до войны был студентом второго курса Тбилисской художественной академии, а потом участвовал в обороне Марухского перевала и погиб там 3 октября 1942 года. В своих письмах Автандил иногда писал, что порой ему приходится работать над составлением карт и поэтому Нина Георгиевна надеется, что кто-нибудь должен бы помнить его и знать, где он похоронен.

– В извещении говорилось,– рассказывает Нина Георгиевна,– что похоронен Автандил на Марухском перевале. Один из его боевых друзей, Ал. Нарсия, приехав в декабре того же, то есть 1942 года, рассказал нам, что его убил вражеский снайпер, расположившийся на высоте. По приказу командира Автандила завернули в шинель и положили в грот, привалив камнями, чтобы дикие звери не смогли к нему пробраться. Где-то близко пробегала речка. На другой день выпал снег...”

Нина Георгиевна обращается и к нам, авторам книги, в надежде, что и мы могли видеть останки ее брата и опознать их, тем более что Автандил любил писать акварели и никогда не расставался с ними, стало быть, друзья могли и в гроте оставить хотя бы часть этих акварелей, а также черный кожаный бумажник с письмами и фотографиями.

Не нашелся еще человек, который мог бы указать место похорон Автандила в точности. Если погиб он 3 октября, то, по всей видимости, где-то ниже южных ворот перевала, ближе к водопаду. Когда мы проходили там летом 1963 года, то действительно видели немало углублений в крутых стенах ущелья. Возможно, что в одном из таких углублений и похоронен брат Нины Георгиевны и что останки его лежат там и до сих пор, ожидая того, кто найдет их. Как раз у ворот перевала вырывается из-под моренного льда начало реки Южная Маруха, ее-то и запомнил, должно быть, Ал. Нарсия. Не в первый раз мы утверждаем, что горы Кавказа ждут все новых и новых исследователей народной славы и имеем немало свидетельств необходимости продолжительного исследования. То там, то тут в горах обнаруживаются останки погибших, порой в труднодоступных, почти невозможных для обнаружения местах. Может статься, что именно там будут найдены документы и предметы, которые дадут нам важные сведения о нашем прошлом.

А в том, что подобные тайники еще существуют, сомневаться не приходится. Ростовчанин Г. Ф. Косенок, бывший курсант Тбилисского пехотного училища, участник боев на перевалах, рассказывает нам в письме о том, как уже после окончания боев они собирали и хоронили трупы и как порой трудно было доставать их с крутых скал.

“... Были такие, что ни с какой стороны не подойти к нему: зависали в пропастях. А сколько осталось в расщелинах и на дне пропастей!..”

Впрочем, надо сказать, что приходят и радостные письма, в том числе совсем уж, казалось бы, невероятные. В первой части книги в главе “Встречи” мы приводили рассказ бакинца Александра Дарюшина о том, как погиб его друг, тоже бакинец, Рубен Баласанян.

“...Это был смелый и отчаянный юноша. Всегда рвался туда, где особенно опасно. Никогда не забуду последний эпизод из жизни Баласаняна. Немецкие снайперы, засевшие в удобном месте, буквально не давали нам поднять голову. Баласанян вызвался уничтожить самого опасного из них. Командир предостерегал:

– Смотри, идешь на верную смерть, тебя снимут.

Но Баласанян, как всегда, отшучивался:

– Ничего, товарищ командир, думаю, что моя граната снимет их раньше.

Баласанян полз очень быстро. Вот он подполз вплотную к снайперу, приподнялся я с силой бросил гранату. Но именно в это мгновение его и сразила снайперская пуля. Мы решили любой ценой вынести погибшего друга за линию огня и похоронить, как положено – с почестями. Так и сделали. Тело нашего славного земляка бережно завернули в плащ-палатку, обложили камнями и снегом, так как копать могилу было невозможно. Вот и все почести, которые мы могли в тех условиях воздать дорогому другу”.

– Это хорошо, что в тех условиях копать могилу невозможно было! – смеясь, рассказывал нам недавно... Рубен Аванесович Баласанян.– Не то действительно лежать бы мне веки вечные у Марухского ледника. Когда вынесли и похоронили меня друзья, я не был мертвым, а только в глубоком обмороке из-за тяжелого ранения и большой потери крови. Кругом ветер свистит, шумит снег и лед, гремят выстрелы и разрывы, услышишь ли тут пульс, который, конечно, едва бился? А я на нейтральной полосе не меньше получаса лежал и за это время ни разу не шевельнулся, по наблюдениям друзей. И все же они вынесли меня со льда и тем самым действительно спасли. Замерз бы я там. А в плащ-палатке да еще в затишке, среди камней, отогрелся, стонать начал, ну, тут меня и нашли уже другие солдаты, отправили в госпиталь...

Теперь живу и работаю в Баку. Как-то вызвали меня по повестке в Шаумянский райвоенкомат. Прихожу и нос к носу встречаюсь там сразу с тремя сослуживцами – Владимиром Туровским, Сергеем Ширшиковым и Виктором Тарусовым. Те так и обмерли: “Баласанян! Ты живой?!” Ну, кинулись обниматься, наобнимались за все двадцать пять лет разлуки, а потом в доме Туровского собрались все вместе и отметили эту встречу, выпили, как говорится, и за вечную память и за здравие...

К сожалению, писем с такими вестями куда меньше других, печальных, однако очень ведь важно, чтоб не только живые отыскались, но и те, кто погиб. А для этого надо искать еще много...

Читатель, видимо, помнит трагическую судьбу Ивана Авдеевича Дутлова, умершего на поле боя от тяжелых ран на руках у своей жены санинструктора Ани Дутловой. Мы обращали в книге слова к его родным: “Родители Ивана Дутлова, проживающие тогда в селе Николаевском, что затерялось в дремучих лесах Алтая, может быть, и сейчас не знают, какими смелыми в бою были их сын Иван и невестка Аня”.

И вот мы получили письмо из далекого Алтая. Полностью приводим его ниже.

“Книгу “Тайна Марухского ледника” я купил на Алтае. Прочитав только одно название, я подумал: “А ведь там, на вершине Марухского перевала, сражался и Иван Авдеевич Дутлов, и его жена Анна Васильевна Дутлова. Может быть, в книге есть что-либо и о них. Начал листать. И вдруг увидел фотографию, а на 215-й странице и упоминание о них. Правда, там допущена одна неточность. Наше село называется не Николаевское, а Никольское. В этом селе я родился, здесь же родился и Иван. Причем мы родились не только в одном селе, но и от одной матери.

Что я могу сказать об Иване и его жене Ане?

До войны Иван жил в Новосибирске с нашей старшей сестрой Прасковьей. В 1940 году он со своим другом уехал на Кавказ, в Баку. Там он поступил вскоре в офицерское училище.

Писал нам в Никольск письмо, что женился на сиротке Ане. В период войны от Ивана писем не получали, потому что он погиб в первом бою. Аня в 1942 году прислала нам письмо из госпиталя города Сухуми, где она находилась на излечении, получив на Марухском перевале несколько ран. Она писала о гибели мужа. Он умер от ран на ее руках. Выслала нам свое фото. Она обещала приехать в Никольск. Но приехать ей так и не удалось. И писем от нее больше не было. Сейчас мы, Дутловы, так и не знаем – жива ли наша Аня. Скорее всего, не жива. Времени прошло много, она была тяжело ранена. У меня есть просьба к Вам; не известно ли Вам что-либо об Анне Васильевне Дутловой. Если известно, то прошу сообщить по адресу: Алтайский край, город Барнаул, улица Бехтерева, 5, кв. 17, Дутлову Дмитрию Авдеевичу”.

Мы сообщили Дмитрию Авдеевичу, что нам, к сожалению, ничего не известно.

А может быть, кто-либо из вас, товарищи читатели, знает о судьбе Ани Дутловой? Сообщите.

Кто погиб в бою за Родину – тот не умирает. Воины, павшие на перевалах, обрели бессмертие.

Скорбное безмолвие царит сейчас на Марухе, Эти грозные места сражений стали своеобразным памятником. Белеют ледники, скованные холодом. Из-под них по маленькой слезинке собираются ручейки, и тихо бегут они вниз, увеличиваясь и расширяясь, пока не вырастут в бурные горные потоки.

Словно в почетном карауле над прахом погибших стоят над перевалами строгие и мрачные шпили молчаливых вершин. Над ними бесшумно проплывают белые облака, расцвеченные солнцем. По утрам их окутывает туман, похожий на пороховой дым. А ночью в кромешной темноте мерцают холодные звезды, будто очи павших.

И стоит здесь, в самом сердце седых гор, трехметровый пирамидальный обелиск Славы. Во время массового восхождения его принесли сюда на своих руках молодежь Карачаево-Черкесии – сыновья и дочери погибших. Это дань трепетного уважения к подвигу отцов, навечно оставшихся в ледяных объятиях Маруха.

Серебристые грани обелиска, увенчанного красной звездой, сверкают в лучах солнца. На светлом фоне выделяется серый барельеф: скрещенные штыки, автомат и солдатская каска, а ниже на мраморной плите сияют слова:

Героям ледяной крепости, бойцам и командирам 808, 810 полков 394 стрелковой дивизии, 155 стрелковой бригады, стоявших насмерть на Марухском перевале против немецко-фашистских захватчиков в 1942—1943 годах.

Высится этот обелиск на перекрестке горных троп. И каждое лето приходят сюда туристы. Молча стоят они у обелиска и слушают как шепчут горы, рассказывая о жизни и смерти, о ненависти и любви, о красоте человеческой жизни и о героике огненных лет.

Строгая пирамида, высеченная из красного гранита, стоит на самой высокой точке Клухорского перевала.

На обелиске золотом отливают слова;

“Вечная слава павшим в боях за Родину в Великой Отечественной войне 1941—45 гг”.

И внизу: “От десятой сухумской средней школы имени Н. А. Лакоба. 1963 год”.

Глубоко взволновал учащихся Пятигорского профтехучилища № 2 подвиг моряков, погибших под снежной лавиной. Чтобы увековечить память гудаутских моряков, они своими силами соорудили оригинальный обелиск с удачно выполненными барельефами и установили в горах.

Много препятствий преодолели комсомольцы рудника имени Дзержинского города Кривой Рог, прежде чем поднялись на Марухский перевал. Они принесли туда на своих плечах и установили обелиск с надписью:

“Воинам 394-й Криворожской дивизии, которые погибли в боях на перевалах Кавказа, от орденоносного комсомола Кривбасса. 8 мая 1968 года. г. Кривой Рог”.

Подобный обелиск поставили на перевале и молодежь киевского завода “Арсенал”.

Красивую скульптурную группу памятника соорудили в поселке Пхия студенты Пятигорского педагогического института иностранных языков в память о защитниках Санчарского перевала.

Легендарной славой овеян Наурский перевал. Сюда и пришли студенты Одесского политехнического института, туристы клубов “Химик” и “Романтик” вместе с участниками боев.

Здесь держал оборону 3-й батальон 810-го полка, здесь юные бойцы совершили подвиг молчания, когда срывались с обрыва в пропасть, не проронив ни звука...

И вот юноши и девушки города-героя стоят перед неприступными скалами Наура. Они принесли сюда мемориальную доску, как кусочек легендарной славы Одессы, как знак глубокого уважения подвигу отцов своих.

Мемориальная доска вмурована в скалу. На пей надпись:

“Героям Наурского перевала от комсомольцев города-героя Одессы.

Установлен туристами ОПИ. 1964 год”.

Память героев, свершивших подвиг молчания, почтили молчанием.

Побывали туристы Одессы и на Санчарском перевале. Там сохранились своеобразные памятники, которые оставляли тогда сами бойцы...

Величаво раскинув свои могучие кроны тихо дремлют вековые деревья – свидетели отгремевших боев. Возле дуба – холмик, а на коре дерева вырезанная ножом надпись:

“Донбасс. М. Кострюков. 11.9.1942 г. Погиб смертью храбрых”.

На другом дереве – тоже подобная надпись:

“Вечная память старшему лейтенанту Винцевичу и старшему политруку Пашиняну, погибшим в боях за Родину”.

Это могилы. Некоторые бойцы оставляли на деревьях свои фамилии. Прошло уже более 20 лет, а раны на деревьях не зарубцевались и сейчас можно отчетливо прочесть:

“Семко. 18.VIII.42”, “Вуенко. 1943”, “Леопольд Марсян и Борис Астахов. 1942”, “Савин П. А. 18.VIII.1942”, “Помотко Пантелей. 1942. Год рождения 1914” и многие другие.

Где они, эти воины? Деревья молчат. Молчат и взволнованные туристы.

Необычный обелиск установили на Марухском перевале комсомольцы города Черкесска в дни подготовки к 50-летию Великого Октября. Летом 1966 года большая группа молодежи пришла на перевал вместе с приглашенным из Волгограда полковником в отставке И. С. Титовым, бывшими партизанами Карачаево-Черкесии В. Я. Шидакаевым, Т. И. Зориной, Т. Н. Жарко, Е. И. Белоусовым, женой погибшего в горах комиссара партизанского отряда А. К. Мирошниковой.

И. С. Титов по просьбе молодежи привез из Волгограда шкатулку с землей Мамаева кургана. Горсть сталинградской земли, текст клятвы, принятой молодежью, и письмо комсомольцев Черкесска к будущим поколениям, а также книга “Тайна Марухского ледника” (первое издание) были уложены в стальную капсулу и замурованы в обелиске. Все это, как гласит надпись на гранитной доске, должно быть извлечено в 2017 году, перед столетием Советской власти.

Глубоко символично, что обагренная кровью горсть земли сталинградской покоится на снежной вершине Кавказа, а гранитный камень Марухского перевала хранится у стен героической Брестской крепости. Пройдет пятьдесят лет. Все также будут сверкать ледники, рассвеченные солнцем, все также будут шуметь горные потоки. И придут тогда к этой скале потомки принимать эстафету у комсомольцев двадцатого века, размуруют обелиск и прочтут письмо, им адресованное.

А в нем есть такие слова:

“Дорогие потомки! Быть может, когда вы вскроете этот пакет, многих из нас уже не будет в живых, но дело, которому мы служим, будет жить в веках, и вы, несомненно, с благодарностью и завистью вспомните о тех, кто своими руками строил коммунизм.

Нашим отцам выпало прожить трудные годы. И ради жизни, ради всего честного и светлого в ней, ради счастливого будущего, ради вас, друзья, огромной ценой человеческих жизней и на этой пяди земли Кавказских гор советские люди отстаивали свободу, мир и счастье грядущих поколений, так же, как сто лет назад – 7 ноября 1917 года наши славные предкп штурмовали Зимний дворец, открывали новую эру в истории человечества. Они создали первое в мире социалистическое государство – Союз Советских Социалистических Республик...”

Многие из числа молодежи, проходя туристскими тропами, продолжают вести попеки. Интересную находку обнаружил грузинский альпинист из селения Бакурисия Георгий Томаев. Из-под небольшого валуна на Марухском перевале он извлек почтовую сумку, наполненную полуистлевшими письмами, пролежавшими более 20 лет. Рядом был человеческий скелет. Можно только предположить, что это был почтальон 808-го стрелкового полка, который погиб, так и не доставив письма адресатам.

Эти маленькие треугольники фронтовых лет за долгие годы пришли в такое состояние, что прочесть что-либо почти невозможно. Георгий, вернувшись из похода, переслал письма в редакцию республиканской газеты “Коммунист”, и сотрудник этой газеты Б. Татарашвилп с великим трудом прочел строчки из некоторых писем.

Ничего особенного в этих строках нет, конечно, и миллионы писем с такой информацией были посланы и получены солдатами во время войны. Многие из этих миллионов и сейчас хранятся, словно драгоценности, в старых шкатулках едва ли пе в каждой семье. Но тут, нам кажется, дело особое. Найденные высоко в горах и через столько лет, они содержат в себе теперь не просто краткие бытовые сведения от друзей и родственников, но и частицу высокого героизма тех, к кому обращены. Подвиги во имя Родины совершали простые люди, просты и естественны отношения между ними и тем значительнее звучат они для нас сегодня, когда мы знаем, какие подвиги были совершены.

В первом письме, написанном на тетрадной бумаге, остались только такие слова: “Целый год не виданного дорогого папочку целую. Нам живется хорошо. В школе учусь на отлично. Привет и поцелуй всем твоим товарищам... Из Тиапети, Женя”. Там, где место для адреса, хорошо сохранились имя и фамилия бойца. Александр Гонджилашвили.

Второе письмо должен был получить Федор Григорьевич Гургенидзе. Здесь, кроме адреса, можно прочесть:

“...Брат, если не будет лень, ответь мне на это письмо... Из Супси... Елена Джорбекадзе”.

Третье письмо: “...Любимый дядя, которого не видел пятнадцать месяцев... Привет от старшей тети Катюши, Маргариты, Жужуны... Тамара в поле...” Кто пишет это письмо неизвестно, а адресовано оно Нико Алиашвили из Гори.

Четвертое письмо: “Григорию Свакидзе. “...Мы все здоровы... Во дворе посеяли пшеницу... Так что пшеницы будет много. И картошки”.

Пятое письмо: “Привет, мой любимый дядя! Скучаем о тебе... Мы все хорошо поживаем. Аграфена уехала в Челати к тете... Там тоже поживают хорошо...” Пишет это Венера Горди. Цулукидзевский район. Письмо должен был получить Давид Дограшвили.

В шестом письме читаем: “...Пишет мать, для получения Нико Элиашвили... Напиши, сынок Нико, здоров ли ты, мой дорогой и незабываемый сын...”

И еще две строчки хочется привести в заключение: “Папочка! Перешла во второй класс. Я отличница. Привет передай всем. Андора... Из Гори...” Письмо это должен был получить Д. Цулукидзе. Но не получил. Живы ли все адресаты? Или погибли? Все они были бойцами и командирами 5-й роты 2-го батальона 808-го полка. Мы не знаем их судьбу и потому не решаемся что-либо утверждать...

И еще письма, и еще. Они окаменели и не говорят. Говорить за них должны люди – те, кто остался в живых, пройдя все испытания высокогорной войны, и те, кто провожал их или после встречал. Время торопит...

Более 30 обелисков стоят сейчас на перевалах Главного Кавказского хребта. Их установила по своей инициативе, по воле сердца молодежь Москвы и Киева, Куйбышева и Тбилиси, Черкесска и Армавира, Ставрополя и Карачаевска, Пятигорска и Невпнномысска, Лабинска, Кривого Рога и многих других городов страны. В четырех городах Грузии – Тбилиси, Сухуми, Кутаиси и Кварели – появились улицы имени Героев Марухского перевала.

Но есть еще невидимые обелиски и улицы, которые остались в сердцах миллионов людей.

Вот прочтите еще одно письмо, написанное Ниной Яковлевной Жаровой – вдовой лейтенанта Владимира Жарова, погибшего на леднике.

“Какой светлый, солнечный день в Ессентуках!

Сижу у окна, пишу вам эти строки, глядя на ярко вырисовывающуюся, самую верхнюю кромку снегового хребта Кавказа, на которую не могу спокойно смотреть после прочитанной книги “Тайна Марухского ледника”, не видя там наших воинов-богатырей, с таким поразительным мужеством заградившим путь непрошеным пришельцам на нашу землю. Как живого вижу там и Володю Жарова, который, может быть, и сейчас лежит невредимый тлением в своем холодном склепе, в одной из тех многочисленных щелей ледяных гор, где нашли себе могилу сотни бойцов... От этих мыслей леденеет кровь в жилах.

Глядя на яркое солнце, освещающее снеговые вершины Кавказских гор, веселых, жизнерадостных людей, идущих по улице, сердце наполняется радостью, что гибель наших дорогих мужей, сыновей, братьев и отцов была ненапрасной.

И пусть все последующие годы будут годами всеобщего мира и счастья для людей! Пусть приезжают к нам, на Кавказ, туристы с эмблемой любого цветка, только не эдельвейса, запятнанного кровью мужей и сынов наших. Мой единственный сын Геннадий Жаров, которому сейчас столько же лет, сколько было его отцу, когда он погиб на перевале, пошел служить в ряды Советской Армии.

После окончания Орджоникидзевского училища он получил звание лейтенанта (как и у отца). Он приезжал недавно ко мне со своей девушкой, и мы справили свадьбу. Мне было очень приятно, когда сын вспомнил отца:

– Я, мама, не случайно попросился служить в Грузии. Оттуда недалеко до перевалов. Наша часть вместе с другими обеспечивает покой Марухи и тех, кто остался в глубинах ее снегов...”

Молодежь Карачаево-Черкесип еще в 1962 году решила на свои средства соорудить монумент Славы погибшим героям.

Карачаево-Черкесский обком комсомола организовал сбор средств на постройку монумента.

Молодежь, рабочие, колхозники, студенты широко откликнулись на обращение обкома комсомола. Учащиеся старших классов города Черкесска провели воскресник на строительстве Эркин-Шахарского сахарного завода и заработанные деньги внесли в фонд сооружения монумента. За короткий срок собрано более десяти тысяч рублей. Обком комсомола через “Комсомольскую правду” обратился с призывом к проектным институтам страны с просьбой помочь в проектировании монумента Славы.

Призыв услышала вся страна.

Особенно сердечно поддержали такое предложение участники легендарных боев.

Сердечные письма присылали матери, сыновья которых погибли на перевалах.

Мать погибшего на перевале лейтенанта Миронова В. С. Миронова, проживающая в городе Тбилиси, пишет:

“Прошло более двадцати лет, но рана моя не зажила. 5 сентября 1942 года на Марухском перевале погиб мой сын 19-летний командир штабного взвода связи 808 с. п. лейтенант Миронов Володя. Я прошу передать большое материнское спасибо, горячую благодарность за чуткость, внимание, человечность, скромным советским людям; пастуху из колхоза “Знамя коммунизма” тов. Кочкарову, обнаружившего боевые ячейки и останки погибших советских воинов, славным комсомольцам Карачаево-Черкесской автономной области, решившим увековечить подвиги героев марухских боев, и всем остальным, принявшим участие в похоронах.

В. С. Миронова”.

“В эту войну я потеряла братьев. К сожалению, болею и не могу поклониться их могилам. Но хочется сделать – хоть и маленький – взнос на строительство. Ведь это и памятник моему брату Федору Зиновьеву, старшему лейтенанту 810-го полка, погибшему в октябре 1942. Очень прошу, не откажите принять мой маленький взнос на сооружение памятника.

Е. ЗИНОВЬЕВА г. Днепропетровск”.

Большое желание принять участие в проектировании монумента Славы высказали в своих телеграммах архитекторы Москвы, Ленинграда, Киева, Ростова-на-Дону, Грозного, Тбилиси и других городов страны.

Когда молодежь Тбилиси узнала из печати об инициативе комсомольцев Карачаево-Черкеспи, группа комсомольских активистов районов имени Ленина и имени 26 бакинских комиссаров выступила с обращением к комсомольцам и молодежи республики о сборе средств на постройку монумента.

Молодые патриоты Тбилиси в своем обращении, опубликованном в республиканской газете “Молодежь Грузии”, писали:

“Герои живут вечно. Но живые .отдают дань павшим за них.

Поэтому с горячим одобрением встретили мы решение комсомольцев Карачаево-Черкесской автономной области построить монумент в честь героев марухской битвы. Молодежь братского народа уже собрала для осуществления этого благородного дела 11 тысяч рублей. Мы, юноши и девушки двух районов Тбилиси, обещаем собрать но меньше...

Мы уверены: к нам присоединятся юноши и девушки всего Тбилиси, всей нашей республики. Мы обращаемся к молодым скульпторам и архитекторам Грузии – пусть именно по их проекту будет создан памятник марухским героям. Ведь большинство из сражавшихся в братском строю были наши земляки.

Память людей, отдавших жизнь во имя счастья грядущих поколении, священна. Это поколение – мы. И уважение к подвигу, совершенному на Марухском леднике,– наш священный долг”.

Молодые архитекторы Грузии горячо взялись за создание проекта монумента Славы. Был объявлен конкурс, в котором принимали участие многие архитекторы.

Авторы проекта грузинские архитекторы В. В. Давитая и А. Е. Чиковани, завоевавшие первое место на конкурсе, создали оригинальный комплекс архитектурных сооружений.

Проект утвержден ЦК ВЛКСМ и управление “Ставропольгидростроя” в 1967 году приступило к его строительству.

Место для возведения памятника-монумента избрано на магистральной дороге Черкесск – Карачаевск, метрах в двухстах от поселка Орджоникпдзевского.

Отсюда открывается величественная панорама гор: на первом плане – темные, причудливой формы скалы, окружающие город Карачаевск, а на втором – дальнем плане – великолепный силуэт Главного Кавказского хребта с белоснежными шапками вечных ледников.

Эта панорама гор, тех самых гор, где четверть века назад сражались герой ледяной крепости, служит естественным фоном и как бы составной частью монумента-памятника.

И вот памятник сооружен. По одну сторону дороги – огромный бетонный дот, по другую – тоже символические – противотанковые надолбы, взбирающиеся по высокому, крутому склону туда, где меж двух белых стен вознесена чаша Вечного огня. Еще одна такая же чаша – у братской могилы, рядом с дотом.

На мраморной плите на могиле – слова: “Имя твое – герой. Подвиг твой бессмертен”. Под нею уснули навсегда солдаты и командиры Советской Армия, о которых перед самой жестокой, самой последней атакой сказал поэт:

Торжественное открытие памятника было приурочено к 50-летию ВЛКСМ. В разные города и села страны почта доставила знаменитые треугольники солдатских писем, разосланных Карачаево-Черкесским обкомом комсомола ветеранам боев, родственникам погибших с приглашением на церемонию открытия памятника.

2 ноября 1968 года.

Митинг должен был начаться в 12.00. Но уже в десять утра к памятнику устремились жители близлежащих аулов, поселков, Карачаевска, трудящиеся Черкесска и всех районов области. Шли те, кто двадцать шесть лет назад видел этих людей, подвигу которых воздвигнут памятник. Шли те, кто читал о них в газетах и в книгах, слышал рассказы очевидцев о стойкости и героизме бойцов заоблачного фронта. Шли те, кто участвовал в сооружении монумента, воздвигнутого молодежью ц комсомольцами краев, областей, республик Северного Кавказа и Закавказья. Вместе с ними шли и ветераны боев, приехавшие со всех концов страны.

В 11.30 у плиты встали в почетный караул нынешние воины-курсанты Ставропольского училища связи, отличники боевой и политической подготовки Владимир Головко и Владимир Грознов, Сергей Рыбаков и Владимир Камнев. Эти ребята (каждому из них нет и двадцати) приняли эстафету своих отцов, сражавшихся за Родину против фашистских захватчиков.

А вот здесь, рядом с ними, стоят их боевые собратья по оружию, бывшие радисты, обеспечивавшие связь на ледяных вершинах Кавказа – В. И. Паук из Мелитополя, II. В. Беченев из Донецка, А. А. Гордиенко из Днепропетровска. Они сегодня вновь встретились на нашей земле через 26 лет.

Молодые ребята слышали посвист автоматных очередей лишь на стрельбищах и лишь на тактических учениях видели, как вздымается земля после взрыва бомбы. А те, кто стоит рядом с ними и кто лежит под тяжелой плитой, могли бы рассказать, как сотрясались горы при налете вражеской авиации и снежные обвалы уносили в неизвестность взводы автоматчиков.

12.00. Наступившую тишину разрывает суровая мелодия песни:

Осенний ветер бился в красных полотнищах восьмидесяти знамен, поднятых знаменосцами у надолбов, и все, кто окружил памятник Славы, кто стоял на пандусе у входа в будущий музей, все они ощутили дыхание далекого июня 1941 года, когда над просторами Родины прозвучал чеканный голос диктора, извещающий о вероломном нападении Германии на границы Советского Союза.

О чем думали, слушая его вновь 2 ноября 1968 года, спустя 27 лет, ветераны Великой Отечественной? Что виделось им, защитникам перевалов Кавказа, приехавшим сюда, в Карачаево-Черкесию, сегодня? Какие мысли, какие воспоминания овладели ими – В. Е. Мироновым и А. Е. Коноваленко, В. Л. Ивановым и Н. Я. Долголенко, Ф. X. Гречаным и Н. А. Фроловым, И. М. Васильевым и В. Р. Рухадзе и их друзьями – теми немногими, кто остался в живых? Пять минут назад юноши и девушки дарили им цветы, улыбались и здоровались с ветеранами П. Д. Емельяновым, И. Н. Рогачевым, Ф. В. Мереженко, А. Н. Гаевским, К. Г. Шуаевым, как со старыми знакомыми, записывали их адреса. А теперь... Теперь суровы лица, строги взгляды, сжаты губы.

Первый секретарь Карачаево-Черкесского обкома ВЛКСМ Юсуф Кочкаров объявляет митинг открытым и предоставляет слово секретарю обкома КПСС У. Е. Темирову. И то, что говорил секретарь обкома, было созвучно думам тысяч жителей области, присутствующих па митинге, думам ветеранов, прибывших из Москвы и Ленинграда, Киева и Минска, Одессы и Гомеля, Баку и Волгограда, Краснодара и Донецка, Кирова и Тбилиси, Куйбышева и Грозного, Ивано-Фрапковска и Днепропетровска, членов молодежных делегаций из Грузии, Азербайджана, Армении, Дагестана, Чечено-Ингушетии, Северной Осетии, Кабардино-Балкарии, Калмыкии, Краснодарского края...

– Среди важнейших событий Великой Отечественной войны,– говорил У. Е. Темиров,– видное место занимает битва за Кавказ. Боевые действия между Черным и Каспийским морями продолжались 15 месяцев. Немецкое командование для овладения Кавказом разработало план, получивший название “Эдельвейс”. Но разбойничьему плану не суждено было осуществиться: доблестные Советские Вооруженные Силы остановили захватчиков в предгорьях и на перевалах Главного хребта, а затем, перейдя в наступления, разгромили и изгнали их с территории Северного Кавказа.

Битва за Кавказ – великое испытание прочности дружбы пародов СССР. В этой битве потерпели полный крах надежды гитлеровского командования восстановить народы Кавказа друг против друга и всех вместе – против русского народа. На практике блестяще подтвердился вывод марксизма-ленинизма, что с победой социализма неизбежно исчезают враждебные отношения между нациями.

Да, так оно и было. Накануне, на встрече молодежи Черкесска с ветеранами ледовых сражений мы слышали рассказы о подкупающей дружбе воинов разных национальностей. Бывший комиссар дивизиона 956-го артиллерийского полка А. С. Андгуладзе вспоминал, как татарин Курмышев выносил с поля боя тяжелораненого грузина Ахобадзе, а рядом истекающий кровью грузин Экизашвили вытаскивал из зоны обстрела потерявшего сознание русского Якунина.

Бывший комсомольский работник 2-го сводного армейского полка 46-ой армии В. Н. Давидич дополнил Александра Самуиловича, поведав о любимце солдат стрелковой роты старшем лейтенанте Алексее Коннове, который первым бросился на штурм селения Псху и увлек за собой многонациональное подразделение.

– Народы Кавказа,– сказал далее У. Е. Темироп,– сплоченные вокруг Коммунистической партии и Советского правительства, вместе с великим русским народом и другими народами нашей страны грудью встали на защиту Родины.

Они были едины в своих стремлениях – не пропустить, уничтожить врага. Снайпер первой роты 2-го сводного полка башкир Абдул Валиулин уничтожил на Санчарском перевале 97 фашистских егерей. Крылатая семья авиаторов Ашота Аветисяна, Н. Кпнцурашвили, П. А. Савельева – армянина, грузина и русского – в тяжелых погодных условиях бомбила, расстреливала из пулеметов эдельвейсовцев, доставляла оружие м боеприпасы советским подразделениям. Этим оружием туркмен Нурбей Пирхудас с однополчанином грузином Вано Шубладзе сбили немецкий “юнкере”. Однополчане и сейчас едины, хотя жизнь разбросала их после войны в разные концы великой нашей страны. Они безмерно рады этой встрече. И стоят рядом плечом к плечу армянин Р. А. Баласанян и русский А. В. Дарюшин, грузин К. М. Иносеридзе и его русский побратим по защите Санчарского перевала Ф. М. Глазков, даргинец Г. А. Яхъяев и украинец Н. Г. Титаренко, осетин В. X. Джиоев и белорус И. П. Голота...

– В трудный для Кавказа час,– продолжал секретарь обкома,– на помощь войскам пришли местные советские и партийные организации. Они формировали воинские национальные подразделения, партизанские отряды, готовили партийное подполье.

Партизаны Кубани, Ставрополья, Кабардино-Балкарии, Северной Осетии, Чечено-Ингушетии, взаимодействуя с частями и подразделениями регулярных войск, нарушали вражеские коммуникации, срывали подвоз боеприпасов и продовольствия, уничтожали живую силу и технику противника, добывали для войск ценные разведывательные сведения.

Руководство военными действиями па Кавказе осуществляли прославленные полководцы и опытные политработники – ныне Генеральный секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев, Маршалы Советского Союза С. М. Буденный и А. А. Гречко, генерал И. В. Тюленев и К. Н. Леселидзе и другие. Партизанское движение на Ставрополье возглавлял первый секретарь крайкома партии, ныне член Политбюро секретарь ЦК КПСС М. А. Суслов.

Борьба Советских Вооруженных Сил на Кавказе высоко оценена Коммунистической партией и Советским правительством – Указом Президиума Верховного Совета СССР от 25 января 1943 года учреждена медаль “За оборону Кавказа”, которой награждены все участники горного сражения и многие трудящиеся республик, краев и областей Кавказа.

Время движется вперед, но оно не в силах заслонить прошлое. Наоборот, с каждым днем становится виднее п ощутимее подвиг тех, кто прошел по дорогам войны и водрузил Знамя Победы над Берлином. И когда на поле битвы падал подкошенный пулей или осколком снаряда боец, товарищи не всегда могли отдать даже скромные воинские почести погибшему. Но сегодня открытие памятника-музея – это благодарность и дань глубокого уважения юных отцам и старшим братьям, ценою жизни отстоявшим свободу, великие идеалы Октября.

– Мы знаем, что вдовы и сироты, отцы и матери павших в горах Кавказа до сих пор носят в сердце боль невозвратимой утраты. Мы разделяем их скорбь, и память о героях будет жить поколения и поколения.

Эти слова оратора как бы подтверждают слезы на глазах у членов семьи погибшего на перевале комиссара И. А. Швецова, прибывших на митинг из Армении и Донецка, и брата славного Васи Нарчука – Геннадия Ивановича, приехавшего из Днепропетровска, вдов генералов Ф. В. Захарова и Л. И. Буинцева – Александры Васильевны Захаровой и Екатерины Павловны Буинцевой, прилетевших из Москвы, и вдовы партизана Владимира Жарова – Нины Яковлевны Жаровой, приехавшей из Ессентуков, чтобы до земли поклониться мужу, его бывшим соратникам.

А соратники стоят здесь, рядом. Это прославленные партизаны Карачаево-Черкесии, те, кто был тогда рядом с Жаровым и наперекор всем смертям выстоял и остался в живых,– Н. Т. Луценко, М. И. Тарасенко, В. Я. Шидакаев, В. И. Доценко, X. А. Глоов, Г. А. Томилов, Т. И. Зорина, С. М. Вобленко, В. И. Жегульский, Т. И. Мищенко.

Секретарь обкома КПСС тов. Темиров предлагает почтить память погибших минутой молчания. И она кажется очень длинной, эта минута, потому что вобрала в себя тысячи и тысячи жизней бойцов и командиров, чьи имена возвратили нам горы и чьи имена еще скрывают медленно тающие льды и снега. Минута молчания кажется долгой и потому, что в ней – 1418 военных дней и ночей, то горестных, то радостных. Она, эта минута, неизбывной тоской отозвалась в душе Екатерины Иовны Послушняк – матери погибшего на Марухском перевале солдата, разведчика Михаила Послушняка, приехавшая на открытие памятника из села Копанки Николаевской области. Всего-то и сказала старая женщина десяток слов, поклонилась братской могиле, но какой силой обладали они.

Они перенесли собравшихся в начало сентября 1942 года, где два десятка разведчиков во главе с Послушняком несколько суток сражались с гитлеровцами и где Михаил был смертельно ранен: одна пуля вошла в правую сторону груди и застряла в позвоночнике, вторая пробила грудь в середине и вышла через левую лопатку. А он, умирая, все жил заботами боя, шептал спекшимися губами: “Не давайте фрицам уйти, не отпускайте их далеко...”

С большим вниманием слушали участники митинга выступление бывшего командира полка полковника в отставке Ильи Самсоновича Титова, назвавшего своих товарищей – защитников перевалов. Беззаветно, отважно дравшиеся с врагом на Марухском перевале, они и ныне верно служат Родине: Альберт Григорьевич Аракелов – бывший разведчик, ныне инженер нефтепромыслов Грозного, бывшие рядовые С. А. Ширшиков, В. И. Туровский, В. Г. Худовердпев и В. П. Тарусов работают на предприятиях Баку и являются передовиками производства, бывший комиссар 3-го батальона К. С. Расторгуев возглавляет большой и ответственный участок на одном из заводов Куйбышева.

– Трудно выразить чувство,– сказал И. С. Титов,– которое испытываем мы, бывшие воины – защитники перевалов Кавказа, присутствуя на торжественном открытии памятника. Отныне и навсегда он будет олицетворять величие подвига советских воинов на фронте и героизм тружеников тыла, несокрушимую мощь Советского государства и мудрость Коммунистической партии, под руководством которой наша армия наголову разбила гитлеровское отребье. Этот памятник – символ духовного богатства и нерушимого братства молодежи северокавказских и закавказских народов.

Затем слово предоставляется Нине Яковлевне Жаровой – вдове лейтенанта Владимира Жарова из партизанского отряда “Мститель”.

– Невозможно обращаться к погибшим,– говорит Нина Яковлевна.– Потому у подножья этих гор, ставших для них последним пристанищем, от имени склонивших здесь головы жен и матерей я обращаюсь к живым: пусть пламя гнева разгорается в наших сердцах против тех, кто пытается развязать войну. Не позволим, чтобы паши дочери стали вдовами, чтобы тысячи матерей стали одинокими, а земля – прекрасная земля нашей Родины – топталась грязными сапогами завоевателей. Не позволим!

И как бы ответом на ее призыв прозвучало выступление лейтенанта Висинвирея Танкиеза, комсомольского вожака Ставропольского училища связи. Он рассказывал о своих друзьях-курсантах, о нынешних воинах Советской Армии, вооруженных не только сверхсовременным оружием, но и оружием старым, испытанным, проверенным в боях и походах – тридициями отцов, их доблестью и славой, полученной в наследство вместе с боевыми знаменами, прошитыми пулями и хранящими кровь тех, кто сражался под ними.

Отцы сегодняшних солдат и офицеров были героями. В музее, размещенном под куполом дога-памятника, есть портрет защитника Северного Кавказа, Героя Советского Союза У. М. Аветисяна, закрывшего амбразуру при штурме высоты Долгой. Он, как и сослуживцы В. Танкиева, начинал службу с краткого ответа “Есть!” на приказ командира. А потом:

На торжественном митинге, посвященном открытию мемориального памятника-музея, выступили также партизан объединенного отряда, действовавшего на территории Карачаево-Черкесии, Николай Тимофеевич Луценко, секретарь ЦК ЛКСМ Грузии Р. Канцелидзе, первый секретарь Дагестанского обкома ВЛКСМ А. Гаджиев. Первый секретарь краевого комитета комсомола В. А. Казначеев зачитал приветствие Центрального Комитета ВЛКСМ.

Не всем желающим удалось выступить, как не всем стремившимся на открытие памятника пришлось приехать. В таких случаях выручали телеграммы. Их было много. Вот несколько из них:

Дорогие друзья-комсомольцы! Еще раздаются звуки салюта героическому комсомолу, празднующему свое 50-летие вместе со всем народом. Верная, несгибаемая опора – комсомол всегда честно выполнял заветы Владимира Ильича Ленина, вел и ведет за собой молодежь на борьбу за строительство коммунизма.

В летописи боевой и трудовой славы комсомола есть и строка, вписанная комсомолией Карачаево-Черкесии, всей молодежью многонациональных народов Кавказа. Одна из букв этой строки – сооружение памятника-монумента павшим героям. Благодарные потомки навсегда сохранят для истории их имена.

Вечная слава, вечный покой воинам-героям, обессмертившим себя в битвах за Социалистическую Родину!

Бывший командующий Закавказским фронтом генерал армии И. Тюленев.

Дорогие товарищи! Сожалею, что срочные служебные обстоятельства не позволили мне присутствовать на открытии памятника воинам Советской Армии, героическим защитникам горных перевалов Кавказа. Однако, как участник боев за Северный Кавказ в 1942—1943 годах, мыслями и душой вместе с вами. Мы, участники этих боев, от души благодарим нашу советскую молодежь за то, что она хранит священную память о воинах Советской Армии и партизанах, отдавших своп жизни за свободу и независимость нашей любимой Родины, за ваше счастье, дорогие товарищи. Вечная память героям, павшим в боях за советскую Родину,

Александр Покрышкин, трижды Герой Советского Союза.

Бывший командир отряда альпинистов 394-й дивизия, ныне доктор физико-математических наук профессор Московского государственного университета имени Ломоносова А. М. Гусев с борта корабля, находившегося у берегов Перу, дал телеграмму:

Находясь в день открытия памятника защитникам перевалов Кавказского хребта в научной экспедиции в Тихом океане, склоняю голову перед памятью героев этой битвы. Прошу передать сердечный привет всем собравшимся, почтить память друзей-однополчан!

А.ГУСЕВ.

Дорогие товарищи! В этот торжественный день открытия мемориального памятника защитникам перевалов Кавказа я, супруга командира полка Аршавы Ивана Ивановича, который отдал свою жизнь за свободу и независимость нашей Родины на Клухорском перевале, вместе с вами преклоняю свою голову перед их памятью. Пусть наши дети и внуки видят ясное небо. Поздравляю с наступающим праздником Великого Октября всех защитников перевалов Кавказа и однополчан моего мужа. С низким поклоном.

Л. И. АРШАВА

г. Одесса.

Солдатское спасибо комсомольцам – инициаторам, участникам сооружения памятника защитникам Кавказа.

Потомки оценят ваши усилия.

ШЕУДЖЕН

г. Майкоп.

Благодарю за внимание. Всем сердцем с вами. Низкий поклон инициаторам создания, строителям и участникам открытия памятника!

С комприветом!

Б. КРЖЧКОВСКИЙ,

участник боев на Марухском перевале г. Баку.

Сердечно благодарю за приглашение. Весьма сожалею, что не могу присутствовать на открытии памятника. Вечная слава героям – защитникам Кавказских перевалов, которые своей жизнью, отданной за свободу нашей Родины, не пропустили на Кавказ фашистские силы.

П. НЕПОРОЖНИЙ,

министр энергетики и электрификации СССР г. Москва.

Наступает торжественная церемония зажжения огня вечной славы у братской могилы. Герой Советского Союза Мурат Карданов в сопровождении почетного караула выносит факел навстречу группе представителей партийных и советских органов Ставрополья и Карачаево-Черкесии, гостей из соседних республик, краев и областей, ветеранов боев на Кавказе. Они, кому предоставлено почетное право зажечь Вечный огонь, председатель крайисполкома Н. В. Босенко, секретарь крайкома КПСС И. К. Лихо-та, секретарь обкома КПСС У. Е. Темиров, председатель облисполкома М. А. Боташев, секретарь ЦК ЛКСМ Грузии Р. Канцелидзе, первый секретарь крайкома ВЛКСМ В. А. Казначеев, секретарь обкома ВЛКСМ Дагестана А. Ю. Гаджпев, крайвоенком генерал-майор М. Б. Дзилихов, генерал-лейтенант в отставке И. Л. Хижняк, генерал-майор в отставке Л. Н. Лазанович, полковник в отставке И. С. Титов выстраиваются возле братской могилы. Председатель исполкома краевого Совета депутатов трудящихся Н. В. Босенко принимает факел и склоняет его к бронзовой чаше... Вспыхивает пламя, и одновременно орудийный выстрел сотрясает воздух. Вечный огонь в этот миг загорается и там, наверху, между двух скал – его зажигает мастер спорта Геннадий Сеначев.

Автоматные очереди рассекают белые облака, в синем небе – разноцветье ракет. И снова гремит орудийный выстрел, второй, третий, четвертый... Салют у братской могилы – дань павшим за Отечество, до конца следовавшим присяге, выполнившим свой святой солдатский долг. Эхо подхватывает мелодию Государственного гимна Советского Союза, и она несется над горами. Первый секретарь обкома ВЛКСМ Карачаево-Черкесии Юсуф Кочкаров предлагает присутствующим па митинге принять клятву верности делу отцов.

– Здесь, у подножья Кавказских гор – свидетелей ратного подвига бойцов и командиров Советской Армии,– говорит он,– на земле, свято храпящей память о павших героях и воздающей вечную славу живым и погибшим, мы – их братья и сестры, сыновья и дочери, их внуки – даем торжественную, нерушимую клятву высоко нести знамя, которому они служили – победоносное знамя Ленина, Коммунистической партии. В этом КЛЯНЕМСЯ!

– КЛЯНЕМСЯ,– громко откликаются тысячи собравшихся на митинг.

– Мы обещаем беречь и продолжать их традиции – традиции граждан великой Страны Советов. Мы видим свой долг в приумножении ее богатств, ее могущества.

И мы выполним свой долг!

– КЛЯНЕМСЯ! – дружно, монолитно отзываются юноши и девушки, пожилые и старые.

– Мы обещаем не жалеть сил и энергии в строительстве коммунизма. Каждый день наш, все наши помыслы, ум наш и честь наша принадлежат Родине, народу, партии.

– КЛЯНЕМСЯ!

– Мы, дети разных народов, здесь, перед памятью отдавших жизнь за наше счастье, клянемся верно следовать благородным законам интернациональной дружбы, делающей пас необоримыми, сильными.

– КЛЯНЕМСЯ,– грохочет по склону гор – там, где белые надолбы взбираются к Вечному огню.

– Вместе с прекрасной Родиной мы получили в наследство мужество и отвагу, и мы полны решимости до последнего дыхания, до последней капли крови, до последнего патрона защищать свое Отечество от любого врага. И мы защитим Отечество. Порукой тому – жар наших сердец, честное имя а неутолимое стремление видеть свою страну, свой народ счастливыми.

Объявляется торжественно-траурная церемония возложения венков к братской могиле. Их несут бывший начальник Марухского направления полковник в отставке С. К. Тронин и бывший комиссар штаба 394-й стрелковой дивизии Г. П. Кучмиев, бывший начальник штаба 808-го полка Н. А. Фролов и бывший комиссар 810-го полка Н. С. Васильев, бывший помощник начальника штаба 808-го полка С. И. Голик и бывшие разведчики В. Е. Миронов, артиллерист А. Н. Соколик, командир взвода 810-го полка А. С. Алпаидзе, ветераны боев А. К. Шамардин, П. С. Вершинин, И. Л. Мешков, бывший комиссар 2-го отдельного сводного полка В. Е. Леонов, представители партийных, советских, общественных органов, посланцы заводов и фабрик Карачаево-Черкесии, колхозов п совхозов области, пионеры, школьники, комсомольцы. Кажется нескончаемым поток венков, а за ними – люди, принесшие букеты живых цветов. Затем ветераны боев подходят к братской могиле. Один за другим, склонив голову, становятся на колени у праха своих боевых побратимов С. И. Мохов, И. С. Дубинец, У. И. Горовой, И. И. Острецов, И. А. Андрейченко, П. С. Романов, А. В. Промский и целуют гранитную плиту, прикрывающую останки героев, которые обрели бессмертие.

Памятник Славы открыт.

А назавтра первых посетителей принял и музей, языком экспонатов рассказывающий о незабываемых делах тех, кому посвящен этот памятник. И хочется повторить строку из стихотворения, наиболее верно выражающую отношение советских людей – наших земляков, наших соседей, гостей пашей области – к подвигу защитников перевалов Кавказа, насмерть стоявших на Марухском, Санчарском, Клухорском, Наурском и других перевалах:

– Сюда не зарастет народная тропа!