– Душ принимать будешь? – спросил Виктора Катина небритый мордоворот в рваном белом халате.

– Нет? Тогда раздевайся. Шмотки сложишь в этот мешок. Да погоди складывать. Сначала переписать нужно. Так… Трусы одни, майка одна, рубашка, пиджак, туфли… Часы оставишь? Ну смотри, чтобы не прибрали. Тут народ бойкий. Даром, что дураки… Всё? Теперь нагнись и разведи ягодицы руками. Да не ссы! Анализ на яйцеглист возьму.

Санитар больно засунул Виктору в задницу неструганую щепку с намотанной на конце ватой и скомандовал:

– Одевайся, – а сам ушёл в приёмное отделение. Виктор натягивал застиранную пижаму и думал, что на этот раз он попал по настоящему. Может быть, чёрт с ним! – надо было подписать ту сраную бумагу. Но, вспомнив сочуственную ухмылочку умного капитана, разозлился и решил, что поступил правильно.

Тем временем санитар вернулся с документами в руках и повёл Виктора в отделение. На лестнице воняло пригорелой капустой, а когда пощёлкав замками открылась дверь в отделение, к этой и без того крутой вони примешалась вонь немытых тел, мочи и табачного перегара. Санитар сдал с рук на руки Виктора какой-то толстой неопрятной бабище и исчез.

– Пошли, красавец, койку покажу, – пропела бабища и больно ущипнула Виктора за бок. Прошли по мрачному коридору в полутьму. По сторонам коридора открывались пещеры без дверей с двухъярусными казарменными койками. Из пещер этих не то выходили, не то выползали заросшие щетиной худющие мужики, что-то просили, на что-то жаловались, серьёзные и озабоченные.

Санитарка кивнула головой в сторону очередной пещеры:

– Срать, ссать, курить – только здесь, а то коктейль впаяют – мало не будет.

– Тут у вас туалет, что ли? – сообразил Виктор.

– Ишь, какой догадливый, даром, что дурак, – похвалила тётка Виктора и назвалась:

– Называть меня будешь Марь Иванна. Я тут часто дежурю. И смотри у меня – будешь шалить – получишь пиздюлей. Я порядок люблю – разговорилась Марь Иванна и подвела Виктора к кровати.

Виктор разбирал постельное бельё и тревожно оглядывался – сумасшедшие всё-таки вокруг. Только напрасно он тревожился – на него ровным счётом никто и внимания не обратил. Закончив постельные хлопоты, Виктор осторожненько подошёл к весёлой компашке у углу палаты. Там резались в петуха.

– Новенький, что ли? – отвлёк внимание на Виктора недорослый мужик с весёлыми глазами и перпендикулярно к лицу поставленными ушами. И, пока его партнёры рассматривали Виктора, искусно вынул из отбоя бубнового валета.

– Первый! Второй! – радостно провозгласил ушатый и добавил, рассматривая мятую бумажку с записями:

– Я кончил, между прочим. Так что бабки на стол.

– Как же ты мог спеть, когда я ходил с бубнового вальта? – задумался один из партнёров и после паузы провозгласил:

– Жулик.

– Кто жулик, дурила? – строго спросил ушатый, – Я, что ли? И, получив подтверждение, с размаху въехал «мыслителю» в ухо. Началась визгливая драка. В финале драки вбежали санитары, плюхами разогнали конфликтующие стороны и, как ни странно, именно «мыслителя» раздели догола, привязали к койке и накрыли простынёй. И пока они сопя и матерясь, делали свою работу к Виктору подошёл ушатый и спросил:

– Колёса будешь?

– Я не знаю…

– Значит будешь. Я принесу тебе после укола, когда Наташка на Васильеве оттягиваться начнёт. Тут если колёса не брать, то вообще… – и ушатый покрутил головой изображая отвращение. Потом шёпотом доверительно сообщил:

– Васильева привязали потому что у него водобоязнь, а Наташка – девка порченая… Ну, да ты сам увидишь.

– Катин, в процедурную! – раздался крик и Виктор пошёл разыскивать эту процедурную. Там довольно симпатичная женщина лет тридцати с огромной русой косой квадратная и весёлая, очень больно сделала Виктору укол в ягодицу, постоянно улыбаясь неведомо чему.

– Хороший мальчик, – оценила она Катина, – Меня Наташей зовут. Будешь меня слушать – всё будет хорошо. Не будешь – будет очень больно. Понял, маленький? – спросила Наташа и сладко засмеялась.

– Понял. Что тут не понять? – ответил Виктор и поспешил убраться прочь. Немного прихрамывая, – больно колет, зараза, – он вошёл в вонючий закуток на четыре очка, похожий на казарменную уборную. По стенкам жались худющие тени. Как только Виктор вошёл, сразу зашелестело:

– Дай закурить… оставишь дёрнуть… оставь… – и потянулись дрожащие руки с коричневыми до костей прокуренными пальцами. Виктор растерялся, но тут, напевая весёлую песенку, ввалился ушатый и пинками разогнал попрошаек.

– Курить не давай никому, – распорядился ушатый, – они, придурки этот табак жрать готовы. Вот смотри! И он протянул дрожащую ладонь. На ладони лежали несколько таблеток. Наташка отжалела. Я её за это за жопу помацал. Бери три штуки, а я подмоложусь остальными.

– Это что? – как-то глупо спросил Виктор.

– Это ничего. Не боись. Не хуже того, что тебе в жопу вдуют. И давай быстрей – Наташка спектакль играть сейчас будет.

Из коридора долетел протяжный вопль.

– Ну вот, блин, опоздали – огорчился ушатый, проглотил свои таблетки, торопливо запил водой из под крана и убежал.

Виктор подержал на ладони три белых кружочка, потом завернул их в бумажку и спрятал в карман. Тем временем вопли перешли в вой с хрипом. Виктор, недоумевая, пошёл в палату. Там возле кровати с привязанным «мыслителем» не спеша прохаживалась медсестра Наташа с армейским чайником из литого алюминия в руках. Неопределённо-сладкая улыбка бродила на её лице. Держа чайник в правой руке, она тонкой струйкой поливала «мыслителя», который с головой был покрыт простынёй и орал, как будто его поливали не водой, а раскалённым металлом. Левой рукой Наташа мяла свою объёмистую грудь и приговаривала самой себе ласковые слова. Больные исправно лежали в койках и любовались.

– Ты ему яйца прищеми, Наташенька, – посоветовал ушатый, – А то чайник-то он не бездонный. Так ты и кончить не успеешь.

– И то правда, – согласилась Наташа, вылила остатки воды на страдальца и запустила правую руку под простыню, левую же разместила у себя между ног.

«Мыслитель» завизжал по-заячьи. В тоже время Наташа задвигала бёдрами и радостно засмеялась. Потом, повернувшись к больным предупредила:

– Если что кому не понравилось, пусть сразу скажет. Я ему, миленькому яйца не то, чтобы прищемлю, я их ему с корнем вырву.

Предупредила и ушла, коротко похохатывая и вращая бёдрами.

Виктор чувствовал, что «плывёт» покачиваясь вместе с кроватью – видимо укол начал оказывать своё действие. Он ещё пожалел, что не принял таблетки, пожертвованные ушатым, и заснул.

Утро пришло с истошным криком санитарки, возвещавшей подъём.

Она сетовала на жизнь и судьбу, нещадно материлась и выбрасывала из кроватей тех, кто послабей. Виктор никак не мог поднять затуманенную голову от подушки. Подошёл ушатый. Он был уже в полном порядке, вымыт и выбрит.

– Пошли скорей, – заговорщицки шептал он, – Женька уже чай замутил. Пошли в инсулинку. Меня Лёней кличут.

– Виктор.

– Значит Витьком будешь.

– Что это ещё за инсулинка? – Виктор всё ещё не мог проснуться.

– Палата специально для тех, кого лечат инсулиновым шоком, – пояснил Лёня и зашаркал к выходу. Инсулинка оказалась на удивление маленькой палатой на шесть коек. И чистой. И всего двое больных, если не считать косматого, коренастого мужчины лет сорока. Он сидел на незанятой койке у окна и сладко-загадочно улыбался.

– Уже запарился в самый раз, – сказал Женя и показал из-под подушки пол-литровую банку коричневой жидкости.

– Позови Валерку и Славу, – скомандовал он ушатому Лёне и тот, мурлыча и подпрыгивая при ходьбе, озабоченно убежал.

– Тебя как зовут? Виктор? Так-то, Витя! Будешь с Женькой дружить – всегда будешь с чайком. Мне самому никакого алкоголя не надо. Пачка синих гор за тридцать шесть копеек – и больше ничего.

Пришли вместе с Лёней приглашённые. Банка пошла по кругу. Виктор сделал пару глотков горькой, горячей жидкости – и в голове просветлело, захотелось говорить, и все беды ушли куда подальше.

Между тем Женя просвещал народ:

– Мы, которые ещё себя не забыли, должны всегда вместе держаться. Иначе потеряешь себя – и к хроникам – путь известный.

– Ну это и пьяному ежу понятно, – вставился Слава – нервный и подвижный молодой человек в спортивном костюме вместо пижамы. – Заколют, задурят. Тут в одиночку выжить трудно. Ну, пошли, покурим перед завтраком.

Пока курили в туалет вошёл молодой парень с лицом ангела и, подойдя к Виктору, грозно прошептал:

– Я тебя сейчас зарежу!..

Виктор взял сигарету в левую руку а правой, заглянув красавцу в глаза, врезал по челюсти. Парень упал и слезливо закричал:

– Что же ты не сказал сразу, что ты полковник?

– Какой полковник? – опешил Виктор.

– Какой, какой… Полковник ЦРУ – вот какой. – Объяснил парень, поднялся и исчез.

Помолчали и покурили ещё немного. Потом Женя сказал, обращаясь к народу:

– Я сразу почувствовал, что это не простой дурик, – и показал на Виктора.

– У него и выражение лица не наше. Тебя от чего лечат, Витя? – ласково спросил он.

– Я, вообще-то, на обследовании. КГБ направило. Книжки запрещённые читал, – пояснил Виктор, понимая, что его слова звучат неубедительно.

– Ну, вот! – торжественно подвёл итог Женя, – а придуривался. Нас-то динамить не надо – мы свои. Книжки он читал…

Народ весело и понимающе рассмеялся. Виктор сначала разозлился, а потом остыл.

– Ну и чёрт с ними, – подумал он, – полковник так полковник, – И засмеялся вместе со всеми.

В туалет вбежал встревоженный больной:

– Кто тут полковник? – спросил он с хнычащей интонацией. Показали На Виктора и больной захныкал ещё пуще:

– Фриц у меня сигареты забрал и не отдаёт… – Скажи ему, что полковник велел отдать – весомо сказал Женя и человечек исчез довольный.

– Ну что, ребята, – сказал Слава, – покурили, пора и морды сполоснуть, а то завтрак скоро.

Завтрак появился вместе с суетой и вонью. К двери столовой уже вытянулась очередь больных. Каждый, подойдя к окошку раздачи, получал ложку каши на алюминевой мятой тарелке и жестяную кружку с баландой под гордым названием кофе. Виктор посмотрел на посиневшую от горя перловку в своей тарелке и решил, что это он не сможет проглотить. И как только он взялся за кофе с хлебом, так сразу же подскочил тот самый молодой человек, который вначале пообещал Виктора убить, а потом окрестил полковником.

– Полковник, можно я твою кашу возьму, – заискивающе спросил он.

Виктор пожал плечами:

– Бери. Я всё равно есть не буду.

Юноша схватил тарелку и сожрал кашу тут же, прямо рукой отправляя её в пасть. Женя проворчал:

– Вот так нахватается жратвы, а потом сидит на кровати и дрочит целый день – смотреть противно.

Виктор спросил:

– А от чего его лечат? На вид – парень нормальный.

– Это Кей-то нормальный? – заржал Лёня, – да он родному папе ножовкой голову отпилил. Его вообще скоро на спецрежим отправят.

– Странно его как-то зовут, – сказал Виктор, – Кей… А где же его Герда?

– Герда – была его сестра, – терпеливо разъяснил Лёня, – он её ещё раньше прирезал. Прирезал, а потом оттрахал.

Виктор посмотрел, как насытившийся Кей довольно выходит из столовой, напевая песенку, и ему захотелось курить. Однако, только затянулись пару раз, как в отделение поднялась непонятная суета и санитарки стали кричать:

– Обход. Обход. Все по кроватям.

Почему-то во время обхода больным полагалось находиться в кроватях.

Вскоре появилась целая процессия, возглавлял которую блондин средних лет и роста. В нагрудном кармане халата у блондина красовался бесполезный стетоскоп. Процессия подходила по очереди к каждой койке и блондин, улыбаясь правой половиной лица, что-то говорил больному, но так тихо, что ничего разобрать было нельзя, а потом левой половиной лица, серьёзной и скорбящей, отдавал приказания. Приказания его тщательно записывали сопровождающие медсёстры.

– Ишь ты, – заволновался Валера, расположившийся на соседней с Виктором кровати, – сегодня сам профессор ходит.

Профессор вскоре добрался и до Виктора. Посмотрел внимательно сверху вниз. Улыбнулся правой стороной. Распорядился:

– Вы, Катин, после обхода зайдите ко мне, – и в сторону свиты, – Обычные процедуры пока… После обхода Виктору снова сделала укол незнакомая, видно только что заступившая на смену, медсестра, чернявенькая, худенькая и симпатичная.

И укол она сделала не так больно, как Наташа. Потом была раздача лекарств.

Больные подходили к столу и, получив свою горсть таблеток, должны были их тут же выпить, да ещё, открыв рот, показать сестре, что ничего не осталось.

Лёня, оттянув Виктора за руку от стола, просмотрел таблетки и распорядился, что принимать, что нет. Так Виктор и сделал, спрятав ненужные за щекой, а потом выбросив их в унитаз.

Тут Виктора и позвали в кабинет. На двери кабинета красовалась табличка: «Афанасий Петрович Кулик. Профессор.» Виктор постоял немного и вошёл. Кабинет был обставлен мягкой мебелью, а стены обшиты вагонкой под лак. Афанасий Петрович приветливо предложил Виктору сесть в кресло.

– Ну что ж, Виктор Семёнович, сказал профессор приятным голосом и снова улыбнулся правой стороной лица, – начнём разбираться в вашем недуге.

– У меня нет недугов, – заявил Виктор несколько агрессивно.

– Ну, положим, людей без недугов по нашей части просто не существует. Важно их, эти недуги, вовремя обнаружить и своевременно вылечить, – сообщил Афанасий Петрович и начал привычно манипулировать молоточком. Через несколько минут предварительный осмотр был закончен, причём в финале Виктору было предложено стоя закрыть глаза и вытянуть руки перед собой.

– Неплохо, для начала очень неплохо, – подбодрил Виктора Афанасий Петрович и, включив магнитофон начал задавать вопросы. О жизни – что мешает, что радует, о родных – не страдал ли кто из них психическими заболеваниями, о планах на будущее… Виктор отвечал спокойно и подробно, вот только с планами неувязка вышла. Виктор предположил, что из института теперь его, конечно, вышибут, а профессии, способной прокормить, у него просто не было.

– Я ведь филолог. Будущий филолог, – пояснил Виктор, – так что ничего, кроме того, чтобы читать я не умею.

– А как возник у вас интерес именно к нелегальной литературе? – заинтересовался профессор, – Кстати, что у вас изъяли?

– Изъяли чепуху, – ответил Виктор, – Ахматова, Цветаева, Гумилёв, Ницше, Гитлер… – Ну вот, – зарадовался Афанасий Петрович, – а вы говорите, что здоровы. У нормального человека не может возникнуть интерес к писаниям таких авторов. Только антисоциальная личность, ставящая себя над коллективом, будет подвергать риску себя и своих друзей, разыскивая подобную литературу. В вашем случае это подтверждается ещё и тем, что вы выдаёте себя за полковника. Так что начнём лечение. И смотришь, через несколько лет мы выпустим вас настоящим гражданином и социально активным человеком.

– Я за полковника себя не выдаю, – запротестовал Виктор, – ваши больные упорно меня им называют.

– Ну что ж, и в этом разберёмся, – пообещал Афанасий Петрович, – и предупредил, – Поменьше вы общайтесь с вашей компанией. Вы же не знаете кто эти люди. Вот, например, Валера. Угонщик автомобилей, у которого оргазм наступает во время угона. Да и остальные тоже… – Но в чём провинились остальные Афанасий Петрович не поведал, просто распорядился:

– Лечить Вас будет Иродиада Николаевна. Она доктор молодой, ищущий, применяющий новейшие методы – вы найдёте общий язык, я не сомневаюсь.

На этом беседа закончилась и Виктору было разрешено вернуться в отделение. Не успел он остыть, как явился санитар и повёл Виктора сдавать анализы. Муторная и ненужная процедура это – сдача анализов. Я просто не знаю человека, которому хоть когда-нибудь пригодились результаты этих анализов в сумасшедшем доме.

Виктор освободился только в обед, такой же тошнотворный, как и завтрак, Принял таблетки, опять же предварительно просмотренные Лёней, и получил вместо одного укола целых два в ягодицу и один в вену, видимо сказались результаты беседы с профессором.

В тихий час Женя сварил чай и друзья вновь собрались в инсулиновой палате. Несколько глотков чифиря прогнали у Виктора ту мучительную не то дремоту, не то одурь, которая возникла после уколов.

– Теперь они тебя глушить уколами, да таблетками станут. А чай от этого лучшее средство, – разглагольствовал Женя, – для них же лучше нет портрета, чем морда идиота – вот и стараются. Так что ты держись.

– Ты посмотри на хроников, – добавил Лёня, – почти половина из них когда-то были почти нормальные – ну всякие маленькие отклонения у каждого из них были, – а теперь? Аминазином закормленные – луноходы, да и только. И без того аминазина уже жить не смогут.

– Не может такого быть, – засомневался Виктор, чтобы наши советские врачи умышленно залечивали больных. Я не верю.

– Кто же тебе сказал, что умышленно? – удивился Женя, – Не умышленно. Это у них наука такая.

– Да из них почти каждого лечить надо, – взвился Валера, – Наташка – так это мягкий вариант. Ты вот завтра свою Иродиаду увидишь – там патология на все сто!

– Вот ты хроников наблюдай, – никак не мог сменить тему Лёня, – сейчас ползают, как дохлые мухи, а когда-то половина из них кричали, что они полковники.

– Дался вам этот полковник, – начал сердиться Виктор.

Хотя сердиться он начал не из за полковника, а из-за того, что почувствовал вдруг, что всё неприятное ещё впереди. А был ли он готов к этому неизбежному неприятному Виктор и сам не знал.

А неприятности были не за горами. Сразу же после тихого часа Виктора вызвали в ординаторскую. В ординаторскую его провели два здоровенных санитара из бывших больных, если судить по выражению их морд. Втолкнули Виктора в кабинет и остались за дверьми.

По кабинету расхаживала высокая и стройная женщина лет тридцати.

Халат был небрежно накинут на облегающее красное платье. Короткий подол открывал крепкие ноги и кожаные сапоги выше колена.

– Садитесь, больной, – скомандовала дама, – Вот сюда.

Виктор сел на предложенный стул.

– Меня зовут Иродиада Николаевна. Я ваш лечащий врач. На что жалуетесь? – Иродиада Николаевна, обойдя стол, уселась перед Виктором и посмотрела ему в глаза пристально и жёстко.

– На судьбу, – пошутил Виктор, – и тут же пожалел, что пошутил.

– Молчать! – вдруг взвилась Иродиада Николаевна, – Молчать! И отвечать на мои вопросы! Ишь ты, шутник какой выискался. Гитлера он читает, сволочь этакая. Я тебе такого Гитлера покажу! Сапоги мои лизать будешь!

– Если вы не прекратите разговаривать со мной в таком тоне, – тоже завёлся Виктор, – то я вообще на ваши вопросы отвечать не стану.

– А куда же ты в жопу денешься? – удивилась Иродиада Николаевна и, вызвав санитаров, распорядилась:

– Cкажете Леночке, что я просила немедленно сделать этому храбрецу сульфазин пятнадцать кубиков.

В коридоре один из санитаров спросил другого:

– За что ему?

– Полковник… – неопределённо ответил второй и высморкался в угол.

В отделении медсестра, выслушав санитаров, засомневалась:

– Куда я ему, худющему, пятнадцать кубиков то вколю. Да он от десяти загнётся, – но всё же стала готовить укол – поставила разогревать в водяной бане на электроплитку бутылочку с жёлтой массой.

– Ты потом пей побольше, – инструктировала она Виктора, – я тебе бутылку дам, так ты её водой налей и поставь возле кровати. Я тебе, парень, всё-таки введу десять кубиков. Многовато для тебя пятнадцать.

– Спасибо большое, Леночка, – поблагодарил Виктор и подставил зад.

Укол был, как укол. Виктор поблагодарил Леночку за заботу и побрёл в отделение. Он решил посоветоваться с Лёней. Однако, советоваться с Лёней сегодня было не просто. Лёня сидел на своей кровати и, азартно сопя, пришивал на голое тело форменные металические пуговицы. Валера, тоже стараясь донельзя, рисовал шариковой ручкой на Лёниных плечах офицерские погоны.

– Я вам, блин, покажу, кто Ху есть Ху, – приговаривал Лёня, пришивая последнюю пуговицу на пуп. – Вы, блин, ещё все мне честь отдавать будете. А я не буду брать – на хрена мне ваша честь нужна. Вот только кокарду бы ещё на лоб прибить… гвоздь то у меня есть.

Подошёл Женя и успокоил Валерия:

– Не обращай внимания – это они колёс пережрали немножко. К завтрему пройдёт. Ну, как тебе Иродиада?

– Стерва, – сделал заключение Виктор, – она велела мне какой-то сульфазин сделать. Уже вкололи.

– Ну, братец, через неделю будешь жопу на руках в туалет носить.

– Почему это, – не понял Виктор.

– Потому что ходить больно, – объяснил Женя.

– Это ясно. А почему через неделю?

– Потому что раньше ты вряд ли встанешь. Тут это паскудство в чём? – Спросил Женя и сам ответил: – Всё паскудство в том, что сейчас температура будет под сорок, а через пять минут тридцать пять… Плюс бред с глюками…

– Что же делать, – спросил Виктор.

– А, что ты сделаешь? Терпи, – сказал Женя и исчез в инсулинке.

Подошла медсестра Леночка:

– Пошли, страдалец, я тебя в инсулиновой устрою.

Виктор забрал постель и перенёс в инсулиновую палату. Там было тихо.

Только бормотал Женя, варивший очередную порцию. В открытое окно проникал свежий воздух.

Снова пришла Леночка и сделала Виктору снотворное. Потом пришли фиолетовые слоны стали корчить рожи и трубить Шопена. Сонату № 5. Виктор кышнул на них – они послушались, поднялись и улетели в окно. Время от времени Виктор просыпался в ознобе, пил воду и, засыпая вновь, рассматривал бутылку – там в воде жили белые черви.

– Погоди, полковник, – грозились они, – Вот закопают тебя, тогда ужо мы потешимся.

– Не дождётесь, – говорил им Виктор и сжимал челюсти, чтобы получалось весомей.

Но черви на Виктора плевать хотели. Только смеялись ответ, показывая клыки. Потом один спросил потихоньку:

– На завтрак сможешь встать? Может, тебе сюда принести?

– Не дождётесь… – пробормотал Виктор. Тогда червяк испугался, у него от испуга сразу выросли уши и он превратился в Лёню. Лёня от вчерашнего уже отошёл, правда пуговицы с живота не срезал – решил покрасоваться.

Виктор поднялся, чтобы сходить в туалет – задница болела, ноги сводило в судороге, но потихоньку двигаться он смог. Умылся. Покурил. Прибежал Женя, вынул из кармана пижамы банку:

– На, глотни. Оттягивает. Я тебе потом анальгину принесу, чтоб не так болело. Ты держись – это только начало…

Виктор попил чифирю и решил держаться. Приняв такое хорошее решение, – побрёл в палату. Однако это было не так просто, как вначале казалось – инсулиновая палата исчезла, то есть может быть она и не исчезла совсем, но двери в неё спрятались – это было очевидно. Виктор, держась одной рукой за стену, ходил по бесконечному коридору взад и вперёд – всё был напрасно – палаты не было. Наполняясь отчаяньем, Виктор спросил у санитарки:

– А куда, собственно, инсулиновая палата исчезла?

– Ты что, родимый? – удивилась санитарка, – никуда она не исчезала. Здеся она, – и в удивлении крепко шлёпнула себя рукой по необъятному заду.

– А дверь где же?

– И дверь тутока, – тут санитарка согнулась и подняла юбки – точно! – вместо любимых советскими женщинами лиловых штанов с начёсом под юбками красовалась искомая дверь с табличкой «Палата инсулинотерапии».

Виктор вошёл и хлопнул дверью.

– Как вы себя чувствуете, больной? – спросил голос Иродиады Николаевны, – Больной Катин, как вы себя чувствуете?

Виктор открыл глаза – над ним парила верхняя половина Иродиады Николаевны, укутанная в душный сладкий запах. С её ресниц на Виктора чешуйками осыпалась тушь, кружилась чёрными снежинками. В глубоком вырезе платья волновалась грудь с четырьмя сосками, как у коровы.

– Я чувствую себя великолепно… Не дождётесь… – сказал Виктор почему-то с грузинским акцентом.

– Дождусь, хороший мой, дождусь, – заверила Иродиада Николаевна и поплыла к двери.

А тут, как раз, червяки в бутылке запели хором хорошую песню:»И вновь продолжается бой… там, там, там… И Ленин такой молодой… там, там..» Ленин обернулся, выходя в дверь, и сказал:

– Шаг вперёд, два шага назад, – и тоже вышел.

– Это всё мираж, – решил Виктор. И, как только он это решил, так сразу мираж и появился. Появился крылатыми кораблями, парящими над духотой песков, над жаждой, над Виктором, без сил лежащим на песке.

– Ещё немного, – бормотал Виктор, – ещё немного и будет вода. Нужно только потерпеть, – и всё полз и полз вперёд.

К вечеру он поймал варана и, перекусив ему горло, пил вдоволь горячую кровь. Женя был недоволен и ворчал:

– Чай пить нужно, дурила, чай. От этих твоих вывертов ещё хвост и лапы вырастут. На-ко, глотни первачка. Я свежий замутил.

Виктор глотнул – и сразу всё закончилось.

– Ну, ты и гнал парень, ну и гнал, – всё ворчал Женя, – мы уж думали, что ты кони бросишь.

– Я долго бредил? – спросил Виктор, мысленно обследуя своё тело. Всё, вроде, было в порядке, только во рту стоял неприятный вкус, да болели мышцы.

– Без малого неделя, – сказал Лёня и посоветовал:

– Ты, если Иродиада что предлагать будет, соглашайся. Не выдержать тебе…

– Не дождётся, – сказал Виктор со злостью и пошёл приводить себя в порядок.

Только и успел Виктор зубы почистить, как по отделению крик:

– Катин! К доктору!

И уже ждали в полной боевой санитары.

Иродиада Николаевна была без халата в гипюровом платье, под которым не было нижнего белья, и всё в тех же сапогах выше колена.

– Видите ли, Катин, – начала она энергично, – советская медицина нуждается в вашей помощи. Разработано великолепное средство, позволяющее некоторым образом влиять на психику таких вот уродов, как вы. Средство находится в стадии клинических испытаний. Но для испытаний нужны добровольцы. Вы сейчас подпишете мне документ о добровольном сотрудничестве и о том, что за последствия, кроме вас, никто не отвечает.

– Ни хрена я вам не подпишу, – ответил Виктор, холодея от злости.

У Иродиады Николаевны судорогой повело лицо. Она вскочила из за стола. Каким-то непонятным образом в её руке оказался хлыст с короткой рукояткой.

– На колени, сволочь! – прохрипела она и взмахнула хлыстом.

Виктор правой рукой закрыл лицо. Хлыст больно намотался на руку. Тогда Виктор вырвал хлыст у Иродиады Николаевны и насколько раз яростно ударил её по лицу.

Ворвались санитары. Помяли Виктора для острастки, надели смирительную рубашку. Повели в отделение. И уже через пятнадцать минут лежал Виктор привязанный накрепко к чужой кровати в общей палате и слушал боевую песню, которую распевал Кей, гуляя в проходе и постукивая кулаком по спинкам коек в такт своей песне:

– Интересно, чем ему так досадили коммунисты? – подумал Виктор, но додумать не сумел – вошла Иродиада Николаевна и сопровождающие её лица. Виктор с грустью отметил, что среди сопровождающих была и медсестра Наташа.

– Больной стал очень агрессивен, – отметила Иродиада Николаевна, – поэтому придётся провести целый курс инъекций сульфазина. Вы, Наташа, введите сейчас кубиков десять, и сделайте запись – пусть повторяют каждые пять дней. И проследите, чтобы его не развязывали – он крайне агрессивен, а мы несём ответственность за жизнь и здоровье больных.

– Ясно, – сказала Наташа и даже засветилась от удовольствия.

Палата притихла. Только луноходы шаркали взад вперёд, покачивая головами и бормоча – у них своих проблем было по горло. Женя присел к Виктору на кровать:

– Ну, блин, ты и замутил. Говорили тебе – не козлись, соглашайся на всё. А там что-нибудь всегда придумать можно. А что теперь? Теперь они тебя заглумят.

– Не дождутся, – пробормотал Виктор, хотя сам он не был в этом уверен.

– Не грусти, парень. Будем думать, – Женя похлопал Виктора по животу и ушёл. Вместо него пришла весёлая Наташа, сделала несколько уколов и порекомендовала:

– Ну, теперь держись, хорошенький… – засмеялась и тоже ушла. Зато пришла температура намного раньше, чем Виктор ожидал. Температура пришла стройной блондинкой, запела песню «Стою на полустаночке…», расстегнула кофточку и стала напевая танцевать, трясти над Виктором маленькой грудью с острыми сосками.

– Ты чего такая горячая? – спросил Виктор.

– А вот… – сказала температура и обернулась ознобом. Над Виктором наклонился довольный Кей.

– Мне Наташа в следующее дежурство бритву принесёт, – похвастался он. Я тогда тебя зарежу, полковник… – Зачем? – спросил Виктор, чувствуя, что он бессилен перед маньяком.

– Потому что – весело, – пояснил Кей, и пообещал: – Я тебя медленно резать буду.

Кей ушёл петь свои песни, а Виктор заснул тяжёлым сном пополам с кошмарами.

Когда Виктор проснулся, увидел Женю и Лёню. И вместе с ними молодого симпатичного парня с чубом, падающем на глаза.

– Проснулся, Витёк? – спросил Женя и похвастался – Мы тут тебе Костю привели. Его только что положили. Ты ведь без связи, а Костя – сам себе радиостанция. Так что давай, выходи на связь. Проси у своих подмоги.

– Вы охренели ребята? Какая связь? – спросил Виктор и попросил воды.

– Нет, вы поняли? – обрадовался Лёня, – вы поняли? Настоящий полковник умирать будет, а помощи не попросит.

– А с кем его связывать? – спросил Костя.

– С ЦРУ – шёпотом сказал Женя и оглянулся. – Ну, это ерунда, – улыбнулся Костя торжествующе, – это я и без него могу – и Костя сосредоточился.

Однако выйти на связь ему не дали – пришла медсестра Леночка и развязала Виктора. Потом дала Жене ключи и кусочек мыла.

– Покажи нашему герою, где душевая. Пусть вымоется как следует. А то всю палату провонял.

– Тут только Виктор заметил, что воняет он нестерпимо.

– Через час Виктор, умытый и переодевшийся, курил с парнями и слушал Костин доклад:

– Как вы ушли, так я сразу же на связь и вышел. Доложил там – так и так. Они сказали, что войсковая операция назначена на утро. Это хорошо – тогда тебя, полковник, наколоть не успеют.

– Спасибо, Костя, – улыбнулся Виктор. – Что бы я без тебя делал?

– Без нас ты бы пропал, полковник, – сделал вывод Лёня, – Народ и армия едины.

– Так я же из другой армии, – пошутил Виктор.

– Ты от этих уколов совсем мозги потерял, – завёлся Лёня, – Ты что же не знаешь разве, что наш народ служит в нашей армии а един с не нашей. В этом вся диалектика.

– Ах, вот как… – задумался Виктор, но думать не было сил, и он, отдав бычок подвернувшемуся хронику, побрёл спать.

Утро настало несколько необычно – сначала оглушительно взорвалось во дворе, посыпались выбитые взрывной волной стёкла, и только потом разнёсся визг санитарки. Виктор вскочил и увидел, что визжит санитарка не зря – всё её лицо изрезано осколками стекла. Больные теснились к окнам. Виктор тоже подошёл к окну, отжав несколько луноходов. По двору больницы кружили два бронетранспортёра. В пролом бетонного забора вваливался танк. Одуванчиками парили парашютисты.

Подбежал восторженный Лёня:

– Ну, блин, мы им сейчас покажем, как Родину любить! Ты, полковник, постой, а я побегу снова пуговицы нашивать. Кокарду бы только прибить, кокарду…

Лёня исчез, а в отделении появился озабоченный Афанасий Петрович.

– Одно беспокойство от вас, больной Катин, – сделал вывод Афанасий Петрович и погрустнел – С прекрасным врачом и милой женщиной не смогли найти общий язык. Надо бы вас проучить, как следует, но мы поступим иначе. Идите на склад, вот с Марьей Ивановной, – и он кивнул в сторону санитарки, – получите одежду, потом ко мне за документами, – и чтобы духу вашего тут не было. Я написал, что вы здоровы – пусть ваше ведомство само с вами разбирается, – и Афанасий Петрович привычно улыбнулся правой стороной лица.

Виктор, пошатываясь от слабости тихонько шёл к автобусной остановке. Шёл и не верил, что он свободен, что кошмар лечения неизвестно чего позади. На углу Виктора обогнал военный джип. Из машины выскочил солдат в камуфляжной форме и, подбежав к Виктору, протянул ему какой-то предмет:

– Приказано передать мобильное средство связи, господин полковник, – по-русски сказал солдат, – Чтобы в следующий раз не было неудобств. Солдат козырнул и исчез в машине. Джип в свою очередь, рявкнув мотором, исчез за углом.

Виктор посмотрел на средство связи – это была плохо оструганная дощечка с номерами нарисованными фломастером. Виктор вздохнул, и ускоряя шаг, опустил дощечку в мусорную корзину…

– Вот так вот, – говорил Афанасий Петрович сурово. – Вот так вот вы неосмотрительно поступили, Иродиада Николаевна. Думали небось оттянуться на мальчишке, а он – на тебе, – оказался настоящим. Впредь будьте поосторожней.

– Да… – мечтательно протянула Иродиада Николаевна, – настоящий был полковник…

Это уже был конец лета. Точно! То ли конец июля, то ли начало августа. Погоды стояли такие, что на тополях начали обгорать по краям листья, а кое-где даже скручиваться охристыми трубочками. Когда я вышел на улицу людей посмотреть, себя показать, меня уже ждали два друга – соседа. Виталий Константинович, начальник отдела кадров местного пивзавода, и Григорий Евстигнеевич, слесарь, но добрейшей души человек.

Виталий Константинович был сух и высок ростом. Он стеснялся своего роста, и оттого, что втягивал голову в плечи, напоминал экзотическую птицу марабу.

Григорий Евстигнеевич, напротив был кругл, румян и пребывал постоянно в хорошем настроении. А это редчайшее качество в наши суровые времена. Нужно сказать, что некоторые соседи объясняли хорошее настроение Григория Евстигнеевича тем, что он, дескать, постоянно под мухой.

Но это бессовестная клевета и гнусные домыслы. Хорошее настроение Григория Евстигнеевича объяснялось тучным телосложением и тем, что человек он был хороший.

Виталий Константинович тоже был хороший человек, но телосложение у него было не то – не тянул Виталий Константинович на румяного добряка-хохотунчика. Не тянул.

Что касаемо моей внешности и характера – об этом я деликатно умолчу. Пусть люди скажут – им со стороны виднее.

Да! Совсем забыл сказать, что тот день был выходным!

Забыл, а это очень важно отметить, что день был выходной и мы не нарушали трудовой дисциплины. Мы вообще ничего не нарушали и нарушить не могли, потому что люди мы приличные. Другие, посмотришь, чуть что – так сразу нарушать что попало. А мы – нет. Мы люди другого сорта. Нам нарушать – воспитание не позволяет. И высокие моральные принципы.

Но – о принципах в следующий раз. А сейчас я продолжу, если позволите.

– Привет, Петрович! – вразнобой поздоровались соседушки с лавочки, стоящей в тени под старым клёном.

– Привет, привет! И утром два привета! – удачно пошутил я в ответ и тоже уселся на лавку.

Немного помолчали. Закурили. Закурили каждый свои. Не из жадности, а потому что Виталий Константинович курил Приму, Григорий Евстигнеевич Беломор, а я Бонд. Я с фильтром курю, потому что берегу здоровье. Можно было бы курить и что подешевле, поэкономить немножко. Но здоровье дороже. Его за деньги не купишь – это тебе и любой мальчишка скажет.

Я хочу отметить, что на этой лавочке мы собираемся уже много лет. Каждый выходной. И прекрасно проводим время. Это потому что мы люди тихие, я бы сказал, интеллигентные. Обсуждаем то, да сё. Дискуссируем. Но всё чинно – благородно. Ни тебе мата, ни тебе других оскорбительных слов. А о мордобое и речи быть не может. Такие мы люди. Вот возьмите хоть Валентина Константиновича. Тонкий человек! К кому ни зайдёт – первым делом спрашивает, где он может руки помыть. И называет всех не товарищи, или граждане или ещё как-нибудь, а благороднейшим образом – Сударь! Сударыня! Правда, нарывается иногда, но надо отдать ему должное, на хамов и грубиянов не обращает ровно никакого внимания.

Да! Совсем забыл! Для полноты картины и информации следует добавить, что и Виталий Константинович и Дмитрий Евстигнеевич женаты, имеют и детей и внуков, а Дмитрий Евстигнеевич ещё и кота и канареек. А я старый холостяк. Правда за хозяйством у меня присматривает Маргарита Павловна. Очень душевная и симпатичная женщина. Она и живёт у меня – ну не мотаться же через весь город, если полы понадобится вымыть.

К дому напротив подъехала машина скорой помощи. Из машины вылез недовольный мужик с деревянным чемоданчиком, выкрашенным в зелёное, посмотрел на бумажку в руке и вошёл в подъезд.

Да, – задумчиво произнёс Григорий Евстигнеевич и сплюнул под ноги для убедительности.

Да… что уж говорить, судари мои, – поддержал разговор Виталий Константинович. Он уже докурил свою сигарету и начал выковыривать окурок из мундштука.

Я решил перевести беседу в другое русло.

– Детектив вчера вечером смотрели?

Друзья повернули ко мне головы. И Григорий Евстигнеевич сказал:

– А чего там смотреть? Там смотреть нечего. Там брехня одна. В жизни всё не так. В жизни – вот если бы я надумал что украсть – меня бы ни одна сволочь не поймала.

– А чего же Вы тогда, сударь, не воруете? – проявил интерес Виталий Константинович – А я Вам скажу, почему Вы не воруете. Вы не воруете только потому, что боитесь наказания! И Виталий Константинович назидательно потряс в воздухе узловатым указательным пальцем.

– Ни хрена я не боюсь, – парировал Григорий Евстигнеевич. Срал я на ихние наказания дриснёй. Я не ворую потому, что у нас на заводе украсть нечего. Всё до меня прибрали.

– Эх, господа, господа! Не будем о сложном. Лучше составим план. – И я вынул из кармана блестящую монетку достоинством в один лат. Подержал на ладони, полюбовался и положил на скамейку рядом с собой.

– Поедем на парапет, – горячо поддержал меня Григорий Евстигнеевич. – Там вчера у Люси по пятьдесят сантимов была.

Григорий Евстигнеевич говорил слова поддержки, а сам, вынув горсть мелочи старательно отсчитывал свою долю и выкладывал монетки столбиком рядышком с моим латовиком.

– Побойтесь Бога, сударь! – пристыдил Григория Евстигнеевича Виталий Константинович – Там же крутка! И Виталий Константинович сделал такое лицо, будто ему что-то омерзительное показали.

Поморщился, поморщился, попрезирал нас – но свою долю выложил. Понимал, что в магазине та же крутка, только в три раза дороже.

– Тогда погнали. А то тут сидючи ничего не высидим, – подвёл итог Григорий Евстигнеевич, сгрёб своей лапой деньги и поднялся.

Мы за ним.

Мы вскочили в подошедший трамвайчик и покатили в вожделенному рынку с экзотическим названием «Парапет». Там, на асфальтированной площадке возле продуктового магазина были сооружены прилавки из тарных ящиков и народ кишмя кишел. Там можно было купить всё. От дешёвых белорусских консервов до импортных турецких кофточек китайского пошива. Отдельной стайкой держались накрашенные девки. Они едва стояли на ногах от выпитого и сверхурочной работы. За девками приглядывал качок с рябым лицом. О таких раньше говаривали, что у него на лице чёрт горох молотил. Но, похоже, рябины не умаляли, а наоборот повышали его авторитет среди подопечных.

Крутку, то бишь разведённый спирт, давали только из под прилавка и исключительно хорошим людям и по рекомендации.

Мы весёлой тройкой подкатили к Люсе и Григорий Евстигнеевич нашептал ей в ухо нечто. При этом он впихнул в Люсину ладошку заранее приготовленные деньги. Люся постреляла глазами по сторонам, потом взяла у Григория Евстигнеевича старенький школьный портфельчик и, нагнувшись под свой прилавок, поколдовала над этим портфельчиком немного. Поколдовав, довольная вручила его Григорию Евстигнеевичу и пожелала здравствовать.

После этой ответственной процедуры мы зашли в магазин. Взяли хлебца, литровую бутыль польского лимонада и копчёной салаки.

Оставалось решить – куда податься.

– Может ко мне пойдём? – предложил Виталий Константинович, – Сядем, как люди. Руки вымоем.

Мы представили себе супругу Виталия Константиновича, маленькую, деловую и ядовитую, как сушёный мухомор, и Григорий Евстигнеевич сказал – А чего бы нам не сесть на свежем воздухе, в тенёчке? Смотри, погода какая! Птички чирикают, цветочки расцветают махровым цветом. Лепота!

И мы поехали в парк имени Ленинского комсомола.

Собственно говоря, ни Ленинский, ни какой другой комсомол к этому парку отношения не имели и иметь не могли. Разбил этот парк бывший городской голова, решивший однажды сделать доброе дело. Чтобы потомки помнили.

Ну, пару поколений, может, и помнили, а, когда красные войска вошли, забыли начисто. Даже забыли, что это парк. И в самом центре у фонтана устроили братское кладбище, чтобы горожанам было приятней прогуливаться. А потом городскому архитектору бзик зашёл – разбить вокруг могил английский ландшафт. Сначала взялись рьяно. Повырубали всё, на что денег хватило, а потом и деньги кончились и умный архитектор куда-то запропал. Говаривали, что на лодке в Швецию сбежал. Если не врут, то за шведские парки я спокоен. Через несколько лет ретивые комсомольцы на субботнике сумели выкрасить скамейки любимой в народе зелёной краской, и водрузили у входа трёхметровую бетонную вывеску с орденами комсомола. Потом тоже то ли у них тоже деньги кончились, то ли сумели уже отчитаться перед начальством. И бросили это гиблое дело. А потом настала Республика. Ордена посбивали, пацаны поломали то, что было в их силах. И к парку стали прибиваться любители свежего воздуха вроде нас.

Мы вышли из трамвая и дружно пошли на вожделенную природу. Со стороны на нас глянуть – картина Айвазовского. Впереди Виталий Константинович всем телом наклонившийся вперёд и напоминавший бурлака на Волге с картины… как там его? – классика, одним словом.

Следом катился колобком Григорий Евстигнеевич в спортивных рейтузах с пузырями на коленках и голубенькой майке.

А там уж и я. Не берусь говорить, как я выглядел – самому себе похвалы воздавать – это нескромно.

Но, думаю, не менее достойно, чем мои друзья.

Парк нас встретил долгожданной прохладой. Мы устроились в густой тени дубов у фонтана. Там было хорошо. Ветерок время от времени швырял фонтанную пыль в лицо, и от этого становилось приятно и поднималось настроение.

Григорий Евстигнеевич, – а он вообще мужик хозяйственный, – постелил на лавочке чистую газетку. На газетку порезал хлебушка. Рыбку выложил. Открыл и налил в пластиковые стаканчики запивон. Водку он светить не стал – мало ли кто увидит и чем это обернётся. И это он правильно сделал. Бережёного Бог бережёт. Налить-то и в портфельчике можно.

Можно уже было начинать, да Виталий Константинович, как интеллигентный человек, забеспокоился:

– Где же тут руки можно вымыть, судари вы мои? Как же это получается?

Потом Виталий Константинович пошёл мыть руки к фонтану, чаша которого была как раз вровень с землёй. Он мыл руки, а сам всё говорил о гигиене, пока не уронил очки в воду. А каждый знает, что без своих очков в стальной оправе Виталий Константинович, ровно слепой. Поэтому Григорий Евстигнеевич разделся до трусов, принял глоток для храбрости и профилактики острых респираторных заболеваний, и нырнул в воду. Уж не знаю какой там ныряльщик из Грнгория Евстигнеевича, только с третьего нырка он очки нашёл. После чего оставалось только выпить за успешное завершение абсолютно безнадёжного мероприятия. Что мы и сделали.

Потом Григорий Евстигнеевич, дабы приобрести приличный вид, снял мокрые трусы, надел трико на голое тело, а трусы, выкрутив как следует, водрузил на голову ввиде чалмы для прохлады. Он вообще большой затейник, наш Григорий Евстигнеевич. Другому за жизнь того в голову не придёт, что Григорию Евстигнеевичу за пять минут блызнет.

Когда перестали жевать салаку, Виталию Константиновичу снова припёрло мыть руки, но Григорий Евстигнеевич его жёстко осадил.

– Ты куда поднялся? Ты в этой воде не только микробу смоешь, ты от этой воды триппер в дом принесёшь. Я там видел…

Но что там Григорий Евстигнеевич видел, так и осталось тайной. Но, я думаю, что ничего хорошего он там не увидел, потому что крутил Григорий Евстигнеевич головой с явным отврашением.

Хорошо, сударь, – согласился Виталий Константинович. А согласившись, как человек, вытер руки о штаны и стал закуривать.

Закурили и мы.

А как только закурили, так и настало время для светской беседы.

Виталий Константинович уже было открыл рот, чтобы похвастаться, как ему двадцать лет тому назад вырезали грыжу и как он себя геройски вёл, и что при этом говорил доктор и прочий медперсонал. Хотел Виталий Константинович похвастаться, да Григорий Евстигнеевич опередил:

– Вот до чего у нас народ на кражи выдумчливый. Этим немцам, или америкашкам и за большие доллары ихние фантасты того не напридумывают, что наш простой мужик даром сообразит. Нет! В этом деле наши ихним замухрышкам сто очков вперёд дадут. А потом догонят и добавят. Вот к примеру, напарнику моему Витьке загорелось дачу покрасить. Ну, какая там дача? Одно название – фазенда. Только если загорелось, значит надо краску доставать. А у нас в цехе как раз была. Немеряно. Только проблема, как вынести. Вот Витёк одолжил у путейцев оранжевый жилет, взял ведро с краской в левую руку, а в правую кисточку и пошёл прямо по подъездным путям мимо вохры. Подошёл к воротам кричит вохровцу на вышке – Открывай! Уснул, что ли?

Тот свою морду выставил, пропуском интересуется.

– Какой тебе пропуск? – отвечает Витёк, – Не видишь что ли, дурила, что велено шпалы пронумеровать? Открывай, а то до обеда не управлюсь.

Так и ушёл вместе с ведром. По шпалам. Голова. Мы потом так это дело обмыли, что этой краски десять вёдер купить можно было. Так ведь не в деньгах счастье.

– Да… – задумчиво произнёс Виталий Константинович – Да… Бывает… Только я вам скажу, судари мои, что это уж кому какое счастье. Тут уж не угадаешь, как карта ляжет. Тут уж… – В этом месте Виталий Константинович прервался на минутку, внедрил очередную порцию, чтобы посторонним трёпом не задерживать конвейер, заел рыбкой и аккуратно вытер губы тыльной стороной ладони, а руки о штаны. А, приведя себя в порядок, продолжил – Вы конечно помните, судари мои, что как только мы от России отъехали и случилась свобода вместе с демократией, так Россия объявила экономическую блокаду. В то время у нашего пивзавода дела в конец разладились, поелику мы лишились огромного рынка сбыта. Да к тому же в Белоруссии задержали два наших вагона с хмелем, которые шли из Польши и почему-то были уже проплачены.

И в это трудное, прямо скажем, для завода время пришёл ко мне мужичок. С виду невзрачный, но глазки хитренькие. Бери, говорит, на работу, начальник.

Фура у меня своя, а сбыт вашей продукции я гарантирую.

Я подумал, подумал, да и рекомендовал его начальству. Пусть пробует человек, дерзает, проявляя личную инициативу и жажду наживы. Платить, правда, нам нечем было, но договорились так – за фуру пива этот деятель деньги по приезде вносит в кассу, а прицепчик реализует в качестве вознаграждения.

И пошло – поехало. Не знаю уж, судари, кому он это пиво продавал, но умудрялся он пару раз в неделю обернуться. Тут мы воспряли духом. Зарплату выплатили. А потом настал, если припоминаете, энергетический кризис. То есть не то чтоб бензина не было – был. Но цены начали кусаться. Тут наш мужичок, – назовём его для простоты Иван Иванович, – выступил с новой инициативой. Вы, – говорит этот Иван Иванович директору, – только дайте мне бумагу, что я ваш дистрибьютер. Вы только дайте мне эту бумагу, а я вас бензином залью, как в половодье. Что делать? Директор и подписал эту туфту. Думали исчезнет наш Иван Иванович вместе с бумагой. Ан нет. Не такой он был простой. Уехал он в Новополоцк на нефтеперерабатывающий комбинат и вернулся с договором о производстве бензина из давальческого сырья в неимоверных количествах. Директор подписывать – ни в какую. – Где я тебе, – говорит, – столько нефти возьму? А Иван Иванович своё гнёт – нефти мол и не надо. Это, мол, для таможни бумажка. Мы состав арендуем, нальём водой цисцерны, чтоб ихняя таможня видела, что состав гружёный, а потом в ближайшее болото воду сольём. И можно бензином затариваться. Словом, составил этот Иван Иванович чётко продуманный план. Всё кажется предусмотрел. Всё, да не всё…

Но чего не сумел предусмотреть хитрый Иван Иванович, Валентин Константинович рассказать не сумел, потому что к нам подошёл полицейский патруль в количестве двух человек, один из которых был сосед по двору сержант Дворецкий.

– Ну вот, – грустно сказал этот самый Дворецкий своему напарнику, – налицо распитие спиртных напитков в общественном месте. Будем принимать соответствуюшие меры.

– Ваши документы, господа, – это он уже к нам обратился.

– Какие тебе документы, морда ментовская? – возник Григорий Евстигнеевич.

– Какие тебе документы от соседей по двору?

Тут Дворецкий нас сразу и признал.

– Господи, мать честная Богородица! А мы идём, думаем что за ханурики тут засели? А это наши! Расслабься, Коля. Это свои – дал он команду напарнику радостным голосом.

Григорий Евстигнеевич пояснил, наливая стаканчики – А мы ради выходного решили на природе посидеть. Хорошо сидим, – сказал он протянув полицейским напиток.

– Разговоры разговариваем. Прямо, детективные истории из жизни получаются. Куда там этим писакам.

Полицейские дружно крякнули, присели рядом и взяли по рыбке.

– Ты, сосед, – обратился сержант Дворецкий к Григорию Евстигнеевичу, – налей-ка нам по второй для разгону крови, а я вам тоже историю из жизни расскажу.

Григорий Евстигнеевич не заставил ждать, и Дворецкий, почавкав немного, начал рассказывать:

Это ещё при советской власти было. Пошли наши ребята на стадион дежурить. Там как раз соревнования по спидвею проходили. Зашли в чипок типа Голубой Дунай, смотрят, а один мужик берёт себе и другу по стакану красного и сотнягой расплачивается. Только эти лохи выпили, как наши – цап-царап! Мужик этот, у которого сотня, стал возбухать. Я, кричит, такой! Я – сякой! Не имеете, мол, никакого такого права! Мол, мы только по стаканчику красненького!..

Ну, наши погрузили их в машину и уже по дороге показали кто на что и какие права имеет.

Другой бы на месте этого мужика заткнулся бы и молчал, а этот и в отделении начал выступать. И довыступался до конкретных пиздюлей.

А потом оказалось, что был этот мужик примерным семьянином, передовиком производства и орденоносцем.

– Ну и чё? – спросил Григорий Евстигнеевич, снял с головы уже подсохшие трусы и повесил их на спинку скамейки для окончательной просушки.

– Чё, чё? – ответил Дворецкий – Хрен через плечо! Отпустили этого мудака утром, как человека, а он взял, да и повесился. Посмертное письмо на имя прокурора оставил. Хорошо наши ребята по вызову приехали, так спустили проблему на тормозах.

– Да… – сказал Валентин Константинович и стал прикуривать.

– Да… – сказал Григорий Евстигнеевич и пригорюнился.

– Уж… – сказал я и тоже закурил.

– Ну вы соседушки, бывайте, – подвёл черту в разговоре сержант Дворецкий, – у нас служба. И они с напарником пошли в глубь парка в сторону общественной уборной, хлымая сапогами и орлиным взором окидывая кусты жасмина.

Мы помолчали малость, погрустили. Потом Григорий Евстигнеевич спросил – Константиныч! А дальше что?

Но тут выяснилось, что Валентин Константинович совсем раскис. Он уронил голову на грудь, замысловато посвистывая носом. И из левого уголка рта у него уже свесилась и побежала на рубаху тоненькая струйка слюны.

Григорий Евстигнеевич попробовал было растолкать друга, настойчиво спрашивая – А дальше-то что? Виталий Константинович на секунду очнулся, произнёс весомо – А потом они все погибли!.. – и снова уронил голову на грудь.

– Это он инфекцию в организм занёс, когда в этой параше руки вымыл, – поставил диагноз Григорий Евстигнеевич, и стал рассуждать на тему, что вот, дескать, медведь лапы не моет, хорошо если зимой оближет, а все его боятся.

Но теория теорией, а о друге следовало позаботиться. Мы аккуратно, как могли, перенесли сомлевшего Валентина Константиновича на травку, спрятав его за спинкой скамейки от недобрых глаз. А Григорий Евстигнеевич даже подсунул ему под голову полешко, валявшееся неподалёку на газоне.

Потом Григорий Евстигнеевич выяснил, что трусы его совсем просохли и стал переодеваться, повернувшись лицом в кусты и выставив на обозрение розовый девичий зад.

Это он очень подходящий момент выбрал, потому что на дорожку выкатились две девицы в боевой раскраске и начали смеяться, нахваливая мужские достоинства Григория Евстигнеевича.

Тот, прыгая на одной ноге и не обращая внимания на крики и домогательства, надел наконец свои трусы и вернулся на лавку, чтобы уже в нормальной обстановке натянуть трико.

– Заржали, зассыхи! – пристыдил Григорий Евстигнеевич девиц. – Чего заржали? Будто ию в жизни не видали?

Это Григорий Евстигнеевич так к месту блеснул эрудицией.

– Чего, чего мы не видали, папахен? – проявили интерес дамы.

– А ничего вы, коровы, в жизни не видали, – с интонацией экскурсовода изрёк Григорий Константинович. – Ни хрена вы не видали, раз не знаете, что женское обнажённое тело, как произведение искусства, называется ню, а мужское, вот как моё, к примеру, ию.

– Что ж в твоём брюхе, хорошенький, от искусства? Я понять не могу, хоть и стараюсь – спросила крашеная в фиолетовое по последней моде девка, длинная и тощая, как коромысло.

Девицы тем временем уселись на лавку рядом с нами, а Григорий Евстигнеевич, нисколько не смутившись, продолжил:

– А почему не искусство? Ты глянь – все члены прилажены туда куда должно, форма, пусть экспериментальная, но в наличии, и содержания, главное, полным полно. Так и прёт. Сразу видно, что развит человек всесторонне, не то, что ты, дылда. – Это Григорий Евстингеевич к фиолетовой.

Потом Григорий Евстигнеевич отошёл сердцем и предложил девкам по глотку. Они не отказались. Потом чернявенькая толстушка сплела жалостную историю о разбитой любви, которая была приготовлена для сентиментального клиента, и в ожидании этого сентиментального, хранилась про запас.

Потом Фиолетовая начала декламировать стихи Есенина и у неё это так хорошо выходило, что Григорий Евстигнеевич прослезился. А потом пришла ихняя мадам и заявила, что не хрен прохлаждаться, когда клиент косяком пошёл.

Клиент у них косяком пошёл – это, стало быть, вечер уже. Мы с Григорием Евстигнеевичем оглянулись вокруг – точно! Уже потянуло от реки прохладой, и исчезли с дорожек пронырливые воробьи, и в доме, выходящем фронтоном на запад, залило окна красным.

И настало время подумать, как домой Валентина Константиновича доставить. Не бросать же его, как собаку, под кустом.

Григорий Евстигнеевич предложил – Знаешь, Семён Петрович, некрасиво будет, если мы его по городу поволочём. Кто из знакомых увидит – некрасиво получится. Давай мы с тобой последнюю прикончим и посидим до темна. Может Константиныч и сам проспится за это время? А не проспится, так в потьмах не так стыдно волочь его будет.

Сказано – сделано. Мы выпили по стакашку и Григорий Евстигнеевич стал до меня домогаться – расскажи ему, да расскажи детектив из жизни. Я пораскинул умишком, порылся в своей богатой на приключения памяти и начал:

Ты же знаешь, Григорий Евстигнеевич, где я работаю. А работаю я сапожником. И был у нас начальник снабжения по фамилии Прищепкин. Деловой, как швабра. Худющий, чернявый, да въедливый. Взял как-то этот Прищепкин партию новых женских сапог и поехал с ними в Минск контакты деловые налаживать. Не знаю, какие и с кем он там контакты налаживал, только вернулся радостный, как поросёнок в луже. С комбината уволился, потому что стал этим самым дистрибьютером, – вот слово поганое какое, – Минского автомобильного завода. И не только стал этим самым, но и бумаги с собой соответствующие привёз.

Ну и вот. Уволился этот самый Прищепкин и поехал со своими бумагами на Украину. Так и так. Не нужны ли вам, ребята, новые МАЗы. Ребятам МАЗы, конечно нужны, только платить им было чисто нечем. Прищепкин и тут проявил сознательность и согласился взять сахарком. И пока ребята по сусекам скребли, да сахарок искали, Прпищепкин очутился уже в Тюмени, где за обещаный сахар и машины ему дали три состава нефти, которая, вроде должна была пойти в Мажекяй. Только нефть вместо Мажекяя попала почему-то в Польшу. Сахар оказался зачем-то во Франции, а какая-то израильские лохи сделали ему предоплату за всё те же МАЗы.

А потом всё выяснилось и стали нашего Прищекпкина ловить. Все, кому не лень ловили, а он спокойно попивал портвейн на своей вилле в Португалии.

– А потом? – спросил заинтерисованно Григорий Евстигнеевич и разлил остатки.

– А потом – суп с котом, – радостно отозвался я и закурил для полноты вкусовых ощущений.

– Потом стал этот Прищепкин своих родителей за бугор вытаскивать. Он им и так, он им и сяк – а они ни в какую – не хотим, говорят, нажитое честным трудом имущество за так бросать. Ныли они ему, ныли. И донылись до того, что приехал Прищепкин в Ригу по чужим документам и начал родительское имущество реализовывать. И наверное реализовал бы – мужик-то он деловой, да подвела жадность. Зашёл он как-то в Лидо, сел, как человек, выпил. А сосед по столику поспорил с ним на год его, Прищепкинского рождения. Ну, ты же сам эту хохмочку знаешь. Поспорили на вагон шампанского. И проиграл Прищепкин этот детский прикол. Ему бы разбашляться, да мазать пятки, а он зажадничал – Знать ничего не знаю, ведать ничего не ведаю. А потом его нашли в Даугаве с простреленной башкой. Вот такой, брат, детектив.

Григорий Евстигнеевич плеснул остатки в стакашек и его осенила идея.

– Елы-палы! Сейчас мы с тобой его поднимем! Сейчас он пойдёт своими лапами, как миленький!

И Григорий Евстигнеевич, левой рукой приподняв голову Виталия Константиновича, правой влил ему в рот остатки пойла. Виталий Константинович сразу очухался, приподнялся. Но потом, прокричав боевой клич – За Родину, за Сталина! – снова обмяк.

Тем временем уже смеркалось по-настоящему. И уже стало заметно, что городские власти экономят на освещении. Не то чтобы этого освещения не было совсем. Оно было. Но было оно тусклое, как глаза снулой рыбы, да и светились лампочки через два столба на третьем.

Так что пора было начинать операцию по доставке тела.

Мы с Григорием Евстигнеевичем подняли болезного и поволокли к дому.

Я предложил было Григорию Евстигнеевичу доехать до дома трамваем, но он эту идею отверг сразу:

– Ты что, Петрович? Ты что, опозорить друга хочешь? Да мало ли что с этим трамваем может случиться? Вдруг мы Константиныча уроним, а трамвай ему ноги отрежет? Что потом жене скажем? Дотащим пешком.

И мы потащили. Виталий Константинович оказался тяжёлый и неудобный. До того тяжёлый, что пару раз мы его клали на троттуар, чтобы перекурить. Григорий Евстигнеевич при этом всё рассказывал, что если бы мы из боя друга выносили, то было бы нам гораздо хуже, потому что по нам непременно стреляли бы враги. Так, рассуждая о преимуществах мирной жизни, мы протащили Виталия Константиновича большую часть пути. И оставалось нам всего-навсего свернуть за угол, а там – пара кварталов – и всё.

И только мы собирались вырулить налево, как за углом сухо протрещали выстрелы. Сначала, как будто пистолетные, потом длинная автоматная очередь.

– Стреляют, – задумчиво произнёс Григорий Евстигнеевич. Он бы ещё чего-нибудь произнёс бы, и уже пошлёпал губами, да из-за поворота на полном ходу вывернулся джип, замер на секунду на двух правых колёсах, но не опрокинулся, вопреки нашим ожиданиям, а рявкнул мотором и исчез в темноте.

– Давай по другой улице пойдём, – предложил я Григорию Евстигнеевичу. Но он не только не прислушался к разумному предложению, а даже обиделся как будто.

– Ты что Семён Петрович? – ядовито спросил он меня – Ты что Труса празднуешь? А если бы мы были в разведке?

– Если бы мы были в разведке, то были бы в разведке, а не здесь, – сообщил я, но спорить не стал. И мы поволоклись дальше.

Мы уже почти прошли квартал, осталось до дома рукой подать. Но тут боевой дух Григория Евстигнеевича иссяк.

– Всё, блин. Больше не могу. Перекур! – объявил он и мы положили Валентина Константиновича на троттуар и оттышались.

– Как ты думаешь, Григорий Евстигнеевич, что это было? – меня всё беспокоила перестрелка.

– Я думаю, – сказал Григорий Евстигнеевич и затянулся, – Я думаю это была обычная бандитская разборка. Но мы же с тобой, Семён Петрович, не бандиты. А раз мы с тобой не бандиты, то нас этот шухер не касается и коснуться не может.

Мы покурили и Григорию Евстигнеевичу щёлкнула новая идея.

– Есть рацуха! – радостно объявил он. – Мы его не поведём. Зачем вести человека, если он идти не может. Это получается насилие над личностью. Мы его понесём, как раненого из боя.

– Дался ему этот бой! – подумал я. Но ничего не оставалось, как согласиться.

Я взял Валентина Константиновича за руки и взвалил его себе на горб, а Григорий Евстигнеевич нёс за ноги. Рацуха оказалась не гожей. Выносимый из боя товарищ оказался тяжелей покойника. Интересно, как при такой худобе, как у Валентина Константиновича, можно иметь такой вес. Загадка природы, да и только.

И всё же мы перешли улицу и возле вечно строющейся пристройки к банку посадили Валентина Константиновича на землю, прислонив его к штабелю кирпичей. Только собрались перекурить по новой, как Григорий Евстигнеевич взволнованно зашептал – Блин горелый! Сёма! Мы же ему очки потеряли! Ну, всё теперь!

Я попробовал утешить Григория Евстигнеевича – Ты не угрызайся, Гриша. Ты спокойно. Давай подумаем, где мы их обронить могли. Вспомним, вернёмся и найдём – некуда им деться.

– И то правда! – обрадовался Григорий Евстигнеевич. Потом почесал потылицу и объявил:

– Я так себе думаю, что это вышло, когда мы курили в последний раз. Больше негде, ей Богу!

Мы шустренько вернулись на место прошлого перекура и, чиркая спички, начали шарить на асфальте.

– Смотри, Сёма! Я гильзу нашёл, – прошептал Григорий Евстигнеевич и поднял вверх правую руку.

И только он поднял вверх правую руку, как по глазам резануло ярким светом и оглушила команда:

– Бросить оружие! Лечь на землю! Лицом вниз! Не двигаться!

Не знаю, как Григорий Евстигнеевич, а меня сразу сбили с ног и некие двое, сопя и матерясь больно закрутили мне руки назад и защёлкнули наручники. У Григория Евстигнеевича судя по воплю – Что ж ты, падла, по яйцам бьёшь! – были дела не намного лучше моих.

Я лежал, вбирая левой щекой тепло асфальта, и разглядывал растоптанный окурок, лежащий у самого моего носа. Я лежал и до меня доходило, что сию минуту и я стану вот таким вот растоптанным на асфальте окурком. И от этого понимания мне было немножко нехорошо.

– Втать, падла! – ткнулся мне в бок носок сапога.

– Встать! Марш к стене! Встать тебе говорят!

Это тошное дело подниматься, когда руки у тебя за спиной. Это тошненько, потому что, как ни крутись, а приходится становиться на колени.

Нас поставили лицом к стене дома, ноги на ширину плеч. Стали шарить бесцеремонные руки.

– Смотри-ка! Толстый обоссался, – засмеялись слева, – Тоже мне киллер хренов.

Потом мне вложили в правую руку тяжёлое и прохладное.

– У этого пальчики уже готовы, господин майор, – сказал хрипловатый басок.

– А автомат?

– А автомат они как бы выбросили. Киллерская традиция.

– Хорошо. Молодцы. Дайте-ка я на них гляну.

– Повернуться кругом! При резких движениях стреляю без предупреждения!

Я, как можно медленнее повернулся и увидел несколько мужиков в камуфляже и масках. И прямо передо мной стоял сосед по дому, начальник уголовного розыска Фёдор Потапович. Я молчал, а Григорий Евстигнеевич сразу заверещал:

– Что же это деется, Фёдор Потапович? Мы же только его несли, как из боя. А он очки обронил. Надо же было очки найти. Ему без очков нельзя. Что же это деется? Он же вон там, возле кирпичей лежит.

– Запиши, – сказал кому-то Фёдор Потапович, – что преступники добровольно согласились показать место нахождения трупа.

А потом уж к нам – Показывайте!

Мы прошли к штабелю кирпичей, где оставили уставшего друга, но там, где мы его оставили никого не было.

– Ну, где? – строго спросил Фёдор Потапович.

Григорий Евстигнеевич засуетился:

– Ей Богу, здесь лежал. Вот сюда прислонютый. Может его похитили, а?

Поставьте их снова к стене. Сейчас они у меня всё вспомнят. А то гонют дуру. Не на лохов нарвались, ребята!

Нас снова отвели к стене. Григорий Евстигнеевич всё что-то бормотал непонятное, а я смотрел, как в окне второго этажа дома напротив, отодвинув чуть-чуть занавеску на нас пялилась любопытная рожа.

– Мы с вами вот что, – Это Фёдор Потапович подошёл – мы вас, говнюков, сейчас расстреляем, если добровольно не признаетесь.

– Мы признаемся, Потапыч, мы признаемся! – это у Григория Евстигнеевича нервы шалить стали, – Мы во всём признаемся, только скажи в чём.

– В чём? Будто сам не знаешь. В убийстве главы совета предпринимателей Симонова.

– Ну ты, чё, Фёдор Потапович? – озаботился Григорий Евстигнеевич, – Ты чё? Я же за жизнь мухи не убил, а ты…

– Товсь! – прозвенела команда и на нас уставилось три автомата.

– Ты чё, Потапыч, ты чё?

– Огонь!

Грохнуло и сверкнуло. И мне в щёку вонзился осколок кирпича. Я скосил глаза на Григория Евстигнеевича. Тот медленно оползал по стенке.

– Ишь ты, сомлел, родимый. В отделение их.

Нас пинками затолкали в машину и буквально через три минуты мы поднимались по ступенькам парадной лестницы полицейского управления.

Потом нас провели в подвал, где располагались камеры предварительного заключения. Потом нас ещё раз обыскали, отобрали часы, остатки денег и шнурки от тапочек Григория Евстигнеевича. Потом меня втолкнули в камеру и сняли наручники. Потом за мной закрылась обитая жестью дверь с глазком и окошечком под названием кормушка.

Камера моя была не большая и не маленькая. Камера была размером с кухню в хрущёвке. Зарешёченная лампочка над дверью, окно из стеклоблоков, парашка в углу у самой двери. Справа стенная ниша имитировала полки. В ней стояла мятая аллюминеевая кружка.

Я закурил, – курево нам оставили, слава Богу, – и стал читать надписи, оставленные на стенах предыдущими жильцами. Среди многочисленных – «Здесь был Санёк»! и «Кто не был, тот будет, кто был не забудет», – выделялась полная отчаяния – «Господи! Прости меня, грешного!» с припиской снизу – «Братва! Ворона – чёрт.» Я сел в уголке и прислонился к стене. Рядом красовалась надпись «Не забуду мать родную.» И мне послышался мамин голос:

– Сёма! Мальчик мой. Ты слушай, когда мама тебя учит. Скоро мама учить не будет. Скоро люди будут учить. А, когда начнут люди учить, вот тогда ты поплачешь. Ты тогда будешь плакать, а люди будут смеяться с тебя.

А потом вступила тётя Песя, вечная ей память:

– Ида. Не тормоши мальчика. Ну, какой из него музыкант? Я не скажу, что в Сёме нет таланта. Нет! Он гениальный мальчик. Только талант у него особенный. Так пусть идёт в сапожники. А что? Ты хочешь сказать, что хороший сапожник валяется на дороге? Посмотри! У него же золотые руки, а ты хочешь, чтобы он это золото обломал об эту скрипку? Конечно, если ты скажешь, так он их обломает. Только, что из этого выйдет хорошего, ещё неизвестно.

Потом я как следует прокрутил в голове прошедший день. И выходило, что ничего хорошего меня не ожидало. От этого стало грустно, но я никого не винил. Что поделаешь, если такое твоё счастье? Просто так карта легла. Что тут поделаешь?

Так я загрустил, что и не заметил, как уснул. Уснул я всё так же сидя и обнимая колени руками. Мне снился хороший сон. Как будто я играю на скрипке. Да! Я стою на сцене и играю «Времена года» Вивальди, а у рояля Григорий Евстигнеевич. И так поёт моя скрипочка, что слёзы всё текут и текут у меня по щекам. Потом грянули заслуженные аплодисменты, и я сообразил, что это не аплодисменты, а дребезжит и стонет открываемая дверь в камеру.

Меня провели в служебную комнату, где симпатичная девочка – лейтенант сняла мне отпечатки пальцев. Она была такая грустная, что я стал её жалеть. Вишь, как сложилась судьба – и служба собачья, и дома, наверное нелады, и денег постоянно не хватает, и мало ли что ещё. Я бы ещё её жалел, да девочка заметила мой взляд, тявкнула – Что уставился, козёл пархатый? – и исчезла вместе со своим деревянным чемоданчиком.

В камере меня ждала уже кружка жидкого чая и хлеб. Только поесть я не успел – меня повели на допрос.

Я сел на любезно предложенный стул и стал пялиться на Фёдора Потаповича, который делал вид, что ищет в своих бумагах что-то важное. Потом Федор Потапович это важное отыскал и сказал мне:

– В общем так, Файндшмидт. В сторону все формальности. Я объясняю тебе, как человеку, в какое говно ты попал. Я это объясняю тебе, чтобы ты не вздумал юлить и прикидываться. Первое – твой подельник во всём признался. И чистосердечно раскаялся. Этого раскаяния следствие ждёт и от тебя.

Второе. За поимку убийц бизнесмена Симонова назначена премия в сто тысяч долларов. Ты вдумайся. Ты вдумайся в цифру и скажи, где вы спрятали труп?

Когда Фёдор Потапович назвал цифру, мне стало очень нехорошо, потому что за такие деньги нас с Григорием Евстигнеевич стопчут в говно и не заметят. Но надежда всё же была. Это была малюсенькая надежда, что всё-таки Бог есть. И я вкратце рассказал, что с нами произошло.

Пока я говорил, Фёдор Потапович недовольно морщился, а, когда я закончил, он произнёс:

– Ты Файндшмидт, мне сказки Шехерезады не рассказывай. Твой подельник Семёнов тоже пробовал задурить мне голову. Я звонил домой вашему Виталию Константиновичу и мне внятно ответили, что последний явился домой около семи часов вечера в средней стадии опьянения и лёг спать, чему есть не менее пяти свидетелей.

– Мне от тебя не сказки нужны, мне нужен ответ – где труп?

И тогда я решил – буду молчать. Будь, что будет, но я не дам этим сволочам заработать на мне. И, когда я так решил, то мне стало хорошо. Потому что, когда ты поступаешь правильно, то становится хорошо.

Да, я совсем забыл сказать, что пока мы с начальником сидели и мирно беседовали, по кабинету расхаживал мужик. Он очень нервничал этот человек. На правой руке у него была надета кожаная перчатка, и он всё время перебрасывал из руки в руку мешочек с чем-то тяжёлым внутри. Я решил, что там насыпана дробь для полноты удара. И не ошибся, потому что, когда я заявил Фёдору Потаповичу, что искать труп – это его проблема, то этот нервный врезал мне в ухо. Я оглох на минуту, из глаз полетели искры. И я подумал, как дурак, лёжа на полу, что это правду говорят, будто из глаз искры летят. Истинную правду. Пока я разлёживался, нервный подскочил ко мне и стукнул пару раз ногой. Я посмотрел внимательно на этого человека и мне показалось, что глаза у него затянуты белой плёнкой. Он пришёл в раж, этот мужчина. В уголках рта у него выступила пена, а он всё пинал и пинал меня.

Пинал, пока Фёдор Потапович не приказал отправить меня в 3 камеру на доработку.

Что такое доработка я не знал, но чуял, что добра мне уже ждать не приходится.

И точно. В камере меня ждали трое жлобов с такими мордами, что мама моя родная! Они валялись покуривая на нарах, то бишь на той части пола, что приподнята сантиметров на двадцать. Я стал в правом углу и подумал, что сегодня мне так хотелось дать кому-нибудь плюху, и что сейчас я смогу это желание исполнить.

– Ну, наконец-то, Сёма, ты пришёл! – Я обернулся на голос. У парашки на полу мирно сидел Григорий Евстигнеевич. Лицо у него был в кровоподтёках. И, наверное, повреждена голова, потому что он нёс несусветное:

– Ну, Сёма, вам сейчас покажет. Дождались, суки. Вы знаете, что у Сёмы чёрный пояс, и ему вас смешать с говном, что позавтракать? Ты завтракал сегодня, Сёма?

Я не завтракал, но на всякий случай промолчал.

– А вот я счас посмотрю, на что твой Сёма годится – сказал жлоб, что покрупней и харкнул на пол жирной зеленоватой соплёй.

– Чё смотришь, пидор гнойный, – это он ко мне, – чё смотришь? Убери!.

Ну, счас ты у меня это слижешь!

И жлоб шагнул ко мне, одновременно размахиваясь из-за уха. Я инстинктивно выбросил вперёд правую руку. Жлоб неожиданно опрокинулся на спину, стукнувшись головой о так называемые нары.

В камере стало оченнь тихо. Так тихо, что я услышал, как бьётся сердце у Григория Евстигнеевича.

Жлоб похрипел немного, дёрнул ногами и затих. К двери рванулся другой, помельче, и заколотил, что было мочи:

Помогите! Убивают!

Меня вывели и снова защёлкнули наручники. Потом в пустой камере меня долго били. Я не сопротивлялся. Я скрутился калачиком, стараясь прикрыть яйца и почки. А что бы вы делали на моём месте?

Потом эти люди устали и меня снова повели на допрос. Я ковылял по лестнице и думал, что слава Богу, по яйцам не попали, а, что с почками, будет видно попозже.

В кабинете Фёдора Потаповича уже сидел довольный Григорий Евстигнеевич.

– Это, Сёма, ты ему правильно сделал, – похвалил меня Григорий Евстигнеевич. Я не стал разочаровывать друга – ну как ему объяснишь, что жлоб, скорей всего, поскользнулся на собственной сопле. Я не стал его разочаровывать, потому что у нас обоих целый день состоял из сплошных разочарований.

– Ну вот что, говнюки! – двинул речь Фёдор Потапович – Вот что я вам скажу. На ваше счастье бизнесмен Симонов нашёлся у своей любовницы живой и невредимый. Как и что – вам знать не надо. Дольше жить будете.

Обещанная премия по этому случаю отмененена – Фёдор Потапович горестно вздохнул и продолжил, – вот вам справки, что вы находились в медвытрезвителе и катитесь отсюда к такой матери.

Мы, поддерживая друг друга, доковыляли до дома и сели на родную лавочку.

Я прикурил последнюю сигарету, и мы подымили в очередь. И, только Григорий Евстигнеевич растоптал окурок, как из-за угла вывернулся Виталий Константинович. Он, видно, шёл с работы, потому что держал папку с бумагами в одной руке и свёрнутую газету во второй.

– Ну, как дела, судари мои? – весело спросил Виталий Константинович. Он отлично видел, какие у нас дела – это было нарисовано на наших разбитых мордах. Но всё – таки спросил.

Я промолчал, как всегда, а Григорий Евстигнеевич не выдержал:

– Катись отсюдова, гондон конкретный!

Виталий Константинович затрусил в подъезд, а Григорий Евстигнеевич стал читать вслух забытую газету «Светлый путь»:

– Вчера вечером был убит у дверей своего дома бизнесмен Симонов. Благодаря умелым действиям полиции, киллеры были задержаны. Ими оказались сапожник КБО Файндшмидт и слесарь вагонного депо Семёнов…

– Григорий Евстигнеевич читал газету, а я думал, что сейчас приму душ и пойду к доктору Майзелю, и он вырвет мне обломки зубов. И тогда ихние края не будут мне царапать язык. Я думал про это и мне было хорошо.

Фёдор Иванович, распорядитель похоронных церемоний или, как он любил говаривать, гражданских обрядов, вышел из такси у ворот кладбища и направился к похоронному дому. Красота вокруг была неописуемая. Но Фёдор Иванович красоту не разглядывал. Он соображал, как лучше после обряда до дому добраться. Первое января – день тяжёлый. Такси в этих краях не поймаешь. По всему выходило, что придётся клиентов просить подбросить до трамвая.

В зале Фёдор Иванович первым делом заглянул в комнату для оркестра. Лабухи были уже на месте. Играли в «петушка» и лениво перепирались с Мишкой Стоцким. Суть спора была давнишняя – Стоцкий каждый праздник упорно не хотел давать свой рубль в общий котёл, оправдываясь тем, что он, дескать, непьющий. И заканчивался этот спор всегда одинаково. У Стоцкого похищали мудштук от трубы и прятали в гроб. Миша «лабал жмуров» уже лет десять, но покойников боялся панически. Он ругался до хрипоты и покраснения морды, но рубль в конце концов находил своё место, а мудштук своё.

– Нет, ты рассуди, Иваныч, – обратился Стоцкий к Фёдору Ивановичу, – приглашая его в качестве арбитра. – Зачем мне свой потом и кровью заработанный рубль в пьянку вкладывать, если я спиртное на дух не переношу?

– Затем, что надо жить по товарищески, а не по жлобски, – разъяснил ситуацию Лёва Тройб и начал сдавать. – Коллектив решил праздник отметить. Какое такое дело коллективу пьёшь ты, или нет? Клади деньги и соблюдай свои принципы сколько влезет. Вон смотри, Фёдор Иванович тоже не пьёт, а рублик вложит, потому что людей уважает.

Фёдор Иванович поморщился в душе, но раскрыл бумажник и внёс рубль в общее дело. Потом попросил Анну Петровну пригласить родственников для беседы и прошёл в свою комнату.

– Фёдор Иванович, может не будем? – на пороге стояла Анна Петровна.

– Что не будем? – не понял Фёдор Иванович.

– А ничего не будем, – внятно пояснила Анна Петровна. – Они там все немного выпивши.

– Анна Петровна. Дорогая, – начал, как ребёнку объяснять Фёдор Иванович. – Я приехал сюда проводить церемонию. И я её проведу, даже если покойник воскреснет и закричит: «Не надо!» Анна Петровна только вздохнула.

Фёдор Иванович ожидал, что к нему на беседу придёт пьянь последняя, – иначе бы Аннушка не предупреждала, – но в комнату вошли абсолютно трезвые люди. Статный блондин с голубыми ясными глазами и высокая женщина. Фёдор Иванович встретил вошедших, выразил свои соболезнования по поводу тяжёлой утраты и усадил пару в кресла. Записал в своей книжечке – Головкина Мария Мироновна, 1925 года рождения.

– Товарищи! – Это Фёдор Иванович к родственникам обратился. Расскажите пожалуйста биографию покойной. Мне нужно на чём-то основываться, выстраивая траурную речь.

– Биография у мамы обычная. Ничего героического она не совершала. В двадцать лет вышла замуж. Домохозяйка. На пенсии в последние годы.

– А муж? – спросил Фёдор Иванович, втайне надеясь хоть что-нибудь раскопать.

– Муж умер двумя годами раньше, – это уже женщина начала рассказывать. – Сергей Никанорович был офицером НКВД и в одной из операций получил травму позвоночника. Казалось, столько лет прошло – и ничего такого. И вдруг – полная неподвижность. – Тут женщина спохватилась и представилась – Эльза Яновна. Я жена Карла Фрицевича и она головой показала на своего спутника.

– Так это у вашей мамы был второй брак? – догадался Фёдор Иванович.

– Тут сложная история – Вступил Карл Фрицевич. – Мама в 1943 году вышла замуж за офицера немецкой армии. Когда немцы стали отступать, офицер этот дезертировал и скрывался у мамы на хуторе. А потом, это, когда уже наши пришли, соседи сообщили куда следует. Фриц, ну офицер этот, оказал сопротивление и был убит. А когда Сергей Никанорович приехал арестовывать маму, так получилось, что он на ней женился. Взял, как говорится, с ребёнком. Со мной то есть.

– Он что? Не знал о немце? – заинтересовался Фёдор Иванович.

– Как не знал, – сказала Эльза Яновна. – Знал. Он ведь сам и растрелял этого немца. Это он нам уже перед смертью рассказывал. Мы его, когда Карл закончил училище и начал служить, к себе взяли.

– Мы бы и маму взяли – вступил Карл Фрицевич, – только она отказалась наотрез. Говорила что эти… – Карл Фрицевич помолчал, подбирая слова, но видно нужных не нашёл, – что брат с сестрой без неё совсем пропадут. Карл Фрицевич ещё помолчал и спросил осторожно:

– А может не будем?

– Что не будем? – оторвался Фёдор Иванович от своих мыслей.

– Ну это… обряд этот… Они там немного выпивши.

– Ну вы то трезвые? Трезвые, – подвёл черту Фёдор Иванович, – Значит будем. Да. Я хотел спросить как долго у вас пробыл, – Фёдор Иванович заглянул в свою книжку, – Сергей Никанорович?

– Восемнадцать лет, – Просто сказала Эльза Яновна и поднялась. Поднялся вместе с нею и Карл Фрицевич.

Фёдор Иванович походил немного по комнате. Он никак не мог себе представить, что можно восемнадцать лет за убийцей своего отца горшки выносить. Не укладывалось это в голове у Фёдора Ивановича. Наконец он проглотил слюну, тем самым убрав спазм, внезапно перехвативший горло, и вошёл в ритуальный зал.

Да… Нужно было всё же послушать Аннушку и не вязаться с этой церемонией.

Возле гроба в центре зала стояли мужичок и баба. И видно, что в горе. Женщина время от времени вскрикивала – Маманя! – и заливалась пьяными слезами. Тут же мужичок брал инициативу по выражению скорби в свои руки и провозглашал:

– Матка! Что ж ты не сказала-то ничего?

Человек пятнадцать просто дремали в разных концах зала.

Фёдор Иванович сразу же отогнал безутешных родственников от гроба, потом нашёл глазами недавних собеседников и начал говорить. Он говорил о подвижничестве и подвиге. Не о том подвиге, когда с гранатой на танк, когда всё заканчивается за считанные секунды, а о том подвиге длинною в жизнь, когда для родных и любимых забываешь себя. Да. Безусловно это было лучшее из того, что когда-либо говорил Фёдор Иванович. И он сам понимал это.

Закончив говорить Фёдор Иванович предложил родным проститься и пошёл поднимать оркестр. Уже дойдя до оркестровой Фёдор Иванович неожиданно повернулся, зашёл в холодильник и, приподняв крышку стоящего там гроба, нашарил злополучный Мишкин мудштук и положил этот мудштук в карман. А войдя к музыкантам, вручил этот мудштук Стоцкому со словами, что это подарок от Дедушки Мороза. Стоцкий покрутил мудштук в руках, потом со словами: Захлебнитесь! – кинул рублёвку на стол.

Вышел оркестр. Рявкнули трубы нечто горестное. Забабахал барабан. Понесли.

Фёдор Иванович посмотрел, как несут гроб, и отвернулся. В хлам пьяные мужики плохо понимали, что делают, спорили и матерились на ходу.

Фёдор Иванович по-быстрому закончил церемонию и вернулся к каплице. Подошла Эльза Яновна. Со словами благодарности протянула Фёдору Ивановичу конверт. Фёдор Иванович неожиданно для себя от денег отказался. Только попросил подбросить до остановки. Из уважения Фёдора Ивановича посадили в кабину крытого брезентом военного грузовика и с надписью на заднем борту «Люди».

Хмурый водитель покуривал и всё качал головой:

– Ну, команда! – обратился он к Фёдору Ивановичу. – Первый раз такое видел. В морг третьего дня со мной поехал этот шпендик-сынуля да дочка. Сам видел, как старший сын им деньги давал. Приехали. Так они – нет, чтобы бабуське местной десятку дать, чтоб покойницу одела да в порядок привела, сами взялись. Выпили из горла по бутылке креплёного и пошли. Мне что? Проблемы у них. Новый год на носу. Никого не найти. Но мне-то что? Я жду. Подъезжает смотрю ещё машина покойного забирать. Люди вошли – такой скандал начался – до милиции дошло. Эти пиздюки чужую маму одели и оттдавать не хочут. Ну, цирк, да и только. – Водитель приоткрыл боковое стекло и сплюнул на дорогу.

– А что ж старший не поехал? – спросил Фёдор Иванович для поддержки разговора.

– А ему нельзя, – пояснил разговорчивый водила, – он же по голове инвалид. В нашей части служил. Хороший офицер был. Толковый. Во всех горячих точках побывал. Наград одних у него не сосчитать. А потом ранило. И ему в голову зашло. Стал всем рассказывать, что он немец. И имя себе новое придумал Карл. Жаль человека. Настоящий мужик.

– А вот жена его тоже Карлом называет, – неасторожился Фёдор Иванович.

– Мученица. Такая женщина что… – шофёр снова покрутил головой. – Она и себя Эльзой просит называть, чтобы мужику потакать. Сколько лет и дом и дети на ней держатся. Вот и сейчас кафе открыла. Где поднакопила, где подзаняла. И всё сама. И у плиты, и в зале. Люди к ней идут. А что? Вкусно, дёшево и пьянь туда не ходит. Эх! Вот на таких бабах всё и держится, короче. А какая она Эльза? Она ж Маруська!

– Говорят, что они за больным отцом ухаживали?

– Это да. Это было. Это все знают. Только какой же он отец? – шофер от возмущения даже баранку из рук выпустил. – У этой мамашки, царствие ей небесное, столько мужиков было, говорят, что отца и судебная экспертиза не установит. Карл этот, вообще, детдомовец. А с Мироновной они соседи были. И вот, когда еёный политрук заболел, Мария его к себе взяла и стали они его отцом называть. Она бы и старуху эту приютила, да говорят, не пошла бабка. А так приняла бы, как родную. Такая вот душа у этой женщины. Ты вот хоть сегодня посмотри. Хоронят старуху, как человека. А она же им никто. Просто соседка – алкашка.

Да, брат. Такая вот душа…

Фёдор Иванович вышел на трамвайной остановке. Стоял и всё думал о том, сколько доброты в людях таится, и не придумано такой меры, чтоб доброту эту измерить. Потом Фёдор Иванович вспомнил, что отказался от чаевых, и загордился собой, невидящим взглядом уставясь в здоровенного мужика с ребёнком на руках. И так вот стоял Фёдор Иванович пока мужик не подошёл в нему и не спросил:

– В морду хошь?

– Чего? – Фёдор Иванович оглядел вопрошавшего и сразу сообразил, что этот слон его, Фёдора Ивановича убьет и не очень напряжётся.

– Может я и сумасшедший, – ответил Фёдор Иванович, – но я же не самоубийца. Ты на себя посмотри, горилла.

– А может всё же? – сказал мужик с надеждой и поставил ребёнка на снег.

– Я же тебе по-русски сказал – мы в разных весовых категориях, – Фёдор Иванович всё не терял присутствие духа.

– Ты что, боксом занимался? – мужик протянул Фёдору Ивановичу пачку сигарет, приглашая угощаться.

– Занимался, – признался Фёдор Иванович. – Только выгнали меня за неспособность.

– Меня тоже! – заржал мужик, а потом посерьёзнел – Слушай, брат! Посмотри, что у моего малого на лице? Вчера ещё ничего, а сегодня высыпало.

Фёдор Иванович посмотрел:

– Это, брат, он у тебя шоколада перелопал. Зайди в дежурную аптеку и возьми такую траву календула называется, ноготки если попросту. Завари ему чаёк. Через пару дней пройдёт.

– Вот спасибо, брат, – обрадовался мужик, подхватил сынишку и прыгнул в трамвай.

Фёдор Иванович остался ждать своего номера, но уже не думал о высоких материях. Он решил, что сегодня по случаю Нового года не грех и пару рюмочек за обедом пропустить. И предвкушал удовольствие.

– Ма-а-аленькой ё-ё-ёлочке холодно зимой… – Одуреть можно – какая жаруха! Совсем, суки, обнаглели – в такой зальчик запихать шесть классов. Да ещё родители, будь они здоровенькими.

Хорошо еще, что первые классы. А если бы пятые?

– …стали в хоровод… – Что ж я устал то так? И елки эти клятые, кажись, кручу недавно. Третий день всего. С чего уставать? – Такие вот вопросы у Константина Петровича Михайлова – артиста разговорного жанра местной филармонии.

– А сейчас, маленькие, станем в ровный и большой круг. Шире! Шире!

Мамочки наши нам помогут…

– Всё одно и то же! Куда ни ткнись – всё одно и тоже! Везде одно говно!

– Ручку левую вперёд, а потом её назад, и опять её вперёд…

– Пора Тоську выпускать, а то застоялась – ишь, как копытами перебирает…

– А сейчас, детки, моя внучка Снегурочка…

– Сколько сегодня ёлок осталось? Штук пять – не меньше. И вечер…

Ох! Сдохнуть бы!..

– А кто из вас, ребята, приготовил Дедушке Морозу стихотворение или песенку?..

– Ну, понеслась косая в баню!..

– …Ты подарки нам принёс, пидарас горбатый?..

– Интересно, почему везде одно и то же? Ну, почему?.. Конфет-то эти скупердяи пожилились побольше положить. Что в финале делать буду?

– …Раз! Два! Три!..

– Господи, Боже! Что мы с детьми делаем? Так вот и вырастут в уверенности, что стоит только погромче заорать – и работать не надо. И всё само собой…

– …лошадка лохмоногая…

– Всегда поют именно лохмоногая. Ну, почему? Почему эта идиотская песенка пережила несколько поколений?

– Теперь спокойно…Бороду, рубашку, костюм – на батарею. Двадцать минут в запасе – должны подсохнуть… – Кофе будешь? – Это Костя уже к Снегурочке. Та тоже сушит костюм и курит, сидя в одной сорочке. Тоська, маленькая симпатичная женщина, на работу ненасытна – одна ребёнка поднимает. Ей эти несколько сотен за десять дней, как находка.

– Спасибо, Костя, я покурю лучше.

– Сейчас старшенькие пойдут – поставим пару эстафет.

– Ты загадки для них посложней…

– Волос на волос, тело на тело – и начинается ночное дело.

– Ты что? Сдурел?

– Всё в порядке…Это глазки закрываются. Сначала реснички…

– Чего они закрываются? Спят?

– C кем им спать? – Сдохли! По двенадцать ёлок в день – вот и сдохли.

– А…

– …Мы матрёшки – вот такие крошки…

– Ничего… Ничего… Я сильный!.. Я выдержу!..

– Я сильный, мама. Я сильный и мы выдержим. Мы прорвёмся. – Это уже на мамин вопрос как жить будем. У Кости такой вопрос возник уже на похоронах отца. И он всю следующую неделю в школу не ходил – искал работу.

И он нашёл эту работу! Он нашёл её! И даже из школы уходить не надо было.

Три вечера в неделю за целых шестьдесят рублей. Мы выживем. Мы обязательно выживем. С тех пор Костя никогда не ходил на танцы, чтобы развлечься, только, чтобы работать. Он ненавидел громкую музыку вместе с запахом пота и похоти. Может поэтому в свои сорок с хвостиком – холостяк.

– Я пришёл сюда пешком с бородою и мешком. Раздаю подарки детям с прибауткой и смешком… – Ну и леплю я! Ну и пошлятину гоню!..

– Нашу речку, словно в сказке, за ночь вымостил мороз…

– А кто, внучки, мне скажет сколько углов останется у стола, если один отпилить?

– …Стой на месте! Дружно вместе делаем вот так…

– Нет, внучки, мы сегодня не будем стрелять из хлопушек дедушке в лицо.

У дедушки борода загорится.

– Трусишка зайка серенький…

– Так, ребята, едем в гриме. Иначе не успеть.

– Костя! Мне переодеться надо.

– Не волнуйся. Помрёшь – тебя переоденут.

– Товарищ! Вы ещё должны раздать детям подарки.

– Ничего я не должен. (Вот крыса, мать её!..) Но только ради вас… Переоденься пока, раз тебе повезло.

– Родительский комитет решил, что Женя Дурилов за плохое поведение не получит подарка. Тем более, что его родители отказались вносить деньги…

– Что она мелет, эта барракуда?

– …раздаю подарки детям с прибауткой и смешком… А ну-ка подойди ко мне Женя!

Шёпотом и на ухо:

– Быстро – твой адрес. Быстро. Господи, какой он худющий! В Новый год Дедушка Мороз не может оставить без подарка никого. Вот тебе, Женя.

– Я буду звонить в филармонию. То, что вы позволили себе, подрывает авторитет педагога.

– Это кто тут педагог? Ты, что ли? Да ты сука конкретная, а не педагог.

– Я, как коммунист…

– Пошла ты к ебени матери вместе со своей партией…

– Зайка серенький сидит и ушами шевелит…

– По машинам! Спокойно. Только спокойно. Прогреть как следует…

Ремень пристегни – поеду быстро, а дорога скользкая. Что это у тебя с рукой, Толик?

– Ремнями растёр. Аккордеон дали тяжёлый, как моя жизнь.

– Тось! В бардачке возьми бинты и пластырь. Там же кожаная перчатка. Отрежь пальцы. Завтра я тебе другую бандуру принесу. Вчера мог сказать. А то – калечится, блин.

– …катится, катится голубой вагон…

– Сколько до Нового года? Ещё три дня? А я думал – завтра.

– …и бесплатно покажет кино…

– Товарищ сержант! Да. Я превысил. Да. Но там же дети, товарищ сержант.

В совхоз «Путь Ильича». Спасибо, товарищ сержант. С наступающим!..

– …а глаза-то папины!..

– Что там у тебя с этой мымрой произошло?

– Дрессировала, стерва, мальчонку. А он из малоимущих видно – на утренник в спортивном костюме пришёл. У них ведь, у нынешних учителей, как? Не естественный отбор, а искуственный. Кто послушен – тот и хорош. А малышня – они, как куры, тех, кто послабей, заклёвывают. Им только покажи жертву – и фас кричать не надо. Понятно, что пацан отбивался, как мог.

– Костя! Ты бы женился на мне, что ли?

– Нашу речку, словно в сказке…

– Куда мне жениться – сама посуди. Старый я уже. Женилка отсохла.

– …мы матрёшки – вот такие…

– Не прикидывайся. Женись сначала, а потом прикидывайся. А то вид делаешь такой, будто и не влюблялся никогда…

– Как не влюблялся? Влюблялся, конечно.

– …Мы танцуем Буги-вуги, поворачиваясь в круге…

– Эта Наташка Смирнова – видная девчонка была. Созрела на хороших харчах раньше времени. А я, дурачина, всё сказки ей сочинял. Пятый класс – ума с горошину. Папашка у неё был известный венеролог. Три рубля до получки у соседей не клянчил.

– Няня, ты и Костику конфету дай, а то они бедные…

– Тут вот и скончалась любовь в одно мгновение. Классовой ненавистью заместилась.

– …по ней звонят колокола…

– И вот она нарядная…

– Маяковского любил цитировать. «Я жирных с детства привык ненавидеть, себя за гроши продавая»… – Потом прошло. Всё проходит.

– Станем, дети, станем в круг…

– С сельскими детками и работа другая. Тут бойко – нагленькие ещё не появились.

– Бусы повесили, стали в хоровод…

– А откуда они вообще появились? Из стишков на табуретке. Точно. Из стишков.

– …и морозец знатный. По дороге столбовой едет парень… тра-та-та… ямщичок возвратный…

…Кондрат Иванов видел чертей каждый день. Да, как не видеть, если работаешь смотрителем отдалённого кладбища. К чертям Кондрат привык. Некоторые забегали к нему в будку потрепаться, да опрокинуть стаканчик. А с одной симпатичной молоденькой чертовкой Кондратий даже шашни закрутил и прижил от неё симпатичненького чертёнка. Чертёнка назвали Васькой. Он быстро рос и уже называл Кондрата батей.

С чертями пить и говорить за жизнь было спокойней, чем с людьми. От них ничего скрывать не нужно было, да и захочешь не скроешь. А вот от людей было что скрывать Кондрату.

Те бомжи, которых нанимал Кондрат на копку могил, представить себе не могли, что смотритель кладбища свободно говорит не только на латышском, но и на литовском, польском и немецком языках, и что до войны он блестяще закончил 1-ю городскую русскую гимназию. Впрочем, не только бомжи об этом не догадывались. Об этом не догадывался никто, кроме чертей, коим иногда под настроение читал Кондратий Гейне по-немецки.

По своей натуре Кондрат был человек простой: сморкался в два пальца, крыл матом почём зря, не только ходил летом в телогрейке и ватных штанах, но даже спал в них. Хотя, был у Кондрата собственный дом со всеми удобствами и розами в палисаде и была хозяйка – крутобёдрая и востроглазая, которая, мало того, что была ненасытна в постели, ещё и отлично готовила. И была у Кондрата заначка – глиняная крынка с золотишком. Правда, об этом даже его хозяйка не знала.

Кондратий разбогател, когда в составе батальона СС ликвидировал еврейское гетто в том далёком сорок четвёртом году. Это была тяжёлая работа.

Правда, Кондратий сам не стрелял – были для этого люди. Кондратий с напарником собирали и описывали ювелирку. Работы было невпроворот: что уж говорить – любили страдальцы золотишко. Но Кондрат любил его не меньше.

Идею заначить немного золотишка для себя подал напарник Кондрата, за что и получил пулю в затылок под конец работы. Кондрат зарыл его во рву с евреями, а на утро доложил, что напарника нет. Пропал. В горячке того зачислили в без вести пропавшие и позабыли навсегда.

Кондрат был хитрый. Он сообразил во время, что пахнет паленым, дезертировал и удрал на хутора. Там отсиделся, не особо бедствуя, а когда пришли красные, добровольцем вступил в армию.

Через месяц его контузило и оторвало пальцы на правой руке. Так вот и стал эсэсовский фельдфебель Кондратий Иванов инвалидом Великой Отечественной со всеми положенными льготами и прочим уважением.

Жизнь шла своим чередом. Кондратий рьяно смотрел за порядком на кладбище. Убирал дорожки, сажал и поливал цветы, да руководил своими бомжами. Иногда по доброте своей утешал в бытовке вдову, которая вначале казалась безутешной. После обеда обычно приходили черти, одетые как положено: фраки, цилиндры, белоснежные кашне, да лакированные туфли. Перед тем, как забрать своего жмурика, забегали к Кондрату. У того уже было всё приготовлено – и водочка, и стаканчики, хлебушек и лучок на закуску. Кондрат обычно шутил: «Что, черномазые, там у вас в пекле небось не наливают?» Черти пили не закусывая, только занюхивали правым рукавом фрака – соображали, что без закуси лучше цепанёт.

Потом закуривали и начинались разговоры… Чертяки о своей жизни и порядках говорили скупо, мол притащим тебя – сам увидишь. А вот Кондрату напоминали иногда такое, о чём он давно позабыл и вспоминать не хотел.

Посидев немного – расходились. Черти за клиентом, Кондрат по хозяйству.

Беда пришла нежданно. Красил как-то Кондрат одной клиентке оградку. И вдруг спиной почувствовал её недоумевающий взгляд. Обернулся Кондрат в полплеча – и сразу узнал её – девчонку с соседского хутора. В своё время забегал к ним Кондратий пивка попить, да покуражиться. И вот теперь он ясно понял, что его узнали и, что Аусма, – так кажется звали эту бабу, – обязательно настучит куда следует.

Хитрый Кондрат и виду не подал, что всё понял, всё сообразил. Закончив красить и получив законную бутылку, Кондрат поблагодарил и степенно поплёлся к своей будке, всё ещё чувствуя на спине недобрый взгляд. Он спокойно сложил в свою тележку старые венки, засунул под них короткий ломик. Подкатил тележку к Аусминому участку и, остановившись, быстро огляделся. Кладбище было пустынно. Аусма сажала зелень в нагробнике. Кондрат спросил не просохла ли краска и, не получив ответа, сам подошёл проверить. А, проверив, коротко и сильно стукнул женщину по голове. Крови почти не было. Кондратий легко, как ребёнка, поднял клиентку, уложил на тележку и закрыл венками. Потом он отвёз её на старые участки и сбросил в колодец, сняв предварительно кольца, серьги и кулон с цепочкой – добро пропадать не должно.

Аусму нашли через пару дней. Кондрат потом сам её и похоронил. Следователи решили, что мотив убийства – ограбление. А через неделю – другую Кондрат встретил на кладбище двух сосунков, одуревших от похмелья, подпоил их и, потихоньку засунув одному пацану Аусмин перстень в карман, сам позвонил в милицию.

Черти потом Кондратом нахвалиться не могли: «Хитёр ты, братец. На кривой кобыле тебя не объедешь!» Только стала после этого ночами Аусма к Кондрату в дом ходить. Если бы что говорила, или делала – а то станет на пороге, руки на груди крестом сложены, и молчит. А Кондратию из за неё не спится. Сидит, да курит.

Пожаловался чертям как-то. А те, дурилки лохматые, только смеются.

«А ты думал, – говорят, – что всё пройдёт бесследно. Ан нет! – чужая душа не прыщ на жопе – просто так не исчезает.» Кондрат чего только ни делал. И попа звал хату освятить, и сам святой водой углы окроплял, и свечи у киота на ночь зажигал – всё зря. Как двенадцать пробило, глядь – она уже стоит. И добро бы делала что-нибудь, может, легче бы было, а то – ничего. Стоит и пялится.

А тут, как на грех, по телевизору передача была. Рассказывали про инквизицию, да про ведьм. Кондрата и осенило! Но, на всякий случай, он с чертями посоветовался: «А правда ли, что ведьмы огня боятся?» «Истинная правда.» – говорят, – «Вот у нас в пекле никаких таких ведьм нету потому, что огня много».

Тогда Кондрат решил поставить точку. К ночи принёс две канистры бензина в дом, аккуратно, чтобы не испортить мебель, облил все углы и зауголья, а когда пришла полночь – чиркнул спичкой.

Хоронили Кондратия за счёт города, как инвалида войны, с воинскими почестями. Красиво хоронили.

Кубышку с золотишком так и никто не нашёл – покойный умел прятать.

А на десятый день ближе к обеду пришли Кондратовы собутыльники – черти, выхватили его из могилы и унесли. И больше не появлялись.

Только иногда люди видят, как сидит у Кондратовой могилы женщина, вся закутанная в платки, а возле резвится смуглый бойкий мальчонка. Хороший мальчонка, только ушки острые, да шерстью поросли. Ну, да это не дефект для мужчины. Подрастёт – побреет…

Эта зараза Колька позвонил в субботу аж в семь утра:

– Давай в баню собирайся на первый пар! Дрыхнешь, как сурок. Так и царствие небесное проспишь!

– Стихни, шебутной! – заворчал Фёдор, – Прими таблетки от кашля и спи. А потом я до бани не охотник. Я и в ванной помыться могу.

– Нет, Федя! Ты не понимаешь. Ты не понимаешь всей той мощи душевной терапии, что даёт банька. Ты давай одевайся быстрее. Я счас за тобой заскочу.

– Ну, что ты с этим мудаком сделаешь? Всё равно заснуть не даст, гадюка.

Вот какой характер упёртый у человека, уж если что втемяшится в башку – гаси свет. И битый он за это был не раз – всё, как с гуся вода, – ворчал Фёдор, начиная бриться.

– Федя! Ты что вскочил, как ужаленый? – возникла из кухни Ольга. – Ты бы спал ещё и спал. А то вчера пришёл домой плоский, как доска. Только что не падал.

– Ты, Лёля, стихни, вот что я тебе скажу, – весомо объяснил Фёдор. – Ты стихни и бельишко мне в баню собери. Колька сейчас припрётся – в баню пойдём. – Фёдора крепко мутило после вчерашнего, но он виду не подавал. – Не пойди, так начнёт в бригаде подначивать. Дескать, через бабу перелезть не смог, вот и не пошёл. Знаем мы его.

Ольга ворча стала собирать бельё, а Фёдор пошёл на кухню – неплохо было бы что-то в клюв кинуть. Съел сардельку. Принялся за чай. А тут и Колька завалил.

– Вот, Оленька, щас твоего отмоем, так и не узнаешь потом. За соседа принимать будешь. А сама знаешь – с соседом приятней.

– Моего кобеля не отмоешь добела – засмеялась Ольга. А Фёдор только нахмурился – и за что этого болтуна бабы любят?

Вышли на улицу и уже почти до бани дотопали, а Фёдор всё хмурил брови и на друга старался не глядеть.

В бане было пусто и непривычно чисто. Мордатый банщик взял билетики и спросил:

– Веничек, простынку не желаете?

– Веничек свой, – ответил Колька солидно, – а вот простынку – это мы с нашим удовольствием.

– На хрена тебе простынь? – зашептал Фёдор, – ты что спать сюда пришёл, или мыться?

Но Колька взял две латанные простыни и заплатил за обе:

– Ты, Федя, молчи, когда не понимаешь. Из парной выйдем остынуть, а тут сквозняки. У кого хошь спроси – любой скажет, что сквозняки – это последнее дело.

Ну ладно. Что тут спорить? Всё равно – даром.

Выбрали шкафчики в закуточке. Стали раздеваться. А Кольке и тут неймётся:

– Ты, Федя, трусы неправильные носишь, – начал он пояснения. – Ты носишь импортные. В облипку. А надо семейные, – и Колька продемонстрировал на себе синие в белый горошек трусы аж до колена. – От этих, которые в облипку, вред один. Вот подумай сам, что хорошего, когда яйцы всё время сжаты? От этого и настроение плохое бывает.

– Все носят – и ничего, – проворчал Фёдор и настроение у него снова начало портиться.

– Все носят, потому что моду такую взяли. А вот древние греки вообще штанов не носили, поэтому и умные были. Цивилизация…

– Как это не носили? – удивился Фёдор. – Так ведь холодно без штанов.

– У них там зимы нету, – сказал Колька довольно. – А хоть бы и была? Вон у нас раньше бабы и понятия о трусах не имели. И ничего. Ни у одной шмонька не заиндевела. – Колька развернул свой веник и встряхнул:

– Видишь, какие я вяжу. Тут тебе и берёзка, и дубочек, и можжевельничек, и крапивка!.. Попробуешь сегодня, так другим и париться не захочешь.

– Засохнешь ты сегодня, или нет? – разъярился Фёдор, – Ну, что ты за человек такой? С самого утра, как трактор – Дыр-дыр-дыр! Дождёшься – как длызну!

– Вот, вот! – огорчился Колька, – вот все вы так – Длызну! – а как своей головой что подумать, так нет. Только на длызги ваших голов и хватает.

– Ладно. Ты не сердись, – пошёл Фёдор на мировую. Пошли лучше в парную.

В этой бане тех парных было аж целых три. Правда, на двери каждой было написано, что это сауна, но народ по русскому обыкновению сначала парился, а уж потом надписи читал.

В отделении с паром в шестьдесят градусов сидело несколько молодых. Они не парились. Только потели и пластмассовыми мыльницами соскребали с себя пот.

Фёдор с Николаем сначала попрели в восьмидесяти, а потом пошли в сто двадцать градусов. Там Колька поддал парку как следует. Так подлюга поддал, что Фёдор выскочил и встал под холодный душ, по рыбьи раскрывая рот. Он сделал ещё два захода, а Колька всё не сдавался. Всё хлестал себя веником приговаривая:

– Матерь честная, Богородица! Ох, Николай Угодник! Ох, заступитесь!..

Потом всё же вышел. Красномордый и счастливый. Подошёл к Фёдору:

– Ты заметь, Федя, в которую сторону в стоке вода крутится. Ты заметь, а я тебе попозже, что-то расскажу.

Вышли. Сели отдышаться в прохладе. Фёдор размяк и подумал:

– А ведь прав, паразит. Действительно в простыне лучше.

Колька тем временем сбегал к банщику и вернулся с двумя кружками пива:

– Вот. Держи. Служивый говорит, что только для хороших людей. А вообще здесь нельзя.

Господи! Как же это хорошо бывает, когда никому нельзя, а тебе можно! Прямо сразу начинаешь себя уважать, гордо держать голову и втягивать живот!

Только выпили по кружечке, сопя и покручивая головами, как банщик, чертяга, снова тут:

– Может ёршика соорудить? У меня водочка припасена.

– Давай, родной, сооружай! – распорядился Фёдор. Его на старые дрожжи уже цепануло и душа его парила, если не в облаках, так под потолком – это уж точно.

Когда отхлебнули ёршика, Колька начал снова:

– Вот ты, Федя, заметил, в какую сторону у тебя вода на сливе крутилась?

– Отцепись, Коля! – проворчал Фёдор. – Делать мне больше не хрен было, только смотреть, куда вода крутится.

– Вот мы всегда так! – расстроился Колька. – Мы всегда с таким вниманием к явлениям природы! – потом помолчал немного – и опять за своё:

– А скажи-ка ты мне, друг мой ситный, в какую сторону земля крутится? Молчишь, да морду кривишь? А я тебе скажу. Если стать лицом на север, то – справа налево, а если стать лицом на юг, то слева направо. Поэтому и вода, – ну, там, на молекулярном уровне, в нашем северном полушарии закручивается наоборот. То есть слева направо. Проведи простой опыт. Возьми ведро воды и открытого водоёма, – из пруда, или речки, – и вылей в ванну. Воронка на сливе будет крутиться слева направо. То есть естественно. А возьми воду из-под крана – воронка будет крутиться справа налево. То есть противоестественно!

– А не один ли хрен? – спросил размякший Фёдор. Его самого уже крутило. То слева направо, то справа налево.

– Хрен то он, может, и один, да яйцы разные! – зарадовался Колька. Вода из-под крана крутится в другую сторону, потому что она через насосы прошла! А что получается, если мы противоестественно закрученную воду пьём? Вот! Тут тебе и рак, тут тебе и СПИД!

– Не! – возразил Фёдор, – Я сам в газете читал, что СПИД в Африке обезьяны придумали. А газета врать не будет.

– Еще как будет, Федя, ещё как! – загрустил Колька. – Я тебе точно говорю – всё от этих насосов.

– А что же делать? – растерялся Фёдор. – Все мы к водопроводу привязаны. Не могу же я на пятом этаже колодец вырыть?

– Есть выход! – торжествовал Колька. – И уже испытано. Я катушечку намотал и своему Москвичу на бензопровод. Подсоединил к аккомулятору. И что ты думаешь?

– Что?

– А вот что! Расход бензина уменьшился на треть! Приходи завтра я покажу.

– Нет. Я завтра не могу, – огорчился Фёдор, – я завтра обещал со своей в церкву сходить.

– Вот, блин! Тут мир, может, погибает, а им церковь понадобилась! Богомольцы хреновы! – Потом Колька допил своего ерша и заорал противным голосом частушку:

– Богомол Богу молился – таракан в жопу свалился. Богомолиха кричит – таракан с жопы торчит.

– Ты засохни, Колька! – пригрозил Фёдор, Ты свою бабу заведи сначала, а потом над чужими надекивайся! Ты заткнись, пока я добрый!

– Ну ладно, ладно, – пошёл Колька на попятную, – Сам знаешь – у дурака и шутки дурацкие.

Подошёл банщик. Забрал кружки. Пошептал:

– Больше нельзя, ребята. Народ пошёл.

Ну, раз пошёл – стали одеваться.

– Федя! – опять этот Колька житья не даёт, – Давай, Федя, трусами поменяемся для пробы. Ты не боись – мои чистые. Вот поносишь свободные, других не захочешь.

Ладно. Меняться, так меняться. Правда Фёдор особо большого удобства не ощутил. Трусы, как трусы.

Фёдор пришёл домой. Поел. Поспал чуток. Потом взял ведро и пошёл на улицу за водой. Там строители начали было котлован рыть, да и бросили. Яма наполнилась водой. Такой прудик получился. Фёдор принёс ведро воды и вылил в ванну. Вода закручивалась слева направо. Тогда он открыл кран. Справа налево!

– Не может быть! – похолодел Фёдор, – Не может такого быть!

Он носил воду на пятый этаж до позднего вечера. Носил, пока не вернулась Ольга от родителей.

– Ты что, Федя, заболел? – затревожилась Ольга взглянув на Фёдора, который курил на кухне весь в поту и глине.

– Не встревай, Оля, – попросил Фёдор, – Ты только не лезь. Не срывай научный эксперимент. Тут, может, судьба мира решается.

– Поздно уже, – пожалела Ольга мужа, – Ты бы вымылся, а завтра продолжишь свой эксперимент.

– И то правда, – сказал Фёдор и начал раздеваться.

– Федя! Это что же такое на тебе? – вдруг спохватилась Ольга – Ты где свои трусы оставил? Вот вы какую баньку себе устроили! Теперь я понимаю! Теперь всё ясно! – и заплакала.

– Ну, не шуми ты, раз не знаешь! – пояснил Фёдор, – Это мы с Колькой на время трусами поменялись, тоже для эксперимента.

Фёдор пошёл принимать душ, а Ольга всё бурчала, да сопливилась по поводу трусов. Баба она ж и в Африке баба.

А Фёдор мылся, задумчиво смотрел на воронку мыльной воды, которая упрямо закручивалась справа налево и всё повторял про себя:

– Не может быть! Ну, не может такого быть!..

Cергей Семёнович Морозов ввалился в общую гримёрку. Сел на свой стул и закурил, подавляя рвоту. Уже несколько лет, как его поташнивало от запаха грима и пудры. Да вдобавок врезали вчера как следует после концерта. Ездили в колхоз Авангард. Сеяли разумное, доброе вечное. Интересно, когда придёт пора убирать урожай? Правда Сергей Семёнович плохо верил в то, что из их посевов взойдёт хоть что-нибудь стоящее. На обратном пути в придорожном магазинчике затарились водкой и килькой в томате.

– Одно из двух, – размышлял Сергей Семёнович, покуривая, – либо водка была несвежая, либо килька.

По соседству Чеслав Антонович, уже привёдший себя в порядок, начал обуваться. Сергея Семёновича обдало волной такой вони, что он даже глаза закрыл и затаил дыхание.

– Посмотри, Сергей Семёнович, какие я туфли вчера на рынке оторвал. Настоящая Италия.

– Лучше бы носки менял, а не туфли, скотина, – подумал Сергей Семёнович. Однако повернулся к Чеславу Антоновичу и туфли похвалил.

– Ну ка, покажите, друг мой, что за дефицит Вы раздобыли! – подошёл к Чеславу Антоновичу Абрам Львович, старый комик буфф. Подошёл, посмотрел, сопя и всё ещё вытирая лицо клочком лигнина, и изрёк:

– Я Вас очень уважаю, Чеслав Антонович. И как актёра и как человека. Но купили Вы чистое говно. Эту Италию армяшки в подвалах нелегально лепят. Вот попомните мои слова – развалится Ваша Италия через месяц.

Чеслав Антонович побледнел и, сорвав с правой ноги туфель, начал совать им в лицо Абраму Львовичу:

– Нет, милейший Абрам Львович! Нет! Вы сначала посмотрите внимательно, а потом охаивайте. Тут же русским языком написано – Маде ин Италия.

Абрам Львович только брезгливо отвернулся:

– А какое, собственно, вы имеете право русскому актёру в лицо всякое такое совать?

Чеслав Антонович прекратил бледнеть и начал медленно наливаться краской. И неизвестно, чем бы эта беседа закончилась, да в гримёрку вошла, поскрипывая на ходу, директор театра Дзинтра Язеповна. Неестественно худа была Дзинтра Язеповна. Худа и ядовита. За эту ядовитость и за очки в пол лица труппа звала Дзинтру Язеповну Коброй.

– Товарищи мужчины! – Начала вещать Дзинтра Язеповна с порога, – Товарищи мужчины! Если виновник сегодняшнего безобразия не признается сам, то будут оштрафованы все. Все до одного, – и Дзинтра Язеповна громко хрустнула суставами пальцев. Это было её любимое занятие – похрустывать суставами.

– Прошу прощения, уважаемая Дзинтра Язеповна, – обернулся к ней Чеслав Антонович, – Не могли бы Вы пояснить, что там у вас такое произошло.

– Я хочу, чтобы тот негодяй, который вымазал клеем сиденье унитаза, признался сам. Это безобразие. Мало того, что Светлана Николаевна опоздала на выход, так у неё теперь ещё нервный шок.

А Вы, товарищ Морозов, завтра после дневной репетиции пожалуйте вместе со мной в Горком Партии. Там о многом поговорим. И о вчерашнем медвытрезвытеле тоже, – изрекла Дзинтра Язеповна и хлопнула дверью.

К Сергею Семёновичу подскочил шустрый Вадимка Шипов. Начал делиться опытом:

– Ты, Серёга, только ни в чём не сознавайся. Начнут наседать – то, да сё – а ты стой на своём. Кричи – Не виноватая я! Это всё интриги.

Сергей Семенович посмотрел на Вадимову лисью мордочку и решил, что в случае с унитазом без этого пройды не обошлось. И мысленно похлопал в ладоши – уж очень эта Светлана Николаевна приму из себя корчила.

Сергей Семёнович протёр одеколоном лицо и руки и поднялся в буфет. Там было тихо и пусто. О недавнем спектакле помнили лишь неубранные столики. Буфетчица Зинаида Карповна считала выручку. Сергей Семёнович наклонился к ней и зашептал:

– Зинаида Карповна, золотце! Налей в счёт зарплаты. А то до смерти четыре шага осталось, право слово.

Зинаида Карповна посмотрела на Сергея Семёновича одним глазком, а другим уткнулась в таинственную тетрадочку, где фиксировала актёрские обязательства.

– Смотри, Серёженька. На тебе и без того двенадцать рублей. Ну, что с тобой поделаешь. Бедолага. Четвёртый десяток… небось, яйца уже сивые, а всё кота играешь.

– Я люблю искусство в себе, а не себя в искусстве, – привычно парировал Сергей Семёнович, и добавил, – Мне бы сто пятьдесят беленькой и закусить. Веришь ли, со вчерашнего дня крошки во рту не было.

Зинаида Карповна налила водку, плеснула яблочного сока на запивку и, бросив на тарелку две ложки зелёного горошка, да рыхлую сардельку, сказала – Поправляйся, солдатик. А потом снова взялась за свои загадочные подсчёты.

И только успел Сергей Семёнович выпить свои вожделенные сто пятьдесят и только вытер тыльной стороной ладони выступившую испарину на лбу, как в буфетную влетела Татьяна Ивановна Смулько по кличке Танька-Шамурла. Натуральная блондинка и стерва ещё та, Татьяна Ивановна добрых пять лет числилась невестой Сергея Семёновича. Он каждый вечер обещал на ней жениться, да вот всё как-то не выходило.

– Серёженька! Да что же это такое. Вся труппа говорит, что тебя увольняют! – и на кукольно-синих глазах Татьяны Ивановны выступили слёзы.

– Танюша. Ты больше их слушай. Они ещё не того наговорят. Просто как-то так вышло, что вчера меня забрали в вытрезвиловку, вот завтра – на ковёр. Пожурят, да отстанут. Дело известное.

– А где же ты вчера нажраться успел? – Татьяна Ивановна начала подозревать недоброе. – Ты же от меня совсем не пьяный ушёл. Так… выпивши немножко.

– Ох, Танюша! – беспомощно развёл руками Сергей Семёнович. – И рассказал бы, да ты не поверишь. – Сергей Семёнович помолчал и добавил скорбно: Со вчерашнего так мутит, так мутит… А ведь, кажется, и выпили всего ничего.

Татьяна Ивановна подошла в буфету, потопталась, вернулась со стаканом, наполненным вполовину и смачно впечатала этот стакан в столик перед Сергеем Семёновичем.

– На, паразит, пей. И только попробуй мне соврать! Только попробуй!

Сергей Семёнович, воровато оглянулся, выпил содержимое и уронил голову в ладони. Потом только, отыграв этюд на тему «Как мне было плохо», начал рассказывать:

– Я, Танюша, как от тебя вышел, так решил пешочком через парк прогуляться. А там, как на грех, – как раз возле их административного здания, – лужа большая замёрзла. Я и поскользнись. Стал подниматься – никак. Ноги разъезжаются. Ну, я корячился, корячился, а тут откуда ни возьмись хмелеуборочная. И загребли.

– Господи Боже ж ты мой! И до чего же ты у меня невезучий! – поверила в рассказанное Татьяна Ивановна. – Ладно. Пошли ко мне. Отмыть тебя надо, да в порядок привести. В Горком пойдёшь, всё-таки.

Сергей Семёнович, разумеется, бессовестно врал и прикидывался, когда рассказывал о своих бедах. Всё было пусть немного, но не так.

Действительно пошёл Сергей Семёнович через парк. И вот, когда он проходил мимо ихнего административного корпуса, из подворотни вышел мужичок небольшого росточка и хрипло спросил:

– Прошу прошения, огоньку не найдётся?

Cергей Семёнович обомлел:

– Попал. Вот сейчас грабить начнут. Они, говорят, нарочно вперёд мелких подсылают. Как же, как же! – Засуетился Сергей Семёнович, – конечно найдётся! Как не найтись? – и Сергей Семёнович не только достал дрожащими руками из кармана спички, но и угодливо чиркнул, осветив огоньком собственные ладони и часть лица незнакомца.

– Я не курю, – сказал этот незнакомец. – Я не курю. Это у меня напарник Жорка курить хочет. А может ты с нами водки выпьешь, пока Жорка покурит?

– Как не выпью? Очень даже выпью, – стал бормотать Сергей Семёнович, а сам думал – Вот теперь точно – всё. Заманят и убьют. Может они меня в карты проиграли.

А пока Сергей Семёнович сочинял сам себе разные ужасы, мужичок распахнул калиточку, совсем неприметную в заборе:

– Ну проходи тогда. Что ты тут стоишь? Сказал буду, а сам стоишь, как поц.

Сергей Семёнович пригнулся и вошёл во двор. Там под деревом был вкопан столик. На дереве качалась на шнуре голая лампочка. За столом неестественно прямо сидел мужчина.

– Ну, Жора, это тебе повезло. Только вышел, так тут же курящий попался. Теперь ты не пропадёшь, – начал хвастаться мелкий, а похвалившись представился:

– Миша. Ты давай садись, раз пришёл. Мы с Жорой сегодня дежурим. Ну и выпили немного, чтобы спать не хотелось. Садись, садись. На Жору не обращай внимания. Он когда выпьет лишку, нажрётся короче, говорить может только три слова.

– Гик! – сказал Жора. Потом подумал и добавил, – Гик – шванц!

Сергей Семёнович сел на холодную скамейку, выпил полстакана водки, налитой общительным Мишей и закурил. Дал прикурить и Жоре. Тот затянулся пару раз и поблагодарил:

– Уррр! По скотски!

А Миша всё стрекотал:

– А ты кто по профессии то будешь? Сергей Семёнович подумал и признался:

– Серёжа. Артист.

– Да ну! – обрадовался Миша – Это надо же! А я киномеханик здешний. Так давай тогда поднимем за творчество, которое в нас. На Жору внимания не обращай. Это он только говорить не может, а выпить выпьет.

Жора сказал – Уррр! – и опорожнил стакан. Сергей Семёнович тоже не заставил себя ждать.

– Вот интересно, продолжал трепаться Миша, – чему там в ваших училищах учат?

– Хрен его знает, – задумался Сергей Семёнович, – ну… скороговорки, например…

– А ну, задай мне скороговорку, – воодушевился Миша, – Я тебе эту самую скороговорку без всякого обучения сделаю.

Сергей Семёнович помедлил и задал:

– Возле ямы – холм с кулями. Выйду на холм – куль поправлю.

Миша попробовал пару раз и бросил:

– Это ты мне нарочно такую подлянку сказал, что ли?

Сергей Семёнович заверил, что подлянки у него и в мыслях не было. Неугомонный Миша поверил и приволок гитару.

– А ну, давай, артист, сбацай!

– Очи чёрные… – начал Сергей Семёнович. Что тут началось! Сергей Семёнович орал песню, Миша плясал и колотил палкой в старый чайник. Даже Жора стучал кулаком в стол и выкрикивал – По скотски!

И тут приехали милицейские и весь кайф обломили…

Так что злосчастная лужа, о которой так надрывно рассказывал Сергей Семёнович была ни при чём.

Виктор Мальцев выстоял очередь в кассу, получил наконец свои кровные и, пересчитав деньги, не отходя далеко от кассы, довольно вздохнул – теперь можно будет и Фроське сапоги справить. Да и себя побаловать не грех.

– Ну вот тебе и новость, мать, – сказал Фёдор Митрофанов, встретив жену возле крыльца. Она, видно, в огороде возилась – рейтузы до колен были в земляной корке.

– Такая новость, что и не знаю, как дальше жить будем, – продолжил Фёдор и пошёл в дом.

Жена только вздохнула. Присела на крыльцо, сняла перепачканные рейтузы и старые туфли и пошла в дом следом.

Фёдор курил в кухне.

– Ну, прям издеваются над рабочим человеком! – продолжил он начатый разговор. – Мало того, что мясокомбинат назвали ООО «Ванда». Я понимаю, конечно: не такой уж тупой, как некоторые думают, что Вандой хозяйку зовут. Но могли бы уж чего другого нафантазировать. А то – Ванда. Люди спрашивают – Ты где работаешь? Что я отвечу? На Ванде работаю? Да?

Нина Митрофанова только головой покачала – каждый день Фёдор про эту Ванду бубнит. Мог бы и пластинку сменить.

Поставила суп разогревать и спросила осторожно:

– А новина какая, Федь?

– Денег опять не дали, суки! Вот и вся новина-хреновина.

Фёдор сделал несколько затяжек, глядя в стенку и подвёл итог:

– Мы-то с тобой продержимся. Хозяйство… да то, да сё. А как люди – не знаю. Вот хоть Кольку возьми. Конечно, если посмотреть прокурорским глазом, он продержится: и сад-огород, и сам самогонку гонит, а Клавка евоная торгует. Только это же не зарплата. Это ж не вечно. Вот, к примеру, бандюги наедут, да данью обложат. Или ментовка опять же… Что тогда? То-то!

Фёдор произносил эту длиннющую речугу, а сам тем временем расстегнул пуговицы на рукавах и стянул потом рубаху через голову, прихватив её медвежьей лапой сзади за ворот. Потом стал разматывать сарделечную гирлянду, обмотанную вокруг живота.

– Позвонишь Клавке, – распоряжался он, – Пусть забежит. Половину ей отдай. Соседи все же.

Нина огорчилась:

– Ох, Федя, Федя. Другой бы на твоём месте озолотел бы на такой работе. А ты…

– Ты, мать, не ворчи, – одёрнул жену Фёдор. – Надо по человечески. Вот, к примеру, случится у нас пожар и дом сгорит. Что ж ты думаешь – Колька с Клавкой не приютят? Конечно приютят.

И Фёдор, приспустив штаны, освободил привязанный к левой ноге батон колбасы.

– Два было, – пояснил он. – Второй пришлось Никодиму из охраны отдать. Ладно… Пусть подавится.

Фёдор выложил колбасу на стол и смягчился:

– Правду сказать, не делись – так и самому ничего не достанется.

Скрипнула входная дверь. Это прибежала радостная Клавка. Подошла к Фёдору.

– Спасибо тебе Федя! Кормилец ты наш!

Фёдор не стал всерьёз отвлекаться от щей. Только голову немного повернул в Клавкину сторону:

– Любишь халяву, Клавдя?

– А кто ж не любит? – Засмеялась Клавка и пошла с Ниной в комнаты обговаривать свои бабьи дела. Нина уже из комнат крикнула:

– Феденька! Совсем сказать забыла. Сучка твоя потекла.

Фёдор обрадовался. Доел щи, запил стаканом киселя и, прикурив, вышел во двор.

Рэга, немецкая овчарка, на хозяина и внимания не обратила. Она суетилась возле будки, поджимая хвост и оглядывая двор. Потом садилась и, закинув правую лапу за ухо, начинала вылизывать под хвостом. Рядом с будкой стоял мелкий кобелёк породы кабсдох белый с чёрным.

– Ну вот, блин! – Огорчился Фёдор, – Тебя, зараза, только тут не хватало.

Фёдор взмахнул обеими руками и кышнул на женишка. Думал – испугается псинка, убежит. Да не тут-то было. Кобелёк и ухом не повёл. Только приподнял верхнюю губу и показал клыки.

– Ты чё? Пугаешь меня что ли? – Удивился Фёдор. – Вот я тебя счас пугну, тогда поглядим.

Фёдор сходил в сарай и принёс грабли. Зашёл сбоку и врезал кобельку по жопе. Емко врезал. А тот даже и не вздрогнул. И снова показал Фёдору клыки, в этот раз сопровождая демонстрацию приглушённым рычанием.

– Ах ты, Дон Жуан хренов! – Завёлся Фёдор. – Ну теперь берегись!

Фёдор снова ушёл в сарай, повозился там немного и появился с длинной жердью. На конце жерди болталась петля из электропровода. Фёдор изловчился и накинул петлю на шею влюблённого пса. Тот, похоже, не сразу понял что произошло. И начал упираться всеми четырьмя только когда Фёдор поволок ухажёра в сад. Но упираться уже поздно было. Фёдор поддтащил рычащее животное в яблоне в дальнем углу огорода и првязал бедолагу к стволу.

– Ну вот, парень! – Сказал Фёдор довольно. Теперь посиди пару дней да подумай что в жизни важней жрачка или баба. Я так выбираю жрачку. А ты решай.

Фёдор постоял ещё немного, покурил и пошёл в дом.

Только пришёл, как вломился Колька – сосед. Оглянувшись по сторонам, достал из-за пазухи бутылку.

– Ты только попробуй, Фёдя, что такое вышло! – Зашептал Колька, по-прежнему воровски оглядываясь. – Нет! Ты только попробуй! По мозгам шибает, как поленом, а похмелья никакого!

Фёдор выставил на стол две рюмки, порубил колбаски да огурцов, достал хлеб. Хозяйствовал и ворчал:

– Ну, это ты, Коля, загибаешь! Быть такого не может, чтобы без похмелья. О таких чудесах история не знает. Это ж надо так придумать! Похмелья нет.

– Федя! Ты чё? Ты чё, мне не веришь? – Обиделся Колька. Даже голос зазвенел.

– Я тебе верю, Коля, верю, – утешил Фёдор. – Только ты никому больше не говори, что от самогона похмелья нету. Засмеют.

– Ну, и пускай смеются, – парировал Колька. – Я, может, на этот напиток полжизни потратил пока изобрёл. Пускай смеются. Распробуют – перестанут.

– А у меня что произошло, – Начал Фёдор, разливая по стаканам мутно – синий напиток. – Нет! Ты только послушай, Коль! Потекла моя сучка Рэга. Ну, ты же знаешь, что там лишнего говорить. Взял я её щеночком у начальника охраны. Тот топить её нёс. Вышло им, видишь ли, распоряжение оставлять только кобельков. Я и забрал. Веришь ли – как с ребёнком нянчился. Ну, ты же сам знаешь.

– Как не знать, – перебил Колька. – Как не знать, когда она меня за нос укусила. Думал, блин, отгрызёт на хрен.

– Сам и виноват, – заступился Фёдор за собаку. – Нечего было к ней целоваться лезть. Да ещё на четвереньки стал, дурило пьяный! Что про тебя порядочная собака должна была подумать?

Так о чём это я? Да! Потекла, значит, моя сучка. Я выхожу, а возле неё уже хахаль вьётся. Ну, был бы, понимаешь, пёс под стать. А то ни то, ни сё. Шпендик какой-то. Но рычит. Слышь, Коль! Он на меня рычит. Матом, значит, своим собачьим обкладывает.

– Ну? Удивился Колька. Выпил стакан до дна и стал закусывать.

Фёдор тоже свой выпил. Передёрнулся от отвращения. Закусил солёненьким.

– Из чего же ты это говно гонишь, Коля? – Спросил ласково.

– Старинный рецепт, – ответил довольный Колька. – Секрет. – И перевёл разговор:

– Ну, так дальше что?

– А, да! – Вспомнил Фёдор. – Дальше что? Понятно что. Вообщем, привязал я этого псинку к старой антоновке, что за картошкой. Пущай посидит.

– А покажешь? – Стало интересно Кольке. – Хочу посмотреть какой нонче женишок пошёл.

– А чё там? – Удивился Фёдор. – Покажу. Вот допьём и покажу. И денег за просмотр не возьму.

– Феденька! – В кухню вошла Нина Митрофановна. – Тут Клава сапожки принесла…

Нина Митрофановна стояла прижимая к груди пару коричневых женских сапог, и заискивающе смотрела на Фёдора.

– Может возьмём, Федя? А то я в зиму – чисто босая.

Фёдор нахмурился:

– Нина. Ну, ты же сама знаешь – нет у нас лишнего. Зарплату задерживают… и вообще… Скажи Клаве – может подержит?

И начал наливать остатки.

Нина Митрофановна только вздохнула и вышла, всё так же прижимая сапожки к груди.

– Выпили молча. Молча закусили. Потом Колька, желая поддержать Фёдора, замысловато покрутил в воздухе вилкой с насаженным на неё куском колбасы:

– Моя ведь, Федя, тоже… того… То ей то, то сё… Бабы. Им не понять, что взять-то негде.

Фёдор молчал. Тогда Колька спохватился:

– Ну, так где там твой кавалер? Покажешь или как?

– Пошли. – Вздохнул Фёдор. Поднялся и покачнулся слегка:

– Ну и отраву же ты, брат сварил! Но по мозгам шибает.

– И что главное – похмелья никакого! – Зарадовался Колька и тоже встал.

Вышли в уже начинающийся вечер и в стрекот кузнечиков. Фёдор заскочил в сарай и вышел со старой алюминиевой миской в руках. На ходу зачерпнул воды из железной бочки, стоящей под водостоком. Пояснил Кольке:

– Надо змеёнышу этому попить дать. А то сдохнет ещё.

– Это надо. – Согласился Колька. – Это уж обязательно. Это… По-человечески надо.

И, проходя мимо поленницы, вынул из под дров ещё одну бутылку:

– Припрятал на всякий случай. Вдруг твоя заругается.

– Не заругается, – улыбнулся Фёдор. – Моя с понятием. Не то что некоторые. Правда, и я не такой питок, как другие. Так… По случаю. Ну, что говорить? Сам знаешь.

Так вот за приятным разговором и подошли в конец огорода. Проходя мимо огуречных грядок Фёдор сорвал два огурца:

– Загрызть чем-то надо. А то твоё изобретение, Коля, уж очень на вкус поганое.

– А что ты, сосед, хотел? Чтобы и вкусно, и похмелья не было? Ишь ты какой.

Арестованный кобелёк стоял на прежнем месте. И всё так же улыбался сквозь губу.

Фёдор пододвинул к нему миску с водой и пёс начал жадно лакать.

Колька тем временем вынул из кармана стакан и налил:

– Это уж действительно, – Оценил он собаку и протянул Фёдору стакан. – Это не собака, а шпендик какой-то.

Фёдор выпил и стал хрустеть огурцом, когда «арестант» сказал по-русски:

– Миску ближе пододвинь, беспредельщик! Не видишь – верёвка горло давит.

Фёдор постоял немного, покачиваясь. Потом пододвинул миску с водой поближе к собаке. И только потом спросил:

– Коля! Ты слышал?

– Слышал. – Ответил Колька шёпотом. – А что? Он у тебя и говорить может?

– Раньше молчал. – Ответил Фёдор задумчиво.

– А что с вами, гадами, разговаривать? – Продолжил женишок. – Я ваще прокурору буду писать!

– Пойдём, Фёдя! – Потянул Колька Фёдора за рукав. – Пойдём скорее! Это нечистик. Нормальные собаки лают, а этот… Ну, ты же сам слышал!

– И то. – Согласился Фёдор. И друзья, обнявшись, пошли к дому.

В след им неслось:

– Требую адвоката!..

Утром по традиции грузчики собрались в курилке. Помолчали. Потом Фёдор начал:

– Тут, мужики, такая штука. Прихожу вчера домой, а моя сучка Рэга потекла. И кобелёк уже какой-то прибился. На вид дохлятина дохлятиной, а говорит по-нашему. Я его привязал к старой яблоне, чтоб остыл. А он:

– Требую адвоката! – кричит.

Василий, мрачноватый мужик с недельной щетиной, улыбнулся:

– Это сколько ж ты, Федя выпил, чтобы собака заговорил? Я про себя помню… Был один раз налопавшись так – у меня дверь говорила.

– И что сказала? Дверь-то что сказала? – Спросил Санька.

– Не помню. – Снова улыбнулся Василий. – Так и уснул под дверью на коврике. Проснулся – ботинки сняли. Помню – говорила дверь, а что конкретно…

– Это жаль. – Вступил Серёга. – Может она чё умного тебе сказала, а ты, дурила, забыл. Так сколько всё – таки ты, Фёдя, хлобыстнул?

– Да немного-то и выпил… – Застеснялся Фёдор. – Колька самогонку выгнал по новому рецепту. Говорил, что похмелья от неё нет. Ну, надо же было пробу снять? А этот… говорит, что прокурору напишет.

– Как это нет похмелья? – Удивился бригадир Петрович. – Это ты нам, Федя, не заливай. Не первый год вместе пашем. Это ты кому другому… Не может такого быть, чтоб без похмелюги!

– Как не может? Возмутился Фёдор. Как не может, когда есть. Вот у меня сейчас, к примеру, никакого такого похмелья. Вы что? Не верите?

Мужики помолчали, но уже по этому молчанию было понятно, что не верят.

– Хорошо, блин! – Завёлся Фёдор. – Хорошо. Обзванивайте баб, что задержитесь и после работы ко мне. Будем пробовать.

– Ладно. Будем пробовать. – Согласился Петрович. И скомандовал:

– Всё, мужики. Пора. Машины уже давно на рампе стоят.

Вместе с Петраковым из вагона вышли ещё человек десять. Вообще-то, вместе со штатскими вышло больше. Кто их там считал сколько? Но демобилизованных было человек десять. Они, не сговариваясь, сбились в кучку возле досчатой будки с надписью «Кипяток», поставили вещмешки у ног и стали крутить самокрутки. Не то, чтобы очень уж очень хотелось курить, а просто для того, чтобы осмотреться. Среди одинаковой линялости гимнастёрок и пилоток выделялся одноногий старший сержант на костылях.

– Ехал я из Берлина, – бойко пел репродуктор. Вокзал стоял в лесах и был подведён уже под крышу. Пленный немец с лопатой лениво переругивался с конвоиром.

– Ну, едрить! – задумался старшина Ермаков и прикурил, – где ж тут теперь комендатуру найти?

– А чё её искать? – хмыкнул Серёгин, – Она, вон, сама нас нашла.

И точно. Из-за будки не торопясь вышел патруль. Лейтенант и двое бойцов.

Солдаты дружно бросили курить и подтянулись.

– Товарищи! – двинул речугу лейтенант, когда патруль подошёл поближе. – Для проверки документов прошу пройти за мной. Там же транзитники смогут переночевать.

– Всемерное проявление заботы о демобилизованных воинах, значит. – Подвёл итог Серёгин и снова иронически хмыкнул.

– Приказ по комендатуре, – сказал лейтенант и улыбнулся. – Чтоб не болтались, где попало. А то собирай вас потом пьяных.

Лейтенант, похоже, выпустился совсем недавно, пороху не нюхал и радовался жизни вовсю.

Демобилизованные неорганизованной группкой двинулись вслед за лейтенантом в сторону двух вагончиков, стоящих неподалёку. На окне одного из вагончиков была надпись от руки: «Военная комендатура «. На ступеньках другого сидели два молоденьких солдата и играли в карты. Рядом с ними к вагону были прислонены две метлы.

– А ну, отставить азартные игры! – Крикнул им лейтенант. Потом по-девичьи покраснел и матерно выругался.

– Внимание! Слушай мою команду! – Закричал старшина из комендатских. – В Шеренгу по – одному становись!

Не сразу, но все же, из неорганизованной группы образовалась шеренга.

– Равняйсь! Смирно! – продолжал надрываться старшина. – Товарищ лейтенант! Группа мобилизованных к досмотру готова.

– Ну, мать их так, этих тыловых! – удивился Серёгин. – И тут от них спасу нет.

– Вам что-то не нравится, рядовой? – обиделся лейтенант. – А ну, предъявите документы. Посмотрим, где такие шутники водятся.

Серёгин поставил у ног ёмкий чемодан жёлтой кожи, достал из нагрудного кармана гимнастёрки пакетик, завёрнутый в белую тряпицу, аккуратно развернул эту тряпицу и протянул офицеру солдатскую книжку.

– Понятно… – протянул лейтенант сквозь зубы, листая страницы. – Два штрафбата в Вашей биографии, боец. Это за что, интересно?

– Этапы большого пути, командир, – улыбнулся Серёгин металлом зубов.

– А всё же? – не отставал лейтенант.

– За чувство юмора, – посерьёзнел Серёгин. – Я, салажанок, полком до войны командовал.

Тут все посмотрели на Серёгина повнимательней и увидели и багровеющий свежий шрам от правого виска до подбородка, и то, что на стриженной когда-то под ноль голове пробилась уже седая щетинка.

Лейтенант хотел что-то сказать, но потом молча вернул Серёгину документы и оглядел строй.

– Товарищи бойцы! Согласно приказу о борьбе с грабежами, изнасилованиями и мародёрством мы должны досмотреть ваши вещи. Предлагаю тем, кто имеет при себе оружие, золото и драгоценности, сдать их добровольно.

– А у нас по Армии приказ насчёт трофеев был, – недовольно сказал Ермаков. – Рядовой и сержантский состав имеет полное право на десять кило трофеев.

– Так точно, – добродушно сказал лейтенант. – Меня ваши трофейные шмотки не интересуют. Я внятно сказал – оружие, золото и драгоценности.

– Какое золото, бля? Какие драгоценности? – закипешился рыжий солдатик Костин. – Я всю войну с передовой не вылазил. Не то что комендантские крысы.

– А вот мы и посмотрим сейчас кто откудова вылазил. Из какого места, – деловито сказал старшина и подошёл к Петракову.

Петраков достал документы. И пока он их выковыривал из кармана стало видно, что на правой руке у него два пальца оторваны. Да и сам Петраков был невидный какой-то. Небритый, сутуловатый, и правый глаз косит.

– А вот это интересно, – процедил старшина, листая Петраковские бумаги. – Товарищ лейтенант! Тут из похоронной команды кадр.

– Ну, ну… – лейтенант подошёл поближе. – А это что такое? Это чьё?

У ног Петракова рядом с вещмешком стоял солдатский котелок. А из котелка этого торчало растение. Тонкий прутик – саженец с четырьмя листьями.

– Это моё, товарищ лейтенант, – сказал Петраков и почесал затылок. – Разрешите доложить подробно. Были мы расквартированы у одной немки под Кенигсбергом. И увидел я у неё на окошке чудный цветок. Чайная роза по-нашему называется. А цветёт!.. Красота и только. И решил я своей девке такой цвет привезти. Нехай порадуется. Вот… Везу.

Повисла пауза. Потом лейтенантик закурил и спросил Петракова:

– Так Вы что, боец? Своей невесте не платье и не чулки везёте, а вот этот цветок?

– Так точно, товарищ лейтенант, – подтянулся Петраков. – Чайная роза называется.

– Товарищ лейтенант! – восхитился старшина. Вы гляньте только какой иконостас у этого похоронщика. Я и не знал, что ордена Славы за рытьё могил дают.

– Дык, я же с сорок второго на фронте, – спокойно пояснил Петраков. – В похоронку я только после госпиталя попал. Как негодный к строевой.

– Продали! – вдруг выкрикнул Костин. – Всё продали, суки! Продали Рассею!

Потом Костин упал навзничь и начал биться в судорогах, неестественно выгибая спину.

Серёгин рванулся было помочь, но старшина его охолонул:

– Встать в строй!. Таких припадочных у нас каждую неделю…

Потом, не обращая внимания на бьющегося Костина, покопался в его вещмешке, достал кусок хозяйственного мыла и разрезал этот кусок пополам. На срезе блеснуло несколько золотых колец. Подбежали, бросив свои мётлы, солдаты из наряда. Подхватили Костина. Понесли в вагончик. Старшина, завязывая мешок, предложил Серёгину:

– Пойдёмте со мной. Актик о задержании составим. Вроде понятого будете.

Закинул за плечо вещмешок с уликами и тоже пошёл в вагон.

– Все свободны, товарищи бойцы, – крикнул лейтенант.

– А я? – спросил Петраков.

– А что Вы? – недопонял лейтенант. – Вы тоже можете идти.

– Так куда же я пойду без бумаг? – удивился Петраков офицерской непонятливости. – Старшина же мне мои документы забыл отдать.

– Придётся подождать, – сказал лейтенант, а потом улыбнулся по-детски открыто. – А что? И в самом деле красиво цветёт эта Ваша чайная роза?

– Глаз не отвести, – заверил Петраков, завязывая вещмешок.

– Вы, боец, в ту теплушку пройдите, – показал лейтенант. – Там стол есть, топчан. Можно поесть и отдохнуть.

И Петраков двинулся в указанном направлении.

Иван Иванович Иванов, профессор кафедры русской литературы «N» ского Государственного Университета вышел в сквер, разбитый перед входом в alma mater, и устроился на пустующей скамейке.

У него было «окно» между лекциями, в библиотеке было душно, на кафедре профессор Мышинский ссорился с доцентом Калоедовой, а здесь была весна, пригревало солнце и старушка в антикварной шляпке кормила хлебом голубей.

Иван Иванович разомлел, расслабился и начал было погружаться в тему будущей научной работы «Русский человек на сквозняке истории», и тут на скамейку рядом с ним села птица неизвестной породы. Ростом побольше скворца, но поменьше вороны. Спинка у этой птицы была зелёная, а грудка красная. Птица почистила клюв о скамейку, потом повернулась к Иван Ивановичу и сказала на русском языке:

– А ты, профессор, дурак. И уши у тебя холодные.

Сказала так и улетела.

Иван Иванович посидел несколько минут в оцепенении. Потом достал из кармана телефон и набрал номер профессора Петрова, приговаривая:

– А уши-то причем? Уши как раз у меня вполне нормальные.

– Пётр Петрович! Дорогой! – сказал Иванов, когда профессор Петров промычал томное «Алё». – Назначь мне время, потому что у меня проблемы. Сижу, понимаешь ли, на лавочке. А тут прилетает птица импортной расскраски и говорит, что у меня уши холодные… Хорошо… Хорошо… Понял… Спасибо, дорогой.

Иван Иванович немного успокоился, поднялся со скамейки и пошёл в библиотеку. Там он сделал выписку из Толкового словаря русского языка и из Толкового словаря Даля.

Словарь русского языка был краток: «Дурак, а, м. (разг.), 1. Глупый человек, глупец.» У Даля информации было побольше: «ДУРАК м. дура ж. глупый человек, тупица, тупой, непонятливый, безрассудный. | Малоумный, безумный, юродивый. | Шут, промышляющий дурью, шутовством.»

А Большая Советская Энциклопедия вообще не имела такой статьи.

Иван Иванович отчитал последнюю пару лекций, перекусил в пирожковой на углу и поехал к Петру Петровичу на приём.

Пётр Петрович выслушал Ивана Ивановича внимательнейшим образом: всё – таки друзья со студенческих лет. И, мало того, что он выслушал подробный рассказ Ивана Ивановича, не перебивая, но и самолично измерил ему кровяное давление и температуру тела. Причём температура ушей была измерена весьма находчиво. Термометр Петр Петрович прикрепил к уху терпеливого Ивана Ивановича клейкой лентой. Записав всё на специальном бланке, Пётр Петрович дал Ивану Ивановичу направления на анализы:

– Вот, дорогой, – говорил Пётр Петрович, протягивая бланки направлений. – Будь внимателен. Кровь с восьми до десяти. Не завтракать! Анализы кала и мочи принесёшь в лабораторию в баночках.

– Я не знаю… – засмущался Иван Иванович. – У меня может не получиться с калом. Запор.

– Ты уж постарайся, брат, – развёл руками Пётр Петрович. – Дело серьёзное. Да я тебе слабительное выпишу. Примешь на ночь. А так всё у тебя в норме. Даже температура ушей. Что касается дурака, то я тут бессилен. Термин не научный. Если бы эта птица тебя дебилом обозвала или олигофреном, тогда другое дело. А то дурак. Несерьёзно. Да! Как твоя первая научная работа называлась?

– Русская цимонибия в лингвокультурогическом аспекте, – гордо ответил Иван Иванович.

– Вот видишь! Олигофрен такое не только не напишет, он такое не выговорит, – утешил Пётр Петрович друга.

– А как же мне… опровергнуть? – растерялся Иван Иванович.

– Ты к общественности обратись. Пусть коллеги по кафедре обращение в защиту подпишут. Или ещё что-нибудь. Это серьёзный выпад, Ваня. Это спускать на тормозах нельзя. Да! Ты в ФСБ зайди. Оставь заявление. Так и так – публичная клевета на отечественную науку.

– А вот это правильно! – согласился Иван Иванович. И уже через час сидел в кабинете дежурного офицера и подробно рассказывал о происшедшем.

– Это, гражданин профессор, хорошо, что Вы сразу к нам обратились, – сказал офицер, закончив составлять протокол, и пододвинув его Иван Ивановичу для подписи. – Это несомненно козни вражеских разведок, тянущих свои грязные лапы к самому святому и дорогому, что у нас есть – к интеллектуальному богатству страны.

– Но это же была птица, – уточнил Иван Иванович. – Существо, так сказать, неодушевлённое.

– Ох, уважаемый гражданин Иванов, – только вздохнул дежурный. – С кем нам приходится иметь дело? Нам приходится иметь дело с изощрённым противником, вооружённым суперсовременными технологиями. Судите сами. Не так давно полковнику элитной воинской части, дислоцированной в Подмосковье, явилась оранжевая корова в балетной пачке и предложила сексуальные услуги в обмен на секретные шифры. Правда, полковник устоял перед соблазном, и наутро сообщил о попытке вербовки. К сожалению, оперативные мероприятия результата не дали. Корова эта, как сквозь землю провалилась.

А Вы хотите нас птичкой удивить. И всё же заверяю Вас, Иван Иванович, что мы приложим все усилия, чтобы оградить Вас от гнусной клеветы и потока оскорблений. Уж, в этом будьте уверены.