Три действия по четырем картинам

В Самарской областной галерее находятся четыре картины Андрея Павловича Брашинского, художника второй половины ХIX века, примыкавшего к передвижникам, но не ставшего таким известным, как его более ушлые коллеги. Русская живопись для меня явление грустное и серое. Раскисшие дороги, села, овраги, пригорки, осины, над которыми раскинулось хмурое татарское небо – все это вызывает во мне тоску и депрессию. А, увидев на холсте торчащий из снега мокрый черный ствол дерева, нестерпимо хочется напиться, чтоб хоть как-то изолировать себя от этой сосущей сердце неприглядной, замусоленной картинки, которую уже никак не возможно перекрасить. Впрочем, я немного о другом.

Брашинский художник жанровый, в центре внимания люди, или как говорят экскурсоводы: «психологические мотивы преобладают». Природа на полотнах Андрея Павловича выписана кое-как, поспешными мазками, чувствуется, что художник торопился перейти к главному, к основному. Попытаюсь вкратце описать сами картины.

«Стишок». На высокой табуретке стоит мальчик лет пяти, одетый в длинную ночную рубашку. Одну руку мальчик прижал к сердцу, другую широко отвел в сторону. Мальчик что-то декламирует, вокруг него на стульях сидят трое мужчин и одна дородная женщина в чепце, судя по всему мать мальчика. Позади группы виден плетень и вроде бы каштан, хотя вполне может быть и липа. Под табуреткой спит щенок.

«Молодые спорщики». Бедная квартира, скорее всего полуподвал. За столом сидят трое молодых разгоряченных людей, размахивающих руками и скромная, вся в черном, девушка – нигилистка, за ними с острым интересом наблюдает господин средних лет, оседлавший пододвинутый к столу сундук. В темном углу на диване сидит еще один молодой человек и держит в руках куклу. На столе тускло мерцает селедка, чернеет хлеб, в центре стоит графин.

«Поживи с мое». Набережная Невы. На скамейке сидят двое: респектабельный пожилой господин и чахоточного вида студент, в старенькой потертой шинели. Господин что-то объясняет студенту, демонстрируя ему обычный карандаш. Мимо них, переваливаясь, проходит толстая баба. Задний план затянут дымкой.

«Окольной дорогой». По лесной дороге едет подвода управляемая всклокоченным мужичком, позади него подложив под голову дорожный саквояж, раскинулся молодой мужчина, похожий на уездного врача. Эту картину я рассматриваю дольше остальных. Мне нравится равнодушное лицо возничего, травинка в зубах пассажира, его бессильно свесившаяся рука, безмятежность его взгляда.

В общем, и целом Брашинский ничем не выделяется из общего потока средних живописцев своего времени. Следует добавить, что все время нуждающийся художник покупал самые дешевые краски, которые со временем стали тускнеть и сообщать тоскливую ауру и без того неярким, скромным в отношении цвета работам. Но удивительное дело, к этим полотнам тянет, в них есть своя скрытая динамика, своя напряженная внутренняя жизнь. Я долго мучался противоречием между изображением и энергетикой картин Брашинского, во мне росло какое-то непонятное беспокойство, которое уже начинало нешуточно осложнять мою жизнь. Известно, что если вас навязчиво преследует какая-нибудь мелодия, то нужно остановиться и громко ее пропеть. Поэтому, наверно не следует принимать текст «Трех действий», как «пьесу в чистом виде», просто для меня эта самая естественная форма высказывания. Чур меня.

Автор.

Действующие лица:

Николай

Аркадий

Петя

Сергей

Костя

Соня

Шустов

Баба

Мужик

Ребятишки

Первое действие.

Гостям поставили стол во дворе, матушка заставила Колю читать стихотворение, мальчик послушно встал на табуретку. Внезапно из-за горизонта выплывает огромная туча, своими очертаниями напоминающая Польшу, после ее раздела в 1793 году. Туча заслоняет солнце, свет меркнет, лица матушки и гостей становятся бледно голубыми, мальчик испуганно пятится и выбегает на дорогу. Навстречу ему движется рой огоньков, сопровождаемый робким перезвоном бронзовых колокольчиков. Мальчик останавливается. Из темноты постепенно проявляется тибетская процессия, во главе с изможденным, скрюченным стариком. Старик опускается перед мальчиком на колени, в полной тишине слышно как гудит, запутавшийся в знаменах ветер. Мальчик протягивает руку и осторожно касается бритой головы старика, процессия троекратно вспыхивает и исчезает. Над деревней повисает Огромная Луна, похожая на только что сваренный яичный желток. Дворня отдыхает. Мальчик проходит и садится между Анисимом и Петром. Анисим, открыв рот, смотрит на Луну. В районе Моря Ясности на серебряном снопе сидит Мисина, в амальгамовой луже тает потерянный топор. Кузьминишна тихо всхлипывает, и что-то быстро бормочет одновременно мужским и женским голосами. Мальчик удивленно прислушивается.

АНИСИМ (шепотом мальчику). Бабушка надвое говорит…

Анисим вытягивает ногу и разворошив голой ступней золу, выталкивает большую черную картофелину. Мальчик, обжигая пальцы, разламывает ее и осторожно дует на белую, печеную мякоть.

Тринадцать лет спустя. Санкт-Петербург. Подвальная квартира, в замызганное оконце видны ноги прохожих. Николай стоит на середине комнаты и сосредоточенно рассматривает чистый лист бумаги. На столе рядом с чернильницей сидит кукла. На неубранном диване валяется второпях скинутый сюртук, у изголовья дивана притулилась небольшая этажерка, до отказа забитая журналами и книгами. Литература преимущественно научная: вестники научных обществ, и разрозненные тома наподобие «Кустарников Тамбовской губернии», «История Карфагена» и т.п. На стене, над диваном висит гравюра изображающая военный совет северных калмыков.

НИКОЛАЙ (сам собой). Удивительное дело… Чистый лист. Абсолютно чистый… Как будто снег утром выпал… удивительное дело. А я вот сейчас возьму и напишу, напишу какую-нибудь глупость. Что-нибудь типа: «утром они проснулись в слезах», или нет, лучше, так… «ей захотелось оглянуться, чтобы увидеть…» Нет, пусть будет чистым. Какое я имею право вторгаться на его территорию? Он может отомстить мне. Возьмет да и покажет мне мою собственную пошлость. Господи, кто бы знал, как я боюсь показаться пошлым. Я почти никуда не хожу из-за этого. Но даже в лавке, даже в разговоре с извозчиком, я постоянно одергиваю себя, а не сказал ли я пошлость? Это ведь так просто. Допустим, лавочник меня спрашивает: «Вам, какой кусок?» Вопрос уже сам по себе пошлый. А я молчу. Ведь вариантов-то немного и все такие… (Грустно вздыхает.) По-моему, я идиот.

Раздается стук в дверь.

НИКОЛАЙ. Входите, не заперто!

Дверь распахивается и в комнату с грохотом вваливается Аркадий.

АРКАДИЙ. Здравствуй!

НИКОЛАЙ (жмет ему руку). Здравствуй.

Аркадий поднимает с дивана сюртук и вешает на спинку стула, сам заваливается на диван с ногами.

НИКОЛАЙ. Какие новости?

АРКАДИЙ. Невский перекрыт, всюду полиция. Хотели Ивану передачу в тюрьму отнести, так все булочные закрыты. А ты ведь знаешь, как Ваня свежие булочки любит. Кстати, Софья Прокофьевна тебе кланяется, зашел бы к старушке, посидел бы с ней…

НИКОЛАЙ. Да зайду, вот только статью допишу.

АРКАДИЙ. О чем статья?

НИКОЛАЙ. Для «Русского обозрения». К четвергу успеть надо.

АРКАДИЙ. А для вечности?

НИКОЛАЙ (со вздохом). Начал повесть. Названия пока нет… Сюжет таков: некий господин приезжает в провинцию, для того чтобы покончить жизнь самоубийством. Там он влюбляется в девушку, дочь местного священника. Отец против такой партии, девушка топится, господин уходит в монастырь. Начало лихо расписал, а дальше вот споткнулся как-то и не знаю, что дальше. Все кажется пошлым до невозможности. Возьму листы, перечитаю, и с души воротит. Черт знает что, а не литература. Герой – ничтожество, остальные персонажи и того хуже: одни неврастеники и главное, что все какие-то никчемные.

АРКАДИЙ. Ну, а если других нет? Восемьдесят процентов людей – быдло. Пройдись по улице, ни одного человеческого лица не увидишь. Значит, такой роман надо писать, где не будет чистеньких. Тоже мне выдумал проблему. Лучше бы меня чаем напоил…

НИКОЛАЙ. Сейчас.

Николай не успевает сделать и шагу, как в дверь снова раздается стук.

АРКАДИЙ. О, ребята пришли.

Вскакивает, идет отворять, в квартиру входят трое юношей и одна девушка крайне анархического вида. Это Петя, Сергей, Костя и Соня. Николай жмет им руки, все усаживаются вокруг стола. На столе появляются: четверть водки, черный хлеб и завернутая в «Биржевые ведомости» селедка.

АРКАДИЙ (потирая руки). Пожалуй, начнем. Вести собрание будет Константин.

Высокий черноволосый Костя встает и разливает по рюмкам водку. Одну рюмку отставляют в сторону – для сидящего в тюрьме Ивана.

КОСТЯ (набирает полную грудь воздуха, с шумом выдыхает). За искусство!

Все чокаются и выпивают. Костя садится на место. Девушка кашляет после выпитого и вытирает слезы.

КОСТЯ (порывшись в сюртуке, достает мелко исписанный лист бумаги). Итак… я имею честь представить вам черновой вариант нашего манифеста. (Костя манерно откашливается и читает.) …«Что представляет собой современное искусство? На наш взгляд это всего лишь осетрина далеко не первой свежести. Художники погрязли в амбициях, променяв бескорыстное служение на погоню за общественным признанием. Меценаты, уверовав в свой безупречный вкус, навязывают пошлость, рассадником которой становятся публичные галереи и библиотеки. Нам приверженцам „чистого искусства“ только и остается, как искать новые формы, не успевшие подвергнуться тлению. Став предметом торговли, искусство потеряло главное, оно потеряло свою сакральную сущность. Любой плебей может купить билет в театр и тем самым превратить Гамлета в Петрушку! Господа! Мы присутствуем при закате искусства! Так давайте забьем последние гвозди в гроб вечного и прекрасного! (Костя складывает лист пополам.) Ну дальше так же, я потом доработаю, покажу.

АРКАДИЙ (снисходительно хлопает в ладоши). Браво, браво.

Все оживленно обсуждают услышанное. Николай берет в руки куклу, садится на кровать.

АРКАДИЙ (поворачивается к Николаю). Что скажешь?

НИКОЛАЙ. Не знаю‚ все это так далеко от меня.

СОНЯ. Вы не считаете, что искусство переживает кризис?

НИКОЛАЙ. Я не знаю.

СОНЯ. Аркадий Андреевич говорил, что вы пишите. Неужели вас не беспокоит тотальная деградация русской литературы?

НИКОЛАЙ. Какая деградация?

СОНЯ. Тотальная. (Внезапно делает большие глаза.) Как вы не читали последнее произведение Толстого?

НИКОЛАЙ (несколько раздраженно). Нет.

СОНЯ (возмущенно). Оно называется Филиппок! И это после «Войны и мира!».

НИКОЛАЙ. Для меня Толстой всегда был скучен.

АРКАДИЙ. Соня, оставьте его в покое. У Николая сейчас свой внутренний кризис, но смею заверить вас господа, он с нами. У этого тихони огромный потенциал. Давайте лучше перейдем к практической части. Петя, расскажите, что удалось вашей группе…

Крепко сбитый веснушчатый Петя с готовностью встает.

ПЕТЯ. Девятого июля мы собрались напротив Мариинского театра. Перед акцией мы заплатили жандарму, чтобы он нас не сразу арестовал…

АРКАДИЙ. Разумно.

ПЕТЯ. Была показана партия феи Драже из «Щелкунчика». Никольский танцевал голый и сейчас лежит с крупозным воспалением. Публики было человек тридцать, пригласили четырех критиков, думаю, будет скандал.

АРКАДИЙ. Ну, что же. Неплохо. Только я бы добавил некоторой… э… брутальности.

ПЕТЯ. Это в смысле всем раздеться?

АРКАДИЙ. Было бы неплохо. Сергей вы чем похвалитесь?

Тонкий черноволосый Сергей встает и только теперь в свете оконца видна длинная царапина, пересекающая его лоб по диагонали.

СЕРГЕЙ. Двенадцатого числа мы провели избиение всех кураторов и владельцев художественных галерей. В общей сложности сломано пятнадцать ребер, три руки, а меценату Чапыгину проломан череп. Среди наших потерь: перебит нос у Тимофеева и Варе Шаховой выдрали клок волос. Через месяц планируем взяться за библиотекарей. Мы заставим их думать.

АРКАДИЙ. Вот это здорово, вот это по – нашему! Жалко Иван не с нами, а то порадовался бы за молодежь. Ну что господа, в этот раз я вами доволен. Соня, зайдите к Балясину, пусть напишет что-нибудь про все это. Так, что еще? А… Надо восстановить связь с кронштадской группой, Костя займитесь этим. (Аркадий достает несколько купюр, протягивает Косте.) Вот вам на представительские… и это голубчик…

КОСТЯ. Что, Аркадий Андреевич?

АРКАДИЙ (строго). Никаких заездов в Гатчину, никаких блядей. За каждую копейку отчитаетесь.

Костя, покраснев, кивает.

АРКАДИЙ (встает, одергивает сюртук). Еще раз повторяю для всех – акции проводятся в трезвом виде. Разгильдяев среди нас нет. Понятно? На этом, закончим‚ в следующий раз собираемся здесь же. Давайте прощаться.

Все встают, пожимают друг другу руки.

ПЕТР (Николаю). Спасибо за гостеприимство.

НИКОЛАЙ (машет рукой). Да ладно.

Николай провожает их до порога и закрывает за ними дверь. Аркадий к столу наливает себе полную рюмку, махом опрокидывает ее, отламывает кусочек хлеба и сосредоточенно жует, уставясь в окно.

АРКАДИЙ (после некоторой паузы). Славные ребята…

НИКОЛАЙ. Прежде чем приглашать их сюда, мог бы поинтересоваться моим мнением.

АРКАДИЙ. Извини брат. Живешь удобно – центр… Я бы у себя, их собирал, но ты ведь знаешь Владимира, ревнивец похлеще Отелло. Придет кто-нибудь по делу, а потом ходи месяц в не глаженых сорочках. Но обещаю тебе это в последний раз.

НИКОЛАЙ. Надеюсь.

АРКАДИЙ. Неужели тебя не трогает их молодость, азарт? Ты же ненамного старше их… Да и это… по-моему, ты понравился Нине.

НИКОЛАЙ. Вот этой что ли? Вобла богемная…

АРКАДИЙ (усмехаясь). Вобла, говоришь? Когда мы снимали студию на Гороховой, с деньгами было совсем плохо. Нина вечером выходила на проспект и продавала себя, приносила хлеб, краски, молоко. Так-то брат.

НИКОЛАЙ. А я пишу для «Русского обозрения».

АРКАДИЙ. Хорошо надо сказать пишешь. Я читал твою последнюю статью про финансирование приютов. Смело.

НИКОЛАЙ (машет рукой). А брось.

АРКАДИЙ. Эх Коля, Коля… Как я тебе завидую. Все впереди, все только начинается. Я вот вспоминаю себя, когда мы на Гороховой жили, под нами скульпторы, сверху музыканты. Каждый вечер пили, спорили, друг другу стихи, картины дарили. Я тогда точно знал, что живу для этого. Однажды мой отец приехал, походил, посмотрел на все. Взял краску и на стене написал: «Не нравиться!». Именно так, с мягким знаком. Вот. Потом уехал и больше мы с ним никогда не виделись. А я как-то вечером шел по улице и вдруг понял, что не художник я… «Не нравиться». И как обрубило: на картины, книги смотреть не могу, от музыки голова болеть начинает, театр так просто ненавижу. И чем в жизни заниматься, тоже непонятно. Вот тут у меня самый тяжелый период пошел. Начал в конторе сидеть, недвижимость продавать. Почти нормальным человеком стал, женитьба уже замаячила. Но спас Бог меня, довелось черносотенный митинг увидеть. Ко-о-ля, эта такая энергетика от людей перла! Я вспотел натурально, котелок снял и понял, что вместе с ними что-то кричу. Они потом на погром побежали, а я уже знал, чем мне в этой жизни заниматься. Так-то брат.

НИКОЛАЙ. Ты поможешь мне издать книгу?

АРКАДИЙ (со вздохом). Я же обещал тебе. Просто сейчас ситуация несколько изменилась. Французы осторожничают: на Балканах черт знает что творится, а еще наши на принцип поперли, в любую секунду война может начаться. А у меня три акции не проплачены, да и вобще на извозчике экономлю… Владимиру вот неделю цветов не дарил. Давай через месяц поговорим?

НИКОЛАЙ. Хорошо.

АРКАДИЙ. Ты главное пиши. У тебя талант. Манера, правда, традиционная, но… (Пауза.)

НИКОЛАЙ. Что «но»?

АРКАДИЙ (начинает ходить по комнате кругами). Как бы тебе пояснить? Мне кажется, что ты сможешь прорваться. Прорваться через текст, написать нечто… э… написать не буквами, а скажем так… мм… (Щелкает пальцами.) …мм… (Резко поворачивается к Николаю.) Ну, ты вообще меня понимаешь?

НИКОЛАЙ. Не всегда.

АРКАДИЙ. Видишь ли, дружище, твоя проблема, в том, что у тебя здоровое сознание.

НИКОЛАЙ. Это плохо?

АРКАДИЙ. В твоем случае это помеха. Помнишь, Иван своего духовного учителя привел?

НИКОЛАЙ. Да помню. Притащил какого-то деда пьяного.

АРКАДИЙ. Так вот, этот человек сказал мне, что в голове лучина дымить должна, да и то не все время, то есть сознание мерцающим обязано быть. Это как если бы в темноте в теннис играть. Или вообрази, будто тебе на мозг капает горячий шоколад. Три секунды, капля, три секунды, капля. А потом семь секунд и четыре капли, а потом две секунды и ни одной… Понимаешь?

НИКОЛАЙ. Пытаюсь.

АРКАДИЙ (взволнованно ходит по комнате). У нас в имении свой театр был. Если неудачно спектакль ставили, отец всех актеров на конюшне порол, ежели успех, то все равно порол. Так вот, представь себе состояние этих актеров перед выходом. Отец конечно изрядная скотина был, царство ему небесное, но метод гениален. Искусство это террор. Разрушать значит строить. Чувствуешь, что получилось создать нечто – разрушай! Вот напишешь роман, его напечатают, привезешь книжки на пустырь, свалишь в кучу и подожжешь! А еще лучше их сначала обоссать! Вот тогда ты писатель! Вот тогда ты творец! Сам своими руками, ведь лучше ты, чем другие. Теперь понимаешь?

НИКОЛАЙ. Ты больной.

АРКАДИЙ. Ути-тюти! Экий врач сыскался! А где критерий здоровья? Там? (Тычет в окно.) Или там? (Показывает на стену.) Где я тебя спрашиваю!

НИКОЛАЙ. Не ори.

АРКАДИЙ. Нет, ты мне не ответил, где оно это здоровье? Я хочу его видеть!

НИКОЛАЙ (недовольно морщась). Прекрати.

АРКАДИЙ. Э нет дружище, не-е… я буду орать до тех пор буду орать, пока вы все не проснетесь… я вот сейчас… (Набирает полную грудь воздуха, начинает орать.) А-а-а-а-а-а-а!!!! А-а-а-а-а-а!!!!! А-а-а!!!

НИКОЛАЙ (вскакивает). Прекрати! Умоляю тебя, прекрати!

Аркадий бросается на стенку, начинает бить в нее кулаками.

АРКАДИЙ. Соседи!!! Соседи, блядь!!!! Не спите!!! Не спите, суки!!!! А-а-а-а-а-а-а!!!!

Николай бросается на Аркадия пытается оттащить того от стенки. Аркадий начинает биться в судорогах, Николаю удается повалить его на пол. Аркадий затихает и громко всхлипывает.

АРКАДИЙ. Су-ки… суки рваные… Никому нихуя не надо… Ненавижу всех…

НИКОЛАЙ. Тихо, тихо, тихо… Успокаивайся… ну будет тебе…тихо, тихо…

АРКАДИЙ. И-и-и-и… никому… и-и-и… (Внезапно выгибается спиной, глаза стекленеют.) Тятя, тятя, не надо их бить, не надо их бить, не на… (Со рта начинает идти пена.)

Николай с кулаками бросается на стенку.

НИКОЛАЙ. Кто-нибудь!!! Помогите!!! Кто-нибудь!!! Соседи, блядь!!!! Помогите!!!!

Второе действие.

Три года спустя. Николай сидит на набережной, над головой низкое, хмурое небо, иногда рассеяно каплет дождик. Прерывистый ветер со стороны адмиралтейства приносит звуки оркестра. Мимо проходит юродивая баба.

БАБА. Дай копеечку, а то материться начну.

Николай, порывшись в карманах, достает медь и протягивает бабе.

БАБА (поворачивается к Николаю задом, кланяется). Блаадарьте, матушки навозные.

Поворачивается к Николаю передом.

БАБА. Кругом одна цифирь будет, все на цифирь разложат… Чтобы сердце не болело. Дай копеечку…

НИКОЛАЙ. У меня больше нет.

Баба плюет на свои ладони, и тяжело переваливаясь, уходит. Николай поднимает воротник. Мимо пробегает ватага ребятишек.

ГОЛОС. Вы позволите, я рядом сяду?

Николай, вздрогнув, оборачивается – за скамейкой стоит хорошо одетый пожилой господин, с красивой резной тростью.

НИКОЛАЙ. Пожалуйста.

Господин садится, некоторое время молча смотрят на реку. Николай кашляет.

ШУСТОВ. Позвольте представиться – Максим Карлович Шустов, преподаватель математики.

НИКОЛАЙ. Николай Ледащев, журналист.

ШУСТОВ. Рад знакомству. Это мое любимое место, частенько сижу здесь, отсюда какой-то особенный вид. Не находите?

НИКОЛАЙ. Да, красиво…

ШУСТОВ. А позвольте поинтересоваться, где печатаетесь?

НИКОЛАЙ. В «Русском обозрении» большей частью.

ШУСТОВ. Говно, а не газета.

НИКОЛАЙ (недоуменно). Что?

ШУСТОВ (спокойно). Самый гнусный сапожник и тот лучше газету издаст…

НИКОЛАЙ. А вам не кажется, что мы едва с вами знакомы?

ШУСТОВ. Юноша, я представился вам, а вы назвали свое имя. Или это псевдоним, как это принято в вашей газетенке?

Николай резко встает.

ШУСТОВ. Что, думаете, я сумасшедший? Да? Хочется уйти? Неохота связываться? О какое благородство! Как легко быть великодушным, оставить сумасшедшему скамейку! Сядьте! Да сядьте вы, кому говорю… вспылили словно мальчишка.

Изумленный Николай садится на свое место. Шустов достает из-за пазухи футляр с сигарой.

ШУСТОВ (протягивает футляр Николаю). Будете?

НИКОЛАЙ. Нет, спасибо.

ШУСТОВ. Как хотите… (Прячет футляр обратно.) Скажите прямо, вы что-нибудь пишете для себя?

НИКОЛАЙ. Да.

ШУСТОВ. Роман, разумеется?

НИКОЛАЙ. Разумеется.

ШУСТОВ. Меня интересуют откровенные сцены.

НИКОЛАЙ. Хм… это не ко мне…

ШУСТОВ. Вас это не занимает?

НИКОЛАЙ. Да почему же… Просто, я не заостряю на этом внимание… Я пишу психологический роман.

ШУСТОВ. Значит, вас физиология не интересует?

НИКОЛАЙ. Ну, можно и так сказать.

ШУСТОВ. А так сказать с личным у вас как?

НИКОЛАЙ. А это не ваше дело.

ШУСТОВ. Конечно не мое… Но, что вы на это скажете? (Достает из-за пазухи порнографическую открытку, показывает Николаю.) А! Баден-Баден! (Целует открытку.)

НИКОЛАЙ (брезгливо). По-моему гадость изрядная.

ШУСТОВ. Смотрите внимательно романист, это жрица грядущего. Настанет время, и люди освободятся от условностей, они будут счастливы, потому что все сведется к двум вещам – трате денег и адюльтеру. А потом наступит золотой век – вообще один только адюльтер будет.

НИКОЛАЙ. Меня тошнит от ваших фантазий.

ШУСТОВ. Я вам еще своего сокровенного не рассказывал.

НИКОЛАЙ. Да уж увольте.

ШУСТОВ. А как же смелость писателя? Слабо извращенца выслушать?

НИКОЛАЙ. Слабо. Да и не писательское это дело. В суде или в больнице пусть слушают.

ШУСТОВ (прячет карточку). Э-хе-хе… Какой-то вы здоровый, аж противно… Я себя в молодости вспоминаю, мы тогда все бледные, изможденные были. Среди нас мода ходила: на голое тело пальто одевать и чтобы кальсоны из брюк торчали. На Таврической собирались, в клубе любителей порнографии. По четным дням мы, по нечетным нумизматы. У меня коллекция была, не поверите – две тысячи открыток! У самого Крутицкого и то, от силы полторы тысячи набралось бы, а уж у него-то возможностей поболее моего было. Шутка ли – товарищ министра!

НИКОЛАЙ. И что он, правда, увлекался порнографией?

ШУСТОВ. А нешто он не человек? Или устроен по другому? Так же все чешется. Да и потом время-то, какое было – ждали, что вот-вот война начнется. В такие моменты с человека вся шелуха в один миг слетает. Вы не обижайтесь, но по всему видать, что в жизни вы еще неопытны и многое вам видится неясным, не до конца сфокусированным. Я уже говорил, что преподаю, поэтому хорошо знаю, как выглядит молодость. Ее главная примета это уверенность, в том, что жизнь проста и понятна. Поэтому на их лицах такая усталость, такая скука. Глядя на них, я понимаю: насколько полноценно прожил свою молодость.

НИКОЛАЙ. Интересно, какое прозвище вам студенты дали?

ШУСТОВ. Прозвище? «Карандаш». У меня привычка есть: я карандашом люблю в ушах ковыряться. Вот эти стервецы и приклеили. А вас как в детстве дразнили?

НИКОЛАЙ. У меня не было прозвища.

ШУСТОВ. Удивительно. Вы хотите сказать, что у вас было счастливое детство, вас все любили и берегли? Но ваши сверстники, как они вас дразнили? Ну, ведь быть не может, чтоб никак!

НИКОЛАЙ. Ничем не могу помочь.

ШУСТОВ. А я знаю. Знаю. (Левой рукой слегка полу обнимает Николая.) Коля, Коля, Николай, сиди, дома не гуляй. Чисти картошку. Ешь понемножку. К тебе девочки придут. Поцелуют и уйдут. (Шустов заливается мелким смехом.) А? Угадал? Признайтесь, что угадал!

НИКОЛАЙ. Обзывай меня сто лет, все равно ты старый дед.

Шустов резко бледнеет и убирает руку.

НИКОЛАЙ. Что? Вы обиделись?

ШУСТОВ. Нисколько. Николай, могу я вас попросить об одном одолжении?

НИКОЛАЙ. Слушаю вас.

ГОСПОДИН (достает из-за пазухи карандаш). Засуньте мне карандаш в ухо.

НИКОЛАЙ. Виноват?

ГОСПОДИН. Карандаш в ухо засуньте… Будьте любезны…

НИКОЛАЙ. Только в ухо?

ГОСПОДИН. О другом и не мечтаю.

НИКОЛАЙ. Да с удовольствием.

Николай встает, аккуратно вставляет в ухо господина карандаш, несколько раз проворачивает.

ГОСПОДИН. Довольно. Вытаскивайте.

НИКОЛАЙ (осторожно извлекает карандаш). Полегче?

ГОСПОДИН. Да благодарю вас… Вам сколько лет?

НИКОЛАИ. Не волнуйтесь совершеннолетний.

ГОСПОДИН. Мой сын примерно ваш ровесник… он отказался от меня. Я живу один. Если бы вы знали как мне тоскливо по вечерам. Как мне иногда хочется, чтобы кто-нибудь был рядом, накрыл бы меня пледом и вставил бы карандаш. Поэтому я и хожу сюда… Может, переберетесь ко мне?

НИКОЛАЙ. Спасибо, нет. Хотя знаете, что… Я могу приходить сюда…э-э допустим раз в неделю.

ГОСПОДИН (суетливо). Да-да, конечно… Вы не обманете меня? И это приходите трезвый. А то знаете, был у меня один поручик, как-то пришел пьяный, в ухо попасть не мог – все лицо истыкал мерзавец. И это я вам платить могу, вы не против?

НИКОЛАЙ. А пустое.

Подходит юродивая баба.

БАБА. Дай копеечку, а то материться буду.

НИКОЛАЙ (Господину). У вас не будет?

ГОСПОДИН (судорожно роется за пазухой, достает оттуда футляр, открытку, наконец извлекает портмоне) . На вот…

Баба берет монетку, поворачивается к ним задом, кланяется. Раздается звуковой сигнал загрузки системы «Windows».

БАБА. Блаадарьте батюшки навозные.

Некоторое время спустя. Подвальная квартира Николая. На столе стоит открытый чемодан. в котором максимально аккуратно, насколько это возможно для мужчины сложены рубашки и белье. На стуле сидит Аркадий и, корректируя в зеркальце свои действия, расковыривает вскочивший на подбородке прыщ. Дверь открывается, входят со свертками в руках Николай и Шустов.

АРКАДИЙ. Куда вы столько набрали?

ШУСТОВ. Бог с вами, Павел Андреевич, Коле ведь столько ехать… А в пути сами знаете все время покушать тянет.

НИКОЛАЙ. Аркадий помоги, все это распихать…

Аркадий встает, помогает.

НИКОЛАЙ. Ну, вроде все…

АРКАДИЙ. Может на посошок? У меня с собой коньячок замечательный имеется.

НИКОЛАЙ. Давай.

Аркадий достает из буфета рюмки и разливает коньяк из плоской фляжки.

АРКАДИЙ. За удачную дорогу.

Все чокаются и выпивают. Николай ставит рюмку на стол и садится на диван.

ШУСТОВ. Не жаль с друзьями прощаться?

НИКОЛАЙ. Жаль. Но ехать надо.

ШУСТОВ. Вы нам Коля писать не забывайте.

НИКОЛАЙ. Не волнуйтесь Максим Карлович, обещаю.

АРКАДИЙ. Нет дружище, не понимаю тебя… Из такой глуши выбраться и для чего? Чтобы все бросить и назад? У тебя же скоро выходит роман…

НИКОЛАЙ. Ты прекрасно знаешь что книжка вздорная. Не вышел из меня писатель.

ШУСТОВ. Позвольте не согласиться.

НИКОЛАЙ. А, бросьте… Я устал заниматься всякой чепухой, устал быть ненужным и бесполезным. Город не принимает меня, выталкивает. Мне надо вернуться домой, придти в себя и спокойно подумать.

Стук в дверь. Николай встает, открывает дверь, на пороге стоит Соня.

СОНЯ. Здравствуйте.

НИКОЛАЙ (несколько удивленно). Здравствуйте…

АРКАДИИ. А Соня! Что-то случилось?

СОНЯ. Павел Андреевич… (виновато смотрит на Николая и Шустова.) простите Костю… Он правда в Гатчину не хотел, его бляди уговорили. Пожалуйста, простите его.

АРКАДИИ (со вздохом). Ну что мне с вами делать? Значит так… передай Косте, что для него будет новая обязанность. Раз в неделю будет приходить на квартиру вот к этому господину (показывает на Шустова) и пусть купит коробку карандашей. Максим Карлович, скажите ей адрес.

ШУСТОВ (радостно роется за пазухой, достает визитку, протягивает Соне). Пожалте сударыня адресок!

СОНЯ. А теперь можно поговорить с вами Николай?

НИКОЛАЙ. Да… конечно.

Аркадий встает и берет под локоть Шустова, оба выходят из квартиры. Слышно как Шустов рассыпается в благодарностях перед Аркадием. Дверь закрывается. Тишина.

СОНЯ. И так вы уезжаете.

НИКОЛАЙ. Да.

СОНЯ. Вы должны помнить, что у нас с вами ничего не было.

НИКОЛАЙ. Ну, так а… а так ведь и правда ничего у нас с вами не было.

СОНЯ с размаху дает ему сильную пощечину. От неожиданности Николай падает на диван

НИКОЛАЙ (держась за щеку). За что?!

СОНЯ. За то, что ничего не было! (Отходит к столу, рыдает.)

НИКОЛАЙ. Как…как мне понимать вас?

СОНЯ (сквозь слезы). Вы чудовище… вы подонок… уезжайте куда подальше, что бы духу вашего не было… а не то, а не то я застрелюсь…

НИКОЛАЙ (встает, выставив вперед руки). Хорошо-хорошо, я уеду сегодня же… Вы идите, я буду собираться.

Соня выбегает из квартиры, сильно хлопнув дверью. Николай подходит к зеркалу и усмехнувшись показывает язык своему отражению.

Третье действие.

Вечер. Проселочная дорога. Николай полулежит на телеге, лошадьми правит невысокий бородатый мужик в грязном войлочном колпаке. Николай задумчиво смотрит на тянущиеся вдоль дороги сумеречные заросли.

НИКОЛАЙ. Ну что ж мы так медленно едем, братец? Поди только к утру доберемся?

МУЖИК. Да нет барин, раньше будем. Эт тебе кажется, что не быстро, а всамделе быстро.

НИКОЛАЙ. Эх, жалко, что мост ремонтируют, сейчас бы уже Титовку проехали…

МУЖИК. Да не, возля Корытино были бы… Трактир там знатный…

НИКОЛАЙ. Ты, поди голоден? (Роется в саквояже, достает пирожок.) На-ка вот возьми.

МУЖИК (поворачивается, берет пирожок, откусывает). Спасибо барин. Смачно. (Жует.)

НИКОЛАЙ. А Селень как? Не обмелела? Я ее семь лет не видел.

МУЖИК. Селень-то? Кожный год все меньше. Но засухи-то не было. Бог миловал. А холера вот была.

НИКОЛАЙ. Знаю, мне матушка писала.

МУЖИК. Чижало было, народу страсть сколько перемерло. Вся Прохоровка на погост переехала, от Голытвино три двора осталось. Кабы не хлор, так и я бы помер…

НИКОЛАЙ. Хлор?

МУЖИК. Ну, кады все началось-то, из городу команда приехала, ходили и везде хлором посыпали. Я не будь дурак, ведерко умыкнул. Поперву пытался ложкой кушать, но кишка на волю полезла, так я стал водою разводить. Так до морозов дотянул, холера она супротив холода не пойдет. Помню, иду по деревне, снег белый, избы черные, ни одной души на встречу… .Как и не было. Я по избам прошелся, что у людей было пособирал, оно вить им уже не к чему. Перебрался на станцию, что было, продал, подводу купил. Вот промышляю потихоньку. А ты барин не знаешь, кто хлор измыслил?

НИКОЛАЙ. Ммм… кажется Ван-Гельмонт, голландский химик.

МУЖИК. А… Хоть буду знать кому свечку ставить. Они немчуры вобще люди ушлые. У Матвея бричка хоть и старая, а я смотрю там все по уму: и рессора и спицы, диван кожаный и места полно – бабу етить можно. Кабы мне такую, да лошаденку посноровистей. Эх да че там!

Внезапно резко кричит какая-то лесная птица.

МУЖИК (снимает колпак и крестится). Спаси, сохрани.

НИКОЛАЙ. Что это братец?

МУЖИК. Это сударь птица нехорошая, к покойникам кричит. Места здеся неспокойные, секта здеся.

НИКОЛАЙ. Какая секта?

МУЖИК. Свистуны. Они раньше на Волге жили, да их оттуда выгнали, они к нам перебрались…

НИКОЛАЙ. Свистуны? А что это за секта? Никогда раньше не слышал.

МУЖИК. Обряд у них такой – заместо молитвы свист. Когда стемнеет, выходят на пригорок мужики, бабы, дети и свистать начинают. Сам я их не видел, но свист ихнинский очень даже часто слыхал, от него у православного человека изжога начинается. Живут они в землянках, что в лесу поймают, то и кушают, сказывают, что и на людей нападают, когда кушать нечего…

НИКОЛАЙ. Интересно. Вот бы посмотреть на них.

МУЖИК. А на что оно? Повяжут, замучают, да еще свистать заставят, пропадают здеся люди… Нехорошие места.

Некоторое время едут тихо.

НИКОЛАЙ. Я так понял, семьи у тебя нет?

МУЖИК. Не сударь, бобылем живу.

НИКОЛАЙ. Чего так?

МУЖИК. А на кой она мне? Семью кормить надо, деньгу зарабатывать. А подвозом много заработаешь? Вот тебя подвезу, считай, только овес окупился. А ты на станции сам видел, сколько таких как я, подвод двадцать не меньше. Я ведь и дешевле чем у других пытался запрашивать, дак добрые люди оглоблей приложили, чтобы от обчества не отрывался. Да и потом телега вишь, какая? Пока тебя свезу, Матвей на бричке три ходки сделает. А деготь? Кожный месяц дорожает. А сбруя? Эх, да че говорить. А главна причина-то барин, что пьющий я, а как напьюсь так дурак, дураком делаюсь. Зашибить, зарезать могу. А потом что прикажешь, на каторге душой терзаться? Э-не…Бобылем и помру. Так для всех спокойней будет.

НИКОЛАЙ. Ну, тебе наверное видней. Ну, вот скажи мне, зачем напиваться-то? Неужели нельзя по другому время провести?

МУЖИК (скребет в бороде). А как по другому то барин?

НИКОЛАЙ. Много способов есть. Ты грамоте обучен?

МУЖИК (с достоинством). Знаю трохи.

НИКОЛАЙ. Так вот взял бы какую-нибудь книжку и почитал бы, душе приятно и организм отдыхает. Потом углем на печке рисовать можно. Людей, дома, деревья. А весной в лесу петь хорошо, букеты из сухих веточек составлять. Год так поживешь и все, другим человеком станешь.

МУЖИК. Дак оно может быть так и лучше. Но что люди про меня скажут, когда из лесу с букетом выйду? Скажут: «Вон дурачок пошел, что в хате всю печку углем изгадил». Мне потом ни одна баба не то, что поеть, за юбку подержаться не дасть. (Задумчиво наклоняет голову вбок.) Хотя дурачков-то у нас любят, харчи совать будут, подкоплю к весне на новую сбрую… (Решительно трясет головой.) Не барин, поздно мне уже из стакана вылазить. Ну, его…

НИКОЛАЙ. Но это ведь темная жизнь! Без радости, без счастья живешь!

МУЖИК. Счастье? А в чем оно?

НИКОЛАЙ. Трудиться, трудиться, а вечером читать. Бог мой, какую чушь я несу. Счастье… оно… Ну-ка останови лошадь.

МУЖИК. Тпру!

Николай достает из саквояжа железную коробку. Открывает ее. Достает шприц и пузырек с морфием.

НИКОЛАЙ (показывает мужику шприц). Знаешь что такое?

МУЖИК (простодушно). Не…

Мужик зажигает спичку. Николай открывает пузырек, набирает полный шприц.

НИКОЛАЙ. Это то, что помогает увидеть подлинный мир. Хочешь почувствовать себя одним целым вместе лесом? С Луной?

Мужик растерянно смотрит по сторонам.

НИКОЛАЙ. Тут бояться нечего, это тоже Ван-Гельмонт придумал.

МУЖИК. А что делать надо?

НИКОЛАЙ. Я все сам сделаю. Закатывай рукав.

Мужик закатывает рукав. Николай берет его руку, перехватывает вожжами.

НИКОЛАЙ (с завистью). Эх, вены-то у тебя какие хорошие. (Подносит шприц). Смотри куда-нибудь в сторону…

Мужик закусив губу, смотрит в сторону.

МУЖИК. Ой!

НИКОЛАЙ. Сп-а-акойно. Так. Так. Вот. Вот так. Все. Зажми вот здесь. Как себя чувствуешь?

МУЖИК. Да вроде ничаво.

НИКОЛАЙ. Ну, это временно. А теперь я. (Задирает штанину и, поискав место, колет себя в ногу, аккуратно укладывает шприц в коробочку, прячет ее в саквояж, весело смотрит на мужика.) Ну что мир стал таким, каким он должен быть?

МУЖИК (серьезно посмотрев по сторонам). Да ничаво… (Берет в руки вожжи.) Но, блядина!

Некоторое время едут молча.

НИКОЛАЙ (вдохновенно). Эко, здорово братец!

Мужик не поворачивается. Некоторое время едут молча.

НИКОЛАЙ. Не ну до чего здорово! В голове оркестр играет. Вот захочу, и весь звук в правое ухо уйдет. Так. А теперь в левое. Интересный эффект. А теперь пусть из уха в ухо! Делаем тише. Так. Вот теперь хорошо! Ну что голубчик слился с лесом?

МУЖИК. Тпру!

Лошадь останавливается. Мужик поворачивается и очумело смотрит на Николая.

НИКОЛАЙ. Ты только прислушайся как хорошо. До чего в мире все ладно. Слышишь? Каждая вещь на своей полочке, все место свое имеет. И у всего подпись: это мол то-то и то-то, а это то и это… И перепутать не бойся, все равно вещь на свою полочку вернется. Но это то, что касается полочек… Еще есть вещи в ящичках… Это другое… Это если возьмешь, обязан на место вернуть. Иначе с собой всю жизнь носить будешь. Я вот много чего понабрал, да вот откуда забыл. Вот, смотри полные руки (Показывает мужику ладони.) Видишь? И носить тяжело и выбросить нельзя… Ты только послушай до чего все хорошо… (Николай приставляет палец к губам.) Тссс…

В лесу как будто включили гигантский микрофон. Стрекот, хруст, шорох, писк, пощелкивание заполняет пространство. Мужик отворачивается. Николай закрывает лицо ладонями.

НИКОЛАЙ (отнимает ладони от лица) . Э… Да не гони так братец… Не надо быстро так… Мы везде успеем… Я тебе больше заплачу, только давай потише поедем… Я тебя очень прошу…

У мужика начинаются спазмы. Как куль с мукой сваливается он с телеги и отползает в кусты орешника. Слышны звуки рвоты, во влажный ночной воздух врывается резкий запах желчи. Николай с трудом поворачивает шеей, на его губах пузырится слюна, глаза стекленеют. Он хочет слезть с телеги, но руки его подгибаются и он прокидывается на спину, ударившись головой об саквояж. Из кустов появляется трясущийся как в лихорадке мужик, тяжело дыша, он рвет ворот мокрой рубахи, с трудом доходит до телеги и начинает шарить рукой в соломе. С усилием выдергивает оттуда четверть водки, зубами срывает и отплевывает бумажную затычку. Запрокинув голову, судорожными глотками пьет. Постепенно его дрожь стихает. Допив, выбрасывает бутылку и начинает рывками стаскивать с телеги Николая. Неподвижное отяжелевшее тело он вываливает на дорогу позади телеги. Сам садится, дергает вожжи и через несколько секунд, топот копыт стихает где-то вдали. Николай лежит щекой на подорожнике, по его щеке ползет муравей. Вдруг, в ночной лесной тишине раздается легкий свист. Сначала один, затем другой и вскоре слышен целый хор. Поначалу свистят хаотично, но постепенно возникает странная заритмованная мелодия. В 1989 году пожилая женщина продавала на Арбате плетеные бисерные браслетики, один светло-зеленый удивительно напоминал мелодию этого свиста.

Занавес.