Свидание вслепую
Героя в «Свидании вслепую» Косински выбрал себе под стать. Джордж Левантер — донжуан и прохиндей, русский еврей и американский бизнесмен, на визитке титулующий себя «инвестором», а в жизни разыгрывающий то гэбэшника, то террориста, а то и вовсе ценителя игры на фортепиано. Описание его похождений — смесь плутовского романа со сказками «Тысячи и одной ночи». Или, может быть, художественного порно с эпизодами из биографии самого Косинского.
«Прочь отсюда, из жалкого царства,
Из страны дураков и мерзавцев!
Здесь ведь каждый любезно готов
За бесценок другому продаться.»
«Но кто отныне способен определить, что такое преступление? Кто сможет решить, что такое добро и что такое зло?
Во всех традиционных системах этические и ценностные принципы остаются недостижимыми для человека. Ценности ему не принадлежат; он принадлежал им. Теперь же он знает, что они его, и только его.»
Еще в школе Джордж Левантер приучил себя к удобному расписанию: четыре часа послеобеденного сна позволяли ему сохранять умственную и физическую бодрость до самого рассвета, когда он снова засыпал на четыре часа и просыпался вполне готовым к дневным занятиям.
Теперь, по прошествии многих лет, эта привычка помогала ему в городе поддерживать силы, необходимые для ведения дел, а в горах — интенсивно кататься на лыжах, не отказываясь от не менее интенсивной курортной ночной жизни.
Хозяин ресторана вышел на террасу и по-французски спросил, не говорит ли кто-нибудь по-английски. За его спиной семенил, заметно конфузясь, молодой круглолицый араб, одетый в новомодный лыжный костюм.
Левантер готов уже было предложить свои услуги в качестве переводчика, но сообразил, что в Вальпине, как почти на всех швейцарских курортах, наверняка найдется много двуязычных отдыхающих, которые сделают это лучше него.
Тут же какой-то американец отделился от своей компании и предложил помочь. Хозяин, указывая на араба, сказал по-французски:
— Объясните ему, пожалуйста, что я не смогу получить наличные по его чеку.
Американец перевел арабу, тот протянул ему свой чек. Американец взглянул.
— На двадцать семь тысяч! — пробормотал он, обращаясь к своим приятелям.
Он посмотрел на араба, потом на хозяина ресторана, потом опять на чек. И повторил:
— На двадцать семь тысяч долларов!
— Я получил его утром из лондонского Барклай-банка. Это еженедельное содержание, которое мне посылает дядя, шейх Сайд. С чеком все в порядке, ручаюсь вам! — настойчиво заверял араб. Голос у него был высокий, с британским акцентом.
— Слишком много для недельного содержания, — с явным почтением заметил американец, разглядывая чек.
— Это после вычета налогов! Сумма меняется, в зависимости от цен на нефть, — как бы оправдываясь, сказал юный араб.
Американец посмотрел удивленно:
— А что вам приходится делать, чтобы получать столько?
— Что делать? — спросил араб. — Ничего не надо делать. Нефть сама хлещет из-под песка, независимо от того, хочет того моя семья или нет.
Он как-то беспокойно усмехнулся:
— Вы из США?
Американец кивнул.
Араб на секунду задумался, потом сказал:
— В моей стране живет семь миллионов человек, а в вашей — двести двадцать. И однако же у моих сограждан только в американских банках денег больше, чем весь американский валютный запас! Вот что такое нефть! Подумайте, что мы сделали бы с тем американским банком, который отказался бы обналичить наши чеки. — И улыбнулся: — Так как насчет того, чтобы обналичить мой чек?
— Вам действительно это надо? — спросил американец.
— Конечно, а как же мне заплатить за обед? — сказал араб, очевидно не понимая изумления присутствующих. — Я оставил все наличные в гостинице. У меня с собой только чек.
Американец объяснил ситуацию владельцу ресторана. Тот воскликнул:
— Это вам ресторанчик в горах, а не банк! Он заказал себе обычный обед, и только. Скажите ему, что я не могу принять чек. К тому же мы не обслуживаем в кредит!
Был послеполуденный час, и Левантер, сидя на веранде, начал дремать. В это время он обычно спускался к гостинице, чтобы предаться послеобеденному сну. На какой-то момент он отключился, а очнувшись, увидел, что возле стула, на котором он сидит, играет с куклой девочка четырех или пяти лет. А какая-то женщина загорает, закрыв глаза и раскинувшись в шезлонге.
— Как тебя зовут? — спросил Левантер девочку.
— Оливия, — ответила она настороженно.
— Оливия? Но ведь это девичье имя, а ты — мальчик. Наверное, тебя зовут Оливер, — сказал Левантер.
— Я не мальчик, я девочка! — Она хихикнула и шагнула к нему ближе.
Левантер наклонился к ней и легонько потянул к себе:
— Ты мальчик. Нечего стесняться. Ты — Оливер, очень симпатичный мальчик.
— Я не мальчик! Вовсе не мальчик! Я девочка! — Она расстроилась и уже почти кричала. — Можете спросить мою маму!
Женщина в шезлонге приоткрыла один глаз, улыбнулась Левантеру и сказала ребенку:
— Ты должна сама убедить господина. Если я скажу ему, что ты девочка, он может и мне не поверить. — И снова закрыла глаза.
— Итак, Оливер, — наставительно сказал Левантер, — хоть ты и считаешь себя девочкой, но на самом деле ты — мальчик. Спроси кого хочешь.
Девочка посмотрела на столик, за которым сидела, попивая вино и пиво, группа молодых парней и девушек. Кое-кто из них обернулся и следил за происходящим разговором Левантера и девочки. Они улыбались, но никто не проронил ни слова. Какой-то миг девочка колебалась, потом шаловливо сказала:
— Ладно, я Оливер. Что дальше?
Тем самым она бросила вызов Левантеру, дав ему понять, что она присоединяется к его игре.
В этот момент из ресторана на веранду вышла пара. Грузный, лысеющий мужчина далеко за пятьдесят и повисшая у него на локте платиновая блондинка, раза в два моложе его. На ней была блузка, подчеркивающая ее пышную грудь. Один из молодых людей почтительно встал и протянул мужчине руку:
— Как поживаете, профессор?
Левантер отвлекся от Оливии и стал наблюдать за профессором и молодыми людьми. Девочка явно рассердилась на то, что их игру прервали, и громко обратилась к профессору:
— Как поживаете, мадам?
Тот посмотрел на нее сверху вниз:
— Я «профессор» или «мистер», но никак не «мадам».
Девочка улыбнулась как большая:
— Никакой вы не «мистер». Вы «мадам». Хоть вы и считаете себя мужчиной, на самом деле вы — женщина. Спросите кого хотите, спросите этого господина.
Она указала на Левантера. Левантер прикрыл глаза, притворившись спящим.
— Ты не права, дитя мое, — настаивал мужчина, поджав губы. — Ты ошибаешься. Будь послушной девочкой, пойди погуляй.
Девочку это не остановило, и она шлепнула его по руке:
— Вы знаете, что вы — «мадам», только не хотите в этом признаться! Вам нечего стесняться, мадам!
Девочка с важным видом опустилась на стул рядом с Левантером. Все, кто сидел за соседними столиками, засмеялись.
Поспав свои четыре часа после обеда, Левантер принял ванну, оделся и спустился в ресторан. Отужинав, он направился в гостиничный бар выпить. Он сидел совсем один в суматошном коктейль-холле, когда туда вошла какая-то женщина в сопровождении двух девочек. У всех троих были густые светлые волосы и бледно-зеленые глаза. Женщина окинула глазами зал в поисках свободного столика и быстро прошла сквозь толпу к столику слева от Левантера, села и принялась изучать обстановку. Она скользнула взглядом и по Левантеру, но, обнаружив, что он смотрит на нее, быстро отвела глаза.
Через несколько минут девочки ушли из коктейль-холла, а их мать осталась за столиком одна. Левантер почувствовал, что женщина вызывает в нем нечто вроде благоговейного страха, но чем вызвано это чувство, объяснить не мог. Они не смотрели друг на друга, но Левантер понял, что она заметила его внимание. Оба смотрели на пианиста — музыканта, явно смирившегося с тем, что уже сорок лет играет лишь популярные песенки. Когда тот сделал перерыв, женщина встала и прошла через заполненную людьми комнату к инструменту. Она села за пианино и заиграла замысловатый ноктюрн Шопена.
Профессиональная манера исполнения мгновенно приковала к ней общее внимание. Летая пальцами по клавишам, она оглянулась на зрителей и случайно наткнулась на взгляд Левантера. Тот любовался ее ресницами, отбрасывающими на щеки длинные тени, ее губами, чуть приоткрытыми из-за того, что она пыталась сосредоточиться на музыке. Он попытался представить ее лицо, искаженное спазмом наслаждения или боли, но не смог. Стараясь держаться как можно незаметнее, он покинул коктейль-холл.
В вестибюле он увидел дочерей этой женщины. Он подошел к ним и спросил, сколько им лет:
— Мне восемь, — ответила старшая, — а моей сестре — шесть.
— Кем ты хочешь стать, когда вырастешь? — спросил Левантер.
Она пристально посмотрела на него и без запинки ответила, что хочет стать актрисой.
— Актрисой? Я знаю многих актрис, — сказал Левантер. — Хочешь, я сейчас устрою тебе экзамен?
Девочка с серьезным видом кивнула ему.
— Давай притворимся, будто я твой муж, — начал Левантер, — а эта гостиница — наш дом. Я только что вернулся из-за границы. Пока меня не было, наша собака умерла. Пса звали Фрекки, мы его очень любили. Ты не писала мне, что Фрекки умер, потому что не хотела меня огорчать. А теперь должна сообщить мне эту новость. Готова?
Младшая сестра смотрела с завистью, а старшая приняла позу нервничающей жены. Левантер отошел, потом вернулся назад с распростертыми объятиями. Обнимая девочку, он воскликнул:
— Дорогая, как я скучал по тебе! Какое счастье, что я снова с тобой и с нашим Фрекки!
Он замолчал и принялся оглядываться по сторонам.
— А где Фрекки? Фрекки, Фрекки! — не повышая голоса, Левантеру удалось изобразить громкий крик. — Куда девался мой милый песик Фрекки? Иди сюда, твой хозяин приехал!
Девочка раскраснелась и взмокла. Она взяла Левантера за руку и легонько погладила ее.
— Присядь, любовь моя, — сказала она твердо. — Присядь. Мне надо кое-что тебе сказать.
Левантер отодвинул ее в сторону.
— Минутку, дорогая. Я только разыщу Фрекки. Фрекки! — закричал он.
— Сядь, — настойчиво повторяла девочка. — Это как раз о Фрекки. Понимаешь, — ее глаза наполнились слезами, — Фрекки здесь нет.
— То есть как нет? А где же он?
— Ты должен сесть, — умоляла девочка.
Левантер сел, а она подошла, нежно обняла его и прошептала: — Если я скажу тебе правду о Фрекки, ты будешь любить меня так же, как и раньше?
Девочка не могла уже сдерживать слезы.
— Конечно. Ты и Фрекки — это все, что у меня есть.
— Теперь у тебя осталась только я, — зарыдала она, — потому что Фрекки… Фрекки умер.
Она закрыла лицо руками.
Левантер уже собирался изобразить обморок, как вдруг подбежала младшая сестренка и дернула его за рукав:
— Я могу сыграть лучше. Я — актриса лучше, чем она.
Левантер улыбнулся:
— Ну что ж, посмотрим. Устроим экзамен и тебе. Готова?
Девочка запрыгала от нетерпения. Левантер повторил начало своей роли.
— Фрекки, Фрекки! Где ты? Где моя милая собачка? — воскликнул он.
Под критическим взглядом старшей сестры младшая запаниковала. Она не могла подыскать слов.
— Фрекки, Фрекки! — продолжал Левантер. — Я приехал. Иди скорее ко мне!
Она еще минутку поколебалась, потом подошла поближе и, не сводя с Левантера пристального взгляда, с напряжением сказала:
— Фрекки не придет. Он в спальне. Наверху.
Она подчеркивала каждое слово.
Левантер нахмурился:
— Ты должна была сказать мне, что Фрекки умер. А сказала, что он наверху. Ты забыла сценарий.
— Нет, не забыла, — твердо сказала девочка. — Если я твоя жена, то я люблю так сильно, что не могу взять и сразу сказать, что Фрекки умер. Поэтому и говорю, что он наверху. Ты пойдешь наверх и обнаружишь там Фрекки — мертвого! Ну что, выйдет из меня актриса?
Ее глаза наполнились слезами. Левантер попробовал ее отвлечь:
— Если ты хочешь быть актрисой, ты должна научиться не плакать за пределами сцены. Люди не поверят, что актриса может плакать по-настоящему. Они подумают, что ты играешь.
Девочка вытерла слезы и улыбнулась.
— Ну что ж, отлично! — сказал Левантер, обнимая обеих. — Теперь поглядим, какие из вас рассказчицы. Расскажите мне о своей маме. Может статься, когда-нибудь она согласиться поиграть с нами. Начните-ка с того, как ее зовут.
— Мою маму зовут Полина, — сказала младшая из девочек. — Она — знаменитая пианистка. Она была совсем маленькой девочкой, а уже хотела играть на рояле.
Когда на следующий день Левантер спустился в коктейль-холл, Полина была уже там. Ее дочери играли неподалеку от стола. Едва увидев Левантера, они тут же стали просить его придумать еще какую-нибудь игру. Левантер пообещал поиграть с ними, после того как поговорит с их мамой.
Он представился ей, и Полина вежливо пригласила его присесть. После короткого разговора о детях, курортах и катании на лыжах он похвалил ее вчерашнюю игру. Она поблагодарила его.
— Вы очень талантливы, — сказал Левантер. — Я просто восхищен.
— Мой преподаватель музыки предупреждал меня, что несовершенный талант — самый жестокий дар природы, — рассмеялась Полина.
— Моя мама тоже была пианисткой и говорила точно эти же слова! Кто обучал вас игре на рояле?
Подбежали девочки и стали упрашивать его поиграть с ними еще. Полина мягко отослала их погулять. Левантер спросил, где она получила музыкальное образование, и она принялась рассказывать обо всех своих учителях. Левантер слушал ее вполуха, как вдруг она упомянула одну русскую фамилию.
— Так звали профессора Московской консерватории, у которого училась моя мать, — сказал он. — Она даже говорила, что была его любовницей.
Полина откликнулась с озорной улыбкой:
— Мой профессор был единственным пианистом в своем роду. Скорее всего, это тот самый человек. Ему было около тридцати, когда он учил вашу маму в России, и за шестьдесят, когда я училась у него в Лондоне. Если бы он стал моим любовником, мы с вашей мамой оказались бы связаны.
— Разумеется! А если бы я был любовником своей матери, то мы с вами тоже оказались бы связаны.
Полина встретилась с ним взглядом и ничего не ответила. А потом опустила глаза и сказала:
— Жаль, что вы не играете на рояле. У вас очень красивые руки — руки пианиста.
Мать Левантера была на двадцать лет моложе мужа и на двадцать лет старше единственного сына. Они с мужем эмигрировали из России и поселились в Восточной Европе незадолго до рождения Левантера. Это была высокая, стройная женщина с изящными чертами лица и светлой кожей, которая контрастировала с блестящими черными волосами, волнами ниспадающими вдоль длинной шеи.
Когда Левантер учился в университете, не друзья, а мать устраивала для него большинство свиданий. Всякий раз, когда она встречала симпатичную девушку — будь то любительница автографов, пробиравшаяся к ней в гримерную после концерта, или случайная попутчица в городском автобусе, — она приглашала ее на чай, чтобы познакомить с сыном. И всякий раз, как потом говорила Левантеру каждая из них, всякий раз его мать бывала столь очаровательна, что ни одна — даже замужняя женщина — не могла отказаться от ее приглашения.
Если же Левантер приводил домой какую-нибудь понравившуюся ему девушку сам, то мать сначала вежливо хвалила ее, а потом принималась указывать на ее недостатки. Одна, по ее мнению, была красива и грациозна, зато недостаточно чистоплотна. Другая, соглашалась она, была элегантна и приятна в общении, но внешне совершенно непривлекательна.
Из-за больного сердца отец Левантера рано вышел на пенсию. Он практически отстранился от внешнего мира и замкнулся в мире своего кабинета и занятий древними языками. Мать Левантера, все еще молодая и привлекательная женщина, продолжала вести активный образ жизни и часто посещала вечеринки, которые устраивали ее сын или его друзья.
В конце концов отца Левантера хватил удар, и он оказался в больнице. Каждое утро дежурная медсестра звонила матери Левантера и сообщала о состоянии ее мужа. Левантер слышал из своей комнаты телефонный звонок в спальне матери и почти сразу же — ее встревоженный голос. Однажды телефон звонил и звонил, а мать не подходила. Левантер вскочил с постели и, даже не набросив на голое тело халата, поспешил к телефону. Он уже поднимал трубку, когда в комнату, еще мокрая после душа, вбежала мать и забрала у него телефон. Она не сделала попытки ни прикрыться полотенцем, которое было у нее в руке, ни дотянуться до халата, висевшего на нижней спинке кровати. Слушая, что говорит медсестра, она стояла прямо, лицом к сидевшему на ее кровати Левантеру.
Она повесила трубку и сказала, что состояние отца не улучшается. Потом вытерлась полотенцем и легла на кровать, в нескольких дюймах от него.
Левантер возбудился и не решался встать с кровати, чтобы она не заметила его возбуждения. Он не двигался. Стараясь расслабиться, он немного откинулся назад, и тут же почувствовал, что ее бедра касаются его спины. Не произнеся ни слова, мать потянулась к нему, и он откликнулся, тоже не произнося ни слова.
Она притянула его лицо к своей шее, к плечам, потом к груди. Задержала его у сосков, все теснее прижимаясь к нему. Когда он начал ласкать ее тело языком, она уже лежала под ним и, ухватив за плечи, тянула его тело вверх. Он не мог думать ни о чем, кроме того, что хочет ее, и потому вошел в нее страстно и безоглядно.
Левантер оставался любовником матери много лет, хотя она и продолжала поставлять ему женщин для свиданий. Они занимались любовью только по утрам. Поскольку мать спала голой и занималась с ним любовью, едва успев проснуться, она никогда специально для него не раздевалась. Она не позволяла ему целовать себя в губы, и, несмотря на оживленное обсуждение сексуальных привычек других женщин, настаивала на том, чтобы он ласкал у нее только грудь.
Они не говорили вслух о своих занятиях любовью. Ее постель была местом молчаливой телесной исповеди; о том, что здесь происходило, не говорилось никогда.
Однажды покинув Восточную Европу, Левантер уже не мог туда вернуться, а власти не давали его матери разрешения на выезд за границу. Но когда после нескольких неудачных операций по поводу рака ее состояние признали безнадежным, ей позволили повидаться с сыном в Швейцарии. Они не видели друг друга двадцать лет.
Левантер, ожидавший ее в зале прибытия, смотрел, как пассажиры проходят таможенный контроль. Он заметил сиделку и стюарда, толкавшего инвалидное кресло, в котором сидела крохотная, высохшая старушка в безобразном парике. Это было так не похоже на то, что он надеялся увидеть, что он уже наполовину отвернулся, когда старушка подняла слабую ладонь и махнула ему.
Левантер подбежал к матери. Она обняла его и пристально вгляделась в лицо. Он целовал впалые щеки и поникшие руки, стараясь сдержать слезы. Парик сбился на сторону. Левантеру было больно видеть ее голый череп, и он обнял ее еще крепче. Он похвалил ее духи, и мать обрадовалась, что после стольких лет разлуки он узнал их аромат. Она шепнула ему, что встретила в самолете чудесную молодую женщину и уже договорилась с ней о том, что на днях они почаевничают втроем.
Этому «на днях» не суждено было сбыться. Волнение, связанное с подготовкой к поездке, стресс, вызванный путешествием, и, наконец, встреча с сыном отняли ее последние силы. На второй день своего пребывания в Швейцарии она слегла. Сознание медленно покидало ее, и она испугалась, что оно уже никогда не вернется. Она попросила доктора и сиделку, чтобы в последний миг ее жизни они позволили ей встретить наедине с сыном.
Жестом она велела ему лечь рядом, он повиновался. Протянутая к нему рука была испещрена синяками — это были следы многочисленных уколов. Но когда она коснулась его, на ее лице появилось так знакомое ему снисходительное выражение. Она направила его руку в вырез своего халата. Когда он начал поглаживать ее грудь, ее глаза подернулись дымкой, словно мысленно она унеслась куда-то далеко-далеко.
Полина собиралась уезжать из Вальпины, и Левантер пригласил ее на экскурсию на подземное озеро Святого Леонарда. Озеро обнаружили после того, как в долине в результате случившегося сразу после войны землетрясения оползень сдвинул с места огромный валун.
Когда они подошли к узкому входу в пещеру, сторож — молодой парень в овчинном полушубке — казалось, удивился. Хотя озеро глубиной до пятидесяти футов было довольно популярным среди туристов, зимой его посещали редко из-за царившего в пещере холода. Сторож взял с них входную плату, и они проследовали за ним в грот, куда не проникали солнечные лучи.
Узкий коридор освещался тусклыми электрическими лампочками. Противоположного края озера в тысячефутовой глубине пещеры не было видно. Сторож отвязал одну из трех пришвартованных у скалы лодок и удерживал ее, пока Левантер, а следом и Полина усаживались в ней.
Левантер сделал мощный гребок, и лодка поплыла. Она бесшумно скользила в темном пространстве, нарушая спокойствие воды и отражающихся в ней отблесков электрических лампочек, прикрепленных к своду. Как только Левантер повернул за выступ скалы, огни причала скрылись из виду. Пещера раскрылась перед ними, обнажив стены из известняка, железной руды и мрамора. Всюду за ее пределами природа предоставляет полезные ископаемые в полное распоряжение человека, но здесь она словно хранила их для себя. Левантера не покидало ощущение, что он вторгся в мастерскую художника, работающего втайне от всего мира.
В прозрачной воде рядом с лодкой блеснул косяк рыб-альбиносок. Сторож успел рассказать им, что в озеро был запущен лосось, но уже через несколько дней лишенные дневного света рыбы утратили свою оранжевую окраску и стали белыми как мел.
Левантер опустил весла, и лодка начала медленно дрейфовать. Сейчас они находились посреди пещеры и почти не двигались. Отражающийся в воде свет словно исходил из-под земли. В этой странной полутьме затененное лицо Полины казалось почти незнакомым.
— А что, если рухнет гора, та, что над нами… И замурует нас здесь…— она замолчала, позволив Левантеру закончить ее мысль.
— Нам останется только ждать, когда придут спасатели и взорвут скалу, — сказал Левантер.
— Как долго нам придется ждать? — прошептала она.
— Думаю, несколько дней. А может, и больше. Все зависит от того, очень ли много камней загромоздит вход.
— А что мы будем делать, пока не придут спасатели?
— Разговаривать.
— О чем же?
— О нас, конечно, — ответил он. — Быть может, в последний раз.
— В таком случае и этот разговор может оказаться последним, — сказала она, свернувшись калачиком на дне лодки и плотно закутавшись в длинную лисью шубу.
— Возможно, — согласился Левантер. — Во всяком случае, благодаря этой пещере мы стали ближе друг другу.
Рыбы выплывали из-под лодки, их белые тела мерцали на слабом свету.
— Я когда-то знал одного бейсболиста, — начал рассказывать Левантер, — который влюбился в официантку, совсем еще девчонку. Она жила в небольшом городке, а его команда время от времени приезжала туда на матч. Вскоре девчонка в него влюбилась. С тех пор всякий раз, когда он приезжал в город, они запирались после игры в его гостиничном номере и трахались до изнеможения. А через несколько месяцев его купила команда высшей лиги, он стал знаменитостью и играл уже только в больших городах.
— Зачем вы мне это рассказываете? — спросила Полина.
Левантер улыбнулся:
— Так мы становимся ближе друг другу. К тому же вы, как и тот парень, — гастролерша. Так вот, только через год бейсболист снова оказался в этом городке. Он принялся искать свою официантку и узнал, что она стала проституткой. Он отправился в клуб, где она работала, и попросил прийти к нему в номер. Она ответила, что больше его не любит и трахаться с ним не желает. Он решил, что она просто дразнит его, и стал убеждать ее, что хочет ее так же сильно, как и прежде, и что во всем виноваты изменившиеся обстоятельства его жизни. Она опять отказалась, и тогда он предложил ей деньги. Она сказала, что ни за какие деньги спать с ним не будет. И тогда он понял, что она не лжет.
Лодка ударилась о скалистый выступ. Левантер выправил ее ход, и она снова заскользила по воде. Полина слушала очень внимательно, но не произносила ни слова.
— Поздно вечером, — продолжал Левантер, — бейсболист позвонил хозяину клуба. Назвавшись вымышленным именем, он сказал, что является давним клиентом этой девушки и пообещал заплатить двойную цену, если ему пришлют именно ее. Он оставил дверь незапертой и спрятался в ванной комнате. Когда она постучалась, он крикнул, чтобы она взяла деньги с туалетного столика и разделась. Спустя несколько мгновений он выбежал из ванной и запер дверь. Он снова сказал, что любит и всегда любил ее. Она швырнула деньги ему в лицо и начала одеваться. Он крепко обнял ее. Она пыталась освободиться, тогда он достал из выдвижного ящика пистолет. Она рассмеялась ему в лицо. Он выстрелил в нее дважды и убил ее. После короткого суда его оправдали.
Рано утром Левантер поехал в Аратус, трехэтажное шале с гаражами, теннисным кортом и металлическими скульптурами, украшающими большой частный парк. Подъездная аллея была недавно подметена и присыпана песком, да и все вокруг шале свидетельствовало о том, что за ним постоянно присматривают.
Левантер остановил машину у ворот парка и стал ждать. В маленьком автомобильчике к дому подъехал почтальон из Вальпины. Он положил пакет с почтой на коврик у входа, позвонил в дверь и, не дождавшись ответа, уехал. Левантер вышел из машины и пошел к двери уверенной походкой долгожданного гостя. У дверей он наклонился, отряхнул снег с ботинок и брюк и, зная наверняка, что его невозможно увидеть ни из одного окна, быстро просмотрел почту. Он сразу обнаружил большой конверт из грубой коричневой бумаги, взглянул на обратный адрес и поспешно сунул конверт за пазуху. Потом, на тот случай, если кто-нибудь увидел, как он приближался к дому, он отступил назад достаточно далеко, чтобы снова оказаться в поле зрения, и покачал головой, словно только что обнаружил, что ошибся домом. Когда он уже собирался уезжать, дверь шале отворилась, и на пороге показалась чернокожая женщина в платье горничной. Она взяла почту и, не глядя по сторонам, вошла в дом.
Через час Левантер позвонил в Аратус. Трубку взял дворецкий. Левантер спросил, может ли он поговорить с Кларенсом Вестоном Старшим. По вопросу, касающемуся «Пасифик-энд-Сентрал Энтерпрайзис», добавил Левантер.
Вестон подошел к телефону. Левантер представился и попросил о встрече.
— Что вам нужно от меня, мистер Левантер? — спросил Вестон тоном человека, привыкшего уклоняться от просьб.
Но Левантера это не смутило.
— Произошла утечка кое-какой конфиденциальной информации, касающейся «Пасифик-энд-Сентрал». Думаю, это должно вас заинтересовать.
— Я знаю свою компанию, мистер Левантер. Если и произошла какая-то утечка, значит, информация не была конфиденциальной. Если вам больше нечего мне сказать, то…— Он собирался повесить трубку.
— Это по поводу сделки в Монако, — сказал Левантер. — Результаты переговоров, которые Рашид, Омани и Янг вели на озере Тахо.
Вестон молчал.
— Прошу прощения за беспокойство, мистер Вестон, — сказал Левантер. На этот раз уже он сам давал понять, что собирается прекратить разговор.
— Откуда вы звоните, мистер Левантер? — быстро спросил Вестон.
Левантер сообщил название гостиницы.
— Мой водитель заедет за вами через двадцать минут.
Когда Левантер прибыл в шале, Вестон ожидал его в большой гостиной. Ему было явно за шестьдесят. Седой, с румяным лицом. Жестом он предложил Левантеру сесть в мягкое кожаное кресло рядом с собой. Ясные глаза Вестона тщательно изучали посетителя. Чернокожая служанка, которую Левантер уже видел, принесла кофе, коньяк и тарелку с печеньем.
— Чем вы занимаетесь, мистер Левантер? — спросил Вестон.
— Я занимаюсь тем, что мне нравится.
Вестон рассмеялся, блеснув неестественно белыми зубами:
— Так говорят многие. Чем вы зарабатываете на жизнь? — Он наклонился вперед.
— Я всегда был инвестором, — сказал Левантер. — Человеком, производящим идеи. Несколько раз в году какая-нибудь идея приходит мне в голову, и тогда я пытаюсь продать ее заинтересованным лицам.
Вестон взял печенье и аккуратно надкусил.
— А откуда вы берете идеи? — спросил он, не скрывая иронии.
— Всякий инвестор знает, что идеи — это ловушки, — ответил Левантер. — Добыча достается только тому, кто знает, как эту ловушку поставить.
— И теперь, мистер Левантер, вы решили, что знаете, как поставить ловушку на меня, и вычислили, как меня прихлопнуть. Я угадал? — Он не стал дожидаться ответа. — Но ваше время еще не пришло, дружище. Сделка в Монако — это ловушка для кого-то другого, но не для меня. Вряд ли вы дошли до этого самостоятельно. Наверняка кто-то помогал вам, кто-то на вас работал.
Он наклонился еще ближе. Теперь выражение его лица было суровым, почти враждебным.
— Если это всего лишь шантаж, мистер Левантер, то вы скажете мне, кто продает вам секреты «Пасифик-энд-Сентрал», а я заплачу вам за сведения. — И, глядя ему в глаза, спросил: — Сколько?
Левантер встал и прошелся по комнате. Его шаги заглушал толстый пушистый ковер. Левантер остановился у большого окна и выглянул наружу. Снег блестел на солнце. Его гладкая поверхность тут и там была испещрена лисьими следами. Далеко внизу простиралась долина Валэ.
— Когда вы собираетесь домой, в Калифорнию? — поинтересовался он у Вестона.
Тот выглядел раздраженным.
— Если вам это неизвестно, Левантер, то ваши лазутчики ни на что не годятся, — жестко произнес он. — Так каков же ваш ответ?
— А вы все еще председатель совета и исполнительный директор компании? — спросил Левантер. — Мне хотелось бы быть уверенным, что я говорю именно с тем, с кем надо.
— Так значится в официальном бланке компании, — ответил Вестон. — Но уже довольно долго я выполняю свои обязанности отсюда, веду, так сказать, дистанционное управление. В некотором роде добровольный полууход на пенсию.
— С чем это связано?
— Возраст! Да и артрит. Надо как-то сохранить оставшуюся энергию, — сказал он с натянутой улыбкой. — Эта компания стоит много миллиардов долларов, Левантер. Тысячи служащих. Держатели акций. Пока я здесь, они не могут следить за состоянием моего здоровья. Никому до меня нет дела. Вы — первый, — усмехнулся он.
Левантер махнул рукой в сторону обширного парка:
— И это все ваше?
Вестон кивнул:
— Конечно. Но это не так много, — быстро добавил он. — Всего лишь двадцать пять акров. Мой сосед — араб, так у него земли в четыре раза больше, и он выстроил восемь отдельных вилл — по одной для каждой жены! Левантер снова сел в кресло:
— Что вы предпримете, если я расскажу, от кого получил подробную информацию о сделке в Монако и о переговорах на озере Тахо?
Вестон оживился:
— Того, кто допустил утечку информации, я уволю. Я преподам этому ублюдку такой урок, которого он вовек не забудет.
— Зачем?
— Затем, что это открытое акционерное общество. Подобная утечка может иметь весьма серьезные последствия. — Он замолчал.
Тогда заговорил Левантер.
— Конечно может. Она может привести к отставке руководства и к утрате доверия в Вашингтоне и на Уолл-стрит. Акционерный капитал пойдет на дно, миллионы держателей акций лишатся своих сбережений. Вы будете сидеть здесь, наслаждаться уютом высокогорного поместья, наслаждаться плодами удачи, сопутствовавшей вам годами, а тем временем множество вкладчиков, подрядчиков и субподрядчиков и десятки зависящих от вашего конгломерата компаний будут выкинуты из бизнеса.
Вестон поднялся с кресла с пылающим лицом:
— Минуточку, минуточку! — Он повысил голос. — Я никому ничем не обязан!
— Минуточку! — в тон ему сказал Левантер. — Я знаю человека, по вине которого произошла утечка информации.
— Сколько вы хотите за то, что назовете его имя?
— Я не сказал, что собираюсь торговать своими сведениями. И не сказал того, что собираюсь предоставить их кому-то другому, — сказал Левантер. — Но если к вам придет кто-нибудь другой, готовый выдать вам источник информации, сколько вы заплатите ему?
Вестон опустился в кресло.
— Этот ублюдок в «Пасифик-энд-Сентрал» — единственный, кто виноват в утечке информации?
— Насколько я знаю, единственный, — уверенно сказал Левантер.
— И его можно остановить?
— Без всякого труда!
Вестон взял карандаш и написал что-то в маленьком блокнотике. Затем оторвал листочек и протянул его Левантеру.
Левантер взглянул на листок.
— Вы уверены, что не слишком расщедрились? — спросил он.
— Но ведь это еще не чек! — усмехнулся Вестон.
Левантер поднялся и вышел в холл. Он достал конверт из кармана пальто, вернулся в гостиную и вручил конверт Вестону.
— Вот он, в целости и сохранности, — сказал он. — А отправитель и есть тот ублюдок, из-за халатности которого мне удалось его заполучить.
Вестон прочитал имя. Он густо покраснел и поспешно вскрыл конверт.
— Что вы называете «халатностью»? — спросил Вестон.
— Сегодня утром я подобрал этот конверт под вашей дверью.
— Но как вы узнали, что он должен был прийти с сегодняшней почтой? — поинтересовался Вестон.
— Я и не знал. Но я уверен, что почти каждый день вы получаете по почте что-нибудь в этом роде. Я предположил, что, опасаясь прослушивания, вы совершаете по телефону лишь самые незначительные операции и наверняка не доверяете курьерам. А потом, не исключено, что я подбираю и перлюстрирую вашу почту уже много недель подряд.
Вестон был разозлен:
— Кража почты противозаконна. Я могу упрятать вас за решетку.
— Конечно можете. Но разве то, что я сделал, хуже Монако?
Вестон ничего не ответил. Он отключил свое внимание от Левантера и начал внимательно просматривать бумаги.
— Все в порядке, — сказал он, вкладывая бумаги обратно в конверт. — Надеюсь, вы не стали снимать копии?
— Чего ради? Я лишь скромный инвестор, — сказал Левантер. — Тот, кем всегда был.
Вестон снова встал и некоторое время ходил по комнате взад и вперед.
— Подождите здесь, — приказал он наконец и вышел из комнаты вместе с конвертом из плотной коричневой бумаги. Через пару минут он вернулся и протянул Левантеру чек.
— Держите, — сказал он.
— Но вы совсем не обязаны, — сказал Левантер.
— Знаю, что не обязан, — ухмыльнулся Вестон.
Левантер взглянул на чек. Сумма вдвое превосходила ту, что была ранее написана на бумажке.
— Но почему? — спросил Левантер.
— Вы легко можете получить и вдвое большую сумму от любого из наших конкурентов, — ответил Вестон. — Кроме того, вы подсказали «Пасифик-энд-Сентрал» отличную идею. А в наше время отличные идеи на дороге не валяются.
Левантер стоял у окна вагончика фуникулера и притворялся, будто любуется горным видом, а на самом деле высматривал восхищение собой в глазах других лыжников. Далеко не всякий обращал внимание на его модный лыжный костюм, американские кроссовки и лыжи японского производства, и однако же он знал, что выглядит потрясающе. Он всегда выбирал ради этого эффекта костюм и снаряжение, как, впрочем, делали в Вальпине многие приезжающие лыжные модники. В конце концов, одежда была для него тоже частью спорта. Левантер почти не обращал внимания на болтовню на французском, итальянском, ретороманском, английском и немецком, как вдруг до него отчетливо донеслись звуки русской речи. Он тут же осмотрел вагончик и обнаружил мужчину и двух женщин, которые своей городской одеждой резко выделялись на фоне ярких костюмов лыжников. У них был серый, унылый облик и забитые манеры советских чиновников.
Левантер протиснулся в этот конец вагончика и встал напротив них. Из обрывков их разговора он понял, что это и впрямь советские чиновники, остановившиеся по пути из Женевы в Милан на один день в Вальпине, чтобы полюбоваться горным пейзажем. Их разговор представлял собой вереницу безапелляционных суждений обо всем, что попадалось им на глаза: лыжники катаются плохо, трасса плохо оборудована, пейзаж оставляет желать лучшего, западное лыжное снаряжение слишком безвкусно и экстравагантно. Левантер ждал, когда они начнут обсуждать его. Удивившись, что они не обращают внимания на его лыжи и костюм, он, как бы случайно потеряв из-за качки вагончика равновесие, угодил в мужчину локтем. Тот отшатнулся, но тут же восстановил равновесие и бросил на Левантера надменный взгляд.
Одна из женщин посмотрела на ботинки Левантера.
— Интересный дизайн, — сказала она своим спутникам.
Мужчина взглянул на ботинки и буркнул:
— Дешевое пластиковое барахло. Ни грамма кожи.
Левантер сделал вид, что смотрит в окно. Другая женщина уставилась на лыжи.
— Я-ма-ха, — громко прочитала она по слогам.
— Японский хлам, — отозвался мужчина.
— Да ладно вам, зато парка чудненькая, — сказала другая женщина.
— Слишком яркая, — прокомментировал мужчина.
Русский повернулся, чтобы лучше разглядеть Левантера, продолжавшего неотрывно смотреть в окошко.
— Я знаю этот тип людей, — сказал русский. — Судя по физиономии, испанец. Явно прислуживает кому-нибудь за комнатенку. На кухне, например. А может, привратник или официант. Точно! Испанский официант! Швейцарцы нанимают этих жалких ублюдков и заставляют их работать как собак. По четырнадцать-шестнадцать часов в день. А потом такой вот получает выходной, напяливает свое дешевое шмотье и выпендривается, строит из себя большого человека.
Левантер обернулся и оказался с ними лицом к лицу. Напустив на себя вид важного советского начальника, он обратился к русским на их языке.
— Простите, что вмешиваюсь, товарищи, — сказал он и замолчал на секунду, упиваясь произведенным эффектом. Русские обалдело, уставились на него. — Я — подполковник Советской Армии Ромаркин, нахожусь в загранкомандировке вместе с советской горнолыжной сборной, участвующей в розыгрыше Альпийского Кубка.
Он снова сделал паузу. Остальные лыжники в вагончике наблюдали эту странную сцену, ничего не понимая из происходящего, но заинтригованные официальным тоном говорившего и внезапной подобострастностью русских.
— Я не мог не расслышать ваши комментарии на свой счет, — продолжал Левантер, подчеркивая каждое слово. — И поскольку, позволю напомнить, я нахожусь здесь в качестве официального представителя нашей любимой Родины, Союза Советских Социалистических Республик…
— Но, товарищ, — заикаясь, произнес мужчина, — мы никоим образом не собирались…
— Не перебивать! — приказал Левантер. — Дело не в том, что вы не имели понятия о том, что мое снаряжение — как и экипировка всей нашей сборной на этих соревнованиях — лучшее из возможного. Гораздо хуже то, что вы…
— Но, товарищ, мы никоим образом не намеревались подрывать…
— Я еще не закончил! — Левантер сурово посмотрел на русского чиновника. Тот замолчал и побледнел, как полотно. — Гораздо хуже то, — продолжал Левантер, — что вы, товарищ, показали свои истинные чувства: для вас выражение «испанский официант» является уничижительным. Тогда как именно испанские трудящиеся отчаянно сражались с превосходящими силами фашизма!
Чиновник, с пересохшим от страха ртом, пробормотал что-то нечленораздельное. Левантер повернулся к женщинам:
— Что касается вас, товарищи…
Женщины, заметно озадаченные, вылупились на него.
— Я всего лишь сказала несколько слов о вашей парке, товарищ, — сказала одна из них, облизывая губы.
— А я только сказала «Я-ма-ха»! — оправдывалась другая; при этом на ее щеках выступили капельки пота.
— «Парка»! «Ямаха»! И это все, что вы сумели сказать? Ни одна из вас не сочла необходимым возразить на фашистские замечания вашего товарища, — Левантер отчеканивал каждое слово. — Довольно. Мы разберемся с этим вопросом в Москве. А теперь, будьте любезны: имя, занятие, должность?
Первым заговорил мужчина, а за ним поторопились ответить на этот вопрос и женщины. Как и предполагал Левантер, это была номенклатура низшего пошиба — сотрудники Министерства торговли. Мужчина дрожащей рукой протянул паспорт, его жест сочетал желание услужить и полностью признать свою вину. Левантер довольно долго разглядывал документ, чтобы создать впечатление, будто он запоминает фамилию, а затем, не сказав ни слова, отвернулся, всем своим видом показывая, насколько ему неприятно случившееся происшествие и как он желает поскорее с ним покончить.
Вагончик прибыл на промежуточную станцию, откуда лыжники могли либо подняться вверх на подъемнике PicSoleil, либо спуститься на лыжах вниз. Дверцы отворились. Толпа лыжников повалила наружу, и в создавшейся суматохе советское трио заторопилось прочь.
Проходя к месту посадки на следующий вагончик, Левантер увидел, что русские сели за один из самых уединенных столиков на террасе и теперь нервно просматривают свои паспорта и прочие документы. Не было никакого сомнения, что они уже готовятся к допросу, который им предстоит по возвращении.
На краткий миг Левантер испытал к ним жалость и даже захотел подойти, извиниться за розыгрыш, обменяться рукопожатиями и посмеяться над маскарадом, в котором они только что приняли участие. Но он знал, что они смеяться не станут. Они наверняка решат, что человек, в совершенстве владеющий русским и знающий даже советский жаргон, не может быть никем иным, кроме как завербованным ЦРУ эмигрантом, и для такого человека дополнительная маска является лишь способом выяснить о них что-то еще.
И все же ему было стыдно и как-то неловко за свой обман. К его удивлению, короткая встреча с советскими людьми воскресила ту часть его души, которую он считал давно сожженной: наслаждение подстрахованной законом властью. Приводя в ужас трех подопытных русских кроликов, он действительно чувствовал себя советским подполковником; ни один живой советский подполковник не смог бы сыграть эту роль лучше.
Он пообещал себе рассказать об этом эпизоде Ромаркину, своему парижскому приятелю, именем которого он воспользовался, и воочию представил себе, как Ромаркин хохочет, повторяя снова и снова: «А я только сказала „Я-ма-ха“!»
Только становясь на лыжи, Левантер замечал в своем организме крохотные изменения, обусловленные возрастом. Хотя мозг еще сохранил способность учитывать обстоятельства и отдавать команды, но тело, некогда реагировавшее на эти команды автоматически, теперь зачастую не желало повиноваться. Отказываясь признавать случившийся перелом, его мозг продолжал выхватывать образы из прошлого, но, несмотря на все старания, Левантер не мог их повторить. Он начинал понимать расхождение между тем, что делал когда-то, и тем, что способен делать сейчас.
Для юноши, который научился кататься на лыжах после двенадцати лет и тренировался только во время зимних каникул, Левантер продемонстрировал незаурядный спортивный талант. К моменту поступления в ВУЗ он уже участвовал в нескольких лыжных соревнованиях местного масштаба и получил в качестве награды целый комплект лыжного снаряжения. Он любил кататься в горах и копил деньги, чтобы брать уроки мастерства и самому стать инструктором по горнолыжному спорту. Полученное наконец удостоверение оказалось очень ценным приобретением.
Когда Левантер учился в университете, партия решила продемонстрировать всему миру, что удовольствия, прежде доступные только привилегированным слоям населения, стали достоянием масс, и поэтому тружеников сельского хозяйства стали направлять в отпуск на горные курорты. Большинство сельских жителей не покидали своих равнинных полей, и мало кто из них видел горы. Двадцать четыре часа, проведенные в поезде на пути к высокогорному курорту, многих так выматывали, что пожилые люди даже теряли сознание или начинали блевать, выходя из душного, жаркого вагона на прозрачный холодный воздух. Ошеломленные башнеподобными, нависающими, как тюремные стены, горными вершинами, растерянные колхозники обычно оставались всем недовольны — от головокружения до опасностей под ногами. Даже по крутым деревенским улочкам они упорно отказывались ходить поодиночке, из страха, что могут потерять точку опоры и свалиться со скалы. Курортники поневоле передвигались маленькими группками, крепко взявшись за руки. Они ходили навытяжку, уткнувшись себе под ноги и никогда не поднимали глаз на горы. Некоторые из них даже считали, что горы — это творение рук человеческих, вроде огромных правительственных зданий, которые они видели во время обязательных поездок в столицу, и удивлялись, зачем правительству понадобилось строить горы такими высокими.
Инструкторы по лыжам были в основном детьми местных жителей, семьи которых жили здесь веками. Все они становились на лыжи, едва научившись ходить, и многие из них были областными и всесоюзными чемпионами. Кроме лыж, они не знали ничего. Единственными их интересами, помимо лыж, были пьянство, карты и амуры с отдыхающими на курорте женщинами. В детстве все они ходили в местную начальную школу, где научились читать и писать, но большинство из них вскоре позабыли даже то малое, чему их научили в школе. Ни один из них и понятия не имел о том, что такое «идеология»; мало кто слышал о Марксе и Энгельсе, а о Ленине они знали только то, что после его смерти Сталин взял на себя заботу о трудящихся всего мира.
Такое невежество инструкторов стало предметом беспокойства местного партийного начальства. Инструкторы по лыжам находились в контакте с рабочими, те по возвращении с курорта могли дать ход самым обескураживающим историям о невежественных горцах, и потому политическую грамотность инструкторов следовало поднять на должный уровень. Начальство решило, что на каждом курорте должен иметься инструктор с университетским образованием, который мог бы обучать инструкторов-горцев марксистской идеологии. Левантер полностью отвечал этим требованиям, и университет отпускал его каждую зиму на четыре месяца для того, чтобы он, обучая колхозников, как стоять на лыжах, два раза в неделю проводил для своих коллег политинформацию. В конце каждого месяца он должен был проверять их успехи в изучении марксистской идеологии. Тем, кто дважды проваливал экзамен, не продлевали удостоверение инструкторов по лыжному спорту. Трижды провалившихся выгоняли с работы. При этом единственным экзаменатором своих учеников был сам Левантер.
На самом первом занятии Левантер упомянул «конец девятнадцатого века». Кто-то спросил, как люди могут определять, что один век кончается, а другой начинается. Ни один человек в классе не смог ответить на этот вопрос. На занятии, посвященном Троцкому, все удивлялись, каким образом человек, основавший пролетарское государство, мог так быстро превратиться в его заклятого врага.
Для поддержания своего спортивного мастерства на уровне, не уступающем их идеологической подкованности, все инструкторы должны были дважды в год — в декабре и марте — участвовать в совместных зачетных соревнованиях. Этот весьма широко освещавшийся Чемпионат лыжных инструкторов включал в себя скоростной спуск, слалом, прыжки с трамплина и лыжный кросс. Когда Левантер впервые принял участие в этих соревнованиях, он был единственным участником не из местных, и потому привлек к себе всеобщее внимание. По его мнению, он находился в хорошей форме и был полон сил. Уверенный в своей скорости и выносливости, он рассчитывал попасть в число первых десяти-пятнадцати участников.
На старте гонки он решил поначалу не слишком напрягаться, чтобы распределить силы на всю дистанцию. Сорок пять участников растянулись вдоль трассы, и вдруг Левантер обнаружил, что бежит в полном одиночестве. Уже смеркалось, когда он подошел к финишу. На стадионе было пусто: ни судей, ни журналистов, ни радиокомментаторов, ни лыжников, ни болельщиков. Левантер понял, что пришел последним, и что ни одна живая душа его не ждет. Ему пришло в голову, что на каком-то отрезке гонки сбился с пути, и поэтому все решили, что он сошел с трассы. Вечером он поговорил об этом с товарищами и, к своему великому разочарованию, обнаружил, что вовсе не заблудился, а всего-навсего бежал гораздо медленнее всех инструкторов.
На следующее утро Левантер начал политинформацию с вопроса:
— Каковы, по словам товарища Сталина, пять главных факторов, определивших нашу победу в войне?
Инструкторы, как обычно, запуганные, сидели в мрачном молчании.
— Добровольцы имеются? — спросил Левантер, изучая их постные лица.
— Последние добровольцы погибли в Первую мировую! — выкрикнул кто-то из задних рядов. Класс загоготал.
— Будем честными друг с другом, — сказал Левантер. — Я финишировал вчера последним, с таким же настроением, с каким будете вы, когда получите на экзамене такие вот вопросы.
Чтобы подчеркнуть особую конфиденциальность того, что он сейчас скажет, Левантер встал, закрыл окна и запер дверь. Потом поставил стул посредине комнаты и собрал инструкторов вокруг себя.
— Я не победитель, — сказал Левантер. — Но никто из нас не рождается для того, чтобы проигрывать. Нас здесь сорок пять человек. В мартовских соревнованиях нас тоже будет сорок пять. Неважно, если я финиширую сорок пятым, но я не хотел бы прийти к финишу на несколько часов позже всех. Вам это понятно?
Инструкторы согласно кивнули.
— Я вряд ли сумею бежать быстрее, чем могу, зато вам ничего не стоит бежать медленнее. Поэтому для нашей общей безопасности — моей на соревнованиях и вашей на экзамене — предлагаю вам всем бежать медленнее, так, чтобы, придя к финишу, я увидел перед собой последних десять участников. До марта у вас есть еще время обдумать мое предложение.
В день проведения мартовской лыжной гонки утро было ясным и безветренным, а снег — хрустящим и плотным. Это были последние соревнования в сезоне. Они проводились в выходной день и потому привлекли к себе очень много зрителей, включая столичный бомонд, жен и детей членов правительства, партийное начальство и представителей дипкорпуса.
На первых этапах гонки Левантер чувствовал себя в блестящей форме; к середине дистанции стал отставать, но обнаружил, что бежит не один. Всякий раз, когда он делал неверный шаг и терял скорость, шесть-восемь инструкторов замедляли свой бег одновременно с ним. Он видел, как кто-нибудь из них то и дело оглядывался через плечо и кричал товарищам:
— Я его вижу, вижу!
Левантер и на этот раз финишировал последним, но всего лишь на тридцать секунд позже сорок четвертого участника соревнований. Окруженный репортерами и болельщиками, Левантер слышал, как радиокомментатор сообщал слушателям, что погодные условия на сегодняшних состязаниях были чрезвычайно тяжелыми, и потому время победителя этого года почти на час уступает прошлогоднему.
Левантер любил кататься на лыжах в одиночестве. В карман своей куртки он обычно клал небольшой фотоаппарат и то и дело останавливался, чтобы заснять контрастные и изменчивые высокогорные пейзажи. Как-то он решил отправиться на Аваль, самый длинный лыжный маршрут в Вальпине. Наверху там всегда было довольно ветрено, так как рядом простирался ледник под названием Солнечный Пик, зато на протяжении целой мили шел идеально пологий спуск. За этим спуском следовала череда небольших подъемов, заканчивающаяся ровным плато, а за ним — первый из пяти очень крутых спусков, благодаря которым трасса считалась одной из лучших в Альпах. Добравшись до плато, Левантер наткнулся на группу из четырех лыжников, медленно спускавшихся вниз против ветра. Труднее всех явно приходилось молодой женщине, одетой не в лыжный костюм, а в овчинный полушубок и шерстяные рейтузы. Было очевидно, что ее пугает и крутизна ожидающего ее спуска, и открывающаяся перед ней трасса. Всякий раз, набирая скорость на спуске, она тут же ее замедляла и сворачивала с трассы. Резкое движение направляло ее вверх по склону, и она металась так зигзагом, пока, в отчаянной попытке остановиться, не увязала в глубоком снегу. У нее то и дело расстегивались крепления, отчего лыжи болтались на одних только прикрепленных к лодыжкам ремешках. Болтающиеся лыжи доставляли ей страшное неудобство. Левантер видел, что это случилось с ней уже несколько раз, и удивлялся, почему она до сих пор не поранилась о стальную окантовку лыж.
Трое ее спутников были одеты в лыжные костюмы и управлялись с лыжами вполне профессионально. Подъехав ближе, Левантер услышал их голоса с британским акцентом и понял, что они досадуют на ошибки своей подруги.
Женщина в очередной раз упала в рыхлый снег. Она была в ста футах выше Левантера, но он слышал ее тяжелое дыхание и стоны. С каждым движением она все больше увязала в снегу, но пыталась бороться и встать на ноги, словно боялась задохнуться под снегом. Она отчаянно трепыхалась, словно раненое насекомое, и никак не могла вставить ботинки в крепления.
Левантер быстро достал фотоаппарат и сделал несколько снимков увязшей в снегу женщины. Потом он сфотографировал ее товарищей. Трое мужчин сначала недовольно уставились на него, но вскоре перестали обращать на него внимание.
— Держись, малышка, ты молодец! — прокричал один из них.
— Жми вниз, иди по трассе! — проорал другой.
Наконец ей удалось подняться на ноги. Пока мужчины помогали ей стряхнуть липкие комья снега, Левантер подъехал к ним и сфотографировал всех четверых.
Он вежливо улыбнулся:
— Прекрасный день, не так ли?
Мужчины натянуто кивнули.
— Вы часто катаетесь по Авалю? — спросил Левантер.
— Нет, мы здесь впервые, — ответил один.
— Отличная трасса, — заметил Левантер. — Трудная, но отличная.
Он посмотрел на молодую женщину. На щеке у нее был синяк, на лбу — кровоточащий порез.
— А вы? — спросил он ее. — Вы катались тут раньше?
— Да что вы! Я вообще только вчера встала на лыжи, — добавила она, оправдываясь.
— Вчера? — изумился Левантер. — Вы хотите сказать, что только вчера начали кататься на лыжах, а сегодня уже находитесь на Авале, на высоте одиннадцати тысяч футов?
Женщина кивнула и попыталась улыбнуться. Левантер подъехал к ней вплотную.
— Послушайте, — сказал он негромко, — вы давно знаете этих людей?
Она нерешительно взглянула на них, потом на Левантера:
— Я встретила их, когда каталась вчера.
— Вчера! И они, зная, что вы едва стоите на лыжах, взяли вас на Аваль, одну из самых трудных трасс в Альпах?
— Да. Но почему вы об этом спрашиваете?
— Да просто потому что любопытно. А они сказали вам, что ждут не дождутся, когда вы себя угробите?
Один из мужчин подъехал к нему.
— Эй, ты, полегче! — проговорил он сердито. — Что за идиотские вопросы?
Не обращая на него внимания, Левантер продолжал говорить женщине:
— Неужели они вас не предупредили? А ведь это только начало трассы и еще не самый худший ее участок. У вас нет ни малейшего шанса пройти ее живой.
Она слушала, не произнося ни слова.
— Возможно, вы не понимаете, что чем дальше, тем спуск становится коварнее, — продолжал Левантер.
— Вы не имеете права так запугивать человека! — вмешался один из англичан.
Левантер обернулся к мужчинам.
— Теперь слушайте вы, — сказал он. — Этой молодой леди придется спуститься вниз пешком, а вы понесете ее лыжи. Я буду рядом и прослежу, чтобы с ней ничего не случилось. Если она пострадает, имейте в виду, что я сделал достаточно снимков для того, чтобы полиция Вальпины упрятала вас всех за решетку.
— От чьего имени вы действуете? — рявкнул один из мужчин.
— От имени элементарной гуманности, — ответил Левантер. А потом, быстро вскинув фотоаппарат, сфотографировал их еще раз, прежде чем они успели прикрыть руками лица. Не произнеся ни слова, девушка сняла лыжи и отдала их своим спутникам. Они начали долгий пеший спуск.
Дело близилось к вечеру, когда они добрались наконец до промежуточной станции. Левантер ждал их в кафе. Сначала все сделали вид, что не заметили его. Но после еды, когда мужчины занялись лыжами, женщина проскользнула к его столику.
— Без вас я бы не справилась, — прошептала она. — Вы спасли мне жизнь.
Она нагнулась, притянула к себе его лицо и поцеловала. У нее были сухие, обветренные губы.
Утром следующего дня не успел Левантер еще снять халата, ему в номер принесли завтрак. Он открыл дверь и оказался лицом к лицу с человеком огромного роста, который держал в руках поднос с завтраком. Официант вошел в комнату и поставил поднос на стол. После чего не ушел, а остался в номере и, прислонившись к стене, принялся глазеть в окно. Полагая, что черноволосый великан ждет чаевых, Левантер дал ему какую-то мелочь, лежавшую на комоде. Мужчина взял чаевые, но не двинулся с места.
— Это все, спасибо, — сказал Левантер.
Официант опять не обратил на него внимания. Тогда Левантер подошел к подносу и склонился над ним, как бы проверяя содержимое. «Два яйца всмятку, хлеб, масло, кофе, молоко, — принялся перечислять он довольно громко, — сахар, соль, перец». И продолжил: «Мармелад, джем… Да, и, конечно, салфетка, вилка, нож, ложка. Все в порядке». Он посмотрел на официанта, как бы подтверждая, что больше ничего не нужно. И снова тот не шелохнулся. Тогда, уже совсем раздосадованный, Левантер прямо обратился к нему и сказал еще громче:
— Кажется, все. Благодарю вас!
Человек чуть повернулся и глянул вниз на Левантера.
— Ешьте! Не отвлекайтесь! — сказал он хрипло и подбородком указал на поднос. — Ешьте!
И опять отвернулся к окну. Левантер чуть было не вспылил, но сдержался.
— Есть или нет — это мое личное дело, — сказал он.
Словно порицая капризничающего ребенка, великан взглянул на Левантера, указал на поднос и повторил, повысив голос:
— Не отвлекайтесь! Ешьте! Ешьте! — И скрестил руки на груди.
Левантер немного подумал и, соотнеся странное поведение официанта с его ненормальным ростом, решил, что тот, вероятно, чокнутый. Он постарается выбежать из номера, чтобы не спровоцировать великана. Но и сдаваться не хотел. Официант заметил его колебание.
— Ешьте! — приказал он, опуская вниз руки. Любой его кулак, прикинул Левантер, мог бы размозжить ему голову, как яйцо всмятку.
Чтобы не раздражать великана он решил повиноваться, сел и приступил к еде. Довольный происходящим, официант вновь занял свой пост у окна, то и дело бросая оттуда взгляд на стол и проверяя, как идут дела. Как только Левантер с трудом проглотил последний кусок, великан подхватил поднос и спокойно вышел из номера.
Невероятно злой и униженный, Левантер тут же оделся и отправился к управляющему гостиницей.
— Один из ваших официантов, очень высокого роста, черноволосый…
— Это Антонио! — прервал его управляющий, вежливо улыбаясь. — Он родом из Барселоны.
— Мне все равно, откуда он родом, — сказал Левантер, неожиданно вспомнив русских в вагончике канатной дороги. — Он принес мне завтрак и отказался выходить из номера до тех пор, пока я не съем все до последней крошки.
Управляющий выжидающе посмотрел на Левантера.
— Но он ведь не помешал вам съесть завтрак, сэр?
— Не помешал! Но почему он стоял у меня над душой, пока я ел?
— Видите ли, сэр, наши постояльцы, заказывающие еду в номер, частенько прихватывают себе что-нибудь из посуды в качестве сувенира, — ответил управляющий. — А эта недостача, если официанты не заметят кражи и не доложат о ней, вычитается в конце недели из их жалованья.
— Но мне-то какое до этого дело? — спросил Левантер.
— Антонио — испанец, а значит, человек чести. Он не желает платить за ошибки других и потому лично следит за всей посудой, с которой ему приходится иметь дело. — Управляющий выдержал паузу. — Знаете, господин Левантер, вы — первый, кто возмутился его присутствием. Возможно, вы просто не любите испанцев.
Глубоко погрузившись в шезлонг, Левантер сидел наверху, на террасе промежуточной станции. Им владел неопределенный, но совершенно беспредельный страх. Сначала страх обволакивал его медленно, словно серая снежная туча, а потом стал расти, отчего сердце заколотилось с удвоенной силой.
Левантер запаниковал и стал задыхаться. Еще несколько лет назад он был уверен, что его сердце вполне подчиняется разуму, является его покорным и точным как часы слугой. Но в такие минуты, как сейчас, Левантер понимал, что сердце — истинный хозяин его чувств, и если в этой грубой, примитивной помпе произойдет какой-нибудь сбой, он не сумеет вернуть ее в рабочее состояние. Мозг откликнулся на осознание этого факта ощущением невыразимого ужаса.
Левантер привык приспосабливать свое существование к прихотям этого органа, подобно тому как привык потакать требованиям своей плоти. Он никогда не шел против ритмов сердца. Когда сердце работало безостановочно, Левантер наполнял жизнь людьми и событиями. Когда оно хотело покоя, Левантер наслаждался повседневной жизнью, не обращая внимания ни на случайность, ни на необходимость. Вместо того чтобы рассматривать свою жизнь как работу разума, он предпочитал называть ее «действием и бездействием сердца», как было написано на одном записывающем ритмы сердца приборе, который он видел в больнице, где проходил как-то обследование.
Левантер всматривался в застывшие зловещие скалы, напоминающие стены древнего замка, и чувствовал, что его состояние мало-помалу улучшается. Потом увидел, что поднимающийся над лесными просторами туман постепенно оседает на широком ровном берегу посреди долины.
Тогда он оглядел террасу, испугавшись вдруг, что надолго оставил ее без внимания. Ничего не изменилось: все те же люди за столиками; трое мужчин, ради наблюдения за которыми он явился сюда, по-прежнему сидели здесь, потягивая белое вино. Заместитель министра внутренних дел Королевства Индостран, казалось, тяготился присутствием двух телохранителей, сопровождавших его на лыжной прогулке, и перестал разговаривать с ними. Левантер видел, как замминистра несколько раз поглядывал на ледник Солнечный Пик, словно оценивая надвигающийся туман. Левантеру было известно, что он — страстный лыжник и потому, пока не переменилась погода, наверняка захочет совершить еще один спуск. И действительно, вскоре замминистра наклонился, чтобы закрепить лыжные ботинки. Телохранители залпом допили вино и вслед за боссом занялись своими ботинками. Заместитель министра подозвал официанта и оплатил счет.
В это время суток большинство лыжников предпочитают выше промежуточной станции не забираться. Левантер заметил, что почти все вагончики канатной дороги отправлялись по последнему, четырнадцатиминутному участку пути на Солнечный Пик пустыми.
Трое мужчин поднялись, застегнули молнии на куртках, натянули шапочки и направились к вагончикам. Они выглядели как три толстых бизнесмена, освоивших лыжи в преклонном возрасте. На их родине горнолыжный спорт вошел в моду совсем недавно. Теперь любой, кто хоть сколько-нибудь приближен ко двору, отправлялся зимой в Альпы. Высокопоставленные шишки отдыхали на супершикарных курортах. Однако замминистра внутренних дел, обвиняемый западной прессой в массовых арестах, пытках и казнях, опасался преследования со стороны журналистов и потому катался в менее популярной Вальпине, где его могли и не узнать.
Левантер встал, надел солнечные очки в большой оправе, надвинул кепочку на лоб и пересек террасу, чтобы взять лыжи. Держа в одной руке лыжи, а в другой палки, он снова подумал о том, какие же они тяжелые, но в то же время был уверен, что другим это не заметно.
Замминистра и его телохранители прошли через турникет, предъявив контролеру недельные пропуска. Левантер прошел сразу за ними, прикрывая лицо пропуском. Четырехместные, ярко раскрашенные вагончики отправлялись на Солнечный Пик через точные интервалы времени. Когда такой вагончик подошел к платформе, трое мужчин быстро сунули лыжи в багажное отделение. Левантеру удалось втиснуть туда и свои лыжи, но когда он собирался пройти в вагончик, один из телохранителей как бы случайно оттеснил его в сторону, а сам вскочил в вагончик, который уже начал двигаться и вскоре оказался вне досягаемости. Левантер не удивился: он знал, что четвертый пассажир был бы для троицы весьма нежелателен.
— Извините! — крикнул телохранитель, закрывая дверь. — Извините великодушно! — повторил он, выглядывая из полуоткрытого окна вагончика, неторопливо взбирающегося вверх.
— Все в порядке, ничего страшного! — весело прокричал в ответ Левантер. — Только достаньте наверху мои лыжи! Я приеду следующим вагончиком!
— Будет сделано! Не беспокойтесь! — закричал в ответ телохранитель.
Вагончик уходил ввысь, и в лучах солнца сияла желтая надпись: «Ледник Солнечный Пик. Вагон №45».
Помахав троице, Левантер повернул обратно, словно собираясь дожидаться следующего вагончика, но вместо этого удалился с платформы через боковой турникет, снял очки и кепочку. Он вышел со станции канатной дороги и быстро прошел по террасе к стартовому спуску. Он был уверен, что его никто не заметил. Замминистра находился здесь инкогнито, поэтому местные спецслужбы не обеспечивали ему прикрытия. Левантер взял вторую пару лыж, оставленную им утром в другой камере хранения, и надел их.
Левантер оттолкнулся и начал спуск с горы. Через пару минут он остановился на широком склоне, откуда открывался прекрасный вид на канатную дорогу к леднику Солнечный Пик. Рассмотрел он и группу лыжников, пересекающих белое плато. Но здесь он был один. Глядя в сторону Солнечного Пика, Левантер видел три вагончика, следующих один за другим на равном расстоянии, но не мог различить номер. Тогда он расстегнул куртку и вытащил небольшой бинокль. Теперь он без труда распознал вагончик номер 45. Солнце поблескивало в его окнах.
Сейчас вагончик будет проходить над ущельем в тысячу футов глубиной. Левантер достал из кармана передатчик и выдвинул антенну. Передатчик был маленький, размером с пачку сигарет, и работал на двух обычных щелочных батарейках. Левантер вдруг встревожился, что утром, вставляя батарейки, забыл их проверить.
Но потом успокоил себя тем, что, даже если оборудование подведет его сейчас, у него найдется немало шансов использовать лыжи так, как было задумано. Вот в чем преимущество свободы действий: если обстоятельства меняются, всегда возникают новые возможности.
Когда вагончик приблизился к участку канатной подвески, протянутой над ущельем, Левантер подумал о том человеке в вагончике. Левантер впервые услышал о замминистра, когда работал с «Инвесторз Интернейшнл». Он знал, что этот человек создал печально знаменитую PERSAUD, независимую службу полиции Индострана, ведавшую внутренней безопасностью. Сфабрикованные обвинения в нынешней и прошлой «деятельности, направленной против королевского двора», были предъявлены тысячам учителей, университетских преподавателей, писателей, художников и представителей либерального духовенства. Все они без суда и следствия были приговорены к долгим годам заключения в особых тюрьмах PERSAUD, к ссылке и трудовым лагерям. Всем заключенным, и мужчинам и женщинам, не разрешалось ни читать, ни писать, они были лишены права переписки, не получали медицинской помощи, и даже родственникам запрещалось их навещать. Для того чтобы вырвать признания и заставить донести на других, заключенных часто били ремнями с тяжелыми пряжками, прижигали сигаретами, тащили привязанными за автомобилем или мотоциклом, подвергали воздействию электрошока, сбрасывали в ими же вырытые ямы, полные битого стекла. На допросах мужчинам остроконечными хвостами глубоководных рыб протыкали мошонку, женщинам поджигали волосы на лобке, после чего подвергали групповому изнасилованию. PERSAUD провела публичные казни нескольких интеллигентов; многие были умерщвлены тайно.
Прошлой весной на одном из популярных альпийских курортов, на продолжавшемся всю ночь балу Левантер встретил нескольких людей, приближенных к королевскому двору Индострана. Сбросив бремя религиозных запретов, мужчины без устали танцевали и пили в окружении бесчисленных юных красоток. Языки у всех были развязаны, и именно тогда Левантер узнал, что замминистра ежегодно проводит отпуск в Вальпине, где катается на лыжах. На том же балу Левантер сделал несколько снимков гостей, которые с удовольствием позировали ему, не выпуская из объятий своих подружек.
На другой вечеринке, неделей позже, Левантер показал им пробные отпечатки фотографий. Все государственные деятели пожелали получить увеличенные копии снимков, а один из них, член Придворного Совета, предложил Левантеру плату за все снимки, на которых он был запечатлен.
Левантер задумался на секунду, а потом сказал:
— Единственная плата, которую я прошу, — это обещание выпустить на свободу представителей интеллигенции, арестованных PERSAUD.
Он сказал это почти шутя.
— Но откуда у вас такой интерес к нашей интеллигенции? — весело спросил сановник. — Мне сообщили, что вы — глава «Инвесторз Интернейшнл». Что за польза ассоциации инвесторов в освобождении нескольких интеллигентов?
— Мыслящие люди — наши лучшие союзники, — объяснил Левантер. — Они инвестируют свою энергию и ресурсы в идеи, изменяющие условия жизни людей. Это долгосрочное инвестирование, отдача от которого редко приходит к ним при жизни. Вот почему мы хотим их поддержать.
Улыбаясь, сановник взял Левантера под руку.
— В таком случае что вы скажете насчет маленькой сделки? — негромко спросил он. — За каждую цветную фотографию, на которой я изображен с одной из этих красавиц, я гарантирую освобождение одного интеллигента.
Левантер решил, что его разыгрывают.
— Освобождение? — спросил он, не веря своим ушам.
Сановник кивнул, усмехнувшись при виде изумления Левантера.
— Но ведь эти люди арестованы PERSAUD как враги Двора! — сказал Левантер.
— Конечно. Но ведь они не имеют никакого влияния. Богатые их не боятся, рабочие им не доверяют, а крестьяне, те о них и слыхом не слыхивали.
— Но они проводят в тюрьмах месяцы, даже годы, лишены связи с семьей…
Сановник с удивлением посмотрел на Левантера:
— А чего же вы ожидали? Их арестовали как врагов, и с ними обращаются как с врагами.
Левантер передал ему пять фотографий вместе со списком виднейших интеллигентов, брошенных в тюрьмы и лагеря PERSAUD. Сановник отложил список в сторону и нетерпеливо потянулся за увеличенными копиями фотографий.
— Так что вы скажете о нашей сделке? — спросил Левантер.
— Дайте мне две недели, — сказал тот, не отрывая взгляда от снимков.
Не прошло и месяца, как пять интеллигентов были выпущены на свободу, а двое из них, нуждавшихся в недоступном на родине лечении, получили разрешение эмигрировать в США. Один из них, писатель средних лет, приехал к Левантеру. Он был бледен и изнурен. С перебитым носом и сломанной челюстью.
Писатель сказал, что его внезапное освобождение наверняка стало результатом длительной кампании, проводившейся писателями и редакторами из Р.Е., членами Международной Лиги по борьбе за права человека, Международной Организации за амнистию заключенных и прочих влиятельных организаций. Когда же Левантер поведал ему, что именно понадобилось совершить ради его освобождения, писатель явно расстроился.
— Это унизительно, — сказал он. — Я думал, что PERSAUD подвергала меня пыткам за мои убеждения из страха, что проповедуемые мною идеи найдут отклик в массах.
— Так ли уж важно, за что конкретно вы подверглись пыткам со стороны PERSAUD?
— Очень важно, — ответил писатель. — Я считал себя политическим заключенным. Я выдержал тяжкое испытание тюрьмой, потому что был уверен, что PERSAUD боится нас больше, чем мы ее. Но если они подвергли нас репрессиям только потому, что мы слабы, то, наверное, мы и впрямь слабы для того, чтобы одолеть их. В конце концов, что может сделать кучка мыслящих людей? У нас нет средств.
— У нас есть средства, — сказал Левантер. — У нас есть средства, потому что у нас есть вы, а у вас — мы.
— Но что мы можем сделать такого, на что они не ответят новым насилием?
— Они применяют насилие в любом случае, — настаивал Левантер. — Для этого им нет нужды в провокациях. Нам остается научить их самих бояться насилия. А для этого — заставить их испытать насилие на себе.
Писатель зашагал взад и вперед:
— Я противник жестокости. Я не верю в насилие. Насилие не может лежать в основании гуманности. А идеи могут.
— Идеи не гибнут в тюремных застенках, — сказал Левантер. — А люди гибнут.
Вагон номер 45 скользил над ущельем. Левантер подумал о том, чувствуют ли себя в полной безопасности замминистра и его телохранители, когда глядят из раскачивающегося вагончика вниз на покрытый снегом и людьми горный склон и разверзшуюся под ними скалистую пропасть.
В это время над долиной послышался отдаленный звук реактивного самолета и на какое-то мгновение отвлек внимание Левантера.
Левантер зримо представил себя в тайном армейском блокгаузе. Вот он смотрит на щиток центрального узла управления. Внезапно радар выхватывает маленькую точку. Компьютерная система групповой разведки быстро идентифицирует объект как боевой самолет противника, на борту которого находятся ракеты дальнего радиуса действия, и отдает приказ о его немедленном уничтожении. На сканере видно, что объект приближается. Левантер представляет, как сверкающая глянцем машина с грохотом надвигается на него, неся с собой разрушение. Он видит, как пилот самолета и члены экипажа считывают цифры, вращают верньеры приборов, щелкают переключателями, выбирают цели для ракет. А между тем внизу, в больших городах, маленьких городках и деревушках, намеченные ими «цели» — ни о чем не подозревающие люди — живут своей повседневной жизнью. На щитке управления вспыхивает сигнал, указывающий, что вражеский самолет виден теперь невооруженным взглядом. Левантер нащупывает большим пальцем пусковую кнопку. Палец замирает, готовый к действию. Дублирующий компьютер подтверждает данные разведки и тоже выдает приказ: уничтожить. Времени на раздумье не остается.
Звук реактивного самолета над головой исчез, Левантер вернулся к действительности. Его большой палец замер на кнопке передатчика, он наводит бинокль на вагончик и нажимает кнопку.
Посланный передатчиком сигнал быстрее мысли промчался над тихой долиной и проник в приемное устройство детонатора, вмонтированного в крепления лыж. Левантеру показалось, что, перед тем как разорваться в клочки, вагончик разбух до невероятных размеров. Обломки металлических стенок, осколки окон, куски человеческих тел, обрывки одежды и обломки лыж посыпались в пропасть. Но сама канатная подвеска осталась неповрежденной; другие вагончики замерли на ней неподвижно, их пассажиры не пострадали. Спектакль окончился так, словно и вообще не начинался.
Левантер подумал о том, скольких усилий стоил ему поиск подходящих для его замысла лыж, о том, что пришлось собрать целую коллекцию лыж разных фирм. Он вспомнил, как его квартира превратилась в настоящий склад лыж и радиотехники, как ему пришлось знакомиться с транзисторной техникой, разбирать и заново собирать огромное количество переносных раций, теле— и радиоустройств дистанционного управления, миниатюрных калькуляторов и радиоприемников Citizens Band. Он вспомнил, как искал на черном рынке нитроглицериновую взрывчатку, способную принять нужную форму, как покупал ее в не слишком больших количествах, чтобы не попасться на глаза правоохранительным органам, но вполне достаточных для того, чтобы самому взлететь на воздух. И наконец, он вспомнил, каким утомительным занятием было распиливание каждой из двух лыж, замена ее фиберглассового нутра взрывчаткой, уложенной слоями, как в сандвиче, монтаж детонатора и транзисторного приемного устройства в лыжном креплении, и тщательная упаковка обеих лыжин. Путешествие на самолете с декларацией этих лыж как части багажа и предъявление их на таможне в Европе — все это тоже не на шутку рискованное дело.
Левантер чувствовал, что его энергия, время и деньги оказались потрачеными не зря, и вместе с тем единственное, чего бы он сейчас хотел, — это поскорее спуститься вниз, вернуться в Вальпину, погрузиться в праздную курортную атмосферу, смешаться с толпой бесцельно шатающихся по тротуарам и совершающих покупки в местных лавках туристов, смотреть на непрерывный поток машин, приехавших со всех концов Европы.
Левантер покатился вниз, вдохновенный и ликующий. Бинокль и передатчик были ему теперь не нужны. Он с силой швырнул их в расщелину и услышал, как они разбились о камни. Потом прислушался к своему сердцу. Оно билось вполне ритмично.
Когда по радио передали первые короткие сообщения о взрыве, убившем заместителя министра и двух его телохранителей, Левантеру казалось, что он совершил это убийство давным-давно.
Он ликовал, что смог наконец содействовать торжеству справедливости. Он вспоминал, как гнев вскипал в его сердце всякий раз, когда он читал в газетах о сталинских прихвостнях, благополучно доживающих свой век на пенсии и боящихся только старости. Он думал и о нацистах — о том, что часа возмездия пришлось ждать целое десятилетие.
Сгустились сумерки. Левантер сидел за рулем машины, мчавшейся в сторону Парижа. Фары выхватывали из темноты сонные, укутанные снегом деревушки, и Левантер чувствовал себя безопасно и уютно в мире, позволяющем легко скользить между воспоминанием и деянием.
Вскоре после того, как Левантер утвердился в инвестиционном бизнесе, он поехал в Париж, чтобы посетить одну лабораторию, занимающуюся новыми фотоэмульсиями. Как-то он вышел из магазина на левом берегу и увидел, что прямо перед его носом у тротуара остановился мотороллер. Хозяин мотороллера снял шлем и взглянул на проходящего мимо Левантера. Потом обернулся и посмотрел опять. Левантер не поверил своим глазам, но ошибки быть не могло. Они обнялись.
— Ром! — громко вымолвил Левантер.
— Лев! Не могу поверить! — воскликнул тот по-русски. — Неужели это ты? — Ромаркин смеялся сквозь слезы. — Я слышал, ты где-то в Америке, но понятия не имел, как тебя найти…
— Как ты? — прервал его Левантер. — Мы ведь не виделись с московских времен двадцатипятилетней давности! Как ты сюда попал?
— Давай-ка присядем, — сказал Ромаркин, все еще красный от возбуждения.
Они зашли в угловое кафе, заказали вина и выпили за встречу.
Ромаркин расстегнул воротник:
— Столько лет прошло, а ты все так же свободно говоришь по-русски. Ничего не забыл!
— Ладно об этом! Как ты сюда попал? — настаивал Левантер.
Ромаркин потягивал вино.
— Прежде чем я отвечу, — сказал он с запинкой, — скажи мне кое-что, Лев, только честно. Ты все еще думаешь, что тогда я был болен? Сошел с ума? — с неожиданно тревожным и напряженным видом спросил Ромаркин, нагибаясь к Левантеру через стол. — Помнишь, когда я задал тебе тот вопрос в университете?
— Конечно помню. Разве это забудешь? — ответил Левантер. — Но что случилось с тобой после этого?
Ромаркин почти прошептал:
— Меня отправили в Сибирь. Три года исправительных работ. Потом — в армию. К счастью, я был неплохим спортсменом, и меня определили в команду легкоатлетов. Я хорошо прыгал в высоту. Очень хорошо. На следующий год, когда команда приехала на соревнования во Францию, я совершил свой самый высокий прыжок — перемахнул через Железный Занавес. Попросил политического убежища, и мне его предоставили. С тех пор я — всего-навсего еще один иммигрант. — Он сделал большой глоток вина. — Но я не желаю говорить о настоящем. Я должен кое-что спросить у тебя. А ты, Лев, должен мне сказать.
— Что сказать?
Ромаркин подергал себя за ухо, как любил делать в те давние времена, когда они учились вместе. А потом прошептал:
— Вот уже двадцать пять лет каждое утро я спрашиваю себя, словно монах, который молит о просветлении немилосердного Бога. Я спрашиваю себя: что владело мною в тот момент, когда я поднял руку и задал тот вопрос о Сталине. Ведь наверняка тысячи людей, присутствовавших тогда в аудитории, ломали себе голову над тем же самым. Но почему спросил именно я? Почему?
Ромаркин и Левантер вместе работали в комитете по проведению международного молодежного Фестиваля борцов за мир, организованного по инициативе и под эгидой партии и правительства. Благодаря своему пролетарскому происхождению, отличным ораторским способностям, приятным манерам и безупречным характеристикам с места учебы, Ромаркина признали идеально подходящим на роль ответственного за прием нескольких сотен западноевропейских ученых, писателей, художников, политических и профсоюзных активистов — гостей Фестиваля. Ромаркин немедленно назначил Левантера своим заместителем.
После церемонии открытия Фестиваля Ромаркин с Левантером оказались свидетелями следующей сцены. В тот момент, когда некий маршал авиации в сопровождении свиты направился к своему лимузину, из-за милицейского оцепления выскочил какой-то студент с большим фотоаппаратом со вспышкой, чтобы сфотографировать маршала. Когда он делал снимок, лампочка неожиданно лопнула и с громким треском разлетелась вдребезги. Повинуясь слепому рефлексу, двое из охранников маршала тут же вскинули пистолеты и выстрелили в фотографа. Студент упал на тротуар. Кровь хлынула из ран на его шее и груди, просочилась сквозь одежду, забрызгала фотоаппарат.
Не глядя на тело, маршал и его спутники сели в автомобиль и уехали. Прохожие в ужасе разбежались. Охранники завернули мертвое тело и остатки фотоаппарата в одеяло, зашвырнули в кузов грузовика и торопливо затерли лужу крови на мостовой. Через несколько минут все исчезли. Остались лишь Левантер и Ромаркин. Левантера трясло, Ромаркин был бледен и не произносил ни слова.
Организаторам Фестиваля, журналистам и радио-телевизионщикам было отведено крыло в одной из самых больших московских гостиниц. Ромаркину и Левантеру выделили на двоих огромный номер на шестнадцатом этаже.
Как-то ранним вечером Ромаркин попросил Левантера помочь ему в выполнении одного поручения. Он отпустил водителя и сам повел машину по слабо освещенным улицам. Остановившись перед большим общежитием, где размещалось несколько делегаций Фестиваля, Ромаркин вышел из машины и исчез.
Вскоре он вернулся. С ним была юная симпатичная китаянка. Ромаркин открыл дверь, и китаянка уселась рядом с Левантером. Ромаркин сел за руль и обратился к девушке по-русски. Она улыбнулась, но явно не поняла ни слова. В шутку Ромаркин представил ее как «Робота Председателя Мао». Услышав слова «Председатель Мао», девушка закивала головой и заулыбалась.
Пока они ехали, Ромаркин объяснил Левантеру, что там, в общежитии, эта китаянка отстала на какое-то мгновение от своей группы, и тогда он взял ее за руку и вывел наружу. Никто их не видел. Он быстро показал ей свое удостоверение участника Фестиваля, которое на шести языках, включая китайский, представляло его как официальное лицо. «Робот» безропотно последовала за ним, потому что, как объяснил Ромаркин, она, подобно всем своим товарищам, не была приучена думать самостоятельно и готова была автоматически подчиниться любому представителю власти. Ромаркин заверил Левантера, что, поскольку большинство делегатов Фестиваля получило от своего начальства инструкцию вступать в контакт с делегатами из других стран, начальство вполне допускает, что не все делегаты будут ночевать именно там, где они живут.
В своей гостинице они воспользовались пустым служебным лифтом и поднялись прямо к себе на шестнадцатый этаж. Как только они вошли в номер, Ромаркин позвонил директору гостиницы и сказал, что у них хранятся секретные документы Фестиваля, а потому номер будет в ближайшие четыре дня закрыт для гостиничного персонала, если этот запрет не будет отменен им самим или Левантером.
После чего Ромаркин, ухмыляясь, поднял несколько тостов в честь Председателя Мао. Все трое выпили несколько стаканов обычной воды. Ромаркин и Левантер притворились, будто опьянели, «Робот» послушно сделала то же самое. Все трое, покачиваясь, прошли в маленькую спальню, в которую из комнаты Левантера можно было пройти через короткий коридорчик.
Когда Левантер и Ромаркин занимались с нею любовью, «Робот» не оказывала ни малейшего сопротивления. Казалось, она подчиняется им лишь потому, что они, будучи ее начальством, имеют полное право вытворять с ней все что угодно и что она приехала сюда именно для того, чтобы делать все, что ей прикажут, во имя Мао, которому она была верна и за границей. Всю ночь она покорно подчинялась им. Что бы они с ней ни делали — то торопливо проникали в нее, то грубо тискали, то нежно ласкали и страстно целовали, передавая из рук в руки, — на ее лице оставалось покорное, услужливое выражение. То ли она вообще ничего не чувствовала, то ли подавляла в себе чувственность — определить было невозможно.
По утрам номер опять превращался в деловой фестивальный офис. Непрерывно звонили телефоны; три секретарши принимали звонки; периодически заходили важные зарубежные гости и официальные лица, чтобы получить пропуск на разные мероприятия; в коридоре сновали советские и иностранные журналисты в надежде заполучить какую-нибудь знаменитость для интервью.
В большой комнате царил Ромаркин, глава всего предприятия, внимательный и расторопный, очень привлекательный в своем официальном фестивальном костюме — образцовый эталон молодежного активиста. В соседней комнате располагался Левантер; он занимался самыми разными вопросами, связанными с пребыванием иностранцев на Фестивале — от поисков врача для заболевшей французской кинозвезды и посылки цветов венгерской певице-сопрано до вежливого предупреждения арабского поэта-декадента о том, что его репутация серьезно пострадает, если просочится хоть слово о том, что он провел ночь с двумя британскими делегатами мужского пола.
Всё это время «Робот» оставалась в спальне. Она могла уйти, но без команды делать это явно не решалась. Время от времени Ромаркин небрежно пересекал комнату, шел по коридорчику и тихо входил в спальню. Любой работник офиса вполне мог предположить, что он уходит через заднюю служебную дверь, чтобы избежать встречи с репортерами. Когда Ромаркин возвращался в свой кабинет, с тем же небрежным видом в спальню отправлялся Левантер.
Больше всего Ромаркина и Левантера интриговало безразличие «Робота». Занимаясь с ней любовью, они пытались уловить хоть какие-то следы эмоций, намеки на чувства. Но она как будто находилась в трансе. Тело ее оставалось неподвижным, лицо — непроницаемым. Ни разу за те дни и ночи, что она оставалась в спальне, «Робот» и виду не подала, что чем-то недовольна или хочет уйти. Она оставалась предельно услужливой и ела все, что ей приносили.
В последний вечер Фестиваля они вывели «Робота» из гостиницы так же тайно, как привели, посадили в машину и поехали в то общежитие, где размещалась китайская делегация. И тут вдруг «Робот» начала обнимать и целовать обоих мужчин, касаться их грудей, шей, бедер, и при этом тихо плакала, как обиженное дитя. Они отвечали на ее поцелуи, слизывали соленые слезы, вытекавшие из узеньких уголков ее глаз. А потом Ромаркин высвободился из ее объятий, вышел из машины и распахнул перед ней дверь. Девушка восприняла это как приказ. В одно мгновение она перестала плакать и вытерла слезы. Как дисциплинированный солдат, вылезла из машины, склонила голову и, не оглядываясь, зашагала к главному входу в общежитие.
Через несколько недель после завершения Фестиваля по указанию партии в МГУ имени Ломоносова проводилось общее собрание студентов в рамках общесоюзной кампании по обсуждению последней книги Сталина, посвященной вопросам марксизма в языкознании. Ромаркин сидел рядом с Левантером в центре самой большой аудитории Университета, где в это время находились тысячи студентов, преподавателей, партийных деятелей и работников органов безопасности. Член ЦК партии делал доклад, изобилующий помпезными фразами и славословиями в адрес последнего научного достижения вождя. Сталин, провозглашал докладчик, заложил партийно-философское обоснование очистки страны от языковедов-реакционеров, которые до последнего времени выдавали себя за истинных марксистов-ленинцев. Как только докладчик закончил свою речь, зал разразился продолжительными аплодисментами. Все вскочили на ноги и устроили овацию.
После доклада начались обычные в таких случаях вопросы к докладчику. Заранее подготовленные и тщательно рассаженные в зале люди (как члены партии, так и заслуживающие такого доверия беспартийные) задавали якобы спонтанные вопросы, позволявшие докладчику еще раз разъяснить основные положения сталинского труда.
Левантер умирал от скуки. Он оглядывал присутствующих, пытаясь найти в этом море лиц хоть одно, на котором читалась бы такая же откровенная скука. Справа от него сидел Ромаркин; он внимательно смотрел на людей в президиуме.
Внезапно, среди всеобщих славословий Сталину и хвалы его книге, Ромаркин высоко поднял руку над головой. Краем глаза Левантер увидел это, но своим глазам не поверил. Последние три года они были практически неразлучны. Жили в общежитии в одной комнате, вместе ходили на лекции, вместе проводили каникулы. И сейчас Левантер был невероятно удивлен тем, что Ромаркин не сказал ему заранее, что получил почетное поручение задать вопрос по докладу. Неужели он предал их дружбу? Неужели рассказал партийному начальству об их совместных выходках? Наверняка рассказал, вот и сидит теперь спокойный и невозмутимый, рука поднята высоко вверх, словно он решил сдаться, бесстрастный, как «Робот», терпеливо ожидающий, когда его вызовут. Левантер запаниковал. Неужели партия нашла подход к Ромаркину, а через него скоро доберется и до него?
Докладчик жестом обратился к Ромаркину:
— Ну-с, уважаемый товарищ, скажите, что вы по этому поводу думаете? Не стесняйтесь! — добавил он с преувеличенной сердечностью. — Говорите!
Когда Ромаркин встал, Левантер буквально провалился в глубь своего кресла.
— Я с большим интересом прочитал работу товарища Сталина о марксизме в языкознании, — громким и уверенным голосом начал Ромаркин. — Эта работа сорвала маски с идеологических ошибок наших ведущих языковедов и привела к их изгнанию из партии и из профессорских рядов университета. Но до того, как появилась книга товарища Сталина, — то есть еще на прошлой неделе — партия считала этих людей настоящими марксистами и авторитетными учеными в области языкознания. — Он замолчал, огляделся вокруг, а потом продолжил непринужденным тоном: — Разумеется, я никоим образом не сомневаюсь в мудрости решения партии. Однако ни в одной официальной биографии товарища Сталина не упомянуто о том, что он когда-либо занимался изучением столь высоко специализированной отрасли науки, какой является языкознание. А теперь мой вопрос: не скажете ли вы нам, товарищ, когда и как долго товарищ Сталин занимался изучением языкознания?
Ромаркин сел на свое место. На его губах играла обаятельная улыбка.
В аудитории воцарилась мертвая тишина. Левантер почувствовал, как тысячи глаз буравят и его друга, и его самого. Докладчик молчал. Он забыл поблагодарил Ромаркина за вопрос. Он даже не смотрел в его сторону.
Никто не кашлял, не чихал, не перешептывался с соседом. Весь зал сосредоточил внимание на президиуме; члены президиума со страхом смотрели на докладчика.
— Нет времени обсуждать то, что и так очевидно, — наконец раздраженным тоном сказал тот. — Если, ведомый своей мудростью, товарищ Сталин счел необходимым высказаться по вопросам языкознания, то безусловно он имел право это сделать. Будут еще вопросы? — Переминаясь с ноги на ногу, он посмотрел поверх зала.
Все еще улыбающийся Ромаркин выглядел несколько озадаченным. Он казался погруженным в свои мысли и явно не соображал, что натворил. Боясь думать о происшедшем, боясь взглянуть на друга, Левантер не мог и пошевелиться. Ромаркин, должно быть, сошел с ума.
Собрание закончилось. Люди бросились к выходам. Левантер плелся за Ромаркиным, и все отшатывались от них в стороны. На улице, когда Левантер и Ромаркин собирались свернуть за угол, их вдруг остановила группа агентов КГБ. Ромаркина увезли в машине, а Левантера проводили в общежитие. Один из агентов КГБ обыскивал комнату, пока другой допрашивал Левантера. Его спрашивали о семье, о Ромаркине, об их общих друзьях. Левантеру было приказано опознать людей на фотографиях и раскрыть имена в записных книжках, письмах и конспектах, принадлежащих им обоим. Когда допрос закончился, агент потребовал, чтобы Левантер подписал заявление, обвиняющее Ромаркина как врага народа.
— Ты здесь для того, чтобы помочь нам, — сказал агент Левантеру. — Если откажешься подписать, будешь гнить долгие годы в подземных рудниках Сибири, а Ромаркина все равно не спасешь. Он был обречен уже в ту минуту, когда в зале поднял руку.
Левантер не мог оторвать глаз от лица агента.
— Я не подпишу такого заявления, — сказал он. Собственный голос донесся до него словно из-за плотного занавеса. — Никогда. Но запомните следующее: когда-нибудь там, в Сибири, я напишу добровольное признание в том, что во время своей учебы в Университете был участником тайного заговора, нацеленного на разрушение партийного аппарата. Я буду приводить факты и называть имена. И когда буду делать это, вы — а к тому времени вы наверняка уже дослужитесь до чина капитана, — именно вы будете обвинены в том, что не смогли получить от меня важной информации о заговоре во время этого допроса. Вас обвинят в халатности. А возможно, и в симпатии к нашему делу.
Следователь внимательно посмотрел на Левантера. За долгие годы допросов он видел глаза сотен людей, замученных до смерти, но так и не сломленных. Быть может, именно поэтому и понял, что Левантер ничего не подпишет. Следователь нахмурился и разорвал неподписанное заявление.
— Ты лжец! — прорычал он и направился к двери. — Попробуй только заикнуться…— И с грохотом захлопнул за собой дверь.
После случая с Ромаркиным университет решил на время избавиться и от Левантера: его отправили проходить шестимесячный срок службы в армии в особом батальоне, укомплектованном провинившимися студентами.
По прибытии в лагерь Левантеру приказали явиться к командиру исправительного батальона капитану Барбатову. Левантер пришел к капитану в сопровождении молодого сержанта, который доложил о нем, откозырял приземистому человеку, сидящему за массивным письменным столом, ловко повернулся на каблуках и вышел из помещения, прикрыв за собой дверь. Барбатов никак не отреагировал на появление Левантера. Он просто раскрыл папку и принялся изучать ее содержимое.
Левантер тоже изучал капитана, который, читая, медленно шевелил губами. Его голова клонилась на грудь, словно не выдерживая схватки с земным притяжением. Над правым нагрудным карманом отлично сшитого мундира были прикреплены орденская планка и слегка помятый орден Красной Звезды.
Барбатов закрыл папку, отодвинул стул и встал. Когда он обходил стол, Левантер заметил в его облачении вопиющее несоответствие пехотному уставу — высокие сапоги и наган кавалериста. На ремне висел модный среди десантников армейский нож с наборной рукояткой.
— Рядовой Левантер, в вашем деле говорится, — сказал Барбатов довольно добродушным тоном, — что вы были активным студентом и даже входили в организационный комитет Фестиваля молодежи. Но из него же явствует, что вы поддерживали дружеские отношения с очень дурными людьми. — Он уставился на Левантера выпуклыми глазками. — Я человек необразованный. Но я воевал с фашистскими гадами еще и для того, чтобы такие, как вы, могли мирно учиться. — Барбатов шепелявил и делал частые паузы. — Ваш фестивальный опыт может мне сильно пригодиться. Вот почему я решил взять вас к себе. — Барбатов зашмыгал носом, потом высморкался и, опершись о стену, с ухмылкой посмотрел на Левантера.
— Рад буду оказаться полезным, — ответил Левантер, вытянувшись по стойке «смирно».
Барбатов протянул Левантеру документ, уже подписанный командиром полка. Оставалось только вписать имя.
— Напечатайте на этом бланке свое имя, и вы — мой адъютант, — сказал Барбатов. — Держите эту бумагу при себе. Она будет вашим пропуском. Этот документ освобождает вас от строевых занятий. Немедленно доложите, что приступили к исполнению своих обязанностей.
Левантер изучил документ, аккуратно сложил его и спрятал в карман.
Его первым официальным поручением было составление полной схемы занятий подразделения с указанием необходимого снаряжения и учебных площадей. Чтобы убедить Барбатова в своей незаменимости, Левантер составил нужную схему, используя свой собственный тайный код, и сделал с нее огромную копию, которая заняла в кабинете Барбатова всю стену.
Целая куча цифр, символов и цветных картонных стрелок произвела на капитана чрезвычайно сильное впечатление:
— Никто не сможет обвинить нас в том, что мы открываем врагу наши учебные планы! — воскликнул он с гордостью.
Капитан был почти безграмотным. Когда он получал депешу или докладную записку, то читал ее вслух по слогам, с трудом произнося каждое слово. При этом у Барбатова был выдающийся послужной список. Он прошел всю войну от начала до конца и был одним из самых признанных в стране героев.
Признав особую ценность Левантера, Барбатов отделил его от других призывников, отвел ему удобную комнату рядом со своей и поставил на довольствие в офицерской столовой, так что Левантер ел точно то же, что и Барбатов. Он добился для Левантера особого разрешения пользоваться офицерскими льготами и участвовать в наблюдении за полевыми учениями полка.
Скоро Левантер приспособился выполнять всю бумажную работу по утрам. К полудню Барбатов начинал пить водку. Алкоголь сначала вгонял его в оцепенение, потом возбуждал и снова усыплял, так что к вечеру Барбатов вообще переставал обращать какое-либо внимание на то, что творилось у него в кабинете.
В качестве командира особого батальона Барбатов стремился демонстрировать свое умение держать дисциплину и вселять страх. Он был убежден в том, что студентам-призывникам никак нельзя обойтись без учебных тягот, и поэтому ввел ежедневную норму дисциплинарных взысканий, требуя, чтобы по меньшей мере три-четыре студента ежедневно получали наказание.
Каждый вечер, когда Барбатов по обыкновению уже пребывал в ступоре, появлялся один из призывников со списком больных и донесением о состоянии подразделения. В число обязанностей Левантера входила подготовка ежедневного списка взысканий и поощрений, который зачитывался во время вечерней поверки и спуска полкового знамени. Левантер особо следил за списком взысканий, чтобы в том случае, если бы очередное взыскание автоматически означало перевод студента в штрафную роту, иметь возможность исключить его имя из списка. Он умудрялся вносить в список взысканий имена студентов, уже не служивших в особом батальоне, или находившихся в данный момент на пути к новому месту службы, или вообще уже демобилизовавшихся. Поскольку Барбатов подписывал все не читая, он не замечал внесенных Левантером изменений.
Раз в неделю, когда командир полка, непосредственный начальник Барбатова, уезжал из лагеря, Барбатов отправлялся к его секретарше — единственной женщине в полку. Барбатов входил в ее кабинет и начинал разговор о погоде или осыпал ее комплиментами, ухитряясь тем временем пробраться к столу командира и стащить оттуда чистый бланк пропуска с подписью командира полка, но без печати. Вернувшись к себе, Барбатов на глазах у Левантера медленно и неуверенно вписывал в бланк свое имя. Потом брал еще теплое крутое яйцо, принесенное из офицерской столовой, очищал его от скорлупы и катал яйцо по какому-нибудь старому документу с полковой печатью. Когда чернильная печать отпечатывалась на яйце, он переносил ее на бланк пропуска. С наступлением темноты Барбатов покидал лагерь и ехал в соседнюю деревню, где устраивал со своими деревенскими собутыльниками пьяный загул. С этих пьяных дебошей Барбатов возвращался обычно под утро, за час или два до побудки. Потом, поблескивая глазами от недосыпа, отправлялся в свой кабинет и пил там водку прямо из горлышка бутылки. Иногда он садился на стол Левантера и целый час не сводил с него глаз.
— Ты, наверно, думаешь, что я болван и алкоголик? — спросил он однажды.
— Я думаю о своей работе, — бесстрастно ответил Левантер.
— Для тебя я — неграмотный крестьянин, который, воюя с фашистами, по собственной глупости стал калекой, пока ты, интеллигентишка, отсыпался дома.
Левантер, оторвавшись от печатной машинки, взглянул на него:
— Во время войны я был слишком мал, чтобы воевать с фашистами, — сказал он. — И единственная причина, по которой я еще жив, — это то, что я постоянно бежал от них подальше.
— Бежать от них, бежать! — заорал Барбатов. — Только это вы, евреи, и умели делать веками. Даже когда евреи поднимали восстание в гетто и начинали борьбу с фашистами, они знали, что не смогут победить, и воевали только для того, чтобы заключить сделку. Слышишь, им всегда нужно только одно — заключить сделку! — Барбатов наклонился, почти касаясь лица Левантера своим вспотевшим лбом.
— Всех этих евреев уничтожили, товарищ капитан, — терпеливо сказал Левантер и разложил перед ним готовые бумаги.
— Согласен. Но даже в гетто они умудрялись устраивать торговлю, ты это понимаешь? Они выторговывали себе пулю, чтобы не попасть в газовую камеру. Смерть от пули была для них выгодной сделкой!
Левантер поднял глаза от списков.
— Сейчас мне нужно закончить работу, товарищ капитан, — сказал он.
Вдруг Барбатов улыбнулся и язвительным тоном сказал:
— Не следует мне спорить с таким умным, как ты, Левантер. Прости меня, дремучего скобаря.
И отправился к себе спать.
Через два месяца после того, как Левантер был приписан к его батальону, капитан Барбатов получил от командира полка благодарность за достижения, которых он добился в организации боевой подготовки и наведении дисциплины в штрафной роте, а также за строгое соблюдение устава. Прошел еще один месяц. Учебная программа, как того и добивался Барбатов, становилась все труднее, и Левантер старался изо всех сил, чтобы как-то смягчить положение призывников, продолжая сокращать число людей, получающих взыскание. Но делал он это в полной секретности.
Многие студенты, завидуя легкой жизни Левантера и считая его явным пособником начальства, относились к нему враждебно. Они обвиняли его в том, что он предлагал для них трудные упражнения, от которых сам был освобожден. Именно его они обвиняли и в гибели двух студентов от перенапряжения, и в отсутствии в штрафной роте качественной медицинской помощи и условий для отдыха.
Барбатов знал, что студенты возмущены особым положением Левантера, и, впадая во все большую зависимость от своего адъютанта, стал испытывать к нему раздражение и недовольство. Часто, напившись в доску, он грозил Левантеру, что отошлет его жить в палатку. Левантер не воспринимал угрозы Барбатова всерьез; он был уверен, что капитан не справится со своими делами в одиночку и сам прекрасно это знает.
Как-то утром, незадолго до рассвета, Левантера разбудил шум резко затормозившей машины. Несколько мгновений спустя в комнату ворвался Барбатов в каске и маскхалате. С его плеча свисал автомат, на поясе болтались две тяжелые противотанковые гранаты. Левантер вскочил с постели, а пьяный Барбатов стал прохаживаться по комнате, словно в поисках чего-то недостающего. Вдруг взгляд его упал на грязную салфетку на полу. Глаза Барбатова угрожающе блеснули, он повернулся к Левантеру.
— Это что такое? Ресторан? Гостиница? — завопил он, указывая на салфетку. От ярости его лицо налилось кровью. — А ну, убери эту гадость! Немедленно! — потребовал он.
Левантер вскочил и наклонился, чтобы поднять салфетку, но Барбатов оттолкнул его в сторону:
— Нет, не рукой! Пришпили ее к стене своим обрезанным хером! — Из-за выпитой водки речь его была невнятной, голос — глухим. Левантер встал по стойке «смирно», притворившись, что не расслышал. — Кому я сказал, убрать этот мусор обрубком своего члена!
Левантер не шевельнулся. Барбатов сжимал и разжимал кулаки:
— Отказ подчиниться приказу начальника? Немедленно надеть полную полевую форму! Марш!
Левантер оделся под взглядом Барбатова. Он едва успел застегнуть брюки и зашнуровать ботинки. Схватив ружье и подвешенный к саперной лопатке вещмешок, Левантер вытянулся по стойке «смирно».
— В машину! — скомандовал Барбатов.
Они прибыли на полигон, изрытая ямами территория которого была усыпана студентами из его батальона. Барбатов велел всем выстроиться у полосы препятствий для наблюдения за показательным упражнением. Он вытолкнул Левантера из машины и заставил его стоять навытяжку, пока солдаты выстраивались возле полосы. Барбатов стоял на сиденье своей машины.
— Это рядовой Левантер, — прокричал он в громкоговоритель, указывая на отделенную от остальных фигуру. — Подобно всем его соплеменникам, он заключил выгодную сделку: отвечает за планирование упражнений, выполнять которые обязаны только вы. Левантер считает себя слишком умным, чтобы самому их выполнять. А поскольку он слишком умный, — добавил Барбатов, протянув с ухмылкой последнее слово, — Левантер покажет вам, тупым мужланам, как это надо делать. — Он глянул свысока на Левантера и рявкнул: — Готов?
Отдав честь, Левантер попытался выкинуть все мысли из головы и отключиться.
— В атаку! — прокричал Барбатов, выпрыгивая из машины.
Скрючившись, с ружьем в руке, Левантер побежал.
— Автоматный огонь! — рявкнул Барбатов.
Левантер кувырнулся через парапет на влажный, только что взрытый дерн ближайшей траншеи. Его вещмешок и лопатка свалились ему под ноги, и он с трудом успел подхватить их, когда последовала следующая команда — «В атаку!». Уже задыхаясь, Левантер выкарабкался из траншеи. Когда он пополз дальше, ощущая запах свежей травы, раздался крик Барбатова: «В землю!», и он снова свалился в грязь, которая залепила ему глаза и забилась в рот. Жесткий ремешок новой каски впивался в подбородок, и Левантер чувствовал, что шинель трещит по швам. Барбатов бежал рядом.
— Танки! Окапываться!
Левантер достал лопатку, но лезвие заклинило. Студенты, выстроившиеся вдоль полосы препятствий, громко выкрикивали оскорбительные советы. Барбатов снова прокричал: «В атаку!» Левантер с трудом встал на ноги. Он был испачкан грязью и глиной и с трудом дышал — его горло было забито слизью, и боль сдавливала грудь. Он попытался перескочить через следующую траншею, но неудачно: снова рухнул в яму. Выкарабкавшись, Левантер перекатился в следующую траншею. Из раны на голове текла кровь, и когда он поднялся до бруствера, в глазах у него потемнело. Он попробовал преодолеть еще одну траншею, но ноги его не слушались, и он рухнул в дыру головой вниз.
Левантер медленно приходил в себя. Он слышал, как вдали марширует взвод: шаги становились все менее отчетливыми, а песня слабее. Грязный и опустошенный, он лежал на шинели Барбатова. Капитан стоял на коленях возле него, лил ему на лицо кофе из жестяного кувшина и вытирал носовым платком грязь со лба и щек.
— Теперь ты убедился, глупый мальчишка, — бормотал он, и на лбу его прорезалась морщина тревоги. — Вот что бывает, когда есть только мозги и нет мускулов!
Он ухмыльнулся, поднял Левантера на ноги и повел к автомобилю. Сидя за рулем, Барбатов с извиняющимся видом поглядывал на своего подопечного. В бараке он помог Левантеру раздеться. Потом пошел к себе и вернулся с несколькими бутылками лучшего пива.
Вечером на следующей неделе Барбатов снова подделал пропуск, подмигнул Левантеру и уехал в деревню. В полночь Левантер вошел в комнату капитана. Как обычно, Барбатов не взял с собой ни служебного револьвера, ни партбилета и вдобавок оставил раскрытой карту с предстоящими дивизионными маневрами. На карте стоял гриф «секретно».
Левантер приподнял черную штору. Чтобы привлечь внимание военного патруля, он включил свет. Через несколько минут перед казармами остановилась машина, и в дом ворвался патруль. Спросили Барбатова. Левантер предъявил им свои документы и с невозмутимым лицом объяснил, что капитан Барбатов вечером уехал в город. Один из патрульных немедленно позвонил в штаб полка, где ему сообщили, что Барбатов не имеет права покидать пределы части. Патрульные забрали оружие капитана, его партбилет, карту дивизионных маневров и несколько обнаруженных ими чистых бланков пропусков. Потом заперли и опечатали дверь, после чего, не сказав ни слова, удалились.
На следующее утро Левантер узнал, что капитан Барбатов больше не является командиром исправительного батальона. Левантеру велели выполнять обычные обязанности рядового. Когда он переносил свои вещи в палатку, солдаты встретили его насмешками и, похохатывая, рассказали, что его покровителя задержали пьяным и с поддельным пропуском при возвращении в часть, так что теперь тому грозит трибунал.
Чуть позже, в тот же день, в палатку явился сержант, вызвал Левантера и велел собирать вещи. Левантер был уверен, что обнаружился подделанный им список взысканий и теперь его арестуют. Вместо этого его отвели к казарме Барбатова и велели войти.
Стройный человек стоял у окна спиной к нему. Левантер отрапортовал о своем прибытии. Человек обернулся. Это был майор средних лет в помятой гимнастерке. На приветствие Левантера он ответил легким кивком; при этом на его гладком лице не появилось никаких эмоций.
— Никак не могу отыскать документов или кодов о тренировочных программах исправительного батальона — только эта каббалистская схема, — сказал он, указав на стену. — Мне сообщили, что вы тесно сотрудничали с моим предшественником, капитаном Барбатовым.
— Так точно, товарищ майор, — ответил Левантер.
Майор ждал, но Левантер больше ничего не сказал.
— Программа должна продолжаться, — сказал майор. — Будете помогать мне точно так же, как помогали капитану Барбатову. Ясно?
— Так точно! — ответил Левантер. — Но необходимо особое распоряжение о том, что я переведен в ваше подчинение.
Майор протянул ему машинописный документ.
— У меня случайно оказался пустой бланк с приказом о переподчинении. Рядовой Левантер, бланк уже подписан командиром полка. Вам остается только впечатать туда свое имя.
Левантер понимал, что должен покинуть страны Советского блока, но при этом сознавал, что ему нужно иметь какую-то профессию, которая позволила бы выжить на Западе, профессию с общим для всех языком. Заканчивая после службы в армии университет, Левантер записался на вечерние курсы фотографии и немедленно оборудовал себе темную фотолабораторию.
Помимо занятий и работы в фотолаборатории он ежедневно просиживал в библиотеке, изучая каталоги и журналы, в которых описывались достижения фотографического искусства и воспроизводились работы знаменитых фотомастеров. Вскоре Левантер понял, что суть фотографии — это имитация действительности в образной, субъективной форме и что стиль того или иного фотографа совсем нетрудно воспроизвести.
Чтобы не позволить подражать его собственному художественному стилю, Левантер все свои силы бросил на то, чтобы его технику и стиль невозможно было воспроизвести. Он использовал особую фотокамеру, специальные фотопленки и фотобумагу, эмульсию на которых он либо изменял, либо создавал заново.
Не прошло и двух лет после его поступления на курсы, как его стали приглашать выставляться во всесоюзных и международных салонах. Его фотографии появлялись в художественных альбомах, получали премии и грамоты, и наконец в столице даже устроили его персональную выставку. Он получал предложения работать на отечественных и зарубежных производителей фотоаппаратуры, и несколько западных художественных организаций пригласили его выставить свои работы и выступить за границей с лекциями. Полагая, что работы Левантера будут лучшей рекламой советского фотоискусства, ему выдали заграничный паспорт.
Как-то в последнюю неделю своего пребывания в Советском Союзе он брел по окраине Москвы и заметил остатки жалкого забора, окружавшего постройки государственного цирка шапито. Была зима: цирк уехал, остался только заброшенный забор среди поля.
Падал снег. Кружащаяся снежная пыль запорошила ограду. Под резкими порывами ветра забор показался Левантеру подходящим для черно-белого снимка. Вокруг бушевала стихия. Казалось, потоки ветра избрали это поле ареной борьбы. Они сталкивались, вздымая облака снега и разметая их во все стороны.
Вдоль деревянной ограды, извивающейся по полю замерзшей змеей, брел, кутаясь в пальто, одинокий прохожий. Левантер успел сфотографировать его, прежде чем он скрылся в завывающей белой пурге.
Холод и ветер пронизывали Левантера. Он подумал, что, если вдруг умрет сейчас, его замороженный труп обнаружат только весной, когда растает снег.
Издали сквозь пургу донесся звук мотоцикла. Вскоре появился огромного роста милиционер. Он остановил мотоцикл возле Левантера, выключил зажигание и снял защитные очки.
— Попрошу ваши документы, — официальным тоном произнес он.
— Что я такого сделал? — спросил Левантер.
Милиционер перевел взгляд с Левантера на его фотоаппарат.
— Нам только что позвонили и сообщили, что видели как вы фотографируете вот это поле. Это так?
Левантер кивнул.
— В таком случае попрошу ваши документы. — Милиционер протянул руку в толстой перчатке.
Не говоря ни слова, Левантер снял перчатку, засунул руку под пальто и достал из-под свитера студенческий билет.
Милиционер взглянул на билет и молча положил его в переброшенную через плечо кожаную сумку. Потом кивнул в сторону фотоаппарата Левантера.
— Откройте свою камеру, товарищ, и выньте пленку, — приказал он.
— Но почему? — удивился Левантер.
— Потому что вы здесь фотографировали, — бесстрастно ответил милиционер.
— Я фотографировал это поле, — сказал Левантер, — забор и проходившего мимо старика.
— А что еще?
— А что тут может быть еще? — спросил Левантер. — Больше ничего нет. Вот фотоаппарат. Можете взглянуть в видоискатель и увидите ровно то, что видел я.
Он протянул милиционеру фотоаппарат, но тот отвел его руку.
— Вы хотите сказать, что пришли сюда в этот мороз и в эту пургу только для того, чтобы сфотографировать пустое поле, сломанный забор и проходящего мимо старика?
— Именно так!
— Это ложь! — вспылил милиционер.
— Это правда! — возразил Левантер.
— Если не скажете правду, я вас арестую!
Левантер попытался сохранить спокойствие.
— Я снял старика на фоне забора и забор на фоне поля.
— Хватит молоть эту чушь! — разъярился милиционер. — Я знаю, что ты фотографировал это поле. — Он замолчал. — Но нам обоим прекрасно известно, что это поле, как и любое другое, можно использовать в качестве взлетно-посадочной площадки. — Он снова замолчал, чтобы проверить, какое действие производят его слова. — Скажем, место для посадки парашютного десанта. Разве не для этого вы это поле и фотографировали? Какой советский суд поверит, что это не так? Так что хватит увиливать! Вынимайте пленку!
Левантер послушался. Рукавом пальто стряхнул с фотоаппарата снег, открыл его и достал пленку. Пленка выскользнула из его рук, ее тут же подхватил ветер, и она исчезла в снегу.
На следующий день Левантер вернулся на то же самое поле. Оно было серым и холодным. Какой-то человек брел вдоль забора, кутаясь в воротник пальто и то и дело натягивая шапку на глаза. В видоискателе фотоаппарата фигура человека, забор и поле казались вполне приличной фотографией. Левантер нажал на кнопку.
Еще в свои студенческие годы в Москве, незадолго до отъезда в Америку, Левантер как-то присутствовал на частном просмотре двух довоенных советских фильмов с участием хорошенькой юной актрисы. Она была так красива, что впоследствии Левантер не пожалел времени и сил, чтобы разыскать ее. В конце концов он узнал, что во время немецкой оккупации актриса бежала из России вместе с мужем, который был гораздо старше ее. И вот теперь, в Нью-Йорке, при помощи Русского культурного фонда Левантеру удалось обнаружить ее следы.
Узнав номер телефона, Левантер тут же позвонил и признался актрисе, как был потрясен ее фильмами. Он предложил ей встретиться и был приятно возбужден, когда она согласилась.
Несколько раз они встречались, иногда обедали вдвоем, иногда заходили куда-нибудь выпить или просто гуляли в парке. Ей было за сорок. Со времен тех фильмов прошло больше двадцати лет, но от ее красоты у него по-прежнему перехватывало дыхание. Левантер был так очарован ее изяществом и женственностью, что не предпринял ни малейших усилий развивать их отношения. Он просто слушал ее русскую речь с великолепно поставленной дикцией и восхищался ею. Актриса вспоминала истории из жизни, рассказывала о своей работе в кино и о том, как эта работа была внезапно прервана войной. После отъезда она в кино больше не снималась и вынуждена была, сначала во Франции, потом в Америке, работать за мизерную плату манекенщицей, чтобы поддержать мужа, который из-за ухудшившегося здоровья не мог найти себе работу.
Шагая рядом с ней, Левантер воображал себе, как они приходят в его квартиру. Он припадает к ее ногам, медленно поднимает юбку, осторожно раздвигает ноги, а потом лижет ее нежную плоть прямо через белье до тех пор, пока она не начинает кричать. Тогда он стягивает с нее трусики и, не отнимая рта от ее плоти, влечет ее к кровати. И вдруг слышит (в своей фантазии), как актриса бормочет: «Что я могу для тебя сделать?»
Здесь его страсть натыкается на препятствие: русский язык. Разве мог Онегин сказать Татьяне «Я хочу тебя пожевать!»? Разве мог Вронский сказать Анне Карениной «Я хочу, чтобы ты меня пососала»? Как мог Левантер высказать подобные желания этой благородной, утонченной женщине на языке Тургенева и Пастернака? Никак. Русский был языком его детства и юности, поэтому, говоря на нем, он возвращался в плен воспоминаний о родителях и учителях, о ранних чувствах стыда, страха и вины. Только по-английски он мог высказать природу своего желания; английский стал языком его возмужания.
— Вам не нравится говорить со мной по-русски? — спросила актриса, когда они шли через парк.
— Отнюдь, — ответил Левантер, глядя на очертания ее бедер. — Вы говорите очень мелодично.
Он поднял глаза на ее грудь.
— Мой английский так беден, так невыразителен, — сказала она, словно извиняясь.
Некоторое время они шли молча. Потом, в порыве храбрости, поражавшем иногда даже его самого, Левантер пригласил ее к себе.
— Зачем?
Левантер проглотил комок в горле:
— У меня есть коллекция фотографий, сделанных в России. Они хранятся в коробке — слишком большой и тяжелой, чтобы таскать ее с собой. Но я уверен, что они вам понравятся.
Когда они вошли в его квартиру, актриса присела на узкий раскладной диванчик. Он пристроился на стуле напротив нее. На полу между ними лежала пачка фотографий. Левантер протягивал ей одну фотографию за другой. Актриса внимательно рассматривала каждый снимок, иногда спрашивала, когда и где он был сделан, потом клала рядом с собой, так что постепенно возле нее выросла гора фотографий, и это сводило на нет шансы как бы случайно прикоснуться к ней.
Левантер чувствовал себя все более напряженно и не знал, что делать дальше. Диванчик был единственным спальным местом в его квартире. Быть может, встать и убрать к черту всю эту гору фотографий? А потом попросить актрису привстать на минутку, разложить диван, на котором она сидела, достать из ящика две подушки, простыню и одеяло, и все это ради того, чтобы осуществить акт, до сих пор никак даже не названный?
Левантер представил себе, как он приближается к дивану, наклоняется к ней, в нескольких сантиметрах от актрисы, и говорит: «Не привстанете ли на минутку?» А она поворачивается к нему удивленно, вежливо улыбается и говорит: «Нет, благодарю вас, мне и так удобно». И что тогда? Он знал, что точно так же, как не мог сказать ей, какой способ любви он предпочитает, он не сможет произнести и простую фразу: «Я хочу раздвинуть диван, чтобы трахнуть тебя».
Чем дольше он подыскивал подходящие русские слова и выражения, тем безнадежнее себя чувствовал. Родной язык превратился в непрошеную дуэнью, следящую за тем, чтобы его страсть не вышла из-под контроля. Но он еще нашел в себе силы рассмеяться, когда вспомнил, что по-русски раскладной диван называется «американка».
Они сидели молча, лишь иногда поднимая глаза друг на друга, — актриса ютилась на краю диванчика, Левантер прилип к своему стулу. Актрису защищала баррикада из фотографий, которые она принялась рассматривать по второму кругу. Потом она в последний раз долго и внимательно посмотрела на него и встала. Пора было уходить. Левантер помог ей надеть пальто и, вдыхая запах ее духов, проводил до двери. Они вежливо попрощались в самых банальных выражениях. Когда она спускалась вниз по лестнице, он не отрывал глаз от ее бедер. Мгновение — и она исчезла. Он чувствовал себя школьником, сплоховавшим на первом своем «свидании вслепую».
Это случилось, когда ему было пятнадцать лет. За выдающиеся достижения в общественных и спортивных мероприятиях комсомол наградил его золотой медалью и тремя месяцами отдыха (за государственный счет) в летнем комсомольском лагере.
Лагерь был расположен в отдаленной сельской местности, на берегу реки, посреди густого леса. Там отдыхали городские подростки, совсем недавно пережившие ужасы войны. Во время посадки на поезд Левантер случайно уронил чемодан, и тот упал под вагон на рельсы и раскрылся. Левантер страшно растерялся — поезд должен был вот-вот тронуться, и он не знал, как ему быть с выпавшими из чемодана вещами. Вдруг один из подростков нырнул под поезд и, побросав в чемодан большую часть вещей, протянул его Левантеру. Мальчик только-только выбрался из-под колес и поднялся в вагон, как состав дернулся и пришел в движение.
За время пятичасового путешествия Левантер и Оскар (мальчик, который спас его вещи) подружились. Оскар был на год старше Левантера и сантиметров на десять выше его. Если бы Левантер мог волшебным образом изменить свою внешность, он хотел бы выглядеть как Оскар. Ему очень хотелось, чтобы у него были такие же песочные волосы, бледно-голубые глаза, тонкие черты лица. Он был счастлив, что оказался в той же палате на двадцать коек, куда попал его новый друг.
Комсомольский лагерь был одним из крупнейших в стране: там размещались больше двух тысяч ребят. Рядом находился девичий лагерь на несколько сот девочек. Речной пляж у обоих лагерей был общий, и они часто проводили совместные мероприятия.
Как-то Левантер с Оскаром увидели перед собой высокую, стройную девочку. Ее светлые волосы были заплетены в косу. Глядя на нее со спины, Оскар заметил, что девчонка идеально подходит для «свидания вслепую» и что, если бы ему случилось встретиться с ней ночью в городе, он непременно бы «подбил ей глаз». Так он называл изнасилование. Встретив удивленный взгляд Левантера, Оскар добавил, что занимается этим уже четыре года и изнасиловал за это время несколько десятков девушек и женщин. Дважды в последний год он попадал в руки милиции по подозрению в изнасиловании, но оба раза его отпускали, так как потерпевшие не могли его опознать. Он рассказал, что выработал безотказный метод «подбить глаз» и приписывал себе изобретение такого способа захвата, который полностью подчиняет ему жертву. Он называл его «скручиванием». Благодаря «скручиванию» жертва не видела его лица: вот почему он называл свои приключения «свиданием вслепую».
Помимо этих терминов, Оскар разработал целый словарь. Голову женщины он называл «дыней», рот — «замком», руки — «хваталками», спину — «верандой», груди — «чашками», соски — «кнопками», живот — «тарелкой». Ноги были «палками», лоно — «щелью», ягодицы — «подушками», разделенными «проливом».
Сначала он хватал ее сзади за волосы так, чтобы она не могла обернуться, и делал ей подножку. Потом теребил и крутил ее кнопки и нажимал на них; когда видел, что боль становится непереносимой, отпускал кнопки, но при этом входил в щель. С этого момента жертва обычно смирялась и сопротивления больше не оказывала.
Была у Оскара и своя философия. Он говорил, что секс — это «пружина», которую природа держит в постоянно сжатом виде, и мужчина обязан (перед самим собой) «спускать» свою пружину как можно чаще. Изнасилование — самый быстрый способ «спустить пружину». Кроме того, это спорт, требующий постоянных тренировок. А поскольку половой акт требует, чтобы физически возбужден был парень, а не девушка, значит, сама природа велит ему «подбить ей глаз».
Однажды, когда они остались в корпусе наедине, Левантер попросил Оскара показать ему свои приемы. Оскар велел ему пройтись по комнате. Левантер встал с кровати и двинулся вперед. Внезапно сильная рука схватила его за волосы, так что он не мог пошевелить головой, а в спину уперлось колено. Через мгновение его сбили с ног, и он упал лицом вниз на пол. Еще через мгновение Оскар протиснулся Левантеру между ног. Тот превратился в совершенно беспомощную распластанную лягушку.
— Это и есть «скручивание», — объявил Оскар с гордостью.
Оскар показал Левантеру дневник, в котором отмечал свои последние «свидания вслепую». Он записывал характерные особенности жертвы, место, где впервые ее увидел, место, где совершил нападение, была ли она девственницей и где он ее бросил. Был там и список намеченных «свиданий вслепую», имена двух-трех кандидаток, вероятное местонахождение которых он уже выяснил. Он был большим специалистом по местности: знал удобные места, где схватить самку, куда ее оттащить, где с ней забавляться и как после этого уйти незамеченным. Он говорил об изнасиловании примерно так же, как парикмахер говорит о хорошей стрижке.
Оскар рассказывал, что нередко можно определить, как девушка будет вести себя во время «свидания» по тому, как она ведет себя на улице. Он мог предсказать, будет ли она робкой и напуганной, истеричной и непокорной, упрямой или податливой, и действовал всякий раз соответственно.
Например, объяснял он, если нужно было заглушить вопли, он зажимал ей замок, пока она не начинала задыхаться; если нужно было заставить ее не дергаться, входил не в щель, а в пролив и как бы прикалывал ее к земле; если ему нужно было побольше времени, чтобы возбудиться и кончить или девушка казалась слишком сильной и способной к долгому сопротивлению, — связывал ей палки и хваталки за спиной и затыкал замок носовым платком.
Оскар соглашался с тем, что в его методе есть один недостаток: приходилось брать всех своих «слепых подруг» сзади. Он боялся, что его узнают, и потому никогда не целовал в замок и любовался их лицами лишь тогда, когда выслеживал их издали. Оскар даже говорил, что, если ему удавалось завязать девушке глаза, он все равно остерегался целовать ее в замок, из опасения, что она укусит его в губу или щеку и по оставленному ее зубами следу его опознают в милиции. Но он признался в одной навязчивой фантазии: он целует свою «слепую» жертву взасос, его язык глубоко входит в ее замок, и вдруг она с силой стискивает зубы и, словно в припадке эпилепсии, откусывает ему язык и выплевывает губчатый кусок мяса прямо ему в лицо. Кровь хлещет из его рта, и он видит, как откушенный язык падает ему на грудь. Он сказал, что благодаря этой фантазии сумел довести «скручивание» до совершенства.
Наметить жертву для «свидания вслепую», идти за ней незамеченным, фантазировать о том, что он с нею сделает, дразнить свое желание, словно пса, который только и ждет, когда его спустят с поводка, а потом, в один прекрасный момент, наконец «подбить» своей жертве глаз — в этом для Оскара и заключался весь смысл «свидания вслепую». Такие «свидания», как и другие рискованные предприятия — вроде ныряния под поезд за несколько секунд до его отправления, — представляли для Оскара единственный интерес в жизни.
Во время нередких совместных мероприятий Оскар выбирал себе какую-нибудь, на его взгляд, привлекательную девушку. Девушка обычно отвечала на его внимание улыбкой, и он тоже улыбался в ответ, как бы стесняясь подойти. При этом он негромко говорил Левантеру, какой, скорее всего, будет реакция этой девушки, когда, поймав ее в лесу или на улице, у скамейки в парке или в подвале, он заставит ее подчиниться. Он с подробностями сообщал, что именно будет делать, сорвав с нее одежду и насилуя ее снова и снова, пока наконец совсем не выдохнется.
Поначалу Левантер слушал Оскара со смешанным чувством страха и любопытства, стараясь как можно больше узнать о приключениях своего друга. Но немного спустя, когда Оскар стал вдаваться в эротические подробности, Левантер почувствовал, что он возбуждается и при этом непременно думает о девочке с длинной светлой косой.
Поскольку Левантера и Оскара часто видели вместе, один из вожатых, который знал Левантера еще в городе и симпатизировал ему, предупредил его насчет Оскара. Оскару уже дважды отказали в приеме в комсомол из-за плохого поведения, сказал вожатый; к тому же он не в ладах с законом и морально неустойчив. Левантер все это внимательно выслушал и пообещал держаться от своего приятеля подальше, но как только разговор закончился, выбросил его из головы и тут же вернулся к Оскару и их общим фантазиям о «свиданиях вслепую».
Оскар сказал Левантеру, что обнаружил в лесу короткий путь от лагеря мальчиков к лагерю девочек. Он сказал, что эта тропинка — идеальное место для «свидания». Лес там густой, темный, листва над головой такая, что заглушит все крики, а мох под ногами может стать удобной подстилкой. Если начать охоту за жертвой еще до сумерек, то можно успеть подбить ей глаз и к ужину незамеченным вернуться в лагерь.
Однажды мальчики отправились по этой тропинке на велосипедах. Где-то посредине пути Оскар остановился. Они оттащили велосипеды подальше от дорожки, спрятали в подлеске и стали наблюдать из густых зарослей за случайными прохожими. Когда показывалась какая-нибудь девочка, Оскар описывал, как схватит ее за волосы, как потащит в лес, как заставит опуститься на колени. Он представлял, как разорвет ее одежды, как сожмет ее подушки, как навалится на нее всей тяжестью тела, а она начнет извиваться под ним, и тогда он чуть-чуть отпустит ее, а потом наконец пронзит изо всех сил, одной рукой зажимая ей замок, чтобы она не кричала, а другой придерживая ее за веранду, пока она будет дергаться, обезумев от боли и страха.
Левантер слушал как завороженный. Все, что описывал друг, было для него приключением, волнующей игрой в прятки. Девочка, конечно, пострадает, но Левантер готов был согласиться с Оскаром, что синяки и царапины от насильственного вторжения — единственный источник ее боли. Он считал, что, впервые занимаясь любовью, даже добровольно, девственница непременно испытывает боль. Дефлорация есть акт насилия, мало чем отличающаяся от изнасилования. Он убеждал себя, что, если, как девственница в момент дефлорации, жертва его «свидания вслепую» не получит видимых ран и увечий, она сумеет даже получить некоторое удовольствие.
Расстояние между разговорами об изнасиловании и реальным изнасилованием все еще представлялось Левантеру огромным. Он старался убедить Оскара, что в лагере, в отличие от города, трудно остаться неопознанным. Но Оскар отмел его рассуждения как наивные. Страх везде одинаков, сказал он, любая ослепнет от паники, если наброситься на нее сзади, и совсем неважно, где и когда это произойдет.
Оскар перестал брать Левантера с собой на ту тропинку. Левантер решил, что Оскара раздражает его излишняя осведомленность, и он не хочет больше с ним делиться.
Как-то утром, слоняясь по спортивному магазину, обслуживавшему оба лагеря, Левантер увидел светловолосую девочку с длинной косой. Он постеснялся подойти к ней, потому что не знал, как завязать разговор. Он прокручивал в голове какие-то фразы, но все они казались ему бесполезными. Левантер осторожно протиснулся к прилавку. Он услышал, что продавец попросил ее прийти в пять часов, чтобы забрать сетку для настольного тенниса, которую она приносила в починку. Потом девочка вышла из магазина. Левантер незаметно следовал за ней, пока она не свернула в лес на ту самую тропинку. Он уже знал, что собирается сделать.
После обеда Левантер притворился, будто у него болит голова, и ему позволили остаться в койке. Он лежал, стиснув глаза, под одеялом и ждал, пока все переоденутся и уйдут на пляж. Потом выскользнул через задний ход и взял велосипед, оставленный вожатым, который, как знал Левантер, уехал в город и обещал вернуться только завтра. Левантер помчался из лагеря и вскоре оказался в лесу.
Там он свернул с тропинки в кусты и остановился. Он спрятал велосипед возле того места, которое Оскар назвал идеальным для «свидания вслепую», и замер за большим кустом в ожидании. Он посмотрел на часы: полпятого.
В лесу было тихо. Солнце только начинало клониться к закату и еще освещало привлекавшие птиц верхушки высоких деревьев, но внизу уже сгущались сумерки.
На дорожке показался одетый в форму лагерный сторож на велосипеде. Он пыхтел и задыхался, переезжая через корни, выступающие среди песка и мха. Наконец скрылся из виду. Левантер поймал себя на мысли, что совсем не хочет, чтобы она не появилась.
И тут увидел ее. Она шла быстрым, четким шагом, словно тренируясь перед парадом. Ее длинная коса раскачивалась из стороны в сторону.
Левантер ничего не почувствовал — ни возбуждения, ни страха. Он надеялся, что, когда придет время, его тело будет действовать само по себе, но сейчас не мог об этом и думать. Его взгляд и мысли были устремлены только на ее косу. Девочка была в нескольких шагах от него. Она перешла черту, которую он наметил для нападения.
Когда он готов уже был метнуться к ней, он вспомнил еще одно правило Оскара: когда начинаешь догонять «слепую», беги изо всех сил; чем быстрее ты ее схватишь, тем меньше шанс, что она успеет услышать твои шаги и обернуться. А так как, с точки зрения милиции, схватив ее за волосы, ты уже совершаешь нападение, то можешь спокойно продолжать делать с ней все, что тебе заблагорассудится.
Он поднялся на ноги и бросился вперед. Через мгновение он уже схватил ее за косу и держал изо всех сил, не давая повернуть голову. Она закричала, но, когда он другой рукой ухватил ее за шею и сильно сжал, словно угрожая, что может задушить, ее голос стих. Ухватив ее за косу и запрокинув голову к небу, а колено пропихивая между ее бедер, Левантер увел девочку с тропинки в кусты. И только там, когда они отошли на довольно безопасное расстояние от тропинки, перевел дыхание. Девочка умоляла отпустить ее. Левантер испугался, что она почувствует его слабость, и сильно дернул ее за волосы. Девочка перестала молить о пощаде и тихонько заплакала. Левантер посмотрел на ее тонкую шею, потом перевел взгляд ниже — на спину, на то место, где платье промокло от пота.
Он медленно убрал руку с ее подбородка, но при этом еще сильнее потянул за косу. Девочка даже не пикнула. Но когда он свободной рукой разорвал ей платье и стал стягивать трусы, она застонала и заскулила. Следуя наставлениям Оскара, Левантер сделал ей подножку. Она потеряла равновесие и упала на землю, а Левантер, отбросив ногой ее трусы в сторону, упал на нее. Теперь она неподвижно лежала, уткнувшись лицом в листья и мох, и только прерывисто дышала. Одной рукой Левантер спустил штаны и разместился между ее ног. Почувствовав, что его плоть коснулась ее плоти, он скользнул рукой под разорванное платье, нащупал ее грудь и принялся нажимать на сосок. Он слизывал капельки пота, покрывавшего ее шею.
Левантер начал возбуждаться. Он убеждал себя, что, оставаясь в таком положении, она не сможет его узнать, и чувствовал себя уверенным. Сумерки продолжали сгущаться. В лощине, среди густого кустарника он был в безопасности, как те маленькие ящерицы, которые разбежались у него из-под ног, когда он толкал девчонку сквозь заросли.
Левантер стал думать о ней. Он вспомнил, как она стояла в магазине, как улыбалась, как разговаривала. Как оглядывалась по сторонам, не догадываясь о том, что это для него значит. Он вспомнил, что видел ее однажды на берегу реки: она стояла рядом с высоким красивым мальчиком, чемпионом по плаванию. Всякий раз, когда мальчик наклонял к ней голову, ее лицо светилось таким восхищением и радостью, что Левантер, задыхаясь от переполнявшей его зависти, отводил взгляд. Если она вещь, подумал он, когда-нибудь я завладею ей.
Он подумал о ее теле, как думал о нем все это время; он даже вспомнил, как на ее золотистых волосах играли солнечные лучи. Образы эти были невероятно далекими, хотя девочка лежала сейчас под ним. Он готовился войти в нее с той силой, с которой раскручивается пружина природы.
Теперь Левантер был возбужден. Он нежно целовал ее шею. Слушая ее рыдания, он опустил руку ниже, погладил ее и снял прилипшие к ней мох и листья. Тело девочки немного расслабилось, и, почувствовав это, он гладким движением ввел в нее свой член, помогая себе рукой, пока не вошел туда до конца, глубоко и решительно, прорвавшись через тонкую внутреннюю перегородку, показавшуюся ему не толще листа дерева. Она закричала, а он подумал, что, не сказав ей ни слова, стал ее первым любовником. При этой мысли его движения ускорились. Ее тело было напряжено, она лежала и выла. Левантеру не хотелось торопиться. Он помнил о том, что, пока находится сзади и внутри нее, припечатывая к земле своим телом, она его не увидит, и поэтому он может делать с нею все, что захочет и сколько захочет. Но, как кора, содранная с дерева, его мысль отделилась от тела. Он оцепенел, с трудом сдерживая крик, и его рука, почти помимо его воли, все сильнее тащила ее за волосы. Наконец его тело, словно получив команду «вольно», освободилось от внутреннего напряжения. Он кончил, но телесное удовольствие не удовлетворило его желания. Он вспомнил о времени и посмотрел на часы: прошло всего несколько минут. Девочка стонала под ним. Он почувствовал нежность к ней, поцеловал мягкую кожу в том месте, где шея переходит в затылок, вдохнул запах пушистых волос, попробовал на вкус солоноватый пот, легонько погладил пальцами виски. Он отдыхал.
А потом нахлынула новая волна возбуждения. На этот раз Левантер уже не был так сильно подчинен плоти и мог управлять собой. Казалось, она почувствовала, что насильник не считает свое дело законченным, и принялась умолять, чтобы он отпустил ее. Он сильнее прижал ее к земле, и, когда она стала задыхаться и закашлялась, снова вошел в нее, более мощно, чем первый раз, чувствуя ее сопротивление и упорно его преодолевая. В какой-то момент она напряглась, его член выскользнул наружу, и она начала метаться. Левантер потерял терпение, рассердился и распластал ее. Она издала пронзительный крик и стала изо всех сил вырываться. Тогда, вспомнив еще один урок Оскара, он медленно поднял свои ноги, сначала одну, потом другую, пока обе не оказались на ее плечах. Он придавил ее всей тяжестью своего тела и, прижимая ступнями ее лицо к земле, вошел в нее снова, но не туда, куда в первый раз; ее стоны перешли в пронзительный вопль. В этом вопле было что-то противоестественное, как будто внутри у нее лопнула какая-то пружина. Он подумал, что надо бы выйти, но желание оказалось сильнее, все его тело напряглось, и он со всей мощью вдавился в нее, не в силах остановиться. Левантер почувствовал, как напряглась его спина, как его пальцы непроизвольно царапают ее кожу. Вскоре все было кончено; он был исчерпан.
Девочка стонала, а ее тело лежало под ним, как нелепая марионетка с болтающимися конечностями; теперь ему хотелось только одного: увидеть ее лицо. Тело не могло ответить на мучивший его вопрос, только по ее лицу он мог бы понять, что она почувствовала.
Опустошенными были и его тело, и сознание. Он медленно вытащил из нее свой член, помня о том, что его «свидание вслепую» еще не окончено. Удерживая ее одной рукой, другой он подхватил ее разорванное платье и вытер себе от крови пах, бедра и руки. Потом заткнул ей рот трусами, а платье разорвал на полосы и покрепче связал ей руки и ноги. Чтобы освободиться, ей понадобилось бы время. Не забыл завязать и глаза, чтобы она не увидела его, когда он будет уходить.
Вот теперь Левантер закончил и собирался уйти. Стемнело, он не боялся. Он оделся медленно, словно убеждая себя в том, что опасности нет, а потом вскочил на велосипед и поехал назад в лагерь, готовый в любую секунду свернуть в кусты, если впереди кто-нибудь покажется. Он поставил велосипед на место и быстро вошел в корпус через заднюю дверь. В комнате никого не было. Он шмыгнул в койку и притворился спящим. Рука еще пахла ею. Память лихорадочно прокручивала все, что случилось в лесу; он был поражен тем, что может вспомнить даже мельчайшие детали, хотя и не собирался их запоминать.
Вскоре вернулись другие мальчики. Он открыл глаза и сказал, что голова уже почти прошла. Он принял душ, но и после того, как вытерся, запах ее плоти с его тела не исчез.
Пришел и Оскар. Сначала Левантер хотел рассказать другу о своем «свидании вслепую», но почувствовал, что девочка должна принадлежать только ему и что он не хочет делиться подробностями своей встречи с ней. Поэтому он лишь пожаловался на головную боль и без толку пропавший день.
Среди ночи корпус был поднят по тревоге. Ярко вспыхнул свет, и Левантер, как и все остальные мальчики, увидел, что в помещение вошли два милиционера в сопровождении начальника лагеря и двух воспитателей. Они приказали Оскару собрать вещи и увели его с собой. Свет выключили, но Левантер не мог заснуть.
Еще до подъема весь лагерь знал об аресте Оскара. Так как Левантера знали как ближайшего друга Оскара, его забросали вопросами. Левантер только пожимал плечами и говорил, что не понимает, за что арестовали Оскара.
Сначала утро шло по обычному лагерному распорядку. Но потом всех построили, и начальник, который выглядел невероятно сердитым, обратился к двум тысячам мальчиков с речью. Он объявил суровым голосом, что вчера во второй половине дня было совершено зверское нападение на девочку из соседнего лагеря и что милиция уже арестовала насильника. Им оказался мальчик, признавшийся в совершении подобных преступлений в прошлом: Оскар.
Левантера охватил такой ужас, какого он прежде никогда не испытывал. Он впервые осознал, насколько необратим процесс, в который оказались впутаны девочка и Оскар. Его охватила паника. Он знал только один способ, как с этим покончить.
Начальник закончил свою речь и уже собирался закрывать линейку, когда Левантер вышел из строя:
— Можно?
Он почувствовал, как подгибаются его колени, и собрал все силы, чтобы держаться прямо перед всем лагерем. В прошлом ему уже приходилось однажды выходить перед всеми, но тогда это было для получения похвалы. Теперь же он вышел для того, чтобы сдаться.
Левантера охватило оцепенение — как за секунду до того, как он набросился на девушку. Но он не мог сделать шаг назад и вернуться в строй, как тогда не мог отказаться от насилия. Он ждал.
Начальник тотчас узнал его.
— Это Левантер, наш золотой медалист, — объявил он повеселевшим голосом. — В чем дело, дружок?
В горле у Левантера пересохло. Потом его язык зашевелился, и он заговорил.
— Это я изнасиловал девочку, а не Оскар, — услышал он свой голос. — И сделал это один.
Воцарилось жуткое молчание. Левантер слышал, как полощется на ветру флаг.
Начальник посмотрел на него с недоумением.
— Мы понимаем, что движет тобой, Левантер. Мы знаем, что Оскар был твоим другом, — сказал он решительно. — Но мы знаем и то, что в этом виноват Оскар, он один.
И повернулся, собираясь закрыть линейку.
— Поскольку я делаю это заявление официально, — прервал его Левантер, и его голос на этот раз звучал ясно и четко, — я настаиваю на том, чтобы мое признание было занесено в протокол следствия.
— Оно будет в протоколе, если тебе так хочется, — небрежно сказал начальник. — Зайди через час в мой кабинет.
После линейки мальчики окружили Левантера.
— Ты не мог ее изнасиловать. Ты был болен и проспал всю вторую половину дня. Я тебя видел! — воскликнул один из соседей Левантера по палате.
— Мы все видели тебя в постели, — прибавил другой, и еще двое или трое согласно закивали, подтверждая его слова.
— Наверное, ты просто мечтал о том, чтобы кого-нибудь изнасиловать! — сказал третий, и все засмеялись.
— Помочь теперь Оскару невозможно, — усмехаясь сказал четвертый.
Левантер не знал, что им ответить.
— А что, если вы все ошибаетесь, — выдавил он наконец. — Что если это и в самом деле сделал я?
— Но я прекрасно помню, что ты спал, — выкрикнул еще один мальчишка.
— А я видел, как ты пошел в душ после того, как проснулся! Это было перед ужином! — закричал другой.
В кабинете начальника Левантера представили молодому лейтенанту милиции, который похлопал его по плечу и указал на стул.
— То, что ты пытаешься сделать, Левантер, не имеет смысла, — сказал он. — Сегодня ночью, когда местный милицейский пост поднял нас по тревоге, у нас уже были подозрения. Рано утром, перед лицом очевидного факта, Оскар признался в том, что он действительно изнасиловал уже многих девочек, но по какой-то причине отрицает, что изнасиловал именно эту.
Он помолчал и мрачно взглянул на Левантера:
— Не мог ли он заранее попросить тебя взять на себя вину?
Левантер ничего не ответил. Лейтенант продолжал ровным голосом:
— Более того, мы обнаружили его дневник, в котором он собственноручно описывает десятки изнасилований, совершенных им в прошлом. Все эти преступления зарегистрированы в милиции как нераскрытые. Что еще требуется для того, чтобы уличить его?
Начальник протянул лейтенанту листок бумаги с заявлением Левантера. Лейтенант едва глянул на него и, чтобы показать, что отказывается принять его, положил на стол и легонько пододвинул к Левантеру.
— Возможно, всех прочих девочек изнасиловал Оскар, — сказал Левантер, — но эту изнасиловал я. Я могу опознать ее и указать точное место, где это случилось.
Лейтенант глубокомысленно кивнул:
— Конечно, и опознать, и указать. Оскар вполне мог предупредить тебя заранее. И даже показать место.
— Я могу в мельчайших подробностях показать, как это сделал, — настаивал Левантер. — И точно показать, что я с ней делал…
— Конечно можешь, — прервал его лейтенант. — Но не должен. Видишь ли…— Он сделал паузу. — Нам все уже известно. Несчастную девочку, на которую напали вчера, наверняка изнасиловал тот самый тип, за которым числятся уже десятки изнасилований в городе. Всякий раз он использовал одни и те же приемы: хватал жертву сзади за волосы и насиловал ее самыми извращенными способами.
Лейтенант говорил ровным, спокойным голосом.
Левантер наклонился к своей руке и вдохнул запах девочки, все еще исходивший у него из-под ногтей.
— Но я могу дать вам абсолютно точное описание того, что произошло в лесу! — продолжал настаивать он. — Минута за минутой. Где я ее остановил, как повалил, чего и как касался. Я расскажу вам все, и она подтвердит мой рассказ.
Лейтенант еще раз глубокомысленно посмотрел на него:
— Оставим девочку в покое, Левантер. Она и без того уже настрадалась. Сейчас она в больнице, и поскольку ты — друг человека, который ее изнасиловал, она вряд ли захочет тебя слушать.
Он взглянул на начальника и тихо добавил:
— Говорят, ей понадобится хирургическая операция.
Начальник утвердительно кивнул:
— Я уверен, что Левантер понимает, что его заявление, какими бы благородными мотивами оно ни было продиктовано, является попыткой помешать справедливому возмездию. — И, не позволив Левантеру сказать что-нибудь еще, встал.
Лейтенант и Левантер тоже поднялись. Начальник коснулся руки Левантера и бережно проводил до двери, а на пороге даже обнял.
— Ты хороший человек, Левантер. Комсомол наградил тебя золотой медалью. Но у всякой дружбы есть предел. Я рад, что какое-то время ты не сможешь видеться с Оскаром. За это преступление он получит по меньшей мере три года.
Следующей весной Левантер присутствовал в своей школе на общегородской танцевальной вечеринке. Всякий раз, когда оркестр замолкал, Левантер с приятелями собирались в кружок. Потом к ним присоединилась компания учащихся из другой школы, и завязались знакомства. Когда Левантер повернулся к одной смазливой девчонке и назвал свое имя, высокая блондинка с короткой стрижкой, смотревшая до этого в сторону, обернулась как ужаленная. Левантер посмотрел на нее. На какое-то мгновение ему показалось, что он уже видел ее раньше, но не мог припомнить где именно.
Когда остальные отправились танцевать, блондинка обратилась к нему:
— Значит, вы и есть Георгий Левантер? — спросила она, с любопытством его осматривая.
— Не хочу вас разочаровывать, — пошутил Левантер, — он самый.
Они отошли от танцевальной площадки и направлялись к двери физкультурного зала. Он слышал как стучат по полированному полу ее тонкие каблучки.
— Мне сказали, что вы — приятель одного парня, с которым я когда-то встречалась, — сказала она.
— Парня, с которым вы встречались?
— Парня, с которым я встретилась всего один раз, — уточнила она.
— Кто он такой?
Они вышли из физкультурного зала и медленно побрели по коридору. Там было пусто, только несколько тусклых лампочек освещали его.
— Один мальчик, — сказала она бесстрастно.
— И вы говорите, что он был моим приятелем?
— Я сказала, что вы были его приятелем, а не наоборот.
Левантер смутился.
— А как его звали?
Они дошли до конца коридора и остановились возле большого окна, выходящего на школьный двор. Одинокий фонарь освещал баскетбольную площадку. Баскетбольная корзина раскачивалась под порывами ветра.
— Обещаешь никому не рассказывать то, что я хочу тебе сказать? — спросила она. Она обернулась и облокотилась на подоконник, повернув лицо к Левантеру.
— Обещаю, — сказал Левантер. Он с трудом различал черты ее лица.
— Этого мальчика звали Оскар. Прошлым летом он меня изнасиловал, — бесстрастно выговорила она.
Левантер почувствовал, как кровь приливает к его лицу. Он моментально покрылся потом. Он отступил, не зная, что делать или сказать. Теперь-то он узнал ее, даже без косы. Она стала еще более привлекательной, более женственной. Ему хотелось заглянуть ей в глаза, но они были скрыты в тени.
— В милиции мне сказали, что у Оскара есть друг по фамилии Левантер, и этот Левантер заявил, что это он меня изнасиловал, — сказала она. — Я не могу понять, зачем ты взял на себя его вину.
Он никак на это не отреагировал.
А она продолжала:
— Мальчишки видели тебя днем спящим в палате, и значит, ты знал, что никто тебе не поверит. Тебе было нечего терять.
Левантер ничего не сказал.
— И все же, скажи мне, почему некоторым людям хочется казаться насильниками? — Она снова попыталась заставить его дать ответ.
— Неужели тебе так важно знать, кто именно причинил тебе боль — Оскар или кто-то другой? — спросил он.
Она вздрогнула.
— У меня никогда не было сомнений, что это был Оскар. Ты ведь знаешь, что он и раньше насиловал девочек. Правда, они никогда не видели его лица, но он делал с ними то же самое, что и со мной. Ты был его другом, возможно, он тебе об этом рассказывал.
Левантер уловил в ее голосе гнев.
— Ты и в самом деле хочешь об этом говорить? — спросил он.
— Не об этом, а о нем.
— Хорошо, — сказал Левантер. — Я встретил Оскара случайно по дороге в лагерь. Когда мы подружились, он рассказал мне, что еще до того, как мы встретились, насиловал девочек. Но я никогда не видел, как он это делает, и поэтому не был до конца уверен, что он говорит правду. — Левантер почувствовал тепло, исходящее от ее тела.
— Как ни странно, тебя в лагере я помню, а Оскара нет, — сказала она.
— Ты действительно помнишь, что видела меня? — спросил Левантер, чуть расслабившись.
— Да, два или три раза. Последний раз — возле спортивного магазина, это был мой последний день в лагере, тогда-то все и случилось. — Ее голос стал грустным. — Ты выбирал солнечные очки, почтовые открытки или что-то в этом роде. Я не сводила с тебя глаз: ты казался таким потерянным.
— А я много раз наблюдал за тобой, — сказал Левантер. — Я помню про тебя все. При любой возможности я шел за тобой следом.
— Как жалко, что ты не пошел за мною следом в тот день. Ты мог бы помешать ему…— Она не закончила фразы.
Левантер не чувствовал уже ни малейшего страха и приблизился к ней. Глядя на пустой двор, он произнес:
— Мысленно я называл тебя Безымянкой.
— В этом есть что-то романтическое, — сказала она, — но отныне можешь называть меня настоящим именем.
— Я знаю твое имя, — резко оборвал ее Левантер. Ему не хотелось, чтобы она его произнесла. — Я узнал его, когда впервые увидел тебя в лагере. Но для меня ты навсегда останешься Безымянкой.
Он выпрямился, отступил немного и опустил взгляд на ее ноги.
— Почему ты ни разу со мной не заговорил? — тихо спросила она. — Другие мальчики разговаривали.
Левантер не поднимал глаз.
— Правда, — сказал он, — но я не решался. Я видел тебя с высоким симпатичным парнем, чемпионом по плаванию. Ты смеялась после каждого его слова, а он смотрел на тебя так, будто ты ему принадлежишь. Я ревновал. Я был готов отдать все, чтобы быть рядом, как был он. — Когда он поднял голову, ему показалось, что она улыбается.
— Я помню его, — сказала она. — Забавный мальчик. Но я только несколько раз разговаривала с ним.
— Я смотрел на тебя всякий раз, когда наши два лагеря собирались вместе, — сказал Левантер. — Когда Оскар рассказывал мне о том, как он насилует девочек, я представлял, как сделаю это с тобой. Эта мысль ужасна, но это правда.
Она продолжала молча слушать.
— Знаешь, Безымянка, я был в тебя влюблен. Быть может, влюблен и сейчас. — Он застыл и почувствовал, как бьется жилка на его виске.
Она сделала то, на что он не мог отважиться. Она придвинулась к нему так близко, что их лица соприкоснулись, но Левантеру было неприятно касаться ее руками. Они смотрели в глаза друг другу. Холодок пробежал у него по спине. Она привстала и обхватила его руками за плечи. Он легонько провел рукой по ее спине, скользнул по шелковой блузке, нащупал бюстгальтер, потом — трусики под облегающей юбкой. На какое-то мгновение его рука замерла, потом резко взлетела вверх и нежно коснулась шеи.
Другой рукой он приподнял ее подбородок настолько, чтобы в ее глазах отразился тусклый свет, проникающий снаружи. Он долго всматривался в нее, пытаясь сохранить в памяти лицо, как запечатлел в памяти остальные части ее тела.
Левантер медленно отстранился.
— Ты боишься сделать мне больно? — робко спросила она. — Из-за того, что он сделал со мной?
— Я боюсь потерять тебя, Безымянка. Снова потерять, — сказал Левантер.
— Не бойся, — прошептала она. — Ты не потеряешь меня, если, конечно, сам этого не захочешь.
Он виделся с Безымянкой каждый день, сразу после школы. Он нетерпеливо поджидал ее, опасаясь, что она не придет, а потом видел, как она спрыгивает с трамвая, когда тот притормаживает на углу. Они вместе ходили в публичную библиотеку и, усевшись рядом за большим столом, делали домашние задания. Каждый вечер, когда перед расставанием они стояли на улице возле ее дома, Левантеру становилось страшно оттого, что хотя сейчас она с ним, вполне возможно, что ей не захочется видеть его снова. Вспоминая ночью события дня, она выяснит о нем какую-нибудь потаенную правду.
И вместе с тем он не старался привязать Безымянку к себе, под разными предлогами избегал знакомить ее со своими родителями и откладывал момент встречи с ее семьей. Она сказала, что он — ее первый парень. Он возражал, что встреча с ее родителями может вызвать ненужное беспокойство за судьбу единственного ребенка.
Левантер никогда не целовал ее и избегал любой возможности заняться с ней любовью. Он оставался безупречно робким, опасаясь сделать что-то такое, после чего она его покинет. Наступило лето. В первые же жаркие выходные они вместе отправились на велосипедах за город. Там остановились передохнуть у лесного озера и прилегли на безлюдном, заросшем травой берегу.
— Здесь так спокойно, — сказала она, почувствовав его дыхание. — Так уютно и безопасно. Левантер рассматривал лицо Безымянки. Безупречная гармония его очертаний восхитила его.
Она изучала Левантера, переводя взгляд от его губ к глазам, потом снова к губам. Наконец прильнула к нему.
Перепуганный, он привстал. Она перевернулась и положила голову ему на бедро. Он легонько провел пальцами по ее спине, опустил взгляд и увидел ее шею. Она была белая и хрупкая, чуть покрытая нежным пушком. Он осторожно обхватил руками ее голову, целуя родинку и слизывая крошечные капельки пота. Непроизвольно, как бы в воспоминание о прошлом, его пальцы начали ласкать ее виски.
Безымянка подскочила с такой силой, что отбросила его.
— Что случилось? — спросил Левантер, растерянно поднимаясь на ноги.
Ее лицо, которое только что было таким безмятежным и спокойным, исказилось яростью.
— Это был ты! Теперь мне все ясно. Это был ты! — прокричала она, закрывая лицо руками.
Левантер отвернулся от нее. Он слышал, как она садится на велосипед. Когда он наконец решился обернуться, Безымянка была уже далеко, она изо всех сил нажимала на педали. Ему хотелось представить ее вещью: тогда когда-нибудь он смог бы ею завладеть.
Русской актрисе Левантер больше не звонил. Она оказалась для него неразрешимой проблемой. Левантер давно уже перестал сознавать, что погребенный под его американским опытом русский язык оставался еще достаточно сильным, чтобы извлекать непредвиденные чувства.
Родной язык всплывал в самые неожиданные моменты. Однажды, направляясь на встречу в один нью-йоркский отель, Левантер обогнал какую-то старуху, которая медленно брела по улице. Левантер услышал, как она что-то бормочет себе под нос по-русски. Он обернулся, чтобы получше ее рассмотреть.
Сквозь свои допотопные очки старуха заметила его любопытный взгляд.
— Вы только взгляните на этого идиота! — громко произнесла она. — Уставился на меня так, будто старух никогда не видал!
Левантер вежливо обратился к ней по-русски:
— Прошу простить меня, мадам, я не хотел вас обидеть. Просто я услышал, что вы говорите по-русски. Это ведь Америка — люди вас не понимают.
— Откуда вам это известно? Вы ведь меня поняли! — сердито возразила она и поспешила прочь, бормоча под нос: — Ишь умник нашелся! Видно, поговорить не с кем!
Левантеру предложили прочитать курс по инвестициям, и теперь ему нужно было арендовать себе в Принстоне жилье.
— Мы нашли для вас великолепный дом, — бодро известил его агент по недвижимости. — По соседству с домом дочери Хрущева!
— Дочь Хрущева? — спросил Левантер. — Кто это такая? — Он задумался. — Вероятно, вы имеете в виду дочь Сталина?
— Какая разница: Хрущева или Сталина? — пожал плечами агент.
Левантера поразила эта необычайная причуда судьбы. Он знал, что Светлана Аллилуева приехала в Америку и живет в Принстоне, но и представить себе не мог, что будет жить рядом с ней. В конце концов он согласился снять комнату в этом доме.
Даже через несколько недель после того, как американские друзья пригласили Левантера встретиться со Светланой Аллилуевой, он никак не мог привыкнуть к мысли, что она — дочь Сталина. Он исподтишка наблюдал за ней, повторяя про себя: эта женщина — дочь Сталина. Уже сама мысль о том, что она — дочь Сталина, парализовала его. Понимая, что поступает безрассудно, он никак не мог заговорить с ней по-русски.
С самого начала Левантер обращался к ней по-английски, извиняясь при этом, что не знает языка ее предков. В течение следующих месяцев они встречались несколько раз. Темы бесед были разными: от обсуждения событий недавней европейской истории и роли Советского Союза в формировании современного мира до письма одного из многочисленных читателей ее книг. Но они никогда не говорили ни слова по-русски. Одного ее имени, даже произнесенного по телефону, было достаточно, чтобы в памяти всплыли картины его московского прошлого — она была для него непосредственным звеном, связующим с той ужасающей силой, которой обладал Иосиф Сталин. Левантеру приходилось снова и снова убеждать себя в том, что он вовсе не московский студент, а преподаватель Принстонского университета, и разговаривает с одной из своих соседок, которая по чистой случайности оказалась дочерью Сталина.
Позже в Париже Левантер рассказал Ромаркину о своем знакомстве со Светланой Аллилуевой, и его друг был ошеломлен.
— Ты можешь себе представить? — закричал он. — Ты можешь себе представить, что было бы, если бы ты встретился с ней в Москве, когда ее отец был жив? Вообрази, что в конце сороковых ты участвуешь в одном из университетских мероприятий, замечаешь невзрачную женщину и спрашиваешь: «Кто эта женщина?», а тебе отвечают: «Это Светлана, дочь Иосифа Сталина!» Ты можешь себе представить, как бы тебя это шокировало?
Левантер показал ему несколько фотографий Светланы Аллилуевой. Почтительно приняв снимки, словно это были хрупкие и невосстановимые фамильные ценности, Ромаркин тщательно разложил их на столике и принялся внимательно рассматривать.
— Этого не может быть, — прошептал он. — Дочь Сталина — американка. — Он покачал головой. — Мы с тобой четверть века прожили под Сталиным, а потом, проехав полмира, ты встречаешь его дочь, и она оказывается твоей соседкой! Начинаю думать, что на свете нет ничего невозможного.
Левантеру не удавалось забыть ни родной язык, ни культурное наследие — об этом ему часто напоминали.
Один из европейских преподавателей, который эмигрировал совсем недавно и еще плохо знал английский, пригласил его как-то к себе на ужин. Придя к нему, Левантер застал профессора на кухне. В воздухе висел жгучий аромат пряностей, трав и свежеприготовленного мяса. Вдохновленный разнообразием американских пищевых продуктов, профессор колдовал в окружении свежих овощей и всевозможных баночек и бутылочек. Он сообщил Левантеру, что занимается приготовлением особого говяжьего гуляша по-карпатски.
Когда они начали болтать по-русски, Левантер заметил несколько пустых консервных банок с изображениями собачьей головы на этикетках. Он подошел к столу, чтобы рассмотреть их поближе. Ему показалось, что банки с надписью «пища для собак» были только что открыты.
— А где собака? — спросил Левантер.
— Какая еще собака? — удивился профессор, помешивая гуляш и вдыхая его аромат.
— У вас дома нет собаки?
— Боже упаси! — воскликнул профессор. — Животные причиняют так много хлопот. Почему вам такое пришло в голову?
— Американцы любят собак. Я решил, что и вы завели себе собаку.
— Я никогда не стану в такой степени американцем.
Левантер бесстрастно осмотрел кухню.
— А какое мясо вы используете для столь сочного гуляша? — осторожно поинтересовался он.
Хозяин широко улыбнулся.
— Говядину, мой друг, но только консервированную говядину, — ответил он, кивнув в сторону пустых банок.
— Консервированную говядину? Великолепно! Но почему консервированную? — спросил Левантер.
— Лучше качество. Более вкусная и нежная.
— А почему именно этот сорт? — спросил Левантер, указывая на пустые банки.
— Когда в супермаркете я увидел картинку улыбающегося пса, почти как на моей родине, я понял, что это самая лучшая американская консервированная говядина! — Профессор подтолкнул его локтем. — Неужели вы забыли про говядину под названием «Улыбающийся пес»? Вы слишком давно покинули родину.
Когда они сели за стол, профессор вдыхал запах гуляша, и на его лице было выражение блаженства. Пока они ели, он восхвалял высокое качество и нежность американского мяса, заверяя Левантера, что оно даже лучше «Улыбающегося пса», о котором он вспоминал с такой любовью. Левантер сказал, что не голоден, и ограничился крохотной порцией.
Другой иммигрант из Европы, знаменитый поэт, пригласил Левантера на прием по случаю помолвки своего сына, выпускника Йельского университета. Невеста сына, с которой они вместе учились, была из семьи банкиров, и среди двухсот приглашенных почти все были «местные», как называл их поэт, — то есть родственники и друзья семьи невесты из Новой Англии.
Во время приема гости восхищались старинной, заряжающейся с дула пушкой размером с конторский стол, которая возвышалась в центре гостиной на пьедестале. Наступил момент, когда поэт пригласил гостей подойти к пушке поближе и с заглушающей его акцент проникновенностью принялся объяснять, что эта пушка была отлита во второй половине семнадцатого века с единственной целью: отмечать выстрелом каждую помолвку в его роду. В последний раз ее использовали, когда женился сам поэт, а было это в канун Второй мировой войны, и эта пушка — единственное фамильное достояние, оставшееся у него после войны. Лишь недавно ему с женой удалось организовать доставку этой реликвии из Европы. И теперь, с гордостью сказал он, старая пушка выстрелит в ознаменование свадьбы моего сына — впервые на американской земле. Когда любопытные гости выстроились в кружок вокруг пушки, поэт заверил их, что зарядил ее холостым зарядом. Потом разместил свою жену, невесту, жениха и родителей невесты позади пушки. Приглашенный свадебный фотограф устанавливал треногу с фотоаппаратом.
Единственный прожектор высвечивал сияющее, направленное над головами гостей, жерло пушки. Оркестр исполнил государственный гимн, а потом — гимн родины поэта. Поэт с женой обнялись и разрыдались. Многих гостей впечатлила торжественность и глубина чувств, но большинство нетерпеливо переминались, дожидаясь окончания церемонии, чтобы продолжить вечеринку. Оркестр смолк. Дрожащей рукой поэт зажег длинную деревянную спичку, другой рукой обнял новобрачных и поднес спичку к фитилю. Все замолчали.
Произошла внезапная вспышка. От мощного разрыва комната дрогнула, пушка подскочила, и из ее жерла поплыл густой дым.
И в ту же минуту в другом конце комнаты закричала женщина:
— Боже! Я умираю! — Все спокойно обернулись в сторону этого крика, очевидно считая его составной частью славянского ритуала. Белокурая матрона начала сползать по стене, потом рухнула на пол. Она была залита кровью, ее платье разметалось, обнажив полоски кожи, свисающие с бедер. Гости в смятении сгрудились вокруг нее. Женщина была без сознания.
Склонившись над пострадавшей, Левантер понял, что ее рана носит поверхностный характер, так как вызвана шариками ваты и лоскутами хлопчатобумажной ткани, которые поэт использовал в качестве холостого заряда.
Но поэт, увидев кровь, впал в панику и бросился к телефону вызывать «скорую помощь». Левантер пошел за ним следом и объяснил, что, поскольку было использовано огнестрельное оружие, необходимо вызвать и полицию. Дрожащими пальцами поэт крутил телефонный диск, набирая номер полиции.
Оператор тут же ответил и спросил имя и адрес.
Страшно нервничая и коверкая слова, поэт ответил наконец с дрожью в голосе. Оператор спросил, что случилось.
Поэт с запинкой пробормотал:
— Женщину подстрелили.
Левантер услышал, как оператор спросил:
— Как подстрелили?
— Пушкой, — ответил поэт еле слышно.
— Чем? — переспросил оператор.
— Пушкой, — ответил поэт.
— Повторите, пожалуйста, по буквам, — сказал оператор, очевидно не веря своим ушам.
— П-У-Ш-К-О-Й.
— Пушкой? — спросил оператор.
— Пушкой, — подтвердил поэт.
— Сколько еще человек ранено или убито? — спросил оператор деловито.
— Только одна женщина ранена, — простонал поэт.
— Какой ущерб нанесен собственности?
— Никакого, — вздохнул поэт.
— Какого рода пушка?
— Старинная.
— Это музей? — спросил оператор.
— Нет, частный дом.
— Пушка в частном доме?
— Да. Фамильная пушка, — промямлил поэт.
— Кто стрелял из пушки? — спросил оператор.
— Я! — ответил поэт, понизив голос.
— Ваша профессия?
— Поэт.
— Поэт? Чем вы занимаетесь?
— Пишу стихи.
— Мы вышлем «скорую помощь», — объявил оператор.
Только при встречах с Ромаркиным Левантер чувствовал, что языку и наследию прошлого остается место и в его новой жизни. Общие воспоминания словно подтверждали необходимость осуществленного ими разрыва со связывающим их прошлым.
Всякий раз во время приезда Левантера в Париж старые друзья проводили бесконечные часы за беседами. Однажды они просидели весь вечер в кафе, а когда оно стало закрываться, отправились в соседний ночной клуб, который только что начал работать. Было занято всего несколько столов, и в баре почти никого еще не было. Официанты озабоченно сновали вокруг, проверяя состояние скатертей и наличие приборов. Парочка проституток прохаживалась взад-вперед между туалетом и небольшим холлом, не сводя глаз со входа. Четверо музыкантов, явно не желая играть для столь немногочисленных посетителей, сгрудились вокруг рояля и лениво настраивали инструменты, дирижер занимался установкой прожекторов.
Левантер попросил посадить их за тихий столик, и они с Ромаркиным прошли через весь бар в дальний угол зала.
Когда официант принес шампанское, включенное в цену за входной билет, Левантер и Ромаркин поудобнее расположились в креслах.
— Как тебе кажется, Лев, — начал Ромаркин, — люди на Западе — хорошие или не очень? Они лучше наших?
Ночной клуб начал заполняться. Шумная компания заняла пять первых столов. Оркестр заиграл, две пары затанцевали.
— Мне кажется, что люди везде хорошие, — ответил Левантер. — Они становятся плохими только тогда, когда попадают на наживку маленькой власти, которой наделяет их государство, политическая партия, профсоюз, компания или богатый приятель. Они забывают, что их власть — всего-навсего как временный маскарад смерти.
К их столику подошла проститутка, приметившая Левантера и Ромаркина, как только они вошли. Она была одета в обтягивающую, подчеркивающую грудь кофточку. Проститутка присела рядом и улыбнулась Ромаркину.
Тэт ответил на ее улыбку, и официант немедленно принес ей бокал и наполнил шампанским. Женщина подняла бокал за обоих мужчин и быстро его осушила.
Левантер решил не обращать на нее внимания, наклонился к Ромаркину и продолжил беседу по-русски. Проститутка слушала несколько секунд, потом прервала:
— Какой красивый язык! Что это за язык? — спросила она по-французски.
— Эскимосский, — ответил Левантер и снова повернулся к Ромаркину, надеясь, что она поймет, что ее услуги их не интересуют.
Женщина рассмеялась.
— Эскимосский? Да ну вас, вы меня дурите! Кто вы?
Левантер напустил на себя сердитый вид:
— Ваш смех и ваше отношение, мадемуазель, нас оскорбляют, — сказал он. — Мы эскимосы и гордимся этим.
Женщина продолжала хихикать.
— Но, мсье, эскимосы выглядят вот так, — сказала она, оттягивая уголки глаз к вискам и прищуриваясь, — как замороженные китайцы! А вы…— Она смолкла на миг, словно роясь в памяти, — вы, наверное, итальянцы или греки. Но только не эскимосы.
— Мадемуазель, — резко сказал Левантер, — мы, эскимосы, — гордый народ и являемся «замороженными китайцами» ничуть не в большей степени, чем французы — «маринованными итальянцами», а шведы — «мумифицированными немцами». — В последней попытке избавиться от нее, не прибегая к оскорблениям, Левантер заговорил с ней доверительным тоном: — Видите ли, мы с другом находимся здесь для того, чтобы заручиться поддержкой вашего правительства в нашей революционной борьбе за освобождение от американского и канадского колониализма. Только что мы встречались с вашим министром иностранных дел.
Проститутка перестала смеяться. Левантер продолжал:
— А теперь, мадемуазель, мы хотели бы вернуться к обсуждению наших дел наедине!
Женщина вспыхнула.
— Простите, пожалуйста, мсье, — извинилась она, — я ничего не знаю об эскимосах, потому что не слишком образованна. Но я ничего не имею против эскимосов или кого-то там еще. У меня работа такая. Так что мне не до предрассудков. — Она встала и быстро удалилась, даже не поправив юбку.
Немного позже их беседу прервал грохот барабана. Хозяин клуба выскочил на сцену. Он объявил, что открыл свое заведение в конце Второй мировой войны и с тех пор его клуб посещали многие достойные и необычные гости. Но сегодняшний вечер воистину особенный. Впервые, сказал он, ему оказана честь принимать двух настоящих эскимосов, выдающихся представителей этой уважаемой нации. Он развел руки и церемонно поклонился Левантеру с Ромаркиным. Прожектор переместился со сцены на их стол. Абсолютно все — одинокие клиенты за стойкой бара, проститутки и официанты, держащиеся за ручку парочки за столами, — обернулись, чтобы посмотреть на двух эскимосов, и бурно захлопали. Оркестр грянул «Марсельезу».
Опустив голову, Левантер старался вжаться в свой стул. Но Ромаркину это неожиданное внимание, кажется, доставило удовольствие. Он встал и протянул руки к хлопающей толпе.
Хозяин заведения призвал гостей к тишине и с сияющей улыбкой обратился к Ромаркину:
— Одна из наших очаровательных официанток имела счастье слышать, как вы говорите на своем прекрасном эскимосском языке. Можно попросить вас для тех, кому не выпала такая честь, сказать что-нибудь по-эскимосски. Стихотворение, фразу, какое-нибудь слово, что угодно!
Посетители снова принялись аплодировать.
Ромаркин отвесил присутствующим поклон. Левантеру вдруг показалось, что он снова оказался в Москве. Он дернул Ромаркина за пиджак, пытаясь заставить друга сесть на прежнее место.
Словно собираясь произнести заготовленную речь с кафедры, Ромаркин распрямил грудь и начал громко и выразительно материться по-русски. Такого сочного набора непристойностей Левантер не слышал с армейских времен, когда служил под началом Барбатова. Ромаркин закончил свою речь театральным жестом, что вызвало у его слушателей новый взрыв аплодисментов. Правда, не у всех.
Двое крепких мужчин за стойкой бара не присоединились к общему ликованию. Когда Ромаркин начал свою тираду, они выпрямились, словно их проткнули раскаленными стержнями. Когда он закончил, они гневно разбили стаканы об пол и начали кричать Ромаркину по-русски. На его же грязном советском жаргоне они обозвали его сталинским прихвостнем. «Это Франция, — вопили они, обращаясь к Ромаркину, — и ты не имеешь права оскорблять нас своим грязным языком только потому, что мы старые эмигранты, а ты наверняка советский агент, выдающий себя за туриста!» Распаленные, разгневанные и возмущенные, они расшвыривали стулья и отталкивали людей, стараясь пробраться к нему.
Хозяин заведения застыл. Официанты стояли в полной растерянности из-за того, что в их клубе собралось так много эскимосов, и были весьма озадачены, что слова одного эскимоса могли так оскорбить его соотечественников.
Левантер с Ромаркиным, устроив баррикаду из двух столов, швыряли в нападающих стаканы и бутылки, а стульями защищались. Вскоре прибыла полиция. Левантеру удалось убедить хозяина, что, если его и Ромаркина оставят в покое, он немедленно возместит весь причиненный ущерб. Уговаривая полицию не забирать Левантера и его друга, хозяин объяснял, что эскимосы, подобно французам, часто ссорятся из-за политических взглядов.
На следующий день после беседы со своим другом в ночном клубе Левантер отправился навестить Жака Моно, французского биолога и философа, с которым познакомился, когда был в США в научной командировке. Левантер пересказал ему всю историю Ромаркина, начиная с Москвы.
— Даже сейчас во Франции, — сказал Моно, — Ромаркин не смеет признать, что, помимо чистой случайности, в событиях его жизни никто не виноват. Вместо этого он ищет религию вроде марксизма, которая укрепила бы его в мысли, что судьба человека развертывается из некоей осмысленной жизненной сердцевины. И однако же, веря в существование заранее предопределенного смысла, Ромаркин не замечает присутствующей в каждом конкретном моменте его бытия драмы. А ведь, признавая предопределенность, он вполне мог бы полагаться на астрологию, хиромантию или бульварное чтиво, которые утверждают, что наше будущее уже предначертано и нам остается только его прожить.
Когда Моно протянул руку за чашкой чая, Левантер заметил, что она дрожит.
— Вы плохо себя чувствуете? — спросил Левантер.
— Давно уже со мной такого не было, — сказал Моно. Он с трудом унял дрожь в руке, после чего поднял чашку чая.
— Что с вами? — спросил Левантер.
Моно назвал болезнь.
— Несколько месяцев назад мне поставили диагноз при обследовании, — сказал он, отхлебывая чай.
Левантер был ошарашен. Оказывается Моно, который всю жизнь посвятил тому, чтобы обогатить мировую науку знаниями о том, откуда клетки тела черпают жизненную энергию, лишен этой энергии; у него самого неизлечимая болезнь.
Моно было шестьдесят шесть лет. Он выглядел совершенно здоровым, продолжал заниматься своими исследованиями, участвовал в научных конференциях, а по выходным плавал на катере и гонял на спортивном автомобиле. Глядя на него, Левантер и представить себе не мог, что Жак Моно скоро умрет.
Левантеру с трудом удалось сохранить спокойствие.
— Вы проходите какое-нибудь лечение?
— Мне часто делают переливание крови, — Моно попытался сменить тему разговора. Он упомянул, что собирается ехать в Канны и предложил Левантеру составить ему компанию.
— Не будет ли такая поездка всего на один уик-энд слишком для вас утомительной? — спросил Левантер.
— Я хочу поехать туда не только на уикэнд, — ответил Моно.
— А как же с переливанием крови? Это можно делать и там? — спросил Левантер. Моно ничего не ответил. Левантер почувствовал, что у него перехватило дыхание. — Почему бы вам не остаться в Париже? Здесь есть все необходимое оборудование.
Моно пристально посмотрел на него.
— Чтобы машина крюком вытаскивала меня в жизнь? — резко спросил он. — Игра не стоит свеч.
Как-то отец Левантера заявил, что в каждый момент своей истории цивилизация — это результат чистой случайности плюс мысли и поступки одной-двух тысяч исключительных мужчин и женщин, большинство из которых знают друг друга явно или хотя бы понаслышке. Если бы ты оказался в их числе и захотел познакомиться с кем-нибудь из них, для этого бы потребовалось всего два-три посредника. Левантер выяснил, что независимо от области своих занятий все эти мужчины и женщины хотя бы часть своей жизни были мелкими инвесторами — рисковали личной энергией и средствами ради того, чтобы достичь каких-то непредсказуемых целей.
Однажды в крупном нью-йоркском издательстве Левантера остановил какой-то незнакомец и предложил ему познакомиться с его приятельницей, которая работала здесь редактором.
Она была занята чтением версток с внушительным седовласым мужчиной, которого тут же представила Левантеру. Это оказался летчик Чарлз Линдберг. Линдберг всегда казался Левантеру трагическим героем: сначала человек получил всемирную славу, а потом стал жертвой прессы, обвинившей его в преступлениях против семьи и превратившей в одну из самых одиозных фигур общества. Левантер извинился, что помешал, и собирался уйти.
— Прошу вас остаться. Мы уже почти закончили, — сказал Линдберг.
Левантер с Линдбергом вышли вместе. Стоял ясный осенний день, и Линдберг предложил пройти несколько кварталов пешком. Провожая Левантера до Пятой авеню, он то и дело наклонял голову и надвигал на лоб свою шляпу. Левантер подумал, что нежелание быть узнанным стало для Линдберга второй натурой.
— Насколько мне известно, перед войной вы совершили полет над Восточной Европой, — сказал Левантер. — Несколькими годами позже, во время войны, в шестилетнем возрасте, я оказался разлучен с семьей и в одиночестве бродил по тем деревням, которые вы видели с самолета.
Линдберг прекрасно помнил тот свой полет. Он направлялся в Советский Союз и вел свой самолет над закарпатскими равнинами, узкими реками, озерами и болотами, казавшимися бесконечными. Он вспоминал крохотные деревушки и то, что сверху они напоминали островки, рассыпанные среди болот. Бедные крестьянские хаты с соломенными крышами, с разбросанными вокруг них стогами сена.
Левантер признался, что, после того как полет «Духа Сент-Луиса» соединил два континента, его родители считали Линдберга одним из величайших героев века. Но позднее, когда Линдберг получил от Геринга орден Немецкого Орла и поздравления от Адольфа Гитлера, он нанес ужасный удар по их вере в человеческую мудрость. Позднее родители Левантера были разочарованы участием Линдберга в движении «Америка превыше всего», целью которого было удержать США от участия в войне.
— После окончания войны, — сказал Левантер, — мои родители считали, что нам удалось выжить только потому, что Америка присоединилась к антигитлеровской коалиции и это помогло выиграть войну. Они были убеждены, что остальные члены нашей семьи — шестьдесят человек — погибли из-за того, что движение «Америка превыше всего» слишком долго удерживала страну от вступления в войну.
Некоторое время они шли, не произнося ни слова. Потом, словно вспомнив что-то, Линдберг сказал, что когда в тридцатых годах ездил в Германию и Советский Союз, он видел в своей поездке, как и во всех своих полетах, миссию доброй воли. Он объяснял, что озабоченные расовыми проблемами немцы с огромным облегчением восприняли благодушие Линдберга — ведь осужденный похититель его ребенка был по происхождению немцем. Советский Союз, по его словам, пригласил его познакомиться с советской авиационной промышленностью в надежде, что он ее похвалит. Когда этого не случилось, его заклеймили как фашиста.
У входа в Центральный Парк к ним приблизилась женщина в норковой шубке, демонстрируя в приглашающей улыбке испачканные помадой зубы. Линдберг сжался и попятился, но женщина устремилась к Левантеру.
— Я вас знаю. Я видела вас по телевизору, — воскликнула она.
Левантер, который изредка появлялся на телевидении как представитель «Инвесторз Интернейшнл», отвернулся. Он подхватил Линдберга под руку и повел его прочь, но женщина от них не отставала.
— Это ведь вы выступали по телевизору? — настаивала она.
— Вероятно, вы с кем-то меня спутали, — резко произнес Левантер.
Она разочарованно удалилась.
Примерно через год Левантер путешествовал по Швейцарии и навестил Линдберга в его шале. Линдберг пригласил его с друзьями поужинать в ближайшей таверне.
Во время ужина Левантер вдруг вспомнил, что забыл атташе-кейс под креслом в холле гостиницы. Там были не только его паспорт, кредитные карты и деньги, но и единственная копия неопубликованных результатов исследования, над которым он работал несколько последних месяцев. Левантер опасался, что если позвонит в отель, то посланный искать чемодан может его украсть, а потом заявит, что просто его не нашел. Но с каждой минутой пропажа атташе-кейса становилась все вероятнее. Встревоженный и не зная, как ему поступить, Левантер перестал есть и застыл на своем стуле.
Линдберг наклонился к нему и спокойно спросил:
— Что случилось?
Левантер рассказал ему про атташе-кейс и о том, как его тревожит судьба лежащей в нем рукописи.
— Ничего страшного! Я отвезу вас в гостиницу, — сказал Линдберг.
— Но ваш ужин…
— Обойдусь и без него. Поехали!
По дороге Линдберг не переставая хвалил свой маленький автомобиль как чудо немецкой промышленности. По его словам, благодаря небольшому усовершенствованию мотора машина прошла без ремонта более ста тысяч миль.
Левантер сказал, что с удивлением обнаружил в книге Линдберга немало положительных отзывов о Третьем Рейхе. Линдберг объяснил ему, что по сравнению со многими странами, которые он посетил перед войной, немецкая промышленность была превосходно организована, а авиационная достигла невероятных успехов. Он воспринимал Германию как самолет, а чувство расового превосходства, гонения и агрессивность в начале тридцатых годов казались ему временным отклонением от курса, вызванным неправильным пониманием летчиком информации на панели управления. Позднее он понял, что ошибался, и это был один из многих уроков, которые преподала ему жизнь. Он сказал, что массовая жестокость, равно как и проявление личного героизма порой кажутся немыслимыми, пока они не происходят в действительности.
— И неизбежными, после того как случились, — добавил Левантер.
— О чем ваша рукопись? — спросил Линдберг.
— Я исследую в ней личностей, — объяснил ему Левантер, — которые по воле случая приобрели общенациональное значение и превратились в крупных инвесторов.
С черного покрывала неба на землю падали белые хлопья снега. Их маленькая машина медленно пробиралась вперед. Линдберг уверенно держал руль и, не отводя взгляда, смотрел вперед. Машина, покрытая снежным одеялом, напоминала самолет, о котором забыли все, кроме летчика, упорно прорывающегося сквозь облака, снег и ветер.
Они обнаружили атташе-кейс в полной сохранности под столом в холле гостиницы и поехали обратно. Снег больше не падал, ночь была холодной, небо чистым. Линдберг остановил вдруг машину и выключил зажигание. Он вышел наружу, дав Левантеру знак следовать за ним. Сверху доносился звук реактивного самолета, гудение которого становилось все сильней и сильней по мере его приближения. Линдберг прислушался. Когда стали отчетливо видны мерцающие огни самолета, он протянул вверх руку.
— «Боинг-747», прямо над нами! — воскликнул он. — Один из самых надежных самолетов за всю историю авиации! — Он поднял лицо к небу и прислушался к шуму самолетных двигателей, еще долго доносившемуся до них и после того, как самолет скрылся во мраке.
Это было уже пятнадцатое рождество Левантера на его новой родине. Он остановил такси. Пожилой водитель оказался разговорчивым и дружелюбным, и между ними завязалась непринужденная беседа. Водитель сообщил, что сразу после войны приехал в США из Восточной Европы и назвал город, откуда был родом.
— В этом городе когда-то жили мои родные, — сказал Левантер.
Таксист просто расцвел:
— А вы не помните адрес? — спросил он.
Левантер назвал улицу.
— Тесен мир! — воскликнул таксист. — У меня с братом была овощная лавка как раз на этой улице. Крошечная улочка, на ней стояло всего три частных дома. Я доставлял зелень им всем.
— И в дом номер девять тоже? — спросил Левантер.
Они остановились перед светофором. Водитель обернулся.
— Разумеется. Дом девять — последний с левой стороны, похожий на виллу. Там жила супружеская пара: пожилой профессор с молодой женой, пианисткой. Еще у них был сын — идиот. — Он посмотрел на Левантера в зеркало заднего вида. — Ваши родственники?
— Да, — ответил Левантер. — Почему вы думаете, что их сын был идиотом?
Таксист задумался.
— Я не раз видел его. Он ничего не говорил, никогда не улыбался, не смеялся. Уставится на тебя и смотрит. Даже служанка его боялась. Она рассказывала мне, что он уходил по ночам из дома и где-то шатался до утра, а потом весь день спал. Настоящий упырь. — Зажегся зеленый свет, и машина поехала дальше.
— После войны многие дети не могли разговаривать, — сказал Левантер, — улыбаться, смеяться, играть при свете дня.
Таксист покачал головой.
— Этот был не такой, как другие дети, — сказал он. — Я сам его видел. Он был сумасшедшим. Никаких сомнений.
— Насколько я помню, — сказал Левантер, — он был самым обычным ребенком.
Какое-то время водитель молчал, сосредоточив все внимание на дороге, и Левантер решил, что он оставил эту тему.
— Поверьте мне, он был сумасшедшим, — выдохнул таксист, подъезжая к месту, названному Левантером. — Но это было тридцать лет назад. Тогда вы и сами были ребенком, — продолжал он, еще раз взглянув на Левантера.
— Возможно, тогда я был слишком маленьким, чтобы что-то знать о нем, — сказал Левантер, расплачиваясь. — Но когда стал старше, узнал его лучше. Он был не более сумасшедшим, чем вы или я.
— Что вы имеете в виду?
— Это уже рассказ для следующей поездки, — сказал Левантер, выходя из такси.
Левантер часто размышлял о том, что европейское воспитание наверняка приучило его уделять больше внимания всевозможным формулярам, вопросникам, бланкам и штампам, чем это присуще людям, родившимся в Америке. Он никогда не посылал безликих конвертов, но обязательно с наклейками: МЕЖДУНАРОДНАЯ ПОЧТА, СРОЧНО, ОБРАЩАТЬСЯ ОСТОРОЖНО, ОБЫЧНАЯ ПЕРЕПИСКА, ОСОБОЕ ВНИМАНИЕ — поскольку знал, что это привлечет внимание и выделит его письма из всех прочих. Один его американский знакомый, бизнесмен, как-то сказал ему, что, получая письмо от Левантера, его секретарша всякий раз была уверена, что доставка письма не может ждать и минуты и передавала его своему начальнику немедленно, даже если приходилось отправлять его на дом с курьером.
Однажды Левантер встретился с одним из своих постоянных корреспондентов, с которым провел лето в его загородном доме на Юге. Тот, испытывая некоторую неловкость при встрече с Левантером, вскоре согласился выпить с ним по рюмке.
— Я не перестаю восхищаться тому вниманию, которое ты уделяешь своей почте, — через некоторое время произнес он.
Левантер посмотрел на него с недоумением.
— Эти цветные наклейки на каждом конверте, — продолжал его знакомый. — Даже почтальон ими запуган. Иногда ему приходилось доставлять твои письма по несколько раз в день, если на них были наклейки: СРОЧНО, ОЧЕНЬ СРОЧНО или КОНФИДЕНЦИАЛЬНО.
Левантер чувствовал себя проказником, который сыграл шутку над начальством.
— Но некоторые из них — я имею в виду наклейки — вызвали в моей семье настоящий переполох, — пробормотал знакомый.
— Переполох?
— Только так и могу это назвать. Дело в том, что одна из моих сестер с детства страдает эпилепсией, — сказал он. — Сейчас ей за сорок. Из-за болезни она так и не вышла замуж и никогда не работала. Мы всей семьей опекали ее. Левантер смущенно поежился.
— Именно она ежедневно вынимает почту, — продолжал знакомый. — Несколько месяцев назад пришло твое письмо с наклейкой: ПОНЯТЬ ЭПИЛЕПСИЮ — ЗНАЧИТ НАПОЛОВИНУ ЕЕ ВЫЛЕЧИТЬ. По словам сестры, сначала она не обратила на это внимания, но потом пришло следующее твое письмо с призывом ПОМОГИТЕ ЭПИЛЕПТИКАМ ЖИТЬ И РАБОТАТЬ ДОСТОЙНО.
Ошарашенный Левантер слушал молча.
— Где ты находишь такие наклейки и марки? — спросил знакомый.
— Получаю из фонда, куда иногда делаю пожертвования, — робко ответил Левантер.
— Понятно, — сказал знакомый. — Дело в том, что моя сестра была убеждена, что это я подговорил тебя наклеивать эти послания, чтобы заставить ее пойти на работу. Когда пришел конверт с наклейкой ТРУДОУСТРАИВАЙТЕ ЭПИЛЕПТИКОВ, она исчезла из дома, оставив записку, что намек поняла и не собирается больше быть обузой для семьи. Полиции потребовалось несколько недель, чтобы ее отыскать. Она была в самом плачевном состоянии, но сейчас снова находится дома.
— Мне никогда не приходило в голову…— промямлил Левантер.
Его знакомый покачал головой.
— Нам тоже не приходило в голову, насколько болезненно моя сестра воспринимает свое состояние. Фильмы и телепрограммы об эпилепсии она никогда не воспринимала применительно к себе. А вот наклейка ТРУДОУСТРАИВАЙТЕ ЭПИЛЕПТИКОВ ее ошеломила. Поразительно, какие чудеса может творить печатное слово!
Как и на многих других европейцев, живущих в Америке, на Левантера сильное впечатление производили размеры страны и численность населения, которые символизировали собой ощущение свободы и предпринимательства.
Один из его знакомых, пожилой господин из Белграда, поселившийся в Миннеаполисе, был кладезем историй об инвесторах-иммигрантах.
— Послушай историю про одного парня из Галиции, — сказал он однажды Левантеру. — Бедный иммигрант приезжает в Америку. Он не знает английского, ни о какой профессии и речи нет, никаких родных здесь у него нет. По ночам подметает полы, а днем учит английский. Как-то из чистого озорства он поместил в двух газетах западного и восточного побережий Штатов объявление: ПОЩЕКОЧИ ЕЕ ФАНТАЗИЮ — ТРИ НЕОБЫЧНЫХ ЩЕКОТАНИЯ ВСЕГО ЗА ОДИН ДОЛЛАР и указал номер почтового ящика. Получив несколько писем с деньгами, он выслал заказчикам три самых обычных гусиных пера за их доллар. В конце концов, там, откуда он прибыл, у мужчин есть заботы и посерьезнее, чем щекотать фантазии женщинам.
Через несколько дней ему звонят с почты и сообщают, что на его номер пришло несколько тысяч писем. Письма сыпятся на него со всей страны. Иногда с одним долларом, иногда — с несколькими. Не успел он прийти в себя, как оказался вовлеченным в бизнес заказной почты. Он покупает тысячи гусиных перьев, конверты и почтовые марки, нанимает в помощницы трех молодых девушек. Потом помещает новые объявления в газетах по всей стране, нанимает дополнительных служащих.
За первые несколько недель он заработал шестьдесят тысяч долларов. Но страна большая, и число людей, желающих расстаться со своим долларом, чтобы пощекотать женскую фантазию или что-нибудь другое, что боится щекотки, все возрастает. Заказы продолжают поступать. Сейчас этот парень — миллионер. Над каминной доской в его доме на Малибу-Бич висит табличка из чистого золота с изображением трех гусиных перьев!
После нескольких стаканов вина этот знакомый признался Левантеру, что ему пришлось покинуть Югославию после того, как вся столица узнала о его эксцентричных сексуальных склонностях.
— Сколько в мире существует людей, подобных мне? — задал он риторический вопрос.
Левантер сжался в комок. Этот человек сам дал ответ:
— Тысячная доля процента. В таком небольшом городе, как Белград, — не больше дюжины. Они прячутся, как звери, даже друг от друга. Но в Америке с населением в двести двадцать миллионов, — продолжал он, — тысячная доля процента — это уже десятки тысяч. Здесь люди с моими сексуальными склонностями, равно как и люди самых разных политических взглядов, могут свободно давать объявления, общаться друг с другом и даже встречаться в общественных местах. Когда я узнал об этом, то почувствовал себя левшой, оказавшимся в городе, где все левши.
Он открыл ящик стола и достал толстый том.
— Вот последняя адресная книга, — сказал он. — В ней перечислены имена тысяч людей, которым нравится то же самое, что и мне. Указаны их имена и профессии, адреса, номера телефонов, иногда есть и даже их фотографии. Такое впечатление, будто в Америке мужчин и женщин, разделяющих мои вкусы, больше, чем все население Белграда. Там я считался извращенцем. Здесь — я один из многих. Мне больше нечего стыдиться.
Через несколько лет после прибытия в США один агент по устройству конференций сообщил Левантеру, что только что организовал трехдневное собрание для недавно основанного Союза Малых Американцев. Подобно более известной организации «Малыши Америки», членами этого союза являются необычайно крохотные карлики и лилипуты.
Малые Американцы, объяснил агент, предпочитают не селиться в крупных городах. В городских метро и автобусах им приходится прижиматься лицом к бедрам, животам и грудям окружающих людей. Большинство общественных телефонов висят так высоко, что им не дотянуться до трубки. Как правило, карлики, попав в беду, боятся обращаться за помощью, поскольку большинство людей обычного роста убеждены, что они умственно неполноценны. Маленькие люди нередко становятся объектами сексуальных домогательств со стороны тех, кто принимает их за детей, хотя у них ум и аппетит обычных взрослых людей.
Конференция состоялась на Среднем Западе в местечке под названием Имптон. Агент рассказал Левантеру, что когда отправился туда проверить оборудование и забронировать места для участников, оказалось, что ни один из управляющих не слышал о существовании Союза Малых Американцев. Когда агент попросил обеспечить их только переносными микрофонами и самыми низкими столами и стульями, управляющие решили, что Малые Американцы — это бойскауты и герлскауты. Говоря это Левантеру, агент рассмеялся и сказал, что не пытался их разубеждать.
— Хотел бы я быть в Имптоне, — хихикнул он, — чтобы взглянуть на лица этих управляющих, когда туда начнут прибывать карлики и лилипуты.
Удивленный тем, какие странные вещи могут происходить на его новой родине, Левантер полетел на самолете в аэропорт, обслуживающий Имптон и два соседних городка, взял напрокат машину и поехал в центр города. Он отправился прямо в «Тафт», самый большой отель, рекламировавший себя как «суперудобный», и снял там номер.
Портье за конторкой протянул ему карточку регистрации. Левантер поднял взгляд на огромный флаг, свешивающийся с потолка: «ТАФТ» ПРИВЕТСТВУЕТ СОЮЗ МАЛЫХ АМЕРИКАНЦЕВ: СЕГОДНЯШНИЕ СКАУТЫ — ЗАВТРАШНИЕ ЛИДЕРЫ НАЦИИ.
— Кто такие эти Малые Американцы? — поинтересовался Левантер, заполняя бланк.
— Мальчики и девочки из разных концов страны. Это конференция скаутов, — ответил ему портье.
— А сколько их приезжает?
— Несколько сотен. Некоторые приедут уже сегодня, остальные — завтра. — Портье испытующе посмотрел на Левантера. — Вы здесь по делу?
Левантер улыбнулся:
— Его и ищу.
— Ну почти одно и то же? — вернул ему улыбку портье.
После ужина в гостинице Левантер снова вернулся к столу регистрации и склонился над его дальним концом. В холле толклось совсем немного народу: семейная пара с пятью детьми в ожидании багажа перед отъездом, два только что прибывших бизнесмена и несколько пожилых дам и мужчин того типа, который всегда можно встретить в холле респектабельных гостиниц; они сидят, дремлют, читают или просто тупо глазеют на входящих и проходящих мимо.
Внезапно через вращающуюся входную дверь в холл вошел какой-то крошечный человечек. Не выше трех футов росту, жирный и пухлый, с непомерно огромной по сравнению с телом головой, с такими короткими ручками, что запястья, казалось, начинаются прямо от локтя. Он приблизился к столу и писклявым голосом попросил портье послать носильщика за багажом, оставшимся снаружи под присмотром жены. Потом взял регистрационный бланк и, положив его на колено, стал быстро заполнять бланк левой рукой.
— Вы заметили? — прошептал портье Левантеру, когда коротышка отошел от стола.
— Америка — большая страна, — сказал Левантер. — Левши здесь не редкость.
Портье выглядел озадаченным.
— Левши? Ну, это еще куда ни шло! Главное, что он такой маленький. Меньше моего шестилетнего сынишки!
— А ваш сынок еще растет? — спросил Левантер.
— Это не смешно, мистер, — ответил портье.
Сразу после этого карлик вернулся в сопровождении крошечной жирной женщины, разве что на дюйм выше него. У нее было круглое лицо, пышная грудь и пухлые бедра, выпирающие из облегающих шортов.
Все в зале уставились на пришедших. Члены семьи сгрудились, пятеро детей выглядывали из-за спин своих родителей, передразнивая походку маленькой пары. Несколько пожилых горожан, дремавших в креслах, проснулись и, протерев очки, с удивлением наблюдали за происходящим. Двое бизнесменов стояли, не произнося ни слова и только позвякивали ключами от номера.
Мелкая парочка подошла к столу регистрации. Приподнявшись на цыпочки, они назвали свои фамилии и спросили, в каком номере их разместили. Мужчина сказал, что номера для участников конференции бронировали для всей группы, но они с женой приехали раньше.
— Какой конференции? — удивился портье.
Коротышка гордо указал на опознавательный значок с именем, прикрепленный к лацкану пиджака.
— Малые Американцы! Кто еще? — сказал он.
— Вы дети делегатов? — спросил портье.
— У нас нет детей, — сказала женщина.
— Мы сами делегаты, — торжественно заявил мужчина.
Портье бросил взгляд на кассиршу на другом конце конторки. Та упорно смотрела в сторону.
— Все ясно! — выдавил наконец портье. — Просто я не знал, что детей будут сопровождать подростки, — дружелюбно произнес он.
— Не «подростки», — с улыбкой поправил его карлик, — а взрослые.
— Я так и хотел сказать! Разумеется, взрослые! — Портье с глуповатым выражением лица передал ключ коридорному.
Парочка лилипутов в сопровождении коридорного, который не мог сдержать ухмылки, направилась к лифту.
Левантер остался возле стойки.
— В нашем деле можно ожидать чего угодно, — сказал портье, потирая лоб. — Откуда мне было знать, что эти двое работают со скаутами? И в самом деле взрослые! — фыркнул он.
— Америка — большая страна! — повторил Левантер.
Портье не успел присесть за конторку, как вращающаяся дверь снова закрутилась. Вошли три маленькие женщины и два крошечных мужчины и направились к нему. Погруженный в свои дела портье их не заметил.
— К вам пожаловали новые гости, — сказал Левантер.
Портье поднялся. При виде этой компании на его лице появилось искреннее недоумение. Кассирша с открытым ртом смотрела на лилипутов. Взоры всех находящихся в вестибюле обратились к столу для регистрации.
Вновь прибывшие едва доставали до края стойки. У всех на груди были значки участников конференции.
— Вы делегаты конференции скаутов? — спросил клерк, кивком показал на знамя у входа.
— Вы имеете в виду конференцию Малых Американцев? — спросила одна из женщин.
— Именно так.
— Тогда это мы. Но какое отношение к этому имеют скауты? — спросил один из мужчин.
— Это их конференция, — ответил портье, передавая регистрационные бланки.
— Если вы имеете в виду Союз Малых Американцев, то мы — его члены, — сказал другой мужчина. — Но скауты здесь ни при чем.
— Уверена, что в Союзе не так уж много скаутов, — добавила одна из женщин.
— То есть как это — не слишком много скаутов? — Портье был на грани нервного срыва. — Весь отель забронирован для них! В некоторых номерах пришлось установить дополнительные койки, так что многие дети будут жить вместе! Посмотрите туда! — И он снова указал рукой на флаг.
— Это наш флаг, а не их, — сказал один из мужчин.
— Возможно, здесь одновременно с нами проходит конференция скаутов? — предположила одна из женщин.
Портье ничего не ответил. Видимо, до него дошло, что руководство отеля что-то недопоняло.
Известие о прибытии лилипутов быстро распространилось по гостинице, и вскоре в холле появились любопытствующие повара в белоснежных колпаках, горничные в фартучках и постоянные посетители ресторана, не успевшие даже вынуть из-за ворота салфетки. Когда низкорослые гости направились сквозь строй зрителей к лифту, два гостиничных техника, стараясь не привлекать внимания, начали спускать флаг.
Левантер отправился в бар на противоположной стороне улицы. Вслед за ним примчался швейцар гостиницы. Смеясь так громко, что едва мог говорить, он принялся рассказывать всем о новых событиях.
— Что случилось? — спросил Левантер.
— Вы не поверите, но только что прибыл целый автобус этих коротышек! — ответил швейцар, сотрясаясь от смеха.
— Америка — большая страна, — небрежно заметил Левантер.
Швейцар оставил его слова без внимания.
— Представьте себе, все эти пигмеи ростом не выше этого стула! — он показал рукой на стул у стойки бара.
К этому времени постоянные клиенты покинули бар и отправились в «Тафт». Левантер решил прокатиться по городу.
На часах было всего девять, но главная улица уже почти обезлюдела. Мимо проехало несколько подростков. На полировке их тщательно ухоженных машин отражались огни освещенных витрин, гудение супермощных моторов заглушало всплески музыки и болтовню местного радио.
Левантер миновал здание муниципалитета, два универмага, кегельбан, тир, почту, две аптеки, три банка, торговый центр, полицейский участок, автобусную и железнодорожную станции. За пятнадцать минут он успел дважды пересечь Имптон.
На окраине города он остановился на заправке. Наполняя бак, служащий станции пристально осмотрел Левантера и его машину.
— Машина местная, а вы — нет, — сказал он с дружелюбной улыбкой, протирая ветровое стекло.
— Я не местный, — признался Левантер.
— Проездом через Имптон?
— Проездом. Остановлюсь на пару дней.
— Вы представить себе не можете, кто останавливался на бензоколонке десять минут назад, — сказал заправщик, просунув голову в салон автомобиля.
— Наверное, несколько лилипутов, — спросил Левантер, воздев глаза к небу.
— Черт возьми! — воскликнул тот. — Как вы догадались?
— Таких людей видишь не очень часто, — сказал Левантер.
— Верная мысль! — согласился заправщик. — Я чуть не рухнул, когда они тут появились. Прямо как в цирке: семь карликов в одном автомобиле. Готов поспорить, что подобного зрелища в ближайшие двадцать лет мне уже не увидеть!
— Не надо зарекаться, — сказал Левантер, расплачиваясь за бензин. — До утра вас ожидает масса маленьких чудес.
— Ну и денек! — ухмыльнулся заправщик вслед отъезжающему Левантеру.
Вернувшись в отель, Левантер отыскал незанятый столик в углу переполненного, шумного бара. Он заказал выпивку и осмотрелся. Бар «Тафта» считался лучшим в городе, и большинство постоянных клиентов составляли местные, на вид явно преуспевающие жители. Все отлично знали друг друга.
В дверях появилась группа Малых Американцев из пяти мужчин и трех женщин. В помещении моментально воцарилось молчание. Все обернулись на них. Некоторые парочки в задней части комнаты привстали, чтобы лучше было видно. Лилипуты не обращали на окружающих внимания. Один мужчина с приплюснутым носом и шаровидной грудью попросил ошеломленного официанта найти для них место, но не на табуретах возле стойки. Официант провел всю группу к двум столикам, которые тут же сдвинул вместе. Лилипуты расселись там всей компанией. Со своими округлыми лицами, мясистыми шеями, пухлыми ручками и короткими пальчиками они вполне могли служить моделями для натюрморта — ваза со сливами, пышки и конфеты.
Шум голосов возобновился, но Малые Американцы остались центром внимания. Многие не спускали с них взгляда и утратили всякий интерес к беседе за своим столиком.
Только одну женщину, сидевшую за стойкой бара, появление Малых Американцев, казалось, ничуть не заинтересовало. Она скользнула по ним безразличным взглядом и снова продолжила разговор с двумя мужчинами, сидевшими рядом.
Брюнетке с тонким чертами, стройным телом и длинными ногами на вид было лет двадцать пять. Всякий раз, когда она смеялась, мужчины и женщины за соседними столами отводили глаза от Малых Американцев и исподтишка посматривали на нее. К полуночи, когда лилипуты собрались уходить, брюнетка и два ее спутника вышли вместе с ними. Все трое выглядели усталыми, захмелевшими и несловоохотливыми. На лице женщины, которая глянула на опустевшее помещение, было выражение скуки. При виде Левантера в ее глазах вспыхнула искра интереса. Пока ее компаньоны осматривались, она подняла свой бокал и подошла к нему, улыбаясь, как старому знакомому. Левантер не успел даже предложить ей стул, а она уже сидела у его столика, спиной к стойке.
— Прошу извинить меня за то, что так поступаю, — проговорила она слегка заплетающимся языком. — Вы можете сейчас улыбнуться? Притворитесь, пожалуйста, будто мы с вами знакомы. Мне хочется избавиться от этих двух типов у стойки.
Левантер улыбнулся. Тогда она обернулась и помахала на прощанье двум мужчинам, с которыми до того сидела, и посмотрела, как они удаляются.
— Меня зовут Джолена. Одна из первых красавиц Имптона, если вы еще не заметили этого, — сказала она.
— Уже заметил. А меня зовут Джордж Левантер.
— Вы не будете возражать, если я выпью за вашим столиком?
— Со мной или в одиночку? — спросил он.
Она рассмеялась.
— Разумеется, с вами. — Она сделала глоток и несколько мгновений просидела молча. — Вы видели лилипутов?
Левантер кивнул.
— Скоро они заполонят весь город, — сказала она. — А вы тут чем занимаетесь?
Левантер рассказал ей о нью-йоркском агенте и о том, как он из-за лилипутов решил посетить Имптон. Кажется, что Джолена ему не поверила.
— Жители нашего города запуганы, — сказала она. — Недавно здесь был один маньяк, который избивал и насиловал женщин, голосовавших на дороге. Все газеты предупреждали, что этот тип на свободе, но девчонки продолжали ловить машины и садиться к этому парню. Я слышала по радио интервью с одной из изнасилованных. Она говорила, что сама виновата, потому что голосовала на дороге, и что теперь постарается меньше об этом думать. — Джолена повысила голос. — Представляете? Девчонка избита и изнасилована и при этом сама же себя обвиняет и говорит, что постарается меньше об этом думать. Вот вам Имптон.
— А что значит этот город для вас? — спросил Левантер.
— Это мой родной город, — пожала плечами Джолена. — Я родилась здесь. Единственная дочь у родителей — англосаксов. Из известного шотландского рода. Потомок знаменитого фамильного древа местных бальзамировщиков, механиков, оптовых торговцев, пищевиков и военных. — Она зажгла сигарету, глубоко затянулась, а потом тем же самоуничижительным, но шутливым тоном спросила: — Продолжать?
Левантер кивнул, ободряя ее.
— О'кей. Вот несколько фотографий из альбома Джолены. Джолена становится женщиной еще в школе, в двенадцать лет. Она дарит девственность баскетболисту из команды местного универа. Тот одновременно теряет свою. После чего она встречается со многими парнями. Щелк. Джолена обнаруживает, что на свете существует оргазм. Щелк. Колледж. Джолена встречает Грега, студента-юриста, сынка местного богача. Щелк. Гуляет и спит только с Грегом. Щелк. Но с Грегом никаких оргазмов. Щелк. Оргазмы в одиночку. Щелк. Спортсмены из колледжа обнаруживают, что Джолена жаждет траха. Щелк. Она бесплатно участвует в их играх; они бесплатно участвуют в ее играх. Джолена торчит на ЛСД, травке и самолетном клее. И на каплях от кашля. Щелк. Джолена с Грегом женятся. Дом в лучшем городском квартале, подарок от родителей Грега, мечтающих о внуках. Щелк. Грег — преуспевающий юрист. Щелк. Джолена с Грегом устраивают бесконечные вечеринки, чтобы продемонстрировать свой потрясающий дом. Щелк. Они расстаются. Щелк. Джолена остается одна. Щелк. Джолена в «Тафте» с каким-то незнакомцем. Щелк. На этом заканчивается фотоальбом обычной жизни. Симпатичная, старомодная девушка, великолепный кадр, который любому фотографу захочется приласкать объективом. У вас есть фотоаппарат, господин Левантер? — подразнивая его, спросила она.
Он ничего не ответил.
Она погасила только что зажженную сигарету.
Левантер с ходу предложил подняться в его номер. Выходя из бара, Левантер спиной почувствовал, что бармен и официанты провожают их взглядами. Когда они пересекали холл, сидевший там охранник поклонился Джолене, но сделал вид, будто не заметил Леэантера.
— Народ здесь вообще-то не очень наблюдательный, — сказала Джолена, пока они ждали лифт. — На прошлой неделе четырнадцатилетний мальчик, всего раз в жизни сидевший за рулем машины, угнал в центре города рейсовый автобус, идущий в аэропорт. Подъехал на нем к аэропорту, посадил пассажиров, собрал со всех плату за проезд и поехал назад в центр города, останавливаясь на остановках и высаживая пассажиров. Потом где-то задел боком грузовик. Водитель грузовика поехал следом за ним, и мальчонка выскочил из автобуса на ходу. К счастью, водитель грузовика обогнал автобус, и сумел остановить его. Только тогда пассажиры поняли, что происходит что-то неладное. Что и говорить — наблюдательные граждане! — рассмеялась она.
— Тем не менее вас здесь, похоже, знают многие, — сказал Левантер, испытывая некоторую неловкость.
— Вы забыли, что это мой родной город?
— А вас не волнует, что они знают о том, чем вы занимаетесь?
— Какое мне дело до того, что они думают? Не они ведь оплачивают мои счета. — С гордо поднятой головой она вызывающе осмотрела холл, но там уже никого не оказалось.
Как только они вошли в номер, Джолена сразу же сняла одежду и комбинацию. Потом сбросила туфли. Легла на кровать и, приподняв ягодицы и засунув большие пальцы под трусики, осторожно их стянула. Под ними оказался набедренный шнурок. Джолена привстала, распустила собранные в пучок волосы и рассыпала их по плечам.
Левантер разделся в ванной. Когда он вышел оттуда в халате, на ней еще оставались лифчик и шнурок.
Джолена попросила чего-нибудь выпить. Он налил ей и себе, потом присел на диван напротив кровати и стал наблюдать, как она медленно потягивает из своего бокала.
Она заметила, что Левантер пристально рассматривает ее лифчик и шнурок.
— Это называется «дразнилкой». Ее можно купить в секс-шопах больших городов, а в маленьких — заказать по почте. — Джолена уставилась в потолок. — Накладка спереди покрыта человеческими волосами. Но главное — резиновая трубочка, которая возбуждает тебя при каждом движении. То же самое и с лифчиком. У каждой чашечки внутри есть ямочка, о которую массируется сосок, и такие резиновые штучки, которые нежно потирают грудь. Очень приятное ощущение.
Она замолчала, дожидаясь, как на ее слова отреагирует Левантер.
— Всякий раз, когда я приходила к Грегу в контору, его сотрудники обычно приходили меня поприветствовать. Пока мы беседовали, я смотрела им в глаза и начинала двигаться, или слегка изгибаться, или сильнее вжиматься в стул, и прямо там кончала, причем не один раз. Самым большим удовольствием для меня было сохранять невозмутимое выражение лица, чтобы никто не догадался, что происходит у меня внутри. — Ее взгляд упал на потертый коврик возле кровати.
— Когда я была маленькой девочкой, я часто ублажала себя, но никогда не делала этого перед другими. Теперь я могу заниматься этим, когда люди наблюдают за мной, но они не знают, что я делаю.
Она сидела совершенно неподвижно. Из коридора доносилось жужжание голосов. Левантер снова наполнил ее бокал.
— Я стала носить эту «дразнилку» постоянно, — продолжала она. — Даже под купальником. Я надевала ее, отправляясь за покупками, ужиная с родней мужа, на пикниках и вечеринках. На этих шикарных мероприятиях я часто обнаруживала, что говорю о том о сем с лучшим мужчиной Имптона, потом краем глаза замечала, что этот тип посылает мне любезную улыбку, какой улыбаются те, кто гордится своей волосатой грудью и готов при первом удобном случае завоевывать жизнь и женщин. Я подбадривала его, улыбалась в ответ. И когда он подходил, чтобы меня поприветствовать, я оборачивалась к нему, и потирания резиновой трубочки и лифчика доводили меня до безумия. Я была так заведена, что успевала кончить раньше, чем сообщить ему, что я замужем. И этот тип так никогда и не узнавал, как я могу прекрасно обходиться без него. Левантер слушал не шевелясь.
— Однажды я надела лифчик и шнурок в церковь, — сказала она. — Хотя там присутствовали Грег со всем его семейством, я не смогла устоять перед искушением. Каждый раз, опускаясь на колени, эта вещица начинала меня возбуждать и я ощущала себя проклятой.
Джолена допила свой напиток и опустила бокал.
— Мой тайный инструмент и сегодня при мне, господин Левантер. Не хотите ли с ним посостязаться?
Не дожидаясь ответа, она расстегнула лифчик и сняла его. После легкого колебания сбросила набедренный шнурок. Когда она встала, обнаженная, и прихватив нижнее белье, пошла через комнату в ванную, Левантер успел заметить, что ее описание устройства соответствует действительности.
Когда Джолена вернулась в комнату, Левантер был вполне готов. Без предупреждения он схватил ее за талию и повалил на пол. Она не сопротивлялась. Какое-то время он неподвижно лежал на ней, ощущая ее прохладную кожу. Потом подхватил ее, и сунув свои ноги между ее ногами, широко раздвинул их. Одной рукой он запрокинул ей руки за голову и крепко сжал запястья, второй сначала небрежно провел по ее телу, а потом с силой схватил ее за грудь и так потянул, что она закричала. Джолена не могла высвободиться из его мертвой хватки.
Левантер стремительно вошел в нее. Она напрягалась и извивалась, но он снова и снова входил в нее, прижимая всем весом и с каждым ударом словно разрывая нежные ткани ее тела, вбивая ее в пол. Она закричала. Чтобы заглушить крик, Левантер зажал ее губы своими. Сдавливая ее горло рукой, он направлял свое дыхание ей в рот. Она задыхалась, ее возбуждение возросло, а вены на лице и шее набухли.
Джолена с трудом высвободила руки из его хватки и конвульсивно сжимала и разжимала кулаки, словно пыталась ухватить ими воздух. Дрожь пробежала по ее телу. Левантер освободил ее рот, и она, словно дитя в истерике, на грани смеха и плача, закричала, пытаясь высвободиться из-под тяжести его тела. Джолена открыла рот, хватая им воздух и в изнеможении выгнула тело. Потом обмякла и потеряла сознание. У Левантера участился пульс, в легких не было воздуха, в глазах потемнело.
Придя в себя, Джолена усталым движением пригладила растрепанные волосы. На лице у нее было благодушное выражение, казалось, она пытается улыбнуться. Она принялась беспорядочно ощупывать свое тело, нежно потискивая груди, приподнимая колени. Капли испарины поблескивали на ее животе. Она обернулась к Левантеру и прижала к себе.
Через несколько мгновений Джолена присела на корточки, повернувшись спиной к его распростертому телу. Ее ноги были между его бедер, а ладонями она ухватилась за его колени. Она стала медленно покачиваться, и ее ягодицы касались и поглаживали его плоть до тех пор, пока он уже не в силах был терпеть и хотел только одного: освободиться. Тогда она опустилась на него так, что ее влажное лоно оказалось прямо на его лице. Он с трудом мог дышать. Она наклонилась, и стала тереться грудью о его живот, а волосы ее рассыпались по его бедрам. Левантер почувствовал, что она взяла в рот его член; словно жадное растение она высасывала из него силу. Он понял вдруг, как пересохло у него во рту и как его мучает жажда. Ему больше не хотелось с ней сражаться, и он весь отдался во власть набухавшего в нем напряжения.
Они проснулись на следующее утро поздно. Джолена вся была в синяках и с трудом двигалась. Они спустились вниз. Холл был заполнен Малыми Американцами. Новый лозунг «РАСПРЯМИ ПЛЕЧИ — И С ТОБОЙ БУДУТ СЧИТАТЬСЯ!» сообщал об открытии конференции.
Они проехали по городу в его открытом автомобиле. Левантер отметил, что некоторые прохожие смотрят на них с нескрываемой враждебностью. Он спросил Джолену, чем вызвана их неприязнь, и она ответила, что это инстинктивная реакция горожан, которые знают ее уже многие годы и не привыкли видеть на людях с незнакомцем.
Она предложила Левантеру позавтракать в гостинице «Имптон Инн», где был лучший ресторан в городе. Официантка, проводившая их к столику, была любезна с Джоленой, но подчеркнуто суха с Левантером.
Когда они завтракали, появилась группа прилично одетых мужчин и женщин и села за соседний столик. Один из мужчин, бледный и строгий, осмотрелся и, когда увидел Джолену, у него отвисла челюсть. Он бросил пытливый взгляд на Левантера.
— Кто это такой? — спросил Левантер.
— Грег, — невозмутимо ответила она. — Помнишь, «щелк-щелк»?
— А остальные? — спросил Левантер.
Джолена обернулась и снова осмотрела их.
— Друзья, знакомые.
— Чем они занимаются?
— Все до одного бизнесом.
Левантер недоумевал:
— Насколько я помню, Грег — юрист. Прежде чем ответить, она покопалась в своем салате.
— Унаследовав после смерти отца семейное дело, Грег порвал с юриспруденцией. Теперь он — глава компании «Имптон Консолидейтед», одной из крупнейших в штате.
— Ты была замужем за очень важной шишкой, — сказал Левантер, одновременно понимая, как мало она ему о себе рассказала.
— Именно что была, — сказала Джолена. — Потому-то все так на тебя и таращатся. Практически весь город принадлежит этой компании, а Грег — ее владелец. После того как я ушла от Грега, для меня здесь не осталось места. Все думают, что могут со мной не считаться. И, разумеется, они не признают тебя! — Она рассмеялась, взяла его ладонь и погладила на глазах у сидевших за соседним столом.
Левантер утешил себя мыслью, что в любой момент может улететь в Нью-Йорк.
— Когда ты ушла от Грега? — спросил он.
— Полгода назад.
— Это официальный развод?
Она убрала руку.
— Допустим, не официальный, но очевидный для всех жителей этого города.
— Но формально вы с Грегом все еще состоите в браке?
— Только формально. Что из этого? — Она с вызовом посмотрела на него.
— Не лучше ли тебе уехать из Имптона? — спросил Левантер.
— Одно время мне очень хотелось сбежать, — сказала она, — и начать новую жизнь. Но, как и многим до меня, мне стало ясно, что в этой стране мы принадлежим нашим семьям, а наши семьи нам не принадлежат. Только недавно прибывшие, вроде тебя, способны в один день изменить свою жизнь, обрести новые интересы, освоить новую профессию, испытать новые эмоции.
Левантер никак не отреагировал. Она смотрела на него с ироничной улыбкой.
— В одном журнале я прочитала, что средняя американская домохозяйка покидает мужа не раньше, чем ей исполнится тридцать пять, после пятнадцати лет брака и при наличии одного или двух детей. И почти наверняка в своем новом окружении она сохранит прежнюю прическу и будет носить те же самые платья, украшения и макияж. Более того, она с большой вероятностью будет встречаться с мужчиной, который и обликом, и профессией напоминает того, которого она покинула. — Она съела со своей тарелки немного салата. — Я изобрела способ убежать, оставаясь дома, — сказала она. — Я отыскиваю незнакомцев, как отыскала и тебя. — Она замолчала. — Но вчера со мной случилось нечто очень значительное.
— Что именно? — спросил он.
— Долгие годы я таилась в своем личном лабиринте, отрезанная от всего мира. И даже не понимала, кто такая, — с грустной улыбкой сказала Джолена. — Все мужчины, которых я встречала, были местными. Такими же местными, как я сама, и потому я знаю, по каким критериям они меня оценивают — в конечном счете это мои собственные принципы. Я невероятно признательна тебе за то, что не знаю твоих принципов. Более того, я и не хочу знать. Я не боюсь сделать или сказать что-то такое, что может тебе не понравиться, как боялась с другими мужчинами. Я — это я, в этом максимальный риск.
— Завтра я собираюсь улетать, — сказал Левантер.
Она молчала.
Прежде чем они покончили с едой, в дверях ресторана появились два Малых Американца и, немного замешкавшись на пороге, нерешительно прошли в зал. И снова, как вчера в баре, все уставились на них, а громкие голоса сменились приглушенным шепотом. Официантка высокомерно дала им знак следовать за ней и усадила в самом дальнем углу.
После завтрака Джолена отправилась домой отдохнуть. Левантер остановился перед витриной большого универсама, привлеченный выставленными в ней пистолетами, ружьями, карабинами и амуницией. До него дошло, что в этом цитате разрешена продажа огнестрельного оружия и что для его приобретения не требуется специального разрешения. Витрина предназначалась явно для того, чтобы привлечь клиента. Он вошел в магазин и, минуя стенды с журналами, полки с предметами личной гигиены и аптечный киоск, прошел прямо в оружейный отдел.
Какой-то молодой человек только что купил ружье и две коробки патронов. Продавец выложил перед ним еще две коробки.
— Подарок от нас, — сказал он, выписывая чек.
Клиент расплатился, взял свою покупку и удалился.
Продавец с улыбкой обернулся к Левантеру.
— Чем могу быть полезен?
Левантер рассматривал пистолеты и револьверы под стеклом. Продавец также опустил на них взгляд.
— Вот некоторые образцы того, что у нас есть, — сказал он. — Скажите мне, какое у вас оружие, и я постараюсь подыскать, что вам к нему понадобится.
— У меня нет оружия, — сказал Левантер. Лицо продавца выражало удивление.
— Вам нужно оружие для самообороны или в качестве хобби? — спросил он.
— Для самообороны в качестве хобби, — с улыбкой ответил Левантер.
— В наши дни оружие — единственное хобби, в котором нуждается мужчина, — согласился продавец. Он запустил руку в ящик и достал револьвер. — Как насчет этого? Настоящий шестизарядный красавец. Легко заряжать, легко стрелять, легко прятать.
Левантер осмотрел револьвер. В момент опасности достаточно только нажать на курок. Он покачал головой.
Продавец склонился к прилавку и доверительным тоном сказал:
— Известно ли вам, что акты насилия чаще всего совершаются против чужаков? В прошлом году треть убитых не знали тех, кто на них напал. — Он положил револьвер назад в ящик. — Каким бизнесом вы занимаетесь?
— Инвестированием, — ответил Левантер.
— Много путешествуете?
Левантер кивнул.
— В таком случае вам подойдет сорок четвертый «Бульдог»? — Он достал другой револьвер. — Необычайно легкий и удобный, его нетрудно спрятать. Лучшая инвестиция, которую можно сделать в наши дни.
Левантер сделал вид, что это для него малоубедительно.
Продавец попытался применить еще одну хитрость.
— Вы женаты или холостяк?
— Холостяк. Бездетный.
— Где вы проводите большую часть времени— в городе или за городом?
— В больших городах.
Продавец достал два длинноствольных пистолета.
— Один из них может вам подойти — пятнадцатизарядный парабеллум. Изготовлен на заказ для районов со смешанным населением, если вы понимаете, что я имею в виду. — Он подмигнул. — Но что касается скоростной стрельбы, то лучше этого пса не найти, — добавил он, передавая Левантеру еще один пистолет. — Настоящий дикарь! — сказал он. — Одиннадцать выстрелов в секунду! Про него говорят, что ему нравится стрелять и он стреляет, чтобы понравиться. — Судя по всему, продавец был в восторге от своего остроумия.
Пистолет в руке Левантера казался холодным и гладким.
— Вчера сюда заходил один человек, — сказал продавец. — Черный, прилично одет, говорит с акцентом. Вероятно, из числа тех темнокожих дипломатов, что сотрудничают с «Имптон Консолидейтед» по организации сафари в странах, где черные убивают друг друга, как мух.
Левантер на это замечание никак не отреагировал.
Продавец перешел прямо к объяснению:
— Я выложил перед ним лучшие образцы оружия, которые у нас есть: браунинг, беретта, смит-энд-вэссон, винчестер, кольт, «чартер армс»! Он выбирает из всего этого двадцатизарядный карабин «Моссберг», поглаживает его, ласкает, словно девушку, и как бы в шутку направляет в сторону улицы. Тогда я говорю: «Сударь, я готов предложить вам самую дешевую цену в городе, если вы приобретете несколько сотен этих игрушек для своих людей!» А он так сладко улыбается мне и говорит: «Мои люди счастливы были бы использовать их ежедневно!» Тогда я спрашиваю: «Из какой вы страны?» А он бросает на меня настороженный взгляд и говорит: «Из Гарлема, в Нью-Йорке!» — Продавец захихикал, и его живот заходил вверх-вниз.
Извинившись, что он не может пока принять окончательного решения, Левантер отложил карабин. Продавец был близок к отчаянию. Редкий клиент не находит здесь оружия на свой вкус, сказал он. Он уперся локтем о прилавок и провел ладонью по волосам. Вдруг поднял глаза на Левантера, словно увидев его в новом свете.
— Вы не будете возражать, если я задам вам вопрос личного свойства? — спросил он.
— Пли!
Продавец не уловил шутку Левантера и продолжал:
— Вы любите знакомиться с женщинами?
Левантер кивнул. Продавец сморщил лицо.
— Если я верно понимаю, в основном с замужними, — сказал он с осуждающим выражением на лице. — Это вы были в машине Джолены сегодня утром?
— Я, — признался Левантер.
— Так я и знал. Когда вы сюда вошли, ваше лицо показалось мне знакомым. Не советовал бы вам пересекать Грегу дорогу, — тихо сказал он.
— А что будет? — с улыбкой спросил Левантер.
Продавец отошел от прилавка.
— Скажу вам откровенно: если вы с ним встретитесь, вам понадобится не пистолет, а тяжелый танк. — И повернулся к новому клиенту, который только что подошел к прилавку.
Левантер вернулся в «Тафт». Но не успел он пройти во вращающуюся дверь, как его остановил внушительного вида полицейский с гладко прилизанными седыми волосами, в безупречно сидящем на нем мундире. Попыхивая трубкой, он любезно представился как начальник местной полиции и с улыбкой объяснил, что узнал Левантера по описанию, которое дал ему один из помощников. Он предложил Левантеру последовать за ним в полицейский участок, чтобы обсудить там, как он выразился, «один деликатный вопрос». Левантер сел в полицейскую машину.
В участке начальник полиции провел Левантера в маленький офис и запер за собой дверь. Они остались наедине. Полицейский указал Левантеру на стул, а сам сел напротив.
— Вы, конечно, вправе были отказаться ехать сюда со мной, господин Левантер, — сказал он, — но вы, как я вижу, человек разумный. Теперь, надеюсь, вы меня выслушаете и по-прежнему останетесь разумным человеком. — Он опустил одну руку на пояс, а другой погладил кобуру.
— Если вы хотите посоветовать мне убраться из Имптона, можете себя не утруждать, — сказал Левантер, медленно покачав головой. — Я уже решил завтра отбыть в Нью-Йорк.
Полицейский понимающе кивнул. Он пододвинул свой стул поближе к Левантеру.
— А как вы считаете, почему я хочу, чтобы вы уехали из города? — спросил он.
— Из-за Джолены.
Начальник полиции встал и подошел к окну. Несколько секунд он всматривался в улицу, потом резко махнул рукой, словно отметая замечание Левантера.
— На самом деле я хочу, чтобы вы остались в Имптоне. Примерно на месяц.
— Какого черта я должен целый месяц торчать в Имптоне? — удивленно спросил Ленвантер.
Полицейский взял со стола курительную трубку и набил ее табаком.
— Потому что вы здесь нужны, Джордж, только поэтому.
— Кому, интересно, я нужен?
Начальник полиции разгладил складки на брюках, потом добродушно посмотрел на Левантера, как бы извиняясь за то, что ему предстоит сейчас сказать.
— Начну с того, что вы нужны мне, нужны Грегу, нужны жителям этого города.
— И все же я собираюсь завтра улететь, — твердо сказал Левантер.
Полицейский на мгновение задумался, потом произнес:
— У меня есть возможность не допустить, чтобы вы ускользнули, когда я повернусь к вам спиной. — Слабая улыбка пробежала по его лицу. — По законам штата полицейские имеют право в неслужебное время ходить в форме и обеспечивать охрану частных лиц — работать охранниками в ночных клубах, в жилых домах, банках и тому подобное. Лично я, — тут он расправил плечи и втянул живот, — занимаюсь наймом охранников из полицейских для всех отделений «Имптон Консолидейтед». Они носят полицейскую форму и вооружены. Это позволяет ребятам немного подзаработать и уменьшает искушение брать взятки. Надеюсь, — с ухмылкой сказал он, — мне удастся убедить вас не покидать Имптон.
— Настоящая ловушка, — сказал Левантер. — А никто из этих парней не предпримет каких-нибудь действий, узнав, что их щедрый наниматель делает что-то незаконное? Случалось в этом городе, что кто-то на него жаловался? — спросил он.
— Вы хотите стать первым? — саркастически спросил полицейский. Потом уже несколько резче произнес: — Так или иначе, Грег хочет получить от Джолены безоговорочный развод. Она — самая обычная шлюха и отказывается дать ему развод, рассчитывая, что будет получать от него денежное обеспечение, если каждый уик-энд будет появляться в общественных заведениях с местными и заезжими мужиками. Увы, ее шантаж не работает. Но это еще не все. Из-за своего распутного поведения она потеряла родительские права.
— Джолена не говорила мне, что у них с Грегом есть ребенок, — сказал Левантер.
— Самая милая девочка в городе! Возможно, Джолена еще много чего вам не рассказала, Джордж. Но когда она вас подцепила, то вряд ли подозревала, что завела любовника, который ее погубит.
Левантер скривился:
— Чем же я так отличаюсь от всех других?
— Вы первый настоящий чужак, и к тому же иностранец. У вас нет своего бизнеса, нет политических связей, нет семьи, нет окружения, которое могло бы вас в чем-то обвинить, вы не ходите в церковь. У вас нет даже веских причин оставаться в Имптоне.
— Вы прекрасно выполнили домашнее задание, шеф. Откуда вы все это узнали?
Полицейский пожал плечами и одарил Левантера обезоруживающей улыбкой.
— По телефону, — ответил он, довольный собой. — Начал с проката автомобилей. Там вы упомянули несколько имен. Я пошел по этой ниточке и закончил беседой с тем ослом из агентства по заказу помещений, что подкинул нам этих крохотных человечков вместо детей, которых мы ожидали. — Он замолчал, как бы прикидывая, рассказывать ли Левантеру все до конца, потом продолжил: — Незадолго перед нашей с вами встречей мне позвонил по радиотелефону мой заместитель и сообщил, что вы собирались купить пистолет, но ничего не нашли по своему вкусу. — Он указал на пистолет, покоящийся в его кобуре. — Улучшенный «магнум блэкхоук». Длина ствола — шесть с половиной дюймов. Убойная сила — сто пятьдесят ярдов. Перезарядка — шесть секунд, — похвастался он. — В прошлом году он помог мне победить на чемпионате полиции штата по стрельбе.
Левантер осмотрел пистолет.
— Этим пистолетом вы собираетесь помешать мне покинуть Имптон? — спросил он.
— Я рад, что вы задали этот вопрос, — рявкнул начальник полиции. Одним из ключей на большой связке он открыл ящик стола. Он вытащил ящик и поставил его на стол прямо перед Левантером. В ящике Левантер увидел пистолет с глушителем, курносый револьвер, швейцарский армейский нож, стакан для воды и несколько пустых пузырьков из-под лекарств. Шеф подвинулся поближе к Левантеру и навис над ним.
— Один из учителей в Полицейской академии, акцент которого несколько напоминал ваш, как-то объяснил нам, что в США граждане пятидесяти штатов обязаны соблюдать миллионы законов и что они обороняются от этих законов посредством ста миллионов единиц огнестрельного оружия. — Пристально посмотрев на Левантера, он немного помолчал. — Американцев объединяет только Конституция и телевидение. — Он дружелюбно улыбнулся. — Разумеется, это не касается иностранцев и преступников, которыми занимается ФБР, снимающее у всех них отпечатки пальцев.
Подобно карточному игроку, собирающемуся сделать решающий ход, он стал вдруг серьезным.
— Вы иностранец, Джордж, и принадлежите к особому роду людей, оставляющих отпечатки пальцев. Я хочу, чтобы вы взяли поочередно все предметы из этого ящика, а потом положили обратно! — Он пододвинул ящик к Левантеру.
Левантер был ошарашен неслыханной угрозой.
— А что случится, если я откажусь? — спросил он.
— Вы прекрасно понимаете, что я все равно заставлю вас взять их в руки. — Полицейский тихо рассмеялся и снова похлопал по кобуре.
С отвращением Левантер один за другим вынимал из ящика предметы и клал их обратно. Когда с этим было покончено, шеф тщательно завернул их в бумагу, вставил ящик в стол и закрыл его. Потом сурово посмотрел на Левантера.
— Уверен, что для Грега вы будете великолепным свидетелем, — сказал он и кивнул. — С вами, да еще с вашим акцентом, у этой сучки, у этой изношенной подстилки в суде не будет ни малейшего шанса.
Он отворил перед Левантером дверь.
— Право превыше силы, — с улыбкой произнес он.
Когда они возвращались в «Тафт», начальник полиции обернулся к Левантеру и медленно и отчетливо сказал:
— Здесь поблизости много стоянок для трейлеров, где то и дело совершаются преступления незнакомыми нам бандитами из чужих городов. — Он продолжал доверительным тоном: — Если вы покинете город прежде, чем я вам это разрешу, тот или другой из предметов, на которых вы только что оставили отпечатки пальцев, будет найден вблизи места преступления — прекрасное доказательство того, что его совершили вы, когда были здесь. И тогда даже лучший нью-йоркский адвокат ничем не сможет вам помочь. Как видите, Джордж, я прибил вас к кресту без гвоздей!
Явно довольный своим заключением, он несколько минут ехал молча. Потом снова обернулся к своему пассажиру:
— В прошлом году один из безумцев Американской Нацистской Партии пошел здесь под суд за избиение достойного человека, иудаиста, участника какой-то конференции. И знаете, судья и защитники признали, что на процессе нациста против еврея, поскольку всем известно, что сделали нацисты с евреями во время войны, у последнего нет шанса найти непредвзятых присяжных. — Он рассмеялся от всей души. — Поверьте мне, они глубоко заблуждались! В США даже один из двадцати опрошенных об отношениях между нацистами и евреями во время Второй мировой войны не может точно ответить, что же между ними произошло! Единственные, кто здесь ненавидит нацистов, — это те, кто ставит их и коммунистов на одну доску. Кстати, — он сделал паузу, — когда вы учились в Москве, в университете, вы же наверняка были коммунистом?
— В коммунистической стране все университеты — государственные, а значит — коммунистические. Но лично я коммунистом не был, — ответил Левантер.
Шеф рассеянно его выслушал, потом продолжил:
— Представьте себя на процессе, скажем, по обвинению в убийстве. Присяжные поверят вашему объяснению того, почему вы приехали в Имптон, не больше, чем заверениям, что вы не были коммунистом или что отпечатки пальцев с вас снял начальник полиции Имптона. — Он хихикнул.
Левантер содрогнулся и достал из кармана куртки маленькое зеркальце.
— Что это? — спросил полицейский.
— Это зеркало, — ответил Левантер, положив его на ладонь. — Полированное стекло, покрытое сзади тонким слоем серебра, который позволяет видеть отражения предметов в лучах света. По-английски его иногда называют «стеклом для разглядывания».
— Я знаю, что такое зеркало! — оборвал его полицейский.
— Но вы сами только что спросили, что это такое!
Начальник полиции казался раздраженным:
— Зачем вы носите его с собой?
— Чтобы видеть себя. Лучшего способа придумать не могу. — Левантер посмотрел в зеркало и причесал волосы.
— Мне неприятно видеть, как вы это делаете, — с гримасой сказал полицейский. — Не забывайте, что свидетелем на процессе Джолены вы выступаете в роли любовника женщины, а не мужчины.
Они прибыли в отель, и Левантер вышел из машины.
Начальник полиции окинул его долгим, внимательным взглядом.
— Ведите себя прилично, Джордж! Иначе я подышу для вас здесь невесту, и вы уже никогда не покинете Имптон! — прокричал он, отъезжая от тротуара.
От скуки и беспокойства в связи с неожиданно затянувшимся пребыванием в Имптоне Левантер пролистывал местную газетенку, пытаясь отыскать в ней что-нибудь любопытное. В пригороде здесь находилась знаменитая научно-исследовательская лаборатория, и однажды он встретил в газете упоминание о заведующем, с которым несколько лет назад они с Жаком Моно встречались. Левантер решил туда съездить. Ученый его узнал и был рад предоставившейся возможности показать гостю весь лабораторный комплекс. Когда большая часть сотрудников ушла, он повел Левантера на экскурсию по лаборатории.
Левантер получил гуманитарное образование и в естественных науках разбирался слабо. Хотя хозяин старался избегать сугубо технической терминологии, большинство его объяснений работы различных приборов и аппаратов звучали для Левантера как чистая научная фантастика.
— Вот там, — сказал ученый, показывая через окно на гигантское сооружение, — находится линейный ускоритель. Чтобы пустить его в ход, уходит энергии столько, что померкнут все огни в таком огромном городе, как Чикаго.
— А что произойдет, если ускоритель взорвется? — спросил Левантер.
Слегка позабавленный этим вопросом, ученый махнул рукой:
— Конечно, несведущим людям это кажется странным, но смею вас заверить, что ускоритель так же безопасен, как детская колыбель, — сказал он.
Они перешли в другую лабораторию.
— А это сверхмощная центрифуга. Ее ротор прикреплен к гибкому тросу. Если трос оборвется, ротор вылетит, словно снаряд, способный пробить насквозь толстую бетонную стену.
— А какова вероятность этого несчастного случая? — снова поинтересовался Левантер.
Ученый рассеял его опасения:
— Близка к нулю.
Левантер увидел немало технических достижений: металлические баллоны, наполненные жидким азотом при температуре сто девяносто градусов ниже нуля; электронный микроскоп, позволяющий увидеть атомы в частичке золота; анфиладу комнат, стены которых покрыты фильтрами, абсолютно предохраняющими от вирусов; инструмент, способный нарезать вещество на ломтики тоньше, чем длина световой волны; и множество других чудес науки, назначения которых он толком не понял.
Потом ученый провел Левантера в микробиологическую лабораторию, где попросил его надеть белый лабораторный халат. Они прошли через два тамбура с тяжелыми дверями и оказались в просторном зале.
— Это главный центр наших исследований по иммунологии и цитологии, — сказал он и включил свет. Вдоль всех стен стояли клетки с мышами.
Не успел Левантер осмотреться, как вдруг увидел, что через зал пробежала мышь и юркнула под стеллаж, составленный из клеток. Ученый ничего не заметил.
— Температура в этом зале регулируется автоматически, — сказал он. — Чтобы предотвратить даже малейшие непрямые контакты между разными группами подопытных мышей, воздух, распространяющийся вертикальными потоками, нагнетается сто шестьдесят раз в час. Вот почему, — улыбнулся он, — здесь нет мышиного запаха, хотя мышей две тысячи, размещенных более чем по ста клеткам.
Левантер в восхищении покачал головой. Ученый продолжал:
— Каждой группе мышей мы вводим определенный тип сыворотки. Важнейшее условие опытов — содержание мышей в одной клетке изолированными от всех остальных. По этой причине воздух здесь не перемешивается, а поступает вертикальными потоками.
— А может мышь убежать из клетки? — как бы между прочим спросил Левантер.
— Эти клетки изготовлены так, чтобы это было невозможно, — улыбнулся ученый. — Убедитесь сами, — он подвел Левантера к клеткам, — решетки здесь настолько мелкие, что даже самая маленькая мышь не сможет сквозь них пробраться.
— А разве не может она убежать, когда ее помещают в клетку или вынимают для вакцинации? — спросил Левантер.
— Это исключено! Наши сотрудники, работающие с мышами, проходят специальную подготовку. — Как видно, скептицизм Левантера его позабавил.
Левантер наклонился якобы завязать шнурок. Под нагромождением клеток он увидел маленькую белую мышку, ноздри которой раздувались, а усы подрагивали. Он выпрямился.
— Хорошо, допустим, это невозможно, — согласился Левантер. — А что все-таки случилось бы, если бы, скажем, одной мышке удалось выбраться и некоторое время двигаться по залу незамеченной?
— В принципе это невозможно, — сказал ученый, посмеиваясь над своим гостем, — но, вероятно, эта мышь принюхалась бы, коснулась бы через решетку других мышей и заразила бы их всех. А так как в основе нашего эксперимента лежит анализ тканей мышей из строго изолированных групп, весь наш проект сразу утратил бы смысл. К счастью, это немыслимо. — Полагая, что тема исчерпана, он протянул руку к выключателю, собираясь выйти из зала.
Левантер мягко его остановил.
— А что, если я скажу вам, что, когда мы вошли в комнату, я увидел бежавшую по полу мышь?
Ученый удивленно на него посмотрел:
— Я был бы убежден, что у вас галлюцинация.
— А если бы я продолжал настаивать, что видел мышь?
— Значит, вы — жертва галлюцинаций.
— А если бы я поклялся, что видел ее?
— Значит, вы параноик.
— Насколько вы уверены, что в данный момент мышь не находится в этом зале на свободе?
Ученый повернулся к Левантеру, словно собираясь начать теоретическую дискуссию.
— Абсолютно уверен. Я хорошо знаю, как обслуживается лаборатория. На этой стадии эксперимента проявляется повышенное внимание, чтобы избежать подобных случаев. С мышами работают самые надежные и ответственные ученые, исследования которых — например, в области иммунологии, выращивания клеток, их деления — зависят от того, что происходит здесь, от точной вакцинации сывороткой мышей в каждой подопытной группе и тщательного контроля над ней. Люди в этой лаборатории педантичны и бдительны. — Он внимательно посмотрел на Левантера. — Теперь я вас убедил?
Но Левантер не собирался отступать.
— И все же, какова вероятность обнаружить сейчас в комнате сбежавшую мышь?
— Она равна нулю, — сказал ученый. — В конечном счете мышь — это не атом, — добавил он. — По сравнению с мельчайшими частицами, с которыми мы привыкли иметь дело, мышь показалась бы по размерам больше слона.
— Готовы ли рискнуть своей жизнью, чтобы не допустить такой возможности?
— Конечно.
— А этой лабораторией?
— Безусловно.
Левантер опустился на колени и заглянул под стеллаж. Мышь по-прежнему пряталась там. Он протянул руку, и мышь выбежала на середину комнаты. Там, увидев ученого, она замерла.
Ученый и зверек уставились друг на друга. Кровь отхлынула от лица ученого, а в глазах помутилось. Мышь понюхала воздух, пробежала через зал и снова спряталась под стеллажом. Прошло довольно много времени. Наконец ученый взял себя в руки и нажал кнопку тревоги. В комнату влетел молодой ассистент.
Ученый с трудом сдерживал гнев.
— Здесь бегает мышь! — рявкнул он.
Молодой человек не поверил.
— Но это невозможно! — сказал он.
— Я видел ее собственными глазами! Она прячется под клетками! — воскликнул ученый.
— Это иллюзия! — мягко заметил ассистент. — И вам, как и мне, прекрасно известно, что ни одна мышь не может убежать из клетки.
— Еще раз говорю, что ее видел, — настойчиво повторил ученый.
Явно не убежденный его заявлениями, молодой человек пытался успокоить своего начальника.
— Однажды мне тоже померещилось, что я вижу мышь, — сказал он.
Ученый был на грани нервного срыва. Когда он направился к клеткам, мышь выскочила и помчалась через зал, чтобы спрятаться под стеллажами у противоположной стены. Ошеломленный и растерянный, молодой человек опустил голову.
— Я просто не понимаю… это ведь невозможно…— бормотал он.
Не произнеся ни слова, ученый покинул зал. Левантер последовал за ним.
— Случаются вещи и похуже, — рассудительно сказал ученый, когда они вышли на улицу. — Раскалываются напополам танкеры. Падают реактивные самолеты. После прививок от гриппа наступает паралич. Что и говорить, общая компетентность и личная ответственность с каждым годом падает.
Размышляя вслух, ученый продолжал:
— Теперь придется заменить всех мышей, а все результаты, которые мы сообщили другим научным центрам, признать недействительными. Это же касается большинства открытий, которые мы обнародовали на научных конгрессах, семинарах и конференциях. Все отменить!
Левантер не мог ничего сказать в ответ.
— Человеческий фактор, — сказал ученый, — и вряд ли мы узнаем, кто именно виноват. И все же «Имптон Консолидейтед» будет продолжать оплачивать счета. — Казалось, эта мысль его взбодрила. — Какое счастье, что вам предложили остаться здесь и быть свидетелем на бракоразводном процессе Грега!
Обе стороны деловой нью-йоркской улочки были забиты машинами, поэтому Левантеру пришлось припарковаться сзади. Не успел он выключить двигатель, как на противоположной стороне улицы показалась полицейская машина. Опустив стекло, наружу высунулся сержант:
— Здесь запрещена двойная парковка! Езжайте дальше! — крикнул он.
— Я не могу! — парировал Левантер.
Сержант вылез из машины и, руки в боки, пересек улицу.
— Что значит «не могу»? Проваливайте, и все!
Левантер достал из кармана бумажник и медленно вынул из него водительские права и пластиковую карточку. На карточке значилось, что он, Джордж Левантер, является членом Американского Совета Глобальной Безопасности, расположенного в Вашингтоне, округ Колумбия. Совет был небольшой информационной организацией, регулярно опрашивавшей своих членов об их мнении по таким, например, вопросам, как «адекватность отражения телевизионной сетью американской военной мощи», и рассылавшей им размноженный на ризографе ежемесячник с результатами опроса. Членом Совета мог стать любой желающий, готовый платить ежегодный взнос в размере пяти долларов, включавший подписку на ежемесячник и стоимость членской карточки. Левантер вступил в Совет сразу по возвращении из Имптона.
Он протянул сержанту водительские права и — не без колебания — членскую карточку.
— Ваши ребята делают свое дело, а мы — свое, — бросил тот безразличным тоном.
Сержант мельком взглянул на права, затем принялся изучать членскую карточку. Левантер видел, как тот разглядывает символ Совета: американский орел держит в когтях земной шар, а над ним, обрамленный двумя армейскими звездочками, выписан девиз «Бдительность — это мир!»
Как и надеялся Левантер, сержант, разделяющий всеобщее смущение, вызванное серией публичных разоблачений деятельности Белого дома, ЦРУ и ФБР, пришел к выводу, что Совет — одно из элитных подразделений правительственной разведки, а Левантер — его агент. Он окинул взглядом соседние здания, а потом склонился к Левантеру:
— Отлавливаете их прямо здесь? — прошептал он, заговорщически морща лоб.
— Как видите, — подтвердил Левантер.
Без дальнейших расспросов сержант вернул права и карточку.
— Неужто они и впрямь прячутся в этом вшивом квартале? — с недоверием покачал он головой.
— Они вездесущи. Как и мы, впрочем, — прошептал Левантер и подмигнул сержанту.
— Так точно! — козырнул сержант. Он вернулся в свою машину и, помахав на прощанье Левантеру, отъехал.
Левантер выключил двигатель. Он взял с заднего сиденья два узла с рубашками и понес их в прачечную. Когда он положил свои узлы на стойку и хозяин прачечной, китаец, хотел уже было их взять, Левантер остановил его:
— В этом узле рубашки, которые надо просто постирать, — сказал он. — А рубашки из этого узла надо еще и покрахмалить. Только, пожалуйста, не перепутайте.
Мускулы на лице китайца напряглись. Он схватил оба узла, швырнул их в общую корзину и, не говоря ни слова, протянул Левантеру квитанцию.
Левантер взял квитанцию и аккуратно положил ее в бумажник.
— Жаль, что вы не следуете моим инструкциям, — заметил он ровным, спокойным голосом. — Я заберу их завтра и очень надеюсь, что не обнаружу ошибки.
Он слегка поклонился китайцу, демонстрируя преувеличенную вежливость. Тот повернулся, схватил корзину и почти бегом бросился в заднюю комнату.
Когда на следующий день Левантер приехал за рубашками, китаец, не глядя на него и не произнося ни слова, взял квитанцию. Он вручил Левантеру два пакета и отвернулся. Левантер отложил конверт, который держал в руках, и разорвал обертку обоих пакетов. Он сразу же увидел, что одна из двух одинаковых рубашек накрахмалена, а другая — нет. Подозвав хозяина, он показал ему накрахмаленную рубашку.
— Я ведь предупреждал вас не смешивать мои рубашки! — сказал он жестко. — Посмотрите, что вы натворили.
Мужчина прерывисто дышал и смотрел в сторону.
— Даже ребенок способен определить, что обе эти рубашки сделаны из одного и того же очень тонкого материала, который нельзя крахмалить. Но вы на это не обратили внимания и использовали крахмал. Теперь рубашка испорчена. Вы что, хотите, чтобы я платил вам за такую паршивую работу?
Казалось, китайца хватит сейчас удар: на лбу его вздулись вены, глаза вылезли из орбит. Он отпрянул от стойки и затопал ногами, хлопая себя по бокам сжатыми кулаками. Он задыхался, явно подыскивая английские слова, вместо которых бормотал что-то по-китайски.
— Кажется вы не только забыли, как стирать рубашки и говорить по-английски, — холодно сказал Левантер, — но и как вести себя по-китайски.
Он начал собирать рубашки.
Тогда китаец шагнул вперед и подошел ближе к стойке. Наконец-то он вспомнил английский язык.
— Я могу забыть Америку, — сказал он. — Могу забыть английский. Могу забыть вас и ваши рубашки. Но вы… вы…— Кажется, он готовил решающую словесную атаку. — Вы, — повторил он медленно, тыча в Левантера пальцем, — вы не можете забыть то, чего не знаете! — И, словно в восторге от своей логики, истерично засмеялся. — Вы не можете забыть Китай, потому что никогда там не были, — повторил он. — Китайцы — очень гордый народ. Они никогда не позволят приехать к ним такому, как вы! — заключил он с видом победителя и склонился над стойкой. — А теперь прошу вас покинуть мое китайское заведение!
— Это я и собираюсь сделать, — спокойно ответил Левантер. — Но я предусмотрел ход ваших рассуждений, и потому взгляните-ка, что я вам принес.
Он взял свой конверт и достал из него черно-белую глянцевую фотографию для прессы, размером восемнадцать сантиметров на двадцать четыре. На фотографии в окружении китайских официальных лиц был изображен Левантер собственной персоной. Он стоял перед зданием пекинского Великого Народного Собрания под большим плакатом с портретом Мао Цзэдуна.
Китаец взял фотографию, взглянул на нее, потом поднес ближе к глазам. Клацнув зубами, он разорвал ее на мелкие кусочки и, нечленораздельно вопя что-то по-английски и китайски, разбросал обрывки по всей комнате, словно конфетти. Из задней комнаты выбежала чернокожая прачка. Увидев, как ее хозяин в ярости скачет по комнате, она остолбенела, открыв рот от изумления. Вверх летели уже последние клочки фотографии, когда китаец заметил ее. Он внезапно остановился и сел. Закрыв лицо ладонями, он сотрясался в неслышных рыданиях. Левантер положил плату на стойку, взял рубашку и вышел.
Возвращаясь как-то домой с запозднившейся дружеской вечеринки, Левантер наткнулся на весьма привлекательную проститутку: она стояла в окружении шести японцев с «дипломатами» в руках и фотоаппаратами на шеях. Женщина была выше любого из них, и Левантер, остановившись в нескольких шагах от живописной группы, услышал ее голос.
— Трах — это трах, — говорила она недовольно и нетерпеливо. — И если вы, ребята, находитесь в комнате со мной все сразу, то за комнату вы платите один раз, а мне за трахи — шесть. Вам это понятно?
Приглушенными голосами, в которых, впрочем, улавливался сильный акцент, мужчины принялись с ней спорить, заявляя, что, поскольку ей придется раздеваться и одеваться всего один раз, они отнимут у нее не больше времени, чем отнял бы один человек.
— Трах — это трах, — повторяла женщина. — А шесть трахов — это шесть трахов. Или так, или никак.
Но японцы продолжали спорить. Один, например, сказал, что она сэкономит на такси до своей гостиницы и обратно.
— Шесть раз трахнуть — значит шесть раз заплатить. Вот как я считаю. — Она начала терять терпение. — Хватит с меня этих штучек!
Японцы по-прежнему не соглашались. Оглянувшись по сторонам, женщина увидела Левантера.
— Ты тоже с ними? — закричала она обвинительным тоном.
Левантер заверил ее, что это не так. Тогда она повернулась к японцам спиной и подошла к Левантеру.
— Идешь прогуляться? — спросила она довольно угрюмо, но в голосе ее угадывалось приглашение. Она была молодая и свежая на вид, с шаловливым лицом и выразительными глазами.
— Уже гуляю, — сказал Левантер. — Почему не спросишь, не возвращаюсь ли я с прогулки?
Она рассмеялась, тряхнув длинными блестящими волосами.
— Так ты хочешь или не хочешь, чтобы кто-нибудь составил тебе компанию?
— Я хочу не компанию, — сказал Левантер. — Я хочу тебя.
Она сказала свою цену.
— Это недалеко, в двух минутах отсюда. — Она назвала небольшую туристскую гостиницу в центре города, взяла Левантера под руку и пошла рядом с ним, приспосабливаясь к его широкому шагу.
Когда они вошли в ярко освещенный гостиничный номер, она взяла его пиджак и похлопала по всем карманам. Потом проверила карманы штанов. Убедившись, что у него нет с собой ни оружия, ни полицейского жетона, она начала поглаживать его бедра чуть понежнее. Левантер вручил ей деньги.
— Ты не против, если я оставлю включенным свет, — спросила она, запирая дверь на засов. — Не все любят глазеть на то, чем занимаются.
Она встала посреди комнаты, раздвинула ноги и начала раздеваться, поглядывая на себя в большое зеркало, висевшее напротив кровати. Выверенными и взвешенными движениями освободилась от всех до одной деталей своей одежды. Раздевшись догола и не сводя глаз с зеркала, она опустила руки на живот и принялась оглаживать себя круговыми движениями попеременно то пальцами, то ладонью, то пожимая и массируя плоть, то просто скользя по телу. Она протянула руку и привлекла Левантера к себе. Теперь в зеркале были видны оба. Она прижалась к нему всем телом, обвила руками и стала лизать ему шею по направлению к уху. Одновременно она расстегнула на нем рубашку и ослабила ремень.
Проводя руками по ее бедрам, Левантер увидел в зеркале ее глаза. Взгляд женщины был, казалось, направлен за отражение, и Левантер подумал, а не устраивает ли она все это представление для кого-то еще, не подглядывает ли кто-нибудь с той стороны зеркала.
Одной рукой продолжая ласкать женщину, другую Левантер отвел за спину и схватил пепельницу. Потом мгновенным движением оттолкнул женщину и размахнулся, словно собираясь швырнуть пепельницу в зеркало.
За зеркалом тут же раздался грохот опрокинутого стула и какие-то беспорядочные звуки; кто-то бросился оттуда прочь.
Левантер выскочил в коридор и с силой распахнул дверь в соседний номер. Он оказался прав. Стоящая на треноге кинокамера была нацелена через зеркало в соседний номер, и Левантер увидел, как там, где он только что был, торопливо одевается его женщина.
Двое мужчин средних лет одновременно кинулись к Левантеру и встали между ним и камерой.
— Прошу немедленно засветить пленку! — спокойно сказал Левантер.
— Слушай, ты, недоделок! — заорал один из них, наступая на Левантера со сжатыми кулаками, а другой отрезал путь к двери.
Левантер не двинулся с места. Он достал из кармана бумажник, вынул из него членскую карточку Американского Совета Глобальной Безопасности и сунул ее под нос тому мужчине, что орал на него.
— Ну-ка, взгляни! — сказал он.
Тот взял карточку, тщательно ее изучил, а потом осторожно протянул другому. Оба не произнесли ни слова, возвращая карточку хозяину. Настроение у обоих было явно не бойцовое. Женщина в соседней комнате закончила одеваться, схватила сумочку и, не оглядываясь, выбежала наружу.
— Я здесь на задании, — сказал Левантер, сунув карточку в бумажник. — В гостинице сейчас находится еще несколько моих коллег. Так что, — продолжал он самым официальным тоном, какой только мог изобразить, — у вас есть выбор: либо вы засвечиваете пленку, либо мы засвечиваем вас.
Мужчины переглянулись. Потом один из них молча открыл кинокамеру и вытащил кассету.
— Мой подарочек фэбээровцам, — сказал он, протягивая пленку Левантеру.
Другой ухмыльнулся и спросил:
— Что ж ты не подождал немного и не поймал кайфа с курочкой? Или уже не раз приходилось сниматься в порнушке?
Ронсар-Тибоде Самаэль, президент Африканской Республики Лотан, был всемирно известным эссеистом и автором многочисленных работ о природе языка. «Инвесторз Интернейшнл» решила отметить его достижения, присудив ему престижную Гуманитарную премию.
Левантер, как один из организаторов церемонии награждения, отправился в нью-йоркский отель, в котором остановилась свита президента Самаэля. Здесь у него была назначена встреча с официальным представителем Госдепартамента — советником Самаэля на время его визита в Нью-Йорк. Дважды — на пути к лифту и при выходе из него — Левантера тщательно обыскали три агента секретных служб США.
У дверей его ожидала высокая рыжеволосая женщина — полногрудая, с неестественно белой кожей. Мысленно Левантер дал ей прозвище Оклахома: всего много, но ничего конкретного, о чем стоило бы поговорить. Она представилась как «советник президента Самаэля». Проведя Левантера в комнату, она показала ему кипы бумаг, разбросанных на диване, на письменном и обеденном столах, и объяснила, что это подробно расписанные планы обеспечения безопасности на устраиваемом «Инвесторз Интернейшнл» ужине. Президента Самаэля будут чествовать как мыслителя и гуманиста, но поскольку многие афро-американцы в Соединенных Штатах фанатическим образом настроены против проводимых им внутренних реформ и внешнеполитического курса, этот визит превратился в политическое событие, требующее применения особых мер безопасности. Советник из Госдепартамента является связующим звеном между различными федеральными и городскими агентствами, занятыми обеспечением безопасности.
Левантер просмотрел список знаменитостей, приглашенных на ужин; после этого они с Оклахомой принялись обсуждать окончательный план размещения гостей за столами.
Послышался стук в дверь, но Оклахома не шевельнулась. Решив, что она предоставляет это ему, Левантер подошел к двери и открыл ее.
Он оказался лицом к лицу с красивым стройным мужчиной. Густые серебристые волосы резко контрастировали с черной кожей его моложавого лица. Если не считать пары необычно узких шортов, мужчина был совершенно гол. «Столь облегающее и скудное одеяние, — с удивлением подумал Левантер, — вполне соответствует представлению об особой мужской силе черных!» С указательного пальца вошедшего мужчины свешивалась свеженакрахмаленная белая сорочка.
Мужчина не выразил ни малейшего удивления при виде незнакомца у его двери. Пройдя без слов мимо Левантера, он вошел в комнату и направился прямо к женщине. Обняв ее, он что-то прошептал ей на ухо. Смущенный Левантер остался у дверей и смотрел в сторону. Но мужчина вышел так же стремительно, как вошел, снова пройдя мимо Левантера и все так же покачивая сорочкой на указательном пальце. Левантер вернулся в комнату. Оклахома хоть и покраснела, но никак не прокомментировала происшедшее, и они вернулись к работе с таким видом, словно ничего не случилось.
Несколько минут спустя опять раздался стук в дверь. На этот раз Левантер проигнорировал его, и к двери направилась женщина. Вошел все тот же мужчина. На этот раз на нем был темно-синий костюм, накрахмаленная белая сорочка, широкий модный галстук и блестящие узкие туфли. Поскольку Левантер видел множество фотографий президента Самаэля, хотя и не встречался с ним лично, он мгновенно его узнал и тут же поднялся, чтобы поприветствовать.
Оклахома подвела его к Левантеру и представила их друг другу. Президент Самаэль протянул руку, Левантер пожал ее. Президент сделал шаг назад, взглянул на него, потом обернулся к Оклахоме. С невозмутимым лицом он сказал:
— Мы с мистером Левантером когда-то встречались, но это было очень давно, и мы оба с тех пор изменились.
А затем, обращаясь к Левантеру, добавил:
— Вы, мистер Левантер, должно быть, забыли нашу первую встречу!
— Конечно, господин президент! — сказал Левантер с самым серьезным видом. — Это было так давно!
Самаэль улыбнулся. Заверив Левантера, что они еще встретятся во время ужина, он поцеловал Оклахому в щеку и вышел.
Когда Левантер и Оклахома вновь занялись делом, Левантер заметил, что президент Самаэль — очень милый человек.
Советница подняла голову и кивнула:
— Настоящий джентльмен! — сказала она. — А через секунду добавила: — И всегда так элегантно одет!
Как-то раз, когда он был в Тунисе по делам «Инвесторз Интернейшнл», Левантера пригласили на прием, где его представили одному арабскому дипломату, ранее служившему в Интерполе. Этот араб, красивый мужчина с темными выразительными глазами, держался довольно отчужденно. Он предложил Левантеру прокатиться с ним в его новой, сделанной по специальному заказу, итальянской спортивной машине.
Они медленно проехали по запруженным людьми пригородам Туниса, выбрались на открытое шоссе, миновали гигантские щиты с портретами президента страны и свернули на проселочную дорогу.
Когда они проезжали через деревни, дипломату приходилось громко сигналить, чтобы освободить проезд среди толп полуголых мужчин, женщин и детей, выползших из своих хижин, чтобы поглазеть на машину. Длинный сверкающий капот то и дело задевал деревенских жителей, не успевших отскочить вовремя. В одной деревушке дорогу перегородил какой-то упрямый верблюд, и дипломату пришлось остановиться. Толпа зевак вплотную окружила его отполированную машину.
Приковылял какой-то нищий старик с протянутой рукой. Изъеденная болячками грудь в комьях грязи, превратившиеся в лохмотья штаны, босые ноги. Один его глаз совсем заплыл, из него сочился гной. Его спутанные седые волосы украшал венок из цветов лимонного дерева. Приблизив лицо к стеклу автомобиля, он уставился на Левантера здоровым глазом. Увидев, что Левантер не шелохнулся и не собирается открывать окно, нищий задергался и приложил к стеклу шишковатые руки; его скрюченные пальцы поползли по стеклу, как пиявки.
Левантер сунул руку в карман и достал несколько монеток. Потом нажал кнопку на дверце, и оконное стекло поползло вниз. Жаркий влажный запах проник в машину. Левантер протянул деньги нищему, но тот убрал руки, отказываясь взять деньги. Дипломат попытался закрыть окно, но Левантер удержал его.
Нищий приблизил голову к Левантеру. Слюна капала из его беззубого рта, из горла исходил сухой хрип. Но в конце концов он спросил на ломаном французском:
— Вы… Вы знаете Сесила Битона?
Он с тревогой смотрел на Левантера, ожидая ответа. Левантер кивнул. По лицу старика пробежала улыбка.
— Когда я был молод… Сесил Битон хорошо меня знал. Он меня фотографировал. Он говорил, что я самый красивый мальчик на свете.
Его зрячий глаз сверкнул; он смотрел в лицо Левантера так, словно ждал от него ответа.
В это время верблюд наконец-то ушел с проезжей части. Явно раздраженный происходящим, дипломат закрыл окно и нажал на газ. Когда машина тронулась с места, она задела задним крылом нищего и тот упал.
Отвезя Левантера домой, дипломат вежливо проводил его до самых дверей.
— Вам уже удалось посетить новые бани в Хаммамете? — спросил он.
Левантер ответил, что такой возможности ему еще не представилось.
— Вы просто обязаны там побывать, — дипломат положил руку на руку Левантера. — Вот где вы сможете насладиться, быть может, самыми потрясающими существами, созданными природой, — сказал он, понизив голос. — Юные, такие юные! И такие прекрасные!
Он причмокнул губами в предвкушении.
— Буду рад отвезти вас туда, — добавил он шепотом, пожимая Левантеру запястье.
— Очень мило с вашей стороны, — сказал Левантер. — А откуда эти девочки?
Дипломат посмотрел на него с нескрываемым изумлением.
— Девочки? — спросил он, хихикая и поглаживая руку Левантера. — Кто сказал «девочки»?
Он посмотрел на Левантера так, словно видел его впервые.
— Милый Джордж, вы, кажется, фетишист, не так ли?
Уходя, он продолжал смеяться, а на прощанье крикнул:
— Уверен, что мы еще увидимся в Нью-Йорке!
В Нью-Йорке одна дама как-то пригласила Левантера на вечер у себя дома. Среди гостей ожидались государственный секретарь США и один советский поэт, знакомый Левантеру еще по Московскому университету.
В какой-то момент Левантер заметил, что поэт, который разговаривал с госсекретарем, снимает свои наручные часы. Он подошел ближе и услышал, как поэт уговаривает собеседника сделать то же самое. Обмен часами, объяснял поэт, это русский обычай, практикуемый между друзьями: часы одного из них отмеряют другому время их дружбы. Заметив, что некоторые гости смотрят на него, госсекретарь, изощренный в переговорах дипломат, снял свои «Тиссо» и нехотя протянул поэту, приняв от него в ответ «Победу».
Вернувшись домой с вечеринки, Левантер не успел войти в дверь, как раздался телефонный звонок. От лица хозяйки дома звонил арабский дипломат (он тоже был среди гостей). Он сообщил, что жена госсекретаря только что звонила хозяйке дома, чтобы сказать, что ее муж готов начать переговоры по обратному обмену часов. Хозяйка дома, чувствуя, что недостаточно хорошо знает советского поэта, интересовалась, не поможет ли Левантер тактично убедить поэта забрать назад свой щедрый символ дружбы. И дело тут совсем не в несоразмерности обмена, заверила арабского дипломата хозяйка, хотя «Тиссо» — часы старинные и очень дорогие, а «Победа» — дешевый и новый ширпотреб. Причина, по которой госсекретарь хочет вернуть свои часы, заключается в том, что они были подарены ему в юности в Германии и с ними связано много воспоминаний.
На следующее утро Левантер захватил с собой «Победу» и отправился к поэту за «Тиссо». Когда он объяснил тому цель своей миссии, поэт впал в ярость. Он кричал, что во время своего гастрольного тура по США уже обменял много советских «Побед» на наручные часы самых знаменитых американцев и до сих пор ни один из них не требовал обратного обмена. В качестве доказательства он предъявил впечатляющую коллекцию «Ролексов», «Омег», «Пульсаров» и «Сейко». В конце концов он отыскал в коллекции «Тиссо» и вручил Левантеру.
— Что он возомнил о себе? — громыхал поэт по-русски. — То, что он родился в Германии и говорит с немецким акцентом, еще не значит, что он должен вести себя как немец! «Победа» значит «победа», и уж конечно не победа мелочности над дружбой!
Арабский дипломат испытывал облегчение и благодарность.
— Дело было весьма деликатное, — сказал он, — и я знал, что могу рассчитывать на то, что вы с этим поэтом разберетесь. Впрочем, — заметил он после паузы, — я случайно узнал, что госсекретарь купил свои «Тиссо» совсем недавно, когда ездил отдыхать в Женеву.
В другой раз Левантер был приглашен на скромный ужин в нью-йоркский дом одного американского бизнесмена и его жены. Почетной гостьей была мадам Рамос, жена президента Республики Дельтасур, маленькой, слаборазвитой страны, состоящей из многочисленных островов и полностью зависящей от туризма и американской экономической и военной помощи. Мадам Рамос нередко представляла интересы своего мужа за рубежом. Поговаривали даже, что у себя дома она располагает куда большей властью, чем все члены правительства вместе взятые.
Мадам Рамос прибыла в сопровождении нескольких до зубов вооруженных телохранителей, которые на время ужина остались у входа в квартиру, а также помощника, симпатичного полковника гвардии, просочившегося внутрь совершенно незаметно.
Она была на удивление элегантна, и Левантер был польщен тем, что за ужином их места оказались рядом. Мадам Рамос объяснила, что приехала в Нью-Йорк от имени своего мужа, чтобы на следующий день принять участие в завтраке, устраиваемом Пресс-клубом.
Она сказала, что американские газеты продолжают публиковать статьи, которые резко критикуют президента за то, что под предлогом борьбы с повстанцами-коммунистами он ввел в стране военное положение, и сообщают о том, что посредством безжалостных арестов он подавляет политическую оппозицию, недовольную его диктаторским правлением. Поскольку экономика страны полностью зависит от американских капиталовложений, а безопасность — от американской военной помощи, мадам Рамос заявила, что одной из целей ее визита в Штаты является открытие истины о положении в стране и противодействие тому, что она назвала «антагонистическими, инспирированными коммунистами либеральными атаками» на ее мужа, сделавшего Республику Дельтасур бастионом демократии и свободы.
Мадам Рамос говорила спокойным, очаровательным тоном, и Левантер поймал себя на том, что не сводит с нее глаз. Она была одной из самых красивых евразийских женщин, которых он когда-либо видел.
Когда она закончила свои политические речи, Левантер выразил уверенность в том, что, поскольку Америка следит за политической ситуацией на ее родине, на предстоящем завтраке публика будет слушать ее очень внимательно. Мадам Рамос сказала ему, что, опасаясь быть неправильно услышанной или понятой, она приняла меры предосторожности, заранее написав свою речь и распечатав ее для предварительной раздачи в аудитории. Левантер сказал, что, к своему великому сожалению, не является членом Пресс-клуба, и спросил, где можно получить копию речи.
После ужина мадам Рамос улучила момент и передала Левантеру копию подготовленного текста. Когда она отошла побеседовать с другими гостями, Левантер быстро пробежал текст и стал ждать ее возвращения.
— Это окончательный текст? — спросил он.
— Да, — ответила она уверенно. — А почему вы спрашиваете?
— По-моему, в нем имеется серьезная ошибка.
— Ошибка? Какого рода?
— Ошибка, которая может навлечь на вас, мадам, и на вашего мужа большие неприятности, — тихо ответил Левантер. — Но ее нетрудно исправить.
Мадам Рамос посмотрела на него с тревожным любопытством:
— Скажите же, в чем дело?
— Если я укажу вам эту ошибку, мадам, обещаете ли вы честно мне сказать, собираетесь ли вы ее исправить?
Она смотрела на него напряженным взглядом.
— Разумеется.
— В таком случае, — продолжал Левантер, — если, благодаря мне, вы узнаете и исправите свою ошибку, сделаете ли вы кое-что и для меня?
Взгляд мадам Рамос исполнился укоризны:
— Смотря что именно вы захотите.
Начав говорить, Левантер продолжал следить за ее глазами.
— Благодаря своему положению в «Инвесторз Интернейшнл», — сказал он, — я узнал, что два видных журналиста одной оппозиционной газеты в вашей стране уже много месяцев без всякого суда и следствия находятся в тюрьме по довольно сомнительным обвинениям в подрывной деятельности.
Никакой реакции.
— Есть кое-какие свидетельства о применении пыток, — продолжал он, — о выселении их семей. Если я избавлю вас от ошибки в вашей речи, обещаете ли вы за них заступиться?
Мадам Рамос поглядела в сторону, на своего полковника-красавчика, наблюдавшего за ними с другой стороны комнаты. Потом ее взгляд опять упал на Левантера.
— Я всего-навсего жена Президента, господин Левантер, и однако же обещаю вам использовать даже то ограниченное влияние, которое имею на министра внутренних дел. Скажите же наконец, какую ошибку вы нашли.
Левантер открыл текст речи на странице с загнутым уголком и указал на абзац, отмеченный им карандашом. Он пододвинулся ближе к мадам Рамос с тем, чтобы они могли читать вместе.
— «Таким образом, мой супруг, Президент, — прочел он, — взял на себя трудную обязанность человека с мачете для своего народа». — Левантер сделал паузу. — В нынешнем виде эта фраза означает, — мягко сказал он, — что президент Рамос стал убийцей.
Мадам Рамос оцепенела. Облокотясь о руку Левантера, она пристально вглядывалась в текст.
— Безусловно, вы имели в виду другое, — сказал Левантер. — Наверняка вы хотели сказать, что господин Президент взял на себя обязанность «прокладывать тропу для своего народа».
— Разумеется! — воскликнула мадам Рамос. — Все, кто знал и любил его все эти трудные годы, прекрасно это знают! Речь была написана сначала на родном языке, — сказала она. — Должно быть, ошибка закралась при переводе на английский. Я конечно же внесу исправление. Благодарю вас за содействие и мне, и Президенту.
— Значит, вы мне поможете?
— Да, помогу, — ответила она. — Кто эти два предположительно невиновных журналиста?
Левантер нацарапал имена на обороте своей визитной карточки и вручил ее мадам Рамос. Взяв ее, мадам Рамос протянула руку. Полковник тотчас пересек комнату и, поклонившись, принял карточку.
Вскоре после возвращения мадам Рамос на родину оба журналиста были освобождены. Явно в соответствии с инструкциями, полученными от правительства, они сообщили «Инвесторз Интернейшнл», что все обвинения против них сняты, и они вновь воссоединились со своими семьями. Проведенное вскоре собственное расследование «Инвесторз Интернейшнл» подтвердило, что журналисты действительно находятся на свободе.
Левантер уже почти забыл об этом случае, когда однажды, несколько месяцев спустя, при выходе из «Инвесторз Интернейшнл» его остановила одна бедно одетая евразийской наружности женщина средних лет.
— Вы Джордж Левантер? — спросила она с дрожью.
— Да, это я.
Невысокая женщина подошла поближе. У нее были спутанные, засаленные волосы.
— Если бы я могла, я бы вас убила, — пробормотала она. Ее бледное лицо и все тело нервно подергивались. — Клянусь, убила бы, — прошептала она.
Левантер остолбенел:
— Как? За что? Что я вам сделал?
— Вы бросили моего брата в тюрьму, — резко сказала она. — Его подвергли пыткам.
Ее лицо перекосилось, она заплакала.
— Вы ошибаетесь, — сказал Левантер, — я никого в тюрьму не сажал.
Женщина вцепилась ему в руку.
— Но ведь вы работаете на эту шлюху, жену палача Рамоса.
— Мадам Рамос?
Женщина плюнула Левантеру в лицо. Слюна попала ему на подбородок, но Левантер не двинулся с места.
— Вы ошибаетесь, — медленно проговорил он. — Совершенно ошибаетесь. Наоборот: я заставил мадам Рамос освободить двоих человек. Только это, уверяю вас.
Женщина посмотрела на него.
— Мой брат был переводчиком. Сейчас его арестовали за саботаж и содержат в «доме безопасности», правительственной следственной тюрьме. Его клали на «воздушную подушку» — ноги на одной кровати, голова на другой, тело висит в воздухе. А стоило ему упасть, как ему устраивали «фалангу» — били его по пяткам. Человек, написавший мне об этом, узнал от кого-то из дворцовых гвардейцев, что моего брата выдал бабе Рамоса в Нью-Йорке некто Джордж Левантер из «Инвесторз Интернейшнл».
Левантер ехал на машине из Швейцарии во Францию. Он миновал швейцарский пограничный контроль и оказался на нейтральной полосе — разделяющем две границы участке шоссе протяженностью в четверть мили. И именно там увидел молодую женщину, стоявшую у автомобиля с открытым капотом и зажженными сигнальными фарами. На ней была расширяющаяся книзу футболка, с большой печатной надписью на груди и спине: ЛИСИЧКА. Левантер остановился рядом и поинтересовался, не нужна ли какая помощь. Женщина ответила, что ждет механика и что ей можно помочь ожидать механика вместе.
Она сказала ему, что родом с Ближнего Востока, но училась в США и теперь живет в Нью-Йорке. Левантер ответил, что любой принял бы ее за американку. Она была в обтягивающих джинсах, с густыми черными волосами, ровно подстриженными на уровне плеч. Умело и тщательно наложенный макияж придавал ее лицу вполне естественный вид даже на ярком солнцепеке. Футболка выгодно подчеркивала гладкую шею и большую грудь. У нее была тонкая талия, изящные округлые бедра без единой складки жира и длинные стройные ноги с маленькими узкими ступнями; держалась она очень грациозно. Все в ее внешности было чувственным и вызывающим. Таможенники и пограничники по обе стороны нейтральной полосы с восторгом пожирали ее глазами.
Пока Левантер болтал с Лисичкой, появился швейцарский механик. Едва заглянув в мотор, он заявил, что не может починить его на месте, и отбуксировал Лисичкину машину в свой гараж, находившийся в пограничном городке неподалеку. Левантер развернул машину и, сопровождаемый веселым дружеским одобрением пограничников, поехал за ним следом вместе с Лисичкой.
Он пригласил ее пообедать с ним, пока она ждет свою машину. За едой Лисичка упомянула, что только что вышла из швейцарской клиники. Когда клиника всплыла в их беседе во второй раз, Левантер спросил, по какому поводу она там лечилась. Сначала она заколебалась, но потом все же призналась, что перенесла операцию по удалению опухоли в матке. Она стыдливо опустила ресницы, объясняя, что, хотя опухоль оказалась доброкачественной и врачи смогли ее выписать, ей придется на некоторое время воздержаться от активной половой жизни. Левантеру ее искренность показалась весьма соблазняющей.
Механик не смог починить автомобиль до самого закрытия гаража. Левантер заверил Лисичку, что его дела в Париже вполне могут подождать, и предложил составить ей компанию. В мотеле они поселились в смежных комнатах. В тот вечер в ресторане мотеля они оказались единственными посетителями, и хозяйка, пожилая швейцарка, потчевала их редким белым вином. Это вино, объяснила хозяйка, делают из винограда, растущего в виноградниках в альпийском высокогорье. Первые лозы были посажены несколько веков назад религиозными сектантами, которые селились среди недоступных горных вершин, чтобы избежать преследований. Хозяйка предложила выпить «вино ледников» в честь красоты Лисички. Хозяйка глазела на нее и все повторяла, что много шикарных людей проезжало через этот приграничный городок, но никогда доселе не приходилось ей видеть такой красавицы. Лисичка была очень возбуждена этими комплиментами. Ее щеки порозовели. Когда она взглянула на Левантера, ее губы дрогнули. Пока хозяйка говорила, Лисичка ногой слегка толкнула Левантера под столом. Она мягко развела его ноги в стороны, и он почувствовал, как пальчиками ноги она принялась поглаживать его икры. После ужина они с Лисичкой разошлись по своим комнатам.
Чуть позже, предполагая, что она уже ложится спать, Левантер постучался к ней, чтобы пожелать доброй ночи. К его удивлению, она была еще одета, а макияж даже был чуточку освежен. Левантер решил, что она хочет еще куда-нибудь выйти. Но когда он сказал, что бар еще открыт, Лисичка попросила, чтобы он остался в ее комнате и они смогли бы поближе узнать друг друга. Она изучила себя в зеркале и торопливо привела в порядок одежду. Она смотрела на Левантера выразительными, блестящими глазами, а потом подошла к нему и стала нежно щекотать его волосы, целовать, покусывать шею, щекотать языком ухо. Она прижала к нему грудь и принялась быстро-быстро расстегивать на нем рубашку. Лаская его соски языком, она расстегнула ремень на его брюках. Левантер был возбужден, но отпрянул, боясь, что сделает ей больно. Она надулась. Он объяснил, что беспокоится о ее операции.
Не говоря ни слова, она начала раздеваться, разбрасывая одежду и сандалии по полу. У нее были полные, крепкие груди с маленькими сосками. Словно дразня Левантера, она чуть помедлила, прежде чем снять трусики. Потом выскользнула из них и пошла навстречу Левантеру, выставляя напоказ свою плоть и белую марлевую прокладку — последнее напоминание о пребывании в больнице. Она легла на кровать и протянула к нему руки.
В эту ночь любви она проявила чудеса изобретательности, с тем чтобы компенсировать отсутствие той части тела, которая все еще нуждалась в покое.
Они вернулись в Нью-Йорк вместе. Лисичка обожала танцевать. Она говорила Левантеру, что всякий раз, посещая ночной клуб или дансинг, чувствует себя так, словно находится высоко на вышке для прыжков в воду и готовится совершить первый прыжок на глазах у целой толпы зрителей. Так как Левантер танцевал не ахти как, он представлял Лисичку лучшему танцору в каждом клубе. Она всегда выбирала такой столик, откуда открывался лучший вид на танцплощадку и где все могли как следует рассмотреть ее. Потом они с Левантером разглядывали танцующие пары, выискивая партнера, который смог бы справиться с неистовой энергией Лисички, не пытаясь ее подавить. Когда оба соглашались с выбором кандидата, Левантер выводил Лисичку на площадку. Там уже с самых первых шагов они продвигались в направлении ничего не подозревающей пары, демонстрируя себя так, чтобы кандидат смог хорошо рассмотреть Лисичку. Как только тот начинал глазеть на нее, Лисичка знала, что он попался. Тогда они изображали неловкое движение и врезались в кандидата и его партнершу. Левантер тут же начинал извиняться, одновременно не забывая представиться самому и представить Лисичку, а заодно заявлял, что после проявленной им неуклюжести отказывается от танцев на всю ночь. И по-дружески говорил Лисичке, что, если она хочет танцевать, ей нужно подыскать себе другого партнера. Он продолжал болтать с парой до тех пор, пока те не присоединялись к нему и Лисичке за их столиком. Вскоре кандидат приглашал Лисичку танцевать. Уже через пару минут она и ее новый партнер становились центром всеобщего внимания.
После каждого такого вечера в стиле «прыжок с вышки» Левантер и Лисичка возвращались к себе в гостиницу. Для Лисички ночь только начиналась. В ночном клубе она в очередной раз доказывала Левантеру, что в нее влюблен весь мир, и от него ей нужно было теперь доказательство того, что он полностью у нее на крючке. Все еще в приподнятом настроении, она выпивала бокал «вина ледников», к которому пристрастилась и которое Левантер с большими трудностями для нее доставал, потом быстро принимала ванну и, сияющая, выходила к Левантеру. Она вставала перед ним, медленно предъявляя свое тело, которое — она это знала — буквально его гипнотизирует. Это было совершенное тело статуи, о котором ежедневно заботились специалисты; безволосая кожа без единого изъяна словно светилась, мышцы под руками опытных массажистов становились сильными и упругими. Поддерживать Левантера в состоянии постоянного возбуждения, направлять его вверх и вниз по пикам безумия было для Лисички последней наградой своей собственной красоте.
Всякий раз, когда Левантер возвращался из короткой деловой поездки за пределы города, Лисичка со свойственной ей откровенностью рассказывала ему обо всем, чем занималась в его отсутствие. Как бы пытаясь напомнить ему о том, насколько она всем желанна, Лисичка в подробностях описывала Левантеру вечера, проведенные ею в мужской компании во время его отъезда. Но иногда, говорила она, ей хотелось побыть среди женщин, которые, как и мужчины, находили ее красивой и желанной. Для многих из них она стала первой любовницей.
Лисичка плела истории своих свиданий одну за другой, а Левантер слушал, стараясь не чувствовать угрозы со стороны ее эротических приключений. Он понял, что таков стиль ее жизни: она была так же красива для любого другого, как и для него самого. Чтобы восхищаться ее красотой, не нужно было обладать изощренным вкусом или необычным взглядом. Иначе говоря, его страсть к ней была столь же заурядной, как и страсть любого другого мужчины, готового в любой момент заменить его. Левантер в равной степени не мог себе представить ни то, что он когда-нибудь ее потеряет, ни то, что когда-нибудь завладеет ею всецело. Он мог думать о ее нынешнем любовнике как о сопернике, мог ревновать к двум-трем интимным подругам, но совершенно не завидовал тому незнакомцу, которого Лисичка еще не встретила. Он знал, что в созвездии ее эротических приключений он — лишь одна из многочисленных звезд.
Танец и секс были для нее единственным способом контакта с людьми, подобно тому как забота о своем теле и внешности — единственным ощущением самой себя. Ей хотелось только одного — чтобы на нее смотрели, чтобы ее вид услаждал и ослеплял людей. Она ненавидела любой род деятельности, требовавший одиночества, но предпочла бы совсем никуда не выходить, чем выйти и остаться незамеченной, не превратиться в предмет всеобщего восхищения. Когда она замечала, что кто-то задержал на ней взгляд, она, словно под жадными руками любовника, заново возрождалась к жизни.
Поскольку Лисичка считала себя источником страсти Левантера, она охотно ему отдавалась. Она терпела боль, если уж для того, чтобы он почувствовал, что наконец овладел ею, ему требовалось причинить ей боль. Но когда он приближался к высвобождению собственного восторга, она немедленно начинала контролировать ситуацию; теперь она была инструментом его удовлетворения, а он — ее рабом.
Левантер чувствовал, что овладел ее красотой, но ее сексуальность по-прежнему оставалась для него загадкой. Он не мог понять, чего именно она хочет в постели, тогда как она угадывала малейшее его желание. В то время как другие женщины порой воспринимали его потребности как довольно странные, Лисичка встречала их так, словно давно ждала. Она, казалось, гордилась своей способностью вытаскивать на свет его тайные прихоти и желания. В чувственном бдении над его плотью она фиксировала каждую подробность его финального освобождения, стремилась уловить длительность и интенсивность каждого спазма.
Чтобы лучше понять Лисичку, Левантер стал ее фотографировать, пытаясь уловить выражения лица, жесты, улыбки. Пачка фотографий росла, и он рассматривал их, перебирая одну за другой, в тайной надежде обнаружить то неизвестное, что одновременно удерживало и раздражало его в Лисичке. Но эти фотографии не помогли ему ни разоблачить ее, ни понять свою собственную зависимость.
Он стал снимать Лисичку на диапозитивы. Показывая слайды через проектор, Левантер смотрел на образы, вспыхивающие на переносном экране, и его охватывало такое чувство, будто воплощенная в этих образах красота проецируется из какой-то точки его мозга, будучи перенесена туда каким-то художником, пожелавшим остаться неизвестным.
Они были знакомы относительно недавно, и в тех случаях, когда Левантер высказывал свои соображения о ее сексуальности, Лисичка всегда отвечала, что операция по удалению опухоли травмировала ее тело, расстроила месячный цикл и грозит бесплодием. Организм еще не восстановился полностью, и потому она должна еженедельно проходить врачебный осмотр и получать инъекции. Между приемами у врача Лисичка чувствовала себя подавленно и неуверенно, но после уколов радостно возбуждалась и обретала уверенность в себе.
У Левантера не было причин считать, что она сочиняет истории о своих похождениях, но он подозревал, что ее представления о собственной сексуальной жизни с ним, во-первых, неполны, а во-вторых, бессознательно искажены. Кроме того, он пришел к убеждению, что она не совсем правдива, когда речь заходит о ее оргазмах, что иногда она утверждает, что испытала оргазм, хотя на самом деле этого не произошло. Он решил, что это — последствие операции; Лисичка все еще оставалась для него запечатанной марлевой прокладкой, и он по-прежнему хотел получить ее всю. Время, проведенное с ней, словно расширяло его жизнь, время вдали от нее — сужало. Лисичка стала его привычкой.
Однажды Левантер приехал на два дня раньше, чем планировал. Было поздно, но Лисички в номере не оказалось. Он почувствовал некоторое беспокойство и отправился в вестибюль купить завтрашнюю утреннюю газету. На всякий случай — вдруг удастся ее отыскать — спросил у швейцара, не видел ли он, как она выходила вечером. Швейцар сказал, что поскольку лил дождь и не было видно ни одного такси, молодая леди отбыла в гостиничном лимузине; это было часа два назад. Левантер сказал, что собирался сопровождать ее, но потерял адрес того места, где они должны были встретиться, и попросил дать ему тот же автомобиль. Шофер доставил его в тот клуб, куда, как он сказал, он ранее отвез молодую леди.
В этом клубе Левантер никогда прежде не бывал. Он открыл дверь и тут же молодой грубоватого вида вышибала обыскал его. Когда Левантер направился через многолюдный холл в гардероб, его окликнула молодая женщина, одетая в короткую кожаную юбку с узкой шнуровкой по бокам. У женщины были тщательно подведенные брови; она выпячивала грудь вперед, чтобы под легкой шифоновой блузкой была видна превосходная форма ее груди.
— Я тебя знаю, — сказала она низким, хорошо поставленным голосом. — Я тебя видела однажды на дискотеке. Ты был с моей подругой.
— С твоей подругой? — переспросил Левантер.
Женщина кивнула:
— Ты танцевал с ней в ту ночь, а потом одна пара налетела на вас. Подруга сказала мне, что ты называешь ее Лисичкой. Она сегодня здесь, знаешь?
— Знаю, — сказал Левантер. — Я хочу к ней присоединиться.
Он сдал пальто и пошел по коридору к дальним комнатам. Все та же молодая женщина на высоких каблуках пристроилась рядом, явно желая составить ему компанию.
— Она сказала мне, что вы познакомились в Европе, — зашептала она. — Между двух стран. Ужасно романтично! Как в старом кино с Гретой Гарбо. — Женщина была так близко, что Левантер ощущал тяжелый запах ее духов. Вдобавок она напирала на него бедром. — А ты знаешь, что был ее первым мужчиной?
— Первым мужчиной? Не может того быть! — воскликнул Левантер.
— Да. Первым мужчиной после изменения.
— После чего?
— Ты знаешь, после чего. После операции.
— Ты имеешь в виду операцию по удалению опухоли?
Девушка вцепилась в его руку и засмеялась, прикрывая рот тонкой ладошкой.
— Здорово! Мне нравится, как ты это назвал: «опухоль»! — Она взмахнула ресницами и стряхнула волосы с щек и плеч.
Левантеру стало не по себе.
— А ты как это называешь?
Она продолжала смеяться. Потом взяла его руку и направила к себе под юбку, прижимая ее до тех пор, пока не убедилась в том, что он потрогал то, что она хотела.
— Я называю его — если его надо как-то называть — называю его «любовником», — прошептала она хриплым шепотом. — И скоро тоже собираюсь удалить эту «опухоль», представь себе! Почему бы тебе когда-нибудь тоже не навестить меня?
Левантер вытащил руку из-под юбки и двинулся на звуки танцевальной музыки. В один миг вся история его взаимоотношений с Лисичкой пронеслась у него в голове; страстное увлечение ее телесной красотой мало его волновало, но почему-то он испытывал стыд за то, что делал с ней в постели. Он не мог себе представить, что именно думает о нем она. Левантер больше не был любовником красивой и таинственной женщины. Теперь он был сексуально извращенным партнером, требующим легкого наслаждения от другого мужчины, который всегда так хорошо понимал все его желания и так легко удовлетворял их. Левантер огляделся по сторонам. Многие женщины здесь были очень красивы, хотя ни одна из них не обладала ошеломляющей красотой Лисички. Но теперь, зная, кто они все на самом деле, Левантер почувствовал себя одураченным.
Лисичка танцевала. Увидев Левантера, она резко остановилась и оставила своего партнера — высокого, мускулистого мужчину. Задыхаясь, со спутанными волосами, она подбежала к Левантеру, поцеловала его и отвела в сторону.
— Как ты меня нашел? — спросила Лисичка тихим голосом.
— Меня привез сюда шофер гостиницы.
— Я видела, как ты говорил с моей подругой.
— Да. Она сказала мне, что вы дружили.
Лисичка почувствовала его настроение.
— Наверняка она тебе все рассказала. Теперь ты знаешь, — сказала она.
— Да, — ответил Левантер. — Теперь я знаю, что это была за «опухоль».
— Но ведь это неважно, правда? Мы останемся вместе, да?
— Нет, — сказал Левантер. — Я должен тебя оставить.
Лисичка принялась умолять его:
— Дай мне шанс. Я еще не знаю себя. Через неделю снимут повязку, — сказала она, — и ты сам узнаешь, есть ли какая-нибудь разница между мной и любой другой женщиной. — Она помедлила. — Я буду единственной женщиной в твоей жизни, которая получает оргазм полностью изнутри, — пошутила она.
— Меня заворожила твоя тайна, — сказал он. — Теперь она раскрыта.
— Но я не обманывала тебя. Ни одна женщина не смогла бы услужить тебе лучше, чем я… Ты же не хотел от меня ребенка.
Лисичка смотрела на него с напряженным вниманием, а потом нежно увлекла в другой коридор и остановила у лестницы. Сверху доносились приглушенные голоса.
— Еще ребенком я знала, что природа совершила со мной ошибку, — сказала Лисичка. — Я чувствовала, что выгляжу совсем как девочка и испытываю потребности, которых не понимаю. К двенадцати годам я каждый день хотя бы несколько минут проводила перед зеркалом, одевалась в девичью одежду, красила губы, напяливала парики. Я мечтала о том, чтобы сменить пол. Но в мусульманских странах к женщинам относятся как к животным. — Она горько рассмеялась. — Очень плохо родиться женщиной. Ни одному нормальному мужчине такое и в голову не придет.
Лисичка подвела Левантера к скамейке и попросила сесть рядом с ней. Она глубоко вздохнула.
— Моя семья была одной из самых богатых и влиятельных в нашей стране. Мой отец был известным дипломатом. Как единственный сын, я был отцовской гордостью и единственным наследником состояния. — Она помедлила секунду, раздумывая, а потом заговорила отрешенным голосом. — Мне было шестнадцать, когда отец встревожился, обнаружив, что я теряю мужские черты, и созвал целую команду французских врачей. Меня долго кололи мужскими гормонами. Но нельзя помешать воле Аллаха.
Левантер коснулся ее руки и подумал о том, до чего изящно и женственно она выглядит. А Лисичка продолжала свой рассказ, словно теперь, когда она наконец заговорила, ничто уже не могло ее остановить.
— Несмотря на лечение, груди продолжали расти, как будто мое тело настаивало на том, что я — женщина. На свете не было никого, к кому я могла бы обратиться за помощью. Моя мама умерла, когда я была совсем маленькой, а с молодой мачехой и двумя ее дочками мне сблизиться не удалось. Поэтому я очень удивилась, когда мачеха решила мне помочь. Лишь потом поняла, зачем она это сделала.
Левантер вопросительно посмотрел на нее.
— Я все еще оставалась единственным законным наследником отцовского состояния, — объяснила Лисичка. — Мачеха не смогла родить отцу сына, а тут у нее появилась возможность избавиться от единственного серьезного препятствия, отделяющего ее и ее дочерей от огромного наследства. Когда я училась в Америке, мачеха приехала навестить меня и тайно организовала мой визит к американскому врачу, специалисту по транссексуалам. Тот предложил мне сначала пройти курс психотерапии — для того, чтобы я подготовилась и к операции, и к дальнейшей жизни в качестве женщины. Конечно, он не знал, что я уже готовилась к этому, приходя каждый вечер в этот и подобные ему клубы. Не поставив в известность отца, мачеха перевела на мой швейцарский счет значительную сумму. Я прошла психотерапию и получила курс гормональных инъекций, после чего была готова отправиться в Швейцарию, чтобы окончательно преобразиться.
Лисичка взглянула на Левантера. Тот молчал, и она продолжала:
— Я была еще в больнице, когда отцу позвонили по телефону — я уверена, что анонимный звонок был организован мачехой, — и сказали, что я попала в автокатастрофу и получила множество увечий. Уже через несколько часов отец, беспокоясь о моем состоянии, прибыл в больницу. Доктор приподнял одеяло и гордо сказал отцу, что хирургическая операция прошла успешно, так что отныне его сын стал женщиной. Отец выскочил из палаты с криком, что у него никогда не было сына. — Она замолчала, похоже для того, чтобы заглушить звучавшую в ее голосе боль. — Я еще была в больнице, когда ко мне явился сотрудник нашего посольства и от имени отца предупредил меня, что я не должна допустить дискредитации моей семьи и отцовского положения при королевском дворе. Мой паспорт объявлялся недействительным; я теряла право использовать свою фамилию, ибо отец сделал заявление, что его сын безвозвратно потерян. Отцовский посланник сообщил мне, что отец собрал справки за подписью лучших докторов, свидетельствующие о том, что я — психически нездорова. Если я когда-нибудь вернусь на родину, меня тут же схватят как сумасшедшую с манией членовредительства и упекут в психушку. И если хоть когда-нибудь, в любой точке земного шара я публично открою тайну своего происхождения, люди моего отца сделают так, чтобы я никогда больше не смогла открыть рот.
Левантер понял, что она не сомневается в том, что отец выполнит свою угрозу.
— Банк немедленно уведомил меня о том…— Лисичка прервалась на миг, а потом продолжила: — В тот день, когда я встретила тебя, банк уведомил меня о том, что я признана юридически несостоятельной и не могу отвечать за свою, доставшуюся мне от деда, долю в семейном доходе от нефти, что отныне все мои иностранные и внутренние банковские счета арестованы, выплаты еженедельного содержания приостановлены, а все мои сбережения и доходы переходят к отцу.
Лисичка взяла Левантера за руку и посмотрела на него снизу вверх. Ее глаза, как и голос, были полны печали.
— Вот как все случилось, — сказала она таким тоном, словно рассказанная история потрясла ее точно так же, как и его. — За несколько дней я пережила полную трансформацию: была мужчиной — стала женщиной; была богатой — стала нищей. Вместе с мужским полом я потеряла отца и родину. Я стала бродягой, и мое проживание в любой стране зависит только от того, как долго я смогу себя поддерживать и платить за лечение, в котором постоянно нуждаюсь.
В этот момент к ним подошла какая-то симпатичная, стройная и длинноногая девушка с торчащими грудями. Лисичка встала, и они поздоровались, поцеловав друг друга. Левантер тоже поднялся, и Лисичка представила его своей знакомой, а та ответила капризной, дразнящей улыбкой и, покачивая бедрами, удалилась.
Левантер взглянул на Лисичку. Он был слишком раздавлен, чтобы думать о безнадежности ее положения, хотя и понимал, что теперь решение зависит только от него.
— Тот же случай! — воскликнула Лисичка, когда женщина отошла. — Вряд ли здесь есть хоть одна Богом сотворенная женщина. Эта когда-то была служащим крупного банка. — Она рассмеялась. — Половину своего времени она проводила за конторкой, мужчина в деловом костюме. И ни один человек в банке не знал, что вторую половину времени она проводила здесь в качестве роскошной леди. В конце концов она ушла из банка, стала принимать гормоны, отрастила груди и длинные волосы. Единственное, чего не хватает теперь этой леди, так это банковского кредита для окончательной операции. А еще говорят, что маску носят только тайные агенты!
Она заметила, что Левантер оглядывается по сторонам, даже не пытаясь скрыть охватившее его чувство неуютности.
— Мы считаем себя идеальными любовницами, — сказала Лисичка, — каждая из нас способна объединить в себе страсть, испытываемую и мужчиной, и женщиной. Но на самом деле объединяем в себе лишь тщеславие того и другого пола. В конце концов, что, как не тщеславие, может нас поддержать? Разве что забава. Чего здесь только не случается! — воскликнула она. — То какой-нибудь деревенский чудак забредет сюда, чтобы показать жене большой город. Та отправляется в женскую уборную, чтобы привести себя в порядок, и натыкается там на них — на целую гвардию женщин, бывших мужчин. Они стоят на высоких каблуках, задрав юбки, у стены с писсуарами или сравнивают, у кого грудь больше, косметика лучше, чулки моднее, а то и рассматривают — неохотно, правда, — у кого какая «опухоль», не обязательно, между прочим, слишком атрофированная. А деревенская кумушка, едва их завидит, думает, что умом повредилась, и кидается с огромной скоростью прочь. А тем временем ее чисто американского муженька обхаживает в баре какое-нибудь юное создание со свежеиспеченной грудкой.
Лисичка замолчала. Потом придвинулась к Левантеру, ткнулась в шею, поцеловала его щеки, глаза.
— Все эти годы, — сказала она, — когда кто-нибудь — неважно, мужчина или женщина — занимался со мной любовью, я всегда гадала, кого они хотят — мужчину или женщину? Или меня просто использовали для того, чтобы помочь другим принять решение? Даже когда я знала, что любовник хочет меня как женщину, мое мужское начало мешало мне, отодвигая ту, кем я была на самом деле и насмехаясь над тем, что я чувствовала. Оставался единственный способ избавиться от этой мертвой части себя, и я выбрала его.
Она опять замолчала. Сверху на лестничные ступеньки упал и разбился стакан. Голоса стали громче, потом опять стихли.
— Джордж, ты был первым настоящим мужчиной, который узнал меня как полноценную женщину. С тобой я была девственницей, — сказала она. — Когда ты впервые подошел ко мне на нейтральной полосе, ты стал для меня воплощением всего мужского братства, от которого я себя бесповоротно отрезала. Ты был вызовом, который я обязана была принять.
Она посмотрела на Левантера. А он вновь увидел, как она прекрасна: кожа на лице излучала свет; ее глаза и волосы были черны как смола. Он почувствовал, как крепка ее грудь, прижавшаяся к нему. Он обнял ее, но впервые за все время их знакомства не ощутил желания касаться ее и обладать ею. Ему казалось странным, что он больше не хочет тела, которым всегда так наслаждался. Но то видение мира и себя, которое он искал в Лисичке, она больше не могла ему предложить.
— Я так хочу, чтобы ты остался со мной, — прошептала Лисичка. — Я не сказала тебе всей правды, но я не лгала тебе. И вообще, самое главное в сексе — возбуждаться и сохранять возбуждение. И еще быть собой. А с тобой я всегда была собой.
Левантер чувствовал на шее тепло ее дыхания. Он помолчал еще немного, а потом спросил:
— Что же теперь с тобой будет?
Она высвободилась из его объятий и повела его к лестнице.
— Поднимемся наверх.
Они вошли в большую, слабо освещенную комнату. Несколько официантов, молодых женоподобных мужчин в белых морских кителях сновали между столиками, разнося подносы с напитками. В воздухе стоял резкий запах табака, гашиша и марихуаны.
Левантер заметил, что большинство столиков заняты пожилыми женщинами, одетыми в кричащие балахоны или кожаные куртки и короткие юбки; их одутловатые ноги в черных шелковых чулках с атласными подвязками были втиснуты в туфельки на шпильках. Мужчин было мало, и все они тоже выглядели довольно старыми. Многие люди в комнате явно пребывали в состоянии опьянения или наркотической полудремы, и только громкая музыка, раздававшаяся из расставленных по углам колонок, удерживала их от того, чтобы окончательно заснуть.
Лисичка провела Левантера по комнате. Некоторые женщины подняли головы. Взлетели дугой в удивлении выщипанные, подведенные брови. Женщины окликнули Лисичку, восхитились ее нарядом и прической, но ни одна не обратила внимания на Левантера.
При тусклом свете женщины казались старыми. Но, вглядевшись в их лица, Левантер понял, что они едва достигли средних лет. В их глазах не было ни малейшего проблеска радости. Покрытая толстым слоем грима кожа была грубой и морщинистой, волосы — истонченными, жидкими, с пятнами проплешин, которые кое-кто пытался прикрыть париком. Почти все они были полными, с мясистыми шеями, жирными плечами, бесформенными бедрами и раздутыми икрами. Неестественно огромные груди обмякли и обвисли, как блины, на бочкообразном теле. Покрытые коричневыми пятнами кисти рук были слишком широкими, почти квадратными; пальцы с крашеными ногтями казались одинаковой толщины.
Левантер медленно повернулся и вышел из комнаты. Лисичка последовала за ним.
— Это помещение мы называем Комнатой Менопаузы, — сказала она. — Здесь мы переживаем паузу после своей мужской жизни — единственная менопауза, которую нам доводится пережить. Те, кого ты видел, — члены нашего рукотворного племени. — Она старалась говорить по возможности сухо. — Гормональные нарушения. Метаболические расстройства. Умственная деградация. Потеря интереса к половой жизни. Полное отсутствие средств на врачей и пристойную жизнь. Большую часть дня они спят в квартирах без горячей воды, а ночью пьянствуют здесь, пытаясь запить то бесконечное количество возбуждающих и успокаивающих лекарств, которые потребляют. Их единственное спасение состоит в том, что хозяева клуба помнят их юными, свежими и симпатичными лисичками и потому бесплатно кормят. К тому же, — продолжала Лисичка, — в такой большой стране, как эта, конечно же, всегда находятся клиенты, желающие пойти с ними на свидание вслепую.
Они спустились вниз. Помогая ей надеть пальто, Левантер заметил, что какие-то мужчины в гардеробной комнате поглядывают на Лисичку с вожделением. Она тоже их заметила.
— Пусть смотрят, — сказала она. — Они прекрасно знают то, о чем ты узнал только сегодня. Они хотят меня, но при этом считают, что я принесла в жертву лучшее, что есть у мужчины. И ради чего? Ради не более чем мимолетного появления на их потребу! Пока не закончу свои дни там, наверху!
Оставшись один и скучая по Лисичке, Левантер вернулся в компанию своих прежних друзей. Одним из них был Джей-Пи — легендарная фигура в спортивном мире. Трехкратный чемпион мира по фехтованию, олимпийский чемпион, победитель десятков международных соревнований, Джей-Пи считался величайшим саблистом всех времен.
Как было принято в странах Восточной Европы, Джей-Пи чисто формально получил звание подполковника армии и числился в программе боевой подготовки при Министерстве обороны.
Он приехал в Нью-Йорк для участия в соревнованиях и пригласил Левантера навестить его в гостинице. Рассказывая Левантеру о том, как сотрудники разведслужб предложили ему занять должность военного атташе его страны в Брюсселе, чтобы, используя свои общественные и спортивные связи, он смог проникнуть в высшие эшелоны НАТО, Джей-Пи вздыхал и ерзал в кресле.
— Меня хотят сделать шпионом для вооруженных сил Варшавского блока, — сказал Джей-Пи.
Левантер был поражен.
— Когда мне впервые это предложили, — сказал Джей-Пи, — у меня во рту пересохло и я не мог вымолвить ни слова. — Он помолчал. — Фехтование для меня — жизнь, это тебе прекрасно известно. Сабля — национальный символ моей страны, у себя на родине я являюсь героем, источником национальной гордости. Почему им этого мало?
— И что же ты ответил? — спросил Левантер.
— Сказал, что умею воевать только в открытую. Тогда присутствовавший там генерал закричал, что я идеально подхожу для этой работы, потому что на Западе меня так боготворят, что даже не следят за моими руками. «Вы ошибаетесь, товарищ генерал, — сказал я. — Я фехтовальщик. И если меня боготворят, то только потому, что следят за моими руками». И решительно удалился.
— Что же случилось потом? — спросил Левантер.
— Сначала вроде бы ничего. Но потом мои телефонные и записные книжки начали вдруг исчезать и появлялись в таких местах, куда я их не мог положить. Кое-кто из моих друзей подвергся допросу. Однажды меня оштрафовали на треть моей зарплаты за то, что я опоздал на тренировку. — Он горько рассмеялся. — А поскольку на моей родине фехтовальщика лучше меня нет, то спарринг-партнера у меня не было и мне приходилось сражаться с собственным отражением в специально сконструированном для этого тройном зеркале. Так что штрафовали меня за то, что я опоздал на тренировочный бой с самим собой!
Джей-Пи встал и пересек комнату.
— А потом вот это, — сказал он и взял в руки лежавшую на комоде книгу, — самый большой удар. Как раз перед нынешней поездкой.
Он передал Левантеру книгу. «Олимпийское золото», недавно изданную автобиографию Джей-Пи.
— Свеженькая, только что из Госиздата, — сказал Джей-Пи с тоской в голосе. — Мне вручили ее перед самым отлетом в Нью-Йорк, у трапа самолета. — Он замолчал. Было видно, насколько он расстроен. — Не предупредив меня, неизвестные мне цензоры многое из книги изъяли, а многое — полностью переиначили. Десятки раз упоминавшееся в рукописи имя моего тренера по фехтованию, в книге не встречается ни разу. А ведь этот человек научил меня всему, что я умею. Думаю, они посадили его за то, что он еврей, — сказал Джей-Пи. — Зато много чего оказалось добавлено: например, нападки на кое-кого из военного и спортивного руководства. Они втянули меня в свои политические дрязги.
Страстно желая помочь Джей-Пи, Левантер позвонил своему приятелю, арабскому дипломату.
— Что я могу сделать? — спросил дипломат.
Левантер не колебался.
— Попробуйте разузнать, не окажется ли Джей-Пи в опасности, когда вернется домой?
Через несколько дней дипломат позвонил и предложил Левантеру встретиться в мужских публичных банях в центре Манхэттена. Левантер поначалу удивился тому, что араб выбрал такое странное место, но, оказавшись там, сообразил, что дипломат, вероятно, не раз использовал эти бани для сексуальных целей и потому считал их приватную атмосферу вполне удобной для конфиденциальной политической деятельности.
Завернувшись в полотенца, они молча прошли по темному коридору. Отовсюду лилась медленная сентиментальная музыка, что в сочетании с приглушенным освещением и запахом марихуаны создавало атмосферу особой интимности. Двери большинства комнат, мимо которых они проходили, были открыты; в каждой из них под слабыми голубыми лампами лежали голые мужчины. Одни спали, другие позировали, третьи вдыхали наркотики из маленьких пульверизаторов, четвертые подчеркнуто жестикулировали, приглашая Левантера и араба войти. Они спустились по лестнице вниз, миновали большую купальню, где на краю каждой раковины стояли бутыли с розового цвета жидкостью для полоскания рта и высокие стопки бумажных стаканчиков. С противоположной стороны к ним направился какой-то юноша; проходя мимо, он коснулся рукой паха дипломата. Араб потрепал юношу по щеке и сказал:
— Не сейчас, не сейчас.
Улыбнувшись, юноша удалился.
— Очень плохо, — заметил дипломат, — что когда вас, я имею в виду западных людей, мучит желание, вы полагаетесь исключительно на жест. В нашей культуре мужчины сначала обговаривают свои сексуальные желания, причем во всех подробностях, ибо в словах нет ничего постыдного. Советую вам когда-нибудь посетить нас, — сказал он Левантеру, когда они вошли в спальню — большую комнату, где стояли десятки кроватей.
В проходах между кроватями, разглядывая друг друга, прохаживались мужчины; они так же призывно демонстрировали свои члены, как во время обычных дневных свиданий демонстрировали бы свои лица. То тут, то там один из них приближался к другому и приникал к его плоти — сначала рукой, потом ртом. В дальнем углу комнаты двое обнаженных мужчин лежали, слившись в тесном объятии. И в этой обстановке, сидя вдвоем на одной кровати, при тусклом свете красной лампы без абажура, среди тихой музыки и нестройного хора шепотов и вздохов, Левантер и дипломат принялись обсуждать судьбу Джей-Пи.
Дипломат сказал Левантеру, что Джей-Пи высказал свое несогласие с определенными методами боевой подготовки, принятыми среди военных. Он заявил, что эти методы слишком суровы и негуманны. Благодаря своему статусу национального героя, он обрел много сторонников. Теперь партия, опасаясь усиливающегося влияния армии, нащупывает почву для ареста Джей-Пи.
— Для этого, — сказал дипломат приглушенным голосом, — агенты восточноевропейской разведки распространяют в западных спортивных кругах слухи о том, что фехтовальщик является членом мафии, занимающейся контрабандой золота и антиквариата. А совсем недавно они начали кампанию по обвинению Джей-Пи в участии в тайном сионистском заговоре.
Дипломат объяснил также, что целая сеть гостиниц в Париже, Лондоне и Нью-Йорке через подставных лиц находится во владении служб безопасности восточноевропейских стран. Номера, зарезервированные в этих гостиницах для важных персон, оснащены сложными системами наблюдения, позволяющим властям следить за деятельностью и контактами путешествующих государственных деятелей, ученых, спортсменов, актеров и писателей, которых в эти гостиницы направляют посольства их стран. Таким образом, поездки за границу становятся не только наградой за лояльность государству, но и проверкой этой лояльности.
Именно из той нью-йоркской гостиницы, где Джей-Пи так часто останавливался, правительство его страны получило на него самый явный компромат, сказал арабский дипломат. Они записывали все беседы Джей-Пи с его западными друзьями, и в том числе с человеком, которого они считают своим заклятым врагом, — с Георгием Левантером.
Дипломат категорически рекомендовал Джей-Пи не возвращаться домой. Он сказал, что если органам нужно найти на какого-то компрометирующий материал, они без труда его находят. И действительно, на родине Джей-Пи уже подготовлены списки отечественных спортсменов, мировых чемпионов и рекордсменов, которые будут розданы на предстоящем чемпионате мира. Имени Джей-Пи в этих списках не значится.
Стараясь не упустить время, Левантер договорился о встрече с Джей-Пи в парке возле гостиницы. Когда Джей-Пи услышал от Левантера все то, что сообщил тому арабский дипломат, он был совершенно потрясен.
Подумав немного, Джей-Пи сказал:
— Это абсурд. Почему из всех людей они выбрали именно меня — национального героя?
— Тебе нельзя возвращаться, — настаивал Левантер. — Ты принадлежишь фехтованию, а не правительству. Оставайся в Америке. Занимайся здесь фехтованием. Учи ему. Пиши.
Джей-Пи раздумывал.
— Я не хочу стать изменником родины, — сказал он. — Я принадлежу своей стране. Благодаря моей сабле мой народ испытывает чувство национальной гордости. Абсолютно все в правительстве знают это. Они не посмеют меня тронуть. Я возвращаюсь.
Спустя несколько недель арабский дипломат связался с Левантером и сообщил ему новости о Джей-Пи. Едва фехтовальщик сошел с трапа самолета, прилетевшего из Нью-Йорка, как его арестовали. Теперь он находится в одиночном заключении в военной тюрьме.
Какое-то время о дальнейшей судьбе Джей-Пи было ничего не известно, но вскоре появился первый зловещий сигнал. В одной из центральных газет известный партийный художник опубликовал карикатуру на Джей-Пи в виде шпиона, одетого в шинель, закутанного в башлык и потрясающего саблей. Сабля Джей-Пи была сломана, нога прикована цепью к ядру, а рядом валялись секретные военные графики. Вскоре стало известно, что Джей-Пи отказался сотрудничать со своими обвинителями и быть игрушкой в их руках. С чувством некоторого облегчения Левантер подумал о том, что в маленькой стране бездушных бюрократов ни одну тайну не удается сохранить даже за крепостными стенами.
Дипломат рассказал Левантеру, что просочившаяся информация и слухи позволили западной разведке составить такую картину допросов: Джей-Пи посадили на стул посередине огромной холодной комнаты и допрашивали под ослепительным светом ламп. После долгой череды провокационных вопросов, направленных на то, чтобы сломить его сопротивление, фехтовальщик, указав на свою руку, воскликнул:
— Вы не можете разрушить то, что защищала эта рука. Моя рука принадлежит народу!
Тогда офицер-следователь поднялся из-за стола и вступил в круг света, встав перед фехтовальщиком.
— Это и есть та рука, о которой ты говоришь? — спокойно спросил он, потрепав Джей-Пи по правому плечу.
Джей-Пи откинулся на спинку стула и взглянул офицеру в лицо.
— Да, полковник, это она, — ответил он и с гордостью протянул руку вперед.
Внезапно офицер схватил ее обеими руками и, перенеся весь свой вес на одну ногу, другой ногой толкнул стул. Полковник положил руку Джей-Пи на спинку стула, и, словно крестьянин, ломающий прут, с силой на нее нажал. Локоть громко хрустнул. Джей-Пи закричал и попытался освободиться, но полковник вывернул сломанную руку, положил на спинку стула запястье и нажал на него. Теперь хрустнуло запястье. Джей-Пи со стоном сполз со стула на пол.
— Слишком много для руки, принадлежащей народу! — сказал полковник, возвращаясь к столу.
Закрытый военный трибунал приговорил Джей-Пи к лишению прав собственности и гражданского состояния за деятельность, направленную на подрыв высших интересов государства. Кроме того, он был приговорен к двадцати пяти годам заключения в лагере строгого режима.
Левантер был вне себя от ярости. Фехтовальщик получил двадцать пять лет, думал он, тогда как большинство вождей Третьего Рейха были приговорены Нюрнбергским военным трибуналом к куда более коротким срокам. Левантер решил провести систематическое наблюдение в той нью-йоркской гостинице, в которой обычно останавливался Джей-Пи.
С помощью дипломата Левантер раздобыл длинный список соотечественников Джей-Пи, останавливавшихся в этой гостинице и наказанных по возвращении домой. В списке были: писатель, скрывший свою встречу с одним американским интеллектуалом, — поплатился тем, что его очередной роман был запрещен к изданию; актриса, повидавшая в Нью-Йорке своего дядю, но прежде не признававшаяся в том, что у нее есть родственники в США, — стала невыездной; архитектор, забывший упомянуть о том, что получил от американских коллег профессиональную премию за свой промышленный проект, — был навсегда лишен индивидуальных заказов. Таких примеров были десятки.
Несколько раз, под разными именами и в разной одежде Левантер снимал номера в этой гостинице. Он искал — и вскоре нашел — «жучки» для подслушивания. Проследив, кто из сотрудников гостиницы отвечает за отбор и распределение номеров, Левантер сузил свой поиск до старшего администратора, ответственного за бронирование мест для клиентов из Восточной Европы.
Этот администратор, как узнал Левантер, работал в гостинице уже более десяти лет. Понаблюдав некоторое время за его работой, однажды вечером Левантер проследовал за ним до самого его дома в пригороде. Затем, когда администратор вместе с женой уехали из дома на выходные, он проник туда и обнаружил в подвале большую мастерскую, забитую электронным оборудованием. Отдельные компоненты совпадали с теми, что Левантер обнаружил в номерах гостиницы, в которые регулярно селили гостей из-за Железного Занавеса.
Левантер связался с арабским дипломатом, и тот через несколько дней подтвердил, что, по его данным, старший администратор гостиницы — один из второстепенных восточноевропейских агентов в США.
Как-то утром Левантер позвонил этому человеку в гостиницу и, преувеличенно заикаясь, чтобы манеру его речи невозможно было забыть, представился как преуспевающий предприниматель, после выхода на пенсию проживающий за городом. Левантер объяснил, что имя администратора ему дали в одном туристическом агентстве, в клиентуру которого входит много граждан из стран Восточной Европы. Он сказал, что интересуется судьбой отдельных людей из-за Железного Занавеса, ибо кое-кто из них вполне бы мог желать нанести ущерб Соединенным Штатам. Он подчеркнул, что чаще всего это люди пожилого возраста, которые не очень хорошо владеют английским языком и потому не рискуют предпринимать столь решительный шаг без поддержки и поощрения. Левантер объяснил, что группа свободомыслящих американских предпринимателей — он назвал несколько имен, наверняка известных администратору, — создала фонд для широкомасштабного содействия потенциальным вредителям.
Левантер сказал, что он и его товарищи ищут компетентное лицо, которому они могли бы доверять и с которым могли сотрудничать; по вполне понятным причинам это не может быть кто-то находящийся на виду, ибо подобное обстоятельство может поставить под удар весь проект, направленный на защиту прав человека. Левантер спросил, не заинтересован ли администратор в том, чтобы помочь им? Или, быть может, он знает кого-то, кто мог бы помочь? Разумеется, любой профессиональный риск будет возмещен, о финансовой стороне можно договориться. Администратор выразил интерес к высказанному предложению и пожелал встретиться с Левантером для дальнейших переговоров.
Левантер извинился за то, что не знает в Нью-Йорке такого частного клуба, куда бы мог пригласить своего гостя, но сказал, что придумал удобное место, где они могли бы встретиться конфиденциально. «К тому же, — сказал он, — у меня болит поясница и неплохо было бы посидеть в сауне». А потому не встретиться ли им в банях Кавалье, в Мидтауне, где вполне можно насладиться уединением и анонимностью. «Завтра утром я собираюсь лететь домой, — сказал Левантер, — и потому надеюсь, что вы встретитесь со мной сегодня, допустим, сразу после ланча, когда бани не так переполнены».
Администратор охотно согласился, и Левантер, хорошо запомнивший с предыдущего посещения планировку бань, сообщил свой план. Чтобы сэкономить обоим время и наверняка не разминуться, он предложил, чтобы администратор снял в банях отдельный номер, приготовился к посещению сауны и перешел в номер 101, забронированный Левантером. Оттуда они могли бы вместе пройти в сауну и там в конфиденциальной обстановке побеседовать.
У Левантера оставалось еще два часа на то, чтобы подготовиться к встрече. Он надел пару замшевых перчаток и достал купленную несколько недель назад саблю и тяжелый хозяйственный молоток с толстым кожаным чехлом поверх железного набалдашника. Все это он завернул в шерстяной шарф, сложил в продуктовую сумку, сунул туда же моток веревки, после чего снял перчатки и тоже кинул в сумку.
При ярком свете ванной комнаты Левантер натянул седой театральный парик, наклеил фальшивые брови, усы и короткую бородку. Через несколько минут он стал совершенно неузнаваемым.
Он вышел из дома через черный ход, поймал такси и приехал в бани. Там снял плащ и бросил его на сумку.
Приблизившись к кассиру, сонному старику с бледным одутловатым лицом, и понизив голос, он сказал, что забронировал номер 101. Не отрывая глаз от газеты, кассир вручил Левантеру брелок с ключами от номера, два банных полотенца и пробормотал, что, согласно тарифу, комната снята на двенадцать часов.
Номер 101 был расположен наверху, в самом конце коридора, рядом с центральным вентилятором, который работал так шумно, что Левантер был абсолютно уверен в том, что всякий, кто заглянет в этот коридор, обязательно свернет, не дойдя до его конца.
Прежде чем открыть комнату, Левантер надел перчатки, вошел и запер за собой дверь. В комнате, освещенной лишь тусклой лампочкой, едва рассеивающей темноту, стоял деревянный топчан с матрасом, простыней и двумя подушками, стул, шкаф и маленький столик возле кровати. Левантер сунул саблю под топчан, а молоток положил на стол. Затем разделся, повесил одежду в металлический шкаф, стоявший рядом с топчаном и вышел, сняв перчатки только после того, как отпер дверь, причем дверь оставил слегка приоткрытой. Закутавшись в полотенце, он спустился вниз и сел в помещении, где посетители обычно расслаблялись после сауны. Отсюда был виден центральный вход.
Администратор гостиницы пришел один, причем несколько раньше назначенного времени, и снял себе номер. Левантер поднялся вслед за ним и направился в свой номер 101. Спрятав ключ в кармане плаща, он надел перчатки и прилег на топчан, прислушиваясь к доносившейся из коридора музыке. Через несколько минут раздался робкий стук в дверь. Левантер встал, взял молоток в правую руку и, держа его за спиной, левой рукой открыл дверь. Заикаясь, он поздоровался с администратором и пригласил его войти. Завернутый в банное полотенце, администратор выглядел неуверенным, смущенным и робким. Он сказал, что подождет его в одном из баров внизу. Левантер объяснил, что и сам только что пришел; он сказал, что заметил внизу несколько сомнительных типов, в открытую торгующих стимулирующими таблетками и нюхающих кокаин. «Лично я, — сказал он, — не слишком-то хочу маячить перед этими типами, но если вы настаиваете, то можно, конечно, пойти туда». Его замечание сработало: администратор тут же сказал, что вовсе не настаивает, и в полутьме, сопровождаемый доносящимся из динамика в коридоре голосом Джуди Гарланд, неловко плюхнулся на стул рядом с топчаном. Левантер левой рукой закрыл дверь, а правой стукнул администратора по голове молотком в кожаном чехле. Оглушенный, тот обмяк и рухнул на край топчана; его полотенце упало на пол. Левантер схватил администратора за ноги и уложил его на топчан. Он запихнул ему в рот кляп из полотенца, достал браслет-брелок с ключами от комнаты и надел себе на руку. Потом перевернул администратора лицом вниз и, обмотав ему веревкой шею, пояс, колени и щиколотки, туго привязал тело к топчану.
После чего Левантер аккуратно оделся и проверил, что ничего не забыл. Он надел плащ, завернул молоток в шарф и положил его в продуктовую сумку. Потом склонился над администратором и ущипнул его: по телу мужчины пробежала дрожь; он напрягся, но кляп оказался слишком плотным, чтобы пропустить хоть один звук. Левантер еще раз напомнил себе, что его действия, подобно приговору военного трибунала, являются безличной местью.
Он вытащил из-под кровати саблю. Держа оружие в руках, Левантер встал в изножье топчана. Клинок поблескивал в голубом свете. Он склонился над голым телом, приблизил кончик сабли к узкому проходу, словно тень разделявшему зад мужчины, потом направил его в этот проход.
Левантер нагнулся, опираясь на одну руку, резко двинул другую вперед и, словно вкладывая оружие в ножны, вогнал клинок глубоко в отверстие. Тело содрогнулось в конвульсиях, потом начало дрожать. К тому моменту, когда внутрь вошел весь клинок, тело было уже неподвижным. Левантер накрыл его простыней.
Он выключил свет и, уходя, плотно прикрыл дверь. Перчатки положил в сумку и, не торопясь, зашагал по коридору. Ему встретилось несколько мужчин — одни обнимались тут же в коридоре, другие были видны через открытые двери тускло освещенных комнат.
Выходя, он скинул брелок с запястья на стойку. Кассир, по-прежнему поглощенный газетой, даже не поднял головы и пробормотал что-то нечленораздельное в ответ на тихое «до свидания», которое бросил ему Левантер.
По пути домой через парк, Левантер медленно снял парик, отклеил брови, усы и бороду и — одно за одним бросил в кусты.
Он подумал об общественном резонансе своего поступка. И власти, и пресса непременно начнут искать связь между преступлением и мотивом его совершения. Наверняка они заподозрят заговор, но отыскивать в этом убийстве заговор так же бесполезно, как гладить бронзовую лошадь. Никто не сумеет распутать обстоятельств и мотивов, приведших к смерти администратора.
У себя дома Левантер почувствовал себя в полной безопасности. Прошло не более часа с того момента, как администратор вошел в свой номер. Случившееся осело в самом отдаленном уголке памяти Левантера — что-то вроде моментального снимка, сделанного «поляроидом»: негатива не осталось, фотограф неизвестен, фотоаппарат выброшен на свалку.
Прекрасно зная о том, что у Жака Моно мало свободного времени, Левантер отправился на встречу с ним прямо в Канны. Прибыв на курорт, он обнаружил, что там проходит ежегодный Каннский кинофестиваль. Моно говорил Левантеру, что, хотя он родился и вырос в Каннах, а впоследствии проводил там все свои отпуска, он ни разу не бывал на кинофестивале. Поскольку Левантер каждый день проводил в обществе Моно, он убедил того посмотреть несколько кинофильмов фестивальной программы и представил своего измученного хворями друга кое-кому из киношников, надеясь, что те его развлекут.
Как-то, ближе к вечеру, когда они вышли с просмотра очередного фильма, Левантер заметил, что какая-то старлетка пялится на Моно. Она подскочила к ним и осторожно спросила, не является ли Моно одной из тех знаменитостей, вроде Чарльза Бойера, которые, по слухам, приехали в Канны с фильмом «Голливуд, Голливуд!», составленным из фрагментов фильмов, в которых они снимались. Моно уже собирался представиться, но тут вмешался Левантер и сказал, что Моно в самом деле звезда, но из другой галактики.
— Из другой галактики? — спросила юная дама, широко раскрыв глаза.
Левантер кивнул. Девушка извинилась, что еще не видела «Другой галактики», и обещала сделать это сразу, как только фильм выйдет на экраны.
Позже один известный французский кинорежиссер встретил Моно на террасе отеля и сразу же узнал его. Он уважительно поприветствовал Моно и представился.
— Не часто нас посещают Нобелевские лауреаты! — воскликнул он торжественно. После чего представил Моно своей спутнице, изящно сложенной брюнетке: — Это доктор Жак Моно, автор книги, оказавшей на меня неизгладимое впечатление.
Женщина скромно улыбнулась, но ничего не сказала.
— Ты, конечно, помнишь «Возможность и необходимость»? Ту книгу, которую ты видела на моем ночном столике, — сказал режиссер с явным упреком.
Женщина протянула руку.
— Конечно! Я счастлива познакомиться с вами, доктор, — сказала она, опуская другую руку на бедро и слегка наклоняясь к нему. — Вы здесь потому, что по вашей книге сняли фильм?
Она была довольна тем, что сумела задать такой серьезный вопрос.
Заметно развеселившись, Моно готов был уже ответить, но режиссер, с выражением сильнейшего недовольства на лице, схватил женщину за плечо и утащил ее прочь.
На гала-представлении после одного из фильмов две старлетки поинтересовались у Левантера, кто такой его симпатичный приятель. Левантер сказал:
— Угадайте!
— Он достаточно симпатичен для того, чтобы быть кинозвездой, — сказала одна, бросая на Моно кокетливый взгляд.
— Только не звездой, — возразила вторая. — Для этого у него слишком своеобразная внешность.
— Директор студии? — спросила первая.
— Нет, он слишком самоуверен, — отвечала вторая. — Директора студий лишь пытаются выглядеть самоуверенными, а этот и на самом деле такой.
— Режиссер?
— Нет, он слишком естественный и при этом хорошо одет.
Она внимательно посмотрела на Моно.
— Должно быть, ученый, — сказала она, помолчав.
— Почему вы так думаете? — спросил Левантер.
— Он глядит на тебя так, словно изучает, — пробормотала она.
Они разговаривали и обменивались шутками, сидя в послеполуденный час на залитой солнцем веранде фамильного дома Моно. Левантер захватил с собой фотоаппарат, чтобы сделать несколько снимков Моно. Только используя видоискатель, ему удалось сфокусироваться на едва уловимых признаках болезни Моно. Нет, никаких бросающихся в глаза изменений, лишь кое-какие физические симптомы, да нехарактерная для него усталость, заставляющая предположить, что болезнь все сильнее разрушает его здоровье.
Чуть позже Моно проводил Левантера до машины.
— До завтра? — задал вопрос Левантер, уже садясь за руль.
Моно стоял рядом, ничего не отвечая. Левантер поднял на него взгляд. Мужчины посмотрели в глаза друг другу. Левантер понял, что они видятся в последний раз.
— Прощай, мой дорогой мальчик, — сказал Моно, прервав наконец молчание.
У Левантера не было слов. Онемевший, подавленный, он завел мотор. Жак Моно, не оглядываясь зашагал прочь. Когда он поднимался по ступенькам, ведущим к дому, последние лучи заходящего солнца окутали его своим сиянием.
Темноволосая женщина сошла с дощатого настила и большими шагами ступала по песку к последнему незанятому шезлонгу, что стоял возле шезлонга Левантера. Она развязала поясок халата, сняла его и легла. Как и большинство женщин на этом закрытом гостиничном пляже, она загорала голышом. Ее тело было покрыто ровным загаром; кожа была гладкой — ни жиринки, ни морщинки. Она подставила свое лицо солнцу.
Левантер взглянул на ее лицо. Легкое утолщение в основании ее носа показалось ему знакомым.
Он придвинул шезлонг и наклонился над ней.
— Простите, синьорина, — обратился он к ней, с преувеличенным итальянским акцентом, чтобы скрыть собственный.
Она недовольно повернула голову в его сторону.
— Да? — откликнулась она, приоткрыв один глаз.
— Не могу не восхититься вашим лицом. И больше всего в восторге от формы вашего носа, — сказал он.
Она вздохнула. Когда она открыла второй глаз, он увидел, что радужки ее глаз такие же темные, какими они были на черно-белых снимках, которые он видел много лет назад. Теперь он точно знал, что это она.
— Я лежу здесь совершенно голая, а вы в восторге лишь от моего носа? Я могу и обидеться! — сказала она и снова закрыла глаза.
— За асимметрией вашей переносицы кроется драма, — не отставал от нее Левантер. — Быть может, ваш нос пострадал во время любовной ссоры?
Она никак не отреагировала.
— Глядя на вас, лежащую так близко от меня, — продолжил Левантер, — я так и вижу красивого, сильного мужчину… Наверно, ваш любовник. Он распаляет вас, вызывает в вас ярость. Вы бросаетесь на него, царапаете ему лицо. Он наносит вам сильный удар. Вы падаете, истекая кровью. Потом больница. Вам вправляют кость, но остается маленькая шишечка. Впрочем, весьма очаровательная.
Он ждал ее реакции. Она по-прежнему молчала.
— Я вижу, что человек, разбивший вам нос, хочет вас бросить. А вы не хотите, чтобы он уходил, даже после всего того, что он с вами сделал. Вы плачете. Занимаетесь любовью. Снова ссоритесь. Он достает ваши письма, много писем, в которых вы требуете от него уехать. Наконец он уезжает, — Левантер выдержал паузу. — Я вижу его среди небоскребов и вилл, среди красивых людей. И больше не вижу. Он исчезает. Быть может, умер? Теперь я вижу вас в полном одиночестве.
Она медленно поднялась и села.
— Первый раз встречаю гадалку, которая гадает не по руке, а по форме носа, — сказала она, повернувшись к нему. И, заметив, что он разглядывает ее тело, добавила: — Или мой нос — только начало? Что вы видите еще?
Левантер закрыл глаза и нажал пальцем на бровь.
— Я вижу другого человека, в Америке. Вы никогда его не знали, но он видел ваши фотографии. Я вижу, как он пишет письма вашему любовнику, умоляя его переехать в Америку, оставить и Европу, и вас. Я вижу, как во время очередной ссоры вы яростно рвете эти письма. Я вижу, как он покидает вас, а тот человек встречает его в Нью-Йорке.
Левантер замолчал и посмотрел на нее. Она снова легла на спину. Ее глаза были закрыты, но голова повернута в его сторону. Левантер снова закрыл глаза.
— Прошло десять лет. Я вижу вас, загорающей нагишом, в Каннах. Я вижу человека, писавшего те письма. Он сидит рядом с вами на пляже.
Она опять села и взглянула в его лицо. Надела солнечные очки и принялась его изучать.
— Вы, конечно же, Георгий Левантер! — воскликнула она и повторила: — Левантер! Как я когда-то ненавидела эту фамилию!
— Только фамилию? — спросил Левантер.
Теперь оба говорили на своем родном славянском наречии.
— Фамилия — это все, что я знала.
Она перевернулась на живот и уперлась подбородком в ладонь. Глядя прямо перед собой, она ровным голосом произнесла:
— Когда я встретила «красивого, сильного мужчину» — Войтека, — ты жил в Америке уже много лет.
— Войтек часто говорил мне, что ты была самой красивой девушкой, которую он когда-либо видел, — сказал Левантер, — Он говорил, что когда познакомился с тобой, ты еще училась в школе. И тем не менее он сразу же начал спать с тобой. Это правда?
Она пожала плечами:
— И да, и нет. Кому какое дело? Он был моим первым мужчиной. Потом ты начал писать Войтеку и уговаривать его сбежать на Запад. Твои письма перевернули нашу жизнь вверх дном. Войтек не мог говорить ни о чем, кроме как о своем друге Левантере, который покоряет Америку, пока он тратит время со мной. Он представлял себя вместе с тобой в Париже, Лондоне, Нью-Йорке, Лос-Анджелесе. С таким преуспевающим западным другом, как ты, разве он мог проиграть? Да и мне ли, простому куску плоти, соперничать с его фантазиями? Я проиграла его тебе, Левантер. И американке Джибби, богатой наследнице, которую ты для него нашел. И посмотри, чем все закончилось!
Она достала из сумочки лосьон для загара и протянула Левантеру:
— Не натрешь ли мне спину?
Он взял тюбик, встал и склонился над ней. Выдавил крем на плечи и начал растирать. Кожа у нее была теплой и гладкой. Когда он дошел до талии, она глянула на него через плечо.
— Было время, — сказала она улыбаясь, — когда Войтек размазал бы любого мужика, который посмел бы ко мне прикоснуться.
Растирая лосьон по ее ягодицам и бедрам, Левантер поймал себя на мысли о том, что когда-то главной его заботой было обеспечить будущее Войтека в Америке.
Левантер позвонил Джибби и сказал, что должен повидаться с ней наедине: надо поговорить о Войтеке. Они встретились в кафе у Центрального парка.
— Как у Войтека с английским? — спросил он.
— Лучше, — ответила она. — Но вряд ли ты пригласил меня для того, чтобы говорить о его английском.
— Конечно, нет. Мне надо поговорить о вас двоих.
Джибби посмотрела на него с опаской, почти с испугом:
— Это Войтек просил тебя поговорить?
— Нет.
— Тогда чего ты хочешь?
Она уставилась на него глазами, которые казались огромными из-за толстых стекол очков. Левантер не знал, с чего начать.
— Я знаю, что у вас с Войтеком нет секретов друг от друга, — сказала она, пытаясь ему помочь. — Ты его единственный приятель в Нью-Йорке. Можешь говорить прямо.
— С тех пор как я познакомил тебя с Войтеком, — сказал Левантер, пытаясь говорить небрежным тоном, — вы живете в одной и той же крохотной мастерской в Вест-Сайде. А ведь у тебя неограниченный кредит в лучших магазинах города, ты одеваешься у самых модных дизайнеров, твои драгоценности оценивают в тысячи долларов, а Войтек не имеет ни гроша. Чтобы купить пачку сигарет, ему приходится одалживать деньги у приятелей. Он носит одежду, в которой приехал из Восточной Европы, и не может купить новой. Все выглядит так, будто ты превратилась вдруг в сварливую скупердяйку, и ведешь себя так, будто существуешь независимо от него.
Она заерзала на стуле.
— А что плохого в том, чтобы быть независимой?
— Ничего. Но ведь в действительности ты не так уж и независима. Ты принадлежишь к одному из богатейших в стране семейств и владеешь трастовым фондом, приносящим большие деньги. Кроме того, многие годы ты получала немалые денежные подарки и крупные суммы в наследство. И при всем своем богатстве ты не можешь помочь человеку, которого ты якобы любишь?
— Просто я не хочу давать Войтеку денег, если ты об этом. Мне противно, что все будут думать, будто бы я купила себе мужика, — упрямо сказала она.
— И ты собираешься прожить с Войтеком всю жизнь с мыслью о том, что будут думать другие? — спросил Левантер.
Джибби посмотрела в сторону. На какой-то миг Левантеру показалось, что она не слушает. Он разнервничался:
— Если тебя так волнует, что думают другие, зачем ты рассказываешь им о себе все подряд? Зачем сообщаешь о том, что до знакомства с Войтеком твоя жизнь протекала между напитками и сладостями? Что в интеллектуальном плане Войтек — первый мужчина, до которого тебе не приходится снисходить? Что только с ним ты можешь быть открытой и честной?
Джибби прервала его:
— Войтек любит меня такой, какая я есть. Что я делаю со своими деньгами, это мое личное дело.
— Но что ты делаешь с Войтеком — это не твое личное дело, — сказал Левантер. — Я чувствую за него ответственность. Это я устроил для вас с Войтеком «свидание вслепую». Ему нужна была интеллигентная девушка, с которой он мог бы говорить по-французски. Это был единственный иностранный язык, который он тогда знал. Я не ожидал, что он сломается. Он ведет с тобой растительный образ жизни, но при этом слишком любит тебя, чтобы бросить. По-моему, ты просто хочешь оградить вас обоих от тех наслаждений, которые даруют деньги и жизнь: от путешествий, нового опыта, идей, встреч…
— Я не желаю, чтобы Войтек был всем известен как человек без определенной профессии, разбазаривающий мои деньги, — ответила Джибби. — Меня не интересует, что у него за работа, если он сможет обеспечивать себя, как любой другой человек.
— Но он твой любовник, а ты на других не похожа, — резко парировал Левантер. — Ты невероятно богата. А потому и ты, и твой любовник не должны жить жизнью обычных людей. Когда-то Войтек был состоятельным и образованным человеком. Потом оказался иммигрантом. Он живет здесь около года, из них полгода с тобой. Он не очень хорошо владеет английским и поэтому не может зарабатывать своим прежним ремеслом. Ты ведь и сама забросила работу, когда влюбилась в него. Почему ты хочешь, чтобы он работал? Разве ты не понимаешь, что, если он будет работать, у него не останется времени на изучение английского? Да и что, по-твоему, он может делать? Не надо отвечать, выслушай меня сначала.
Джибби молча смотрела на Левантера.
— Войтек способен сейчас только на подсобную работу: парковать машины, соскабливать краску с корабельных палуб, мыть полы в барах и так далее. За месяц такой работы он заработает столько, сколько ты потратишь в неделю на чаевые, когда обедаешь со своими богатыми кузенами в ресторанах. Твой месячный счет за международные разговоры по телефону с приятельницами по колледжу превышает сумму, которую он заработает за год!
Левантер перевел дыхание. Джибби молчала.
— На чем построены твои рассуждения? — спросил Левантер. — Неужели ты считаешь, что, пока у него нет ни гроша, все будут думать, что он живет с тобой ради любви, а если ты будешь давать ему деньги, все решат, что он любит тебя из-за денег?
Джибби по-прежнему молчала, а Левантер продолжал:
— Когда-то Войтек был выдающимся спортсменом. Он играл в футбол и баскетбол и был на родине одним из лучших пловцов. Он любил общество, ему нравилось вращаться среди творческих людей. Сейчас он замурован в твоем полуподвале, где почти не видит солнечного света и почти не выходит наружу. Ты сделала его своим пленником.
— Возможно, я отвезу его в Калифорнию, — сказала Джибби скорее самой себе, чем Левантеру, и продолжила, не дожидаясь его реакции, — там живет моя семья, а Войтек знаком кое с кем в Голливуде. Нескольких режиссеров он знает еще по Европе. Рядом с ними Войтек вновь обретет чувство достоинства и гордость, — размышляла она. — Быть может, там он найдет работу.
Джибби взглянула на Левантера, ожидая ответа. Но он промолчал.
Как-то летом Левантер поехал в Париж провести маркетинговое исследование перспектив продажи новой американской модели лыжных креплений. Перед самым возвращением в Нью-Йорк он получил длинное письмо от Войтека. Тот писал, что они с Джибби остановились в Калифорнии у ее подруги Шэрон, которая вот-вот должна родить, и что Шэрон приглашает Левантера присоединиться к ним на весь конец августа.
Левантер знал, что в Нью-Йорке будет так же жарко и пустынно, как и в Париже, и что дом Шэрон в Беверли-Хиллз, на возвышающихся над центром Лос-Анджелеса холмах, — соблазнительное прибежище. Он заказал билет на самолет от Парижа до Лос-Анджелеса, с пересадкой в Нью-Йорке и послал Войтеку телеграмму: ПРИЛЕТАЮ ПЯТНИЦУ ВЕЧЕРОМ ТЧК ЖАЖДУ ВИДЕТЬ ВСЕХ.
Сдавая багаж в аэропорту, Левантер попросил устроить так, чтобы три сумки проследовали с ним дальше в Лос-Анджелес, а три другие остались на хранение в нью-йоркском аэропорту до его возвращения в Нью-Йорк в конце месяца. Служащая французской авиакомпании вручила ему багажную квитанцию, Левантер заполнил ее и вернул.
— Вы неправильно заполнили, — сказала служащая авиакомпании. — Указали свой нью-йоркский адрес, а надо указать адрес в Париже, на тот случай, если багаж не будет востребован.
— Мой дом — в Нью-Йорке, — сказал Левантер, — и если со мной что-либо случится и я не смогу востребовать свой багаж, его следует переправить туда.
— В таком случае вы должны обязательно его востребовать, — настаивала служащая.
— А если я умру?
— Смерть найдет вас и без обратного адреса, — сказала женщина нетерпеливо. — А багаж не найдет.
— Тогда мне остается лишь повторить свой адрес в Нью-Йорке.
— Как вам угодно, мсье, — сказала она, глупо улыбнувшись.
Во время остановки в Нью-Йорке стюардесса, проверявшая билет до Лос-Анджелеса, бросила взгляд на багажный корешок.
— Как вижу, весь ваш багаж выгружается в Нью-Йорке, — сказала она. — Вы продолжаете полет до Лос-Анджелеса налегке?
— У меня немалый багаж, — сказал Левантер. — Три сумки должны быть перенесены в этот самолет.
— Вероятно, произошла какая-то ошибка, сэр, — заметила стюардесса. — Согласно парижским биркам, все шесть мест вашего багажа должны быть выгружены в Нью-Йорке. Перенос багажа на другой рейс здесь не указан. — Она позвонила багажному диспетчеру. — Все ваши чемоданы уже на пути к таможенному досмотру, — сказала она Левантеру и посмотрела на часы. — Извините, сэр, но вы не успеете пройти таможню до взлета самолета.
Только теперь Левантер сообразил, что ему не следовало спорить с сотрудницей парижского аэропорта. «Опять я оказался беспомощным перед французским характером, — подумал он, — опять столкнулся со странностью логики, с которой французы подходят к самым обычным фактам человеческой жизни и эмоций».
Что-то подобное всегда происходило с ним, когда он бывал во Франции, и всякий раз он пытался как-то защитить себя от бюрократичности французского мышления. Он понимал французский язык намного лучше, чем умел на нем выражаться. И соответственно французы обращались с ним двояко: если ему удавалось добиться того, чтобы его поняли, он был для них иностранцем, достойным презрения за то, что не родился французом; если же ему этого не удавалось, его считали умственно неполноценным и вообще к словесному общению неспособным.
Однажды он решил вообще обойти эту языковую дилемму. Как и всякий инвестор, Левантер обязан был иметь при себе все квитанции и счета, подтверждающие его деловые расходы, поскольку они могли быть затребованы Налоговым управлением США. Поэтому всякий раз, покупая на французской почте марки, Левантер вежливо просил дать ему чек. И всякий раз французский почтовый работник отвечал заученным отказом, требуя, чтобы Левантер предоставил две копии соответствующего заявления на адрес конкретной почты на почтовом бланке своей фирмы. Но Левантер не мог тратить время на написание таких заявлений, да еще в двух экземплярах!
И вот однажды, придя на переполненную почту, Левантер, спотыкаясь и подергиваясь, направился прямо к окошку. Ковыляя мимо людей, терпеливо ожидающих, чтобы их обслужили, он смотрел на них с вызовом, и они, поймав его взгляд, робко опускали глаза, словно им было стыдно глазеть на несчастного калеку.
Левантер несколько раз ударил кулаком по стойке и, когда прибежал встревоженный почтовый служащий, нечленораздельно мыча и брызгая слюной, сумел объяснить, что ему требуются карандаш и бумага. Потом, придерживая левой рукой правую как бы для того, чтобы та не тряслась, Левантер написал, что ему нужны три дюжины марок для авиапочты. Он выложил деньги перед служащим, и тот, отворачивая глаза от перекошенного лица калеки, торопливо протянул ему марки. Тогда, по-прежнему поддерживая левой рукой правую, Левантер нацарапал на бумажке, что ему нужен чек. Почтовый служащий заколебался. Левантер снова стукнул по стойке кулаком. Появился начальник почты, прочитал записку, попросил Левантера успокоиться, а затем, прошептав, что «это вполне может быть и француз, инвалид войны», велел выписать чек.
Только сейчас до Левантера дошло, что ему следовало вспомнить этот и многие другие случаи из своего французского опыта, прежде чем вступать в переговоры со служащей французской авиакомпании по поводу своего обратного адреса. Бюрократический характер французского мышления отомстил ему: весь его багаж оставался в Нью-Йорке.
Расстроенный Левантер не стал садиться в самолет, получил багаж, прошел таможенный досмотр и поехал на свою нью-йоркскую квартиру. В Лос-Анджелес придется лететь на следующий день. Он попробовал позвонить Войтеку, но в доме Шэрон никто не брал трубку. Измученный путешествием и всей этой путаницей, Левантер крепко заснул.
Наутро его разбудил телефонный звонок. Мужской голос сказал:
— Полицейское управление Лос-Анджелеса. Коронерская [1] служба. Могу я поговорить с кем-нибудь из близких родственников Джорджа Левантера?
— Здесь нет его родственников, — ответил Левантер.
— Как близко вы знали этого Левантера?
— Лучше, чем кто-либо другой, — сказал он. — Я и есть Джордж Левантер.
— Тот ли вы Джордж Левантер, что послал телеграмму о своем прибытии вчера в Лос-Анджелес?
— Тот самый.
Последовало долгое молчание. На противоположном конце провода люди переговаривались приглушенными голосами.
— В таком случае почему вы не прибыли? — спросил мужской голос.
— У меня произошло недоразумение с багажом. Я вылетаю сегодня.
Опять молчание. Опять хор отдаленных голосов.
— Вы собирались в Лос-Анджелес, чтобы навестить друзей?
— Для этого и лечу, — сказал Левантер.
— Вы разве не слышали новости? — спросил мужчина тихим и неуверенным голосом.
Левантер подумал, что, вероятно, Шэрон родила раньше времени.
— Какие новости?
Мужчина помедлил.
— Здесь произошла трагедия, — сказал он. — Шэрон и ее гости мертвы. Все они были убиты прошлой ночью. — Он механически перечислил имена. — Еще был убит неизвестный мужчина, которого до сих пор мы не можем опознать. Вероятно, он приехал, когда происходило убийство. Когда мы нашли вашу телеграмму, то решили, что неизвестный— Джордж Левантер.
Левантер почувствовал, как сильно забилось сердце. Ему стало трудно дышать. Мысли совершенно спутались. Он думал только о том, что Войтек был очень сильным. Он прошептал:
— Войтек?
Человек на том конце провода понял вопрос Левантера.
— Получил две пули. Тринадцать ударов по голове. Пятьдесят один удар ножом.
— А Джибби? — пробормотал Левантер.
— Двадцать восемь ножевых ранений. Не задавайте больше вопросов, пожалуйста, — быстро добавил мужчина. — Я не вправе говорить вам так много. Остальное вы услышите в новостях.
Слушая сообщения по радио, Левантер тупо смотрел на кучку моментальных снимков, недавно присланных ему Войтеком. На снимках был он, Джибби, Шэрон, другие приятели. Потом посмотрел на кипу дневников, которые Джибби вела в студенческие времена, а затем передала Левантеру. Он подумал, что отныне его единственной связью с нею остался ее четкий, почти квадратный почерк.
Левантер стал вспоминать, когда он впервые встретил Войтека. На школьном дворе мальчишки играли в игру «Назови еврея». Правила игры были такие: один из мальчиков становился в центре, а другие медленно окружали его. Мальчик в центре именовался «раввином», и его задачей было угадать, кто из мальчишек назначен «евреем». Если «раввин» ошибался, он должен был платить штраф монеткой или какой-нибудь вещицей. Чем быстрее «раввин» находил «еврея», тем меньше ему приходилось платить штраф. Каждый по очереди становился «раввином», и тот «раввин», у которого оказывалось меньше всего ошибок, забирал себе все штрафные выплаты остальных и получал звание «захватчика».
Левантер шел мимо этой компании, и «раввин» заметил его и позвал играть. Левантер играть отказался, тогда «раввин» велел, чтобы его заставили силой. Трое или четверо мальчишек набросились на Левантера. Он оттолкнул одного и почти убежал от остальных, когда еще двое мальчишек преградили ему дорогу. И тут откуда-то появился высокий, незнакомый Левантеру мальчик. «Хоть я и не еврей, — сказал он, — но считаю вашу игру постыдной!» Он сбил обоих нападавших на землю, остальные разбежались, и игра прекратилась. Этот высокий мальчик и был Войтек.
Левантер навещал Войтека и Джибби, когда те переехали в Лос-Анджелес. Как-то после полудня мужчины поехали вдвоем прокатиться на машине, которую Войтек одолжил у одного из своих богатых друзей. Они проехали по Беверли-Хиллз, а потом мимо шикарных бунгало и широко раскинувшихся вилл спустились на бульвар Сансет. На ведущих к виллам боковых дорожках стояли сверкающие автомобили, садовники в аккуратных фартучках подстригали газоны, невидимые фонтанчики посылали в небо чудесные брызги, превращавшие солнечный свет в сияние радуг. Ни один посторонний звук не нарушал безмятежность холмов и частных владений.
Через несколько минут они были в Голливуде. Стайки тощих молодых парней и девушек — все в потертых джинсах, многие босиком — бесцельно слонялись по запруженным людьми тротуарам и праздно сидели на мостовой. У них были тупые лица. Казалось, им нечего сказать друг другу, нечего делать, некуда пойти.
— В других странах, — сказал тогда Войтек, — такие люди умирали бы с голоду и им пришлось бы вступить в партию и идти воевать с богатыми.
Левантер вдруг подумал, что его друг уже настолько свободно владеет английским, что они говорят по-английски между собой.
— А здесь они не голодают, — продолжал Войтек. — Поэтому им незачем вступать в партию. Днем они спят, вечером выползают на улицу. Я называю их «крабами бульвара Сансет». Но в отличие от настоящих крабов, они находятся в дисгармонии с миром. По-моему, они — промежуточное звено между людьми и роботами.
Войтек уверенно вел машину в автомобильном потоке, время от времени останавливаясь и разглядывая неповоротливую массу переходящих улицу людей. С некоторым удивлением Левантер заметил, что Войтеку приятно видеть, как молодые парни и девушки с завистью разглядывают дорогую, изготовленную на заказ спортивную машину, за рулем которой он сидел.
— Если бы Калифорния была независимым государством, — сказал Войтек, — она давным-давно стала бы фашистской. Неважно, пришли бы к власти левые фашисты или правые, все едино. Правые фашисты использовали «крабов бульвара Сансет» в качестве горючего для тех драконовых мер, которые в конце концов против них и применили бы. А для левых фашистов они стали бы запалом революции, которая потом их бы и сожрала. В своем нынешнем виде Калифорния — олицетворение их умственного состояния: не левая и не правая, не имеющая ни формы, ни направления — гигантская амеба. Здесь все растягивается — и природа, и люди.
Они повернули назад, к Беверли-Хиллз.
— Знаешь, — сказал Войтек, — однажды ночью, проголодавшись, эти «крабы бульвара Сансет» могут растянуться и достать своих соседей на холмах.
— Почему же, по-твоему, этого не произошло до сих пор? — спросил Левантер.
— Просто они еще только начали растягиваться.
— А люди, живущие на холмах? Они не боятся, что «крабы» могут прийти?
— Это богачи, — сказал Войтек. — Они убеждены в том, что всегда выигрывают. А на деле проигрывают, и притом дважды: во-первых, при жизни, ибо, имея что потерять, боятся рисковать, во-вторых, когда умирают, потому что, будучи богатыми, слишком многое теряют.
Они опять оказались наверху. Повсюду по холмам раскинулись роскошные поместья.
— Некоторые из этих людей предпринимают самые невероятные меры предосторожности, — сказал Войтек. — Вот этот дом, к примеру. — Он указал из своего окна. — Наверняка оснащен немыслимой системой электронной сигнализации, вся прислуга вооружена, а у тех двух спаниелей к ошейникам прикреплены звуковые передатчики.
Левантер усмехнулся:
— Разве этого недостаточно?
Войтек покачал головой.
— Я как-то спросил одного из тех, кто живет здесь: «А что, если „крабы бульвара Сансет“ остановят вашу машину вне вашей модной крепости? На этих холмах есть все, — сказал я, — но нет прохожих, которые могли бы услышать ваши крики и броситься на помощь. Вам не хватит времени даже на то, чтобы включить радиопередатчик!» Этот человек сказал, что у меня больное воображение.
— А что ты скажешь о полиции? — спросил Левантер.
— Полицейские на холмах не живут. Они появятся только наутро. Заберут тела, соберут отпечатки пальцев, а потом поведают репортерам о предполагаемых мотивах.
— Здесь только мы с тобой ничего не боимся, — сказал Левантер.
— Не боимся, — согласился Войтек. — Потому что в других местах мы знали страх куда больший.
Новости не прекращались целый день. Левантеру казалось, что сейчас — вчерашняя ночь и он приехал к своему другу.
Войтек один в гостиной, смотрит в окно. Он видит, как, словно тысяча взлетных полос гигантского аэропорта, до самого горизонта разбегаются бульвары и автострады раскинувшегося внизу Лос-Анджелеса. Начинает светать; он ждет, когда приедет Левантер. Мерцающие огни города напоминают мерцание звезд. Войтек думает, что, возможно, потому город и назвали в честь ангелов — Лос-Анджелес. Кажется что отсюда, со Сьело-Драйв, с Небесной аллеи, можно взглянуть на ангелов сверху. Он думает о Левантере — возможно, его отлет из Парижа задержался из-за очередной французской забастовки. Париж, бормочет он, сегодня «левый», завтра «правый» или наоборот.
Начинает темнеть. Джибби читает в спальне. Шэрон отдыхает в своей комнате. Джей, старый друг семьи, бродит где-то по дому. Левантер — на пути в Лос-Анджелес, город, который он так любит. Войтек растягивается на диване. Полная тишина. Мирный дом на Сьело-Драйв, думает он, мирный холм вдали от замызганных пещер «крабов бульвара Сансет». Войтек дремлет.
Он просыпается от незнакомых голосов и открывает глаза. Видит направленное на него дуло пистолета. Его держит бледный юноша со здоровенной опухолью на скуле. Рядом с ним стоят три девушки; у каждой в руках нож и моток веревки. Кажется, что в своих просторных хлопчатобумажных юбках и свободных кофточках они чувствуют себя в этой комнате неуверенно и время от времени посматривают на прочные стены и мощные потолочные балки. Все четверо безучастно уставились на Войтека. «Крабы бульвара Сансет», думает Войтек.
— Чем могу быть вам полезным, дамы и господин? — саркастически спрашивает Войтек.
Юноша наводит на него пистолет.
— Не двигаться, свинья. Мы пришли сюда, чтобы вас всех убить. — Взгляд его остается неподвижным и безразличным.
— Кто вы такие? Призраки из фильмов с Борисом Карлофф, вернувшиеся для встречи со своим создателем? — спрашивает Войтек, медленно приподнимаясь. — Это же Сьело-Драйв, а призрак старины Бориса обитает на Баумонте.
Словно механическая кукла, юноша подходит к нему и наносит удар по голове рукояткой пистолета. Войтек слышит треск и на мгновение теряет равновесие. Он хочет броситься на нападающего, но тот приставляет дуло пистолета к его виску. Войтек снова ложится и ощущает, как у него по лбу течет струйка крови.
Продолжая держать пистолет наведенным на Войтека, юноша оборачивается к одной из девиц.
— Свяжи его, — рявкает он. — А вы приведите в эту комнату остальных свиней, — приказывает он двум другим девицам, которые послушно, как тренированные охотничьи собаки, семенят вон.
Та, которой поручен Войтек, засовывает нож за пояс юбки и направляется к нему с тупым взором в глазах. Когда она склоняется над ним, чтобы связать ему руки за спиной, он чувствует запах ее немытого тела и видит покрытое пятнами лицо с прыщом, который хочется выдавить. Кровь Войтека капает на нее, но она этого не замечает. Под пристальным взором бледного юноши девица проходит к краю дивана и связывает Войтеку лодыжки. Юноша наблюдает за ней; похоже, что она следует предписаниям, составленным каким-то невидимым агентством, управляющим ею издалека.
— Что вы от нас хотите? — спрашивает Войтек. — Деньги? Любовь? Славу? — Он понимает вдруг, что говорит с иностранным акцентом.
Молодой человек с пистолетом разворачивается и, не произнеся ни слова, выходит из комнаты. Девица завершила свое дело; она смотрит на Войтека бесстрастно, без страха, без возбуждения. Кровь впиталась в ее кофточку, и Войтеку любопытно узнать, просочилась ли она до ее маленьких грудей. Она перехватывает его взгляд, внезапно выхватывает нож и вонзает его Войтеку сначала в ногу, потом в грудь и живот. От неожиданной боли Войтек кричит, дергается и едва не скатывается с дивана. Девица с ухмылкой лезвием ножа заставляет его вернуться на прежнее место.
Из ран сочится кровь, застывает у него на челюсти, расплывается по одежде, пачкает диван. Девица нависает над ним. Его кровотечение и боль не производят на нее никакого впечатления. Войтек пытается убедить себя, что женщины по причине менструаций привыкают к виду крови и что эта девушка просто пытается его запугать. Одна нога у него онемела. Все же он пытается высвободить связанные за спиной руки. Чтобы отвлечь ее внимание, Войтек поворачивает голову набок, смотрит на ее запятнанную кровью юбку и думает о том, что это вполне могла бы быть ее собственная кровь. И снова девица замечает его взгляд. Она поднимает нож, бросается на Войтека и наносит ему удар в грудь. Из горла Войтека вырывается вопль, он чувствует, как лезвие упирается ему в ребро и не может проникнуть дальше. Он судорожно бьет ногами, и девица выдергивает нож. Хлещет свежая кровь. У него не остается сомнений, что его собираются убить. Силы покидают Войтека, и на мгновение он чувствует себя невесомым.
Он уже готов отдаться во власть этого ощущения, как вдруг слышит крик Джибби. Он оборачивается, поднимает голову и видит, как одна из девиц заставляет ее спускаться по лестнице, покалывая ножом.
Лицо Джибби бледное, в синяках; очки слетели. Ее белое платье в кровавых пятнах. Быть может, у Джибби месячные? Войтек этого не знает. Он припоминает, как сразу после того, как они стали любовниками, она даже не могла заставить себя говорить на эту тему. Джибби стыдилась своего тела, стыдилась заходить в туалет, была слишком робкой, чтобы признаваться в своих недомоганиях, слишком гордой, чтобы что-то о них спрашивать. Но сейчас все это позади. Джибби научилось щедро себя демонстрировать. Ее тело свободно: она не боится больше ни получать наслаждение, ни доставлять его. Их любовь покинула напряженную начальную фазу: они покончили с подстегиванием друг друга сильными наркотиками; наконец им хорошо вместе.
Джибби трясется и плачет. Девица за ее спиной опускает руку и, бросившись на нее, наносит удар ножом. Красные пятна на платье расползаются, кровь стекает у нее по ногам. Джибби падает с лестницы. Она хватается за перила, приподнимается, но падает снова. В руке у девицы поблескивает длинный нож. Она подносит его вплотную к горлу Джибби, давая понять, что собирается перерезать ей глотку. Красная влага расплывается по всему платью Джибби.
Войтек слышит, как Джибби предлагает девице деньги и кредитные карты. В ответ девица с хохотом говорит, что не нуждается в бумажных и пластиковых вещицах.
— Беги, Джибби! — кричит Войтек, и голос разносится по его телу, а боль в груди усиливается.
Яростно изогнувшись, охраняющая его девушка, наносит ему еще один удар ножом, который глубоко проникает в пах. Осталось совсем немного, думает он. Он закрывает глаза и притворяется, будто потерял сознание. Джибби должна попытаться как-то выкрутиться. Сказать налетчикам, кто она такая — наверняка они видели ее имя, выписанное жирными буквами на консервах в каждом супермаркете. Сказать им, что, убив ее, они ничего не получат, что она очень богатая, одна из самых богатых в этой богатой стране, что она даст им огромные деньги, если ее отпустят. Объяснить им, кто она такая, рассказать, сколько у нее денег. Сделать все возможное, чтобы остановить их. Он готов сам прокричать все это, но сознание его уплывает, цепляясь за одну-единственную мысль: одна неверная фраза, и Джибби снова подумает, что он хочет воспользоваться ее деньгами, чтобы оплачивать других. Он приходит во все большее смятение: мысли мечутся туда-сюда между родным языком и английским; ему никак не удается закрепить их ни на том, ни на другом языке. Он продолжает корчиться и чувствует, что веревка на запястьях ослабевает. У него остается единственный шанс, и он ждет подходящего момента им воспользоваться. Он не открывает глаза, даже услышав крики Шэрон и Джей во время потасовки. Юноша с пистолетом приказывает одной из девиц встать снаружи на страже. Джибби снова кричит, Шэрон умоляет пощадить ее будущего ребенка. Джей кричит Шэрон и Джибби, чтобы они бежали.
Наконец Войтек открывает глаза. Он видит, что Джибби привязали к стулу. Шэрон и Джей, связанные спина к спине, лежат на полу. Лицо Джея — сплошное кровавое месиво, он все еще пытается высвободиться из веревок, ему даже удается привстать, но юноша направляет на него пистолет. Раздается выстрел. Голова Джея откидывается вбок, колени подгибаются, он опускается все ниже и ниже, сжимается в комок; шея втянута в плечи, на губах появляется кровавая пена. Тело Джея неподвижно лежит в луже крови.
Молодой человек поигрывает пистолетом и улыбается. Он грозит перестрелять всех, если они не успокоятся. Потом громко обсуждает с девицей, охранявшей Войтека, не застрелить ли его, но решает оставить пули на потом. Юноша наводит пистолет на Войтека и говорит девице:
— Эта свинья — для тебя. Прикончи его. — А сам направляется к Шэрон и Джибби.
Девушка стоит возле дивана. В руках она по-прежнему держит окровавленный нож. Войтек чувствует, что руки у него наконец свободны, и собирается вскочить. И в этот момент слышит, что к главным воротам подъезжает машина. На некоторое время налетчиков охватывает паника: мужчина с пистолетом выбегает из дома. Должно быть, приехал Левантер, думает Войтек и с горечью понимает, что ничего не может сделать для спасения друга.
Стоящая рядом девица нервничает. Раскачиваясь из стороны в сторону, она поднимает нож. Внезапно Войтек выпрямляется и с силой бьет ее кулаком в грудь. Девушка падает на пол. Ухватив ее одной рукой за волосы и прижимая к полу, другой рукой Войтек распутывает веревку на щиколотках. Голова у него кружится; при каждом движении из тела вытекает кровь, но он, намотав волосы на запястье, не выпускает ее голову. Джибби и Шэрон кричат и дергаются, охраняющая их девица как попало наносит ножом удары. Войтек тянет девицу за волосы все сильней, она напрягается и вскакивает. На какое-то время он ничего не видит из-за заливающей ему лицо крови. Отпихнувшись ногами от дивана, девица стаскивает Войтека на пол. Они перекатываются, сбивая стулья и сжимая друг друга в крепких объятиях. Кровь Войтека разливается по обоим, когда их головы, колени и локти встречаются в яростной схватке. Он чувствует, что его пальцы оказались во рту у девушки, и, раздирая слизистую оболочку, он засовывает руку все глубже. Но несмотря на то, что он сжимает рукой ее горло, она продолжает наносить удары, и ему не удается остановить ее. Войтек видит, что Джибби вдруг освободилась и бежит через комнату к ведущей в сад двери. Ее охранница хватает Джибби и ножом загораживает проход к двери. Вторая девушка отталкивает Джибби и спешит следом за Войтеком к садовой калитке.
Не успевает он переступить порог, как девушка набрасывается на него и наносит несколько ножевых ударов. Свежая струящаяся кровь согревает его, словно пот. Он вырывается наружу. Девушка наваливается на него, продолжая наносить удар за ударом. Когда они сцепляются на укутанной туманом лужайке, она начинает кричать и звать на помощь. Войтеку удается встать и вырваться от нее. Он бежит через лужайку к ограде, падает, поднимается, снова падает и снова поднимается. В лучах прожекторов он видит, как другая девица ударяет ножом Джибби, и та падает в росистую траву. Войтеку хочется обратиться за помощью в темноту, но у него перехватывает дыхание. Из мрака возникает молодой человек с пистолетом и принимается методично бить его по голове. Девушка переворачивается и, опираясь на одну руку, другой вонзает в него нож. Войтек больше уже не чувствует боли. Юноша направляет на него пистолет. Войтек опускается на колени и на четвереньках ползет по лужайке. В этот момент две пули попадают ему в ногу. Что-то трещит у него в груди. Содрогаясь, он чувствует на губах комки земли. Он приподнимает голову и видит, как четыре молчаливые фигуры склонились над ним, но уже не понимает, кто они такие и что они здесь делают — так близко от него, так близко от неба, черным веером простирающегося за их спинами.
Последняя картина в сознании Войтека — он сам, делающий анонимный звонок в Тайную полицию. Уже несколько месяцев они держат под арестом его отца. Войтек сообщает, что у него есть для них важные сведения. Несколько молодых людей устроили склад оружия и взрывчатки на верхнем этаже, возле шахты лифта в старом заброшенном здании фабрики на окраине города. Агент записывает его сообщение, он вешает трубку. Несколько часов спустя Войтек поджидает их на верхнем этаже возле шахты лифта. Подъезжает машина без опознавательных номеров. Через окно он видит, как два агента в габардиновых плащах с пистолетами в руках бегут к входу. Он слышит их шаги по ветхой лестнице. Агенты поднимаются наверх, они уже совсем рядом. Он сдерживает дыхание. Агенты заглядывают в шахту лифта, он выскакивает сзади, с силой сшибает их лбами и толкает в открытую шахту лифта. С удвоенным воплем они падают вниз — и тут же наступает тишина. Войтеку нужно исчезнуть с фабрики. Он бежит. С каждым своим шагом он становится старше, и вот уже за ним устремляется красивая девушка, но он бежит быстрее, и она отстает. Наконец Войтек оказывается в безопасности в доме на Сьело-Драйв, высоко над Лос-Анджелесом.
Шахта лифта на заброшенной фабрике. Девушка позади него. Все это было и в то же время не было. Кто рассказал ему об этом? Это было, и этого не было.
Смерть друзей не укладывалась в сознании Левантера. Он пытался убедить себя, что они погибли в автомобильной катастрофе или погребены в доме под оползнем — нередким явлением для этой местности.
Левантер был слишком непоседливым, чтобы оставаться дома одному, слишком непоседливым даже для работы в фирме, ему необходимо было вращаться среди людей. Он бродил по городским улицам, заходил пропустить рюмку в бар, ехал в автобусе или метро, где всматривался в лица незнакомых людей, отмечая мысленно их непроницаемость, спрашивая себя, кто они — потенциальные жертвы или насильники, способны ли на убийство. И повсюду ему встречались люди, с которыми ему хотелось познакомиться, с кем хотелось бы поговорить, узнать о них подробности.
Ему хотелось знать, жестоки ли люди по своей природе и понравились ли бы им развлечения, которые ему доводилось видеть в некоторых европейских городах? Испытали бы они удовольствие, наблюдая за тем, как пестрые утки выделывают немыслимый танец на металлической платформе, если бы знали, что к платформе присоединена батарея и утка получает электрический удар всякий раз, когда ступает по ней своими перепончатыми лапами? Забавлял ли бы их человек, который заправляет брюки в сапоги, потом запускает в широкие штаны двух кровожадных крыс, застегивает ремень и ждет, пока сквозь ткань не начинает просачиваться кровь? Зрители в ужасе шарахались, убежденные, что крысы поедают его плоть. Человек кровоточит все сильней и сильней, и, когда все присутствующие уже уверены, что сейчас он упадет замертво, он улыбается и расстегивает ширинку. Оттуда выпадают две мертвые крысы, а следом за ними выскакивает маленький хорек, в пасти которого еще видны ошметки крысиного мяса.
Всматриваясь в лица незнакомых людей, Левантер испытывал сожаление, что в его профессии ценность личности определяется исключительно мерой причастности к грандиозным планам своего предприятия, где единственным стимулом обычно является получение выгоды. Ему следовало бы иметь профессию, связанную с изучением того или иного конкретного человека. Поэтому-то он и завидовал своему приятелю, знаменитому специалисту по пластической хирургии.
Хирург рассказывал о своих операциях как о чем-то обыденном. А ведь для каждого пациента операция вполне могла оказаться важнейшим событием в жизни — независимо от того, исправлял ли он заячью губу, менял форму носа или руки, делал подтяжку на лице, придавал новую форму грудям, бедрам, ягодицам, устранял шрамы, оставшиеся после болезни или несчастного случая.
Левантер присутствовал при нескольких операциях и видел проникающую в живую ткань сталь, пропитанную кровью вату, обтачивающий кости резец, врезающийся в кожу скальпель. Его восхищало мастерство хирурга, его способность изменять черты лица, его умение так оттягивать кожу от мышц, что его рука в перчатке проникала внутрь, словно в карман. Левантер видел, как прижигают открытые вены и выступают капельки горячего жира; как извлекают шарики жира, желтые, как намасленные зерна кукурузы; как пальцы, движущиеся быстрее, чем у швеи, завязывают узелки на рядах крошечных нитей.
Левантер провел в операционном зале многие часы и с восторгом, любопытством, восхищением наблюдал, как хирург обращается с плотью. Увлеченность его приятеля не нуждалась в объяснениях — ее причина незримо присутствовала в результате, а результат был очевиден: победа разумного человека над слепой природой.
Чтобы заключить сложную сделку, в которой участвовали компании, расположенные на обоих побережьях Америки, Левантер снял дом в районе Беверли-Хиллз, неподалеку от Сьело-Драйв, и курсировал между этим домом и своей квартирой в Нью-Йорке.
Ему не хотелось включаться в шумную жизнь Лос-Анджелеса, и он ограничивался только случайными встречами. Однажды в университетском книжном магазине Левантер обратил внимание на одну молодую женщину. Она проходила мимо полок с книгами в мягкой обложке, иногда останавливалась, чтобы прочесть название на корешке. Следуя за ней, Левантер подумал, что в ее манере есть что-то неуловимо девичье, хотя выглядела она вполне взрослой и могла оказаться, например, студенткой университета. Молодая женщина остановилась, чтобы взять книгу с полки. Он хотел уже пройти мимо, как вдруг она обернулась и посмотрела ему в глаза.
— Вы меня преследуете? — спросила она.
Вопрос застал Левантера врасплох.
— Да, — сказал он не очень уверенно. — Я наблюдал за вами.
Она не отводила взгляда.
— С какой целью? — спросила она.
— Вы мне понравились, но я не могу понять почему. Я очень жалею о том, что вы не продаетесь, как книги. Хочу выяснить источник своего желания.
Она смотрела на него испытующе:
— Ну и что, выяснили?
— Пока нет. Для этого необходимо время, — ответил Левантер.
Она положила книгу на место и взглянула на стоящие на стойке у кассы часы.
— У вас есть еще три минуты, — сказала она с улыбкой, — после чего я ухожу.
— Можно мне пойти с вами? — спросил Левантер.
Она обернулась к нему.
— Нет, сегодня я занята. — Молодая женщина продолжала на него смотреть. — Но когда-нибудь, когда я буду свободна, я вам, возможно, позвоню.
— Но я могу улететь в Нью-Йорк.
— Я тоже могу там оказаться, — сказала она.
Левантер написал свое имя и номера телефонов на обеих сторонах бумажки.
— На каждом телефоне есть автоответчик, — сказал он.
— Я не оставляю посланий, — сказала она, кладя бумажку в сумочку.
— Как вас зовут? — спросил Левантер.
— Серена.
— Серена… А фамилия?
— Серена! Вам что, встречалось так много Серен?
Дважды раздался автомобильный гудок. Она вышла из магазина и направилась к «седану», за рулем которого сидел шофер. Левантер обратил внимание, сколь грациозно проскользнула она на заднее сиденье. Она не оглянулась, машина тронулась и свернула на бульвар Сансет.
Несколько дней спустя, когда Левантер был в Нью-Йорке и уже почти не сомневался, что никогда больше не услышит ее голос, она позвонила.
— Ну и как, выяснили? — спросила она.
Левантер не понял.
— Что выяснил?
— Источник своего желания?
— Выяснил, — сказал Левантер. — Это вы.
— Как вы это поняли?
— Вы напоминаете мне девочку, к которой я приставал в летнем лагере.
— Так, значит, ваш источник — вовсе не я, а она.
— Нет вы, — сказал Левантер. — Когда мы можем увидеться?
На другом конце провода не раздавалось ни звука, и он испугался, что она повесила трубку. Наконец она сказала:
— Назовите свой адрес.
Серена звонила раз в неделю и только тогда, когда готова была встретиться с ним. Это могло произойти, например, в тот момент, когда Левантер собирался с друзьями в театр и они должны были вот-вот за ним заехать, но для нее он был доступен в любое время. Когда она вызывала его, он звонил своим друзьям и сообщал, что появилась срочная работа и вечером он не сможет составить им компанию. Друзья огорчались: они уже пригласили в расчете на него кого-то из женщин. Левантер извинялся: я — инвестор, шутил он, желающий стать хозяином своей судьбы, но неспособный стать даже хозяином своего собственного досуга.
Когда жужжал зуммер домовой связи и привратник сообщал, что к нему поднимается молодая дама, сердце Левантера начинало с силой колотиться в груди. Но к тому моменту, когда Серена входила в квартиру, ему обычно удавалось вполне успокоиться.
В ней было что-то внушающее доверие. Она всегда тщательно одевалась, но не любила косметики; она выглядела как отправившаяся на свидание в город студентка из приличной семьи. Когда Серена подходила, чтобы обнять его, она всегда казалась Левантеру свежей, неиспорченной. Всякий раз, словно любопытный ребенок, она переворачивала деловые бумаги на его письменном столе, просматривала стопку книг на прикроватной тумбочке, включала и выключала магнитофон, разглядывала висевшие на стене фотографии, изображавшие Левантера на лыжах. Она шла в ванную — Левантер за ней по пятам — и включала воду, потом изучала себя в зеркале и проверяла его аптечку, трогала пузырьки, читала названия лекарств и имена врачей, которые их прописали.
Забравшись в ванну, она просила Левантера включить массирующий душ, который помещала между ног. Левантер оставался в ванной и смотрел на нее, потом она вставала и протягивала ему баночку с кристаллами для мытья. Он высыпал их себе в ладони и начинал медленно скользить по ее животу, грудям, соскам до тех пор, пока кристаллы не превращались в пену. Чтобы не упасть, она держалась за перекладину для банной занавески и стояла лицом к нему, с приоткрытым ртом и закрытыми глазами. Ее тело напрягалось, ноги раздвигались. Левантер продолжал поглаживать ее, сначала нежно, потом все сильнее и грубее; ее кожа покрывалась пеной, скрывающей и ее плоть, и его пальцы. Казалось, что сейчас ее тело, возбужденное его прикосновениями, повисает на перекладине. Левантер натирал ее все сильнее, его пальцы играли, кружили, бродили по ней до тех пор, пока пена не иссякала. Потом помогал вылезти из ванны и вытирал пушистым полотенцем до тех пор, пока она не обсыхала и не остывала.
Приняв ванну, она плотно заворачивалась в халат и усаживалась в кресло-качалку. Теперь Левантер должен был, как она говорила, «настроить ее». Она утверждала, что любит возбуждаться, слушая мужской голос, и знала, что ее возбуждение возбудит и его. Она просила его рассказывать ей о себе, требовала историй, развеивающих ее скуку.
Иногда, пересказывая какое-нибудь происшествие, которое случилось несколько лет назад, Левантер говорил, что оно произошло во время такого-то всем известного события, и тогда Серена демонстрировала свое полное невежество, напоминая ему одновременно, что в те времена она была еще слишком молода, чтобы это помнить. Покачиваясь в кресле и глядя на него так, что он чувствовал себя виновным за свои уже немолодые годы, она говорила ему, что в то время была совсем еще маленькой девочкой.
Серена никогда не рассказывала ему о себе. Ни одного, даже случайного, упоминания о семье, школе, друзьях. Левантер порылся в ее вещах и обнаружил, что она носит с собой много наличных денег, но при этом у нее не оказалось ни водительских прав, ни какого-нибудь другого удостоверения личности. Она отказывалась отвечать на вопросы о своей жизни, не касающейся его, полагая, что к их встречам они не имеют никакого отношения. Какое-то время Левантер считал, что, подобно Джибби, Серена происходит из богатой и знатной семьи и не хочет, чтобы ее происхождение как-то влияло на ее отношения с ним. Позже ему пришло в голову, что она — содержанка какого-нибудь богатого старика с законной супругой и положением в обществе.
Не открывая Левантеру ничего из своей частной жизни, сама Серена всегда хотела знать о нем все — о его приятелях, деловых знакомствах, интересах. Вскоре Левантер стал брать ее с собой на коктейли и званые ужины, и все его друзья были очарованы ею.
Как-то после званого вечера, на котором присутствовало немало известных политических деятелей и прочих знаменитостей. Серена спросила, почему Левантер, имея такие богатые возможности для общения, интересуется именно ею.
— Перед друзьями, знакомыми со мной много лет, — ответил он, — я стараюсь быть таким, каким они хотят меня видеть. И только с незнакомыми людьми — такими, как ты, — я остаюсь таким, каков есть на самом деле.
Серена была отличной слушательницей, и как-то, когда она сидела и зачарованно слушала его, Левантер вспоминал одну игру, в которой участвовал в студенческие времена в Москве.
Однажды осенью Левантер и еще несколько студентов были направлены в подмосковный колхоз читать лекции. Они ездили в колхоз и обратно на пригородном поезде, где их попутчиками были обычно колхозники, направляющиеся на ближайший рынок и неизменно прислушивающиеся к беседам молодых людей. И вот какой-нибудь хороший рассказчик из студентов начинал длинную историю; к тому моменту, когда поезд подъезжал к рынку, драма накалялась, рассказчик нанизывал один на другой комические и трагические эпизоды, сцены измены и страсти, счастливые воссоединения семьи и неизлечимые болезни. Колхозники слушали, раскрыв рот, они проглатывали каждое слово, смеялись, плакали и содрогались от ужаса. Поезд останавливался у рынка, но все были настолько поглощены рассказом, так боялись пропустить хоть одно слово, что не двигались с места. Но как только поезд отходил от платформы и набирал скорость, история вдруг резко обрывалась. И только тогда до колхозников доходило, что они пропустили свою остановку. Впрочем, это ничуть их не огорчало, и они не забывали поблагодарить студента за услышанную историю. «Рынок никуда не убежит, — говорили они, — зато благодаря вам мы побывали в тех местах, где нам бывать не суждено». Ежедневно, завлекая новую группу колхозников, свою историю рассказывал новый студент, и ежедневно колхозники пропускали свою остановку. В конце недели победителем объявлялся тот студент, рассказ которого привлек наибольшее число колхозников.
В любви Серена презирала предсказуемость. Ее огорчали те случаи, когда она слишком быстро доводила Левантера до оргазма. Оргазм был для нее неудачей, смертью желания, а желание было для ее сознания тем же, чем прикосновение для тела: ей хотелось одного — чтобы страсть не угасала, чтобы она струилась неиссякаемым потоком.
Когда ее тело извивалось под его языком, Левантеру часто казалось, что Серена настолько поглощена своими ощущениями, что даже не заметит, если он ее укусит.
Для Серены было важно, чтобы подобно тому, как страсть проявляется в жестах, желание выражалось в словах. Она то и дело спрашивала о том, что он чувствует, как откликается. Когда он касался ее нежной плоти ртом, ей хотелось знать, ощущает ли он, что его язык лепит ее тело. Поддерживая его в постоянном возбуждении, она спрашивала, думает ли он о ней, доставляющей ему наслаждение, или о себе, или о самом наслаждении. Всякий раз, когда они были вместе, она требовала от него, чтобы он сказал, что именно заставляет его так сильно ее желать.
Левантер не мог связать свою потребность в Серене с какой-то конкретной склонностью, с каким-то конкретным желанием. Когда ее не было рядом, он становился объективным свидетелем своей потребности, смотрел на нее со стороны, словно в ней нуждался не он, а кто-то другой. Но когда Серена была с ним, Левантер целиком отдавался ей, как преступник, который не может расстаться со своим соучастником.
Он спрашивал себя, что же на самом деле ему нужно: ее тело или только ее восприятие его самого, ее умение дать ему ту сексуальную реальность, которой недоставало прежде. Он вспомнил одну девушку, которую встретил когда-то в Швейцарии. Как и теперь с Сереной, он не мог понять тогда природу своего желания.
Это было в Вальпине. Он вошел в аптеку; медсестра толкала к выходу большую коляску. Левантер увидел под одеялом только лицо и удивился, потому что это было лицо молодой женщины лет двадцати с небольшим. Он подумал, что эта коляска нечто вроде инвалидного кресла и попытался представить, как в ней умещается ее тело. Проступающее под одеялом тело было размером не больше тела ребенка. Женщина, словно поняв его любопытство, улыбнулась ему. Он улыбнулся в ответ, пораженный красотой ее лица. Медсестра кашлянула, чтобы привлечь его внимание, и, бросив на него укоризненный взгляд, вытолкнула коляску на улицу.
Наблюдавший за этой сценой хозяин аптеки сказал Левантеру, что в коляске была взрослая женщина. Ей двадцать шесть лет, она дочь известных, процветающих родителей, иностранцев. Еще ребенком она приобрела какое-то заболевание костей, отчего ее рост прекратился. Врачи не рассчитывали, что она вообще будет жить, но родители окружили ее максимальной заботой, и она выжила. Голова у нее нормального размера, а тело недоразвитое; ног вообще нет.
Ее кормят и ухаживают за ней, как за ребенком. Несмотря на свое жуткое физическое увечье, сказал аптекарь, эта девушка очень умна и живет богатой духовной жизнью. Она окончила школу, говорит на четырех языках и в скором времени должна получить диплом с отличием в одном из лучших художественных колледжей Европы.
Левантер спросил, можно ли с ней познакомиться. «Как инвестор, — объяснил он, — я интересуюсь теми реальными трудностями, которые жизнь готовит для каждого из нас». Аптекарь согласился представить его и уже на следующий день позвонил и пригласил на вечер, который устраивал сын его приятеля, учившийся в колледже вместе с этой молодой женщиной. Она тоже была приглашена.
Вечер был многолюдным; она прибыла примерно через час после начала. Завернутую в небольшое одеяло, ее без особого труда внес на руках какой-то молодой человек и уложил на диван между двух подушек. Поскольку большинство присутствующих хорошо ее знали, особого ажиотажа ее появление не вызвало. К ней подошли поздороваться несколько студентов, двое или трое сели рядом на диван, прочие отошли. Левантер медленно направился к ней. Вскоре человек, пригласивший его на вечер, представил их друг другу. Девушка улыбнулась и ровным, мягким голосом сказала, что узнала его: она видела его в аптеке.
Левантер был потрясен тяжестью ее увечья. Короткие, скрюченные руки и негнущиеся, почти неподвижные пальцы торчали из ее крошечного тельца как лапки лягушонка. Тельце под одеялом казалось не больше той головы, которую оно поддерживало.
— Насколько я понял, вы студентка, — сказал Левантер. — Что вы изучаете?
— Историю искусств, — ответила она.
— Какой-то конкретный период?
— Конкретная тема, — сказала она. — Роль человеческой головы в христианском искусстве. — Она задумчиво улыбнулась. — Как видите, у меня к этой теме свой интерес.
— Извините, что я так глазел на вас вчера, — сказал Левантер.
Она рассмеялась.
— Нечего извиняться, я люблю, когда меня замечают. Несколько лет у меня ушло на то, чтобы убедить няню в том, что недобрые люди — это как раз те, кто не хочет на меня смотреть. Но она до сих пор сердится, когда на меня смотрят. — Она помолчала, потом опять рассмеялась: — Если бы она видела, как на меня пялятся, когда я езжу автостопом!
Левантер решил, что неправильно ее понял.
— Когда вы что делаете? — спросил он.
— Езжу автостопом, — сказала она. — Каждое лето кто-нибудь из друзей относит меня на шоссе и ловит для меня машину. Конечно, у меня есть с собой деньги и документы. В конце концов обязательно появляется кто-нибудь — мужчина или женщина, какая-нибудь парочка или даже семья, — кто не видит ничего плохого в том, чтобы меня подобрать. А дальше я еду уже сама — меня передают из рук в руки, из машины в машину, и так я путешествую по всей Европе.
— И не боитесь? — спросил Левантер.
— Чего мне бояться?
— Чужих людей. Ведь кто-нибудь может вас обидеть.
Она посмотрела на него удивленно.
— Обидеть меня? Большинство из тех, кого я встречаю, стараются меня защитить. Они даже не хотят, чтобы я от них уходила, боятся, что те, кому они меня передадут, не будут заботиться обо мне так, как они.
У нее был слабый голосок, и Левантер придвинулся, чтобы лучше ее слышать. Судьба, изуродовавшая ее тело, пощадила совершенство лица: его черты были исключительно выразительны и отражали характер и интенсивность ее чувств и мыслей.
— Когда я только начала ездить автостопом, — сказала она, — родители боялись, что меня похитят и потребуют выкупа. Но этого ни разу не случилось. Уверена, что даже профессиональные похитители не в силах заставить себя похитить всего лишь одну голову. Ведь когда они требуют выкуп, они обычно угрожают прислать в посылке голову, если их требования не будут удовлетворены!
И она снова рассмеялась.
Подошел тот молодой человек, что принес ее. Она представила его как своего парня. Молодой человек понес ее в буфет.
Левантер попытался представить себя ее любовником. Он тщательно проанализировал свое чувство и не нашел в нем ничего отвратительного. Более всего восхищало его в этой девушке то, что она сумела заполнить свое увечье полнотой жизни. Она была женщиной, и ее видение себя в мире было видением женщины. Ее внутренний мир был для него таким же таинственным и волнующим, как внутренний мир любой женщины, которую он когда-либо желал. Он хотел стать предметом ее эмоций и чувств, он хотел проникнуть в ее мир и понять ее понимание мира.
Тем же вечером, чуть позже, Левантер попросил ее о свидании. Она вежливо ответила, что эмоционально слишком привязана к своему другу, чтобы встречаться с кем-то еще.
Нью-йоркская квартира Левантера находилась в центре Манхэттена на одном из верхних этажей, и с ее балкона открывался вид на деловые кварталы. Иногда они с Сереной ради развлечения направляли вниз, на авеню, струю мощного шланга, которым Левантер поливал цветы, стараясь попасть в двуколки, доставляющие туристов из больших отелей к Центральному парку. Достижением считалось попасть в пассажиров, не задев ни лошадь, ни кучера; намокшие пассажиры вопили, а кучер, не понимая, в чем дело, останавливал экипаж; к тому моменту, когда он трогался с места, пассажиры получали еще одну порцию воды, так и не уяснив, откуда она льется.
Как-то летней ночью одна голливудская студия устроила многочисленный прием по случаю нью-йоркской премьеры очередного фильма. Прием проходил в новом мраморном вестибюле станции метро, расположенной под перекрестком. На тротуаре собралась огромная толпа зрителей, фотожурналистов и телевизионщиков. Вход в метро находился прямо под балконом Левантера, поэтому они с Сереной, держа наготове шланг, могли наблюдать все действие как живьем, так и в прямой телетрансляции на всю страну. Телевизор по этому случаю они перенесли на балкон.
Первым из длинного черного лимузина вышел актер, прославившийся в роли мачо. Он помахал толпе, которая взревела ему в ответ. Как раз в тот момент, когда его ослепили прожектора, Левантер и Серена включили шланг. Через мгновение они увидели по телевизору, как поток воды обрушился на грубоватое лицо актера и сбил накладку из искусственных волос. Грим потек по его лицу, на которое были направлены камеры крупного плана. Прикрывая голову руками, мачо нырнул в метро.
Затем из сверкающего автомобиля выпорхнула и тут же обнялась перед камерами знаменитая в Голливуде «сладкая парочка». Они уже собирались поцеловаться на радость миллионам поклонников, когда первая порция воды окатила их совершенные профили. Промокшие насквозь, они немедленно юркнули в метро.
Левантеру и Серене удалось совершить несколько удачных поливок, прежде чем полицейские, операторы, пресса и вся смеющаяся толпа догадались в поисках источника потока взглянуть наконец вверх, но увидели в темноте только бесконечный ряд уходящих ввысь однообразных окон и балконов.
Однажды, облив несколько двуколок, Левантер и Серена обратили внимание на то, что привратник из дома напротив показывает на лужу воды посреди улицы. Что-то говоря собравшимся прохожим, он тыкал пальцем куда-то в небо. Левантер и Серена спустились и подошли, притворившись, что только что заметили лужу.
— Но дождя ведь не было, — сказал Левантер привратнику. — Откуда взялась эта лужа?
Привратник взглянул на него и Серену.
— Вижу, что вы не местные, — ответил он с глубокомысленной ухмылкой.
— Да, не местные, — сказала Серена.
Привратник обвел рукой окружающие их многоэтажные жилые дома, гостиницы и деловые небоскребы.
— Видите ли, тут особенное место, — сказал он с серьезным видом. — Все эти высокие здания производят сильный магнетизм. Через каждые несколько дней благодаря этому магнетизму прямо вот здесь, над этим местом, возникает небольшое облачко. — Он указал на лужу. — Облачко небольшое, но дождя в нем на такую лужу хватает. Бывает, что и проезжающие мимо экипажи забрызгает!
Гордый своим объяснением, привратник смотрел на слушателей в ожидании слов одобрения.
Левантер и Серена глубокомысленно закивали.
— В разные дни облачко смещается на пару футов то влево, то вправо, — продолжал привратник. — Непостижимы тайны природы! — сделал он резюме.
К этому времени вокруг него собралась целая толпа слушателей, жаждущих выслушать его теорию.
Раздался звонок от Серены. Она летела в Лос-Анджелес и была свободна на всю ночь. «Проведем ее вместе», — сказала она. Левантер немедленно отменил все свои планы, чтобы через три часа встретить ее в аэропорту. Почти автоматически он спросил:
— А где ты сейчас?
— Новых сообщений нет, — прошептала она.
Левантер взял такси в аэропорт, приехал на полчаса раньше, чем нужно и поэтому отпустил машину. Он шатался по залам, смотрел, как прибывшие пассажиры выстраиваются в очередь перед воротами электронного досмотра, выпил чашечку кофе и наконец встал у входа на тот терминал, где должен был встретить Серену.
Появилась Серена, и она явно была рада встрече. За ней шел носильщик с двумя чемоданами: один — обычный, другой — мягкий, матерчатый. Ни на одном из чемоданов не было багажной бирки. Когда они вышли на улицу, диспетчер остановил для них желтое такси, но тут Левантер заметил припаркованный у обочины черный лимузин, который выглядел куда более вместительным и удобным. Судя по всему, лимузин можно было нанять. Левантер кивнул водителю — невысокому человеку средних лет, тот быстро выскочил из машины и подошел взять багаж Серены.
Открыв багажник, водитель положил туда оба чемодана. Серена, заметив как он швырнул мягкий чемодан на чемодан с одеждой, резко выговорила ему за то, что он помял ей платья. Тот молча взглянул на нее и переложил чемоданы. Потом захлопнул багажник, сел за руль и стал ждать, пока пассажиры усядутся.
Левантер назвал водителю адрес и спросил, знает ли он, как добраться к такому-то месту, расположенному на Беверли-Хиллз. Мужчина посмотрел на него в зеркальце и, опять не произнося ни слова, завел мотор и тронулся с места. Когда они свернули на шоссе, водитель поехал быстрее.
Серена придвинулась к Левантеру. Она закинула свою ногу на его и крепко прижалась к нему. Его правая рука скользнула по ее бедру, потом выше и ласкала ее, пока Серена не вытянулась над ним — натянутая, возбужденная. Он обнял ее левой рукой и потрогал грудь, а потом стал поглаживать ее через тонкую ткань платья. Ее голова покоилась у него на плече. Под его ласковыми пальцами Серена задрожала и еще сильнее прижалась к нему.
Машина свернула с шоссе на пустынную улочку. Левантер заметил, что водитель выбрал неправильный въезд. Высвободившись из объятий Серены, Левантер наклонился и сказал водителю, что тот раньше времени свернул с шоссе и потому должен вернуться назад и ехать по шоссе до въезда на Беверли-Хиллз. Но водитель был словно в оцепенении. Он не только не ответил, но даже не взглянул на Левантера в зеркало, а резко прибавил вместо этого скорость, пересек бульвар Сансет и поехал вверх по одной из темных улочек каньона. Неожиданный поворот и ускорение встревожили Серену. Заметно испуганная, она собиралась что-то сказать, но Левантер взял ее за руку и дал знак молчать.
Со своего места Левантер видел лицо водителя. Тот так вспотел, что у него даже блестели волосы; капельки пота стекали по его щекам и шее, капали с бровей. Левантер удивленно подумал: «Почему он в таком толстом шерстяном пиджаке поверх рубашки?» Водитель сделал очередной крутой поворот; одно из колес выехало на тротуар, переднее крыло царапнуло мостовую. Они ехали вверх по крутому холму, и включенный на полную мощность мотор надрывался из последних сил. Его гудение перемежалось скрипом колес.
На перекрестке водитель резко рванул и едва избежал столкновения с разворачивающейся машиной. На другом перекрестке затормозил так резко, что ехавший следом автомобиль чуть не врезался в них.
Намертво вжавшись в спинку сиденья, упершись ногами в сиденье водителя, Серена держала Левантера за руку. Она затаила дыхание и, глядя через плечо водителя, не отрывала глаз от дороги.
Стараясь говорить ровным, почти шутливым тоном, Левантер попросил водителя ехать «полегче» и сказал, что от постоянных торможений и ускорений у него и его спутницы уже кружится голова. Тот ничего не ответил. Еще крепче вцепившись в руль обеими руками, он сделал еще один крутой поворот. На какой-то миг два колеса оторвались от земли; тогда водитель резко крутанул руль в обратную сторону, и колеса ударились о дорогу. Когда они перевалили через гребень холма, Серена закричала и стала осыпать водителя бранью, но тот продолжал гнать все быстрее. Машина мчалась вниз по склону. В отчаянии Серена попыталась открыть дверь, но Левантер удержал ее. Она дрожала и плакала.
Водитель не угрожал им, не показывал оружие и, кажется, ничуть не беспокоился о том, есть ли оружие у его пассажиров. Но Левантер понимал, что обязан остановить его. Он мог схватить водителя сзади и задушить его, но боялся, что, сопротивляясь, тот сильнее нажмет на газ и все они разобьются насмерть.
Левантер снова попытался заговорить с водителем. Спокойным, доверительным голосом он попросил его притормозить и на секунду остановиться. Он сказал, что ему и его спутнице все равно, у какого дома их высадят, что они могут позвонить и вызвать местное такси, шофер которого знает, как проехать в этом лабиринте неосвещенных улочек. Водитель не обращал на его слова никакого внимания и продолжал гнать машину на предельной скорости. Не переставая говорить, Левантер медленно привстал с сиденья и положил руку водителю на плечо. Тот никак не отреагировал. Левантер почувствовал под рукой грубую, промокшую от пота шерстяную материю и дружелюбно заметил, что сегодня жарко и лучше было бы снять пиджак. Левантер мягко погладил его по плечу, и тот, казалось, несколько расслабился и начал тормозить.
Внезапно Серена оттолкнула Левантера. Он потерял равновесие и рухнул. Она с криком рванулась вперед и вонзила водителю в шею какой-то блестящий предмет. Водитель завопил, а машина резко понеслась вперед, набирая скорость. Серена выхватила свое оружие — тонкую металлическую расческу — и снова всадила его в шею водителя. Тот завыл и задергался на сиденье, а Серена в третий раз вонзила в него расческу, на этот раз под челюсть. Водитель попытался что-то произнести, но слова застряли у него в горле. Серена повернула расческу и воткнула ее еще глубже; водитель, издавая какие-то булькающие звуки, глубоко осел на сиденье. Машина круто повернула, въехала на склон холма и остановилась; двигатель продолжал работать вхолостую.
Левантер с трудом поднялся на ноги. Он наклонился вперед, вытащил расческу и бросил ее на пол. Кровь хлынула из перерезанной артерии, заливая спинку сиденья, одежду и обувь Левантера. Левантер открыл дверь и, волоча за собой Серену, выбрался из машины. Он подошел к окну водителя, протянул руку и выключил мотор. Взглянув на лицо водителя, он убедился, что тот мертв. Кровь текла у того по подбородку; глаза мертвеца, все еще открытые, были устремлены в зеркало заднего вида. Серена тихо рыдала.
Было уже за полночь; в каньоне стояла тишина. На противоположной стороне дороги в лунном свете неподвижно высились пальмы. Где-то вдалеке залаяла собака, другая отозвалась ей с подножия холма.
Спокойным тоном Левантер сказал, что они должны оставить все как есть, и вызвать полицию.
— Не надо полиции! — выдавила Серена. Ее губы дернулись; она с трудом говорила. — Давай избавимся от всего этого. — Она показала рукой на машину. — Что угодно, только не полиция.
— Нам не о чем беспокоиться, — сказал Левантер. — Твои действия были самообороной. Мы попали в руки сумасшедшего. Наверняка он состоял на учете в психоневрологическом диспансере.
Серена с неожиданной силой схватила его за руку. Ее лицо было искажено гневом.
— Сказала тебе: никакой полиции, — прошипела она. Левантер мягко потянул руку. Серена отпустила ее. — Дело не только во мне, но и в тебе тоже.
— Во мне?
— Ты ведь ничего обо мне не знаешь. Полиция сочтет это убийством, — когда она произносила эти слова, ее колотила дрожь.
Левантер обнял ее.
— Но ведь нас похитили, увезли насильно, — сказал он. — Мы не могли остановить его, не применив насилия.
— На орудии убийства твои отпечатки пальцев, — сказала она, указывая на расческу, валяющуюся на полу автомобиля. — Все забрызгано кровью убитого. А в качестве свидетеля, — она остановилась и вырвалась из его объятий, — у тебя только я. Закоренелая проститутка. Меня арестовывали столько раз, что я уже не могу вспомнить. — Она посмотрела на него. — И откуда тебе известно, господин инвестор, — перешла она на насмешливый и дерзкий тон, какого он никогда прежде от нее не слышал, — не был ли этот человек, — она указывала на мертвое тело, — сутенером, на которого я работала? Или который работал на меня?
До Левантера постепенно дошел смысл сказанного, и он не знал, что произвело на него большее впечатление: само признание, прозвучавшее в ее голосе презрение или мертвое тело в машине. Он почувствовал острое желание как можно дальше уйти от нее и этого тела. Но потом он вспомнил о своих отпечатках пальцев, которые оставил в машине повсюду, и в его памяти всплыли слова начальника полиции Имптона об «особом роде людей, оставляющих отпечатки пальцев».
Серена ждала от Левантера каких-то слов, но он молчал.
Тогда она заговорила сама:
— Ты думаешь хоть один суд поверит тому, что ты, три года будучи моим любовником, не убил его как своего соперника? А почему ты выбрал в аэропорту его машину без номера, хотя там было полно обычных такси? — Она заговорила преувеличенно патетическим прокурорским тоном. — А орудие убийства — стальная расческа с максимально длинной и тонкой ручкой, заточенная, словно нож для колки льда? Меня уже арестовывали за то, что я порезала одного парня такой же расческой, потому что он присвоил мои денежки, хотя я сделала, все, чего ему хотелось. Неужели суд поверит тому, что присутствие в моей сумочке этого оружия — чистое совпадение?
Левантер смотрел в сторону. Она немного помолчала, дав ему время переварить услышанное.
— Ты представил меня некоторым из своих друзей, — продолжала она. — Неужели полиция или суд поверят тому, что ты не знал ни моего имени, ни где и с кем я живу, ни чем зарабатываю себе на жизнь? — Казалось, ее доводы подходят к концу. — К тому же ты не знаешь, что я могу сообщить суду.
Она села в машину и захлопнула дверь. В темноте ее лица не было видно.
Левантер вынул ее чемоданы из багажника и положил рядом с ней на заднее сиденье. Жестом попросил ее поднять расческу. Потом осторожно пододвинул тело к краю сиденья и, наклонившись над ним как штангист, стал подталкивать его до тех пор, пока оно не скатилось на его вытянутые руки. Голова мертвеца свесилась на плечо Левантера. Вся его одежда пропиталась кровью. Левантер засунул тело в багажник, положив его голову на запасное колесо. Потом закрыл багажник, сел за руль, завел мотор и медленно вывел машину на дорогу. Они спустились до бульвара Сансет, потом опять поднялись наверх, к дому Левантера, расположенному на вершине по другую сторону холма.
Через несколько минут они были возле дома, и Левантер нажал кнопку дистанционного управления замком. Как только ворота открылись, автоматически вспыхнуло освещение, на деревьях, обступавших дом со всех сторон, заиграли огни и осветили лужайку и бассейн.
Подъезжая к дому, Левантер подумал о том, что освещенный дом похож на новую, только что вытащенную из коробки игрушку. Левантер взял с сиденья чемоданы Серены, и она вошла следом за ним в дом.
В гостиной он посоветовал Серене что-нибудь выпить.
— А я пойду избавлюсь от машины, — сказал он. — Надеюсь, что скоро вернусь.
Он подъехал к гаражу сбоку, в стороне от освещенной дорожки, вышел и открыл багажник. Вытащил тело. Оно было тяжелым и теплым. Левантер перетащил тело на переднее сиденье и усадил у правой двери. Потом вынес из гаража большую пластмассовую канистру с бензином и поставил ее на сиденье между собой и трупом. Он вывел машину за ворота, которые открыл и закрыл при помощи дистанционного управления и проехал несколько сот ярдов вверх от своего дома, откуда свернул на строительную площадку. Там он загнал машину на большую армированную бетонную платформу, укрепленную на сваях прямо на склоне холма — на этой платформе предстояло построить дом. Отсюда холм уходил под крутым углом вниз, в ущелье. Левантер погасил фары. Огни большого города светились вдали, как огни гигантской ярмарки.
Левантер посидел некоторое время, прислушиваясь к биению своего сердца на фоне гудения работающего вхолостую двигателя. Он с удовлетворением отметил, что еще не утратил способности успокаивать сердце перед финишным рывком — как это делают легкоатлеты. Он достал платок и аккуратно стер с руля отпечатки пальцев, вышел из машины и стер отпечатки с багажника и дверных ручек. Сел в машину и переместил труп на пол таким образом, чтобы его плечо прижималось к акселератору. Взял канистру с сиденья, открыл ее и облил бензином тело и всю машину и забросил пустую канистру в машину.
Через окно протянул руку внутрь, нажал на кнопку вмонтированной в панель зажигалки и, когда та нагрелась, выдернул ее. Молниеносным движением переключил передачу с «тормоза» на «движение», кинул зажигалку на тело и отскочил в сторону.
Машина поползла. Пока черная масса ныряла с платформы, внутри ее робко разгорались языки пламени. Левантер услышал, как машина ударилась о холм, потом с грохотом покатилась вниз, переворачиваясь и увлекая за собой потревоженные камни. Внизу, в ущелье, послышался взрыв, вспыхнули языки пламени, и через несколько мгновении вновь наступила полная тишина.
Левантер ушел со стройки, стараясь держаться поближе к оградам, подальше от лунного света. Он был спокоен. Сердце его билось в обычном ритме.
У него не было причин сомневаться в том, что Серена рассказала ему правду. Он был готов принять то, что она оказалась проституткой. Он уже имел дело с проститутками и будет иметь с ними дело и впредь. Проститутка — это незнакомка, притворяющаяся любовницей. Проститутка сводит секс к одному-единственному акту. Серена была любовницей, притворяющейся, что она — незнакомка; постоянно испытывая Левантера, она превращала для него свой единственный акт в секс. Он никогда не знал, придет ли она опять, и потому не особенно тревожился по поводу ее отсутствия. И всякий раз, когда она уходила, Левантер понимал, что от сказанного или сделанного им совершенно не зависит, вернется она или нет. При всей своей непредсказуемости Серена была единственным светом в окошке его повседневной рутины.
За все время их знакомства они встречались не чаще трех-четырех раз в месяц, а иногда по нескольку месяцев не виделись. Он не сомневался в том, что точно так же поспешил бы сегодня на встречу с ней, если бы они в течение трех-четырех месяцев виделись ежедневно, а потом вдруг расстались бы на несколько лет. Он страдал от ее отсутствия, а не от присутствия других мужчин в ее жизни.
Но оставались еще практические соображения. Он не подозревал о ее профессии, но теперь до него дошло, что в любой момент она могла его заразить. Ему никогда не приходило в голову сдать кровь на анализ, а, путешествуя по странам с разным климатом, он привык не обращать внимания на временную сыпь на коже или язвочки во рту; иными словами, он мог просто не обратить внимания на быстро заживающие болячки — ранние симптомы венерического заболевания.
Не исключено, что болезнь находится уже в той стадии, когда поражены спинной и головной мозг и нервные ткани. Быть может, она только-только начнет проявляться головными болями, общей рассеянностью, легкой потерей памяти, периодическим головокружением. Утратив всякий интерес к жизни, он вскоре впадет в тяжелую депрессию, его речь станет путаной, движения — нескоординированными. Потом наступит эйфория; он станет беззаботным, импульсивным, агрессивным. Наконец начнет забывать недавние события, зато прошлое будет всплывать в его памяти в самых ярких подробностях.
И вот, представил он себе, однажды он входит в ванную и, закрыв глаза, умывает лицо. Внезапно его тело начинает покачиваться, хотя он стоит, широко расставив ноги, а руки его словно плывут над головой. Он открывает глаза и видит в зеркале, что его зрачки расширены и не сужаются, хотя на них падает свет.
Он попадает в больницу, и быстро начинается распад. Охваченный страхом перед неизбежной смертью, помещенный в психиатрическую лечебницу, он часами сидит, скорчившись в углу, и не пытается изменить позу, а перед его глазами то и дело всплывает надпись на старинных солнечных часах в плавательном бассейне в его доме на Беверли-Хиллз: КАЖДЫЙ ЧАС НАНОСИТ РАНЫ, ПОСЛЕДНИЙ ЧАС — УБИВАЕТ, но при этом он не в силах сосредоточиться, чтобы понять смысл этой фразы.
Он находился недалеко от ярко освещенного дома и Серены. Теперь, когда ночная прохлада стала ощутимой, ему невероятно захотелось оказаться в помещении. О его будущем приходилось только сожалеть, оно изобиловало предчувствием несчастий; только настоящее придавало времени хоть какую-то ценность.
Серена была в гостиной и разжигала камин. Направляясь к ней, он заметил в большом зеркале свое лицо: покрытое сгустками крови и потом, бледное, зловещее.
Она бодро приветствовала его и сказала, что у нее полегчало на сердце оттого, что он вернулся. Ее правая рука была покрыта запекшейся кровью, блузка и юбка тоже. Серена провела ладонью по его волосам, потом поднесла окровавленные пальцы к губам и, немного поколебавшись, облизнула их. Она зарылась лицом в его волосах, трогала их губами. Вскоре ее лицо оказалось в крови, и, поцеловав ее, он почувствовал на своих губах привкус крови. Он побледнел, словно покойник, а она, целуя его, продолжала слизывать кровь.
Ее возбуждение нарастало, и он почувствовал, что и сам возбуждается, захваченный ее состоянием свободы и непринужденности. Серена потянула его на пол, легла возле камина, торопливо раздеваясь и срывая с него одежды. В отблесках камина ее голая кожа казалась оранжевой. Она растянулась на ковре и стала кататься по его окровавленным брюкам и пропитанной кровью рубашке, прижимая их к груди, запихивая себе в промежность; ее кожа была испачкана кровью, а движения становились все неистовее. Серена подтащила Левантера на груду грязной одежды и склонившись над ним, придавив всем своим телом, ввела его в себя. Она вцепилась ему в плечи и принялась его трясти. Ее напряженные члены стали постепенно расслабляться; она стонала и визжала, словно ее разрывали на части. Не сводя с него остекленелых глаз, она двигалась вверх-вниз, раскрываясь и сокращаясь, яростно стремясь достичь освобождения, как если бы ее тело растекалось. Она все сильней вжималась в него. И вдруг плотно завязанная цепь внутри нее лопнула. Она тут же успокоилась и соскользнула с него на пол.
Как ребенок, ожидающий, чтобы его убаюкали перед сном, Серена свернулась калачиком на ковре. Пока она лежала, глядя на него, Левантер встал, собрал испачканную кровью одежду и бросил ее в камин. Когда одежда догорела, он опустошил чемоданы Серены, перепачканные кровью. Там было не менее дюжины всевозможных вещей, включая скомканное нижнее белье, несколько пар туфель, вечерние платья и коробки с бижутерией. Левантер собирался уже бросить в камин и чемодан, но Серена его остановила. Из-под внутренней подкладки она достала внушительной толщины конверт, перевязанный двумя толстыми резинками. Перекладывая его в сумочку, она пошутила, что вовсе не хочет сжигать собственные деньги, даже если на них попала чья-то кровь. Потом протянула Левантеру расческу. Тот швырнул ее в огонь, и вскоре она почернела в языках пламени.
Утром Левантер отчистил с ковра пятна крови и смешал пепел из камина с садовыми удобрениями. Чтобы побыть с Сереной наедине, он позвонил приходящей горничной и садовнику и дал им выходной.
Солнце осветило гладь бассейна. Не успел Левантер накрыть завтрак на столике у воды, как появилась Серена. Ее черный атласный купальник контрастировал с белой кожей. В тени, освещенная отраженным водой солнечным светом, она выглядела ослепительно. Серена села за столик напротив Левантера. Какое-то время они молча смотрели друг на друга.
— Ночью ты была права, — сказал Левантер. — Ни один суд не поверил бы тому, что я, общаясь с тобой так долго, ровным счетом ничего о тебе не знал. И любой судья спросил бы, почему ты позвонила мне тогда, в первый раз. — Он замолчал. — И в самом деле, Серена, подумай и скажи: почему ты мне тогда позвонила? И почему продолжала приходить ко мне?
— Мне нравились твои рассказы и игры.
Левантер подставил лицо солнечным лучам.
— В нашу вторую или третью встречу, — сказал он, — я заглянул в твою сумочку, когда ты была в ванной. Надеялся что-нибудь там найти — водительские права, кредитную карту, квитанцию с твоим именем или адресом. И не нашел ничего, кроме восьмисот долларов наличными. — Он помолчал. — Я решил, что ты — просто избалованная дочка богатых родителей.
Он снова обернулся к ней. Серена рассмеялась.
— Если бы речь шла только о восьмистах долларах, мне бы пришлось урезать твое время в своем рабочем расписании.
Левантер снова подставил лицо солнцу.
— Кто твои клиенты? — спросил он.
— Я иду с любым, кто одет в приличный деловой костюм. Если, конечно, он не пьян, не болен и не слишком уродлив.
— Где ты их встречаешь?
— В гостиницах. В барах. На конференциях. Я летаю во все города, куда летают самолеты.
— Ты копишь деньги?
— Зачем тебе это знать? Собираешься инвестировать их во что-нибудь?
— Что ты с ними делаешь? — спросил он, не позволяя себе поддаться на ее провокацию.
— Большую часть оставляю, — сказала она. — Быть может, когда-нибудь я открою какой-нибудь приличный бизнес.
— Что ты испытываешь, когда тебя задерживает полиция?
От яркого солнечного света ей приходилось щуриться. Она надела темные очки.
— Это бывает не очень часто. Одна беда — мой брат служит в полиции. Он и его приятели меня не переваривают и стараются причинить побольше хлопот.
Некоторое время оба смотрели, как самодвижущийся глиссер бесшумно собирает листья и мертвых насекомых с поверхности воды.
— Ты ведь могла заразиться, — сказал Левантер, прерывая молчание.
— Я принимала все меры предосторожности, — ответила она.
— И все же тебя мог заразить любой клиент, с которым ты спала.
— И что с того?
— А то, что ты могла заразить и меня.
Серена занервничала, явно досадуя.
— Могла. Так же, впрочем, как и любая другая баба, с которой ты спишь. Любой мой клиент вполне мог быть любовником одной из твоих женщин.
Она закончила завтрак. По ту сторону ограды промчались две полицейские машины с воющими сиренами. Левантер подумал об остове сгоревшей машины на дне ущелья. Маловероятно, чтобы полиция связала инцидент с ним, респектабельным владельцем мирной усадьбы, отдыхающим у плавательного бассейна в компании изящной, очаровательной девушки. Он собирался уже задремать, когда Серена сняла сначала очки, а потом и купальник. Она пододвинула к краю бассейна надувной матрас и, обнаженная, растянулась на нем. Левантер почувствовал, что возбуждается и снова испытывает желание, но теперь ему не хотелось этого показывать.
— У меня был один юрист, вдовец, — сказала она спокойным, безразличным тоном. — Он внес залог, когда меня арестовали. В благодарность за это, я несколько раз с ним спала, потом решила, что хватит. А он тем временем в меня влюбился, стал требовать, чтобы я с ним осталась. Пытался преследовать сам, а когда мне удалось сбежать, нанял, чтобы выследить меня, ищеек. В конце концов я была сыта по горло.
Серена словно затерялась в воспоминаниях. Потом заговорила снова, но говорила скорее себе, чем Левантеру.
— Однажды вечером мы с обоюдным удовольствием позанимались сексом у него дома, а когда кончили, он наполнил себе ванну с пеной и приготовился включить массажный душ. Я оделась, а потом сказала, что мне нужно в туалет, и он вышел из ванной. Тогда я достала свою расческу с длинной ручкой, оголила ею провода на толстом электрошнуре массажного душа и опустила их в воду. Пышная мыльная пена скрыла место оголения. Я вышла из ванной, и он поцеловал меня на прощанье. Потом я покинула квартиру, а он запер за мной дверь. Она замолчала, а когда вновь заговорила, в ее голосе угадывалась скука.
— Говорят, что в тот момент, когда приговоренного к смерти казнят на электрическом стуле, все лампочки в здании меркнут. Я спустилась в холл и нажала кнопку лифта. Пока я ждала, лампочки в коридоре померкли и вспыхнули вновь. В конце недели я прочитала некролог.
Серена отвернулась, и Левантеру был виден только ее профиль. Она выглядела еще более свежей и по-девичьи юной, чем в тот раз, когда он впервые ее увидел. Слушая ее, он думал о том, что она вполне могла быть студенткой с экзаменами и зачетами.
— Один из моих постоянных клиентов — старик, — сказала Серена чуть более резким тоном. — Я знаю его много лет, вижусь с ним довольно часто. Сколько его знаю, он всегда хочет одного и того же, но всякий раз придумывает для этого новое название, описывает другими словами, находит для своего желания новую причину. И всякий раз, когда я это делаю, ему хочется все больше и больше. Не может без этого жить.
Левантер ждал, что она объяснит, чего именно хотел от нее старик, но она продолжала свой рассказ:
— Однажды ночью он уже начал уставать, но ему все было мало. Он находился прямо надо мной, я взглянула на него и увидела, что он напрягает последние силы. И тут его глаз — вероятно, из-за чрезмерного напряжения — выскочил из глазницы. Выкатился, словно яичко, и повис на тоненьком корешке посреди щеки, раскачиваясь, как шарик на резинке. Ресницы провалились в пустую глазницу, и когда он распахнул веки, на меня уставилась черная дыра! Я отскочила в сторону, завопила. Старик наклонился, поймал глаз в ладонь и крикнул, чтобы я помогла ему вернуть его на место. Но я боялась к нему прикоснуться, боялась даже взглянуть в ту сторону.
Серена встала с матраса и медленно подошла к Левантеру. Он чувствовал себя беспомощным и побежденным, взволнованным ее близостью. Это чувство нарастало, и его настроение изменилось. Он представил себе, как одним ударом сбивает ее с ног, хватает за волосы, пригибает к земле и, войдя в нее, вколачивает ее в бетон до тех пор, пока ее лицо не превращается в бесформенную массу. Но он не шевельнулся. Она, словно поняв, что победила, шагнула в сторону.
— А что, если я открою тебе трехлетний кредит, на который ты сможешь содержать себя в роскоши, при условии, что по крайней мере шесть месяцев в году ты будешь проводить со мной? Ты бы согласилась? — спросил Левантер.
— Я могу заработать столько, сколько захочу, ничем при этом себя не связывая, — ответила она. — Чтобы выкупить меня, тебе пришлось бы стать миллионером.
Серена повернулась и взглянула на солнечные часы.
— Инвестиции в собственный грех — проигрышное дело, — сказала она после минутного раздумья. — Конечно, ты можешь жениться на какой-нибудь богачке, и тогда, быть может, я окажусь тебе по карману.
Опять завыла сирена. За оградой мелькнула мигалка полицейской машины.
Серена взяла купальник и пошла к дому. Левантер понял, что она покидает его навсегда. Он не сделал ни малейшего движения, чтобы ее остановить.
Левантер опубликовал в «Инвесторз Квортерли» статью о роли случая в творческом инвестировании, и его статья была кратко изложена или перепечатана многими газетами и журналами. Он получил множество откликов от читателей. Одно из писем, на изящном бланке парижского отеля «Риц», было подписано миссис Мэри-Джейн Кирклэнд. Она писала, что предмет его исследования очень заинтересовал ее, и упоминала имена нескольких инвесторов-новаторов, которых она знала. Она сообщила, что собрала кое-какие частные публикации по теме его исследования и предложила Левантеру посмотреть их в библиотеке ее нью-йоркской квартиры. Миссис Кирклэнд объяснила, что сама лично не собирается приезжать в Нью-Йорк в ближайшие два месяца, но предупредит охранника, чтобы тот пустил Левантера в библиотеку.
Левантер как раз собирался взяться за продолжение статьи для «Инвесторз Квортерли» и очень хотел посмотреть малодоступные для него публикации по этой теме. Поэтому он ответил миссис Кирклэнд, поблагодарил ее за приглашение и сообщил, что с благодарностью принимает его.
Ее квартира находилась в одном из самых старых домов на Парк-авеню. Привратник тщательно досмотрел Левантера, а лифтер передал его в руки вооруженного охранника у дверей квартиры.
Охранник ввел Левантера в беломраморный холл с широкой винтовой лестницей и хрустальной люстрой. Через двойные двери они прошли в библиотеку— просторную, с деревянными панелями комнату со стеллажами книг в кожаных переплетах. Над мраморным камином висел портрет седого старика в полный рост.
— Кто это? — спросил Левантер, указав на картину.
Охранник сделал шаг назад и одарил портрет уважительным взглядом.
— Господин Уильям Тенет Кирклэнд, — воскликнул он, — основатель «Кирклэнд Индастриз»! — Он был явно удивлен тем, что гость дома не узнал его. — Покойный супруг миссис Кирклэнд, — добавил он. — Достойнейший джентльмен.
Левантер внимательнее изучил портрет.
— Сколько лет было ему, когда он умер? — спросил он.
— Мистер Кирклэнд скончался два года назад, сэр, — ответил охранник. — Всего через несколько дней после своего восемьдесят четвертого дня рождения.
Он отпер шкафчик, в котором находились исследования, ради чтения которых пришел сюда Левантер, и покинул библиотеку, плотно прикрыв за собой дверь.
Левантер погрузился в работу. Чтение дало ему новую информацию и видение вопроса, и он три недели приходил сюда ежедневно, чтобы изучать отчеты, воспоминания и дневники инвесторов и их помощников. Закончив работу, Левантер написал миссис Кирклэнд, сколь многим обязано ей его новое исследование, и заказал для нее в Париже букет цветов.
Месяц спустя позвонила миссис Кирклэнд. Сообщив, что вернулась в Нью-Йорк, она сказала, что была тронута присланными цветами и очень рада тому, что ее библиотека оказалась полезной для Левантера. Она пригласила его на ужин. Он ответил, что хотел бы отплатить за ее великодушие и поэтому сам приглашает ее поужинать где-нибудь в городе. Миссис Кирклэнд предложила встретиться завтра вечером.
Левантер заказал столик в одном из самых дорогих нью-йоркских ресторанов. Он был уверен, что обслуживание будет приличным, а еда — высшего качества. Он объяснил метрдотелю, что встречается с пожилой дамой, которая не совсем здорова, может быть на диете, и попросил сделать так, чтобы их столик оказался неподалеку от туалета.
Он опасался, что его машина может показаться миссис Кирклэнд слишком низкой, и потому нанял старомодный автомобиль, в который ей было бы легче садиться и выходить.
Когда он прибыл в квартиру миссис Кирклэнд, служанка провела его в просторную гостиную. Мебель была драпирована парчой и атласом, на стенах висели рисунки и картины, по столам были расставлены блестящие предметы. Левантеру показалось, что он попал в музей. Его поразили все эти богатства и пронзила мысль о том, что они являются всего-навсего украшениями в чьем-то доме.
Пока он ждал миссис Кирклэнд, он укорял себя за то, что не оповестил ее по телефону о своем прибытии, чтобы убедиться, что она хорошо себя чувствует и в силах выехать.
В комнату вошла женщина в твидовой юбке и куртке. Судя по ее возрасту и манерам, это была секретарша миссис Кирклэнд.
— Добрый вечер, господин Левантер, — сказала она, протягивая руку и словно изучая его с головы до ног. Испугавшись, что одет неподобающим образом, Левантер неловко заерзал, потом встал и пожал ей руку.
— Я только что подумал, что мне следовало предварительно позвонить миссис Кирклэнд и подтвердить нашу встречу, — пробормотал он. — Понятно, что после поездки ей нужно как следует отдохнуть. Не так-то легко путешествовать в ее возрасте.
Женщина улыбнулась.
— Как это мило с вашей стороны, господин Левантер, — сказала она. — Действительно, миссис Кирклэнд попросила меня встретиться с вами. Я служу у нее. Меня зовут мисс Саксон, Мадлен Саксон, — продолжала она. — Миссис Кирклэнд по-прежнему жаждет встречи с вами и надеется, что сможет собраться с силами. К сожалению, в ее возрасте…
И она отчаянно развела руками.
— Понимаю, — сказал Левантер.
Мисс Саксон предложила ему выпить, и они присели. В чертах ее лица присутствовала приятная мягкость.
— Если не возражаете, господин Левантер, — сказала она, — то, как предложила миссис Кирклэнд, сначала мы с вами пойдем в ресторан, а она присоединится к нам, как только почувствует себя лучше. Ее подвезет личный шофер.
— Буду рад, — пробормотал Левантер. — Заказ легко можно изменить на три персоны. — Он назвал ресторан и упомянул, что сделал специальное распоряжение насчет столика.
Это явно произвело впечатление на мисс Саксон.
— Какая трогательная забота с вашей стороны, — сказала она. — Конечно, миссис Кирклэнд еще не вполне смирилась со своим возрастом.
— Она инвалид?
Женщина заколебалась.
— Долгие годы она ограничивала себя во всем, особенно после того, как стала женой такого влиятельного человека. — Мисс Саксон замолчала. — Потом, после смерти мистера Кирклэнда, она стала вести уединенный образ жизни.
— Могу себе представить, — сказал Левантер. — Они были близки?
— Очень близки.
Мисс Саксон встала, подав знак, что готова ехать. Левантер последовал за ней. На улице, обнаружив, что он заказал лимузин, она еще раз восхитилась его предусмотрительностью. Она сказала, что миссис Кирклэнд и не подумала бы заказывать себе такой роскошный автомобиль.
В ресторане Мадлен — так она попросила себя называть — вновь заверила Левантера, что миссис Кирклэнд получила бы истинное наслаждение от приглушенной атмосферы ресторана. После аперитива Мадлен сказала, что хочет узнать, как дела у ее хозяйки, и направилась к телефону. Вернувшись, она сообщила Левантеру, что миссис Кирклэнд очень сожалеет, что не сможет к ним сегодня присоединиться, но надеется вскоре увидеться с Левантером.
За ужином Мадлен рассказала ему, что родилась на Среднем Западе и была единственным ребенком в семье. Отец умер, когда ей исполнилось шесть лет, и ей пришлось самой пробивать себе дорогу в жизни, для чего она поступила в колледж. Она изучала иностранные языки, стенографию и управление мелким бизнесом, а потом нашла работу у Кирклэндов.
С тех пор прошло уже двенадцать лет. Несмотря на явные ограничения, которые характер работы накладывал на ее личную жизнь, это были полезные годы, сказала она. У нее оставалось достаточно времени для удовлетворения собственных интересов, для постижения самой себя, а также мира промышленности и власти. И хотя сейчас она внезапно обнаружила, что уже не так молода, она ничуть не жалеет о том, что годы пролетели так быстро.
Она дала Левантеру захватывающее описание Уильяма Кирклэнда и его главного достижения — создававшегося им в течение всей жизни четвертого по величине промышленного конгломерата в стране. Мадлен призналась, что восхищалась этим человеком с первого дня их встречи. Уильям Кирклэнд за шестьдесят лет сумел превратить инвестиционное предприятие одного человека в миллиардную финансовую империю и сразиться с самыми влиятельными противниками — с целым рядом президентов, с бесчисленными конгрессменами, со всей финансовой индустрией.
До самых последних дней, объяснила Мадлен, Уильям Кирклэнд оставался моложавым и решительным. Когда он узнал, что умирает от уремии, то собрал совет директоров у себя на квартире и провел обычное заседание. Никто из них даже не заподозрил, насколько болен их председатель и исполнительный директор. Он приказал установить в помещении специальное вентиляционное оборудование; воздух бесшумно проветривался, так что никто из директоров, секретарей и стенографисток не замечал запаха, исходящего от пораженного болезнью тела. За несколько минут до того, как он велел созвать заседание, Уильяму Кирклэнду было сделано последнее переливание крови. Опытный гример нанес на его лицо и руки бронзовый тон, имитирующий естественный флоридский загар. Когда Уильям Кирклэнд вошел в комнату и приветствовал совет директоров, ни один из них не поставил под сомнение его способность принимать компетентные решения.
В сердечной и здоровой атмосфере, в которой проходило заседание, Уильям Кирклэнд с сожалением признал, что готов наконец уступить возрасту. Он передал свои функции в руководстве компанией тщательно отобранным людям, и все директора единогласно одобрили его назначения. Заседание закончилось так же, как началось: на оптимистичной ноте. Продолжая улыбаться, Уильям Кирклэнд проводил своих директоров до двери. Но не успели они еще добраться до своих загородных вилл и забыть его крепкое рукопожатие, как Уильям Кирклэнд скончался в постели, возле которой сидела его жена.
Пока господин Кирклэнд был жив, жизнь миссис Кирклэнд была полностью сосредоточена на нем. Она принимала его компаньонов, политических союзников, а часто и сотрудников вместе с семьями. Она должна была в любой момент быть готовой в течение часа покинуть Нью-Йорк, чтобы сопровождать Уильяма Кирклэнда в поездке в любой из его многочисленных домов — на Лонг-Айленде, во Флориде, на Карибском море, в Беверли-Хиллз, в Лондоне или Париже. Они добирались туда либо на принадлежащей Кирклэнду яхте «Ностромо» с командой из семнадцати человек, постоянно стоявшей на якоре у Палм-Бич, либо летели на трансатлантическом самолете «Ночной полет» с четырьмя турбовинтовыми двигателями. Самолет был оборудован внутри как маленькая квартира и постоянно находился в ангаре в Нью-Йорке.
Согласно последнему завещанию Уильяма Кирклэнда, Мэри-Джейн Кирклэнд становилась одной из главных наследниц его состояния, сказала Мадлен. Доходы от имения и ее попечители должны были покрывать все расходы на содержание помещений, самолет и яхту, хранение и страховку произведений искусства, а также личные расходы миссис Кирклэнд, независимо от того, где и как они производились. Однако сама она не могла оставить по завещанию ничего, кроме принадлежащих ей вещей. Таким образом, Мэри-Джейн Кирклэнд твердо помнила, что даже после смерти Уильям Кирклэнд продолжал удерживать в своих руках ее существование.
Левантеру стало досадно, что, когда он писал свою первую статью для «Инвесторз Квортерли», он ничего не знал про Уильяма Кирклэнда.
Официант принес чек.
— Поскольку мое общество было вам навязано, позвольте мне разделить с вами оплату этого счета, — сказала Мадлен.
— Где вы были, когда несколько лет назад я ужинал здесь же и страшно нуждался в подобном предложении? — усмехнулся Левантер. Он расплатился с официантом, потом встал и придержал ей стул.
Когда они вышли из ресторана, было еще тепло. Левантер оставил лимузин, и они пошли пешком.
— Так что же случилось с вами в этом ресторане несколько лет назад? — спросила Мадлен.
— Вскоре после того, как я приехал в Америку, — начал рассказывать Левантер, — я получил годовую стипендию для продолжения учебы — около двухсот долларов в месяц. Поскольку до этого я работал на автостоянке, стипендия давала мне кучу денег. Чтобы отметить удачу, я назначил свидание девушке, с которой незадолго до того познакомился. Она жила вон там, — сказал он, кивнув на один из старых особняков. — Когда я встретился с ней, начался дождь, и, как назло, ни автобуса, ни даже такси. Мы спрятались под мой зонтик и перебрались через улицу в этот самый ресторан. Я еще подумал — какое прекрасное место: небольшой, уютный, скромный ресторанчик. И к тому же французский.
Мадлен улыбнулась ему:
— Но ведь так оно и есть, — сказала она.
— Нас посадили на банкетку в углу и принесли сначала напитки, а потом меню. По какой-то причине — быть может, потому, что мне хотелось быть поближе к девушке — я стал читать вместе с ней то меню, которое принесли ей, а свое не раскрывал. В ее меню цены не были указаны, и я подумал, что такой скромный ресторан конечно же должен быть недорогим. Мы заказали закуски, суп, основное блюдо, вино, салат, сыр, десерт, кофе и коньяк.
— Звучит великолепно, — сказала Мадлен.
Левантер кивнул:
— Все и было великолепно. На улице по-прежнему шел дождь, а в ресторане было тепло и уютно. Девушка мне ужасно нравилась. Мы заказали еще коньяку. Прекрасный вечер! — Он рассмеялся. — А потом официант небрежно кинул на стол чек. Я взглянул на него, позвал официанта и сказать ему, что, вероятно, он случайно перепутал наш чек с чеком для стола на восьмерых, в другом конце зала. Официант извинился и забрал чек, но вскоре подошел метрдотель и сладчайшим голосом осведомился, понравился ли нам ужин. Мы сказали, что ужин просто великолепный. Тогда он с улыбкой вернул мне чек. Я взглянул на него: сумма была прежней. Я громко поинтересовался, не во французских ли франках проставлены цены — ведь ресторан-то французский. В таком случае цифру следует разделить на пять, чтобы получить сумму в долларах. Метрдотель рассмеялся и сказал, что в ресторане действительно все французское — за исключением цен. И все равно я не мог понять, почему ужин на двоих стоит почти столько же, сколько я зарабатывал за месяц. Метрдотель вежливо сообщил, что этот ресторанчик известен не только как один из лучших в стране, но и как один из самых дорогих, что объясняется его претензией на подлинный французский шик. У нас на двоих было около тридцати долларов.
Мадлен засмеялась:
— Бедняжки! Как же вы расплатились за ужин?
— Метрдотель отвел меня в сторону и согласился на десятимесячную рассрочку. Это был мой первый урок относительности богатства в Америке, — сказал Левантер.
Они прошли пешком до Ист-Ривер. По реке, в направлении гавани Южных улиц, медленно скользила трехмачтовая шхуна. Вдалеке поблескивали огни порта. На палубе шхуны сидел одинокий гитарист; негромкие звуки музыки разлетались над водой. Мадлен и Левантер встали, прислонившись к балюстраде. Первые волны, поднятые прошедшим мимо парусником, ударились о камни набережной.
— За многие годы образ жизни Кирклэндов стал и моим собственным, — сказала Мадлен. — Не окажись я с миссис Кирклэнд, мне пришлось бы самой зарабатывать себе на жизнь и получать иногда точно такие же уроки.
— А вы думали когда-нибудь о детях? О том, чтобы выйти замуж? — спросил Левантер.
— Думала. Но я не настолько смелая, чтобы заводить ребенка без мужа. А выходить замуж не хочу. Знакомые мужчины боятся, что, привыкнув к жизни с Кирклэндами, я не сумею довольствоваться обычными доходами. А те, кто богат, думают, что я развращена близостью богатства господина Кирклэнда и за деньги продамся любому. — Она помолчала. — Были и другие мужчины— молодые, симпатичные, яркие. Они притворялись, что влюблены в меня, но на самом деле им было нужно лишь одно — добраться через меня до постели миссис Кирклэнд и после смерти господина Кирклэнда жениться на ней.
Шхуна казалась здесь несколько неуместной — реликт из иного мира. Левантер поймал себя на мысли, что думает о миллионах людей, никогда не рассекавших океанские волны на роскошном теплоходе. Мир этого опыта был для них таким же чуждым, как для него самого — мир Мэри-Джейн Кирклэнд. На какой-то миг, глядя на стоящую рядом с ним женщину, он испытал чувство горечи. Какая случайность, что по прихоти судьбы Мадлен Саксон легко вступила в тот мир богачей, о котором многие другие, всю жизнь пытающиеся в него войти, имеют лишь самые приблизительные сведения.
— В письме к миссис Кирклэнд вы упоминали о своей любви к Альпам, — сказала Мадлен. — Я там никогда не была.
— А я думал, вы путешествовали с Кирклэндами повсюду, — ответил Левантер.
— Конечно. Но Билл Кирклэнд ездил куда-либо исключительно по делам, а Мэри-Джейн не хотела без него путешествовать. Она никогда не бывала в Греции, Испании и Италии, в десятках других стран.
Левантеру показалось, что эта тема ей не совсем приятна. Мадлен выглядела подавленной, беззащитной. Неожиданно для себя Левантер почувствовал к ней нежность и мягко взял ее за руку. Она не стала изображать чопорность. Они пошли по городу дальше и вскоре оказались западнее от Пятой авеню.
— Вот моя квартира, — сказал Левантер, указывая на свой балкон. Они стояли на противоположной стороне улицы. — Здесь я живу и работаю.
— Большая квартира? — спросила Мадлен.
— Две комнаты, кухня и ванная, — ответил Левантер. Он представил себе, в каких апартаментах жила Мадлен у Кирклэндов, и почувствовал некоторую неловкость оттого, что его квартира такая скромная.
Мадлен казалась озадаченной.
— Две комнаты? Но если вы здесь работаете, то где вы спите? — спросила она серьезно.
Ее удивление было таким искренним, что Левантер не смог удержаться от смеха.
— Вы слишком долго жили у Кирклэндов! — сказал он. — Если бы вы были русской актрисой, я пригласил бы вас ко мне посмотреть фотографии. Это был бы предлог завлечь вас к себе.
— А какой предлог найдете вы для меня? — спросила она с вызовом.
— Зайти чего-нибудь выпить. Узнать, как одинокий холостяк может работать, жить и развлекать даму — и все это всего в двух комнатках, — улыбнулся Левантер.
Мадлен взяла его под руку.
— Чудесный предлог, — сказала она, и они пересекли улицу.
Оказавшись в его квартире, она пришла в восхищение от того, насколько экономно он использует столь тесное пространство. Левантер показал ей «американку» — свою раскладушку, которую оставил в кабинете в качестве сувенира, — и рассказал о том затруднительном положении, в которое поставила его однажды перспектива эту раскладушку разложить. Он в шутку спросил:
— А вы бы как отреагировали?
Мадлен рассмеялась и сказала, что все механическое слишком ее раздражает.
Левантер посмотрел на нее. У нее было круглое лицо без единой морщинки, узкий носик, изящно очерченные губы и широко расставленные голубые глаза, придававшие ей невинный вид. Левантер предложил подвезти ее на своей машине. В этот час машин было мало, и уже через несколько минут, миновав огни моста Джорджа Вашингтона, они ехали по крутым темным закоулкам парка Форт-Трайон к «Монастырской аркаде», по прихоти какого-то миллионера перенесенной сюда из другого времени и другого места. Потом Левантер отвез Мадлен назад в центр города через Гарлем, где она никогда прежде не бывала.
Когда он остановил машину у ее дома, Мадлен сказала:
— Миссис Кирклэнд или я позвоним вам насчет ужина. — Она замолчала, но явно хотела что-то добавить. — Между прочим, — сказала она, пошарив в кармане куртки, — я украла кое-что у вас в доме. На память. — Она раскрыла ладонь, но в темноте ничего не было видно. — Жетон для турникета. Наверное, для того, чтобы попасть в вагончик канатной дороги, в Альпах! — воскликнула она.
Металл блеснул на свету.
— Это жетон нью-йоркского метро! — засмеялся Левантер. — Ничего подобного в коллекции миссис Кирклэнд вы не найдете!
Мадлен наклонилась к нему, быстро чмокнула в щеку и поспешила к входной двери. Привратник бросился ее отворять.
Через два дня Левантер получил визитную карточку от миссис Кирклэнд. Она извинялась за отсутствие в тот вечер и приглашала отужинать с ней и несколькими друзьями в субботу. Деликатный постскриптум уведомлял о необходимости иметь черный галстук, так что Левантер немедленно отправил почистить и погладить свой старый смокинг.
Горничная провела его в библиотеку. Мадлен Саксон оставила группу гостей и подошла поприветствовать его. Левантер спросил, неужели миссис Кирклэнд опять чувствует себя неважно и не может спуститься. Не успела Мадлен ответить, как появился дворецкий с подносом напитков, и она отошла в сторону.
Один из гостей повернулся к Левантеру и вежливо спросил, давно ли тот знаком с миссис Кирклэнд. Левантер собирался ответить, что еще ни разу с ней не виделся, но тут Мадлен представила ему очередную пару.
— Мне понравилась ваша вещь в «Инвесторз Квортерли»! — сказал мужчина. — Мэри-Джейн мне ее прислала. Высший класс!
Левантер вежливо поклонился.
— Я собирался сегодня поговорить с миссис Кирклэнд, — воскликнул он. — Надеюсь, она будет в добром здравии и поужинает с нами.
Мужчина высоко поднял брови.
— В добром здравии? Что вы хотите этим сказать? С ней что-то случилось? — Он обратился к Мадлен Саксон, которая беседовала с гостями неподалеку. — Что случилось, дорогая? — Мадлен повернулась к ним. — Господин Левантер спрашивает, в добром ли ты здравии? Как ты себя чувствуешь, Мэри-Джейн? — Он взял ее ручку и поцеловал пальчики с нежностью старого друга. Она подошла поближе и встала между ним и Левантером.
— Как мило, что ты обо мне беспокоишься, Джордж, — сказала она, похлопывая Левантера по руке. — С нашей самой первой встречи Джордж не перестает беспокоиться о моем здоровье. Правда, Джордж?
Левантер утратил дар речи и почувствовал, что краснеет.
Объявили о начале ужина. В столовой был накрыт круглый стол на двенадцать персон. Левантера посадили справа от Мэри-Джейн. Она все время смотрела на него, негромко посмеиваясь, желая показать ему, как довольна своим розыгрышем. В бледно-розовом вечернем платье, скрывавшем ее крупные бедра и подчеркивавшем тонкую талию и покатые плечи, с простым прямоугольным алмазом, висящим на тонкой серебряной цепочке между ее маленьких грудей, она казалась почти красавицей.
За ужином, беседуя с другими гостями, он чувствовал, что Мэри-Джейн смотрит на него. Когда же он болтал с ней и она наклонялась к нему, он замечал, что ее друзья внимательно разглядывают его, а дворецкий и официантки обмениваются тревожными взглядами.
Случайно он поймал себя на том, что рассматривает развешанные по стенам картины и пытается выяснить причину своего дискомфорта: он никак не мог понять, то ли сожалеет о том, что эти шедевры хранятся в частном доме, где они недоступны широкой публике, то ли просто завидует тому, что не является владельцем этих картин.
После ужина, когда в гостиную подали кофе и ликеры, Мэри-Джейн отвела Левантера в сторону.
— Когда я сказала, что была с миссис Кирклэнд, я просто добавила предлог «с», — прошептала она. — Саксон — моя девичья фамилия, Мадлен — имя, которым я в детстве подписывала письма, которые писала своим подружкам. Надеюсь, вы не сердитесь.
Левантер уже отошел от замешательства, которое испытал, когда понял, что одурачен. Он улыбнулся ей.
— Сегодня вы выглядите потрясающе, — мягко сказал он.
Какое-то мгновение она изучала его.
— Использую драгоценную оправу Кирклэнд, — пробормотала она, склонив голову.
В полночь Левантер собрался уходить вместе с последними гостями. Мэри-Джейн остановила его.
— Если бы я была русской актрисой, — сказала она, — я попросила бы вас остаться, чтобы осмотреть остальную часть квартиры. Это был бы предлог оставить вас еще на пару рюмочек.
— А какой предлог найдет для меня миссис Кирклэнд?
— Останьтесь и посмотрите, как живет одинокая вдова в старом трехэтажном особняке на Парк Авеню.
Когда все гости ушли, Мэри-Джейн с нескрываемой гордостью провела его по лабиринту комнат. Третий этаж особняка занимали ее личные апартаменты: спальня, обитая розовой тафтой, две гардеробные, ванная с позолоченными кранами и маленький бассейн, выложенный розовым мрамором.
Пока Мэри-Джейн переодевалась в гардеробной, Левантер внимательно изучил фотографию Уильяма Кирклэнда, стоявшую на ночном столике. Вернулась Мэри-Джейн. В длинном лиловом шелковом халате она казалась еще более высокой и величественной. Мэри-Джейн позвонила вниз, чтобы принесли чай и сандвичи.
— Мистер Кирклэнд был гораздо старше тебя, — заметил Левантер.
— Когда мы встретились, ему было уже за семьдесят, — сказала она.
Она села на край кровати и сбросила туфли. Левантер сидел на маленькой скамеечке в изножье кровати.
— Я только-только начала работать в отделе рекламы, когда он заглянул к нам исправить одну копию. Влечение было мгновенным — и взаимным.
— Чем ты это объясняешь? — спросил Левантер.
— Билла привлекла моя молодость, — ответила она, — и в то же время зрелость. — Она улыбнулась. — А меня — его власть. Мы начали тайно встречаться. Ежедневно писали друг другу, письма передавали через уличных посыльных.
Она посмотрела на фотографию, потом перевела взгляд на Левантера.
— Когда мы встретились, Билл был женат, у него было двое взрослых сыновей, каждому за сорок. Оба работали в «Кирклэнд Индастриз». В течение года Билл развелся, обеспечив жене фантастическое по размеру содержание. На следующий год мы поженились.
Горничная внесла поднос с чаем.
— И как муж, и как исполнительный директор корпорации, Билл был очень гордым человеком, — продолжала Мэри-Джейн. — Он считал себя не хозяином, а хранителем «Кирклэнд Индастриз», и не хранителем своей семьи, а ее хозяином.
Она снова взглянула на фотографию.
— Однажды его сыновья позволили себе какие-то оскорбительные замечания в мой адрес. Билл вызвал секретаря и преданную стенографистку и попросил сыновей повторить эти слова, председателю совета директоров «Кирклэнд Индастриз». И когда они, каждый старше меня почти вдвое, сказали своему отцу: «Ты свалял дурака, женившись на этой сопливой шлюшке!», Билл немедленно созвал заседание совета директоров, и его предложение исключить обоих сыновей из совета прошло единогласно. Сыновья Билла были убеждены, что отец пересмотрит свое решение, поэтому не предприняли никаких юридических шагов и не стали искать работу у конкурентов. Оба принесли мне извинения, и я умоляла Билла вернуть их на работу в корпорацию. Билл попросил меня никогда больше не упоминать их имена.
Она умолкла, явно огорченная собственными воспоминаниями.
— Незадолго до того заседания я воспользовалась случаем и вызвала их. И едва их узнала — оба сильно постарели и имели жалкий вид, один из них был нетрезв. Я сказала Биллу, что к нему пришли сыновья. «У меня нет сыновей, — сказал он. — Моя компания не имеет дела с теми, кого уволила из своих рядов». И жестом велел мне выйти. Когда я рассказала об этом сыновьям, два стареющих мужчины рыдали у меня на глазах.
Из другой комнаты донесся бой часов. Левантер взглянул на свои часы. Мэри-Джейн откинулась на подушки, вытянув ноги и раздвинув колени. Ее окружала аура нежной чувственности, и Левантеру расхотелось уходить.
Но он встал, смиряя свой порыв.
— Вы не хотите остаться? — спросила она.
Он неторопливо осмотрел окружающую его роскошь. Ему никогда не приходила в голову мысль заняться с ней любовью. Стать ее любовником было несложно; однако он боялся выйти за отведенные ему пределы.
— Я хочу остаться, — сказал Левантер. — Но не могу не задать себе вопрос, хотел ли бы я остаться, если бы вы были просто Мадлен Саксон.
— Я никогда не буду Мадлен Саксон.
— И хотел ли бы я остаться, если бы не выгода, которую сулит это драгоценное обрамление? — спросил он.
— Вы никогда этого не узнаете, — тихо проговорила она.
Левантер не двигался с места и пытался разобраться в своих эмоциях. Выражение его лица при этом не менялось. Мэри-Джейн была для него открыта, она перешла все границы и теперь ожидала от него знака или слова.
Мэри-Джейн предложила пожениться. Услышав эти слова, Левантер почти испугался. Он боялся, что женитьба на ней — лишь первый шаг на пути созидания их собственной судьбы. Его не оставляло предубеждение, что если они поженятся, счастливый случай превратится из благодетеля в жестокого террориста и накажет их обоих за попытку установить контроль над своими жизнями, осуществить жизненный заговор. Он решил, что этот страх объясняется отголосками его детства, когда он читал один роман за другим и полагал, что если в романах отражается правда жизни, то он без труда сможет предугадывать их сюжеты, даже не читая все эпизоды подряд, а следовательно, и в жизни есть сюжеты, которые можно предугадать.
Они летели на «Ночном полете», возвращаясь в Нью-Йорк после поездки в Мексику. Мэри-Джейн сказала, что если он согласен, то они поженятся в городе, где от них не потребуют предъявлять ни водительские права, ни справки об анализе крови, поскольку не хотела, чтобы пресса и падкие на скандалы журналисты подняли шум. Она считала, что им следует пожениться как можно скорее, потому что устала уже скрывать от всех, что они живут вместе, и селиться во время путешествий в разных гостиничных номерах единственно для того, чтобы сохранить имя Кирклэнда незапятнанным.
Она направилась в кухню проверить, готов ли ленч. Левантер смотрел в окно. Если судьбе угодно наказать его женитьбой на Мэри-Джейн, прикидывал он, почему она не наказала его за то, что он уже почти два года живет с ней? Какой смысл предугадывать будущее, если конечный результат происходящего все равно зачастую остается неопределенным?
Он вспомнил одно утро, которое началось с его прекрасного самочувствия в доме своей любовницы-миллионерши. Совершенно голый, он брился в ванной Мэри-Джейн, как вдруг уронил бритвенное лезвие, и оно застряло между мраморной плитой умывальника и стеной. Сверху он не смог до него дотянуться, поэтому с головой забрался под умывальник, но и так ничего не обнаружил. Для большего удобства он перевернулся на спину, приподнял ноги и, упершись ступнями в раковину, просунул голову как можно дальше. Лезвие он наконец увидел, но выбраться оттуда уже не смог. Он протиснулся под умывальник так далеко, что его ноги там застряли. Нужен был кто-то другой, чтобы вытащить его ноги. Мэри-Джейн уже ушла на какую-то утреннюю встречу. Он стал звать на помощь дворецкого, но из-под умывальника его голоса было почти не слышно. Вскоре в ванную комнату вошла пожилая француженка, служанка Мэри-Джейн, увидела его голое тело и, воскликнув: «Пардон, мсье!», исчезла. Левантер снова закричал, но больше никто не пришел — вероятно, служанка предупредила всю прислугу, что поклонник мадам в голом виде занимается какими-то странными упражнениями, и его не следует беспокоить. Так он в скрюченном положении провел под умывальником несколько часов. Спасение пришло только в полдень, когда вернулась Мэри-Джейн.
Он позвонил летчику, чтобы тот узнал, в каком ближайшем городе на их пути закон разрешает заключать брак без каких-либо предварительных условий. Через несколько минут поступил ответ: Вирмингэм, штат Алабама, меньше чем два часа полета.
Подали ленч. Левантер сообщил Мэри-Джейн, что они могут пожениться в Бирмингеме. Она велела летчику приземлиться в Бирмингеме.
Мэри-Джейн с Левантером отправились в гости к старому приятелю Билла Кирклэнда, преуспевающему бизнесмену, который только что вышел на покой и проживал теперь одиноко в роскошном имении «Блэк-джэк» на Лонг-Айленде. Они полетели туда на вертолете и приземлились на поросшей травой площадке. Встретивший их хозяин тут же захотел продемонстрировать Мэри-Джейн и ее родившемуся за границей мужу атомное убежище. После того как вертолет взлетел, освободив посадочную площадку, хозяин нажал кнопку крохотного электронного устройства, вмонтированного в пояс на его брюках, и стальная плита под посадочной площадкой сдвинулась в сторону, открывая вход в подземный туннель. Они спустились вниз по лестнице, плита автоматически задвинулась за ними, и автоматически включилась установка для очистки воздуха и защиты от проникновения радиоактивной пыли.
Спустившись по лестнице, они миновали сложную систему дверей и отсеков. Хозяин объяснил, что в бомбоубежище можно войти через несколько входов из дома и на территории его владения.
Левантер ожидал увидеть нечто вроде бомбоубежища, в котором он ребенком провел много дней в Восточной Европе во время Второй мировой войны. Вместо этого они оказались в помещении, в точности копирующем один из самых модных ресторанов на Манхэттене, со стойкой бара, стульями с высокими спинками и красными кожаными сиденьями, с зеркалами на стенах — даже скатерти и столовые приборы были воспроизведены до мельчайших деталей.
Хозяин нажал кнопку, и часть стены отодвинулась в сторону, а за ней оказалась еще одна лестница, ведущая вниз. На нижнем этаже, объяснил он, находится несколько спален, ванные комнаты, библиотека, гостиная и кухня. Через генератор сюда непрерывно поступает свежий воздух, датчики регистрируют уровень радиации в радиусе двадцати миль, а несколько радиоприемников, телемониторов и передатчиков позволяют поддерживать связь с внешним миром и внутри убежища.
Хозяин сообщил им, что запасов пищи и медикаментов здесь достаточно для того, чтобы восемь человек могли бы нормально существовать в течение шести месяцев и таким образом пережили бы непосредственную опасность ядерной войны, и что он постоянно пересматривает список людей, которых хотел бы пригласить разделить с собой это убежище.
Похлопывая Мэри-Джейн по плечу, он сказал:
— Ты ведь знаешь, что всегда была в их числе.
Мэри-Джейн благодарно чмокнула его в щеку.
Позже, когда она была поглощена изучением библиотеки в убежище, хозяин отвел Левантера в сторону.
— Буду с вами откровенен, Джордж, — задушевным голосом проговорил он. — Вас нет в моем списке, несмотря на то что вы женаты на Мэри-Джейн.
Левантер вежливо кивнул.
— Для тех, кому придется жить вместе под землей, шесть месяцев — огромный срок, — сказал хозяин. — Поэтому необходимо знать все о тех, с кем собираетесь делить убежище.
— Прекрасно вас понимаю, — согласился Левантер.
— Это вовсе не значит, Джордж, что вы мне не симпатичны, — решительно произнес хозяин. — Скорее наоборот. Можно было бы только удивляться, если бы вы, будучи таким привлекательным, не сделали бы карьеру.
— Не совсем вас понимаю, — сказал Левантер.
— Вы много пережили. Русаки. Работа на автостоянке. Вы все это пережили. И вот взгляните на себя сейчас. — Он ненадолго замолчал как бы для того, чтобы его намек в него впитался. — Вы женаты на Мэри-Джейн, на такой красивой женщине и к тому же одной из самых богатых вдов в Америке, окруженной самыми могущественными друзьями.
— Мы встретились с Мэри-Джейн на «свидании вслепую», — сказал Левантер.
— Разумеется, Джордж, — поспешно согласился он. — Но неужели все ваши удачи начинались со «свиданий вслепую»? — Он взглянул на Левантера и, скривив губы, продолжил: — А не было ли у вас какого-то поступка, какой-нибудь ужасной цены, которую пришлось заплатить, чтобы остаться невредимым? — Он снова посмотрел на Левантера и, словно испугавшись, что задел его чувства, тут же добавил: — Возьмем, например, меня. Как и о любом англосаксе и протестанте, обо мне все до мелочи известно: муниципальные, штатные, федеральные документы отражают каждый этап моей жизни; в школах, больницах, клубах на меня заведены дела, хранящиеся в архивах; существуют люди, которым известна каждая стадия моей личной и профессиональной жизни. А можно ли что-то узнать про вас? — Он понизил голос. — Что известно вашей жене Мэри-Джейн о том, кто вы такой на самом деле?
Левантер не знал, что ему ответить.
Мэри-Джейн закончила осмотр библиотеки и присоединилась к ним. Ленч, приготовленный исключительно из запасов, имевшихся в бомбоубежище, должны были подать прямо сюда, в обстановке, приближающейся к ситуации ядерной войны.
По пути в столовую комнату Мэри-Джейн упала. Она сказала, что зацепилась каблуком за ковер. На следующий день, когда они играли в теннис, она снова упала, и снова сослалась на то, что споткнулась. Левантер обратил внимание на то, что оба раза она упала на спину так, словно чувство равновесия внезапно покинуло ее.
Когда они вернулись домой в Нью-Йорк, Левантер сказал, что ее падения внушают ему тревогу. Мэри-Джейн призналась, что в последние недели падала несколько раз, но заявила, что причина этого — рассеянность и неуклюжесть. Левантер настоял на том, чтобы она прошла тщательное медицинское обследование, и она нехотя согласилась.
Через неделю был поставлен предварительный диагноз: раковая опухоль во внутреннем ухе. Вскоре последовало окончательное заключение: рак пустил метастазы в мозг; об операции не могло быть и речи.
Несколько недель Мэри-Джейн провела в постели и только в редких случаях узнавала его. Периоды ясного сознания наступали внезапно и так же внезапно заканчивались. В такие минуты сиделка вежливо покидала комнату. Мэри-Джейн говорила с Левантером так, словно он только что откуда-то явился, словно он где-то отсутствовал, а сейчас пришел поговорить с ней, а она все это время его ждала. Левантер сидел на краешке кровати, и они смотрели друг на друга словно впервые, как это нередко бывает после долгого расставания.
Мэри-Джейн было известно о своей болезни и о медицинском заключении. Она расплакалась только однажды — когда сказала Левантеру, что ее болезнь поставила крест на том, что она полагала своей миссией: дать ему свободу, предложить такую жизнь, какой бы он жил и сам, получи он такое огромное наследство. Она хотела бы, чтобы он распоряжался ее деньгами без малейшего стеснения и чувства вины, обычно возникающих у наследников, и делал все то, что больше всего интересует его в жизни.
— Вместо этого ты женился на растении, — сказала она, — и по закону не сможешь развестись со мной раньше, чем через семь лет, поскольку я признана умственно неполноценной. А если я буду угасать годами? Тогда ты будешь прикован ко мне, не сможешь снова жениться, завести детей.
— Ты подарила мне самые прекрасные моменты в моей жизни, — сказал Левантер.
Мэри-Джейн взглянула на него, погрузилась в раздумье, потом впала в забытье. Ее глаза продолжали смотреть на него, скользили взглядом по комнате, но сознание пребывало где-то в другом месте. Ее тело еще жило, но она его уже не ощущала. В комнату вернулась сиделка и заняла место у постели Мэри-Джейн. Левантер целыми днями не выходил из квартиры, ожидая малейших признаков ее реакции, заглядывал ей в глаза, которые были открыты, но не видели. Время от времени он кормил Мэри-Джейн и провожал в ванную комнату: она склоняла голову ему на плечо, и он поддерживал ее рукой. Он одевал ее и раздевал, причесывал, помогал купать, досуха вытирал, укладывал в постель. В такие минуты она напоминала младенца.
Последние признаки жизни покинули ее тело так же спокойно, как мысли оставили ее сознание. Он почувствовал, что теряет своего единственного ребенка и снова становится сиротой. В порыве отчаяния он переехал в свою старую квартиру, которую, пока они были женаты, использовал как офис.
Всякий раз, когда его взгляд падал на фото Мэри-Джейн на ночном столике, ему вспоминались слова: «Это было, и этого не было».
Однажды вечером, проходя мимо «Карнеги-Холла», он увидел, что из череды портретов на афишах на него смотрит знакомое женское лицо. Жирные черные буквы резко контрастировали с ее светлыми волосами и бесцветными глазами.
Концерт уже начался, и касса закрывалась. Билетерша взглянула на него и меланхолично объяснила, что все билеты проданы. Не произнеся ни слова, Левантер достал карандаш и бумагу. Он притворился, что дрожит. Левой рукой он сжимал правое запястье, удерживая руку и направляя ее по бумаге. Большими неровными буквами он написал, что пришел на концерт потому, что страдает припадками, облегчить которые может только музыка. Женщина прочитала его записку. Прежде чем она успела ответить ему отказом, он отпустил правую руку и несколько раз судорожно шлепнул себя по уху. Женщина занервничала, видимо опасаясь, что сейчас у него начинается припадок. Она торопливо сунула руку под прилавок и выдала ему билет, который кто-то забронировал, но так и не забрал. Левантер расплатился и, все еще дрожа, бросился внутрь.
Зал был полон звуками, которые вырывались из-под пальцев пианистки. Исполняемая ею музыка привела его в восхищение. Эту вещь играла его мать, и он вспомнил, что часто слушал ее в записи, как будто музыка могла вернуть ему былые эмоции.
Его место было в последнем ряду: он с трудом различал черты лица пианистки, словно смотрел на нее в перевернутый театральный бинокль. Он прекрасно помнил, какие чувства испытал, впервые услышав ее игру. Но, как и прежде, он не в силах был понять свои чувства.
Он окинул взглядом аудиторию. Все сидели неподвижно, поглощенные льющейся на них сокровенной и непосредственной музыкой. Это была чистая духовность — без слов, без жестов. Никто не шевельнулся до самого окончания концерта.
Не успели еще отзвучать аплодисменты в ответ на ее поклоны, как он отправился за кулисы. Уверенной походкой прошел мимо охранников и, пробормотав, что мадам его ждет, попросил костюмершу провести в ее гримерную. Рабочие сцены внесли в комнату несколько корзин с цветами. Левантер видел, что снаружи уже собралась толпа почитателей.
Полина открыла дверь, стоя спиной к комнате и повернувшись к фотографам в коридоре. Она оставила свои автографы на нескольких программках и наконец вошла и затворила за собой дверь. От возбуждения на ее лице играл румянец. Дойдя до середины комнаты, она заметила Левантера. Сначала она смотрела на него с удивлением, потом попросила открыть бутылку вина, стоявшую на столике. Он наполнил два бокала. Она отпустила костюмершу, присела на стул напротив него и пригубила вино.
— Очередной крупный успех, — сказал Левантер.
Полина сухо улыбнулась.
— Хорошая публика. Но теперь она разошлась. Осталась только запись, воспоминание.
— В этом воспоминании сохраняется чувство, к которому можно прислушиваться многократно, — сказал Левантер.
— Можно, — согласилась она. — Но только как источник для размышлений; волшебство спонтанности исчезает. — Она помолчала. — Тогда в пещере в Вальпине ты рассказывал мне о бейсболисте, убившем девушку, которую когда-то любил.
Левантер кивнул.
— Ты рассказал эту историю по какой-то причине. Что это была за причина?
— Я хотел, что бы ты запомнила эту историю. И возможно, запомнила того, кто ее тебе рассказал.
— Каким тебе хочется остаться в памяти? — Она посмотрелась в окаймленное лампочками зеркало на туалетном столике и поправила прическу.
— Как память, в которой осталось чувство, — ответил он.
— Без волшебства спонтанности?
Она встала и направилась к корзинам с цветами. Она читала вложенные в них визитные карточки и телеграммы, вдыхала аромат, поправляла листья. Глядя на нее, он боялся, что может утратить смелость.
— Я живу в квартале отсюда, — сказал он. И прежде чем она успела возразить, схватил ее за руку. — Пойдем со мной. Прощу тебя.
Полина закусила губы. Не сказав ни слова, она зашла за ширму и через несколько мгновений появилась в обычной одежде. Она протянула руку за пальто, он помог ей. Следуя за ней, он легонько касался лицом ее волос.
Когда они вышли в коридор, Полина нежно прикоснулась к его руке и остановила его.
— Зачем? — спросила она.
— Я боюсь тебя потерять, — ответил он. При звуке этих слов у него всплыли в памяти слабые воспоминания, но настолько слабые, что он не обратил на них внимания.
— Зачем? — снова спросила она.
— Я хочу, чтобы ты меня полюбила, — сказал он. — Чтобы хотела меня так, как хочу тебя я. Я убежден, что это последний мой шанс.
Полина высвободилась из его объятий и отступила.
— Твой последний шанс? Какой шанс?
— Присутствовать в желании, а не в памяти. Испытывать новые эмоции, новые чувства, которые не являются отражением памяти. Стать частью спонтанного волшебства.
Когда они вышли из лифта и подошли к его квартире, он обнаружил, что за время его отсутствия дверь покрасили. Краска уже высохла, но когда он сунул ключ в замочную скважину, он не поворачивался — краска проникла внутрь и затвердела там. Я могу потерять ее из-за капли краски, подумал он.
Полина развеселилась.
— Ты уверен, что живешь здесь? — спросила она.
Левантер боролся с замком, тот не поддавался.
— У тебя нет случайно с собой жидкости для снятия лака? — спросил он.
— У меня нет даже ночного халата, — ответила она.
Левантер был в полном отчаянии. Была уже почти полночь; хозяин дома живет не здесь. На помощь пришла Полина.
— А где маляры хранят свои принадлежности? — спросила она.
Они спустились в подвал, где среди сломанных холодильников и пылесосов, тряпок и ведер Полина отыскала банку со скипидаром и Левантер отлил оттуда немного в валяющуюся рядом бутылку. Когда они вернулись к двери, Полина передала ему свою расческу с длинной ручкой и он накапал скипидара вдоль ручки прямо в замочную скважину. Потом вставил и повернул ключ. Дверь отворилась.
Он включил ночник. Тусклый свет высветил очертания письменного стола, книжных полок, телевизора, копировальной машины, двух кресел, старого раскладного дивана, небольшого кресла-качалки.
Полина сняла пальто и бросила его на диван. Левантер быстро отыскал несколько пластинок с ее концертами. Раздался щелчок, на проигрыватель опустилась первая из них. Левантер задернул занавеси на окнах и двери, ведущей на балкон, снял пиджак и бросил его на ее пальто, потом подошел к ней, стоявшей спиной к письменному столу. Опустился на колени и осторожно приподнял до самой талии юбку. Стянул трусики, и она сбросила их с ног. Молча добрался до нежной плоти между ее бедер, сокрытой шелковистым мхом. Ее лоно было влажным и благоуханным, и он еще крепче прижался к ней, согревая своим дыханием. Когда почувствовал, что ее бедра начинают вздрагивать, то пальцами расширил отверстие и проник внутрь языком.
В его памяти всплыли воспоминания о ней в Вальпине: они в гостиной отеля, на промежуточной террасе, на подземном озере. Ему вспомнилось, как он пытался поймать ее взгляд, надеялся, что она на него откликнется.
Полина начала содрогаться; волна спазмов пробежала по ее телу, всей своей плотью она вжалась в его лицо. Потом отстранилась, почти села на стол. Он поднял ее бедра на стол, не отрывая губ от ее лона. Она опустила руки ему на плечи. И когда казалась уже готовой отдаться своей страсти, вдруг обмякла и прошептала:
— Я не могу, я никогда не могла кончить.
Левантер продолжал ее целовать, ощущая охватившее ее страстное желание. Его руки впивались в ее плечи, ласкали шею, волосы. Полина извивалась и дергалась, казалось, она снова на грани последнего момента, и опять она в отчаянии повторила: «Я не могу». Он перестал прикасаться к ней. Она вместе с ним соскользнула на пол, обхватив его руками за шею. Он стал раздевать ее и делал это не спеша, неторопливо складывая ее одежду на кресло. Потом быстро сбросил свою одежду.
Он взял ее за руку и подвел к креслу-качалке. Сел в него, широко раздвинул ноги и притянул ее к себе. Кресло медленно покачивалось, и с каждым его движением он все глубже проникал в нее, отчего она все шире раздвигала ноги и крепче прижималась к нему. Он сжимал ее бедра, она вцепилась в спинку кресла за его плечами. Жар их тел заполнил узкое пространство между ее грудью и его грудной клеткой. В мерцающем свете он видел, что она не сводит с него широко раскрытых глаз. Он касался ее губ своими губами, вкус ее нежного лона еще сохранился на его языке. Левантер вдруг сообразил, что Полина поцеловала его впервые.
Кресло раскачивалось, они прижимались друг к другу, приподнимаясь и опускаясь. Глаза у Полины оставались раскрытыми, в них застыло отчаяние: она не сводила их с него. На проигрыватель опустилась очередная пластинка. Они поднялись с кресла, и Левантер медленно повел ее в спальню.
Она легла на спину, широко раздвинув ноги и раскинув руки. Он отправился к кладовке и принес оттуда несколько мотков веревок. Он выбрал из них несколько, оставив только те, что показались ему достаточно мягкими.
Левантер вернулся к Полине, она не шевельнулась. Он приподнял ей руки над головой и привязал каждое запястье к стоике кровати, стараясь не затягивать особенно узлы. Она не сопротивлялась ни когда он привязывал ее руки, ни когда прикрепил обе лодыжки к стойкам в изножье кровати. Полина оказалась распятой. Он подсунул под нее две подушки, отчего ее тело выгнулось дугой, с приподнятой грудной клеткой и впалым животом, с плоскими бедрами и раздвинутым нежным лоном. Он взял еще одну веревку и резинку. Собрав ей волосы в конский хвост и скрепив резинкой, он пропустил сквозь него веревку и привязал ее за волосы к спинке кровати. Под шею он положил подушечку. Левантер стал нежно проводить пальцами по шее Полины, по подмышкам, опускаясь к ее бедрам, снова поднимаясь, двигаясь по диагонали через живот и грудь. Своим торсом он поглаживал ее грудь, членом — бедра, вздымался над ней словно хищная птица, опускаясь лишь для того, чтобы ущипнуть ее за кожу, покусывал, прижимался членом к ее нежной плоти, потом приподнимался, касаясь кожи самым кончиком. По ее телу побежала волна спазмов, и он ладонью следовал за ней. Он продолжал подразнивать ее, пока ее тело не напряглось. Казалось, оно превратилось в тонкую мембрану, которую при желании можно без труда проткнуть. Он входил в нее и выходил, снова входил и снова выходил; внутри ее тела он оставался неподвижным. Потом стал вращаться в ней, то крупный и крепкий, то слабый и мягкий, крепко вжимаясь в нее, сжимая и отпуская. Жилы на шее и руках у нее вздулись, веревки, казалось, вот-вот вопьются в нее, она пыталась приподняться, чтобы высвободиться; глаза ее были затуманены и ничего не видели, рот открыт, но из него не доносилось ни одного звука. Левантер встал на колени у нее между бедер и погрузил пальцы в ее лоно. Он раздвинул складки, медленно ощупывая нежные узелки. Она извивалась, пытаясь вырваться, но путы прочно ее держали. Словно животное, пробирающееся в нору, он все глубже и глубже запускал в нее руку, покручивая пальцами, раздвигая скользкие ткани. Полина задрожала, он решил, что она попросит его остановиться, но этого не произошло. Он еще глубже погрузил ладонь, и когда она сжала его запястье, уже не мог понять, ощущает ли он биение ее пульса или своего собственного. Ее тело приподнялось еще выше. Лицо ее напряглось, и она простонала «Нет!». И вдруг словно молния пронзила ее тело и сковывающее его напряжение внезапно исчезло. Левантер утратил ощущение собственного тела; в тот момент, когда у него все поплыло перед глазами, он услышал, как она стонет «Да!», и когда этот стон затих, ее тело расслабилось, свободное от внутренней зажатости, не сопротивляясь больше никаким узам.
Левантер взял лыжи со стойки в фуникулере и направился к стартовой полосе. В последнем фуникулере «Солнечный Пик» в последний день лыжного сезона он оказался единственным пассажиром. Прочие подъемники уже прекратили работать, и дежурный предупредил его, что за весь этот день не поднялся ни один лыжник. Впервые горный хребет будет полностью в его распоряжении. Аваль — его любимый спуск, он готов проехать по нему с завязанными глазами. Через каких-то полчаса он будет в Вальпине.
Левантер чувствовал себя превосходно. Ничем не нарушаемая белизна бесконечных склонов ошеломила его своей нерушимостью и величием. Спуск напоминал саму жизнь: любить — значит любить каждое мгновение и каждое мгновение радоваться своему мастерству и скорости. Сейчас он помчится по этим белым склонам и присвоит их себе так, словно они раскинулись специально для того, чтобы он походя ими овладел, и это обладание прекратится в тот самый момент, как произойдет. И в конце концов у него останется только воспоминание о том, что когда-то эта гора принадлежала ему.
Воздух был на удивление неподвижным, если не считать изредка прорывающихся холодных воздушных струй. Справа, над равнинами, небо застилали медленно сгущающиеся темно-коричневые тучи. Слева, над протянувшимся на многие мили ледником, в том месте, где рождаются бури, небо было голубым, солнце сияло, и казалось, что далекие белые вершины вырастают прямо изо льда. Левантер был уверен, что сумеет достичь первой долины Аваля еще до того, как туман с равнин замедлит его спуск.
Он надел лыжи. Щелкнули крепления. Как обычно, перед долгим безостановочным спуском он сделал разминку: несколько раз согнул локти и колени, покрутил торсом взад-вперед, присел на лыжи и поднялся без помощи рук. Потом оттолкнулся. Внезапный порыв ветра развернул его так, что в какое-то мгновение он едва не потерял равновесие.
Ветер изменил направление и теперь подталкивал его в спину. Он мчался к хребту, лыжи шуршали по снежному насту. Солнечные очки чуть запотели, а неожиданный порыв ветра пронзил его тело холодом. Склон становился все отвеснее, а Левантер продолжал набирать скорость.
Ветер снова изменил направление и яростными порывами дул ему в лицо, замедляя спуск. Его удивило, что холодный ветер приходит с виноградников, которые уже покрылись зеленью. Температура стремительно падала. На нем была только легкая лыжная куртка поверх рубашки, тонкие перчатки, на голове — ничего. Видимость ухудшилась: далеких вершин он уже не видел и с трудом различал хребет.
Обернувшись, чтобы взглянуть через долину на Вальпину, Левантер увидел, что клубящийся бурый туман надвигается на него, подобно дыму из заводских труб. В мгновение ока его окружил со всех сторон снежный туман, так что невозможно было разглядеть даже концы лыж. Но Левантер продолжал спускаться. До хребта оставалось совсем немного.
Под лыжами он ощущал замерзшие следы других лыжников. Хотя он видел только в полуметре перед собой, он знал, что уже достиг хребта. За хребтом расстилалась первая долина Аваля, с двух сторон защищенная массивными склонами, круто спускающимися ко второй из трех долин. Левантер надеялся, что в долине видимость улучшится, а сила ветра уменьшится, но, когда пересек хребет, понял, что ошибся.
Он оказался в самом центре кипящего и шипящего облака. Он хорошо помнил маршрут и полагал, что сумеет найти дорогу до дна долины, чтобы оказаться ниже центра бури. Он проехал несколько сотен метров, и вдруг снизу с огромной скоростью поднялся чудовищно ледяной воздух. Левантер упрямо боролся с ним и, только когда обнаружил, что не может продвинуться и на дюйм, прекратил спуск. Буря становилась все сильнее, и он начал опасаться, как бы его не смело на тянущиеся вдоль склона скалы. Раздуваемый невидимыми мехами ветер приподнял его, толкнул к обрыву и повалил на землю. Он понял, что его застигла одна из тех весенних бурь, которые могут закончиться через несколько часов, а могут и продолжаться несколько дней. Левантер дрожал и задыхался; он понимал, что, спускаясь вниз, рискует угодить в расщелину или оказаться в ловушке горной лавины. У него не оставалось другого выхода, как отказаться от спуска и потратить два часа на обратный подъем к станции фуникулера «Солнечный Пик».
В куртке не было карманов; чтобы немного согреть руки, ему приходилось с силой тереть ладонью об ладонь. Лицо онемело, а окоченевшая от холода шея поворачивалась с трудом. Он не мог шевельнуть губами; ноздри были забиты ледяными хлопьями. Левантер дотронулся до ушей, но прикосновения не почувствовал. Чтобы разогнать кровь, он нагнулся и руками, утратившими всякую чувствительность, зачерпнул горсть снега и принялся растирать им лицо и уши, но тут же сморщился от боли и прекратил это занятие. Закрыв глаза, Левантер заставил себя вспомнить мертвых немецких солдат, которых видел ребенком во время войны: у них не было подбородков, носов, ушей, зубы виднелись сквозь дыры в отмороженных щеках. Этот образ оказался страшней, чем причиняемая себе боль, и он продолжил растираться до тех пор, пока чувствительность не восстановилась.
Он начал подниматься вверх, рассчитывая добраться до хребта, к возвышающемуся рядом с ним большому утесу, за которым он сможет укрыться от ветра. Но сбился с пути и испугался вдруг, что взял слишком круто вверх. Должно быть, я уже нахожусь над хребтом, подумал Левантер, пересекая гигантский склон и все дальше и дальше удаляясь от хребта и единственной тропы, ведущей к станции фуникулера.
Я должен продолжать подъем, твердил он себе. Я должен продолжать подъем. Левантер с трудом тащился в тумане, понимая, что теряет всякое ощущение времени и расстояния, стараясь по шуршанию своих лыж на ледяной корке обнаружить, следует ли он еще по пути других лыжников.
Всякий раз, когда ему казалось, что он сбился с пути, он снимал перчатки и, широко расставив лыжи, проводил пальцами по ледяной корке, отыскивая следы. Вскоре его руки настолько замерзли, что он уже не мог определить, к чему они прикасаются. Но он шаг за шагом продолжал карабкаться вверх по склону, убежденный, что, если бы тучи рассеялись хоть на мгновение, он сразу бы определил, где находится.
Я должен продолжать подъем, думал он. Но теперь между «я» и «должен» возник разрыв. За пределами белого ковра снежного пространства слово «я» еще сохраняло смысл, что же касается «должен», то эта слабая команда откуда-то уже была такой же бесполезной, как солнечные очки, прижавшиеся к его лбу. На этом крутом склоне, укутанном туманом, «я» еще сохранялось, а «должен» уносилось вдаль вместе с ветром.
Он устал, ему нужно было присесть, отдохнуть. Возможно, следовало даже снять лыжи и немного полежать. Левантер не позволял себе поддаваться панике из-за того, что ощущал боль под левой рукой. Пару раз сердце сбилось с обычного ритма, но на такой высоте, при таком холоде и обрушивающемся на него ветре у человека его возраста появление легкой дрожи было вполне естественным. Оказавшийся один в бурю, замерзший и усталый, он нуждался в передышке.
Я всегда старался делать все как можно лучше, подумал он, и если не достигал самим собой установленной планки, то старался совершенствоваться. Как-то Левантер увидел негра, совсем одного в бродвейской аркаде, одетого в лохмотья. Он мастерски закатывал шары и в каждой игре набирал наибольшее число очков. Левантер попытался проверить свои способности, но после нескольких попыток не смог набрать и гораздо меньшей суммы. Он подошел к негру и спросил, не может ли тот за деньги дать ему урок, так как он тоже хочет овладеть этой игрой.
Негр рассмеялся.
— Овладеть этой игрой? — спросил он. — Зачем это тебе надо? В нее больше никто не играет!
— Ты играешь, — сказал Левантер, — и каждый раз получаешь по максимуму.
— Разумеется, парень, я играю, разумеется! — Негр продолжал смеяться, выкатывая один шар за другим, причем каждый шар попадал в нужную цель. — Но кроме этой игры я ничего не умею. Потому-то и играю в нее, чтобы по-настоящему понять, как хорошо я это делаю. Но тебе-то, парень, зачем это надо? — С исполненным радостью лицом негр смотрел на Левантера, одновременно подхватывая каждый деревянный шар, который катился к нему; рука его то сгибалась, то распрямлялась, и, отправляя очередной шар, он зарабатывал новые очки. Он продолжал смеяться, довольный собой и тем, что Левантер продолжает наблюдать, как он играет.
Левантер задыхался. Ледяной воздух заполнил его легкие. Его одолевало отчаяние. Он вяло обхватил лицо руками. Он всегда набирал хорошие очки в тех играх, в которые играл, хотя, как и тот негр, знал, что очень немногие захотели бы научиться играть в его игру. Игра была хороша для него, он хотел в нее играть, но даже одинокий игрок нуждается порой в передышке. Левантер оперся о лыжные палки, ветер угрожал сбить его с ног. Он присел и отвернул лицо от ветра. Медленно дотянулся до креплений; они замерзли, но ему удалось их отстегнуть. Он поставил лыжи рядом с собой; вдруг его колени и голени выказали готовность возобновить движение.
Мне повезло, подумал Левантер, я отыскал себе убежище, где могу передохнуть. Буря вот-вот прокатиться мимо, а он тем временем вздремнет. Скоро появится солнце и согреет его тело точно так же, как растопит белые стены этого снежного свода.
Я решил передохнуть не потому, что поддался буре, думал он. Его сопротивление продолжается даже тогда, когда он отдыхает. Он уже не ощущал кровообращения в ногах и руках. Чтобы сохранить то малое тепло, которое еще оставалось в его теле, он расстегнул молнию на куртке и натянул ее на голову. Его грудь сжало ледяным жилетом. Сердце взбунтовалось, один удар следовал за другим только после продолжительного молчания. Ледяной жилет все сильнее обхватывал его грудь, но, погружаясь в сон, Левантер подумал: какой уютной может быть снежная постель!
Постепенно он начал понимать, что одолевающий его сейчас холод беспокоит его не больше, чем жара в тот день, когда друзья в Пальм-Бич удивлялись, не слишком ли жарко, чтобы выходить наружу. Против жары он ничего не имел. Он наблюдал за одним мальчиком на берегу. Мальчику хотелось дослушать историю, которую начал рассказывать ему Левантер. Мать мальчика, раздражительная американская разведенка, и ее поклонник, занудный британец, неодобрительно отнеслись к тому, что Левантер рассказывал ребенку. Они сказали, что не хотели бы, чтобы мальчик слышал подобные истории. Он должен наслаждаться морем, а не разговаривать с незнакомцами.
Мальчик рассмеялся. Он встал и медленно побрел к океану. Он стоял по колени в воде. Когда волна подкатилась к нему, он принял боевую позу и рассек ее невидимым мечом. Волна прокатилась мимо и разбилась о берег. Когда накатила следующая волна, он дважды успел ударить ее, прежде чем она распласталась и вспенилась у его ног. Как фехтовальщик, замерший в ожидании удара, он позволил следующей волне вздуться на песке перед ним, потом еще одной. Волны, одна за другой, одна за другой, оставляли свою пену на испускающем пар песке, а мальчик, повернувшись спиной к Левантеру, отстраненно за ними наблюдал.