Обычно родители отправляли меня на несколько дней к бабушке, маминой маме, в двух случаях: когда нужно было срочно «подтянуть» мою успеваемость и когда нашей семье, состоящей из папы, мамы и меня, предстояло что-то чрезвычайное. Например, меня «подкинули бабушке», когда мы собрались переезжать из нашего старого-престарого дома в новый — розовую пятнадцатиэтажную башню у Водного стадиона на Ленинградском шоссе.

Из этого вовсе не следует, что я не люблю свою бабушку Прасковью, оставшуюся жить на улице 1905 года. Папа с мамой предлагали ей поселиться вместе с нами в башне, но она ответила, что хочет умереть там, где родилась, то есть на Красной Пресне. Она там всю жизнь проработала на фабрике, которую она называет «Трехгорка». А полное название — Трехгорная прядильная мануфактура, очень знаменитая фабрика.

Там же работал её отец, мой прадедушка Василий. Памятник рабочим, погибшим на Пресне в 1905 году, относится и к моему прадедушке: его зарубили шашками царские казаки.

Как раз перед пятым классом мы перебрались к Водному стадиону, вернее, к только-только начинавшему разрастаться парку Дружбы, и у меня сразу же появилось много товарищей и простор для игр, которого не могло быть на старом местожительстве. Отсюда ездить к бабушке и жить у неё по неделе мне уже не хотелось. И я ещё настойчивее папы с мамой уговаривал её переехать к нам — тогда мне никуда не нужно было бы ездить. Но и я не смог её убедить.

Единственное преимущество временного житья на Пресне заключалось в том, что я мог ходить в школу пешком, а не ездить с двумя пересадками — с автобуса в метро, а с него на троллейбус. Дело в том, что, очутившись за тридевять земель, в районе новостроек, я продолжал учиться в своей прежней школе около Планетария. На новом месте мы нигде в округе не нашли английской языковой школы, а отказываться от изучения иностранного языка только из-за того, что для этого нужно тратить на дорогу лишних полчаса, папа счёл «несусветной глупостью».

Для папы дальние концы, которые я совершал ежедневно по два раза, были пустяком. И вообще все мои трудности для него были не трудности, а так, пустой звук.

Ещё бы ему всерьёз принимать мои трудности, когда он остался сиротой четырёх лет от роду, а может быть, трёх или пяти. Когда фашисты разбомбили поезд, в котором он ехал со своей мамой, и она погибла, никаких документов при ней не нашли. В детском доме его спросили, сколько ему лет. Он сказал: четыре года. Так и записали. И ещё сказал, что самого его зовут Витя, маму — Катя, а папу — Ваня. Фамилия их — Лалетины. Папа тогда неправильно произносил многие буквы, и вполне возможно, что на самом деле его фамилия — Раретин или Ларетин. В то время было не до гаданий, и всё записали так, как он сообщил: Лалетин Виктор Иванович, место рождения и точная дата рождения неизвестны. Поэтому у нас в семье празднуются только мамин и мой дни рождения.

После войны папа даже не знал, где ему искать родных. А ведь могло быть, что его отец остался жив и тоже его разыскивал. И вырос он круглым сиротой в детдоме. Сирота сиротой, но оказался он таким способным и настойчивым, что школу окончил с золотой медалью и поступил в институт, про который мама говорит, что он самый трудный на свете. Может, так оно и есть, но не для моего папы. Потому что он и его закончил отлично, и его взяли работать в другой институт — научно-исследовательский, сокращённо НИИ.

В этом самом НИИ они и встретились потом с моей мамой, которую тогда звали просто Тоней, хотя она и в то время уже носила очки в тоненькой золотистой оправе. Я специально об этом упоминаю, потому, что папа любит шутить на этот счёт: «Твоя мама, Виктор-помидор, даже в глубокой молодости была настолько строгой особой, что её звали не иначе, как Антонина Петровна или товарищ Лозанцева». Не знаю, как уж оно обстояло «в глубокой молодости», но, когда дело касалось меня, строгости у моей мамы было с избытком.

Поскольку папа с мамой работали вместе, то и знакомые и всякие там взрослые проблемы у них были общими. И вот, когда они их обсуждали, папа начинал горячиться, говорить все громче, взмахивая руками, а мама, наоборот, отвечала ему, не повышая голоса, чуть-чуть улыбаясь. Кончалось, как правило, тем, что папа с возгласом: «Нет, с тобой абсолютно невозможно говорить!» — удалялся в другую комнату, громко захлопывая дверь. Через две минуты он возвращался, они с мамой смотрели друг на друга и принимались хохотать.

По-настоящему они, по моим наблюдениям, не поссорились ни разу, хотя я знаю, что у других родителей так случается. Например, родители моего друга Леньки Кузовлева ссорятся чуть ли не каждый день. Как-то я спросил маму, почему они с папой, едва поссорившись, тут же мирятся. Она ответила: «Зачем же нам себе жизнь укорачивать, если в главном мы сходимся». Я не понял: «В чём — в главном?» — «Во всём», — засмеялась она.

Поэтому я очень удивился, когда однажды папа с мамой вместе явились в неурочный час, хмурые и молчаливые.

Мама приказала мне собрать в портфель все учебники, а сама принялась укладывать мои вещи в чемоданчик, с которым меня отправляли к бабушке. Когда я поинтересовался, к ней ли я еду, папа резко меня оборвал: «Куда тебе скажут, туда и поедешь!»

Мама сдержанно попросила его «не срывать дурное настроение на ребёнке, который абсолютно не виноват, что его отцом овладела охота к перемене мест, представляющая собой, как известно, род недуга». Лишь этим недугом, продолжала она, наполняя чемодан моими рубашками и трусами, можно объяснить удивительный эгоизм, с которым некоторые люди готовы ради собственного удовольствия сорваться с места и сорвать других, хотя у этих других могут быть свои собственные планы. «Но, конечно, для этих гениальных людей планы простых смертных не имеют ни малейшего значения».

Папа, как у него водится в минуту волнения, взъерошил обеими пятернями свои светлые курчавые волосы. Сделав этот непременный жест, он прижал обе ладони к груди и горячо заговорил:

— Тоня, ну при чём тут гениальные люди и простые смертные! Неужели мне заново нужно объяснять тебе элементарную аксиому: если дела хорошо складываются у меня, значит, они хорошо складываются у всей нашей семьи. Неужели тебе это все ещё не ясно?

— Аб-со-лютно ясно! — холодно отчеканила мама. — Важно только, как складываются дела у тебя, а как они складываются у меня, на это можно наплевать и забыть.

— Не наплевать, а разумно рассудить, что важнее для нас.

— Пожалуйста, не подавай дурных примеров Виктору, не кричи. Он и так последнее время распустился до безобразия.

На всякий случай я не очень громко буркнул:

— Ничего я не распустился.

Они меня не услышали, им было не до меня. Решалось нечто очень важное, и я надеялся догадаться, что именно, до того, как меня выдворят из дома. Куда это папа хочет сорвать маму, не считаясь с её планами? Мама всегда в подобных случаях иронизировала насчёт «гениальных людей» и «простых смертных», подразумевая в первом случае папу, а во втором себя. Насчёт её планов я тоже кое-что слышал. Осенью она собиралась защищать кандидатскую диссертацию. Папа-то уже работал над докторской диссертацией, кандидатскую он защитил почти сразу после института.

— Не понимаю! — воскликнул он, опять запустив все пальцы в свои кудри. — Просто не понимаю! Неужели тебе самой не интересно?

Мама защёлкнула крышку чемодана и выпрямилась.

— Может быть, мы все это обсудим без Виктора?

— Ну хорошо, хорошо, — сказал папа, подхватывая чемодан. — Идём, Виктор.

Мы спустились со своего тринадцатого этажа, и я совсем расстроился. В пятницу, да ещё в такой тёплый майский день, уезжать от ребят и начавшего зеленеть парка! Пропала суббота, пропало воскресенье, которых всегда ждёшь не дождёшься. А мы-то с Ленькой размечтались!

Я было заикнулся, что хочу забежать к Лене Кузовлеву предупредить его о внезапном отъезде, но папа раздражённо прикрикнул на меня, и я покорно полез в наш беленький «Москвич», в знак протеста — на заднее сиденье.

У бабушки я на этот раз пробыл необычайно долго — больше трёх недель, — причём за весь этот срок папа с мамой известили нас лишь один раз. И сколько я ни допытывался у бабушки Прасковьи, что всё это значит, она неизменно пожимала плечами: «Откуда мне знать, Витенька? Может, на работе у них что-то такое эдакое, не для нашего с тобой ума, может, ещё что. Значит, нам с тобой знать пока не положено. Придёт срок, скажут».

Но по лукавым морщинкам у её глаз я догадывался, что она-то знает правду, только ей не велено мне ничего говорить.

Я изнывал от любопытства и очень скучал по дому, по ребятам, которые уже начали осваивать подсохшую территорию парка. Наконец за несколько дней до окончания учебного года папа приехал, чтобы меня забрать — и бабушку тоже.

Я возрадовался:

— Бабушка, ты к нам насовсем?

— Нет, Витенька, — вздохнула почему-то она, — я вас только провожу до самолёта и…

Спохватившись, что проговорилась, она испуганно поглядела на папу. Он махнул рукой:

— Теперь можно, чего уж там. Одним словом, едем мы с тобой, Виктор-помидор, в Лондон.

— Ку-да?!

— В Лондон, в Англию. Есть, понимаешь, такая страна на свете — Англия. Не слыхал? Говорил ведь тебе: учи географию, пригодится.

Он хотел шуточками загладить нанесённую мне обиду, но я сразу дал понять, что ничего у него не выйдет. Такая невероятная новость, такая огромная перемена в нашей жизни, а они просто взяли и отправили сына подальше! И бабушка хороша. Знала и даже не намекнула. Она по моему взгляду прочла мою мысль и виновато произнесла:

— Витенька, ведь не ведено мне было…

— Ты старше их, они ничего тебе велеть не могли, — непреклонно отвёл я её довод. — Никогда тебе не прощу.

Отец насупился:

— Ну, вот что, молодой человек, ты говори, да не заговаривайся. Когда сочли нужным, тогда и сказали. У нас это время и без тебя голова кругом шла — столько разных дел навалилось. Скажи спасибо бабушке, что выручила нас, как всегда, а то насиделся бы дома голодный.

— Лучше бы голодный! — проворчал я непримиримо и замолчал.

Так бы я промолчал до самого дома, если бы папа не пробормотал, высунув голову из машины и задрав её в небо, затянутое густыми облаками:

— Хоть бы погода не испортилась окончательно… Не хватало ещё в аэропорту застрять!

— В каком аэропорту? — завопил я. — Мы разве уже сегодня уезжаем?

— Чего ты орёшь как резаный? — осадил он меня. — Тебе русским языком так и было сказано: сегодня. Только не уезжаем, а улетаем. В пять надо уже быть в Шереметьево.

Новый сюрприз! Значит, я ни собраться толком, ни с ребятами толком попрощаться не успею. Удружили мне родители с бабушкой вместе!

— Ну и я вам больше никогда ничего не скажу, — пообещал я папе, отворачиваясь к окну, чтобы окончательно набрать в рот воды. Однако мне снова пришлось нарушить обет молчания, потому что меня пронзила одна мысль: — А как же я поеду без табеля за пятый класс? Кто же меня там примет в школу?

— Ах, чёрт! — вскричал папа, стукнув кулаком по рулю. — Совсем из головы выскочило. Ну ничего, что-нибудь придумаем.

— Да очень все просто, — успокоила его бабушка. — Схожу в школу, скажу, что спешно собирались, возьму табель, личное дело и пришлю, куда скажете. Слава богу, знают меня его учителя.

Ещё бы не знали, если она все пять лет присутствовала на всех родительских собраниях вместо папы с мамой.

Когда мы подрулили к нашему подъезду, я твёрдо заявил папе, что прежде всего мне нужно попрощаться с Ленькой.

— Ну что ж, законное желание, — разрешил он. — Только не торчи у своего друга до отлёта.

Продолжительные звонки в Ленькину квартиру остались без ответа. Я было приуныл, но тут же вспомнил, что мать часто заставляла Леньку гулять с маленькой, совсем недавно появившейся сестрёнкой. Он вполне мог находиться в сквере.

Так оно и оказалось. Ленька сидел на скамеечке, держа в одной руке толстенную книжку, а другой покачивая коляску, в которой надрывалась плачем его сестра. Ленька её воплей, казалось, не замечал, он умел читать в любой обстановке. Вообще это просто чудо, что мы с ним дружили и почти не ругались: мне мои родители вечно ставили в пример и его пятёрки и его начитанность.

— Привет! — сказал я ему, подходя быстрым шагом. — Чего это она у тебя орёт?

— Здравствуй, Виквик. Кто её знает, чего она разошлась. Орёт и орёт без конца, — посетовал он беззлобно. — И пелёнку ведь сменил, а все орёт. Ты куда пропал?

— Да понимаешь… — Я запнулся, потому что не хватало духу нанести ему удар вот так, с ходу.

Мы с ним дружили по-настоящему, ничего не таили друг от друга, строили сообща планы на будущее, и планы эти вырисовывались таким манером, что мы с Ленькой всегда будем вместе. И вдруг я уезжаю, да ещё куда — за тридевять земель, в чужую страну, а он остаётся один. Всё-таки я сказал ему, что уезжаю.

Между прочим, прозвище «Виквик» тоже он для меня придумал. Оно появилось на свет опять-таки благодаря его пристрастию к книгам. Он прочитал «Республику ШКИД», и ему страшно понравилось, как они называли друг друга и своих наставников, сокращая имя, отчество, а иногда и фамилию. Директором у них там был Виктор Николаевич Сорокин, а они его прозвали Викниксор.

Следуя этому правилу, Ленька сначала сократил моё имя и фамилию. Получилось — Викла, нечто среднее между «Фёкла» и «свёкла». Я запротестовал, и он скомбинировал Виквика — мой папа ведь тоже Виктор. Мой друг очень свыкался со своими выдумками, так что я раз и навсегда стал для него Виквик.

— Когда вы отправляетесь? — спросил Ленька.

— Через час, — помедлив, тихо ответил я.

— Через час?! — ошеломлённо спросил он, перестав раскачивать коляску.

— Понимаешь, Лень, я ведь сам обо всём узнал час назад, когда папа за мной приехал.

— Значит… уже идти надо? — дрогнувшим голосом спросил Ленька.

— Надо, отец велел не задерживаться. У меня и не сложено ничего.

Он встал и протянул мне руку:

— Напишешь мне оттуда?

Пытаясь хоть как-то смягчить горечь расставания, я зачастил, затараторил, обещая писать часто и подробно, со всеми деталями.

— Только не забудь, чего обещал, — предупредил он веско. — А то ведь приедешь, новых ребят встретишь и забудешь. Пиши обязательно. А мы потом из твоих писем целую книжку составим, — уже веселее закончил он и добавил, бросив взгляд на «Записки Пиквикского клуба», которые читал до моего появления: — А назовём знаешь как? «Записки Виквикского клуба». Идёт?

Он засмеялся, довольный своей новой выдумкой, и ещё раз встряхнул мою руку.

— Ну ладно, передай привет лорду — хранителю печати.

— Обязательно передам, — заверил я, тоже стараясь держаться как положено мужчине и не имея ни малейшего понятия, кто такой этот лорд — хранитель какой-то печати.

Самолётом я уже однажды путешествовал — родители взяли меня с собой отдыхать в Крым, и мы на огромном «ТУ-114» с красным флагом на серебряном хвосте очень скоро оказались в городе Симферополе. Симферополь — это одно дело, это свой город, а все своё кажется близким. Лондон же представлялся мне где-то на краю света, хотя, вспомнив карту, я мог бы сообразить, что не так уж он и далеко находится от Москвы.

В общем, я очень удивился, когда бортпроводница объявила по радио, что лететь нам немногим дольше трёх часов.

Внутри наш самолёт, как мне показалось, ничем особенным не отличался от того, который доставил нас в Крым, хотя на сей раз это был «ИЛ-62». Кресла те же, мягкие, с откидывающимися спинками, голубые пилотки и костюмчики на девушках-бортпроводницах те же. Зато пассажиры были совсем иные. По-русски говорили всего несколько человек, остальные по-английски или на каких-то других иностранных языках.

Живых иностранцев так близко я видел впервые и побаивался очень уж настырно их разглядывать. Да и пока нечего особенно было разглядывать. Может, там, у себя, они держатся как-то иначе, но те иностранцы, что вместе с нами ждали посадки в аэропорту Шереметьево, ничем существенно не отличались от моего папы — почти все они были мужчины, потому я и сравниваю с папой. Правда, у некоторых из них я заметил кольца с камнями, у нас такие носят только женщины. Двое курили сигары, но сигары в красивых ящичках я видел и в наших магазинах. Так что первое столкновение с заграницей меня несколько разочаровало. Если бы не кольца, я бы, пожалуй, затруднился описать Леньке своих попутчиков.

Мне очень хотелось заговорить с кем-нибудь из них, попробовать свой английский, но я так и не решился, лишь напряжённо вслушивался в то, о чём англичане говорили между собой. И понимал, честно говоря, с пятого на десятое. А ведь считалось, что в своём классе я по английскому языку принадлежу к лучшим ученикам.

Когда мы поднялись на положенную нам высоту и нам разрешили отстегнуть привязные ремни и курить, бортпроводница принесла маме, папе и мне — мы все трое сидели рядом — пластмассовые подносики с разной вкусной едой, а мне ещё и лимонад. Папа вяло поковырял вилкой самолётный ужин, покосился на меня и сказал маме:

— Если бы он дома за обедом так же бодро орудовал.

Больше он ничего не произнёс за весь полёт — положил вилку и заснул. Видно, действительно очень устал, готовясь к отъезду.

Дёрнув за рукав маму, смотревшую в окно, я сказал:

— Я теперь догадался — это ты тогда про Англию ругалась, да?

Мама испуганно посмотрела на соседей справа.

— Что ты болтаешь чепуху!

— Это папа — «гениальные люди», да? — не отставал я.

Она усмехнулась и щёлкнула меня по лбу, легонько, шутя.

— Оба вы у меня гениальные люди.

— А ты же не хотела с нами ехать.

— Дурачок ты, Витька, хоть и перешёл в шестой класс.

Тут я вспомнил про своё решение ни за что на свете с родителями не разговаривать. Но во-первых, было уже поздно, а во-вторых, мне что-то уже и не хотелось его выполнять. Всё-таки по такому редкому случаю, как перелёт Москва — Лондон, можно их простить в виде исключения, как любит выражаться мой классный руководитель. Как-никак, они взяли меня с собой, а могли бы оставить у бабушки не на три недели, а насовсем, до своего возвращения.

Я извлёк из раздувшегося, переполненного портфеля том Конан-Дойля, который, к счастью, успел засунуть вместе с учебниками: схватил первое, что увидел на полке про Англию. Но ведь о сыщике Холмсе можно читать снова и снова. Даже сам папа, я однажды видел, лежал на диване и читал этот же самый томик.

Погрузившись в страшный рассказ о собаке Баскервилей, я и не заметил, как мы достигли цели. Меня заставил оторваться от чтения радиоголос, сообщивший, что наш самолёт идёт на посадку и поэтому следует опять пристегнуться к креслу. Вскоре самолёт слегка подбросило — это колёса коснулись земли, — и мы опять услышали тот же голос:

— Наш самолёт приземлился в лондонском аэропорту Хитроу…

Папу не разбудил даже толчок, и я стал трясти его плечо.

— Что? Что такое? — вскинулся он, но тут же пришёл в себя. — Прилетели? Вот это я поспал!..

— И прекрасно, — сказала мама. — Ты, если не выспишься, делаешься ужасным, хоть из дому беги.

— Тэк-с, — сказал папа, — лондонская жизнь начинается с клеветнических нападок на человека с изумительным характером.

Они посмотрели друг на друга и засмеялись. Это у них всё время так: вроде бы ссорятся, а оказывается — шутят.

Попрощавшись с бортпроводницами, мы спустились по трапу и вслед за другими прошли в длинное, как коридор, помещение, где одна стена была стеклянная, а вдоль другой стояли высокие столики, похожие на трибуны. За ними сидели люди в обычной одежде.

Папа достал две зелёные книжечки. Я уже знал, что они называются «дипломатические паспорта», папа их предъявлял нашим пограничникам в Шереметьеве. Один паспорт он протянул маме, в нём была вклеена и моя фотография.

— Пап, это кто такие? — указал я на столики-трибуны.

— Хотя бы здесь не тычь пальцем, — успела мама первой.

— Вот именно, — поддержал папа. — А это английские пограничники, проверяют, есть ли в паспортах визы — разрешение на въезд в страну.

— Пограничники должны быть в форме, — усомнился я.

— Ты же знаешь, у англичан все наоборот, — отшутился папа. — Они и ездят не по правой, а по левой стороне.

Подошла наша очередь, и совсем молодой рыжеватый английский пограничник, проглядев наши документы, улыбнулся и сказал что-то. Папа, ответив ему, перевёл его слова, означавшие: «Добро пожаловать в Великобританию. Я надеюсь, что ваше пребывание здесь будет приятным».

Я окончательно убедился, что одно дело говорить по-английски на уроке со своим учителем и другое — с природным англичанином. Зря я надеялся, что приеду и сразу начну болтать с кем угодно и о чём угодно. В вежливом приветствии пограничника я уловил лишь отдельные слова, а уж вроде бы самая простая фраза.

Затем мы попали в большой зал, в котором у стены медленно крутилась низенькая металлическая карусель. Пока я её разглядывал, из окна в стене у самого пола на карусель начали выползать чемоданы. Пассажиры находили среди них свои и снимали их, чтобы отнести в дальний конец зала, где люди в чёрной форме, похожей на морскую, осматривали багаж вновь прибывших. Значит, таможенники у них здесь, как и у нас, носят форму, только другого цвета.

Неожиданно кто-то окликнул:

— Товарищ Лалетин?

Мы дружно обернулись и увидели невысокого, довольно полного черноволосого мужчину с усиками на круглом лице. Он пожал папину руку и представился:

— Тарасюк Глеб Назарович. Добро пожаловать в Лондон. Если не ошибаюсь, Виктор Иванович? Очень приятно. Будем, стало быть, вместе трудиться. Даже, между прочим, в одной комнате.

Пока он это говорил, нам всем стало абсолютно ясно, что Глеб Назарович Тарасюк очень добрый, весёлый и дружелюбный человек. Есть люди, про которых сразу всё узнаешь, с первой минуты.

Папа познакомил его с мамой, сказал, кто я, и спросил:

— Значит, работка-то комнатная? А я, признаться, рассчитывал, что моё дело будет торчать у них в лабораториях и на заводах.

— Ну, у них тут не очень-то поторчишь, — усмехнулся черноусый Тарасюк, — однако подобные моменты тоже случаются. Да вы, Виктор Иванович, сразу-то себе голову этим не забивайте, все в конечном счёте устроится. Жалеть, что приехали, не будете.

Когда мы наконец взяли с «карусели» свои вещи, Тарасюк прикатил откуда-то удобную коляску, на которую поместились все наши чемоданы. Мы беспрепятственно миновали таможенников, рывшихся в вещах других пассажиров.

— Наркотики ищут главным образом, — кивнул в их сторону Тарасюк. — Одни миллионы на этой контрабанде наживают, а другие гибнут.

Я спросил, почему английские таможенники не стали искать эти самые наркотики у нас.

— При дипломатическом паспорте осмотр вещей не разрешён.

— Глеб Назарович…

— Дядя Глеб — проще?

— Проще, — засмеялся я ответно.

— Значит, так и называй. Оллрайт?

— Оллрайт, дядя Глеб.

У меня вылетело из головы, о чём ещё я его собирался спросить, зато я убедился, что он дружелюбен не только ко взрослым, но и к нашему брату, мальчишкам. По горькому опыту я знал, что это относится далеко не ко всем взрослым.

— Дядя Глеб, — всё-таки вспомнил я, — а ребята там, где мы будем жить, есть?

— И ещё сколько! У меня и свой собственный парень имеется, примерно твоих лет. Ты в каком классе?

— Перешёл в шестой.

— Ну, так, значит, вместе будете учиться. Чувствовало его сердце — рвался со мной в аэропорт, да я не знал, сколько вас прилетает, побоялся, что не уместимся в одной машине.

Мы погрузились в зелёную машину «хиллман» — я сел рядом с дядей Глебом, — выбрались через сложное переплетение асфальтовых витков на широченное — четыре ряда в каждую сторону — шоссе и помчались по нему с большой скоростью. Из-за того, что я впервые ехал по левой стороне дороги, мне всё время казалось, что мы вот-вот столкнёмся со встречной машиной. Поэтому я то и дело зажмуривался. Дядя Глеб заметил и ободряюще сказал:

— Не тушуйся, привыкнешь. Я сам сначала жмурился.

— Погодка-то что твоя Москва, — с удовольствием отметил папа. — Мы-то боялись, что в проливные дожди попадём.

Дядя Глеб иронически покосился на него.

— А как насчёт туманов? Туман на следующий день после дождя ожидали или как?

— Не позже, — поддержал его тон папа. — А что, с туманами у вас тоже не густо?

— Было густо, а последние годы, можно сказать, почти что пусто. Верите ли, за три года ни разу настоящего тумана не видел.

— А как же Филипп Босини? Что же поделалось со смогом, в котором он погиб?

— Пап, какой это Босини? — влез я.

— Один из героев книги «Сага о Форсайтах». Так что же всё-таки со смогом?

— Был смог в своё время, сам видел. В тысяча девятьсот шестидесятом году приезжал я сюда с делегацией, как раз под Октябрьские праздники. Меня один знакомый пригласил на вечер в посольство. Заехал он за мной в гостиницу, посидели мы, посудачили о том о сём, собрались ехать, смотрим — мать моя! — смог на улице. Да какой! Знакомый рядом со мной стоит на тротуаре, говорит что-то, а я его совсем не вижу. Руку перед собой вытянул — нет руки от локтя.

— Ну, и как же вы? — спросил папа.

— А так, как все англичане в таких случаях поступают: бросили машину и по стеночке добрались до метро. Сами англичане говорят, что с тех пор такого смога больше не было.

— Странно, — заметил папа.

— Ничего странного, Виктор Иванович. Просто у них изменилась структура топливного баланса. С шестидесятых годов во всех крупных городах муниципальные власти запретили населению и предприятиям употреблять дымное топливо. Раньше-то они обычный уголёк вовсю жгли, а компании на фильтрах экономили. А что такое смог? Смесь тумана с дымом и копотью. Камины теперь топят угольными брикетами, из которых смолы удалены. Благодаря этому и воздух стал чище, и город вроде бы помолодел. Многие здания добела отчистили. Вот обратите внимание…

А навстречу нам неслись бесконечной чередой огромные яркие щиты, советовавшие покупать автомобильные шины «Файерстон», курить сигареты «Синьор сервис» и пить какой-то напиток с чудным названием «7-ап».

Совсем недолго покрутившись по лондонским улицам, мы свернули в зелёную, тихую, довольно узкую уличку и притормозили у четырёхэтажного старинного, как мне показалось, дома.

— Вот он, наш Холланд-парк, — объявил дядя Глеб.

Деревья вдоль тротуара, как я уже сказал, действительно росли, но до парка тут было далеко, и я спросил, почему это называется «парк», а не «стрит» или «авеню».

— Э, братец ты мой, — ответил дядя Глеб, — английский язык богаче, чем ты думаешь. Кроме того, что ты уже знаешь, здесь ещё встречаются: «мьюз», «молл», «гарденс», «лэйн», «роу», «уэй», «террас» и бог знает что ещё. И всё это означает «улица» или «переулок». Но Холланд-парк, настоящий парк, очень красивый, отсюда в двух шагах, так что название появилось не случайно. Вовка тебе, Витя, потом покажет.

— Кто?

— Вовка, мой сын. Да вот и он.

По ступеням высоко от земли поднятого парадного, не торопясь, засунув руки в карманы штанов-шортов, спускался мальчишка — копия дяди Глеба. Тоже невысокий, ниже меня, но плотненький, розовощёкий, круглолицый, черноволосый. И тоже с голубыми глазами. В общем, настоящий маленький Тарасюк, только усов не хватает.

Он вежливо поздоровался.

— Знакомься, — сказал дядя Глеб. — Витя Лалетин, твой одноклассник.

Я кивнул однокласснику, он мне, и мы все дружно принялись таскать вещи наверх, на четвёртый этаж. Внутри обстановка тоже выглядела старинной. Чувствовалось, что дом раньше принадлежал какому-то богатею.

Дядя Глеб подтвердил мою догадку.

— Это вообще район дорогой, Холланд-парк. Рабочие и мелкие служащие здесь не живут, не по карману. Лондон, братец ты мой, он как лоскутное одеяло: на одном лоскуте богачи, на соседнем — люди победнее, а чуть дальше опять нужно хорошие деньги иметь. Да что там далеко ходить. Через две улицы к северу от того места, где мы с тобой сейчас стоим, находится Ноттинг-хилл, район трущоб, где селятся одни негры и вест-индийцы.

Тарасюки жили дверь в дверь с нами. Нас встретила женщина, ещё более полная, чем дядя Глеб, с ещё более розовым и круглым лицом, над которым сплетались толстые чёрные косы. Это была Вовкина мама, Анна Григорьевна. Она пригласила нас войти и чувствовать себя как дома, добавив, что это совсем не трудно, так как квартиры у нас — близнецы.

Есть мне не хотелось, Вовка уже успел поужинать, и мы с ним отправились на улицу. Сначала он привёл меня в крохотный, чуть побольше хорошей комнаты, дворик с песочницей и двумя скамеечками. Он почему-то пустовал, если не считать сидевшей на скамейке женщины с грудным ребёнком.

— Здесь вы и гуляете? — упавшим голосом спросил я: после парка Дружбы этот дворик выглядел очень уж убого.

— Иногда здесь, — солидно начал разъяснять Вовка. — А вообще здесь мест для гулянья сколько хочешь. Мы с ребятами обычно в Холланд-парк ходим или в Кенсингтон-гарденс. В Кенсингтон-гарденс, сразу за посольствами, хорошие футбольные площадки.

— Ты играешь в футбол? — удивился я: его неторопливость не вязалась с этой игрой.

— Я на воротах стою.

— Ты сказал: «за посольствами». Разве посольство не одно?

— Ну, во-первых, на той улице, кроме нашего посольства, ещё штук тридцать других, там почти все дома — посольства. И потом, там наших, советских домов, — он начал, загибая пальцы, считать: — тринадцатый, восемнадцатый — это раз; дом военных — два; тот, где библиотека — три; консульство — четыре. Пять наших домов. А есть ещё торговое представительство, торгпредство, это на другом конце города, на Хайгейт-хилл.

— А для чего оно, торговое представительство?

— Понимаешь, посольство разные политические переговоры с англичанами ведёт, а торгпредство у них разные нужные товары покупает, а им наши продаёт. Эх, вот где здорово жить — в торгпредстве!

— Почему?

— У них там территория как парк. Все своё, все рядом — клуб, спортивные площадки, даже детский сад есть.

— И школа есть?

— Нет, в школу они к нам приезжают на басе.

Я понял, что это он так, на английский манер, называет автобус.

— А вы отсюда в школу пешком ходите?

— Тоже ездим, на маленьком басике. Пешком далеко и нельзя.

— Почему нельзя?

— Мало ли что, — уклонился он от прямого ответа.

— Что, например?

— «Что-что»… — неожиданно рассердился Вовка. — Всё-таки не своя страна, всякое может случиться. Здесь же полно всяких гадов, которые фашистам служили, а потом вместе с ними сбежали. Бандеровцы там всякие, власовцы, ещё какие-то.

— И англичане их держат на свободе?! — ахнул я. — Они фашистам помогали наших мучить, а мы их теперь должны здесь бояться?

— Не бояться, а быть бдительными, — веско произнёс Вовка.

— Но всё-таки, почему же англичане позволяют им свободно разгуливать? Раз Англия в той войне была нашим союзником, значит, эти самые власовцы и для англичан должны быть врагами.

— Сам не пойму, — со вздохом признался Вовка. — Ладно, пошли на крыльцо, что ли.

— А как же эти, бандеровцы? — напомнил я ему.

— Сюда они не сунутся, тут у нас полицейские дежурят. Далеко мы не пойдём, всё равно скоро стемнеет.

— Вовка, а чего это ваших ребят никого не видно? Спят так рано, что ли?

— Скажешь тоже — спят! На дачу все уехали. Мы остались потому, что папа вас встречал.

— У вас здесь и дачи есть?

— Это не как в Москве, не домики деревянные. У нас, у посольства то есть, милях в пятидесяти от Лондона есть целый замок, а вокруг него большой участок, не меньше Холланд-парка. Вот туда все, кто свободен, в субботу и едут. Оттуда и до моря близко.

— Как это — замок? Замки только у рыцарей были.

— Самый настоящий замок. Он прежде какому-то графу или лорду принадлежал, называется — родовое поместье. Как входишь в него, зал есть большой, круглый, так там до сих пор на стенах щиты рыцарские висят, копья всякие, секиры.

— Как же посольство его купило, он же очень дорогой, наверное?

— Никто его и не покупал.

— Не покупал?

— Представь себе. Этот граф или лорд нам его подарил.

— Стал бы граф дарить замок советским, которые всех своих графов давно отменили!

— А вот он взял и подарил. Это особый граф, его сын во время войны с фашистами был лётчиком и вместе со своей эскадрильей базировался где-то у нас на Крайнем Севере, около Мурманска, кажется. Его советским орденом за храбрость наградили. У нас он и погиб в бою. В память об этом его отец и подарил нам замок.

— Откуда ты все это знаешь?

— Это не только я знаю.

Мы стояли на парадном крыльце. Сумерки сгущались, и гулять уже не хотелось. Разглядывая соседние здания, мало отличавшиеся от нашего дома, я размышлял о странной судьбе графского сына, сражавшегося против фашистов вместе с нашими лётчиками. Об этом надо написать Леньке обязательно и со всеми подробностями.

Мне показалось, что спал я очень долго, потому что, открыв глаза, я увидел комнату, наполненную светом, а на потолке гонялись друг за другом солнечные зайчики. Родители ещё спали.

Я попытался открыть окно. Удалось это не сразу: сначала я не разобрался, что у англичан окна открываются не по-нашенски, а как в железнодорожном вагоне — поднимаются.

Улица внизу была совершенно пустынной и тихой. Меня это удивило: папины часы, лежавшие на столе, показывали почти девять. Неужели эти англичане такие засони? Или у них так положено по воскресеньям?

Решив узнать про все это у Вовки, я отправился к нему. На мои звонки никто долго не откликался, потом дверь приотворилась, и я увидел Вовку — заспанного, в одних трусах.

— Ты чего? — сипло осведомился он.

— Эх, соня-засоня! — укорял я его. — Я-то думал, ты давным-давно встал.

— А который час?

— Девять скоро.

— Ну, заходи, я сейчас оденусь, — пригласил он и зевнул. — Только тихо, отец и мать ещё тоже не вставали.

Мы тихонько прокрались в комнату, где стояла Вовкина раскладушка и где висели часы в виде лучистого солнца. Посмотрев на циферблат, Вовка молча ткнул пальцем: смотри. Но я и сам уже видел, что стрелки показывали без четверти семь, и пробормотал, что у моего папы очень хорошие, точные часы и на них было, когда я проснулся, без чего-то девять. Вовка присвистнул:

— Папины! Они же у него по-московски ходят, а Лондон от Москвы отстаёт летом на два часа, а зимой на три.

Смутившись, я забормотал, что, мол, сейчас я уйду и пусть он себе дальше спит на здоровье. И убедился, что у моего нового знакомого очень покладистый характер.

— Ерунда, не расстраивайся. Я бы тоже на твоём месте сразу не сообразил. Погоди, я умоюсь, чаю выпьем и пойдём вниз. Ты пока книжки мои посмотри, если хочешь.

Книжек у него было хоть и не столько, сколько у Леньки, но тоже порядочно, целая трёхэтажная полка. И больше половины — на английском. Я полистал одну, но ничего толком не понял, кроме того, что английский мне ещё долбить и долбить.

— Ты сам их читаешь или тебе папа читает? — спросил я Вовку.

— Сам. Папа ещё в третьем классе начал мне задавать порции для самостоятельного чтения. Сначала по полстраницы, потом по целой, потом по две. Я и привык постепенно, уже почти и словарь не трогаю.

— Здорово! И ты все это прочёл?

— Не-ет, что ты! Это папа мне, как говорит, впрок покупает. Но, в общем, я стараюсь так делать: день на русском читаю, день на английском.

— У тебя, наверное, по английскому круглые пятёрки.

— У нашей Нины Петровны получишь круглые пятёрки, держи карман шире! Сам увидишь.

— Но ведь ты уже книжки читаешь.

— Ей не книжки, а грамматика нужна.

— А вообще отличников у вас много?

— Нас и всего-то в классе восемнадцать человек. Тут тебе не Москва. Самый большой всегда — первый класс.

— Значит, каждый класс — единственный?

— Ну да.

Удивительная школа, подумал я. У нас, в моей московской школе, пятых, как и всех остальных, классов было — «А», «Б» и «В».

— Здание, наверное, тоже крохотное?

— Ясно, не как в Москве. Сам увидишь. Хотя теперь только в сентябре увидишь. Скоро в лагерь поедем, в замок, про который я тебе вчера рассказывал, его на лето нам отдают. Мы там знаешь как отлично живём! В Лондоне летом со скуки помрёшь.

— Это ты, Вовка, помрёшь, — возразил я. — Ты тут все знаешь, тебе, ясное дело, скучно, а я-то только приехал, мне посмотреть охота.

— Неделя у тебя ещё есть, — успокоил он меня. — И потом, все равно целый день смотреть не будешь, родители-то на работе, только на уикенде смогут с тобой по городу покататься. А ребят в доме будет — никого, вот и торчи один день-деньской.

Нарисованная им картина одиночного заключения в пустом доме не вдохновляла. Я понял, что в лагерь нужно выбираться во что бы то ни стало. Тем более, что это, оказывается, все тот же легендарный замок.

Увлёкшись, мы заговорили в полный голос и, видимо, разбудили дядю Глеба. Просунув в дверь голову, он, откашливаясь, осведомился:

— Вы чего раскричались с утра пораньше? Самим не спится, так о других подумали бы.

— Пошли на улицу, — шепнул Вовка, когда дверь опять закрылась.

Но исчезнуть мы не успели. Дядя Глеб появился опять, растираясь на ходу жёстким махровым полотенцем, и уже добродушно сказал:

— Так что ты говоришь, Витя? Не спится на новом месте?

Вовка поведал ему, как я напутал со временем, и он совсем по-доброму посмеялся. Кажется, хороший характер Вовка унаследовал от отца.

Выпив две большие чашки крепкого чая, дядя Глеб спросил:

— Так что бы это нам такое предпринять воскресенья ради? Куда пойти, куда поехать?

— Да ведь все ещё спят.

— Что значит — все? А мы с вами не люди? Пока можем втроём куда-нибудь катануть, а после обеда всем гуртом. Оллрайт?

— Оллрайт! — одобрили радостно мы с Вовкой.

— Какой же мы с вами, братцы-кролики, изберём маршрут?

— Можно поехать на Бейкер-стрит?

— А откуда ты… Ах, ну да, Шерлок Холмс. Стало быть, желаешь поглядеть квартиру самого знаменитого на свете сыщика?

Дядя Глеб почему-то подмигнул Вовке:

— Как, отвезём товарища на Бейкер-стрит, раз товарищ желает?

Вовка с улыбкой посмотрел на меня и кивнул:

— Раз товарищ желает, надо отвезти.

Через несколько минут мы уже катили по широкой улице Бейзуотер.

Сначала мы долго двигались по прямой, потом свернули налево и скоро остановились у обочины — «припарковались». Наши, живущие в Лондоне, таким образом приспособили для собственного удобства многие английские слова.

На синей табличке, прикреплённой к серому угловому зданию, было написано: «Бейкер-стрит». У меня даже в ушах как-то зашумело от волнения. Подумать только — та самая Бейкер-стрит!

Первый этаж серого здания занимало какое-то учреждение. Над его дверью значилось: № 221. Значит, мы почти у цели. Холмс и доктор Ватсон жили в доме № 221-б.

Дядя Глеб и Вовка молчали и чего-то ждали. Я перевёл взгляд на дом, стоявший на противоположном углу по той же стороне, и обнаружил, что он числится под номером 223.

— А где же номер 221-б? — растерянно спросил я дядю Глеба.

— Нет такого номера.

— Как же нет? Ведь у Конан-Дойля он есть.

— У Конан-Дойля есть, а на Бейкер-стрит нету. И не было никогда.

— Значит, он все выдумал? И никакого Шерлока Холмса тоже никогда не было?

— Не выдумал, а создал такого героя, — поправил дядя Глеб. — На то он и писатель. Но, между прочим, в определённой степени он писал с натуры. В университете, где он учился, преподавал профессор, который умел разгадывать всякие запутанные случаи почти так же, как Шерлок Холмс. Я читал, что к этому профессору часто за помощью обращались из Скотленд-Ярда, лондонской сыскной полиции. И не огорчайся, Виктор, не ты один был уверен, что Холмс реальное лицо. Многие думают, что он и по сей день жив. В этот дом № 221 чуть ли не каждый день приносят письма, адресованные Холмсу. Кто просто так пишет, а кто и о помощи просит. Вот такие дела. Ладно, Вовка, чтобы товарищ не до конца разочаровался, покажем товарищу, что всё-таки квартира Шерлока Холмса в городе Лондоне существует!

— Покажем товарищу, что существует, — поддержал Вовка.

И мы опять забрались в машину.

Огибая по окружности большую площадь, в центре которой чернела высоченная колонна с четырьмя каменными львами у подножия, дядя Глеб сказал:

— Это, Виктор, самая знаменитая площадь не только в Лондоне, а и во всей Англии. Трафальгарская. Здесь всякие митинги происходят.

— Какие митинги?

— Ну как — какие. Скажем, участники движения за уничтожение ядерного оружия тут часто собираются. Устанавливают микрофоны вон там, возле львов, и произносят речи против атомной бомбы.

— А почему так называется — Трафальгарская?

— Видишь — статуя на колонне? Это знаменитый адмирал Нельсон, национальный герой. В битве при Трафальгаре он разгромил армаду французских кораблей, но сам погиб, отсюда и название.

С площади мы съехали по узкой, покатой улице и почти сразу остановились около здания, первый этаж которого представлял собой одну сплошную витрину из матового стекла с золотыми узорами. А между узорами красовались хорошо известные всем профили Шерлока Холмса — с трубкой, в шляпе «здравствуй-прощай» с козырьками впереди и сзади.

Мы вошли в дом, и я понял, что это какая-то пивная. Кругом сидели и стояли англичане и англичанки с кружками и бокалами в руках. Они все говорили разом, в помещении стоял гвалт.

Человек, наливавший за стойкой пиво, заметив нас, что-то крикнул, но мы не расслышали. Дядя Глеб поговорил с ним о чём-то, человек за стойкой заулыбался и почему-то пожал ему руку, а мне приветственно помахал.

И тут я вдруг увидел собаку Баскервилей. То есть не всю собаку, а только её огромную синюю голову в стеклянном ящике, приделанном к стене. Приблизившись, я убедился, что так оно и есть — табличка у ящика сообщала, что это собака Баскервилей. Рядом висели другие стеклянные ящички с разными предметами и документами, выглядевшими так, будто Холмс на самом деле когда-то жил на свете и всё это действительно принадлежало ему.

— Пошли наверх, — тронул меня за плечо дядя Глеб, — бармен разрешил.

По узеньким — двоим еле разойтись — крутым ступенькам, витком ведущим наверх, мы прошли на второй этаж и увидели, что часть одной стены, выходящей на площадку, застеклена, как большое окно без рамы.

Через стекло я увидел… Холмса и доктора Ватсона, сидящих в креслах с высокими спинками. Передо мною находилась комната, описанная Конан-Дойлем во всех деталях, и все эти детали тут присутствовали, в том числе скрипка и трубки сыщика, без которых он, как известно, не мог прожить ни одного дня. Значит, квартира самого знаменитого в мире сыщика всё-таки действительно существует в Лондоне, только надо знать, где её искать.

— Налюбовался? — добродушно спросил дядя Глеб. Я кивнул.

— Дядя Глеб, а откуда все это взялось, вещи все, комната эта?

— Умный хозяин здесь был, вот и взялось. Когда этот бар открылся, Конан-Дойль был самым популярным писателем. Вот хозяин и решил оформить своё заведение соответствующим образом. И не прогадал. Любой турист уж куда-куда, а сюда обязательно завернёт. Холмса посмотрит, а заодно кружку-другую пива пропустит. Коммерция, братец ты мой. Кстати сказать, у этого заведения много лет имелась обширная постоянная клиентура. Помнишь инспектора Лэстреда из Скотленд-Ярда? Так этот Скотленд-Ярд, их уголовный розыск, до недавнего времени помещался в старом доме квартала за два отсюда, на набережной Темзы. Для тех, кто там служил, этот бар был самым излюбленным местом. Тут ведь и пообедать недорого можно.

— А теперь куда он девался, Скотленд-Ярд?

— В другое помещение переехал, далеко отсюда. Выстроили специально оборудованное современное здание, но называют все равно Скотленд-Ярд. Как-нибудь съездим, покажем тебе. А сейчас — домой.

Никто мне этого не обещал, просто я как чего-то само собой разумеющегося ожидал, что в понедельник, вторник и так далее мы всем семейством сразу после завтрака будем отправляться в разные концы Лондона, чтобы как следует узнать его. И очень удивился, проснувшись в понедельник и не обнаружив ни папы, ни мамы.

На обеденном столе лежала записка с инструкцией насчёт завтрака и обещанием вернуться к обеду. Уныло поевши, я ткнулся к Тарасюкам. Но мне не открыли. Значит, Вовка тоже меня бросил. Конечно, он не обязан меня опекать, но всё-таки взять меня с собой и познакомить с другими ребятами он мог бы. Я бы на его месте именно так и поступил.

Мне стало очень горько, что все меня вот так оставили на произвол судьбы, когда мне даже на улицу нос высунуть нельзя — мама в записке так и выразилась.

Как же я обрадовался, услыхав, что в передней поворачивается в замке ключ. С криком: «Мама!» — кинулся туда и увидел не её, а дядю Глеба.

— Привет, хлопче, — поздоровался он и скомандовал: — А ну, быстро собирайся, и пошли.

— Куда? Мне мама…

— С мамой всё в порядке… — не дал он мне высказаться. — Она меня за тобой и откомандировала. Обедать сегодня будешь в посольстве, понятно?

Возле белокаменных ворот, которые вели к посольству, дядю Глеба по-военному приветствовал высокий, дородный привратник, одетый в зелёный фрак, обшитый галуном, и в зелёной же шляпе-цилиндре на голове.

Посольская улица выглядела как настоящая парковая аллея. Огромные пышные деревья, росшие по сторонам, почти сплетались над ней кронами. Справа и слева тянулись особняки и небольшие дворцы, среди них нахальным чужаком выпирало здание недавней постройки — бетон, стекло и металл. Зачем его тут построили? Ответ я получил такой: эта улица, Кенсингтон-Пэлас, частная, то есть принадлежит какому-то капиталисту, он что хочет с ней, то и делает. В современном доме снимают апартаменты всякие богатеи, платят хозяину большие деньги, ему это выгодно.

Признаться, я не совсем поверил дяде Глебу: как это может улица принадлежать одному человеку, даже в капиталистической стране. Дом, магазин, завод, пароход — это ещё куда ни шло. Но где же видано, чтобы улица была «частной»! Это что же, если хозяин захочет, он может дом и поперёк неё построить?

— А что ты думаешь, — спокойно сказал дядя Глеб, — выгодно будет, так и поперёк построит. Частная собственность, милый мой, дело священное. И, если хочешь знать, весь Лондон по кускам кому-нибудь да принадлежит. Где графу, где герцогу, а где просто дельцу-барышнику. Они могут пальцем не шевелить, а денежки от всех, кто живёт или строения имеет на их территории, капают и капают. И ты на меня так не смотри, это не я в таком безобразии виноват, а капиталистическая система. Погоди, не то ещё здесь увидишь.

Но даже и без того, что мне ещё только предстояло увидеть, я был уже достаточно озадачен. Разве можно себе представить, что мне одному принадлежит вся улица Горького?

Чтобы стало всё до конца ясно, я уточнил:

— А наша Холланд-парк тоже кому-то принадлежит, а не государству?

— А как же. Его высочеству герцогу Холланду.

— И Пиккадилли?

— И Пиккадилли, и Трафальгарская площадь, и Кенсингтон…

Обдумывая услышанное, я даже не разглядел как следует само наше посольство, тем более что мне пришлось быстро следовать за дядей Глебом по ступеням, ведущим куда-то вниз, — как выяснилось, в посольскую столовую. За одним из столов сидели папа с мамой, а за соседним — тётя Аня с Вовкой. Порадовавшись, что Вовку утащила мама, а не ребята, я принялся за уже дожидавшийся меня суп. И удивился:

— Это же окрошка!

— А ты чего ожидал? — спросил папа. — Марципанов?

Понятия не имею, что такое марципаны, про которые папа всё время вспоминает, если хочет съехидничать. Просто-напросто, находясь в Англии, я все ожидал какой-нибудь специально английской еды, а меня кормили обычным борщом или, как вот сейчас, окрошкой.

— Значит, и в посольстве едят русскую еду?

После обеда я попросил разрешения поехать домой вместе с Вовкой.

— Ты поедешь не с Вовкой, а со мной, — сказала мама, — и не домой, а по городу. В частности, по Пиккадилли.

— Как то есть по городу? — удивился я. — На чём?

— На автобусе, естественно. Машины у нас с тобой нет.

Когда мы направились по посольской улице до Кенсингтона, низко над нами вдруг пролетел зелёный вертолёт и приземлился где-то совсем близко, за большим домом слева от нас.

— Вернулись… — заметила мама.

— Кто вернулся?

— Утром мы с папой тоже этот вертолёт видели — как он взлетал из-за того дворца, Кенсингтонского дворца. В нём живёт младшая сестра английской королевы — принцесса Маргарет со своим мужем.

— Он тоже принц?

— Нет. Глеб Назарович говорит, что он был обыкновенным газетным фотографом и принцессе сначала не разрешали за него выходить замуж. Членам королевской фамилии в принципе не разрешается выходить замуж или жениться на простых смертных. Принц должен жениться на принцессе или графине, а принцесса обязана выходить за принца или, в крайнем случае, за графа.

Я вспомнил, что «простые смертные» — это сама мама, и спросил:

— Значит, на тебе принц не женился бы?

Мама рассмеялась:

— Боюсь, что нет.

— А как же тогда принцесса на фотографе женилась?

— Это надо у них узнать. При встрече спрошу, — пошутила мама.

— На вертолёте — это они летают?

— Наверное.

— Разве у них машины нет?

— Так, видимо, быстрее. Ты видел, какие заторы на улицах случаются?

— Нет, не видел.

— Это потому, что вы в воскресенье ездили, когда машин мало. Сегодня утром мы, наверное, целый час добирались до посольства. А принцессе, кроме того, как говорится, средства позволяют, она от государственной казны, кажется, около полумиллиона фунтов стерлингов в год получает на мелкие расходы. Как и все королевские дети и родственники.

— Я думал, они сами богатые.

— Они и есть богатые, можешь не сомневаться.

— Зачем же им тогда от казны деньги дают?

— Английская традиция. Личные деньги королевы — это личные деньги, хотя её состояние оценивают в несколько сотен миллионов фунтов стерлингов. А за то, что она выполняет обязанности главы государства, ей как бы платят зарплату — миллионов пять в год.

— Ничего себе!

— Вот именно. Но это их личное дело, а наше дело с тобой — отыскать Пиккадилли.

Привратник у ворот, выходящих на Кенсингтон, откозырял нам, когда мы подошли, чтобы спросить, где остановка нужного автобуса. Она оказалась буквально за воротами, там уже дожидалось человек двенадцать англичан.

Автобус не появлялся довольно долго. Когда двухэтажный красный гигант, оклеенный по уровню второго этажа яркими плакатами, подкатил, я обнаружил, что дверей у него нет. Я имею в виду — закрывающихся дверей. Вместо них — открытая маленькая площадка сзади, с которой входишь или налево — в салон, или по узкой лесенке наверх. Стоявший на площадке темнолицый кондуктор что-то крикнул — я не разобрал, — и от очереди отделились пять человек, которые и забрались внутрь. Остальные остались ждать следующего автобуса, мы в том числе.

— Вот это дисциплина, это я понимаю! — сказала мама.

— А что, что этот дядя негр сказал? — начал теребить её я.

— Не негр, а вестиндиец. Или пакистанец. Тут много и тех и других. А сказал он, что место есть только для пяти человек. Пять человек и сели, а прочие, как видишь, спокойненько ждут.

На следующий рейс попали и мы. Взобрались на второй этаж, на самые передние места, откуда очень удобно наблюдать.

Потом мне часто доводилось ездить на двухэтажных лондонских басах, и я убедился, что по манёвренности и устойчивости они не уступают легковому автомобилю. Один водитель умудрился, разогнавшись, перескочить мост через Темзу, который начали разводить, чтобы пропустить приближающееся судно. Этому водителю за храбрость и находчивость, благодаря которым было спасено много людей, городской муниципалитет преподнёс специальную медаль. Муниципалитет — это вроде нашего горсовета.

Мы вышли на остановке Пиккадилли-серкас. «Серкас» по-английски означает «цирк». И в самом деле, мы попали на площадь, круглую, как арена цирка. В центре её находился как бы островок с фонтаном, который увенчивала бронзовая фигура, стреляющая из лука. Мама сказала, что это Эрос, греческий бог любви. Островок со всех сторон обтекали автомашины, на фасадах домов, выходивших на Пиккадилли-серкас, несмотря на дневное время, уже бегали электрические огоньки реклам. Самой большой и яркой из них была красно-белая реклама кока-колы. На другом доме раскачивался маятник гигантских часов, которые оказались рекламой пива «Гиннес». Ну, и так далее.

Мы немного походили по этому самому «серкасу» и по ответвлявшейся от него улице Пиккадилли. Улица как улица. Слева — магазины и гостиницы, справа — магазины и гостиницы. Про Пиккадилли-улицу, в общем-то, и сказать нечего, кроме того, что она широкая и что народу на ней — как на улице Горького. Часто слышится неанглийская речь, — видно, все туристы, как мы с мамой, первым делом спешат взглянуть на Пиккадилли.

— Витя, ты случайно не запомнил номер автобуса, которым мы приехали? — спросила мама.

— Нет.

— И я нет. Ничего, поступим просто. Перейдём на ту сторону и поедем по направлению к посольству, я помню, что мы всё время ехали по прямой, никуда не сворачивая.

Мы «поступили просто», но приехали не на Кенсингтон, а в какой-то незнакомый нам район. Вместе с испугом ко мне пришла блестящая мысль:

— Мам, ты возьми и позвони папе из автомата, он с дядей Глебом за нами приедет.

— У меня нет его телефона, — упавшим голосом ответила мама. — Я ещё не успела записать, только собиралась. Но ты, Витька, не бойся, сейчас мы что-нибудь придумаем.

Несмотря на эти бодрые заверения, вид у неё был несчастно-растерянный, как, наверное, и у меня; потому, конечно, к нам и подошёл двухметровый полицейский или, как говорят англичане, «коп». Подошёл и пробасил из-под своего шлема-купола:

— Кэн ай хелп ю? (Могу ли я чем-то помочь?)

Я на всякий случай спрятался за маму, а она, забывая от волнения английские слова, принялась втолковывать «копу», что мы из советского посольства, но не знаем, как туда добраться.

Великан вежливо её выслушал и повторил за ней:

— Совиет эмбасси. Оллрайт, мэдам. — Вытянул руку и громыхнул на всю улицу: — Тэкси!

Подкатила чёрная высокая машина прямоугольных очертаний, как будто её сделали сорок лет назад. Таксист протянул руку назад и открыл перед нами дверцу. «Коп» взял под козырёк. Минут через двадцать мы высадились у белокаменного дома № 13. А оттуда, не заходя к папе, благополучно дошагали до Холланд-парка.

Педеля до отъезда в лагерь — она же моя первая неделя на английской территории — прошла как-то суматошно и быстро. Утром мы с Вовкой и другими ребятами либо шли в Холланд-парк, либо с кем-то доезжали до посольства и потом до обеда гоняли в футбол на площадке в Кенсингтонском парке, прилегавшем к посольским домам.

Познакомиться с ребятами-соседями я познакомился, но как к другу я относился только к Вовке Тарасюку. И не потому, что ребята мне не понравились. Ребята как ребята. Дело тут во мне самом. Есть люди, которые считают другом и того, и другого, и третьего. Папа, например, часто повторяет: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». Но лично я сто друзей иметь не могу. В Москве у меня был Ленька, а все прочие — так, приятели по школе или по двору. И в Лондоне так же: раз я привязался как к другу к Вовке, так уж с другими у меня могут быть лишь обыкновенные хорошие (или плохие) отношения.

Обычно после обеда мы с мамой совершали очередное автобусное путешествие. Теперь мы знали, куда и каким номером ехать: мама купила подробную карту Лондона с пояснениями и схемой автобусных маршрутов.

Добрались мы как-то до того самого замка Тауэр, куда английские короли заточали опасных и знатных врагов. Сначала-то это была не тюрьма, а королевское жилье. Замок построил для себя предводитель норманнов Вильгельм Завоеватель, прозванный так потому, что он завоевал Англию — девятьсот с лишним лет назад.

Мы погуляли по внутреннему двору Тауэра, осмотрели лобное место, где отрубили голову многим узникам — мужчинам и женщинам, зашли в подвал пыток, а потом спустились в специально построенное под землёй хранилище королевских драгоценностей, запираемое дверями из стали полуметровой толщины. Там находятся, как у нас в Оружейной палате, короны, золотая посуда, усыпанная, как и короны, бриллиантами и изумрудами. Только в Кремле всего больше и экспонаты интереснее. Единственное, что меня по-настоящему заинтересовало, — это высшие английские ордена и одежда, с которой их надо надевать в парадных случаях. Одежда состояла из пышных мантий и коротких штанов с чулками до колен. Некоторые ордена назывались просто смешно: «орден Бани», «орден Подвязки».

Наконец я не выдержал и задал маме вопрос, интересовавший меня с самого начала осмотра: кого и где именно морят в Тауэре холодом и голодом в данный момент? Ведь королевских охранников в красной средневековой форме и с алебардами в руках по-прежнему в замке целый батальон.

Мама осмеяла меня за невежество, сказав, что это-то уж должен знать каждый школьник: Тауэр давным-давно служит просто музеем, а красномундирные гвардейцы, называемые «бифиторами», не столько охраняют, сколько создают «средневековый колорит».

Обошли мы с мамой и знаменитый Гайд-парк. В нём нет никаких аттракционов, в нём просто гуляют или катаются верхом на лошадях — их дают напрокат.

Маме все хотелось отыскать какой-то «уголок ораторов». На карте она нашла «Гайд-парк корнер», то есть именно «уголок», но там никаких ораторов не обнаружилось. Мы опять взялись за карту, и вдруг около нас неизвестно откуда появился заросший седой щетиной неопрятный субъект. Ботинки он почему-то держал под мышкой, завернув их в газету, и вроде бы пританцовывал босыми ступнями на гаревой дорожке. Не то улыбнувшись странным образом, не то просто дёрнув конвульсивно щекой, он обратился к маме:

— По-русски, значит, спикаете?

«Спик» по-английски означает «говорить», но почему этот неприятный старик выразился так странно? И почему он уставился на маму своими белесыми, не совсем нормальными глазами?

А он, не дожидаясь маминого ответа, продолжал визгливо:

— Прибыли, значит, в Британское королевство, а сникаете по-своему, по-советскому? И здесь, значит, православным людям от вас спасения нету?

— Что вам нужно? — громко перебила мама, беря меня за руку.

Прохожие начали замедлять около нас шаг, но противный старикашка ничего не замечал.

— Что мне угодно-с? Что мне угодно, вы интересуетесь? Мне угодно, чтобы вы все сгорели в геенне огненной. Дотла! Жаль, что Гитлер не успел всех вас, проклятых, перевести в своих душегубках!

Он разинул беззубый чёрный рот и не захохотал, а вроде бы закаркал. Я вырвал руку и загородил собой маму: мне показалось, что он сейчас на неё набросится. Тут к нам твёрдым шагом подошёл высокий англичанин и, коснувшись правой рукой шляпы, осведомился у мамы:

— Ю нид хелп, мэдам? (Вам нужна помощь, мадам?)

Старик как-то съёжился, хихикнул, по-военному отдал честь сурово смотревшему на него англичанину и бочком, бочком заковылял от нас, бормоча:

— Ничего, ваше благородие… это ничего… никаких претензий…

Англичанин дождался, пока он не удалился на приличное расстояние, опять дотронулся до шляпы, улыбнулся и пошагал дальше своей дорогой.

— Уф! — облегчённо вздохнула мама. — Вот ведь гнусный старикашка! Небось какой-нибудь бывший полицай фашистский. Если не хуже. Ишь ты: «ваше благородие»!

— Ох, и напугался я! — признался я. — Хорошо, что этот англичанин прогнал его, а то неизвестно, чтобы он сделал. Вдруг у него пистолет в кармане, раз он полицай.

— Уж вдвоём-то мы как-нибудь с этим гнилым грибом справились бы. Неужели нет, Витька, а?

Это она меня хотела задним числом ободрить, я-то видел, что она сама порядочно напугалась.

Эта встреча выбила нас из колеи, и мы сразу же поехали домой. «Уголок ораторов» мы обнаружили в другой раз, когда исследовали улицу Парк-лэйн, ограничивающую Гайд-парк с востока. Шли мы, шли по ней и увидели за оградой Гайд-парка скопление людей, над которыми кто-то возвышался и, размахивая руками, что-то выкрикивал. Поодаль виднелось ещё одно скопление, и ещё, и ещё.

Дело происходило действительно на угловой травянистой площадке Гайд-парка, там, где встречаются Парк-лэйн и Бейзуотер. Ораторствовало человек шесть. Кто стоял на деревянном ящике, кто принёс с собой лестницу-стремянку, кто просто уселся на сук дерева, а кто вещал с земли. Двое были нормальными людьми в нормальной одежде, оба они говорили по-английски с акцентом, оба что-то доказывали, как я уразумел, про Ирландию и при этом сердито показывали друг на друга — они ораторствовали на расстоянии десяти шагов друг от друга. И ещё двое мне запомнились. Один, с длинными нечёсаными волосами и бородой, закатывал глаза, подпрыгивал, крутился на месте и протяжно подвывал. Второй был обнажён до пояса и весь сплошь покрыт синей татуировкой — туловище, руки, шея и даже щеки. Он, наоборот, стоял неподвижно, как изваяние, и бормотал нечто неразборчивое.

— Что-то их маловато, — сказала мама. — Впрочем, сегодня ведь будний день. Настоящее представление тут, говорят, по субботам и воскресеньям. Ну ничего, придём ещё.

Я сказал, что одного раза и то много на этих болтунов.

— Ничего ты не смыслишь, — ответила мама. — Это же столетняя традиция. Тут ведь не только такие татуированные типы паясничают, выступают и серьёзные люди. Сюда, если хочешь знать, постоянно приходили Карл Маркс и Владимир Ильич Ленин, изучали настроение англичан, как по барометру.

— Ну да, поехали бы Карл Маркс и Ленин слушать этих чокнутых!

— Они не приезжали, а жили тут в эмиграции. Маркс в Лондоне и похоронен, на Хайгейтском кладбище. Мы там обязательно побываем.

— И Ленин тоже здесь жил?

— Два года. К сожалению, ни один дом, где они с Надеждой Константиновной снимали жилье, не сохранился. Но всё же эти места не забыты, мы их тоже увидим.

Утром в субботу мама объявила, что мы поедем в гости к папиному другу, тоже работающему в Лондоне.

Папин друг оказался человеком давно мне известным, так же как и его жена. Это были дядя Алёша и тётя Лиза Синельниковы, которые когда-то учились в одном институте с моими родителями и часто в Москве бывали у нас в гостях. Однажды я слышал, как папа назвал дядю Алёшу «фантазёром, которому математические формулы слишком тесны». Не знаю, это ли папа имел в виду, но, скорее всего, это: дядя Алёша бросил энергетический институт и перешёл куда-то ещё, где учили работать в газетах и журналах. Так что в Лондон он приехал не в посольство, а корреспондентом московской газеты.

Я их обоих любил, им нравилось со мной играть и разговаривать. Может быть, потому, что своего ребёнка у них не было. Тётя Лиза как-то сказала моей маме:

«Погляжу я на твоего Витьку, и до того мне завидно становится!..»

Дядя Алёша, поднявшись к нам на четвёртый этаж, как прежде схватил меня на руки и начал тормошить. Он большой, сильный, я согласен с папой: ему тесно не только в математических формулах, — ему везде, в любом помещении тесно.

Дядя Алёша извинился, что не мог нас встретить в аэропорту — уезжал в командировку.

— Далеко? — спросил папа.

— Далеко, брат, в Шотландию.

Сказавши это, дядя Алёша засмеялся и покачал головой.

— Вот ведь как приспосабливаешься к условиям. Уже машинально отвечаю: далеко, в Шотландию. Ведь по российским понятиям это всё равно, что до Ленинграда прокатиться и обратно, а тут это считается серьёзным путешествием. Но всё равно — страшно интересно. При случае поезжайте, очень рекомендую.

В машине, едва мы отъехали, дядя Алёша обратился к нам:

— Держу пари, как выражаются туземцы, что Ноттинг-хилла вы ещё и в глаза не видели.

— А что это такое? — в один голос спросили папа с мамой.

Я помнил, что где-то это название я слышал, но по какому поводу, забыл.

— Так оно всегда, — сказал дядя Алёша, — в Тауэре, на другом конце города, вы уже были. Ноттинг-хилл расположен в одной минуте ходьбы от вас, по ту сторону Бейзуотера, но вы там побывать, естественно, не удосужились. Ладно, начнём вас просвещать по-серьёзному. То есть именно с этого милого райончика.

Через минуту-другую мы попали как будто в другой город какой-то другой страны. Белых лиц почти не попадалось, население состояло из людей с чёрной или очень смуглой кожей. Мужчины были в обыкновенных костюмах, а большинство женщин носили разноцветные балахоны до пят и повязку вроде чалмы на голове. Это я имею в виду чернокожих мужчин и женщин. А настоящие чалмы, белые, зелёные и красные, мы видели на смуглых мужчинах, у которых к тому же обязательно имелись усы и бородка. Женщины, которые были с ними, закутывали себя в длинный кусок ткани, который, как объяснил дядя Алёша, служит платьем для жительниц Индии и Пакистана. В общем, если бы не типично лондонские дома, можно было бы подумать, что мы каким-то манером перенеслись в Индию или Африку.

Но в Индии и Африке, как я понимаю, много всякой растительности, а тут я видел зелень лишь в цветочных горшках на подоконниках, да и то редко. А ведь остальной, «белый» Лондон весь густо озеленён.

Дома хотя и английского типа, но очень отличались от тех, что на Холланд-парке или вообще на любой улице вне Ноттинг-хилла. Облезлые, грязные, часто покосившиеся, со слепыми, чем-то изнутри заколоченными окнами.

— Н-да… — первым прервал молчание папа. — И ведь действительно — прямо по соседству, а?

— Это ещё что, — сказал дядя Алёша — Чтобы как следует прочувствовать, как здесь живут, надо внутри этих хибар побывать. Вы ещё, наверное, не слышали про такой английский термин — «рэчманизм». Появился он как раз здесь, в Ноттинг-хилле, как производное от имени некоего Рэчмана, местного лендлорда, то бишь домовладельца. Означает — сдать одну комнату десяти-двенадцати человекам по цене целой квартиры.

— Это же настоящий грабёж! — возмутилась мама. — Зачем же они соглашаются на такие условия?

— Святая истина, Тонечка, самый неприкрытый грабёж. Но, как видите, тут селятся иммигранты из Вест-Индии, Африки и Пакистана. Некоторые пробрались сюда нелегально. Народ, понятно, голоштанный, рады приткнуться в любой щели рядом со своими. Да их в другом месте скорее всего и не поселят даже при наличии денег. Англичане ужасно обижаются, если их называют расистами, но жить в одном доме с «цветными» они, как правило, не желают. Если, конечно, это не служащие африканского посольства. Я в этих краях, как вы знаете, второй год, но самый высокопоставленный иммигрант, которого я за этот срок встретил, — это клерк-пакистанец в почтовом отделении. А в основном все остаётся так, как когда-то сформулировал Маяковский: белую работу делает белый, чёрную работу делает чёрный.

Помолчав, он продолжал:

— Мне однажды удалось попасть в один такой дом вместе с прочими иностранными журналистами. Ну, я вам доложу, многое видел, но такого… Это особенный случай был, что-то вроде бунта: в том доме потолок обвалился и покалечил женщину-африканку. Остальные жильцы кинулись искать хозяина, похоже, хотели вздёрнуть его на фонаре. Между прочим, в этом районе такие волнения в порядке вещей. Дальше больше, весь Ноттинг-хилл забурлил, полиция прискакала, а где полиция, там и журналисты. Скажу одно: от тамошнего запаха можно было околеть, не дожидаясь обвала потолка. Выяснилось, что канализация в доме года два не работала.

— Погоди, погоди, — вмешался папа, — всё-таки у них тут профсоюзы сильны, как же они допускают такое, да ещё в самом сердце столицы?

— Ха! Ты сначала спроси, многие ли из обитателей Ноттинг-хилла и вообще из иммигрантов состоят в профсоюзах. Это одно. Другое — я уже говорил, что многие из них попали в Англию незаконным путём. Это ведь целый бизнес — ввоз иммигрантов контрабандным образом, причём весьма выгодный бизнес. Это главным образом пакистанцы, которые бегут из родных мест от голодной смерти, а потому готовы жить где угодно, согласны на любые условия, лишь бы их не выдворили обратно. Могут ли они при этом пойти пожаловаться на лендлорда английским властям?.. Ладно, если достаточно налюбовались, покажу вам, как живут настоящие англичане.

— Какие это — настоящие? — спросил папа.

— Настоящие — это значит настоящие. Большинство проживающих в Ноттинг-хилле тоже обладают британским паспортом, но для настоящего англосакса они всё равно остаются «блади форинерс» — «проклятыми иностранцами». Англичане не расисты, но такое милое выраженьице у них бытует. Не у всех, понятно, а у так называемого среднего благонадёжного обывателя.

За разговором мы не заметили, как подъехали к трёхэтажному дому из красного кирпича с узким фасадом в четыре окна и островерхой крышей, покрытой сероватыми плитками. Одним словом, то, что англичане называют «коттедж». Здесь жили дядя Алёша с тётей Лизой. Рядом стоял точно такой же дом, и ещё, и ещё, до конца улицы по обеим сторонам. Отличались они лишь цветом входной двери и оконных рам, формой изгороди палисадника и тем, что внутри палисадника росло. Перед домом дяди Алёши ничего, кроме одного дерева и нескольких кустов, не было, а по соседству росли какие-то деревца, усыпанные лиловыми цветами. Но трава зеленела во всех палисадниках.

Дядя Алёша выразился правильно, обещая нам показать, «как живут настоящие англичане». Хоть я и находился в Лондоне совсем недавно, но уже знал, что так вот они и живут — на улицах с одинаковыми домами. Только в одних районах дома получше, а в других похуже. Трава — там, где она росла, — тоже была вот такая же, одинаково ровно подстриженная, густая, как ковёр, и одинаково зелёная что летом, что зимой.

— Недурно вы устроились, — похвалил папа. — Тишина, как на даче.

— Именно! — с энтузиазмом подхватил дядя Алёша. — Летом по утрам даже соловей в саду поёт. А ведь до центра всего двадцать минут на машине.

— Ну, насчёт соловья это ты уж загнул, — не поверил папа.

— Честное благородное! Так заливается, будто в Курске практиковался. И белки по деревьям прыгают, ёжик иногда забредёт.

— Просто джунгли, — засмеялся папа.

— Не джунгли, а Хэмпстэд. Это один из старых жилых пригородов. То есть когда-то был пригород, а теперь становится фешенебельным районом. Скоро нашему брату здесь жить будет не по карману. В северном Хэмпстэде уже не поселишься, там денежная публика концентрируется, а здесь пока ещё можно. Ну-с, прошу в наш сад.

Мама осталась с тётей Лизой в доме, а мы гуськом прошли по узенькому проходу между боковой стеной дома и забором и попали в садик размером с волейбольную площадку. С трёх сторон за забором виднелись такие же садики.

— В Хэмпстэде, — сказал дядя Алёша, — люди устраивались на жительство истинно по-английски — продуманно, основательно. Тут каждый квартал — это прямоугольник, заполненный внутри зеленью и опоясанный тоже зеленью. Видите — к каждому коттеджу такой же садик примыкает сзади. И понимаешь, что получается? Кварталов таких сотни, вместе составляется немалый зелёный массив. Значит, и воздух приличный, несмотря на все машины.

— А что сие должно означать? — указал папа на кусок садика, отгороженный от остального участка металлической сеткой.

— Сие означает, что моя лендлордша, миссис Мэй, особа весьма предприимчивая, хотя ей, я полагаю, стукнуло лет семьдесят пять. Раньше сад принадлежал всему дому, а она отрезала кусок для нижнего этажа и на этом основании увеличила квартплату так раза в полтора. Я с ней спорил, спорил и бросил.

— Взял бы да переехал куда-нибудь поблизости, ты же вольная птица.

— Поблизости! Поблизости, брат, всё принадлежит той же миссис Мэй. У неё домов двести в этой округе.

— Да ну?

— Факт. И потом, ты что думаешь, другие лендлорды лучше? К ней я уже привык, она крайне колоритная особа, я о ней когда-нибудь напишу. Миллионерша, но скупа до анекдота. Электрические пробки сама чинит, ей-богу. Придёт, снимет норковую шубу и возится. У них с покойным мужем прежде была целая трикотажная фабрика. Они от неё избавились и начали скупать доходные дома. Я её спрашиваю: «Миссис Мэй, почему вы фабрику-то продали?» Она отвечает: «Мистер Синэлникоу (так она меня величает), вы не представляете, сколько хлопот с фабричным производством. Профсоюзы, цеховые старосты, коллективные договора, забастовки, дорожание сырья — с ума можно от всего этого сойти». Понятно? Дома-то — капиталовложение надёжное, бастовать они не будут, а прибыль уже небось на пятую тысячу процентов перевалила.

Следующие часа полтора мы ездили на синем «ровере» по Хэмпстеду и везде видели ряды похожих домов, отороченные травой и кустами. Я наконец спросил о том, о чём все забывал спросить: что это за красные круглые тумбы установлены на углах улиц то тут, то там? Оказалось, что это у англичан такие почтовые ящики в мой рост и весом, наверное, тяжелее дяди Алёши и папы вместе взятых — эти круглые тумбы отливают из чугуна, чтобы их ни вскрыть, ни утащить нельзя было.

Красивых деревьев, сплошь покрытых лиловыми соцветиями, которые я впервые заметил по соседству с домом дяди Алёши, в Хэмпстэде было не сосчитать. И очень много разных оттенков. Кусты росли здесь не как у нас, а непроницаемой зелёной массой; во многих палисадниках их подстригали фигурно — где квадратом, где шаром, а в одном месте я даже видел «крокодила» и «моржа».

Потом дядя Алёша вспомнил, что обед, наверное, уже ждёт нас на столе, и мы поспешили обратно к маме и к тёте Лизе.

— О, ростбиф! — восхитился папа, когда тётя Лиза подала нарезанное тонкими ломтиками розовое мясо. — Насколько я разбираюсь, более английского во всей Англии ничего нет. Так или не так?

— Так и не так, — посмеиваясь, ответил дядя Алёша. — Согласно легенде — так. Ростбиф — тире Англия. Но ведь легенды про англичан, как и про других, создают не столько они сами, сколько туристы. В то время, когда создалась легенда про ростбиф, иностранцы сюда приезжали только весьма состоятельные. Приедут, поселятся в хорошем отеле, спросят блюдо получше, им и притащат ростбиф. Так оно и пошло: «Вы едете в Англию? Тогда очень рекомендую попробовать их ростбиф».

— Алексей, — сказала тётя Лиза, — ты своими байками подрываешь мою поварскую репутацию.

— Это не байки, а факт. Или почти факт. Потому что истинно английское блюдо это не ростбиф, а «бэнгерс», свиные сосиски, которые действительно едят и те, кто побогаче, и те, кто победнее, с самого детства. Когда их жарят, они издают стреляющий звук — бэнг! бэнг! — отсюда и название.

Взрослые проговорили, не выходя из-за стола, часа два. Потом тётя Лиза предложила пойти в кино или куда-нибудь ещё, остальные с радостью согласились и решили «забросить» меня домой. Я нисколько не расстроился, потому что мне с ними стало скучно, а так я мог весь вечер провести с Вовкой.

Как-то утром я спустился вниз и увидел на крыльце незнакомого мальчишку с рыжеватыми вьющимися волосами почти до лопаток. Через плечо у него висела большая парусиновая сумка, набитая газетами. В утреннем воздухе витал запах свежей типографской краски.

— Хелло! — поздоровался незнакомец приветливо и бросил на крыльцо несколько толстых английских газет.

— Хелло! — ответно кивнул я, поняв, что передо мной маленький англичанин и я могу ещё раз попробовать свой английский. — Ты что делаешь — газеты разносишь?

— Да. По субботам и воскресеньям.

— Ты бедный?

— Почему ты так думаешь?

— Раз тебе работать приходится.

— Я собираю деньги на велосипед.

— Разве папа не может тебе купить?

— Может. Но разве не приятнее иметь велосипед, который ты сам себе заработал?

— Наверное… — неуверенно согласился я. — Только все равно у нас газеты взрослые доставляют. Тяжело же.

— Ничего. Когда тяжело, я мамину коляску для покупок беру.

— Значит, родители тебе разрешают?

Он посмотрел непонимающе. Я подумал, что плохо построил английскую фразу, и повторил:

— Значит, родители разрешают тебе так рано по утрам ходить с газетами?

— У нас многие ребята так делают. Некоторые действительно должны помогать родителям, другие, как я, копят на что-нибудь. Мой отец говорит, что это очень полезно для нашего брата, когда мы на собственном опыте узнаем, как даются деньги. А ты здорово говоришь по-английски. Наверное, давно уже здесь? Странно, что я тебя раньше не видел, других-то ребят из вашего дома я знаю в лицо.

Услыхав, что я в Лондоне совсем недавно, а английский язык учил в московской школе, он ещё раз меня похвалил и добавил, что очень хотел бы побывать в Советском Союзе. Отец его тоже хочет, считает, что, пока не увидишь Россию собственными глазами, невозможно получить о ней правильное представление, а без такого представления невозможно правильно судить, что происходит в мире.

— Он кто, твой отец? — спросил я.

— Зубной врач. Но мне кажется, он стал зубным врачом потому, что его отец тоже им был и дедушка тоже. Больше всего его интересует история. У нас весь дом набит книгами по истории.

— Зачем же он стал зубным врачом, раз его на самом деле интересует история?

— Видишь ли, — терпеливо, как маленькому, растолковывал он, — дедушка хорошо зарабатывал, у него было много пациентов, и он передал их потом папе, который тоже теперь хорошо зарабатывает. А история дело ненадёжное, её по наследству не передашь.

— Значит, ты тоже станешь зубным врачом?

— Скорее всего. Папа делает на этом хорошие деньги.

— А ты хочешь?

— Вообще-то я бы, пожалуй, стал капитаном дальнего плавания, но ведь это тоже малонадёжное дело — то ли станешь, то ли нет.

Тут уж я совсем перестал что-либо понимать: папа его хотел стать историком, но стал врачом, он сам хотел бы плавать по морям-океанам, но пойдёт по папиным стопам. Какой смысл «делать хорошие деньги», если всю жизнь занимаешься нелюбимым делом? И каково приходится пациентам таких врачей, которые хотели бы делать что угодно, но не копаться в чужом рту?

Однако, не желая обижать маленького почтальона, я свои мысли оставил при себе и только предложил:

— Хочешь, помогу?

Он удивлённо вздыбил рыжие брови.

— Но тогда мы должны будем поделить деньги. А это невыгодно нам обоим.

— Да нет, я так просто, без денег.

— Спасибо, лучше не нужно. Ладно, мы болтаем, а мне ещё надо видишь сколько разнести, пока люди не проснулись. Между прочим, меня зовут Клифф. Полностью — Клиффорд Дэй.

Я тоже назвал себя.

Одет он был в драные джинсы, кеды и старенькую ковбойку, поверх которой — шерстяная безрукавка. Я даже засомневался: не врёт ли он насчёт того, что его отец врач с хорошим заработком?

Я рассказал родителям про Клиффа Дэя. Они стали спорить, правильно ли, что такой мальчишка, мой ровесник, должен уже зарабатывать деньги. Папа доказывал, что очень правильно: будет знать, что копейка, то есть пенс, даётся нелегко, и не будет думать, что булки с маслом растут на деревьях. Мама же возражала: у каждого ребёнка должно быть нормальное детство, не омрачённое лишними заботами. Они даже слегка поссорились, выясняя, кто из них меня «неправильно ориентирует».

Спор продолжался с участием дяди Глеба и тёти Ани — в машине, по дороге к Гринвичской обсерватории. Дядя Глеб взял сторону папы, а тётя Аня присоединилась к маме.

Нас с Вовкой никто не спрашивал, что мы думаем, а мы считали, что летом-то, в такую вот погоду очень даже неплохо подзаработать на тот же велосипед или, скажем, на духовое ружье. Неясным осталось только одно: если летом разносить газеты, то как же тогда с лагерем, от которого ни Вовке, ни мне отказываться не хотелось.

Тётя Аня предложила заглянуть на стоянку «Кэтти Сарк».

Я спросил, что такое «Кэтти Сарк».

Мне ответил дядя Глеб:

— На таких парусниках, как «Кэтти», английские купцы весь земной шар избороздили. Знаменитый путешественник сэр Чарльз Дрейк, на таком же плавал в дальние страны.

— Раз «сэр» — значит, его король наградил? — спросил я, проверяя то, что смутно помнил по «Принцу и нищему».

— Совершенно верно, это значит, что король сделал его кавалером ордена Британской империи. Собственно, правильнее говорить без фамилии, просто — сэр Чарльз.

— А я был бы сэр Витька?

— А я — сэр Вовка? — поддержал мой друг.

Мы с Вовкой после этого долго смеялись и несколько дней величали друг друга не иначе, как «сэр Витька» и «сэр Вовка».

«Кэтти Сарк» — она стояла на суше, на подпорках, — не такая уж и большая посудина. Я раньше никогда настоящих парусных кораблей не видел, только в кино, и мне они представлялись деревянными громадами величиной с дом на Холланд-парк: ведь у них многоэтажные борта с пушкой в каждом окне. Но то военные корабли, они, наверное, такие и есть, вернее, были, а «Кэтти» — чуть побольше речного трамвайчика. Сделан парусник из дерева коричневатого цвета, которое называется «тик», с начищенными латунными деталями.

Я представил, как этот «трамвайчик» в шторм кидало с волны на волну где-нибудь в океане, и поёжился. Папа как будто угадал мои мысли:

— Ну как, сэр Витька, поплыл бы вокруг света на таком красавце?

Я замялся, а Вовка честно признался:

— Страшновато.

— Да уж, страшновато, — согласился папа. — А ведь каравеллы у Колумба ещё меньше были. Если бы он рассуждал, как мы с вами, Америка так и осталась бы неоткрытой.

— Добро, — сказал дядя Глеб, — вопрос об Америке обсудим позже, а теперь пора дальше. Раз наметили Гринвич, значит, в Гринвич.

Гринвич представлял собой обширный парк на холмах, и на самом высоком из них белело здание с куполообразной крышей — Гринвичская обсерватория.

Мы поднялись на вершину холма к обсерватории и вошли в ворота вслед за другими посетителями. На зелёной лужайке за зданием обсерватории стояла группа туристов и смотрела, как фотографируют какого-то человека в берете с тонкими усиками, который почему-то широко расставил ноги. Зрители смеялись и кричали ему что-то не по-английски.

— Французы, — сказал дядя Глеб.

Солнце выбралось из-за медленно проплывавшего облака, и у ног француза в берете что-то ярко сверкнуло. Приблизившись, я увидел, что он расставил ноги по бокам золотистой металлической полоски на земле. Шириной она была сантиметров десять.

— Вот человек, — торжественно произнёс дядя Глеб, — который одновременно находится и в Западном и в Восточном полушариях. Эта золотая черта и есть нулевой Гринвичский меридиан, вернее частица его.

Я тоже постоял сразу в обоих полушариях, пощупал холодную латунную частицу меридиана и позавидовал тому французу: очень неплохо было бы сфотографироваться, как он, и послать снимки бабушке и Леньке.

В лагерь из Лондона мы отправлялись, как, бывало, в Москве, — на автобусе, шумно и весело. И точно так же нас провожала толпа родителей и махала нам на прощание рукой. Мы с сэром Вовкой устроились на самом заднем сиденье.

Я уже представлял себе размеры Лондона, но всё же не ожидал, что он так велик. По самому городу мы ехали почти столько же, сколько от его границы до местечка Хокхерст, где находится лагерь. Наверное, английская столица потому так расползлась вширь, что состоит она главным образом из домов не выше четырёх этажей и двухэтажных коттеджей. А кварталы обычно обрамлены зелёными насаждениями. Ясное дело, для этого много земли требуется. Если бы все эти малоэтажные дома составить в десятиэтажные или хотя бы шестиэтажные, Лондон сразу бы съёжился. Но тогда это был бы уже не Лондон, а какой-то совсем другой город.

Шоссе змеилось по холмистой местности через деревни и пастбища, отделённые от дороги заборами, сложенными из плоских камней или сбитыми из толстых жердей. То и дело встречались харчевни со смешными названиями: «Колесо и петух», «Королевская голова», «Чёрный кот». Значительная часть пути пролегала сквозь рощи, и тогда казалось, что мы где-то в Подмосковье — так же много сосен и берёз. Только в Подмосковье, конечно, рощи не отсекаются колючей проволокой с повторяющимися табличками: «Частная собственность. Проход запрещён».

Часа через полтора или два кто-то из ребят, сидевших впереди, закричал:

— Обезьяньи хвосты!

И все запрыгали на своих сиденьях и тоже завопили:

— Обезьяньи хвосты! Обезьяньи хвосты!

Признаться, сначала я решил, что где-то там впереди сидят на ветвях обезьяны, свесившие свои хвосты. А имелось в виду одиноко растущее у дороги дерево, ветви которого по форме действительно очень напоминали обезьяньи хвосты. Стояло оно как раз напротив въезда на территорию замка и для тех, кто здесь бывал раньше, служило хорошим ориентиром.

Положив вещи в доставшейся нам комнате, мы двинулись в обход территории. Вовка знал тут каждую тропу, каждый потайной уголок. Сам дом и снаружи и внутри выглядел как настоящий рыцарский замок из романа «Айвенго». На стенах висели доспехи, секиры, копья. Из окон комнаты для игр, выходивших на террасу, открывался чудесный вид — огромная зелёная лужайка, вернее, целое поле и деревья, деревья, деревья, насколько хватало глаз.

За лето мы нашли много вещественных доказательств рыцарского прошлого замка помимо тех, что висели на его стенах. В подвале мы обнаружили обломки мечей и мушкетов. Собственно, это был вовсе даже и не подвал, а настоящие катакомбы. По этим длинным, неизвестно куда ведущим подземным ходам, укреплённым камнем, хозяева замка, наверное, в случае опасности могли бы скрыться от врагов. Забираться вглубь мы побаивались, для этого, как мы помнили по «Тому Сойеру», требовались факелы и мотки бечёвки, иначе можно заблудиться. Кроме того, ходил слух, что в подземелье водятся ядовитые змеи.

Режим английского лагеря ничем не отличался от московского, только родительские дни разрешались каждую неделю. Но не потому, что наш директор Лидия Петровна была добрее других директоров, а по той простой причине, что замок был не только лагерем для ребят, но и домом отдыха для взрослых.

Если было тепло, весь лагерь в субботу или воскресенье, а то и два дня подряд грузился в автобус и отправлялся в южном направлении, к морю, в город Гастингс. Англичане, правда, я слышал, говорили не «море», а «чэнел», то есть пролив, потому что Гастингс расположен на берегу пролива, отделяющего Англию от Европейского континента. Как ни называй, а вода, в которой мы купались, была морская, солено-горьковатая, хотя даже при ярком солнце не голубая, как черноморская, а зеленоватая.

Мы обычно ездили в Гастингс, а не куда-то ещё по той причине, что без специальной договорённости с английским министерством иностранных дел никуда больше нам ездить не разрешалось. Этим я не хочу сказать, что Гастингс никому не известная дыра. Любой англичанин с малолетства знает это название. Здесь произошла битва, в которой приплывшее с материка племя норманнов разбило войско коренных островитян и стало хозяином Англии.

Но это так принято говорить — Гастингская битва, а на самом-то деле она случилась рядом с Гастингсом, на территории нынешнего местечка Бэттл. «Бэттл» по-английски означает «битва». В память битвы с норманнами это местечко так и называется. Что же выходит? Битва при Битве? Чепуха, абракадабра. Так вот и появилась в учебниках битва при Гастингсе.

Достопримечательность более позднего периода в истории Гастингса — катакомбы. Если смотреть с моря, то в правой части города видна невысокая гора с плоской макушкой. Когда-то там, наверху, мигал потайной маяк контрабандистов, невидимый снизу, из города. На него ориентировались приплывавшие ночью с материка контрабандистские шхуны и корветы. Доставленные ими товары через один из замаскированных кустами входов втаскивали внутрь горы, в пещеру, которая с течением времени обросла сложной сетью переходов, хранилищ, секретных выходов в город.

После того как контрабандисты забросили своё подземное пристанище, долго никто из горожан Гастингса не знал о его существовании. Лишь в начале нашего века или в конце прошлого — тут мнения расходятся — кто-то из них случайно обнаружил один из входов в катакомбы. Сообразив, что на этом деле можно неплохо заработать, он купил у городского муниципалитета патент на право показывать пещеры за деньги. Потомки того предприимчивого гастингца и по сей день получают приличный доход. Гастингс — курортное местечко на южном побережье Англии. Родители, отправляясь в конце недели «проветриться» (папино выражение), несколько раз брали и меня — в Брайтон, Скарборо и другие места. Может быть, я преувеличиваю, но, по-моему, если не глядеть на таблички с названием городов, то каждый из них можно принять за любой другой, до того эти южные города похожи.

В каждом есть «променейд» — набережная, где прогуливаются вечером. Там обязательно имеется «золотая миля» с разными развлекательными заведениями, о которых я расскажу чуть позже. От «променейда» ответвляются в море пирсы, которые хотя так и называются, но служат не для швартовки судов, а опять-таки для развлечения. По длинному деревянному настилу, проложенному высоко над водой на сваях, попадаешь на обширную, тоже деревянную площадь размером с футбольное поле. Там обычно есть кафе, концертный зал, тир, два-три зала с аттракционами.

Объездивший весь свет дядя Алёша сказал, что такие пирсы — чисто английское изобретение, больше нигде их не увидишь.

На «променейд» смотрят самые большие и дорогие гостиницы, где останавливаются люди побогаче или делегаты всяких конференций. Англичане, оказывается, всегда устраивают конференции в курортных местах. Чем дальше от моря, тем гостиницы становятся меньше и дешевле. А в летний сезон гостиницами, точнее пансионатами, становится чуть ли не половина домов Гастингса и других таких же городков. Ведь у англичан санаториев и домов отдыха с дешёвыми путёвками нет, кто как может, так и устраивается. Богатые — в роскошных отелях, носящих какое-нибудь пышное наименование, вроде «Эксельсиор» или «Континенталь», а простые люди — в домах-пансионатах.

Дядя Алёша с тётей Лизой несколько раз навещали меня в лагере, приезжая вместе с родителями. Обычно мы сразу же отправлялись в Гастингс купаться и есть «фиш энд чипс».

Что бы и кто бы мне теперь ни говорил насчёт национального английского блюда, я твёрдо знаю, что это не ростбиф, не «бэнгерс», не овсяная каша «порридж», а «фиш энд чипс».

В кастрюлю с кипящим маслом погружают сетку с кусками свежей рыбы, обсыпанной мукой, держат, пока она не становится золотистой и хрустящей. Точно так же обжаривают тонкие длинные кусочки картофеля — «чипс». И то и другое едят, обмакивая в томатный соус «кетчап».

Процесс приготовления «фиш энд чипс» я видел тысячу раз: в Гастингсе, как и во всех прибрежных городках, на набережной полно харчевен, где ничего другого не готовят. Рыбаки на рассвете доставляют туда корзины с ночным уловом. Можно то же самое купить на вынос, в пакете, свёрнутом из газетного листка. В час ленча — английского обеда — может показаться, что никто в Гастингсе ничего другого и не ест: всюду пахнет жареной рыбой и картошкой, а навстречу идут люди, поедающие «фиш энд чипс» из газетных кульков.

Но вот отдыхающие англичане накупались, назагорались, — если им, конечно, повезло и день выпал солнечный, — съели свою порцию «фиш энд чипс», подремали в полосатых шезлонгах или чаще на скамейках, потому что за шезлонги надо платить, а за скамейки нет, выпили в пять часов дня чаю с молоком. Что дальше, куда они направляются, чтобы провести вечер? Конечно, я не про богатых англичан говорю, у них другая жизнь. И не про молодых, которые идут танцевать. Люди же среднего и старшего возраста или играют в бинго, или кормят монетами «одноруких бандитов».

Кто когда-нибудь играл в лото, тому нетрудно представить себе бинго. Только участников побольше и ставки покрупнее. Дядя Алёша сказал, что организаторам эта игра приносит такие доходы, что им выгодно покупать кинотеатры и превращать их в залы для бинго. Есть в Гастингсе такие, а есть и довольно безобидные, где и проиграешь не так уж много, а если выиграешь, то какую-то пустяковину вроде солонки, водяного пистолета или куклы.

А вот уж эти самые «однорукие бандиты» — это действительно просто настоящие грабители. Стоят на подставках или висят рядами на стене яркие металлические ящики с рычагом сбоку — за этот рычаг их и зовут однорукими. Опустишь в ящик пенс или несколько пенсов, дёрнешь за руку-рычаг, и в окошечке бешено завертятся картинки, чаще всего фрукты. Если в конце концов окошечко покажет сразу три сливы, или, скажем, три персика, или ещё какую-то выигрышную комбинацию, машина отсыпает тебе выигрыш — не более десяти пенсов. Но пока дождёшься этого английского гривенника, просадишь несколько фунтов. Между «бандитами» есть стеклянные будочки, где можно разменять сколько угодно фунтов на пенсы. Англичане всё время подходят и меняют, потому что сколько ни состязайся с однорукими, всё равно они тебя ограбят.

Почему-то в павильонах с «однорукими бандитами» всегда особенно много старушек, одетых, несмотря на лето, в шерстяные кофточки, и стариков в вязаных жилетах. Их мне особенно было жаль. Наверно, потому, что, глядя на них, я вспоминал свою бабушку Прасковью.

И всё-таки хотите верьте, хотите нет, но мне посчастливилось не просто обыграть «бандита», а разорить его до последней монетки.

Однажды вместе с родителями ко мне в очередной раз приехали дядя Алёша и тётя Лиза. Тётя Лиза, когда мы прибыли в Гастингс, устроилась с мамой на пляже в шезлонгах, папа — рядом с ними, а мы с дядей Алёшей, перемигнувшись, сказали, что пойдём немного прогуляемся по городу. И двинулись прямиком в самый большой павильон с «однорукими бандитами» и другими аттракционами.

— Ну что, — сказал дядя Алёша, — кто не рискует, тот не выигрывает, а? Рискнём?

— Рискнём, — поддержал я.

Дело в том, что дядя Алёша сам любил поиграть на этих машинах. Только он выбирал аппараты поинтереснее, чем ящики с рукой. Там ещё были механические лошадки и автомобильчики, состязавшиеся в скорости. Нужно было угадать победителя, и тогда из машины сыпался выигрыш.

— Стало быть, так договоримся, — определил нашу программу дядя Алёша, — поставим по пятачку на этих скакунов, а потом пойдём с тобой в тир, там хоть какой-то шанс есть.

Однако в этот день до тира мы так и не добрались. Я поставил свой пятак на цифру «5» — моя любимая цифра — и… выиграл. Поставил опять и опять выиграл. Снова ставлю на пятёрку и снова выигрываю. И пошло… Ставка — выигрыш, ставка — выигрыш. Вокруг меня столпились зрители — такого здесь ещё не видели. А игравший рядом со мной дядька, от которого кисло пахло пивом, хотел было оттереть меня от «счастливой» скважины. Но дядя Алёша стал между ним и мной.

— Давай, Витя, продолжай в том же духе, накажи их хоть разок по заслугам.

Карманы мои тяжелели и распухали от серебряных и медных монет, а я все выигрывал и выигрывал. Подошли два каких-то человека — один в униформе служителя павильона, второй просто в рубашке с короткими рукавами, но при галстуке, — понаблюдали, и служитель накрыл щель, куда я опускал монеты, ладонью.

— Все. Игра прекращается. Аппарат испорчен.

Стоявшие вокруг недовольно зашумели. Галстук оглянулся по сторонам и тронул униформу за плечо:

— Оставь его, Чарли, пусть играет. Это его счастливый день.

Он изобразил улыбку, потрепал меня по волосам, и они оба удалились. Я получил ещё две пригоршни монет и вдруг два раза подряд проиграл. Дядя Алёша перехватил мою руку, когда я хотел опустить третью монету.

— Не будем жадничать, администратор и так из-за тебя сегодня спать не будет. К тому же фортуна явно поворачивается к тебе спиной. Топаем отсюда.

Я последовал за ним, придерживая обеими руками отвисшие карманы.

Мама, выслушав нашу победную эпопею, не на шутку рассердилась:

— Алексей, ты с ума сошёл! Приучать ребёнка к азартным играм!

Папа же хохотал, хлопая руками по голым коленкам:

— Нет, это же надо — объегорили капиталиста! А?! Экспроприация экспроприаторов, а? И, говоришь, даже прогнать тебя не посмели?

— Виктор, — сдвинув брови, сказала мама, — я тебя не понимаю! Тут плакать надо, а не смеяться.

— Ну-ну, — возразил дядя Алёша, — не надо так уж драматизировать, ничего такого уж страшного не произошло. В конце концов, не капиталисты нас надули, а мы их, что не так уж часто случается. А больше мы туда и не собираемся, верно, Витька?

— Верно. Туда мы не собираемся, мы в другое место пойдём, — сказал я, поняв, что победителей судить всё-таки не будут.

— Ну хорошо, — сказала мама, — а что делать с деньгами? Надо их вернуть.

— Ни за что! — ответил я со всей возможной твёрдостью. — Я их выиграл, а не украл.

— Что же ты с ними собираешься сделать?

— Куплю подарки бабушке и Леньке, вот что, — не задумываясь, ответил я, потому что принял это решение ещё там, в логове «одноруких бандитов».

И мама больше не стала спорить.

— Эй, Вик! Вик!

Так ко мне никогда никто не обращался, и я сначала даже не понял, что окликают именно меня. Обернуться на крик меня заставило лишь то, что голос показался знакомым. И действительно, на заборе, отделявшем наш школьный двор от двора соседствовавшей с нами английской школы, сидел не кто иной, как разносчик газет Клиффорд Дэй.

Некоторое время мы и не догадывались, что в соседнем здании помещается английская школа. Дней десять после начала учебного года на дворе за забором никто не появлялся — с нашего высокого, как у большинства английских домов, крыльца видно всё, что там происходит. Но однажды в тот самый момент, когда мы выбегали на большую перемену, из соседнего дома во двор хлынула толпа мальчишек, наряжённых в красные пиджаки с золотым вензелем, вышитым на грудном кармане, с золотыми же пуговицами и в полосатых чёрно-красных галстуках,

Всю перемену в английском дворе ни одного учителя не было, но потом на их крыльце появился мужчина, тоже в красном пиджаке, сунул в рот блестящий металлический свисток и издал пронзительную трель. В ту же секунду по ту сторону забора наступила такая тишина, как будто кто-то нажал кнопку и выключил всех краснопиджачных. Они чинно, не толкаясь, потянулись мимо человека со свистком обратно в школу.

У нас, помимо пяти обычных уроков английского языка, один раз в неделю проводил занятия молодой учитель-англичанин мистер Хатчинсон, неплохо говоривший и по-русски. На следующем уроке мы стали расспрашивать его, что это за странная школа находится рядом с нашей. Он ответил, что это одна из частных школ. Как это — частная? Разве школы могут кому-то принадлежать, как магазин? И зачем нужны такие школы, почему они не могут быть, как у нас, государственными?

Мистер Хатчинсон объяснил нам, что школы в Англии есть разные. Самая меньшая часть из них называется «публичными», хотя обыкновенной публике туда попасть почти невозможно: чтобы учиться в них, нужно платить много денег. В соседнем доме как раз такая «публичная» школа. Каждая из них имеет собственную форму и особый галстук. У одной пиджаки зелёные, у другой полосатые, а у здешней красные. Большинство учебных заведений бесплатные и принадлежат государству, но состоятельные люди стараются пристроить своих детей в частные школы вроде краснопиджачной. Там и условия иные, и учителя более подготовленные, и в высшие учебные заведения из них охотнее берут.

Самая известная и труднодоступная из «публичных» школ, сказал мистер Хатчинсон, находится неподалёку от Лондона, в отдельной усадьбе, и называется «Итон». Там учатся мальчики — только мальчики! — из самых богатых и знатных семей. Окончить Итон — всё равно что получить золотой ключик к любой двери в Англии, добавил мистер Хатчинсон. Недаром из него вышло не меньше десяти английских премьер-министров.

В следующее же воскресенье я уговорил папу с мамой съездить и посмотреть необыкновенную школу, откуда пачками выходят премьер-министры. Мистер Хатчинсон был прав, этих ребят действительно готовят заранее в премьер-министры или в крайнем случае в министры: я своими собственными глазами видел, как в обычный будничный день они разгуливали на лужайке перед своей школой-дворцом в шляпах-цилиндрах и во фраках с двумя короткими хвостами.

Но я отвлёкся. Как я уже сказал, меня окликнули, и я, обернувшись, узнал Клиффа, хотя его и нелегко было узнать, после того как он сменил джинсы и старую ковбойку на этот шикарный наряд с золотым вензелем на кармане. Только волосы остались прежними, до плеч, — видно, в их школе на это не обращали внимания.

— Хэлло, Вик! — с радостной улыбкой помахал он мне, убедившись, что его узнали.

— Хэлло, Клифф! — ответил я и подошёл к забору. Возившиеся поблизости ребята притихли и, выстроившись полукругом за моей спиной, слушали.

— Я так и ожидал, что увижу тебя здесь, — сказал Клифф.

— Почему?

— А где же тебе ещё быть? Ваши ребята все здесь учатся.

— Клифф, а почему у вас так поздно занятия начались? Школу, что ли, не успели отремонтировать?

— Не-ет, мы всегда позже вашего начинаем. И кончаем тоже позже.

— Не везёт вам, — посочувствовал я.

— Да уж, — вздохнул он. — Как твои дела, привык уже немножко?

— Привыкаю потихоньку, три месяца уже прошло…

Мне хотелось похвастаться, как я в Гастингсе победил «бандита», но за забором прозвучал свисток, и Клиффа как ветром сдуло. Волосы волосами, а дисциплина-то, кажется, в этих «публичных» школах построже, чем в нашей. Один этот свисток чего стоит.

Наша перемена ещё продолжалась, и ребята пристали ко мне: кто это такой да откуда я его знаю. Я ответил, что Клифф — сын того самого лорда Холланда, которому принадлежит наша улица и вообще вся земля района Холланд-парк. Он, мол, со своим отцом, лордом, ехал в огромном чёрном «роллс-ройсе» и нечаянно наскочил на папину машину — не очень сильно, но всё-таки вмятина осталась. Лорд вышел из машины, приподнял свой цилиндр и извинился перед папой. Его сын, то есть Клифф, тоже вышел, тоже приподнял свой маленький цилиндр и тоже извинился — передо мной. Так, мол, у них, у лордов, положено. Таким образом мы и свели знакомство.

Ребята видели, что я привираю, но спорить им со мной было трудно: доказательство-то только что сидело на заборе. Вовка меня не выдал, слушал мою байку и посмеивался.

После этой неожиданной встречи мы с Клиффом общались почти каждый день. Только на забор он уже больше не влезал, ему и за прошлый раз влетело от учителя. Мы нашли другой способ, более удобный и безопасный. Забор-то был деревянный, уже довольно ветхий, и мы в дальнем углу двора, где росли густые акации, расшатали доски и проделали приличную щель, которую не было видно ни с нашего, ни с их крыльца. Там мы и беседовали. Вовка тоже обычно присутствовал.

Иногда и к Клиффу присоединялся кто-нибудь из его приятелей, которым любопытно было поговорить с русскими.

Ну и вопросы они нам задавали! Например, такой:

— А у вас автомобили делают?

Я даже не понял с первого раза:

— Автомобили?

— Ну да. Делают или вы их у американцев покупаете?

— Ты что, Клифф, слепой?

— Почему слепой? — удивился он, не обижаясь.

— А если нет, то после уроков прогуляйся около школы. Увидишь машины, которые называются «Волга», «Москвич» и «Жигули». По-твоему, они в Америке делаются?

Верхний этаж нашей школы был отдан под квартиры для технических работников посольства, преимущественно шофёров. Поэтому вдоль тротуара у школы часто стояли машины советских марок.

— Клифф, — задал я вопрос в свою очередь, — а почему ты решил, что у нас своих машин нет?

Он поколебался, но честно ответил, что один их учитель сказал, будто у нас вся техника либо немецкая, либо американская.

— Да? Тогда спроси своего учителя, где мы купили первый искусственный спутник Земли, если его не было ни у американцев, ни тем более у немцев?

— Разве ваш спутник был первым?

— Здравствуйте! А само название-то откуда взялось? Ты меня разыгрываешь или верно не знал?

— Не знал.

Помалкивавший, как всегда, но внимательно слушавший Вовка тут уж не выдержал, хотя обратился почему-то ко мне, а не прямо к Клиффу:

— Может, он не знает и кто был первым человеком в космосе?

— Знаю, — сказал Клифф. — Это все знают: Гагарин. Он приезжал в Лондон, только я ещё маленький был, не помню. А мой папа его видел.

Вовка упорно продолжал адресоваться ко мне:

— Тогда пусть сообразит, как это можно, не имея даже собственных автомобилей, запустить спутники и людей в космос.

Клифф, слышавший его голос, но не видевший его самого, просунул голову сквозь забор и с любопытством посмотрел на моего друга. Прежде чем втянуть голову обратно, он пообещал Вовке:

— Я этот вопрос завтра задам тому учителю. Поглядим, что он мне ответит.

Учитель ему ответил, как мы потом узнали, что все это «сложный комплекс проблем», в котором ребята разберутся, когда вырастут и накопят побольше знаний. По нашему с Вовкой мнению, этот самый учитель просто вывернулся, и все, потому что сказать ему было нечего.

Всерьёз мы схватились с Клиффом насчёт того, кто победил Гитлера. Вернее, кто был главнее в той войне — мы или англичане. Он доказывал, что Англия первой вступила в бой с нацистами — так он называл фашистов — и дралась с ними в одиночку, когда французы уже капитулировали, а американцы и русские ещё не думали влезать в драку.

— Знаешь, сколько народу погибло под нацистскими бомбами в Лондоне и других городах? Если хочешь знать, дом, где папа родился, на куски разнесло, экономка и садовник погибли. Хорошо, что бабушка с дедушкой уехали в Шотландию, а то и их бы убило.

— Знаешь что, — сказал я Клиффу в сердцах, — у вас тут сколько человек населения? Миллионов шестьдесят?

— Пятьдесят пять. А что?

— А то. У вас всего населения пятьдесят пять миллионов, а у нас за войну погибло двадцать миллионов.

— Двадцать миллионов! — ужаснулся Клифф.

— Но дело не в этом только, — не дал я ему прийти в себя. — Хоть вы и первыми начали воевать, да только вы ведь все оборонялись. А в наступление пошли, второй фронт открыли, когда мы уже к Берлину подходили. Можешь спросить своего отца, раз он у тебя историей интересуется, уж это он тебе подтвердит.

— Откуда ты все это знаешь? — спросил Клифф серьёзно.

— У нас это любой мальчишка знает. У каждого кто-нибудь из родственников погиб в этой войне.

Но по большей части наши беседы протекали вполне мирно. Я отвечал на его бесчисленные вопросы о Москве, о московских школах, вообще о нашей жизни, а от него мы с Вовкой получали массу сведений об Англии и англичанах.

Кому-то может показаться, что я, как любит говорить бабушка Прасковья, поставил телегу впереди лошади: про школьный забор и соседний двор наговорил семь вёрст до небес (тоже бабушкина присказка), а про саму школу пока ни слова. Но это потому, что если забыть, где она находится, то от моей московской школы она отличается только самим помещением. Под неё приспособили обычный жилой дом с узкими лестницами и коридорами, поэтому классы гораздо меньше московских — просто комнаты с партами и досками. Парты на одного человека, а доски не чёрные, а зелёные, английские.

Что классы не велики — это не страшно, учеников-то в них ведь не столько, сколько в обычных школах. Ни в одном нет больше двадцати. Мама сказала, что это очень хорошо — учителям легче работать и следить за каждым из нас. Ей легко так рассуждать, а у меня, например, совсем другое мнение. Из-за того, что нас мало, меня чуть ли не каждый день по всем предметам спрашивали. В Москве у меня за месяц столько отметок не появлялось, сколько тут за неделю.

В остальном же наша школьная жизнь, как летом лагерная, строилась точно так же, как дома. Те же предметы, если не считать одного часа в неделю практики с мистером Хатчинсоном, те же привычные тетрадки в линейку и в клеточку, пионерские галстуки, линейки по пятницам, школьная и классные стенгазеты, дежурства по классу, дежурства по школе, замечания и благодарности в дневнике — все, как заведено в советских школах.

Привозил нас в школу и отвозил домой весёлый шофёр дядя Серёжа, ездивший на синем маленьком автобусе, походившем на наш «рафик», но называвшемся «форд». Он проделывал сложный маршрут, начинавшийся от посольства и петлявший затем по улицам и переулкам мимо всех домов, где жили советские семьи. Ребята из торгпредства — их было много — приезжали на своём большом автобусе. Остальных доставляли родители по дороге на работу. Пешком никто не шёл до школы, как в Москве, потому что это всё-таки не Москва. Я достаточно чётко понял это, натолкнувшись вместе с мамой на того противного старикашку в Гайд-парке.

Ближе всего от школы было до посольства, поэтому на обратном пути мы прежде всего делали остановку там. Однажды я ещё издалека увидел, что между тринадцатым и восемнадцатым домами образовалось скопление людей, в гуще которых виднелись странные сооружения на высоких колёсах, запряжённых лошадьми.

Зрелище было настолько непривычным, что я не сразу осознал, что это же самые настоящие кареты, в которых ездили цари и вельможи сто лет назад. Две золочёные кареты с шестёркой вороных коней каждая. Между ушами у лошадей колыхались пышные султаны из страусовых перьев, спины их покрывали парчовые попоны с вензелями по углам. Приглядевшись, я разобрал, что вензеля-то королевские, я их уже видел раньше на почтовых марках. Впереди у карет на уровне крыши были сиденья, на которых замерли кучера, наряжённые в расшитые позументами ливреи и цилиндры. Они не обращали ни малейшего внимания на направленные на них со всех сторон объективы фотоаппаратов, видимо, давно привыкли к такому вниманию. А может, им полагалось сидеть такими вот истуканами, по каким-то им одним известным правилам.

Не потеряли они важности и когда им вынесли из посольства на серебряном подносе по большой рюмке вина. С серьёзным видом приняли их, медленно выпили и опять застыли.

— Вовка, что тут такое происходит? — спросил я.

— Может, кино какое-нибудь снимают? — не очень уверенно предположил он.

— Около нашего посольства?

— Да, не похоже… В таких каретах королева ездит. Может, она в гости к новому послу приехала?

— Что у неё, машин не хватает?

— Хватает, не беспокойся. У неё не то пять, не то шесть самых больших «роллс-ройсов». Но у англичан так полагается, чтобы королева по торжественным случаям ездила не на машине, а в карете.

— А по каким это случаям?

— Точно не знаю, надо папу спросить, но что ездит — я сам видал по телевизору. Едет и рукой из окна машет, а рука в перчатке по локоть. Смотри, смотри! — дёрнул он вдруг меня за рукав. — Вон твой папа, а рядом мой.

Папа стоял, приложив к глазам свой «Зоркий», который он теперь срочно осваивал и каждый день брал на работу, говоря, что интересный кадр может подвернуться в любую секунду.

Золотые кареты тянули меня, как магнит, и я сказал:

— Вовка, пошли вблизи посмотрим.

— Вы куда? — хотел остановить нас дядя Серёжа, но мы успели выскочить, крикнув ему, что приедем сами, с родителями.

Я пробрался сквозь толпу к папе и с ходу спросил:

— Пап, это королевские?

— Королевские, королевские… — рассеянно ответил он, продолжая фотографировать.

— А зачем они здесь?

— Зачем ты здесь — вот вопрос. А кареты здесь затем, что повезут нового посла представляться королеве.

— Разве новые послы обязательно ей представляются в карете?

Папа не успел мне ответить, занятый непривычным для него делом.

Ответил мне, похохатывая, дядя Глеб:

— Именно так и бывает. Приедет новый посол, позвонит в Букингемский дворец, чтобы ему карету покрасивее прислали, и прямым ходом к королеве: «Давайте знакомиться, ваше величество, теперь нам вместе работать, будем в гости друг к другу ходить на чаек».

— Да ну… — обиженно протянул я и хотел было удалиться. Но он поймал меня за локоть:

— Погоди, погоди, ишь ты какой важный, уж и пошутить нельзя. Чувство юмора, сэр Витька, нельзя терять ни в какой обстановке, даже в присутствии персональных королевских лошадей. А ты сразу надулся.

— Ничего я не надулся…

— А не надулся, так слушай. И ты, сэр Вовка, тоже. В любом государстве это обязательная процедура — послу вскоре после приезда представиться главе государства и вручить ему верительные грамоты. В Англии глава государства — королева Елизавета Вторая, вот ей наш посол и поедет вручать свои верительные грамоты. По дворцовому протоколу послы прибывают в посланных за ними и их ближайшими помощниками королевских каретах.

Грамоты в моём представлении были свёрнутой в трубку бумагой, перевязанной шнурком, на концах которого болтается сургучная печать. Дядя Глеб подтвердил, что в прошлом веке грамоты именно так и выглядели, а ныне это просто кожаная папка, содержащая скреплённое государственной печатью — она оттискивается особой несмываемой краской — подтверждение, что вручающий её человек назначен представлять свою страну.

— Дядя Глеб, а вы же говорили, что королева царствует, а не управляет, управляет страной премьер-министр. Почему же тогда посол везёт свою грамоту ей, а не премьер-министру?

— Ты, сэр, хочешь королеву совсем безработной сделать, а она, между прочим, как тебе известно, немалую зарплату получает под названием «цивильный лист». А грамоту она передаст министру иностранных дел и забудет о ней. Посол в дальнейшем будет иметь дело именно с министром или в особых случаях с премьером, а королеву будет встречать раз или два в год на больших приёмах да в театре.

— Непонятно, зачем тогда англичанам короли, которым надо платить по стольку денег.

— Традиции, сэр, традиции, у англичан это святое дело.

Люди вокруг нас почему-то дружно обернулись к крыльцу тринадцатого дома и заулыбались. Мы тоже последовали их примеру и увидели на крыльце человека во фраке, цилиндре и полосатых брюках. Чувствовалось, что ему не по себе в таком наряде.

— Ого, — весело сказал дядя Глеб, — да ведь это Аркадий Андреевич!

Аркадий Андреевич, будто артист в театре, приподнял свой чёрный цилиндр и слегка поклонился зрителям. Раздался смех и аплодисменты.

— Это кто? — спросил я.

— Один из советников посольства.

— Они что, послу советуют?

— Точно. А иначе откуда бы такое название? Вернее звание. Советник — третье по старшинству звание после посла и советника-посланника. Затем идут секретари — первые, вторые и третьи. А в самом низу — атташе. Причём «атташе» может быть звание, самое младшее, как я уже сказал, а может быть должность, и тогда первый секретарь может выполнять обязанности атташе, скажем, по печати. А военный атташе — тот вообще генерал. Уразумел, сэр?

— Уразумел.

Тут я услыхал папин зов:

— Виктор! Быстро сюда!

Он в этот момент разговаривал со спустившимся вниз Аркадием Андреевичем. Подойдя, я сразу сообразил, что становлюсь жертвой очередной папиной фотографической «задумки».

Аркадий Андреевич, зачем-то оглянувшись на дверь посольства, снял цилиндр, протянул его папе и попросил:

— Только чтоб мгновенно.

Папа нахлобучил цилиндр на мою голову, насадил мне на нос чьи-то очки — из-за слишком длинных дужек они сразу съехали на самый кончик, — поставил меня так, чтобы кареты оказались за моей спиной, и нащёлкал не меньше десяти кадров.

На крыльце появилось ещё несколько человек в таких же нарядах, как Аркадий Андреевич. Он снял с меня цилиндр и водрузил на себя.

Вся группа во фраках, разделившись, влезла по откидным ступеням в кареты. Папа схватил меня за руку и потащил за собой. Без всяких объяснений посадил меня в свою машину и рванул с места, как гонщик. Я-то думал, он боится опоздать домой к обеду, чтобы мама не сердилась, но мы приехали не на Холланд-парк, а к королевскому Букингемскому дворцу.

Торопился он не зря. Мы встретили кареты с послом и прочими у самого въезда во дворец на широкой аллее с красноватым асфальтом, которая вела через Сент-Джеймский парк от Трафальгарской площади прямо к воротам Букингемского дворца. Кареты двигались уже не сами по себе, а в сопровождении отряда конных гвардейцев. Папа, велев мне стоять на одном месте, чтоб не потеряться, бегал с аппаратом туда-сюда и наснимал целую плёнку.

Домой я в этот день попал с трёхчасовым опозданием. Папа, высадив меня, без обеда укатил обратно в посольство. Когда я рассказал маме, по какой причине я так запоздал, она очень расстроилась, что папа не догадался быстренько съездить за ней, чтобы и она тоже увидела редкое зрелище.

Когда через несколько дней папа показал мою фотографию — там, где я в цилиндре и очках, — мама долго её разглядывала, смеясь и повторяя:

— Сущий мистер Пиквик, ну просто вылитый Пиквик…

Этот снимок папа увеличил, вставил в рамку и прикрепил к стене в столовой. Приходившие к нам обязательно обращали внимание на мой портрет и говорили, что папа вполне мог бы стать профессиональным фотографом.

Едва переступив порог дома после школы, я услыхал в столовой папин голос:

— Ах, мерзавцы! Вот ведь мерзавцы!

— Что случилось? — спросил я у мамы.

— По телевизору только что сообщили, что какие-то негодяи пытались взорвать могилу Карла Маркса на Хайгейтском кладбище.

Папа рассказал, что фашисты подложили взрывчатку под бронзовую часть памятника, но совсем уничтожить его не смогли, только повредили.

— Фашисты?! — переспросил я. — Папа, откуда в Англии фашисты? Они были в Германии и в Италии, их разбили в 1945 году, а главных фашистов судили и казнили в Нюрнберге.

— Да, Витя, главных фашистов судили. И всё-таки их ещё хватает на белим свете, в том числе и в доброй старой Англии. Те, кто надругались над могилой Маркса — и заметь, не впервые, — не считают нужным скрывать своё мировоззрение. На постаменте масляной краской намалёваны свастики — вместо подписи, так сказать. Ах, какие мерзавцы! — снова воскликнул он и закончил: — Вот что, давайте съездим на Хайгейтское кладбище, посмотрим.

— Пап, — попросил я, — а можно, я Вовку позову?

— Зови, — ответил папа.

По пути папа купил цветы и вечернюю газету, полистал её, показал маме и передал нам с Вовкой:

— Смотрите и запоминайте.

Голова Маркса была сфотографирована сбоку, чтобы показать, как повреждён нос, а по гранитному постаменту, как пауки, ползли свастики.

Среди толпившихся у могилы англичан мы увидели хмурого дядю Алёшу. Он о чём-то беседовал с пожилым человеком в допотопных круглых очках и такой же допотопной чёрной, с загнутыми вверх полями шляпе. Дядя Алёша делал заметки в блокноте. Видимо, он готовился написать о совершившемся здесь преступлении.

В воздухе всё ещё чувствовался запах масляной краски. Мы обошли вокруг осквернённого памятника. Массивная бронзовая голова покоилась на прямоугольном гранитном постаменте с выбитыми на нём словами Маркса: «Учёные пытались объяснить мир, а дело заключается в том, чтобы его изменить».

— Памятник стоит на месте перезахоронения. Первоначально могила была там, — папа указал на травянистую площадку метрах в десяти позади памятника.

У его подножия лежала груда свежих цветов, которая продолжала расти на наших глазах: то и дело подходили люди и клали новые букетики. Под ними очень скоро совершенно скрылись наши розовые гвоздики.

Подошёл дядя Алёша и, как всегда, погладил меня по голове, будто мне все ещё пять лет.

— Напишешь? — спросил папа.

— Короткую информацию я уже передал, чтобы успеть в завтрашний номер. А сейчас я говорил с председателем комиссии по наблюдению за могилой, хочу подробно написать об истории создания памятника и обо всех случаях, когда его хотели уничтожить.

— Хоть раз кого-нибудь поймали?

— Скотленд-Ярду некогда заниматься такими «пустяками».

— Значит, и сейчас всё пройдёт безнаказанно?

— Скорее всего. Хотя, если бы полиция всерьёз проявила усердие, этих мерзавцев нашли бы в два счёта. Сыщики у них в самом деле классные, да и по почерку сразу видно, где нужно искать. Убеждён, что тут действуют не отдельные выродки, а организация. Вполне возможно, что виновных следует искать неподалёку от вашего дома.

— То есть?

— Штаб-квартира английской фашистской партии находится в десяти минутах ходьбы от вас.

— Значит, они действуют легально? А я, признаться, думал, что после войны они уже не смеют поднять голову. Это что же, осколки старой банды Мосли или что-то новое?

— Пап, а кто такой Мосли? — спросил я.

— Маленький английский Гитлер, который перед войной создал здесь фашистскую партию и получил за это благодарность от настоящего Гитлера. Сообщники Мосли носили форму гитлеровских штурмовиков и нарукавную повязку со свастикой.

— Так вот прямо и ходили по Лондону?

— Нет, конечно. В форме они маршировали на парадах, которые Мосли устраивал в своём поместье. Он был богатым.

— И даже лордом, — подсказал дядя Алёша. — Нынешние фашисты к Мосли прямого отношения не имеют. Эта шайка возникла уже после войны. Их первым фюрером был мелкий клерк по фамилии Джордан. Никто бы о нём никогда не услышал, но за него вышла замуж французская баронесса из миллионерского семейства, оголтелая поклонница Гитлера. Вместо креста на золотой цепочке носила золотую свастику. Но потом Джордан ей надоел, и она уехала обратно во Францию. А его сместили сообщники.

Дядя Алёша посмотрел на часы, помолчал, что-то прикидывая, и предложил:

— Знаете что? Мне всё равно ехать в посольство, сделаем небольшой крюк, и я вам покажу это осиное гнездо.

Дядя Алёша не преувеличивал — фашисты окопались совсем рядом с Холланд-парком. Мне казалось, что их штаб должен быть чёрного или коричневого цвета, а он оказался ядовито-синим, я такого оттенка домов больше не видел. Окон на первых двух этажах не было, их прикрывало листовое железо. На третьем этаже окна прятались за толстыми решётками. Под ними тянулись красные, будто выведенные кровью буквы: «Национал-социалистская партия». По обеим сторонам надписи кровянели две огромные свастики.

Предосторожности фашисты предпринимали не напрасно. Все четыре незащищённых окна четвёртого этажа зияли разбитыми стёклами. И, похоже, случилось это недавно: на тротуаре валялись неубранные осколки и половинки кирпича. По синему фасаду расплылись неправильными звёздами разноцветные пятна, — видно, кто-то кидал бутылки с краской. Первый этаж украшало гигантское чёрное слово «рэтс» — «крысы».

— Свеженькие, — указал на стекляшки дядя Алёша.

— Думаешь, успели им отплатить? — спросил папа.

— Ну, разве это отплата за то, что они натворили! Просто кто-то засвидетельствовал, что называется, своё почтение.

— Что-то не похоже на англичан, а?

— А окна, по-твоему, ветром выдуло?

— Тоже не похоже, — засмеялся папа.

— То-то и оно-то. Состоять в этой вот, с позволения сказать, партии — это, ты считаешь, на англичан похоже? Ты говоришь об англичанах как едином целом, а они, как и все прочие, представляют собой спектр. От коммунистов до, как видишь, национал-социалистов.

— Убедил. А всё-таки любопытно было бы посмотреть, что там внутри этого синюшного сооружения.

— Я там был, — просто сказал дядя Алёша.

Пока мы шли к машине, дядя Алёша рассказал о своей встрече с живыми английскими фашистами. Их было двое — один пожилой, уже плешивый, а второй совсем юный, лет восемнадцати. Оба в форме — коричневая рубашка, кожаная портупея через плечо, бриджи с сапогами и красная нарукавная повязка с чёрной свастикой. Дядя Алёша выдал себя за скандинавского журналиста, иначе его не впустили бы внутрь.

Видел он лишь кабинет на первом этаже, который был у них вроде приёмной. Там пол, мебель, письменный стол — все чёрного цвета. А на стенах — портрет Гитлера и картина с марширующими штурмовиками. Дядя Алёша сказал, что ему всё время казалось, что какая-то машина времени взяла и забросила его лет на тридцать пять назад. Плешивый штурмовик, не моргнув глазом, признал, что, в общем, они ученики немецкого фюрера.

— Просто не верится, — развела руками мама. — В наше время.

Как я уже упоминал, кроме учительницы английского языка, приехавшей, как и остальные, из Москвы, с нами раз в неделю занимался настоящий англичанин мистер Хатчинсон. Он должен был помочь нам усвоить английскую разговорную речь, поэтому на его уроках мы почти не писали, а только беседовали на самые разнообразные темы. Мистер Хатчинсон предпочитал, чтобы ученики сами что-нибудь рассказывали, а он поправлял ошибки в произношении фраз. Не возражал он и если мы начинали осаждать его вопросами.

Думаю, что мистера Хатчинсона не приняли бы за француза или, скажем, немца, было в нём что-то, сразу выдававшее его английское происхождение. А может, мне так стало со временем казаться. Свои довольно длинные рыжеватые, как у многих англичан, волосы он зачёсывал набок, а сзади они закрывали почти весь воротничок. Лицо у него худое, со впалыми щеками, но свежее. Одет он обычно в зеленоватый твидовый пиджак с зелёным же, в коричневую полоску галстуком. За весь год я не слышал ни разу, чтобы он повысил голос на кого-то из своих учеников, хотя, честно говоря, мы, пользуясь его невозмутимостью, не раз устраивали из уроков базар. Однажды даже директор поставила вопрос о дисциплине на уроках мистера Хатчинсона на родительском собрании.

Я слышал, как папа рассказывал маме об этом собрании. Он спросил мистера Хатчинсона, не нужна ли ему какая-то конкретная помощь родителей, а тот ему сказал: «Благодарю вас. По сравнению с теми, кому я преподаю остальные пять дней, ваши дети — ангелы». И наши собеседования по-прежнему проходили шумно, но в самой дружелюбной обстановке.

Вот к нему-то мы с Вовкой и обратились, когда ни его, ни мои родители не смогли нам толком объяснить, кто и зачем взрывает в Лондоне бомбы замедленного действия. То есть такие, в которых есть часовой механизм, позволяющий назначить взрыв на любой час. Такие вот устройства начали все чаще калечить лондонцев, их дома и машины. То вдруг грохнет в огромном универсальном магазине «Харродс», который называют королевским, потому что королевская семья перед рождеством покупает там подарки друг другу. То взлетает на воздух начинённый взрывчаткой автомобиль на людной улице. То в обеденный час взорвётся цветочный горшок в переполненном кафе. А ещё до нашего приезда кто-то заминировал лондонскую телевизионную башню, и у неё вырвало бок.

Мама сказала: «Спроси папу, он у нас политик».

Папа ответил: «Взрывы? Это работа ирландских экстремистов. Настоящие ирландские патриоты от них отмежёвываются», — и убежал на службу.

«Что значит — отмежёвываются?» — размышлял я.

Вовка у себя дома добился примерно таких же результатов. И когда на следующее утро мы узнали, что очередной взрыв произошёл в гостинице «Хилтон» и что серьёзно ранено несколько человек, Вовка предложил:

— Давай сегодня спросим у мистера Хатчинсона.

Англичанин, выслушав меня, обвёл класс взглядом:

— Это интересует только Виктора или всех?

— Всех! Всех! — закричал класс.

— Хорошо. Это должно интересовать всех, — сказал мистер Хатчинсон, делая ударение на «должно».

Вот что мы узнали на этом уроке.

Остров Ирландия англичане в давние времена присоединили к своему королевству, истребив претендентов на отдельный ирландский трон. Хотя древний ирландский язык сочен и богат, сказал мистер Хатчинсон, но, как всегда бывало в колониях, — а Ирландия, по существу, стала колонией, — местное наречие оттеснено языком пришельцев. Если ирландец не знает английского языка, он просто-напросто не сможет получить мало-мальски приличную работу. Когда после упорной, длившейся веками борьбы с англичанами ирландские патриоты по окончании первой мировой войны добились права создать собственное государство, республику, северная часть острова, примерно четверть его, осталась за Англией и стала называться Ольстер.

Ольстер остался в составе королевства вот почему. Ещё в шестнадцатом веке те края заселяли шотландцы, исповедовавшие протестантскую религию. Их становилось всё больше, они осваивали все новые земли и в конце концов превратились в национальное большинство на севере Ирландии. И не только национальное, но и религиозное. Местное население принадлежало к католической церкви. А между католиками и протестантами всегда существовала вражда. Например, во Франции при короле Карле XII католики за одну ночь перебили много тысяч ненавистных им протестантов, которых они называли гугенотами. А сколько этих несчастных протестантов сожгла на кострах римская инквизиция лишь за то, что они отрицали католическую веру.

Нам сейчас, говорил мистер Хатчинсон, трудно понять, как это люди могли убивать друг друга лишь по той причине, что одни из них крестились тремя пальцами, а другие двумя. А ведь средневековые религиозные войны унесли миллионы человеческих жизней.

Но, продолжал учитель, предостерегающе грозя нам пальцем, не верьте, если вам будут доказывать, что ныне в Ольстере тоже происходит религиозная война. Такое впечатление действительно может возникнуть, если судить по внешним признакам, разделяющим враждебные стороны. По одну сторону баррикад — в буквальном смысле — находятся католики, то есть коренные жители, по другую — протестанты, выходцы из Шотландии. Но при всём том война между ними — а происходящее там можно определить таким словом, — это война гражданская, а не религиозная.

После того как север остался за пределами Ирландской республики, вся власть оказалась в руках протестантов — местных или прибывших из Англии, страны протестантской. Католики попали в положение африканских негров. Им доставалась самая плохая работа, самое плохое жилье, все самое плохое. В конце концов им это надоело. Нашлись люди, которые создали сначала политические, а потом и военные организации, чтобы добиться равноправия для коренных жителей-католиков. С недовольными жестоко расправлялись — полиция-то тоже целиком состояла из протестантов. Положение все больше обострялось, и к началу семидесятых годов дело дошло до настоящих боев с применением автоматов и пулемётов.

Английское правительство ввело в Ольстер специальные войска, что ещё сильнее обозлило католиков, которые, конечно, не могли надеяться, что солдаты, англичане или шотландцы, сочувственно отнесутся к их борьбе, и рассматривали их как оккупантов.

Мистер Хатчинсон, как он сам о себе сказал, чистокровный англичанин и не коммунист, но он был на стороне коренных ирландцев, «потому что долг каждого честного человека, к какой бы национальности он ни принадлежал, — поддерживать угнетённых против угнетателей. Великобритания несколько веков выступала в качестве угнетателя ирландского народа, но больше этот национальный позор не должен повторяться».

Наш учитель состоял в комитете солидарности с патриотами Ольстера и вместе с другими организовывал шествия через весь Лондон к парламенту.

Мистер Хатчинсон объяснил, что в таких комитетах — и в Англии, и в самом Ольстере — участвуют как католики, так и протестанты, все разумные люди, желающие справедливости и прекращения братоубийственного кровопролития. А ирландские профсоюзы начали движение под лозунгом «За лучшую жизнь для всех!», к которому тоже примкнули наиболее сознательные люди враждующих лагерей.

Однажды, когда мой папа вёз нас с Вовкой на мультипликационный фильм Уолта Диснея «Книга джунглей», мы простояли у светофоров на площади Марбл-арч не меньше часа, потому что её пересекала бесконечная колонна людей, нёсших плакаты «Мир Ольстеру!» и вырезанные из чего-то огромные зелёные трилистники — символ Ирландии. Они шли и скандировали: «Хей — хей, Ай-Эр-Эй! Хей — хей, Ай-Эр-Эй!» «Ай-Эр-Эй» — это первые буквы слов «Ирландская республиканская армия», названия подпольной военной организации католиков, то есть, говоря словами мистера Хатчинсона, угнетённых.

Кстати сказать, он самолично побывал в Белфасте, столице Ольстера, и в Лондондерри, где столкновения были особенно кровопролитными. Мистеру Хатчинсону было необходимо «увидеть собственными глазами трагические последствия традиционной британской политики „разделяй и властвуй“. Ибо всё, что происходило и происходит на ирландской земле, — непосредственный результат этой политики».

На этом месте мистер Хатчинсон прервал своё повествование и осведомился, достаточно ли ясно он излагает свои мысли, ухватили ли мы «политическую и нравственную суть» сказанного им. Если не совсем, то лучше сейчас же переспросить, потому что, поняв роль британского империализма в судьбе ирландского народа, нам будет легче понять его роль в судьбе африканских и азиатских народов.

Возможно, мы и не до конца поняли «политическую и нравственную суть», но одно мы усвоили твёрдо: в Ольстере идёт не религиозная, как в средние века, война, а гражданская, война угнетённых против угнетателей. Что такое гражданская война, это мы уж как-никак понимали почти с дошкольного возраста.

А как же бомбы замедленного действия, от которых страдают ни в чём не повинные люди, в том числе старики и дети? Нет, сказал мистер Хатчинсон, это делает не настоящая Ирландская республиканская армия, а отколовшееся от неё так называемое «временное» крыло. Настоящие борцы за свободу осуждают этот террор. Экстремисты не верят в действительность мирных средств, не хотят видеть, что даже простые домохозяйки как из католических, так и из протестантских кварталов Белфаста сообща делают все, чтобы восстановить нормальную жизнь для своих детей.

После этой лекции у меня в голове всё стало на свои места.

Меня так распирали мысли и чувства после всего услышанного от мистера Хатчинсона, что я в тот же день накатал огромное письмо Леньке. Но отправил его, добавив ещё столько же, только после следующего урока мистера Хатчинсона, когда он, как обещал, принёс и показал нам чёрный резиновый цилиндр с заострённым концом, длиной и толщиной как хороший огурец.

— Вот, извольте полюбоваться. Самое свежее достижение британской технической мысли — так называемая резиновая пуля. Исключительно гуманное изобретение: не убивает, а лишь калечит.

Кто-то спросил, зачем, собственно, понадобилось изобретать резиновые пули, разве у английских солдат нет настоящих, свинцовых? Мистер Хатчинсон одобрительно кивнул:

— Хороший вопрос. Резиновые пули облегчают совесть наших солдат. Всё-таки стрелять приходится не в чернокожих, к чему английское сознание привычно, а в белых, да к тому же изъясняющихся на том же английском языке. Впрочем, когда прикажут, они стреляют и настоящими. И довольно часто. Но вот эту вещь можно считать вещественным олицетворением британской политики в Северной Ирландии.

Он поднял высоко над головой чёрную резиновую пулю. В его тоне звучали печаль и горечь, ведь он же тоже был англичанин.

На углах многих лондонских улиц стоят крашеные фанерные ящики, которые служат прилавками для продавцов газет. Это странные люди в кепках и старых плащах до пят, всё время что-то выкрикивающие на своём особом языке. Сколько я ни вслушивался, так ни разу и не смог разобрать смысл в этих гортанных звуках.

К ящикам всегда прислонены один-два щита с листами бумаги газетного размера, на которой широким фломастером в нескольких словах сообщается последняя важная новость. За день надписи на щитах меняются много раз.

В начале ноября на щитах газетчиков все чаще начали появляться слова «шахтёры» и «забастовка». Что такое забастовка, я уже знал. У английских рабочих они случались часто, прямо-таки каждую неделю, и я, конечно, просто должен был разузнать про всё, что с ними связано. И опять пришлось прибегнуть к помощи мистера Хатчинсона, он ведь всё это знал лучше всех.

— Система, которая существует в Англии, — сказал он, — известна под названием «частное предпринимательство». Каждый предпринимает всё возможное для того, чтобы обогатиться. Поэтому было бы просто противоестественно, если бы владельцы заводов добровольно увеличивали зарплату своим рабочим. Ведь тем самым они уменьшали бы свой доход. По собственному почину они увеличивают лишь цены на свои товары, которые покупают те же рабочие. Угнаться за ценами невозможно, но и жить без еды и одежды тоже нельзя. Для того чтобы обеспечить свои семьи самым необходимым, рабочие, объединённые в профсоюзы, время от времени требуют от хозяев увеличения оплаты их труда. Хозяева, как правило, не соглашаются. Тогда начинается забастовка, то есть работа останавливается.

Тут я встал и спросил:

— Мистер Хатчинсон, а вы правда не коммунист или вы находитесь в подполье, как большевики при царе? Мистер Хатчинсон улыбнулся:

— Нет, я действительно не коммунист, я вообще не принадлежу ни к какой политической партии. А почему у тебя возник такой вопрос?

— Вы же не за хозяев, а за рабочих.

— Для того чтобы видеть истинное положение вещей, достаточно быть просто честным человеком. И ещё — уметь думать. Если сейчас английские рабочие трудятся не по двенадцать — четырнадцать часов в день, то это потому, что многие предшествующие поколения били в одну и ту же точку. Более того, дети, я полностью согласен с писателем Джеймсом Олдриджем, однажды сказавшим, что на каждых переговорах рабочих с капиталистом незримо присутствует Советский Союз. Любой капиталист понимает: нельзя озлоблять рабочих беспредельно, иначе они могут поступить так, как поступили русские рабочие в 1917 году. Хотя я, Виктор, к твоему разочарованию, не нахожусь в подполье, но, как и любой мыслящий человек, понимаю: Советский Союз действительно помогает рабочим всех капиталистических стран уже самим фактом своего существования.

Я спросил, помогаем ли мы своим существованием и английским шахтёрам.

— Конечно. Но если бы нашим шахтёрам платили столько, сколько они на самом деле заслуживают, то это было бы не капиталистическое, а какое-то иное хозяйство. Говоря о влиянии самого факта существования социалистических государств — теперь уже системы таких государств, — я имею в виду нечто более важное, чем просто размер зарплаты. Когда-то против бастующих выставляли солдат, которые, если им приказывали, добывали уголь, водили поезда, грузили суда, а случалось — и стреляли в рабочих. В наше время ни одно самое консервативное английское правительство не решится раздражать рабочих до такой степени. Приведу пример. Несколько лет назад бросили работу докеры во всех наших портах одновременно, а Англия, как вам известно, не может жить без морских перевозок. Убытки судовладельцев исчислялись сотнями миллионов фунтов стерлингов, но и в этом случае правительство не посмело послать в порты солдат. То же правительство консервативной партии попыталось запретить забастовки законодательным путём, но возмущение достигло столь опасных пределов, что от этого закона пришлось отказаться, отменить его. Так что ответ на твой вопрос, Виктор, заключается в том, что шахтёры, которые, видимо, скоро остановят всю добычу угля, начнут своё выступление с уверенностью, что никакой премьер-министр сегодня не рискнёт заменить их солдатами или тем более отдать приказ стрелять. Ты удовлетворён?

Я сказал, что да, удовлетворён, но тут же задал ещё один вопрос:

— А как же вы будете жить без угля?

— Всё зависит от продолжительности конфликта. Если он затянется надолго, будет трудно. В частности, нам с вами.

— Почему?

— Потому что большинство английских электростанций все ещё работает на угле, включая и те, что снабжают энергией Лондон. Как только иссякнет запас угля на складах, мы с вами будем готовиться к урокам при свечах. Образно говоря, шахтёры держат руку на выключателе.

Мистер Хатчинсон предсказал все правильно. Прошло ещё недели полторы-две, забастовка шахтёров уже шла полным ходом, и у нас дома вдруг погас свет — как раз когда мы сели ужинать. Мама пошла за дядей Глебом, он у нас в доме был за монтёра, но он куда-то уехал вместе со всем семейством. Мы стали ужинать в темноте, почти ощупью, и тут папа звонко шлёпнул себя по лбу.

— Это же не пробки, это забастовка! Писали же в газетах, что в целях экономии угля районы будут поочерёдно отключаться на какое-то время ежедневно.

В последующие дни и недели перебои стали повторяться всё чаще, а промежутки без электричества делались все длиннее. Мы, как и другие семьи в доме, обзавелись свечами и фонарями. Комнаты при таком никогда мною не виданном освещении принимали таинственный вид — по стенам и потолку метались большие чёрные тени, казалось, что все вокруг двигается, перемещается с места на место.

Мама стала готовить обед утром, а не накануне вечером, как прежде, и в магазин за продуктами ходила каждый день: набивать холодильник было глупо при такой нерегулярной подаче электроэнергии. Маме это, конечно, не нравилось. А папа шутил:

— Ничего, ничего, товарищи, надо иметь классовую сознательность. Какие-то у вас, понимаете, мелкобуржуазные настроеньица. И это, Тоня, при твоём сугубо пролетарском происхождении.

— Классовая сознательность у меня есть, — вздохнув, ответила мама, — а вот обедов у вас, кажется, скоро не будет.

— Будем обедать в посольстве, только и всего. Отдохнёшь от кухонных забот.

В посольствах электричество, конечно, не отключалось. Зато уж во всех прочих местах, которые нам время от времени приходилось посещать, нормальная жизнь нарушилась. Собрались мы посмотреть один кинофильм, приехали на площадь Лейстер-сквер, где сосредоточены лучшие кинотеатры, а там всё закрыто, в районе нет электричества. Поехали покупать мне брюки, а в магазине приходится передвигаться, держась за стены: вместо люстр горят свечи в стаканчиках — по пять-шесть на каждом прилавке. Папа вычитал в газете, что для магазинных жуликов наступил настоящий праздник — при таком освещении разве за ними уследишь.

За это газеты тоже ругали шахтёров. Вот, мол, какие эгоисты: им захотелось побольше денег, а страдать должны все англичане.

Папа, читая газету, как-то подумал вслух:

— Ничего, ничего… Ишь, какие гуманисты нашлись!.. Довели подземных рабочих до того, что они меньше почтальонов получают, и ещё обижаться изволят…

— Пап, а почему они получают меньше почтальонов?

— Тут, видишь ли, целый комплекс причин, но основное то, что за последние десятилетия уголь превратился во второстепенное промышленное топливо, главное место заняли нефтепродукты. Самих шахтёров в Англии стало вдвое меньше, чем, скажем, двадцать лет назад, да и они тоже ждали, что многих из них вот-вот сократят за ненадобностью. Вот с ними и делали что хотели, да и профсоюз у них долгое время был ни рыба ни мясо.

— А теперь?

— Профсоюз стал боевым при новом руководстве, а нефти не хватает, кончилась для них дармовая нефть: арабы сами хотят ею распоряжаться. Вот уголёк, стало быть, опять в гору пошёл. Так что шахтёры очень правильно момент для забастовки избрали.

— Значит, они победят?

— Пролетариат, Виктор, всегда побеждает, когда он действует единым кулаком, а не растопыренными пальцами. Историческая истина.

В эту секунду все лампочки опять погасли. А я как раз остановился на том месте «Трёх мушкетёров», где Фелтон явился к герцогу Букингемскому. Так я в тот вечер и не узнал, убил Фелтон, подосланный коварной миледи, её врага, герцога, или нет.

В такие вечера мы с Вовкой устраивались во дворике, если было достаточно тепло, или на лестнице, если было холодно, и тихо беседовали о всякой всячине, пока нас не звали спать.

— Эх, жалко, ты кристмасовскую иллюминацию не увидишь, — посочувствовал он один раз.

— Какую, какую иллюминацию?

Он сказал, что англичане празднуют не Новый год, а рождество, по-ихнему «кристмас», которое бывает 25 декабря. Задолго до него на центральных улицах Риджент-стрит и Оксфорд-стрит зажигаются повешенные поперёк улицы фигурные гирлянды из цветных лампочек. Каждый большой магазин устраивает на своём фасаде собственную световую картинку. На одной Санта-Клаус, английский Дед-Мороз, мчится на санях, запряжённых оленями, на другой какие-нибудь ангелочки с крылышками порхают, на третьей ещё что-нибудь. А на Трафальгарской площади, по соседству с колонной адмирала Нельсона, устанавливают ёлку высотой метров в двадцать. Её каждый год дарят лондонцам норвежцы, это уже тоже традиция. Когда начинает темнеть, ёлка вспыхивает электрическими украшениями, и к ней приходят гулять точно так же, как москвичи ходят гулять к ёлке на Пушкинскую площадь. В этом году ёлку тоже, наверное, привезут, только она уже не засверкает огнями.

Мы с Вовкой говорили между собой: как же это люди жили, когда не было электричества? То есть, значит, без настоящего освещения, без кино, без телефона, без метро, без телевизора, без электроутюгов, без пылесосов и холодильников. Повезло нам всё-таки, что мы живём не тогда, а сейчас.

Но вот приблизился Новый год, и на щитах продавцов газет появилось слово «виктори!». Победа! Шахтёры победили! Папа не ошибся. И мистер Хатчинсон тоже: правительство, сколько ни грозило, так и не посмело двинуть против бастующих войска.

Но понадобилось ещё немало времени, прежде чем огни Лондона совсем перестали гаснуть, а если гасли, то уже действительно потому, что где-то перегорели пробки.

Один эпизод, происшедший во время шахтёрской забастовки, я сознательно пропустил. Он заслуживает того, чтобы я о нём рассказал особо, не смешивая его ни с чем другим.

Однажды в субботу все старшие классы вместо урока физкультуры погрузились в автобус и поехали в закрытый бассейн. Так бывало через раз: одна суббота нормальная, другая — плавание. Школа арендовала бассейн на целых два часа. Всякий раз у входа мы сталкивались с «красными пиджаками» — с соседней школой.

Так случилось и в ту декабрьскую субботу. Вхожу вместе со всеми и слышу:

— Вик! Вик!

И бросается ко мне Клифф. Протягивает руку и говорит радостно:

— Ух, до чего здорово, что я тебя встретил! А то уж я собирался после школы завернуть к тебе домой. На перемене не мог тебя найти.

— Зачем я тебе так срочно понадобился?

— Понимаешь, Вик, из-за этой забастовки мои родители все колебались, праздновать мой день рождения или нет. А тут неожиданно приехала бабушка, папина мама, и велела обязательно праздновать. Она уже подарок заготовила, и вообще, мол, раньше целые балы в Букингемском дворце устраивали без электричества, свечи в люстрах торчали вместо лампочек. Так что завтра в два часа дня приходи ко мне. Я надеюсь, будет весело.

— А твои родители? — осторожно намекнул я.

— Что — мои родители?

— Они не рассердятся, что ты советского мальчишку пригласил?

— Наоборот! Папа давно хочет с тобой познакомиться.

— Ну да! — не поверил я: чего бы мистеру Дэю-старшему, богатому врачу, знакомиться с обыкновенным советским шестиклассником?

— Честное слово! — сказал Клифф. — Я ему про тебя часто рассказывал, про наши споры у забора.

Он выдернул из тетрадки лист, написал свой адрес и сказал, что это совсем близко от моего дома, и что пусть мой папа только доставит меня, а обратно всех развезёт его папа.

— Что это вы с Клиффом шептались? — спросил Вовка, когда я присоединился к классу.

Я сказал, и он откровенно позавидовал:

— Здорово! Везёт тебе. Я уж сколько здесь живу, а никогда у англичан на дне рождения не был. Папа говорит, что они вообще к себе домой звать не любят, не принято у них. Если зовут, то в кафе или ресторан… А что ты Клиффу подаришь?

Что можно подарить мальчишке, у которого с одной стороны богатый папаша, а с другой — он сам разносит газеты, чтобы заработать себе на велосипед? То ли у него все на свете, кроме велосипеда, есть, то ли ничего нет.

Папа, услыхав о приглашении, прореагировал совсем как Вовка:

— Везёт тебе.

Мама же обеспокоилась:

— В чём же мы его пустим? Рубашки-то, слава богу, есть, а из парадных брюк он вырос. Надо срочно ехать покупать новые. Рубашку наденешь с галстуком, который я тебе подарила.

— Ну да, больно мне надо в галстук наряжаться! — забунтовал я.

— Именно в галстуке и пойдёшь. Или никак.

Папа небольно шлёпнул меня по затылку:

— Не сопротивляйся, Виктор-помидор. Они, может быть, вообще живого советского человека не видали, а ты хочешь в лаптях явиться. И вообще — держи марку.

Пришлось нацепить галстук. С подарком же ломали голову до тех пор, пока мама не вспомнила, что у неё ещё не вынуты из какого-то чемодана советские грампластинки и деревянные расписные матрёшки, среди них одна очень большая. Её-то мне и завернули в специально купленную яркую бумагу, приложив ещё пластинку с «Подмосковными вечерами».

— Вот получит двойку твой Клифф, будет в этой матрёшке прятаться от ремня, — пошутил папа.

В назначенный час он высадил меня у литой фигурной калитки на боковой уличке, по-английски «мьюз», которая действительно находилась от нас в трёх минутах езды. Дом Клиффа, как свойственно старым английским домам, походил на стоявшие рядом — двухэтажный кирпичный коттедж с островерхой крышей из серой черепицы.

Меня впустил сам Клифф, при первом же взгляде на которого я оценил мамину предусмотрительность. На нём был взрослый синий костюм, а на горле переливался, как павлиний хвост, галстук-бабочка. Словом, это был совсем иной Клифф — этакий маленький лорд, принимающий гостей по случаю собственного дня рождения.

Без долгих речей я сунул ему в руки принесённый свёрток. Он опять-таки совсем по-лордовски склонил голову.

— Спасибо, Вик. Я очень рад, что ты смог прийти. Пойдём, ребята сейчас начнут подъезжать, ты первый.

И тотчас же услышали, как перед домом затормозила машина. Потом сразу же вторая, третья, четвёртая. Образовался какой-то автомобильный конвейер у клиффовской двери. Это была та самая английская аккуратность, о которой с восхищением говорил папа. Гости Клиффа съехались одновременно по той причине, что каждый хотел успеть минута в минуту.

Но почему-то никто не звонил в парадную дверь, и мы с Клиффом стояли в прихожей, недоуменно поглядывая друг на друга.

— Это они что-то затеяли, — сказал Клифф наконец, — подвох какой-нибудь. Я их знаю.

— Зачем же они станут затевать подвох на дне рождения?

— Они ещё и не на такое способны, — заверил он меня с непонятной мне гордостью за друзей, способных на любой подвох. — Однажды мы знаешь что устроили…

Тут звонок издал трель.

Клифф с опаской повернул задвижку, быстро распахнул дверь и на всякий случай отскочил назад. И расхохотался, захлопал в ладоши.

В дверном проёме, уцепившись за притолоку, висела живая длиннохвостая обезьянка в красном жилете. Болталась себе преспокойно на двери, и всё, как будто это самое обыкновенное обезьянье дело — кататься на притолоках лондонских домов.

Клифф, сияя, протянул к ней руки, и она охотно к нему пошла.

Он вышел на крыльцо, и снаружи раздалось многоголосое:

Этой короткой весёлой песенкой англичане чествуют друг друга по таким вот особым оказиям. Она состоит из трижды повторяющейся строчки: «Он очень хороший парень», а заканчивается словами: «И этого никто не может отрицать». Только и всего.

Наверняка, я всех друзей Клиффа видел с ним вместе в их школьном дворе, но если так, то я их так же не узнал, как и самого именинника. Откричавшись, они начали чинно входить и, подобно Клиффу, склонять голову, пожимая мне руку. Похоже, их этому учили в школе.

Клифф повторял:

— Спасибо! Большое спасибо! Отлично придумали!

Я, конечно, запутался, кто из них Дик, кто Том, а кто Арчи. Зато они все запомнили, что я — Вик, а потом весь вечер я себя чувствовал кем-то вроде второго именинника. Ребята наперебой расспрашивали меня о том же, о чём расспрашивал Клифф в начале нашего знакомства, и у меня просто язык устал болтать по-английски.

Пример им, я должен заметить, подал отец Клиффа. Когда мы всей гурьбой ввалились в гостиную и Клифф представил меня своим родителям, мистер Дэй-старший, сжав мою ладонь своей ручищей, прорычал:

— Ага, так вон он, этот маленький русский большевик, который подбивает моего сына устроить в Британском королевстве революцию.

Его голос раскатисто ухал, потому я и говорю, что он прорычал. К тому же голова у него обросла гривой, как у льва, только совсем седой. Бросив мне обвинение в подстрекательстве к революции, он грозно нахмурил кустистые брови. Я несколько оробел, мне показалось, что он это всерьёз. Но мистер Дэй трубно хохотнул и довольно увесисто похлопал меня по плечу:

— Не исключено, что ты прав, мой дорогой Вик. Не исключено, что именно в революции мы и нуждаемся, чтобы восстановить нормальное кровообращение в доброй старой Англии. Но мы ещё успеем обсудить этот важный вопрос.

Он меньше всего походил на зубного врача. Скорее на писателя или профессора. Впрочем, Клифф ведь говорил, что его отец увлекается историей, а дантистом ему пришлось стать по наследству.

Миссис Дэй, мать Клиффа, в отличие от своего мужа, точно соответствовала тому «типично английскому» облику, который я привык встречать у Диккенса и Конан-Дойля. Высокая, стройная, неулыбчивая, с очень прямой спиной, одним словом — величественная. Если мистер Дэй сел за праздничный стол в свитере, из-под которого виднелась клетчатая рубашка, то хозяйка встретила нас в переливающемся изумрудном платье, со сверкающими капельками камней в ушах и на пальцах. Слова она произносила врастяжку, как принято у аристократов, — я узнал об этом из телевизионных передач.

Может быть, она и на самом деле происходила из какого-нибудь знатного рода. Наверное, это она захотела, чтобы Клифф учился в «публичной» школе, где носят красные пиджаки с золотым вензелем на кармане.

Подарков Клифф получил всего два: от всех ребят вместе обезьянку и от меня — матрёшку с пластинкой. Родители и бабушка, которая плохо слышала и всё время говорила невпопад, видимо, отдали ему свои подарки раньше. Обезьянка сидела у Клиффа на плече и отнимала у него понравившиеся ей кусочки. А свёрток ему пришлось разворачивать только один — мой.

Вынув матрёшку, он взглянул на меня, как бы спрашивая, что же с ней делать дальше.

— Раскрой её, — подсказал я.

Вторую матрёшку, бывшую внутри первой, встретили дружным смехом. А когда рядом появилась третья, четвёртая, пятая и так далее, ребята пришли в такой восторг, что запрыгали вокруг Клиффа, издавая вопли.

После этого веселье уже не прекращалось ни за столом, ни позже, когда мы играли в «дартс» — оперённые металлические стрелки, которые нужно метать в круглую пробковую мишень, — и в другие игры, которых у Клиффа имелось великое множество.

Перед тем как сесть за стол, миссис Дэй внесла белый торт с горящими свечами и поставила его перед именинником. Он дунул изо всех сил и погасил все свечи — их торчало тринадцать, по числу исполнившихся лет. Все зааплодировали и запели ещё одну обязательную на каждом английском дне рождения песенку:

Что означало: «Счастливого тебе дня рождения, дорогой Клиффорд!»

Едва он погасил свечи на торте, как пришлось зажечь обычные свечи в подсвечниках: шахтёры напоминали, что их забастовка продолжается. Так что большая часть дня рождения Клиффа прошла при свечах.

При нормальных обстоятельствах замок в Хокхерсте на зимние каникулы тоже превращался в пионерлагерь. Но при таких перебоях с электричеством его организовать не могли, и мы проводили каникулы в Лондоне. Но три январских дня я провёл в другом месте.

В наше посольство часто приходят письма от разных английских организаций: школы, университеты, профсоюзные ячейки, группы молодых англичан, примыкающих к лейбористской, консервативной или либеральной партиям, отделения Общества англо-советской дружбы, объединения ветеранов второй мировой войны просят, чтобы кто-то из советских дипломатов прочёл для них лекцию о Советском Союзе. Все хотят знать, как обстоят у нас дела сегодня и что мы планируем на завтра.

По словам папы, чаще всего такие приглашения присылают члены клуба «Ротари», секции которого есть почти в любом английском городе. Этот клуб объединяет местных чиновников, коммерсантов, промышленников, учителей и профессоров, врачей, то есть не самых бедных граждан Англии.

Почему же они, спрашивается, зовут к себе с лекциями наших посольских работников, да ещё чаще, чем другие?

— Э, братец ты мой, — сказал папа, — теперь эта публика хочет иметь информацию о Советском Союзе из первых рук, а не из своих газет. Всякие там «Дейли» сорок лет их уверяли, что мы лаптем щи хлебаем, сохой на козе пашем, а на сорок первый — хлоп! — вдруг сообщают, что лапотники-то русские первый в мире спутник в космос запустили. Может, газеты у них горят, в частности, и по этой причине.

— Как — горят?

— Разоряются, подписчиков теряют. Штук десять за последние годы совсем закрылись. И даже такой кит, как газета «Таймс», сейчас печатается себе в убыток. Хозяин у неё богатейший, лорд-миллионер, может позволить себе удовольствие подкармливать главную английскую газету, а то бы и она небось закрылась. А это для англичан почти то же самое, что ликвидировать парламент.

В городе Ковентри, расположенном к северу от Лондона, тоже есть своё отделение клуба «Ротари». Оно пригласило советского лектора на третье января, и в посольстве предложили поехать папе, который уже несколько раз выступал в других местах. Папа не только согласился, но и взял с собой нас с мамой, поскольку его поездка совпала с моими каникулами. Я намекнул ему, что в машине пять мест, а нас всего трое. Он засмеялся и махнул рукой:

— Ладно, где трое, там и четверо. Зови своего сэра Вовку, если ему разрешат.

Вовке разрешили. Он тоже ещё не был в Ковентри, хотя слышал, что этот город особенно сильно пострадал от фашистов.

Папа это подтвердил:

— Я видел старые снимки, они напоминают то, что творилось в те годы у нас. Интересно посмотреть, как это выглядит сейчас. Да и вообще интересно проехаться на север. Впрочем, если вам с мамой не интересно, можете оставаться.

Он, конечно, шутил: видно было, как мы с мамой обрадовались. Особенно она. Последние дни мама находилась в скверном настроении: от бабушки не приходило писем, и мама опасалась, что она серьёзно заболела. А тут даже стала напевать, укладывая чемодан.

Как объяснил папа, лекция в «Ротари» происходит днём, после обеда, на который раз в месяц собираются члены местного отделения. Поэтому мы выехали из Лондона не третьего, а второго утром, чтобы успеть познакомиться с самим Ковентри. Те, кто пригласили папу, так и рекомендовали поступить, обещая провожатого для осмотра города.

Дорога от Лондона до Ковентри мало чем отличалась от дороги в Гастингс или, скажем, в Брайтон. Перелески, зелёные холмы, все ухожено, все огорожено, те же коттеджи и одноэтажные бунгало с черепичными крышами, те же харчевни, те же бензоколонки «Бритиш петролеум» или «Шеврон».

Одно отличие я, впрочем, заметил. Заправщики на колонках и официанты в кафе, где мы обедали, говорили более отрывисто, произносили многие слова иначе, чем лондонцы.

В этой связи папа первую лекцию прочёл ещё в пути — нам с Вовкой. Он напомнил нам о фильме «Моя прекрасная леди», который мы оба видели, и сказал, что в основе его лежит пьеса Бернарда Шоу «Пигмалион». В фильме, как и в пьесе, говорится, в частности, и о том, что в маленькой Англии нет единого языка. Вернее, есть, но в графстве Оксфордшир — Англия делится до сих пор на графства — им пользуются не совсем так, как в графстве Йоркшир или в графстве Девоншир: произношение одних и тех же слов разнится. К настоящему времени все эти ветви английского языка очень сблизились, а лет двести назад англичане из северного и из южного графств могли, пожалуй, и не понять друг друга. А все дело, видимо, в том, что в разных районах в разных пропорциях смешались наречия саксов, норманнов, римлян, франков, шотландцев, валлийцев и прочих племён, из которых потом сложилась нация англичан.

К трём часам дня мы уже прибыли в гостиницу, где для нас был заранее заказан номер с четырьмя кроватями. Только мы умылись с дороги, как затрещал телефон.

— Хэлло! — взял папа трубку.

И заулыбался, продолжая говорить по-английски:

— Да, все хорошо, спасибо, устроились превосходно… С удовольствием. Через минуту будем внизу.

Внизу нас встретил высокий узколицый англичанин с седыми висками, на котором серый, в тонкую ниточку костюм сидел как на манекене в витрине — без единой складки и морщинки.

— Счастлив приветствовать вас в Ковентри, — сказал он и поцеловал мамину руку, что я видел раньше только в кино. Затем он обратился к папе:

— Это я вёл с вами переговоры, мистер Лалетин.

— Значит, вы…

— Совершенно верно, Брюс Стивенс. Как председателю международной секции клуба именно мне оказана честь быть вашим гидом. Мне кажется, нам не стоит терять время, сейчас все ещё довольно быстро темнеет. Если у вас нет каких-либо иных планов или возражений, прошу ко мне в машину.

На улице мы с Вовкой переглянулись: ого! Мистер Стивенс намеревается катать нас по Ковентри не на чём-то, а на самом настоящем «роллс-ройсе» — пусть не самой последней модели, но всё равно будет чем перед ребятами похвастаться. Едва ли кто-нибудь из них ездил на машине, которая стоит столько, что вместо неё можно купить пять других. Недаром на «роллс-ройсе» ездит сама королева. А теперь вот и мы с Вовкой!

Маму мистер Стивенс, открыв для неё дверцу, усадил рядом с собой на переднем сиденье, а мы с папой и Вовкой прекрасно разместились сзади. Это была не машина, а целый вагон. Наверное, мистер Стивенс важная персона в своём городе, если у него такая машина.

Но кто бы он там ни был, с нами мистер Стивенс трудился как самый добросовестный гид. Дотемна катал по всему Ковентри и рассказывал о нём разные истории. В том числе и легенду о благородной леди Годайве, добросердечной жене владетельного графа Ковентри, который хотел обложить подданных непосильной данью. Чтобы спасти горожан, она по капризу графа решилась опозорить себя и проехала нагишом на лошади по всему городу. Сказка это или нет, но в Ковентри стоит памятник в честь леди Годайвы.

— Знаете что, — сказал мистер Стивенс, когда мы уже порядочно поколесили, — мне кажется, вам будет особенно интересно увидеть одно место, которое находится в пригороде, и если вы не против…

Это он всё время вставлял: «если вы не против…», «может быть, вы согласитесь…», «как бы вы посмотрели на то, чтобы…» Впрочем, такие обороты употреблял не он один, англичане вообще часто пользуются ими, и оттого их разговорная речь звучит подчёркнуто вежливо.

Мистер Стивенс привёз вас в какой-то совсем новый, видимо, недавно отстроенный район, где среди привычных коттеджей были и четырёх-пятиэтажные дома-коробки. В центре района находилась просторная площадь, обрамлённая деревьями.

Мистер Стивенс подвёл нас к одному из угловых домов, выходивших на площадь, и молча указал на синюю табличку на его стене. Там белыми буквами значилось: «Площадь имени Сталинграда».

— Ковентри давно породнился со Сталинградом, — сказал наш гид, — у наших двух городов много общего в судьбе.

Позже, в гостинице, я спросил папу, как это города могут породниться. Что они, люди, что ли? И узнал, что после окончания войны с фашистами в странах, которые вместе сражались против них, жители многих городов завязали дружбу с жителями городов другой страны. Они ездят в гости друг к другу, переписываются, и вот — называют свои площади именем города-побратима. Ливерпуль дружит с Одессой, Манчестер — с Ленинградом, Ковентри — с Волгоградом, который прежде назывался Сталинградом.

Под конец осмотра папа спросил у мистера Стивенса, остались ли в городе следы фашистских бомбардировок, потому что мы их нигде не заметили.

— Эти тридцать лет мы не сидели сложа руки, — сказал мистер Стивенс, — да мы и не могли себе этого позволить, иначе нам пришлось бы жить в палатках. Ковентри был разрушен практически целиком, из 75 тысяч домов больше 50 тысяч превратились в груду кирпичей, остальные в той или иной мере получили повреждения. Понадобилось много лет, но все руины мы ликвидировали. Все, кроме одних, которые я сознательно оставил на последний этап осмотра. Если у вас нет возражений, я бы предложил туда сейчас и отправиться.

На город уже опустился зимний вечер, улицы осветились фонарями и витринами магазинов. Прибыв на место, мы поняли, почему мистер Стивенс хотел, чтобы мы попали туда лишь с наступлением темноты.

Посреди площади в подсветке прожекторов вонзались в беззвёздное небо два силуэта — светло-серая большая церковь, поблёскивающая стрельчатыми окнами-витражами, и уступчатый чёрный, видимо, обгорелый остов какого-то здания.

— Наш новый собор и развалины старого, разбитого бомбами, — сказал мистер Стивенс тихо. — Мы решили сохранить эти руины навсегда как напоминание будущим поколениям о том, что несёт война.

Он подумал и добавил:

— Если вам уже это известно, приношу извинения. Но если нет, мне кажется, будет интересно узнать: во время войны нацистская пропаганда придумала новый английский глагол «ковентрировать». Что он означает, я думаю, вам понятно. Изобретение немецкое, но сейчас этот глагол есть в любом английском словаре.

Вернувшись в Лондон, я первым делом полез в словарь. Глагол «ковентрировать» в нём нашёлся. Перевод был исчерпывающе точен: «подвергать разрушительной бомбардировке с воздуха». Я лично могу по этому поводу сказать только одно: лучше бы ни в каком языке больше не появлялись такие вот новые глаголы.

Как быстро растаяла лондонская зима! Правда, и таять-то особенно нечему было: каких-нибудь две недели полежал на газонах и по обочинам тротуаров сероватый снежок — в конце декабря и начале января, — и вот уже улицы опять выглядят обычно. Холодно, но не как у нас зимой, а как осенью. И дожди так же идут по многу дней подряд — мелкие-мелкие, называющиеся «дризл». В такое время небо и земля кажутся одинаково серыми, и все вокруг тоже серое, унылое, не хочется носа на улицу показывать.

Бывало и так, что не моросит, а вдруг «задождит кошками и собаками», как выражаются англичане про дождь, который у нас называют «как из ведра». Это то, что называется «идиоматическое выражение». А то вдруг разбегутся тяжёлые тучи, проглянет солнце, и станет в январе так тепло — прямо лето, да и все. Впечатление лета особенно усиливается тем, что в Лондоне чуть ли не вся растительность — вечнозелёная. Трава хоть и не такая сочная и яркая, как в летние месяцы, но тоже зелёная.

К Международному женскому дню такая вот почти летняя погода установилась прочно, лишь иногда перемежалась «дризлом» без похолодания. На уроках труда мы к Восьмому марта изготовили подарки своим мамам — кто что сумел. Я выжег на дощечке и раскрасил масляными красками наш дом на Холланд-парк, а на обратной стороне выжег дарственную надпись. И когда папа, как всегда накануне этого праздника, спросил «Ну-с, что мы преподнесём маме на сей раз?», я гордо ответил, что у меня уже подарок приготовлен. «Вот как!» — удивился папа и почему-то внимательно поглядел на меня, прищурившись. Но больше ничего не сказал.

Это был мой первый самостоятельный подарок маме. Впервые в жизни я понял, как это приятно — дарить.

Вместе с первыми числами апреля пришло настоящее тепло, которое, подержавшись дней десять, ни с того ни с сего сменилось ужасным холодом — пришлось опять натягивать тёплую куртку и перчатки.

— Гольфстрим фокусничает, — заметил папа однажды утром, поёживаясь рядом со мной на крыльце нашего дома.

Он имел в виду тёплое течение Гольфстрим, которое проходит вблизи западного побережья Англии и благодаря которому там такой мягкий климат. Мягкий, но неровный, потому что, борясь с массами ледяного арктического воздуха, Гольфстрим иногда оказывается побеждённым. И тогда апрельское тепло уступает место октябрьской промозглости.

Холода простояли недолго, к Ленинским дням солнышко успело хорошо прогреть Лондон. Этот день рождения Владимира Ильича запомнился мне на всю жизнь. О нём я сейчас и хочу рассказать, но сначала нужно сделать небольшое вступление, как это делается в школьном сочинении.

До приезда в Англию я, скажу честно, не знал, что Владимир Ильич Ленин провёл там целых два года и что в Лондоне осталось многое, что напоминает людям о нём.

Установилась традиция, согласно которой все классы нашей лондонской школы по очереди совершают весной поездку на автобусе по ленинским местам. Так что я посетил их дважды — сначала с родителями, а потом с классом. Экскурсия начинается с железнодорожного вокзала «Чаринг-кросс», который вы ходит на Трафальгарскую площадь. С «Чаринг-кросс» Владимир Ильич вместе с Надеждой Константиновной Крупской впервые ступил на лондонскую землю.

Перед экскурсией пионервожатая читала нам отрывок из воспоминаний Надежды Константиновны, где она пишет, что они с Владимиром Ильичей увидели английскую столицу через сетку дождя, хмурой и неприветливой. Очень им не повезло: любой город лучше впервые увидеть при солнце, впечатление остаётся более правильное, как мне кажется.

Вообще как-то так получилось, что лондонские годы Ленина были связаны с тремя вокзалами — «Чаринг-кросс», «Сейнт-Пэнкрас» и «Кинг-кросс». Через первый он попал в Лондон, рядом со вторым жил некоторое время вместе с другими русскими эмигрантами, в районе третьего жительствовал все остальные месяцы, до самого отъезда из Англии. Дома, где они с Надеждой Константиновной снимали квартиры, не сохранились: один погиб под фашистскими бомбами, другие просто снесли из-за их дряхлости.

Но это не значит, что ленинские адреса теперь нельзя отыскать. Нет, все они чётко обозначены. Память о вожде пролетариата всего мира и основателе первого в мире государства рабочих и крестьян умереть не может, её поддерживают даже те, кого, пожалуй, при всём желании нельзя причислить к пролетариату. Ну какой, спрашивается, революционер владелец большого отеля «Роял Скотт» у вокзала «Кинг-кросс»? А ведь он один угол гостиницы отстроил так, что в точности воспроизведён фасад стоявшего прежде на этом месте дома, где жил Ленин.

Эффект получился необыкновенный — черностекольная кубическая коробка, а в неё с угла вставлен дом прошлого века с маленькими балкончиками. Но зато уж мимо отеля «Роял Скотт» никто не пройдёт. А раз остановится, то, значит, прочтёт надпись на мемориальной доске.

У англичан устанавливаются не такие мемориальные доски, как у нас в Москве, а синие фаянсовые диски большого диаметра с соответствующим текстом. Такой вот диск есть и на стене здания, где сейчас ресторан «Кво-Вадис», а в давние времена на третьем этаже долго жила семья Карла Маркса.

И ещё одно памятное место там же, у «Кинг-кросс». Самого ленинского жилища опять-таки давно нет, вместо него возведён многоэтажный корпус с внутренним двором. В центре двора посажено дерево, у корней которого укреплён уже, конечно, не фаянсовый диск, а бронзовый прямоугольник, где сказано, что это — один из адресов Владимира Ильича в Лондоне.

В библиотеке знаменитого Британского музея бережно хранят ленинский формуляр, выписанный на Якоба Рихтера — имя, под которым Ленин скрывался в Лондоне от ищеек царской охранки. Сохранился небольшой парк с зелёным холмом, откуда Ленин и Крупская часто любовались панорамой города. В муниципалитете района Ислингтон перед входом в зал заседаний установлен на невысокой мраморной колонне-постаменте бронзовый бюст Ленина.

Одну историю, связанную с Владимиром Ильичей, мы в классе слушали затаив дыхание, а конец у неё оказался такой, что мы вдоволь нахохотались.

Второй съезд партии проходил в Лондоне по разным залам — чтобы сбить со следа сыщиков. Одно из заседаний, как гласит изустная легенда, подкреплённая документами из архива лондонской полиции, состоялось на втором этаже окраинной рабочей пивной. По английским обычаям пивные всегда были местом, где устраивались политические собрания, и для этой цели хозяева всегда имели отдельные большие комнаты. Там же праздновались свадьбы и прочие семейные события. В общем, когда лондонская полиция пронюхала, что в этой пивной собираются русские, она решила, что это анархисты, затевающие какой-то взрыв. Тогда в Лондоне жило много анархистов, замешанных в разных террористических делах. Они их совершали не в Англии, а в своих странах, но все равно полиция считала полезным на всякий случай за ними присматривать.

Послали в пивную одного сыщика, чтобы он выяснил, что и как. А у кого он мог выяснить, кто бы ему раскрыл партийные секреты? Он взял и перед началом заседания спрятался в стенной шкаф зала, где оно должно было состояться. И пришлось ему, бедному, просидеть в шкафу, почти без воздуха, несколько часов, все заседание целиком.

Когда все уже разошлись и в зале началась уборка, кто-то услышал стон в шкафу, открыл его и обнаружил неизвестного человека без сознания. Но самое смешное заключается в том, что сыщик чуть не задохнулся по собственной глупости. Зачем он полез в шкаф, раз знал, что здесь собираются русские, а русского языка он, конечно, не понимал и всё равно ничего не выяснил бы, хоть просиди он здесь три дня! В рапорте начальству он смог написать лишь, что «иностранцы громко и долго спорили», а о чём, ему неизвестно. Говорят, что его начальник написал на рапорте: «Ничего глупее не читал».

А теперь о самом важном. Самое важное — это «Маркс-хаус», библиотека революционной литературы, где Владимир Ильич провёл за работой много дней и куда мы всей школой приехали в день его рождения. «Маркс-хаус» сохранился совершенно в том виде, как он выглядел при Ленине.

Хранитель библиотеки — человек, который видел Ленина и хорошо помнит, как он работал в этом помещении. Тогда там размещалась редакция английской рабочей газеты «Джастис», что означает «Справедливость». А Владимир Ильич выпускал в Лондоне свою газету «Искра» с напечатанным на ней девизом: «Из искры возгорится пламя». Революционеры тайно везли её в Россию, где рабочие с нетерпением ожидали ленинского слова.

Выпускать газету нелегко, требуется много денег. Хорошо, что английские рабочие пришли на помощь Ленину и предоставили ему свою типографию, находившуюся в том же здании. Правда, русского шрифта в ней не имелось, набирали «Искру» в другом месте, но печаталась она именно здесь, на Клеркен-велл-грин.

Я забыл упомянуть, что «Маркс-хаус» находится на покатой площади Клеркенвелл-грин, в северной части Лондона.

Так вот, когда готовы были первые оттиски «Искры», Владимир Ильич устраивался в крошечном кабинетике редактора «Джастис» и вносил все необходимые поправки, после чего отпечатывался весь тираж. Комнатка, где Ленин правил статьи, — она сохранена в нетронутом виде — настолько мала, что для второго человека свободного пространства не остаётся. Так что, если там располагался Ленин, редактор «Джастис» уходил и занимался другими делами и наоборот.

В эту комнатку как раз и прибегал тогда нынешний хранитель библиотеки, которому было вдвое меньше лет, чем мне теперь. Его отец, тоже революционный деятель, иногда посылал сына к Ленину с какими-нибудь поручениями. Показывая нам кабинет и стол, за которым сидел Ленин, вспоминая какие-то детали о нём, сохранившиеся в его памяти, он как-то грустновато улыбался. Ему, видимо, самому не очень верилось, что это действительно происходило с ним самим, настолько далеко в прошлое ушли те годы.

Как-никак почти три четверти века минуло.

В день рождения Ленина октябрят третьего класса, как известно, принимают в пионеры. Стали пионерами и наши третьеклассники. Только торжественный сбор состоялся не в школе, а в «Маркс-хаус». И галстуки им повязал хранитель библиотеки, человек, лично знавший Владимира Ильича.

Мне очень понравились стихи английского поэта Роберта Бёрнса, переведённые на русский язык писателем Маршаком. Это папа дал мне его книжечку и посоветовал прочесть. Как только я прочёл первое стихотворение, то уже не отрывался, пока не прочёл все остальные. Они у Бёрнса очень весёлые; наверное, он сам был весельчаком и добрым человеком.

Это так говорится — английский поэт, потому что он писал по-английски. На самом деле он шотландец, что вовсе не одно и то же.

В одном стихотворении, как припев, повторяется: «При всём при том, при всём при том…» Так вот, при всём при том, при всём при том, что сейчас Шотландия — это одна из составных частей Британии, не обладающая ни малейшей самостоятельностью, при всём при том она была когда-то независимым королевством, которое английские короли присоединили к своим владениям мечом и огнём. Столица Шотландии Эдинбург если не самый древний, то один из самых древних городов на Британских островах. И сразу добавлю: наверняка один из наиболее красивых. В этом я убедился своими собственными глазами.

Только-только начались летние каникулы, как по нашему дому разнеслась весть: намечается экскурсия в Шотландию на большом автобусе. На три дня. Первый — целиком в дороге с ночёвкой в гостинице, весь следующий — в Эдинбурге, опять ночёвка и утром — обратно в Лондон. Решено, что нас с Вовкой будет сопровождать моя мама.

Отъезд назначили на семь утра. Хотя нам с Вовкой и пришлось подняться в шесть, мы чувствовали себя бодро и весело, будто хорошо выспались. Немножко расстраивало, что лучшие места захватили приехавшие к посольству раньше нас, но мы утешились тем, что в таком автобусе с любого сиденья все видно — у него, как у «Икаруса», считай, вся верхняя половина прозрачная.

Мне нравилось, что я отправляюсь в совсем иную страну, где всё будет не похоже на то, что окружает меня в Лондоне. Начать хотя бы с шотландской одежды — ничего ведь похожего на нормальный мужской костюм. Когда шотландец появляется на лондонской улице, его можно заметить за милю: шагает здоровенный усатый дядя, а на нём вместо брюк складчатая клетчатая юбка до колен, которая называется «килт». За одним из толстых чулок-гольфов обязательно торчит рукоятка кинжала. Из-под коротенького, до пояса, пиджачка на грудь спадает пышный белый бант. Голова покрыта беретом с помпоном и ленточками вроде матросских, но много короче. С живота на килт свешивается большая кожаная сумка, которая раньше служила сумкой для провизии, а сейчас, наверное, превратилась в бумажник.

Да уж, шотландцев ни с кем не спутаешь.

Должно быть, красивое это зрелище — улица, заполненная шотландцами в своих ярких нарядах. Но вот вопрос: во что же одеваются шотландские женщины, если юбки захватили себе мужчины?

Между прочим, в королевской гвардии есть и полк шотландцев. Я несколько раз видел, как у Букингемского дворца меняется гвардейский караул, когда из построенных рядом с ним казарм под музыку оркестра маршируют солдаты в красных мундирах и высоких шапках из медвежьего меха. Гвардейцы-шотландцы тоже носят такие мундиры и мохнатые шапки, но вместо чёрных брюк с широкими красными лампасами у них опять-таки клетчатый килт.

Музыка у них тоже особая — волынки. Это такой кожаный мешок с приделанной к нему флейтой и несколькими трубками внизу. Волынка издаёт ни на что не похожий звук. Шотландцам этот инструмент нравится. Под аккомпанемент волынок они и веселятся, и идут в бой с врагом. Рассказывают, что и в атаку против фашистов шотландские солдаты бросались под звуки волынки.

Удивительные превращения происходят на свете. Когда-то английские короли считались смертельными врагами шотландцев. По их приказам были убиты или заточены в темницы все члены последнего королевского рода Шотландии. А теперь шотландцы служат в гвардии и охраняют Букингемский дворец. То есть настоящую охрану несут не гвардейцы, а самые опытные детективы — об этом была телевизионная передача, — но всё-таки. Хотя, конечно, мало ли что происходило во времена королевы Елизаветы Первой, прошли как-никак столетия!

В автобусе без конца слышалось: «Вот пересечём шотландскую границу…», «Надо сфотографироваться на шотландской границе…», и так далее в том же духе. Мы с Вовкой весь день жили ожиданием этой границы. На мелькавшие мимо английские поселения — не разберёшь, то ли это большая деревня, то ли маленький город: дома и там и тут одинаковые, — мы почти не обращали внимания. Все это мы уже видели раньше. Но шотландская граница нас разочаровала — ни пограничников, ни проверки документов. Её вообще можно было бы не заметить, если бы на плоской макушке горы не стоял рядом с придорожным кафе камень, на котором высечено сообщение, что отсюда начинается территория Шотландии.

Дальше вся дорога шла по гористой местности. Вернее, не шла, а извивалась, то поднимала наш автобус под самые небеса, так что поселения внизу казались сделанными из спичечных коробков, то по спирали опускала нас в узкие зелёные долины.

Так, по горам, по долам, мы въехали в сам Эдинбург, вблизи которого шоссе опять сделалось по-английски широким — три линии в одном направлении, три линии в другом. Посередине шоссе разделено пунктиром стеклянных призм, которые в темноте отражают лучи фар и помогают водителю ориентироваться — он просто следует за далеко вперёд протянувшейся пунктирной линией и ни о чём не беспокоится.

Шотландская столица походила на обычный английский город. Жители шли в обыкновенных костюмах.

Первого человека в килте мы увидели только в знаменитой Эдинбургской крепости, расположившейся на горе над городом. Он оказался нашим гидом, ожидавшим прибытия группы.

После крепости нас повезли в студию шотландского народного танца, где несколько девушек показали нам старинный танец с мечами.

Там я наконец узнал, что носят шотландские женщины в тех случаях, когда нужно быть в национальной одежде: те же клетчатые складчатые юбочки.

Но я опять забежал вперёд, сначала всё-таки необходимо описать нашего гида мистера Маккалистера, единственного шотландца, с которым я сам разговаривал, задавая любые вопросы, какие приходили в голову. Он отвечал очень охотно и дружелюбно, видно было, что ему нравится мой интерес к его родине. Более того, во время обеда он попросил разрешения сесть за наш стол, и благодаря этому мы с мамой и Вовкой смогли отведать настоящие шотландские блюда.

Мистер Маккалистер невысок, черноволос и голубоглаз, с широкими плечами и квадратным лицом кирпичного оттенка — от постоянного пребывания на воздухе. Букву «р» он произносил так, как будто таких букв в слове подряд несколько. Меня он сначала называл «сэр», а потом «лэд» или «лэдди», то есть «парень», «паренёк». Танцовщица с мечами у него была «лэсси» — «девушка». Это только в Шотландии такие обращения. А в принципе все, кого мы видели, говорили по-английски, только с тем же упором на «р». Я даже задал мистеру Маккалистеру вопрос по этому поводу.

— Видишь ли, лэдди, — сказал он, — как ни печально это признавать мне, представителю славного клана Маккалистеров, но придётся ответить тебе, что за триста лет победители-англосаксы сумели навязать нам свой язык, свою одежду, религию, административную систему, кухню и многое другое. И всё-таки исконный шотландский язык жив, на нём говорят, пишут и поют. Особенно в горных селениях, где национальный дух всегда более живуч, чем в больших городах. Ты меня понял?

— Понял, — подтвердил я и задал новый вопрос: — А что такое клан?

— Большая семья, род — вот что такое шотландский клан. Когда-то мы жили всем кланом вместе, так было легче противостоять врагам и бороться за существование. Каждый мужчина в случае опасности становился солдатом. Шотландцы как нация известны задолго до того, как англичане появились на свете. Мы ведём свой род с пятого века до нашей эры, вот как. А корни наши не в этой земле, а в той, что сейчас зовётся Ирландией. Оттуда наши предки перебрались в эти края, создали своё королевство — первой династией были О'Нилы — и выдерживали напор всех врагов добрых полтора тысячелетия.

— А сейчас, значит, кланов уже нет?

— Есть, конечно, есть. Почему на моём килте именно такое сочетание цветов и линий, а не иное? Потому что уж не знаю сколько веков эта клетчатая ткань, тартан, свидетельствует о принадлежности к роду Маккалистеров. Другие сочетания будут означать, что этот человек — из рода Макгрегоров или Маккензи.

— А почему все шотландские фамилии начинаются одинаково?

— Не все, хотя, пожалуй, большинство. «Мак» — это на нашем древнем языке означает «сын», так же как «О» с апострофом означает «внук». То есть сын или внук такого-то. Вернее, так оно означало когда-то, потом эти слова превратились в часть фамилии всех членов рода. Но есть у нас и просто Гордоны или, скажем, Хьюмы.

— Мистер Маккалистер, а почему в Шотландии играют на волынке и больше ни на чём?

— Виктор, — вмешалась мама, — не кажется ли тебе, что ты совсем замучил мистера Маккалистера и что другие тоже хотят что-то спросить?

— Не беспокойтесь, — улыбнулся ей гид, — я ведь здесь для того и нахожусь, чтобы по возможности полностью удовлетворить ваше любопытство. Что же касается волынки, — опять повернулся он ко мне, — то это инструмент горцев, и его можно встретить не только в Шотландии. Я слышал, что нечто подобное существует, например, и у вас на Кавказе. Так же как кожаные мешки для воды и вина. Должен также тебе сообщить, лэдди, что королеву — или в прошлом короля — по традиции каждое утро символически будит шотландский волынщик, начинающий играть под её окнами ровно в семь утра.

— Почему же волынщик? — заинтересовалась и мама.

— А кому же ещё? — искренне удивился мистер Маккалистер. — Англичане ничего не могут противопоставить нашей славной волынке. Леди и джентльмены, — обратился он уже ко всей группе, — вам небезынтересно будет узнать, что единственный музыкальный инструмент, который дала миру английская нация, — это концертино, восьмигранная маленькая гармоника с кнопками по бокам. Она, может быть, и хороша в руках циркового клоуна, но идти с ней под пули или с её помощью будить королей… — Он так выразительно покачал головой, что всем нам окончательно стало очевидным величие волынки в сравнении с циркаческим концертино.

Обедали мы в небольшом ресторанчике у подножия крепости, куда нас привёл тот же мистер Маккалистер. Присоединившись к нашей троице, он сказал, что раз мы так интересуемся Шотландией, то, наверное, не откажемся попробовать истинно шотландскую пищу.

Мы с восторгом согласились, а глядя на нас, потом то же самое заказали и другие.

Мистер Маккалистер подозвал мужчину-официанта, на котором тоже красовался килт, и попросил принести на первое скоч-брос и на второе хагис — густую похлёбку из разных овощей с мясом и нечто похожее на баклажан, а на самом деле представлявшее собой овечий желудок, нафаршированный острой смесью с преобладанием печёнки. Оба блюда мне очень понравились, и Вовке тоже, о чём мы и сообщили мистеру Маккалистеру.

— Рад это слышать, — сказал он. — Вот теперь вы можете считать, что действительно побывали в Шотландии. Оба эти блюда существовали ещё когда мы все отдельными кланами гнездились в горах.

Взрослые всё время сравнивали Эдинбург со старой Ригой, но я там не был и могу только сказать, что Лондон красив, а Эдинбург всё-таки красивее. То есть и в нём имеются районы не хуже и не лучше, чем в Лондоне, — по окраинам, где выстроены современные кварталы. Но центр с древними особняками и мощёными улицами, с крепостью на горе, откуда на город грозно смотрят сквозь бойницы пушки, это что-то из сказки или как будто специально построено для съёмок фильма о жизни и смерти последней шотладской королевы из рода Стюартов.

Вот я сейчас закрываю глаза и снова, как наяву, вижу. эту крепость. Над ней бьётся на ветру белое полотнище, перекрещенное двумя голубыми линиями. Это национальный флаг Шотландии.

На Холланд-парк меня ожидало лично мне адресованное письмо бабушки Прасковьи. Она радовалась, что вот уже подошло лето и наконец-то она увидит своего внучка и всех нас. Писала, что «уж не чает дождаться светлого часа». Мне так стало её жалко, аж глаза защипало. Я ведь знал, что она нас ещё целый месяц не увидит, мне уже собирали чемодан в лагерь на первый срок.

Так я думал, ещё не подозревая, что дожидаться «светлого часа» бабушке придётся не месяц, а по крайней мере год, что поеду я не в лагерь, а гораздо-гораздо дальше. И даже не поеду, а поплыву.

Узнал я про это, как всегда, в последний момент — почти так же, как об отъезде из Москвы, с той разницей, что не в день отъезда, а накануне.

Когда лагерный чемодан отправился обратно в чулан, а меня без объяснения причин оставили дома, когда все уехали в Хокхерст, я заподозрил, что за моей спиной опять что-то происходит. Правда, сбивало с толку то, что Вовка тоже торчал в Лондоне и тоже не мог понять, что бы это значило. Он ездил в лагерь каждый год.

Сколько мы с ним ни ломали голову, ни к какому определённому выводу прийти не смогли, так как нам попросту не от чего было отталкиваться в своих рассуждениях.

Оставаться в неизвестности больше не было сил, и я решил, что всё-таки добьюсь от родителей объяснения.

— Папа, я в лагерь когда поеду? — начал я наступление за обедом.

— Никогда, — небрежно ответил папа.

— Как — никогда? А Вовка?

— И Вовка тоже.

— А почему?

— Потому что вы со своим Вовкой завтра погрузитесь на теплоход и поплывёте в Америку.

— Ну, па-ап! — заныл я, думая, что он шутит.

Но он не шутил.

— Что «па-ап»? — передразнил он меня. — Так оно и есть: на теплоход — и в Америку.

Я замолк и переводил взгляд с мамы на папу и обратно до тех пор, пока они не засмеялись, — выглядел я, наверное, как кукла из театра Образцова, вращающая глазами.

— Расскажи ты ему толком, — пожалела меня мама. — Видишь, он всё ещё не верит.

И папа рассказал толком.

В Вашингтоне, столице Соединённых Штатов Америки, до сих пор существовало только посольство, торгпредства, в отличие от Лондона, не было. Теперь там тоже решено открыть торговое представительство. Поэтому часть тех, кто прежде работал в посольстве, переведены в новую организацию, а посольству требуются люди. И вот в Москве решили предложить поработать в тамошней группе науки и техники моему и Вовкиному отцам. Они оба согласились. Все уже оформлено, осталось уложить кое-какие вещи, и можно в путь. Теплоход «Михаил Лермонтов», следующий до Нью-Йорка, отчаливает завтра в три часа дня.

— А как же бабушка? — вспомнил я, ошеломлённый всеми этими новостями.

Папа быстро взглянул на маму, она на него.

— Вот видишь, — сказала мама, — ребёнок и тот понимает…

— Тоня, — жалобно возразил папа, — но что же я могу поделать, если требуется срочно…

— У нас все всегда срочно, а мама нас целый год ждала…

Мама быстро вышла из комнаты. Папа пошёл за ней. О чём они говорили, я не знаю, но я заранее знал, что он её убедит и всё будет так, как он запланировал.

На следующий день посольский синий басик, который всю зиму возил меня в школу, доставил нас с Вовкой и, естественно, наших родителей в порт Тилбери, что километрах в сорока к востоку от Лондона. Вот ведь странно: грузовые суда приходят прямо в Лондон, разгружаются и нагружаются в Соррей-доках, а пассажирские суда останавливаются так далеко.

Перед тем как навсегда покинуть Холланд-парк, я раз двадцать набрал номер Клиффа Дэя — хотел попрощаться и извиниться, что теперь он не сможет побывать на моём дне рождения, я ведь его заранее пригласил. Номер молчал. Видно, Клифф вместе с родителями куда-то уехал на лето. Я решил обязательно написать ему письмо из Америки. Вот уж он удивится!

А бабушке и Леньке я успел отправить по огромному письму.

Ровно в три часа по гринвичскому времени «Михаил Лермонтов» почти бесшумно отодвинулся от причалов Тилбери, развернулся и, заметно набирая скорость, пошёл в открытое море…