Сегодня ночью произошло то, о чем я не только ни разу ни от кого не слыхал, но даже и не читал ни в одном из пособий, которых немало перелистал я сам и которых много исподволь подсовывала мне мудрая Нина Терентьевна. И именно этот сегодняшний факт, в который раньше я никогда сам не поверил бы, побуждает меня обнародовать нелегкую, но в общем-то обычную историю своей жизни: чтобы поддержать приунывших мужиков, которые смирились с тем, что силы их пошли под горку. Короче говоря: сегодня ночью эрекция у меня, то есть крутое напряжение члена, длилась непрерывно четыре часа. В одиннадцать вечера мы легли и на сон грядущий славно наигрались. В конце концов через час она устала и сладко уснула на спине, а я в положении наперекрест сбоку с ее благословления («Может, ты сам потешишься?») еще достаточно долго наслаждался ее прекрасным телом, пока сам не устал и не заснул прямо в ней. В провальном этом сне наши отношения все-таки продолжались: то Настя из глубины забвения легкими нежными пожатиями внутренних мышц посылала сигнал: «Я с тобой», то я в полном провале сознания изредка все же подкачивал ее. И только когда затекло до бесчувствия правое бедро, на котором я лежал, я очнулся и, поворачиваясь на другой бок, извлек из лона супруги свой член, все столь же напряженный, возбужденный до железного звона.

Я глянул на будильник: было три часа ночи. Прошло четыре часа! Она повернулась вослед, прижалась на мгновение грудью к моей спине, как бы послав привет, и продолжала каменно спать, а я, скажу прямо, заснул после этого открытия очень даже не сразу…

Как же «дошел я до жизни такой»?

Кто я вообще таков?

Родился пятьдесят четыре года тому назад в Ленинграде на Васильевском, там же окончил десятилетку, там же по суровому конкурсу поступил в Горный институт, откуда уже через год, со второго курса был призван в армию. Так получилось, что прямо из линейной части вскоре отправили меня учиться на Высшие курсы военных картографов, по окончании которых выпустили в свет лейтенантом со всеми возможными и невозможными секретными допусками и припусками. Служить ввиду острой нехватки кадров моей специализации оставили при Ленинградском военном округе, где я (не считая дальних и ближних командировок) и протрубил без малого тридцать лет. Сколько, где и каких карт я составил и под какими открытыми и закрытыми грифами их издал — одному Всевышнему известно. И думалось мне, что эта колея будет длиться до конца дней моих: полное армейское обеспечение, возможность на казенных коштах не заботиться о «прикиде», и что всегда будет выше головы работы — интересной, срочной, крайне необходимой для могущества моей великой державы.

За труды мои шли мне поощрения, зарплата, медали и даже три боевых ордена. Шли также очередные и внеочередные звания.

И вдруг — не буду говорить, хорошо это для всемирного человечества или плохо, потому что не моему уму-разуму понять этот вопрос — началась перестройка, а за ней — массовая демобилизация офицеров, а за ней конверсия и полное отсутствие заказов у моего — ведомства: капут! Опять-таки, не стану распространяться насчет глупости или целесообразности массового разгрома квалифицированнейших, даже уникальных кадров — от моего изложения ничего не изменится. Выдали мне три оклада на обустройство и — живи Егорий Победоносец, как знаешь-можешь: дальнейшее обеспечение — дело твоей собственной поворотливости. То есть после полной беззаботности испытал я переход к полной безработности. А жизнь-то уже, как я полагал, двинулась с горки, с ярмарки, к пенсии.

Теперь насчет других пунктов анкеты: еще в старших классах школы сошлись мы с моей однокласницей Томилой. Яркая была девушка, инициативная, везде хотела быть первой. Одним словом: «И жить торопится, и чувствовать спешит» — это было про нее сказано. Весьма неумело опробывали мы друг друга после бешеных ласк — семнадцати лет отроду. В институт поступили вместе, это еще больше сблизило нас, и когда взяли меня в армию, ни для кого не было секретом, что мы жених и невеста. Свадьбу сыграли, когда я кончал свои Курсы, а в двадцать два года отроду она уже принесла мне сына-первенца, и стали мы жить-поживать вчетвером в небольшой комнатке. Почему вчетвером? Да потому, что решили ни в коем случае окончания ею института не откладывать и взяли к себе молодую няньку-девчонку. Комната была петровской постройки, пять метров высоты, соорудили над входом второй этаж на высоте трех метров собственно говоря, нары. Там Зинка и спала над нами. Ясно, что надо было подрабатывать, и начальство разрешило мне вечерами работать у нас же в части тренером по дзюдо, а потом и карате и рукопашного боя, так как отмечались у меня немалые успехи в этих делах. Да заодно пришлось еще вечерние курсы тренеров при институте физкультуры имени Лесгафта заканчивать, да ведь еще и действующим спортсменом я был — то соревнования на выезде, то сборы окружные или даже всеармейские. Одним словом, плотная жизнь была. И веселая! Частенько в крошечной комнатке нашей на Съездовской линии собирались молодые парни и ребята, и пить почти не пили, но смех тогда взрывался все время.

Потом остепенились мы немного, стали дипломированными специалистами, получили две комнаты в трехкомнатной квартире. Что я могу сказать о Томиле? Сил в ней было много: и институт с отличием закончила, и в полевые экспедиции удачно ездила, и в аспирантуру была своей кафедрой рекомендована, и поступила в нее, и защитилась с успехом в определенное время, и в партию вступила еще в аспирантские годы. И еще хочу об ее активности сказать: она прямо, без обиняков, заявила мне, что обязательно хочет второго ребенка и что лучше всего, с бытовой точки зрения, рожать его летом. Жена хочет, значит, дело святое: в определенный ею для зачатия срок десять ночей подряд мы усердно, я сказал бы, по-деловому, зачинали своего второго и с задачей справились успешно — через девять месяцев Томила родила дочку. Проживали мы тогда уже в отдельной двухкомнатной квартире, держали почтенную няньку Эмилию Иосифовну, жена была преуспевающим кандидатом наук, я молодым перспективным руководителем престижного подразделения, жить бы да радоваться. Но исподволь нечто стало отравлять эту радость. Уже много позже, — размышляя над катастрофой, начало которой проглядел, я вспомнил малозначительный, как тогда показалось мне эпизод: играя на вечеринке с моими друзьями, молодыми капитанами-красавцами в очко по-тюремному (со сниманием какого-либо предмета — одежды или украшения — после проигрыша), она со смехом обронила: «Я-то и рада бы изменить-сгулять, но только чтобы Егорка при этом верным мне оставался…» Все засмеялись и я тоже, потому что принял эти слова за шутку, потому что воспитан был в таком убеждении: люди женятся или замуж выходят один раз и навсегда.

Еще что мне вспомнилось, когда стал свою жизнь раскручивать, как пришел я к ним на кафедру, приглашенный на семейный праздник сотрудников 8 Марта, и сидели мы с нею рядом, и поднимали бокалы, и шутили вместе со всеми, и дурачились. Да вдруг она меня, законного мужа, ударом своего тазобедренного сустава чуть со скамьи не сшибла, чтобы я незамедлительно очистил место рядом с нею: как же, появился сам сиятельный ректор и очень внимательно поглядел в ее сторону!..

И еще что вспомнилось: как встретились мы с нею после очередной ее поездки в поле, и когда легли ночью в постель, вдруг она ноги таким образом кверху задрала, какого в нашей с нею долгой практике не бывало. Я потом понял; научили, хороший семинар она прошла…

И еще вступило в память, как Эмилия Иосифовна неодобрительно сказала мне: «Мое дело, конечно, сторона, но мне очень не нравится, что в ваше отсутствие мадам Томила надевает свое самое лучшее узорное белье, душится самыми дорогими духами и уходит из дома надолго». И опять я отмахнулся от всего: раз я был воспитан на мысли о единобрачии, значит, и она, думал, так же мыслит…

Не буду дальше тянуть эту резину; короче говоря, заняла она важный, пост заведующего кафедрой в свои-то молодые годы и ушла после ряда хитроумных маневров в жены к самому парторгу всего Института. И дочку с собой забрала, и остались мы вдвоем со старшим сыном. Не стану рассказывать, как хитроумно в мое отсутствие устроила она развод, чтобы я узнал о нем лишь месяц спустя, не буду говорить и о том, как вынудила она меня разменять квартиру и оплатить этот обмен (хотя ушла в большое, благоустроенное жилье).

Таким вот оказался итог моих первых пятнадцати семейных лет. Я дал себе слово никогда больше не встречаться с этой женщиной и сдержал его. Правда, недавно я увидел ее случайно, на поминках общего давнего знакомого, и ужаснулся. С трудом узнал я в безмерно толстой обрюзгшей старой даме е клочками ярко крашенных хною волос на голове и с вытаращенными базедовыми глазами ту молодую и энергичную Томилу, которая была первой моей любовью и матерью моих любимых детей. И подумал я: да, трудно, тяжко достался мне этот развод, будто жилы мне тогда перервали, но, значит, так было надо, чтобы судьба увела меня от чудища, внешний облик которого сравнялся, наконец, с его внутренней сущностью!.. Так впоследствии я произнес хвалу своей горькой семейной участи.

Что же было после того? Я дал себе зарок — больше сердца своего ни в чьи женские руки не отдавать! И снял я тормоза со своей машины, и понесся с горочки без оглядки. Посудите сами: холостой, физически крепкий, материально безбедный мужчина, непьющий, специалист-военный в возрасте до сорока — и это при изобилии-то незамужних женщин и девушек вокруг. Но ведь и замужних, недовольных своим положением хватало. Что тут началось, какое колесо завертелось! Да ведь завращались вокруг меня действительно хорошие женщины, в самом деле достойные любви, жаждущие нормального человеческого счастья. А я никаких различий между ними не делал, может быть, по-своему мстил всему женскому роду за Томилу и, образно говоря, поехал на упряжке сразу из шестерых лошадей, да еще нередко менял по дороге коней одного на другого, а точнее — одну на другую. И сплошь да рядом бывало тогда, что за одни сутки встречался с двумя-тремя разными красавицами. Я был как оголтелый!

Продолжалось так месяц-два-три, полгода, и начал я чувствовать глубокое внутреннее беспокойство. Нет, дело заключалось не в физической усталости достаточно было отоспаться или оказаться в дальней командировке (где, впрочем, я тоже охулки на руку не клал), как спортивная форма, извините за выражение, полностью восстанавливалась. Неудобство носило внутренний характер: добрый человек, не желавший никому зла, я оказался источником и генератором жестоких бед. Вокруг меня хлестала кровища, происходили аборты, когда я хладнокровно заявлял трепещущей в ожидании своей судьбы женщине, что мне ребенок не нужен, а она, впрочем, пусть поступает сама как ей вздумается. Рушились чужие семьи, творились трагедии, и бывало, что гордые дотоле женщины зимними морозными ночами сидели неподвижно на скамейке под окнами моей квартиры или маялись на батарее в подъезде, но я не выходил и не пускал их к себе, потому что они были в каком-то пустяке виноваты. Одна молодая, прекрасная в первом чувстве женщина, двадцатипятилетняя машинистка из моей же конторы, убежала от мучений безнадежной любви, когда поняла, что я не женюсь на ней, в Норильск, но затем разорвала тамошний контракт и возвратилась — на новые свидания и на новые муки. И т. д., и т. п.

Отчего усугублялось ощущение серьезного внутреннего неуюта? От возрастающей тоски из-за тягостного внутреннего сходства всех этих столь разных, внешне столь непохожих женщин — из-за их сходства в практически нескрываемом эгоизме. Эгоизм этот, по-разному проявляемый, выражался в том, чтобы заставить меня служить их интересам, их целям, чтобы впрячь меня в ту упряжку, которая повлечет каждую из них к ее цели. Я нужен был лишь как средство. О том, что у меня есть свои цели, свои задачи, свои планы, своя жизнь, свои вкусы, наконец, своя индивидуальность, об этом не думала ни одна из них: нет, если любишь, то делай и поступай так, как ей требуется, как ей удобно… Я не мог не задуматься о том, что и для Томилы был лишь конем, который, покладисто помахивая хвостом, волочил воз с семейной кладью туда, куда ей было угодно. И все отпуска, и все культпоходы, и все гулевания устраивались тогда, когда ей это казалось удобным. Практически всегда все изначальные планы вынужден был перекраивать я. По доброте душевной я полагал, что долг любящего мужчины в том и состоит, чтобы потакать желаниям своей женщины, чтобы баловать ее. Да я и сейчас Так думаю. Но с одним уточнением: настоящие супруги или подлинно увлеченные друг другом мужчина и женщина должны взаимно потакать желаниям друг друга. Игра в одни ворота теперь-то я это знаю достоверно — точный признак душевной неразвитости и эгоцентризма.

Короче говоря, именно те смутные чувства, о которых я сказал, и целый ворох других причин, о которых, может быть, еще скажу, привели к тому, что однажды, когда я, услыхал от очередной женщины нечто совсем непохожее на речения остальных, я будто с налету о бетонный столб стукнулся и понял, что вот, наконец- то, мне встретилась она.

Дарья была старше тех красавиц, что вращались вокруг меня, мы были однолетки, но ее спортивная стать (альпинистки, скалолазки, горнолыжницы) позволяла ей выглядеть моложе своих юных соперниц. Мы сошлись с нею быстро после соревнований по ночному ориентированию. В постели она была и застенчива, и жадна одновременно — очень долго жила без мужчины. И вот однажды, когда мы после жаркой ночи проснулись в ее маленькой ведомственной комнатке, я услыхал то, что поразило меня, как гром небесный. Она спросила своим низким, прекрасным голосом: «Ну, что ты тут с бабой развозжался? Дел у тебя что ли нет? Сам ведь плакался, сколько еще не выполнил — накрутит тебе начальство уши, смотри!» И это — вместо столь обычного и привычного: «Миленький, ну, не уходи, ну, останься. Работа не волк… Ну, если ты меня хоть чуточку любишь…» Так впервые встретился с женщиной, которая поставила мои интересы вперед своих!

И это решило мою судьбу, хотя Дарья была, повторяю, старше всех других претенденток, хотя у нее была — в отличие от других — дочка, хотя мастертехнолог на аккумуляторном заводе она была, что называется, из иного круга, хотя у нее не было своего жилья, а мы с сыном жили в однокомнатной квартире. Зато у нее было понятие о том, что я — человек со своими делами и обязанностями, которому надо помочь. Да, эта «малость» плюс душевное угнетение от того зла, которое я творил вопреки своей натуре, решило нашу судьбу.

Никакого особого объяснения у нас не было. Когда очередной раз они с дочкой приехали к нам, чтобы всем вместе и с моим сыном ехать на выходные дни на скалы, и Дарья разложила в кухне свою выпечку, я спросил у ее дочки:

— Светочка, пойдешь ко мне в дочки? — Пойду, — ответила она, потупясь и жуя пирожок. — А вы меня возьмете в сынки, Дарья Антоновна? — спросил ее мой сын. — А ты и так уже давно мой сынок, — мимоходом, между делами сказала она, подталкивая ему через стол по-особому, как шестеренка, нарезанное яблоко. — В общем, засиделись мы, поторапливайтесь, электричка ждать не будет.

Назавтра они перевезли к нам пестрое свое женское барахлишко, и послезавтра мы отправились в ближайшую школу записывать в шестой класс Светлану, что было непросто без штампа о прописке. Но мы этого добились.

И Светочка спросила меня: — Дядя Егор, а почему Димка называет вас папа и на ты, а мама говорит, что мне нельзя? — Почему нельзя? — возразил я, Только так и можно.

Так я обрел не только жену, но и дочку. И потекла наша жизнь как в Ноевом ковчеге: двое взрослых в одной постели, подросток-сын на кровати в другом углу и дочка с ушами-звукоуловителями на раздвижном кресле между ними.

И Боже ж ты мой праведный, сколько проблем — бытовых и бытийных — сразу возникло, и все их надо было решать! Иные из них не могли не насмешить: вот Светочка заспорила с названным братом о том, что стульчак в уборной надо держать опущенным, потому что женщинам так удобней, на что Дима резонно отвечал, что в поднятом состоянии он удобнее для мужчин, и многое-многое притиралось, шлифовалось и утрясалось.

Весело мы жили. Как-то Дарья, не щадя себя, приволокла арбуз величиной с земной шар и весом в двенадцать килограммов. Одним махом мы сладили с ним за ужином и на двери туалета прикололи бумагу и карандаш, чтобы каждый, кто ночью встанет, расписывался. Каково же было возмущение Светочки, которая спала всю ночь, как сурок, когда утром она обнаружила на бумаге четыре свои росписи! — Это Димка подделал, это Димка! — шумела она. — Сам чуть в постель не напрудил, а на меня свалил!

Димка, довольный, хохотал… А когда однажды со школьной вечеринки он явился под хмельком, с каким удовольствием все члены семейства рисовали обличительные дацзыбао, а потом развесили эти едкие карикатуры на стенах и в коридоре! Но когда в другой раз он явился из школы с хорошим фингалом под глазом и с грозным вызовом родителей в дневнике к директору, мы решительно встали на его защиту. Дело в том, что, гордясь своей новой матерью, он отнес в класс ее удивительное фото, где она, распластавшись подобно ящерице, гибко движется вверх по вертикальной стене. Некий шутник из тех жлобов, что готовы все осмеивать, положил фото на бок и заржал над разоблаченной, по его мнению, фальсификацией: дескать, баба корячится на ровной площадке, ползет слева направо. Дима сначала пытался объяснить, что вот внизу видно озеро, которое не может стоять вертикально. Шутник, у которого мускулов было явно больше, чем мозгов, ответил ему так гадко, что Дима врезал ему по зубам раньше, чем успел что-либо осмыслить. Правда, и получил в ответ, но совесть его была чиста, что я директору и попытался объяснить, причем успешно.

Детям мы выделили рабочие места для уроков, распределили свои домашние обязанности, и во время веселых застолий шуточными репликами решались все назревшие проблемы, высмеивались и снимались конфликты, и дети чувствовали себя счастливыми в любящей полнокровной семье, где каждый из них имел и заботливую мать, и справедливого отца. Об этом можно долго и увлекательно рассказывать, вспоминая все новые подробности, но я сейчас пойду в иную сторону: двинусь в страну по-настоящему драматическую. И страна эта, думаю, имеет самое прямое отношение к преждевременной кончине Дарьи.

Она была веселой и прямой в отношениях с людьми на любом уровне. Так, например, своим остроумием и чувством независимости она просто поразила у нас на банкете нашего многодумного генерала, а уж тот умел разбираться в людях!.. И при всей своей гордости и чувстве собственного достоинства она с присущей ей добросовестностью отнеслась к счастливому изменению в ее женской судьбе, к переходу из неопределенного состояния матери-одиночки в статус сиятельной офицерской жены и матери немалого семейства. Не склонная к выспренным словам, она лишь однажды прошептала, цепко прижимаясь ко мне всем своим худеньким крепким телом и глядя в мои глаза горящими очами: «Ты — мой идеал! Неужели это не сказка, что я — твоя супруга?»

Десятый ребенок в бедной восточно-сибирской семье, единственная оставшаяся живой у матери, пережившая феерическую биографию, в которой было и заведывание пушной факторией у самой кромки Ледовитого океана, и занятия статистикой в Бурятии, и судоремонтные мастерские во Владивостоке, и рыбоконсервный завод на острове Шикотан, и бесконечно многое другое было в ее жизни. И при всем этом Дарью отмечала неукротимая тяга к культуре, которая привела ее через всю страну в Питер и вопреки всем законодательным препонам позволила закрепиться в нашем великом городе на Неве. На несколько голов выше моих были ее познания в оперном искусстве и в серьезной музыке, безупречным был слух и удивительным исполнение туристских и альпинистских песен, которые так самозабвенно любила она распевать в компаниях своих единоверцев по горным видам спорта.

Не высказываемая прежде даже самой себе, ее затаенная мечта об образе жизни, наиболее соответствующем ее натуре, волею небес осуществилась. Общим решением семейства она ушла из своего гальванического цеха высокооплачиваемого, но вредного для легких, и перешла на инструкторскую работу в школу олимпийского резерва: и к дому ближе, и дело по душе, и временем для семьи стало легче распоряжаться. Она очень серьезно принялась обустраивать мой быт согласно своим представлениям о светской жизни: так например, она завела в секретере зеркальный бар, куда стала раздобывать разного рода бутылки — до сорока штук стояло их там (а с отражением в зеркале — кошмар! — вдвое больше), и предметом ее высокого тщеславия было поразить моих или своих сослуживцев удивительными напитками или коктейлями. Я только посмеивался, понимая, из каких пластов предыдущей нищеты взрастали подобные представления о «красивой» жизни.

Она была очень сдержана на высокие слова, но я знаю, что любовь ко мне и преданность семье составляли суть ее существа. Через год совместной жизни, когда она была в положении, случилась беда: ей сообщили, что со мной в дальней командировке (она сразу поняла, что в Афганистане) случилось несчастье, но сейчас уже все в порядке, самое главное — жив и можно не беспокоиться… Когда я приехал, то застал ее в больнице: от нервного потрясения случился выкидыш, двойню не сохранили. Я так и не узнал, кто проявил подобную «заботу» обо мне.

Говорю об этом для того, чтобы еще и еще раз сказать: Дарья любила меня самозабвенно, всей сильной и одинокой женской натурой, изжаждавшейся по счастливой жизни. Она стремилась по необоримому чувству долга полностью соответствовать представлениям об этой счастливой жизни.

И вот тут-то нас ожидал конфликт. Конфликт, который рос, усугублялся и стал, в конце концов, непреодолимым. Счастье любви, полноты бытия, радости обретенной семьи, чудесной женщины — верного спутника, безусловно, требовало выхода, реализации накопившейся страсти. Не мог не стремиться к такой же реализации и я: Но — в силу гордой скрытности своей души — Дарья не могла беззаветно мне отдаваться в неспящей тишине, где двое чутких детей ловили все ночные звуки, либо даже спали, но она боялась разбудить их — звоном пружины в матрасе, стоном любви, криком страсти.

Мы ложились, я начинал ее ласкать, а она своими маленькими сильными пальцами сжимала и блокировала мои руки. И еженощный возможный рай двух обретших друг друга любящих людей оборачивался адом. В конце концов, я засыпал, а она заснуть не могла, и глубокий внутренний невроз все сильнее разрушал ее душу. И дело было, конечно же, как я понимаю сейчас, задним умом крепок, не столько даже в физиологических стрессах, сколько в катастрофическом столкновении психологического представления о долге счастливой женщины, обязанной удоволить любимого мужа (не говоря уж о своем естественном удовлетворении) в столкновении с невозможностью переступить через нерушимое внутреннее табу женской и материнской стыдливости.

Потрясение это, ежесуточно повторяющееся, зашло так далеко, что сломались какие-то тонкие механизмы ее радостной и активной до того сексуальности. Дошло до того, что она все менее и менее могла уже эмоционально раскрываться даже в самых удобных обстоятельствах, даже когда мы оставались одни, даже в отдельном санаторном номере, где мы поселились в первый же из совместных отпусков. Что-то сломалось в ее психологии или в психике, и конфликт этот внутри ее сознания творил свое ужасающее, разрушительное черное дело, проявляясь, конечно, и в конфликтах внешних.

Не стану развивать далее эту ситуацию во всех подробностях; дети выросли, мы оставили Дмитрию свою однокомнатную квартиру, когда он женился. Скажу здесь, что в свой срок устроил жилье Леночке, своей дочке от Томилы, когда пришел ей срок выходить замуж, и первого внука принесла мне она. Я купил нам двухкомнатную кооперативную квартиру (благо доходы тогда позволяли), а затем к замужеству Светочки построили квартиру и ей. И вот, два любящих друг друга человека, мы остались вдвоем, но спали уже в разных комнатах, на разных кроватях и встречались на одной постели все реже и реже, пока встречи эти не прекратились совсем.

Дарья, целостная натура, по-прежнему любила меня искренне, жила моей работой и моими интересами, она неколебимо стояла на моей стороне во всех служебных коллизиях, но уже не могла исправить случившегося с нею сбоя. Она была очень умна, и как-то рассказала мне будто бы стороннюю историю о неких знакомых ей супругах, которые в силу трудных обстоятельств не могли жить совместно половой жизнью из-за болезни жены. Но ценя и уважая ее как товарища, муж был настолько тактичен, что ни разу ни намеком, ни оговоркой не показал жене, что у него кто-то есть на стороне…

Притчу эту я с благодарностью принял — тем более, что к этому времени уже много лет вынужден был жить нелегкой двойной жизнью, честно говоря, противной и разрушительной для моей души и для тела. Тем не менее в Москве, куда довольно часто выезжал я в командировки, была у меня сначала одна, а затем и другая жена, то есть были женщины, которые любили меня, ждали и искренне хранили мне верность от праздника встречи до другого праздника. Была у меня и сибирская жена, и киевская. Нет, я не был блудником, и здесь я упоминаю об этих женщинах, а не о многотрудных своих производственных заданиях, которые. отнимали главные силы и время, только для того, чтобы сказать: во всех этих ситуациях я стремился отнюдь не к тому, чтобы поматросить да и бросить, но именно к семейным отношениям, к доверительности, к взаимной заботе. Привязанности мои были крепкими и постоянными. Самое главное, больше пяти лет в Ленинграде была у меня вторая жена — та самая машинистка, которая тихим голосом, покрывшись вся красными пятнами, заявила после моей женитьбы, что покончит с собой, если я не буду с нею встречаться. И мы жили с ней — много, радостно, с полнокровным чувством людей, которые вопреки драматическим обстоятельствам близки душой и телом. Был, правда, момент, когда она потребовала, чтобы я ушел к ней от Дарьи ведь я люблю ее. Я сказал, что люблю ее несомненно, но Дарью люблю всеми силами души. «Так не бывает» жалобно заплакала она. «Возможно, в книгах и не бывает, — возразил я, — но в жизни ведь так…» Со временем эти женщины познакомились и стали дружны, но Дарья так и не узнала об этой темной стороне моей Луны.

О Господи, как я хотел бы, чтобы мне ничего не приходилось скрывать от богоданной и родной своей жены, но шли годы и двойственность усугублялась, ибо не мог ее бросить, я все больше ценил ее острый ум, искренне любил многообразие ее талантов, неуходящую красоту стати, обходительность, веселый компанейский задор, и я перестал бы уважать себя, если бы бросил женщину в возрасте, отдавшую мне все тепло своей души и силу разума, да вот беда замкнувшую свое тело.

Поскольку в своем развитии ситуация не удерживала меня от случайных встреч, постольку начались сексуальные неудачи: в напряженных обстоятельствах уже не редкость было столкнуться с осечкой. Да, по-прежнему все хорошо и даже все лучше и богаче получалось у нас с Региной машинисткой, но годы шли, и я сам первый содействовал тому, чтобы она, в конце концов, устроила с другим свою женскую судьбу, получила хотя бы внешнюю видимость замужества. Мы перестали с нею встречаться, и я полагал уже, что моя мужская биография, в общем, близка к унылому завершению: знать, не судьба мне была найти такую свою половину, с которой я мог бы постоянно испытывать радость действительно полного сближения.

И тут настигло меня страшное горе, которое буквально раздавило меня: в составе женской команды ветеранок-альпинисток Дарья пошла на не очень сложное восхождение в Заилийском Алатау, и их лагерь тридцатого марта, когда снега подтаяли, был накрыт снежной лавиной. Их палатки стояли там, где никогда, ни разу лавины не сходили: уж эти ветераны, мастера спорта знали все тонкости коварных гор. Но, значит, не все…

Когда мне сообщили об этой беде, я побежал в лесопарк — я бежал и кричал, и плакал, и выл, как дикий зверь. Я падал на землю, катался по ней и снова кричал и плакал. Так закончились вторые пятнадцать лет моей семейной жизни.

Наверно, этот эмоциональный выброс в парке спас мою душу от разрыва. Мы, родственники, вылетели в район катастрофы: команды спасателей нигде ничего не нашли, ни палатки, ни рюкзака… Так и закончилась ее незаурядная жизнь, в которой были, надеюсь, и моменты счастья. Но я-то знал, что ни в какие горы она тогда не пошла бы, если бы дома все было отлично. А отлично не было из-за того, что я — мужчина — когда-то не смог понять тонкость и сложность женской психологии, не было из-за того, что не сумел привести молодую любимую жену в отдельную комнату. Нужно ли мне на хищницу Томилу пенять, которая от жадности отняла у меня тогда квартиру? Бог ее покарал, изуродовал, она свое возмездие и за это, и за многое другое получила. Но и я получил! Только я был виновата том, что Дарья, уникальная, но хрупкая женщина тогда сломалась навеки.

И вот — мне перевалило за полвека, дети разлетелись, жена погибла страшной смертью, а я, старый осколок, демобилизованный из армии, удаленный от профессии, которой отдал всю сознательную жизнь, остался один одинешенек, пень пнем. Вот с таким-то жизненным и мужским опытом я оказался не у дел. В таком вот душевном состоянии я и встретил Анастасию.

Господи, да могла ли я когда-нибудь раньше и в мыслях держать, что вся моя женская жизнь до встречи с Егором была не больше, чем туманом и непробудным сном души и тела? Да думалось ли мне, что многоопытная мать двоих детей, рожденных от двух законных мужей, женщина, познавшая в своей тридцатилетней с лишним биографии до дюжины, наверное, других мужчин кроме них, что я была не более, чем девственницей, чем нетронутой девушкой, которая предполагать не смеет, какие огненные чувства, какие термоядерные взрывы страсти, глубоко сокрытые в ней, созрели?

Когда началось со мной это потрясающее переворачивающее все естество безумие, я вспомнила и передала Егору рассказ старого французского писателя о том, как два яростных любовника оставляли после встречи на спинке деревянной кровати памятные зарубки в счет своей радости. Я посмеялась над теми пылкими французскими аристократами, которые за медовый месяц нацарапали всего то ли двадцать, то ли тридцать пометок. Наш медовый месяц шел совсем в другом ритме! Егор снял скромный двухместный номер в отеле «Репино», чтобы отключить меня от всех забот (я утверждала, что это безумие — тратить такие бешеные деньги в наше трудное время, но он твердо пресек спор: дескать, хватит, я очень хорошо знаю, для чего это делаю!). В ответ на мое повествование о французском обычае Егор ухмыльнулся и назавтра я увидала на прикроватной тумбочке старую полированную досточку, которую он раздобыл невесть на какой местной свалке, и американский штык-нож, привезенный им из Вьетнама. Что я могу сказать?.. За те двадцать два дня, что мы на доске отмечали французским способом, мы вырезали на ней сорок шесть глубоких борозд: сколько раз встретились, и до тысячи штрихов: сколько раз я самозабвенно заканчивала свой акт, совершенно не помня себя. Был в том числе и такой незабываемый день, после которого мы нарезали на доске четыре резкие общие борозды и до сотни — суммарно — моих ризочек!..

Это было не похоже ни на что, это было упоительно, хотя, конечно, были и помехи, скажем, технического характера. Так, например, мы расшатали и развалили поочередно обе деревянные кровати, и за это пришлось платить втайне от администрации — ухмыляющемуся столяру. Так, например, случалось слышать раздраженный стук в стенку — в самый разгар восхитительной встречи, когда я кричала в страсти, не помня, где я, не зная, кто я, а кровать сочувственно и согласно визжала и трещала. Именно с той поры у нас появилась присказка, которая знаменовала крайнюю степень любовного азарта: «А Дудашкин (это была фамилия нервного соседа) пускай завидует!». Но, разумеется, на людях мы такую формулу никогда не произносили, а памятную доску, которую увезли из отеля с собой, никому и никогда не показывали, только вырезали на ней тем же ножом дату памятного месяца и спрятали в большое отделение платяного шкафа — поглубже, чтобы дети до нее не добрались…

Почему случился такой переворот, такая коренная метаморфоза в моей жизни? Я считаю, по двум причинам. Во-первых, Егор поразил меня прежде всего как мужчина. Не как человек мужского рода, передвигающийся в брюках (брюки мы у них тоже наряду со многим другим отвоевали), но именно как знающий, чего он хочет по самой своей мужской природе, самостоятельный лидер. Впрочем, об этом я скажу потом, особо. Во-вторых же, он овладел такой неведомой мне раньше техникой ласки и практикой длительной эрекции, что это в корне изменило все мои знания и представления об интимных сношениях мужчины и женщины. Мои прежние мужья и мои случайные любовники все были моложе него — чуть ли не на два десятка лет. Встречались среди них и мощные, как бы это сказать, бугаи с неукротимой энергией и немалой величины половыми членами. Каждый из этих деятелей, отодрав, грубо говоря, меня и удовлетворив себя, отваливался набок, полагая, что и я, стало быть, довольна. Какое же это было «удовольствие» — нечто вроде сухой палки, трение которой с большим или меньшим механическим ощущением воспринимала я у себя внутри. И только начинало подчас что-то чуть-чуть разогреваться у меня в недрах, как эта сухая палка превращалась в ускользающую наружу мягкую макаронину. Вот и все радости!

И оказалось, что прежние мои самцы-молодцы — просто ничтожество рядом с Егором, рядом с его сексуальным умением и талантом, который он развил до восхитительного мастерства: на радость себе и мне. Все это была подлинная многоуровневая наука, о которой никто из прежде знакомых мне мужчин даже не догадывался. Кое-кто из них считался «тузом», если умел применять десяток-другой различных поз: какая убогость, какая доисторическая темнота по сравнению с тем, что было доступно Егору! Господи, какое мое личное счастье, что мы встретились с ним, и какое общее несчастье, что подобное умение — редкость. Надеюсь — пока редкость.

Однако, прежде всего он поразил меня своей личностью — по контрасту с тем жалким, нуждающимся в постоянной опеке и заботе, беспомощным стадом, которое зовется мужчинами. По опыту работы — я несколько летних сезонов проработала для интереса внештатным экскурсоводом-организатором — каких только видов и родов растерянности со стороны мужского пола за эти годы я не насмотрелась! И все это иждивенчество удивительно у них сочетается с наглостью, самоуверенностью, с притязаниями ко мне как к самке, которая должна быть на седьмом небе от восторга, что ее соизволил восхотеть тот или иной козел, воняющий потом, табаком и портвейном. Им даже не понять, как все это потешно выглядело со стороны: какой-нибудь «метр-ноль пять со шляпой», как говорится, клеится ко мне, которую при росте сто семьдесят уже не раз приглашали на амплуа славянской фотомодели, невзирая на, скажем, не совсем уже девичий мой возраст (впрочем, возможно, и рекламные дельцы тоже своими способами подбивали клинья). Природа наградила меня и статью и фигурой: в общем, «все при себе» — и все отличных параметров. И лицо тоже, говорят, очень даже выразительное, хотя курносое, и сероголубые глаза, как прожектора (особенно, если незаметно поработать с веками тушью и кисточкой), и золотистые волосы, густые, долгие, предмет немалых хлопот, но и гордости. Да и под пышными волосами прячется не такое уж совсем серое вещество — оно позволило мне без особых перенапряжений стать кандидатом не каких-нибудь, а технических наук.

Я создана Творцом, чтобы быть замужем, как за каменной стеной, принимать опеку и восхищение своего единственного мужчины и платить ему любовью, преданностью, самозабвенной заботой. Так нет же! Всегда и всюду я, женщина, должна была этот «сильный пол» вести за ручку, наставлять, обеспечивать и взамен испытывать лишь притязания на свой передок. Да посмотрите объявления хоть в газете «Шанс», хоть в другой. Все мужчины ищут для встреч женщину с квартирой. То есть ты, женщина, обеспечь ему удобное место, стол с водочкой накрой, а на сладкое себя предложи! Да не забудь еще перед тем свое фото прислать: он желает порыться-покапаться, повыбирать, которая ему поугодней, а, точнее говоря, поудобней… Тьфу, прямой паразитизм, другого слова не нейду! Насколько женские объявления все-таки духовнее: ищу спутника, подходящего по знаку Зодиака, по интересам, по любви к детям. А эти!..

Повествование «о семейной жизни», к сожалению, в эту «экскурсионную» ситуацию ничего принципиально нового не вносит: мои мужья были самовлюбленными эгоистами, чья жалкая сущность была упрятана в эстетически привлекательную, вполне мужественную оболочку. Но и тот, и другой с какой-то лихорадочной поспешностью отдали мне вожжи от семейного экипажа и сразу же, вместе с сердцем отдали и кошелек: владей домом, финансами и хозяйством, а мы уж как-нибудь перебьемся на своих подленьких заначках. Так тянулись годы, а дальше и второе десятилетие семейной жизни потекло, как вдруг на новогодней вечеринке я оказалась рядом за одним столом с человеком, что говорится, не нашего круга и не нашего возраста. Знаю теперь, что это со всех точек зрения случайно не было. Конечно же, постаралась «подруга», которой нужно было на этот вечер (и на многие другие тоже) отвлечь мое внимание от ее отношений с моим супругом. Она добилась своего: низкий поклон ей и благодарность на всю оставшуюся жизнь!

Я обратила внимание на спокойного, неразговорчивого соседа не только потому, что спортивная фигура его заметно контрастировала с брюшком молодых мужчин, а представительная сила плеч и рук всегда импонировала мне в субъектах противоположного пола. Но главное, за что зацепился мой мимолетный взгляд, были резкие морщины у губ на его лице — следы не столько прожитых лет, сколько пережитых бед. Именно они заставили меня попристальнее взглянуть на него, ибо на лицах своих сверстников никаких следов страданий я никогда не наблюдала: не считать же за переживания пьяные слезы, которые у этих всегда лежат недалеко. Он в это время вежливо говорил с кем-то через заставленный едой стол, в профиль ко мне.

Нас представили, он улыбнулся мне и крепко, но не больно пожал мою руку. О, боже! Его глаза! По-рысьи ясные, их взгляд источал такую спокойную силу и внутреннее самообладание, что все мое существо сверху донизу пробил заряд в миллион вольт: «Он пришел! Это мой господин!» До этой секунды я и слова такого применительно к себе представить не могла, но, видимо, все, что накопилось за эти годы, разом взорвалось — из-за потока его спокойной силы, уверенности, мужского лидерства, исходящие от него. Я въяве увидала Мужа, это было главным, а все остальное было ничтожным и частностями! Внутренние центры моего тела и моей головы наполнились мощным и ровным теплом, я ощутила их расширяющуюся жаркую пульсацию. Да, сверху донизу проскочил разряд и все, что можно, возгорелось.

Началось застолье. Он принялся загружать снедью мою тарелку. Я светскивежливо, внешне безучастно, спросила его, чем он занят. Он улыбнулся и с неведомой в моем кругу открытостью сообщил сразу главное, что вот после неожиданной демобилизации оказался выброшенным на берег, как рыба после отлива, но околевать не думает, а, напротив, хочет создать не много не мало типографический концерн, который на лучшем в мире оборудовании будет печатать географические карты всех масштабов и назначений, в том числе и специализированные путеводители, и многое другое. Я высказала мнение, что все это, наверное, организовать будет очень трудно.

Он улыбнулся, взял со стола салфетку и нарисовал на ней «ромашку»: кружок с лепестками, то есть важными составными делами, каждое из которых требует своего особого решения, а все вместе способны образовать чудесный цветок — красивое и очень перспективное дело! Я сидела молча, приспустив веки, впитывая в себя эту уверенную, веселую, непоколебимую увлеченность человека, который все потерял, и наслаждалась своим ощущением, как потоком кислорода после асфиксии. Рядом с ним я почувствовала себя Женщиной: он воплощал собой ту идею лидерства, душевной силы, о которой я, как теперь ясно поняла, тосковала всю жизнь!

По-видимому, он ощутил что-то необычное в моем внезапном молчании, внимательно взглянул на меня и вдруг спросил:

— А вы не хотели бы помогать мне в этом деле? — Очень даже хотела бы! ответила я раньше, чем успела что-нибудь подумать. Так моя судьба была решена навек. Он на мгновение положил свою руку поверх моей и сказал: Договорились!

Я только кивнула головой. Говорить я не могла, потому что в душе моей случился обвал. Я оглохла. Тут очень кстати принесли смену еды, все начали ее друг другу на тарелки накладывать, наливать рюмки, поднялся гомон, стали пить в честь сорокалетия того приятеля мужа, у которого и собрался этот новогодний сабантуй. Олег, мой муж, тоже что-то произносил, чокался через стол, затем подошел ко мне, по-хозяйски положил на плечо руку, что-то покровительственно вещал. А я заметила какой-то безразличный, мимолетный взгляд Егора, брошенный на нависающее чрево моего благоверного, и вдруг увидела Олега его глазами: еще молодого, но уже заплывшего жирком, скрывающего за своим громким смехом и активной суетней внутреннюю неуверенность. И как в озарении в мгновение ока у меня связалось воедино сто незаметных штрихов, и я поняла достоверно, что врал он мне недавно насчет своей служебной поездки: никуда он не ездил, а жил эти дни у Дианы, с которой вроде бы невзначай оказался сейчас рядом б застолье, но меня это понимание совершенно не задело, хотя перед тем я удивилась ее блеснувшему, какому-то победоносному взгляду, брошенному из-под век на меня. И в душе моей сам собой родился большой-большой вопрос: а зачем мне, собственно говоря, Олег?.. Так разом была определена и его судьба, хотя, конечно, к подобному решению я шла исподволь все последние годы. Просто мне не с кем было его сравнивать: собственно говоря, особых различий между ним и мужьями моих подруг я просто не наблюдала (в том числе и в постели).

Могу понять раздражение тех читательниц моей исповеди, которые бедуют вообще без мужа, без семьи: с жиру взбесилась! Взял ее с ребенком хороший человек, в общем, малопьющий, на добром счету в своей фирме, без пяти минут доктор наук, родился у них еще один ребенок, так какого же рожна ей нужно?! И я согласна с теми, у кого никого нет или кто мается с горьким пьяницей: и верно, жила я, как у Бога за пазухой! Да вот вопрос: жила ли? И еще один: за пазухой ли?..

Знать, такая уж дурная уродилась я мамы с папой или уж так воспитали правоверно, что я истово во все верила, чему меня учили и что в школе слышала. А назидали нам высокие истины про назначение человека, про гордость женскую, про семью идеальную. Родители были у меня люди кристальные: всю жизнь вкалывали, работали по-честному там, куда Родина пошлет, трудами своими праведными палат каменных не нажили, но считали себя людьми счастливыми и гордыми потому, что на производстве коллектив и начальство их ценили, грамоты вручали и даже в дома отдыха посылали бесплатно. (Правда, вспоминаю я, что эти путевки льготные выдавали им в межсезонье.)

И в школе тоже верила всему хорошему, прямая, честная была, пионерская и комсомольская активистка. Веселиться любила, как все девчонки, но фирменное шмутье и другие брошки-сережки презирала, училась от души, добросовестно. Отличницей была, с золотой медалью школу кончила. Но что характерно, в классе меня зубрилкой и синим чулком не считали и не сторонились, потому что я всегда открыто за справедливость выступала. Был даже такой случай: нашей классной руководительнице заслуженное звание присвоили, а я как раз в этот день всех до одного десятиклассников подбила, чтобы никто из-за парт не вставал, когда она войдет в класс. Почему? Да потому что вчера она двоих наших ни за что, по самодурству, из буфета выставила, да еще с оскорблениями и позором. И вот приходит наша «Швабра» в свой же воспитательный класс, вся взволнованная в день награждения, а класс-то ее родимый сидит на местах и молчит, как в рот воды все набрали. Она сначала стала кричать, мы молчим, она принялась воздух хлебать, замахала руками и вылетела вон вся в пятнах… Директор потом приходил, разбирался, чуть я из школы не загремела как зачинщица, да явился мой папаня, железно подтвердил у них на педсовете мою большевистскую правоту, пообещал довести до общественности, чтобы сняли звание заслуженной как не заслуженное учительницей-грубиянкой, хотя согласился, что и мы в классе своеволие допустили. В общем, дело замяли, чтобы меня, Анастасию, гордость школы, единственного претендента на медаль в районе, не вынудить перейти в другую школу накануне выпуска.

К чему это я? Какое отношение давнишний скандал имеет отношение к моим семейным делам и к личной жизни? А такое, что я истово, без сомнения верила как в непреложный канон в тезис о святом равенстве мужчины и женщины. Заметьте: не в равноправие, а в равенство, то есть подобие. Наверное, на всю жизнь запомню я заголовок в праздничной газете, выпущенной к 8 Марта: «В Советском Союзе исчезла разница между мужчиной и женщиной». Сама видела! Так же, как своими ушами слышала в межконтинентальной телепередаче гордое заявление одной нашей профсоюзной, кажется, дамы: «У нас секса нет!» И вот теперь я скажу самое смешное: очень долго я считала примерно так же, как они!

Конечно, я школьный курс анатомии знала и сдала на отлично этот предмет, но «мужской» вопрос меня, практически, не волновал. Мальчиков в школе у меня, почитай, и не было, потому что мне были смешны их обезьяньи претензии на взрослость и я не уважала их лени и стремления проехаться «на шару», хотя бы и за мой счет. Списывать на контрольных им давала, не скрывая насмешки. Вуз выбрала — с благословения отца — самый почтенный и перспективный в плане многообразного приложения и развития моих будущих сил — точной механики и оптики. На курсе у нас и особенно в группе преобладали молодые люди, и я сразу стала объектом усиленного ухаживания. Девицей я была, как говорится, очень даже «ничего себе»: стройная, сильная, веселая, и было у меня румяное лицо, что в глазах представителей сильного пола свидетельствовало (и справедливо) о моем физическом добром здравии. Теперь я мужскую психологию хорошо понимаю и могу задним числом верно ответить, почему за мной началась буквально массовая охота со стороны студентовстаршекурсников и даже аспирантов. Дело в том, что и они, и мои сверстникимальчишки, однокурсники, для повседневного, так сказать, пользования, сходились с девами легкого поведения, давалками, прямо скажем. На их вечеринках табачный дым стоял столбом, звучали, стукаясь, граненые стаканы, и раздавался мат в перемешку с визгливым женским смехом. Но для длительного пользования, для семьи и продолжения рода эти многоподатливые девы, в общем, им никак не годились. Им нужна была строгая, недоступная для других носительница семейной чести с безупречным здоровьем. Вот я и говорю, что вокруг меня завертелись вихри ухаживаний, интриг, поклонений, соперничества, и вскоре одно за другим пошли предложения руки и сердца! Тут бы и застучать сильнее моему собственному сердечку, тут бы и затуманиться головке, ан нет разве для этого я шла в такой престижный, такой трудный вуз? Чувство долга у меня было очень развито: я знала достаточно точно, сколько финансов тратило на мое обучение государство ежегодно, и совесть не позволяла мне платить черной неблагодарностью за это благодеяние. Тем более, что для полноты рациональной загрузки мозгов и пополнения семейного бюджета я поступила на курсы экскурсоводов и немалую часть времени отдавала этому делу. Отчество мое Артемьевна довольно быстро и естественно переделали в прозвище Артемида, так и закрепился в институтском сознании мой образ — прекрасной и недоступной богини охоты и спорта Афины-Артемиды.

Да, провожали меня, да, тыкались мне в щеку и горячими, и слюнявыми губами, да, и пытались обнять или притиснуть в углу, но сил, слава Богу, у меня всегда доставало за себя постоять, а внутренний сон (или оцепенение?) всего женского естества позволял быстро и равнодушно, без каких-либо соблазнительных ощущений забывать и матримониальные предложения создать крепкую образцовую семью.

А время, однако, ускорило свой ход и перешло с шага на бег трусцой, а затем на бег быстрый и даже с ускорениями. И бедная мама, уже не раз вздыхая, домогалась от меня поведать ей всю правду о моем избраннике, которого я, дескать, от них с отцом охраняю: «Так не надо таиться, доченька, дело твое житейское, молодое, а нам с отцом пора уже готовиться и внучат баловать». Я отшучивалась, что еще «тот принц не родился, который меня, спящую царевну, разбудит», а сама тем временем естественным образом дозревала до осознания неизбежности своего замужества. Уже практически все мои однокурсницы повыскакивали замуж, на их свадьбах я нагулялась да и на свадьбах иных из своих бывших одноклассниц тоже — пошла такая полоса в моей жизни, и ревнивое чувство: а я-то их чем хуже? — уже коварно нет-нет да и посасывало мое непреклонное сердечко.

Так вот я и напрягалась инстинктивно в ожидании того принца, которому отдам свой поцелуй; не кривя своей непорочной совестью. А когда чего-либо ждешь, то оно и сбывается. Или тебе кажется, что оно сбывается. Принц явился!

Во время весенних каникул уже на пятом курсе нам домой привез письмо и небольшую посылочку сын боевого однополчанина моего отца, ныне замминистра в средмаше. О, Боже, что это было за явление — воистину, принц из волшебной сказки! Высокий — на полголовы выше меня, а я-то совсем не маленькая, элегантный, одетый фирменно, но со вкусом и тактом, едва заметно благоухающий какими-то импортными духами — тонкими и терпкими, с пристальным взглядом умных и многознающих глаз, вежливый и дерзкий одновременно — таким был Ипполит, студент-выпускник МИМО, института международных отношений самого элитарного из всех «позвоночных» вузов, куда принимают по звонку сверху. Это много позже я поняла, что ему перед распределением и направлением в какое-либо диппосольство нужна была заполненная графа «женат», да не просто абы как, а занятая самой проверенной-перепроверенной женой лучших безупречных коммунистических кровей, от самых достойных и уважаемых строителей и защитников социалистического отечества. В этом геральдическом смысле ничего не могло быть достойнее моих родителей: исконных рабочих, выдвиженцев в героические годы, кавалеров многих ратных и трудовых наград. Нет у меня сомнений, что моя простоватая матушка и его благородная маман уже давно провели тайные свадебные переговоры между собой на тему: «У вас товар, у нас купец» — каждая со своей кочки глядя, и пришли к общему взаимовыгодному итогу, и отца будущего жениха в сговор вовлекли, потому что для этого номенклатурного генерала каждый член семьи должен быть тройным рентгеном просвечен. Одним словом, по анкетным данным я подошла, фото мое, как я поняла, предварительно было одобрено, и вот будущий дипломат явился якобы случайно, чтобы осуществить крайне важную политическую акцию. Да, в отличие от меня он был подготовлен к ней и вооружен, что называется, с ног до головы. Они не учли только (а, может быть, для них это было удачей), что потенциальных жених мой при встрече оказался пробит стрелой Амура насквозь и, как бы это сказать, потек и начал уже не играть замышленную продуманную роль, а всерьез воспламенился изнутри неожиданно для своей термостойкой наружной закалки. И эту его искренность и подлинное чувство я не могла не учуять, а если бы ее не было, то и ему дан был бы от ворот поворот. Как благовоспитанная хозяйка я водила гостя день за днем по нашему прекрасному зимнему городу и было все, как в стихах: «мороз и солнце, день чудесный…» Я с удовольствием открывала ему все, чему научилась на экскурсионных курсах, и более благодарного и восхищенного слушателя признаюсь, за всю мою предыдущую и последующую жизнь не встречала. Конечно, его шарм и лоск, вся его выучка остались при нем, но, прямо скажем, он с каждым днем балдел от меня все больше, его любовное безумие зашло так далеко, что из-за спектакля «История лошади» в БДТ, который мы могли посетить с ним только уже два дня спустя после окончания каникул, он остался и не вернулся домой в срок! Для его ведомства человек с таким поведением мог рассматриваться как невозвращенец! Были звонки его матери, грозный приказ его сиятельного отца, мои просьбы, но Ипполит был непреклонен… Могла ли я не оценить подобной страсти? Смешной вопрос! И уж во время этих прогулок я и нацеловалась (хотя особой радости от болезненного прижимания зубов к губам не испытывала, но думала, что так надо), и наобнималась вволю (а он был теннисистом, и руки у него были, как стальные подборщики).

Родители мои тактично не замечали ни моих поздних возвращений, ни распухших губ, и в последний день своего прибывания он по всей форме обратился к ним с просьбой «о руке их дочери». Правда, меня чуть-чуть кольнуло тогда, что передо мною-то он этот вопрос формально перед тем не поставил. «Люблю! Поражен тобою навеки!» — это, конечно, хорошо, но все же надо было бы моим согласием заручиться. Ну, да простила, видела, что он не в себе. Однако голова моя тогда кружилась, все мои моральные комплексы были удовлетворены, а заодно и честолюбие: вот ведь, так долго — до двадцати трех лет — ждала и дождалась своего суженого, за первого встречного-поперечного не выскочила, а вот какого умного, красивого, сильного мужчину залучила на всю оставшуюся жизнь. Что скажете, подружки-торопыжки? Опять Настька золотую медаль получила!

Что было дальше? В апреле мы всем семейством съездили к ним в Москву, представлялись родителям. До того были его бесконечные звонки, письма, из которых можно было бы создать романтический письмовник, телеграммы, подарки и т. д. Короче, я стала официальной невестой. Отцу и матери его я очень даже приглянулась, их сиятельство папаша аж крякнули при встрече на перроне и сообщили, что теперь-то он Ипполита уразумел полностью да эх, скостить бы ему самому годков двадцать пять-тридцать, так он бы…

— Молчи старый хрыч! — толкнула его в бок жена и очень милостиво меня поцеловала. Вот это был запах, вот это было облако ароматов, в которое я погрузилась!..

Отвезли нас к себе в огромном «ЗиЛе», вышколенный шофер открыл передо мной дверцу. Мы жили в огромной «сталинской» квартире в высотном доме на площади Восстания. Ипполит млел, изнывал и не находил себе места от желания, несколько раз пытался пробраться ко мне ночью, но дело это было со всех точек зрения нереальное. Зато в коридоре он обнимал меня очень жарко и прижимался к моей юбке своими брюками с очень даже твердым предметом внутри них.

За торжественным обедом высокие договаривающиеся стороны в виде родителей (мой простоватый батя как-то окаменел в этом хрустально-ковровом раю среди полированной мебели, он даже не сразу разговорился) пришли к общему мнению, что регистрацию брака надо провести до распределения в вузах молодых, чтобы дипломы были с общей фамилией и жена получила бы право прописаться с законным супругом, в Москве, разумеется. Я незаметно огляделась: проживать в таком-то дворце? Ну, да где наша не пропадала!.. Свадьбы следует сыграть две — сначала после регистрации в Москве, потом для ленинградских друзей, родственников и знакомых. Накладно, конечно, да ведь на веки вечные соединяем наши молодые росточки, чтобы они дали новые побеги…

Что сказать? Свадьба в Москве была грандиозной, собрался весь сиятельный и влиятельный мир и, кажется, он одобрил выбор Ипполита, хотя дамы явно почувствовали во мне птицу иных жизненных привычек, чем у них. В Ленинграде свадьбу играли проще, посердечней, повеселее, и «Горько!» кричали громче и хором считали, сколько секунд молодой муж зажимал своим жадным ртом губы юной жены.

И тут-то я выдам нечто парадоксальное: хотя свадьба в Питере была две недели спустя после свадьбы московской, я встретила ее фактической девушкой, с нетронутой девственной плевой, оставаясь целкой неломаной, как в быту принято определять это состояние. Да как же так это случилось? А так, что когда мы под бодрые крики гостей отправились в свою комнату, к услужливо распахнутой постели и Ипполит жадно принялся меня раздевать, я останавливала его руки и стала говорить: «Постой! Постой!».

— Чего постой? Давай быстрее, я уже не могу ждать больше!

Я не умела внятно ответить «чего постой», но чувствовала, что со мной ему нужно было бы поступать иначе, надо было сказать сначала что-то нежное, бережное, надо было показать свою любовь ко мне на деле, понять мой страх перед неизвестностью, перед болью. Недаром же в некоторых мусульманских странах молодым предписано всю первую ночь только разговаривать. А он хотел меня сразу повалить, стащить с меня трусики, изнасиловать, проще говоря. Дипломат!..

Что тут сказать? Это была ужасная ночь сплошной борьбы… Когда винные пары повыветрились из его воспаленной головы, он что-то осознал, принялся покаянно целовать мне ноги, стал искренне каяться. Заснуть я, конечно, не смогла, так и лежала до завтрака, судорожно удерживая трусики, а он — он быстро заснул у меня за спиной, захрапел… Такая получилась памятная брачная ночь.

На вторую ночь я очень доверчиво высказала ему все, что думала, ничего не требовала, только просила понять меня. Он угрюмо молчал, видно, переживал свою двойную неудачу, потом спросил только: — Но ласкать-то тебя мне можно хоть потихонечку? Я кивнула головой, но снова горько мне стало: опять все не так! Опять ни слова о своей любви и нежности, никаких знаков внимания ко мне, опять только о своей потребности.

Я повернулась к нему спиной, и он под одеялом потихоньку стал гладить мои плечи, начал добираться до груди, целовать шею, потом вновь воспламенился и, вытащив напряженный член, попытался его сунуть куда-то между моих ног, не рискуя уже сдирать мои трусики. Непроизвольно я лягнула его задом, ему, видимо, стало больно и он впервые за все месяцы нашего знакомства поднял на меня голос:

— Ты что себе позволяешь? В конце концов, я твой законный муж!

— Вот и обращайся в суд по закону. А я спать хочу!.. Ясное дело, видок у нас к завтраку был не лучший. Но родители и прибывшие догуливать гости вроде бы ничего не замечали. Тактичные были люди. На следующую ночь он грустно спросил: — Что же мне делать Настя?

И я опять заметила: мне делать, а не нам, Настя, а не Настенька, и хоть бы грамм любви или восхищения, хоть бы намек на то, как я ему нравлюсь, какая я статная да красивая, что он без конца говорил мне раньше.

Вот такая волынка и протянулась до самой ленинградской свадьбы. А там мне уже жалко его стало, крепится, истощал, на себя прежнего не похож. Я ему шепнула: — Ладно уж, сегодня…

Надо было видеть, как просияли его глаза, выпрямилась спина!

И вот мы остались вдвоем в моей комнате. Я спрашиваю его:

— Ну что ты будешь делать? Как ты все это хочешь?? — а сама жду, что он все- таки скажет о своей любви, прижмет мою голову к своей груди, нашепчет ласковые слова. И вдруг слышу трезвое и конструктивное: — Не беспокойся, вопрос я изучил, тебе почти не будет больно, только ты меня слушайся. — О Господи!.. Он по-деловому быстро сбросил с себя одежду и при свете ночника спросил: — Можно тебя раздеть?

…Болван! Да разве так спрашивают? Этого же добиваются лаской! Я сдержанно кивнула, и он принялся трудиться, снимая с меня одежды. Ловко, надо сказать, это у него получалось, видно, не впервые он расстегивал крючки на лифчике и сдергивал с женщин штанишки. Так впервые я оказалась перед мужчиной совсем нагая. Хоть и при еле видном свете ночника, но все же голая. И он был совсем обнаженный — во всех подробностях. Я стояла около кровати и не знала, что делать.

— Значит так. Лучше всего, если ты поперек кровати станешь задом ко мне и упрешься в нее локотками.

Не возражая, я послушалась и оказалась в позе кобылы перед приемом жеребца. Я, Анастасия, гордая Артемида, человек, и вдруг — в позе кобылы! Он хлопотливо попросил меня развести ноги пошире, и принялся шарить своим членом в поисках входа в мое причинное место. То ли нашел, то ли нет, не знаю, он резко надавил, и невероятная боль рванула изнутри все мое тело, свела спазмом низ живота, скрутила всю брюшину и отозвалась острой иглой, пронзившей насквозь сердце. Я вывернулась, вскочила и не помня себя, какую свинцовую плюху от плеча ему закатила!..

Как он отлетел в угол, как поднялся на ноги, с каким рыком занес руку, чтобы одним махом сбить мне голову, какой животной ненавистью сверкнули его глаза в полумраке!.. Простонав, усилием воли он сдержал себя и рухнул в постель, утепляя глухие рыдания в пухлой подушке. Впервые я видела и слышала не в кино, а в натуре такое мужское горе. Я кинулась к нему, обняла его, стала утешать, но он отбросил меня, лихорадочно оделся и вышел. Только и услыхала я, как громыхнула дверь в прихожей. И родители, конечно, услыхали. А я упала ничком и ни одной мысли, ни одного слова не было у меня в голове, лишь резкая боль в промежности и — ни капли крови. Не туда, видно, он палку свою толкал…

Вот так мы и жили, молодые и красивые. Днем веселые, оживленные, на людях и с людьми, а ночью я забивалась носом к стенке и лежала вся окаменев, пока не понимала, что он уснул. Тогда и с меня уходило напряжение, я забывалась до утра. Медовый месяц, одним словом, жизнь слаще сладкого!

Стоит ли долго тянуть это повествование? На некоторое время мы расстались, чтобы я, уже замужняя дама, получила свой диплом в ЛИТМО конечно красный, без единой четверочки за все пять лет. И предложили мне, само собою, аспирантуру при моей же кафедре, но я отказалась ко всеобщему огорчению: дескать, должна следовать к месту работы супруга. Ну, все, разумеется, уже знали, кто есть мой супруг и кто его папаша, и отношение ко мне изменилось. Едва заметно, но изменилось: вот она какая оказалась, простушка наша принципиальная и чистосердечная — надолго наперед все пресекла и хладнокровно заловила в свои сети такого вот золотого простодушного парня. Значит, держать с нею ухо надо востро, ибо простота ее показушная, а под нею — истинные взгляды, даже страшноватые в сочетании безошибочно-компьютерной точности и прихватисто-делового цинизма. И, конечно, дали мне пышные — не как рядовой выпускнице — рекомендации для устройства на работу в Москве. Немного таких осталось, что по-прежнему верили прямодушию своей Артемиды, да я и не опровергала никого, только сама для себя сделала решающий вывод: насколько же неочевидной бывает самая прямая очевидность. И отсюда проистекал еще более серьезный вывод, к которому я не могла не прийти, лежа ночами на своей одинокой подушке и прокручивая столь блистательное на внешний взгляд начало своей жизни. Вот получила я одну за другой три золотые медали: первую — в школе, и это дало мне право пойти без особых испытаний туда, куда считалось справедливым и престижным. Но туда ли я пошла? Да, учеба и здесь давалась мне легко, потому что я еще в школе научилась систематически и логично осваивать любой предмет. А, может быть, еще в школе не надо было мне так равномерно преуспевать, а найти прежде всего то самой близкое своей душе, что составляло бы для нее постоянный восторг? Ведь не случайно в техническом вузе, где я считалась восходящей звездой в области конструирования томографов, я инстинктивно и необратимо захотела заниматься историей культуры своего народа, и у меня достало сил и тут, в экскурсбюро стать маленькой восходящей звездой. Так, может быть, надо мне было посещать такую школу, где сумели бы раскрыть и развить самую сильную мою сторону, а не усреднение подготовить так, что я (и все мои одноклассники) двинулись вполне случайными дорогами? А я, возможно, наиболее случайной из всех, так как у них-то оставалось время для своих увлечений, а у некоторых даже для тех кружков, студий или секций, что были ближе их душе… Но где такую школу можно найти, назовите мне? А я технарь по образованию, хорошо знала, что чем большая угловая ошибка при вылете снаряда и чем больше заданная ему изначальная скорость, тем дальше он упадет от цели. Вот какая оказалась цена двух моих золотых медалей — за школу и за вуз, они стремительно уносили меня от моего же изначального счастья, от человеческой самореализации.

А третья моя золотая медаль — элегантный и перспективный муж, от одного вида и манер которого откровенно балдели все мои подруги, замужние и незамужние? Какой же это выигрыш, когда супруг абсолютно ничего во мне не понимает, а у меня его исконные и законные желания порождают только боль и стихийную едва ли не звериную ярость? Призадумалась я, одним словом. Было над чем. Ум мой работал систематически, и я пришла к ясной и конструктивной мысли о том, что здесь еще не все упущено, что мы с Ипполитом должны подойти к проблеме конструктивно, разложить ее на составляющие, построить системный график и составить оптимальный алгоритм решения.

Начинать надо с себя, и я, готовясь к поездке на постоянное местожительство и к новому витку биографии, стала осваивать научно-методическую литературу по теме. Я вскоре познала, что было доисторически неграмотна в проблеме «М- Ж», что мой благоприобретенный муж был еще более девственен (несмотря на его явный сексуальный опыт), чем я. Но кто и где передавал бы нам многотысячелетний мировой опыт в этой области психологии?..

Ипполит встречал меня на вокзале с букетом цветов, он был еще более элегантен, чем всегда, и еще более остроумен, но в глазах его застыла настороженность. И когда я неожиданно для него вдруг нежно прижалась к нему и троекратно сильно поцеловала прямо в губы, он так потешно захлопал ресницами, что я звонко рассмеялась, а он с облегчением рассмеялся вслед за мной.

Когда вечером мы остались одни, я четко по пунктикам объяснила ему, что существует целая наука — отношений мужчины и женщины, и мы ради своего счастья должны ее совместно осваивать. Он комически поднял брови: что еще за учебный предмет в программе и кто будет принимать зачеты, и в какой форме семинарской или по билетам, и какая шкала оценок?.. Остроумный и находчивый он был, в этом не откажешь. Но все-таки что-то понял, и ночью был не столь бешен и нахрапист, а слушался меня. Я же изучила литературу по теме «дефлорация», и вот, через два месяца после свадьбы помогла ему, наконец, провести весьма болезненную для меня операцию и лишилась ее в позе на спине колени вверх и в сторону девственности и сильно-таки испачкала кровью простыню (надо сказать к полному его успокоению). Бог мой, до чего все это было больно и противно, но я твердо решила стать на путь строительства семейных отношений и постановила все вытерпеть во благо семейной жизни.

А надо было не просто вытерпеть, но проявить разумную выдержку и дождаться заживления внутренней раны. Однако назавтра я уступила его домоганиям и демагогическим речам и какую резкую снова боль испытала, а главное — возник у меня устойчивый отрицательный рефлекс на близость! Ни у меня, ни у него не было не то что опыта петтинга (наружных ласк), но даже и слова такого мы не слыхивали, и в результате я опять заорала и отшвырнула его, беднягу, когда он с ходу полез в мое истерзанное лоно своей сухой палкой, и зарыдала горько. И надолго-надолго отлетела прочь моя охота к строительству семейной жизни!.. Опять на ночь я зажималась в комок, лежа спиной к нему и вцепившись в свои трусики, как в последнюю надежду, и уж не знаю — по пальцам наперечет, наверно, были наши так называемые контакты в течение года, и уж каким чудом я зачала все же Максима — этого мне не объяснить.

А внешне — блеск и преуспевание. Ипполита решили оставить в аспирантуре при МИМО, учитывая его высокие перспективные качества. Я — тоже аспирантка в Институте стали, тоже потенциальный кандидат наук. В доме — изобилие коммунистической эры, мир да лад между старыми и молодыми, обилие встреч, компаний, культпоходов, элитных, но очень милых знакомых и т. д., и т. п. Радуйся — не хочу! А уж когда оказалось, что у любимой невестки юбка, что говорится, к носу полезла, радости и заботы в семье и вокруг добавилось еще больше. Лучшие врачи из Кремлевки, лучшие фрукты, лучшие спектакли, лучшие люксы в загородных базах — если это не рай, то где же он еще может быть?

Ипполит перестал меня домогаться, как-то успокоился. Нашу двойную кровать мы расставили и уже давно спали врозь, чтобы невзначай не придавить в животе наследника. Беременность я переживала легко, муж ко мне был предупредителен, дипломатично относился к капризам, и я была довольна. Решила, видимо, что строительство семейных отношений движется в правильном направлении. Дура-то была: движется без приложения рук! Движется — без сексуальной-то привязки!

Максима рожала, в общем-то легко, под наблюдением лучших акушеров отечества: еще бы, на свет пожаловал сам наследный принц оного королевства, и врачи, и санитарки это отлично разумели. Вот я и стала матерью! Ипполит взволнованно принял из рук дежурной санитарки пышный и невесомый сверток, уплатил ей традиционную пятерку за покупку и преподнес коробку сногшибательных английских конфет, а уж дома — нас ждали, как ждали!

Удойность у меня была отличная, я была весела, сосредоточена на малыше и не сразу обратила внимание на то, что атмосфера в семействе значительно помрачнела. Меня не тревожили дурными новостями, но разве шило в мешке утаишь? «Доброжелатели» прислали мне анонимку (видно, им невыносимо было при встречах наблюдать цветущую, совершенно счастливую женщину), — из которой узнала, что Ипполиту за аморальное поведение, выразившееся во внебрачных отношениях с какой-то нашей общей знакомой средних лет вынесли строгий выговор по партийной линии и поставили вопрос об исключении его из аспирантуры.

Гром небесный ударил мне в уши: да ведь это я, мыслительница несчастная, «строительница» семейного счастья, во всем виновата! Что же ему и было-то делать другого, не кастрироваться же?.. С жарко пылающим лицом понеслась я в комнату свекра и протянула ему эту гадкую бумагу. Я хотела во всем покаяться. Но он мельком глянув на листок, усадил меня и стал хрипло объяснять, что Ипполит здесь не при чем. Что все это — игры совсем другого масштаба. Что это — очередной ход тех его, замминистра противников, которые давно хотят его свалить. А Ипполит мелкая пешка в большой игре. Такова жизнь, доченька, ты сама должна понимать, что конь о четырех ногах да спотыкается, а тут молодой мужик, жена в положении, он же тебя и поберег, ну, сбегал на сторону, с кем не бывает? Я, что ли, не гулял от жены? А все равно дороже ее нет для меня на свете. И ты прости Ипполита. Беда не в том, что он на сторону сходил, а в том, что не с той он гульнул, дурак, щенок! Переспал он с женщиной, которая на содержании у самого… — и тут свекорбатюшка указал пальцем на потолок. — Вот такие-то у нас дела… — Глаза его бегали голос дрожал, и я поняла, что не за меня он боится и даже не за сына своего незадачливого, а за себя, за свою карьеру. Было мне невыносимо противно, хотя я чувствовала свою глубокую вину перед Ипполитом. Правда, когда я с Максимом уже уехала в Ленинград, мне пришла в голову мысль, что у них так принято — во всех случаях гулять от жены, лишь бы все было шитокрыто, и, возможно, моя степень вины не столь уж и велика. А, впрочем, нет: я виновата — в том, что не смогла мужа так к себе привязать, такими нерушимыми цепями приковать, чтобы и думать он не хотел о другой женщине! Чего же мне, вечной золотой отличнице не хватило для этого?

Прошло несколько месяцев, Ипполит явился в Питер, был он мрачнее мрачного и холоднее холодного. Сообщил, что его посылают за рубеж в качестве журналиста-международника. Согласна ли я ехать с ним, ибо без жены их в такие долгие поездки не выпускают? Услыхав мое твердое «нет», испытал как бы облегчение и попросил в таком случае дать согласие на развод. «О Максиме не беспокойся, он будет обеспечен и по закону, и сверх того».

Я тут же написала заявление в суд о своем согласии на развод и спросила, кто же будет моя приемница? Он немного замялся, но потом спокойно назвал имя и фамилию той женщины, которую я уже знала из анонимки. «Но ведь она много старше тебя», — чуть не вырвалось у меня, однако я сдержалась и не стала его добивать. Значит, у них наверху подобные игры приняты, и его папаша личной судьбой сына давал как бы откупную тем, кто хотел его сожрать. Я спросила: — Твои-то как? Как отец? Он понял ход моих мыслей (ум и интуиция у него были очень развиты) и ответил коротко: — Все нормально, все по-прежнему.

Мы встали друг против друга, и какая-то сила вдруг заставила нас тесно обняться. «Прости меня», — шепнула я. Он ничего не ответил, только коротко всхлипнул, как всхрапнул. Он порывисто поцеловал меня в голову и, круто повернувшись, вышел из комнаты. Потом почти сразу вернулся, взял со стола мое заявление, за которым и приехал, вложил его в кейс, поклонился и, не поднимая глаз, ушел насовсем. Я осталась разведенной с малым ребенком на руках. Так завершилась первая часть моей семейной жизни.

Поскольку в общественном мнении я оказалась без вины виноватой, своего рода жертвой правящего клана, то отношение ко мне было в основном хорошее. Не много нашлось таких, кто злорадствовал на тему «Откусила кусок не по глотке». Мне даже предложили завершить аспирантуру по своей же кафедре. Я поблагодарила профессора, обещала подумать. Но система моих взглядов уже выглядела совсем не так прямолинейно, как раньше, когда я радовалась каждой из трех своих золотых медалей. Теперь у меня появился маленький медвежонок Максим, и счастье свое я видела по-другому — в соответствии с глубинными течениями реальной жизни и человеческой природы. Что принесло бы мне кандидатство по приборостроению? Оно означало бы упрямое продвижение вперед но дороге ложных Для меня, как оказалось, ценностей. Подчеркиваю: для меня, потому, что для кого-то другого и приборостроение, и видный пост в Институте или Министерстве, и необходимость постоянно быть — ради уважения к самому себе — на передовом рубеже своей науки, — все это была бы его родная жизнь. А для меня она оказалась двоюродная. Завершение труда — да, кандидатский оклад — да. Но какой должна быть жизнь, родная для меня, я толком понять не могла, и поразмыслив, приняла за благо пойти пока в заочную аспирантуру и на преподавательские полставки, внимательно оглядеться, благо нужда пока в двери не стучала. Отец огорченно крякнул, потому что с его справедливой точки зрения любая отложенная незавершенка являла собой зрелище загубленного времени и ресурсов, но особо возражать мне не стал, так как нечем крыть ему было мой аргумент насчет явной нецелесообразности завершения уже морально устаревших объектов.

Мужчины липли ко мне, как мухи на мед: я действительно заметно похорошела после родов, это отмечали все. Исчезла девичья резкость движений, формы тела независимо от моего настроя источали при каждом движении многозначительные соблазны, судя по горящим или удивленным глазам встречных. Я шла через взгляды, как голая, но это не злило: да, мне есть что показать, глядите, радуйтесь, не жалко. Опять иные стали мне без обиняков предлагать свои услуги, а иные — руку и сердце. Так вот, был у нас на кафедре преподаватель Олег, недавно остепенившийся, представленный на доцента. Было ему уже тридцать лет и он, как говорится, «засиделся в девках». То есть убежденно болтался в холостяцком состоянии, потому что много времени отдал науке и диссертации. Любил он приятным баритоном исполнять старинную песню Марка Бернеса, Бог знает, где и когда он ее узнал:

Любили девушки и нас, Но мы, влюбляясь, не любили, Чего-то ждали каждый раз И вот одни сидим сейчас!

И особо впечатляюще он пел:

Нам с каждым годом Все нужней И все трудней Найти подругу…

— Олежек, да как же ты ее найдешь, — смеялась над ним я, — коли у тебя воротник рубашки протерся, а ведь встречают-то по одежке,

— Вот! — поднимал он палец. — Мы присутствуем при рождении очередного шедевра женской логики. Во-первых, существенно важна не рубашка, а то, что находится в ней. Во-вторых, провожают-то по уму, а здесь, согласись, кладезь, что подтверждено целым рядом государственных тугаментов. И, в-третьих, главное: ты как раз сама и доказала крайнюю необходимость для меня подруги! Факт?

— Факт, факт! — смеялась я. Отношения между нами были свойские, как между своими в доску парнями. Но что-то я стала замечать порой некие сбои в его шутливых репликах, нервность что ли какую-то. Оказалось, что и другие заметили это и вроде бы случайно оставляли для нас стулья на кафедральных заседаниях рядом, места в экскурсионном автобусе рядом, на пикник загородный записали, даже в расклад ему палатку на двоих принесли. То есть, вроде бы уже поженили нас. Ну, нет! Я в такие игры баловаться не буду — оганизаторше похода, профоргу кафедры Марине Петровне выдала, не сдерживаясь и, как ни странно, это не озлило ее, а только подняло мой престиж в общественном мнении.

И тут, как специально, чтобы охладить температуру этого общекафедрального сватовства, появился у меня «человек со стороны»: совсем не нашего, как говорится, круга. Я ведь по-прежнему не столько для заработка, сколько для души проводила экскурсии, в том числе и для приезжих. И вот однажды, когда я закончила рассказ о литературном Петербурге пушкинской поры (Господи, да как же трудно было вгонять такое богатство всего в три часа автобусного времени!) и мы остановились у стелы на месте дуэли Пушкина у Черной речки и я пошла впереди группы к этому трагическому месту, рядом со мною зашагал совсем еще юноша, высокий, белобрысый, лет двадцати-двадцати двух, не более. Еще в автобусе я заметила его буквально огнедышащий взор, неотрывно обращенный на меня. Ну, а мне-то старухе двадцати шести лет, что до таких юнцов? Он шел рядом, и взгляд его мешал мне прямо как механическая помеха, он просто втыкался мне в голову.

От стелы я двигалась к автобусу уже последней, и он опять шел рядом со мной и молча глядел на меня.

— В чем дело? — довольно резко спросила я. Он неопределенно пожал плечами: — Даже сам не знаю. Видать, Анастасия Артемьевна, пропал я. Сгубили вы меня в одночасье. Не вернусь я больше к себе в Липецкую губернию, останусь здесь, чтобы вас видеть. — Неужели так серьезно? — пошутила я и сама почувствовала фальшь своих слов перед таким огнем. Он только головой кивнул. — А мне-то это надо? — спросила я его в своей привычно жесткой манере. — Или моей семье? — Не знаю, ничего не могу сейчас сказать. Только никто никогда вас так никогда не полюбит. Пропал я.

И я почувствовала, что проснулся в этом юнце атомный пожар, в котором он уже не волен, а если прикоснусь я к нему, то и я сгорю. Тут же пестрым хороводом побежали в мозгу привычные для меня сомнения: а правильно ли я, отличница, жила и какого особого я со своими догмами счастья добилась? А может быть, в том и сокрыт смысл, чтобы жить, не думая о смысле?.. Вот какая пробудилась у меня в голове сумятица, не такая уж беспочвенная, если вспомнить о жестоком крахе моих регламентированных отношений с Ипполитом.

Отвезла я группу к гостинице, все выходят, а он сидит, не встает. Стали его земляки звать: «Коля! Коля»! а он только рукой от них отмахивается.

— Ты что, сдурел? — спросила его староста. — Нам только поужинать и на поезд. — Бог с ними, с тем ужином и поездом… Она вопросительно взглянула на меня: — Что делать-то будем? — Зовите милиционера, — пожала плечами я. Анастасия Артемьевна, мой рабочий день кончился, поехали, — подал голос водитель. — Молодой человек, вы нас задерживаете, — непреклонным голосом сказала я. Он резко поднялся и, чуть не сбив с ног старосту, выскочил из автобуса. По дороге домой и даже дома, укладывая большого, уже двухлетнего Максимку, я нет-нет-да и вспоминала вулканический взгляд Николая «из Липецкой губернии» и уже засыпая, решила: слава Богу, что укатил к себе, не для моих электросетей генератор такой мощности…

И что же? Выходим мы гомонящей толпой назавтра вечером с ученого совета, на котором единодушно решили поддержать приоритет нашего профессора Иванова в изобретении томографа и — здравствуйте! Под деревом напротив парадного подъезда стоит в своем светлом пиджачишке белобрысый с черными огненными очами Николай!

Как нашел, как разыскал, как решил остаться здесь и все бросить дома? Безумие!

Я вцепилась в рукав Олега: — Давай, давай, быстрее! — В чем дело? удивился он и заметил идущего сзади нас щуплого долговязого юнца, при виде которого я на секунду оцепенела. — Это кто такой? Может, к милиционеру обратиться? — Быстрее, быстрее! — мы вскочили в первый подошедший автобус, дверь захлопнулась и Николай проводил нас тяжелым взглядом, который я буквально физически ощутила между лопаток.

Кто таков? — безапелляционно спросил Олег. — Очередной хвост? По виду из колонии для малолетних. — Ох, боюсь я, как бы этот хвост не начал вилять собакой, — неожиданно для себя ответила я. — Вот как? — и он больше не сказал ни слова, но помрачнел явно.

Дальше больше. И насколько больше — ни словом сказать, ни пером описать! Являюсь назавтра домой с работы и что я вижу? Сидит у нас Николай, беседует с моим папашей! Покручивает Артемий Иванович ус, лукаво поглядывает на юнца. А тот сидит, как аршин проглотил, на меня не взглянет.

— Вот, дочка, жених к тебе явился, с доставкой на дом. Человек положительный, специалист по холодильной технике во фруктовом совхозе. Так что будем с витаминами. Между прочим не пьет, не курит. Сержант запаса. — И что же, папанечка мой дорогой, я буду делать там в совхозе? — спокойно спрашиваю. — И какое приданное за мной, матерью-одиночкой, ты даешь, чтобы согласились они взять меня за себя?

Юнец передернул плечиком, отметая шутки, и без тени смущения заявил:

— А зачем вам, Анастасия Артемьевна, терять свою квалификацию, к нам в Яблочное ехать? Тем более, что экскурсий у нас не водят. Я сам к вам сюда перееду. Руки у меня растут, откуда положено, без дела не останусь. Семью прокормлю.

От такого серьезного поворота ситуации напал на меня нервный смех. Смеюсь, не могу остановиться: все продумал! — а сама размышляю: а вдруг это то самое — живое и настоящее, не по регламенту? И спрашиваю:

— А как же уважаемый Николай, вам угодно сюда въехать, не имея убеждения в моих к вам чувствах? Он повернулся ко мне всей грудью, вбил мне глаза в глаза, как копья, и спокойно изрек: — Будут ваши чувства, куда им деваться. Улыбнулась я, потупила глаза и спрашиваю: — Где изволили остановиться? — На вокзале. Пока. Вздохнула я и спросила: — Что ж вы, папаня, жениха чаем не потчуете?.. И тут приходит матушка моя с Максимкой, уставляет стол чайным набором с булками и вареньем, и садимся мы все вокруг белой скатерти по-семейному. И наливает себе Николай чай из чашки в блюдечко и дует в него преспокойно, чтобы остудить, и пьет его не торопясь, по-хозяйски.

— Так для чего ж я вам нужна, Николай… — Николаевич, дополняет он и молчит. Помолчал и изрек: — Нужна. Жизни мне без вас нет.

Тоже наливаю чай в блюдце, прихлебываю и размышляю: ему нет жизни, ему. До чего же отличается он внешне от международного журналиста Ипполита и до чего же внутренне похож на него! Опять только о своих нуждах и желаниях… Снова я как прилагательное к этому существительному. И скучно мне стало, и спокойно, и тоскливо, и перестала меня волновать его неземная страсть. Всплеснулось было ретивое и улеглось. А может, все-таки себя проверить? Может быть, не отказываться от конструктивной работы с ним, а вдруг материал — благородный и не прощу себе после, что прошла мимо такого бриллианта?

Позвонил отец по телефону каким-то своим давним знакомым, отправил Николая в общежитие какого-то завода. Ушел тот, бросив на меня косой сжигающий взор, а назавтра встретил меня у выхода из института и проводил до дому, и послезавтра, и послепослезавтра… Конечно, поднялся шумок на факультете по поводу этого мезальянса. Стала ловить я на себе удивленные взгляды, пошли разные слухи. Опять оживились те, кто помнил, как точно и умело отловила я когда-то в свои сети элитного дипломата, так неужели сейчас нет у меня дальновидного умысла? Все им стало ясно: Николай чудаковатый родной племянник первого секретаря Обкома, члена ЦК, и в этом вся разгадка моей якобы глубокой тайны!

А я сама хотела ее разгадать: выспрашивала его, выпытывала все о нем, и душа моя становилась все ровнее. Нужна я ему была как воплощение его мечты, для обретения такой радости, что бывает только в сказках. А моя душа, моя натура — это раз и навсегда данное ему удивительное средство для того, чтобы сказка стала былью…

А дальше случился в полном смысле слова водевиль. Опять сидел он вечером с нами за столом, пил чай с вареньем, держал Максимку на коленях: тянулся малыш к мужчинам. В это время раздался звонок, один, другой, третий. Мать пошла открывать дверь и вернулась очень даже растерянная: позади нее стоял Олег. Он ступил в комнату и вынул из-за спины богатый, пышный, просто-таки великолепный букет цветов, и вся комната заблагоухала.

— Вот, — протянул он мне букет и жалобно как-то улыбнулся. — Сдаваться пришел.

Тут случилась немая сцена почти по «Ревизору» — все замерли, как сидели, а Олег стоял, протянув мне букет. Сквозь густой цветочный аромат пробился ко мне и еле слышный запах спиртного: взбодрился Олежек для храбрости, а ведь никогда прежде в дружбе с зеленым змием замечен не был.

И встает Николай и спокойно принимает у Олега из рук цветы и по-хозяйски кладет их на стол, а потом берет его за шиворот и одновременно другой рукой за штаны сзади и ведет к двери, приговаривая:

— Занято, приятель, забито! Привет! — и хочет Олега выставить вон. Но тот очнулся от короткого шока, повернулся и в дикой обиде, забыв напрочь об интеллигентности, врезал обидчику в глаз. Тот ответил под-дых кулаком. Что тут началось! Я кинулась между двумя петухами, которые стремились, у друг друга до рожи, до рожи добраться, Максимка заревел, мать закричала, отец заорал, чашки со стола посыпались, кошмар!.. Крик, шум, гам, соседи, милицейский патруль, машина с решеточкой, и я для объяснений сопровождаю в этом кузове буянов, которые и здесь стремятся до рожи добраться. Протокол: один хулиган выпивший, другой проживает без прописки; их холодная ночевка в камере, бессонная ночь у нас дома, штрафы, сообщение руководству ЛИТМО о безобразном поведении Олега (прощай доценство!), суд над Николаем, который задрался с милиционерами, применив армейские приемы. Приговор: два года отсидки… Последние его слова после зачтения приговора были обращены не ко мне, а к Олегу: «Выйду, я тебя, гада, достану!..»

Олег всем случившимся был потрясен настолько, что свалился с нервным потрясением, и кому же, как не мне, пришлось за ним ухаживать в его холостяцком жилье и обнаружить его душу, нервную, неухоженную. Он выздоравливал нелегко, мне было его жалко, время шло, и мы совершенно естественно породнились, когда он предстал передо мной без шутовской маски и постоянных своих кривляний. Я осталась у него на ночь, и волнение его было столь велико, что ничего у него не получилось, только обмазал мне низ живота горячей и липкой спермой. И закричал и застонал от унижения. Утешила я его по-матерински, как могла, а сама была рада, что вот попался мне сочувствующий человек, а не жеребец бесчувственный. Назавтра все у нас нормально получилось, и все это было приятней, чем с Ипполитом, потому что Олег знал мало и шепотом советовался со мной, и мы трудились вместе, как заговорщики. Это не был акт заклания жертвенной овцы, это был акт солидарности. Олегу было приятно, и это меня радовало.

Когда мы объявили на кафедре о своем решении завести на ней семейственность, как выразился в своей манере Олег, все восприняли это как дело естественное. Правда, некоторые поняли, что я дальновидно поставила на будущего доктора наук, безусловное научное светило.

Все-то нам некогда было совершить обмен, и жили мы у меня. Спокойно, размеренно. Мать любила ухаживать за своим зятьком, он хвалился ненаглядной тещей. В свободные часы играл с отцом в шахматы или совершал экскурсии с любознательным и дотошным Максимкой.

Надо сказать, что как мужчина он был не из сильных, и это вполне меня устраивало — до тех пор, пока «доброжелатели» не поведали мне, что видывали его выходящим из своей квартирки с дамой, а я-то знала с его слов, что был он в это время в командировке в Москве. Ни слова не сказала я ему, помнила крушение после первой анонимки, но что-то важное, что жило во мне еще от Артемиды, надломилось. Зачем, ну зачем ему эта измена (или эти измены)? Ведь он мог бы получить у меня все, что ему хотелось. Чего ему недоставало? И что это за душа его, такая нервная и ранимая, как я думала? Что я в нем не поняла? В чем повинна? Чем его не устроила? Вроде бы руки-ноги и все другие мои привлекательные детали на месте. А, может быть, дело во внутреннем нашем несродстве? И все чаще вспоминала я огненные взоры Николая, и в безразличии омертвевшей души не стала отказывать время от времени «друзьям семьи» в столь желанных для них утехах. Мне-то было все равно, разве что бабье мстительное чувство порой поднималось, а почтенным людям было приятно. И покрылась душа моя черствой коркой. Узнал как-то мой Олежек от своего хвастливого друга, что лоб его и впрямь олений — в ветвистых рогах, кинулся ко мне с криками, топаньем ногами, брызгами слюны, пятнами на лице, а я спокойно отвела его руки от своего горла и спросила: «А Валерия? А Нинель? А Диана?..» — и он сник, как проколотый шилом шар, и забормотал: — Ну, что ты, зачем ты так, да не было ничего… — Вот и у меня не было ничего, раз у тебя ничего не было.

И он осекся, потому что очень тогда увлекся своей новой темой; которая сулила большой успех и имя в мировой науке. Он был действительно талантливым изобретателем, но боялся, что шум и разборки подставят ему ножку. И еще потому не следовало ему со мной ссориться, что все свои идеи он сначала обсуждал со мной и в спорах я беспощадно вытравляло из них все слабое и он находил наилучшие, часто парадоксальные решения, а я их математически оформляла (тут я была сильнее его).

И я опять подумала: что же это получается, ведь мы так с ним близки, и у нас общие научные интересы, взаимное понимание. Может быть, я не сумела заинтересовать его семейным строительством?

Да, в этом все дело! И когда я после нашего замирения что называется «залетела», я решила не идти на аборт, потому что для привязки мужа к семье он должен быть отцом. И Максиму будет лучше, а то растет, как заласканный эгоист, а тут придется ему заботиться о младшеньком. Я обещала Олегу, что его работа не пострадает, объяснила ему, что человек без ребенка — это прерванная нить истории, а мироздание такого не прощает.

И появилась у нас Олечка, и жизнь моя расцветилась новыми заботами и новыми красками. И стала я матерью солидного уже семейства. И потекли месяцы и годы повседневной, обязательной, засасывающей суеты и стала я баба бабой, и от Артемиды, юной, цельной, звонкой и веселой, уже во мне и следа, как будто, не оставалось.

Тут-то и встретился мне Егор со своим ясным и спокойным взглядом и совсем было забытой мною открытостью сильного человека. И сказала я тогда ему, что хочу помогать не только в работе, но и в жизни, и полетела ему навстречу безоглядно и беззаветно.

Так завершилась вторая серия моей собственной семейной жизни. И когда я заявила потрясенному Олегу, что ухожу от него с детьми к тому старому и нищему отставнику-дембелю, которого он видел (и не видел) в новогоднем застолье, то он дар речи утратил. Он и многие другие, когда я в себя пришли, то ничего иного подумать не смогли, что я со своей дальновидностью поставила в эти смутные времена верную карту на будущего миллионщика- коммерсанта, на магната международного издательского бизнеса. А я-то поставила на душу свою, видно, еще живую, которая повернулась к нему, как цветок к солнышку. Раскрылась и повернулась лишь на тридцать четвертом году моей долгой и незадачливой жизни. Сколько я не жила, все это была, оказывается, лишь предистория.

Прочла и перечитала я начало исповедальных записок двух людей, мужчины и женщины, которые до своей счастливой (как они ее поняли) встречи оченьтаки прилично набили себе бока на неструганных полатях сексуальной жизни.

Да только ли эти двое? Как я высчитала из прочитанного, речь шла еще о четырех других человеках — двоих прежних официальных женах Егора и двух прежних официальных мужьях Анастасии. О мимолетных прежних связях своих они почти не говорят, и по-моему зря: иногда один какой-либо незначительный, казалось бы, штрих способен дать существенное дополнение ко всей истории болезни. Да, я настаиваю- на этом слове: болезнь, ибо все прочитанное есть развернутый анамнез, то есть история заболевания, которое нельзя назвать иначе, чем патологическим невежеством, чем пандемией, разрушающей физическое и психическое здоровье всей страны, всей нации.

Да что уж говорить об этих шестерых людях: картографе, дипломате, ученом- изобретателе, геологине, альпинистке и преподавательнице точных наук (она же экскурсоводка), если я сама, врач-гинеколог, познала женскую радость случайно, только благодаря дерзости и резвости моего старшего коллеги по больничному отделению в курортном городе? Я была стройна, хороша собой, может быть, даже более пикантна, чем Анастасия-Артемида, потому что тщательно следила за тем, чтобы всегда моя кожа была загорелой. Ходила в белой блузочке да еще с глубокими отворотами на груди и, уверяю вас, мужчины были, как теперь говорят, «в отпаде». У меня уже были и браки, и разводы, и добрые друзья из самых видных курортников, которые приезжали не один сезон подряд, и я самоуверенно думала, что о сексе знаю все и относилась с иронией к байкам о каких-то там оглушительных впечатлениях при оргазме. Приятное дело — да, но не более того. И вот однажды ночью, когда в отделении все было тихо, а в приемный покой никого не везли, завотделением Аркадий Михайлович, царство ему небесное, взгромоздил меня на гинекологическое кресло, обследовал мою структуру пальцами в перчатке и зеркальцем, а потом и говорит:

— А ведь ты, Нинка, отродясь счастья не знала и не узнаешь, сколько бы у тебя мужчин ни было. — Это еще почему? — Да потому, что у тебя серьезная аномалия: от клитора до влагалища шесть сантиметров и никакая традиционная поза тебя не разожжет. — Так что же делать-то? — А вот подожди-ка. — Он живо скинул свои брюки и трусы и улегся спиной на кушетку, уставив пенис в потолок, — Садись на него лицом ко мне.

Села. Ничего особенного.

— Теперь постепенно ложись головой и грудью вперед, а свои ноги осторожно вытягивай назад, чтобы он из тебя не выскочил. — Да кто же так делает-то? — Давай, давай, не спорь, пока не передумал. Мне это недолго! Действуй.

Устроилась я потихонечку эдак непривычно, и начал он меня покачивать вперед-назад, и тут-то я впервые осознала, что пенис — это не сухая палка, как писала Артемида, а волшебная палочка. О, как взвыла я от неожиданного нежданного блаженства, раз за разом прижимаясь к нему всем лоном, пока не стала дрожать в непроизвольных судорогах, вцепившись когтями в грудь Аркадия Михайловича. Когда я пришла в себя, он ласково поцеловал меня в щеку, снял губами слезы с моих глаз, и мы приступили к ласкам в других, тоже неведомых мне до того позициях. В том числе показал он мне — для урока моим любовникам — где именно должны быть руки во время акта.

Вот эту ночь я и считаю своей первой брачной ночью, а не ту официальную, что была за десять лет до того. И страшно подумать: а что, если бы в ту ночь привезли больного в приемный покой, так и осталась бы я телка телкой навеки.

А через неделю Аркадий Михайлович преподнес мне еще один царский подарок. Он сказал: — Думаю, что ты даже не подозреваешь, где у тебя пусковая кнопка к зажиганию всего механизма. — Уж это-то я знаю, — и показала ему на промежность. — Ну-ну, раздевайся…

Я теперь и не спорила. Принялся он меня голую методически прощупыватьприхватывать губами и пальцами — приятно, ничего не возразишь, но не более того. И вдруг я опять неожиданно забилась, даже закричала: нашел он такие симметричные местечки на сгибе шеи к плечам, которые чуть ли не сразу вызвали у меня буйный оргазм. Их и на схемах-то никаких нет. А он, попеременно впиваясь в них губами, сунул еще и руку к клитору! О, боже, меня затрясло, как от тока высокого напряжения!.. Как меня стало корчить, как я принялась кончать — один и другой, и третий, даже без пениса в причинном месте…

Совсем обессиленную от усталости и счастья отпустил он меня и пообещал найти в следующий раз еще и другие «пусковые кнопки». Да что-то потом все время мешало нам, но и то великое, что я реально, лично узнала от него, перевернуло мою жизнь. Я стала полноценной женщиной. Мне впервые открылся огромный роскошный мир чувств.

Я — врач, специалист, гинеколог — совсем его на практике не знала, хотя теоретически, конечно, была подкована! Так чего же мы хотим от тех безграмотных, которые прошли сейчас перед нами унылой чередой? Да, унылой, потому что сколь высоко ни строй ты свой дом, без фундамента он перекосится и повалится, и будет это уже не дом, а домовина, гроб, говоря попростому…

«Безграмотных» сказала я. Как же так? Ведь в нашем перечне как на подбор почти все — с высшим образованием, даже с учеными степенями есть. Но ведь образование у них — по специальности. Можно считать, по очень узкой профессиональной специальности, а по самой широкой профессии из всех, какие только могут быть, которая занимает по времени добрую половину жизни, по отношению между полами, они вчистую безграмотны.

В этой перекрестной истории имеем, собственно говоря, трех вполне потентных мужчин и троих вполне нормальных женщин. Что же делают эти мужчины? Вгоняют своих законных жен в тяжкое состояние фригидности, то есть холодности, то есть безразличия или даже враждебности к коитусу, к соитию, выражаясь торжественным стилем. Давайте-ка сообразим: коль скоро половой контакт вместо возможной радости приводит к отвращению, столь скоро, значит, он осуществляется прямо противоположно тому, как это замышлено природой. Еще раз: не с отклонениями, а прямо противоположно! Это надо же: если бы картограф рисовал такие карты, где вместо моря обозначена гора, а вместо болота значится асфальтовая дорога, то его живенько дисквалифицировали бы и с позором изгнали, потому что карта — дело строгое, ее строить наобум лазаря не моги, а вот человеческую, женскую судьбу изломать по бездумию, по безграмотности — это сколько угодно, это — пожалуйста! Еще один пример: если бы дипломат так повел бы переговоры с другим государством, что в результате ни с того, ни с сего его страна обязалась бы отдать свои лучшие земли, его турнули бы подальше, а то и подвели бы под статью об измене родине. Если бы журналист написал бы прямую неправду, из-за которой пострадали бы люди, его дисквалифицировали бы и привлекли к судебной ответственности. А тут пожалуйста, лишай из-за собственной безграмотности женщину радости, калечь ей судьбу — ничего тебе за это не будет, можешь жить с полным чувством собственной гордости: вот я какой жеребец, а дура-баба не оценила достоинства моих гениталиев!..

Вот такое у нас существует коренное неравенство между производством и так называемой личной жизнью, которая самою жизнью-то и является.

Любила ли Дарья Егора? И гадать нечего — пуще жизни! Хотела ли его, вожделела ли по нему? Всею силой нерастраченной женской души. А что же он? Чего добился своим нетерпением, своим напором, своим непониманием ее застенчивости? Ее фактически девичьей стыдливости? Сломал жизнь ей, исковеркал свой путь. И не исключено, что грозная судьба увела ее из этого мира из-за ее отчаяния, которое росло и росло, ибо она все понимала.

Желал ли Ипполит добра Анастасии? Безусловно. Хотела ли она стать примерной женой? Нет сомнений. И вся их мучительная трагикомедия с интимной жизнью — откуда она? Все оттуда же, из вопиющей безграмотности. Прежде всего, мужской безграмотности, из незнания важнейших особенностей женской психологии. Да, сплошь да рядом семьи обходятся без подобных трагедий, это здесь скопились они что-то уж концентрировано. Другие живут без трагедий, но со скрытыми драмами, причем затянувшимися на всю оставшуюся жизнь. Мужчина не знает, что замок открывать удобнее поворотом ключика, а не сшибать ударом лома. Но что ужасно — и многие, если не большинство женщин тоже ничего о самих себе не знают.

Хорошо, конечно, что Егор со своим ответственным отношением к любому делу, за которое брался, понял необходимость ликвидации подобного позорного, безграмотного состояния. Кое в чем, надо сказать, я ему помогла, многого он сам добился, чего и я не знала: например, длительной эрекции во время коитуса, причем без эякуляции (твердого члена во время долгого сношения и без выброса семени, если говорить по-простому). Ну, а Ипполит, а Олег, станут ли они такими же международными величинами, такими же докторами наук в общении со своими новыми спутницами жизни, какими выросли в своей профессии? Позвольте очень усомниться в этом предположении!

А милые дамы, с которыми я познакомилась здесь, что они? Кажется мне, что больше, чем поднимать по-новому ноги в постели, как это научилась Томила после выезда в очередную полевую экспедицию, они не очень-то и продвигались. Разве Дарья, к примеру, не могла бы внятно объяснить своему бычку, что им лучше устраивать свидания не дома, а где-либо на стороне, и чтобы это были как бы тайные свидания, праздничные встречи? Ведь в театры и на концерты она ходила часто и с упоением, находила для этого время, почему же не думала об устройстве самой нужной ей для себя и для мужа формы досуга?

А разве Анастасия при всех своих божественных достоинствах, положа руку на сердце, не надоела Олегу монотонностью и скукой, как бы повинной обязательностью их интимных встреч? Именно потому, что был он не сильным мужчиной, Олег и потянулся инстинктивно туда, где его сексуальные возможности подстегивались и возбуждались. А дома в этом смысле было болото, не более того…

Вот какая сказочка получается: входишь в зеркало, где Егор видится, а там Ипполит сидит… Входишь в зеркало, где три красавицы сидят, замутится оно на миг, — глядь, а ты среди их мужиков. Хитрое волшебство в этом сером, в этом тусклом Зазеркалье творится, будто какой-то недоброй волшебницей.

Одного единственного правдивого слова хватит мне для того, чтобы его назвать: безграмотность! Впрочем, можно и два слова: повальная безграмотность.

Милая, милая Нина Терентьевна! Нашла, наконец, одно-единственное слово для той беды, о которой поведали Егор и Настя! Вычислила имя злой волшебницы, которая усредняет между собой в схожей бездарности очень разных мужчин и — женщин. Я не только с тобою согласен, но даже попрошу тебя, врача с полувековым стажем, неувядаемую женщину с феерической личной биографией, помочь всем нам своим авторитетом и опытом, чтобы хоть в какой-то степени ликвидировать нашу общую безграмотность.

И однако, старшая и мудрая подруга моя, глубоко мною почитаемая, позволь осторожно возразить тебе: нет, к одному лишь слову не сводится суть тех конфликтов, семейных коллизий и кровавых композиций, с которыми мы столкнулись, сталкиваемся и будем сталкиваться, существуют страны (не так их, правда, много, но они есть), в которых овладение сексуальной грамотностью уже давно, во всяком случае, на протяжении десятилетий является государственной заботой. В скандинавских странах, например, почти повсеместно изучение интимных отношений во всей их практической прикладной широте является одной из обязательных школьных дисциплин. В немалом количестве западных стран специальные каналы телевидения после полуночи ведут показательные предельно откровенные занятия по сексу. Имеется множество своего рода универсамов с набором учебной литературы, наглядных пособий и различных вполне материальных приспособлений для секса. Не редкость увидеть в подобном немецком, скажем, секс-шопе семейную пару, которая хозяйственно перебирает, чтобы приобрести, при первенствующей роли жены, член-вибратор, ибо муж по какой-то индивидуальной причине не может сполна удовлетворить ее половые потребности.

И что же, моя дорогая Нина Терентьевна, в этих сексуально грамотных странах нет личных драм и трагедий? Нет мучительных разрывов, разводов и душераздирающих семейных историй? Сколько угодно, ничуть не меньше, чем у нас!

Сказанное никак не отменяет необходимость нашего ликбеза, но предполагает взгляд и более широкий, подразумевает вид с более высокой колокольни или, по-современному, со спутника, чтобы уразуметь направление и ход тех глобальных течений, которые мощно и безостановочно движутся сквозь весь мировой океан, свободно пересекая и оставляя без внимания любые государственные рубежи.

Что же это за течения, что за Гольфстрим или Куросио неудержимо несет свою энергию — разрушительную? созидательную? — через народные толщи, увлекая за собой судьбы миллиардов людей, как невесомые былинки? Это изменения в семейном строе и, глубже того, изменения в структуре отношений «мужчина- женщина». Исторически стремительные и всемирно-исторически значимые изменения.

Каждый считает, и к тому у него имеются основания, что он индивидуален, а судьба у него — неповторимая. И это правильно. Как правильно и то, что и он сам (индивидуальный) и судьба его (неповторимая) льется-несется в общем едином со всеми потоке экономических форм жизни, нравственности, политических игр, юридических уложений и семейных отношений. Как иронически сказали бы прежде: колеблемся вместе с генеральной линией партии. Только не партии, а мироустройства. И все нынешние семейные коллизии, все современные взаимоотношения между «М» и «Ж» суть коллизии, окрашенные цветами нашей эпохи, а поэтому все личные конфликты заметно прояснятся, если их ввести в общий контекст.

По старой (не знаю, дурной ли, но уж точно — дорогостоящей) привычке я выписываю довольно много газет. И вот почти одновременно в двух газетах прочел две заметки — прямо противоположной направленности.

Вот изложение сюжета и опорных мыслей из одной статьи, посвященной литовской женщиной женщине бурятской и опубликованной в газете для женщин русских:

«Господь Бог разделил человечество на мужское и женское начала отнюдь не просто так, совсем не от того, что не нашел другого способа продления рода человеческого. Непосредственно для размножения удобнее было бы изобрести какой-нибудь более рациональный механизм.

Суть мужского начала — это способность превращать хаос в упорядоченную жизненную программу, женского — способность наполнить эту программу чувственным, эмоциональным содержанием. Смысл Ее оценки в создании определенного пространства, в котором только и может реализоваться то, что Он предлагает.

Два года назад у меня была совершенно потрясающая встреча — я познакомилась в Ташкенте с женой ламы Дашнимы из дацана на Байкале. Она была одно-. временно и его ученицей. Это естественно — в доме ламы может жить только близкий по духу человек. И жила она в еще более трудных условиях, чем все мы: муж весь в делах, а в семье четверо детей, и дацан стоит прямо в лесу. Кругом тайга — совсем не весело.

Вокруг нас было много молодых женщин, уверенных в том, что хорошо знают, как надо жить. А мы с ней в течение нескольких часов обсуждали вопрос о том, как устроить жизнь так, чтобы убирать квартиру, когда мужа нет, и чтобы муж не касался домашнего хозяйства, уважая при этом жену. Мы выяснили, может ли женщина небрежным голосом, непричесанная, посреди захламленной квартиры и неумытых детей послать мужа вынести мусор — и сделать при этом так, чтобы дети действительно относились к отцу, как к Богу.

Я понимаю, что с точки зрения многих наших женщин — это крамола. И в том наша беда.

А в принципе ведь это неважно: к отцу ли мы относимся, как к Богу, или же к Богу впоследствии начинаем относиться так, как прежде относились к отцу. Вопрос в другом: нужен ли ребенку отец, которого трудно даже просто уважать?

Женщина может быть по-настоящему женщиной только в своих отношениях с детьми и с мужчиной. Хотите быть женщиной? Будьте. Для этого нужно: быть готовой к служению к тому, чтобы всецело принять направление жизни своего мужчины и, самое главное, — иметь при этом избыток эмоционального тепла, чтобы отдавать его, не считая.»

Вот переложение другой газетной статьи, которая раскрывает смысл книги, опубликованной женщиной американской и с энтузиазмом переведенной русской женщиной:

«I. Не испытывайте к мужчинам материнских чувств, не заботьтесь о них, как о мальчиках, иначе они будут вести себя, как маленькие дети, и утратят к вам сексуальное тяготение. Если вы будете помощником мужу, он обленится.

2. Не ставьте себя на второе место после него и не отдавайте в обед ему лучший кусок. Не приносите себя в жертву, иначе вы утратите свою женственность, свою независимость, свою принципиальность, свое самоуважение. Чем больше вы жертвуете, тем меньше вам остается.

3. Не верьте в мужской потенциал, не спасайте мужчин в сложных для них ситуациях, не отдавайте им свою любовь, энергию и время, не работайте на них. Любите их такими, какие они есть, а не такими, какими хотите видеть их завтра.

4. Не скрывайте своего блеска и своих способностей, не приглушайте своего ума для того, чтобы он не затмил в людских глазах ум вашего мужа.

5. Не отдавайтесь во власть мужчин, а властвуйте над ними!

6. Не притворяйтесь маленькой и слабой чтобы получить желаемое от мужчины, иначе он перестанет вас уважать и его любовь ослабнет».

Не буду пока комментировать взгляды ни первого дипломированного философа, ни второго (о втором, вернее, о второй известно, что ей принадлежит также книга «Как заниматься любовью без остановки» и что она возглавляет Центр развития личности в Лос-Анджелесе). Замечу лишь, что даже если бы специально нужно было сочинить диаметрально противоположные мировоззренческие позиции, декларирующие взаимоотношения «М» и «Ж», то наглядней это противостояние, по-видимому, выразить было бы и нельзя.

Данные убеждения — порождения действительности, причем на уровне самых ее фундаментальных основ, таких, как природно-географические условия жизни нации, как пути развития и характер ее экономического строя, как особенности ее политической истории — в сочетании и в конфликтах с историей сопредельных государств, как своеобразие их верований и морали, то есть самых крупных категорий общенародного бытия. И мало того, что эти семейные и межполовые взаимоотношения — порождение реального бытия, они еще порождение бытия, меняющегося во времени. Мало и этого: в рафинированно-чистом виде вряд ли их встретишь в какой-либо отдельно взятой стране, ибо все в мире находится во взаимопереплетении, взаимовоздействии, пересечении течений.

Не уходит из моей памяти достаточно давний уже эпизод. Представьте себе одно из крупнейших в стране (да и во всем мире) московское издательство на тысячу двести работников, ультрасовременное многоэтажное здание из бетона и стекла, бесконечные коридоры, холлы с мягкими креслами, несколько лифтовых каналов и т. д. и т. п. И по всем этим этажам, коридорам, лифтам и т. д. снуют фактически одни только элегантные женщины, у подоконников толкуют между собой, красиво стоят с изящными пахитосками в тонких пальчиках одни лишь модерновые девы, в холлах беседуют с авторами исключительно редактрисы. Меня в свою редакцию ведет, скажем, Лариса Губина, стройная, с безупречным вкусом и очень дорого одетая, макияж которой — чудо косметического искусства, ибо он вроде бы почти незаметен, но, с другой стороны, создает такой божественный, фактически неземной облик, что!.. А едва уловимые, но терпкие духи высшего класса, а точно продуманная небрежность прически белокурых волос, а шарм легкой летящей походки, а приветственные жесты, а мимолетная улыбка, а заманчивый блеск карих глаз?! И если добавить к сказанному, что Лариса в совершенстве владеет почти всеми европейскими языками, что у нее на счету — десятки переведенных и изданных ею книг, что она — главный кормилец своей семьи, то перед нами абсолютное воплощение того женского идеала, что был представлен чуть выше в книге мадам американки. Я спрашиваю ее:

— Лариса, а мужчины-то у вас в издательстве есть? — А, держим с десяток в начальстве, пока они нам не мешают, — небрежно отмахнулась она. — Ну, и эмансипация… — протянул я. Тут-то и случился и длился всего-то одну- две секунды тот незабываемый эпизод, ради которого я и излагаю эту историю: европейски образованная женщина, красавица с отточенными манерами, вдруг обернулась ко мне, глаза ее засверкали, лицо перекосилось и на мгновение стало диким ликом! Неожиданно хриплым голосом она ка-а-ак врезала мне, что называется, меж бровей огненную фразу на великом, могучем и свободном русском языке относительно того, куда бы она послала всех сторонников этой эмансипации!!!

Я остановился, опешил. Мифологически чудовищный лик чудесным образом тотчас обратился в обаятельное спокойное лицо, прежний небрежно- горделивый голосок обронил одно только слово: «Извините!», и она вновь бодро и часто зацокала каблучками своих супермодных туфелек, легко передвигаясь вперед. Иначе говоря, под всем этим импортным шмутьем и обликом живет и, как оказалось, терзается душа, глубоко исстрадавшаяся по совсем другим отношениям.

Женская душа, которая и на дух не выносит эту готовность современных мужчин переложить, на нее не только бремя полной самостоятельности, но еще и содержания семьи. Это значит, что в сердцевине своих взглядов и не очень-то далеко от поверхности Лариса держит идеал, который чуть выше был сформулирован устами литовской женщины; это значит, что весь ее независимый облик и манеры типа «эмансипе» — не более, чем хорошая мина при плохой игре. У меня уже не было сомнений в том, что ей больше — неизмеримо сильнее! хотелось бы жить «за мужем», за спиной человека, который и принимал бы на себя основную меру решений и основную нагрузку по обеспечению реального достатка семьи. Я отлично, отчетливо понял, каких неимоверных усилий, какого перенапряжения психики требовал, причем практически неспрестанно, тот облик и тот уровень жизни, который приняла на себя Лариса. Так в подобном ли состоянии почти непрерывного стресса из-за принимаемых трудных решений счастье женщины?

И еще один простенький вопрос: а соответствует ли ее образ лидирующего поведения нашим вековечным и тысячелетним традициям и представлениям о роли женщины в семье?

И еще более простенький: а разве не оказались в значительнейшем проценте все наши русские (украинские, белорусские, казахские и т. д.) женщины в ситуации той же модели, которую явила мне восхитительная элегантная женщина Лариса Губина? Разумеется, дело не в атрибутах облика: путевая железнодорожная рабочая Марфа Никитична выглядит, конечно, иначе, чем она, и занятия у нее иные. Но мучительное раздвоение единой сущности в принципе то же: принудительная сила обстоятельств, толкающая к принятию самостоятельных решении и непомерному труду, с одной стороны, и вековечное стремление (подавленное) жить за мужем, поильцем, кормильцем, защитником.

И теперь: разве Томила в замужестве за Егором, разве Анастасия в замужестве за Олегом жили по модели, изложенной литовской женщиной? Нет, общественная ситуация толкала их к модели, представленной американкою. И отсюда — из жизненной установки — проистекали многие драматические сложности их биографии. А не только из непроглядной сексуальной серости, как утверждает моя дорогая Нина Терентьевна.

Выходит, что автор целиком за литовский.(точнее, домостроевский вариант)? АН, нет, не будем торопиться, дело выглядит много сложнее. И сложность эта проистекает из удивительной изменчивости всех институтов на Земле. Мы постараемся, конечно, вычленить ядро проблемы, но должны себе отчетливо представить и всю ее многосложность, и связь — каждый раз свою — с обстоятельствами бытия.

Сначала об этой связи. На что уж в качестве извечных, незыблемых постулатов воспринимаются постулаты, гениально сформулированные в Ветхом Завете: не убий, не укради, чти отца своего и иные. Но, во-первых, вспомним, что заветы эти в свое время были восприняты как крутое диссидентство, как нарушение исконных нравственных норм (сравним прежнее: «Око за око» — и новое: «Если ударили тебя по одной щеке, подставь другую»).. Во-вторых, вспомним, что совсем недавно, еще в прошлом веке у некоторых северных народов счастливым считался тот отец, у которого был сын, способный лишить его жизни. Да только ли на Ледовитом океане? И в Японии не столь уж давно были счастливы те родители, которых сын мог сбросить в пропасть, лишить дыхания, либо другим способом отправить в почитаемую страну предков. Как же так: общечеловеческие «чти отца своего», «не убий» и тут же, вернее, много позже этого…

Так вот: не человек для субботы, а суббота для человека, как справедливо утверждали древнееврейские мыслители, не человек для морали, а мораль для человека, для выживания его рода. И поскольку условия выживания в разных странах в разные времена отличались разительно, то полярно противоположный лик, случалось, являла и категория нравственности. Вернемся же к эскимосам и японцам недавно прошедших времен: в условиях жесточайшего голода род, племя могли выжить и продлить свое существование только за счет распределения оставшихся крох пищи и жира между молодыми и сильными. Так что же: оставлять брошенных в голоде и холоде стариков на долгую и мучительную смерть, либо же мгновенно избавить их от страдания? Что в этих экстремальных обычаях, типичных для жизни народности, морально, что аморально? А ведь из условий бытия вытекают и представления о сыновьем долге, прямо противоположные христианским заповедям. Еще пример: самоубийство — тяжкий грех, самоубийц по христианским канонам даже нельзя хоронить на общих кладбищах. Но вот повесть Ч. Айтматова «Пегий пес, бегущий краем моря»: нивхи-рыбаки, унесенные на лодке в море, один за другим уходят за борт, в физическое небытие, чтобы сохранить остаток воды для поддержания жизни единственного ребенка, оказавшегося с ними. Чтобы не прервалась нить родовой жизни, которая тянется из безмерной глубины прошедших тысячелетий и не должна пресечься. Как относиться к таким самоубийцам, как относиться к нашим воинам, положившим живот за други своя?..

Такова была прелюдия к россыпи совершенно несхожих фактов, которые сейчас воспоследуют.

Уклад жизни Ларисы Губиной, о которой я чуть выше поведал, побудил ее, вполне эмансипированную женщину, эту эмансипацию возненавидеть. Сравним: в многочисленных романах недавних писателей-деревенщиков исповедывался в качестве идеала образ русской женщины априорно, изначально весьма далекий даже от мысли об эмансипации, то есть довольных тем укладом, по которому тоскует модерная Лариса. Их строй жизни (в том числе и семейный) своим корнями уходил в те прошлые обстоятельства православной сельской жизни, когда и общине, и в семье, по определению писателя-деревенщика XX века В. Белова, царил лад. Но вот проблема: лад ли царил? Писатель-деревенщик, но только XIX века А. Энгельгард в своих письмах «Из деревни» доказывает, что жалкой ролью и бесправным местом своим в семье русская женщина была очень и очень недовольна. Писатель- помещик принялся сдавать на обработку свой лен не главам семей, мужикам, а непосредственно женщинам и платил непосредственно бабам, из рук в руки. Что он получил? Выражаясь языком экономики, бурный рост производительности труда, который возникает тогда, когда труд подневольный заменяется трудом на себя. Как ни ругался раньше мужик, а бабы и половины пеньки не наминали против того, что мяли теперь, работая на себя. «Это мне говорили сами бабы: „Чаво я буду дома из сил выбиваться на хозяина? А тут я на себя работаю“.

И до какой степени на себя работали, так отделяли собственные интересы от забот патриархальной, домостроевской семьи, что бывало в доме нечем было платить за повинность, хлеба нет, а у бабы все есть — и Деньги, и хлеб, и наряды, а взять этого хозяин не моги, иначе бунт будет на всю деревню, и другие бабы ее поддержат.» И о том А. Энгельгард писал, что рьяными и первыми противниками больших патриархальных хозяйств опять же были бабы.

Вопрос: почему «роскошная» городская женщина XX века Лариса Губина внутренне вожделеет к тому ладу, из которого, напрягая жилы, рвались прочь крестьянские женщины XIX века?..

Еще серия противоречивых примеров, способных дать весомую информацию для размышлений. Вот слова святого Апостола Павла; «Жены своим мужьям повинуйтеся, якоже Господу». Вот слова святого Апостола Петра: «Вы же, жены, также покоряйтесь мужьям вашим. И тогда, если некоторые мужья не будут послушны Богу, то без слов убедите их уверовать, подавая им пример своим поведением, ибо они увидят, как безупречно и почтительно вы ведете себя». Не буду и упоминать грозного и однозначного: «Жена да убоится мужа своего». С одной стороны.

С другой: история от древности до наших дней насчитывает множество действительно великих жен, смысл жизни которых был отнюдь не в повиновении своим мужьям, а в существенных самостоятельных действиях, либо же в уверенном нравственном руководстве своими мужьями.

Лучше, чем академик Д.С. Лихачев, не скажешь о великих женщинах Древней Руси. Когда корреспондент журнала «Наука и религия» попросил его интерпретировать летописные сведения о равноапостольной святой княгине Ольге, родоначальнице женских правлений в нашем государстве, Дмитрий Сергеевич произнес вдохновенную тираду о знаменитых женщинах Древней Руси: «Для меня княгиня Ольга — своеобразный символ матриархата. Спокойная, уравновешенная женщина, прозорливая правительница, проявляющая при этом и мудрость, и твердость, и отвагу. Об этом говорит и ее отношение к войне, лишениям. А вспомним исполненное особой сложности путешествие к византийскому императору — она отлично владела искусством дипломатии. Все это качества, документально подтвержденные, вполне доказывают, что женщина на Руси не была униженной. Тому примеры — и Евфросинья Полоцкая, и княгиня Мария, руководившая восстанием против орды. А более поздний образ — Феодосия Морозова, боярыня, оказавшаяся одним из главных действующих лиц трагедии раскола. На мой взгляд, это была не менее значительная фигура, чем протопоп Аввакум. Кстати, ее переписка с Аввакумом, другие источники рисуют ее как прекрасную мать, хлебосольную хозяйку, вообще поразительно одаренную русскую женщину с ярким живым умом, бесспорно преобладавшим над чувствами, сколь сильными они не были.»

Удивительно, как все эти замечательные женщины владели словом. В летописях переданы слова Ольги, которые и сегодня воспринимаются как афоризмы. Ольга — первая из русских князей, поставившая себя наравне с византийским императором. Не случайно и церковь причислила ее к лику святых как первую христианку среди князей. Надо понять, что принятие христианства в те времена означало прорыв вперед. Ее сын Святослав отказался от новой веры, боясь, что дружина начнет смеяться над ним. Княгиня-мать оказалась выше предрассудков времени. Жизненный пример Ольги, принявшей христианство, для Владимира — такой же стимул к крещению, как для киевлян пример самого Владимира. Ольга, как «денница пред солнцем», как «заря пред светом», предшествует Владимиру, чье дело развил и умножил Ярослав Мудрый.

Вопрос вполне риторический: похожа ли эта реальная женщина-предтеча, «заря перед светом», на кроткую смиренную рабу мужа и сыновей своих? Похожа ли равноапостольная (!) на тот образ, коий исповедовали апостолы? И в том же плане: а Екатерина Великая? А Елизавета Петровна? А Жанна д'Арк? А Индира Ганди? А Маргарет Тэтчер?..

Метнемся совершенно в иную сторону: разве кротость и верноподданность обусловили то, что Полетт Годар, после того, как в двадцать два года она бросила мужа-миллионера, стала женой Чарли Чаплина, затем знаменитого актера Кларка Гэйбла, затем — композитора Джорджа Гершвина, наконец — Эриха Марии Ремарка? Интимным ее другом был Альберт Эйнштейн. Отличительными ее чертами являлись тонкая красота, философский склад ума, постоянное чувство юмора и неукротимое свободолюбие.

Но, с другой стороны, вспоминаются противоположные примеры! Анна Григорьевна Достоевская — всю жизнь, все силы души отдала служению своему столь непростому спутнику, как Федор Михайлович. Вот Элеонора Рузвельт тоже воистину святая женщины. В 1905 г. она случайно встретилась со своим двоюродным братом, их знакомство началось с того, что она повела его в ньюйоркские трущобы, чтобы показать ему дно, изнанку жизни Америки бедняков. Когда они поженились, она всю жизнь напоминала ему о малоимущих, не давала уснуть его мысли о них.

Она всю жизнь помогала ему, и когда через пятнадцать лет совместной жизни он увлекся другой женщиной, она предложила ему условие — они чужие, но для всех в мире — они супруги и по-прежнему вместе занимаются политической работой. Но когда через год Франклина разбил паралич, она реально вернулась к нему и ухаживала за ним до конца дней самоотверженно.

Так к какой же модели относятся все эти непохожие примеры? К литовской, к американской? Да ни к какой!.. Но содержится ли в конце концов в этих несхожих примерах, хоть что-либо, проливающее свет на причины драматических конфликтов в жизни героинь нашей повести? Имеется, видит Господь, эта общая сердцевина, имеются такие общие слова. Вот они: стремление каждой к душевной гармонии в соответствии со своей натурой. И столкновение — часто жестокое с противодействующей действительностью. Анна Достоевская смогла полностью самореализоваться прежде всего в служении своему мужу, а Маргарет Тэтчер своему социальному укладу, мужу — затем.

Любой из нас может тысячекратно увеличить число примеров о стремлении каждой женщины к своему собственному индивидуальному призванию (то ли согласно учению апостолов, то ли согласно поведению равноапостольной жены). Но вот что непоколебимо: каждая выбирает свое русло, каждая стремится преодолеть сопротивление обстоятельств своего времени, своих национальных и своих экономических условий. Поиски своей гармонии совершаются в своей среде, с ее укладами и обычаями, то есть русло-то идет между берегов.

И до чего же различаются эти берега и эти страны, через которые пролегают эти русла!

В легендарной Древней Греции, например, любовь считалась дурью, блажью, воспалением мозгов, допустимым для неотгулявшей молодежи, но к браку никакого отношения она не имела, семья строилась исключительно для того, чтобы продолжать род. Вне дома все заботы были на муже, в доме — на жене. В сексуальной жизни мужчин фактически не было ограничений за исключением одного: в нее нельзя было вовлекать чужих жен. Да и зачем, когда существовал развитый институт изящных и образованных гетер, когда существовали дома терпимости? Так, по своим законам, и жили «М» и «Ж», стремясь к гармонии в рамках уложений именно своего общества.

Так, по своим законам, не похожим на наши, живут сейчас ливийцы, в чьей стране прокатилась могучая волна протеста, когда правительство захотело было отменить многоженство. Самое удивительное для нас, что волну эту погнали… женщины! А дело в том, что по ливийским законам, каждая из четырех возможных жен должна быть полностью обеспечена мужем, каждая жена и дети от нее должны жить в отдельном доме, а муж обязан всех детей и жен содержать на основах равной заботы и достатка. Документально оформляется, сколько раз в неделю муж должен быть у каждой жены, и жены чаще всего не только сами встречаются друг с другом, но и становятся близкими подругами и фактически родственницами. А что им делить, в самом деле?..

По своим законам, не похожим ни на древнегреческие, ни на ливийские, создаются семьи, например, в Камеруне, где каждый мужчина имеет право на такое количество жен, какое сможет безбедно содержать. Так популярный и богатый певец Монго Файя в возрасте тридцати пяти лет имел сорок шесть жен, но мечтал о шестидесяти. Он рассказывает, к примеру: «Однажды, когда я записывал в студии новую песню, мне помогал ансамбль из пяти женщин. Мы так подружились, что вскоре устроили одну общую свадьбу».

Активная творческая деятельность не позволяет певцу постоянно жить в окружении всех домочадцев. Вместе с мужем в городе Дуале живет лишь небольшая часть жен, а остальные — в деревне, откуда он родом. «Я наведываюсь туда два раза в год и беру кого-нибудь в город. Вот почему я никогда не устаю от своих жен, — раскрывает певец свой секрет. — Они разного роста и внешности, но все прекрасны, и все — мои любимые».

По словам Карине, его первой жены, в гигантской семье царит взаимопонимание. Однако свои проблемы есть и у этой семейной идиллии. И порождают их не двадцать восемь детей, а родственники по женской линии. «Я даже не знаю, скольким людям прихожусь зятем, — признается Монго. — Их должно быть не меньше двухсот. Причем тещи все время грызутся между собой. Каждая считает, что именно ее дочь — моя самая любимая жена. Я думаю, это просто безнравственно».

Вот такие, логичные представления о нравственности. Замечу, что они гораздо более гуманны, чем к примеру турецкие той недавней поры (до 1909 г.), когда султан мог иметь многочисленный гарем: далеко не все ведь знают, что обитательницы гарема не были женами, они были рабынями, наложницами. На протяжении более чем шести веков ни один из турецких султанов женат не был! Кроме того, под настроение или чтобы развеять хандру он мог лишить жизни любую из них. Казни многообразием не отличались: женщину засовывали в мешок, забивали туда же камни, все это зашивали и сбрасывали с лодки в воды залива… Но ведь были и такие, кого султан вовсе не удостаивал своим вниманием: они всю молодость мытарились по десять душ в узких клетушках под надзором грозных евнухов и у многих из них «звездный час» так и не наступал. Так что жизнь у жен камерунца куда как веселей, чем у турецких рабынь (тем более, что иные из них физически устранялись жестокими царедворцами, если входили в очень уж высокий фавор, как например, венецианская красавица Сафия при дворе Мурада III).

И вот теперь, полностью подготовив восприятие читателя, я подхожу к той мысли, ради которой затеял свой корректный спор с Ниной Терентьевной: а что будет, если пересадить рыбку, взраставшую, к примеру, в вольных водах ливийской традиции, в залив Золотой Рог у Стамбула, где придонное течение заставляет прихотливо колыхаться сотни вертикально стоящих мешков? Худо пришлось бы этой рыбке! Несладкой показалось бы ей жизнь и в крикливой, хоть и дружелюбной деревенской толпе камерунских жен… А ведь я делаю эти гипотетические перестановки лишь в пределах официальной законной концепции современного многоженства. А если перенести моногамную женщину да еще из совсем другого исторического периода, скажем, почтенную греческую матрону, полновластную владычицу богатого дома и многочисленной рабской челяди, почитаемую мужем в качестве матери его детей и мудрой домоправительницы, если такую-то золотую рыбку из древнего Эгейского моря бросить в море Красное, что омывает берега Египта, в котором многоженство в сельской местности есть лишь слегка видоизмененная форма производственной артели?

Теперь — внимание!

Греческую матрону, достопочтенную жену, допустим, супругу Фемистокла (который шутя говаривал, что он правит Афинами, им же — правит жена) мы лишь гипотетически можем перенести через века и страны в гарем Мурада III. Однако миллионы и миллионы нынешних рыбных мальков, произраставших в мощных водах всеобъемлющего славянского исконного уклада, принудительной волею обстоятельств ныне реально оказались занесены в течение, которое несется совсем от другого материка. Я имею в виду не только наших блондинок, которых десятками тысяч увозили их чернокожие возлюбленные в свои африканские дома, иногда в качестве третьей жены (сиречь, увозили в иные исторические эры). Моя мысль сейчас шире: я говорю о потоке, который движется в прямом смысле слова от другого материка — с весьма отличающимися духовными, экономическими, религиозными, ментальными устоями по сравнению с теми, что заложены изначально в наш психический и нравственный уклад.

В гигантской воронке, в бурном смешении несхожих вод оказались и Томила, и Дарья, и Анастасия, и их мужья, и все мы с вами, в том числе и столь почитаемая мною Нина Терентьевна с ее несчастной многомужней (до восьми раз) судьбой. Проблема эта громадна по значимости. Она далеко выходит за пределы гармонии только семейных отношений, но сокрушительно вмешивается в них.

Выскажусь здесь пока тезисно: в силу географических условий, по историческим обстоятельствам, благодаря безмерно распростершимся пространствам нашим прапрапрапредкам пришлось сообща и защищаться, и строить свои города, и хозяйствовать. Сложившийся здесь уклад мира, общины, коллектива, мощный соборный строй мышления в своих сильных и в своих слабых сторонах и проявлениях существенно отличался от жизнеустройства соседних стран — и от восточных с их кочевьями, и от западных с их малыми масштабами. Толстенный пласт народной истории встает за соленой русской поговоркой: «Честной вдове от каждого мужа — седьмую долю»… В Европе сложилась ситуация, где быт и процветание каждого отдельного человека в значительной степени зависели от его личных, индивидуальных усилий, от индивидуалистичности (гибкости) поведения. И поскольку семейные отношения, семейная мораль, семейные устремления суть уменьшенный слепок с общей морали господствующего миропорядка, поскольку построение семьи, отношения «М» и «Ж», отличались у нас весьма значительно от тех, что господствовали там. И вот — все перемешалось! Наши молоденькие, еще будущие матроны буйным течением, как мальки, оказались, фигурально выражаясь, занесены в садки с иной микрофлорой, с иной температурой, с инородной молодью, с иными законами выживания. Да только ли мальки!.. Осознают они это или нет — дело вторичное, первичным же является то, что и мужья, и жены оказались вовлечены в такие взаимоотношения, которые не резонируют с теми, что развивались от века. И более того: не только эмоциональный строй оказался нарушен, но и экономические обстоятельства оказались уродливо подорванными. Миллионы и десятки миллионов буйно заплескались, чтобы выбиться из неудобного русла!.. Так что не только в их невежестве дело, дорогая Нина Терентьевна. Надо еще разобраться, откуда и почему оно пошло. И по крупному судя, что именно будет способствовать желанию людей избавиться от этого невежества.

О, Господи! Вот утром спешно выходит, едва ли не выбегает из своего подъезда женщина. Ей за тридцать, она волочит за руку свою непроснувшуюся хнычущую дочку, которую надо успеть сдать в детсадик, другой рукой она взашей толкает сына, чьи сосредоточенные том-сойеровские глаза свидетельствуют о явном намерении увильнуть от первого урока с контрольным опросом за четверть: этого гиганта мысли следует внедрить в здание школы до звонка на зарядку, назад ему не дадут ходу уже дежурные в дверях. Потом эта мать двух детей от двух прежних мужей должна бегом- бегом домчаться до остановки трамвая и втиснуться в переполненный вагон, который, слава Богу и водителю-ветерану, будет тик-в-тик успевать к месту работы, чтобы дежурный на вахте не поставил свой крошечный крючок против ее фамилии (что чревато существенным спадом квартальной премии). Далее — служба с ее полезными, а часто — бессмысленными делами и обеденным перерывом, который семейной женщине предоставляется не для отдыха и восстановления сил, а для гонки по близлежащим магазинам, чтобы навьючиться по мере всех сил и возможностей, потому что в час пик, после работы, эти походы дадут гораздо меньший КПД на единицу времени. Потом — с авоськами, а в последнее время — с тяжеленным, хоть и модерновым рюкзачком за плечами — в детсадик, где доченька сидит в числе еще неразобранных последних детей с недовольной сим обстоятельством воспитательницей, и я Александру Яковлевну хорошо понимаю: хоть до конца ее законной смены остается еще полчаса, но в магазинах-то с этим не считаются. Отдаю ей один из своих пакетов молока и бегом-бегом домой, а уж там всех немыслимых хлопот полон рот до самого отбоя. Одним словом, вполне можно было бы применить ко мне горькую и жесткую в своей ясности формулу, которую столь памятно для миллионов подобных мне женщин вывела когда-то в журнале «Работница» Раиса Елагина: «Я — вьючно-сумчато- ломовое существо среднего рода, по своим технико-эксплуатационным характеристикам предназначенное для героических трудовых свершений на ниве промышленности, сельского хозяйства, просвещения, здравоохранения, торговли и бытового обслуживания, а также в промежутках между всем этим вполне пригодное для производства детей».

Да, все точно! Но почему же от сослуживцев — в том числе и женщин! — я не устаю принимать комплименты своему распрочудесному внешнему виду? Почему не один уже мужчина (в том числе и тогда, когда они думают, что находятся вне зоны дамского прослушивания) говорит, что внутри Анастасии как будто волшебную лампочку ввернули? Вообще, для наших факультетских и кафедральных мудрецов, искони убежденных в том, что я все свои якобы иррациональные, с точки зрения других, поступки совершаю, гениально просчитав их материальные последствия посредством ЭВМ на десять и более шагов вперед, наступили тяжелые времена. В самом деле: молодой муж — практически доктор наук — с великолепными международными перспективами, вальяжный и представительный, двое детей у тебя — так держись за него руками и ногами! И бросила его ради безродного старика чуть ли не на двадцать лет старше нее, сухощавого, не видного собой, чуть ли не ниже ее росточком (это — напраслина!), у которого всех-то богатств — военный китель со следами споротых после дембеля погон!.. И при этом — тетка явственно вся изнутри светится, чего раньше уж точно не было, мы же ее со студенческих ногтей помним. Чудеса в решете, «це дило трэба розжуваты…»

До меня даже дошли напетые мудрецами в курилке скабрезные строчки из водевиля прошлого века: «Хочу быть под полковником, хочу быть под полковником, под хочу быть полковником». Жуйте, милые, жуйте, пойте, милые, пойте, а я вспоминаю: как-то утром все же не успела я из детсадика к своему штатному трамваю добежать, удалился он на моих глазах. И замахала я руками пробегающей мимо импортной машине, не глядя на «контингент», ее населяющий, уж очень не хотелось крючок в списке получить. Дверца отворилась, я плюхнулась на свободное место сзади, и красавица-машина сразу быстро двинулась. Прежде я мысленно воскликнула бы: «О, Боже!» — в ней сидело четверо выходцев из другого мира, из ада, может быть, рэкетиры со своей разборки или дельцы наркомафии: гладкие, циничные, жестокие, молодые, очень чем-то похожие друг на друга, хотя разной внешности и роста.

— О, какая девочка досталась нам с утра! — едва заметно, с намеком улыбнулся водитель и дал газ, не спрашивая, куда мне нужно.

Собаки и злые люди отлично чуют эманацию страха, исходящую от жертвы. И, думаю я, до чего же внутренне удивились мои «попутчики», когда я спокойно откинулась на мягкую спинку, затворив глаза, и улыбка непроизвольно раздвинула мои губы! Своим обостренным чутьем они тотчас уловили, что эта улыбка никакого отношения ни к ним, ни к данной ситуации не имеет. Уловили и смешались, потому что столкнулись с чем-то им непонятным, напрочь выходящим из круга их действительности. А я вся была в своей любви. В Любви.

Немного расслабившись после гонки за трамваем, я открыла глаза и сказала:

— Благодаря вам и провидению, теперь без премии не останусь, галочку за опоздание мне не поставят. Если можно, через квартал поверните направо. — А если нельзя? — спросил один, но без неодолимой наглости. А другой со спокойствием несоразмерного превосходства задал мне вопрос, как бы снизойдя ко мне. — И велика ли твоя… ваша премия? — Сто пятьдесят процентов от оклада. — А оклад? — Как бы это сказать: скажем, три прожиточных минимума. Полчаса работы для меня, — снисходительно сообщил водитель, плавно, мастерски поворачивая, куда мне было нужно. — Час или месяц, ребята, в этом ли счастье? — засмеялась я. Видно, давно, со времен еще пионерской или комсомольской юности никто не называл их «ребята». Видно, давно не слыхали они доброго смеха. Видно, давно не встречались в своем антимире с безразличием к деньгам. Видно, было и еще что-то, что сдерживало их, непонятное им, а меня охраняло.

— А в чем же счастье-то? — Спасибо, мне здесь выходить. В чем? В солнышке, в том, что есть добрые люди, вроде вас, готовые помочь другим. В здоровье. В чистой совести.

Роскошная машина мягко затормозила у подъезда института как раз тогда, когда в него вливалась густая толпа преподавателей и студентов. Разумеется, это явление было всеми замечено. Еще более было отмечено, как сидевший справа спереди ослепительно-современной двухметровый красавец весь в многотысячном прикиде вышел, чтобы открыть мне дверцу и поддержать выходящую под руку.

Я сделала им веселый книксен, крикнула: «Спасибо, мальчики!» и побежала по ступеням. У дверей оглянулась, помахала рукой: они недвижно смотрели мне вслед. Провожатый согнулся, сел на свое место и машина неведомой мне иномарки ракетой рванулась вперед, как я думаю, туда, где нет ни добрых людей, ни солнца, ни совести, однако что-то человеческое все же теплится и там на дне души у каждого…

Раиса Елагина абсолютно правильно закончила свое пронзительное изложение о вьючно-сумчато-ломовом существе: это обыкновенная женщина, которую собственный муж не любит. А меня мой собственный муж любит. И я его, не помня себя, люблю. Вот почему я была не вьючно-сумчато-ломовым существом, а счастливой женщиной, хотя таскала вьюки и сумки и вламывала за троих. Вот почему разгоралась во мне все ярче волшебная лампочка, вот почему возникла вокруг меня светлая неодолимая сфера радости и безопасности, которую не смогли непонятно для себя самих разрушить даже те, кто живет корыстью и бессердечием. Любовь — вот что принес мне Егор, сильно немолодой уже, как они считали, худощавый, без брюшка, а потому непредставительный мужчина в кителе защитного цвета. А планки орденские на груди — он сохранил, но мало кто понимал, что этот человек боевые ордена получил в мирные годы.

О Боже, сколько стенаний рассыпано во всех популярных и специальных изданиях о грустной судьбе женщины, которая, бедняжка, должна проводить бездну времени у плиты, чтобы наготовить хлебова для своего прожорливого семейства! Даже горькая шутка возникла: вот моя яркая и жаркая духовная жизнь! (с жестом в направлении духовки). А я была счастлива, когда мне доводилось добраться до плиты. Я в это время уподоблялась самому Творцу Небесному, который из мешанины и хаоса разнородных элементов создал прекрасный в своей гармонии мир. Подобно Творцу я вносила дух любви животворной в свои создания, и возникала воистину божественная пища — нектар и амброзия из самой немудреной на первый взгляд картошки, сметаны и зеленушки. Даже простая еда, которую женщина во время изготовления насыщает своей любовью, своей благожелательностью и нежностью к ближним, становится чудом бытия, а уж если я в выходной, что называется, расходилась и сотворяла, к примеру, украинский борщ из тридцати восьми компонентов, то, думаю, у жильцов во всем подъезде текли слюнки от благоуханного аромата, ну, а семейство мое просто выло от блаженства, и Егор своей непосредственной радостью не только отличался от детей, но, напротив, первый заводил их на восторги и даже учинял бурные «аплодисменты» (как он говорил, «переходящие в овацию») в честь маминой готовки, когда я появлялась в гостиной с новым блюдом (по будням же мы, конечно, питались в кухне).

Как замечательно, не стыдясь детей, а вдохновляя их на общее действие, он изображал музыку «туш» при явлениях каши с маслом на столе, как невинно («нельзя, чтобы пропадало») начинал слизывать масло или крем с моих пальцев и быстро-быстро как бы невзначай добирался до самого плеча, и дети с визгом, наперебой тоже принимались соревноваться в облизывании другой моей руки, и возникла такой гомон и ералаш, что я, обессиленная от смеха, их криков и своего сопротивления, падала на стул, и это было ослепительное счастье!.. Да могло ли когда-нибудь прийти в голову чинному Ипполиту или вечно самоутверждающемуся Олегу, что дурачиться, уподобляться детям — это и есть полное утверждение своей силы и самодостаточности? Ведь Егору и близко в голову не вступало, что кто-либо: я, дети или мои родители, когда они приходили в гости, спутают дурашливую форму веселого поведения на отдыхе со значительностью его мужских дел или твердостью характера. Так миллионер в Америке может себе позволить явиться в аэропорт в старенькой уютной курточке, чтобы дальше лететь за океан на собственном сверхмощном лайнере, а клерк средней руки явится в тот же аэропорт всенепременно в костюме высшего класса, застегнутом на все крючки. И душа клерка настороженная: кто и как оценит его представительность — тоже будет застегнута на все крючки. Душевная открытость — удел сильных.

Я вспомнила о своих бывших мужьях — куда же деваться? — это часть, и немалая, моей бывшей жизни, и невольно подумала: что бы сказали они, вечно воевавшие с моей холодностью, прямо заявлявшие о моей фригидности, если бы каким-либо сказочным способом довелось им подсмотреть хотя бы прошлое мое воскресное утро!.. Я вспомнила об этом утре, и пунцовая краска огнем обожгла мне грудь, шею, щеки! О Боже, я покраснела, живот мгновенно налился тяжестью, и тотчас стеной во всем теле снова поднялось жгучее, просто невыносимое желание близости. Близости, полной слиянности с ним, страсти, наслаждения — до полной потери сознания! И это у меня — холодной и мудрой Артемиды?!. Да как же я жила с ними? Отбывала жизнь черно-белую, как картинку на старом телевизоре, без цвета, без запаха, без вкуса, холодную, чуждую…

Вечером в субботу он пришел физически изнуренный без меры, простонапросто от усталости едва ноги волочил. Чтобы так «достать» его, очень даже тренированного спортсмена, марафонца, мастера рукопашного боя, надо было претерпеть нечто, из рук вон выходящее. Он поведал, что пришлось подряд в течение четырех часов круто отпарить шестерых соучредителейпроизводственников его будущей фирмы. А было это в модерной закрытого типа новомодной бане, построенной не профессионалами, а рвачами: о кафеле и пальмах в холле они позаботились, а печка в парилке — слабенькая, пар сырой, быстро садится и, главное, бассейн — не с холодной, а с теплой водой, никакого освежения после жаркого разогрева, падаешь в него, как в бульон, сердце практически не восстанавливается. Да и водки хоть в таких случаях Егор категорически избегает, но Здесь отведать все же пришлось. Вот и приволокся он едва-едва, хотя обычно из парилки прилетает орлом-соколом и чувствует себя вновь на свет нарожденным.

Сел он на кровать, голову склонил, очи смежил, весь согнулся. Я его разула, помогла раздеться, брюки и все остальное стянула, носки сняла, уложила его под одеяло, укрыла поудобней: спи, отдыхай, набирайся сил! Он прихватил меня за шею, начал что-то бормотать, вот де, когда я лягу, он мне покажет, где раки зимуют и т. д.

— Да-да, покажешь, все докажешь, дурачок мой родненький! — Настенька, ложись быстрее, мне тебя надо рядом ощущать… Всю ощущать… — Да-да, сейчас посуду уберу и лягу.

Я нырнула под одеяло минут через двадцать. Мы с ним всегда спали нагие, чтобы не было никакой разницы между той порой, когда встречались как любовники и когда стали законными супругами. Он был уже в глубоком сонном забытье, но поймал мою руку, поцеловал и улегся головой на мое плечо. Я в полутьме глядела на него, и, боже ж ты мой, какая огромная нежность, и жалость, и любовь, и чувство материнской ответственности за этого зрелого мужа, азартного, как мальчишка, обволакивала всю мою душу, вбирало в себя, как огромное теплое облако и растворяло в себе без остатка! Мужчины думают, что мы любим их за силу — сексуальную, физическую, интеллектуальную, духовную — да, это так, но не менее того мы любим их, как любят матери своих совсем еще маленьких беззащитных детей, которых готовы они от всего мира и его напастей защитить своей грудью, как оберегают птицы своих птенцов.

В такой душевной тишине, в такой безмерной нежности я и уснула, будто растаяла в небытии.

Сколько часов прошло в этом состоянии полного исчезновения, не знаю, но что-то извне принялось беспокоить меня, домогаться моего внимания. Свет из незашторенного восточного окна? Я начала поворачиваться от него к Егору и почувствовала, что помеха связана с ним: нечто твердое, как полено, что до этого давило мне в бедро, столь резко после моего движения уперлось в низ живота, что я даже ойкнула — от неожиданности и боли. Я открыла глаза, еще ничего не осознавая, ничего не понимая со сна, и протянула руку к источнику давления. Егор спал, его дыхания не было слышно, а член его, вытаращившись, напружившись, раздувшись до непомерных размеров, каменно торчал, готовый пропороть мое тело!

Переводя дыхание от этого «открытия», я легла на спину и принялась тихонько и нежно играть рукой с этим «явлением природы», воплощением мужского естества. Он был и твердым, как дерево, и мягким, как нежный шелк, и горячим, как кровь, и прохладным, как тень у ручья. Он был живым! В ответ на мои движения, он стал расти в длину, набухать в толщину, Хотя, казалось бы, куда уж дальше! Мелькнула на краю сознания мысль: неужели это «нефритовое копье», как пишут китайцы, да какое там копье, этот нефритовый столб — толщиной и длиной мало что не с детскую ногу, мое лоно сможет вместить? Мелькнула и исчезла, потому что все мысли ушли, все вспыхнули разом и сгорели: хочу! Хочу! И ничего другого. Огненное желание скрутило меня и бросило вверх, как сухой лепесток в огне пожара. Да что же это происходит? Что делается? Уже два года живем, почти ни одного дня не пропускаем без близости, а безумная страсть все больше воспаляет меня — всю целиком, и тело, и разум, и душу, и кости, и жилы — всю, всю! Это я холодная Артемида, это я — бесстрастная наложница всех предшествующих мужчин, которые обладали моим телом? Да неужели сейчас здесь, в этой постели одалиска, готовая безумствовать в своей страсти, — это та же женщина, что и в прошлые годы?.. О, Егор, что же ты сделал со мной, на какие клавиши нажал, какие клеммы подпаял, что я стала. счастливой, что я познала могущество любовного пожара? О, спасибо тебе, люблю, люблю, люблю тебя!..

Он проснулся, судя по дыханию, и лежал молча, потом обнял меня без слов и крепко прижал. Я уже не могла ждать!

— Скажи мне: сейчас я буду тебя е..! — Сейчас я буду тебя е..! — как эхо шепотом повторил он…

Я ринулась на него — и уже ничего, даже смерть не смогла бы меня остановить! О, как глубоко вошел этот нефритовый столб в мои ложесна — и что было потом! Буря, ураган, крик, плач, царапание, слова, которые нельзя даже представить себе! Сколько времени это продолжалось? Не знаю! Я была сверху, потом снизу, потом я была спереди, потом была сзади, он крутил меня по-всякому, я изгибалась сама, и наконец — страшное его рычание и могучие толчки, как жгучие выбросы из шланга, который раз за разом заливал под невероятным давлением мое нутро…

И хоть я почти ничего в этом огненном смерче не помню, все же нечто я поняла: это свое совершенно измененное сознание, которое перенесло всю меня в другое измерение, в мир совсем иных возможностей. О чем я говорю? Мне приходилось читать и даже видеть по телевидению углеходцев, и наших, и западноукраинских, и индийских: после костра остается большая груда пылающих углей, и люди один за другим спокойно идут по ним, а потом показывают свои розовые, необожженые ступни. Необожженные при температуре 800 °C! А при 100°, как известно, кожа горит, как бумага. Углеходцы говорят, что все дело в измененном состоянии сознания — в настрое, который в реальности позволяет совершать то, что зовется чудом.

К чему это я? К тому, что во время экстаза я схватила его руки и притянула к своим соскам: крепче, крепче! — кричала я. Он боялся причинить мне боль, но я с такой силой сжала его ручищи, лежащие на моей груди, что ему ничего другого не оставалось, как сдавить соски, будто они не живые. Волна неземного восторга унесла меня ввысь — и раз, и другой, и третий!

— Еще! Еще! Еще! — оргазм следовал за оргазмом, один невероятнее другого, а я вкладывала свои соски в его руки и требовала: Сильнее! Сильнее! Дави!.. Но когда все это самадхическое — другого слова не нахожу — упоенье завершилось, и мы, тихо прильнув друг к другу, отдыхали, он не смог удержаться: с явной опаской осмотрел мою грудь — на ней не было ни-че-го, никаких следов! Да и я чувствовала себя легко, опустошенно, сладко — ни признака какой-либо боли, хотя стальные пальцы его таковы, что способны в боевой схватке легко переломить предплечье или на спор согнуть кочергу. Ни-че-го! Ни сле-да! Вот где — в ином мире, в ином состоянии была я в момент своего безумства. А вернее — наивысшего взлета своей страсти.

Да, не думаю, чтобы хоть кто-либо мог увидеть даже отдаленно схожий портрет той буйной одалиски, необузданной жрицы любви в озабоченной бытовыми заботами домохозяйке или в вежливо-приветливой институтской «ученой дамочке»!

Конечно, страсть и ее протуберанцы были максимально сильными проявлениями моего нового замужнего состояния. Прежние загсовские свидетельства как раз ни о чем глубоком не свидетельствовали, потому что я душою своей в основном жила отдельно от бывших супругов: у них была своя жизнь, свои интересы, у меня — своя. А теперь я была за-мужем, и его дела и заботы стали моими собственными, потому что жгучий интерес вызывало у меня буквально все, что имело отношение к этому человеку, который мощно втянул меня в свою орбиту, как притягивает Земля Луну, или как Солнце держит на вечной привязи и заставляет вращаться вокруг себя Землю.

Он уже не был офицером, а я никогда до того не была в роли офицерской жены, но, кажется мне, я с готовностью и искренней радостью стала для него именно такой женщиной, какой может быть офицерская жена в ее пределе, в идеале этого слова. Когда он приходил усталый и озабоченный, я не выворачивала на его голову зловонный горшок мелких и крупных неприятностей, не вываливала на стол жалобы (а сколько бы их набралось!) на эти сдуревшие цены, на непослушание детей, на коварство сослуживцев, нет! Я всегда помнила старую русскую присказку: «Ты меня напои, накорми, в баньке помой, а потом и выпытывай». И когда он оттаивал и приходил в себя, я с жадностью расспрашивала его о новых поворотах его петлистого пути к концерну, так или иначе оценивала его возможных попутчиков. «Слушай, Егорушка, — сказала я ему однажды, — а давай-ка затеем настоящий званый обед для твоих новых друзей. Надо же нам и себя показать, и людей посмотреть, какие они в домашней обстановке!»

— И ты возьмешь всю эту возню на себя? — прищурился он. А я уловила его мгновенную мысль: «А деньги?» — Не беспокойся, мое светло-коричневое платье, ну то что в полоску, тебе не очень нравится, значит, принесем его на заклание во имя дела.

Он не стал ничего говорить, только надолго припал губами к моей руке ведь он знал, сколько требовалось денег по новым ценам на одежду, которая на детях, особенно на сыночке, буквально горела, а почти все его доходы (и долги немалые) шли пока в счет будущих благ.

Этот Обед — почитай, царский по нынешним временам, со сменой блюд в старом столовом сервизе, с суповником и хрустальными графинчиками, я знаю, сподвижникам его очень даже запомнился. Не буду скрывать: сама себя я так подготовила у парикмахерши и косметички, что каждый из прибывших мужчин не сразу, кажется, понимал, куда и к кому он попал. Егор был на высоте, он блистал в отличной сирийской рубахе и светлых брюках, и время от времени я ловила на себе его веселый, восхищенный взгляд. Сначала высокое собрание двигалось несколько замедленно, чувствовалась скованность: роскошный стол, какая-то явно нездешнего происхождения хозяйка, но исподволь содержимое хрустальных графинчиков развязало языки, а луковый суп — по последней парижской моде — вызвал всеобщее одобрение, и пошло- поехало! Тост воздвигался за тостом, и каждый второй был за фею, за богиню- хранительницу этого дома, за невероятное везение Егора, которому судьба послала такую необыкновенную красавицу и т. д., и т. п. Я позволила себе тоже поднять тост за счастье встречи с такими удивительными людьми, которые локоть-в-локоть, плечо-в-плечо вместе с моим ненаглядным мужем двинулись на штурм незыблемой твердыни, и теперь я вижу, что вражеская крепость доживает последние дни перед неминуемой капитуляцией. Зазвенели бокалы, раздалось громкое «Ура!» и тут совсем не по сценарию в комнату ввалились раздираемые неумолимым любопытством дети!

— Оля! Максим! А ну-ка назад, к бабуле! — вскричала я (специально попросила маму прийти мне помочь в этот день). — Ничего мать, ничего, все в порядке, — возразил Егор, и оба юных героя, почуяв слабину в нашей обороне, шмыгнули к нему и тотчас водрузились у него на коленях, вызвав смех и одобрение гостей. А я не могла не подумать в этот миг: уж очень хорошо они все смотрелись у единой семейной тарелки! Насколько жизнь с ее экспромтами талантливее, как драматург, чем мы…

Короче говоря, вечер этот удался на славу, хотя иные из гостей явно перебрали горячительного к его концу. Уходя, каждый из них не только целовался с Егором, но норовил облобызать ручки и щечки у меня, и я думаю, нет, я знаю, что авторитет Егора как человека и руководителя в их глазах обрел новые и очень важные для всех них аспекты. Не суровый бобыль, но счастливый семьянин, хозяин удивительной красавицы, преданной i ему всецело, как было принято в старину в русских — семьях! Это совсем, значит, иная сердцевина у человека, это состояние человека счастливого, даже в чем-то непонятного на фоне многочисленных несуразиц вокруг, да, это — лидер несомненный, — так или примерно так складывалось у них в подкорке. А Егору изнутри да и мне со стороны многое открылось в этих людях, мы поняли, на кого можно полагаться без оглядки, а с кем надо ухо востро держать, и это мое парадное платье полосатое, отнесенное в комиссионку, которого стоил тот званый обед, помогло Егору впоследствии не раз и це два миновать серьезные поломки на всевозможных ухабах жизненного пути.

Вечером, проводив гостей, мы с ним стали разбирать стол, носить в кухню посуду, расставлять стулья. Он на мгновение остановил меня, посмотрел в глаза и сказал: «Спасибо, тебе, Настеха» — и шутливо пободался лоб в лоб. И больше ничего. Да нужны ли тут были слова? Вот ведь супружеская пара волков, которую описал как-то Ф. Моэт, и вовсе ничего не говорила, отношений не выясняла, а сколь счастливо они жили! Да, я хотела быть прекрасной офицерской женой и это у меня получалось. Главное, что у него возникло и окрепло чувство своего дома, той крепости, где он среди своих, безраздельно преданных ему людей. Где у человека исчезает чувство одиночества, где он может общаться с теми, с кем общаться легко и радостно. Где он защищен тем, что его любят.

Мало ли литературы издается в помощь тем, кто хочет построить удачную семью? Очень много, но я не уверена, что советами этих умных книг пользуются многие. Я — пользовалась. «Знать, где упасть, соломки бы подстелить» известно давно, да все ли подстилают? Прочла, например, что супругам полезно проводить взаимное тестирование: какие качества каждый больше всего ценит друг в друге и какие, полагает, в нем больше ценит супруг. Сказано, сделано — провели тестирование, выявили сходства и различия. Он поставил на первые места качеств жены женственность, душевность, искренность, а я для мужа общие взгляды, физическое и эмоциональное влечение, его заботливость. Вроде бы, и разные подходы, а, в общем, одни и те же взгляды. Вот тут, по-моему, ядро проблемы. Люди должны быть близкими, схожими, но вряд ли одинаковыми. «Если я тебя придумала, стань таким, как я хочу», — красивая песня из прежних времен, но неверная по мысли, потому что стратегия «Стань таким, как я хочу», такая семейная политика приведет к ломке, затем — к унификации, а потом к скуке. Если вообще обойдется без катастрофы. Если, к примеру, он любит быть на людях, а я предпочитаю одиночество вдвоем, что же, его переделать? Или наоборот? Я думаю, я глубоко уверена: люди могут быть разными, у них заметно могут отличаться характеры и склонности, у них могут быть несовпадения по очень широкой шкале мнений, но все будет в порядке, если при всех этих различиях сходными будут их опорные установки! Если, к примеру, для одного главная ценность — соблюдение человеческого достоинства, а для другого — прибыль любой ценой, вряд ли они сойдутся надолго — даже при сходстве характеров. Если для одного важно, понимают ли дома его душу, считаются ли с ним, а для другого — это место, где можно ни с кем, кроме себя, любимого, не считаться — вряд ли брак будет прочным даже при сексуальном тяготении.

Короче говоря, не столько в теории, сколько на практике я стремилась к тому, чтобы Егорушкиной душе было дома хорошо, радостно, комфортно. А он в свою очередь, невзирая на свои перегрузки, искренне старался, чтобы я чувствовала его заботу, не только участие в делах, но и конкретную помощь: перечинил в доме всю инвалидную технику, которая заработала, как новая, взял за обычай по воскресеньям натаскивать поддон картофеля и других тяжелых грузов, избавил меня от полотерских подвигов и вытряхивания пыли из дорожек.

Предшествующая несуразная жизнь во супружестве не прошла для меня даром: я ощущала всеми клеточками существа, что счастье надо строить, что надо его растить и опекать, коль скоро выпала мне такая чудесная удача и нашлась искомая половинка. Вот так в любви и мире, в совместных трудах я и хотела прожить с ним в счастье и без конфликтов до конца дней своих.

Но есть мир идеальный, который мы строим в мечтах, а есть мир реальный. Человек своим несовершенным разумом предполагает, а располагает-то всеведущий, знающий тысячу причин Бог!.. Даже на необитаемом острове у Робинзона с Пятницей не все получалось гладко, что уж говорить о городе, в котором любой из нас сталкивается с десятками и сотнями людей, и у каждого из них — свой собственный интерес и своя собственная шкала ценностей, которая с вашей как раз и не совпадает. А, может быть, даже идет вразрез вашим установкам, планам и желаниям.

Первый звонок из того мира, которому никакого дела не было до моих планов и мечтаний — и звонок не слабый! — я получила вскоре после того, как молодые люди приятной наружности доставили меня к подъезду моего института на роскошном авто. Я как всегда опрометью выскочила после четвертой академической пары, опять предвидя кислое объяснение с Олиной воспитательницей, и побежала к трамвайной остановке.

— Девушка! Ну почему всегда такая спешка! Так ведь и мимо жизни пробежать можно. И, обратите внимание, ничего в ней приятного не заметить…

Я оглянулась через плечо, сердце мое неприятно екнуло: сразу по исполинскому росту я узнала того юнца спортивного сложения, который открывал тогда мне дверцу машины, хотя он был совершенно по-иному одет — в какой-то сногсшибательный темный плащ, ценой в пять или шесть моих месячных зарплат. В руках он держал необъятный букет, который я сразу же мысленно окрестила «Миллион алых роз».

Электрическим разрядом вспыхнула и зазмеилась в мозгу цепь молниеносных ассоциаций, соображений, поисков выхода: я ведь хорошо представляла, какого поля была эта ягода.

— Быстрее, быстрее, Александра Яковлевна съест меня за дочку. Ведь вы хотите проводить меня, судя по букету? — Александра Яковлевна? Да мы ее сами Съедим — с косточками и с хрящами! Это кто такая? — Быстрее, быстрее! Воспитательница нашего детсадика. Если вы ее схарчите, мне только хуже будет. — У леди есть дитя детсадовского возраста? — он приподнял брови. — О, как тонко вы льстите, сэр! Профессионал — угодник! И детсадовского, да еще и школьного, правда, 8 младшего. Вот наш трамвай, поспешим. — Минуточку, вот наш трамвай, — он указал на припаркованную у тротуара темно-синюю приземистую машину, правда, не ту, что была в прошлый раз. В ней никого не было. — А, поехали! — махнула я рукой. Он открыл дверцы, ссыпал розы на заднее сидение, попросил меня пристегнуться («Не люблю излишнего внимания ментов»). Сам сел за руль, но не торопился включать газ. — Току нет в вашем трамвае? — подивилась я. — Толку нет в моем трамвае, — коротко ответил он, продолжая недвижно сидеть, уставясь вперед. Вздохнул, повернулся ко мне и протянул громадную ладонь: — Саша. — Настя.

Он не торопился выпускать мои пальцы, странно глядя мне в глаза. Его взгляд был задумчив, не нагл.

— Поехали? — предложила я. — Поехали. — Он повернул ключ, нажал педаль. Мы мягко покатили вперед. — Здесь. — Я подожду.

Кивнув головой, я вбежала в стеклянную дверь. Уходить через задний выход не имело смысла: вышеозначенный Саша знал, где я работаю, и не та была ситуация, чтобы демонстрировать страх. Да, но везти его еще и к своему дому?.. Мелькнула мысль: да могу ли я Олечку подвергать испытанию? Эти люди способны на что угодно… — Но я отогнала ее сразу, чтобы и оттенка страха не генерировать, ввиду серьезного настроя Саши на мое излучение.

Мы вышли с Олечкой из стеклянных дверей, она вприпрыжку двигалась рука в моей руке. Саша вышел из машины, которая была ему едва до пояса. «Да, фактура!» — подумалось мне. Он взял ребенка за бока и поднял выше своей головы.

— Ой, — вырвалось у меня. — Мамочка, не бойся, какая ты маленькая! заболтала вверху ножками моя красотка. — Дядя, еще, еще!

Саша явно растерялся, хотя не подал вида. По-видимому, встреча развивалась совсем не по тому сценарию, что он тщательно продумал.

— Еще разик и хватит! — строго скомандовала я. — Ты-то сытая, а Ежку кто покормит, а Мурку? — Максимка покормит. Еще, еще! Он разок подкинул ее, собирался еще, но я мягко вынула разбаловавшуюся дочку из могучих дланей и засунула в салон, где она сразу же попкой запрыгала на мягком сиденье.

— Ребенка лучше назад, — сообщил Саша. — Да, и для безопасности, и для спокойствия от ментов, — кротко согласилась я. Он проглотил шпильку безответно:

— Куда едем? — Раз такая оказия, в магазин на Большом. — Поехали.

Олечкина головка сзади болталась между ними, ребенок звенел-чирикал непрерывно, сообщая вперемежку то, что видел, что было сегодня, что будет завтра.

Александр вдруг затормозил и припарковался в свободном месте у тротуара. Я вопросительно поглядела на него. Он смотрел вперед. Потом произнес негромко:

— Вот так и ехать бы всю жизнь — с тобой и с нею, — и замолчал. Я тоже молчала. Оленька щебетала что-то о розах: ой, какие красивые и какие колючие. Я поцеловала ее уколотый пальчик. — Ты даже не понимаешь, что наделала тогда утром, — не торопясь размышлял он. — Что со мною сотворила. «Ребята», — покачал он головой. — Знала бы ты, какие мы «ребята». С другой планеты явилась? С другой звезды?

Я молчала.

— Мне ведь без тебя теперь никак, — вздохнул он. — А иначе ты думать не умеешь? — жестко спросила я. Он поднял брови в немом вопросе. — У нас, на моей планете прежде всего говорят не о себе, а о другом. — То есть? — А не помешаю ли я тебе в твоей жизни? Не принесу ли тебе несчастье, — вот как спрашивают у нас, на нашей звезде.

Он сидел, глубоко задумавшись. В его мире, под его звездой, такие вопросы не существовали: «Я хочу!» — и весь сказ, а дальше — кто сколько урвет. Но эта модель тут явно не проходила. Олечка продолжала щебетать.

— Дальше что скажешь? — угрюмо спросил он. — Я была всю жизнь несчастна, была два раза замужем, двое детей от двух богатых мужей, с которыми мне было до тошноты скучно. И вот сейчас судьба свела меня с таким человеком, от которого тусклая душа моя изнутри зажглась. Ты думаешь, это я тогда свет в вашу темную машину принесла? Нет, это был его свет, а я только отразила его, как Луна!

Саша криво улыбнулся: — Познакомишь? — Возможно, — жестко ответила я. Если хорошо вести себя будешь. Ему помощь нужна будет — от добрых людей. Поехали!

Он неопределенно покачал головой и нажал на газ. Мы отоварились в магазине и поехали домой. Без. всякой опаски вела его по лестнице вверх Олечка, в одной руке у него был благоухающий букет, в другой — рюкзак с бутылками молока, хлебом и другими тяжестями. Я позвонила в дверь, открыла гостившая у нас мама и не скрыла своего удивления.

— Бабуля, бабуля, это дядя Саша, он маме цветы подарил! — обрадовала ее внучка. — Очень приятно, проходите, пожалуйста, у меня обед поспел. Спасибо, в другой раз, — галантно поклонился мой провожатый и, положив цветы, на столик у зеркала, стал пятиться назад, помахав рукой девочке.

— Так телефончик твой, Саша, — напомнила я. На каменно улыбающемся лице его разыгралась сложная гамма чувств: вряд ли ему хотелось открывать свои координаты. Но, с другой стороны он не мог не оценить моей полной с ним открытости и утаивать после этого свое местоположение было неприкрытым жлобством: ему рассказали всю подноготную, его ввели в семью, а он насчет адресочка жмется!..

— Нет у меня сейчас телефончика, — наконец, выдавил он из себя. Корпоративная дисциплина возобладала — так оценила я его ответ, и он понял, что я это поняла. Достаточно жалко улыбнулся: — Гуд найт, май леди! Пламенный привет твоему красному солнышку. До лучших времен… — Повернулся и исчез. Думаю, что навсегда. К сожалению, ибо душа его была еще жива для поступков по совести.

Когда я все рассказала Егору, он только вздохнул и грустно покачал головой:

— Господи, и сколько еще мотыльков будет лететь на мою лампочку!

Он как в воду глядел, но если бы летели мотыльки… Следующий «сигнал» из мира был намного громче! Я сказала бы, это был колокол громкого боя, если осмелиться подтрунивать над настоящей трагедией. Раздался он в виде серии резких — один за другим — звонков в. прихожую довольно поздно, когда детей я уже уложила и мыла в кухне посуду после ужина. У Егора был свой ключ, в гости я никого не ожидала, что-то чужое и тревожное слышалось в этих требовательных громких звуках.

— Кто? — Открой, Анастасия, это я. — Кто «я»? — Я, Николай. — Какой Николай? — Ну, и память у тебя! Николай, тот самый. Или у тебя за это время много Николаев перебывало?

Бог ты мой, «тот самый»! Отсидел и вернулся!.. Сколько же можно уголовников на мою бедную голову посылать подряд?.. Я невольно перекрестилась и открыла дверь. Да, это был далеко-далеко не супермен Саша: передо мной в черном ватнике стоял худой, просто-таки тощий мужчина с редкими волосенками неопределенного цвета на непокрытой голове. За плечами висел полупустой повидавший виды «сидор» столетнего, наверно, возраста, кирзовые сапоги были в несмываемой известке. Ничто в его подержанном облике не напоминало образ того цветущего самонадеянного припарадненного юнца! Но глаза! Его горящие фары я узнала сразу. Если они и изменились, то только в сторону еще большей напряженности взгляда, едва ли не сумасшедшего.

— Ну, здравствуй, Анастасия. Давно я тебя не видал. Дозволь войти?

Я посторонилась:

— Давно и я тебя не видела. Лет пять, почитай? (Ох, нехорошо у меня было на душе! Но я вспомнила, как бодро вела себя в той люкс-машине с четырьмя «модерновыми» юношами, и решила настроиться на ту же волну.) Входи, раздевайся, гостем будешь.

— Одну тысячу девятьсот двадцать шесть дней я тебя не видел. — Он вошел, сбросил на пол рюкзачок, на него скинул ватник, рядом поставил сапоги и остался в дырявых носках; не стиранных судя по запаху, наверно, последние девятьсот двадцать шесть дней. Это его полное невнимание к тому, как я, женщина, должна отреагировать на закисшую вонь, надо сказать, сразу породило холодное, внутренне жесткое отношение к нему.

Я жестом пригласила его в гостиную, распахнула дверь и вошла первая. Он проследовал за мной, оглядел обстановку, согласно покачал головой сам себе: все дескать как было, так и осталось. Сел и продолжал молчать. Я стояла у притолоки, скрестив руки на груди:

— Принести поесть? Чаю? — Садись.

Я села напротив него. Он вперил в меня свой сумасшедший взгляд:

— Ну так я не первый день у твоего дома ошиваюсь. Видел уже тебя. — Что же не подошел?

Он помолчал, потом сообщил:

— Интересно мне было посмотреть, как тебя на супертачке подкатили. Козел, оглобля саженная, цветов кубометр, где уж нам уж!.. Вот я и ждал, как дальше все поворотится.

— Ну и что? — Ждал, ждал, не дождался. Решил узнать на месте. — Других дел нет у тебя? — А нет! — он наклонился ко мне, сверля очами. — Нет у меня кроме тебя других дел. Никаких. Пойдешь за меня? — О Боже, — вздохнула я. Да мне-то зачем? — Да хоть краешком глаза увидать тебе, как жил я на нарах, — с неподдельной тоской промолвил он, — как от воровского закона отбивался, как срок себе добавил, как в тайге вкалывал. И не было минуты, чтобы ты у меня перед глазами не стояла. А ты — от борова ушла и к деду подалась. Эх, ты!..

— К какому деду?!. — Да видел я старикана, который утром от тебя выходил и в окно тебе крикнул, что сегодня снова будет попозже. Веселая у тебя жизнь, как двор проходной: то один, то другой, то третий в гостях.

Не знаю, каких усилий мне стоило удержаться, да ведь явно болен он, и я не сразу ответила: — Я замужем. За очень хорошим человеком. И тут началось на моих глазах твориться нечто невероятное, будто пошел какой-то абсурдный спектакль! Но самая большая странность его была в том, что я оказалась его действующим лицом. Сознание мое как-то отстранение присутствовало при сем, но было отключено от чувств, будто я здесь и не присутствую, будто я на все это смотрю откуда-то со стороны, от потолка что ли: он выхватил из-за резинки носка блистающую острую заточку и вонзил ее в стол:

— Убью! Убью гада! Один раз я за тебя отсидел, теперь могу и лечь! Тише, — как отсутствующая, как автомат произнесла я, — детей разбудишь. Страшный блеск лезвия в руках этого безумца парализовал мысль и волю.

— Что же ты со мной, лярва, делаешь! Я ведь только тобой и жил, тебя каждую минуту вспоминал! Все преодолел, чтобы вернуться, а ты!..

— Я тебе ничего не обещала, — так же мертвенно произнесла я. — А как ты смотрела на меня, когда меня уводили, не помнишь? Этот взгляд для меня как икона был, как солнце всегда с неба светил! Понятно? Молчишь, сука, нечего возразить!.. — Приди в себя, Николай… — Сама приди! Черт с тобой. Живи по своей продажной совести. Не хочешь за меня идти, так проведи со мной одну только ночь. Только одну! А я всю жизнь ее помнить буду. Одну за всю мою переломанную жизнь. Неужто одна твоя ночь дороже всей моей человеческой судьбы? «В себя приди!» — перекривил он меня гнусаво и захохотал. — А, впрочем, я в тебя приду! Всем, кому угодно, можно, а я чем хуже?.. — он направил нож на меня. — С ума сошел, опомнись! — Хватит мне, как бычку на веревочке, ходить за тобой. Концы! Ну, снимай исподнее, раскидывай ноги, лучше добровольно. Ну!

В его горящих глазах, в искаженном лице не было ничего человеческого я понимала только то, что он был уже за гранью разума. Видела, но сознание мое отсутствовало, оно было парализовано ножом, который придвинулся вплотную к моей шее: все это происходило не здесь и не со мной! Но это было здесь, и я сидела тут же! Дети спали за стеной, Егор, наверняка, уже ехал домой, а я здесь… Этого не может быть!

Грубая рука хватает меня за волосы, отгибает голову, заточка слегка продавливает кожу на шее, зловонный рот впивается в мои губы. Мы повалились на ковер. Судорожно, жестко, как клещ, он вцепился в меня и заерзал левой рукой внизу, не убирая в тоже время от горла заточку. И это испытываю я, гордая Афина-Артемида?!..

— Ты не человек, — прохрипела я. Дальше все было в тумане, память моя не сохранила ясных подробностей, как вдруг в этой омерзительной вонючей возне я услыхала его пронзительный стон:

— Нечем чем! — и жалобный крик: — Нечем чем! Нечем чем! Как же так. Господи?!

Он вскочил, лицо его было искажено. Натягивая брюки, он рванулся в прихожую. Не помня себя, почти ничего не понимая, я встала и оперлась о стол. В этот момент в дверь коротко и быстро несколько раз позвонил Егор: это был его условный сигнал, так он сообщал, что явился и хочет, чтобы я ему открыла сама. Я стояла, не имея сил ни двинуться, ни что-либо произнести. Щелкнул замок: Егор вошел в прихожую. Молнией сверкнула мысль: там этот… с ножом!

— Егорушка! — опрометью метнулась я за дверь… В коридоре на полу, скрючившись, сидел Николай, на его ногах уже были сапоги, он сидел недвижно около своего ножа. Над «гостем» в позе вопроса стоял Егор, глаза его, обращенные вниз, были холодны. Я уже однажды видела их такими, когда мы столкнулись с юным курящим в трамвае хамом. Что сделал тогда Егор, я не успела заметить, но бьющегося в спазмах и испускающего пену на полу его увидали все дотоле безмолвные пассажиры, и нам пришлось поспешно сойти прочь под их истерический лай…

— Милицию привлекаем? — спокойно спросил у меня Егор. — Нет! Нет! Нет! — вихрем пролетела мысль о последствиях новой встречи с милицией для этого бедолаги с ножом!

Николай вскочил на ноги:

— Зачем мне жить? Зачем мне жить? — лицо его было искривлено, из горла вырывались клокочущие звуки. Вдруг он с треском разорвал на груди рубаху и заточкой стал резать-полосовать себя по голому телу, хрипя: — Зачем жить? Зачем мне жить?! — он бросил нож на пол и согнулся, прикрывая ладонями сразу набухшие кровавые полосы на груди и животе. Я охнула, а Егор спокойно снял льняную скатерку со столика в прихожей, развел его руки и наложил ткань на раны.

Потом он засунул болтающийся конец скатерти ему в брюки и за плечи вывел на площадку в парадную:

— Вот твой мешок, матрос, а вот и бушлатик. Натягивай и топай. Все. Полный дембель. — Его же перевязать надо, раны дезинфицировать! — . вскричала я, кидаясь к ним. — А это уже его проблемы, — жестко возразил Егор — Топай, топай, красавец, курс зюйд-вест!

Не поднимая глаз, Николай влез в подставленный Егором ватник, взял рюкзак за одну лямку и пошел. Егор захлопнул дверь и дважды со щелчком повернул замок. Слезы принялись душить меня, я зарыдала в голос, прислонясь к косяку. Егор приобнял меня за плечи:

— Кто таков? Он обидел тебя? — Женишок прежних лет. Несостоявшийся. Отсидел. Пришел права предъявлять. — Меня колотило у него на груди. Я говорила отрывисто, то замолкая, то подвывая странным, не своим голосом. Детонька моя, ну не расстраивайся ты так из-за этого жениха. Пришел и ушел. А ты у меня вот какая редкостная: не из-за каждой тетки мужики харакири себе норовят устроить! Я заревела просто в голос: — Он хотел… Он ножом мог и тебя, и меня!.. — Ну, пойдем-пойдем, моя деточка, умоем рожицу, успокоимся и приготовимся с тобой к новым приключениям. — К каким еще новым приключениям? — слезы снова брызнули у меня, как плотину прорвало. — Хватит с меня, хватит! Я хочу жить тихо, спокойно, чтобы никто больше нам не мешал, в нашу жизнь не вмешивался! — Да и я хочу, но уж такая ты историческая женщина что без историй не можешь.

О, Боже, насколько же он оказался прав!.. Но на этот раз беда пришла не из внешнего мира, а из недр моего собственного потрясенного, и страшнее ее мне трудно даже что-либо представить: Егор ушел от меня.

Из-за меня.

Я до сей поры жила и не могла нарадоваться тому, как складно наладились добрые отношения у Егора с Ольгой и Максимом. Конечно, дело было в том, что он их не воспитывал, он просто жил с ними, как с равными собеседниками, как с соратниками по общему семейному делу. Они были для него хоть маленькими, но людьми. Сердце мое пело и ликовало, когда они с Оленькой, к примеру, наводили порядок в ее кукольном царстве («Сама-то подумай своей головою, как же Марианка сможет в гости к Мишке пройти через завал из этих тарелок? Значит, надо эти тарелки убрать куда-то. Согласна? А вот куда, давай помаракуем вместе. Нужен специальный буфет? Нужен! Зови Максима, будем мастерить с ним буфет…»)

Конечно, я несколько удивилась, когда однажды увидала в углу детской комнаты сваленные ящики и бухты с канатами: неплохо было бы и со мной посоветоваться предварительно. Но Егор так чистосердечно объяснил, что неожиданно сегодня днем получил какие-то премиальные и так же неожиданно по дороге Домой наткнулся в спортмагазине на комплект тренировочных снарядов для детей, что я не стала на него сердиться. А уж когда запоздало мелькнула мысль, что затраченной суммы ему вполне хватило бы на полную и современную экипировку, что было бы совсем не вредно по его директорскому положению, я еще и еще раз оценила его преданность семье, его отцовский подход к вверенным его опеке детям. Моим детям, которые стали и его собственными детьми.

Вот в этих канатах, перекладинах, лесенках, скамеечках и шведской стенке и был сокрыт конфликт, который вспыхнул как будто вдруг, но в самом деле тлел уже исподволь: Максим не очень уж старался тренироваться, а Егор был неукоснителен в своих требованиях. Коса нашла на камень. Но, может быть, причина лежала глубже? Ведь Максим был ревнивым мальчиком, и в душе его зрела обида: своего отца в кругу семьи он практически не знал и не помнил, и он был единственным центром внимания. Потом появился Олег, который — хочешь не хочешь — лишил его монополии на исключительность. Затем возникла Олечка, и круг моего времени, предназначенного ему, еще сузился. А тут вот вошел в нашу жизнь и Егор… И не просто внедрился, но вошел как ее хозяин. В семейной иерархии Максим отодвинулся далеко назад со своего исключительного прежде центрального места, и внимания моего стал, естественно, получать меньше. И его подспудная ревность оттого еще разгоралась, что не мог он не видеть, не чувствовать, как мы с Егором были счастливы своей любовью. Я не психолог, в тайны его подсознания внедряться — не моя профессия, но теперь я глубоко уверена, что обида, горечь, ревность, чувство собственничества на мать, зависть к чужаку и другие темные чувства вполне иррационально взрастали в его маленькой уязвленной душе и шевелились там, как клубок ядовитых змей.

И вот все сошлось, как нельзя хуже: Максимка с громким ревом прибежал ко мне на кухню жаловаться: «А чего он меня заставляет? У меня рука болит, не могу я по лестнице забираться! А он меня, как раба несчастного мучает!» и рев во все горло, с настоящими горькими слезами.

Было это как раз накануне «события», проще говоря, моей менструальной протечки. В общем-то издавна зная за собой повышенную обидчивость в эти дни, я старалась держать нервишки в кулаке. Но здесь, после недавней встряски-встречи с двухметровым Сашей-рэкетиром, после «визита» Николая, который в полуметре от меня ножом в кровь исполосовал свое тело (а мог бы мгновенно насадить на сверкавшую заточку и меня, а мог бы ударить в спину и Егора, когда тот проходил мимо него), после всего этого и перед надвинувшимися месячными я сорвалась. И сорвалась безобразно! Я принялась утирать мокрое лицо мальчика фартуком: — Не кричи! Никто тебя не заставляет. Какая у тебя рука болит? — Эта, нет эта, обе болят!

Появившись на пороге кухни, Егор насмешливо проком монтировал: Хорошо, что у нас только две руки, а то болели бы все четыре. — Замолчи! взорвалась я. — Должна же у тебя быть какая-то жалость? Не машина же он в самом деле! У Егора удивленно поднялись брови: можно ли пререкаться в присутствии детей? А меня понесло: — Да не все же способны быть такими правильными, как ты! Могут же быть у человека слабости! Все! Хватит! Максим, иди, отдыхай! Торжествующий Максим, у которого мигом высохли слезы, направился мимо Егора к себе, но тот жестко взял его за плечи: — Да мужчина ты или фуфло? — Пусти! Пусти меня! Не трогай! — вдруг завизжал как укушенный мой сыночек и стал вырываться из его рук. — Пусти его немедленно! завизжала и я, потеряв от ярости разум.

Разгоревшимися глазами, молча смотрел на меня Егор: такие сузившиеся зрачки могли бы и металл прожечь! Ничего уже не. понимая, не соображая, я подскочила к нему и освободила от его захвата ребенка: — Максим иди к себе. В туалет и в постель немедленно!

Мальчик метнул мгновенный торжествующий взгляд поочередно на Егора и на меня и с лошадиным топотом помчался по коридору. Пушечно грохнула за ним дверь в детскую. А меня несло: — Ты кто такой? Судья, прокурор и палач в едином лице? Да посмотри ты на свои ручищи и сравни с его плечиками! — Я отец, — медленно, каким-то ржавым голосом произнес он. — Мое дело — вылепить из него мужчину, а не слюнтяя, мамсика. — Не смей так говорить! (О, Боже, неужели это я так визжу?!) С собственным ребенком ты бы так не посмел поступать! Садист, а не отец! — Ты знаешь, что слова имеют смысл? — все так же медленно, все тем же ржавым голосом спросил он. — Знаю! Все знаю! Нельзя так с ребенком обращаться! Это тебе не солдат. Пора бы уже с воинскими привычками расставаться. Добрее надо быть, добрее! — Доброта — это лентяя ростить? Отец таким должен быть, по-твоему? — Максим — не лентяй! Нормальный ребенок. Надо же понимать особенности переходного возраста! — От нуля и до трех — вот И весь переходный возраст а потом… Впрочем, прекратим базар. Если в семье нет одной линии, значит, нет семьи. — Думай, как тебе угодно! — Да. Я буду думать, как мне угодно, — с какой-то мучительной интонацией согласился он и вышел. А я осталась грохотать посудой и швырять сковороды с места на место. О, дура, какая дура! Я думала, что знаю Егора, примеряла по себе: побесилась, шумнула, отойду, в конце концов. А для него слова действительно имели первозданный смысл, он понимал их так, как они прозвучали, обстоятельства их возникновения для него роли не играли. Ну что бы ему обнять меня, утешить, дескать, кончай, женушка, бузить и напраслину нести? Я покричала бы еще, пофыркала, поплакала, наверное, немного, и все кончилось бы. Нет, он был другой, он слова принимал всерьез. Нельзя было обижать то, что составляло его убеждения, его честь, унижать его нельзя было категорически! По-видимому, мой прежний опыт обращения с мужьями и другими мужчинами был дефектен, потому что они не ценили в себе мужчину. Самолюбия и самолюбования у них хватало выше головы, а вот понятия о чувстве чести они лишены были напрочь.

Негромко хлопнула дверь… «Ладно, проветрится, успокоится, все наладится. Максим и впрямь любит сам себе поблажки устраивать». Я пошла в комнату — сердце схватило, как резкая зубная боль: на столе белела записка. Бросилась к ней: «Либо я отец со всеми вытекающими, либо нет. Ребенка надвое рвать не стану. В семье должен быть один общий закон. Иначе вырастет урод. Это не для меня. Детям скажи, что меня вызвали в командировку. Прощай или до свиданья — жизнь покажет».

О, что со мною было! Ощущение полной неправдоподобности случившегося, кладбищенская пустота в комнате, вакуум в душе, противоестественность одиночества, которое я ощутила сразу — кто мне нужен после Егора? Метнуться на улицу, догнать, вернуть? Но я знаю его твердость! А как теперь будут дети? А что я скажу людям? Родителям?.. Оглушенная, я лежала на кровати. На нашей с ним пустой постели. Встала, как побитая, постаревшая на сто лет. Шаркая тапочками, машинально прошла в детскую, молча уложила Максима. Он тоже молчал, мы не произнесли ни слова. Со вздохом я погладила его по голове, он судорожно вздохнул, обнял мою руку, положил под свою щеку…

Не буду говорить, как провела я эту ночь, как, разбитая на осколки, собирала по частям себя утром на работу, как едва-едва волоча ноги вышла, старая и бесцветная, утром с детьми, необычно примолкшими. На работе я постаралась миновать все возможные встречи с коллегами, но этого не удалось, и мне пришлось достаточно резко оборвать несколько участливых запросов о своем состоянии. Из кафедрального кабинета я не хотела, не могла, не имела права звонить ему на работу: все сразу бы обратили внимание на мой мертвый голос и раскрыли бы свои уши-звукоуловители. У телефона-автомата в коридоре без конца толпилась очередь студентов. Я вышла в большую перемену на улицу: о Боже, ни одного целого аппарата в округе — здесь прокатилась бесчинствующая орда вандалов. Пришлось дойти до станции метро. Лихорадочно набрала я номер его рабочего телефона. Угрюмое:

— Вас слушают. — Егор, это я! — У меня совещание. — Когда тебе позвонить? — Зачем? — Как… зачем? — в моей душе все оборвалось, да и я сама полетела куда в пустоту. — Инкубатор по выведению оболтусов потенциально взрывоопасное устройство. Это не для меня. — Максим не оболтус!.. — Пока — да, но станет им скоро и необратимо под крылом наседки, убежденной в своей правоте. — Ты меня оскорбляешь? Ты меня уже не любишь? Я говорю святую правду. Извините, у меня совещание, — и частые короткие гудки в трубке… Я пошла, куда глаза глядят. Нет, неверно: я двинулась, как слепая, ничего перед собой не видя. Я задыхалась от обиды, от его жестокости. Очевидно, я говорила вслух, потому что встречные на меня удивленно оглядывались.

Не стану рассказывать о своей последующей жизни: это была болезнь, сродни тяжкой психической депрессии. Жизнь? Нет, я не хотела жить, я только механически передвигалась, выполняла какие-то функции и все время разговаривала с Егором. Нет, я уже не спорила с ним, я только его спрашивала: как же ты мог, такой сильный и правильный, так жестоко обойтись со мной? Разве моя вина столь велика, что я заслужила смертный приговор? Наверняка, все дело в том, что он разлюбил меня. Зачем я ему — взбалмошная, уже не молодая, с двумя чужими ему детьми? Воспользовался поводом, чтобы сбросить с ног своих гирю и благополучно поплыть дальше…

А ночи… Эти пустые, бессонные, бесконечные ночи в той постели, — где познала я столько его безмерных, безумных, страстных ласк… Утром я не могла даже глянуть в зеркало на ту тусклую, старую, малознакомую женщину, что смотрела на меня. Сплошь да рядом я вынуждена была крепко прижимать левую руку к груди: сердце мое болело тускло и непрерывно. Эта боль доказывала мне, что я еще не конченный труп. Врач, вызванный на дом, выписал бюллетень сразу: анемия, резкий упадок жизненных сил. Сколько разных лекарств в рецепте было выписано, а нужно-то мне всего только одно: доброе слово Егора. Что хорошо было в этом бюллетене, так официальная возможность не видеться с сослуживцами, не слышать соболезнующих вопросов. Боже мой, что же это делается с гордой и независимой красавицей Артемидой?.. Я попыталась преодолеть себя: накрасилась, нафабрилась, сходила в парикмахерскую. Лучше бы не ходила! Что значат завитые букли над этими мертвыми глазами? Что такое макияж на старых тусклых щеках? Худо мне было, как если бы одного человека разодрали надвое. Дети жили притихшие, слушались меня беспрекословно, а уж какая работа шла в их головенках, могу судить лишь приблизительно. Но шла несомненно. Первым свидетельством явился вопрос Ольги:

— Мамочка, а когда Егор приедет? — Не знаю, доченька. Он далеко и надолго уехал. — А ты пошли ему телеграмму, чтобы быстрее возвращался. — А для чего? — Так веселее с ним. И вообще. Пускай тебя полечит. Очень серьезно я ответила: — Конечно, доченька. Я бы очень хотела, чтобы он полечил. Далее воспоследовал неожиданный для меня вопрос Максима: — Скажи, мамочка, когда Егор приедет? — А тебе-то он для чего? Ведь он тебя ругает. — Да уж пусть ругает, зато Женька из третьего подъезда отстанет. А то он видит, что Егора нет, и посулил: мы тебя, поросенка, повытрясем, лучше сам деньги принеси. Я возмутилась: — Так я пойду к его матери, поговорю, как следует! — Чего к ней ходить, она не просыхает. — Как ты смеешь так говорить о взрослых? — Смею-не смею, она всегда пьяная. Женька ее не слушает. А Егора сразу послушает, как шелковый. — Ладно, зови сюда Ольгу, будем текст вызова составлять.

И вот какой текст телеграммы мы «сообразили на троих»: Егор, любимый (это я), приезжай, надо маму вылечить (это Ольга) и толстый канат поправить (это Максим). Твои жена, дети.

Я выпроводила обрадовавшихся Ольгу и Максима из комнаты, чтобы они не слышали, как я буду диктовать телеграмму по телефону в кредит: ведь адресат — в пашем же городе, а не далеко-далеко, как я им сказала. С трепещущим как заячий хвост сердцем набрала я «066» и продиктовала телефонистке текст плод нашего коллективного творчества. Было 17 часов 15 минут.

Прошли сутки. Никаких вестей от него. У меня началась одышка. Спала я или нет ночью? Не знаю. Ведь я уже во всем разуверилась: если он откажется вернуться, может быть, он будет прав? Ведь был же он прав, когда твердо и до конца отстаивал свою правоту насчет Максима… И вот в 7 часов 15 минут утра щелкнул замок, открылась входная дверь, и в прихожей уверенно простучали такие знакомые шаги, и раздался веселый голос:

— Команда проснулась или все еще в койках? После короткой тишины хлопнула дверь детской и по коридору с визгом промчалась Ольга:

— Егор! Егорушка приехал! Мамочка, Макс, вставайте! Егор приехал! Вставайте! Вставайте!

Как сомнамбула я поднялась, поправила волосы и прямо в ночнушке двинулась навстречу своей судьбе. Егор стоял около чемодана и испытующе глядел на меня. Олечка уже висела у него на шее и болтала ножками. Я, по-старинному говоря, пала ему на грудь и перестала существовать. Наверно, сознание на миг отключилось. Он поднял мое лицо теплыми сильными ладонями и стал целовать закрытые глаза.

— Бедняжечка ты моя, глупая, — только и вздохнул он. — Твоя, только твоя, — едва слышно ответила я. — Уже умная. — А, Максим, дай пять! Что там у тебя с канатом случилось? Неужто от частого употребления стык муфты разболтался? — Разболтался, — улыбчиво согласился Максимка, пряча ладошку в его руке. Там мы и стояли вместе, не в силах оторваться друг от друга. Мой муж-счастье мое сбывшееся, лучшая моя половина, и вся моя семья. — А кто хочет подарки? — спросил Егор. — А может, тут и нету таких желающих? — Есть, есть! — замотала ножками Оля. — Ты — наш главный подарок, — негромко сказала я. — Верно, дети? — Верно, — очень серьезно согласился Максим. — Верно, верно! — закричала Олечка. — Папка Егор, открывай быстрее чемодан, а то мне надо сейчас на работу идти в садик. — Ну, что же, работа-дело святое. Давайте все вместе откроем чемодан.

Мы с Анастасией завели ритуальный «мамин день». Не всегда его правда, соблюдали в силу обстоятельств от начала до конца, но как принцип мы его выдерживали. Это означало, что бытовые хлопоты в субботу сводились до минимума («кому нужны разносолы, готовьте их сами!»). Желающих трудиться у плиты, в общем-то, не находилось, правда, однажды Максим поразил нас всех, сотворив из кипятка, порошка какао, сухого молока и сахарного песка вполне приличное подобие праздничного напитка. Все пили огненную жидкость да похваливали поваренка, а в округлившихся от восторга Олиных глазках авторитет брата возрос аж до неба.

«Мамин день» означал, что мама либо трудилась по собственному желанию (вдруг ей захотелось вышить гладью на плече своей зеленой блузки двух играющих сиреневых стрекоз), либо читала, либо уезжала к родителям, либо отправлялась с подругой в парилку, а оттуда к косметичке, либо вела всю нашу команду в музей, планетарий или даже в кафе. «Мамин день» означал, что вечером я должен был пригласить ее на свидание, к которому она тщательно готовилась (наряд, макияж и т. д.), и мы отправлялись — по моему выбору — на какое-либо зрелище («Вот так, дружок, и выявляются все дефекты твоего вкуса…») Ну, а уж после возвращения!.. Каждый раз это была вдохновенная поэма, где мне принадлежала честь скромного соавторства, не более. А назавтра — это была стряхнувшая с себя сто пудов бытовых забот, помолодевшая чуть ли не до девичьего вида женщина.

В тот особо запомнившийся мне вечер я пригласил ее на прогулку по Неве в честь праздника белых ночей. В светлых одеждах, держась за руки, как студенты, мы шли Вдоль гранитных парапетов под призрачно-серебряным небом, пропитанным светом исчезнувшего за горизонтом светила. Рядом с нами текла празднично одетая толпа, обходя застывших с удочками чудаков. Это были приезжие — средних лет и дети, но в основном молодежь. Очень- очень приятно мне было двигаться ладонь-в-ладонь с любимой, столь прекрасной, грациозной женою, которая стала моей судьбой, моим счастьем! Она все время ахала от восторга, теребила меня и по поводу, и без повода. То ее внимание привлекал переполненный прогулочный пароходик («Поехали, Егорушка, поехали!.. Ой, нет, такая очередь…»), то какие-то женские одежды, то музыканты, старательно наигрывающие на духовых крепко памятную классику. А мое сознание было и тут, и не тут. Гулевание — дело доброе и славное, но я никуда не мог деваться от ясного понимания того, что аз есмь муж, то есть защитник, кормилец и поилец этой удивительной женщины, столь совершенной телом и душой, вверившей мне жизнь свою и своих детей. Их благополучие — вот смысл моего существования. Да, конечно, мне должно быть интересно и здорово от трудов моих, так твердит Анастасия постоянно («Да действуй ты, Егорушка, по своему разумению, с кем тебе надо сближайся, с кем хочешь — разбегайся, уж на сатиновые трусики для тебя я всегда заработаю»). И однако — грош мне цена, мужику с головой и руками, если не буду я удачлив и богат — для своей семьи. И я благостно тек в праздничной толпе, но мысль моя не была праздной: да почему бы здесь, где по вечерам фланируют тысячи, десятки и сотни тысяч людей, не организовать торговлю прохладительными напитками, сладостями, пирожками? Почему в Берлине, к примеру, на народных празднествах все желающие могут купить с лотков станиолевые тарелочки с горячими сосисками со сладкой красной приправой, а в Сайгоне — орешки с зеленью? А у нас — ничего.

Да, дела в Отечестве разворачиваются круто, это я испытал на своем хребте. Но, с другой стороны, какие просторы у нас для любой инициативы открылись! Так почему надо ждать, что наши же очевидные потребности должен удовлетворять какой-либо заокеанский Мак-Дональд или рвач из ближнего кавказского зарубежья, или должны их уродовать уклончивоглазые хмыри из местных, приторговывающие одной лишь водкой, не вынимая вонючего окурка изо рта? Гулять-то я гулял, но в сознании моем тем временем четко прокручивалась идея, которую недавно высказала на собрании учредителей нашего хромающего на обе ноги картографического концерна Алевтина Сергеевна, экономист милостью Божьей: необходимо в структуру издательства ввести и коммерческие подразделения, ибо без постоянно притекающих в кассу наличных денег нам не дожить до лучезарного будущего… Так вот же она, эта наличка! Другое дело, как ее взять…

— Егорушка, дорогой, ты здесь? — И здесь, и сейчас, мадам Филиппова! «Филиппова»? Что за новости? Кто таков? За кого ты меня еще норовишь выдать замуж? Мне, вроде, хватит уже по вашему брату скакать, пора с тобой угомониться. — А вот был когда-то такой великий булочник в Питере Филиппов… Она звонко рассмеялась: — Если уж выдавать меня за чью-то тень, то давай уж за более густую: за Елисеева. Можно и за Нобеля: ух, я тебе премию оторву! — Ты прямо скажи: хотела бы сейчас испить квасу? — Да, мой господин, прямо отвечаю, без уклончивости. — А орешков погрызть? — Да, мой господин. — Мягкого мороженого полизать? — О, мой господин!.. — Чашечку кофе испить? — С булочкой или с пирожным? — С хрустящим хлебцем. — Ммм!.. — Ну, а если мы с ребятами откроем здесь такие ларечки, да еще с креслицами плетеными под тентами? — В Париже подсмотрел? — Нет, в Кабуле. Ну, что, готова стать мадам ля-Филиппова? Она прижалась ко мне мимолетно и вздохнула: — Гладко было на бумаге…

О, как права она была! И если слизь хищную и долгорукую рэкетирскую (проще — бандитскую) мои афганцы с началом дела круто поставили на место, то куда труднее было осилить вязкий чиновничий пластилин!.. Но все это было позже, а сейчас, с наводки экономиста Алевтины ив движении за ручку по Дворцовой набережной с женою Анастасией я воочию увидел, где и как можно заложить весьма серьезный фундамент для благосостояния своего семейства и для финансовой поддержки своего картографического концерна.

Но я возвращаюсь памятью к этой, одной из многих, но почему-то особенно запомнившихся прогулок: да, мы ходили и в театры, и на концерты, и в филармонию, но, грешен, вкус мой оказался не настолько изощрен, чтобы испытывать там такие же подъемы духа, какие были у Насти. Она-то, случалось, во время какой-нибудь симфонии буквально вцеплялась ногтями в мою пуку и говорила потом, в перерыве, насколько прослушивание со мною дает ей больше новизны и остроты впечатлений, чем слушание музыки в одиночку. Я-то, конечно, с готовностью соглашался, но для меня чаще всего серьезная музыка в большом зале была поводом лишь для расслабления, отдыха и отключения. Что тут поделать? Я читал как-то, что даже великий Чарльз Дарвин в своей «Автобиографии» с сожалением сообщал, будто не воспринимает высокого художества, что оказался не развитым в эстетическом отношении. Вот и моя жизнь оказалась в данном смысле не на высоте. А во время той прогулки сквозь белые ночи я наслаждался всесторонне: и призрачным светом, и сказочной архитектурой, и могучей рекой, и, главное, сердечной радостью от слияния с любимой женщиной. Что меня грело больше всего и наполняло чувством прочного устойчивого, внутреннего счастья? Тут я хочу высказать свое главное понимание возможности прочных супружеских отношений: я представлял себе две пересекающиеся в пространстве ракетные траектории или два прожекторных луча — вот модель большинства, к сожалению, браков. Встретились-пересеклись жизненные пути двух человек, вспыхнули на этом перекрестке ярким пожаром, а затем — их судьба относит друг от Друга, все дальше и дальше, и пожар этот, естественно, горит все тише и слабее, пока и вовсе не загасает. А что же нужно, что в идеале? Трассы, не перекрещивающиеся в одной точке и затем расходящиеся, но слившиеся воедино — на всю оставшуюся жизнь.

Мне с Анастасией было очень хорошо, начиная с самой глубокой глубины души. Да, началось-то все для меня с того поразившего меня первого физического ощущения, когда на памятной новогодней вечеринке я пригласил ее на танец и почувствовал руками под какой-то невесомой кофточкой упругую, нежную, гибкую талию. Это восприятие волшебного женского естества — тонкая талия над сильными широкими бедрами, эта шелковая грудь, в которой я сразу растворился во время медленного танца, — вот где коренилось для меня начало любовного потрясения.

Да, все началось с глубинного трепета при столкновении с этим совершенным телом, с этим несказанным чудом природы. Конечно же, ее симпатичное лицо, разумеется, высокий уровень доверительного внимания к собеседнику и развитый интеллект весьма облагородили и по-человечески преломили природу моего вспыхнувшего влечения и физического восхищения ею, но импульс пошел, как бы сказать, снизу, не от головы и даже не от сердца. Мне пришлось к моменту нашей встречи пересечь жизненные траектории не малого числа женщин, порождающих огонь в крови, иные из них, например, Дарья, обладали редкостной красоты точеной фигурой, но тот удар, который я получил, прикоснувшись к талии Анастасии, шел, очевидно, от излучения самой близкой моему естеству ее генетической субстанции, думаю, именно от нее.

Что поделать: хотелось бы выглядеть потоньше в отношении филармонических концертов и смотреться подуховнее относительно мотивов первовлечения к Анастасии, но правда есть правда, и только она не подведет и не выставит меня тем, кем я в действительности не являюсь. Однако потом, когда я как никогда прежде крепко стал на якорь полнокровной физической радости с этой женщиной, началась трансформация и моего так называемого духовного мира. Четко могу сформулировать то, что впервые в жизни я, уже старый мужик, женатый-переженатый прежде, обрел в этом союзе.

Во-первых, для нее свята была моя индивидуальность, моя особность. Предположим, что по своим качествам я — типичный верблюд. Да, не красавец, да, в трудах изнурительных и долгих наработал аж два неэстетичных горба, да проплешины на этих горбах видны, но ведь есть же у меня какие-то достоинства? Так вот, никогда не высказывалось сожалений в том, что я не есть, образно говоря, гарцующий вороной жеребец-двухлетка. Короче говоря, она приняла мою суть как данность, как полное мое право на жизнь согласно собственным установкам и собственному темпераменту. Да, разумеется, она так же, как и я, хотела моего совершенствования, освобождения от слабостей, но именно моего, и именно от моих, а не некоей трансмутации.

Во-вторых, мое благорастворение, мое блаженство с нею заключалось в том, что это было состояние постоянной поддержки, заинтересованного одобрения, это было чувство союза и союзника. Господи, сколько сил, лет и даже десятилетий ушло у меня в прошлом на борьбу с партизанским движением в собственном тылу, когда прежние мои супруги хотели, чтобы я жил так-то и так-то, по их велению, а не по своему разумению. Сколько нужно было затратить времени, сил, чтобы вернуться в спокойное состояние, пригодное для нормальной работы, после подобных встрясок, объяснений и выяснений! Сколько возмущенных высказываний вытерпел я, например, в ответ на свой категорический отказ выслушивать за завтраком, когда настраивался на новый трудный день, причитания по поводу ухудшающихся жизненных обстоятельств в державе!

Да, возможно, они и были правы по-своему: им нужно было сбросить пар и, вероятно, имеются на свете такие супружеские сочетания, где мужьям с утра оная информационная грязь интересна… И вот: хвала всем богам, Анастасия одобряла и всячески оберегала этот столь необходимый для меня ясный и бодрый утренний настрой. И не только сама поддерживала, но и детей стимулировала на доброе и веселое поведение за завтраком, то есть на полное отсутствие нервозности. Это малый пример, но так было повсеместно: она поддерживала меня. Могу сказать: если мне не создавать душевных помех, в чем преуспевали мои предбывшие, то в спокойном состоянии я выдаю 100 % своих возможностей, но если меня поддерживать, если искренне восхищаться тем, что у меня реально получается, если одобрять меня, то возможности эти возрастают десятикратно! Обычный мужчина становится суперменом, если в него верит его женщина. Жаль, что этого не знает значительное большинство жен: их недоброжелательная пилежка подрезает тот самый опорный сук, на котором держится гордость и преуспеяние их мужчин.

Мне было очень хорошо в атмосфере радостной постоянной психологической подпитки. С непривычки даже очень хорошо и даже неловко: дескать, не по чину берешь, мужик!..

Если для меня подобная радостная эмоциональная подкормка была как бы долгожданной и дополнительной благодатью, то для Анастасии она явилась основой самого существования! Мужчина в основном живут головой, женщины — сердцем. Я понял твердо-натвердо, что Анастасию надо Хвалить, надо ею восхищаться, ей нужно говорить комплименты — по делу или без дела. Образно говоря, для нее мое одобрение было как смазка для механизма — без нее всю систему заклинивало. А, может быть, и более того, выполняло функции горючего для двигателя: нет бензина, нет и движения, разве что по инерции. И в системе этой счастливой взаимоподдержки совсем особое место — замечательное со всех точек зрения! — занимал секс. Слава Богу, с самого начала все в означенной сфере у нас было в полном порядке! Недаром же буквально на глазах и помолодела, и расцвела она, как маков цвет, что, правда, имело и ненужные для нас обоих последствия: просто проходу не стало ей в транспорте и на улицах. Скольких желающих погреться у жаркого солнышка пришлось ей отшивать, счету нет, вплоть до глубокой «приязни» со стороны явно уголовной компании и ее отдельных выдающихся представителей. А чего стоил трагический фарс с предъявлением на нее прав этим бедолагой Николаем, вынырнувшим на свет божий из мрака пермских лесных колоний!..

Уже долгое время в кодексе моей мужской чести на одном из первых мест стояло обязательное и полное удовлетворение женщины. Оставить ее без оргазма, завершить встречу самому, а там хоть трава не расти — это, по моему глубокому убеждению, — акт эгоизма и злодейства, если даже не зверства. Но одно дело, терпение и добровольное притормаживание своих страстей во имя торжества страстей женских, умело-ремесленная предигра и стимуляция ее оргазма, но совсем другое Дело — упоение той радостью, которую ты творишь во имя ее восторга, ее солнечного взрыва!

Да, я дарю Анастасии радость. Но гениальный парадокс заключается в том, что она подарила мне еще 1 большее наслаждение: моя радость от ее счастья стала намного превосходить мою собственную радость, и это 3 стремление дать счастье ей стало главной целью близости. В извечном природном акте я реализую себя не только в качестве биологического существа, но как венец творения — человек, способный к удивительному синтезу духа и плоти. Моя любимая женщина с моей помощью должна испытать оргастический взлет столько раз, сколько ей необходимо, и в этом, прежде всего, коренится мое физическое и душевное удовлетворение.

Для обязательного и всенепременного решения этой задачи в любое время я должен обладать силой, многократ превосходящей ее силу. Где взять таковую? А внутри себя! И прежде всего — в недрах своей психики.

Вот незыблемые постулаты мужской мощи.

Первый. В моей природе нет и быть не может таких категорий, как половая недостаточность, слабость, вялость, импотенция и т. п. по той простой причине, что ты всегда можешь довести до белого каления и полностью удоволить доверившуюся тебе женщину не только посредством члена, но и всемерной лаской рук, объятий, языка, поцелуев, петтингом, прижиманием-трением ее причинного места о свое твердое бедро и т. д., и т. п. Уж если лесбийские игры способны приводить их участников в экстаз, то мужчина, простите, располагает еще и крупной козырной картой сверх лесбийского расклада. И это уверенное осознание абсолютной беспроигрышности своей лотереи, ощущение постоянного всемогущества своего многостороннего потенциала приводит к тому, что столь капризный, подчас непредсказуемый в поведении субъект, как «нефритовый ствол», всегда ведет себя в качестве дисциплинированного отважного солдата. Еще бы! Ведь за ним стоит организованная мощь всей азартной, хорошо обученной, победоносной армии. Естественно, что при такой установке на абсолютную непобедимость, дезертирство исключено как категория, и воин всегда готов к доблестным ратным подвигам — единоличным и в строю с другими солдатами — во имя полной и окончательной общей победы.

Второй постулат. Любую воинскую операцию — во имя максимального успеха — следует тщательно готовить. Крайне необходимо, чтобы женщина тебя возжелала, о чем будет свидетельствовать увлажнение или обильная смазка ее чудесной «нефритовой пещеры». Без увлажнения, по-сухому ломиться в нее, на мой взгляд, варварство, дискредитация светлого праздника, превращение его в хулиганский дебош.

Читывал я и не раз слышал о необходимой стадии «предигры», — умные разговоры, но какие-то технократически-технологические. Нет! Подготовку к близости надо начинать с воздействия на психику, через женскую милую головку, через ее сердечко задолго-задолго до сладостной встречи. Недаром молвится, что главный половой орган мужчины — это есть голова, а не, пардон, головка. Расположи к себе свою милую — с утра, еще перед уходом на работу, и этот элитный посев даст к вечеру чудесную жатву. Разумеется, я всячески за веселую, страстную, радостную, длительную предигру накануне самого акта близости, но необходимая для победы смазка требует не только и не столько физической близости, сколько прежде всего контакта душевного. И вот тогдато ты можешь разрабатывать сокровища пещеры так долго, как требуется ее хозяйке, ибо твой солдат, геолог и труженик будет передвигаться не как шлямбур во враждебной, обдирающей его каменно-сухой среде, но как бы в намыленной, благожелательно-поощрительной.

Более того: даже если он почему-либо ведет себя поначалу не как «штык», а как сарделька, то в обильно-увлажненное влагалище он входит прекрасно (натяни только назад до предела крайнюю плоть), а уж там волнующее воздействие взбодрит дух и тело любого усталого рыцаря до твердости стального панциря!..

О способе китайских мандаринов удовлетворять женщину многократно без извержения семени, о котором сообщает в «Трех китах здоровья» Ю.А. Андреев, он предложил мне потолковать при случае особо, что я попозже, возможно, выполню. А пока: все вышеназванные постулаты суть способы, чтобы твоя женщина жила радостно, а ты сам чувствовал бы полнокровную счастливую гордость прежде всего за счастье, доставленное ей…

Короче говоря, я был на подъеме, был могуч телом и радостен духом, благополучен женой, семьей и домом. Дела на работе (на работах!) сдвинулись с мертвой точки, и уже где-то невдалеке замаячил достаток выше среднего (и даже много выше среднего), как вдруг все это доброе существование было отброшено к черте, за которой меня и нас ожидал полный крах. Нет, причина была не в неожиданном менструальном психопатизме Насти, когда она с безобразными обвинениями обрушилась на меня после Максимкиных хныканий. Суть в том, что ко времени этой ее вспышки я уже в значительной степени утратил незыблемую опору внутри самого себя, и, как верно учат французы, здесь надо было «шерше ля фам» — искать женщину.

Как?! При таком-то упоительном и гармоничном браке о котором лишь мечтать может каждый мужчина, пои такой-то замечательной умнице и красавице жене, на которую я мог положиться как на каменную гору и которую я неосознанно ждал всю долгую жизнь, искать причину разлада, едва ли не катастрофы в какой-то еще «фаме»?!

Как-то мы с Настей обсуждали истоки ее прежних сложностей и неприятностей и пришли к выводу, что их основная причина коренится в том, что многим и многим людям не было никакого дела до ее интересов, что они были озабочены решением лишь своих задач, и если лично им нужно или хочется того-то или того-то, то сплошь да рядом они с чужим «хочется» считаться не будут. Какое дело, скажем, конкурирующей фирме до твоего процветания? Крайний случай здесь — уголовник, который отбирает или крадет нажитое твоим трудом, но и законопослушные граждане достаточно часто, ни в коей мере не нарушая уголовного кодекса, способны пустить твой поезд под откос. Итак, какую «ля фам» следует «шерше» в моей ситуации?

Жизнь сложна безмерно, и если бы на меня ринулась бы в прямую атаку распролюбая красотка, то она где села, там бы и слезла. По своей мужской сути я сам могу быть только охотником, а не птицей, которую скрадывает охотник. Но Алевтина Сергеевна, экономист основанной мною фирмы, во-первых, в сексуальную атаку на меня не кидалась. Она была молода и хороша собой, но еще в детстве серьезно повредила ногу (я не вникал в эту историю) и навсегда осталась хромоножкой, причем этот дефект при ходьбе выступал весьма отчетливо, на каждом шагу перекашивая и уродуя ее фигуру. Она была незаурядно талантливым экономистом, обладавшим гибким, даже парадоксальным разумом. Об уровне ее профессиональной хватки свидетельствует хотя бы то, что она по собственной инициативе изучила тонкости именно полиграфической экономики, вникла в маркетинг картографического производства и дотошливо освоила противоречивую связь законодательных актов, связанных с издательским делом. Все это последовательно, системно, методично. Она пришла к нам позже других и числилась не соучредителем, но служащей, однако достаточно быстро стала незаменимым членом руководства, и мы со товарищи серьезно подумывали, не предложить ли ей войти полноправным соучредителем, внеся в качестве пая не деньги (паевой суммы у нее явно не было), но интеллектуальную собственность, то есть свои знания, талант и находчивость.

Работать с нею мне было очень легко, она все понимала с полуслова, была исполнительна, пунктуальна, и если то-то и то-то назначалось мною на тогдато и тогда-то, то у меня и мысли не было, что она что-то напутает или забудет, — все совершалось в свои сроки. Но кроме безупречных сроков исполнения время от времени она восхищала меня точными и богатыми идеями. Именно она обратила внимание на сообщение в журнале «Вопросы истории» (!) о неизвестном историческом атласе Сибири, который был обнаружен у нас же, в Питере, в библиотеке имени Салтыкова-Щедрина, и который отразил на четырнадцати картах эволюцию Сибири за триста лет после 1533 года. Она же обнаружила сведения об итоговой карте Российской империи, выполненной в Морской академии в 1746 году на нескольких листах и хранящейся в Музее Арктики и Антарктики (!). В результате этого и других изысканий небольшой атлас «Россия за тысячу лет» — из шестнадцати карт от конца IX века по наши дни был создан по ее предложению и принес фирме значительные дивиденды. В этом атласе университетские историки по моему заказу опубликовали сугубо фактографический комментарий к каждой из карт, и получилась впечатляющая, иллюстрированная история Российского Отечества, причем, без какой-либо навязанной, вымученной концепции: было достоверно и совершенно наглядно. Затраты на бумагу и полиграфию были сравнительно невелики, а спрос оказался большим. Мы неоднократно допечатывали новые тиражи.

Так у нас с Алевтиной появилась общая книга, плод совместного замысла. При обсуждении итогов года господа учредители в качестве особого достижения фирмы выделили этот атлас (тем более, что на него посыпались и инвалютные заявки) и присудили за него премию и ей, и мне в размере трех годовых окладов! Сумма оказалась весьма приличной. Я сумел через новых знакомых, импортных оптовиков (круг деловых знакомств в связи с открытием ларьков на набережных очень расширился) купить два японских гигантских трехсекционных холодильника нежного салатного цвета. Один из них был торжественно водружен на кухне у Анастасии, другой — у Алевтины. Таковы были «призы» за нашу совместную победу.

Когда я с бригадой привез ей домой этого красавца, мирового чемпиона бытовой техники, то впервые побывал в ее квартирке. Что сказать? Две небольшие комнатки в старом фонде после капремонта, и мы с трудом нашли в коридоре место для этого элегантного широкоплечего богатыря ростом много выше человека. Алевтина была в халатике, выглядела несколько растерянной. Когда мы прощались, она порывисто прижалась ко мне, спрятав лицо, потом тихо сказала: «Вы знаете, Егор, ведь никто никогда обо мне не заботился, всегда сама, всегда одна… Спасибо вам!» И не скрою, жалость, это всемогущее чувство сильных по отношению к слабым острой и тонкой стрелой неожиданно и сразу вошла в мое сердце. Да там и осталась…

Я ехал домой в трамвае и время от времени мотал головой, чтобы освободиться от этой неожиданной напасти: я был счастлив с Анастасией, сознание мое было цельным, я жил без лжи и утаек, напротив, для меня стало уже важной привычкой делиться с нею всеми своими мыслями и чувствами, обсуждать все дела. Уже годы прошли, как я и не помышлял о том, чтобы бегать от жены на сторону (что было практически со всеми моими предшествующими официальными и неофициальными женами). Если верить старой легенде философа Платона, я нашел, наконец, свою заветную половинку и вот — трещина?! Я держу в мыслях и чувствах другую женщину, вспоминаю, как она прильнула ко мне, слышу ее задрожавший голос, я хочу обнять ее и утешить?! Что за напасть на мою бедную голову! Хватит, достаточно с меня! Справлюсь. Анастасии об этом докладывать не стану по той простой причине, что мужчина, если он действительно мужчина, не должен перекладывать свои тяготы и мучения на хрупкие плечики женщины, доверившейся ему. Должен совладать с этой бедой самостоятельно! В крайнем случае о ней можно будет поведать жене тогда, когда все будет позади.

Я сделал все, чтобы вытеснить из сердца совсем ненужные мне новые тревожные ощущения. Мы возились с детьми и подняли такой шум, что Анастасия нас грозно разогнала по постелям, но глаза ее счастливо смеялись. Перед отбытием ко сну я предложил хватануть по рюмашке, она охотно согласилась, и мы с удовольствием смаковали по капельке вишневый ликер, а потом я слизывал эти капельки с ее губ, а потом она — с моих, а потом… Да, это была воистину божественная встреча двоих беззаветно любящих, и утром Анастасия задержала мою руку в своей ладони, когда я раньше нее убегал на работу, и едва слышно спросила: «А помнишь?..» Еще бы я не помнил!

Алевтина Сергеевна, когда я наутро проходил через ее комнату, сдержанно поздоровалась со мной. Я обратил внимание на то, что она была бледнее обычного, но одета еще тщательнее, чем всегда. Вообще-то, я не очень внимателен к дамским нарядам, но жизнь с Настей приучила меня поощрять женские старания в этой области, и я при других сотрудниках весело и почтительно отозвался о ее кофточке, блузочке или как там это у них называется: «О, Алевтина Сергеевна, до чего же удачно вы подобрали сегодня свои голубые глазки к этому синему пеньюару!»

— Благодарю, шеф, вы сегодня на редкость любезны, — непривычно сухо, ответила она, как отрезала, не отрываясь от калькулятора. Эту сдержанность, конечно, по контрасту, заметили все присутствующие, но в глубине души я поддержал ее новую манеру общения-отдаления: молодец, решила так же, как я, умница!

Если бы!..

День потек, как обычно: звонки, совещания, визиты поставщиков, производственников, вызовы сотрудников, летучки, планерки, просмотр корреспонденции и т. д., и т. п. К концу дня, когда я открыл кожаную папку «К докладу», куда сотрудники при мне и без меня по взаимному уговору вкладывали все свои суждения, предложения, замечания, проекты и здоровую, всегда подписанную критику, я увидел в ней толстый, тщательно заклеенный конверт без единого слова на лицевой стороне. И хотя я никогда раньше не встречал конвертов такого формата, сознание молниеносно подсказало мне: «Алевтина?..» Задумчиво вертел я пакет, честно говоря, страшась его вскрыть: опять во-всю, по-давешнему, я ощутил сердце. Что тут за новый рубеж? Ее просьба об увольнении? А как же она? А как же мы?.. Ее обвинительный вердикт? Очень уж велик. Предложения по делам фирмы? Почему не подписаны?..

Глаза страшатся, а руки делают: взял нож для бумаги и взрезал спинку конверта. Вынул из него… пачку из многих писем, разложенных по датам. Раз, два, три-десять! Десять писем, наполненных мелкой вязью ее почерка. Первое из них несет дату годовой давности… Последнее — вчерашнюю. Я встал, дошел до окна. Из подъезда группой выходили сотрудники. Среди них падающей вбок, хромающей утицей двигалась и Алевтина. И опять сердце мое пронзила тонкая беспощадная игла жалости к этой столь умной, столь красивой женщине цветущих лет с такой незадавшейся судьбой. И сразу же учуяв мой пронзительный посыл, Алевтина мгновенно вскинула и повернула голову в сторону моего окна. Не знаю, что она увидела, но на миг наши взгляды столкнулись, я отпрянул от окна, она опять поплыла-закачалась вместе со всеми и исчезла за деревьями.

— Убирать можно? — Погоди, Петровна, начни с того края. — Я не знал, что мне делать с письмами. — А, впрочем, действуй. Будь здорова, я пошел. Я забросил пакет с письмами в дипломат и двинулся — не домой, а в скверик, чтобы там на воле прочесть их.

Я читал эту исповедь более полутора часов, и беспокойная мысль все время точила меня: ну что скажу я Анастасии? Если задержался, почему не позвонил?.. О Господи, да не хочу я врать, не хочу жить двойной жизнью нахлебался уже этой отравы! Но не прочитать- нельзя, письма буквально затягивали своей искренностью, своей откровенностью, силой своего чувства да и умением выразить это чувство. Я невольно испытал еще и глубокое уважение к обладателю подобного недоступного мне дара. Мог ли я подозревать о его бурлении в корректном сослуживце, далеком от литературных кругов? И эта лава любви, истекающая из огнедышащего вулкана… Уничтожить подобное произведение было мне не по силам, это было бы святотатством.

Примечание от Автора: Егор передал эти письма мне. По зрелом размышлении, я решил их опубликовать в выдержках, несколько дальше в этой же книге, чтобы читатель сам мог судить об истинности или неправильности восприятия их Егором.

Когда я пришел домой, Настя внимательно глянула на меня: — Что пригорюнилась, зоренька ясная? — Да вот, пала на землю росой… — Что случилось, милый? — Некая затычка с некими сотрудниками. Можно, я поварю пока ситуацию в своем котелке? — Ну, ладно, повари-повари, только смотри, чтобы не подгорело, трудно бывает потом котелок очистить до бела. Это я тебе как опытная поваришка говорю. А что насчет поесть?

Я отрапортовал пионерским салютом — всегда готов! — Ну, тогда ситуация не безнадежна. Вечер завершился нормально, спокойно. Когда мы легли, она принялась вопросительно перебирать имени моих сотрудников и останавливаться выжидательно, я отрицательно качал головой, одновременно все глубже зарываясь носом между ее нагими грудями. Когда она перебрала всех мужчин, а я, все так же мотая головой забрался уже до самых заветных глубин, она утвердительно произнесла: — Значит, подгорает в твоем котелке тетка. Это, конечно, блюдо пикантное. Какой соус предпочитаете?

Ну, уж нет, дорогая моя, бесценная, единственная, неповторимая! Прижавшись к тебе, желанной и сладостной, как припадал к Гее Антей, я понял и почувствовал неукоснительно, что обязан охранить тебя от горя со всей мужской ответственностью. И снова замотал головой! Не в том положении была Настенька, чтобы ее настороженная интуиция уловила фальшь в моем последнем жесте. Ложь во спасение — так это называется. Не знаю, как с позиций абстрактной морали, но с точки зрения спокойствия конкретного любимого человека, с позиций охранения самых основ ее жизни, я был прав! Прав! Прав! И я понял тогда до конца: да, на меня свалилась нежданная беда, но ни сном ни духом о ней не должна ни знать, ни догадываться Настенька. Моя беда — мое и одоление!

Костьми лягу, но Настю свою от укуса ядовитой змеи в самое сердце защищу! Таково было мое твердое решение, и чувствовал я, что не легко мне придется, потому что очень уж глубоко пронзила мою душу стрела Алевтины. Стальная стрела, выпущенная из тугого арбалета моей достойной и уважаемой сподвижницы по общей работе, человека несчастного и стойкого в своей женской судьбе, твердого в борьбе за достойное и уважительное место под солнцем, явного калеки в мире физическом и затаенного прирожденного лирика в мире духовном. Далеко вошла в меня ее стрела, и наконечник ее был зазубренный. Как извлечь этот дротик из сердца своего и не истечь кровью, я, по правде говоря, не знал. Настенька уже ровно дышала во сне, а я все еще бодрствовал, и перед внутренним моим взором текли строки прочитанных мною писем — одна строка за другой.

Утром в папке «К докладу» лежало еще одно толстое письмо. В суете и текучке рабочего дня мне некогда было его читать. И поглядывая во время оживленного диспетчерского совещания на Алевтину, которая по диагонали от меня сидела побледневшая, осунувшаяся, неделовая, контактная и даже веселая с сослуживцами, я терялся в сумятице мыслей. Весь многовековой опыт человечества свидетельствует, выражаясь канцелярским языком, что служебные романы тотчас становятся притчей во всех языцех и от-чен-но вредят авторитету начальника. А для меня фирма была не просто местом отбывания, но родимым детищем. Как быть? Пресечь дальнейшее развитие событий? Вернуть письмо не читая? А, может быть, там — найденный ею выход? Нет, прочту… А пока ловлю себя на том, с каким наслаждением смотрю на нее, прямо-таки вбираю в себя это лицо — до чего же красивое, необычное, впитываю в себя эти круглые плечи, эту высокую грудь. Правда, внешне ничего подобного не выражалось во взоре, как я понимаю, достаточно жестком и угрюмом.

Выслушав всех, я подвел итоги высказанным мнениям и неожиданно для себя, очень спокойно вдруг выдал стратегически необычное предложение: а не вступить ли нам в деловой контакт с г-ном Берхстгаденом, главой могучего заокеанского концерна, и не предложить ли ему печатать его продукцию у нас и распространять ее в Европу? Что дает это ему? Серьезную экономию средств на зарплате и транспорте. Что дает нам? Новую печатную технику, которую он нам за это поставит.

Воцарилось молчание. Я с интересом переводил глаза с одного лица на другое.

— Браво, шеф, — деловито сообщила Алевтина. — Ей-богу, приятно жить, когда твой штатный генерал еще и реальный генератор, способный выдавать новые идеи. — Браво, экономист, — ответил я ей в том же ключе, — это здорово, когда твоя правая рука поддерживает твою же голову, чтобы не стукнулась об стол. И поскольку любая инициатива наказуема, предлагаю вам после обмена этими вверительными комплиментами представить мне технико-экономические обоснования означенного проекта и расчеты для будущего письма. Срок исполнения — неделя. Все свободны.

Загрохотали отодвигаемые стулья, все начали расходиться. — Когда можно будет зайти? — спросила Алевтина Сергеевна. — К концу дня, пожалуйста. Я остался один, запер дверь и вскрыл ее письмо — не письмо, а поток любовной вулканической огнедышащей лавы! До конца обеденного перерыва я ходил по своему кабинету, как тигр в клетке, ясности в моей смятенной душе не прибавлялось. Ведь этот созревавший где-то на краю сознания и неожиданно выплывший вперед «Берхстгаден-проект» потребует в ближайшее же время особо частых деловых контактов с Алевтиной, которая должна его детально обосновать. Какое уж тут уменьшение встреч? И как случилось, что он выскочил, будто черт из табакерки, будто кто-то без моего ведома решил сразу и круто ужесточить ситуацию? Архангелу или сатане это понадобилось?

Когда к концу дня она попросила разрешения войти, села напротив меня и доложила пункт за пунктом свои предварительные наметки, я только и мог развести руками: — Железная леди! — Если бы железная… — едва слышно прошептала она. Наши глаза встретились. Не знаю, почему (видно, крепко учился в школьные годы) из недр памяти выплыла та фраза Льва Толстого, которой когда-то восхищался наш литератор: «Много бы тут нужно сказать, но слова ничего не сказали, а взгляды сказали, что то, что нужно было сказать, не сказано». О, какая мука и какое наслаждение было вот так сидеть и смотреть — глаза в глаза!.. Ничего говорить было не нужно.

Она еле слышно простонала, резко поднялась и, безобразно припадая на больную ногу, буквально выбросилась прочь из двери. А я остался сидеть больной от принятого коктейля, в котором, как я понимал, сейчас уже были намешаны не только жалость и уважение. Отсиделся, отдышался, пришел в себя, постарался загнать куда-то в подземелье настойчиво требовательный, но неразрешимый вопрос: «Ну, почему, почему нельзя быть и с той, и с этой?» Когда брел я домой, нога за ногу, то вспомнил, какой выход — согласно легенде — нашел из подобной ситуации знаменитый американский писатель Джек Лондон. Его будто бы полюбили две равно прекрасные душой и телом женщины, и чтобы не огорчать ни одну из них, мучительно терзаясь проблемой выбора, он застрелился. Смею полагать, что вряд ли подобное решение обрадовало этих замечательных дам, безусловно достойных его любви. И уж точно, я найду буду стараться! — другой исход. Анастасия моя любимая, доверившаяся мне, я тебя не огорчу смертельной болью, сам изгорю, а тебя оберегу…

Так прошла вся неделя. Сценарий был все тот же: письмо с утра, как наркотический напиток страстной и беззаветной любви, деловая суета, четкое и образцовое обоснование Алевтиной все новых и новых аспектов моей стратегической идеи, и — глаза в глаза. Не владея собой, я, принимая от нее начерченную ею схему взаимодействия с партнером, придержал ее руку. Было полное впечатление, что ее затрясло от тока, так непроизвольно забилась рука. «Нет, нет, не надо… — и рванулась к дверям. Вдруг она повернулась и мучительно спросила: — Ну почему? Почему нельзя?..» Я ответил: «Я не знаю.» И она исчезла.

Конечно же, в другие времена Настя непременно заметила бы, что со мной творится нечто неладное. Но на благо или на беду она очень переживала в те дни эпизоды со своими криминальными ухажерами. Чужая кровь, пролившаяся прямо перед нею (а это могла быть и моя кровь), потрясла ее, и она полагала, что меня тоже, потому-де мои реакции на мир изменились. Нервы мои были, как перетянутые струны, и требовалось себя контролировать всенепременно и постоянно, как разведчику. И вот тут-то и произошел некрасивый, хотя и вполне объяснимый нервно-менструальный срыв у Анастасии. В один узел сплелось множество драматических причин и следствий. Я понял, хоть и был во гневе, что мне следует уйти для того, чтобы не наломать непоправимо дров и разобраться самому в себе. Бросил в чемодан электробритву, какие-то бытовые мелочи, рубахи — и ушел.

В те поры мы не торопились обменять две наши квартиры на одну: нужно было думать о будущем моих детей, неясны были и принципы грядущей приватизации, проблемы будущей квартплаты и т. д., и т. п., короче говоря, я предпочитал платить тогдашние гроши за свою квартиру, полагая, что она как серьезное достояние не есть повод для неясных мне пока экономических вариаций. И вот я явился в свой пустой дом, где, однако, как в охотничьей избушке, хранились все минимальные припасы для автономной жизни даже без хождения в магазины.

Навел кое-какой порядок, приготовил омлет из яичного порошка, заварил чай — за этой нарочитой механической возней кое-как отогнал гнетущие эмоции. Но вот выпил чай и остался наедине с собой, со своими мыслями. И застонал, и упал лицом на кровать; и стал бить кулаком по подушке, и зарычал, потому что боль вошла в сердце мое, никогда не знавшее дотоле таких жгучих обручей. И подлинно понял я тогда Джека Лондона из легенды: он уходил из жизни не от двух равно прекрасных женщин, а от боли своей невыносимой. Ну, нет! Инфаркта не будет, этого позора я не допущу, расквасить судьбе себя не дам: не в таких бывал переделках, ордена-то у меня боевые, мужские, честные!.. Я слез с кровати, постоял на карачках, поднялся, кое-как добрался до ванны. Сначала холодный душ вразумил меня, потом два ведра на голову почти привели в чувство. Влез в махровый халат и опять пришел на кухню: выпить кружку крепкого кипящего чая со столовой ложкой рижского бальзама. «Нет, дорогой Джек Лондон! Не стану я известием о безвременной кончине огорчать своих любимых женщин! Не уйду я из этой жизни так просто. Найду выход. Найду!»

Посидел над телефоном: почти до конца набрал Настин номер — как мне было жаль ее! — и нажал на рычаг. Почти до последней цифры набрал номер Алевтины, чтобы прыгнуть как в реку с моста, но и тут нажал на рычаг, положил трубку на место: в таком состоянии я могу наворотить непоправимое. Нет, Егор, ты мужик, а не импульсивный пацан! Еще раз прошел в ванну, вылил на голову еще два ведра холодной воды, вернулся в халате на кровать, принялся читать старый детектив и — уснул!..

Спал крепко, каменно, и это, видимо, спасло меня. Проснулся без будильника и не мог сразу понять, где я, почему рядом нет Анастасии, потом быстро размоталась вся лента событий, мятущихся мыслей, вновь полезла в сердце боль неопределенности. «Стоп! Обрубить всю эту жвачку. Я матерый мужик, а не гимназисточка нежная. Меня вытянет наверх вся прежняя наработка, не зря же столько жил, набирался опыта. Кривая вывезет!» — и я нашел в обувном ящике старые кеды, натянул спорткостюм и переулочками выбежал к Неве. Старый стандартный маршрут по набережной: сильный встречный ветер, неясный свет поднимающегося солнца, пролетающие мимо редкие пока авто, рваный ритм бега с постоянными ускорениями — все это воздвигало как бы охранительный барьер между сознанием и произошедшими событиями. Надолго ли? Два ведра холодной воды в ванной и вовсе приглушили бедственные сигналы. Крепкий чай с медом, быстрая ходьба до офиса с просчетом в мозгу неотложных дел, и вот я у. себя за рабочим столом — как будто ничего со мной и не было, как будто лишь вчера вечером едва-едва не согласился с Джеком Лондоном. Ладно, дуба не нарезал, обстоятельства одолел, это хорошо, теперь надо успех развивать, вводить, образно говоря, в прорыв свежие войска.

Ан нет: какое тут «вводить», когда обстоятельства подготовили сокрушительные удары! Глупо было не учитывать, что меня ждут воздействия с обоих фронтов, только при отключенном сознании и можно было об этом забыть. В папке «К докладу» лежало письмо в обычном для Алевтины конверте с напечатанным и жирно подчеркнутым словом «Срочно!» Такое случилось впервые. Опять защемило сердце, я вскрыл пакет. «Мой любимый, дорогой, бесценный, единственный! Я не могу так больше жить. Видеть тебя, слышать тебя — и наяву, и во сне — и не иметь права коснуться тебя! Это все равно, как наклоняться к воде, чтобы испить спекшимися губами животворной влаги, а вода от тебя уходит, и губы пересыхают еще больше, и жажда становится совсем нестерпимой. Мой милый! Силы мои исчерпаны. Я не могу больше скрывать свою жажду. Чтобы не обрести вселенский позор во глазах сотоварищей, я должна уйти. Прости, прости, прости меня!» И туг же — заявление об уходе по собственному желанию…

Как в тумане, со стиснутым сердцем проводил я летучку, во время которой. Боже мой, позвонила Анастасия!.. Да, жизнь вяжет иной раз такие узлы, пишет такие пьесы, которые, нарочно не сочинишь, как ни старайся: обе, как сговорились, выступили одновременно. Да, впрочем, обеим было одновременно очень худо, как и третьему… Достаточно спокойно, чтобы не вводить сотрудников в курс своих личных событий я ответил сухой ссылкой на занятость, положил трубку и продолжил совещание. Никто ничего не понял, только у Алевтины что-то недоуменно дрогнуло в лице. Она явно догадалась, с кем я говорю и поняла, что разговор этот необычный.

Завершив летучку, я сказал: «Все свободны. Алевтина Сергеевна, задержитесь на секунду». Все ушли. Она осталась сидеть, потупившись. Мимоходом, как о чем-то незначащем, я сказал негромко: «Сегодня после работы я приеду к тебе», — разорвал ее заявление на мелкие кусочки и выбросил в корзину. И жестко добавил, чтобы слышно было за незатворенными дверьми:

«Алевтина Сергеевна, вам надлежит завтра положить мне на стол полное обоснование наших предложений Берхстгадену».

Еле слышно она спросила: — Неужели вы могли подумать, что я уйду, не подготовив проект? Весело глядя на нее, я тоже тихонько ответил: — Позвольте высказаться на непереводимом латинском языке: «Дура набитая!»

Она вскинула на меня глаза, и будто кто-то повел внутри нее реостат: таким невероятно ярким светом все сильнее они начали светиться изнутри. «Так точно, господин начальник!» — доложила она звонко и с грохотом поднялась. Я рад, что вы согласны с моей латынью. — И с латынью тоже. Разрешите выполнять? — Действуйте. — Слушаюсь, господин начальник!..

Мое решение было ясным и жестким: если это катастрофически нарастающее чувство уподобить воспалению, которое не удалось подавить подручными средствами, то необходимы крутые, экстренные меры по радикальному исцелению. Тут уж не знаю, с чем их сравнивать: со вскрытием флегмоны, чтобы не потерять всю руку, а может быть, и с ампутацией руки, чтобы не потерять саму жизнь. Короче говоря, пассивно ожидать развития воспаления до непредсказуемого исхода уже не приходилось, дальше загонять внутрь значило либо сдвинуться умишком, либо, как говорится, откинуть копыта.

В двадцать часов я стоял перед ее дверью. Едва я поднял руку, чтобы нажать звонок, дверь растворилась — Алевтина, теряя себя и задыхаясь, караулила, стоя за ней, шаги на лестничной площадке. Я вошел, и она с приглушенным стоном повисла у меня на шее. Я обнял ее. Она прижалась, нет, вжалась в меня целиком — от коленок до груди, и продолжала втискиваться. Движения ее были непроизвольные, дыхание учащенное, и не было в мире силы, чтобы оторвать ее от меня. Наконец, после длительной многократной судороги всего тела и невразумительных выкриков, она обмякла. Я бережно держал ее в руках.

— Что это было? — еле слышно спросила она. — Что со мною было?

Я не стал объяснять и тихо повел ее в комнату, смущенный и подавленный силой ее страсти.

— Он пришел. Господи, он пришел, он у меня, Господи! — мы сидели на ее кровати, и она за рукав потащила с меня пиджак. — Девушка, озверела? тихонько спросил я. — Озверела, озверела, озверела! Сколько же можно? — она подняла ко мне свое лицо: пылающее румянцем, синеглазое, обрамленное русыми волосами, невыразимо милое и привлекательное, каким может быть только лицо любящей женщины. — Она принялась расстегивать ворот моей рубахи и забралась лбом, носом и губами в проем, к майке. — Э, девушка, все не так! Смотри, как надо, — я оторвал ее голову от своей груди, быстро расстегнул ее блузку и забрался туда сам. — Постой, постой, подожди, погоди! Раздень меня…

Тело ее было совершенно, формы — классические, может быть, несколько полноваты. Грубый шрам на правом укороченном бедре виделся перенесенным сюда, кажется, от совсем другого человека. Это была юная женщина в расцвете сил и желания. Где-то в подсознании, правда, меня смутила какая-то неопытная суетность ее движений, но, прильнув грудью к ее нежным холмам, я забыл обо всем. Забыл ненадолго. Она. Была. Девственницей!.. — Ну же, ну, ну! Что ты остановился! Давай, — жарко прошептала она. — Давай! Давай! Делай свое дело! Дела-а-ай!.. — Тебе очень больно? — Мне очень хорошо! О мой мужчина, мой первый мужчина в тридцать лет! Я дождалась любимого мужчины, я так долго ждала тебя! — она плакала, покрывала мое лицо поцелуями, смеялась, потом побежала мыться, забрав из- под меня простыню с рдеющими пятнами. Потом вернулась и повела мыть меня. — Однако, ты не так уж робка, — заметил я после ее вполне хозяйского обращения со мною. — Мне тридцать лет, и я люблю тебя, и я дождалась тебя, это мой праздник! А кто же ведет себя робко в праздники?..

Да, этот вечер и эта ночь были праздничными. Нет, были бы, если бы все время рядом со мной не возникала Настя. Алевтина за одну ночь хотела познать все, что упустила в жизни, о чем знала лишь из книг и видиков, в том числе и весьма нескромных. Она не хотела обращать внимания на боль разорванного тела, и много раз за эти долгие и короткие часы мы жарко встречались в разных позах, о которых она была хорошо осведомлена. И почти каждый раз среди ее стонов и радостных похвал рядом со мною вставали Настины глаза. Как наваждение!

Мы заснули, наконец, то ли очень поздно, то ли очень рано, где-то около четырех часов утра. Я проснулся Оттого, что почувствовал взгляд Алевтины. Я лежал на спине, а она плотно прижалась всем телом к моей правой ноге и правой руке и, подняв голову, пытливо смотрела на меня. Я вопросительно вздернул подбородок.

— Милый, подари мне ребенка. Подари! Я еще раз вопросительно поднял брови. — Ты не будешь жить со мною, не будешь! Ты не станешь еще раз ломать свою жизнь. Думаешь, я не знаю про тебя? Я все знаю, даже чего ты сам, может быть, не знаешь. Ты вернешься к Насте! А мне останется твое второе «я», навсегда останется маленький Егорка. И мы будем с ним жить и поживать.

— Зачем ты сейчас об этом? — А когда же, на работе? — А каково будет ребенку? Безотцовщине? — Не беспокойся, я выйду замуж, у него будет хороший отец. — Все продумала! А мне-то как будет знать, что мой Ребенок живет подкидышем? Она уронила голову мне на плечо и заплакала: — Значит, я была права, ты вернешься от меня к Насте! — Ты же сама это сказала. — Я хотела проверить… — Проверь другое, разведчица ты моя бесценная! — я. перевернул ее на спину и показал воочию, чего стою утром, после отдыха!.. Через час, когда пора было уже двигаться на работу, она села, прекрасная в своей наготе, на постель, попыталась встать и ойкнула: — Больно, не шагнуть! Оставайся, соизволяю! — Пользуешься служебным положением? А проект? Конфликт между чувством и долгом? — Позвонишь мне на работу, попросишь разрешения доработать его дома. Но за это!.. — Что? — Накормишь меня! — Ой, какая же я хозяйка!.. — еле хожу, морщась от боли и виновато улыбаясь, она встала, натянула халатик и, едва волоча ноги, потащилась на кухню… — Когда придешь? — шепнула она, прижавшись на прощание. — Нет, сегодня тебе надо выздоравливать, залечиваться. Отдыхай!

На работу я шагал легко и спокойно: нарыв прорвало, это было больно, но куда как спокойнее, чем в ощущении прежней невероятной душевной сумятицы. Да, я испытал огромную плотскую радость, да я был облучен и осиян такой чистой и самозабвенной любовью и страстью, какие не часто выпадают на долю смертных. И я успокоился, хотя совсем новые сложные ситуации встали сегодня передо мной: и девственность Алевтины, которую я столь резво порушил (давно, очень давно не пересекалась моя дорога с девичьими судьбами!), и ее жаркое желание стать матерью моего ребенка. При всем при том я уже понимал, что эта волна, что это цунами. пройдет надо мной. Могучая стихия смоет все, что сможет, но материк ей не сдвинуть. Настя, которая все это время была со мной, это уже не только моя половина, это я сам. Я переболею, но я вернусь к ней. Это я понял, потому что никогда раньше во время близости с женщиной у меня в сознании не вставала другая женщина. Всегда раньше я был с той, с которой был. А здесь я был сразу и тут, и там. И значит, дело только за временем, когда я снова буду там. Это я знал твердо, хотя Алевтина была само наслаждение.

Я приходил к ней почти каждую ночь, а однажды остался у нее на субботу и воскресенье. Мы знакомились все ближе и ближе, она принимала мои желания уже телепатически. Думаю, что если бы поставить себе целью найти партнершу для любви тантрической, совершеннее Алевтины найти было бы невозможно.

— Ты читал писателя Сент-Экзюпери? — как-то спросила она ночью. — А что? — Ведь ты так приручил меня к себе! Какую-то ответственность за это ты несешь? — Ничего я специально не делал, — вздохнул я. — Мы приручились взаимно. А какая ответственность у тебя? — Хитрец! Ведь у нас разные весовые категории… — Ах, так? Ну, поборемся! — и я навалился на нее, с вожделением ощущая все это роскошное тело. — Как всегда уходишь от ответа, — вздохнула она слабо, а тело ее уже привычно отвечало. — Не ухожу, а вхожу… — О Боже, если бы так навсегда… Какой контраст в постели, любовных баталиях вообще являла она самой себе же в служебной обстановке! Скромная в манерах, корректно одетая, миловидная служащая — мог ли бы хоть кто-нибудь, хоть я сам представить себе, что она скрывает вулкан страсти, что она — огненная жрица любви, неистощимая в ласках, в изобретательности, в бесстрашии, в экспериментах? Достаточно опытный любовник, я подчас терялся перед ее мощью и познаниями в области эротики. Да неужто же каждая из окружающих нас миллионов скромниц несет в себе подобный термоядерный потенциал?! Ведь Алевтина не сексуальная фотомодель, не прожженная профессионалка-путана, не талантливая мастерица ночного стриптиза, нет: женщина интеллигентная работница, поглощенная бытом и службой, абсолютно чуждая зазывных манер. Честное слово, совсем другими глазами, даже с некоторой опаской стал смотреть я на потоки встречных скромниц — в трамваях, метро, в магазинах!

— Может быть, и в каждой скрывается вулкан, не знаю, но я-то — не каждая, — с некоторой иронией ответила она как-то на мое восхищенное недоумение. Надо сказать, что не ласкала она меня или не ласкалась об меня ненасытно сама в постели лишь в те моменты, когда я ее ласкал или когда она спала. Вот и сейчас: разговор-разговором, а дело-делом, она не упускала ни секунды, и это сочетание острой ласки с беседой или со взглядом в упор глаза-в-глаза или даже одновременным возлиянием напитка придавало нашему с ней сексу совсем новый настрой, мне, мужику, повторяю, бывалому, дотоле неизвестный.

— Хорошо понимаю, что ты очень даже не каждая, но каким образом девственница (я употребил в разговоре другое слово, потому что в постели ее до неистовства заводили те же соленые слова, которые она с искренним негодованием отвергала в спокойном состоянии), которую я сам освятил, сочетается со столь многознающей одалиской? Вот секрет!

— Подумай, дружок мой сердечный, разве всесторонняя проработка любой проблемы, с которой я сталкиваюсь, не есть мой конек, моя личная особенность? Ты-то сам кому поручил доскональную схему берхстгаденского проекта? Мне!.. У меня был повод для занятий теорией секса, и я основательно проштудировала ее по всей мыслимой и немыслимой литературе.

— А сейчас вроде бы семинарские занятия? — И семинары, и консультации, и зачеты, и экзамены, и госэкзамены. — Получите круглое пять. Красный диплом. Вкладыш. Подпись. Печать. — Ах, мне бы теперь еще именное направление на работу!.. — Ладно, похлопочем. — О, благодетель!.. — А что за повод был заняться теорией? — Заметил все-таки мою обмолвку? — А как же! Так знай, милый ты мой, что есть некто, Геннадий, весьма достойный молодой человек, который души во мне не чает чуть ли не с младших классов. Но мне-то он не люб: он мальчик, ему нужно быть за лидером, а мне самой нужен лидер, я сама хочу быть за мужем! — Ну, и какой повод? — Я же все-таки не каменная, не чурка!.. — Это уж точно! — И вот когда от его ухаживаний, от его рук зажглось во мне ретивое, тут-то я и решила познать, что именно зажглось и как надо этот пожар гасить. Так я и стала профессором-теоретиком. Но студентом на семинаре быть куда лучше!

Коротко ли — долго ли, но эта беседа заняла у нас добрый час, да ведь с какими ослепительными иллюстрациями!..

Разумеется, сослуживцы не могли не обратить внимания на чудесный расцвет Алевтины Сергеевны, которая в считанные недели стала удивительной красавицей по всем канонам славянской эстетики: белолица, черноброва, ясноглаза, высокогруда, улыбчива. Мудрая, как Василиса Прекрасная, она устроила так, что несколько раз ее встречал с работы на глазах у всех ее бедолага Геннадий — высокий, какой-то стерильно выутюженный блондин. Она даже познакомила нас, остановила меня, когда я спешил мимо них. Что же касается моих дезавуирующих усилий, то их даже искать не пришлось: был получен факс от самого г-на Берхстгадена с высокой степенью удовлетворения по поводу наших предложений, и решением учредителей фирмы экономист Алевтина Сергеевна была очередной раз особо отмечена и премирована. Более того, решено было, учитывая ее владение английским, командировать для уточнения частностей проекта в Канаду! Это ли не звонкая сенсация для коллектива, это ли не повод j для всестороннего расцвета талантливой сотрудницы?!

Я восхищался ею как человеком и женщиной, я наслаждался ею вволю и выше всех доступных возможностей как любовницей. И я уже твердо знал, что пора возвращаться к Анастасии, ибо чувствовал, физически ощущал: чем выше поднимается радость Алевтины, тем одновременно все ниже падает уровень жизнеспособности Анастасии. Буквально считанные сантиметры отделяют ее от невозвратной черноты, и если это случится — не будет мне самому ни спасения, ни покоя во веки веков! Все, что мог отдать Алевтине, я ей отдал, она узнала счастье любить и быть любимой. Дальше цена ее радости становилась ценой жизни другой женщины. Пора было прощаться, но как — этого я не знал, потому что это значило для меня рвануть свою душу с невыносимой болью.

Почему, почему нельзя жить с ними обеими? Я когда-то задавал осторожный вопрос Анастасии, могла бы она представить себе полигамный брак? Неожиданно легко она ответила, что да, конечно, она могла бы жить в мире и согласии еще с какой-либо близкой мне женщиной, но при одном условии: если бы так было принято у нас всюду, если бы это было повсеместной нормой. А потому, милый ты мой, не мечтай о таких вещах и не нацеливайся на сторону. Ты — мой навеки, никому я тебя не отдам, а если отдам, то вместе со своим последним дыханием. Отдам и тут же умру!.. — такой вот был веселый разговор, когда я уже маялся неожиданным чувством к Алевтине.

Алевтина со своей дьявольской интуицией несомненно чувствовала что-то. Во время нашего очередного знойного, беспредельного в своем наслаждении свидания, она спросила меня: — Ты рад, что я у тебя есть?

Никогда я не лгал ей, и как мне было сказать, что это «есть» для меня становится уже горем, приближается к трагедии. Я промолчал, и она сразу это ухватила. Сильно пластаясь своей атласно мягкой грудью о мою волосатую, тесно прижавшись к моему бедру лобком, она спросила:

— Ты знаешь, что в Ливии разрешено многоженство, но при одном условии: если каждая жена имеет свой собственный дом? Господин время от времени навещает каждую из семей, а жены чаще всего дружат, как сестры, и ходят друг к другу в гости. Ты хотел бы так?

— Поехали в Ливию! — согласился я. — Почему ты со мной никогда не говоришь об Анастасии? — Потому что она умирает. Алевтина обмякла и долго молчала. — Она тебе об этом говорила? — Нет, я сам знаю. Она отвернулась от меня и замерла. Потом плечи ее начали вздрагивать. Я молча прижался к ней, приобнял. — Ну почему, почему, — по-бабьи, навзрыд плача, промолвила она, в какой-то Ливии можно, а у нас нельзя? — Не дозрели. — А когда? Когда дозреем?! — Не знаю. — Но ведь людям всюду должно быть хорошо! — Анастасия не согласится на такую жизнь. — Ты будешь ко мне приходить? — после долгой паузы, помертвевшим голосом спросила она. Я промолчал. Больше ничего не было сказано. Это была прощальная ночь. Под утро, когда Алевтина бездыханно спала, я встал, оделся, поцеловал ее недвижную руку и ушел к себе. Там меня ждала телеграмма от Насти и детей.

Алевтина на работу не явилась. Она позвонила по телефону и глухим голосом попросила разрешения не являться в контору, так как у нее много дел, связанных с оформлением выезда. Я согласился с нею.

Вечер я потратил в магазинах на поиски подарков. Ночь спал плохо.

Утром перед работой я с чемоданом пришел к своей Насте и детям — и внутренне ужаснулся тому, что сделали с нею эти недели, и порадовался, что время еще не упущено.

Настя никогда не спрашивала, как я жил без нее, и я никогда об этом с нею не говорил. Мое дело было спасти ее, свою любимую, свою жену богоданную. При любых наветах я отрицал бы все, как партизан на допросе, но, к счастью, никогда не было повода для этой лжи. Действительность, как многотонный бульдозер, стальными траками с лязгом прокатилась по нашим душам, но мы выжили и сохранили себя друг для друга.

Когда назавтра я пришел на работу, заведующая кадрами сообщила мне, что Алевтина по телефону попросила ее прийти пораньше, чтобы оформить документы — ввиду открывшейся возможности срочно вылететь в длительную командировку за рубеж, забрала бумаги, попрощалась и отбыла в командировку. Я согласно кивнул головой и попросил оформить соответствующий приказ. В папке «К докладу» я увидел запечатанный пакет, и в сердце снова вошла длинная, забытая было игла. Я вскрыл письмо. На листке чернело несколько слов, набросанных неровными буквами: «Я тебя никогда не забуду. Я тебя никогда не увижу. (Это цитата)».

Не знаю, как выглядят эти авторские эпиграфы перед моим повествованием с точки зрения чистого искусства. Мой четвертый муж, режиссер любил слово «темпоритм», он употреблял его всюду, даже в постели, так он, наверно, счел бы эти предварения затянутыми. — Но если с позиций дела судить, об этих вековечных эмоциях, возникающих из-за отсутствия мужской силы, то тут все верно. И раньше люди, мужчины и женщины, страдали, если сталкивались с ее недостатком, и сейчас многие готовы буквально на все, вплоть до инцеста (кровосмешения) пойти, лишь бы обрести физическую готовность совершить полноценный половой акт.

После Настиного рассказа не первый уже день в ушах у меня так и звенит жалобный заячий, почитай предсмертный вопль несчастного безумца: «Нечем чем!» Конечно, очень хорошо случилось для Насти, что в решающий момент Николай оказался импотентом (да и для него самого это явилось даром судьбы, потому что в противном случае Егор убил бы его на месте, это однозначно). Но в собственном понимании Николая вышеозначенная несостоятельность, безусловно, оказалась в общем-то под стать духовной и физической смерти, явилась полным крахом даже не главной, а единственной идеи и мечты всей жизни: обладания Анастасией. Жаль дурачка, но полагаю, он не переживет этой позорной во всех смыслах ситуации и вскоре попадет в милицейский морг его неопознанный труп с изрезанной грудью, а, значит, слетит с неба еще одна звездочка. Такая вот в конечном счете случается цена потенции или импотенции.

Но почему же так непредсказуемо получается у биологического существа человека? Ведь у других биологических видов (котов, петухов, обезьян, змей, быков, наконец, перечисляю сумбурно) подобной проблемы нет и в помине! Подошло время, подвернулась удобная ситуация — копье на изготовку и победа одержана! И не надо говорить, что там случка хорошо получается ввиду отсутствия у них стрессовых ситуаций, не надо! Самцы сразились до крови, насмерть, рога друг другу обломали — и пожалуйста, самочку уводят с собой и тут же кроют полноценно.

Разберемся. Только учтем, что это мучительная проблема далеко не только для мужчин.

Уж кто-кто, а я от своих пациенток за полвека работы в гинекологии каких только слов о «мокрых ремешках» вместо «твердого огурца» ни наслушалась, какие исповеди чуть ли не безумные приняла!.. Естественно: женщина вожделеет, разогрелась, глаза на лоб лезут, а тут — мимо! Что? Как? Почему? Не у всякой хватает ума понять, разобраться, перевести ситуацию в спокойный тон. Сколько разводов происходит из-за этого! Сколько бедняжек в психушки попадает!

Как врач скажу уверенно, что только у каждого пятого мужчины, кто обращается по данному поводу к сексопатологу, обнаруживается дефект организма. Это могут быть закупорки сосудов в области таза, в том числе и у предстательной железы. Это могут быть нарушения обмена веществ, в том числе и диабет, это могут быть последствия хронических болезней почек и печени чаще всего как результат наркомании, алкоголя, никотина или неверно выписанных медикаментов. Это может быть следствием повреждения определенных зон позвоночника и т. д. и т. п. Да, у каждого пятого, кому «нечем чем», причины кроются в организме, и существуют вполне достоверные способы их физического излечения. Но четыре пятых-то?! У них-то все почки- косточки в порядке, и тем не менее… А ведь четыре пятых — это миллионы и миллионы мужчин и, значит, столько же обездоленных, «не обслуженных» женщин! Они-то из-за чего маются? Из-за основной разницы между людьми и животными: из-за наличия коры головного мозга.

Стресс для человека, в том числе мужчины, означает во многом иное состояние, чем для быка, к примеру. Что для хряка свиной визг или для петуха куриное кудахтанье? Всего лишь форма самочьего самовыражения. А для мужчины? Грубое слово или бестактная насмешка и — бац! — отрубила подруга, как топором, своему другу, бывает, и охотку, и возможности. Не понимает, что мужчина — он тоже человек, от состояния нервной системы у него тоже многое зависит, почти как у нас. Прояви к нему внимание, уважение, окажи поддержку — да он таким могучим любовником себя проявит, что ахнешь!

Нет, не бычок мужчина, не бычок, которому все равно, где и какую телку крыть. Нет, это для скотины секс — взаимодействие двух тел, и только. Для людей же близость — взаимодействие и душ, и тел.

Речь я веду сейчас не о маньяках и не о юнцах периода гиперсексуальности, подобных бычкам, жизнью еще не битых, судьбою не мятых. Правда, у них тоже свои проблемы есть, например, эякуляция — выброс семени настолько быстро наступает, что партнерша еще вроде бы и не начинала, а он уже все дела и закончил. Тоже драма!.. Нет, мои слова о мужах зрелых, о таких, которых большинство, которых труды их и заботы житейские достаточно приморили. Вот в чем тут дело: организм его еще здоров и полноценен (конечно, если это не пропойца горький), а система управления, нервная система, то есть, вся в сбоях, работать в автоматическом- режиме, предусмотренном матерью-природой, уже не может. Равновесие симпатического и парасимпатического нервов, от которого зависит полноценная эрекция, становится делом шатким, вот и встает проблема создания внутреннего всеобъемлющего спокойствия как основы для преодоления импотенции. Сплошь да рядом у них происходит то, что в медицине именуется запредельное торможение.

Из тех, у кого «не стоит», почти вся масса мужчин, попадающих в дурацкую ситуацию, — это люди со сбоями в автоматике. Острые на язык дамочки придумали загадку: «В чем разница между мужчиной и Парижем?» Ответ: «Париж всегда Париж…» Я сказала бы: это те бабы придумали, у которых волос долог — ум короток. Не злорадствовать надо по означенному поводу (велика ли заслуга — ее собственные ворота природой же, а не ею навечно растворены!), а головой своей подумать и сделать так, чтобы и мужчина всегда был мужчина! Не нагнетать отрицательных эмоций, а создать спокойный, добрый, ласковый настрой — вот где ключ. Спокойствие мужской души, отсутствие нервной взбаламученности в ней — мой главный рецепт.

Конечно, если ваш друг (или супруг) ошибся, действует неверно, его надо поправить. Но как? Можно развернуть громогласную компанию, что он вообще такой-сякой, и что не зря моя бедная мама предупреждала меня и т. д. и т. п., а можно по-умному говорить только о том поступке, который вам не нравится. Разница велика, не правда ли? В постели она наверняка скажется и очень существенно! Господи Боже мой, да можно ли забывать о таком способе разрешения конфликтов, как добрый юмор? Вообще, между нами девушками, что может быть глупее, чем превращать вечером своего супруга в отдушину для выплеска своих накопившихся за день темных эмоций, в своего рода помойку для собственных душевных отбросов? Ведро для отходов, ей богу, не лучший партнер в постели!.. Думайте, милые, думайте: ваше счастье, в том числе и эротические радости, зависит от мудрости ваших мозгов. Если мужчина не бычок, то и ты в своих умственных способностях не уподобляйся телке!

Да, женам приходится сталкиваться и с тем, что в усмерть уставший от работы мужчина в постели мало к чему пригоден. Вспоминаю в этой связи прочитанный еще в юности рассказ Ги де Мопассана «Кто любит меня, за мной»: распрокрасавец барон преследовал своей страстью распрокрасавицу княгиню. И вот, наконец, после удачной, но утомительной лесной охоты, когда они весь день гонялись на конях — то за вепрями, то за оленями, она увлекла его за собой в замок призывным возгласом: «Кто любит меня, за мной!..» И вот он у нее, в долгожданной желанной постели. «Минутку подожди, я сейчас…» шепнула она, выскальзывая из спальни, очевидно, в ванну… Барон же, надышавшийся кислородом, перенапрягшийся в непрерывных гонках, оказавшись в чистом тонком белье, под невесомым шелковым одеялом, на пуховой перине, как в омут провалился — заснул каменным сном. Представим же себе ее чувства, когда она, решившаяся сдаться гордячка, обнаружила у себя в кровати громохрапящего без признаков сознания усача и особенно вообразим его миросознание, когда он, наконец, проснулся под щекочущими лучами уже горячего, уже дневного солнца!..

Понимаю, что не всем мужчинам грозит подобная свинцовая усталость в результате конной охоты за исполинским вепрем, но скопытиться к ночи имеет у нас шанс практически каждый — то ли после вскапывания огорода, то ли после целого дня без еды за рулем, а то и после праздничного четырехчасового посещения с Друзьями парной бани (как рассказывала Анастасия, которая мне очень по душе своею женской мудростью: великий она подарок судьбы для Егора!).

Подобная отключка в сон не есть беда. «Это не горе, если болит нога», как когда-то пел очень почитаемый мною Владимир Высоцкий. Горе — если у мужика, у самостоятельного мужчины душа ущемлена, если его самосознание унижено, придавлено, а то и вовсе раздавлено. Предположим, человека несправедливо обошли повышением заработка или премией на работе — до секса ли ему будет? И дело не в том, что карман его ущемлен — нет, главное, его психология расстроена, а без нее и все нижеследующие горизонты автоматической деятельности впадают в дисбаланс. А того хуже: неожиданное лишение работы как источника существования? Это прямой путь к импотенции не у одного-двух, особо чувствительных, это массовая беда нам, врачам, хорошо известная. И жена, если это и впрямь добрая и умная женщина, должна своему супругу сердечную поддержку оказывать ради восстановления его настроения, но не становиться в позицию «вынь да положь», иначе может так статься, что она окажется вообще без всего. Хорошо, что Егор, мужчина психически крепкий, не скис после своей досрочной незаслуженной демобилизации, у него-то имелось устойчивое ядрышко самостояния, да и то ведь он обмолвился, что не так уж все ладно было с женщинами в это время, случались и осечки. И странно было бы, если бы не случались.

У меня в жизни случались сценарии почище, чем у той Киркеи, которая в «Сатириконе» описана: — она, видишь ли, Полиэна в порошок старалась стереть, обиделась за недееспособность до полусмерти, мало-мало собакам его не отдала. Я поступала иначе, прямо противоположно, потому что знаю тонкость устройства их психологического механизма. Иногда вижу, не получается у него, а иногда чувствую, что может не получиться. Я как поступала? «Дружочек мой, прошу тебя, засни беззаботно, отдохни. Уйми свои ручищи жадные, устройся удобнее, поспи, мой голубчик. Ну, придави головой подушечку, хоть полчасика, хоть час-другой!..» Уговорю, усыплю, накину халатик, и ухожу от него из постели в кухню по делам, чтобы его не возбуждать. Потом подваливаюсь к нему, сонному, отдохнувшему, гнет свой психологический сбросившему, забывшему о стрессе своем дневном или даже многодневном, вот тут-то у него в надлежащем месте рог несокрушимый незамедлительно и вырастает! И ему славно, душа легкая, радостная, вдохновленная, тело торжествует, а уж мне — праздник души, именины сердца! Имею его потом столько, сколько мне надо, и еще полстолько и еще много раз. А ведь могла бы — осмеять, оскорбить, и, как говорится, ни себе, ни людям.

Правильно говорят, что нет женщин холодных, есть только недостаточно разогретые. Но ведь практически почти то же самое можно сказать и о мужчине: нет мужчин неласковых, есть только необласканные.

Спокойствие — первое мое слово. Второе — регулярность. Если орган рождает функцию, то функция рождает орган. Ну, а если не мудрить с учеными определениями, а просто оглянуться окрест себя, чтобы разглядеть то, что очевидно: вот хилая, повисшая, как плеть, ручонка какого-либо завзятого интеллектуала, а вот — налитая силищей, плотная, тяжеленная ручища молотобойца. Вся разница произошла не из их начального устройства, но только из образа жизни: в одном случае деятельном для руки, в другом — для нее бездеятельном. Вероятно, система связи между нейронами мозга у этого физически жалкого интеллектуала многократно превосходит аналогичную структуру у молотобойца ну и о чем это свидетельствует? Да все о том же: функция, многократное пользование системой или органом, тренирует ее, развивает, увеличивает потенциал и поддерживает в рабочем состоянии; дисфункция незатребование — это недоразвитость и увядание со всеми вытекающими отсюда грустными последствиями, Прошу меня понять точно: сейчас я имею в виду не размеры мужского члена (они-то как раз зависят прежде всего от врожденных, генетических особенностей), а общее состояние единой системы всех специфически мужских органов.

Для ясности приведу циническое, но весьма, по-моему, точное определение, бытующее у хирургов: аденома простаты — это болезнь не столько верных мужей, сколько неумных или неумелых жен. Дело в том, что сексуальный потенциал мужчины, как принято считать, достигает потолка где-то к тридцати годам, а после сорока исподволь начинает снижаться. Напротив, у женщины после тридцати-тридцати пяти лет он только начинает расти и пребывает на высоком уровне до весьма солидного возраста. И тут великая ее задача — умно, умело, разнообразно побуждать и стимулировать своего мужичка к регулярной и увлекательной сексуальной забаве.

Да, кухонные заботы, понимаю, да, отвратный быт, разумею, и все-все-все, что будет сказано в защиту своего святого-де права на скудность эмоциональной жизни — все это могу осознать. Одного только не пойму: где же ваше великое материнское сердце, если вы своего собственного родного мужа, с которым у вас и душа и плоть едины, обрекаете на страдания, а затем отправляете под нож на тягостную и трудную операцию? Не у всех же мужчин такая потенция, как у тех солдат из анекдота: «Помнишь, Иван, нам в котел на Японской войне чего- то сыпали, чтобы на девок не тянуло?» — «Как же, помню». — «А помнишь, и на германской тоже что-то в кофе подсыпали?» «Точно, было дело». — «И на Великой Отечественной в чай сыпали…» — «Верно, Петруха, сыпали». — «Так вот, кажись, начало действовать». И вся ситуация, и поговорка: «Седина в бороду, бес в ребро» — возникла только как реакция на нашу собственную бабью замшелую тупость и неподъемную лень!

Повторяю и повторяю: с годами наш женский сексуальный потенциал начинает превосходить их мужские возможности, вот тут-то и надо отыграться, умело взять реванш за его прежние многократные в молодые годы домогательства! Вот тут-то и следует, вопреки тупым домыслам, обрести себя как волшебницу любви, почаще доставляя райские радости и себе, и ему! АН нет — ленимся, ссылаемся на заботы-хлопоты. А праздники откладываем и переносим и за это — вдруг оказываемся на поминках своей любви, когда муж, казалось бы, до конца свой собственный, в порядке самозащиты, ради спасения единственной жизни от хирургического ножа заводит себе прочный роман на стороне. Лучше бы уж к разовой проститутке пошел или к потаскушке-любительнице — на время, чем роман задушевный начал, от которого всем будет нелегко.

Доленилась ты, мать моя, сама решила пренебречь Регулярными, радостными встречами, упустила вожжи из рук, вот твой жеребец и понесся, куда глаза глядят, лишь бы не оказаться мерином!.. До 80 % мужчин зрелого возраста в нашем отечестве в той или иной степени больны простатитом! Что же это делается, силы небесные? Бабья безграмотность приводит к общенациональной беде, иначе не скажешь.

Я не говорю об экстремальных ситуациях, например, о длительных командировках, о последних неделях беременности или о воздержании при великом посте- это дело особое. Да и то приведу слова одного мудрого батюшки. Когда прихожанка спросила его, как быть, если мужу уже совсем невтерпеж, того и гляди — побежит к веселой соседке, батюшка ответствовал: «Во имя сохранения мира в семье, так и быть, пусти его к себе, а затем приходи и покайся…» Практически из каждой ситуации можно найти выход разумный и достойный, чтобы не довести дела до катастрофы физической и психологической.

Значит, если первое мое слово — спокойствие, мир в душе, а второе регулярность, то третий завет: ты должна стать мастером любовных встреч, постарому — жрицей любви. И пускай Автор вещает о высоких материях и смотрит с занебесного спутника на ход и течение разных глобальных течений, такая у него, как говорится, планида, а я стою тут, на земле, на твердой почве и крупно, и воочию вижу то, чего из Космоса не разглядеть: конкретных людей в их личной, частной жизни и в отдельных случаях. И вот вам пример из практики: приходит ко мне одна дама, старинная клиентка и говорит (а отношения у нас с нею не только давнишние, но и полностью откровенные):

— Нина Терентьевна, посоветуйте мне такое снадобье для Василька (мужа ее), чтобы он ночью в постели почаще меня баловал бы да пошустрее был!..

А я гляжу на нее и думаю: славная ты тетка, умная и добрая, но ведь платье твое обвисшее ты уже лет десять не меняла: мягкое и удобное, так и ладно, полагаешь. А животик твой за эти десять лет, извини, стал обвисшим брюхом, так что платье это, прежде свободного покроя нынче обтягивает его в обхват. А груди твои за эти же годы уменьшились и обвисли — так себе, лежат малыми складочками на большом чреве. А зубы, особенно передние, как повыпадали когда-то давно, так и боишься ты пуще казни обратиться к стоматологу. И если еще добавить жидкие, кое-как зачесанные узелком волосенки неопределенного цвета, то и будет твой портрет один к одному похож на смертный грех! И это еще такая удача, что Василек ее балует хоть изредка — по давней привычке и изначальной его приязни, но ведь очень скоро у него на тебя, простите, не встанет, и виноватых кроме тебя самой никого в том не будет! Тетка ты, тетка, думаю: ведь лучшим снадобьем для возрастания шустрости твоего Василька в твоей же (а не чужой) постели должна стать ты сама. И глянь-ка на себя изнутри, как ты привыкла: да, добрая, да, заботливая, да хлопотливая жена и мать семейства, а погляди снаружи. Ужаснись и сначала измени-ка свою внешность, свой облик. Что, трудно? Так тушить пожар и отстраиваться вновь на пожарище будет труднее, чем не дать беде разогреться! И уж если допустила себя до такой отвратности, то приложи все усилия, чтобы не стало хуже! Чтобы не тосковал рядом с такою квашой импотент по твоей вине, родной тебе муж, и чтобы, упаси Бог, не остаться тебе одинокой в том возрасте, когда больше всего и требуется в жизни опора!

Начни с себя, вот начало начал для той женщины, которая хочет иметь полнокровного мужа, любовника и быть счастливой в браке…

О том, как Анастасия дозревала до высокого состояния супруги, могу сказать: мудрый она человек, истинная Артемида. Да, пала на нее беда, чуть как двутавровая балка не перебила ей хребет, да, слава Богу, обошлось. Жаль мне и Алевтину, уважаю я ее чувство, Ценю голову светлую, как раньше говорили, министерскую. И хочу сейчас для толковых женщин хоть в коротком, сжатом виде поведать о тех чисто профессиональных моментах, которые помогут им поднять и поддержать в зените мужскую потенцию их друга или супруга (или того и другого). Жрица уж во всем должна быть жрица!

Итак, поехали. Слава Богу, все больше в понятие супругов входит категория предваряющей предигры. Так вот, не следует ее трактовать только как мужские ласки, возжигающие жену. Весьма полезное разнообразие, причем целенаправленное физиологически может внести в предигру и любящая женщина. У нас практически нигде не принято массировать или надавливать пальцами те рефлекторные точки на теле мужа, которые заведуют половым возбуждением. В Японии же правоверная — жена в порядке привычного ритуала перед моментом сладкой близости регулярно осуществляет терапию шиацу. Эти точки разминают либо пальчиками, либо специальным покалывающим валиком, насаженным на рукоятку. Основная зона воздействия — это крестец мужа и точки вверх от него на ладонь-две вдоль позвоночника. Далее очень важно прокатить колючим валиком между пупком и лобковой костью: вдоль и поперек. Потом следует осторожненько продавить пальчиками зону между задним проходом и мошонкой. Завершает подготовку своего усталого мужа добрая жена мягким сжатием его яичек: столько раз, сколько ему лет, можно сразу, а можно дробно, чередуя с другими воздействиями и ласками.

Далее, каким образом может добрая жена-хозяйка увеличить выход полезной продукции от такого специфического домашнего животного, каковым является ее супруг? Правильно, скармливая ему специфические корма, повышающие мужские возможности. Корма эти должны быть естественного происхождения, ибо те травки, плоды, корешки, овощи и т. д., о которых я сейчас поведаю, уже прошли многотысячелетнюю апробацию. Что же касается химии, то ее воздействие может оказаться непредсказуемым. Так называемые антидепрессанты действуют на эрекцию одних людей угнетающе, у других же — вызывают возбуждение. Но, во-первых, надолго ли? А, во-вторых, кто знает, каким будет побочный эффект: хорошо, если дело ограничится, скажем, стойким запором, а если еще и резкими перепадами давления? И более того, эрекцию может усилить, но зато эякуляцию ускорить: дотронулся — и готов. Нет уж, на нынешней стадии развития медицины я, заслуженный врач Республики, остерегаюсь своим пациентам выписывать химические препараты ввиду почти полной непредсказуемости их воздействия на столь сложную сферу, как либидо и потенция мужчины.

Не стану прописывать им также яиц перепелки, козьего молока, мяса павлинов, крупных устриц, амбры кита, толченого рога носорога (взятого исключительно и только от здорового животного) по той простой причине, что в нашем универсаме на Светлановском проспекте продукты эти встречаются, как бы помягче сказать, недостаточно регулярно. Не буду назначать также минеральные возбудители, которые рекомендует наука «Расаяна», изучающая и практикующая их в Индии, как то сталактиты, серу, мышьяк, алмазы, ртуть и т. д., - по той причине, что в нашу аптеку на проспекте Энгельса как бы это выразиться, не Всегда в достаточном количестве завозят данные препараты и рецепты на эти лекарства не принимают.

А вот заготовки, полученные из растительного царства, с ними чуть-чуть попроще, их-то я назвать могу с открытой душою. Конечно, на первом месте здесь стоят настойки из женьшеня и сам корень — в толченном виде. (А не то, что в одном соленом анекдоте, где корень рекомендуют в целом виде привязывать к причинному мужскому органу). Если удастся этот корень найти или купить, то настаивать его надо своеобразно, с учетом капризов этого корня-человечка: заливают его, сначала слабым раствором спирта, градусов пятнадцать-двадцать, а голову его оставляют наверху, в воздухе под пробкой, и ждут, как он ответит на ваш призыв. Если на второй-третий день раствор пожелтеет, то, значит, корень относится к вам хорошо. Тогда отлейте часть настоя и добавьте спирта столько, чтобы общая крепость поднялась до тридцати градусов. Если настой продолжит усиление окраски, то очень постепенно доведите спирт до максимальной крепости. Пить настой надо понемногу: по чайной ложечке на стакан чая один раз в день не более сорока дней подряд. И что самое важное: добрая сила от него идет на либидо только в холодное время года — осенью и зимой. Как только солнышко переходит через день весеннего солнцестояния, сексуальное воздействие женьшеня начинает падать и совсем исчезает. Употреблять его в жаркие месяцы — зря переводить хороший продукт.

Понимаю, что женьшень, возможно, окажется в вашей районной аптеке на положении препаратов из мускуса, оленьего рога или лососевой икры, то есть не всегда будет в наличии. Но тут как раз можно не огорчаться, потому что у нас в стране к счастью, прописано и произрастает много его родных братцев: золотой корень, элеутерококк, китайский лимонник. Я бы настаивала их так: восемьдесят грамм корня на поллитра водки. Уже через две недели можно принимать настойку капель по десять-пятнадцать в чай раза два-три в день, но тоже лишь в холодное время года и тоже не более, чем по сорок дней подряд, а затем не менее сорока дней перерыва до возобновления приема. И мужичок твой станет пободрее — что днем на работе, что ночью в постели, и ты расцветешь, как летом маков цвет.

Однако имеется набор «афродизиаков» еще более доступных, чем золотой корень (слово происходит от Афродиты, богини любви, по-римски — Венеры). На первое место во всех странах ставят корень сельдерея в любом виде — в сыром или варенном или настоенном, и даже зеленушка его, накрошенная в еду, повышает мужское вожделение. Добрая слава из древности идет и о красном луке, особенно если поджарить его вместе с желтками куриных яиц. От Овидия до сегодняшних дней лук с яичницей пользуется прочной репутацией верного стимулятора мужской активности.

Морковь, петрушка, укроп, грибы — зонтики и веселка, щи из крапивы, тыквенные семечки, лепешки из проросших семян пшеницы или ржи — все это наше Родное, исконное, подножное. Ежевика, калина, рябина — тоже добрые твои пособники в борьбе за энергичного мужа. Хлопотно все это собирать и готовить? Конечно, нет слов. Но когда видишь, какой чудесный эффект твои хлопоты даруют любимому человеку, то труд этот — только в радость. Да, я знаю, что в некоторых случаях врачи подбирают эректоры и эффект от них хорош. Но попробуем сначала справиться своими силами.

А теперь расскажу я о таком приеме повышения и сохранения мужской активности, которого не знают записные сексологи, а жаль! Действия эти может осуществлять и он сам, но, честное слово, ему будет приятно твое ассистирование или даже ведущая роль.

Что требуется? Ванна, в которую он вступает нагой, и душ на гибком шланге. Включаешь воду столь горячую, сколько он может терпеть, и паришь ею его яички, осторожно придерживая их рукой, и в течение двух-трех минут доводишь их буквально до темно-красного цвета (осторожно, конечно: в данном случае крутые, как говорится, яйца тебе ни к чему!) Затем переключаешь воду на максимально холодную и тоже, по возможности, не менее двух минут яички его заледеневаешь. Когда терпение его кончается, берешь грубое махровое полотенце и насухо — бережно и крепко — всю его аппаратуру растираешь: до полного тепла и даже жара. Это еще не все: берешь ватку смоченную эвкалиптовым или пихтовым маслом, отжимаешь ее и слегка- слегка натираешь ею яички. И так — несколько раз в неделю или хотя бы три- четыре раза в месяц. Вот уж тогда потенция его постоянно будет чуду подобна, вот уж тогда, жена, ты вволю насладишься и нагордишься созданием рук своих! И тогда поймешь ты смысл анекдота еще моих времен, который ведет свое начало из подлинного эпизода времен первой мировой войны. Слушай: одна баронесса с благотворительной целью посетила госпиталь раненых офицеров. Переходя из палаты в палату, она осведомлялась, кто куда ранен, выражала соболезнование и оставляла несчастному крестик или иконку. Подойдя к одному офицеру, который лежал отвернувшись к стене, она спросила у него, куда он ранен, но он промолчал. Чтобы не возникла заминка, сопровождающий врач шепнул ей на ушко, в какое именно неловкое место ужалила вражеская пуля доблестного воина. «Боже мой! — сильно взволнованная, вскричала баронесса. — Но я надеюсь, кость цела?» И тогда дотоле безмолвный офицер обернулся к ней и воскликнул: «Браво, барон!..»

Так пожелаю и тебе, подруга, до зрелых лет прожить с искренним убеждением в существовании у твоего мужа кости там, где обычная, тривиальная анатомия ее наличие отрицает. Дерзай! В твоих руках и его радость. (Надеюсь, Автор, мои анекдоты не сбили твоего темпоритма?!)

А что касается постельной и прочей техники любовной ласки, то пособий здесь — миллион, от древности до наших дней, не ленись, осваивай! Но только помни: почти ничего эта механическая технология не стоит, если не будешь ты в свой интим душу человеческую, увлеченную, женскую, огненную вдыхать!

Егор не мог хранить у себя дома эти письма. И уничтожить их тоже было невозможно — все равно, что предать мучительной смерти живое, доверившееся тебе существо. Такое зверство опустошило бы душу убийцы. Оно не прошло бы безнаказанным и для нас, потому что мы, люди, показали бы Мирозданию (или Богу, или Высшему Разуму, или Абсолюту, или Вселенной, или Космосу), что мы — недочеловеки, с которыми и общаться-то следует, как с нелюдью. Егор отдал эти письма мне. Их очень много — толстый пакет листиков, исписанных мелкими буквами. Почти навыборку я отчеркнул в них отдельные абзацы, чтобы только намекнуть, показать, через какие немыслимые испытания довелось пройти прототипам этого повествования, какие испытания сплошь да рядом выпадают на долю едва ли не каждого из нас.

Итак, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Зачем бедной девушке с виноградников мудрость, если она любит Соломона? И зачем Соломону его мудрость, если она любит его?

Я тебя люблю. Я думаю, что это — моя «охранная грамота». В этом году перечитала раннего Маяковского. у него есть: любовь — это сердце всего, без нее — прекращается жизнь (примерно). Я тебя — люблю. И потому живу. Так было, так есть. Пока живу — люблю. И в этом — все: смысл жизни моей, и солнце мое. Я люблю. И религиозно веруя, под бой новогодних курантов буду шептать свою молитву — во имя твое. И думать — о тебе. И желать счастья сначала — тебе. Потом — родителям. Я тебя люблю, и все лучшее — пусть будет тебе.

Я люблю тебя, Егор! Я люблю тебя! Невозможное, дурацкое, мучительное, счастливое существование. Все, что делаю, все, с кем общаюсь — все и все где- то в стороне, потому что есть ты, и я люблю тебя. И радуюсь каждому новому листочку, каждому штриху так стремительно наступающего лета, такой… не скучной, всегда неповторимой — погоде. И — такое равнодушие к себе, к своей жизни вообще. И всегдашняя тяжесть от этой «понарошной», ненастоящей жизни, от ощущения ее временности, непрочности, ненужности: я же тебя люблю! И — никогда — не посмотреть себе самой в глаза — честно, не признаться в том, что — знаю, понимаю все про себя и про тебя: потому что — люблю тебя! И — вопреки этому, радость: да есть же ты у меня, и так тебя — много!

Когда думаю о тебе, говорю с тобой, у меня прежде всего выговаривается это: родной мой. Говорю-то — без тебя — уверенно, а пишу и робко, и побаиваясь тебя… ну, не рассердить, не вызвать твой протест, что ли.

Знаешь, а я все время себя ловлю на чувстве боязни. Может, это все не от того, что ты очень уж меня запугал (я люблю тебя, тебя люблю, Егор!), а от моего трезвого взгляда на себя и на свои (мои) поступки: вечно меня не туда занесет, извечно я-то за собой вину ощущаю. — Наверное, это исконно русская черта, отлитая в: «На Д воре шапка горит», «Чует кошка, чье мясо съела» и т. д.

Просто умилила меня на работе твоя вчерашняя фраза: «Помнится, ты хотела мне помочь». Вот это «помнится» — восхитительно! Заходит такой большой, с хоботом, в эту, ну, как ее, посудную лавку, и пробует там себя изысканно вести. Не надо тебе никаких вступлений и переходов. Мне — ты должен писать так: «Срочно сделай…» и перечисляй, что срочно. Можно прибавить: «И не вздумай затянуть с этим!» Ты пойми, что быть как-то полезной тебе — это не желание мое, это и цель, и смысл, и где, интересно, элементарная твоя догадка в тот момент, когда ты вопрошаешь: не соглашусь ли я…

Мне все время за тебя тревожно. Может, потому, что я лишена возможности тебя оберегать, защищать, загораживать — своими руками?

Я люблю тебя. Я очень тебя люблю. Страшно, невозможно — представить: вдруг не встретились бы, вдруг не разглядела бы, не поняла, что это — ты. Тебе не представить вот чего: что ты для меня, как я тебя люблю и — до чего же я себя чувствую счастливой. Чтоб человеку, скажем, уже за двадцать пять, а он ходил и улыбался, и твердил: Егорушка, родной мой, солнышко мое! — и чувствовал себя — счастливейшим на свете человеком! Потому что человек знает, что есть ты. А тебя человек любит. И удивляется одному: как до сих пор еще живет-то? Почему — ни взрыва, ни испепеления — ведь это такая сила, так ее много!.. И — живет. Непостижимо.

Если я доживу лет до семидесяти, я, может, буду и спокойной, и мудрой. А сейчас я люблю тебя, и схожу от этого с ума, и слава Богу. Спокойных и мудрых вон на улице сколько — идут мимо и тебя не видят. А я тебя люблю. Может, в этом и есть моя мудрость: я знаю тебя, я вижу тебя и я люблю тебя.

Да, очевидно, что я сошла с ума, сдвинулась в географическую зону стихосложения. Вот разные образцы сумасбродства.

1. Лирический Почему это все, что с тобой происходит, Неожиданно, странно — я все узнаю. Кто-то что-то сказал, кто-то мимо проходит И обмолвился чем-то, А я уловлю…

2. Хулиганствующий, бестактный Может кто-то что-то понял, Ничего я не пойму: С гордостью «пигмалионьей» Демонстрировать жену? (Ну и ну!)

Вы бы отдали ее бы Демонстрировать бы моды. Это было бы этичней И наверное, практичней.

Не сердись, пожалуйста: что со сдвинутой-то взять? Все пережитки (ревность, нетоварищеское отношение к Женщине и т. д.) так наружу и рвутся. Ведь мучилась же я все свое детство, страдала, что родилась не мальчиком! Хорошо было бы. Только ты бы не знал тогда, как можно тебя любить. Я убеждена, что так — тебя никто не любил.

Видишь ли, я тут летала. Стыдно даже писать, так это тривиально, вроде бы с этим мы кончаем еще в детстве. Ну, а что поделаешь, раз было-то! Гдето над морем. Сначала одна, потом кому-то там еще показывала, учила!

За всей этой суетой: расчеты, билеты, блокноты — жило это понимание, знание: есть у меня твоя фотография. Таким полыхает заревом в половину неба, ночного неба, что становится совсем светло. И улыбалась счастливо все эти дни. Если одна. А не одна — так все равно улыбка оставалась — не на губах, не в глазах — в душе.

Эта неделя «сделала» тебя другим. И не в том, конечно, дело, что ты наверное, за последние семь месяцев и улыбнулся-то мне сердечно — в первый раз. Хотя и этого, конечно, ждешь. Сколько же в суровости-то твоей жить? Сразу же — как снег трехдневным дождичком — смыто все мрачно-больное.

Я так тебя люблю! Можно сойти с ума — только от одного этого: секретарша, которая сидит с тобой в соседней комнате, эти женщины на почте, десятки других — которые говорят с тобой, ходят — около, мимо — и ниче-го-шеньки, хоть бы что — как все остальные, как стена, стол, стул, вот посмотри, сколько их — идут, и не смотрят, и нет тебя для них, — а для меня — самое-самое, большего и пожелать невозможно — увидеть тебя, дотронуться не до фотографии! Я не говорю о трех днях, нет, хотя бы об одном, я бы- с такой легкостью ч счастьем! — по году из мне оставшихся за час, за пять минут — с тобой! — отдавала бы. Вот, скажешь, разбросалась-то! Только лучше, день — за день. Год — за год. Чтобы подольше хватило.

Ты мой любимый, ты мой самый-самый дорогой человек, вот прошу Судьбу, Бога и кто там еще есть: пусть будет тебе — хорошо! Солнышко мое, Егорушка, я тебя люблю, я так тебя люблю!

Иногда приходит в голову: а может больше ничего и не надо? Может таклучше даже: ведь ты со мной- постоянно, твое присутствие — я его ощущаю почти что физически. Все-таки человек — ведь прежде всего душа его. Все говорят: «Родные и близкие прощаются с телом такого-то…» Значит, такой-то — это сердце, душа, мысль, а тело — это не он сам. И если тело — это не мы сами значит, у меня есть самое существенное, и моя жизнь, наполненная сверх края тобой, — это — «высшая» жизнь… Вот в какие закоулочки убегаешь, а что делать-то?

Пока я есть, ты у меня себя не заберешь. Было бы пятнадцать мне лет, была бы я другого склада — переболела бы, может, и «выздоровела». А так — ну ведь невозможно. Я — не умоляю, не прошу, я — просто иначе не могу быть. Вне тебя. Не с тобой. Мне — тебе — не стыдно даже сказать, что нет разговора о какой-то оскорбленности, гордости и т. д. Очевидно, моя гордость в другом — в том, что могу тебя любить — вот так, «полностью» и — совсем, и — «насовсем». Никуда я от тебя не уйду. Никуда я от тебя не денусь.

Видишь ли, какое нелепое было мне начертано предназначение: любить тебя. И я так выстроена, и так формировалась, и так жила, оказывается, для того жила — чтобы увидеть тебя и понять: да вот же он!

У меня возникают такие желания, от которых я когда-нибудь все-таки сойду с ума: то — чтоб ты мне на плечо локоть поставил. Ну, облокотился — не представляешь, как мне это надо. То — губами — прикоснуться к твоему лицу. Только — чтоб все-все-все обцеловать, до миллиметра каждого. Губам становится щекотно, и они произносят: «Я тебя люблю».

Я люблю тебя. Это звучит во мне, не умолкая. Я люблю тебя. Это — под звуки улицы, крики ребятни, птичий гам, в такт шагов, шорох тополей под окном, стук дождя по стеклу, и всегда — в душе, в голове, на языке. Привыкла к твоему имени. Свободно выговариваю его, легко. Как-то незаметно, неосознанно я все хорошее называю твоим именем. Не называю — а так: проснусь, первая осознанная мысль — ты. Выхожу на улицу, попадаю в солнце, тепло — и первое, что мелькнет — ты. И так — во всем.

Ты — не считай меня за совсем неумную, только я знаю, чувствую, что надолго меня — не хватит. Я не про то, что устану или — надоест. Да нет. Но ведь и предел какой-то — тоже есть.

Знаешь, я бы, наверное, немножко успокоилась, если бы ты знал, понимал, чувствовал, представлял — как я тебя люблю, что и как. Если бы ты это представлял — мое пребывание как-то было бы не совсем зряшним. Только, наверное, это невозможно: ты — и другого склада и — даже пола — и то другого!

Сегодня так захотелось уткнуться в твою «афганку» и немного поплакать. Знаешь, мне хватило бы и одной ее, потом, может, и плакать бы расхотелось. Если тебе встало меня немножко жалко и ты подумал, что можно отпороть один рукав и подарить его, то — мне все равно, какой: правый или левый. Только почему-то левый — роднее все-таки. Я люблю тебя.

Сошел снег, и была немножко весна, а сейчас опять — осень, а я все равно тебя люблю, и ничего мне не впрок, я только чувствую, что я люблю тебя все сильнее, хотя это уже — ересь: сильнее — нельзя.

Спроси меня: как живешь? Самый полный ответ будет: люблю тебя. Я люблю тебя — и это моя жизнь.

Мне вот иногда хочется: взял бы ты какой-нибудь скальпель, провел по груди им да и освободил от того, что болит. Может, вылетела бы душа-то. Только — чтоб перед этим ты меня поцеловал. И не скромно, не тихо, не осторожно! Так ведь не поймешь-то. А я просто тебя люблю. Да ты — не думай, я тебе правду говорю, что я — счастливейший человек. Чего бы я тогда ходила и улыбалась! Мне б только — до твоего рукава — дотронуться.

Я не знаю, может, это такое воздействие на меня времени года, настроения природы — все белым-бело, а я живу: «Егорушка, мой родной» — и засыпаю, и просыпаюсь, и весь день — это. Когда одна — улыбаюсь, потому что мне хорошо. Очень я сомневаюсь, представляешь ли ты что я вот так — с тобой, что вся моя жизнь до краешков и чуть выше — наполнена тобой.

Сегодня я чуть. поняла, почему я тебя так люблю. Сидела в одной крохотной комнатушке, где было два зеркала — одно напротив другого. И, если смотреть в одно, — получалось восемь меня да еще я — не в зеркале — всего девять. Их, оказывается, много — во мне-то, вот и простое объяснение благодаря этому зеркальному эффекту.

Нет, Егор, все равно ты не представляешь себе, как наполнено мое существование — тобой, как много тебя — у меня. Перечитать — стыдно: беспомощно, не передающе и капельки того, что есть. А присутствие твое здесь, рядом, ощущаешь так, что вот протяни руку — и дотронешься до твоей руки, потянись чуть — и губами — до виска твоего. Я тебя очень люблю. Совсем. Больше — нельзя. Можно иначе: разумнее, глупее, добрее, ожесточеннее, всякие крены могут быть — только больше — не бывает.

Кто там — в небе, кто — в руках: синица или журавль? Хочу тебя — в руках. Не положено! Пусть в небе, в космосе, в другой галактике, где угодно! И ничего не надо в руки. Я тебя люблю.

И все-таки это правда — чудо: живу, не умираю. Интересно! Так люблю — и вдруг живу — без тебя! Тебе это не понять — моего удивления, ты не представляешь и малой части того, что меня сжигает.

Как быстро прошел год! Ни лета, ни осени, кажется, и не было: сразу декабрь, потом март, апрель. И был только ты, весь год — наполнен одним тобой, и все трудное — мимо, осталось только счастливое.

И ты рядом, я держусь за твою руку, и если закрыть глаза и снова открыть, потрясти головой, даже укусить себя — все равно ты не исчезнешь, ты — вот он, ты — есть — мой самый-самый человек, мой такой любимый человек.

Я люблю тебя! — это и счастливо, ликующе, это и обидно (а как же иначе, разве иначе — возможно?!), это — и как жалоба — я не могу больше так, ну один глоточек, один вдох!

Я люблю твое мужицкое лицо, я люблю твою голову, я люблю это нечто, растущее на твоей голове (Господи, когда я вижу что-то похожее — как я потом не скоро прихожу в себя!), я люблю, как ты говоришь, я люблю твои интонации, я люблю твой несокрушимый настрой, я люблю то, что зовется Егором, — во всей совокупности телесно-психически-эмоционально- мировоззренческих и прочих всех компонентов. Я люблю тебя. И это — моя боль, и это — такая моя радость! Невыносимо — ну, правда, Егор, — так долго, так безнадежно — жить без тебя. И — какое счастье знать, что ты есть. У меня есть ты. И я люблю тебя.

Я всегда боюсь, что ты вот уберешь меня от себя — и насовсем. Так страшно! Сразу — небо низкое, облокотившееся на крыши соседних пятиэтажных домов. Тяжелое, вязкое — в таком небе — не полетаешь, рукой не взмахнешь. И в голову всякое лезет! И воображение так услужливо подсовывает мне меня в самом дурацком свете! Нелепом, действительно, чучельно-недвижном, омертвевшем. Улыбнись мне, а? Я совсем тебя люблю. Ты — умница, ты сильный, все у тебя будет хорошо, только — пусть и я у тебя буду, ладно? И давай меня ты въяве увидишь, ая-тебя, а? Ну давай, Егорушка?

Нет, Егор, в такую мечту и поверить-то не могу: ты — рядом, и не надо на часы смотреть, и не надо себя виноватой чувствовать за то, что еще пять, еще десять минут около тебя задержалась. Прижаться к твоей руке и знать: и сегодня, и завтра, и еще послезавтра это будет. И ты будешь всегда. Я, наверное, в это никогда не поверю. Так не бывает. Я бы сказала, что такое не перенести — можно сойти с ума, но не уверена, можно ли в применении ко мне такое сказать. Я люблю тебя, Егор. Люблю и все.

Ты не сердись на меня. Я не виновата, что я тебя люблю. Это ты — такой, ты сам такой, что я не могу тебя любить чуть-чуть. Я не виновата, что атомы во мне так расположены, это они организовали эту дурацкую мою направленность на тебя. А что я поделаю — не кубики ведь, не перестроишь. Вот плесни мне в душу бензином, подожги — все выгорит, отболит — и начнется сначала. Я очень тебя люблю.

А вообще — так кто-нибудь еще живет? Там, где было сердце (кстати, как оно у тебя?), все саднит. Постоянное состояние тревоги. Ясное осознание безысходности, безнадежности. Всегдашняя тяга к тебе. И это — уживается во мне с ликующим состоянием: у меня есть ты (ты у меня есть — и это не моя фантазия), и я — счастливейший человек, и чем больше я тебя открываю — тем больше я тебя люблю, ценю, уважаю и т. д.

Я думаю — если бы не сблизились и еще год, и два, и пять — это бы ничего не изменило в моем к тебе отношении. Потому что-чтобы ты ни придумал для меня, даже самое-пресамое, мне уже ничего не страшно: пусть будет и новое, и неожиданное, но я «старым» в общем-то, к моему «новому» подготовлена. И какой бы ты стороной ни поворачивался — я только острее чувствую, как люблю тебя. Боже мой, Егорушка, и до чего же я счастливый человек! Я тебя «восстанавливаю» из твоих нескольких предложений на работе: по пунктиру — и счастливо улыбаюсь — все никак не привыкну, а времени-то второй год пошел!

Ты улыбнулся мне в четверг, а сегодня — суббота, а я все улыбаюсь, и мне — так спокойно! Да нет, это — не ровно-гладко, мне такое — не свойственно. Но — не тревожно. А еще знаешь, что? Вот ты как-то сказал: «Если Бог даст». А он ведь, собственно, ко мне очень даже добр. Ведь подтолкнул меня — к тебе! Куда уж больше! Я тебя люблю.

Ты не думай, я не привыкла к тому, что — люблю тебя, я это ощущаю постоянно, физически — и всею собою, и — конкретно сердцем, и — душою, которую я чувствую как совершенно осязаемое, не как дух. Иначе, откуда бы постоянное ощущение этой «пронзенности», раны — насквозь. Что изменилось, так это реже теперь восторженное состояние, когда — захлестнет пронзительное счастье от понимания: я люблю тебя. Бывает, что и улыбаюсь, и где-нибудь на улице твержу тебе, себе — про это. Что говорить- то? У меня привычный жест: правая рука — вперед и чуть вверх — дотронуться до твоей щеки. Это еще куда ни шло. А в эти дни я все время чувствую, как бьется твое сердце, потому что ты же — рядышком, и твоя грудь совсем- совсем плотно прижимается к моей. Как больно! Как сладко! Я очень тебя люблю. И во мне постоянно такое порочное да не желание — необходимость! — лицом, губами припасть поочередно к каждой твоей частичке, от головы до пальцев ног. Так — лсиву. Смысл, понимаешь ли, жизни — в этом. Смешно, ага? Аж до слез.

Что представляла и представляет собой мощная нравственная аура славянских народностей, прежде всего, русского народа, каким образом она сохраняется, как и почему размывается и какое отношение все эти тонкие материи имеют к трудным судьбам Егора, Анастасии и Алевтины?

Напомню, что я отметил в качестве опорной черты русского мировоззрения его мощный общинный дух, порожденный абсолютной необходимостью сплочения русских людей и их коллективных действий во имя выживания на громадной равнинной территории, предоставлявшей лакомую приманку для завоевателей, набегавших со всех сторон света. В этих обстоятельствах для того, чтобы сохранить мир, надлежало действовать всем миром. Разные значения этого слова раньше различались начертанием гласного звука, но произносились-то одинаково! И при всем при том в этом широком русле издревле протекали и сильные яркие звонкие струи индивидуальной любви, — чувства, я сказал бы, не менее праздничного и сильного, чем выраженные в бессмертных творениях поэтов, прозаиков и драматургов Востока и Запада. Важно то, что сохранились незыблемые свидетельства подобных чувств в разных социальных слоях древнерусского общества и разных городах. На берестяном свитке XIII века, найденном в Новгороде в шестидесятые годы нашего столетия, читаем сильное в своей лапидарности бесхитростное признание: «От Никиты к Ульянице. Пойди за меня. Я тебя хочу, а ты меня. А на то свидетель Игнат».

И в том же XIII веке, на этот раз в Муроме, в 1228 году скончалась княгиня Феврония, в монашестве Евфросинья, и ее супруг князь Муромский Петр Георгиевич, в монашестве Давид. День их памяти — восьмое июля. Их жизнь описана в «Повести о Петре и Февронии», которая, — к сожалению, известна несравнимо меньше, чем другая, которой нет «печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте». Не меркнет в веках любовь юноши и девушки, ушедших из жизни, но забравших любовь с собою. Их любовь прекрасна, но не раз мне доводилось слышать резонные замечания того рода, что вряд ли она была бы столь ослепительна и сохранилась в той же красе, коль скоро Ромео и Джульетта сочетались бы законным браком. Петр и Феврония же не только сохранили свое огромное чувство до конца дней своих, но перед его мощью отступили в недоумении силы и земные, и небесные. Вот в какую алмазную легенду, где быль неотделима от восхищенной поэзии, вылилась их безмерная любовь: когда подошло время их представления, умоляли они Бога, чтобы им умереть в одно и то же время. И завещали они положить их обоих в одном гробу. И велели они сделать в одном камне два гроба, имеющих между собою одну перегородку. Сами же они одновременно облеклись в монашеские одежды…

После их смерти хотели люди положить блаженного князя Петра внутри города у соборной церкви Пречистой Богородицы, Февронию же вне города в женском монастыре у церкви Воздвиженья Честного Креста, говоря, что в монашеском образе нельзя положить святых в одном гробе. И сделали им отдельные гробы, и положили в них тела: святого Петра, названного Давидом, положили в отдельный гроб и поставили его в церкви Святой Богородицы в городе до утра, тело же святой Февронии, названной Евфросиньей, положили в отдельный гроб и поставили вне города в церкви Воздвиженья Честного и Животворящего Креста. Общий же гроб, который они повелели сами себе вытесать водном камне, стоял пустой в том же храме соборной пречистой церкви, что внутри города. Утром, проснувшись, люди:, нашли отдельные гробы, в которые их положили, пустыми. Святые же их тела нашли внутри города в соборной церкви Пречистой Богородицы в едином гробу, который они сами себе велели сделать. Неразумные люди, как при жизни их мятущиеся, так и после честного их представления, опять переложили их тела в отдельные гробы и снова разнесли. И вновь наутро оказались святые в едином гробу. И после этого уже не смели прикасаться к их святым телам и положили их в едином гробу, в котором они сами велели, у соборной церкви Рождества Пресвятой Богородицы внутри города (Мурома)…

Вот такая любовь — выше которой и быть не может, в пределе своем сокровенный идеал каждого и каждой, хоть бы и были они в своей внешней жизни изверившимися во всем и вся циниками.

Следовательно, русло общинной морали было достаточно широким и глубоким, чтобы вмещать в себя и чувства простолюдинов Никиты и Ульяницы, и чувства князя и княгини Петра и Февронии. И вместе с тем направление этого потока определялось мощными побудительными силами иного, чем индивидуальная любовь, качества. И главной силой была жизненная необходимость в браке произвести наследников-мужчин (ибо сельская земля принадлежала не отдельным собственникам, а общине, которая выделяла подушные наделы семье пропорционально числу в ней женатых мужчин). Еще в начале XIX века русская деревенская семья насчитывала двадцать пять- тридцать человек, проживающих под общим кровом! К концу XIX века, правда, все заметнее происходил процесс выделения сыновей в самостоятельные хозяйства, и двор насчитывал уже шесть-восемь человек. Иными словами говоря, брак для подавляющего большинства крестьянской РУСИ являл собою единственный способ к совладению общинными землями в структуре семьи ее, то есть к основе материального обеспечения самой жизни. В этой структуре муж — хозяин подушного надела был тем центральным светилом, вокруг которого естественно вращались все остальные домочадцы, в том числе и жена. Обратим внимание на то, что в русском языке слово «муж» означает одновременно и мужчину («собрались мужи на совет»), и супруга. Холостой же мужик в любом возрасте назывался «малым». Естественно, что по числу браков Россия стояла на первом месте в Европе и браки в ней были наиболее ранние. Так же естественно, что вдовцы и вдовы чаще всего вступали в повторный брак: вдовцу нужна была помощница по дому и хозяйству, вдова же оказывалась лишним ртом в прошлой семье, так как со смертью мужа из нее уходил его земельный надел.

Какова же была роль индивидуальных чувств, любви в подобной весьма жесткой патриархальной общине и, соответственно, семье? Экономический расчет и чувство далеко не всегда вступали в противоречие, но даже если они совпадали, невесте, как хорошо известно по свадебному обряду, надлежало горько оплакивать свою жизнь в девушках перед уходом в «чуж дом». А, впрочем, даже если буйная молодая любовь преодолевала все преграды, могла ли молодая пара вырваться из жесткой струи общего уклада?.. Моя родная бабка Александра Блынская, переселенка из Орловской губернии в Сибирь, в самом начале нынешнего века встретила и полюбила в деревне Большое Раково Шардинского уезда Курганской волости молодого двоедана (старообрядца) Мартина Ракова, и после отказа старших братьев отдать ее замуж Мартин тайно похитил ее, и была смертельная погоня и тайное венчание, и горячая страсть. Одиннадцать детей было рождено в этом браке по любви. Но разве вырвалась Александра из вековечного круга забот, бед и хлопот крестьянской женщины? Вот как поведал о них впоследствии мой отец:

«Мне помнится она в загрузке постоянными домашними делами. Ежедневно ведь надо было просеять муку, замесить квашню, утром вытопить печь и испечь хлеб на всю семью, сварить какое ни на есть хлебово, три раза в день вскипятить самовар, накормить-напоить семейство. Каждый день надо ухаживать за скотом вместе с отцом, доить корову. Летом — хлопоты с огородом. Хлопоты с домашней птицей. Постоянная стирка. Пеленки, зыбка. Ведь надо было выродить и выходить столько детей — одиннадцать! А тех, кого не удалось спасти несмотря на бессонные ночи, надо было хоронить. А что значит похоронить свое дитя?..

Каждую неделю надо было истопить баню, выкупать ребятню, да и самим взрослым попариться, помыться. А когда начиналась жнива, надо было, не бросая домашних дел, выстрадать страду, с серпом, с граблями, с вязкой и укладкой снопов, А уборка и обработка льна, конопли и ткачество, когда к весне расставлялись в избе громоздкие „кросна“ — ткацкий станок — и надо было выткать ту пряжу, что была напрядена долгими зимними вечерами? Свое ткацкое мастерство мать передала и Насте. У меня на полке для белья хранится, как реликвия, полотенце, сотканное матерью из выращенного на нашем поле льна и обшитое самодельными кружевами ее же производства (надо, чтоб наследницы не выбросили его как невзрачную тряпку!)…

А сколько тревог было пережито, когда Мартин был на войне, откуда многие не вернулись или вернулись калеками? А позже, в 1906 году, когда сидел в тюрьме? Ведь в те годы многих повесили в тюрьмах, многих постреляли каратели. А когда Мартин выступал на сельских сходах против начальства и ждал „студентов“? Долго ли было снова до тюрьмы?

А потом, когда загуливал солдат Мартин и до глубокой ночи не являлся домой, сколько было тревоги. Либо его саданут ножом, либо он кого-нибудь в драке убьет… Терзалась и ревностью. Ведь где гулянье и водка, там и злодейки-бабы, охотницы до чужих мужиков. Приходит он ночью пьяный, не могла смолчать, упрекала: где тебя черти носят? А в ответ, бывало, и побои. Тихо плакала, чтоб не разбудить кучу детей. Билась как рыба об лед, чтоб семья не впала в полную нужду и нищету.

И вот — в сорок лет заболела чахоткой, а в сорок один свезли ее на кладбище» («Урал», 1982, № 11).

Патриархальная иерархия предполагала главенство мужчин над женщинами, старших над младшими. От женщины зависел порядок в доме, благополучие скота, помощь в полевых работах, сохранение урожая, выделка тканей. При таком количестве дел и обязанностей она отнюдь не была бесправной и безголосой в решении общих дел, более того, именно она являлась блюстительницей домашних, семейных и нравственных устоев. Основной блюстительницей также и религиозных устоев, а ведь религиозность в деревенской Руси всегда была весьма своеобразной: выражаясь по- современному, ее можно было назвать «космической», а по-старому — непрерывно связанной с вековечным доисторическим язычеством. Да и как могло быть иначе: весь ритм жизни подавляющего большинства населения России (по переписи 1897, в деревнях проживало 85 %) был неразрывно связан с солнцеворотом, с чередованием времен года и непременной сменой занятий, порождаемых севом, взращиванием, уборкой и переработкой плодов земли.

Крестьяне держались за общинную жизнь и после реформы 1861 г. (тому было много причин) и, следовательно, семейные традиции и семейная иерархия, и общие основы отношений «М» и «Ж» в России в силу своей огромной инерционности практически нерушимые дошли до крутых революционных событий 1917 года, когда рушилось все и вся.

Да ведь рушилось только сверху. Все это было не более, чем рябь на поверхности океанической толщи. Гуманистические идеи великой русской литературы и искусства, по которым мы привычно определяем сложившиеся будто бы во всем русском обществе передовые этические нормы, на самом деле были передовыми воззрениями чрезвычайно тонкого слоя духовной элиты, к народной массе практически отношения не имевшие. Да, казачка Аксинья Астахова умела любить и чувствовать не менее сильно, чем дворянка Анна Каренина, но Гришка Мелехов не имел никаких прав защищать Аксинью от зверских побоев ее законного мужа и хозяина Степана, и мир-то был на стороне Степана!

И уж если гуманистические заветы и духовные прорывы Пушкина и Лермонтова, Толстого и Достоевского, Чехова и Максима Горького были в стороне от того громадного течения, которое определяло реальную нравственную жизнь реальных десяткой и сотен миллионов россиян, то какое «воздействие» могла оказать на нее золотушная сыпь, которая подчас появлялась кое-где на заборах послереволюционных городов? Конечно, можно было во Владимире, скажем, в 1918 году издать такой-то декрет: «Каждая незамужняя женщина, начиная с 18-летнего возраста, объявляется достоянием государства и обязана зарегистрироваться в Бюро Свободной Любви, где мужчины в возрасте от 19 до 50 лет могут выбрать себе женщину, независимо от ее желания», но что это меняло в жизни и быту народных толщ? Разумеется, можно было в том же 1918 году издать в Кронштадте и распространять, например, в Саратове и Вятке «Декрет об отмене частного владения женщинами» (п. 1: С 1 марта 1918 года отменяется право частного владения женщинами, достигшими возраста от 17 до 32 лет. Примечание: Возраст женщины определяется метрическими выписями, а при отсутствии оных документов квартальными комитетами по наружному виду и свидетельским показаниям… и т. д. вплоть до п. 19: Все уклонившиеся от признания и проведения настоящего декрета в жизнь объявляются саботажниками, врагами народа и контранархистами), однако все это отлетало от устоев традиционной морали, как дробь от брони, разве что кое-где щербина на краске оставалась.

Несколько более серьезной ситуация становилась тогда, когда за дело брались не кудрявые башибузуки, опоясанные пулеметными лентами, а профессиональные мыслители в штатском. Вот некоторые существенные выписки из большого труда «Революция и молодежь», изданного в 1924 году Коммунистическим университетом им. Свердлова, в котором опубликована монументальная инструкция «Двенадцать половых заповедей революционного пролетариата»:

«Чти отца» — пролетариат рекомендует почитать лишь такого отца, который стоит на революционного-пролетарской точке зрения. Других же отцов, враждебно настроенных против революции, надо перевоспитывать…

«Не прелюбы сотвори», — этой заповеди часть нашей молодежи пыталась противопоставить другую формулу: «Половая жизнь — частное дело каждого», «Любовь свободна», но и эта формула неправильна. Наша же точка зрения может быть лишь революционно-классовой, строго деловой…

Как видим, поход против традиционной морали направился через опровержение библейских заповедей, через попытку замещения старых религиозных норм подобием некоей новой этики. Если бы дело ограничивалось только подобными словоизвержениями, вряд ли что-либо изменилось бы хоть на йоту в личностных и семейных отношениях наших сограждан: в несоизмеримых весовых категориях, образно говоря, бились здесь бойцы, и периоды инерционного разгона были у них также несоизмеримы: тысячелетие, с одной стороны, считанные годы, с другой. Но в дело вмешалась решающая сила: полностью переиначенный экономический уклад!

Крушение это, с одной стороны, было очевидным: переход деревни на единоличную, а затем колхозную собственность и бурный процесс индустриализации подобно гигантскому многолемешному плугу перевернул воистину залежные пласты общинного мироустройства. Женщина обрела юридическое равноправие, а с годами — и фактическое, то есть стала в ряде случаев зарабатывать больше, чем ее поилец, кормилец и защитник, в ряде случаев она, экономически независимая, жестко могла сказать: «Вот тебе Бог, а вот — порог!» Подавляемая веками энергия, опирающаяся на жизнестойкость и упорство характера, привела к экспансии женщины в науку, медицину, культуру, инженерию, педагогику в такой мере, что во многих случаях процент женщин, работающих в такой-то и такой-то извечно, традиционно мужской сфере приложения труда значительно превысил процент мужской.

В сочетании с той аномальной системой оплаты труда, которая повсеместно утвердилась в СССР, мужчина, как правило, утратил способность единолично содержать семью и в качестве главы семьи в связи с этим упустил экономические вожжи поддержания своего незыблемого авторитета.

В эти драматические рассуждения о взаимосвязи экономики с отношениями в семье следует ввести еще и подлинно трагический акцент, определяемый страшным словом «война». Позволю себе привести абсолютно точные слова на этот счет из повести писательницы (!) Н. Катерли «Между весной и летом»: «Равные права — это конечно, но ведь тут уже не о равенстве дело идет, а что муж в своей семье больше не хозяин, а последний человек. Что случилось с мужиками и откуда бабы такие взялись, что всем заправляют хоть дома, хоть на работе? И вдруг Вася понял, что случилось. Случилась война, да не одна, а целых три. И все три, почитай, подряд. Теперь — что выходит? Мужиков поубивали, остались женщины с ребятишками. Кто главный в доме? Кто самый сильный? Кто самый умный? Кто защита? Кто все умеет? Мать. Вырастает, допустим, дочь и выходит замуж. Как она станет саму себя держать в собственной семье? Ясное дело, как мать, другого она не видела. И не то что обязательно начнет мужа гонять да покрикивать, просто относиться к нему будет, точно мамаша к ребенку — учить, свое навязывать, сопли утирать. А он и рад. Поначалу. Он же, бедняга, только того и ждал, привычный — отца убили, рос с матерью, а теперь вот и в жене в первую очередь ищет мамку, чтоб заботилась, угождала, нянчилась, а он нет-нет да и покуражится — как же! мамка-то ведь сироту жалела, обхаживала из последних сил… Нет, лично Васе и тут жаловаться грех, мать-покойница умная была женщина, хоть и старалась сунуть лучший кусок, а к работе приучила, вот он теперь и жене помогает без слова. И в доме мир. А только чего уж там — был послушным сыном, стал послушным мужем — все и дела. А другой мужик, который вконец избалованный? Мать-то, известно, простит, а жена еще подумает. И получается — скандалы, пьянка, драка, развал семьи. И шашни. Ведь, если вдуматься, отчего на сторону бегают? Не только ради… того-самого, а чтоб отдохнуть душой, человеком себя почувствовать. Как же! Дома-то он никто, а тут по первому слову закуска-выпивка, кровать разобрана и по хозяйству ничего делать не надо. Побегает он так, побегает, а потом, глядишь, бросает жену с ребенком, а то и с двумя. А что особенного! „Меня мать одна поднимала, ничего, вырос“. Разведутся — и пошло-поехало: опять безотцовщина, женское воспитание, на столбе мочала, начинай сначала… Вот она, война, — через сколько лет руки протянула! В ней все дело, а не в том, что девчонки стали штаны носить, а парни — длинные волоса, хотя смотреть на это и противно» («Нева», 1983, № 4, с. 79).

Но ведь кроме войн внешних была еще и непрекращавшаяся война внутренняя, и сколько миллионов невинно репрессированных мужчин ушло в небытие!..

Такая вот история с нашей историей получилась. Но в другой стороны: не все было так переворочено в глубине, в толще. Во-первых, период единоличного владения землей насчитывал у крестьян нашего отечества всего-то несколько лет: коллективизация, в большинстве случаев осуществленная торопливо, с применением насильственно-административных методов, в значительной степени вбила совсем недавно освободившихся от единого общинного обруча крестьян в новые жесткие рамки коллективного хозяйствования, опять-таки с тесной взаимосвязанностью всех от всех, семьям по хуторам и отрубам расползтись не дали. Да, подушное наделение только женатых мужиков исчезло, но подобие мира и мирских решений возродилось, следовательно, в немалой степени получили новую опору как старая мораль, так и ее семейное выражение. А подавляющее большинство новых рабочих, осуществлявших индустриализацию, вышло-то из деревни, совсем еще недавно патриархальной. И если город вносил свои черты в нравственные представления многочисленных новых поселенцев, то выходцы из деревни не в меньшей степени воздействовали на характер отношений в новой среде своего обитания. Родители нашей Анастасии — рабочие, но пришли-то они из деревни и семью свою, и отношения в ней создавали такими, какими знали их по уставу своих предков. И Анастасия взрастала в том представлении, что ей со временем нужно быть замужем, а не над-мужем.

И самое главное: это было построение семейных отношений не только у двоих семейных новых горожан, бывших крестьян, и их дочери, нет. Это была мораль общенародная, обусловленная гигантской инерцией предшествующего тысячелетия.

Осмелюсь в данном месте оного повествования осторожно высказать мысль, давно владеющую мной, но пока способную шокировать общественное мнение. Поскольку я достоверно знаю, что мысль моя истинна и через некоторое время люди будут, пожимая плечами, недоумевать «кто же этого не знает», постольку я все же обозначу ее, ибо она имеет непосредственное отношение к теме «М-Ж». Дело в том, что любое общественное событие совершается не только в материальном плане, но и в сознании, и в чувствах человеческих. И этот нематериальный окутывающий его ореол, и этот нематериальный след, сохраняющийся впоследствии не только в человеческой памяти, но в долговечной (вечной?) памяти ноосферы, окружающей нашу удивительную планету, на самом-то деле не менее значим, чем материальные последствия вышеозначенного события. Господи, до чего же поверхностно, верхоглядски, ложно, лживо судят те историки или современники- комментаторы, которые опираются лишь на сугубо физические, грубые, весомые, зримые черты того или иного явления! Так например, истинным ли будет вывод о счастье той или иной семьи, опирающийся исключительно на инвентарную опись их шкафов, хрусталя и электроники? Ясно, что вне учета душевного мира и согласия в той или другой семье грош ему будет цена. Семья может быть весьма зажиточной, а члены ее глядят друг на друга волками, семья может быть попросту бедная, а отношения в ней — самые счастливые. Разумеется, встречаются и материально обеспеченные и счастливые семьи, и семьи нищие, где супруги живут, как кошка с собакой, но это свидетельствует лишь о том, что обобщающий вывод о семейной жизни не может базироваться лишь на тех величинах, которые прямо интересны налоговому инспектору.

Да ведь то же самое, только в более сложных категориях следует отнести и к быту и бытию народному. Фининспекторы от обществоведения столкнутся с неразрешимыми для них парадоксами: почему, например, фронтовики, пережившие немыслимые ужасы войны, в том числе испытавшие такую последнюю и крайнюю степень материального измерения, как смерть сотоварищей, уничтожение сел и городов, собственные ранения и сплошь да рядом инвалидность, считают именно эти годы самыми счастливыми в своей жизни? Может быть, потому, что ясность великой цели, подъем всех душевных сил, раскованная инициатива, бескорыстное братство сподвижников — это такие ценности, перед которыми меркнут те материальные взносы, которыми был оплачен этот нематериальный взлет столь абстрактной субстанции, как человеческий дух?..

Мне пришлось как-то столкнуться с размышлениями критика М. Золотоносова на ту тему, что наш народ по морали своей недалеко ушел-де от обезьян, недавно спустившихся с деревьев на землю. Да почему же так? А потому, с его точки зрения, что у нас еще не возобладала абсолютная индивидуалистическая мораль, мы все еще живем и мыслим давно обветшавшими, по его мнению, категориями, вроде отечества, родины, коллектива. Ничего кроме насмешки не вызывают, по мнению вышеозначенного модерного фининспектора, статьи в российских газетах о том, что молодые парни, погибшие 21 августа 1991 года, защищая Белый дом, умерли не даром, ибо отдали жизнь за счастье своего Отечества, за будущее России. Какой позор, какое, обезьянье самосознание, так расценивает он и их гибель, и преклонение перед ними. Но вопрос: человек ли этот резонер, либо только внешне человекоподобное?

Разумеется, находясь на уровне человекоподобных, невозможно понять (отсутствует физический орган для этого), что не только отдельный человек (бывший фронтовик или блокадник, например) может оценивать свою жизнь вне материальных рамок, но и целый народ, для которого осознание своей значимости в истории, патриотическое восприятие героизма и могущества своей державы, память о преобладании духовных (человеческих) стимулов оказывается чрезвычайно существенными факторами мировосприятия. Настолько существенными, что они перекрывают, непостижимо для человекоподобных, все иные факторы, в том числе и истинно бесчеловечные. И те политики, что крутят руль на государственном российском корабле, ориентируясь лишь на такие вполне наглядные опознавательные знаки на изменчивом фарватере, как колбаса или колготки, рискуют и корабль посадить на мель, и сами от резкого толчка вылетят за борт. Без великой идеи Россия вперед двигаться успешно не будет!..

Тем временем я уже перешел к такой совершенно не материальной, но могущественнейшей силе, как воздействие на мнения и поступки человека (и народа) духовных ценностей и воззрений, возникающих на основе прежних материальных состояний и притягивающихся к нам, и окутывающих нас аурой, в которой мы продолжаем жить. Да, материальные условия заключения браков и взаимоотношений «М-Ж» существенно видоизменились, но их традиционная брачная структура: мужа-отца, кормильца и защитника, и жены-матери, заботницы и Хранительницы очага, — в глубокой общенародной памяти продолжала сохраняться, невзирая ни жестокость новозаводского быта, ни на трубные манифесты Университета им. Свердлова.

Она сохранялась тем прочнее, что утверждалась и утверждается православием (хоть эта христианская религия и была длительное время придавлена государством).

Она сохранялась тем прочнее, что была лишь одной из составляющих частей гораздо более широкой общей ауры, охватывающей и другие великие народы на других великих континентах. Структура, модель изначального союза, состоящего как из мужчины и женщины, сочетавшихся браком для воссоздания потомства, так и из этого потомства — структура подобной в сути своей семьи являлась основной и незыблемой в соседнем огромном Китае. Конечно, контуры жизни китайской семьи и бытовой антураж ее, и идеология, если можно так сказать, отличалась от соответствующих категорий семьи русской, и прежде всего в незыблемой традиции почитания предков, чья бесчисленная вереница поколений уходила во тьму времен. Однако китайская поговорка «Мужчина — хозяин вне дома, а женщина — в доме» свидетельствует, что опорные принципы семьи были общими и в России, и в Китае. Да, русская женщина была гораздо более раскована, чем китайская, чьей добродетелью являлась покорность и абсолютное послушание мужа, но и там, и там основной функцией жены являлось рождение наследника (наследников).

То же и в традиционной японской семье: роль жены — рожать наследников для семьи мужа, куда ее приняли, вникать во все подробности домашнего хозяйства. Муж же обязан обеспечивать благосостояние семьи. Не стану тратить времени на анализ отличий японской семьи от китайской или русской — их много, но суть, ядро семейной концепции одна и та же, и, подвергаясь размывающим воздействиям европейской или северо-американской модели, сохраняет, однако, свою устойчивость: как материальную, так и духовнотрадиционную.

И более того, семейные устои, основанные на четком разделении роли отца и матери в семье, близкие тем, о которых шла речь раньше, прочно сохраняются в огромном регионе, протянувшемся от Мавритании до Пакистана и охватывающем ареалы арабской, иранской и турецкой культуры. Там по- прежнему, можно сказать монолитно, превалирует модель авторитарной, иерархически четкой семьи. Да, исподволь она размывается, обретает большую гибкость и некоторые новые формы, но это все та же устойчивая в основе своей структура.

Вот такая-то существует в мире, можно сказать, мощная аура, которую нельзя просчитать на арифмометрах фининспекторов от социологии, но которая вбирает в орбиту своего воздействия огромные массы людей. Большинство женщин — осознанно или неосознанно — хочет быть за мужем, защитником, кормильцем и поильцем, а большинство мужчин хотело бы иметь здоровую мать своих детей, умелую хозяйку, верную опору во всех превратностях судьбы. О, сколь глубокого смысла полна старая русская поговорка: «Для щей люди женятся, для мяса замуж выходят». Вдумаемся в нее… Что и говорить, Егор во всех своих предшествующих семейных бытованиях и Анастасия также, исходили из подобной модели как исходной, фундаментальной, наилучшей.

Итак, мощное, воистину планетарное течение традиционных представлений о роли мужчины и женщины в семейной жизни направляло жизнь мужчин и женщин в нашей стране, невзирая ни на грандиозную ломку укладов хозяйственно-экономического уклада, ни на войны и репрессии, выкосившие ряды наиболее активных и самодостаточных мужчин, ни на резкое снижение возможностей у мужчины быть как прежде, на протяжении тысячелетий, основным добытчиком и кормильцем своей жены, детей и престарелых родителей.

Все однако значительно, а кое-где даже в корне изменилось, когда в это величественное, широкое и мощное течение и соответствующий ему эмоциональный ореол стремительно ворвалось не менее могучее течение, истоки которого зарождаются у других континентов, берут начало в иных регионах, чем те, что были названы чуть выше. Время столкновения этих течений — наши годы; место громадного водоворота, образовавшегося на пересечении двух глобальных потоков — наша реальная действительность; налеты грозных тайфунов, серии периодически возникающих беспощадных смерчей, клубление непроглядных туманов, неизвестно откуда срывающиеся бешеные ветра и крайне редкая солнечная погода — метеорологическая обстановка в сфере нашей семейной жизни.

Так что же это за поперечное нашему исконному течение, из каких морейокеанов, из каких исторических времен прорвалось оно в наши дни и края?

Зарождалось оно в тех благородных странах, где индивидуальная самодостаточность человека подтверждалась и закреплялась законами о священности и неприкосновенности частной собственности. В тех странах, которые двинулись (после первой промышленной революции в XVII–XVIII веках) путем приоритетного развития индустриальной технологии, очень быстро начали размываться патриархально-феодальные взгляды на семью. Да, три «К» (Kinder-Kirche-Kuche) по-прежнему были вышиты на флагштоке благопристойной жены бюргера, но в случае горестного вдовства хозяйка домика (или замка, или фабрики, или концерна) уже не оказывалась лишним ртом в чужом семействе: она лично становилась владелицей собственности. И хотя по-прежнему правили бал и гибли за металл (не только золотой) прежде всего мужчины, право собственности на собственное хозяйство, на собственное дело и — на собственную личность! — все больше распространялось и на женщин. И на Руси бывали собственницы, императрицы либо помещицы, но это были люди, составляющие ничтожные доли процента от общей массы населения. Потом, когда появились свободолюбивые нигилистки или курсистки, давшие родине и миру таких гигантов индивидуального духа, как, например, Софья Перовская или Софья Ковалевская, или Елена Блаватская, число их было крайне невелико, а судьбы, как правило, драматичны или даже трагичны, ибо не набиралось такого их количества, которое способно было качественно изменить отношение к ним. В самом деле: многие десятки миллионов крестьянских, уже даже не крепостных баб, даже негодовавших в условиях патриархального самодурства против своих властелинов и желавших иметь свои собственные деньги и волю поступкам, пребывали однако в таких экономических крепях, которые побуждали их держаться за своего мужика (вспомним: «…для мяса замуж выходят»). Что рядом с этой неизмеримой толщей десятки и даже тысячи свободолюбивых «нигилисток»?

В Западной же Европе процесс экономического раскрепощения женщин набирал меж тем учащенный ритм, а когда в послевоенные годы чудовищно разбогатевшая Америка уверенно вышла на первый план среди капиталистических государств, то она же естественно опередила все страны и по уровню женской эмансипации. Надо сказать, правда, что знаменосец и блюститель индивидуальной свободы. Западная Европа показала однако Новому Свету, кто есть подлинный лидер в этом отношении: молодежный взрыв 1968 года практически без какой-либо заметной переходной стадии двинулся от революции социальной к революции сексуальной. Тогда пали не только все прежние «табу» в сфере интимной жизни, но свершился и существенный переворот во взглядах на семью, на права женщины в семейной, и шире того, в интимной жизни. И вот этот-то поток практически беспрепятственно хлынул в нравственные океаны нашего отечества после разрушения у нас железного занавеса в 60–70 гг. Хлынул и завертел, как невесомые щепки, миллионы и миллионы наших сограждан и особенно согражданок, которые восприняли вновь обретенные нормы с достаточной легкостью потому, что наша экономическая нищета сравняла к тому времени материальные возможности мужчин и женщин. И коль скоро «М» уже не мог обеспечить материально полностью свою жену и семью, столь скоро «Ж» обрела равные с ним права на производстве и в общественной жизни. И в семейной жизни! А если снова вспомним, что количество действительно достойных «М» в нашей многострадальной державе было повыбито войнами, высылками и лагерями и уменьшилось противу исходного уровня на десятки миллионов мужчин самого активного возраста и деятельного образа жизни, то в подобной ситуации экспансия женской самостоятельности стала развиватьсяразливаться практически беспредельно. И тут уж кто во что горазд: Лариса Губина, оттеснив посредством своей работоспособности и обаяния мужчин переводчиков, вышла на самые передовые рубежи возможного для трудящейся женщины самообеспечения. Геолог Томила, первая жена Егора, уразумев, что зарплаты мужа — средненького офицерика — явно недостаточно по ее аппетитам, расчетливо и смело пошла в атаку передком на партийное и учебное начальство своего института, и в результате достигла значительного роста материального преуспеяния.

А вместе с тем гигантская всеохватывающая инерция традиционного, тысячелетнего течения, которую мсье золотоносовы относят к первобытной морали, продолжала и продолжает воздействовать даже на тех, что закрутился в новых волнах. И Лариса Губина с ненавистью, матерными словами, отзывается о своем свободном эмансипированном житье-бытье, и Томила, как- то стремительно из привлекательной энергичной женщины обратившаяся в пучеглазую задыхающуюся толстую старуху, вряд ли оказались счастливы в своей женской судьбе. Таким образом пребывание в зоне этого планетарных масштабов водоворота создает состояние жестокой дисгармонии для тех, кого он крутит. И здесь, дорогая Нина Терентьевна, надо четко определиться не только насчет сексуального ликбеза, но прежде всего установить, какое течение (то есть какой стиль морали и семейного поведения) по твоим склонностям и по индивидуальности твоего мужа тебе подходит. Следовательно, спокойно проанализировав особенности своего исконного традиционного русла, мы должны осознать своеобразие и того могучего потока, который ворвался к нам и, твердо скажем, будет с годами лишь усиливаться.

Любопытно, что этот новый анализ будет способен вывести нас в совершенно новые, удивительные и неожиданные горизонты закономерностей гармонии «М» и «Ж».