У демонов возмездия

Поэма

Тускнел мой взор… власа редели… Но путь был четок, хоть не нов: Он вел меня в Наркомвнуделе По твердой лестнице чинов. — Ваш дух был строг, а руки — чисты, Нарком промолвил, мне вруча Значок Почетного Чекиста В футляре, блестком как парча. Я бодро поднимался лифтом В этаж «Особо важных дел», С врагами сух был и глумлив там, Иль чертом в душу к ним глядел. Фамилия… знакомый звук вам К чему теперь?.. Но в годы те С партийной четкостью, по буквам, Ее писал я на листе. Из них любой — путевкой смерти Или путевкой в лагерь был, Но я так верил, — и, поверьте, Вливал в работу честный пыл. Я стал размеренной машиной И гнал сомненья. Довод прост: Ведь — шутка ль? — сам непогрешимый Нам доверяет этот пост. К тому ж работа мне дарила Порой конфетку: в этот час Я невозбранно, как горилла, Мог бить подследственных меж глаз; Тех, кто вчера кичился рангом, Упрятать в каменный мешок, Хлестать по телу гибким шлангом Иль просто взглядом вызвать шок. Ценя и отдых, я в футболе Весь шик ударов понимал, И сын мой был в кремлевской школе Весьма «продвинут», хоть и мал. Я ждал — и сердце замирало, Что буду завтра, как герой, Блистать лампасом генерала, А после — маршальской звездой.

…Утяжеляя злодеяниями эфирную ткань собственного существа, этим он обрекает себя катастрофическому срыву в глубь миров, как только прекратится существование физического тела, позволявшего удерживаться на поверхности.

Списывать душу за душами «в нети» Это был мой Долг. Я то молчал, то рычал в кабинете, Как матерОй Волк. «Пом» говорил, подытожив таблицей Груду бумаг, Что Явных врагов арестовано тридцать, А просто так Сто. …Чем-то острее когтей леопарда Стиснулась грудь Вдруг. Молния мысли — «Инфаркт миокарда!!» Канула в муть Мук. Дальше — провал. Мимолетные кадры: Алый венок… Гроб… Пышная речь… Министерские кадры… Множества ног Топ, Траурный марш, — и в отчаяньи, злобе, Ярость кругом Лья, Еду куда-то на собственном гробе, Точно верхом, Я. Мглистый, туманный, разутый, раздетый, Я среди дня Дрог… Хоть бы один из процессии этой Видеть меня Смог!.. Помнится острый озноб от догадок: — Умер!.. погиб!.. Влип!.. И самому мне был тошен и гадок Собственный мой Всхлип.

…В первые часы посмертия он теряет всякий ориентир. Уясняется, что, веруя прежде в смертность души, он убаюкивал самого себя.

Не знаю где, за часом час, Я падал в ночь свою начальную… Себя я помню в первый раз Заброшенным в толпу печальную. Казалось, тут я жил века Под этой неподвижной сферою… Свет был щемящим, как тоска, И серый свод, и море серое. Тут море делало дугу, Всегда свинцово, неколышимо, И на бесцветном берегу Сновали в мусоре, как мыши, мы. Откос покатый с трех сторон Наш котлован замкнул барьерами, Чтоб серым был наш труд и сон, И даже звезды мнились серыми. Невидимый — он был могуч Размеренно, с бесстрастной силою, Швырял нам с этих скользких круч Работу нудную и хилую. Матрацы рваные, тряпье, Опорки, лифчики подержанные Скользили плавно к нам в жилье, Упругим воздухом поддержанные. Являлись с быстротою пуль В аду разбиты, на небе ли Бутылки, склянки, ржа кастрюль, Осколки ваз, обломки мебели. Порой пять-шесть гигантских морд Из-за откоса к нам заглядывали: Торчали уши… взгляд был тверд… И мы, на цыпочках, отпрядывали. Мы терли, драяли, скребли, И вся душа была в пыли моя, И время реяло в пыли, На дни и ночи не делимое. Лет нескончаемых черед Был схож с тупо-гудящим примусом; И этот блеклый, точно лед, Промозглый мир мы звали Скривнусом. Порой я узнавал в чертах Размытый облик прежде встреченных, Изведавших великий страх, Машиной кары искалеченных. Я видел люд моей земли Тех, что росли так звонко, молодо, И в ямы смрадные легли От истязаний, вшей и голода. Но здесь, в провалах бытия, Мы все трудились, обезличены, Забыв о счетах, — и друзья, И жертвы сталинской опричнины. Все стало мутно… Я забыл, Как жил в Москве, учился в Орше я… Взвыть? Шевелить бунтарский пыл? Но бунтаря ждало бы горшее. А так — жить можно… И живут… Уж четверть Скривнуса освоили… На зуд похожий, нудный труд Зовется муками такое ли?!

…В Скривнусе он чувствует подлинное лицо обезбоженного мира. Сознание души озаряется мыслью: стоило ли громоздить горы жертв — ради этого?

Но иногда… (я помню один Час среди этих ровных годин) В нас поднимался утробный страх: Будто в кромешных, смежных мирах Срок наступал, чтобы враг наш мог Нас залучить в подземный чертог. С этого часа, нашей тюрьмы Не проклиная более, мы Робко теснились на берегу, Дать не умея отпор врагу. Море, как прежде, блюло покой. Только над цинковой гладью морской В тучах холодных вспыхивал знак: Нет, не комета, не зодиак Знак инструментов неведомых вис То — остриями кверху, то вниз. Это — просвечивал мир другой В слой наш — пылающею дугой. И появлялось тихим пятном Нечто, пугающее, как гром, К нам устремляя скользящий бег: Черный, без окон, черный ковчег. В панике мы бросались в барак… Но подошедший к берегу враг Молча умел магнитами глаз Выцарапать из убежища нас. И, кому пробил час роковой, Крались с опущенною головой Кроликами в змеиную пасть: В десятиярусный трюм упасть. А он уже мчал нас — плавучий гроб Глубже Америк, глубже Европ. Омутами мальстрема — туда, Где трансфизическая вода Моет пустынный берег — покров Следующего из нисходящих миров.

5. МОРОД

Я брошен был на берегу. Шла с трех сторон громада горная… Тут море делало дугу, Но было совершенно черное. Свод неба, черного как тушь, Стыл рядом, тут, совсем поблизости, И ощущалась топкость луж По жирной, вяжущей осклизкости. Фосфорецируя, кусты По гиблым рвам мерцали почками, Да грунт серел из темноты Чуть талыми, как в тундре, почвами. Надзора не было. И грунт Мог без конца служить мне пищею. Никто здесь не считал секунд И не томил работой нищею. Но, мир обследовав кругом, Не отыскал нигде ни звука я: Во мне — лишь мыслей вязкий ком, Во мне — лишь темень многорукая. И жгучий смысл судьбы земной, Горя, наполнил мрак загробности; Деянья встали предо мной; И, в странный образ слив подробности, Открылся целостный итог Быть может, синтез жизни прожитой… Знобящий ужас кровь зажег, Ум леденел и гас от дрожи той. На помощь!.. Разве я готов Обнять масштабы преступления?! Мелькал оскал скривленных ртов, Застенки, вопль, а в отдалении Те судьбы, что калечил я Бессмысленней, чем воля случая, Рывком из честного жилья, Из мирного благополучия. Я, наконец, постиг испод Всех дел моих — нагих, без ретуши… И тошный, ядовитый пот Разъел у плеч остатки ветоши. Хоть поделиться! испросить Совета тех, кто выше, опытней, Чья помощь смела б оросить Бесплодно гибельные тропы дней!.. Узнал потом я, что Мород Прозванье этого чистилища; Что миллионный здесь народ Томится, к выходу ключи ища; Но из страдающих никто Не видит рядом — тут — товарища: Все тишью смертной залито И ты б устал, живую тварь ища. Один! один! навек один! Бок о бок лишь с воспоминанием!.. Что проку в том, что крохи льдин Я, как подачку темной длани, ем? Жизнь догоревшая, светясь, В мозгу маячила гнилушками, И я, крича, бросался в грязь Лицо в ней прятать, как подушками. Да где ж я, Господи?! на дне? В загробном, черном отражении?.. И Скривнус раем мнился мне: Там люди были, речь, движение… Отдать бы все за ровный стук, За рабий труд, за скуку драянья… О, этот дьявольский досуг! О, первые шаги раскаянья!

Ни с чего другого, как с ужаса перед объемом совершенного зла, начинается возмездие для душ этого рода.

Так, порываясь из крепких лап, Духов возмездья бесправный раб, Трижды, четырежды жизнь былую Я протвердил здесь, как аллилуйю. Может быть, и Мород чудесам Настежь бывает порой. Но сам Я не видал их ни в чьей судьбе там, Слыша себя лишь во мраке этом. Счастлив, кто не осязал никогда, Как вероломна эта вода. Как пузырями дышит порода В черных засАсывалищах Морода. Чудом спасался я раза два, Чахлую ногу вырвав едва Прочь из ловилища, скрытого ловко, Приторно-липкого, как мухоловка. И представлялось: двадцатый год Здесь я блуждаю: «предел невзгод»… Так рассуждал я до той минуты Зноба, когда оказались круты Выгибы гор, и, сорвавшись в ил, Тщетно взвывал я, напрасно выл. Булькая, как болотная жижа, Ил увлекал меня ниже, ниже… О, этой жиже, текущей в рот, Я предпочел бы даже Мород.

…В цепи последовательных спусков из слоя в слой, каждый новый спуск кажется страшнее предыдущего, ибо крепнет догадка, что следующий этап окажется ужаснее всех пройденных.

7. АГР

Обреченное «я» чуть маячило в круговороте, У границ бытия бесполезную бросив борьбу. Гибель? новая смерть? новый спуск превращаемой плоти?.. Непроглядная твердь… и пространство — как в душном гробу. Спуск замедлился. Вдруг я опять различил среди мрака Странный мир: виадук… пятна, схожие с башнею… мост… Тускло-огненный свет излучался от них, как от знака, Что реальность — не бред! проникает в мой стынущий мозг. Где я?.. жив или нет?.. Я — нагой, я — растерзанный, рваный… Шаткий шаг — парапет камни лестницы — даль в багреце А внизу, из глубин, с непроглядного дна котлована Россыпь тусклых рубинов, как в бархатно-черном ларце. Ты, читающий, верь! ты и сам это скоро увидишь! Густо-черная твердь оставалась глуха и нема, Но без волн, без теченья, как вниз опрокинутый Китеж, Колдовскими свеченьями рдели мосты и дома. Встала в памяти ночь: гордый праздник советского строя, Отшатнувшийся прочь аспид туч над фронтом дворца, И надменный портал с красным вымпелом в небо сырое, За кварталом квартал в море пурпура и багреца. Понял наново я: то был тайный намек, непонятный Ни для толп, ни для рот, ни для чванных гостей у трибун На испод бытия: вот на эти багровые пятна И на аспидный свод, не видавший ни солнца, ни лун. О, в какие слова заключить внерассудочный опыт? Мы находим едва знаки слов для земных величин, Что же скажет уму стих про эти нездешние тропы, Про геенскую тьму и про цвет преисподних пучин? Кремль я видел другой с очертаньем туманного трона, Дальше — черной дугой неподвижную реку Москву Нет, не нашу Москву: беспросветную тьму Ахерона, В грозной правде нагой представлявшейся мне наяву. Так. — Двойник. — Но какой?.. Я спустился — и обмер: на крыше, Сиротливо, щекой к алой башне прижавшись, одна, Приютилась она: две дыры вместо глаз, словно ниши, Где ни блеска, ни зги, ни игры отражений, ни дна. Охвативши рукой, колоссальной, как хвост диплодока, Рыхлой башни устои, она изнывала, дрожа, От желания взвыть, но — ни пасти, ни губ… Только око Вопияло без звука, окном ее духа служа. Что глядело оттуда? что грезилось ей? И какие Несчетные груды погибших в утробе ее В свои жилы влила эта хмурая иерархИя, И невольница Зла, и живое ее острие? Был неясно похож на сторожкое хищное ухо Заостренный бугор над глазницами… и до земли С расползавшейся кожи, с груди, поднимавшейся глухо, Из разъявшихся пор сероватые струи текли. И над каждым мостом, над аркадами каждого моста, Исполинским венцом шевелились и млели они, ВОлгры — прозвище их: дымно-серые груды, наросты, Без зрачков, безо рта, неуклюжие, рыхлые пни. Их чудовищных тел не избегли ни кровли, ни шпили, И, казалось, их грел инфракрасный тоскующий свет; Неживые глазницы, его, поглощая, следили: Кто у ног их клубится? и чьей еще кармы здесь нет? Неужели же здесь им достаточно жертв беззаботных, И простак, ротозей им добычей попасться готов?.. И тогда, приглядясь, различил я меж стен, в подворотнях, Моих новых друзей соотечественников, — земляков. Я и сам был таким, мое голое, жалкое тело Растеряло ту рвань, что из Скривнуса взял в Мород; Смыв черты, словно грим, плоть бесформенным сгустком серела И не скрыла бы ткань, что я — нечисть, я — гном, я — урод.

…Одна из мук Агра — осознанное созерцание собственного убожества.

Так, не решаясь спуститься вниз, Прятался я тайком за карниз, Вглядываясь в бугроватый проспект. В капищах люциферических сект Стену у входа, как мрачный страж, Мог бы украсить этот пейзаж. В хмурых кварталах юга, вдали, Восемь согнувшихся волгр несли Балку — размерами — с вековой Ствол калифорнийских секвой. Да, они были разумны. Их жест Был языком этих скорбных мест, Грустной заменой и слов, и книг. Их привлекал туманный двойник Зданья высотного, кручи и рвы На юго-западе этой Москвы. Как бы до половины в бетон Волграми был он овеществлен; Верхний же ярус и чахлый шпиль Мглисты казались, как дым, как пыль. Вот, очереднАя балка вошла В паз уготовленного дупла, И заструился — багров, кровав В толще ее угрюмый состав. Как зачарованный, я смотрел На череду непонятных дел, На монотонный и мерный труд Этих рассудочно-хитрых груд. Мы громоздим этаж на этаж; То же — и волгры. А воля — та ж? Низкое облако черных паров Двигалось и на шпиль, и на ров, Волгр задевая правым крылом. Видно, то было здесь частым злом: Черный, точно китайская тушь, Ливень хлестнул бока этих туш, И превратил — чуть туча прошла В черные глыбища их тела.

…В Агре он видит впервые вампирических обитателей чистилищ, восполняющих убыль жизненных сил всасыванием энергии человечества.

Миллионами нас исчислять надо, с Агром знакомых, Нас, когда-то людьми называвших себя наверху, И жестокий рассказ, как от волгр ускользали тайком мы, Я от слез и стыда не посмею доверить стиху. Было нечто сродни в нас медлительно гасшим лампадам… Но в короткие дни я, сорвавшийся издалека, Промелькнул мимоходом нет, резче скажу, мимопадом, Остальные ж томились: недели? года? иль века? Дорогие… Вся гордость, все лучшее ими забыто; Точно ветер над городом, гонит их призрачный бич, И сквозят через них блики сального, тусклого быта, Блекло-мутные дни, счет ничтожных потерь и добыч, Пропотевший уют человеческих стойл и квартирок, Где снуют и клубятся отбросы народной души; Этажи новостроек, где бес современного мира Им кадит, как героям, твердя, что они хороши; Все яснее сквозь них различал я вихрящийся омут, Просверливший миры и по жерлам свергавший сюда Миллионы слепых, покорившихся трижды слепому, Сгустки похоти, лжи, мести, жадности, сна и труда. Род? сословие? класс?.. Вероломный тиран революций Раздробил скорлупу их пример и обычай отцов; Суетливою массой по Верхней Москве они льются, Пока рок на тропу не наступит, незряч и свинцов. — Плачь, Великое Сердце, Кому из народных святилищ Благовонным туманом текут славословия, — плачь! Плачь о детищах тлена, о пленниках горьких чистилищ, Кто, как праздная пена, не холоден и не горяч! Плачь, Великое Сердце! По Ирмосам и литургиям Из небесного храма под черную сень низойди, Облегчи их блужданья! Вернуться к Тебе помоги им, Ты, огонь состраданья, затепленный в каждой груди! …Нет, молиться вот так я тогда не умел еще… Ужас В закоулки, во мрак меня гнал, точно плетью, пока Тайна здешних убежищ, из брошенных слов обнаружась, Мне внезапной надеждой забрезжила издалека. Меж багровых кубов, по кварталам, промозглым и волглым, Как тоскующий зов, мне маячили их купола: Двойники ли церквей, до сих пор недоступные волграм, Тех, что в мире людей сквозь столетия Русь берегла? А, так вот для чего нам внушал мироправящий демон Разрушать естество этих мирных святынь наверху, И кровавой звездой точно дьявольскою диадемой, Обесчестить их трупы, их каменную шелуху! Как хитер этот бес: посмотри, — их почти не осталось, И покрову небесному негде коснуться земли… Горе Агру скорбящему! как снизойдет к нему жалость? Защитят ли страдальцев все башни, дворцы и кремли?.. Так, рыдая как гном, от стыда, от бессилья, от страха, То бегом, то ползком я к убежищу крался, — но путь Был оборван, когда исполински размеренным взмахом Длиннорукая волгра меня подхватила на грудь. Она тесно прижала меня к омерзительной коже, То ль присоски, то ль жала меня облепили, дрожа… Миллионами лет не сумел бы забыть я, о Боже, Эту новую смерть срам четвертого рубежа. Я был выпит. И прах моя ткань — в ее смрадные жилы Как в цистерны вошла, по вместилищам скверны струясь, Чтобы в нижних мирах экскрементом гниющим я жил бы… Вот, ты, лестница зла! Дел и кар неразрывная связь.

…Так, в Агре он впервые испытывает живое чувство жалости. Здесь он понял, что множества несчастных пали сюда вследствие отяжеления души, вызванного жизненным укладом, долю ответственности за который несет и он.

10. БУСТВИЧ

Казалось: по-прежнему Агр вокруг, Лишь краски померкли вдруг, И трупною зеленью прах земной Светился, как вязкий гной. Меж призрачных зданий мелькали кругом, То в щель заползая, то в дом, Твари, верщащие рыск и лов, С фаллосом вместо голов. Рассказ мой! Горькую правду открой! Они припадали порой К массе человекоподобных груд, Охватывая их, как спрут. Едва шевелясь, я лежал у стены, Как труп на поле войны, Как падаль, подтащенная ко рву, Как пища гиенам не льву. Я пробовал встать, но мышцы руки Оказывались мягки, Как жалобно вздрагивающее желе, Как жирная грязь на земле. Да, куча бесформенного гнилья Так вот настоящий я?.. Тогда, извиваясь, как бич, как вервь, Подполз человеко-червь. Размерами с кошку, слепой, как крот, Он нюхал мой лоб, мой рот, И странно: разумность его — вполне Была очевидна мне. Бороться? Но, друг мой! кого побороть Могла б растленная плоть, Бескостная, студенистая слизь, Где лимфа и гной слились? Едва пошевеливаясь, без сил, Я в муке смертной следил, Как человеко-червь пожирал Меня, как добротный кал. Незыблемейшую присягу приму, Что никогда, никому Не испытать ни в одной судьбе То омерзенье к себе.

…В Буствиче рождается омерзение к плотскому началу, если оно ничем не озарено и не имеет противовеса в виде стремления к высшему.

Как смел я ждать, что искуплю Во тьме чистилищ все деяния, Что дух Возмездья утолю Простою болью покаяния? Я понял: срыв мой сквозь жерло Едва лишь начат. Неимоверное Злодейство прошлое влекло Меня все ниже тягой мерною. Как деспот, как антропофаг, Как изверг, обойден пощадою, За Буствичем глухой Рафаг Я пересек, все глубже падая. Коробит жгучий мой рассказ? В нем — яд стыда, в нем горечь гневности, Он слишком сумрачен для вас И жаром схож с огнями древности. Как о загробном не скажи Во всем усмотрит чары прошлого Тот, кто приучен богом Лжи К благополучью века пошлого. Но эту не отдам врагу Правдивейшую из бумаг мою, Стихом горчайшим не солгу: Он опален подземной магмою. Кто верен мужеству — читай! Сквозь жар багрового и черного Я подниму туда, где стай Орлиных плеск у фирна горного; Утешу вышней синевой, И пред Небесной Сальватэррою Коснешься правды мировой И, может быть, воскликнешь: верую. Но раньше райской синевы Вникай в кромешные видения, Затем, что этой злой главы Первейшей смысл — предупреждение.

12. ШИМ-БИГ

Каменный, прямой, Сумрачный туннель, Призрачный уклон Вниз… Рваный, как кудель, Сверху лишь туман Зыбкой бахромой Свис. Это — не туман: Бурые клубки Мечущихся тел: Мы! Движемся, течем В нижний океан Сквозь водораздел Тьмы. С каждым из слоев Лестницы в Ничто Меньше б ты нашел Нас: Сквозь седьмой шеол Льется только сто Вместо тех былых Масс. Дыры вместо глаз, Пряди вместо рук, Вместо голосов Взрыд. Истерзала нас Горшая из мук: За себя самих Стыд. Скользкий потолок… Медленный уклон… Оползни… Провал Луж… Эллин бы назвал Словом «флегетон» Этот водосток Душ. Хищное, как бич, Прозвище Шим-бИг В разум я ввожу Твой! Стен не раздробить; Бунту, мятежу Этот не открыть Слой. Смеет ли язык Поименовать Истинных владык Дна? Кто в моей стране Видел эту рать Даже в глубине Сна? Царственен любой, Точно Люцифер, С пурпуром размах Крыл, Но холодный лик Сумеречно-сер, Странной нищетой Хил. Ангелами тьмы Ластятся к телам, Космы бахромы Вьют, Нашу маету, Брошенность и срам Тихо на лету Пьют. Медленно ползем, Еле шевелясь, В каменной груди Зла… Вон уж впереди Брезжит, не светясь, Устье водоем, Мгла. В полное Ничто Плавно, как струя, Влиться наш готов Сонм… Вот он, наш итог Пасть небытия, Нижний из слоев Дромн.

…Утратив последнее человекоподобие своей формы, в Шим-бИге он исчерпывает до конца одну из величайших мук: стыд.

13. ДРОМН

Свершилось. В мертвом полусвете я Застыл один над пустотой. Часы, года, тысячелетия Таких мерил нет в бездне той. О, даже в клочья, в космы рваные Облечь свой дух я предпочту, Чем плыть бесовской лженирваною В зияющую пустоту. Здесь пропадала тень последняя Того, что кличется среда, И не могла б душа соседняя Мне прошептать ни «нет», ни «да». Щемящей искрой боли тлеющей Один в безбрежности я вис, Чуть веруя, что на земле еще Для всякого есть «верх» и «низ». Напрасно спрашивать о слое том, Ничтожно мал он иль огромн? Все представленья перекроет он Лишь тем одним, что это — Дромн. Все утеряв, мечтал о грузе я: Повсюду — центр, везде — края… Лишь ум рыдал: в нем шла иллюзия Ужасного небытия. Мельчайшие, как бисер, частности Я здесь припомнил, пуст, угрюм, И никогда столь острой ясности Не знал мой вскрикивавший ум. Итог всей жизни, смысл падения В проклятый Дромн через слои, Подвел я там в бессонном бдении, В предвечном полубытии. Порою мнилось, что украдкою Бесплотный кто-то предстает: Он, как росу, как брагу сладкую, Мою тоску и горечь пьет. Я знал, что в скорбные обители И в Агр, и в Буствич, и в Мород Порой чудесные Целители Находят узкий, тесный вход. Но здесь, у крошечного устьица Моей судьбы — конец суда, И мне на помощь в Дромн не спустится Никто, ничто и никогда.

…В Дромне сознание яснеет. Является догадка о том, что все могло бы быть иначе, если бы он сам, утверждая при жизни веру в смертность души, не избрал этим самым Небытие и покинутость.

Страшно, товарищи, жить без тела! Как эту участь изображу? Чье предваренье хоть раз долетело К этому демонскому рубежу? Только недвижной точкой страданья В этом Ничто пламенеет душа Искра исчезнувшего мирозданья, Капелька выплеснутого ковша. Как в этой искре теплится чувство? Как она память вмещает? ум? Слог человеческий! Ложе Прокруста Для запредельных знаний и дум! Перебираю странные рифмы, Призрачнейших метафор ищу… Даймон — единственный, кто говорит мне: «Вырази, как сумеешь. Прощу». Да, но как чахло, мелко величье Тайны загробной в клочьях стиха!.. Горькое, терпкое косноязычье. Непонимаемый крик петуха. — Вот, розовеют пропасти Дромна, Будто сквозь красную смотришь слезу, Будто безгрозовый, ровный, безгромный Слой воспламеневает внизу. Может казаться розово-мирной, Если глядеть на нее с вышины, Эта недвижная гладь Фукабирна Без гребешков, без струй и волны. Я ощутил: моя точка — весома, Искра вытягивается, как ось, Неотразимою тягой влекома В красные хляби, медленно, вкось. Тело? опять?! но без рода? без корма? Да: на оси бессмертного Я Оплотневала новая форма, Новая плоть инобытия. И, глянцевея поверхностью жирной, Ометалличив странный состав, К жгучей поверхности Фукабирна Я прикоснулся, затрепетав.

…Страдания Фукабирна заключается в великом ужасе от осознанного, наконец, падения в вечные муки.

15. ОКРУС

Быть может, уже недалек тот день, Когда не ребяческую дребедень, Не сказку пугающую, не бред В рассказе об инфраслоях планет Усмотришь ты, одолев до конца Предупреждающий стих гонца. Разве не слышал я с детских дней Древних преданий про мир теней, Адского жара и адских стуж, Вечной обители грешных душ? Науке ты веришь в нее, как раб Уже прикоснуться давно пора б Зоркою аппаратурой глубин, Пламенно-рдеющих, как рубин. Зримой субстанции магм двойник К душам рыдающим там приник Мертвый, но знойный, странный субстрат, Супра-железа невидимый брат. О, сколько раз, умудренный там, Я перед вами, для вас и вам Бисер мой без ответа метал! Правильный термин инфраметалл Режет вам разум, как по стеклу Острую если проводишь иглу. Но этот термин может пока Выразить шифром, издалека, Тот иноматериальный состав, Что оплотнел у планетных застав. Стало, спускаясь в то бытие, Инфраметаллом тело мое, В шар обращаясь, биясь, крутясь, С обликом прежним утратив связь. Если среди человеческих мук Хочешь найти, неведомый друг, Муку, подобную муке той, Думай про дальний век прожитой: Только испанское ауто-да-фэ Правильно вспомнить в этой строфе. Но наверху лишь миги, часы Этих страданий клал на весы Радостям жизни в противовес Правивший инквизицией бес. Тут же страдания длятся года. Что ж, ты и этому скажешь «ДА»?

…В Окрусе он осознает, что возрастающие телесные муки — это возмездие, и что закон, столь жестокий, не может иметь божественного происхождения.

Мой сказ, мой вопль, мой плач, мой крик Сочти, коль хочешь, ветхой сказкою, Но прочитай, как я достиг И стал внедряться в днище вязкое. Чистилищ сумеречный спуск Лишь вехи спуска, муки пробные; Теперь я видел, как горят В огне предвечном мне подобные. То начинался лютый круг Миров, овеществленных магмами: Их не прощупал зонд наук, Лишь усмехавшихся над магами. Загробное, прогрессу льстя, Рисуем мы пером вседневности, И даже малое дитя Смеется над гееной древности. В век политической игры, Дебатов выспренных в парламенте, Кто станет думать, что миры Воздвиглись на таком фундаменте? Еще гуманный «Абсолют» Мы допустить способны изредка; А я твержу одно: что лют Закон бушующего Призрака; Что Призрак — явственней, чем явь, Реальностью реален высшею, И демоны несутся вплавь, Как корабли, над нашей крышею. О, как безмерно глубоко Религий вещих одиночество, Их, детское, как молоко, Доверье к голосу пророчества! Но — правда жгучая — и в них Провидцами недорассказана, Душа внушенных Богом книг Ошибками и ложью связана. — Еще в те дни, когда Земля, Как шар огня, в пространствах плавала, Законов тяжесть тяжеля, На них оперлась лапа дьявола. Он стиснул, сжал, он исказил! В страданьях душ есть излучение; Оно — вот пища темных сил, Вампиров нашего мучения. Путь восходящих мириад Вампир великий сделал битвою, Борьбу за жизнь, — чтоб брата брат Теснил кровавою ловитвою; Где принцип Дружбы, как устой, Едва успел возникнуть ранее Внедрил он страшный и простой Закон взаимопожирания; Любовь, свободу, благодать Он подменил слепым возмездием… Так мучит дьявольская рать И здесь, и по другим созвездиям. Молясь у ласковых икон О днях гармонии желаемой, Запомни: двойственен закон, Владыкой Зла утяжеляемый.

…Пребывающий в Окрусе вспоминает, что был с детства предупрежден христианским учением о законе возмездия и что отказ этому учению был актом его свободной воли.

О, не приблизиться даже к порогу Тайны и Правды вышней тому, Вера чья возлагает на Бога Тяжесть ответственности за Тьму. Вечный припев: «Ах, столько страданий, Столько злодейств — а как же Бог? Мог Он творить свое мирозданье, А обуздать духа зла — не мог? Он — вездесущ и благ; почему ж Он не спасет наших тел и душ?» Полно блуждать среди трех сосен, Вламываться в открытую дверь. Бог абсолютно благ! светоносен! А не всемогущ. Верь! Верь — и забудь «царя на престоле В грозных высотах». Он — святей; Сам очертил Свою власть и волю Волей свободных Божьих детей. И не рабам, не холопам Славы Мир, как могучее поприще, дан: От эмпирея до яростной лавы Горд и свободен его океан. Все ли высокие духи — благие? Все ли скорбят за твою слезу? Есть грандиозный дух, тиранию Строящий и вверху, и внизу. В духопрозрении праведным снится Глубь незапаметнейших времен, Богоотступничество Денницы, Шелест туманностей, как знамен. Снов довременных рваные космы В древних легендах видели мы: Да, — он творил и творит Антикосмос, Черное зеркало, сердце Тьмы. И на Земле — его черный град Древние наименовали: ад.

…Здесь, в слоях Окрус и Гвэгр, душам уясняется истина относительного дуализма — борьбы двух вечных космических принципов, — борьбы хоть и не вечной, но столь протяженной во времени, что наше сознание склонно пренебрегать этой неточностью.

Наземь открытою полночью лягте, Духом вникайте глубже, чем взор: Грохот разваливающихся галактик Вам приоткроет звездный простор. Это — миры, где трон Люцифера Выше пресветлой свободы встал, Где громоздит блудница-химера Жертвы на жертвы: свой пьедестал. Это — тираны! это — вампиры! Жажда ко власти вот их вина. Власть их над миром гибелью мира Там завершаться обречена. Но посмотри: спираль Андромеды Освободилась от несовершенств: Там поднимаются рати победы По ступеням высот и блаженств. И титанические брамфатуры Просветлевая до самого дна, Клиры Канопуса, хоры Арктура Блещут, как мировая весна; Освобождают от вечного плена, Делают братьями тех, кто рабы… Метагалактика — только арена Этой милльярдолетней борьбы. Если созрел в тебе дух высокий, Если не дремлет совесть твоя, Сдвинь своим праведным выбором сроки Мук бытия.

…Здесь становится понятной демоническая природа закона кармы, а также и то, что одна из задач Божественных сил заключается в преодолении и просветлении этого закона.