Из Парраля приехал на муле торговец с грузом macuche – когда нет табака, курят macuche, – и все жители селения, а с ними и мы отправились к нему узнать, что нового. Это произошло в Магистрале, горной деревушке в штате Дуранго, откуда до ближайшей железной дороги верхом приходится добираться три дня. Кто-то купил себе macuche, мы все поспешили одолжить у него на затяжку и тут же послали мальчика за листьями, заменяющими папиросную бумагу. Мы закурили и уселись вокруг торговца в три ряда. Много дней уже мы ничего не слышали о революции. Он, захлебываясь, делился с нами крайне тревожными слухами: федералисты прорвались из Торреона и направляются сюда, по пути предавая огню ранчо и убивая pacificos;[5] войска Соединенных Штатов перешли Рио-Гранде; Уэрта вышел в отставку; Уэрта направляется на север, чтобы лично стать во главе федеральных войск; Паскуаль Ороско убит в Охинаге; Паскуаль Ороско направляется на юг с десятью тысячами colorados.[6] Он рассказывал все это, отчаянно жестикулируя и расхаживая взад и вперед крупными шагами, так что его тяжелое коричневое с золотом сомбреро плясало на голове. То и дело, забрасывая свой полинявший голубой плащ на плечо, он стрелял из воображаемой винтовки, потрясал в воздухе воображаемой саблей, а его слушатели выкрикивали: «Ма!» и «Cedio!».[7] Но самым интересным был слух, что генерал Урбина через два дня выступает на фронт.

Весьма неприветливый араб, некий Антонио Свайдета, который на следующее утро отправлялся в Парраль в своей двуколке, согласился подвезти меня до Лас-Нивес, где живет генерал Урбина. К полудню мы оставили горы позади и покатили по ровному плато северного Дуранго – выгоревшей желтой прерии, протянувшейся на такое расстояние, что пасущиеся стада, по мере того как мы удалялись, становились все меньше и меньше, превращались в чуть заметные точки и наконец сливались с подножием изрезанных лиловых гор, до которых, казалось, можно было добросить камень. Неприветливый араб оттаял и принялся излагать мне историю своей жизни, из которой я не понял ни слова. Однако, насколько мне удалось уловить, она сводилась к бесконечным торговым операциям. Однажды он побывал в Эль-Пасо[8] и считал его самым красивым городом в мире. Зато в Мексике торговать было выгоднее. Говорят, что в Мексике так мало евреев потому, что они не могут выдерживать конкуренции с арабами.

У дверей дома генерала Урбины сидел старик пеон, опоясанный четырьмя патронными лентами, и мирно начинял порохом бомбы из гофрированного железа. Он ткнул пальцем в сторону внутреннего двора. Дом генерала, разные службы и склады образовывали четырехугольник, внутри которого поместился бы целый квартал. Там кишели свиньи, куры и полуголые дети. Два козла и три пышных павлина задумчиво глядели на меня с крыши. Куры вереницами входили и выходили из гостиной, где граммофон терзал «Принцессу долларов». Из кухни вышла старуха и вылила на землю ведро помоев; к ним с визгом бросились свиньи. В углу за домом сидела маленькая дочка генерала и посасывала патрон. У колодца посреди двора стояли и лежали мужчины. В центре этой группы в поломанном плетеном кресле сидел сам генерал и кормил лепешками ручного оленя и хромую черную овцу. Стоя на коленях перед ним, пеон вытряхивал на землю из полотняного мешка сотни маузеровских патронов.

На мои объяснения генерал ничего не сказал. Даже не привстав, он протянул мне вялую руку и сразу же отдернул ее. Это был широкоплечий мужчина среднего роста, с медно-красным лицом, по самые скулы заросшим жидкой черной бородой, которая не могла скрыть узкогубый невыразительный рот и вывернутые ноздри. В его блестящих маленьких глазках животного прятался смешок. Добрых пять минут их взгляд не отрывался от моих глаз. Я протянул ему свои документы.

– Я не умею читать, – вдруг сказал генерал и подозвал своего секретаря. – Так, значит, вы хотите ехать со мной на фронт? – рявкнул он затем на простонародном испанском диалекте. – Пули там так и свистят (я промолчал). Muy bien![20] Но я не знаю, когда я поеду туда. Может быть, дней через пять. А сейчас ешьте!

– Благодарю вас, генерал, я уже ел.

– Идите есть! – повторил он невозмутимо. – Andale.[21]

Грязный человек, которого все называли доктором, проводил меня в столовую. Когда-то он был аптекарем в Паррале, а теперь имел чин майора. Он сказал мне, что эту ночь я буду спать с ним. Но не успели мы дойти до столовой, как раздались крики: «Доктор!» Прибыл раненый крестъянин, державший свое сомбреро в руке, – голова его была завязана окровавленным платком. Маленький доктор сразу засуетился. Одного мальчугана он послал за ножницами, обыкновенными домашними ножницами, другому приказал принести ведро воды. Подняв с земли палочку, он начал заострять ее ножом. Затем, усадив раненого на ящик, он снял повязку, под которой зияла резаная рана дюйма в два, покрытая грязью и запекшейся кровью. Сначала он остриг волосы вокруг раны, то и дело задевая ее концами ножниц. Раненый тяжело дышал, но сидел неподвижно. Затем доктор, весело насвистывая, срезал ножницами всю запекшуюся кровь с раны.

– Да, интересная, знаете, жизнь у доктора, – заметил он, пристально вглядываясь в густую струю крови. Крестьянин сидел как изваяние мученика. – Благородная профессия! – продолжал доктор. – Облегчать людские страдания…

При этих словах он взял заостренную палочку, засунул в рану и принялся медленно выскабливать ее по всей длине.

– Тьфу! Это животное потеряло сознание! – сказал доктор. – Ну-ка, придержите его, пока я буду ее промывать.

Он взял ведро и вылил его содержимое на голову раненому. Вода, смешанная с кровью, стекала по одежде на землю.

– Эти невежественные пеоны совсем лишены мужества, – продолжал доктор, накладывая на рану прежнюю повязку. – Только разум придает человеку храбрость, а, сеньор?

Когда крестьянин пришел в себя, я спросил его:

– Вы солдат?

Раненый улыбнулся мягкой, виноватой улыбкой и сказал:

– Нет, сеньор. Я всего только pacifico… Я живу в Канотильо, и дом мой всегда к вашим услугам…

Спустя некоторое время – изрядное время – мы сели ужинать. Среди моих сотрапезников был лейтенант-полковник Пабло Сеанес – бесхитростный веселый молодой человек лет двадцати шести, носивший в теле пять пуль, заработанных за три года войны. Он уснащал свою речь крепкими солдатскими словечками, но произносил их довольно невнятно – одна из пуль засела у него в челюсти, а язык был разрублен сабельным ударом. О нем говорили, что он демон в бою и жестокий мститель (muj matador) после боя. При первом взятии Торреона Пабло и еще два офицера, майор Фиерро и капитан Борунда, собственноручно расстреляли из револьверов восемьдесят безоружных пленных и продолжали это занятие до тех пор, пока не устали спускать курок.

– Oiga,[22] – обратился ко мне Пабло. – Вы по знаете, где в Соединенных Штатах самый лучший институт по изучению гипнотизма? Как только кончится эта проклятая война, я буду учиться на гипнотизера.

Тут он повернулся к лейтенанту Воррега и начал делать гипнотические пассы. Лейтенант, прозванный в насмешку «Сиеррский лев» за необыкновенную склонность к хвастовству, судорожно схватился за револьвер.

– Не желаю иметь дело с дьяволом! – взвизгнул он, и все кругом оглушительно захохотали.

Сидел за столом и капитан Фернандо, седой великан в узких брюках, участвовавший в двадцати двух сражениях. Мой ломаный испанский язык приводил его в неистовый восторг, и при каждом моем слове он разражался таким хохотом, что дрожали степы. Он никогда не выезжал из штата Дуранго и утверждал, что Мексику от Соединенных Штатов отделяет огромное море, и что вся остальная земля залита водой. Рядом с ним сидел Лонгипос Терека, чье круглое доброе лицо то и дело расплывалось в улыбке, открывавшей гнилые зубы, и чье простодушие и храбрость славились по всей армии. Ему исполнился двадцать один год, и он уже был в чине капитана. Он рассказал мне, что накануне ночью его собственные солдаты пытались убить его… Дальше сидел Патричио, лучший объездчик диких лошадей во всем штате, а рядом с ним – Фиденчио, чистокровный индеец, семи футов росту, который всегда сражался стоя. И наконец, Рафаэль Саларсо, горбатый карлик, которого Урбина всегда возил с собой для забавы, словно какой-нибудь средневековый итальянский герцог.

Когда мы обожгли свои глотки последними каплями enchilada и выловили последний боб с помощью последней лепешки – вилки и ложки здесь неизвестны, – каждый офицер пополоскал рот и выплюнул воду на пол. Выйдя после ужина во двор, я увидел генерала. Слегка пошатываясь, он появился из дверей своей комнаты. В руке у него был револьвер. Постояв минуту в луче света, падавшем из другой двери, он вдруг вошел в нее и захлопнул за собой.

Я уже лежал в постели, когда пришел доктор. На другой кровати лежал Сиеррский лев с очередной случайной подругой. Они уже громко храпели.

– Да, – сказал доктор, – произошла маленькая неприятность. Два месяца генерал совсем не может ходить из-за ревматизма. Когда боль становится особенно сильной, генерал находит забытье в aguardiente.[23] Сейчас он хотел застрелить свою мать. Он часто пытается застрелить ее… потому что он крепко ее любит.

Доктор посмотрелся в крохотное зеркальце и покрутил усы.

– Наша революция… Вы должны правильно судить о ней. Это борьба бедных против богатых. Я был очень беден до революции, а теперь я очень богат.

Подумав минуту, он начал раздеваться. Стаскивая заскорузлую от грязи нижнюю рубашку, доктор в первый и последний раз почтил меня ломаной английской фразой:

– У меня много вошей.

Мы кончили завтракать, и я уже примирился с тем, что мне придется еще десять дней провести в Лас-Нивес, как вдруг генерал изменил решение. Он вышел из своей комнаты, громовым голосом выкрикивая приказания. Через пять минут в доме уже царила невообразимая суматоха – офицеры бежали укладывать свои серапе, кавалеристы седлали лошадей, пеоны метались взад и вперед, таская охапки винтовок. Патричио запряг пять мулов в огромную карету – как две капли воды похожую на старинный дилижанс. В Канотильо, где стоял эскадрон, помчался гонец с известием о выступлении в поход. Рафаэлито таскал в карету багаж генерала: пишущую машинку, четыре сабли, одна из них с эмблемой рыцарей Пифии[25], три мундира, генеральское тавро и огромную бутыль aguardiente.

Вдали на дороге показалось облако бурой пыли – это скакал эскадрон. Впереди летел на лошади маленький, коренастый черный кавалерист с мексиканским флагом; па голове у него красовалось огромное сомбреро, украшенное пятью фунтами потемневшего золотого галуна, некогда составлявшего гордость какого-нибудь асиендадо. Вслед за ним скакал Мануэль Иаредес в сапогах с голенищами до бедер, застегнутыми серебряными пряжками величиной с доллар, колотивший своего коня саблей плашмя. Исидро Амайо заставлял своего жеребца гарцевать, хлопая его шляпой по глазам; Хосе Валиенте звенел огромнейшими серебряными шпорами с бирюзовой инкрустацией; у Хесуса Манчилла на шее сверкала медная цепь; на сомбреро Хулиана Риеса красовались все самые известные изображения Христа и богородицы. За ними тесной кучкой неслись еще шесть всадников, над которыми то и дело взлетало лассо Антонио Гусмана, старавшегося их заарканить. Эскадрон мчался во весь опор, испуская воинственные вопли и стреляя из револьверов. Не замедляя скачки, всадники приблизились на сто шагов и вдруг круто остановили лошадей, разрывая им губы, – вихрь из людей, лошадей и пыли.

Таков был эскадрон генерала Урбины, когда я увидел его впервые, – человек сто, одетых в живописные и невообразимо потрепанные костюмы: тут были и комбинезоны, и куртки пеонов, и узкие ковбойские брюки. Кое-кто был обут в сапоги, большинство щеголяло в сандалиях из сыромятной кожи, остальные разгуливали босиком. Сабас Гутирес облачился в старомодный фрак, разрезанный сзади до пояса, чтобы удобнее было сидеть в седле. Винтовка, притороченная к луке, четыре-пять патронных лент, крест-накрест пересекавших грудь, высокие сомбреро с широченными полями, огромные шпоры, звенящие на ходу, и пестрые серапе – такова была их форма.

Генерал прощался с матерью. Перед дверью, скорчившись на земле, плакала его любовница, окруженная тремя своими детьми. Мы прождали почти целый час, как вдруг Урбина стремительно выбежал из дома. Даже не взглянув на семью, он вскочил на своего огромного серого коня и бешено его пришпорил. Хуан Санчес затрубил в разбитую трубу, и эскадрон во главе с генералом понесся к Канотильо.

Тем временем мы с Патричио погрузили в карету три ящика динамита и ящик с бомбами. Я уселся рядом с Патричио, пеоны отпустили мулов, и длинный бич полоснул животных по брюху. Мы выехали из деревушки галопом помчались по крутому берегу реки со скоростью двадцати миль в час. Эскадрон скакал по другому берегу, выбрав более прямой путь. Мы миновали Канотильо, не останавливаясь.

– Arre, mulas! Hijas de la puta!..[26] – вопил Патричио, размахивая длинным кнутом.

Camino Real[27] представляла собой обыкновенную проселочную дорогу, изрытую ухабами; каждый раз, когда мы спускались в овраг, ящики с динамитом угрожающе стучали. Вдруг лопнула веревка, и один ящик свалился на камни. Но утро было прохладное, и мы благополучно водворили его на место…

Через каждые сто ярдов мы проезжали кучки камней, увенчанные деревянными крестами, – память об убитом на дороге. На перекрестках торчали высокие побеленные кресты, охранявшие затерянное в пустыне ранчо, к которому вела боковая тропа, от посещения дьявола. Черный блестящий чапарраль, вышиной с мула, царапал стенку кареты; испанский штык и огромные кактусы-питайа высились на горизонте, как часовые. А над ними кружили могучие мексиканские грифы, словно знавшие, что мы едем на войну.

К вечеру слева показалась каменная стена, окружающая миллион акров асиенды Торреон-де-Каньяс и, подобно Великой китайской стене, протянувшаяся по пустыне и по горам больше чем на тридцать миль. Затем мы увидели асиенду. Перед господским домом расположился эскадрон. Нам сообщили, что генерал Урбина внезапно серьезно заболел и ему, вероятно, придется с неделю пролежать в постели.

Каса-Гранде (господский дом), великолепный дворец с портиками, но всего в один этаж, занимал всю вершину оголенного холма. Перед его фасадом расстилались пятнадцать миль желтой холмистой равнины, за которой протянулись цепи громоздящихся друг на друга гор. Позади Каса-Гранде были расположены конюшни и огромные загоны для скота. Там уже вились столбы желтого дыма – это солдаты эскадрона разожгли свои вечерние костры. Дальше в лощине хижины пеонов – их было больше сотни – отгораживали квадратную площадку, где резвились дети и животные, а женщины, как всегда, стоя на коленях, мололи кукурузу. По равнине медленно ехали возвращавшиеся домой вакеро,[28] а от реки, находившейся в миле от поселка, бесконечной вереницей брели женщины, закутанные в черные шали, с огромными кувшинами на головах.

Трудно себе даже представить, как близко к природе живут пеоны на этих огромных асиендах. Даже их хижины построены из той же обожженной солнцем глины, на которой они стоят; их пища – кукуруза, которую они выращивают; их питье – вода, которую зачерпывают из пересыхающей реки и тащут домой на головах усталые женщины; их одежда соткана из шерсти, сандалии вырезаны из шкуры только что зарезанного быка. Животные – самые близкие их друзья. Свет и тьма – их депь и ночь. Когда мужчина и женщина влюбляются, они бросаются друг другу в объятия без всяких предварительных формальностей; надоев друг другу, они расходятся. Венчание стоит дорого (целых шесть песо священнику) и считается излишней роскошью, но и оно ни к чему не обязывает случайно сошедшуюся пару. Ревность, конечно, приводит к поножовщине.

Мы обедали в одной из величественных пустых зал дворца – огромной комнате высотой в восемнадцать футов и с чудесными стенами, оклеенными дешевыми американскими обоями. Одну сторону зала занимал гигантский буфет красного дерева, но ножей и вилок в нем не оказалось. В крохотном камине никогда не зажигался огонь, хотя в помещении веяло холодом смерти. В соседней комнате стены были обиты тяжелой цветной парчой, но на бетонном полу не было ковра. Ни водопровода, ни канализации – за водой приходилось ходить к колодцу или к реке. Свечи – единственное освещение. Конечно, владелец асиенды давно бежал, но даже при нем дворец, наверное, был так же пышен и неуютен, как средневековый замок.

Сига – священник асиенды – занимал почетное место за столом. Ему подавались лучшие кушанья, которые он, отложив себе на тарелку, иногда передавал своим любимцам. Мы пили sotol и aguaniel, а сига осушил целую бутылку где-то похищенной анисовки. Развеселившись после этого, его преподобие начал превозносить прелести исповедальни – особенно когда исповедуются молодые девушки. Он также намекнул нам, что обладает неким феодальным правом, касающимся новобрачных.

– Здешние девушки, – сказал он, – очень страстные…

Я заметил, что сидевшие за столом не засмеялись на это, хотя внешне все были очень почтительны с сига. Когда мы вышли из зала, Хосе Валиенте, весь дрожа от злобы, процедил сквозь зубы:

– Я знаю этих… Мою сестру… Революция еще скажет свое слово по поводу этих curas!

Впоследствии два видных конституционалиста в малоизвестном проекте предложили изгнать духовенство из Мексики, а ненависть к попам генерала Вильи хорошо всем известна.

Когда на следующее утро я вышел во двор, Патричио уже запрягал мулов в карету, а кавалеристы седлали коней. Доктор, остававшийся с генералом в асиенде, подошел к моему приятелю кавалеристу Хуану Валехо.

– Славная у тебя лошадка, да и винтовка неплоха, – сказал он. – Одолжи-ка их мне.

– Но у меня ведь нет другой… – начал было Хуан.

– Я старше тебя чином, – возразил доктор, и больше мы не видели пи его, ни лошади, пи винтовки.

Я пошел проститься с генералом, который мучительно корчился в постели, каждые четверть часа передавая своей матери по телефону бюллетень о состоянии своего здоровья.

– Желаю вам счастливого пути! – сказал он. – Пишите правду. Отдаю вас на попечение Паблито.

Я сел в карету вместе с Рафаэлито, Пабло Сеанесом и его подругой. Это было странное создание. Молодая, стройная, красивая, она обдавала холодом и злобой всех, кроме Пабло. Я ни разу не видел, чтобы она улыбнулась, не слышал, чтобы она сказала хоть одно ласковое слово. С нами она обходилась с тупым равнодушием, а иногда мы вызывали у нее вспышки бешеной ярости. Но за Пабло она ухаживала, как за маленьким ребенком. Когда он укладывался па сиденье и клал голову ей па колени, она крепко прижимала ее к своей груди, взвизгивая, как тигрица, играющая с детенышами.

Патричио достал из ящика свою гитару и передал ее Рафаэлито. Под его аккомпанемент Пабло начал петь хриплым голосом любовные баллады. Каждый мексиканец знает наизусть сотни этих баллад. Они нигде не записаны, часто сочиняются экспромтом и передаются из уст в уста. Некоторые из них прекрасны, другие безобразны, третьи по едкой сатире не уступают французским народным песням. Он пел:

И затем: «Los Hijos de la Noche»:[29]

Мы позавтракали на асиенде Эль-Гентро, и тут Фиденчио предложил мне поехать дальше на его лошади.

Эскадрой был уже далеко, всадники, растянувшись на полмили, мелькали среди кустов черного мескита. Впереди них колыхался крохотный красно-бело-зеленый флаг. Горы скрылись за горизонтом, и мы ехали теперь по огромной чаше пустыни, края которой задевали раскаленную синеву мексиканского неба. Теперь, когда я расстался с каретой, глубокая тишина, невыразимый покой окружили меня. На пустыню нельзя смотреть со стороны – вы сливаетесь с нею, становитесь ее частью.

Пришпорив лошадь, я скоро догнал эскадрон.

– Эгей, мистер! – вопили всадники. – Гляди, мистер наш верхом! Que tal, мистер? Как дела? Хочешь воевать вместе с нами?

Но капитан Фернандо, ехавший впереди колонны, обернулся ко мне и рявкнул:

– Сюда, мистер! – Он весь сиял от радости. – Поедем вместе! – кричал он, хлопая меня но спине. – Пей! – И он протянул мне бутылку sotol, наполовину опорожненную. – Пей до дна, докажи, что ты мужчина.

– Как будто многовато, – засмеялся я.

– Пей! – закричали кавалеристы, и почти весь эскадрон сгрудился вокруг меня. Я осушил бутылку до дна. Раздался взрыв хохота и рукоплесканий. Фернандо перегнулся и крепко пожал мне руку.

– Здорово пьешь, compañero![30] – заорал он, покатываясь со смеху.

Меня принялись расспрашивать, буду ли я драться вместе с ними? Откуда я приехал? Чем я занимаюсь? Большинство никогда не слыхало слова «репортер», а один, мрачно взглянув на меня, высказал мнение, что я гринго и порфирист[31] и меня нужно расстрелять.

Остальные, однако, с этим не согласились. Ни один порфирист не выпьет одним залпом столько sotol. Исидро Амайо заявил, что он в первую революцию служил в бригаде, при которой был репортер, и его называли «Correspon-sal de Guerra».[32] Нравится ли мне Мексика? Я ответил, что очень люблю Мексику и мексиканцы тоже мне нравятся. И еще мне нравятся sotol, aguardiente, mescal, tequila, pulque[33] и разные мексиканские обычаи. Это вызвало настоящий взрыв восторга.

Капитан Фернандо наклонился в седле и похлопал меня по плечу:

– Значит, ты заодно с народом. Когда революция победит, у нас будет народное правительство – правительство бедноты. Вот эта земля, по которой мы проезжаем, раньше принадлежала богачам, а теперь принадлежит мне и моим compañeros.

– А вы будете служить в армии? – спросил я.

– Когда революция победит, тогда совсем не будет армии, – ответил он, к моему изумлению. – Народ ненавидит армию. Ведь дон Порфирио грабил нас с помощью армии.

– А если Соединенные Штаты вторгнутся в Мексику?

Поднялась настоящая буря.

– Мы храбрее американцев. Проклятые гринго дальше Хуареса не продвинутся… Мы им покажем!.. Мы их сразу прогоним обратно, а на другой день сожжем их столицу!..

– Да, – сказал Фернандо, – у вас больше денег и больше солдат. У нас встанет весь народ. Нам не нужна армия. Народ будет сражаться за свои семьи, за своих жен.

– А вы за что сражаетесь? – спросил я.

Хуан Санчес, знаменосец, удивленно посмотрел на меня:

– Да ведь сражаться хорошо. Не надо работать в рудниках…

– Мы сражаемся за то, чтобы Франсиско Мадеро опять был президентом, – сказал Мануэль Паредес.

Это необычайное требование значится в программе революции. И повсюду солдат-конституционалистов называют «мадеристами».

– Я знал его, – продолжал Мануэль. – Всегда он был такой веселый, всегда смеялся.

– Да, – начал другой, – бывало, когда кто-нибудь провинится и его хотели убить или посадить в тюрьму, Маlеро говорил: «Подождите, дайте мне с ним поговорить. Я думаю, он исправится».

– Он любил bailes,[34] – сказал индеец. – Не раз я видел, как он плясал всю ночь напролет, и еще день, и еще ночь. Он приезжал в большие асиенды и произносил речи. Когда он начинал речь, пеоны с ненавистью смотрели на него, когда кончал – все плакали…

– Мы боремся за Libertad,[35] – сказал Исидро Амайо.

– А что вы подразумеваете под словом «Libertad»?

– Когда я смогу делать то, что хочу, вот это и будет Libertad.

– Но, быть может, это будет во вред другим людям?

На это Исидро ответил мне великолепным изречением Бенито Хуареса:

– Мир – это уважение к правам других!

Этого я не ожидал. Меня поразило такое определение свободы в устах этого босоногого mestizo.[36] Я должен признать, что оно – единственно правильное, – делать то, что я хочу. Американцы с торжеством ссылаются на эту фразу, чтобы доказать безответственность мексиканцев. Но я считаю, что это определение лучше нашего: свобода – это право делать то, что хотят законодательные органы. Каждый мексиканский школьник знает определение слова «мир» и прекрасно разбирается, что оно означает. Однако существует мнение, что мексиканцы не хотят мира. Это ложь, и очень глупая ложь. Пусть-ка американцы, которые так думают, отправятся в мадеристскую армию и спросят, хотят солдаты мира или нет. Все бесконечно устали от войны.

Однако во имя беспристрастности я должен привести здесь замечание Хуана Санчеса.

– А что, в Соединенных Штатах сейчас нет никакой войны? – спросил он.

– Нет, – сказал я, покривив душой.

– Никакой, никакой войны? – Он на минуту задумался. – Как же вы в таком случае проводите время?…

Как раз в эту минуту в кустах показался койот, и весь эскадрон с гиканьем бросился вслед за ним. Всадники с веселыми возгласами рассыпались по пустыне, заходящее солнце играло на их шпорах и патронных лентах, позади них развевались пестрые серапе. А впереди спаленная равнина уходила в небо, и в жарком мареве далекая гряда сиреневых гор танцевала, словно вставший па дыбы конь. Здесь, если предание не лжет, проходили закованные в железо испанцы в поисках золота – вспышка пурпура и серебра, и с тех пор пустыня стала тусклой и холодной. Поднявшись па возвышенность, мы увидели асиенду Ла-Мимбрера – лепившиеся по склону холма домики, окруженные крепкой стеной, способной выдержать осаду, и великолепный Каса-Гранде на самой его вершине.

Перед Каса-Гранде, который в предыдущем году был разграблен и сожжен Че Че Кампа, генералом армии Ороско, стояла наша карета. Десяток compañeros, разложив огромный костер, уже резали овцу. Багровые отблески ложились на их лица, на овцу, которая, блея, билась у них в руках, а стекавшие на землю струи крови, попадая в полосы огненного света, казалось, начинали светиться изнутри.

Я обедал с офицерами в доме управляющего дона Хесуса – более совершенного образца мужественной красоты мне еще не приходилось видеть. Он был выше шести футов ростом, стройный, с молочной кожей – самый чистый, самый благородный испанский тип. В одном конце его столовой висело полотенце, на котором красным, белым и зеленым было вышито: «Да здравствует Мексика!», а в противоположном конце – другое с надписью: «Да здравствует Иисус».

Когда после обеда я остановился у костра, раздумывая, где бы устроиться на ночь, кто-то тронул меня за локоть. Это был капитан Фернандо.

– Хотите спать с compañeros?

Мы пересекли огромный квадратный двор, озаренный слепящим блеском звезд пустыни, и подошли к каменному складу, стоявшему в стороне от других зданий. Внутри горело несколько свечей, освещая составленные в углах винтовки и седла, сваленные на пол, на которых покоились головы завернувшихся в одеяла compañeros. Двое-трое из лежавших еще не спали и разговаривали, дымя папиросами.

Сперва они меня не заметили, потом один из игроков в карты сказал:

– Глядите, мистер пришел!

Все засуетились и разбудили остальных.

– Правильно!.. Нужно спать с народом… Ложись здесь, amigo[37]… Вот мое седло… Сразу видно, что честный человек, – не стал как-нибудь…

– Спокойной ночи, compañero! – закричало мне несколько человек. – До утра!

В скором времени кто-то закрыл дверь. Стало тяжело дышать. От табачного дыма воздух стал невыносимо спертым. В те редкие перерывы, когда затихал храп, пение, не прекращавшееся до самой зари, звучало особенно громко. В одеялах compañeros, видимо, ютились блохи…

Но я, лежа на цементном полу, чувствовал себя очень счастливым, и спал я крепче, чем во все предыдущие ночи, проведенные в Мексике.

Я, конечно, расположился на ночлег вместе с солдатами. И здесь я хочу упомянуть об одном факте. Американцы считают мексиканцев в высшей степени нечестным народом, и мне говорили, что у меня в первый же день украдут мою походную сумку со всеми вещами. Но вот уже две недели я жил среди самых отчаянных головорезов, подобных которым трудно было найти во всей мексиканской армии. Они были совершенно невежественны, не признавали никакой дисциплины. Почти все они ненавидели гринго. Им уже полтора месяца не выплачивали жалованья, и многие из них были настолько бедны, что не могли купить себе ни сандалий, ни серапе. А я был чужой, хорошо одет и невооружен. При мне было сто пятьдесят песо, которые я на глазах у всех клал себе под подушку, когда ложился спать. И у меня ни разу ничего не пропало. И даже больше – мне не разрешали платить. И хотя у них не было денег, а табак считался драгоценностью, compañeros снабжали меня всяческим куревом. А любая моя попытка заплатить воспринималась как оскорбление. И мне было разрешено только нанять музыкантов для baile.

Мы с Хуаном Санчесом давно уже завернулись в наши одеяла, а музыка и громкие возгласы танцующих по-прежнему не затихали. Была, должно быть, уже полночь, когда кто-то открыл дверь и закричал:

– Мистер! Oiga, мистер! Вы спите? Идемте танцевать! Arriba! Andale![40]

– Я хочу спать! – ответил я.

После некоторого пререкания посланный ушел, но минут через десять вернулся.

– Капитан Фернандо приказывает вам явиться немедленно. «Vamonos!»[41]

Теперь проснулись и остальные.

– Идите плясать, мистер! – кричали они.

Хуан Санчес уже натягивал сапоги.

– Мы идем, – сказал он. – Мистер будет танцевать! Капитан приказывает. Идемте, мистер!

– Я пойду, если пойдет весь эскадрон, – сказал я. Мои слова были встречены дружными воплями и хохотом. Все начали одеваться.

Всей толпой, человек в двадцать, мы подошли к дому. Пеоны, сгрудившиеся у дверей и окон, расступились, чтобы дать нам дорогу.

– Мистер! – слышались крики. – Мистер будет плясать!

Капитан Фернандо обхватил меня за плечи и закричал:

– Пришел, пришел, compañero! Давай танцуй! Давай, давай! Сейчас сыграют хоту!

– Но я ведь не умею танцевать хоту!

Патричио, весь раскрасневшись и тяжело дыша, схватил меня за руку:

– Идемте! Это нетрудно. Я познакомлю вас с лучшей девушкой в Сарке!

Мне ничего больше не оставалось. Окно было залеплено любопытными, человек сто толпились у дверей. Танцы были устроены в хижине пеона – обыкновенная выбеленная комната с неровным земляным полом. Две свечи освещали музыкантов. Раздались звуки «Puantes a Chihuahua».[42] Наступила тишина, полная затаенных усмешек. Я обнял девушку и начал с ней ходить вокруг комнаты, что всегда предшествует танцам. Мы неловко провальсировали с ней минуты две, как вдруг раздались крики:

– Ого! Ого! Пора!

– Что нужно делать теперь?

– Vuelta![43] Vuelta! Отпусти ее! – оглушительно кричали все.

– Я ведь не умею.

– Этот дурак не умеет танцевать! – взвизгнул кто-то. Другой затянул насмешливую песенку:

Вдруг на средину пола выскочил Патричио, а за ним – Сабас, и каждый выхватил себе партнершу из ряда женщин, сидевших в одном конце комнаты. И когда я отвел свою даму на место, они начали выделывать «vueltas». Сделав несколько па вальса, мужчина завертелся один, отступив от девушки, закрыв лицо одной рукой и щелкая пальцами другой; девушка, упершись одной рукой в бок, приплясывая, шла за ним. Они подходили друг к другу, отступали, кружились. Все девушки были коренасты и неуклюжи, с тупыми лицами и плечами, сгорбленными от вечной стирки и перемалывания кукурузы. Некоторые мужчины были обуты в сапоги, другие – босы, почти при всех были револьверы и патронные ленты, а у некоторых за плечами висели винтовки.

Перед каждым танцем пары обходили вокруг комнаты, делали два тура и опять начинали обход. Помимо хоты танцевали еще тустеп, вальс и мазурку. Все девушки упорно глядели в землю, не говорили ни слова и тяжело прыгали вслед за своими партнерами. Прибавьте к этому земляной пол с выбоинами на каждом шагу, и вы поймете, что это была утонченнейшая пытка. Мне казалось, что я танцую уже вечность, подгоняемый хором голосов:

– Пляши, мистер! Держись! No gloje! He отставай!

Потом опять танцевали хоту, и тут я чуть не попал в беду. На этот раз я танцевал удачно – с другой дамой. Потом, когда я пригласил мою первую партнершу на тустеп, она пришла в бешенство.

– Ты опозорил меня перед всеми, – сказала она. – Ты… ты сказал, что не умеешь плясать хоту!

Когда мы начали обычный обход кругом, она вдруг крикнула своим друзьям:

– Доминго! Хуан! Отнимите меня у этого гринго! Он не посмеет дать сдачи.

С полдюжины молодцов бросились ко мне, а остальные с интересом ждали, что будет дальше. Момент был щекотливый. Но вдруг меня заслонил милейший Фернандо с револьвером в руке.

– Американец – мой друг! – воскликнул он. – А ну назад! Убирайтесь на свои места!..

Лошади наши были измучены переходом, и мы остались в Сарке на день. Позади Каса-Гранде лежал заброшенный сад, в котором росли серебристые деревья аламо, инжир, виноград и кактусы-питайа. Сад с трех сторон был окружен высокой глинобитной стеной, за которой в синее небо поднималась древняя белая колокольня. С четвертой стороны к саду примыкал пруд с желтой водой, а за ним до самого горизонта тянулась унылая бурая пустыня. Я лежал под фиговым деревом рядом с кавалеристом Марино и следил за парившими в небе грифами. Внезапно тишина была нарушена громкой быстрой музыкой.

Пабло отыскал в церкви пианолу, которую в прошлом году там не заметил генерал Че Че Кампа, при ней был только один валик – вальс из «Веселой вдовы». Разумеется, пианолу немедленно вытащили во двор, и все по очереди запускали ее. Рафаэлито сообщил мне, что «Веселую вдову» в Мексике любят больше всего остального и что ее написал мексиканец.

Находка пианолы подала мысль устроить вечером еще одно baile на террасе Каса-Гранде. К колоннам были прикреплены свечи, слабый свет, мерцая, освещал разбитые стены, черные зияющие провалы дверей и окон, дикий виноград, без помехи вившийся по балкам потолка. Внутренний дворик был забит пеонами, которые, несмотря па праздничное настроение, чувствовали себя неловко в господском доме, куда им раньше не разрешалось и ногой ступить. Как только оркестр кончал танец, немедленно начинала играть пианола, и танцы следовали один за другим без малейшего перерыва. Sotol, которого притащили целый бочонок, добавил жару. Настроение повышалось с каждым часом. Сабас, ординарец Пабло, открыл танцы с его подругой, потом ее пригласил я. Едва мы кончили, как Пабло ударил девушку по голове рукояткой револьвера и сказал, что он застрелит ее и всякого, кто теперь пригласит ее. Сабас после некоторого размышления вдруг вскочил, вынул револьвер и закричал арфисту, что он взял фальшивую ноту. Затем он выстрелил в арфиста. Несколько compañeros разоружили Сабаса, и он, свалившись на пол посредине террасы, мгновенно заснул.

Танцы «мистера» уже не вызывали любопытства. Зато оказалось, что он интересен и в других отношениях. Я сидел рядом с Хулианом Рейесом, солдатом, у которого на сомбреро были изображения богоматери и Христа. Он был сильно пьян, глаза его горели фанатическим огнем.

Он вдруг повернулся ко мне:

– Ты будешь воевать вместе с нами?

– Нет, – сказал я. – Я корреспондент. Мне запрещено сражаться.

– Врешь! – закричал он. – Ты просто трусишь. Как перед богом – наше дело правое.

– Да, я знаю. Но мне приказано не принимать участия в боях.

– Какое мне дело до того, что тебе приказано! – закричал он. – Нам не нужно корреспондентов. Не нужно, чтобы о нас писали в книгах. Нам нужны винтовки, нужно убивать, а если мы погибнем, то станем святыми в раю! Трус! Уэртист!..

– Хватит! – сказал кто-то, и, подняв взгляд, я увидел, что надо мной наклонился Лонгинос Терека. – Хулиан Рейес, ты ничего не понимаешь. Этот compañero приехал за тысячи миль по суше и по морю, чтобы рассказать своим землякам правду о том, как мы боремся за свободу. Он идет в сражение безоружным, значит, он храбрее тебя, потому что у тебя есть винтовка. Уходи отсюда и оставь его в покое!

Он сел на то место, где сидел Хулиан, улыбнулся своей простой, мягкой улыбкой и взял меня за руки.

– Будем compadres, хорошо? – сказал Лонгинос Терека. – Будем спать под одним одеялом и всегда будем вместе. А когда приедем в Кадену, я поведу тебя к своим, и мой отец назовет тебя моим братом… Я покажу тебе золотые прииски испанцев, богатейшие в мире, о которых никто, кроме меня, не знает… Вместе мы начнем их разрабатывать, хорошо? Мы разбогатеем, да?

С этой минуты и до конца Лонгинос Терека и я всегда были вместе.

Baile становился все шумнее и беспорядочнее. Оркестр и пианола беспрерывно сменяли друг друга. Теперь уже все были пьяны. Пабло громко хвастался, как он убивал беззащитных пленных. Изредка один бросал другому оскорбительное слово, и тогда во всех углах зала раздавалось щелканье затворов винтовок. Измученные женщины начинали потихоньку уходить, но тут же слышался грозный окрик: «No vaya! He уходить! Сейчас же возвращайтесь и пляшите!»

И женщины, пошатываясь, брели на прежнее место. В четыре часа утра, когда кто-то пустил слух, что среди них находится гринго – шпиоп уэртистов, я решил пойти спать. Но baile продолжался до семи утра.

На рассвете меня разбудила стрельба и дикие завывания разбитой трубы. Хуан Санчес стоял перед домом и трубил побудку, но, не зная, какой именно это сигнал, он сыграл все сигналы подряд.

Патричио заарканил на завтрак быка. Мыча, животное бросилось бежать в пустыню, Патричио скакал рядом. Остальные кавалеристы, по самые глаза закутанные в серапе, припав на одно колено, подняли винтовки. Трах! Утренняя тишина нарушилась трескотней частых выстрелов. Бык пошатнулся, до нас слабо донеслось его жалобное мычание. Трах! Он уткнулся мордой в землю. Его ноги судорожно задергались в воздухе. Лошадка Патричио, рванув лассо, сразу остановилась, его серапе захлопало, как знамя. В это мгновение из-за восточных гор выплыло огромное солнце, и на бесплодную равнину хлынул океан света…

На пороге Каса-Гранде показался Пабло. Он с трудом передвигал ноги, опираясь на плечо жены.

– Мне скоро будет очень плохо, – простонал он, подтверждая свои слова делом. – Пускай Хуан Рид поедет на моем коне.

Он сел в карету, ослабевшими руками взял гитару и запел:

От Сарки до асиенды Ла-Кадена, будущих квартир эскадрона, примерно шестьдесят пять миль. Это расстояние мы проехали в один день, ни разу не остановившись, чтобы поесть или напиться. Карета скоро оставила нас далеко позади. Голая равнина не замедлила смениться колючими зарослями кактусов и мескитового кустарника. Мы ехали гуськом по тропинке между гигантскими кустами чапарраля, задыхаясь в облаках солончаковой пыли, а острые шипы царапали нас и рвали одежду. Иногда, выехав на поляну, мы видели впереди прямую дорогу, уходящую по холмам пустыни к самому горизонту, но мы знали, что до нее еще далеко-далеко. Воздух был неподвижен. Солнце, стоявшее в зените, с такой яростью обрушивало на нас свои вертикальные лучи, что начинала кружиться голова. Кавалеристы, пьянствовавшие всю прошлую ночь, невыносимо страдали. Губы их пересыхали, трескались, становились синими. Я не слышал ни одной жалобы, но не было и намека на то оживление и шутки, которыми сопровождалось наше путешествие в другие дни. Хосе Валиенте научил меня жевать веточки мескита, но это мало помогало.

Так мы ехали уже несколько часов, как вдруг Фиденчио, указав рукой вперед, произнес хрипло: «Вот едет cristiano».[45] Вспоминая, когда именно слово «христианин», которое теперь означает здесь просто «человек», проникло в язык индейцев, и слыша, как его произносит человек, который, возможно, как две капли воды похож на Гуатемосина, испытываешь странное чувство. Этот «cristiano» оказался дряхлым индейцем, гнавшим перед собой ослика. Нет, сказал старик, у пего с собой нет воды. Но Сабас соскочил на землю и снял вьюк с осла.

– Ага! – вскричал он. – Прекрасно! Tres piedras! – И он поднял вверх корень, из которого гонят sotol, напоминающий столетник и полный опьяняющего сока. Мы поделили его между собой, словно артишок. Вскоре все почувствовали себя лучше…

Под вечер, перевалив через отрог, мы увидели впереди огромные серые деревья аламо, окружающие родник асиенды Санто-Доминго. Над загоном, где вакеро ловили лошадей, поднимался столб бурой пыли, словно дым над пожарищем. В стороне виднелись мрачные руины Каса-Гранде, год назад сожженного Че Че Кампа. Возле родника, под деревьями аламо, сидели у костра бродячие торговцы – человек десять. Их ослы стояли рядом, жуя кукурузу. Между родниками и глинобитными хижинами двигалась бесконечная вереница женщин с кувшинами на головах – символ Северной Мексики.

– Вода! – радостно закричали мы и галопом понеслись с холма в долину. Патричио со своей каретой и лошадьми уже был у родника. Соскочив с коней, весь эскадрон улегся плашмя на берегу. Люди и лошади вместе окунали губы в воду и пили, пили без конца… Это было самое восхитительное ощущение, какое мне когда-либо пришлось испытать.

– У кого есть закурить? – крикнул кто-то. Несколько блаженных минут мы лежали на спине и курили. Но вдруг звуки музыки – веселой музыки – заставили меня подняться. Невдалеке проходила удивительно странная процессия. Впереди всех выступал оборванный пеон, неся усыпанную цветами ветку какого-то дерева. За ним другой пеон нес на голове небольшой ящик, похожий на гроб, покрытый синими, красными и серебряными полосами. Дальше четверо мужчин несли нечто вроде балдахина, сшитого из разноцветных тряпок. Под этим балдахином шла женщина, голова и грудь которой были скрыты балдахином, а на нем лежало тело босоногой девочки, маленькие ручки были скрещены на груди. Волосы покойницы были украшены венком из бумажных цветов, и все ее тело было засыпано этими цветами. Шествие замыкал арфист, игравший популярный вальс «Recuerdos de Du rango».[46] Погребальное шествие медленно подвигалось вперед и, миновав открытую площадку возле Каса-Гранде, где игроки в мяч и не подумали прервать игры, направилось к кладбищу.

– Тьфу! – злобно сплюнул Хулиан Рейес – Это же надругательство над усопшими!

В Ла Кадене, авангарде мадеристской армии на западе, нас было сто пятьдесят человек. На нашей обязанности лежало охранять горный проход, Пуэрта-де-ла-Кадена; но войска были расквартированы в асиенде, в десяти милях от прохода. Асиенда стояла на небольшом плоскогорье, по Одну сторону которого был глубокий овраг; на дне этого оврага, на протяжении примерно ста ярдов, выходила на поверхность подземная речка и затем опять исчезала. Кругом расстилалась угрюмая пустыня – высохшие русла речек и заросли чапарраля, кактусов и испанского штыка.

Прямо на восток лежал горный проход Пуэрта, пробивший высокую горную цепь, которая, наполовину заслонив небо, уходила в бесконечность на север и на юг, вся в огромных складках, словно одеяло великана. Пустыня поднималась до самого прохода, а за ним была видна лишь яростная синева безоблачного мексиканского неба. Но с Пуэрты открывался вид па Piano de los Gigantes[47] – так испанцы назвали огромную безводную равнину, прорезанную невысокими горными кряжами и тянувшуюся миль на пятьдесят. Примерно в шести милях от прохода виднелись низкие серые домики Мапими. Там находился неприятель – тысяча двести colorados,[48] или федеральных нерегулярных войск, которыми командовал недоброй славы полковник Аргумедо. Colorados – бандиты, устроившие переворот генерала Ороско. Назвали их так потому, что у них был красный флаг, а их руки были к тому же красны от крови. Они ураганом пронеслись по Северной Мексике, грабя бедноту, отмечая свой путь поджогами и убийствами. В Чиуауа они срезали подошвы на ногах одному бедняку и гнали его по пустыне несколько миль, пока он не умер. И я видел городок, в котором после налета colorados из четырех тысяч населения в живых осталось всего пять человек. Когда Вилья взял Торреон, его солдаты не давали пощады colorados, их всех до одного расстреляли.

В первый же день нашего прибытия в Ла-Кадену мы встретились с конным разъездом colorados – их было двенадцать человек. Двадцать пять наших кавалеристов охраняли проход. Они захватили одного Colorado, отобрали у него лошадь, винтовку и раздели его донага. Затем приказали ему бежать между кустами чапарраля и кактусами, посылая ему вслед пули. Наконец Хуан Санчес положил его на месте и получил винтовку убитого, которую подарил мне. Colorado был оставлен на съедение огромным мексиканским грифам, весь день лениво кружащимся над пустыней.

В тот же день мой compadre капитан Лонгинос Терека, кавалерист Хуан Валехо и я, попросив у полковника карету, отправились на маленькое пыльное ранчо Брукилья, принадлежащее родителям Лонгиноса. Ранчо это было расположено в пяти милях на север, где из небольшого мелового холма каким-то чудом бил подземный ключ. Старик Терека оказался седовласым пеоном, обутым в сандалии. Когда-то он был крепостным богатого асиендадо, но многие годы невообразимо тяжелого труда сделали его независимым владельцем маленького ранчо, что случалось в Мексике очень редко. У него было десятеро детей – кроткие смуглые дочери и сыновья, чем-то напоминавшие батраков на фермах Новой Англии. И еще одна дочь умерла.

Члены семейства Терека показались мне гордыми, уважающими себя и добросердечными людьми. Лонгинос сказал:

– Это мой любимый друг и брат Хуан Рид.

Старик и его жена крепко обняли меня и принялись хлопать по спине – мексиканская манера выражать нежность и любовь.

– Моя семья ничем не обязана революции, – гордо сказал Гино. – Другие брали деньги, лошадей, фургоны. Армейские jefes[49] разбогатели, захватывая имущество на больших асиендах. А Гереки все отдали мадеристам, не взяв себе ничего, только вот я получил чин.

Однако старик сердито проворчал, показывая мне лассо из конского волоса:

– Три года назад у меня было четыре таких riatas. А теперь осталось одно. Одно забрали colorados, другое – солдаты Урбины, а третье – Хосе Браво… Какая разница, кто тебя грабит?

Но он говорил не вполне серьезно. Он очень гордился своим младшим сыном, храбрейшим офицером в армии.

Мы сидели в большой глинобитной хижине, ели вкуснейший сыр и лепешки со свежим козьим маслом. Глухая старуха мать громко извинялась за столь скудное угощение, а ее воинственный сын рассказывал свою эпопею – девятидневное сражение под Торреоном.

– Мы подошли так близко к неприятелю, – повествовал он, – что нам порохом обжигало лица. Стрелять было уже нельзя, и мы пустили в ход приклады…

Внезапно громко залаяли все собаки. Мы вскочили на ноги. В то время в Ла-Кадене можно было ожидать всего. К хижине подскакал мальчуган, крикнул, что colorados занимают проход, и помчался дальше.

Лонгипос закричал, чтобы мулов запрягали в карету. Вся семья яростно взялась за дело, и через пять минут Лонгинос, упав на одно колено и поцеловав руку отцу, вскочил в карету, и мы понеслись.

– Да минует тебя пуля, сынок! – донеслось до нас причитание матери.

Нам повстречался фургон, нагруженный кукурузными стеблями, целой кучей женщин и детей, двумя жестяными сундучками и железной кроватью, привязанной кверху. Глава семейства ехал верхом на осле. Да, colorados наступают – тысячи их ворвались в горный проход. При последнем налете colorados убили его дочь. Вот уже три года ведется война в этой долине, но он терпел и не жаловался. Потому что все это для родины. А теперь он думает бежать с семьей в Соединенные Штаты, где…

Но тут Хуан жестоко хлестнул мулов, и мы не дослушали фразы. Дальше нам повстречался босоногий старик, спокойно гнавший стадо коз. Слыхал ли он о colorados? Да, как будто что-то о них болтали. А не знает ли он, заняли они проход и сколько их.

– Pues, quien sabe, senor?[50]

Наконец, крича на шатавшихся от усталости мулов, мы подъехали к лагерю как раз в ту минуту, когда наш победоносный эскадрон возвращался по пустыне, расстреливая в воздух гораздо больше патронов, чем они потратили в бою. Всадники на маленьких лошадках мчались между кустами мескита, все в высоких сомбреро, в пестрых развевающихся серапе, и последние лучи солнца сверкали на поднятых вверх винтовках.

Вечером того же дня от генерала Урбины прискакал гонец с извещением, что генерал очень болен и немедленно требует к себе Пабло Сеанеса. Огромная карета тотчас пустилась в путь. В ней разместились Пабло с подругой, горбун Рафаэлито, Фиденчио и Патричио. Пабло сказал мне:

– Хуанито, если хочешь вернуться, то будешь сидеть рядом со мной в карете.

Патричио и Рафаэлито упрашивали меня ехать с ними. Но я, добравшись наконец до фронта, не хотел возвращаться. А на следующий день мои друзья-кавалеристы, с которыми я так близко сошелся во время перехода в пустыне, получили приказ отправиться в Харралитос. На месте остались лишь Хуан Валехо и Лонгинос Терека.

Новый гарнизон Кадены состоял из людей совсем другого рода. Бог знает откуда они явились, но, во всяком случае, их там буквально морили голодом. Таких бедняков пеонов мне еще не приходилось встречать, – половина из них не имели даже серапе. Среди них было около пятидесяти nuevos,[51] никогда не нюхавших пороха; приблизительно столько же сражалось раньше под командой в высшей степени бездарного майора Саласара, а остальные пятьдесят человек были вооружены старыми карабинами с очень ограниченным количеством патронов. Начальником гарнизона был лейтенант-полковник Петронило Эрнандес, который в течение шести лет служил майором в федеральной армии, пока убийство Мадеро не заставило его перейти на другую сторону. Это был храбрый и честный человек со сгорбленными плечами, но многие годы армейской канцелярщины сделали его непригодным командовать тем войском, во главе которого его теперь поставили. Каждое утро он издавал приказ, устанавливавший распорядок на день: кто должен быть дежурным офицером, где должны быть расставлены часовые, патрули и т. д. Но никто не читал его приказов. Офицеры в этой армии не занимаются приучением солдат к дисциплине и порядку. Они стали офицерами потому, что показали свою храбрость в деле, и их обязанность – драться в первых рядах, вот и все. Солдаты считают генерала, под команду которого они завербовались, своим феодальным сеньором. Они называют себя его gente – его людьми, и офицер чужих gente для них не авторитет. Петронило был gente генерала Урбины, но две трети гарнизона в Кадене принадлежали к дивизии генерала Арриета. Вот почему не было часовых ни на западе, ни на севере. Лейтенант-полковник Альберто Редондо охранял другой проход в шести милях к югу, и поэтому в этом направлении мы считали себя в безопасности. Правда, двадцать пять человек несли сторожевую службу в проходе Пуэрта, и Пуэрта была укреплена…

Каса-Граыде в Ла-Кадене, конечно, была разграблена генералом Че Че Кампа в предыдущем году. Внутренний двор Каса-Гранде был превращен в конюшню для офицерских лошадей. Мы спали на черепичных полах в комнатах, прилегавших ко двору. В огромном зале, когда-то обставленном с варварской пышностью, в стены были вбиты деревянные колышки, на которых висели седла и уздечки; винтовки и сабли стояли у стен, по углам кучками лежало скатанные грязные одеяла. По вечерам прямо на полу раскладывался костер из обмолоченных кукурузных початков; расположившись вокруг него, мы слушали рассказы Аполлинарио и четырнадцатилетнего Хиля Томаса, бывшего Colorado, о кровавой борьбе последних трех лет.

– При взятии Дуранго, – начал как-то Аполлинарио, – я был gente капитана Борунда – его еще прозвали Матадором за то, что он всегда убивал пленных. Но когда Урбина взял Дуранго, то пленных почти не оказалось. Тогда Борунда, жаждая крови, начал обходить все трактиры. В каждом он тыкал пальцем в какого-нибудь безоружного человека и спрашивал, не федералист ли он. «Нет, сеньор», – отвечал тот. «Ты заслуживаешь смерти, потому что ты лжец!» – кричал Борунда, вытаскивая револьвер, – а трах!

Мы все расхохотались, выслушав этот анекдот.

– А вот когда я воевал под командой Рохаса, – перебил Хиль, – во время переворота Ороско (да будет проклята его мать!) старый офицер-порфирист перебежал на нашу сторону, и Ороско приказал ему обучать colorados (зверье!). В нашей роте был один чудак. Он здорово умел шутить. Так вот он притворился таким чудачком и словно не понимал команды. И вот этот проклятый старый уэртист (чтоб его черти зажарили в аду!) начал обучать его одного. «На плечо!» – тот сделал все так, как нужно. «На караул!» – лучше и не надо. «В штыки!» – он начал ворочать винтовкой и так и этак, будто не знал, что нужно делать. Тогда старый дурак подошел к нему и ухватился за дуло его винтовки. «Сюда!» – сказал он и потянул винтовку на себя. «Ага! Сюда!» – ответил парень и всадил ему штык в грудь…

Затем Фернандо Сильвейра, казначей, рассказал несколько анекдотов про curas, то есть про попов. Эти анекдоты напомнили мне Турень тринадцатого века, а также некоторые феодальные привилегии, которыми обладали дворяне вплоть до французской революции. Фернандо, несомненно, знал, о чем говорил, так как в свое время сам готовился стать священником. У костра сидело человек двадцать, без разбора звания и чина – и самый бедный пеон в эскадроне, и капитан Лонгинос Терека, но ни один из них не был религиозен, хотя раньше все были правоверными католиками. Три года войны многому научили мексиканский народ. Никогда больше в Мексике не будет другого Порфирио Диаса, не будет другого переворота генерала Ороско, и католическая церковь никогда больше не будет считаться гласом божьим.

Затем Хуан Сантильянес, двадцати двух летний subte-niente,[52] который совершенно серьезно сообщил мне, что он ведет свою родословную от испанского героя Жиль-Бласа, пропел старинную не совсем пристойную песенку, начинающуюся словами:

Хуан с гордостью показал мне четыре пулевых раны. Он утверждал, что собственной рукой застрелил несколько беззащитных пленных; можно было ожидать, что он со временем станет muy matador (большой охотник убивать). Он хвастал, что он самый сильный и самый храбрый солдат во всей армии. Он не представлял себе шутки остроумней, чем, засунув в карман моего пиджака сырое яйцо, раздавить его там. Хуан казался моложе своих лет и был чрезвычайно привлекателен.

Но самым лучшим моим другом помимо Гино Терека был subteniente Луис Мартинес. Его прозвали «Gachupinе» – презрительная кличка испанцев, потому что можно было подумать, что он сошел с портрета юного испанского дворянина, написанного Эль Греко. Луис был чистокровный испанец: гордый, веселый, горячий. Ему было всего двадцать лет, и он никогда еще не был в бою. Его скулы и подбородок покрывал черный пушок.

Он, улыбаясь, теребил его.

– Я и Никанор держали пари, что не станем бриться, пока не будет взят Торреон!..

Мы с Луисом спали в разных комнатах. Но ночью, когда затухал костер и все уже храпели, мы сидели на постелях друг у друга – одну ночь у него, другую – у меня – и болтали обо всем на свете: и о наших девушках, и о том, кем мы станем и что будем делать после войны. Луис собирался тогда приехать в Соединенные Штаты навестить меня, а затем мы оба вернемся в Мексику и навестим его семью в городе Дуранго. Он показал мне фотографию младенца, гордо похваставшись, что он уже – дядя.

– А что ты намерен делать, когда вокруг начнут жужжать пули? – спросил я.

– Quien sabe? – рассмеялся он. – Убегу, наверное. Было очень поздно. Часовой у дверей давно уже заснул.

– Посиди еще, – сказал Луис, ухватив меня за рукав. – Поболтаем еще немножко…

Гипо, Хуан Сантильянес, Сильвейра, Луис Хуан Валехо в я отправились верхом на поиски озерца, которое, по слухам, находилось где-то в овраге. Мы ехали по раскаленному песку русла пересохшей речки, окаймленной зарослями мескита и кактусов. Каждый километр подземная речка выходила на поверхность, но через несколько метров снова исчезала под растрескавшейся белой коркой солончака. Мы проехали лужу, где кавалеристы поили измученных лошадей: два-три человека, присев на корточки на краю лужи, черпали воду тыквенными бутылками и выплескивали ее на спины своих коней… У следующей – коленопреклоненные женщины были заняты на камнях вечной стиркой. Дальше тянулась древняя тропинка, ведшая к асиенде; по ней бесконечной вереницей двигались женщины в черных платках с кувшинами воды на головах. Еще дальше на отмели купались обмотанные голубым или белым ситцем женщины и голые детишки. И наконец мы подъехали к голым бронзовым мужчинам с сомбреро на головах и с накинутыми на плечи пестрыми серапе. Рассевшись на камнях, они курили свои nojas. Тут мы вспугнули койота и погнали лошадей вверх по обрывистым склонам оврага в пустыню, на ходу вытаскивая револьверы. Как он мчался! Мы неслись вслед за ним по зарослям чапарраля, стреляя и улюлюкая, но он, конечно, удрал. А потом – гораздо позже мы отыскали мифическую глубокую каменную чашу среди скал, наполненную прохладной водой, сквозь которую виднелись зеленые водоросли на дне.

Когда мы вернулись, Гино Терека пришел в страшное волнение. Отец прислал ему жеребца-четырехлетку, которого специально вырастил, чтобы Гино скакал на нем во главе своей роты.

– Если он с норовом, – заявил Хуан Сантильянес, когда мы бежали посмотреть этот подарок, – то я хочу сесть на него первым. Я обожаю укрощать бешеных коней.

Высоко в неподвижном воздухе над загоном стояло огромное облако желтой пыли. В клубах пыли виднелись неясные, беспорядочные силуэты бегущих лошадей. Топот копыт напоминал отдаленный гром. С трудом можно было рассмотреть людей: напряженные ноги, взлетающие кверху руки, лица, завязанные платками. Над их головами развертывались спирали брошенных лассо. Крупный серый жеребец почувствовал, что петля сжимает его шею. Он громко заржал и ринулся вперед; вакеро захлестнул конец лассо вокруг бедер и откинулся назад чуть не до земли, крепко-крепко упираясь пятками в землю. Другая петля обвилась вокруг задних ног коня, и он повалился на бок. Его оседлали и взнуздали.

– Хочешь прокатиться на нем, Хуанито? – ухмыльнулся Гино.

– После тебя, – ответил Хуан с достоинством. – Это ведь твой конь…

Но Хуан Валехо был уже в седле и кричал, чтобы лассо сняли. С пронзительным визгом жеребец вскочил на ноги, и земля задрожала от ударов его копыт.

Дни в Ла-Кадене были пестры и своеобразны. На заре, когда вода была подернута льдом, в огромный двор влетал галопом кто-нибудь из солдат, таща за собой на лассо упирающегося быка. Человек пятьдесят оборванных солдат, в нахлобученных на самые глаза сомбреро и по уши закутанных в серапе, устраивали импровизированный бой быков под аккомпанемент веселого хохота остальных сотрапeros. Они размахивали одеялами, выкрикивая то, что обычно кричат участники боя быков. Кто-нибудь начинал крутить хвост взбешенному животному. Другой, менее терпеливый бил быка саблей плашмя. Вместо бандерилий животному всаживали в плечи кинжалы – горячая кровь струей била в лицо нападавшим, когда бык устремлялся на них. Когда же наконец милосердный нож вонзался быку в мозг и он падал, солдаты гурьбой набрасывались на его тушу, резали и рвали животное на части, унося куски горячего мяса в свои казармы. Внезапно из-за Пуэрты выплывало раскаленное добела солнце и сразу начинало жечь лицо и руки. Лужи крови, линялые серапе, огромное бурое пространство пустыни начинали переливаться радужными красками.

Дон Петронило за время кампании конфисковал несколько карет. Мы часто пользовались ими во время своих экскурсий – мы пятеро. Однажды мы съездили в Сан-Педро-дель-Гальо смотреть бой петухов, другой раз мы вдвоем с Гино Терека отправились осматривать баснословно богатые золотые прииски испанцев, которые были известны только ему одному. Но мы доехали только до Брукильи и там целый день валялись в тени деревьев и ели сыр.

На следующее утро, еще до восхода солнца, Фернандо Сильвейра, уже совсем одетый, вошел в нашу комнату и начал спокойно будить нас, объявляя, что наступают colorados. Хуан Валехо рассмеялся.

– Сколько их там, Фернандо?

– Да не меньше тысячи, – отвечал Сильвейра все тем же спокойным голосом, ища свои патронные ленты.

Во дворе царила необыкновенная суета. Солдаты поспешно седлали лошадей. Дон Петронило стоял полуодетый возле своей двери; его подруга пристегивала ему саблю. Хуан Сантильянес с лихорадочной поспешностью натягивал на себя брюки. Повсюду щелкали затворы винтовок. Десятка два солдат бесцельно бегали взад и вперед, расспрашивая всех, не видели ли они того-то и того-то.

И все-таки, казалось, никто не верил, что colorados в самом деле наступают. Бледный квадрат неба над внутренним двориком обещал еще один жаркий день. Кукарекали петухи. Где-то мычала корова. Мне вдруг страшно захотелось есть.

– А где они сейчас? – спросил я.

– Совсем близко.

– А наш аванпост – отряд у Пуэрты?

– Спит! – сказал Фернандо, опоясываясь патронной лентой.

В комнату, путаясь в своих огромных шпорах, вошел Пабло Арриола.

– Сперва показалась небольшая кучка кавалеристов человек в двенадцать. Наши ребята в Пуэрте думали, что это обычный разъезд. Отогнав их, они принялись за завтрак. И вдруг – сам Аргумедо, а с ним сотни и сотни…

– Но ведь двадцать пять человек в этом проходе могли бы задержать целую армию, пока не подоспела бы помощь…

– Они уже прошли Пуэрту, – сказал Пабло, забрасывая седло на плечо, и вышел.

– Разбойники! – выругался Хуан Санчес, вращая барабан револьвера. – Пусть только попадутся мне!

– Ну вот, мистер! – закричал Хиль Томас – Теперь увидишь войну. Ты давно хотел. Небось трусишь, мистер?

По-прежнему не верилось, что все это серьезно и реально. Я сказал себе: «Значит, повезло тебе – сейчас ты увидишь настоящий бой. Будет о чем писать». Я зарядил свой фотоаппарат и выбежал наружу.

Все, казалось, было как обычно. Из самой Пуэрты вставало ослепительное солнце. Утренний свет разливался по темным пространствам пустыни на востоке. И все. Ни движения. Ни звука. И тем не менее где-то там горсточка солдат пыталась задержать целую армию.

Над хижинами пеонов высоко в тихое небо поднимались дымки печных труб. Было так тихо, что можно было расслышать скрежет ручных жерновов, размалывавших кукурузу, и еще грустную протяжную песню женщины, Работавшей где-то за Каса-Гранде. Блеяли овцы, просясь на волю из загонов. По дороге в Санто-Доминго, так далеко, что они казались лишь чуть заметными точками, брели позади своих осликов четыре торговца. Перед асиендой небольшими кучками стояли пеоны, размахивая руками и поглядывая на восток.

Изредка из двора Каса-Гранде выезжали два-три всадника с винтовками в руках и галопом скакали по направлению к Пуэрте. Я видел, как они то скрывались за холмами, то снова появлялись, становясь все меньше и меньше, пока наконец не исчезли за последним холмом: белая пыль, поднятая ими, засверкала на солнце, слепя глаза. Они забрали мою лошадь, а у Хуана Валехо ее давно уже не было. Он стоял рядом со мной и щелкал пустым затвором винтовки.

– Гляди! – закричал он вдруг. Западный склон гор, сходившихся у Пуэрты, все еще был в тени. У его подножия зазмеились узкие полоски пыли и стали медленно-медленно удлиняться. Сперва в каждом направлении было только по одной такой полоске, потом появилась вторая, третья… беспощадно удлиняясь, как спускающаяся петля па чулке, как трещинки в тонком стекле. Враги заходили нам с флангов!

Наши всадники все еще выезжали со двора и скакали по направлению к Пуэрте. Вот промчались Пабло Арриола и Никанор, весело помахав мне рукой. Стрелой пролетел Лонгинос Терека на своем огромном жеребце, еще не совсем объезженном.

– На прииски – завтра! – крикнул он мне через плечо. – Сегодня некогда… будем богаты… прииски никому не известны… – Но он был уже далеко, и больше я ничего не расслышал.

За ним следовал Мартинес. Улыбаясь, он крикнул мне, что напуган до смерти. Затем – другие. Всего их ускакало туда человек тридцать. Я заметил, что большинство из них надели шоферские очки. Дон Петронило, сидя на коне, смотрел в полевой бинокль. Я взглянул опять на полосы пыли, – медленно загибаясь, они шли на сближение, золотясь на солнце, словно ятаганы.

Мимо проскакал дон Томас, а по пятам за ним – Хиль Томас И кто-то мчался им навстречу. На гребне холма показалась маленькая лошадка и всадник в нимбе сияющей пыли. Он приближался с головокружительной быстротой, то появляясь на вершинах холмов, то исчезая за ними… Когда он, пришпоривая коня, взлетел на холмик, где мы стояли, перед нами открылось ужасное зрелище. Из раны на его груди веерообразно растекались струи крови. Нижняя челюсть была почти оторвана разрывной пулей. Осадив лошадь возле полковника, он с огромным напряжением пытался что-то сказать, – это было страшно. Но из изуродованного рта вырывались лишь нечленораздельные звуки. По щекам бедняги катились слезы. Он что-то неясно прохрипел и, пришпорив коня, помчался по дороге в Санто-Доминго. Вслед за ним карьером мчались другие – те, кто охранял Пуэрту. Двое или трое проскочили через асиенду, даже не придержав коней. Остальные вне себя от бешенства набросились на дона Петронило.

– Еще боеприпасов! Еще патронов! – кричали они.

Дон Петронило рассеянно отвел глаза:

– Ничего нет.

Солдаты неистовствовали, громко ругались и швыряли винтовки на землю.

– Еще двадцать пять человек к Пуэрте! – закричал полковник.

Через несколько минут новый отряд выехал из ворот асиенды и поскакал по дороге на восток. Ближайшие концы пылевых полос теперь скрылись из виду за гребнями дальних холмов пустыни.

– Отчего вы не пошлете всех солдат сразу, дон Петронило? – крикнул я.

– Оттого, мой милый друг, что вот по тому оврагу движется целая рота colorados. Вы их не видите оттуда, а я вижу.

Не успел он договорить, как из-за угла дома выскочил всадник, показывая рукой назад, на юг, откуда он прискакал.

– Они заходят и отсюда! – кричал он. – Тысячи! Пробрались другим проходом. У Ре дон до было всего пять человек на посту! Они взяли их в плен и ворвались в долину, прежде чем он разобрал, в чем дело.

– Valgame, Dios! – пробормотал дон Петронило.

Мы посмотрели на юг. Над бурой поверхностью пустыни колыхалось огромное облако белой ныли, сверкавшее па солнце подобно библейскому огненному столпу.

– Ребята! Встретить их и задержать! – скомандовал полковник. Остальные двадцать пять человек вскочили на коней и помчались в южном направлении.

Внезапно большие ворота поселка стали извергать солдат на лошадях – солдат без винтовок. Разоруженные gente Саласара! Они кружились вокруг нас, охваченные паникой.

– Отдайте нам наши винтовки! – кричали они. – Где наши патроны?

– Ваши винтовки в казарме, – ответил полковник, – но вашими патронами угощают colorados.

Поднялся страшный шум.

– У нас отняли оружие! Нас хотят погубить!

– Как же мы можем теперь сражаться? Что нам делать без оружия? – кричал один солдат, наступая на дона Петронило.

– За мной, compañeros! За мной, мы их задушим голыми руками, этих… colorados! – закричал кто-то.

Человек пять пришпорили лошадей и понеслись к Пуэрте – без оружия, без надежды! Это было великолепно!

– Нас всех перебьют! – сказал другой. – Нам нужно бежать!

И остальные сорок пять бешено помчались по дороге в Санто-Доминго.

Те двадцать пять человек, которым было приказано задержать неприятеля на юге, отъехали с полмили и затем остановились, видимо растерявшись, и тут они увидели безоружных солдат, скакавших по направлению к горам.

– Compañeros бегут! Compañeros бегут!

Этот крик продолжался несколько секунд. Они глядели на приближавшееся облако пыли. Они думали об огромном отряде безжалостных дьяволов, которые подняли ее. Они дрогнули, рассыпались – и понеслись во весь опор к горам через заросли чапарраля.

Я неожиданно заметил, что давно уже прислушиваюсь к треску выстрелов. Звуки доносились откуда-то издалека и напоминали стук пишущей машинки. Но с каждой секундой они казались все более четкими. Безобидное потрескивание нарастало, становилось зловещим, сливалось в один звук, напоминавший громкий рокот барабанов.

Дон Петронило чуть-чуть побледнел. Он подозвал Аполлинарио и велел запрягать мулов в карету.

– В случае, если нас разобьют, – спокойно сказал он, обращаясь к Хуану Валехо, – позови мою жену и поезжай вместе с ней и с Ридом в карете. За мной, Фернандо, Хуанито!

Сильвейра и Хуан Сантильянес пришпорили лошадей. Вскоре все трое скрылись из виду на дороге, ведущей к Пуэрте.

Теперь мы уже ясно видели неприятеля: сотни маленьких черных фигур на лошадях пробирались по зарослям чапарраля. Пустыня, казалось, кишела ими. До нас доносились злобные крики. Над головой просвистела пуля на излете, за ней другая, затем третья – далеко не на излете, и наконец уже целый рой их яростно жужжал в воздухе. Кляк! Кляк! Кляк! – щелкали пули о глиняную стену. Пеоны и женщины метались из хижины в хижину, потеряв голову от ужаса. Мимо проскакал наш кавалерист, крича, что все потеряно… его закопченное пороховым дымом лицо было искажено яростью и ужасом…

Аполлинарио торопливо привел мулов и начал запрягать их в карету. Руки его дрожали. Он уронил постромки, схватил их, опять уронил. Его била дрожь. Внезапно он бросил упряжь и со всех ног пустился бежать. Мы с Хуаном ринулись к карете. И в ту же минуту случайная пуля задела плечо головного мула. И без того испуганные животные рванулись в сторону. Дышло кареты лопнуло с таким треском, словно выстрелили из винтовки. Мулы как бешеные помчались по пустыне.

И тут мимо нас, охваченные дикой паникой, в полном беспорядке пронеслись кавалеристы, беспощадно нахлестывая напуганных лошадей. Они миновали нас не останавливаясь, не замечая, все в крови, в поту, в грязи. Дон Томас, Пабло Арриола, а потом мальчишка Хиль Томас, – его лошадь зашаталась и упала мертвой рядом с нами. Кругом нас в стену впивались бесчисленные пули.

– Бежим, бежим, мистер! – кричал Хуан. – Скорей, не отставай!

И мы пустились бежать. Когда я, задыхаясь, поднялся на противоположный склон оврага, я оглянулся. Хиль Томас бежал за мной по пятам, закутавшись в черно-красное клетчатое серапе. Вдали на коне показался дон Петронило, стрелявший через плечо; рядом с ним скакал Хуан Сантильянес, а впереди, припав к шее лошади, – Фернандо Сильвейра. Повсюду вокруг асиенды скакали, стреляли и кричали всадники, и, насколько хватал глаз, ими были усеяны все окрестные холмы.

Хуан Валехо бежал уже далеко впереди, не выпуская винтовки из рук. Я закричал, чтобы он свернул в сторону от дороги, и он повиновался, не оглянувшись. Я побежал вслед за ним по прямой тропинке, которая вела через пустыню в горы. Пустыня здесь была голая, как бильярдный стол. Нас могли увидеть на много миль кругом. Мой фотоаппарат запутался у меня между ног. Я бросил его. Пальто тяжелым грузом давило плечи. Я стряхнул его на землю. Мы видели, что compañeros мчатся как безумные по пороге в Санто-Доминго. Впереди них неожиданно вынырнула группа всадников – отряд, заходивший с юга. Опять завязалась перестрелка, преследователи и преследуемые скрылись за небольшим холмом. Слава богу, тропинка увела нас уже далеко от дороги.

Я бежал, бежал, бежал и бежал, пока хватало сил бежать. Потом шел несколько метров шагом и снова бежал. Я уже не дышал, а хрипел. Страшные судороги сводили мои ноги. Теперь кругом попадались кусты чапарраля и западные горы были совсем близко. Но с востока вся тропинка была еще на виду. Хуан Валехо, опередивший меня на полмили, был уже у подножия гор. Я видел, как он стал подниматься на холм. Внезапно за ним погнались три вооруженных всадника. Он оглянулся вокруг, швырнул винтовку в кусты и бросился бежать во всю прыть. Всадники открыли по нему огонь, но вдруг остановились и начали искать винтовку. Он скрылся за вершиной холма, а вслед за ним скрылись и всадники.

Я снова побежал. Мне вдруг захотелось узнать, который час. Я был не особенно испуган. Все происходившее казалось нереальным, словно страница из книги Ричарда Хардинга Дэвиса.[55] В голове вертелась мысль: «Ну, во всяком случае, это что-то новое. Будет о чем писать».

И вдруг сзади послышались крики и топот копыт. Примерно в ста ярдах за мной бежал маленький Хиль Томас, концы его пестрого серапе развевались в воздухе. А в ста ярдах за ним мчались верхом два негра с винтовками в руках. Они выстрелили. Хиль Томас повернул ко мне бронзовое, искаженное ужасом лицо и продолжал бежать. Опять раздались выстрелы. З-з-з-з-с – просвистела пуля над моей головой. Мальчик зашатался, остановился, закружился на месте и затем кубарем покатился в кусты. Всадники бросились за ним. Я увидел, как первая лошадь ударила его копытом. Colorados, подняв лошадей на дыбы, расстреливали лежащее на земле тело…

Я бросился в кусты, взобрался на холм, зацепился за корень мескита, упал, покатился по песчаному склону и очутился в неглубоком овраге, заросшем кустами мескита. Не успел я пошевелиться, как colorados появились на склоне холма.

– Вот он! Вот он! – закричали они и, вонзив шпоры в бока лошадей, перелетели через овраг всего в десяти шагах от меня и помчались по пустыне. А я вдруг заснул.

Во время пребывания Вильи в городе Чиуауа, за две недели до наступления на Торреон, артиллерийский корпус его армии решил преподнести ему золотую медаль за героизм на поле сражения.

В приемном зале губернаторского дворца в Чиуауа, предназначенном для всяческих церемоний, украшенном огромными люстрами, тяжелыми малиновыми портьерами и кричащими американскими обоями, стоит губернаторский трон. Это – позолоченное кресло, с ручками наподобие львиных лап, стоящее на возвышении под малиновым бархатным балдахином, увенчанным деревянной позолоченной шапкой, которая чем-то напоминает корону.

Артиллерийские офицеры в щегольских голубых мундирах, отделанных черным бархатом, с блестящими новенькими шпагами на боку и оплетенными золотым галуном шляпами под мышкой плотными рядами выстроились в одном конце зала. От дверей этого зала вокруг галереи, вниз по парадной лестнице, во всю длину грандиозного внутреннего двора до внушительных ворот и за ворота протянулась двойная шеренга солдат, державших винтовки на караул. Четыре полковых оркестра, сведенные в один, клином вдавались в толпу. Жители столицы собрались тысячами на Пласа-де-Армас перед дворцом.

– Ya viene! Вот он идет! Да здравствует Вилья! Да здравствует Мадеро! Вилья – друг бедняков!

Рев возник где-то в задних рядах толпы, прокатился, как лесной пожар, нарастая мощным крещендо, и казалось, это он взметывает в воздух тысячи шляп. Оркестр во дворе заиграл национальный гимн Мексики, и на улице показался Вилья. Он шел пешком.

Одет он был в старый простой мундир цвета хаки, у которого не хватало нескольких пуговиц. Он давно не брился, шляпы на нем не было, и нечесаные волосы стояли копной. Он шел косолапой походкой, сутулясь, засунув руки в карманы брюк. Очутившись в узком проходе между двумя шеренгами застывших солдат, он, казалось, немного смутился и, широко ухмыляясь, то и дело кивал какому-нибудь compadre, стоявшему в рядах. У лестницы его встретили губернатор Чао и секретарь штата Террасас в парадных формах. Оркестр совсем обезумел, а когда Вилья вошел в приемный зал, то по сигналу, данному с балкона дворца, огромная толпа на Пласа-де-Армас обнажила головы, а блестящее собрание офицеров в зале вытянулось в струнку.

Это было нечто наполеоновское!

Вилья минуту колебался, покручивая ус, и вид у него был очень растерянный, затем направился к трону, покачал его за подлокотник, чтобы проверить, прочно ли он стоит, и сел. Губернатор занял место по правую его руку, секретарь штата – по левую.

Сеньор Бауче Алькальде выступил вперед, поднял правую руку, как Цицерон, изобличающий Катилину, и произнес небольшую речь, восхваляя храбрость, проявленную Вильей в шести сражениях, которые он описал подробно и красочно. Его сменил начальник артиллерии, который сказал:

– Армия вас обожает. Мы пойдем за вами, куда бы вы нас ни повели. Вы можете стать в Мексике, чем пожелаете.

Затем один за другим выступили три офицера, говорившие высокопарными длинными фразами, как это в обычае у мексиканских ораторов. Они называли Вилью «другом бедняков», «непобедимым генералом», «вдохновителем храбрости и патриотизма», «надеждой Индейской республики». Все это время Вилья сидел сгорбившись на троне, рот его был полуоткрыт, маленькие хитрые глазки внимательно оглядывали зал. Раза два он зевнул, но по большей части он, казалось, размышлял, к чему и зачем все это, и испытывал от этого огромное удовольствие, словно маленький мальчик в церкви. Он, конечно, знал, что так принято, и, быть может, сознавая себя виновником всех этих церемоний, испытывал некоторое тщеславие. Тем не менее они нагоняли на него скуку.

Наконец торжественной походкой к трону подошел полковник Сервин, держа в руках картонную коробку с медалью. Губернатор Чао слегка толкнул Вилью локтем, и тот встал. Раздались громкие рукоплескания офицеров, толпа на улице разразилась радостными криками, оркестр заиграл торжественный марш.

Вилья протянул вперед обе руки, словно ребенок, тянущийся за новой игрушкой. Казалось, он хотел как можно скорее открыть коробку и посмотреть, что в ней. Выжидательная тишина воцарилась в зале, передавшись даже толпе на площади. Вилья посмотрел на медаль, почесал затылок и, нарушив благоговейную тишину, сказал громко:

– Уж больно она мала, чтобы ею наградить за весь тот героизм, о котором вы столько тут наговорили!

И мыльный пузырь империи лопнул от громовых раскатов хохота.

Все ожидали, что Вилья произнесет полагающуюся в таких случаях благодарственную речь. Но когда он окинул взглядом всех этих блестящих образованных людей, которые говорили, что готовы умереть за Вилью, за пеона, и говорили это искренне, и увидел в дверях оборванных солдат, которые давно уже вышли из рядов и забили коридоры, не сводя глаз со своего любимого compañero, он еще яснее понял, что песет в себе мексиканская революция.

Сморщившись, как всегда, когда он напряженно думал, он наклонился над столом, стоявшим перед ним, и сказал настолько тихим голосом, что его с трудом можно было расслышать:

– У меня нет слов. Одно могу сказать: мое сердце навсегда ваше.

Затем, толкнув в бок губернатора Чао, он сел и сплюнул. А Чао произнес требуемую обычаем речь.

Вилья в течение двадцати двух лет считался преступником, объявленным вне закона. Когда он был еще шестнадцатилетним юношей и развозил молоко по улицам Чи-уауа, он убил правительственного чиновника, и ему пришлось бежать в горы. Говорят, что этот чиновник изнасиловал его сестру, но, вернее, Вилья убил его за невыносимую надменность и жестокость. Однако по одной этой причине он недолго находился бы вне закона, так как в Мексике человеческая жизнь ценится дешево. Однако, скрываясь в горах, он совершил уже непростительное преступление – угнал скот богатого асиендадо. И поэтому мексиканское правительство назначило награду за его голову, и так продолжалось до революции Мадеро.

Вилья происходил из семьи неграмотных пеонов. Он никогда не ходил в школу. Он не имел ни малейшего представления о всей сложности современной цивилизации, и когда вновь столкнулся с ней уже взрослым человеком, обладающим необыкновенным природным умом, то принес в двадцатый век наивное простодушие дикаря.

Невозможно узнать точно о действиях Вильи как бандита. Комплекты местных газет за прошлые годы и правительственные отчеты содержат много материала о совершенных им преступлениях, но они не могут служить достоверным источником, так как слава Вильи как бандита была столь велика, что всякое ограбление поезда, всякий разбой на большой дороге и всякое убийство в Северной Мексике приписывались ему. Его имя стало легендарным. Существует множество народных песен и баллад, восхваляющих его подвиги. По ночам их поют в горах пастухи у своих костров, повторяя строфы, сложенные еще их отцами, или тут же сочиняя новые. Например, они поют о том, как Вилья, разгневанный бедственным положением пеонов на асиенде Лос-Аламос, собрал своих сторонников и напал на Каса-Гранде, разграбил его и поделил добычу между бедняками. Он угнал несколько тысяч голов скота с ранчо Террасас и переправил их через границу. Он делал внезапные налеты на рудники и увозил весь добытый металл. Когда ему была нужна кукуруза, он захватывал амбары какого-нибудь богача. В глухих деревнях, удаленных от главных проезжих дорог и железнодорожных путей, он открыто набирал людей в свой отряд и объединял всех объявленных вне закона беглецов, скрывавшихся в горах. В его шайке состояли многие из нынешних повстанцев-солдат, а также и некоторые генералы-конституционалисты, как, например, Урбина. Область его деятельности ограничивалась по большей части южным Чиуауа и северным Дуранго, но она простиралась через всю республику от штата Коагуила до Синалоа…

Его бесшабашная и романтическая храбрость служит темой бесчисленных баллад. Поют, например, о том, как один из его бандитов, Реса, был захвачен руралес[59] и подкуплен, чтобы он выдал Вилью. Вилья услыхал об этом и сообщил в Чиуауа, что он явится туда для расправы над Реса. Среди бела дня он въехал в город верхом, съел на площади мороженое – в балладе особенно подчеркивается эта деталь – и стал разъезжать по улицам, встретил Ресу, гулявшего со своей возлюбленной среди праздничных толп на улице Пасео Боливар, застрелил его и скрылся.

Во время голода Вилья кормил целые районы, а также брал под свою опеку многие деревни, согнанные с насиженного места возмутительным земельным законом Порфирио Диаса. Повсюду Вилья был известен как «друг бедняков». Это был мексиканский Робин Гуд.

За все эти годы Вилья научился никому не доверять. Нередко в своих тайных поездках по стране с каким-нибудь верным товарищем он разбивал лагерь где-нибудь в пустынном, уединенном месте и отсылал своего проводника, а затем, оставив горящий костер, ехал всю ночь, чтобы скрыться от своего верного товарища. Так Вилья учился искусству войны, и теперь, когда его армия разбивает лагерь на ночь, он бросает поводья своего коня ординарцу, набрасывает на плечи серапе и один уходит в горы. Он как будто никогда не спит. В любое время ночи он вдруг появляется где-нибудь в линии расположения аванпостов, чтобы проверить часовых, а утром возвращается с совершенно противоположной стороны. Ни одна душа, даже самый доверенный офицер его штаба, ничего не знает о его планах, пока он не решает, что пора действовать.

Вилья объявил себя военным губернатором штата Чиуауа и взялся за необыкновенный эксперимент – необыкновенный потому, что он ничего не смыслил в этом деле, – за создание на пустом месте правительства для трехсот тысяч человек.

Часто приходится слышать, что Вилье это удалось потому, что его окружали образованные советники. На самом же деле он действовал почти один. Окружавшие его советники были заняты главным образом тем, что давали ответы на его пытливые вопросы и выполняли то, что он им приказывал. Я часто рано утром отправлялся в губернаторский дворец и ожидал Вилью в приемной. Примерно в восемь часов являлись секретарь штата Сильвестре Террасас, казначей штата Себастиан Варгас и Мануэль Чао, в то время временный гражданский губернатор, с кипами составленных ими отчетов, планов и декретов. Сам Вилья выходил около половины девятого, усаживался в кресло, и они начинали читать принесенные документы. Каждую минуту он прерывал их замечаниями, поправками или дополнениями. Иногда он, помахивая пальцем, говорил: «No sirve».[60] Когда они кончали, он начинал быстро, без запинки развивать программу штата Чиуауа в вопросах законодательства, финансов, судопроизводства и даже образования. Когда он сталкивался с какой-нибудь трудностью, он спрашивал: «Как это делается?» – и, выслушав подробное объяснение, неизменно добавлял: «Почему?» Большинство актов и методов правительственной системы казались ему запутанными и совершенно ненужными. Например, советники предлагали ему в целях финансирования революции выпустить тридцати – сорокапроцентный заем. Вилья сказал: «Я понимаю, что штат должен платить известные проценты тем, кто одолжил ему деньги, но я не могу понять, почему мы должны выплачивать им сумму в три-четыре раза больше занятой?» Он также не мог понять, почему богатым людям отводились большие участки земли, а бедные не пользовались такой привилегией. Вся сложная структура цивилизации была для него непонятна. Только философ мог бы что-нибудь объяснить Вилье, но его советники были всего лишь практическими людьми.

У Вильи две жены. Одна – простая, терпеливая женщина, переносившая с ним все превратности его многолетнего изгнания из общества. Она живет в Эль-Пасо. Другая – стройная красавица, гибкая как кошка. Она хозяйка его дома в Чиуауа. Вилья не делает секрета из своей семейной жизни, хотя в последнее время культурные мексиканцы, все больше и больше группирующиеся вокруг него и не любящие нарушения приличий, стараются всячески затушевать этот факт. Пеоны же часто, если не сказать как правило, имеют не одну подругу, а несколько.

Мне часто приходилось слышать о том, что Вилья насилует женщин. Я спросил его, правда ли это. Он покрутил ус и минуту смотрел на меня непроницаемым взглядом, потом сказал:

– Я никогда не беру на себя труда опровергать такие россказни. Про меня говорят также, что я бандит. Ну, вам известна моя жизнь. Но скажите мне, встречали ли вы когда-нибудь мужа, отца или брата женщины, которую я изнасиловал? – Помолчав немного, он добавил: – Или хотя бы какого-нибудь свидетеля?

Вилья ненавидит всякие пышные и ненужные церемонии, и поэтому любое его публичное выступление производит сильное впечатление. Он обладает необыкновенной способностью выражать чувства народных масс. В феврале, в день первой годовщины убийства федералистами губернатора Авраама Гонсалеса в каньоне Бачимба, Вилья отдал приказ устроить погребальную церемонию в городе Чиуауа. Два поезда с армейскими офицерами, консулами и представителями иностранной колонии должны были отбыть из Чиуауа рано утром, чтобы привезти тело убитого губернатора, покоившееся под грубым деревянным крестом в пустыне. Вилья отдал распоряжение майору Фиерро, своему директору железных дорог, приготовить поезда, но Фиерро напился и совершенно забыл о приказе, так что, когда на следующее утро на станцию прибыл Вилья со своим блестящим штабом, единственным поездом там оказался обыкновенный пассажирский поезд, через несколько минут отходивший в Хуарес. Вилья на ходу вскочил на паровоз и заставил машиниста подать состав обратно. Затем он сам прошел по вагонам, приказал пассажирам выйти, а поезд направил в Бачимбу. Как только поезд отошел, Вилья вызвал к себе Фиерро, сместил его с должности директора железных дорог и на его место назначил Кальсадо, которому приказал немедленно отправиться в Чиуауа и ко времени его возвращения узнать все, что полагается знать о железных дорогах.

В Бачимбе Вилья безмолвно стоял перед могилой, слезы текли у него по щекам. Гонсалес был его близким другом. Десять тысяч человек, несмотря на духоту и пыль, ожидали на вокзале Чиуауа траурный поезд и, когда он прибыл, со слезами на глазах провожали покойника по узким улицам. Вилья шел впереди воинских частей, рядом с катафалком. Ему был подай автомобиль, но он сердито отказался сесть в него и упрямо брел по пыли, потупив глаза в землю.

Для тех, кто не знает Вилью, покажется невероятным, что этот замечательный человек, в течение трех лет из провинциального бандита ставший первым лицом в Мексике, не испытывает ни малейшего желания стать президентом. Но это находится в полном соответствии с простотой его характера. Когда его спросили об этом, он ответил с присущей ему прямолинейностью, не вдаваясь в рассуждения, может или не может он быть президентом.

– Я солдат, а не государственный деятель, – сказал он. – Я недостаточно образован, чтобы быть президентом. Я научился читать и писать только два года назад. Разве я сумею, никогда нигде не учившись, разговаривать с иностранными послами и образованными господами в парламенте? Плохо придется Мексике, если во главе ее правительства станет необразованный человек. Я никогда не займу поста, для которого не гожусь. Даже если бы мой jefe (Карранса), все приказы которого я всегда в точности выполнял и буду выполнять, приказал мне стать президентом или губернатором, я и то отказался бы.

От имени моей газеты мне пришлось задать ему этот вопрос раз пять или шесть. Наконец он вышел из себя:

– Я вам без конца повторял, что никогда не буду президентом. Может быть, газеты хотят поссорить меня с моим jefe? Запомните, я в последний раз отвечаю на этот вопрос. Следующего корреспондента, который меня об этом спросит, я прикажу отшлепать и выслать из пределов Мексики.

В течение нескольких дней после этого он шутливо ругал chatito (курносого), который приставал к нему с вопросом, хочет или не хочет он быть президентом. Такал мысль ему казалась потешной. Каждый раз, когда я приходил к нему после этого, он неизменно спрашивал меня в конце беседы:

– А разве сегодня вы не спросите меня, хочу или по хочу я быть президентом?

Вилья всегда называет Каррансу «мой jefe» и безоговорочно повинуется малейшему приказу «первого вождя революции». Его преданность Каррансе граничит с упрямством. Он видит в Каррансе воплощение всех идеалов революции, хотя многие его советники пытались втолковать ему, что Карранса – по преимуществу аристократ и сторонник реформ, а народ борется не за простые реформы.

В политической программе Каррансы, сформулированной в Гваделупском плане, тщательно обойден вопрос разделения земли, если не считать неопределенного подтверждения выдвинутого Мадеро плана Сан-Луис-Потоси, и вполне очевидно, что Карранса не намерен отстаивать передачу земли народу, пока не будет назначен временным президентом, да и тогда он начнет действовать с большой осторожностью. А пока он предоставил земельный вопрос на усмотрение Вильи, равно как и другие частности проведения революции на севере. Но Вилья, сам пеон, как и все пеоны, безотчетно чувствовал, что главная причина революции – земля, и он начал действовать с характер-рой для него прямотой и поспешностью. Тотчас же после образования правительства в штате Чиуауа и назначения Чао временным губернатором он издал прокламацию, объявлявшую, что все население штата мужского пола получает из конфискованных поместий по шестьдесят два акра земли на душу и что эта земля ни под каким видом не подлежит отчуждению в течение десяти лет. В штате Дуваню Вилья разрешил земельный вопрос точно таким же образом, и нет сомнения, что он будет держаться этой политики и в других штатах по мере очищения их от федеральных гарнизонов.

Вилье пришлось также выработать свои собственные методы ведения войны, ибо он никогда не имел возможности познакомиться с общепринятой военной стратегией. В этом отношении он, несомненно, величайший полководец, которого когда-либо видела Мексика. Его военная тактика удивительно напоминает тактику Наполеона. Тайна, быстрота передвижения, приноравливание своих планов к характеру страны и солдат, близость к рядовым и умение убедить противника в непобедимости своей армии и в том, что его жизнь заколдована, – вот что характеризует Вилью-полководца. Он совершенно незнаком с общепринятыми европейскими понятиями стратегии и дисциплины. Одна из слабых сторон мексиканской федеральной армии заключается в том, что ее офицеры до мозга костей пропитаны европейской военной теорией. Мексиканский солдат по своему духовному складу все еще воин конца восемнадцатого века. Он прежде всего свободный, своевольный партизан. Бюрократические формальности просто-напросто парализуют военную машину. Когда армия Вильи идет в бой, ей не мешают такие вещи, как отдавание чести и строгое чинопочитание, тригонометрические вычисления траекторий снарядов, теория о процентном отношении попаданий на тысячу выстрелов, распределение функций кавалерии, пехоты и артиллерии и строжайшее подчинение ничего не объясняющему командованию. Армия Вильи напоминает оборванную республиканскую армию французов, которую Наполеон повел в Италию. Сам Вилья, конечно, тоже мало разбирается во всей этой военной премудрости. Но он прекрасно понимает, что солдат-партизан нельзя слепо гнать в бой стройными рядами, что солдаты, сражающиеся каждый по-своему и по своей собственной воле, проявляют гораздо больше храбрости, чем засевшие в траншеях стрелки, которых офицеры бьют ножнами, чтобы они вовремя давали залпы. А когда бой особенно горяч, когда оборванная толпа разъяренных смуглых солдат с гранатами и винтовками в руках мчится под градом пуль по улицам только что взятого города, тогда Вилья с ними и дерется, как рядовой боец.

До того дня, когда на сцену выступил Вилья, мексиканские армии всегда возили за собой сотни солдатских жен и детей. Вилья первый ввел форсированные марши кавалерии, оставившей жен и детей в тылу. До него мексиканская армия никогда не покидала своей базы, она всегда держалась вблизи железной дороги и поездов с продовольствием. Но Вилья привел неприятеля в панику тем, что оставил поезда далеко позади и все свои силы бросил в бой, как он сделал это при Гомес-Паласио. Он первый в Мексике придумал ночную атаку – наиболее деморализующий неприятеля род боя.

В прошлом сентябре, после падения Торреона, когда Вилья, отступив перед Ороско, отвел свою армию из города Мехико и в течение пяти дней безуспешно атаковал Чиуауа, федеральный генерал был потрясен, проснувшись однажды утром и узнав, что Вилья под покровом ночи обошел город, захватил товарный поезд в Террасасе и со всей своей армией обрушился на плохо защищенный Хуарес. разве так делают? Вилья обнаружил, что у него не хватит паровозов и вагонов, чтобы перебросить всех своих солдат, хотя он и захватил воинский поезд федералистов, посланный на юг генералом Кастро, командующим федеральной армией в Хуаресе. И вот он посылает этому генералу за подписью полковника, начальника захваченного поезда, телеграмму следующего содержания: «Паровоз вышел из строя в Монтесуме. Пришлите другой паровоз и пять вагонов». Ничего не подозревавший Кастро немедленно послал новый поезд. Тогда Вилья телеграфировал ему: «Провода в Чиуауа перерезаны. Крупные силы повстанцев наступают с юга. Что мне делать?» Кастро ответил: «Немедленно возвращайтесь назад». И Вилья повиновался, досылая ободряющие депеши с каждой станции по пути. Командир федеральных войск спохватился всего лишь за час до прибытия Вильи и немедленно бежал из города, даже не поставив в известность об этом гарнизон, в результате чего, если не считать небольшой резни, Вилья взял Хуарес почти без единого выстрела. И так как граница была совсем близко, то ему удалось везти контрабандным путем достаточно оружия и боеприпасов, чтобы снабдить ими свои почти безоружные части, и неделю спустя он выступил в поход и разгромил преследовавшие его силы федералистов, устроив им горячую баню в Тьерра-Бланке.

Генерал Хью Скотт, начальник американского гарнизона в форте Блисс, прислал Вилье небольшую брошюру, содержащую «Правила войны», принятые на Гаагской конференции. Вилья часами просиживал над этой брошюрой. Она страшно его интересовала и потешала.

– Что такое эта Гаагская конференция? – спрашивал он меня. – Присутствовал ли на ней представитель Мексики? Был ли там представитель конституционалистов? Я не понимаю, как это можно вести войну, руководясь правилами. Ведь это не игра. И какая вообще разница между войной цивилизованных стран и всякой другой войной? Если мы с вами подеремся в кабаке, так не станем же мы[сперва заглядывать в какую-то книжечку и изучать правила. Здесь говорится, что нельзя пользоваться свинцовыми пулями, но я не могу понять – почему? Это хорошие пули.

Долго еще Вилья задавал своим офицерам вопросы вроде следующего:

– Если наступающая армия захватывает неприятельский город, то как нужно поступать с женщинами и детьми?

Насколько я мог наблюдать, «Правила войны» не оказали никакого влияния на манеру Вильи вести войну. Захваченных в плен colorados он неизменно расстреливал, потому что, говорил он, они пеоны, такие же, как и солдаты революции, а если пеон добровольно выступил против дела свободы, значит, он скверный человек.

Федеральных офицеров он также расстреливал, потому что, объяснял он, они – образованные люди, а следовательно, должны понимать, какой стороны держаться. Но федеральных рядовых солдат он отпускал на все четыре стороны, потому что в большинстве случаев их мобилизовали насильно и они считали, что сражаются за отечество. Нельзя привести ни одного случая, когда он убил бы человека ради развлечения. И всякого, кто делал это, он немедленно расстреливал, за исключением Фиерро.

Фиерро, убивший Бентона, был известен в армии под кличкой Мясник. Это было огромное красивое животное, лучший наездник и самый неустрашимый и жестокий вояка во всей армии. Охваченный свирепой жаждой крови, Фиерро иногда расстреливал из револьвера по сто пленных подряд, останавливаясь лишь за тем, чтобы перезарядить револьвер. Он убивал ради удовольствия убивать. За две недели моего пребывания в Чиуауа Фиерро хладнокровно расстрелял пятнадцать мирных жителей. И все-таки между ним и Вильей существовала какая-то странная дружба. Вилья любил его, как сына, и все прощал ему.

Но несмотря на то что Вилья никогда не слыхал о «Правилах войны», его армия – первая и единственная в Мексике, имеющая мало-мальски сносный полевой госпиталь. Этот госпиталь состоит из сорока товарных вагонов, выкрашенных внутри белой масляной краской. Он снабжен операционными столами и всеми новейшими хирургическими инструментами и обслуживается семьюдесятью докторами и медицинскими сестрами. Каждый день во время сражения пригородные поезда с тяжелоранеными направлялись с фронта к тыловым госпиталям в Паррале, Хименесе и Чиуауа. Раненым федералистам уделялось не меньше внимания, чем своим. Впереди интендантского поезда шел другой с двумя тысячами мешков муки, кукурузой, сахаром, кофе и папиросами. Все это распределялось среди голодающего населения прилегающих к Дуранго и Торреону местностей.

Простые солдаты обожают Вилью за храбрость и грубоватый юмор. Не раз мне приходилось видеть, как он, лежа на койке в своем красном вагончике, обменивался дружескими шутками с двумя десятками оборванных солдат, расположившихся на полу, на стульях и столах. Когда войска грузились или выгружались, Вилья всегда лично присутствовал при этом: в старом грязном мундире, без воротничка, он толкал и пинал ногой мулов и лошадей, выгружая их из вагона или втаскивая в вагон. Когда его вдруг одолевала жажда, он хватал фляжку какого-нибудь солдата и осушал ее, несмотря на гневный протест владельца, а потом говорил ему, чтобы он отправился на реку и сказал, что Панчо Вилья велел ему набрать там воды.

Быть может, небезынтересно будет познакомиться со страстной мечтой этого невежественного вояки, который «недостаточно образован, чтобы быть президентом Мексики». Он однажды изложил ее мне в следующих словах:

– Когда Мексика станет новой республикой, армия будет распущена. Всякая тирания держится на армии. Ни один диктатор не может существовать без армии. Мы дадим солдатам работу. По всей республике мы учредим военные колонии из ветеранов революции. Государство даст им землю и, кроме того, создаст много крупных промышленных предприятий, чтобы им было где работать. Три дня в неделю они будут работать, и работать изо всех сил, потому что честный труд важнее всякой войны и только труд делает человека хорошим гражданином. Остальные три дня они будут сами учиться военному искусству, а также учить народ владеть оружием. И тогда, если наша родина окажется под угрозой вторжения неприятеля, нам достаточно будет позвонить из столицы по телефону во все концы страны, и весь народ, как один человек, бросив поля и фабрики, организованно, с оружием в руках выступит на защиту своих очагов и детей. Я мечтаю о том, чтобы дожить свою жизнь в одной из таких военных колоний, среди моих compañeros, которых я люблю и которые претерпели вместе со мной столько лишений и страданий. И будет совсем хорошо, если будущее правительство откроет в нашей колонии кожевенный завод, где мы могли бы изготовлять хорошие седла и уздечки, потому что я знаком с этим делом, а остальное время мне хотелось бы работать на своей маленькой ферме – разводить скот. Хорошо помогать Мексике стать счастливой страной.

Кругом Йермо бесконечная песчаная пустыня, кое-где щетинящаяся кустами мескита и карликовыми кактусами. На западе она тянется до зубчатых бурых гор, а на востоке уходит за колеблющийся в мареве горизонт. Разбитая водокачка, дающая ничтожное количество грязной солоноватой воды, разрушенная железнодорожная станция, два года назад разнесенная вдребезги пушками Ороско, запасной путь – вот и весь поселок. На сорок миль кругом воды нет и в помине. Нигде ни клочка травы для скота. В продолжение трех весенних месяцев горячие, сухие венгры гонят по пустыне тучи желтой пыли.

На единственном пути, проложенном посреди пустыни, стояли десять огромных поездов, исчезая на севере за горизонтом. Поезда эти – огненные столпы ночью и столпы черного дыма – днем. По обе стороны пути, под открытым небом расположились лагерем девять тысяч человек; лошадь каждого солдата привязана к кусту мескита, рядом с ним на этом же кусте висит его единственное серапе и тонкие ломти сушащегося мяса. Из пятидесяти вагонов выгружали лошадей и мулов. Покрытый потом и пылью оборванный кавалерист проскальзывал в вагон с лошадьми, в гущу мелькающих копыт, вскакивал на спину первой попавшейся лошади и с диким гиканьем вонзал ей шпоры в бока. Слышался громовой топот испуганных животных, и вдруг какая-нибудь лошадь вырывалась в открытую дверь, обычно задом наперед, и вагон начинал извергать колышущуюся массу лошадей и мулов. Они быстро вскакивали на ноги и в ужасе бежали прочь, храпя и раздувая ноздри, почуяв запах пустыни. И тогда широкое кольцо зрителей-кавалеристов превращалось в вакеро, в насыщенном пылью воздухе мелькали огромные кольца лассо, и пойманные животные в панике мчались по кругу. Офицеры, ординарцы, генералы со своими штабами солдаты с уздечками, разыскивающие своих коней, бежали и неслись галопом в полной неразберихе. Брыкающихся мулов запрягали в зарядные ящики. Кавалеристы, приехавшие с последним поездом, разыскивали свои бригады Немного в стороне солдаты открыли стрельбу по кролику' С крыш товарных вагонов и с платформ смотрели вниз сотни soldaderas,[62] окруженные выводками полуголых детишек, выкрикивая визгливые советы или спрашивая, ни к кому, собственно, не обращаясь, не видал ли кто Хуана Монероса или Хесуса Эрнандеса – короче говоря, их мужей… Какой-то солдат, волоча за собой винтовку, бродил вокруг, громко выкрикивая, что он уже два дня ничего не ел и никак не может отыскать свою жену, которая пекла ему лепешки, и заключал свои жалобы утверждением, что она, наверное, связалась с каким-нибудь… из другой бригады… Женщины на крышах вагонов, пожав плечами, восклицали: «Vвlgame, Dios!» – и, кинув ему несколько черствых лепешек, стали просить во имя богоматери Гваделупской угостить их папиросой. Шумная грязная толпа осадила паровоз нашего поезда, требуя воды. Когда вооруженный револьвером машинист отогнал ее и закричал, что прибыл специальный поезд с цистернами воды, толпа быстро рассеялась, а ее место заняла другая. Возле двенадцати огромных цистерн с водой царила невообразимая толчея – люди и лошади пробивались к маленьким кранам, из которых непрерывной струей текла вода. Надо всем этим стояло огромное облако пыли, семь миль в длину и милю в ширину, вместе с черным дымом паровозов высоко поднимаясь в тихом, горячем воздухе и поражая ужасом сторожевые посты федералистов, расставленных в горах за Мапими в пятидесяти милях от нас.

Когда Вилья покидал Чиуауа, направляясь к Торреону, он прервал телеграфное сообщение с севером, приостановил движение поездов на Хуарес и под страхом смертной казни запретил передачу в Соединенные Штаты сведений о его отъезде. Он стремился захватить федералистов врасплох, и его план удался как нельзя лучше. Ни один человек, даже из штабных Вильи, не знал, когда он выступит из Чиуауа, армия задержалась там так долго, что мы все полагали, что она уйдет оттуда не раньше, чем через две недели. И вдруг, проснувшись в субботу утром, мы узнали, что телеграфное и железнодорожное сообщение прервано и три огромных поезда с бригадой Гонсалеса – Ортеги уже ушли. Сарагосская бригада отправилась на следующий день, а на другое утро отбыл и Вилья со своими войсками. Двигаясь с характерной для него быстротой, Вилья уже через сутки сконцентрировал свою армию в Йермо, в то время как федералисты думали, что он все еще находится в Чиуауа.

Вокруг полевого телеграфа, установленного в разрушенной станции, собралась толпа. Внутри стучал аппарат. Солдаты и офицеры вперемежку забили окна и двери, и время от времени телеграфист выкрикивал что-то по-испански, после чего раздавался громкий хохот. Оказалось, что аппарат случайно подключили к линии, не перерезанной федералистами, – линии, соединенной с армейским проводом, между Мапими и Торреоном.

– Слушайте! – кричал телеграфист. – Полковник Аргумедо, командующий colorados в Мапими, телеграфирует генералу Веласко в Торреон. Он сообщает, что видит дым и огромное облако пыли на севере, и полагает, что мятежники отходят на юг из Эскалона!

Настала ночь, тучи затянули небо, поднявшийся ветер начинал кружить пыль. На крышах товарных вагонов, протянувшихся к горизонту, пылали костры, разложенные soldaderas. В пустыне тускло сверкали солдатские костры – самые дальние из них казались крохотными огненными точками, порой совсем исчезавшими из виду в густых клубах пыли. Песчаная буря надежно заслоняла нас от глаз федеральных дозорных.

– Даже бог, – заметил майор Лейва, – даже бог на стороне Франсиско Вильи!

Мы обедали в своем товарном вагоне, и нашими гостями были молодой великан генерал Максимо Гарсиа с непроницаемым лицом, его брат, который был даже выше его, краснолицый Бенито Гарсиа и майор Мануэль Акоста, человек небольшого роста, обладатель изысканнейших манер. Гарсиа командовал наступлением у Эскалона. Он и его братья, из которых один, Хосе Гарсиа, любимец армии, был убит в бою, всего лишь четыре года назад были богатыми асиендадо, владельцами огромных поместий. Они выступили на стороне Мадеро… Генерал Гарсиа принес нам в подарок бутыль и отказался разговаривать о революции, заявив, что он сражается за то, чтобы в мире не было скверного виски! В ту самую минуту, когда я пишу эти строки, пришло известие, что он умер от пулевой раны, полученной в бою при Сакраменто.

На платформе в клубах пыли впереди нашего вагона вокруг костров лежали солдаты, положив головы на колени своим женам, и распевали «Кукарачу» – сотни насмешливых куплетов, рассказывающую о том, что сделают конституционалисты, когда отберут Хуарес и Чиуауа у Меркадо и Ороско.

Заглушая шум ветра, слышался глухой рокот войска, и изредка раздавались пронзительные окрики часовых: «Quiйn vive?» И ответ: «Chiapas!» – «Que gente?» – «Ghaco!..»

Всю ночь раздавались наводившие жуть свистки десяти паровозов, сигналящих один другому.

На следующее утро, как только рассвело, к нам в вагон пришел завтракать генерал Торрибио Ортега – худой смуглый мексиканец, прозванный солдатами «Благородным» и «Храбрейшим». Бескорыстнее и простодушнее его нет военного во всей Мексике. Он никогда не расстреливает пленных. Он не хочет наживаться на революции и отказывается взять хотя бы грош сверх своего скудного жалованья. Вилья уважает его и доверяет ему больше всех остальных своих генералов. Ортега начал жизнь бедняком, ковбоем. Позабыв о завтраке, он сидел, положив локти на стол, и, блестя большими глазами и улыбаясь мягкой, кривой улыбкой, рассказывал нам, за что он сражается.

– Я человек необразованный, – начал он, – но я знаю, что война – самое последнее дело для любого народа. Только когда уж невозможно терпеть, народ берется за оружие, а? Раз уж мы подняли руку на своих же братьев, то нужно добиться чего-нибудь хорошего, а? Вы в Соединенных Штатах и не представляете, что видели мы, мексиканцы! Мы тридцать пять лет смотрели, как грабили наш народ – простой, бедный народ, а? Мы видели, как рура-лес и солдаты Порфирио Диаса расстреливали наших братьев и отцов, отказывая им в правосудии. Мы видели, как у нас отнимали последнюю землю, а самих отдавали в рабство, а? Мы мечтали о своих домашних очагах и школах, где могли бы учиться, а над нами только смеялись. Мы ведь хотели только, чтобы нам не мешали жить и трудиться, чтобы наша родина стала великой, и нам уже надоело терпеть этот вечный обман…

Снаружи под облаками кружилась пыль, в которой маячили стремительно мчавшиеся длинные ряды конников; офицеры, проходя вдоль рядов, тщательно осматривали патронные ленты и винтовки…

– Херонимо, – сказал капитан одному из солдат – иди-ка к поезду с боеприпасами и пополни свой запас. Ты, дурак, расстрелял свои патроны на койотов!

На запад через пустыню к отдаленным горам скакала всадники – первые отряды, уходившие на фронт. Всего их было около тысячи, они двигались десятью колоннами расходившимися, как спицы в колесе; звенели шпоры' развевались красно-бело-зеленые флаги, тускло сверкали патронные ленты, надетые крест-накрест, подпрыгивали положенные поперек седел винтовки, мелькали тяжелые высокие сомбреро и разноцветные серапе. За каждым отрядом брели пешком десять – двенадцать женщин, тащившие кухонные принадлежности на головах и спинах, иногда они гнали мула, навьюченного мешками с кукурузой. Проезжая мимо поездов, солдаты перекликались со своими товарищами в вагонах…

– Росо tiempo California![63] – крикнул кто-то.

– Сразу видно, Colorado! – отозвался другой. – Бьюсь об заклад, что ты был в отряде Саласара при перевороте Ороско. Только Саласар, напившись, всегда кричал: «Росо tiempo California!» – а больше никто.

– А тебе что? Может, и был, – ответил первый, немного смутившись. – Но погоди, дай мне добраться до своих прежних compañeros. Тогда увидишь, мадерист я или нет!

Ехавший в арьергарде индеец громко возразил:

– Я знаю, какой ты мадерист, Луисито. При первом взятии Торреона Вилья предложил тебе на выбор: либо перейти на нашу сторону, либо получить пулю в затылок!

С песнями и шутками кавалеристы поскакали в юго-западном направлении, становясь все меньше и меньше, и наконец исчезли в облаках пыли.

Сам Вилья стоял у вагона, засунув руки в карманы. На нем была старая шляпа с обвисшими полями, грязная рубашка без воротничка и сильно потертый, лоснящийся коричневый костюм. Как по волшебству, вся окутанная пылью равнина перед ним вдруг покрылась лошадьми и людьми. Всадники поспешно седлали лошадей, надтреснутые рожки трубили сбор. Сарагосская бригада готовилась к выступлению – фланговый отряд в две тысячи человек, которому предстояло отправиться на юго-восток и атаковать Тлахуалило и Сакраменто. Сам Вилья только что прибыл в Йермо. По дороге он задержался на ночь в Камарго, чтобы присутствовать на свадьбе какого-то сот-padre. Вид у него был очень усталый.

– Carramba! – сказал он со смехом. – Мы начали плясать в понедельник вечером, проплясали всю ночь, весь следующий день, да и вчерашнюю ночь! Вот это был baile! A какие muchachas! Красивей девушек, чем в Камарго и Санта-Росалия, не найти во всей Мексике! Устал вконец – rendido! Легче выдержать двадцать сражений!..

Затем Вилья выслушал рапорт штабного офицера, подскакавшего к нему верхом, без запинки отдал ему подробное распоряжение, и офицер так же быстро ускакал. Потом он указал сеньору Кальсадо, директору железных дорог, в каком порядке должны двигаться на юг поезда. Сеньору Уро, главному квартирмейстеру, он отдал приказ, какие припасы надо взять из армейских поездов и распределить среди солдат. Сеньору Муносу, начальнику телеграфа, он назвал фамилию капитана армии федералистов, неделю тому назад окруженному частями Урбины вблизи Ла-Кадены и уничтоженному со всем отрядом, и приказал, подключившись к линии федералистов, послать депешу генералу Веласко в Торреон, рапорт этого капитана из Конехоса, а также запрос о дальнейших распоряжениях… Казалось, Вилья все знает и обо всем думает.

Мы завтракали с генералом Еугенио Агирре Бенавидесом, спокойным косоглазым человечком, командиром Сарагосской бригады, принадлежавшим к одному из самых образованных семейств в Мексике, примкнувшему к Мадеро в первую революцию; с Раулем Мадеро, братом убитого президента, помощником командира бригады, – он окончил американский университет и походит на уолл-стритовского маклера; с полковником Герра, тоже получившим образование в Америке, и майором Лейва, племянником Ортеги, историческим защитником из футбольной команды «Нотр-Дам»…

Огромным кругом расположилась готовая к действию артиллерия, зарядные ящики были открыты, мул привязан в центре. Полковник Сервин, командующий батареей, сидел верхом на большом гнедом коне – он был до нелепости низкого роста, всего пять футов. Он махал рукой, здороваясь с генералом Ангелесом, военным министром в правительстве Каррансы, – высоким, худым человеком в коричневом свитере, без шляпы и с военной картой Мексики, перекинутой через плечо, который ехал на маленьком ослике. В густых облаках пыли, обливаясь потом, трудились солдаты. Пять американских артиллеристов курили, спрятавшись от ветра за пушкой. Увидев меня, они закричали:

– Эй, дружище. Какого дьявола ввязались мы в эту кашу? Ничего во рту не было со вчерашнего вечера, работаем по двенадцать часов… Послушай, сфотографируй-ка нас!

Мимо прошел, по-дружески кивнув мне, английский солдат, когда-то служивший под командой Китченера, затем – канадец капитан Трестов, громко звавший своего переводчика – ему нужно было отдать приказ солдатам относительно пулеметов, – и, наконец, капитан Маринелли, толстый итальянец, «солдат наживы», который обрушивал на скучающего мексиканского офицера бесконечный поток неудобоваримой смеси из французских, испанских и итальянских слов. Проехал Фиерро, безжалостно шпоря коня, у которого рот был изорван в кровь, Фиерро, красивый, жестокий, наглый, прозванный Мясником за то, что он собственноручно убивал беззащитных пленных и без малейшего повода расстреливал своих собственных солдат.

К вечеру Сарагосская бригада ускакала в пустыню, и еще одна ночь спустилась на землю.

В темноте ветер усиливался, и с каждой минутой становилось все холоднее и холоднее. Я посмотрел на небо, еще недавно усыпанное яркими звездами, – его заволокло тяжелыми черными тучами. В ревущих клубах пыли сверкали огненные нити – это летели на юг искры от костров. Когда где-нибудь открывали паровозную топку, над вереницей поездов вспыхивало багровое зарево. Вдруг нам показалось, что где-то вдали началась канонада. Но тут неожиданно небо ослепительно разверзлось от горизонта до горизонта, грянул гром и полил страшный ливень. На одну секунду гудение бесчисленных голосов смолкло. Костры сразу погасли. И затем воздух сотрясли сердитые крики и смех солдат, застигнутых врасплох дождем на равнине, и невероятной силы вопль женщин. Но этот концерт длился не больше минуты. Солдаты, закутавшись в серапе, укрылись в чапаррале, а сотни женщин и детей, сидевших на крышах вагонов и на открытых платформах без всякой защиты от дождя и холода, безмолвно, с индейским стоицизмом прижались друг к другу и стали ожидать рассвета. Впереди, в вагоне генерала Макловио Эррера, слышался пьяный смех и пение под гитару…

На рассвете загремели бесчисленные трубы, и, выглянув из двери вагона, я увидел, что пустыня на многие мили кругом кишит вооруженными солдатами, седлающими лошадей. В прозрачное небо из-за восточных гор выплыло пылающее солнце. Над землей заклубился пар, и вот она снова стала сухой и пыльной. Дождя словно и не было. На крышах вагонов дымились сотни небольших костров. Готовя завтрак, женщины сушили на солнце платья, болтали и шутили. Сотни голых детишек вертелись вокруг, пока матери сушили их рубашонки. Тысячи кавалеристов весело перекликались, радуясь, что наконец-то идут в наступление; какой-то полк от восторга палил в небо. Ночью прибыли еще шесть больших поездов с войсками, паровозы свистели, подавая сигналы.

Я направился вперед, чтобы уехать с первым поездом и, проходя мимо вагона Тринидада Родригеса, услышал резкий женский голос: «Эй, детка! Заходи, позавтракаем вместе!» Из дверей вагона высовывались Беатриса и Кармен, две известные всему Хуаресу женщины, которых увезли на фронт братья Родригес. Я вошел в вагон и уселся за стол, где уже сидело человек двенадцать: несколько докторов из полевого госпиталя, артиллерийский капитан, француз, и пестрая смесь мексиканских офицеров и рядовых. Это был обыкновенный товарный вагон, но только с прорезанными в стенах окнами и перегородкой для кухни, где работал повар-китаец, и с койками по бокам и в конце вагона. Завтрак состоял из мяса с перцем, бобов, холодных пшеничных лепешек и шести бутылок шампанского. У Кармен был унылый вид и нездоровый цвет лица – такая диета, очевидно, не шла ей на пользу, – но Беатриса, с коротко подстриженными рыжими волосами, с бледным бескровным лицом, вся светилась злокозненной радостью. Она была мексиканкой, но говорила на языке нью-йоркских притонов без малейшего акцента. Выскочив из-за стола, она закружилась по вагону, дергая мужчин за волосы.

– Здравствуй, здравствуй, проклятый гринго! – со смехом обратилась она ко мне. – Что ты тут делаешь? Так и знай: получишь пулю, если не побережешься.

Мрачный молодой мексиканец, уже порядочно пьяный, злобно бросил ей по-испански:

– Не разговаривай с ним! Поняла? Я расскажу Тринидаду, как ты пригласила гринго завтракать, и он тебя застрелит.

Беатриса откинула голову назад и расхохоталась:

– Слышите, что он говорит? Переночевал со мной раз в Хуаресе и уже думает, что я теперь его!.. Господи, до чего чудно ездить на поезде, и не брать билета!

– Послушайте, Беатриса, – сказал я, – нам может прийтись там жарко. Что вы будете делать, если нас разобьют?

– Кто, я? – воскликнула она. – Ну, обо мне не беспокойтесь! Я скоро заведу дружков среди федералистов. У меня прекрасный характер.

– Что она сказала? Что ты говоришь? – спрашивали ее по-испански.

Не моргнув и глазом, Беатриса перевела свои слова. Среди поднявшегося шума я вышел из вагона.

Первым отошел поезд с цистернами с водой. Я ехал на передней площадке паровоза, где давно уже поселились две женщины и пятеро детей. На узкой железной площадке они разложили костер из веток мескита и пекли лепешки, над их головами ветер, свистевший по сторонам котла, трепал протянутую веревку со свежевыстиранным бельем.

День выдался чудесный. Нещадно палящее солнце время от времени скрывалось за огромными белыми облаками. Двумя густыми колоннами по обе стороны пути армия двигалась на юг. Над ними плыло огромное двойное облако пыли. Армия двигалась вперед, отряд за отрядом, иногда мелькали большие мексиканские флаги. Между колоннами медленно ползли поезда; столбы черного паровозного дыма, подымавшиеся через равные интервалы, казалось, укорачивались к горизонту на севере, где расплывались в грязный туман.

Я зашел в служебный вагон, чтобы напиться воды, и увидел проводника, который лежал на койке и читал Библию. Он был так увлечен и так смеялся, что с минуту не замечал меня. А когда заметил, закричал весело:

– Oiga, я вычитал в этой книге забавную историю об одном парне по имени Самсон, который был muy hombre – настоящий мужчина, и о его девке. Она, наверное, была испанка – такую она с ним подлую шутку сыграла. Он сначала был революционером, мадеристом, а она сделала его стриженым!

«Стриженые» – презрительная кличка федералистов так как федеральных солдат нередко вербуют в тюрьмах.

Наш авангард с полевым телеграфом еще накануне выступил в Конехос, и теперь он встретил наш поезд в страшном волнении. Пролилась первая кровь этой кампании: несколько colorados, посланные на разведку севернее Бермехильо, были захвачены врасплох у отрога большой горы, лежащей к востоку, и все перебиты. У телеграфиста тоже были новости. Он опять подключился к проводу федеральной армии и от имени убитого капитана послал депешу федеральному командующему в Торреоне, спрашивая его распоряжений ввиду наступления с севера больших отрядов повстанцев. Генерал Веласко ответил, чтобы капитан во что бы то ни стало удержал Конехос, а также чтобы послал разведку в северном направлении – узнать, как велики силы неприятеля. Одновременно телеграфист перехватил донесение Аргумедо, командующего отрядом федералистов в Мапими. В этом донесении говорилось, что на Торреон наступают войска всей Северной Мексики вместе с американской армией!

Конехос отличался от Йермо только тем, что здесь не было водокачки. Тысячи солдат с седобородым генералом Росалио Эрнандесом, ехавшим во главе, выступили в поход сразу; за ними на расстоянии нескольких миль последовал ремонтный поезд, остановившись в том месте, где федералисты несколько месяцев назад сожгли два железнодорожных моста. А дальше, за последним небольшим биваком огромной армии, расположившейся вокруг нас, в жарком мареве спала безмолвная пустыня. Ветер стих. Солдаты со своими женами собрались на платформах, появились гитары, и всю ночь над поездами звенели сотни поющих голосов.

На следующее утро я отправился в вагон Вильи. Это – небольшой красный вагон с ситцевыми занавесками на окнах, знаменитый вагончик, в котором Вилья ездит со времени падения Хуареса. Он разделен перегородкой на две половины – кухню и спальню генерала. Эта комнатушка была сердцем армии конституционалистов. Здесь происходили все военные совещания, и пятнадцать генералов, принимавшие в них участие, с трудом умещались в ней. На этих совещаниях обсуждались важнейшие вопросы кампании, генералы решали, что надо делать, а затем Вилья отдавал приказы, какие считал нужными, Стены вагона были выкрашены в грязно-серую краску, к ним приколоты фотографии прекрасных дам в театральных позах, большой портрет Каррансы, фотография Фиерро и портрет самого Вильи. В стены были вделаны две широкие откидные полки, на одной спали Вилья и генерал Акхелес, на другой – Хосе Родригес и доктор Рашбаум – личный врач Вильи. Вот и все…

– Que desea, amigo? (Что вам нужно, дружище?) – спросил меня Вилья, сидевший на краю полки в одном белье. Солдаты, толкавшиеся здесь без дела, лениво пропустили меня.

– Мне нужна лошадь, mi General!

– Черт возьми, нашему другу потребовалась лошадь! – саркастически улыбнулся Вилья, и все окружающие расхохотались. – Вы, корреспонденты, того гляди, потребуете себе автомобиль! Oiga, сеньор корреспондент, известно ли вам, что около тысячи солдат в моей армии не имеют коней? Вот вам поезд. Зачем вам еще лошадь?

– Затем, чтобы поехать с авангардом.

– Нет! – улыбнулся он. – Слишком много пуль летит навстречу авангарду…

Разговаривая, он быстро одевался и время от времени потягивал кофе прямо из грязного жестяного кофейника. Кто-то подал ему его саблю с золотым эфесом.

– Нет! – сказал он презрительно. – Мы идем в бой а не на парад. Подайте мне мою винтовку!

Минуту он стоял у двери своего вагона, задумчиво глядя на длинные ряды живописных всадников, вооруженных самым различным образом, но непременно с перекрещивавшимися патронными лентами на груди. Затем он быстро отдал несколько распоряжений и вскочил на своего огромного жеребца.

– Vámonos![64] – крикнул Вилья. Заиграли трубы, раздалось мелодичное позвякивание, и отряды один за другим поворачивали к югу и скрывались в облаках пыли.

Наконец из виду исчезла вся армия. В течение дня с юго-запада до нас доносилась слабая канонада – там, по донесениям, Урбина, спустившись с гор, собирался атаковать Мапими. К вечеру стало известно о захвате Бермехильо, а гонец, присланный генералом Бенавидесом, сообщил, что взят Тлахуалило.

Охваченные горячкой нетерпения, мы ждали отъезда. На закате сеньор Кальсадо сказал, что ремонтный поезд отправляется через час, и я, схватив одеяло, прошел милю вдоль составов, прежде чем добрался до него.

Первый вагон ремонтного поезда представлял собой закрытую стальной броней платформу, на которой стояло знаменитое орудие конституционалистов «Эль Ниньо», а позади него – открытый зарядный ящик, наполненный снарядами. Дальше следовал бронированный вагон с солдатами, потом платформа с рельсами, затем четыре вагона со шпалами и, наконец, паровоз. Машинист и кочегар были обвешаны патронными лентами, винтовки были тут же у них под рукой. За паровозом шли два-три товарных вагона с солдатами и их женами.

Это было опасное предприятие. В Мапими стоял большой отряд федералистов, и всюду в окрестностях сновали их разъезды. Наша армия была уже далеко впереди, и поезда в Конехосе охраняло только пятьсот человек. Если бы неприятелю удалось захватить или вывести из строя ремонтный поезд, армия осталась бы без воды, продовольствия и боеприпасов.

Мы выехали, когда уже стемнело. Я сидел на казенной части «Эль Ниньо» и болтал с капитаном Диасом, командиром орудия, пока он смазывал замок своей любимой пушки, покручивая торчавшие кверху усы. В бронированной будочке позади орудия, где спал капитан, я услышал какой-то странный, приглушенный шорох.

– Что это там?

– А? – сказал он нервно. – Там ничего нет!

Но в эту минуту из будочки показалась молодая миловидная индианка с бутылкой в руке. На вид ей было не больше семнадцати лет. Капитан, бросив взгляд в мою сторону, быстро обернулся к ней.

– Что тебе здесь надо? – злобно спросил он ее. – Зачем ты вышла сюда?

– Мне показалось, что вы просили пить, – сказала она.

Я понял, что я здесь лишний, и поспешил ретироваться. Они даже не заметили, как я ушел. Перелезая через стенку платформы, я на минуту задержался и прислушался. Они были уже в будке, девушка плакала.

– Разве я не говорил тебе, – бушевал капитан, – чтобы ты не показывалась при других? Я не потерплю, чтобы все мужчины в Мексике пялили на тебя глаза!

Я стоял на крыше покачивавшегося бронированного вагона. Поезд медленно полз вперед. Лежа на животе на самом краю передней платформы, двое солдат с фонарями в руках тщательно следили, нет ли где на рельсах проволоки от мин, заложенных неприятелем. У моих ног солдаты и их жены ужинали, сидя вокруг разложенных на иолу костров. Дым вырывался из бойниц; слышался смех… На крышах вагонов позади тоже горели костры, вокруг них сидели загорелые оборванные люди. В безоблачном небе над головой сверкали звезды. Было холодно.

Через час мы подъехали к месту, где путь был разрушен. Поезд, дернув, остановился, засвистел паровоз, мимо промелькнуло десятка два факелов и фонарей. Бежали рабочие. Факелы сдвинулись – это десятники осматривали путь. В кустах вспыхнул костер, за ним – другой. Подошли солдаты поездной охраны, таща за собой винтовки, и образовали непроницаемую стену вокруг костров. Раздался лязг железных инструментов и крики «Эй-гой!» – это рабочие сбрасывали рельсы с платформ. Напоминая китайского дракона, прошли рабочие, тащившие рельсы, за ними следовали другие – со шпалами. Четыреста человек с необыкновенной энергией и воодушевлением взялись за восстановление поврежденного участка: стук молотов, забивавших костыли, и крики бригад, укладывавших рельсы и шпалы, слились в один сплошной гул. Повреждение было старым, оставшимся еще от того времени, когда год назад эти самые конституционалисты отступали на север под натиском федеральной армии Меркадо, и за один час все было исправлено. Поезд двинулся дальше. Иногда мы чинили сожженные мосты, иногда укладывали новый путь там, где рельсы были сорваны и скручены, как виноградные лозы, – это проделывается с помощью цепи и паровоза, идущего задним ходом. Мы продвигались медленно. Возле большого моста, на ремонт которого требовалось не меньше двух часов, я разложил костер, чтобы согреться. Кальсадо, проходя мимо, крикнул мне:

– Сейчас мы поставили дрезину и поедем вперед посмотреть убитых. Хотите ехать с нами?

__ Каких убитых?

– А вот каких. Сегодня утром отряд из восьмидесяти руралес был послан на разведку севернее Бермехильо. Мы перехватили об этом телеграмму и сообщили Беневидесу на левом фланге. Он послал отряд им в тыл и отогнал их на север. Через пятнадцать миль они наткнулись на расположение наших главных частей, и никто из них не ушел живым. Их трупы валяются по всему пути.

Спустя минуту мы уже катили на дрезине на юг. С правой и с левой стороны во мраке молча скакали два всадника – наша охрана, державшие винтовки наготове. Вскоре огни и костры поезда остались далеко позади и нас окутала мертвая тишина пустыни.

– Да, – сказал Кальсадо, – руралес очень храбры. Они muy hombres. Это лучшие солдаты и Диаса, и Уэрты. Они никогда не переходят на сторону революции. Они всегда верны существующему правительству, потому что они – полиция.

Было страшно холодно. Мы почти не разговаривали.

– Мы едем перед поездом ночью, – сказал солдат, сидевший слева от меня, – и если где-нибудь под насыпью заложены динамитные бомбы…

– Мы их обнаружим, выкопаем и нальем в них воды, carramba! – сказал другой насмешливо. Остальные рассмеялись. Я представил себе это, и меня пробрала дрожь. Мертвая тишина пустыни казалась зловещей. В десяти шагах от полотна дороги ничего не было видно.

– Oige! – вскричал один из всадников. – Где-то тут лежал один из них.

Заскрипели тормоза, мы соскочили с дрезины и бросились вниз по крутому откосу, освещая себе путь фонарями. У телеграфного столба лежал какой-то бесформенный комок, маленький и жалкий, словно куча тряпья. Убитый, один из руралес, лежал на спине изогнувшись. Бережливые повстанцы сняли с него все, что представляло ценность, – башмаки, шляпу, белье. Рваную куртку, обшитую почерневшим серебряным галуном, не тронули, так как она была прострелена в семи местах, не забрали и брюки насквозь пропитанные кровью. При жизни он, очевидно был гораздо крупнее, – ведь мертвые сильно сжимаются! Взлохмаченная рыжая борода усиливала бледность лица и делала его особенно жутким, и вдруг мы заметили, что под этой бородой, под грязью, налипшей на длинные полосы пота, оставленного часами боя и бешеной скачки, его рот был как-то мягко и умиротворенно полуоткрыт, будто он спал. Голова его была прострелена навылет.

– Черт возьми! – сказал один из кавалеристов. – Вот это выстрел. Прямо в голову!

Другие рассмеялись.

– Неужто ты, дурак, в самом деле думаешь, что пуля угодила ему в голову во время боя? – сказал его товарищ. – Ведь потом всех убитых на всякий случай…

– Сюда! Я нашел еще одного, – раздался голос в темноте.

Мы живо представили себе последние минуты этого человека. Он упал, раненный – на земле была кровь, – в неглубокий овражек. Мы даже нашли место, где стояла его лошадь, пока он дрожащими руками закладывал патроны в маузер и стрелял, стрелял – сначала туда, где мчались, испуская дикие вопли, его преследователи, а затем в тысячи безжалостных всадников, мчавшихся с севера во главе с самим «дьяволом» Панчо Вильей. Он, вероятно, долго отстреливался – его окружили стеной сплошного огня, как мы догадались по сотням пустых гильз. А затем, когда вышли все патроны, он бросился бежать на восток под градом пуль; на минуту спрятался под железнодорожным мостом, потом выбежал на открытое место, где и упал. На трупе было двадцать огнестрельных ран.

С этого убитого содрали все, кроме нижнего белья. Он застыл в позе отчаянной борьбы, мускулы были напряжены, один кулак крепко сжат, словно для удара; лицо искажено свирепой, ликующей улыбкой. Сильным и диким казался убитый, но, присмотревшись поближе, можно было подметить ту еле заметную печать слабости, которой смерть отмечает все живое, – выражение бессмысленной тупости. Ему прострелили голову в трех местах – вот в какое бешенство привел он своих преследователей!

И опять мы медленно ползем на юг в холодном мраке. Несколько миль – и снова взорванный мост или поврежденный путь. Остановка, танцующие факелы, огромные костры, пронизывающие мрак пустыни, и четыреста человек, быстро выскакивающие из вагонов и с остервенением набрасывающиеся на работу… Ведь Вилья приказал торопиться…

Часа в два утра я подошел к костру, возле которого сидели две soldaderas, и спросил, не найдется ли у них для меня лепешек и кофе. Одна из них была седой старухой индианкой с застывшей на лице гримасой улыбки, другая – молодой тоненькой девушкой лет двадцати, не больше, с четырехмесячным ребенком на руках. Они устроились на самом краешке платформы, разложив огонь на куче песка. На платформе вповалку спали громко храпевшие люди. Весь поезд был погружен во мрак, и этот костер был единственным огоньком. Я жевал предложенную мне лепешку; старуха, взяв голыми пальцами горящий уголь, закурила папиросу, свернутую из кукурузного листка, и бормотала что-то о неведомо куда ускакавшей бригаде ее Пабло. Молодая мать укачивала ребенка, прижав его к груди, ее голубые эмалевые серьги поблескивали в свете костра. Мы разговорились.

– Ну и жизнь наша несчастная, – жаловалась молодая женщина. – Мы едем со своими мужьями, а сами не знаем, будут они живы через час пли нет. Я хорошо помню, как мой Филадельфо пришел ко мне как-то утром, еще не совсем рассвело, – мы жили в Панчуке – и сказал: «Собирайся! Мы идем воевать, потому что сегодня убит добрый Панчо Мадеро!» Мы любили друг друга всего только восемь месяцев – еще первый ребенок не родился… Мы все верили, что мир в Мексике установился навсегда. Филадельфо оседлал осла, и мы поехали по улицам, когда только начинало светать, и выехали в поле, где никого уже не было видно за работой. И я сказала: «А почему я должна ехать?» Он сказал: «А что же, по-твоему, я должен голодать? Кто мне будет печь лепешки, как не жена?» Целых три месяца мы были в дороге, я заболела в пустыне, и тогда же родился мой первый ребенок и вскоре умер, потому что мы не могли достать воды. Это было в ту пору, когда Вилья после взятия Торреона пошел на север…

– Да, правда, – перебила старуха. – Чего только не приходится переносить нам ради своих мужчин, а тут еще эти проклятые собаки-генералы издеваются над нами. Я сама из Сан-Луис-Потоси, и мой муж служил в федеральной артиллерии, когда Меркадо пришел на север. Мы ехали до самого Чиуауа, а этот старый дурак Меркадо еще ворчал, что приходится возить за армией женщин. Потом он отдал приказ армии двинуться на север и атаковать Вилью в Хуаресе, а женщинам запретил следовать за мужьями. Так вот ты как, неблагодарная тварь, сказала я самой себе. И когда он ушел из Чиуауа и бежал в Охинагу, захватив с собой моего мужа, я осталась в Чиуауа и скоро нашла себе мужа в мадеристской армии, когда она вступила в город. И хорошего, красивого парня – гораздо лучше Хуана. Я не такая женщина, чтобы мной помыкали.

– Сколько вам следует за лепешки и кофе? – спросил я.

Женщины удивленно переглянулись. Они, вероятно, приняли меня за солдата без гроша в кармане.

– Сколько дадите, – чуть слышно произнесла молодая женщина. Я дал им песо.

Старуха разразилась целой молитвой.

– Господи боже, его пресвятая матерь, блаженный Ниньо и наша божья матерь Гваделупская послали нам этого чужестранца. У нас уже ни сентаво не было на муку и на кофе.

Я вдруг заметил, что свет нашего костра побледнел, и, оглянувшись, с удивлением увидел, что уже рассветало. Вдоль поезда бежал какой-то солдат, крича что-то непонятное, а вслед ему неслись восклицания и громкий хохот. Спавшие с любопытством приподнимали головы, желая узнать, что случилось. В один миг наша безмолвная платформа оживилась. Человек, пробегая мимо, все еще кричал что-то о «padre»,[65] и лицо его расплывалось в широкой улыбке.

– В чем дело? – спросил я.

– Да вот, – сказала старуха, – у его жены в другом вагоне только что родился ребенок!

Впереди, прямо перед нами, лежал Бермехильо, его розовые, голубые и белые домики были так изящны и воздушны, словно сделаны из фарфора. На востоке по тихой пустыне, где еще не клубилась пыль, к городу приближался небольшой отряд всадников с красно-бело-зелепым флагом…

Мы взяли Бермехильо вчера днем, – в пяти километрах севернее города армия перешла на бешеный галоп, пронеслась через него во весь опор и погнала застигнутый врасплох гарнизон на юг. Эта схватка продолжалась на протяжении пяти миль – до асиенды Санта-Клара, и было убито сто шесть coоorados. Несколько часов спустя на высотах у Мапими показался отряд Урбины, и находившиеся там восемьсот coоorados, к своему крайнему изумлению узнав, что вся армия конституционалистов обходит их с правого фланга, поспешно эвакуировали город и стремглав умчались в Торреон. По всем направлениям застигнутые врасплох, федералисты в панике отступали к этому городу.

К вечеру из Мапими по узкоколейке прибыл паровозик, тащивший старые вагоны. Из них доносилось громкое треньканье десяти гитар, игравших «Воспоминание о Дуранго». Как часто я под эти звуки отплясывал с солдатами эскадрона! Крыши, двери и окна поезда были забиты солдатами, которые громко пели, отбивая такт каблуками, и стреляли в воздух, салютуя городу. Когда этот забавный поезд подполз к платформе, из него вышел не кто иной, как Патричио, боевой кучер генерала Урбины, вместе с которым мне так часто приходилось разъезжать и плясать. Он бросился мне на шею, восклицая:

– Хуанито! Глядите, mi General, здесь Хуанито!

Через минуту мы уже засыпали друг друга бесконечными вопросами. Напечатал ли я его снимки? Буду ли я участвовать в наступлении на Торреон? Не знает ли он, где теперь дон Петронило? А Пабло Сеанес? А Рафаэли-то? В самый разгар нашей беседы кто-то закричал: «Вива Урбина!» – и в дверях вагона показался сам старый генерал – неустрашимый герой Дуранго. Он хромал, и его поддерживали два солдата. В одной руке он держал винтовку – устаревший, негодный Спрингфилд со спиленным прицелом, две патронные ленты обвивали его талию. Несколько секунд он стоял неподвижно, с бесстрастным выражением на лице, буравя меня маленькими жесткими глазками. Я было подумал, что он меня не узнал, как вдруг услышал знакомый хриплый голос:

– У вас другой фотоаппарат! А где же старый? Я хотел ответить; но он перебил меня:

– Я знаю. Бросили его в Ла-Кадене. А что, удирали во все лопатки?

– Да, mi General.

– А теперь вы едете в Торреон, чтобы снова удирать во все лопатки?

– Когда я решил удирать из Ла-Кадены, – ответил я, слегка задетый, – дон Петронило со своим отрядом опередил меня на целую милю.

Он ничего не сказал в ответ и, прихрамывая, начал сходить со ступенек, а солдаты кругом так и покатились со смеху. Подойдя ко мне, он обнял меня за плечи и похлопал по спине.

– Рад вас видеть, compañero, – сказал он.

В пустыне стали появляться солдаты, раненные в бою при Тлахуалило. Они направлялись к санитарному поезду, стоявшему далеко от нас вторым или третьим в длинной веренице поездов. На плоской голой равнине мне были видны только три движущиеся группы: хромающий солдат без шапки, с рукой, обвязанной окровавленным тряпьем; другой солдат, ковыляющий рядом со своей еле бредущей лошадью, и далеко позади них – мул, на котором сидели две обмотанные бинтами фигуры. Из тихой душной тьмы до нашего вагона доносились стоны и вопли.

Утром в воскресенье я уже снова сидел рядом с «Эль Ниньо» на головной платформе ремонтного поезда, который медленно подвигался вперед параллельно с армией. На второй платформе была установлена другая пушка – «Эль Чавалито», за ней были прицеплены два бронированных вагона и вагоны-мастерские. На этот раз женщин там не было. Армия, двумя огромными змеями извивавшаяся по обе стороны пути, стала какой-то другой: не слышно было ни смеха, ни криков. Мы находились совсем близко от неприятеля, всего в восемнадцати милях от Гомес-Паласио, и никто не знал, что нам готовят федералисты. Не верилось, что они подпустят нас еще ближе, не попробовав оказать сопротивления.

Южнее Бермехильо мы сразу же вступили как будто в другую страну. Голую пустыню сменили поля с оросительными каналами, вдоль которых росли зеленые великаны аламо, представлявшие очень приятный контраст с оставшейся позади сожженной плоской равниной. Здесь тянулись плантации хлопка и кукурузы, белые коробочки хлопка не были собраны и гнили на стеблях; кукуруза только-только начинала выгонять зеленые ростки. По глубоким каналам, в тени деревьев, быстро струилась вода. Пели птицы, а голые западные горы по мере нашего продвижения на юг подходили все ближе и ближе…

Возле асиенды Санта-Клара густые колонны армии остановились и начали развертываться направо и налево; вереницы всадников двигались в тени огромных деревьев, среди солнечных бликов, пока наконец шесть тысяч человек не развернулись в одну длинную шеренгу. Ее правый фланг тянулся через орошенные поля и пустыню до самых гор; а левый терялся в мареве, окутывавшем равнину. Где-то вдали, а потом совсем рядом загремели трубы, и могучая шеренга двинулась вперед через всю равнину. Над головами всадников, словно ореол славы, поднялось облако золотистой пыли в пять миль шириной. Развевались флаги. В центре, держась вровень с армией, шел бронированный поезд, а рядом с ним скакал Вилья со своим штабом. Жители окрестных деревушек – pacificos – в огромных широкополых шляпах и белых блузах с безмолвным удивлением следили за этой катящейся лавиной. Какой-то старик гнал домой стадо коз. Волна весело вопящих всадников на взмыленных конях надвинулась на него, и козы разбежались во все стороны. По шеренге нэ целую милю прокатился хохот, из-под тысячи копыт заклубилась пыль, и волна хлынула дальше. В деревне Бриттен-гем огромная шеренга остановилась, и Вилья со штабом подскакал к пеонам, столпившимся на небольшом холмике.

– Oyes![66] – обратился к ним Вилья. – Здесь за последние дни проходили какие-нибудь войска?

– Si, senor! – ответило сразу несколько человек. – Вчера здесь проскакали gente дона Карло Аргумедо.

– Гм! – буркнул Вилья. – А не видали ли вы здесь бандита Панчо Вилью?

– Нет, сеньор! – хором ответили пеоны.

– А я как раз ищу его. И если захвачу этого diablo,[67] ему придется туго.

– Желаем вам успеха! – вежливо проговорил pacificos.

– А вы никогда его не видали, а?

– Нет, сохрани бог! – воскликнули они горячо.

– Так вот, – усмехнулся Вилья, – в следующий раз, когда вас спросят об этом, вам придется признаться в своем позоре! Я – Панчо Вилья!

С этими словами он пришпорил коня, и вся армия двинулась вслед за ним…

Наступление Вильи для федералистов явилось такой неожиданностью и они бежали так поспешно, что железнодорожный путь на многие мили остался неповрежденным. Но к полудню нам стали попадаться сожженные, еще дымящиеся мосты и телеграфные столбы, срубленные топором, – разрушения, сделанные наспех, которые нетрудно было исправить. Однако армия ушла далеко вперед, и к ночи, когда мы были примерно в восьми милях от Гомес-Паласио, мы достигли места, где железнодорожный путь был разрушен на протяжении всех этих восьми миль. В нашем поезде не осталось уже запасов продовольствия; на каждого солдата приходилось лишь по одному одеялу, а ночь была холодная. При свете факелов и костров ремонтная бригада принялась за починку пути. Слышались крики, звон стали, грохот падающих шпал… Ночь была темная, на небе лишь кое-где тускло мерцали звезды. Расположившись вокруг костра, мы разговаривали и дремали как вдруг воздух прорезал новый звук, более гулкий, чем стук молотов, более низкий, чем вой ветра. Грохнуло – и опять тишина. Потом прокатился нарастающий гул, словно рокот отдаленных барабанов, и затем – бум! бум! Молоты опустились, голоса стихли, мы замерли, напряженно прислушиваясь. Где-то впереди в непроглядном ночном мраке (было так тихо, что малейший звук разносился на много миль кругом) Вилья со своей армией обрушился на Гомес-Паласио, и начался бой. Гул медленно и неотвратимо нарастал, и вот уже пушечные выстрелы слились в сплошной грохот, а ружейные выстрелы трещали так, словно там шел стальной дождь.

– Andale! – раздался хриплый голос с крыши бронированного вагона. – Что вы там копаетесь! За работу! Панчо Вилья ждет поездов!

С громкими криками четыреста рабочих как бешеные бросились чинить разрушенный путь.

Помню, как мы просили полковника, начальника поездов, отпустить нас на фронт. Он не разрешил. Приказ строжайшим образом запрещал кому бы то ни было покидать поезда. Мы умоляли его, предлагали ему деньги, чуть не становились перед ним на колени. Наконец он немного смягчился.

– В три часа я сообщу вам пароль и отзыв и отпущу вас, – сказал он.

Мы, несчастные, свернулись клубочками у своего маленького костра, пытаясь заснуть или хотя бы согреться. Вокруг нас и впереди вдоль разрушенного пути метались факелы, суетились люди, и примерно каждый час поезд продвигался шагов на сто и опять останавливался. Ремонтировать путь было нетрудно – рельсы сохранились в полной исправности. Паровоз, разрушавший путь, захватывал цепью рельс с правой стороны и срывал, переворачивал, ломал шпалы… А из мрака доносился однообразный, страшный гул яростного боя. Он был такой утомительный, такой монотонный, этот гул, и все же я не мог заснуть…

Около полуночи от заднего поезда прискакал один из наших патрульных с известием, что с севера движется большой отряд кавалерии. Когда их окликнули, всадники назвались gente Урбины из Мапими. По сведениям полковника, в этот час мимо нас не должны были проходить никакие войска. Мгновенно начались лихорадочные приготовления. Двадцать пять вооруженных всадников бешеным галопом помчались к заднему поезду с приказом полковника задержать прибывших на пятнадцать минут, если это действительно конституционалисты, а если нет, задержать их как можно дольше. Рабочие немедленно вернулись к вагонам и схватили свои винтовки. Костры были потушены, все факелы, кроме десяти, погашены. Наша охрана из двухсот человек тихонько нырнула в кусты, на ходу заряжая винтовки. Полковник и пять солдат, невооруженные, заняли посты по обе стороны пути, высоко над головой держа факелы. И вот из густого мрака вынырнули передние ряды прибывшего отряда. Солдаты эти нисколько не походили на хорошо одетых, хорошо вооруженных и хорошо питавшихся солдат армии Вильи. Это были оборванные, босые, истощенные люди, закутанные в выцветшие рваные серапе, увенчанные огромными живописными сомбреро, какие носят в глухой провинции. Собранные в кольца лассо болтались у их седел. Их кони были худые, выносливые, полудикие малорослые лошадки с плоскогорий штата Дуранго. Всадники проезжали мимо с угрюмым видом, презрительно нас не замечая. Они не знали и не хотели знать ни отзыва, ни пароля. И почти все монотонно напевали сочиненные экспромтом баллады, какие импровизируют и поют пеоны, когда стерегут по ночам стада на горных северных равнинах.

Я стоял под самым факелом, и вдруг проезжавший мимо всадник осадил свою лошадь, и знакомый голос прокричал: «Эй, мистер!» Серапе полетело на землю, сам всадник мгновенно скатился с коня, и я был уже в объятиях Исидро Амайо. Позади него раздался целый хор приветствий: «Que tal, мистер! О Хуанито, как мы рады тебя видеть! Где ты был? Говорили, что ты был убит в Ла-Кадене! А что – быстро пришлось удирать от colorados? Mucho susto,[68] a?»

Они соскочили с лошадей и облепили меня со всех сторон, человек пятьдесят тянулись одновременно похлопать меня по спине. Все они были самые дорогие мои друзья – compañeros из эскадрона генерала Урбины и из Ла-Кадены!

Задние ряды задержанных в темноте подняли крик: «Проезжайте! Vámonos! В чем дело? Скорей! Не стоять же нам здесь всю ночь!» Передние кричали им в ответ: «Здесь мистер! Здесь тот гринго, о котором мы рассказывали, – он еще плясал хоту в Ла-Сарке! Который был в Ла-Кадене!» – И тут ко мне бросались другие.

В отряде было тысяча двести человек. Безмолвные, угрюмые, возбужденные предстоящим боем, проезжали они между двумя рядами высоко поднятых факелов. И каждого десятого я знал в лицо. То и дело полковник рявкал:

– Знаете отзыв? Загните поля шляп впереди! Отзыв знаете?

Он выкрикивал это хрипло, раздраженно. А они спокойно проезжали мимо, с невозмутимой наглостью, не обращая на него ни малейшего внимания.

– К черту твой отзыв! – вопили они насмешливо. – Зачем еще нам отзыв! Они сразу узнают, на чьей мы стороне, когда мы пойдем в бой!..

Несколько часов, казалось, проезжали они мимо нас, растворяясь в темноте; лошади их нервно поводили ушами, прислушиваясь к орудийным выстрелам вдали, солдаты горящими глазами вглядывались во мрак, где их ожидал бой, в который они ехали со старыми винтовками спрингфилд и с самым ничтожным запасом патронов. И когда они скрылись, сражение вдали, казалось, вспыхнуло с новой силой…

Гул сражения не затихал всю ночь. Впереди плясали горящие факелы, звенели рельсы, гремели по костылям молоты, кричали рабочие ремонтной бригады, ни на секунду не ослаблявшие своих усилий. Было уже за полночь. С того момента, как поезда подошли к разрушенному участку пути, мы продвинулись на полмили. Время от времени вдоль поездов проходил какой-нибудь отставший солдат с тяжелой винтовкой за плечом и опять скрывался во мраке, торопясь туда, где ревел и грохотал бой. Солдаты нашей охраны, разложив в поле костры, отдыхали у них от напряженного ожидания. Трое из них распевали походную песенку, начинавшуюся словами:

В страшном волнении, сгорая от любопытства, бегали мы взад и вперед вдоль поездов, расспрашивая всех, что им известно, что они думают. Мне никогда еще не приходилось слышать грохот настоящего сражения, и я был вне себя от любопытства и нервного возбуждения. Мы были словно собаки, запертые во дворе, когда за оградой кипит собачья драка. Внезапно мое волнение улеглось, и я почувствовал страшную усталость. Я тут же свалился и заснул мертвецким сном на небольшой площадке под дулом пушки, куда рабочие бросали гаечные ключи, молоты и ломы, когда поезд начинал двигаться по починенному участку пути, и куда они валились сами с криками и шутками.

В предутреннем холоде я проснулся и почувствовал, что кто-то трясет меня за плечо. Это был под, ков ник.

– Можете теперь идти, – сказал он. – Пароль – «Сарагоса», отзыв – «Эрреро». Наших солдат узнаете по полям шляп, загнутым спереди. Да не случится с вами беды!

Было страшно холодно. Мы закутались в одеяло, словно в серапе, и направились мимо рабочих, с прежней энер~ гией продолжавших чинить путь при дрожащем свете факелов, затем мимо пяти солдат, гревшихся у костра на краю полного мрака.

– Идете в бой, compañeros? – спросил один из рабочих. – Берегитесь пуль!

Все рассмеялись. Часовые кричали нам вслед:

– Adios! He убивайте всех! Оставьте нам хоть несколько «стриженых».

Во мраке за последним факелом, где на полотне в беспорядке валялись сорванные рельсы и шпалы, к нам приблизилась какая-то тень.

– Идемте вместе, – раздался голос. – В темноте трое – это целая армия.

Спотыкаясь, мы молча брели по разрушенному пути вслед за нашим новым спутником, с трудом различая его в темноте. Это был коренастый солдатик с винтовкой и наполовину опустошенной патронной лентой. Он сказал, что только что доставил в санитарный поезд раненого и теперь возвращается обратно.

– Пощупайте, – сказал он, протягивая руку. Рука была мокрая, но мы ничего не могли разглядеть.

– Кровь, – продолжал он безучастно. – Его кровь. Он был моим compadre в бригаде Гонсалеса – Ортеги. Мы пошли сегодня ночью в наступление, и столько нас, столько… Нас просто косили…

Впервые мы услышали – или подумали – о раненых. И тут же до нас донесся гул сражения. Он не затихал ни на мгновение, но мы как-то забыли о нем, – он был так однообразен, так однообразен. Треск отдаленных ружейных выстрелов напоминал треск рвущейся парусины, пушки ухали, как паровые молоты. До поля боя оставалось всего шесть миль.

Из мрака вынырнула кучка солдат – четыре человека несли на одеяле что-то тяжелое и неподвижное. Наш проводник поднял винтовку и окликнул их; в ответ с одеяла донесся прерывистый стон.

– Oiga, compadre, – прохрипел один из носильщиков. – Скажи, ради пресвятой девы; где санитарный поезд?

– Мили три…

– Válgame, Dios! Как же мы сможем…

– Воды! Есть ли у вас вода?

Носильщики остановились, с туго натянутого одеяла что-то падало каплями – кап, кап, кап! – на шпалы.

Страшный голос вскрикнул: «Пить!» – и замер в дрожащем стоне. Мы протянули носильщикам свои фляжки, и они безмолвно, с животной жадностью, осушили их. О раненом они забыли. Затем тяжело поплелись дальше…

Во мраке мелькали все новые – в одиночку и небольшими группами – смутные тени, спотыкавшиеся как пьяные, как люди смертельно уставшие. Прошли двое, поддерживая третьего, крепко обхватившего их шеи, – ноги его бессильно волочились по земле. Пошатываясь, прошел юноша, почти еще мальчик, неся на спине безжизненное тело своего отца. Прошла лошадь, опустившая морду до самой земли, – к седлу были привязаны два тела, а сзади шагал солдат, бил лошадь по крупу и визгливо ругался. Его пронзительный голос долго еще слышался в темноте. Некоторые стонали – глухие стоны, вырванные невыносимой болью. Какой-то всадник, скорчившийся в седле, монотонно вскрикивал при каждом шаге, который делал его мул. Под двумя высокими тополями у оросительного канала мерцал слабый огонек. Три солдата с пустыми патронными лентами, лежа на твердой неровной земле, громко храпели, у костра сидел четвертый. Обхватив обеими руками свою ногу, он грел ее у самого огня. До самой лодыжки это была нога как нога, но дальше свисали кровоточащие лохмотья брюк и мяса. А солдат сидел и смотрел на нее. Он не пошевельнулся, когда мы подошли к нему, но дышал он ровно и спокойно, а рот был полуоткрыт как во сне. У самой воды на коленях стоял другой раненый. Разрывная пуля попала ему в руку между средним пальцем и безымянным и разворотила всю ладонь. Намотав кусок тряпки на палочку, он беззаботно окунал ее в воду и прочищал рану.

Вскоре мы подошли к месту боя. На востоке над обширной равниной забрезжил рассвет. Величественные деревья аламо, стройными рядами поднимавшиеся по бокам каналов, уходивших на запад, огласились многоголосьем птичьим пением. Становилось теплее, пахло землей, травой и молодой кукурузой – запахи тихой летней зари. И от этого грохот сражения казался порождением безумия. Истерический треск ружейного огня, который как будто сопровождался непрерывным приглушенным воплем, хотя, когда вы вслушивались, это впечатление исчезало. Отрывистая смертоносная чечетка пулеметов, словно где-то долбит клювом огромный дятел. Гром орудий, подобный ударам тысячепудовых колоколов, и свист снарядов: бум! – пи-и-н-и-ю! И самый страшный из всех звуков войны – свист рвущейся шрапнели: трах! – ви-и-и-й-я!

Раскаленное солнце выплыло на востоке из легкого тумана, поднявшегося от плодородной земли, и над бесплодной восточной равниной заколебался горячий воздух. Солнечные лучи заиграли на ослепительно зеленых верхушках высоких аламо, окаймлявших канал, тянувшийся справа от железнодорожного полотна. Ряды деревьев здесь кончались; за ними громоздились друг на друга обнаженные горные хребты, залитые розовым светом. Мы опять вступили в сожженную солнцем пустыню, густо поросшую пыльным мескитом. Если не считать еще одного ряда аламо, тянувшегося с востока на запад почти у самого города, на всей равнине больше не было деревьев, кроме двух-трех с правой стороны. До Гомес-Паласио было уже совсем близко – мили две, не больше – и часть города лежала перед нами как на ладони. Вот направо черный круглый резервуар – водокачка, позади него – железнодорожное депо; налево, по другую сторону пути, низкие глинобитные стены Бриттингем-Корраля. Налево подымались, четко рисуясь в прозрачном воздухе, дымовые трубы, здания и деревья мыловаренного завода Ла-Эсперанца. Направо, словно совсем рядом с железнодорожным полотном, суровая каменная гора Черро-де-ла-Пилья вздымает свои отвесные склоны, увенчанные на вершине каменной цистерной; а западный склон горы понижается отлого волнистым кряжем длиной в милю. Большая часть Гомеса лежит за этим отрогом Черро, у западного конца которого ярким пятном зелени на сером фоне пустыни выделяются виллы и сады Лердо. Высокие бурые горы на западе мощным полукругом охватывают оба города и затем уходят на юг – бесконечный ряд суровых, голых хребтов. И прямо на юг от Гомеса, у подножия этих хребтов, расположен Торреон, богатейший город Северной Мексики.

Стрельба не прекращалась ни на минуту, но теперь она занимала лишь второстепенное место в бредово-хаотичном мире. По полотну железной дороги при ярком утреннем свете медленно тянулся поток раненых – окровавленных, искалеченных, смертельно усталых людей в грязных, пропитанных кровью повязках. Они проходили мимо нас, один упал и неподвижно застыл в пыли, а нам было все равно. Солдаты, черные от пороха, потные, грязные, израсходовав все свои патроны, выходили из кустов ча-парраля, волоча за собой винтовки, бессмысленно уставив глаза в землю, и снова скрывались в кустах по другую сторону железной дороги. При каждом шаге поднимались облачка тончайшей пыли, и она стояла в тихом воздухе обжигая горло и глаза. Из кустарника показалось несколько всадников. Они остановились у полотна железной дороги и стали всматриваться в сторону Гомеса. Один из них спешился и присел на землю возле нас.

– Это был черный ужас! – сказал он вдруг. – Carramba! Прошлой ночью мы пошли в наступление в пешем строю. Федералисты засели в железном резервуаре, в стенках которого были прорезаны дыры для винтовок. Мы подошли вплотную, засунули дула винтовок в дыры и перебили их всех до одного – в этой крысоловке! Но потом нам пришлось брать Корраль! Они прорезали два ряда бойниц: один ряд для лежачих, другой – для стоячих. Три тысячи руралес засели там с пятью пулеметами, которые простреливали дорогу. И еще железнодорожное депо с тремя рядами окопов снаружи и подземным ходом, откуда они могли заползти к нам в тыл и стрелять в спину… Наши бомбы не взрывались, а что мы могли поделать с одними винтовками? Madré de Dios![69] Но мы налетели на них так внезапно, что они не успели и опомниться. Мы захватили депо и резервуар. Но вот сегодня утром тысячи их… тысячи… пришли на подкрепление из Торреона… с артиллерией… и погнали нас обратно. Они окружили резервуар, засунули дула винтовок в дыры и перебили всех наших… черти проклятые!

Пока он рассказывал, мы смотрели на место боя и прислушивались к вою и свисту снарядов и пуль, но нигде не было заметно ни малейшего движения, и нельзя было догадаться, откуда стреляют, даже дымков не было заметно, только иногда в миле от нас в первом ряду деревьев с треском взрывалась шрапнель, выплевывая клубы белого дыма. Так мы и не могли разобраться, где ухают пушки и раздается треск винтовок и пулеметов. Плоская пыльная равнина, деревья, трубы и каменистая гора застыли в горячем воздухе. Справа с ветвей аламо доносилось беззаботное птичье пение. Казалось, что все кругом – лишь обман чувств, невероятный сон, сквозь который проходит страшная процессия раненых солдат, ковыляющих в облаках пыли словно привидения…

Справа вдоль ряда деревьев густыми облаками поднималась пыль, слышны были крики, свист бичей, грохот и звон цепей. Мы свернули на тропинку, извивавшуюся среди чапарраля, и вскоре подошли к крохотной деревушке, затерявшейся в кустах на берегу оросительного канала. Она имела удивительное сходство с китайской деревней или селением Центральной Америки; пять-шесть глинобитных хижин с кровлей из глины и веток. Деревушка эта называлась Сан-Рамон. У каждой двери толпилась кучка солдат, громко требовавших кофе и лепешек, размахивая деньгами Вильи.

Pacificos, присев на корточки у своих сарайчиков, втридорога продавали macuche; их жены потели у очагов, жаря лепешки и разливая скверный черный кофе. Повсюду прямо на голой земле мертвым сном спали солдаты; те, у кого на руках и голове запеклись кровавые раны, стонали и метались во сне. Вскоре галопом прискакал обливавшийся потом офицер и закричал:

– Вставайте, олухи! Дураки! Немедленно по своим ротам! Сейчас идем в атаку!

Три-четыре человека зашевелились и с проклятиями начали подниматься, еле держась на усталых ногах, остальные продолжали спать.

– Hijos de la!..[70] – закричал офицер, пришпорив лошадь, проскакал над спящими… Они вскакивали, увертываясь и крича. Потом потягивались, зевали, все еще сонные, и лениво, нехотя уходили по направлению к фронту… А раненые только безучастно отползали в тень кустов.

Вдоль берега канала протянулась проезжая дорога, по которой двигалась наконец прибывшая артиллерия конституционалистов. Мелькали серые головы мулов, широкополые шляпы погонщиков и извивавшиеся в воздухе бичи – остальное тонуло в облаке пыли. Передвигаясь медленнее армии, артиллерия шла всю ночь. Мимо нас с грохотом катились зарядные ящики, лафеты и длинные тяжелые орудия, покрытые желтой пылью. Погонщики и артиллеристы были в прекрасном настроении. Один из них, американец, лицо которого было скрыто под сплошной маской пота и грязи, громко закричал, спрашивая, не опоздали ли они, не взят ли уже город?

Я ответил по-испански, что colorados на их долю еще хватит, и мои слова были встречены радостными возгласами.

– Ну, теперь мы им покажем! – воскликнул великан индеец, ехавший на муле. – Раз уж вы могли ворваться в их проклятый город без пушек, то уж с пушками-то мы им покажем!

Длинный ряд аламо кончался сейчас же за деревней Сан-Рамон, и там под последними деревьями на берегу канала стояла кучка всадников – Вилья, генерал Анхелес и весь штаб. Канал, извиваясь по обнаженной равнине, тянулся до самого города, где его питала река. Вилья был одет в старый коричневый мундир, без воротничка, и очень старую войлочную шляпу. Он всю ночь разъезжал по линии фронта, был в грязи с головы до ног, но казался совсем свежим и бодрым.

Увидев нас, он закричал:

– Здорово, малыши! Ну, нравится вам все это?

– Очень, mi General!

Мы были измучены вконец и очень грязны. Наш вид чрезвычайно позабавил Вилью. Но надо сказать, что он вообще не принимал корреспондентов всерьез, и ему казалось очень смешным, что американская газета согласна нести такие расходы, чтобы раздобыть новости.

– Вот и хорошо, – сказал он, усмехнувшись. – Я рад, что вам это нравится, – ведь у вас впереди еще много того же!

Подъехала первая пушка и остановилась напротив штаба, орудийная прислуга начала срывать холщовые чехлы, снимать орудие с передка и открывать тяжелые зарядные ящики. Капитан батареи привинтил панорамный прицел и ручку подъемного механизма. В зарядных ящиках сверкала медь тяжелых снарядов, лежавших в ряд; два артиллериста, сгибаясь под его тяжестью, поднесли один снаряд к пушке и, опустив на землю, поддерживали его, пока капитан устанавливал дистанционную трубку. Лязгнул затвор, и мы отскочили в сторону. Бум! – пи-и-и-и-ю! – раздалось, затихая, и небольшое облачко дыма поднялось у подножия Черро-де-ла-Пилья, а через минуту донесся звук взрыва. На расстоянии примерно ста шагов один от другого впереди орудия неподвижно стояли оборванные артиллеристы и глядели в полевые бинокли.

– Слишком низко! Чересчур далеко вправо! Их пушки стоят вдоль кряжа! Прибавь-ка ей пятнадцать! – кричали они, перебивая друг друга.

Ружейная перестрелка на передней линии почти затихла, а пулеметы умолкли совсем. Все следили за артиллерийской дуэлью. Было около половины шестого утра, но уже сильно припекало солнце. Позади нас на полях сухо трещали кузнечики, в легком ветерке шелестели высокие верхушки аламо, снова затянули свои песни птицы.

Еще одна пушка вышла на позицию; снова щелкнул ударник первого орудия, но выстрела не последовало. Артиллеристы открыли затвор и выбросили дымящийся снаряд на траву – негодный. Я видел, как генерал Анхелес, в выцветшем свитере, с непокрытой головой, устанавливал прицел. Вилья шпорил коня, который пятился от зарядных ящиков. Бум! – пи-и-и-и-ю! – выстрелило второе орудие. На этот раз шрапнель разорвалась уже на склоне. Затем до нас донесся звук четырех выстрелов, и неприятельские снаряды, до сих пор падавшие меж деревьями, ближайшими к городу, теперь разорвались на равнине – четыре оглушительных взрыва и каждый последующий намного ближе к нам. Подъехало еще несколько пушек; другие же были установлены вдоль диагонали деревьев, пыльную дорогу забили длинные ряды тяжелых фургонов, брыкающихся мулов, кричащих и ругающихся солдат. Тех мулов, которых выпрягали, отводили подальше, а их измученные погонщики бросались на землю в тень ближайшего куста.

Федералисты прекрасно брали прицел и стреляли великолепно; их шрапнели взрывались теперь всего в каких-нибудь ста шагах от нашей линии, и эти взрывы следовали один за другим. Трах! – ви-и-и-й-я! – в листьях деревьев над нашими головами зловеще зашелестел дождь свинца. Наши орудия отвечали плохо, с перебоями: самодельные снаряды, изготовлявшиеся в Чиуауа на станках, переделанных со снятого с шахт оборудования, были очень ненадежны. Мимо проскакал толстый итальянец капитан Маринелли, «солдат наживы», и постарался поставить свое орудие как можно ближе к корреспондентам. Лицо его хранило сосредоточенное, «наполеоновское» выражение. Раза два он с любезной улыбкой взглянул на фотографа, но тот холодно отвел глаза в сторону. Деловитым жестом итальянец приказал поставить орудие на место и сам навел его. Но как раз в эту минуту в каких-нибудь ста шагах от него с оглушительным треском взорвалась шрапнель. Федералисты уже почти накрыли цель. Маринелли бросился в сторону, вскочил на лошадь и с драматическим видом поскакал обратно, за ним, громыхая, неслась его пушка. Все другие орудия оставались на своих местах. Осадив взмыленного коня перед фотографом, Маринелли спрыгнул на землю и, встав в позу, сказал:

– А теперь вы можете меня снять!

– Поди к черту! – ответил фотограф, и по всей линии пронесся громкий хохот.

Покрывая грохот боя, раздались визгливые звуки трубы. Тотчас же появились погонщики и мулы с передками. Зарядные ящики закрылись.

– Будем продвигаться ближе, – закричал полковник Сервии. – Плохо попадаем. Слишком далеко отсюда…

Защелкали бичи, мулы рванулись вперед, и под обстрелом неприятеля длинный ряд орудий потянулся в открытую пустыню.

Мы вернулись обратно по тропинке, извивавшейся среди кустов мескита, перешли разрушенный железнодорожный путь и по пыльной равнине направились на юго-восток. Оглянувшись на железную дорогу, я увидел вдали дымок паровоза первого поезда, а перед ним – копошащиеся справа от полотна темные пятнышки, искаженные, как отражение в кривом зеркале. Над ними висело облако тончайшей пыли. Кусты мескита становились все ниже и ниже и уже едва достигали колен. Направо высокая гора и трубы города тихо плыли в горячем воздухе; ружейный огонь на время почти затих, и только иногда вспыхивавшие на кряже ослепительно белые клубы густого дыма показывали, где рвутся наши снаряды. Мы смотрели, как наши желтовато-серые орудия катили по равнине, занимая позицию вдоль первого ряда деревьев аламо, прочесываемых неприятельской шрапнелью. Там и сям по равнине двигались небольшие отряды всадников, кое-где брели пехотинцы, таща за собой винтовки.

Старый пеон, согбенный годами и одетый в лохмотья, низко нагибаясь, собирал ветки мескита.

– Эй, друг, – обратились мы к нему, – не скажете, как нам подойти поближе к месту боя?

Старик выпрямился и пристально посмотрел на нас.

– Коли б вы пожили здесь столько времени, сколько я, – сказал он, – то у вас отпала бы охота смотреть бой. Carramba! За три года я семь раз видел, как брали Торреон. То наступление ведут со стороны Гомес-Паласио, то со стороны гор. Но всегда одно и то же – война. Молодым, может быть, это и интересно, а нам, старикам, война надоела дальше некуда.

Он остановился и перевел взгляд вдоль по пустынной равнине.

– Видите вон тот высохший канал? Так вот, если вы пойдете по этому каналу, то он приведет вас прямо в город. – Затем, как будто вспомнив о чем-то, он равнодушно спросил: – Какой вы партии?

– Мы – конституционалисты.

– Так. Сперва были мадеристы, потом ороскисты, а теперь – как вы сказали? Я очень стар, мне уже недолго осталось жить, но эта война, мне кажется, ничего не даст нам, кроме голода. Ступайте себе с богом, сеньоры.

Он опять нагнулся и стал собирать ветки, а мы спустились в заброшенный оросительный канал, тянувшийся в юго-западном направлении; дно его было покрыто пыльными сорняками. Он уходил вдаль, прямой как стрела, но дальний конец расплывался в мареве, и казалось, что там блестит озерцо. Пригнувшись, чтобы нас не заметили с равнины, мы шли вперед, казалось, целыми часами; потрескавшееся дно и пыльные берега канала дышали таким зноем, что кружилась голова и все начинало плавать перед глазами. Один раз справа от нас совсем близко проехали всадники, звеня огромными железными шпорами; мы прижались к берегу, не желая рисковать. На дне канала грохот орудий казался очень слабым и отдаленным, но, осторожно подняв голову над краем, я увидел, что мы находимся совсем близко от первого ряда деревьев. Вдоль этого ряда рвалась шрапнель, и я даже рассмотрел дымки, вырывавшиеся из дула наших пушек после каждого выстрела, и почувствовал удары звуковых волн. Мы находились теперь на добрую четверть мили впереди нашей артиллерии и, очевидно, продвигались прямо к резервуару на краю города. Мы снова шли нагнувшись, и визг снарядов доносился до нас теперь только в то мгновение, когда они прочерчивали небо над самой нашей головой, затем секунда тишины и глухой взрыв. Впереди, где канал пересекал мост боковой ветки, лежала куча трупов, вероятно оставшихся здесь после первой атаки. Крови почти не было: головы и сердца убитых пронзили стальные маузеровские пули, оставив крохотные чистые ранки. Мертвые лица с запавшими глазницами были спокойны спокойствием смерти. Кто-то, быть может их же собственные бережливые compañeros, забрал их оружие и снял с них обувь, шляпы и всю мало-мальски уцелевшую одежду. Какой-то солдат, сидя на земле рядом с трупами и положив винтовку себе на колени, спал тяжелым сном, сильно храпя. Его облепили мухи – рои их гудели над трупами, пока еще не тронутыми разложением. Другой солдат, прислонившись к холмику и упираясь ногами в труп, стрелял раз за разом в сторону города, целясь во что-то вдали. В тени моста сидели еще четыре солдата и играли в карты. Они играли вяло, не разговаривая друг с другом; глаза их были красны от длительной бессонницы. Жара стояла нестерпимая. Порой проносилась шальная пуля, насвистывая: «Зде-с-с-с-ь вы?» Эта странная компания отнеслась к нашему появлению совершенно безразлично. Стрелок согнулся в три погибели и осторожно вставил новую обойму в свою винтовку.

– Нет ли у вас хоть капли воды? – спросил он, глядя на мою фляжку. – Adio! Мы не ели и не пили со вчерашнего дня.

Он жадно припал губами к фляжке, украдкой следя за игравшими в карты, боясь, что и они могут попросить воды.

– Говорят, что мы опять пойдем в атаку на резервуар и Корраль, как только артиллерия придет нам на подмогу. Мы все из Чиуауа. Ночью нам пришлось туго: они нас так и косили на улицах…

Вытерев губы тыльной стороной ладони, он опять начал стрелять. Мы лежали рядом и смотрели. Мы находились всего в двухстах шагах от смертоносного резервуара. По другую сторону пути и широкой улицы, отходившей от него, виднелись бурые, такие безобидные на вид стены Вриттингем-Корраля, и только чуть заметные черные точки выдавали двойной ряд бойниц.

– Вон там пулеметы, – сказал наш приятель. – Вон над стеной торчат их дула.

Но мы ничего не могли разглядеть. Резервуар, Корраль и город дремали в раскаленных солнечных лучах. В воздухе легким туманом по-прежнему висела пыль. Впереди, шагах в пятидесяти от нас, протянулась неглубокая открытая канава, несомненно окоп, вырытый федералистами, так как земля была навалена с нашей стороны. Теперь в нем засели две сотни усталых, покрытых пылью солдат – пехота конституционалистов. Они растянулись на земле в позах крайней усталости: одни спали, лежа на спине, даже не закрыв лицо от горячего солнца; другие, еле передвигая ноги, пригоршнями переносили землю с одной стороны канавы на другую, где уже лежали кучки камней. Надо помнить, что пехота в армии конституционалистов – это просто кавалерия без лошадей; все солдаты Вильи – кавалеристы, за исключением артиллерийской прислуги и тех, для кого не нашлось лошадей.

Внезапно артиллерия, позади нас открыла стрельбу изо всех орудий, десяток снарядов, просвистев над нашими головами, взорвались на склоне горы Черро.

– Это сигнал, – сказал стрелок. Он соскользнул на дно и пнул ногой спящего.

– Эй, – закричал он, – вставай! Сейчас пойдем в атаку на стриженых!

Спавший застонал и медленно открыл глаза; потом зевнул и молча взял винтовку. Игравшие в карты начали пререкаться из-за выигрышей. Затем они отчаянно заспорили по поводу того, кому принадлежит колода. Все еще ворча и споря, они вылезли из канала и пошли по его краю вслед за стрелком.

В окопе впереди затрещали выстрелы. Те, кто спал, переворачивались на живот и, прячась за своими невысокими укрытиями, принимались стрелять – мы видели, как движутся их локти. Пустой железный резервуар зазвенел под градом пуль; кусочки глины посыпались со стен Корраля. Мгновенно стена ощетинилась дулами винтовок и пулеметов, открывших убийственный огонь. Небо закрыл свистящий поток свинца, пули взбивали пыль, и скоро желтое клубящееся облако скрыло от нас и резервуар, и Корраль. Мы видели, как наш стрелок бежал, пригибаясь к земле, сонный солдат следовал за ним, выпрямившись во весь рост и все еще протирая глаза. Позади гуськом бежали игроки, по-прежнему переругиваясь. Где-то в тылу раздался звук трубы. Стрелок, бежавший впереди, внезапно остановился, покачнувшись, словно налетел на каменную стену. Его левая нога подогнулась, он пошатнулся и упал на одно колено на открытом месте. С воплем ярости он вскинул винтовку.

– …мерзкие обезьяны! – кричал он, стреляя в облако пыли. – Я покажу этим… Стриженые головы! Арестанты.

Он раздраженно мотнул головой, как собака, которой прокусили ухо. Во все стороны полетели капли крови. Рыча от бешенства, он расстрелял всю обойму, потом упал и с минуту катался по земле в конвульсиях. Другие, пробегая мимо, даже не взглянули на него. Траншея теперь кишела солдатами, вскакивавшими на ноги, как потревоженный муравейник. Резко трещали выстрелы. Позади нас раздался топот бегущих ног – солдаты в сандалиях, с серапе на плечах кувырком скатывались в канал, затем взбирались вверх на другую сторону… сотни и сотни их… так казалось…

Они почти заслонили от нас передовую, но сквозь пыль и бегущие ноги мы успели рассмотреть, как солдаты в окопе мощной волной перекатывались через насыпь. Затем непроницаемое облако пыли сомкнулось и резкий треск пулеметов заглушил все остальные звуки. Внезапно горячий порыв ветра прорвал облако пыли, и мы увидели первый ряд солдат – они шли и бежали шатаясь, словно пьяные, а пулеметы на стенах выплевывали тусклое багровое пламя. Затем из облака пыли выбежал солдат без винтовки, пот градом катился у него по лицу. Он бежал без оглядки, быстро скользнул в канал и стал выбираться на другую сторону. Впереди сквозь облако пыли можно было видеть неясные очертания множества бегущих.

– В чем дело? Что происходит? – крикнул я.

Не ответив, он побежал дальше. Внезапно впереди раздался беспощадный визг шрапнели. Артиллерия неприятеля! Машинально я стал прислушиваться, стреляют ли наши пушки? Они молчали, лишь изредка раздавались одиночные выстрелы. Снова подвели самодельные снаряды. Еще две шрапнели! В огромном облаке пыли новая волна бегущих солдат метнулась назад. Они скатывались в канал по одному, по двое, кучками – и вот уже нас захлестнул охваченный паникой людской поток. «Назад, к деревьям! К поездам! – кричали они. – Федералисты наступают!» И мы побежали с толпой по полотну железной дороги…

Прямо передо мной из кустов вынырнул всадник, вопивший: «Федералисты наступают! К поездам! Они уже рядом!» Вся армия конституционалистов была обращена в бегство! Схватив свой плащ, я бросился вслед за другими. Вскоре я наткнулся на орудие, брошенное на равнине: постромки были обрезаны, мулы уведены. Всюду под ногами валялись винтовки, патронные ленты, серапе. Это был полный разгром. Выйдя на открытое место, я увидел впереди большую толпу бегущих безоружных солдат. Внезапно дорогу им перерезали три всадника, махавшие руками и громко кричавшие:

– Назад! Ради бога, назад! Они не наступают!

Двоих я не узнал. Третий был Вилья.

Примерно через милю беглецы остановились. Мне попадалось все больше и больше встречных солдат. У всех на лицах было написано облегчение – словно они страшились неведомой опасности и вдруг страх исчез. В этом и заключалась сила Вильи: он всегда так умел все объяснить массе простых людей, что они сразу его понимали. Федералисты, по обыкновению, не сумели воспользоваться удобным моментом, чтобы окончательно разгромить конституционалистов. Быть может, они боялись ловушки, вроде той, какую Вилья устроил им у Мапулы, когда победоносные федералисты сделали вылазку, чтобы преследовать бегущую армию Вильи после первой атаки у Чиуауа, и были отбиты с тяжелыми потерями. Как бы то ни было, но они не вышли из своих укреплений. Наши солдаты возвращались обратно и начинали разыскивать в зарослях мескита свои винтовки и серапе, а также чужие винтовки и серапе. По всей равнине раздавались громкие возгласы и шутки:

– Oiga! Куда ты тащишь эту винтовку?… Это моя фляжка!.. Я бросил свое серапе вот под этот самый куст, и уже его сперли!

– А что, Хуан, – кричал кто-то, – я же всегда говорил, что тебе за мной не угнаться!

– Вот и соврал, compadre! Я тебя обогнал на сто метров и летел, как ядро из пушки!

Надо помнить, что накануне солдаты провели в седлах двенадцать часов, что потом они сражались всю ночь и все следующее утро под палящими лучами, что им приходилось бросаться в атаку на окопавшегося противника под артиллерийским и пулеметным огнем, а ведь они не ели, не пили и не спали уже более суток. Не удивительно, что их нервы не выдержали. Но с той минуты, как они повернули обратно, конечный результат был предопределен. Психологический кризис миновал.

Ружейная перестрелка теперь совершенно затихла, и даже неприятельские пушки стреляли очень редко. Наши солдаты окопались у канала под первым рядом деревьев; артиллерия отошла на милю ко второму ряду, и в благодатной тени солдаты растягивались на земле и сразу засыпали. Напряжение спало. Когда солнце поднялось к зениту, пустыню, горы и город окутало знойное марево. Иногда где-нибудь на правом или левом фланге начиналась перестрелка между аванпостами. Но вскоре и она прекратилась. На хлопковых и кукурузных полях, тянувшихся к северу, среди зеленых всходов трещали кузнечики. Птицы умолкли: слишком велика была жара. Стояла невыносимая духота и полное безветрие.

Тут и там дымились костры – это солдаты пекли лепешки из скудных запасов муки, оказавшейся в их седельных сумках, а те, у кого муки не было, толпились вокруг, выпрашивая крохи. С ними делились щедро и просто. От десятка костров ко мне неслись приглашения: «Эй, compañeros, ты уже завтракал? Вот тебе кусок лепешки – садись и ешь!»

Вдоль берега рядами лежали солдаты, черпавшие пригоршнями грязную воду. В трех-четырех милях позади нас у большого ранчо Эль-Верхель виднелся бронированный поезд и еще два головных поезда. На полотне продолжала трудиться неутомимая ремонтная бригада, не обращая внимания на палящее солнце. Поезд с провиантом еще не прибыл…

Мимо на громадном гнедом коне проехал маленький полковник Сервин, подтянутый и свежий, несмотря на страшную ночь.

– Не знаю, что мы предпримем, – сказал он. – Это знает только командующий, а он ничего не говорит заранее. Но мы не пойдем в наступление, пока не вернется Сарагосская бригада. Бенавидес выдержал горячий бой у Сакраменто – говорят, двести пятьдесят человек наших пало в бою. А командующий послал приказ генералу Роблесу и генералу Контрера, которые вели наступление с юга, идти сюда со всеми своими частями на соединение с ним. Впрочем, говорят, что мы ночью пойдем в атаку, чтобы вывести из строя неприятельскую артиллерию.

Он поскакал дальше.

Около полудня над городом в нескольких местах стали подниматься клубы грязного дыма, и днем вместе с горячим ветром до нас донесся тошнотворный запах нефти, смешанный с запахом паленого мяса. Федералисты сжигали убитых…

Мы вернулись к поездам и взяли штурмом личный вагон генерала Бенавидеса в поезде Сарагосской бригады. Начальник поезда приказал приготовить нам что-нибудь поесть на кухне генерала. С жадностью проглотив обед, мы отправились в тень деревьев и проспали там несколько часов. Сотни солдат и окрестных пеонов, томимые голодом, бродили вокруг поездов в надежде подобрать какие-нибудь объедки или отбросы. Но им было стыдно, и, когда мы проходили мимо, они сделали вид, что просто гуляют тут. А когда мы сидели на крыше вагона, болтая с солдатами, внизу прошел какой-то юнец, перепоясанный патронными лентами. Держа винтовку наперевес, он внимательно вглядывался в землю. Вдруг он заметил черствую заплесневелую лепешку, втоптанную в пыль множеством ног.

Он схватил ее и жадно откусил кусок. Вдруг он поднял глаза и увидел нас.

– Что я, с голоду умираю, что ли! – сказал он презрительно и небрежно отшвырнул лепешку…

Во вторник, рано утром, армия снова двинулась к фронту по железнодорожному полотну и по полям. Четыреста бешеных демонов, обливаясь потом, гремели молотами, исправляя путь; ночью головной поезд продвинулся на полмили. В это утро запасных лошадей было много, и я купил себе коня с седлом и со всем прочим за семьдесят пять песо – около пятнадцати долларов золотом. Проезжая мелкой рысью по Сан-Рамону, я догнал двух свирепых на вид всадников в высоких сомбреро, к тульям которых были пришиты литографии Гваделупской богоматери. Они сказали, что направляются в расположение аванпоста, занимающего позицию на правом крыле армии вблизи гор у Лердо, – там их роте приказано удерживать холм. Почему это мне захотелось ехать с ними? Кто я такой вообще? Я показал им свой пропуск, подписанный Франсиско Вильей. Это их не смягчило.

– Франсиско Вилья для нас – ничто! – сказали они. – И почем мы знаем, его это подпись или не его? Мы из Хуаресской бригады, gente генерала Каликсто Контрера.

Однако после короткого совещания тот, кто был повыше ростом, сказал:

– Ну ладно, едем.

Мы выехали из спасительной тени деревьев и поскакали по диагонали через изрытое траншеями хлопковое поле на запад, прямо к высокому крутому холму, уже расплывавшемуся в знойном мареве. Между нами и окраинами Гомес-Паласио тянулась голая плоская равнина, заросшая низким мескитовым кустарником и изрезанная высохшими оросительными канавами. Грозная артиллерия Черро-де-ла-Пилья была замаскирована, и вокруг царило глубокое спокойствие, однако так чист и прозрачен был воздух, что мы рассмотрели кучку людей, тащивших что-то похожее на пушку. У самого города разъезжало несколько всадников, и мы тотчас свернули к северу, предпочитая кружной путь, так как эта нейтральная полоска земли кишела пикетами и разведчиками. Проехав так милю, мы достигли подножия холма, где пролегала проезжая дорога с севера на Лердо. Прячась в кустах, мы осторожно осмотрели ее. Мимо, насвистывая, прошел крестьянин: он гнал стадо коз. На обочине дороги под кустом стояла глиняная крынка, доверху наполненная молоком. Недолго думая, первый солдат вынул револьвер и выстрелил в нее. Крынка разлетелась вдребезги – молоко расплескалось по земле.

– Отравлено, – сказал он отрывисто. – Первая рота, стоявшая здесь, напилась как-то такого молока. Четверо умерло.

Мы поехали дальше.

На вершине холма виднелось несколько темных фигур: солдаты сидели, положив на колени винтовки. Мои спутники помахали им рукой; мы свернули на север и поехали вдоль речушки, чьи зеленые берега резко контрастировали с окружающей пустыней. Аванпост расположился лагерем на обоих берегах речки, где было что-то вроде лужайки. Я спросил, где их полковник, и когда в конце концов отыскал его, оказалось, что он расположился под тентом, который соорудил из своего серапе, подвесив его на ветках куста.

– Слезайте с коня, amigo, – сказал он. – Рад приветствовать вас здесь. Мой дом, – он шутливо указал на седане, – к вашим услугам. Вот папиросы. На костре жарится мясо.

На лугу паслись оседланные кони, их было примерно с полсотни. Солдаты валялись на траве в тени мескита, болтая и играя в карты. Они не были похожи на хорошо вооруженных, снабженных хорошими лошадьми и сравнительно хорошо дисциплинированных солдат армии Вильи. Это были просто пеоны, взявшиеся за оружие, такие же, как мои друзья из эскадрона, – неотесанные веселые горцы и ковбои, среди которых насчитывалось немало бывших бандитов. Не получая жалованья, обмундирования, не имея никакого понятия о дисциплине – их офицеры были просто самые храбрые из них, – вооруженные лишь устаревшими спрингфилдами и горстью патронов на человека, они сражались почти беспрерывно на протяжении трех лет. Четыре месяца они и нерегулярные части таких партизанских командиров, как Урбина и Роблес, вели наступление на Торреон, сражаясь почти ежедневно с федеральными аванпостами и выдерживая все тяготы кампании, в то время как главные силы армии стояли гарнизонами в Чиуауа и Хуаресе. Эти оборванцы были самыми храбрыми солдатами в армии Вильи.

Четверть часа я лежал у костра, наблюдая, как мясо шипит на углях, и объясняя охваченным любопытством солдатам, что такое моя странная профессия, как вдруг раздался топот копыт несущейся галопом лошади и крики:

– Они сделали вылазку из Лердо! По коням!

Полсотни солдат неохотно, вразвалку направились к своим лошадям. Полковник встал зевая и потягиваясь.

– …скоты-федералисты! – проворчал он. – Только о них мы и думаем. Просто нет возможности вспомнить о более приятных вещах. Не дают даже пообедать спокойно.

Усевшись на коней, мы легкой рысью двинулись вдоль речки. Далеко впереди трещали выстрелы. Инстинктивно, без приказа, мы перешли в галоп и скоро уже проезжали по улицам какой-то деревушки, где pacificos стояли на крышах своих хижин, поглядывая на юг и держа наготове узлы с нехитрым скарбом, чтобы сразу бежать, если схватка кончится не в нашу пользу, ибо федералисты жестоко расправляются с деревнями, которые дают приют их противникам. За деревней показался небольшой каменистый холм. Мы спешились и, забросив поводья на шею лошадям, стали взбираться на него пешком. На вершине уже лежало человек десять, то и дело стрелявших в направлении купы зеленых деревьев, за которой прятался Лердо. Из пустынного поля, лежавшего между нами и Лердо, доносился треск ответных выстрелов. В полумиле от нас среди кустов мелькали какие-то темные фигуры. Легкое облако пыли указывало на то, что позади них другой отряд медленно подвигается к северу.

– Один уже готов, а другому влепили в ногу, – сказал какой-то солдат и сплюнул.

– А сколько их там, по-твоему? – спросил полковник.

– Сотни две.

Полковник выпрямился во весь рост, беспечно поглядывая на залитую солнцем равнину. И тотчас прогремел залп. Над головой прожужжала пуля. Не дожидаясь приказа, солдаты принялись за работу. Каждый выбрал себе ровное местечко, чтобы прилечь, и навалил впереди кучку камней для защиты. Они ложились, недовольно ворча, расстегнув ремни и сбросив гимнастерки, чтобы было удобнее лежать, а затем начали стрелять – неторопливо и методично.

– Еще один, – сказал полковник. – Это твой, Педро.

– Почему это Педро? – сказал какой-то солдат недовольно. – Это я влепил ему.

– Черта с два – ты, – огрызнулся Педро. Началась ссора.

Стрельба со стороны пустыни стала беспрерывной, и нам было видно, как федералисты, прячась за кустами и в овражках, подвигаются в нашу сторону. Наши солдаты стреляли медленно, долго и тщательно целясь, прежде чем спустить курок: война вокруг Торреона, когда в течение многих месяцев они испытывали нехватку в боеприпасах, научила их быть экономными. Но теперь уже за каждым холмиком и за каждым кустом вдоль нашей линии засели стрелки, и, оглянувшись на широкие равнины и поля между холмом и железной дорогой, я увидел бесчисленных отдельных всадников и целые отряды, мчавшиеся через кусты. Через десять минут к нам должно было подойти подкрепление в пятьсот человек.

Ружейная перестрелка вдоль линии усилилась и распространилась дальше почти на целую милю. Федералисты остановились; облако пыли медленно поплыло обратно в сторону Лердо. Огонь со стороны пустыни ослабел. И затем, неизвестно откуда, в голубом небе внезапно появились грифы: широко расправив огромные крылья, они парили в вышине, спокойные, неподвижные…

Полковник, его солдаты и я демократически завтракали все вместе в тени деревенских хижин. Наше жаркое конечно, сгорело, и нам пришлось удовольствоваться вяленым мясом и pinole – смесью мелко измолотых отрубей с корицей. Никогда еще я не ел с таким наслаждением… А на прощание солдаты подарили мне две пригоршни папирос. Полковник же сказал:

– Amigo, я сожалею, что у нас не нашлось времени поговорить. Многое мне хотелось узнать о вашей стране: правда ли, например, что ь ваших городах люди совсем не пользуются ногами и не ездят по улицам верхом, а только в автомобилях. У меня когда-то был брат, который работал на железной дороге близ Канзас-Сити, и он рассказывал мне чудесные вещи. Но какой-то американец назвал его «грязным мексикашкой» и застрелил, хотя брат мой ничем его не обидел. Скажите, почему ваши земляки так не любят мексиканцев? Мне нравятся многие американцы. И вы мне нравитесь. Я хочу, чтобы вы приняли от меня подарок. – Он отстегнул одну из своих громадных железных шпор, выложенных серебром, и протянул мне. – А вот поговорить нам здесь никогда не удается. Эти… не дают нам покоя, и только когда наши подстрелят двоих-троих, наступает недолгая передышка.

Под деревьями аламо я отыскал одного из фотографов и кинооператора. Они лежали на спинах у костра, вокруг которого расположилось десятка два солдат, жадно насыщавшихся лепешками, мясом и кофе. Один из солдат с гордостью показал мне серебряные ручные часы.

– Это мои часы, – пояснил фотограф. – Мы два дня ничего не ели, а эти ребята подозвали нас и накормили до отвала. После такого угощения я, конечно, не мог не сделать им подарка.

Солдаты приняли его подарок на всех и договорились, что будут носить часы по очереди, по два часа, начиная с этого дня и до конца жизни…

В среду мы с моим приятелем-фотографом, бродя по полю, встретили Вилью, ехавшего верхом. Он был весь в грязи, измучен, но казался счастливым. Движением, легким и грациозным, как движение волка, он придержал коня, потом улыбнулся нам и сказал:

– Ну, ребята, как дела?

Мы сказали, что вполне всем довольны.

– У меня нет времени беспокоиться о вас, поэтому вы сами будьте осторожны, избегайте опасности. Раненых и так слишком много. Сотни. Они храбры, эти muchachos, самый храбрый народ в мире. Вот что, – продолжал он, загораясь новой мыслью, – вы должны поглядеть санитарный поезд. Вот о чем стоит написать в ваши газеты.

И действительно, то, что мы там увидели, было великолепно. Санитарный поезд стоял теперь сразу за ремонтным поездом. Сорок товарных вагонов, выкрашенные изнутри белой эмалевой краской, с огромными синими крестами и надписью «Servicio Sanitario»[74] снаружи, принимали раненых, прибывших с линии огня. Поезд был снабжен новейшими хирургическими инструментами, и его обслуживали шестьдесят опытных американских и мексиканских врачей. Каждый вечер пригородные поезда увозили серьезно раненных в базовые госпитали в Чиуауа и Паррале.

Мы миновали Сан-Рамон, оставили позади деревья и вышли в пустыню. Солнце уже пекло нещадно. Впереди разрасталась ружейная перестрелка, затем застрекотал пулемет: та-та-та-та! Когда мы выехали на открытое место, где-то справа раздался треск одинокого маузера. Сначала мы не обратили на это внимания, но скоро заметили, что вокруг нас то и дело что-то щелкает, поднимая облачка пыли.

– Черт возьми! – воскликнул фотограф. – Какой-то снайпер избрал нас мишенью.

Не сговариваясь, мы рванулись вперед бегом. Выстре-лы участились. Равнина была очень широка, и вскоре мы уже трусили спокойной рысцой. Наконец мы пошли шагом, хотя вокруг нас по-прежнему поднимались облачка пыли, – мы пришли к заключению, что бегством не спасешься. Потом мы совсем перестали думать об этом…

Полчаса спустя мы пробрались через кустарник в четверти мили от окраины Гомеса и натолкнулись на небольшое ранчо из семи-восьми глинобитных хижин, разделенных улочкой. Укрывшись за одной из них, сидело и лежало около пятидесяти оборванных бойцов генерала Контреры. Они играли в карты, лениво перебрасывались словами. Немного дальше по улице, за углом крайней хижины, выходившей прямо на позиции федералистов, беспрерывно сыпались пули, поднимая клубы пыли. Эти бойцы провели на передовой всю ночь. Отзыв был – «Долой шляпы», и все они разгуливали под палящим солнцем без головных уборов. Они всю ночь не смыкали глаз, есть было нечего, а воды не нашлось бы и на полмили в окружности.

– Федералисты стреляют по нас вон из той казармы, – пояснил нам мальчуган лет двенадцати. – Нам дан приказ атаковать их, как только прибудет артиллерия…

Старик, сидевший на корточках, прислонившись к стене, спросил меня, откуда я. Я сказал, что из Нью-Йорка.

– Ну, я об этом Нью-Йорке ничего не знаю, – сказал старик, – но бьюсь об заклад, что на его улицах не увидишь такого прекрасного скота, как на улицах Хименеса.

– На улицах Нью-Йорка вообще скота не бывает, – сказал я.

Он недоверчиво посмотрел на меня.

– Как так – не бывает скота? Вы хотите сказать, что там не гонят по улицам скот? Или овец?

Я ответил, что именно это и хочу сказать. Он посмотрел на меня, словно видел перед собой величайшего вруна; потом опустил глаза и глубоко задумался.

– Ну, – объявил он в заключение, – не хотел бы я там жить!..

Двое мальчишек затеяли игру в салки. Минут через двадцать взрослые мужчины уже весело гонялись друг за другом. У картежников была всего одна истрепанная колода. Их было человек восемь, и все они отчаянно спорили о правилах игры, а может быть, им просто не хватало карт. Человек пять, устроившись в тени хижины, напевали насмешливые любовные песенки. И все это время вдали непрерывно трещали выстрелы и пули шлепались в пыль, словно дождевые капли. Изредка какой-нибудь боец лениво переваливался на другой бок, высовывал дуло винтовки за угол и стрелял…

Мы пробыли здесь с полчаса. Потом из кустов выехали две серые пушки и заняли позицию в высохшей канаве в семидесяти пяти ярдах с левой стороны.

– Видно, сейчас пойдем в атаку, – сказал мальчик.

В эту минуту из тыла галопом промчались три всадника, по-видимому офицеры. Хотя низкие хижины не могли укрыть их от неприятельского огня, они не стали спешиваться, с презрением игнорируя свистевшие кругом пули. Первым заговорил великолепный сильный зверь Фиерро, расстрелявший Бентона. С высоты своего коня он смерил оборванных солдат насмешливым взглядом.

– Вот с такими красавчиками придется брать город! – сказал он. – Но других здесь нет. Когда услышите трубу, идите в атаку. – Жестоко рванув удила, так что его огромный конь встал на дыбы и закружился на задних ногах, Фиерро галопом помчался обратно, бросив на ходу: – Что толку в этих деревенских простаках Контреры!..

– Смерть Мяснику! – крикнул в ярости один из солдат. – Этот убийца застрелил моего compadre на улице в Дуранго – ни за что ни про что! Мой compadre, очень пьяный, проходил мимо театра. Он спросил у Фиерро, который час, а Фиерро сказал: «Ах ты!.. Как ты посмел первый заговорить со мной…»

Тут раздался звук трубы, и солдаты встали, берясь за винтовки. Играющие в салки никак не могли остановиться. Картежники обвиняли друг друга в краже колоды.

– Oiga, Фиденчио! – крикнул один солдат. – Бьюсь об заклад на свое седло, что я вернусь, а ты нет. Сегодня утром я выиграл прекрасную уздечку у Хуана…

– Ладно! Muy Bien! Мой новый крапчатый конь…

Смеясь и перебрасываясь шутками, они весело покинули укрытие и выехали под стальной дождь. Они неловко трусили по улице, словно какие-то бурые зверьки, не привыкшие бегать. Их окутало облако пыли и адский треск…

Мы трое разбили собственный лагерь возле канала среди деревьев аламо. Вагон с нашим продовольствием, одеждой и одеялами все еще находился в двадцати милях от фронта. По целым дням мы ничего не ели. Когда нам удавалось выпросить у начальника интендантского поезда несколько жестянок сардин или немного муки, то мы считали себя счастливцами.

В среду кому-то из нас удалось раздобыть жестянку лососины, кофе, сухари и большую пачку папирос. Пока мы готовили обед, один мексиканец за другим, проезжая мимо нас по пути на передовую, спешивались и присоединялись к нам. Следовал самый изысканный обмен любезностями – нам приходилось уговаривать нашего гостя есть без стеснения обед, который стоил нам стольких трудов. Из вежливости приняв наше приглашение, он затем садился на коня и уезжал, не испытывая ни малейшей благодарности, хотя и преисполненный дружеского к нам расположения.

Растянувшись, мы лежали на берегу канала в золотистых тихих сумерках и курили. Головной поезд, где на первой платформе стояло орудие «Эль Ниньо», теперь уже продвинулся ко второму ряду деревьев, – оттуда до Гомеса было не больше одной мили. На путях перед бронепоездом трудилась ремонтная бригада. Вдруг раздался ужасающий гул, и в небо над поездом поднялся дымок. Радостные крики пронеслись по равнине. «Эль Ниньо», любимец армии, наконец подошел вплотную к неприятелю. Теперь федералистам придется туго. Это было трехдюймовое орудие – самое мощное в армии Вильи… Впоследствии мы узнали, что из железнодорожного депо Гомеса вышел на разведку неприятельский паровоз и что снаряд, выпущенный «Эль Ниньо», попал ему прямо в котел и взорвал его…

Носились слухи, что в эту ночь мы должны пойти в атаку, и, как только стемнело, я сел на своего коня Буцефала и отправился на передовую. Пароль был «Эррера», и отзыв – «Чиуауа номер четыре». Но чтобы легче различать «своих» солдат, было приказано загнуть поля шляп сзади. Строжайше запрещалось зажигать костры в «зоне огня», и всякого, кто вздумает чиркнуть спичкой, пока не начнется сражение, часовые должны были расстреливать на месте.

Я тихо пробирался вперед на своем Буцефале. Ночь была тихая и темная. На всей обширной равнине перед Гомесом не слышно было ни малейшего шороха, не видно было ни огонька, и только вдалеке раздавался стук молотков неутомимой бригады, работавшей на путях. Но в городе ярко горели электрические огни, мелькнул трамвайный вагон, направляющийся в Лердо, и тут же скрылся за горой Черро-де-ла-Пилья.

Вдруг возле канала впереди послышались приглушенные голоса – очевидно, там был расположен аванпост.

«Quién vive?» – закричал часовой, и не успел я ответить, как над головой у меня прожужжала пуля.

– Что ты делаешь, дурень! – сердито крикнул кто-то. – Разве так можно? Надо подождать, пока он даст неправильный отзыв. Слушай, как я буду спрашивать.

На этот раз формальности были соблюдены к полному удовлетворению обеих сторон, и офицер сказал мне: «Pase usted!».[75] Но до меня донеслось ворчание часового:

– А какая разница? Все равно я никогда не попадаю…

Осторожно пробираясь в темноте, я подъехал к ранчо Сан-Рамон. Я знал, что все pacificos бежали, и был очень удивлен, когда увидел свет в щелях дверей одной из хижин. Мне страшно хотелось пить, но я больше не доверял каналу. Я громко попросил воды. Ко мне вышла женщина, за ее юбку цеплялось четверо малышей. Она принесла мне воды и вдруг спросила обеспокоенно:

– Не знаете ли вы, сеньор, где теперь стоят пушки Сарагосской бригады? Там мой муж, и я его не видела уже целую неделю.

– Значит, вы не pacificos?

– Ну конечно нет! – негодующе ответила она, указывая на детей. – Мы из артиллерии.

Передовые позиции тянулись вдоль канала, под первым рядом деревьев. В абсолютной темноте солдаты перешептывались, ожидая, когда по приказу Вильи авангард, находившийся в пятистах метрах впереди, откроет огонь.

– А где же ваши винтовки? – спросил я.

– Нашей бригаде винтовки сегодня не нужны, – сказал кто-то. – Те, кто стоит слева, пойдут в атаку на окопы, и у них есть винтовки. А нам приказано взять Вриттингем-Корраль. Мы солдаты Контреры – Хуаресская бригада. Нам приказано добраться до стен и забросать его бомбами.

Он показал мне бомбу. Это была динамитная палочка, зашитая в кожу; с одного конца торчал запал.

Он продолжал:

– Справа от нас – gente генерала Роблеса. У них тоже есть granadas,[76] а кроме того – винтовки. Они должны атаковать Черро-де-ла-Пилья…

Внезапно ночную тишину прорезали звуки частой стрельбы со стороны Лердо, где должен был наступать Макловио Эррера со своей бригадой. И почти в ту же минуту впереди нас тоже затрещали выстрелы. К нам подбежал солдат с горящей сигарой, блестевшей, как светлячок, в изогнутой ладони.

– Скорей прикуривайте от нас, – сказал он, – но до тех пор не подносите их к шнурам, пока мы не будем у самых стен.

– Черт возьми, капитан! Это очень трудно. Ну как мы узнаем, когда зажигать шнур!

В темноте раздался властный бас:

– Я вам скажу. За мной!

Солдаты вполголоса прокричали: «Вива Вилья!» Вилья, держа зажженную сигару в одной руке (он никогда не курил), а в другой бомбу, перебрался через канал и нырнул в кустарник. Солдаты последовали за ним…

Теперь уже по всей линии трещал ружейный огонь, хотя из-за деревьев я не мог рассмотреть, началась атака или нет. Артиллерия молчала. Враги были слишком близко друг к другу, чтобы в темноте прибегать к шрапнели. Я отъехал немного назад, затем вправо, где мой конь наконец сумел взобраться на крутой берег канала. Теперь мне были видны танцующие огоньки выстрелов в Лердо и почти сплошная лента огня вдоль нашего фронта. С левого фланга донеслись гулкие раскаты – это били по Торреону скорострельные пушки Бенавидеса. Я застыл, ожидая начала атаки.

Она началась с внезапного взрыва. Раздавшиеся в направлении скрытого темнотой Бриттингем-Корраля отрывистый треск четырех пулеметов и грохот непрерывных винтовочных залпов заглушили все другие звуки. В небе вдруг встало багровое зарево, и я услышал оглушительные взрывы динамита. Я представил себе, как солдаты с дикими криками несутся по улице при вспышках огня, колеблясь, задерживаясь, устремляясь дальше, а во главе их Вилья, то и дело бросающий им через плечо слова одобрения, как он всегда это делал. Участившийся огонь с правой стороны указывал на то, что части, брошенные на Черро-де-ла-Пилья, достигли подножия горы. И вдруг в отдаленном конце кряжа, у самого Лердо, вспыхнули огни. Значит, Макловио взял Лердо! Вдруг предо мной зажглась волшебная картина. По крутому склону Черро, охватывая его с трех сторон, медленно поднималось огненное кольцо – это атакующие вели непрерывный ружейный огонь. Вершина горы тоже вспыхивала огоньками, учащавшимися по мере того, как огненное кольцо, ставшее теперь зубчатым, подвигалось вверх. Вдруг огромный сноп света вырвался из вершины, за ним – другой. Через секунду до меня донеслись звуки орудийных выстрелов. По небольшому отряду, атакующему вершину, федералисты открыли огонь из пушек! Но он продолжал подниматься по черному склону. Огненное кольцо разорвалось теперь во многих местах, но движение его не замедлилось, и наконец оно, казалось, уже начало сливаться со вспышками страшного света на верху горы, как вдруг потухло, и теперь только отдельные светлячки скатывались вниз по склону – все, что осталось от цепи атакующих. И когда я считал уже все потерянным, удивляясь отчаянному героизму этих пеонов, которые поднимались на гору под дулами неприятельских пушек, вверх медленно поползла новая цепь огоньков… В эту ночь конституционалисты семь раз подряд ходили в атаку на Черро, каждый раз теряя семь восьмых убитыми…

А у Корраля ни на минуту не прекращался адский гул взрывов и вспышки красных огней. На мгновение гул вдруг затихал, но тут же возобновлялся с еще большей силой. В атаку на Корраль ходили восемь раз… В то утро, когда мы вступили в Гомес, на улицах валялось столько убитых, что с трудом можно было проехать на лошади, несмотря на то что федералисты в течение трех дней беспрерывно сжигали трупы, а на Черро можно было разглядеть семь четких валов из убитых повстанцев…

В густом мраке, окутывавшем равнину, замелькали смутные тени – это в тыл пробирались раненые. Их вопли и стоны были явственно слышны; несмотря на грохот сражения, заглушавший все другие звуки, можно было различить даже шелест кустарника, когда они пробирались по нему, и шорох передвигающихся по песку ног. Под тем местом, где я стоял, проехал всадник, отчаянно ругаясь, что ему пришлось бросить сражение из-за перебитой руки, и всхлипывая в промежутках между проклятиями. Затем у подножия холмика, на котором я стоял, сел пехотинец и принялся перевязывать раненую руку, без умолку разговаривая сам с собой о чем попало, лишь бы не свалиться от нервного потрясения.

– Какие мы, мексиканцы, храбрые, – сказал он насмешливо. – Поглядите, как мы убиваем друг друга!..

Вскоре я вернулся назад в лагерь, томимый скукой. Война – самое скучное дело в мире, если она длится более или менее продолжительное время. Все одно и то же…

Поутру я отправился в штаб узнать новости. Мы овладели Лердо, но гора Черро, Бриттингем-Корраль и город все еще были в руках неприятеля. Вся эта ночная бойня оказалась напрасной!

Платформа с «Эль Ниньо» находилась теперь в полумиле от города, и ремонтная бригада заканчивала исправление пути под частым шрапнельным огнем. Две пушки впереди поездов храбро отвечали на огонь неприятеля и стреляли так удачно, что, после того как шрапнель федералистов убила десятерых рабочих, командир «Эль Ниньо» вывел из строя два орудия, стоявшие на горе Черро. Тогда федералисты оставили поезда в покое и все свое внимание перенесли на Лердо, стараясь выбить оттуда отряды генерала Эрреры.

Потери армии конституционалистов были огромны. В четырехдневном сражении было убито около тысячи человек и почти две тысячи ранено. Даже великолепный санитарный поезд оказался недостаточным для того, чтобы всем им была оказана своевременная помощь. Обширная равнина, где мы находились, вся была пропитана трупным запахом. А в Гомесе, должно быть, творилось что-то ужасное. На следующий день дым двадцати погребальных костров заволок небо. Но Вилья был по-прежнему преисполнен решимости. Гомес надо взять, и взять как можно скорее. У Вильи не было ни снарядов, ни продовольствия для длительной осады, но его имя уже давно стало легендарным в лагере неприятеля – если Панчо Вилья сам руководит боем, значит, победа будет на его стороне. Нельзя было допустить, чтобы в зтом разуверились его собственные солдаты. И поэтому он решил бросить свои войска еще в одну ночную атаку.

– Путь исправлен, – доложил Кальсадо, комиссар железных дорог.

– Прекрасно, – сказал Вилья. – В течение ночи подведите все поезда как можно ближе, потому что утром мы будем в Гомесе!

Настала ночь, тихая, безветренная ночь, звеневшая лягушиным кваканьем. Вдоль городских окраин залегли солдаты, ожидая сигнала к атаке. Раненные, измученные, с напряженными до крайности нервами, они шли на передовые позиции с отчаянной решимостью – взять город или умереть. По мере того как приближался час, назначенный для начала атаки – девять часов, напряжение все возрастало, становясь уже опасным.

Девять часов! Четверть десятого – но нигде ни звука, ни малейшего движения. Почему-то сигнал не был подан. Десять часов. Внезапно справа из города раздался залп. 0о всему нашему фронту затрещали выстрелы, но после нескольких залпов федералисты совершенно прекратили огонь. Из города доносились лишь какие-то таинственные звуки. Электрические огни погасли, и в темноте чувствовалось тревожное движение. Наконец был отдан приказ идти в атаку, и, когда наши солдаты поползли вперед по равнине, передние ряды вдруг начали что-то кричать и по всей равнине прокатился радостный рев. Федералисты ушли из Гомес-Паласио! Солдаты хлынули в город. Изредка слышались выстрелы – то расстреливали отставших от своей армии федералистов, увлекшихся грабежом; федералисты, прежде чем оставить город, совершенно разграбили его. Затем принялись грабить наши солдаты. Их крики, пьяное пение и треск разбиваемых дверей доносились до нас на равнину. В некоторых местах засверкали огненные языки: это солдаты поджигали дома, где укрепились федералисты. Но повстанцы, как. всегда, забирали только еду, спиртное и необходимую одежду. Домов мирных жителей они не трогали.

Старшие офицеры смотрели на это сквозь пальцы. Вилья издал специальный приказ, где говорилось, что офицер не имеет права отбирать у солдат добытые ими вещи. До сих пор в армии редко случались кражи – во всяком случае, постольку, поскольку это касалось нас, корреспондентов. Но в то утро, когда наша армия вступила в Гомес, в психологии солдат произошла странная перемена. Проснувшись в своем лагере возле канала, я не нашел Буцефала на месте. Ночью моего коня украли, и больше я его не видел. Во время завтрака к нам подсело несколько кавалеристов, а когда они ушли, мы недосчитались револьвера и ножа. Дело обернулось так, что каждый тащил у кого мог. И поэтому и я украл, что мне было нужно. Неподалеку от нашего лагеря на поляне пасся большой серый мул с веревкой на шее. Я надел на него мое собственное седло и поехал на передовые позиции. Это было великолепное животное, стоившее по крайней мере в четыре раза дороже Буцефала, как я скоро имел возможность убедиться. Кого бы я ни встречал по дороге, все претендовали на этого мула. Один кавалерист, пробегавший мимо меня с двумя винтовками в руках, крикнул:

– Oiga, compañero, где ты достал этого мула?

– Нашел его на пастбище, – ответил я неосторожно.

– Так я и думал! – воскликнул тот. – Это мой мул. Слезай с него сию минуту!

– А седло тоже твое? – спросил я.

– Клянусь божьей матерью, что и седло мое.

– Значит, ты все врешь, потому что седло – мое собственное.

Я поехал дальше, а он остался на дороге и долго кричал и ругался. Затем я повстречал старика пеона, который вдруг нежно обнял мула за шею.

– Наконец-то! Мой мул, мой замечательный мул, которого я потерял. Мой Хуанито!

Кое-как я оторвал его руки от шеи мула, невзирая на мольбы заплатить ему за мула хотя бы пятьдесят песо в виде компенсации. В городе ко мне подъехал какой-то кавалерист и, преградив дорогу, потребовал, чтобы я немедленно вернул ему «его мула». Вид у него был грозный, а в руке он сжимал револьвер. Я отделался от него, назвавшись артиллерийским капитаном и заявив, что мул этот числится за моей батареей. Через каждые пять шагов я наталкивался на нового владельца мула, который спрашивал, с какой стати я разъезжаю на его собственном драгоценном Панчито, Педрито или Томасито! Наконец навстречу из казармы вышел солдат с письменным приказом своего полковника, увидевшего меня в окно, передать мула солдату. Я показал ему пропуск, подписанный: «Франсиско Вилья», и этого оказалось достаточно…

По широкой пустынной равнине, где так долго происходило сражение, поднимая тучи пыли, змеились длинные колонны – армия стягивалась в город. А по железнодорожному пути, насколько мог охватить глаз, один за другим двигались поезда с тысячами женщин, детей и солдат. Торжествующе гудели паровозы, воздух оглашался радостными криками. В городе с наступлением утра установился полный порядок и спокойствие. С момента вступления в город Вильи с его штабом всякий грабеж прекратился, и солдаты опять начали относиться с уважением к чужой собственности. Тысячи человек занимались уборкой трупов, вывозили их за город и сжигали. Еще пятьсот человек несли охрану города. Первый приказ по армии гласил, что всякий солдат, появившийся на улице в пьяном виде, будет расстрелян.

В третьем поезде был наш вагон, специально отведенный для корреспондентов, фотографов и кинооператоров. Наконец мы добрались до своих коек, своих вещей и до своего любимого повара-китайца. Наш вагон поставили в тупике неподалеку от станции. И когда мы, измученные жарой, пылью и усталостью, наконец удобно расположились в нем, но всем рядам стала рваться шрапнель – стреляли федералисты из Торреона. В это время я стоял в дверях вагона, но, услышав пушечный выстрел, не обратил на него никакого внимания. Вдруг я заметил в воздухе какой-то предмет, похожий на большого жука, за которым тянулся дымовой хвост. Он со свистом пронесся мимо нашего вагона и в шагах сорока с леденящим: трах! – ви-и-и-я! взорвался среди деревьев, где расположились лагерем кавалеристы со своими женами. Человек сто бросились к своим лошадям и в панике поскакали в сторону равнины, женщины кинулись за ними. Убило двух женщин и лошадь. Одеяла, пищевые припасы, винтовки – все было в панике забыто. Трах! – ви-и-и-й-я! – новый взрыв по другую сторону вагона. Теперь уже совсем рядом. Позади нас, на путях, двадцать длинных поездов, наполненных визжащими женщинами, пытались одновременно выехать со станции – истерично завывали гудки. Разорвалось еще два неприятельских снаряда, а потом мы услышали, как загремел в ответ «Эль Ниньо».

Обстрел оказал на корреспондентов и журналистов особое действие. Как только разорвался первый снаряд, кто-то достал фляжку с виски – совершенно по собственному побуждению, и мы пустили ее вкруговую. Никто ничего не говорил, но каждый, когда подходила его очередь, отхлебывал порядочный глоток. Всякий раз, как взрывался снаряд, мы вздрагивали и пригибались, но потом привыкли. Затем мы начали поздравлять друг друга и самих себя с тем, что мы такие храбрецы: вот спокойно сидим в вагоне под артиллерийским обстрелом! Наша храбрость возрастала по мере того, как виски убавлялось, а выстрелы становились все реже и наконец прекратились совершенно. Об обеде все забыли.

Вспоминаю, что вечером два воинственных англосакса, стоя в дверях вагона, осыпали проходящих мимо солдат насмешками и самой отборной руганью. Кроме того, мы перессорились между собой, и один корреспондент чуть не задушил «слюнявого дурня» с киноаппаратом. А поздно ночью мы с жаром убеждали двоих из нашей компании не ходить в разведку к занятому федералистами Торреону, раз им неизвестен пароль.

– А ну, чего тут бояться? – кричали они. – У всех этих грязных мексикашек нет храбрости ни на грош! Один американец может уложить пятьдесят мексиканцев! Вы что, не видели, как они удирали сегодня, когда в роще стали падать снаряды? А вот мы – ик! – спокойно сидели в вагоне…

Романтикой золота овеяны горы северного Дуранго, словно крепким ароматом духов…

Эль-Оро считается самым веселым городком в этих горах. Что ни вечер, здесь устраиваются baile, и нигде во всем штате Дуранго нет таких красивых девушек, как в Эль-Оро. Праздники здесь также справляются пышнее, чем где-либо в этих местах. Угольщики, пастухи, погонщики мулов и батраки с ранчо наезжают сюда издалека, чтобы провести здесь праздник, и один праздничный день означает два-три нерабочих, которые уходят на поездку.

А какие представления устраиваются в Эль-Оро! Раз в год, в праздник святого Рейеса, повсюду в этой части Мексики исполняются Los Pastores. Это разновидность старинных мираклей, какие во времена Ренессанса исполнялись по всей Европе, – тех самых, которые положили начало елизаветинской драме и в настоящее время не существуют уже нигде в мире. Это представление ведет свое начало с самых отдаленных времен, передаваясь устно из поколения в поколение. Называется оно «Люзбель» – испанский вариант имени «Люцифер», и в нем изображается «Грешник, погрязший в смертных грехах, Люцифер, Великий враг человеческих Душ и Вечное Милосердие Божье, облекшееся в Плоть в Образе Младенца Иисуса»…

В день праздника святого Рейеса мы с Фиденчио пообедали очень рано. Потом он повел меня по улице, затем по узкому закоулку между глинобитными стенами, откуда через пролом в стене мы пролезли в крохотный дворик позади хижины, увешанной пучками красного перца. Под ногами двух задумчивых осликов бегали собаки, куры, пара поросят и целая куча голых смуглых детишек. Худая, морщинистая старуха индианка сидела на деревянном ящике, куря папиросу, свернутую из целого кукурузного листа…

– Скажите, матушка, – спросил Фиденчио, – где сегодня будут разыгрывать Pastores?

– Сегодня во многих местах будут Pastores, – сказала старуха, скривив рот в улыбку. – Carramba! Какой удачный год для Pastores! Будут играть в школе, и позади дома дона Педро, и в доме дона Марио, и еще в доме Пердиты, муж которой, Томас Редондо, был убит в шахтах в прошлом году, – упокой господь его душу!

– А где будет лучше всего? – спросил Фиденчио, пнув ногой козла, пытавшегося проникнуть в кухню.

– Quiйn sabe? – пожала она плечами. – Коли б не так ломило мои старые кости, то я пошла бы к дону Педро, Хотя и там неважно. Нет больше таких Pastores, какие бывали в дни моей молодости.

И вот по неровной улице мы отправились к дому дона Педро. Чуть не на каждом шагу нас останавливали гуляки без гроша в кармане, которые спрашивали, где можно выпить в долг.

Дом дона Педро был весьма обширен – хозяин его слыл человеком богатым. Внутренний двор, где при обычных условиях содержался бы скот, дон Педро мог позволить себе превратить в сад, и там среди душистых кустов и карликовых кактусов из старой железной трубы бил самодельный фонтан. Входом служила длинная узкая арка, в конце которой играл местный оркестр. К стене смолой был прилеплен факел, и стоявший рядом человек требовал с входящих пятьдесят центов за вход. Мы некоторое время наблюдали за ним, но не заметили, чтобы кто-нибудь платил. Его окружала шумная толпа, и каждый доказывал, что имеет право войти бесплатно. Один был кузеном дона Педро; другой – его садовником; третий – мужем дочери его тещи по первому браку; одна женщина заявляла, что она мать кого-то из актеров. Были и другие входы, никем не охранявшиеся, и через них проникали все, кому не удавалось уговорить стража, стоявшего у главного входа. Мы уплатили требуемую сумму при благоговейном молчании толпы и вошли.

Яркий лунный свет заливал сад, расположенный на склоне горы; здесь ничто не мешало смотреть на огромную равнину, сверкавшую в лучах лунного света и сливавшуюся вдали с зеленоватым небом. К низкой кровле дома был прикреплен навес из материи, закрывавший ровную площадку и поддерживаемый наклонными шестами, словно шатер бедуинского вождя. Навес отбрасывал чернильно-черную тень. Шесть факелов, воткнутых перед ним в землю, страшно коптили. Другого света под навесом не было, если не считать мерцающих огоньков бесчисленных папирос. Вдоль стены дома стояли женщины в черных платьях, с черными платками на головах; у их ног на корточках сидели мужчины, между коленями которых жались дети…

В течение всего этого времени нигде не было заметно никаких приготовлений к представлению. Не знаю, как долго сидели мы здесь, но никто не сделал никаких замечаний по этому поводу. Они собрались сюда, собственно, не ради Pastores, a чтобы смотреть и слушать, и все, что здесь происходило, их интересовало. Но, увы, будучи беспокойным, практичным сыном Запада, я нарушил чарующее молчание и спросил женщину, сидевшую рядом со мной, когда начнется представление.

– Кто знает? – ответила она спокойно.

Только что подошедший мужчина, поразмыслив над этим вопросом и ответом, наклонился вперед.

– Быть может, завтра, – сказал он. Я заметил, что оркестр перестал играть, – Дело в том, – продолжал он, – что в доме доньи Пердиты будут тоже играть Pastores. Говорят, что актеры, которые должны были выступать здесь, ушли туда посмотреть представление. PI музыканты ушли вслед за ними. Я сам вот уже с полчаса взвешиваю, не пойти ли и мне туда.

Мы ушли, предоставив ему еще раз взвесить этот вопрос. Остальные зрители принялись болтать и, по-видимому, совершенно забыли о Pastores. Снаружи кассир, получивший от нас песо, уже созвал своих приятелей, и они дружно прикладывались к бутылке.

Мы медленно шли по улице к окраине, где оштукатуренные и хорошо выбеленные домики зажиточных горожан сменились глинобитными хижинами бедноты. Здесь кончилось даже и подобие улиц, и мы вышли на ослиную тропу, петлявшую между разбросанными в беспорядке хижинами. Миновав ряд ветхих загонов, мы подошли к хижине вдовы дона Томаса. Хижина, частично врезанная в склон горы, была построена из высушенных на солнце глиняных кирпичей и выглядела так, как, вероятно, выглядел хлев в Вифлееме. И как бы в довершение аналогии в лунном пятне под окном лежала огромная корова, жуя жвачку и громко вздыхая. В окно и в открытую дверь, через головы толпы, мы увидели блики от свечей, играющие на потолке, и услышали визгливую песню, исполняемую девическими голосами, и стук об пол пастушеских посохов, увешанных колокольчиками.

Хижина представляла собой низкую комнату с земляным полом, выбеленными стенами и балками на потолке и была похожа на любое крестьянское жилище где-нибудь в Италии или Палестине. В дальнем конце комнаты, напротив двери, стоял небольшой стол, заваленный бумажными цветами. На нем горели две огромные восковые свечи. Над столом висела хромолитография – богоматерь с младенцем. На столе, посреди цветов, стояла крохотная деревянная колыбелька, и в ней лежала свинцовая кукла, изображавшая младенца Иисуса. Все остальное пространство, кроме небольшого местечка посредине, было заполнено народом: перед сценой, поджав ноги, сидели ребятишки, за ними на коленях стояли подростки и девушки, а позади них до самой двери томились пеоны в серапе – головы их были обнажены, а на лицах написано оживление и любопытство…

– Уже началось? – спросил я молодого парня, стоявшего рядом со мной.

– Нет, – ответил он, – они только выходили пропеть песню, чтобы узнать, хватит ли им места на сцене.

Веселая, шумная толпа зрителей перебрасывалась через головы соседей шутками и остротами. Многие мужчины под веселящим влиянием aguardiente начинали вдруг напевать непристойные песенки, обниматься, а то ни с того ни с сего и ссориться – последнее могло привести бог знает к чему, так как все они были вооружены. Но вдруг раздался голос:

– Ш-ш-ш! Начинают!

Поднялся занавес, и пред нами предстал Люцифер, свергнутый с неба за свою неукротимую гордость. Его играла молодая девушка – все актеры здесь девушки, в отличие от исполнителей средневековых мираклей, в которых играли только мальчики. Костюм, который был на ней, несомненно передавался из поколения в поколение с незапамятных времен. Он был, конечно, красным (из красной кожи) – цвет, которым средневековая фантазия наградила дьявола. Однако интереснее всего было то, что костюм этот удивительно походил на традиционный панцирь римского – легионера: ведь римские солдаты, распявшие Христа, в средние века считались немногим лучше черта. На девушке был свободный, расширяющийся книзу дублет из красной кожи и штаны с зубцами, доходившие до самых башмаков… Ее грудь и спину покрывал панцирь, сделанный, правда, не из стальных пластин, а из маленьких зеркал. На боку у нее висел меч. Выхватив меч, она начала читать монолог, стараясь говорить басом и важно расхаживая взад и вперед…

– Я – свет, как гласит само мое имя, и свет моего падения ярко озарил великую бездну. За то, что я не хотел покориться, я, некогда первый среди небесного воинства, – да будет это всем известно, – теперь отвержен и проклят богом… Вам, о горы, и тебе, море, я жалуюсь горько, чтобы этим – увы! – облегчить тяжесть моего сердца… Жестокая судьба, почему ты так непоколебимо сурова?… Я, вчера еще жилец звездной обители, сегодня отвергнут и лишен всего. Вчера еще я обитал в светлом чертоге, а сегодня брожу средь этих гор, немых свидетелей моей горькой и печальной судьбы. И все из-за моей зависти, и честолюбия, из-за моей неразумной самонадеянности… О горы, как счастливы вы! Голые и мрачные иль покрытые яркой зеленью, вы счастливы равно! О вы, быстротекущие ручьи, свободные, как птицы, взгляните на меня!..

– Чудесно! Чудесно! – закричали зрители.

– Вот что запоет Уэрта, когда мадеристы доберутся до Мехико! – вставил какой-то неукротимый революционер среди всеобщего смеха.

– Взгляните на меня в минуту горя и страданий… – продолжал Люзбель.

В эту минуту из-за занавеса вышла огромная собака, весело помахивая хвостом. Очень довольная собой, она начала обнюхивать детей и лизать их лица. Какой-то малыш ударил собаку по морде, и она, обиженная и удивленная, шмыгнула между ног Люцифера в самый разгар возвышенного монолога. Люцифер пал вторично и, поднявшись на ноги при всеобщем хохоте, начал размахивать мечом. Человек пятьдесят зрителей набросились на собаку, которая с визгом пустилась наутек, и представление возобновилось.

Лаура, жена пастуха Аркадио, с песней показалась на пороге своей хижины, то есть вышла из-за занавеса.

– О, как чудно льется тихий свет луны и звезд в эту божественно-прекрасную ночь! Природа вот-вот должна открыть какую-то чудесную тайну. Весь мир объят покоем, и все сердца преисполнены радостью и довольством. Но… кто это здесь? Какое красивое лицо и очаровательная фигура!

Люцифер прихорашивается, подскакивает к ней и с южной пылкостью клянется ей в любви. Она говорит, что ее сердце отдано Аркадио, но Сатана долго описывает бедность ее мужа, а сам обещает ей богатство, роскошные дворцы, драгоценности и рабов.

– Мне кажется, я уже начинаю любить тебя, – говорит Лаура. – Против своей воли… я не могу обманывать себя…

В этом месте среди зрителей послышался заглушённый смех.

– Антония! Антония! – повторяли все кругом, смеясь и толкая под бок друг друга.

– Вот так точно Антония бросила Энрико! Я всегда думала, что без дьявола тут не обошлось! – заметила одна из женщин.

Однако Лауру мучает совесть, Люцифер говорит ей, что Аркадио тайно любит другую, и это решает дело.

– Чтобы ты был уверен в моей любви, – спокойно говорит Лаура, – и чтобы мне навсегда избавиться от мужа, я постараюсь выбрать удобную минуту и убью его.

Такое неожиданное заявление пугает даже Люцифера. Он говорит, что лучше подвергнуть Аркадио всем мукам ревности, и в реплике, произнесенной в сторону, с радостью отмечает, что «она уже стала на путь, который приведет ее прямо в ад».

Женщинам, по-видимому, эти слова доставили большое удовольствие. Они добродетельно кивают друг другу. Но одна девушка, наклонившись к своей подруге, говорит со вздохом:

– Ах, такая любовь – это, наверное, чудо! Возвращается домой Аркадио, и Лаура начинает упрекать его за бедность. Аркадио привел с собой Бато – нечто среднее между Яго и Автоликом, который во время диалога между пастухом и его женой бросает в сторону иронические замечания. Аркадио, увидев у Лауры драгоценное кольцо, подаренное ей Люцифером, начинает подозревать ее в измене, и, когда она гордо уходит от него, он изливает свои чувства:

– Я так был счастлив, так полагался на ее верность, а она огорчает меня своими жестокими упреками! Что же мне теперь делать?

– Подыщи себе другую, – советует Бато.

Когда Аркадио отвергает такой совет, Бато предлагает следующий скромный рецепт для разрешения всех трудностей:

– Убей ее немедля. А когда убьешь, сдери с нее кожу, сложи ее бережно и спрячь. А если женишься опять, то пусть эта кожа станет простыней твоей невесты и научит ее добродетели. А чтобы раз и навсегда избавить ее от соблазна, скажи ей спокойно, но твердо: «Милая, эта вот простыня была когда-то моей женой. Смотри же, знай, как вести себя, иначе и тебя ожидает та же участь. Помни, что я строгий и раздражительный человек и не останавливаюсь ни перед чем».

В начале этой речи мужчины хихикали, к концу они уже покатывались со смеху. Какой-то старик пеон вдруг набросился на них.

– Это самое верное средство! – сказал он. – Если бы это делалось почаще, то не было бы столько семейных разладов.

Но Аркадио не соглашается, и тогда Бато предлагает следующее философское решение вопроса:

– Перестань горевать, пусть Лаура уходит к своему любовнику. Избавившись от такой помехи, ты разбогатеешь, будешь сладко есть, хорошо одеваться и поистине наслаждаться жизнью. На все остальное махни рукой… Воспользуйся же благоприятным случаем, не упускай своего счастья. А когда станешь богатым, не забудь попотчевать мое худое брюхо хорошим угощением.

– Стыдно тебе! – закудахтали женщины. – Вранье! Desgraciado![77]

Но тут вмешался мужской голос:

– Напрасно, сеньоры. В этом есть доля правды. Если бы нам не приходилось содержать жен и детей, то мы все были бы хорошо одеты и катались на лошадях.

Вокруг этого вопроса разгорелся горячий спор. Аркадио совсем отказался слушать Бато, и тогда тот сказал жалобно:

– Если ты хоть сколько-нибудь любишь бедного Бато, пойдем поужинаем.

Аркадио с твердостью заявил, что раньше он должен открыть свое сердце.

– Сделай милость, открывай, пока не надоест, – сказал Бато. – Что до меня, то я так завяжу себе язык, что если даже ты будешь болтать, как попугай, и то я буду нем.

Он садится на большой камень и притворяется спящим, а Аркадио в течение пятнадцати минут открывает сердце горам и звездам.

– О Лаура, непостоянная, неблагодарная, бесчеловечная! Зачем ты причиняешь мне такие страдания! Ты отняла у меня веру, опозорила меня, разбила мое сердце. Зачем насмеялась ты над моей пылкой любовью? О безмолвные звезды и высокие горы, помогите мне выразить всю боль моей души! О вы, суровые, неподвижные скалы и тихие, задумчивые леса, помогите мне облегчить мое сердце…

Зрители, охваченные состраданием, переживают вместе с Аркадио. Женщины громко всхлипывают.

Наконец Бато не выдерживает.

– Идем ужинать, – говорит он. – Страдать надо понемножку!..

Оглушительный взрыв хохота не дает закончить фразу.

Аркадио. Тебе одному, Бато, вверил я свою тайну.

Бато (в сторону). И вряд ли сумею я сохранить ее! Уже мой язык начинает чесаться. Придется этому дураку понять, что «тайну и обет нельзя вверять никому»…

Затем следует диалог между девяностолетним скупцом Фабио и его. бойкой молодой женой о великих добродетелях женщин и великих пороках мужчин, остальные тоже принимают в нем участие.

Зрители горячо вступают в этот спор, то и дело цитируя пьесу, – мужчины и женщины разделились на два враждебных лагеря. Женщины черпают доказательства из диалога, а мужчины ссылаются на яркий пример, преподанный Лаурой. Потом спорят уже о добродетелях и пороках некоторых мужей и жен из Эль-Оро. Представление на некоторое время приостанавливается.

…Брас, один из пастухов, стащил у Фабио сумку с провизией, когда тот спал. Начинаются пересуды и грызня. Бато заставляет Браса поделиться с ним содержимым сумки, в которой, когда ее открывают, они не находят того, что ожидали. Разочарованные, они заявляют, что за хороший обед согласны продать свои души. Люцифер, подслушав их, пытается поймать их на слове. Но после словесной перепалки – причем зрители, как один человек, возмущаются бесчестной тактикой Люцифера – пастухи и Сатана решают сыграть в кости. Сатана проигрывает, и тогда он сообщает им, где можно найти много еды. Пастухи отправляются туда. Люцифер проклинает бога, который помог каким-то недостойным пастухам. Он удивляется, что «рука более могучая, нежели рука Люцифера, протянулась спасти их». Он не понимает, почему божественное милосердие изливается на недостойного человека, который грешит вот уже столько веков, в то время как он, Люцифер, постоянно чувствует на себе всю тяжесть божьего гнева. Внезапно раздается сладостное пение – поют пастухи за занавесом – и Люциферу приходят на память слова пророка Даниила, что «божественное слово облечется плотью». Песнь возвещает о рождении Христа среди пастухов. Люцифер, взбешенный, клянется, что он приложит все силы к тому, чтобы все смертные в то или другое время «испробовали ада», и затем приказывает аду разверзнуться и принять его в свои недра.

При рождении Христа зрители крестятся, женщины шепчут молитвы. Бессильный взрыв гнева Люцифера против бога встречается криками: «Богохульство! Святотатство! Смерть дьяволу за поношение бога!»

Брас и Бато возвращаются. Они заболели от обжорства и, боясь умереть, дико вопят о помощи. Тут входят пастухи и пастушки. Они поют, стуча посохами о пол, и обещают вылечить их.

В начале второго акта Бато и Брас, уже совершенно здоровые, сговорившись, решают украсть провизию, приготовленную для сельского праздника. Когда они отправляются воровать, появляется Лаура и начинает петь про свою любовь к Люциферу. Слышится небесная музыка, в которой Лауру упрекают за ее «прелюбодейные мысли», и тогда она отказывается от своей греховной любви и заявляет, что она возвратится к Аркадио.

Зрительницы улыбаются и кивками выражают свое одобрение. Слышатся вздохи облегчения. Все довольны ходом пьесы.

Но в это время раздается треск падающей крыши, и начинается интермедия – на сцене появляются Брас и Бато с корзиной провизии и бутылкой вина. При появлении этих любимых пройдох все лица оживляются, кое-кто уже заранее смеется. Бато просит Браса постоять на страже, пока он будет есть свою долю, и, когда Брас соглашается, Бато съедает и его долю. Происходит ссора. Бато и Брас не успевают скрыть следы своего преступления, как входят пастухи и пастушки в поисках вора. Бато и Брас придумывают много самых нелепых причин, объясняющих появление на сцене корзины и бутылки с вином, и в конце концов убеждают всю компанию, что это подстроено дьяволом. И чтобы окончательно скрыть следы своей проделки, они приглашают других доесть то, что осталось.

Эту сцену – самое смешное место во всей пьесе – с трудом можно было расслышать из-за оглушительного хохота, то и дело прерывавшего речь исполнителей. Какой-то молодой парень, перегнувшись, толкнул своего compadre.

– Помнишь, как мы ловко вывернулись, когда нас поймали за доением коров дона Педро?

Возвращается Люцифер, и его приглашают принять участие в пиршестве. Он всячески старается заставить их возобновить разговор о краже и мало-помалу свалить вину на незнакомца, которого они все, по их словам, видели. Они, конечно, подразумевают под незнакомцем Люцифера, но, когда им предложили описать наружность незнакомца, они изображают чудовище в тысячу раз более отталкивающее, чем есть на самом деле. Никто, конечно, не подозревает, что их приятный собеседник и есть сам Люцифер.

О том, как было открыто преступление Бато и Браса и как они были наказаны, как помирились Лаура с Аркадио, как был посрамлен Фабио за свою жадность и как он исправился, как показывали младенца Иисуса, лежащего в яслях перед лицом трех строго индивидуализированных царей с Востока, как был наконец изобличен Люцифер и ввергнут обратно в ад, – обо всем этом я умалчиваю за недостатком места.

Представление продолжалось три часа, целиком поглощая внимание зрителей. Бато и Брас – особенно Бато – пользовались исключительным успехом. Зрители сочувствовали Лауре, страдали вместе с Аркадио и ненавидели Люцифера с такой силой, с какой ненавидит галерка негодяя в мелодраме. Один только раз пьеса была прервана на минуту, когда в дом вбежал какой-то парень без шляпы и закричал:

– Приехал солдат, который говорит, что Урбина занял Мапими!

Даже исполнители прекратили пение, они как раз в эту минуту стучали звенящими посохами об пол, и на вестника обрушился ураган вопросов. Но спустя минуту интерес к нему пропал, и пастухи возобновили прерванное пение.

Мы покинули хижину доньи Пердиты примерно в полночь. Луна уже скрылась за горами на западе, и во всем городке царила мертвая тишина. Только где-то лаяла собака. Когда мы с Фиденчио, обнявшись, проходили по улице, мне вдруг пришло в голову, что подобные представления предшествовали золотому веку театра в Европе – расцвету Ренессанса. Было интересно размышлять, какую форму принял бы Ренессанс в Мексике, если бы он не пришел так поздно.

Но уже вокруг узких берегов мексиканского средневековья бушуют огромные волны современной жизни – индустрия, научная мысль, политические теории. Мексиканскому театру придется обойтись без своего золотого века.