Кто бы мог подумать, что и недели не пройдет после возвращения из шхер, как Шубин сам проникнет внутрь этой загадочной подводной лодки!

В одном белье, босого, проволокут его по зыбкой, узкой палубе, потом бережно, на руках, спустят в тот самый люк, откуда в шхерах «пахнло, словно из погреба или раскрытой могилы».

А снизу, запрокинув бескровные лица, будут смотреть на него мертвецы…

Ничего этого не ожидал и не мог ожидать Шубин, когда его вызвали к командиру островной базы.

— Катер на ходу?

— Еще в ремонте, товарищ адмирал.

— Долго ли?

— Дня два.

— С оказией пойдешь. С посыльным судном.

— Куда?

— В Кронштадт.

— В разведотдел флота? — Голос Шубина стал жалобным.

— А что я могу? — Адмирал рассердился. — Вызывают! Съездишь, расскажешь там, как и что.

— Ну что я расскажу? Докладывал, когда заместитель начальника разведотдела прилетал. И рапорт, как приказали, написал. Пять страниц, шутка ли! Черновиков сколько перемарал! А теперь опять писать? Писатель я, что ли? Да по мне, товарищ адмирал, лучше двадцать раз в шхеры сходить…

— Всё, всё! Надо… Кстати, моториста и юнгу своих прихватишь. Доктор записку напишет в госпиталь.

Очень недовольный, бурча себе под нос, Шубин пошел на пирс, а за юнгой послал Чачко.

Шурка не принимал участия в ремонте, только присутствовал при сем — руки его еще были забинтованы. Но язык не был забинтован. Юнга был бодр и весел, как воробей. Усевшись верхом на торпеду, он — в который уже раз! — рассказывал о том, как прятался за вешкой от луча прожектора.

Чачко остановился подле него и состроил печальное лицо.

Шурка удивленно замолчал.

— Укладывайся, брат! — Радист тяжело вздохнул. — С оказией в Кронштадт идешь.

— В Кронштадт? Почему?

Чачко подмигнул матросам.

— Списывают, — пояснил он и вздохнул еще раз. — Списывают тебя по малолетству с катеров…

Шурка стоял перед Чачко, хлопая длинными ресницами. Списывают! Не дали довоевать. Сами-то небось довоюют, а он…

Юнга круто повернулся и зашагал к жилым домам.

— Рассерчал, — пробормотал Дронин.

Кто-то засмеялся, а Чачко крикнул вдогонку:

— Командир на пирсе!

Застегнутый на все пуговицы, с брезентовым чемоданчиком в руке, Шурка разыскал командира.

— Ты что? — рассеянно спросил тот, следя за тем, как Степакова вносят на носилках по трапу посыльного судна.

— Попрощаться, — тихо сказал юнга. — Списан по вашему приказанию, убываю в тыл.

Шубин обернулся:

— Фу ты, надулся как! Это разыграли тебя, брат. Не в тыл, а в госпиталь. Полечат геройские ожоги твои. Чего же дуться-то? Эх ты, штурманенок! — и ласково провел рукой по его худенькому лицу.

Матросы, стоявшие вокруг, заулыбались. Вот и повысили нашего Шурку в звании! Из «впередсмотрящего всея Балтики» в «штурманенка» переименован. Тоже подходяще!

Шубин добавил будто вскользь:

— К медали Нахимова представил тебя. Может, медальку там получишь заодно…

И всегда-то он умел зайти с какой-нибудь неожиданной стороны, этот хитрый человек, невзначай поднять у матросов настроение, так что уж и сердиться на него было вроде ни к чему…

Всю дорогу до Кронштадта Шурка разглагольствовал, не давая командиру скучать.

Медаль Нахимова — это было хорошо! Он предпочитал ее любой другой медали. Даже, если хотите, ценил больше, чем орден Красной Звезды. Ведь этот орден дают и гражданским, верно? А медаль Нахимова — с якорьками и на якорных цепях. Всякому ясно: владелец ее — человек флотский.

Шубин в знак согласия машинально кивал головой. Мысли его были далеко.

В Кронштадте он полдня провел у разведчиков.

Был уже вечер, когда, помахивая онемевшей, испачканной чернилами рукой, он вышел из здания штаба. Посмотрел в блокнот.

Адрес Мезенцевой ему сообщил Селиванов еще на Лавенсари. Она жила в Ленинграде.

Что ж, рискнем. Махнем в Ленинград!..

Виктория Павловна сама открыла дверь.

— О!

Взгляд ее был удивленным, неприветливым. Но Шубин не смутился. Первая фраза была уже заготовлена. Он зубрил ее, мусолил все время, пока добирался до Ленинграда.

— Я привет передать! — бодро начал он. — Из шхер. Из наших с вами шхер.

— А! Входите!

Виктория Павловна провела его по длинному коридору, заставленному вещами. Жильцы в квартире были дисциплинированными. Двери — а их было одиннадцать или двенадцать — не приотворялись, и оттуда не высовывались любопытные физиономии.

Комната была маленькая, чуть побольше оранжевого абажура, который висел над круглым столом. В углу стояло пианино. Свитки синих синоптических карт лежали повсюду: на столе, на стульях, на диване.

Хозяйка переложила карты с дивана на стол, села и аккуратно подобрала платье. Это можно было понять как приглашение сесть рядом. Платье было домашнее — кажется, серо-стального цвета — и очень шло к ее строгим глазам.

Впрочем, Шубин почти не рассмотрел ни комнаты, ни платья. Как вошел, так и не отрывал уже взгляд от ее лица. Он знал, что это непринято, неприлично, мысленно ругал себя и все же смотрел не отрываясь — не мог насмотреться!

— Хотите чаю? — сухо спросила она.

Он не хотел чаю, но церемония чаепития давала возможность посидеть в гостях подольше.

Вначале он думал лишь повидать ее, перекинуться парой слов о шхерах — и уйти. Но внезапно его охватило теплом, как охватывает иногда с мороза.

В этой комнате было так тепло и по-женски уютно. А за войну он совсем отвык от уюта.

Сейчас Шубин наслаждался очаровательной интимностью обстановки, чуть слышным запахом духов, звуками женского голоса, пусть даже недовольного: «Вам покрепче или послабее?» Он словно бы опьянел от этого некрепкого чая, заваренного ее руками.

На секунду ему представилось, что они муж и жена и она сердится на него за то, что он поздно вернулся домой. От этой мысли пронизала сладкая дрожь.

И вдруг он заговорил о том, о чем ему не следовало говорить. Он понял это сразу: взгляд Виктории Павловны стал еще более отчужденным, отстраняющим.

Но Шубин продолжал говорить, потому что не привык отступать перед опасностью.

Он замолчал внезапно, будто споткнулся, — Виктория Павловна усмехалась уголком рта. Пауза.

— Благодарю вас за оказанную честь! — Она очень тщательно подбирала слова. — Конечно, я ценю и польщена и так далее. Но ведь мы абсолютно разные с вами! Вы не находите?.. Думаете, какая я? — Взгляд Шубина сказал, что он думает. Она чуточку покраснела. — Нет, я очень прозаическая, поверьте! Все мы в какой-то степени лишь кажемся друг другу… — Она запнулась. — Может, непонятно говорю?

— Нет, я все понимаю.

— Вероятно, я несколько старомодна… Что делать? Таковы мы, коренные ленинградки! Во всяком случае, вы… как бы это помягче выразиться… не совсем в моем стиле. Вы слишком шумный, скоропалительный. От ваших темпов разбаливается голова. Видите меня второй раз и…

— Третий… — тихо поправил он.

— Ну, третий. И делаете формальное предложение! Я знаю, о чем вы станете говорить. Готовы ждать хоть сто лет, будете благоразумный, тихий, терпеливый… Но у меня, увы, есть печальный опыт. Мне раз десять уже объяснялись в любви…

Она сказала это без всякого жеманства, а Шубин мысленно пошутил над собой: «Одиннадцатый отвергнутый!»

— Я вот что предлагаю, — сказала она. — Только круто, по-военному. Взять и забыть! Как будто и не было ничего. Давайте-ка забудем, а?

Она прямо посмотрела ему в глаза. Даже не предложила традиционной приторной конфетки «Дружба», которой обычно стараются подсластить горечь отказа.

Шубин встал.

— Нет, — сказал он с достоинством и выпрямился, как по команде «смирно». — «Забыть»? Нет! Что касается меня, то я всегда… всю жизнь…

Он хотел сказать, что всегда, всю жизнь будет помнить и любить ее и гордиться этой любовью, но ему перехватило горло.

Он поклонился и вышел.

А Виктория Павловна, не вставая с дивана, смотрела ему вслед.

Слова, как это часто бывает, не сказали ей ровнехонько ничего. Сказала — пауза. У него не хватило слов, у такого веселого балагура, такого самоуверенного!

И что это за наказание такое! Битых полчаса она втолковывала ему, что он не нравится ей и никогда не сможет понравиться. Разъяснила спокойно, ясно, логично. И вот — результат!

Уж если вообразить мужчину, который смог бы ей понравиться, то, вероятно, он был бы стройным, с одухотворенным бледным лицом и тихим приятным голосом.

Таким был ее отец, концертмейстер филармонии. Такими были и друзья отца: скрипачи, певцы, пианисты.

Они часто музицировали в доме Мезенцевых. Детство Виктории было как бы осенено русским романсом. Свернувшись калачиком на постели в одной из отдаленных комнат, она засыпала под «Свадьбу» Даргомыжского или чудесное трио «Ночевала тучка золотая». До сих пор трогательно ласковая «Колыбельная» Чайковского вызывает ком в горле — так живо вспоминается отец.

Странная? Может быть. Отраженное в искусстве сильнее действовало на нее, чем реальная жизнь. Читая роман, она могла влюбиться в его героя и ходить неделю как в чаду. Но пылкие поклонники только сердили и раздражали ее.

— Виктошка, попомни наше слово: ты останешься старой девой! — трагически предостерегали ее подруги.

Она пожимала плечами, с тем небрежно самоуверенным видом, какой в подобных случаях могут позволить себе только очень красивые девушки. Ее называли Царевной Лебедь, Спящей Красавицей, просто Ледышкой. Она снисходительно улыбалась — уголком рта. Ей было и впрямь все равно: не ломалась, не кокетничала.

И вдруг в ее жизнь — на головокружительной скорости — ворвался этот моряк, совершенно чуждый ей человек, громогласный, прямолинейный, напористый!

Ему отказали. Он не унимался. Был готов на все: заставлял жалеть себя или возмущаться собой, только бы не забывали о нем.

Виктория была так зла на Шубина, что плохо спала эту ночь.

Он тоже плохо спал ночь.

Но утром настроение его изменилось. Он принадлежал к числу тех людей с очень уравновешенной психикой, которые по утрам неизменно чувствуют бодрость и прилив сил.

Город с вечера окунули в туман, но сейчас остались только подрагивающие блестки брызг на телефонных проводах.

Яркий солнечный свет и прохладный ветер с моря как бы начисто смыли с души копоть обиды и сомнений.

Виктория не любит его, но впоследствии обязательно полюбит. Она не может не полюбить, если он так любит ее!

Непогрешимая логика влюбленного!

Поверхностный наблюдатель назвал бы это самонадеянностью… и ошибся бы. Шубин был оптимистом по складу своей натуры. Был слишком здоров — физически и душевно, чтобы долго унывать.

На аэродроме ему повезло, как всегда. Подвернулась «оказия». На остров собрался лететь тренировочный «ЛА-5».

— И не опомнишься, как домчит! — сказал дежурный по аэродрому. — Лёту всего пятнадцать—двадцать минут!

Втискиваясь в самолет позади летчика, Шубин взглянул на часы. Восемь сорок пять. Буду на месте что-нибудь в районе девяти. Очень хорошо!

Он поежился от холодного ветра, хлынувшего из-под пропеллера, поднял воротник реглана.

Но какие странные глаза были у нее при прощании!

Во время следующей встречи он обязательно спросит об этом. «Почему у вас сделались такие глаза?» — спросит он. «Какие такие?» — скажет она и вздернет свой подбородок, как оскорбленная королева. «Ну, не такие, понятно, как сейчас. А очень удивленные и милые, с таким, знаете ли, лучистым блеском…» И он подробно, со вкусом, примется описывать Виктории ее глаза.

Но сколько ждать новой встречи? Когда и где произойдет она?

Шубин с осторожностью переменил положение. В этом «ЛА-5» сидишь в самой жалкой позе, скорчившись, робко поджав ноги, — не задеть бы за вторую пару педалей, которые покачиваются внизу.

Если поднять глаза от них, то виден краешек облачного неба. Фуражку нахлобучили Шубину на самые уши, сверху прихлопнули плексигласовым щитком. Сиди и не рыпайся! Печальная фигура — пассажир!

А что делать пассажиру, если бой?

Одна из педалей резко подскочила, другая опустилась. Справа стоймя встала ребристая синяя стена — море. Глубокий вираж. Зачем?

Летчик оглянулся. Он был без очков. Мальчишески конопатое лицо его улыбалось. Ободряет? Значит, бой. Но с кем?

Море и небо заметались вокруг. Шубин перестал различать, где облака, а где гребни волн. Очутился как бы в центре вращающейся Вселенной.

Омерзительно ощущать себя пассажиром в бою!

Руки тянутся к штурвалу, к ручкам машинного телеграфа, к кнопке стреляющего приспособления, но перед глазами прыгает лишь вторая, бесполезная пара педалей. Летчик делает горку, срывается в штопор, переворачивается через крыло — в каскаде фигур высшего пилотажа пытается уйти от врага. А бесполезный дурень пассажир только мотается из стороны в сторону и судорожно хватается за борта, преодолевая унизительную, подкатывающую к сердцу тошноту.

Но скоро это кончилось. На выходе из очередной мертвой петли что-то мелькнуло рядом, чей-то хищный силуэт. Сильно тряхнуло. На мгновение Шубин потерял сознание и очнулся уже в воде.

Волна накрыла его с головой. Он вынырнул, огляделся. Сзади, вздуваясь и опадая, волочилось по воде облако его парашюта…

Посты СНИС засекли быстротечный воздушный бон.

Летчик радировал: «Атакован! Прошу помощь!» — то есть вызывал самолеты. С ближайшего аэродрома тотчас поднялись истребители, но дело было в секундах — не подоспели к бою. Когда они прилетели, небо было уже пусто.

Посты СНИС, однако, наблюдали бой до конца.

«ЛА-5» пытался уйти, пользуясь своей скоростью. Потом самолеты как бы сцепились в воздухе и серым клубком свалились в воду. Видимо, на одном из виражей ударились плоскостями.

Истребители сделали несколько кругов над морем, высматривая внизу людей.

Одному из летчиков показалось, что он разглядел след от перископа подводной лодки. Когда он снизился, перископ исчез. Возможно, это был просто бурун — ветер развел волну. Но летчик счел нужным упомянуть об этом в донесении.

С Лавенсари в район боя были высланы «морские охотники». Совместные поиски с авиацией продолжались около часу. Их пришлось прервать, потому что волнение на море усилилось.

Даже если кто-нибудь и уцелел после падения в воду, у него не оставалось теперь никаких шансов на спасение.

Об этом юнга узнал к концу того же дня.

Степакова уложили в один из ленинградских госпиталей, а Шурке приказали приходить по утрам на перевязку. Жить он должен был во флотском экипаже.

Он шел туда, когда возле Адмиралтейства встретился ему штабной писарь, служивший когда-то в бригаде торпедных катеров.

— Слышал? Командир-то твой? — еще издали крикнул он.

— А что? На остров улетел.

— Нету, не долетел он!

И писарь рассказал, что знал.

— И заметь, — закончил он, желая обязательно вывести мораль. — Не просто погиб, как все погибают, но и врага с собой на дно!..

— Шубин же! — с достоинством сказал Шурка, привычно гордясь своим командиром, сразу как-то не поняв, не осознав до конца, что речь идет о его смерти.

Сильный психический удар, в отличие от физического, иногда ощущается не сразу. Есть в человеческой душе запас упругости, душа пытается сопротивляться, не хочет впускать внутрь то страшное, чудовищно-несообразное, от чего вскоре придется ев содрогаться и мучительно корчиться.

Так было и с Шуркой. Он попрощался с писарем и вначале по инерции думал о другом, постороннем. Подивился великолепию Дворцовой площади, которое не могли испортить даже заколоченные досками окна Эрмитажа. Потом заинтересовался поведением шедшей впереди женщины с двумя кошелками. Вдруг она изогнулась дугой и пошла очень странно, боком, высоко поднимая ноги, как ходят испуганные лошади.

Проследив направление ее взгляда, Шурка увидел крысу. Не торопясь, с полным презрением к прохожим, она пересекала площадь — от Главного штаба к Адмиралтейству. Голый розовый хвост, извиваясь, тащился за нею.

Крыс Шурка не любил; их множество водилось на Лавенсари. А эта вдобавок была на редкость самодовольная, вызывающе самодовольная.

Все-таки был не 1942, а 1944 год! Блокада кончилась, фашистов попятили от Ленинграда. Слишком распоясалась она, эта крыса, нахально позволяя себе разгуливать среди бела дня по Ленинграду.

Шурка терпеть не мог непорядка. Крысе пришлось с позорной поспешностью ретироваться в ближайшую отдушину.

Вслед за тем юнга с удивлением обнаружил, что в этом полезном мероприятии ему азартно помогала какая-то тщедушная, неизвестно откуда взявшаяся девчонка.

— Ненавижу крыс! — пояснила она, отбрасывая со лба прядь прямых, очень светлых волос.

Шурка, однако, не снизошел до разговора с нею и в безмолвии продолжал свой путь.

На Дворцовом мосту он остановился, чтобы полюбоваться на громадную, медленно текущую Неву. И тут, когда он стоял и глядел на воду, наконец дошло до него сознание непоправимой утраты. Гвардии старшего лейтенанта нет больше!

В такой же массивной, тяжелой, враждебной воде исчез Шуркин командир, и всего несколько часов назад. Вместе с самолетом, с обломками самолета, камнем пошел ко дну. Умер! Бесстрашный, стремительный, такой веселый выдумщик, прозванный на Балтике Везучим…

Шурку ни с того ни с сего повело вбок, потом назад. Он удивился, но тотчас забыл об этом. Он видел перед собой Шубина, державшего в руках полбуханки хлеба, к которой была привязана бечевка. Стоявшие вокруг моряки хватались за бока от хохота, а Шубин, улыбаясь, говорил Шурке: «Учись, юнга! Заставим крыс в футбол играть».

Во время войны на Лавенсари не стало житья от крыс. Днем они позволяли себе целыми процессиями прогуливаться по острову, ночами не давали спать — взапуски бегали взад и вперед, стучали неубранной посудой на столе, даже бойко скакали по кроватям.

Однажды Шубин проснулся от ощущения опасности. Открыв глаза, он увидел, что здоровенная крысища сидит у него на груди и плотоядно поводит усами. Он цыкнул на нее, она убежала.

Тогда Шубин пораскинул умом. Он придумал создать «группу отвлечения и прикрытия». С вечера на длинной бечеве подвешивалось в коридоре полбуханки (хоть и жаль было хлеба). Крысы принимались гонять по полу этот хлеб, вертелись вокруг него, дрались, визжали, а Шубин и Князев тем временем мирно спали за стеной.

«Учись, юнга, — повторял Шубин. — В любом положении моряк найдется!» И как беззаботно, как весело смеялся он при этом!

Ох, командир, командир!..

Шурке стало бы, наверное, легче, если бы он заплакал. Но он не мог — не умел. Только мучительно давился, перегнувшись через перила, словно бы пытался что-то проглотить, и кашлял, кашлял, кашлял…

Через минуту или две, когда пароксизм горя прошел, Шурка услышал над ухом взволнованный тонкий голос, похожий на звон комара. Кто-то суетился возле него, пытаясь заглянуть в лицо.

— Раненый, раненый! — донеслось издалека. — Обопритесь о меня, раненый!

Это была давешняя девчонка, вместе с ним гонявшая крысу. А кто же был раненый?.. О, это он сам. Ведь руки-то у него забинтованы.

Мельком взглянув на девочку, Шурка понял, что блокаду она провела в Ленинграде — уж очень была тщедушная. И лицо было худенькое, не по годам серьезное. Цвет лица белый, мучнистый, под глазами две горизонтальные резкие морщинки. «Блокадный ребенок», — говорят о таких. Ошибиться невозможно.

Хлопотливая утешительница уверенным движением закинула Шуркину руку себе на плечо и попыталась тащить куда-то. Обращаться с ранеными было ей, видно, не в диковинку.

А комариный голос немолчно звенел:

— Сильней налегайте, сильней! В нашей сандружине я…

Шурка дал отвести себя от перил и усадить на какое-то крыльцо. Но от подсчитывания пульса с негодованием отказался.

— Чего еще! — пробурчал он и сердито вырвал руку.

— Вы раненый, — сказала девочка наставительно.

— Заладила: «Раненый, раненый»!.. — передразнил он. Помолчал, негромко добавил: — Просто, понимаешь, переживаю я…

Он запнулся. Теперь, вероятно, надо встать, поблагодарить и уйти. Но куда он пойдет? Друзья его находятся очень далеко, на Лавенсари. В Ленинграде нет никого. А остаться с глазу на глаз со своим горем — об этом даже страшно подумать.

Иногда человеку дороже всего слушатель, а еще лучше слушательница. Шурка был как раз в таком положении.

— Переживаю я за своего командира, — пояснил он и шумно вздохнул, как вздыхают дети, успокаиваясь после рыданий. — Был, знаешь ли, у меня командир…

И Шурка рассказал про Шубина.

«Наверное, очень стыдно, что я рассказываю ей, — думал он. — Но она же видела, как я переживал. И потом, она ленинградка, провела в Ленинграде блокаду. Она-то поймет. А рассказав, я встану и уйду, и мне не будет стыдно, потому что мы никогда больше не увидимся с нею. Ленинград большой…»

Понурив голову, он сидел на ступеньках грязного крыльца, заставленного ящиками с песком. Рядом слышалось взволнованное дыхание.

«Слабый пол», — подумал Шурка. Потом девочка по-бабьи подперла щеку рукой, и очень добрые синие — кажется, даже ярко-синие — глаза ее наполнились слезами.

И Шурке, как ни странно, стало легче от этого…

А с Шубиным произошло вот что.

Очутившись в воде, он прежде всего освободился от парашюта.

По счастью, в кармане был перочинный нож. Он вытащил его. Движения были автоматические, почти бессознательные, как у сомнамбулы. Все было подчинено умному инстинкту самосохранения.

Долой лямки парашюта, долой тяжелый, тянущий ко дну пистолет!

От этой обузы он избавился легко. Но с ботинками и одеждой пришлось повозиться. Никак не расстегивались проклятые крючки на кителе, потом, как назло, запуталась нога в штанине. Наконец Шубин остался в одном белье. Оно было трофейное, шелковое — шелк не стесняет движений.

Он лег на спину, чтобы отдышаться. Море раскачивалось под ним, как качели.

Плыть не имело смысла. Он не знал, куда плыть. Ориентироваться по солнцу нельзя, небо затянуто облаками. Встать бы, чтобы осмотреться, так ноги коротковаты, надо бы подлинней. До дна верных полсотни метров.

Но пустота не пугала. Шубин был отличным пловцом. Сначала он даже не почувствовал холода.

— Места людные, — бормотал он, успокаивая себя. — Подберут. Не могут не подобрать. Надо только ждать и дождаться.

Это было самое разумное в его положении — сохранять самообладание, не тратить зря сил.

— Сескар почти рядом, — продолжал он прикидывать, раскачиваясь на пологой волне. — Посты СНИС, конечно, засекли воздушный бой. На поиски уже спешат катера, вылетела авиация…

(Он не знал, не мог знать — и это было счастьем для него, — что «ЛА-5» и вражеский самолет, кувыркаясь в воздухе, ушли далеко с курса и Шубина ищут совсем в другом месте).

Вдруг что-то легонько толкнуло в плечо. Он быстро перевернулся на живот. Волна качнула, подняла его, и он увидел человека в ярко-красном полосатом жилете. Человек плавал стоймя, подняв плечи и запрокинув голову. Шлема на нем не было. Виден был только стриженый крутой затылок.

Шубин сделал несколько порывистых взмахов, чтобы зайти с другой стороны. Он ожидал увидеть юношу, который, обернувшись, ободряюще улыбнулся ему несколько минут назад. Нет. Рядом покачивался мертвый вражеский летчик. У него было простое лицо, светлобровое, очень скуластое. Лоб наискосок пересекала рана. Выражение лица было удивленное и болезненно жалкое, как почти у всех умерших.

Мертвеца держал на воде резиновый надувной жилет с продольными камерами.

Если пуля пробьет одну из таких камер, остальные будут выполнять свое назначение. Жабо-пелеринка подпирает подбородок, держит его высоко над водой, чтобы раненый или потерявший сознание не захлебнулся. Но этому летчику жабо было уже ни к чему.

Шубин отплыл от него и «лег в дрейф». Пошире раскинув руки, стал глядеть на небо. Небо, небо! Слишком много неба. Еще больше, пожалуй, чем моря…

Он заставил себя думать о хорошем, о Виктории. Осенью, когда кончится навигация, они пойдут гулять по Ленинграду. Как это произойдет? Вот он, испросив разрешения, бережно берет ее под руку, и они идут. Куда? «Давайте к Неве!» — предложит она. «Ну нет, — скажет он. — Слишком много воды. Сегодня что-то не хочется смотреть на воду!..»

Фу, какой вздор лезет в голову! Это, наверное, оттого, что она очень болит, прямо раскалывается на куски.

Кто-то, будто играя, шаловливо подтолкнул его плечом. А! Опять этот в красном жилете. И чего ему надо? Море просторное, места хватает.

Вражеский летчик держался преувеличенно прямо, даже мертвый плавал навытяжку. Выражение его лица изменилось. Угроза? Нет, улыбка. Мускулы на лице расслабились, рот ощерился. Из него выпирали два клычка, более длинные, чем другие зубы. Гримаса была злорадной. Она словно бы говорила: «Ага!» Шубин не желал раздумывать над тем, что означает это «ага».

Он отплыл от мертвеца, лег на спину.

Но через несколько минут тот опять очутился рядом с ним. Наваждение какое-то! Водоверть здесь, что ли, круговое течение?..

И хоть бы не было этого жабо! Слишком задирает подбородок мертвецу. Тот словно бы хохочет, просто закатывается, откидываясь на волне в приступе беззвучного смеха.

Шубин зажмурился, по-детски надеясь, что мертвец исчезнет. Но нет! Открыв глаза, увидел, что тот покачивается неподалеку, и кивает ему, и подмигивает, и зовет куда-то. Куда?

Им двоим тесно на море. Мертвец должен посторониться.

Шубин попытался стащить с него жилет. Но летчик выскальзывал из рук или делал вид, что хочет отплыть. Волнение усилилось. Волны то опускали, то поднимали обоих пловцов — мертвого и живого. Со стороны могло показаться, что двое загулявших матросов, обнявшись, упали за борт и в воде доплясывают джигу.[2]

В последний момент Шубин вспомнил о документах. Еще немного и отправил бы летчика со всеми его документами к морскому царю. А это нельзя! Морскому царю нет дела до фашистских документов, зато они, конечно, заинтересуют разведотдел флота. А поскольку Шубин должен явиться сегодня в разведотдел…

Что-то перепуталось в его мозгу. Но, вспомнив о документах, он уже не забывал о них.

Видимо, сказался четко отработанный военный рефлекс. Даже в этом необычном и трудном положении, измученный, продрогший, с помраченным сознанием, Шубин поступал так, как всегда учили его поступать.

Он бережно переложил воинское удостоверение летчика в кармашек жилета и расстегнул последнюю пуговицу.

Труп камнем пошел ко дну. Шубин облегченно вздохнул. Теперь, кроме него, нет никого на Балтике.

Прошло еще несколько минут, прежде чем он вспомнил о плававшем рядом жилете. Что ж, раковина уже вскрыта, створки ее пусты. Он подплыл к жилету и напялил его на себя. Все-таки лишний шанс!

Сейчас, во всяком случае, можно не бояться судорог. Раньше он запрещал себе думать о них.

Плохо лишь, что трофейный жилет не греет. А холод уже начал пробирать до костей. Было бы теплее, если бы жилет был капковый. Желтая комковатая капка похожа на вату и греет, как вата. Правда, через два или три часа она намокает, тяжелеет и тянет на дно. Но Шубин вовсе не собирался болтаться здесь два или три часа. Об этом не могло быть и речи. Его должны найти и подобрать с минуты на минуту. Красное пятно жилета видно издалека.

Чтобы отвлечься, он стал думать о дальних тропических странах, где растет капка. Это ведь такая трава? А быть может, кустарник? То-то, наверное, тепло в тех местах!

От мыслей о теплых странах ему сделалось еще холоднее.

Холод отовсюду шел к Шубину, со всех концов Балтики, от всей выстуженной за зиму водной громады моря. Он обхватывал, сжимал, стискивал.

Желая согреться, Шубин поплыл саженками. Но странно: чем усиленнее двигался, тем холоднее становилось. Он проделал опыт: скрестил руки на груди, подобрал колени к подбородку. Как будто стало теплее. Не нагревается ли окружавший слой воды от тепла его тела? Не надо подгребать к себе новые холодные пласты.

«Катера подойдут! Катера скоро подойдут!» — повторял он про себя, будто зубрил урок.

Ни на секунду не допускал мысли о том, что его не подберут. Понимал: самое страшное — это испугаться, поддаться панике. Кто самообладание потерял — тот все потерял!

Как-то очень странно, толчками, болела голова. Временами, на короткий срок, сознание выключалось. Тогда ему виделись цветы. Конусообразные пурпурные мантии раскачивались на пологих волнах. Он старался дотянуться до них и от этого движения приходил в себя. Иногда Шубину представлялось, что он висит среди звезд в пустоте космического пространства.

Холод, холод! Лютый холод!..

Осмотревшись, Шубин удивился внезапной перемене. По морю бежали барашки, торопливые вестники шторма.

Только что волны были пологими. Сейчас на них появились белые гребешки. Беляки гуляли по морю.

— Волнение три балла, — определил он вслух. — Море дымится!

Вскоре верхушки волн начали загибаться и срываться брызгами. По шкале Бофорта это означало, что волнение доходит уже до четырех баллов.

Волна накрыла Шубина с головой. Он вынырнул, ожесточенно отплевываясь. Дышать становилось все труднее. Надвигался шторм.

«Эге! — подумал Шубин. — Шторма мне не вытянуть… — И тотчас же: — Но шторма не будет!»

Мысленно он как бы прикрикнул на себя.

Между тем море делалось все более грозным, волны все чаще накрывали Шубина с головой. Три балла, четыре балла… Он хотел бы забыть о делениях этой проклятой шкалы.

Его стало тошнить. Укачало наконец! Он не верил в то, что пловцов укачивает в море, и вот…

Шубин задыхался, отплевывался, пытался приноровиться к участившимся размахам моря.

Что-то пролетело над ним. Самолет? Пикирует самолет? Он инстинктивно втянул голову в плечи, но в этот момент был на гребне волны, и резиновый жилет помешал ему нырнуть.

О, это всего лишь чайка! Полгоризонта закрыли ее изогнутые, как сабли, крылья, нежно-розовые, но с черными концами, словно бы их обмакнули в грязь. Она взвилась и стремительно опустилась, будто хотела сесть Шубину на макушку.

Ого, да тут их много, этих чаек!

Они вились над Шубиным, задевая его крыльями, с размаху падали к самой воде, взмывали в воздух. Сквозь свист ветра он различал их скрипучие голоса. Птицы азартно перебранивались, словно бы делили его между собой.

Делили? Моряки с Ладоги как-то рассказали Шубину, что произошло с нашим летчиком, который был сбит в бою над Ладогой. Капковый жилет не дал ему утонуть, и через два—три часа его подобрали. Он был жив, но слеп. Чайки выклевали ему глаза.

Шубин высунулся до пояса из воды и заорал что было сил. Он мог только орать — руки окоченели до того, что почти не двигались.

Вдруг что-то огромное, в белых дугах пены, надвинулось на него, какая-то гора. Линкор или плавучий кран — так показалось ему…

Он закашлялся и очнулся. Обжигающая жидкость лилась в рот. Сводчатый потолок был над ним. Шубин полулежал на полу. Кто-то придерживал его за плечи.

Подняв глаза на стоявших вокруг людей, он удивился их виду. У всех были бороды, а лица отливали неестественной мертвенной белизной. Люди как-то странно смотрели на него, и он откинулся назад.

Тотчас движение его было прокомментировано.

— Укачался, ничего не понимает, — сказал кто-то по-немецки.

— Дай-ка ему еще глоток! Немцы? Стало быть, он в плену?

Но не спешить — оглядеться, выждать, понять!

Шубин закрыл глаза, чтобы протянуть время.

— Ослабел после морских купаний, — произнес тот же голос с уверенными отчетливыми интонациями. — Не заметил бы Венцель в перископ чаек над ним…

Перископ? Он на подводной лодке?

Шубин открыл глаза.

Над ним, широко расставив ноги, стоял человек в пилотке и пристально смотрел на него. Он держал что-то в руке. Шубин скорее угадал, чем увидел: размокшее воинское удостоверение летчика, которое находилось в кармашке жилета!

— Sie sind Pirwoleinen?[3] — спросил немец.

Пауза. Шубин лихорадочно собирается с мыслями.

— Pirwoleinen Axel?[4] — Немец заглянул в удостоверение и нетерпеливо пригнулся, уперев руки в колени. — Nun, antwortet sie doch endlich! — поторопил он. — Sie sind leitenant Pirwoleinen?[5]

Пирволяйнен? Мертвый летчик был финном?

Шубин перевел дух, словно перед прыжком в воду. Потом, решившись, очень тихо сказал:

— Jawohl… Es ist meine Nahme…[6]

Его подняли, усадили на табуретку. Рядом очутился пучеглазый человечек, который отрекомендовался врачом. Шубин пожаловался на головную боль и тошноту.

— В порядке вещей. — Врач осклабился. — Не удивлюсь, если даже имеется легкое сотрясение мозга.

Мнимому Пирволяйнену дали переодеться. Комбинезон затрещал по всем швам на его плечах и груди. Пирволяйнен! Финн! Очень хорошо. Тем самым могут быть объяснены погрешности в произношении. Лишь бы на лодке не нашлось никого, кто знает финский язык!

Ну, а лицо? Офицер в пилотке держал удостоверение перед самым своим носом и все же спросил: «Sie sind Pirwoleinen?» Ослеп он, что ли? В воинском удостоверении есть фотография. А сходства между летчиком и Шубиным никакого. Уж он-то на всю жизнь запомнил это мертвое лицо, скалившее зубы над своим пышным гофрированным воротником.

— Который час? — слабым голосом спросил Шубин.

Кто-то услужливо ответил.

Шубин попытался сделать подсчет. Получалось, что он провел в воде немногим более двух часов.

Не может быть! Он боролся с мертвецом, с волнами и чайками наверняка не менее суток! Впрочем…

— Командир приглашает вас к себе, — сказал врач и пропустил Шубина вперед.

Палуба мерно подрагивала под ногами. Значит, лодка была на ходу.

Из-за двери раздалось короткое:

— Bitte![7]

Врач остался за дверью, а Шубин, собрав все свое мужество, шагнул через порог.

Каюта была очень маленькая, как все помещения на подводной лодке, где дорог каждый метр пространства. На переборке висели мерно тикавшие часы, портрет Гитлера, еще что-то — Шубин не успел разглядеть.

— Лейтенант Пирволяйнен? — раздалось навстречу.

Спину обдало холодом. Тот же голос, который он слышал в шхерах!

На вращающемся кресле к нему повернулся узкоплечий, головастый, очень бледный человек. Лицо его выглядело еще бледнее от иссиня-черной бороды.

Шубин заставил себя щелкнуть каблуками. Немец молчал, не отрывая от него взгляд.

Странный это был взгляд — изучающий, взвешивающий и в то же время рассеянный. Глаза были очень близко посажены к переносице. Казалось, вдобавок, что один располагается несколько выше другого. Это происходило, вероятно, оттого, что вследствие увечья или привычки командир держал голову набок-с какой-то лукавой, недоверчивой ужимкой.

Кивком головы он пригласил садиться, потом, проверяя себя, заглянул в удостоверение, лежавшее на столе:

— Да, Пирволяйнен!.. Говорите по-немецки?

Сомнений нет. Голос тот самый: скрипучий, брюзгливый! Значит, он, Шубин, на борту «Летучего голландца»?

С трудом Шубин выдавил из себя:

— Jawohl!

Смысл последующих слов был непонятен.

— Делать нечего, — сказал подводник. — Если подобрали, то не выбрасывать же снова за борт… Я высажу вас в двух милях от Хамины. Там будет ожидать машина авиационной части. Ваш командир извещен по радио.

Но внимание Шубина было сосредоточено лишь на полуразмокшем воинском удостоверении. Подводник рассеянно вертел его длинными, гибкими пальцами, потом поставил ребром на стол.

— В район Хамины придем через шесть часов. Этим я вынужден ограничить свою помощь…

Шубин пробормотал, что ему неловко затруднять господина командира. Конечно, у того есть свои задачи, которые…

Немец предостерегающе поднял руку:

— Не ломайте над моими задачами голову! Иначе, предупреждаю вас, рискуете сломать ее! — Он улыбнулся Шубину, вернее, сделал вид, что улыбнулся. Просто выставил наружу свои бледные десны и тотчас же спрятал их, не считая нужным слишком притворяться. — По возвращении в часть, — резко сказал он, — ваш долг забыть обо всем, что вы видели здесь! Забыть даже, что были на борту моей субмарины!

Он встал из-за стола. Торопливо поднялся и Шубин.

Подводник шагнул к нему вплотную, и только теперь Шубин по-настоящему рассмотрел его глаза. Они были очень светлые, почти белые, с маленькими зрачками, что придавало им выражение постоянной, с трудом сдерживаемой ярости.

— Забыть, забыть! — с нажимом повторил немец. — И вы забудете, едва лишь покинете нас. Забудете все, словно бы ничего и не было никогда!

Шубин молчал. Подводник отошел к столу. Опять со странной ужимкой склонил голову набок, будто присматриваясь к своему собеседнику. Вспышка непонятного, почти истерического гнева прошла так же внезапно, как и возникла.

После паузы он сказал спокойно:

— Доложите своему командиру, что были подобраны немецким тральщиком.

Подводник небрежно перебросил Шубину раскрытое воинское удостоверение финского летчика.

Шубин стиснул зубы, чтобы не крикнуть.

Фамилия, имя и звание были вписаны в удостоверение очень прочной тушью. Они уцелели. Но на месте фотографии осталось серое пятно. Удостоверение слишком долго пробыло в соленой морской воде, которая размыла, разъела фотоснимок. Виден был только контур головы и плеча.

Откуда-то издалека донесся до Шубина скрипучий голос.

— Впрочем, документ получите позже. Вахтенный командир внесет вас в журнал. Всё! Можете идти.

Шубин выпрямился. Ощущение было такое, будто волна накрыла его с головой, проволокла по дну и неожиданно опять выбросила на поверхность.

Но он позволил себе облегченно перевести дух лишь за порогом командирской каюты.

Его поджидал пучеглазый доктор.

— Ну, как самочувствие? — Он пытливо заглянул Шубину в лицо. — Бледны как мел. Одышка. Пульс?.. О да, частит! Надо подкрепиться, затем лечь спать. До вашей высадки еще целых шесть часов…

Они прошли по отсекам, сопровождаемые угрюмыми взглядами матросов. Какая, однако, сумрачная, словно бы чем-то угнетенная команда на этой подводной лодке!

Пока Шубин, обжигаясь, пил горячий кофе в кают-компании, доктор сидел рядом и развлекал его разговором о возможностях заболеть плевритом или пневмонией. Не исключено, впрочем, что тем и другим вместе.

Доктор был совершенно лыс, хотя сравнительно молод. На полном лице его лихорадочно поблескивали выпуклые темные глаза. Товарищи запросто называли его Гейнц.

Кают-компания была тесной. На переборке висела картина, изображавшая корабль в море. Время от времени Шубин недоверчиво поглядывал на нее. Она была странная, как и все на этой лодке.

Корабль с парусами, полными ветром, наискось надвигался на Шубина — из левого угла картины в правый. В кильватер ему, примерно на расстоянии шести-семи кабельтовых, шел второй корабль. Он шел, сильно кренясь, задевая за воду ноками[8] рей. Заходящее солнце было на заднем плане. Лучи его, как длинные пальцы, высовывались из-за туч и беспокойно шарили по волнам, оставляя на них багровые следы.

Конечно, Шубин не мог считать себя знатоком в живописи. И все же ясно было, что художник в чем-то поднапутал.

Он хотел спросить об этом доктора, но раздумал. Слишком болела голова, чтобы толковать о картинах.

— Где бы мне положить вас? — в раздумье сказал врач. Он остановил проходившего через кают-компанию молодого человека. — Где нам положить нашего пассажира? В кормовой каюте? Ключ у тебя?

— Ты в уме, Гейнц? Как у тебя язык повернулся? Уложи лейтенанта на койке штурмана. Сейчас его вахта.

— Да, правильно. Я забыл.

Только вытянувшись во весь рост на верхней койке, Шубин почувствовал, как он устал.

Через шесть часов мнимого Пирволяйнена встретят на берегу, обман будет раскрыт. Неважно. Расстреляют ли сразу, начнут ли гноить в застенке для военнопленных — Шубин не хочет сейчас думать об этом. Выяснится еще бог знает когда — через шесть часов. А пока — спать, спать!

— Завидую вам, — сказал доктор, стоя в дверях. — Третий год сплю только со снотворными.

Завидует? Знал бы он, кому завидует!

Уже погружаясь в сон, Шубин неожиданно дернулся, будто от толчка. Не разговаривает ли он во сне? Стоит пробормотать несколько слов по-русски…

Нет, кажется, он только храпит. А храп — это не страшно. Храп — вне национальной принадлежности.

Койка чуть подрагивала от работы моторов. Вероятно подводная лодка двигалась уменьшенными ходами. Это убаюкивало.

Шубин вспомнил Шурку Ластикова, его круглое наивное лицо и удивленный вопрос: «Откуда вы-то знаете про страх?»

Он так и заснул, улыбаясь этому уютному, бесконечно далекому воспоминанию.

Через полчаса доктор зашел проведать пациента и, стоя у койки, подивился крепости его нервов. Каков, однако, этот Пирволяйнен! Сбит в бою, тонул, чудом спасся, и вот лежит, закинув за голову мускулистые руки, ровно дышит, да еще и улыбается во сне…

Шубин улыбался во сне.

Он спал так безмятежно, будто находился не среди врагов, не на немецкой подводной лодке, а в своем общежитии на Лавенсари. Словно бы вернулся из очередной вылазки в шхеры, сказал несколько слов Князеву, зевнул и… такой богатырский сон сковал его, что он и не слышит, как бегают, суетятся, стучат когтями крысы за стеной.

Не спи, проснись, гвардии старший лейтенант! Тварь опаснее крысы возится сейчас подле твоей койки.

Все же, видно, что-то бодрствовало в нем, как бы стояло на страже. Он вскинулся от ощущения опасности — привычка военного человека.

Нет, крысы на его груди не было. И он проснулся не дома, а в чужой каюте. Враг был рядом. Снизу доносились его прерывистое, со свистом, дыхание, озабоченная воркотня, шорох бумаги.

Шубин сразу овладел собой. У таких людей не бывает вяло-дремотного перехода от сна к бодрствованию. Сознание с места берет предельную скорость.

Минуту или две он лежал с закрытыми глазами, не шевелясь, припоминая: «Я финн, летчик. Сбит в воздушном бою, — мысленно повторял он, как урок. — Подобран немецкой подводной лодкой. Я лейтенант. Меня зовут… Но как же меня зовут?..»

Ему стало жарко, словно он лежал в бане, на верхней полке. Он забыл свою финскую фамилию.

Имя, кажется, Аксель. Да, Аксель. А фамилия? Ринен?.. Мякинен?..

Нет, ни к чему напрягать память. Будь что будет! Надо, как всегда, идти навстречу опасности, ни на секунду не позволяя себе поддаваться панике.

Переборки и подволок чуть заметно подрагивали. Значит, подводная лодка двигалась, хоть и не очень быстро.

Шубин свесил голову с верхней койки. Он увидел спину и затылок человека, который сидел на корточках у раскрытого парусинового чемодана и копался в нем.

— Все потонут, все, — явственно произнес человек. — Он разговаривал сам с собой. — И командир потонет, и Руди, и Гейнц. А я — нет!.. — Он негромко хихикнул, потом вытащил из-под белья пачку каких-то разноцветных бумажек и, шелестя ими, принялся перелистывать. — Но где же мой Пиллау? — сердито спросил он.

Шубин кашлянул, чтобы обратить на себя его внимание.

Человек поднял голову. У него было одутловатое, невыразительное, словно бы сонное лицо. Под глазами висели мешки, щеки тряслись, как студень. Шею обматывал пестрый шарф.

— Вы, наверное, здешний штурман? — спросил Шубин. — Извините, я занял вашу койку.

Человек в пестром шарфе, не вставая с корточек, продолжал разглядывать Шубина.

— Нет, я не штурман, — сказал он наконец. — Я механик.

— А сколько времени сейчас, не можете сказать?

— Могу. Семнадцать сорок пять. Вы проспали почти восемь часов.

Восемь? Но ведь через шесть часов подводная лодка должна была подойти к берегу?

Шубин поспешно соскочил с койки.

— Я вижу, вам не терпится обняться с друзьями, — так же вяло заметил механик. — Не торопитесь. У вас еще есть время. Мы даже не подошли к опушке шхер.

Вот как! Стараясь не выдать своего волнения, Шубин отвернулся к маленькому зеркалу, вделанному в переборку, и, сняв с полочки гребешок, начал неторопливо причесываться. При этом он даже пытался насвистывать. Почему-то вспомнился тот однообразный мотив, который исполнял на губной гармошке меланхолик в шхерах.

Механик оживился.

— О, «Ауфвидерзеен»! Песенка гамбургских моряков. Вы бывали в Гамбурге?

— Только один раз, — осторожно сказал Шубин.

— «Ауфвидерзеен, майне кляйне, ауфвидерзеен»,[9] — покачивая головой, негромко пропел механик. Потом сказал: — Хороший город Гамбург! Давно были там?

— До войны.

— Мой родной город. Я жил недалеко от Аймсбюттеля.

Шубин поежился. Это было некстати. Он никогда не бывал в Гамбурге.

Механик неожиданно подмигнул:

— Натерпелись страху, а? Я так и думал. Вам бы не выдержать шторма, если бы не мы…

Шубин с опаской присел на нижнюю койку. Только бы немец не стал расспрашивать его о Гамбурге, о котором он имел самое туманное представление. Но механик отвернулся и снова принялся рыться в чемодане, бормоча себе под нос:

— Пиллау, Пиллау, где же этот Пиллау?

Но вот «Пиллау» нашелся. Механик разогнул спину. Нелепая гримаса поползла по отдутловатому, бледному лицу, безобразно искажая его. Это была улыбка.

— Случись такое со мной, как с вами, — объявил он, — я бы нипочем не боялся!

— Да что вы?

— Уж будьте уверены. Что мне море, волны, шторм! Чувствовал бы себя, как дома в ванне.

— Но почему?

Собеседник Шубина ответил не сразу. Он смотрел на него, прищурясь, полуоткрыв рот, будто прикидывал, стоит ли продолжать. Потом пробормотал задумчиво:

— Так, значит, вы бывали в Гамбурге? Да, хороший город, на редкость хороший…

Очевидно, то пустячное обстоятельство, что финский летчик бывал в Гамбурге и даже помнил песенку гамбургских моряков «Ауфвидерзеен». неожиданно расположило к нему механика.

Он сел на койку рядом с Шубиным.

— Видите ли, в этом, собственно, нет секрета, — начал он нерешительно. — И это касается только меня, одного меня. А история поучительная. Вы еще молоды. Она может вам пригодиться…

Шубин не торопил рассказчика.

Опасность обострила его проницательность. Внезапно он понял, в чем дело! Механик томится по слушателю!

И это было естественно. Мирок подводной лодки тесен. Механик, вероятно, давно уже успел надоесть всем своей «поучительной» историей. Но она не давала ему покоя. Она распирала его. И вот появился новый внимательный слушатель…

— Ну так и быть, расскажу. Вы только что спросили меня: почему я не боюсь утонуть? А вот почему!

Он помахал пачкой разноцветных бумажек, которые извлек из своего чемодана.

— С этим не могу утонуть, даже если бы хотел. Держит на поверхности лучше, чем резиновый или капковый жилет!.. Вы удивлены? Многие моряки, конечно, умирают на море. Это в порядке вещей. Я тоже моряк. Но я умру не на море, а на земле — и это так же верно, как то, что вас сегодня выловили багром из моря.

— Умрете на земле? Нагадали вам так?

— Никто не гадал. Я сам устроил себе это. Недаром в пословице говорится: каждый сам кузнец своего счастья. — Он глубокомысленно поднял указательный палец. — Да, счастья! Много лет подряд, терпеливо и методично, как умеем только мы, немцы, собирал я эти квитанции.

— Зачем?

— Но это же кладбищенские квитанции! И все, учтите, на мое имя.

Лицо Шубина, вероятно, выразило удивление, потому что механик снисходительно похлопал его по плечу:

— Сейчас поймете. Вы неплохой малый, хотя как будто недалекий, извините меня. Впрочем, не всякий додумался бы до этого, — продолжал он с самодовольным смешком, — но я додумался!

Он, по его словам, плавал после первой мировой войны на торговых кораблях. («Пришлось, понимаете ли, унизиться. Военный моряк — и вдруг какие-то торгаши!»)

Ему довелось побывать во многих портовых городах Европы, Америки и Африки. И всюду — в Ливерпуле, в Буэнос-Айресе, в Генуе и в Кейптауне — механик, сойдя с корабля, отправлялся прогуляться на местное кладбище. Это был его излюбленный отдых. («Сначала, конечно, выпивка и девушки, потом кладбище. Так сказать, полный кругооборот. Вся человеческая жизнь вкратце за несколько часов пребывания на берегу!»)

Неторопливо прохаживался он — сытый, умиротворенный, чуть навеселе — по тихим, тенистым аллеям: нумерованным улицам и кварталам города мертвых. Засунув руки в карманы и попыхивая трубочкой, останавливался у красивых памятников, изучал надписи на них, а некоторые, особенно чувствительные, списывал, чтобы перечитать как-нибудь на досуге, отстояв вахту.

В большинстве портовых городов кладбища очень красивы.

Все радовало здесь его сентиментальную душу: планировка, эпитафии, тишина. Даже птицы в ветвях, казалось ему, сдерживают свои голоса, щебечут приглушенно-почтительно, чтобы не потревожить безмолвных обитателей могил.

Он принимался — просто так, от нечего делать — как бы «примеривать» на себя то или другое пышное надгробие. Подойдет ему или не подойдет?

Это выглядело вначале, как игра, одинокие забавы. Но и тогда уже копошились внутри какие-то утилитарные расчеты, пока не оформившиеся еще, не совсем ясные ему самому.

Его озарило осенью 1929 года на кладбище в Пиллау. Да, именно в Пиллау! Он стоял перед величественным памятником из черного мрамора и вчитывался в полустершуюся надпись. На постаменте был выбит золотой якорь в знак того, что здесь похоронен моряк. Надпись под якорем извещала о звании и фамилии умершего. То был вице-адмирал в отставке, один из восточнопрусских помещиков. Родился он в 1815 году, скончался в 1902-м.

Механику понравилось это. Восемьдесят семь лет! Неплохой возраст.

И памятник был под стать своему владельцу: респектабельный и очень прочный. Он высился над зарослями папоротника, как утес среди волн, непоколебимый, бесстрастный, готовый противостоять любому яростному шторму.

Штормы! Штормы! Долго, в раздумье, стоял механик у могилы восьмидесятисемилетнего адмирала, потом хлопнул себя по лбу, круто повернулся и поспешил в контору. Он едва сдерживался, чтобы не перейти с шага на неприличный его званию нетерпеливый бег.

Именно там, в Пиллау, пятнадцать лет назад, он приобрел свой первый кладбищенский участок…

Механик полез, сопя, в чемодан и вытащил оттуда несколько фотографий.

— Этот! — сказал он, бросая на колени Шубину одну из фотографий. — Я купил сразу, не торгуясь. Взял то, что было под рукой. Вечером мы уходили в дальний рейс. Вдобавок, дело было в сентябре, а с равноденственными штормами, сами знаете, ухо надо держать востро. Приходилось спешить. Но потом я стал разборчивее. — Он показал другую фотографию. — Каковы цветы и кипарисы?.. Генуя, приятель, Генуя! Уютное местечко. Правда, далековато от центра. Я имею в виду центр кладбища. Но, если разобраться, оно и лучше. Больше деревьев и тише. Вроде Дёббельна, района вилл в Вене. И не так тесно. Тут вы не найдете этих новомодных двухэтажных могил. Не выношу двухэтажных могил.

— Еще бы, — сказал Шубин, лишь бы что-нибудь сказать.

— Да. Я знаю, что это за удовольствие — двухэтажная могила. Всю жизнь ючусь в таких вот каютках, валяюсь на койках в два этажа. Поднял руку — подволок! Опустил — сосед! Надоело. Хочется чувствовать себя просторно хотя бы после смерти. Вы согласны со мной?

Шубин машинально кивнул.

— Вот видите! Начинаете понимать.

Но Шубин по-прежнему ничего не понимал. Он знал лишь, что от движения лодки переборки продолжают ритмично сотрясаться, драгоценное время уходит, а он так и не узнал ничего, что могло бы пригодиться. Этот коллекционер кладбищенских участков не дает задать ни одного вопроса, словно бы подрядился отвлекать и задерживать.

Теперь механик, по его словам, посещал кладбища не как праздный гуляка. Он приходил, торопливо шагая и хмурясь, как будущий наниматель, квартиросъемщик. Озабоченно сверялся с планом. Придирчиво изучал пейзаж. Подолгу обсуждал детали своего предстоящего захоронения, всячески придираясь к представителям кладбищенской администрации.

Это место не устраивало его, потому что почва была сырая, глинистая. («Красиво, однако, буду выглядеть осенью, в сезон дождей!» — брюзжал он, тыча тростью в землю.) В другом месте сомнительным представлялось соседство. («Прошу заметить, я офицер флота в отставке, а у вас тут какие-то лавочники, чуть ли не выкресты! Да, да, да! — кричал он кладбищенским деятелям, замученным его придирками. — Желаю предусмотреть все! Это не квартира, не так ли? Ту нанимаешь на год, на два, в лучшем случае на несколько лет. А здесь как-никак речь идет о вечности»).

Но он хитрил. Ему не было никакого дела до вечности. Он лишь демонстрировал свою придирчивость и обстоятельность, как бы выставляя их напоказ перед кем-то, вернее, чем-то, что стояло в тени деревьев, среди могил, и пристально наблюдало за ним.

Шубин с силой потер себе лоб. Что это должно означать? Ему показалось, что его снова укачивает на пологих серых волнах. Но он сделал усилие и справился с собой.

— Извините, я прерву вас, — сказал он. — К чему все-таки столько квитанций? Их у вас десять, двенадцать, да, четырнадцать. Четырнадцать могил! Человеку достаточно одной могилы.

— Мертвому, — снисходительно поправил механик. — Живому, тем более моряку, как я, нужно несколько. Чем больше, тем лучше. В этом гарантия. Тогда моряк крепче держится на земле. Ну, сами посудите, как я могу утонуть, если закрепил за собой места на четырнадцати кладбищах мира?

Шубину показалось, что размах пологих волн уменьшается.

— А, я как будто понял! Квитанция вроде якоря? Вы стали, так сказать, на четырнадцать якорей?

— Таков в общих чертах мой план, — скромно согласился человек в пестром шарфе.

Чтобы не видеть его мутных, странно настороженных глаз и трясущихся щек, Шубин склонился над снимками.

На них на всех просвечивала между кустами и деревьями полоска водной глади. Участки были с видом на море. В этом, вероятно, заключался особый загробный «комфорт», как понимал его механик. Устроившись наконец в одной из могил, он мог иногда позволить себе развлечение: высовывался бы из-под плиты и показывал морю язык: «Ну что? Ушел от тебя? Перехитрил?»

Сумасшествие, мания? Или просто удивительное суеверие?

Во всяком случае, оно было вполне современным, характерным для человека капиталистического общества. Деньги, деньги, всюду деньги! Тонкий коммерческий расчет даже в сношениях с потусторонним миром!

Отвалив такую уйму денег за кладбищенские участки, механик, по его мнению, уже мог не бояться ни штормов, ни мин, ни мелей.

Эти разноцветные квитанции, которые он бережно хранил в своем чемодане, должны были страховать его от смерти на море!

— Теперь мне ясно, — сказал Шубин. — Вы как бы хотите обмануть судьбу.

— Но мы все хотим обмануть ее, — спокойно ответил механик. — А вы разве нет?

Он оглянулся. На пороге стоял бородатый рассыльный.

— Командир просит господина летчика в центральный пост, — доложил матрос, угрюмо глядя на Шубина.

Сопровождаемый молчаливым рассыльным, Шубин миновал несколько отсеков.

В узких, плохо проветриваемых помещениях было душно, влажно. Пахло машинным маслом и сырой одеждой.

Внешне сохраняя спокойствие, Шубин волновался все сильнее.

«Подходим к шхерам, — думал он. — Сейчас меня будут сдавать с рук на руки…»

Да, на берегу ему несдобровать. И все же с профессиональным интересом он продолжал приглядываться к окружающему. На подводной лодке был впервые — раньше как-то не довелось.

— Не ударьтесь головой, — предупредил рассыльный.

Пригнувшись, Шубин шагнул в круглое отверстие входа и очутился на центральном посту.

После бредового бормотания о могилах и квитанциях приятно было очутиться в привычной трезвой обстановке, среди спокойных и рассудительных механизмов.

Конечно, управление было здесь в десятки раз более сложным, чем на торпедном катере, но моряку положено быстро ориентироваться на любом корабле.

Вот гирокомпас, отличной конструкции! Вот кнопки стреляющего приспособления! А это, наверное, прибор для измерения дифферента.[10] В стеклянной трубочке видна чуть покачивающаяся тень, силуэт подводной лодки. У нас, кажется, этого еще нет. Штука занятная! Жаль, недосуг рассмотреть подробнее.

Вертикальная труба перископа поднималась на несколько секунд, опускалась, через некоторое время опять поднималась.

Шубин лихорадочно вспоминал: «Перископная глубина восемь метров… Да, как будто восемь метров. Подводная лодка крадется на перископной глубине».

Только окинув приборы пытливым взглядом, он обратил внимание на людей, находившихся в отсеке. Их было много здесь, и каждый был поглощен своим делом.

Командир сидел на маленьком табурете, похожем на велосипедное седло, и, согнувшись, смотрел в окуляры перископа.

Справа от него стояли двое рулевых: один управлял вертикальным рулем, второй — горизонтальными. Поодаль располагались еще три матроса.

Рядом с командиром стояли два офицера, один из которых торопливо записывал что-то в вахтенный журнал, держа его на весу.

Услышав шаги, командир быстро повернулся на своем вращающемся сиденье.

— А, наш гость, наш верный союзник! — сказал он с преувеличенной любезностью, которая показалась Шубину иронической. — Пригласил вас в качестве консультанта. Вы летали над этим районом?

— Конечно, господин командир.

— Прошу взглянуть в перископ! — Он встал, уступая Шубину место. — Рудольф, помогите нашему гостю сесть… Курсом вест следует русский конвой… Нет, чуть отвернуть от себя.

— Вижу конвой.

— Транспорт примерно в четыре—пять тысяч тонн, тральщик и два сторожевых катера. Идут противолодочным зигзагом. Так?

Шубин молчал. Медленно вращая верньер, он не выпускал советские корабли из поля зрения. Что отвечать фашисту? Точнее, чего не надо отвечать, чтобы не повредить своим?

Подводник ласково сказал за его спиной:

— Понимаю вас. Вы не видели корабли в таком ракурсе. Привыкли видеть их не снизу, из воды, а сверху, с воздуха. Часто ли попадались вам русские в этом районе?

— Не часто, — сказал Шубин, наугад.

— Благодарю вас. Это-то я и хотел знать!

— Третий конвой за вахту, — вставил офицер, державший журнал.

— Русские готовятся к наступлению, — подтвердил второй офицер.

— Как всегда, повторяетесь, Франц, — резко сказал командир и, отстранив Шубина, сам сел у перископа. Длинные нервные пальцы его завертели верньер. Голова совсем ушла в плечи, спина сгорбилась, словно бы он изготовился к прыжку.

В центральном посту стало тихо. Слышно было лишь дыхание людей да успокоительно мерное тиканье приборов.

Шубин стиснул кулаки в карманах комбинезона.

Сейчас командир будет ложиться на боевой курс. Торпедисты, конечно, уже стоят наготове у своих аппаратов. Мановение руки, отчетливая команда: «Товсь!», потом: «Залп!» — и торпеда, сверля воду, помчится наперехват советскому конвою.

Шубин с ненавистью, почти не скрываясь, взглянул на офицеров.

Его поразило выражение их лиц: напряженное, мучительно-голодное. Скулы были обтянуты, шеи вытянуты. Даже в глазах, показалось Шубину, загорелись красные, волчьи огоньки.

Что делать? Не может же он стоять за спиной фашиста и спокойно наблюдать, как тот будет топить наши корабли! Он, Шубин, останется в стороне во время боя?

Он украдкой огляделся.

Нет, вмешается в этот бой и отведет удар на себя!

В комплекте аварийных инструментов большой гаечный ключ. Сгодится! Шубин найдет ему новое, неожиданное применение.

Сдернет с подставки и командира лодки — по затылку! Так начать! Дальше будет видно.

Главное — внезапность нападения! В отсеке тесно, все стоят впритык. Рулевым не бросить рулей. А пока прибегут из других отсеков, конвой успеет уйти. Ценой своей жизни Шубин сорвет атаку.

Он понял это сразу, едва лишь командир оттолкнул его от перископа. А для Шубина понять означало решить. Он никогда не колебался в своих решениях.

Никто не смотрел на него. О финском летчике — «консультанте» забыли.

Потихоньку разминая пальцы опущенных рук, он отступил на шаг от командира подводной лодки. «Надо размахнуться, — прикидывал он. — Удар будет сильнее».

Не видел уже ни людей, ни приборов. Ничего не видел вокруг, кроме этого неподвижного, заросшего волосами затылка. Крахмальный воротничок подчеркивал его багровый цвет, резкие морщины пересекали во всех направлениях.

Шубин будто оглох. Ничего не слышал: ни приглушенных голосов, ни тиканья приборов. Слух был настроен на одно слово: «Товсь!» Следующей команды: «Залп!» — подводник бы не успел произнести.

Но подводник не сказал «товсь!»

Он стремительно поднялся. Нижняя губа его тряслась, глаза были совсем белыми от ярости.

— Рудольф, координаты встречи в журнал! Франц, продолжать наблюдение! — Дергая головой, он выскочил из отсека.

Офицеры понимающе переглянулись.

— Третий год не может привыкнуть! — сочувственно сказал Рудольф.

— Я тоже не могу. Такой куш! Только поманил, раздразнил и…

Франц сел к перископу, поерзал, устраиваясь поудобнее, бросил через плечо:

— Рассыльный, проводить пассажира в кают-компанию!

— Через двадцать минут будет ужин, — учтиво пояснил Рудольф.

Он с удивлением смотрел на Шубина:

— Но что с вами? Вам плохо?.. Рассыльный, поддержи его под руку!

— Не надо.

— Как хотите. Ужин, несомненно, пойдет вам на пользу.

Шубин не был уверен в этом. Ноги его не шли. Наступила реакция после нервного подъема.

Ну что ж! Не таким, стало быть, будет его последний бой! Не в тесноте вражеской подводной лодки. Не в дикой свалке на железном полу.

С помощью матроса он с трудом вышел из отсека, тяжело, прерывисто дыша. Комбинезон противно прилипал к спине, мокрой от пота.

На полпути к кают-компании послышались ему звуки музыки. Он удивился и замедлил шаги. Дверь в одну из кают была приоткрыта. Шубин увидел командира, который полулежал в кресле, откинув голову.

— Наш гость? — окликнул он, не меняя положения. — Войдите!

Второй раз за этот день переступил Шубин комингс командирской каюты. Сейчас мог получше рассмотреть ее.

Знакомые подводники, рассказывая ему о тесноте своих помещений, не очень, впрочем, жаловались на это. «А зачем нам хоромы? — говорили они. — Было бы где голову приклонить. Сменился с вахты, пришел в свою выгородку, упал плашмя на койку, и квит! Спи себе, прорабатывай задание командования за номером 6НС — непробудный сон шесть часов!»

Но эта каюта выглядела гораздо более обжитой. Заметно было желание создать какой-то уют. На подрагивающей переборке висели акварели, в углу громоздились книги.

Приглядевшись к портрету Гитлера, Шубин обнаружил, что его пересекала размашистая надпись — вероятно, дарственная.

На койке стоял маленький портативный патефон. Регулятор громкости был повернут почти до отказа — музыка была едва слышна.

— Перебираю пластинки, — сказал немец. — Мой лучший отдых. Садитесь, прошу вас!

Жестом он отпустил рассыльного.

— Пластинок у меня немного, — продолжал подводник, освобождая табуретку для Шубина. — Зато, смею думать, отборные. Есть Вагнер, Бах, Гендель. Из иностранцев — Сибелиус. Кстати, я всегда удивлялся, — прибавил он с оттенком презрения, — как это вы, финны, народ дровосеков, дали миру такого изысканного композитора.

Он бережно переменил иголку и повернулся к Шубину. Сейчас он был совсем другим, чем на центральном посту, — каким-то очень тихим, умиротворенным.

— Для Баха всегда меняю иголки, — пояснил он. — О! Эти протяжные, могучие аккорды! Они разглаживают морщины не только на лице — на душе! Вслушайтесь. Как хорошо, не правда ли?

Он говорил о том, что музыка — это успокоительная ванна для его нервов, что в Баха он погружается, как в очищающий и освежающий ручей.[11] Но Шубин слушал вполуха — был еще весь во власти пережитого.

Потом им овладела ужасающая усталость — захотелось вытянуть ноги, расслабить мускулы, закрыть глаза.

Этого нельзя было делать! Он находился в каюте своего врага, вероломного, опасного. Надо рассчитывать каждое свое слово, каждый жест.

Исподлобья Шубин взглянул на подводника. Тот полулежал в каком-то забытьи, в блаженном, почти чувственном изнеможении. Тяжелые, складчатые веки его прикрывали глаза, зубы были оскалены, пальцы отбивали такт на подлокотнике кресла.

Говорят, в музыке, как в любви, раскрывается подлинная сущность человека. Но в чем сущность этого человека?

Шубину представилось, что, вероятно, подводник делал так и раньше. Скомандовав: «Залп!», отправив на дно очередной транспорт или пассажирский корабль, любитель Вагнера возвращался с центрального поста к себе «домой», в каюту. Не торопясь мыл руки, потом, заботливо сменив иглу, с головой погружался в «очищающий» ручей звуков.

Но почему был нарушен порядок сегодня? Почему не торпедирован советский транспорт, хотя фашист мог и должен был это сделать? Что помешало ему скомандовать: «Залп!»?

— По-моему, Бах богаче Вагнера нюансами, — неторопливо произнес немец. — Вы не находите? Конечно, Бах несколько старомоден. Но, думается мне, в нюансировке…

Он качнулся вперед, едва успев подхватить патефон. Слова его заглушил гулкий, разрывающий голову удар.

Пол каюты перекосился, пополз куда-то в сторону, снова выпрямился. Портрет Гитлера упал со стола. Шубина зажало между койкой и шкафчиком, потом отпустило.

Задребезжали пластинки. Свет в плафонах судорожно мигал, напряжение упало.

Второй удар! Третий! Шубин невольно пригнулся. Казалось, снаружи в несколько кувалд молотят по металлической обшивке и корпусу. Каждый удар отдавался во всем теле, пронизывал болью от макушки до пят.

Глубинные бомбы!

Немец, забыв о своих нюансах, выскочил с Шубиным в коридор.

Подводная лодка двигалась рывками, меняя глубины, делая крутые повороты, чтобы уйти от бомб.

Гидравлический удар ощущается еще тяжелее, чем воздушная взрывная волна. Он идет со всех сторон, от всей окружающей массы растревоженной, взбаламученной воды. Он потрясает всю нервную систему человека. Это — пытка грохотом и беспрестанной вибрацией.

Согнувшись, командир скользнул в узкое отверстие. Рассыльный тщательно задраил за ним люк. Шубин остался один.

«Конвой обнаружил перископ, — подумал он. — Сторожевики глушат нас глубинками».

Но он ошибся. Конвой, сойдясь с подводной лодкой на встречных курсах, давно разминулся с нею и был уже на подходах к Лавенсари.

Гвардии старший лейтенант не знал, что весь сыр-бор загорелся из-за него. Командование флотом приказало во что бы то ни стало найти Шубина. Его продолжали искать. «Морские охотники», как ястребы, кружили наверху.

Утром начавшийся шторм заставил их вернуться. Через два часа они возобновили попытку, однако волнение было еще сильным.

В третий раз, уже к вечеру, они дошли почти до опушки шхер.

Положение было ужасающе ясным, надежд никаких. Но моряки не могли прекратить поиски. Ведь это был их Шубин, Везучий Шубин, любимец всего Краснознаменного Балтийского флота!

Когда «морские охотники», под прикрытием авиации, ходили взад-вперед, в волнах был замечен перископ.

Согласно оповещению штаба, в этом районе нашим подводным лодкам находиться не полагалось. Стало быть, враг?

Немедленно за борт полетели глубинные бомбы. Всех охватил азарт погони.

Никому и в голову не пришло, что Шубин может находиться в этой подводной лодке.

И он не знал о «морских охотниках». Впрочем, ничего бы не изменилось, если бы и знал. От товарищей отделяла его тридцатиметровая толща воды. Он был замурован в немецкой подводной лодке, как в свинцовом гробу.

Вдаль уходила перспектива слабо освещенного узкого и длинного коридора.

Но коридор, быть может, лишь казался длинным, потому что в нем делалось все темнее и темнее.

Новый ошеломляющий удар, подобный удару огромной кувалды, и плафоны, мигнув в последний раз, погасли.

Шубин двинулся в кромешной тьме, придерживаясь, как слепой, за стену. Она была влажной. Потом из-под пальцев холодными струйками потекла вода. Это означало, что бомбы рвутся очень близко. При гидравлическом ударе ослабевают сальники забортных отверстий и вода проникает внутрь лодки.

Шубин остановился. Тошнота неожиданно подкатила к горлу. Палуба уходила из-под ног. Подводная лодка стремительно теряла глубину.

И в этот момент, когда он думал, что уже тонет, свет снова замерцал в плафонах, медленно разгораясь.

За спиной сказали:

— По-моему, вам лучше посидеть в кают-компании.

Это был доктор.

По боевому расписанию медпункт на военных кораблях развертывается в кают-компании. На столе разложены были хирургические инструменты, белели бинты, вата.

Шубин присел на диван. Голова у него гудела, как барабан. Даже выругаться по-русски — отвести душу — было нельзя!

— Такие бомбежки вам в диковинку? — спросил доктор. — Вы привыкли парить, а не ползать по дну. Но не волнуйтесь — наш командир уйдет из любого капкана. О, это хитрейший из подводных асов, настоящий Рейнеке-Лис! Вильнет хвостом — и нет его.

Вскоре раздался приглушенный скрип морского гравия. Подводная лодка выключила электромоторы, проползла на киле несколько метров и легла.

— Притворился мертвым, — пробормотал доктор. — Теперь наберитесь терпения. Будем отлеживаться на грунте…

Удары кувалды становились глуше, слабее — корабли наверху удалялись.

Прошло минут пятнадцать, и в кают-компанию один за другим начали входить офицеры.

Первым явился к столу коллекционер кладбищенских квитанций. Он подмигнул Шубину и принялся разматывать свой пестрый шарф. Подбородок оказался у него тройной, отвисающий. Создавалось впечатление, что все лицо оттягивается этим подбородком книзу, оплывает, как догорающая свеча.

За механиком прибрел, волоча ноги, очень высокий, худой человек. У него был торчащий кадык и трагические черные брови.

— Наш штурман! — шепнул доктор на ухо Шубину.

У стола, с которого были убраны медикаменты, уже суетился вестовой, расставляя тарелки.

Командира не было. Вероятно, он находился в центральном посту.

Последним пришел немолодой офицер. Шубин уже видел его. Он взялся за спинку стула, нагнул голову, что повторили остальные, минуту стоял в молчании. Вероятно, это была молитва. Потом пробормотал: «Прошу к столу», и все стали рассаживаться.

По этим признакам нетрудно было догадаться, что немолодой офицер — хозяин кают-компании, старший помощник командира.

Он небрежно указал подбородком на Шубина.

— Наш новый пассажир, финский летчик! Шубин отметил про себя слово «новый» значит, на подводной лодке бывали и другие пассажиры!

Затем, привстав, старший помощник отрекомендовался:

— Франц!

Последовал столь же лаконичный, без чинов и фамилий, церемониал знакомства с другими офицерами. Каждый из сидевших за столом вставал, кланялся, не сгибая корпуса, коротко бросал: «Гейнц», «Готлиб», «Гергардт», «Венцель».

Шубин был удивлен. Подобное панибратство не принято на флоте. Однако он тоже привстал, пробормотал: «Аксель» — и сел. Франц усмехнулся.

— Э, нет! — сказал он, не скрывая презрения. — Для нас — вы Пирволяйнен, лейтенант Пирволяйнен, только Пирволяйнен.

Шубин чуть было не выронил тарелку, которую передал ему вестовой.

Значит, его фамилия Пирволяйнен! Конечно же, Пирволяйнен! Теперь-то он ни за что не забудет: Пирволяйнен, Пирволяйнен!..

— Впрочем, — продолжал Франц, — из какого вы города?

— Виипури, — наудачу сказал Шубин.

— В вахтенном журнале будете записаны без упоминания фамилии, как «пассажир из Виипури»… Не так ли, Гергардт?

Сосед Шубина справа кивнул.

— У нас очень замкнутый мирок, — любезно повернулся к Шубину доктор, сидевший слева от него. — Поэтому мы называем друг друга по именам. Что же касается вас, то, по некоторым соображениям, мы хотели бы остаться в вашей памяти лишь под нашими скромными именами.

Шубин пробормотал, что никогда не забудет господ офицеров — ведь они спасли ему жизнь, вытащили его из воды.

— Правильнее сказать: выловили, — сказал Франц, разливая по тарелкам суп.

— Вас подцепили отпорным крюком за рубашку, — пояснил Шубину Гергардт. — А потом набросили под мышки петлю. Однажды в Атлантике мы вытаскивали так акулу.

— Да, забавно выглядели вы на крюке. — Доктор скорчил гримасу. — Прибыли к нам, можно сказать, запросто, не как другие, без всякой помпы.

Франц постучал разливательной ложкой по суповой миске. Это можно было понять как предостережение доктору, но так же и как приглашение к еде. В течение нескольких минут все за столом занимались только едой.

Склонившись над тарелкой, Шубин приглядывался к своим сотрапезникам.

Что-то неприятное, рыбье было в их наружности. Остекленевшие ли глаза с пустыми зрачками, болезненно ли белый цвет кожи — вероятно, сказывалось длительное пребывание под водой.

Шубин покосился на руки подводников. Не хватало, чтобы из рукавов высовывались чешуйчатые плавники или ласты.

«Люди-рыбы, — с отвращением подумал он. — Оборотни проклятые!..»

Франц, несомненно, был сродни щукам. Во рту у него было слишком много зубов. Глаза были белесые, злые, неподвижные.

Сидевший рядом с ним вялый Готлиб с отвислыми щеками, чуть ли не лежащими на плечах, напоминал сома.

А пучеглазый, непоседливый, быстрый в движениях доктор смахивал на суетливого рачка.

Шубин помотал головой, прогоняя наваждение.

Рыбьи хари исчезли, но лица у подводников по-прежнему были асимметричные, словно бы отраженные в кривом зеркале. С этим, видно, уже ничего нельзя было поделать. Шубин вздохнул.

Вздох был понят неправильно.

— Да, ваше возвращение затягивается, — сказал доктор. — Я думаю, представители авиационной части уже волнуются. Понятно, вы рветесь поскорей к своим.

Знал бы он, как Шубин «рвется» на вражеский берег, к представителям авиационной части, которые разоблачат его с первого же взгляда…

— В перископ мы видели ваш воздушный бой, — обратился Гергардт к Шубину. — Но не смогли подойти ближе. Налетела русская авиация.

— О! — подхватил доктор. — Кто бы мог думать, что вы еще живы!.. И вдруг через час в том же квадрате Венцель, наш штурман, увидел стаю чаек. Они дрались над чем-то или кем-то…

— Красное пятно на воде, — кратко пояснил Венцель.

— Недаром эти резиновые жилеты красного цвета. Скорее бросаются в глаза.

— Вам повезло! — Франц выставил наружу свои щучьи зубы. — Не приди мы на помощь, вы попали бы в плен к русским.

— Уже в третий раз они приходят в этот квадрат. Ищут своего летчика, — сказал Гергардт, с хрустом перекусывая сухарь.

— Который сбит не кем иным, как вами, Пирволяйнен! — многозначительно добавил доктор. — Вам не поздоровилось бы там, наверху.

Все засмеялись, но как-то невесело.

Они вообще были невеселые, видимо очень издерганные и озлобленные и оттого, конечно, особенно опасные.

— Я думал, это тот самый конвой, — осторожно сказал Шубин.

— Нет, конвою дали уйти. Это «морские охотники».

«Морские охотники»? Вот как!

На мгновение Шубин представил себе своих товарищей — там, наверху.

Нервы акустиков, приникших к приборам, напряжены до предела. Это очень трудно — ждать вот так: как кошка, которая подстерегает мышь, вся обратившись в слух, подобравшись, изготовившись для стремительного прыжка.

Но ни одного подозрительного звука не доносится со дна.

Недра моря полны разнообразных, отчетливых или невнятных шумов. Вот быстрое жужжание, подобное тому, какое издает майский жук, — это винты соседнего корабля. Вот резкое потрескивание — это эмиссия, не в порядке усилители акустического прибора, надо менять одну из ламп.

Звуки, привычные для слуха акустика, то пропадают, то выделяются на постоянном фоне, однообразном, похожем на гудение большой тропической раковины. Но не слышно ни приглушенной речи, ни осторожных шагов, ни долгожданного характерного шороха, напоминающего змеиный свист, который сопровождает подводную лодку, когда она скользит под водой.

«Только бы нам уцепиться за звук!» — говорит капитан-лейтенант Ремез, — одним из катеров, наверное, командует Левка Ремез. Такой толстый, краснолицый, озабоченный… Они дружки-приятели с Шубиным. Он-то, очевидно, и не уводит корабля на базу, несмотря на безнадежность поисков.

Не отрывая бинокля от глаз, Ремез всматривается в даль. За спиной его негромко переговариваются сигнальщики. А в небе во все лопатки светит солнце. И по морю взад-вперед гуляет синеглазая красавица волна.

Хорошо!..

— Командир обязательно доставит вас к месту назначения, — успокоительно сказал доктор. — Он лучший подводник на свете.

— О да! — поддержал Гергардт. — Умеет появляться и исчезать, как призрак.

За столом оживились. Все принялись наперебой расхваливать своего командира.

Готлиб уставился на Шубина тяжелым, мутным взглядом:

— Он, по желанию, может обернуться надводным кораблем, скажем — транспортом, но, конечно, затонувшим, — поспешно добавил он.

Франц сердито постучал ножом по блюду, на котором лежала отварная рыба. К нему со всех сторон протянулись руки с тарелками.

Доктор полил свою рыбу соусом и торжественно оглядел присутствующих.

— В средние века, — с некоторой аффектацией сказал он, — никто не усомнился бы, что наш командир заговорен или продал душу черту.

— Я и сейчас думаю это, — пробормотал Гергардт, но так тихо, что услышал только Шубин.

Нервы его были напряжены, зрение, слух обострены как никогда. Только виски по временам стискивало клещами. Одна мысль давно мучила, искушала.

Шубина подмывало — шумнуть!

Опасность, как грозовая туча, нависла над подводной лодкой.

Здесь разговаривали вполголоса, то и дело поглядывая на подволок; вестовой ходил вокруг стола чуть не на цыпочках, балансируя тарелками, как канатоходец в цирке.

Шубин ощупал гаечный ключ, который сунул на всякий случай в карман комбинезона.

Это полезный предмет в его положении. Им можно не только убить — им можно оповестить о себе.

Но для этого нужно остаться в отсеке одному, притвориться спящим. Задраить переборку, подставить штырь, чтобы нельзя было открыть с другой стороны. А если в отсеке два входа, то задраить оба. И тогда уж исполнить свой последний, сольный номер.

Он будет колотить и колотить ключом по корпусу, оповещая советских моряков о себе!

Глубины в заливе небольшие. Отчетливый металлический гул пойдет волной наверх, к гидроакустикам, которые прослушивают море. И тотчас же сверху посыплются глубинные бомбы — одна серия бомб за другой!

Шубин вызовет огонь на себя.

Проклятый «Летучий голландец» погибнет, и он с ним, пусть так!

Но ведь с подводной лодкой погибнет и ее тайна? А тайна, быть может, важнее самой подводной лодки?..

Чем внимательнее он прислушивался к разговору в кают-компании, тем больше убеждался в том, что так оно и есть: тайна важнее подводной лодки!

То был очень странный, скользящий разговор. Нечто необъяснимо опасное таилось в начатых и незаконченных фразах, даже в паузах.

Недомолвки, намеки перепархивали над столом от одного человека к другому, как зловещие черные бабочки. И Шубин безуспешно пытался на лету ухватить хотя бы одну из них.

От невероятного напряжения все сильнее и сильнее разбаливалась голова.

Но распускаться было нельзя. Полагалось глядеть в оба, все примечать, запоминать. Стыдно было бы вернуться к своим с пустыми руками!

«А я обязательно вернусь к своим! — со злостью, с яростью повторял про себя Шубин. — Выживу! Выстою! Выберусь наверх!»

Но для этого надо быть начеку, все время следить за тем, чтобы настоящие мысли и чувства не прорвались наружу.

Он очень боялся также допустить промах в какой-нибудь обиходной мелочи.

Знакомый разведчик рассказывал ему, что у немцев иначе, чем у нас, ведется отсчет на пальцах. Немцы не загибают их, а, наоборот, отгибают и начинают не с мизинца, а с большого пальца. И грозят тоже не так, как мы, — покачивают пальцем не от себя, а перед собой.

Пустяк? Конечно. Но на таком пустяке как раз легко сорваться.

Потом он вспомнил, что выдает себя не за немца, а за финна. Это, конечно, облегчало его положение.

Как выяснилось, никто из подводников не знал по-фински.

— Ни разу еще не был в Финляндии. Я разумею: внутри Финляндии, — сказал Гергардт, обернувшись к Шубину. — Говорят, ваши девушки красивы. Длинноногие, белокурые?

— Напоминают норвежек, — заметил Готлиб.

— Их ты тоже не видал, хотя бывал и в Норвегии! — со злой гримасой вставил доктор.

— Вы счастливец, Пирволяйнен! — продолжал Гергардт. — После вашего возвращения вам предоставят отпуск. Если захотите, вы сможете съездить в Германию. Вы бывали в Германии?

— Он бывал в Гамбурге, — объявил Готлиб. — Он знает песенку гамбургских моряков «Ауфвидерзеен».

Шубин поежился. Разговор приобретал опасный крен.

Рыбьи хари выжидательно повернулись к нему. Гергардт поощрительно улыбался. Губы у него были очень красные, словно вымазанные кровью.

— Это приятная песенка, — подтвердил доктор. — Ее поет Марлен Дитрих в одном из своих фильмов. Вам нравится Марлен Дитрих?

Шубин не успел ответить. Его засыпали вопросами.

Какие новинки видел он в гамбургских кино? Что носят женщины в этом году: короткое или длинное? Говорят: в моде снова ажурные черные чулки? В какой гостинице он жил и пил ли черное пиво в гамбургских бир-халле?

Даже неразговорчивый Венцель спросил: не бывал ли он случайно в Кенигсберге?

Шубин хотел было дерзко ответить: «Еще не бывал. В конце войны надеюсь побывать!»

Но на помощь ему пришел Франц.

— Не надоедайте нашему гостю, — сказал он. — Пирволяйнен может подумать, что вы целую вечность не бывали в Германии.

— О, Пирволяйнен! — Гергардт капризно оттопырил губы. — Мы надеялись, что вы поделитесь с нами новостями. Но вы какой-то неразговорчивый, апатичный.

— Все финны стали почему-то апатичными, — изрек Готлиб. — Финнов надо растормошить! Не возражаете?

Он ободряюще подмигнул и захохотал, отчего щеки его отвратительно затряслись. Гергардт торопливо допил кофе и встал:

— Прошу разрешения выйти из-за стола! Командир приказал сменить Рудольфа.

Франц молча кивнул.

Убедившись, что из гостя не выжать больше ничего, его перестали втягивать в разговор.

Шубин вяло прихлебывал свой кофе. Что-то неладное творилось с его головой. Временами голоса немцев доносились как будто из другой комнаты. Он не понимал, о чем они говорят. Потом сознание снова прояснилось. Мысль работала четко, только в висках оглушительно барабанил пульс.

Он почти не заметил, как справа от него очутился новый сотрапезник. Это был, вероятно, Рудольф, сменившийся с вахты.

Но вот до сознания дошло, что за столом ссорятся. Виновником ссоры был, понятно, доктор.

Настроение за столом беспрестанно, скачками, менялось. Смех чередовался с возгласами раздражения, странная взвинченность — с сонливостью. Иногда тот или иной сотрапезник вдруг умолкал и погружался в свои мысли.

Неизменно оживленным был только доктор. Но это было неприятное оживление. Доктор разговаривал постоянно с каким-то «подковыром». Главной мишенью для своих насмешек он почему-то избрал молчаливого Венцеля.

— Я запрещаю тебе называть ее Лоттхен! — неожиданно крикнул Венцель.

— Но ведь я сказал: фрау Лоттхен! И патом я не сказал ничего обидного. Наоборот. Признал, что Лоттхен — фрау Лоттхен, извини, — очень красива, а дом на Линденаллее чудесен. Я сужу по фотографии, которая висит над твоей койкой.

— Дети, не ссорьтесь! — сказал Готлиб.

— Я просто выразил сочувствие Венцелю. Я рад, что у меня нет красивой вдовы, то бишь жены, еще раз прошу извинить. Дом с садом, заметьте, отличное приданое! Мне вдруг представилось, как Венцель после победы возвращается на Линденаллее и видит там какого-нибудь ленивца с усиками, всю войну гревшего себе зад в тылу. И этот ленивец, вообразите себе…

— Замолчи! — Венцель со стуком отодвинул от себя тарелку.

— Ну, ну! — предостерегающе сказал Франц. — Можете ссориться, господа, если это помогает вашему пищеварению, но ссорьтесь тихо. Русские еще над нами.

Гейнц замолчал, не переставая криво улыбаться.

— Таков наш Гейнц, — пояснил Шубину Рудольф. — Если не будет иронизировать за столом, желудок его перестанет выделять пепсин.

Чтобы не видеть перекошенных лиц своих сотрапезников, Шубин поднял взгляд на картину, которая так поразила его вначале.

Да, было в ней что-то фальшивое, неправдоподобное, что резало глаз моряка.

Один корабль убегал от другого, двигаясь по диагонали из левого верхнего угла картины в ее правый нижний угол. На море бушевал шторм. Тучи низко висели над горизонтом.

Написано толково, спору нет, в особенности хороши лиловые тучи, которые своими хвостами касаются гребней волн.

Что же плохо в картине? Эти пологие, грозно перекатывающиеся валы? Шубин недавно качался на таких валах, чудом избежал гибели.

Нет, дело в другом.

Камни! За пределами картины, ниже правого ее угла, торчат камни. Шубин угадал их по пенистым завихрениям и тому особому, зеленоватому цвету воды, какой бывает у берега.

Несомненно, чуть правее и ниже рамы — камни.

— Пирволяйнен!

Он огляделся. За столом все молчали и смотрели на него. Полундра!

— Хороша картина? — Франц показал свои щучьи зубы.

— В общем, как будто на месте все, — подумав, сказал Шубин. — Но есть недоработки.

— Какие?

— Корабли бы я убрал.

— Почему?

— Ну как же? С полными парусами — прямехонько на камни! Паруса скорее долой, класть право руля!

— Где же вы видите камни?

Шубин привстал и ткнул пальцем в переборку, чуть пониже рамы. Потом объяснил насчет цвета воды и пенных завихрений.

— Не имеет значения, — успокоительно сказал Гейнц. — Первый корабль — призрак. Камни не страшны ему.

— Второму надо отворачивать. Или второй корабль тоже призрак?

— Нет. Он просто скован таинственной силой и уже не может сойти с гибельного фарватера.

Шубин недоверчиво пожал плечами.

— Однако для летчика вы неплохо разбираетесь в бурунах, — прищурясь, сказал Франц.

Опять: полундра!

Шубин стиснул кулаки под столом. И к чему брякнул об этих камнях? Ну-ка, ответ, и побыстрее!

Он нашелся.

— До войны я плавал на торговых кораблях, — пояснил он, стараясь говорить возможно более спокойно. — У нас в Финляндии, знаете ли, каждый третий или четвертый — моряк.

Ложечки снова зазвенели в стаканах. Разговор за столом возобновился.

Как будто бы вывернулся, сошло!

Но он не мог дольше оставаться в кают-компании. Не в силах был притворяться, с любезной улыбкой передавать этим оборотням сахар, постоянно быть настороже, улавливать тайный смысл в намеках и паузах.

У него есть выход, и он поспешит воспользоваться им!

Шубин обернулся к Гейнцу:

— Доктор, очень болит голова! Просто разламывается на куски.

Гейнц кивнул:

— Правильно. Она и должна у вас болеть… Рудольф, будь добр, проводи лейтенанта в каюту. Вам лучше прилечь, Пирволяйнен.

— Да, с вашего разрешения я хотел бы лечь.

Где-то он слышал такое выражение: уйти в болезнь. Это, кажется, относилось к мнительным людям? Но сейчас Шубин торопился уйти в болезнь, спасая себя, спасая рассудок. Он забивался в эту болезнь, как измученный погоней раненый зверь, уползающий в свою берлогу…

С чувством невыразимого облегчения Шубин покинул кают-компанию.

Сопровождаемый длинным Рудольфом, он неуклюже выбрался из-за стола и, переступая комингс, споткнулся.

Но сделал внутреннее усилие и заставил себя не обернуться. Он как бы уносил на своей спине пригибавший его груз недобрых взглядов.

Эти взгляды чудились ему повсюду.

Минуя отсеки, где находились матросы «Летучего голландца» — они вставали при его приближении, — Шубин как бы проходил сквозь строй взглядов: подозрительных, мрачных, враждебных. И, как ни странно, словно бы боязливых.

Боязливых — почему?

В одном из отсеков с нижней койки поднялся угрюмый бородач, что-то негромко сказал Рудольфу. Тот остановился. Шубин продолжал медленно идти.

Он не вслушивался в голоса за спиной: взволнованный — матроса и успокоительный — Рудольфа, ему было не до них.

Мучительно тесно здесь! Низкие своды давят, угнетают. Душа его задыхается в этом стиснутом с боков, сверху и снизу пространстве.

Внезапно Шубина охватила острая тоска по Виктории.

Среди этих безмолвных, холодно поблескивающих механизмов, в этом скопище чужих и опасных людей вдруг так ясно представилась она: в милом домашнем платьице, сидящая на диване и смотрящая на него снизу вверх — вопросительно и чуть сердито.

В сыром воздухе склепа слабо повеяло ее духами…

Шубин, не глядя, нашарил ручку двери, нажал на нее, толкнул от себя. Дверь не открывалась.

Откуда-то сбоку выдвинулся матрос с автоматом в руках и преградил дорогу.

— Verbotten![12] — буркнул он.

— Не туда, Пирволяйнен! — с беспокойством сказал Венцель, нагоняя Шубина, и придержал его за локоть. — Там только кормовая каюта.

«Кормовая, кормовая! — машинально повторял про себя Шубин. — Но в кормовом отсеке обычно нет кают. Там находятся торпеды. И почему часовой?»

Он сделал два шага назад и в сторону и, очутившись в каюте-выгородке, ничком повалился на койку. Нужно было остаться одному, не слышать этих назойливо стучащих немецких голосов. Но долговязый Рудольф не уходил.

— Как вам понравились наши офицеры? — спросил он. — Готлиб, например? Он уже показывал свои кладбищенские квитанции? О да! — Рудольф повертел пальцем у лба. — Он у нас со странностями. И не он один. Здесь, как говорится, все немного того… Кроме меня, само собой. Представляете, каково нормальному человеку среди таких? Знаете, о чем, вернее, о ком только что говорил мой унтер-офицер? О вас.

— Неужели?

— Да. Сегодня пятница. Вас выловили в пятницу.

— Субботы я не дождался бы, — вяло пошутил Шубин.

— А Рильке просыпал за ужином соль.

Сочетание двух таких примет… Команда считает, что вы принесете нам несчастье… — Он как-то неуверенно засмеялся. — Вам, как финну, полагается разбираться в приметах. Говорят, в средние века ваши старухи умели приманивать ветер, завязывая и развязывая узелки.

Шубин перевернулся на спину, подоткнул одеяло. Рудольф не уходил. Потирая свой убегающий назад маленький подбородок, он в нерешительности топтался у порога.

— Католик ли вы? — неожиданно спросил он.

— Католик? Нет.

— Я так и думал, — разочарованно сказал Рудольф. — Конечно, финны — лютеране. И тем не менее… — Он решился наконец: — Вы производите впечатление уравновешенного и здравомыслящего человека. Я хотел бы посоветоваться с вами. Это большой грех служить заупокойную мессу по живому?

Шубин недоумевающе смотрел на него. Какая-нибудь флотская «подначка», непонятная шутка?

— Вы говорите о себе?

— Допустим.

— Ну, — сказал Шубин, все еще думая, что над ним подшучивают, — вы, по-моему, недостаточно мертвы, для того чтобы вас отпевать.

Но собеседник его не улыбнулся.

— Если, конечно, вас считают погибшим, — неуверенно предположил Шубин, — или пропавшим без вести…

— Пусть так.

— На вас, мне кажется, вины нет.

— А на моих близких? Мать очень религиозна, я ее единственный сын. И я уверен, что она заказывает мессы каждое воскресенье, не говоря уже о годовщине.

— Годовщине чего?

— Моей смерти. Понимаете ли, мучает то, что мать совершает тяжкий грех из-за меня. Но самому тоже неприятно. Было бы вам приятно, если бы вас отпевали в церкви как мертвого?

— Право, я затрудняюсь ответить, — промямлил Шубин.

— Да, да, — рассеянно сказал Рудольф. — Конечно, вы затрудняетесь ответить…

Долгая пауза. Рудольф нагнулся к уху Шубина.

— Иногда даже слышу колокольный звон, — шепотом сообщил он. — Колокола раскачиваются над самой головой, отзванивая память обо мне. У нас очень высокая колокольня, а церковь стоит над самым Дунаем. Во сне я вижу свой город и мать, в черном, которая выходит из церкви. Она прячет скомканный платок в ридикюль и идет по улицам, а знакомые снимают перед нею шляпы. «Вот прошла фрау такая-то, мать павшего героя!» — Он засмеялся сквозь зубы.

Шубин смотрел на него, не зная, что сказать. Вдруг Рудольф стал делаться все длиннее и длиннее. Он закачался у притолоки, как синеватая морская водоросль.

Издалека донеслось до Шубина:

— Но вы совсем спите. Я заговорил вас. И ведь вы ничем не можете мне помочь…

Шубин остался один.

Он забыл о гаечном ключе, о том, что надо «шумнуть», чтобы вызвать огонь на себя. Слишком устал, невообразимо устал!

Лежа на спине, он смотрел на рифленый подволок.

Нет, бесполезно пытаться разгадать логику этих людей.

В бою, желая понять тактику противника, он мысленно ставил себя на его место. Это был совет профессора Грибова, и, надо отдать ему должное, превосходный совет.

Как-то, еще в начале войны, Шубину случилось отбиться от «Мессершмитта».

Тот неожиданно вывалился из облаков и шел круто вниз, прямо на него. Шубин не спускал с самолета глаз, держа руки на штурвале.

«Мессершмитт» замер на мгновение. Шубин понял: летчик поймал катер в перекрестье прицела. Сейчас шарахнет из пулемета!

С присущей ему быстротой реакции Шубин отвернул вправо. Почему вправо? В этом именно и был расчет. Летчик будет вынужден уходить за катером влево, а это гораздо труднее, чем вправо, если летчик не левша, что редко бывает. Надо поворачивать левой рукой и одновременно левой ногой нажимать педаль. Быстрота уже не та.

«Мессершмитт» промахнулся и с ревом пролетел в нескольких десятках метров от катера. Предугадав маневр летчика, Шубин благополучно ушел от него.

Но сейчас складывается иначе. И Готлиб, и Рудольф, и Гейнц, можно сказать, поступают «наоборот», как левша. В этом их преимущество над Шубиным.

Будь это не разговор, не игра недомолвками, а открытый бой, он бы, пожалуй, еще потягался с ними!

Шубин начал вспоминать о недавних своих боях. Представил себе, как стремглав мчится по морю, и косо падает и поднимается горизонт впереди, и упругий ветер бьет в лицо, а белый бурун с клокотанием встает за кормой…

Через несколько минут стало легче дышать. Даже голова как будто прошла.

Некоторое время он не думал ни о чем просто отдыхал.

Потом что-то изменилось вокруг.

Ага! Подводная лодка пошла — рывками, с чрезвычайной осторожностью. На короткое время немцы включали моторы, потом стопорили их и прислушивались. Все было тихо. Движение, по-прежнему осторожное, возобновлялось.

Шубин подумал, что так уходит от преследователей зверь — крадучись, короткими бросками, приникая после каждого броска к земле.

Скорей бы уже развязка, хоть какой-нибудь берег, даже вражеский. Терпенья больше нет ждать! На все готов, лишь бы кончилась эта пытка в плавучем склепе, набитом мертвецами!

Будь что будет! Все равно он не мог уже находиться здесь. Тайная война не по нем, нет! День еще выдержал кое-как, больше бы не смог.

Он подивился выдержке наших разведчиков, которые, выполняя секретные поручения, долгие месяцы, даже годы находятся среди врагов.

Им овладела непреоборимая усталость.

И он, перестав сопротивляться, погрузился в сон, как камень на дно…

Сквозь толщу сна начал доходить голос, настойчиво повторявший:

— Пирволяйнен! Пирволяйнен!..

Он с трудом открыл глаза. Кто это — Пирволяйнен? А, это он Пирволяйнен!

Подле его койки стоял Гейнц:

— Лодка всплыла. Вставайте!

Обуваясь, Шубин почувствовал, что снаружи через открытый люк поступает свежий воздух.

Он прошел через центральный пост и поднялся в боевую рубку. Выждал, пока каблуки шедшего впереди Гейнца отделятся от него на метр, потом, схватившись за ступеньки вертикального трапа, одним махом поднял свое стосковавшееся по движению тело на верхнюю палубу.

Недавней апатии как не бывало. Он дышал и не мог надышаться. Воздух! Простор! Соленый морской ветер!

Небо было блекло-серым. Самое начало рассвета. До восхода солнца еще далеко.

Подводная лодка покачивалась на неторопливых, пологих волнах.

Шубин с удивлением огляделся.

Он ожидал увидеть несколько островков и гряду оголяющихся камней, которые, согласно лоции, прикрывают подходы к Хамине. Ведь командир говорил вчера, что доставит его в шхеры, в район Хамины. Но это не были шхеры.

Как ни напрягал Шубин зрение, как ни всматривался в горизонт, не мог различить вдали ничего похожего на полоску берега.

Море. Только море, куда ни глянь. Пустынное. Спокойное. В предутренней жемчужно-серой дымке…

Значит, подводная лодка не приблизилась к опушке шхер?

В ограждении боевой рубки, кроме Шубина и Гейнца, находились еще четыре матроса и сам командир. Но незаметно никаких приготовлений к спуску шлюпки на воду. Три матроса, сидя на корточках, с жадностью курят. Четвертый матрос вкруговую осматривает небо в визир. То же, время от времени, делает в бинокль и командир, проявляющий признаки беспокойства.

— Ничего не понимаю. Где шхеры? — Шубин наклонился к Гейнцу.

— О! Шхер вам еще долго ждать!

Доктор пояснил, что всплытие это вынужденное. Пролилась кислота из аккумуляторных батарей — вероятно, еще во время глубинного бомбометания. Начал выделяться водород. Концентрация его в воздухе стала опасной. И командир принял решение всплыть, чтобы провентилировать отсеки.

Преследователей он как будто уже «стряхнул с хвоста». Но наверху начинало светать — это было опасно. И все же он рискнул.

Закончив перекур, матросы быстро юркнули в люк. На смену им вылезли другие.

— Да, опасная концентрация, — продолжал доктор, прикуривая от окурка новую папиросу. — И тогда я вспомнил о своем пациенте. Вы стонали во сне. Пришлось доложить об этом командиру, чтобы он разрешил вам прогулку. У меня, видите ли, есть профессиональное самолюбие: я хочу доставить вас на берег живым.

Шубин рассеянно поблагодарил и отвернулся.

Он старался украдкой осмотреть подводную лодку, чтобы запомнить ее внешний вид, ее особые приметы.

Это был, несомненно, рейдер, то есть подводная лодка, предназначенная для океанского плавания, водоизмещением не менее двух тысяч тонн. Носовая часть была резко сужена по сравнению с остальной частью корпуса, что, надо думать, улучшало управляемость в подводном положении. Впереди торчали пилы для разрезания противолодочных сетей. Настил был деревянный, возможно в расчете на пребывание в экваториальных широтах.

Но наиболее важными в силуэте «Летучего голландца» были три особые приметы.

Во-первых, на палубе отсутствовало артиллерийское вооружение — торчали только два спаренных пулемета. Во-вторых, необычно высокой была заваливающаяся штыревая антенна. А самым удивительным на палубе «Летучего голландца» показалось Шубину ограждение боевой рубки. Оно совершенно вертикально возвышалось над палубой, как прямая труба или, лучше сказать, башня, на глаз достигая пяти или шести метров.

Все это Шубин охватил почти мгновенно — цепким взглядом моряка.

— Еще пять минут, больше не могу, — ни к кому не обращаясь, сказал командир. — Эти русские имеют привычку совершать свои разведывательные полеты по утрам.

Сказал — и будто накликал!

Не ушами — всем встрепенувшимся сердцем услышал Шубин ровный рокот, струившийся сверху. Над морем показался самолет.

Он развернулся, двинулся прямо на подводную лодку.

Заметил!.. Атакует!

Командир, пряча хронометр в карман кожаных брюк, шагнул к люку:

— Срочное погружение! Все вниз!

Матросы гурьбой кинулись за ним. На срочное погружение полагается сорок секунд.

«Вот оно, мое спасение!» — подумал Шубин.

Он сделал вид, что замешкался. Кто-то с силой оттолкнул его. Кто-то наступил ему на ногу. У люка образовалась давка. Люди беспорядочно сваливались вниз, камнем падали в спасительные недра лодки, съезжали по трапу на плечах друг друга.

— Вниз! Вниз! — крикнули над ухом, как глухому.

Шубин оттолкнул доктора.

Уже сползая в люк, тот ухватил мнимого Пирволяйнена за штанину и потащил за собой. Но, падая навзничь, Шубин успел ударить его ногой по руке.

— Пирволяйнен!..

В отверстие мелькнуло искаженное гримасой чернобородое бледное лицо. Командир обеими руками вцепился в маховик кремальеры.

И это было последнее, что видел Шубин на борту «Летучего голландца».

Тяжелый люк с лязгом захлопнулся. Повернулся маховик, намертво задраивая его изнутри. Всё!

Шубин почувствовал, как настил уходит из-под ног. Маленькие волны пробежали по палубе, вода прикрыла ее. Она стремительно приближалась. Башня боевой рубки проваливалась вниз, вниз и…

Шубин с силой оттолкнулся ногами и выгреб. Он был уже в воде.

Длинная тень опускалась под ним все ниже. Он еще раз судорожно ударил ногами. Им овладел страх, что его затянет вглубь.

Силуэт очень медленно растаял в воде.

И вот Шубин снова один, словно и не был никогда на борту «Летучего голландца»…

Небо на горизонте медленно светлело. Стало быть, восток там.

Соответственно, север в той стороне, юг — в этой. Инстинкт самосохранения толкал Шубина на юг, подальше от вражеских шхер.

Только бы не всплыла подводная лодка!

Он сделал несколько быстрых гребков, перевернулся на спину. Над ним кружил самолет. Он то опускался к самой воде, то стремительно взмывал.

Когда крылья на крутом вираже всей плоскостью поворачивались к свету, на них видны были красные звезды.

Описав несколько кругов, самолет исчез, но вскоре вернулся. Рокот теперь усилился и как бы раздвоился.

Шубин поискал второй самолет. Нет, шум моторов несся с моря. Ему представилось даже, что он узнаёт этот шум. Но этого не могло быть. Это было бы слишком хорошо.

Неужели «морские охотники»?

Кажется, он плакал, когда товарищи бережно поднимали его на борт и Левка Ремез трясущимися руками подносил к его рту фляжку.

Все объяснилось очень просто.

Летчик разведывательного самолета, спугнув подводную лодку, заметил человека, плававшего в воде. Естественно было предположить, что этот человек с только что погрузившейся лодки. Летчик поспешил навести на него «морских охотников» Ремеза, который находился поблизости.

Так был спасен Шубин.

В Ленинград его доставили в тяжелом состоянии. Думали даже — не довезут. В пути стало его тошнить, лихорадить. Потом начался бред.

Ремез, с тревогой оглядываясь на друга, гнал во всю мочь.

Он сделал все, что было в его силах, даже больше того — «поборолся с невозможным»: упросил командира базы послать его в третий, последний раз на поиски, уже вместе с разведывательным самолетом. И вот нашел друга, спас! Неужели не довезет?

Но он довез. Теперь дело за медициной…

В госпитале, однако, с сомнением покачивали головами. Налицо воспаление легких и, вероятно, сотрясение мозга. Во всяком случае, нервы Шубина испытали непомерную нагрузку. О пребывании на борту подводной лодки узнали от него в самых общих чертах. Диву давались, как мог он выдержать и не выдал себя ни словом, ни жестом, хотя был уже болен.

Сейчас наступила реакция.

Фантастические образы вереницей проплывали в мозгу. Они неслись стремительно, как облака над вспененным морем. «Ветер восемь баллов, а то и десять», — озабоченно прикидывал Шубин. Облака были зловещего цвета, багрово-коричневые или фиолетовые, и лучи солнца падали из них, как пучок стрел.

На море происходили странные вещи. Чайки перебранивались высокими голосами, гоняя футбольный мяч по волнам. Да нет, какой же это мяч! Это голова Пирволяйнена с мелкими оскаленными клычками. Она превращалась в одутловатое лицо Гейнца. И вот уже Шубин сидел за столом в кают-компании, и рыбьи хари пялились на него со всех сторон.

«Для летчика неплохо разбирается в бурунах», — многозначительно улыбаясь, говорил Франц, и сидящие за столом поднимали над головами стаканы — то ли, чтобы чокнуться с Шубиным, то ли, чтобы ударить его.

Неслышной походкой через кают-компанию проходила Виктория, и все исчезало. Оставалось лишь слабое дуновение ее духов.

Шубин отдыхал. Всегда появление стройной женской фигуры знаменовало в его кошмарах наступление короткой передышки.

Однако Виктория проходила, не глядя на него. Он видел ее только в профиль. Милые пушистые брови были нахмурены, а палец она держала у губ, словно бы хотела предупредить, предостеречь. Иначе, впрочем, и не могло быть. Они находились среди врагов и не должны были подавать вид, что знают друг друга.

А по временам сквозь неумолчный гул разговора в кают-компании пробивался ее взволнованный голос. Он был очень тихим, этот голос, доносился, словно бы через густой туман или плотную воду…

Но вот как-то круглых, немигающих глаз поблизости не было. Виктория задержалась подле Шубина. Лицо у нее было такое встревоженное и ласковое, что все в душе Шубина встрепенулось. И вдруг он заметил, что она плачет.

— Почему ты плачешь? — спросил он. — Все будет хорошо. Разве ты не знаешь, что на флоте меня прозвали Везучим, то есть Счастливым?

Он хотел успокоить ее и протянул руку, чтобы погладить по щеке, и от этого движения проснулся. Но лицо Виктории по-прежнему было перед ним. Слезы так и искрились на ее длинных ресницах.

— Почему ты плачешь? — повторил Шубин.

— Потому что я рада, — ответила она не очень логично.

Но он понял.

— Я был болен и поправляюсь?

— Ты был очень болен! А теперь тебе надо молчать и набираться сил.

— Но почему ты здесь?

— Мне разрешили тебя навещать. Ты в госпитале, в Ленинграде. Всё, молчи!

Она закрыла пальцем его рот. Конечно, ради этого стоило помолчать. Шубин счастливо вздохнул. Впрочем, вздох можно было принять за поцелуй, легчайший, нежнейший на свете…

— Мне нужно немедленно поговорить с капитаном второго ранга Рыжковым, — сказал Шубин в тот же вечер.

Оказалось, что Рыжкова в Ленинграде нет — получил повышение, уехал на ТОФ.[13]

— Тогда кого-нибудь из разведывательного отдела флота…

Профессор сказал, что не позволит больному рисковать своим рассудком, и повернулся к Шубину спиной. Шубин настаивал. Профессор прикрикнул на него.

— Даже ценой рассудка, товарищ генерал медицинской службы!.. — слабо, но твердо сказал Шубин.

Пришлось уступить.

Разведчик явился. Шубин попросил его сесть рядом с койкой и нагнуться пониже, чтобы не слышно было соседям по палате.

Многое он уже забыл, но главное из разговора в кают-компании помнил, будто это гвоздями вколотили в его мозг.

Разведчик с трудом поспевал записывать.

Сообщение о «Летучем голландце» заняло около получаса. Под конец Шубин стал делать паузы, шепот его становился все более напряженным, и к койке с озабоченным лицом приблизилась медсестра, держа наготове шприц иглой вверх.

Наконец, пробормотав: «У меня все!» — больной устало закрыл глаза.

Разведчика проводили в кабинет к начальнику госпиталя.

— Ого! — сказал профессор, увидев блокнот. — Весь исписали?

— Почти весь. Профессор пожал плечами.

— А что, — осторожно спросил разведчик, — есть сомнения?

— Видите ли… — начал профессор. — Но прошу присесть…

Подолгу находясь у койки больного и прислушиваясь к его невнятному бормотанию, профессор составил о событиях свое, медицинское, мнение.

По его словам, Шубин галлюцинировал в море. Он грезил наяву. И это было, в конце концов, вполне закономерно. Моряк испытал сильнейшее нервное потрясение, в течение долгих часов боролся со смертью. Ему виделись лица подводников, слышались их скрипучие, как у чаек, голоса. А сам он без сознания раскачивался на волнах в своем трофейном резиновом жилете.

— Не забывайте, — продолжал профессор, — мой пациент чуть ли не накануне встретил в шхерах загадочную подводную лодку. В бреду он упоминал об этом. Встреча, несомненно, произвела на него сильнейшее впечатление. Затем он был сбит на самолете и боролся за жизнь в бушующих волнах. Оба события как-то сгруппировались вместе, причудливо переплелись во взбудораженном мозгу и…

— Полагаете: он продолжает бредить?

— Не совсем так. Принимает свой давнишний бред за действительность. Он уверен: с ним на самом деле случилось то, что лишь пригрезилось ему. Медицине известны аналогичные случаи.

Разведчик встал:

— Есть, товарищ генерал! Я доложу начальнику о вашей точке зрения…

Шубин, однако, не узнал об этом разговоре. Он был в тяжелом забытьи — встреча с разведчиком не прошла для него даром.

Снова обступили койку перекошенные рыбьи хари. Готлиб подмигивал из-за кофейника. Франц скалил свои щучьи зубы. А у притолоки раскачивался непомерно длинный, унылый Рудольф, которого, по его словам, отпевали, как мертвого, в каком-то городке на Дунае.

И все время слышалась Шубину монотонная, неотвязно-тягучая мелодия на губной гармонике: «Ауфвидерзеен, майне кляйне, ауфвидерзеен…»

Иногда мелодию настойчиво перебивали голоса чаек. Похоже было на скрип двери.

Шубин жалобно просил:

— Закройте дверь! Да закройте же дверь!..

Его не могли понять. Двери были закрыты.

Он устало откидывался на подушки. Почему не смажут петли на этих проклятых, скрипучих дверях?..

К ночи состояние его ухудшилось. Два санитара с трудом удерживали больного на койке. Он метался, выкрикивал командные слова и в бреду мчался, мчался куда-то…

Под утро он затих, только тяжело, прерывисто дышал. Профессор, просидевший ночь у его койки, сердито хмурился. Необходимые меры приняты. Остается ждать перелома в ходе болезни, или…

Викторию не пустили к Шубину. Она ходила взад и вперед по вестибюлю, стараясь не стучать каблуками, прислушиваясь к тягостной тишине за дверьми.

Там Шубин молча боролся за жизнь и рассудок.

Вокруг него плавали немигающие круглые глаза, а над головой струилась зеленая зыбь. Странный мир водорослей, рыб и медуз, изгибаясь, перебирая всеми своими стеблями, щупальцами, плавниками, властно тащил его к себе, на дно. Увлекал ниже и ниже… Но не удержал, не смог удержать!

Подсознательно Шубин, наверное, ощущал, что еще не все сделано им, не выполнен до конца его воинский долг. Страшным усилием воли он вырвался из скользких щупалец бреда и всплыл на поверхность…

Профессор удовлетворенно улыбался и принимал дань восхищения и удивления от своих ассистентов.

Да, положение было исключительно тяжелым, но медицине, как видите, удалось совладать с болезнью!

Шубин выздоравливал. Он забавно выглядел в новом для него качестве больного. Выяснилось, что этот лихой моряк, храбрец и забияка панически боится врачей. Особенно трепетал он перед профессором, от которого зависело выписать больных из госпиталя или задержать на длительный срок.

Робко, снизу вверх, смотрел на него Шубин, когда тот в сопровождении почтительной свиты в белых халатах, хмурясь и сановито отдуваясь, совершал ежедневный обход.

Подле шубинской койки серое от усталости лицо профессора прояснялось. Шубин — его любимец. И не за подвиги на море, а за свое поведение в госпитале.

Он — образцово-показательный больной! Нет никого, кто так исправно мерил бы температуру, так безропотно ел угнетающе жидкую манную кашу. Говорят, Шубин однажды чуть не заплакал, как маленький, из-за того, что ему в положенный час забыли дать лекарство.

Виктория понимает, что в этом также проявляется удивительная шубинская собранность. Одна цель перед ним: поскорей выздороветь!

— Не прозевать бы наступление! — с беспокойством говорит он Виктории. И после паузы: — Ведь «Летучий»-то цел еще!

Вначале от него скрывали, что войска Ленинградского фронта при поддержке кораблей и частей Краснознаменного Балтийского флота уже перешли в победоносное наступление.

Но, конечно, долго скрывать это было нельзя.

Узнав о наступлении, Шубин промолчал, но стал выполнять медицинские предписания с еще большим рвением. Готов был мерить температуру не два раза, а даже пять—шесть раз в день, лишь бы только умилостивить профессора.

Однако самостоятельную прогулку ему разрешили не скоро — только в начале сентября.

К этой прогулке он готовился, как к аудиенции у командующего флотом. Около часа, вероятно, чистил через дощечку пуговицы на парадной тужурке, потом, озабоченно высунув кончик языка, с осторожностью утюжил брюки. Побрившись, долго опрыскивался одеколоном.

Сосед-артиллерист, следя за этими приготовлениями, с завистью спросил:

— Предвидится бой на ближней дистанции, а, старлейт?[14]

На других койках сочувственно засмеялись. Под «боем на ближней дистанции» подразумевалось свидание с девушкой и, возможно, поцелуи, при которых щетина на щеках не поощряется. Шутка принадлежала самому Шубину. Но неожиданно он рассердился. Собственная шутка, переадресованная Виктории, показалась чуть ли не святотатством.

Раненые, приникнув к окнам, с удовольствием наблюдали его торжественный выход.

— Сгорел наш старлейт! — объявил артиллерист, соскакивая с подоконника. — Уж если из-за нее такой принципиальный, шуток не принимает, значит, всё — горит в огне!

Горит, горит…

Когда Шубин и Виктория углубились в парк на Кировских островах, тихое пламя осени обступило их. Все было желто и красно вокруг. Листья шуршали под ногами, медленно падали с деревьев, кружась плыли по воде под круто изгибавшимися мостиками.

— Вот и осень! — вздохнул Шубин. — И фашисты сматывают удочки в Финском заливе. А я до сих пор на бережку…

Без его участия осуществлены дерзкие десанты в шхерах. Лихо взят остров Тютерс. Освобожден Выборг. Целое лето прошло, и какое лето!

— Может, посидим, отдохнем? — предложила Виктория. — Профессор сказал, чтобы не утомлялись. Наверное, отвыкли ходить?

Вот как оно обернулось для Шубина! Ты — о войне, о десантах, а тебе: «Не отвыкли ходить?»

Только сейчас, ведя Викторию под руку, он обнаружил, что она выше его ростом. Обычно Шубин избегал ухаживать за девушками, которые были выше его ростом. Это как-то роняло его мужское достоинство. Но сейчас ему было все равно.

Впрочем, в присутствии Виктории безусловно исключалась возможность какой-либо неловкости, глупой шутки, бестактности. Покоряюще спокойная, уверенная была у нее манера держаться. Мужчина ощущает прилив гордости, пропуская впереди себя такую женщину в зал театра, ловя боковым зрением почтительные, восхищенные, завистливые взгляды.

Но Виктория, Шубин знал это, может с чувством собственного достоинства пройти впереди мужчины не только в театр, но и во вражеские, злые шхеры. А кроме того, умеет терпеливо, по целым часам, сидеть у койки больного, не спуская с него тревожных милых глаз.

— Не устали? — заботливо спросила Виктория. — Это ваш первый выход. Профессор говорит…

— Устал? С вами? Что вы! Я ощущаю при вас такой прилив сил! — И, усмехнувшись, добавил: — Грудная клетка вдвое больше забирает кислорода…

Шурша листвой, они неторопливо прошли мимо зенитной батареи, установленной между деревьями парка. Там толпились молоденькие зенитчицы в коротких юбках, из-под которых виднелись стройные ноги в сапожках и туго натянутых чулках. Девушки с явным сочувствием смотрели на романтическую пару. Несомненно, пара была романтическая. Оба — моряки. Она такая красавица, а у него такое взволнованное и покорное лицо.

Но Шубин не ощутил ответной симпатии к зенитчицам. Драили бы лучше свои орудия, чем торчать тут и глазеть во все своя глупые гляделки.

В тот тихий солнечный день Кировские острова выглядели еще более нарядными, чем обычно. Особенно яркими были листья рябины: алые, пурпурные, багряные, четко выделявшиеся на желтом фоне.

— Смотрите-ка, — шепнула Виктория, — даже паутинка золотая…

Она была совсем не похожа сегодня на ту надменную недотрогу, которую видел когда-то Шубин. Говорила какие-то милые женские глупости, иногда переспрашивала или неожиданно запиналась посреди фразы. Странная, тревожная рассеянность овладевала ею.

— Острова, — негромко сказал Шубин. — А вам не кажется, что это необитаемые острова? И только мы с вами вдвоем здесь?

— Не считая почти всей зенитной артиллерии Ленинграда. — Она улыбнулась — на этот раз не уголком рта.

Но потом они забрели в такую глушь, где не было ни зенитчиц, ни прохожих. Деревья и кусты вплотную подступили к дорожке — недвижная громада багряно-желтей листвы, тихий пожар осени.

Виктория и Шубин стояли на горбатом мостике, опершись на перила, следя за разноцветными листьями, неторопливо проплывавшими внизу. И вдруг одновременно подняли глаза и посмотрели друг на друга.

— Профессор… — начала было она.

Но вне госпиталя, на вольном воздухе, Шубин не боялся профессора! Длинная пауза.

— …не разрешил целоваться, — машинально закончила она. С трудом перевела дыхание, не поднимая отяжелевших век. Ей пришлось уцепиться за лацканы его тужурки, чтобы не упасть.

Шубин устоял.

— Домой пора. Сыро, — невнятно пробормотала она.

— Нет, еще немного, пожалуйста! Ну, минуточку! — Он упрашивал, как мальчик, которого отсылают спать.

— Хорошо, минуточку.

И снова они кружат по своим «необитаемым» островам, шуршат листьями, ненадолго присаживаются на скамейки, встают, идут, словно что-то подгоняет, торопит их.

Под конец Шубин и Виктория чуть было не заблудились в парке. Шубин не мог вспомнить, на каком повороте они свернули с центральной аллеи.

— Потерял свое место, — шепнула Виктория. — Ая-яй! Прославленный мореход! — И, беря под руку, очень нежно: — Это золотой вихрь закружил нас. Так бы и нес, нес… Всю жизнь…

В госпиталь Шубин вернулся, когда его соседи уже спали.

Только артиллерист, лежавший рядом, не спал, но притворялся, что спит. Краем глаза следя за раздевавшимся Шубиным, он придирчиво отмечал его неверные угловатые движения.

Шубин наткнулся на тумбочку, опрокинул стул, сам себе сказал: «Тсс!» — но, присев на койку, тотчас же уронил ботинок и тихо засмеялся.

Все симптомы были налицо.

Сосед не выдержал и высунул голову из-под одеяла.

— А ну дыхни! — потребовал он. — Эх, ты! Ведь профессор не разрешил тебе пить.

Шубин смущенно оглянулся.

— У тебя мысли идут противолодочным зигзагом, — пробормотал он и поскорей накрылся с головой.

Ни с кем, даже с лучшим другом не смог бы говорить о том, что произошло. Это было только его, принадлежало только ему.

И ей, конечно. Им двоим.

«Золотой вихрь несет…» Так, кажется, сказала она?

Они поженились, едва лишь Шубина выписали из госпиталя. Утром его выписали, а днем они поженились.

Свадьба была самая скромная. На торжестве присутствовали только Ремез, Вася Князев, Селиванов, две подружки Виктории и, конечно, Шурка Ластиков.

— По-настоящему справим после победы над Германией! — пообещал Шубин.

На поправку ему дали две недели. Молодожены провели это время в комнатке Виктории Павловны.

Золотой вихрь продолжал кружить их. В каком-то полузабытьи бродили они по осеннему, тихому, багряно-золотому Ленинграду.

Он вставал из развалин, стряхивая с себя пыль и пепел. Еще шевелились, подергиваясь складками на ветру, фанерные стены, прикрывавшие пустыри. Еще зеленела картофельная ботва в центре города. Но война уже далеко отодвинулась от его застав. И краски неповторимого ленинградского заката стали, казалось, еще чище на промытом грозовыми дождями небе.

А по вечерам Виктория и Шубин любили сидеть у окна, выходившего на Марсово поле. Теперь здесь были огороды, но над грядами высились стволы зенитных орудий — характерный городской пейзаж того времени.

Молчание прерывалось вопросом:

— Помнишь?..

— А ты помнишь?..

Они переживали обычную для влюбленных полосу общих воспоминаний, интересных только им двоим.

— Помнишь, как ты обнял меня, а потом чуть не свалился в воду? — улыбаясь, спрашивала Виктория.

— В воду? — переспрашивал он. — Нет, что-то не припомню. — И смеялся: — Начисто, понимаешь, память отшибло!

Впоследствии Виктория поняла, что Шубин почти и не шутит, когда говорит: «Память отшибло». Он удивительно умел забывать плохое, что мешало ему жить, идти вперед.

— Я — как мой катер, — объяснял он. — На полном ходу проскакиваю над неудачами, будто над минами. И — жив! А есть люди — как тихоходные баржи с низкой осадкой. Чуть накренились, чиркнули килем дно, и все пропало — сидят на мели.

Он даже не поинтересовался, почему так круто изменилось ее отношение к нему. Принял это очень просто, как должное.

Но Виктория сама не смогла бы объяснить, почему Шубин заставил ее полюбить себя. Он именно заставил!

— Со мной и надо было так, — призналась она. — Я была странная. Девчонки дразнили меня Спящей Красавицей. А мне просто нелегко пришлось в детстве из-за папы.

Он был красив, по ее словам, и пользовался большим успехом у женщин. Виктории сравнялось четырнадцать, когда отец ушел от ее матери и завел новую семью. Но он был очень добрый и бесхарактерный и как-то не сумел до конца порвать со своей первой семьей. Странно, что симпатии дочери были на его стороне.

Жены, интригуя и скандаля, попеременно уводили его к себе. Так он и раскачивался между ними, как маятник, пока не умер.

С ним случился припадок на улице, неподалеку от квартиры первой жены. Его принесли домой, вызвали «скорую помощь».

Очнувшись, он поискал глазами дочь. Она смачивала горчичник, чтобы положить ему на сердце.

Отец виновато улыбнулся ей, потом увидел обеих своих жен. Испуганные, заплаканные, они сидели на диванчике, держась за руки.

«О! — тихо сказал он. — Вы вместе и не ссоритесь?.. Значит, все кончено, я умираю».

И это были его последние слова…

Шубин, растроганный, обнял Викторию и прижал к себе.

— Ты ведь не такой, нет? — Она нежно провела кончиками пальцев по резким, вертикальным складкам у его рта. — О, ты из однолюбов, я знаю! Тебе не нужна никакая другая женщина, кроме меня. — И мгновенный, чисто женский переход. Изогнувшись и лукаво заглядывая снизу в лицо: — Но море все-таки любишь больше меня? Море на первом месте?.. Ну, ну, не хмурься, я шучу.

Конечно, она шутила.

Стоило ей закрыть глаза, и осенние листья снова летели и летели, а из их золотого облака надвигалась на нее, медленно приближаясь, прямая, угловатая, в синем, фигура.

Виктория открывала глаза — он был тут, совсем близко, и неотрывно смотрел на нее: покорно и требовательно, ласково и жадно…

Но счастье ее было неполным. Оно было непрочным. Будто медлительно и неотвратимо поднималась сзади туча, темная, грозовая, отбрасывая тень далеко впереди себя. Еще сияло солнце на небе, но уже потянуло холодком, тревожно зашумела листва, завертелись маленькие смерчи пыли на мостовой…

Два вихря с ожесточением боролись: один — золотой, другой — темно-синий, зловещий — не вихрь, опасная водоверть.

Мучительная рассеянность все чаще овладевала Шубиным. Он отвечал невпопад, неожиданно обрывая нить разговора, встряхивал головой: «Ах, да! Прости, задумался о другом».

Виктория знала, о чем он думает. Даже любовь ее не в силах была заставить его забыть о «Летучем голландце»!

С тревогой Виктория заглядывала Шубину в глаза. Он успокоительно улыбался в ответ. Любовь их была так сильна, что они понимали друг друга без слов.

О, Шубин был гораздо сложнее и тоньше, чем Виктория представляла вначале! Она сказала ему об этом. Он усмехнулся:

— Я нравлюсь тебе меньше.

Она подумала:

— Пожалуй, нравишься меньше. Но люблю я тебя больше. Довольно сложно, не так ли?

Но он понял.

По ночам Виктория просыпалась и, опираясь на локоть, всматривалась в его лицо. Он спал неспокойно. Что ему снилось?

Иногда бормотал что-то сквозь стиснутые зубы — с интонацией гнева и угрозы.

Жены моряков всю жизнь обречены тревожиться за своих мужей. С этим можно в конце концов примириться. Но Виктории казалось, что в море Шубина поджидает «Летучий голландец».

Под ее взглядом он вскинулся, открыл глаза:

— Что ты?

— Ничего… — Она неожиданно всхлипнула. — Увидела сейчас твои глаза, и царапнуло по сердцу.

Есть люди с тайным горем, спрятанным на дне души. Даже в минуты веселья внезапно проходит тень по лицу, словно облако над водной гладью. Так было с Шубиным. По временам, заглушая праздничный звон бокалов и веселые голоса друзей, начинал звучать в ушах лейтмотив «Летучего голландца»: «Ауфвидерзеен, майне кляйне, ауфвидерзеен…»

Виктория уже знала, когда «Ауфвидерзеен» начинает звучать особенно громко, Шубин делался тогда шумным, говорливым, требовал гитару, пускался в пляс-ни за что не хотел поддаваться этому «Ауфвидерзеен»…

И вот последний вечер дома, перед возвращением на флот.

Виктория и Шубин сидят у раскрытого окна. Не пошли ни в кино, ни в гости. Последние часы хочется побыть без посторонних.

Вдруг Шубин сказал:

— Знаешь, думаю иногда: они все сумасшедшие там!

Кто «они» и где «там», не надо пояснять.

— Да?

— И тем опаснее оставлять их на свободе.

Сумерки медленно затопляют комнату, переливаясь через подоконник.

— Это очень мучит меня. По-моему, я не выполнил свой долг.

— Ты, как всегда, слишком требователен к себе.

— Слишком? Нет, просто требователен. Я, наверное, должен был вызвать огонь на себя. Но замешкался, упустил момент.

— Ты был уже болен.

— Возможно…

Пауза. Почти шепотом:

— И потом я очень хотел к тебе, наверх…

Снова долгое молчание.

— Но ты понял, для чего этот «Летучий голландец»?

— Нет. Пробыл там слишком мало. Надо бы дольше.

— Тебя все равно ссадили бы на берег.

— Хотя нет, я не выдержал бы дольше. Задыхался. Чувствовал: схожу с ума.

— Не говори так, не надо! — Звук поцелуя.

— Вначале Рыжков подсказал мне: Wuwa, die wunderbare Waffe.[15] Я подумал: «Да, Wuwa!» Но лето уже прошло и — ничего! Секретное оружие не применили против Ленинграда… Это, конечно, очень хорошо. И я рад. Но ведь «Летучий голландец» по-прежнему цел, и он не разгадан.

— Секретное оружие применили против Англии. В июне. То есть вскоре после твоей встречи с «Летучим голландцем». Имею в виду «Фау». Возможно, что именно это оружие собирались испытать под Ленинградом.

— Но я же не видел катапульты. Видел на палубе только штыревую антенну, два спаренных пулемета — больше ничего. И торпед, я уверен, на «Летучем» меньше, чем положено на обычной подводной лодке. В кормовом-то отсеке не торпедные аппараты. Что это за каюта в кормовом отсеке? Почему у двери стоял матрос с автоматом? Не там ли эта Вува?

— Не волнуйся так! Тебе нельзя волноваться.

— Нельзя было в госпитале! А я завтра буду уже в море. И не волноваться, по-моему, значит вообще не жить… Не могу понять «Летучего голландца». И это мучит меня, бесит! Даже самого простого не могу понять — почему прозвище такое: «Летучий голландец»?

— Ты рассказывал об этом Рудольфе, мнимом мертвеце. На легендарном корабле тоже, по-моему, были мертвецы. Вся команда его состояла из мертвецов. Но я слушала оперу Вагнера очень давно, в детстве.

— Да, я тоже что-то помню о мертвецах. Корабль-призрак, корабль мертвых…

Сумерки до потолка заполнили комнату. Шубин встал и шагнул к выключателю.

— Встретиться бы, понимаешь, еще разок с этим «Летучим голландцем»! Догнать его! Атаковать!

И, скрипнув зубами, он с такой яростью стиснул кулак, словно бы уже добрался до нутра этой непонятной подводной лодки и выпотрошил ее, как рыбу, вывернул всю наизнанку…

Подкатил громадный красно-белый автобус. Отлетающих пригласили садиться.

— Что ж, ступайте, — сказал Дауге.

Быков проворчал:

— Успеем, Пока они все усядутся…

Он исподлобья смотрел, как пассажиры один за другим неторопливо поднимаются в автобус. Пассажиров было человек сто.

— Это минут на пятнадцать, не меньше, — солидно заметил Гриша.

Быков строго посмотрел на него:

— Застегни рубашку.

— Пап, жарко, — сказал Гриша.

— Застегни рубашку! — повторил Быков-старший. — Не ходи расхлюстанный.

— Не бери пример с меня, — сказал Юрковский, — Мне можно, а тебе еще нельзя.

Дауге взглянул на него и отвел глаза. Не хотелось смотреть на Юрковского — на его уверенное рыхловатое лицо с брюзгливо отвисшей нижней губой, на тяжелый портфель с монограммой, на роскошный костюм из редкостного стереосинтетика. Лучше уж было глядеть в высокое прозрачное небо, чистое, синее, без единого облачка, даже без птиц — над аэродромом их разгоняли ультразвуковыми сиренами.

Быков-младший под внимательным взглядом отца застегивал воротник.

Юрковский томно объявил:

— В стратоплане спрошу бутылочку «Ессентуков» и выкушаю…

Быков-старший с подозрением спросил:

— Печенка?

— Почему же обязательно печенка? Мне просто жарко. И пора бы тебе знать, что «Ессентуки» от приступов не помогают.

— Ты, по крайней мере, взял свои пилюли?

— Что ты к нему пристал? — сказал Дауге.

Все посмотрели на него. Дауге опустил глаза и проговорил сквозь зубы:

— Так ты не забудь, Владимир. Пакет Арнаутову нужно передать сразу же, как только вы прибудете на Сырт.

— Если Арнаутов на Марсе.

— Да, конечно. Я только прошу тебя не забыть.

— Я ему напомню, — сказал Быков.

Они замолчали. Очередь у автобуса уменьшалась.

— Знаете что, идите вы, пожалуйста, — попросил Дауге.

— Да, пора идти, — согласился Быков. — Он подошел к Дауге и обнял его. — Не печалься, Иоганныч. До свидания. Не печалься.

Он крепко сжал Дауге длинными, костистыми руками. Дауге слабо оттолкнул его:

— Спокойной плазмы!

Он пожал руку Юрковскому. Юрковский часто заморгал, он хотел что-то сказать, но только облизнул губы. Он нагнулся, поднял с травы свой великолепный портфель, повертел его и снова положил на траву. Дауге не глядел на него. Юрковский снова поднял портфель.

— Ах, да не кисни ты, Григорий! — страдающим голосом сказал он.

— Постараюсь, — сухо ответил Дауге.

В стороне Быков негромко наставлял сына:

— Пока я в рейсе, будь поближе к маме. Никаких там подводных забав.

— Ладно, пап.

— Никаких рекордов.

— Хорошо, пап. Ты не беспокойся.

— Меньше думай о рекордах, больше думай о маме.

— Да ладно, пап.

Дауге сказал тихо:

— Я пойду.

Он повернулся и побрел к зданию аэровокзала. Юрковский смотрел ему вслед. Дауге был маленький, сгорбленный, очень старый.

— До свидания, дядя Володя, — сказал Гриша.

— До свидания, малыш, — отозвался Юрковский. Он все смотрел вслед Дауге. — Ты его навещай, что ли. Просто так, зайди, выпей чайку, и всё. Он ведь тебя любит, я знаю.

Гриша кивнул. Юрковский подставил ему щеку, похлопал по плечу и вслед за Быковым пошел к автобусу. Он тяжело поднялся по ступенькам, сел в кресло рядом с Быковым и сказал:

— Хорошо было бы, если бы рейс отменили!

Быков с изумлением воззрился на него:

— Какой рейс, наш?

— Да, наш. Дауге было бы легче. Или чтобы нас всех забраковали медики.

Быков засопел, но промолчал. Когда автобус тронулся, Юрковский пробормотал:

— Он даже не захотел меня обнять. И правильно сделал. Незачем нам лететь без него. Нехорошо. Нечестно.

— Перестань! — попросил Быков.

Администратор гостиницы — маленькая жизнерадостная женщина очень сочувствовала Юре Бородину. Она ничем не могла помочь. Регулярного пассажирского сообщения с системой Сатурна еще не существовало. Не существовало еще даже регулярного грузового сообщения. Грузовики-автоматы отправлялись туда два-три раза в год, а пилотируемые корабли — и того реже. Администратор дважды посылала запрос электронному диспетчеру, перелистала какой-то толстый справочник, несколько раз звонила кому-то, но все было напрасно. Наверное, у Юры был очень несчастный вид, потому что в конце концов она сказала с жалостью:

— Не надо так огорчаться, голубчик. Очень уж далекая планета! И зачем вам надо так далеко?

— Я от ребят отстал! — расстроенно сказал Юра. — Спасибо вам большое. Я пойду. Может быть, еще где-нибудь…

Он повернулся и пошел к выходу, опустив голову, глядя на стертый пластмассовый пол под ногами.

— Постойте, голубчик! — окликнула его администратор.

Юра сейчас же повернулся и пошел обратно.

— Понимаете, голубчик, — проговорила нерешительно женщина, — случаются иногда специальные рейсы.

— Правда? — с надеждой спросил Юра.

— Да. Но сведения о них к нам в гостиницу не поступают.

— А меня могут взять в специальный рейс?

— Не знаю, голубчик. Я даже не знаю, где об этом можно узнать. Возможно, у начальника ракетодрома?

Юра молчал.

— Попробуем начальника ракетодрома, — решительно сказала она. Она сняла трубку и набрала номер. — Валя? — спросила она. — Зоя? Слушай, Зоечка, это Круглова говорит. Когда твой сегодня принимает?.. Ага. Понимаю… Нет, просто один молодой человек… Да. Ну хорошо, спасибо. Извини, пожалуйста.

Экран видеофона во время разговора оставался слепым, и Юра счел это за плохое предзнаменование. «Плохо дело», — подумал он.

— Так вот, голубчик, дело обстоит следующим образом: начальник сильно занят и попасть к нему можно будет только после шести. Я напишу вам адрес и телефон… — Она торопливо писала на гостиничном бланке. — Вот. Часов в шесть позвоните туда или прямо зайдите. Это здесь рядом.

Юра взял листок и обрадованно поблагодарил.

— А где вы остановились?

— Понимаете, я пока еще нигде не остановился, — сказал Юра. — Я и не хочу останавливаться. Мне нужно улететь сегодня.

— А, ну счастливого пути, голубчик! Спокойной плазмы, как говорят наши межпланетники.

Юра еще раз поблагодарил и пошел к выходу.

Прямо перед гостиницей проходила широкая дорога, посыпанная крупным красным песком. На песке виднелись следы множества ног и рубчатые отпечатки протекторов. По сторонам дороги тянулись бетонированные арыки, вдоль арыков густо росли акации. Справа, над зелеными купами деревьев, поднимались в жаркое белесое небо белые здания. Слева нестерпимо блестел на солнце исполинский стеклянный купол. С аэродрома только и видно было, что этот купол и золотой шпиль гостиницы. Юра спросил, что это такое, и ему ответили, что это СЭУК — Система Электронного Управления и Контроля, электронный мозг ракетодрома Мирза-Чарле. Где-то там должен быть начальник ракетодрома.

Юра взглянул на часы. Было начало первого. Что же делать? Осмотреть город? Пообедать? Он спустился на дорогу, поколебался немного и, вздохнув, свернул налево.

Он шел по самому краю арыка, стараясь не выходить на солнце, мимо ярко раскрашенных автоматов с газированной водой и соками, мимо пустых скамеек и шезлонгов, мимо маленьких белых коттеджей, спрятанных в тени акаций, мимо обширных бетонированных площадок, уставленных пустыми атомокарами. Над одной из этих площадок почему-то не было тента, и от блестящих отполированных машин поднимался дрожащий горячий воздух. Было очень жалко смотреть на эти машины, может быть уже не первый час стоявшие под беспощадным солнцем.

Улица была пуста. Магазины, кинотеатры, кафе были закрыты. «Сьеста», — подумал Юра. Было невыносимо жарко. Юра остановился у автомата и выпил стакан горячего апельсинового сока. Подняв брови, он подошел к следующему автомату и выпил стакан горячего черного чая. «Да, — подумал он, — сьеста. Хорошо бы забраться в холодильник».

Обедать не хотелось. Юра свернул в тенистый переулок и совершенно неожиданно вышел к большому прозрачному озеру, вокруг которого росли араукарии и пирамидальные тополя. При виде такой массы прохладной воды Юра даже застонал от наслаждения и двинулся к берегу почти бегом, на ходу стягивая через голову сорочку. Искупавшись, он вылез на берег, лег животом на песок и огляделся.

На той стороне несколько молодых людей и девушек, выскакивая из воды по пояс, перебрасывались огромным блестящим мячом. Посередине озера ныряли с надувной лодки. Шагах в двадцати в тени араукарии сидел, скрестив по-турецки ноги, грузный мужчина в белой чалме, черных очках и ярко-красных трусах и читал книгу. Книгу он держал в правой руке прямо перед лицом, а левую руку упирал в бок. Рядом с ним лежали четыре бутылки из-под лимонада. Юра лег лицом на сорочку и закрыл глаза.

Кто-то похлопал его по плечу холодной ладонью и сказал:

— Сгоришь, эй, паренек!

Юра поднял голову. Перед ним сидел на корточках коричневый молодой человек великолепного сложения. Он глядел на Юру сверху вниз веселыми синими глазами.

— Сгоришь, — повторил он. — Перейди в тень.

Юра сел.

— Да, я, кажется, задремал немного, — сказал он смущенно.

— Приезжий? — спросил незнакомец.

— Приезжий. Как вы узнали?

Незнакомец засмеялся:

— Все местные сейчас скрываются в помещениях с кондиционированным воздухом.

Они поднялись и отошли в тень араукарии.

— А вы тоже не местный? — спросил Юра.

— Да, пожалуй, что и не местный.

— Интересный город — Мирза-Чарле, — сказал Юра. — Никого сейчас на улицах. Словно здесь сьеста, правда?

— Сьеста… — согласился незнакомец. — Между прочим, откуда ты, прелестное дитя?.

— Из Вязьмы.

— И зачем, если не секрет?

— Почему же секрет? Мне нужно на Рею. — Юра взглянул на незнакомца и пояснил: — Рея — это один из спутников Сатурна.

— Ах, вот как! — сказал незнакомец. — Интересно. И что тебе надо на Рее?

— Там новое строительство. А я вакуум-сварщик. Нас было одиннадцать человек, и я отстал от группы, потому что… ну, в общем, по семейным обстоятельствам. Теперь не знаю, как туда добраться. Вот в шесть часов иду к начальнику ракетодрома… Вы тоже летите куда-нибудь?

— Да, — ответил незнакомец. — Так ты идешь к Майкову?

— К Майкову? Я иду к начальнику ракетодрома. Не знаю, как его фамилия. Может быть, Майков.

Незнакомец с интересом его рассматривал.

— Как тебя зовут?

— Юра… Юрий Бородин.

— А меня — Иван… Так вот что, Юрий Бородин, — незнакомец сокрушенно покачал головой, — боюсь, что к Майкову тебе не попасть. Дело в том, что начальник ракетодрома товарищ Майков, как мне доподлинно известно, вылетел в Москву….. — он посмотрел на часы, — двенадцать минут назад.

Это был удар. Юра сразу сник.

— Как же так? — пробормотал он. — Мне же сказали…

— Ну-ну, — сказал Иван, — не нужно огорчаться. Всякий начальник, улетая в Москву, оставляет заместителя.

— Правда! — воскликнул Юра, воспрянув духом. — Вы меня извините, я должен немедленно пойти и позвонить.

Он вскочил и стал натягивать брюки.

— Позвони. Телефон в этом переулке, сразу за углом.

— Я сейчас вернусь, — пообещал Юра и побежал к телефону.

Когда он вернулся, Иван ходил на руках вокруг араукарии. Увидев Юру, он встал на ноги и отряхнул с ладоней песок.

— Ну что? — спросил он.

— Опять неудача! — огорчился Юра. — Начальник действительно улетел, а его заместитель сможет принять меня только завтра вечером.

— Завтра?

— Да, завтра после семи.

Иван задумчиво уставился куда-то на вершины пирамидальных тополей.

— Завтра, — повторил он. — Да, это слишком поздно.

— Придется все-таки ночевать в гостинице, — вздохнул Юра. — Надо будет взять номер.

— Пошли еще раз искупаемся, — предложил Иван.

Они сплавали на середину озера и поныряли с надувной лодки.

Когда они плыли назад, Иван спросил:

— Между прочим, кто тебя рекомендовал на Рею?

— Нас рекомендовал наш завод. Вязьменский завод пластконструкций. Как лучших сварщиков.

Они вышли из воды и снова растянулись на песке.

— А если ты не доберешься до Реи, — спросил Иван, — что тогда?

— Ну что вы, — сказал Юра, — я обязательно доберусь до Реи. Это ж будет очень нехорошо перед ребятами, если я не доберусь. Нас было сто пятьдесят добровольцев, а выбрали только одиннадцать. Как же я могу не добраться? Надо добраться!

Некоторое время они молчали. Затем Иван вскочил и стал одеваться.

— Мне пора, — сказал он, натягивая клетчатую ковбойку. — До свидания, Юрий Бородин.

— До свидания, — несколько обиженно ответил Юра. — Может, еще раз искупаемся?

— Нет-нет, я тороплюсь.

Они пожали друг другу руку.

— Послушай, Юра… — начал Иван и замолчал.

— Да?

— Насчет Реи. — Иван опять замолчал, глядя в сторону. (Юра ждал.) — Так вот, насчет Реи. Зайди-ка ты, брат, сегодня часов этак в семь вечера в гостиницу, в триста шестой номер.

— И что?

— Что из этого получится, я не знаю. В этом номере ты увидишь человека, очень свирепого на вид. Попробуй убедить его, что тебе очень нужно на Рею.

— А кто это такой? — спросил Юра.

— До свидания, — сказал Иван. — Не забудь, номер триста шесть, после семи.

Он повернулся и быстро пошел по тропинке.

— Номер триста шесть, — озадаченно повторил Юра. — После семи.

Ровно в семь часов вечера Юра поднялся в холл гостиницы и подошел к администратору. Она встретила его приветливой улыбкой.

— Добрый вечер, — сказал Юра. — К начальнику мне попасть не удалось — он улетел в Москву.

— Я знаю. Мне позвонили, едва вы ушли, голубчик. Но вы можете обратиться к его помощнику, не правда ли?

— Возможно, так и придется сделать. Скажите, пожалуйста, как пройти в триста шестой номер?

— Поднимитесь в лифте, третий этаж, направо.

— Спасибо, — поблагодарил Юра и направился к лифту.

Он поднялся на третий этаж и сразу нашел дверь номера триста шесть. Перед дверью он остановился и в первый раз подумал, как, что и, главное, кому он скажет. Ему вспомнились слова Ивана о свирепом на вид человеке. Он старательно пригладил волосы и осмотрел себя. Потом он постучал.

— Войдите! — произнес за дверью низкий, хрипловатый голос.

Юра вошел.

В комнате за круглым столом, накрытым белой скатертью, сидели два пожилых человека. Юра остолбенел: он узнал их обоих, и это было настолько неожиданно, что на мгновение ему показалось, что он ошибся дверью. Лицом к нему, уперев в него маленькие недобрые глаза, сидел известный Быков, капитан прославленного «Тахмасиба», угрюмый и рыжий — точно такой же, как на стереофото над столом Юриного старшего брата. Лицо другого человека, небрежно развалившегося в легком плетеном кресле, породистое, длинное, с брезгливой складкой около полных губ, было тоже удивительно знакомо. Юра никак не мог вспомнить имени этого человека, но был совершенно уверен, что видел его когда-то и, может быть, даже несколько раз. На столе стояла длинная темная бутылка и один бокал.

— Что вам? — глуховато спросил Быков. — Это триста шестой номер? — неуверенно спросил Юра.

— Да-а, — бархатно и раскатисто ответил человек с породистым лицом. — Вам кого, юноша?

Да ведь это Юрковский, вспомнил Юра. Планетолог с Венеры. Про них есть кино…

— Я… я не знаю… — проговорил он. — Понимаете, мне нужно на Рею. Сегодня один товарищ…

— Фамилия? — спросил Быков.

— Чья? — не понял Юра.

— Ваша фамилия!

— Бородин. Юрий Михайлович Бородин.

— Специальность?

— Вакуум-сварщик.

— Документы.

Впервые в своей жизни Юра полез за документами. Быков выжидательно глядел на него. Юрковский лениво потянулся к бутылке и налил себе вина.

— Вот, пожалуйста, — сказал Юра.

Он положил рекомендацию завода на стол и снова отступил на несколько шагов.

Быков достал из нагрудного кармана огромные старомодные очки и, приставив их к глазам, очень внимательно и, как показалось Юре, дважды прочитал документ, после чего передал его Юрковскому.

— Как случилось, что вы отстали от своей группы?

— Я… Понимаете, по семейным обстоятельствам…

— Подробнее, юноша, — пророкотал Юрковский.

Он читал рекомендацию, держа ее в вытянутой руке и отхлебывая из бокала.

— У меня внезапно заболела мама, — сказал Юра. — Приступ аппендицита. Я никак не мог уехать. Брат в экспедиции. Отец на полюсе сейчас. Я не мог…

— Ваша мама знает, что вы вызвались добровольцем в Космос? — спросил Быков.

— Да, конечно.

— Она согласилась?

— Д-да…

— Невеста есть?

Юра помотал головой. Юрковский аккуратно сложил рекомендацию и положил ее на край стола.

— Скажите, юноша, — произнес он, — а почему вас… э-э… не заменили?

Юра покраснел.

— Я очень просил, — сказал он тихо. — И все думали, что я догоню. Я опоздал всего на сутки…

Воцарилось молчание.

— У вас есть… э-э… знакомые в Мирза Чарле? — осторожно спросил Юрковский.

— Нет. Я только сегодня приехал. Познакомился на озере с одним товарищем — Иван его зовут. И он…

— А куда вы обращались?

— К администратору гостиницы.

Быков и Юрковский переглянулись. Юре показалось, что Юрковский чуть-чуть отрицательно покачал головой.

— Ну, это еще не страшно, — проворчал Быков.

Юрковский сказал неожиданно резко:

— Совершенно не понимаю: зачем нам пассажир?

Быков думал.

— Честное слово, я никому не буду мешать, — убедительно сказал Юра… — И я на все готов!

— Готов даже красиво умереть… — проворчал Быков.

Юра прикусил губу. «Дрянь дело! — подумал он. — Ох, и плохо же мне. Ох, плохо…»

— Мне очень надо на Рею, — сказал он. Он вдруг с полной отчетливостью осознал, что это его последний шанс и что на завтрашний разговор с заместителем начальника рассчитывать не стоит.

— М-м? — сказал Быков и посмотрел на Юрковского.

Юрковский пожал плечами и, подняв бокал, стал смотреть сквозь него на лампу. Тогда Быков поднялся из-за стола — Юра даже попятился, такой он оказался громадный и грузный, — и, шаркая домашними туфлями, направился в угол, где на спинке стула висела потертая кожаная куртка. Из кармана куртки он извлек плоский блестящий футляр радиофона. Юра затаив дыхание смотрел ему в спину.

— Шарль? — глухо осведомился Быков. Он прижимал к уху гибкий шнур с металлическим шариком на конце. — Это Быков. Регистр «Тахмасиба» еще у тебя? Впиши в состав экипажа для спецрейса 17… Да, я беру стажера… Начальник экспедиции не возражает… (Юрковский сильно поморщился, но промолчал.) Что?.. Сейчас. — Быков повернулся к Юре, протянул руку и нетерпеливо пощелкал пальцами. (Юра бросился к столу, схватил рекомендацию и вложил ему в руку.) — Сейчас. Так… От коллектива Вязьминского завода пластконструкций… Боже мой, Шарль, это совершенно не твое дело! В конце концов, это спецрейс!.. Да. Даю: Бородин Юрий Михайлович. Восемнадцать лет… Да, именно восемнадцать. Вакуум-сварщик. Стажер. Зачислен моим приказом от вчерашнего числа. Прошу тебя, Шарль, немедленно подготовь для него документы… Нет, не он, я сам заеду. Завтра утром. До свидания, Шарль, спасибо.

Быков медленно свернул шнур и сунул радиофон обратно в карман куртки.

— Это незаконно, Алексей, — негромко произнес Юрковский.

Быков вернулся к столу и сел.

— Если бы ты знал, Владимир, — сказал он, — без скольких законов я могу обойтись в пространстве. И без скольких законов нам придется обойтись в этом рейсе… Стажер, можете сесть, — обратился он к Юре. (Юра торопливо и очень неудобно сел.) Быков взял телефонную трубку. — Жилин, зайдите ко мне. — Он повесил трубку. — Возьмите ваши документы, стажер. Подчиняться будете непосредственно мне. Ваши обязанности вам разъяснит бортинженер Жилин, который сейчас придет.

— Алексей, — величественно сказал Юрковский, — наш… э-э… кадет еще не знает, с кем имеет дело.

— Нет, я знаю, — пробормотал Юра. — Я вас сразу узнал.

— О-о! — удивился Юрковский. — Нас еще можно узнать?

Юра не успел ответить. Дверь распахнулась, и на пороге появился Иван в той же самой клетчатой ковбойке.

— Прибыл, Алексей Петрович, — весело сообщил он.

— Принимай своего крестника, — буркнул Быков. — Это наш стажер. Закрепляю его за тобой. Сделай отметку в журнале. А теперь забирай его к себе и до самого старта не спускай с него глаз.

— Слушаю, — сказал Жилин, поднял Юру со стула и вывел его в коридор.

Юра медленно осознавал происходящее.

— Это вы — Жилин? — спросил он. — Бортинженер?

Жилин не ответил. Он поставил Юру перед собой, отступил на шаг и спросил страшным голосом:

— Водку пьешь?

— Нет! — испуганно ответил Юра.

— В бога веруешь?

— Нет.

— Истинно межпланетная душа! — удовлетворенно сказал Жилин. — Когда прибудем на «Тахмасиб», дам тебе поцеловать ключ от стартера.

Матти, прикрыв глаза от слепящего солнца, смотрел на дюны. Краулера видно не было. Над дюнами стояло большое облако красноватой пыли, слабый ветер медленно относил его в сторону. Было тихо, только на пятиметровой высоте шелестела вертушка анемометра. Затем Матти услыхал выстрелы: «Пок, пок, пок, пок» — четыре выстрела подряд.

— Мимо, конечно, — сказал он.

Обсерватория стояла на высоком плоском холме. Летом воздух всегда был очень прозрачен, и с вершины холма хорошо просматривались белые купола и параллелепипеды Теплого Сырта в пяти километрах к югу и серые развалины Старой Базы на таком же плоском высоком холме в трех километрах к западу. Но сейчас Старую Базу закрывало облако пыли. «Пок, пок, пок», — снова донеслось оттуда.

— Стрелк! — горестно произнес Матти. Он осмотрел наблюдательную площадку. — Вот скверная тварь!

Широкоугольная камера была повалена. Метеобудка покосилась. Стена павильона телескопа была забрызгана какой-то желтой гадостью. Над дверью павильона зияла свежая дыра от разрывной пули. Лампочка над входом была разбита.

— Стрелк! — повторил Матти.

Он подошел к павильону и ощупал пальцами в меховой перчатке края пробоины. Он представил себе, что может натворить разрывная пуля в павильоне, и ему стало нехорошо. В павильоне стоял очень хороший телескоп с прекрасно исправленным объективом, регистратор мерцаний, блинк-автоматы — аппаратура редкая, капризная и сложная. Блинк-автоматы боятся даже пыли — их приходится закрывать герметическим чехлом. А что такое чехол против разрывной пули?

Матти не пошел в павильон. «Пусть они сами посмотрят, — подумал он. — Сами стреляли, пусть сами и смотрят». Честно говоря, ему было просто страшно заходить туда. Он положил карабин на песок и, поднатужась, поднял камеру. Одна нога треножника была погнута, и камера встала криво.

— Скверное животное! — сказал Матти с ненавистью.

Он занимался метеоритными съемками, и камера была единственным инструментом в его распоряжении. Он пошел через всю площадку к метеобудке. Пыль на площадке была изрыта. Матти со злостью топтал характерные округлые ямы — следы летучей пиявки. «Почему она все время лезет на площадку? — думал он. — Ну, ползала бы вокруг дома. Ну, вломилась бы в гараж. Нет, она лезет на площадку. Человечиной здесь пахнет, что ли?»

Дверца метеобудки была погнута и не открывалась. Матти безнадежно махнул рукой и вернулся к камере. Он свинтил камеру, с трудом снял ее и, кряхтя, положил на разостланный брезент. Потом он взял треногу и понес ее в дом. Он оставил треногу в мастерской и заглянул в столовую. Наташа сидела у рации.

— Сообщила? — спросил Матти.

Ты знаешь, у меня просто руки опускаются! — сердито сказала она. — Честное слово, проще сбегать туда.

— А что? — спросил Матти.

Наташа резко повернула регулятор громкости. Низкий усталый голос загудел в комнате:

— Седьмая, седьмая, говорит Сырт. Почему нет сводки? Слышите, седьмая? Давайте сводку!

Седьмая забубнила цифрами.

— Сырт! — позвала Наташа. — Сырт! Говорит первая!

— Первая, не мешайте! — ответил усталый голос. — Имейте терпение…

— Ну вот, пожалуйста! — сказала Наташа и повернула регулятор громкости в обратную сторону.

— А что ты, собственно, хочешь им сообщить? — спросил Матти.

— Про то, что случилось. Ведь это чепе.

— Ну уж и чепе. Каждую ночь у нас такое чепе.

Наташа задумчиво подперла кулачком щеку.

— А знаешь, Матти, — сказала она. — Ведь сегодня первый раз пиявка пришла днем.

Матти всеми пальцами взялся за физиономию. Это была правда. Прежде пиявки приходили либо поздно ночью, либо перед самым восходом солнца.

— Да, — сказал он, — да-а-а! Я это понимаю так: обнаглели.

— Я это тоже так понимаю, — заметила Наташа. — Что там, на площадке?

— Ты лучше сама сходи посмотри. Камеру мою изуродовали. Мне сегодня не наблюдать.

— Ребята там?

Матти замялся.

— Да, в общем, там… — Он неопределенно махнул рукой.

Он вдруг представил себе, что скажет Наташа, когда увидит пулевую пробоину над дверью павильона.

Наташа снова повернулась к рации, и Матти тихонько прикрыл за собой дверь. Он вышел из дома и увидел краулер. Краулер летел на предельной скорости, лихо прыгая с бархана на бархан. За ним до самых звезд вставала плотная стена пыли, и на этом красно-желтом фоне очень эффектно выделялась могучая фигура Пенькова, стоявшего во весь рост с упертым в бок карабином. Вел краулер, конечно, Сергей. Он направил машину прямо на Матти и намертво затормозил в пяти шагах. Густое облако пыли заволокло наблюдательную площадку.

— Кентавры! — сказал Матти, протирая очки. — Лошадиная голова на человеческом туловище.

— А что? — воскликнул Сергей, соскакивая.

За ним неторопливо спустился Пеньков.

— Ушла! — объявил он.

— По-моему, ты в нее попал, — сказал Сергей.

Пеньков важно кивнул:

— По-моему, тоже.

Матти подошел к Пенькову и крепко взял за рукав меховой куртки:

— А ну-ка, пойдем.

— Куда? — осведомился тот, сопротивляясь.

— Пойдем, пойдем, стрелок! Я тебе покажу, куда ты попал наверняка.

Они подошли к павильону и остановились перед дверью.

— Ух ты! — сказал Пеньков.

Сергей, не говоря ни слова, кинулся внутрь.

— Наташка видела? — быстро спросил Пеньков.

— Нет еще.

Пеньков с задумчивым видом ощупывал края дыры:

— Это так сразу не заделаешь.

— Да, запасного павильона на Сырте нет, — ядовито подтвердил Матти.

Месяц назад Пеньков, стреляя ночью в пиявок, пробил метеобудку. Тогда он отправился на Сырт и где-то достал там запасную. Пробитую будку он спрятал в гараже.

Сергей крикнул из павильона:

— Кажется, все в порядке!

— А есть там выходное отверстие? — спросил Пеньков.

— Есть, — ответил Сергей.

Раздалось мягкое жужжание — крыша павильона раздвинулась и сдвинулась снова.

— Кажется, обошлось, — сказал Сергей и вылез из павильона.

— А у меня треногу помяло, — сообщил Матти. — А метеобудку так покалечило, что придется опять новую доставать.

Пеньков мельком взглянул на будку и снова уставился на зияющую дыру. Сергей стоял рядом с ним и тоже смотрел на дыру.

— Будку я выправлю, — уныло сказал Пеньков. — А вот что с этим делать?..

— Наташа идет, — негромко предупредил Матти.

Пеньков сделал движение, как будто собирался куда-то скрыться, но только втянул голову в плечи.

Сергей быстро заговорил:

— Здесь пробоина небольшая, Наташенька, но это ерунда, мы ее сегодня же быстро заделаем, а внутри все цело…

Наташа подошла к ним, взглянула на пробоину.

— Свиньи вы, ребята! — тихо сказала она.

Теперь скрыться куда-нибудь захотелось всем, даже Матти, который был совсем ни в чем не виноват и выбежал на площадку последним, когда уже все кончилось. Наташа вошла в павильон и зажгла свет. В раскрытую дверь было видно, как она снимает футляр с блинк-автоматов.

Сергей тихонько проговорил:

— Пойду загоню машину.

Ему никто не ответил. Он полез в краулер и завел мотор. Матти молча вернулся к своей камере и, согнувшись пополам, поволок ее в дом. Перед павильоном осталась только унылая, нелепо громоздкая фигура Пенькова.

Матти втащил камеру в мастерскую, снял кислородную маску, стащил с головы капюшон и долго возился, расстегивая просторную доху. Затем, не снимая унтов, он сел на стол возле камеры. В окно ему было видно, как необыкновенно медленно, словно на цыпочках, проехал в гараж краулер. Наташа вышла из павильона и плотно закрыла за собой дверь. Потом она пошла через площадку, останавливаясь перед приборами. Пеньков плелся следом и, судя по всему, длинно и тоскливо вздыхал.

Тучи пыли уже осели, маленькое красноватое солнце висело над черными, словно обглоданными руинами Старой Базы, поросшими колючим марсианским саксаулом. Матти посмотрел на низкое солнце, на быстро темнеющее небо, вспомнил, что он сегодня дежурный, и отправился на кухню.

В семь часов утра начальники групп и участков системы Теплый Сырт собрались в кабинете директора Системы Александра Филипповича Лямина. Всего собралось человек двадцать пять, и все расселись вокруг длинного низкого стола для совещаний. Вентиляторы и озонаторы были пущены на полную мощность. Наташа была единственной женщиной в кабинете. Ее редко приглашали на общие совещания, и многие из собравшихся ее не знали. На нее поглядывали с благожелательным любопытством. Наташа услыхала, как кто-то сказал сипловатым шепотом:

— Знал бы — побрился.

Лямин, не вставая, сказал:

— Первый вопрос, товарищи, вне повестки дня. Все ли позавтракали? А то я могу попросить принести консервы и какао.

— А вкусненького ничего нет, Александр Филиппович? — осведомился полный, розовощекий мужчина с забинтованными руками.

В кабинете зашумели.

— Вкусненького ничего нет, — ответил Лямин и сокрушенно покачал головой. — Вот консервированную курицу разве…

Раздались голоса:

— Правильно, Александр Филиппович! Пусть принесут — не успели поесть.

Лямин кому-то махнул рукой.

— Сейчас принесут, — сказал он и встал. — Все собрались? — Он оглядел собравшихся. — Азизбеков… Горин… Барабанов… Накамура… Малумян… Наташа… Ван… Джефферсона не вижу… Ах да, прости… А где Опанасенко?.. От Следопытов есть кто-нибудь?

— Опанасенко в рейде, — сказал тихий голос.

И Наташа увидела Рыбкина. Впервые она увидела Рыбкина небритым.

— В рейде? — сказал Лямин. — Ну ладно, начнем без Опанасенко… Товарищи, как вам известно, за последние недели летающие пиявки активизировались. С позавчерашнего дня началось уже совершенное безобразие. Пиявки стали нападать днем. К счастью, обошлось без жертв, но ряд начальников групп и участков потребовал решительных мер. Я хочу подчеркнуть, товарищи, что проблема пиявок — старая. Всем нам они надоели. Спорим мы о них ненормально много, иногда даже ссоримся. Полевым группам эти твари, видимо, очень мешают. И вообще пора наконец принять о них, пиявках то есть, какое-то окончательное решение. Коротко говоря, у нас определились два мнения по этому вопросу. Первое — немедленная облава и посильное уничтожение пиявок. Второе — продолжение политики пассивной обороны, как паллиатив, вплоть до того времени, когда колония достаточно окрепнет. Товарищи, — он прижал руки к груди, — я вас прошу сейчас высказываться в произвольном порядке. Но только, пожалуйста, постарайтесь обойтись без личных выпадов. Это совершенно ни к чему. Я знаю, все мы устали, раздражены, и каждый чем-нибудь недоволен. Но убедительно прошу забыть сейчас все, кроме интересов дела.

Лямин сел. Сейчас же поднялся высокий, очень худой человек с пятнистым от загара лицом, небритый, с воспаленными глазами. Это был заместитель директора по строительству Виктор Кириллович Гайдадымов.

— Я не знаю, — начал он, — сколько времени продлится ваша облава — декаду, месяц, может быть, полгода. Я не знаю, сколько людей вы заберете на облаву, — людей, по-видимому, самых лучших, может быть, даже всех. Я не знаю, наконец, выйдет ли что-нибудь из вашей облавы. Но вот что я твердо знаю и считаю своим долгом довести до вашего сведения. Во-первых, из-за облавы придется прервать строительство жилых корпусов. Между прочим, через два месяца к нам прибудет пополнение, а жилищный кризис дает себя знать уже сейчас. На Теплом Сырте я не имею возможности выделить комнаты даже женатым. Во-вторых, из-за облавы задержится строительство завода стройматериалов. Что такое завод стройматериалов в наших условиях, вы должны понимать сами. Об оранжереях и теплицах, которые мы из-за облавы не получим и этим летом, я даже говорить не буду. В-третьих, самое главное — облава сорвет строительство регенерационного завода. Через месяц начнутся осенние бури, и на этом строительстве придется поставить крест. — Он стиснул зубы, закрыл и снова открыл глаза. — Вы знаете, товарищи, что мы все здесь висим на волоске. Может быть, я раскрываю какие-то секреты администрации, но черт с ними, в конце концов: мы все здесь взрослые и опытные люди… Запасы воды под Теплым Сыртом иссякают. Они уже фактически иссякли. Уже сейчас мы возим воду на песчаных танках за двадцать шесть километров. (За столом зашумели и задвигались, кто-то крикнул: «А куда раньше смотрели?!») Если мы не закончим к концу месяца регенерационный завод, то осенью мы сядем на голодный паек, а зимой нам придется перетаскивать Теплый Сырт на двести километров к югу. Я кончил.

Он сел и залпом выпил стакан остывшего какао. После минутной паузы Лямин сказал:

— Кто следующий?

— Я, — сказал кто-то. Встал маленький бородатый человек в темных очках — начальник ремонтных мастерских Захар Иосифович Пучко. — Я полностью присоединяюсь к Виктору Кирилловичу. — Он снял очки и подслеповато оглядел стол. — Как-то все у нас по-детски получается: облава, пиф-паф-ой-ёй-ёй… Я спрошу вас: на чем это вы собираетесь гоняться за пиявками? Может быть, на палочке верхом? Вам сейчас Виктор Кириллович очень хорошо объяснил: у нас песчаные танки возят воду. Какие это танки? Это же горе, а не танки. Четверть нашего транспортного парка стоит у меня в мастерских, ремонтировать их некому. Тот, кто умеет ремонтировать, — тот не ломает, а кто умеет ломать, тот не умеет ремонтировать. Обращаются с танками так, будто это авторучка — выбросил и купил новую… Я, Наташа, посмотрел на ваш краулер. Это ж надо довести машину до такого состояния! Можно подумать, вы на нем ходите сквозь стены…

— Захар, Захар, ближе к делу, — сказал Лямин.

— Я хочу сказать вот что. Знаю я эти облавы, знаю. Половина машин останется в пустыне, другая половина, может быть, доползет до меня, и мне скажут: чини. А чем я буду чинить — ногами? Рук у меня не хватает. И тогда начнется: «Пучко такой, Пучко сякой! Пучко думает, что не мастерские для Теплого Сырта, а Теплый Сырт для мастерских». Я начну просить людей у товарища Азизбекова, и он мне их не даст. Я начну просить людей у товарища Накамуры — простите, у господина Накамуры, — и он скажет, что у него и так летит программа…

— Ближе к делу, Захар! — нетерпеливо перебил Лямин.

— Ближе к делу начнется, когда у нас не останется ни одной машины. Тогда мы начнем носить продукты и воду на своем горбу за сто километров, и тогда меня спросят: «Пучко, где ты был, когда делали облаву?»

Пучко надел очки и сел.

— Дрянь дело! — пробормотал кто-то.

Наташа сидела как пришибленная. «Ну какой я начальник? — думала она. — Ведь я же ничего этого не знала, и даже не могла предположить, и еще ругала этих стариков за бюрократизм…»

— Разрешите мне? — послышался мягкий голос.

— Старший ареолог[16] системы Ливанов, — сказал Лямин.

Лицо Ливанова было покрыто пятнистым загаром, широкое квадратное лицо с черными, близко посаженными глазами.

— Возражения против облавы, высказанные здесь, — проговорил он, — представляются мне чрезвычайно важными и значительными. (Наташа посмотрела на Гайдадымова. Он спал, бессильно уронив голову.) И тем не менее облаву провести необходимо. Я приведу некоторые статистические данные. За тридцать лет пребывания человека на Марсе летающие пиявки совершили более полутора тысяч зарегистрированных нападений на людей. Три человека было убито, двенадцать искалечено. Население системы Теплый Сырт составляет тысячу двести человек, из них восемьсот человек постоянно работают в поле и, следовательно, постоянно находятся под угрозой нападения. До четверти ученых вынуждены нести сторожевую службу в ущерб государственным и личным научным планам. Мало того. Помимо морального ущерба, пиявки наносят весьма значительный материальный ущерб. За последние несколько недель только у ареологов они непоправимо разрушили пять уникальных установок и вывели из строя двадцать восемь ценных приборов. Дальше так продолжаться не может. Пиявки ставят под угрозу всю научную работу системы Теплый Сырт. В мои намерения не входит сколько-нибудь умалить значительность соображений, высказанных здесь товарищами Гайдадымовым и Пучко. Они были учтены при составлении плана облавы, который я предлагаю совещанию от имени ареологов и Следопытов.

Все зашевелились и снова замерли. Гайдадымов вздрогнул и открыл глаза. Ливанов продолжал размеренным голосом:

— Наблюдения показали, что апексом[17] распространения пиявок в районе Теплого Сырта является участок так называемой Старой Базы — на карте отметка двести одиннадцать. Операция начинается за час до восхода солнца. Группа из сорока хорошо подготовленных стрелков на четырех песчаных танках с запасом продовольствия на три дня занимает Старую Базу. Две группы загонщиков — ориентировочно по двести человек в каждой — на танках и краулерах развертываются в цепи из районов: первая группа — в ста километрах к западу от Сырта, вторая группа — в ста километрах к северу от Сырта. В назначенный час обе группы начинают медленное движение к северо-востоку и к югу, производя на ходу как можно больше шума и истребляя пиявок, пытающихся прорваться через цепь. Двигаясь медленно и методически, обе группы смыкаются флангами, оттесняя пиявок в район Старой Базы. Таким образом, вся масса пиявок, оказавшихся в зоне охвата, будет сосредоточена в районе Старой Базы и уничтожена. Такова первая часть плана. Я хотел бы выслушать возможные вопросы и возражения.

— Медленно и методически — это хорошо, — заметил Пучко. — Но все-таки сколько потребуется машин?

— И людей, — добавил Гайдадымов, — и дней?

— Пятьдесят машин, пятьсот человек и максимум трое суток.

— Как вы думаете истреблять пиявок? — спросил Джефферсон.

— Мы очень мало знаем о пиявках, — сказал Ливанов. — Пока мы можем полагаться только на два средства: отравленные пули и огнеметы.

— А где это взять?

— Боеприпасы отравить несложно, а что касается огнеметов, то мы их изготавливаем из пульпомониторов.

— Уже? — удивился Джефферсон.

— Да.

— Хороший план! — сказал Лямин. — Как вы думаете, товарищи?

Гайдадымов поднялся:

— Против такого плана я не возражаю. Только постарайтесь не брать у меня строителей. И разрешите мне сейчас удалиться.

За столом зашумели: «Отличный план, что и говорить!..» «А где вы возьмете стрелков?..» «Наберутся! Это строителей не хватает, а стрелков хватит…» «Ох, и постреляем же!..»

— Я еще не кончил, товарищи, — сказал Ливанов. — Есть вторая часть плана. Видимо, территория Старой Базы изрыта трещинами и кавернами, через которые пиявки выходят на поверхность. И там, конечно, полно подземных помещений. Когда кольцо замкнется и мы перебьем пиявок, можно либо зацементировать эти каверны, трещины и туннели, либо продолжать преследование под землей. В обоих случаях нам совершенно необходим план Старой Базы.

— Нет, о преследовании под землей не может быть и речи, — сказал кто-то. — Эта, слишком опасно.

— А интересно, было бы, — пробормотал розовый толстяк с перевязанными руками.

— Товарищи, этот вопрос мы решим после окончания облавы, — сказал Ливанов. — Сейчас нам нужен план Старой Базы. Мы обращались в архив, но там плана почему-то не оказалось. Может быть, кто-нибудь из старожилов имеет план?

За столом многие недоуменно переглядывались.

— Я не понимаю, — сказал сердито костлявый пожилой ареодезист, — о каком плане идет речь?

— О плане Старой Базы.

— Старая База была построена пятнадцать лет назад, на моих глазах. Это был бетонированный купол, и не было там никаких каверн и туннелей. Правда, я улетал на Землю. Может быть, без меня построили?

Другой ареодезист сказал:

— Кстати, Старая База находится не на отметке двести одиннадцать, а на отметке двести пять.

— Почему двести пять? — спросила Наташа. — На отметке двести одиннадцать! Это к западу от обсерватории.

— При чем здесь обсерватория? — Костлявый ареодезист совсем рассердился. — Старая База находится в одиннадцати километрах к югу от Теплого Сырта…

— Подождите, подождите! — закричал Ливанов. — Имеется в виду Старая База, расположенная на отметке двести одиннадцать, в трех километрах к западу от обсерватории.

— А-а! — сказал костлявый ареодезист. — Так вы имеете в виду Серые Развалины — остатки первопоселения. Кажется, там пытался обосноваться Нортон.

— Нортон высаживался в трехстах километрах к югу отсюда! — закричал кто-то.

Поднялся шум.

— Тише! Тише! — сказал Лямин и похлопал ладонью по столу. — Прекратите споры. Нам надо выяснить, кто знает что-нибудь о Старой Базе, или о Серых Развалинах, как угодно, — одним словом, о высоте с отметкой двести одиннадцать!

Все молчали. Ходить на развалины старых поселений никто не любил, да и некогда было.

— Одним словом, никто не знает, — сказал Лямин. — И плана нет.

— Могу дать справку, — сказал секретарь директора, он же заместитель по научной части, он же архивариус. — С этой Старой Базой вообще какая-то чепуха получается. На отчетных кроках Нортона эта база не отмечена, потом она появляется на отметке двести одиннадцать, а два года спустя на докладной записке Вельяминова, просившего разрешения разобрать развалины Старой Базы, тогдашний начальник экспедиции Юрковский собственноручно начертать соизволил… — Секретарь поднял над головой пожелтевший листок бумаги. — «Ничего не понял. Учитесь правильно читать карту. Отметка не 211, а 205. Разрешаю. Юрковский».

Все удивленно засмеялись.

— Разрешите предложение, — тихо сказал Рыбкин. (Все посмотрели на него.) — Можно сейчас же отправиться на отметку двести одиннадцать и снять кроки Старой Базы.

— Правильно! — сказал Лямин. — У кого есть время — поезжайте. Старшим назначается товарищ Ливанов. Совещание возобновим в одиннадцать часов.

От Теплого Сырта до Старой Базы по прямой было около шести километров. Отправились туда на двух песчаных танках. Желающих оказалось много — больше, чем участников совещания. И Наташа решила ехать на своем краулере. Танки с ревом и скрежетом покатились к окраине Сырта. Чтобы не попасть в пыль, Наташа пустила краулер в обход. Поравнявшись с Центральной метеобашней, она вдруг увидела Рыбкина. Маленький Следопыт шел привычным быстрым шагом, положив руки на свой длинный карабин, висевший на шее. Наташа затормозила.

— Феликс! — крикнула она. — Куда вы?

Он остановился и подошел к краулеру.

— Я решил идти пешком, — ответил он, спокойно глядя на нее снизу вверх. — Мне не хватило места.

— Садитесь, — предложила Наташа. Она неожиданно почувствовала себя с Феликсом свободно, совсем не так, как по вечерам в обсерватории. Феликс легко поднялся на сиденье рядом с нею, снял с шеи карабин и поставил между колен. Краулер тронулся.

— Я очень испугалась вчера вечером, когда вы ушли одни, — призналась она. — Сергей вас быстро догнал?

— Сергей?.. — Он посмотрел на нее. — Да, довольно быстро. Это была удачная мысль.

Они помолчали. В полукилометре слева шли танки, оставляя за собой над пустыней плотную неподвижную стену пыли.

— Интересное было совещание, правда? — сказала Наташа.

— Очень интересное! И что-то странное получается со Старой Базой.

— Я там как-то бывала с ребятами. Еще когда строили нашу обсерваторию. Ничего особенного. Цементные плиты растрескались, все проросло саксаулом. Вы тоже думаете, что пиявки вылезают оттуда?

— Уверен, — сказал Рыбкин. — Там огромное гнездо пиявок, Наташа, под холмом большая каверна. И она, наверное, имеет сообщение с другими пустотами под почвой. Хотя я этих ходов не нашел.

Наташа с ужасом на него посмотрела. Краулер вильнул. Справа, из-за барханов, открылась обсерватория. На наблюдательной площадке стоял длинный, как жердь, Матти и махал рукой. Феликс вежливо помахал в ответ. Купола и здания Теплого Сырта скрылись за близким горизонтом.

— Неужели вы их не боитесь? — спросила Наташа.

— Боюсь, — ответил Феликс. — Иногда, Наташа, просто до тошноты страшно бывает. Вы бы посмотрели, какие у них пасти. Только они еще более трусливы.

— Знаете что, Феликс, — сказала Наташа, глядя прямо перед собой. — Матти говорит, что вы странный человек. Я тоже думаю, что вы очень странный человек.

Феликс засмеялся:

— Вы мне льстите! Вам, конечно, кажется странным, что я всегда прихожу к вам на обсерваторию поздним вечером только для того, чтобы выпить кофе. Но я не могу приходить днем. Днем я занят. Да и вечером я почти всегда занят. А когда у меня бываем свободное время, я прихожу к вам.

Наташа почувствовала, что начинаем краснеть. Но краулер был уже у подножия плоского холма, того самого, который изображался на ареографических картах искривленным овалом с отметкой двести одиннадцать. На вершине холма, среди неровных серых глыб, уже копошились люди.

Наташа поставила краулер подальше от песчаных танков и выключила двигатель. Феликс стоял внизу, серьезно глядя на нее и протянув руку.

— Не надо, спасибо, — пробормотала Наташа, но на руку все-таки оперлась.

Они пошли среди развалин Старой Базы. Странные это были развалины: по ним никак нельзя было понять, каков был первоначальный вид или хотя бы план сооружения.

Проломленные купола на шестигранных основаниях, обвалившиеся галереи, штабеля растрескавшихся цементных блоков. Все это густо поросло марсианской колючкой и утопало в пыли и песке. Кое-где под серыми сводами зияли темные провалы. Некоторые из них вели куда-то в глубокий, непроглядный мрак. Над развалинами стоял гомон голосов:

— Еще одна каверна! Тут никакого цемента не хватит!

— Что за идиотская планировка!

— А что вы хотите от Старой Базы?

— Колючек-то, колючек! Как на солончаке…

— Вилли, не лезьте туда!

— Там пусто, никого нет…

— Товарищи, начинайте же съемку в конце концов.

— Доброе утро, Володя! Давно уже начали…

— Смотрите, а здесь следы ботинок!

— Да, кто-то здесь бывает… Вон еще…

— Следопыты, наверное.

Наташа посмотрела на Феликса.

Феликс кивнул:

— Это я.

Он вдруг остановился, присел на корточки и стал что-то разглядывать.

— Вот, — сказал он, — посмотрите, Наташа.

Наташа наклонилась. Из трещины в цементе свисал толстый стебель колючки с крошечным цветком на конце.

— Какая прелесть! — проговорила она. — А я и не знала, что колючка цветет. Красиво как — красное с синим!

— Колючка дает цветок очень редко, — медленно сказал Феликс. — Известно, что она цветет раз в пять марсианских лет.

— Нам повезло.

— Каждый раз, когда цветок осыпается, на его месте выступает новый побег, а там, где был цветок, остается блестящее колечко. Такое, вот видите?

— Интересно, — сказала Наташа. — Значит, можно подсчитать, сколько колючке лет. Раз, два, три, четыре… — Она остановилась и посмотрела на Феликса. — Тут восемь ободков.

— Да, — подтвердил Феликс, — восемь. Цветок — девятый. Этой трещине в цементе восемьдесят земных лет.

— Не понимаю, — сказала Наташа и вдруг поняла. — Значит, это не наша база? — спросила она шепотом.

— Не наша, — подтвердил Феликс и выпрямился.

— Вы об этом знали?

— Да, мы об этом знаем. Это здание строили не люди. Это не цемент. Это не просто холм. И пиявки не зря нападают на двуногих прямостоящих.

Наташа несколько секунд глядела на него, а затем повернулась и закричала во весь голос:

— Товарищи, сюда! Скорее! Все сюда! Смотрите, смотрите, что здесь есть! Сюда!..

Кабинет директора системы Теплый Сырт был набит до отказа. Директор вытирал лысину платком и ошалело мотал головой.

Ареолог Ливанов, утратив сдержанность и корректность, орал, стараясь перекричать шум:

— Это просто уму непостижимо! Теплый Сырт существует шесть лет! За шесть лет не разобрались, что здесь наше и что не наше. Никому и в голову не пришло поинтересоваться Старой Базой!..

— Чем там интересоваться! — кричал Азизбеков. — Я двадцать раз проезжал мимо. Развалины как развалины. Разве, мало развалин оставили после себя первопоселенцы?

— Я там был года два назад. Смотрю, валяется ржавая гусеница от краулера. Посмотрел и поехал дальше.

— Сейчас она там валяется?

— Да что там говорить! Посередине базы стоит с незапамятных времен тригонометрический знак. Тоже, может быть, марсиане ставили?

— Следопыты просто опозорились, стыдно на них смотреть!

— Ну почему? Это же они и открыли!

Начальник группы Следопытов Опанасенко, прибывший всего несколько минут назад, огромный, широкий, ухмыляющийся, обмахивался сложенной картой и что-то говорил директору. Директор мотал головой. К столу пробрался, наступая всем на ноги, Пучко. Борода у него была взъерошенная, очки он держал высоко над головой.

— Потому что в системе творится тихий бедлам! — фальцетом закричал он. — Скоро ко мне будут приходить марсиане и просить, чтобы я им починил танк или траулер, и я им буду чинить! У меня уже были случаи, когда приходят незнакомые люди и просят починить. Потому что я вижу — по городу ходят какие-то неизвестные люди. Я не знаю, откуда они приходят, и я не знаю, куда они уходят. А может быть, они приходят со Старой Базы и уходят на Старую Базу! (Шум в кабинете внезапно затих.) Может быть, вы хотите пример? Пожалуйста! Один такой гражданин сидит здесь с нами с утра!.. Я о вас говорю, товарищ!

Пучко ткнул очками в сторону Феликса Рыбкина. Кабинет взорвался хохотом.

Опанасекко сказал гулким басом:

— Ну-ну, Захар, это же мой Рыбкин!

Феликс покачал головой, почесал в затылке и искоса поглядел на Наташу.

— Ну и что же, что Рыбкин! — закричал Пучко. — А я откуда знаю, что он Рыбкин? Вот я и говорю: нужно, чтобы всех знали… — Он махнул рукой и полез на свое место.

Директор встал и постучал карандашом по столу.

— Хватит, хватит, товарищи! — строго сказал он. — Повеселились и хватит. Открытие, которое сделали Следопыты, представляет огромный интерес, но мы собрались не для этого. Схема Старой Базы у нас теперь есть. Облаву начнем через три для. Приказ на облаву будет отдан сегодня вечером. Предварительно сообщаю, что начальником группы облавы назначается Опанасенко, его заместителем — Ливанов. А теперь прошу всех, кроме моих заместителей, покинуть кабинет и разойтись по рабочим местам.

В кабинете была только одна дверь в коридор, и кабинет пустел медленно. В дверях вдруг образовалась пробка.

— Радиограмма директору! — закричал кто-то.

— Передайте по рукам!

Сложенный листок бумаги поплыл над головами. Директор, споривший о чем-то с Опанасенко, взял и развернул его. Наташа увидела, как он побледнел, а потом покраснел.

— Что случилось? — пробасил Опанасенко.

— С ума сойти можно! — сказал директор с отчаянием. — Завтра сюда на «Тахмасибе» прибывает Юрковский.

— Володя?.. — спросил Опанасенко. — Это хорошо!

— Кому Володя, — простонал директор, — а кому генеральный инспектор Международного управления космических сообщений!

Директор еще раз перечитал радиограмму и тяжело вздохнул.

Мягкий свисток будильника разбудил Юру ровно в восемь утра по бортовому времени. Юра приподнялся на локте и сердито посмотрел на будильник. Будильник подождал немного и засвистел снова. Юра застонал и сел на койке. «Нет, больше по вечерам я читать не буду, — подумал он. — Почему это вечером никогда не хочется спать, а утром испытываешь такие мучения?»

В каюте было прохладно, даже холодно. Юра обхватил руками голые плечи и постучал зубами. Затем он спустил ноги на пол, протиснулся между койкой и стеной и вышел в коридор. В коридоре было еще холоднее, но там стоял Жилин, могучий, мускулистый, в одних трусиках. Жилин делал зарядку. Некоторое время Юра, обхватив руками плечи, стоял и смотрел, как Жилин делает зарядку. В каждой руке у Жилина было зажато по десятикилограммовой гантели. Жилин вел бой с тенью. Тени приходилось плохо. От страшных ударов по коридору носился ветерок.

— Доброе утро, Ваня! — сказал Юра.

Жилин мгновенно и бесшумно повернулся и скользящими шагами двинулся на Юру, ритмично раскачиваясь всем телом. Лицо у него было серьезное и сосредоточенное. Юра принял боевую стойку. Тогда Жилин положил гантели на пол и кинулся в бой. Юра рванулся ему навстречу, и через несколько минут ему стало жарко. Жилин хлестко и больно избивал его полураскрытой ладонью. Юра три раза попал ему в лоб, и каждый раз на лице Жилина появлялась улыбка удовольствия. Когда Юра взмок, Жилин сказал:

— Брэк!

И они остановились.

— Доброе утро, стажер, — сказал Жилин. — Как спалось?

— Спа… си… бо, — сказал Юра. — Ни… че… го.

— В душ! — скомандовал Жилин. Душевая была маленькая, на одного человека, и возле нее уже стоял с брезгливой усмешкой Юрковский в роскошной, красной с золотом, пижаме, с колоссальным мохнатым полотенцем через плечо. Он говорил сквозь дверь:

— Во всяком случае… э-э… я отлично помню, что Краюхин тогда отказался утвердить этот проект… Что?

Из-за двери слабо слышался шум струй, плеск и неразборчивый тонкий тенорок.

— Ничего не слышу! — негодующе сказал Юрковский. Он повысил голос. — Я говорю, что Краюхин отклонил этот проект, и если ты напишешь, что это была историческая ошибка, то ты будешь прав… Что?

Дверь душевой отворилась, и оттуда, еще продолжая вытираться, вышел розовый, бодрый Михаил Антонович Крутиков, штурман «Тахмасиба».

— Ты тут что-то говорил, Володенька? — благодушно сказал он. — Только я ничего не слышал. Вода очень шумит.

Юрковский с сожалением на него посмотрел, вошел в душевую и закрыл за собой дверь.

— Мальчики, он не рассердился? — спросил встревоженно Михаил Антонович. — Мне почему-то показалось, что он рассердился.

Жилин пожал плечами, а Юра сказал неуверенно:

— По-моему, ничего.

Михаил Антонович вдруг закричал:

— Ах, ах, каша разварится! — и быстро побежал по коридору на камбуз.

— Говорят, сегодня прибываем на Марс? — деловито осведомился Юра.

— Был такой слух, — сказал Жилин. — Правда, тридцать-тридцать по курсу обнаружен корабль под развевающимся пиратским флагом, но я полагаю, что мы проскочим. — Он вдруг остановился и прислушался.

Юра тоже прислушался. В душевой обильно лилась вода.

Жилин пошевелил коротким носом.

— Чую… — сказал он.

Юра тоже принюхался.

— Каша, что ли? — спросил он неуверенно.

— Нет, — ответил Жилин, — зашалил недублированный фазоциклер. Ужасный шалун, этот недублированный фазоциклер. Чую, что сегодня его придется регулировать.

Юра с сомнением посмотрел на него. Это могло быть шуткой, а могло быть и правдой. Жилин обладал изумительным чутьем на неисправности.

Из душевой вышел Юрковский. Он величественно посмотрел на Жилина и еще более величественно — на Юру.

— Э-э… — сказал он, — кадет и поручик. А кто сегодня дежурный по камбузу?

— Михаил Антонович, — ответил Юра застенчиво.

— Значит, опять овсяная каша! — величественно сказал Юрковский и прошел к себе в каюту.

Юра проводил его восхищенным взглядом. Юрковский поражал его воображение.

— А? — сказал Жилин. — Громовержец! Зевс!.. А? Ступай мыться.

— Нет, — сказал Юра, — сначала вы, Ваня.

— Тогда пойдем вместе. Что ты здесь будешь один торчать? Как-нибудь втиснемся.

После душа они оделись и явились в кают-компанию. Все уже сидели за столом, и Михаил Антонович раскладывал по тарелкам овсяную кашу. Увидев Юру, Быков посмотрел на часы и потом снова на Юру. Он делал так каждое утро. Сегодня замечания не последовало.

— Садитесь, — сказал Быков.

Юра сел на свое место — рядом с Жилиным и напротив капитана. И Михаил Антонович, ласково на него поглядывая, положил ему каши. Юрковский ел кашу с видимым отвращением и читал какой-то толстый переплетенный машинописный отчет, положив его перед собой на корзинку с хлебом.

— Иван, — обратился к Жилину Быков, — недублированный фазоциклер теряет настройку. Займись.

— Я, Алексей Петрович, займусь им, — сказал Иван. — Последние рейсы я только им и занимаюсь. Надо либо менять схему, либо ставить дублер.

— Схему менять надо, Алешенька, — сказал Михаил Антонович. — Устарело это все: и фазоциклеры, и вертикальная развертка, и телетакторы… Вот я помню, лет пять назад мы ходили к Урану на «Хиусе-8». В две тысячи первом…

— Не в две тысячи первом, а в девяносто девятом, — пробурчал Юрковский, не отрываясь от отчета. — Мемуарщик…

— А по-моему… — начал Михаил Антонович и задумался.

— Не слушай ты его, Михаил, — сказал Быков. — Какое кому дело, когда это было? Главное — кто ходил, на чем ходил, как ходил…

Юра тихонько поерзал на стуле. Начинался традиционный утренний разговор. «Бойцы вспоминали минувшие дни». Михаил Антонович, собираясь в отставку, писал мемуары.

— То есть как это? — удивился Юрковский, поднимая глаза от рукописи. — А приоритет?

— Какой еще приоритет? — спросил Быков.

— Мой приоритет.

— Зачем тебе понадобился приоритет?

— По-моему, очень приятно быть… э-э… первым.

— Да на что тебе быть первым? — удивился Быков.

Юрковский подумал.

— Честно говоря, не знаю, — сказал он. — Мне просто приятно.

— Лично мне это совершенно безразлично, — сказал Быков.

Юрковский, снисходительно улыбаясь, помотал в воздухе указательным пальцем:

— Так ли, Алексей?

— Может быть, и неплохо оказаться первым, — ответил Быков, — но лезть из кожи вон, чтобы быть первым, — занятие нескромное. По крайней мере, для ученого.

Жилин подмигнул Юре. Юра понял это так: «Мотай на ус».

— Не знаю, не знаю, — сказал Юрковский, демонстративно возвращаясь к отчету. — Во всяком случае, Михаил обязан придерживаться исторической правды. В девяносто девятом году экспедиционная группа Дауге и Юрковского впервые в истории науки открыла и исследовала бомбозондами так называемое аморфное поле на северном полюсе Урана. Следующее исследование пятна было произведено годом позже.

— Кем? — с очень большим интересом спросил Жилин.

— Не помню, — ответил рассеянно Юрковский. — Кажется, Лекруа… Михаил, нельзя ли… э-э… освободить стол? Мне надо работать.

Наступали священные часы работы Юрковского. Он всегда работал в кают-компании — он так привык. Михаил Антонович и Жилин ушли в рубку. Юра хотел последовать за ними — было очень интересно посмотреть, как настраивают недублированный фазоциклер, но Юрковский остановил его.

— Э-э… кадет, — попросил он, — не сочтите за труд, принесите мне, пожалуйста, бювар из моей каюты. Он лежит на койке.

Юра сходил за бюваром. Когда он вернулся, Юрковский что-то печатал на портативной электромашинке, небрежно порхая по контактам пальцами правой руки.

Быков уже сидел на обычном месте — в большом персональном кресле под торшером; рядом с ним на столике возвышалась огромная пачка газет и журналов. На носу Быкова были большие старомодные очки.

Первое время Юра поражался, глядя на Быкова. На корабле работали все. Жилин ежедневно вылизывал ходовую и контрольную системы. Михаил Антонович считал и пересчитывал курс, вводил дополнительные команды на киберуправление, заканчивал большой учебник и еще ухитрялся как-то находить время для мемуаров. Юрковский до глубокой ночи читал какие-то пухлые отчеты, получал и отправлял бесчисленные радиограммы, что-то расшифровывал и зашифровывал на электромашинке. А капитан корабля Алексей Петрович Быков читал газеты и журналы. Раз в сутки он, правда, выстаивал очередную вахту. Но все остальное время он проводил в своей каюте, либо под торшером в кают-компании. Юру это удивляло. На третьи сутки он не выдержал и спросил у Жилина: зачем на корабле капитан?.

— Для ответственности, — сказал Жилин. — Если, скажем, кто-нибудь потеряется.

У Юры вытянулось лицо.

Жилин засмеялся и добавил:

— Капитан отвечает за всю организацию рейса. Перед рейсом у него нет ни одной свободной минуты. Ты заметил, что он читает? Это газеты и журналы за последних два месяца.

— А во время рейса? — спросил Юра.

Они стояли в коридоре и не заметили, как подошел Юрковский.

— Во время рейса капитан нужен только тогда, когда случается катастрофа, — сказал он со странной усмешкой. — И тогда он нужен больше, чем кто-нибудь другой.

Юра, ступая на цыпочках, положил рядом с Юрковским бювар. Бювар был роскошный, как и всё у Юрковского. В углу бювара была врезана золотая пластина с надписью: «IV Всемирный конгресс планетологов. 20 XII 02. Конакри».

— Спасибо, кадет, — сказал Юрковский, откинулся на стуле и задумчиво посмотрел на Юру. — Вы бы сели да побеседовали со мной, стариком, — продолжал он негромко. — А то через десять минут принесут радиограммы, и опять начнется кавардак на целый день. (Юра сел. Он был безмерно счастлив.) Вот давеча я говорил о приоритете и, кажется, немного погорячился. Действительно, что значит одно имя в океане человеческих усилий, в бурях человеческой мысли, в грандиозных приливах и отливах человеческого разума? Вот подумайте, Юра, сотни людей в разных концах Вселенной собрали для нас необходимую информацию, дежурный на «Спу-пять», усталый, с красными от бессонницы глазами, принимал и кодировал ее, другие дежурные программировали трансляционные установки, а затем еще кто-то нажмет на пусковую клавишу — гигантские отражатели заворочаются, разыскивая в пространстве наш корабль. И мощный квант, насыщенный информацией, сорвется с острия антенны и устремится в пустоту вслед за нами…

Юра слушал, глядя ему в рот. Юрковский продолжал:

— Капитан Быков несомненно прав. Собственное имя на карте не должно означать слишком много для настоящего человека. Радоваться своим успехам надо скромно, один на один с собой. А с друзьями надо делиться только радостью поиска, радостью погони и смертельной борьбы. Вы знаете, Юра, сколько людей на Земле?.. Четыре миллиарда! И каждый из них работает. Или гонится. Или ищет. Или дерется насмерть. Иногда я пробую представить себе все эти четыре миллиарда одновременно. Капитан Фрэд Дулитл ведет пассажирский лайнер, и за сто мегаметров до финиша выходит из строя питающий реактор, и у Фрэда Дулитла за пять минут седеет голова, но он надевает большой черный берет, идет в кают-компанию и хохочет там с пассажирами, с теми самыми пассажирами, которые так ничего и не узнают и через сутки разъедутся с ракетодрома и навсегда забудут даже имя Фрэда Дулитла. Профессор Канаяма отдает всю свою жизнь созданию стереосинтетиков, и в одно жаркое сырое утро его находят мертвым в кресле возле лабораторного стола. И кто из сотен миллионов, которые будут носить изумительные, красивые и прочные одежды из стереосинтетиков профессора Канаямы, вспомнит его имя? А Юрий Бородин будет в необычайно трудных условиях возводить жилые купола на маленькой каменистой Рее. И можно ручаться, что ни один из будущих обитателей этих жилых куполов никогда не услышит имени Юрия Бородина. И ты знаешь, Юра, это очень справедливо. Ибо и Фрэд Дулитл тоже уже забыл имена своих пассажиров, а ведь они идут на смертельно опасный штурм чужой планеты. И профессор Канаяма никогда в глаза не видел тех, кто носит одежду из его тканей, а ведь эти люди кормили и одевали его, пока он работал. И ты, Юра, никогда, наверное, не узнаешь о героизме ученых, что поселятся в домах, которые ты выстроишь. Таков мир, в котором мы живем. Очень хороший мир!..

Юрковский кончил говорить и посмотрел на Юру с таким выражением, словно ожидал, что Юра тут же переменится к лучшему. Юра молчал. Это называлось «беседовать со стариком». Оба очень любили такие беседы. Ничего особенно нового для Юры в этих беседах, конечно, не было, но у него всегда оставалось впечатление чего-то огромного и сверкающего. Вероятно, все дело было в личности самого великого планетолога — весь он был какой-то красный с золотом.

В кают-компанию вошел Жилин, положил перед Юрковским катушки радиограмм.

— Утренняя почта, — сказал он.

— Спасибо, Ваня, — расслабленным голосом произнес Юрковский.

Он взял наугад катушку, вставил ее в машинку и включил дешифратор. Машинка бешено застучала.

— Ну вот, — тем же голосом сказал Юрковский, вытягивая из машинки лист бумаги. — Опять на Церере программу не выполнили.

Жилин крепко взял Юру за рукав и повлек его в рубку. Позади раздавался крепнущий голос Юрковского:

— Снять его надо, раба божьего, и перевести на Землю, пусть сидит смотрителем музея…

Юра стоял за спиной Жилина и глядел, как настраивают фазоциклер. «Ничего не понимаю, — думал он с унынием. — И никогда не пойму». Фазоциклер был деталью комбайна контроля отражателя и служил для измерения плотности потока радиации в рабочем объеме отражателя. Следить за настройкой фазоциклера нужно было по двум экранам. На экранах вспыхивали и медленно гасли голубоватые искры и извилистые линии. Иногда они смешивались в одно сплошное светящееся облако, и тогда Юра думал, что все пропало и настройку нужно начинать сначала, а Жилин со вкусом приговаривал:

— Превосходно! А теперь еще на полградуса…

Все действительно начиналось сначала.

На возвышении, в двух шагах позади Юры, сидел за пультом счетной машины Михаил Антонович и писал мемуары. Пот градом катился по его лицу. Юра уже знал, что писать мемуары Михаила Антоновича заставил архивный отдел Международного управления космических сообщений. Михаил Антонович царапал пером, возводил очи горе, что-то считал на пальцах и время от времени грустным голосом принимался петь веселые песни. Михаил Антонович был добряк, каких мало. В первый же день он подарил Юре плитку шоколада и попросил прочитать написанную часть мемуаров. Критику прямодушной молодости он воспринял крайне болезненно, но с тех пор стал считать Юру непререкаемым авторитетом в области мемуарной литературы.

— Вот послушай, Юрик! — вскричал он. — И ты, Ванюша, послушай!

— Слушаем, Михалл Антонович, — с готовностью сказал Юра.

Михаил Антонович откашлялся и стал читать:

— «С капитаном Степаном Афанасьевичем Варшавским я встретился впервые на солнечных и лазурных берегах Таити. Яркие звезды мерцали над бескрайным Великим или Тихим океаном. Он подошел ко мне и попросил закурить, сославшись на то, что забыл свею трубку в отеле. К сожалению, я не курил, но это не помешало нам разговориться и узнать друг о друге. Степан Афанасьевич произвел на меня самое благоприятное впечатление. Это оказался милейший, превосходнейший человек. Он был очень добр, умен, с широчайшим кругозором. Я поражался обширности его познаний. Ласковость, с которой он относился к людям, казалась мне иногда необыкновенной…»

— Ничего, — сказал Жилин, когда Михаил Антонович замолк и застенчиво на них посмотрел.

— Я здесь только попытался дать портрет этого превосходного человека, — пояснил Михаил Антонович.

— Да, ничего, — повторил Жилин, внимательно наблюдая за экранами. — Как это у вас сказано: «Над солнечными и лазурными берегами мерцали яркие звезды». Очень свежо.

— Где? Где? — засуетился Михаил Антонович. — Ну, это просто описка, Ваня. Не нужно так шутить.

Юра напряженно думал, к чему бы это прицепиться. Ему очень хотелось поддержать свое реноме.

— Вот я и раньше читал вашу рукопись, Михаил Антонович, — сказал он наконец. — Сейчас я не буду касаться литературной стороны дела. Но почему они у вас все такие милейшие и превосходнейшие? Нет, они действительно, наверное, хорошие люди, но у вас их совершенно нельзя отличить друг от друга.

— Что верно, то верно, — сказал Жилин. — Уж кого-кого, а капитана Варшавского я отличу от кого угодно. Как он это всегда выражается? «Динозавры, австралопитеки, тунеядцы несчастные».

— Нет, извини, Ванюша, — с достоинством сказал Михаил Антонович. — Мне он ничего подобного не говорил. Вежливейший и культурнейший человек!

— Скажите, Михаил Антонович, — сказал Жилин, — а что вы про меня напишете?

Михаил Антонович растерялся. Жилин отвернулся от приборов и с интересом на него смотрел.

— Я, Ванюша, не собирался… — Михаил Антонович вдруг оживился. — А ведь это мысль, мальчики! Правда, я напишу главу. Это будет заключительная глава. Я ее так и назову: «Мой последний рейс». Нет, «мой» — это как-то нескромно. Просто: «Последний рейс». И там я напишу, как мы сейчас все летим вместе, и Алеша, и Володя, и вы, мальчики. Да, это хорошая идея — «Последний рейс»…

И Михаил Антонович снова обратился к мемуарам.

Успешно завершив очередную настройку недублированного фазоциклера, Жилин пригласил Юру спуститься в машинные недра корабля — к основанию фотореактора. У основания фотореактора оказалось холодно и неуютно. Жилин неторопливо принялся за свой ежедневный «чек-ап». Юра медленно шел за ним, засунув руки глубоко в карманы, стараясь не касаться покрытых инеем поверхностей.

— Здорово это все-таки! — сказал он с завистью.

— Что именно? — осведомился Жилин. Он со звоном откидывал и снова захлопывал какие-то крышки, отодвигал полупрозрачные заслонки, за которыми кабаллистически мерцала путаница печатных схем; включал маленькие экраны, на которых тотчас возникали яркие точки импульсов, прыгающие по координатной сетке; запускал крепкие ловкие пальцы во что-то невообразимо сложное, многоцветное, вспыхивающее. И делал он все это небрежно, легко, не задумываясь, и до того ладно и вкусно, что Юре захотелось сейчас же сменить специальность и вот так же непринужденно повелевать поражающим воображение гигантским организмом фотонного чуда.

— У меня слюнки текут, — признался Юра.

Жилин засмеялся.

— Правда, — сказал Юра. — Не знаю, для вас это все, конечно, привычно и буднично, может быть, даже надоело, но это все равно здорово. Я люблю, когда большой и сложный механизм — и рядом один человек… повелитель. Это здорово, когда человек — повелитель!

Жилин чем-то щелкнул, и на шершавой серой стене радугой загорелись сразу шесть экранов.

— Человек уже давно такой повелитель, — проговорил он, внимательно разглядывая экраны.

— Вы, наверное, гордитесь, что вы… такой!

Жилин выключил экраны.

— Пожалуй, — сказал он. — Радуюсь, горжусь и прочее. — Он двинулся дальше вдоль заиндевевших пультов. — Я, Юрочка, уже десять лет хожу в повелителях, — произнес он с какой-то странной интонацией. — Давай не будем об этом, а?

Юра прикусил губу. Жилин всегда с готовностью отвечал на все его вопросы относительно технических деталей своей работы, но терпеть не мог касаться ее психологической стороны. «И кто меня за язык тянет?» — с досадой подумал Юра. Он огляделся и сказал, чтобы переменить тему:

— Здесь должны водиться привидения…

— Чш-ш-ш! — с испугом произнес Жилин и тоже огляделся по сторонам. — Их здесь полным-полно. Вот тут, — он указал в темный проход между двумя панелями, — я нашел… только не говори никому… детский чепчик!

Юра засмеялся.

— Тебе следует знать, — продолжал Жилин, — что наш «Тахмасиб» весьма старый корабль. Он побывал на многих планетах, и на каждой планете на него грузились местные привидения. Целыми дивизиями. Они таскаются по кораблю, стонут, ноют, набиваются в приборы, нарушают работу фазоциклера… Им, видишь ли, очень досаждают призраки бактерий, убитых во время дезинфекций. И никак от них не избавишься.

— Их надо святой водой.

— Пробовал! — Жилин махнул рукой, открыл большой люк и погрузился в него верхней частью туловища.

— Все пробовал, — гулко сказал он из люка. — И простой святой водой, и дейтериевой, и тритиевой. Никакого впечатления. Но я придумал, как избавиться.

Он вылез из люка, захлопнул крышку и посмотрел на Юру серьезными глазами.

— Надо проскочить на «Тахмасибе» сквозь Солнце. Ты понимаешь? Не было еще случая, чтобы привидение выдержало температуру термоядерной реакции. Кроме шуток, ты серьезно не слыхал о моем проекте сквозьсолнечного корабля?

Юра помотал головой. Ему никогда не удавалось определить тот момент, когда Жилин переставал шутить и начинал говорить серьезно.

— Пойдем, — сказал Жилин, взяв его под руку. — Пойдем наверх, я расскажу тебе, как это делается.

Наверху, однако, Юру поймал Быков.

— Стажер Бородин, — сказал он, — ступайте за мной.

Юра горестно вздохнул и поглядел на Жилина. Жилин едва заметно развел руками. Быков привел Юру в кают-компанию и усадил за стол напротив Юрковского. Предстояло самое неприятное время суток: два часа принудительных занятий физикой металлов. Быков рассудил, что время перелета стажер должен использовать рационально, и с первого же дня заставил Юру изучать теоретические вопросы вакуумной сварки. Честно говоря, это было не так уж неинтересно, но Юру угнетала мысль, что его заставляют заниматься, как школяра. Сопротивляться он не смел, но занимался с большой прохладцей.

Быков вернулся в свое кресло, несколько минут смотрел, как Юра нехотя листает страницы книги, а затем развернул очередную газету.

Юрковский вдруг перестал шуметь электромашинкой и повернулся к Быкову:

— Ты слыхал что-нибудь о статистике нарушений?

— Каких нарушений? — спросил Быков из-за газеты.

— Я имею в виду нарушения… э-э… режима работы в Космосе. Число таких нарушений и случаев невыполнения планов исследовательских работ растет с удалением от Земли, достигает максимума в поясе астероидов и снова спадает к границам… э-э… Солнечной системы.

— Ты генеральный инспектор, тебе и карты в руки, — сказал Быков.

Юрковский некоторое время молча смотрел в бумаги.

— Вопиющая безответственность! — сказал вдруг он и снова зашумел машинкой.

Юра уже знал, что такое «спецрейс 17». Кое-где в огромной сети космических поселений, охватившей всю Солнечную систему, происходило неладное, и Международное управление космических сообщений решило покончить с этим раз и, по возможности, навсегда. Юрковский был генеральным инспектором МУКСа и имел, по-видимому, неограниченные полномочия. Он обладал правом указывать, порицать, выяснять все до тонкостей, отправлять виновных на Землю и, судя по всему, был намерен пользоваться этим правом в полной мере. Более того, Юрковский намеревался падать на виновных как снег на голову, и поэтому спецрейс 17 был совершенно секретным.

Из обрывков разговоров и из того, что Юрковский зачитывал вслух, следовало, что фотонный планетолет «Тахмасиб» после кратковременной остановки у Марса пройдет через пояс астероидов, задержится в системе Сатурна, затем оверсаном выйдет к Юпитеру и опять-таки через пояс астероидов вернется на Землю. Над какими именно небесными телами нависла грозная тень генерального инспектора, Юра так и не понял. Жилин только сказал Юре, что «Тахмасиб» высадит Юру на Япете, а оттуда планетолеты местного сообщения перебросят его (Юру) на Рею.

Юрковский опять перестал шуметь машинкой.

— Меня очень беспокоят научники у Сатурна, — озабоченно сказал он.

— Умгу, — донеслось из-за газеты.

— Программа исследования Кольца практически не выполняется.

— Умгу.

Юрковский сказал сердито:

— Не воображай, пожалуйста, что я беспокоюсь за эту программу оттого, что она моя!

— А я и не воображаю.

— Я думаю, мне придется их подтолкнуть, — заявил Юрковский.

— Ну что ж, в час добрый, — сказал Быков и перевернул газетную страницу.

Юра почувствовал, что весь разговор этот — и странная нервозность Юрковского, и нарочитое равнодушие Быкова — имеет какой-то второй смысл. Похоже было, что необозримые полномочия генерального инспектора имели все-таки где-то границы и что Быков и Юрковский об этих границах великолепно знали.

Юрковский сказал:

— Однако не пора ли пообедать?.. Кадет, не могли бы вы вакуумно сварить обед?

Быков буркнул из-за газеты:

— Не мешай работать.

— Но я хочу есть!

— Потерпишь, — сказал Быков.

В четыре часа утра Феликс Рыбкин сказал:

— Пора!..

И все стали собираться. На дворе было минус восемьдесят три градуса. Юра натянул на ноги две пары пуховых носков, одолженных ему Наташей, тяжелые меховые штаны, которые ему дал Матти, нацепил поверх штанов аккумуляторный пояс и влез в унты. Следопыты Феликса, невыспавшиеся и мрачноватые, торопливо пили горячий кофе. Наташа бегала на кухню и обратно, носила бутерброды, горячий кофе и термосы. Кто-то попросил бульону. Наташа побежала на кухню и принесла бульон. Рыбкин и Жилин сидели на корточках в углу комнаты над раскрытым плоским ящиком, из которого торчали блестящие хвосты ракетных гранат. Ракетные ружья привез на Теплый Сырт Юрковский. Матти в последний раз проверял электрообогреватель куртки, предназначенной для Юры.

Следопыты напились кофе и молча потянулись к выходу, привычным движением натягивая на лицо кислородные намордники. Феликс с Жилиным взяли ящик с гранатами и тоже пошли к выходу.

— Юра, ты готов? — спросил Жилин.

— Сейчас, сейчас! — заторопился Юра. Матти помог ему облачиться в куртку и сам подключил электрообогреватели к аккумуляторам.

— А теперь беги на улицу, — сказал он, — а то вспотеешь.

Юра сунул руки в рукавицы и побежал за Жилиным.

На дворе было совсем темно. Юра пересек наблюдательную площадку и спустился к танку. Здесь в темноте негромко переговаривались, слышалось позвякивание металла о металл. Юра налетел на кого-то. Из темноты посоветовали надеть очки. Юра посоветовал не торчать на дороге.

— Вот чудак! — сказали из темноты. — Надень тепловые очки.

Юра вспомнил про инфракрасные очки и надвинул их на глаза. Намного лучше от этого не стало, но теперь Юра хорошо различал силуэты людей и широкую корму танка, нагретую атомным реактором. На танк грузили ящики с боеприпасами. Сначала Юра встал на подачу, но потом рассудил, что места в танке может не хватить и тогда его наверняка оставят в обсерватории. Он тихонько вышел и вскарабкался на корму. Там двое здоровенных парней с надвинутыми капюшонами принимали ящики.

— Кого это несет? — добродушно спросил один.

— Это я, — сказал Юра.

— А, столичная штучка! — сказал другой. — Ступай в кузов, задвигай ящики под сиденья.

«Столичной штучкой» Юру назвали местные сварщики, которым он накануне помогал оборудовать танки турелями для ракетных ружей и демонстрировал новейшие методы сварки в разреженных атмосферах.

В кузове были всё те же восемьдесят три градуса ниже нуля, поэтому видеть здесь тепловые очки не помогали. Юра с энтузиазмом таскал ящики по гремящему дну кузова и на ощупь запихивал их под сиденья, натыкаясь на какие-то острые, твердые углы, торчащие отовсюду. Потом таскать стало нечего. Через высокие борта полезли молчаливые Следопыты и стали рассаживаться, гремя карабинами. Юре несколько раз чувствительно наступали на ноги, и кто-то надвинул капюшон ему на глаза. В передней части кузова послышался отвратительный скрип — по-видимому, Феликс пробовал турель. Потом кто-то сказал:

— Едут.

Юра осторожно высунул из-за борта голову. Он увидел серую стену обсерватории и блики прожекторов, скользящие по наблюдательной площадке. Это подходили остальные три танка центральной группы.

Голос Феликса негромко сказал:

— Малинин!

— Я, — откликнулся Следопыт, сидевший рядом с Юрой.

— Петровский!

— Здесь.

— Хомерики!

Закончив перекличку (фамилии Юры и Жилина названы почему-то не были), Феликс сказал:

— Поехали.

Песчаный танк «Мимикродон» заворчал двигателем, лязгнул и, грузно кренясь, с ходу полез куда-то в гору. Юра посмотрел вверх. Звезд видно не было — их заволокло пылью. Смотреть стало абсолютно не на что. Танк немилосердно трясло. Юра поминутно слетал с жесткого сиденья, натыкаясь все на те же острые, твердые углы. В конце концов Следопыт, сидевший рядом, спросил:

— Ну что ты все время прыгаешь?

— Откуда я знаю? — сердито ответил Юра.

Он ухватился за какой-то продолговатый предмет, торчавший из борта, и ему стало легче. Время от времени в клубах пыли, нависших над танком, вспыхивал свет прожекторов, и тогда на светлом фоне Юра видел черное кольцо турели и толстый длинный ствол ракетного ружья, задранный к небу. Следопыты негромко переговаривались.

— Я вчера ходил на эти развалины.

— Ну и как?

— Разочаровался, честно говоря.

— Да, архитектура только на первый взгляд кажется странной, а потом начинаешь чувствовать, что ты это где-то уже видел.

— Купола, параллелепипеды…

— Вот именно. Совершенно как Теплый Сырт.

— Потому никому и в голову не приходило, что это не наше.

— Еще бы… После чудес Фобоса и Деймоса…

— А мне вот как раз это сходство и странно.

— Материал анализировали?

Юре было неудобно, жестко и как-то одиноко. Никто с ним не разговаривал, никто на него не обращал внимания. Люди вокруг казались чужими, равнодушными. Лицо обжигал свирепый холод. В железное днище под ногами со страшной силой били камни, летящие из-под гусениц. Правда, где-то рядом находился Жилин, но его не было ни слышно, ни видно. Юра даже почувствовал какую-то обиду на него. Хотелось, чтобы скорее взошло солнце, чтобы стало тепло и светло и чтобы перестало так трясти.

Быков отпустил Юру на Марс с большой неохотой и под личную ответственность Жилина. Сам он с Михаилом Антоновичем остался на корабле и крутился сейчас вместе с Фобосом на расстоянии девяти тысяч километров от Марса. Где был сейчас Юрковский, Юра не знал. Наверное, он тоже участвовал в облаве. «Хоть бы карабин дали, — уныло думал Юра. — Я же им все-таки турели варил».

Все вокруг были с карабинами и, наверное, поэтому чувствовали себя так свободно и спокойно.

«Все-таки человек по своей природе неблагодарен и равнодушен. — с горечью подумал Юра. — И чем старше, тем больше. Вот если бы здесь были наши ребята, все было бы наоборот. У меня был бы карабин, я знал бы, куда мы едем и зачем. И я знал бы, что делать».

Танк вдруг остановился. От света прожекторов, метавшегося по тучам пыли, стало совсем светло. В кузове все замолчали. И Юра услышал незнакомый голос:

— Рыбкин, выходите на западный склон. Кузьмин — на восточный. Джефферсон, останьтесь на южном.

Танк снова двинулся. Свет прожектора упал в кузов, и Юра увидел Феликса, стоявшего у турели с радиофоном в руке.

— Становись своим бортом к западу, — сказал Рыбкин водителю.

Танк сильно накренился, и Юра расставил локти, чтобы не сползти на дно.

— Так, хорошо, — сказал Феликс. — Подай еще немного вперед. Там ровнее.

Танк снова остановился.

Рыбкин сказал в радиофон:

— Рыбкин на месте, товарищ Ливанов.

— Хорошо, — сказал Ливанов.

Все Следопыты стояли, заглядывая через борта. Юра тоже посмотрел. Ничего не было видно, кроме плотных туч пыли, медленно оседающей в лучах прожекторов.

— Кузьмин на месте. Только тут рядом какая-то башня.

— Спуститесь ниже.

— Слушаюсь.

— Внимание! — сказал Ливанов. На этот раз он говорил в мегафон, и его голос громом прокатился над пустыней. — Облава начнется через несколько минут. До восхода солнца остался час. Загонщики будут здесь полчаса. Через полчаса включить ревуны. Можно стрелять. Всё.

Следопыты зашевелились. Снова послышался отвратительный скрежет турели. Борта танка ощетинились карабинами. Но пыль оседала, и силуэты людей постепенно таяли, сливаясь с ночной темнотой. Снова стали видны звезды.

— Юра! — негромко позвал Жилин.

— Что? — сердито откликнулся Юра.

— Ты где?

— Здесь.

— Иди-ка сюда, — строго сказал Жилин.

— Куда? — спросил Юра и полез на голос.

— Сюда, к турели.

В кузове оказалось огромное количество ящиков. «И откуда они здесь взялись?» — подумал Юра. Мощная рука Жилина ухватила его за плечо и подтащила под турель.

— Сиди здесь! — строго сказал Жилин. — Будешь помогать Феликсу.

— А как? — спросил Юра. Он был еще обижен, но уже отходил.

Феликс Рыбкин тихо сказал:

— Вот здесь ящики с гранатами. — Он посветил фонариком. — Вынимайте гранаты по одной, снимайте колпачок с хвостовой части и подавайте мне.

Следопыты переговаривались:

— Ничего не вижу.

— Очень холодно сегодня, все остыло.

— Да, осень скоро.

— Вот я, например, вижу на фоне звезд какой-то купол наверху и целюсь в него.

— Зачем?

— Это единственное, что я вижу.

— А спать можно?

Феликс над головой Юры тихо сказал:

— Ребята, за восточной стороной слежу я. Не стреляйте пока, я хочу опробовать ружье.

Юра сейчас же взял гранату и снял колпачок. На несколько минут наступила мертвая тишина.

— А славная девушка Наташа, правда? — сказал кто-то шепотом.

Феликс сделал движение. Турель скрипнула.

— Зря она так коротко стрижется, — отозвались с западного борта.

— Много ты понимаешь…

— Она на мою жену похожа. Только волосы короче и светлее.

— И чего это Сережка зевает? Такой лихой парень, не похоже на него.

— Какой Сережка?

— Сережка Белый, астроном.

— Женат, наверное.

— Нет.

— Они ее все очень любят. Просто по-товарищески. Она ведь на редкость славный человек. И умница. Я ее еще по Земле немножко знаю.

— То-то ты ее за бульоном гонял.

— А что такого?

— Да нехорошо просто. Она всю ночь работала, потом завтрак нам готовила. А тебе вдруг приспичило бульону…

— Тс-с-с!

В мгновенно наступившей тишине Феликс тихо сказал:

— Юра, хотите посмотреть на пиявку?.. Смотрите!

Юра немедленно высунулся. Сначала он увидел только черные изломанные силуэты развалин. Потом что-то бесшумно задвигалось там. Длинная гибкая тень поднялась над башнями и медленно закачалась, закрывая и открывая яркие звезды. Снова скрипнула турель, и тень застыла. Юра затаил дыхание. «Сейчас, — подумал он. — Сейчас». Тень изогнулась, словно складываясь, и в ту же секунду ракетное ружье выпалило.

Раздался длинный шипящий звук, брызнули искры, огненная дорожка протянулась к вершине холма, что-то гулко лопнуло, ослепительно вспыхнуло, и снова наступила тишина. С вершины холма посыпались камешки.

— Кто стрелял? — проревел мегафон.

— Рыбкин, — сказал Феликс.

— Попал?

— Да.

— Ну, в добрый час! — проревел мегафон.

— Гранату, — тихо сказал Феликс. Юра поспешно сунул ему в руку гранату.

— Это здорово! — с завистью сказал кто-то из Следопытов. — Прямо напополам.

— Да, это не карабин.

— Феликс, а почему нам всем таких не дали?

Феликс ответил:

— Юрковский привез всего двадцать пять штук.

— Жаль. Доброе оружие!

— Прямо напополам. Как горлышко от бутылки.

С восточного борта вдруг начали палить. Юра азартно вертел головой, но ничего не видел. Зашипела и лопнула над развалинами ракета, пущенная с какого-то другого танка. Феликс выстрелил еще раз.

— Гранату! — сказал он громко. Пальба с небольшими перерывами продолжалась минут двадцать. Юра ничего не видел. Он подавал гранату за гранатой и вспотел. Стреляли с обоих бортов. Феликс со страшным скрежетом поворачивал ружье на турели. Затем включили ревуны. Тоскливый, грубый вой понесся над пустыней. У Юры заныли зубы и зачесались пятки. Стрелять перестали, но разговаривать было совершенно невозможно.

Быстро светало. Юра теперь видел Следопытов. Почти все они сидели, прижавшись спиной к бортам, нахохлившись, плотно надвинув капюшоны. На дне стояли раскрытые пластмассовые ящики с торчащими из них клочьями цветного целлофана, в изобилии валялись расстрелянные гильзы, пустые обоймы. Перед Юрой на ящике сидел Жилин, держа карабин между колен. На открытых щеках его слабо серебрилась изморозь. Юра встал и посмотрел на Старую Базу. Серые изъеденные стены, колючий кустарник, камни. Юра был разочарован. Он ожидал увидеть дымящиеся груды трупов. Только присмотревшись, он заметил желтоватое щетинистое тело, застрявшее в расщелине среди колючек, да на одном из куполов что-то мокро и противно блестело. Юра повернулся и посмотрел в пустыню. Пустыня была серая под темно-фиолетовым небом, покрытая серой рябью барханов, мертвая и скучная. Но высоко над ровным горизонтом Юра увидел яркую желтую полосу, клочковатую, рваную, протянувшуюся через всю западную часть неба. Полоса быстро ширилась, росла, наливалась светом.

— Загонщики идут! — закричал кто-то. Его было еле слышно в реве сирен. Юра догадался, что желтая яркая полоса над горизонтом — это туча пыли, поднятая облавой. Солнце поднималось навстречу загонщикам, на пустыню легли красные пятна света, и вдруг осветилось огромное желтое облако, заволакивающее горизонт.

— Загонщики, загонщики! — завопил Юра.

Весь горизонт — прямо, справа, слева — покрылся черными точками. Точки появлялись, исчезали и снова появлялись на гребнях далеких барханов. Уже сейчас было видно, что танки и краулеры идут на максимальной скорости и каждый волочит за собой длинный клубящийся шлейф. Вдоль всего горизонта сверкали яркие, быстрые вспышки. И непонятно было — то ли это вспышки выстрелов, то ли разрывы гранат, а может быть, просто сверкание солнца на ветровых стеклах.

Юру пнули в бок, и он сел, споткнувшись, на ящики. Феликс Рыбкин лихо разворачивал на турели свой длинный гранатомет. Несколько Следопытов кинулись к левому борту. Загонщики стремительно приближались. Теперь до них было километров пять-семь, не больше. Горизонт заволокло совершенно, и было видно теперь, что перед загонщиками катится по пустыне дымная полоса вспышек.

Мегафон проревел, перекрывая вой сирен:

— Весь огонь на пустыню! Весь огонь на пустыню!

С танка начали стрелять. Юра видел, как широченные плечи Жилина вздрагивали от выстрелов, и видел белые вспышки над бортом и никак не мог понять, куда стреляют и по кому стреляют. Феликс хлопнул его по капюшону. Юра быстро подал гранату и сорвал колпачок со следующей. Тупо и упрямо выли сирены, грохотали выстрелы. Все были очень заняты, и не у кого было спросить, что происходит. Потом Юра увидел, как с одного из приближающихся танков сорвалась длинная красная струя огня, похожая на плевок, и утонула в дымной полосе перед цепью загонщиков. Тогда он понял. Все стреляли по этой дымной полосе: там были пиявки. И полоса приближалась.

Из-за холма кормой вперед медленно выкатился танк Кузьмина. Танк еще не остановился, когда кузов его распахнулся, и оттуда выдвинулась огромная черная труба. Труба стала задираться к небу. И, когда она застыла под углом в сорок пять градусов, Следопыты Кузьмина горохом посыпались через борта и полезли под гусеницы. Из кузова повалил густой черный дым, труба с протяжным хрипом выбросила огромный язык пламени, после чего танк заволокло тучами пыли. На минуту стрельба прекратилась. На гребне бархана, метрах в трехстах ни к селу ни к городу вспучился лохматый гриб дыма и пыли.

Феликс опять шлепнул Юру по капюшону. Юра подал ему сразу одну за другой две гранаты и оглянулся на танк Кузьмина. В пыли было видно, как Следопыты с натугой выволакивают трубу из кузова. Юре даже показалось, что сквозь рев и треск выстрелов он слышит невнятные проклятия.

Дымная полоса, в которой, вспыхивали огоньки разрывов, надвигалась все ближе. И наконец Юра увидел. Пиявки были похожи на исполинских серо-желтых головастиков. Гибкие, необычайно подвижные, несмотря на свои размеры и, вероятно, немалый вес, они стремительно выскакивали из тучи пыли, проносились в воздухе несколько десятков метров и снова исчезали в пыли. А за ними, почти по пятам, неслись, подскакивая на барханах, широкие квадратные танки и маленькие краулеры, сверкающие огоньками выстрелов. Юра нагнулся за гранатами, а когда он выпрямился, пиявки были уже совсем близко, огоньки выстрелов исчезли, танки замедлили ход, на крыши кабин выскакивали люди и размахивали руками. И вдруг откуда-то слева, огибая машину Кузьмина, на сумасшедшей скорости вылетел песчаный танк и пошел, пошел, пошел вдоль пыльной стены через самую гущу пиявок. Кузов его был пуст. Вслед за ним из пыли выскочил второй такой же пустой танк, за ним третий, и больше ничего нельзя было разобрать в желтой, непроглядно густой пыли.

— Прекратить огонь! — заревел мегафон.

— Дави! Дави! — отозвался мегафон у загонщиков.

Пыль закрыла все, наступили сумерки.

— Берегись! — крикнул Феликс и пригнулся.

Длинное темное тело пронеслось над танком. Феликс выпрямился и круто развернул ракетное ружье в сторону Старой Базы. Внезапно сирены замолкли, и сразу стал слышен грохот десятков двигателей, лязг гусениц и крики. Феликс больше не стрелял. Он потихоньку передвигал ружье то вправо, то влево, и пронзительный скрип казался Юре райской музыкой после сирен. Из пыли появились несколько человек с карабинами. Они подбежали к танку и поспешно вскарабкались через борта.

— Что случилось? — спросил Жилин.

— Краулер перевернулся, — быстро ответил кто-то.

Другой, нервно рассмеявшись, сказал:

— Медленное и методическое движение.

— Каша, — сказал третий. — Не умеем мы воевать.

Грохот моторов надвинулся, мимо медленно и неуверенно проползли два танка. У последнего за гусеницей тащилось что-то бесформенное, облепленное пылью.

Удивленный голос вдруг сказал:

— Ребята, а сирены-то не воют!

Все засмеялись и заговорили:

— Ну и пылища!

— Словно осенняя буря началась.

— Что теперь делать, Феликс? Эй, командир!

— Будем ждать, — негромко сказал Феликс. — Пыль скоро сядет.

— Неужели мы от них избавились?

— Эй, загонщики, много вы там настреляли?

— На ужин хватит! — сказал кто-то из загонщиков.

— Они, подлые, все ушли в каверны.

— Здесь только одна прошла. Они сирен боятся.

Пыль медленно оседала. Стал виден неяркий кружок солнца, проглянуло фиолетовое небо. Затем Юра увидел мертвую пиявку — вероятно, ту самую, которая перепрыгнула через кузов. Она валялась на склоне холма, прямая, как палка, длинная, покрытая рыжей жесткой щетиной. От хвоста к голове она расширялась, словно воронка, и Юра разглядывал ее пасть, чувствуя, как по спине ползет холодок. Пасть была совершенно круглая, в полметра диаметром, усаженная большими плоскими треугольными зубами. Смотреть на нее было тошно. Юра огляделся и увидел, что пыль почти осела и вокруг полным-полно танков и краулеров. Люди прыгали через борта и медленно брели вверх по склону к развалинам Старой Базы. Моторы затихли. Над холмом стоял шум голосов да слабо потрескивал неизвестно как подожженный кустарник.

— Пошли, — сказал Феликс.

Он взял из-под турели карабин и полез через борт. Юра двинулся было за ним, но Жилин поймал его за рукав:

— Тихо, тихо! Ты пойдешь со мной.

Они вылезли из танка и стали подниматься вслед за Феликсом. Феликс направлялся к большой группе людей, толпившихся метрах в пяти ниже развалин. Люди обступили каверну — глубокую черную пещеру, круто уходившую под развалины. Перед входом, уперев руки в бока, стоял человек с карабином на шее.

— И много туда… э-э… проникло? — спрашивал он.

— Две пиявки наверняка, — отвечали из толпы. — А может быть, и больше.

— Юрковский! — сказал Жилин.

— Как же вы их… э-э… не задержали? — спросил Юрковский укоризненно.

— А они… э-э-э… не захотели задержаться, — объяснили в толпе.

Юрковский сказал пренебрежительно:

— Надо было… э-э… задержать! — Он снял карабин и передернул затвор. — Пойду посмотрю.

Никто не успел и слова сказать, как он пригнулся и с неожиданной ловкостью нырнул в темноту. Вслед за ним тенью скользнул Феликс. Юра больше не раздумывал. Он сказал: «Позвольте-ка, товарищ!» — и отобрал карабин у соседа. Ошарашенный сосед не сопротивлялся.

— Ты куда? — удивился Жилин, оглядываясь с порога пещеры.

Юра решительно передернул затвор.

— Нет-нет, — скороговоркой сказал Жилин, — тебе туда нельзя!

Юра, нагнув голову, пошел на него.

— Нельзя, я сказал! — рявкнул Жилин и толкнул его в грудь.

Юра с размаху сел, подняв много пыли. В толпе захохотали. Мимо бежали Следопыты, один за другим скрываясь в пещере.

Юра вскочил, он был в ярости.

— Пустите! — крикнул он.

Он кинулся вперед и налетел на Жилина, как на стену. Жилин сказал просительно:

— Юрик, прости, но тебе туда и правда не надо.

Юра молча рвался.

— Ну что ты ломишься? Ты же видишь, я тоже остался.

В пещере глухо забухали выстрелы.

— Вот видишь, прекрасно обошлись без нас с тобой.

Юра стиснул зубы и отошел. Он молча сунул карабин опомнившемуся загонщику и понуро остановился в толпе. Ему казалось, что все на него смотрят. «Срам-то, срам какой! — думал он. — Только что уши не надрали. Ну пусть бы один на один. В конце концов Жилин это Жилин. Но не при всех же». Он вспомнил, как десять лет назад забрался в комнату к старшему брату и раскрасил цветными карандашами чертежи. Он хотел как лучше. И как старший брат вывел его за ухо на улицу, и какой это был срам.

— Не обижайся, Юрик, — сказал Жилин. — Я нечаянно. Совершенно забыл, что здесь тяжесть меньше.

Юра упрямо молчал.

— Да ты не беспокойся! — ласково сказал Жилин, поправляя его капюшон. — Ничего с ним не случится. Там ведь Феликс возле него, Следопыты… А я тоже сгоряча решил, что пропадет старик, и кинулся, но потом, спасибо тебе, опомнился…

Жилин говорил еще что-то, но Юра больше не слышал ни слова. «Уж лучше бы мне надрали уши! — в отчаянии думал он. — Лучше бы публично побили по лицу. Мальчишка, сопляк, эгоист неприличный! Правильно Иван сделал, что треснул меня. Не так еще меня надо было треснуть! — Юра даже зашипел сквозь зубы, так ему стало стыдно. — Иван заботился обо мне и об Юрковском, и он нисколько не сомневается, что я тоже заботился об Юрковском и о нем… А я? Юрковский прыгнул в пещеру, и я воспринял это только как разрешение на геройские подвиги. Ни на секунду не подумал о том, что Юрковскому угрожает опасность. Жаждал, дурак, сразиться с пиявками и стяжать славу… Ай-яй-яй, как стыдно! Хорошо еще, что Иван не знает».

— Па-аберегись! — завопили сзади.

Юра машинально отошел в сторону.

Сквозь толпу к пещере вскарабкался краулер, тащивший за собой прицеп с огромным серебристым баком. От бака тянулся металлический шланг со странным длинным наконечником. Наконечник держал под мышкой человек на переднем сиденье.

— Здесь? — деловито осведомился человек и, не дожидаясь ответа, направил наконечник в сторону пещеры. — Подведи еще поближе, — сказал он водителю. — А ну, ребята, посторонитесь!.. — сказал он в толпу. — Дальше, дальше, еще дальше… Да отойдите же, вам говорят! — крикнул он Юре.

Он прицелился наконечником шланга в черный провал пещеры, но на пороге пещеры появился один из Следопытов.

— Это еще что? — спросил он.

Человек со шлангом сел.

— Елки-палки, — сказал он, — что вы там делаете?

— Да это же огнемет, ребята! — догадался кто-то в толпе.

Огнеметчик озадаченно почесал где-то под капюшоном.

— Нельзя же так, — сказал он. — Надо предупреждать…

Под землей вдруг стали стрелять так ожесточенно, что Юре показалось, будто из пещеры полетели какие-то клочья.

— Зачем вы это затеяли? — сказал огнеметчик.

— Это Юрковский, — сказали из толпы.

— Какой Юрковский? — спросил огнеметчик. — Сын, что ли?

— Нет, пэр.

Из пещеры один за другим вышли трое Следопытов. Один из них, увидев огнемет, сказал:

— Вот хорошо. Сейчас все выйдут, и дадим.

Последним выбрались Феликс и Юрковский. Юрковский говорил запыхавшимся голосом:

— Значит, эта вот башня над нами… э-э… должна быть чем-то вроде… э-э… водокачки. Очень… э-э… возможно! Вы молодец… э-э… Феликс. — Он увидел огнемет и остановился. — А-а… огнемет! — сказал он. — Ну что ж… э-э… можно. Можете работать. — Он благосклонно покивал огнеметчику.

Огнеметчик оживился, соскочил с сиденья и подошел к порогу пещеры, волоча за собой шланг. Толпа подалась назад. Один Юрковский остался возле огнеметчика, уперев руки в бока.

— Громовержец, а? — сказал Жилин над ухом Юры.

Огнеметчик прицелился. Юрковский вдруг взял его за руку.

— Постойте, — сказал он. — А собственно… э-э… зачем это нужно? Живые пиявки давно… э-э… мертвы. А мертвые… э-э… понадобятся биологам. Не так ли?

— Зевс! — пробормотал Жилин.

Юра только повел плечом. Ему было стыдно.

…Пеньков залпом допил чашку и задумчиво сказал:

— Выпить, что ли, еще чашку кофе?

— Давай, я налью, — сказал Матти.

— А я хочу, чтобы Наташа.

Наташа налила ему кофе. За окном была черная, кристально ясная ночь, какие часто бывают в конце лета, накануне осенних бурь. В углу столовой беспорядочной кучей громоздились меховые куртки, аккумуляторные пояса, унты, карабины. Уютно пощелкивали электрические часы над дверью в мастерскую.

Матти сказал:

— Всё-таки я не понимаю, уничтожили мы пиявок или нет?

Сережа оторвался от книжки.

— Коммюнике главного штаба, — провозгласил он. — На поле боя осталось шестнадцать пиявок, один танк и три краулера. По непроверенным данным еще один танк застрял на солончаках в самом начале облавы, и извлечь его оттуда пока не удалось.

— Это я знаю, — сказал Матти. — Меня интересует, могу я теперь ночью сходить в Теплый Сырт?

— Можешь, — сказал Пеньков, отдуваясь. — Но нужно взять карабин, — добавил он, подумав.

— Понятно, — сказал Матти необычайно язвительно.

— А зачем тебе, собственно, ночью на Теплый Сырт? — спросил Сергей.

Матти посмотрел на него.

— А вот зачем, — сказал он вкрадчиво. — Например, приходит время товарищу Белому Сергею Александровичу выходить на наблюдения. Три часа ночи, а товарища Белого, вы сами понимаете, товарищи, на обсерватории нет. Тогда я иду в Теплый Сырт на Центральную метеостанцию, поднимаюсь на второй этаж…

— Лаборатория восемь, — вставил Пеньков.

— Я все понял, — сказал Сергей.

— А почему я ничего не знаю? — спросила Наташа обиженно. — Почему мне никогда ничего не говорят?

— Что-то Рыбкина давно нет, — задумчиво произнес Сергей.

— Да, действительно, — сказал Пеньков глубокомысленно.

— А полночь уж близится, — заявил Матти, — а Рыбкина все нет.

Наташа вздохнула:

— До чего же мне все надоели!

В тамбуре звякнула дверь шлюза.

— Вот он сейчас придет, он нам посмеется, — сказал Пеньков.

В дверь столовой постучали.

— Войдите, — сказала Наташа и сердито посмотрела на ребят.

Вошел Рыбкин, аккуратный и подтянутый, в чистом комбинезоне, в белоснежной сорочке, безукоризненно выбритый.

— Можно? — спросил он тихо.

— Заходи, Феликс, — сказал Матти и налил кофе в заранее приготовленную чашку.

— Я немного запоздал сегодня, — сказал Феликс. — Было совещание у директора.

Все с интересом посмотрели на него.

— Больше всего говорили о регенерационном заводе. Юрковский приказал на два месяца прекратить все научные работы. Все научники мобилизуются в мастерские и на строительство.

— Все? — спросил Сергей.

— Все. Даже Следопыты. Завтра будет приказ.

— Плакала моя программа, — уныло произнес Пеньков — И почему это у нас никак не могут наладить работу?

Наташа сказала с сердцем:

— Молчи уж, Володя, если ничего не знаешь!

— Да, — сказал Сергей задумчиво. — Я слыхал, что положение с водой очень серьезное… А что еще было на совещании?

— Юрковский произнес большую речь. Он сказал, что мы захлебнулись в повседневщине. Что мы слишком любим жить по расписанию, обожаем насиженные места и за тридцать лет успели создать… как это он сказал… «скучные и сложные традиции». Что у нас сгладились извилины, ведающие любознательностью, чем только и можно объяснить анекдот со Старой Базой. В общем, говорил примерно то же, что и ты, Сергей. Помнишь, на прошлой декаде? О том, что кругом тайны, а мы копаемся… Очень была горячая речь — по-моему, экспромтом. Потом он похвалил нас за облаву, сказал, что приехал нас подталкивать, и очень рад, что мы сами на эту облаву решились… А потом выступил Пучко и потребовал голову Ливанова. Кричал, что покажет ему «медленно и методично»…

— А что такое? — Спросил Пеньков.

— Очень сильно покалечили танки. А через два месяца нашу группу переводят на Старую Базу, так что будем соседями…

— А Юрковский уезжает?

— Да, сегодня ночью.

— Интересно, задумчиво произнес Пеньков, — зачем он возит с собой этого сварщика?

— Турели варить, — сказал Матти. — Говорят, он собирается провести еще несколько облав — на астероидах. Так истребили мы все-таки пиявок или нет?

Все посмотрели на Феликса.

— Трудно ответить, — сказал Феликс. — Убито шестнадцать штук, а мы никак не ожидали, что их будет больше десяти. Практически, наверное, перебили.

— А ты пришел с карабином? — спросил Матти.

Феликс кивнул.

— Понятно, — сказал Матти.

— А правда, что Юрковского чуть из огнемета не сожгли? — спросила Наташа.

— И меня вместе с ним, — сказал Феликс. — Мы спустились в каверну, а огнеметчики не знали, что мы там. С этой каверной мы начнем работу через два месяца. Там, по-моему, сохранились остатки водопровода. Водопровод очень странный — не круглые трубы, а овальные.

— Ты еще надеешься найти двуногих, прямостоящих? — спросил Сергей.

Феликс покачал головой:

— Нет, здесь мы их не найдем, конечно.

— Где — здесь?

— Возле воды.

— Не понимаю, — сказал Пеньков. — Наоборот, если их нет здесь, у воды, значит, их и вообще нет.

— Нет, нет, нет! — проговорила Наташа. — Я, кажется, понимаю. У нас на Земле марсиане стали бы искать людей в пустыне. Это же естественно. Подальше от ядовитой зелени, подальше от областей, закрытых тучами. Искали бы где-нибудь в Гоби. Так, Феликс?

— Да, примерно так, — сказал Феликс. — То есть я хочу сказать, что тоже так думаю.

— Значит, мы должны искать марсиан в пустынях? — спросил Пеньков. Хорошенькое дело! А зачем же им тогда водопроводы?

— Может быть, это не водопроводы, — сказал Феликс, — а водоотводы. Вроде наших дренажных канав.

— Ну, это ты, по-моему, слишком, — возразил Сергей. — Скорее уж они живут в подземных пустотах. Впрочем, я сам не знаю, почему это, собственно, скорее, но все равно — то, что ты говоришь, слишком уж смело… Ненормально смело!

— А иначе нельзя, — ответил Феликс тихо.

— Смотрите-ка! — удивился Пеньков и вылез из-за стола. — Мне ведь пора!

Он пошел через комнату к груде меховой одежды.

— И мне пора, — сказала Наташа.

— И мне, — поднялся Сергей.

Матти принялся убирать со стола. Феликс аккуратно подвернул рукава и стал ему помогать.

— Так зачем у тебя так много часов? — спросил Матти, косясь на Феликсовы запястья.

— Забыл снять, — пробормотал Феликс. — Теперь это, наверное, ни к чему.

Он ловко мыл тарелки.

— А когда они были к чему?

— Я проверял одну гипотезу, — произнес Феликс. — Почему пиявки нападают всегда справа? Был один случай, когда пиявка напала слева — на Крейцера, который был левша и носил часы на правой руке.

Матти с изумлением воззрился на Феликса:

— Ты думаешь, пиявки боялись тиканья?

— Вот это я и хотел выяснить. На меня лично пиявки не нападали ни разу, а ведь я ходил по очень опасным местам.

— Странный ты человек, Феликс, — сказал Матти и снова принялся за тарелки.

В столовую вошла Наташа и весело спросила:

— Ну, Феликс, вы идете? Пошли вместе.

— Иду, — отозвался Феликс и направился в переднюю, на ходу опуская засученные рукава.

Был час обычных предобеденных занятий. Юра изнывал над «Курсом теории металлов». Взъерошенный, невыспавшийся Юрковский вяло перелистывал очередной отчет. Время от времени он с чувством зевал, деликатно прикрывая рот ладонью. Быков сидел в своем кресле под торшером и дочитывал последние журналы. Был двадцать четвертый день пути, они были где-то между орбитой Юпитера и Сатурном.

«Изменение кристаллической решетки кадмиевского типа в зависимости от температуры в области малых температур определяется; как мы видели, соотношением…» — читал Юра. Он подумал: «Интересно, что случится, когда у Алексея Петровича кончатся последние журналы?» Он вспомнил рассказ Колдуэла, как парень в жаркий полдень состругивал ножом маленькую палочку и как все ждали, что будет, когда палочка кончится. Юра прыснул.

И в тот же момент Юрковский резко повернулся к Быкову:

— Если бы ты знал, до чего мне все это надоело, Алексей! До чего мне хочется размяться…

— Возьми у Жилина гантели, — посоветовал Быков.

— Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю…

— Догадываюсь, — проворчал Быков. — Давно уже догадываюсь.

— И что ты по этому поводу… э-э… думаешь?

— Неугомонный старик, — сказал Быков и закрыл журнал. — Тебе уже не двадцать пять лет. Что ты все время лезешь на рожон?

Юра с удовольствием стал слушать.

— Почему… э-э… на рожон? — удивился Юрковский. — Это будет небольшой, абсолютно безопасный поиск…

— А может быть, довольно? — спросил Быков. Он снял очки и холодно взглянул на Юрковского. — Может быть, довольно этого беспардонного фанфаронства? Игра со смертью — это звонко звучит, но необычайно плохо пахнет. Что у тебя за манера, Владимир: из всех дел выбирать не самые нужные, а самые опасные?

— Что значит — опасные? — закричал Юрковский. — Опасность — понятие субъективное! Тебе это представляется опасным, а мне нисколько.

— Ну вот и хорошо, — сказал Быков. — Поиск в кольце Сатурна представляется мне опасным. И поэтому я не разрешу тебе этот поиск производить.

— Ну хорошо, хорошо! — закричал Юрковский. — Мы еще об этом поговорим! — Он раздраженно перевернул несколько листов отчета и снова повернулся к Быкову. — Иногда ты меня просто удивляешь, Алексей! Если бы мне попался человек, который назвал бы тебя трусом, я бы размазал наглеца по стенам, но иногда я гляжу на тебя, и… — Он затряс головой и перевернул еще несколько страниц отчета.

— Есть храбрость дурацкая, — наставительно сказал Быков, — и есть храбрость разумная!

— Разумная храбрость — это катахреза![18] «Спокойствие горного ручья, прохлада летнего солнца», — как говорит Киплинг. Безумству храбрых поем мы песню!..

— Попели и хватит. В наше время надо работать, а не петь. Я не знаю, что такое катахреза, но разумная храбрость — это единственный в наше время приемлемый вид храбрости. Без всяких этих… покойников. Кому нужен покойник Юрковский?

— Какой утилитаризм! — воскликнул Юрковский. — Я не хочу сказать, что прав я. Но не забывай же, что существуют люди разных темпераментов. Вот мне, например, опасные ситуации просто доставляют удовольствие. Мне скучно жить просто так! И слава богу, я не один такой…

— Знаешь что, Володя, — сказал Быков, — в следующий раз возьми себе капитаном Баграта, если он к тому времени еще будет жив, и летай с ним хоть на Солнце. А я потакать твоим смертоносным удовольствиям не намерен.

Оба сердито замолчали. Юра снова принялся читать: «Изменение кристаллической решетки кадмиевого типа в зависимости от температуры…» «Неужели Быков прав, — подумал он. — Вот скука-то, если он прав. Верно говорят, что самое разумное — самое скучное».

Из рубки вышел Жилин с листком в руке. Он подошел к Быкову и сказал негромко.

— Вот, Алексей Петрович, это Михаил Антонович передает.

— Что это? — спросил Быков.

— Программа на киберштурман для рейса от Япета.

— Хорошо, оставь, я погляжу.

«Вот уже программа рейса от Япета, — подумал Юра. — Они полетят еще куда-то, а меня уже здесь не будет». Он грустно посмотрел на Жилина. Тот был в той самой клетчатой рубахе с закатанными рукавами.

Юрковский неожиданно сказал:

— Ты вот что пойми, Алексей. Я уже стар. Через год, через два я навсегда уже останусь на Земле, как Дауге, как Миша… И, может быть, нынешний рейс — моя последняя возможность! Почему ты не хочешь пустить меня?

Жилин на цыпочках пересек кают-компанию и сел на диван.

— Я не хочу тебя пускать не столько потому, что это опасно, — медленно проговорил Быков, — сколько из-за того, что это бессмысленно опасно. Ну что, Владимир, за бредовая идея — искусственное происхождение колец Сатурна! Это же старческий маразм, честное слово!

— Ты всегда был лишен воображения, Алексей, — сухо сказал Юрковский. — Космогония колец Сатурна неясна, и я считаю, что моя гипотеза имеет не меньше прав на существование, чем любая другая, более, так сказать, рациональная. Я уже не говорю о том, что всякая гипотеза несет не только научную нагрузку. Гипотеза должна иметь и моральное значение — она должна будить воображение и заставлять людей думать…

— При чем здесь воображение? Это же чистый расчет. Вероятность прибытия пришельцев именно в Солнечную систему мала. Вероятность того, что им взбредет в голову разрушать спутники и строить из них кольцо, я думаю, еще меньше…

— Что мы знаем о вероятностях? — провозгласил Юрковский.

— Ну хорошо, допустим — ты прав. Допустим, что действительно в незапамятные времена в Солнечную систему прибыли пришельцы и зачем-то устроили искусственное кольцо около Сатурна. Отметились, так сказать. Но неужели ты рассчитываешь найти подтверждение своей гипотезе в этом первом и единственном поиске в кольце?

— Что мы знаем о вероятностях? — повторил Юрковский.

— Я знаю одно, — сердито сказал Быков, — что у тебя нет совершенно никаких шансов и вся эта затея безумна!

Они снова замолчали, и Юрковский взялся за отчет. У него было грустное и очень старое лицо. Юре стало его невыносимо жалко, но он не знал, как помочь. Он посмотрел на Жилина. Жилин сосредоточенно думал. Юра посмотрел на Быкова. Быков делал вид, что читает журнал. По всему было видно, что ему тоже жалко Юрковского.

Жилин вдруг сказал:

— Алексей Петрович, а почему вы считаете, что если шансы малы, то и надеяться не на что?

Быков опустил журнал:

— А ты думаешь иначе?

— Мир велик, — сказал Жилин. — Мне очень понравились слова Владимира Сергеевича: «Что мы знаем о вероятностях?»

— Ну и чего же мы не знаем о вероятностях? — спросил Быков.

Юрковский, не поднимая глаз от отчета, насторожился.

— Я вспомнил одного человека, — сказал Жилин. — У него была очень любопытная судьба… — Жилин в нерешительности остановился. — Может, я мешаю вам, Владимир Сергеевич?

— Рассказывай! — потребовал Юрковский и решительно захлопнул отчет.

— Это займет некоторое время, — предупредил Жилин.

— Тем лучше, — сказал Юрковский. — Рассказывай!

И Жилин начал рассказывать.

Я был тогда еще совсем мальчишкой и многого не понял и многое забыл — может быть, самое интересное. Была ночь, и лица этого человека я так и не видел. А голос у него был самый обыкновенный, немножко печальный и сиплый, и он изредка покашливал, словно от смущения. Словом, если нам случится встретиться еще раз — где-нибудь на улице или, скажем, в гостях, — я его, скорее всего, не узнаю.

Встретились мы на пляже. Я только что искупался и сидел на камне. Потом я услышал, как позади посыпалась галька — это он спускался с насыпи, — запахло табачным дымом, и он остановился рядом со мной. Как я уже сказал, дело было ночью. Небо было покрыто облаками, и на море начинался шторм. Вдоль пляжа дул сильный теплый ветер. Незнакомец курил. Ветер высекал у него из папиросы длинные оранжевые искры, которые неслись и пропадали над пустынным пляжем. Это было очень красиво, и я это хорошо помню. Мне было всего шестнадцать лет, и я даже не думал, что он заговорит со мной. Но он заговорил. Начал он очень странно.

— Мир полон удивительных вещей, — сказал он.

Я решил, что он просто размышляет вслух, и промолчал. Я обернулся и посмотрел на него, но ничего не увидел, было слишком темно.

А он повторил.

— Мир полон удивительных вещей, — и затем затянулся, осыпав меня дождем оранжевых искр.

Я снова промолчал — я был тогда стеснительный. Он докурил папиросу, закурил новую и присел на камни рядом со мной. Время от времени он принимался что-то бормотать, но шум воды скрадывал слова, и я слышал только неразборчивое ворчание. Наконец он заявил громко:

— Нет, это уже слишком. Я должен это кому-нибудь рассказать.

И обратился прямо ко мне, впервые с момента своего появления:

— Не откажитесь выслушать меня, пожалуйста.

Я, конечно, не отказался.

Он сказал:

— Только я вынужден буду начать издалека, потому что, если я сразу расскажу вам, в чем дело, вы не поймете и не поверите. А мне очень важно, чтобы мне поверили. Мне никто не верит, а теперь это зашло так далеко…

Он помолчал и сообщил:

— Это началось еще в детстве. Я начал учиться играть на скрипке и разбил четыре стакана и блюдце.

— Как это так? — спросил я.

Незнакомец грустно рассмеялся и сказал:

— Вот представьте себе. В течение первого же месяца обучения. Уже тогда мой преподаватель сказал, что он в жизни не видел ничего подобного.

Я промолчал, но тоже подумал, что это должно было выглядеть довольно странно. Я представил себе, как он размахивает смычком и время от времени попадает в буфет. Это действительно могло завести его довольно далеко.

— Это известный физический закон, — пояснил он неожиданно. — Явление резонанса.

И он не переводя дыхания изложил мне анекдот из школьной физики, как через мост шла в ногу колонна солдат и мост рухнул. Потом он объяснил мне, что стаканы и блюдца тоже можно дробить резонансом, если подобрать звуковые колебания соответствующих частот. Должен сказать, что именно с тех пор я начал отчетливо понимать, что звук — это тоже колебания.

Незнакомец объяснил мне, что резонанс в обыденной жизни (в домашнем хозяйстве, как он выражался) — вещь необычайно редкая, и очень восхищался тем, что какой-то древний правовой кодекс учитывает такую ничтожную возможность и предусматривает наказание владельцу того петуха, который своим криком расколет кувшин у соседа.

Я согласился, что это действительно, должно быть, редкое явление. Я лично никогда ни о чем таком не слыхал.

— Очень, очень редкое! — сказал он. — А я вот своей скрипкой разбил за месяц четыре стакана и блюдце. Но это было только начало.

Он закурил очередную папиросу и сообщил:

— Очень скоро мои родители и знакомые отметили, что я нарушаю закон бутерброда.

Тут я решил не ударить в грязь лицом и сказал:

— Странная фамилия.

— Какая фамилия? — спросил он. — Ах, закон? Нет, это не фамилия. Это… как бы вам сказать… нечто шутливое. Знаете, есть целая группа выражений: «чего боялся, на то и нарвался», «бутерброд всегда падает маслом вниз»… В том смысле, что плохое случается чаще, чем хорошее. Или — в наукообразной форме — вероятность желательного события всегда меньше половины.

— Половины чего? — спросил я и тут же понял, что сморозил глупость.

Он очень удивился моему вопросу.

— Разве вы незнакомы с теорией вероятностей? — спросил он.

Я ответил, что мы этого еще не проходили.

— Так тогда вы ничего не поймете, — сказал он разочарованно.

— А вы объясните! — сердито сказал я.

И он покорно принялся объяснять. Он объявил, что вероятность — это количественная характеристика возможности наступления того или иного события.

— А при чем здесь бутерброды? — спросил я.

— Бутерброд может упасть или маслом вниз, или маслом вверх, — сказал он. — Так вот, вообще говоря, если вы будете бросать бутерброд наудачу, случайным образом, то он будет падать то так, то эдак. В половине случаев он упадет маслом вверх, в половине — маслом вниз. Понятно?

— Понятно, — сказал я. Почему-то я вспомнил, что еще не ужинал.

— В таких случаях говорят, что вероятность желаемого исхода равна половине — одной второй.

Дальше он рассказал, что если бросать бутерброд, например, сто раз, то он может упасть маслом вверх не пятьдесят раз, а пятьдесят пять или двадцать и что, только если бросать его очень долго и много, масло вверху окажется приблизительно в половине всех случаев. Я представил себе этот несчастный бутерброд с маслом (и, может быть, даже с икрой) после того, как его бросали тысячу раз на пол, пусть даже на не очень грязный, и спросил, неужели действительно были люди, которые этим занимались. Он стал рассказывать, что для этих целей пользовались в основном не бутербродами, а монетой, как в игре в орлянку, и начал объяснять, как это делалось, забираясь во всё более глухие дебри. И скоро я совсем перестал его понимать и сидел, глядя в хмурое небо, и думал, что, вероятно, пойдет дождь.

Из этой первой своей лекции по теории вероятностей я запомнил только полузнакомый термин «математическое ожидание». Незнакомец употреблял этот термин неоднократно. И каждый раз я представлял себе большое помещение, вроде зала ожидания, с кафельным полом, где сидят люди с портфелями и бюварами и, подбрасывая время от времени к потолку монетки и бутерброды, чего-то сосредоточенно ожидают. До сих пор я часто вижу это во сне.

Но тут незнакомец оглушил меня звонким термином «предельная теорема Муавра-Лапласа» и сказал, что все это к делу не относится.

— Я, знаете ли, совсем не об этом хотел вам рассказать, — проговорил он голосом, лишенным прежней живости.

— Простите, вы, вероятно, математик? — спросил я.

— Нет, — ответил он уныло, — какой я математик! Я — флюктуация.

Из вежливости я промолчал.

— Да, так я вам, кажется, еще не рассказал своей истории, — вспомнил он.

— Вы говорили о бутербродах, — сказал я.

— Это, знаете ли, первым заметил мой дядя, — продолжал он. — Я был рассеян и часто ронял бутерброды. И бутерброды у меня всегда падали маслом вверх.

— Ну и хорошо, — сказал я.

Он горестно вздохнул.

— Это хорошо, когда изредка. А вот когда всегда. Вы понимаете — всегда!

Я ничего не понимал и сказал ему об этом.

— Мой дядя немного знал математику и увлекался теорией вероятностей. Он посоветовал мне попробовать бросать монетку. Мы ее бросали вместе. Я сразу тогда даже не понял, что я конченый человек, а мой дядя это понял. Он так и сказал мне тогда: «Ты конченый человек!»

Я по-прежнему ничего не понимал.

— В первый раз я бросил монетку сто раз и дядя сто раз. У него орел выпал пятьдесят три раза, а у меня девяносто восемь. У дяди, знаете ли, глаза на лоб вылезли. И у меня тоже. Потом я бросил монетку еще двести раз. И представьте себе, орел у меня выпал сто девяносто шесть раз. Мне уже тогда следовало понять, чем такие вещи должны кончиться. Мне надо было понять, что когда-нибудь наступит и сегодняшний вечер! — Тут он, кажется, всхлипнул. — Но тогда я, знаете ли, был слишком молод, моложе вас. Мне все это представлялось очень интересным. Мне казалось очень забавным чувствовать себя средоточием всех чудес на свете.

— Чем? — изумился я.

— Э-э-э… средоточием чудес. Я не могу другого слова подобрать, хотя и пытался.

Он немножко успокоился и принялся рассказывать все по порядку, беспрерывно куря и покашливая. Я уже сказал, что всего не помню. Многие из эпизодов его действительно необыкновенной жизни выпали из моей памяти. Рассказывал он подробно, старательно описывая все детали, и неизменно подводя научную базу под все излагаемые события. Он поразил меня если не глубиной, то разносторонностью своих знаний. Он осыпал меня терминологией из физики, математики, термодинамики и кинетической теории газов, так что потом, уже став взрослым, я часто удивлялся, почему тот или иной термин кажется мне таким знакомым. Зачастую он пускался в философские рассуждения, а иногда казался просто несамокритичным. Так, он неоднократно величал себя «феноменом», «чудом природы» и «гигантской флюктуацией». Тогда я понял, что это не профессия. Он мне заявил, что чудес не бывает, а бывают только весьма маловероятные события.

— В природе, — наставительно говорил он, — наиболее вероятные события осуществляются наиболее часто, а наименее вероятные осуществляются гораздо реже.

Он имел в виду закон неубывания энтропии, но тогда для меня все это звучало веско. Потом он попытался мне объяснить понятия наивероятнейшего состояния и флюктуации. Мое воображение потряс тогда этот известный пример с воздухом, который весь собрался в одной половине комнаты.

— В этом случае, — говорил он, — все, кто сидели в другой половине, задохнулись бы, а остальные сочли бы происшедшее чудом. Однако это вполне реальный, но необычайно маловероятный факт. Это была бы гигантская флюктуация — ничтожно вероятное отклонение от наиболее вероятного состояния.

По его словам, он и был таким отклонением от наиболее вероятного состояния. Его окружали чудеса. Увидеть, например, двенадцатикратную радугу было для него пустяком — он видел их шесть или семь раз.

— Я побью любого синоптика-любителя, — удрученно хвастался он. — Я видел полярные сияния в Алма-Ате, Брокенское видение на Кавказе и двадцать раз наблюдал знаменитый зеленый луч, или «меч голода», как его называют. Я приехал в Батуми, и там началась засуха; спасая урожай, я отправился путешествовать в Гоби и трижды попал там под тропический ливень.

Все чудеса, с которыми он сталкивался, он делил на три группы: приятные, неприятные и нейтральные. Бутерброды, падающие маслом вверх, например, относились к первой группе. Неизменный насморк, регулярно и независимо от погоды начинающийся и кончающийся первого числа каждого месяца, относился ко второй группе. К третьей группе относились разнообразные редчайшие явления природы, которые происходили в его присутствии. Однажды в его присутствии произошло нарушение второго закона термодинамики: вода в сосуде с цветами неожиданно принялась отнимать тепло от окружающего воздуха и довела себя до кипения, а в комнате выпал иней. («После этого я ходил как пришибленный и до сих пор пробую воду пальцем, прежде чем ее, скажем, пить…») Неоднократно к нему в палатку — он много путешествовал — залетали шаровые молнии и часами висели под потолком. В конце концов он привык к этому и использовал шаровые молнии как электрические лампочки: читал.

— Вы знаете, что такое метеорит? — спросил он неожиданно.

Молодость склонна к плоским шуткам, и я ответил, что метеориты — это падающие звезды, которые не имеют ничего общего со звездами, которые не падают.

— Метеориты иногда попадают в дома, — задумчиво сказал он. — Но это очень редкое событие. И зарегистрирован только один-единственный случай, когда метеорит попал в человека.

— Ну и что? — спросил я.

Он наклонился ко мне и прошептал:

— Так этот человек — я!

— Вы шутите, — сказал я, вздрогнув.

— Нисколько, — грустно сказал он. Оказалось, что все это произошло на Урале. Он шел пешком через горы и остановился на минутку, чтобы завязать шнурок на ботинке. Раздался резкий шелестящий свист, и он ощутил толчок в заднюю, знаете ли, часть тела и боль от ожога.

— На штанах была вот такая дыра, — рассказывал он. — Кровь текла, но не сильно. Жалко, что сейчас темно, я бы показал вам шрам.

Он подобрал там несколько подозрительных камешков и хранил их в своем столе — может быть, один из них и есть тот метеорит.

Случались с ним и вещи, совершенно необъяснимые с научной точки зрения. По крайней мере, пока, при нынешнем уровне науки. Так, однажды, ни с того ни с сего, он стал источником мощного магнитного поля. Выразилось это в том, что все предметы из ферромагнетиков, находившиеся в комнате, сорвались с места и по силовым линиям ринулись на него. Стальное перо вонзилось ему в щеку, что-то больно ударило по голове и по спине. Он закрылся руками, дрожа от ужаса, с ног до головы облепленный ножами, вилками, ложками, ножницами, и вдруг все кончилось. Явление длилось не больше десяти секунд, и он совершенно не знал, как его можно объяснить.

— А вам не кажется, — спросил я, — что вы представляете интерес для науки?

— Я думал об этом, — сказал он. — Я писал. Я предлагал. Мне никто не верит. Даже родные не верят. Только дядя верил, но теперь он умер. Все считают меня оригиналом и неумным шутником. Я просто не представляю себе, что они будут думать после сегодняшнего события.

Он вдруг схватил меня за плечо и прошептал:

— Час назад у меня улетела знакомая!

Я не понял.

— Мы прогуливались там, наверху, по парку. В конце концов я же человек, и у меня были самые серьезные намерения. Мы познакомились в столовой, пошли прогуляться в парк, и она улетела.

— Куда? — закричал я.

— Не знаю. Мы шли рука об руку, вдруг она вскрикнула, ойкнула, оторвалась от земли и поднялась в воздух. Я опомниться не успел, только схватил ее за ногу, и вот…

Он ткнул мне в руку какой-то твердый предмет. Это была босоножка, обыкновенная светлая босоножка среднего размера.

— Вы понимаете, это не совершенно невозможно, — бормотал феномен. — Хаотическое движение молекул тела, броуновское движение частиц живого коллоида, стало упорядоченным, ее оторвало от земли и унесло, совершенно не представляю куда. Очень, очень маловероятное… Вы мне теперь только скажите, должен я считать себя убийцей?

Я был потрясен и молчал. В первый раз мне пришло в голову, что он, наверное, все выдумал. А он сказал с тоской:

— И дело даже не в этом. В конце концов она, может быть, зацепилась где-нибудь за дерево. Ведь я не стал искать, потому что побоялся, что не найду. Но вот в чем дело. Раньше все эти чудеса касались только меня. Я не очень любил флюктуации, но флюктуации очень любили меня. А теперь? Если этакие штуки начнут происходить и с моими знакомыми?.. Сегодня улетает девушка, завтра проваливается сквозь землю знакомый, послезавтра… Да вот, например, вы. Ведь вы сейчас ни от чего не застрахованы.

Это я уже понял сам, и мне стало удивительно интересно и жутко. «Вот здорово, — подумал я. — Скорее бы!» Мне вдруг показалось, что я взлетаю, и я вцепился руками в камень под собой. Незнакомец вдруг встал.

— Вы знаете, я лучше пойду, — сказал он жалобно. — Не люблю бессмысленных жертв. Вы сидите, а я пойду. Как это мне раньше в голову не пришло!

Он торопливо пошел вдоль берега, оступаясь на камнях, а потом вдруг крикнул издали:

— Вы уж извините меня, если с вами что случится! Ведь это от меня не зависит!

Он уходил все дальше и дальше и скоро превратился в маленькую черную фигурку на фоне чуть фосфоресцирующих волн. Мне показалось, что он размахнулся и бросил в волны что-то светлое. Наверное, это была босоножка. Вот так мы с ним и расстались.

К сожалению, я не смог бы узнать его в толпе. Разве что случилось бы какое-нибудь чудо. Я никогда и ничего больше не слыхал о нем, и, по-моему, ничего особенного в то лето на морском побережье не случилось. Вероятно, его девушка все-таки зацепилась за какой-нибудь сук, и они потом поженились. Ведь у него были самые серьезные намерения. Я знаю только одно. Если когда-нибудь, пожимая руку новому знакомому, я вдруг почувствую, что становлюсь источником мощного магнитного поля, и, вдобавок, замечу, что новый знакомец много курит, часто покашливает, этак — кхым-кхум, значит, это он, феномен, средоточие чудес, гигантская флюктуация.

Жилин закончил рассказ и победоносно поглядел на Быкова. Юре рассказ понравился, но он, как всегда, так и не понял, выдумал ли все это Жилин или рассказывал правду. На всякий случай он в течение всего рассказа скептически усмехался.

— Прелестно! — воскликнул Юрковский. — Но больше всего мне нравится мораль.

— Что же это за мораль? — спросил Быков.

— Мораль такова: нет ничего невозможного, есть только маловероятное.

— И кроме того, — сказал Жилин (он немножко осип), — мир полон удивительных вещей — это раз. И два — что мы знаем о вероятностях?

— Вы мне тут зубы не заговаривайте! — сказал Быков и встал. — Тебе, Иван, я вижу, не дают покоя писательские лавры Михаила Антоновича. Рассказ этот можешь вставить в свои мемуары.

— Обязательно вставлю, — согласился Жилин. — Правда, хороший рассказ?

— Спасибо, Ванюша, — сказал Юрковский. — Ты меня отлично рассеял. Интересно, как это у него могло появиться электромагнитное поле?

— Магнитное, — поправил Жилин. — Он говорил мне о магнитном.

— М-да, — сказал Юрковский и задумался.

— Ну вот, — бодро сказал Юрковский, — перед нами старик Сатурн. — Он захлопнул бювар. — Пора пристраивать кадета.

— Пора, — согласился Быков. Он с отвращением читал «Физику металлов».

Юра сидел на корточках перед раскрытым книжным шкафом и выбирал себе книгу на вечер. Он сделал вид, что ничего не слышит.

— Э-э… Алексей, — произнес Юрковский, — я никому не помешаю в рубке?

Ты — генеральный инспектор, — сказал Быков. — Кому же ты можешь помешать?

— Я хочу связаться с Титаном. И, вообще, послушать эфир.

— Можешь.

— А мне можно? — спросил Юра.

— И тебе можно, — ответил Быков. — Всем все можно.

Час назад Быков дочитал последний журнал, долго и внимательно разглядывал обложку и даже, кажется, посмотрел, каков тираж. Затем он вздохнул, отнес журнал в свою каюту, а когда вернулся, Юра понял, что парень достругал палочку до конца. Быков был теперь очень ласков, словоохотлив и всем все позволял.

— Пойду-ка и я с вами, — сказал Быков. Все втроем они ввалились в рубку. Михаил Антонович изумленно поглядел на них со своего пьедестала, расплылся в улыбке и помахал им ручкой.

— Мы тебе мешать не будем, — сообщил Быков. — Мы на рацию.

— Только смотрите, мальчики, — предупредил Михаил Антонович. — Через полчаса невесомость.

По требованию Юрковского, «Тахмасиб» шел к станции «Кольцо-1», искусственному спутнику Сатурна, движущемуся вблизи Кольца.

— А нельзя ли без невесомости? — капризно спросил Юрковский.

— Видишь ли, Володенька, — виновато ответил Михаил Антонович, — очень тесно здесь «Тахмасибу». Все время приходится маневрировать.

Они прошли мимо Жилина, копавшегося в комбайне контроля, и расселись перед рацией. Быков принялся манипулировать верньерами. В динамике завыло и заверещало.

— Музыка сфер, — прокомментировал позади Жилин. — Подключите дешифратор, Алексей Петрович.

— Да, действительно, — спохватился Быков. — Я почему-то решил, что это помехи.

— Радист! — презрительно заметил Юрковский.

Динамик вдруг заорал неестественным голосом: «…минут слушайте концерт Александра Блюмберга, ретрансляция с Земли. Повторяю…»

Голос уплыл и сменился сонным похрапыванием. Потом кто-то сказал: «…чем не могу помочь. Придется вам, товарищи, подождать». — «А если мы пришлем свой бот?» — «Тогда ждать придется меньше, но все-таки придется». Быков включил самонастройку, и стрелка поползла по шкале, ненадолго задерживаясь на каждой работающей станции, «…восемьдесят гектаров селеновых батарей для оранжереи, сорок километров медного провода шесть сотых, двадцать километров…», «…масла нет, сахару нет, осталось сто пачек „Геркулеса“, сухари и кофе. Да, и еще сигарет нет…», «…And hear me? I’m not going to stand this impudence… Hear me? I…..»,[19] «Ку-два, ку-два, ничего не понял… Что у него за рация?.. Ку-два, даю настройку. Раз, два, три…», «…очень соскучилась. Когда же ты вернешься? И почему не пишешь? Целую, твоя Анна. Точка», «…Чэн, не пугайся, это очень просто. Берешь объемный интеграл по гиперболоиду до аш…», «Седьмой, седьмой, для вас очищен третий сектор. Седьмой, выходите на посадку в третий сектор…», «… Саша, ходят слухи, что какой-то генеральный инспектор прилетел. Чуть ли не сам Юрковский».

— Хватит! — сказал Юрковский. — Ищи Титан. Паршивцы! — проворчал он. — Уже знают.

— Интересно, — глубокомысленно сказал Быков. — Всего-то их в системе Сатурна полтораста человек, а сколько шуму…

Рация крякала и подвывала. Быков настроился и стал говорить в микрофон:

— Титан, Титан. Я «Тахмасиб». Титан. Титан.

— Титан слушает, — отозвался женский голос.

— Генеральный инспектор Юрковский вызывает директора системы. — Быков весело посмотрел на Юрковского. — Я правильно говорю, Володя? — спросил он в микрофон.

Юрковский благосклонно покивал.

— Алло, алло, «Тахмасиб»! — Женский голос стал немножко взволнованным. — Подождите минуту, я соединю вас с директором.

— Ждем, — произнес Быков и пододвинул микрофон к Юрковскому.

Юрковский откашлялся.

— Лизочка! — закричал кто-то в динамике. — Дай-ка мне директора, голубчик! Быстренько!

— Освободите волну! — строго приказал женский голос. — Директор занят.

— Как это занят? — оскорбленно сказал голос. — Ференц, это ты? Опять без очереди?

— Сойдите с волны! — строго сказал Юрковский.

— Всем сойти с моей волны! — раздался медлительный, скрипучий голос. — Директор слушает генерального инспектора Юрковского.

— Ух ты!.. — испуганно сказал кто-то.

Юрковский самодовольно посмотрел на Быкова.

— Зайцев?.. — произнес он. — Здравствуй, Зайцев!

— Здравствуй, Володя, — проскрипел директор. — Какими судьбами?

— Я… э-э… слегка инспектирую, — сказал Юрковский. — Я наметил себе следующий маршрут. Сейчас я иду к «Кольцу-1». Задержусь там двое суток, а затем пойду к тебе на Титан. Прикажи там, чтобы приготовили горючее для «Тахмасиба». Подготовь месячную сводку. Ну, о делах потом. А пока вот что. — Юрковский опять замолчал. — У меня на борту находится один юноша. Это вакуум-сварщик. Один из группы добровольцев, что работают у тебя на Рее. Будь добр, посоветуй, где я его могу высадить, чтобы его немедленно отправили на Рею. — Юрковский снова замолчал. В эфире было тихо. — Так я слушаю тебя, — сказал Юрковский.

— Одну минуту, — сказал директор. — Сейчас здесь наводят справки… Ты что, на «Тахмасибе»?

— Да, — ответил Юрковский. — Вот тут со мной рядом Алексей.

Михаил Антонович крикнул из штурманской:

— Привет Феденьке, привет!

— Вот Миша тебе привет передает.

— А Григорий с тобой?

— Нет, — сказал Юрковский. — А ты разве не знаешь?

В эфире помолчали. Потом скрипучий голос осторожно спросил:

— Что-нибудь случилось?

— Нет-нет! Ему просто запретили летать. Вот уже год.

В эфире вздохнули.

— Да-а, — сказал директор, — вот скоро и мы так же.

— Надеюсь, еще не скоро… — сухо сказал генеральный инспектор. — Ну, как там твои справки?

— Так, — произнес голос. — Минутку. Слушай. На Рею твоему сварщику лететь не нужно. Добровольцев мы перебросили на «Кольцо-2». Там они нужнее. На «Кольцо-2», если повезет, отправишь его прямо с «Кольца-1». А если не повезет, отправим его отсюда, с Титана.

— Что значит — повезет, не повезет?

— Два раза в декаду на Кольцо ходят швейцарцы, возят продовольствие. Возможно, ты застанешь швейцарский бот на «Кольце-1».

— Понимаю, — сказал Юрковский. — Ну что ж, хорошо. У меня к тебе пока больше ничего нет. До встречи.

— Спокойной плазмы, Володя, — сказал директор. — Не провалитесь там в Сатурн.

— Тьфу на тебя! — проворчал Быков и выключил рацию.

— Ясно, кадет? — спросил Юрковский.

— Ясно! — ответил Юра и вздохнул.

— Ты что, недоволен?

— Да нет, работать все равно где, — сказал Юра. — Не в этом дело.

…Обсерватория «Кольцо-1» двигалась в плоскости колец Сатурна по круговой орбите и делала полный оборот за четырнадцать с половиной часов. Станция была молодая, ее постройку закончили всего год назад. Экипаж ее состоял из десяти планетологов, занятых исследованием Кольца, и четырех инженер-контролеров. Работы у инженер-контролеров было очень много: некоторые агрегаты и системы обсерватории — обогреватели, кислородные регенераторы, гидросистема — еще не были окончательно отрегулированы. Неудобства, связанные с этим, нимало не смущали планетологов, тем более, что большую часть времени они проводили в космоскафах, плавая над Кольцом. Работе планетологов Кольца придавалось большое значение в системе Сатурна. Планетологи рассчитывали найти в Кольце воду, железо, редкие металлы — это дало бы системе автономность в снабжении горючим и материалами. Правда, даже если бы эти поиски увенчались успехом, воспользоваться такими находками пока не представлялось возможным. Не был еще создан снаряд, способный войти в сверкающие толщи колец Сатурна и вернуться оттуда невредимым.

Алексей Петрович Быков подвел «Тахмасиб» к внешней линии доков и осторожно пришвартовался. Подход к искусственным спутникам — дело тонкое, требующее мастерства и ювелирного изящества. В таких случаях Алексей Петрович вставал с кресла и сам поднимался в рубку. У внешних доков уже стоял какой-то бот, судя по обводам — продовольственный танкер.

— Стажер, — сказал Быков, — тебе повезло. Собирай чемодан.

Юра промолчал.

— Экипаж отпускаю на берег, — объявил Быков. — Если пригласят к ужину — не увлекайтесь. Здесь вам не отель. А лучше всего захватите с собой консервы и минеральную воду.

— Увеличим круговорот, — вполголоса сказал Жилин.

Снаружи послышался скрип и скрежет — это дежурный диспетчер прилаживал к внешнему люку «Тахмасиба» герметическую перемычку. Через пять минут он сообщил по радио:

— Можно выходить. Только одевайтесь потеплее.

— Это почему? — осведомился Быков.

— Мы регулируем кондиционирование, — ответил дежурный и дал отбой.

— Что значит — теплее? — возмутился Юрковский. — Что надевать? Фланель? Или, как это там называлось, валенки? Стеганки? Ватники?

Быков посоветовал:

— Надевай свитер. Надевай теплые носки. Меховую куртку неплохо надеть. С электроподогревом.

— Я надену джемпер, — сказал Михаил Антонович. — У меня есть очень красивый джемпер. С парусом.

— А у меня ничего нет, — грустно сказал Юра. — Могу вот надеть несколько безрукавок.

— Безобразие! — сказал Юрковский. — У меня тоже ничего нет.

— Надень свой халат, — посоветовал Быков и отправился к себе в каюту.

В обсерваторию они вступили все вместе, одетые очень разнообразно и тепло. На Быкове была гренландская меховая куртка. Михаил Антонович тоже надел куртку и натянул на ноги унты. Унты были лишены магнитных подков, и Михаила Антоновича тащили, как привязной аэростат. Жилин натянул свитер и один свитер дал Юре. Кроме того, на Юре были меховые штаны Быкова, которые он затянул под мышками. Меховые штаны Жилина были на Юрковском. И еще на Юрковском были джемпер Михаила Антоновича с парусом и очень хорошо сшитый белый пиджак не по росту.

В кессоне их встретил дежурный диспетчер в трусах и майке. В кессоне была удушливая жара, как в парной.

— Здравствуйте, — сказал диспетчер. Он оглядел гостей и нахмурился. — Я же сказал: одеться потеплее. Вы же замерзнете в ботинках.

Юрковский зловеще спросил:

— Вы что, молодой человек, шутки со мной хотите шутить?

Диспетчер непонимающе посмотрел на него:

— Какие там шутки? В кают-компании минус пятнадцать.

Быков вытер со лба пот и проворчал:

— Пошли.

Из коридора пахнуло леденящим холодом — ворвались клубы пара. Диспетчер, обхватив себя руками за плечи, завопил:

— Да поскорее же, пожалуйста! Обшивка коридора была местами разобрана, и желтая сетка термоэлементов бесстыдно блестела в голубоватом свете. Возле кают-компании они столкнулись с инженер-контролером. Инженер был в меховом комбинезоне с поднятым капюшоном.

Юрковский зябко повел плечами и открыл дверь в кают-компанию.

В кают-компании за столом сидели, пристегнувшись к стульям, пять человек в шубах с поднятыми воротниками. Они были похожи на будочников времен Алексея Тишайшего и сосали горячий кофе из прозрачных термосов. При виде Юрковского один из них отогнул воротник и, выпустив облако пара, сказал:

— Здравствуйте, Владимир Сергеевич. Что-то вы легко оделись. Садитесь. Кофе?

— Что у вас тут делается? — осведомился Юрковский.

— Мы регулируем, — сказал кто-то.

— А где Маркушин?

— Маркушин ждет вас в космоскафе. Там тепло.

— Проводите меня, — сказал Юрковский.

Один из планетологов поднялся и выплыл с Юрковским в коридор. Другой планетолог, худой, в больших роговых очках, спросил:

— Скажите, среди вас больше нет генеральных инспекторов?

— Нет, — сказал Быков.

— Тогда я вам прямо скажу: собачья у нас жизнь! Вчера по всей обсерватории была температура плюс тридцать, а в кают-компании даже плюс тридцать три. Ночью температура внезапно упала. Лично я отморозил себе пятку. Работать при таких перепадах температуры никому не охота, поэтому работаем мы по очереди в космоскафах. Там автономное кондиционирование. У вас так не бывает?

— Бывает, — сказал Быков. — Во время аварий.

— И это вы так целый год живете? — с ужасом и жалостью спросил Михаил Антонович.

— Нет, что вы. Всего около месяца. Раньше перепады температур были не так значительны. Но мы организовали бригаду помощи инженерам и вот… сами видите… Страдаем…

Юра старательно сосал горячий кофе. Он чувствовал, что замерзает.

— Бр-р-р, — сказал Жилин. — Скажите, а нет ли здесь какого-нибудь оазиса?

Планетологи переглянулись.

— Разве что в кессоне, — сказал один.

— Или в душевой, — сказал другой. — Но там сыро.

— Неуютно очень, — пожаловался Михаил Антонович.

— Ну вот что, — сказал Быков, — пойдемте все к нам.

— И-эх, — сказал планетолог в очках. — А потом опять сюда возвращаться.

— Пойдемте, пойдемте, — сказал Михаил Антонович. — Там и побеседуем.

— Как-то это не по правилам гостеприимства, — нерешительно сказал планетолог в очках.

Наступило молчание. Юра сказал:

— Как мы забавно сидим — четыре на четыре. Прямо как шахматный матч.

Все посмотрели на него.

— Пошли, пошли к нам! — Быков решительно поднялся.

— Как-то это неловко, — сказал один из планетологов. — Давайте посидим у нас. Может, еще разговоримся.

Жилин сказал:

— У нас тепло. Маленький поворот регулятора — и станет жарко. Мы будем сидеть в легких красивых одеждах. Не будем шмыгать носами.

В кают-компанию просунулся угрюмый человек в меховом комбинезоне. Глядя в потолок, он неприветливо произнес:

— Прошу прощения, конечно, но разошлись бы вы в самом деле по каютам. Через пять минут мы перекроем здесь воздух.

Человек скрылся. Быков, не говоря ни слова, двинулся к выходу.

— Пойдемте, что ли, — сказал планетолог в очках. — Посмотрим хоть, как люди живут.

Планетологи поднялись и потянулись за Быковым. Юра слышал, как Михаил Антонович отчетливо стучит зубами.

В торжественном молчании они прошли коридор, захлебнулись горячим воздухом в пустом кессоне и вступили на борт «Тахмасиба».

— Эхма! — сказал, планетолог в очках. — Вот люди живут!

Он проворно стащил с себя шубу и принялся сматывать с шеи шарф. Теплую амуницию запихали в стенной шкаф. Потом состоялись представления и взаимные пожимания ледяных рук. Планетолога в очках звали Рафаил Горчаков. Остальные трое, как оказалось, были Иозеф Влчек, Евгений Садовский и Павел Шемякин. Оттаяв, они оказались веселыми, разговорчивыми ребятами. Очень скоро выяснилось, что Горчаков и Садовский исследуют турбулентные движения в Кольце, не женаты, любят Олдингтона и Строгова, предпочитают кино театру, в настоящий момент читают в подлиннике «Опыты» Монтеня, абстрактную живопись не понимают, но не исключают возможности, что в ней что-то есть; что Иозеф Влчек ищет в Кольце железную руду методом нейтронных отражений и при помощи бомб-вспышек, что по профессии он скрипач, был чемпионом Европы по бегу на четыреста метров с барьерами, а в систему Сатурна попал, мстя своей девушке за холодность и нечуткое к нему отношение; что Павел Шемякин, напротив, женат, имеет детей, работает ассистентом в Институте планетологии, яро выступает за гипотезу об искусственном происхождении Кольца и намерен «голову сложить, но превратить гипотезу в теорию».

— Вся беда в том, — горячо говорил он, — что наши космоскафы как исследовательские снаряды не выдерживают никакой критики. Они очень тихоходны и очень непрочны. Когда я сижу в космоскафе над Кольцом, мне просто плакать хочется от обиды. Ведь рукой подать… А спускаться в Кольцо нам решительно запрещают. А я совершенно уверен, что первый же поиск в Кольце дал бы что-нибудь интересное. По крайней мере, какую-нибудь зацепку…

— Какую, например? — спросил Быков.

— Н-ну, я не знаю!..

— Я знаю, — сказал Горчаков. — Он надеется найти на каком-нибудь булыжнике след босой ноги. Знаете, как он работает? Опускается как можно ближе к Кольцу и рассматривает обломки в сорокакратный биноктар. А в это время сзади подбирается здоровенный астероид и бьет его под корму. Паша надевается глазами на окуляры, а в это время другой астероид…

— Ну и глупо, — сердито заметил Шемякин. — Если бы удалось показать, что Кольцо — результат распада какого-то тела, это уже означало бы многое, а между тем ловлей обломков нам заниматься запрещено.

— Легко сказать — поймать обломок, — сказал Быков. — Я знаю эту работу. Весь в поту и так до конца и не знаешь, кто кого поймал, а потом выясняется, что ты свернул аварийную ракету и горючего у тебя не хватит до базы. Не-ет, правильно делают, что запрещают эту ерунду.

Михаил Антонович вдруг произнес, мечтательно закатив глаза:

— Но зато, мальчики, как это увлекательно! Какая это живая, тонкая работа!

Планетологи посмотрели на него с почтительным удивлением. Юра тоже. Ему никогда не приходило в голову, что толстый, добрый Михаил Антонович занимался когда-то охотой на астероиды. Быков холодно посмотрел на Михаила Антоновича и звучно откашлялся.

Михаил Антонович испуганно оглянулся на него и торопливо заявил:

— Но это, конечно, очень опасно. Неоправданный риск… И вообще не надо…

— Кстати, о следах, — задумчиво сказал Жилин. — Вы тут далеки от источников информации, — он оглядел планетологов, — и, наверное, не знаете…

— А о чем речь? — спросил Садовский. По его лицу было видно, что он основательно изголодался по информации.

— На острове Хонсю, — сказал Жилин, — недалеко от бухты Данно-ура, в ущелье между горами Сираминэ и Титигатакэ, в непроходимом лесу, археологи обнаружили систему пещер. В этих пещерах нашли множество первобытной утвари и, что самое интересное, много окаменевших следов первобытных людей. Археологи считают, что в пещерах двести веков назад обитали перво-японцы, потомки коих были впоследствии вырезаны племенами Ямато, ведомыми императором Дзимму-тэнно, божественным внуком небоблистающей Аматерасу.

Быков крякнул и взялся за подбородок.

— Эта находка всполошила весь мир, — продолжал Жилин. — Вероятно, вы слыхали об этом.

— Где уж нам! — грустно сказал Садовский. — Живем как в лесу…

— А между тем об этом много писали и говорили, но не в этом дело. Самая любопытная находка была сделана сравнительно недавно, когда основательно расчистили центральную пещеру. Представьте себе: в окаменевшей глине оказалось свыше двадцати пар следов босых ног с далеко отставленными большими пальцами и среди них… — Жилин обвел круглыми глазами лица слушателей. (Юре было все ясно, но тем не менее эффектная пауза произвела на него большое впечатление). — …след ботинка…

Быков поднялся и пошел из кают-компании.

— Алешенька, — позвал Михаил Антонович, — куда же ты?

— Я уже знаю эту историю, — сказал Быков, не оборачиваясь. — Я читал. Скоро приду.

— Ботинка? — переспросил Садовский. — Какого ботинка?

— Примерно сорок пятого размера, — ответил Жилин. — Рубчатая подошва, низкий каблук, тупой квадратный носок.

— Бред, — решительно сказал Влчек. — Утка.

Горчаков засмеялся и спросил:

— А не отпечаталась ли там фабричная марка «Скороход»?

— Нет, — сказал Жилин. Он покачал головой. — Если бы там была хоть какая-нибудь надпись! Просто след ботинка. Слегка перекрыт следом босой ноги — кто-то наступил позже.

— Ну это же утка! — воскликнул Влчек. — Это же ясно. Массовый отлов русалок на острове Мэн, дух Буонапарте, вселившийся в Массачузетскую счетную машину…

— «Солнечные пятна расположены в виде чертежа пифагоровой теоремы!» — провозгласил Садовский. — «Жители Солнца ищут контакта с МУКСом!»

— Что-то ты, Ванюша, немножко… это… — сказал Михаил Антонович недоверчиво.

Шемякин молчал. Юра тоже.

Жилин пожал плечами.

— Я читал перепечатку из научного приложения к «Асахи-синбун», — сказал он. — Сначала я тоже думал, что это утка. В наших газетах это сообщение не появлялось. Но статья подписана профессором Усодзу-ки — это крупный ученый, я слыхал о нем от японских ребят. Там он, между прочим, пишет, что хочет своей статьей положить конец потоку дезинформации, но никаких комментариев давать не собирается. Я понял это так, что они сами не знают, как это объяснить.

— «Отважный европеец в лапах разъяренных синантропов!» — провозгласил Садовский. — «Съеден целиком, остался только след ботинка фирмы „Шуз Маджестик“. Покупайте изделия „Шуз Маджестик“, если хотите, чтобы после вас хоть что-нибудь осталось».

— Это были не синантропы, — терпеливо пояснил Жилин. — Большой палец отличается даже на глаз. Профессор Усодзуки называет их нихонантропами.

Шемякин наконец не выдержал.

— А почему, собственно, обязательно утка? — спросил он. — Почему мы всегда из всех гипотез выбираем наивероятнейшие?

— Действительно, почему? — сказал Садовский. — След оставил, конечно, пришелец, и первый контакт закончился трагически.

— А почему бы и нет? — сказал Шемякин. — Кто мог носить ботинок двести столетий назад?

— Послушайте, — сказал Садовский, — если говорить серьезно, то это след одного из археологов.

Жилин замотал головой:

— Во-первых, глина там совершенно окаменела. Возраст следа не вызывает сомнений. Неужели вы думаете, что Усодзуки не подумал о такой возможности?

— Тогда это утка, — упрямо сказал Садовский.

— Скажите, Иван, — спросил Шемякин, — а фотография следа не приводилась?

— А как же, — ответил Жилин. — И фотография следа, и фотография пещеры, и фотография Усодзуки… Причем учтите, у японцев самый большой размер — сорок второй, от силы сорок третий.

— Давайте так, — сказал Горчаков. — Будем считать, что перед нами стоит задача — построить логически непротиворечивую гипотезу, объясняющую эту японскую находку.

— Пожалуйста, — сказал Шемякин. — Я предлагаю — пришелец. Найдите в этой гипотезе противоречие.

Садовский махнул рукой.

— Опять пришелец. Просто какой-нибудь бронтозавр.

— Проще предположить, — сказал Горчаков, — что это все-таки след какого-нибудь европейца. Какого-нибудь туриста.

— Да, это либо какое-нибудь неизвестное животное, либо турист, — сказал Влчек. — Следы животных имеют иногда удивительные формы.

— Возраст, возраст… — тихонько сказал Жилин.

— Тогда просто неизвестное животное.

— Например, утка, — сказал Садовский.

Вернулся Быков, солидно устроился в кресле и спросил:

— Н-ну, что тут у вас?

— Вот товарищи пытаются как-то объяснить японский след, — ответил Жилин. — Предлагаются: пришелец, европеец, неизвестное животное.

— И что же?

— Все эти гипотезы, даже гипотеза о пришельце, содержат одно чудовищное противоречие.

— Какое? — спросил Шемякин.

— Я забыл вам сказать, — сказал Жилин. — Площадь пещеры сорок квадратных метров. След ботинка находится в самой середине пещеры.

— Ну и что же? — спросил Шемякин.

— И он — один, — сказал Жилин.

Некоторое время все молчали.

— Н-да, — сказал Садовский. — Баллада об одноногом пришельце.

— Может, остальные следы стерты? — предположил Влчек.

— Абсолютно исключено, — сказал Жилин. — Двадцать совершенно отчетливых пар следов босых ног по всей пещере и один отчетливый след ботинка посередине.

— Значит, так, — сказал Быков. — Пришелец был одноногий. Его принесли в пещеру, поставили вертикально и, выяснив отношения, съели на месте.

— А что ж, — сказал Михаил Антонович, — по-моему, логически непротиворечиво, а?

— Плохо, что он одноногий, — задумчиво сказал Шемякин. — Трудно представить одноногое разумное существо.

— Возможно, он был инвалид? — предположил Горчаков.

— Одну ногу могли съесть сразу, — сказал Садовский.

— Бог знает, какой ерундой мы занимаемся! — возмутился Шемякин. — Пойдемте работать.

— Нет уж, извини, — сказал Влчек. — Надо расследовать. У меня есть такая гипотеза: у пришельца был очень широкий шаг. Они все там такие ненормально длинноногие.

— Он бы разбил себе голову о свод пещеры, — возразил Садовский. — Скорей всего он был крылатый — прилетел в пещеру, увидел, что его «нехорошо ждут», оттолкнулся и улетел. А сами-то вы что думаете, Иван?

Жилин открыл рот, чтобы ответить, но вместо этого поднял палец и сказал:

— Внимание! Генеральный инспектор!

В кают-компанию вошел красный, распаренный Юрковский.

— Ф-фу! — сказал он. — Как хорошо, прохладно. Планетологи, вас зовет начальство. И учтите, что у вас там сейчас около сорока градусов. — Он повернулся к Юре. — Собирайся, кадет. Я договорился с капитаном танкера: он забросит тебя на «Кольцо-2». (Юра вздрогнул и перестал улыбаться.) Танкер стартует через несколько часов, но лучше пойти туда заблаговременно. Ваня, проводишь его… Да, планетологи! Где планетологи? — Он выглянул в коридор. — Шемякин! Паша! Приготовь фотографии, которые ты сделал над Кольцом. Мне надо посмотреть… Михаил, не уходи, погоди минуточку. Останься здесь… Алексей, брось книжку, мне нужно поговорить с тобой.

Быков отложил книжку. В кают-компании остались только он, Юрковский и Михаил Антонович. Юрковский, неуклюже раскачиваясь, пробежался из угла в угол.

— Что это с тобой? — осведомился Быков, подозрительно следя за его эволюциями.

Юрковский резко остановился.

— Вот что, Алексей, — сказал он, — я договорился с Маркушиным, он дает мне космоскаф. Я хочу полетать над Кольцом. Абсолютно безопасный рейс, Алексей! — Юрковский неожиданно разозлился. — Ну чего ты так смотришь? Ребята совершают такие рейсы по два раза в сутки уже целый год. Да, знаю, что ты упрям. Но я не собираюсь забираться в Кольцо. Хочу полетать над Кольцом. Я подчиняюсь твоим распоряжениям. Уважь и ты мою просьбу. Прошу тебя самым нижайшим образом, черт возьми. В конце концов, друзья мы или нет?

— В чем, собственно, дело? — спросил Быков спокойно.

Юрковский опять пробежался по комнате.

— Дай мне Михаила! — отрывисто сказал он.

— Что-о-о? — Быков медленно поднялся.

— Или я полечу один, — сейчас же сказал Юрковский. — А я плохо знаю космоскафы.

Быков молчал. Михаил Антонович растерянно переводил глаза с одного на другого:

— Мальчики, я ведь с удовольствием… О чем разговор?

— Я мог бы взять пилота на станции, — сказал Юрковский. — Но я прошу Михаила, потому что Михаил в сто раз опытнее и осторожнее, чем все они, вместе взятые. Ты понимаешь? Осторожнее!

Быков молчал. Лицо у него стало темное и угрюмое.

— Мы будем предельно осторожны, — убеждал Юрковский. — Мы будем идти на высоте двадцать — тридцать километров над средней плоскостью, не ниже. Я сделаю несколько крупномасштабных снимков, понаблюдаю визуально, и через два часа мы вернемся.

— Алешенька, — робко сказал Михаил Антонович, — ведь случайные обломки над Кольцом очень редки. И они не так уж страшны. Немного внимательности…

Быков молча смотрел на Юрковского. «Ну что с ним делать, — думал он. — Что делать с этим старым безумцем? У Михаила больное сердце. Он в последнем рейсе. У него притупилась реакция, а в космоскафах ручное управление. Я не могу водить космоскаф. И Жилин не может. Молодого пилота с ним отпускать нельзя — они уговорят друг друга нырнуть в Кольцо. Почему я не научился водить космоскаф? Старый я дурак!»

— Алеша, — сказал Юрковский, — я тебя очень прошу! Ведь я, наверное, больше никогда не увижу колец Сатурна. Я старый, Алеша!

Быков поднялся и, ни на кого не глядя, молча вышел из кают-компании. Юрковский схватился за голову:

— Ах, беда какая! Ну почему у меня такая отвратительная репутация? А, Миша?

— Очень ты неосторожный, Володенька, — сказал Михаил Антонович. — Право же, ты сам виноват.

— А зачем быть осторожным? — спросил Юрковский. — Ну, скажи, пожалуйста, зачем? Чтобы дожить до полной духовной и телесной немощи? Дождаться момента, когда жизнь опротивеет, и умереть от скуки в кровати? Ну смешно же, Михаил, в конце концов, так трястись над собственной жизнью.

Михаил Антонович покачал головой:

— Экий ты, Володенька. И как ты не понимаешь, дружок, ты-то умрешь, и всё. А ведь после тебя люди останутся, друзья. Знаешь, как им горько будет? А ты только о себе, Володенька, все о себе!

— Эх, Миша, — вздохнул Юрковский, — не хочется мне с тобой спорить! Скажи-ка ты мне лучше: согласится Алексей или не согласится?

— Да он, по-моему, уже согласился, — сказал Михаил Антонович. — Разве ты не видишь? Я-то его знаю… пятнадцать лет на одном корабле!

Юрковский снова пробежался по комнате.

— Ты-то хоть, Михаил, хочешь лететь или нет?! — закричал он. — Или ты тоже… «соглашаешься»?

— Очень хочется… — сказал Михаил Антонович и покраснел. — На прощание.

Юра укладывал чемодан. Он никогда как следует не умел укладываться, а сейчас он вдобавок торопился, чтобы незаметно было, как ему не хочется уходить с «Тахмасиба». Иван стоял рядом. И до чего же грустно была думать, что сейчас с ним придется проститься и что они больше никогда не встретятся. Юра как попало запихивал в чемодан белье, тетрадки с конспектами, книжки — в том числе «Дорогу дорог», о которой Быков сказал: «Когда эта книга тебе начнет нравиться, можешь считать себя взрослым». Иван, насвистывая, веселыми глазами следил за Юрой. Юра наконец закрыл чемодан, грустно оглядел каюту и сказал:

— Вот и все, кажется.

— Ну, раз все, пойдем прощаться, — сказал Жилин.

Он взял у Юры невесомый чемодан, и они пошли по кольцевому коридору, мимо плавающих в воздухе десятикилограммовых гантелей, мимо душевой, мимо кухни, откуда пахло овсяной кашей, в кают-компанию. В кают-компании был только Юрковский. Он сидел за пустым столом, обхватив ладонями голову. Перед ним лежал прижатый к столу зажимами одинокий чистый листок бумаги.

— Владимир Сергеевич, — сказал Юра. Юрковский поднял голову.

— А-а, кадет! — печально улыбнулся он. — Что ж, давай прощаться.

Они пожали друг другу руку.

— Я вам очень благодарен, — сказал Юра.

— Ну-ну, — сказал Юрковский. — Что ты, брат, в самом деле. Ты же знаешь, я не хотел тебя брать. И напрасно не хотел. Что же тебе пожелать на прощание?.. Побольше работай, Юра. Работай руками, работай головой. В особенности не забывай работать головой. И помни, что настоящие люди — это те, кто много думает о многом. Не давай мозгам закиснуть. — Юрковский посмотрел на Юру с знакомым выражением: как будто ожидал, что Юра вот сейчас, немедленно, изменится к лучшему. — Ну, ступай.

Юра неловко поклонился и пошел из кают-компании. У дверей в рубку он оглянулся. Юрковский задумчиво смотрел ему вслед, но, кажется, уже не видел его. Юра поднялся в рубку. Михаил Антонович и Быков разговаривали возле пульта управления. Когда Юра вошел, они замолчали и посмотрели на него.

— Так, — сказал Быков. — Ты готов, Юрий?.. Иван, значит, ты его проводишь?

— До свидания, — сказал Юра. — Спасибо.

Быков молча протянул ему огромную ладонь.

— Большое вам спасибо, Алексей Петрович, — повторил Юра. — И вам, Михаил Антонович.

— Не за что, не за что, Юрик, — заговорил Михаил Антонович. — Счастливой тебе работы! Обязательно напиши мне письмецо. Адресок ты не потерял?

Юра молча похлопал себя по нагрудному карману.

— Ну вот и хорошо, ну вот и прекрасно. Напиши, а если захочешь — приезжай. Право же, как вернешься на Землю, так и приезжай. У нас весело. Много молодежи. Мемуары мои почитаешь.

Юра слабо улыбнулся.

— До свидания, — повторил он.

Михаил Антонович помахал рукой, а Быков прогудел:

— Спокойной плазмы, стажер!

Юра и Жилин вышли из рубки. В последний раз открылась и закрылась за Юрой дверь кессона.

— Прощай, «Тахмасиб»! — прошептал Юра.

Они прошли по бесконечному коридору обсерватории, где было жарко, как в бане, и вышли на вторую доковую палубу. У раскрытого люка танкера сидел на маленькой бамбуковой скамеечке голенастый рыжий человек в расстегнутом кителе с золотыми пуговицами и в полосатых шортах. Глядясь в маленькое зеркальце, он расчесывал пятерней рыжие бакенбарды и, выпятив челюсть, дудел какой-то тирольский мотив. Увидев Юру и Жилина, он спрятал зеркальце в карман и встал.

— Капитан Корф? — осведомился Жилин.

— Йа, — сказал рыжий.

— На «Кольцо-2», — сказал Жилин, — вы доставите вот этого товарища. Генеральный инспектор говорил с вами, не так ли?

— Йа, — ответил рыжий капитан Корф. — Очень корошо. Багаж?

Жилин протянул ему чемодан.

— Йа, — сказал капитан Корф в третий раз.

— Ну, прощай, Юрка! — сказал Жилин. — Не вешай ты, пожалуйста, носа! Что за манера, в самом деле?

— Ничего я не вешаю, — возразил Юра печально.

— Я отлично знаю, почему ты вешаешь нос, — продолжал Жилин. — Ты вообразил, что мы больше никогда не встретимся, и не замедлил сделать из этого трагедию. А трагедии никакой нет. Тебе еще сто лет встречаться с разными хорошими и плохими людьми. А можешь ты мне ответить на вопрос: чем один хороший человек отличается от другого хорошего человека?

— Не знаю! — ответил Юра со вздохом.

— Я тебе скажу. Ничем существенным не отличается. Вот завтра ты будешь со своими ребятами. Завтра все тебе будут завидовать, а ты будешь хвастаться. Мы, мол, с инспектором Юрковским… Расскажешь, как ты стрелял в пиявок на Марсе…

— Да что вы, Ваня! — запротестовал Юра, слабо улыбаясь.

— Ну, а почему же? Воображение у тебя живое. Могу себе представить, как ты споешь им балладу об одноногом пришельце. Только учти. Честно говоря, там было два следа. Про второй след я не успел рассказать. Второй след был на потолке, в точности над первым. Не забудь. Ну, прощай.

— Ти-ла-ла-ла и-а! — тихонько напевал капитан Корф.

— До свидания, Ваня, — сказал Юра.

Он двумя руками пожал руку Жилину. Жилин похлопал его по плечу, повернулся и вышел в коридор. Юра услышал, как в коридоре крикнули:

— Иван, есть еще одна гипотеза! Там в пещере не было никакого пришельца. Был только его ботинок…

Юра слабо улыбнулся.

— Ти-ла-ла-ла и-а! — распевал позади капитан Корф, расчесывая рыжие бакенбарды.

— Володенька, подвинься немножко, — попросил Михаил Антонович. — А то я прямо в тебя локтем упираюсь. Если вдруг придется, скажем, делать вираж…

— Изволь, изволь, — сказал Юрковский. — Только мне, собственно, некуда. Удивительно тесно здесь. Кто строил эти… э-э, аппараты…

— А вот так… И хватит, и хватит, Володенька.

В космоскафе было очень тесно. Маленькая округлая ракета была рассчитана только на одного человека, но обычно в нее забирались по двое. Мало того, по правилам безопасности при работах над Кольцом экипажу надлежало быть в скафандрах с откинутым колпаком. Вдвоем, да еще в скафандрах, да еще с колпаками, висящими за спиной, в космоскафе невозможно было повернуться. Михаилу Антоновичу досталось удобное кресло водителя с широкими мягкими ремнями, и он очень переживал, что другу Володеньке приходится корчиться где-то между чехлом регенератора и пультом бомбосбрасывателя.

Юрковский, прижимая лицо к нарамнику биноктара, время от времени щелкал затвором фотокамеры.

— Чуть-чуть притормози, Миша, — приговаривал он. — Так… остановись… Фу ты, до чего у них тут все неудобно устроено!

Михаил Антонович, с удовольствием покачивая штурвал, глядел не отрываясь на экран телепроектора. Космоскаф медленно плыл в двадцати пяти километрах от средней плоскости Кольца. Впереди исполинским, мутно-желтым горбом громоздился водянистый Сатурн. Ниже, вправо и влево, на весь экран тянулось плоское сверкающее поле. Впереди оно заволакивалось зеленоватой дымкой, и казалось, что гигантская планета рассечена пополам. А внизу, под космоскафом, проползало каменное крошево. Радужные россыпи угловатых обломков, мелкого щебня, блестящей, искрящейся пыли.

Иногда в этом крошеве возникали странные вращательные движения, и тогда Юрковский говорил:

— Притормози, Михаил… Вот так… — и несколько раз щелкал затвором.

Эти неопределенные и непонятные движения привлекали особенное внимание Юрковского. Кольцо не было пригоршней камней, брошенных в мертвое инертное движение вокруг Сатурна, — оно жило своей странной, непостижимой жизнью, и в закономерностях этой жизни еще предстояло разобраться.

Михаил Антонович был счастлив. Он нежно сжимал податливые рукоятки штурвала, с наслаждением чувствуя, как мягко и послушно отзывается ракета на каждое движение его пальцев. Как это было прекрасно — вести корабль без киберштурмана, без всякой там электроники, бионики и кибернетики, надеяться только на себя, упиваться полной и безграничной уверенностью в себе и знать, что между тобой и кораблем только этот мягкий, удобный штурвал и не приходится привычным усилием воли подавлять в себе мысль, что у тебя под ногами клокочет хотя и усмиренная, но страшная сила, способная разнести в пыль целую планету. У Михаила Антоновича было богатое воображение, в душе он всегда был немножко ретроградом, и медлительный космоскаф с его слабосильными двигателями казался ему уютным и домашним по сравнению с фотонным чудовищем «Тахмасибом» и с другими такими же чудовищами, с которыми пришлось иметь дело Михаилу Антоновичу за двадцать пять лет штурманской работы.

Кроме того, его, как всегда, приводили в тихий восторг сверкающие радугой алмазные россыпи Кольца. У Михаила Антоновича всегда была слабость к Сатурну и к его кольцам. Кольцо было изумительно красиво. Оно было гораздо красивее, чем об этом мог рассказать Михаил Антонович. И все же каждый раз, когда он видел кольцо, ему хотелось говорить и рассказывать.

— Хорошо как, — произнес он наконец. — Как все переливается. Я, может быть, не могу…

— Притормози-ка, Миша, — сказал Юрковский.

Михаил Антонович притормозил.

— Вот есть лунатики, — сказал он. — А у меня такая же слабость…

— Притормози еще, — сказал Юрковский.

Михаил Антонович замолчал и притормозил еще. Юрковский щелкал затвором. Михаил Антонович помолчал и позвал в микрофон:

— Алешенька, ты нас слушаешь?

— Слушаю! — басом отозвался Быков.

— Алешенька, у нас все в порядке, — торопливо сообщил Михаил Антонович. — Я просто хотел поделиться. Очень красиво здесь, Алешенька. Солнце так переливается на камнях… и пыль так серебрится… Какой ты молодец, Алешенька, что отпустил нас. Напоследок хоть посмотреть… Ах, ты бы посмотрел, как тут камешек один переливается! — От полноты чувств он снова замолчал.

Быков подождал немного и спросил:

— Вы долго еще намерены идти к Сатурну?

— Долго, долго! — раздраженно сказал Юрковский. — Ты бы шел, Алексей, занялся бы чем-нибудь. Ничего с нами не случится.

Быков сказал:

— Иван делает профилактику. — Он помолчал. — И я тоже.

— Ты не беспокойся, Алешенька, — попросил Михаил Антонович. — Шальных камней нет, все очень спокойно, безопасно.

— Это хорошо, что шальных камней нет, — сказал Быков. — Но ты все-таки будь повнимательнее.

— Притормози, Михаил! — приказал Юрковский.

— Что это там? — спросил Быков.

— Турбуленция, — объяснил Михаил Антонович.

— А-а, — сказал Быков и замолчал.

Минут пятнадцать прошло в молчании. Космоскаф удалился от края Кольца уже на триста километров. Михаил Антонович покачивал штурвал и боролся с желанием разогнаться посильнее, так, чтобы сверкающие обломки внизу слились в сплошную сверкающую полосу. Это было бы очень красиво. Михаил Антонович любил делать такие вещи, когда был помоложе.

Юрковский вдруг прошептал:

— Остановись.

Михаил Антонович притормозил.

— Остановись, говорят! — сказал Юрковский. — Ну?

Космоскаф повис неподвижно. Михаил Антонович оглянулся на Юрковского. Юрковский так втиснул лицо в нарамник, словно хотел продавить корпус космоскафа и выглянуть наружу.

— Что там? — спросил Михаил Антонович.

— Что у вас? — спросил Быков.

Юрковский не ответил.

— Михаил! — закричал вдруг он. — По вращению Кольца… Видишь, под нами длинный черный обломок? Иди прямо над ним… точно над ним, не обгоняя…

Михаил Антонович повернулся к экрану, нашел длинный черный обломок внизу и повел космоскаф, стараясь не выпускать обломок из визирного перекрестия.

— Что там у вас? — снова спросил Быков.

— Какой-то обломок, — произнес Михаил Антонович. — Черный и длинный.

— Уходит, — сказал Юрковский сквозь зубы. — Медленнее на метр! — крикнул он.

Михаил Антонович снизил скорость.

— Нет, так не получится, — сказал Юрковский. — Миша, смотри, черный обломок видишь? — Он говорил очень быстро и шепотом.

— Вижу.

— Прямо по курсу от него на два градуса группа камней.

— Вижу, — сказал Михаил Антонович. — Там что-то блестит так красиво.

— Вот-вот… Держи на этот блеск… Не потеряй только. Или у меня в глазах что-то такое?

Михаил Антонович ввел блестящую точку в визирное перекрестие и дал максимальное увеличение на телепроектор. Он увидел шесть округлых, странно одинаковых белых камней, а между ними — что-то блестящее, неясное, похожее на серебристую тень растопыренного паука. Словно камни расходились, а паук цеплялся за них расставленными голыми лапами.

— Как забавно! — вскричал Михаил Антонович.

— Да что там у вас? — заорал Быков.

— Погоди, погоди, Алексей, — пробормотал Юрковский. — Здесь надо бы снизиться…

— Начинается! — крикнул Быков. — Михаил, ни на метр ниже!

Взволнованный Михаил Антонович, сам того не замечая, уже вел космоскаф вниз. Это было так удивительно и непонятно — пять одинаковых белых глыб и между ними серебристая тень совершенно непривычных очертаний.

— Михаил! — рявкнул Быков и замолчал.

Михаил Антонович опомнился и резко затормозил.

— Ну что же ты? — не своим голосом закричал Юрковский. — Упустишь!

Длинный черный обломок медленно, едва заметно для глаза, наползал на странные камни.

— Алешенька, — позвал Михаил Антонович, — здесь в самом деле что-то очень странное! Можно, я еще немножко спущусь? Плохо видно!

Быков молчал.

— Упустишь, упустишь! — рычал Юрковский.

— Алешенька, — отчаянно закричал Михаил Антонович, — я спущусь! На пять километров, а?

Он судорожно сжимал рукоятки штурвала, стараясь не выпустить блестящий предмет из перекрестия. Черный обломок надвигался медленно и неумолимо. Быков не отвечал.

— Да спускайся же, спускайся! — сказал Юрковский.

Михаил Антонович в отчаянии посмотрел на спокойно мерцающий экран метеоритного локатора и повел космоскаф вниз.

— Алешенька, — бормотал он, — я чуть-чуть, только чтобы из виду не упустить. Вокруг все спокойно, пусто.

Юрковский торопливо щелкал затворами фотокамер. Черный длинный обломок наползал, наползал и наконец надвинулся, закрыл белые камни и блестящего паучка между ними.

— Эх! — сказал Юрковский. — С твоим Быковым…

Михаил Антонович затормозил.

— Алешенька! — позвал он. — Вот и всё.

Быков все молчал, и тогда Михаил Антонович посмотрел на рацию. Прием был выключен.

— Ай-яй-яй! — закричал Михаил Антонович. — Как же это я?.. Локтем, наверное?

Он включил прием.

— …хаил, назад! Михаил, назад! Михаил, назад!.. — монотонно повторял Быков.

— Слышу, слышу, Алешенька! Я нечаянно прием выключил.

— Немедленно возвращайтесь назад.

— Сейчас, сейчас, Алешенька! — сказал Михаил Антонович. — Мы уже всё кончили, и всё в порядке… — Он замолчал.

Продолговатый черный обломок постепенно уплывал, открывая снова группу белых камней. Снова вспыхнул на солнце серебристый паучок.

— Что у вас там происходит? — спросил Быков. — Можете вы мне толком объяснить или нет?

Юрковский, отпихнув Михаила Антоновича, нагнулся к микрофону.

— Алексей, — крикнул он, — ты помнишь сказочку про гигантскую флюктуацию? Кажется, нам выпал-таки один шанс на миллиард!

— Какой шанс?

— Мы, кажется, нашли…

— Смотри, смотри, Володенька! — пробормотал Михаил Антонович, с ужасом глядя на экран.

Масса плотной серой пыли надвигалась сбоку, а над ней плыли наискосок десятки блестящих угловатых глыб. Юрковский даже застонал — сейчас заволочет, закроет, сомнет и утащит невесть куда и эти странные белые камни, и этого серебристого паучка. И никто никогда не узнает, что это было.

— Вниз! — заорал он. — Михаил, вниз!..

Космоскаф дернулся.

— Назад! — крикнул Быков. — Михаил, я приказываю, назад!

Юрковский протянул руку и выключил прием.

— Вниз, Миша, вниз… только вниз… И поскорее.

— Что ты, Володенька! Нельзя же — приказ! Что ты! — Михаил Антонович потянулся к рации.

Юрковский поймал его за руку.

— Посмотри на экран, Михаил, — сказал он. — Через двадцать минут будет поздно…

Михаил Антонович молча рвался к рации.

— Михаил, не будь дураком. Нам выпал один шанс на миллиард… Нам никогда не простят… Да пойми ты, старый дурак!

Михаил Антонович дотянулся-таки до рации и включил прием. Они услыхали, как тяжело дышит Быков.

— Нет, они нас не слышат, — сказал он кому-то.

— Миша! — хрипло зашептал Юрковский. — Я тебе не прощу никогда в жизни! Я забуду, что ты был моим другом, Миша. Я забуду, что мы были вместе на Голконде… Миша, это же смысл моей жизни, пойми! Я ждал этого всю жизнь. Я верил в это… Это пришельцы, Миша…

Михаил Антонович взглянул ему в лицо и зажмурился: он не узнал Юрковского.

— Миша, пыль надвигается. Выводи под пыль, Миша, прошу, умоляю! Мы быстро, мы только поставим радиобакен и сразу вернемся. Это же совсем просто и неопасно и никто не узнает…

— Мер-р-завец! — сказал Быков.

— Они что-то нашли, — послышался голос Жилина.

Михаил Антонович торопливо забормотал:

— Нельзя ведь. Не проси. Нельзя. Ведь я же обещал. Он с ума сойдет от беспокойства. Не проси…

Серая пелена пыли надвинулась вплотную.

— Пусти! — сказал Юрковский. — Я сам поведу.

Он стал молча выдирать Михаила Антоновича из кресла. Это было так дико и страшно, что Михаил Антонович совсем потерялся.

— Ну хорошо, — забормотал он. — Ну ладно… Ну подожди… — Он все никак не мог узнать лицо Юрковского — это было похоже на жуткий сон.

— Михаил Антонович! — позвал Жилин.

— Я, — слабо откликнулся Михаил Антонович.

И Юрковский изо всех сил ударил по рычажку бронированным кулаком. Металлическая перчатка срезала рычажок, словно бритвой.

— Вниз! — заревел Юрковский.

Михаил Антонович, ужаснувшись, бросил космоскаф в двадцатикилометровую пропасть. Он весь содрогался от жалости и страшных предчувствий. Прошла минута, другая…

Юрковский сказал ясным голосом:

— Миша, Миша, я же понимаю…

Ноздреватые каменные глыбы на экране росли, медленно поворачивались. Юрковский привычным движением надвинул на голову прозрачный колпак скафандра.

— Миша, Миша, я же понимаю… — сказал ясный голос Юрковского.

Быков, сгорбившись, сидел перед рацией, обеими руками вцепившись в стойку бесполезного микрофона. Он мог только слушать и пытаться понять, что происходит, и ждать, и надеяться. «Вернутся — изобью в кровь! — думал он. — Этого паиньку штурмана и этого генерального мерзавца. Нет, не изобью. Только бы вернулись! Только бы вернулись!» Рядом — руки в карманы — молчал угрюмый Жилин.

— Камни, — жалобно сказал Михаил Антонович, — камни…

Быков закрыл глаза. Камни в Кольце. Острые, тяжелые. Летят, ползут, крутятся. Обступают. Подталкивают, отвратительно скрипят по металлу. Толчок. Потом толчок посильнее. Это еще ерунда, не страшно, горохом сыплется по обшивке ползучая мелочь, и это тоже ерунда, а вот где-то сзади надвигается тот самый — тяжелый и быстрый, словно пущенный из гигантской катапульты, и локаторы еще не видят его за пеленой пыли, а когда увидят — будет все равно поздно… Лопается корпус, гармошкой складываются переборки, на миг мелькнет в трещине забитое камнем небо, пронзительно свистнет воздух, и люди становятся белыми и хрупкими, как лед… Впрочем, они в скафандрах. Быков открыл глаза.

— Жилин, — сказал он, — иди к Маркушину и узнай, где второй космоскаф. Пусть приготовят для меня пилота.

Жилин исчез.

— Миша! — беззвучно шептал Быков. — Как-нибудь, Миша… Как-нибудь.

— Вот он, — сказал Юрковский.

— Ай-яй-яй-яй-яй! — сказал Михаил Антонович.

— Километров пять?

— Что ты, Володенька! Гораздо меньше… Правда, хорошо, когда камней нет?

— Тормози понемногу. Я буду готовить бакен. Эх, зря я рацию сломал, дурак!..

— Что ж это может быть, Володенька? Смотри, какое чудище!

— Он их держит, видишь? Вот они где — пришельцы. А ты ныл!

— Что ты, Володенька, разве я ныл? Я так…

— Как-нибудь стань, чтобы его, спаси-сохрани, не задеть…

Наступило молчание. Быков напряженно слушал. «Может быть, и обойдется», — думал он.

— Ну, чего ты куксишься? — спросил Юрковский.

— Не знаю, право… Как-то мне все это странно. Не по себе как-то…

— Выйди под лапу и выбрось магнитную кошку.

— Хорошо, Володенька.

«Что они там нашли? — думал Быков. — Что еще за лапы? Что они там копаются? Неужели нельзя побыстрее?»

— Не попал! — сказал Юрковский.

— Подожди, Володенька, ты не умеешь. Дай я.

— Смотри, она словно вросла в камень… А ты заметил, что они все одинаковые?

— Да, все шесть. Мне это сразу странным показалось.

Вернулся Жилин.

— Нет космоскафа, — доложил он.

Быков даже не стал спрашивать, что это значит — нет космоскафа. Он отставил микрофон, поднялся и сказал:

— Пошли к швейцарцам.

— Так у нас ничего не получится, — сказал голос Михаила Антоновича.

Быков остановился.

— Да, действительно… Что ж тут придумать?

— Погоди, Володенька. Давай я сейчас вылезу и сделаю это вручную.

— Правильно, — согласился Юрковский. — Давай вылезем.

— Нет уж, Володенька, ты сиди здесь. Толку от тебя мало… мало ли что…

Юрковский сказал, помолчав:

— Ладно. А я еще несколько снимков сделаю.

Быков поспешно пошел к выходу. Жилин вслед за ним вышел из рубки и запер люк в рубку на ключ.

Быков на ходу сказал:

— Возьмем танкер, по пеленгу выйдем к этому месту и будем их ждать там.

— Правильно, Алексей Петрович, — сказал Жилин. — А что они там нашли?

— Не знаю, — процедил Быков сквозь зубы. — И знать не хочу. Пока я буду говорить с капитаном, ступай в рубку и займись пеленгом.

В коридоре обсерватории Быков поймал распаренного дежурного и приказал:

— Мы сейчас идем на танкер. Снимешь перемычку и задраишь люк.

Дежурный кивнул.

— Второй космоскаф возвращается, — сообщил он. (Быков остановился.) — Нет-нет, — сказал дежурный с сожалением. — Он будет не скоро — часа через три.

Быков молча двинулся дальше. Они миновали кессон, прошли мимо бамбукового стульчика и по узкому тесному колодцу поднялись в рубку танкера. Капитан Корф и его штурман стояли над низким столиком и рассматривали голубой чертеж.

— Здравствуйте, — сказал Быков. Жилин, не говоря ни слова, прошел к рации и принялся настраиваться на волну космоскафа. Капитан и штурман в изумлении воззрились на него. Быков подошел к ним.

— Кто капитан? — спросил он.

— Капитан Корф, — ответил рыжий капитан. — Кто во? Потшему?

— Я Быков, капитан «Тахмасиба». Прошу мне помочь.

— Рад, — сказал капитан Корф. Он посмотрел на Жилина.

Жилин возился над рацией.

— Двое наших товарищей забрались в Кольцо, — сказал Быков.

— О! — сказал капитан Корф. На лице его изобразилась растерянность. — Как неосторошно!

— Мне нужен корабль. Я прошу у вас ваш корабль.

— Мой корабль? — растерянно повторил Корф. — Идти в Кольцо?

— Нет, — сказал Быков. — В Кольцо только в крайнем случае. Если случится несчастье.

— А где ваш корабль? — спросил Корф подозрительно.

— У меня фотонный грузовик, — ответил Быков.

— А-а! — сказал Корф. — Да, это нельзя.

В рубке раздался голос Юрковского:

— Погоди, я сейчас вылезу.

— А я тебе говорю, сиди, Володенька, — сказал Михаил Антонович.

— Ты очень долго копаешься.

Михаил Антонович ничего не ответил.

— Это они в Кольце? — спросил Корф, показывая пальцем на рацию.

— Да, — ответил Быков. — Вы согласны?

Жилин подошел и стал рядом.

— Да, — произнес Корф задумчиво. — Надо помогать.

Штурман вдруг заговорил так быстро и неразборчиво, что Быков понимал только отдельные слова.

Корф слушал и кивал. Затем он, сильно, покраснев, сказал Быкову:

— Штурман не хочет лететь. Он не обязан.

— Он может сойти, — сказал Быков. — Спасибо, капитан Корф.

Штурман произнес еще несколько фраз.

— Он говорит, что мы идем на верную смерть, — перевел Корф.

— Скажите ему, чтобы он уходил, — сказал Быков. — Нам надо спешить.

— Может быть, господину Корфу тоже лучше сойти? — осторожно спросил Жилин.

— Хо-хо-хо! — сказал Корф. — Я капитан!

Он махнул штурману и пошел к пульту управления. Штурман, ни на кого не глядя, вышел. Через минуту гулко бухнул наружный люк.

— Девушки, — пояснил капитан Корф, не оборачиваясь. — Они делают нас слабыми. Слабыми, как они. Но надо сопротивляться. Приготовимся.

Он полез в боковой карман, вытащил фотографию и поставил на пульт перед собой.

— Вот так, — сказал он. — И никак по-другому, если рейс опасен. По местам, господа.

Быков сел у пульта рядом с капитаном. Жилин пристегнулся в кресле перед рацией.

— Диспетчер! — сказал капитан.

— Есть диспетчер, — откликнулся дежурный обсерватории.

— Прошу старт!

— Даю старт!

Капитан Корф нажал стартер, и все сдвинулось. И тогда Жилин вдруг вспомнил: «Юрка!» Несколько секунд он глядел на рацию, вздыхающую грустными вздохами Михаила Антоновича. Он просто не знал, как поступить. Танкер уже покинул зону обсерватории, и капитан Корф, маневрируя рулями, выводил корабль на пеленг. «Не будем-ка паниковать, — подумал Жилин. — Не так уж плохи дела. Пока еще не случилось ничего страшного».

— Михаил! — позвал голос Юрковского. — Скоро ты там?

— Сейчас, Володенька, — отозвался Михаил Антонович. Голос у него был какой-то странный — не то усталый, не то растерянный.

— Хо! — сказал позади голос Юры.

Жилин обернулся. В рубку входил Юра, заспанный и очень обрадованный. — Вы тоже на «Кольцо-2»? — спросил он.

Быков дико взглянул на него.

— Химмельдоннерветтер! — прошептал капитан Корф. Он тоже начисто забыл о Юре. — Пассажиер! Ф — в каюта! — крикнул он грозно. Его рыжие бакенбарды страшно растопырились.

Михаил Антонович вдруг громко сказал:

— Володя… Будь добр, отведи космоскаф метров на тридцать. Сумеешь?

Юрковский недовольно заворчал.

— Ну, попробую, — сказал он. — А зачем это тебе понадобилось?

— Так мне будет удобней, Володя. Пожалуйста.

Быков вдруг встал и рванул на себе застежки куртки. Юра с ужасом глядел на него. Лицо Быкова, всегда красно-кирпичное, сделалось бело-синим.

Юрковский вдруг закричал:

— Камень! Миша, камень! Назад! Бросай все!

Послышался слабый стон, и Михаил Антонович сказал дрожащим голосом:

— Уходи, Володенька. Скорее уходи. Я не могу.

— Скорость! — прохрипел Быков.

— Что значит — не могу? — завизжал Юрковский.

— Уходи, уходи, не надо сюда… — бормотал Михаил Антонович. — Ничего не выйдет… Не надо, не надо…

— Так вот в чем дело! — проговорил Юрковский. — Что же ты молчал? Ну, это ничего. Мы сейчас, сейчас… Эк тебя угораздило!

— Скорость, скорость!.. — рычал Быков. Капитан Корф, перекосив веснушчатое лицо, навис над клавишами управления. Перегрузка нарастала.

— Сейчас, Мишенька, сейчас! — бодро говорил Юрковский. — Вот так… Эх, лом бы мне!..

— Поздно! — неожиданно спокойно сказал Михаил Антонович.

В наступившей тишине было слышно, как они тяжело, с хрипом, дышат.

— Да, — сказал Юрковский, — поздно.

— Уйди! — сказал Михаил Антонович.

— Нет!

— Зря.

Раздался сухой смешок.

— Ничего, — сказал Юрковский. — Это быстро. Мы даже не заметим. Закрой глаза, Миша.

И после короткой тишины кто-то — непонятно кто — тихо и жалобно позвал: — Алеша… Алексей….

Быков молча отшвырнул капитана Корфа, как котенка, и впился пальцами в клавиши. Танкер рвануло. Вдавленный в кресло страшной перегрузкой, Жилин успел только подумать: «Форсаж!» На секунду он потерял сознание. Затем сквозь шум в ушах он услыхал короткий, оборвавшийся крик, как от сильной боли, и через красную пелену, застилавшую глаза, увидел, как стрелка автопеленгатора дрогнула и расслабленно закачалась из стороны в сторону.

— Миша! — закричал Быков. — Ребята!..

Он упал головой на пульт и громко, неумело заплакал.

Юре было плохо. Его тошнило, сильно болела голова. Его мучил какой-то странный двойной бред. Он лежал на своей койке в тесной, темной каюте «Тахмасиба», и в то же время это была его светлая большая комната дома, на Земле. В комнату входила мама, клала холодную, приятную руку ему на щеку и говорила голосом Жилина: «Нет, еще спит». Юре хотелось сказать, что он не спит, но это почему-то нельзя было делать. Какие-то люди, знакомые и незнакомые, проходили мимо, и один из них — в белом халате — нагнулся и очень сильно ударил Юру по больной разбитой голове, и сейчас же Михаил Антонович жалобно сказал: «Алеша… Алексей…», а Быков, страшный, бледный как мертвец, схватился за пульт, и Юру кинуло вдоль коридора головой на острое и твердое. Играла печальная до слез музыка, и чей-то голос говорил: «…при исследовании Кольца Сатурна погибли генеральный инспектор Международного управления космических сообщений Владимир Сергеевич Юрковский и старейший штурман-космонавт Михаил Антонович Крутиков…» И Юра плакал, как плачут во сне даже взрослые люди, когда им приснится что-нибудь печальное…

Когда Юра пришел в себя, то увидел, что находится действительно в каюте «Тахмасиба», а рядом стоят Жилин и врач в белом халате.

— Ну вот, давно бы так, — сказал Жилин, печально улыбаясь.

— Они правда погибли? — спросил Юра. (Жилин молча кивнул.) — А Алексей Петрович? (Жилин ничего не сказал.)

Врач спросил:

— Голова сильно болит?

Юра прислушался.

— Нет, — сказал он, — не сильно.

— Это хорошо, — объявил врач. — Дней пять полежишь и будешь здоров.

— Меня не отправят на Землю? — спросил Юра. Он вдруг очень испугался, что его отправят на Землю.

— Нет, зачем же? — удивился врач.

Жилин бодро сообщил:

— О тебе уже справлялись с «Кольца-2», хотят тебя навестить.

— Пусть, — сказал Юра.

Врач сказал Жилину, что Юру надо через каждые три часа поить микстурой, предупредил, что придет послезавтра, и ушел. Жилин сказал, что скоро заглянет, и пошел его проводить. Юра снова закрыл глаза. «Погибли, — подумал он. — Никто больше не назовет меня кадетом и не попросит побеседовать со стариком, и никто не станет добрым голосом застенчиво читать свои мемуары о милейших и прекраснейших людях. Этого не будет никогда. Самое страшное, что этого не будет никогда. Можно разбить себе голову о стену, можно разорвать рубашку — все равно никогда не увидеть Владимира Сергеевича, как он стоит перед душевой в своей роскошной пижаме с гигантским полотенцем через плечо и как Михаил Антонович раскладывает по тарелкам неизменную овсяную кашу и ласково улыбается. Никогда, никогда, никогда… Почему никогда? Как это так можно, чтобы никогда? Какой-то дурацкий камень, в каком-то дурацком Кольце дурацкого Сатурна… И людей, которые должны быть, просто обязаны быть, потому что мир без них хуже, — этих людей нет и никогда больше не будет…»

Юра помнил смутно, что они что-то там нашли. Но это было неважно, это было не главное, хотя они-то считали, что это и есть самое главное… И, конечно, все, кто их не знает, тоже будут считать, что это самое главное. Это всегда так. Если не знаешь того, кто совершил подвиг, для тебя главное — подвиг. А если знаешь — то что для тебя подвиг? Хоть бы его и вовсе не было, лишь бы был человек. Подвиг это хорошо, но человек должен жить…

Юра подумал, что через несколько дней встретит ребят. Они, конечно, сразу станут спрашивать, что да как. Они не будут спрашивать ни об Юрковском, ни о Крутикове, они будут спрашивать, что Юрковский и Крутиков нашли. Они будут прямо гореть от любопытства. Их будет больше всего интересовать, что успели передать Юрковский и Крутиков о своей находке. Они будут восхищаться мужеством Юрковского и Крутикова, их самоотверженностью и будут восклицать с завистью: «Вот это были люди!» И больше всего их будет восхищать, что они погибли на боевом посту. Юре даже стало тошно от обиды и от злости. Но он уже знал, что им ответить. Чтобы не закричать на них: «Не смейте!», чтобы не заплакать, чтобы не полезть в драку. Я скажу им: «Подождите. Есть одна история…» И я начну так: «На острове Хонсю, в ущелье горы Титигатакэ, в непроходимом лесу, нашли пещеру…»

Вошел Жилин, сел у Юры в ногах и потрепал его по колену. Жилин был в клетчатой рубашке с засученными рукавами. Лицо у него было осунувшееся и усталое. Он был небрит.

«А как же Быков?» — подумал вдруг Юра и спросил:

— Ваня, а как же Алексей Петрович?.

Жилин ничего не ответил.

Автобус бесшумно подкатил к низкой белой ограде и остановился перед большой пестрой толпой встречающих. Жилин сидел у окна и смотрел на веселые, раскрасневшиеся от мороза лица, на сверкающие под солнцем сугробы перед зданием аэровокзала, на одетые инеем деревья. Открылись двери, морозный воздух ворвался в автобус. Пассажиры потянулись к выходу, шутливо прощаясь с бортпроводницей. В толпе встречающих стоял веселый шум — у дверей обнимались, пожимали руки, целовались. Жилин поискал знакомые лица, никого не нашел и вздохнул с облегчением. Он посмотрел на Быкова. Быков сидел неподвижно, опустив лицо в меховой воротник гренландской куртки.

Бортпроводница взяла из сетки свой чемоданчик и весело сказала:

— Ну что же вы, товарищи? Приехали! Автобус дальше не идет.

Быков тяжело встал и, не вынимая рук из карманов, через опустевший автобус пошел к выходу. Жилин с портфелем Юрковского последовал за ним. Толпы уже не было. Люди группами направлялись к аэровокзалу, смеясь и переговариваясь. Быков ступил в снег, постоял, хмуро жмурясь на солнце, и тоже пошел к вокзалу. Снег звонко скрипел под ботинками. Сбоку бежала длинная голубоватая тень. Потом Жилин увидел Дауге.

Дауге торопливо ковылял навстречу, сильно опираясь на толстую полированную палку маленький, закутанный, с темным, морщинистым лицом. В руке у него, в теплой мохнатой варежке, был зажат жалкий букетик увядших незабудок. Глядя прямо перед собой, он подошел к Быкову, сунул ему букетик и прижался лицом к гренландской куртке. Быков обнял его и проворчал:

— Вот еще — сидел бы дома, видишь, какой мороз…

Он взял Дауге под руку. И они медленно пошли к вокзалу — огромный сутулый Быков и маленький, сгорбленный Дауге. Жилин шел следом в пяти шагах.

— Как легкие? — спросил Быков.

— Так… — сказал Дауге, — не лучше, не хуже… — Тебе нужно в горы. Не мальчик — нужно беречься…

— Некогда, — сказал Дауге. — Очень многое нужно закончить. Очень многое начато, Алеша.

— Ну и что же? Надо лечиться, а то и кончить не успеешь.

— Главное, начать…

— Тем более.

Дауге сказал:

— Решен вопрос с экспедицией к Трансплутону. Настаивают чтобы пошел ты. Я попросил подождать, пока ты вернешься.

— Ну что ж, — сказал Быков, — съезжу домой, отдохну… Пожалуйста.

— Начальником назначен Арнаутов.

— Все равно, — сказал Быков.

Они стали подниматься по ступенькам вокзала.

Дауге было неудобно — видимо, он еще не привык к своей палке. Быков поддерживал его под локоть.

Дауге тихонько сказал:

— А я ведь так и не обнял их, Алеша… Тебя обнял, Ваню обнял, а их не обнял…

Быков промолчал, и они вошли в вестибюль.

Жилин поднялся по лестнице и вдруг увидел в тени за колонной какую-то женщину, которая смотрела на него. Она сразу же отвернулась, но он успел заметить ее лицо под меховой шапочкой — когда-то, наверное, очень красивое, а теперь старое, обрюзгшее, почти безобразное. «Где я ее видел? — подумал Жилин. — Я ведь ее много раз где-то видел. Или она на кого-то похожа?»

Он толкнул дверь и вошел в вестибюль…

Встают они в один и тот же час. Как покажется внизу, у табачного ларька, зеленая фуражка Михаила Николаевича, Юрка хватает свой портфельчик — и на улицу. По лестнице он сбегает, прыгая через три ступеньки. Пока подполковник покупает свею пачку «Беломорканала» — неизменный дневной рацион, — Юрка стоит в воротах, ждет. А выходит оттуда шагом самым непринужденным.

— О-о-о! Дядя Ми-иша! — тянет Юрка с поддельным удивлением и таращит глаза.

Юркину хитрость Михаил Николаевич разгадал давно, но делает вид, что тоже поражен неожиданной встречей.

— А-а, юнга! Как дела?

— У меня, дядя Миша, пятерка по химии.

— И только? — спрашивает подполковник. — А по русскому тройка?

— Угу, — вздыхает Юрка. — А у вас как дела?

— Троек нет пока.

Дядя Миша сегодня веселый, и, значит, говорить с ним можно сколько угодно, хоть до самой школы. Впрочем, Юра и помолчать умеет. Главное — это шагать рядом с дядей Мишей, шагать целых три квартала, на зависть всем ребятам. Шагать и гордо нести тайну.

Ведь вот ребята часто видят его вместе с пограничником, а ни о чем не догадываются. Даже когда дядя Миша называет его юнгой. Обыкновенное прозвище? Как бы не так!

В прошлом Юрка — нарушитель. Он лежал, сжавшись в комок, стуча зубами от холода, в шлюпке, под брезентом, на пароходе «Тимирязев». Брезент коробился, вздрагивал. И дядя Миша, осматривавший пароход перед отплытием, заметил это.

Тогда-то они и познакомились. Подполковник привел Юрку в свой кабинет и посадил у печки, горячей-прегорячей. И дал чаю. Юрка отогрелся и рассказал всю правду. Стать юнгой подумывал давно, но схватил по русскому двойку и решил окончательно. Дома грозила взбучка. Прямо из школы отправился в порт. Перелез через ограду…

Юрка поведал и то, что отчим у него злой: чуть что — за ремень. А мать и заступилась бы, да боится. В тот же вечер подполковник зашел к отчиму и долго беседовал с ним тихо, за дверью, — понятно, о Юрки-ном воспитании.

Тогда Юрке было всего одиннадцать. До чего он был глуп! Вспомнить смешно. Ведь пограничники тщательно проверяют весь пароход — от них не спрячешься. Кроме того, в юнги больше не берут. Это когда-то было. При царе Горохе. Теперь Юрке целых двенадцать. Но уговор остается — он должен прилежно учиться, иначе подполковник сообщит в школу… Конечно, сейчас это уже не так страшно, как вначале. Но все-таки неприятно — дразнить же будут!

Уговор — значит, дружба. Ни за что не хотел бы Юрка потерять дружбу с дядей Мишей.

— Дома как обстановка, юнга?

— У меня скоро сестренка будет. Я ведь говорил вам, дядя Миша, да?

— Ты рад?

— Не… Куда ее!.. Дядя Миша, я знаете какой значок достал? Австралийский! Выменял на нашего Спутника у матроса.

— В парке?

— Ага. Там много их, матросов. С пароходов.

— Не только матросы, Юрик, — говорит Чаушев. — Всякая шантрапа топчется. Ребятам не место там, я считаю. Ты на занятия налегай, гулянки потом, потом!..

У школы они простились. Чаушеву идти еще четырнадцать минут. Улица упирается в новое здание института. Колонны в свежей побелке, чуть синеватые, стынут на ветру. Поворот вправо — и разом, из каменного ущелья, открывается даль. Мачты, карусель чаек над ними.

До чего резко вдруг обрывается город с его теснотой, сумраком! Это нравится Чаушеву. Он приближается к этому изгибу улицы, невольно ускоряя шаг, всегда с ожиданием чего-то хорошего…

Он уже почти дошел. Невольно расправляются плечи. Струйка ветра, бьющего прямо в лицо, упруго влилась в легкие.

День сегодня по-особенному хорош. Ветер только кажется холодным — просто он дует вовсю, гудя в проводах, изо всех своих весенних сил. Спешит наполнить город, в котором еще темнеют наросты льда, еще застоялась в провалах дворов зимняя стужа.

В открытом море, наверное, шторм. «Франкония» задержится, но завтра она, так или иначе, придет, пускай к вечеру. На пути к порту еще три судна. Словом, начинается страдная пора. И тут бы ему, подполковнику Чаушеву, думать о деле, о том, как распределить силы, обеспечить все посты. А вместо этого в голове упорно звенит, не затихая, непрошеная строка:

Разумеется, все флаги! Судов ожидается гораздо больше, чем в прошлую навигацию.

Но нет, ему никак не собраться с мыслями. Как человек, привыкший во всем спрашивать у себя отчет, он хорошо сознает причину. Виноват ветер. Виновата весна.

Для него нынешняя навигация, скорее всего, последняя. Он еще не вспомнил об этом — он долго и внимательно следит за чайкой, купающейся в сиянии солнца, непривычно ярком.

Чаушев еще прибавляет шагу. Скорее к работе, к столу, в укрытие от неотвязной, прибоем хлещущей весны! В кабинете сумрачно, холодно. Печку уже не топят. Едва он переступает порог, как мысль об отставке тотчас возвращается к нему. Тут есть предмет, который словно твердит ему об этом, упрямо, жестоко твердит. Это панорама порта с птичьего полета, в красках. Выцветшая синева воды, пятна парковой зелени, ставшие от времени почти черными. Панораму повесили давным-давно, когда он еще стажировался здесь — юноша с одним квадратиком на петлице, выпускник училища. После войны, отслужив долгие годы на Крайнем Севере, он снова оказался в родном городе и застал ту же панораму на стене, уже изрядно устаревшую. Сколько раз он собирался заказать новую! Она ветшает, ее исправляли крестиками, флажками. Там, в самом устье реки, возникла лесопилка. Тут заново оборудован причал. На том берегу разросся рабочий поселок. Да и кварталы города, примыкающие к порту, во многом изменились: вот новый институт, широкоэкранный кинотеатр. На пустыре разбит парк.

Он-то, Чаушев, и без панорамы найдет дорогу. С завязанными глазами. Но вот оставлять такое наследство преемнику неудобно. Даже если назначат майора Куземова, нынешнего замполита, отнюдь не новичка. «Сегодня же велю снять», — решает Чаушев.

Что труднее всего передать преемнику — так это свое кровное родство с этим городом в устье большой русской реки. А как хотелось бы…

Входит лейтенант Стецких. Он провел ночь в кресле, у телефона, но уже умудрился побриться, от него вкусно пахнет одеколоном.

— Никаких происшествий нет! — докладывает Стецких. — Кроме… Вот, прошу ознакомиться…

«С этого бы и начинал», — думает Чаушев, беря книгу с записями.

В двадцать три часа двадцать минут младший по наряду рядовой Тишков, находясь на третьем причале, у парохода «Вильгельмина», заметил световые сигналы. Э, такого еще не случалось! Вспышки следовали с правого берега, со стороны лесного склада. Зафиксирован, по-видимому, лишь конец передачи — несколько цифр азбукой Морзе. Сигнальщик не обнаружен.

— Два, семь, семь… — Чаушев перечитывает. — Только конец передачи? Почему?

Стецких пожимает плечами:

— Так доложил Бояринов. Я предложил разобраться и дать взыскание.

— Ах, уж и взыскание!

Впрочем, у Бояринова есть свой ум. Он не из тех, что спешат выполнить, не рассуждая, любой совет дежурного офицера.

— Еще что-нибудь было от Бояринова?

— Звонил. «Разбуди, говорит, начальника». Знаете его… — Стецких чуть усмехнулся уголками красивых губ. — По всякому поводу давай ему самого начальника.

— Зря не разбудили. Что у него?

— Так, соображения. Я не счел нужным беспокоить вас. — Стецких с решимостью отчеканивает слова. — Соколов извещен, так что срочности никакой нет.

Нотка обиды дрожит в голосе лейтенанта. Чаушеву ясно, в чем дело. Задетое самолюбие. Ревность. Боярииов ниже его по службе, а делиться с ним соображениями не желает. Начальника требует.

— Нет срочности, по-вашему? Дали знать в город, и всё! Так? А я бы на вашем месте… Вызовите Боярииова.

— Слушаюсь. Стецких берет трубку.

Чаушев откидывает серебряную крышку настольного блокнота — подарок к пятидесятилетию — и рисует. Реку, острый овал парохода «Вильгельмина», прижатый к левому берегу, а на правом — склад леса, откуда сигналили ночью. По обе стороны склада, но ближе к воде — высокие жилые здания. Жирная черта пересекает реку, порт, тянется дальше.

— Занято, — докладывает Стецких.

— Вот направление сигналов, — говорит Чаушев. — И будь я на дежурстве, я бы…

Он смотрит в лицо Стецких, молодое, от ревности вдруг постаревшее.

Что за черт, Валька опять не ночевал дома! Вадим делал зарядку, широко раскидывая руки, в комнате общежития, непривычно просторной сейчас, и недоумевал. Ведь обычно Валька возвращался от своей тетки в воскресенье вечером. А сегодня уже вторник. Вчера ему следовало быть в деканате — из-за хвоста по металловедению. Он же знал это.

В дверь постучали.

— Нет его? — Голова комсорга Радия в квадратных очках просунулась, повертелась, брови полезли вверх.

— К тетке уехал, — протянул Вадим.

— «Тетка, тетка, тетка»! — застрочил Радий. — Что за тетка? Какая тетка? Ты ее видел? Никто не видел! Адрес есть? Нету. Плюс минус неизвестность. Диана, вышедшая из головы Юпитера.

— Минерва. — поправил Вадим. — В общем, ты меня понимаешь, непро-тыкаемый! Волнуйся! Заводись!

— Закрой дверь! — буркнул Вадим. — Дует.

— Ерунда! Ты толстокожий.

Он вошел все-таки. Нет, Вадим не боялся сквозняка. Он надеялся, что Радий отвяжется, уйдет, даст ему кончить зарядку. Они люди разных ритмов. Вадиму не нравится пулеметная трескотня Радия.

И прозвищ Вадим не терпит.

Как-то раз он вычитал, что есть непротыкаемые баллоны. Обрадовался, поведал ребятам по группе. Ведь он мотоциклист, — правда, пока только в мечтах. Вот и подхватили словечко. Хотя и ненадолго. Одного Радия еще не отучил.

Радий оглядел схему мотоцикла над койкой Вадима, хмыкнул, потом бросил взгляд на столик Валентина, на его полочку с книгами — учебники вперемешку со стихами, — хмыкнул еще раз и повернулся на каблуках.

— В общем, поручается тебе. Договорились? Во-первых, ты друг Савичева, во-вторых, дружинник.

— Бывший, — уточнил Вадим.

Радий уже не слышал — за ним щелкнула дверь. Фу, что за манера исчезать так внезапно! Вадим нахмурился, отработал несколько прыжков и начал приседания.

Заладил же Радька! Разве не ясно было сказано: он, Вадим Коростелев, больше не дружинник!

Силой не заставят. Дело добровольное. И краснеть ему не приходится: не из трусости же он так поступил и не из-за других каких-нибудь низких побуждений. Тут вопрос совести. На комсомольском собрании он выложил все начистоту.

Да, вышел из дружины. Головы дурные у них в штабе, потому и вышел. К одежде придираются… И ведь хороших парией тащат, не буянов, не пьянчуг. Только за то, что одеты не так. А кого касается? Ну, можно дать дружеский совет, если человек ходит, как чучело.

На собрании, стоя на трибуне, Вадим сжал кулаки и встал в позицию для бокса. Все захохотали, а Радий отчаянно зазвонил в колокольчик. Испугался чего-то.

Радька корил Вадима — уход-де самочинный, надо было сперва посоветоваться с комсомолом. А так что же — бегство получается. Постановили выслушать отчет студентов — членов дружины.

Спор с Радием длился и после собрания.

— Твою отставку мы еще должны утвердить! — кипятился комсорг. — Ишь, министр непротыкаемых баллонов! Ну, дураки в штабе, ну, идиоты, правильно! А кто им будет вправлять мозги? Вольф Мессинг?

Вольф Мессинг выступал в Доме культуры порта. Никому мозги он не вправлял, а угадывал мысли. Нелепая привычка у Радьки — подхватит какое-нибудь имя с афиши, из книги и сует ни к селу ни к городу.

С тех пор прошло месяца два. Повестку дня забивали другие вопросы, а Радька, переходя к очередной задаче, начисто забывает предыдущую. Вадим давно уже не слышал из его уст слово «дружинник».

Но что верно, то верно — Валентина искать надо. Эх, нет адреса тетки! Наталья… Наталья Ермолаевна, кажется. Или Епифановна…

Разбалтывая в кипятке сгущенный кофе, он спрашивал себя: с чего же начать поиски? Что могло стрястись с Валькой? Он чувствовал себя осиротевшим. Вот сейчас, за завтраком, Валька раскрыл бы книжку и стал бы гонять его по правилам уличного движения. Устройство мотоцикла Вадим уже сдал, остались правила. Он взял книжку, полистал.

Дорожные знаки. Кружок, внутри две машины. Что это значит? Вадим закрывает текст рукой. Обгон запрещен.

Нет, без Вальки не то. С ним как-то яснее. Правда, в последнее время он помогал не очень-то охотно. Рассеянный стал какой-то, нервный. Ему отвечаешь, а он и не слышит. Кивает с самым бессмысленным видом. Влюблен, бедняга! Вадим презрительно усмехается. Такая любовь, как у Вальки, хуже болезни.

Вадим встает, смахивает со стола крошки, лезет под кровать. Поглядеть разве, что в том пакете? Сейчас только вспомнил.

Пакет появился в комнате в субботу. Валентин принес его откуда-то и сунул под кровать. Был хмурый, злой. Верно, повздорил со своей… А в воскресенье, прежде чем исчезнуть, Валька достал пакет, положил на колени и сидел задумавшись. И похоже — хотел что-то сказать. Потом затолкал пакет обратно под койку и вышел, не попрощавшись.

Прижатый продавленным матрацем, сверток застрял. Вадим выволок его, чертыхаясь.

Конечно, нехорошо рыться в чужих вещах. Но, может быть, сейчас что-то откроется. Что? Вадим не мог бы объяснить, чего он ждет. Просто ему вспомнился другой пакет. Этот, большой, в плотной, трескучей оберточной бумаге, а тогда, с месяц назад, Валька спрятал под койкой пакет поменьше, в газете. Перехватив взгляд Вадима, буркнул: «Для тети Наташи».

Подарок тете? Было бы на что. Вадим не требовал откровенности — он сам не выносил расспросов. Оба сдержанные, немногословные, они сближались исподволь.

Черт, ну и узелок! Разрезать веревку Вадим постеснялся. Фу, наконец-то!..

Вадим отдернул руку. Он словно обжегся. В луче солнца, упавшем на койку, огнисто полыхала ярко-красная ткань. Вадим осторожно приподнял ее двумя пальцами. Ворсистая материя вкрадчиво ласкалась. Женское… Мелькнул белый квадратик, пришитый к вороту. «Тип-топ», — прочел Вадим, а ниже, очень мелко, стояло — «Лондон».

Еще блузка. Тоже «Тип-топ», только голубая. А под ней еще вещи — упругое, переливающееся разноцветье. Вадим разрыл — обнаружились смятые в комки, сплюснутые чулки. Все женское… Откуда у Вальки?

В памяти ожила тетка — Ермолаевна или Епифановна… На минуту Вадиму показалось, что эти вещи, женские вещи, должны иметь какое-то отношение к ней. Но нет — тетка же наверняка седая, старая… А тут… «Тип-топ», игривое, как припев, разные шелка или как это еще называется.

Они лежали на узкой койке, на рыжем одеяле грубой шерсти. И было в них что-то наглое и резко чуждое всей комнате: и плакату с мотоциклом, и Валькиной полочке с потрепанными томиками Есенина и Блока. Обычно все женские вещи казались Вадиму очень хрупкими и чуточку загадочными. Он если к ним и прикасался, то осторожно, чтобы по незнанию не порвать, не испортить. Сейчас он торопливо, кое-как скатывал блузки, сорочки, чулки, шарфы, запихивал в бумагу. Надавил коленом и крепко перевязал…

Не ровен час — ворвется Радька или еще кто…

Радька, в сущности, неплохой парень, но уж очень трепливый, шумит, пыль поднимает. Булгачить людей незачем. Надо сперва понять самому.

Вещи дорогие — стало быть, купить их для себя Валентин не мог. Целой стипендии не хватит. Да что там — трех стипендий и, то, наверное, мало.

Вот так история!

Однако пора в институт. На лекцию Вадим не опоздал, сидел и честно пытался уразуметь, о чем же говорит громогласный великан-доцент, специалист по органической химии.

После звонка в коридор не пошел, застыл за столом, уставившись в обложку тетради с конспектами. Подсели девушки — долговязая, с длинным лицом, мечтательная Римма и черненькая язвительная Тося.

— Ва-адь, — протянула Римма, — давай с нами в кино на шестичасовой.

— Билеты мы купим, уж ладно… — добавила Тося.

— Не реагирует! — вздохнула Римма.

— Забыл что-то, — молвила Тося. — Что у вас разладилось, товарищ водитель? Зажигание? Ай-ай, скверно ведь без зажигания, а, Вадька?

— Погодите, девочки, — сказал Вадим. — Вот заведу драндулет, тогда повезу вас в кино.

Он часто обещал им это. Повторил машинально, даже не глядя на них.

В час обеда в столовке к Вадиму протиснулся Радий. Он держал тарелку с винегретом, ворошил вилкой, ронял и на ходу жевал.

— Тетка материализовалась. — объявил он. — Тетка — свершившийся факт. Сама звонила сюда.

— Зачем?

— Справлялась, что с Валькой. У тебя ничего?

— Покуда ничего.

Где же тогда Валентин? Перед глазами тотчас возник распотрошенный сверток на койке. И Вадим похолодел.

— В «скорую помощь» не звони. Слышишь? В милицию — тоже. Звонили.

Вадим опустил взгляд. Глаза Радьки, карие, бесцеремонные, досаждали ему. Радька как будто тоже увидел вещи на койке, вещи фирмы «Тип-топ», заграничный товар, неведомо как попавший к Валентину.

— Думай, дружинник!

В институте есть один человек, которого, пожалуй, стоит спросить. Как же его фамилия? Растопыренная, вроде… Из глубин памяти вдруг взметнулся ныряльщик в ластах. Лапоногов! Ну да. Лапоногов, лаборант. Вадим постоял у витрины с расписанием, потом спустился в подвал, в лабораторию технологии дерева. Там жужжала пила, пахло смолой, под ногами, как рассыпанная крупа, перекатывались оранжевые и серые опилки.

Лапоногов стоял у циркульной пилы, плечистый, в синей спецовке. Крупная, мясистая рука лежала на рычаге.

Одно время Вальке нужны были деньги. Вадим предлагал свои, отложенные в сберкассе на мотоцикл, но Валька отказался. Нет, с друзьями лучше не иметь финансовых дел. Тогда-то он и завел компанию с Лапоноговым. Тот дал деньги. Раза два Вадим видел их вместе. Они шептались о чем-то. Заподозрить дурное и в голову не пришло — крепыш в низеньких, «боцманских» сапожках, с трубкой в зубах показался Вадиму славным, бывалым моряком.

— Ко мне что ли?

Лапоногов нажал рычаг. Зазвенела тишина. Черные острые усики, концами книзу, шевельнулись в улыбке. Должно быть, узнал.

— На минутку, — сказал Вадим.

— Добре, — кивнул тот. — Обожди в коридоре.

Лицо продолжало улыбаться, а голос как будто другого человека — чем-то обеспокоенного. И Вадим, невольно поддавшись этой внезапной тревоге, тоже кивнул — быстро, украдкой.

«Он знает», — сказал себе Вадим, выходя в коридор. Лапоногов снова включил пилу.

Вадим читал объявления, не понимая ни слова. Пила назойливо ныла за дверью. Звук напоминал бормашину. Казалось, что сверлят зуб. Наконец дверь скрипнула. Все та же улыбка у Лапоногова, словно приклеенная, неторопливая походка вразвалочку.

— Где Савичев? — спросил Лапоногов.

Он вынул изо рта трубку, обдал Вадима в упор медовым табачным духом.

У Вадима запершило в горле, он закашлялся и вместо ответа неловко развел руками.

— Его спрашивал кто?

Лапоногов надвигался, прижимая Вадима к стене, душил приторно-сладким дымом.

— В деканат вызывают. Насчет хвостов… Нигде его нет. Мы даже в милиции справлялись.

— Найдется мальчик, — бросил Лапоногов с некоторым облегчением. — Верно, у крали своей…

— Нет, — мотнул головой Вадим.

Лапоногов затрясся от тихого, сиплого смеха. Вадим смутился. С чего он так развеселился? Надо сказать еще что-то. Он посмеется, да и уйдет. Эта мысль испугала Вадима. Что-то надо придумать, чтобы удержать Лапоногова.

Он и в самом деле уходит. Оглядывается на дверь лаборатории. Пила работает рывками: то затихает, то испускает короткую, надсадную жалобу.

— Салага! — проворчал Лапоногов. — Поломает мне инструмент. Будь здоров, браток!

Он выставил руку, но не протянул Вадиму, а тряхнул в воздухе, лихо щелкнув пальцами.

— Слушайте, — чуть не крикнул Вадим. — Там вещи…

До сих пор он не знал, нужно ли упоминать о них. Вырвалось в отчаянии.

— Вещи? Какие вещи?

Лапоногов снова шагнул к Вадиму.

— Всякие, — зашептал Вадим, обрадованный результатом. — Шелковое все. «Тип-топ», заграничное.

— Куда дел?

— Никуда я не дел. — Вадим поморщился, жесткие пальцы сжали ему плечо.

— Растрепал всем, салага?

— Не трепач! — Вадим высвободился, в нем поднималась злость.

— Тихо ты! Тихо! Понял? Если ты ему друг…

— Я-то друг! — отрезал Вадим.

— И я тоже. А ты как считаешь? Ты не тарахти, понял? Мое дело тут сторона, меня это барахло не касается. Главное, Валюху не подвести.

«Врет, — подумал Вадим. — Касается!»

— Народ знаешь какой! Всех собак навешают, понял? И, главное, по-глупому, зазря. Так ты не гуди, ладно? — Он обнял Вадима. — Мы с тобой поглядим, что за барахло. Есть? Ты жди меня, жди в комнате Договорились? Я этак через полчасочка к тебе…

— Приходите, — сказал Вадим.

Он не видел, как Лапоногов вбежал в лабораторию, скинул спецовку, надел плащ и осторожно, медленно, озираючись, двинулся следом.

Вадим шел, ничего не видя вокруг. Он был ошеломлен, растерян. Он ежился, точно рука Лапоногова еще давила плечо. Противный он! Потом возникла обида на Валентина. Правда, они не клялись в дружбе, но все-таки… Целую зиму Валька жил рядом, спал рядом на койке. И вот оказывается — жизнь-то у них не общая. Странно, читал Блока, сокровенные свои мечты высказывал как будто…

Их комната стала чужой. Казалось, что в воздухе носится предчувствие беды…

В порту, в здании комендатуры, из своего кабинета, выходящего окнами на причал, заставленный бочками с норвежской сельдью, подполковник Чаушев говорит по телефону.

— Правильно, — кивает он. — Правильно, Иван Афанасьевич. Зайди!

Потом Чаушев оборачивается к лейтенанту Стецких. Рисунок на листке блокнота закончен.

— А вы сразу — взыскание! — произносит Чаушев с укором.

Стрелка, пересекшая реку, пароход и портовый причал с пакгаузами, уперлась в обширный квадрат. «Институт» — написал Чаушев внутри квадрата и подчеркнул два раза. Да, вероятно, таково направление сигналов, перехваченных рядовым Тишковым.

Стецких почтительно смотрел. Никогда нельзя было угадать, принял ли он к сердцу сказанное. Это раздражало Чаушева. Одно только вежливое, послушное внимание изображалось на красивом, чересчур красивом лице лейтенанта.

— Что мы можем требовать от солдата! — сказал Чаушев сердито. — Его задача…

Впрочем, этого еще недоставало… Растолковывать офицеру, прослужившему уже почти год, задачу младшего в наряде. Он же помогает старшему, то есть часовому, стоящему у трапа, и не должен отходить далеко. А пароход непрозрачный. Пора лейтенанту знать порт, знать наизусть все причалы и посты. Где находится солдат, что он обязан видеть и что он может заметить лишь случайно.

— Спасибо, поймал хоть часть морзянки… Я вот хочу вас спросить, товарищ Стецких. Долго ли вы будете у нас… прямо скажу… новичком?

Стецких покраснел.

— Вам не нравится, что Бояринов вас обходит, — продолжал подполковник. — Да, да, задело вас, я же не слепой! И хорошо, что задело! Вы в штабе, а он в подразделении, вы по службе выше его, а совета он у вас не просит. У меня просит…

— Я не фигура, — сдавленно проговорил Стецких и еще гуще залился краской.

— Вот как? А почему не фигура? Кто мешает стать фигурой? Недоумеваю, товарищ Стецких. У вас образование, культура. — Чаушев отодвинул блокнот, аккуратно вставил карандаш в вазочку. — В части внешнего вида я вас в пример ставлю другим. Тому же Бояринову. «Вот, говорю, лейтенант всегда подтянут, выбрит на отлично»… Чем это вы душитесь?

— Одеколон, — поспешно отозвался Стецких. — Наш, отечественный.

Он хорошо знал недоверие начальника ко всему заграничному — давнее, ставшее инстинктом.

— Запах приятный, — улыбнулся Чаушев.

— Лимонный, — пояснил лейтенант.

— Представьте, я определил сам, — ответил Чаушев, не выдержал и рассмеялся.

Стецких иногда попросту забавен. Нет, его нельзя назвать карьеристом — это мрачное слово, звучащее как диагноз болезни, как-то не идет к нему, особенно сейчас. Наивное, мальчишеское честолюбие, бьющее через край. Но если разумно не направить…

— Еще огромный плюс — вы языками владеете. Все данные есть у человека.

Лейтенант напрягся. Слова Чаушева задели его за живое. Должность у Стецких временная, его назначили на место офицера, выбывшего в госпиталь. Офицер тот лежит третий месяц и, по-видимому, не вернется сюда.

— Все же разрешите полюбопытствовать, — начинает он. — Вы сказали, что иначе поступили бы в данном случае с сигналами… А конкретно как?

— Не поняли?

— Никак нет.

Гулкие шаги раздаются в коридоре. Это Бояринов. Его слышно издали. Он входит, стуча каблуками, плотный, очень широкий в плечах. Все на нем тяжелое, как железо, — сапоги, начищенные до тусклого блеска, длинная темно-серая шинель.

Одна пуговица у Бояринова повисла. И, хотя Стецких слушает доклад старшего лейтенанта с любопытством, он не может отделаться от лукавого ожидания. Ведь начальник видит пуговицу, несомненно видит. Не отпустит без замечания.

Хорошо ли так радоваться? Лейтенант в глубине души посмеивается над собой. Есть как бы два Стецких: один, постарше, точно держит за руку другого, поймав на озорстве.

Бояринов считает, что сигналы предназначались кому-то на пароходе «Вильгельмина». «Вполне допустимо, — думает Стецких. — Бояринов особой смекалкой не блещет. А начальнику он нравится!»

Чаушев одобрительно наклонил голову и передал старшему лейтенанту свой рисунок.

— Точно! — сказал Бояринов.

— Скрытно от наряда, — подхватил Чаушев.

— Именно, что скрытно, — вторит старший лейтенант, сильно нажимая на «о».

«Подумаешь, находка! — иронизирует Стецких про себя. — Ведь Соколов извещен. Пока мы здесь гадаем, Соколов действует. Он давно действует. И теперь там, в комитете, знают, наверное, куда больше, чем мы».

Между тем бояриновское «о» не умолкает. Оно долбит и долбит барабанные перепонки Стецких. Старший лейтенант, оказывается, допускает и другие возможности. Часа два он не спал, бегал ночью по причалам, выяснял, где еще могла быть принята загадочная световая депеша. Был даже за воротами порта. В порту фронт видимости довольно широкий: ряды пакгаузов, в ту пору безлюдных, два парохода у стенки — «Вильгельмина» и «Щорс». А в городе только одно подходящее здание. Оно выше пакгаузов, выше деревьев парка — это институт.

— С пятого этажа свободно, — говорит Бояринов. — Прямо в окна брызнуло.

— Там ведь общежитие? — спросил Чаушев.

— Так точно!

«А дальше что? — откликается про себя Стецких. — Да, видеть могли и на „Вильгельмине“, и на наших судах, у пакгаузов и в общежитии. А кто принял сигналы? Мы не в силах установить, да нам, пограничникам, и не положено…»

— Ты отдохнул, Иван Афанасьевич? — спрашивает Чаушев. — А то домой ступай.

— Порядок, — отвечает Бояринов.

Чаушев подался вперед, схватил пуговицу на шинели Бояринова и слегка дернул.

— Потеряешь.

Ага, заметил! Стецких доволен — справедливость все же существует. А другой раз Бояринову досталось бы… Он и так сконфужен. За небрежность ему уже влетело однажды.

Бояринов встает.

— Насчет Тишкова, — удерживает его начальник. — Как, Иван Афанасьевич, не довольно ему в младших ходить?

— Хватит, товарищ подполковник. Он себя показал неплохо. Парень старательный.

— Пустим старшим.

Наконец Бояринов уходит. Стецких выпрямляется в кресле и встречает спокойный взгляд подполковника.

Чаушев доволен: ему давно хотелось вот так столкнуть лбами этих двух офицеров, таких несхожих. В кабинете остался запах сапог Бояринова. Сапожная мазь и лимон… Чаушев улыбается.

Стецких сжимает пальцы, ощущая улыбку начальника. Эх, неудачно у меня начался день!

— Вам, стало быть, нечего обижаться на Бояринова, — слышит он. — Что вы могли ему посоветовать? Он и действовал на свое усмотрение. Действовал правильно, в чем я, собственно говоря, и не сомневался.

Дошло ли до Стецких, или он по-прежнему считает себя правым?.. Положим, он не нарушил буквы устава. Нет, в этом его не упрекнешь. Устав затвердил назубок. Но вот дух его, требования жизни, бесконечное разнообразие обстоятельств… Службу свою вымерил вон по той панораме на стене-до ограды порта и ни на шаг дальше.

— У меня к вам все, Стецких.

Чаушев несколько минут находится под впечатлением разговора со Стецких и Бояриновым. Какие контрасты! Просто поразительно, до чего разные люди.

Стецких, разумеется, считает Бояринова гораздо ниже себя. А он, Чаушев, в глазах Стецких небось придира, чудак, которому не усидеть в рамках устава. Да, старый чудак.

Эта мысль смешит Чаушева. Однако из-за буквы устава спорить иной раз приходится не только с лейтенантом Стецких, но и с людьми куда старше по званию.

Уставы не каждый год пишутся. А жизнь не ждет. В чем беда Стецких? Настоящего, не книжного понятия о жизни он еще не приобрел. А читает массу. В училище заласкан похвалой педагогов. Привык быть отличником. Другое дело-Бояринов, сын рыбака с Северной Двины, воевавший в минометном взводе.

Эх, соединить бы в одном лице умную, хозяйскую хватку Бояринова и культурный багаж Стецких, его аккуратность, его интеллигентность…

Телефонный звонок. Это капитан Соколов. Он должен срочно видеть подполковника.

— Жду вас, — говорит Чаушев.

Он смотрит на часы и открывает форточку. Пора проветрить. За окном, у борта плавучего крана, быстро дотаивает последняя льдина — серый комок на голубой весенней воде.

В общежитии института, в комнате со схемой мотоцикла на стене, — Вадим и Лапоногов.

Толстые пальцы Лапоногова тискают тонкую ткань, ищут и расправляют глянцевые, бархатистые этикетки с маркой «Тип-топ». Он сопит, издает губами какие-то чавкающие звуки, словно пробует товар на вкус. Голубая блузка чуть ли не целиком исчезает в широких ладонях.

— Нейлон с начесом! — смачно произносит Лапоногов. — Барахлишко люкс, бабы с руками оторвут… — Отбросил блузку, скорчил гримасу, будто внезапно нашло отвращение. — Игрушку свою купил? Тарахтелку? — Лапоногов смотрел на плакат.

«Мотоцикл! — сообразил Вадим. — Откуда он знает? Наверное, Валька сказал».

— Не так просто купить.

— Много не хватает тебе?

— Много. Всего-то полторы сотни накопил. А он стоит пятьсот.

Вадим даже вздохнул: своим ответом он бессознательно старался завоевать откровенность Лапоногова.

А тот уже снова мял блузки. Потом вскочил, подошел к столу. Взял тетрадку Вадима по физике, только начатую, полистал.

— Давай пиши! — пробасил Лапоногов и протянул Вадиму тетрадку.

— Что писать?

— Товарища хочешь выручить?.. Пиши? Улица Кавалеристов, одиннадцать, квартира три, Абросимова.

Вадим, онемев от недоумения, записывает.

— Может, Валюху самого там застукаешь. А нет — она скажет, она в курсе… Да барахло не забудь, захвати ей… Мигом язык развяжет, понял?

— Постойте! — крикнул Вадим.

Лапоногов шагнул к двери. Вполоборота, уже держась за скобу, кинул:

— Всё! Ничего я у тебя не видел, ничего тебе не говорил.

Дробный хруст — это Лапоногов, как тогда, в институте, тряхнул рукой в знак прощания. Шаги уже стихли, а резкий хруст костяшек все еще слышится Вадиму — завяз в ушах.

Вадим один в комнате. Один с чужими, пугающими вещами на койке, с адресом в тетрадке, на первой странице, в самом низу, под формулой закона Паскаля.

«Тип-топ» — шелестят сорочки, блузки. Вадим завертывает их с судорожной поспешностью — он не в силах вынести назойливого присутствия этих кричаще ярких красок… Вот, так спокойнее.

«Если хочешь выручить товарища?..» Эта фраза как-то примиряла с Лапоноговым, примиряла, несмотря на мерзкий хруст костяшек, несмотря ни на что… Может, винить его и не в чем. Он, возможно, друг. Вальки и желает ему добра.

А в пакете, может, контрабанда!

С детских лет отпечатался в сознании черный человек, в ночной темноте крадущийся через границу. Почему-то в горах. И в широкополой шляпе — тоже неизвестно почему.

О настоящих контрабандистах в родном Шадринске, удаленном от границы, не знали. О них Вадим узнал лишь недавно, в конце зимы, на собрании дружинников. Выступал подполковник-пограничник. Иной шпарит по бумажке — слова казенные, ни уму ни сердцу. А у этого подполковника слова обыкновенные, суховатые даже, но свои слова. Ребята очень переживали.

Такому человеку все можно высказать. Он все поймет. Пойти разве сейчас, с пакетом?.. Ну, а толк какой? Вдруг не контрабанда вовсе. Глупо получится. Что он, Вадим, может объяснить насчет Вальки, насчет Лапоногова или Абросимовой? Ноль целых, коли разобраться.

Валька — преступник? Нет, нет! Валька — идеалист, у него все люди хорошие. Он не хотел. Теперь сам, наверное, не знает, что делать с вещами. Ведь эго просто — надо прийти к подполковнику и рассказать все честно.

Надо найти Вальку и заставить. Тогда его простят. Непременно простят…

На тротуаре, у входа в общежитие, пестрели книги на новеньком, пахнущем смолой лотке. Однорукий продавец бойко выкликал названия. Толстая женщина несла в авоське зеркало. Маленькие девочки играли на асфальте в классы. Вадиму чудилось: все, даже девочки, смотрят на его пакет.

Крепко прижав ношу к себе, Вадим спросил у милиционера, где улица Кавалеристов. Собственный голос показался ему чужим. В трамвае сидел как на угольях, опустив глаза, видел бесконечное мелькание ног; туфли, запыленные сапоги, остроносые башмаки без шнурков…

Улица Кавалеристов открылась широкая, голая, без зелени, без вывесок. Гладкие стены новых домов. Вадим попытался собрать разбежавшиеся мысли. Что он скажет, когда войдет? А что, как в самом деле застанет там Вальку?

За дверью квартиры номер три в ответ на звонок слабый, плачущий голос осведомился:

— Кто здесь?

— Мне к Абросимовой, — сказал Вадим.

Залязгали, загремели запоры, что-то зазвенело, как упавшая монета. Закачался, скрипя и ударяясь обо что-то железное, отомкнутый крюк.

Тощий голосок жаловался на что-то, грохот заглушал его, и к Вадиму сочился лишь тоненький, на одной ноте, плач. Щуплая старушка в тусклом халатике толкнулась к нему, едва не уколов острым носом, и тотчас отпрянула:

— Валентин Прокофьич!.. Ой, нет, не Валентин Прокофьич! Кто же?

— От него, — сказал Вадим.

Он понял сразу — Вальки тут нет. Старушка между тем впустила его в комнату, большую, в два окна, и все-таки сумрачную и как будто не принадлежащую этому новому дому, этой просторной, солнечной новой улице.

Вадим словно ухнул в огромную корзину с тряпьем В пятне дневного света выделялся стол, залитый волной темной материи, а остальное было как бы в дымке — занавеска слева, обвешанный платьями шкаф, кресла в чехлах.

— А Валентин Прокофьич? — протянула старушка. — Не заболел ли?

— Да… Нездоров немного…

— Я сама больная, — застонала старушка, — не выхожу никуда. Лежала бы да не дают лежать Пристали — все надо к маю… У меня весь организм больной. Какая я швея, нитку не вижу! Да вы кладите, кладите…

Вадим топтался, неловко обнимая пакет. Абросимова подвела его к столу и, продолжая стонать, с неожиданным проворством выхватила сверток и распластала на столе.

— И на что мне! — сетовала она. — Мне и сунуть некуда… Просят люди, ну просят ведь, господи!

Костлявые руки ее, жадно перебиравшие товар, говорили другое, но Вадим не замечает их. Он стыдит себя за промах. Явиться следовало от Лапоногова, а вовсе не от Вальки.

Теперь и расспрашивать про Вальку неудобно. Дернуло же сочинить такое — нездоров!

— Вы садитесь.

Сесть некуда: на одном кресле журналы с выкройками, обрезки, на другом — утюг.

Вещи, принесенные Вадимом, уже исчезли со стола, а в руке Абросимовой появились деньги. Как они появились, неизвестно. Из кармана халата, что ли? Возникли точно из воздуха, как у фокусника.

Абросимова перестает ныть, она отсчитывает деньги.

И Вадим сжался — ведь деньги-то ему! Он как-то не подумал о деньгах, не приготовился к этому.

— Блузки по четыреста… Ох, вот не привыкну к этим, что хошь! По сорок. Четыре штуки по сорок-сто шестьдесят, да белье…

Вадим взял, не считая.

— Поклон Валентину Прокофьичу. Хорошо, долг отдаст… Ему тут четвертная на май, остальное лапоноговское. Да он сам знает.

— Знает, — выдавил Вадим.

На улице он остановился как вкопанный — солнце ударило прямо в лицо.

От пакета он освободился, но есть другой груз. Он, кажется, еще тяжелее, хотя это небольшая пачка денег. К счастью, ее никто не видит. Но она давит грудь, точно впивается в тело.

Нечестное это дело. Да, наверняка контрабанда. Теперь Вадим твердо уверен. Денег слишком много. Он никогда в жизни не держал столько за один раз. Как быть с ними?

Он велит себе не спешить. Есть еще один человек, с которым необходимо встретиться. «Небось у крали своей», — сказал Лапоногов. Вальки, конечно, и там нет. Не очень-то они ладят, и вообще… Однако попытаться нужно.

На площади, у справочного киоска, Вадим мнется — фамилию он скажет, а вот имя…

Девушка в окошке — сплошные локоны — занята. У нее интересная книга, и, кроме того, она отгоняет толстую, назойливую зимнюю муху. Вопрос не сразу доходит до нее. Гета? Почему же не может быть такого имени.

— Она Гета, ее зовут Гета… А полностью?.. На «г» как-нибудь.

— Ой, умора! Вы ищете ее, познакомиться хотите? Нет, почему же на «г»? Маргарита если… На «г» и имен-то нет. У нас в школе Гертруда была, так у нее отец эстонец.

— Леснова, — сказал Вадим. — Русская.

— Запишем — Маргарита. А вы думайте пока. Ой, надо же! Обожаю настойчивых!

Льдина на воде, у борта плавучего крана, растаяла вся — плавает только что-то желтое с нее, похоже — спичечный коробок. Он колет глаза Чаушеву, словно это на его столе лежит неубранный мусор. Вода, бетон причала — все уже давно стало как бы частью обстановки кабинета подполковника.

Они оба смотрят на весеннюю воду: Чаушев и капитан Соколов, светловолосый, белокожий, с мелкими упрямыми морщинками у самого рта. Завтра там, за пакгаузом, где, как струна, серебрится и дрожит в мареве тонкий шпиль морского вокзала, встанет «Франкония», пароход с туристами из-за границы.

Первый вопрос Соколова был:

— Что слышно о «Франконии»?

Они не успели поспорить. Чаушев утверждал, что два и две семерки — перехваченная световая морзянка — шифром не является. Шифром пользуются агенты разведок. А передавать депеши вот так, в открытую, решаются лишь те шпионы, которые действуют в приключенческих книжках. Соколов не возражал, он только улыбался и чуть поводил плечом — я, мол, наивностью не страдаю, но строить какие-либо прогнозы пока еще воздержусь. Чаушев научился понимать мимику невозмутимо-молчаливого капитана — она не причиняла ему неудобств.

Теперь они вернулись к «Франконии», хотя связи между ней и загадочными сигналами ни один еще не усмотрел. Просто капитан, поиграв своими морщинками, выжал:

— Ждут «Франконию». В «лягушатнике».

В молодом парке, недалеко от ворот порта, плещет фонтан — четыре скрещенные струи, извергаемые четырьмя бронзовыми лягушками. Там, на площадке₅ собирается «лягушатник» — сходятся любители наживы. Идет обмен марками, монетами, авторучками, на первый взгляд безобидный, но служащий нередко зачином сделок более крупных.

Пожевав губами, капитан добавил, что с приходом «Франконии» ожидается большой бизнес.

— Все Нос выкладывает? — спросил Чаушев.

— Да.

Носитель этой клички, долговязый парень с длинным, унылым носом, разряженный, как павлин, попался в прошлую субботу самым жалким образом. Он ходил по номерам гостиницы «Чайка» и скупал у иностранцев нейлоновое белье, блузки, чулки, пока не наткнулся на немца-коммуниста. Тот схватил бизнесмена за шиворот и поволок к милиционеру.

Выросла толпа, немец возмущался, цитировал Маркса.

Нос уже не раз выходил сухим из воды — не находилось явных улик. И на этот раз он изловчился — в суматохе передал кому-то пакет с добычей. Однако при нем еще остался товар, предназначенный для сбыта, — двое золотых часов и золотой портсигар. «Не взяли! — сообщил он Соколову на допросе. — Заказали, а не взяли!» Обычно самоуверенный, наглый, фарцовщик скис. Стал разыгрывать простачка. Он не виноват, его втянули. Сам бы ни за что…

Сулили ему невесть какие блага. А на деле львиную долю барыша надо отдавать. Кому? Главаря, Форда, Нос никогда не видел, с ним связаны скупщики, которым Нос отдавал товар.

Нос скулил. Немец-иностранец, вдруг оказавшийся союзником нашей милиции, наших дружин, совершенно расстроил его нервы. Нос жаловался на судьбу, изображая перед Соколовым бурное раскаяние.

Имена Нос побоялся назвать. Он мало нового открыл капитану. Да, в городе орудует шайка спекулянтов, заманивающая иностранцев. Предводитель ее, Форд, старательно прячется, он не показывается на глаза рядовым членам. Он часто в разъездах. «Франкония», надо полагать, привлечет его. Предполагаемый «большой бизнес» — вот, пожалуй, самое существенное в показаниях Носа.

Все это капитан уже сообщил Чаушеву — скупыми, но очень емкими словами, из которых каждое стоит нескольких фраз. И так же лаконично изложил свои намерения. Скоро петля затянется. Это значит: дни шайки сочтены. Многие фарцовщики взяты на заметку. Но ведь стянуть петлю надо так, чтобы в нее попал и самый крупный зверь.

Чаушев сам видел стиляг, толкущихся у гостиницы. Они до смешного неуклюже притворяются случайными прохожими. Заглядывал Чаушев и в «лягушатник» Никто не обязывал его. Но ведь он помнит этих лоботрясов малышами, славными малышами. Давно ли они пускали по весенним ручейкам самодельные кораблики? Чаушев знает и родителей Отец Носа, например, замечательный труженик, один из лучших разметчиков на судоремонтном заводе. Яблочко далеко укатилось от яблони. Почему? Тут нет рецепта, общего для всех. Ответить нелегко…

Нет, эти юнцы, сбившиеся с пути, небезразличны Чаушеву.

Мысли Чаушева, его знание людей, города нужны Соколову. Нужны постоянно, хотя внешне это почти неуловимо. Соглашается капитан или возражает — он делает это главным образом про себя.

Впрочем, сегодня у Соколова особая, срочная надобность. Что представляет собой «Франкония»? Какова ее репутация у пограничников?

Что ж, репутация неплохая. Для Чаушева суда как люди. У каждого индивидуальный характер. Понятно, есть посудины куда более беспокойные Взять ту же «Вильгельмину» с ее вечно пьяной, драчливой командой, набранной в разных странах с бору да с сосенки. Или вот отчаливший третьего дня «Дуйсбург». У тамошнего боцмана за спекуляцию пришлось отобрать пропуск для схода на берег. Так боцман, обозлившись, швырнул в часового бутылкой с палубы… А «Франкония» — громадный туристский лайнер, команда вымуштрована, ведет себя прилично. С капитаном, румяным толстяком Борком, конфликтов не было. Вот среди туристов есть всякие. Прошлым летом одна леди пыталась увезти дюжину платиновых колец да десятка четыре золотых монет царской чеканки. Ссыпала в банку с вареньем. А другая насовала золото в детские игрушки. Таможенникам такие уловки не внове.

Один господин возвращался на «Франконию», увешанный советскими фотоаппаратами. Тут уже вмешался часовой у трапа. Как ни хорошо кормят у нас гостей, турист не мог так располнеть за один день. Пальто на нем буквально трещало.

Соколов молча слушал, иногда быстро, мелким почерком записывал что-то.

— А на команду я не в претензии, — повторил Чаушев. — Она-то по струнке ходит. «Франкония» — судно известное.

Оставшись один, Чаушев помахал рукой — капитан сжал ее, прощаясь, словно стальными тисками. Ох, и силища!

Уже пора обедать. Чаушев прибрал на столе, открыл форточку. Вышел без шинели. О бетон причала мягко шлепала теплая волна.

«Два и две семерки» — возникло в памяти. Весьма возможно, сигналы имеют прямое отношение к «большому бизнесу», к главарю фарцовщиков, столь упорно окружавшему свою личность ореолом страшной тайны. Верно, сам еще молод или ловко учел психологию своих безусых подручных.

У плавучего крана заботливо рокотал буксир, тыкался кормой. Сейчас кран уберут отсюда, откроют и этот причал для начавшейся навигации.

— Прямо и направо, — услышал Вадим.

Девушка улыбалась ему, локоны сияли, весь справочный киоск наполнился солнцем. Как хорошо, что Гета Леснова и в самом деле Маргарита. А главное, нашлась! И живет рядом… Эта Леснова небось гордячка и не оценила симпатичного молодого человека, не желает его видеть, но он настойчивый, он добьется своего. И, как знать, не принесет ли ему бумажка с адресом счастье навек…

Вадим и не подозревал, разумеется, что ему в киоске уже прочат свадьбу. Самое имя, Гета, вызывало досаду. Отчего не Рита? Гета звучало чуждо и вызывающе, почти как «Тип-топ» на этикетке лондонской блузки.

Видел он Валькину зазнобу всего один раз. Фифа! Правда, разглядывать было некогда. Они садились в машину у парикмахерской, на проспекте Мира — она и Валька. Машина-красота! Новая «Волга» кофейного цвета. Вадим окликнул Вальку. Тот кивнул, держа приоткрытую дверцу, а девица — подумаешь, как некогда ей, — оглянулась, потом оттеснила Вальку и, прошуршав платьем, села за руль.

А Валька замешкался. Может быть, он все-таки сообразил, что надо познакомить друга… «Поехали!» — позвала она. И Валька, бедный Валька послушно юркнул за ней, и они уехали, обдав Вадима клубами выхлопного газа. В памяти остались большие, словно нарисованные глаза девицы, пышная прическа, властное «Поехали!».

Наутро Валька сказал, что был на вечеринке. Спросил, как понравилась Гета. Вадим ответил мрачно:

— Я больше на машину глядел. Ты же не знакомишь меня.

Валька смутился. Да, машина мировая, собственная машина отца Геты, знаменитого хирурга. Вадим спросил, где учится Гета.

— Поступает в институт, — сказал Валька.

Вадим фыркнул: на дворе зима, вовсе не сезон для приемных испытаний. Не удержался, брякнул:

— Который год поступает…

В то утро они чуть не поссорились.

При других обстоятельствах девушка за рулем автомашины возбудила бы уважение Вадима. Но это «Поехали»!..

Несчастный Валька под башмаком. Точнее, под туфелькой, приколотый каблучком-гвоздиком. Вадим так и заявил Вальке прямо в глаза, искренне жалея его, — ведь худшей участи нет для мужчины!

Валька часто являлся под утро — из гостей, из ресторана. Хоть бы раз пригласил друга! Поди, она запретила. Еще бы, ведь у него, Вадима, нет таких костюмов, какие шьет Вальке папаша, портной в Муроме. Валькин гардероб состоял всего из двух костюмов — черного и серого, — но, с точки зрения Вадима, его сожитель одевался ослепительно. Еще целых пять галстуков! Белые сорочки!..

Сейчас Вадим идет, подхлестываемый злостью к фифе, к задаваке, к расфуфыренной кукле. Он уверен: это из-за нее хороший, честный Валька попал в беду. Ну ясно: иначе откуда у него деньги на рестораны? Может, сама она тоже замешана в темных делах. Вадим читал в газетах, что вытворяют сынки и дочки знаменитых отцов. От них всего можно ждать.

В подъезде мерцал зеленым глазком лифт, но Вадим прошагал мимо — он презирал лифты.

«Профессор Виталий Андроникович Леснов», — прочел он на медной дощечке и дернул рукоятку звонка. Пронзительно затявкала собачонка, ей вторило в пустоге звенящее эхо. «Квартира большущая, — сказал себе Вадим. — Ишь, живут!»

— Зати-ихни! — раздался голос.

— Гету можно? — хмуро сказал Вадим полной пожилой женщине.

— А вы кто будете?

Она отпихивала пяткой противную, нестерпимо шумливую собачонку. И зачем только держат таких! Силясь перекричать ее, Вадим бросил:

— Я товарищ Валентина!

— Хорошо, хорошо… Цыц, психоватая!.. Вы проходите, сядьте, она скоренько…

Очень скользкий, только что натертый паркет под ногами, блеск металла. За стеклами, на полках, медно-красные и отливающие серебром кувшины, чаши, выстроившиеся, словно шеренга рыцарей в латах. Крышки, похожие на шлемы, гербы, скрещенные шпаги. А на пространстве стены, свободном от темных, лезущих к самому потолку стеллажей, — толстые, круглые, тусклые блюда. На одном — великолепный замок на холме, на другом — пухлые, с застывшим зайчиком света щеки какого-то короля или графа, важного, в парике. «Иоганн-Август», — разбирал Вадим латинские буквы. — «Фон Саксен». Очевидно, Саксонский. «Тысяча шестьсот…»

Две другие цифры были снесены, как будто сабельным ударом. На миг Вадим забыл о своих заботах — он почувствовал себя в музее, его окружили интригующие даты, имена, эмблемы.

В углу на круглом столике стоял сосуд с двумя ручками непонятного Вадиму назначения. Скорее всего, для фруктов. Он подошел, и навстречу ему шагнуло его отражение на полированной выпуклой поверхности. Смешной парень, страшно толстый, с крохотной головой, почти весь погруженный в необъятные лыжные штаны.

— Добрый день! — раздалось за спиной.

Застигнутый врасплох, он отозвался не сразу, а затем, подавляя неловкость, заговорил глухо и неприветливо. Высокая, прямая, в гладкой красной блузке, девушка смотрела без улыбки, удивленная его тоном, но Вадим уже не мог ничего исправить.

— …Вы должны знать, где Валя! — закончил он.

— Очень странно! — Она не шевельнулась, только брови ее чуть дрогнули. — Почему это «должна»?

— Значит, не знаете?

— Извините, понятия не имею.

Он молчал, наливаясь яростью. Ах, вот как?! Да они сговорились, что ли?

Молчала и Гета. Будь Вадим любезнее, она сказала бы ему, что сама вот уже несколько дней не видела Валю. Позавчера праздновали ее день рождения, а он не соизволил прийти и даже не позвонил.

Причина, по мнению Геты, только одна — появилась другая девушка. Так она решила непримиримо и бесповоротно. Недаром Валя в последнее время стал таким угрюмым и невнимательным. А что еще могло случиться? Болезнь? Так он же хвастался, что даже гриппа не испытал ни разу в жизни. Дал бы знать, если бы заболел, Поздравил бы по почте…

Последний вечер, в ресторане, он был сам не свой — то молчит, то говорит какими-то туманными намеками. Я, мол, могу в один прекрасный день бесследно исчезнуть. Что это: рисовка или предостережение? То и другое, наверное. Вообще, странно. Валентин показался ей таким искренним и цельным человеком, когда они познакомились. А потом он точно стал отдаляться. Что-то скрывает…

Ясно — что! Новое увлечение! Вот и мама так считает.

И пусть. Страдать из-за него? Ни за что! И, уж во всяком случае, она не обязана отдавать отчет этому невоспитанному, грубому мальчишке. Ах, видите, он товарищ Валентина! Наверное, не очень близкий товарищ, если Валя не счел нужным представить его тогда — у парикмахерской.

А Вадиму трудно было дышать от распиравшего возмущения. Красная блузка Геты, бархатистая, обтягивающая красная блузка дразнила его. Тоже небось «Тип-топ»!

— Ладно! — буркнул он. — С вами поговорят в другом месте.

Две минуты спустя, на улице, он уже корил себя: дурак, зря ей нахамил! Надо было поделикатнее. Эх, не умеет он так обращаться с девчонками, как Валька! Модник к танцор Валька. Хотя все равно — такая разве скажет правду? Вадим с ненавистью вспомнил красную блузку. Ну погоди же!..

Между тем Гета медленно приходила в себя. Злобные, непонятные слова грубого мальчишки оглушили ее. Не пьяный ли он? Нет, как будто трезв. Он пришел как бы для того, чтобы ругаться, — такой у него был вид.

Она выскочила на площадку.

— Стойте! — крикнула она, чувствуя, что сейчас расплачется от обиды, от страха.

Ее голос ухнул в пустоту.

К причалу морского вокзала величественно прислонился туристский лайнер «Франкония».

Весь белый, расцвеченный полосатыми тентами, по палубам заставленный шезлонгами, столиками для кофе, для коктейлей, он похож на южный нарядный курортный отель. На советский берег направлены десятки фотоаппаратов и биноклей.

На причале прохаживается рядовой Тишков — невысокий, коренастый, крепкоскулый, с черной родинкой, севшей у самого уголка рта слева. Кажется, там у него смешливая ямочка.

В действительности Тишков сегодня серьезен как никогда. В его жизни начались крупные события.

Смешалось все — и плохое и хорошее. Больше-то плохого. Конечно, происшедшее нисколько не похоже на те картины, которые он рисовал себе. Сколько раз он задерживал шпиона! Ловил его среди кубов теса на лесной бирже или на задворках пакгаузов, находил его, притаившегося за мешками, за катушкой с кабелем, бледного от ненависти, с ножом или пистолетом наготове. И вот его, Тишкова, сам подполковник благодарит перед строем…

Вначале Тишкова буквально бросало в жар от этих воображаемых схваток. Он мял ремень автомата, озирался — чужой, недобрый взгляд жег ему спину. Откуда? Из темного иллюминатора, с мостика, из-за двери, ведущей в кубрик, — ее, разумеется, нарочно оставили полуоткрытой. Отовсюду следят за ним — советским часовым, следят во все глаза. Слыша незнакомую речь на борту, Тишков чуял, что говорят о нем, ищут способ убрать его с дороги, обмануть его бдительность.

Разглядывая иностранцев-моряков, он спрашивал себя: кто же из них враг? С опаской смотрел на хмурых, тощих и в особенности на рыжих. От таких ждал всяких козней. Иногда он готов был поклясться: вот с этим иностранцем он столкнется не на жизнь, а на смерть!

Однако боцман-ирландец — был он рыжий и тощий — дружески протягивал на берегу нашим грузчикам значки с голубем мира. Может быть, уловка, хитрый ход? Нет, никакого подвоха! Постепенно новичок стал меньше страдать от своей назойливой фантазии. Шли месяцы, а красивая, героическая схватка так и не выпадала на долю Тишкова.

Правда, не всегда обходилось гладко. Как-то раз пьяный механик поставил на поручень стакан с вином и жестами предлагал Тишкову выпить, а потом обругал его, весьма точно произнося русские нехорошие слова. Случалось, Тишков замечал пачку антисоветских листовок в щели ящика, опущенного на причал, или на крюке подъемной стрелы. Все мелочь, понятно, против вчерашнего.

Вчера он мог бы сделать очень важное дело, если бы… Эх, если бы да кабы!.. На сердце у Тишкова камень. Хоть никто не винит его ни в чем. От этого не легче Поймал-то он конец передачи, всего-навсего конец.

Правда, вести наблюдение за противоположным берегом он не был обязан, инструкцию не нарушил. Плохое утешение. Поймал конец, а мог бы застать всю сигнализацию.

У трапа стоял Мамаджанов, старший наряда, а Тишков шагал по причалу взад-вперед. Тот берег открывался ему, когда он оставлял позади нос «Вильгельмины» или корму И вот если бы он не застрял в пути… Если бы не отвлекся… Вынес черт на палубу этого итальянца! Как всегда, он кивнул солдатам и крикнул: «О, товарич!», а затем вынул из кармана гармошку да как заиграл! Тишков любит музыку. Итальянец играл «Гимн демократической молодежи», притопывал и дирижировал рукой. Тишков из вежливости остановился. Только на две—три минуты…

Еще в прошлом месяце Тишков взял обязательство вести себя по-коммунистически. Он написал десять обязательств. Последнее — «чаще посылать письма домой» — звучало не очень солидно, но без него пунктов было бы всего девять. Круглая цифра «десять» лучше!

Замполит вызвал его. Подошел начальник. И оба они — Куземов и Чаушев — похвалили Тишкова за достойное стремление. «К себе надо быть строже, чем другие, — так сказал начальник, — строже товарища, строже командира».

Как это верно! И в обязательстве один пункт прибавился. Зато отпал пункт третий — беречь обмундирование. Это и так требуется от каждого.

Грош цена была бы всем пунктам, если бы Тишков покривил душой, утаил свою вину. Малодушным в коммунизме не место!

Однако тогда, ночью, докладывая старшему лейтенанту Бояринову, он еще не сознавал за собой вины. Был счастлив, что уловил световые точки и тире, строчившие в далекой черноте, за рекой. Он прочел их, недаром учился на курсах радистов. Два, семь и семь… Старший лейтенант расспросил его и подтвердил худшие опасения Тишкова. Да, скорее всего, лишь конец передачи.

Счастье открытия померкло. Тишков стал припоминать и впал в отчаяние. Итальянец! Не нарочно ли он запиликал на гармошке как раз в тот момент?..

Утром старший лейтенант был у начальника и принес новость: Тишков с завтрашнего дня старший в наряде. А Тишкова уже томило созревшее признание, подступало к горлу. Он тут же, чуть ли не со слезами, повинился. Он все взвесил: сигналили на «Вильгельмину», и итальянец коварно отвел ему глаза. Он, Тишков, поддался на эту хитрость и заслуживает не повышения, а, наоборот, сурового наказания.

— Насчет итальянца вопрос открытый, — сказал Бояринов. — А за то, что ты отвлекся без необходимости…

Тишков получил выговор.

Бояринов немедля доложил Чаушеву. Проштрафился отличник. В трубке раздалось:

— Пришли его, Иван Афанасьевич, ко мне. После обеда… Пусть поест, успокоится немного.

Тишков без аппетита ел свою любимую кашу с тушенкой. Не выговор угнетал его — сознание вины, которая становилась все больше и больше.

Лейтенант Стецких, дежурный, оглядел Тишкова с головы до ног и сразу почуял неладное:

— Подождите тут… Что у вас?

Тишков уважал лейтенанта: за начитанность, за знание двух языков — английского и французского.

— Чепе у нас… — начал он.

Слушая, лейтенант поправлял повязку на рукаве. Укололся булавкой, ругнулся, отсосал кровь из ранки.

— Ясно! — бросил он с раздражением. — Музыка вас пленила. Ловят некоторых и на это…

Хваленый Тишков! Стецких не забыл вчерашнего столкновения с начальником из-за Тишкова.

Да, пора старику в отставку, распустил подчиненных. До чего дошло — солдат сам просит себе взыскание!

— Старшим идти мне теперь нельзя, — молвил Тишков. — Верно, товарищ лейтенант?

К этому простодушному вопросу Стецких не был готов. Он повел плечом:

— Подсказывать начальнику мы не будем.

Для Стецких военная жизнь исчерпывалась понятиями приказа и повиновения. Как поступит Чаушев — неизвестно. Ответить солдату искренне — значит в какой-то мере предвосхищать приказ начальника. А это занятие вредное.

Стецких еще не развился в карьериста, и не было у него мелочной, присущей карьеристу осторожности. Он просто считал, что бережет свой офицерский престиж.

Натянутое молчание прервал приход Чаушева. Он позвал Тишкова в кабинет, велел сесть. Не торопил, позволил выговориться.

— Наказание вы заслужили, — сказал он.

Правда, никто не отмерил Тишкову ни шагов по причалу, ни времени. Он мог задержаться, беседуя по делу со старшим. Но в данном случае Тишков действительно отвлекся без необходимости. Заиграл итальянец в ту минуту, должно быть, случайно, но это не умаляет вину Тишкова. Да, Бояринов решил правильно.

— Вы сами обещали быть строже к себе. Раз так, то и от нас не ждите скидок.

— Точно! — истово отозвался Тишков. Чаушев достает из папки замполита Куземова, ушедшего в отпуск, обязательства Тишкова. Прекрасные обязательства! И трудные, но облегчать путь не следует. Чаушев вообще против скидок за прежние заслуги. Это портит людей. Кто покрепче, с того и спрашивать следует больше.

— А старшим наряда вы все-таки пойдете, — услышал Тишков. — Это не награда, а доверие.

И вот он на причале, у борта «Франконии». Сегодня он еще младший. Последний раз…

Теплоход огромный, высокий — задерешь голову, и, кажется, он опрокидывается на тебя. Там, наверху, на палубе, у ходовой рубки, — толстый краснолицый капитан в белом. На руке сверкают золотые часы. Сейчас капитан спускается. Тишков видит толстые подошвы башмаков с подковками на каблуках. Все видится очень четко сегодня.

Бывает, когда проснешься очень рано, свет непривычно ярок. Так и сейчас. Кажется, это не вечер, а утро нового дня, начало новой, более трудной, но все-таки солнечной жизни.

Капитан «Франконии» уже на нижней палубе. Она запружена туристами — зеленые и серые плащи, хрусткие, надуваемые ветром. Береты, блеск биноклей, фотокамер.

Капитану уступают дорогу, его спрашивают о чем-то. Верно, хотят на берег. А он кивает — скоро, стало быть. Ему улыбаются.

Люди веселые, добродушные. Тишкову нравятся. Он склонен был освободить их от подозрений. Но теперь, после того итальянца с гармошкой…

В салоне, в косых лучах вечернего солнца, нет-нет, покажется, блеснет пуговицами фигура подполковника. Там заканчивают проверку паспортов. У самого окна сидит лейтенант Стецких. Тишкову видно, как он вручает иностранцам документы — с легким, вежливым наклоном головы. Тишков завидует лейтенанту. Он там все понимает…

Стецких только что отдежурил, но от законного отдыха отказался. И Чаушев взял его с собой — ведь туристов около трехсот, отпустить их надо побыстрее. К тому же Стецких просто незаменим на теплоходе. Чаушев иногда любуется, настолько непринужденно и тактично держится лейтенант перед толпой нетерпеливых туристов, напирающих на столик с паспортами.

Один столик накрыт скатертью. Буфетчик расставляет там бокалы, бутылки с разноцветными напитками. «В прошлый раз был другой», — думает Чаушев, глядя на буфетчика, рослого, с выправкой бывшего военного.

Буфетчик уходит, прижав к бедру поднос. На палубе он сталкивается с капитаном. Чаушев не видит их, пассажиры тоже не видят — они навалились на поручни, все взгляды обращены на берег. Видит Тишков. Он ждет, что буфетчик сейчас прижмется к стенке и даст капитану пройти. Но нет! Капитан покорно остановился — он как будто пригвожден к месту, а буфетчик шепнул ему что-то — похоже, не очень любезное — и пошел дальше.

Покачиваются, скрипят сходни. Пестрый, разноплеменный поток туристов покидает теплоход.

«Франкония» опустела, затихла. Безмолвным костром пылает она в вечерних сумерках, засматривая в окно кабинета Чаушева. Подполковник еще здесь. У него посетитель.

— Аристократия нынешняя! — зло говорит Вадим. — Вазы, тарелки, полная квартира…

— Да ну? — улыбается Чаушев.

— Блюдо на стенке висит, тысяча шестьсот… Триста лет ему… Саксонское.

— Профессор Леснов, — говорит Чаушев, — многих людей спас. Он талантливый хирург. И человек он хороший. Нет, не аристократ — вы ошибаетесь. А коллекция его… Я сам, например, собираю. Книги. Все издания Пушкина.

— Это другое дело, — хмурится Вадим.

Он мрачен, коротко остриженная голова его опущена. Рассказывая, Вадим подается вперед и точно бодает своей жесткой щетиной.

— Дочка его… Сережек навешала… Люстра! И кофта заграничная. Ясно, тоже «Тип-топ».

— Это еще что? — смеется Чаушев.

— Фирма. Лондонская фирма. На тех, что я отнес, на всех написано «Тип-топ», вы это заметьте. Товарищ подполковник, она-то, Леснова, определенно знает, где Валька… Савичев то есть. С ней нечего церемониться!

— Так-таки нечего?

Перед Чаушевым, на столе, деньги. Студент как вошел, так сразу, не вымолвив и двух слов, вывалил бумажки из кармана. И мрачно пояснил — получено за контрабанду.

Из того, что он сказал, самое важное, конечно, это исчезновение его товарища. Савичев… Пропавший племянник тетки Натальи. Чаушев знает ее. Наталья, вдова механика Контратовича с буксира «Кооперация»…

Бывало, на Крайнем Севере подобное происшествие вызывало тревогу — настоящую боевую тревогу. Все в ружье — и на розыски, в тундру! Как-то раз исчез продавец из сельмага, уличенный в воровстве. Искали недели две. Нашли в охотничьей избушке на берегу безымянного озерка, полумертвого от голода. Нет, он не собирался бежать от тюрьмы за кордон. Решил переждать, отсидеться…

На что он рассчитывал? Авось, мол, забудут. Глупо, понятно. Но мало ли люди делают глупостей, особенно под влиянием страха.

Здесь не тундра. Боевой тревоги не будет. Чаушев мог бы отослать студента в милицию — с деньгами, со всеми его мучительными приключениями и догадками. И дать знать капитану Соколову. А затем спокойно отправиться домой. Ведь стрелка уже подошла к десяти. Чаушев устал, в голове не утихли голоса «Франконии», дыхание ее машин, хлопки полосатых тентов, играющих с ветром.

Соколову он уже позвонил, но домой не спешит. Отчасти он отдыхает сейчас, после напряженных часов на иностранном теплоходе. Ведь этот юноша, угловатый и наивный, какой-то очень свой Чаушеву нравится его прямота, нравится брезгливость, с какой он выложил деньги, его «Тип-топ», произносимое с дрожью ярости.

Не без ревности угадывает Чаушев в студенте черты, которых не хватает сыну Алешке. Они примерно одногодки. Алешка — дитя большого города, он пресыщен фильмами и телепередачами. В восемнадцать лет он уже теряет способность чему-нибудь удивляться. Подчас новинка моды больше занимает его, чем судьба человека. Да, Вадим основательнее…

И одет скромно. Молодец! Алешка — тот нацепил вместо галстука черный шнурок и щеголяет. Спереди пряжка блестит… И досталось же Алешке! Чаушев обругал его стилягой, рабом заграничной мишуры, велел немедленно снять. «Но, папа, — сказал, посмеиваясь, Алешка, — для чего же наша промышленность выпускает клипсы!» Наша? Не может быть! Чаушев схватил пряжку и, не веря глазам своим, прочел: «Ленинград». Пришлось отступить.

Кое в чем он, может быть, отстал от века. Клипс, в сущности, мелочь, зря кипятился. Чаушев способен даже подтрунивать над собой.

И все-таки, вопреки всяким доводам рассудка, бережет он верность самому себе — бывшему комсомольцу конца двадцатых годов, в матросских штиблетах, в отцовской тельняшке.

— Скажите, Вадим, — спрашивает Чаушев, — почему вы обратились именно ко мне?

— Я запомнил вас. Вы выступали у нас на собрании… Я был в дружине…

— Были?

— Да. Я ушел из дружины, — говорит Вадим, смущаясь. — Так получилось, знаете…

— Как же?

— Они дурака валяют. Имею я право надеть узкие брюки? Имею! Кому какое дело!

Чаушев чуточку отводит взгляд. Тот комсомолец в тельняшке, живущий в нем, напрасно ищет собрата по духу в нынешнем племени, такого же спартанца. Но все равно Вадим все больше нравится Чаушеву. Нет, он, конечно, не отошлет студента в отделение милиции, не уступит его другим. Племя молодое и как будто знакомое, неопытное, но всегда ставящее загадки. Мы в ответе перед ним, а оно — перед нами.

Что же, однако, с Савичевым? Данных слишком мало, чтобы строить какие-нибудь предположения. Кажется, парень он в основе неплохой. Чутье вряд ли обманывает Вадима — он жалеет друга. Втянули его…

Кто втянул? Вадим упрямо обвиняет девушку. Гета, дочка Леснова… Хорошенькая, очень заметная — природной смуглотой, необычной здесь, и монгольским разрезом глаз. Отец наполовину якут. Чаушев знал его еще до войны, не раз встречал и провожал Леснова, плававшего на большом двенадцатитонном «Семипалатинске». Потом судовой врач блестяще защитил диссертацию и пошел в гору.

— Вы не замечали, что у вашего друга появились средства? Покупал он себе вещи? Может, одеваться стал лучше?

— Одет и так будь здоров. Одет замечательно! Средства? На обед у ребят стреляет. Он на нее все… На принцессу!

В прошлом году Чаушев видел Лесновых в Сочи. «Готовится в институт», — сообщил о Гете отец. Он не сомневался — выдержит, не может не выдержать, ведь в школе шла на пятерки. Не сомневалась и мама. Тонкая беленькая мама с нежными щечками младенца, удивительно юная для своих лет. Молодые люди принимали ее и Гету за подруг.

Гета и контрабанда?.. Но ведь есть еще Лапоногов. И другие, еще неизвестные лица.

Ясно одно — Савичев нуждался в деньгах. Отчего? На что он их тратил?

— Любовь! — усмехается Вадим. — Прекрасную даму нашел…

Усмешка горькая. Валька чересчур поэтическая натура, вот в чем беда.

— А вы любите стихи, Вадим?

— Когда как… А вообще, у нас теперь век атомной энергии.

Он нетерпеливо ерзает. Чаушев угадывает почему.

— У меня не простое любопытство, Вадим, — говорит он прямо. — Мне хочется узнать вас поближе — и вас и вашего Валентина.

Вадим развивает свою мысль. Взять стихи Блока, любимого Валькиного поэта. Стихи хорошие Но прекрасной дамы никогда не существовало. Блок ее выдумал. Подходить надо реально. Мало ли о чем поэт мог мечтать. Главное в наше время — реальный подход. А Валька вообразил себе невесть что.

— Он сам с барахлом пачкаться?.. Никогда! — с жаром заверяет Вадим. — Он же блаженный, только хорошее видит….

О роли поэзии Чаушеву хочется поспорить. При чем тут атомная энергия? Правда, комсомолец двадцатых годов громил лирику, но об этом Чаушев постарался забыть. В библиотеке Чаушева не только разные издания Пушкина. На видном месте, рядом, Есенин, Маяковский, Блок.

Спорить, однако, некогда. Надо не медля ни минуты решать, как быть с парнем.

— Лапоногов ждет вас?

— Он не говорил… — тянет Вадим. Но Чаушев показывает на деньги.

— Безусловно ждет! — рубит Чаушев. — Он не назначил вам встречу, так как еще не вполне полагается на вас. Надо его успокоить.

Он открывает настольный блокнот и аккуратно записывает номера кредитных билетов.

Потом подвигает деньги Вадиму.

— Сами влезли в эту историю. — мягко говорит Чаушев, заметив, как испуганно отшатнулся юноша. — Уверяете меня, что вышли из дружины, а сами влезли в самые недра спекулянтской берлоги. А теперь пасуете? Хотите спугнуть Лапоногова? Хотите испортить все дело?

Жаль Вадима. Притворяться, лгать он, наверное, не умеет. Чудесное неумение!

— Назвался груздем… — улыбается Чаушев. — Другого выхода нет, дорогой товарищ… Вручаете Лапоногову. Если он вам выделит долю, не скандальте. Потом сдадите. Спросит, где Савичев, скажете… Провел выходной с девушкой, простудился, лежит у тетки своей. Запомнили? А тетку мы предупредим.

Вадим уже овладел собой. Да, он понял. Это очень неприятно: идти еще раз к Лапоногову, но если нет иного выхода, значит, придется…

— Не сейчас. Повременить надо, — говорит Чаушев. — Посидите в соседней комнате.

Юноша рискует. По наивности он не сознает этого. Так или иначе идти ему пока нельзя. Надо дождаться Соколова.

Подойдя к окну, Чаушев встречает взглядом Соколова, шагающего по причалу сдержанной, крепкой походкой.

— Я тут распорядился без вас… — сообщает Чаушев. — На свою ответственность.

Лицо капитана слегка порозовело. Он спешил. Но движения его размеренны. Он обстоятельно устраивается в кресле.

— Так, — слышится наконец.

Чаушев передает новости, доставленные Вадимом. Называет Лапоногова, Савичева. Знакомы ли капитану эти фамилии?

— Да, — кивает Соколов.

И опять короткое «да» стоит нескольких фраз. По интонации, по выражению очень светлых, как будто невозмутимых глаз ясно — фамилии не просто знакомы. Эти люди весьма занимают Соколова.

— А Абросимова?

— Тоже.

— Студента отпускаем?

— Да.

— Неужели за ним нет хвоста! — восклицает Чаушев.

Лапоногов очень быстро доверился Вадиму. Почему? Вадим вышел из дружины — это раз. Ему нужны деньги, он копит на мотоцикл — это два. Но важнее всего для дельца Лапоногова, что Вадим сохранил в тайне свою находку — пакет с товаром. Не сдал в милицию, а пришел к Лапоногову… И все-таки Лапоногов не мог оставить Вадима без присмотра.

— Хвост был, — слышит Чаушев.

— Кто?

— Лапоногов.

Чаушев встревожен. Скверно! Как же тогда отпускать Вадима? Соколов довольно улыбается.

— Порядок! — говорит Соколов. — Хвост был от Абросимовой до улицы Летчиков.

Ну, это меняет дело. Лапоногов решил, на всякий случай, проследить за Вадимом, но дошел только до улицы Летчиков.

— В отношении Савичева, — начинает Соколов. — Он был в гостинице. В субботу, когда взяли Носа.

Для Соколова это целая речь. Она далась ему не без усилия.

Так вот откуда взялся пакет! Он был у Носа, а затем Савичев выручил его — выхватил «товар» и скрылся. «Бизнес», видно, глубоко засосал студента. Но дальше он ведет себя странно: вместо того чтобы спрятать улику, бросает ее под койку в общежитии и уходит куда-то.

Чаушев рассуждает вслух. Глаза Соколова смотрят ободряюще. В них возникают и разгораются крохотные веселые искорки.

— Вы приняли меры, — говорит капитан. — Так вы и продолжайте в отношении Савичева.

Чаушев ликует. Славный мужик — Соколов, с ним всегда можно договориться, даже если он скажет всего два—три слова. Даже когда молчит.

— Еще вот… Людей у меня мало.

— Понимаю, — откликается Чаушев. — У меня тоже мало, но… постараюсь выделить. Для «лягушатника»?

— Хотя бы…

— Сделаем!..

«Пошлю Бояринова, — думает Чаушев. — Стецких дежурил, ему отдых положен. Но он, верно, сам не захочет домой. Особенно если пойдет Бояринов».

Вереница автобусов застыла у городского театра. Идет концерт ансамбля песни и пляски, устроенный для туристов с «Франконии».

Господин Ланг не поехал на концерт. Девушке из Интуриста, которая предложила ему билет, он сказал, что морское путешествие было утомительным. Хочется отдохнуть от шума, скоротать вечер в домашней обстановке, у родственницы.

— Нам, старикам, не до концертов, — прибавил он. — Окажите любезность — закажите мне такси.

Ланг погрузил в машину чемодан — подарки для родственницы — и отбыл на окраину города, на улицу Кавалеристов. Сейчас господин Ланг пользуется желанным отдыхом У Абросимовой он у себя дома.

Пиджак Ланга висит на спинке кресла. Верхняя пуговка мятого, не очень свежего воротника сорочки расстегнута, галстук ослаблен.

Абросимова потчует господина Ланга холодцом, водкой, чаем с печеньем. От волнения она спотыкается об утюг, переставленный с кресла на пол, и поминутно приседает.

— Бог с вами, нет, нет, нет! — Ланг отодвигает бутылку «Столичной». — С моим катаром.

По-русски он говорит довольно чисто.

Кроме Ланга, у Абросимовой еще один гость — Лапоногов Он уже выпил водки, выпил один, пробормотав:

— Ну, будем здоровы!

И теперь, сидя на корточках, потрошит чемодан с подарками. Шевеля губами, сопя, выгребает и кладет на стул нейлоновые блузки, трико, отрез легкой ткани, отрез шерстяной, костюмной. Господин Ланг чаевничает в одиночестве. У Абросимовой чай стынет — отрезы притянули ее, как магнит.

— Мужское, — шепчет она озабоченно, раскидывая рулон. Мужские вещи не ее специальность.

— Мышиный цвет, — наставительно говорит господин Ланг. — Последняя новинка моды.

— Моему бате, — подает голос Лапоногов, — тридцать два года костюм служил. Выходной. Материал — железо! Эмиль Георгиевич, организуйте мне такой! Можете?

— Нет. — Ланг качает грозной лысой головой. — Какой резон? Это не шик.

— Скажите лучше — не делают у вас. Разучились. На фу-фу всё! На сезончик!

Лапоногов держится хозяином. Ланг обязан ему. Лангу требовалась в России родственница, и Лапоногов обеспечил. Абросимова заартачилась.

Он долго уламывал ее, соблазнял барышами. Назваться двоюродной сестрой жены неведомого ей Ланга старуха все же побоялась — слишком близкое родство! Сошлись на троюродной.

Под диктовку Лапоногова заучила необходимые данные о своей нежданной родне. Господин Ланг — уроженец Риги, где его отец был представителем заморской галантерейной фирмы. Окончил там русскую гимназию, женился на русской.

Лапоногов клялся, что Абросимова ничем не рискует, а выгода огромная. Да, будут посылки из-за границы. Вполне легально, по почте. Ну иногда и помимо почты, с оказией… Контрабанда? Э, зачем такое слово! В крайнем случае, если уж так страшно, этикетки на вещах можно почернить немного сажей — и тогда товар выглядит как подержанный.

Абросимовой доставляется добро и в посылках, и из разных рук. Она уже привыкла к этому. «Родственник шлет», — объясняет она всем. Поминала троюродную сестрицу — царство ей небесное. Не родная, а ближе родной была в молодые годы. И вот мужу завещала не забывать…

Одно огорчает — Лапоногов все меньше дает комиссионных. Твердит одно так рассчитал Старший Абросимова никогда не видела Старшего и даже имени его не знает. Старший — это слово Лапоногов произносит после паузы, понизив голос.

И сейчас он заводит о кем разговор. Стоимость вещей из чемодана Ланга, плотного желтого чемодана с наклейками, уже сплюсована.

Лапоногов отбрасывает карандаш, сломавшийся в его толстых пальцах Жирный росчерк процарапан под суммой Господин Ланг разглядывает цифру, и лицо его выражает разочарование.

— Да кабы я… У Старшего, — следует секунда почтительного молчания, — расходы какие! Плата за страх. Поняли? Условия для бизнеса у нас — сами представляете…

— Вы много позволяете! — Господин Ланг горестно вздыхает. — Я хорошо вижу. У вас мальчик, двадцать лет, провождает время в ресторане. Вино, барышня… Он идет к саксофону, вынимает деньги: «Ну, я желаю танго!»

— Щелок! — поддакивает Лапоногов. — Правильно, Эмиль Георгиевич! Вот это правильно!

Ланг снова принимается за чай Пьет с блюдца, по русскому обыкновению, на радость своей названой родственницы. Такой, с блюдцем на растопыренных пальцах, Ланг вроде как свой.

— Почему ваш шеф не может прийти? — Ланг со стуком опускает блюдце. — Почему? Я должен иметь с ним конверсацию… беседу, — поправляется он.

Лапоногов поводит плечом:

— Условия, знаете… Старший сам мечтает…

Он спешит оставить эту тягостную для него тему и переходит к текущим делам. Недавно Вилли, кок с лесовоза «Альберт», просил закупить для господина Ланга фотоаппараты. Но он не сказал, какой марки, и вообще изложил поручение как-то несолидно. И Лапоногов воздержался.

— Тем лучше, — кивает Ланг. — Ничего не покупать, ни один предмет… Деньги!

— Рубли?

Да, оказывается, господину Лангу нужны рубли. И срочно! Пока «Франкония» стоит здесь, должно быть реализовано как можно больше товара.

Лапоногов насторожен. С какой стати вдруг рубли? Ага! Секрет простой — покупать решил лично. Он презрительно усмехается. Ох, крохобор!

— Пожалуйста! Только не пожалеть бы вам. Думаете, очень свободно, прошвырнулся по магазинам и порядок? Ну, куда вы сунетесь, как вы тут будете ориентироваться? Зря вы… То, что я достаю, вы разве достанете!

Господин Ланг сокрушенно поднимает глаза к потолку, складывает пухлые руки. Нет же, он полностью доверяет партнеру. Но товар он не берет. Ни фотоаппараты, ни часы, ни икру, ни чай… Только рубли.

— Не с собой же вы повезете, — недоверчиво тянет Лапоногов.

Ланг не объясняет. Он настаивает — рубли! Что ж, не ссориться же. Остается вы-> торговать куш покрупнее.

— Воля ваша… А продать тоже целая проблема, — начинает Лапоногов исподволь. — Взять эту тряпку. — Он тычет в отрез мышиного цвета. — Модное! На шармачка всякий кинется, а как платить…

Он ссылается и на трудности: бизнесу ходу не дают, мало было милиции, еще дружины! А главное, товар так не идет, как раньше. Теперь советского товара — завались!

— Шея под топором всегда. — Лапоногов драматически басит. — На днях дружка закатали.

Потеря Носа невелика беда. Нос сам за решетку просился: пил без меры, скандалил. Хорошо, хоть достало ума не выдать Савичева. Лапоногов боялся этого, но сожитель Вальки, тот салага-первокурсник, успокоил. Нашел-таки Вальку. У тетки он, лежит больной.

Лапоногов уверен в себе. Он тверд с Лангом, но прибедняется и тотчас глушит нотку жалобы — в бизнесе надо быть сильным. Торгуясь, он чувствует некоторую гордость. Ланг — тертый калач, живет за границей, имеет магазин, в своем деле спец, а Лапоногова не съест.

Надо выяснить, во-первых, когда нужны рубли. Наверное, срочно. А за срочность платят.

— Можно и завтра, — говорит Ланг.

Он предлагает встретиться здесь, у Абросимовой, после обеда.

Так поздно? Значит, он уже не управится с покупками. Разве что в следующий раз… И вдруг у Лапоногова спирает дыхание.

— А может, — он искоса поглядывает на Ланга, — рубли вам нужны не для барахла?

Господин Ланг очень спокоен. Ложечкой он старательно подбирает икринки на тарелке, по одной отправляет в рот.

— А вам это не все равно — для какой цели? — спрашивает он.

Лапоногов молчит. Он вспомнил газетное сообщение, попавшееся недавно. «У задержанного изъяты карты, оружие, советские деньги…» Там и для таких дел нужны рубли, особенно теперь, после реформы, новенькие…

— О цели я не хочу располагаться… рас… пространяться, — поправился Ланг.

Лапоногову страшно. Как быть? Отказаться от игры впотьмах? Но и настаивать, добиваться, объяснять тоже страшно. Может, лучше не знать³ Не знать спокойнее.

Против Ланга поднимается раздражение. Ишь ты, распространяться ему неохота! А ты изволь загребай рубли для него! Голову клади!

Ладно же, такой бизнес недешево обойдется Лангу. Лапоногова треплет тревога, страх и злорадство — вот когда Ланг попал ему в руки…

— Ладно, — небрежно бросает Лапоногов. — Об условиях поговорим, — произносит он и придвигается к Лангу, а мозг его лихорадочно работает, подсчитывая комиссионные.

Господин Ланг готов уступить. Лапоногова это и радует и пугает. Но остановиться он не может. Он атакует.

Вечер.

По окраинной улице идет высокий, худощавый юноша. Он едва переставляет ноги, а длинные нервные руки раскидывает широко и часто.

Это Савичев, Валентин Савичев, которого безрезультатно ищут сегодня и милиция, и товарищи по институту.

Улица угасает в черноте пустыря.

Снова и снова возникает в памяти Валентина субботнее происшествие. Нос, кинувшийся к нему в суматохе с пакетом, толпа туристов, рычащие автобусы и резкий голос немца… Он гнался за Носом, звал милицию. Валентин почти машинально схватил пакет. Нос исчез, а Валентин шмыгнул в ворота, дворами, переулками выбрался к институту.

Отдышался, попытался обдумать и не сумел. Затолкал пакет под койку, опасаясь расспросов Вадима — Стало легче, но усидеть дома он все-таки не смог.

Он нашел приют в пустом деревянном доме, назначенном на слом. Таких строений сохранилось немного — маленький островок, прижатый к ограде порта волной молодых деревьев. Притаившись у чердачного оконца, Валентин различал за полосой зелени ворота общежития, черный зев арки. Ветер раскачивал там фонарь над безлюдным тротуаром, над опустевшим книжным лотком. Валентин ждал: придут за ним из милиции или не придут?

Нет, люди в форме не вошли в ворота… Значит, спасся! Не заметили!

Но страх лишь на миг ослабил свою хватку. Пакет, проклятый пакет с вещами существует! Уж лучше бы сразу сдал его и повинился во всем. А он побоялся. Не простят, посадят в тюрьму. Свистки, топот погони еще не затихли для Валентина. И речь немца, окруженного толпой, речь, как на митинге: «И это… в стране Ленина!..»

Пакет обнаружат, если не милиция, то Лапоногов. Уж он-то непременно. Если Нос на свободе, он скажет Лапоногову, кому передал товар, а Лапоногов явится в общежитие. Арестован Нос — тоже не легче… Лапоногов все равно узнает. Всполошится Абросимова, не получив товара.

Если Нос посажен, то они, чего доброго, сочтут виноватым его, Валентина. Очень просто! И тогда — смерть. Форд, или, как его обычно называет Лапоногов, Старший, сам творит суд и расправу. Лапоногов не робкого десятка, но в его голосе появляется испуг, когда он говорит о Старшем. Форд живет где-то в другом городе и сюда приезжает на день-два. Он никогда не показывался ни Абросимовой, ни Носу. Нос — тот слышал как-то голос Старшего по телефону. Валентин не удостоился и такой чести. Видит его, и то очень редко, только Лапоногов.

Слово в слово запомнился последний разговор с Лапоноговым.

— Ты что-то сегодня кислый, салага, — сказал он.

— А с чего мне быть веселым? — ответил Валентин.

— С кралей своей поцапался?

Валентин покачал головой.

— Нет? Так что? — проворчал Лапоногов. — Здоров, деньги есть… Или не нравится с нами? Так Старший таких капризных не любит, понял?

Валентин вспыхнул, бросил.

— Где твой Старший?

Лапоногов усмехнулся:

— Выдь на улицу, может, навстречу попадется. Только не узнаешь! А он-то тебя ви-и-идел… Хочешь, полюбуйся, как мне Старший будет семафорить с того берега, от лесного склада. Сегодня, в одиннадцатом часу…

Это было в субботу, под вечер. Как раз перед тем, как идти в гостиницу…

События приняли неожиданный оборот. Смотреть пришлось не на тот берег, а в другую сторону. Впрочем, какая разница! Важно одно — Старший приехал, на время большого бизнеса он здесь. Пока не уйдет «Франкония», он здесь…

Неизвестность — вот что самое ужасное! Какой он, этот Форд? Может, плюгавый человечишка, которого нелепо опасаться, — одним щелчком можно сбить. Или великан саженного роста, с кулаками боксера… Так или иначе, он хитер и опасен.

В самом деле, какая дьявольская изобретательность! Быть невидимкой, быть неуловимой угрозой! Кажется, о чем-то в этом роде Валентин слышал раньше. Ну да, ведь точно так ведут себя главари гангстеров в Америке, загадочные для рядовых членов банды.

Страх держал Валентина на чердаке всю ночь и весь день, до вечера. Выгнал его голод.

В закусочной, у вокзала, наскоро поел, захотелось спать. На вокзале отыскал свободную скамейку, лег, положив под голову пиджак. Прибывали и уносились поезда, о них сообщал репродуктор голосом очень озабоченной девушки, боящейся, как бы кто-нибудь не опоздал уехать или встретить друзей. Голосом, который не имел, не мог иметь никакого отношения к нему, Валентину. Он сознавал, что не уедет, не покинет этот город.

Что бы ни было впереди: месть Форда или тюрьма, судьба решится здесь. Еще один день скитаний — «Франкония» отчалит, Старший уберется из города. Тогда легче будет сделать необходимое, неизбежное. По крайней мере, не настигнет его на пути удар ножом в спину.

«Трагическая гибель». «Убитый был найден в нескольких шагах от отделения милиции, куда он направлялся с повинной, — мысленно читает Валентин газетную заметку. — При нем обнаружен пакет…» Жалея себя, он видит плачущую Гету. Только теперь она поняла, что любит его.

Нет, нет! Он хочет жить, учиться. Может быть, его все-таки простят…

Утром он подошел к кассе и взял билет. Не в Муром к родным, а на пригородный поезд. Вылез в дачном поселке. Тишина, заколоченные дома. Кое-где столбы дыма — жгут сухие листья Страх погнал дальше от людей, в лес.

Жаль, нечем надрезать кору березы. Подставить бы ладонь, выпить сока, как в детстве.

Он переносился в Муром, видел мать, пытался рассказать ей все… Про Лапоногова, про вещи и нечестные деньги, про Гету. Как далека Гета от этой грязи! И, однако, если бы не она…

Началось все недавно, месяца три назад. И вместе с тем очень-очень давно, когда он был свободен от стыда, от страха Счастливая пора! Теперь она лишь уголок в памяти, драгоценный уголок, словно освещенный незаходящим солнцем Как детство…

В столовой института он столкнулся с Хайдуковым. Дружбы между ними не было. Ну, земляки, ну, немного знали друг друга в Муроме. Хайдуков к тому же старше — он на третьем курсе.

— Хочешь подрыгать ногами? — спросил Хайдуков, подразумевая танцы, и дал адрес.

Валентин спросил, кто еще будет.

— Лапоногов — наш лаборант, — ответил Хайдуков, — два эстрадника, еще кто-то и девочки.

Валентина влекло к новым людям. Большой город вселил в него томящее предвкушение новых встреч, «бессонницу сердца», как сказал один когда-то читанный поэт. Эти слова Валентин внес в свой дневник и утром, за чаем, прочел вслух Вадиму.

— Что-то заумное, — фыркнул Вадим Лапоногов сперва понравился Валентину.

— Не принимает душа у человека и не надо, неволить — грех.

Это было первое, что он услышал от лаборанта — кряжистого парня в плотном, грубошерстном пиджаке и в низеньких сапожках, долгоносых, как у деревенского щеголя. Эстрадники сурово и молча наливали Валентину водку. Он выпил стопку, чтобы не отстать от других, второпях забыл закусить, пригубил вторую и закашлялся. Хорошо, Лапоногов выручил. Валентин благодарно улыбнулся ему.

— Сам пью, а непьющих уважаю, — пробасил Лапоногов.

И эстрадники, высокие парни с густыми бачками, перестали обращать внимание на Валентина. Возле каждого сидело по девице. Одну, круглолицую, курносую, в красной шелковой блузке, Лапоногов звал Настькой, а прочие — Нелли. Имя второй девицы, очень тощей, длинноносой, с острыми плечами, в лиловом платье с кружевами, Валентин боялся произнести, чтобы не рассмеяться, — очень уж не шло к ней. Диана!

Он дивился, как привычно и смело пьют девицы. Они как будто и не пьянели, только разговаривали всё громче.

— Дианка, — кричала Нелли, — тебе привет! Знаешь, от кого? От Леонардика! — Давясь от восхищения, она продолжала: — «Я, говорит, ей из Роттердама привезу чего-нибудь». Слышишь?

Польщенная Диана хихикала, спрашивала:

— А как твой штурман?

Валентин иногда чувствовал прикосновение ее сухого локтя. Забавно. Неужели мода распространяется и на женские фигуры?

Он спросил Диану, знает ли она и Нелли английский.

— Слышишь, Нелли! — крикнула Диана. — Знаем ли мы с тобой английский? Еще как! Верно, Нелли? На пятерку, верно? Как англичанки!..

Они явно издевались над Валентином, но он понял это не сразу и сказал, что очень бы хотел хорошо знать английский, прочесть в подлиннике Хемингуэя.

— «Старик и рыба», — молвил один из эстрадников.

— «Старик и море», — поправил Валентин.

Эстрадник нахмурился, но тут опять вмешался Лапоногов.

— Где море, там и рыба, — сказал он примиряюще. — Поверьте старому рыбаку.

— Ой, умора! — закричала Нелли и захихикала.

Валентин умолк Он не пытался больше примкнуть к беседе за столом и принялся за холодную телятину так энергично, что Диана бросила ему:

— Поправляйтесь!

А эстрадник — тот, что спутал название повести Хемингуэя, — оглушительно захохотал.

Стул справа от Валентина оставался свободным. Ждали еще одну пару. Хозяйка дома, полная, немолодая женщина, заискивающе поглядывавшая на Лапоногова, уже который раз возглашала:

— Опаздывают, разбойники! Заставим выпить штрафную!..

Гета поразила его сразу. Смуглая, с нерусским разрезом глаз, вся в сиянии пышного серебристого платья, она вошла сюда, в эту обыкновенную комнату₅ как создание из иного мира.

Она села рядом. Руки его дрожали, когда он робко накладывал ей закуски. Он стеснялся смотреть на нее в упор и поэтому не поднимал глаз, правая щека его горела.

— А вина? — услышал он.

Смущение душило его. Он протянул руку к водке и отдернул — не станет же она пить водку.

— Я пью сухое, — услышал он тот же голос, ее голос.

Он вдруг позабыл, какие вина сухие. Спасибо Хайдукову — пододвинул через стол, почти к самому прибору Валентина, бутылку «Саперави».

— А вы? — спросила она.

Только тут он осмелился взглянуть на нее. И вид у него, наверное, был жалкий, нелепый. Смысл ее слов доходил медленно.

— У вас же пустая рюмка, — сказала она с ноткой нетерпения.

Диана и Нелли по-прежнему хвастались своими знакомствами. Лапоногов смешил хозяйку анекдотами. Хайдуков произносил тосты и иногда окликал Валентина, но напрасно — Валентин не понимал его. Напротив сел спутник Геты. Валентин заметил его не сразу, а лишь когда справа раздалось:

— Ипполит, помни, пожалуйста, — тебе вести машину!

— Железно, крошка! — прозвучал ответ. — Со мной ты как у бога в кармане!

Валентина покоробило. Обращаться так с ней! Ипполит держал рюмку, отставив мизинец. Нестерпимой самоуверенностью веяло от каждого завитка артистически уложенных глянцевито-черных волос, от галстука «бабочки», от длинных, холеных пальцев.

— Горючего-то маловато! — громыхнул Лапоногов. — Эй, друзья! — бросил он эстрадникам. — Кто добежит до «Гастронома»?

Встали оба, но Диана вцепилась в своего соседа и силой пригвоздила к стулу.

— Водочки? — Эстрадник обвел глазами сидящих.

Лапоногов качнулся от смеха.

— На, салага! — Он достал из бумажника десятирублевку и помахал над столом. — Коньяку нам доставишь Не меньше пяти звездочек, есть? Дуй без пересадки!

— Неприятный субъект, — тихо сказала Гета, повернувшись к Валентину.

Сказала только ему. Он машинально кивнул, не вдумываясь, осчастливленный ее доверием.

После коньяка и кофе завели радиолу. Ипполит увлек танцевать Нелли. Валентин робко готовился пригласить Гету — готовился долго, пока она сама не пришла ему на помощь.

— Идемте, — молвила она просто.

Они прошли два тура подряд. Ее Ипполит прилип к Нелли. Было даже обидно за Гету.

Валентин признался ей: когда он ехал учиться сюда, ему казалось — в большом городе живут люди сплошь интеллигентные, развитые, интересные.

— Я первый раз в здешней компании, — сказала Гета. — И, надеюсь, последний, — проговорила она, поморщившись, так как в эту минуту заверещала Нелли.

Ипполит приглашал ее танцевать, а эстрадник хмуро возражал против этого.

— Ипполит разошелся! — шепнула Гета жестко.

Нелли с хохотом отбежала от них и повалилась на диван. Ипполит стоял перед эстрадником, высокомерно кривя губы.

— Ну, мне пора домой, — проговорила Гета спокойно и не очень громко, даже не глядя на Ипполита.

Она стала прощаться, а он любезничал с Нелли, отвечавшей ему смехом, похожим на кудахтанье. Сердце у Валентина сжималось.

Наконец Ипполит поднялся:

— Стартуем, крошка!

И она исчезла. Все-таки с Ипполитом! Валентина грызла зависть к красавцу, к эстрадникам. Они-то все настоящие мужчины…

С грустью, но без раскаяния он сообразил, что не попросил у нее ни адреса, ни номера телефона и вообще никак не закрепил знакомство. Даже не назвал себя. К чему? Что он для нее? Наверняка она изнывала от скуки с ним, неловким провинциалом, а танцевать с ним пошла просто из жалости.

Да, да, именно так!

Тот вечер в воспоминаниях Валентина остался чистым, безоблачным — за теневой чертой, в прежней, светлой поре его жизни. Ложь еще не была произнесена тогда…

Встретились они случайно, одиннадцать дней спустя, на улице. С Гетой была девушка постарше, тоненькая, голубоглазая. Золотистые волосы выбивались из-под меховой шапочки с белыми хвостиками.

— Моя мама, — сказала Гета.

И Валентин раскрыл рот от удивления, что очень понравилось обеим. Мама — чудесная мама Геты! — ушла, сославшись на какое-то спешное дело. Было скользко, Валентин взял Гету под руку.

Гета вспоминала вечеринку:

— Ужасная публика, правда? Эти эстрадники… Танцуют, не сгибая ноги. Точно в скафандрах.

Она не засмеялась над своей шуткой — она помолчала немного, чтобы дать посмеяться Валентину.

— А глаза, — продолжала она, — глаза у этих артистов… Ипполит говорит — как у заливных судаков.

— Он студент? — спросил Валентин.

— Ипполит? Он вундеркинд, — ответила она и перевела. — Он удивительный ребенок. Бывший юный виолончелист. С ним и сейчас цацкаются. Портят его! — печально молвила Гета и прибавила извиняющимся тоном: — Ипполит правда же лучше, чем ему хочется казаться… иногда.

Валентин рассказал, где он учится, кем станет потом. Вообще-то ему больше хотелось в университет, на литературный, но так уж получилось…

— А я собираюсь в Институт киноинженеров, — сообщила Гета.

Оказалось, что она тоже любит стихи. И Валентин прочел ей Блока. Затем, расхрабрившись, он спросил Гету, видела ли она «Балладу о солдате». Да, эту картину Гета смотрела. Сейчас в кино больше ничего примечательного нет, а вот в театре она давно не была. Когда у нее свободный вечер? Может быть, сегодня?.. Нет, сегодня не выйдет — по средам приходит маникюрша.

— Тогда завтра, — предложил Валентин.

Он взял места во втором ряду партера. На это ушел остаток стипендии.

Гуляя в фойе, он снова услыхал от Геты об Ипполите. Они были недавно в ресторане «Интурист», там играет превосходный джаз. Валентина кольнуло. А с ним она согласится пойти? Ни разу в жизни он не был в ресторане. Конечно, он ни за что не сознается ей в этом…

— Что ж, давайте сходим, — сказала Гета. — В субботу. Вы зайдите за мной.

Денег должно хватить. Отец прислал двенадцать рублей на ботинки. Валентин думал взять с собой половину, но положил в карман все.

В квартире Лесновых, ослепившей его блеском натертых полов, мебели и металлической посуды, его приняла мать Геты. Еще очень рано, Гета одевается…

Людмила Павловна, потчуя конфетами, учинила мягкий допрос — откуда приехал в город, какую инженерную специальность избрал, успевает ли в учебе. Похвалила костюм Валентина — отлично сшит!

— Свой портной, — произнес Валентин.

Этим было положено начало лжи. Он хотел прибавить, что портной — его отец, но что-то помешало ему.

После, наедине с собой, он отлично разобрался: помешал блеск старинных блюд и чаш на стеллажах, помешала маникюрша, приходящая на дом, машина, в которой Гета ездит на вечеринки.

Ему представилось маленькое ателье в Муроме, закопченное, с выцветшими обоями. Ножницы отца, футляр для очков… Валентин любит отца, но… Книги, которые Валентин читал с детских лет, газеты и радио прославляют сталеваров, комбайнеров на целине, строителей домен, мостов, жилых домов. Отец и сам завидует им, приговаривая: «Эх, выбирать ведь не приходилось нам!» В сыновнем чувстве Валентина есть любовь, есть жалость, но нет одного — уважения к труду отца.

В мраморном зале ресторана кружилась голова от ароматов духов, пряной еды, сказочные огоньки горели на хрустале, а на эстраде вздымались золотые трубы — фонтаны веселья. И все было праздником, устроенным нарочно в их честь — Валентина и Геты. Он не заговорил бы о своем отце, но начала Гета.

Она восхищалась своим отцом, его талантом хирурга, его операциями, известными и за пределами страны. Тогда и Валентин завел речь о своем отце, в тон Геты, но обиняками — мол, о службе отца лучше не распространяться. Он очень видный знаток в своей области…

В тот вечер легко было потерять грань между реальностью и фантазией. И Валентин вообразил себе отца — выдающегося физика, проникающего в тайны атома или космических лучей. Выпив шампанского, Валентин уже почти поверил в свою выдумку.

А как бы ему самому хотелось обладать каким-нибудь ярким талантом! Наверное, Гете куда интереснее с Ипполитом — ведь он музыкант, подает большие надежды. Валентин так и сказал Гете и в следующую минуту ощутил прилив счастья — она проговорила тихо, держа бокал у самых губ:

— Я рада, что вы не похожи на Ипполита. Я рада, что вы такой…

— Какой?

— Вот такой… Настоящий…

Он не понял и ответил лишь благодарным взглядом — ему стало невыразимо хорошо.

Гета держалась за столом хозяйкой. Она заказывала, не прикасаясь к меню. Шампанское надо пить с ананасом. И, разумеется, ужин не будет завершен без черного кофе с ликером. Она пожурила официанта — очень уж бедна карточка напитков. Ну, так и быть, апельсиновый ликер.

Хорошо, что он захватил тогда все деньги на ботинки, — отдал за ужин почти все. А дальше…

Попросил денег у земляка — у Хайдукова. Тот направил к Лапоногову. И верно, Лапоногов дал деньги, дал даже больше, чем нужно было. Чтобы вернуть долг, Валентин грузил в порту пароходы. Но долг все рос.

— Нет денег — отработаешь, — бросил Лапоногов. — Есть просьба…

И Валентин получил объемистый пакет и адрес Абросимовой. И повез пакет, еще не зная, что в нем и чего вообще хочет Лапоногов.

А потом…

Каждую неделю — ресторан, театр, загородная прогулка. Или день рождения у кого-нибудь из знакомых Геты. Изволь покупать подарок — и, конечно, дорогой. Лихорадочная, фальшивая, тягостная жизнь! Прекратить ее — значит потерять Гету… «Вы настоящий!» — повторялось в мозгу. Если бы она знала! Она и не подозревает, как он добывал деньги на вечера, последовавшие за тем волшебным первым вечером. Верно, относила все за счет мифического физика, сочиненного папаши. А скорее всего и вовсе не думала об этом.

Уже утром Валентин зашел на почту, написать Гете письмо. Рядом с ним опустился на табуретку могучий детина в расстегнутой рубахе, с волосатой грудью. Он пробовал перья и бормотал ругательства. «Старший!» — вдруг представилось Валентину. Писать он уже не мог.

Сейчас он опять в почтовом отделении дачного поселка, пахнущем смолистой сосной, заклеенном плакатами. Теперь опасаться некого как будто. Две старушки получают переводы, подросток-курьер сдает кипу бандеролей. Правда, девушка, колотившая по бандероли печатью, как-то очень внимательно посмотрела на вошедшего Валентина.

Но подняться и сразу уйти не было сил. «Поздравляю, — написал он, — желаю всего самого лучшего…» А что дальше? Надо ли объяснить? «Всем сердцем я был с тобой в день твоего рождения. Тяжело заболела тетя, и я не мог оставить ее…»

Он скомкал листок. Довольно лгать!

Но как написать правду, как доверить ее бумаге, как выразить эту постыдную правду! Он купил открытку, в отчаянии набросал: «Мы долго, может быть никогда, не увидимся. Я недостоин тебя. Любящий тебя В.».

Он поднял крышечку ящика, помедлил, потом сунул открытку в карман.

Он едва не заплакал — от нового приступа жалости к самому себе. Расстаться? Нет!

Вечером Валентин вернулся в город. Он решил увидеть Гету, открыть ей всю правду.

В Парке водников редеет толпа гуляющих. За деревьями, на площади, сверкает живыми огнями кинотеатр. Идет новый фильм с участием Лолиты Торрес.

На скамейке против фонтана сидит лейтенант Стецких. Он убежден, что лишь напрасно потерял время тут, в «лягушатнике». Очередная фантазия Чаушева. Правда, нет худа без добра: Стецких купил билет на Лолиту и теперь ждет сеанса.

Мимо, топоча и поднимая пыль, проходит ватага мальчишек. Их голоса сливаются в один невнятный звон. Одного Стецких узнаёт. Юрка, нарушитель Юрка, неудавшийся юнга!

Юрка не послушал совета дяди Миши — он еще чаще стал бывать в «лягушатнике». И не только из-за значков. Слова пограничника он понял по-своему: раз в «лягушатнике» толкутся плохие люди — значит, там здорово интересно! Еще, может, дядя Миша поблагодарит его когда-нибудь…

Юрка не заметил лейтенанта. Ребята сворачивают в аллею и все разом, словно стайка воробьев, опускаются на скамейку. У них какие-то свои, верно очень увлекательные, дела. Принесло их! Стецких устал от бессонной ночи, от суматошного дня, и, если бы не Лолита, он был бы дома, в постели.

— Покажи твои! — доносится из аллеи.

— У-у, немецкие!

— Дурак! Финские! Герб же ихний.

— Ну-ка, чиркни!

«Психоз, — думает Стецких. — Психоз, охвативший весь мир. Всюду, даже на маленьких станциях, ребята выпрашивают спичечные коробки».

Страсть собирательства чужда ему. Она и в детстве не коснулась его. Он никогда не был таким одержимым, как Юрка и его приятели. Стецких не раз видел их здесь, на площадке у фонтана, именуемой «лягушатником». Горящие глаза, грязная ручонка, сжимающая коробок, марку или значок… И тут же шныряют фарцовщики.

Куда смотрят родители?!

Впрочем, Стецких нет дела до того, что происходит в «лягушатнике». Существует милиция. Если он и призывает сейчас на головы мальчишек родительский гнев, то лишь потому, что они слишком суетливы и горласты.

Компания на скамейке притихла. Раздаются негромкие, но отнюдь не ласкающие слух скребущие звуки. Там пробуют спички: финские, немецкие, голландские…

— В-в-во!

— Ох, горит мирово!

— Давайте все по команде, как салют!

Этого еще не хватало! Стецких вскакивает и уходит.

Между тем ребята попрятали спички. Их волнует теперь приключение, случившееся с Котькой Лепневым. Толстощекий, круглолицый, рыженький, он так стиснут нетерпеливыми слушателями, что едва способен говорить.

Котька — завсегдатай «лягушатника». Его увлечение — значки. Их уже за две сотни у Котьки, в том числе один японский. С горой Фудзи, как объяснил иностранный матрос, взяв в обмен значок с космической ракетой. Кроме того, у Котьки несколько кубинских значков: герб свободной Кубы, потом флаг и значок с изображением Фиделя Кастро. На том берегу реки, в поселке лесозавода, где живет Котька, его сокровища известны и ребятам и взрослым.

Но занят он не одними значками. Он станет моряком, когда вырастет большим. Устройство парохода он уже выучил назубок. Вряд ли кто лучше его знает, какая палуба главная, а какая — шлюпочная или бот-дек, что такое форштевень, бак, полубак. В последнее время Котька не расстается с фонарем — осваивает морскую сигнализацию.

На прошлой неделе Котька явился в «лягушатник» с ворохом значков для обмена — сэкономил на завтраках и накупил. Он показывал значки иностранцу, прищелкивая языком и повторяя: «Гут, гут, а?» Вдруг подошел какой-то дядя, вмешался в разговор и отвел иностранца в сторону. Вот досада! Котька вертелся, караулил своего иностранца, но потерял его в толпе. Зато наткнулся на того дядьку. «А, орел!» — дружелюбно сказал он, поглядел Котькины значки, похвалил их и дал свой — с Эйфелевой башней, французский. Взамен ничего не захотел — подарил, значит. Потом обратил внимание на Котькин фонарь, висевший на ремне. А фонарь и точно не простой — немецкий, трофейный, с цветными стеклами. Отец привез с Второго украинского фронта старшему брату.

Узнав историю фонаря, а также то, что Котька — будущий моряк дальнего плавания, дядька стал подтрунивать. Небось, говорит, устарелая система, едва мерцает. Да и точно ли Котька так хорошо вызубрил световую азбуку…

Котька возмутился. Эх, светло еще, а то он бы доказал! Да через реку запросто… Дядька не поверил. И тогда Котька предложил пари. Вот попозднее, когда стемнеет, он просигналит с того берега. «Ладно, — согласился дядька. — На плитку шоколада!»

У Котьки губа не дура — он решил выяснить размер плитки. Дядька обещал стограммовую, «Золотой ярлык». Ого! Так и условились. Котька после одиннадцати влезет на крышу коттеджа, чтобы не мешали штабеля на складе леса, впереди, — и даст передачу. Любые слова или цифры. «Тебя же спать уложат часов в десять, салага!» — усмехнулся дядька. «Меня!..» — воскликнул Котька, подбоченившись.

— Ну и что? — прервал рассказ Юрка. — И ты сигналил?

— Ага.

— Шоколад получил?

Увы, нет! Котька на другой вечер пришел в парк, к назначенному месту — возле тира, а дядьки не было. Так Котька и не видел его больше.

— Может, шпион? — тихо, но с зловещей внятностью произнес Юрка.

У ребят захватило дух.

— Иди-ка ты! — огрызнулся Котька. — «Шпио-о-о-н»! Я же свое передавал, из головы. Он говорит: передавай что хочешь! Был бы шпион, так…

— А ты что ему семафорил? — строго спросил Юрка, общепризнанный знаток шпионажа.

Во-первых, никто не прочел такой массы приключенческих книг, как Юрка. Во-вторых, его часто видели вместе с офицером, начальником всех пограничников порта. Это вызывало уважение к Юркиной персоне.

— Отработал сперва привет, потом числа… Два, потом семь и еще семь.

— Двести семьдесят семь… А почему?

— А так. Из головы.

Юрка задумался. Он жалел, что затеял этот разговор. Действительно, шпион непременно задал бы Котьке шифрованный текст. Иначе какой смысл!

Котька уже и нос задрал. Ребята взяли его сторону и еще, чего доброго, начнут смеяться… В эту минуту все шпионы, известные Юрке, вереницей пронеслись перед ним.

— А зачем он значок подарил? — заявил Юрка. — И шоколад сулил? Добрый, да? — Юрка пренебрежительно фыркнул. — Дитя малое, неразумное!

— Кто дитя?

— Папа римский! — небрежно бросил Юрка.

Котька крутанул винт фонаря — ив окошечке замигали, дребезжа, цветные стекла, синее, красное, зеленое, и положил на колени соседу, маленькому смуглому Леньке Шустову.

— Подержи, — сказал Котька и сжал кулаки.

— Драка, ребята, драка! — возликовал Ленька, ярый болельщик при всех потасовках.

Но тут вмешался Пека, Ленькин старший брат, склонный, напротив, мирить младших.

— Цыц, кролики! Вон же лейтенант, пошли к нему… Ой, он же сидел там!

— Где? Где?

— Айда, догоним!

Стецких, внезапно окруженный мальчишками, несказанно удивился. Выслушав Юрку — его право изложить происшествие пограничнику никто не решился оспаривать, — лейтенант потрепал мальчугана за ухо и засмеялся:

— Замечательно, братцы! Замечательно!

Погладил вихры Котьки, прорвал кольцо и зашагал прочь, покинув ребят в растерянности. Что это — похвала? Похвала всерьез или шутка?

А Стецких, давясь от счастливого смеха, спешил в порт. Великолепно! Лучше быть не может! Он чувствовал, что эти световые сигналы с того берега выеденного яйца не стоят. Столько было шуму из-за чепухи! Вспомнил пуговицу на шинели Бояринова, повисшую на ниточке, расхохотался во все горло. Парочка, шедшая навстречу, отпрянула. «Долго ли вы будете у нас новичком?» — повторился, который уж раз за эти сутки, суровый вопрос Чаушева. Посмотрим, что он сейчас скажет. Эх, как было бы здорово застать в кабинете и Бояринова! Но нет, несбыточная мечта… Чаушев давно дома, а Бояринов в подразделении или тоже дома.

Докладывать, верно, придется по телефону. Досадно, но ничего не попишешь.

В кино уже не успеть. Билет надо было отдать Юрке… Ладно, не возвращаться же.

В воротах порта Стецких сталкивается с Чаушевым.

— Товарищ подполковник! — задыхается Стецких. — Анекдот! Анекдот с теми сигналами…

Теперь Чаушев не назовет его новичком. Теперь начальнику придется признать, что и лейтенант Стецких знает службу. Не хуже, а может быть, и лучше Бояринова.

Странно, Чаушев не смеется. Юмор этой истории почему-то не дошел до него.

— На пари с каким-то взрослым? — слышит Стецких. — Что за человек? Как был одет?

Стецких поводит плечом:

— Юрка его не видел. Другой мальчик… Они все там, в парке.

— Разыщите их, — говорит Чаушев. — Уточните всё… Зайдите потом ко мне домой. И сообщите Соколову.

— Слушаю! — Язык лейтенанта вдруг стал тяжелым и непослушным. — Вы считаете…

— Пока я еще ничего не считаю. Просто есть одна идея.

Стецких со всех ног кинулся исполнять приказание.

Чаушев продолжает свой путь. Объяснять свои догадки было некогда, да и не хотелось — Стецких опять продемонстрирует вежливое внимание, но, пожалуй, не поймет.

Всю дорогу до ворот порта Чаушев думал о пропавшем студенте Савичеве, и торжествующее «Анекдот!», слетевшее с уст лейтенанта, не расстроило эти мысли, а, напротив, дало им новую пищу. Только в первый миг Чаушев почувствовал облегчение — вот и разрешилась одна задача, лопнула, как мыльный пузырь, и остались, следовательно, две: судьба Савичева и личность вожака шайки.

«Нет, — сказал себе Чаушев в следующую минуту. — Не анекдот! И задач снова стало три. Но поведение Савичева стало как будто яснее».

Опыт подсказывал Чаушеву — несколько загадок, возникших одновременно и в тесной близости одна от другой, должны иметь какую-то связь.

Он миновал здание института, достиг поворота и тотчас ощутил, спиной ощутил, как исчезли позади огни порта, закрылась даль речного устья, замер ветер. Чаушева приняла ночная улица, гулкая, глубокая, с одиноко белеющей табличкой над остановкой трамвая, почти опустевшей.

Он шел, невольно вглядываясь в редких прохожих.

Михаил Николаевич никогда не встречался с Савичевым и тем не менее видит его теперь, после рассказа Вадима, отчетливо видит этого почитателя Блока, влюбленного в «принцессу», не способного подойти реально…

Запугать такого нетрудно. Достаточно намека, туманной угрозы. Воображение дорисует ему остальное. Да, Форд, главарь шайки, недурной психолог. Окутанный тайной, недоступный, он тем и силен. Мальчишку с фонарем приспособили, — ловко! Нет, не анекдот! Форду нужно было подать знак, напомнить кому-то о себе.

Кому? Весьма вероятно, именно Савичеву. Он вряд ли считался особенно надежным — этот юноша, по натуре, видимо, совершенно чуждый бизнесу.

Что же с ним? Он скрылся. Его нет ни на «лягушатнике», ни у гостиницы «Интурист», ни у Абросимовой. В эту пору большого бизнеса, насколько можно судить по имеющимся данным, Савичев порвал связи с шайкой. Мотивы? Контрабандное добро, оставленное в общежитии, — свидетельство растерянности, паники. Савичев слабоволен. Такие не сразу находят в себе мужество отречься открыто.

В памяти Чаушева оживает давнишний поиск в тундре, продавец сельпо, бежавший в лесную сторожку, пытавшийся отсидеться там…

Возможно, и Савичев надеется выйти сухим из воды. Но не сможет он долго быть в бегах. Не хватит умения, выдержки.

Чаушев ускорил шаг. Идти до дома уже недолго, каких-нибудь пять минут. Но подполковник поворачивает влево. Короткий переулок ведет в новый район города, где живут моряки. Там, на шестом этаже, в квартире с балконом, где в ящиках зеленеют салат, редиска, лук, живет Наталья, вдова судового механика.

Валентин идет к Гете.

Улица темнеет, гаснут окна. Вон там светятся только два окна — два глаза, наблюдающие за ним с угрозой.

Мысленно он беседует с Гетой. Сперва ему казалось: он поздравит ее, попросит прощения, в нескольких словах выскажет самое главное и уйдет, не дожидаясь ответа. Она, может быть, кинется за ним. Он не обернется. Но, чем ближе дом Геты, тем яснее Валентину — не сможет он так уйти, Гета будет спрашивать. Она захочет узнать, от кого он прячется сейчас, кого боится. Как объяснить ей? Объяснить так, чтобы не оказаться трусом в ее глазах, жалким трусом…

Когда он приблизился к подъезду, стало еще труднее. Нет, сказать ей: «Я боюсь» — просто невозможно! Все же он поднялся к ее двери. Прислушался. Загадал: если услышит за дверью ее голос, ее шаги, тогда позвонит.

Он стоял на площадке полчаса или час. Квартира точно вымерла. «Нет дома», — подумал Валентин с каким-то неясным чувством, в котором смешались и облегчение, и досада, и даже вспыхнувшее вдруг озлобление против Геты.

В глубине этой тишины, этого невозмутимого покоя, сгустившегося за дверью, зазвенел телефон. Подошла мать Геты:

— Анечка?

Снова тишина — должно быть, неведомая Анечка что-то говорила там, на другом конце провода.

— Ни в коем случае! Боже тебя сохрани!

Тишина.

— Там же негде купаться! Там же рынка нет фактически! Нет, нет, ты сошла с ума!..

Голос еще долго убеждал Анечку не ехать куда-то, где нет ни рынка, ни купанья, ни грибов, ни ягод — одни комары. Голос звучал из другого, беспечного мира. И Валентина вновь стало томить ощущение, возникшее еще на вокзале, а может быть, и раньше.

Ощущение решетки, невидимой решетки, отделяющей его от жизни, бушующей вокруг, просторной и привольной.

Анечка между тем перестала настаивать и начала прощаться, но спохватилась.

— Да… Нет, я уже была.

Речь шла теперь о каком-то артисте, видимо очень понравившемся неугомонной Анечке, так как мать Геты сказала:

— А мне не очень. Гетка говорит — он переигрывает. Она права, по-моему. Знаешь, она ведь у нас авторитет по искусству.

Смех. Опять тишина.

— У нее?.. Ничего, все по-прежнему. Рычажок звякнул. Тишина затопила все.

«Геты нет дома», — повторил себе Валентин.

А впрочем, все равно… Клетка, в которой он метался сейчас, беспощадна, как никогда. Она перед ним. И медная дощечка с именем профессора Леснова, по которой Валентин провел ногтем и тотчас отдернул руку, это осязаемое звено решетки.

У Геты все по-прежнему… Да, конечно. Ах, актер переигрывает! Какие еще у нее заботы?

А какой актер? Валентин перебирал в памяти виденные спектакли. Кто переигрывал? Мысли его путались, он не мог вспомнить даже названия пьес, все слилось в пестрый, крутящийся сгусток лиц, декораций. Он оборвал эти назойливые писки, упрямо сказал себе, что Гета вчера была в театре. Да, вчера, когда он лежал, закрыв платком глаза, на скамье в зале ожидания.

Кто-нибудь из хлыщей, увивавшихся около Геты в субботу, в день ее рождения, пригласил ее. Ну, ясно. Ипполит или еще какой-нибудь вундеркинд…

Теперь даже безмолвие за дверью злило Валентина. Там все по-прежнему, им там нет никакого дела до него.

Он медленно спустился, вышел на улицу. Огромный грузовик пронесся, грохоча, рядом с тротуаром. Валентин отскочил, потом печально улыбнулся. Эх, пусть бы наехал. Тут, под ее окном.

Затем все стало гаснуть в вязкой, удушающей усталости. Все: и гнев, и боль, и настораживающая, не дававшая передышки мысль о Старшем, о мстителе за спиной.

До сих пор самая мысль явиться ночевать в общежитие или к тете Наталье пугала его — ведь эти его адреса слишком хорошо известны. Теперь он взвешивает, где все-таки безопаснее, и делает при этом мучительное умственное усилие. Пожалуй, лучше к тете.

Найдут?.. Все равно!

— Пришел, — тихо говорит Наталья, впуская Чаушева. — Спит… Ой, будить жалко!

— Не надо пока.

Они улыбаются друг другу: Чаушев и Наталья, когда-то красивая, отчаянно бойкая, теперь расплывшаяся, присмиревшая. В глазах не огонь молодости — спокойный свет доброты.

Чаушев доволен. Он рад за Савичева — нашелся, цел и невредим. Мало ли что могло случиться, пока Форд, Лапоногов и прочие на свободе. Кроме того, Михаил Николаевич испытывает и профессиональную гордость — гипотеза его начинает оправдываться.

В столовой чисто. Щурится румяная матрешка на чайнике, белеют кружевные покрывала на швейной машине, на полочках с вазочками, на столике под приемником — работа самой хозяйки. Портрет механика Кондратовича, скуластого, с лихо закрученными вверх усами. Человек, который был примером честности, сердечного внимания к товарищам.

Чаушев понял сразу — Наталья и не подозревает, какая беда постигла ее племянника. Здесь, в этой семье, ни на ком не было пятна.

— Спрашивали его?

— Мужчина какой-то… Я ему, как вы велели: «Болен, говорю, не встает». Рявкнул по-медвежьи: «Ладно!» — и трубку повесил.

— Отлично, — кивнул Чаушев.

— А Валя… Едва вошел: «Меня, говорит, ни для кого нет дома, тетя Наташа. Сказать ничего не могу, говорит. После…» Шатается, вроде и вправду больной. Замучили вы его.

Так и есть. Решила, что он связан с пограничниками. Выполнял какое-нибудь задание. И не удивилась — ведь Савичев бывает в порту, на пароходах со студенческой бригадой грузчиков. Пока все ясно в честной голове Натальи. Это очень-очень тяжелая обязанность — войти вот в такой дом и сказать: «Близкий вам человек совершил преступление».

Но что делать? Чаушев смотрит на часы. Верно, дома уже дожидается Стецких. Пора будить парня.

— Прочитайте-ка! — слышит Чаушев. — Заглянула я, а он спит на диванчике своем одетый, а на полу…

Два клочка, разорванная почтовая открытка. «Мы долго, может быть никогда, не увидимся. Я недостоин тебя. Любящий тебя В.».

— Леснова, профессора дочка. Невеста с форсом. Куда ему! Он ведь телочек… И в кармане пусто. Не в свои сани полез, бедняжка!

«Э, да разве в этом только дело!» — хочется сказать Чаушеву. Он отодвинул клочки и молчит. Ему жаль Наталью. Однако надолго ли можно сохранить ее иллюзии, ее чистого, честного Валю! Ну, еще на несколько минут…

Почему он разорвал открытку? Не стало духу проститься с девушкой или понадобились другие, более суровые слова… Людям слабохарактерным свойственно бывает возлагать вину за свои несчастья на других. Оправдывать себя, ссылаясь на условия, на вмешательство со стороны. А Гете, как видно из послания, неведома вторая, темная жизнь юноши. Он никого не допускал туда — из стыда и страха. Если Гета и виновата, то лишь в том, что не сумела разглядеть.

Ведь она могла бы спасти его! Неплохая девушка — неглупая, прямая, начитанная, но что можно требовать от нее, привыкшей только пользоваться и брать. Что в основе основ воспитания труд, коллектив — истина старая, но мы не всегда замечаем все последствия дурного, потребительского воспитания. Бьем тревогу, когда они вступают в противоречие с законом, а Гету судить не за что. Она-то честная. Для себя…

Такой человек всем хорош как будто: и правил не нарушает, и не обижает никого. Одно отнято у него, съедено себялюбием — это способность давать счастье другому, а следовательно, и самому быть по-настоящему счастливым.

Чаушев встал.

В соседней комнате ничком, словно подстреленный в спину, лежал Савичев. Правая рука, давно немытая, почти черная, свесилась, и пальцы, касаясь пола, чуть вздрагивали. От ног с продранными носками пахло потом.

Следом за Чаушевым тихо, затаив дыхание вошла Наталья. Подполковник нагнулся и потрепал всклокоченные волосы спящего.

Валентин перевернулся, вскочил.

— Что? — Он задохнулся, увидев пограничника в форме. — Вы… Вы ко мне? Да, да, все понятно…

Он сел и нелепо выбросил вверх руки, потом поднялся, нетвердо встал, а руки его, ослабевшие от сна, надламывались, словно кто-то рывком тянул их к потолку.

— Я все… все… расскажу.

Он бормотал испуганно, еле внятно, не спуская с Чаушева воспаленных глаз.

Глухой, тяжелый звук заставил Чаушева обернуться. Наташа!.. Эх, не предостерег!.. Он кинулся к ней, нащупал пульс. Счастье, что упала на ковер. Чаушев обхватил ее за плечи. Голова, туго стянутая темной косой с искорками седины, откинулась.

— Какого черта вы стоите! — крикнул он Савичеву. — Воды скорей!

Он побрызгал на нее, она пошевелилась. Вдвоем перенесли на диван.

— Ну вот… Уже и в обморок. Эх, Наташа, ну как не совестно! Не арестован твой племянник, успокойся! Не затем я пришел вовсе. У меня и права такого нет — арестовать его.

Он утешал ее, как девочку. Она не слышала, но он говорил, чтобы дать исход волнению.

Он повторил все это, когда она очнулась, прибавил, что история с Валентином не ахти какая ужасная, запутался парень по молодости лет. До тюрьмы дело не дойдет. Во всяком случае, он — Чаушев — позаботится.

— Лежи! — приказал он ей и увел Валентина в столовую.

— От вас нужна полная откровенность, — заявил Чаушев. — Учтите, нас не обманете. Вас видели у гостиницы. Вы сбежали с вещами, а ваш напарник, по кличке Нос, задержан. Вещи вы бросили под свою койку… Верно?

— Да, — выдавил Валентин.

— Не сегодня—завтра вас вызовут, и вам придется дать подробные показания. Все начистоту, ясно?

— Да, да… Клянусь вам!

— Я верю, — просто сказал Чаушев. — Сейчас у меня несколько вопросов. Во-первых, вы принимали какие-нибудь сигналы от вожака шайки, от вашего Форда? В субботу ночью, световые, с того берега?

— Нет, я не успел.

— А вас предупредили?

— Да.

— Кто?..

Полчаса спустя Чаушев ушел, велев юноше до завтрашнего дня никуда не отлучаться из дому. Беседой Чаушев остался доволен.

Шагая к дому, он подводит итоги. Нужно ли искать еще какого-то Форда, вожака шайки? Пора кончать, пора действовать — ведь все указывает на то, что вожак — Лапоногов, а Форд, Старший, — призрак, созданный Лапоноговым. Он сам устроил световую депешу от Старшего, сам! Это-то и разоблачает его. Недурно сварила его кулацкая башка! Именем Старшего эксплуатировать своих подручных, держать в страхе…

Капитан Соколов — тот уже высказал как-то сомнение в существовании Форда. Очень уж неуловим, безлик, никому неведом. Прямо-таки сверхъестественно!

Чаушев сводит воедино все, что ему известно о Лапоногове, составляет портрет. Да, кулак до мозга костей. Отец его состоял на советской службе, был помощником начальника небольшой станции на железной дороге, но ради зарплаты и общественного положения. Главное — собственный дом, участок земли. Недавно отец умер. Хозяйство ведет мать Лапоногова. Она сдает комнаты дачникам, торгует на базаре овощами. Нередко у нее на огороде работают нанятые люди, конечно под видом «родни», пожелавшей безвозмездно помочь… Открылось это еще три года назад, когда пограничники задержали иностранного моряка, сбывавшего Лапоногову партию галстуков. В институте был товарищеский суд, решили взять на поруки.

Чего доброго, и сейчас в институте найдутся люди, готовые оставить хорька в курятнике. Люди, которые дискредитируют драгоценное коммунистическое начинание — общественный суд. Спекулянты красным словцом.

После суда Лапоногов очень редко показывался на «лягушатнике», перестал встречаться с иностранцами в открытую. Завербовал подручных — молодежь, большей частью бездельники, падкие до заграничного барахла, жаждущие легких доходов.

Сам Лапоногов не стиляга, не гонится за модой. Одевается подчеркнуто просто, играет своего в доску парня, братишку-моряка…

Чаушев спешит. Ему не терпится выслушать доклад Стецких. Вдруг не совпадут приметы? И вся цепь умозаключений рухнет.

Не может быть! Однако Чаушев волновался. Ощущение проверки, экзамена ему всегда нравилось — еще со школьных лет. Курьезно, что в роли проверяющего невольно выступит Стецких. Стецких, который, наверное, сейчас сидит в гостиной с обиженным видом человека, сбитого с толку, сделавшегося лишним. Стецких, посчитавший всю историю с фонариком анекдотом. Что ж, пусть пеняет на себя. Он отстранился с самого начала. Зато теперь ему будет урок.

Так и оказалось — Стецких печально листал старый журнал. Екатерина Павловна, жена Чаушева, дала ему чаю с коржиками и вернулась к себе — к стопке ученических тетрадок по естествознанию.

— Ваше приказание выполнено…

Котьку лейтенант разыскал. Незнакомец, заказавший сигналы, говорит грубым голосом, коренаст, называет Котьку «салагой». Серый пиджак, расшитая рубашка. Котьке она понравилась, и узор на вороте и на груди, красный с синим, он запомнил.

— Отлично! — крикнул Чаушев. — Отлично! — Он благодарно улыбнулся лейтенанту. — А Соколов?

— Обещал приехать.

— Ладно… Ну вот, а вы сразу — анекдот!

Таким же тоном прошлой ночью — да, всего сутки назад — Чаушев сказал ему: «А вы сразу — взыскание!» Это по поводу сигналов, принятых Тишковым. Стецких потупился. Сутки сплошных неудач!

— Садитесь. — Рука Чаушева мягко легла на его плечо. — Пока нет Соколова…

Гостиная располагает к беседе. Сколько перебывало здесь людей! Одни — это большей частью родители школьников — идут к Екатерине Павловне. Другим нужен совет Чаушева, друга.

Стецких слышит поразительную новость. Человек в сером пиджаке, заключивший с Котькой пари, казалось шуточное, — опасный преступник, главарь банды.

Стецких подавлен. Он уважает логику, она неизменно покоряет его. В том, что говорит Чаушев, логика безупречна. Возразить решительно нечего.

— Видите, как полезно бывает выходить за ограду порта, да и вообще… вообще знать жизнь!

Стецких испытывает стыд и острое желание исправить свой промах, исправить сейчас же, не медля ни минуты. Пускай с опозданием, но присоединиться к операции. Вступить в последнюю, решающую схватку с бандой. Что-то совершить… Чаушев безжалостно разбивает его мечты.

— Вам поручение, — слышит Стецких. — Наведайтесь в районный Дом пионеров. Вам соберут ребят, и вы… Попроще только, поживее… Расскажите им про «лягушатник», это очень важно. Ведь фарцовщики используют детвору.

И Чаушев пояснил, как спекулянты примечают мальчишек, завязывающих обмен значками, марками, затем вмешиваются в разговор. «Марки? Могу вам достать целую серию. А что еще интересует?»

Старинные часы в гостиной вздыхают, хрипят — собираются бить полночь. Раздается звонок в парадной.

Это Соколов.

Чаушев, ликуя, выложил ему плоды поиска. Удивления на лице капитана не отразилось — оно стало лишь немного мягче, спокойнее.

— Все точно, соответствует, — промолвил он. — За Лапоноговым глаз все время, так что…

Он мог бы пояснить: человека в сером пиджаке видели в субботу на «лягушатнике», видели, как он толковал о чем-то с мальчиком. Глаз за этим человеком давно… Но Чаушев не нуждался в пояснении.

Соколов отставил стакан, аккуратно, без стука, опустил в него ложечку, закрыл портсигар с головой богатыря на крышке. И во всех этих движениях была красноречивая для Чаушева, очень спокойная завершенность.

А породить ее могло лишь полное совпадение данных, полученных из разных источников и касающихся и личности человека в сером пиджаке, и его поведения в субботу на «лягушатнике».

— Молодцы вы, — раздельно говорит Соколов. — Это у вас здорово получилось…

И его озабоченный тон мешает Чаушеву насладиться в полной мере своим успехом. Что смущает капитана? Разве не пора стягивать петлю, захлестнуть всю компанию вместе со Старшим?

— Нет, — качает головой Соколов. — Подождать придется. Еще денек.

— До ухода «Франконии»?

— Да.

— Что-нибудь насчет буфетчика?

— Большой бизнес, — пожимает плечами Соколов.

А подполковник мысленно досказывает: «Надо присмотреться к этому большому бизнесу. Недаром на борту „Франконии“ — разведчик, маскирующийся официантом в буфете».

— Странный бизнес. — Капитан переводит дух, словно готовясь произнести длинную речь. — Ничего не покупают здесь, пока только продают. Собирают деньги.

Утро. Чаушев отправляется на службу.

— Дядя Ми-и-иша! — тоненько, на одной ноте тянет Юрка, догоняя подполковника. Гулко хлопают по асфальту большие Юркины сандалии, купленные на рост.

— А, юнга! — улыбается Чаушев. — Что, каникулы скоро? Радуешься?

— Скоро, дядя Миша.

— Табель выдали?

— Нет еще, дядя Миша… Дядя Миша, а племянник тетки Натальи нашелся. Пропадал который.

— Вот и хорошо, — кивает Чаушев.

— Дядя Миша, вы тогда верно сказали, — тараторит Юрка. — Вы сказали: «Давай обождем, искать не будем пока…» Вот если бы не пришел… Тогда тревога, дядя Миша. Да?

«Положим, тревога была, — думает Чаушев. — Когда-нибудь Юрка узнает. Сейчас, пожалуй, рано ему, многого не поймет».

Только позавчера, тотчас после отхода «Франконии», закончила свое существование шайка Форда. И лица, события все еще перед глазами.

Грузный, с глазами навыкате, щекастый Ланг, похожий в своем зеленом плаще на большую лягушку… Возвращаясь на теплоход, он нес в чемодане пуховое одеяло. «Подарок родственницы, — объяснял он, посмеиваясь. — Трогательная старушка воображает, что в каюте холодно!» Скрывая беспокойство, господин Ланг следил за пальцами таможенника, ощупывающего одеяло.

Двенадцать тысяч рублей извлекли из одеяла. Их зашила Абросимова по приказу Лапоногова — все деньги, причитавшиеся господину Лангу за проданные блузки, галстуки, отрезы, белье. Двенадцать тысяч новенькими советскими бумажками, как видно срочно нужными кому-то за рубежом для снаряжения какой-либо тайной вылазки на нашу землю. Оружие, карты, рацию изготовили, а вот новых советских денег не хватило…

Господин Ланг вряд ли остался в накладе. Недаром на борту «Франконии» находился тот, с военной выправкой, в сюртучке буфетчика. Он не сходил на берег — это и не требовалось. Разведка наверняка оплатила хлопоты господина Ланга. Он убрался отсюда, целый и невредимый, но у него уже нет здесь партнеров: «родственницы» Абросимовой, двуликого Форда — Лапоногова.

Раза два, любопытства ради, Чаушев присутствовал на допросе главаря шайки. Он все отрицал сперва. Однако среди кредиток, найденных в одеяле, оказались те, что попали от Абросимовой к Вадиму. Номера сошлись… Кроме того, на квартире у Лапоногова было обнаружено денег — советских и иностранных — и разных ценностей на девяносто семь тысяч рублей.

— Эх, стал бы я скоро стотысячником, кабы не вы! — признался Лапоногов капитану Соколову.

— И что же, остановились бы?

— Вы не поверите, гражданин начальник, — потупился Лапоногов. — На что мне больше?

— Не поверю! — отрезал Соколов. — Ведь Форд — миллионер.

— Так то настоящий… Опротивел мне бизнес, гражданин начальник. Ну их, деньги! Морально тяжело.

Нет, стяжатель не остановится. Жадность его безгранична. Чаушев с брезгливостью вспоминает спекулянта, изображавшего душевный перелом и раскаяние.

Недели через две будет суд над шайкой. Дело о ней будет завершено, папки с бумагами лягут на полки архива. Да, в юридическом смысле это конец, точка. А по-человечески?.. Ставит ли точку жизнь и когда?

Вчера Чаушев зашел к Лесновым.

Леснов молодцом, уже три тысячи операций на счету. Вышел из печати объемистый труд по хирургии. Член научных обществ Лондона, Рима, Стокгольма. И что хорошо? Он так же прост, скромен, как прежний Леснов, судовой врач на грузовом пароходе. Я, мол, чернорабочий, камни из печенок вынимаю. Вот у пограничников всегда интересные новости! И все за чайным столом умолкли, глядя на Чаушева. Бывало, он рассказывал такие захватывающие истории.

Рассказал и на этот раз. Про шайку Лапоногова, про Валентина, про Гету. Конечно, не называя имен. Гета сидела против Чаушева. И он увидел, как она побледнела. Жестоко, может быть? Нет, он не мог, не должен был умолчать…

Старшие Лесновы — те ничего не заметили. Им и в голову не пришло, что эпизод из мира преступления и сыска, из мира, столь же далекого от них, как льды Антарктики, может иметь хотя бы малейшее отношение к дочери.

— Насчет студента я имел беседу с директором института и в комитете комсомола, — сказал Чаушев. — Парня оставят на учебе.

Он осторожно выбирал слова и поэтому выражался суше, чем обычно.

— А как с девицей?! — воскликнула мать Геты. — С нее, как с гуся вода? Ух, я бы эту бесчувственную тварь!..

Каштановые волосы Геты всё ниже, ниже опускаются над чашкой, вот-вот упадут в чай.

— В Уголовном кодексе, — ответил Чаушев, — нет статей, карающих за нечуткость, за эгоизм, так что органы правосудия в данном случае…

— Вы хоть внушили ей? — перебила мать Геты. — Или она пребывает в святом неведении, эта…

— Теперь ей уже известно, — дипломатично, стараясь не глядеть на Гету, молвил Чаушев.

— И как? Дошло до нее? Воспитывают вот таких белоручек, держат, как в оранжерее, а потом…

Несмотря на всю серьезность положения, Чаушева начал разбирать смех. Он, наверное, расхохотался бы и придумал бы объяснение, но в эту минуту Гета вдруг вскочила и, не то охнув, не то всхлипнув, выбежала из столовой. Светлое платье ее молнией сверкнуло по чашам и кубкам на стеллажах, по холодному полированному металлу.

— Гета! Что с ней? — Леонова вопросительно обернулась к мужу, потом к Чаушеву.

Чаушев пожал плечами. Ябедничать не стану, решил он. Гета уже взрослая. Пусть откроет им сама.

— Она вообще не в своей тарелке последнее время, — подал голос Леснов. — Ты не находишь, мамочка? Возрастное явление, по всей вероятности.

Когда Чаушев уходил, Гета окликнула его на лестнице. Он услышал быстрый, задыхающийся шепот:

— Михаил Николаевич, где он? В общежитии, да?.. Хорошо, я побегу к нему…

— Беги, беги, конечно, беги! — обрадовался Чаушев. — Беги, девочка, — прибавил он тихо, почти про себя, провожая ее взглядом.

Как сложатся их отношения, гадать не стоит. Ложь многое испортила. Ясно одно — такое не забывается. Сейчас Гета уже не та, что прежде, она стала старше.

Как раз теперь Савичев нуждается в поддержке. Ему очень трудно. Правда, Чаушев предложил не давать делу широкой огласки в институте, обойтись без публичного суда. Юноше и без того стыдно. Вчера вечером он собрал свои вещи и заявил Вадиму, что уезжает домой, в Муром. Бросает учиться, не смеет называться студентом…

Вадим и тут не сплоховал, взял да и запер своего друга в комнате. И позвал комсорга. Вдвоем они до полуночи обрабатывали Савичева. Отняли билет на поезд…

Все эти события и лица теснятся сейчас в голове Чаушева, шагающего на службу. Знакомый поворот, взрыв солнечного света впереди, мачты, чайки, дыхание моря…

В кабинете все по-прежнему — пучок острых, тщательно очинённых карандашей на столе, безмолвие сейфа. Ни следа недавних волнений, раздумий. Все та же старая, потускневшая от времени панорама порта на стене. Снять, непременно снять! И опять появляются мысли о близкой отставке.

— Происшествий никаких не случилось, — докладывает дежурный офицер. — «Донья Селеста» ожидается часам к четырнадцати.

Ах да, с Кубы, с грузом сахара. Скоро идти встречать… Дума об отставке не оборвалась, она только отодвинулась куда-то в глубину сознания.

— Давайте уберем это. — Чаушев показывает на панораму. — Пришлите кого-нибудь.

Хватит ей висеть тут, тоску нагонять! Незачем оглядываться назад. Внезапно и как будто без всякой причины — может быть, оттого, что из-за тучи прямо в кабинет брызнуло солнце, — на душе стало веселее. Ведь жизнь не кончена! Все равно город, любимый, родной с детства город не даст отставки, не прогонит его, пограничника Чаушева. Он будет нужен людям. Так или иначе, а всегда будет нужен.

Непременно!

Достоверно известно, что на карте Республики Потогонии города с таким приятным названием найти еще никому не удавалось. В географических справочниках, ревностно просматриваемых шефом полиции генералом Шизофром, эта частица страны, отстоявшая от Нью-Торга на таком же расстоянии, как и от Вертингтона, именовалась зоной полупустыни.

— Выбейте из мозгов эту чепуху! — заявил однажды Шизофр, отличавшийся деликатностью выражений, корреспондентам рабочих газет. — В городе должны жить люди, а в данной местности людей не обнаружено.

И генерал улыбнулся самой жизнерадостной из своих улыбок, обнажив при этом платиновые коронки на зубах мудрости. Корреспонденты ретировались, также очаровательно улыбнувшись в ответ. Может быть, они припомнили, что шеф полиции улыбался особенно обаятельно перед тем, как совершить какую-нибудь милую гадость. Может быть, они слышали, что у генерала зубы мудрости прорезались с небольшим опозданием, а именно тогда, когда у нормальных особей они обнаруживают склонность к выпадению.

Впрочем, по-своему бравый генерал был прав. С редкостным достоинством придерживаясь законов своей благословенной страны, мог ли генерал считать за людей какие-то две-три тысячи безработных, нашедших себе приют в местности с таким пленительным названием.

Достоверно известно и то, что, сколько ни старайся, ни в одном штате Потогонии не удастся сыскать такого количества улыбающихся физиономий. Казалось, здесь каждый дюйм пространства излучал улыбку, которая могла бы успешно конкурировать с гримасой того же назначения у самого Шизофра. Улыбку здесь можно было даже потрогать. Об улыбку здесь можно было споткнуться… Вокруг смеялись все. Смеялся грудной младенец, умилительно поглощая ананас величиной с мяч для пушбола. Смеялся очаровательный подросток в коротеньких штанишках, всаживая очередь из детского автомата в смеющегося гуттаперчевого медвежонка. Смеялась юная потогонийка, принимая в подарок от своего гогочущего папаши в день конфирмации голубой восьмицилиндровый лимузин. Оторвав несколько минут от делания денег, смеялся в своем оффисе владелец лучшей в стране фирмы по производству подтяжек с убедительным названием «Попробуйте, продержитесь без нас!». Смеялся пожилой игрок в гольф, попав мячом точно в глаз своему захлебывающемуся от восторга партнеру. Словом, смех сопровождал жителя этого удивительного города от младенческих пеленок до гробовой доски. Мы имеем в виду гробовщика, весело и заговорщицки подмигивающего своему клиенту с умиротворенной покойницкой улыбкой.

И все это было нарисовано, напечатано, отштамповано, вытиснуто, вырезано на жести, фанере, картоне, стекле, досках, пластикате, линолеуме. Все это было изображено на щитах фирмы «Лучше всех», вот уже двадцать лет подряд вышвыривающей пришедшую в негодность рекламу на гигантскую свалку в пяти милях от автострады Нью-Торг—Вертингтон.

Впрочем, стремясь к абсолютной точности, мы не осмеливаемся называть означенное место обычной свалкой. Некоторое время назад здесь появились первые поселенцы. Облюбовав щиты, из которых можно было соорудить весьма комфортабельные лачуги с крышей, окнами и отдельным входом, они основали здесь небольшую колонию и назвали ее, разумеется без тени иронии и сомнения, Городом Улыбок.

Как уже отмечалось выше, обитатели Города Улыбок не принадлежали к той достославной части потогонийцев, которые имели собственные конторы, собственные фермы, собственные заводы и собственные счета в банках. Может быть, именно отсутствие этих обременительных атрибутов кредитоспособности и оставляло им достаточное время для поисков работы.

Добрая четверть города, заваленная уже совершенно ни на что не годными обломками, огрызками и обрывками реклам, безраздельно принадлежала самым юным обитателям. Торопиться им было некуда, и они коротали время на свалке.

Надо сказать, что это времяпрепровождение оказывало на тамошнее юное поколение самое благотворное действие: глядя на буквы реклам, ребятишки приобретали первые навыки в просвещении, которым так заслуженно гордится эта страна христианнейшей цивилизации. Бегая взапуски вокруг щитов, рекомендующих приобретать самые быстроходные авто в мире, они получали представление о широкой доступности этого вида транспорта для каждого потогонийца. Прикорнув на листах фанеры, расхваливающих самые теплые постели и самые пушистые одеяла во Вселенной, они начинали понимать, что такое комфорт и уют…

Впрочем, наступило время перейти к главным героям нашего правдивого и нелицеприятного повествования. Тем более, что они как раз и подвернулись под руку, эти трое неразлучных и самых непоседливых друзей во всем Городе Улыбок: Рэд, Ной и Лиз.

Мы начали с Рэда потому, что ему по праву принадлежит первое место как среди этой тройки, так и, пожалуй, среди всего шумливого и беспокойного племени сверстников. Рэд знал не только множество всяких игр, способных привести в восторг его достойных соратников, но и мог, зажмурив глаза, отыскать любую тропку среди гор рекламных отходов и такие укромные уголки, где даже натренированные ищейки Шизофра способны потерять голову.

Рэд был заводилой во всех ребячьих играх и выдумках. А рядом с ним всегда можно было видеть Лиз и Ноя, отличавшегося от своего друга разве только меньшей степенью фантазии и цветом кожи. У Лиз были пронзительные фиалковые глаза и удивительная способность к молчанию, так высоко ценимая в мальчишеских компаниях. Ной был негром и, как всякий негр в христианнейшей Потогонии, хорошо знал, что только среди бедняков он может себя чувствовать равным. Правда, он не раз слышал от упитанных проповедников, иногда удостаивавших своим посещением обитателей Города Улыбок, что потогонийская конституция разрешает цветным ездить в одном автобусе с белыми, есть в одном кафе с белыми, работать на заводе рядом с белыми. Но своими глазами ему никогда еще не удавалось видеть такие чудеса равноправия. Однако друзья-бедняки не давали в обиду Ноя. Он хорошо помнил, как однажды к ним в город явился некий джентльмен и завел разговор о том, что в безработице виноваты только цветные. «Не будь их, — заливался соловьем человеколюбивый джентльмен, — белым жилось бы лучше». Ох, как смеялись Ной и Рэд, когда обитатели города, воодушевленные яркой речью проповедника, сунули его головой в холст, на котором красовалась реклама автомобильной фирмы «Лорд», и в таком импозантном виде вышвырнули на шоссе. Это были, пожалуй, самые приятные минуты в жизни негритенка.

— Бедняки все равно бедняки, — сказал в тот памятный день отец Рэда, Генри Кларк, — какого цвета они бы ни были. А значит, им надо держаться друг за друга.

Рэд чрезвычайно гордился своим отцом. Генри Кларк считался одним из самых счастливых обитателей Города Улыбок. У него была постоянная работа на бензоколонке, совсем недалеко от места основной свалки. Нужно пройти мили две от главной горы мусора, у рекламы «Все, как один, садитесь в наш лимузин» повернуть налево, а там до бензоколонки рукой подать.

На шоссе ни кустика, ни деревца. Солнце палит, как нанятое, а отец Рэда десять часов подряд встречает и провожает машины, заправляет их бензином, делает мелкий ремонт. Владельцы автомобилей дают ему несколько монет — пигги. К концу дня, когда Кларка сменяет другой рабочий, в кармане набирается один—два долгинга. На это кое-как можно прожить — ведь зарплаты хозяин бензоколонки своим рабочим не платит.

— Хватит с вас чаевых, — говорит он, забирая из кассы автомата всю дневную выручку. — Старайтесь понравиться клиенту, и вам будут платить больше. А если не желаете работать, то вместо вас найду других! — И он кивал головой в сторону виднеющегося вдали Города Улыбок.

Разумеется, отец Рэда боялся потерять работу. Во-первых, нужно было кормить семью, а во-вторых… Ну, словом, были еще важные причины, из-за которых опытный механик Генри Кларк не хотел лишиться места на бензоколонке.

И все же был случай, когда его чуть не уволили. Это произошло из-за Ноя. Именно с этого дня и началась дружба Рэда и Ноя.

Откуда появился в Городе Улыбок Ной, никто не знал.

Сам он объяснял свое появление довольно туманно: удрал с фабрики, где его били и заставляли много работать.

— Так много мальчишек, — рассказывал Ной, — а работают все, как взрослые. Мы даже не знали, что делали: красили, лакировали какие-то жестянки. Жили там же, никуда не выходили. Два раза в день давали есть. А как от мастера доставалось…

Семья Ноя жила далеко на Юге Потогонии. Добраться туда он не мог, боялся, что его схватят по дороге и снова заточат на фабрику-тюрьму.

— Как же тебя па и ма отпустили из дому? — спросила Лиз.

— Па у меня нет — его убили белые… Давно уже, я тогда был совсем маленький. А меня отобрали за долги, — рассказал Ной. — Ма болела долго. А знаете, сколько врач стоит? Все долгинги на него ушли. Все остальное пришлось брать в кредит… А чем платить? Тут пришел один белый и уговорил ма, чтобы она подписала контракт. Я буду работать, а ей — деньги. И работа, дескать, у меня будет легкая. Игра, а не работа! Ма получила за меня сразу же сто долгингов, и меня увезли… А теперь я лучше умру, чем снова вернусь на фабрику!

Так вот, в тот день, когда Ной соскочил с какой-то попутной машины и вертелся возле бензоколонки, его чуть не линчевали два молодчика — «робота».

«Роботами», механическими людьми, потогонийцы прозвали гангстеров из охраны миллиардера Беконсфилда — свиного короля Потогонии.

Кто не знал в стране эмблемы фирмы Беконсфилда — трех смеющихся поросят?

Беконсфилд вытащил трех веселых поросят из знаменитой сказки и заставил их рекламировать сосиски, бекон, колбасы, окорока, отбивные и прочие изделия из свинины.

Смеющиеся поросята мелькали всюду: на стенах домов, на шоссе, на боках автобусов, на страницах газет.

«Это ваше первое, второе и третье блюдо!» — вещала реклама.

Их было, конечно, великое множество и в Городе Улыбок.

Миллиардер Беконсфилд, снабжавший полмира консервами и изделиями из свинины, сам мясного не брал в рот. Он был стар, немощен и боялся катара желудка. Его богатства охраняли сейфы банков, а его здоровье и покой — две тысячи «роботов». Беконсфилд знал толк в такого рода делах. Телохранители у него были как на подбор: рослые, широкоплечие, свирепые. Как утверждали сведущие люди, миллиардер берет только таких громил, которые достаточно зарекомендовали себя в уголовном мире. Причем преимуществом при поступлении на службу пользовались те, кто специализировался на тяжелых телесных повреждениях и убийствах.

Вот с такими двумя «роботами» и столкнулся Ной в первый же день своего прибытия в Город Улыбок.

Собственно, на свалке Ной еще и не побывал. Он только-только соскочил с попутного грузовика и вертелся вокруг Генри Кларка, всячески стремясь ему помочь.

Рэд в это время принес на бензоколонку бутерброды и термос с горячим кофе — обед отцу. Лиз пришла с ним за компанию.

Еще издали они увидали загорелое до черноты лицо и седую шевелюру Генри Кларка. Со стороны казалось, что у него на голове серебристый берет.

Подле колонки затормозил автомобиль, похожий на короткую свиную колбасу. Один из пассажиров, здоровенный малый со шрамом на лице и значком беконсфилдовской компании на свитере, выскочил из машины и гаркнул почти на ухо Кларку:

— Эй, ты, заправь, да поживей!

Тем временем второй беконсфилдовский молодчик, постарше, приметил маленького Ноя, неосторожно подошедшего к дверце машины. «Робот» схватил негритенка за ухо так крепко, что тот и слова сказать не мог.

— Гляди-ка, какие тут насекомые летают! — захохотал «робот».

— Давай пари на бутылку виски, — сказал первый. — Если раскрутить этого черномазого как следует, то я заброшу его вон за тот ящик!

— Принято! — захохотал второй верзила, перехватывая негритенка за плечи.

И, кто знает, как пришлось бы оторопевшему от страха Ною, если бы тут не раздался спокойный голос Генри Кларка:

— Отпустите парня и катитесь отсюда немедленно! Считаю до трех…

«Роботы» от изумления захлопали глазами: такие слова им приходилось слышать впервой. Бедный Ной воспользовался растерянностью громил и выскользнул из их цепких пальцев.

— Да ты рехнулся… — начал было старший, но, увидев направленные на них два пистолета-пулемета, проглотил остаток фразы.

— Я продырявлю вас вместе с машиной, как миленьких, — произнес Генри Кларк, заняв позицию за бетонной стенкой будки, — как миленьких, пока вы будете вытаскивать свои паршивые револьверы. Ну, катитесь!

Молодчики пришли в себя и быстро оценили положение: этого седого из-за стенки выковырять не так просто, а они действительно перед ним как на ладони.

— Шум такой, словно мы ограбили национальный банк! — сплюнул первый «робот». — И все из-за черного! Клянусь старушкой мамой, я пристрелю сегодня десяток негров, чтобы успокоиться.

— А ты, седой, — сказал угрожающе старший, — пеняй на себя. Уж я — то отыщу тебя даже на Луне!

Машина рванулась вперед и вскоре словно растворилась в струящемся от жары воздухе.

Генри Кларк бросил пистолеты на площадку. Они упали с сухим, деревянным звуком.

— Так это же с рекламы «Покупай пистолеты, будешь спокоен зимой и летом»! — рассмеялась Лиз, выглядывая из-за своего убежища за ящиком, куда она спряталась в самом начале столкновения.

Действительно, ружейная фирма, не довольствуясь рисунками, всегда обвешивала свои щиты деревянными копиями пулеметов, пистолетов и ружей. Две такие деревяшки и держал Генри у себя под рукой — на всякий случай.

— Па, они не могут вернуться? — опасливо спросил Рэд.

— Все может быть, — усмехнулся Генри. — Но не мог же я допустить, чтобы этого парня сделали на моих глазах инвалидом!.. Эй, где ты?

Голова Ноя показалась из ямы для ремонта автомобилей.

— Вылезай, давай знакомиться! — сказал Генри.

С той поры Ной стал жить в семье Кларков, а племя беспокойных сорванцов Города Улыбок пополнилось еще одним достойным членом.

Давно уже одним из любимых развлечений юного населения Города Улыбок была игра под названием «Выведем кота на орбиту».

Конечно же, ее придумали сподвижники Рэда — Лиз и Ной. Произошло это во время отсутствия их друга, укатившего вместе с отцом на несколько дней в Адбург.

Как следует из названия, главным действующим лицом в этой игре был кот. И, хотя кошки считаются довольно безобидными представителями мира млекопитающих, игра таила в себе немало опасностей. На свалке кошачьего поголовья хватало с избытком, и поймать одного—двух котов не составляло труда. Опасность заключалась в том, что при запуске кота ребят могла задержать полиция. Вездесущие ищейки генерала Шизофра бдительно следили за тем, чтобы коты не «выводились на орбиту» и таким образом не нарушали покоя во владениях всемирно известного собачьего «Пэн-Пес-клуба» — замке «Бриллиантовая конура».

Этот дворец, утопающий в зарослях экзотических растений, высился на горизонте точно мираж. Однако, если забраться на рекламный щит компании реактивных самолетов, на котором был изображен ангел, доверчиво сдававший свои крылья в камеру хранения аэропорта: «Мне они не нужны — самолеты вашей фирмы доставят меня на место назначения быстрее, безопаснее и со всеми удобствами», — то можно было разглядеть и яхты на озере, и пестрые зонты на золотистом пляже, и даже обелиск «Бриллиантовая конура» перед входом во дворец.

«Пэн-Пес-клуб» был учреждением со строгими правилами. Его членами могли быть лишь самые аристократические представители собачьего рода, располагающие достоверными доказательствами своего сверхпородистого происхождения.

Генри Кларк шутил по поводу высшего собачьего света:

— У этих шавок даже каждая блоха имеет особую родословную!

Замок, в котором располагался санаторий «Бриллиантовая конура», принадлежал Беконсфилду. Свиной король, который считался одним из самых крупных покровителей животных, сдал замок в аренду «Пэн-Пес-клубу», разумеется, за весьма приличную плату.

Собачья знать прибывала на отдых в «Бриллиантовую конуру» в роскошных автомашинах. Хозяева с умилением сопровождали своих любимиц, а затем наблюдали, как собачки садятся за специальные столы, как подобострастно изгибаются перед знатной клиентурой официанты, как тревожно выглядывают из коридора повара: «Упаси господи, чтобы вдруг какой-нибудь собачке не понравилась косточка от жаркого».

«Пэн-Пес-клуб» был учреждением с самыми широкими возможностями. При «Бриллиантовой конуре» имелась школа, где собаки приобретали аристократические замашки и светский лоск. В бассейне они катались на лодках, учились плавать по-собачьи и делать бодрящие движения на гимнастических снарядах. В ателье мод лучшие портные шили для собачек наимоднейшие туалеты и обувь — для прогулок, для балов, для приемов и, соответственно, на все прочие случаи жизни. Тут же можно было купить серьги, кольца на лапы, кольцо на хвост, ошейник-ожерелье и тому подобную ювелирную мелочь.

Но самую большую известность на всю округу приобрел «Пэн-Пес-клуб» своим салоном красоты. Тамошние парикмахеры и косметологи обладали особыми секретами. Только они умели придать собачьей шкуре оттенок непередаваемой нежности, отманикюрить лапы, произвести завивку и наклеить собачке такие ресницы — в цвет глаз, — что она готова была глядеться в зеркало с утра до вечера.

В штате «Бриллиантовой конуры» были врачи, назначающие диету для четвероногих гостей; зубные техники, готовые в любой момент вставить им искусственную золотую челюсть или пломбу из самоцветов; парфюмеры, разрабатывающие рецепт умопомрачительных собачьих духов. Псам показывали специально снятые для них кинофильмы из жизни барбосов всех стран, им давались концерты, в которых сольную партию исполнял лающий саксофон… Да разве всё перечтешь!

Когда Ной, Лиз и Рэд пробирались на территорию замка, чтобы разведать условия для очередного «запуска кота на орбиту», им то и дело попадались на аллеях собачки в модных накидках и очках-светофильтрах, не удостаивавшие ребят даже взглядом.

— Я как-то больше уважаю собак, не имеющих одежды, — говорил обычно Генри Кларк, когда ребята рассказывали ему о своем очередном посещении замка, — собак-работяг. Тех, например, которые летали вокруг Земли.

— Хотел бы я пожить по-собачьн, — вздыхал Ной каждый раз, когда попадал в это четвероногое царство.

Но разве мог он мечтать о чем-либо подобном, не являясь собакой с громким и звучным титулом, вроде барона Гердрих фон Герольштейн, маркиза ди Морель де Арманьяк, принца фон Себастьяно, графа Тойн ван Филлипс или чем-нибудь в этом завидном роде?

Из усыпанного самоцветами грота, в котором любили прятаться ребята, было отлично видно все происходящее возле замка.

— Любая дворняга нас бы давно уже обнаружила, — зажимая морду очередному коту, шептал Рэд. — А эти надушенные псы даже носом не поведут.

Рэд выбрался наружу, чтобы найти подходящее место для запуска. Едва он это сделал, как очутился нос к носу с толстым и неповоротливым Барбосом.

— Ой, — испугался Ной, — сейчас пес за ним погонится!

Но пес только лизнул Рэда в щеку и благодушно свалился на бок, очевидно ожидая успокоительного почесывания за ухом.

— Он не мог тебя укусить? — встревоженно спросил Ной, когда Рэд вернулся к друзьям.

— Мог, — усмехнулся Рэд, — но пригубил и понял, что я малоаппетитный.

Но пора было осуществлять задуманную операцию. Не теряя времени, заговорщики пробрались по известной лишь им тропинке к кинотеатру и заняли боевую позицию. Прошло несколько минут. Двери кинотеатра распахнулись, и четвероногие члены клуба, сопровождаемые слугами, направились на ужин. Тут Рэд и Ной и выбросили заранее припасенную кошку прямо в гущу великосветского собачьего общества.

Что тут началось!

Кот заметался среди собак, потеряв от страха голову. В принцах и герцогах мгновенно проснулись первородные инстинкты, и они заорали так, словно их вели на живодерню. Однако расправиться со своим исконным врагом они не могли, так как модные костюмчики и платья сковывали собачьи движения. Кот без особого труда «вышел на орбиту» и исчез.

Всю ночь в замке горел свет, врачи дежурили возле роскошных постелей особенно слабонервных собачек, а хозяева, узнав о происшествии, примчались на машинах из Адбурга, Нью-Торга, Обливуда и Вертингтона, чтобы проверить кровяное давление и пульс у своих любимцев.

Каждый раз после такого происшествия по шоссе мчались вереницы автомобилей, на бензоколонке прибавлялось работы, а присланные лично генералом Шизофром полицейские обшаривали каждый дюйм вокруг замка, отыскивая кошачье логово.

А где же были в это время наши трое нарушителей собачьего спокойствия? О, они уже были давно дома и с самым невинным видом обсуждали подробности очередного приключения.

Конечно, разве могли молодцы Шизофра знать замок так, как его знали ребята из Города Улыбок!

— Я могу пробраться в замок и обратно ста путями! — говорил Рэд, который любил чуть-чуть, самую малость, похвастаться своей осведомленностью.

Впрочем, это было правдой — лучше его никто не знал всех тайных лазеек в окружающей «Пэн-Пес-клуб» толстой и внешне абсолютно неприступной стене.

Было замечено, что в последнее время количество полицейских в районе Города Улыбок значительно возросло.

— Как бы они не пронюхали, что им не положено, — забеспокоился Генри Кларк.

Ребятам было поручено постоянно наблюдать, чтобы на свалке не появился никто из незнакомых. Причин для беспокойства было немало. Дело в том, что в Городе Улыбок находилась типография газеты «Свобода», которая, судя по названию, была не очень популярна среди властей Потогонии и, естественно, должна была издаваться в подполье.

Типография помещалась в большом шатре, крыша которого состояла из рекламных щитов. Издали он был совершенно неприметен среди других груд, а подойти к нему мог только тот, кто знал «икс-автостраду», иными словами — зашифрованную дорогу от рекламы одного голубого автомобиля фирмы «Лорд» до другого.

В типографии помещалось всего-навсего три маленьких ручных станка; их с трудом хватало и на листовки, и на маленькую рабочую газету.

Все напечатанное переправлялось затем в Нью-Торг и Вертингтон — на заводы, фабрики, шахты.

Генри Кларк предложил один из самых быстрых способов распространения «Свободы»: используя свою работу на бензозаправочной колонке, он через знакомых шоферов ухитрялся отправлять листовки и газету в любой штат Потогонии.

И вот вдруг над типографией нависла полицейская опасность.

Понятно, что ребята, которым поручили такое важное дело, как наблюдение за безопасностью Города Улыбок, старались вовсю.

В одно лучезарное утро стоявший на посту Ной заметил толстенького человечка в белом костюме и белой шляпе. Толстячок, спотыкаясь и озираясь, брел прямо к свалке.

Ной мяукнул два раза коротко, один раз длинно, как мяукает кошка, когда потягивается после сна. В ответ он услышал такое же мяуканье, впрочем чуть более мелодичное, — это откликнулась Лиз. Тотчас же из-под рекламной кучи появился Генри Кларк и, приставив ладонь козырьком к глазам, начал с интересом рассматривать непрошеного гостя.

— Пойдемте к нему навстречу, ребята, — сказал Генри Кларк. — Мы люди вежливые и не должны дать этому джентльмену заблудиться среди нашего мусора.

Привычно лавируя среди рекламного хлама, Генри и трое дозорных вскоре оказались рядом с толстяком. Они выросли перед незнакомцем точно из-под земли, заставив его от удивления и страха чуть не проглотить собственный язык.

— Рад приветствовать вас, сэр, — сказал Генри, — в Городе Улыбок!

— Хэ…лло! — изумленно произнес толстяк. — Вы что, из преисподней? То-то я смотрю, как стало жарко. Кажется, шага сделать больше бы не смог.

— Я как представитель проживающих в этой местности потогонийцев, — продолжал Генри, — уполномочен отвечать на все вопросы, подписывать все договора и проводить совещания на любом уровне.

— Мне нужно надежно спрятаться, — проговорил толстяк и встал во весь рост на валяющийся рядом большой ящик.

— Отличный метод! — рассмеялся Генри Кларк. — Мало того, что ваш белый костюм и так видно с шоссе, как луну в ясную ночь, вы хотите замаскироваться под статую Процветания? Учтите, что статую видно издалека.

— Нет опыта, — ответил толстяк, не слезая с ящика. — Я ни разу в жизни не прятался. Это противоречит моим принципам.

— Почему же вы решили вдруг эти принципы нарушить? — спросил Генри.

— Я забастовщик, — скромно потупил очи толстяк. — За мной гонятся штрейкбрехеры и полиция.

— Ого-го! — изумился Генри. — Какая же контора забастовала?

— Сенат Потогонии! — глядя сверху вниз, торжественно объявил толстяк. — Я сенатор Портфеллер! Эта местность входит в мой избирательный округ.

Тут, мы полагаем, надо сделать некоторое отступление, чтобы рассказать читателю о событиях, предшествовавших появлению мистера Портфеллера в Городе Улыбок и столь странному проявлению его несгибаемого забастовочного духа.

Как известно, в Потогонии были две партии: право-левая и лево-правая. Они находились в непрестанной и неукротимой борьбе. Основным пунктом, который вызывал межпартийную междоусобицу и разногласия, был вопрос о процедуре голосования сенаторов. Право-левая партия убежденно доказывала, что для процветания страны необходимо всем сенаторам голосовать, поднимая сначала правую руку, а потом уже левую. Лево-правая партия держалась совершенно иной политической платформы — она считала, что для прогресса страны сенаторам надо начинать голосование с левой руки.

Такого же рода принципиальные расхождения касались и ног сенаторов. Право-левые не жалели сил и средств, доказывая, что каждый гражданин Потогонии, если хочет быть счастливым, должен вставать с постели с правой ноги. Лево-правая партия, разумеется, высмеивала это суеверие и, не жалея средств и сил, предлагала точный рецепт для потогонийского расцвета, а именно вставание с левой ноги.

Эти противоречия поглощали обе партии целиком, естественно не оставляя места для менее серьезных расхождений. Таким образом, во всех других вопросах между право-левыми и лево-правыми царило трогательное единодушие.

Однако в результате сложных интриг и подкупов на последних выборах большинство в сенате получили лево-правые, окончательно посрамив своих противников во главе с их лидером — сенатором Портфеллером.

Но кто бы мог подумать, что дело зайдет так далеко и даже знаменитому Портфеллеру придется искать убежища на старой свалке!

— Минуточку, сэр! — сказал Генри. — Тут, рядом, валяются предвыборные плакаты. Я проверю.

Генри обогнул две—три кучи мусора и очутился прямо перед громадным железным щитом, с которого улыбалось увеличенное в сотни раз лицо толстяка. Да, это был он, сомнений не оставалось.

«Голосуйте за друга народа Гарри Портфеллера! — призывал плакат. — Только наш Гарри сможет научить вас шагать по жизни правильно, с правой ноги!»

А почти рядом, на ветхом ящике, жалобно поскрипывающем от непривычной тяжести, стоял во весь рост живехонький, хотя и похожий на гранитный монумент, сам друг народа. Это было зрелище величественное и захватывающее. И вряд ли вызовет удивление, что уже через полчаса после самоводружения монумента рядом с ним стояло десятка два самых пожилых и самых юных жителей Города Улыбок и с восхищением глазело на полную достоинства фигуру сенатора.

— Рэд, — сказал тихо Генри, — мчись к «Бриллиантовой конуре». Может быть, придется «запускать кота на орбиту». Возьми Ноя, а Лиз пусть останется. В случае чего она подаст сигнал.

— Да, сэр, — вернувшись к Портфеллеру, который продолжал стоять на ящике, сказал Генри Кларк, — это именно вы, сэр Рад нашей встрече!.. Так почему же бастуют сенаторы?

— Видите ли, леди и джентльмены, — тоном опытного оратора начал Портфеллер, — лево-правое большинство сената хочет сегодня протащить закон Шкафта. Вы знакомы с этим законопроектом?

— Конечно, — сказал Генри. — Он запрещает рабочим бастовать. Если кто-нибудь попытается, то его будут сажать в тюрьму.

— Я, как друг народа, — громко произнес Портфеллер, — не могу голосовать за этот закон! Мои избиратели никогда бы мне этого не простили!

— Все ясно, сэр, — сказал Генри.

— Что именно? — удивился Портфеллер. — Что именно вам ясно?

— Сегодня же заседание сената! — догадливо улыбнулся Генри. — А вы не хотите на нем присутствовать, чтобы не участвовать в этом грязном голосовании. Если лево-правые примут закон, это произойдет без вас. Это благородно, сэр!

— Вы совершенно точно обрисовали обстановку в государстве, — поклонился Портфеллер. — Если зал будет полупуст, заседание не состоится. Поэтому мы забастовали. Мы — это я и мои друзья сенаторы. Нас ищет полиция и депутаты лево-правой, которые хотят нас силой затащить в сенат. Но мы не дадимся. Мы против насилия!

— Так слезайте же, сенатор! — испуганно произнесла ближайшая старушка. — Ведь так, на ящике, вас наверняка заметят с шоссе.

— Прятаться тоже не в моих принципах! — гордо сказал сенатор. — Мы живем, слава богу, в свободной стране, а не где-нибудь за стальным занавесом. Никто не заставит меня пойти против убеждений. Пусть сюда придут хоть все танки генерала Шизофра!

Генри поглядел на торчащую в стороне рекламу авиакомпаний. Лиз уже сидела на ее вершине.

— Послушайте, сэр, — спросил Генри, — а может быть, вы хотите, чтобы вас силой привели на заседание?

— Что вы говорите! — возмутился Портфеллер. — Я друг народа!

— Это мы слышали, — отмахнулся Генри. — Но тогда ваш визит к нам можно считать историческим. — Генри повернулся к землякам: — Леди и джентльмены, в этот трудный для себя день наш сенатор решил оказаться среди избирателей. Гип-гип!

— Гип-гип! — подхватило несколько голосов.

Портфеллер церемонно поклонился во все стороны, отчего ящик под его ногами заскрипел еще жалобнее.

— Сейчас нашего дорогого сенатора, не дай бог, приметят и препроводят в сенат, — продолжал Генри. — Но наш верный друг мистер Портфеллер будет ни при чем. Избиратели увидят, как его силой повлекут на это заседание. Но не в его принципах сопротивляться насилию. И закон Шкафта будет принят, и доверие избирателей сохранено!

Тут наконец до горделиво озирающегося сенатора дошел смысл иронических намеков Кларка, давно уже понятых публикой.

Портфеллер несколько минут хлопал глазами, а затем завопил:

— Не слушайте этого смутьяна, дорогие мои! — Он проникновенно прижимал толстенькие ручки к груди. — Я всегда с вами! Мои беды — ваши беды!

— Лучше, если бы было наоборот, — резюмировал Генри, — наши беды пусть будут вашими! Оставайтесь жить с нами здесь, а ваш особняк в Адбурге отдайте под жилье рабочим…

— Он красный, клянусь богом! — воскликнул Портфеллер, воззрившись на Генри. — Эти бунтовщики везде! Опасайтесь их, дорогие мои друзья!

В этот драматический момент неожиданно раздался громкий свист. Это Лиз, по всем правилам мальчишеского братства засунув пальцы в рот, подала сигнал. У поворота на шоссе остановилось несколько машин.

— Друзья, полиция! — крикнул Генри.

Избиратели исчезли, словно провалились сквозь свалочную труху.

Портфеллер, убедившись, что его белый костюм давно уже примечен молодчиками Шизофра, облегченно вздохнул и с неожиданной для себя легкостью соскочил с ящика.

Лиз быстро сползла с рекламного щита. Это тоже служило сигналом: через несколько минут Рэд и Ной должны были провести отвлекающую операцию, известную нам под названием «запуск кота на орбиту». Генри одобрительно кивал головой.

— Вы, мистер… — сказал Портфеллер Кларку. — Простите, к сожалению, не знаю вашего имени…

— Просто избиратель, — уточнил Генри.

— Так вот: чтобы вам не оказаться просто арестантом, — по-отечески нежно сказал Портфеллер, — выбросьте из головы всю эту агитационную чепуху!

— Я уже старался, — вздохнул Генри, — но ничего не получается.

Где-то вдалеке раздался истошный многоголосый лай. Сенатор вздрогнул.

— Это охотятся за мной? — испуганно спросил он. — От этих друзей из лево-правой можно ожидать чего угодно!

— К сожалению, не за вами, — учтиво сказал Генри. — Это за котом. Простите, сенатор, к вам уже идут. И мне нечего делать в таком избранном обществе. Желаю вам, сэр, быть счастливо доставленным в сенат.

Генри завернул за ближайшую афишу, потом сделал еще несколько шагов и забрался… в фонарный столб. Не удивляйтесь, пожалуйста, этот столб, собственно, не был настоящим. Просто это была свернутая из серой фанеры труба — бренный остаток некогда великолепной рекламы телеграфного оборудования фирмы «Суккен и сын». В нем было тесновато, но достаточно удобно для наблюдения: сквозь пробитые гвоздями дырочки можно отлично видеть все происходящее вокруг.

Сенатора окружили одетые в штатское полицейские. Портфеллер некоторое время протестуюше и отчаянно пожестикулировал, а затем покорно побрел к машинам.

— Я не сопротивляюсь только потому, что это не в моих принципах! — донесся до Кларка прощальный вопль сенатора. — Я подчиняюсь грубому насилию! Кстати, — вдруг спокойно и деловито произнес Портфеллер, — а скольких сенаторов еще не поймали?

— Ах, — ответил один из полицейских, — если бы все были так предусмотрительны и не удалялись далеко!

Портфеллер взволнованно начал что-то говорить шагающему рядом с ним шпику.

«Это уже про меня! — догадался Генри. — Доносы, видимо, не противоречат сенаторским принципам!»

Несколько полицейских повернули назад, к свалке. Они озирались вокруг и принюхивались, точно охотничьи легавые, всем своим видом оправдывая укрепившуюся за ними кличку «ищейки Шизофра».

«Хорошо, что „кот уже вышел на орбиту“, — облегченно вздохнул Генри. — Сейчас ищейкам будет не до меня!»

И верно. Лай в замке становился все громче. Над зубчатой стеной взвилась зеленая ракета — охрана требовала подкрепления.

Полицейские сделали стойку. Они хорошо знали, что спокойствие сиятельных собачек считалось у Шизофра проблемой номер один. Шеф полиции давно уже приказал: пусть вокруг пылают пожары, сотрясаются от землетрясения дома, но, если «Бриллиантовая конура» требует помощи, надо бросать все и немедленно мчаться туда.

Полицейские машины, отчаянно воя сиренами, ринулись вперед. Опасность для Кларка, кажется, миновала. Можно было спокойно поразмыслить над всем увиденным и услышанным.

«Значит, несмотря на все протесты, — сказал себе Генри, — закон Шкафта пройдет. Так… Надо немедленно сообщить об этом Союзу мозолистых рук».

Да, но где же ребята? Генри Кларк обычно за них не беспокоился: даже тысяча шизофрских молодчиков не смогли бы поймать Рэда и Ноя в замке. Но, видимо, на этот раз в «Бриллиантовой конуре» паника была особенно большой: тревожно взлетали ракеты, слышались свистки, душераздирающие лай и визг. А вдруг…

И, словно в ответ на свои мысли, Генри услышал веселый голосок Лиз:

— Мальчики уже здесь! А вы где, дядя Генри?

«Советом полубогов» в христианнейшей Потогонии называлось сверхсекретное сборище крупнейших финансовых тузов и промышленных воротил. Будучи глубоко религиозными христианами, члены совета, разумеется, не могли покуситься на символы веры и приравнять себя по рангу к той неведомой потусторонней особе, которая именовалась господом богом. «Совет полубогов» было примирительным названием, придуманным мистером Фиксом, хитроумным секретарем миллиардера Беконсфилда, и охотно признанным всеми членами совета. Оно звучало лояльно по отношению к господу богу и вместе с тем отражало подлинное существо дела: почти все материальные ценности в стране были подвластны совету, а моральные ценности покорны его полубожественной воле.

Мы сочли возможным дать столь пространное предисловие, прежде чем пригласить вас на одно из заседаний этого удивительного сборища.

Итак, милости просим! Сегодня председательствовал один из самых влиятельных полубогов, миллиардер Лярд, основной конкурент Беконсфилда. Если старый Беконсфилд был свиным королем, то все остальные мясные продукты, жиры, белки, углеводы и молоко были в руках у Лярда.

«Прежде чем младенец скажет „мама“, — кричали рекламы Лярда, — он уже пьет наше молоко. И пьет его всю жизнь! Смерть наступает оттого, что однажды вы прожили день без нашего молока! Если вы будете пить его каждый день, то станете бессмертными!»

Лярд, тумбообразный мужчина неопределенного возраста, сидел на председательском кресле. За столом, кроме него, находились шеф полиции генерал Шизофр, лево-правый сенатор Шкафт и еще двое—трое влиятельных лиц. Все они подобострастно и преданно смотрели в глаза Лярду.

— Значит, — сказал Лярд, — с законом вашим, сенатор, все в порядке?

Лярд говорил очень неотчетливо, словно вместо языка у него во рту была сосиска. Но все присутствующие уже давно научились понимать не только каждое его слово, но и знаки препинания.

— Все в порядке, сэр, — привстав, поклонился Шкафт. — Он принят пятьюдесятью голосами при сорока воздержавшихся.

— Значит, — сказал Лярд, — всех право-левых сенаторов вы, генерал, успели выловить и доставить в зал?

— Так точно, сэр! — гаркнул Шизофр. — Хотя, видит бог, это было не так просто. Портфеллера поймали на свалке. Одного голубчика вытащили из сейфа. Да, заперся в сейфе. Пришлось вызвать… гм-гм… специалиста по вскрытию…

— Эти сюжеты для картин Обливуда, — пробормотал Лярд, — меня не интересуют. Я хочу сказать вам о следующих шагах, которые должно сделать наше государство на пути к расцвету демократии.

Наступила тишина. Все ждали великих слов.

— Закон Шкафта — очень свободолюбивый закон. Он ограждает нашу страну от бунтовщиков и красных смутьянов. Каждый недовольный — враг. Каждый забастовщик — враг. Очень хорошо, очень демократично. Но этого мало. К власти должны прийти сильные люди — банкиры и генералы. Только так можно будет возродить подлинную демократию и прибегнуть к козырю, о котором я скажу вам в свое время особо. Сейчас требуется отвлечь народ от всяких политических дел. Законы принимают сенаторы, а народ должен развлекаться. Нужно дать народу несколько сенсаций, чтобы их хватило на месяц… Месяца, я думаю, нам хватит, генерал?

— Так точно, сэр! — гаркнул Шизофр.

— Какие же предложения у вас есть, джентльмены? — пробормотал Лярд.

— Неплохо бы в Космос запустить что-нибудь, — несмело предложило одно из влиятельных лиц. — Парочку обливудских звезд. Прямо на Луну. А?

— Хорошо, — кивнул головой Лярд. — Главное в этой сенсации будет то, что для запуска придется приглашать русских инженеров.

— Я сказал что-то не очень оригинальное? — забеспокоилось влиятельное лицо. — Снимаю свое предложение!

— Неужели, генерал, — недовольно обратился к Шизофру Лярд, — в наших Потогонийских штатах, где каждые пять минут происходит убийство, а каждые десять минут — организованный грабеж, мы не можем найти две—три маломальских сенсаций?

— Так точно, сэр! — гаркнул генерал. — То есть найдем, конечно. Со мной советовался епископ Потогонийский, преподобный Пшиш. Он хочет открыть новый оракул. Пещера уже подобрана. Мы ее оборудуем.

— А потом с этим оракулом будет скандал, как с попугаем Аракангой, — усмехнулся Шкафт. — До сих пор об этом поются куплеты во всех кабаре.

— Постараемся, чтобы такого не случилось, — сказал Шизофр. — И вообще, если я буду вспоминать про ваши неудачи, сенатор, то заседание будет продолжаться две недели без перерыва.

— Хватит, джентльмены! — скомандовал Лярд. — Оракул — это нам, пожалуй, пригодится и для упомянутого козыря… Еще что?

— Принять в сенате резолюцию о превосходстве нашего потогонийского образа жизни перед всеми другими, — предложило влиятельное лицо.

— Да, это развлечет народ, — сказал Лярд. — Вы, сэр, лично будете читать рабочим и фермерам эту резолюцию. Только застрахуйте сначала свою жизнь.

Шкафт хихикнул. Влиятельное лицо снова забеспокоилось:

— Я сказал что-то не очень оригинальное? Снимаю свое предложение!

— Обстановка в стране очень нервная, — сказал Лярд. — Доложите новости, генерал.

— Так точно, сэр! — гаркнул Шизофр. — Беспокойная, нервная, нехорошая обстановка. Во всех городах работают подпольные организации Союза мозолистых рук.

Зеленая лампочка, вмонтированная в стоящий перед Лярдом бело-синий телефонный аппарат, замигала. Лярд снял трубку.

Полубоги навострили уши: все знали, что беспокоить Лярда, да еще на заседании, можно лишь по какому-нибудь сверхважному делу. Очевидно, произошло что-то необычайное.

— Пусть войдет, — сказал Лярд и, положив трубку, пояснил: — Наш друг мистер Фикс хочет сообщить новость сокрушительного значения.

Фикс не входил в Совет полубогов, хотя, как мы знаем, имел некоторое отношение к его функциям и названию. Фикс был личным секретарем самого Беконсфилда, и это одно давало ему множество широких прав. Всегда бесстрастное, сухое лицо, очки с дымчатыми стеклами, зализанные, словно приклеенные, черные волосы на голове — никогда не узнаешь, что он чувствует, что он думает.

Как всегда подтянутый и холодный, Фикс вошел в зал и сел в предложенное ему кресло.

— Джентльмены, — спокойно произнес он, — час назад всемогущий и справедливый господь призвал к себе нашего возлюбленного друга и крупнейшего из борцов за процветание и демократию сэра Беконсфилда.

Если бы полубоги услышали сообщение о запуске русскими космической экспедиции на Луну, то это не ошеломило бы их больше, чем весть о смерти свиного короля. В конце концов русские обошли в Космосе всех и творят там, что им вздумается, этим уже никого не удивишь. А смерть миллиардера, который только позавчера еще заседал в Совете полубогов и держал в своих крючковатых руках судьбы половины Потогонии, касалась каждого из присутствующих.

Наступила траурная тишина.

Выдержав приличествующую моменту паузу, Фикс продолжал:

— Все свое недвижимое и движимое имущество, а также биржевые ценности мистер Беконсфилд завещал своей любимой… свинке, по кличке «Мисс Хрю XXV».

Полубоги ахнули. Шкафт растерянно поглядел на Шизофра. Шизофр — на Шкафта. Остальные влиятельные лица сидели с отвисшими челюстями.

— Великолепно! — пробурчал Лярд. — Гениально!.. Это именно та сенсация, которой нам не хватало. Мы сделаем все возможное, чтобы отклонить протесты наследников и оставить завещание нашего друга в силе. Джентльмены, прошу вас, будьте внимательны… Останьтесь, Фикс, вы нам можете пригодиться.

Заседание Совета полубогов продолжалось.

Никто не знал, сколько лет было Беконсфилду.

Когда он еще помнил свой возраст, это никого не волновало. А когда потогонийская пресса вплотную заинтересовалась тем, сколько Бек прожил на свете, выяснилось, что свиной король уже не помнит год своего рождения.

Эта неожиданная метаморфоза с памятью, а главное — положение Беконсфилда в стране дало ему право самому себе придумать титул, который почитался выше всяких «величеств» и «сиятельств».

— Обращаясь ко мне, — приказал Бек своему окружению, — говорите «ваше бессмертие».

Подслеповатые свинцовые глазки Беконсфилда видели слабо, но очков миллиардер не носил. Окружение миллиардера старательно делало вид, что состоит только из близоруких или дальнозорких людей.

— Бедняги, мне их так жаль! — вздыхал старик. — Вот что делает с людьми неумеренный образ жизни.

Злые языки говорили, что Фикс, видевший всё и вся, как подзорная труба, умышленно никогда не снимал очков, чтобы доставить удовольствие хозяину.

И все же Беконсфилд был стар. Он был стар и одинок. И это давало ему основание при каждом случае печально повторять:

— Ах, меня, сироту, так легко обидеть…

Нет, никто не знал возраста Бека, но, уж конечно, и никому не были известны размеры грандиозного состояния свиного короля. Биографы миллиардера, расписывая добродетельный путь, по которому всю жизнь шел он к вершине славы и богатства, опускали в своих описаниях некоторые незначительные детали.

Они почему-то не упоминали, что добросердечный Беконсфилд некогда продавал оружие гангстерам. Подчеркивая его трезвенность и честность, они забывали сказать, что он торговал спиртными напитками и мошенничал на бирже.

Однако больше всего, как подмечали биографы, он заработал на свинине. Ему удалось получить поставки свинины для воюющей армии. С той поры он, как клещ, впился в свиной бизнес.

— Нет животного более благородного, чем свинья, — любил разглагольствовать Беконсфилд. — Она всю себя отдает человеку. От пятачка до щетинки все идет на пользу людям.

— Кроме поросячьего визга, ваше бессмертие, — осмелился вставить Фикс.

Беконсфилд внимательно посмотрел на секретаря своими свинцовыми, как пломбы, глазками.

— Нет, Фикс, вы не гений, — сказал свиной король. — Интриган вы способный, но со мной, стариком, вам не справиться. Вот вы прохрюкали что-то насчет поросячьего визга и очень довольны собой. А я вам благодарен за идею. Отныне поросячий визг мы превратим в долгинги.

Фикс лишний раз удивился способности Беконсфилда делать долгинги, казалось бы, из ничего. Действительно, что такое поросячий визг? Ничто. Так, колебание воздуха. Но его высокий шеф сумел и это обратить в деньги.

После того памятного разговора с Фиксом старик приказал записывать на магнитофоны все поросячьи визги. Несколько расторопных и модных композиторов смонтировали из визгов такие какофонии, что с ними не шли ни в какое сравнение даже шедевры предметной музыки, как известно создающиеся при помощи разбиваемых тарелок, детских погремушек и фаянсовых унитазов. Новые магнитофонные записи и пластинки, запечатлевшие выразительные хоры свиней, кабанов, свинок, подсвинков и новорожденных поросят, получили название «Хрюкен-ролла» и покатились во все кабаре, кабаки, дансинги.

«Хрюкен-ролл» начал победное шествие по Потогонии, а долгинги водопадом обрушивались в сейфы Беконсфилда.

— Да, ваше бессмертие, — первый раз изменив своей бесстрастности, завистливо сказал Фикс, — вы умеете делать деньги.

— И это вызывает зависть ко мне, сироте, у тех, кто этого не умеет! — жалобно говорил старик. — Мне каждую ночь снится, что ко мне пробираются убийцы, подосланные наследниками.

Беконсфилд не боялся ничего на свете, кроме насильственной смерти. Чтобы оградить себя от всякого рода неожиданностей, он построил небольшой дом из бетона и стали, похожий на несгораемый шкаф. Дом был сооружен в местности, которая прежде называлась долиной Тюльпанов. Естественно, что отныне она стала именоваться, пожалуй, менее благозвучно, но более точно — Сейфтауном.

Кстати, история превращения долины Тюльпанов в Сейфтаун могла послужить биографам Беконсфилда еще одним доказательством удивительных и неподражаемых его способностей совершать добрые и богоугодные дела.

Долина Тюльпанов считалась одним из самых красивых мест штата Вахлакома. Но было одно обстоятельство, которое, с точки зрения знатоков, сильно снижало ценность долины: в ней с незапамятных времен были расположены пять рабочих поселков. Когда землю долины купил Беконсфилд, в купчей было оговорено, что свиной король не может снести этих поселков и выселить жителей. Миллиардер был человеколюбив — мы имеем в виду любовь его к одному человеку, самому себе, — и хотел владеть долиной один. Для достижения этой цели существовало несколько способов. Один из них заключался в том, чтобы по-отечески убедить рабочих покинуть насиженные места и переехать из чудесной цветущей местности, с огородами, домами, возделанными землями и мастерскими, куда-нибудь подальше. Почему-то, несмотря на убедительные доводы, что где-нибудь там им будет гораздо лучше, жители долины решили остаться на месте.

Фикс пытался подсказать шефу решительный ход:

— Купите эти мастерские и сдайте их на слом, ваше бессмертие. И тогда рабочим негде будет работать, и они уедут.

Но Беконсфилд высмеял это предложение, как не отвечающее его принципам гуманности. Тем более, что мастерские принадлежали Лярду, молочному королю, который не хотел, чтобы долина Тюльпанов стала вотчиной его коллеги по Совету полубогов.

И Беконсфилд нашел самый человеколюбивый выход. Он построил посреди рабочих поселков небольшой химический завод. День и ночь на нем производили какие-то краски и кислоты. Заводские трубы по проекту, очевидно, недостаточно опытных инженеров были сделаны необыкновенно низкими. И весь желтый ядовитый дым не уносился ветром, а стелился по земле, отравляя воздух, траву, животных. Рабочие подали иск. Власти штата, ознакомившись с выводами экспертизы о безвредности дыма и газов для человеческого организма, отклонили этот иск с сознанием честно исполненного долга.

Через год от цветущей долины Тюльпанов осталось одно воспоминание: все выгорело, деревья омертвели, на земле не видно было ни одной травинки. Дети ходили бледные, многие из рабочих начали кашлять. Беконсфилд, терпеливо ожидавший своего часа, предложил жителям за небольшой выкуп навсегда исчезнуть из долины.

Рабочие переселились кто куда, многие обосновались в трущобах Города Улыбок.

К этому времени вдруг Беконсфилд сам убедился в том, что химические пары действуют на местную флору отнюдь не благотворно. Он приказал разобрать завод, а на облюбованном месте построить свой знаменитый дворец — сейф из бетона и стали.

Через два года долина вновь цвела и благоухала, украшенная причудливым ящиком высотой в пятнадцать этажей.

Вот, собственно, и вся история превращения долины Тюльпанов в Сейфтаун, делающая честь изобретательности ее владельца.

Перебравшись в Сейфтаун, Беконсфилд вспомнил, что он является почетным членом-учредителем «Пэн-Пес-клуба». Он решил отдать для собачек — тем более, что в нем не было теперь большой нужды, — свой замок, названный «Бриллиантовая конура». Старик очень любил животных.

Когда русские послали в Космос собак, он был одним из первых, кто подписал протест против «варварского обращения коммунистов с животными».

И все же из всех четвероногих Беконсфилд больше всего любил свиней. Эта слабость уходила своими корнями в прошлое. И тут мы для полноты вдохновившего нас образа Беконсфилда позволим себе вновь сделать исторический экскурс.

Накануне большой войны специальная государственная комиссия, от которой зависело, кто получит право на поставки для армии, выбирала поставщика из нескольких кандидатур. В комиссию входили люди, которые за приличную мзду поддерживали Беконсфилда, но и они были бессильны произнести решающее слово.

— Бек, тут все зависит от вас самих. Новый начальник комиссии — человек случайный и почему-то разбирается в свиньях. Он судит обо всем очень примитивно — чья свинья лучше. Понятно?

Беконсфилду, разумеется, было понятно и то, что все его конкуренты тоже приволокут самых наилучших хрюшек. Черт возьми, пожалуй, они подложат такую свинью, что председатель комиссии на других и не захочет смотреть!

Будущий свиной король нашел выход. Через частных сыщиков Беконсфилд узнал, что председатель, человек глубоко религиозный, верит в переселение душ и подобные светопреставления. Бек решил, что именно эта председательская слабость может быть использована им для большой игры.

Итак, пятнадцать фирм боролись за право сорвать с потогонийского правительства крупный куш.

Пятнадцать свиней неописуемой красоты были выведены на смотр.

Председатель комиссии наклонялся, внимательно рассматривал каждое животное и шел дальше. И вдруг он остановился. Он остановился возле свиньи фирмы Беконсфилд. Брови председателя удивленно зашевелились.

— Рада вас приветствовать, сэр! — сказала свинья очень учтиво.

— Это вы… говорите? — ошарашенно пробормотал председатель.

— Я, сэр. Хочу добавить, сэр, что мы, свиньи-патриоты, готовы отдать свою жизнь ради победы нашего доблестного оружия.

— Благодарю вас, — растерялся председатель. — Я никогда ничего подобного не встречал… Я не могу рисковать вами… Вы сокровище!..

— Нас у фирмы Беконсфилд десять миллионов, — сказала свинья самоотверженно. — Если вы не дадите нам выполнить свой долг, мы покончим жизнь самоубийством.

— Этот блеф, — спохватился один из представителей военного министерства, — заходит слишком далеко! На вашем месте, сэр, я бы попросил это животное…

— Сам ты животное! — немедленно отреагировала свинья.

— Простите… это существо… — поправился офицер, — выполнить свою угрозу. Уверен, что тут ловкий трюк.

— Вы верите этому типу, подкупленному другими фирмами? — сказала свинья грустно. — Чтобы доказать, что мы, беконсфилдки, вне конкуренции, — я умираю.

И она протянула ноги.

Подбежал врач. Свинья была мертва. Председатель был потрясен. Контракт с Беконсфилдом был подписан.

Об этом происшествии рассказывали всякие небылицы. Бизнесмены смирились. Никто больше не пытался убедить председателя в том, что его одурачили. Это было бы не по-христиански жестоко. Только Лярд был непримирим — ему нужен был козырь для борьбы с счастливым конкурентом. Лярд отыскал радиотехника, который в искусственных свиных копытцах установил репродуктор и высокочастотную аппаратуру. Он нашел помощника Беконсфилда, который разговаривал за свинью из будки сторожа. Он узнал, что по сигналу Бека на короткой волне был передан импульс, вскрывший ампулу с цианистым калием, которая была приторочена к малозаметной ранке. Смерть, разумеется, последовала молниеносно.

Горе Беконсфилда было безутешным. Единственно, что его примирило с потерей любимой свинки, это то, что на военном заказе он заработал несколько миллионов.

В память о легендарной самоубийце Бек оставил у себя в доме одну из ее пяти потомков. Он поклялся, что отныне каждый представитель из очередного поколения будет в числе его друзей. С тех пор каждая из этих свинок именовалась «мисс Хрю» и носила порядковый номер — первая, вторая, третья и так далее.

Мисс Хрю XXV была, пожалуй, наиболее любимой фавориткой впавшего в старческую сентиментальность Беконсфилда.

— Я знаю, — говаривал Беконсфилд, — все будут радоваться моей смерти, кроме мисс Хрю…

— А я, ваше бессмертие? — спрашивал секретарь. — Я буду так огорчен.

— Будешь, но мисс Хрю больше… Ведь у нас с ней никого нет. Я и она. Она любит меня бескорыстно. Ей не нужны мои долгин-ги. И это — прошу учесть — несмотря на то, что я из ее сестер делаю консервы. Ну кто-нибудь из людей смог бы вести себя так? Поглядите на моих родственников, этих хапуг. Примитивные подлецы! Ну ладно, я им устрою сюрприз!

И вскоре действительно пробил час, когда свиной король устроил обещанный сюрприз. Почувствовав приближение конца, он потребовал, чтобы епископ Потогонийский, преподобный Пшиш, лично явился к его ложу и облегчил последние минуты переселения Бека в мир иной.

Пшиш примчался, чрезвычайно взволнованный. Он застал Беконсфилда лежащим в стальной кровати с блаженной улыбкой, которая не предвещала ничего хорошего.

В спальне было людно. У ложа толпились нотариусы, врачи. На собольих шкурах возлежала мисс Хрю. Два «робота», неподвижные, словно шкафы, возвышались у дверей.

— Чему вы улыбаетесь, сын мой? — спросил Пшиш, молитвенно складывая руки на груди.

— Дайте ему по шее! — сказал миллиардер и хрюкнул.

«Роботы» двинулись к Пшишу.

— Чему вы улыбаетесь, ваше бессмертие? — поспешно поправился Пшиш.

«Роботы» встали на место.

— Подпись этого типа, епископа, тоже пригодится! — приказал Беконсфилд. — Ну-ка, распишитесь… вам покажут где…

Фикс протянул преподобному Пшишу завещание.

Пшиш пробежал его, лихо подписал и почтительно склонился перед аппетитной, розовенькой, с позолоченными копытцами мисс Хрю XXV.

А через час миллиардер предстал перед господом богом, с которым у него были давно свои счеты. Предстал с улыбкой на устах, очень довольный, что так ловко облапошил своих мелкотравчатых наследников.

По Потогонии шумел, гудел, гремел, грохотал великий свиной бум.

Все газеты были до отказа набиты различными фактами из биографии «золотой» свиньи мисс Хрю, описанием ее дальних и ближних родственников.

Смаковались все перипетии борьбы ошалевших от горя наследников Беконсфилда с мисс Хрю. Последняя воля миллиардера оспаривалась. Наследники дружным хором утверждали, что старик впал в последние дни в младенчество и поэтому завещание не имеет законной силы.

В виде доказательства затемненного сознания свиного короля приводился чаще всего тот пункт завещания, который гласил:

«…родственники мои (следует перечисление фамилий) могут претендовать на мое движимое и недвижимое имущество, а также (следует перечисление различных вкладов и пакетов акций) лишь в том случае, если мисс Хрю XXV скончается естественной смертью, прожив не менее десяти лет, считая от сегодняшнего дня. В случае же ее кончины ранее установленного срока все мое состояние должно быть израсходовано на создание и процветание клуба „Алмазный пятачок“, членом которого может быть любая свинья, принадлежащая любому гражданину Потогонии, имеющему состояние не менее миллиона долгингов».

— Это же типичный бред! — возмущались обделенные покойником родственники. — Человек в здравом уме никогда бы не написал «любая свинья». Всех боровков, значит, он исключает из членов будущего «Алмазного пятачка»!

Приводились, разумеется, и другие доводы, но они были не так внушительны.

Однако Верховный суд Потогонии признал завещание действительным.

— Покойный мистер Беконсфилд был настолько предусмотрителен, — сказали судьи, — что пригласил на процедуру подписания своей последней воли консилиум врачей, целую юридическую контору и даже преподобного Пшиша…

— Ну знаете, джентльмены, — не выдержал один из бывших наследников, — Пшиш подпишет и засвидетельствует что угодно. Вы же помните историю с рекламой компании воздушных сообщений! Ну там, где на плакате ангел снимает крылья и сдает их в камеру хранения. Позор! Поношение святых сил! А Пшиш разрешил рекламу да еще благословил. Сколько долгингов он хапнул за это, а? Неплохо он на ангелах заработал!

Тогда судьи сослались на прецедент, как известно являющийся одним из существенных оснований для решения суда. Они утверждали, что даже европейские богачи оставляли своим любимцам — кошкам, собакам — миллионы франков, марок, фунтов стерлингов. Два раза крупные наследства доставались ослам, три раза лошадям, по одному разу морской свинке, обезьяне, петуху и канарейке.

— Что же касается данного случая, — объявил суд, — то свинья облагодетельствована впервые. Просто одного влечет к ослам, а другого — к свиньям.

По Потогонии продолжал шуметь, греметь, гудеть, грохотать великий свиной бум. В газетах, в кино, по радио и телевидению давались описания туалетов мисс Хрю и ее дневного меню, состав воды в утренней ванне и выражение глаз свинки на каждый час суток…

В больших количествах были выброшены на рынок пластинки новых записей «Хрюкен-ролла» в исполнении самой мисс Хрю, которая неожиданно обнаружила удивительные артистические данные.

На всех волнах звучало радиоревю «Хрюкнем вместе в танце и песне».

Обливудские кинопромышленники спешно накручивали трехсерийный боевик «Каждый хочет быть свиньей».

В ресторанах появились новые блюда из свинины: «Уничтожь меня, я враг мисс Хрю» (шницель), «Я готова пожертвовать собой, чтоб тебе было вкусно» (котлета отбивная), «Огонь любви к мисс Хрю сжег меня» (жареный поросенок) и так далее.

Знаменитая собака Микки фон Бобенцоллерн, происходящая от собачки Буки, которая однажды чуть не укусила самого Наполеона, устами своего хозяина миллионера Гип У. Гип заявила:

— Если бы я не была собакой, то я хотела бы быть свиньей!

Когда мистера Гип У. Гипа спросили, почему он решил, что его Микки выразилась именно так, миллионер объяснил:

— На завтрак по вторникам Микки всегда ест немного заливного поросенка. Но сегодня, когда мы с ней сели за стол, Микки не стала есть поросенка, а выразила ему почтение, трижды проскулив в тональности соль-минор. Нет, я не мог ошибиться! Я потратил восемь лет, чтобы изучить значение каждого звука, издаваемого Микки…

На Совете полубогов, где собирались десять самых влиятельных людей Потогонии и членом которого в бытность свою состоял Беконсфилд, решено было допустить к участию в заседаниях мисс Хрю. А так как мисс Хрю, согласно тому же завещанию, во всех делах должна была советоваться с Фиксом, то бесстрастный секретарь тоже получил право посещать это высокое собрание.

Когда стало известно, что мисс Хрю вошла в совет, наследники Беконсфилда поняли, что никакой надежды на пересмотр завещания у них не остается.

— Римский император Калигула был мальчишкой без миллионерского образования, — сказал в запальчивости один из экс-наследников. — Он ввел своего коня в сенат. А у нас свинье доверяют государственные дела!

— Меня тешит надежда, что она окажется умнее всех своих коллег по совету, — подхватил второй экс-наследник.

Но эти крамольные мысли обиженных родственников, к счастью для мисс Хрю, не стали достоянием широкой публики. Уже через пять минут после этого разговора за обоими вольнодумцами пришли молодчики Шизофра, чтобы препроводить их в специальные заведения, где думать можно в любое время, а волю можно видеть лишь иногда через решетчатое оконце. Служба по охране порядка была в Потогонии поставлена на широкую оперативную ногу.

— Все идет, как мы и рассчитывали, — самодовольно пробурчал Лярд на очередном заседании Совета полубогов. — Все заняты только мисс Хрю (легкий поклон в сторону кресла, где возлежала свинья в изящном костюме делового покроя), и мы можем переходить ко второй половине нашего плана. Но, прежде чем мы уточним детали подготовки известной вам государственно-организационной операции, мне хотелось бы обсудить один не менее важный вопрос: как будет отмечено вступление мисс Хрю (опять легкий поклон) во владение полученными ею капиталами? Нужно придумать что-нибудь сногсшибательное, чтобы об этом полгода говорили во всех уголках Потогонии! Ясно?

— Устроить коронацию в бассейне! Все гости в купальниках. Столы прямо в воде. Под ногами гостей шныряют золотые рыбки, — предложил один из полубогов. — Мы шьем себе купальные фраки. Оригинально и живописно!

Этот проект был забракован Лярдом, сославшимся на то, что при его ревматизме долго высидеть в воде он не сможет… Кроме того, предложение было неоригинальным. Многие помнили о том, что банкир Вандолларбильд устраивал бракосочетание своей дочери даже под водой. Все торжество происходило на океанском побережье, в миле от берега, на глубине сорока метров. Специально построенные дворцы были опушены под воду, снабжены кислородными запасами, оборудованы по последнему слову комфорта. Гости прибывали на подлодках, в изящных скафандрах. В дворцах было все, как на земле: сады, площадки для гольфа и тенниса, даже звезды-лампочки мерцали на декорированных потолках.

— Это старику Вану обошлось миллионов в десять долгингов! — пробурчал Лярд.

— Можно устроить пир в жерле вулкана, — предложил сам Вандолларбильд. — На островах Святого Кукиша есть такой вулканчик. Он пыхтит время от времени, но имеет вполне прирученный вид. Там тепло, как в парной бане. Мы могли бы праздновать без всякой одежды… И какое пикантное ощущение, — а вдруг вулкан проснется?

— Мы готовы потратить любое количество миллионов, — сообщил Фикс. — Главное — размах. У меня есть предложение. Провести все торжество в воздухе. На высоте ста метров.

— Возвышенная идея! — завистливо сказал один из миллиардеров.

— Прибытие только на вертолетах, — продолжал развивать свою мысль Фикс. — Поднимем на аэростатах бассейн, теннисные корты, сады, отель, рестораны…

После небольших дебатов, касавшихся уже только деталей, предложение о коронации мисс Хрю в воздухе было принято Советом полубогов единогласно.

На следующее утро вся потогонийская пресса была заполнена статьями о предстоящем небывалом воздушном празднестве.

Надо сказать, что среди большой части рабочих фабрик Беконсфилда зрело недовольство.

Это недовольство почему-то подогревалось газетами и журналами лево-правой партии. Они язвительно нападали на завещание Беконсфилда, призывали рабочих «свиной промышленности» сказать свое слово, не подчиняться мисс Хрю и даже бастовать.

Члены Союза мозолистых рук срочно выпустили специальный номер газеты «Свобода», в котором спрашивали: «А какая разница, на кого работать? Ведь не на себя же ты работаешь! Надо добиваться, чтобы хозяевами завода стали те, кто на нем работает, — тогда ни одна свинья на шею не сядет!» Союзу пришлось потратить много сил, чтобы доказать рабочим, что этот свиной бум задуман неспроста, что он похож на провокацию, преследующую далеко идущие цели. Попутно разоблачалась роль лево-правой партии.

«Во-первых, сами же они приняли закон Шкафта, по которому каждый забастовщик объявляется преступником и его сажают в концентрационный лагерь. Во-вторых, по-видимому, кое-кому из сторонников диктатуры очень хотелось бы вызвать среди нас недовольство, забастовки. Знаете, зачем? Чтобы поднять невероятный шум: „Правительство президента Слябинса не способно защитить интересы нации против бунтовщиков, мы требуем решительного правительства, правления железной руки…“ В ответ на всеобщую забастовку они могут ответить военным путчем и установлением диктатуры генералов. Мы не можем позволить так примитивно спровоцировать себя. Нужно сохранить силы для грядущих боев!»

На экстренном заседании Союза мозолистых рук решено было по мере возможности использовать авиабал для выяснения будущих планов военщины и полубогов.

— Боссы что-то замышляют, — сказал председатель союза. — Несомненно, судя по всему, военный путч или еще и похуже. На балу среди генералитета и аристократии будет много разговоров о предстоящих делах. Мы должны как можно точнее узнать замыслы врагов, чтобы предотвратить катастрофу.

Решено было использовать членов союза, состоящих в профсоюзе официантов и служащих отелей, чтобы при их помощи проникнуть на бал как можно большему количеству проверенных и опытных людей. Среди них свое задание получил и Генри Кларк.

Генри договорился с хозяином бензоколонки, что на пять дней по случаю болезни двоюродной тетки его заменит один приятель из Города Улыбок, а сам, приклеив пышные бакенбарды, превратился в официанта из ресторана «Свинтус».

И, конечно же, в этом контрзаговоре нельзя было обойтись без неразлучных и жаждущих бурной деятельности наших друзей — Рэда, Ноя и Лиз. Генри Кларк сделал так, что Рэда удалось пристроить разносчиком мороженого, Ноя — подавать теннисные мячи, Лиз — цветочницей.

— Главное, не смотрите вниз, — шутливо наставлял ребят Генри, — а то голова начнет кружиться. А если голова кружится, то, сами понимаете, она становится плохим советчиком в делах.

Несколько сот розово-серебристых свиней взлетели ввысь. Достигнув запланированной головокружительной высоты, свиньи остановились — их держали закопанные в землю якоря.

Между аэростатами, оболочкам которых были приданы свиные очертания, засновали вертолеты и воздушные шары: рабочие-верхолазы проверяли крепления, сваривали железные фермы, накладывали полы ив различных пластиков.

Город в воздухе, получивший название «Хрю-сити», рос быстро. Один за другим появились готовые сооружения: теннисные корты, сады, холлы, бассейны, танцевальные площадки, бары, пляжи, пиршественные залы…

В павильонах были установлены прозрачные стенки, противостоящие ветру, и голубые и зеленые навесы, защищающие от палящих солнечных лучей.

Висящий на свиньях-аэростатах Хрю-сити был виден по вечерам издалека. Он светился в небе, как приплывший из Вселенной остров, вызывая нездоровую зависть у богачей, не додумавшихся до такого эффектного развлечения.

Перестроившиеся после угрожающего намека Лярда право-левые и лево-правые газеты в трогательном единогласии бубнили о сотнях миллионов долгингов, потраченных мисс Хрю на подготовку к своей коронации.

«Каждый поросенок страны, — захлебываясь от умиления, писали газеты, — в этот великий день получит на память от мисс Хрю бантик голубого цвета!»

И вот он наступил, этот удивительный день.

Первыми начали приземляться на Хрю-сити личные вертолеты с гербами крупнейших миллиардеров.

Прилетели Лярд, генерал Шизофр, сенаторы Шкафт и Портфеллер, знаменитые обливудские кинозвезды, известнейшие гангстеры и дипломаты Потогонии, чемпионы Потогонийских штатов по боксу, по стрельбе из бутылок с шампанским и по спанью стоя вниз головой.

Чемпион по спанью тут же встал на голову и заснул: он решил посвятить свой новый рекорд мисс Хрю.

Гостей встречал Фикс — как всегда прилизанный, приглаженный, невозмутимый.

Многие из приглашенных были со своими кумирами — собачками, кошками, морскими свинками, кроликами. Встретившись в столь привлекательном месте, они тотчас же завели непринужденный разговор.

Раздались звуки фанфар, известившие о прибытии мисс Хрю.

Вертолет с парнокопытной миллиардершей приземлился точно в центре специально изготовленного ковра, на котором были вытканы различные сцены, восхваляющие ум, честность и порядочность свиней.

Мисс Хрю бодро выскочила из вертолета и с любопытством начала оглядываться.

— Ах, как она одета! — донеслось со всех сторон.

— Как мила!

— Какой цвет мордашки!

— Какой игривый хвостик!..

Некая дама, знаменитая во всех отношениях, так расчувствовалась, что с силой прижала к себе свою любимую собачку. Пес залаял истошно и испуганно.

Мисс Хрю вздрогнула, метнулась было в сторону, но ловкий Фикс успокаивающе погладил ее за ухом:

— Этот гадкий пес будет наказан, мисс. Мы изгоним его с бала… Облаять хозяйку дома, фи!

— Фи! — сказали прочие гости и отступили на шаг от дамы, знаменитой во всех отношениях.

А она, еще не понимая всей глубины катастрофы, усиленно обвораживала окружающих.

Два «робота» внушительно подошли к даме:

— Мисс Хрю просит вас покинуть бал!

Дама, знаменитая во всех отношениях, была так ошеломлена, что без сопротивления дала себя усадить в вертолет и отправить домой.

— Да, — задумчиво произнес преподобный Пшиш, — трудновато будет с ней конкурировать. Каждое хрюканье — точно вещее слово оракула.

К счастью для Пшиша, стоявший неподалеку Портфеллер уловил только заключительную часть фразы. Кто знает, как он мог бы истолковать это брюзжание… Однако при слове «оракул» Портфеллер встрепенулся, как застоявшийся мул.

— Кстати, — произнес он, — столько говорят о вашем новом оракуле. Верно, что пещера сама по себе разговаривает и дает ответы на любые вопросы?.. А вдруг она ответит что-нибудь не так, а?

— Не беспокойтесь, сенатор, — усмехнулся Шизофр, — такой промашки, как тогда с аракангой, мы не дадим. Оракул уже прошел комиссию по проверке искренности. Я лично занимаюсь этой проблемой, сенатор.

— Тогда я спокоен. — Портфеллер в знак полного доверия приложил руку к месту, где, по его мнению, располагалось сердце. — Моя партия целиком к вашим услугам!

Генри Кларк за свою жизнь перепробовал множество профессий. Работал он и официантом. Так что разносить коктейли и закуски ему приходилось не впервой. Но, разумеется, не на такой почтенной высоте.

Однако пока гости вели себя так, словно они находились на грешной земле.

После того как была проведена церемония встречи мисс Хрю, большинство гостей разошлись по своим комнатам, чтобы переодеться к торжественному ужину.

Только деловые люди и военные то и дело сходились группами, перебрасывались двумя-тремя словами и снова расходились, по-видимому мало заботясь о своем туалете, а больше о каких-то своих делах.

Генри Кларк видел, как старательно подкатывали кресла Шкафту и Лярду одетые в голубые ливреи с золотым пятачком-кокардой Рэд и Ной.

Пробежала Лиз с корзинкой цветов — видно, какой-то гостье захотелось сменить букет в своих апартаментах.

Снова возникла группа из нескольких генералов. Как бы подобраться к ним поближе? Нужно подать им коктейли! И Генри Кларк бежит к генералам, умело лавируя среди гостей и с ловкостью жонглируя высоко поднятым подносом.

Вдруг Генри поймал на себе чей-то внимательный взгляд.

Он поднял свой поднос будто бы для того, чтобы избежать падения от порыва ветра, и в его сверкающей глади увидел две отраженные толстые физиономии «роботов». Они перехватили Генри по дороге к буфету.

— Стой!

— Мне нужно в буфет! — запротестовал Генри.

— Может быть, тебе нужно на землю, — мрачно сказал младший «робот». — Или в землю — еще лучше!

— Где-то мы с тобой встречались? — сморщил лоб старший «робот». — Не работал ли ты на бензоколонке возле Города Улыбок, а?

— Я официант из отеля «Свинтус», — сказал спокойно Генри Кларк. — Меня зовут Джо Бадж. Мои документы у метрдотеля, можете проверить. Для сведения могу добавить: ни один уважающий себя официант, а я работаю в «Свинтусе» пять лет, никогда не пойдет работать на бензоколонку. Бензиновые пары притупляют обоняние, а официант без обоняния все равно что телохранитель без пистолета…

— Хе-хе, веселый парень, — отметил младший «робот».

— Видно, ошибка, — пробормотал старший. — Но уж очень ты похож на того типа!

— Я могу идти? — вежливо осведомился Генри Кларк.

— Исчезай, — милостиво разрешил старший «робот».

Ной и Рэд издали взволнованно наблюдали за этой встречей: мальчики сразу узнали тех самых гангстеров, которые чуть не расправились с Ноем.

— А если они действительно проверят документы? — спросил Ной.

— Так ведь мы здесь все по другим документам, — тихо ответил Рэд. — И друзья из Союза официантов всегда поддержат нас, так что бояться нечего!

Торжественный ужин начался парадом поваров, которые под грохот оркестра разносили дымящиеся блюда по столам.

— Ни одного блюда из свинины, — сказал Шкафт генералу Шизофру. — Очень тактично!

— Интересно, мисс Хрю выпивает? — поинтересовался Шизофр. — Будем надеяться, что нет, не хотел бы я пить с ней на брудершафт.

— Не острите, генерал, а то Фикс передаст ваши слова свинье, и, черт ее знает, как она на это посмотрит… Может, она не любит вообще целоваться с генералами?

Посол Республики Канария произнес в честь мисс Хрю большой и витиеватый тост, в котором было столько восклицательных знаков, сколько процентов государственного долга числилось за этой страной ее соседке Потогонии.

— Хрю-хрю-хрю-хрю-ура! — кричали гости, стараясь сделать приятное виновнице торжества.

Оркестр заиграл «Свиной марш», специально написанный по такому высокому поводу.

Фикс возложил на мисс Хрю, сидящую во главе стола, корону, зубцами в которой служили сосиски из гигантских бриллиантов. Сама корона изображала круг колбасы, сделанный из платины.

Сенаторы из право-левой и лево-правой партий во главе с Портфеллером и Шкаф-том пошли прикладываться к золоченому копыту мисс Хрю. Они с чувством целовали копыто, говорили несколько верноподданнических слов и возвращались на место, чрезвычайно довольные столь блистательно исполненным долгом.

Фейерверк взвился к небесам, голоса подвыпивших гостей становились так громки, что снизу их можно было принять за смутный рокот далекого грома.

Фотограф Боб Гутер — лучший специалист по съемкам животных — снимал мисс Хрю в окружении сенаторов. Затем он сфотографировал мисс Хрю с местными герцогинями и отдельно со звездами Обливуда.

Между тем Генри Кларк не спускал глаз с людей, представлявших для него особый интерес. Он заметил, что Лярд, Фикс, Шизофр прошли в уютный уголок искусственного сада, и заторопился к ним с напитками.

Шум стоял страшный. Под его аккомпанемент прошла незамеченной гибель одного сенатора, который хотел создать лево-право-левую партию и от которого давно уже мечтали избавиться и лево-правые и право-левые.

— Человек за бортом! — доложил один из «роботов» Фиксу.

— Какой человек? — спокойно уточнил Фикс.

— Гость. Нашел запасной выход и вывалился. Висит, держится за трос. Кричит: «Я сенатор Фигдональд! Спасите!»

— Так бы и говорил — Фигдональд. Пусть висит.

— Полейте ему масла на трос — он соскользнет вниз, — посоветовал Шизофр. — Надо помочь ему, этому Фигдональду.

«Робот» повиновался, и сенатор через несколько минут заскользил вниз.

На следующий день газеты писали, что сенатор пытался спуститься без помощи вертолета и не встретил по дороге на землю ни одной страховой конторы.

Генри Кларк старательно вертелся подле интересовавшей его группы, но при его приближении они переходили на шепот, и ему так и не удалось пока услышать ни слова. Завидев подозрительный взгляд Шизофра, Кларк счел благоразумным временно ретироваться. Он отошел в сторону и наткнулся на кочевавших с места на место кинооператоров. Обливаясь потом, вертели свою тяжелую машинерию операторы телевидения. Радиорепортеры вели передачи из каждого уголка Хрю-сити.

Фотограф Боб Гутер довольно много выпил и уже не мог с четкостью наводить фокус. Одной рукой он придерживал фотоаппарат, а другой обнимал мисс Хрю.

— Держись за меня, — говорил он миллиардерше, — со мной не пропадешь!

«Роботы» следили за этой идиллической сценой, насупив брови, но нарушить ее не решались, не зная точно, как отнесется к их вмешательству мисс Хрю.

— Еще парочку снимков, моя радость, — продолжал Боб Гутер, — и ты пойдешь бай-бай… Ух ты, моя хрюшка! А что, если снять тебя перед джазом, возле микрофона? Новая песенка мисс Хрю: «Вчера мы хрюкали с тобой вдвоем!»

Проталкиваясь среди танцующих, Гутер пошел договариваться с музыкантами. Когда он вернулся, мисс Хрю нигде не было.

— Где ты, хрюшка? — в тревоге спросил Боб Гутер, который действительно обнаружил у себя странное расположение к свинке. — Вы не видели мисс Хрю?

— Она побежала вон туда, — показал за сцену музыкант.

— Э-э, так не годится! — рассердился Боб. — Уговор дороже денег! Договорились, а ты удирать?

И он, пошатываясь, бросился за кулисы.

То, что увидел Гутер, отрезвило его в один миг.

Возле люка, ведущего вниз, на темную, едва видную землю, стояла мисс Хрю. Точнее, она не стояла, а медленно сползала по пластикатовому полу, видимо облитому почему-то в этом месте каким-то жиром или смазкой. Копыта свиньи не встречали никакой задержки, и миллиардерша плавно и неудержимо скользила в люк.

— Что же вы смотрите? — раздался голос Фикса. — Вы же ближе, я не успею добежать!

Бобу Гутеру было в высшей степени наплевать на миллиардершу мисс Хрю, но эту самую обыкновенную молоденькую свинку ему стало почему-то жаль, и он, не раздумывая, бросился на помощь. С большим трудом, почти рискуя собственной жизнью, Гутер ухитрился поймать мисс Хрю за передние ноги.

Тотчас же сзади кто-то насел на Боба, десятки рук протянулись к мисс Хрю.

«Роботы» задвинули люк большим черным щитом.

— Вы спасли ее! — вновь став бесстрастным, сказал Фикс. — Она приносит вам благодарность!

— Мы сами с ней как-нибудь договоримся! — отмахнулся Боб, с сожалением рассматривая свой испорченный, весь в жировых пятнах, костюм.

— Вот вам чек на тысячу долгингов. — Фикс протянул бумажку Бобу. — И прошу вас завтра быть дома. Мы подписываем с вами контракт на съемки мисс Хрю. Срок — год. Двенадцать альбомов — день за днем.

— Тоже неплохо, — улыбнулся Боб Гутер. — Жду сигнала, мистер Фикс! До свиданья! — Он помахал рукой свинке, та хрюкнула в ответ, по-видимому, тоже что-то благодарственное.

— Полный контакт! — сказал Гутер сам себе. — Эй, кто тут! Дайте что-нибудь выпить!

Мисс Хрю увели в ее покои — привести в порядок нервы.

Оркестр рявкнул очередной «Хрюкен-ролл».

Праздник продолжался до утра.

…Утреннее солнце осветило Хрю-сити первыми призрачными лучами. Это было сказочное зрелище. Трепыхались в лучах солнца гигантские стрекозы-вертолеты. Ярко сверкали красные, желтые, голубые, синие купола воздушных вилл. Радугами вставали в небе ленты фейерверков…

Жители Города Улыбок, сидя на грудах мусора, как на трибунах стадиона, с интересом наблюдали за сияющим вдалеке Хрю-сити.

Один из членов Союза мозолистых рук, докуривая сигарету, сказал сидящим рядом товарищам:

— Наша потогонийская хартия привольности ловко делит права между богатыми и бедными. Так точно один богатый жулик договаривался с фермером: «Один день ты будешь работать в поле, а я выручать деньги за товар, другой день я буду выручать деньги за товар, а ты работать в поле».

— И фермер согласился?

— Согласился. Но теперь наконец-то начинает соображать, что его надули. Так что пусть там, наверху, не слишком радуются…

Боб Гутер был одним из лучших фотомастеров фирмы «Остановись, мгновение!».

В свое время Боб специализировался на фотопортретах кинозвезд и банкиров да так поднаторел с помощью различных приспособлений приукрашивать внешний вид своих клиентов, что банкиры выглядели на его портретах писаными красавцами, а кинозвезды — завзятыми умницами. После этого он стал любимым фотографом самых влиятельных лиц Потогонии.

Но в конце концов Гутеру так надоело наводить лоск на банковских акул и дочек миллиардеров, что он вообще разочаровался в человечестве.

— Видеть не могу эти физиономии! — плакался он. — Дегтем бы их все, а я их лаком крою! Дайте мне нормальное человеческое лицо, иначе, честное слово, перейду на съемки животных!

И представьте себе, довольно скоро Гутер осуществил свою угрозу на самом деле: бросив высокопоставленную клиентуру, стал специалистом по фотографированию млекопитающих, пресмыкающихся и птиц.

Снимал животных Боб Гутер с такой любовью, что фотографии его расходились открытками в сотнях тысяч экземпляров, вызывая восхищение покупателей:

— Ах, какой философский вид у гориллы!

— Какой симпатичный этот удав!

— Лев-то, лев-то! Ну просто дедушка, отдыхающий после ленча!

Сам Гутер не мог нарадоваться на своих хвостатых, клыкастых и прочих друзей.

— Они такие человечные! — рассказывал он всем. — Такие добрые! Например, в клетке с банкиром Лярдом я бы не прожил и дня — банкир бы меня ограбил и пустил по миру. А льва я мучу целый день, пока не найду нужной для него позы. И он ничего, только рыкнет изредка, и снова у нас мир и благодать. Да что говорить: ни один зверь никогда не начинал войну, не изобретал орудия массового уничтожения. Если посчитать, сколько зверей за все время существования Земли погубили звери и сколько народа было убито во время любой из войн, то великие полководцы окажутся самыми кровожадными существами. Эх, мои миленькие шакальчики, удавчики, львяточки и тигряточки!

Никто не знал, всерьез ли так думал Боб Гутер, но говорил он об этом часто, добавляя к характеристике сильных мира сего еще многие невеликосветские слова.

В канун коронации секретарь мисс Хрю, невозмутимейший Фикс, столкнулся с проблемой придворного фотографа. Он вспомнил о Бобе Гутере, чья блистательная работа над портретами Беконсфилда приводила этого последнего в непривычный восторг. Фикс узнал, что в последнее время Гутер посвятил себя миру животных. Сочетание было идеальным: специалист по съемкам миллионеров одновременно любит и умеет снимать животных. Нет, положительно, он создан для того, чтобы служить мисс Хрю!

Три «робота» отправились в фирму «Остановись, мгновение!». И Боб Гутер без больших объяснений был доставлен на воздушный бал в Хрю-сити.

Мы уже знаем о том, как Гутер, рискуя жизнью, спас мисс Хрю, оттащив ее от люка, который после «спуска» вниз сенатора позабыли захлопнуть. Этот самоотверженный поступок так растрогал бесстрастного и, кто знает, чем рисковавшего Фикса, что он решил доверить фоторекламу своей повелительницы именно Гутеру.

На следующий день по окончании бала к еще сонному Гутеру прибыл Фикс в сопровождении двух «роботов». Фикс решил поступиться самолюбием и лично навестить фотографа, необходимого ему для важного дела.

Договор был составлен с деловитостью, присущей Фиксу: в течение месяца Гутер обязан каждый день делать десять портретов мисс Хрю, а фирма «Беконсфилд» платит ему довольно крупную сумму долгингов. Само собой разумеется, что и фирма «Остановись, мгновение!», в которой служит Гутер, не оставалась в накладе.

Гутер подписал договор, спрятал чек с авансом в карман и, очень довольный, направился в ателье фирмы, находившееся на соседней улице.

Вестибюль ателье был наполнен фотографами. Гам стоял невообразимый.

— В чем дело, ребята? — спросил Боб. — Сегодня все взяли расчет, что ли? Почему вы не на работе? Или фирма наконец лопнула, как детский шарик?

— У нас бойкот, Боб! — сказал один из приятелей. — Понимаешь, не забастовка — теперь забастовки запрещены, сам знаешь закон Шкафта, — а бойкот! Мы не хотим обслуживать салоны миллионеров, пока нам не повысят зарплату.

— У хозяина как раз заказы, — подошел второй приятель. — «Пэн-Пес-клуб» собирается переезжать из «Бриллиантовой конуры» в новое помещение. Предстоят грандиозные съемки, портреты двух тысяч собак.

— Где они возьмут других мастеров? Ведь «Остановись, мгновение!» — монополист. И фирма звучная. Пусть-ка хозяин испортит себе репутацию среди дельцов, если он такой скряга. Не могли тебе сообщить — ты же был в воздухе. Мы уже третий день тут бунтуем.

— Правильно делаете, — сказал Боб. — Я с вами, друзья!

Шум в вестибюле неожиданно стих. В дверях показался хозяин. Он быстро прошел через вестибюль к широкой лестнице, веером поднимающейся на второй этаж.

Поднявшись на несколько ступенек, он обернулся и печально оглядел собравшихся.

— Бунтовщики и сребролюбцы! — грустно сказал он. — Думаете только о том, чтобы нажить лишний долгинг! Как мне они достаются, это вас не касается. Что ж, бунтуйте, бунтуйте! Но я рад, что среди вас есть и благоразумные люди. Мне только что сообщили, что мистер Гутер заключил великолепный договор с фирмою «Беконсфилд». Вот с кого вам надо брать пример, бездельники! От своего имени я еще прибавляю мистеру Гутеру по десять долгингов в день…

Боб Гутер так был ошеломлен этой тирадой, что не мог даже произнести ни звука.

Хозяин нежно кивнул Гутеру и, взбежав по лестнице вверх, скрылся в своих апартаментах.

— Так вот ты какой, Боб! — окружили Гутера коллеги. — Прикидываться, оказывается, ты мастер…

— Так я же ночью спустился сверху, с Хрю-сити! — горячо заговорил Гутер. — Я ничего не знал. Когда я спасал эту венценосную свинью — вы же читаете газеты! — Фикс пообещал заехать ко мне. Я подписал договор… Неужели вы мне не верите? Хорошо, я сейчас же поеду к нему и порву проклятую бумагу!

Гутер выбежал на улицу. Он метался по тротуару, пытаясь остановить такси. Но в этот момент чья-то тяжелая рука опустилась на его плечо:

— Мистер Гутер?

Боб вздрогнул. Двое мужчин стояли сзади него и улыбались:

— Чего вы испугались, мистер Гутер? Разве мы похожи на «роботов» Беконсфилда?

— Нет, но я не люблю неожиданные встречи.

— Вы, кажется, искали машину? — сказал тот из мужчин, который выглядел постарше. — Она к вашим услугам.

Он пронзительно свистнул, и из-за утла выехал черный лимузин.

Гутер покорно сел рядом с шофером, незнакомцы — сзади.

— Пока прямо, — сказал шоферу пожилой.

— Итак, вы собирались отправиться к Фиксу, — словно продолжая прерванный разговор, проговорил младший из незнакомцев, — чтобы разорвать контракт?

Гутер молча кивнул.

— Так вот, — сказал пожилой мужчина, — мы из Союза мозолистых рук. Вам не стоит сейчас так торопиться… Мы понимаем, что в глазах своих коллег вы будете до поры до времени выглядеть штрейкбрехером. Но другого выхода у нас нет. Вы должны для общего блага приступить послезавтра к своим обязанностям фотографа-летописца при этой свинье.

— Никогда! — воскликнул Боб Гутер.

— Мистер Гутер, — веско произнес пожилой мужчина, — мы вам всё объясним… Дело не так просто, как вам кажется… Стоп, мы приехали!

О чем говорили с Бобом Гутером представители союза, осталось неизвестным, но уже через день после этой встречи точно в обусловленный контрактом час Боб Гутер явился в «Бриллиантовую конуру», где поселилась временно, до окончания ремонта Сейфтауна, мисс Хрю.

— А это кто с вами? — спросил Фикс, с подозрением разглядывая согнувшегося под тяжестью аппаратуры мальчика.

— Его зовут Рэд, — сказал Гутер. — Разве я не говорил вам, что работаю с ассистентом?.. Нет? Странно. Видимо, все эти дела с контрактом просто ослепили меня… Да, это мой постоянный помощник. Моя правая рука. У нас в фирме бойкот, вы знаете об этом? А мальчик вне всяких движений, интриг, союзов…

— Что ж, — поморщился Фикс, — пусть остается… Хозяин вашей фирмы весьма лестно характеризовал вас. Надеюсь, что вы оправдаете свою репутацию великолепного мастера, стоящего вне политики?

— Рад стараться, сэр! — полицейским тоном отвечал Гутер, иронически разглядывая всемогущего секретаря.

— И я буду стараться! — приставив фотоштатив к ноге, произнес Рэд.

— Проводите наших друзей в их комнаты, — приказал Фикс «роботам».

А в это же утро вестибюль фирмы «Остановись, мгновение!» шумел, как океан во время шторма.

— Штрейкбрехер этот Гутер! — кричали одни.

— Что делают деньги с человеком! — вздыхали другие.

— Продажная душа! — махнули рукой третьи.

Жизнь мисс Хрю в «Бриллиантовой конуре» была беспокойной и суетливой.

Утро начиналось с нашествия косметичек, массажистов, портных и ювелиров.

Мисс Хрю принимала ванну, делала лечебную гимнастику, затем ее массировали, смазывали кремами, лакировали копыта, надевали браслеты, примеряли серьги, выбирали фасон нахвостника, ожерелья и шляпки.

Гутер и Рэд работали, не утирая пота и не сворачивая аппаратов: оказалось, что мисс Хрю очень любила фотографироваться. Впрочем, может быть, она принимала Гутера и Рэда за каких-нибудь своих любимых служащих. Во всяком случае, стоило им отойти на минуту, как миллиардерша начинала жалобно похрюкивать. Может быть, ей просто нравилось, как Гутер почесывал ее за ухом; понаторев в общении с животными, он это умел делать особенно искусно.

После завтрака и прогулки начинались аудиенции. От визитеров нельзя было отбиться. У входа в «Бриллиантовую конуру» стояло такое количество машин, какое бывает только подле стадионов во время игры в футбол или соревнований по катанию горошин носом.

Многие дельцы считали своим долгом побывать на приеме у мисс Хрю, поцеловать ее лакированное копыто и, конечно же, прийти в восторг от ее туалетов.

Фикс без всяких затруднений переводил хрюканье своей хозяйки со свинячьего языка на потогонийский. Но, странное дело, высказывания свинки удивительно соответствовали мнениям генералов и министров Потогонии.

Собираясь с визитом к мисс Хрю, местная знать заказывала специальные костюмы. Мужчины приезжали в розовых пиджаках, под цвет нежной поросячьей кожи. Женщины появлялись в платьях, разрисованных поросятами. Самые изобретательные из модниц надевали на нос аккуратненькие нашлепки-пятачки, которые их весьма приближали по внешности к хозяйке дома.

Верный заветам своего покойного шефа — делать деньги изо всего, — мистер Фикс воспользовался этой прогрессивной идеей и наладил выпуск «пятачков» на одной из фабрик.

К мисс Хрю в гости приезжали и другие знатные животные — любимцы миллионеров. Побывала с визитом знаменитая рыбка Тикс-Микс-Пикс, которой один военный заводчик оставил сто миллионов долгингов. Ее привезли в специальном лимузине-аквариуме, сопровождаемом лакеями в ливреях морских львов и тюленей.

Произвела на мисс Хрю хорошее впечатление кенгуру Ру, которая уже пять лет владела несколькими миллионами долгингов и фабрикой мыла.

Мисс Хрю была со всеми корректной и гостеприимной. И все же некоторые гости ей не понравились. В частности, это были две сестры — морские свинки, владевшие крупной кинофирмой в Обливуде.

— Мисс не любит родственников, — объяснил Фикс. — Она вся в своего благодетеля сэра Беконсфилда.

Так в невинных удовольствиях протекала дневная жизнь в «Бриллиантовой конуре». Естественно, она несколько утомляла бедную свинку, и ее укладывали спать пораньше.

И вот тогда-то и начиналась вторая жизнь замка.

— Понимаешь, парень, — говорил Рэду Боб Гутер. — Портрет бывает в фас, то есть прямо, и в профиль — сбоку. Попадаются такие лица, что профиль у них совершенно не похож на фас. Словно разные люди перед тобой. Так вот у нас в замке день-фас совершенно не похож на вечер-профиль.

Охрана замка, которая осуществлялась понаторевшими в сторожевых делах «роботами» Сейфтауна, с наступлением сумерек усиливалась в несколько раз. Включался инфрасвет, позволяющий при помощи специальной аппаратуры видеть все вокруг ночью, как днем. Бесшумно, как привязанные летучие мыши, крутились установленные на стенах радиолокаторы.

Ржавый Гарри, главарь «роботов», сидел в своей похожей на диспетчерскую крупного аэропорта комнате и смотрел на телевизионные экраны, которые показывали ему все, что делается вокруг замка.

Едва спускалась ночь, как подле замка появлялись черные, с завешенными окнами лимузины.

Гутеру и Рэду с большим трудом удалось несколько раз увидеть таинственных приезжих, которые собирались в дальнем крыле замка.

Фотограф узнал среди них многих своих бывших клиентов.

— Этот, словно кусок колбасы, — миллиардер Лярд, — пояснил Гутер Рэду. — А вот этот — в светофильтрах — Вандолларбильд. Он не выносит красного цвета. От красного цвета на теле у него появляется нервная сыпь… Поэтому и ходит все время в желтых очках — все красное ему тогда кажется фиолетово-розовым.

Гутер показал Рэду и генерала Шизофра, и сенатора Шкафта, и несколько других влиятельных лиц Потогонии.

— А этого я знаю, — вставил Рэд. — Это сенатор Портфеллер. Он был у нас в Городе Улыбок и даже успешно изображал из себя памятник. Этого длинного я тоже видел… Ага, на воздушном балу… Только не знаю, как он называется.

— Он называется, — усмехнулся Гутер, — преподобный Пшиш, епископ Потогонийский. Очень-очень добропорядочная и скромная личность.

Рэд старался запомнить каждого из прибывающих. Не совсем ясно, смутно он понимал, что ему в будущем понадобится это одностороннее знакомство. Однако многое было все же неясно Рэду.

— Но зачем же они собираются? — спрашивал Рэд. — Да еще ночью, как привидения?

— Вот это мы и должны узнать, старина, — задумчиво отвечал Гутер.

С каждым днем все больше внимание Гутера приковывал к себе Ржавый Гарри — этот некогда знаменитый гангстер, взятый еще на службу старым Беконсфилдом. Ныне Гарри пребывал на ответственном посту начальника охраны Сейфтауна.

Для установления личных контактов с Гарри фотограф сделал несколько его портретов в классическом миллионерском стиле. На них Ржавый Гарри выглядел таким неотразимым красавцем, что хоть сейчас можно было его пригласить для съемки обливудского фильма из частной жизни знаменитых кинозвезд. Гарри с трудом отрывался от созерцания собственного изображения, да и то потому, что надо было иногда исполнять свой долг.

А после того как Боб увековечил Ржавого Гарри в обнимку с мисс Хрю, старый гангстер официально объявил Гутера своим лучшим другом.

По-видимому, это в большой степени размягчило характеры и прочих «роботов» — они стали оказывать Гутеру всяческие мелкие знаки внимания и стремились тоже получить от Боба выигрышные фотографии.

Таким образом, Гутер и Рэд довольно скоро получили право свободного шатания по всем комнатам дворца, чем они и воспользовались, впрочем не очень при этом стараясь попадаться на глаза Фиксу. Дотошный секретарь был большим любителем выведывать у каждого встречного, куда, зачем и почему он направляется.

— Ну, парень, пора приступать к делу! — скомандовал Гутер своему юному помощнику, когда они смогли беспрепятственно появиться у того кабинета, который особенно бдительно охранялся «роботами» Рэд только кивнул в ответ и достал из-за пазухи заранее припасенный портативный ящичек-магнитофон.

Боб не стал терять время и принялся фотографировать чрезвычайно польщенного этим обстоятельством охранника. Рэд исчез.

— Повернитесь сюда, еще раз, еще, — командовал Гутер, вертя во все стороны «робота». — Вы хотите быть красивым?.. Понятно. Красота требует жертв… Терпение. Снимаю с выдержкой. Внимание! Раз… Два… Три…

На счете «десять» Рэд появился рядом. Он сделал знак своему шефу, и выдержка тотчас же кончилась.

— Новые способы скоростной съемки не дают такого эффекта, как добрый старый метод, — собирая аппаратуру, разъяснял Боб охраннику. — Я снимал вас по старинке, но, будьте уверены, ваш портрет можно спокойно отправлять на любую кинофабрику — вас сразу же пригласят на роль героя!

Риск наших друзей был оправдан. Снова в этот вечер прибыли «привидения», несколько часов провели в таинственном кабинете, а затем так же бесшумно умчались в своих черных лимузинах.

На следующее утро Бобу Гутеру и Рэду ничего не оставалось, как прибегнуть к трюку с фотоаппаратом, чтобы отвлечь внимание охраны и вынуть магнитофон.

— Теперь самое главное, — шепотом сказал Гутер, — переправить пленку в Город Улыбок. Нашим нужно ее прослушать как можно скорее, но ума не приложу, как можно отсюда выбраться незамеченными.

— Это не так уж сложно, — немного самоуверенно ответил Рэд. — Мы же с ребятами знаем в этом замке все потайные лазы. Я бы и сам мог пробраться к отцу, да вдруг меня хватятся…

— Не подходит, — отмахнулся Гутер. — Сразу очутимся в тюрьме у Шизофра.

— Тогда я вызову Ноя, — решил Рэд. — Он здесь бывает раз в два дня… Вот видите, веточки за кустиками загнуты? Мы условились: как только у нас с вами все будет готово, я должен запись спрятать под кустами и подать знак. Тут опять требуется ваша помощь, мистер Гутер.

На этот раз Гутер повиновался распоряжениям своего помощника. В тот же вечер он притащил на полянку мисс Хрю и дюжину «роботов».

— Хочу снять вас, мисс, — почесывая свинку за ухом, говорил Боб, — при лучах заходящего солнца. Поэтично получится, черт побери! А потом еще один снимок, групповой. Вы в окружении своих верных друзей… Правильно, ребята?

— Хрю-хрю-хрю-ура! — хрипло и радостно отозвались «роботы», подражая великосветским образцам.

После короткой перепалки из-за того, кому сидеть ближе к мисс Хрю, «роботы» сгрудились так, что чуть не задавили бедную свинку. Этого времени вполне хватило на то, чтобы Рэд сумел отлично спрятать банку с пленкой и оставить все нужные для Ноя знаки.

Наутро тайник был пуст. Лишь посвященный мог заметить над ним три скрещенные веточки — знак, который свидетельствовал о том, что дело сделано.

— Теперь всё в порядке! — радостно сказал Рэд Гутеру. — Запись у наших.

Когда в Союзе мозолистых рук прослушали пленку, доставленную Ноем и Лиз из «Бриллиантовой конуры», многие не поверили своим ушам.

— Вот подлецы! — раздались возмущенные голоса.

— Какое дело задумали!

— Нужно, товарищи, прослушать еще раз. И внимательно. Кое о чем мы догадывались, но все же… слишком неожиданно…

И магнитофон снова пустили в ход.

— Товарищи, — сказал председатель союза, когда кончилось прослушивание, — заговор Лярда — Шизофра налицо. В нем участвует еще ряд известных нам лиц. Задуман государственный переворот, чтобы установить диктатуру военных и монополистов. Для этого намечено устранение сдерживающей силы — президента Слябинса, которое произойдет во время торжественного открытия оракула. Второе: перед этим заговорщики рассчитывают на то, что общественное мнение армии, торговцев и мелких предпринимателей будет натравлено на рабочих. Лярд собирается нас спровоцировать. Когда? Как? Где? Это необходимо выяснить. Кто хочет взять слово?

Генри Кларк, ероша свою седую шевелюру, задумчиво произнес:

— В пленке после реплики Шизофра о свержении президента есть одно странное место… Кстати, если уж им президент Слябинс кажется крайним демократом, то можно представить, что они задумали… Да, так вот, кто-то, видимо Фикс, говорит такую фразу: «Ее поездка будет триумфальной…». Я думаю, что готовится поездка этой миллиардерской свиньи по стране. Или что-то в этом роде. Помните, сенатор Портфеллер сказал: «Рабочие Беконсфилда, хе-хе, мои избиратели, хе-хе, они всегда были на высоте и рвались в бой». Так вот, мне кажется, товарищи, они надеются вызвать провокацию с помощью свиньи и арестуют тех, кто проявит недовольство особенно активно. А уж потом все газеты начнут кричать о слабости президента, о твердой руке, которая необходима… Вот так я себе представляю в общих чертах их план.

Дальнейшие события мы передаем почти с протокольной точностью. Развернулась целая дискуссия. Спорили горячо, из-за каждого слова. То и дело включали запись, чтобы прослушать наиболее спорные фразы.

В конце концов союз пришел к выводу, что заговор имеет три основных этапа.

Первый: «инспекционная поездка» «золотой» свиньи и сопровождающие ее провокации, которые должны вызвать массовые аресты активистов рабочего движения.

Второй этап: истерическая кампания, в которую включается печать, радио и телевидение, — критика президента и сената за слабость.

Третий этап: оракул, который организован преподобным Пшишем, даст знак для начала переворота. Таким знаком послужит какое-то слово (пока еще не установленное), которое будет произнесено оракулом во время его торжественного открытия.

На своем чрезвычайном заседании руководители союза приняли решение сорвать государственный переворот.

— Диктатуре — нет! — сказал председатель.

И этот призыв был поддержан всем союзом.

Были намечены контрмеры. Первое: сорвать поездку мисс Хрю по стране и не дать возможности заговорщикам спровоцировать волнения.

Второе: представить президенту Слябинсу и сенату настолько неопровержимые доказательства задуманного государственного переворота, чтобы это заставило их под давлением общественного мнения арестовать заговорщиков.

Третье: нейтрализовать оракула, подготовляемого преподобным Пшишем к прорицанию, и заставить его «работать» против заговорщиков.

Разработку операции «Оракул» поручили Генри Кларку.

У Союза мозолистых рук были давние счеты с преподобным Пшишем.

Пшиш, епископ Потогонийский, в последнее время терпел одну неудачу за другой. Это сказывалось на безостановочном уменьшении числа верующих.

— Они заражаются вашим неверием, Пшиш! — мрачно шутил Лярд.

— Черт с ними, с божьими детьми! — говорил Пшиш, вздыхая. — Пусть не верят, но ходят в церковь…

— Еще одна—две араканги, и в вашу церковь даже верующих на аркане не затянешь! — пытался скаламбурить бестактный Шизофр.

— Не богохульствуйте, генерал! — огрызался преподобный Пшиш. — Далась всем эта араканга! Я же не вспоминаю, как вы, генерал, во время последней войны перепутали страны света и наступали целую неделю в обратную сторону.

Упоминания об истории с аракангой очень сердили Пшиша.

«Эх, знать бы, кто меня подвел, — мстительно думал он. — Кажется, сотню тысяч долгингов отдал бы, чтобы только узнать, кто же подсунул эту чертову птицу!»

История с попугаем араканга нам представляется столь поучительной и занимательной, что мы позволим себе рассказать о ней несколько подробнее.

Случилось так, что в Город Улыбок забрел некий продавец предсказаний, пользовавшийся для своих манипуляций электрошарманкой и попутаем удивительной расцветки.

Электрошарманка фальшивила по всей гамме — от «до» и далее, зато попугай бойко болтал на каком-то незнакомом языке. Ребятишки окружили предсказателя, поочередно вызывая попугая на собеседование.

Генри Кларк, торопясь на службу, заметил это веселое сборище и остановился поодаль.

— Это не дело, чтобы такая ценная птица зря здесь болтала, — сказал он и, недолго торгуясь с огорошенным предсказателем, купил попугая на последние сбережения.

— Понесет к себе на бензоколонку, — догадался кто-то из мальчишек. — Продаст проезжим!

— Именно так и сделаю! — пообещал Кларк и утащил попугая… на заседание Союза мозолистых рук.

Предложение, с которым выступил Кларк, вызвало горячие споры, но после необходимых уточнений было одобрено.

Лиз, трогательно обнимая попугая, отправилась к дому, в котором жил преподобный Пшиш. В течение двух часов она прохаживалась возле ворот, пока на нее не наткнулся вышедший на прогулку епископ. Навострив уши, он долго прислушивался к безостановочному тарахтению птицы. Постоянно озабоченный думами об оскудении щедрот верующих, преподобный Пшиш решил, что судьба послала ему новое средство для заманивания богомольцев в церковь. Джаз и иллюминированные изображения святых уже не оказывали неотразимого действия на потогонийцев, тем более, что ими обзавелись и церкви конкурирующих направлений.

— По-каковски она это шпарит, ваше преподобие? — спросил сопровождавший епископа церковный староста, Пшиш пожал плечами:

— Не разумею. Много языков на свете. Все только всевышнему известны! Откуда птаха?

— Не знаю, откуда птичка, — потупила очи Лиз. — Если хотите, я ее вам продам. Всего один долгинг.

— Ты получишь награду на том свете, дочь моя, — благостно сказал преподобный Пшиш, отнимая попугая у Лиз. — За твои добрые и хорошие дела бог тебя отблагодарит…

— А нельзя ли на земле, в счет небесных благ, хоть полдолгинга? — с наивным видом попросила Лиз.

— Нечестивица! — рассердился Пшиш. — Уходи отсюда, а то я позову полицию! До чего хитры эти попрошайки! Полдолгинга! За что? За какой-то еле живой комок перьев?

Лиз убежала, громко хныча.

Завернув за угол, она отерла слезы и со всех ног пустилась бежать к перекрестку, где ее ждали Рэд и Ной…

Овладев таким гуманным образом причудливой птицей, Пшиш развернул бешеную деятельность. Были вызваны крупнейшие филологи Нью-Торга, представители Лиги борьбы за свободу попугаячьего слова и виднейшие орнитологи.

— Странно, очень странно, — пробормотал президент Потогонийского общества лингвистов и языковедов. — На каком же языке говорит попугай? Я не могу определить даже языковой группы… Очень занятно, очень…

— Этому экземпляру породы араканга, — сказал представитель попугаячьей Лиги, — не менее трехсот лет. Нам повезло, что это не попугай, а попугаиха — они более словоохотливы.

— Такого языка в настоящее время не существует, — единогласно подтвердили языковеды. — Это, конечно, нечто ископаемое. Поздравляем с открытием, ваше преподобие!

В этот же вечер состоялась деловая встреча Пшиша с генералом Шизофром, которая и положила начало, как принято в Потогонии, большому попугаячьему буму.

Утренний выпуск «Нью-Торг газетт» открывался заголовком, который, начавшись на первой полосе, заканчивался лишь на странице восьмой: «Открыт язык несуществующего ныне племени даокринтов! Наука накануне сенсационных откровений!»

Через день появилась статья за подписью группы ученых-языковедов, удостоверяющая, что в настоящее время единственным в мире существом, говорящим по-даокринтски, является попугаиха араканга, открытая преподобным Пшишем.

— С помощью божьей, — сказал в своем выступлении по потогонийскому радио и телевидению Пшиш, — мне удалось расшифровать речь араканги. Сейчас составляется словарь даокринтского языка, и я учусь говорить по-даокринтски!

В следующей передаче Пшиш заявил, что с помощью араканги он восстановил полную картину жизни и деятельности славного племени даокринтов, отличавшегося похвальной набожностью и щедростью храмовых подношений.

— Как зоолог, направляемый всевышним, по одной кости определяет весь внешний вид ископаемого животного, как по отдельным уцелевшим фразам можно понять содержание древних святых книг, — вдохновенно разглагольствовал Пшиш, — так и я по нескольким десяткам фраз и слов воссоздал ярчайшие моменты истории даокринтов. Это христианское племя стояло на небывало высокой ступени религиозного развития. Можно с уверенностью сказать, что оно являлось образцом земной цивилизации. Если бы даокринты успели распространить свою систему управления на весь земной шар, то наступил бы рай! Мы должны учиться у даокринтов, заимствовать у них самое главное — веру в провидение. И моя араканга нам в этом поможет! Аминь!

Далее епископ заявил, что попугаиха, разумеется, не могла толково и связно рассказать обо всех деталях даокринтского житья-бытья, но ученые под его епископальным руководством провели гигантскую работу и привели фрагментарные высказывания араканги в стройную логическую систему. Правда, еще остается уточнить, где находится остров даокринтов, но это уже дело специальной экспедиции…

Эти нагорные проповеди преподобного Пшиша вызвали необыкновенное волнение у обеих враждующих партий и дали им новую пищу для взаимных нападок.

— Каким образом даокринты добились рая на земле? — вопрошали ораторы право-левых. — Пусть его преподобие объяснит миру государственное устройство и социальную систему даокринтов. Наверное, они-то не брали пример с лево-правых!

— Пусть епископ выжмет из своей араканги сок, — неслось с трибун лево-правой партии, — но добьется у нее признания, не подослана ли она право-левыми демагогами.

Генерал Шизофр, довольно ухмыляясь, заявил корреспондентам:

— По имеющимся у полиции сведениям, мир находится накануне открытия, которое затмит по своей сенсационности всякие там спутники, лунники.

И вот в епископальной церкви объявлена была торжественная месса, на которой с проповедью «Секрет счастья даокринтов» должен был выступить сам преподобный Пшиш.

Представители других церквей сгорали от зависти.

— Мало ему в храмах телевизоров, джазов и танцующих кинозвезд! Теперь вот попугая говорящего на свет божий вытащил!

Гигантский зал, в котором Пшиш решил провести мессу, не мог вместить всех желающих. Множество любопытных собралось на ближайших площадях, возле репродукторов.

Сердце епископа радостно екало, подтверждая, что расчет его оказался правильным, и теперь доходы церкви резко увеличатся. Он благодарно поглядывал на стоящую рядом с кафедрой специальную клетку с микрофоном для попугаихи.

Как всегда в таких случаях, прибыли важные гости: Лярд, Шизофр, Шкафт, Портфеллер, генералы и сенаторы, послы дружественных с Потогонией держав, банкиры и звезды Обливуда.

Преподобный Пшиш занял место на кафедре и дал знак вынести попугаиху. Араканга была в золотом наклювнике, вынуждавшем ее к непривычному молчанию.

— Истина не нуждается в многословии, — начал Пшиш свою проповедь. — Вы пришли сюда, дети мои, чтобы узнать, почему были счастливы даокринты? Хорошо, я вам отвечу, и да будет моя история служить для вас примером и поучением.

Слушатели внимали, раскрыв глаза и уши. Шизофр ободряюще подмигнул Пшишу.

— Было время, дети мои, — продолжал епископ, — когда в Соединенных Штатах Даокринтии существовала своя двухпартийная система. У них была партия хо-го и партия го-хо. У них торжествовал принцип свободной конкуренции, а частная собственность была священна и незыблема. Но самое главное: все жители были счастливы и беззаботны, потому что они не забывали о господе боге. Храмы в Даокринтии поражали богатством и роскошью, а жизнь представляла собой полную чашу. Но, увлекшись политикой и профсоюзным движением, даокринты забыли о боге. Всевышний отвернулся от нечестивцев. И извержение подводного вулкана Агахари, случившееся двести пятьдесят лет назад, уничтожило архипелаг даокринтов — он опустился на дно океана. Эта попугаиха принадлежала верховному правителю Даокринтии. Погибая, он выпустил ее из клетки, чтобы она сообщила миру о том печальном конце, который ждет вероотступников и нечестивцев. Но, повторяю еще раз, дети мои, пример даокринтов показывает, что Соединенные Штаты Потогонии идут единственно правильным путем. Главное — не забывать о боге, ежечасно возносить хвалу всевышнему и не соваться в грязные политические дела! Счастье в нас самих, в нашей вере в совершенство нашей системы! Итак, пусть говорит араканга и да прозреют неверующие!

Пшиш дрожащими перстами снял с попугаихи наклювник.

Араканга почистила перышки, состроила Лярду глазки и сказала что-то весьма невразумительное.

— Цитата из даокринтской конституции, — перевел Пшиш. — Все люди равны от рождения, несмотря на цвет кожи, состояние и вероисповедание. Каждый гражданин Даокринтии имеет право быть президентом.

— Хиг-шор, ман зах! — закричала попугаиха. — Го-хи!

И вдруг откуда-то сверху раздался смешливый хрипловатый голос:

— Хэлло, мистер епископ! Я знаю этот язык. Я могу поговорить с попугаем.

Поднялась невообразимая суета. Все вскочили с мест и уставились на говорившего.

А он, широкоплечий, дюжий парень, в залатанной морской робе, стоял на хорах и улыбался.

— Хинго — нани-гипхо! Тиги? — крикнул моряк араканге.

— Хо-хо, го-хи, хо-хи! — радостно ответила попугаиха и сделала сальто на микрофоне.

— Нуч-куч-руч?

— Руч-руч! — откликнулась попугаиха.

— Как вы туда попали? — проговорил наконец обретший дар речи Пшиш. — Эй, кто его пропустил?

Повинуясь кивку Лярда, двое из его телохранителей с угрожающим видом направились к лестнице, ведущей на хоры.

— Не трогайте его! — закричали в зале. — Пусть говорит!

Телохранители угрюмо вернулись на свои места.

— Вы… оттуда? — спросил Пшиш мужчину в матросской робе. — Из Даокринтии?

— Совсем недавно прибыл оттуда, — ответил мужчина. — Гип-хо руг-вар! Познакомился лично со всеми даокринтскими свободами и хлебнул безоблачного счастья! Хи-го!

— Го-го-хо! — отозвалась араканга. — Куч-руч!

— Где же находится эта обетованная страна? — спросил Пшиш.

— Совсем рядом. Между 160-й улицей и Мрак-стрит. Только называется этот район не Даокринтия, а Нью-Торгская тюрьма. Вот на жаргоне заключенных этой тюрьмы и говорит ваша араканга. Так что насчет демократии и свобод, образа жизни и прочего вы всё точно подметили, ваше преподобие!

— Боже мой, — схватился за голову Лярд, — вот почему мне показался этот язык знакомым! Ну конечно…

— Что, что? — заинтересованно наклонился к нему Шизофр.

— Нет, нет, ничего! — пробурчал Лярд. — Олух ваш Пшиш, вот что! Олух царя небесного!

Здание собора сотрясалось от хохота. Хохотали и на площадях возле репродукторов. Хохотал весь город.

Смехом, как ветром, сдуло Пшиша с кафедры.

Араканга восторженно крутилась на микрофоне. Генералы и сенаторы, смущенно пряча ухмылки, рассаживались по автомобилям.

С той поры стоило появиться какой-нибудь дутой сенсации, как про нее говорили: «Типичная араканга».

— Узнать бы, кто мне подложил эту свинью с попугаем! — скрипел зубами преподобный Пшиш.

Мудрено ли, что Пшиш, как мы об этом упоминали в предыдущей главе, только и искал повода, чтобы реабилитировать себя в глазах верующих и оправдаться в глазах властителей Потогонии.

Посещение мисс Хрю фабрик, боен, холодильников Беконсфилда было обставлено по-царски. Старые рабочие, которые помнили, как на консервных фабриках появлялся сам Беконсфилд, утверждали, что никогда не было такой помпы.

В цехах разостлали ковры, надушенные «Лесной травой» — любимыми духами мисс Хрю.

Пышная свита миллиардерши состояла из директоров заводов, местных финансовых воротил, большого количества светских дам-патронесс, которые явились со своими любимцами-собачками, кошками, кроликами, белками и даже черепахами.

На мисс Хрю был блестящий туалет: золотое платьице наимоднейшего покроя, бриллиантовое ожерелье и легкая походная корона на голове. Позолоченные ее копыта сверкали так, словно при каждом шаге она высекала из зеленого ковра искры.

Фикс невозмутимо шел следом за мисс Хрю с блокнотом в руке. Как только миллиардерша хрюкала или ее что-либо заинтересовывало, Фикс немедленно делал запись в блокноте.

Рабочие едва удерживались от смеха, глядя на это шествие. В задних рядах то и дело раздавались громкие смешки, унять которые не могли даже суровые взгляды «роботов», шагавших по бокам от мисс Хрю.

Активисты Союза мозолистых рук на предприятиях Беконсфилда недаром провели время: рабочие не выражали никакой склонности к волнению, которое могло бы послужить для провокации, а смотрели на кортеж коронованной свиньи с нескрываемым сарказмом.

Словом, все шло мирно и почти тихо.

— Кланяйтесь, кланяйтесь! — приказывали «роботы». — Ведь это же ваша хозяйка! Кричите: «Хрю-хрю-ура! Многие лета мисс Хрю!»

— Сами и орите! — не выдержал кто-то из зрителей. — Нравится свинье хвост лизать — мы вам не мешаем.

«Роботы» кинулись искать смутьяна, но его и след простыл.

— Если вы не найдете этого оскорбителя, — сказал Фикс рабочим, — то завтра все будете уволены. Так приказала мисс Хрю!

Этот вариант не был предусмотрен союзом. По-видимому, хозяева были готовы на многое, чтобы, оскорбив рабочих, вызвать среди них возмущение.

Казалось, задуманный план контробороны трещал по швам.

— Эй ты, очкастый! — крикнули Фиксу. — Покажи, как ты целуешь свою свинью!

— Всех арестовать, всех! — приказал Фикс.

«Роботы» вытащили пистолеты и ринулись на рабочих.

В руках рабочих замелькали металлические прутья, куски рельсов.

Неизвестно, чем бы кончилось побоище, бо ему, к счастью, не удалось начаться.

Худенький негритенок незаметно проскользнул между сосисочными машинами и вытащил из-за пазухи своей выцветшей белесой рубашки отличного пегого кота с рыжим хвостом.

— Ну, выручай! — ласково сказал негритенок. — Ты столько раз уходил от всяких собак, что этих-то и подавно оставишь позади!

Он размахнулся и швырнул кота прямо на ковер, под нос мисс Хрю.

Это произошло так быстро, что никто и не заметил, откуда взялся кот. Многим показалось, что он свалился прямо с неба.

Кот выгнул спину при виде свиньи и зашипел, как гусак.

Какая-то высокопоставленная собачка не выдержала и бросилась на кота, но, поскользнувшись, съездила лапой по пятачку мисс Хрю.

Какой тут поднялся отчаянный визг! Мисс Хрю, подрагивая своим знаменитым изящным хвостом, ошалело метнулась куда-то в сторону. Фикс закричал истошным голосом. Собаки из свиты вразнобой залаяли…

«Роботы», забыв о рабочих, бросились за свиньей.

Кот — нарушитель спокойствия — вильнул хвостом, царапнул Фикса по руке и, схватив по дороге гроздь почти готовых сосисок, взвился вверх. Только его и видели! Недаром этот кот прошел суровую школу Города Улыбок и двадцать раз «выходил на орбиту» в «Бриллиантовой конуре».

Мисс Хрю мчалась по цеху под улюлюканье рабочих. За нею топали башмаки «роботов».

Испуганная свинья, сверкая копытами, в поисках убежища ринулась прямо в пасть гигантской сосисочной машины. Она с разбегу прыгнула в громадную металлическую воронку, на дне которой еще крутилась очередная загрузочная порция свинины.

Свинья так быстро и ловко нырнула в машину, что «роботы» пробежали мимо, — им и в голову не пришло, что миллиардерша уже перекручивается на сосиски стальными резцами машины-автомата.

Только через десять минут, при вторичном осмотре цеха, было обнаружено возле сосисочного агрегата несколько бриллиантов из ожерелья мисс Хрю.

Машину остановили. Всю партию сосисок — почти три тонны — взяли на анализ в лабораторию.

К ночи стал известен результат: во всех трех тоннах сосисок были обнаружены или мельчайшие частицы позолоты копыт, или молекулы платья, или атомы короны…

Сомнений не было: миллиардерша, пропущенная через мясорубку, превратилась в обычные свиные сосиски своей собственной фирмы.

Генерал Шизофр вне себя от ярости решился на крайние меры: прежде всего арестовал всех «роботов», которые проморгали мисс Хрю.

На допросе Ржавый Гарри, чтобы спасти свою грешную и смертную душу, начал закапывать всех друзей и товарищей.

Шизофр спросил его, не подозревает ли он кого-нибудь из персонала бывшей «Бриллиантовой конуры» в шпионстве. Ржавый Гарри назвал Боба Гутера и его ассистента Рэда.

— Не пропадать же невинному человеку! — размазывая слезы, причитал гангстер. — А они, наверное, шпионы!

— Почему вы так думаете? — спросил гангстера генерал.

— Да хорошие ребята они! — сказал гангстер. — А раз хороший парень — значит, не наш… Нутром чую!

Фотографа Гутера и Рэда в ту же ночь арестовали молодчики Шизофра и отвезли в Нью-Торгскую тюрьму — ту самую, старожилы которой говорили на особом жаргоне, принятом Пшишем за неведомый язык. Им было предъявлено обвинение в том, что они готовили террористический акт против мисс Хрю.

На первых страницах всех газет были напечатаны отчеты о гибели миллиардерши, интервью с собачкой-левреткой ван дер Виблом, которая созналась, что она была влюблена в мисс Хрю и даже хотела на днях сделать ей предложение, а также фотографии сосисочной машины, грузовика, наполненного сосисками, ученых, берущих анализы, Фикса без памяти, Пшиша, готовящегося к похоронному обряду, и многое другое, не менее увлекательное.

На похоронах мисс Хрю играли оркестры, стреляли пушки. Пшиш рыдал на груди Фикса. Потом Фикс рыдал на груди Пшиша. Затем оба рыдали на груди Шизофра.

Останки мисс Хрю лежали в гигантском гробу: ведь не так просто втиснуть в ящик, даже очень большой, три тонны сосисок!

Было объявлено, что отныне фирма «Беконсфилд» не будет выпускать сосисок вообще.

В тот же вечер состоялось экстренное заседание Совета полубогов, который принял решение немедленно осуществить вторую часть плана: открыть Бельфийский оракул.

— В конце концов, — пробурчал Лярд, — обойдемся и без забастовки. Смерть мисс Хрю мы можем истолковать точно так же: государство гибнет от анархии и безвластья. Где это видано, чтобы миллиардера перерабатывали в сосиски! Это же без пяти минут бунт!

Великий Бельфийский оракул был оборудован по последнему слову техники.

Как разведал Генри Кларк, в верхней пещере расположились микрофоны, с помощью которых можно было заставить оракула говорить что угодно. Телевизионные камеры транслировали в верхнюю пещеру все происходящее внизу. Сидя за микрофоном, диктор отлично видел все, что творится среди зрителей, толпящихся в главной пещере.

Пшиш, Шизофр и Портфеллер были очень довольны оборудованием — удобно, безопасно, надежно.

Впрочем, для усиления безопасности и надежности верхней пещеры ее караулила банда «роботов» Ржавого Гарри, оставшаяся без работы после смерти мисс Хрю.

— Сверхсекретный объект! — сказал Шизофр. — Ни единая душа даже на сто метров не должна подходить к нему. Ясно? Иначе я за всех вас даже ломаного долгинга не поставлю…

Ржавый Гарри получил особое задание, которое возвысило его в глазах коллег как крупного специалиста. Когда оракул голосом невидимого диктора скажет: «Страна должна стать свободной и радостной», Ржавый Гарри должен будет арестовать президента Слябинса.

Открытие оракула, который должен был заговорить после тысячелетнего молчания, собрало самую высокопоставленную публику Потогонии. Прибыли полномочные и чрезвычайные послы Канарии, Напугалии, Моналюкса.

Президент Слябинс, окруженный министрами и телохранителями, занял место в первом ряду.

Преподобный Пшиш еще раз окинул хозяйственным взглядом ряды курильниц, окутанные ароматным дымком фимиама.

Лампы дневного света, ловко вмонтированные в расщелины каменного пола, создавали иллюзию таинственных лучей, проникающих в пещеру из-под земли.

Треножник с самой большой курильницей был поставлен в глубине пещеры. Он отсвечивал красноватым призрачным светом и окутывался клубами пара, словно жерло маленького вулкана.

Жрец великого Бельфийского оракула, длиннобородый глухонемой старик, занял свое место. Его седая борода причудливо сливалась с клубами пара и казалась в красном свете розовой, неземной.

— Этот немощный старец, — пояснил гостям преподобный Пшиш, показывая пальцем на упитанного жреца, — получает возможность говорить, только вдохновляемый оракулом. В обычное же время старик нем и глух. Чудо природы! Божественное прозрение!

— Что же мы услышим? — с сомнением спросил президент Слябинс.

— Откровения… Предсказания будущего! — картинно воздел руки к лепному потолку пещеры Пшиш. — Разве можно знать, что соблаговолит произнести оракул после тысячелетнего молчания? Но то, что он скажет, будет голосом всевышнего! Ибо пути, которые господь бог избирает для того, чтобы сообщить нам волю свою, неисповедимы.

— Вижу, вижу! — вдруг хрипло закричал жрец. И ему, точно эхо, отозвался голос оракула: — Вижу леса и горы, города и реки… Страну милости господней — Потогонию. В ней много смут и недовольства… в ней… в ней…

— Оракул еще, видимо, не разработался, — сказал Слябинс. — Все-таки тысяча лет простоя…

…А в это время у верхней пещеры, этого «сверхсекретного объекта», происходили удивительные события.

По тропинке, ведущей к замаскированному входу в пещеру, шел Фикс, держа на золоченом поводке мисс Хрю.

Да, да, это была мисс Хрю собственной персоной. Венценосная свинка была одета так же, как всегда одевалась для прогулок: замшевый зеленый труакар, на копытах зеленые башмачки, корона походная номер два.

«Робот», который охранял тропинку, первый увидел миллиардершу.

— Ва… ва… ва! — залепетал он испуганно, и пистолет ходуном заходил в его пальцах. — Свиное привидение!

— Олух! — сказал Фикс бесстрастно. — Почему не кланяешься своей повелительнице?

«Робот», услышав привычное обращение, покорно склонил голову.

— Эй, вы! — сказал Фикс спокойно. — Ну, сколько вас тут, быстро ко мне! Мисс Хрю хочет сказать вам несколько слов. Вы верные люди, вы можете знать тайну — мисс Хрю не погибла, это был только ловкий политический трюк.

«Роботы», кряхтя, повылезали из своих тайных нор и замаскированных огневых точек. Они кланялись хозяйке и подобострастно прикладывались к ее изящным копытцам.

— Так, а теперь руки вверх! — сказал Фикс. — И не шевелиться, а то будет очень плохо.

«Роботы» обалдело воззрились на Фикса, с которым происходила необыкновенная метаморфоза. Он снял очки, сдернул парик, и на солнце засверкала серебряная шевелюра, похожая на берет.

— Ну, ну, быстро! — раздалась команда.

«Роботы» огляделись: их окружало более двадцати одетых в очень элегантные костюмы мужчин. У каждого в руке было по большому автоматическому пистолету.

«Роботы» привыкли покоряться силе и без ропота сдали оружие.

— Заберите этого поросенка, — сказал мужчина с седой головой своим приятелям. — Он нам больше не нужен. И отнесите его к хозяйке, а то это у нее последний, и она очень волнуется за его судьбу.

Затем седоголовый прошел в замаскированную дверь, к диктору.

Вот в это-то мгновение суфлировавший жрецу и оракулу диктор и начал повторять слова «в ней», «в ней», как патефон, иголка которого застряла на одной борозде и не может двинуться дальше.

Впрочем, продолжать диктору не пришлось. Его аккуратно вывели из пещеры и присоединили к гангстерам.

Генри Кларк — а вы, вероятно, уже догадались, что мнимый Фикс был не кем иным, как нашим старым знакомым, — сел за дикторский пульт и взглянул на экран телевизора. Бесстрастное стекло отразило все происходящее в пещере.

Лица гостей выражали крайнюю степень ожидания и удивления. Жрец смятенно прислушивался к замаскированным трубкам телефона. А оракул, для которого наступила минута заговорить после тысячелетнего поста, почему-то замолчал.

Президент Слябинс, скучая, поглядывал на какую-то обливудскую звезду.

Ржавый Гарри переминался с ноги на ногу, засунув руку в карман. Он с опаской посматривал на телохранителей президента, лениво перекатывавших сигареты из одного угла рта в другой.

— Страна должна быть свободной… — вдруг снова раздался голос оракула, усиленный мощью скрытого в углу репродуктора.

Зрители затрепетали. Ржавый Гарри счел этот момент самым подходящим для того, чтобы приблизиться к президенту. В соответствии с инструкциями он должен был незаметно для публики ткнуть пистолетом в бок президента и шепотом потребовать беспрекословного подчинения. Он должен был произнести тихие, но внушительные слова: «Ваше время кончилось, уважаемый… Слагайте полномочия или… сложите голову…»

Ржавый Гарри начал было вынимать руку из кармана, как неожиданно оракул торопливо произнес:

— Господин президент, вас хотят схватить!.. Эй, телохранители! Держите рыжего гангстера, который стоит по правую руку от Слябинса. Это Ржавый Гарри, один из наемников, который должен заставить президента отказаться от власти. Держите его!

Хорошо натренированные телохранители мгновенно опомнились и скрутили опешившего гангстера. Гарри отбивался, как лев, и кричал во все горло, что он не виноват, что его заставили…

Поднялась невероятная суматоха. Визжали женщины. Жрец, путаясь в собственной бороде, уполз на четвереньках в клубы красного дыма.

— Араканга! — раздался голос одного из корреспондентов. — Опять Пшиш опростоволосился!

А оракул продолжал греметь:

— Свержение президента — это только одно из звеньев заговора путчистов! Его организовали Лярд, Шизофр, Портфеллер, Пшиш. Задержите их, пока они не удрали! Телохранители и сыщики из личной охраны Слябинса, повинуясь этому таинственному голосу, бросились к генералу Шизофру, Портфеллеру и Пшишу.

— А Шкафт? — закричал Портфеллер. — Сенатор Шкафт тоже был с нами!

— Идиот! — сказал генерал Шизофр и выстрелил из пистолета себе в рот, прямо в платиновые зубы мудрости.

Однако Лярда схватить не удалось. Сидевший ближе всех к выходу, этот старый политикан и заговорщик, как только оракул указал на Ржавого Гарри, сразу же вышел из пещеры. Не успели сыщики выскочить за ним вслед, как его бронированный лимузин уже спускался по шоссе вниз, к Нью-Торгу…

— Большую группу свидетелей охрана может получить у верхней пещеры, — объявил оракул. — Союз мозолистых рук приносит вам, господин президент, свои поздравления по поводу избавления от ареста или чего-нибудь еще и похуже… Союз надеется, что заговорщики получат по заслугам. А невинно арестованные будут освобождены.

— Благодарю! — сказал Слябинс растроганным голосом. — Я всегда был уверен, что народ не оставит меня в трудные минуты. А невинные будут освобождены, как только будет установлена их непричастность.

Пещера постепенно опустела. Только еще, кашляя в клубах пара, сыщики гонялись за глухонемым жрецом, который визжал не хуже бывшей мисс Хрю…

Заговорщиков по одному выводили из пещеры.

Сверху гнали табунок гангстеров — «роботов».

Машины корреспондентов наперегонки мчались в Нью-Торг, чтобы поведать миру о новой сногсшибательной сенсации.

В Город Улыбок почтальон не заходит — безработные не состоят подписчиками толстых газет и журналов, разбухших от новостей, как удавы от обильной пищи.

Но о заговоре против президента и о том, что газеты вдруг начали снова писать о войне и что почти всех знатных заговорщиков выпустили на свободу, — об этом все жители Города Улыбок знали, даже не читая лево-правой и право-левой прессы.

— Зачем это опять все про войну да про войну пишут! — спрашивала у Генри Кларка пожилая женщина. — Я хочу, чтобы мои сыновья были живы, а не превратились в горсточку пепла… Я не хочу урны с прахом вместо сына! Зачем они кричат о войне, эти генералы и сенаторы?

— Они не боятся за своих сыновей, — объяснил Генри Кларк. — Это во-первых. А во-вторых, им хочется заработать больше денег — ведь выгоднее всего торговать оружием, товар не залеживается. А в-третьих, во время войны легче нас, рабочих, держать в руках.

Президент Слябинс, верный своему обещанию, наказал виновных и помиловал невинных. Однако почему-то среди первых оказались почти одни гангстеры — «роботы». Сенаторы Шкафт и Портфеллер были освобождены из-под стражи как случайно замешанные в заговор люди. И, разумеется, никто не посмел тронуть и пальцем всемогущего Лярда.

Пшиш тоже полусухим вышел из воды. Полностью репутацию преподобному Пшишу нельзя было восстановить, если бы даже сенат принял специальный декрет по этому поводу.

Стоило епископу выйти из дому, как первые встречные мальчишки начинали кричать:

— А когда будет третья араканга?

Даже в храме во время богослужения и то нет-нет да и раздавалось какое-то подозрительное хихиканье. Нервы епископа не выдержали, и он ушел на покой, обеспечив себе весьма внушительную пенсию. Епископат передали другому.

Но как же поступили с арестованными еще раньше Бобом Гутером и Рэдом?

Хотя, повторяем, президент публично обещал, что невинные будут освобождены, следователи не очень спешили. Новый министр внутренних дел адмирал Дубинг, сменивший так бесславно закончившего свою карьеру самоубийцу Шизофра, дал приказ об освобождении Гутера и Рэда лишь после того, как лево-правые и право-левые газеты перепечатали из «Свободы» всю историю «заговора Шизофра» (так было приказано именовать несостоявшийся путч) и рассказали о роли, которую сыграли в его разоблачении Гутер и Рэд.

— Давненько мы не виделись. — важно сказал Рэд, когда Ной и Лиз встретили его после возвращения из тюрьмы. — Как вас зовут? Я не припомню что-то…

— Давайте я сниму вас всех вместе, — сказал Боб Гутер. — Сначала одних ребят, а потом и вас, Генри Кларк! Ну-ка, вставайте вот сюда, спиной к солнцу. И улыбайтесь веселее!

— У нас в Городе Улыбок есть верная примета, — сказал Генри Кларк. — Чем лучезарнее улыбки на рекламах, тем, значит, хуже идут дела в Потогонии. Но улыбки наших ребят — это будущий смех. Ведь если не нам с вами, Боб, то им-то уж придется здорово посмеяться над всеми этими Пшишами, Лярдами и Портфеллерами…

— Когда будете смотреть на свою старую фотографию, ребята, — произнес Гутер, — то вспомните и тех, кто смеялся первыми. Хотя бы нас с Генри… Ну-ка, улыбнитесь пошире, так, чтобы рекламам тошно стало от настоящей человеческой улыбки! У тех улыбок уже всё позади, а у вас всё впереди. Может, и поплакать еще придется не раз, да ведь помните — последнее слово останется за вами. И хорошо будет смеяться тот, кто будет смеяться последним!..

На этом мы и прервем наше правдивое и нелицеприятное повествование о Городе Улыбок, о происшествии с Бельфийским оракулом, о темных силах христианнейшей Потогонии и светлых улыбках трех неразлучных друзей — Рэда, Лиз и Ноя.

По бесконечной дороге, исполосованной гусеницами танков, колесами телег, автомобилей, размешанной подошвами солдатских сапог, двигалась маршевая рота.

Моросил теплый, грибной дождь, первый предвестник недалеких осенних ливней. Сизоватая дымка лежала на перелесках, на полях с неубранным хлебом. Пахло землей, прелой соломой, дождем и сладковатым дымом пожарища.

Солдаты еле передвигали ноги. Они всё чаще и чаще посматривали на командира роты капитана Швецова. Но тот все шагал и шагал далеко впереди. Высокий, сутулый, он с таким усилием поднимал огромные сапоги с пудовыми комьями грязи на подошвах, будто тянул за собой всю роту. Среди этих двухсот измученных людей, казалось, еще только старшина Иванов не знал усталости. Старшина то шел позади, подбадривая отстающих, то обгонял всю колонну и шагал рядом с командиром роты, перебрасываясь с ним фразами о погоде, о событиях на фронте. Поговорив несколько минут, останавливался, поджидая хвост колонны. Он не упускал случая сообщить кое-какие сведения о правилах верховой езды медицинской сестре Зое Горошко. Зоя ехала верхом на огромном сером коне командира роты. Она боялась коня. Повод то и дело вываливался у нее из рук — видно, Серко не ставил ее ни в грош. Он останавливался и ел неубранную пшеницу там, где ему нравилось.

— Вы, Зоя, смелее с ним. Огрейте его раз—другой, нате-ка прут, да не вынимайте ног из стремян.

А Зоя сконфуженно улыбалась, хлестала по гладкому крупу Серка, но тот только крутил хвостом.

— Он какой-то нечувствительный, у него совсем нет нервов! — со слезами на глазах жаловалась Зоя.

— Ничего, ничего, дело пойдет, — обнадеживал ее старшина и покрикивал, обращаясь к роте: — Подтянись, ребята, скоро деревня, а там теща ждет с блинами!

Солдаты вяло отшучивались или хмуро вздыхали, поглядывая на упрямую спину командира роты.

Замыкающим тащился солдат Ложкин. Иванов дождался его и спросил, окидывая с ног до головы снисходительным взглядом сильного человека:

— Что, товарищ Ложкин, тянешь?

Солдат улыбнулся чуть насмешливо:

— Тяну, старшина! По такой дороге — одно удовольствие.

— Да, прогулка…

— Ничего, все будет отлично. Не бойся, старшина, дальше чем на километр не отстану.

— Без привычки, понятное дело.

— Да нет, я ходить люблю.

— Не по такой дороге, язви ее в душу!

— Дорога как дорога…

— Не скаль зубы! Может, заболел? Давай мешок!

Ложкин прислушался. От головы колонны, как эхо, перекатывалось приказание:

— Старшину к комроты!

— Тебя, — сказал Ложкин. — Скоро привал. Спасибо. У меня что-то с сапогами. Не освоил технику.

Старшина прибавил шагу и обернулся, нахмурясь:

— Ноги стер! Опять портянки, как шарф, намотал.

— Что-то в этом роде. Не тревожься. Ерунда!

Роту обгоняла колонна грузовиков, тяжело нагруженных ящиками со снарядами, минами, патронами, продуктами. Обдав пехотинцев комьями грязи, к фронту промчались танки. Навстречу тоже шли машины — санитарные, грузовики, порожние или с легкоранеными.

Старшина догнал командира. Швецов остановился. И тотчас же вся рота замерла на месте.

— Привал! — крикнул Иванов.

Солдаты повалились на неубранную пшеницу. Капитан сел на оглоблю разбитой фуры, брошенной возле дороги.

Дождь перестал. Но пепельно-серое небо еще ниже опустилось над землей. Яснее доносился грохот далекой канонады.

Запахло махоркой. Зажурчал тихий говорок, грянул смех: какой-то остряк, лихо пуская облака табачного дыма, уже рассказывал соленый солдатский анекдот.

Иванов помог Зое слезть с коня, ослабил седельную подпругу, разнуздал Серко и пустил пастись.

Зоя, держа шпильки во рту, возилась со своими непокорными волосами, укладывая их в тугой жгут на затылке, и глядела на Ложкина. В ее больших карих глазах светилось участие, трогательная забота, почти нежность.

Ложкин подошел, прихрамывая на обе ноги, улыбнулся и рухнул на землю.

Зоя поспешно вытащила шпильки изо рта — волосы волной рассыпались по стеганой куртке.

— Что с вами?

Ложкин устало улыбнулся:

— Да ничего. Привал. Какое блаженное состояние — лежать не двигаясь. Я никогда прежде не замечал, что это так приятно. А как ваш Серый?

Зоя умоляюще посмотрела на старшину. Иванов насупил брови:

— Снимай сапог, вояка! Какую ногу натер?

— Кажется, ту и другую.

— Разувайся!

Морщась от боли, Ложкин снимал сапог. Старшина, стоя, наблюдал за этой операцией.

— Так и есть! — Старшина злорадно усмехнулся. — Посмотрите, Зоя Ефимовна, где у него портянка! Что я говорил? Он ею, как шарфиком, лодыжку обернул. — Лицо старшины приняло строгий, начальственный вид. — За это под суд надо отдавать!..

Зоя торопливо раскрывала сумку. Обернулась. Глаза ее сверкнули.

— Под суд надо отдавать старшину, который не научил бойца носить портянки!

— Я не научил? Спросите его самого… Учил я тебя? Ну, говори, учил?

— Учил, Зоя Ефимовна. Я прослушал целый курс в двенадцать лекций. И великолепно их помню. Вот пожалуйста: портянка образца тысяча семьсот двадцать шестого года служит на предмет предохранения ноги от ушибов, потертостей, а также придает мягкость подошве, чем ласкает солдатскую лапу. Существует восемнадцать способов употребления данной портянки. Первый способ: замотка с носка, второй — с пятки. Существует гвардейский способ, способ младенческий, это когда нога пеленается, как малое дитя. Есть способ артиллерийский, есть саперный, а также способ гусарский…

Зоя, улыбаясь, смазывала и забинтовывала кровоточащие раны на ногах Ложкина.

— Самый лучший способ — генеральский, — продолжал Ложкин. — Когда портянка из козьего пуха или из шленской шерсти…

— Молчи, этого я тебе не говорил. И вообще, откуда ты взял, что портянка образца тысяча семьсот двадцать шестого года? Просто скажи, что ты бестолковый человек!

— Согласен: бестолковый.

Зоя и Ложкин захохотали. Старшина сделал удивленные глаза, махнул рукой и пошел к командиру роты.

Быстро прошел короткий отдых. Командир роты, взглянув на часы, поднялся. Солдаты притихли, ловя каждое движение своего командира, но никто не двинулся с места, пока старшина не крикнул:

— Становись!..

— Вы сядете на коня, — сказала Зоя Ложкину.

— Нет, что вы! У меня ноги нежатся сейчас в вате. Прямо как по облаку иду.

— Нет, сядете!

Подошел старшина.

— Садись, раз приглашают. Кавалер!.. — Поймав коня, он стал подтягивать седельные подпруги.

Рота двинулась дальше. Ложкин, вскинув винтовку на плечо, бодро зашагал, помахав Зое рукой.

— Я говорю вам, слышите! У вас ноги… Вы не дойдете!

Ложкин вернулся и сказал очень тихо:

— Не срамите меня, Зоя Ефимовна, перед ребятами. Ведь половина роты натерла ноги. Почему же я должен ехать, как рыцарь печального образа?

— Половина?!

— А что вы думаете? Заметили, сколько солдат переобувались?

— Боже мой, а я только вам сделала перевязку! Вот бестолочь!..

Иванов подвел расстроенной Зое коня. Помог ей сесть в седло. Серко на этот раз зашагал бодро, потягивая ноздрями воздух.

— Деревню почуял, — сказал Иванов.

— Наверное, речка близко: Серко пить хочет, — заметил Ложкин.

— Да, чайку бы…

— С медом… — сказала Зоя.

Иванов усмехнулся:

— Ишь чего захотела!

Ложкин не отставал, держась возле стремени.

— Как — ничего? — шепнул Иванов Ложкину, кивая на ноги.

— Дивно. Кроме того, почему я должен тащиться в хвосте? Ведь все равно мне надо пройти столько же!

— Вот именно. Догонять да ожидать — самое гиблое дело.

Они пошли рядом, перебрасываясь короткими фразами, которые тут же забывались, оставляя между ними тоненькие, как паутина, нити симпатии. Иногда оба глядели на Зою.

Девушка как-то боком, неловко сидела, покачиваясь в седле. Она чувствовала взгляды, поворачивала голову, застенчиво улыбалась.

Девушка им нравилась. И в другое время эта ее смущенная улыбка могла вызвать неприязнь, ревность, но сейчас, на пороге неизвестности, улыбка еще больше сближала их.

Дорога, петляя, вползала на возвышенность, к подножию кургана со свежими воронками по склонам.

Командир роты остановился, вытащил из планшетки карту, развернул ее. Все, что на ней было запечатлено в схематических линиях, фигурах, знаках, оживало, стоило лишь перенести взгляд на панораму, открывавшуюся с гребня возвышенности.

Пестрели поля, зеленели кущи садов, скрывая избы деревень, серой ниткой теплилась река. На юго-западе, там, где на карте веером расходились прямоугольники кварталов небольшого городка, стояла стена черного дыма.

По проселкам и по шоссейной дороге, влево от кургана., двигалась пехота, машины. Поток людей и машин медленно, но неудержимо стремился на запад.

Солдаты подходили к капитану, опускались на землю, пользуясь короткой передышкой. Мало кто из них любовался величественной панорамой осенних полей. Взгляды солдат притягивала зловещая стена дыма, за которой гремели пушки.

— Сахарный завод горит… — сказал огромный солдат с противотанковым ружьем. Пудовое ружье он держал играючи на плече, словно охотничью двустволку. — Я работал на этом заводе, хороший был завод…

— Больно дым черен, наверное, нефть полыхает, — сказал старшина.

— Какая нефть? Откуда она здесь? Сахар тоже копоть дает, — возразил солдат с противотанковым ружьем, печально глядя на черную стену дыма.

Командир роты сложил карту, сунул ее в планшетку, показал рукой на церковь, белевшую вдалеке среди садов.

— Вон наша Чумаковка. Там заночуем. — Он хотел продолжать путь, но остановился, прислушиваясь.

Раздались приглушенные голоса солдат:

— Немцы!

— Где?

— Да вон летят!

— Шесть штук. — «Юнкерсы»…

— Ишь паразиты!..

Самолеты шли от горящего города и приближались к Чумаковке. Вокруг них вспыхивали и медленно таяли белые шарики.

— Зенитки, зенитки… — вздохнул солдат с противотанковым ружьем на плече. — Бьют, а им хоть бы что. Броня у них, что ли?

— Ерунда, а не броня! — зло сказал командир роты.

— Однако ж не могут эту ерунду прошибить, — возразил солдат.

— Мажут, черти!

Над купами деревьев медленно поднялись коричневые грибы. Прошло десять секунд, пока волна взрывов докатилась до кургана. Болезненно задрожала земля.

Солдаты молчали. Бронебойщик стал не спеша заряжать ружье. Самолеты, сбросив бомбы, снизились, развернулись и пошли в сторону кургана.

— Ложись! — скомандовал капитан.

Солдаты бросились врассыпную, прыгая в воронки, падая в редкий бурьян у дороги. Командир присел, следя за самолетами. Зоя осталась в седле, боясь спрыгнуть. К ней подбежали Иванов с Ложкиным, но в это время из-за кургана с ревом вылетела первая машина. Серко присел и взвился на дыбы. Иванов повис на поводе — это спасло Зою от падения.

Бронебойщик выстрелил в первую машину, промахнулся и с лихорадочной поспешностью заряжал новый патрон.

Машина проносилась за машиной. Они летели так низко, что были заметны пробоины, ободранная краска на фюзеляже и на черных крестах с желтыми обводами.

Резанул уши второй выстрел из бронебойного ружья.

Из воронки поднялся рябой солдат и, потрясая кулаком, закричал:

— Ты что, дура длинновязая, хочешь всю роту под бомбу поставить?.. Ведь он тебя…

Его голос заглушил рев последнего самолета. Рябой солдат мгновенно скрылся в воронке.

Грянул еще выстрел.

Удаляясь, затихал рев моторов.

И вдруг воздух прорезал звонкий девичий голос:

— Горит! Смотрите, горит!.. — Зоя привстала на стременах и, вытянув руку, показывала на последний бомбардировщик. Из его крыла вырывался, все разрастаясь, черный шлейф дыма.

Солдаты поднялись. Несколько человек бросились было бежать вслед за самолетом, но капитан вернул их.

Самолет резко вильнул в сторону и вдруг круто пошел вниз. Над пшеничным полем взлетел столб черного дыма и ухнул взрыв.

— Есть один! — сказал рябой солдат и потряс в воздухе винтовкой.

Лицо капитана сияло.

— Товарищи! — крикнул он. — Поздравляю с первой победой! Вот что значит инициатива и боевое мастерство! Надо было всем открывать огонь! Ну, да у нас еще все впереди. Будем бить врага и на суше, и в воздухе, везде, чтобы ему, окаянному, пусто было! Ура, товарищи!

Солдаты нестройно прокричали «ура».

Бронебойщика поздравляли, жали руки, хлопали по спине, обнимали, предлагали закурить, а он стоял красный от смущения, улыбался и разглядывал свое несуразное ружье.

Перед ним появился рябой солдат.

— А ты говорил — броня, — сказал он и так посмотрел на него, будто не Кугук, а он сам сбил немецкий бомбардировщик. — Орден теперь тебе, дураку, выхлопочут! — добавил он со вздохом.

— Я не из-за ордена. Так, для пробы. Ну, а если орден дадут, что ж, тоже ничего. — И он посмотрел на свою необъятную грудь, будто любуясь наградой.

Рота выстроилась. И снова сотни пар солдатских сапог стали месить крутую грязь украинского проселка.

Солдаты пошли веселей. Успех окрылил уставших, измученных людей; подбадривало и то, что это был последний переход перед ночлегом.

Рота входила в Чумаковку, ту самую Чумаковку, которую полчаса назад бомбили самолеты. Тогда солдатам, наблюдавшим за налетом авиации с кургана, казалось, что от села ничего не осталось. И теперь, проходя по широкой улице, они с удивлением разглядывали хаты в вишневых садах, прислушивались к кудахтанию кур, с удивлением смотрели на колхозниц, буднично работавших во дворах. Большинство из них даже не удостаивало взглядом проходившую маршевую роту, настолько, видно, это было привычным явлением. Во дворах и между хатами дымили солдатские кухни. Из окон выглядывали разморенные от тепла и сытной еды лица солдат.

Только посередине села, на площади возле церкви, виднелись следы недавнего налета авиации: чернели свежие воронки, дымили развалины школы.

Капитан остановил роту возле церкви.

— Расположимся пока здесь, — сказал он старшине. — Вы действуйте с политруком, а я пойду разыскивать штаб полка.

Из церкви вышли мальчик и девочка. Они остановились на паперти, с вялым любопытством поглядывая на солдат.

Иванов поднялся по выщербленным ступенькам. Зашел в церковь, ребята пошли за ним.

— Вы, что, жить здесь будете? — спросил мальчик.

— А что?

— Да я так, потому что больше негде, все хаты заняты. Только здесь свободное место осталось.

— Вот и хорошо.

— Хорошего мало, — сказал мальчик.

— Вас немцы разбомбят, — пояснила девочка и с жалостью посмотрела на старшину.

— Вас же не разбомбили?

— Во время бомбежки мы в погребах ховаемся, — сказал мальчик. — Они ведь по часам бомбят.

— Как это по часам?

— Ну, в восемь утра и в пять вечера. Теперь до утра можно не бояться. Живите пока.

В церковь входили солдаты и располагались на цементном полу.

— Раньше у нас полы здесь были деревянные, да немцы сожгли, — объяснила девочка. — Они всё посжигали… — Личико ее сморщилось, по щекам покатились слезы.

— Ты что это, ну зачем плакать? — стал утешать старшина.

Мальчик взял девочку за руку:

— Она за нашего тату, за отца плачет… Его немцы тоже убили… Пошли, Галя! — Он повел ее между притихшими, расступившимися солдатами.

Лицо его было не по-детски хмуро, сосредоточенно.

— Вот она, война! — сказал Кугук, ставя свое ружьище к закопченной колонне с изображением Николая-угодника.

Солдаты развели у ограды костры. Варили чай в котелках, разогревали консервы. Над головами повисла пелена дыма.

В церкви гулко раздавались голоса под высокими сводами, тревожные тени скользили по стенам, по колоннам, а оттуда смотрели строгие лица святых, сверкала золотая вязь изречений о мире, любви, всепрощении…

В окнах, за коваными решетками, мерцали первые звезды.

Ложкин и Зоя сидели на церковных ступеньках.

Канонада стихла, в бурьяне возле церкви стрекотали цикады, где-то скрипел колодезный журавль, а на дальнем конце деревни пели. Слов нельзя было разобрать. Долетала лишь грустная мелодия какой-то украинской песни.

— Как будто и войны нет, — нарушила молчание Зоя.

— Да, удивительно мирный вечер, — ответил Ложкин.

— Мне что-то грустно-грустно… — вдруг призналась Зоя.

— Вы устали, да и вообще радости мало, надо признаться.

— Нет, я не устала и не потому, что война и все так получилось. Здесь все какое-то очень грустное: и поля, и дома, и небо. У нас совсем по-другому. У нас лес, река! Томь…

Зоя повеселела и стала рассказывать, как однажды заблудилась в лесу и проплутала весь день.

Подошел Иванов, молча сел на выщербленную ступеньку церкви, закурил. Потягивая махорочный дым, он слушал потупясь.

— Наутро меня нашли, сонную, под елью, — закончила Зоя.

Иванов, глубоко вздохнув, сказал:

— Вызвездило… В такие ночи в эту пору у нас уже заморозки. Хорошее время. Урожай обмолотили, зябь поднимаем. Всю ночь песни… Я ведь тоже из Сибири. У нас и работать и гулять могут.

— Вы разве из колхоза? — недоверчиво спросил Ложкин. — Я думал, из города, рабочий.

— Нет, в колхозе работал. Но больше по машинам, на тракторе, в эмтээс, потом шофером, ну и по ремонту, так что скорее рабочий. А ты, видно, городской. По какому делу? Бухгалтер или инженер?

— Нет, я учитель. Физику преподавал, астрономию.

— Это насчет звезд?

— Да, и о звездах, и о планетах рассказывал ребятам. Кажется, давным-давно это было.

— Хорошее дело. Кому-то и это надо… — проговорил Иванов снисходительно. — Тоже хозяйство не маленькое. Другой раз лежишь в сенокос на лугу да как посмотришь на небо, аж жуть берет — белым-бело от звезд. «А что там? — думаешь. — Может, вот так же лежит тоже человек на своем поле где-нибудь, на какой-нибудь планете, и тоже смотрит…»

— Возле каждой звезды могут быть планеты, а звезд бесконечное множество.

— Тогда, значит, сколько же планет?

— Планет во много раз больше, чем звезд.

— И везде люди?

— Не везде. Но и обитаемых планет должно быть бесконечное множество. И поэтому, возможно, что где-нибудь во Вселенной есть такое же Солнце, как наше, а вокруг него носится планетка точь-в-точь, как наша Земля.

— Ишь ты! — сказал Иванов, с уважением глядя на Ложкина. — И там, может, такие же люди, как мы?

— Да, и один из них — старшина Иванов, другой — учитель Ложкин, а с ними, на ступеньках храма, сидит Зоя Горошко.

Зоя сидела, обхватив колени руками и глядя на небо.

— Только там нет войны, — сказала она. — Там все уже устроено. И мы на той, другой Земле просто путешествуем. Там все хорошо.

— Вы ужинали? — неожиданно спросил Иванов.

— Нет еще, — ответила Зоя.

— Забыли как-то, а есть очень хочется, — сказал Ложкин.

— Тут столовых и ресторанов нету. Вся рота уже поела, — наставительно сказал Иванов. — Я доску от немецкой повозки прихватил. Костер разведем. Кто по воду пойдет?

Ложкин поднялся.

— Забирай все котелки, — сказал Иванов.

— А мне что делать? — спросила Зоя.

— На вот ножик и чисть картошку. Давеча в поле вырыл. Суп из консервов сварим. — Он вытащил из карманов с десяток картошин и выложил на ступеньку.

Ложкин уходил через площадь, гремя котелками.

— Может, это наш последний ужин, — сказал Иванов, ломая каблуком сухую доску.

— Как — последний?

— Ну, разошлют по разным частям.

— Может быть, удастся вместе? — робко заметила Зоя, чистя картошку.

— Сейчас, Зоя, не как хочешь, а как велят. Придет капитан и скажет: уважаемая товарищ Горошко, вы направляетесь в санбат! А ты, профессор Ложкин, пожалуйте в писаря. Ну, а меня пошлют к царице полей…

— К царице? — Зоя вопросительно улыбнулась.

— В пехоту-матушку, — грустно пояснил Иванов. — Кому какая судьба. Да я не горюю. Только привязчивый уж я больно.

Иванов развел костер возле ступенек, соорудил из палок таганок. Вернулся Ложкин. Зоя вымыла картошку, нарезала, положила ее в котелок. Иванов взял котелок и подвесил над огнем.

Ложкин стоял спиной к огню и глядел на кроваво-красную искорку в небе.

— Таков уж, видно, человек, — философски заметил Иванов, одобрительно взглянув на Ложкина. — Со всем сживается, и все ему дорого. Одному — люди, другому — звезды…

— Одно другому не мешает. — Ложкин улыбнулся. — Я глядел на Марс. Через тринадцать лет, в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году, будет великое противостояние Марса…

После ужина они остались на паперти. Взошла луна. Неистово трещали цикады.

Отдыхала земля.

И эти трое людей, еще вчера совсем незнакомые, коротали вечер, с болью думая о разлуке, о своей судьбе.

Ложкин долго с вдохновением рассказывал о Марсе. Наконец Зоя уснула, прикорнув к плечу Иванова, а старшина сидел, боясь пошевельнуться, и слушал о далекой непонятной планете, что истекала кровью в бледно-зеленом небе.

Ложкин принес охапку сена, разостлал его в притворе на полу. Здесь было тепло, как в избе.

Они подняли и отнесли спящую девушку на постель, а сами устроились по бокам и тоже скоро уснули.

Наутро вся маршевая рота разошлась в подразделения 1001-го полка. Как и предсказывал Иванов, Зою Горошко направили в медсанбат, а Иванова с Ложкиным — в распоряжение начальника полковой разведки.

Малиновые струи трассирующих пуль шелестели над головой, с фырканьем пронизывали снег, стучали по бугру. Пулемет смолк. Ложкин толкнул Иванова: пока пулеметчик вставит новую ленту, надо переползти за бугор к подбитому танку.

Упираясь локтями, они проползли не более метра, как вдруг из бетонного колпака хлопнул глухой выстрел, и разведчики снова плотно, до боли во всех суставах, прижались к мерзлой земле.

Высоко в небе вспыхнула «лампа». Ракета безжалостно, злобно обнажила мертвое поле. Ударил пулемет. Огненная струя трассирующих пуль, как бритвой, срезала сухие стебли бурьяна на бугре, возле которого лежали разведчики. Пулеметчик перенес огонь левее, в сторону подбитого немецкого танка: там серело что-то из-под снега.

Ракета погасла. Замолчал пулемет, будто испугавшись вдруг наступившей непроглядной темноты.

В морозной тишине слышалось, как в тесноте бетонного колпака ворочаются враги, звякнул о камень автомат, завертелась ручка телефонного аппарата. Ложкин уловил, что солдаты из секрета сообщают о нападении на них русских.

Иванов и Ложкин добрались до подбитого танка, переждали под его бронированным боком, пока погаснет еще одна ракета, и поползли в глубь немецкой обороны.

Пошел мелкий невидимый снег.

Фашисты переполошились. Из бетонного колпака, а также справа и слева от лощины они беспрерывно вешали «лампы». Разведчики пользовались только крохотными промежутками темноты, чтобы сделать короткий бросок к лесу. У опушки они перебрались через брошенные фашистами траншеи и залегли в кустарнике возле дороги. На переднем крае завязалась ожесточенная перестрелка.

— Ребята отвлекают, — шепнул Иванов.

— Молчи! Слышишь?

— Да, скрипит…

Оба затихли, вглядываясь в переплет ветвей.

Небо пылало, будто подожженное. Пушистый иней на ветках, как елочная канитель, переливался разноцветными огнями. Между ветвей виднелся кусочек дороги, по ней плыли тени деревьев, освещенных падающими ракетами.

Показались неясные силуэты гитлеровцев. Они шли медленно, повернув голову туда, где шла стрельба. В небе застрекотал самолет. Солдаты остановились. Откуда-то сбоку, наперерез невидимому самолету, полетели голубые полосы. Мотор замолк. Рванули разрывы бомб, и опять деловито застрекотал самолет.

— Ангел смерти начал свою работу, — сказал один из солдат.

— У меня совсем отмерзли ноги, — отозвался другой.

Третий длинно выругался, проклиная какого-то Гофмана, которому все время мерещатся русские.

Солдаты медленно побрели дальше. Когда их шаги замолкли, Иванов спросил:

— Сколько на твоих?

Ложкин посмотрел на светящийся циферблат часов:

— Без пяти три.

— Да, как бы дневать здесь не пришлось.

— Возможно…

— Надо в лес, глубже.

— Да, здесь неудобно.

— Какое там удобство. Идут?

Они с минуту молчали, прислушиваясь.

— Нет, показалось, — облегченно сказал Иванов.

Разведчики перешли дорогу. Остановились. Где-то далеко-далеко ухнула пушка, и тишина еще плотнее охватила уставший мир. Звезды слабо освещали стволы сосен, заиндевевшие ветви кустарника, снег под ногами, пестрый от множества следов.

Сосновый лес во всех направлениях пересекали тропы. Осторожно ступая мягкими лодошвами валенок, разведчики почти неслышно двигались по лесу.

Остановились на дороге перед просекой. Снег на просеке лежал ровный, без следов. Они пошли вдоль просеки. Ни одна тропинка не пересекала ее.

— Мины! — шепнул Иванов.

— Постой! — Ложкин остановился у березы.

На ее стволе темнел четырехугольник с какой-то надписью.

— Да, минное поле, — сказал Ложкин, разобрав надпись. — Идем назад: там переход.

Они пошли по дороге у самой ее кромки, чтобы в случае опасности свернуть в лес.

Иванов вздохнул: никогда еще они с Ложкиным не попадали в такое трудное положение. И все из-за того, что на отвороте его полушубка оказались крошки махорки и он чихнул в самый неподходящий момент.

Иванов в сердцах сплюнул.

Ложкин прошептал:

— Выкрутимся, Иван.

— Придется покрутиться. Как это меня угораздило?

— Ты здесь ни при чем. Если бы не граната… Да не колпак…

— Все на счетах не прикинешь.

— Надо, Иван, прикидывать, а не то… сам видишь…

— Да, конечно. Если бы да кабы…

Ложкин покрутил головой, покусывая губы. Ему совсем не надо было бросать гранату. Но кто знал, что фашисты сидят под бетонным колпаком. «Все это потому так получилось, — думал Ложкин, — что больно легко прошла первая часть поиска». Они без выстрела пробрались через жидкий немецкий заслон на стыке двух дивизий, побывали в сосновом лесу и открыли, что гитлеровцы сняли с этого и без того слабого участка свой потрепанный батальон. Возвращаясь, они наткнулись на секрет, но и тогда можно было легко вывернуться. Солдаты в секрете приняли их за своих и даже обрадовались, думая, что пришла смена. И если бы Ложкин не швырнул в них гранату, сейчас не надо было бы искать пристанища в чаще леса и ждать там следующей ночи.

Мороз крепчал. С легким шуршанием сыпалась колючая изморозь. Звезды померкли. Лес погрузился в плотную тьму. Темнота встревожила врагов, и они опять стали вешать «лампы» над опушкой леса. То вспыхивало, то медленно гасло белесое небо. Где-то впереди послышался шум автомобиля. Дорога сворачивала от просеки и круто опускалась в овраг.

— Пошли вдоль просеки, — предложил Ложкин.

Иванов молча пошел за ним.

Внизу, на дне оврага, вспыхнули и погасли автомобильные фары; надсадно жужжа, поднимался грузовик.

Иванов зацепился ногой за провод. Остановился, нащупал в темноте еще два провода. Вытащил нож. Один за другим перерезал все провода.

— Эх, Иван! — прошептал Ложкин, подумав, что нельзя сейчас оставлять такие явные следы, но в душе оправдывал товарища: уж больно велико было искушение вывести из строя связь между передовыми позициями и штабами фашистов.

Провода привели их к той же просеке. Через просеку еле приметной канавкой вела тропинка. Тропинка сливалась с черной стеной леса на другой стороне просеки. Посреди просеки Иванов остановился, перерезал провода и весь моток забросил далеко в сторону. Нырнув под лапы ельника, они очутились в кромешной темноте.

Иванов толкнул Ложкина в бок. «Не так уж плохи наши дела», — говорил этот дружеский жест.

Впереди кто-то шмыгнул носом и несмело спросил по-немецки:

— Это ты, Кауфман?

Иванов и Ложкин были готовы к любой неожиданности, но этот мальчишеский, робкий голос был так несовместим с опасностями, подстерегавшими их, что они оторопело остановились. Их замешательство длилось несколько секунд. Солдат молчал, часто дыша и шмыгая носом. Наконец истерически крикнул:

— Кауфман! Скотина! Это ты?

Иванов неслышно выхватил нож. Ложкин сунул руку за пазуху, где лежал пистолет. Оба ждали, не шевелясь, затаив дыхание. Солдат перестал кричать, он молчал, прислушиваясь, его зубы отбивали частую дробь.

Позади напуганного солдата заскрипел снег.

— Кауфман!.. Это вы?

— Ну кто же еще, неустрашимый крестоносец?

— Куда вы к дьяволу провалились?

— Опять живот схватило. Проклятые эрзацы. Мне нужна диета, а здесь жрешь всякую гадость. Провода не потерял?

— Нет, вот они. Интересно, далеко еще до повреждения? Идем, идем, а его все нет. — В голосе молодого слышалась нескрываемая радость.

— Найдем. Времени у нас с тобой достаточно. Сейчас, Фриц, искать повреждения одно удовольствие. Если бы не холод да не болел проклятый живот… Но погоди, начнется наступление, тогда узнаешь, что такое настоящая война… — Он запнулся за что-то на дороге, выругался. Подошел к стоявшему в темноте солдату, спросил: — Ну, где ты тут?

— Здесь я! — с готовностью ответил молодой солдат.

— Подержи карабин…

Он долго звенел пряжками поясных ремней, потом сказал:

— Теперь, кажется, всё. Идем, крестоносец! Давай карабин. Ну, чего ты так дрожишь? Замерз?

— Да, адский холод! Идемте скорей!

Связисты прошли мимо, выдирая из снега на обочине дороги провода. Разведчиков обдало приторным запахом порошка против вшей.

Это была удивительно длинная зима. Просто поразительно, как он ее вытерпел. Сначала он отчаянно взывал в каждом письме к отцу: «Возьми меня отсюда, мне здесь не нравится». Но отец не приезжал, пришлось смириться и ждать лета.

Да, Костя прожил трудную зиму. Это была первая зима без матери. Мать погибла на маленьком пограничном острове. Ее унесла волна, огромная, как гора.

Когда на их остров из Владивостока прибыла тревожная радиограмма о том, что со стороны Японии, где было землетрясение, идет волна высотой тридцать метров, дежурный радист посмотрел на карту и недоверчиво усмехнулся. От Японии до них тысяча километров. А на море штормы. Сюда волна наверняка не дойдет. По пути на нее навалится шквал, разбросает, придавит. Так думал радист. Да и Костин отец тоже, признаться, так думал, но он все же встревожился. Он был начальником заставы и отвечал за всех пограничников и немногих живших на острове рыбаков.

Посередине острова возвышалась скала. Отец приказал всем подняться на нее. Рыбаки привязывали к кольям снасти. Они не верили в опасность.

— Ну, будет волнение на море, — говорили они, — но, чтобы появилась тридцатиметровая волна, такого еще не бывало!

Отец торопил всех. Но люди не тревожились, они смотрели на горизонт — никакой волны там не было, обычная крупная зыбь.

Многое пережил в этот день Костя, но почему-то одним из самых ярких воспоминаний остался разговор отца со старшиной Матюхиным за минуту до того, как случилось страшное. Он стоял на крыльце заставы, когда отец приказал Матюхину поднять на скалу радиостанцию, но Матюхин не спешил выполнить приказание; он пошел в склад, где лежали бочки с рыбой. Матюхин был запаслив; в свободное время он ходил на рыбную ловлю, а потом солил наловленные треску и селедку.

— Это у меня резерв главного командования! — говорил он шутливо.

И на самом деле, мало ли что могло произойти! Настанут ранние холода — не пройдет во льдах корабль с продовольствием, — вот и пригодится этот резерв.

Матюхин раздумывал, как поступить с бочками, в случае если действительно сюда придет какая-то дурацкая волна.

Вдруг дикий крик матери сжал Костино сердце.

— Волна!.. Волна!.. — кричала она, выбежав на крыльцо.

Костя посмотрел вдаль. Море там словно вспучилось и поднялось к потемневшему небу. Огромные, злые, пенящиеся языки то вздымались, закипая от ярости пеной, то, пригнувшись, хищно устремлялись вперед, подтягиваясь к маленькому острову.

— Все на коней!.. На машину!.. На машину! Быстрее к скале! — хрипло кричал отец. — Маша, поезжай вперед!.. Быстрее!..

Только когда машина скрылась за воротами, он подскочил к Косте, схватил на руки. И через мгновение Костя сидел с ним на коне, вцепившись руками в седло. Вокруг ржали взнузданные пограничниками кони.

— Скорей! Скорей!.. — торопил отец.

Затем дикая скачка, храпение коней… И вот они уже взбираются по круче, таща за собой лошадей. Костя помнит, как он карабкался и карабкался вверх, думая только о том, чтобы не отставать от отца, который тянул его за собой.

Волна уже навалилась на берег. Вскинулись кверху баркасы, страшно закричали люди: это рыбаки в последний момент решили выйти в море, надеясь, что там волна не захлестнет их…

Через мгновение все было кончено — волна потопила и рыбацкие лодки и всех, кто судорожно за них цеплялся, потом лениво наклонилась над деревянным домом заставы, и он исчез в кипящем водовороте.

— Маша! — закричал отец. — Где Маша?!

Но вездехода не было видно. Отец метался по вершине скалы, такой узкой, что на ней едва умещались сбившиеся в кучу кони. Солдаты изо всех сил старались удержать их за уздечки. Кони рвались, их била мелкая дрожь, глаза их с огромными белками казались безумными.

— Маша!.. Маша!.. — срывающимся голосом кричал отец.

Но вездехода не было, хотя всем, кто стоял на скале, казалось — вот сейчас произойдет чудо, и он неожиданно выскочит из пучины…

С глухим рокотом к скале устремлялась вода, в бешеном вихре кружились пенящиеся потоки, а за ними, медленно колыхаясь, полз огромный вал. Он словно сознавал свою сокрушающую силу и любовался тем ужасом, который вызывал.

Таранными ударами разбились о кручу волны, и скала дрогнула. Вниз посыпались камни, с грохотом отслоилась часть земли и тут же рухнула в беснующиеся водовороты.

Теперь скалу со всех сторон окружала вода; берег исчез, словно остров провалился под воду.

Черный, в белых подпалинах конь рванулся со скалы, взвился на дыбы и, совершив гигантский скачок, распластался в пространство.

Костя увидел, как он ударился о воду, подняв кверху каскад брызг; погрузился с головой, потом вынырнул и стал отчаянно биться в воде. Но спастись уже было невозможно.

Каждый удар волны сотрясал скалу от основания до верха. И все же это было лишь легкое прощупывание противника.

Вал, яростный, клокочущий, гудел уже совсем близко. Он нес с собой все, что ему удалось сорвать с земли: доски, бочки, обломки дома, вырванные с корнем деревья…

Отец вдруг схватил Костю и, прижав одной рукой к себе, другой ухватился за выступ камня.

— Маша!.. Маша!.. — повторял он, и по его щекам текли слезы.

Солдаты бросились наземь, вцепились в камни. Всем казалось, что наступила последняя минута жизни.

Скала дрогнула и застонала; дико закричали кони; еще один, перевернувшись вверх копытами, тяжело рухнул в воду и больше не вынырнул. В стремительном движении волна унесла его за собой.

Костя закрыл глаза от ужаса. Тысячи брызг обрушились на него, и он почти захлебнулся. И все же в его возбужденном, встревоженном сердце ни на мгновение не умолкала боль: он думал о матери. Где она?! Что с ней?! Первый раз в жизни ее не было рядом. Руки отца крепко сжали ему плечи и грудь. Скала гудела, казалось она не выдержит страшного напора и рухнет…

Вдруг объятия отца ослабели; Костя вдохнул сырой, холодный воздух.

Кто-то рядом крикнул:

— Ушла!.. Ушла!..

В этом крике была радость, радость человека, который в эти минуты несколько раз умирал и все же остался жив.

Отец встал, посмотрел на Костю и каким-то очень мягким движением поднял его на ноги. Лицо отца было землистое, щеки ввалились, а глаза лихорадочно блестели. Волосы его растрепались — зеленую фуражку сдул ветер.

Волна действительно уходила, тяжело переваливаясь. И, как бывает после страшного напряжения, вдруг сразу — тишина, покой. И в это еще не веришь. И в покое, кажется, притаилась еще большая опасность.

Костин отец и пограничники стояли на краю скалы и смотрели, как медленно оседает вода. Она уже растеряла всю свою злость. Это была просто вода, зеленая, холодная, подернутая зыбью. Она торопилась войти в привычные берега.

Когда море совсем успокоилось, отец с оставшимися в живых солдатами обыскали каждую впадину, каждую щель в нагромождении камней, но следов вездехода нигде не было.

Через несколько дней море выбросило на берег трупы старшины Матюхина, трех солдат и двух рыбаков. Их похоронили в общей могиле. Не спасся никто из ребят, живших на острове: ни Симка Морозов, у которого Костя незадолго до этого одолжил большой морской нож; нож он потом нашел в развалинах дома; ни Федя Гришаев, круглый, веселый толстячок; ни Алеша Федоров, с которым он много раз ходил на рыбалку, когда их брал с собой Матюхин.

Радиостанцию залило водой — она вышла из строя; с берегом связи не было. И никто во всем мире не знал, какая трагедия разыгралась на маленьком островке под названием Черная скала…

К счастью, в плотно закрытом бетонном погребе, куда вода почти не проникла, сохранились запасы муки. И оставшийся в живых повар стал печь хлеб на сложенных прямо на земле кирпичах.

Море выбросило на берег доски и разбитые баркасы; из них сделали нечто похожее на шалаш; когда горел костер, в нем было тепло и можно было спать. Несколько дней оставшиеся в живых прожили в этом шалаше.

Наконец к острову подошел пограничный катер. В штабе отряда начали беспокоиться, что на все вызовы по радио застава не откликается.

Вскоре после этого у берега бросил якорь транспорт с группой пограничников. На этом транспорте привезли новый разборный дом для заставы. Через несколько часов он уже возвышался на месте потонувшего. Дом был другой. И люди приехали другие. А отца, солдат и Костю катер увез на Большую землю.

Отца и солдат поместили в госпиталь: от всего пережитого у них было нервное потрясение. Особенно плохо было отцу. Костя жил в детском доме, часто навещал отца и жил только мыслью о том, что вот отец поправится и они снова будут вместе.

Когда отец наконец выздоровел, его назначили на южную границу.

И он поехал туда, где у подножия высокой горы Арарат течет река Аракс. Его назначили начальником заставы, а Костю он определил в интернат в Ереване.

— Тебе надо учиться, — сказал отец. — Вблизи заставы школы нет. Что же делать, сынок, придется нам расстаться до лета…

Костя подчинился, но чувство обиды против отца невольно осталось. Если бы была жива мать, она бы что-нибудь придумала, и они бы были все вместе.

Это было в начале зимы. В интернате шли занятия. Сколько себя Костя помнит, он жил в местах, где почти всегда было холодно. Он даже однажды видел живого белого медведя; медведь стоял на льдине, плывшей мимо острова. Старшина Матюхин, заядлый охотник, приложил к плечу винтовку, прицелился, потом вдруг крякнул и не стал стрелять:

— Больно красив, пусть живет!

Здесь, в Ереване, было тепло и солнечно. Впервые в жизни Костя попробовал виноград, о котором раньше только читал в книгах. Увидел живую змею, серую, с маленькой головой, — она в парке переползала через дорогу.

Наступила середина октября, погода была такая, как на Курилах в редкие летние дни.

Все, казалось, шло хорошо. Костя жил в интернате в большой чистой комнате, учился в светлых классах, у него была мягкая кровать, вкусная еда, его окружали ребята, с которыми можно было дружить. И все-таки он тосковал. Ему здесь не нравилось.

С раннего детства он привык к северной природе, к ее просторам, к укладу жизни, который был на границе, к тому, что ночью рядом с кроватью отца может тревожно загудеть телефон, и отец, как будто и не спал, быстро оденется и выбежит в ночную темень. К тому, что за окном их квартиры взволнованный голос дежурного вдруг крикнет: «Тревога!..»

И начнется суматоха: раздастся стук сапог, тупой лязг оружия, удаляющийся лай овчарки Дика. А Костя только приоткроет глаз, повернется на другой бок и опять спит. Тревога для него дело привычное.

На какую бы границу он ни приехал, он уже скоро все знает: и где стоят столбы, и где тропинки, по которым ходят солдаты, где вышки, с которых наблюдатели в бинокль оглядывают дальние поля.

Костин отец, капитан Григорий Андреевич Корнеев, провел на границе почти полжизни — двадцать лет. Ну, а его сын, Константин Григорьевич, поменьше — всего десять. Он пограничник с того дня, как родился на холодном Кольском полуострове, на границе. За эти десять лет он побывал в разных местах: отца переводили на Балтику, потом к Бресту на польскую границу и, наконец, на Курильские острова — поближе к Японии. И всегда с отцом ездила мать. Она была учительницей и преподавала в школе. Даже на маленьком острове она организовала школу. В ней было три начальных класса. И рыбаки отправляли своих ребят на материк только тогда, когда им приходила пора учиться в четвертом. Костя учился с ними, у него были товарищи…

Теперь все было по-другому. Костя грустил, в письмах звал отца. Но отец не мог приехать — он был занят, ему надо было хорошо изучить новую границу, освоиться с обстановкой, узнать людей, вместе с которыми предстояло работать. Только несколько дней, во время зимних каникул, Костя погостил у отца на заставе, на берегу Аракса…

Прошло много времени, пока Костя наконец привык к своей новой жизни, свыкся с ребятами и приобрел друга. Его друга звали Самвел Арутюнян. Самвелу одиннадцать лет. Он родился в Октемберяне. Никогда не видел моря, но зато хорошо знает горы. Никогда не видел белых медведей, но хорошо разбирается в сортах винограда. Умеет ловить змей и стравливать скорпиона с фалангой. Пожалуй, Самвел и физически покрепче Кости. Во всяком случае, он умеет лазить по скалам и мало утомляется под жарким солнцем. Отца и матери у него не было — они погибли: машина, на которой они ехали, сорвалась в пропасть. Самым близким родственником у него остался старый дед — заслуженный чабан. Его звали Баграт. Самвел часто бывал у него в гостях.

Костя подружился с Самвелом и написал отцу, что хочет на каникулы поехать на заставу вместе с ним.

И вот наступил этот счастливый день, когда отец приехал за Костей и Самвелом. Он приехал на военной машине здоровый, загорелый, только глаза были не такие веселые, как прежде.

Он обнял сына, поцеловал его. И Костя всю зиму таивший обиду против отца, вдруг прижался к его груди, притих и сразу забыл свою досаду.

В пути на заставу Костю радовало все: и то, что он мчится в машине и что отец сидит впереди, рядом с шофером, по-знакомому сложив руки на коленях. Зеленая фуражка на его голове чуть сдвинута на затылок. И молодой солдат-шофер в такой же зеленой фуражке, какие носят пограничники. Сейчас шофер сосредоточенно молчалив: он везет начальника. Но Костя уже успел познакомиться с ним и знает, что его зовут Петей и что однажды он на этой самой машине гнался за кабаном.

Самвел впервые ехал в военной машине. В его черных блестящих глазах затаенное любопытство. Он уже ощупал спинки передних сидений, сделанных из гнутых труб. Теперь его взгляд привлекли две ручки с черными набалдашниками, торчащие из пола.

— Для чего они? — спросил он.

Конечно, Костя знал это. Одна ручка для того, чтобы передние колеса могли, если понадобится, тянуть машину. Обычно ведут ее задние колеса, а если к ним подбавить тягу передних, то тогда машине не страшна никакая грязь, на то и вездеход, чтобы везде проехать. Другая ручка для того, чтобы, если нужно, увеличить обороты мотора, тогда машина станет еще сильнее — она сможет тащить за собой даже пушку.

Отец молча слушал разговоры мальчиков и пристально смотрел перед собой в ветровое стекло на дорогу, по которой медленно брели коровы. Шофер нажал на гудок, и коровы степенно расступились перед машиной.

Они не торопились и не шарахались, как овцы. Пастух, молодой загорелый парень в черном пиджаке и серой кепке с узеньким козырьком, узнал капитана, приветливо помахал ему рукой.

За живописным поселком шофер свернул в сторону и взял курс прямо на Арарат. Из Еревана Арарат виден не часто, лишь тогда, когда его не засвечивает солнце и облака не закрывают небо. Всякий раз, когда Костя смотрел на его высокую, покрытую снегом вершину, он вспоминал Курилы. Там, наверное, снег покрывал бы всю гору сверху донизу.

— Здесь недалеко мой дед Баграт, — сказал Самвел своим гортанным голосом.

— А где он? — спросил Костя.

— Пасет отару на берегу Аракса.

Отец обернулся:

— Я знаю твоего деда Баграта. Он заходит к нам на заставу. Почтенный человек!

Последний поворот — и впереди высокая темная стена. За стеной, над купами зеленых деревьев, виднелась мачта, а на ней красный флаг. Когда машина подъехала еще ближе, за листвой показалась крыша дома.

— Вот мы и приехали, — произнес капитан.

Застава! Много раз, приезжая к деду Баграту, Самвел издали видел, как из широких зеленых ворот выходили пограничники, выезжали машины, но никогда еще ему не приходилось бывать за высокими стенами, в которых проделаны бойницы. Если враг нападет, то сквозь узкие щели можно стрелять, лежа за пулеметом или опустившись на одно колено.

Когда вездеход въехал в ворота, которые распахнул дежурный, у Самвела забилось сердце. Сейчас он увидит то таинственное, что скрыто за этими глухими стенами.

Машина въехала в маленькую густую рощу. Это о ней писал в письмах Косте его отец. Когда-то очень давно, лет двадцать назад, писал он, пограничники решили посадить во дворе заставы деревья. И каждый солдат, который начинал свою службу на заставе, оставлял память о себе — сажал маленькое деревцо, ухаживал за ним. Каждый — по одному маленькому деревцу, и теперь здесь выросла густая роща.

Машина прошелестела колесами и остановилась у крыльца небольшого дома. Навстречу из двери вышли несколько человек. Высокий сержант с красной повязкой на рукаве взял руку под козырек, то есть приложил руку к краю широкополой зеленой панамы, какие в жару носят пограничники, и доложил о том, что происшествий на границе нет.

Докладывал он весело и привычно громко, а глаза его нащупали в глубине машины Костю. И Костя тоже ответно улыбался. С сержантом он уже познакомился в начале зимы, когда они с отцом впервые приехали на эту заставу.

— Ну, вылезайте! — обратился капитан к ребятам.

Он вышел из машины, обернулся и нагнул вперед спинку кресла, на котором сидел, чтобы мальчики могли выйти.

Костя одним прыжком очутился на земле. С зимы здесь все преобразилось. Буйно расцвели деревья; в их гуще на разные лады пели тысячи птиц — для них это был оазис среди опаленных солнцем пустынных холмов.

— Здравствуй, Виктор! — крикнул Костя сержанту.

Сержант схватил его за плечи и приподнял кверху:

— Привет, следопыт! А ты все как перышко, ничуть не поправился.

На крыльцо вышли еще несколько солдат и старшина, коренастый, с круглым обветренным лицом.

Увидев Самвела, который стоял у машины, он спросил:

— Ну, а черненький кто будет?

— Это Самвел, друг моего Кости, — ответил капитан. — Знаешь деда Баграта? Его внук.

Старшина внимательно посмотрел на Самвела, словно стараясь его припомнить, но так и не вспомнил. Он отозвал капитана в сторону и начал о чем-то шепотом говорить ему. При этом они оба то и дело посматривали на рощу. Глаза капитана сузились, и он пристально оглядывал плотно сомкнутые кроны деревьев.

Самвел услышал, как он тихо спросил старшину:

— Когда это случилось?

— Наверное, ночью, — так же тихо ответил старшина, — а заметили мы всего час назад.

Самвел пытливо оглядывал двор заставы. Сквозь широко раскрытое окно виднелась белая стена комнаты, большой портрет Ленина, поблескивающие вороненым блеском автоматы. Их было много — длинный ряд. Налево, между домом и оградой, шла низкая бетонная стена. Костя остановился у ее края и, наклонившись, пристально смотрел вниз.

В глубине двора, у сада, словно сохнущий невод, висела натянутая волейбольная сетка. Вот, кажется, и все, что увидел Самвел, и, по правде говоря, был разочарован: он думал увидеть на заставе что-то необычное.

— Самвел! — позвал его Костя.

Самвел подошел и увидел за стеной небольшой бассейн, наполненный мутной водой Аракса.

— Смотри, какая грязная вода! — сказал Костя. — Разве в ней можно купаться?

Самвел кивнул головой:

— Конечно, можно. В Араксе почти всегда вода мутная. Особенно, когда в горах идут дожди. Они смывают и песок и глину.

— Тут не столько вымоешься, сколько перемажешься, — усмехнулся Костя.

— Вот аристократ! — подошел к мальчикам Виктор. — Погоди, привыкнешь!..

— Пошли домой, ребята! — позвал капитан. — Надо поесть с дороги… Да ты не робей, Самвел. Помни, что ты на пограничной заставе, а здесь люди боевые.

Одноэтажный домик, где жили офицеры, стоял по другую сторону рощицы, почти совсем ею скрытый. К нему надо было идти узкой тропинкой мимо беседки, построенной в самой гуще деревьев.

— Бежим! — предложил Костя Самвелу и устремился вперед по тропинке.

— Назад! — вдруг крикнул отец; в его голосе была тревога. — Вернись назад! Там кобра!..

Кобра! Костя, словно со всего размаха ударился о стену, остановился и отскочил назад, наткнувшись на Самвела.

— Не бойся, — успокоил его Самвел. — Ее можно подстеречь и убить.

— Из Еревана звонили, просили поймать живую для зоологического сада, — сказал Виктор. — Хотят послать куда-то в Свердловск… Ждем змеелова. Должен приехать из города.

— Мой дедушка Баграт может ее поймать, — предложил Самвел.

— Верно, — сказал капитан. — Я слышал, что Баграт ловко ловит змей.

— А где его искать? — спросил Виктор.

— На холмах у Аракса. Подойдешь к старинному монастырю и увидишь его отару.

— Можно нам с Костей к нему сбегать? — попросил Самвел.

— Ладно, — согласился капитан. — Отдохнете — и пойдете.

Отец, Костя и Самвел обогнули рощицу. Теперь она уже не казалась Косте такой приветливой, и он опасливо поглядывал на нее.

Они вошли в деревянный дом и через небольшую кухоньку прошли в комнату. Костя переступил порог и остановился: прямо на него с портрета смотрела мать. На фотографии она задумчиво сидела на берегу моря и чуть улыбалась, у ее ног бились волны. Костя помнил, что, когда отец фотографировал маму, он заставил Костю прыгать на берегу, чтобы рассмешить ее. Зимой этой фотографии на стене еще не было. Очевидно, ее увеличил какой-нибудь местный фотограф.

В комнате не было ничего, кроме двух коек, застеленных одинаковыми серыми ворсистыми одеялами с большой буквой «Н» из красного сукна, пришитой к краю, и стола, застеленного белой бумагой.

— Ну вот, — сказал отец. — Располагайтесь, ребята.

Костя и Самвел поставили на пол свои чемоданчики и достали оттуда нужные вещи. Потом отец накормил их на кухне и разрешил пойти к деду Баграту.

Когда они огибали сад, направляясь к воротам, Костя с опаской поглядывал себе под ноги — вдруг наступит на змею.

В воротах он пропустил Самвела вперед, и тот, перейдя дорогу, зашагал прямо по траве к берегу Аракса.

Костя брел за ним и думал о том, что змее или какому-нибудь скорпиону ничего не стоит прокусить его тонкие брюки, а ботинки закрывают ноги только по щиколотку. И как это Самвел так смело шагает вперед? Неужели уверен, что с ним ничего не случится? А ведь на нем штаны покороче, вместо ботинок — туфли, и ноги внизу совсем открыты.

Узкая спина Самвела уже мелькала метрах в двадцати впереди, а Костя все еще плелся, выбирая место, куда поставить ногу. Прежде чем шагнуть, он внимательно осматривал землю.

— Эй, Костя! — крикнул Самвел, стоя на большом красноватом камне. — Иди скорее сюда!.. Посмотри на аскера.[20]

Ну, аскеров-то Костя видел еще зимой. Турецкие пограничники любят посидеть над обрывом, у самого берега Аракса. Они одеты в американские брюки зеленого цвета и такую же куртку, в руках у них старые ружья с длинными стволами. Аскеры часами сидят на каком-нибудь большом камне, курят и думают.

Сначала Костя с интересом рассматривал чужих людей, — на Курилах только волны шумят на границе. Но потом привык: сидит аскер на камне и курит. Ну и что из того?

Сейчас Костю волновало совсем другое: как бы Самвел не заметил, что он боится.

С трудом подавив в себе страх, Костя несколькими большими прыжками добрался до камня и вскочил на него. Теперь он и Самвел стояли рядом. Внизу шумел Аракс. Его вода мутного желтого цвета, и даже у самого берега дна не видно.

Удивительно, как в этой реке может жить рыба!

Но вот Костя и Самвел видят, как из турецкой деревни, глиняные дома которой разбросаны по дальним холмам, бегут ребята. Их больше десятка. У них жалкий вид — они в оборванных брюках, в рубашках с дырами. Передний, маленький, юркий паренек, держит в руках мяч. Кубарем слетев с кручи к самому берегу и раздеваясь на ходу, мальчишки один за другим бросились в воду. Но аскер не обратил на это никакого внимания.

Костя и Самвел постояли еще немного, наблюдая за тем, как маленькие турки перекидываются мячом, и им, по правде говоря, тоже захотелось броситься в воду и принять участие в игре…

И дела-то всего: спуститься с обрыва двадцать шагов, переплыть Аракс шириной метров пятнадцать — и они уже у тех ребят. Но нельзя — проходит граница.

Граница! Небольшое слово, но оно обладает силой делить мир на части. Вот здесь теоя земля, а там, на другом берегу, чужая. Такая же точно земля, такие же камни, и даже ребята так же играют в мяч, как на твоей земле, а все-таки все чужое-Костя и Самвел постояли, посмотрели на ребят чужой страны и пошли дальше. Теперь они шли по дороге, которая петляла вдоль границы. Эту дорогу проложили повозки и машины, на которых пограничники ездили от заставы к заставе.

Вдруг Самвел приостановился и показал рукой на дальние холмы. Издали они казались совсем синими, а на их склонах виднелись белые и черные пятна. Пятна то сливались вместе, то вновь разъединялись.

— Гляди, вон там овцы! — крикнул Самвел. — Значит, и дедушка Баграт там!

Солнце, еще не жаркое, освещало Араратскую долину. Далеко на горизонте, как светлые дымы, клубились горы. Невдалеке, у самого берега, темнел старый, полуразрушенный монастырь. Он стоял здесь много веков как свидетельство иных времен, иной жизни…

— Заглянем в старый монастырь! — предложил Костя. Он еще не был там — от старинных развалин веяло тайной.

— А как же кобра? — спросил Самвел. — Мы сначала пойдем к деду Баграту, потом туда.

Костя согласился. Он не знал, что идет навстречу событиям, которые окажутся гораздо важнее, чем уничтожение кобры, заползшей в сад заставы.

Когда они наконец добрались до подножия холма, рубашки на их спинах взмокли от пота. Овцы, лениво щипавшие траву между камнями, пугливо метнулись в сторону, но Самвел успел ловко схватить одну из них — свалявшаяся шерсть гроздьями висела у нее по бокам.

— Здравствуй, бе-бе! — закричал он; овца отчаянно дернулась, заблеяла, но он крепко держал ее обеими руками. — Здравствуй! Это я пришел — Самвел!

Он отпустил ее, и она шарахнулась, тут же смешавшись с другими овцами.

Почти на самой вершине холма, на большом камне, сидел старик с черной буркой на плечах. В руках он держал длинную палку. Опираясь на нее, он смотрел вниз, на ребят. У старика была белая борода и густые черные брови. Он сидел спокойно, широко расставив ноги и подавшись немного вперед.

У ног старика лежала большая собака — гроза волков и гиен; она пристально и настороженно смотрела на приближавшихся ребят. Заметив, что Самвел схватил овцу, она быстро вскочила и хрипло, с надрывом залаяла. Шерсть на ней поднялась дыбом, и она подогнула свои большие когтистые лапы, готовясь к прыжку. Но Самвел нисколько не боялся этой страшной собаки — он бегом бросился прямо ей навстречу.

В это мгновение собака прыгнула сверху на Самвела. Костя вскрикнул и зажмурился от ужаса… А когда открыл глаза, то увидел, что огромный серый волкодав весело виляет хвостом, а Самвел крепко обнимает его за шею.

Тут и старик заспешил навстречу гостю. Бурка на нем широко развевалась. Кажется, ветер сейчас сорвет ее с плеч. И старик казался от этого величественным и высоким, хотя на самом деле был маленького роста.

— Самвел!..

— Дедушка Баграт!..

Бурка почти совсем прикрыла Самвела, когда дед и внук обнялись.

Костя медленно поднялся по склону, стараясь держаться подальше от овец: кто его знает, что придет в голову этому сумасбродному псу. У них на Курилах собаки помельче и вроде подобрее.

— Вот это Костя, о котором я тебе писал, — сказал Самвел, когда Костя подошел поближе. — Его отец — начальник заставы. Он сказал, что знает тебя, дедушка.

Дед Баграт улыбнулся Косте и протянул ему руку.

Пес глухо заворчал.

— Тихо, Усо, — приказал ему Баграт, — это свой!.. Не бойся, Костя, он тебя не тронет… Я тоже знаю твоего отца. Хороший человек!.. Я рад, что ты друг Самвелу. В прошлом году он пас отару со мной, и ему было скучно.

Самвел рассказал деду, какое дело привело их сейчас к нему. Баграт сдвинул свои черные брови.

— У кобры характер серьезный, — сказал он. — В это время года они голодны, ищут добычу и поэтому особенно злые.

— Папа просил вас помочь, — сказал Костя.

Баграт подумал.

— Убить ее на заставе могут и без меня. Наверное, твой отец хочет, чтобы я поймал ее живьем… Что ж, это будет моя трехсотая змея!

Костя широко раскрытыми глазами посмотрел на маленького старика.

— Вы поймали двести девяносто девять змей?! Неужели ни одна не ужалила вас?

— Одна укусила, — ответил дед Баграт. — Это было давно. Пришлось вырезать кусок мяса… — И, откинув бурку, он засучил рукав рубашки. На худой, старческой руке, выше локтя, темнел глубокий шрам.

— Это врач сделал?

— Нет, не врач. Я бы умер, пока пришел врач. Это сделал мой брат кинжалом… Хорошо, — сказал он, — я помогу. Только если вы тоже мне поможете.

— Поможем, — с готовностью согласились Самвел и Костя.

— Я схожу домой за рогатиной. Останьтесь с отарой на полдня. Я потом вернусь из деревни с подпаском, и мы пойдем на заставу. Только смотри, Самвел, не подпускай овец к камням.

— Хорошо, — сказал Самвел.

Баграт оставил им еду: сыр, хлеб и яйца. Все это лежало в кожаном мешочке в расщелине большого камня. Потом стал спускаться вниз с камня своей неторопливой походкой. И еще долго то появлялась на холмах, то исчезала его черная бурка.

— А знаешь, сколько лет деду Баграту? — спросил Самвел, усевшись на камень, где раньше сидел дед. — Восемьдесят восемь!

— А я думал: лет шестьдесят, — удивился Костя. — Он же еще совсем бодрый.

— А знаешь, сколько у него орденов? — продолжал Самвел. — Целых три! Два ордена Ленина и один Трудового Красного Знамени!

— И всё за овец? — спросил Костя.

Самвел кивнул головой.

По правде говоря, раньше Самвел рассматривал грамоты, которыми увешаны стены дома старого чабана, и про себя удивлялся. Ну что хитрого в том, чтобы пасти овец? Взял хворостину и гони! И только проведя лето в горах с дедом Багратом, он понял, какой это большой труд. Нужно перегонять отару с одного пастбища на другое, чтобы у нее всегда было много еды. Следить, чтобы овцы не страдали от жажды. Охранять их от хищников. Того и гляди, набросятся волки, а то еще хуже — гиены.

Пожив вместе с дедом его трудной жизнью, Самвел стал уважать его профессию и старался помогать старику.

Возвращаясь осенью в школу, Самвел привозил с собой баночки, где в формалине плавали скорпионы, фаланги и змеи. И ребята с восторгом рассматривали глянцевитый черный хвост скорпиона с острым жалом на конце.

Пожив в горах, Самвел узнал много такого, чего раньше не знал.

— Вон видишь белые камни по ту сторону реки? — спросил он Костю.

— Вижу, — прищурился Костя.

— Там была наша земля.

— Как — наша? Ведь это чужой берег.

— Когда размечали границу, Аракс протекал там. А потом он изменил свое русло.

Костя представил себе, что находится на другом берегу Аракса, — и это еще советская земля, а в пяти шагах от него стоит аскер — и это уже Турция. Между ними незримо прочерчена линия; переступи ее — и ты уже нарушитель границы.

За Араксом, среди коричневых холмов, в солнечном мареве виднелась деревня. Глиняные дома с плоскими крышами и узкими, как щели, окнами. Зимой Костя много раз разглядывал ее в бинокль, но ни разу не замечал там люден, не видел, чтобы из труб вился дымок. Только сегодня он узнал, что она обитаема и что там даже есть ребята. Зимой деревня казалась покинутой…

Деда Баграта давно уже скрыли дальние холмы. Мальчики были вдвоем, а вокруг них расстилались просторы Араратской долины. Стояла тишина. Лишь голоса, доносившиеся с чужого берега, нарушали ее. Овцы лениво пощипывали траву, несколько из них стояли кружком около низкорослой айвы, глядя друг на друга, будто тихо беседовали между собой.

— Самвел, что бы ты больше всего хотел сделать? — спросил Костя.

— Я бы хотел поймать шпиона, — задумчиво ответил Самвел. — Представляешь себе: кругом стреляют, а я подкрадываюсь сзади и бросаюсь на него с револьвером. «Руки вверх!.. Ни с места, а то буду стрелять!» И вот он поднимает руки и идет на заставу…

Вдруг он замолчал и, привстав, стал следить за несколькими овцами, которые, отбившись от стада, побрели в сторону, к большим камням, где не было никакой растительности.

— Куда они пошли? Куда пошли?.. — заволновался Самвел. — Ведь там колодец!

— Какой колодец? — удивился Костя.

— Там колодец! — повторил Самвел. — Они упадут. Надо гнать их назад.

Он бросился к овцам. За ним, прыгая с камня на камень, бежал Костя. Почувствовав погоню, овцы — их было больше десяти — сначала растерянно остановились, а потом в испуге стали метаться между большими камнями.

— Назад! Назад!.. — кричал Самвел, размахивая палкой.

Он бежал туда, где находился одному ему известный колодец.

Костя старался не отставать и тоже кричал:

— Назад! Назад!..

Но вот Самвел скрылся в расщелине между камнями, и Костя потерял его из виду. Через мгновение он снова услышал голос Самвела, бросился в ту сторону, откуда он доносился, отталкивая овец, которые попадались по дороге.

— Назад! Назад!.. — кричал Костя что есть силы.

Сам того не понимая, он своим криком гнал вперед обезумевших овец. За ними с громким лаем мчался пес Усо. Костя стремился поскорее соединиться с Самвелом, но в лабиринте, скрытые камнями, они перекликались и никак не могли найти друг друга. Когда Костя прибегал на голос Самвела, тот оказывался уже в другом месте. Костя совсем сбился с толку и сам не понимал, куда ему гнать овец. Он бежал за Самвелом и повторял то, что кричал его друг.

Так овцы неожиданно оказались в западне. На них кричали сразу с двух сторон, и они сломя голову кидались куда попало. Хриплый лай взволнованного пса еще больше усиливал суматоху.

Вдруг Костя выскочил в узкое пространство меж двух гряд камней — это была полузаросшая редкой растительностью дорога. Она сохранилась с давних времен, потому что пролегала по камням. Здесь он увидел Самвела. Тот стоял, подняв руки и преграждая овцам путь.

Костя выскочил так неожиданно и так стремительно, что овцы, остановленные Самвелом, сгрудившиеся в узком пространстве и уже готовые повернуть назад, вдруг снова панически рванулись вперед. Они проскочили мимо Самвела, прижав его своими мохнатыми боками к камню. Задние подталкивали передних…

— Куда ты их гонишь?! — закричал Самвел Косте. — Стой! Стой, говорю!..

Костя и сам остановился, но было уже поздно: впереди, за камнями, раздалось дикое блеяние, и что-то с грохотом рухнуло вниз.

Расталкивая овец, Самвел бросился вперед, обогнал их и заставил повернуть назад. Теперь, когда Костя понял, в какой стороне опасность, и мальчики стали действовать сообща, овцы покорно, под конвоем собаки, побежали к стаду.

— Давай вернемся, — взволнованно сказал Самвел, — и попробуем вытащить двух овец, которые упали в колодец!

Самвел не упрекал Костю и не ругал его: он понимал, что так получилось случайно, но от этого Костя еще сильнее ощутил свою вину.

Мальчики поспешили туда, где в темном мраке древнего колодца бессильно блеяли овцы. К счастью, они были живы — их голоса донеслись до ребят, когда они выбежали на старую дорогу.

Через минуту они, запыхавшись от быстрого бега, стояли, наклонившись над круглым темным отверстием, зиявшим в земле. Колодец был обложен со всех сторон плоскими камнями, замшелыми и шершавыми от времени, а над ним на четырех столбиках возвышался каменный шатер — он-то и предохранял древний колодец от засорения. Ширина колодца была метра полтора. А глубина казалась бездонной. Плотная тьма наполняла его, и в ней ничего нельзя было разглядеть. Снизу доносились только тяжкие стоны раненых овец.

— Как только они не разбились?! — воскликнул Костя.

— Когда они падали, то цеплялись за стены. Видишь, сколько там выступов.

И действительно, земля в колодце местами осыпалась, и овцы, задевая за эти неровности, невольно задерживали свое падение и смягчали силу ударов.

— Давай я спущусь вниз, — предложил Костя.

Он не представлял, как сможет это сделать, но был готов на все. Раз случилась беда, да еще по его вине, он и должен спасти несчастных овец от неминуемой гибели.

— Не вытащишь! — уныло сказал Самвел. — У нас даже веревки нет.

— Я сбегаю на заставу и попрошу у старшины, — с готовностью предложил Костя.

Самвел присел на край колодца. Его щуплая фигурка выражала крайнюю озадаченность. Как вытащить овец, чтобы никто об этом не знал и чтобы Баграт не догадался, при каких обстоятельствах они ушиблись. Могли же они, например, свалиться с какого-нибудь высокого камня. От Баграта, конечно, попало бы, но не так сильно. Что теперь делать?

Костя ждал, что решит Самвел. На Курилах он бы знал, как поступить. Он бы уже слетал за длинными кожаными вожжами собачьей упряжки — они всегда висели на гвоздях у входа в дом — и с их помощью вытащил овец наверх. Так случилось однажды зимой, когда щенок от Мальвы — была такая овчарка у них на заставе — провалился в глубокую расщелину, и Костя вытащил его без помощи взрослых. Ну и страшно же было спускаться по рыхлому снегу, который мог вот-вот обвалиться с обрывистых стен узкого ущелья. И тогда уж сколько ни кричи, никто не услышит. Засыплет тебя с головой — окажешься, как медведь в берлоге.

Самвел молчал довольно долго, но так ничего и не придумал. Овцы внизу то замолкали, то принимались блеять с новой силой.

— Придется тебе сбегать на заставу! — вздохнул Самвел. — Давай скорее, а то вернется дедушка Баграт…

Костя зачем-то подтянул пояс, повернулся и опрометью бросился бежать. Едва он завернул за большой камень, как кто-то схватил его сзади за плечи.

Костя рванулся, но тут же увидел старшину Мергеляна, а рядом с ним Виктора, который на коротком поводке держал серого пса, глядевшего на Костю умными глазами.

— Ты куда? — спросил Виктор.

— На заставу…

— Что-нибудь случилось?

Костя махнул рукой назад.

— Там овцы свалились вниз…

— Со скалы? — спросил Мергелян.

— Нет, в колодец! — выдохнул Костя.

Мергелян и Виктор переглянулись. Они изучили здесь каждый камень, каждую щель и, конечно, хорошо знали, где находится старый колодец. Пастухи обычно обходили его стороной. И за долгие годы впервые случилась здесь такая неприятность.

— Пойдем посмотрим, — сказал Мергелян.

Увидев пограничников, Самвел помрачнел. Теперь-то, конечно, дедушка Баграт все узнает.

Мергелян и Виктор заглянули внутрь колодца, посетовали, что у них нет с собой фонаря, послушали тоскливое блеяние овец и стали советоваться, что делать. Идти на заставу за веревкой — далеко. Нельзя ли придумать что-нибудь другое. Виктор что-то надумал.

— Погодите, я сейчас вернусь… — произнес он и исчез между камнями.

Пес, по его приказу, покорно улегся у колодца, навострив уши и чутко прислушиваясь к удаляющимся шагам своего хозяина.

— Какой пес хороший! — сказал Самвел.

— Он уже трех нарушителей задержал! И даже был ранен, — ответил Костя. Он знал от Виктора, что Факел, так звали эту овчарку, дважды спасал тому жизнь, набрасываясь на диверсанта.

— Ранен? — удивился Самвел.

— Вон видишь: белая полоска на шее за ухом. Там прошла пуля.

Самвел долго вглядывался в еле заметный шрам и, не поверив Косте, переспросил у Мергеляна:

— Это правда от пули?

Мергелян только кивнул головой и промолчал. Он смотрел в темный зев колодца и прикидывал, как туда можно залезть.

Виктор пропадал недолго. Вскоре он вернулся, держа в руках большой моток старого телефонного провода.

— Вот, связисты запрятали, а я у них временно позаимствовал, — сказал он, бросая провод на землю.

Мергелян нагнулся и ощупал провод пальцами:

— А выдержит он?

— В два раза сложим — выдержит. — Он обвел Костю и Самвела веселым взглядом: — Ну, кто из вас полезет, ребята?

— Я, — ответил Костя.

— Нет, я! — сказал Самвел.

— Конечно, я! Ведь это я туда овец загнал.

Но Самвел не уступал. В нем заговорила гордость горца.

— Отойди! — строго сказал он. — Ты не умеешь обращаться с овцами. — Он заглянул в колодец: — Нет, все равно их не вытащить.

— Ну раз вы такие спорщики, — решил Мергелян, пряча улыбку, — никто из вас в колодец не полезет!.. Собирайся ты, Серегин.

Ребята пытались протестовать, но Мергелян и Виктор посмеивались — ведь Мергелян только пошутил с ними. Пограничники быстро размотали провод, проверили его крепость, а потом сложили вдвое. К одному привязали большой камень и стали осторожно опускать на дно колодца, чтобы не задеть овец, концы Виктор обкрутил вокруг ствола тополя, одиноко стоящего рядом с колодцем. Потом он отвязал от ошейника Факела длинный поводок, привязал к нему провода, его конец крепко зажал в руке Мергелян.

Наконец все было готово. Виктор подошел к краю колодца, заглянул в него и засмеялся.

— Тут спущусь, а в Америке вылезу! Ждите телеграмму из центра земли!

Факел, до сих пор спокойно лежавший на земле, вдруг вскочил и тревожно залаял — он явно не хотел, чтобы его хозяин спускался под землю один.

— Лежи, Факел! — погрозил ему пальцем Виктор. — Я сейчас вернусь. Ничего со мной не случится.

Пес повиновался, но все же продолжал тихо ворчать, чутко следя за каждым движением Виктора.

— До скорой встречи! — крикнул Виктор и скользнул вниз, в мрачное отверстие колодца, крепко сжав поводок.

— Осторожнее, там могут быть скорпионы!.. — предупредил Костя; у него тревожно забилось сердце.

Крепко упираясь ногами в землю, Мергелян держал натянутый поводок обеими руками, медленно его опуская.

— Я помогу, — подошел к нему Самвел и тоже схватился за поводок.

Позади него встал Костя. Наконец-то ему нашлось дело. Он крепко вцепился в тонкий ремень, напряженно следя за руками старшины.

— Отпускай… Отпускай… — командовал тот. — Еще чуть… Еще… Еще немного.

Узкий поводок, как змея, полз по краю острого камня и, сгибаясь почти под острым углом, исчезал в глубине.

Костя чувствовал, как тяжело Мергеляну, и изо всех сил старался ему помочь. Самвел то вцеплялся в ремень обеими руками, то, оставив его, заглядывал в колодец.

— Эге-гей! — кричал он в темную глубину.

— Ого-го! — наконец ответил ему приглушенный голос Виктора. — Я уже их вижу.

По лицу Мергеляна медленно текли ручейки пота. Его большие руки перебирали и перебирали поводок. И Косте, который тоже старался изо всех сил, казалось, что у этого колодца попросту нет дна: так долго спускается Виктор и, наверное, действительно скоро достигнет центра земли.

И вот откуда-то снизу донесся приглушенный голос:

— Стой!

Поводок, который был уже почти на исходе, ослаб. Мергелян крепко зажал его в руке и подошел к краю колодца.

— Как дела?! — крикнул он.

Снизу тотчас пришел ответ:

— Они тут, миленькие!

— Живы?

— Дышат. Одна стоит. Другая лежит, у нее, наверное, нога сломана…

Наступила тишина, напряженная и такая долгая, что Косте казалось — Виктор уже летит куда-то дальше, в бездну. А вдруг на него напала большая змея, и он сейчас борется с ней молча и ожесточенно! Кто знает, что таится на дне этого древнего колодца?

— Виктор! — крикнул он вниз, не в силах выдержать это ожидание.

— Я-я!.. — донесся отклик снизу.

— Скорее! — прокричал Самвел, он считал каждую минуту.

Виктор не ответил. Старшина Мергелян вытащил пачку папирос и медленно закурил.

— Ты его не торопи, — сказал он Самвелу, присаживаясь на край колодца. — Если во второй раз твои овцы туда рухнут, тогда прости-прощай!..

Костя и Самвел присели рядом со старшиной. Они пристально смотрели на ремень поводка, который шевелился в его руке, как живой. Он то напрягался, то безвольно падал на камень, то медленно полз влево. И вдруг рывок, да такой сильный — не держи его Мергелям в своем кулаке, он тут же скользнул бы вниз. И тогда уж наверняка пришлось бы бежать на заставу за веревками.

— Ну что же, Самвел, достанем овец и будем шашлык жарить? — улыбнулся Мергелян.

Самвел вздохнул:

— Попадет мне от деда!

— Это я виноват, Самвел, а не ты, — сказал Костя.

Самвел покачал головой:

— Все равно я виноват. Ты же никогда не пас…

По стенам колодца сновали серые ящерицы с короткими хвостами. Встревоженные тем, что нарушена вековая тишина их жилища, они появлялись из мглы, замирали на мгновение, ослепленные солнцем, а затем исчезали в щели.

— Они ядовитые? — спросил Костя.

— Нет. Это пустынницы, — ответил Мергелян. — Они неопасны.

Вдруг конец ремня дернулся в его руке с новой силой, и снизу донесся приглушенный голос Виктора:

— Тащи!

— Раз… два… взяли! — крикнул Мергелян тоном заправского грузчика, и поводок медленно пополз наверх.

Костя чувствовал, как на его ладонях саднит кожа, но тащил изо всех сил. Самвел стоял ближе всех к краю колодца и, нагнувшись, глядел вниз.

Наконец из колодца показалась серая, мохнатая, в завитушках, спина овцы. Самвел, отпустив провод, стал на колени, обхватил своими маленькими руками овцу за туловище и помог ей перевалиться через острый выступ камня.

Виктор мастерски, мертвым морским узлом связал провод, которым он опутал ее передние ноги и спину, — пришлось разрезать ножом.

Овца неподвижно лежала на камнях, и ее глаза были полузакрыты. Казалось, ничто уже не поднимет ее.

Сидя на корточках, Самвел ощупывал ее ноги: не сломаны ли? Нет, ноги были целы.

— Жива? — спросил Костя.

— Отдышится, — проговорил Мергелян. — Провод перехватил ей дыхание.

Самвел ласково гладил овцу и что-то приговаривал по-армянски. Костя не понимал ни слова, но, глядя на выразительное лицо Самвела, догадывался, о чем тот говорил. Он просил овцу подняться. Он очень просил овцу подняться на ноги.

И овца словно послушалась его. Вот она приподняла голову, поджала ноги и повернулась на живот. Потом она оперлась на передние ноги, приподнялась и медленно встала. Несколько мгновений переминалась с ноги на ногу, словно проверяла, все ли у нее цело. Затем медленно, с достоинством двинулась к расщелине меж камней в том направлении, где паслась отара.

Но что это? Блеснув на солнце, из ее густых завитков на землю упала и покатилась желтая монета. Овца сделала еще несколько шагов, и еще несколько монет вывалилось из ее шерсти. Казалось, овца, наделенная таинственной силой, платит людям за свое спасение.

Самвел нагнулся и поднял одну из монет. Она была золотая и, несомненно, старинная. Время не тронуло ее. Какие-то древние иероглифы покрывали обе ее стороны.

В это время из глубины колодца донесся голос Виктора:

— Вы что там, заснули?.. Давайте конец! Мергелян быстро привязал камень к проводу и опустил его в колодец.

Ползая между камнями, Костя и Самвел собирали монеты. Они удивлялись тому, что все монеты разные: на одних изображено солнце, на других — кинжалы, львы, газели, но на большинстве — лишь вязь древних письмен. Однако рассматривать их было некогда. Виктор снова подал сигнал. Напрягая все силы, Мергелян и ребята снова взялись за провод, обдирая о него руки, начали тащить вторую овцу. Через некоторое время овца лежала на камнях, рядом с колодцем. Пока старшина ножом разрезал провод, Самвел присел на корточки и провел рукой по животу овцы — тут же на камнях зазвенело золото: еще три монеты покатились по земле.

— Да там целый клад! — воскликнул Мергелян и, сложив руки рупором, крикнул вниз: — Виктор, у тебя под ногами золото!..

— Конец давай! — донеслось снизу.

Как истинный спортсмен, привыкший лазить по скалам, Виктор, подтягиваясь на руках, стал подниматься наверх, ловко нащупывая опору в щелях рассохшихся стен колодца.

Наконец он выбрался наверх. Потный, грязный, измазанный глиной, он достал из своих оттопыривающихся карманов пригоршню монет и протянул Мергеляну.

— Смотри-ка, смотри-ка, что делается! — удивился Мергелян.

— Там их еще много — так и блестят в темноте!

— Сказка! — воскликнул Мергелян. — Тысяча и одна ночь!.. Первый раз в жизни внжу настоящий клад!

— Восторги отставить! — сказал Виктор, тяжело дыша и вытирая свое лицо. — Мы и так потеряли здесь слишком много времени… Ну, ребята, тащите вашу овцу подальше от колодца. Вряд ли дед Баграт поверит вам, что она сломала себе ногу на ровном месте… — Он подозвал к себе Факела и прикрепил поводок к его ошейнику.

— Привет, ребята! Да не падет гнев старика на ваши бедные головы! — пожелал им на прощание Мергелян.

Пограничники ушли. И ребята остались вдвоем возле бессильно лежащей овцы. Она тихо блеяла, откинув назад голову. Ее левая передняя нога была в крови. Едва Самвел до нее дотронулся, овца резко дернулась.

— Она не может встать, — сказал Костя.

Что же делать? С минуты на минуту вернется дед Баграт. Он сразу все поймет. Да еще эти проклятые монеты! Ведь ему придется сказать, где они найдены.

— А что, если мы бросим монеты обратно? — спросил Костя.

— Нет, — сказал Самвел, — нам все равно не придумать, что случилось с овцой. Дед не поверит, что она сорвалась со скалы и мы подняли ее наверх. Лучше уж рассказать все, как было. Он ни за что не простит, если узнает, что я обманул его!

— Ух и попадет же нам!.. — Костя с досадой схватил горсть монет и швырнул о камни так, что они, сверкнув на солнце, разлетелись в разные стороны.

— Зачем кидаешься монетами? — спросил Самвел.

— А на что они? Даже порции мороженого не купишь!

— Повезем в Ереван, в школу. Они, может быть, ценные…

Они помолчали, размышляя о том, что же им делать с овцой.

— Надо ей перевязать ногу, — решил Костя.

— А чем?

Костя скинул пиджак и оторвал большой лоскут от края рубашки. Потом нащупал перелом и, приложив к больному месту обломок палки, валявшейся между камнями, крепко обмотал. Овца вздрагивала от боли и тихо блеяла.

— Унесем ее поскорее отсюда, — сказал Самвел.

Они подняли овцу и с трудом потащили на себе. Едва они достигли склона холма, из-за камней показался Баграт. Он шел в сопровождении подпаска — высокого парня с черными и курчавыми, как овечья шерсть, волосами. Это был Мартирос, двоюродный брат Самвела.

— Что случилось? — подойдя ближе, спросил Баграт.

— Она упала вон с того камня, — сказал Самвел, указывая на самый большой камень, лежащий вдали.

— Это неправда! — крикнул Мартирос. — Она не могла туда залезть.

Старый Баграт недолюбливал Мартироса, который всегда старался со всеми спорить.

— Ну, овцы могут ходить и по стене! — Он подошел к овце, которую ребята положили на траву, и внимательно осмотрел ее. — Ну что ж, поймаю кобру — пусть капитан делает шашлык… Колхоз продаст ему эту овцу. — Старик посмотрел на ребят сверкнувшим взглядом. — Ну пошли, а то заходит солнце.

И тут только Костя увидел, что в руках старик держит длинную палку с раздвоенным, как у рогатки, концом.

— Пошли, пошли! — торопил Баграт.

Иногда в природе бывает так: сгущаются тучи, блещет молния, гремит гром. Ждешь ветра, бури, ливня… И вдруг набегает легкий ветерок — и где ты, грозная туча? Опять светит солнце, и дышится легко-легко. И только на сердце какое-то странное чувство. Уж лучше бы встретить бурю грудью, чем ждать ее, готовиться к ней, а потом испытывать какое-то странное чувство, схожее с грустью, оттого что буря промчалась мимо.

У ребят в карманах позвякивали золотые монеты. Они очень хотели обо всем рассказать Баграту, но это значило — вызвать бурю. И хоть им очень-очень хотелось поделиться с Багратом тайной колодца, но они не знали, как начать разговор.

Костя еще издали увидел отца, который стоял у ворот заставы и, поджидая их, пристально глядел в их сторону. У поворота тропинки Баграт приветственно поднял руку:

— Привет начальнику!

— Здравствуйте, Баграт Карапетович! — приветливо улыбнулся отец и распахнул ворота, пропуская старика и ребят.

Баграт уверенно вошел и, дойдя до рощицы, остановился, прислушался, пристально вглядываясь в таинственную мглу шумящей листвы.

Баграт пришел на бой и был готов к нему. Он пойдет на кобру, держа в руках оружие — длинную палку. Змею можно убить из любого автомата, но, пока он, Баграт, не прижмет ее голову рогаткой к земле, никто не сможет взять ее живьем Это будет единоборство с сильным и беспощадным противником, быстрым и неумолимым. Одно неверное движение — разъяренная змея мгновенным движением смертельно ужалит его и тут же исчезнет.

— Она где-то здесь, — сказал, подходя, капитан.

Баграт стоял молча, словно прислушивался к тому, что лепетали листья и о чем пели птицы, свившие свои гнезда в купах деревьев; постепенно его плечи опускались, и в глазах вновь появилась старческая усталость.

— Кобры здесь нет, — сказал он.

— Нет, она тут! — настаивал капитан. — Минут десять назад ее видел повар… — Он обернулся и крикнул солдату, который курил на крыльце: — Позовите сюда Яремчука!

— Кобры нет, — тихо повторил Баграт, — она ушла.

— Она просто где-нибудь притаилась! — убеждал его капитан.

В этот момент из дома выбежал повар в белом фартуке и в белом колпаке. Круглое лицо его, распаренное жаром плиты, было красно. Он испуганно оглянулся в сторону деревьев.

— Расскажи про кобру! — приказал капитан.

Повар был крепкий парень. Засученные по локоть рукава открывали мускулистые, сильные руки. Глядя на него, просто невозможно было себе представить, что такой человек может струсить.

— Расскажи про кобру, — повторил капитан.

Яремчук растерянно развел руками.

— Я, товарищ капитан, под сараем дрова рубил. Вон под тем, — показал он на сарай в углу двора. — Нагнулся, чтобы поставить полено. Поставил… Как замахнусь топором! И обомлел… Она прямо передо мной. Раздулась вот так и покачивается… А сама черным глазом смотрит — гипнотизирует. Я, конечно, прищурился, чтобы под гипноз не попасть, да как метну в нее топор! Ну разве попадешь! Она — раз в сторону, и нет ее…

— Куда же она делась? — спросил капитан.

— Куда? Жжик — да прямо в рощу.

— Вот видите, Баграт Карапетович!

— Ее в роще нет, — сказал Баграт. — Птицы сидят спокойно. Они чувствуют змею и стали бы метаться.

Костя вспомнил: действительно, когда они утром вместе с Самвелом уходили с заставы, над рощей стоял птичий гомон. Птицы с криком носились над деревьями. Только тогда Костя не знал, что все это происходит из-за змеи.

— Куда же она могла деться? — спросил капитан.

Баграт молчал. Кобра хитрая и мудрая змея. Кто знает, какими путями она пришла сюда — все стены вокруг заставы кажутся глухими, а до бойницы ей не дотянуться? И кто знает, как она ушла отсюда.

— Она большая? — спросил Баграт.

У повара брови взметнулись кверху:

— Метра три, а то и больше.

Баграт засмеялся:

— Такой кобры не бывает. Это твой страх такой большой!

— Значит, вы мне не верите? — обиделся повар.

— Ступай к себе! — махнул ему рукой капитан.

Повар повернулся и нехотя побрел к своему борщу и гуляшу. Его обидело, что старик не поверил ему — живому свидетелю. Лучше было бы убить кобру. Да он наверняка бы убил ее, если бы не знал, что ее надо взять живьем. Он видел кобру и сознательно пощадил ее. В его руках был топор, и ничто не могло ему помешать изрубить ее…

— Куда же она могла спрятаться? — встревожился капитан.

— Нет ли у вас отверстия под стенами дома? — спросил Баграт.

Капитан сморщил свой темный от загара лоб:

— Как будто нет. А впрочем, прикажу все осмотреть.

По его беспокойному взгляду, направленному в глубину рощи, Баграт понял, что капитан все же ему не поверил.

Баграт протянул свою палку Самвелу:

— Подержи, — и исчез между деревьями.

Костя затаил дыхание. А что, если все же змея там? Что, если она всех перехитрила: залезла в какое-нибудь дупло и притаилась?

Капитан взволнованно шагнул к роще. Ему стало стыдно перед стариком.

— Баграт Карапетович!.. Баграт Карапетович!.. Вернитесь! Я вам верю!

В глубине рощи потрескивали ветки и мелькала темная фигура старика. Наконец он вышел из сада так же не спеша, как и вошел в него.

— Кобры там нет! — сказал он и отобрал у Самвела палку. — Если она появится снова, позовите меня.

— Я сам приеду за вами на машине.

Баграт на прощание потрепал Самвела по плечу.

— Вы тут не очень балуйте его, начальник! — попросил он, повернулся, чтобы уходить, и, вдруг что-то вспомнив, обернулся к капитану: — Там у меня овца есть, начальник, нога у нее сломана, списать надо. Попроси в колхозе, чтобы продали, шашлык сделаешь. — И пошел к воротам старческой, шаркающей походкой.

Самвел и Костя переглянулись.

— Дедушка! — крикнул Самвел, подбежал к нему и протянул руку, полную золотых монет.

— Что это? — остановился Баграт.

Подошел капитан и удивленно взглянул на монеты:

— Золото! Откуда оно у тебя?

— И у меня есть тоже! — сказал Костя и протянул монеты отцу.

— Как много! — удивился он. — И все монеты старинные!

Костя и Самвел, перебивая друг друга, рассказали историю, которая произошла с овцами. О том, как овцы упали в колодец и как старшина с Виктором их вытащили.

— Откуда в колодце монеты? — спросил капитан Баграта.

Старик перебирал своими темными, сухими пальцами монеты и молчал.

— Когда я был еще ребенком, — наконец ответил он, — этот колодец уже был высохшим и забытым. И отец мне о нем не рассказывал, и дед тоже…

Капитан пожал плечами:

— Поразительно! Придется в него спуститься еще раз… Попробуем разгадать эту тайну.

Баграт пошел к воротам и обернулся:

— Как только змея появится, сразу зовите.

— Я приеду сам, — сказал капитан.

Баграт посмотрел на Самвела:

— Приходи.

— Приду обязательно!

Вечером на заставу приехала кинопередвижка. В солдатском общежитии на стену повесили простыню. Она служила экраном. Громко стрекотал киноаппарат, зажатый в узком проходе между койками. Собрались все, кто вернулся с границы. Те, которые уже улеглись спать, проснулись и смотрели картину лежа.

Костя и Самвел, приткнувшись на одной табуретке, в который раз переживали полет Гагарина в Космос. Они видели этот фильм в кинотеатре, а потом еще и в школе.

Худенький киномеханик, с погонами ефрейтора, торопливо менял части. Его ожидали на соседней заставе.

— Как ты думаешь: он боялся? — тихо спросил Костя Самвела, когда Гагарин, неловко двигаясь в костюме космонавта, занял свое место в кабине.

— Наверное, боялся, — тихо ответил Самвел.

— И я бы тоже боялся. Вдруг бы меня унесло куда-нибудь к Марсу, и я бы не смог вернуться!..

Сзади кто-то громко заворчал:

— Тише вы там!

Когда сеанс окончился, Костя увидел у дверей Виктора и старшину Мергеляна. Оба были усталые, но веселые.

Выходя из комнаты, Костя столкнулся с ними.

— Пойдешь с нами добывать оставшиеся монеты? — шепнул ему Виктор.

— Конечно, пойду! — сказал Костя. — А когда?

— Капитан приказал завтра утром. Мы выйдем с вечера и останемся на границе.

Костя уже привык к тому, что на заставе никто не говорит ему «твой отец», а говорят: «капитан» или «начальник». Только замполит лейтенант Клебанов называл отца Григорием Андреевичем. Но лейтенант сейчас в отпуске, уехал к матери в Ленинград.

— И нам с Самвелом можно с вечера? — спросил Костя.

— Если разрешит капитан.

«Если разрешит капитан». Не так-то легко получить это разрешение! Но Костя его все же добился. Они с Самвелом дойдут только до ближайшей наблюдательной вышки и посмотрят сверху на залитую лунным светом долину. Это так красиво! А потом вернутся домой вместе с дозором.

Отец не хотел, чтобы мальчики вечером одни выходили за ворота заставы. А кроме того, этот вечер он хотел провести с сыном. Целый день он присматривался к мальчику и ему казалось, что Костя отвык от него.

Это его тревожило. Когда Костя писал ему в каждом письме из интерната: «Папа, хочу к тебе», отец чувствовал его любовь и, хотя понимал, что взять Костю к себе не может, радовался, что где-то есть Маленькое, преданное ему сердце. То, что в первый же день Костя провел в долине вместе со своим другом, в глубине души огорчило его. Он сознавал, что зима, необычная, трудная, не прошла для мальчика даром — Костя изменился. Острое чувство одиночества, охватившее его, когда впервые в жизни рядом с ним не оказалось ни матери, ни отца, постепенно притупилось. Он начал привыкать к своим новым товарищам. И Самвел стал его близким другом. Конечно, Костя не забывал отца, любил его, но Самвел невольно в чем-то заменил его…

Вернувшись домой, ребята снова вытащили свои монеты и стали играть ими. Но скоро эта игра им надоела. Монеты то и дело норовили выскользнуть из рук и закатиться в щели. Две из них застряли между половицами, и достать их было невозможно. Тогда ребята ссыпали оставшиеся монеты в жестяную банку из-под халвы и поставили на полку. Осенью они отвезут их в Ереван и подарят учителю математики Рубену Суреновичу, у которого есть коллекция старинных монет. В прошлом году он устроил в школе выставку. Монеты лежали под стеклом, на подушечках, и над каждой было написано, когда и где они впервые появились.

Тогда Костя впервые подумал: вот уже давно нет многих царей, государств и даже народов, а маленькие монетки остались. Люди тяжелым трудом добывали золото, чеканили монеты. Потом монеты переходили из рук в руки. Бедняки держали их как единственное, трудом и птом добытое сокровище. Они звенели в кошельках богачей; из-за них на восточном базаре визгливо торговались купцы. И вот уже ничего не осталось от минувших времен, кроме этих монет на дне старого, заброшенного колодца…

— Собирайтесь, ребята! — сказал отец, входя в комнату. — Пройдемте немного по берегу Аракса.

— Кобра не вернулась? — спросил Костя.

Он весь день помнил, что кобра где-то здесь, поблизости. И не потому, что он был таким трусом. Для него, родившегося на севере, кобра была чем-то новым, волнующим воображение. Однажды он читал в «Мурзилке» рассказ о заклинателе змей. Индийский факир играл на флейте, а змеи ритмично двигались под тихую мелодию.

— Нет, так и не вернулась… — ответил отец и взглянул на его ноги. — Под кроватью в чемодане твои высокие сапоги. Надень их — легче идти по камням.

Костя быстро вытащил чемодан. Как же это он забыл о своих высоких хромовых сапогах, которые отец подарил ему еще на Курилах! Они были почти совсем новые. Только немножко сморщились носки и ссохлась кожа.

Костя натянул их и невольно подумал, что если он в темноте вдруг наступит на кобру, то это уже не так страшно. На ногах у него надежная броня.

Отец надел кобуру, зашел к дежурному, отдал ему нужные распоряжения, захватил с собой солдата с автоматом, и они четверо вышли на темную дорогу.

— Где же Виктор? — спросил Костя.

— Он пойдет в наряд немного позже, — ответил отец. — Мы встретим его на обратном пути.

— Виктор звал нас к колодцу. Там еще остались монеты…

— Завтра утром пойдете, — сказал отец.

Он пошел вперед, стуча по камням подковками каблуков. За ним двинулись Костя и Самвел. А позади всех шел солдат. И тут для Кости начались неожиданные страдания. Ссохшиеся задники сапог сжимали пятки, а съежившаяся на носках кожа давила на пальцы. Что делать? Сказать отцу, что он не может идти, и вернуться назад? Нет, надо потерпеть, может быть, потом станет легче.

Темный силуэт отца, его широкая в плечах фигура то появлялась, то снова исчезала во мраке.

На острове Костя много раз ходил с отцом ночью. Это было на берегу моря. Они шли вдоль темных скал, слушая, как, шелестя, набегают волны, и вглядываясь в дальний горизонт. И Костя всегда думал: сколько ни живи на их маленьком острове, никогда не дождешься, чтобы на берегу оказался настоящий диверсант, о котором пишут в книгах…

Костя с Самвелом сильно отстали от отца.

— Давай пойдем быстрее, — предложил Костя.

Они прибавили шагу, но идти дальше Косте оказалось невмоготу.

— Самвел, пожалуйста, потише, — сказал он через несколько шагов.

Отец, словно догадавшись, остановился у берега Аракса, на краю высокого обрыва. Внизу бурлила вода; в слабом сиянии усеченной луны она поблескивала темным, недобрым светом.

А по ту сторону реки, там, где лежала турецкая деревня, мрак сгустился, не видно было ни одного огонька. Дальние холмы слились воедино и казались странными, призрачными. Издалека донесся вдруг протяжный, хриплый лай.

— Где это собака? — спросил Костя.

— Это не собака, а гиена, — ответил отец.

— Ты ее видел? Какая она?

— Видел, — сказал отец. — Она похожа на собаку, но у нее очень злобные глаза…

Они стояли в темноте. Костя рядом с Самвелом, а чуть в стороне отец. Солдат тоже остановился; во мраке угадывался его силуэт.

— А вон в той деревне живет мой родственник, — сказал Самвел, вглядываясь в темноту.

— Родственник? — удивился Костя. — Как же он туда попал?

— Дед Баграт говорит: он ушел туда давным-давно, еще в двадцатом году. Женился и там живет. У него теперь есть дети и внуки.

— А ты откуда знаешь?

— Он пишет письма.

— Письма? Как же они сюда попадают? Их возят через реку?

— Не знаю, — ответил Самвел.

В темноте прыгал огонек отцовской папиросы. Отец сказал:

— У этих писем долгий путь — из одного государства в другое.

— Сколько же на это нужно дней? — спросил Костя.

— Дней десять, наверное, а то и больше.

— А за сколько минут мы добежали бы до той деревни?

— Минут за пять добежали бы.

— Папа, — Костя дотронулся до руки отца и вдруг почувствовал, как рука дрогнула и крепко сжала его ладонь, — а когда-нибудь мы сможем свободно пойти к туркам, а турки к нам?

— Да, когда-нибудь, — ответил отец.

— Когда же?

— Когда те, кто находится в той деревне, будут жить так, как живут свободные люди нашей страны.

Костя помолчал немного, потом спросил Самвела:

— Самвел, а ты своего родственника видел?

— Нет, — ответил Самвел.

— А если мы будем с вышки смотреть в бинокль, ты его узнаешь?

— Как же я его узнаю, если я его не видел! Дед Баграт тоже бы его не узнал. Раньше он был молодой, а сейчас старый.

Отец все еще крепко, держал Костю за руку. И Костя вдруг вспомнил: вот так же крепко отец прижимал его к себе, когда на остров надвигалась волна. И потом, когда они долго искали мать. Костя тогда еще не понимал, что никогда больше ее не увидит. Отец держал его за руку и вел за собой по берегу, где громоздились обломки домов и рыбацких ботов…

Самвел что-то еще рассказывал о своем родственнике и о дедушке Баграте. Капитан не перебивал его. Казалось, он внимательно слушает, но его глаза устремились вдаль. Перед ним снова вставали видения того страшного дня на маленьком пограничном острове, когда разломалась их семья. И он думал о судьбе своего Кости, его будущем…

— Тебе хорошо в интернате? — вдруг спросил он.

И Самвел сразу замолчал, словно отодвинулся в темноту.

— Не очень, — прошептал Костя.

— К этому, Костенька, надо привыкнуть.

— Я знаю, — ответил Костя. — Теперь мне всегда придется жить отдельно?

— Но ведь здесь, на границе, тебе нельзя, — тихо сказал отец. — Меня могут вызвать, и я уеду на несколько дней… — Рука отца до боли сжала Костину ладонь. — Ты ведь знаешь, что на границе как в бою… Если бы была мама…

Эти слова нечаянно сорвались с его губ, и он испуганно замолчал. Костя тоже молчал. Он только теснее прижался к отцу. Вдруг какие-то звуки донеслись до них: словно кто-то заплакал и тут же сдержал слезы.

Отец обернулся:

— Где Самвел?

— Самвел!! — крикнул Костя. — Самвел!..

Никто не отозвался. Отец внимательно вглядывался в темноту. Наконец его острый взгляд пограничника заметил тень внизу, под скалой.

Он быстро спустился с кручи, а за ним, забыв о боли в ногах, устремился Костя.

Самвел, скорчившись, сидел на камне у самого берега. Плечи его вздрагивали.

— Самвел!..

Самвел не ответил.

Под сапогами отца захрустели камни. Он нагнулся над Самвелом.

— Что с тобой, мальчик? — проговорил он. — Тебя кто-нибудь обидел?

Костя вдруг сразу все понял.

— Папа, у него нет ни отца, ни матери! — прошептал он. — Никого, кроме деда Баграта.

— Что с ними случилось?

— Погибли в пропасти. Машина перевернулась в горах.

— Самвел, — сказал отец, дотрагиваясь до его волос, — Самвел, ты будешь всегда с Костей… Как мой второй сын. Я сделаю для тебя все, что смогу.

Самвел не ответил. Он заплакал громко, в голос, больше не сдерживая себя.

— Не плачь, Самвел! — обнял его отец. — Нам всем троим нелегко… Но мы мужчины. Мы всё перенесем, правда?.. Ведь правда же?

Самвел кивнул головой. Он больше не плакал, только часто и тяжело вздыхал.

Отец оглянулся. Невдалеке темнела острая крыша старого монастыря, казавшегося таинственным на пустынном и мрачном берегу.

— Вот что, ребята: идите-ка к монастырю и посидите там. Я немного еще пройду до арыка, а потом быстро вернусь к вам.

— Хорошо! — согласились Костя и Самвел.

Отец двинулся дальше. Пограничник пошел за ним. Ребята некоторое время стояли на дороге, всматриваясь в темные очертания монастыря и прислушиваясь к удаляющимся шагам.

Теперь, когда они остались совсем одни, к ним стал подкрадываться страх. Самвелу почему-то вдруг вспомнились легенды об этом монастыре, которые рассказывал ему дед Баграт. Когда-то в незапамятные времена этот монастырь построил царь, который убил триста шестьдесят пять своих врагов. Убив очередного, он приходил сюда и клал в стену камень, замаливая грех. По преданию, монастырь построен из трехсот шестидесяти пяти камней. Но сколько их было на самом деле, никто и никогда не считал.

— Давай постоим здесь, — предложил Самвел.

— Нет, надо делать так, как велел отец, — возразил Костя и сошел с дороги.

К монастырю надо было добираться по хаосу камней. Ноги скользили, ребята спотыкались. Несколько раз Костя падал и больно ударялся локтями об острые выступы. Даже более знакомый с этими местами Самвел двигался вперед неуверенно — ему не очень-то хотелось приближаться к монастырю. Там, где Костя видел просто развалины, воображение Самвела рисовало беспокойные картины: он слышал стоны замученных жертв; видел, как к стене крадется темная фигура с огромным камнем в руках; представлял себе, как по освещенной лунным светом дороге идут кочевники, ржут кони, позванивают кольчуги…

— Вернемся назад, Костя! — попросил Самвел. Чем ближе был монастырь, тем сильнее охватывал его страх.

Но Костя не ответил. Слова отца были для него приказом. Он продолжал прыгать с камня на камень.

Самвел стал отставать. Вдруг он остановился и крикнул:

— Там живут кобры!..

Костя вздрогнул. Эта мысль приходила ему в голову, но он гнал ее от себя.

— Вернись!

Некоторое время они стояли молча, каждый на своем камне, отделенные друг от друга добрым десятком метров. В душе их шла борьба, борьба безмолвная и трудная. Каждый боролся не только с тем таинственным, что мерещится в ночи, но прежде всего с самим собой.

Самвел, такой храбрый днем, ночью сделался нервным. Он не знал, есть в развалинах кобры или нет, но ему надо было во что бы то ни стало заставить Костю вернуться. Все, что рассказывал ему у ночных костров дед Баграт, властно обступило его, но он не хотел признаться в этом Косте.

Костя не двигался с места, прислушиваясь к ночным шорохам. Где-то опять залаяла гиена. На турецкой стороне мигнул огонек и пропал. Наверное, закурил аскер. Прозвучал и тут же умолк резкий свист неведомой птицы.

Как ему ни было страшно, Костя решил не сдаваться. Он ведь и на Курилах привык к темноте ночи. Отец всегда говорил: «Для пограничника ночь — это солнечный день, пурга — светлое утро, ураган — штиль. Чем непрогляднее ночь, чем хуже погода, тем скорее надо ждать нарушителя границы».

С детства Костя привык к тому, что ни днем, ни ночью вокруг него не прекращается жизнь. И теперь, вглядываясь в темноту, он увидел то, что не смог увидеть Сам вел.

Вдалеке, между камнями, на мгновение вспыхнул лунный отблеск на стволе автомата, чуткий слух уловил тихие шаги, затем Костя различил две движущиеся одна за другой тени. Со стороны заставы шел дозор. И ощущение того, что люди близко, окончательно вывело Костю из охватившего его оцепенения.

Прыгая с камня на камень, он стал приближаться к монастырю. Вот и тропинка, которая круто спускается к воде. Слева — темная стена с еще более темными провалами окон. Костя подошел к стене и прислушался. За нею что-то тихо шелестело. Что это? Он затаил дыхание.

Из окна над его головой вдруг с легким шорохом вылетели две летучие мыши. Они промелькнули черными тенями и исчезли.

Позади загремели камни. Костя услышал, как что-то тяжелое свалилось на землю. Он вздрогнул и обернулся. По тропинке к нему ковылял Самвел.

— Немного ушибся, — виновато проговорил он. — Знаешь, сюда кто-то идет…

— Тебя заметили? — спросил Костя.

— Не знаю. — Самвел потер ушибленный бок. — Не лучше ли нам вернуться на дорогу?

— Будем ждать отца здесь! — заупрямился Костя.

Косте и самому было неуютно у этих развалин. Ужасно жали сапоги, он тихо страдал. Он присел на камень и нагнулся.

— Ты что делаешь? — удивился Самвел.

— Помоги стащить, — с натугой ответил Костя. — Проклятые, как приросли к ногам!

Самвел обхватил обеими руками правый сапог. Костя уперся ему в грудь левой ногой, и все его тело содрогнулось от боли: правый сапог хоть и подался, но пятку обожгло словно горячим варом. Костя застонал, а Самвел еще раз рванул сапог и отлетел с ним в сторону.

Второй сапог оказался еще упорнее. Но Костя так яростно старался от него освободиться, что Самвел, стаскивая сапог, свалился и чуть не ушибся о камни.

Теперь они уже ясно слышали приближающиеся тихие шаги. Костя хотел крикнуть, что здесь свои: он и Самвел, но не успел — на тропинку выпрыгнул пограничник, в котором Костя тут же узнал Виктора.

— Это вы? — удивился Виктор, осветив ребят фонарем.

— Потуши! — зажмурился Костя. — Отец сейчас придет.

Виктор оглянулся и тихо сказал в темноту:

— Прошин!..

За стеной послышался шорох, посыпались камни, и перед ребятами появилась коренастая фигура второго пограничника.

— Ну и нарушители! — недовольным голосом проговорил он. — Я-то думал, что хоть под конец службы повезло. В газетах напишут: «Герой-пограничник Прошин задержал нарушителя». А тут вы! — Прошин говорил шутливо, но видно было, что он разочарован.

— Капитан приказал им ожидать его здесь, — сказал Виктор.

— Проверяет! — усмехнулся Прошин.

— Кого? — спросил Костя.

— Кого? Нас, конечно. Знал, что мы должны скоро тут пройти. Если бы вас не заметили, досталось бы нам на орехи!

— Сказал бы, что мы потеряли бдительность, — добавил Виктор, — не заметили посторонних людей на границе.

— Я не посторонний, — обиделся Костя, — и Самвел тоже!

— Ну что ж, — сказал Виктор, — придется вас обоих как злостных нарушителей доставить на заставу и выяснить, по чьему заданию вы сюда проникли.

— Я не пойду, — запротестовал Костя, — у меня ноги болят.

— А я локоть расшиб, — добавил Самвел.

— Тем более, — сказал Виктор. — Значит, далеко не убежите.

Он присел рядом с Костей на камень. Острым лучом фонарика Прошин осветил Костины ноги.

— До крови! — сказал он.

В ослепительном кружке света Костя увидел свои ноги и пятна запекшейся крови на пятках.

Он пошевелил ступнями — боли почти не ощущалось.

— Растер немного, — проговорил он.

— Если бы такое со мной приключилось, мне бы старшина выговор влепил за небрежность, — усмехнулся Виктор.

— За преступную небрежность! — поправил Прошин. — Старшина любит крепкие словечки.

— А далеко пошел капитан? — спросил Виктор.

— До арыка, — ответил Костя.

Виктор взглянул на часы:

— Пойдем-ка, Прошин, ему навстречу.

Пограничники встали. Виктор поправил на плече автомат. Прошин потушил фонарь, и тьма вокруг стала еще гуще.

Мальчики опять остались совсем одни.

Костя сидел на камне, поджав ноги, и смотрел на залитые сумеречным светом молодой луны отроги дальних гор. Самвел прижался к его плечу. Они молча слушали звуки ночи.

Вдруг Самвел вскрикнул:

— Посмотри! Там, далеко, видишь!..

Костя оглянулся и среди черных холмов увидел яркую, огненную точку. Она мерцала, как упавшая звезда, то угасала, то вновь вспыхивала. Казалось, сейчас, набравшись силы, она снова взметнется высоко в небо.

— Это, наверное, костер дедушки Баграта.

Костя представил себе, как дед Баграт сидит сейчас у костра, закутавшись в свою бурку, и пламя багровым светом озаряет его лицо. У его ног лежит волкодав, жмурится, уши торчат кверху, сторожит — нет ли поблизости непрошеных гостей: волков и гиен. А на склоне холма, тесно прижавшись друг к дружке, спят овцы.

Внезапно новый, странный звук возник вдалеке. Жалобный и тихий, он донесся с турецкого берега. Возник на мгновение и замер, а затем полился тягуче и однообразно. Костя никогда не слышал инструмента, на котором играл человек, невидимый в ночи. Мальчик мог отличить скрипку от виолончели, любил слушать рояль и особенно симфонический оркестр. В духовом же оркестре знал все инструменты и очень хотел научиться играть на кларнете.

Но длинные, тягучие и какие-то необычные звуки, доносившиеся до него, рождались, казалось, сами по себе, без инструмента. Незнакомый щемящий мотив будоражил и без того возбужденное воображение ребят. Они еще крепче прижались друг к другу.

— Что это? — тихо спросил Костя.

— Шарманка, — прошептал Самвел.

— Шарманка?

— Ну да, ящик с ручкой. Ее за ручку крутят.

Костя, конечно, читал, что с шарманками обычно ходят бродяги. Но ему никогда не доводилось видеть ни шарманки, ни шарманщика. И вот впервые он слышит этот странный звук ночью на почти пустынном берегу Аракса.

Печальный мотив словно звал кого-то. Костя представил себе, что шарманщик похож на деда Баграта, только худой и несчастный.

Луна поднялась выше, но ее свет, рассеянный и слабый, лишь сильнее сгущал тени вокруг.

Ребята слушали, испытывая тревожное чувство. Там, на турецкой стороне, человек в беде. Он стоит, крутит ручку своей жалкой шарманки и как будто зовет на помощь. У кого он ищет помощи? На что надеется?

Казалось, только для них одних на всем свете и играет эта шарманка.

Вдруг настороженный слух Кости уловил тихие шаги — они приближались. По дороге за камнями шли люди. Наконец-то вернулся отец, а с ним Виктор и Прошин. И звуки сразу потеряли свою притягательную силу.

Отец тихо подошел и встал у камня, на котором сидели ребята. С другой стороны остановился Виктор, а Прошин подкрался к самому берегу.

— Что-то шарманщик выбрал странное место для своей игры, — сказал отец.

— Может быть, подает сигнал? — предположил Виктор.

— Все может быть.

— Он уже долго тут играет, — подал голос Костя.

— Больше вы ничего не слышали? — спросил отец.

— Нет, не слышали! — в один голос ответили Костя и Самвел.

— Дело явно нечисто! — сказал отец. — Ни один аскер его не трогает.

— Видать, у них сговор, — согласился Виктор. — Неужели ждут, что сегодня ночью кто-то перейдет к ним?

— Нет, не стали бы они привлекать нашего внимания. Тут что-то другое.

— Может быть, отвлекает наше внимание, товарищ капитан? — подал голос Прошин.

— Возможно… А ну, Серегин, вызови заставу!

Виктор скрылся за стеной.

Мальчики с волнением ждали, что же будет дальше. Неужели эта игра на шарманке лишь притворство и где-то вблизи, во мраке, притаились люди, которые выжидают, чтобы потом начать действовать.

А вокруг простиралась тихая, звездная ночь. Бледным серебром мерцала шапка Арарата. Вдалеке, среди волнистых холмов, горел костер Баграта. Такая тишина, такой покой!..

— Товарищ капитан! Товарищ капитан! — громкий шепот Виктора был готов перейти в крик. — У двух камней прорыв! Замечены следы…

— Куда они ведут? — быстро спросил капитан.

— Дежурный говорит — в тыл!

— Кто обнаружил?

— Кириллов и Неделин. Они обходили участок.

— Сколько человек прорвалось?

— Один. На заставе тревога. Старшина организовал преследование.

— Теперь так: ты, Серегин, продолжай наблюдение! Если шарманщик нарушит границу, задержи!

Виктор был старшим наряда. То, что приказывал капитан, относилось и к Прошину, и к солдату, который сопровождал капитана.

С этого момента шарманщик стал ощутимой враждебной силой.

— Ребята, за мной! — приказал капитан Косте и Самвелу и бросился бегом по дороге к заставе, до которой было больше километра.

Гулко стучали новые сапоги отца. Костя несколько раз до боли сбивал ноги о камни, саднили натертые пятки, но теперь это было уже сущими пустяками. Скорее, скорее вперед! Только бы не пропустить то важное, что произойдет сейчас!..

Вот они уже вбежали в ворота заставы. На крыльце капитана встретил дежурный. Взволнованным голосом он доложил, что у отметки восемьдесят семь обнаружены следы. Не больше часа прошло с тех пор, как кто-то был там.

— Кто-нибудь его видел? — спросил капитан.

— Мергелян звонил, что пока не обнаружили.

— Так, так!.. — недовольно проговорил капитан. — Я иду туда! — Он сбежал по сту-ленькам вниз и уже от ворот крикнул: — Держите связь с Мергеляном и Серегиным. Они ведут наблюдение…

Костя и Самвел бросились было за отцом, но он решительным жестом остановил их.

Ворота за отцом закрылись. Костя и Самвел опустились на ступеньки крыльца. Только что им казалось, что они участвуют в большом и опасном деле, но вдруг они оказались в стороне.

Дежурный вернулся к своим аппаратам и долго кому-то докладывал о происшедших событиях. Очевидно, звонили из штаба отряда. Вполголоса беседовали между собой солдаты. Их оставили здесь на случай, если потребуется помощь на другом участке.

Ребята посидели немного на ступеньках, потом Костя тихонько дернул Самвела за рукав.

Они обогнули рощу и вошли в дом. И здесь Костя обнаружил, что нет хромовых сапог — его гордости и его несчастья. Наверное, он забыл их у развалин монастыря. Костя натянул на ноги старые, разношенные туфли и блаженно вздохнул. Теперь-то он снова может шагать сколько угодно!

Самвел сел на табуретку посередине комнаты. Ночь за окном казалась непроглядной, а в комнате было спокойно и уютно. Но мальчиков сейчас тяготил этот уют. Их тянуло туда, где действовали пограничники. Отец, правда, не взял их с собой. Но он же не запретил им участвовать в поисках! А вдруг они помогут задержать нарушителя?

— Пойдем? — предложил Костя.

— Пойдем, — сказал Самвел.

Они вышли из дому и дошли до перекрестка дорог. Здесь они остановились, раздумывая, куда им двинуться дальше. До места, где были замечены следы, оставалось километра полтора. Погоня, наверное, уже ушла далеко вперед. И вряд ли нарушитель побежит по дороге. Возможно, он постарается укрыться среди холмов, где много камней.

Внезапно они услышали приближающиеся шаги. В темноте показались очертания двух людей. Идущие тихо разговаривали между собой. На всякий случай ребята спрятались за дерево.

Люди приблизились. Они, видимо, очень торопились. Ребята услышали знакомый голос старшины Мергеляна.

— Я считаю, что след неухищренный! — раздраженно говорил он. — Он совсем не вдавлен! А я — то уже в следах кое-что понимаю!

— Ну, а какой же он тогда? — возражал другой голос, совсем мальчишеский и для Кости незнакомый. — Не ребенок же прошел там?

— Конечно, не ребенок! — досадливо проговорил старшина.

— Тогда кто же?

— Если бы я знал, то не ломал себе сейчас голову. Одно скажу, что это не взрослый.

— Значит, ребенок?

— И не ребенок…

— Вот загадка: не взрослый — не ребенок…

Что ответил Мергелян, ребята уже не расслышали — двое прошли мимо них и теперь удалялись Удивительные вещи подчас случаются на границе! Ребята озадаченно раздумывали над тем, что им только что удалось услышать.

— Кто же это все-таки может быть? — спросил Самвел. — Как по-твоему?

— Не знаю, — проговорил Костя.

Они постояли немного прислушиваясь. Но все было тихо.

— Есть у тебя фонарь? — спросил Самвел.

— Дома есть.

— Вернись за ним. Вдруг надо будет посветить.

— А куда мы пойдем? Самвел помолчал.

— Вот видишь, там, среди поля, старый сарай? — спросил он после недолгого раздумья.

В слабом свете луны вдали темнели очертания какого-то строения.

— Вижу, — сказал Костя.

— Придется сходить за фонарем и осмотреть сарай.

Костя знал, где отец хранит свой фонарь. Как зажжешь его — мощный, яркий луч светит на несколько метров вокруг.

Дежурный у ворот пропустил Костю, но обратно идти тем же путем Костя не решился. Увидев у него в руках фонарь, солдат поймет, в чем дело, и не выпустит. Костя еще днем заметил лазейку в дальнем углу двора и воспользовался ею.

Через несколько минут он снова был вместе с Самвелом, который поджидал его у дерева.

— Попробуй-ка зажги фонарь, — попросил Самвел.

Костя нажал кнопочку — и ослепительный луч молнией прорезал тьму.

— Погаси! — испуганно крикнул Самвел.

— Чего кричишь так?

— Он нас увидит!

— Кто он?

— Этот не взрослый — не ребенок!

— Мы же идем его искать.

— Но мы должны к нему подкрасться незаметно.

— Пошли! — сказал Костя, сжимая в руке фонарь.

— Отдай его мне, — попросил Самвел. — Я пойду вперед, а ты за мной.

Костя промолчал. Расставаться с фонарем он не хотел. Это было его оружие. Если будет нужно, он ослепит им врага.

Самвел не стал спорить и пошел впереди. Он хорошо знал все тропинки. А до сарая было всего метров двести.

Некоторое время ребята шли молча, стараясь производить как можно меньше шума.

Вдруг Самвел остановился и спросил шепотом:

— Костя, а нам от твоего отца попадет?

— Не знаю, может, и попадет, — сказал Костя.

— А если мы поймаем, тогда не попадет?

— Тогда, наверное, не попадет.

— Значит, надо поймать!

— Как же, поймаешь! — вздохнул Костя.

Его пыл сразу пропал, когда он подумал, что отец наверняка им основательно всыплет за то, что они без его разрешения ушли с заставы.

Ну и чудной этот Самвел! Говорит «надо поймать», словно речь идет о ящерице, которая греется на солнце. Подойди поближе, накрой сеткой и бери голыми руками. Отец вот уже двадцать лет служит на границе, а за все время пять нарушителей только и поймал…

Самвел упрямо шел к сараю, а Костя брел следом за ним.

Сарай был невысокий, каменный. В Араратской долине много камня, и все постройки обычно делают из него.

Двери сарая были закрыты на замок, хотя внизу, под ними, была такая щель, что сквозь нее могла пролезть и большая собака.

Ребята тихо обошли вокруг сарая и снова остановились около дверей. Ничто не выдавало присутствия человека.

Вдалеке, в деревне, лаяли собаки. У границы мигнул фонарик и тут же погас. Очевидно, пограничники шли по следу.

— Здесь его нет, — проговорил Костя, чувствуя, как сильно колотится его сердце. — Куда же теперь идти?

— Давай пойдем на бахчу. Там есть шалаш…

Они долго пробирались между камней, шли какими-то тропинками, перелезали через камни. Время от времени они останавливались и отдыхали. Давали себя чувствовать стертые Костины ноги.

Самвелу было идти легче еще и потому, что он с детства привык к этим холмам, к хаосу камней.

Наконец они добрались до шалаша, сбитого из старых досок и покрытого дерном. Когда колхозники весной работали на бахче, они отдыхали и обедали в этом шалаше, потом до глубокой осени он обычно пустовал, и снова в него приходил лишь во время уборки урожая.

Ребята тихо подкрались к шалашу и прислушались: не дышит ли кто-нибудь внутри него. Но лишь ветер шуршал сухой соломой.

— Ну-ка, зажги свет! — прошептал Самвел.

Костя просунул фонарь сквозь щель внутрь шалаша и зажег. Шалаш засверкал, казалось, он до краев налился изнутри светом; маленькая полевая мышь блеснула глазками, как завороженная посидела в ярком свете, а потом исчезла.

Щелкнула кнопка, и ребята оказались в кромешной тьме. Некоторое время они стояли неподвижно, привыкая к мраку.

— Теперь куда мы пойдем? — спросил Костя.

— Не знаю, — признался Самвел. — До другого шалаша, наверное, километра два идти надо.

Костя вздохнул:

— Ну вот, а хвалился!

Самвел промолчал. Он не мог признаться в своем поражении. Сказать: «Пойдем домой»- не позволял его характер.

— Я думал, ты действительно знаешь какие-то тайные места! — начал сердиться Костя. — А сарай да шалаш я сам видел… Кто же станет прятаться рядом с заставой?

Самвел притих в темноте. Конечно, он не знал никаких тайных мест, не знал он и как выслеживают нарушителей границы, но зато в нем сильно было мальчишеское желание непременно участвовать в том большом деле, которое рядом с ним делали взрослые. И это желание взяло верх.

— Пошли дальше, Костя! — сказал он и зашагал вперед.

Он сказал это так решительно, что Костя снова уверовал в своего друга. Он даже не спросил Самвела, куда они направляются.

Вначале ему казалось бессмысленным идти вот так меж камней неизвестно куда. Сколько раз он слышал, как, отправляя пограничников в наряд, отец или старшина точно говорили, куда им идти и что по пути делать. Никого из пограничников не встретили они по дороге. Отец, наверное, считал, что нарушителя нужно искать в другой стороне. А вдруг отец неправ?!

Костя решил, что они вернутся домой только тогда, когда осмотрят все камни на вершине холма, куда они сейчас взбирались и куда, видимо, еще не заглядывали пограничники.

Теперь он шел впереди Самвела.

Мальчики ушли от заставы уже довольно далеко. Если бы они отсюда стали кричать, их голоса не были бы слышны среди обломков скал.

Луна, склоняясь к горизонту, вышла из-за легкой тучки и осветила нагромождение валунов. Казалось, в этом диком месте никогда еще не ступала нога человека.

Мальчики шли рядом. Иногда из-под ног падали камешки и со стуком сыпались вниз. Ребята тогда молча замирали.

Здесь, среди камней, Костя несколько раз зажигал фонарь — издалека свет никто не мог увидеть. Но сколько ребята ни плутали по бесконечным каменным лабиринтам, куда они ни заглядывали, ничто живое не попадалось им на глаза.

Время тянулось бесконечно долго. Ребята совсем выбились из сил и остановились.

Наконец они медленно двинулись назад. Идти обратно, когда уже не стало цели, которая их воодушевляла, было куда труднее. Глаза слипались. Ребята готовы были упасть на первый же плоский камень и лежать на нем до утра.

Каменная гряда осталась позади, и они снова стали спускаться к бахче.

— Где тут шалаш? Отдохнуть бы немножко, — не выдержал Костя. Ноги уже совсем отказывались служить ему.

— Надо повернуть налево, — сказал Самвел.

Они успели сделать всего несколько шагов, как вдруг раздался дикий, пронзительный крик, послышалось злобное хрюканье. Шум нарастал. Кто-то стремглав бежал по бахче.

Костя вздрогнул. Прежде чем он успел подумать, его пальцы сами нажали на кнопку фонаря.

В пронзительном, ярком луче вспыхнули зеленым огнем листья, золотым блеском сверкнула крыша шалаша. Луч саблей рассек тьму, рухнул на землю.

— Ой, что это?! — отчаянно вскрикнул Самвел.

Костя чуть не выронил из рук фонарь. По узкой тропинке прямо на него мчалось какое-то чудовище, покрытое лохматой шерстью, с длинными темными руками. На ногах у него были короткие, до колен, желтые штаны. На голове высокая, сбившаяся набок красная шапка, из-под которой виднелось искаженное ужасом черное лицо с оскаленными зубами.

Костя инстинктивно метнулся в сторону.

— Это же обезьяна! — тут же догадался он.

Но появление ее ночью было так внезапно и так страшно, что Костя не мог унять охватившую его мелкую дрожь.

— Смотри, за нею гонится кабан! — хриплым голосом крикнул Самвел, хватая Костю за руку.

Самвел вырвал у него фонарь и направил луч света прямо перед собой.

Ослепленный светом, огромный кабан остановился Костя ясно увидел его рыжую голову с маленькими злобными глазками. Потеряв из виду своего врага, кабан не решался двинуться дальше. Вдруг он повернулся и исчез в кустарнике, но еще долго слышалось его хрюканье.

Некоторое время ребята стояли, потрясенные увиденным.

Луч фонаря полоснул по краю шалаша. И Костя увидел — там мелькнуло что-то красное. Он толкнул Самвела, взял у него фонарь и показал рукой в том направлении. Тот кивнул головой.

Фонарь Костя больше не тушил. Ведь это было их единственное оружие. Кто знает, как поведет себя кабан и напуганная им, обезумевшая обезьяна. Сейчас, видимо, обезьяна залезла в шалаш через щель под дверью.

— Ты сразу прыгай к входу, — приказал он, — а я к щели! Видно, она ручная, раз одета.

— Откуда она тут взялась?

— Не знаю… Ну, подходим…

Ребята остановились в нескольких шагах от шалаша. Костя чертил светом по земле у его подножия, чтобы обезьяна, если она еще там, боялась выйти.

Ни шорох, ни движение — ничто не выдавало того, что в шалаше кто-то прячется. Костя лучом нащупал темнеющую впадину входа, а потом осветил узкую щель в стене, где разошлись доски, и просунул фонарь между досками.

— Вот она! Вот она!.. — закричал Самвел.

Большая обезьяна испуганно прижалась к углу шалаша. Она стояла на задних ногах, широко раскинув передние лапы, словно моля о пощаде. Красная шапка, почти совсем прикрывшая левый глаз, едва держалась на тесемках. Вокруг ее шеи был обвязан поводок, вернее, его обрывок; конец его лежал совсем близко от щели.

Вдруг обезьяна в панике метнулась к отверстию в стене, но Самвел отчаянно крикнул:

— Стой! Назад!

Резкий окрик сразу смирил ее: она присела посредине шалаша и закрыла передними лапами голову, словно ожидая удара.

Некоторое время ребята рассматривали яркий наряд, в который был одет этот удивительный нарушитель границы.

— Зачем она прибежала? Как ты думаешь? — спросил Самвел.

— Наверное, ей было тяжело у своего хозяина. Смотри, как она, бедная, трясется от страха. Наверное, боится, чтобы ее не избили.

— Что теперь делать? — сказал Самвел. — К нам придут? Как ты думаешь?

— Обязательно придут! Ведь сейчас идут по следу Им нас не миновать.

Теперь мальчики почти не разговаривали друг с другом. Костя мигал фонарем, однако старался делать это так, чтобы сигналы не были видны по ту сторону границы. Минуты тянулись долго…

Внезапно автомобильные фары прорезали тьму двумя мощными лучами. И тут же, из-за камня, выскочил вездеход. Хлопнула железная дверца, и совсем рядом прозвучал сердитый голос отца:

— Кто здесь?!

— Это мы, — отозвался Костя. — Папа, мы ее поймали!..

— Кого поймали?!

К шалашу бросился Мергелян.

— Товарищ капитан, посмотрите! — Это крикнул Мергелян. Он стоял, прижавшись к щели в стене. — Я же говорил — обезьяна!

Капитан подошел к шалашу и некоторое время пристально рассматривал шимпанзе. Мергелян уже завладел поводком.

— Не ее ли зовет шарманщик? — спросил Мергеляна капитан.

— Наверняка ее, товарищ капитан.

Все сели в машину. Мергелян, Костя и Самвел залезли в кузов; обезьяна примостилась у их ног. Капитан занял свое обычное место рядом с шофером:

— К монастырю! С потушенными фарами!

Машина тронулась.

Некоторое время ехали молча, шофер вел машину тихо и осторожно.

Вдруг капитан обернулся к Мергеляну:

— И все-таки что-то мне во всем этом неясно. (Мергелян подался вперед, внимательно слушая капитана). С чего это вдруг обезьяна взяла да и убежала. Места здесь пустынные. До деревни далеко. Еды никакой… И зачем шарманщик забрел к самой границе?..

— Да, странное дело, — согласился Мергелян. — Может быть, Серегин и Прошин что-нибудь обнаружили.

Машина бежала тряской дорогой. Впереди уже проступили очертания монастырских развалин.

— Останови у поворота, — сказал капитан шоферу. — Дальше мы пойдем пешком… Я останусь здесь, за камнями, а ты, Мергелян, позови сюда наряд. Не нужно, чтобы нас видели с той стороны.

Начинало светать. Яснее проступала вершина Арарата, и робкие лучи солнца уже золотили вечные снега. Дальние холмы на турецкой стороне стали отчетливее, и темными сгустками проступали очертания домов деревни. Было тихо, так тихо, словно в мире исчезли все звуки.

Капитан устало прислонился к машине, а Мергелян, передав поводок, за который он держал обезьяну, Самвелу, быстро пошел к монастырю. Через минуту он показался снова, ведя за собой Виктора и Про-шина.

Подойдя совсем близко, Виктор стал докладывать шепотом.

— Шарманщик до сих пор на берегу. Сидит на камне. К нему пришел еще один человек. Сидят, курят и ждут чего-то.

— Вас они не заметили?

— Нет, мы сидели неподвижно. Даже спины затекли. Прошин хотел мне что-то рассказать, а я ему говорю: «Онемей!»

— И он онемел? — улыбнулся капитан.

— Точно!

— Ну, а у нас новость, — сообщил капитан. — Мы нарушителя поймали!

— Поймали? — ахнули в один голос солдаты.

— Посмотрите-ка в кузов.

Виктор осторожно заглянул в машину и испуганно отшатнулся:

— Обезьяна!.. Постойте, постойте, значит, это и есть не взрослый — не ребенок! — Он нагнулся к обезьяне и даже погладил ее по голове. — Это шимпанзе, ну и несчастный же у тебя вид, приятель!

Вдруг заунывный звук шарманки пронесся над берегами Аракса. Обезьяна насторожилась, потом сильно рванулась вперед. Если бы поводок не был обмотан вокруг руки Самвела, она бы, наверное, выскочила из машины.

— Признала! — Капитан наблюдал, как беспокоилась обезьяна. — Давайте отпустим ее, — предложил он.

— Открыто? — спросил Мергелян.

— Нет, пусть она как бы сама вернулась.

Пограничники быстро спустились к развалинам и прижались к стене. Мергелян вел на поводке обезьяну. Ни шарманщику, ни человеку на том берегу, который стоял рядом с ним, не было видно ни машины, ни людей.

Уже рассвело настолько, что другой берег стал ясно виден. Капитан прислонился к камню и внимательно разглядывал этого второго человека. Он был невысокого роста, в темном костюме и белой, расстегнутой на груди рубашке; были хорошо видны черные усы и темные глаза под широкими бровями.

— Какое удивительное сходство! — прошептал он.

— Знакомого встретили, товарищ капитан? — спросил Мергелян.

Капитан не ответил.

— Отпускайте обезьяну! — приказал он.

Мергелян бросил поводок и хлопнул обезьяну по спине:

— Иди!

Обезьяна не торопилась — взъерошенная, она медленно влезла на каменную стену и стала осматриваться по сторонам.

— Бетти!.. Бетти!.. — донеслось с другой стороны Аракса.

Обезьяна взмахнула лапами, прыгнула вниз, метнулась к обрыву, мгновение подумала, а потом, совершив гигантский скачок, оказалась у самой кромки воды.

Перебраться на другую сторону ей оказалось не так-то просто. Она брезгливо дотронулась ногой до воды, отряхнулась и побежала вдоль берега туда, где Аракс разделялся на три рукава. Потом прыгнула и птицей пронеслась над бурлящими потоками. Вот она уже стремглав мчится к своему хозяину. Подбежала к нему и легла на траву покорно, как собака.

Шарманщик — теперь это уже было совсем ясно видно, — высокий, отяжелевший, немолодой турок, одетый в зеленый кафтан, наклонился, погладил обезьяну и стал привязывать ее к шарманке.

Потом он тяжело взвалил шарманку на спину. Два человека и обезьяна собрались в путь.

Но перед тем как идти, усатый что-то сказал шарманщику. Они оба засмеялись, повернулись в сторону монастыря, помахали руками и потом только направились к деревне. Рядом с шарманщиком тяжело переваливалась обезьяна.

— Это уже слишком, господа!.. — бросил им вслед капитан и быстро поднялся на ноги. — Поехали на заставу, товарищи!

Всю дорогу он сумрачно молчал. Молчал и Мергелян. А Костя и Самвел крепко спали, привалившись друг к другу, и не чувствовали, как их трясло на неровной дороге.

Костя проснулся оттого, что солнечный луч, пробравшись между листьями росшего под окном тополя, ударил ему в глаза. В комнате, кроме него, никого не было. Кровать отца оставалась нетронутой. Самвел успел застелить свою койку и уже куда-то исчез.

Часы на стене пробили семь раз.

Несколько минут Костя перебирал в памяти события минувшей ночи. Старинный монастырь, призрачно темнеющий в слабом лунном свете, тоскливые звуки шарманки, обезумевшие глаза обезьяны, удирающей от кабана…

Эти воспоминания отодвинули как бы в далекое прошлое историю с овцами и золотыми динарами. Костя потерял к ним уже всякий интерес. Пусть Мергелян с Виктором идут к колодцу сами. Пусть найдут еще хоть тысячи монет. Им с Самвелом монеты не нужны. А тех, что лежат в железной банке, вполне достаточно, чтобы осенью показать в школе ребятам и любителю древностей — учителю математики.

Низко, почти над самой крышей, со свистом пролетел реактивный самолет. В другое время Костя тут же выскочил бы во двор посмотреть, куда он летит. Но сейчас ему хотелось полежать, отдохнуть, болели натертые и натруженные ноги. Ну и побродили же они с Самвелом!

Откуда-то издалека донесся шум двигателя, словно по дороге шел танк. Звуки вскоре затихли. Потом снова с визгом близко пронесся самолет. «Чего он летает?» — подумал Костя.

За открытым окном послышались голоса. Хрипловатым голосом отец отдавал какие-то приказания.

Опять близкий шум самолета.

Костя сел на кровати и спустил ноги на пол. Сбитые пятки глухо заныли.

Позади стукнула дверь, и на пороге появился Самвел. Он был чем-то очень встревожен.

— Монеты достали? — обернулся к нему Костя.

Самвел махнул рукой:

— Какие монеты! Кто о них сейчас думает!

— Что — кобра вернулась?

— Как? Ты еще ничего не знаешь? — удивился Самвел.

— А что случилось? — спросил Костя.

Самвел поднялся, подошел к окну, для чего-то заглянул в него.

— А то случилось, что сейчас на заставе никто не спит.

— Вот и врешь! — сказал Костя. — Сейчас спят те, кто ходили ночью в дозор.

— Никто не спит! Твой отец даже еще не ложился.

Самвел то и дело подходил к окну, прислушиваясь к тому, что происходило за стенами дома.

— Там такое творится! — воскликнул он. — Выйди и посмотри.

Костя оделся и через минуту уже был во дворе.

Отец что-то негромко выговаривал Мергеляну.

Костя никогда еще не видел отца таким сосредоточенно-суровым. Водя кончиком карандаша по карте, он долго делал старшине внушение. Наконец тот все в точности усвоил. Отец засунул карту в планшет.

— Становись! — зычно крикнул Мергелян.

Через минуту строй в две шеренги замер на дорожке перед заставой.

Отец выслушал рапорт Мергеляна, потом скомандовал:

— Вольно!

Он молча осматривал солдат, внимательно приглядываясь к каждому из них. Костя невольно ощутил на себе его строгий и придирчивый взгляд. И ему показалось, что это уже не его отец, а чужой, посторонний человек.

— Товарищи! — сказал отец глухим, негромким голосом. — Получены данные, что вскоре по ту сторону границы начнутся учения войск.

В это время дежурный позвал его к телефону. Капитан обернулся к Мергеляну:

— Командуйте, товарищ старшина, — и быстро вошел в дом.

Сержанты быстро развели своих солдат по местам.

На заставе часто звонил телефон. Отец то появлялся среди солдат, то вновь исчезал в доме. И тогда из окна слышно было, как он докладывает по телефону о том, что происходит на границе, а потом повторяет в трубку:

— Слушаю! Есть!..

В который раз проходя по дорожке мимо Кости и Самвела, капитан наконец заметил ребят. Лицо его стало еще более строгим. Он остановился перед ними:

— Запомните, если выйдете за пределы заставы, — всыплю! С первой же машиной отправитесь в Ереван. Здесь оставаться нельзя.

— Я не хочу, папа! — тихо проговорил Костя.

Но глаза отца смотрели неумолимо.

— Здесь опасно, понимаешь?.. И не проси!

Хоть бы он потрепал Костю по волосам, улыбнулся, сказал что-нибудь ласковое. Нет! Так и ушел с плотно сжатыми губами.

У Кости защемило сердце, он часто заморгал глазами и вдруг почувствовал, как рука Самвела сжала его руку:

— Не огорчайся, Костя, если будет война, мы с тобой все равно станем разведчиками! — сказал Самвел.

— Мы пойдем в партизанский отряд, — ответил Костя.

Шум вдали нарастал. Мальчики подбежали к щели в стене, сквозь которую Мергелян наблюдал за тем, что делается по ту сторону Аракса. Потом Костя решил, что лучше будет видно со сторожевой вышки. Но, когда он попробовал взобраться на нее по лестнице, его сразу остановил часовой:

— Сюда нельзя! Давайте-ка лучше в блиндаж!..

Костя сделал вид, будто и не собирался высоко подниматься. С десятой ступеньки, до которой он добрался, противоположная сторона просматривалась до самых дальних холмов. Даже без бинокля были хорошо видны танки и бронемашины. Двумя потоками, двигаясь по бездорожью, они направлялись вдоль границы.

— Внимание!.. Самолеты!.. — вдруг услышал Костя голос отца.

Над дальними горами появились черные точки. Их было много. Гул постепенно нарастал все сильнее.

Самолеты развернулись и пошли вдоль границы, однако не пересекали ее.

— Американские! — крикнул Мергелян.

В воздухе вдруг возникли десятки ярких цветов: красных, белых, синих. Казалось, художник щедро мазнул по небу красками.

— Десант выбросили! — донесся издали голос отца.

Теперь все ожидали дальнейших событий.

Как прыгают парашютисты, Костя видел только в кино. Мать ему рассказывала, что она однажды прыгала с парашютом. И Костя слушал ее рассказ, точно сказку. Подумать только — прыгнуть на землю из-за облаков!..

Он быстро спустился с лестницы, подсел к Виктору, который, сжимая рукоять пулемета, смотрел в небо.

— Витя, зачем они прыгают?

— Как — зачем? Выбросили воздушный десант.

— Зачем? — повторил Костя.

— Наверное, вступят в бой с танками и самоходками. Видишь, падают большие пакеты! Это пушки. Их на земле быстро соберут, и можно стрелять.

Парашюты уже достигли земли.

— А зачем они прыгают? — упрямо спросил Костя.

Виктор усмехнулся:

— Учение проводят, учатся воевать. — Он посмотрел на Костю и добавил: — Шел бы ты на всякий случай в блиндаж!

Все это было очень похоже на войну, которую Костя так много раз видел в кино, но выстрелов пока еще не было слышно.

Когда первые парашютисты коснулись земли, на равнину вышли танки. Тут же упали и грузы, спускавшиеся на больших парашютах. Парашютисты быстро развернули свертки — и вот уже на земле стояли небольшие, издали похожие на игрушечные, пушки. Костя насчитал их двадцать и сбился со счета. Парашютистов между тем становилось все больше и больше. Яркие, как цветы, парашюты постепенно исчезли. Видны были только мечущиеся по берегу фигурки солдат.

Танки подошли ближе. Солдаты прицепили сзади к бронетранспортерам пушки, потом сами вскочили на броню, и колонна, не останавливаясь, двигалась вдоль границы.

— Нахалы!.. — воскликнул Виктор.

У Кости екнуло сердце: а если они повернут сюда? Отец прикажет стрелять. И Виктор, который не мигая глядит перед собой, первым даст пулеметную очередь…

Костя невольно подался к блиндажу и зажмурил глаза. Самвел не отрываясь смотрел на танки и самоходки, и глаза его горели.

Через минуту подошел отец, держа в руках бинокль. Улыбка на его усталом лице была злой и напряженной.

— Мергелян! — позвал он.

— Я, товарищ капитан! — отозвался находившийся неподалеку старшина.

— Взгляни на офицера, который сидит рядом с шофером на третьей бронемашине, курит… Узнаешь?

Старшина вскинул свой бинокль.

— Вроде узнаю, — повременив, ответил он. — Как будто тот усатый, что стоял ночью рядом с шарманщиком. Только тогда он был в гражданском…

— Правильно. Теперь он полковник!.. — Вдруг капитан тихо охнул. — Вспомнил, наконец вспомнил!..

Танки и транспортеры, пройдя вдоль границы, вдруг стали разворачиваться, а потом группами разошлись по долине, укрылись между холмами и застыли там в ожидании. Солдаты соскочили с брони и спрятались между гусеницами. Издали можно было увидеть, что они надевают на себя белые костюмы.

Щель, в которую по очереди смотрели мальчики, была самая низкая. Им приходилось пригибаться, и у них скоро заныла шея. Самвел наконец догадался: притащил ящик из-под патронов, и они удобно уселись рядом.

— Как ты думаешь, они будут стрелять? — спросил Костя.

— Наверное, побоятся, — ответил Самвел. — Был бы я начальником, как твой отец, уж я бы им показал — полетели бы отсюда вверх тормашками!

Пограничники тихо переговаривались между собой, обменивались наблюдениями. Костя и Самвел укрылись в дальнем углу двора, за деревом, подальше от глаз взрослых и, на всякий случай, поближе к входу в блиндаж, где они могли укрыться в случае опасности.

Вдруг рядом с ними раздались шаги. Костя уже хотел было нырнуть в блиндаж, но, обернувшись, увидел подле себя коренастого полковника с круглым обветренным лицом. Усталым движением он вытирал платком свою бритую голову. Костя вспомнил, что это начальник отряда Костромин. Позади него шел отец.

Прятаться было поздно. Полковник остановился в нескольких шагах от дерева, как раз напротив блиндажа. И Костя желал только одного — не попасться ему на глаза. Костромин наверняка засунет их с Самвелом в машину, и тогда — прощай, застава!

— Нет никаких сомнений, товарищ полковник, — это Мак-Грегори! — услышал Костя громкий шепот отца и невольно прислушался. — Два года назад он появился на северной границе. Пытался высадить своих агентов на наш берег с моря. Я несколько часов гнался за ним на катере. К несчастью, тогда быстро стемнело, и его бот успел укрыться в прибрежных водах Норвегии.

— Возможно, это и он!.. — ответил полковник. — А хотите знать, зачем они пустили к нам обезьяну?.. — И он сказал что-то, настолько понизив голос, что Костя не расслышал.

— Вы, пожалуй, правы, товарищ полковник! — воскликнул в ответ капитан.

— Если это так, то вы правильно сделали, что вернули обезьяну, но теперь ждите… — И полковник опять перешел на шепот.

Высоко в небе появился самолет. Это был бомбардировщик; он летел на большой высоте в ту сторону, где стояли танки и транспортеры.

В бинокль было хорошо видно, как солдаты, усиленно копавшие траншеи, стали быстро прятаться, прижимаясь к земле.

— Сейчас они сбросят учебную атомную бомбу, — сказал полковник, оборачиваясь к капитану. — Наверное, будет довольно яркий фейерверк…

Костя и Самвел прижались к щели. Взрослым сейчас было не до них. Отец и полковник внимательно смотрели в небо, где самолет делал большой круг.

— Бросил! Бросил! — крикнул кто-то.

Но прошло несколько долгих секунд, прежде чем в небе вспыхнула яркая, до боли в глазах, молния. Затем кверху взметнулось белое облако. И тут же ветер донес звук сильного взрыва.

— Так! Так! — сказал Костромин, не отводя бинокля. — Надо ждать, что в район взрыва будут брошены войска…

Вскоре низко над долиной пролетели двенадцать транспортных самолетов. И снова по небу рассыпалась мозаика парашютистов.

Танки и самоходки двинулись вперед вдоль границы и вскоре скрылись за холмом. Туда же спустился новый десант. Затем все стихло. Не стало видно ни одного солдата, ни одного танка, ни одной самоходки. Видимо, учение проходило там и с границы нельзя было наблюдать его.

— Теперь, Григорий Андреевич, к границе они больше не вернутся. Отправляйте всех обедать, — сказал Костромин.

Солдаты медленно двинулись к казармам со своими карабинами и пулеметами.

— Ребята, подите сюда! — позвал отец.

Лицо его было серым, морщины резко обозначились на нем.

Костя подошел к крыльцу, где отец стоял вместе с полковником. Вслед за ним подошел и Самвел.

— Это вот они, товарищ полковник, нашли обезьяну!

— Такая обезьяна стоит настоящего шпиона! — улыбнулся Костромин. — Подумаем, как наградить ребят… Они ведь и к монетам какое-то отношение имеют?

— Кстати, может быть, и монеты посмотрите, товарищ полковник? — предложил отец.

Костромин взглянул на часы:

— Пожалуй, сейчас не стоит, некогда. Вот приеду со специалистом-историком, тогда и посмотрим.

Он сел в машину, и колеса вездехода, скрипя гравием, медленно двинулись к воротам заставы. На ветровом стекле играли солнечные блики.

Отец, прощаясь, приложил руку к козырьку своей зеленой фуражки. Машина выехала на дорогу. Еше минута — и она исчезла из виду.

Мальчики следом за отцом пошли к дому.

— Он хотел нас отправить в Ереван и забыл, — тихо шепнул Косте Самвел.

— Не мог он забыть, — ответил Костя. — Просто решил, что теперь уже неопасно.

Когда ребята вошли в дом, отец лежал поперек кровати в неудобной позе и крепко спал. Сон свалил его мгновенно.

Прошло несколько дней. Жизнь заставы с ее обыденными заботами снова потекла, как река, пробившая себе путь через горный обвал. И все же чувствовалось, что ожидаются какие-то события.

Капитана мальчики в эти дни почти не видели. Из штаба отряда на заставу приехали два майора и подполковник. Отец запирался с ними в своем кабинете или садился на вездеход, и они уезжали куда-то на многие часы.

Однажды вечером отец, вернувшись домой из поездки, долго стоял у раскрытого окна, вглядываясь в звездное небо.

Костя, ожидавший его возвращения, заворочался на своей койке.

— Не спишь? — тихо спросил отец.

— Не сплю, — отозвался из темноты Костя.

— Посидим на крыльце…

Костя откинул одеяло, прислушался к равномерному посапыванию Самвела и в трусах, шлепая по полу босыми ногами, пошел к двери.

Вокруг расстилалась глухая ночь. В маленькой рощице умолкли птицы. И даже собак не было слышно.

Костя присел на верхнюю ступеньку крыльца, вспомнил о кобре и невольно поджал ноги. Но как только отец опустился рядом, все опасности мира тотчас перестали существовать для Кости…

Отец вынул пачку папирос, чиркнул спичкой, и красноватое пламя на мгновение озарило его широкий со шрамом нос, взъерошенные черные брови и лоб с прилипшей к нему прядью волос. Потом свет погас, и только яркая искорка то разгоралась, то тускнела, умирала и вновь возвращалась к жизни.

Отец крепко обхватил Костю за плечи.

— Ты знаешь, какой сегодня день? — тихо спросил отец. — Сегодня десятое июня… Десятое июня! — повторил он.

Костя наморщил лоб — десятое июня!.. Ну конечно же, он знает. Сегодня день рождения мамы. Сколько он себя помнил, в этот день к ним всегда приходили гости и мама надевала свое лучшее платье.

— Хорошо, что ты помнишь, — сказал отец. — Никогда не забывай этот день…

Когда Костя думал о матери, он всегда думал одновременно и об отце, и о себе. Как будто это была одна неразрывная цепь. Вот мать, надев отцовскую ушанку и ватные брюки, мчится на лыжах по искрящемуся снегу. Костя едва поспевает за ней на своих маленьких востроносых лыжах. А отец уже давно обогнал их. Он на вершине холма и теперь несется им навстречу, поднимая вихри снежной пыли…

Под тяжестью отцовской руки Костины плечи опускаются, он приникает к отцу. Ему кажется, что и мать где-то здесь в доме и они ждут, когда она выйдет к ним на крыльцо…

— Трудно мне здесь, — прервал отец Костины мысли. — На Севере все как-то по-другому…

Костя привык никогда ни о чем отца не спрашивать, но сейчас к этому располагал его доверительный тон, и темная ночь, и отцовская рука, крепко прижавшая его к себе.

— А ты, папа, все беспокоишься. Все чего-то ждешь?

— Ты прав, — признался отец.

— Нарушителя ждешь?

— Этого не спрашивай, — глухо проговорил отец; он погладил мальчика по волосам. — Ты за тот день на меня не сердись. Очень день был трудный.

— Я и не сержусь, — ответил Костя. — А почему ты хотел меня в Ереван отослать? Разве я трусил?

— Нет, ты не трусил. Ты храбрый мальчик! Но это было опасно…

Отец грустно усмехнулся:

— В тот день я видел одного из тех, кто очень хочет войны.

— Мак-Грегори?

Рука отца неожиданно крепко сжала ему плечо.

— Где ты слышал это имя? — тихо спросил он.

Костя промолчал — ему было трудно признаться, что он хоть нечаянно, но подслушал.

— Где ты слышал это имя? — повторил отец, склоняясь над ним. — Скажи, это очень важно!

— Ты сам назвал его полковнику.

— Ты подслушивал?

— Нет. Мы вместе с Самвелом прятались за деревом. Мы боялись, что ты нас увидишь и отправишь в Ереван.

Отец облегченно вздохнул:

— У тебя, однако, острый слух!.. Ну, иди, Костик, тебе пора спать.

Утром произошло событие, если только так можно назвать неожиданное появление нового человека, внесшее оживление в жизнь заставы.

Когда Костя и Самвел бежали на кухню, где повар Яремчук кормил их завтраком, они вдруг увидели молодую красивую девушку лет двадцати. Одетая в белую кофточку и синюю юбку, она была похожа на старшую пионервожатую из их интерната; не хватало только красного галстука. Лицо у девушки было продолговатое, окаймленное светлыми, спутанными ветром волосами. Ее серые глаза все время меняли свое выражение. Они были то задумчивые, то грустные, то так и лучились весельем. И ее милое лицо отражало те чувства, которые девушка в этот момент переживала.

Она оживленно разговаривала с капитаном. Видно было, что она задает ему вопрос за вопросом, а он не успевает на них отвечать. Потом отец позвал дежурного и приказал ему отнести чемодан девушки в канцелярию.

Когда ребята после завтрака вошли в рощу, девушка в одиночестве сидела за столом в беседке и, подперев рукой подбородок, пристально смотрела сквозь кусты на распахнутые двери дома.

Она приветливо улыбнулась ребятам и кивнула им головой, тряхнув при этом светлыми волосами.

— А вы, малыши, тоже пограничники? — спросила она.

— Мой папа — начальник заставы, — ответил Костя.

— А как тебя зовут?

— Костя.

— А тебя? — улыбаясь, обратилась она к Самвелу.

Самвел почему-то засмущался и даже отошел в сторону.

— Его зовут Самвел, — ответил Костя. — Мы вместе живем в интернате… А как вас зовут?

— Зови меня Мариной.

— Откуда вы приехали?

— Из Москвы.

— Ого! — сказал Костя. — Я еще в Москве не был…

— Вы Виктора Серегина знаете? — спросила Марина, продолжая смотреть через их головы на раскрытые двери дома.

— Конечно, знаю! — воскликнул Костя. — Кто его здесь не знает! У него есть собака Факел! Как он ей скажет: «Фас!», так она, кого он велит, разорвет на мелкие куски!..

Марина шутливо съежила плечи:

— Ну и страшные истории ты, Костя, рассказываешь!

— Факел уже трех нарушителей задержал, — вдруг вступил в разговор Самвел. — И в него стреляли. Даже ранили…

Марина испуганно взглянула на мальчиков:

— И Виктора ранили?

— Нет, — покачал головой Самвел, — это было три года назад. Еще до приезда Виктора.

Она облегченно вздохнула:

— Что вы еще о Викторе знаете?

— Он золотые монеты из колодца вытащил, — сказал Самвел.

— И много?

— С тыщу, — сказал Костя; он не знал точно, сколько монет было извлечено из колодца, но слово «тысяча» звучало солидно.

— Как же они в колодце оказались?

— Клад! — для таинственности понизив голос, прошептал Самвел.

Ребята подробно рассказали и о монетах, и об обезьяне, и о кобре. Марина внимательно слушала их.

— Кобра была здесь? — всплеснула она в ужасе руками.

— Да вы не бойтесь! — хором уговаривали ее ребята. — Она уже уползла…

Но роща, в которой сидела Марина, сразу утратила для нее свое очарование.

— Что же так долго не идет Виктор? — спросила она, беспокойно оглядываясь по сторонам.

— Я сбегаю узнаю, — предложил Костя. И он уже сорвался со скамейки, как в беседку вошел отец.

— Я говорил с Виктором по телефону. Он только что дошел до развилки дорог и повернул назад.

— Сколько же ему идти сюда?

— Да больше часа! — Как долго!

Отец присел на скамейку рядом с Мариной.

— Вы приехали только на один день? — спросил он.

— На два дня. Послезавтра выеду обратно в Москву… Можно мне с ним видеться и завтра?

— Хорошо. Только смотрите не расстраивайте его. Вы уедете, а он тут загрустит. У нас и так трудностей много…

— Я бы здесь, наверное, долго не вытерпела, — сказала Марина. — Хотя тут как будто колодцы набиты золотыми монетами. Но зато жара, скорпионы, кобры! И, наверное, страшная скука!

— Да, у нас не очень-то весело.

— И вы всю жизнь живете в таких местах? — спросила она.

Отец пристально посмотрел в лицо девушки, словно увидел его впервые.

— Вы мне вначале показались другой… — сказал он.

Она пожала плечами:

— Такая жизнь мне просто кажется непривычной.

— Я тоже родился в Москве, на Ордынке, и прожил там почти двадцать лет… — Отец поднялся. — Если хотите скорее увидеть Виктора, разрешаю вам выйти с заставы и подняться на холм. Ребята вас проводят.

Костя и Самвел переглянулись. Они уловили холодок в тоне отца. Сидела бы эта Марина в своей Москве, раз ей там нравится! А то явилась сюда всех жалеть…

Они вышли с заставы и направились к невысокому холму тропинкой, которая вилась у самого берега.

— Вы кто Виктору: жена? — спросил Костя с неприязнью.

— Нет, невеста.

— Плохо! — вздохнул Самвел.

— Почему?

— Была бы сестра, оттрепал бы он тебя за косы… Знала бы тогда! — Незаметно для себя Самвел перешел на «ты».

Марина засмеялась:

— У меня и кос-то нет, смешной ты мальчишка!

— Все равно! — буркнул Самвел.

По дороге им встретились солдаты. В центре небольшой группы шагал Прошин. Вместо автомата на его плече лежал заступ.

— Девушка! — крикнул Прошин. — Может быть, и я подойду в вашу веселую компанию?

Солдаты засмеялись. Лица их были черны от загара, и зубы казались нестерпимо белыми.

— Поступайте в мой детский сад! — в тон ему ответила Марина.

— Согласен! — крикнул вдогонку Прошин.

Утро выдалось жаркое. Араратская долина лежала в истоме. Над ней проплывали мелкие облачка. Казалось, они растворяются в солнечном мареве.

— Далеко нам идти? — спросила Марина.

Самвел показал на виднеющийся вдалеке монастырь.

— А где вы поймали обезьяну?

Костя остановился, обернулся и махнул рукой в сторону зеленеющего вдалеке арбузного поля:

— Вон там, где шалаш!

Марина прищурилась, но так ничего и не увидела.

— И вам не страшно было?

Ребята ответили не сразу. Каждый ждал, что скажет другой. Не хотелось им выглядеть трусами перед этой капризной девушкой.

— Немножко страшновато, — уклончиво ответил Костя.

— Ведь и на вас мог напасть кабан! — сказала Марина. — Я бы, наверное, убежала со всех ног!

И эта откровенность вновь вернула ей расположение ребят. Они чувствовали себя в ее обществе героями.

— Почему до сих пор не видно Виктора? — забеспокоилась Марина.

— Он, может быть, совсем близко, — сказал Костя, — только мы его не видим, а он все видит.

— Повсюду тайны! — воскликнула Марина. — Я сейчас громко крикну: «Виктор!» И он тут же выскочит из-за камня.

— Выскочит, но не Виктор, — усмехнулся Самвел; рядом с Мариной он уже чувствовал себя бывалым пограничником.

— Я все-таки попробую! — задорно сказала Марина. — Виктор!.. Виктор!..

И вдруг из-за большого камня навстречу им поднялись двое солдат. У каждого на голове была зеленая панама с широкими полями, защищающими от солнца, на плече автомат, а на груди большой черный бинокль. Они с удивлением смотрели на Марину.

— Действительно, не Виктор! — огорчилась Марина. — Два ноль в твою пользу, Самвел!

— Здравствуйте! — сказал один из солдат, по фамилии Кузьмичев. — Вы, собственно, куда идете?

Он обратился к Косте и Самвелу, но не спускал глаз с девушки.

— На горку, — сказал Костя. — А это невеста Виктора!..

— Невеста! — На широком, рябоватом лице Кузьмичева появилась улыбка. — Теперь я знаю, почему вы мне знакомы. Он ваш портрет показывал. Говорит, вы на кинозвезду учитесь.

Марина засмеялась:

— Ну, это неверно. Я скоро буду рецепты выписывать. На врача учусь!..

Разговор грозил затянуться. Кузьмичев явно не торопился продолжать п>ть.

— А почему, девушка, у вас голова не покрыта? — спросил он. — Вдруг солнечный удар случится. Могу предложить мой платок. — Он достал из кармана смятый, в табачных крошках платок, встряхнул его и протянул Марине: — Вот, возьмите.

— Спасибо! — покачала головой Марина. — Мои волосы меня надежно прикрывают.

— Как броня, — улыбнулся Кузьмичев. Он засунул платок в карман и, хотя был смущен отказом, постарался это скрыть.

— Ну, а где же Виктор? — спросила Марина.

— Наверное, у монастыря. Там кабаны ночью всю землю истоптали…

— Кабаны? — воскликнула Марина. — Дикие?..

— Раз кабаны, значит, дикие, — сказал Кузьмичев. — А как вас, между прочим, девушка, зовут?

— Марина! — сердито ответил Костя и добавил: — Мы пойдем, нам некогда.

— Нам некогда, — повторил Самвел.

Мальчики уже считали Марину своей собственностью и томились, ожидая, когда кончится этот бесцельный, с их точки зрения, разговор.

Через несколько минут Марина и ребята оказались на высоком, крутом берегу Аракса. На противоположном берегу желтели слепые кубы домов турецкой деревни. В излучине Аракса, делающего здесь крутой поворот, турецкие мальчишки опять играли в воде с мячом. Он перелетал из рук в руки, плюхался в воду, поднимая каскады брызг. В их игре не было, однако, никакого порядка. Каждый кидал, как хотел. Это не понравилось ни Косте, ни Самвелу. Они бы сразу поставили ребят в круг, установили правила игры и создали из этих маленьких турков неплохую команду.

Но что это?.. Мяч, брошенный высоким загорелым мальчишкой, перелетел через невидимую черту, называемую государственной границей, и плюхнулся у самого берега, с высоты которого двое ребят и девушка наблюдали за их веселой возней.

— Что они теперь будут делать? — спросил Костя. — Наверное, поплывут сюда.

— Конечно, поплывут! — согласился Самвел.

Их симпатии были на стороне турецких ребят. Если бы обрыв не был таким высоким, они бы сами спустились к воде и перебросили мяч обратно. Но как поступить теперь? Мяч крутится у самого берега, но к нему не доберешься.

Вот его понесла стремнина. Что ж, это даже лучше. Где-нибудь его вынесет к своему берегу.

Но турки не хотели полагаться на волю течения. Трое из них наперегонки бросились в воду за мячом. Граница сейчас для них не существовала. Мяч не должен пропасть — это главное!

Однако справиться с бурным течением оказалось не всем под силу. Сначала отстал один — бритоголовый, потом другой, суматошно загребавший воду длинными, крепкими руками. И только самый щуплый, и, очевидно, младший из трех, плыл и плыл наперерез уносившемуся мячу. Очевидно, мяч был его единственным богатством и он боялся потерять его.

Аракс явно не желал возвращать мяч. Он подбрасывал его на своих волнах, крутил в водоворотах, выносил на середину протока, а потом снова кидал к берегу. Араксу хотелось поиграть…

Мальчик плыл, напрягая силы, а мяч, весело вертясь, уносился все дальше и дальше. Погоня становилась бессмысленной. Наконец это понял и сам пловец.

Но, когда он это понял, было уже поздно. Силы оставили его. Он попробовал повернуть назад, к своему берегу, но его тут же захлестнула вода.

— Он тонет! — отчаянно вскрикнула Марина.

В тот же момент она стрелой понеслась вниз и бросилась в воду.

Костя и Самвел кубарем скатились с обрыва и затаив дыхание смотрели, как Марина старалась скорее доплыть туда, где барахтался маленький турок. Поняв, что нарушил границу, он хотел вернуться обратно, но, чем судорожнее и чаще бил он руками по воде, тем быстрее терял силы.

Еще мгновение, и мутные воды Аракса навсегда поглотили бы мальчика, но Марина крепко схватила его за волосы.

Теперь она на спине плыла назад, к берегу, таща за собой обессилевшего пловца. Костя и Самвел спрыгнули на выступавший над водой большой камень, легли на него и вытянули вперед руки.

Как только Марина подплыла поближе, они одновременно подхватили худенького и легкого мальчика и вытащили его из воды. Девушка хотела сама схватиться за камень, но ослабевшие пальцы плохо слушались ее. Тогда Самвелу удалось поймать ее за руку, ногой она уперлась в выступ камня и с помощью мальчиков тоже оказалась на берегу.

Маленький турок поднялся и, встав на колени, натужно кашлял, выплевывая воду, попавшую в его легкие.

В этот момент кто-то тяжело прыгнул сверху, бряцнул о камень автомат. И Виктор, почти задохнувшийся от быстрого бега, склонился над мальчиком.

— Жив?.. — спросил он и вдруг узнал девушку, которая выжимала промокшую юбку. — Марина!..

— Витя! Ты?!

Виктор обнял ее и стал целовать.

— Вот здрово! Вот это здрово! — приговаривал он. — Да как же ты сюда попала?..

Встреча Виктора с Мариной уже не интересовала ни Костю, ни Самвела. Все их внимание переключилось на маленького турка. Он интересовал их и как представитель чужого народа и как сверстник. Кроме того, после стольких случившихся на границе за последние дни странных происшествий Костя стал ко всему относиться настороженно. Он подумал о том, что и история с мячом, может быть, имеет свой скрытый смысл, и шепнул об этом Самвелу. Теперь они наблюдали за турком в четыре глаза.

Откашлявшись, маленький турок снова опустился на камень и стал пристально глядеть на противоположный берег. Вдруг его длинные черные ресницы часто замигали, и он отчаянно заплакал. Он показывал на другой берег, что-то говорил по-своему, умоляюще жестикулировал и рыдал.

У Самвела дрогнуло сердце.

— Давайте отпустим его, — предложил он.

— Конечно, отпустим! — поддержала его Марина. — Только не здесь. Отведем его туда, где помельче.

Но Виктор покачал головой:

— Нет, он выбился из сил и может утонуть. Начальник заставы сам передаст его турецким пограничникам.

— Ну, это уж формализм! — запротестовала Марина. — Зачем мучить мальчика. Посмотрите, как он плачет.

— К сожалению, иначе поступить нельзя, — возразил Виктор. — Это — граница!

— Это — граница! — повторил Костя.

Пока шел этот короткий спор, маленький турок продолжал плакать, с мольбой протягивая руки в сторону деревни, словно ожидая, что оттуда придет к нему спасение. На его худеньком, смуглом лице было отчаяние.

По тому, как радостно вдруг вспыхнули его черные глаза, Костя понял: он увидел то, что его обрадовало. Костя посмотрел на ту сторону Аракса. Там, от деревни, по склону холма, к берегу двигалась большая толпа мужчин и женщин.

Женщины были закутаны в длинные, до пят, белые одежды, а мужчины одеты по-разному: на одних были пиджаки, на других длинные зеленые или желтые халаты. Впереди бежали мальчишки. Они что-то кричали, показывая на реку.

Вдруг издалека донесся отчаянный женский крик:

— Мухаммед!.. Мухаммед!..

И тотчас мальчик ответил воплем.

Все остальное произошло за какую-то долю секунды. Он кинулся к краю камня, сорвался с него в воду и наверняка погиб бы в реке, но Виктор мгновенно оказался рядом и схватил его за плечи сильными руками.

Мальчик рвался из его рук. На помощь ему подоспели ребята. Они втроем едва удерживали скользкое, гибкое тело.

— Мухаммед!.. Мухаммед!.. — кричала женщина на противоположном берегу.

У Марины глаза наполнились слезами.

Виктор поднял мальчика и, держа его, крепко, но осторожно, стал карабкаться по одному ему заметным выступам на берег.

— Что за паника? — проворчал он. — Ничего с мальчиком не случится. Мы его на заставе подкормим немного. Смотрите, какой он худой и легонький, как перышко!

— Каково сейчас его матери!.. — вздохнула Марина.

На несколько минут Виктор скрылся среди камней. Оттуда лишь слабо доносился его голос. Он по телефону докладывал на заставу о том, что произошло. Наконец Виктор появился вновь.

— Двинулись! — сказал он, потом оглядел Марину и добавил: — Может, Маринка, тебе лучше здесь остаться? Снимешь все мокрое, обсушишься на солнце… Как бы не простудилась… Потом я за тобой приду.

— Нет, нет! — ответила Марина, встряхивая мокрыми, завившимися от воды спиральками волосами. — Я пойду с вами.

Когда они отошли от берега и крики толпы затихли вдали, мальчик снова заплакал. Самвел пытался заговорить с ним — они были очень похожи между собой: оба черноволосые, смуглые, гибкие. Но разговор не получился. Маленький турок не понимал армянского языка, а Самвел не знал турецкого. Он ткнул мальчика пальцем в грудь и спросил:

— Мухаммед?

Так звала его женщина с противоположного берега.

Не переставая плакать, тот кивнул головой.

— Его зовут Мухаммед, — сказал Самвел.

Больше узнать у маленького турка ему ничего не удалось.

Косте было жаль мальчика, который вдруг оказался среди чужих людей. Он вспомнил, что его мяч так и уплыл по реке, и подумал — такого мяча и в городе не достанешь.

Костя увидел отца раньше, чем другие. Капитан стоял у ворот заставы, курил и посмеивался, глядя на приближающуюся к нему группу.

Виктор хотел по всей форме доложить о том, что произошло на берегу Аракса, но капитан махнул рукой:

— Не надо!.. У него, кроме трусиков, никакой одежды? — спросил он.

— Нет, — ответила Марина.

— Я могу дать ему мои штаны, — предложил Костя.

— Я — рубашку, — сказал Самвел.

— А Марине придется выдать юбку… В награду за спасение утопающего, — пошутил капитан. — Только, пожалуй, подходящей не найдем… На заставе у нас две женщины, но обе рослые.

Марина смущенно оглядела свою мятую, мокрую юбку:

— Ничего, товарищ начальник, я ее отутюжу! А мальчику хорошо бы новую одежду.

— Новую?.. — Капитан подумал. — Ну что ж. Все равно нам придется его подержать здесь денек—другой. Кстати, подкормим его и приоденем. Сдадим турецким властям в лучшем виде!

Эта мысль понравилась всем. Костя и Самвел бурно выразили свое одобрение.

— Это будет очень хорошо! — обрадовалась Марина.

Несмотря на то что она провела на заставе совсем мало времени, Марина как-то очень быстро освоилась и уже не чувствовала себя здесь чужой.

Что касается Мухаммеда, то он перестал плакать и с удивлением поглядывал то на одного, то на другого.

Вскоре он уже сидел в столовой за столом, покрытым зеленой клеенкой, и ел из железной миски горячие макароны с мясом. Рядом с ним ела и проголодавшаяся Марина. Костя и Самвел заняли скамейку напротив. Они с удовольствием смотрели, как жадно уплетает еду маленький турок.

— У нас сегодня прием гостей и иностранцев, — гудел повар Яремчук, довольный тем, что и в его однообразной поварской жизни произошло нечто новое. — На первое мы подаем макароны по-итальянски со свининой…

Поев, Мухаммед совсем успокоился, повеселел и с явной симпатией посматривал на ребят.

Через некоторое время его позвали в канцелярию. Марина и ребята пошли вместе с ним.

В канцелярии, около стола, где сидел капитан, прислонившись к подоконнику раскрытого окна, стоял молодой, тоненький лейтенант с белокурыми волосами.

Как только он увидел Мухаммеда, на его лице отразилось глубокое разочарование. Лейтенант недавно прибыл на границу, и ему не терпелось поговорить с настоящим шпионом. Перед ним же стоял мальчишка в темных трусиках, на теле которого можно было изучать анатомию, так он был худ.

Попав в новую обстановку и увидев нового человека, Мухаммед снова забеспокоился и на всякий случай пододвинулся поближе к Самвелу, который внешним видом напоминал ему сородичей.

— Откуда ты, мальчик? — спросил его лейтенант по-турецки.

Мухаммед удивленно взглянул на него — он не ожидал услышать здесь родную речь.

— Из Малого Стамбула, — сказал он.

Лейтенант с усмешкой кивнул в окно.

— Ваша деревня называется Малый Стамбул? — спросил он.

— Конечно, — ответил мальчик.

Лейтенант перевел их разговор на русский язык.

Все невольно улыбнулись.

— Передайте мальчику, — сказал Григорий Андреевич лейтенанту, — чтобы он не беспокоился, здесь никто его не обидит. Скоро мы оденем его в новый костюм и новые ботинки, а потом турецкие пограничники отведут его к матери…

— Товарищ начальник… — Марина вдруг запнулась под пристальными взглядами всех присутствующих — Я хотела спросить вас, товарищ начальник. Можно, я съезжу в город, куплю все, что нужно Мухаммеду. Я в этом разбираюсь, ведь у меня есть младший братишка…

У Марины был такой характер, что, раз начав о ком-то заботиться, она уже не оставляла его без своего попечения. А заботилась она почти о каждом, кто в этом нуждался. Поэтому хлопот у Марины всегда было много.

— Хорошо, — согласился капитан. — Я скоро поеду по делам в город и захвачу вас с собой… Только как же Виктор? Он ждет не дождется поговорить с вами.

Марина слегка смутилась, потом, по своей привычке, тряхнула волосами и улыбнулась:

— Это ведь займет не так уж много времени. У нас останется целый вечер и еще завтрашний день. И может быть, вы мне разрешите, и я останусь еще на третий день…

— Ого! — воскликнул Григорий Андреевич. — Так вы, пожалуй, попросите у нас постоянную прописку!

— Нет, что вы! — отпарировала Марина. — Я бы никогда не могла привыкнуть к такой тихой жизни!..

— Да, действительно, — усмехнулся Григорий Андреевич, — у нас тут слишком тихо…

— Мухаммед, — сказал маленькому турку молодой лейтенант, — тебя здесь оденут. Тебе купят новый костюм и новые ботинки!

Мальчик посмотрел на него, но ничего не ответил.

Лейтенант обернулся к Григорию Андреевичу:

— Мне кажется, он этому не поверил.

— Тем больше обрадуется, когда получит, — махнул рукой капитан. — Вы здесь еще с ним потолкуйте, а я съезжу в город… Вам же, ребята, — обратился он к Косте и Самвелу, — дается оперативное задание: не оставляйте мальчугана одного. Играйте с ним, развлекайте его. Пусть он, когда вернется домой, знает, что по другою сторону границы у него есть хорошие друзья.

Капитан с Мариной уехали на машине в город, и в канцелярии остались только молоденький лейтенант и трое мальчишек. Казалось, они собрались здесь, чтобы вместе поиграть.

Лейтенант снял фуражку, ослабил ремень, прошелся по комнате.

— Ну, Мухаммед, — сказал он, остановившись перед мальчиком и с улыбкой поглядывая на него, — ты знаешь свою фамилию?

— Знаю, — ответил тот. — Мендерес.

Лейтенант засмеялся:

— Знаменитая у тебя фамилия, Мухаммед! Мендересом звали вашего премьер-министра, но его повесили…

Мухаммед ничего не знал о премьер-министре Мендересе, которого повесили. Он так и не понял, что развеселило офицера.

Самвел, который все время молчал, вдруг тихо и немного смущенно спросил:

— Вы можете спросить: знает ли он Аверяна? Это брат моего дедушки Баграта.

Лейтенант перевел его вопрос Мухаммеду. Тот поморщил лоб и покачал головой. Потом сам что-то спросил.

— Он армянин? — перевел лейтенант его вопрос.

— Да.

Лейтенант опять поговорил с Мухаммедом.

— Он говорит, что в их деревне армян нет.

— В каком классе он учится? — спросил Костя.

Мухаммед что-то долго объяснял лейтенанту, и лицо его вдруг погрустнело. Лейтенант тоже перестал улыбаться и нахмурил свои светлые брови.

— Он говорит, что очень хочет учиться, но в школу не ходит. В школу ходят его старшие братья. У отца нет денег, чтобы учить всех… В Турции надо платить деньги за учение…

— Платить деньги? — Самвел и Костя переглянулись.

Они не могли себе представить, что кто-нибудь платит деньги за то, чтобы ходить в школу.

— Где работает его отец? — спросил Самвел.

— Он бедный крестьянин, — сказал лейтенант, — у них дом, десять овец и осел…

— А корова есть? — спросил Костя.

— Здесь коров не держат, — поправил его Самвел, — из-за того, что много камней и мало травы…

Наконец мальчикам надоело торчать в канцелярии. Они попросили у лейтенанта разрешения пойти поиграть с Мухаммедом.

Лейтенант и сам уже устал.

— У нас в Ленинграде прохладнее. — проговорил он и расстегнул воротничок гимнастерки. — Здесь просто дышать нечем… Ну ладно. Забирайте, ребята, Мухаммеда и идите играйте. Но только с заставы ни шагу!

Самвел вскочил с табуретки с такой стремительностью, словно в одно мгновение развернулась до предела стянутая пружина.

— Пойдем, Мухаммед! — крикнул Костя и показал руками, будто плавает. — Пошли!

Эти слова Мухаммеду не нужно было переводить. И через несколько минут лейтенант в окно увидел, как трое ребят весело ныряют в бассейне. И невольно он позавидовал им, этот молодой лейтенант. Он вдруг почувствовал, что его детство уже далеко и не вернется.

Солнце быстро высушило тела ребят. Выйдя из бассейна, они побегали, поиграли в мяч и снова окунулись в воду.

— Вы знаете, ребята, что такое море? — спросил Костя. — Оно большое, бурное! Куда ни глянь — все вода, волны…

Мухаммед во все глаза глядел на Костю. Но как тот ни жестикулировал, изображая морские просторы, он ничего не понял.

— В журнале «Огонек» есть картинка, на которой нарисовано море. — сказал Самвел. — Покажи ему!

Костя вспомнил. Да, действительно, словно для того, чтобы никогда не забывать страшную картину стихийного бедствия, отец сохранил номер «Огонька» с цветной картиной, изображающей терпящих беду рыбаков на маленьком баркасе, который грозила захлестнуть гигантская волна.

Костя показал Мухаммеду журнал. Самвел ткнул пальцем в картинку.

— Море! — сказал он.

— Мо-ре, — повторил Мухаммед.

Разговор начал налаживаться.

Они пересмотрели весь журнал, заставляя Мухаммеда повторять за ними русские слова. Игра понравилась всем троим. Костя и Самвел чувствовали себя учителями, Мухаммед же воображал себя школьником.

Вскоре журнал был изучен до основания. Костя влез на стул и стал доставать с висевшей на стене книжной полки книги с картинками, которые он привез с собой. Вдруг стул качнулся, Костя схватился рукой за полку. Полка накренилась, и все, что на ней было, рухнуло вниз. Книги разлетелись по полу, загремела жестяная коробка из-под халвы, и зазвенели рассыпавшиеся всюду золотые динары.

Самвел бросился поднимать книги. Он подавал их Косте, а Костя, стоя на стуле, поправил полку и стал расставлять их по местам.

Мухаммед не принимал участия в общей возне. Он стоял у стола и пристально что-то рассматривал. У него был такой вид, как будто его что-то крайне поразило.

— Эй, Мухаммед! — крикнул Костя.

Но Мухаммед не тронулся с места. Самвел подошел к нему поближе.

— Что он там делает? — спросил Костя.

Самвел усмехнулся:

— Монетки рассматривает.

Внезапно за окном раздался тяжелый стук сапог, и в окне появилась растрепанная голова Яремчука.

— Старшины здесь нет?! — крикнул он, задыхаясь.

— Что случилось? — в один голос спросили Костя и Самвел.

— Кобра вернулась! — На лице Яремчука выступили багровые пятна. — Я опять у сарая дрова колол, а она, проклятая, раз — ив рощу!..

Костя взглянул в небо. Над рощей стоял птичий гвалт. Птицы метались, стаями носились над верхушками деревьев.

Глаза Самвела расширились.

— Побегу за дедом Багратом! — быстро сказал он.

— Как же с Мухаммедом?

— Побудь с ним один, а я сбегаю.

Яремчук снова скрылся за окном. В комнату тут же вошел лейтенант. Он взволнованно огляделся и, увидев Мухаммеда, облегченно вздохнул.

— Хорошо, что вы дома! — сказал он. — Что делаете?

— Играем, — ответил Костя.

Он уложил на полку последние книги; от недавнего разгрома не оставалось и следа.

— Ни в коем случае не выходите! — велел лейтенант. — В роще кобра. — Он мельком взглянул на стол, увидел монеты, взял несколько штук и подбросил на ладони: — Медные или бронзовые?

Ему никто не ответил.

— Начальник приказал, как появится кобра, сразу звать деда Баграта! — сказал Самвел.

— Не знаю, что вам приказал начальник, — твердо стоял на своем лейтенант, — но, пока он не приедет, вы отсюда не выйдете.

Он снял фуражку, положил ее на подоконник и уселся на стул. Из окна хорошо проглядывалась роща. Вдали видна была часть стены с воротами.

Мухаммед по-прежнему играл монетами. Он складывал их в столбики, составлял из них узоры, затем принимался пересчитывать. Все, что происходило вокруг, его не интересовало.

Костя и Самвел легли на подоконник и пристально вглядывались в рощу. Им хотелось быть в курсе всех назревавших событий.

Лейтенант сказал Мухаммеду несколько слов — видно, он сообщил ему про кобру. И тот, оставив монеты, тоже подошел к окну. Он стоял между Самвелом и Костей, маленький, щуплый, но весь какой-то настороженный и собранный, как будто готовился к прыжку. Вдруг он быстро повернулся к лейтенанту, что-то сказал ему.

И лейтенант засмеялся:

— Знаете, что говорит Мухаммед? Он предлагает поймать кобру, а вы за это отдайте ему монеты.

— Мы согласны! — воскликнул Самвел, думая, что это всего лишь шутка, и Мухаммед, конечно, не пойдет ловить кобру.

— Еще добавим! — в тон Самвелу крикнул Костя и хлопнул рукой по костистому плечу Мухаммеда. — Только смотри, чтобы кобра была живая. Нам дохлятина не нужна!

Лейтенант перевел мальчику их слова, но тот не улыбнулся. Он отнесся к этому по-деловому, вернулся к столу, собрал монеты в банку, плотно закрыл ее и поставил посреди стола.

Потом его быстрые глаза нашли висящий на стене большой финский нож в ножнах, которым Григорий Андреевич почти никогда не пользовался. Когда-то, на северной границе, этот нож подарил ему охотник.

То, что произошло дальше, не могли предвидеть ни ребята, ни лейтенант.

Схватив нож, Мухаммед бросился к двери, распахнул ее и через секунду был уже в роще.

— Мухаммед! Мухаммед!.. — закричали ребята.

— Он с ума сошел! — Лейтенант высунулся из окна и закричал по-турецки, приказывая ему немедленно вернуться.

Но Мухаммед уже ожесточенно рубил ножом молодое, тонкое деревцо. Вот оно покачнулось. Он пригнул его к земле и нанес еще несколько ударов. Тонкий ствол затрепетал в его руках.

Одна ветка за другой падали на землю. Мухаммед безжалостно расправлялся с деревцом. Обрубив лишние сучья, он оставил на конце длинной палки острую рогатку.

Наконец оружие сделано, и он готов к бою.

Потеряв терпение, лейтенант выскочил через окно. Он хотел схватить Мухаммеда в охапку и силой вернуть обратно в комнату. Но мальчик стал что-то быстро говорить, видимо убеждая его в чем-то. Его лицо стало мужественным и сосредоточенным.

— Что он говорит? — спросил в окно Костя.

— Он говорит — это его заработок. Отец научил его. Он уже поймал несколько кобр и заработал деньги… — И лейтенант крикнул в сторону дома: — Приготовьте ящик и две доски!

— Давно готовы! — ответил из рощи голос Мергеляна.

Тут же появился Виктор. Он нес в руках сложенную гармошкой волейбольную сетку.

— Смотрите-ка, — сказал он удивленно, — могучий охотник собрался ловить кобру!.. Вы рискуете, товарищ лейтенант. Если с ним что-нибудь случится, начальник вам голову снимет!

— И то правда! Уговорил он меня, а я поддался. Сейчас я его на руки и в окно!..

Но лейтенант не успел сделать и шагу, как вдруг птицы закричали еще пронзительнее и кинулись в сторону от рощи.

Из-за деревьев донеслось шипение. Лейтенант оглянулся, побледнел, но остался стоять на месте.

— Кобра! — крикнул Виктор. Руки его с такой силой сжали сеть, что пальцы даже посинели.

Костя и Самвел замерли в окне. И только Мухаммед оставался спокойным. Приподняв плечи и вытянув вперед голову, он впился острым взглядом в зеленый сумрак рощи.

Шевельнулись ветки, и черная голова выглянула из листвы. Через мгновение она исчезла, чтобы тут же появиться вновь.

Наконец, убедившись в том, что ей ничто не мешает, кобра медленно выползла из рощи на самый солнцепек. Это была большая, сильная змея. Она медленно свивалась в клубок, высоко поднимая голову; в раскрытой пасти мелькал темный язычок.

В другой стороне рощи послышались возбужденные голоса солдат. Мергелян крикнул кому-то:

— Автомат сюда!.. Надо сразу пристрелить!..

Направив на змею рогатку, Мухаммед стал медленно наступать на нее.

Кобра зашипела еще более грозно. Она заметила Мухаммеда, но не хотела отступать. Очевидно, в своей жизни она провела не один бой и всегда побеждала.

Внезапно Мухаммед упал на землю. В тот же миг над ним пронеслась серая стрела змеи. Едва коснувшись земли, она тут же хотела скользнуть обратно в рощу, ко Мухаммед снова стоял на ее пути.

— Надо пристрелить кобру! — крикнул лейтенант, но мальчик что-то сказал ему. Он перевел: — Бросайте в змею куски сухой глины!

В тот же миг Виктор отбросил от себя сетку. Она развернулась в воздухе и бесформенной массой упала на кобру. Сетка зашевелилась, как живая; ее подкидывало то вправо, то влево; она пузырилась, как будто закипала, и опять опадала. Будь она немного шире, змея наверняка запуталась бы в ней окончательно. Но вот из сетки показалась ее острая голова, а затем и толстая шея.

Лейтенант схватил валявшийся под ногами камень и метнул в нее. Виктор последовал его примеру.

— Кидайте все! — закричал он.

Из-за деревьев выскочили солдаты, и удары посыпались на змею со всех сторон. Зашипев, она вновь спрятала голову под сетку. И тут же тяжелые камни придавили ее.

С автоматом в руках подбежал Прошин. Он уже готов был пустить очередь, как его остановил Мергелян:

— Подожди! Возьмем живой!..

Виктор притащил ящик, который после первого появления кобры стоял наготове.

Казалось, все кончено — кобре уже никогда не выбраться из-под тяжести навалившегося на нее груза. Еще немного, и опрокинутый на нее ящик пленит ее.

Словно почувствовав это, змея снова рванулась, камни осели, и она, выскользнув наружу, устремилась прямо на Мухаммеда, который застыл на месте, выставив вперед свою рогатину.

Но тут в кобру опять полетели камни и куски глины. Кобра заметалась. Сыпавшиеся на нее удары мешали ей прыгнуть.

Одним рывком Мухаммед бросился вперед и сильным ударом рогатки прижал голову кобры к земле. Виктор тут же поднял сетку и вновь накинул на змею. Еще через секунду на сеть кверху дном полетел большой ящик, обломав кончик палки. Теперь уже ничто не сжимало голову змеи, но и податься ей тоже было некуда.

Для верности Прошин вскочил на ящик. Держа в руках автомат, он выбил на ящике веселую чечетку.

— Черная смерть поймана! — крикнул Самвел и выпрыгнул из окна во двор.

За ним последовал и Костя. Ребята бросились обнимать Мухаммеда. Тот улыбался и смотрел на них счастливыми глазами.

— Молодец, Мухаммед! — Виктор хлопнул мальчика по плечу так сильно, что его тщедушное тельце чуть не пригнулось к земле. — Я за тебя здорово перетрусил!

Все по очереди подходили к Мухаммеду и жали ему руку, а он улыбался и беспокойно поглядывал на окно.

— Не волнуйся, — сказал Самвел. — Раз обещали — отдадим. Монеты твои!

И лейтенант перевел его слова мальчику. Тот весело закивал головой.

— И зачем ему монеты? — удивился Костя.

— Кто его знает! — сказал Самвел. — Может, хочет кому-нибудь подарить.

Между тем под ящик просунули железную решетку, осторожно вытянули сетку. И кобре теперь ничего другого не оставалось, как ожидать решения своей участи. Пока ее так и оставили на том месте, где поймали.

Полчаса спустя после того, как удачно закончилось сражение с коброй, на заставу вернулся вездеход.

Дежурный обстоятельно доложил капитану о поимке кобры, но капитан, не дослушав, позвал Мергеляна и прошел с ним в дом. Он был чем-то крайне озабочен.

Из машины вышла сияющая Марина с руками, полными свертков.

— Пойдемте одевать нашего героя! — крикнула она Косте и Самвелу.

Ребята оглянулись. Мухаммеда рядом не было. Они нашли его дома. Он стоял у стола и, разложив на скатерти монеты, строил из них небольшую пирамиду.

Сидя в беседке, Марина перешивала пуговицы на костюме Мухаммеда. Костюм был ему хорош, но слегка широковат в талии.

Рядом шла веселая игра. Трое ребят, набрав в горсть каждый штук десять камешков, по очереди бросали их на стол. Надо было, тщательно прицелясь, сбить одним камнем другой. Промазал — и очередь переходит к следующему. Так до тех пор, пока на столе не останется ни одного камня. Кто сбил меньше всех камней — получает три щелчка в лоб.

Сначала щелчки доставались Мухаммеду. Но он довольно быстро научился попадать в цель и теперь подставлял свой лоб реже других.

Мухаммеду очень нравилось выигрывать. Он делал страшные, круглые глаза, издавал боевой клич и устрашающе поднимал над головой правую руку с пальцами, сложенными для щелчка. Самвел и Костя уже на себе испытали, что щелкал Мухаммед совсем не больно, но его грозный вид заставлял всякий раз беспокойно биться их сердца, и глаза их невольно закрывались сами собой.

Марина старательно шила, а сама все прислушивалась к голосам, доносившимся со стороны дома. Она ждала, не послышится ли голос Виктора, — теперь они могли бы спокойно поговорить. Но его все не было. И она начала беспокоиться — ведь ему, наверное, уже передали, что она вернулась.

Вдруг она услышала за спиной шорох и быстро оглянулась.

Из зарослей акаций выглядывала свирепая собачья морда.

— Пошел прочь! — испуганно крикнула Марина.

Но за кустом раздался громкий смех, и Виктор, по-мальчишески довольный своей проделкой, вышел, держа Факела на коротком поводке.

— Наконец-то! — радостно улыбнулась Марина. — Я жду тебя целый час!

— Дела были. А ты где пропадала весь день? — Виктор уселся на перила беседки; Факел опустился у его ног и стал старательно лизать свою лапу.

— Я занималась международной политикой, — усмехнулась Марина. — Налаживаю наши отношения с Турцией…

— Ну, как тебе это удается?

— Осталось пришить две пуговицы, и турецкий гражданин Мухаммед, как мне думается, впервые в жизни облачится в приличный костюм.

Виктор взглянул на ребят. Мухаммед, оскалив зубы, щелкал по лбу Самвела; тот втянул голову в плечи, зажмурил глаза, но при этом смеялся.

— Что же ты смотришь. Маринка? — спросил Виктор. — Рядом с тобой назревает международный конфликт. Он наверняка кончится ревом обеих сторон!

— Совсем и не больно! — крикнул Самвел.

— Никогда не поверю! — ответил Виктор. — Ты просто храбришься… Прошин, — крикнул он в сторону дома, — ты готов?!

— Готов! — донесся голос Прошина.

— Иди сюда!

На дорожке показался человек, в котором трудно было узнать молодцеватого, подтянутого Прошина. Несмотря на жару, на нем были надеты стеганая куртка и ватные штаны, а поверх еще натянута старая шинель.

Костя сразу понял, для чего этот маскарад, но Самвел и Марина смотрели на него с удивлением.

— Идемте со мной! — сказал Виктор. — Я покажу вам, как работает Факел.

Марина взглянула на Мухаммеда:

— Его можно взять?

— Можно.

— Подождите. Я только надену на него пиджак.

Она подошла к Мухаммеду. Он привычным движением подставил руки — за это время пиджак примерялся ему уже раз пять.

— Ну сейчас как будто все отлично! — сказала она, не без гордости осматривая мальчика.

Маленький турок преобразился. Коричневые, в красную искорку брюки, новые желтые ботинки, клетчатая рубашка и, наконец, пиджак одного цвета с брюками.

— Красавец! — воскликнул Виктор. — Сразу видно, кто о нем позаботился!

— Пошли, а то я задохнусь от жары! — с нетерпением потребовал Прошин.

Виктор погрозил ему пальцем:

— Молчи, диверсант! У Факела уже чешутся на тебя зубы.

В воротах к ним присоединился Мергелян. Он пошел рядом с Мариной.

— Сейчас увидите, как Факел будет потрошить Прошина, — сказал он, посмеиваясь.

— Неужели нельзя запутать след? — спросила Марина. — Я бы делала большие прыжки. Покрутилась вокруг одного места и сбила бы вашего пса с толку.

— Это для Факела азбука, — сказал Мергелян. — Со следа он не сойдет. Нюх у него что надо…

Впереди всех шагал красный, изнемогающий от жары Прошин. За ним на коротком поводке Виктор вел Факела. Отстав от него на несколько шагов, шли, беседуя между собой, Мергелян и Марина. Мухаммед и Костя с Самвелом замыкали эту небольшую процессию.

Дорога поднялась на холм и повернула вдоль берега Аракса. Как только показался другой берег, ребята увидели купающихся мальчишек.

Мухаммед остановился. Он хорошо был виден издалека.

Мальчишки, барахтавшиеся в воде, повернули к нему голову. Он приветливо помахал им рукой. Мальчишки узнали его и, пораженные его видом, притихли. Мухаммед медленно подошел к самому берегу.

Костя оглянулся на Виктора. Тот тоже остановился и пристально смотрел на турецких ребят. Если Мухаммед бросится в Аракс, оттуда, где Виктор сейчас стоит, он не сможет помешать мальчику. Однако Мухаммед не двигался с места и не проявлял никакого беспокойства.

— А вдруг прыгнет? — прошептал Самвел.

— И надо же было идти с ним сюда! — воскликнула Марина.

Теперь Мухаммед стоял на виду у всех мальчишек своей деревни. Они махали руками, кричали и звали его к себе.

— Ничего, ничего, — сказал Виктор, приближаясь к Мухаммеду.

— Мухаммед!.. Мухаммед!..

Мальчик оглянулся по сторонам. В его взгляде вдруг появилась решимость. Он подался вперед и, казалось, сейчас ринется вниз. Как раз в этом месте Аракс был мелковат, и мальчик без труда мог переплыть его.

Но вдруг его уже напружинившаяся спина выпрямилась. Он остановился, поднял руки и что-то крикнул турецким ребятам. Ему ответили. Он крикнул снова, потом повернулся и пошел по дороге вместе со всеми.

Костя даже подпрыгнул от радости:

— Мухаммед не хочет возвращаться! Он останется с нами!

— Он просто не хочет от нас бежать, — возразил более мудрый Самвел.

Во время этой суматохи куда-то исчез Прошин. Он словно растворился среди камней.

Виктор по-прежнему шел впереди. Факел, чувствуя, что ему сейчас придется искать след, то беспокойно оглядывался по сторонам, то рвался вперед. Крепкая рука Виктора сдерживала его порывы.

— Не вижу ничего интересного в том, чтобы охотиться за человеком, — сказала Марина Мергеляну. — Удивительно, как Виктор здесь изменился!

Мергелян иронически усмехнулся:

— Представьте себе, что какой-то человек хочет поджечь ваш дом. И он это обязательно сделает, если его не обезвредить…

Виктор остановился у края дороги, нагнулся, поднял какой-то предмет и дал его понюхать Факелу:

— Факел! Фас!

Пес завертелся на месте. Потом, уловив запах, стремительно потянул за собой Виктора в противоположную от Аракса сторону.

— Пошли за ним! — крикнул Мергелян.

Нагнув голову вниз, Факел бежал, изо всех сил натягивая поводок. Нужна была большая тренировка, чтобы выдержать такой бешеный темп. Ребята помчались вслед за Виктором. Ими овладел азарт: каждый хотел первым обнаружить Прошина. Мухаммед не понимал, куда стремится собака, кого она ловит, и воспринимал все это, как новую веселую игру. Пробежав метров двести, Марина отстала. Мергелян ждал ее. Он чувствовал себя хозяином и не мог оставить гостью в одиночестве. Тем более, что гостья находилась среди безлюдных каменистых холмов.

Вскоре все стали сдавать. Первыми выдохлись ребята — они бежали всё медленнее и медленнее, силы их таяли.

Хотя солнце уже клонилось к дальним холмам, горячий воздух обжигал легкие.

И только двое бежали упорно, не уменьшая темпа. Они бежали бы так и в тропическую жару, и в ледяную стужу — ведь смысл того, что они делали, как раз и заключался в движении, упорном и стремительном. Они не остановились бы даже тогда, если сердцу стало невыносимо трудно, если широко раскрытый рот уже, казалось, не может глотать воздух…

Вот пошла шагом запыхавшаяся Марина. Но Мергелян все бежал, мерно стуча тяжелыми сапогами о камни.

Вдруг впереди, за камнями, раздался ожесточенный лай. Крик человека! Напрягая последние силы, Костя, Самвел и Мухаммед бросились туда. Они подоспели как раз вовремя.

Овчарка, вцепившись зубами в шинель, намертво держала Прошина, который забился в щель между большими камнями. Сукно на плече висело лоскутьями. Прошин локтем загораживал лицо, защищаясь от рассвирепевшего пса.

— Факел, ложись! — громко и властно крикнул Виктор.

Пес нехотя повиновался: запах человека, которого он настиг, до сих пор волновал и раздражал его. Однако голос хозяина приказывал лежать. Глухо рыча, Факел лег рядом с Прошиным, не сводя с него немигающих глаз.

— Поймал! Поймал!.. — закричал Костя.

Широко раскрытыми глазами смотрел Мухаммед на Прошина, и лицо его выражало сочувствие.

— Факел, назад! — Виктор натянул поводок.

И собака нехотя подчинилась. Она все еще была в азарте погони. Она ждала поощрения — ведь она хорошо поработала.

Мергелян подбежал к камням и заглянул в щель.

— Вылезай, Прошин! — скомандовал он.

Голова Прошина медленно выползла из-под шинели. Он натянул шинель, чтобы прикрыть щеки и лоб.

— Ну и чертова силища в этом псе! — сказал он, поднимаясь. — Следующий раз две шинели надену. Чуть не прокусил насквозь!

— Почему так плохо спрятался? — недовольным голосом сказал Мергелян. — Надо было по камням попрыгать. Пусть бы он поработал.

Прошин стягивал с себя одежды и из толстяка постепенно превращался в худого и стройного человека.

— Собирайтесь скорее! — сказал Мергелян. — Солнце уже заходит. Надо вернуться до темноты…

Через полчаса Яремчук угощал всех ужином.

Виктор отвел Факела на место, накормил его и только тогда сам пришел в столовую. Ребята, уставшие за день, ели медленно.

— Виктор, научи нас, — сонным голосом сказал Костя. — Мы с Самвелом тоже будем тренировать собак…

— Сегодня вы обязательно потренируетесь во сне, — улыбнулся Виктор, глядя, как дружно зевают ребята.

Аппетит не оставлял только Мухаммеда. Он быстро расправился со всем, что было в его тарелке. А потом вдруг выскочил из-за стола, стащил с ног ботинки и упал на колени.

— Что он делает? — удивился Костя, глядя, как кланяется в землю и что-то бормочет про себя Мухаммед.

— Молится своему богу, — объяснил Виктор. — И попало бы ему сейчас, будь он дома!

— За что? — удивилась Марина.

— Он пропустил час молитвы. Солнце-то ведь уже зашло.

Помолившись, Мухаммед снова надел ботинки и степенно занял свое место за столом.

— А где же переводчик? — спросил Виктор. — Мне бы хотелось поговорить с мальчонкой.

— Уехал в штаб, — отозвался из кухни Яремчук.

— А когда будут передавать Мухаммеда?

— Капитан сказал, что договорились встретиться завтра.

— Маловато он пожил у нас, — пожалел Виктор.

Пламя жадно глодало сухие сучья. Красные отблески мерцали на изломах скал. Беззвездная, глухая ночь накрыла Араратскую долину. С юга дул порывистый ветер.

Баграт в бурке сидел на камне и, опираясь на палку, смотрел в огонь. Старик не шевелился. Если бы в отсвете пламени не сверкали его черные глаза, можно было подумать, что он спит. О чем думал он? Какие события своей долгой жизни перебирал в памяти?..

У ног Баграта дремал Усо. На овечьих шкурах примостились Самвел и Костя. Костя молча следил, как язык пламени лижет дерево, торопясь скорее испепелить его…

Утром на заставу пришел Мартирос, двоюродный брат Самвела, который помогал Баграту пасти отару. Он сказал, что его вызывают в город на свадьбу друга, и попросил Самвела побыть у Баграта. Костя, конечно, тут же побежал к отцу просить разрешения отправиться вместе с Самвелом. Когда он вошел в канцелярию, там были молодой майор и подполковник из штаба отряда.

— Иди! Иди! — поспешно сказал отец, едва только Костя сказал, о чем он его просит.

Они беседовали между собой, не обращая внимания на мальчика, который топтался у двери, не зная, разрешил ли отец идти или просто от него отмахнулся, а переспросить не решался.

Приставив острый карандаш к разложенной на столе карте, подполковник говорил:

— Обратно обезьяна перешла у монастыря в трех километрах от того места, где она якобы сбежала от своего хозяина. Так? — Он вопросительно взглянул на майора, и тот кивнул головой. — Значит, на этом участке. — Подполковник провел по карте карандашом. — Посмотрим с точки зрения врага. Он ждет, что же будет с обезьяной…

— Не только ждет, но и крутит шарманку, — добавил майор. — Все время находится с ней в контакте.

— То есть вызывает обезьяну назад, — уточнил отец.

Костя невольно замер на месте. Значит, обезьяна еще не забыта!

— Да, вызывает, — подтвердил подполковник. — Но для чего? А для того, чтобы она бежала на звук вдоль берега… Таким образом, сразу изучался большой участок.

— Но ведь шарманка привлекла и наше внимание, — заметил отец.

— Да, привлекла. Но кто может помешать человеку делать на своем берегу то, что ему нравится. Не хочешь слушать — заткни уши! Весь их расчет, по-моему, был на то, что шарманка отвлечет внимание наших пограничников. Если этот участок охраняется плохо, обезьяна вернется. Обезьяна исчезнет — это для них плохой признак. Если на границе поднимется тревога, начнется шум, суета, залают собаки, будут бросать ракеты, зажгут фонари — это им покажет, что они ошиблись местом: здесь перебросить шпионов опасно, нужно искать другое направление…

Подполковник стукнул тупой стороной карандаша по карте в знак того, что он сказал все.

— А шум на границе был? — спросил майор Костиного отца.

— Побегали! — признался отец.

— И все-таки обезьяна вернулась, — сказал подполковник. — Костромин считает, что Мак-Грегори собирается организовать переброску где-то в этом районе…

— А мне думается другое. — Отец что-то пристально рассматривал на карте. — Не будет Мак-Грегори действовать там, где его могли видеть… На моем участке невыгодное направление для прорыва. До ближайших деревень далеко, кругом камни, холмы, выжженная солнцем земля…

— Как же вы, пограничник, не понимаете, что это, может быть, и привлекает Мак-Грегори. Он как раз и рассчитывает на то, что вы так думаете.

Серые глаза майора скользнули по Косте, но не заметили его. Какая-то мысль беспокоила майора и мешала ему видеть, что происходит вокруг.

— А что вы думаете, Василий Гаврилович, как здесь может быть осуществлена переброска? — спросил он, обращаясь к подполковнику.

Подполковник озадаченно помолчал.

Его широкое, уже немолодое лицо сохраняло выражение уверенности. Конечно, Мак-Грегори не может не понимать, что следы обезьяны будут обязательно обнаружены. И, если пограничники ее не поймают, это заставит врага еще строже прощупать каждый новый след.

Трудно думать за противника! Но это единственная возможность избежать ошибок. Нелегкая задача решить это!

Трое офицеров курили и молчали. Костя решил им помочь. Он старался, думал, но ничего не придумывалось. И Костя тяжело вздохнул…

Этот вздох привлек внимание отца. Он обернулся и увидел сына.

— Зачем ты здесь? — сердито спросил он. — Уходи сейчас же!

Опять отец накричал на него при чужих. А он так хотел им помочь. Костя вбежал в беседку, присел рядом с Самвелом и надулся.

— Что с тобой? — удивился Самвел. Когтя не ответил. Он никогда не жаловался на отца.

Мухаммед, сидевший на перилах беседки, участливо заглянул Косте в лицо, потом схватил его за волосы и весело потрепал их. Это должно было означать — не вешай носа!

Вдруг на дорожке заскрипел гравий. Отец быстро шел к беседке.

— Костя, можешь идти с Самвелом к Баграту… — Голос его звучал раздраженно. — И больше никогда не смей подслушивать! Понятно?..

Лицо отца было хмурым и усталым, под глазами лежали темные тени. Нелегко, видно, было решать загадку, которую задали ему люди с той стороны границы.

— Понятно! — кивнул Костя, не поднимая глаз на отца.

Отчего это отец никак не поймет, что он, Костя, умеет молчать и никогда его не подведет! Он считает его совсем маленьким и не доверяет. А Косте так хочется ему чем-нибудь помочь.

— Прощайтесь с Мухаммедом, — сказал отец. — Может быть, вы его уже не застанете, когда вернетесь.

Самвел первым подошел к Мухаммеду.

— До свидания, Муха! — сказал он и крепко сжал мальчику руку.

— Будь здоров! Не забывай, — сказал Костя.

Мухаммед понял, что с ним прощаются, удивленно посмотрел на ребят и ответил на их рукопожатия.

Григорий Андреевич ткнул Мухаммеда пальцем в грудь, потом махнул рукой в сторону чужого берега.

— Отправим тебя скоро, — сказал он.

Мухаммед заулыбался, закивал головой.

Потом снова подошел к ребятам и еще раз крепко стиснул их руки.

Пламя, сожрав толстые ветви, начало гаснуть. Самвел встал, исчез в темноте и появился снова с охапкой сухих сучьев кустарника.

И опять ярко вспыхнул костер.

Баграт первым прервал молчание.

— Я слышал, что вы с отцом пережили большую беду… — сказал он Косте. — Скажи мне: что это была за волна, как она затопила целый остров?

— Это была ужасно большая волна — целых тридцать метров высоты! — сказал Костя. — Такая волна бывает, наверное, раз в сто лет.

— «Тридцать метров высоты»! — повторил Баграт и посмотрел на вершины окружавших их гор. — Нет, это не очень большая волна! Тридцать метров — совсем маленький холмик…

Да, деду Баграту, который никогда не видал моря и высоту мерит по горам-великанам, не понять того, что довелось узнать Косте…

Огонь снова медленно угасал. Лицо Баграта едва различалось в темноте. Старик опять отдался своим мыслям. Тяжело дышал во сне Усо. Трудно подняться с теплой шкуры и идти в колючий кустарник за ветками. Глаза совсем слипаются. Огонь становится все ниже и ниже. То один язычок его вздрогнет в последний раз и померкнет, то другой…

— Ты спишь? — тихо спросил Самвел.

— Нет, — отозвался Костя.

— Пойдем за ветками вместе?

Темная фигура Баграта шевельнулась.

— Спите! — сказал он. — Скоро уже рассвет…

Ох, и тепла же овечья шкура, сладко спится на ней мальчикам!

В разрыве туч сверкнула звезда. Одна-единственная на все небо! Но что это? Какая-то тень закрыла собой звезду, бесшумно пронеслась по небу и, как показалось деду Баграту, опустилась где-то невдалеке, за камнями… Совсем близко зашуршал кустарник.

— Проснитесь! — Дед Баграт разбудил ребят. — Проснитесь и смотрите!..

Снова погасла звезда. Теперь Костя и Самвел увидели то, что поразило деда. Что-то темное, плотное, похожее на шар, пронеслось над ними и опустилось за грядой камней, неподалеку от них.

Снова стукнули камни. Ветер донес чей-то тихий шепот.

Неожиданно Усо вскочил на ноги и глухо заурчал.

— Ложись, Усо! — приказал Баграт.

Пес молча опустился на землю.

— Молчи!

Нет, ошибки не было. Среди камней появились люди. Они тихо разговаривали между собой.

— Дедушка Баграт, — прошептал Самвел, — мы пойдем поближе, посмотрим.

— Тише! — Баграт сполз с камня и лег рядом с Самвелом.

Он накрыл мальчиков буркой, чтобы их не было видно. Тихое шипение донеслось со стороны камней, словно из проколотого мяча выходил воздух. Темные шары постепенно уменьшались, как будто уползали под землю.

Предательский порыв ветра раздул в, казалось бы, уже погасшем костре искру. Тоненький язычок пламени вспыхнул и стал торопливо догладывать ветку.

Дед Баграт стукнул по нему шапкой. И снова тьма. Среди камней наступила полная тишина.

Предчувствие надвигающейся беды овладело Костей. Он вспомнил все, о чем говорили офицеры. Не потому ли так нервничал отец? Может, он нарочно отослал их с Самвелом подальше от заставы, чтобы уберечь от опасности или чтобы они ему не мешали?

Нет, надо бежать на заставу.

Надо немедленно сообщить отцу обо всем, что здесь произошло.

Баграт словно понял, о чем думал Костя. Он тихо прошептал:

— Беги на заставу вместе с Самвелом! Он лучше знает дорогу!

Ребята, пригнувшись, побежали вниз, по склону холма.

Вдруг позади остервенело залаял Усо, раздался мужской крик… Нет, это не был голос Баграта… Затем истошный визг собаки. И все смолкло.

Ребята спрятались за камень и замерли. Обоим стало страшно.

— Скорей! Скорей!.. — опомнился Костя.

Он выбежал из-за камней и тут же метнулся назад. На них надвигался человек. Он шел, сгибаясь под тяжестью большого тюка. Ребят он не заметил.

Они подождали, пока он прошел и шаги его замерли вдали. Только тогда они двинулись дальше.

Самвел легко ориентировался в темноте. Все детство он провел среди холмов Араратской долины.

Ветер дул в лицо, но им казалось, что какая-то могучая сила толкает их в спины. Они падали и вновь поднимались, помогая друг другу.

Никогда еще они так не ощущали опасность, как сейчас, никогда так не верили друг в друга, не беспокоились друг за друга. Этот путь по темным холмам мальчики запомнили на всю жизнь…

Костя с размаху полетел на землю и больно ударился коленкой об острый камень. Застонал. Но тут же зажал рот ладонью, весь сотрясаясь от боли.

Самвел нагнулся над ним.

— Костя!.. Костенька, тебе больно?

Костя молчал, терпел… В другое время он бы, наверное, охая и стеная, еле добрался до кровати и свалился на нее кулем. Но теперь он не имел права жаловаться. Он уперся руками в камень и стал подниматься. Ох, как это было трудно, как больно!..

— Давай я тебя понесу, — предложил Самвел, подставляя спину.

— Еще чуть постоим, — сказал Костя. Он осторожно пошевелил ногой. — Сейчас попробую наступить… Больно! Но можно…

— Обопрись на меня.

И они двинулись вперед. Сначала очень медленно; потом боль стала менее острой, словно Костя привык к ней, и они пошли быстрее.

Руины монастыря уже остались позади, как неожиданно из темноты раздался властный голос:

— Стой! Руки вверх!

Костя сразу узнал голос Виктора.

— Это мы! — закричал он. — Мы — Костя и Самвел!

Виктор на коротком поводке держал Факела. Мергелян сжимал в руках автомат. Несколько человек стояли за ними.

— Видели вы сейчас что-нибудь? — быстро спросил Мергелян.

Ребята рассказали все, что знали.

— Значит, правильны твои наблюдения, Прошин, — сказал Мергелян в темноту. — Разобьемся на две группы. Одну поведу я, другую — Серегин. Мы быстро выдвинемся к оврагу и будем ждать их там… Ты, Серегин, с товарищами прикрой Аракс, чтобы они не могли сбежать от нас… Капитан поднял в деревне дружинников. Действуйте!..

Ребята снова остались одни на темной дороге. Они сделали свое дело и теперь могли не торопиться. Мальчики брели медленно, чтобы у Кости меньше болела нога, и строили разные предположения о том, что же все-таки произошло. Вдруг они вздрогнули и остановились. Во мраке Араратской долины загремели выстрелы. Один, другой… Простучала автоматная очередь.

— Бой! — прошептал Костя.

Мальчики заспешили к заставе. Они понимали, что на этот раз все в опасности, беспокоились и волновались за пограничников.

Стрельба вдалеке то почти умолкала, то снова усиливалась.

Вот уже и ворота заставы. Часовой тихо окликнул ребят. Это был Кузьмичев, который разговорился с Мариной в день ее приезда. Он рассказал мальчикам все, что знал, — Прошин увидел, как с той стороны перелетели какие-то шары… Потом часовой стал расспрашивать мальчиков, что они видели, по ком там стреляют.

— Где отец? — остановил Костя словоохотливого часового.

— А где ему быть?! — удивился Кузьмичев. — Конечно, на границе! Только что уехали по верхней дороге с майором и подполковником.

Путь от ворот до дома показался Косте раз в десять длиннее того, какой они проделали с Самвелом в эту ночь.

Марина сидела за столом в ярко освещенной комнате, подперев голову руками. Мухаммед, сжавшись в комочек, крепко спал на своей койке, не ведая, какие бури потрясают сейчас границу. Хорошо, что они еще увиделись с ним!

Когда стукнула дверь и ребята появились на пороге. Марина оглянулась и испуганно вскрикнула:

— Что с тобой. Костя?

Костя доковылял до стула и сел, вытянув перед собой исцарапанную в кровь ногу.

— Тебя ранили?

— Нет, упал, — сказал Самвел.

— Вы бежали? Спасались?

— Нет, я просто оступился. — Костя старался подавить боль. — В шкафу, на второй полке, лежит бинт. Достань-ка его, Самвел.

— Я сама забинтую тебе ногу, — сказала Марина.

Она быстро нашла бинт, кусок ваты и стала осторожно очищать рану от грязи. Костя морщился, но молчал.

— Почему на границе стреляют? — спросила она.

— Мне говорили, будто все ушли в тир, — сказал Самвел, пряча глаза. — Здесь часто стреляют ночью.

— И Виктор тоже там?

Костя не умел лгать. Он молча следил за ее тонкими пальцами, которые осторожно обвивали бинтом ногу. Марина не пожалела ни бинта, ни своих усилий. Нога стала большой и тяжелой. Казалось, теперь уж без костылей не обойтись. Однако, как ни странно, нога почти не болела, точно Маринины руки утолили боль.

— Где Виктор? — снова спросила Марина.

Самвел стал поправлять одеяло, которым был покрыт Мухаммед.

А Костя вдруг вспомнил, как отец всегда умел успокоить мать, когда она начинала беспокоиться. Бывало, обнимет ее за плечи и скажет: «Ну, старуха, заведи-ка патефон, давай потанцуем». Конечно, патефон так и продолжал молчать на этажерке, под полкой с книжками. Его заводили несколько раз в год, по праздникам. Но мать улыбалась, и морщинки на ее лбу разглаживались.

— На охоту пошел! — вдруг выпалил он.

Марина вскинула голову:

— Костенька, милый, ну скажи правду! Где стреляют?

Нет, лгать ей было нельзя, просто невозможно. Она смотрела так умоляюще и в голосе звучало столько тревоги, что Костя невольно отвел глаза.

Марина обняла Костю за плечи, крепко сжала их и приблизила свое лицо к его лицу. Не мигая, она смотрела ему прямо в зрачки.

— Ты должен сказать правду! Ведь там, наверное, мой Виктор!..

Издалека донеслась автоматная очередь. Ей ответило несколько револьверных выстрелов. Внезапно раздался звук разорвавшейся гранаты. И все смолкло.

Марина закрыла лицо руками и заплакала.

Забинтованная Костина нога лежала у нее на коленях. Он медленно опустил ее на пол и встал рядом с Мариной, смятенный и растерянный. Ведь и отец теперь может быть там, где Виктор.

— Не плачь, Марина, — сказал Самвел. — Дед Баграт тоже с ними. Он им поможет…

У каждого из них троих там, на укрытых ночью холмах, был близкий человек. Любой выстрел, отзвук которого гулко гремел в долине, мог быть направлен ему в сердце.

Костя и Самвел прижались к Марине. Девушка обняла их. И они сидели молча, прислушиваясь к каждому звуку, который долетал до них издалека.

Давно уже затихли выстрелы, а им все казалось: вот-вот они загремят снова. И боялись глубоко вздохнуть, чтобы не потревожить эту напряженную, гнетущую тишину…

А Мухаммед спал спокойно и улыбался во сне.

Вдруг за окном послышалось тихое урчание вездехода. Яркий свет осветил двор. Все трое метнулись к окну: у ворот в лучах автомобильных фар двигались тени, слышались приглушенные голоса.

— Вернулись! — воскликнула Марина и первая бросилась к дверям.

Ребята опередили ее. Один за другим они вылезли в окно.

Едва они обогнули деревья, как Костя чуть не наткнулся на Виктора, который стоял к нему спиной, крепко сжимая в руках автомат.

Фары уже погасли. И в рассеянном свете, падающем из окон заставы, Костя не сразу рассмотрел немолодого человека в темном пиджаке и высоких сапогах. Пиджак на нем был порван, черные волосы взъерошены.

— Где мой папа? — волнуясь, спросил Виктора Костя.

Виктор кивнул головой в сторону крыльца — там!

На крыльце толпились вооруженные солдаты. Они тихо переговаривались между собой. Очевидно, ждали приказа.

Костя услышал возбужденный шепот Прошина:

— Он на меня сзади как прыгнет! Я нагнулся — раз его через голову. Он за нож, а я…

Костя не дослушал. Он пробежал по коридору и резко распахнул дверь в канцелярию.

Отец сидел за столом. Окровавленная гимнастерка на его плече была разорвана, и Мергелян неумело бинтовал раненую Руку.

Костя замер на пороге, чувствуя, что дыхание остановилось в его груди.

— Войди! — спокойно сказал отец. — Сядь в углу и сиди тихо. — Очевидно, Мергелян в этот момент причинил ему боль — отец закрыл глаза и помолчал.

За стеной слышался голос дежурного. Он громко кому-то докладывал по телефону:

— Да, вернулись!.. Один убит, другой захвачен живым!.. Начальник заставы ранен!.. Здесь, в канцелярии. Его перевязывают!.. Слушаюсь! Сейчас.

За стеной наступило молчание. Послышались быстрые шаги, и в двери показалась высокая фигура дежурного по заставе.

— Товарищ капитан, на проводе начальник отряда. Спрашивает: можете вы подойти к телефону?

Мергелян крепко затянул узел. Отец, морщась, поднялся и вышел в соседнюю комнату.

Костя услышал его громкий голос:

— Докладывает начальник заставы капитан Корнеев. На участке заставы была попытка прорыва. Два диверсанта на воздушных шарах-прыгунцах пытались проникнуть в глубь нашей территории, но были своевременно обнаружены. При задержании оказали сопротивление. Один убит, другой жив и находится на заставе… — Он помолчал немного и вдруг ответил уже обыденным голосом. — Да так, царапнуло меня немного. Он стрелял из пистолета… Чуть выше локтя… Нет, кость цела!.. Майор Ушаков и подполковник Семыкин остались на местности. Производят осмотр. Ищут их снаряжение… Слушаю, товарищ начальник! — Стукнула брошенная на рычаг трубка.

Отец снова вошел в канцелярию и сел на свое место за столом. Костя смотрел на кровавое пятно, расплывшееся по повязке, и страх за отца охватил его.

Но отец взглянул на него прищуренным, острым взглядом и чуть улыбнулся.

— И тебя тоже поцарапало? — спросил отец. — Сегодня вся наша семья с боевыми ранениями. Болит?

Костя отрицательно покачал головой.

— Все уже прошло, — сказал он, не отрывая глаз от пятна, алевшего на белой марлевой повязке.

— И у меня прошло, — сказал отец, перехватив Костин взгляд. — Только кровь еще не просохла… — Он повернулся к Мергеляну. — Введите задержанного. Из штаба за ним уже выехали.

Мергелян вышел, прикрыв за собой дверь. Отец и сын остались вдвоем.

Вдруг Костя сорвался с места и бросился к отцу:

— Папочка, тебе плохо?

Отец привалился к спинке стула. Глаза его были закрыты. Раненая рука бессильно лежала на коленях.

— Я все знаю… — шептал он. — Ты и Самвел. Вы нам очень помогли…

Дверь распахнулась, и отец открыл глаза. Первым вошел Виктор. При свете электрической лампы Костя увидел, что воротник его гимнастерки разорван. Всю левую щеку прорезала глубокая царапина.

Виктор злобно взглянул на человека, который вошел вслед за ним. Казалось, он сейчас обернется, выхватит пистолет и пристрелит его. Но человек не испугался его взгляда. Из-под нахмуренных бровей он оглядел комнату, подолгу останавливаясь на каждом предмете, как будто желая запечатлеть в своей памяти. Где-то в глубине его черных зрачков пряталась усмешка, словно он был уверен, что с ним ничего не случится.

— Задержанный доставлен, товарищ капитан! — доложил Мергелян, вошедший в комнату последним.

— Обыщите!

Виктор вскинул автомат на плечо, повернулся к задержанному и стал осматривать его карманы. На стол перед капитаном ложились найденные вещи: советский паспорт на имя Нагопета Агабяна, прописанный в Ереване; вечное перо, которое при рассмотрении оказалось пистолетом; запонки, под перламутровой пластинкой которых таились крупицы цианистого калия.

Бритвенным лезвием Мергелян распорол подкладку пиджака диверсанта, засунул под нее руку и вытащил тонкую полоску чистой белой рисовой бумаги. По тому, как неожиданно дернулся человек, все поняли, что этот листок бумаги хранит особенно важную тайну.

Пока Виктор и Мергелян тщательно ощупывали одежду диверсанта, отец внимательно исследовал каждый обнаруженный у него предмет. Силы снова вернулись к капитану. Если бы не окровавленная повязка, можно было подумать, что он здоров.

— Вы говорите по-русски? — спросил он.

Диверсант промолчал, словно не слышал обращенного к нему вопроса.

Лицо его стало напряженным. Он, конечно, был готов к любой внезапности, но все же не ожидал, что придется вступить в бой сразу, да еще при таких неблагоприятных обстоятельствах. Напарник погиб в первые минуты схватки. Все пути обратно оказались отрезанными. А ведь Мак-Грегори несколько часов назад говорил ему, что главное — это не оставить следов на самой границе, а уже в восьмистах метрах от нее можно чувствовать себя вполне спокойно. В чем же ошибка?!

— Значит, русского языка не знаете? — сказал отец. — А в паспорте расписались по-русски. Как же так?..

Диверсант продолжал молчать. Но взгляд, его стал сосредоточенным и острым.

— Ну что ж, постойте, подумайте. Мы не торопимся… — Отец отвел глаза от диверсанта и посмотрел на сына. — Ну вот, сынок, — сказал он. — Видишь, я совсем себя хорошо чувствую. Так что иди домой и ни а чем не беспокойся.

Косте очень хотелось остаться — не каждому мальчику удается увидеть настоящего, живого шпиона! Но он понимал, что возражать бесполезно, и ему не хотелось раздражать сейчас отца.

Он вышел из комнаты, спрыгнул с крыльца и невольно остановился. Из открытого окна доносился голос дежурного Федорова:

— Где нашли?.. Товарищ майор, где нашли?.. Среди камней, где овцы пасутся? Живой?.. Нет?.. Увезли!.. — Он положил телефонную трубку и кому-то сказал сорвавшимся голосом: — Старика пастуха убили гады!

У Кости упало сердце. «Старика пастуха»? Это дед Баграт… Он поискал глазами Самвела — тот стоял рядом с Мариной возле дерева, освещенный падавшим из окна светом, — и сразу понял, что он тоже все слышал.

— Дедушка!.. Дедушка мой!.. — тихо сказал Самвел, поднес ко рту руку, сжал пальцы зубами и словно окаменел так.

Марина удивленно посмотрела на него — она ничего не поняла. В это время из другого окна раздался встревоженный голос Виктора:

— Маринка, скорее сюда!

В мгновение Костя был возле Самвела:

— Не плачь! Самвел, миленький, не плачь! — громко зашептал Костя, обняв друга за плечо и чувствуя, как слезы мешают ему смотреть.

Но Самвел не плакал. Он молчал и только сжимал зубами пальцы…

Костя крепче обхватил Самвела и повел. Невозможно было стоять на месте. И он вел его и вел… А вести, собственно, было некуда. Маленький квадрат небольшого двора. Они обошли рощу вокруг, и снова вернулись на прежнее место, и опять пошли к роще — никак невозможно было стоять на месте…

— Теперь у меня никого нет!.. — сказал вдруг Самвел. — Никого нет…

Они были на другом конце рощицы, когда услышали, что на заставу въехала машина. Вспыхнули отсветы горящих автомобильных фар, упали тени, и тут же снова сомкнулась тьма.

— Приехали из штаба! — сказал Костя и повел Самвела к дому.

У крыльца стояла крытая машина, но возле нее уже никого не было. Костя заглянул в окно и увидел незнакомых офицеров.

Из дома вышли Виктор, Мергелян и еще несколько солдат. Они вели диверсанта.

— Сюда! — крикнул Мергелян и открыл дверцу кузова.

Арестованный не смог сам забраться в машину, и его пришлось подсадить.

Две тени одна за другой скользнули в машину, стукнула железная дверь. Взревел мотор. И машина уехала.

Некоторое время все стояли молча. Вот и конец тому, что случилось этой темной, беззвездной ночью. Тому, что потребовало от всех стольких сил, ловкости, нервов. Тому, что оставило после себя глубокий след… И нужно время, чтобы хорошо осмыслить и понять все, что произошло.

Вдруг на крыльце, в ярко освещенном проеме двери, показался отец. Он остановился, широко расставив ноги и здоровой рукой держась за притолоку, и сказал:

— Я пойду… отдохну… Ты тут командуй, товарищ Мергелян.

Мергелян взглянул на отца, неожиданно кинулся к нему и обхватил его за плечи. Если бы не он, капитан бы наверняка упал, хотя за ним с бинтами в руках шла Марина. Но разве смогла бы она одна удержать его?

— Я сам, товарищ Мергелян. Я сам… — сказал отец и стал медленно спускаться по ступенькам.

Но Марина и Мергелян не отпускали его. Они медленно вели его к дому.

— Вы потеряли много крови, — сказала Марина. — Вам нужно полежать…

Когда Костя и Самвел вернулись домой, Мухаммед по-прежнему крепко спал. Он был единственным, кто спокойно провел эту ночь.

В первых, робких лучах солнца вспыхнула снежная вершина Арарата. Среди камней изогнулась старая выщербленная дорога. Сейчас по ней не ездят даже повозки с бочками воды. А сто лет назад злесь пролегал главный тракт, связывающий Россию с Персией. По его камням громыхала телега, которая везла на родину гроб с телом Грибоедова, убитого в Тегеране.

Тишина стоит в Араратской долине. Такая тишина, что хочется выйти к берегу Аракса и стоять неподвижно, глубоко вдыхая свежий утренний воздух.

Но не для всех это солнечное утро было таким тихим и спокойным. Пограничники, которые всю ночь искали тайник, где диверсанты спрятали свое снаряжение, вернулись на заставу лишь к восьми утра.

Посреди канцелярии лежало то, что называют «вещественными доказательствами»: переносная радиостанция, оболочка воздушных шаров-прыгунов, длинные лямки, напоминающие парашютные ремни; они пристегивались к поясу, и человек, держась за них, отталкивался ногами от земли и совершал гигантские прыжки. С их помощью диверсанты незаметно преодолели опасный рубеж, не оставив следов. Они рассчитывали на то, что охрана границы на участке заставы слаба. Иначе в свое время обезьяна бы не вернулась — так сказал им Мак-Грегори…

Все это имущество было найдено на дне глубокой, заваленной камнями ямы, которую обнаружил Факел.

Костя проснулся, открыл глаза и сел на своей койке. Отец похрапывал во сне. И Мухаммед все еще спал.

Костя пошевелил ногой. Стянутая бинтом, она затекла и отяжелела. Но, когда oh встал, оказалось, что она уже вовсе не болит. Просто Марина не пожалела бинта и намотала его слишком много.

Он заглянул в соседнюю комнату. Самвела там не было. Его койка была застелена.

Тихо одевшись, Костя вышел во двор посмотреть, где Самвел, и остановился, оглушенный. Казалось, сразу тысяча птиц приветствует его своим веселым пением.

За рощицей тихо урчал мотор вездехода. Кто-то приехал. Костя направился туда, но вдруг между деревьев увидел белую кофточку Марины. Она сидела в беседке рядом с Виктором и что-то горячо ему говорила.

Костя пробрался сквозь кусты, выбежал к беседке и перемахнул через перила.

— А нога?! — Марина ахнула.

— Как у Бамбулы, который выжимал четыре стула, — ответил Костя.

— Садись и молчи… — сказала Марина и снова обернулась к Виктору: — Ведь я уже почти врач! Моя помощь пригодится. Ты понимаешь?. И, кроме того, я буду рядом с тобой!

— Удивительное дело! — усмехнулся Виктор. — Еще недавно я слышал другие речи. Ты считала, что мы достойны сожаления, потому что живем в такой глуши… И потом, к капитану может приезжать врач из отряда.

— Да, я так считала, а теперь думаю иначе. И еще я считаю, что капитан нуждается в постоянном уходе врача…

Возле крыльца послышались голоса. Стукнули дверцы вездехода.

Голос подполковника спросил:

— Ну, кто еще поедет?

— Тут одна девушка, — ответил Мергелян.

— Где же она? Нам ждать некогда!

В беседку заглянул Мергелян.

— Поедете? — спросил он Марину. — Машина довезет до станции.

Марина помедлила.

— А врач приехал? — спросила она.

— Вот уже два часа ждет в канцелярии, когда капитан проснется.

Она подумала, потом сказала решительно:

— Я поеду после перевязки. Если врач скажет, что начальнику нужно лечь в госпиталь…

— Папа не ляжет в госпиталь, — перебил ее Костя. — Он сказал, что сейчас ни за что с заставы не уедет. Даже если замполита вызовут из отпуска.

— Ну вот видишь! — обрадовалась Марина. — Я буду здесь лечить его, пока он не поправится. Кроме того, у меня ведь каникулы, и я могу проводить их, как мне заблагорассудится.

Скоро шум вездехода затих.

— Ну и упрямая! — сказал Виктор. — Мне бы не хотелось еще раз подвергать тебя таким переживаниям, как вчера…

— Ты совсем меня не знаешь, Витюша, — покачала головой Марина. — Ведь вдали я буду волноваться еще больше! И теперь уже не только за тебя, но за всех вас. — Она потрепала Виктора за волосы и улыбнулась. — Ну, а теперь пойду познакомлюсь с врачом и расскажу, какая помощь оказана мной раненому.

— Я пойду искать Самвела, — сказал Костя. — Не понимаю: куда он девался?

— Ох, Костенька, прости, что я сразу тебе не сказала! — воскликнула Марина. — Самвел просил тебе передать, что пошел к дедушке Баграту. Бедный мальчик, он совсем извелся, не смог уснуть и чуть свет ушел в деревню.

Когда Костя вернулся, отец открыл глаза. Бледный, осунувшийся, он потянулся за папиросой и застонал от боли.

— Тебя врач ждет, — сказал Костя.

По полу зашлепали голые пятки. Мухаммед вскочил с койки и быстро натянул на себя новые брюки и рубашку.

— Селям! — радостно воскликнул он.

— Селям, — ответил Костя.

Мухаммед увидел забинтованное плечо капитана, заглянул в невеселое Костино лицо. И в его больших черных глазах появилось беспокойство — он не мог понять, что произошло.

Отец покосился на желтый ящик телефонного аппарата.

— Ну-ка, соедини меня с канцелярией, — попросил он Костю. И, когда Костя выполнил его просьбу, строго сказал в телефонную трубку: — Товарищ Мергелян, почему не докладываете обстановку на заставе?.. Врач не велел будить? А разве у нас теперь врач — начальник заставы?.. Ну то-то. Говорите скорей, что произошло… Так… Так… — кивал он головой. — Хорошо… Как приехал?.. За монетами? Нашел время!.. Монеты лежат в сейфе, можете выдать… А-а, врач… — Он вздохнул. — Пусть зайдет.

Отец отдал Косте телефонную трубку.

— Ну вот, раз врач приехал — я сразу поправлюсь! — пошутил он и добавил: — Уведи-ка отсюда Мухаммеда. И сам не возвращайся, пока врач не уйдет. Понятно?.. Выполняйте мое приказание.

Через окно канцелярии Мергелян разговаривал с незнакомым толстяком в светлом пиджаке и расстегнутой на груди белой рубашке. Увидев Костю и Мухаммеда, Мергелян позвал их. Когда они вошли в канцелярию. Костя заметил на столе аккуратные кучки монет.

Мергелян что-то шепнул толстяку. И тот воскликнул густым басом:

— Это ты, кажется, нашел клад?

— Мы, — ответил Костя. — Виктор, дядя Мергелян и вот он, Самвел. — Он показал в окно.

Во двор в это время вошел Самвел. Он шел медленно, и вид у него был измученный и поникший.

— Иди сюда, Самвел! — позвал его Мергелян.

Самвел вошел в комнату и остановился на пороге. Толстяк пожал руку и ему.

— Я выражаю вам благодарность, — торжественно произнес он, — и убежден, что вы будете награждены! Вы обнаружили замечательный памятник старины!.. А знаете ли вы, ребята, как появились в колодце эти монеты?

— Нет, — ответил Костя.

— Когда-то здесь проходил путь, по которому шли через Кавказ народы, тянулись караваны. Колодец считался священным. И люди кидали в него золотые динары. Тогда думали, стоит бросить в такой колодец золотую монету и к тебе придет счастье. За века этих монет накопилось много!

— А почему же все забыли об этом? — хмуро спросил Самвел.

— Потому что на этой земле прошло много войн. Враги разрушали крепости и города, убивали тех, кто здесь жил! И на место одних людей приходили другие, но они не знали старых обычаев…

Толстяк замолчал и стал платком вытирать лицо.

— А кто вы? — неожиданно спросил Самвел.

Слова этого человека напомнили ему рассказы дедушки Баграта у ночного костра.

— Я — ученый, историк, фамилия моя Карапетян. Изучаю историю Армении. Ваши динары я увезу в музей. А в ту витрину, где они будут храниться, мы положим табличку с вашими именами.

Вскоре Карапетян собрал монеты, попрощался и уехал. Правда, он забрал не все монеты. Те, что были у ребят, он оставил им.

Солнце уже сильно припекало, и Мухаммеда потянуло к бассейну. Он быстро сбросил с себя новую рубашку, новые брюки и новые ботинки и стал кувыркаться в мутной тепловатой воде.

Костя и Самвел купаться не стали. Они сели на камни и смотрели на Мухаммеда.

— Уйду из школы! — сказал Самвел, — Как дедушка Баграт, чабаном стану! Его овец пасти буду…

— Никто тебя в чабаны не возьмет! — сказал Костя. — Ты еще маленький.

— Вырасту!

— Долго ждать. Другого чабана возьмут. Давай, когда вырастем, станем лучше пограничниками. Будем жить в этих местах…

— Тогда, может быть, и границ не будет, — ответил Самвел. — Все будут жить вместе. И Мухаммед сможет плавать с одного берега на другой.

Мухаммед услышал свое имя, обернулся и брызнул в ребят водой. Но Костя и Самвел не ответили ему тем же. Им сейчас было не до этого.

Улыбка сошла с лица Мухаммеда; он вылез из бассейна и сел на солнце обсыхать, удивленно посматривая на ребят. Он чувствовал: что-то изменилось, но не понимал, в чем дело.

— Вот бы взять его с собой в Ереван! — сказал Самвел. — Вместе бы учились. А потом он бы вернулся назад.

Костя с сомнением взглянул на Мухаммеда:

— А как его учить? Он ни русского, ни армянского не знает…

— Плохо! — сочувственно сказал Самвел. — У них в деревне даже электричества нет.

— И в кино, наверное, не ходит.

— И в школе не учится…

— Темный человек! — вздохнул Костя.

Вдруг позади них кто-то крикнул:

— Мухаммед! Мухаммед!

На крыльце стоял лейтенант-переводчик. Он был необыкновенно подтянут, тщательно выбрит, на нем была новая, с иголочки, гимнастерка, и сапоги сияли зеркальным блеском.

— Что, скоро на мостик пойдете? — спросил Костя.

— Да, пора, — ответил лейтенант.

Мухаммед оделся. Лейтенант крикнул ему что-то и показал рукой в сторону Аракса.

Мухаммед обрадовался. Глаза его засветились, и он весело ответил лейтенанту. Потом взглянул на ребят, и улыбка сошла с его лица.

Он что-то спросил лейтенанта, но тот отрицательно покачал головой.

— Что он говорит? — спросил Костя.

— Он спросил, можно ли ему приходить к вам в гости. Он хочет с вами дружить.

— Мы тоже хотим с ним дружить, — сказал Костя, — и ходить к нему в гости.

— Когда мы вырастем, так оно и может быть! — добавил Самвел.

И лейтенант перевел их слова.

Потом он придирчиво осмотрел Мухаммеда со всех сторон, пригладил ему волосы, поправил рубашку и крикнул дежурному, чтобы тот принес сапожную щетку.

В это время появился отец. Он был одет по форме, рука была на перевязи. Отец шел медленно и как-то неуверенно ставил ноги — очевидно, сил у него было немного.

Рядом с отцом шли полковник Костромин и Марина. Марина старалась незаметно поддерживать капитана под локоть.

Полковник и капитан оглядели Мухаммеда.

— Что-то волосы у него топорщатся, — сказал Костромин лейтенанту. — Нет ли у кого-нибудь одеколона?

— У меня есть духи «Красная Москва», — вспомнила Марина. — Сейчас принесу.

— Вот и хорошо! — усмехнулся Костромин. — Пусть там почувствуют запах «Красной Москвы»!

Потом он заметил Самвела и подошел к нему.

— Ты Самвел — внук деда Баграта?.. — спросил он. — Твой дед был очень стар и не йог осилить врагов. Но он натравил на них свою собаку, и за это они убили его!.. Ты можешь гордиться таким дедушкой, Самвел!.. Мы похороним Баграта с воинскими почестями. Ведь он погиб, как боец!

Самвел опустил голову. Глаза его наполнились слезами.

— Мы позаботимся о тебе, Самвел. Ты будешь получать пенсию и сможешь поступить в Суворовское училище… Хочешь?

— Нет, — ответил Самвел, — мы с Костей поклялись друг другу всегда быть вместе…

— Мы будем учиться вместе, а на каникулы приезжать сюда, — сказал Костя. — Если отец переедет на другую границу, Самвел поедет вместе с нами. Правда, папа?

— Конечно, Костик, — сказал отец, и слабая улыбка появилась на его бледном, обострившемся за ночь лице.

Тем временем Виктор задержал Марину, которая бежала к Мухаммеду с флаконом духов в руках.

— Ну как дела? — спросил он ее. — Остаешься?

— Все получилось, как я и думала! — быстро зашептала Марина. — Врач велел ему ложиться в госпиталь, сказал, что здесь нет надлежащего ухода… А я тут как тут! Показала свою зачетную книжку, пообещала точно выполнять все предписания… И начальник обрадовался, что ему можно остаться на заставе. И тоже стал уговаривать врача…

— Но твой больной тебя не слушает!

— Он сказал — ему необходимо пойти. Ну так необходимо, что важнее жизни!.. И он дал мне слово коммуниста, что потом будет лежать пластом столько, сколько нужно!

— Товарищ полковник, разрешите обратиться! — зычно произнес Мергелян, подходя к Костромину. — Докладывают, что турки направляются к мостику.

— Сейчас пойдем, — сказал Костромин и обернулся к отцу. — Может, все-таки вернетесь?

Костя заметил, как у отца дрогнули губы.

— Нет, товарищ полковник, я хочу посмотреть ему в глаза.

— Но, может быть, он и не придет.

— Обязательно придет! Он сейчас старается любыми средствами узнать, прошли его люди или нет.

— Только будьте осторожны. Если почувствуете себя плохо, сразу вернитесь.

В это время Костя заметил, что Мухаммед исчез. Начищенный, причесанный, благоухающий духами, он все время спокойно стоял возле ребят. Костя оглянулся, но его нигде не было. Он уже хотел бежать его разыскивать, как увидел, что Мухаммед идет со стороны дома. Костя заметил, что он что-то прячет под пиджаком, и понял: Мухаммед бегал за жестяной коробкой с монетами.

Ну что ж, уговор был твердый. Мухаммед поймал кобру, и монеты принадлежат ему.

Проститься с Мухаммедом вышли все солдаты. Каждый пожал ему руку. И Мухаммед, счастливый и возбужденный, пошел к воротам — маленький мужчина в пиджаке и длинных брюках. С ним шли полковник Костромин, начальник заставы и лейтенант-переводчик.

В воротах Мухаммед обернулся и помахал рукой.

— Прощай, Муха! — крикнул Самвел.

— Са-ам-вел!.. Кости-ия!.. — ответил Мухаммед.

Самвел, Костя и Марина вышли из вороти взобрались на гору рыжих камней. Отсюда был хорошо виден узкий, переброшенный через Аракс мостик. По ту сторону его уже собралось человек двадцать. Там были женщины и мужчины, очевидно жители деревни. Ближе к мостику стояли три офицера и два жандарма.

Прикрыв от слепящего солнца глаза рукой, мальчики следили за тем, что происходило на мостике. Вот группа остановилась, и Костромин вместе с лейтенантом ступили на мостик. Навстречу им сразу же двинулись офицеры.

Пока Костромин беседовал с маленьким, щуплым офицером в фуражке с кокардой, молодцевато сдвинутой набок, от толпы крестьян отделилась бедно одетая немолодая женщина. Она жестами старалась привлечь внимание Мухаммеда.

Мухаммед ее сразу же увидел… Схватив капитана за здоровую руку, он показывал на мать.

Крестьяне стали оживленно жестикулировать. Очевидно, они не сразу признали Мухаммеда и теперь удивились его превращению.

Переговоры на мосту подходили к концу. Офицер подписал бумагу, которую ему протянул лейтенант. После этого Костромин подал знак капитану, тот подвел Мухаммеда к мостику и подтолкнул его вперед.

Мухаммед стрелой промчался мимо Костромина, мимо лейтенанта, мимо офицеров и бросился в объятия матери. Их окружили крестьяне, и на мгновение толпа скрыла Мухаммеда от глаз мальчиков.

Вдруг Костя увидел человека в светлой куртке и таких же брюках, который своим внешним видом как-то отличался от остальных обитателей противоположного берега. Этот человек подошел к самому мостику и стал пристально разглядывать отца. А тот стоял спокойно и так же в упор смотрел на него.

Через некоторое время этот человек круто повернулся и смешался с толпой. Костя почувствовал: это был Мак-Грегори!

Костромин, отец и лейтенант повернули к заставе.

— Неужели мы больше никогда не увидим Муху! — сказал Костя.

— А мяч-то мы ему так и не купили! — всплеснула руками Марина. — Не до того было, вот и забыли.

Крестьяне двинулись к своей деревне. Теперь Мухаммед бежал вдоль берега. Он хорошо видел Костю, Самвела и Марину, махал им рукой и что-то кричал.

Его нагонял высокий аскер с винтовкой на плече. Казалось, он просто хочет отогнать его подальше от берега.

Никто не ожидал того, что произошло в следующий момент.

Аскер бросился на Мухаммеда, схватил его за плечи, повернул к себе и распахнул пиджак. Блеснув на солнце, на землю упала жестяная коробка.

Прежде чем аскер успел нагнуться за ней, Мухаммед схватил ее и прижал к груди. Но аскер стал грубо вырывать у него коробку.

Костя, Самвел и Марина затаили дыхание. Что делать? Броситься вперед? Оторвать от Мухаммеда жадные руки?

— Папа!.. Папа!.. — кричал Костя.

Отец видел все, что происходит на противоположном берегу. Но что он мог сделать? Что могли сделать все сильные советские люди? Граница — невидимая черта, которая проходит посреди реки, но за ней уже чужая земля, чужие законы, чужие порядки!

Никто из крестьян, даже мать, не осмелился прийти на помощь мальчику. Они стояли в отдалении хмурой, взволнованной, но покорной толпой.

Аскер вцепился обеими руками в коробку и плечом толкнул мальчика в грудь. Толчок был силен. Мухаммед упал. В то же мгновение из открывшейся коробки маленькой стайкой взлетели кверху золотые динары. Они блеснули на солнце и посыпались в воду, в самую быстрину, где поток с шумом устремился на камни.

Аскер бросился на колени и наклонился над водой, а Мухаммед поднялся и со всех ног бросился к матери.

За спиной Кости раздался голос отца:

— Кто дал ему монеты?!

Мальчики обернулись Отец теперь уже еле держался на ногах и опирался на руку молоденького лейтенанта.

— Мы, — тихо сказали Костя и Самвел.

— Вот что вы наделали!

— Мы не знали, — сказал тихо Костя. — Ему очень хотелось. Мы на память… Они ведь старинные. На них ничего не купишь.

— Не сердитесь на них! — с юношеским пылом вступился за ребят лейтенант. — Откуда нашим ребятам знать, что золото может погубить человека. Я старше и то об этом не подумал!..

Вот и не видно уже Мухаммеда. Разошлась толпа, и только аскер еще стоит на берегу и тупо глядит в воду.

Костя глубже засунул руки в карманы и пошел к заставе. Вдруг пальцы его нащупали что-то твердое. Монета? Он вытащил динар. Золотой динар, случайно забытый им в кармане. Принес ли он когда-нибудь счастье человеку?

Костя подбросил монету на ладони. Все это глупости! Сказки давних времен! Какое счастье принесло золото Мухаммеду? И разве оно вообще может принести счастье?

Костя вспомнил, какая бессильная злоба охватила его, когда аскер толкнул Мухаммеда. Он размахнулся и хотел швырнуть монету в реку, но подумал о своем учителе, который собирает коллекцию древних монет, сунул золотой динар в карман и прибавил шагу, чтобы догнать Самвела.

— Вы понимаете, что вы говорите? — сердито смотрит на старшину Костенко майор Васин. — Как это мог Чукреев подорваться? На чем?

— На чем он подорвался — этого я не знаю, товарищ майор, — хмуро отвечает старшина. — Но факт остается фактом — ефрейтор Чукреев действительно подорвался. Взрыв все слышали, а я своими глазами видел воронку и… тело.

— На чем же все-таки, черт побери?! — уже ни к кому не обращаясь, повторяет майор Васин.

Спустя полчаса тот же вопрос задает ему начальник полигона подполковник Загорский.

— Может быть, ваши саперы проводили там занятия и оставили какую-нибудь мину? — спрашивает он.

— Ну как это — мину забыть, товарищ подполковник? Ведь за это… И потом, кто же проводит занятия с боевыми минами? А взрыв этот вы слышали? Разве так рвутся мины? Я в армии не первый год, не то что по звуку — по запаху вам определю, что взорвалось: гремучая ртуть, азид свинца, тротил, мелинит, гексоген, динитронафталин…

— Что вы мне читаете лекцию по подрывному делу! — раздраженно прерывает майора подполковник. — Вы мне лучше скажите: как это могло произойти? Ведь ваш ефрейтор взорвался на пустом месте, в километре от пусковых установок и стендов и почти в трех километрах от лаборатории складов. Ничего там не могло быть такого… А не мог он сам притащить туда что-нибудь?

— Об этом не может быть и речи! — решительно возражает майор Васин. — У меня военное подразделение, а не детский сад. И потом я же докладываю вам: звук взрыва совершенно незнакомый. Ефрейтор же Чукреев был дисциплинированным, серьезным сапером.

Подполковник Загорский знает майора Васина давно. Он уважает его как хорошего специалиста по всем вопросам саперной техники, и ему досадно, что майор не может определить причины взрыва. Мало того, майор почему-то считает, что взорвалось что-то незнакомое, необычное. Этого только не хватало! Может быть, таинственная мина свалилась с неба? Непохоже. Хотя с «неба» теперь может упасть все, что угодно…

Майор Васин тоже очень расстроен. Пожалуй, не нужно было говорить с ним так резко.

Тяжело вздохнув, подполковник Загорский садится за свой стол и устало кивает:

— Ну ладно, сегодня поздно уже, но завтра чуть свет необходимо все расследовать тщательнейшим образом.

С шести часов утра и почти до полудня лучшие специалисты майора Васина по минно-подрывному делу исследуют каждый квадратный метр участка полигона, где подорвался ефрейтор Чукреев. Прощупана каждая былинка, просеяна каждая горсточка почвы, подобраны и исследованы все осколки и обломки.

В час начальник полигона уже читает акт расследования. Он перечитывает акт дважды, затем опускает листки на стол и тяжело задумывается. Он знает, что Васин и его саперы сделали все возможное. Подтверждается факт взрыва, но об этом было известно и раньше. Определена приблизительная температура взрыва по состоянию обгоревшей растительности и оплавленным песчинкам грунта, но это ничего практически не дает. Найдены осколки металла, стекла и пластмассы, но они настолько мелки, что установить по ним что-нибудь не представляется никакой возможности. Одним словом, что именно и как взорвалось, по-прежнему остается тайной.

— Значит, все сплошной туман и никаких догадок? — мрачно произносит подполковник Загорский, нервно разглаживая плотную бумагу акта.

— Одно предположение можно сделать все-таки, — не очень уверенно заявляет Васин. — Оно, правда, настолько зыбкое, что я не решился даже внести его в акт…

— Выкладывайте! — мгновенно оживляется Загорский. — Уж я сам решу — включать его или не включать.

Майор не спеша расстегивает левый карманчик своей гимнастерки, достает аккуратно сложенную бумажку и осторожно разворачивает ее. Загорский с удивлением видит в складках бумаги какие-то коричневатые кристаллики. Он поднимает на майора удивленные глаза.

— Вы знаете, что это такое? — спрашивает Васин.

Загорский смущенно пожимает плечами.

— Кремний! — почему-то шепотом произносит майор.

— Полупроводник?

— Да. Кристаллы высокой химической чистоты.

— А не мог он оказаться там случайно?

— Весьма возможно. Мы ведь широко применяем полупроводниковые приборы.

Подполковник Загорский долго ходит по канцелярии, тяжело вздыхает несколько раз и наконец решает:

— Давайте все-таки включим в ваш акт и эту находку.

Никогда еще лицо генерала не казалось полковнику Астахову таким суровым, как сегодня. Вот уже несколько минут неподвижно сидит он за своим огромным письменным столом и, не произнося ни слова, внимательно рассматривает какую-то иллюстрированную немецкую газету. Судя по выражению глаз генерала, он не читает ее текста — значит, интересуется только фотографиями.

Тот, кто плохо знает генерала, может подумать, что смотрит он на эти фотографии впервые. Но Астахов знает генерала хорошо. Он не сомневается, что генерал давно уже изучил эти снимки досконально. Астахову пока неизвестно, что там на них изображено, но он уже предчувствует неприятности.

— Вот, полюбуйтесь, — произносит наконец генерал, протягивая Астахову газету.

Полковник внимательно всматривается в снимок полигона, недоумевая, что тут могло привлечь внимание генерала.

— Обыкновенный полигон ракетного оружия, — медленно произносит он, не поднимая глаз от газеты и все еще надеясь заметить хоть какую-нибудь деталь, ускользнувшую от его внимания.

— Вот именно, — недовольно перебивает его генерал, — самый обыкновенный полигон. Но ведь это наш советский испытательный полигон тринадцать дробь три. Не скажете ли вы, полковник Астахов, каким образом попал он в эту газету?

Да, это действительно полигон тринадцать дробь три. Астахов краснеет от досады. Как же он сразу не обратил внимания на хорошо знакомый ему следящий телескоп, смонтированный на поворотном лафете зенитного орудия? Вспоминает он и расположение пусковых установок, испытательных стендов и смотровых вышек.

— Разве не на этом полигоне были вы всего неделю назад? — вскидывает генерал строгие глаза на Астахова.

— Так точно, товарищ генерал. На этом.

— Но мало того, — недовольно перебивает его генерал, — полигон этот сфотографирован именно в тот самый день, когда вы находились на нем. На пусковой его установке изображена ведь ракета «Тау-21», испытание которой началось тридцатого июня. Вот, полюбуйтесь-ка на этот снимок.

Генерал, не глядя на Астахова, достает из стола лупу и протягивает ее полковнику. Вооружившись ею, Астахов внимательно всматривается в газетную фотографию и замечает теперь характерные очертания действительно запускавшейся в тот день ракеты «Тау-21».

— Это в самом деле наш полигон… — растерянно произносит полковник, торопливо перелистывая газету и пристально всматриваясь в ее иллюстрации.

— Да-с, — мрачно произносит генерал, все еще не глядя на Астахова, — пикантная получается ситуация: прославленный контрразведчик, ответственный работник Комитета государственной безопасности, едет проверять состояние секретности испытаний, производимых на полигоне ракетного оружия. Возвратясь, докладывает, что все вполне благополучно, что вражеской разведке не подобраться к полигону и на пушечный выстрел. А секретный объект этот тем временем кто-то фотографировал как раз в момент запуска нашей новой ракеты. Представляете вы себе, в какое положение вы меня поставили?

Пораженный полковник Астахов лишь сокрушенно разводит руками…

Генерал барабанит по столу кончиками пальцев. Астахов никогда еще не видел его таким взволнованным. Надо бы сказать хоть что-нибудь в свое оправдание, но что? Как могло произойти такое?

— Я пока не требую от вас объяснений, — сухо говорит генерал, — но приказываю немедленно заняться этим делом и не позже четверга доложить, как это могло произойти.

— Слушаюсь, товарищ генерал…

У капитана Уралова еще не иссяк юношеский задор, студенческая ершистость, но полковнику Астахову именно это и нравится в нем. К тому же он очень эрудирован, этот капитан. В области физики и математики никто из отдела Астахова не сможет с ним тягаться. Даже инженер-полковник Шахов. Для Астахова просто непостижимо, когда только успевает этот мальчишка читать всю новую литературу. Главное же увлечение капитана — кибернетика. Недавно он защитил кандидатскую диссертацию по теории информации.

— Посмотрим, как ты с криптограммами будешь справляться, — задирают Уралова товарищи.

— Времена корпения над криптограммами вообще уже миновали, — немедленно парирует капитан. — Этим с гораздо большим успехом занимаются теперь вычислительные машины.

Не задумывается он и над вопросом: все ли посильно электронным устройствам?

— Почти всё. С простыми кодами вообще не может быть никаких затруднений. Подобные задачи электронные машины решают, опираясь на статистические свойства текстов. В случае же сложных кодов, в которых для изменения статистической структуры используются таблицы случайного набора символов, расшифровка ведется пробами на разных кодах. При колоссальных скоростях современных счетных машин это не занимает много времени.

Говорить о вычислительных машинах, о теории информации и о математической логике капитан может в любое время дня и ночи. Но сегодня, к удивлению Астахова, он молчалив. Уже второй час едут они в отдельном купе скорого поезда, а Уралов не обмолвился еще ни единым словом, если не считать кратких ответов на вопросы полковника.

— Что это вы такой мрачный сегодня? — с любопытством спрашивает Астахов, хотя и у него самого настроение неважное. — Рассказали бы что-нибудь новенькое… Выяснилось наконец, могут ли электронные мозги быть совершеннее человеческих?

Капитан вздыхает:

— Не ожидал я, Анатолий Сергеевич, что и вы будете надо мной подшучивать…

— Я и не шучу вовсе. С чего это вы взяли? Я тоже физиком себя считаю. Во всяком случае, учился когда-то на физико-математическом.

— Знаю я это! — недовольно бурчит Уралов. — Потому и удивляюсь, что вы мне такие вопросы задаете.

— Ну ладно, ладно, — улыбается Астахов. — Мне не нравится только, что вы такой хмурый сегодня.

— Почему же хмурый? — пожимает плечами Уралов. — Просто не хочется надоедать. Знаю — вам теперь не до меня.

— Слыхали, значит, о наших неприятностях?

Капитан молча кивает.

Полковник высовывается в окно, подставляя голову встречному ветру. За окном непроглядная ночь, лишь цепочки электрических фонарей четким пунктиром прочерчивают улицы невидимого поселка.

Вспоминая недавний разговор с генералом, полковник молча стоит некоторое время у окна, потом, повернувшись к капитану, спрашивает:

— Вы не очень довольны, кажется, что я вас от лаборатории вашей оторвал?

— Можно мне тоже вопрос задать?

— Пожалуйста.

— Могу я узнать, с какой целью вы сделали это?

— Просто так. Решил, что вам не мешает проветриться.

Капитан смотрит на Астахова долгим, недоверчивым взглядом. И говорит задумчиво:

— Шахов сказал, что вы хотите на оперативную работу меня перевести.

— Ну если бы и так?

Теперь высовывается в окно капитан и, не отвечая Астахову, долго всматривается в ночную тьму. Она беспросветна — ни огонька на земле, ни звездочки в небе. Поселок с бусинками электрических лампочек остался где-то позади, и не понять уже, что там во тьме — поля или леса. Поезд все мчит вперед, не сбавляя хода даже на станциях. Сильно бьет в лицо встречный ветер, принося с собой запах паровозного дыма.

Астахов терпеливо ждет. Он догадывается, почему капитан так медлит с ответом.

— Не способен я к оперативной службе, товарищ полковник, — скучным голосом произносит Уралов.

— Не способны или не имеете желания?

— Могу я быть с вами откровенным, Анатолий Сергеевич? — резко поворачивается к нему Уралов и, не ожидая ответа, взволнованно продолжает: — Не в оперативной работе дело — вообще все нужно по-другому… Не то время! И не улыбайтесь, пожалуйста, я знаю, что вы мне возразите. Дайте, однако, закончить. Я ведь не против той работы, которую вы называете оперативной. Нужна и она… Но нужно быть готовым и к новым формам разведки и контрразведки. Время подвигов Вильгельма Штибера и Мата Хари — далекое прошлое. Мы живем в век термоядерного оружия, космических полетов, электронных машин. Все теперь иного масштаба, иного качества, иных возможностей…

Полковник слушает, не перебивая и не удивляясь, — ему ясно, куда клонит капитан. Уралов, опасаясь, что его могут прервать, не дослушав, сыплет торопливые и не очень складные слова:

— Повторяю — пока нужны все формы. И те, у кого есть способности, а может быть, даже талант контрразведчика старой школы, пусть продолжают… Но ведь меня учили на физико-математическом, потом в аспирантуре. Я кандидат наук. Зачем же и меня на это?..

— Теперь только вижу, как мудро я поступил, взяв вас с собой, — добродушно смеется Астахов. — Засиделись вы в лабораториях и современную оперативную работу представляете себе, видимо, по библиотечке военных приключений. Надеюсь, поездка наша поможет вам кое в чем разобраться. Ну, теперь спать!

Больше всего беспокоит подполковника Загорского то обстоятельство, что полковник Астахов ничего ему не объясняет, хотя совершенно очевидно, приехал он неспроста. Неужели в прошлый раз не понравилось ему что-то на полигоне?

Действует на нервы и этот долговязый капитан Уралов. Скептически смотрит на всё прищуренными глазами и хотя бы слово вымолвил.

Они обходят те же самые объекты, которыми интересовался Астахов в свой первый приезд. Когда полковник спрашивает у капитана время, Загорский вспоминает, что именно в этот час Астахов осматривал полигон неделю назад. Случайно ли такое совпадение? У Загорского и так много неприятностей сегодня, а тут еще эта головоломка…

Удивляет Загорского и то обстоятельство, что полковник вдруг останавливается именно на том месте, на котором неожиданно заспорили они в прошлый раз. Загорскому это хорошо запомнилось потому, что спор возник всего за несколько минут до запуска «Тау-21». А заспорили из-за книги летчика Уильяма Бриджмэна «Один в бескрайнем небе». Полковнику она нравилась, Загорского оставила равнодушным. Неужели и теперь Астахов вспомнил об этом Бриджмэне?

Но нет, непохоже что-то, чтобы полковник собирался продолжить прежний спор. Осмотревшись по сторонам, он достает из своей полевой сумки фотографию, переснятую с немецкой иллюстрированной газеты «Шварц Адлер», и пристально всматривается в нее. Похоже, что и капитан Уралов не понимает, в чем дело.

— Как по-вашему, — обращается вдруг полковник к капитану, протягивая ему фотографию, — откуда мог быть сделан вот этот снимок?

Загорский, заглядывая через плечо капитана, видит на снимке свой полигон, запечатленный в момент испытания на нем ракеты «Тау-21». Ничего не понимая, он почти вырывает фотографию из рук капитана, но полковник решительным движением отбирает ее и возвращает Уралову:

— Потом посмотрите, товарищ Загорский. Пусть капитан ответит сначала на мой вопрос.

Уралов внимательно рассматривает снимок. Конечно, сделать его можно было только на виду у всех со стороны поля, совершенно голого почти до горизонта.

— Итак?

— Фотографировали метров со ста—ста пятидесяти… Вон примерно с той точки, — кивает капитан в сторону трех ромашек, украшающих макушку небольшого холмика.

— Ну, а если с помощью телеобъектива?

— В этом случае съемку можно было бы вести с расстояния трехсот и даже пятисот метров. Но опять-таки на виду. Перед нами ведь на несколько километров совершенно ровное поле.

— Да, тут действительно всё как на ладони! — произносит подполковник Загорский. На продолговатом, сухощавом лице его не только удивление, но и явный испуг. — Я хорошо помню, как в тот день стояли мы тут и делились своими впечатлениями о книге Уильяма Бриджмэна. И тогда было то же, что и сейчас, — ни души и ни единого предмета в поле. Ума не приложу, как нас смогли сфотографировать… Разве только человек-невидимка?

А капитан Уралов уже мерит поле своими длинными ногами. Ходит взад и вперед возле холмика, на котором растут ромашки. Опускается даже на колени и нюхает их для чего-то.

— Вы, конечно, понимаете мое положение, товарищ полковник, — оправдывается Загорский. — Я ведь…

— Да, я понимаю, — перебивает Астахов, — потому и не спрашиваю вас ни о чем. Этого никто пока не может объяснить… Или, может быть, вы рассеете наше недоумение? — обращается он к подошедшему капитану.

— Нет, я тоже ничего пока не понимаю, — признается Уралов.

— Тогда сфотографируйте, пожалуйста, общий вид полигона с разных точек, — говорит Астахов. — Постарайтесь, чтобы снимки были в таком же ракурсе, как и на этой вот фотографии.

— Слушаюсь, — прикладывает руку к козырьку капитан. — Позвольте мне также обследовать некоторые участки полигона.

— Делайте все, что найдете необходимым… — разрешает Астахов и поворачивается к подполковнику: — А вы, товарищ Загорский, учтите, что вашу технику и все ваши действия на полигоне кто-то тайно фотографирует в любое время дня, а может быть, и ночи.

Инженер-полковник Шахов несколько лет подряд давал себе слово заняться «приведением в порядок своего фюзеляжа». Он имел в виду ежедневную физзарядку и регулярные занятия спортом. Конкретно — теннисом. Составлялись программы максимум и минимум, ни одна из коих не была осуществлена. Мешали этому и чрезмерная занятость, и некоторые другие обстоятельства, главным же образом — элементарная леность. Когда перевалило за пятьдесят, Шахов вообще махнул на все рукой и стал только китель заказывать попросторнее.

Лишний вес между тем все чаще давал себя знать. Сказывалось это не только на работе сердца, но и на нервах. Поэтому скверное настроение, не покидавшее его в последние дни, Шахов был склонен приписать своей тучности.

Скверно у него на душе и сейчас. Расстегнув все пуговицы кителя, изнемогающий от жары и усталости, вот уже более получаса лежит он на диване и хмуро смотрит в потолок. Весь день пришлось ему нервничать, доказывая свою точку зрения, а зачем? Если полковник Астахов склонен больше считаться с фантастическими теориями капитана Уралова, а не с его, Шахова, опытом, то какой смысл во всех этих спорах? Нужно, пожалуй, пойти к самому генералу и доложить ему свою точку зрения.

Конечно, Уралов — толковый малый. Начитанный, знающий. Но зачем же быть еще и фантазером? Он воображает, что вражеская агентура оснащена чуть ли не карманными электронными машинами, и не сомневается, что испытательный полигон ракетного оружия фотографировался какими-то кибернетическими средствами. Практика показывает, однако, что вражеские агенты великолепно обходятся и обыкновенным фотоаппаратом. Каким образом удалось им сфотографировать полигон, чуть ли не на глазах полковника контрразведки Астахова, это уж результат сноровки агента, производившего съемку. Вот послушаем завтра, что скажут эксперты, изучавшие эти снимки, тогда и будем делать выводы…

Но ждать до завтра не приходится. Раздается звонок, и Шахов слышит веселый голос полковника Астахова:

— Извините, что беспокою вас так поздно, Семен Ильич, но экспертиза уже готова, эксперты у меня, а за вами послана машина.

Приходится вставать с уютного дивана, и весьма вероятна перспектива снова провести всю ночь без сна. Вчера и позавчера было то же самое. Другой бы похудел от такой жизни без всякой физкультуры…

Машина приходит через десять минут. Шахов, ждавший ее на улице, молча распахивает дверцу и тяжело плюхается на заднее сиденье.

Конечно, эксперты доложат что-нибудь такое, что подтвердит точку зрения Уралова; в противном случае Астахов не стал бы так торопиться. Будет, видимо, допущено, что вражеская разведка использует какую-то новую аппаратуру. Как же они завезли ее к нам? Разве над этим кто-нибудь из наших «поборников нового» задумывается? Все буквально загипнотизированы этими самообучающимися, самонастраивающимися и, кажется, даже самомонтирующимися кибернетическими машинами, для коих будто бы все возможно…

«Физики и лирики», — невольно вспоминает Шахов заголовки недавних дискуссионных статей и задает себе вопрос: «Я-то кто же: физик или лирик?» И усмехается: «Лирик, наверное. Лирик испытанных старинных методов разведки и контрразведки. Ну что ж, послушаем теперь физиков и не станем без особой нужды омрачать их нашим скептицизмом. Любопытно, однако, чем, кроме смутных догадок, подтвердят они свою точку зрения?..»

У Астахова действительно все уже в сборе. Спокойно сидят в его кабинете и пьют чай. Полковник умеет проводить свои совещания в спокойной, почти домашней обстановке.

— Угощайтесь, Семен Ильич, — протягивает он чашку инженер-полковнику. — И начнем, пожалуй. Прошу вас, товарищ Павлов.

Майор Павлов, худощавый, подтянутый, — типичный штабной офицер. В компетентности его у Шахова нет ни малейших сомнений. В вопросах фототехники он непререкаемый авторитет. Не торопясь, монотонно читает майор машинописный текст заключения экспертов, из которого следует, что все снимки полигона ракетного оружия сделаны… не фотоаппаратом. Далее следует длинное объяснение причин такого заключения.

Все действительно может быть и так, но кое-что можно толковать по-иному. И Шахов столь же неторопливо, как и Павлов, принимается излагать свои возражения.

Капитан Уралов со скучающим видом пьет чай. Астахов краем глаза наблюдает за ним. Бесстрастие капитана кажется ему напускным. Не может он оставаться равнодушным к тому, что говорит Шахов. Окажись прав инженер-полковник, гипотеза Уралова потеряет смысл.

— Ну хорошо, — спокойным голосом говорит капитан, как только умолкает Шахов, — допустим, что вы правы и снимки действительно сделаны обычным аппаратом. Но каким образом они могли так быстро попасть в редакцию газеты «Шварц Адлер»?

Шахов молчит, прикидывая что-то в уме, а Уралов продолжает после небольшой паузы:

— Нам ведь известно, когда они были сделаны. Было это тридцатого июня в четыре часа дня. Известно нам и время выхода из печати «Шварц Адлера».

— Да, действительно, мы можем теперь точно все подсчитать, — подтверждает полковник Астахов. — Вот газета «Шварц Адлер». На ней стоит дата первого июля.

— Значит, с момента съемки до выхода Западногерманской газеты из печати времени было не более суток, — все тем же спокойным голосом заключает капитан Уралов. — Мог ли кто-нибудь из молодчиков генерала Гелена,[21] производивших эту съемку, преодолеть три тысячи километров в течение одних суток?

Для Шахова уже ясно, что его точка зрения неверна, но он все еще не хочет сдаваться.

— Почему бы не допустить, что агент, производивший съемку, покрыл это пространство самолетом? — спрашивает он, поворачиваясь к Астахову и избегая пристального взгляда Уралова.

— На каком самолете? — пожимает плечами полковник Астахов. — Не на собственном же?

— Я имею в виду обычный самолет и ближайший аэродром.

— Ну что ж, — одобрительно кивает Уралов, — нужно обсудить и такую возможность. Так как военным самолетом тайный агент явно не мог воспользоваться, ему, следовательно, нужно было преодолеть расстояние до ближайшего гражданского аэродрома, равное примерно двумстам километрам. Создадим ему для этого наиболее благоприятные условия и посадим его на попутную машину. По местным дорогам на такую поездку ушло бы не менее трех часов. На аэродром он прибыл бы, значит, не раньше семи вечера. На запад в это время не летит ни один самолет — последний отправился в три часа дня, ближайший уходит только в четыре утра. Четыре утра — это уже первое июля. Мог ли он в оставшееся время…

— Нет, не мог, — перебивая Уралова, заключает Шахов и поднимает руки. — Я капитулирую и готов принять версию капитана Уралова. Однако теперь мне хотелось бы услышать, как он ее аргументирует.

Заметив, что победитель не злорадствует и не торжествует, Шахов смотрит на него уже без предубеждения. Сам бы он не упустил случая поддеть капитана.

Все теперь смотрят на Уралова, который мелкими глоточками, не спеша пьет чай.

— Аргументы? — спрашивает он. — Разве и без того не очевидно, что имеем мы дело с каким-то электронным устройством?

— Это только догадки или есть конкретные доказательства?

— Помните таинственный взрыв на полигоне у Загорского?

— Это когда погиб один ефрейтор?

— Да, ефрейтор Чукреев.

— Но ведь это когда было! — пренебрежительно машет рукой Шахов. — Почти полгода назад.

— Зачем же полгода — всего три месяца. Но то, что тогда было непонятно, теперь предстает совсем в другом свете. Помните кристаллики кремния, найденные майором Васиным на месте взрыва таинственной мины?

— Вы полагаете, следовательно…

— Вот именно. У меня нет никаких сомнений в том, что тогда взорвалось устройство, которое вело передачи с нашего полигона. И это устройство было электронным, на полупроводниках, о чем свидетельствуют крупинки чистейшего кремния.

— Допустим, что это действительно так, — не очень охотно говорит инженер-полковник. — Хотя… А каков, по-вашему, его внешний вид?

Капитан задумчиво смотрит некоторое время в темные прямоугольники окна, потом берет синий карандаш из деревянного стакана, стоящего на письменном столе Астахова, и торопливо набрасывает на листе бумаги какие-то эскизы.

— Внешний вид его может быть какой угодно. Такая вот танкетка, например. Или подобие приплюснутого шара — сфероида. Весьма возможно даже, что эта штука сама, автоматически, так сказать, окрашивается под цвет окружающей местности.

— Обладает своеобразной мимикрией?

— Да, нечто в этом роде, — утвердительно кивает капитан.

«Принципиально это во всяком случае возможно», — мысленно соглашается с ним Шахов. Вслух он спрашивает:

— Ну хорошо. Допустим, что такая управляемая на расстоянии замаскированная танкетка действительно вкатилась на один из наших полигонов. А как же она передает изображение? Вы, конечно, ответите: с помощью телевидения. Допускаю и это, но как? Размеры ее не могут быть велики. Где же она берет энергию для передач? Ведь телепередачи требуют огромных затрат энергии…

Шахов задал Уралову вопрос, который интересует всех. И эксперты, давно уже забывшие о своем чае, и полковник Астахов — все выжидательно смотрят на капитана. Этот пункт его гипотезы кажется им особенно уязвимым.

— Я не думаю, чтобы электронный шпион вел обычную телепередачу, — задумчиво произносит капитан. — На это действительно потребовалось бы слишком много энергии. Видимо, тут найдено какое-то иное решение. Современная теория информации дает возможность выработать очень простые, экономные коды. С помощью таких кодов любую информацию, в том числе телевизионную, можно передать в сжатом виде в течение нескольких секунд. Телевизионные приемники, расшифровав ее, воспроизведут на своих электронно-лучевых трубках в натуральных масштабах времени.

— Дело тут, значит, в статистическом составе информации? — спрашивает Астахов, имеющий некоторое представление о теории связи.

— Да, конечно, — кивает Уралов и наливает себе еще чашку чаю. — Несмотря на необычайную сложность статистического состава телевизионной информации, она все же поддается исследованию методами общей теории связи. Информацию эту можно измерить, установить наименьшее количество единиц для ее передачи и подыскать для нее наиболее экономные коды.

— М-да, — задумчиво произносит инженер-полковник Шахов, отодвигая пустую чашку. — Не очень конкретно, конечно, но вполне вероятно.

— Значит, можно начинать поиски электронного шпиона? — спрашивает Астахов.

— Полагаю, что можно, — отвечает Шахов.

Казалось бы, кроме капитана Уралова, некого было послать на такое задание, и все-таки полковник Астахов не очень уверен — правильно ли он поступил, послав именно его. Капитану придется иметь дело не только с техникой. За этой техникой — люди, опытные разведчики врага. Как-то он справится с этим? Тут еще Шахов смотрит весь день укоризненным взглядом. Надо поговорить с ним об этом…

— Кого бы вы послали? — без всяких предисловий спрашивает Астахов инженер-полковника.

Шахов молчит, раздумывая. Кроме Уралова, послать на такое дело действительно некого…

— Я, собственно, не против Уралова, — говорит он. — Но надо бы не одного. Я бы вместе с ним обязательно кого-нибудь из опытных оперативных работников послал. Одному ему трудно будет. Он ведь неопытен в делах оперативного характера. Да и точка зрения у него слишком уж…

Не закончив мысли, Шахов широко разводит руками и замолкает.

— Вы, значит, не разделяете этой точки зрения?

— Не вполне. — признается Шахов. — Она отрывает его от сегодняшнего дня, от повседневной практики нашей работы, хотя и выглядит весьма прогрессивной. Но вы не думайте, что я совсем уж погряз в будничной работе. Я слежу и за всем новым. Допускаю даже теоретическую возможность телеграфной передачи человеческого тела, высказанную Норбертом Винером.

Он произносит это без улыбки, и нелегко понять, шутит он или говорит серьезно.

— Представляю себе, как усложнится работа контрразведок, — усмехается Астахов, — если тайных агентов начнут забрасывать таким способом. К счастью, сам же Винер опровергает такую возможность. Любое «развертывание» организма должно представлять собой процесс прохождения электронного луча через все его клетки. Это неизбежно разрушит живые ткани, и, если кому-нибудь удастся «протелеграфировать» в наш адрес тайного агента, мы получим лишь труп. А мертвый агент не так уж страшен.

Оба смеются. Потом Шахов замечает задумчиво:

— Может быть, и к лучшему, что Уралов поехал один. Это приучит его к самостоятельности.

— В существование электронного шпиона вы верите?

— Весьма возможно, что он и существует, — уклончиво отвечает инженер-полковник. — Во всяком случае, современная техника дает возможность осуществить разведку подобным образом. Но даже если это и так — не сомневаюсь, что это всего лишь эксперимент. Основные методы разведки, конечно, всё те же. Они себя еще не изжили.

— Согласен с вами. Но согласитесь и вы, что прежними методами работать все труднее и труднее. Потребность в научно-технической разведке становится все большей. Секреты современных лабораторий и испытательных полигонов уже не получишь так просто, как получала их в свое время «Филд информейшн эдженси текникал».

— О, этот офис я хорошо помню! — смеется Шахов. — Его руководитель полковник Путт еще в сорок шестом хвастался, что ему было доставлено из Германии двести тридцать тонн документов и около трех тысяч тонн оборудования.

Мог бы и Астахов рассказать кое о чем, с чем сталкивался за время своей долгой работы в контрразведке. О том, например, что директор Американского национального фонда Уотерман проговорился как-то, что усовершенствование радара, атомной бомбы, реактивных самолетов и пенициллина осуществлялось в Соединенных Штатах на основе иностранных открытий и исследований, к которым американцы имели легкий доступ. Но не Шахову же сообщать об этом! Его такими фактами не удивишь. Он знает их побольше, пожалуй, чем сам Астахов.

— Научно-технической разведке, — продолжает между тем инженер-полковник, медленно прохаживаясь перед Астаховым, — и сейчас предписывается уделять наибольшее внимание сбору информации в области ядерной физики, электроники, аэродинамики сверхзвуковых скоростей и ракетной техники. Добывать эти сведения будут они, конечно, всеми методами — и новыми, и старыми, так что работы хватит даже таким консерваторам, как я. — заключает он с усмешкой.

Загорский беседует с Ураловым уже около часа и не перестает удивляться странным вопросам капитана. Уралов спрашивает о вещах, не имеющих, казалось бы, ничего общего с фотографиями полигона. Заинтересовался вдруг происшествиями. Просит перечислить все, что произошло на полигоне за последние два-три месяца.

Можно было бы просмотреть рапорты дежурных по полигону, но Загорский и без них отлично помнит все мало-мальски значительные события за весь год. А так как угадать, что именно нужно капитану Уралову, почти невозможно, начинает перечислять все подряд.

Некоторое время капитан сосредоточенно слушает и вдруг спрашивает:

— Почему вы не сообщаете о происшествии с ефрейтором Чукреевым?

— Так ведь мы же донесли вам об этом.

— Меня интересуют подробности.

— Какие же подробности? — удивляется Загорский. — В донесении я достаточно подробно изложил, как было дело.

— Да, вы действительно подробно изложили, но лишь техническую сторону дела, — уточняет Уралов. — Меня интересует сам ефрейтор Чукреев. Можете вы рассказать что-нибудь о нем?

Загорский задумывается, вспоминая погибшего ефрейтора, потом решает:

— Пригласим лучше старшину Костенко.

Старшина является через несколько минут. Узнав, чем интересуется капитан, он принимается рассказывать биографию Чукреева.

— Этого сейчас не требуется, товарищ старшина, — останавливает его Уралов. — Меня интересует пока лишь последний день его жизни. Видели вы его в тот день? Что он делал, где был? Нес службу или отдыхал? Как оказался в том месте, где произошел взрыв?

— Под вечер это было, товарищ капитан, уже после занятий. Я его тогда по делу одному к связистам посылал. Потом отпустил отдыхать. Ушел он от меня, а минут через десять грохнул взрыв…

— Куда ушел и, главное, зачем?

— Ну, куда — это ясно теперь. Туда, где подорвался. Вот зачем, этого он прямо мне не сказал. Только так, в шутку, наверное, обронил: «Ежа побегу ловить, товарищ старшина».

— И всё?

— Да, всё. Уже потом от младшего сержанта Егорова я узнал, что он и ему пообещал ежа поймать. И это всё. Больше никто его не видел и не слышал.

— Ну, а как вы поняли эти его слова о еже?

Старшина пожимает плечами:

— Может, он действительно ежа в поле заметил, когда от связистов возвращался, товарищ капитан. Да вот… так и не поймал…

В полночь капитана Уралова вызывает к телефону полковник Астахов.

— Какие у вас успехи? — спрашивает он капитана.

— Кое-что проясняется, — неопределенно отвечает Уралов.

— Ну, а все-таки?

— Похоже на то, что штука, которой мы интересовались, действительно кончает жизнь «самоубийством», как я и предполагал.

Некоторое время в трубке слышится лишь сухое потрескивание электрических разрядов, а когда капитану начинает казаться, что Астахов его не понял, снова раздается голос полковника:

— Чем подтверждается подобное предположение?

— Подробностями гибели ефрейтора Чукреева.

— Значит, общение с этой штукой небезопасно?

— Да, в какой-то мере.

Снова молчание, на этот раз более короткое. Затем строго, почти в форме приказа:

— Будьте предельно осторожны! Зря не рискуйте!

Командир подразделения связистов старший лейтенант Джансаев, к которому заходит капитан Уралов, очень молод. Он внимательно слушает капитана, не сводя с него пристального взгляда. Скуластое, смуглое лицо его сосредоточенно, черные, слегка раскосые глаза прищурены.

— Нет, не было за это время ничего такого, — уверенно говорит он. — Ни одной подозрительной передачи. У нас хорошая аппаратура — непременно бы засекли.

— Ну, а если не передачи? Сигналы какие-нибудь? Или просто помехи? Что-то, мешающее вашим передачам?

— Такие помехи были, конечно, — почему-то смущенно признается Джансаев. — На ультракоротких принимались одно время подозрительные импульсы.

— Так что же вы не донесли нам об этом? — удивляется Уралов. — Разве вы не знаете инструкцию?

— Знаю. И донести собирался. Но ведь все это через начальство идет. Через подполковника Загорского. А он прочитал мое донесение и говорит: «Зачем панику поднимать? Еще раз проверить надо». Стали проверять, а импульсы больше не повторяются. Получилось, вроде я придумал все это. Распекал меня потом подполковник. «Хотите, говорит, чтобы опять у нас чепе было?»

— Долго эти импульсы длились?

— Секунд десять примерно.

— Вы их один раз засекли?

— Нет, два раза и все в одно и то же время.

Капитан задумывается, прикидывая что-то в уме, а Джансаев, помолчав немного, добавляет:

— Как хотите, а я все-таки убежден, что это не случайность.

— Интуиция или есть еще какие-нибудь факты? — серьезно спрашивает капитан, хотя Джансаеву почему-то кажется, что он шутит.

— Есть и факты. Примерно в то же время на экранах местных телевизоров появлялись помехи. В течение нескольких секунд два или три дня подряд корежилось на них изображение, хотя никаких естественных причин к тому не было.

— Во всех телевизорах?

— Нет, не во всех, а лишь в определенном секторе. Я специально опрашивал владельцев телевизоров не только нашего военного городка, но и рабочего поселка в тридцати пяти километрах от нас.

Сообщение это еще более настораживает Уралова. Он достает свой блокнот и, торопливо набросав на нем расположение полигона, военного городка и рабочего поселка, протягивает старшему лейтенанту авторучку:

— Изобразите на этой схеме хотя бы приблизительные очертания сектора, в котором обнаруживались телевизионные помехи. Из какой примерно точки исходили его радиусы?

— Точно я не укажу, но точка эта могла быть где-то вот тут…

И он не очень уверенно чертит на блокноте капитана две линии, исходящие из точки на территории полигона.

— Я догадываюсь, товарищ капитан, почему вас это интересует, — замечает он, возвращая Уралову авторучку. — Едва ли, однако, стал бы кто-то вести свои передачи на диапазоне волн нашего телевидения. Да и никакого изображения, кроме помех, в те дни никем замечено не было.

«И не могло быть, — думает Уралов. — Там ведь иной принцип передачи. Она шифрованная, потому и не страшно вести ее на любых ультракоротких волнах».

— То, что вы рассказали, — говорит он вслух, — чрезвычайно важно для нас. Кстати, когда это было?

— Четыре месяца назад. После вообще не замечалось ничего подозрительного.

На другой день, запросив телеграммой у инженер-полковника Шахова пеленгатор ультракоротких волн, Уралов направляется в радиомастерскую старшего лейтенанта Джансаева. Внимательно осмотрев ее оборудование, особенно установки для обнаружения ультракоротковолновых передач, он с трудом скрывает свое разочарование. Старший лейтенант, ревниво наблюдающий за выражением его лица, обиженно замечает:

— Это вы зря, товарищ капитан. Такую радиомастерскую, как у нас, разве только в штабе округа найдете…

— Разве я сказал о ней что-нибудь плохое?

— Зачем же говорить, и так видно…

— Ишь какой обидчивый! — смеется капитан. — Мастерская у вас хорошая, а пеленгаторы УКВ неважные. Такими трудновато кого-нибудь обнаружить.

— Но обнаружили же! Я, правда, и сам в этом немного сомневался — аппаратура у нас действительно не очень совершенная. Но теперь, после этих снимков нашего полигона, попавших в иностранную газету, ручаюсь, что засекли мы тогда какую-то шпионскую передачу. Может быть, попробуем еще раз поохотиться?..

Хотя капитан Уралов ненамного старше Джансаева, старший лейтенант заметно робеет перед ним. Он знает, что Уралов — кандидат наук, и это кажется Джансаеву недосягаемым пределом учености. Он почти не сомневается, что капитан непременно высмеет его. Но Уралов, видя, что Джансаеву очень хочется чем-нибудь помочь, неожиданно соглашается:

— Ну что же, давайте попробуем. Думается мне только, что тот аппарат, с помощью которого велась засеченная вами передача, погиб, как только его обнаружил ваш ефрейтор.

— Ефрейтор его обнаружил? — удивляется Джансаев, и черные глаза его становятся совсем круглыми. — Чукреев? Что же это за аппарат?

— Кибернетическое существо, — улыбаясь, поясняет Уралов. — Электронное устройство с элементами функций, имитирующих нервную систему. Оно заключено, видимо, в маленькую танкетку или в шар, свободно перекатывающийся с места на место…

— Похожий на ежа? — не сдержавшись, перебивает Уралова Джансаев. Теперь только он наконец понял связь между гибелью ефрейтора и электронным шпионом.

— Да, весьма возможно, что оболочке заброшенного к нам электронного устройства придана форма ежа — типичного обитателя степной полосы. Отличная маскировка.

— Почему же этот «еж» взорвался при встрече с нашим ефрейтором?

— Похоже, что он покончил «самоубийством». Взорвался, чтобы скрыть тайну своего устройства. В связи с этим новый «еж», наверное, не ведет больше передач ни на одной из прежних волн коротковолнового диапазона.

— Вы думаете, что гибель ефрейтора их насторожила?

— Не ефрейтора, а «ежа». О гибели ефрейтора они, пожалуй, и не подозревают даже.

Чувствуя, что Джансаев его не понял, Уралов объясняет подробнее:

— Приемная телевизионная камера «ежа» работает, видимо, не все время, а периодами, в целях конспирации и экономии энергии.

— И все заснятые ею кадры тотчас же передаются?

— Едва ли. Скорее всего, они хранятся в запоминающем устройстве «ежа» до тех пор, пока он не получит радиокоманду о посылке их в эфир остронаправленной антенной.

— Почти так же, значит, как при приеме информации с наших искусственных спутников? Там она тоже хранится либо в кратковременной, либо в долговременной «памяти». — Джансаев пользуется случаем продемонстрировать свою осведомленность в вопросах современной техники связи.

— Да, принцип, видимо, один и тот же, — соглашается Уралов.

— Ну, а если информация с «ежа» передается какое-то время спустя после происшедшего события, кто же подал «ежу» сигнал, что ему грозит опасность? — любопытствует Джансаев, щуря свои раскосые глаза.

— Никто. В такой ситуации некогда ждать команды. Тут необходимо немедленное действие. Это, конечно, учли конструкторы «ежа». Решить же такую проблему нетрудно. Достаточно для этого снабдить «ежа» фотоэлементом, а уж он мгновенно включит взрывное устройство, как только «ежу» будет угрожать опасность. По такому принципу действовали многие минные устройства еще в ту войну.

— Те, кто послал к нам «ежа», так и не знают, что с ним произошло?

— Если бы он не покончил «самоубийством», блок его «памяти» проинформировал бы их потом, как наш ефрейтор охотился за ним. Не зная же этого, они могли предположить, что «еж» был обнаружен скорее всего с помощью пеленгаторов. В связи с этим их новый электронный шпион, наверное, ведет теперь передачи на каких-то других волнах и в иное время.

— Но на метровых все-таки?

— Почему же? Может быть, и на дециметровых или даже на сантиметровых.

В тот же день Уралов с Джансаевым пытаются запеленговать «ежа» на дециметровых и сантиметровых волнах. На это уходит весь вечер и значительная часть ночи. Но все оказывается безрезультатным.

— Видно, действительно слишком маломощна моя техника! — тяжело вздыхает Джансаев, печально глядя на свои пеленгаторы.

Утром неожиданно приезжает Шахов с несколькими сотрудниками своей лаборатории. Не ожидая вопросов Уралова, кратко объясняет причину своего приезда:

— Дана команда — разобраться во всем в самый кратчайший срок. Что тут у вас нового?

Уралов лаконично докладывает обстановку.

— Все, значит, на том же месте, — разочарованно вздыхает Шахов, пухлыми пальцами набивая трубку душистым табаком. — Ничего конкретного, одни догадки…

Заметив удивленный взгляд капитана, обращенный на трубку, инженер-полковник смущенно улыбается:

— Пятнадцать лет не курил и вот снова… Может быть, поможет от излишеств избавиться. — Он похлопывает себя по животу и добавляет со вздохом: — Когда-то и я таким же стройным был, как вы… Ну-с, теперь за дело!

С помощью приехавших с Шаховым техников капитан Уралов к полудню налаживает привезенные пеленгаторы. К работе приступают тотчас же. Разбившись на три группы, все рассаживаются по машинам, предоставленным подполковником Загорским в распоряжение Уралова, и разъезжаются по полигону.

Капитан работает со старшим лейтенантом Джансаевым. Этот любознательный смышленый офицер нравится капитану. Льстит ему и то, что Джансаев прочел почти все его статьи о применении кибернетики в военном деле. Он о многом спрашивает Уралова, задавая то наивные, то неожиданно серьезные вопросы, свидетельствующие о живом уме. Капитан рад случаю поговорить о своем любимом предмете.

Они разговаривают весь день, не спуская глаз с экрана осциллографа. Но экран не регистрирует ни единого импульса. К вечеру капитан мрачнеет.

— Это ничего, — успокаивает его Джансаев. — Вы же сами говорили, что «еж» передает не непрерывно, а по чьей-то команде. Я даже думаю, что в целях наибольшей скрытности передачи эти ведутся не более одного-двух раз в сутки. Так что придется набраться терпения.

Капитан Уралов связывается по радио с инженер-полковником Шаховым и инженер-капитаном Серегиным. У них тоже никаких успехов.

— Вы полагаете, что нужно продежурить еще и ночь? — спрашивает Шахов.

— Непременно, — убежденно заявляет Уралов. — Ночью-то и может все произойти…

— Ну, если вы в этом так уверены, попробуем, — без особого энтузиазма соглашается инженер-полковник. — Хотя, сказать вам по правде, я бы с гораздо большим удовольствием провел ночь в постели.

— Тогда вместо вас можно кому-нибудь из ваших техников это поручить.

— Нет, нет, зачем же! Я ведь похудеть собираюсь, — смеется Шахов.

Но и ночь не приносит успеха. На рассвете все собираются в штабе Загорского. Капитан все еще бодрится, а инженер-полковник совсем приуныл. Вид у него какой-то помятый.

— Поручим это дело связистам, — устало говорит он. — Вы только хорошенько проинструктируйте их. Нам пора и отдохнуть.

Никаких результатов не приносит и следующий день. Теперь уже и Уралова начинают одолевать сомнения. Один только Джансаев по-прежнему непоколебимо верит в удачу.

Вечером Уралову передают телефонограмму от полковника Астахова. Полковник сообщает, что завтра лично прибудет в хозяйство Загорского.

Астахов прилетает на специальном самолете в девять утра. За ночь на полигоне не происходит никаких перемен, зато Астахов привозит еще один номер газеты «Шварц Адлер» со снимком полигона тринадцать дробь три. На газете стоит дата: двадцатое мая.

— Видимо, это какой-то старый снимок, — замечает Уралов. — Об этом свидетельствует не только дата, но и качество изображения. Наверное, они тогда еще только осваивали технику своего «ежа».

С любопытством и огорчением рассматривает фотографию и подполковник Загорский.

— И чего они в меня вцепились? — недоуменно разводит он руками. — Непонятно. Что тут можно выведать? Ракеты делаются ведь не у меня. Секрета их изготовления тут, следовательно, не подсмотришь. Ну, а с теми ракетами, которые монтируются у нас, все необходимые операции производятся в далеко отстоящих друг от друга зонах. С одной позиции их не обозришь. Полета их тоже не увидишь. Мы и сами фиксируем его лишь с помощью киноаппаратов, телескопических установок да спаренных радиолокаторов. Так что, в общем, не знаю, что они тут могут высмотреть, кроме разве только вспышек при запуске ракет.

— Вы не успокаивайте себя этим, — строго замечает полковник Астахов. — Если им и не удается с помощью «ежа» выведать что-либо существенное, то для пропагандистских целей он себя вполне оправдывает.

— Почему все вы с такой уверенностью говорите об этом гипотетическом «еже»? — удивляется подполковник Загорский. — Его ведь никто не видел.

— Его видел ефрейтор Чукреев, — хмуро говорит Уралов.

Полковник Астахов достает из своей полевой сумки отпечатанные на машинке листки и медленно читает:

«В наш век кибернетики и абсолютного оружия возникает вопрос о необходимости абсолютной разведки. Такой разведки, от беспристрастного и всевидящего ока которой не укроется ни один секрет. Мы успешно решаем сейчас эту задачу. Свидетельством тому получаемое нами изображение секретного советского полигона ракетного оружия. До недавнего времени ни один из наших агентов не мог и мечтать достаточно близко подобраться к подобным объектам»…

— Это перевод статьи одного из руководителей НАТОвской разведки, — говорит Астахов. — Ясно вам теперь, что мы на верном пути?

— Да уж яснее ясного, — мрачно произносит подполковник Загорский. — Проваливались они много раз, а теперь норовят взять реванш…

— Как же нам теперь действовать? — нетерпеливо спрашивает Шахов.

— Очень просто, — усмехается Астахов. — Нужно не только обезвредить, но и взять, так сказать, живьем этого электронного Пауэрса. Таков, во всяком случае, приказ. Я не знаю, как мы это сделаем, но приказ этот должен быть выполнен. Мы сможем тогда продемонстрировать «ежа» иностранным журналистам на пресс-конференции, как когда-то демонстрировали им обломки пауэрсовского «У-2». Думаю, что это произведет на них впечатление, ибо НАТОвский бюллетень расписывает электронного шпиона как абсолютно неуязвимого. Тут, конечно, имеется в виду его способность к «самоубийству». Но они ведь в свое время и «У-2» считали неуязвимым.

— А не попытаются они перевести «ежа» в другое место? — с тревогой спрашивает Уралов.

— Не думаю. Это ведь не так просто. Но все полигоны и соответствующие организации уже оповещены и держатся настороже. А чтобы подольше удержать этого «ежа» здесь, попробуем заинтересовать его хозяев возможностью «открыть» на полигоне Загорского какие-нибудь новинки.

Все недоуменно смотрят на Астахова. Особенно встревожен подполковник Загорский.

— Почему бы, например, нам не инсценировать подготовку к испытанию совершенно нового типа ракет? — поясняя свою мысль, хитро улыбается Астахов.

Весь следующий день капитан Уралов усердно изучает фотографию полигона, сделанную почти три месяца назад. С помощью подполковника Загорского ему удается установить, что снимок этот был произведен в период между первым и пятым мая, так как на нем обнаруживаются первомайские плакаты и лозунги, висевшие в эти дни на стенах одного из зданий.

— Похоже, что время съемки определено вами правильно, — соглашается полковник Астахов. — Ну, каковы выводы?

— Выводы таковы, товарищ полковник, — с необычной для него торжественностью произносит Уралов, — теперь не остается уже никаких сомнений, что майские и июльские снимки нашего полигона были сделаны конструктивно разными «ежами»!

— Объясните.

— Такой вывод напрашивается не только в связи с различной четкостью изображений, но и вследствие разности между временем фотографирования и появлением снимков в газете.

— Тоже не очень понятно.

Довольно улыбаясь, капитан поясняет:

— Снимки нашего полигона, на которые мы впервые обратили внимание, появились в этой газете примерно через сутки. А тот, что был сделан три месяца назад, только через две недели.

— Ну, знаете ли, это еще не доказательство, — качает головой полковник. — Могло быть множество причин, по которым майский снимок был доставлен в Западный Берлин так поздно.

— Вы выслушайте меня до конца… Да, конечно, причин к тому могло быть немало. Но дело-то как раз в том, что тогда они и не могли доставить этот снимок в Западный Берлин так же быстро, как июльский.

Уралов умышленно делает паузу, ожидая удивленного вопроса Астахова, но полковник лишь поднимает брови.

— Да, тогда они не имели такой возможности, — убежденно повторяет капитан, — ибо тогдашний «еж» вел передачи на ультракоротких волнах, устойчивый прием которых ограничен радиусом в сто-сто пятьдесят километров. Сверхдальние передачи на этих волнах случайны, спорадичны. Устойчивый прием их возможен лишь в периоды наибольшей солнечной активности, увеличивающей концентрацию ионов и свободных электронов в ионосфере.

— Это вы мне не объясняйте, это я и сам знаю, — нетерпеливо говорит полковник. — Не могли они разве вести передачу диффузно-рассеянными ультракороткими волнами?

— Едва ли. Для этого потребовался бы передатчик огромной мощности, а энергетические ресурсы «ежа» должны быть ограничены. По этой же причине не могли они использовать и метеорные следы — облака ионизированных частиц, остающихся от сгоревших в атмосфере метеоров. Облака эти, как известно, являются идеальными зеркалами для радиоволн. В общем, все здесь упирается в мощность передатчика и в его габариты.

— Ну хорошо, — сдается Астахов. — Допустим, что они действительно не могли тогда осуществить дальнюю передачу. А теперь?

— Теперь они используют более дальнобойные короткие волны.

Брови полковника опять вздымаются. Ему еще неизвестно ни одного случая телепередач на коротких волнах.

— Да как же удалось им втиснуть в коротковолновый диапазон частоту телевизионной передачи — многие миллионы герц? — удивленно спрашивает он.

У капитана Уралова необычайно важный вид. Видимо, он очень доволен своей догадкой. Полковнику Астахову стоит большого труда сдержать улыбку, хотя он не только хорошо понимает чувства Уралова, но и гордится им.

— Если передавать по телевидению все точки изображения, для этого действительно потребуются большие частоты, — солидно объясняет Уралов. — Но ведь в этом нет необходимости, так как не все точки телевизионного изображения движутся. Гораздо проще передать полным только первый кадр, а из каждого последующего вычитать все, что уже было передано, и посылать в эфир лишь остаток. Это дает возможность вести передачу специальным кодом, сообщающим только о том, как и что меняется в кадрах.

— Так, так, — оживляется Астахов, начиная понимать идею Уралова. — А возможно, они вообще передают только отдельные неподвижные кадры. Тогда им и вычитать не приходится. Просто отдельные кадры, разделенные большими промежутками времени…

— Ну конечно же, товарищ полковник! Таким образом резко сокращается частота сигналов, что дает возможность осуществлять телепередачи на коротких волнах. Вот почему последние снимки, сделанные «ежом», попадают прямо в Западный Берлин, а не через резидента на нашей территории…

— Считайте, что вы меня окончательно убедили! — весело восклицает полковник Астахов. — Попробуем в таком случае запеленговать «ежа» на коротких волнах. Узнайте, кстати, все ли готово у подполковника Загорского. Думаю, наше представление должно привлечь внимание хозяев «ежа» и вынудить их вести более частые передачи.

Но и на коротких волнах запеленговать «ежа» оказывается не просто, хотя приманка для него уже пущена в ход: на полигоне идет энергичная подготовка к запуску «новой» ракеты. Роль «новой» играет прошлогодняя, не оправдавшая себя, но внешне очень эффектная конструкция. Ее привозят из зоны заправки на гигантских транспортерах и не торопясь устанавливают на стартовой площадке.

На центральном контрольном пункте весь день демонстративно суетятся кинооператоры, устанавливая свою аппаратуру. Радиотехники приводят в боевую готовность ажурные антенны спаренных локаторов. Всюду снуют электрики и другой технический персонал. Вся эта напряженная деятельность умышленно затягивается до позднего вечера, чтобы создать впечатление, что запуск ракеты будет осуществлен ранним утром.

— Ну, удалось вам что-нибудь засечь? — без особой надежды спрашивает Уралова Астахов, как только утихает суета на полигоне.

— Пока все по-прежнему, — спокойно отвечает капитан. Теперь он уже не теряет надежды на успех, и это радует полковника. — Я не сомневаюсь, что «еж» уже отснял все, а передачу будет вести ночью, когда лучше распространяются короткие волны.

— Вы связывались с «Дельтой-17»?

— Связывался, но они засекли пока только один очень короткий импульс, пришедший с запада. Видимо, это какая-то команда «ежу».

— На какой волне?

— На короткой, как я и предполагал.

— Частота известна?

— Известна, но едва ли это нам пригодится. Не думаю, чтобы «еж» вел передачи на такой же волне.

— Ну что же, наберемся терпения и посмотрим, что принесет нам ночь, — с напускным спокойствием произносит Астахов, хотя Уралову известно, что утром ему предстоит не очень приятный разговор с генералом.

После жаркого дня ночь оказывается неожиданно холодной. Астахову, страдающему хроническим бронхитом, полученным еще на фронте, приходится надеть шинель. Уралов набрасывает плащ-накидку. Медленно разъезжают они по степи от одной пеленгаторной установки к другой, различая их в темноте лишь по цветным точечкам сигнальных фонарей.

Резко пахнет травами и полевыми цветами. Звонко стрекочут кузнечики. Трепетно блещут крупные южные звезды в темном небе. Клонит ко сну… Чтобы не заснуть, Астахов спрашивает Уралова, запрокинув голову:

— Как вы по части астрономии, Василий Иванович?

— Кое-что смыслю, — улыбается Уралов. — Физика и астрономия в наши дни продвинули свой фронт дальше всех других наук. Как же этим не интересоваться.

— Читал я где-то, что американская радиообсерватория «Грин Бэнк» уже второй год ведет наблюдение за какими-то звездами в надежде принять оттуда сигналы разумных существ.

— Такие наблюдения действительно ведутся, — подтверждает Уралов. — Звезды эти: «тау» Кита и «эпсилон» Эридана. Это соседи нашего Солнца. Однако искусственных сигналов принять от них пока не удалось.

Облокотившись на руль медленно двигающейся автомашины, капитан пристально всматривается в сигнальные огоньки пеленгаторных станций, разъезжающих по полигону. Потом замечает с глубоким вздохом:

— Вот бы на что направить все усилия ученых! А мы чем занимаемся из-за этих сволочей?..

Слышно, как он плюет в темноте и даже скрипит зубами.

— Радиозвезды и радиогалактики, вспышки сверхновых, излучение межзвездного водорода — ведь это же черт знает как интересно! Этот межзвездный водород знаете чем любопытен? Каждый атом его, оказывается, подает свой радиоголос в среднем лишь один раз в одиннадцать миллионов лет, переходя из состояния с высшей энергией в состояние с низшей. И только потому, что этого водорода в космическом пространстве невероятно много, мы принимаем его сигналы беспрерывно. А тайны границ метагалактики и возможность аннигиляции материи на их стыках? Представляете себе, что это такое? Мы же выслеживаем тут каких-то паршивых шпиков, пусть даже электронных…

Уралов снова умолкает, а Астахов напряженно ждет, что он скажет дальше. Что это с ним такое — результат усталости, перенапряжение или в самом деле ему все надоело, стало казаться ничтожным?..

— Вы не подумайте только, что я разочаровался в нашей работе, — словно угадав мысли Астахова, продолжает капитан. — Я знаю, что это очень нужно. Это нужно, чтобы позже — может быть, уже после нас — люди могли спокойно смотреть на небо, изучать звезды, покорять Космос…

«Значит, я не ошибся в нем», — тепло думает Астахов. Он хочет сказать Уралову что-нибудь ободряющее, но замечает вдруг частое мигание сигнального огонька одной из самых дальних пеленгаторных установок.

— Смотрите-ка! — толкает он в плечо капитана, но Уралов уже выруливает машину и прибавляет газу.

— Ну что?! — почти выкрикивает полковник, как только они останавливаются возле «газика» Джансаева.

Старший лейтенант, поднявшись во весь рост, официально докладывает:

— Товарищ полковник, координаты «ежа» засечены! В течение пятнадцати секунд он излучал импульсы на частоте девять и двадцать пять сотых мегагерца.

— Это где примерно? — взволнованно спрашивает Астахов, пристально вглядываясь в темную степь.

— Вон в том направлении… Только сейчас не разглядишь ведь ничего. Но у меня есть точный план территории полигона. Вот взгляните, пожалуйста.

Полковник некоторое время сосредоточенно рассматривает ватман, который развернул перед ним Джансаев. Рослый лейтенант-связист подсвечивает им электрическим фонариком.

— Сейчас, конечно, идти туда нет смысла, — задумчиво, будто размышляя вслух, замечает Астахов. — Можем только все дело испортить. Впотьмах ничего не заметишь, а освещать опасно. Но и ждать до утра рискованно — «еж» может переменить позицию… Вы как считаете, товарищ капитан?

— Я не разделяю ваших опасений, товарищ полковник, — спокойно произносит Уралов. В последние дни он очень нервничал, всячески скрывая это от других. Теперь же, когда его гипотеза почти подтвердилась, прежнее хладнокровие вернулось к нему. — Найти позицию с хорошим обзором местности в степи, да еще при ограниченных размерах «ежа» не так-то просто. Думаю, что без крайней надобности он не двинется с места, ибо, надо полагать, никто не подаст ему команды сменить позицию, чтобы не прозевать завтра запуск «новой» ракеты.

— А тот импульс, который засекла «Дельта-17»?

— Он, скорее всего, означает команду «внимание», предписывая этим стабильность позиции «ежа». Весьма возможно, правда, что импульсом этим изменяется режим его работы.

— Вы полагаете, что от него теперь потребуется более частая информация?

— Да, весьма возможно.

— Ну что ж, — заключает Астахов, — будем в таком случае считать, что мы достигли первого существенного успеха. Сейчас — все спать! Пусть только ваши радисты, товарищ старший лейтенант, дежурят у пеленгаторов всю ночь.

На рассвете в помещение, в котором спит Уралов, осторожно входит старший лейтенант Джансаев. Опасаясь потревожить полковника Астахова, он идет очень тихо, на цыпочках. Ему не приходится долго будить капитана-тот мгновенно просыпается, едва старший лейтенант приоткрывает дверь.

Повинуясь жесту Уралова, Джансаев осторожно садится возле него на диван и прерывающимся от волнения шепотом докладывает:

— Обнаружил я его, товарищ капитан. Зеленый весь, как жаба. А по форме на сыр похож, шар такой приплюснутый…

Но тут вдруг грохочут пружины дивана, на котором лежит Астахов. Хрипловатым со сна голосом полковник спрашивает:

— Вы что это там шепчетесь? Вместо того чтобы разбудить меня, улизнуть незаметно собрались?

Он проворно вскакивает с дивана и начинает торопливо одеваться.

— У Джансаева новость, — очень веселым голосом объявляет капитан. — Он уже «ежом» любовался!

— Как — любовался?! — круто поворачивается к Джансаеву Астахов. — Кто позволил? Вы ведь могли спугнуть его!

— Не спугнул, товарищ полковник, — успокаивает его счастливый Джансаев. Широкоскулое мальчишеское лицо его сияет, раскосых глаз почти совсем не видно — одни только черные щелочки. — Я его в бинокль наблюдал. Только он на ежа не очень похож…

— Ведите нас туда поскорее! — приказывает Астахов и первым выбегает из комнаты.

— Инженер-полковника не надо будить? — озабоченно спрашивает Уралов.

— Не надо! — досадливо машет рукой полковник. — Это не так-то просто сделать, а нам время дорого. У вас что, один только бинокль?

— Два, товарищ полковник, — отвечает Джансаев. — Один вам, другой товарищу капитану.

Джансаев идет так быстро, что полковник с капитаном едва поспевают за ним. Когда он наконец останавливается, они с удивлением видят, что в траве рядом с младшим лейтенантом связи уже расположился инженер-полковник Шахов.

— Думали, наверное, что я безмятежно храплю? — смеется инженер-полковник. — Я всю ночь глаз не мог сомкнуть и, как только стало рассветать, поспешил к связистам. Они и проводили меня сюда. Нате, берите мой бинокль — я уже насмотрелся на этого зверя.

Солнце еще не взошло, а в степи уже совсем светло. Уралов не без трепета подносит к глазам бинокль и наводит его на ориентиры, которые указывает ему Джансаев. Там, на небольшом холмике, поросшем зеленым ежиком травки, видит он что-то похожее не то на продолговатый зеленый камень, не то на дыню.

«Да, вряд ли бедный Чукреев мог принять это за ежа», — думает Уралов. На гладкой издали поверхности зеленого сфероида видны темные впадины — видимо, отверстия для объективов. И, словно крошечный растрепанный кустик, неподвижно торчит сложная фигурная антенна, тоже выкрашенная под цвет травы. Да, действительно заметить такой предмет случайным взглядом трудно. Пожалуй, невозможно…

— Ну-с, что же мы теперь будем с ним делать? — нарушает размышления Уралова инженер-полковник Шахов, зябко поеживаясь на влажной от росы траве. — Каким образом подступимся к нему?

— Может быть, осторожно сетку набросим? — предлагает Джансаев.

— Нет, это не годится, — отрицательно мотает головой Уралов. — Даже если при этом не сработают его фотоэлементы, ему все равно сразу же подадут команду к «самоубийству», как только он передаст хоть один кадр сквозь эту сетку.

— Разве он передаст это тотчас, а не будет ждать ночи?

— Сегодня он может вести передачи и днем, — убежденно заявляет Уралов. — Его хозяева непременно захотят знать возможно раньше все, что тут будет происходить.

— Значит, нужно получше присмотреться к нему — может быть, и обнаружится где-то слабое звено.

Приняв решение оставить тут старшего лейтенанта с его помощником, Астахов приказывает всем остальным идти завтракать, чтобы с семи часов начать инсценировку запуска «новой» ракеты.

Полдень. Немилосердно печет солнце. Капитан Уралов и старший лейтенант Джансаев, мокрые от пота, лежат в густой траве с биноклями в руках. Русую голову капитана стискивает стальной обруч телефона полевой радиостанции. Уралов только что доложил полковнику Астахову обстановку И теперь, переключившись на прием, слушает его указания.

— Ну, что там у них? — спрашивает Джансаев, как только капитан выключает рацию. — Собираются они запускать эту бутафорию? — Он кивает в сторону стартовой площадки, на которой, окруженное ажурными фермами направляющих, возвышается грозное тело ракеты. Вокруг нее давно уже кипит энергичная деятельность. Пожалуй, еще ни одна из ее предшественниц не привлекала к себе такого внимания механиков. Одни из них внизу, у стабилизаторов, возятся с воздушными и газовыми рулями, другие на подъемных кранах причудливой конструкции осматривают что-то в ее носовой части. Суетятся вокруг и электрики с радистами. Впечатление такое, будто и в самом деле на стартовой площадке происходит что-то очень значительное.

— Да, — улыбаясь, произносит капитан Уралов, вытирая рукавом пот со лба, — зрелище внушительное. Из подполковника Загорского вышел бы неплохой режиссер. Думаю, они на это клюнут. Для них ведь важен не столько сам запуск, сколько подготовка к нему, позволяющая строить догадки о конструкции. Запускать ее мы, конечно, не будем, а примерно через часок сделаем вид, будто у нас что-то не ладится, и начнем опускать ракету на землю.

— А они не догадаются, что мы хитрим?

— Не думаю. Со стороны ведь все выглядит очень правдоподобным. Что касается неполадок, то на полигонах Вумера в Австралии и на Атлантическом побережье Америки это самое обычное явление…

Джансаев приглушенно смеется, прильнув глазами к окулярам бинокля. Солнце будто рассвирепело — печет все ожесточеннее. Лишь легкий ветерок, приносящий многообразные запахи степи, слегка освежает потные спины офицеров. Уралов не выспался, его клонит ко сну, но он героически сопротивляется, бесплодно размышляя о том, как обезвредить «электронного Пауэрса», не дав ему взорваться…

Но тут в рации, все время включенной на прием, раздается щелчок. Капитан плотнее прижимает наушники и слышит напряженный от волнения голос радиотехника:

— «Еж» (за электронным шпионом осталось прежнее прозвище) ведет передачу!.. «Еж» ведет передачу!.. Включаю метроном. Выключу его, как только передача прекратится.

Уралов слышит теперь дробный монотонный звук маятника метронома, аккуратно отмеряющего полусекунды.

— Следите за ним внимательнее, Ахмет! — торопливо шепчет капитан Джансаеву. — Он ведет передачу…

Уралов и сам поспешно хватает бинокль, но в это время раздается испуганный крик старшего лейтенанта!

— Куда же ты, мерзавец?! Назад, Шайтан, назад!..

И Уралов видит, как через поле к ним стремглав несется черная лохматая собачонка. Он узнает пса Джансаева, по кличке Шайтан. Утром Шайтана закрыли в сарае, но он каким-то образом вырвался на волю и несется теперь к своему хозяину прямо через холмик, на вершине которого лежит «еж».

— Ложитесь, капитан!.. — хриплым от волнения голосом кричит Джансаев, видя, что собаку не остановить.

А Шайтан уже возле «ежа». Еще мгновение — сработает фотоэлемент, и электронный шпион вместе с Шайтаном взлетят на воздух…

Джансаев плотнее прижимается к земле, а Уралов лишь втягивает голову в плечи, не отрывая глаз от бинокля. Но вот Шайтан перемахивает через «ежа», слегка задев его мохнатым хвостом, и… ничего не происходит. Еще несколько прыжков, и Шайтан уже радостно повизгивает возле хозяина, норовя лизнуть его в щеку.

— Ну, просто форменный шайтан! — недоуменно восклицает Джансаев. — Не взорвался!..

И как раз в это время умолкает метроном. Передача с «ежа» кончилась. Капитан жестом просит старшего лейтенанта замолчать и настороженно прислушивается. Но телефоны наушников молчат. Умолкает, получив пинка, и пес.

Лишь через несколько томительных секунд раздается голос радиотехника:

— Все. Кончилась передача. Длилась она дольше обычного — целых двадцать пять секунд. Как там у вас? Есть что-нибудь новое?

— Все по-прежнему, — вяло отвечает капитан и приказывает радиотехнику: — Вы не выключайтесь. Дежурьте непрерывно и держите со мной связь!

— Как же это так могло произойти, товарищ капитан? — растерянно произносит Джансаев, едва Уралов прекращает разговор с радиотехником. — Почему «еж» не взорвался? Или он не реагирует на собак?

— Какая разница — собака или человеческая рука? — пожимает плечами Уралов. — Фотореле «ежа» и в том и в другом случае должно было сработать, ибо ваш Шайтан на какое-то мгновение перекрыл доступ света к фотоэлементам.

— Может быть, этот «еж» и не взрывается вовсе?

— Не думаю…

— Тогда выходит, что этот босяк чуть все дело нам не испортил, — грозно смотрит Джансаев на Шайтана, поджавшего хвост и виновато опустившего морду.

И вдруг капитан Уралов восклицает возбужденно:

— Может быть, наоборот, дорогой Ахмет! Может оказаться, что ваш Шайтан хорошую службу нам сослужил.

Джансаев удивленно мигает черными глазами:

— Непонятно, товарищ капитан…

Уралов некоторое время молчит, обдумывая неожиданно родившуюся догадку и сам еще не веря в ее достоверность. Потом произносит уже спокойно:

— Мне думается, Шайтан остался жив только потому, что ему очень повезло.

— Как всякому шайтану, — смеется Джансаев.

А опальный пес, почувствовав, что гроза миновала, подползает поближе к своему хозяину, кладет морду ему на спину и тяжело вздыхает.

— Насчет прочих шайтанов не знаю, а этому определенно повезло, — повторяет Уралов. — Ваш Шайтан перемахнул через электронного шпиона как раз в то время, когда он вел передачу. На это, видимо, уходила вся энергия «ежа», и остальные его механизмы, в том числе и фотореле, бездействовали. Вот почему не сработал его взрывной механизм и уцелел Шайтан. Как по-вашему, естественно такое допущение?

— Еще как естественно! — восторженно восклицает Джансаев. — Ничего другого и придумать невозможно!.. Ай молодец Шайтан! Будет тебе за это королевский обед. Весь мой шашлык получишь до последнего кусочка! При свидетелях говорю.

Выслушав Уралова, полковник Астахов задумчиво качает головой. Он не очень верит в догадку капитана. Уж очень все просто получается. Зато инженер-полковник Шахов, который еще совсем недавно больше всех во всем сомневался, сразу же поверил.

— Меня убеждает именно эта простота объяснения происшествия с Шайтаном, — твердо заявляет он. — В связи с этим я хотел бы предложить следующий план дальнейших действий.

Он торопливо расстегивает гимнастерку, вытирает потную шею и продолжает:

— Поскольку нам теперь известно, что во время передачи «еж» безопасен, в это-то время, следовательно, его и можно взять… Подождите улыбаться, я ведь не все еще сказал. Как, однако, это сделать в короткие двадцать пять секунд, не зная его устройства?

Он снова делает паузу.

— Да не выматывайте вы наши нервы! — полушутя, полусерьезно просит Астахов. — Драматизма тут и без того хватает.

— Ничего, ничего, — усмехается Шахов, — для наших нервов это хорошая закалка, ибо то, что я предложу, потребует от нас большого хладнокровия. Теперь хотелось бы, чтобы вы вспомнили, что когда-то я работал экспертом в отделе научно-технической экспертизы военной прокуратуры.

Все смотрят на него с удивлением. Старший лейтенант Джансаев даже рот открывает в ожидании чего-то сверхъестественного. А изнемогающий от жары тучный Шахов снова расстегивает гимнастерку.

— Мы воспользуемся моим опытом в этой области и произведем техническую экспертизу «ежа». — очень просто заключает он, будто речь идет не о рискованном эксперименте, а об исследовании вещественных доказательств какого-то заурядного уголовного дела.

Полковник Астахов, начиная злиться, собирается заметить Шахову, что сейчас не до шуток, а инженер-полковник, покопавшись в своем чемодане, торжественно кладет на стол небольшой свинцовый контейнер цилиндрической формы, металлический штатив и несколько рентгеновских кассет.

— Знаете, что это такое? — спрашивает он. — Гаммаграфическая установка. Я захватил ее, полагая, что нам придется кое-что просвечивать. Капитан Уралов, конечно, знает, что это за штука, остальным я коротко объясню. В общем, это почти то же самое, что и рентген, только гораздо проще и удобнее. Заряжается она различными радиоактивными изотопами, в зависимости от того, какие предметы нужно просвечивать.

— Тут что — кобальт-60? — спрашивает Уралов.

— Нет, тулий-170. Из всех известных в настоящее время радиоактивных изотопов с мягким гамма-излучением он наиболее приемлем для просвечивания не очень толстых стальных пластинок, алюминия и пластмасс. «Еж», видимо, сооружен именно из этих материалов. Снимки, произведенные моей гаммаграфической установкой, обладают хорошей контрастностью и дают возможность отчетливо различить все детали внутреннего устройства просвечиваемого объекта.

— Какая экспозиция необходима для этого?

— Я зарядил установку тулием самой высокой удельной активности, — заверяет Шахов. — Кассеты тоже заряжены очень чувствительной пленкой, так что величина экспозиции будет незначительной. Думаю, что за двадцать пять секунд мы вполне успеем сделать несколько снимков.

Прежде чем окончательно решиться на эксперимент, предложенный Шаховым, полковник Астахов, на котором лежит ответственность за всю операцию, долго раздумывает. Другого выхода, однако, нет, и он соглашается наконец на план инженер-полковника.

Но тут возникает новая трудность: кому поручить? Уралов молод и отважен, но ведь он никогда не работал с таким аппаратом. Шахов же хотя и опытен в подобных делах, но немолод, тучен и неповоротлив…

— Над тем, кого благословить на это, вы голову не ломайте, Анатолий Сергеевич. — спокойно говорит инженер-полковник. — Доверьте это мне, как бывшему эксперту, имеющему необходимый навык в обращении с гаммаграфическими установками. Живот мой этому не помешает. Придется ведь не художественной гимнастикой заниматься. А руки у меня еще достаточно крепки и проворны. Дайте мне только старшего лейтенанта Джансаева в помощники — он парень толковый. А за Ураловым останется потом, может быть, самое трудное — обезвреживание «ежа».

Разве можно что-нибудь возразить против этого? И Астахов молча кивает.

Инженер-полковник Шахов и старший лейтенант Джансаев уходят, унося гаммаграфическую установку и рацию. А полковник Астахов и капитан Уралов остаются на пеленгаторной станции, все еще включенной на прием.

Может быть, и не так уж много времени уходит на осуществление этой рискованной операции, но полковнику Астахову кажется, что длится она целую вечность. И вот наконец Шахов и Джансаев стоят передним живые и невредимые, и он крепко жмет им руки.

— Ну, герои, рассказывайте, как вам это удалось, — радостно говорит он, похлопывая по плечу старшего лейтенанта Джансаева. — Можете мне на слово поверить, до чего я тут за вас переволновался…

— Рассказывать особенно нечего, — неохотно и каким-то слабым голосом отвечает инженер-полковник, с ожесточением выжимая мокрый носовой платок. — Пришлось, конечно, слегка струхнуть. Сами понимаете — работали не в фотоателье. Да и «еж» тоже ведь не девица, готовая сидеть перед аппаратом сколько угодно, лишь бы хорошо получилось… В общем, пришлось поторапливаться. Никогда еще, пожалуй, не ощущали мы так остро, что такое время. Задержись мы еще хоть на одну секунду, снимать было бы нечего… и некому.

Он махнул рукой и, тяжело ступая, пошел прочь. Лишь от старшего лейтенанта Джансаева удается узнать подробности.

— Вначале все шло хорошо, — возбужденно размахивая руками, рассказывает Джансаев. — Инженер-полковник дежурил у рации, а я, облачившись в маскхалат, пополз к «ежу» и в полутора метрах от него осторожно выкопал окопчик. Как только передали по радио, что он начал передачу, мы тотчас же бросились к нему — дорога была каждая секунда. Инженер-полковник меня заранее проинструктировал, что и как нужно делать, так что я действовал четко. И у него тоже все ладилось сначала. Расчеты свои мы основывали на том, что передача будет вестись не более двадцати пяти секунд. В таком режиме «еж» уже дважды вел сегодня свои передачи. И мы решили сделать две гаммаграфии с разной выдержкой.

Джансаев очень волнуется и то и дело вытирает ладонью мокрый лоб.

— Может быть, хотите газированной воды, Ахмет? — предлагает Уралов.

— Нет, спасибо. От воды только больше пить хочется. Лучше перетерпеть… Ну так вот: первый снимок сделали мы, значит, довольно быстро. Я держал штатив с контейнером, инженер-полковник занимался экраном. Когда понадобилось сменить кассеты, он вдруг уронил их — обе сразу… И весь сразу взмок. «Ну, думаю, сдали, значит, нервы». Хотел подхватить его под мышки, чтобы оттащить от этого чертова «ежа», но он схватил обе кассеты и стал их осматривать. А на исходе уже пятнадцатая секунда. Как он второй снимок сделал, я и не заметил даже. Помню только, как он сказал: «Ну, теперь все!..» — и подтолкнул меня к окопчику. Долго мы лежали совершенно без сил. На инженер-полковника просто смотреть было страшно. Да и я, наверное, был хорош…

Разволновавшийся Джансаев все-таки протягивает руку к сифону с газированной водой и жадно выпивает целый стакан не переводя дыхания.

— Потом, когда мы отлежались немного. — продолжает он, — инженер-полковник объяснил мне, что с ним произошло: «Чуть было не испортил я все дело, Ахмет. И не потому, что уронил кассеты, — от волнения никак не мог найти сделанных на них пометок. Сунуть вторично отснятую кассету значило погубить оба снимка. Потом все-таки нащупал нужную пометку». Вот ведь какая история приключилась! Я бы, правда, на его месте не стал второго снимка делать, а он упрямым оказался…

«Может быть, это он из-за меня так рисковал?! — взволнованно думает Уралов о Шахове. — Знает ведь, что моя работа по обезвреживанию „ежа“ зависит от этих снимков. Чем больше снимков, тем больше шансов на успех. Может быть, даже и на то, чтобы в живых остаться…»

Изучать гаммаграфии собирается целый «консилиум», состоящий из Астахова, Шахова, Уралова, Джансаева, нескольких радиотехников и командира саперного подразделения майора Васина. Изображение нутра «ежа» на гаммаграфиях оказывается достаточно четким. Во всяком случае, верхний ряд его механизмов вполне различим. Радиотехники сразу же распознают электронно-лучевую трубку и отдельные элементы программного устройства.

Кто-то из связистов обращает внимание на антенну:

— Похоже, что она убирается внутрь.

— Это, наверное, когда он перекатывается…..

— Да, пожалуй.

— Вот это, видимо, кремниевые батареи, преобразующие солнечную энергию в электрическую, — замечает старший лейтенант Джансаев. — Надо полагать, имеются тут и химические источники питания.

— Не это сейчас главное, — повышает голос инженер-полковник Шахов. — Важнее всего: раскрыть взрывную систему… Вы ничего тут по своей части не заметили, товарищ майор? — обращается он к майору Васину.

— Пока не замечаю, — смущенно признается тот. — Видимо, взрывчатка либо не получилась при просвечивании, либо находится где-то в самом центре этой машинки…

— Весьма возможно, что ее вообще нет, — замечает кто-то.

— Мы должны исходить из худшего — полагать, что «еж» все-таки заминирован, — убежденно заявляет Астахов.

— Абсолютно согласен с вами, — одобрительно кивает головой инженер-полковник. — Исходить будем только из этого. Нужно и искать, следовательно, если не взрывчатку, то механизм, подающий сигнал к взрыву. Это даже важнее, чем сама взрывчатка.

— Таким механизмом может быть только фотореле, — замечает молчавший до того капитан Уралов. — И вот один из его фотоэлементов.

— «Один»? — усмехается Шахов. — Я думаю, что не один. Сфероиду для полной безопасности необходим круговой обзор, так сказать. И мне думается, что вот это пятнышко — тоже фотоэлемент.

— Да, пожалуй, — соглашается полковник Астахов. — Где-то, значит, должен быть выключатель этих фотоэлементов. В противном случае «еж» может ведь подорвать и своих хозяев. Но я не вижу тут никаких признаков такого выключателя. И непонятно, каким образом разбирается кожух «ежа».

— Я не думаю, что выключатель фотоэлементов находится под кожухом, — упрямо качает головой Шахов. — Он должен быть где-то на поверхности «ежа». И даже догадываюсь, где именно. «Еж», видимо, сконструирован таким образом, что центр его тяжести смещен к одной из стенок. Тогда всякий раз, как только «еж» прекращает движение, эта стенка оказывается внизу, становится донной частью. Вот там-то, в каком-нибудь углублении, и нужно искать выключатель. Логично?

— Логично, — соглашается Астахов.

Посовещавшись еще некоторое время, все, кроме дежурных радистов, отправляются спать. Операция по обезвреживанию «ежа» назначается на следующий день, когда возобновится инсценировка запуска «новой» ракеты.

Капитан Уралов и старший лейтенант Джансаев снова лежат рядом на том же месте, что и вчера. Ахмет почти слезно вымолил у полковника Астахова разрешение быть помощником у Уралова.

— Вы были уже помощником у инженер-полковника Шахова, — строго заметил полковник. — Зачем же вам рисковать вторично?

— Потому и прошусь, что уже был, — с обезоруживающей улыбкой ответил Джансаев. — Я вроде обстрелянный уже.

— Ну, как вы на это смотрите, товарищ капитан? — повернулся полковник к Уралову.

Капитану очень хотелось, чтобы помощником у него был именно Джансаев, но ему жаль Ахмета — неизвестно ведь, чем еще может все это кончиться…

— Я тоже думаю, товарищ полковник, что вторично рисковать ему не следует.

— Ну вот видите, товарищ Джансаев…

И все-таки Ахмет уговорил их обоих.

— Ай-яй-яй! — укоризненно покачал он головой. — Совсем, значит, нет в меня веры у товарища капитана? А ведь если бы не я в тот раз и не мой Шайтан, знали бы вы разве ахиллесову пяту «ежа»? Нельзя так, товарищ капитан. Несправедливо это!.. Прикажите ему, товарищ полковник, взять меня с собой…

От волнения Джансаев, безукоризненно владевший русским языком, стал вдруг говорить с акцентом.

— Ну что с ним поделаешь! — сдаваясь, воскликнул Уралов. — Придется, видно, взять. Идемте, дружище Ахмет!

Он крепко обнял старшего лейтенанта за плечи.

Вот они снова лежат рядом, изнывая от зноя и настороженно прислушиваясь к шорохам электрических разрядов в наушниках радиотелефонов. Внешне Уралов очень спокоен, но мысли его тревожны. Надо было написать письмо матери, мало ли что… Все очень туманно. Выключателя фотоэлементов у «ежа», вероятно, вообще нет. Да и зачем он нужен? Управляют ведь им издалека, а выкатывать его с полигона и разряжать никто, наверное, не собирается. Скорее всего, как только он сослужит свою службу, его подорвут специальным импульсом.

Беспокойные мысли Уралова нарушает Джансаев:

— Известно вам, товарищ капитан, как они этот «еж» сюда закатили?

— Ну, это дело нехитрое.

— А все-таки?

— Через государственную границу его перевезли, конечно, в разобранном виде, по частям. Каждая отдельная деталь «ежа» была при этом, наверное, так расчленена, что догадаться о ее назначении не представлялось возможности. Осуществить перевозку всех этих деталей могли какие-нибудь иностранные «туристы». Весьма возможно даже, что «еж» прибыл в Советский Союз с дипломатической почтой какого-нибудь иностранного посольства.

— Потом кто-то из этих «дипломатов», подбросил его к развилке шоссе у западного участка нашего полигона, — хмуро замечает Джансаев. — Теперь я почти не сомневаюсь, что это именно так и было. Примерно месяц назад мои связисты линию там прокладывали и видели, как какая-то подозрительная машина слишком уж долго у той развилки «ремонтировалась». Я, правда, думал тогда, что это случайность, но доложил все-таки кому следует. Ваше начальство должно было бы знать об этом.

— О том, что к полигону вашему проявляет интерес иностранная разведка, начальству нашему действительно давно уже известно, — подтверждает Уралов. — Кроме нас с полковником Астаховым, этим делом и другие ведь занимаются. Примерно полгода назад в вашем районе задержали какую-то подозрительную личность. Но тогда они и мечтать не могли проникнуть так близко к пусковым установкам. Теперь вот «еж» дал им такую возможность. Наверное, они тогда действительно сгрузили его у развилки шоссе. Потом уж он сам, управляемый специальными импульсами, покатился в заданном направлении.

— Такую штуку можно было бы на Луну или на какую-нибудь другую планету забросить, — задумчиво произносит Джансаев. — Она бы там тоже вела разведку, но не для войны, а для мирной науки. Ну и гады они все-таки! У нас, конечно, тоже есть разные электронные штуки и еще получше, вероятно, чем этот «еж», но мы их только на Луну или Венеру отправим и без всяких взрывателей. Нашим электронным разведчикам ни к чему будет кончать «самоубийством»…

Потом они лежат некоторое время молча. Уралов задумчив сегодня, да и Джансаеву не до разговоров. Медленно тянутся минуты.

Наконец в наушниках радиотелефонов раздается условный сигнал. Капитан и старший лейтенант мгновенно вскакивают и, пригнувшись, словно под огнем противника, стремительным броском преодолевают расстояние, отделявшее их от «ежа». И сразу же валятся перед ним на траву. Какую-то долю секунды нервная спазма сковывает мышцы Уралова, но он тотчас же овладевает собой и протягивает руку к «ежу» с таким ощущением, будто кладет ее в пасть тигру.

Ничего, однако, не происходит. Рука ощущает лишь твердую шершавую поверхность. «Еж» невелик, чуть побольше футбольного мяча. Офицеры заранее договариваются, что капитан попробует перевернуть «ежа», а старший лейтенант постарается хорошенько разглядеть его со всех сторон. И вот Уралов без особых усилий переворачивает «ежа» набок, а Джансаев осматривает нижнюю поверхность.

Она ничем не отличается от верхней. Не видно на ней никаких углублений и кнопок. И вообще ни малейших признаков каких-либо креплений, резьбы или швов. Все тут монолитно. Единственная деталь, торчащая над корпусом «ежа», — это замысловатая антенна.

Как ни мало уходит времени на осмотр всего этого, время все же идет. В распоряжении офицеров остаются всего десять секунд. И тогда, не спрашивая разрешения Уралова, Джансаев выхватывает из кармана кусачки и резким движением стискивает ими тонкий стерженек антенны у самого основания.

Капитан пытается остановить его, но антенна уже у старшего лейтенанта, а времени в запасе — всего три секунды.

Раздосадованный самовольством Джансаева, Уралов делает ему знак немедленно уходить. И они с поспешностью, продиктованной инстинктом самосохранения, откатываются в сторону окопчика. Некоторое время лежат молча, переводя дух и осмысливая происшедшее…

— Не ругайте меня, товарищ капитан! — робко произносит старший лейтенант. — Что же было делать?.. Не уходить же с пустыми руками?

Уралов не удостаивает его ответом.

— Зато теперь они над ним больше не властны, — убежденно заявляет Джансаев.

Капитан даже не понимает, о чем это он говорит. Кто над кем не властен? Это он о «еже», конечно… И в самом деле, связь с ним теперь нарушена. Никуда он больше не пошлет информации, и ему никто ничего не прикажет. Это совсем новая ситуация, и в ней нужно спокойно разобраться.

— Вы, значит, считаете, Ахмет, что он теперь неуправляем?