Собаки нервничали. Они подбегали к двери, и царапали ее лапами, кидались к хозяину, и тыкались ему в руку влажными клеенчатыми носами, и поскуливали, и стучали когтями по линолеуму прихожей. Все это означало в переводе на человеческий язык: «Мы знаем, ты едешь на охоту!.. Мы нарочно вертимся под ногами, чтобы ты нас не забыл».
Их звали Наль и Дамаянти. Так значилось в их охотничьих паспортах. Так выкликали их на выставках, присуждая медали и дипломы с отличием этим двум красновато-бронзовым ирландским сеттерам. Дома их называли запросто: Налька и Дамка.
– Наля, Дама, довольно винтовать. Кажется, ясно вам сказано – едете!.. Алеша, ты все взял, ничего не забыл? Спички, ножик, деньги… Запасные носки я положила в карманчик рюкзака. Если промочишь ноги, обязательно перемени. Когда тебя ждать?
– Ей-богу, не знаю, Анночка. Постараюсь завтра вечером часикам к шести. Жаль день разбивать, погода уж больно хороша.
Погода серая, хмурая, сырая, но, когда охотник собирается на охоту, для него все кругом превосходно. Зато, возвращаясь домой пустым, он первым делом сошлется на погоду: «А погода-то дрянь, мерзость! Какая уж тут охота».
– Ну, кажется, все, – говорит Алексей Пахомыч, надевая перчатки. – Только прошу тебя, Анночка, не волнуйся и не скучай, как в прошлый раз. Развлекись чем-нибудь. На неделе, обещаю тебе, сходим в театр. А за воскресенье ты на меня не обижайся. Так хочется подышать воздухом, освежиться.
Анна Петровна отмахивается.
– Да уж полно тебе уговаривать. Поезжай.
Она даже улыбается. У нее хватает великодушия сказать, что ей вовсе не будет скучно. Лицо у мужа такое оживленное, такая мальчишеская радость в глазах. Виски седые, а все мальчишка, когда дело касается охоты. В прошлом году он редко ездил на охоту. Воскресенье проводил дома, просыпался поздно, ворчал, раздражался; после завтрака снова ложился на диван, молчал, дремал. И все-таки было приятно, что он дома. Хотелось угостить чем-нибудь необыкновенным, рассказать что-нибудь интересное, приласкать, угодить. Но редко ей удавалось согнать будничное выражение с его лица в эти воскресные дни. Зато теперь одни сборы уже праздник.
«Твои игрушки», – так называет она подсадных уток, мешочки с дробью, «тулку» шестнадцатого калибра, плащ-палатку. Иногда он собирается наспех, что-нибудь забывает, приезжает пустой, но все равно веселый, полный впечатлений. А когда привозит трофеи – восторгам нет конца. Тогда Анна Петровна к ужину зовет гостей, чтобы триумф был полным. Гости едят диких уток или вальдшнепов и говорят Анне Петровне:
– Ваш Алексей Пахомыч – молодец! Мы воскресенье просиживаем в дыму за преферансом или мотаемся по магазинам, а он наглотается озона и молодой на всю неделю.
За обедом он рассказывает смешное про себя и про собак, гости хохочут. А потом, когда они уходят, он сознается жене:
– Анночка, ведь это я им все наврал – и про собак, и про себя. Ничего подобного не было. Было просто-напросто хорошо – озеро, тишина, но разве до них Дойдет? Они же ничего такого не понимают.
Анна Петровна понимала все и ясно представляла себе и тишину, и холодок раннего утра, и запах земли, и ни с чем не сравнимое чувство дружбы с природой. И радовалась, что он делится с ней самым хорошим, настоящим, а гостям рассказывает смешные охотничьи побасенки. Ей хорошо было с ним вдвоем и все-таки она звала гостей, чтобы муж мог похвалиться перед ними своими охотничьими успехами и немножко тоже для того, чтобы показать, какой у нее хороший муж.
В прошлый раз один из гостей, разрезая утку, спросил:
– А дробь тут не попадется?
Его жена, авторитетная женщина, научный работник, ответила с полным ртом:
– Ну, если и попадется, так ведь она уже выстреленная!..
Потом, когда они остались одни, он все вспоминал про выстреленную дробь и заливался счастливым ребячьим смехом.
Он много ест и крепко спит после охоты. Анна Петровна тихонько подходит к кровати, чтобы погасить свет, и долго смотрит на его безмятежное лицо с открытым ртом. Некрасиво, когда человек спит с открытым ртом, но это у кого-нибудь некрасиво, а у Алеши все хорошо… Нет, она рада, что он ездит на охоту, и пусть он не думает о ней, что ей будет скучно. После целой недели напряженной работы для него это лучший отдых, и она ничем не хочет его омрачать.
Собаки извелись в конец. В прихожей раздался звонок.
– Это Олег Иваныч. Я очень рада, что он с тобой ездит. Все-таки я не слишком доверяю твоим шоферским способностям и всегда тревожусь.
– За своего нового «Москвича»?
– Нет, за своего старого мужа.
– Ну-ну, что это значит – старый!
– Алеша, ты же знаешь, что я шучу, ты для меня навсегда молодой. И все-таки береги себя, не забывай о сердце.
– Да, да, Анночка, не беспокойся, меня об дорогу не расшибешь.
Он наскоро целует ее в щеку, она хочет обнять его на прощанье, но Дамка и Налька едва не валят ее с ног.
– Ни пуха ни пера! – последнее пожелание, посланное в пролет лестницы.
– Да, да! – откликается он снизу. За пожелания не благодарят, удачи не будет.
Она остается одна в пустой квартире. В последнюю минуту собаки раскидали калоши под вешалкой, сбили половик. Бурные собачьи радости. Ее они, пожалуй, любят меньше, чем Алексея Пахомыча, хотя она и гуляет с ними и кормит их. Она для них будничная, а он – праздничный. Когда он не берет их с собой, они весь день, обиженные и тихие, лежат в прихожей, мордами к двери. Она спрашивает:
– Где-то наш Алеша?
При знакомом имени они настораживают уши, наклоняют голову набок и выжидательно смотрят на дверь. А потом на нее: зачем же ты нас обманываешь?
Но стоит только как-то по особому стукнуть входной двери внизу или остановиться лифту на их площадке, – мало ли кто поднимается в лифте, – они безошибочно узнают – это хозяин! – забывают обиду, прощают предательство – сам уехал, их не взял, – и встречают его восторженным лаем.
Субботний вечер – грустный вечер, если он проходит в одиночестве. Но идти к знакомым не хочется и звать к себе – тоже. Анна Петровна прибирает разбросанные вещи мужа. Не надел теплую фуфайку, как глупо, нужно следить, будто за маленьким. И жилет оставлен. Она нарочно связала из мягкой гарусной шерсти, на охоте так легко простудиться. Жилет тоже брошен на кресле. Ну, попадет же тебе, охотник, когда вернешься!
Все убрано. Читать не хочется. Включить телевизор? Нет, в программе что-то неинтересное. Со стены, из рамки, прищурившись, смотрит Володя. Может быть, он тоже сегодня на охоте? В каждом письме зовет отца поохотиться в тайгу. Больше года не видались.
Вот и занятие найдено. Самое приятное, какое только может быть, – сесть и написать длинное письмо Володе. Обо всем и ни о чем. Она писала только три дня назад, ничего нового не произошло, но ведь можно написать о том, как отец собирался на охоту, как Налька и Дамка винтовали у двери, и про погоду, что она никак не наладится, а отец уверяет – превосходная! И о том, как она рада за отца, что он подышит свежим воздухом…
«Володя, мальчик мой родной, ты об нас не беспокойся, мы с папой живем очень дружно, он заботливый, предупредительный. Достал два томика Есенина, хочешь, перешлю тебе? Собираемся на этой неделе сходить в театр. Вообще он очень мил…»
– Очень мил, – повторяет вслух Анна Петровна, встает из-за стола, подходит к зеркалу. Интересно, какой она была, когда он уезжал? Ничего, все в порядке. На нее смотрят точно такие же, как у Володи, чуть прищуренные, живые глаза. И такие же, как у него, счастливые.
Одна знакомая ей сказала:
– Анночка, ты вся светишься изнутри, как фонарик.
Анна Петровна приближает лицо к зеркалу, улыбается и тихонько говорит:
– Люблю.
Это, конечно, относится к ним обоим: к Володе и к Алексею. Володя в письмах всегда пишет: «Целую и люблю тебя, моя хорошая Мама». И Мама – всегда с большой буквы. Алеша тоже мог бы сказать ей, уезжая, что-нибудь в этом роде. Но ему всегда так некогда. Да, наверно, это и смешно немножко, прожив вместе двадцать четыре года, объясняться в любви. Но женщина никогда не изменяет этому милому слову с двумя Ю, произнося которые нужно складывать губы, как для поцелуя.
И сейчас ей хочется думать и говорить о своей большой любви. Говорить со своим родным мальчиком, который уже стал взрослым мужчиной и которому она всем своим материнским сердцем желает такой же большой и чистой любви на всю жизнь. На всю жизнь! Она снова садится к столу.
«Я тебе писала в прошлый раз и еще раз повторяю, потому что мне приятно об этом думать и писать: ничего нет лучше на свете настоящей любви. Это относится ко всему: и к земле, на которой живешь, и к работе, которую делаешь, конечно, – если она выбрана по душе, как у тебя, – и к людям. И к тому, кто ближе всех, кто – друг, кому веришь, как самой себе. Иногда ради такой любви совершают героические поступки, а по большей части любят просто, вот так, как я люблю тебя и твоего отца: тебе я пишу письма и посылаю посылочки, а отца буду ждать завтра вечером, совсем так, как Налька и Дамка, прислушиваясь к шуму лифта и стуку дверей. И ванна уже будет готова, и белье, и ужин. Потому что, видишь ли, сынок, когда любишь – хочется во все, что делаешь, вложить свою любовь. Поэт вкладывает ее в стихи, а если он настоящий поэт и любовь его была прекрасной, то и стихи будут жить вечно и отзываться во всех сердцах: «Я помню чудное мгновенье». Художник вкладывает любовь в картину. Наверно, Джорджоне был влюблен в девушку, с которой писал «Спящую Венеру». Я не поэт и не художник. Я – домашняя хозяйка, бывшая машинистка, переводчица с немецкого, кем я только не была. Иногда меня мучает это «была», но я всегда примиряюсь с этим, когда вспоминаю, что твоему отцу так хотелось видеть во мне хозяйку, мать. И я вкладываю свою любовь в то, что делаю: в работы отца, которые я перепечатываю, в переводы, которые я делаю для него, в цветы на столе, в чистоту и уют и – не смейся, пожалуйста, – в пироги и котлеты. И твой отец это понимает и благодарен мне – не за котлеты и пироги, а за любовь…»
Анна Петровна снова подымается из-за стола и ходит по комнате. Она права, что пишет сыну о любви. Пусть он – берет пример с отца и пусть любит свою будущую подругу бережно и нежно. Может быть, это та девушка-геолог, о которой он два раза упоминал в последнем письме? Сейчас в Сибири весна. Они ходят по тайге, вместе работают (и пусть всю жизнь вместе работают) и пока еще не признаются в своей любви. Иногда только глазами? И то делают вид, что не понимают. И все кругом прекрасно, все – их собственное. Когда человек любит, он – царь. Не обыкновенный царь, каких рано или поздно свергают с престола, а сказочный, которому всякая щедрость по плечу. А себялюбец и эгоист всегда нищий…
Она опять садится к столу, чтобы написать о царе и нищем и еще о том, что любить даже радостнее, чем быть любимым. Это все равно что дарить – приятнее, чем получать подарки.
«Мальчик мой, никогда не обижай ту, которую полюбишь. Но только сумей полюбить такую, которая достойна любви…»
Что же еще написать? Анна Петровна смотрит на портрет сына. Узнает свои пушистые волосы, широко поставленные глаза, продолговатый овал лица, только рот большой, отцовский. Можно и про это написать, что разглядывает его фотографию. Все равно про что, лишь бы подольше разговаривать с Володей. Но нельзя отнимать у мальчика столько времени на чтение писем. Он – инженер, вот уже год с лишним, как инженер, занятой, серьезный человек.
«Целую тебя крепко, мой родной. Береги себя. Пиши почаще, как сможешь. Твоя мать.
P. S. Хотела приписать, что папа целует, и вспомнила, что он на охоте. Я очень довольна, что с ним ездит его заводской шофер Олег Иваныч (я не помню, был ли он при тебе). Человек он мрачноватый и молчаливый, и мне все казалось, что ему не особенно приятно сопровождать отца в выходной. Но наш отец уверил меня, что Олег Иваныч сам страстный охотник и что для него это – первое удовольствие. Так это или иначе, но у меня душа спокойна, что отец не один. Потому что единственное, во что я не верю, это в его шоферские таланты. Не знаю, как там отец рассчитывается с Олегом Иванычем, а я со своей стороны купила его жене Наташе на платье. И хотя шофер мрачно заявил: «Ни в коем случае!», я все-таки подумала, что я хорошо сделала. Ну вот, кажется, и все».
Спать еще рано, только одиннадцать часов. Чтобы скоротать вечер, можно дойти до почты и опустить письмо. И хорошо прогуляться перед сном. Алеша и Олег Иваныч сейчас спят в машине где-нибудь на опушке. Улеглись пораньше, чтобы встать до рассвета.
Она одевается, берет письмо, выходит на площадку. По привычке заглядывает в ящик для писем, нет ли чего от Володи. Что-то белеет сквозь круглые дырки ящика. Необходимо сейчас же прочесть, может быть, нужно будет сделать приписку в своем письме.
Нет, это не от Володи. Конверт надписан аккуратными печатными буквами. Ей лично: Анне Петровне Глаголевой. Без адреса отправителя.
Она захлопывает за собой дверь, разрывает конверт, медленно спускается с лестницы. Внизу под лампочкой останавливается и перечитывает все заново.
«Увожаемая Анна Петровна! Вы меня не знаете, извините за беспокойство, но я считаю своим гражданским долгом честного человека поставить Вас вызвестность об одном факте непосредственно касающем Вас лично».
Анна Петровна невольно отмечает грамматические ошибки.
«Вы в данный момент полагаете, что Ваш супруг Глаголев Алексей Пахомович находится на охоте. Однако Вы можете лично удостовериться в противном, а именно, что А. П. не на охоте, а его местонахождение в Песочном тупике, дом № 10, кв. № 3 у гражданки Зурновой Нины Владиславовны, которую он на днях уволил по взаимному их желанию, чтобы не было кривотолков и устроил в другом месте (могу по наведению справок указать, куда именно). Пологаю, что раскрытием глаз оказываю Вам товарищескую услугу по борьбе с амаральными явлениями, потому что А. П. на виду и ему марать себя не годится, а гр. Зурнова довольно-таки склизкий элемент. Между прочим машина Ваша «Москвич» и собаки по кличке Наль и Домоянтя, взятые для отвода глаз, находятся в Афанасьевском пер. д. № 8-б в сарае у заводского шофера Телегина О. И. Упомянутый шофер, как мне случайно стало известно, четыре раза в воскресные дни по причине своей охотницкой страсти, добровольно (за плату) сопровождал Вашего супруга в его личной машине на охоту. Но также исходя из подчинения начальству скрывает уже два раза машину и собак у себя в сарае, категорически против своей воли потворствуя оморальным явлениям. Выше указанный шофер ни кому про это ни говорит и никто про это покамест не в курсе дела, но эта история также как и мне, я уверен, ему претит. Ее надо прирвать вначале, а потому срочно примите меры.
Еще раз увожающий Вас X.»
Анна Петровна стояла у входной двери и медленно натягивала перчатки. Письмо неизвестного Икс она опустила в карман. Вдруг вспомнила, что в этом кармане лежит письмо к Володе, вынула оба, переложила по разным карманам.
Может «по наведению справок указать». Значит, еще могут быть такие письма, написанные аккуратными печатными буквами, с грамматическими ошибками? Дал точный адрес «местонахождения». Справился по документам или сам ходил в Песочный тупик? Об Зурновой Анна Петровна думать не хочет. Она ее как-то видела на заводском концерте самодеятельности. Объявили: «Наш экономист товарищ Зурнова споет романс «Ни слова, о друг мой». Экономист Зурнова была полная блондинка в плохо сшитом голубом платье. Анна Петровна запомнила нескладное платье, а то, как пела Зурнова, она не помнит. Если бы хорошо пела, она непременно запомнила бы. Но сейчас Анна Петровна не хочет думать о ней. И в Песочный тупик «удостовериться лично» она не пойдет.
А Налька и Дамка, значит, в сарае у Телегина? И неужели так было каждый раз? Так почему же они, глупые, радовались?… Нет, Икс пишет, так было два раза. А если все это – гадкая сплетня? Да, но почему же собаки у шофера? Или это тоже неправда? В тупик она не пойдет, но сейчас же отправится к Телегину. Чтоб собаки целые сутки маялись в сарае! И потом все сразу станет ясно. Жена Телегина Наташа выйдет и скажет: «Мой Олешка с Вашим Алексеем Пахомычем на охоте, а что вы хотите, Анна Петровна?»
До Афанасьевского переулка не близко, но ей не хочется брать такси или ехать на автобусе. Лучше идти пешком, чтоб еще полчаса верить, что это ошибка или ложь. Уж очень противное письмо. Оно в левом кармане, а Володино в правом.
И хотя не хочется ни о чем думать и необходимо верить, что это ложь, думается только об этом… Гости ели утку: «А нет ли тут дроби?», «Какой молодец ваш Алексей Пахомыч, совсем молодой!» А возвращаясь домой после ужина, наверно, лицемерно жалели ее и осуждали его. Или, наоборот, его оправдывали, а про нее говорили: «Домашняя хозяйка, узкий кругозор». А разве в Песочный тупик он ездит для расширения кругозора?
Кажется, обида подступает к глазам и к горлу, а это нельзя, потому что ей сейчас откроет жена Телегина и придется с ней разговаривать.
Она звонит. Ей открывает Олег Иваныч и по его лицу Анна Петровна понимает, что все – не ошибка и не ложь.
– Олег Иваныч, я пришла за собаками. – Голос у нее спокойный, но совершенно неестественный, она это чувствует.
Телегин суетится, сперва зовет ее в комнату, потом говорит, что собаки в сарае, надо идти во двор.
Только там света нет, надо бы фонарик или свечу. А то можно и со спичками.
– Можно и со спичками, – соглашается Анна Петровна.
Налька и Дамка вырываются из сарая с таким оголтелым лаем, что кто-то в темноте шарахается в сторону и говорит озлобленно:
– Наплевать на людей, завели кобелей!
Собаки бросаются к Анне Петровне, подпрыгивают, лижут ее в лицо.
Она говорит:
– Сейчас, сейчас пойдем.
– Зачем идти, я довезу вас, Анна Петровна, – мрачновато предлагает Телегин.
Она отказывается, нет, лучше пешком.
– Как хотите, только уж я тогда провожу.
На это она тоже не согласна. Ночь? А кто ее тронет с собаками?
– Да они сами могут делов натворить, за кошкой бросятся.
Олег Иваныч чуть не сказал: «А мне перед Алексеем Пахомычем отвечать», – но понял, что сейчас это сказать ни в коем случае нельзя. И он упрямо повторяет:
– Уж как там хотите, а я провожу.
Они идут по ночным пустынным переулкам, молчат. Время от времени Анна Петровна говорит собакам:
– Тихо, к ноге.
На минуту собаки послушно идут слева, но опять вырываются вперед и натягивают поводок. Олег Иваныч не выдерживает молчания.
– Анна Петровна, небось вы думаете – подлец Телегин! От вас ничего, кроме доброго, не видел, а сам…
– Нет, Олег Иваныч, я ни о чем таком не думаю.
И опять идут молча. В скупо освещенных переулках ни души и только под воротами шепчут и вздыхают, в подъездах тихонько смеются, а за обшарпанной колонной старого особнячка краснеет огонек папиросы. Где-то хлопнула дверь и на середину улицы, под свет фонаря, вышли, обнявшись, двое. Они идут медленно, ее голова у него на плече – смелые от любви, ко всем равнодушные и гордые своим счастьем.
Олег Иваныч произносит глубокомысленно:
– Все начинают одинаково:
Анна Петровна думает: «Нарочно сказал не ферзю, а королеве, чтоб было подходяще к случаю», – и говорит:
– Олег Иваныч, тут уже недалеко, я дойду одна.
Но он заговорил неожиданно горько, с обидой:
– Анна Петровна, ведь мое-то положение какое – крути баранку и не вникай! Конечно, я бы мог отказаться, время не рабочее, машина ваша личная, езжайте сами! А результат? Взял бы другого – и все. Перевоспитал бы я его? Черта с два… извиняюсь. Да и кто бы мне что ни говорил, я скажу – не шоферское это дело – начальство перевоспитывать. А ведь мне с ним работать.
– Я понимаю, – говорит Анна Петровна.
Но Телегин уже не может идти молча.
– Если б я обнаружил преступление по должности или еще что похуже, я бы не поглядел на звание и личность, я бы одной минуты раздумывать не стал. Но тут, Анна Петровна, дело личное, а личное дело щекотливое. В таких делах почти все люди сами себе дают поблажку, сами себе адвокаты. Дескать, я устаю, я очень перерасходываю на работе свою нервную систему, так неужели же я не имею права освежиться какой-нибудь малостью? Одни освежаются охотой или рыбалкой, но, так сказать, по-честному: сидят с удочкой, клюет не клюет, а они, знай, сидят. Другие футболом. Некоторые выпивают, а есть которые вот так вот. И даже, представьте, особого значения своим поступкам не придают. А что этот поступок может близкого человека поранить или даже убить… Ну, думают, авось не убьет! И не одни мужчины так думают, Анна Петровна. Есть и женщины, которые себе позволяют…
Анна Петровна ускоряет шаг, но Телегин поспевает за ней, думая только о том, что не все еще высказал. Ему жаль эту женщину, он уважает ее и удивляется, как это она так крепко держится перед своим женским горем.
– Я про тех не говорю, которые в открытую идут. Дескать, прости меня, сам мучаюсь, переживаю, но обманывать не хочу, полюбил другую. Чувствую, что сам себя побороть не смогу, давай лучше разойдемся. Это уж любовь, как болезнь: либо умереть, либо выжить. Такие на всякий материальный ущерб согласны, вплоть до алиментов и оставления нажитого имущества. А другие – нет! – они со своим домашним покоем и благополучием, да и с законной женой ни за что не расстанутся, но хотят, чтоб и на стороне было развлеченьице…
Однако, осудив таким образом Алексея Пахомыча и показав Анне Петровне, что связь его с Зурновой – просто так, развлеченьице, он тут же представляет себе, как тому трудно будет с глазу на глаз с женой. Трудно и стыдно. А когда стыдно, – это хуже всего. И он говорит подчеркнуто презрительным тоном:
– Эта экономистка до того, понимаете, прилипчивая, я бы даже сказал – смолистая баба. Некоторые потом сами удивлялись. Только ведь это, Анна Петровна, никакая не любовь, а как говорится, – стопроцентная физиология. Временное явление на почве личного баловства…
Чтоб идти еще быстрее, Анна Петровна отпускает поводок. Собаки рвутся вперед. Она не хочет слушать ни про любовь, ни про физиологию. Да, вот если уж Олегу Иванычу так хочется говорить, пусть скажет о собаках.
– И что же, каждый раз Налька и Дамка томились у вас в сарае взаперти?
– Вот уж это нет! И всего только второй раз. А то все на охоту и на охоту.
Это сущая правда, и об этом Олег Иваныч может сказать, не кривя душой. Другое дело, что Зурнова тоже один раз ездила с ними на охоту. Но про это у него не спрашивают и он может не рассказывать. И того, что есть, предостаточно, чтобы растравить человеку душу.
Он сбоку взглядывает на Анну Петровну. Лицо спокойное, даже как будто насмешливое. Красивое лицо и сама складная, не сравнить с экономисткой. Та – недопеченная ватрушка, или, еще похожее, разварная осетрина. Лично Олегу Иванычу она не нравится, но ведь известно: кому поп, кому попадья.
Собаки переменились местами, переплели поводки. Пришлось остановиться, распутывать. Пока Анна Петровна стояла «ад ними, наклонившись, они от нетерпенья перебирали лапами. Налька лизнул ей руку. Дамка поглядела и решила сделать лучше: подскочила и облизала ей лицо. Неожиданно для Телегина Анна Петровна засмеялась.
– Я-то за вас радовалась, что вы охотитесь, весь день на свежем воздухе…
«Чудно, – подумал Телегин. – Другая бы женщина на ее месте обревелась. Пришлось бы за валерьянкой в аптеку забегать. И непременно стала бы выведывать: где, когда, с каких пор. И потащила бы с собой в Песочный тупик. А эта… собак жалеет».
Поводки распутаны.
– Я-то вам желала ни пуха ни пера! Ну, пошли, мои глупые.
Телегину эта беседа с собаками кажется неудовлетворительной, и он пытается ответить за бессловесных спутников:
– Собаки, они собаки и есть. Хозяин их обманывает, а они все ему верят: авось в этот раз не в сарай, а взаправду на охоту.
Сказав это, Олег Иваныч понимает, что получилось глупо: верили хозяину не одни собаки. Уж хоть бы скорее довести до дому. За это сегодняшнее свое мученье он завтра отыграется на Алексее Пахомыче. Нынче он, Телегин, из-за чужих грехов не знал куда глаза девать, а завтра пускай Алексей Пахомыч поморгает.
– Сейчас, сейчас, мои хорошие, придем домой, – говорит собакам Анна Петровна, и вот тут-то, при слове «домой», голос у нее обрывается.
Осталось пройти всего три дома. Возле почтового отделения Анна Петровна останавливается, шарит по карманам, достает письмо. Она внимательно перечитывает адрес, медлит немного и опускает конверт в почтовый ящик.
Телегину становится не по себе.
– Уже поспешили Володе сообщить? Так сказать, на основе… непроверенных фактов. Погодили бы, Анна Петровна. Кабы про чужого про кого, а то ведь про отца. Обидно.
Анна Петровна качает головой:
– Нет, Володе пока писать не стану. Пока уж как-нибудь одна. Он сейчас от жизни ждет только хорошего и только в хорошее должен верить.
– Смотрю я на вас, силы у вас очень много, – с уважением говорит Телегин.
Подошли к дому. У подъезда Анна Петровна прощается с Телегиным, благодарит за проводы.
– Уж хоть бы не кляли в душе, а благодарить-то совсем не за что, – говорит Олег Иваныч и крепко жмет ей руку.
…В воскресенье, в шесть часов вечера, по уговору, Олег Иваныч останавливает машину в Песочном тупике и идет во двор.
Обитая клеенкой дверь во флигеле открывается. На крыльцо выходит Алексей Пахомыч во всем своем охотничьем снаряжении: и рюкзак за плечами и ружье в чехле. Он улыбается кому-то, кто стоит за дверью, помахивает согнутыми пальцами, как делают на прощанье маленькие дети; легко сбегает со ступенек и спешит через двор к машине. Двое подростков смотрят ему в лицо нагловатыми понимающими глазами и говорят:
– Ух ты, охотник, настрелял сколько-о!
Алексей Пахомыч делает вид, что не слышит, здоровается с Олегом Иванычем, кладет на заднее сиденье рюкзак, усаживается. Некоторое время едут молча.
– Ты куда же? Ведь надо за собаками заехать, – обращается к Телегину Алексей Пахомыч.
– Собаки давно дома, – говорит Телегин, глядя перед собой.
Впечатление, произведенное его словами, огромно, но он им не упивается, как думал накануне. Вчера было совестно, жаль хорошую женщину, и за это хотелось отыграться на Алексее Пахомыче. Нынче же и совестно, и противно, и вроде жалко, а в общем-то – сам заварил, сам и расхлебывай.
Алексей Пахомыч переменился в лице, моргает, выспрашивает, торопит. А что он знает, Телегин? Ну, пришла ночью, велела отдать собак… Ну, отдал, проводил до дому. Шли и шли, какие тут могут быть вопросы-ответы. Уж конечно она не сказала ему, откуда ей все известно… А ему почем знать?
– А как вообще она?
Телегин взглядывает на Алексея Пахомыча. Тот сидит сгорбившись, совсем не похож на того красавчика глухаря, который токовал на крыльце во флигеле. Лоб наморщен, щека вздрагивает, как в тех редких случаях, когда он волнуется. Что его волнует сейчас, интересно бы знать: предстоящее объяснение с женой? Или то, что кончилось приятное времяпрепровождение? Или он боится, что обо всем узнает сын?
– Вообще-то она виду не показывала, – отвечает Телегин. – И сказала, что Володе писать воздержится. Стало быть, надеется, что это явление временное.
Алексей Пахомыч смотрит на него с такой надеждой, у него такое жалкое, расстроенное лицо, что Телегину уже хочется чем-то помочь ему. Но чем он его может подбодрить, когда они с Анной Петровной полдороги шли и молчали. Она ни полсловом не обмолвилась о своих переживаниях или намерениях. И тут он вспоминает про собак.
– Чудно мне показалось, Алексей Пахомыч, – говорит Телегин, – другая женщина, безусловно, впала бы в психическое состояние, потребовала бы конкретных объяснений, все факты разузнала бы, а чего нет – сама бы додумала для пущего мучения. Но у Анны Петровны диаметрально противоположное поведение: об вас ни полслова и только, понимаете, все о собаках!
– О собаках? – Алексей Пахомыч подымает голову, недоверчиво смотрит на Телегина.
– Исключительно о собаках, – подтверждает Телегин. – Об вас прямо-таки ни звука, а об них очень даже сожалела.
– Она их действительно любит, – задумчиво произносит Алексей Пахомыч, – но все-таки…
– И я так думаю! – подхватывает Телегин. – Все ж таки муж – это муж, а собаки, они собаки и есть. – И, чувствуя, что Алексею Пахомычу почему-то становится легче от его слов, он добавляет, будто бы сам удивляясь слышанному: – Говорит: «Наля, Дама, я-то думала, что вы охотитесь, воздухом дышите, желала вам ни пуха ни пера…»
Он улыбается и ждет, что Алексей Пахомыч тоже улыбнется, но тот снова хмурится и опускает голову.
– Это она не собакам желала, Олег Иваныч.
«Значит, не попал, – думает Телегин. – Чужая душа вообще – потемки, а в которой произошло короткое замыкание; в такую и лезть незачем без специальных навыков».
Он останавливает машину у подъезда. Алексей Пахомыч некоторое время сидит неподвижно, потом распахивает дверцу.
– Ружье, мешок, – напоминает Телегин.
Алексей Пахомыч отмахивается и идет к двери, ссутулившись, глядя себе под ноги.
«То-то собаки сейчас забрешут от радости, – думает Олег Иваныч, разворачивает машину и выезжает на магистраль. – Конечно, собаки, они собаки и есть, и по научным данным у них вместо души один рефлекс. Но другой рефлекс так разбередит, хуже всяких слов. А насчет ружья я зря напомнил. Совестно идти с мешком и с ружьишком, когда жена знает, откуда он возвращается. Охотник».
Олег Иваныч ставит машину в гараж и возвращается к себе домой.
– Ну как? – Наташа смотрит на него испуганными, жалостными глазами.
– Все так точно. – Олег Иваныч моет руки, садится к столу. – Слава богу, я в этом деле больше не участник.
– Жалко мне ее, – вздыхает Наташа. – Не знала ничего, не горевала, а теперь знает и мучается.
– Обманутый человек, который живет и радуется, жальчее, – рассудительно говорит Олег Иваныч. – Над обманутыми людьми смеются. Нет того чтобы помочь. Если у человека шапку пыжиковую украли, ему и посочувствуют и проявят возмущение, а если муж обманул или жена гулена – смех, анекдот! Может быть, один только я по-настоящему и пожалел.
Наташа с беспокойством смотрит на мужа.
– А не догадаются они, что это ты писал письмо?
– Нет. Они подумают, что это кто-нибудь по злобе. Зурнихины соседи или еще кто. А я же не по злобе!
– Я знаю, – тихо говорит Наташа. – Только все равно, это нехорошо, когда письмо тайное, без подписи…
– Анонимное, – уточняет Олег Иваныч. И добавляет поучительно: – Нехорошо тогда, когда его подлец пишет, чтоб очернить или утопить человека. Или чтоб порадоваться на чужое несчастье. А я что же, подлец, по-твоему?
– Ой, – Наташа прикрывает рот рукой как бы для того, чтоб не вылетело еще какое-нибудь глупое слово.
– Вот то-то! – Олег Иваныч хмурится и говорит строго: – Я сам с этим письмом горя хлебнул. Но у меня были две цели. Во-первых… – он откладывает ложку и загибает большой палец, – чтоб мне в этом деле не участвовать. Сказать начальству, что я этот его ход конем и захват чужой ладьи не одобряю, это все равно что с ним больше не работать. Во-вторых, – он загибает указательный палец, – надо было хорошей женщине раскрыть глаза, а то мне перед ней совестно не знай как. И я уверен – она это дело выправит! Помучается, но выправит, это точно. Ну… и еще один пункт есть.
Он помолчал. Наташа ждала.
– Я сам охотник, – с достоинством сказал Олег Иваныч. – И я не желаю, чтоб про наших братьев, охотников и рыбачков, пускали всякие нехорошие слухи. И сам ни в коем случае не допущу такой… профанации.
– Правильно, Олешка! – воскликнула Наташа, глядя на мужа любящими глазами. Она не поняла, что значит – профанация, зато она была твердо уверена, как все женщины, что понимает, что такое настоящая любовь.