Расцвели долгожданные пикульки. Те дикие ирисы, на которые каждый день посматривал Володя:

— Запаздывают нынче. Но к нашей свадьбе расцветут. Вот увидишь.

Вчера, наняв лошадей, Володя умчался в Минусинск. Проводив его за ворота, Надя помахала платком.

Он, обернувшись, крикнул:

— Завтра в полдень…

И позади колес заклубилась пыль…

Сегодня на рассвете теплый дождик умыл землю, принялся что-то нашептывать траве, словно поторапливал: «Шевелись-расти, — лето коротко».

Да, уже лето!

Надя не утерпела — после обеда позвала мать на прогулку. Елизавета Васильевна отказалась, сославшись на усталость, а про себя решила: «Пусть встретятся без меня. Извелись они из-за полицейского надзора».

Поглядывая на улицу, Надя подождала, пока солнце не повернуло на вечер, и пошла одна.

На церковной площади чуть было не столкнулась с двумя девками в цветастых кофтах, в широких юбках с оборками. Здороваясь с ней, обе торопливо прикрывали губы уголками платков, чтобы не хихикнуть вслух, и, отбежав немного, заговорили вполголоса. Конечно, о ней! В селе давно все знают — невеста. Ведь стражнику Заусаеву приказано отправить донесение о венчании.

В Шушенском было в диковину — ссыльный женится на такой же, как сам, немоляхе-ссыльной, и вечерами бабы на завалинках судачили: «Поклонятся, непокорные, батюшке Ивану».

Куда денешься? Такие порядки: без венчанья — не жена.

Каждый день к хозяевам наведываются соседки: «Свадебка-то скоро ли?» А потом на всю улицу пересказывают:

— В пост не говели, ко святому причастию не ходили… Не согласится батюшка…

— А ее, невенчанную-то, угонят отседова. Упекут.

Вот и усмехаются девки: «Невеста без места!»

Не будешь каждой рассказывать, что дело лишь за документами. Они же оба беспаспортные.

Мама волнуется, ночи не спит. Вдруг все расстроится?..

Когда приходят письма от питерских товарищей, рассеянных полицией по таежным углам Сибири, мать тревожно заглядывает обоим в глаза: «Опять поздравляют?!» Володя успокаивает шуткой:

— Они — авансом. По народной пословице: «Кто празднику рад…»

Из села Тесинского приглашены Старковы и Кржижановские, близкие друзья. Если полиция позволит, вот-вот нагрянут в гости, а тут — нет ничего. Никакой свадьбы! И страшней всего — погонят ее, Надежду Крупскую, по этапу, от тюрьмы до тюрьмы. В Уфу!..

Она шла по улице, не подымая головы, не глядя по сторонам.

Ничего, будут и у них солнечные дни. Пусть даже не сейчас. Пусть через девятнадцать месяцев, когда для Володи кончится эта проклятая ссылка… Никто не сможет им помешать. Все равно они будут вместе. Навсегда вместе.

Вышла за околицу. Там дождевые лужи заставили свернуть на обочину дороги, и она, подняв глаза, ахнула от изумления: вся равнина была синей от цветов пикульки! Будто навалились тучей невиданные мотыльки. Даже дорога едва заметна среди них. Так и кажется, что дрожат под ветерком — с легким шелестом — тонкие крылышки. Еще секунда, и сказочная синяя стая взметнется ввысь, закроет солнце.

Сибирь — и такие краски! Невероятно. Несовместимо.

И когда они успели раскрыться, эти очаровательные пикульки? Почти все бутоны сразу. Так дружно!

А Володя говорил: «К свадьбе…»

Может, все волнения уже остались позади? Вот покажется на дороге ямщицкий тарантас, Володя издалека увидит ее, встанет на ноги, помашет рукой и крикнет. Он не утерпит. Обязательно крикнет:

— Есть, Надюша, документы! Теперь никаких препятствий!..

Вдали чернеет Думная гора. С нее спускается к речке Ое извилистый тракт. По нему едет Володя. Вот он переплывает Ою на пароме. На этом берегу торопит ямщика: «Скорей, скорей!..» Его ждут… Если бы дождь не смочил землю, показалась бы тучка пыли… А теперь только звон поддужных колокольчиков издалека подаст весть о нем.

Надя прислушалась. Нет, не слышно колокольчиков. И дорога остается пустынной…

И она пошла — по колено в цветах — в сторону поскотины, которой был окружен выгон. Наклонившись, сорвала цветок, машинально поднесла к лицу и пожалела, что не пахнет.

Остановилась, рассматривая пикульку: походит на кукушкины слезки, тоже три лепестка, только большие и сочные. А возле них — тоненькие язычки. Они-то и шелестят под ветром, напоминая крылья бабочек.

Отломила с легким хрустом один лепесток, другой… Девушки любят гадать на цветах ромашки. А тут и отрывать уже нечего. И незачем.

Бросила изломанный цветок и пошла быстрее. Беспокойная тень опережала ее. И все удлинялась и удлинялась.

«Что случилось с Володей? Неужели могли арестовать за то, что поехал без разрешения? Но ведь к самому исправнику…»

В глубоких колеях постукивали колеса телег, — крестьяне возвращались с пашен. И ей пора бы домой. Она еще не ходила одна и так далеко. Даже немножко не по себе. Жаль, что не взяла Дженни. Все же — собака.

Скоро сядет солнце… Не пойти ли обратно? Иначе темнота застанет за селом…

Нет, нет. Она не может повернуть назад. Не успокоится, пока не увидит Володю, не узнает новости…

Вот уже видны ворота поскотины. Возле них — убогий шалашик, сложенный из пластов дерна. Там курится костерок. У огня сидит сторож, старый бобыль Вавилушка. Там и в сумерки можно подождать.

Опустел выгон. И погрустнели цветы пикульки, стали темными-темными.

От заката багровели лужицы в ухабах. А Надя по-прежнему шла по обочине дороги, вспоминала недели, проведенные здесь.

…Лишь первые дни после приезда в Шушенское прошли без тревог и волнений.

Как-то Елизавета Васильевна, еще не привыкшая к разговору с будущим зятем, сбивчиво напомнила:

— Владимир Ильич, вы… Ой, что я… Ты, Володя, обещал показать окрестности.

— Да, да. Я готов. Хотите к Енисею? Оттуда великолепный вид на Саяны. Говорят, нам повезло: здесь, как бы то ни было, все же юг.

На верткой лодке-долбленке Владимир Ильич поочередно перевез Крупских через ленивую, полусонную Шушенку, и все трое пошли по ровному лугу, усыпанному озерками.

Впереди серебрился Енисей, разметавшийся на несколько проток. Слева вдалеке зеленая равнина постепенно уступала место мохнатым холмам. За ними сверкали острыми гранями снежные шпили.

Полюбовавшись Саянами, стали рвать в мочажиннике молодой щавель, и Елизавета Васильевна спросила, любит ли Володя весенние щи. Он улыбнулся, как бы извиняясь за неточный ответ:

— Знаете, не отдавал предпочтения. Кажется, нравились. В давние годы, когда еще был жив отец. Мама их называла зелеными. И в каждую тарелку — половинку яйца.

— И ложку сметаны.

— Верно. Отец очень любил со сметаной. Ну, а мне здесь больше всего понравились «политические калачи».

— «Политические»?! Никогда не слыхала. И даже странно: калачи с политикой!

— Есть такие! Федоровна печет.

— Это кто же? — спросила Надя. — Ты не писал о ней.

— Разве не писал? Значит, запамятовал. А был уверен, что ты, Надюша, знаешь по моим письмам. Это жена одного крестьянина, с которым я хожу на охоту.

— Сосипатыча? О нем Наденька читала мне в твоих письмах.

— Да. Елена Федоровна Ермолаева. А зовут ее все просто Федоровной. И еще — Сосипатихой. Я познакомлю вас. И она напечет…

— Этих странных калачей?! Но почему же все-таки «политические»? Наверно, твердые, как камень?

— Наоборот, мягкие. Только корочка похрустывает на зубах. Из запекшейся сметаны. А названье произошло просто: нам с Оскаром Энгбергом, по местной терминологии «политикам», калачи пришлись по вкусу, ну и прилепилось слово.

— Корочка из запекшейся сметаны? Так сегодня же Варламовна угощала. Она называла шаньгами.

— То совсем другое. Вроде булочек. А у Федоровны именно калачи, только особенные. И она любит стряпать их. Достаточно мне заикнуться, что завтра пойдем на охоту, как она сразу начинает замешивать квашню. А Сосипатыч подзадоривает: «Пеки побольше «политических» калачей!»

Наде было приятно, что у Володи есть среди сибирских крестьян добрые знакомые, и ей самой хотелось поскорее повидать их. Кто знает, если бы не этот Сосипатыч… Не выбрался бы Володя из озера в тот страшный день…

А он продолжал:

— Я думаю, Сосипатыч сегодня же придет к нам. Непременно придет, и вот увидите, не с пустыми руками. Такой уж у него характер.

Наклонившись, нашел два голых пустотелых стебелька, один подал Елизавете Васильевне, другой — Наде.

— Попробуйте луговой лук. Чибисовый. Вон птица кружится. Вон-вон. Видите? А вон другая бежит по земле. На затылке хохолок. Это и есть чибис. Прислушайтесь: посвистывает и спрашивает: «Чьи вы? Чьи вы?»

Махая короткими полукруглыми крыльями, чибис подлетел поближе и повторил свой беспокойный вопрос. И Наде захотелось ответить. «Мы с Володей — Ульяновы». Но она проводила птицу задумчивым взглядом. Потом откусила верхушку сочного стебелька — язык обожгла незнакомая легкая горчинка, смягченная весенней свежестью.

Мать спросила:

— Небось тот же Сосипатыч дал названье луку?

— Я слышал от него. — Владимир сорвал еще несколько стебельков и подал Елизавете Васильевне. — Может, для супа пригодится? Мы на охоте клали в котел.

— А я не могу отыскать. — Надя присматривалась то к одному, то к другому кустику пи-кульки. — Вся трава одинаковая. Будто прячется от меня твой лук.

Владимир сделал шаг в сторону: наклоняясь, протянул руку к земле. Теперь и Надя увидела светло-зеленые стебельки, метнулась к ним и, рассмеявшись от радости, успела сорвать раньше него.

Забыв, что они не одни, Владимир расхохотался и схватил ее за локти.

Елизавета Васильевна отвернулась и стала разминать папиросу. Закурив, струю дыма выпустила в землю.

Вспомнив о матери, Надя смущенно высвободила руки и, подавая Владимиру чибисовый лук, сказала:

— Постепенно и я начну разбираться в здешних травах. С твоей помощью.

— Я вижу, вы многому… Уже многому ты, Володя, научился тут от крестьян, — отметила Елизавета Васильевна, подходя к ним. — Дружбу успел завести…

— Не со всеми. Крестьяне разные. Среди них есть и недруги. Даже сродни помещикам.

— Уж это-то я по себе знаю. До замужества служила гувернанткой в имениях. Насмотрелась, какое зверье эти помещики! А после мы с Наденькой в деревнях живали. И видали чумазых богатеев.

— А бедным как-то помогали сено убирать, — добавила Надя.

— Ого! Да вы, я вижу, из прежних народников!

— Не сторонились смелых людей.

Вышли к реке, постояли над обрывом.

В отличие от дремотной Шушенки, Енисей выглядел неугомонным. Он беспокойно ворочался на перекате, игриво раскачивал поникшие ветки прибрежного тальника, осыпал берега радужными брызгами, а на отмелях пересчитывал разноцветные камушки, будто обточенные искусным гранильщиком. И с береговыми обрывами, и со стаями пестрых турухтанов, спешивших куда-то на север, и с самим небом вел свой бесконечный разговор. А вода в нем — горный хрусталь. Вьются, вьются струи возле ног, обдают прохладой, будто спешат порадовать, поделиться силой и своей вечной устремленностью в неведомые дали.

Елизавета Васильевна зачерпнула воду ладошкой, и с нее посыпались капли — крупные жемчужины.

— Холодна, чиста! Вероятно, про такую и сказки сложены: живая вода!

Журавля нашпиговали, зажарили в русской печи. На стол подали румяного, пышущего жаром.

Владимир Ильич разливал портвейн. Елизавета Васильевна следила за струйкой вина, не утерпев, дала настойчивый совет:

— Наливай полнее.

Тэкля Роховна, жена ссыльного Проминского, привыкшая к приметам, одобрительно качнула головой. Сам Проминский усмехнулся, поправляя запорожские усы.

— Так есть, — подтвердила Тэкля Роховна и осуждающе покосилась на мужа.

— Я могу, — сказал Владимир Ильич. — Но как бы не плеснуть на скатерть.

— Скатерть можно выстирать. А жизнь… Чтобы жизнь была полнее.

— Без примет жить легче, — заметила Надежда, несколько смущенная неожиданным намеком на их близкую свадьбу.

— Ну, а вы, — Ульянов повернулся к Энгбергу, — за приметы или против?

— Я думаль, как ви сказаль.

— Вот видите, большинство на нашей стороне. Так уж позвольте мне не доливать.

— Как тебе угодно… А только в былое время ради таких случаев наливали «со стогом», чтобы все были счастливыми.

— Ваше здоровье! — Владимир Ильич чокнулся с Елизаветой Васильевной, с Тэклей Роховной, с Надей и под конец с мужчинами.

Ян, опрокинув рюмку, поправил усы. Оскар отпивал маленькими глотками.

Попробовав мясо журавля, все сошлись на одном — приятная дичинка. Пожалуй, не хуже тетерева. Стоит стрелять. К тому же один журавль заменит полтора десятка чирков.

Тэкля Роховна вполголоса рассказывала женщинам:

— Пан Ульянов к нам на елка приходил. Он зафшэ вэсолу…

— А мы привезли вашим детям книжки, — сказала Надежда. — И коробку с игрушками.

— И огородных семян.

Мужчины разговаривали об охоте: чирков нынче прилетело еще больше, чем в прошлом году, косачи заканчивают токованье, тетерки уже садятся на гнезда, и выводки будут ранними. Летняя охота обещает быть богатой!

Затем Энгберг стал рассказывать о новом волостном писаре, с которым успел поговорить даже на политические темы:

— Я такой человек еще не видель! Наша сторонник!

Проминский, покрутив головой, спросил Владимира Ильича:

— Як то по-вашему? Менко сцеле… Мягко…

— Да. А спать будет жестко.

— Нет, — заспорил Энгберг. — У него, у меня — одно убежденья.

— Вот как! Одни и те же политические взгляды?! Что-что, а уж этого-то я от вас не ожидал!

— Опять вы про политику! — упрекнула Елизавета Васильевна. — Лучше бы налил еще…

— Хорошо, хорошо, налью, но вы послушайте. Надя! Тэкля Роховна! Оскар Александрович и волостной писарь, оказывается, единомышленники! Не верите? Сейчас убедитесь. — К уголкам глаз Владимира Ильича сбежались строгие лучики морщинок. — А нуте-ка выкладывайте все начистоту.

— Просто мы… Разговариваль вчера… — замялся Энгберг, и лицо его стало красней зари, придвещающей непогоду. — Писарь говориль… Я соглашалься… Можно без революция.

Надежда всплеснула руками, Ян Лукич шумно выдохнул, а у Владимира Ильича, сумевшего сдержаться, заиграла в глазах лукавинка:

— Это как же без революции?

— Договориться мало… Немножка… Другой день еще немножка… Все лютче и лютче…

— Ах, вот как! Договориться с буржуазией? Договориться с помещиками? Постыдить их немножко, и все в жизни переменится. Так? А городовые? А жандармы? А генералы? С ними как? Вдруг они волостного писаря не побоятся и начнут стрелять, а?

На нешироком светлом лбу Энгберга кожа сдвинулась в тяжелые складки, и он напряженно шевелил пальцами рук, стараясь вникнуть в малознакомые русские слова.

— Не знаете? Ну, а если вам с вашим умником писарем войти в клетку льва да постыдить его? Или тигра? На выбор.

— Тигра есть зверь.

— И наш классовый враг тоже безжалостен, как хищник. А то, что вы нам здесь рассказали, дорогой мой Оскар Александрович, старая песня. — Владимир Ильич положил руку на плечо Энгберга и заглянул в глаза. — Очень старая. Петая-перепетая. И никому, кроме наших противников, теперь не нужная.

— Есть ещэ една россыйска пословица, — снова вступил в разговор Проминский. — Не давай пальца в уста…

— Верно! — подхватил Ульянов. — Не клади писарю пальца в рот — откусит. С ним надо ухо держать востро. Но мы еще успеем поговорить обо всем. Вы хотели учиться русскому языку. Вот вам учительница. Ты согласна, Надя?

— Да я хоть завтра же!

— Отлично! Ну, а где язык, там и политика! У Надежды Константиновны это получается.

— Володя!

— Я говорю правду. За Невской заставой рабочие хвалили тебя за это, называли своей. Я сам слышал.

После ужина Проминские, поблагодарив за подарки, пригласили всех к себе в гости. Энгберг, увидев корзину с ювелирным инструментом, обрадовался, как ребенок. А потом стал извиняться за давнюю неосмотрительную просьбу: этакую тяжесть пришлось женщинам везти из Питера! Тут же — два пуда! И чем он сможет отплатить за любезность?

— А с близкими людьми счетов не ведут, — ответила Надежда.

Расставались за воротами. Проминский сразу запалил свою трубку. Владимир Ильич, пожимая руки друзьям, сказал:

— Теперь нас четверо! — И, задержав взгляд на лице Энгберга, подчеркнул: — Я надеюсь — четверо единомышленников! Без писаря!

Оскар поставил на землю свою корзину и обеими руками сжал пальцы питерского «Старика».

У взбалмошной Дженни хватило бы азарта на десятерых собак. Она кидалась за каждой курицей. Пришлось ее вести возле ноги. Но собачка, не слушаясь ни команд, ни окриков, рвалась вперед, дергала поводок и мешала разговору.

В лесу, свернув с дороги, Владимир отстегнул поводок, и Дженни, широко кидая неуклюжие, длинные лапы, побежала на опушку, где возвышалась одинокая сопочка.

— Вот здесь я, — заговорил Владимир, — впервые встретился с Сосипатычем.

— Я так и думала, что мы идем на Журавлиную горку. Ты писал…

— И верил: поднимемся вместе! Во сне тебя видел здесь.

Владимир схватил Надю за руку, и они, увязая по щиколотки в сыпучем песке, побежали к вершине сопки. Друг друга подзадоривали беззаботным смехом.

Перед самой вершиной она, стройная и легкая на ногу, вырвалась на полшага вперед и так порывисто повернулась, что длинная пушистая коса хлестнула Владимира по плечу. Он, звонко смеясь, подхватил ее под руку, и последние шаги они сделали одновременно.

— Вместе! — воскликнула Надежда, глядя ему в глаза.

— А смотреть, Надюша, лучше в эту сторону.

Снежные шпили, окутанные дымкой, казались фиолетовыми, манили к себе.

— Вот туда бы подняться. — Надя сжала его руку. — Выше орлиного полета!

— Ночевать на берегу горной речки.

— И пить хрустальную воду.

— Боюсь, полиция не позволит нам такого удовольствия. Сочтет, что мы замыслили побег.

Надя окинула глазами болото, расстилавшееся от подножия сопки далеко в сторону Енисея.

— А где журавли? Мне хотелось посмотреть их весеннее… Как это называется?

— Токование. Но это бывает на рассвете.

— А вон, смотри-смотри, — лебеди! Видишь?

— Да. Парочка. Остались на гнездовье.

— Правда? Посмотреть бы птенцов. Наверно, белее снега.

— Сосипатыч говорит — серые. До второго года.

— Все равно — лебедята!

Тут Надя невольно отвлеклась от заманчивой картины.

— Ты, Володя, извини… — Оперлась на его плечо и одним каблуком постучала о другой. — Песок набился.

Он помог ей снять ботинок.

— И другой — тоже, — попросила она.

Но мелкие песчинки цепко пристали к чулкам. Пришлось, чтобы обтереть ноги, спуститься к маленькой полянке, покрытой молодой травой.

Тем временем Дженни вспугнула какую-то пичугу и бросилась вдогонку. Трепыхались ее рыжие уши, качался распушившийся хвост-»перо», краса всех сеттеров. Владимиру едва удалось остановить ее и подозвать к себе.

— Так ты, глупая, всю дичь распугаешь! — Шлепнул собаку по холке, взял на поводок и тоже спустился к зеленой полянке.

Надя уже успела отряхнуть чулки и снова надеть ботинки.

Рядом с нею чернело старое кострище. Сохранился таганок — гибкая березовая палка, воткнутая наклонно в землю. Володя сказал: много раз на этом месте ему доводилось варить обед. С Сосипатычем. Иногда с Проминским.

Сели возле кострища. Дженни легла между ними, свесив за губу розовый, будто обсыпанный росой, язык. Поглаживая атласную, струящуюся под пальцами, шерсть собаки, Надя расспрашивала о селе. Ей хотелось подружиться с местной интеллигенцией. Володя покачал головой:

— Какая тут интеллигенция?! Поп да дьякон. Ну, еще учитель.

— Ты ставишь учителя в один ряд с попом. Не ошибаешься?

— Рад бы ошибиться, но факты — упрямая вещь. Правда, нынче он уже не помогал попу собирать пасхальную ругу.

— Постеснялся ссыльных?

— Возможно. И, к счастью, он женился удачно. В карты уже не дуется. И пьяным его не вижу.

Надя пошевелила старые головешки. Владимир достал перочинный нож, настрогал из сухой палочки щепочек и вмиг разжег костер. Потом сел на свое место, погладил Дженни и продолжал:

— Была у меня одна примечательная встреча с учителем. На святках. В воскресный день возвращаюсь с прогулки. Гляжу — возле моста на обеих сторонах Истока стоят мужики, как две черные тучи. Древняя рать против такой же рати. Только без секир да дреколья. Одна улица против другой. А на льду уже сошлись на кулачки ребятишки. Кое-кому успели разбить носы в кровь.

— Ужасно!

— Самое ужасное ожидалось с минуты на минуту. Мужики с берегов науськивали: «Зю, зю!», «Бей шипче!», «Норови по сопатке!», «Под вздохи лупи!» И сами засучивали рукава. Еще секунда, и бросятся в схватку. Стенка на стенку! Как при Иване Грозном! Века прошли, а дикость осталась. Спрыгнул я с моста на лед и стал расталкивать ребят в разные стороны. Вижу — не удается. Сшибаются снова, как молодые петушки. С обрывов посыпались мужики: «Не трожь!», «Не суйся, политик, не в свое дело, — зубов не досчитаешься».

— И они могли…

— Я в ту минуту думал только о детях… А мужики уже махали кулаками. С обеих сторон — мерзопакостная брань. Вдруг между стенок врезался Стародубцев, стал отталкивать одного влево, другого — вправо: «Не дам ребятишек! Не смейте!» Школьники — к учителю, как цыплята к наседке. Мужики на какую-то секунду опешили. Я стал стыдить, уговаривать. Хожу между стенок. Винным перегаром разит от тех и других. Дышат тяжело, тычут кулаками, а достать противника не могут… Не знаю, чем бы все кончилось, но проезжал мимо старшина, испугался, что могут смять «политика» — отвечай за него. Повернул свою пару коней и въехал между стенок. Расступились. А старшина: «В каталажку захотели? В острог?» Кивнул на меня: «Он все законы знат, а вы: дуроломы…» Погрозил кнутом: «По домам, варначье!» Стали потихоньку расходиться… А после, говорят, многие жалели: зрелища лишились!

— Ну, а учитель? Что же он?

— Я не заметил, куда он исчез в тот день… Иногда встречаемся на улице. Поповское влияние не выветрилось. Это не вдруг. И не так-то легко. Поп, как положено, преподает «закон божий». Но учитель есть учитель. Как бы там ни было, а от него останется в деревне след.

— Знаешь, Володя, — Надежда прислонилась щекой к его плечу, — я тоскую по школе. Часто вспоминаю нашу питерскую воскресно-вечернюю… С какой бы я радостью…

— Считай, что у тебя уже есть ученик.

— Да… Но мне бы к детям. Сейчас бы…

Пламя угасло. Они набрали сухих хворостинок и, положив в костер, сели плечом к плечу.

— Когда-нибудь сварим здесь обед? — спросила Надежда.

— Обязательно сварим. Утиный суп! Я научился.

— А приедет в гости Марья Александровна… твоя мама, — поправила себя Надя. — И мы все, — две мамы и мы с тобой, — сюда…

Владимир обнял ее. Она, не договорив, положила голову ему на плечо.

Они долго молчали. И не слышали ни шума леса, ни птичьих голосов.

В воскресенье 10 мая они сидели в маленькой горнице за письменным столом, друг против друга.

По-разному поскрипывали их перья: одно — быстро и порывисто, чтобы успеть за молниеносной мыслью, другое — медленно, плавно и по-учительски ровно. Они писали прошения исправнику о том, что им необходимы удостоверения или выписки из их «статейных списков», где указано время и место рождения, а также отмечено самое необходимое для венчания — «холост», «девица».

Владимир уже сложил свое прошение вчетверо, а Надежда не написала и половины.

— Закончишь — запечатаешь, — сказал он, взял лист почтовой бумаги. — Сейчас — маме.

— И я напишу. Обещала — в день приезда, а вот уже трое суток, как мы здесь. Даже неловко.

— Не волнуйся, Надюша. Почты-то все равно не было.

Слегка склонив голову к левому плечу, Владимир писал:

«Приехали ко мне наконец, дорогая мамочка, и гости… Я нашел, что Надежда Константиновна высмотрит неудовлетворительно — придется ей здесь заняться получше своим здоровьем».

Крупская, закончив прошение, тоже принялась за письмо:

«Дорогая Марья Александровна! Добрались мы до Шушенского, и я исполняю свое обещание — написать, как выглядит Володя. По-моему, он ужасно поздоровел, и вид у него блестящий сравнительно с тем, какой был в Питере… Увлекается он страшно охотой, да и все тут вообще завзятые охотники, так что скоро и я, надо думать, буду высматривать всяких уток, чирков и т. п. зверей».

За пером Владимира бежали слова:

«Ужасно грустно только, что ничего хорошего о Мите не привезено!»

Он перевернул листок, и Надя, взглянув на него, продолжала чуть быстрее:

«Володя остался очень неудовлетворен моими рассказами о всех вас, нашел, что этого очень мало, а я рассказала все, что знала».

Помня, что Мария Александровна порывается приехать к ним, они, не сговариваясь, повели речь об этом. Надя написала:

«Дорога в Шушу совсем неутомительна, в особенности, если нет надобности сидеть в Красноярске, а еще сулятся, что с июня месяца пароход будет до Шуши. Тогда будет и совсем хорошо. Так что если вам удастся выбраться сюда, то ехать будет ничего себе. А в Шуше очень хорошо, на мой взгляд, лес, река близко».

И Владимир тоже не забыл рассказать о дороге:

«От Минусинска до Шуши 55 верст. Рейсы здешние пароходы совершают неправильно: расписания нет, но вообще раз установится навигация, — вероятно, будут ходить более или менее правильно и без экстраординарных проволочек. Очень и очень бы хотелось, чтобы тебе удалось сюда приехать, — только бы поскорее выпустили Митю».

На секунду оторвавшись от письма, Владимир подпер щеку рукой, задумался. От Москвы до Красноярска — десять дней да тут еще — дня четыре. Мать может успеть к свадьбе!

И опять склонясь над листом, продолжал писать:

«Да, Анюта спрашивала меня, кого я приглашаю на свадьбу: приглашаю всех вас, только не знаю уж, не по телеграфу ли лучше послать приглашение!! Н.К., как ты знаешь, поставили трагикомическое условие: если не вступит немедленно (sic!) в брак, то назад в Уфу. …мы уже начинаем «хлопоты»… чтобы успеть обвенчаться до поста (до петровок): позволительно же все-таки надеяться, что строгое начальство найдет это достаточно «немедленным»…»

Пока он отыскивал конверт да надписывал адрес, Надежда вывела последнюю строчку: «Ну, целую всех, Марку Тимофеевичу и Дмитрию Ильичу мой поклон», — и вложила письмо в тот же конверт.

Однажды во время завтрака Надя напомнила:

— Володя, я жду, когда ты дашь мне свои «Рынки»[1].

— Когда отдохнешь.

— Правильно, — подхватила Елизавета Васильевна. — Вы лучше идите-ка в лес. Погуляйте. Тебе, Надюша, надо поправиться.

— Вы все — об одном и том же. Как сговорились. Да я чувствую себя великолепно. И никакой мне отдых не нужен.

— Выпей вот еще. — Мать хотела пододвинуть свой стакан молока дочери, но Владимир удержал ее руку:

— Зачем же свой? — Он вышел в кухню к Варламовне и вернулся с полной кринкой. — Вот добавочное.

Надя, смеясь, прикрыла ладонью пустой стакан:

— Себе наливай. И маме еще…

— Нет, нет. — Он пытался приподнять ее руку. — Начнем с тебя.

— Если дашь рукопись.

— Хорошо. Но ты будешь только читать. А переписывать — позднее. Когда по-настоящему отдохнешь. Договорились? Вот и отлично.

Они перешли в соседнюю горницу, и Елизавета Васильевна закрыла дверь. Владимир за своим письменным столом склонился над книгой Веббов, перевод которой нужно было закончить к августу.

Надежда, получив первую главу «Рынков», села на стул у открытого окна. Начала читать неторопливо, как бы подчеркивая наиболее значительные места. Но уже на второй странице остановилась и, поворачиваясь к столу, скрипнула стулом.

— Володя! — заговорила вполголоса. — Извини, что отрываю…

— Пожалуйста, пожалуйста, Надюша. Придирайся к каждой странице, к каждой строчке, к слову…

— Может, я ошибаюсь. Но мне показалось… Вот у тебя написано: «При натуральном хозяйстве общество состояло из массы однородных хозяйственных единиц…» Дальше в скобках: «(патриархальных крестьянских семей и феодальных поместий)»… А почему бы не вспомнить о пресловутой общине? Ты же всегда о ней…

— Пожалуй, ты права. Дай-ка сюда.

Взяв листок, он между строчек добавил три слова: «примитивных сельских общин».

— Продолжай с той же строгостью.

— А ты представь себе, что я — самая рядовая читательница и со всей этой премудростью знакомлюсь впервые. Да я и в действительности…

— Ну, ну. Не прибедняйся, Надюша.

— Это, Володя, правда. Тебе я могу сознаться — иногда самой себя стыдно: до сих пор не читала «Коммунистического манифеста»! Как-то все не удавалось раздобыть.

— Понятно. И краснеть, моя милая, не от чего. Совершенно не от чего. Мы-то знаем: не так-то просто заполучить «Коммунистический манифест». Даже в Питере. Прочтешь здесь. Правда, у меня только на немецком.

— Даже лучше. Мне — для практики в языке.

— Вот, вот. Будет двойная польза. Возможна и тройная, — Владимир подчеркнул эти слова энергичным жестом, обрадованный тем, что вовремя припомнил самое важное, — если ты Оскара познакомишь с «Манифестом». По две-три странички в день. А потом возьметесь за «Капитал». Постепенно ты поможешь ему избавиться от всей этой блажи, внушенной волостным писарем!

— Это, Володя, нелегко.

— Конечно, трудно. Но необходимо.

— А русский язык?

— Ты — учительница и сумеешь все совместить… Да, — спохватился Владимир, глянув на свои листы. — Я тебя перебил. Ты еще что-то хотела сказать.

— Только одно: перед тобой — неподготовленная читательница. А уж ты…

— Буду разъяснять, а в рукописи править. Я, Надюша, с первых шагов, с первых своих строчек ставил основной целью — писать так, чтобы понял каждый рабочий. Во всяком случае, к этому стремился и стремлюсь. А насколько удается — не знаю. Писать популярно — это трудно. Очень трудно. Ну, читай дальше.

Они снова углубились в тексты.

Однако тишина была недолгой. И первым заговорил Владимир:

— Наденька, взгляни сюда. Никак не дается. Сразу два незнакомых слова, в словаре — по нескольку значений.

Надежда подсела к нему, и они склонились над книгой Веббов, перелистали англо-русский и русско-английский словари. Потом Надежда отыскала те же строки в немецком переводе, который у Владимира во время этой работы всегда был под рукой, и сложную фразу наконец-то удалось разгадать.

И опять в горнице стало тихо. Только поскрипывало перо да шелестели перевертываемые листы, мягко и тихо — книжные, жестко — рукописные.

Через некоторое время Надя, отложив рукопись, выпрямилась на стуле:

— Тут у тебя, Володя, идет речь о специализации в земледелии, подчеркнуто — в торговом. Я мало знаю сельское хозяйство. Разве уже сложилась такая специализация у нас в России?

— А как же. — Владимир встал, сделал несколько шагов по комнате. — Наше капиталистическое торговое земледелие идет по стопам Западной Европы. Все больше и больше развертывается международная торговля. Вот, скажем, Италия — продает вино, покупает масло в Дании. И Франция тоже. И у нас уже не первое десятилетие, как определились районы специализации торгового земледелия. К примеру, Англии, морской державе, необходима наша пенька для канатов, и северные губернии сеют коноплю. Смоляне — лен. А на Кубани — твердую пшеницу, самую лучшую в мире: итальянцы без нее не могут сделать хороших макарон. Вспомним еще о масле. И здесь, в Сибири, уже начали вырабатывать на заводах сливочное масло. Вот кончится наша с тобой ссылка, поедем мы за границу…

— В эмиграцию?

— Пусть тебя не пугает это слово. Ты сама знаешь, нам нужна, нам крайне необходима своя боевая марксистская газета. Здесь я много думал о ней, советовался с Глебом, с другими товарищами. Мнение единое — газета будет нашей помощницей, нашим организатором. Где ее издавать? Только за границей. По опыту Герцена. И по некоторому опыту Плеханова, хотя и для него газета будет новым делом… Так вот, где-нибудь в Германии или Англии нам с тобой подадут к завтраку — что бы ты думала? — сибирское масло! Да, да.

Вошла Елизавета Васильевна с кринкой молока:

— С погреба. Выпейте по стаканчику холодненького. Варламовна принесла.

— Хорошая она женщина! — отметила Надежда.

— Другую такую хозяйку и сыскать вряд ли возможно, — подхватила мать. — Может, остаться нам на этой квартире?

— Нет, нет, — возразил Владимир. — Будем искать другую. И не только потому, что хозяева часто устраивают «гулянки», попросту — попойки… Нам надо попросторнее…

— Я стала отказываться от молока, — продолжала Елизавета Васильевна, — а Варламовна говорит: «Все одно поросятам выливаем».

— Если все равно поросятам, — рассмеялся Владимир, — так пей, Надюша!

— А ты говорил…

— Торговое скотоводство? А тут — поросятам! Это оттого, что в Шуше еще нет маслодельного завода. Но завтра он будет. Обязательно будет. Патриархальщине придет конец.

Проходили дни за днями, недели за неделями, а полиция все не присылала документов.

В чем же дело? Намеренное издевательство или обычная чиновничья медлительность?

Ульянов справлялся и у волостного писаря, и у священника, и у стражника Заусаева, заставлявшего каждый день расписываться в прошнурованной книге. Стражник отвечал отрывисто:

— Начальство знает. Закон-порядок!

Не завалялись ли их «статейные списки» в канцелярских дебрях? И они отсылали напоминания исправнику, но ответа по-прежнему не было.

Теперь ни работа, ни прогулки уже не могли приглушить волнения. Надежда стала жаловаться на бессонницу. Владимир тоже ночи напролет беспокойно вертелся на кровати, укладывался поудобнее, стараясь заснуть, и только на рассвете впадал в забытье. Утром вставал с головной болью.

Не выдержав, без всякого разрешения поехал в Минусинск.

И нет его.

Возможно, что вчера не успел приехать в город до закрытия «присутствия». Но сегодня к исправнику, несомненно, пошел с утра… Мог бы давно вернуться.

Где он? И что с ним? При его пунктуальности.

Револьвер оставил в столе. А ведь могли разбойники по дороге посчитать за богача. Говорят, так погиб где-то в Якутской области рабочий-революционер Петр Алексеев…

И вот Надежда, укутав поджатые руки уголками полушалка, стоит у поскотины и смотрит на дорогу, теряющуюся в сумерках.

И не уйдет, пока не дождется.

По дороге в Минусинск у Владимира Ильича разболелся зуб, и там пришлось прежде всего искать дантиста. Но во всем городе не оказалось ни одного зубоврачебного кабинета. Помог провизор Мартьянов — приготовил капли. И посоветовал не запускать болезни:

— Без лечения вы измучитесь. Вам необходимо съездить в Красноярск.

Легко сказать — съездить. Поднадзорному никуда нельзя двинуться без разрешения высоких властей.

А хорошо бы, черт возьми, побывать в Красноярске! Проветриться бы немножко, узнать новости, сходить в библиотеку, повидаться с Красиковым.

Как он там, Петр Ананьевич? Удалось ли ему создать кружки среди рабочих? Есть ли возможность организовать партийный комитет?

Капли помогли забыть про зубную боль, и утром Владимир Ильич пошел к исправнику. Но по дороге ему встретился Стародубцев. Оказалось — приезжал за тетрадями. Теперь бы уже пора возвращаться домой, да не на что нанять ямщика.

— Поедемте вместе, — пригласил Ульянов. — Я нанял туда и обратно. У вас больше дел здесь нет?

— Дела-то мои денег просят. Хотелось грифельные доски ребятишкам…

— А отец Иван не помогает?

— Ну-у… — Стародубцев безнадежно покачал головой. — За этот год я узнал его: зимой снегу не выпросишь.

— Выходит — поповские руки загребущие? Все — себе?

— Так. Прошлой весной, помните, он ругу собирал? Я по неразумности помогал ему. А вы пошутили: «Как бы он вас не обделил». И вышло по-вашему. Все, дескать, для благолепия храма и его причта.

— Значит, не зря говорят: «Поп со всего возьмет, с попа ничего не возьмешь», а?

— Я еще слыхал: «Родись, крестись, женись, умирай — за все попу деньги подавай!»… А школе — шиш. Отпускают даже не гроши, а какие-то несчастные полушки.

— Почему же вы раньше не сказали? Вместе придумали бы что-нибудь.

— Что придумаешь? Деньги на березах не растут, на земле не валяются.

— Вот это, батенька мой, неверно. Растут деньги! И на земле их можно найти! И не гроши, а целковые! Да, да. Не удивляйтесь. Вы умеете собирать лекарственные травы?

— Не доводилось.

— Пойдемте в аптеку. Знаете Мартьянова? Чудесный человек! Бескорыстный подвижник науки! И очень толковый провизор. Я вас познакомлю. Так вот, он спрашивал меня буквально сегодня — не собирает ли кто-нибудь в Шушенском лекарственные растения. Аптека покупает. Какие? Он все расскажет. Вот и займитесь с детьми.

— Неплохо бы. Только ребятишки-то — на пашнях. Отцы их не отпустят.

— А вы — в праздники. И у школы будут деньги не только на грифельные доски. Пойдемте.

Пахло дымом и печеной картошкой.

У костра сидел дед Вавила. Его квадратный лоб был исполосован морщинами, свалявшиеся волосы походили на белый войлок, борода слегка дрожала. Он палочкой выкатил из золы картофелину, подул на нее, перекинул с ладони на ладонь, обжигая заскорузлую, покрытую трещинами кожу, и бросил на горячие угли.

— Малость не упрела. — Зарыл поглубже и, подняв голову, крикнул: — Эй, молодушка! Ты, чай, проголодалась?

— Спасибо, дедушка, — ответила Надя, отрываясь от изгороди. — Я сыта.

— Ну подсаживайся погреться. — Указал на сосновый пень, выкопанный в бору на растопку. — Мимо нас не проедут.

Но пень был смолистым, и Надежда Константиновна присела к костру на корточки. Задумчиво следила за коротенькими струйками пламени, колыхавшимися, как лепестки подсолнечника под легким ветром.

…Когда она с матерью ехала в село, здесь еще не было кострища. Ворота стояли широко распахнутыми, и скот пасся в полях.

Поскотину шушенцы закрыли после николина дня. Тогда и соорудил старый бобыль новый шалаш на месте прежнего, разломанного быками. Развел костерок, стал открывать ворота проезжим. Мужики одаривали сторожа: кто картофелиной, кто куском калача, а кто и печеным яйцом. А чиновники да лавочники бросали на пыльную дорогу полушку или грош, случалось — даже копейку. Тем и жил старик.

Первый раз Надежда пришла сюда с Владимиром тоже в вечернюю пору. Вавила вот так же сидел у костра, грел босые ноги и сетовал на то, что перезимовавшая в погребах картошка «шибко сластит».

— Н-да, — сочувственно проронил Владимир Ильич. — А если побольше соли?

— Да ведь соль-то, она… на дороге, чай, не валяется.

— А мы вам завтра принесем.

Владимир Ильич прислушивался к каждому слову бобыля. Кто же он такой, одетый в лохмотья, изломанный жизнью человек? Можно сказать, голый на голой земле. На богатой сибирской земле, в «мужицком раю», как называет Минусинский округ доктор Крутовский! Бродяга? Нет, тот не усидел бы у поскотинных ворот.

На следующий день принесли соли. Вавила первым делом густо посолил корочку хлеба и долго жевал ее, причмокивая, потом запил водой из котелка. И стал разговорчивее.

Он — из переселенцев. В его родной пензенской деревушке полоски пашни меряли даже не аршином, а четвертью. Ну и соблазнились мужики посказульками о вольной сибирской земле: «Сколько душе угодно, столько и паши! Благодать осподня!»

Владимиру Ильичу припомнились переселенцы, высадившиеся из вагона где-то около Боготола. Тоже были пензенские. Старик в зипуне… Уж не он ли? Нет, тот был помоложе и покрепче. Из лыкового пестеря торчал узенький сошник от самой убогой сохи, в какую впрягают одну лошадку. Крутовский озадачил пришельца: «Такой копарулькой нашей земли не поднять…»

— А нам и не довелось подымать для себя-то, — рассказывал Вавила, грея над костром скрюченные пальцы рук, черных, словно корневища. — Справному мужику пахали пары на его тройке. После подряжались пошеничку жать. Подесятинно. Ох, и большие же десятины у сибирских старожилов! А серпом-то, чай знаете, немного заробишь. Все ж таки сгоношились — избушку себе поставили, навроде землянухи. Можно бы зиму скоротать. Да от худобы расплодилась вша. Как мураши весной. И никакого не было от нее спасенья. А на святках навалилась горячка и… — Старик, хрипло вздохнув, прикрыл глаза тяжелыми веками. — И остались мы с внучком-несмышленышем. Его добры люди взяли в сыновья, а мне… мне бы до своей деревни как-нибудь докарабкаться. Пособил бы бог. В свою бы землю, рядышком с упокойницей…

Сейчас Вавила рассказывал о минувшей зиме. За немудрые харчи топил печь под овином Симона Ермолаева. И спал там же, на земляной лежанке, как барсук в норе. В одну из ночей сонный угорел так, что утром молотильщики недвижимого вытащили на мороз, лоб натерли снегом, в уши сунули по ягодке мороженой калины… Полежал на ветру. И помаленьку оклемался.

— Чай, не суждено умирать в чужом-то краю. — Старик поцарапал в бороде, вздохнул. — Насобираю копеек и — в свою сторонушку. Хоть ползком, да доползу. В Сибири жисть — хуже некуда. — Шевельнул ступнями босых ног. — Лапоточки и те не из чего сплесть.

Вот она, горькая доля новоселов! Володя написал об этой доле в своих «Рынках».

А там, в российских губерниях, на их родине, еще хуже. И Надежде вспомнился бобыль-дровосек, с которым девчонкой ездила в лес. Вспомнила она и нищих на папертях церквей, и бурлаков на пристанях, и городских босяков. Когда-то ее потряс страстный обличительный трактат Льва Толстого «Так что же нам делать?». О Хитровом рынке, о ночлежках: три копейки без подушки, пять — с подушкой. Тогда и задумалась впервые: как повернуть жизнь, чтобы бедных не было? Стала вместе с матерью помогать беднякам на сенокосе. Позднее поняла — этим жизнь не повернешь.

Не счесть их, вот таких обездоленных, босых да голодных. Убогая, нищая матушка-Русь!

Старик не просит подаяния — он тут, отворяя и закрывая ворота, зарабатывает свои гроши да полушки. Но как-то надо ему помочь…

Вавила, видя тревогу на лице, принялся успокаивать:

— Не горюй, бабонька… Только я не кумекаю, ладно ли сказал? Коса-то у тебя одна… Дома-то мы звали барышнями да барынями. Здесь бар нету, — без их и то дюже тошно. А ты не печалься. Воротится твой Ильич.

Старик снова достал картофелину, разломил пополам, и над горячей мякотью заструился парок. Одну половину подал на щепке:

— Ежели не побрезгуешь.

А сам потянулся рукой к мешочку с солью и вдруг замер:

— Слышь, колокольчики!..

Положив половинку картофелины на пенек, Надежда метнулась к воротам:

— Я открою.

— Чижело тебе, несвычно.

— Мне хочется самой…

Показалась приметная пара лошадей: на пристяжке — соловый, у гнедого коренника — звезда на лбу, как фонарь. Едет Володя!

Но что это? Рядом с ним чернеет какая-то фигура. Кто такой? Уж не жандармский ли офицер?

Протяжно заскрипели ворота. Открыв их, Надежда встала у обочины, помахала рукой Володе; сдерживая волнение, всматривалась в незнакомца.

— Наденька! Как же ты — сюда? И одна в такую пору! — Владимир, спрыгнув на землю, поцеловал ее. — Извини, что заставил волноваться. Это непроизвольно. Зуб — не вовремя. — Приложил пальцы к щеке. — А лечить некому. Сама видела, не город — захолустье. Коновалы есть — дантистов нет. И только аптекарь Мартьянов облегчил боль.

Ямщик, проехав вперед, остановился напротив костра.

Вавила подбежал закрывать ворота, но Владимир Ильич, поблагодарив за беспокойство и положив монету на коряжистую ладонь, закрыл сам. Потом взял Крупскую под локоть и повел к учителю, уже стоявшему возле ходка:

— Познакомься, Наденька.

Стародубцев, приподняв фуражку, назвал себя; Ульянову сказал, что до дому дойдет пешком.

— Нет, мы вас доставим.

Ямщик, недовольно покашляв, потеснился на облучке. Учитель приткнулся на уголок и по дороге начал рассказывать новой знакомой:

— В городе я очутился, как рак на мели. Уж думал пешком до дому добираться.

— Ты знаешь, Надя, Владимиру Петровичу, как говорят сибиряки, нынче пофартило: Мартьянов дал заказ на лекарственные травы да коренья. И школа будет с деньгами.

— Совершенно неожиданно! — воскликнул учитель. — Все благодаря…

Ульянов не дал договорить:

— Это вы напрасно. Моих заслуг тут нет. Вы и без меня могли пойти к Мартьянову.

— Да я и не предполагал… Вот уж воистину не знаешь, где что найдешь! Словно золотой самородок!

— А в музее мы, — продолжал оживленно рассказывать Владимир Ильич, — вместе смотрели гербарные листы. Теперь ясно, что собирать и как сушить.

— Хорошо придумано! — подхватила Надежда Константиновна. — Для детей — заманчивый труд. И на пользу им: глубже узнают природу. Мне кажется, в этом есть, правда едва приметный, зародыш школы будущего.

— Возможно. Вполне возможно. Ну, а потом мы отправились на пристань — получать багаж: наконец-то нам с тобой пришли книги! Ты не заметила? Вон — на задке целый ящик!

— Те, которые заслали куда-то в сторону Иркутска?

— Вероятно, те самые, отправленные еще зимой.

— Значит, не зря съездил?

— К исправнику зря. До сих пор не отыскали «статейных списков»! Ужасная канцелярская волокита! Сибирские «порядки»! Исправник обещает запросить из Красноярского тюремного отделения, но… «Улита едет, когда-то будет».

— Извините за вмешательство, — нерешительно заговорил Стародубцев. — А что, если отца Ивана попросить по-свойски? Я бы мог к нему сходить.

— Без документов? Ни в коем случае. У нас…

Ульянов приложил руку к щеке.

— Ты бы помолчал, Володя. Тебе трудно с больным зубом.

— Ничего. — И, кинув острый взгляд в смущенные глаза учителя, Владимир Ильич повторил: — Ни в коем случае. У нас такое правило. И вам советую.

— Да я, как лучше…

— А лучше вам с ним… Надеюсь, слыхали от табакуров? Табачок держать врозь. И ладану не подмешивать.

Сквозь непролазные леса пробралась весна за Прибайкальские хребты, сорвала снежные папахи с высоких сопок, растопила сугробы в тесных долинах, взломала лед в верховьях Лены.

Но в последние апрельские дни со всей исполинской силой дохнул север. Выпал снег по колено, покрылся жесткой коркой. В речных теснинах тяжелый морозный ветер остановил льдины и спаял в громоздкие заторы.

Федосеев проснулся от головной боли. Казалось, ледяные клещи стиснули виски и придавили к соломенной подушке. Руки болели тоже: он подержал ладони на лбу, потер возле ушей, и в голове потеплело. Пошевелил ногами, обутыми в потрепанные валенки; откинул с груди жесткую дерюгу, какими в деревнях застилают полы, и встал. Под его шагами заскрипели половицы, в щели из промороженного подполья тянуло холодом. Смутно синели окна, — начинался рассвет, студеный, безрадостный.

Вчера, почувствовав слабость во всем теле, не смог сходить в лес за дровами. Осталось только два полена. Сейчас расколол их на несколько частей, сложил в русской печи и поджег. Накинув на плечи куртку, стеганную на оческах льна, сел перед задымленным челом.

Вспомнил — сегодня первое мая! Не сходить ли ему к политическим ссыльным? Поздравить. От дружеской беседы согреется душа… Но к кому пойдешь? И не время для визитов. Того и гляди, станут приглашать за стол, а сами переглянутся, — дескать, нарочно пришел к завтраку, чтобы подкормиться у таких же обездоленных и вынужденных экономить каждый кусок. У кого-нибудь прорвется жалость. А он не хочет жалости, не хочет подачек ни от родных, с которыми у него разные пути-дороги, ни от знакомых, пусть даже искренне заботливых. А недруги опять сочинят какую-нибудь гаденькую небылицу… Нет, ни к кому он не пойдет, даже к доктору Ляховскому. Тот ведь непременно спросит по своей врачебной привычке: «Ну, а как мы себя чувствуем?» Этот бесполезный вопрос — соль на больную рану.

Однако пора завтракать. В котелке оставалась кипяченая вода. За ночь она покрылась ледяной коркой. Николай Евграфович сунул котелок в печку, к догоравшим поленьям.

Когда вода подогрелась, налил в помятую жестяную кружку, достал с полки черствый кусок хлеба и густо посолил крупной солью.

Откусывал осторожно, — болели зубы, кровоточили десны. Эта напасть не миновала и других ссыльных. Доктор Ляховский всех утешает: недель через пять в тайге вырастет черемша — отличное лекарство! Помогает лучше чеснока. Исправник, надо надеяться, даст разрешение сходить в тайгу. Черемши нужно нарвать побольше и, по примеру местных жителей, засолить в кадках про запас. Может быть, те, у кого еще сохранились силы, и пойдут за черемшой, а ему поздно думать об этом…

Вынул из кармана маленький револьвер-»бульдог». Ствол у него коротенький, да и весь он умещается на ладони. Но пули достаточно крупные…

Не заржавел ли?.. Покрутил барабан, попробовал взвести курок. Все в порядке. Можно не сомневаться…

С некоторыми из книг Федосеев уже расстался — отправил ссыльным сектантам-духоборам в Якутскую область.

Николай Евграфович отогрел в печке замерзшие чернила, достал лист бумаги и написал в правом верхнем углу: «1 мая 1898 г., Верхоленск», а левее и чуть пониже: «Многоуважаемый Лев Николаевич, на днях я получил письмо от духоборов». Отогревая пальцы дыханием, Федосеев поименовал всех сектантов, сосланных в Якутскую область, а также и умерших по дороге. Сейчас ему известно: оставшиеся в живых (все 30 человек!) зимуют в одной тунгусской юрте. Весной собираются построить дома и расчистить землю для пашни. Им необходима денежная помощь, — казенного пособия, он это по себе знает, недостаточно даже на одно пропитание.

Упоминание о себе раздосадовало Николая Евграфовича, и он, взяв чистый лист, заново переписал начало письма. Сообщил только, что духоборы получили его посылку с книгами. Можно надеяться, что и посылка из Ясной Поляны дойдет до них. Книги им нужны, начиная от азбуки и кончая общеобразовательными. А более всего — деньги. Для перевода есть надежный адрес земского заседателя 2-го участка. На этого чиновника можно положиться.

Письмо Толстому закончил словами: «В середине мая я увижусь со второй партией духоборов, высылаемых на Усть-Нотору».

Но доведется ли встретиться?

Доктор Ляховский советует написать прошение генерал-губернатору о переводе по состоянию здоровья в южные волости Сибири. Не попробовать ли? Чем черт не шутит, вдруг разрешат. В Минусинский бы округ. Там — Глеб Кржижановский, Василий Старков. Там — Владимир Ильич, «Волжанин», питерский «Старик». Совсем недавно Глеб писал о нем. Строки письма запомнились слово в слово:

«Он — пример для всех политических ссыльных! Человек необычайной аккуратности и самодисциплины. Всегда веселый, живой и общительный товарищ. Ему, единственному из нас, незнакома хандра изгнанника. От общения с ним я всегда испытываю чувство особой полноты жизни. Он — в работе, в думах о будущем».

Глеб называет будущую книгу их общего друга сокрушительным ударом по либеральным народникам, глубоким исследованием ученого.

— Да, за один год две книги! Это — работа!

Николай Евграфович, наскоро одевшись, отнес письмо на почту. На обратной дороге вдруг остановился посреди улицы, потоптался, окидывая взглядом гиблый городок, и, как бы спохватившись, быстрым шагом пошел к дому, где квартировал доктор Ляховский.

Яков Максимович Ляховский записал в своей тетради:

Июнь забросал окрестности Верхоленска цветами: вслед за синими медунками расцвели жарки, будто пламя охватило взгорки и ложбины.

Но весна не сняла гнета с души. И начало лета не принесло радости…

Яков Максимович записывал:

Перед петровым днем в доме Зыряновых целую неделю пахло солодом и хмелем.

Варламовна, выстлав пшеничной соломой стенки глиняных корчаг, — каждая по полтора ведра! — влила в них солодовую болтушку и задвинула в печь. Там корчаги прели целый день. Когда упревшая болтушка покрылась бугристой и темной коркой, она, вооружившись громадным ухватом, вытащила корчаги, влила в них кипятку, поставила на деревянный желоб, вынула затычки, и глянцевито-черное сусло потекло густым ручейком. Сдобренное медом, закваской да золотистыми гроздьями хмеля, привезенного из лесной чащи, сусло превратилось в пиво.

Пиво бродило так бурно, что терпкий аромат щекотал ноздри. Варламовна чихала и, крестясь, пощелкивала языком:

— Заиграло пивцо славненько! Справим престольный праздничек! Не хуже других…

Владимир Ильич и Надежда Константиновна, отложив рукописи, занялись поисками новой квартиры, — хотелось съехать с этого двора до большой «гулянки» хозяев. Но подыскать удобные комнаты было нелегко.

Симон Ермолаев, волостной казначей, узнал о тщетных поисках, когда выдавал «политикам» по восемь целковых «кормовых». Ульянову попенял:

— Что ж мне-то не сказали? Не последний человек в деревне — мог бы давно присоветовать.

— Не привыкли к властям обращаться за советами.

— Сами с усами — люди гордые. А я не стражник Заусаев. Я — по-человечески. И есть квартирка добренька. — У Симона Афанасьевича блеснули в усмешке широкие зубы. — Ко мне в соседи!

И казначей рассказал: уехал прежний волостной писарь, скоро увезет семью — освободятся хоромины, каких не сыскать, почитай, во всей волости! На манер городских! Такой дом хоть в Красноярск перевози, и то не стыдно. Красивее, чем у него, Симона Ермолаева.

— Я знаю. — Владимир Ильич повернулся к Надежде Константиновне, и голос его наполнился особой значимостью. — Дом строил для себя декабрист Фаленберг!

— А теперешняя хозяйка — вдова, Парасковья Олимпиевна, — продолжал Симон Афанасьевич. — С малолетками мается: парнишка да две девчонки. Им одной горницы хватит. Покамест сам-то Петров был, справно жили. Вон какие амбары!..

— Амбары нас не интересуют. Поспешите выдать деньги. Крупской и мне.

— Крупской не прислали.

— Как не прислали?! Она здесь уже больше семи недель. И прошение было отправлено своевременно.

— Узнавайте у господина исправника.

Вручив Ульянову его «жалованье», казначей помял пальцами бритый подбородок, покрутил ус и, подняв глаза на Крупскую, неожиданно предложил:

— Из своих могу… До вашей получки…

— Как-нибудь обойдусь, — ответила Надежда Константиновна. — Не привыкла одолжаться.

— Я для блага… Без всяких процентов.

На улице Владимир Ильич дал волю своему возмущению:

— Вот они, кулацкие уловки! Любезность с дальним прицелом!

— Пытаются поставить в зависимость?

— Да, пригреть, приручить. И, к сожалению, им иногда удается. Делают всякие поблажки, даже дочерей выдают за ссыльных. А там — и пропал человек!..

— Борьба всюду и во всем.

— А нам, Надюша, кажется, повезло! — Владимир вернулся к разговору о квартире. — Вовремя уехал старый писарь. Дом декабриста по внешнему виду, действительно, лучший в селе! И на берегу Шушенки.

Новую квартиру пошли смотреть втроем.

В проулке их увидел Минька; подымая пыль черными ногами, покрытыми цыпками, побежал навстречу. Владимир Ильич схватил его под мышки, щупленького, с заострившимся носиком, с тонкой, словно стебель подсолнечника, шеей, и, приподняв, посмотрел в бледноватые, как здешние робкие фиалки, маленькие глаза:

— Здорово, дружище!

— Дорово живешь! — Улыбаясь, мальчуган широко открыл щербатый рот.

— Ого, да ты, брат, где-то зуб потерял!

— Не потерял — мамка мышке бросила. Он репной был. Чо его жалеть? А мышка принесет мне костяной!

— Добрые у вас мышки! — Владимир Ильич опустил Миньку на землю, достал из кармана конфет. — Держи.

Надежда, нагнувшись, погладила вихры, выгоревшие на солнышке.

Получив конфеты, мальчуган во всю прыть побежал к берегу Шушенки, но Владимир Ильич окликнул его:

— Миняй! Мы идем к твоей хозяйке. Она дома? Скажи ей. Погоди еще минутку. А маленькие дети, — ну, ребятишки, — у нее есть?

— Не-е. Две девчонки. Дурехи.

— Почему же «дурехи»? — вступила в разговор Надежда. — И надо говорить: девочки.

— Они щиплются.

— Да? Это дело серьезное. А может, Миняй, ты сам виноват? За косы дергаешь? Случается иногда? Они, понятно, тебе в отместку. А если с ними помириться, подарить по конфетке? Нет, не из тех, что у тебя, а вот держи, для них. Беги угости.

Открыв калитку, Владимир Ильич пропустил сначала Миньку, потом Елизавету Васильевну с Надей и последним вошел во двор.

Все трое остановились, осматриваясь. Слева — дом. Три окна. Одно, как видно, кухонное. Крыльцо — четыре удобных ступеньки. По бокам две деревянные колонны — непременное украшение всех господских домов былой поры — поддерживали двухскатную кровельку. Справа — пустой угол двора. Там высокая крапива теснила пикульку.

«Тут можно — беседку, — отметила про себя Елизавета Васильевна. — Если посадить хмель, в одно лето разрастется, поднимется по опоринам. Внутри поставить стол…»

Тем временем Владимир, взяв Надежду под руку, шептал:

— Представь себе сороковые годы. Ночь. Вьюга. За Шушенкой воют волки. А здесь светится замерзшее окно. По этому крыльцу подымается мужчина в тулупе: декабрист Фролов спешит в гости к другу. У ворот — колокольчики. Приехали из Минусинска братья Крюковы или братья Беляевы. Тоже декабристы. Может, все вместе…

Из-за угла серым воробышком выпорхнул Минька:

— Я сказал тете Пара… Параспо…

— Прасковье Олимпиевне, — поправил Владимир Ильич. — Молодец! А конфетки девочкам отдал?

— Отда-ал. — Минька сунул палец в рот и, запрокинув головенку, обидчиво спросил: — А ты думал… сам слопаю?

— Нет, Миняй, не думал. Я тебе верю.

Все прошли к хозяйскому крыльцу, перед которым расстилался большой двор, с трех сторон обставленный покосившимися строеньями. Тут были амбарушки, сарайчики, завозни для упряжи, убогий, похожий на баню, флигелек, в котором жил Минька со своими родителями, и опять амбары, уже вдоль берега Шушенки, двухэтажные, напоминающие купеческие склады.

— Н-да, — задумчиво продолжал Владимир. — Это уж не от декабриста. Явный признак торгового земледелия и скотоводства. Но об этом я — так, между прочим. Меня, Надюша, волнует эта усадьба. Здесь коротали горестные годы декабристы.

— О политике успеете поговорить, — прервала его Елизавета Васильевна. — Надо о хозяйственном, чтобы не ошибиться. Там у хозяйки, — она через плечо указала куда-то за сарайчики, — кажется, большой огород. Пусть нам отведет уголок под грядки. И чтобы погребом пользоваться. Баню топить, когда понадобится. И про дрова не забыть. Если наши, куда их складывать. Местечко где-нибудь под сараем, чтобы дождем не мочило.

— Конечно, конечно. И вы уж, пожалуйста, — попросил Владимир, — сами хозяйствуйте.

— Договориться между собой не мешает. И с хозяйкой… Да вот и она сама.

Опередив мать, с крыльца спрыгнули во двор две босые девочки в пестрых сарафанчиках и, поклонившись «политикам», побежали с Минькой вперегонки.

Прасковья Олимпиевна, круглолицая, приветливая, в темном кашемировом повойнике, в кофте и широченной юбке с оборками, спустилась неспешно, всем, начиная с Елизаветы Васильевны, подала руку лодочкой.

— Вас-то я видывала, — сказала Владимиру Ильичу и снова повернулась к женщинам. — А о вас только слыхивала. Свадебку-то в деревне все поджидают. Да и то сказать: кому же не антиресно в церкви на молодых поглядеть и свое венчанье воспомнить?

— Мы по поводу квартиры, — сказал Владимир Ильич.

— Знамо дело, где свадьбу играть собираются, там и о квартерке заботятся. А у нас хоромины не чета зыряновским. Да вы посмотрите. Прикиньте на глазок: где чо поставить, положить. Мы и небель свою дадим.

— Вот хорошо! — обрадовалась Елизавета Васильевна. — Какую же мебель?

— Столы, стулья. Ну еще посудный шкап.

Владимир Ильич, отвернувшись, смотрел в сторону огорода. Вероятно, там-то Фаленберг и выращивал табак. Долгие-долгие годы.

— Володя! Надя! Что же вы? — окликнула их Елизавета Васильевна. — Пойдемте. Прасковья Олимпиевна любезно приглашает в дом.

Вошли через парадное крыльцо, извинившись перед женой писаря, которая жила в доме последние дни. Из маленьких сеней попали в кухню. Широкий шесток русской печи Елизавете Васильевне показался удобным.

Из кухни — в столовую. Елизавета Васильевна потрогала старые стулья, добротно сработанные местным столяром, и, приподняв скатерть, осмотрела резную ножку стола: удобно и красиво!

— От старого хозяина? — спросил Владимир Ильич.

— А кому ишшо в голову придет такой ладить?! — рассмеялась хозяйка. — Как гусь в стужу, на одной ноге стоит! А так он крепкий. На гулянках стоял, ни разу не опрокинулся. Свекор мой, покойна головушка, быть-то вместе с домом купил.

— Значит, от декабриста стол!

Миновав маленькую проходную комнатку, вошли в дальнюю горницу. Стены там, как во всем доме, нештукатуренные, но пазы основательно проконопачены. Вероятно, зимой будет не так уж холодно.

За дверью, закрытой на крючок, хозяйская горница. Прасковья Олимпиевна заверила, что у них всегда тихо, сын еще молод и гулянок не бывает.

Елизавета Васильевна еще раз прошла по всем комнатам. Она считала окна, на глаз прикидывала ширину простенков и длину «глухих» стен, решала, где удобнее поставить кровати, где — столики для цветов. Хозяйка, поняв, что договариваться придется с Крупской-старшей, не отходила от нее.

— Володя! — Надежда коснулась его руки. — Этот угол тебе. Тут — книжные полки, тут — стол. Все у тебя будет под рукой. Согласен?

— Да, да…

— Тут тебе будет удобно работать.

— Еще бы! В таком доме! С его прошлым.

— По вечерам у тебя на столе будет гореть зеленая лампа.

— Вот это особенно приятно! Твоя лампа!

— И если меня не окажется рядом…

— Ну это ты оставь. Мы всегда будем рядом друг с другом. Никому не удастся нам помешать… Так ты говоришь, сюда мой письменный стол? А твой между окон? Согласен. Только вместо стола я хотел бы конторку.

Подошла Елизавета Васильевна, сказала, что с хозяйкой обо всем договорилась. И для цветов земля будет, и для огорода, и под сараем место для дров. За все — четыре целковых в месяц. Через неделю квартира освободится.

Они любили раннюю утреннюю пору с ее легкой прохладой, с тонким ароматом молодой травы, что кудрявилась возле изгородей и по обочинам дорог, усыпанная мелкими капельками росы. Звезды тонули в посветлевшем небе, и над землей постепенно рассеивалась лиловая дымка, потом, будто из горна, приподымалась багровая краюшка громадного солнца, наполняя мир живительной теплотой. Но неповторимая свежесть держалась еще долго, и каждый глоток воздуха добавлял бодрости и силы.

Теперь по утрам они спешили на встречу с солнцем. И с ними — Дженни. За селом, спущенная с поводка, собака устремлялась вдоль протоки, сгоняла с камней куликов и с разбегу прыгала в воду.

Владимир подзывал ее и кидал в розовую пасть маленькие кусочки сахара. Надежда тихо смеялась. «Знаменитая охотничья собака!» А Владимир говорил, что Дженни уже становится послушнее и что до начала охоты еще можно успеть приучить ее к дисциплине, если не строгостью, то лаской.

Той порой недалеко от противоположного берега откуда-то из-под никлых веток тальника выплывало второе солнце, такое же багровое, и верткие струи принимались дробить его на мелкие части. Так, случается, березовыми ветками мужики захлестывают палы, когда пламя, пожирая сухую траву, подбирается к сосновому бору. Погасят в одном месте, огонь перекинется искрой и заиграет в другом. И солнышко за время купанья незаметно подвигалось к середине протоки, уже не багровое, а золотистое, и наперекор всему пылало в прозрачной воде.

Всякий раз Владимир переплывал протоку. Не выходя из воды (в ней было теплее), махал Наде рукой, звал к себе. Издалека он смотрел на длинную пушистую косу, которая покачивалась на волнах, пока не намокала. Девушке было трудно бороться с быстрыми струями, ее относило все дальше и дальше. Владимир бросался к ней; до пояса вырываясь на поверхность, загребал воду то одной, то другой рукой, широкими взмахами-»саженками». Они встречались на середине протоки, и Надя плыла за ним к берегу. Потом в стороне, спрятавшись за куст, отжимала воду из косы и рубашки.

А дома их ждал на столе самовар, и Елизавета Васильевна почти всегда говорила одно и то же:

— После купанья-то хорошо горяченького чайку. А я уж схожу с вами под вечерок. Чтобы не простудиться.

Позавтракав, Владимир садился за свой стол и раскрывал книгу Веббов на вчерашней закладке, а Надежда в большой горнице переводила с немецкого очередную главку «Коммунистического манифеста». Не только для себя — для Энгберга.

Оскар приходил всегда в одно и то же время, минута в минуту. Одетый, как на праздник, в непременный черный пиджак, он обтирал у крыльца ботинки, поправлял белый шелковый шнурок с кисточками, надетый вместо галстука, и еще в сенях снимал соломенную шляпу, гребеночкой, сделанной им из бронзовых удил, найденных на давно разоренном древнем городище, причесывал льняные волосы и переступал порог. Поздоровавшись с учительницей, доставал школьную тетрадку, присаживался к столу, внимательный, напряженный. Пока Крупская-младшая проверяла выполнение домашнего задания, Оскар не сводил глаз с ее руки, сжимавшей перо, обмакнутое, как положено, в красные чернила. А когда видел, как из-под кончика пера появлялась аккуратная и красиво вычерченная цифра «5», поправлял усы только для того, чтобы прикрыть по-мальчишески раздольную улыбку.

Возвращая тетрадь, Надежда Константиновна не без восторга отмечала, что ученик у нее прилежный, способный и что скоро научится правильно говорить и писать по-русски. И у Энгберга улыбка вырывалась из-под усов и, уже не заслоненная рукой, освещала все лицо. Такая непосредственность бывает у первоклассников. И Крупская представляла себе: два-три десятка мальчугашек смотрят на учительницу, как на чародейку, и в распахнутых глазенках горят живые огоньки. Эх, разрешили бы ей пойти в школу. Она согласна даже в церковноприходскую, где особенно зорко и придирчиво недоброе око «пастырей духовных».

Вторым уроком у них всегда был «Коммунистический манифест». При виде немецкой книжки Оскар Александрович заранее потирал рукой лоб, словно хотел разгладить морщинки.

Вспомнив о разговоре своего ученика с местным волостным писарем, Надежда Константиновна прочла по-немецки и тут же перевела: «Коммунисты… открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь путем насильственного ниспровержения всего современного общественного строя».

— А не путем, — подчеркнула она, — мелких реформ и мирных договоренностей о постепенном улучшении жизни.

Она нарочито медленно читала свой перевод, разъясняя смысл чуть ли не каждого слова.

Энгберг слушал, обхватив рукой бритый подбородок и сведя брови. Время от времени в другой тетрадке он что-то помечал. Крупская спрашивала — есть ли у него вопросы. Он пожимал плечами:

— Не жнаю. Ишо мало думаль.

Каждый день приходил Проминский, с порога здоровался:

— Дзень добры, пани Надя! Дзень добры, пан Оскар! — И, спросив, не помешает ли он, садился в сторонке. Кивнув на дверь в соседнюю горницу, спрашивал: — Пан Влодзимеж дома?

— Товарищ, — поправляла Крупская с мягкой улыбкой. — Так лучше в нашем кругу.

— Товажыш, — повторял Проминский новое слово, только что входившее (так же, как в русском языке) в разговорный обиход польских рабочих и революционной интеллигенции. — То-ва-рищ Влодзимеж всё пишет?

— Да, Володя работает. Но у него скоро будет перерыв.

Проминский умолкал. Покручивая запорожский ус, слушал перевод «Коммунистического манифеста».

Изредка Надежда Константиновна бросала взгляд на него и трудные слова переводила на польский язык, который немножко помнила еще с детских лет, когда отец был уездным начальником в Варшавской губернии. Яну Лукичу нравилось, что она «розумие по-польску», и его пышные усы качались от широкой улыбки.

— Так! — подтверждал он. — Так есть, пани… товажышка Надя.

Забываясь, он доставал трубку и кисет, но тут же снова клал в карман.

— В этой комнате можно, Ян Лукич, — говорила Крупская.

Проминский покачивал приподнятой рукой, извиняясь, что отвлек ее внимание от книги, и отправлялся курить на крыльцо.

А когда возвращался оттуда, Владимир Ильич выходил в прихожую и зазывал к себе:

— Я закончил свой урок. И Оскар сейчас освободится. Поговорим о чирках, о дупелях.

Проминский начинал убеждать, что в ожидании охоты не надо терять время попусту, — можно заняться рыбалкой. Говорят, на Енисее по ночам хорошо ловятся налимы. На удочку с колокольчиком. Поймается — позвонит.

— Занятно! Хотя, вы знаете, я не любитель рыбалки, — ответил Владимир Ильич другу-соблазнителю, — но мы непременно сходим. Как только управлюсь с неотложными литературными делами.

И Проминский ждал.

Владимир Ильич каждый день встречал его с теплой усмешкой:

— Налимы? Разжирели, говорите? Ну что ж, готовьте колокольчики.

Сегодня Ян немножко опоздал ко второму уроку. Надежда Константиновна уже читала из «Манифеста»: «…рабочие, вынужденные продавать себя в розницу, представляют собой такой же товар, как и всякий другой предмет торговли, а потому находятся в зависимости от всех случайностей конкуренции, от всех колебаний рынка». Она пояснила, что такое «розница», как понимать «случайность» и как между капиталистами возникает «конкуренция», но Оскар, вздохнув, потер лоб, на этот раз обеими руками.

— Мужчина продавать себя? — Его лицо вмиг покраснело. — Ходить на рынка?

Он замахал тяжелыми кистями рук и опустил глаза.

— Пан не розумие? — спросил Проминский, привставая со стула. — То ж есть ясно.

— А вы… всё понималь? — обидчиво выпалил Энгберг.

Это было так неожиданно, что Ян Лукич встал и развел руками. Потом подошел поближе и заговорил спокойно, рассудительно:

— Немножко розумем. Естэм роботникем. И пан Оскар — роботник. Мы — на еднэм заводе. То — наш рынэк. Так, пани Надя?

— Да, Ян Лукич, — подтвердила Крупская, — так надо понимать эту строку из «Манифеста».

— А наш товар, — Проминский несколько раз, будто подымая тяжесть, согнул руки в локтях, — сила! Больше продать у нас ничего нет.

— Совершенно точно, — снова подтвердила Крупская. — Спасибо вам, Ян Лукич.

Оскара глубоко задела эта ненарочитая благодарность. Стало неприятно: Проминский сразу понял прочитанное, а ему, Энгбергу, растолковывают вдвоем, как маленькому, и он, раздраженно поднявшись, пошел к двери.

— Куда же вы, Оскар Александрович? — окликнула Надежда Константиновна. — У нас еще одна страничка.

Приостановившись у порога, он потер лоб:

— Голова сталь больной.

— Ой, так ли?

Энгберг, покраснев больше прежнего, поклонился и вышел.

— Забыли свои записи. — Крупская бросилась вдогонку и уже на крыльце отдала тетрадку. — Завтра, как обычно, в это же время. Надеюсь на вашу аккуратность.

От волнения она широко распахнула дверь в маленькую горницу:

— Извини, Володя, что помешала. Он ушел среди урока.

— Кто ушел? Оскар? — Владимир порывисто встал. — Да как же так? Заболел, что ли?

— Я… Как это по-русски? — Проминский, позабыв, что у него дымится трубка в руке, вошел в открытую дверь. — Виноват есть.

Владимир Ильич, не замечая едкого табачного запаха, стал расспрашивать, как это произошло. Потом сказал:

— Ничего. Устроим каникулы. Мы с Яном Лукичом сходим…

Вспомнив о дымящейся трубке, Проминский шагнул в прихожую. Владимир Ильич остановил его:

— Я сегодня работать уже не буду, — можно и здесь подымить. У нас же Елизавета Васильевна курит… Так, дорогой мой Ян Лукич, наконец-то мы сходим на рыбалку. За налимами! С колокольчиками! Потом с тобой, Надюша, побываем за Енисеем. Тебе давно хотелось. А Оскар одумается. Придет. Не может не прийти. И мы ему позднее как-нибудь напомним в мягкой, шутливой форме, что временем надо дорожить, — его у нас не так уж много.

В канун петрова дня, для шушенцев не только долгожданного розговенья, но и престольного праздника, звонарь вызванивал в мелкие колокола что-то похожее на разудалый перепляс. Богомольцы расходились от вечерни.

Владимир Ильич шел навстречу им. У ворот церковной ограды столкнулся со Стародубцевым.

— Вовремя идете, — сказал учитель и, приподняв фуражку, многозначительно добавил: — Оба там.

— Кто «оба»? Мне нужен только священник.

— Без псаломщика не обойдетесь. Я венчался — знаю. Сейчас они учинят вам «обыск», с божьей помощью.

— Хорошо, что не с жандармской.

— В церковную «обыскную» книгу запишут. «По указу его императорского величества».

— И в церкви «по указу»?! Как говорится, к каждой бочке гвоздь!

— Такой уж порядок. А вы, позвольте полюбопытствовать, кого в посаженые отцы попросите?

— Никого. Абсолютно никого.

— По обычаю полагается. И мне слышать довелось: Симон Афанасьевич счел бы за честь. Говорят, готов тройку с бубенцами…

— Знаете что? — Владимир Ильич взял учителя за пуговицу пиджака. — Я послал бы его к черту, но вы постесняетесь передать. Скажите только: как-нибудь без него обойдемся.

— И лучше будет… А у меня к вам сердце повернулось, когда вы помешали мужикам на кулачки сойтись, ребятишек остановили. Потом грифельные доски помогли…

— Трав да кореньев собрали?

— Есть белена, дурман. Солодкового корня накопаем. Осенью соберем валериану, одуванчик. Как договорились с провизором Мартьяновым.

— Он обещается приехать. Готовьте добычу.

— А вы, я слышал, переселяетесь на берег Шушенки? Туда, где декабрист жил?

— Совершенно точно.

— Я о них, о декабристах, к моему стыду, толком ничего не знаю. В семинарии не упоминали.

— Могу рассказать, если вас так интересует.

— А потом… — Стародубцев приподнял по два пальца и сложил их крестообразно. — За решетку… А у меня ведь семья.

— «Волков бояться, в лес не ходить». И еще есть пословица о празднике на нашей улице. Не опоздайте на праздник.

На следующее утро всех разбудил колокольный звон.

Хозяева ушли к обедне. В кухне было душно от натопленной русской печи. Бадейки с пивом еще накануне Аполлон Далматьевич перенес в погреб, и теперь в доме пахло жареным поросенком да шаньгами, испеченными еще до зари.

По улицам стекались к церкви принаряженные богомольцы. Ради престольного праздника девки смочили волосы репейным, а мужики топленым маслом, ботинки и сапоги до блеска натерли вонючей ваксой. Слегка покачиваясь, шли нетерпеливые выпивохи, еще накануне вдоволь отведавшие пива не только у себя дома, но и у соседей.

Владимир и Надежда отправились в волостное правление. По случаю праздника почтарь приехал раньше обычного, и письма уже лежали на писарском столе. Сверху — казенный пакет с сургучной печатью.

— Мне! — У Надежды вздрогнула рука, словно она боялась обжечься; ломая печать, успокаивала себя: «Нет, не самое ужасное. Если бы меня — в Уфу, приехал бы стражник. Это прислали документ для венчания. А почему нет Володе?»

В пакете оказался ответ исправника на ее прошение о ежемесячной выдаче «кормовых».

Владимир Ильич, слегка склонив голову к плечу, нетерпеливо заглянул сбоку, и у него вырвались возмущенные слова:

— Какой шельмец!

Исправник уведомлял, что прошение «оставлено без последствий по причине не вступления в законный брак».

Когда вышли на улицу, Надежда проронила:

— Заколдованный круг!

— Подлейшее крючкотворство! — В глазах Владимира полыхнули зеленые огоньки ярости. — Там: «немедленно бракосочетаться», не то — в Уфу; здесь: «по причине не вступления». Такое может придумать только отъявленный иезуит в полицейском мундире!

Он шел все быстрее и быстрее. Надежда едва поспевала шагать в ногу с ним. Вдруг он приостановился и взял ее за руку:

— Не волнуйся, Надюша. Нет, говорят, худа без добра. И такая глупейшая отписка, в конце концов, нам на пользу. Да, да. Вот увидишь.

В своей комнате он достал из стола лист «орленой» бумаги и, поименовав губернатора, как положено, превосходительством, размашисто вывел: «Прошение». А ниже — о разрешении министра внутренних дел проживать в Шушенском Надежде Крупской и о тщетных попытках получить документы, необходимые для венчания: «Это непонятное промедление получает для меня особое значение ввиду того, что моей невесте отказывают в выдаче пособия до тех пор, пока она не выйдет за меня замуж (таков именно ответ, полученный ею сегодня, 30 июня, на прошение о выдаче пособия). Таким образом получается крайне странное противоречие: с одной стороны, высшая администрация разрешает, по моему ходатайству, перевод моей невесты в село Шушенское и ставит условием этого разрешения немедленный выход ее замуж; с другой стороны, я никак не могу добиться от местных властей выдачи мне документа, без которого вступление в брак не может состояться; и в результате всего виной оказывается моя невеста, которая остается без всяких средств к существованию».

Тем временем отошла обедня. Из соседних домов уже доносились застольные песни захмелевших сельчан.

К Зыряновым сошлись гости. Хотя праздничный стол был накрыт под навесом, но вскоре стало ясно, что и в доме не будет покоя: по всей усадьбе уже разносилась пьяная перебранка.

Владимир Ильич и Крупские, захватив с собой охотничий котелок и корзину с едой, пошли в ту часть бора, где вздыбилась Песчаная горка, самая высокая во всей округе. Оттуда можно полюбоваться и Саянами, и Енисеем, и степью на его левом берегу. Там можно погреться на теплом, будто просеянном сквозь мелкое сито, песке. А самое приятное — там нет комаров.

Впереди, важно подняв лохматую голову с трепыхавшимися ушами, бежала Дженни, неся в зубах поноску — сухую березовую палочку.

Тихо горел костер. Тонкой струйкой, как над трубкой Проминского, вился дымок. Сам Ян Лукич заснул, лежа на боку, и трубка вывалилась изо рта. Ульянов поднял ее, тихонько выколотил о хворостину и засунул в карман его куртки.

По другую сторону костра приподнялся Сосипатыч.

— Спи, — сказал Владимир Ильич шепотом.

— А ты, Ильич, чо не ложишься?

— Мне все равно не уснуть. Такая чудная ночь!

На островах надрывно, с подергом и скрипом кричали коростели. Умолкал один — начинал другой, потом третий. И так без конца. Будто поспорили, кто кого перекричит, да взялись подбадривать весь птичий мир: «Не др-р-р-ремать! Не др-р-р-ремать!»

Все тонет в этом суматошном крике. Не слышно козодоя, летавшего в сумерках. Не слышно плеска воды под берегом. Тут не только дребезжания крошечных колокольчиков, подвешенных к удилищам, а даже звона ботала и то не услышишь.

Владимир Ильич отошел от костра; вглядываясь в темноту, склонился над одним удилищем, над другим. Нет, не звонят налимы в колокольчики, не желают брать наживку. Может, не по вкусу им дождевые черви? Ждут чего-нибудь иного? Изюму или колобков с анисовыми каплями? Кто их разберет. Или спят в своих норах.

«Ну, что ж. И мне бы поспать часок… Нет, не могу. Хорошо — среди природы!»

Поднял голову. Далеко над заречной степью передвигалось по горизонту громадное оранжевое пятно, раскидывая сияние на полнеба, — вечерняя заря передавала дежурство утренней. Хотя Шушь на семь градусов южнее Питера, а июньские ночи почти белые. Короче коростелиного шага! Еще немножко, и журавли заиграют побудку на своих звонких трубах.

Неподалеку горел второй костер. Там коротали ночь возле удочек Оскар Энгберг и Леопольд Проминский. Владимир Ильич посматривал в их сторону. Темные фигуры время от времени заслоняли собой пламя. Может, они с добычей? Хотя вряд ли. Не так давно Сосипатыч ходил к ним: «Ни хвоста, ни чешуи!» Потом прибегал сюда Леопольд, чтобы из отцовского кисета отсыпать табаку. Добыча? Махнул рукой. А Оскар нейдет, будто его не интересует — есть тут клев или нет.

Не сходить ли к ним? Для начала разговора спросить Оскара, взял ли он чаю на заварку. Пожалуй, лучше подождать.

Едва заметный среди береговых кустов, Енисей в глухую ночную пору выглядел черной дорогой. И пролегла эта дорога через всю темную, дремучую, кандальную Сибирь от неведомых Урянхайских гор до Ледовитого океана.

А величавая Нева — только в памяти. Питер, милый сердцу город, с его рабочими окраинами, с его библиотеками и театрами, со свежими газетами и журналами, с книжными новинками — далеко-далеко, как звезда на ночном небе. Сейчас на невских берегах кто-нибудь из марксистов, занавесив окно, пишет новую прокламацию, где-нибудь в укромном подполье стучит печатный станок, а заводские парни уже расклеивают готовые листки… В кружках ждут пропагандистов… А мы здесь — как в тюрьме! Хоть и без решеток она, без часовых, а крепка… И от красот сибирской природы мало радости.

Что-то булькнуло под обрывом. Всплавилась рыбина или упал подмытый камень? Владимир Ильич остановился, прислушался. Камень!

Вернулся к удочкам и снова прислушался: молчат колокольчики.

В протоке притихшая вода шепчется с берегами. А на стремнине Енисей бурлит.

На западе небо посветлело. Оранжевые лучи гасят звезды. Приближается рассвет — лучшая пора суток.

Только комары совсем обнаглели. Нет от них отбоя. Надо возвращаться под защиту дыма.

Вдруг грянула музыка журавлиного оркестра в ближнем болоте, и тотчас же отозвались трубачи на дальнем, за ними — другие еще и еще, — по всей равнине зазвенела побудка. И затихла где-то далеко-далеко, возле самых гор.

Сосипатыч вскочил, протирая глаза:

— Проспал, ядрена-зелена! А налимишки небось…

— Шлют привет! И остаются в заводи нагуливать жир, — рассмеялся Владимир Ильич, вскинув голову и уткнув руки в бока. — Помахивают плавниками: «О ревуар! До свиданья, рыбаки!»

— Неужто — ни единого?

— Ни один не звонил.

— Лешаки ленивые! Не бывало этак-то.

Проминский, ощупывая землю, искал трубку.

— В кармане она, — сказал Владимир Ильич. — Но натощак не курили бы.

Сосипатыч, спустившись под берег, зачерпнул полведра воды:

— Чай сварганим. У меня припасена душица на заварку.

— А у меня — сахар. — Владимир Ильич похлопал рукой по карману куртки.

Разговаривая, он все время посматривал на соседей. Как там у них? Молчат. Значит, тоже пусто. И сюда нейдут. Ну, что же…

И он, сунув левую руку в карман брюк и размахивая правой, быстрым, легким шагом направился к ним. Еще не доходя, заговорил с мягкой улыбкой:

— Ухой не пахнет. Чаем — тоже. Здравствуйте, рыбаки-неудачники! Пойдемте к нашему столу.

— Мы хотель домой, — сказал Энгберг, с неловкостью отводя глаза в сторону.

— Пойдемте, пойдемте. — Владимир Ильич тронул локоть Оскара. — Чаю на всех хватит. Берите свои кружки и — к нам.

Сели вокруг ведра. Все зачерпнули по кружке. Владимир Ильич достал кусок сахара, охотничьим ножом раздробил его и положил на бумажку.

— Берите. И — кто как желает. А я — вприкуску. Оскар Александрович, берите — на рыбалке не принято стесняться. Да что вы взяли самый маленький? Берите еще.

Заговорили о предстоящей охоте, и Владимир Ильич опять — к Энгбергу: купил ли он мелкой дроби? Нет в лавках? Ничего, на первый выход у него на всех хватит.

— Испытаем мою Дженни на дупелях. Она, правда, немножко горячится, но, я думаю, научим держать стойку.

Энгберг не подхватывал разговора, на вопросы отвечал коротко и неловко. Он ждал, что Ульянов с секунды на секунду отступится от него и заговорит с другими, но Владимир Ильич, меняя разговор и хитровато прищуривая левый глаз, снова обратился к нему же:

— Я все забываю спросить вас, Оскар Александрович, не доводилось ли вам слышать родные финские руны «Калевалы»? — Остальным пояснил: — Это сказания о героических событиях. Вроде наших былин об Илье Муромце и других богатырях. Их рассказывают, вернее — поют. Так?

— О-о, руны! — Оскар приподнялся и впервые за все утро улыбнулся. — Поют. Долго поют.

— А вы не поете? Мне бы хотелось послушать.

— Я зналь плохо. И забыль. — Энгберг вздохнул. — Только отдельные слова.

— Жаль. Спели бы нам. Я немного знаком лишь по книгам.

И Ульянов стал рассказывать о звучном кантеле, смастеренном сельским умельцем, и о сказочной мельнице-самомолке, выкованной простым кузнецом. Энгберг кивал головой, подтверждая каждое слово. Владимир Ильич сделал вид, что забыл имена героев «Калевалы», и Оскар, радуясь тому, что вот говорят о его родном и близком, назвал и старика Вяйнямейнена, и кузнеца Илмаринена.

Над посветлевшей рекой заструился перламутровый парок. На берегах запосвистывали кулички-перевозчики. А рыбаки все еще сидели вокруг ведра с остывшим чаем.

Снова с лукавой хитринкой Владимир Ильич посмотрел на Проминского-старшего и спросил, прочитал ли он взятую у него книгу, а Энгбергу пояснил, что это — Энгельс, «Происхождение семьи, частной собственности и государства».

— Мало, — ответил Ян Лукич, кивнув на сына. — Двое читали — мало зрозумели. Трудно.

— Трудно? Не сразу все доходит? — нарочито переспросил Ульянов. — Иначе и быть не может. Я помню, первый раз читал «Капитал» — тоже не все доходило.

— А иле пану Влодзимежу было лят? — спросил Леопольд.

— Это было после высылки в Кокушкино. В деревне я много читал — но только университетские курсы, беллетристику да поэзию. Мы с сестрой в ту зиму по-настоящему полюбили Некрасова. Даже состязались, кто скорее и больше запомнит его стихов. А на следующую зиму, когда было разрешено снова перебраться в Казань… Значит, мне было восемнадцать лет.

«Як мне тэраз», — мысленно отметил Леопольд.

А Энгберг, потирая рукой подбородок, не сводил глаз с Ильича. Тот повторил:

— Восемнадцать. Поздно. Надо было начать раньше. Известный марксист Федосеев, — он сейчас на Лене, — начал читать Маркса в семнадцать. А у меня год потерян. — Владимир Ильич перенес взгляд с Леопольда на Энгберга. — Теперь жалею.

После маленькой паузы продолжал:

— Правда, в Казани я наверстывал упущенное: за зиму трижды перечитал с карандашиком в руках первый том «Капитала». Делал выписки и конспекты.

— Вы не сразу, то нам стыда нет, — сказал Ян Лукич и начал набивать трубку.

— Что я? Я, как все. Не более того, — заметил Владимир Ильич, улыбнулся и продолжал с прежней мягкостью. — Просто был у меня в тот год счастливый карандашик. Такой маленький огрызок. Да, да. Не смейтесь. Запишу какие-то слова или строчки Маркса себе в конспект, тогда и запомню.

Домой шли все вместе. Энгберг и Сосипатыч приостановились на углу своего проулка. Владимир Ильич, прощаясь, придержал руку Оскара. Энгберг, все еще испытывая чувство неловкости, спросил:

— Надежда Константиновна на меня не сердит?

— На что же ей сердиться? Мы всегда рады видеть вас.

— Завтра буду приходить. — В синих глазах Оскара блеснули огоньки задора. — «Коммунистический манифест» дальше слюшать!

— Приходите. Поговорить по-дружески, попить чайку.

С Проминскими Владимир Ильич дошел до своей квартиры. Надежда Константиновна, увидев их, распахнула оконные створки.

— Кипяток для ухи готов!

— Рыба, Надюша, плавает, — рассмеялся Владимир Ильич. — Но я не жалею: чудесная была ночь! И в особенности — утро! Невзирая на комаров.

Проминских пригласил:

— Приходите с книгой. Что неясно, посмотрим вместе. А счастливый карандашик, — с шутливой настойчивостью приподнял палец правой руки, — обязательно заведите. Хотя бы один на двоих.

Росным утром, взяв узелок с едой, Владимир и Надежда переплыли на обласке через Шушенку, по лугам дошли до Енисея. Там их ждал с лодкой Сосипатыч. Сегодня он нанялся в поденщики к Симону Ермолаеву и тоже спешил на степной берег.

Поддерживая Надю под локоть, Владимир помог ей опуститься на переднюю лавочку, сам сел в греби и, оттолкнувшись от берега, ловко и сильно взмахнул веслами.

— Умеешь ты, паря, управляться! — похвалил Сосипатыч, загребая воду кормовым веслом и направляя лодку вверх по реке.

Мелкие струи весело плескались возле борта. Надежда опустила пальцы в воду, и прохладные капли осыпали руку до обшлага легкого ситцевого платья. Нагнувшись, глянула вниз. Вода чиста и прозрачна. Даже на некотором отдалении от берега видны камушки на дне. Енисей не скаредный, — показывает богатства, раздобытые в синих Саянах.

— Ну теперь приударь! — сказал кормовщик и повернул лодку наперерез течению. Хотя ее проворно относило вниз, но весла все быстрее и быстрее врезались в струи, ломали их, откидывая брызги за корму, и вскоре стали видны на дне гальки левого прибрежья.

На берегу — гибкий тальник с ланцетовидными листьями. Среди кустов — тропинка вверх, на гребень обрыва. Там начиналась степь, манящая своей неизведанностью.

И оттуда долетал незнакомый гомон.

Шестого июля 1898 года Минусинский исправник Мухин отдыхал после сытного обеда, когда из полицейского управления пришел дежурный помощник.

— Важная надобность, — объяснил исправнице. — Будите, почтенная.

Мухин, полусонно зевая и накидывая подтяжки на плечи, вышел из спальни в мягких шлепанцах.

— От его превосходительства, — прищелкнул каблуками помощник, подавая телеграмму, записанную на особом бланке. — Экстренная депеша.

Глянув на первые слова, исправник сердито сплюнул:

— Тьфу! Стоило будить… Я думал: предписано беглых искать. Или генерала встречать. А тут… Опять Ульянов! Хлопот на мою голову!.. — И, возвращая телеграмму, распорядился: — К утру приготовь нарочного в Шушенское. Тройку. Пусть знает — от самого губернатора распоряжение!

Еще раз зевнул, расправил плечи.

— Сон разбит. А снилось что-то завлекательное… Теперь и не припомню… — Потер руками щеки, с порога спальни добавил начальственным тоном: — За исполнением проследить, как полагается. И после сего — донесение по всем статьям.

А через три дня на них свалились новые тревоги и волнения.

Четырнадцатого июля утром Ульяновы пошли встречать почту. Надя сказала:

— От кого-то получим письма. У меня колотится сердце. Радостные или…

— Конечно, радостные. Поздравления! Телеграмму от мамы и сестер, письма от Кржижановских и Старковых. Вот увидишь!

Получили письмо от Ляховского. Он поздравлять не мог — еще не знал о свадьбе.

Как они там с Николаем Евграфовичем в далеком Верхоленске? Здоровы ли?..

— Извини, Надюша… — Владимир посреди улицы, слегка замедлив шаг, вскрыл конверт, глянул на первые строки, и рука у него дрогнула. — Это ужасно! — Снова глянул на письмо: не ошибся ли? — Ужасная весть!

— Что, что, Володя? С кем-то несчастье?

— Громаднейшее. Похоронили Федосеева, редчайшего человека. Самоубийство! Это не укладывается в моей голове. Не могу примириться. И не могу назвать иначе, как убийством. А убийца — в горностаевой мантии!

Елизавета Васильевна из окна увидела расстроенные, бледные лица обоих, вышла встретить у крыльца, чтобы узнать, с кем из родных случилась беда. Не с Марьей ли Александровной? Или с Митей в московской тюрьме?

Не дожидаясь тревожного вопроса, Владимир Ильич сказал:

— Погиб в ссылке один товарищ, наш единомышленник. Очень хороший человек.

Крупская-старшая перекрестилась и, посторонившись, пропустила в дом. В своей дальней комнате Ульяновы несколько раз перечитали скорбное послание, и Владимир долго ходил из угла в угол, вполголоса повторяя:

— Такая невосполнимая утрата! И самая неожиданная. Потеряли Запорожца, теперь — Николая Евграфовича.

Жена взяла его за руку. Он подумал: «Хорошо, что мы вдвоем».

Надежда понимала, что нет слов, способных быстро успокоить сердце, но молчать она не могла, сказала чуть слышно:

— В партии много хороших товарищей…

— Да. И еще будут потери, пока мы победим… А Федосеев навсегда останется в памяти. Он был первым марксистом на Волге. В кружках любили его, на редкость талантливого революционера. Да, талант — это не только сочинять стихи, писать картины или играть на сцене, но и подымать народ на революционную борьбу. Федосеев это мог бы делать. До конца наших дней нам будет недоставать преданнейшего борца.

Весь день Владимир думал и говорил только об этой утрате.

За обеденным столом сидел задумчивый. Котлеты оставил нетронутыми. И вечером, словно больной, ограничился стаканом чаю.

Елизавета Васильевна спросила, что приготовить для него на завтра. Может, купить курицу и сварить бульон?

— Нет, не нужно. Я же совершенно здоров. И все пройдет.

Она подумала: «Словно родного брата похоронил».

Ночью Владимир долго не мог заснуть: то закрывался простыней, то откидывал ее, то садился на край своей кровати и спрашивал:

— Не спишь, Надюша?

— Не сплю. Не могу.

— И я не могу. Разворошена память. Перед глазами — Волга, наши первые шаги. Казань, Самара…

Чем отвлечь от раздумья — Надежда не знала. Она подсела к нему, положила руку на плечо. Владимир вспомнил Гопфенгауз:

— Опасаюсь за нее. Мария Германовна — редкая женщина. Родилась в дворянской семье. Воспитывалась в Смольном институте. Однажды в доме своей сестры, вышедшей за вольнолюбивого человека, дававшего приют нелегальным, видела нашего Сашу, слышала, как он возразил сторонникам «малых дел»: «Чудаки! Из-за чего спорят? Агрономия, статистика, земство, непротивление злу — вот каша-то! А народ как издыхал в грязи, в темноте, так и издыхает». И в душе девушки все перевернулось. А потом на сходке — встреча с Федосеевым, любовь на всю жизнь. К нам она приезжала десятки раз, привозила его письма, рукописи. В нашей семье принимали ее, как свою… Из года в год Мария носила ему передачи в тюрьмы. А потом и сама попала в ссылку. И все годы считала себя его невестой… Что с ней будет, когда узнает о трагедии?

— У нее хватит силы воли, чтобы пережить. Она же революционерка.

— А Николай Евграфович?.. Чуткие сердца бывают хрупкими… Н-да, самым отвратительным в ссылке становится «интеллигентоедство». Юхоцкому и его присным невдомек, что на этот пагубный путь их толкают наши враги из охранки и жандармерии. Травлю интеллигентов-марксистов подогревает полиция: сбавляет ссыльным-рабочим казенное пособие, даже совсем отказывает. Дескать, проживут физическим трудом.

— Неужели Оскару откажут? И Проминскому с его большущей семьей?

— И еще подливают масла в огонь оппортунисты из «Рабочей мысли» с их предательским девизом: «Рабочие для рабочих». Ты читала, знаешь.

— Неужели подленькая газетка могла дойти до Верхоленска?

— Теряется доброе, здоровое слово, а это… Наверняка дошла. И Федосеев не выдержал пакостных наветов. Да и здоровье, видать, подвело. Вот и счел себя ненужным… Успел ли он закончить книгу? И дойдет ли корзина с его архивом до Глеба?..

— Я думаю, дойдет.

— А Мария Германовна?.. Ты только представь себе, Надюша, север, глушь. Никого из единомышленников нет, ни одной души. И вдруг приходит эта страшная весть. Надо, действительно, иметь огромную силу воли, чтобы не оказаться перед гамлетовским вопросом…

В среду 15 июля уходила почта, и Владимир Ильич написал старшей сестре в Подольск, где мать с дочерью проводили лето:

«…Н.Е. покончил с собой… Оставил письмо Глебу… а мне, дескать, велел передать, что умирает «с полной беззаветной верой в жизнь, а не от разочарования». Не ожидал я, что он так грустно кончит. Должно быть, ссыльная «история», поднятая против него одним скандалистом, страшно на него повлияла».

С той же почтой Ульяновы отправили свой взнос на постройку оградки и надгробного памятника.

Неожиданно приехал Василий Старков. Друзья обнялись.

Оглядывая гостя и похлопывая по плечам, Владимир Ильич сыпал восторженные слова:

— Здравствуй, Базиль! Здравствуй! Рад видеть тебя здоровым. А загорел-то как! Из Египта, что ли?

Василий начал рассказывать с неизменной обстоятельностью: после постройки дамбы, ограждающей Минусинск от весеннего паводка, исправник разрешил ему наняться к купцу Лыткину техником на солеварню, и сейчас он, Старков, возвращается в степь к месту своей работы. В Шушенское заехал — сорок верст не околица! — ненадолго.

Едва дослушав до конца, Владимир Ильич стал расспрашивать: поправилась ли жена, здорова ли теща, как Глеб с Зиной? И, не дожидаясь ответа на последний вопрос, крикнул в соседнюю комнату:

— Надюша, в Теси тоже сыграли свадьбу. Очень рад! — Снова схватил гостя за плечи. — Поздравляю тебя с молодоженами! А им отправим депешу. Хорошо, что заехал. Молодчина! Так, говоришь, нанялся соль добывать? Дело доброе. И время пролетит быстрее.

Выйдя к ним, Надежда подала руку гостю. Старков, спохватившись, принялся поздравлять:

— И вас тоже с законным браком! От всей души! И от моей Тончурки — то же самое, и от Глеба с Зиной, и от Эльвиры Эрнестовны! Все были рады такому приятному событию. И все желают вам наследников да наследниц, сынков и дочек.

— Ну, уж ты так сразу. И оптом.

Надежда, покраснев, показала глазами на стулья:

— Да вы садитесь.

— Мое пожелание вполне естественное, — продолжал Старков с той же неторопливостью. — Вот у нас уже была первенькая… Да радость оказалась недолгой. И за судьбу роженицы боялись — Тончурка вся слезами изошла по ребеночку. Сонечкой звали…

Чтобы отвлечь гостя от тяжелых воспоминаний, Владимир Ильич хотел показать ему комнаты. Но тот все говорил и говорил о своих семейных, и прерывать было неудобно.

Пока он рассказывал, как ездили в бор за ягодами, как лошади испугались зайца, перебежавшего дорогу, и с такой быстротой рванулись в сторону, что все упали на землю, Надежда успела накрыть стол и пригласила к ужину.

— Эльвиру Эрнестовну подняли почти бездыханную, — продолжал Старков. — Боялись за ребра. Спасибо Тончурке, — она как фельдшерица успокаивает: на перелом не походит. А больная все лежит пластом.

— Так надо же в больницу.

— Сейчас ей не вынести дороги. Решили обождать. Тончурка уволилась с работы еще недели за три до своего несчастного разрешения и теперь не отходит от матери.

За столом Владимир Ильич наполнил рюмки малиновой настойкой, приготовленной Елизаветой Васильевной, и вернулся к началу разговора:

— Значит, ты в степи, на соляном озере? И хорошо там у тебя?

— Солнце палит нещадно. Приезжай, Володя! Приглашаю для твоего же интереса. За нашим озером есть деревенька с довольно странным названием — Иудино…

— Так, так, — поторапливал Владимир Ильич, заинтригованный рассказом. — Я слышал о такой деревне. Говорят, там, как в Туркестане, искусственное орошение полей. Проведено местным крестьянином Тимофеем Бондаревым.

— Удивляюсь, Володя, откуда ты все знаешь?

— Ну, что ты?! Далеко-далеко не все. Многое не знаю, — не хватает времени, но о Бондареве доводилось слышать. Деревенский публицист, искатель правды. Человек толстовского толка в некоторой степени.

— Да, переписывался с самим Львом Николаевичем! Тебе бы интересно поговорить с этим крестьянином. О его основном труде мне там рассказывал один ссыльный.

— «Торжество земледельца, или трудолюбие и тунеядство». Так? Хорошее название!

— А я-то думал — удивлю рассказом. Трудолюбие Бондарева исключительное. В рукописи двести страниц, а он снял с нее чуть ли не десять копий!

— Послал царю, губернатору, Глебу Успенскому, Льву Толстому, в музей Мартьянову.

— Вот это толково! Буду в Минусинске — почитаю. Николай Михайлович разрешит.

— Не зря я разговор завел… А последний экземпляр старик завещал положить с ним в гроб.

— Разве он умер?

— Живой. Прошлой зимой, рассказывают, еще ребятишек учил. Школа у него вроде подпольной. Нагрянут власти, закроют, пригрозят, а уедут — он опять за свое. Пособия у него в классе: соха, лопата…

— Это по твоей части, Надюша. Интересно?

— Очень. Посмотреть бы самим.

— …борона, топор, — продолжал перечислять Старков, пригибая палец за пальцем, — хлебное зерно, серп, квашня…

— Даже квашня?!

— Девочки учатся хлеб выпекать. А на уроки географии он приглашает солдата, участника освобождения Болгарии, и матроса, плававшего вокруг света. Лоцман-плотогон у него рассказывает о порогах на реке Абакан.

— Умный старик, — сказала Надежда. — Использует все, что может.

— Нынче, говорят, плох. Недолго протянет. Но я отвлекся. По описанию ссыльного, Бондарев сверхоригинально преуготовил себе могилу. На двух каменных плитах, как древние люди на своих стелах, зубилом вырубил заглавия: «Памятник» и «Завещание». А ниже — два большущих послания потомкам! Я записал выдержки. — Старков достал тетрадь. — Слушайте: «О, какими страшными злодеяниями и варварствами переполнен белый свет! По всей России всю плодородную при водах землю, луга, леса, рыбные реки и озера, все это цари от людей отобрали и помещикам да миллионерам и разным богачам отдали на вечное время. А людей подарили в жертву голодной и холодной смерти».

— Гневное и страстное обличение!

— А вот на второй плите: «Все это я пишу не современным мне жителям, а тем будущим родам, которые после смерти моей через 200 лет родятся». И дальше: «Да неужели ты, главное правительство, способно только одних здоровых овец пасти, это помещиков и подобных им, а слабых овец оставлять на съедение кровожадных зверей?..»

— Давно известно, что способно.

— И Бондарев заканчивает на своей плите: «Вот как я 22 года ходатайствовал перед правительством о благополучии всего мира… Вот так сбудется реченное: да снийдите во гроб, как пшеница созрела, вовремя пожатая. Прощайте, читатель, я к вам не приду, а вы ко мне придете». Рядом с плитами поставил столик и завещал положить в него свою рукопись. Пусть приходят люди и читают на могиле.

— Да, страстные слова! Глубоко верные. И смелый он человек, этот деревенский обличитель. Повидать бы его. А вот авторская надежда, что потомки прочтут каменные послания, несостоятельна. Полиция от тех плит не оставит ни крошки. Но дело не только в этом! Через двести лет такое обличение не понадобится. Даже через двадцать. Оно останется, как историческое обвинение мучителям, заколоченным в гроб. Об этом теперь есть кому позаботиться.

Среди болота пронзительно взвизгивала, будто плакала, собака…

…Охотники приехали на подводе Старкова рано утром, когда на траве еще висели крупные, сизые, как воронья ягода, капли росы. В зарослях желтеющей осоки зеленели моховые кочки, словно обтянутые бархатом. Причудливыми зеркалами светились маленькие озеринки. Одиноко стояли круглые, как шары, кусты тальника. Лучшего дупелиного болота не сыскать во всей округе!

Все затаилось, замерло в тишине. Огромная равнина казалась безжизненной. Лишь высоко в небе медленно и деловито кружился черный коршун; завидев охотников, передвинул свои круги поближе к лесу.

Дженни на ременном поводке шумно втягивала в мокрые ноздри воздух, полный будоражащих запахов, и дрожала от нетерпения.

— Только будь послушной. — Владимир Ильич погладил приподнятую собачью голову, потрепал по холке, поглядел в большие карие глаза с лиловыми огоньками в зрачках. — Договорились? Срывать не будешь? Дисциплина на охоте — главное.

Он еще раз погладил собаку и, видя, что охотники уже вошли в болото, держа ружья наизготовку, отстегнул поводок.

Метнувшись вперед, Дженни скрылась за ближним кустом.

Тотчас же с шумом и свистом крыльев взлетел дупель, за ним — второй, третий.

Оскар выстрелил. Но, когда рассеялся дымок, увидел, что дупель, по которому он стрелял, летит как ни в чем не бывало к середине болота.

— Худо стреляль, — сказал, огорченно крутя головой.

— Ничего, наловчишься, — успокоил Ульянов. — Самое неприятное — безудержность Дженни. Придется самим вытаптывать, если она не распугает всех.

Собака была уже далеко в болоте. Среди осоки мелькала огненная струйка ее вытянутой головы и спины. Дупели взлетали из-под ее лап, и она, вывалив язык за губу, пыталась настичь быстролетных птиц.

— Придется приучать на длинной веревке, — сокрушался Владимир Ильич. — Жаль, не взяли.

— Годятся вожжи, — подсказал Старков. — Возьми у ямщика.

— Теперь ее не скоро подманишь. — Владимир Ильич, окликая Дженни, побежал за ней, Оскар — тоже.

Василий Васильевич смотрел на них, стоя с вожжами в руках. У Энгберга ноги длинные, тонкие. Казалось бы, мог легко перепрыгивать с кочки на кочку, что ни шаг, то — полсажени. И тем не менее он далеко отстал от друга. Ильич бежал легко и быстро, будто кочки подкидывали его и своей упругостью добавляли силы.

Вот он остановился уже поблизости от собаки, прикрикнул и погрозил кулаком.

Дженни косо посмотрела на хозяина и легла. Но стоило ему сделать несколько шагов в ее сторону, как она отбежала немного и снова легла.

«Просто упрямится или боится наказания за испорченную охоту?» — недоумевал Старков, стоя возле широкого куста низкорослой ивы.

Что говорил Ильич собаке — не было слышно, но Дженни по-прежнему отбегала от него и ложилась на несколько секунд.

И Оскар тоже не мог подманить ее.

Обиделась на хозяина и не доверяет его другу!

Описав полукруг, Дженни, мокрая от болотной воды и росы, сбитой с осоки, легла отдохнуть у ног Старкова. Он хотел было нагнуться и взять за ошейник, но собака, испугавшись, вскочила и азартно рванулась вперед. И тут произошло неожиданное: через несколько шагов она с ходу уперлась в землю тремя лапами; застывая на месте, правую согнула и приподняла.

Классическая стойка! Вот так Дженни!

Но кто тут может быть, в двух шагах от охотника? Даже странно видеть стойку. Неужели на какое-нибудь перышко?

На всякий случай Василий Васильевич все же приготовился стрелять влет и скомандовал:

— Пиль!

Дженни не двигалась с места.

— Пиль, милая! Пиль!

Собака оглянулась и снова застыла.

Старков начал одной рукой подталкивать вперед. Дженни мелко дрожала всем телом и упиралась, теперь уже не решаясь оглянуться на непонятливого охотника.

И вдруг из-под кочки у самого собачьего носа, растревоженного каким-то резким запахом, взлетела свечкой вверх неуклюжая птица, чуть меньше дупеля. Неловко и беспомощно махая трепыхавшимися крыльями, набирала высоту, чтобы перевалиться через куст. Задрав голову, собака смотрела на нее несколько секунд, — бежать некуда, — потом легла, протянув усталые лапы.

Стрелять было не труднее, чем по неподвижной цели, и птица упала в куст. Дженни отыскала добычу и положила к ногам охотника.

— Отличная собака! — громко похвалил Василий Васильевич, чтобы слышали на болоте.

Поднял добычу: длинные тонкие ножки, вытянутое, как веретено, туловище, темно-серое оперение, короткие, будто обрубленные, крылышки, клюв острее шила.

— Коростель?! — обрадовался Ульянов, подходя к Старкову. — С полем тебя!

— Да, коростелище, — не спеша подтвердил тот. — И ты бы видел, какая была классическая стойка! Золотая у тебя, Володя, собака! Только надо в руках держать, во всем с подходом к ней.

Положив морду на вытянутые лапы, Дженни одним глазом настороженно посматривала на хозяина.

Владимир Ильич погладил ее:

— Не будь такой обидчивой. А наказывать тебя никто не собирается. Ты ведь сегодня первый раз. И с коростелем выдержала экзамен! Пойдем учиться стойке на дупелей.

Он привязал к кольцу ошейника конец вожжей и снова пустил собаку в болото.

То давая команду: «Пиль!», то придерживая Дженни, он как будто приучил ее к стойке на дупеля. У его пояса уже болталось пять длинноносых куличков. И Оскар заполевал одного.

А Старков, сколько потом ни стрелял, все мимо. В книжках он читал, что стрельбе влет легче всего научиться на дупелях. Может быть, это и верно. Дупель улетает от охотника по прямой: в угон стрелять не так уж сложно. Но летит он пулей. Поторопишься — мимо, помедлишь, а дупель уже — вне выстрела.

И Василий Васильевич, махнув рукой, вышел на бережок. Стоя там, наблюдал за выстрелами Ильича:

— Ловко!.. Молодчина!..

Но вот Ульянов второпях обронил конец веревки, и Дженни, почувствовав бесконтрольность, с прежней ошалелостью бросилась вдогонку за дупелем, что спешил улететь за куст. А за кустом стоял Оскар. Заметив птицу, он вскинул ружье. И в то самое время, когда нажимал гашетку, увидел, что Дженни гонится за птицей. Но было уже поздно: выстрел раздался, собака упала и завизжала, пронзительно, жалобно, словно заплакала.

Все, забыв о дупеле, упавшем недалеко впереди, сбежались к ней. Она приподняла голову и снова уронила на траву. Один глаз был закрыт, из подбровья сочилась кровь. И лапа была в крови.

Энгберг вздыхал:

— Ой, я есть дурак! Зачем стреляль? Дурак есть.

— Оскар, перестань, — попросил Владимир Ильич. — Ты ни в чем не виноват… Это простая случайность.

Он ощупал лапу — кость цела; приложил платок к собачей брови, промокая кровь.

— По-моему, царапнуло двумя-тремя дробинками. Поправится. — А собаке попенял: — Вот до чего доводит глупый твой азарт.

Раненую перенесли на бережок, перевязали ей лапу.

Сварили суп, пообедали. Собаке дали вареные головки дупелей.

Она съела и облизнулась.

— Аппетит не пропал? Значит, поправишься.

Пока ямщик водил коней на водопой, Ульянов и Старков пошли погулять по лесу. Из-за Енисея дул назойливый ветер, и над их головами уныло шумели косматые вершины старых сосен.

Старков сказал:

— Нам все же повезло — дали самый юг Сибири.

— Юг-то юг, но потеряны годы…

— У тебя не потеряны — вторую книгу пишешь!

— Но еще не ясно — первая-то увидит ли свет. И книги — это не все. Сам знаешь, за Невской заставой и на Выборгской стороне рабочие ждут живое слово. Эх, дорогой мой Базиль, — Владимир Ильич, остановившись, положил руку на плечо друга, — если бы мы теперь были в Питере! В гуще рабочего люда!..

Ямщик напомнил: лошади запряжены. Пришлось поспешить с расставанием, — Старкову нужно было на следующий день добраться до соленого озера. Отъезжая, он долго оглядывался, махал рукой. Потом с грустью отметил:

«Да, у Владимира здесь связаны крылья».

А с соленого озера написал Антонине:

Они все время были вместе.

Владимир, стоя за конторкой, что-то подсчитывал на счетах для таблиц книги о рынках. Надежда за соседним столиком переписывала перевод первого тома Сиднея и Беатрисы Вебб «Теория и практика английского тред-юнионизма».

Когда, отдыхая, читали новинки из беллетристики или перечитывали любимых поэтов, часто останавливали друг друга:

— Володя, вот послушай…

— Надюша, здесь интересные, сильные строки…

И разлучались лишь в те часы, когда Надежда надевала фартук и уходила в кухню, чтобы помочь матери.

У Владимира все сильнее и сильнее разбаливались зубы, и капли уже не помогали. Десятого августа пришлось отправиться в город. Надежда не могла поехать с мужем, — у нее не было разрешения. И они расстались на целых три дня!

В Минусинске Ульянов обратился за помощью к «городовому врачу» Смирнову. Да лучшего лекаря и не было в этом захолустье. Ему, терапевту по специальности, приходилось не только прописывать капли, микстуры да примочки, но и частенько вооружаться скальпелем хирурга или щипцами дантиста.

Смирнов, постукивая по зубам больного, спросил: «Этот?» — и, не раздумывая, подцепил козьей ножкой.

Вырвав коренной зуб, повертел перед глазами:

— Не пойму — с чего разболелся? Чистый, как репка!

Ночью боль не унималась. Едва дождавшись утра, Владимир Ильич опять отправился к Смирнову. Врач успокаивал:

— Не волнуйтесь, сударь, это — десна. Все пройдет.

А когда больной пришел третий раз, Смирнов посоветовал:

— Вот что: поезжайте-ка вы в Красноярск. Там вам сделают полный ремонт. По моей справке губернатор разрешит поездку.

И 12 августа Ульянов отправил прошение.

Как во все предыдущие поездки в Минусинск, он и на этот раз побывал в музее, сдал библиотекарю прочитанные книги, взял новые, для себя и для Нади.

Зашел к самому Николаю Михайловичу. Мартьянов обрадовался, встретил у порога, указал на мягкое кресло:

— Садитесь, рассказывайте, милейший, о житье-бытье. Я слышал о вашей свадьбе — поздравляю от всего сердца.

— Спасибо, Николай Михайлович, на добром слове. А что же рассказывать? Мы поджидали вашего приезда. Учитель с детьми набрал для аптеки кореньев, насушил трав.

— Мне очень хотелось поэкскурсировать в окрестностях Шуши, но… Здесь хлопот полон рот. И все же я приеду.

— Будем ждать. Ну, а мне похвалиться нечем. Книга моя в Питере еще не вышла. На шушенских болотах никакой диковинки не подстрелил. Дупели, бекасы да коростели — вот и все. Пеликаны не залетали, страусы в степь не забегали, — не везет мне. — Понизив голос до доверительного тона, Ульянов заговорил о том, ради чего пришел: — Я к вам, Николай Михайлович, с необычной просьбой…

Опасался, что тот удивится, спросит: «Кто вам мог сказать?» — и помнется в нерешительности — уважить просьбу или вежливо отказать? Но Мартьянов ответил с любезной готовностью:

— Вам — с большим удовольствием.

Он, открыв сейф, достал серую папку, развязал тесемки и положил перед Ульяновым:

— Читайте. Здесь вам никто не помешает. А мне позвольте удалиться на полчасика — в аптеке ждут.

В папке лежали, сшитые льняной ниткой, листы линованой бумаги с неровными строчками, написанными дрожащей старческой рукой.

Оставшись один, Владимир Ильич начал читать рукопись и вскоре же встрепенулся от огненных строк:

— Великолепно! — Хлопнул рукой по листу и прочел второй раз. — «Ты, правительство, хочешь силу и достоинство моей рукописи уничтожить? Нет, она тебя скорее уничтожит, из книг живых изгладит и в книгу смерти запишет». Хорошо! «В книгу смерти запишет» — степной публицист льет воду на нашу мельницу. А Николай Михайлович неробкий человек. Ведь это все равно, что держать в музее начинку для бомб!

Бондарев писал о двадцати четырех миллионах крестьян, находившихся на его памяти в крепостном рабстве:

— Он и мыслитель, и стилист хороший!

Владимир Ильич перевернул страницу.

«От начала века тянутся труд с праздностью, а хлеб с тунеядством», — писал Тимофей Михайлович, обличая белоручек-трутней, которые «ничего не делают, чужие труды — это пчелиный мед — поедают», и тут же взывал: «Умилосердись над нами, богатый класс! Сколько тысяч лет, как на необузданном коне, ездишь ты на хребте нашем, всю кожу до костей ты стер».

Владимир Ильич на минуту отвлекся от рукописи… Богатый класс никогда не умилосердится. Бондарев не понимает этого.

Стал читать дальше:

«На два круга разделяю я мир весь: один из них возвышенный и почтенный, а другой униженный и отверженный. Первый пышно одетый и за сластьми чужих трудов столом… — это привилегированное сословие. А второй круг — в рубище одетый, изнуренный тяжелыми трудами и сухоядением… — это бедные хлебопашцы».

— И только? А где же самый важный круг — рабочий класс?

Владимир Ильич быстро пробежал страницы, где говорилось, что каждый человек должен «работать для себя хлеб», сиречь непременно заниматься земледелием, и во второй половине рукописи задержался на самом главном:

— Вот великая правда! — Владимир Ильич встал и прошелся по кабинету Мартьянова. — За эту правду Бондарева помянут добрым словом.

По дороге домой Владимир Ильич долго не мог отвлечься от дум, пробужденных рукописью деревенского публициста, доживающего, как говорит Мартьянов, последние дни:

«Вопрос о земле — один из труднейших, и нашей партии придется немало поработать над аграрными проблемами. Бондарев говорит — «хлебопашцы». Будто подровненные по ранжиру. А они — разные. Сосипатыч — хлебопашец, и Симон Ермолаев тоже называет себя хлебопашцем. Тимофею Михайловичу это непонятно. Зато он поставил каиново клеймо на лоб помещику.

Как мы поступим с помещичьей землей? Разделим между бедняками и средними крестьянами? Это легче всего. Но ловкие и бессовестные завтра же раздуют кадило и станут кулаками.

Нет, наши теоретики должны продумать все до мелочей. Крупные деревенские хозяйства, бесспорно, перспективнее, прибыльнее. Они могут купить машины, удобрения, могут даже заставить работать на полях электрическую силу, передаваемую по проводам».

«Мечты? — спросил себя. — Да, близкие к осуществлению. Дело за победой над богатеями, которую одержит рабочий класс. Вот тогда-то он поможет устроить в крупных экономиях, принадлежавших помещикам, товарищеские хозяйства, чтобы сегодняшние Сосипатычи обрабатывали бы землю сообща. Выберут себе доверенных людей в распорядители. И работать будут посменно, не больше восьми часов в день. Так же, как на заводе. Вот главная мечта о перестройке деревенской жизни! Сегодня же расскажу Наде. И непременно напишу статью, адресованную деревенской бедноте. Пусть не сейчас — позднее. Быть может, через год или два. Когда закончу начатое ранее».

«Писать для деревенской бедноты, — мысленно сказал он себе, — так же важно, как и для рабочих».

Из Верхоленска от Ляховского пришло подробное письмо о похоронах Федосеева. В день его кончины поступила телеграмма: Марии Германовне позволено переехать в Верхоленск, выйти замуж и отбыть там вторую половину ссылки.

Доктор переслал письмо Анны Ильиничны, адресованное Федосееву и пришедшее тоже в день похорон. Владимир Ильич тут же отправил его назад старшей сестре. И написал матери о страшной трагедии, которой еще не было видно конца.

В ту ночь он опять не спал. Не столько от зубной боли, сколько от тяжелых дум. Наде говорил:

— Что теперь с Марией Германовной? Где она? Вероятно, в пути. Едет с радостью: наконец-то они — после десятилетних испытаний — будут вместе. А там… могила. Я опасаюсь…

— И ничем ведь не поможешь отсюда…

— Да. К глубокому сожалению.

Уже несколько дней не болели зубы. Но Владимир Ильич с возраставшим нетерпением ждал ответа на свое прошение.

— Эх, если бы и на этот раз губернатор прислал депешу!

Уж очень хотелось после долгого шушенского сидения поскорее вырваться в город, повидаться с друзьями, узнать новости, сыграть несколько партий с кем-нибудь из настояших шахматистов.

Его волнение передавалось жене. Она, правда, успокаивала:

— Получишь со следующей почтой. — А себе говорила: «Скорей бы тот или другой ответ…»

Чтобы отвлечься от раздумья, Владимир чаще обычного снаряжался на охоту. Теперь и Надя отправлялась с ним. По болотам она водила на длинной веревке Дженни, успевшую поправиться.

Собака привыкла, начала держать стойку и уже не бросалась вдогонку за взлетевшей птицей. Исчезла нервозность — охота стала приятней, чем прежде.

Но дни текли такие однообразные, что терялось представление о времени. И однажды Ульяновы даже заспорили, когда же был у них в гостях Старков — третьего дня или десять дней назад, и разобрались во всем лишь после того, как вспомнили, что, расставшись с другом, Владимир успел съездить в Минусинск.

Впрочем, было одно событие — завели «поллошади»: совместно с соседом взяли из волостного правления под расписку старого пригульного мерина Игреньку с обдерганным беловатым хвостом, тощей, тоже беловатой, как волосы старика, гривой и большой шишкой на правой передней коленке. Оставалось только покупать сено да овес!

Елизавета Васильевна торжествовала:

— Вот я говорила: у нас будет конь! Здесь же все увлекаются хозяйством: только и разговоров что о лошадях, коровах да свиньях. Теперь и мы будем через день ездить в лес!

Но выяснилось, что у Игреньки так стерты зубы и отвисшая губа двигалась так неловко, что овес высыпался изо рта.

— На сене проживет, — успокаивала Елизавета Васильевна.

Время шло, а ответ от губернатора все не приходил. И от родных уже две недели не было ни писем, ни телеграмм.

«Как они там? — беспокоился Владимир. — Здорова ли мама?»

И оставалась прежняя тревога о Мите. Что-то уж очень долго тянется следствие? Несколько раз обещали матери отпустить его в Подольск на поруки до разрешения дознания, но по-прежнему держат в проклятой Таганке. Подозрительно. Неужели следователю удалось раздобыть какие-то улики? А матери приходится возить передачи в Москву…

Сентябрь позолотил листву на березах, засыпал бор рыжиками. Владимир запряг Игреньку. Надя поставила в телегу корзины, взятые у хозяйки.

Игрений, прихрамывая и понуро мотая головой, будто кланяясь земле, то и дело останавливался. Владимир проверял, не трет ли хомут шею, не высоко ли подтянут чересседельник.

Конь, повернув большую костлявую голову, смотрел на него усталыми глазами и дышал с присвистом, как дырявый кузнечный мех.

— Н-да, завели коня! Помню, у нас был из одров одер, но и то чуточку получше.

— В Алакаевке? Ты еще не рассказывал.

— То, Надюша, печальная страница нашей жизни. После страшной кончины Саши от нас отвернулись все знакомые. Все сослуживцы покойного отца. Для родственников мы как бы перестали существовать. Одни злобно осуждали всю нашу семью, судачили о либерализме Ильи Николаевича, другие боялись жандармерии. Жить в мещанском Симбирске стало невыносимо, — казалось, собаки и те лаяли на нас свирепее прежнего. Как быть? У матери нас осталось на руках пятеро, и первое время она немного растерялась, хотя это и не в ее характере. После моей первой ссылки опасалась, что меня опять могут посадить. Продала симбирский дом и купила хутор около той самой Алакаевки. Думала, что мы с Митей «сядем на землю», как тогда говорили, и увлечемся сельским хозяйством.

Конь, передохнув, мотнул головой чуть не до колен и с хрустом в костях потянул скрипучую телегу. Владимир шел рядом. Надя тоже хотела спрыгнуть, но он остановил ее:

— Ты сиди. Одну-то довезет. — Подал ей вожжи. — Так вот. Переехали мы туда к лету и сразу почувствовали себя дачниками. Правда, не расставались с книгами. У младших гимназические учебники, у меня — университетские… Там по соседству был хутор, где жили коммуной народники. Они пытались на деле доказать: дескать, в России коммунистического строя можно достигнуть через крестьянскую общину. Я стал бывать у них. И всякий раз завязывались жестокие споры. Спорили мы с цифрами в руках, со ссылками на книги. Они утверждали, что Россия минует капитализм и пойдет своим путем. Я предложил провести статистическое обследование деревни Неяловки, с помощью Марка Тимофеевича отпечатал в типографии две с половиной сотни опросных листов. Опрос, понятно, показал, что капитализм проник в деревню.

Мерин снова остановился, теперь уже вблизи леса. Владимир досказывал, стоя у телеги:

— О моих спорах мама, конечно, все знала. У нас от нее не было и нет секретов. Правда, ей было нелегко переломить себя. Она слушала, как мы под аккомпанемент Оли пели «Коперника» с добавленным куплетом: «Монах стучится в двери рая, апостол Петр ему в ответ: «Куда ты, харя проклятая, здесь для тебя ведь места нет». Это ее не шокировало, — она уже давно перестала ходить в церковь. Не волновало ее и то, что мы все не носили нательных крестиков. Но, когда мама услышала, что мы поем «Марсельезу» и «Debout, les damnes la terre»[7], она надолго задумалась и постепенно поняла свою ошибку, единственную в жизни. Алакаевку продали, переехали в Самару. Мама вовремя увидела, чему посвятили себя все ее дети, и это большое счастье, Надюша, что она у нас такая. Наши с тобой друзья-подпольщики — ее друзья. И Алакаевку мы вспоминаем именно потому, что там мама, отбросив кратковременные заблуждения, стала нашей единомышленницей. Так же, как теперь Елизавета Васильевна.

— Не теперь, Володя, а давно. Мама знала, когда я в Питере три года ходила в кружки марксистов.

Владимир слегка тряхнул руку жены:

— «Теперь» — в том смысле, что мы все вместе.

Подойдя к коню, он взялся за оглоблю:

— Ну, Игрений, еще немного! В лесу отдохнешь. — Повернулся к Наде и рассмеялся: — Получается по Глебу Успенскому: иллюзорная «четверть лошади» из статистических таблиц! У нас, правда, половина живой, но… Как бы не пришлось самим эту половину тащить до дому!

Коня распрягли на лужайке, пустили пастись. Сами с корзинами пошли в густой бор, где земля была, словно войлоком, покрыта толстым слоем сухой хвои.

— Вон они, рыжички! — Владимир бросился вперед.

— Где? Я не вижу.

— Кругом нас. Приглядись. Вон-вон один пробился наверх, а остальные попрятались. Мне доктор Крутовский рассказывал, как их искать. Смотри: хвоя немножко припухла. — Владимир наклонился, осторожно разгреб корку. — Вот он! — Срезал ножиком и подал Наде. — Полюбуйся: на срезе даже выступил сок. И как пахнет! Лесом, хвоей. Доктор говорит: соленые со сметаной хороши! А уж он-то знает толк в дарах сибирской природы!

На одной полянке собрали несколько десятков. Потом Владимир осмотрелся и опять устремился вперед:

— Сюда, Надюша! Здесь еще больше!

— У тебя, Володя, настоящий грибной раж!

— Но ведь это в самом деле интересно! Тут гриб или не гриб? Ошибка? Нет, есть еще один!

— Я тоже ищу с азартом, но ты сегодня вроде одержимого!

Переполненные корзины покрыли пахучим папоротником, поставили на телегу, а сами пошли пешком.

Игрений опять останавливался несколько раз, пока добрались до дому.

В тот же день расстались с «пол-лошадью», и Надя написала свекрови шутливую фразу: «…это наше хозяйственное предприятие потерпело фиаско».

Поседела от раннего снега северная тайга.

Нещадный ветер осыпал с лиственниц оранжевую хвою, обдирал с берез золотые листья и кидал в студеные воды Енисея, наполовину покрывшегося ледяным «салом».

Пароход «Модест» возвращался из последнего рейса, устало тянул за собой две баржи, груженные рыбой.

Пассажиры опасливо посматривали на реку: довезут ли их до Красноярска? Того и гляди — загустеет лед, и пароход, обломав деревянные плицы, беспомощно уткнется в берег.

Впереди с обеих сторон подступили горы. У подхода к ним — Казачинский порог, самый опасный на всем пути. Его не так-то просто одолеть. Да еще с двумя баржами. Немало посудин крупнее «Модеста» Енисей поопрокидывал там с пробитыми бортами. Немало панихид справили попы в церкви села Казачинского…

С верхней палубы тревожно посматривал на берег Лепешинский.

Три часа назад он поднялся на борт парохода, занял место в общей каюте третьего класса, расположенной в корме. Грузчики внесли его багаж: сундук и сверток с пожитками да два ящика с книгами, журналами и рукописями. Среди его бумаг была большая связка писем от Глеба Кржижановского, Василия Старкова и Анатолия Ванеева. Были и письма Оли. Были бережно хранимые записочки, переданные ею в одиночную камеру петербургской «предварилки» еще в ту пору, когда она ходила к нему на свидания как «невеста», подысканная подпольным Красным Крестом. Те записочки — ценнее всего.

«Как она одна там, на новом месте? — думал теперь Лепешинский, прогуливаясь по палубе скрипевшего от натуги «Модеста». — Здорова ли? Ждет меня не дождется. Написала, чтобы я взял на дорогу провизии на шесть дней. Заботливая! Надеется, что приеду до зазимка. А если придется задержаться мне в Красноярске, то денег, говорит, можно занять у Красикова. Не забыла посоветовать!.. А я, пожалуй, успею…»

Он тревожился потому, что первые роды у Оли были злополучными, — недоношенный мальчик родился мертвеньким. «А что нынче готовит им судьба?..»

Баржи причалили к пустынному берегу. Значит, близок Казачинский порог.

Пантелеймон прошел на нос. Даль скрывали высокие скалистые горы, стиснувшие реку каменными челюстями. Вырвавшись из теснины, Енисей неистово буянил на крутом сливе. Всю долину заполнил шум и плеск.

Острые подводные камни, как клыки чудовища, вспарывали реку. Тугие струи извивались между ними и, несмотря на тяжелое ледяное «сало», покрывались шапками пены.

Пока «Модест» ждал очереди на проход через порог, подошел заморский «Scotland» и встал на якорь. Подошел «Минусинец» с баржей и тоже встал. До темноты они едва ли успеют пройти вверх, скорее всего заночуют тут.

К «Модесту» спустился буксирный пароход «Николай», прозванный казачинским бурлаком, и подал трос. Тотчас же на семафорном столбе появился знак: проход разрешен. Оба парохода протяжно загудели и, едва преодолевая бурное течение, двинулись друг за другом к узкому проходу, пробитому среди камней. Позади тянулась баржа.

А навстречу с гигантской силой и скоростью мчалась неукротимая река, пятнистая ото льда. По скалистой лестнице вода падала со ступеньки на ступеньку, и студеные брызги утолщали на берегах ледяную броню.

Машины обоих пароходов работали изо всех сил, но, только присмотревшись к ближним камням, можно было заметить, что они все же продвигаются вершок за вершком.

Вошли в борозду шириной каких-нибудь восемь сажен. «Модеста» качало, как на штормовой волне. Временами нос его зарывался в пенистую воду, а брызги, тяжелые от «сала», взлетали до второй палубы.

«Как между Сциллой и Харибдой», — припомнил Лепешинский скитания Одиссея.

Трос, натянутый до предела, дрожал над водой. Если он, не дай бог, порвется… От «Модеста» и баржи останутся одни щепки.

Через час опасность миновала: пароход-бурлак помог выбраться всему возу на глубоководье спокойного верхнего плеса.

Там «Модест» оставил баржу и, развернувшись, пошел за второй. Вниз по течению мчался быстрее скорого поезда. Мелькали деревья на берегу, мелькали огромные валуны, торчавшие из воды, сливались в скалистые гряды.

Но вот борозда фарватера круто уклонилась вправо. На неловком повороте что-то хрустнуло, — порвалась рулевая цепь, — и пароход, накрениваясь, вышел из повиновения, повернулся поперек реки. Пронзительно завыл гудок, извещая о беде.

Чтобы попытаться снова войти в борозду, капитан дал задний ход, но Енисей, играя суденышком, принялся кидать его, как щепку, со струи на струю и, разъярившись, с размаху ударил о большущий камень недалеко от левого берега. Все закачалось, затрещало. Корму будто отрубило топором, и она понеслась вниз по течению, подобно половинке скорлупы ореха. Из машинного отделения вывалился полуголый кочегар, докрасна разогревшийся у топки, и, разгребая шугу, пробивался к береговой отмели. Какой-то парень, едва успев ухватиться за доску, скрылся в бурунах. Поплыли сундуки и корзины. Поплыли ящики с книгами и рукописями Лепешинского… Он махнул рукой, — выбраться бы самому из беды.

В трюм хлынула вода.

Не взорвался бы котел… Успеть бы за борт… Может, вынесет на мелкое место.

По нижней палубе с грохотом покатились от борта к борту бочки с рыбой, и пароход повалился на бок.

Хозяин бочек, тучный бородач, упал на колени и, вскинув руки к небу, плаксиво завопил:

— Микола-батюшко!.. Вызволи, святой угодник!

Из каюты первого класса на четвереньках выполз жандармский полковник в синем мундире и умолял всполошенно бегавших людей:

— Помогите! Ну, кто-нибудь… Дайте руку!

А впереди у борта металась женщина с младенцем на руках. У нее растрепались волосы на ветру, широко открыты безумные глаза. Еще секунда, и она уронит кричащего ребенка в реку или вместе с ним свалится за борт.

Мелькнула в сознании Оля: «Доведется ли снова вместе?..»

И Пантелеймон Николаевич, пробежав мимо жандармского полковника, крикнул женщине:

— Стойте! — Выхватил у нее ребенка. — Я ловчее вас.

Прижимая его левой рукой к груди, правой придерживаясь за поручень, побежал возле борта.

Камень, о который разбился «Модест», уже облепили пассажиры. Сорвавшиеся вниз, стоя по пояс в ледяной воде, уцепились за его щербатые бока.

Младенец пронзительно вскрикивал. Казалось, вот-вот задохнется у груди Лепешинского.

Мать с отчаянным визгом бежала за ним…

…Месяцем раньше Лепешинский провожал на пароход жену.

Им не хотелось еще одну зиму жить на севере. К тому же они опасались, что местный полицейский заседатель, взяточник и держиморда, разгневанный на то, что с ним не захотели «играть в картишки», может в очередном доносе обвинить «в нелегальном общении с местным населением». Тогда не миновать жестокой кары. И у них возник план: Ольга поищет себе службу где-нибудь в южных волостях, а потом Пантелеймон будет просить разрешения отбыть там последний год ссылки. План удался, — знакомый врач подыскал для молодой фельдшерицы вакантное место в селе Курагино, у подножия Восточных Саян.

Вспоминая о первых злосчастных родах и опасаясь неожиданностей в далеком пути, Ольга пригласила себе в помощницы пятнадцатилетнюю девушку Лену Урбанович, дочь поляка, сосланного еще в 1865 году за изготовление фальшивых паспортов для участников восстания. Родители сказали:

— Увозите далеко, так берите ее в дочери.

Начались сборы в дорогу.

Ольга уложила все вещички в чемодан. На дно запрятала портреты Карла Маркса, Николая Чернышевского и Софьи Перовской, написанные и подаренные Пантелеймоном ко дню их свадьбы.

Пантелеймон подал жене карту:

— Вот посмотри: Курагино не так уж далеко от Шушенского. И в оба эти села дорога — через Минусинск. Может, тебе удастся повидаться с Ульяновым. Поклон ему нижайший!

На проводы собралась вся колония ссыльных — коммуна, целый год питавшаяся совместно.

— Оленька! Милая! — говорила за ужином Лирочка Якубова. — Развалится у нас общий стол с твоим отъездом. Ты всех тормошила. И огурцов на зиму насолили, и грибов, и капусту вырастили, и картошки накопали…

— И сена накосили, — в тон ей добавил один из друзей.

— Посмотрела бы я, как вы станете доить корову! — усмехнулась Лирочка. — Остается нас две женщины. Через день доить да стряпать — невмоготу.

— Как-нибудь обойдетесь, привыкнете.

— Без тебя, Оленька, квашня без дрожжей. Я такой хлеб выпеку, что все зубы поломают.

Пришли деревенские парни и девушки, за один год полюбившие певческие вечеринки; принесли медового пива.

Зная, что по улице похаживает стражник, провожане запели безобидное: «Что так скучно, что так грустно…»

Утром все ссыльные и деревенские хористы собрались на обрывистом берегу, где пришвартовался пароход. Из всех домов вышли бабы проводить беспокойную лекарку. И белые платочки, словно зимние куропатки, взлетали над толпой, пока пароход не скрылся за островом, мохнатым от зарослей тальника и черемухи.

В то же самое время Ульянов получил долгожданный ответ на свое прошение: губернатор разрешил приехать в Красноярск на неделю для лечения зубов.

Зубы уже давненько не беспокоили Владимира Ильича, но от такой поездки он не мог отказаться. Дело оставалось только за деньгами.

Надя сказала, что можно занять у матери, — Елизавета Васильевна сэкономила свою девятирублевую пенсию за несколько месяцев.

Теща охотно одолжила деньги. И такую сумму, что хватит не только на поездку, но и на необходимые покупки, и даже на подарки для здешних друзей.

— Надюша, запиши на бумажку, — попросил Владимир, стоя у конторки, на которой была раскрыта рукопись «Рынков». — Детям Проминских — игрушки. Миняю — лошадь. Я обещал.

— Коньки. Себе и мне. И, я думаю, маме тоже.

— Конечно, — согласился Владимир и, что-то проверяя в рукописи, начал пересчитывать на счетах. — Запиши все, что нужно.

— Две шапки. Тебе и мне, — продолжала Надя, делая пометку на листке. — Полотна белого и серого. Себе на рубахи. Хорошо бы тулуп.

— Да, и тулуп.

— Проминским для Брониславы ткани на кофточку, — подсказала Елизавета Васильевна из соседней комнаты. — Девушка взрослая, а здесь обносилась. И ей надо поинтереснее.

— В этом я ничего не понимаю, — улыбнулся Владимир, не отрываясь от работы. — Ты, Надюша, запиши, какой ткани и сколько покупать, если знаешь. Впрочем, уточним. Елизавета Васильевна, сколько нужно фунтов Брониславе на кофточку?

Теща, стоя на пороге, так расхохоталась, что у нее заколыхался подбородок. Надя положила карандаш:

— Володенька-а!.. Как ты спрашиваешь?!

— А что я сказал смешного? Я говорю: не разбираюсь в таких покупках.

— Ты спросил: «Сколько фунтов на кофточку?» Зарапортовался, милый!

— В самом деле?! Это оттого, что у меня тут, — кивнул на рукопись, — речь идет как раз о фунтах. А голове действительно необходим отдых. Ты, Надюша, записала все? Пойдем в бор, погуляем. Проветримся. Денек сегодня чудный…

На Минусинской пристани пароход ждали только к вечеру, и Ульянов направился в дом Брагина, где останавливался всякий раз.

Услышав его голос, в прихожую вышла Антонина Старкова. Вот неожиданная встреча!

А как она изменилась, маленькая, хрупкая Тоня! Потеря первого ребенка ей стоила многого! Исхудала до неузнаваемости! И теперь чем-то потрясена?

Он привык видеть у нее завитые волосы, а сейчас незнакомая жиденькая челочка падала на узкий лоб, и лицо казалось маленьким, словно у девочки, только что вернувшейся из больницы. Тонкий нос еще больше заострился, щеки побледнели, на густых ресницах усталых глаз дрожали слезинки. А когда увидала его, повеселела:

— Владимир Ильич! — на секунду приложила к глазам батистовый платочек, потом подала тоненькую, влажную от слез, руку. — Каким попутным ветром?

— Еду в Красноярск, лечить зубы. А вы какими судьбами? Как здоровье Эльвиры Эрнестовны? Мне Базиль коротко рассказывал. Как она чувствует себя сейчас?

— Ох! — У Антонины опустились руки. — Здесь моя бедная мама. В комнате. Я показывала ее Смирнову…

— Так, так. «Городовому врачу». И что же он?

— У него… — Антонина перешла на шепот. — У него есть подозрение: не рак ли? Сами знаете, какой это страшный приговор. А я в душе не верю. Мне хочется надеяться…

— И правильно делаете. — Владимир Ильич тоже перешел на шепот: — Чтобы поставить такой диагноз, нужно исключить, как мне кажется, многое, в первую очередь — ушиб.

— Да. От ушиба мог быть нарыв… Маме нужен покой. Я не повезла бы ее сюда, но Глебася волнуется, ночей не спит. И в таком состоянии везти домой…

— Почему домой? Нужно в Красноярск. Там все же опытные врачи. А еще бы лучше в Томск. Университетский город.

— Сейчас и в Красноярск не на что. Я давно не служу, Вася жалованье не получил от своего купца. И Глебу с Зиной за сентябрь еще не выдали «кормовых». За душой — ни копейки.

— А откладывать лечение нельзя. Поедемте вместе. Сегодня вечером. Деньги у меня найдутся.

— Спасибо. Нам ненадолго. Вася заработает, и мы с вами…

— Ну, что за счеты? Главное теперь — не волновать больную. Держитесь мужественно. — Владимир Ильич пожал Антонине запястье правой руки и сказал полным голосом: — Все будет хорошо. — Постучал в дверь. — Эльвира Эрнестовна, можно к вам?

Он не целовал рук никому, кроме своей матери, но сейчас, войдя в комнату, взял холодноватую старческую руку матери друга, лежавшей на широком кожаном диване, и поцеловал ее.

У больной навернулись слезы:

— В этой окаянной Сибири вы всегда появляетесь у нас, как добрый гений!..

— Ну, ну. Без громких слов, Эльвира Эрнестовна. Я обыкновенный «политик». И все тут.

— Вы — лучший друг нашей семьи…

— Это чувство взаимное.

— Мамочка! — Антонина снова приложила к глазам платочек. — Владимир Ильич берет нас в Красноярск.

— Обязательно — в Красноярск. Сейчас пойду и, как говорят, выправлю билеты.

На следующее утро они выехали на юрком суденышке «Красноярец», похожем не столько на пароход, сколько на узенький катер.

Больной зуб напомнил о себе. Пришлось действительно искать дантиста.

Пожилой врач с подстриженной бородкой, с засученными рукавами халата принялся упрекать:

— Что же вы, сударь, раньше не приезжали? Я бы отремонтировал за мое почтение. А теперь придется…

— Если это неизбежно…

— Другие вылечим — пломбочки поставим. А этот порченый. Но кто же это вырвал вам здоровый, а оставил больной! Да с такого эскулапа мало снять халат… Но я вам сделаю все, что возможно.

Тем временем Антонина отвезла мать в больницу и, вернувшись на квартиру, свалилась в постель.

Когда пришел Владимир Ильич, в комнате пахло валерианкой. У изголовья сидела Лепешинская. Она положила на лоб подруги холодный компресс и держала ее руку, считая слабенькие удары пульса.

— Лучше стало. — Подняла глаза на гостя, стоявшего в дверях. — Владимир Ильич! Как я рада!

Антонина порывисто оторвала голову от подушки, и компресс свалился на грудь.

Шагнув к кровати, Владимир Ильич сказал, что успел побывать в доме Крутовского; самого доктора, к сожалению, нет в городе, но жена рекомендовала его коллегу, и тот обещал посмотреть Эльвиру Эрнестовну, не дожидаясь утреннего обхода.

Антонина села, провела тонкими пальцами по бледным щекам, утирая слезы:

— Спасибо вам. А я уже совсем было пала духом… — И крупные слезины снова посыпались из глаз. — Если страшный диагноз… я, я…

— Да какой там диагноз!.. Вы знаете, тот же Смирнов, «городовой врач», мне вырвал здоровый зуб! Доверься ему — мог бы и всю челюсть!

Тонкие губы Антонины слегка потеплели от улыбки.

— Здесь врачи опытные — разберутся, — продолжал Владимир Ильич. — И мы вместе отправимся в обратный путь.

— Ты полежи, Тонечка. — Лепешинская погладила плечо подруги. — Сейчас поставим самовар. И пока вскипит, мы на кухне посидим, — наш гость, надеюсь, не обидится за такой прием.

В доме Клавдии Гавриловны перекладывали печи, и во всех комнатах пол был покрыт кирпичной пылью. Но для Владимира Ильича нашли уголок, отделив кровать занавесками.

Он первым делом просмотрел свежий номер «Енисея». Потом подошел к печнику, старому человеку, у которого седые пропыленные волосы были поверх ушей прижаты к круглой и лобастой голове узеньким ремешком; поздоровавшись, поднял кирпич, обожженный до зеленоватого глянца, и постучал о него козонками правой руки:

— Звенит!

— Как чугунна-ай! — отозвался печник, обтер руки о дырявый фартук и, устало опустившись на основание печки, объяснил: — Для топки такой ладят, штоб не изгорал. А для дымохода — другой.

— Обычный красный?

— И красный не весь одинаковый. Есть ломкой, есть податливой. Как мне надо, так я и обтешу его. Сызмальства обучен. Сколь домов сложил — счету нет.

Владимир Ильич взял стул и подсел к старику. Тот продолжал рассказывать:

— Меня, бывало, подрядчики наперехват зазывали на работу. Знали, что я по картинке — по чертежу ихнему — все сложу в точности. Любой свод над окнами, любой узор по фасаду. Все гладенько, в самый аккурат. Со стороны поглядишь — дом смеется, чистенький да веселенький, ровно его из воска вылепили. Вот как, мил человек! Хоть сейчас пройди по улицам да посмотри на обе стороны. Стоят купечески дома. И все кирпичики моим мастерком обихожены, к своему месту пригнаны.

— Всю жизнь купцам дома строил, а сам богатым не стал.

— С чего мне было богатеть-то? Говорят, от трудов праведных не наживешь палат каменных. А мое богачество, — указал глазами на свои широкие ладони, — вот оно! Рукомеслом зовется!

— Ну, а еще что вам приходилось строить? Тюрьмы?

— Нет. — Старик, покрутив головой, перекрестился. — Бог миловал. Я к казенным подрядчикам не наймовался. А церкви ставил. И больше всего изукрашивал колокольни. Кирпич брал звонкой. Теперь, ковда мимо иду, погляжу вверх — шапка свалится, а я не чую. В большой колокол вдарят — мне мерещится, што каждый кирпичик гудит, свой голос подает.

«Труд для него — поэзия!» — отметил про себя Владимир Ильич. Потом сказал:

— Я в газете читал: в здешнем тюремном замке собираются строить новую церковь. Вы не слышали? Для чего же новую?

— Слых есть — в старой дюже тесно: рестантов-то прибавилось. Почитай, их тысячи.

— И думаете, все богомольные?

— Про то в остроге не спрашивают. Там разговор короткой: замаливай грехи! А как ишшо с варнаками-то? Сказывают, архирей с губернатором купцов скликали. Богатеи раскошелились, не поскупились ради такого дела. Надысь их возблагодарили молебствием о здравии. И освятили первые камни.

— Помогли купцы бедной казне! Выручили! А не лучше ли было деньги на что-нибудь иное? На больницу, скажем, или на хорошую библиотеку.

— Хы! — отрывисто хохотнул печник. — Под книжки хоромины?! Купцам придумки ни к чему! Да и грамотеев-то у нас не ахти сколько. Вон Юдин носился с книжками, ровно с писаной торбой, возами возил к себе в Таракановку, а теперича покупателя ищет. И нет его, покупателя-то.

— Н-да. А вы дома, что же, перестали строить?

— На лесах голову обносит. Спустился на землю. По старости пошел в печники. И не худо мне.

Трехлетний Готя, белокурый мальчуган в коротких штанишках, сидел у гостя на коленях и развертывал конфетку. Семилетний Петюшка, тоже с конфеткой в руках, стоял рядом и удивленно смотрел на человека, что так сразу приветил их.

— А вы — дядя Ильич? — спросил старший. — Папа ждал вас.

Гость покачал Готю на коленке, потрогал бок:

— Щекотки не боишься? Молодчина! И ты не боишься?

— Дети! — строго окликнула ребят Виктория Антоновна, белокурая, синеглазая полька с золотым католическим крестиком на груди. — Вы уже…

— Мы уже познакомились, — поспешил Владимир Ильич успокоить мать, вошедшую в комнату.

— Извините, они у нас чрезмерно общительные.

— Нет, все нормально. Ребята у вас, Виктория Антоновна, хорошие, незастенчивые. Хотя это и непедагогично хвалить детей в глаза, но это верно. Правда, Готя?

— Павда, — кивнул головой мальчуган, дожевывая конфетку.

— Только с буквой «р» у тебя, друг, что-то не в порядке. Надо подружиться с ней. Пусть это и нелегко. Я по себе сужу.

— А старший у нас совсем не страдал детской картавостью. Он у меня — заграничный. Петенька! — Мать коснулась рукой спины сына. — Иди-ка погуляй.

Когда мальчик вышел, Виктория Антоновна не без гордости продолжала:

— В Женеве родился.

— Я тоже 'одился? — спросил Готя. — А гово'ила аист п'инес.

— Ты невоспитанный. Иди догоняй Петюшку.

— Здесь и аистов дети не видали, — сказала Виктория Антоновна, села возле столика с вязаньем. — Мне помешали досказать. Сама Розалия Марковна принимала моего старшего, жена Плеханова.

— Мне доводилось бывать у них и пить знаменитый кофе Розалии Марковны.

— В Швейцарии я училась вместе с сестрой Петра Ананьевича. Он приехал туда под предлогом навестить больную сестру. Тогда я и ввела его в семью Плехановых. С Георгием Валентиновичем они подолгу беседовали, однажды сфотографировались на берегу Женевского озера. Оба не подозревали, что эту карточку перехватят заграничные царские шпики. Она-то и погубила мужа. До последнего момента Петя отрицал встречу с Плехановым, и тут жандармы выложили на стол фотографию. Запираться дальше было невозможно. Просидел полгода в каземате Петропавловской крепости. Вы, конечно, знаете. А теперь вот эта разнесчастная ссылка. Срок подходил к концу. Я уложила чемоданы, думала — уедем в Крым или на Кавказ, словом, в теплую сторону. И вдруг ему накинули год. Вызвали в полицию и объявили постановление особого совещания министров. И добавили в назидание: «Зарубите себе на носу: не спокойный вы человек. Переписку большую ведете со ссыльными».

— Так и сказали? За большую переписку?

— Да. И я боюсь, что через год еще прибавят. Я не вынесу. Вы бы поговорили с Петей.

— Не волнуйтесь, Виктория Антоновна. По-моему, нет надобности напоминать ему о конспирации.

— Ах, я совсем не об этом.

— А о том, о чем вы подумали, я разговаривать не могу. И не буду. Это могло бы обидеть Петра Ананьевича. Он воспринял бы как недоверие.

— У нас же — дети. Поймите — дети.

— Ради них, ради всех детей и их будущего Петр Ананьевич жертвует своим спокойствием и еще многим в жизни.

— Вы всё свое. А с меня уже довольно тревожных ночей. Ветер стукнет ставней — просыпаюсь с дрожью: «К нам с обыском?» Я не зеленая девочка, понимаю — жизнь коротка, и мне хочется спокойных дней, обычных человеческих радостей, которые вы, вероятно, назовете мещанскими, обывательскими. Пусть так. Не стыжусь этих слов. Был бы покой на душе. Я уже тысячу раз пожалела, что познакомила Петю с Плехановым. Тогда думала, останемся навсегда в Швейцарии, найдем какое-нибудь дело. Но Петя рвался в Петербург. Он тогда был совсем тоненьким, обложил себя литературой, как панцирем, и было незаметно. Проехал с грузом через границу. А ночью, когда он уже успел сплавить нелегальщину, его схватили… Теперь вот агент по отправке енисейских грузов! Жалованье грошовое. После смерти дедушки помощи ждать не от кого. Еле сводим концы с концами. А ведь Петя — способный юрист. Я его представляю себе блестящим адвокатом: речи в суде, отчеты в газетах, солидный гонорар!

— Такая карьера не для Петра Красикова. — Владимир Ильич встал, сделал несколько шагов по комнате. — Не ради этого он разошелся во взглядах со своим покойным дедушкой.

— Дедушка достоин доброй памяти! — Виктория Антоновна раскрыла семейный альбом. На карточке — старик, белая борода во всю грудь, тяжелый крест с драгоценными каменьями, серебряные звезды, полученные в награду. — Немного таких людей в этом забытом богом Красноярске! На похороны вышел весь город. Все его уважали. И я его понимала. Ради меня он и Пете простил его заблуждения.

— Насчет заблуждений вы зря.

— Вижу — весь разговор затеяла напрасно.

— А вот и он сам. — Владимир Ильич, остановившись против дверей, протянул руки. — Легок на помине!

Быстро вошел Красиков, весело вскинул брови, с размаху обнял друга.

— Безмерно рад! А я несколько задержался на службе. Сейчас будем обедать. Не так ли, душенька? — Поцеловал вяло протянутую руку жены. — Ты, конечно, извинишь за маленькое опоздание?

— Накажу только тем, что подам второе в перепревшем виде.

— Ты чем-то взволнована? Не запирайся — глаза выдают.

— Мы вспоминали Женеву, — поспешил на выручку Владимир Ильич, — самого Плеханова, Розалию Марковну…

Он все время не сводил глаз с Красикова. Умело сшитый пиджак сидел на нем аккуратно и красиво, на брюках свежая складка, ботинки начищены до блеска, в верхний боковой кармашек засунуто до половины, несомненно изящным жестом, модное пенсне. Кто бы мог подумать, что это революционер, томившийся в Петропавловке? Адвокат! Уже привыкший немножко по-актерски пользоваться громкой славой присяжного поверенного. Похвально! Все может пригодиться для конспирации! А после… Нам понадобятся авторы своих законов, свои судьи…

Спросил:

— Вы уже пользуетесь очками? Не рано ли?

— Изредка. Привыкаю.

— Понятно. У вас все предусмотрено.

За обедом Петр Ананьевич, возвращаясь к прерванному разговору, сказал:

— Я тоже часто вспоминаю Женеву, хотя жили мы там очень трудно. Однако не жаловались на бедность, видя, как тяжело живут Плехановы. Почти без денег. Розалия Марковна тогда еще не имела врачебного диплома. В семье — три дочки. Сам Георгий Валентинович без какого-либо регулярного заработка. А ведь у него туберкулез, вечный бронхит. Бледные щеки. Порыжелое пальто, бахрома на истрепанных брюках.

Виктория Антоновна взглянула на мужа и, не сдержавшись, тяжело вздохнула, словно хотела сказать: «И тебя ждет то же самое».

— Но, — продолжал Красиков, — его неукротимый революционный пыл, блестящий сарказм и остроумие в разговорах и выступлениях, постоянная теоретическая и популяризаторская работа! Это в нем поражает и восхищает!

— Да, да, — подхватил Владимир Ильич, — Плеханов — блестящий ум! И мы обязаны оберегать его, как огромную марксистскую силу. Революционеры его закалки нам дороги. Оч-чень дороги. И дружба с ними чрезвычайно важна.

В газете «Енисей» Ульянов часто читал статьи и заметки Скорняковых. По инициалам догадывался, что это — отец и сын.

Кто они? Полтора года назад о них не было слышно.

И вот теперь Красиков вел его к Скорняковым. По дороге рассказывал:

— Из Енисейска переехали. Там старший Скорняков попал в число неблагонадежных еще за связь с Буташевичем-Петрашевским. Здесь сразу же задумал открыть библиотеку с «кабинетом для чтения». Губернатор не позволил, как того и можно было ожидать. Тогда Никита Виссарионович решил записать библиотеку на жену. Это удалось. Разрешение получили. А весной прибыл в тюремном вагоне их сын Леонид, студент Петербургского университета, член «Союза борьбы».

— Вот как!.. И что же он?

— Выслан на три года. Он-то и пишет…

— По статьям чувствуется — марксист!

Они шли пустынным — в поздний час — Садовым переулком. На углах домов белели трафаретки недавно появившихся номеров. Красиков сказал, что номера введены для удобства сыска да наблюдения, и красноярцы прозвали их полицейскими.

— Пусть так, но это — по-европейски, — отметил Ульянов. — Для всех удобнее. Иногда и начальство, не ведая того, делает нечто благоразумное. Знаете, почему префект Осман в средневековом лабиринте Парижа прорубил Большие бульвары? Проще простреливать улицы, разрушать баррикады восставших. А городу пошло на пользу.

Остановились у дома № 12. Красиков постучал в двухстворчатую ставню одного из окон, словно в стену тюремной одиночки. В ту же минуту послышались торопливые шаги в сенях, парадная дверь на невысоком крылечке распахнулась, и к ним вышел в пиджаке и манишке крупнолицый молодой, но уже степенный человек профессорской осанки.

— Вот вы какой! А по статьям я вас представлял себе иным — юным забиякой в косоворотке, — улыбнулся Владимир Ильич, пожимая руку. — Гостей принимаете? Время у вас есть? Хорошо. Я тоже очень рад познакомиться. Вас не удивляет, что назвал забиякой? Уж очень вы ловко и смело для легальной газеты даете отпор местным либералам! Такое встречается не часто в сибирской периодике.

— Вы, Владимир Ильич, я вижу, увлекающийся человек, — заметил Леонид Никитич, когда провел гостей в дом. — Перехваливаете меня.

— Не скромничайте. Я чувствую, что вам иной раз хочется размахнуться и ударить с озорством и силой Васьки Буслая, но… приходится умерять свой пыл. Умерьте еще немножко. В интересах конспиративности. Вы — на виду у всех. Если будете держаться в тени — сделаете больше. Ведь вы, я понимаю, пишете не для славы? Возьмите себе псевдоним, да не один. Однако что же я? С порога — поучения. Извините, невольно вырвалось.

— Я мотаю на ус, — рассмеялся Скорняков. — Спасибо. Вам со стороны виднее.

Владимир Ильич успел окинуть взглядом полки с книгами и, указав на дверь, спросил:

— А «кабинет для чтения» здесь? Вероятно, там будет нам удобнее, если есть запасный выход. Предусмотрели? Вот и отлично!

На столах лежали свежие газеты и журналы, но Ульянов, удерживаясь от соблазна, сказал, что читать придет завтра утром.

Поговорили о Питере, об общих знакомых, уцелевших при последнем «жандармском набеге», потом Владимир Ильич мягко и тактично спросил о здешнем кружке. И Скорняков начал перечислять своих кружковцев, не называя — по конспиративной привычке — ни фамилий, ни прозвищ.

Ульянов пригибал на левой руке палец за пальцем:

«Два столяра из железнодорожных мастерских, обойщик, слесарь. Очень хорошо! Еще столяр из депо. Великолепно! Табельщик лесопильного завода, — пригнул палец на правой руке. — Маляр. Все — рабочие! Лучшего и желать нельзя. Красноярцы — на правильном пути! Можно надеяться, депо и мастерские будут нашими крепостями».

— А кирпичный завод? — спросил Леонида Никитича. — Есть ли какие-нибудь связи?

— В библиотеке бывает один парень. Пока присматриваюсь к нему.

Зашла речь о беседах, и Ульянов припомнил свои лекции и рефераты в питерских рабочих кружках. Скорняков рассказал, что собираются они так же, как там, в разных квартирах, чаще всего в железнодорожной слободке, а иногда и в лесу. Летом это удобно. Правда, приходится выставлять охрану на тропинках.

Владимир Ильич посоветовал: красноярцам пора установить связь с другими городами, прежде всего с Томском, имея в виду не только рабочих, но и студентов; с Иркутском, помня о соседнем Александровском централе; с Читой и окрестными каторжными тюрьмами, где вольнолюбивый дух, конечно, жив со времен декабристов; с молодой станцией Обь — оттуда идут дороги во все стороны.

— Ну, я наговорил много. Вы сами знаете — это программа-максимум.

— Мы и должны стремиться не к малому, а к большому, — подтвердил Скорняков.

— Ты служишь на железной дороге, и у тебя огромные возможности, — подбодрил Красиков.

— В токарном цехе, я чувствую, будет забастовка. Один из нашего кружка работал на Урале, участвовал в серьезной стачке. Здесь рассказал своим товарищам. С ним согласны многие. Первое требование — по субботам восьмичасовой рабочий день. Для начала хотя бы по субботам.

— Пора сибирякам! И по крупному политическому счету.

— Выпустим листовку.

— Очень хорошо! — Владимир Ильич, не усидев, сделал несколько шагов между столиками. — А техника размножения?

— Техники еще нет, — ответил Красиков. — И не знаем, с какого конца начинать.

— Напишем от руки, — уточнил Леонид Никитич. — Печатными буквами.

— Много ли вы напишете? Два десятка. Капля вместо крайне нужного печатного моря! В этом отстает Красноярск. От маленького, заброшенного к черту на кулички Верхоленска отстает. Там покойник Федосеев размножил манифест партийного съезда! На мимеографе! Один человек! А Томск? Я не случайно упомянул студенческую Мекку Сибири, — там в университете уже не первый год работает печатня, правда — только гектограф. Но и это достойно подражания. Понимаю, трудно. — Владимир Ильич снова подсел к товарищам. — Пишите пока от руки. А содержание листовки?

— Против штрафов. Но на этом не остановимся. Добавим политики. Вспомним казнь Александра Второго. И скажем: казнить надо не царя, а русское самодержавие.

— Совершенно верно! — Ульянов, перегнувшись через стол, пожал руку Скорнякову. — О псевдониме не забудьте.

Когда шли обратно, Владимир Ильич думал о своей новой статье, которую он напишет, непременно напишет в ближайшее время:

«Семена социал-демократических идей заброшены уже повсюду в России. От Петербурга до этого далекого Красноярска, от Кавказа до Урала. Вот отличительная черта последних лет!»

Во всех дворах, звеня цепями, лаяли собаки. На улицах стучали деревянные колотушки сторожей.

Город спал глубоким сном.

— У нас тут появляется новая политическая хворь, — сказал Красиков, когда они пришли домой. — Вроде ветряной оспы, которая не так уж опасна, но все же…

— Если болезнь, то надо принимать меры. Выкладывайте, батенька, все: кто болен, какие признаки? Все, все.

— Наш коллега — присяжный поверенный Петр Иванович Кусков.

— Социал-демократ?

— В некотором роде…

— Поговорить бы с коллегой.

— Это можно. Хотя визит и не доставит мне удовольствия, но сходим. Я их с детства знаю, всех Кусковых. Три брата: врач, этот адвокат и инженер Леонид Иванович. В гимназии мы вместе учились. Теперь приехал в гости.

На следующий день вечером отправились к Кускову, позвав с собой Скорнякова.

В передней их встретил хозяин дома, плотный господин в крахмаленой манишке с высоким жестким воротником, между отворотами уголков которого едва умещалась холеная бородка. Он только что вернулся из суда и еще не успел снять фрака. На его пухловатых пальцах, помимо обручального кольца, поблескивали два золотых перстня. Петр Ананьевич представил ему шушенского гостя.

— Помощник присяжного поверенного? — переспросил Кусков. — Вдвойне приятно! Милости прошу, господа, в кабинет. И позвольте узнать, под чьим же патронатом вы исполняли свое помощничество?

Услышав громкие фамилии присяжных поверенных — самарского Хардина и петербургского Волькенштейна, Петр Иванович поправил седоватые усы:

— Похвально! Известнейшие адвокаты! Будь я молодым, счел бы за честь состоять при них помощником!

Познакомил гостей с братом, таким же плотным, только бритым, с нафиксатуаренными усами.

— Мы с Леонидом на холостяцком положении. — Петр Иванович развел руками. — Так что извиняйте, господа. Жена в Европе. Хоронится от преследований. Сейчас, правда, собирается инкогнито в Петербург…

Сели в зачехленные мягкие кресла. И разговор вначале шел об адвокатской практике, о запутанных судебных делах и блестящих защитах.

Леонид Иванович не принимал в нем участия. Он мял пальцы и украдкой посматривал холодными глазами на Красикова.

Когда упомянули о ссылке, Петр Иванович, душевно расположенный к столичному коллеге, покачал круглой, аккуратно причесанной головой с левым пробором.

— Вхожу в ваше тяжкое положение, господин Ульянов.

— А я на свое положение не жалуюсь.

— Понимаю. Но в петербургском адвокатском мире вы теперь уже блистали бы смелыми защитами. А здесь… Стойко переносите изгнание и ждете своей поры. Понимаю. Я ведь тоже, помимо адвокатуры — дела моей жизни, причастен, в известной степени, к современному общественному движению. Только ортодоксией, к счастью, не страдаю.

Гости переглянулись. А Петр Иванович продолжал спокойным и плавным, немного усталым голосом:

— Все течет, все меняется, как сказал мудрейший Гераклит. Вот и марксизм ныне уже не тот, что был прежде. Мы помним его по-юношески нетерпимым, отрицающим, я бы сказал, примитивным, слишком схематично делившим общество на классы. А теперь он уступает место марксизму демократическому…

— Вы не правы, — прервал Владимир Ильич. — Подлинный марксизм был, есть и будет революционным, боевым и нетерпимым к своим противникам. Марксизм, как известно, подымает на политическую борьбу рабочий класс.

— Не могу согласиться с вами. Я обладаю некоторой осведомленностью о положении на Западе. Даже там пролетарии не завоевали демократических учреждений, — они ими только пользуются.

— Их нет там, подлинных-то демократических учреждений. Одни мнимые. А что касается рабочего класса на Западе, то он уже не плетется в хвосте либеральной буржуазии, как хотелось бы кое-кому, а породил самостоятельное политическое движение.

— Не обольщайте себя напрасно. — Петр Иванович раскрыл золотой портсигар. — Курите? А мне позвольте. — Взмахами руки отогнал дым в сторону. — Экономическая борьба — вот для пролетариев свет в окошке. И на Западе, и у нас. Не далекие политические идеалы, а ежедневные насущные интересы привлекают их внимание.

«Видать, почитывает так называемую «Рабочую мысль», — подумал Владимир Ильич. — Оттуда ветер дует». — И сказал с непоколебимой убежденностью:

— Социал-демократия без политической борьбы — река без воды. И всюду в мире так.

— Позвольте мне, как инженеру. — Младший Кусков на секунду приподнялся из кресла. — Вы говорите о социал-демократии, а мы — о рабочих. Я подчеркиваю — о мастеровых.

«Да, повторяют передовую «Рабочей мысли», — отметил Ульянов. — Посмотрим, куда этот повернет».

— По роду своей деятельности, — продолжал Леонид Иванович, — я ежедневно и ежечасно связан с мастеровыми и готов все, высказанное моим братом, подкрепить фактами.

— Выкладывайте ваши факты. — Владимир Ильич настороженно выпрямился, готовый к жаркой полемической схватке. — Мы, — взглянул на своих товарищей, — выслушаем со вниманием.

— Наши рабочие не доросли до политических требований. И дорастут ли когда-нибудь — неизвестно.

— Уже доросли! — Красиков метнул на инженера презрительно-острый взгляд. — Присмотритесь — увидите.

— Имел возможность, уважаемый Петр Ананьевич, убедиться тысячи раз. Вы рассуждаете теоретически, а я наблюдаю подлинную жизнь, чаще всего — неприглядную. Мастеровые поддержат в какой-то степени только ту партию, которая сформулирует и выразит их экономические требования. Им важен лишний двугривенный, чтобы купить полбутылки.

— Жестоко ошибаетесь! Все думы, все страдания, все устремления рабочего класса сводите к полбутылке водки!

— А вы, пламенный Петр Ананьевич, взгляните в день получки. Кто валяется в бурьяне, в уличной канаве?

— Каких мастеровых вы имеете в виду? — спросил Владимир Ильич, всматриваясь в противника. — Забитых? Неграмотных? Да, таких в России, нищей и отсталой стране, к сожалению, немало. И вы никакого открытия не сделали: можно увидеть измочаленного нуждой пьяного мастерового под дощатым тротуаром. Можно. И даже не так редко.

Инженер на время замолк, следя за каждым жестом и меняющейся интонацией Ульянова. И все остальные тоже не сводили глаз с него. Он порывисто встал и, перекидывая взгляд с младшего Кускова на старшего, продолжал с возраставшим накалом в голосе:

— А не случалось ли вам, господа, видеть спившихся интеллигентов? Не будете отрицать — случалось. И довольно часто. А сколько промотано молодыми хлыщами крупных состояний, доставшихся от родителей? Сколько миллионов рублей унесли водочно-ликеро-винные реки в дорогих злачных местах? Пьяный рабочий спит в канаве, а богач — на диване, укрытый от посторонних глаз. Один расплатился своими копейками, а другой — рублями, недоданными рабочему за его труд.

— Оправдываете пьянство? — спросил инженер с нескрываемой ехидцей.

— Только ставлю точку над «i». Да, у нас есть отсталые мастеровые. Есть. Это — низший слой пролетариата. Но у нас есть и высший слой — рабочая интеллигенция, из среды которой выходили и выходят руководители социал-демократического движения. Они жадно стремятся к новому, посещают рабочие кружки, читают социалистические газеты и книги, участвуют в агитации. Им дорог социализм. Они — за политические требования. Есть такие? Есть. Почему вы закрываете глаза на них?

— Я не закрываю, — сказал инженер. — Но всем им своя рубашка ближе к телу.

— Не судите примитивно, — заметил Скорняков.

— Охотно бы подискутировал еще с вами, но, — инженер взглянул на громадные кабинетные часы в углу, — извините, у меня вечер занят. В другое время — с удовольствием.

Раскланявшись со всеми, он вышел.

В тишине щелкнул портсигар адвоката. Закурив, Кусков сказал мягко, как бы отыскивая пути для спокойного завершения разговора:

— Я понимаю, Леня бросил кое-что лишнее. Он — человек горячий. Но в некоторых его словах звучала истина. От нее, господа, мы никуда не уйдем. Недавно мне написали из Германии: ясно наметились пути деятельности социал-демократии: это, во-первых, устная агитация, во-вторых, пресса, в-третьих, парламентская…

— Упомяните о парламенте вслух — вас за решетку! — запальчиво перебил Красиков. — Говорят, корявое дерево не свалишь — солнца не увидишь.

— Петр Ананьевич прав, — подхватил Ульянов. — У нас первая задача — свалить абсолютизм. И об этом первом политическом требовании русские рабочие заявили не сегодня. И заявили на весь мир. Уже более двадцати лет российский рабочий в массе поставляет своих лучших, самых развитых, самых честных и смелых товарищей в революционные кружки и организации. Вспомните, Петр Иванович, хотя бы слесаря Обнорского. В его пору в отсталых фабричных кругах еще говорили: «Посуду бей — самовар не трожь». А столяр Халтурин, как вы знаете, поднял кулак на самодержавный трон.

Кусков еще продолжал некоторое время отстаивать свои шаткие позиции, но голос его постепенно ослабевал, как в суде в ту печальную для адвоката минуту, когда иссякает запас аргументов.

Гости переглянулись, — было уже далеко за полночь, а хозяин, как видно, и не подумывает о том, чтобы угостить их чаем.

На улице Красиков пригласил к себе Скорнякова:

— У нас что-нибудь найдется. Поужинаем втроем. И поговорим еще.

Владимир Ильич переспросил:

— Хворь, говорите? Оспа? Только это, батенька мой, не ветряная, а настоящая черная оспа. Если с ней не бороться, появятся политические покойники. Трупы их будут гнить среди нас и заражать воздух. Нам придется, дорогие друзья, — взял обоих под руки, — стать санитарами и хирургами. Придется!

По утрам Надежду будила Дженни. Сидя возле кровати, она подымала морду к потолку, жалобно тявкала и тыкалась мокрым носом в руку.

Надежда ласково гладила замиравшую голову собаки:

— Не тоскуй — хозяин вернется. Повидается с друзьями и вернется. — Обеими руками приподымала голову за брыластые скулы и смотрела в грустные глаза. — Понимаешь? Приедет. Будешь ты снова ходить с ним на охоту.

Дженни громко тявкала и, подпрыгивая, повертывалась у кровати, кидала хозяйке, поднявшейся с постели, лапы на грудь. Надежда грозила ей пальцем:

— Ладно. Хватит тебе.

К завтраку прибегал Минька, заглядывал во все углы дома:

— Нету-ка?

— Нет, Миняй, еще не приехал. Сами ждем не дождемся.

— Пришел, так садись чай пить, — говорила Елизавета Васильевна мальчугану.

— Садись, Миня. — Надежда подвинула стул. — На место дяди Володи.

Вершины Саян закутались в снега. Замерзли родники в горных долинах, и Енисей обмелел.

Старенький, двухтрубный «Дедушка» медленно, с надрывом и скрипом, тащился вверх по реке. На бесчисленных перекатах вахтенные матросы, прощупывая наметками каменистое дно, отыскивали борозду фарватера поглубже.

Ульянов возвращался в Минусинск в десятиместной каюте третьего класса. В той же каюте ехали: Лепешинская с Леной и Старкова с матерью, — Эльвире Эрнестовне стало гораздо лучше, и доктора отпустили ее домой. Владимир Ильич был доволен тем, что эта поездка для них оказалась не напрасной.

Женщины, поставив чемоданы между коек, резали хлеб, жареную курицу, соленые огурцы. Владимир Ильич сходил за кипятком.

— Эх, пельменей бы сейчас, — сказала Ольга Борисовна. — Настоящих наших уральских: с тройным мясом, с луком, с перцем.

— Приедем в Минусинск — будут, Оленька, пельмени. — Тоня прищелкнула языком. — Объеденье!

— К нам приезжайте — угостим.

— И у вас в семье уже научились стряпать их?

— Еще бы! В Шушенском — наипервейшее блюдо! К говядине и свинине добавляют степной баранины. Я не знаток, но, говорят, лучших не бывает. А пока я захватил для вас… — Владимир Ильич поставил перед Лепешинской банку омаров. — Вот! Сейчас открою.

— Теперь это — для всех, — отказалась Ольга. — Мой привередник уже успокоился.

После завтрака все, кроме Эльвиры Эрнестовны, поднялись на верхнюю палубу. По обе стороны густо-зеленой реки багровели горы. Ветер пересчитывал листья, позолоченные осенью, и возле берегов в глубине реки как бы полыхало пламя, даже волны, порожденные колесами «Дедушки», были бессильны погасить его.

Но любовались рекой недолго, — было свежо. Ольга, опасаясь простуды, вернулась в каюту. Она не могла забыть своего несчастного первенца, появившегося раньше времени, без вздоха, без имечка, — в семейном разговоре его называли просто Путейчиком, — и в ожидании второго ребенка все время чувствовала себя тревожно.

Владимир Ильич тоже спустился в каюту — манили к себе томики Горького.

Одну книгу отдал Ольге Борисовне, и она, раскрыв ее, прилегла головой к узкому оконышку. Сам он, сидя по другую сторону прохода, стал читать вторую книгу. Под его пальцами страницы то и дело шелестели, как осенние листья под ветром. Лепешинская, опустив пенсне и опираясь локтем о подушку, спросила:

— Вам уже знакомы эти рассказы?

— Лишь отдельные. По журналам. — Владимир Ильич покачал книгу. — Тут для меня довольно много нового.

— Но вы же не читаете, а только просматриваете.

— Нет, читаю.

— Так быстро! Трудно поверить. Я не успеваю прочесть пяти-шести строчек, а вы уже перевертываете страницу.

— Привык с детства. И нельзя читать медленно, иначе не успею… — Владимир Ильич показал глазами на большую связку книг, взятых в дорогу. — И не только эти — многое нужно прочесть. Очень многое. А время летит.

— Ваше счастье, что можете — с такой быстротой. Для меня — это чудо! Да. Не смейтесь. Редкостное явление! — сказала Ольга.

Чем дольше она наблюдала за Ульяновым, тем больше восхищалась его необычайной динамичностью, постоянной деловитой напряженностью. Она видела, что ее попутчик, проявивший вначале редкостную заботливость, в дальнейшем оказался молчаливым: без конца был занят чтением, делал какие-то пометки в книгах, словно не замечая, что рядом с ним — молодые женщины. Уж не обиделся ли на что-нибудь?

Тоня, обнимая подругу, шепнула:

— Не отвлекай. И не удивляйся. Во время работы Ильич всегда такой, будто никого рядом нет.

Но наступал час очередного чаепития, и Владимир Ильич, отложив книги, становился совсем иным — поддерживал разговоры о мелочах, даже о пустяках, шутил и восторженно смеялся, услышав шутку своих собеседниц. И Ольга пожалела, что не было на пароходе Пантелеймона — убедился бы, какой чудесный человек этот питерский «Старик»!

…Разбитый на Казачинском пороге пароход «Модест», теснимый дьявольски быстрым течением, привалился бортом к большому камню. К счастью, это случилось на мелководье, и вода не залила топку: котел не взорвался.

Матросы между камней прокладывали коридор из канатов, чтобы пассажиры могли выбраться из беды.

У противоположного берега по-прежнему стояли на якорях «Scotland», пришедший из Глазго, и «Минусинец», принадлежавший купцу Шарапову. Шотландцы спустили на воду спасательную шлюпку, но она не могла пробиться через порог. На «Минусинце» никак не отозвались на отчаянные гудки. А «Николай», спустившийся следом, не сумел подойти к погибающему судну.

Через полчаса из поселка Подпорожного приплыли мужики на лодках. Пантелеймон Николаевич помог женщине сойти с камня, на котором они стояли, в верткую долбленку, передал ей младенца и спустился сам.

На берегу он, вместе с другими пассажирами, долго отогревался у костра…

Потеряны вещи — это полбеды. Жена получает жалованье, и он постепенно снова обзаведется необходимой одеждой. Только добраться бы до телеграфа да известить Олю: жив!

Вниз не так давно прошел с тюремной баржей на буксире последний пароход. Завтра он может появиться здесь на обратном пути в Красноярск. Если в низовьях не затрут льды…

Ночь придется провести у костра.

Жаль, уплыли рукописи, готовый очерк для газеты, связка писем друзей. Жаль книги. Не осталось ни одной.

Кто-то надоумился и пустил подписной лист, чтобы отблагодарить спасителей. Сначала лист подали жандармскому полковнику, который, стоя возле костра, сушил на себе синие брюки с кантами. Он, положив лист на ящик, провел мизинцем по усам, написал свой титул и фамилию, в раздумье постучал карандашом по бритому подбородку и важно пометил: «Один рубль».

— Па-ажалуйте, господа, — поискал глазами, кому передать лист. — Жертвуйте мужичкам!

Пантелеймон Николаевич схватил лист и каллиграфическим четким почерком вывел:

«Политический административно-ссыльный П.Лепешинский — два рубля».

Гулко стучали копыта лошадей по мерзлой земле, словно она была чугунной. Колеса ходка, ныряя в ухабы, звенели толстыми шинами.

Из степи через Енисей дул холодный ветер, хлестал в спины песком. Владимир поднял лохматый воротник тулупа, в который закуталась Надя, и прикрыл ей затылок.

— А ты? — спросила она. — Может, нам обоим завернуться в тулуп?

— Ну, что ты? Я же — охотник. И здесь встречаю вторую зиму. Привык ко всякой погоде.

…Перед самым выездом из дома пришел стражник Заусаев. Сборы поднадзорных в дорогу его не удивили, не озадачили. С тех пор как в прошлом году по прошению, составленному Владимиром Ильичем, был отменен приговор мирового судьи по делу о самовольной отлучке Глафиры Окуловой и Василия Старкова, исправник поумерил строгость. И надзиратели, в свою очередь, ослабили догляд. Все поднадзорные стали на короткое время ездить друг к другу, не спрашивая разрешений.

Расписавшись по три раза — за утро, полдень и вечер, Ульяновы пошли к воротам, за которыми их ждал ямщик.

В новых валенках, скатанных Кудумом, отцом Миньки, в стеганых брюках и в полушубке, подпоясанном ремнем, Владимир выглядел необычно, и Надежда улыбнулась:

— Походишь на великана из сказки о мальчике с пальчик! Верно!

— А ты — на кого?.. Полы тулупа волокутся по земле!..

Теперь, нагнувшись, он закутал ими Надины ноги.

Доехали до поскотины. Ворота уже давно были открыты — скот пасся на полях. Земляной шалашик разбодали быки. Вавила ушел. В дальнюю дорогу дали ему сухарей да сахару. От денег он отказался:

— Вы, чай, сами живете на казенных кормовых…

По быстрой Ое уже плыло «сало», но паром-самолет, привязанный толстым канатом к тросу, перетянутому через реку, еще ходил. Паромщик ловко поставил остроносые карбасы под углом к струе, и река перетолкнула скрипучее сооруженьице к противоположному берегу.

Узенькая змейка проселочной дороги извивалась среди перелесков, разбежавшихся по мягкому увалу Ойского правобережья. Совсем близко на ветках старых берез покачивались черные, как головешки, косачи с лирообразными хвостами и рябенькие тетерочки. Они спокойно клевали бурые сережки.

— Эх, не взял ружья! — Владимир хлопнул рукой по своему колену. — Привезли бы к обеду косачика.

Справа сквозь голые ветки деревьев виднелась обширнейшая долина, за ней — клыкастый хребет, засыпанный до самого подножия алым — при утреннем солнце — снегом.

Впереди за полями темнела горная Саянская тайга. И где-то там в лесах спряталась Ивановка, вероятно не похожая на все другие сибирские деревни.

До ссылки Ульянов даже и не подозревал, что на такой далекой окраине, в холодном краю может быть сахарное производство. Живя в Шушенском, из газет узнал, что еще в 1887 году купец Иван Гусев, которого теперь уже нет в живых, построил среди лесов завод и, в угоду тщеславию, назвал заводскую деревеньку своим именем. Знал Владимир Ильич и то, что на заводе занято шестьдесят рабочих, что они вырабатывают двадцать тысяч пудов сахара в год и что первое время хозяин получал фантастическую прибыль.

А сейчас? Что там происходит? И как завод превращает крестьян в пролетариев?

За перелесками высокий бурьян, разросшийся на межах, разделил деревенские поля на унылые полоски. Одни были желтыми от стерни, другие черными, как крыло ворона.

На них виднелись кучки вялой свекольной ботвы. Урожай, как видно, был мизерным. Да и не могло быть иначе при древних орудиях землепашества! Вон стоят деревянные бороны, прислоненные одна к другой. Вон сиротливо припала к земле ветхая деревянная колесянка от деревянной сохи.

Ближе к лесу разлеглась обширная плантация заводчицы. Там белели высокие бурты свеклы. Бородатые мужики грузили ее в телеги. Поодаль бабы, закутанные в шали, ножами обрезали ботву. Время от времени отогревали руки у костров. Поденщицы! Об их горькой участи Ульянов знал из печати. «Отход в сахар сладкий, да работушка тяжелей неволи!» — говорили на помещичьих плантациях. И таких разнесчастных поденщиц в России — треть миллиона! Даже здесь — добрая сотня! И эксплуатация их, как недавно писала «Сибирская жизнь», «доведена до совершенства». Значит, до крайности, до предела.

Обо всем этом Владимир Ильич думал и разговаривал с женой, пока они ехали по узенькой проселочной дорожке.

Двадцать верст для Сибири — не расстояние, и время пролетело незаметно. Въехали в лес. По обе стороны проселка замерли высокие сосны. Но из-за поздней осени пахло уже не сосновой смолкой, не хвоей, а горьким дымом печей, расстилавшимся низко над бором.

Неожиданно лес как бы вытолкнул ямщицкий тарантас на лысый пригорок. В низинке, среди увалов, извивалась речка Ашпа. На ее берегах — деревенские халупы, пригоны для скота, полупустые огороды, на которых теперь зеленели поздние кочаны капусты.

На первый взгляд деревенька ничем не отличалась от многих других — те же унылые хибарки, те же узкие и кривые улочки. Но в середине ее высоко поднял железную густо-зеленую шляпу бравый двухэтажный дом заводской конторы. Рядом с ним разлегся пузатый амбарище с пудовым замком на окованной двери. А за рекой, возле бельмастого зеркала пруда, затянутого щербатым льдом, дымил завод.

И все было окружено непроглядным хвойным воротником, будто закуталась Ивановка в медвежью доху.

В какую сторону ни глянешь — всюду лес да небо, блеклое, как запорошенный снегом озерный лед.

В густых вечерних сумерках Курнатовский после короткой лесной прогулки спустился с пригорка и остановился на углу узенького проулка. Была пора, когда рабочие возвращались с завода, и Виктор Константинович поджидал Ошуркова. Рядом стояла Дианка. Почуяв знакомый запах человека, с которым хозяин неоднократно встречался тайком от посторонних глаз, она пушистым «пером» стукнула его по ноге. Шагнув навстречу, Виктор Константинович убедился, что собака не ошиблась, — человек шел, прихрамывая.

— Севастьян! — взял рабочего за руку. — Тебе — подарок. Из Красноярска. «Зайчик» теперь там. Не спрашивай, — больше ничего не знаю.

Спрятав брошюры в карман куртки, Ошурков до боли, словно не пальцами, а клещами, сжал руку инженера, — и они, разойдясь в разные стороны, исчезли в темноте.

«Какая она смелая и находчивая, Глафира Ивановна! — подумал Виктор Константинович. — Прелестный «Зайчик»!»

Дома он поужинал при тусклом свете пятилинейной керосиновой лампы, отдал баранью кость Дианке и отнес тарелку в кухню. Вернувшись, сел поближе к живой капельке огня и достал брошюру, привезенную Ульяновым. Взглянув на верхнюю строку титульного листа: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — и на нижнюю: «Женева, 1898», чуть было не вскочил от радости.

«Вот это сюрприз! «Задачи русских социал-демократов»! Это же сверх всяких ожиданий! И откуда у Ильича столько энергии да смекалки?! Хватило бы на сотню революционеров! В ссылке написал, — вот же сказано в предисловии Аксельрода: «…написана была около года тому назад», — издал в Женеве и заполучил сюда, в сибирскую глушь! Это надо уметь! Это не каждому дано!»

Дочитав, спросил себя:

«А я?.. От ничегонеделания для революции можно сойти с ума. — Прижал руку к груди. — Враг самодержавия, враг капиталистов, я нанялся на работу к хозяйке сахарного завода и золотых приисков. Своими услугами и знаниями помогаю Гусевой эксплуатировать рабочих… Не я первый, не я последний? Да, Старков тоже нанялся к какому-то купцу соль варить. Без соли люди не могут обойтись. И сахар нужен. Но какими глазами смотрит на меня Ошурков? Он не может осуждать. Он знает, что я не только инженер, а прежде всего… Не столько — хозяйке, сколько — рабочим. Хочется, чтобы нынче забастовали, чтобы поскорее накопился гнев… А брошюрку эту, стоящую дороже больших томов, надо, — решил он, — поскорее возвратить Ильичу. Он даст прочесть другим».

Из полотна, купленного в Красноярске, сшили рубахи, но Владимир Ильич все никак не удосуживался примерить их. Надежда даже написала об этом в шутливом тоне свекрови.

Они оба теперь были заняты литературной работой. Владимир сокращал, правил и дописывал свои «Рынки», ни на что другое у него не оставалось времени. Ему хотелось к Новому году закончить книгу, и он попросил старшую сестру съездить в Питер, поговорить с издательницей М.И.Водовозовой, не возьмет ли она эту рукопись и не согласится ли отправлять в набор частями, глава за главой. Надежда начала переписывать для набора четким учительским почерком. Дело у нее подвигалось довольно быстро, и к восьмому ноября, к отходу очередной почты, последней до установления зимней дороги, первые две главы были готовы. Их, чтобы меньше опасаться жандармского догляда, отослали в Подольск на имя Марии Александровны. Оттуда Анюта отправит или отвезет в Питер.

Владимир Ильич представлял себе, какого внимания потребует чтение корректуры, в особенности — таблиц, где нетерпимы опечатки, и не хотел просить об этом Струве, с которым теперь расходился уже во многом и который был «невероятно и непостижимо неаккуратен в сношениях и, видимо, неисправим окончательно». Лучше нанять, пусть даже за двойную плату, аккуратного, вполне интеллигентного корректора, который бы постоянно извещал Анну Ильиничну о ходе дела и отсылал бы ей каждый корректурный лист.

В эти же дни Надежда принялась за первый литературный труд — она писала брошюру «Женщина-работница». Вечером, отложив свою работу, Владимир прочел начало ее рукописи:

«Оглянитесь на свою жизнь, на жизнь знакомых вам женщин-работниц, и вы скажете вместе с Некрасовым: «Доля ты! — русская долюшка женская! Вряд ли труднее сыскать».

— Я так и думал, что начнешь со своего любимого поэта. Да ты не смущайся: запевка отличная!

И продолжал читать:

«У Некрасова есть стихи: «Кому на Руси жить хорошо». Там женщина-крестьянка, рассказывая свою горькую жизнь, говорит, что одна странница ей поведала, что «ключи от счастья женского, от нашей вольной волюшки, заброшены, потеряны у бога самого!.. Пропали! Думать надобно, сглотнула рыба их…» Где искать женщине ключей «от счастья женского, от женской вольной волюшки», — об этом и пойдет речь в этой книжке».

— Чувствуется — книжка будет! — Владимир одобрительно хлопнул рукой по рукописи.

С тех пор он каждый вечер читал новые страницы, написанные женой. Иногда, отрываясь от строк, советовал:

— А тут бы, Надюша, надо изложить мысль пояснее, подоходчивее. Я понимаю, насколько это трудно, но необходимо для твоих будущих читательниц. Перепиши еще разок.

Иногда доставал из папки газетные вырезки.

— Возьми, это как раз для твоей книги.

Отыскивал статистические таблицы и подбадривал:

— Ты сумеешь эту мудрость изложить простым языком…

Она писала о беспросветной жизни и бесправном положении русских женщин, крестьянок, жен кустарей и мастеровых. Для строк о фабричных работницах ей пригодились питерские наблюдения, полученные еще до ареста, когда она, повязавшись стареньким платочком, ходила по каморкам, где обитали работницы ткацкой фабрики Торнтона. Пригодились ей и рукописные страницы Владимира Ильича о кустарях, вынужденных порой отдавать жен «в заклад» скупщикам да ростовщикам, пока своими изделиями не рассчитаются с долгами.

Надежда писала эту брошюру, зная, что она не даст ей денег, что такую рукопись невозможно напечатать легально. Писала потому, что не могла не писать.

Владимир Ильич говорил ей:

— Ничего, Надюша, напечатаем в Женеве.

Первая большая работа жены радовала его. Есть у нее добрая хватка марксистски подготовленного публициста. Очень хорошо! В будущей партийной газете она найдет свое место.

А если он уедет за границу, один? Наверняка так и случится, ведь нельзя откладывать отъезд до конца ее ссылки. Время не терпит. Нельзя. А без нее там в редакции будет нелегко. Прежде всего потребуется постоянная и надежная связь с товарищами во всех промышленных городах, во всей стране, связь с партийными комитетами, с корреспондентами из рабочей среды, с такими, как Иван Бабушкин. Надежда хвалила его листовку, написаннную сразу после декабрьских арестов девяносто пятого года.

Еще в Питере она, «Минога», научилась держать крепкую связь с кружками, с нужными людьми. И ее опыт, вне сомнения, пригодится «Искре».

А сейчас эта брошюра для нее — главное дело. Важно, чтобы она завершила свой труд здесь, пока располагает временем.

А свободного времени почти не оставалось. Надежда по-прежнему давала уроки русского языка Энгбергу, помогала ему вникать в суть «Капитала».

Скудная почта вызывала огорчение и тревогу.

В последнее время приходили только газеты. Вот уже вторую неделю не было ни писем, ни бандеролей, ни журналов.

— Словно все забыли нас, — сказала за вечерним чаем Елизавета Васильевна. — И вы сами виноваты, — мало даете почтальону на чай.

— Я думаю, почтарь не в обиде, — возразил Владимир.

— А прошлый раз, помните, провез мимо? «Извините, запамятовал». И газетку как-то потерял. Может, отдал другим…

Слова Елизаветы Васильевны добавили тревоги. Возможно, не случайно почта приходит бедная, жалкая.

Почтальона никто всерьез не подозревал в нечестности, а вот жандармы могли задержать и письма, и бандероли, и журналы. По отдельным строчкам переписки с родными и знакомыми Ульяновы неоднократно отмечали, что некоторые письма исчезали бесследно.

Уже давно молчали друзья. Только Яков Ляховский написал, что на памятник Федосееву нужно сто восемьдесят рублей, а собрано лишь семьдесят. Владимир тотчас же сообщил об этом матери, старшей сестре и ее мужу Марку Тимофеевичу Елизарову, который по-прежнему служил в Москве. Пусть скажут всем, кому дорога память волжского революционера: в Верхоленске ждут пожертвований.

Не приходил и гонорар за перевод Веббов.

Но более всего Ульяновых тревожила судьба книги «Экономические этюды и статьи». Что с ней? Ведь она уже была набрана. И даже корректуру в Питере прочитали. Что случилось?

Развертывая свежие газеты, они тщетно пытались отыскать упоминание среди объявлений о книжных новинках.

Сегодня Владимир дольше обычного не мог успокоиться. Ходил по комнате между кроватями и говорил жене:

— Веббов цензура не могла зарезать — не за что. И к фамилии переводчика не могли придраться: псевдоним — Владимир Ильин — еще никому не известен. Думаю, что с Веббами вопрос времени: и книгу пришлют, и за перевод расплатятся. А мои «Этюды»… Тут молчание подозрительное. Вспомни, когда было последнее письмо?

— В августе. Кажется, от седьмого числа.

— Вот видишь! — Владимир пригнул — один за другим — три пальца на левой руке. — Четвертый месяц! Всякому терпению приходит конец. Неужели фиаско? Похоже. Не пишут — боятся огорчить.

— Не спеши, Володя, с грустными выводами. И не считай, что пошел четвертый месяц, — почта-то идет две недели.

— Все равно книга уже могла прийти. И будет, Надюша, в высшей степени печально, если она не появится. Сама знаешь, книга была бы очень и очень ко времени. Народников, этих либеральных болтунов, нужно доконать. Чем скорее, тем лучше. — Владимир взмахнул кулаком, как молотом. — «Этюды» — раз! «Рынки» — два! Удар за ударом! Без передышки! Чтобы не могли поднять головы.

— Володенька, — Надежда решила отвлечь мужа от тревожного раздумья, — а к «Рынкам» ты какое заглавие собираешься поставить? Скоро издательница спросит.

— Это верно. Теперь можно и о заглавии говорить. Я думаю, поскромнее. Ну, скажем, так: «К вопросу о развитии капитализма в России». Нравится?

— Длинновато, Володя. Ты еще подумай. Может, без первого слова? Просто «Развитие капитализма в России».

— Слишком длинно — с этим можно согласиться, но без первого слова будет очень смело.

— А твоя книга смелая.

— Очень широко и многообещающе.

— Отвечает содержанию. Читатель не обманется.

— Но тяжеловесное заглавие, Надюша, более удобно в видах цензурных.

— Ты думаешь, придерутся к чему-нибудь? Ждешь цензурных препятствий?

— Не думаю. Это — суховатое исследование. А в самую суть не всякий цензор вникнет. Надеюсь, книга пройдет.

— Мне почему-то кажется, что издательница тоже сочтет первое слово лишним. И без него привлекательнее для покупателей. А ты напиши Ане, посоветуйся.

— Рано еще. И мы с тобой завели разговор преждевременно. Если с «Этюдами», в самом деле, фиаско… Водовозова насторожится и не возьмет «Рынки». Снова издавать самим? Не на что. А другого издателя не вдруг найдешь.

— Володенька, — Надежда погладила плечо мужа, — пора спать. Ты же опять скажешь, чтобы я тебя разбудила в половине восьмого.

— Да, да. Не позже.

— А утро, говорят, мудренее вечера. На свежую голову и название придумаешь или, — Надя чуть заметно улыбнулась, — согласишься с моим.

Утро все изменило.

Было еще темно, когда во дворе залаяла хозяйская цепная собака. По дому, подхватив лай, заметалась Дженни. Она кидала передние лапы то на один, то на другой подоконник.

Кто-то стучал в закрытую калитку. Елизавета Васильевна унесла лампу в кухню, хотела из полутемной комнаты посмотреть на улицу, но оказалось, что стекла доверху покрылись ледяными узорами.

Паша, накинув кацавейку на плечи, выбежала на крыльцо; вернувшись, хлопнула себя руками по бедрам:

— Ой, батюшки, страхи! Ктой-то через забор лезет! Мохнатущий! Однако, ведмедь!

— Медведи, голубушка, в берлогах лапу сосут. И теперь утро, бояться нечего, — успокоила девушку Елизавета Васильевна и позвала дочь. — Кто-то приехал. Возможно, ваш знакомый. Глухой Виктор Константинович. Собачьего лая не слышит, вот и перелезает. Постучал бы в окно.

Женщины вышли втроем. Увидели: через забор переваливается мальчишка. По лохматой шапке-ушанке Надежда узнала — посыльный из волости. За ними? В такую рань! Что могло случиться?..

Но на снегу уже лежал громадный тюк, мохнатый, как баран.

— Тяжелющий, язви его! — Мальчишка пнул тюк. — Едва-едва доволок! Писарь мине говорит: «Живым манером! Одна нога — здесь, другая — там».

И только тут Надя вспомнила, что сегодня — почтовый день! Как могла она забыть? А Владимир, едва успев умыться, занялся своей рукописью, видать, увлекся и тоже забыл.

Писарь, зная об их беспокойстве, отправил им почту с мальчишкой. Но уж что-то очень много. И все завернуто в широченный волостной тулуп!

Тюк внесли в столовую, развернули, и на пол посыпались бандероли. Все одинаковые!

— Володя! — крикнула Надежда, всполошенная радостью. — Скорей иди сюда! Скорей, скорей!.. Посмотри-ка, что нам почта привезла! Какое богатство! Целая библиотека!

— Догадываюсь, какая это библиотека! По пословице: «Не было ни гроша да вдруг — алтын!» За вчерашние волнения! Утро, действительно, оказалось мудренее вечера!

Все трое, склонившись над тюком, разрывали упаковку бандеролей. Паша хлопала в ладоши.

— Книжки, книжки! Да все одинаковые!

— Робят учить, чо ли? — спросил мальчишка, утирая шапкой нос. — Навроде школы.

— Мои «Этюды»! Наконец-то пришли, долгожданные! — Владимир потер руки. — Первая легально изданная книжка! Вот так утро!.. — Повернулся к теще. — Надо, Елизавета Васильевна, доставщика угостить чаем.

— Самовар вскипел, — сказала Паша.

Владимир Ильич, отправляясь в кухню за самоваром, хлопнул мальчика по плечу.

— Спасибо, дружище! Сбрасывай шубу и — за стол. Никаких отговорок. Выпьешь с вареньем. И вон — ватрушки на столе. Любишь? Вот и договорились. Я тоже люблю горячие ватрушки. Пашенька у нас стряпать великая мастерица!

Целые дни Владимир проводил у конторки.

За почтой теперь ходила Надя. Она же первой просматривала газеты и журналы. В короткие перерывы рассказывала о важнейших новостях, называла статьи и корреспонденции, которые, по ее мнению, следует прочесть ему самому.

В журнале «Жизнь» ее внимание привлекла статья о влиянии машин. Автор пытался доказать, что «сельскохозяйственные работы сделались не только вредными, а даже опасными. В одной Екатеринославской губернии ежегодно насчитывается до 320 жертв сельскохозяйственных машин».

— Так и написано: «жертвы»? — Владимир хохотал, уткнув руки в бока. — Будто людей загрызли африканские львы! Дикая народническая чепуха! Вот уж действительно, «кого Юпитер захочет погубить, того сначала лишит разума»! Призыв — назад к мотыге, к каменным топорам! Но богатые мужики не внемлют, даже здесь покупают жнейки, молотилки да веялки.

— А в «Московских ведомостях», — продолжала рассказывать Надя, — сегодня есть проект, касающийся Сибири. Предводитель курского дворянства Дурново…

— Не братец ли Петра Николаевича, товарища министра внутренних дел?

— Тут — А.Д. Возможно, родственник.

— И что же он придумал, курский Дурново? Чем собирается осчастливить матушку-Сибирь?

— Сетует, что дворянства, «искони составляющего посредствующее звено между народом и престолом, в Сибири нет». И предлагает… Сейчас найду… Вот: «Колонизация новых переселенческих участков должна быть производима крестьянами и дворянами».

— Н-да. Мужику нарезать на семью пятнадцать десятин, помещику — три тысячи. На меньшее они не пойдут.

— Дворянское собрание постановило ходатайствовать перед правительством.

— Это дьявольский план! И он, конечно, придуман не в Курбке. Подсказан охранкой, Зубатовым, тем же пресловутым Петром Николаевичем. Крепостникам неймется. Готовятся к новому наглому расхищению земель. И они, если успеют, могут добиться, что проект станет законом. Правительство поспешит с подачками благородным единомышленникам, попытается поскорее создать здесь новый рай для помещиков и новый ад для крестьян. Почему поторопится? Боятся царедворцы Сибири. Вот оборотная сторона медали. Сибирский крестьянин, как мы с тобой неоднократно убеждались, самостоятельнее, несравненно самостоятельнее российского, не был приучен к работе из-под палки. Здесь много ссыльных. Под их влиянием и среди местной интеллигенции растет число людей, по жандармской терминологии, неблагонадежных. Вот и замышляют монархисты создать в Сибири надежный оплот своей власти.

— Поздно спохватились.

— Да, я так же думаю. Даже самые серые крестьяне, когда увидят, что им садят на шею помещика, поймут, о ком заботится царь-батюшка и какое правительство нужно народу. Не могут не понять. Ну, а еще что сегодня? День, я вижу, богатый новостями.

— Во «Frankfurter Zeitung» — отчет о Штутгартском съезде Германской социал-демократической партии.

— А ну-ка дай. Где? Это нам необходимо знать.

— Вот. Я пробежала. Но надо еще со словарем, есть непонятные слова и выражения. А до сути как будто добралась. Об Эдуарде Бернштейне. Он прислал съезду какое-то письменное объяснение, которое, как сказано тут, многих не удовлетворило.

Бернштейн. Впервые эту фамилию Владимир Ильич услышал в 1895 году, когда жил за границей. Газеты писали о смерти Фридриха Энгельса. Верный друг гениального Маркса одним из своих душеприказчиков назвал этого немца как единомышленника и близкого человека. Именно ему, Эдуарду Бернштейну, предстояло участвовать в погружении в море урны с пеплом умершего. Ему и Августу Бебелю Энгельс завещал все свои рукописи, все письма.

Что могло случиться? В чем разногласия? Может быть, несущественные?

Трудно поверить, чтобы такой человек мог разойтись во взглядах со своими товарищами по партии в чем-то важном и решающем для революционного движения.

Не плод ли каких-нибудь недоразумений?

Но уже первые строки насторожили, и Владимир переглянулся с Надей, как бы спрашивая: «В самом деле? Можно ли этому верить?»

И Ульяновы, время от времени посматривая в словарь, стали читать дальше. Хотя отчет был кратким, но позиция Бернштейна, статьи которого еще не дошли до Сибири, прояснилась. Он пытается революционную рабочую партию превратить в реформистскую; как одурманенная Пифия, предрекает, что революция, если ее не удастся избежать, оставит на месте промышленности хаос, что якобы единственный верный путь — медленное преобразование.

— Измена марксизму! — Владимир Ильич отбросил газету. — Чудовищная измена!

— Возможно, газетчики напутали, преувеличили.

— Нет дыма без огня. И тут ясно сказано: прислал съезду неудовлетворительное объяснение. Такое выдумать невозможно. — Владимир Ильич схватил газету, потряс ею и снова бросил на стол. — Ты подумай, как можно было докатиться до такой низости?! Прошло всего каких-то три года! Только три года!.. Еще море не успело растворить в себе пепел покойного, еще рукописи хранят тепло его пальцев!..

— А съезд так мягко обошелся с ним.

Они еще раз прочли отчет. Там было сказано: Бернштейна пытались убеждать, критиковали, осуждали. Но почему-то никто не внес предложения об исключении из партии.

— Извращает марксизм, а его уговаривают, — сказала Надежда с дрожью в голосе. — Разве можно так?

— Ты права, съезд отнесся либерально, примиренчески, оппортунистически мягко. Таких нельзя терпеть в партии, называющей себя рабочей и марксистской. Хирурги отсекают конечности, пораженные гангреной, — в этом спасение больного.

— Подождем следующих номеров газеты.

— Подождем. Но молчать нельзя. Вся ссылка должна знать об этой потрясающей новости. Оппортунист, какого еще свет не видал! И вот что опасно: найдутся сторонники, любители спокойной жизни, попытаются перенести эти изменнические, эти враждебные воззрения на нашу российскую почву, в среду наших социал-демократов.

— «Легальным марксистам» — мед на душу.

— Да, да. Контакты со Струве, как я тебе говорил когда-то, мы поддерживали временно. Это было нужно для разгрома либеральных народников. А теперь… Теперь перед нами — новый противник, и борьба с ним будет не менее суровой и беспощадной. Безотлагательная борьба. Отсюда, из сибирской глуши. Ты знаешь, я в Красноярске слышал сужденьица, близкие к этим.

Взяв немецкую газету со стола, подал жене:

— Прибери. Пригодится для друзей. А нам — как ты думаешь? — надо будет выписать на следующий год. Она для нас здесь, наряду с «Die Neue Zeit», окно в Европу. И необходимо, как можно скорее, достать статьи и книгу Бернштейна. Врагов нужно знать досконально.

— Ну, все готово! — звонко и задорно сообщил Владимир, входя в дом. — Надюша, одевайся!

— Но я же, Володенька… Я совсем не умею…

— Ничего, ничего. Я после десятилетнего перерыва тоже чувствую себя новичком. Собирайся. И вы, Елизавета Васильевна…

— Куда мне?! И ты помнишь, прошлый раз даже в валенках поскользнулась на Шушенке. — Крупская-старшая, усмехнувшись над своей неловкостью, потрогала затылок. — Голова все еще болит.

— И коньков уже нет, — с улыбкой добавила Надя. — Подарены Оскару!

— Вот как! Подарок передарен!.. — Владимир одобрительно кивнул теще. — Похвально! Самое лучшее, что можно было придумать!

— Разве только посмотреть на вас… — молвила Елизавета Васильевна.

— Пойдемте, пойдемте, — настаивал Владимир. — А для тебя, Надюша, там сюрприз…

…Последние дни он так уставал от работы над «Рынками», что ему даже стали сниться схватки с народниками. Он «громил» их с таким жаром и возмущением, с такой запальчивостью, что Надежда просыпалась и будила:

— Володя! Ты опять…

— А? — спрашивал он, пробуждаясь от мучительного сна. — Опять Михайловского? Хватило бы с него. Пора — других.

Отдых был крайне необходим, и Надя напомнила о коньках.

На следующий день после обеда, вооружившись лопатой и пешней, Владимир отправился на Шушенку. Следом шел Минька, неся два ведра. Для его роста они были слишком большими и днищами бороздили снег, но упрямому мальчугану хотелось непременно самому донести до реки.

Пришел Энгберг с лопатой, потом — Стародубцев. Учитель постоял, посмотрел, дивясь непоседливости ссыльных, и через день привел третьеклассников.

Посреди Шушенки расчистили от снега овальную площадку, залили водой. Лед застыл ровным слоем и сиял, как зеркало. Не хуже, чем на симбирском городском катке, где Владимиру Ильичу доводилось кататься в юности. Не разучился ли? Успокаивал себя — скажется былая сноровка. Когда-то любимое занятие не может не вспомниться.

Зашнуровывая ботинки, говорил жене, чтобы она надела короткое платье и шерстяные чулки, связанные матерью.

Дженни, возбужденная непонятными сборами, кружилась возле них и торопила азартным тявканьем.

Проверив шнуровку на ногах Надежды, Владимир взял ее под руку и повел к двери. Она покачивалась, неловко переставляла ноги и взмахивала свободной рукой, ища дополнительной опоры.

— Переступаю по-куриному, — смеялась над собой. — Отпустишь — упаду.

Во дворе Елизавета Васильевна хотела взять под другую руку, но дочь отмахнулась:

— Совсем будет смешно…

Впереди, подпрыгивая, бежал Минька, волоча на поводу своего серого коня, привезенного Владимиром Ильичем из Красноярска, и кричал визгливым голоском:

— Иго-ого! Иго-ого!

С берега мальчуган скатился на боку. На коня вскочил с размаху, колесики скользнули по гладкому льду, и маленький ездок, опрокинувшись на спину, громко заплакал. А по берегу, где стояли парни и девки, раскатился хохот:

— Один шлепнулся!

— Соплями ко льду приморозится!

Энгберг, успевший надеть коньки, поднял мальчугана, хотел отвести в сторонку, но, потеряв равновесие, грохнулся во весь рост.

— Го-го-го-о!.. Ха-ха-ха… Хи-хи, — заливались смехом на берегу. — Ишшо десять раз! Товда научишьси!

Какой-то парень с разгона прокатился на пимах и тоже шлепнулся на спину.

— Как лесина в бору! Ветрюгой с корнем вывернуло!

— Антиресно, из которого бревна больше дров напилится?

— Из обоих по сажени!

Надежда чувствовала, что у нее горят щеки, не от мороза — от смущения. Через несколько шагов она окажется на льду, и над ней будут насмехаться столь же раскатисто и крикливо. Перед гогочущей толпой она не сможет удержаться на ногах. Упадет. Непременно упадет, если Володя не поддержит.

И тут она увидела деревянное кресло на коротких лыжах. Это и есть сюрприз?! Хорошо придумано!

Крепко держа под руку, Владимир подвел ее к креслу:

— Пока посиди. И присмотрись к моим ногам. Левую ставлю под углом, отталкиваюсь, на полусогнутой правой скольжу вперед. Вот так.

И он, засунув руки в карманы серой куртки, покатился легко и ловко, будто и не было этого десятилетнего перерыва. Наточенные коньки с тонким протяжным скрипом резали гладкий лед, как алмаз стекло, и за склоненной спиной конькобежца вился морозный ветерок.

Сделав круг и проносясь мимо кресла, он задорно кивнул головой, подбадривая, и Надежда увидела, что щеки его уже разогреты густым румянцем. Дышит он ровно, без всякой усталости. Вон закинул руки за спину и побежал еще быстрее.

Парни и девки волной прихлынули к самому катку. Следя глазами за бегуном, забыли про кедровые орехи, которые грызли до этой минуты.

Сбитая с толку невиданным зрелищем, Дженни с заливистым лаем гналась за хозяином. На повороте поскользнулась и, визгливо скуля, долго катилась на боку. Но никто в толпе не засмеялся, — все любовались конькобежцем.

А он, второй раз поравнявшись с креслом, повернулся и покатился спиной вперед, не отрывая глаз от жены. В короткой шубейке с заячьей опушкой, в белой шапочке она казалась ему особенно красивой и милой. В ее глазах полыхал восторг. На висках серебрились припудренные инеем волосы. Улыбка не сходила с лица. Вот Надя сдернула рукавички и стала хлопать в ладоши. И Энгберг, стоя на обочине, тоже начал аплодировать. И Елизавета Васильевна. А за ними и Стародубцев. В толпе недоуменно переглянулись, — в Шушенском не знали аплодисментов. Мальчишки даже попятились от катка, думая, что их отгоняют подальше.

И Владимира Ильича удивили неожиданные аплодисменты.

За что награждают его? Так, после небольшой практики, может кататься любой. Ведь он еще не размялся и не вспомнил ни одной фигуры, какие выполнял когда-то на симбирском льду.

Толкая кресло впереди себя, он прокатил Надежду по кругу. Потом взял под руку:

— Давай учиться. Отталкивайся левой…

Девки молча смотрели на них. Казалось, каждая думала: «Самой бы так!..»

Стародубцев, наклонившись, говорил своим третьеклассникам:

— Сделайте себе деревянные, прикрутите к пимам и приходите завтра. А я посмотрю, кто скорее научится…

Через несколько дней Надя шутливо сказала мужу:

— Вот и перестали тебе сниться народники. Коньков у них, вероятно, нет!

— Отличный моцион! — отозвался Владимир. — Куда лучше зимней охоты!

Мать с дочерью уже давно пообедали, а тарелка Владимира Ильича все еще стояла, накрытая салфеткой. Надежда, отрываясь от работы, то и дело посматривала в окно: проулок оставался пустынным. Не скрипел промороженный снег, — никто не подходил к калитке.

В сумерки, не утерпев, вышла за ворота…

…Накануне этого дня пришли Сосипатыч, Проминский и Энгберг, стали сговаривать на охоту.

— Зайчишек на островах — тьма-тьмущая! — соблазнял Иван Сосипатрович. — Тропы натоптали, ядрена-зелена, во все стороны! И под кажинным кустиком хоронятся! Приглядишься пошибче — кончики ушек чернеются. Знай лупи.

Проминский, поморщившись, потряс головой:

— Не можна лежачий.

— Лютче гонять, — сказал Энгберг.

— Совершенно верно! — подхватил Владимир Ильич. — Лучше — загоном. Мы втроем встанем с одной стороны, Иван Сосипатрович зайдет с другой, будет стучать, кричать — погонит мимо нас. Ну, а добычу, само собой разумеется, по-братски.

Уехали на рассвете, обещали к обеду быть дома, но и к сумеркам не вернулись. Не случилось ли чего? Говорят, на енисейской стремнине кое-где всю зиму струится пар над полыньями: «Река дымится!» Тонкий лед мог обрушиться под ногами… Или нечаянный выстрел…

Надежда ходила по проулку от угла улицы до Шушенки и обратно. Пошла бы и дальше, да не знала, в какую сторону. Охотники могут вернуться и по главной улице, и по луговой дороге.

На Шушенке заскрипел под санными полозьями накатанный снег. Надежда побежала туда.

Из-под обрыва сначала показалась дуга, потом заиндевелая конская голова с ледяными сосульками на верхней губе. Лошадь с натугой тянула сани, полные заячьих тушек.

Позади шли охотники. Усы и бороды у них белели, будто нежданно-негаданно появились сразу четыре деда-мороза. У Владимира Ильича даже ресницы обросли инеем. Но лицо было свежее, румяное.

— Надюша, принимай добычу! Хотя мне, — в голосе вдруг послышалась досада, — мне не повезло. Отстрелялся!

— Что-то случилось? Я так и чувствовала…

— Ничего страшного. Только сломал берданку о лед. Вот видишь. Ствол оказался чугунным. Уронил — он обломился.

— Не горюй, Володя. Напишешь Мите, Марку Тимофеевичу. Или здесь купишь другое ружье. Ты же скоро получишь деньги за «Этюды».

— Лучше выписать. Можно выбрать по прейскуранту.

Тем временем друзья кидали к калитке одного зайца за другим. Владимир Ильич, спохватившись остановил их:

— Хватит, хватит. Не усердствуйте. Для меня хватит.

Из двора выбежала Паша, за ней — Минька в материной кацавейке, полы которой волочились по снегу. Девочка схватила под мышки по зайцу. И Минька взял двух за задние лапы, потащил к крыльцу.

— Обдирать-то научить? — спросил Сосипатыч. — После ужина приду, коли надо.

— Не надо, — крикнула от крыльца Паша. — Я освежую.

— Шкурки нам не нужны. — Владимир Ильич придержал Проминского за локоть. — Пришлите сына за ними, — детям на шубки пригодятся.

Ульяновы взяли по зайцу и, простившись с охотниками, вернулись в дом.

Когда тушки оттаяли, Паша положила ухват одним концом на русскую печку, другим — на открытую дверь боковушки, подвесила зайца и, сделав надрезы на задних лапках, ловким движением рук сдернула шкурку, как чулок с ноги.

— Надюша, погляди, — позвал Владимир жену, а сам смотрел то с одного, то с другого боку. — Как ловко Паша управляется! Мне не суметь так.

— Кто к чему свычный, — ответила девушка. — Мамынька сызмальства всему обучила.

— Говори, Пашенька, мамонька.

— Ладно. Привыкну по-вашему.

Минька взял в руки по задней лапке и, опираясь на них, стал прыгать по комнате:

— Я — зайка! Скок, скок!

— Вот устроим елку — будешь зайчиком, — сказала Надежда. — Не знаешь, как украшают рождественскую елку? Скоро увидишь. И поможешь нам игрушки делать.

— Обязательно поможешь, — подтвердил Владимир, на секунду оторвавшись от обеда. — А тетя Надя сошьет тебе костюмчик.

— Рубаху? Баскую?

— Не рубаху, а зайчонком нарядит: на голове будут беленькие ушки с черными кончиками. И ты с другими ребятами покружишься возле елки.

После обеда в своей комнате Владимир сказал:

— Наобещали мальчугану, а сами на праздники уедем в Минусу. Прошения-то посланы, и друзья ждут.

— Сделаем елку пораньше. И маме будет приятно. Она из-за морозов отказывается ехать с нами.

— Да? Не сможет? — переспросил Владимир и на приколотой к стене бумажке-памятке записал: «Купить для Е.В. новогодний подарок».

В Минусинск ехали на тройке.

Ульяновы сидели в глубине кошевы, на охапке душистого сена. Энгберг пристроился на облучке, рядом с ямщиком, лицом к друзьям.

Зимник был проложен по льду Енисея: до самого города — ни холмов, ни косогоров. Гони, ямщик, погоняй залетных!

За устьем Ои с высоких увалов подбежали к реке сосны, не успев отряхнуться от снега. Разлапистые ветки в белых рукавичках приопустились к земле.

Мороз захватывал дух. Разговаривать было невозможно. И каждый, прикрыв щеки воротником, думал о лесах по-своему.

Оскару Александровичу бор напомнил родную Финляндию. Пробежаться бы сейчас на лыжах! Отдохнуть бы у костерка в хвойной чаще! Посмотреть, как белка шелушит сосновую шишку, послушать стук дятла, нежное посвистывание красногрудого снегиря…

Надежда думала: лес подарил ребятам санки и карандаши, деревянные коньки и рамки для грифельных досок.

Сегодня лес молчит. Но как только подует ветер из степей — деревья встряхнутся, сбросят снег, замашут ветками, и сосновые боры запоют вихревую песню. Это лес дал музыкантам скрипку и гитару, балалайку и свирель…

Владимиру Ильичу лес представлялся другом обездоленных и смелых. В лесной гуще Шотландии хоронился Робин Гуд, меткий стрелок, защищавший бедный люд от феодальных владык. В лесах накапливалась крестьянская да холопская рать Ивана Болотникова. Из лесов обрушивались партизаны на армию Наполеона, сбивали последнюю спесь с покорителей Европы. Бескрайние сибирские леса укрывали беглых, подмосковные — давали приют рабочим, собиравшимся на маевки.

И красив он! Даже в такую морозную пору!

А тройка мчалась, спрямляя излучины реки: дорога ныряла то под один, то под другой берег. На чистинах мелькали приметные вешки — сосенки, вмороженные в лед.

Остались позади: на правом берегу — прилепившееся к пригорку большое село Лугавское и принакрытая сосновой чащей деревня Кривая, на левом — по-степному раздольная станица Алтайская.

С Енисея свернули в Минусинскую протоку. Там кошева, словно лодка на волне, взлетела на высокий берег, в хвойное густолесье.

В лесу звучнее прежнего заливались колокольчики, на пристяжках лихо звенели ширкунцы. Казалось, что и снег, укатанный до блеска, звенел под стальными подрезами полозьев. И, клубясь позади возка, звенел морозный воздух. Все замолкло, затихло только во дворе Ефима Брагина, где теперь квартировали Кржижановские и Старковы.

Едва гости успели выбраться из кошевы, как по лестнице со второго этажа буквально кубарем скатилась им навстречу Зинаида Павловна, жена Глеба, пышноволосая, полная, настоящая «Булочка», как прозвали ее питерские друзья.

— Надю-юша-а! — басовито вскрикнула она от радости, схватила подругу за плечи и, повертывая вокруг себя, поцеловала в озябшие щеки, в синие — от мороза — губы. — Здравствуй, родная! — Толкнула лохматый, заиндевелый воротник. — Да сбрасывай ты этот промерзший тулупище! — И Ульянову — через плечо: — Извините, Владимир Ильич, что вас не поцеловала. Я — мысленно. О Надюшке соскучилась!

— Зинуша, да ты простудишься, — сказала Надежда. — Выбежала неодетая!

— Я тут здоровее всех!

— Вижу, милая, огня в тебе не убавилось! Закрутила меня вихрем!

— С Петербурга не виделись!.. Да вы проходите отогреваться. Все ждут в прихожей. Мой Глебушка немножко простужен, — рассказывала Зина, подымаясь по лестнице рядом с Надей. — Эльвира Эрнестовна все жалуется на печень. У Тонечки страшное малокровие. Ну, а Базиль просто не успел выйти. Вот он появляется, красное солнышко! Владимир Ильич! — обернулась она. — Вы даже не познакомили меня со своим товарищем.

— Не успел, Зинаида Павловна. Не было паузы, чтобы вставить словцо, — рассмеялся Владимир Ильич и назвал имя друга.

— Очень рада! — Кржижановская-Невзорова, приотстав от Надежды, протянула руку Энгбергу. — Сдергивайте скорей свою варежку. С приездом! Меня зовите Зиной. Это Ильичу почему-то вздумалось навеличивать. Ну, а теперь знакомьтесь с нашим Васенькой. Он у нас и музыкант и певец — на все руки молодец! Входите, входите. Там и хозяева и гости заждались. Им не терпится обнять да расцеловать вас по порядку. Все уже съехались, одного Сидорыча нет. Известный медведь! Не мог вовремя из берлоги подняться.

Зина уже проскользнула бочком вперед и в тесной прихожей знакомила всех с новым гостем:

— Это — Оскар, финский товарищ! — Окликнула Старкова: — Вася, ты все еще не помог Наденьке раздеться? Какие вы, мужчины, право!

Владимир Ильич поздоровался с Эльвирой Эрнестовной, с Антониной, с Ольгой Борисовной, державшейся в сторонке; обнял Глеба, Курнатовского, потом Лепешинского, будто тоже старого друга.

— Наконец-то мы с вами встретились, Пантелеймон Николаевич! Слышал, вы шахматист? Завтра сразимся? Прекрасно!

А Надя уже расспрашивала Ольгу: как она себя чувствует и хорошо ли у них в Курагино?

Последним Ульянову представили Панина, самого молодого гостя, невысокого фабричного парня, в сапогах, в косоворотке, с черным ежиком волос и едва пробившимися усиками.

— Если не ошибаюсь, вы, Николай Николаевич, из Питера? — спросил Владимир Ильич. — Нам будет о чем поговорить. В Теси отбываете? Кто там еще теперь?

— Большей частью — наш брат, рабочие. Сидорыч там, он тоже питерский. Токарь и слесарь. Шаповалов — его фамилия. За Лахтинскую типографию.

— За типографию?! Это особо интересно. Расскажите.

— Да он сам приедет, если ямщика найдет. Ну, еще жил у нас Ефимов из Екатеринослава. Рассудком помешался.

— Я знаю. Он теперь в Красноярске, в психиатрической. Начинает приходить в норму.

— Значит, свидимся снова… Ну, есть у нас еще Фриц. Мы его так по-дружески зовем. А полностью — Фридрих Вильгельмович.

— Ленгника к вам перевели? Как он там?

— В философию ударился! Ни о чем больше речи не ведет.

— Философия, Николай Николаевич, штука необходимая. Без нее не обойдешься. — Владимир Ильич дотронулся до плеча собеседника. — Весь вопрос в том — какая философия. Погодите, мы к вам… Надюша, тебя еще не познакомили? Это — товарищ Панин. Тебе, Надюша, хочется побывать у них в Теси? Там — целая колония наших товарищей. Съездим вместе? Приедем, — обнадежил Николая Николаевича. — Как-нибудь вырвем у полиции разрешение и закатимся к вам дня на три. Только уж по весне. И на философские темы побеседуем.

Как и полагалось в сочельник, стол был накрыт без вина. Чай из громадного самовара, принесенного снизу от Брагиных, разливала Зина.

Но не успела она налить всем по чашке, как в прихожей стукнула дверь и по всему полу растеклась струя морозного воздуха.

— Наверняка Сидорыч! Тонечка, разливай дальше, — попросила золовку и пошла встречать гостя.

Она не ошиблась — приехал Шаповалов.

Еще с порога он увидел все застолье. В горнице, против открытой двери, лицом к нему сидел рыжеватый человек с громадным лбом. Его нельзя было не узнать по описанию друзей, по карточке, которую видал у Кржижановских, когда те жили в Теси.

«Вот так встреча! Вот так праздник!» — От радости Шаповалов позабыл закрыть за собой дверь.

Зина на ходу кричала ему:

— Да закрывайте же, Сидорыч! Экий вы увалень! Дверей затворить не можете. Батюшки, холоду-то напустил полный дом! Здравствуйте! И снимайте скорее ваш полушубок.

А Шаповалов, не двигаясь с места, смотрел на человека, о котором так много слышал и которого друзья считали самым крупным деятелем революционного движения в России. И вот этот человек, смолоду ласково прозванный «Стариком», пьет чай в гостях у общих друзей! Праздники обещают быть необыкновенными!

— Право, медведь! — продолжала Зина. — Теперь уж я сама закрою дверь. А вы, Сидорыч… Наконец-то разделись! Мигом за стол. Только захватите из кухни табуретку.

«Мигом» Шаповалов не мог, — после сырого и холодного каземата Петропавловской крепости, где одно время сидела и Зина Невзорова по обвинению в связях с Лахтинской типографией, у него все еще болели ноги, и он передвигал их по-стариковски.

Гости сдвинули стулья, освобождая место у стола. Поклонившись всем, Александр Сидорович сел. И пока ужинали, с особым вниманием прислушивался к словам Ульянова.

С утра до вечера просторный дом гудел, как тесный улей.

Все спешили рассказать о новостях, полученных из столицы, почерпнутых из газет и журналов. Один другому давали читать письма товарищей, коротавших ссыльные годы в Туруханске и Якутске, в Архангельске и Средне-Колымске. Спорили о прочитанных книгах и статьях.

Владимир Ильич рассказал о волнующих новостях, дошедших из Германии, о Бернштейне, оппортунистические писания которого там называют нападением на основные взгляды и тактику партии. Тревожило: скоро ли и в каком состоянии выйдут немецкие социал-демократы из этого тяжелейшего испытания?

— Теперь необходимо, крайне необходимо, — подчеркнул он, — всем следить за статьями в «Die Neue Zeit». И нужно раздобыть книгу Бернштейна. В Германии со дня на день ждут ее выхода. Названа довольно претенциозно: «Предпосылки социализма и задачи социал-демократии». Ни мало ни много — задачи! А задачи нашему брату положено знать. К тому же отступник надеется на поддержку своих русских сторонников.

— Имеет в виду Струве и других «легальных»? — спросил Глеб.

— Это было бы полбеды. В расчет берется «Рабочая мысль». Там напечатана программная статья. Ряженые выдают себя за подлинных рабочих, во главу угла ставят «экономическую основу движения». Архипозорные замыслы! — Ульянов возмущенно качнул головой. — Полемика между своими неприятна, но замалчивание разногласий было бы равносильно пособничеству.

Припомнив красноярский спор с Кусковыми, Владимир Ильич продолжал:

— Даже сюда докатывается эпидемия! Пресловутый «критицизм» вносит замешательство и шатание в нашу среду. А идейные противники, прежде всего Михайловский, не преминут воспользоваться разногласиями для новых нападок на марксизм. Придется писать. И не раз, и не два. Борьба предстоит, по всей вероятности, длительная и остропринципиальная.

Он окинул взглядом всех, спрашивая, кому же первому дать «Рабочую мысль». Панин, подавшись вперед, протянул руку:

— У нас в Теси никто не видал…

Передавая три номера, Владимир Ильич сказал:

— Довольно потрепанные, но читать еще можно. За праздники успеете все. А потом увезут тесинцы. Пусть там философ почитает повнимательнее.

— Только поскорее перешлите нам сюда, — попросил Кржижановский Панина и Шаповалова. — Здесь еще кому-нибудь пригодятся.

Старков принес пачку свежих газет, положил на стол. На них накинулись — расхватали вмиг.

Шаповалову не досталось. Он не огорчился, — стоял и смотрел на Ульянова. Как читает Ильич! Будто пробегает глазами не по строчкам, а по колонкам сверху вниз. Вот уже развернул газетный лист! На минуту уткнулся в третью страницу. Вот выискивает что-то важное на четвертой. Свертывает прочитанную газету и отдает ему, Шаповалову, а сам подходит к Курнатовскому и, слегка склонив голову к левому плечу, заглядывает со стороны.

— Володя! — окликает друга Кржижановский. — Где твоя система — читать по одной газете в день?

— Давно забыта, — машет рукой Надежда. — Я систему спутала.

— Вам хорошо — в городе получаете на два-три дня раньше! — говорит Владимир Ильич. Уткнув кулаки в бока, бросает наметанный взгляд на газету в руках Старкова, и Шаповалов видит, как в нетерпеливых глазах загораются колючие зеленые искорки крайнего возмущения. — Посмотрите, что они делают!.. Отвратительнейшее бесстыдство!.. Хотя этого можно было ожидать. Капитализм никогда не имел стыда, а теперь тем более. Читай, Базиль, вслух.

Старков недоуменно глянул на него:

— Я, видимо, еще не дошел до сенсационных строк…

— Это не сенсация, а черт знает что! Сквернейший финал испано-американской войны из-за колоний! Позволь мне.

Взяв газету, Владимир Ильич хлопнул по странице тыльной стороной руки:

— Постыдная депеша из Вашингтона. Из того самого Вашингтона, что на весь мир кичится своей мнимой демократией. Вот полюбуйтесь: официально объявлено — Испания «уступила» Филиппины Северо-Американским Соединенным Штатам за двадцать миллионов долларов. «Усту-пи-ла»! На помощь штыку пришел денежный мешок!

— А почему бы им, если они такие просвещенные, не уступить Филиппины филиппинцам? — сказал Панин. — Они же шли «защищать» от испанских поработителей.

— Кубу тоже «защитили» — положили себе в карман! — крикнул Кржижановский.

— Филиппины не первая «покупка», — напомнил Лепешинский. — В начале века у Франции купили Луизиану, у той же Испании — Флориду, потом — нашу Аляску…

— А потом заграбастали Филиппины! — продолжал Владимир Ильич. — И боюсь, это не последняя жертва. Мир уже разделен на так называемые сферы влияния. Колонии расхватаны. У каждого едока на тарелке по громаднейшему куску пирога. «Кто смел, тот два съел!» И вот появляется дядя Сэм с его ненасытным аппетитом, требует себе кусок, да еще не один! Начинаются аннексии чужих земель. И миру, друзья мои, предстоит немало страшных потрясений, пока капитализм не будет сметен в мусорный ящик истории.

Припоминая прочитанное в газетах и книгах, они еще долго говорили о Филиппинах и Кубе, словно далекие острова далеких океанов были им самыми близкими, как родная земля.

Встали задолго до рассвета.

Одна Ольга оставалась в удобной кровати, уступленной Кржижановскими.

Дианка, с которой Виктор Константинович нигде не расставался, носилась из комнаты в комнату, — в трепещущие влажные собачьи ноздри бил будоражащий запах ружей и патронташей.

— Надежда, поедем! — позвала подругу Зина. — Страсть люблю охоту! Ты, наверно, там, в своем Шушенском, тоже увлекаешься?

— Нет, я останусь дома. Мы с Тонечкой еще многого не переговорили. И Ольге будет веселей.

— А я не могу усидеть. Загонщицей и то согласна.

Глеб принес от Брагина ружье для Владимира Ильича, но тот отказался:

— Из чужих не стреляю.

— А я — из любого! — Зина взяла ружье навскидку и расхохоталась. — Все равно — в белый свет! Нам с Васенькой — только по сидячим!

Лепешинский, не жалея о том, что для него тоже не оказалось ружья, сунул за пазуху свою неизменную тетрадь для рисования.

На двух лошадях, запряженных в сани-розвальни, поехали за протоку, где Кржижановскому и Старкову уже доводилось охотиться в начале зимы.

Вернулись к вечеру, привезли полтора десятка зайцев. Свежевали в кухне.

В печи уже пылали дрова. Женщины у шестка сдабривали тушки шпигом и укладывали в чугунные жаровни.

В ожидании ужина Лепешинский показывал новые карикатуры. На одном листе хохочущий заяц, встав столбиком, машет лапкой Зинаиде Павловне, на другом — Курнатовский, длинный, как Дон-Кихот, стреляет в охотничьей запальчивости: три заряда дроби летят вдогонку зайцу, который вот-вот скроется за пригорком.

— Почему же — три?! — звонко рассмеялась Антонина. — Из двух стволов!

— А вы послушайте его охотничьи побасенки, — ответил художник. — У него расчудесная двустволка: всегда стреляет по три раза!

Промелькнула неделя. Настал последний день праздничной встречи с друзьями.

На пороге был Новый год. И всем, сосланным в 1897-м, оставалось провести в Сибири тринадцать месяцев. Не мало! Но это — последние месяцы, и думы все чаще и чаще уносили Владимира Ильича в будущее. Прибавлялись заботы о больших свершениях, которые предстояли им всем, всей партии.

Партия существует и действует, невзирая на новые аресты и разрозненность. Она соберет и умножит свои силы. Дел впереди — непочатый край.

И Владимир Ильич успел поговорить по душам со всеми. Его интересовало, где товарищи думают обосноваться на жительство после окончания ссылки. Глеб решил поступить на железную дорогу, в Нижнеудинск или в Тайгу. Курнатовский порывается уехать в Тифлис, Шаповалов — в Батум.

«Оч-чень хорошо! — отметил про себя Владимир Ильич. — На железной дороге и в портах нам прежде всего потребуются энергичные и надежные товарищи: для приемки транспортов с литературой из-за границы и для рассылки по стране».

Спросил Старкова, куда он хотел бы переехать.

— В Омск, — ответил Базиль. — Тоне обещают место фельдшерицы. Или — на Волгу.

— Волга — неплохо. Но, дорогой дружище, не устремишь ли ты свой взор куда-нибудь на юг, а? Скажем, в Севастополь. Порт, море! Там большие железнодорожные и судоремонтные мастерские, — всегда найдешь работу. И для Антонины, мне кажется, мягкий и влажный климат будет полезен. Подумай. Ладно?

— Подумаю. Посоветуюсь с Тоней. А ты с Надей — куда?

— Временно выбираем Псков. Прельщает близость Питера.

Лепешинские тоже мечтали о Пскове, и это устраивало тех и других, — будет с кем посоветоваться в нужную минуту.

Владимир Ильич уже знал: у Проминского не хватит денег, чтобы с большой семьей доехать до родной Польши, и Ян согласен осесть где-нибудь на Сибирской магистрали; Красиков надеется нелегально пробраться в Питер, Энгберг — в свою Финляндию. Ему бы — в Выборг.

Припомнил: в Екатеринославе — Бабушкин. Там же — Лалаянц. Кого-то нужно в Иваново-Вознесенск…

Выяснилось, туда намерен поехать Панин.

— Самое лучшее, что только можно придумать! — воскликнул Владимир Ильич. — Рабочий край — это очень важно!

Шаповалов, сидя в сторонке, не сводил с Ульянова жарких глаз: «Большое дело заваривается!..»

Владимир Ильич на секунду задумался: кого бы — в Тверь? И кого-то совершенно необходимо — в Баку! И — на Урал. И — в Ригу. Во всех балтийских портовых городах должны быть свои люди. Социал-демократы там, безусловно, есть. Остается только найти их, установить связи.

Для связи требуется шифр. А для шифра Надя подобрала басню Крылова «Дуб и трость». Но держать при себе текст рискованно. Ради безопасности следует точно запомнить, в какой строке и на каком месте та или иная буква. Ведь от шифра требуется долгая и надежная служба.

Кто знает, удастся ли до конца ссылки еще раз повидаться? И Владимир Ильич заранее договаривался обо всем.

И снова пришла весна.

На этот раз раньше обычного.

Еще в апреле расцвели подснежники. На столе у Нади — букетик. Лепестки уже слегка завяли, а убирать жаль.

Распускается лист на березах. В садике проснулся хмель, принесенный в прошлом году из леса.

На окнах — ящики с рассадой. Надя посеяла левкои, астры и однолетние георгины. Елизавета Васильевна уже распикировала помидоры: соседки заходят посмотреть на невидаль.

Третья весна в Сибири. Последняя!

Матери Владимир Ильич написал, что надеется — добавки к сроку ссылки не будет. А вдруг вызовут в полицию и, как Петру Красикову, объявят: прибавлен год.

За что?

Могут сказать: за большую переписку, за постоянную связь с товарищами, сосланными в другие уголки Сибири и архангельского севера.

Две недели подряд солнце купалось в тихом ясном небе, грело землю. На островах золотистой тучкой осыпалась с тальников пыльца. Осинки обронили коричневые сережки, длинные и пушистые, как бархатные нити. Густой щеткой прорезались острые лезвия пи-кульки.

И к празднику легкий ветерок обмел небо, не оставив в нем ни одной облачной паутинки.

С самого рассвета из-за Шушенки поднялись в безбрежную синь жаворонки, звенели без умолку. Над лугами тихо кружились горбоносые кроншнепы. Изредка посвистывали.

В доме было чисто прибрано. Все принарядились — ждали друзей.

Ян пришел одетый по-праздничному — в накрахмаленной белой рубашке с галстуком. Таким его еще не видели в Шуше. Пожимая всем руки широкой и сильной ручищей, поздравил с первым днем мая.

Отправились к Оскару. Тот поджидал на крыльце, тоже чисто выбритый и приодевшийся, словно на свадьбу. Вместо галстука новый беленький — под цвет сорочки — шелковый шнурок, брюки отутюжены, ботинки начищены до блеска.

Вместе с детьми Проминского вышли за село. По ровному выгону десятилетний Стасик пытался бегать с Дженни вперегонки. Отец прикрикнул на него: не время дурачиться! Потом достал из кармана красный платок. У Леопольда была припасена палочка, похожая на трость. Он привязал к ней алый отцовский платок и пошел впереди широким торжественным шагом знаменосца.

Поднялись на пригорок, пригретый солнцем. Встали в кружок.

Ян заговорил о своей Лодзи, вспомнил весеннюю манифестацию, когда мастеровые первый раз вышли на улицу со своими призывными песнями.

Помяв бритый подбородок, запел одну из тех польских песен. Леопольд подхватил высоким звонким голосом. Надежда сбивчиво подтягивала. Владимир Ильич припоминал русский перевод:

В Лодзи, по словам Яна, полиция не дала допеть — устроила побоище: тридцать шесть человек увезли в покойницкую, больше трехсот бросили в тюрьму. Как в Америке!

— Знаете, с чего начался всемирный майский праздник? — заговорил Владимир Ильич, когда допели песню. — В Чикаго полиция разогнала рабочий митинг. Пять человек были повешены. Один из смертников бросил в лицо судьям разящие слова. Я не знаю точного перевода, но за смысл ручаюсь: «Нашей смертью вы собираетесь погасить искру. Не удастся. И там! — и там! — и там! — всюду вокруг вас снова вспыхнет пламя. Вам не погасить его».

— И в нашей Лодзи не погасить! — Проминский-отец с легким стуком сомкнул кулаки перед своей широкой грудью.

— Мне Лафарг рассказывал о первомайской демонстрации в Лондоне: триста тысяч человек! Это же огромная сила! Старик Энгельс стоял на одной из трибун. Кроме Лафарга, выступал с речью наш Степняк-Кравчинский. Говорят, вызвал бурю восторга!

— В Петербурге тоже быль праздник первый май! — сказал Оскар. — В лесу. Я слышаль.

— Да, был! И будет! — Владимир Ильич обнял товарищей. — А сегодня мы празднуем в этой далекой Шуше. Маленькая, дружная кучка. Но придет время, и здесь Первое мая будут праздновать все. А песня ваша, Ян Лукич, переведена: и мы по-русски можем спеть.

Прочитав по памяти, запел, помахивая рукой, как это делал Глеб, и все, включая маленького Стасика, подхватили:

Ян притопывал тяжелой, словно чугунной, ногой, и песня звучала все громче и боевитее:

Теперь дважды притопнули все. А Стасик, заливаясь беззаботным детским хохотом, подпрыгнул несколько раз.

Под конец спели «Колодников» и «Варшавянку».

На обратной дороге разговаривали о будущем, о мощных грозных демонстрациях. Ян представлял себе праздничный город Лодзь, Надежда Константиновна и Оскар — Петербург, а Владимир Ильич, помимо Питера, — Берлин, Париж и другие знакомые ему города Западной Европы. Улицы полны рабочих. Они шагают в сомкнутых рядах. Над головами полощутся красные флаги.

И только перед самым селом Леопольд отвязал от палочки алый платок и отдал отцу.

А на следующий день ветер пригнал из степи черную тучу, и буря с короткими передышками свирепствовала весь день. Ночью, едва Ульяновы погасили лампу, послышался необычный стук. Не ветер — ставнями. Стучали в ворота. Все громче и нетерпеливее. Потом — в окно.

— Из волости! Отворяйте! Дело есть.

По голосу узнали — Симон Ермолаев. И, конечно, не один.

— Похоже, с обыском, — сказала Надежда, торопливо одеваясь в темноте.

Владимир Ильич, уже одетый, подбежал к окну.

— Какое может быть дело среди ночи?

— Спешное. Отворяйте, сосед! Дожжина-то льет как из ведра! Я насквозь промок!

Засветили лампу.

В дверях показалась Елизавета Васильевна, едва успевшая накинуть халатик:

— Один переметнулся через забор. Открыл калитку.

И тотчас же забарабанили в дверь. Уже не кулаком, а эфесом шашки.

Ульяновы тревожно переглянулись. Что послужило поводом для набега? И хорошо ли спрятана нелегальщина?

Карточка Чернышевского?.. Надя не раз уговаривала убрать со стола, чтобы нежданный посетитель не мог обвинить в хранении нелегальщины. Николай Гаврилович — дорогой для них человек. Но что же делать? Недавно скрепя сердце Владимир согласился спрятать. И альбом с карточками других ссыльных, выдающихся людей России, проходивших через красноярскую тюрьму, теперь тоже припрятан. А оплошность не исключена, и Владимир сказал:

— Ты еще посмотри тут…

Внешне спокойный, собранный, умеющий держаться с достоинством перед любыми чинами полиции и жандармерии, он со свечкой в руках пошел к входным дверям. Но не спешил в сени. Если сорвут дверь с крюков, он разговором задержит «гостей» в кухне. Надя успеет все убрать.

В его памяти пронеслись дни и недели шушенского сидения, одна за другой вспомнились многочисленные встречи с друзьями, вереницей промелькнули тайные письма, полученные от Анюты, от товарищей по ссылке, а также отправленные им самим в Женеву и Цюрих.

Что, что могло попасть в руки охранки? О чем дозналась жандармерия?..

…На масленицу приезжали товарищи из Минусинска. Каждый день приходили Проминские и Энгберг. Целая дюжина гостей! И уже одно это не могло не встревожить стражника Заусаева — по три раза в день вламывался в дом…

Донес?

Но с тех пор прошло два месяца. Нагрянули бы раньше.

Что-то другое послужило поводом.

А что?

…Перед пасхой почтарь привез долгожданную посылку, адресованную Елизавете Васильевне. Писарь, надо полагать, догадался: имя тещи — для отвода глаз.

И Заусаев в то утро торчал в волости, даже заметил с ехидцей:

— Больно продолговат ящик-то. — Приподняв, покачал на руках. — И тижелай!

— Мясорубку да утюг прислали родственники, — без малейшей запинки объяснила Елизавета Васильевна.

— А, позвольте узнать, какого он калибра, утюг-то?

— Ну-у, обыкновенный. И в письме писали о мясорубке: фарш дает хороший. Хоть на пельмени, хоть на котлеты. На пасхе заглянете — отведаете. И рюмочку поднесу.

— Кхы! Кхы! Мимо не пройду. По должности.

А на следующий день соседи увидели в руках у него, поднадзорного Ульянова, новое ружье. Централку Франкотта! Лавочник Строганов даже позеленел от зависти.

Хотелось поскорее пристрелять ружье в цель — углем начертил на заборе кружки. Утром, пока звонили в церковные колокола, сделал несколько выстрелов. Соседи услышали. Симон Афанасьевич, с которым встретился в проулке, попенял заплетающимся — после пасхального обеда — языком:

— Негоже, «политик». В свет… В светло Хр-ристово… Из р-ружья… Негоже…

Отправил донос?

В таком случае явились бы днем. И одни бы полицейские. А тут сквозь дверь слышно — позванивают шпоры. Жандарм пожаловал!

Где и в чем он, Ульянов, допустил промах? Или Надя?

…Первого мая поступили неосторожно. Не могли в такой день отсиживаться дома.

Красный платок развевался, как флаг. Кто-нибудь мог увидеть.

Но это же было только вчера. Если даже с нарочным отправлен донос, все равно жандармы приехали бы не раньше завтрашнего дня.

Повод какой-то иной…

Стучали разъяренно. Наваливались с такой силой, что скрипел деревянный засов. Но как-никак все же выиграно несколько минут, и Надя могла успеть спрятать нелегальщину. Можно и открывать.

Первым, звеня шпорами, показался в проеме двери высокий, бравый служака политического сыска, за ним — толстяк с холеным подбородком и пышными, слегка посеребренными сединой бакенбардами. У обоих поверх шинелей — брезентовые плащи с капюшонами.

Следом вошли: Заусаев со своей неизменной шашкой на боку, но без книги о надзоре, Симон Афанасьевич Ермолаев, в новеньком армяке из верблюжьей шерсти, и еще один понятой в старом шабуре, подпоясанном домотканой опояской.

Раздеваясь, толстяк отряхнул намокший плащ и, поправив прокурорский вицмундир с орлеными пуговицами, добродушно посетовал:

— Ну и погодка, я вам доложу! — Заметив, что на пол уже натекли лужицы дождевой воды, бросил в сторону Елизаветы Васильевны: — Извините, мадам.

Высокий, бесцеремонно всматриваясь в лицо Владимира Ильича узко поставленными, прощупывающими глазами, спросил чеканно и строго:

— Господин Ульянов? Мы потревожили вас по случаю необходимости произвести обыск. Вот ордер.

— Долг службы, — добавил толстяк, как видно еще не привыкший к своей роли.

— Мы, — продолжал высокий, недовольно кашлянув и покосившись на толстого, — это я, отдельного корпуса жандармов подполковник Николаев, и присутствующий при сем товарищ прокурора Красноярского окружного суда Никитин.

Откинув капюшон, подполковник привычно пошарил глазами по углам кухни и, звеня шпорами, так неожиданно заглянул в боковушку, что Паша вскрикнула и закрылась одеялом с головой.

— По какой причине не открывали? — Николаев принюхался, не пахнет ли из печи горелой бумагой. — Заставили ждать под дождем.

— Мы спали, и нам нужно было одеться.

— Довольно убедительно. — Товарищ прокурора утер платком лицо, мокрое от дождя, расправил бакенбарды. — Как всяким интеллигентным людям…

— Допустим… — Подполковник вслед за плащом снял шинель и, охорашиваясь, тронул аксельбанты — плетеные шнуры, спускавшиеся с плеча на грудь; широким шагом направился в столовую. — Допустим, что говорите правду. В таком случае без дальних слов: предъявите для осмотра корзину с бумагами государственного преступника Федосеева, застрелившегося в прошлом году в Верхоленске.

— Ни о какой корзине не имею представления.

— Ой ли?! А письма об этой так называемой трагической кончине единомышленника? Тоже будете отрицать?

— Письма получал.

— Тэк, тэк. И от кого же?

— От политического ссыльного. А имени называть я не желаю. — Владимир Ильич перенес взгляд на товарища прокурора. — Это мое право.

— Как вам угодно, коллега, — сказал тот.

— Вашим коллегой не был и не буду.

— Исключительно в том смысле, что вы так же, как я, окончили юридический факультет.

— Но в судебных заседаниях мы — противоположные стороны. Я — помощник присяжного поверенного, и моя сторона левая.

— К сожалению, и в жизни та же левая. Иначе не было бы ни для вас, ни для нас этих…

— Пора приступить к делу, — перебил подполковник, устремляясь в дальнюю комнату, где горела зеленая лампа.

Товарищ прокурора, сладко зевнув, последовал за ним:

— …этих бессонных ночей. Моему возрасту они уже противопоказаны. А необходимость повелевает.

Оглянув полки с книгами, он покачал головой и, расстегнув шитый серебром воротник вицмундира, поудобнее уселся возле стола Надежды Константиновны.

Подполковник спросил, где хранится переписка. Владимир Ильич, указав на конторку, успокоил себя: там жандарм не найдет ничего подозрительного.

Перелистав рукопись, лежавшую наверху, жандарм прочел последние строчки: «Одним словом, нет основания видеть в аграрном кризисе явление, задерживающее капитализм и капиталистическое развитие» и передал статью товарищу прокурора:

— Вынесите свое резюме.

Конторку пока оставил в покое, решив, что самое крамольное не там, куда направляют его внимание. Подошел к полке: вскинув голову, увидел наверху толстые книги в кожаных переплетах. Вот в таких-то и держат государственные преступники самое сокровенное для них! Но с пола рукой не дотянешься.

Владимир Ильич предусмотрительно подвинул стул:

— Пожалуйста. Так вам будет удобнее.

Понятые сели в сторонке. Симон Афанасьевич, в отличие от своего соседа, был доволен, что жандарм позвал его сюда. После того как было отменено решение мирового судьи и пришлось уплатить за потраву пшеницы, Симон Ермолаев затаил обиду, и ему не терпелось посмотреть на исход обыска.

«Бог-то знает, кого наказать, — думал он. — Угонят писучего политика, и нам будет спокойнее».

Товарищ прокурора, просмотрев статью, пожал плечами:

— Вполне респектабельно. Криминала не вижу.

Симон Афанасьевич насторожился:

«Чего он говорит?! Неужто не завинят?!»

Тем временем подполковник, встав на стул, снимал с верхней полки книгу за книгой; оттягивая корешок, заглядывал под переплет и разочарованно отдавал Заусаеву. Тот клал книги себе на согнутую левую руку, как дрова из поленницы, и, набрав целое беремя, относил прокурору. Никитин вынимал из стопы две-три книги, бросал усталый взгляд на типографскую пометку на обороте титульных листов: все дозволенные! И чего тут смотреть?! Законы да статистические справочники! Еще «Вестник финансов, торговли и промышленности». Такие фолианты можно видеть у самого благонадежного интеллигента. Кончал бы подполковник поскорее свою затею. И добраться бы до земской квартиры да выпить чайку на сон грядущий. А еще лучше рюмочку. Да закусить груздочками со сметаной…

Ульяновы, стоя посреди комнаты, следили за каждым движением жандарма, — не подбросил бы чего-нибудь.

Надежда Константиновна незаметно тронула локоть мужа, как бы успокаивая: «Все обойдется, Володя…»

Подполковник уже снимал книги со второй полки. Еще немного, и он спустится на пол, примется за брошюры и журналы. А ниже их… Надежда Константиновна испуганно глянула на высокий горшок, в каких подают на стол топленое молоко, и тотчас отвела глаза. Как могла она не вспомнить о нем, когда «гости» стучали в двери дома?! В горшке, накрытом салфеткой, помимо писем, которые после расшифровки не успели сжечь, лежала брошюра «Задачи русских социал-демократов», изданная в Женеве.

Что теперь?.. Не миновать гиблого Туруханска или какого-нибудь Средне-Колымска!

Владимир Ильич заметил горшок раньше, потому и подвинул к жандарму стул, а тревога в душе не уменьшилась. Разве можно было оставлять нелегальную брошюру под руками? Давно собирался устроить в квартире тайничок, да все не находил надежного места. А сейчас достаточно жандарму нагнуться и сдернуть салфетку с горшка…

Но внешне Ульяновы ничем не выдавали волнения.

Товарищ прокурора, зевая, достал часы, откинул крышку и тряхнул головой.

— Ого-го! Уже четыре! Долгонько вы там пачкаете руки книжной пылью! А на земской сейчас, — он аппетитно пошевелил полными губами, — кипит вода для пельмешек!.. И у меня уже горло пересохло. — Не подымаясь со стула, позвал из столовой Елизавету Васильевну. — Хозяюшка! Не найдется ли у вас чего-нибудь холодненького?

Она принесла кружку квасу; взглянув на книжные полки, наполовину опустошенные, всплеснула руками:

— Ах я, старая неряха! Горшок-то здесь забыла убрать! А вы, — с нарочитой строптивостью упрекнула дочь и зятя, — молочко выпили, а посуду к книжкам сунули.

Усталый жандарм даже не успел взглянуть туда, как товарищ прокурора добродушно разрешил:

— Берите, берите, матушка. И нам бы по стаканчику…

— Схожу с фонарем на погреб. Принесу.

Заусаев обеими руками поднял горшок и передал ей.

— Когда я служил мировым судьей в селе Тасеевском, — продолжал Никитин, — мне хозяйка вот так же приносила в горницу топленое молоко. С румяной пенкой наверху. И до чего же оно вкусное! Я пил прямо из горлышка. Никогда не забуду. И спокойная у меня была работа, я вам доложу. Не то что теперь. Рекомендую, подполковник, переходите в мировые судьи. Будут вас жареными таймешками угощать, поросенком с гречневой кашей… Умеют наши сибирские бабы кухарничать!

А у жандарма и без того сосало под ложечкой. Заторопившись, он расстегнул верхнюю пуговицу мундира и склонился над нижней полкой.

Но там была педагогическая библиотека Надежды Константиновны, и вскоре подполковник разочарованно отошел от книг.

— Вот и хорошо! — обрадовался товарищ прокурора. — Займитесь-ка поскорее просмотром писем.

Жандарм внял совету: открыв конторку, достал письма и сел читать. Прежде всего он отобрал заказные и начал сличать почтовые штампы с квитанцией, судя по всему, перехваченной где-то во время обыска. Товарищ прокурора, обрадовавшись, что дело идет к концу, продолжал рассказывать теперь уже Владимиру Ильичу:

— Был у меня в Тасеевском знакомый, некто Сильвин Михаил Александрович. Из ваших же социалистов. И тоже петербуржец. Не доводилось ли знать?

— Полагаю, это к обыску не относится?

— Да. Просто мне вспомнился приятный человек. По субботам играли в винт. И собеседник при наших полярно-противоположных взглядах был интересный. Его перевели куда-то сюда же.

Подполковник, обрадованно улыбнувшись, повертел перед глазами один из конвертов, нетерпеливо, как картежник карту из колоды, достал письмо.

— То самое?! — Товарищ прокурора распушил рукой бакенбарды. — Ну и слава богу! Теперь, мне думается, искать больше нечего. Не так ли? Книги дозволенные, рукописи, как вы сами убедились, серьезные экономические исследования.

Елизавета Васильевна в том же горшке принесла молоко, разлила в три стакана. Никитин пил медленно, причмокивая; Заусаев, не отрываясь, большими глотками. Подполковник раздраженно кашлянул и, отодвинув свой нетронутый стакан, уткнулся в письмо. И чем дальше он читал, тем ниже и разочарованнее опускались уголки его губ. Под конец он побарабанил пальцами по столу и подвинул письмо товарищу прокурора. Тот, прочитав, вздохнул:

— И в такую чертову непогоду мы ехали!.. — Спохватившись, поправился: — Ничего не поделаешь, долг службы!..

— Придется допросить лишь в качестве свидетеля. Не возражаете?

— Иного решения не вижу. А что касается протокола, то господин Ульянов, являясь юристом, напишет сам по всей форме. Так будет скорее.

Жандарм согласился; задав несколько вопросов Владимиру Ильичу, достал из портфеля бланк постановления и начал с нажимом выводить строку за строкой:

«…рассмотрев письмо, отобранное мною сего числа при обыске у административно-ссыльного Владимира Ильина Ульянова, и принимая во внимание, что таковое ничего предосудительного в политическом отношении в себе не содержит, а также и то, что при производстве сказанного обыска ничего преступного не обнаружено…»

Симон Афанасьевич едва усидел на стуле. Ему хотелось встать и спросить: «Как же так?! В свидетели Ульянова повернули!.. Чистеньким останется?.. Книжки сочиняет — это бог с ним, но он шантрапе прошения пишет! Неужели не знают?»

Владимир Ильич, стоя у конторки, писал так быстро, что возле строчек падала мелкая чернильная роса:

«На предложенные вопросы отвечаю, что взятое у меня письмо со штампом в г. Иркутске 20 ноября 1898 написано ко мне административным ссыльным по политическому делу Яковом Максимовичем Ляховским, который сослан был из Петербурга одновременно со мной и проживает в городе Верхоленском. Ближайшим предметом переписки служила смерть товарища Николая Евграфовича Федосеева; Ляховский писал мне о подробностях события и о постановке памятника на могиле покойного».

Уходя, подполковник по привычке опять пошарил глазами по углам.

«Чего теперь оглядывать?! — в душе упрекнул Симон Афанасьевич. — После драки, говорят, кулаками не машут…»

Товарищ прокурора, надевая фуражку, качнул головой в сторону Ульяновых:

— Извините… Долг службы.

Закрыв за ним дверь, Владимир Ильич порывисто вернулся в комнату, чтобы поблагодарить Елизавету Васильевну за находчивость. Но Надя уже успела обнять и поцеловать ее:

— Мамулечка, спасибо!

— И от меня тоже, — добавил Владимир. — Момент был удачным: жандарм умаялся с книгами, прокурор, видимо, еще раньше утомился. И ваш очень рискованный шаг оправдал себя. А могло все кончиться катастрофой!

Часто вспоминали Сильвина. Михаил Александрович теперь отбывал ссылку всего в сорока верстах от них, в селе Ермаковском, и каждую неделю присылал письма. В одном из них поделился радостью: ждет из Рязанской губернии невесту, Ольгу Александровну Папперек, учительницу прогимназии. Владимир Ильич заранее поздравил друга и, вспомнив свои мытарства, посоветовал: пусть невеста в Красноярске зайдет к губернатору и привезет для попа удостоверение личности своего бесправного жениха.

Надежда подсказала:

— Вот для Марьи Александровны попутчица!

— Правильно. От Рязани до Подольска — рукой подать. Могут заранее списаться и поехать сюда вместе. Хорошо. Очень хорошо. Во всяком случае, будет удобная оказия, — Анюта пришлет что-нибудь новенькое.

Сильвин ответил, что Ольга Александровна обязательно заедет в Подольск. Он писал так уверенно потому, что хорошо знал отзывчивую душу своей невесты, которой раньше рассказывал и теперь подчеркнул в письме: «Владимиру Ильичу Ульянову я многим обязан в своем духовном развитии».

И в Шушенском стали поджидать Марию Александровну. Купили кровать, постельное белье. Надя с матерью шили для нее стеганое одеяло.

Владимир снаряжался на охоту, и Елизавета Васильевна напутствовала его:

— Приноси больше чирков. У них перышки мелкие, мягкие. На подушку Марьи Александровне будут хороши.

Из книжных новинок теперь Ульяновых более всего волновал Бернштейн. В Германии уже разгорелся о нем спор. И даже из Якутии писали: читают Бернштейна! А в Минусинском округе все еще ни у кого нет этого «откровения».

Книжный склад Калмыковой отказался выслать. И Анюта не смогла найти в Москве.

Друзья в письмах спрашивают об их мнении, а им пока что приходится судить о книге только по коротким заметкам да отчетам о собраниях в немецких газетах.

Остается единственная надежда на Маняшу: сестра непременно выполнит просьбу. Почтой отправить не решится, а когда поедет домой на летние каникулы, — захватит с собой. Сюда пришлет с матерью.

Это будет только в середине лета. А им необходимо как можно скорее разобраться во всем до конца и сказать свое слово в защиту марксизма. Время не терпит, — в Петербурге уже объявились сторонники «новой критической струи». Как и следовало ожидать, первым в столичной печати подал голос Струве. Выступая против его, Владимира Ильича, заметок о рынках, Петр Бернгардович израсходовал немало чернил на изложение якобы своего взгляда на марксовскую теорию реализации.

Но даже здесь, в глубине Сибири, им ясно, что первыми осмелились лаять на слона заграничные моськи. И в Петербурге Струве присоединился к зарубежному лаю: «Маркс был неправ». Петру Бернгардовичу хотелось бы, чтобы бессмертная теория гениального Карла была оплодотворена неокантианством. Возмутительные наскоки!

Молчать нельзя. Нельзя откладывать ответ ни на один день.

И Владимир Ильич написал статью «Еще к вопросу о теории реализации». Опрокидывать нелепые утверждения пришлось в легальной печати, и он все время чувствовал, что у него связаны руки, — писал намеками, возражал как бы вполголоса. В конце статьи он привел слова Струве: «Ортодоксальные перепевы еще продолжают доминировать, но… истинная сила в научных вопросах всегда на стороне критики, а не веры».

«Дело в позиции автора, — мысленно уточнил Ульянов. — Дело в том, что он критикует и кому он служит. Струве, выступая против Маркса, запродал свое перо буржуазии».

О своей позиции Владимир Ильич заявил в открытую:

«Нет, уж лучше останемся-ка «под знаком ортодоксии»!»

Было ясно, что Струве в России не одинок. И вслед за ним критики Маркса выступили целым хором. Об одном из них Владимир написал Мите. Это был Туган-Барановский, вознамерившийся «опровергнуть» Маркса своей чудовищно глупой и вздорной статьей. Туган произвольно внес изменение нормы прибавочной стоимости и предполагает абсурд: изменение производительности труда без изменения стоимости продукта. Стоит ли писать в журналы о каждой такой вздорной статейке?.. Вообще же он, Владимир Ульянов, все решительнее становится противником новейшей «критической» струи в марксизме и неокантианства. Вполне прав был автор очерков по истории материализма, изданных недавно по-немецки, когда объявил неокантианство реакционной теорией реакционной буржуазии и восстал против Бернштейна. Митя из намеков поймет, что это Плеханов, и прочтет его очерки.

Той порой пришел свежий номер «Arhiv fur soziale Gesetzgebung und Statistik» с новой статьей, подписанной по-баронски Peter von Struve. Прочитав ее, Надя вошла в комнату с журналом в руках.

— Извини, Володя, что отрываю. Тут ужасное…

— Что, что? — Владимир повернулся от конторки, взял журнал. — Опять Струве? На сей раз в немецком журнале? Спешит встать в строй отъявленных оппортунистов! Ну, что же, — Владимир быстрым шагом прошелся по комнате, — теперь мы с «Самим»… — В голосе зазвучал сарказм, в глазах полыхнула усмешка. — Помнишь, на «блинах» у Классона?

— Конечно. Наша первая встреча…

— Да, да. Такая встреча! И ни ты, ни я даже не предполагали, что там сойдутся наши пути-дороги.

— Нет, я знала, что ты… что придет Николай Петрович. И он оказался… Володей!

Он улыбнулся, посмотрел на нее долгим взглядом.

— А вспомни, в тот вечер Классон говорил: «Струве обещал прийти! Сам Струве!» Так вот отныне мы поведем борьбу с «Самим» как с противником. Если он не поймет своих заблуждений.

В один день два огорчения!

На рассвете всполошил Сосипатыч — захворал Энгберг!

Владимир Ильич, всполоснув лицо и на ходу надевая пиджак, поспешил к больному. Оскар, скрючившись, едва сдерживал стон.

Пришел фельдшер, близорукий старичок в очках с расколотым стеклом. Стал нащупывать пульс. Владимир Ильич предложил свои часы.

— Благодарствую, — отказался фельдшер. — Частит пульс.

— А вы все же посчитайте.

— Ну, если вам так угодно… Сто шестнадцать ударов. Я говорил, частит. — Старичок посмотрел язык больного, помял живот. — Похоже на отравление. Дайте молока, лучше парного. А к вечеру, вероятно, приедет доктор из Ермаков. Сегодня его число.

Владимир Ильич встречался с доктором Аркановым во время его предыдущих наездов в Шушенское и написал записку: «Если вам служебные обязанности позволяют, то не будете ли вы так добры зайти вечером к моему больному товарищу…»

В волостном правлении отдал почтальону, направлявшемуся в Ермаковское. Знал — через три часа записка будет там. Доктор непременно захватит с собой какие-нибудь желудочные порошки.

С почтой пришло письмо — в Подольске свирепствует малярия, и мать не избежала участи многих. Хотя принимает хину, приступы все еще повторяются.

Вот навалилась беда! При ее-то возрасте…

Но что же делать? Отсюда ведь ничем не поможешь. Там — врачи, аптека, до Москвы рукой подать. Анюта с ней. Митя получил разрешение отбыть ссылку в Подольске. И Маняша скоро приедет из Брюсселя…

А письмо-то шло почти две недели. Что там сейчас? Пошло ли дело на поправку?.. И Владимир Ильич, попросив почтальона задержаться на минутку, написал телеграмму. Тот дал слово, что отправит тотчас после возвращения в Минусинск.

Домой Ульянов шел быстрее обычного. Там Надя ждет, волнуется за Оскара. А тут — новые тревоги.

Теперь уж мать не приедет к ним в гости. А они так соскучились по ней. Думали — отдохнет здесь от бесчисленных хлопот.

— Мама захворала, — сказал с порога, достал из кармана письмо. — Читайте… Не знаю, болотистая, что ли, местность у них там в Подольске?.. А возле Оскара придется нам подежурить.

Пройдя в дальнюю комнату, взял присланную недавно карточку матери и долго смотрел на нее:

«Ты все такая же, мамочка! Добрая, взыскательная, волевая, заботливая сверх всяких мер. Ты поправишься. Ради нас. Мы ведь для тебя, сама говоришь, все еще вроде малых».

И он поставил карточку к себе на конторку.

Порывать с людьми, которых еще совсем недавно считал «союзниками», было нелегко, и Владимир Ильич решил посоветоваться с товарищами. Он уже знал, что Глеб Кржижановский, Василий Старков, Пантелеймон Лепешинский и Виктор Курнатовский согласны с его мнением. А те, с кем он переписывается редко? Что думают они? На чью сторону встанут, если произойдет окончательный разрыв?

И он написал большое письмо Потресову, сосланному в Вятскую губернию. Вначале возразил ему:

Да, теперь каждый должен без обиняков сказать — с кем он. Со сторонниками Маркса или с его критиками? Позиция Потресова пока остается неясной. Прошлой осенью он, Ульянов, уже разошелся с Александром Николаевичем в принципиальной оценке одной из статей Струве. А что сейчас скажет далекий товарищ о Петре Бернгардовиче? И Владимир Ильич продолжал писать с некоторой сдержанностью:

«Не-об-хо-ди-мость войны, — задумался Владимир Ильич. — Сколь она ни была бы нежелательна…»

Дал письмо Наде. Прочитав, она сказала:

— По-моему, ты, Володя, делаешь правильно, что оставляешь дверь открытой. Пусть поразмыслят. А если будут упорствовать в ошибках…

— Тогда — решительная схватка! Беспощадная война! До полного разгрома!

Взяв письмо из рук жены, Владимир Ильич дописал:

День был воскресный. Солнце уже катилось к горизонту, и Ульяновы пошли в волостное правление, чтобы отправить письмо, — с минуты на минуту должен заехать почтарь.

По дороге разговорились о товарищах, которые сейчас отбывают ссылку в селе Тесинском. Там рабочие Шаповалов и Панин. Там Егор Барамзин, остановившийся где-то на полпути от народничества к марксизму. И там Фридрих Ленгник, упрямый философ. С ним был жаркий спор о Платоне и Аристотеле, о Канте и Гегеле. Было написано тому и другому немало писем. Но письмами на них не удалось повлиять — необходима новая встреча. И Владимир сказал:

— Поедем, Надюша, в Тесь. Отложим все и поедем. Мы ведь обещали товарищам.

— Я бы с радостью… А полиция?

— Напишем прошение. Мотив? Что-нибудь придумаем поубедительнее, глядишь, и разрешат. Да, помнишь, Глеб давал совет? Там есть Егорьевская гора. Рядом с селом. Довольно сложная в геологическом отношении. Я так и напишу: для исследования горы.

— Но то была шутка, Володя. Ты только раздразнишь гусей.

— А вдруг удастся? Исправник помнит: Кржижановский возвел дамбу на берегу Минусинки, Старков добывает соль на озере, налаживает там какие-то машины. Для музея ссыльные собрали богатейшие коллекции. Ну и меня, будем надеяться, исправник сочтет за инженера. А я напишу: для исследования горы мне нужна помощница.

— Ты, Володя, выдумщик!

Исправник, действительно, ценил горные поиски.

Чем черт не шутит, вдруг этим поднадзорным пофартит? В счастливый час найдут богатое золото! И возьмут в компаньоны своих дружков-»политиков»! Тогда можно не тревожиться, — никто из них не будет замышлять побег. Золото переворачивает людям душу, привязывает к месту.

И разрешение на поездку он отправил в Шушенское с нарочным. Пусть исследуют Егорьевскую гору в интересном для них «геологическом отношении». Пусть ищут.

Ульяновы стали собираться в путь. Надежда помогала Паше стряпать ватрушки. Владимир положил для друзей в дорожную корзину целую связку книг. Тут была и беллетристика, привезенная осенью из Красноярска, и публицистические новинки, на которые он уже успел написать рецензии, и последние номера журналов, прочтенные ими обоими от корки до корки, и немецкие газеты, недавно присланные Маняшей.

Наняли ямщика. Но накануне отъезда все изменилось.

Перед закатом солнца у ворот остановилась телега.

Дженни лаяла, вскинув лапы на подоконник. Отстраняя собаку, Надежда выглянула в открытое окно.

С телеги, непривычно поберегаясь, спрыгнула женщина в длинной юбке и просторной белой кофточке с яркой вышивкой на груди и рукавах. В ее облике было что-то знакомое. Полные щеки, тонкие дуги бровей. Черные волосы из-под старенькой курсистской шляпки ниспадают на виски, закрывают уши.

Кто же она? Вспомнить бы поскорее…

Вслед за женщиной белокурый мужчина с аккуратно подстриженным клинышком бороды, опираясь одной рукой на ее плечо, другой придерживаясь за край телеги, спустил на землю тонкие, как деревянные ходули, непослушные ноги. На нем поверх вышитой украинской рубашки потертая тужурка инженера-технолога. На околыше блеклой фуражки — крест-накрест медные молоточки, а на тулье — темный след от кокарды, снятой, как видно, за ненадобностью. Кусты тальника, что растут на берегу Шушенки, отбрасывают на изможденное лицо приезжего длинные закатные тени, и кожа — серая, как береговая глина. Исхудал человек! Может, вчера из тюрьмы? Тут и самого близкого не сразу узнаешь.

И только после того, как сквозь негустые усы приезжего прорвалась жаркая улыбка, а на щеках женщины от не менее жаркой улыбки обозначились ямочки, Надежда помахала рукой.

— Как хорошо, что вы приехали! — Она покраснела оттого, что не узнала гостей с первого взгляда, и крикнула в дальнюю комнату: — Володя-а! Беги встречать! Скорей, скорей!

И Ульяновы вперегонки побежали к воротам.

— Анатолий! — Владимир обнял друга. — Здравствуй, дорогой! Такая неожиданная радость!

Надежда поцеловала Доминику. Та, всхлипнув, тихо уткнулась лицом в ее плечо.

— Ника, что ты? — забеспокоился Ванеев. — Ты даже забыла поздороваться.

— Я ничего. Это з радости. — Доминика, сдерживая слезы, подняла голову и протянула руку Владимиру Ильичу. — Добрый вечир! Вы, як на тий питерськой карточке… Та ще краще!

— Это правда, Володя. Поправился ты в «сибирской Италии». И нам вот разрешили, наконец. В Ермаки едем.

— Говорят, хорошее село. Есть врач… Да вы входите.

Доминика хотела подхватить мужа под руку, но он протестующе встряхнулся:

— Нет, я самостоятельно… Я могу…

Идя рядом с гостьей, Надежда отметила: вместо былого румянца на щеках — пятна, похожие на лопушистые веснушки. И эта не случайная полнота, едва скрываемая оборкой просторной кофточки… Не мудрено, что не узнала.

Вспомнила: в Питере, едва вырвавшись из одиночки и спеша в пересыльную тюрьму на свидание с Ванеевым, Доминика, захлебываясь от волнения, говорила: «Все время вижу его очи. Сини, як степови колокольчины. Счастья жду». Сейчас идет к ней близкое счастье матери. Но… дождется ли Анатолий счастья отца?

Недавно проездом останавливались в Шушенском Лепешинские с трехмесячной дочкой, гостили два дня, и квартира была полна веселого шума, ласковых колыбельных песенок. Нежные родители тормошили девчурку, радовались ее улыбке, поочередно пританцовывали с нею на руках. Полное счастье! Такое даже ссылка не может омрачить.

А у Ванеевых… Больше горя, чем радости.

И у Надежды подступил к горлу горячий ком. Гостью нужно успокоить. А вместо этого она сама, глядя на исхудавшего Анатолия и на незнакомо тихую, придавленную горем беременную Доминику, может расплакаться. Трудно им. Север окончательно подорвал силы больного.

У крыльца гостей встретила Елизавета Васильевна, пригласила в дом. Женщины вошли. Ванеев, кашляя, приостановился у первой ступеньки, перевел дыхание.

— Может, посидим на воздухе? — Владимир указал глазами на беседку в углу двора, где по тальниковым дугам уже вился хмель. — Вечер теплый, тихий.

— Ты прав, — согласился Ванеев. — Свежий воздух — это прекрасно. Я стараюсь пользоваться им, елико возможно. Доктора говорят: единственное спасение.

— А мы, — вернулась к ним Елизавета Васильевна, — если не возражаете, ужин устроим тут. Лампу засветим.

— Хорошо, — сказал Владимир после того, как Анатолий в знак согласия кивнул головой. — Будто на родной Волге.

— Как в нашем Нижнем.

Они вошли в беседку, опустились на скамейки, и Анатолий рассказал: минувшей зимой на них наваливалась напасть за напастью. Началось с того, что они приютили на ночь беглого ссыльного. Полиция узнала, — ему, Ванееву, прибавили два года. Хотели отправить дальше на север, а его как раз в это время тиф подкосил.

«Ссылка для него, — думал Владимир, — горше всех. И еще эта дьявольская добавка! Ну как и чем ему помочь?»

Дженни обнюхала гостя и, глянув на хозяина, — разрешит ли? — положила голову ему на колени. Анатолий погладил ее мягкие уши.

— Чует охотника, — улыбнулся Владимир.

— Какой из меня теперь охотник! И ружье продал.

— Н-да… Так, говоришь, в Ермаковское? Туда недавно перевелись Лепешинские. Там Сильвин. И к нему скоро приедет невеста. Смотри, сколько у вас с Доминикой Васильевной будет друзей! Тебе, Анатолий, определенно повезло.

— Хоть в этом…

— В Ермаках ты поправишься.

— Мне нужно поправиться. Ты, Володя, наверное, приметил, что Доминика?.. Словом, мы ждем…

Закашлявшись, Ванеев на минуту отвернулся.

— Я… мы оба, — поправился Владимир, — будем счастливы поздравить.

— Доминика почему-то уверена… родится сын, — продолжал Анатолий, прокашлявшись. — А мне бы хоть поглядеть…

— Анатолий!.. Ты же никогда не падал духом!

В беседку вошла Елизавета Васильевна, сказала, что самовар вскипел. Владимир Ильич принес его, поставил на стол и тут вспомнил о договоренности с ямщиком. Пока люди не легли спать, необходимо сходить и отказаться от лошадей.

— Только не из-за нас, — предупредил Ванеев. — Мы переночуем и поедем дальше.

— Нет, нет. Нам необходимо поговорить о многом. Об очень многом. Ведь столько новостей! И новости не простые. Хотя бы тот же Бернштейн. Статьи в немецкой прессе о его книге. Споры вокруг нее. Наконец, разрыв со Струве и его присными. Неизбежный и бесповоротный. Я хотел бы слышать твое мнение. Вот и поговорим завтра вчетвером. А нашу поездку отложить совсем нетрудно.

— Пашенька сходит, — вмешалась Елизавета Васильевна, расставлявшая на столе чашки. — Скажет ямщику.

— Нет, нет. Зачем же беспокоить Пашу?

— Какое ей беспокойство! Сбегает. И сочтет за развлечение. Не обидится.

— Мне неудобно перед ямщиком. Я должен извиниться.

— Эх, нарушили мы ваши планы, — вздохнул Ванеев.

— Побольше бы таких нарушений, дорогой мой Анатолий! Почаще бы приезжали такие друзья!.. Сейчас выйдут наши женщины, и вы тут начинайте чаепитие. А я обязан сходить сам. Ямщик-то небось уже собирается задать коням овса. Нужно предупредить. И я быстро вернусь.

Ванеевы прогостили день. Их проводили утром. Елизавета Васильевна положила в передок телеги горячие подорожники.

Анатолий лег на сено. Доминика, приподняв его голову, подсунула еще охапочку, чтобы он мог видеть дорогу, убегавшую вдаль. Сама села сбоку и опустила руку на его влажные пальцы.

— Пишите с каждой почтой, — крикнул Владимир. Надежда помахала платком.

Они тоже собрались в дорогу.

Но позавчера ямщик зря дал лошадям полпудовки овса и теперь, попеняв за отсрочку поездки, отказался везти. Пришлось за трехрублевку нанять коня у вдовой соседки.

Конь был старый, с хилой челкой и костлявыми боками. Владимир Ильич сам запряг его в полуразбитый ходок и, заглянув в кузов, сплетенный из черемуховых прутьев, не обнаружил мешка с овсом.

— Ни к чему овес-то, — успокоила хозяйка. — Конек не жоркой — так довезет. За милую душу! А назад поедете, — добавила назидательно, — не забудьте колеса смазать деготь-ком, а то заскрыпять.

С места конь, вспомнив молодые годы, рванулся бойкой рысцой, даже вскинул голову под самую дугу. А за околицей села как бы потерял прыть, потащился, еле-еле перекидывая ноги, и оживлялся только на развилках дорог, порываясь умчать незнакомых седоков то в бор, то на луга. И тут с ним нелегко было совладать. Старый лукавец, косясь ярым глазом, подолгу упрямился. Не понимают они, что ли, эти чужие люди? Да ему легче привезти воз хворосту, чем бежать в какую-то далекую деревню.

На крутом склоне Думной горы свернули в сторонку, чтобы конь немного передохнул, и оглянулись на Енисей, на Ою. Вспомнили Ванеевых. Где они сейчас? Владимир указал на далекие холмы:

— Вон там. Подымаются на перевал. К полдню будут в Ермаках.

— Доминика у меня все время перед глазами. Такая убитая, такая стала тихонькая. Уж не заболела ли сама? Подумаю о ней — сердце сжимается. А ведь в Питере до ареста они оба…

— Да, да. Анатолий до тюрьмы был абсолютно здоров. Волжский крепыш! Казалось, силушки да энергии хватит на сто лет. Оптимизма — на десятерых. А теперь… Теперь ему более всего нужна постоянная душевная поддержка. Доминика же…

— Ее, Володя, надо понять. Сломило горе. И в ее положении…

— Понимаю. Все понимаю. Жаль их… А поговорили мы хорошо: никаких разногласий.

— Иначе и быть не могло.

— Но ведь мы не виделись чуть ли не два с половиной года! За это время — такие перемены. С одной стороны — съезд, провозглашение партии, с другой — разброд и шатание. Пресловутый Бернштейн, черт бы его побрал. А у нас с Анатолием — полное единство взглядов. Будто мы всю эту трудную пору жили бок о бок и каждый день обменивались мнениями.

В Тесь приехали утром. На густой траве-конотопке еще не обсохла роса. Беленые стены громадной каменной церкви под лучами восходящего солнца казались розовыми.

Рядом — волостное правление. У крыльца тихо мотали головами почтовые лошади, под широкой золотистой дугой шептались колокольцы. Вслед за почтарем, осторожно переставляя ноги со ступеньки на ступеньку, спустился невысокий и неловкий, как медведь, русоволосый мужчина в кепке, с газетами в руке.

— Володя! — встрепенулась Надежда. — Смотри — Александр Сидорович идет!

Шаповалов, помахивая рукой, сжимавшей газеты, спешил к ним, поздоровавшись, пригласил:

— Поворачивайте к воротам. Вот моя квартира.

— В самом центре! Надзирателю ходить недалеко! — рассмеялся Владимир Ильич. — Кстати, можете ему сказать: мы приехали вполне легально. По разрешению! Пусть вписывает в книгу на три дня. Мы — для исследования вон той горы! Не смейтесь — это не шутка. Я — геолог, Надежда Константиновна — моя помощница. Просим любить и жаловать ученых!

— Да я всегда… И товарищи будут рады… Часто вспоминали вас…

— То-то мне икалось! — Улыбка сменилась веселым хохотом. — Крепко поругивали?

— Всякое бывало… Каждый по-своему говорил… И между собой из-за вас…

— Я в долгу не останусь. Для того и приехал, чтобы поспорить с тем и другим… А вы раненько почту получаете. Что в газетах?

— Еще не развертывал.

— Терпеливый.

— Вы так много выписываете! — удивилась Надежда Константиновна. — Пожалуй, больше нашего.

— Это на всех. Товарищи — на охоте. Я получил за них.

Шаповалов открыл ворота. Во дворе порывался распрячь коня, но Владимир Ильич, смеясь, отстранил его:

— Нет, уж позвольте. За кучера-то был я. А вот насчет корма… Литовка у хозяев небось найдется? Ну и отлично. Вместе с вами съездим куда-нибудь на луга, накосим травы.

Вошли в горницу, и Владимир Ильич сразу же развернул одну из газет.

— Если желаете умыться с дороги… — Шаповалов подал гостье мыло и полотенце. — Рукомойник в сенках.

Пока Надежда Константиновна умывалась, Владимир Ильич просмотрел газеты и окинул глазами стол. Перед чернильницей лежали листки с выписками: стихотворные строчки, столбики цифр. Справа — тетради, журналы, слева — стопка книг: Маркс, Энгельс, Бельтов…[10]

Расстелив на уголке стола старую газету, Шаповалов от большой, черной и, как камень, твердой плитки накрошил ножом чаю на заварку. Краем глаза он уловил светлую улыбку, разлившуюся по лицу гостя при виде марксистских книг. А Владимир Ильич той порой для себя отметил: «Вот она, наша рабочая интеллигенция!» — и, взяв полотенце из рук жены, пошел умываться.

Надежда Константиновна, спросив разрешение хозяина, тоже подошла посмотреть книги. Под немецко-русским словарем она увидела свежий номер «Die Neue Zeit», удивилась пометкам на полях. Переводит сам!

— Скажите, Александр Сидорович, вам часто приходится прибегать к словарю?

— Не… Нет, — ответил с запинкой Шаповалов, почувствовав, что щеки вдруг запощипывало от прихлынувшей крови. — Не часто.

— А я, к сожалению, — сокрушенно качнул головой Владимир Ильич, вернувшийся в горницу после умывания, — часто. Хотя у нас в семье все знают немецкий, я при чтении газет и журналов то и дело заглядываю в словарь.

— Я тоже, — сказала Надежда Константиновна.

У Шаповалова сейчас уже не только щеки — уши горели, и он поспешил выйти в кухню.

— Смутили мы Сидорыча, — пожалела Надежда.

— Он теперь серьезнее займется немецким.

Снова открылась дверь, и запахло горячими шаньгами, обильно политыми топленым маслом. Шаповалов пригласил к завтраку.

— Вы, я вижу, любите стихи, — сказал Владимир Ильич, садясь за стол. — Мы вам можем прислать Гейне в оригинале. — И, посмотрев на жену, добавил: — Нет, нет, не отказывайтесь. Для нас это совсем нетрудно. Мы обойдемся.

— У нас, — качнула головой Надежда Константиновна, — остается Гейне на русском.

Предстояли долгие беседы и горячие споры. Где же тесинцы могут собраться?

Шаповалов задумался. Ленгник — на краю села. Там было бы удобно. Но ведь основной спор будет с Фридрихом. Чуть ли не ради этого и приехал «Старик». В таком случае единственно приемлемой остается квартира Егора Барамзина.

Пошли туда. И еще на крыльце услышали возбужденные голоса: один мягкий, но достаточно упрямый, другой напористо-звонкий, как лезвие литовки, которое перед сенокосом отбивают острием молотка.

— Фридрих здесь, — сказал Шаповалов. — С охоты вернулись, и уже спорят! Можно подойти, как к глухарям!

Но Барамзин услышал шаги на крыльце, оборвал спор на полуслове и, поправляя простенькие очки в железной оправе, немного скатившиеся с переносья, метнулся в сени, навстречу гостям:

— Здравствуйте! Входите в дом. — И крикнул через плечо: — Федор! Посмотри-ка, кто приехал!..

Высокий, плотный, одетый в старую вельветовую блузу, черноволосый Ленгник не успел выйти в сени, стоял за порогом и, полусогнувшись, смотрел в проем двери косоватыми глазами. Владимир Ильич, здороваясь, тряхнул его руку, назвал не по-русски, как все звали здесь обрусевшего немца, а его родным именем.

— Наконец-то мы снова можем разговаривать лицом к лицу, не через письма, — сказал Ленгник.

— У нас в запасе три дня. Успеем поговорить обо всем. Не только о философии. О Шиллере и Гейне. Вот Надя горит нетерпением услышать в вашем чтении вашего Гете.

— Почему «вашего»? Гете… повшехны, как говорят поляки. По-нашему, всехний, — возразила с улыбкой Надежда Константиновна и перенесла взгляд на Ленгника. — Вы, вероятно, согласитесь, что Пушкин не только наш. Тоже всехний, как Гете.

— Безусловно.

— О Гете я хотел сказать — «ваш любимый». Не так ли?

— О-о, да! Самый любимый. Но Пушкин — тоже. Если бы я был поэтом, переводил бы его на немецкий. «Я помню чудное мгновенье…» Лучше этого сказать невозможно. И романс Глинки люблю петь.

Шаповалов слушал и едва верил ушам. Ленгник ли это? Суровый Фридрих вдруг открылся ему неведомой стороной своего характера. Оказывается, в душе сухого философа, как вода родничка, затерявшегося в лесу, таится до поры до времени бережно хранимый запас лирики. Когда-нибудь вырвется на волю!

— Мы помешали вашей беседе, — извинился Владимир Ильич, когда все вошли в горницу и сели, кто на стул, кто на крашеную лавку, кто на хозяйский сундук, накрытый домотканым ковриком. — О чем вы, если не секрет, так горячо?

— От своих людей секретов нет, — сказал Барамзин и снова приподнял очки на переносье. — А разговор все о нашем старом. Время убиваем — позиций не сдаем. Ни с той, ни с другой стороны.

— А мне по прошлому разговору казалось, что ваши, Егор Васильевич, позиции сдвинулись влево. К марксизму!

— Но сегодня мой уважаемый оппонент опять говорит языком народовольцев. — Ленгник кинул взгляд на Барамзина. — Не возражаете, если я повторю ваши слова? «Самая лучшая смерть для революционера — смерть от царской веревки».

— Ну, знаете ли, это старо. Еще Гете писал, что нужно брать жизнь с бою.

— И я говорю Егору то же самое! — Ленгник подвинулся со своим стулом поближе к Ульянову. — Веревка нам еще пригодится. — В голосе послышалась каменная суровость. — В революцию мы на первом же фонаре повесим Николашку и его министров.

— Смерть пресловутого народнического «героя» — мгновение, — продолжал Владимир Ильич, не сводя глаз с Барамзина, — а вот создание нового общества — это куда сложнее. И, если хотите, героизма тут во сто крат больше.

Надежда Константиновна вслушивалась в каждое слово. Но это не помешало ей, сидевшей возле самого стола, заметить тарелку с водой, в которой лежали цветы. Тут были и виолки, видимо выращенные самим Егором Васильевичем, и полевые васильки, и султанчики луговой тимофеевки, и совсем еще зеленые колоски пшеницы.

А на стене — пейзажи, написанные маслом: скалистый обрыв горы, сосны над тихим озером, весенний ручеек среди ржавой прошлогодней листвы.

Он, оказывается, художник, этот щетинисто-бородатый Егор Васильевич! Незамысловатые этюды, и все же что-то у него получается. Чувствуется грусть изгнанника.

Когда шли обратно к Шаповалову, спросила мужа, заметил ли он этюды и тарелки с цветами.

— Краем глаза, — ответил Владимир Ильич, думая о разговорах, которые ему еще предстоят здесь.

— Любит Егор цветы, — сказал Александр Сидорович.

— А вы? — спросила Надежда Константиновна.

— Мне и без того часов не хватает. Книги надо почитать, газеты. Немецким языком позаниматься.

— Для практики в немецком произношении Ленгник у вас — клад, — сказал Владимир Ильич.

— Так-то оно так, но он все на свою философию повертывает.

Все дни в Теси Ульянов вел жаркие дебаты с Ленгником. Иногда в квартире Барамзина, а чаще всего на острове среди реки Тубы, у костра, на котором Надежда Константиновна помогала Шаповалову и Панину варить обед или ужин.

Полемика началась с кантовского понятия «вещи в себе». Тесинцы так заслушались, что забыли добавлять хворост в костер, а о котле вспомнили лишь тогда, когда суп, закипев, перелился через край. И Надежда Константиновна, тихо улыбаясь, сказала:

— Если будет невкусно, сами виноваты.

— А еще говорят — философия скучная наука! — отозвался Ленгник. — Выходит, всем интересно, и без нее не обойдешься.

— Но приправы в суп философия не заменит, — рассмеялся Владимир Ильич. — Лук не забудьте.

— И впрямь не положили. — Панин повернулся к костру. — Сейчас я…

— Лавровый лист тоже не забудьте. Это вам не какая-нибудь непознаваемая «вещь в себе», а реально существующая специя! Давно познанная «вещь для нас»! Да, да, товарищ философ, — Владимир Ильич шутливо ткнул Ленгника пальцем в грудь, — познанная! Этого вы, надеюсь, отрицать не будете?

— Возможно… Когда попробую суп, — отшутился Фридрих.

Шаповалов не без удивления спросил себя: «Где его суровость? Будто разогрелся от спора. И характер отмяк».

Панин зачерпнул ложкой суп, дал немножко остыть и поднес Ленгнику:

— Познайте, Федор Васильевич, достаточно ли соли? А если она «вещь в себе», я весь мешочек высыплю в котел.

Философ хмуровато шевельнул широкими и черными, как грачиное перо, бровями, но от ложки не отказался; попробовав суп, не смог удержать улыбки под пышными, слегка закрученными усами:

— Подтверждаю: «вещь для нас»! Вкусно!

— Приятно слышать! — подхватил Владимир Ильич. — Все, что мы еще не успели познать, является познаваемым. И не напрасно мы спорили вчера. Спасибо Энгельсу — помог сегодня договориться.

— Не обо всем, — возразил Ленгник.

— Понятно. И у нас еще есть время.

— Я видел, мужик корчевал сосну, — заговорил Шаповалов. — Уж он ходил вокруг нее, ходил, корни подрубал, подкапывал… — Заметив суровую складку между бровей Фридриха, махнул рукой. — Сил мужик потратил!..

— Корни уходят глубоко, — согласился Владимир Ильич. — И цепко держатся в сознании.

Ленгнику было трудно отказаться полностью от философии, которой он, сын учителя из Курляндской губернии, еще с юности увлекался не меньше, чем немецкой классической литературой. На следующий день он возобновил полемику:

— Как бы там ни было, — а я пока остаюсь почитателем поэтической красоты кантовской «Критики практического разума».

— Дорогой Фридрих Вильгельмович, — Ульянов приложил руки к груди, — красота — понятие относительное. Мораль — тоже. Ваш Кант проповедует: «Поступай так, чтобы высший принцип твоей воли одновременно и всегда», всегда, — Владимир Ильич приподнял палец, — «был бы принципом общего законоположения». Так? Я не ошибся в цитате?

— Так.

— Но ведь и законоположения, и нравственные нормы, которые имеет в виду Кант, в каждом обществе устанавливаются господствующим классом. И так называемая надклассовая мораль в условиях эксплуатации человека человеком служит поработителям. Да, да. Служила рабовладельцам, служила феодалам, теперь служит буржуазии. Мы не можем не выступать против такого «высшего принципа». У пролетариата свой высший принцип, и у него будут свои законоположения.

Полемика опять растянулась на несколько часов. Под конец она перекинулась на государственные воззрения немецкого философа, и Владимир Ильич напомнил, что после взятия Кенигсберга русскими войсками Кант, отправляя Елизавете Петровне прошение о сохранении за ним профессорской кафедры, подписался: «Всеподданнейший раб».

— Раб! Как это низко для всякого человека, в особенности для философа! К чему же звал нас этот раб в своей теории правового государства? Давайте припомним. — И на высоком светлом лбу Владимира Ильича прорезались морщинки. — Канта устраивало государство, в котором «каждый уверен в охране своей собственности против всяких насилий». Так? Так! Это устраивает фабрикантов и заводчиков. Это устраивает помещиков, мелких буржуа. А нас, марксистов, не устраивает. Не может устроить. Мы против охраны награбленной собственности. Кант при этом отрицает «всякие насилия». А мы — за насилие по отношению к буржуазии и помещикам. Иначе мы не совершим социалистической революции и не сможем лишить их собственности, приобретенной вопреки нравственным законам в нашем классовом понимании. Вы же сами сказали: «На первом же фонаре повесим Николашку и его министров».

Не находя слов для немедленного возражения, Ленгник пожал плечами.

— «Я еще подумаю.

— Подумайте. Нам с вами есть о чем поразмыслить. Некие профессора в Германии, да и у нас в Петербурге, поспешно шагают «назад к Канту», тысячи раз повторяют различные поповские пошлости, бормочут, что материализм давно «опровергнут», зовут к критике марксизма. И мы, дорогой Фридрих Вильгельмович, были бы предателями рабочего класса, если бы не восстали против всего этого. Против ошибок, заблуждений и шатаний. Подумайте. А потом еще поговорим.

И только в последний день вспомнили про Егорьевскую гору. Чтобы создать видимость исследования, попросили у старосты перекидную, сделанную из легких реек и похожую на равнобедренный треугольник сажень, которой крестьяне меряли луга при ежегодном переделе. Тесинские «политики» ушли раньше, по одному, глухими проулками. Ульяновы отправились через площадь, на глазах у стражника и волостного писаря. Владимир нес в руке сажень. Надежда — большую тетрадь для записей.

Вслед за ними, как бы на прогулку, вышел за село местный надзиратель.

День был на редкость хмурым. Весь небосклон от Восточных до Западных Саян затянуло серыми, как оловянная пленка, тучами. Слегка накрапывал дождик.

— Если надолго — вымочит до нитки, — опасалась Надежда.

— Геологам — дождь не помеха. В случае чего поищем укрытие.

— Какое там укрытие? Посмотри — ни кустика.

— Ну, что ты? Это же Liebes Berg[11]. Глеб так прозвал. Из-за молодоженов Старковых. Помнишь, я рассказывал? Они собирали тут клубнику, читали вслух о Пиквике и покатывались со смеху.

Снизу гора поросла травой. Только ближе к вершине она; каменисто-бурая, приобретала жесткие очертания и казалась разграфленной, словно ученическая тетрадь. А возле реки выглядела обрубленной. У обрыва — каменоломня. Там тесинцы брали каменные плиты на немудрые дворовые постройки.

Ульяновы, перебрасываясь шутками, прошли вдоль горы. Владимир мерял склон саженью, временами останавливался, подымал камешек и, повертев в руках, отдавал жене. Надежда, взглянув на образец, раскрывала тетрадь.

— А что записывать? Говори, геолог.

— Что угодно. Можешь — пословицы, загадки. Можешь послать к черту полицейский надзор. Но, на всякий случай, лучше по-немецки или по-английски. Не возражаю и против французского.

С вершины горы махали шляпами и фуражками друзья, кричали:

— Ге-е-ей! Бро-осьте-е ко-ме-ди-ю!

— Подымайтесь сюда. Обойдите с другой стороны.

Откуда-то из горных долин примчался ветер, всколыхнул оловянную пленку туч и стал разбрасывать на куски.

Пока Ульяновы обходили гору, на горизонте открылись высокие хребты, закутанные в легчайшую лиловую дымку. Издалека по зеленой котловине, огибая сопочки и омывая острова, пробиралась к Енисею серебристая Туба. А внизу под обрывом она была густо-зеленой. Буруны над подводными камнями придавали ей такой замысловатый рисунок, какой едва ли посчастливится отыскать искусному гранильщику самоцветов.

Приближался вечер, и дымка на горах уплотнялась, из лиловой постепенно превращалась в синюю. Далеко на юго-западе вдруг прорезался под косыми лучами уходящего солнца острый шпиль, покрытый розоватым снегом.

— Ради одного этого стоило сюда подняться! — воскликнула Надежда Константиновна, не отрывая глаз от горной гряды. — Понимаю Тончурку и Базиля! Любовались вдоволь!

— Где-то вон там сквозь Саяны прорвался Енисей, — указал Владимир Ильич в зашушенскую сторону.

— Говорят, там страшный порог. Называют Большим, — припомнил Шаповалов. — И через него смельчаки водят плоты. Слушаешь про это — дух захватывает. Кормовщик крикнет: «Держитесь, робята!» И все хватаются за бревна. Плот — в водяную пропасть. Нырнет мимо буруна и сразу — кверху. Говорят, как пробка. Летит и летит меж камней. И не боятся отчаянные люди.

— Съездить бы туда! — У Ленгника рванулись руки вперед. — И проплыть разок!..

— А ты — по Тубе! Сговорись с плотовщиками! — посоветовал Барамзин.

— Под этой горой тоже тряхнет! — рассмеялся Панин. — Даст памяти! Тут, рассказывают, барки с хлебом разбивает!

— Туба — не то, — крутнул головой Фридрих.

— Даже в Альпах я такой реки не видел! Силища потрясающая! — Владимир Ильич шагнул вперед, навстречу Енисею, куда спешила под обрывом Туба. — И чтобы водить плоты через его пороги, надо иметь не только отчаянную смелость, но и трезвый расчет. Иначе — о первый камень в щепки!

«Да, — мысленно согласился Шаповалов, — отчаянная смелость привела народовольцев к гибели. — Он хотел сказать это вслух, но, вспомнив об Александре Ульянове, сдержался. — А у марксистов верный план. И наш плот пройдет через все пороги».

И они встретились в августе.

Для многих совершенно неожиданно…

…За две недели до того необычного дня в Шушенское приехали из Ермаков гости: высокий кряжистый Михаил Сильвин и, как девочка тоненькая, Ольга Александровна. Ульяновы уже не первый день поджидали их, встретили за воротами.

Выпрыгнув из кузова ходка, Михаил Александрович помог Ольге, одной рукой поддерживавшей длинное платье, спуститься на землю и хотел представить ее, но Владимир Ильич, еще не доходя до них, заговорил первым:

— По глазам вижу — пора поздравлять! — Пожал узенькую руку гостьи, обнял друга. — Давно ли?

— На прошлой неделе обвенчались. Без всяких затруднений. По вашему совету Оля зашла к губернатору…

— И привезла Мишелю бумаги.

— Да вы входите в дом, — пригласила Надежда. — Я рада познакомиться. Очень рада, — повторила она, незаметно для себя подражая мужу. — И мама. Все ждали.

— А мы не с пустыми руками. Держите посылку от родных. И письма Оля привезла.

— За письма особое спасибо. Как они там в Подольске устроились? Все ли здоровы? Приступы малярии у мамы не повторяются? Как она высмотрит?

И в доме Владимир Ильич продолжал расспрашивать. Об Анюте с Марком Тимофеевичем, о Маняше и Мите. Получив письма, извинился и ушел в дальнюю комнату.

Елизавета Васильевна принесла ножницы, разрезала полотняную обшивку посылки:

— Конечно, журналы, газеты, книжки…

— Бернштейн есть? — спросила Надежда. — Нет? Обидно.

— Коробки с печеньем, конфеты…

— Шоколадные? — заглянула Надежда через руку матери.

— Ладно тебе так. — Елизавета Васильевна шутливо отстранила дочь. — Книжки вам обоим важнее!

— Но я и сладкогрызка порядочная! И даже Володю помаленьку перевожу в свою веру! — Открытую коробку Надежда поднесла гостям. — Берите. Пробуйте московских.

Ольга взяла конфетку. Сильвин отказался.

— Да тут и папиросы есть! — всплеснула руками Елизавета Васильевна. — Не забыли! Спасибо им! — Взглянула на усы гостя, слегка зажелтевшие от табачного дыма. — Теперь и мы с вами угостимся! Пожалуйста!

— А Ильича вам не удалось соблазнить табачком? — рассмеялся Сильвин, разминая папиросу. — Нет? Помню по питерским сходкам. И ни тюрьма, ни ссылка не приучили его к табаку.

— У Володи, — сказала Надежда, — от дыма голова разламывается.

Владимир Ильич вернулся в столовую, спеша поделиться радостью:

— Необыкновенные письма! Спасибо вам, Ольга Александровна! Вы привезли нам что-то оч-чень, оч-чень важное!

— Что, что, Володя? — шагнула к нему Надежда. — Ты говоришь загадками.

— Да я еще сам точно не знаю. Где-то в книгах надо искать да расшифровывать или проявлять. Что-то такое, что можно было послать только с архинадежным человеком. — Ульянов взволнованно прошелся по комнате и, остановившись посредине, окинул взглядом всех. — В письме Ани есть строка: «Посылаю тебе некое «Credo» «молодых». И «кредо», и «молодых» — в кавычках. Можно предположить, что это за «молодые»!

— Из «Рабочей мысли»? — спросил гость, выбросив за окно окурок. — Кстати, мы возвращаем ваши номера этой газетки. Правда, изрядно потрепанные. Все товарищи в Ермаках читали и возмущались.

— Да? Единодушно? А не возмущаться невозможно. И здесь, — Ульянов одну за другой перекинул с места на место все книжки, присланные в посылке, — я подозреваю, запрятано что-то сродни модному немецкому оппортунизму. А Бернштейна все-таки не прислали? Это для сестер непростительно. И для Мити с Марком тоже. Четверо не могли достать одной книжонки!

— Достанут, Володя, — пыталась успокоить Надежда. — Пришлют.

— Но нам Бернштейн необходим сейчас. Немедленно. Всем нам.

Вошла Елизавета Васильевна, пригласила к ужину.

— А у вас найдется ваша малиновая? — спросил Владимир. — Наливка или как ее там?

— Все — на столе.

За ужином Ульяновы расспрашивали гостей об их селе. Получалось — Ермаки лучше Шушенского.

Главная улица прямая, как струна, натянутая на голубой лук речки Ои. За речкой — тайга на увалах. Немного дальше — Саянский хребет с его снежными вершинами. Недавно, испросив разрешение исправника, туда уехал с лесником на две недели Виктор Курнатовский.

— Молодец! — воскликнул Владимир Ильич. — Мы с Сосипатычем собирались в тайгу — за кедровыми шишками, за белками и глухарями, да так и не собрались. Вернее, не удосужился я.

— У тебя, Володя, еще впереди осень, — сказала Надежда. — Последняя…

— Будем надеяться, последняя осень здесь. Но теперь тем более не удастся.

— Я тоже не могу выбраться в тайгу, — нанялся за двадцать пять рублей письмоводителем к крестьянскому начальнику. Вот к вам и то едва вырвались, лишь благодаря воскресенью.

Продолжая рассказ о Ермаковском, Сильвин перечислил служилую интеллигенцию: учитель, мировой судья, акцизный чиновник, лесничий с двумя помощниками, врач и фельдшерицы.

— А как там Анатолий? Лучше ему?

— Не подымается, — вздохнул гость. — Обречен, бедняга.

— Ты говоришь так безнадежно…

— Наш доктор, правда, оптимист, уверяет Доминику, что еще не все потеряно. А Ольга Лепешинская сказала мне потихоньку: развязка недалека. Мы потрясены судьбой Толи. Живем в тяжком ожидании…

Сильвин умолк. И все за столом долго сидели недвижимо. Только самовар, остывая, нарушал тишину унылым шумом.

Когда гости улеглись спать, Ульяновы зажгли две лампы. Надежда занялась проявлением «Credo», написанного «химически» между строк старого журнала «Вестник Европы». Владимир, помня о своем правиле уведомлять обо всем родных каждое воскресенье, писал матери:

«Погода теперь установилась вполне летняя. Жары стоят сильные и несколько мешают охоте, на которую я налегаю тем сильнее, что скоро ей, пожалуй, и конец».

Да, ему будет не до охоты. После Шушенского, возможно, и ружья в руки не возьмет. И с Дженни придется расстаться. Не тащить же собаку за собой в Псков, тем более — за границу.

На секунду оторвавшись от конторки, нетерпеливо спросил:

— Ну что там?

— Сейчас, Володя, сейчас. Послание довольно длинное. Ане пришлось немало потрудиться с химическим переписыванием. Тут на полях ее приписка: «Измышления досужих литераторов! В жизни я не видела вокруг себя и в Москве ничего похожего». И вот еще: «До этого не дошла даже пресловутая «Рабочая мысль»!»

— Едва ли. По-моему, дальше «Рабочей мысли» идти некуда. Только в ренегаты.

И Владимир снова вернулся к письму. Вспомнил Ляховского. Писал ли о нем своим родным? Что-то запамятовал. Доктор перебрался в Читу. Теперь намеревается занять место командировочного врача в Сретенске.

— Можешь читать, — сказала Надежда, и они оба склонились над первым из проявленных листков.

Вначале шли путаные рассуждения о рабочем движении на Западе в минувшие столетия и десятилетия, и пролетарии были названы «дикой массой», способной лишь к бунтам, но отнюдь не к выставлению каких-либо политических требований. О героической Парижской коммуне авторы «Кредо» даже ни словом не обмолвились.

А дальше Ульяновы прочли: «…бессилие парламентской деятельности и выступление на арену черной массы, неорганизованного и почти не поддающегося организации фабричного пролетариата, создали на Западе то, что носит теперь название бернштейниады, кризиса марксизма».

— Слова-то какие ужасные! — возмутилась Надежда. — «Дикая масса», «черная масса»! У авторов барское отношение к рабочим.

— Замахнулись на основы основ! — Владимир возмущенно ударил ладонью по столу. — Придумали «кризис марксизма». Никакого кризиса нет — есть правые оппортунисты.

— Ты читай, Володя, дальше. Вот: «…речь идет о коренном изменении практической деятельности, которое уже давно понемногу совершается в недрах партии». Вероятно, имеют в виду немецких социал-демократов. А на том листке «вывод для России».

— Посмотрим, посмотрим, что за «вывод». Еще какая-нибудь ахинея? Так и есть. «Слабые силы…» Это о наших-то рабочих!»… не имеют практических путей для борьбы… не могут пускать даже слабых ростков». «Русский марксист — пока печальное зрелище». Дальше в лес — больше дров, больше глупейших наветов. Вот полюбуйся: «Отсутствие у каждого русского гражданина политического чувства и чутья»… У каждого! Это уже не что иное, как клевета!.. А чем же они кончают? Ага! Слушай: «Политическая невинность русского марксиста-интеллигента, скрытая за головными рассуждениями на политические темы, может сыграть с ним скверную штуку». Запомни: «невинность»! Какое бесстыдство!

— Это нельзя так оставить…

— Конечно. Нельзя промолчать. Эх, нет у нас своей газеты! Мы бы ответили!

— А через Женеву?

— Ты права: Плеханов издаст. — Владимир Ильич на секунду задумался, приложив правую руку к виску. — И прозвучит сильнее, если мы будем протестовать коллективно. Здесь же не личный опус, — ткнул пальцем в проявленные листки, — а кредо — исповедание веры какой-то группы. И мы в ответ — от всех! От всей здешней колонии социал-демократов! Не только шушенских я имею в виду. В нашем селе раз-два, да и обчелся. А минусинских, ермаковских — всех. Соберемся и примем резолюцию, а?

— Хорошо, Володя. В Минусинске соберемся?

— Рискованно. Под боком у полиции, жандармерии. Лучше в другом месте, более тихом. Завтра посоветуемся с Михаилом. А пока… Ложись-ка, Надюша, спать. Я? Мне еще надо дописать письмо.

Владимир погасил маленькую лампу, а на большую поверх зеленого абажура положил газету, скрепив края Надиной шпилькой. Дописывая письмо, извинился перед матерью за его краткость, сообщил, что приехали в гости Сильвины. Будет ясно, что привезли посылку. А в конце написал:

Анюте пишу вскоре насчет «credo» (очень меня и всех интересующего и возмущающего) подробнее».

Всех? Надя уже возмущена. И, конечно, возмутятся все, достаточно только прочесть бессовестную писанину.

Надежда написала Кржижановским и Старковым, Владимир — Шаповалову, Карамзину и Ленгнику.

В тот же день он рассказал обо всем Энгбергу и Проминскому. Оскар ответил, что согласен поехать в Ермаковское. Ян, огорченно покрутив головой, отказался: в октябре кончается срок его ссылки, и он занят подготовкой к дальней дороге. Возвращаться отсюда придется по санному пути — всем восьмерым необходимы добротные шубы. Хотя зайцы летом серые, он стреляет их, выделывает шкурки. Дорог каждый день! И дело не только в этом — грошей нет, чтобы нанять ямщика. Как они будут добираться до железной дороги — неведомо. Ведь из казенных «кормовых» не сэкономишь ни копейки.

Леопольд высказал желание уже сейчас поехать в Красноярск. Возможно, в большом городе ему удастся заработать немножко денег. И своих родных он встретит там. Владимир Ильич дал адрес Красикова и обнадежил: Петр Ананьевич поможет устроиться где-нибудь на железной дороге.

— У него тоже кончается срок ссылки. Помнится, тридцатого августа. Вы еще застанете его на месте. В добрый путь! — Ульянов повернулся к Проминскому-старшему. — А вам, Ян Лукич, мы все расскажем, когда вернемся из Ермаков. Проект резолюции я составлю на этих днях. Приходите — прочитаете. Посоветуемся.

Владимир Ильич жалел, что нельзя пригласить ни Красикова, ни Скорнякова, — их поездку полиция сочла бы за побег. Но о резолюции, когда она будет принята, он всем напишет. И Потресову в Вятскую губернию, и Мицкевичу в Средне-Колымск. Всем социал-демократам, адреса которых помнит. И Надя знает адреса многих…

Быстро вернувшись домой, Владимир Ильич начал набрасывать проект резолюции:

Надежду попросил принести из тайника, который они устроили в сарае, «Манифест» съезда партии. Пока она ходила, вспомнил о прошлогодней полемике в Красноярске с Кусковым, взгляды которого были так близки этому «Кредо», и повторил в черновом наброске то, что говорил там о крупнейших русских революционерах из среды рабочего класса, основавших в свое время Северно-Русский и Южно-Русский рабочие союзы, и особо отметил, что осуществление программы «Кредо» «было бы равносильно политическому самоубийству русской социал-демократии».

В памяти встал вчерашний разговор с Михаилом о революционерах предыдущих десятилетий, и перо снова побежало по листку бумаги:

Перечитав «Манифест», Владимир Ильич сделал выписки и начал приводить наброски в стройное изложение. Девизом социал-демократии он назвал «содействие рабочим не только в экономической, но и в политической борьбе». Каждую страницу передавал Надежде, и она пробегала глазами по строкам раньше, чем успевали высохнуть чернила. Прочитав все, сказала:

— Великолепно, Володя! И напрасно ты волнуешься за совещание, — тут нет ни одного слова, против которого можно было бы возразить. Товарищи согласятся, примут резолюцию.

— Ты так думаешь? Все согласятся? Это для нас — для партии — оч-чень важно.

— Мне особенно понравились вот эти строки: «Русские социал-демократы должны объявить решительную войну всему кругу идей, нашедших себе выражение в «credo»…»

— В этом соль. И, что касается нас с тобой, считай войну уже объявленной.

В Ермаковском поджидали гостей. Ольга Борисовна и Лена Урбанович стряпали пельмени. Им помогала соседская девушка Лида Решетникова.

«Политики» приехали на нескольких подводах. Минусинские остановились у Сильвиных, тесинцы — у Панина, переведенного сюда. Ямщик Ульяновых пересек церковную площадь и повернул коней к тесовым воротам одноэтажного дома под шатровой крышей, где квартировали Лепешинские. На той же площади — и волостное правление, и канцелярия крестьянского начальника, и камера мирового судьи. Владимир, поймав тревожный взгляд жены, шепнул:

— В случае чего я скажу: привез тебя в больницу. А доктора предупредим — он подтвердит.

Ворота, как чугунные, — из досок лиственницы. Тяжелая калитка открылась со скрипом, и Владимир пропустил жену во двор.

Навстречу, вытирая о фартук руки, запачканные мукой, бежала Ольга Борисовна; с разлету обняла и расцеловала Надежду. Следом шел Пантелеймон с дочуркой на руках:

— Наконец-то вы у нас!.. Здравствуйте, долгожданные! Проходите в дом.

На половину, снятую Лепешинскими, вело отдельное крыльцо. Из кухни прошли в большую горницу. Владимир снова осмотрелся. Три стола поставлены в ряд. Где взяли столько? Принесли от соседей? В таком случае вся улица знает, что будет полный дом гостей. Кто такие? Откуда понаехали так неожиданно для местного начальства?

Обойдя столы, выглянул в одно окно, в другое — видна большая часть площади, третье окно — во двор. В противоположной стене горницы — филенчатая дверь, закрытая на деревянный засов. Сквозь нее все будет слышно на хозяйской половине.

— Там никого нет. Уехали на пашню, — успокоил Пантелеймон. — И вообще можно не опасаться. Собрались на именины!

— На чьи? Уточняйте, батенька. Ольги, я помню по сестре, празднуют день ангела в июле. А Пантелеймоны?

— Тоже в июле. Но ничего. Скажем: с некоторым опозданием собрались на именины большой Ольги и… — Лепешинский покачал дочку на руках, поцеловал в щеку, — и маленькой Олечки. Да и не потребуется объяснять — в Ермаках пока что не строго.

Владимир Ильич спросил, далеко ли живут Ванеевы. Оказалось — на взгорке, возле кладбища.

— Н-да. Мрачное соседство. Надюша, надо их навестить. И безотлагательно. Нет, нет, Пантелеймон Николаевич, не соблазняйте обедом. Мы успеем.

Но уже стукнула калитка, и в квартиру вошел Сильвин. За ним — Кржижановский. И Ульяновым пришлось задержаться.

— Сходим сразу же после обеда, — успокоила Надежда мужа и, поддернув повыше узкие рукава платья, пошла помогать женщинам стряпать пельмени.

Вскоре пришли по одному остальные Пятнадцать социал-демократов! Хотелось сказать — пятнадцать ортодоксальных марксистов! Но Ульянову вспомнилась нелегкая философская полемика в Тесинском.

Высокий, тонкий Курнатовский, как всегда, привел с собой Дианку, Барамзин, не утерпев, погладил ей голову, потрепал мягкое ухо.

— Сахарку бы кусочек…

— Не портите мне собаку, — ревниво заметил Виктор Константинович, не позволявший Дианке ласкаться к посторонним, и, садясь на стул, прикрикнул: — Даун!

Собака неохотно легла у его ноги.

— Не будем терять времени, — сказал Ульянов. — Кое-кто еще не знает пресловутого «манифеста» ультраэкономистов. Я прочту.

Приготовясь слушать, гости расселись на скамейки, спиной к столу. Владимир Ильич стоял и ждал тишины.

Пантелеймон Николаевич тоже стоял, покачивая дочку на руках, и смотрел на Ульянова. Взволнованный и напряженный, с задорными огоньками в слегка прищуренных глазах, готовый к встрече с любой неожиданностью, он напоминал Лепешинскому охотника, почуявшего крупную дичь.

Время от времени бросая стряпню, тихо входила Ольга Борисовна, но, послушав немного, вспоминала про обязанности хозяйки и поспешно возвращалась в кухню.

Курнатовский всем корпусом подался вперед, приложил ладонь к кромке уха. И даже это не всегда помогало. Он прерывал чтение и просил повторить то, что ему не удалось расслышать.

Читая неторопливо, Владимир Ильич краем глаза следил за теми, кто слушал впервые, — что пробуждается в их душах? — и, саркастически выделяя отдельные фразы, давая волю иронии, как бы приглашал с собой на охоту за обнаруженным зверем.

Прочитанные листки Владимир Ильич подал Курнатовскому. И над тем справа и слева нависло по нескольку голов, — многим хотелось прочесть все самим.

Когда прочли, заговорили громко, как случается в присутствии глуховатого человека.

— О проекте резолюции — после обеда. И лучше бы, — Ульянов взглянул на окна, — где-то в другом месте. Конечно, с участием Ванеевых.

— У них тесновато, — сказал Сильвин.

— Ко мне пойдемте, — пригласил Панин. — Я — на конце деревни. Хозяева — в поле.

— Верно, — подтвердил Шаповалов. — У Николая — тихо, далеко от глаз полиции.

Разговор о «Кредо» пока не возобновлялся, и Владимир Ильич вышел в кухню. В громоздкой русской печи горели дрова, и над черным чугунком струился пар. Ольга Борисовна взяла ухват, ловко достала им чугунок и пригоршнями ссыпала пельмени в кипяток. У окна Лида, готовя мороженое, крутила в кадке березовой веселкой. Владимир Ильич подошел и заглянул сбоку. Ольга, придвинув чугунок к пылающим дровам, приоткрыла дверь в горницу, окликнула мужа:

— Пантелеймоша, позаботься о самом главном. Какие же именины без вина?..

Лена юркнула в горницу, взяла у него ребенка.

— А что же, я остаюсь без дела? — Владимир Ильич протянул руку за веселкой. — Дайте-ка, Лида, я сменю вас.

Девушка отдала веселку и стала резать хлеб.

— Володя, крути поэнергичнее, — рассмеялась Надежда. — Не испорти.

— Авось справлюсь. Замешу покруче, чтоб у оппонентов языки попримерзали!

Пельмени сварились. Лепешинский успел поставить на стол рюмки, стаканы, чайные чашки и начал наливать в них вино.

Узенькая железная кровать Ванеева стояла в углу комнатки. Анатолий Александрович лежал головой к окну.

Окно было открыто, и пахло горячей пылью да травой конотопкой, сожженной на редкость нещадным солнцем.

Время от времени слышалось лениво-сонное хрюканье свиней, сморенных жарой и залегших в тени, под окном дома.

Иногда с колокольни деревянной церкви заунывно доносился прощальный перезвон колоколов. В эти минуты врывался горьковатый запах ладана. Провожая на кладбище очередного покойника, причт гнусаво тянул: «Свя-аты-ый бо-оже, свя-аты-ый кре-епкий, по-оми-илу-уй нас», и Доминика спешила закрыть оконную створку…

…Исхудалое до синевы лицо больного покрылось капельками пота. Анатолий, утираясь платком, позвал жену:

— Ника-а! — И, закашлявшись, приложил к губам второй платок, уже покрытый красными пятнами. — Откро-ой…

— Толю, — Доминика вошла, положив руки на оберегаемый живот, — та окошко давно открыто.

— Дверь…

— Сквозняк подуе… Тоби будэ гирше… Ой, лыхо!..

— Ну, родная!.. Мы же уговорились: без слез… Не надо…

Доминика приоткрыла дверь, взяла у мужа мокрый платок и взамен принесла сухой, полотенцем обтерла ему грудь.

— Посиди немножко. Вон на табуретке. Только не близко. Я часто… Хотя сегодня, кажется, реже… кашляю.

Жена села, не отрывая рук от округлившегося живота, и Анатолий продолжал:

— Мы так мало были вместе… Не грусти. Я скоро подымусь. Мы с тобой пойдем смотреть речку Ою, умоемся горной водой… У нас будэ дытына… Я хочу говорить по-твоему, украинською мовою…

— Помолчи, Толю. Коханый мий!..

— Мне хорошо, когда ты рядом… Силы, чувствую, возвращаются. Сроку остается два прибавленных года. Проживем их! Поедем с тобой и… с дочкой или сыном… Хочешь на Черное море? В Одессу? — Ванеев приподнялся на локте. — Будем там…

— Лежи тихо. А то знову…

— Видишь — совсем не кашляю… Принимать от Владимира заграничные посылки с газетой… «Искра» — прекрасное название! Мы ее — по всей России.

— В Киев, в Полтаву…

Ванеев обрадованно улыбнулся, — как хорошо, что Доминика верит в его мечты, не утешает, а искренне верит!

— Обязательно. Везде вместе. А… Ты слышишь?! — Замер на секунду, прислушиваясь, потом порывисто повернулся на бок, указал рукой за окно. — К нам идут! Знакомые голоса!

И Доминика, не забывая об осторожности, вышла из комнатушки.

В комнате Панина низко навис потолок. Жарко и душно, как в предбаннике.

Курильщики сидят на подоконниках, струи дыма выпускают во двор.

Давно скинуты пиджаки, расстегнуты верхние пуговицы рубашек.

Женщины обмахиваются книжками, как веерами.

Лепешинский ходит по кухне с дочкой на руках и чуть слышно напевает: «Бай, бай — поскорее засыпай». Но разве может заснуть ребенок, когда из горницы летят резкие голоса. Поскорей бы вернуться домой да уложить Оленьку в кроватку.

Пантелеймон останавливается у двери, прислушивается. Нет, не похоже на близкий конец дискуссии. Будто костер разгорается на ветру!

Выбегает Ольга, берет у него ребенка:

— Иди. Тебе ведь тоже надо знать. И скажешь там свое слово.

Голоса все те же, один басовито-бархатный, гордый и самоуверенный, другой звонкий, с картавинкой, непоколебимо убежденный в глубокой правоте.

…Полемика развернулась сразу же после прочтения проекта резолюции. Кржижановский сказал, что он согласен не только со всеми формулировками — с каждой запятой. Лепешинский и Шаповалов присоединились к нему. Ленгник слушал их, сумрачно глядя косоватыми глазами из-под мохнатых бровей. Потом, побарабанив пальцами по крашеному подоконнику, встал, прямой, как столб, голова — под потолок.

— Я не могу так легко и безоговорочно принять проект целиком, — заявил отрывисто и резко; переведя дух, продолжал спокойнее. — Правда, некоторые пункты располагают к себе последовательной логикой. В самом деле, в «Кредо» путано изложена история рабочего движения на Западе, и я согласен с Ульяновым, что пролетариат «участвовал в борьбе за политическую свободу и в политических революциях». Согласен, что в этих бумажках, которые мы обсуждаем и столь поспешно осуждаем, искусственно разъединяются неразрывные формы политической и экономической борьбы.

Владимир Ильич ждал, что оратор вот-вот произнесет многозначительное «но» и перейдет к возражениям, а Ленгник не спешил, он попросил Ульянова рассказать собранию об авторе «Кредо»: кто он, где проживает и является ли членом партии?

— Я полагаю, мы имеем дело не с одним автором, — ответил Владимир Ильич и в душе посетовал на Анюту, не разузнавшую, чья же эта «исповедь веры». — О единственном путанике не стоило бы и говорить.

Взглянув на Сильвина, вспомнил его слова о «выстреле по воробьям». Чего доброго, Михаил поддастся влиянию и тоже будет возражать? Но Сильвин, к его чести, сидел молча. А Ленгник? Этот, видать, утвердился в своей мысли, что «Кредо» сочинил один-единственный воробей! Сейчас последует ход конем. И действительно, Фридрих Вильгельмович переспросил с пристрастием:

— Вам не известно? Вы не можете сказать, чьей рукой написаны эти бумажки?[12] А не являются ли они случайными? Не зовете ли вы, по своей горячности, сражаться с призраком?

— Ну, знаете ли… — Владимир Ильич, сунув руки в карманы, пожал плечами и вдруг, стремительно вытягивая правую вперед, перешел на шутку, будто достал ее из кармана. — С призраком — просто. Чтобы опрокинуть его, достаточно ладана или пенья петуха! Любой поп вам подтвердит!

— Я — серьезно. Мои вопросы имеют немаловажное значение.

— Разумеется, и я — вполне серьезно. — Глаза Ульянова потеряли иронический блеск. — «Рабочая мысль», бесславная сторонница стихийности, тред-юнионизма и «чисто пролетарского движения», без интеллигентов-марксистов, — это вам, Федор Васильевич, не призрак. И Бернштейн, близкий духовный родственник, если не сказать наставник, авторов «Кредо», тоже не призрак.

У Ленгника тяжело шевельнулись брови, упрямо загорелись гордые угольки в глазах.

«Ах, вот что его задело, — отметил про себя Владимир Ильич. — Причина возражений — Бернштейн!»

Той порой Барамзин, сидевший рядом, потянул Фридриха Вильгельмовича за рукав рубашки:

— Напрасно ты!.. Дома в Теси выясняли позиции. Хватило бы.

— Не мешай, Егор. Потерпи минуту. Речь идет, как вы все убедились, уже не только о каких-то невидимках, именуемых здесь «экономистами», а об Эдуарде Бернштейне!

— Так и быть должно! — крикнул Кржижановский, будто пружиной подброшенный над стулом.

— Криками истина не постигается, — сурово заметил Ленгник, и приопущенные брови резче подчеркнули косину глаз. — Бернштейн — один из ближайших и крупнейших учеников Маркса, душеприказчик Энгельса. Этого нельзя забывать.

— Был одним из ближайших. И тем хуже для Бернштейна, — заметил Ульянов, не ослабляя полемического накала.

— Я по немецкой печати, — продолжал Ленгник, — слежу за развитием революционной мысли в Германии и пока остаюсь при убеждении: Бернштейна там критикуют без достаточных к тому оснований, переходят границы возможного. Не случайно на прошлогоднем съезде в Штутгарте не возник вопрос об исключении его из партии. Такова позиция Августа Бебеля, у которого, по словам Энгельса, самая ясная голова во всей немецкой партии. А у нас готовы вместе с водой, по русской пословице, выплеснуть ребенка. В то самое время, когда мы здесь, в глубине Сибири, о ребенке еще не имеем ясного представления.

— Пусть будет по-вашему: мы, в силу своей оторванности от культурных и рабочих центров, об оппортунизме Бернштейна пока не имеем всестороннего представления. Но, — Ульянов прищурил глаза, полные разящей иронии, — Плеханову вы верите? Георгию Валентиновичу? Верите? Отлично! Это, товарищи, все слышали? Так вот вам, — потряс вытянутой рукой, как бы оделяя всех этими словами, — вот выражение Плеханова, не оставляющее никаких сомнений: «Мы должны похоронить Бернштейна». Ни больше ни меньше, как — по-хо-ро-нить! Читайте «Sachsische Arbeiter-Zeitung»[13], номера двести пятьдесят третий и двести пятьдесят пятый за прошлый год. Не видели? Но вы же во всеуслышание заявили, что следите за немецкой социал-демократической прессой. Приезжайте в Шушенское — мы вам покажем эти номера.

Встал Шаповалов, прося слово, потом — Панин, за ним — Энгберг. Все трое говорили, что нечего церемониться с Бернштейном, явно превратившимся в отступника, что о вопиющих извращениях марксизма Бернштейном и его последователями необходимо сказать со всей прямотой. Слушая их, Владимир Ильич подмигнул жене: «Каковы наши орлы! Энгберг-то как режет! По-рабочему!» А Зинаида Павловна звонко ударила в ладоши.

Ленгник упрямо повторял:

— Можно же по-другому. В иных выражениях…

— Если дело только за выражениями… Мы еще успеем вернуться к тексту, — сказал Ульянов, дороживший более всего единодушием. — А сейчас лучше бы погулять. В порядке отдыха. А еще бы лучше поиграть в городки. Кто умеет? Впрочем, премудрость невелика.

— В Казачинском мы играли, — сказал Лепешинский и тут же развел руками. — А здесь еще не сделали…

— Шаль. Охотники поиграть, я думаю, нашлись бы. Но, как говорится, на нет и суда нет. Пойдемте на берег Ои. Купаться поздно, так побросаем галечки в воду. Тоже своего рода спорт. Сколько галька сделает всплесков по поверхности воды — столько «блинчиков». Так в нашей Шуше говорит один мальчуган. Небезынтересное состязание. Тут нужна меткость глаза и верная, натренированная рука. — И как бы с ладони, под общий хохот, кинул в сторону Ленгника добродушную шутку: — Это куда сложнее защиты Бернштейна!

И вот они собрались на последнее заседание. Семнадцать социал-демократов!

Чтобы разместиться всем, кровать Анатолия Александровича вынесли в большую комнату. Стульев не хватало — принесли доску со двора, положили на две табуретки. Сели возле кровати.

Пока Ванеев про себя читал проект, Ульянов стоял за маленьким кухонным столиком, выдвинутым на середину, и смотрел на поредевшие волосы друга, на бледную иссохшую кожу лба, собиравшуюся при глубоком раздумье в частые складки.

Анатолий опустил дрогнувшую от усталости руку, державшую листки.

— По-моему, все правильно. Но, Владимир, можно бы и построже, порешительнее. Тон мне кажется мягким, недостаточно категорическим. Это мое впечатление. А подписать я могу. Хоть сию минуту. Вы же обсуждали. Несомненно, договорились… — Выждав при полной тишине несколько секунд, он настороженно спросил: — Я не ошибаюсь? Единогласно?

— К голосованию не прибегали, — ответил Владимир Ильич. — Не хотели без тебя.

— А разве… — У Ванеева подступил к горлу кашель. — Первый раз со мной сегодня… Ничего, пройдет… Разве кто-нибудь возражает?

Ленгник опустил упрямый взгляд в пол. Ульянов сказал, что замечания, если они у кого-либо возникнут, еще не поздно обсудить.

— Обсуждали достаточно, — нетерпеливо подал голос Кржижановский. — Все ясно.

Его поддержали Панин, Шаповалов, Лепешинский, и Владимир Ильич попросил у Доминики перо и чернила. Но тут поднялся Ленгник, заговорил с самоуверенной твердостью:

— Строки об идейном родстве авторов «Кредо» и Эдуарда Бернштейна предлагаю исключить. Бернштейн крупнейший…

— Крупнейший ревизионист! — Ванеев рывком оттолкнулся от подушки, закашлялся. — Мы не можем…

Доминика протиснулась к нему, взяла его за плечи.

— Толю! Лежи тыхесенько.

— Но, друзья мои! — Ванеев, приложив руку к исхудавшей груди с ее резко обрисовавшимися ключицами, обвел всех лихорадочными глазами. — Если мы не на словах марксисты… Не можем половинчатые решения…

Владимир Ильич сделал в его сторону успокаивающий жест.

— Ты прав, Анатолий. В последнее время в русской социал-демократии, к сожалению, к нашему глубокому сожалению, — подчеркнул он, — появилось попятное движение. А кто идет пятками вперед — не видит перспективы, может свалиться в пропасть политического небытия. Такая участь поджидает ревизионистов типа Бернштейна.

Ленгник, улучив паузу, заговорил о том, что он приберегал для решительной минуты: никто из них даже и не видел книги Эдуарда Бернштейна. Осуждать его отсюда, из сибирской глуши, было бы преждевременно и рискованно. Если они примут резолюцию в таком виде и разошлют по колониям ссыльных, то вызовут только смятение умов.

Ванеев снова сделал попытку подняться на кровати, но Доминика, сидя рядом, удержала его.

Взглянув на иссиня-бледные щеки больного, Ульянов на последние возражения Ленгника поспешил ответить мягко, уступчиво:

— Ради единодушия, Фридрих Вильгельмович, я готов опустить слова об «идейном родстве» и «прямой связи». — Перо оставило за собою жирную черту. — Вот так. Ограничимся лишь общим упоминанием: «Пресловутая Бернштейниада — в том смысле, — я дописываю, — в каком ее обыкновенно понимает широкая публика вообще и авторы «credo» в частности, — означает…» Слово «ревизию» заменяем на «попытку». Вместо «извратить» ставим «сузить теорию марксизма». Теперь вы, надеюсь, не будете возражать?

— Да. Перед лицом большинства.

— Можно сделать пометку «принято единогласно»?

— Делайте. Единство мне тоже дорого.

— Оч-чень хорошо! Пора подписывать.

Доминика помогла Анатолию приподняться, дала ему книгу, положила на нее последний листок резолюции, и он, сдерживая дрожь в руке, вывел свою нижегородскую подпольную кличку: «Минин».

Листок перекочевал на стол, и под ним появилось еще шестнадцать подписей.

Вверху первого листа Владимир Ильич написал: «Протест российских социал-демократов».

— Теперь остается только отправить Плеханову да разослать внутри страны.

Сразу после собрания, простившись с Ванеевым, Ульянов и Лепешинский пошли к доктору Арканову.

— А Анатолий-то какой молодчина! — Владимир Ильич умолк на несколько секунд. — И если бы не дьявольская болезнь…

— Большой души человек! — отозвался Пантелеймон Николаевич. — Я другого такого не встречал.

Доктор согласился взять Ванеева в больницу, сказал, что Доминике и товарищам по ссылке будет разрешено дежурить у его постели.

Через каких-то три недели Ульяновы, грустные, задумчивые, снова примчались в Ермаковское. Ямщик подвез их прямо к дому, где жили Ванеевы.

Через широко открытые ворота виднелась во дворе толпа. Помимо «политиков» в шляпах и пальто, там были соседи в шабурах и соседки в кацавейках. С крыльца спускался старенький священник Алексий Ефимов с крестом в руке, за ним молодцеватый псаломщик Александр Новочадовский с погасшим кадилом.

Ульяновы переглянулись.

Надежда Константиновна подумала о своем отце — он вот так же умер от чахотки. Соборовали и отпевали его в такой же тесной квартирке…

И Владимиру Ильичу сразу вспомнилась смерть отца, вынос из дома. У взрослых гроб — на плечах. Полная улица провожающих… У могилы в ограде Покровского мужского монастыря один из учителей-»ульяновцев» произносит речь: «Другого Ильи Николаевича не будет…»

…Толпа расступилась от крыльца до ворот. Отец Алексий, благословив мирян, вышел в проулок, нахлобучил шапку и пошагал вниз, к церкви. Псаломщик — за ним.

Значит, не пойдут за гробом.

А то пришлось бы бок о бок…

Похоронами распоряжался Сильвин. Ульяновы встретились с ним в сенях, и Владимир Ильич, не успев успокоиться, кинул ему жестким шепотом:

— Я тебя совершенно не понимаю, Михаил Александрович!.. На кой черт эта поповская комедия?

— Нельзя было иначе… Не пустили бы на кладбище…

— Но послушай, что говорят в толпе: «Помолился батюшка. Хоть мертвому, да отпустил грехи».

— Отец Алексий, — продолжал Сильвин, — посыпал в гроб глины, как бы предал тело земле, и теперь можно без него нести на кладбище.

Гроб был удивительно легким. Его без всяких усилий подняли на плечи. Владимир Ильич шел впереди, в паре с Сильвиным.

Ольга Борисовна вела под руку рыдающую Доминику, успокаивала шепотом. Надежда Константиновна, поддерживая под другую руку, думала: «Только бы Доминика от страшного горя… Не начались бы преждевременные роды…»

Небо давило свинцовой плитой. Тихо кружась, падали крупные снежинки, таяли на обнаженных головах мужчин, на черных шалях женщин.

Гроб поставили рядом с могилой, склонили головы.

Все стояли в ожидании.

Владимир Ильич снова вспомнил речь учителя на могиле отца и тут же вспомнил Запорожца, после тюрьмы потерявшего рассудок, вспомнил трагическую смерть Федосеева. И вот опять утрата, такая преждевременная!

Подняв голову, он начал сурово:

— Мы не простим царизму наших невосполнимых потерь… — Взглянул на лицо покойного, будто обтянутое пергаментом. — Прощай, наш верный друг, наш дорогой товарищ и единомышленник! Мы скоро уедем из Сибири — ты останешься в этой холодной земле. Но ты будешь жить в наших сердцах. Над твоей могилой прошумят революционные ветры. И здесь исчезнут свинцовые тучи — взойдет солнце свободы!

Когда он умолк, застучал молоток, вбивая гвозди.

Доминика повалилась на крышку гроба.

Панин запел печально и проникновенно:

А из-под горы, придерживая шашку, бежал стражник. За ним поспешали сотские с медными бляхами на груди.

В тот же вечер Доминика перешла жить к Лепешинским. Ее ни на минуту не оставляли в одиночестве.

Спустя двадцать дней Пантелеймон Николаевич среди ночи услышал пронзительный, полный испуга и боли крик и разбудил жену. Ольга Борисовна, надев халат, пошла к роженице.

Роды были тяжелыми. Лишь поутру появился на свет наследник Ванеева. Мальчик был таким хилым, что все друзья сильно тревожились за судьбу матери и сына.

Не чахотка ли у новорожденного? И выживет ли Доминика?

В первую же минуту облегчения роженица сказала, едва шевеля запекшимися, искусанными во время схваток губами:

— Як умру… нэхай сынку будэ Толь.

В жизни Елизаровых произошли перемены: Марк Тимофеевич, получивший тринадцать лет назад, по окончании Петербургского университета, звание «действительного студента», снова надел студенческую тужурку. Это радовало и в то же время озадачивало. Радовало потому, что удалось обойти полицейские рогатки. Для поступления в Московское инженерное училище требовалось свидетельство департамента полиции о благонадежности. На получение такого свидетельства он не мог рассчитывать. Но его, прослужившего шесть лет в управлении Московско-Курской железной дороги, приняли благодаря личному разрешению министра путей сообщения князя Хилкова. А озадачивали перемены потому, что семья лишалась ста семидесяти пяти рублей в месяц, которые Марк Тимофеевич получал на службе.

Анне Ильиничне пришлось давать уроки. И квартиру пришлось нанять подешевле — на самой окраине, у Камер-Колежского вала.

Теперь с ними жила Маняша — в канцелярии генерал-губернатора ей отказали выдать заграничный паспорт. От этого у всех стало тревожно на душе.

Владимиру об этом решили не сообщать. Зачем волновать? У него и так достаточно тревог: выпустят или не выпустят из ссылки? Вдруг накинут год или два? Такое случается частенько. Лучше, если он о злоключениях сестры узнает позднее.

Через некоторое время Марку Тимофеевичу удалось устроить свояченицу в управление той же Московско-Курской дороги на весьма скромное жалованье. Маняша и этому была рада.

В Москве опять начались провалы. Уже не первый месяц коротает в тюрьме Маняшина знакомая Ольга Смидович, — у нее жандармы взяли гектограф и листовку, написанную Плехановым. А недавно увезли в тюрьму Анатолия Луначарского. Охранка подобралась вплотную к Московскому комитету, членом которого была Анна Ильинична.

И вот среди ночи в прихожей истерически зазвенел колокольчик. Еще немного, и оборвется проволока. Застучали в дверь…

С обыском!..

К кому из трех?..

По ночам Владимиру Ильичу теперь часто снились типографские станки, наборщики в фартуках, почему-то похожие на каменщиков, и только что оттиснутые корректурные гранки. Исправляя во сне буквенные ошибки, спорил с кем-то, отстаивая каждое написанное им слово. Как в тумане, мелькали знакомые лица, а с кем спорил — утром не мог припомнить.

— Опять газета? — спрашивала Надежда.

— Наша будущая «Искра»! — подтверждал Владимир, и лицо его светилось задором. — Представь себе, даже чувствовался запах типографской краски! Ни с чем не сравнимый!

Думы о своей партийной газете подогрела книга Бернштейна. Получив долгожданное сочинение, Ульяновы забыли даже о газетах, доставленных с той же почтой. Сели за стол и принялись читать вместе. Иногда заглядывали в словарь, повторяли сложные фразы, объясняли друг другу немецкие идиомы, встречавшиеся в тексте.

Владимир сожалел, что этой книги не было у него под рукой, когда отстаивал резолюцию. Он не сделал бы уступки. Да и в проекте написал бы о Бернштейне, вдохновителе русских «экономистов», с гневом и сарказмом.

В первый день они прочли половину. А на следующее утро Владимир написал матери:

Он знал, что мать покажет письмо Анюте и Марку, Маняше и Мите. И для всех будет ясно, что «новые слова» списывают у Бернштейна «легальные марксисты» во главе со Струве да рьяные из «молодых», окопавшиеся в редакции «Рабочей мысли». Предстоит схватка с теми и другими.

Книга пошла по рукам. О ней узнали в Омске, куда уехала Антонина Старкова, чтобы занять вакантное место в железнодорожной больнице. В очередном письме она спросила мужа: правда ли, что «П. фон Струве обвиняют в солидарности с Бернштейном?». Попросила прислать книгу.

Василий Васильевич ответил жене, что, читая Бернштейна, они с Курнатовским, переведенным в Минусинск, вспоминали совещание в Ермаках, споры о резолюции. Как прав был «Старик»! Теперь и Ленгник, начиная одумываться, говорит: «Ну и вздули же меня! Должен отказаться от своих прежних взглядов и признать, что с некоторыми вопросами недостаточно знаком».

«Не знаю, — писал Старков Тончурке, — насколько искренне это заявление, но если да, то это очень приятно»[16].

Кржижановский, получив разрешение, переехал в Нижнеудинск. Он, инженер-химик, нанялся помощником машиниста. Ему предстояло наездить три тысячи верст, чтобы заработать право самому водить паровоз.

И Зине позволили переехать с мужем.

Из густого сосняка выбежали по-зимнему желтоватые, в пышных шубках козы, легко и грациозно, будто на крыльях, взлетели на седую от песка вершину Журавлиной горки и там, гордо вскинув легкие головы на длинных точеных шеях, замерли, словно пораженные открывшейся далью, чистым небом, похожим на опрокинутое над ними озеро.

Надежда, чуть не ахнув от изумления, остановилась первой, толкнула мужа локтем.

Владимир, глянув туда, вскинул ружье. Подумал о патронах: второпях не перепутать бы гашетки, не выстрелить бы из правого…

Сезон охоты с подружейной собакой давно миновал, и Дженни пришлось оставить дома, хотя Надя была готова водить ее на поводке. С наступлением осени стали пошаливать волки, иногда ночами загрызали ягнят в стайках и уносили к себе в чащу. Не исключена встреча с серыми разбойниками, и Ульянов в левый ствол вложил патрон с волчьей картечью, отлитой Сосипатычем. В правом стволе держал для косачей патрон с дробью третьего номера, которая годилась и для выстрела по зайцу. Но, как только они вышли за околицу, Владимир объявил:

— Зайцев стрелять не буду — тяжело носить. Нам ведь главное — погулять.

— Конечно, — подтвердила Надежда. — Отдохнуть немножко. И о политике, Володя, сегодня молчок.

— Разумеется. Отдых. Полный отдых.

Низко над горами плыло нежаркое усталое солнце, и, казалось, все вокруг отдыхало в тишине: и пожухшие травы, припавшие к земле, и золотистые листья на березах, доживающие последние часы, и сонная хвоя лохматых сосновых веток, готовых принять на себя пушистые хлопья первого снежка.

Куда-то под кочки попрятались тетерки с косачами, успевшие набить зобы березовыми сережками, и схоронились рябчики, закончившие утреннее пиршество на кустах горькой калины. Не угомонились только одни пестрые дятлы — продолжают в поисках вкусных семечек раздалбливать сосновые шишки в своих кузницах. А где у них наковальни — не сразу разглядишь. Надежда сначала прислушивалась, присматривалась, под конец разочарованно пожала плечами. Владимир указал на одну из старых сосен, сквозь раскидистую и густую крону которой, как сквозь темную тучу, не просвечивало солнце.

— Смотри, сейчас уронит расклеванную и опустошенную шишку, бросит резкий, торжествующий писк и полетит за другой.

— Небось и это примечать научил Сосипатыч?

— Он. Гляди, шишка упала. Вон их сколько на земле. Теперь слушай.

Дятел пискнул, но не полетел, а на той же сосне, сверкнув белым боком, перепорхнул на крайнюю ветку, словно хотел поджечь ее огоньком жарких перышек. Отстригнув там крепким клювом шишку, он вернулся с нею к стволу сосны, защемил в расщелине обломленного сухого сука и, откидывая литую голову, как молоток, снова принялся ковать.

— Пойдем, — шепнула Надежда. — Пусть он обедает спокойно.

Под ногами мягко шелестели опавшие листья, успевшие немного поржаветь на земле. В трех шагах пробежал полосатый бурундук, испугался, но свистнуть, не мог — боялся обронить зернышки, что нес за щеками про запас, — и юркнул в норку между черных, будто чугунных, корней сосны.

И опять лесом завладела тишина. Если остановиться, можно услышать, как отрывается мертвый лист от новой почки, прибереженной деревом для будущей весны, как он, неторопливо колыхаясь, шелестит в воздухе и с последним шорохом находит покой на земле.

Ульяновы идут медленно, прислушиваются к успокоительной тишине леса. Что может быть приятнее такого отдыха? И жаль, что эта дальняя прогулка последняя в нынешнюю осень.

Вдруг из-под валежины, на которой давно засохли листья, выпрыгивает заяц, ошалело мчится прочь, огибая сосны. И вслед ему грохочет азартный выстрел. Пахнет пороховым дымом, сизое облачко закрывает даль, и Владимир бросается вдогонку за подранком.

— Зря, Володя. Я видела — косой убежал, — окликнула Надежда, рассмеялась. — Ты же не хотел стрелять по зайцам.

— Не мог удержаться.

— А вон за кочкой… Видишь, чернеют ушки?

— Не соблазнишь… Этот, — Владимир хлопнул в ладоши, — пусть бежит. О-ле-еле-е! Улепетывай!

Третий выскочил так же неожиданно, как первый, и Владимир опять выстрелил, не успев прицелиться. Махнул рукой и закинул ружье за плечо.

Потом они отдыхали, сидя под сосной, на сухой, похожей на мелкую-мелкую осоку травке и смотрели в голубую беспредельность неба.

— А через год… Хотя у тебя еще не кончится срок… А вот через два года… Где мы будем. Надюша? В Женеве или еще где-нибудь там. И некогда будет нам любоваться природой. Не сосновый аромат, а запах типографской краски…

— Володя! — перебила Надежда с теплой улыбкой. — А мы уславливались…

— Да, да. Ни о Бернштейне, ни о пресловутом «Кредо»… За всю прогулку — ни слова.

Наступая на лиловые тени, что падали от деревьев поперек просеки, Ульяновы дошли до своей заветной Журавлиной горки…

И вот неожиданно на ее песчаную вершину взбежали кем-то вспугнутые козы.

Владимир, выдвигаясь из-за сосенки, рванул ружье, вмиг взвел курок, помня, что в левом стволе у него волчья картечь, и вскинул к плечу. Но, одумавшись, решил выждать несколько секунд. Чуткие козьи уши, похожие на лодочки, настороженно поворачиваются. Сейчас стадо услышит шорох, метнется вперед. И тогда он выстрелит.

А козы стояли неподвижно. Впереди крупный гуран с ветвистыми рогами, еще не утратившими летнего пушка, за ним косули, тонконогие, изящно-напряженные, а дальше — беспечные чапышки, как называют в Сибири косульих сеголетков. По кому же стрелять, когда побегут? Конечно, не по малышам. По гурану!

Надежда ждала, едва переводя дыхание. Вот сейчас!.. Вот прогрохочет выстрел!.. Как Володе не жаль таких?

Гуран шевельнул головой, и красивые рожки на фоне чистого неба Владимиру Ильичу показались легкой короной. Круглый сторожкий глаз смотрит в его сторону. Длинные ноги напряжены, как тетива лука. У гурана вся надежда на них. Только они могут спасти и от волка, и от… охотника.

Но что же козы не бегут? Стоят, как обреченные. Неужели не слышали металлически холодного хруста, когда он взводил пружину? Неужели не заметили ни его, ни Нади?.. Вон слушают: не гонятся ли по следу волки? Тихо. И козы успокаиваются.

Нетерпеливый взгляд охотника снова скользит от головы гурана вниз, по изумительной шее, — какая великолепная осанка! — по аккуратно очерченной холке и опять задерживается на ногах. Может ли быть что-нибудь более дивное, легкое и в то же время сильное?..

И ружье порывисто опустилось стволами в землю.

— Нет, не могу, — вырвался горячий шепот.

Надежда облегченно вздохнула; сделав шаг к мужу, обняла его за плечи.

Гуран оторвался от земли в удивительно легком прыжке и вмиг скрылся за горкой. За вожаком так же молниеносно ринулись вниз косули, будто ветер кинул белесо-золотистую ленту. Белозадые чапышки поспешили за взрослыми, как бы помахивая белыми салфетками.

— Не могу по такой красоте! — Владимир, опустив курок, закинул ружье за спину. — Охотники узнают — засмеют: «Сапожник!.. А еще с двустволкой!» И будут правы. Такую цель упустил!.. Ай-яй!..

Настала последняя зима.

С утра, медленно кружась в воздухе, падали на стылую землю хлопья снега, будто облака роняли тополиный пух. А к вечеру похолодало, из степи лавиной навалился дикий ветер, стал перемешивать снег с песком.

На следующий день мороз принялся стучать во все углы дома, затянул стекла ледяными бельмами.

Енисей на всю зиму скрылся под белесую броню, только на быстрых перекатах дымились полыньи, подтверждая, что река жива, что вот так будет дышать до весны, пока снова не обретет прежнюю могучую силу.

Ульяновы все чаще и чаще посматривали на календарь. Сколько еще остается им пробыть здесь? Счет вели уже не месяцам и неделям, а дням. До Нового года… И там еще двадцать восемь… Листки календаря теперь Владимир Ильич отрывал не утром следующего дня, как бывало раньше, а после обеда. В душе возрастала тревога: еще в октябре Владимир Ильич отправил в департамент полиции прошение — после ссылки избирает местом жительства Псков. А Надежда Константиновна просила позволить ей последние тринадцать с половиной месяцев своей ссылки отбыть в том же Пскове.

Шли дни и недели — департамент молчал.

Может, не следовало напоминать о себе прошениями? Не лучше ли было бы наводить справки только у минусинского исправника?

Того и жди, в департаменте спохватятся: Ульяновы?! Не выпускать! Пусть еще посидят там, на худой счет, годок. А то и два.

В другое время Владимир Ильич попросил бы мать съездить в Петербург, чтобы сходить в департамент. Она, конечно, невзирая ни на болезненное свое состояние, ни на зимнюю стужу, сразу же отправится туда. Если понадобится, подаст прошение от своего имени. Но…

Не надо ее волновать. Дома и без того опять что-то случилось. От Маняши все еще нет ни строчки. И мать не упоминает о ней в письмах. И Анюта молчит о сестре. Уж не арест ли утаивают от них? Похоже. Очень похоже.

А тут еще подкачало здоровье: снова обострился катар желудка, полученный в Петербурге от тюремного хлеба. Теперь бы нужны, крайне необходимы минеральные воды. А в этой глуши о водах и не слыхивали.

И частой изнуряющей гостьей стала жестокая бессонница.

Надежда, просыпаясь среди ночи, спрашивала:

— Опять не спишь, Володя? Считай до ста.

— До тысячи считал — все без толку. Может, засветить лампу да почитать Бернштейна? — спрашивал с шутливой усмешкой в голосе.

— Тогда совсем не уснешь!

— Пожалуй, ты права.

— Пойдем-ка лучше погуляем.

И они, одевшись потеплее, выходили во двор, иногда — на берег Шушенки.

В одну из таких ночных прогулок Надежда сказала:

— А с книгой Бернштейна, пожалуй, надо расстаться. Пока не поздно.

— Ты опасаешься нового обыска? Не Бернштейна, а вот подлинную нелегальщину следует спрятать подальше.

— И писем отправлять поменьше.

Они знали: всего опаснее писать в Москву, — там их письма, вне сомнения, не только читают в охранке — пытаются проявлять: нет ли тут «химии»?

И для связи с родными Ульяновы перешли на телеграммы.

Но переписку с товарищами не могли прервать ни на один день. Вспоминали о каждом.

Из семнадцати единомышленников, подписавших «Протест», в Минусинском округе осталось одиннадцать. Сильвина, признав годным к военной службе, забрили в солдаты, отправили в Ригу. Антонина в Омске, ждет ребенка, тоскует по своему Базилю. Глеб в Нижнеудинске уже водит паровозы. Доминика… О ее тяжкой судьбе вспоминается чаще, чем о всех остальных.

За Доминикой приехала из Нижнего Новгорода мать покойного Анатолия. Им лучше бы дождаться в Ермаках весны. Но свекровь, глядя на исхудавшую, еле живую вдову сына, даже не могла думать об этом, боялась, что Доминику унесет в могилу та же страшная чахотка. И они рискнули отправиться в далекий санный путь.

Доедут ли до железной дороги? В такой мороз! Да с грудным младенцем! С крошкой! Довезут ли маленького Толю?[17]

Весь вечер свистела вьюга. За Шушенкой выли волки.

Владимир Ильич писал письмо в Астрахань:

«Дорогой Дяденька! Уезжая, вы забыли валенки, которые здесь называют пимами».

Неподалеку от него на низенькой сапожницкой табуретке с мягким сиденьем из ремней, натянутых крест-накрест, сидел Сосипатыч. В правой руке у него было шило, во рту — две щетинки, вкрученные в концы дратвы, обильно натертой варом. Между ног он держал изрядно поношенный пим, к которому подшивал простроченную подошву, вырезанную из голенища такого же старого пима; в едва заметный прокол, оставленный шилом, просовывал с обеих сторон щетинки и вслед за ними с глухим шуршанием, накручивая на кулаки, затягивал дратву крепко-накрепко.

— Ладно будет, Ильич! — потряхивал бородой, довольный тем, что ему доверили столь важное дело. — Никакой супостат, ядрена-зелена, не подкопается!

Из столовой просочился едкий запах дыма, Владимир Ильич, положив перо, поспешил туда.

Удивился необычной картине: посредине комнаты в высоком светце, похожем на миниатюрный колодезный журавль, горела лучина. От колыхавшегося язычка пламени метались по стенам тусклые блики, перемеженные тенями. К потолку черной струйкой подымался дым. Оранжевые угли падали в корыто с водой, чадя и шипя, гасли там.

— Что я вижу?! — Владимир удивленно раскинул руки. — Лучина?!

— Керосин кончился, — объяснила Надежда. — Лавочники не запасли на распутицу.

— А в зеленой лампе. Возьмите и разлейте поровну во все.

— Тогда и на час не хватит. А ведь тебе надо…

— У всех есть дело. А когда не хватит…

— Не заводи полемику, — сказала с добродушной усмешкой Елизавета Васильевна. — На твою конторку светец не поместится.

Паша рассыпала мелкий хохоток, взяла из большого пучка, лежавшего на обеденном столе, длинную лучинку, подожгла от догоравшей и закрепила в железной развилке светца.

Все она успевает делать вовремя, расторопная деревенская девушка! И лучины загодя нащепала, и светец где-то раздобыла, и корыто для воды. Заботливая!

— Завтра у кого-нибудь купим топленого сала, — продолжала Елизавета Васильевна. — Пашенька умеет свечи лить. А сегодня будет так, как есть.

— Ну, что же, подчиняюсь большинству, — рассмеялся Владимир Ильич. — С такой единодушной троицей в дискуссию вступать рискованно.

Возвращаясь быстрым шагом в дальнюю комнату, остановился возле Сосипатыча. Подшивальщик встревожился. Так ли он делает, как надо? Не допустил ли оплошности?..

Владимир Ильич, склонив голову к левому плечу, заглянул под пришиваемую подошву, где белел краешек согнутых листков бумаги…

Неделей раньше Юлий Цедербаум вместе со своим очередным письмом прислал записку от бундовцев. Те из конспиративных соображений писали намеками. Владимир Ильич прочел ее дважды, и ему показалось, что где-то в западных губерниях, не то в Минске, не то в Вильно, создается издательская фирма, его приглашают редактировать серию социал-демократических брошюр.

Хорошо! Очень хорошо!

Посоветовавшись с Надеждой, он уже собирался писать ответ: согласен! Брошюры редактировать он может и здесь, и в Пскове, если выпустят из Сибири да разрешат поселиться там, и за границей, куда — он надеется — рано или поздно им удастся вырваться. Брошюры не помешают «Искре», наоборот, в чем-то дополнят партийную газету и с ее помощью быстрее найдут путь в рабочие круги.

Но вскоре Цедербаум переслал из Туруханска новую записку от тех же бундовцев, на этот раз поименовавших себя «редакторской группой», и Владимиру Ильичу стало ясно, что с ним ведут речь не о редактировании, а о простом сотрудничестве. Где? В чем? Его корреспонденты напомнили о двух номерах «Рабочей газеты», выпущенных южанами перед съездом партии. Эту газету съезд объявил центральным партийным органом. Теперь настала пора возобновить ее. И ближайшим номерам суждено сыграть такую же роль, какую выполнили в свое время первые выпуски.

— А как же с «Искрой»? — спросила Надежда.

— Поживем — увидим. Приглашают к сотрудничеству — отказываться не резон, хотя я и не верю в успех издания газеты внутри страны.

Письмо бундовцев не столько обрадовало, сколько насторожило Ульяновых. Они и раньше слышали, что в западных губерниях «молодые» поговаривают о созыве Второго съезда. Кажется, не позднее весны. И чуть ли не в Смоленске.

Съезд, конечно, нужен. Даже крайне необходим. Но не сегодня. И не завтра. Не весной. К нему необходимо тщательно подготовиться. Во всей стране. И за границей, где живут Плеханов, Аксельрод, Вера Засулич и многие другие. Без них невозможно. Съезд должен быть поистине общепартийным. И подготовить его поможет «Искра». Но сейчас еще рано говорить о нем. Прежде чем созывать съезд, необходимо, настоятельно необходимо размежеваться с инакомыслящими, с шумливыми «обновителями», что группируются вокруг Бернштейна, и прежде всего с «экономистами».

А что, если «молодые» самостийно соберут Второй съезд весной? Раньше, чем им, семнадцати «старикам», и тем, кто присоединился к их «Протесту», удастся вырваться из ссылки? Если, не дай бог, жандармерия пронюхает, ни одного не выпустят из Сибири. В таком случае сотрудничество в возобновляемой «Рабочей газете» становится архинеобходимым.

Жаль, у Анюты нет связи с бундовцами. Но Юлий все предусмотрел, — остается лишь воспользоваться адресом, который только что расшифровала Надя. И обрадовалась знакомой кличке:

— Свой человек! Вместе преподавали в рабочей школе за Невской заставой. Да и ты знаешь по связи с подпольной Лахтинской типографией. Верный адрес!

И Владимир Ильич с удесятеренной энергией принялся за работу. Он ходил по комнате между двумя кроватями и горячим шепотом говорил то, что должно войти в статью, а потом останавливался у конторки и писал быстро-быстро, почти без помарок. И опять ходил по комнате, нашептывая фразу за фразой.

Надежда Константиновна, как всегда в такие минуты, тихо вышла и бесшумно закрыла за собой дверь. Она знала, что, закончив статью, Владимир попросит прочесть, а потом переписать ее четким почерком.

Первую статью он назвал «Наша Программа». Упомянув и о шатании мысли, и о любителях пятиться назад, и о приверженцах модных хлестких фраз, в которых нет «ни капли правды и ни капли смысла», он сразу же оговорился: «Мы вовсе не смотрим на теорию Маркса как на нечто законченное и неприкосновенное; мы убеждены, напротив, что она положила только краеугольные камни той науки, которую социалисты должны двигать дальше во всех направлениях, если они не хотят отстать от жизни». Всякая экономическая борьба, по его мнению, превращается в политическую, и социал-демократия должна «связать и ту и другую в единую классовую борьбу пролетариата». Но в политической борьбе рабочие не стоят одиноко, и он сделал из этого важнейший вывод: «Русская социал-демократия встанет во главе всех борцов за права народа, всех борцов за демократию, и тогда она станет непобедимой!»

На следующее утро написал статью «Наша ближайшая задача», а потом — «Насущный вопрос». Он спешил, будто у них уже была ежедневная газета.

Теперь оставалась только забота о пересылке…

…Владимир Ильич взял из рук Сосипатыча пим и помял подошву, подшитую наполовину.

— Не сумлевайся, Ильич, — успокоил подшивальщик. — Бумага не береста — не заскрипит под ногой.

— Ты — мастер на все руки!

И Ульянов направился к своей конторке, чтобы закончить письмо.

Вскоре догорел керосин в зеленой лампе. Ужинали при мерцающем свете лучины.

Сосипатыч ушел от них в глухую пору. Никто его не видел и никто не знал, что этой ночью он подшивал пимы.

В тех пимах Владимир Ильич предусмотрительно ходил два дня по снегу, вдевал их в юксы самодельных лыж, подаренных Сосипатычем, и клал сушить в печку так, чтобы они посильнее испачкались в золе.

Когда подшитые подошвы потеряли новизну, Надежда обшила пимы холстом и от имени матери отправила посылку в Астрахань, чтобы оттуда «Дяденька»[18] переслал редакторской группе.

В ту зиму все с волнением ждали новогодний праздник.

Чем-то закончится девятнадцатый век?

Полыхает пламя колониальных войн. Французская армия ведет бои с партизанами Мадагаскара. Англия залила Судан кровью аборигенов, разожгла войну в Трансваале. Героизм буров восхищает многих, напоминая о схватке юного Давида с великаном Голиафом. Но смогут ли они противостоять могущественной империи, уберегут ли свою землю?

Кое-где назревают революционные грозы. В Италии бурное десятилетие восстаний прозвано «кровавым». Голодающая беднота городов и сел требует: «Хлеба и работы!» Миланские пролетарии уже возводили на улицах баррикады: не было ружей — в ход пускали булыжники.

Но известно, что центр революционного движения переместился в Россию.

Чем же начнется век двадцатый?

Новый экономический кризис обрушился на мир, как лавина с гор. Еще недавно близорукие «критики» из числа «экономистов» шумно заверяли, что теперь кризисы становятся маловероятными. Не помогли заклинания! Вот уже и в России останавливаются фабрики, закрываются шахты, гаснет огонь в домнах. Улицы переполняются безработными… Дело за грозовой искрой.

Эх, вырваться бы им, «старикам», из ссылки в срок!

Больше всех волновалась Антонина, хотя она и не была ссыльной. Да и как ей не волноваться? Одна в Омске. И на предпоследнем месяце беременности.

Надеялась, что к ней приедет мать, но Эльвира Эрнестовна задержалась в Нижнеудинске: там расхворался Глебушка. Вероятно, простудился на паровозе. Ослаб. Ездить машинистом в зимние морозы — не для его здоровья.

А если?.. Если ссыльным прибавят срок?.. Да, вопреки ожиданию, не приедет мать… Тогда… Худшего не придумаешь… Она, Антонина, окажется в страшном одиночестве. В такую для нее пору!

И Новый год будет встречать одна. А Базиль в Минусинске без нее чувствует себя бобылем. О гитаре, наверно, и не вспоминает. Будут с Курнатовским, как два сыча, ждать полуночи.

И Старкова написала мужу:

Уже не первую неделю их письма встречались где-то в дороге. И на этот раз тоже встретились. Старков рассказывал жене:

Старков приехал третьего января.

Владимир Ильич, натосковавшийся по близкому другу, выбежал в кухню, принялся стаскивать тесноватый тулуп с его широких плеч.

— Молодец, Базиль! Спасибо, что приехал. Мы тебя поджидали к встрече Нового года, надеюсь, последнего в этой глуши. Сожалею, что не пустил исправник. Ничего, теперь договоримся обо всем. Ты узнавал там? Срока не прибавят?

— Как будто ничего угрожающего не предвидится.

— Да, теперь бы в полиции уже знали. Красикову объявили заранее. Похоже, нас выпустят. Но, Базиль, узнать нужно не «как будто», а совершенно точно. От тебя же там до исправника — три шага.

— Я ходил.

— Еще раз сходи. Узнай все. Являться ли нам в полицию, или объявят через волость? Все, все. В особенности, — Владимир Ильич понизил голос до полушепота, — о Наде. Ведь на ее прошение — ни слова. Мне — Псков. А ей? Неужели останется Уфа? Тогда бы и я… Но менять уже поздно. — Заслышав шаги жены, снова заговорил полным голосом: — Полушубок я повешу сам, а ты проходи, проходи. Там погреешься у печки.

Гость перешагнул порог. Надежда подала ему руку. Вслед за ней и Елизавета Васильевна поздравила с наступившим Новым годом.

— Значит, до Омска, Базиль, поедем вместе? Отлично! — Владимир потер руки. — Мы уже списались с Лепешинскими. Да ты становись спиной к печке. Вот так. И Ольга Александровна Сильвина поедет с нами. Не оставлять же ее одну. Закажем три тройки!

— А Ольга Борисовна, — заговорила Надежда, — написала нам, что на всю компанию настряпает знаменитых пельменей! Из трех сортов мяса! Повезем мороженые.

— На остановках будет удобно, — подхватил Владимир, — опустим в кипяток — еда готова!

— Уж только не для тебя, Володя, жирные-то, — охладила зятя Елизавета Васильевна.

— Я поправлюсь.

— Поправишься — другой разговор. А на дорогу такие пельмени рискованно. Я для тебя настряпаю без жиру, без луку.

— И будете меня, словно кержака, кормить из отдельной чашки?! — расхохотался Владимир. — Наживете себе хлопот!..

Старков отметил: глаза у него все такие же — с задорной искринкой, с веселой лукавинкой, а вот щеки… Скулы обтянулись, щеки немножко впали и подбородок с подстриженной рыжеватой бородкой выдался вперед. Исхудал Володя! И было от чего: книги, статьи, рецензии, переводы… И все сложно, полемически остро. Один «Протест» чего стоил. Надо же было и оппортунистам воздать должное по их грехам, и сохранить единодушие всех семнадцати. А тут еще эта неясность…

Вон Надежда держится спокойнее. Она знает — Владимир сделает все, что в его силах, чтобы быть вместе. Если не в Пскове, то хотя бы по дороге до Уфы…

А что это у нее поблескивает на груди? Какая-то необычная брошечка.

— Полюбуйтесь, Василий Васильевич, на новогодний подарок! — Надежда, поймав его взгляд, шагнула поближе. — Самый дорогой подарок!

Старков присмотрелся: на изящной прямоугольной пластинке с золотистым отливом, похожей на корешок книги, было выгравировано: «Карл Маркс».

— Это — Оскар! — пояснил Владимир. — Нашел удила бронзового века и вот смастерил!

— Говорит, на память об ученье, — пояснила Надежда с волнением. — Я ведь помогала ему постигать «Капитал».

— Но тебе, Надюша, с этим подарком, — в прищуренных глазах Владимира заиграла смешинка, — нельзя показываться на глаза Мартьянову! Он Оскара призовет к ответу: «Почему удила не сдали в музей? Порушили древность!»

— Да, в самом деле… Николай Михайлович будет прав, — рассмеялся Старков. — Только не в том смысле… Не удила — в музей, а эту брошечку. Понятное дело, после революции. Чтобы люди знали о ссыльных годах.

— Мне жаль будет расставаться. — Надежда прижала рукой брошку к сердцу. — Сохраню…

— А мне Тончурка, — вспомнил Старков о самом важном и достал из кармана письмо, — прислала полное описание маршрута от Минусинска до Ачинска. Прочитай, Володя. Тут сказано, какие ямщики везли от станка до станка, хороши ли они, сколько взяли за прогон. Словом, вся ямщицкая «веревочка»! И где Тончурка останавливалась, и сколько за чай платила…

— И за кипяток для пельменей! — рассмеялся Ульянов, принимая письмо. — Пригодится в дороге. Постараемся — по той же «веревочке».

На столе лежали свежие номера «Нивы», и Старков сказал, что в «Воскресении» Толстой превзошел самого себя, что в Минусинске все зачитываются романом.

— Что там Минусинск! — заметил Владимир Ильич. — В Германии уже переводят.

Елизавета Васильевна начала разливать чай:

— Садитесь, беспокойные люди.

На мохнатых ветках сосенки уже горели свечи.

Побывав в полиции, Старков написал в Шушенское: прибавки не будет! Можно собираться в дорогу! Бумаги для всех исправник разошлет по волостям.

Только Надежду Константиновну приходится огорчить: Псков для нее не разрешен. Повелено последние тринадцать с половиной месяцев отбыть в Уфе. Как — туда? Своей властью исправник не может выдать проходного свидетельства. Если не будет распоряжения из департамента, придется — по этапу.

— Ужасно! — У Нади сверкнули глаза, дрогнули уголки губ. — С какими-нибудь уголовниками…

— В таком случае пусть и меня заарестовывают, — резко и отрывисто бросил Владимир.

— И меня… — едва сдержала слезы Елизавета Васильевна. — Отправляют ведь по этапу всей семьей. Как наших Проминских сюда…

— Отчаиваться рано. — Владимир шагнул к конторке. — Пошлем телеграммы в департамент. Отдельно от всех троих. До отъезда остается девять дней — самые закоснелые чиновники успеют распорядиться. Знакомых попросим поторопить.

В Минусинске отлегло от сердца.

Исправник, получив предписание, выдал Надежде Константиновне проходное свидетельство. Теперь можно отправляться в путь-дорогу.

А как там в Красноярске? Давно нет вестей. Прибавилось ли кружков? Выводят ли «экономистов» на чистую воду? И не пора ли создать комитет? И Владимир Ильич отправил телеграмму Скорнякову: хочется повидаться с ним. Не удастся ли ему приехать на часок в Ачинск? Встретиться они могут у сестры Красикова, фельдшерицы железнодорожного медицинского пункта.

Матери телеграфировал: в Уфе сделает остановку на два-три дня, попросит губернатора оставить Надю там, а то ведь могут отправить в какой-нибудь Стерлитамак или Белебей.

Потом пошли вдвоем в музей, возвратили книги, простились с Мартьяновым.

Феликс Яковлевич Кон сам пришел пожать им руки на прощанье, пожалел, что так и не довелось познакомиться поближе, поговорить по душам:

— Все из-за Райчина… Пробежала тогда между нами черная кошка.

— Надеюсь, единственная и последняя. — В глазах Владимира Ильича заиграли добродушные смешинки и тут же погасли, уступая место деловитости. — У нас с вами — все впереди, и мы еще встретимся не раз.

За Дженни приехал из Теси Егор Барамзин, остановился в том же доме Брагина, где жил Старков и Курнатовский. Егор Васильевич делал бутерброды с колбасой, старался прикормить собаку.

Но всякий раз бутерброд норовила выхватить Дианка, ластившаяся ко всем. Курнатовский прикрикивал, прогоняя свою общительную собаку на кухню. А Дженни останавливалась поодаль, нерешительно вытягивала морду к аппетитному угощению, оглядывалась на Владимира Ильича и, услышав: «Ну, бери, бери», брала осторожно, уступая соблазну, отходила к хозяину и, съев бутерброд, ложилась с тяжелым вздохом.

— Жаль ее… — проронила Надежда Константиновна.

— Я вам нарисую Дженни и пришлю, — пообещал Барамзин. — Акварельными красками. — Сделал новый бутерброд и опять начал подманивать собаку. — Подходи смелее. Ты теперь моя. Завтра поедем домой…

Поздно вечером примчались Лепешинские с Леной Урбанович и Ольгой Сильвиной. Пантелеймон Николаевич бережно внес на руках дочку, запрятанную в мешок из заячьих шкурок. Ольга Борисовна, сбросив шубу, погрела руки о печку и сунула их в мешок:

— Ой, да она вся мокрая!.. Горячая!.. Надо во что-то завернуть, а у нас все с мороза…

Старков подал одеяло.

— Оленьке в дороге было жарко, душно — приходилось откидывать капюшончик, — рассказывала Ольга Борисовна, завертывая дочку, дышавшую тяжело и хрипло. — Кажется, она жестоко простудилась. Ой, горе мне!..

— Это я виноват, — сказал Владимир Ильич, — посоветовал сшить мешок из двойного заячьего меха. Думал — понадежнее.

— Мы и сами так думали, а теперь вот… Придется нам остаться здесь на недельку.

— И останемся, — поддержал жену Пантелеймон Николаевич. — Той порой морозы схлынут. Ведь через три дня — сретенье: говорят, зима с весной встретится впервой.

— По приметам Сосипатыча, сретенские морозы — последние, — подтвердил Владимир Ильич, пошел в прихожую одеваться. — Сейчас приглашу врача.

— Эх, революционеры тоже! — довольно громко, как все глухие, ворчал Курнатовский, вышедший покурить. — Завели себе обузу!

— Не надо, Виктор Константинович. Не надо так, — уговаривал Владимир Ильич, приподнявшись на цыпочки к его уху. — Оч-чень, оч-чень хорошо, что есть ребенок! Вырастет еще одна революционерка! А как же иначе? И кто знает, возможно, и у вас…

— У меня?! — Курнатовский резко повернул голову. — Избави боже!..

— Ну, а после, — Владимир Ильич шутливо ткнул его в бок, — после революции?

— Там… Если выйду живым из всех боев…[20] — Курнатовский махнул длинной тонкой рукой. — Тогда и поговорим. А сейчас не до этого.

Пришел врач; осмотрев Оленьку, уложенную в постель, сказал: воспаление легких, и Лепешинские отказались от лошадей, заказанных для них.

Родители ни на шаг не отходили от больной. Старков отправился в аптеку за лекарством.

Елизавета Васильевна и Надежда Константиновна готовили ужин. Ольга Борисовна сказала им:

— Сварите наши пельмени. — Попросила мужа: — Пантелеймоша, принеси с мороза.

— А мы их… — Лепешинский взъерошил волосы. — В Ермаках забыли.

— Как же это так?! Ну я с ребенком завертелась, а ты…

— В сенях остались… Полный мешок!

— Мы тоже настряпали на всю дорогу. Сейчас сварим, — сказала Елизавета Васильевна. — Правда, наши из одной постной говядины. И без луку. — Повернулась к зятю. — Не гляди, Володя, с укоризной. Не из-за тебя одного такие-то. У меня тоже, — приложила руку к груди, — желудок не позволяет. И печень.

Мчатся тройки. Лихо звенят колокольчики под дугой. Гудит мерзлая земля под копытами.

Владимир Ильич сидит на облучке, рядом с ямщиком, лицом к покидаемым минусинским пределам.

Но не видно ни сопок, ни долин. Не видно дуги второй тройки, что мчится следом. Только головы иссиза-вороных, как косачиное крыло, коней прорывают густую пелену морозного тумана. Из разгоряченных конских ноздрей, округлившихся, как морские раковины, резкими струями бьет пар.

Елизавета Васильевна кашляет в воротник дохи. Надежда спрашивает:

— Володя, тебе там не зябко? Присаживайся ко мне — прикрою полами тулупа.

— Нет, нет. Мне тут хорошо.

— А руки не замерзли? Возьми мамину муфту.

— Муфту — не прочь. Но ты поменьше разговаривай, не простуди горло.

И они снова умолкают.

Только пощелкивает кнут ямщика, неугомонно поют колокольчики да звенит земля под копытами резвой тройки.