И тем не менее, с самыми живыми характерами, с крепко сколоченным захватывающим сюжетом, повесть осталась бы лишь в ряду других нынешних отражений реалий великой войны и великой победы невоевавшим поколением детей 1937 года. Запомнившим навсегда войну детской памятью, увидевшим её навсегда детскими глазами. Если бы не осмысленное и неожиданное именно для Леонида Бородина толкование главных причин этой победы. Для меня эта повесть становится близка рассказу Александра Солженицына "На изломах", где нобелевский лауреат тоже неожиданно для многих даёт яркий позитивный образ одного из сталинских соколов, железного строителя великой державы. И более того, даёт величественный образ самого сталинского разбега в будущее.

В мире, где есть Бог — нет места случаю. Я думаю, глубоко неслучайно и символично то, что столетний юбилей Шолохова совпал с 60-летием нашей Победы. Есть о чем задуматься, перечитывая "Они сражались за Родину" и "Судьбу человека". И вот, что знаменательно — если "Тихий" наш батюшка "Дон" буквально покрывается "рябью" от интернациональных вкраплений (в полном соответствии с исторической правдой Революции и Гражданской войны), то произведения Шолохова о Великой Отечественной войне (опять-таки, в полном соответствии с исторической правдой) — культурно и национально монолитны. Это произведения о войне русского народа!

ВЛК представляли — поэт Татьяна Маликова (Тамбов), прозаик Лариса Марданова (Удмуртия), поэт Елена Хисамутдинова (Марий Эл), Виктория Можная (Новокузнецк), поэт Василий Чернышев (Кубань, Армавир), прозаик Эдуард Веркин (Воркута), критик Карина Горбылёва (Томск), поэт Шахриза Богатырёва (Карачаево-Черкессия).

На примере поморской семьи Галушиных можно проследить и великий исход русского крестьянства. Не от хорошей жизни статные поморы, крепкие мужички, сызмальства приученные к воде и рыбному промыслу, перебирались с берегов полноводной рыбной кормилицы Северной Двины, из крестьянских просторных изб — в крохотные коммуналки. Из когда-то богатых поморских деревень с двухэтажными избами, с знаменитыми холмогорскими коровами и обильным рыбным промыслом к середине тридцатых годов выехала в города добрая половина населения. Среди них и семья Галушиных. Сегодня из этих деревень выехала и вторая часть населения. Дома или заброшены, или заселены дачниками из Архангельска, до города всего шестьдесят километров. Местных в Ломоносово почти не осталось.

Любовь героев "Тихого Дона" лишена света надежды на счастье, окрашена в суровые драматические тона и нередко завершается трагедийно, так и не реализовав себя во взаимном слиянии сердец, как она печально оборвалась у Григория Мелехова и Аксиньи Астаховой. Вряд ли это случайно в романе "Тихий Дон". Изначально жизнь наша обречена на муки и страдания, а в годы всенародных катаклизмов — страдательна вдвойне и втройне. Наиболее тяжелы для человека страдания духа, а не плоти, "они раздирают душу всякий раз, когда по благодати Божией и в свете Христовом духовный человек видит совершенную тщетность, уродство и мелочность греха. Именно эти страдания были наиболее горестными и тяжкими для Самого Иисуса Христа" (Прот. Фома Хопко. Основы Православия. Вильнюс, 1991, с.331).

несколько мощных писателей современности думают, что они-то уж точно писатели.

И наш журнал как раз должен стать примером компромисса в давнем литературном споре об иерархии формы и содержания. Пример гармонии этих двух важнейших составляющих любого художественного произведения — "Тёмные аллеи" Бунина. Так что название журнала — своего рода знак для людей, знакомых с литературой.

…Современные литературные журналы, почти не имея читателей, продолжают выходить, — потому что существуют на деньги Сороса, — получается, что русская литература стала еще и содержанкой?.. То, что там, в этих журналах, печатается, вряд ли можно назвать литературой. Хотя именно авторам этих журналов, которым, по большому счету, нет совершенно никакого дела ни до кого кроме себя, дают премии, — и они гордо противопоставляются тем, кто пишет на потребу публики, работает для "массового читателя". Глупо противопоставлять себя команде авторов, которые пишут под одним женским псевдонимом, считая народ "за быдло". Высокомерное презрение к читателю — вот основная черта современной литературы, которая роднит "творцов элитарной прозы и поэзии" с теми, кто работает "для массового читателя". В литературных кругах само это словосочетание "массовый читатель" сделалось чем-то вроде ругательства. Дескать, у настоящего писателя должен быть только узкий круг читателей, а народ пусть читает детективчики всякие да бульварные газеты. Между тем истинное искусство всегда народно. В веках остается то, что сохраняет народ, а не высоколобые интеллектуалы. Шекспира бы не существовало, если бы простой народ не шел в театр "Глобус" в ожидании того, что актеры развлекут их, разыграв на подмостках очередную историю. Большинству зрителей приходилось стоять — сидячих мест практически не было, — поэтому Шекспир думал о том, как удержать тех, кто пришел в театр, — как сделать так, чтобы даже если их ноги очень устанут, они бы остались смотреть пьесу до конца, а не убрались бы восвояси из театра. Не думай бы он об этом, а сиди и сочиняй в тиши кабинета "трагедии на века", не существовало бы сейчас такого явления как "Шекспир". И почему мы должны считать свой народ хуже того, который был современен Шекспиру?!

у детишек совсем новый год

Вспомните строки Николая Рубцова из "Видений на холме" (1960–1962):

Мы и быдло тебе и паства —

Мы тебе приготовим блюдо —

Из двух тысяч годин бесстрашия —

Жри, собака! заплачено кровью! —

Разворована наша житница —

Едет набок седая кровля —

Неприступные наши ворота —

Разодрала как рот зевота —

Хахаль твой ходит гоголем-моголем —

Достоевская моя родина —

Роговица глаза оленьего —

Злыми псами кишок твоих вырвано

…Потом я проживу много лет, почти целую жизнь, и не буду вспоминать об Иване-разведчике. Помнить-то я его буду всегда, но в самой глубине души, куда не пускают никого: ни мать, ни любимую женщину, ни друга. А явится он передо мной неожиданно, во всей своей мощи и беспощадности. В светлом октябре 93-го. На Смоленской. Когда меня будут забивать откормленные омоновцы. Когда, теряя сознание, подумаю, как о чем-то постороннем: как они не устанут? Как им не надоест это однообразие: всю жизнь — ногами — лежачего?

Но чья-то сильная рука резко дёрнет меня с мостовой. Офицер. почти с меня ростом, но чуть постарше и намного здоровее. Майор. Оттащит в сторону, залезет во внутренний карман и достанет студийное удостоверение.

— Что же ты, режиссёр, не своим делом занимаешься? Тебе здесь надо с камерой работать, а не против нас с голыми руками. Куда тебе против нас, — и потащит от Смоленской к Сивцеву Вражку. И дорогой всё будет объяснять, что есть "менты", а есть такие, как он, — другие. И на нём тоже крест есть…

Чуть углубившись в кривую улочку, мы остановимся.

— Один дальше доковыляешь?

— Да (я тогда жил в самой глубине Арбата, в Малом Власьевском, в доме рядом с тем особняком, откуда одержимый Булгаков запускал в полёт свою Маргариту). Да, — повторю я и, сделав несколько шагов, обернусь.

Майор всё будет стоять и смотреть на меня. И я скажу:

— Майор! Я верю, что ты отличный мужик, но ты — не Иван-разведчик.

Он ничего не поймёт, но обидится на меня, спасённого им от увечий или даже смерти. Хотя и попытается сделать вид, что просто ничего не понял. Потом повернётся, как-то сразу ссутулится и пойдёт в противоположную от меня сторону.

А минут через пять я буду валяться в своей комнатушке на самодельном лежаке и думать, что, по сути, я ничем не лучше того совестливого майора, потому что тоже — не Иван-разведчик…

Через год уже в Самаре из окна второго этажа увижу высокую и прямую женщину. За собой она будет везти тележку с коренастым и безногим человеком, держащим в руках две деревяшки, похожие на утюги. Я вскочу, чтобы выбежать на улицу. Но тут же сяду. Зачем? Вблизи можно и обознаться, а издали так хорошо видно, что это Иван-разведчик со своей хозяйкой. Через квартал они должны повернуть налево, в Покровский собор, ведь сегодня — Покров Божьей Матери. Год назад, когда на расстрелянной площади поминали убиенных, Она Сама явилась в небе над Москвой. Её видели тысячи православных…

И вот появились немцы на насыпи. Они нас не видят в кустах, а мы садим из винтовок в упор, промахнуться трудно. И они падают, валятся пачками — то наша масть пошла. Конечно, палят из автоматов по кустам, но не прицельно, наобум. Те, что спустились с насыпи, повернули и наверх карабкаются, другие мечутся как очумелые и тоже попадают под пули. Паника у них и неразбериха. И тут — момент поймать — комроты кричит: "В атаку! В атаку!" Сам выскакивает с бойцами, и все бросились в штыковую. Перевалили насыпь и гоним остатки их по полю. Я бегу за одним, вот-вот достану штыком. Он оглядывается и быстрее припускает. Здоровенный немец, а я щуплый. И мысль мелькает: не промахнуться бы, всадить поглубже, иначе он меня одной рукой зашибёт. Вдруг немец подпрыгивает козликом — а я же смотрел не под ноги, а на жопу врага — и споткнулся. Упал, крепко приложился. Когда очухался, вскочил, а немца моего нигде не видно. Может, в сторону подался или пулю схватил. Смотрю на труп, а то немец, свежий еще. Нагнулся фляжку забрать — морда у него выбрита, подворотничок белый и сам одеколоном воняет, будто не воевать, а на блядки собрался. Как же, там ждут его не дождутся…

Итак, стиль, путь и принципы этого поэта понятны. Его душа — "изгнанница" "на бреге земного бытия". Что же Иванов понимает под этим самым "земным бытием"? Он, собственно, никогда не занимался конкретной земной личностью какого бы то ни было человека, пусть то будет Данте, пусть то будет Блок, пусть то будет сам Иванов, его всегда интересовали перипетии человеческой души. Но дело в том, что в это простое понятие "человеческая душа" он вкладывает крайне и крайне сложное содержание. Мы уже знаем, что душу свою он понимает как изгнанницу. Но в каком мире живет эта душа и что это такое? Скажу сразу, что для Вячеслава Иванова душа — более конкретное, более реальное, более больное, более жестокое понятие, нежели тело. Он вообще не занимается физическим телом, физической любовью, страданьями физического тела.

Его — печатали. И тиражи — расходились. "Две тысячи читателей у меня есть всегда", — сказал он как-то в интервью. Особенно радовался и даже гордился, что его рассказы начали включать в школьные хрестоматии: "Значит, дети будут изучать русскую литературу по Дёгтеву, как сегодня изучают ее по Пушкину, Толстому или Шолохову". Совершенно не хотел отдавать это право Набокову и компании последователей оного.

Кем был Хрущев, и к чему он стремился?

Например, баллада "На горе на горушке" (муз Ю.Мартынова) была исполнена по ОРТ перед минутой молчания воистину народным артистом России, а ныне — губернатором Алтая Михаилом Евдокимовым. Озорная песня "С ветки на веточку", исполняемая народной артисткой России Людмилой Николаевой и ансамблем "Русская душа", не уходит с волны популярного радио "Тройка", побив все мыслимые рекорды зрительской популярности, а песня "Присяга" (муз. Ю.Алябова) стала лейтмотивом телевизионного документального фильма "Создать группу "Альфа"".

Местами сильно "запсихоложенный" и "закультуренный", требующий от читателя знакомства и с Шадерло Лакло, и с Марселем Прустом, и как минимум, с "Подростком Достоевского, текст мешает понять — что же в конце концов исповедует автор? Культ Истинный или вконец скомпрометировавший себя к XXI веку за отсутствием подлинной иерархии духовных ценностей пресловутый гуманистический культ культуры.