Друг заветный! Нас не разлучилиНи года, идущие на ощупь,И ни расстояния-пучиныРощ и рек, в которых снятся рощи.Помнишь доску нашей черной парты —Вся в рубцах, и надписях, и знаках,Помнишь, как всегда мы ждали марта,Как на перемене жадный запахМы в окно вдыхали. Крыши грелись,Снег дымил, с землей смешавшись теплой,Помнишь — наши мысли запотелиПальцами чернильными на стеклах.Помнишь столб железный в шуме улиц,Вечер… огоньки автомобилей…Мы мечтали, как нам улыбнулись,Только никогда мы не любили…Мы — мечтали. Про глаза-озера.Неповторные мальчишеские бредни.Мы последние с тобою фантазерыДо тоски, до берега, до смерти.Помнишь — парк. Деревья лили тени.Разговоры за кремнями грецких.Помнишь — картами спокойными. И деньгиКак смычок играли скрипкой сердца.Мы студенты. Вот семь лет знакомыМы с тобою. Изменилось? Каплю.Всё равно сидим опять мы дома,Город за окном огнится рябью.Мы сидим. Для нас хладеет камень.Вот оно, суровое наследство.И тогда, почти что стариками,Вспомним мы опять про наше детство.
Февраль 1939
КРЕСТЫ
М. Шолохову
На Кубани долго не стареют,Грустно умирать и в сорок лет.Много раз описанный, сереетМедленный решетчатый рассвет.Казаки безвестного отряда(Рожь двадцатый раз у их могил)Песню спели, покурили рядом,Кое-кто себя перекрестил.Самый молодой лежал. И ясноТак казалось, что в пивной подвалНаркомпрод царицынский, вглядяся,Зубы стиснув, руку подавал.То не стон зубов — еще нет срока.То не ключ охранника в замке.То не сумасшедшая сорокаНа таком же взбалмошном дубке.Да и то не сердца стук.То время Близит срок шагами часовых.Легче умирать, наверно, в темень.И наверное, под плач совы…. . . . . . . . . .Чистый двор, метенный спозаранок,И песок, посыпанный в зигзаг.Рукавом отерши с глаз туманок,Выстроиться приказал казак.И построилися две шеренги отдаль,Соревнуясь выправкой своей.Каждый пил реки Кубани воду,Все — кубанских золотых кровей.Есаул тверезый долго думал.Три креста светились на груди.Все молчали. Он сказал угрюмо:"Кто с крестом на сердце — выходи".Пленные расхристывали ворот:"Нет, нас не разделит жизнь и смерть!Пусть возьмет их ворон или ворог!"— И бросали золото и медь.И топтали крест босые ноги.Всех ворон гром снял со всех дубков.И плыли глазницы над дорогойБез креста впервые казаков.
1939
БЕССМЕРТИЕ
(Из незавершенной поэмы)
Далекий друг! Года и версты,И стены книг библиотекНас разделяют. Шашкой ЩорсаВрубиться в твой далекий векХочу. Чтоб, раскроивши черепВрагу последнему и черезНего перешагнув, рубя,Стать первым другом для тебя.На двадцать, лет я младше века,Но он увидит смерть мою,Захода горестные векиСмежив. И я о нем пою.И для тебя. Свищу пред боем,Ракет сигнальных видя свет,Военный в пиджаке поэт,Что мучим мог быть — лишь покоем.Я мало спал, товарищ милый!Читал, бродяжил, голодал…Пусть: отоспишься ты в могиле —Багрицкий весело сказал…Одно мне страшно в этом мире:Что, в плащ окутавшися мглой,Я буду — только командиром,Не путеводною звездой.Военный год стучится в двериМоей страны. Он входит в дверь.Какие беды и потериНесет в зубах косматый зверь?Какие люди возметнутсяИз поражений и побед?Второй любовью РеволюцииКакой подымется поэт?А туча виснет. Слава ейНе будет синим ртом пропета.Бывает даже у конейВ бою предчувствие победы…Приходит бой с началом жатвы.И гаснут молнии в цветах.Но молнии — пружиной сжатыВ затворах, в тучах и в сердцах.Наперевес с железом сизымИ я на проволку пойду,И коммунизм опять так близок,Как в девятнадцатом году.…И пусть над степью, роясь в тряпках,Сухой бессмертник зацвететИ соловей, нахохлясь зябко,Вплетаясь в ветер, запоет.
8–9 ноября 1939
МАЯКОВСКИЙ
(Последняя ночь государства Российского)
Как смертникам жить им до утренних звезд,И тонет подвал, словно клипер.Из мраморных столиков сдвинут помост,И всех угощает гибель.Вертинский ломался, как арлекин,В ноздри вобрав кокаина,Офицеры, припудрясь, брали Б-Е-Р-Л-И-Н,Подбирая по буквам вина.Первое — пили борщи Бордо,Багрового, как революция,В бокалах бокастей, чем женщин бедро,Виноградки щипая с блюдца.Потом шли: эль, и ром, и ликер —Под маузером всё есть в буфете.Записывал переплативший сеньорЦифры полков на манжете.Офицеры знали — что продают.Россию. И нет России.Полки. И в полках на штыках разорвут.Честь. (Вы не смейтесь, Мессия.)Пустые до самого дна глазаЗнали, что ночи — остаток.И каждую рюмку — об шпоры, как залпВ осколки имперских статуй.Вошел человек огромный, как Петр,Петроградскую ночь стряхнувши,Пелена дождя ворвалась с ним. ПотОтрезвил капитанские туши.Вертинский кричал, как лунатик во сне:"Мой дом — это звезды и ветер…О черный, проклятый России снег —Я самый последний на свете…"Маяковский шагнул. Он мог быть убит.Но так, как берут бронепоезд,Воздвигнулся он на мраморе плитКак памятник и как повесть.Он так этой банде рявкнул: "Молчать!" —Что слышно стало: пуст город.И вдруг, словно эхо, в дале-е-еких ночахЕго поддержала "Аврора".
12 декабря 1939
БЕЛОШИЦЫ
(Песня о Щорсе)
Дуют ветры дождевыеНад речной осокой.Щорса цепи боевыеДержат фронт широкий.Над хатами тучи дымаСмертельной отравы,Меж бойцами молодымиПобурели травы.За спиною батальонаБелошицка хаты,Где в заре огнистой тонутТополи крылаты.Крайний тополь в зорях ярыхПо грудь утопает…Из-за дыма, из-за яраБанда наступает.Загустело небо хмурью,Ветер всполошился…Пулеметчики ПетлюрыСтрочат Белошицы.За кустом, где листьев ворох,Щорс приникнул к "цейсу",Больно руки жгут затворыУ красноармейцев.Шевеля со злобой просо,Пули ближе рылись…Пулеметчик вражий косит,Из окопа вылез.Туч лохматая папаха,Где лесок простерся…Кровью вышита рубахаКомандира Щорса.Дыма горькая отрава,Ветер опаленный…Щорс лежит на красных травах,Будто на знаменах.Поднята порывом местиШтурмовая лава!Имя Щорса звало песнейИ в глазах пылало.И пошли бойцы за песней,Щорсовы герои,Шли, смыкаясь строем теснымВ пулеметном вое,По росистому болоту,Сквозь огонь проклятый…Захлебнулись пулеметы —Петлюровцы смяты!Поскакали сквозь туманыДо Польши бандиты…На задымленной полянеЩорс лежит убитый.Грустный тополь наклонилсяСо знаменем вместе,Под которым Щорс рубилсяЗа Родину-песню…....Это имя в бой водило,Этот зов не стерся —Смелый голос командираНиколая Щорса!
КРАСНЫЙ СТЯГ
Когда я пришел, призываясь, в казарму,Товарищ на белой стене показалКрасное знамя — от командарма,Которое бросилось бронзой в глаза.Простреленный стяг из багрового шелкаНам веет степными ветрами в лицо…Мы им покрывали в тоске, замолкнув,Упавших на острые камни бойцов…Бывало, быть может, с древка он снимался,И прятал боец у себя на грудиГорячий штандарт… Но опять он взвивалсяНад шедшею цепью в штыки, впереди!И он, как костер, согревает рабочих,Как было в повторности спасских атак…О, дни штурмовые, студеные ночи,Когда замерзает дыханье у рта!И он зашумит!.. Зашумит — разовьетсяНад самым последним из наших боев!Он заревом над землей разольется,Он — жизнь, и родная земля, и любовь!
1939
* * *
Самое страшное в мире —Это быть успокоенным.Славлю Котовского разум,Который за час перед казньюТело свое граненоеЯпонской гимнастикой мучил.Самое страшное в мире —Это быть успокоенным.Славлю мальчишек смелых,Которые в чужом городеПишут поэмы под утро,Запивая водой ломозубой,Закусывая синим дымом.Самое страшное в мире —Это быть успокоенным.Славлю солдат революции,Мечтающих над строфою,Распиливающих деревья,Падающих на пулемет!
Октябрь 1939
БУДНИ
Мы стоим с тобою у окна,Смотрим мы на город предрассветный.Улица в снегу, как сон, мутна,Но в снегу мы видим взгляд ответный.Этот взгляд немеркнущих огнейГорода, лежащего под нами,Он живет и ночью, как ручей,Что течет, невидимый, под льдами.Думаю о дне, что к нам плыветОт востока, по маршруту станций.Принесет на крыльях самолетНовый день, как снег на крыльев глянце.Наши будни не возьмет пыльца.Наши будни — это только дневка,Чтоб в бою похолодеть сердцам,Чтоб в бою нагрелися винтовки.Чтоб десант повис орлом степей,Чтоб героем стал товарищ каждый,Чтобы мир стал больше и синей,Чтоб была на песни больше жажда.
1939?
ХЛЕБНИКОВ В 1921 ГОДУ
В глубине Украины,На заброшенной станции,Потерявшей название от немецкого снаряда,Возле умершей матери — черной и длинной —Окоченевала девочкаУ колючей ограды.В привокзальном сквере лежали трупы;Она ела веточки и цветы,И в глазах ее, тоненьких и глупых,Возник бродяга из темноты.В золу от костра,Розовую, даже голубую,Где сдваивались красные червячки,Из серой тюремной наволочкиОн вытряхнул бумаг охапку тугую.А когда девочка прижаласьК овалуТеплого светаИ начала спать,Человек ушел — привычно устало,А огонь стихи начинал листать.Но он, просвистанный, словно пулями роща,Белыми посаженный в сумасшедший дом,СжигалСвоиМарсианскиеОчи,Как сжег для ребенка свой лучший том.Зрачки запавшие.Так медведиВ берлогу вжимаются до поры,Чтобы затравленнымиНапоследокПойти на рогатины и топоры.Как своего достоинства версию,Смешок мещанскийОн взглядом ловил,Одетый в мешокС тремя отверстиями:Для прозрачных рук и для головы.Его лицо, как бы кубистом высеченное:Углы косые скул,Глаза насквозь,ТемьНаполняла въямины,Под крышею волосИзлучалась мысль в года двухтысячные.Бездомная, бесхлебная, бесплоднаяСудьба (Поскольку рецензентам верить) —ВотЭти строчки,Что обменяны на голод,Бессонницу рассветов — иНа смерть: (Следует любое стихотворение Хлебникова)
Апрель 1940
ДУЭЛЬ
Вороны каркали, и гаркали грачи,Березы над весною, как врачиВ халатах узких. Пульс ручьев стучит.Как у щенка чумного.Закричи,Февраль! И перекрестные лучиПронзят тебя. И мукам той ночи —Над каждой строчкой бейся, — но учись…. . . . . . . . . Каждая строчка — это дуэль, —Площадка отмерена точно.И строчка на строчку — шинель на шинель,И скресты двух шпаг — рифмы строчек.И если верх — такая мысль,За которую сжегся Коперник,Ты не сможешь забыть, пусть в бреду приснись,Пусть пиши без бумаги и перьев.
Май 1940?
ДОСЛОВНАЯ РОДОСЛОВНАЯ
Как в строгой анкете —Скажу не таясь —Начинается самоеТакое:Мое родословное древо другое —Я темнейший грузинскийКнязь.Как в Коране —Книге дворянских деревьев —ПредначертаныЧешуйчатые имена,ИВетхие ветвиИ ветки древниеУпирались терниямиВ меня.Я немного скрывал этоВсе года,Что я актрисою-бабушкой — немец.Но я не тогда,А теперь и всегдаСчитаю себя лишь по внуку:Шарземец.ИсчерпатьИнвентарь грехов великих,Как открытку перед атакой,Спешу.Давайте жераскуримэту книгу —Я лучше новую напишу!Потому что я верю, и я без вериг:Я отшиб по звену и Ницше, и фронду,И пятьМатериков моих сжимаютсяКулаком Ротфронта.И теперь я по праву люблю Россию.
ТВОРЧЕСТВО
Я видел, как рисуется пейзаж:Сначала легкими, как дым, штрихамиНабрасывал и черкал карандашТраву лесов, горы огромный камень.Потом в сквозные контуры-штриховМозаикой ложились пятна краски,Так на клочках мальчишеских стиховБесилась завязь — не было завязки.И вдруг картина вспыхнула до черта —Она теперь гудела как набат.А я страдал — о, как бы не испортил,А я хотел — еще, еще набавь!Я закурил и ждал конца. И вотВсё сделалось и скучно и привычно.Картины не было — простой восходМой будний мир вдруг сделал необычным.Картина подсыхала за окном.
НОВЕЛЛА
От рожденья он не видел солнца.Он до смерти не увидит звезд.Он идет. И статуй гибких бронзаСмотрит зачарованно под мост.Трость стучит слегка. Лицо недвижно.Так проходит он меж двух сторон.У лотка он покупает вишниИ под аркой входит на перрон.Поезда приходят и уходят,Мчит решетка тени по лицу.В город дикая идет погодаТою же походкой, что в лесу.Как пред смертью — душным-душно стало.И темно, хоть выколи глаза.И над гулким куполом вокзалаНачался невидимый зигзаг.Он узнал по грохоту. И сразу,Вместе с громом и дождем, влетелВ предыдущую глухую фразу —Поезд, на полметра от локтей.А слепой остался на перроне.И по скулам дождь прозрачный тек.И размок в его больших ладоняхИз газеты сделанный кулек.[Поезд шел, скользящий весь и гладкий,В стелющемся понизу дыму.]С неостановившейся площадкиВыскочила девушка к нему.И ее лицо ласкали пальцыХоботками бабочек. И слов —Не было. И поцелуй — прервалсяГлупым многоточием гудков.Чемодан распотрошив под ливнем,Вишни в чайник всыпали. ПотомОб руку пошли, чтоб жить счастливо,Чайник с вишнями внести в свой дом…. . . . . . . . . . . . . . .И, прикуривая самокрутку,У меня седой носильщик вдругТак спросил (мне сразу стало грустно):"Кто еще встречает так сестру?"Только б он соврал, старик носильщик.
* * *
Я вижу красивых вихрастых парней,Что чехвостят казенных писак.Наверно, кормильцы окопных вшейИнтендантов честили так.И стихи, что могли б прокламацией статьИ свистеть, как свинец из винта,Превратятся в пропыленный инвентарьОрденов, что сукну не под стать.Золотая русская сторона!Коль снарядов окончится лязг,Мы вобьем в эти жерла свои ордена,Если в штабах теперь не до нас.