Оглядываясь на отгремевшее столетие, рискну дать ему определение, которое может показаться неожиданным: это был первый в истории век осуществленного гуманизма. Большая часть его грандиозных достижений и издержек суть проявления достоинств гуманистической идеи, продолжившихся, по логике вещей, ее недостатками.

Прежде чем аргументировать приведенный тезис, попробую операционализовать понятие гуманизма, трактуемое подчас весьма расплывчато, а также разобраться, почему он (тезис) звучит столь непривычно.

Концепция гуманизма, имеющая глубокие корни в различных культурах мира (см. [Фромм Э., 1990], [Васильев Л.С., 1994], [Сагадеев А.В., 1994], [Семенов С.И., 1995], [Puledda S., 1997]), появилась в философии зиндиков (безбожников) и дахритов (материалистов) X – XI веков и была завезена в Европу арабскими завоевателями; оформилась в Италии XIV-XV веков, в XVI веке прошла ударной волной по ряду европейских стран и достигла расцвета у французских прогрессистов и просветителей XVII – XVIII веков. Она складывается из трех фундаментальных установок:

– человек физически и духовно совершенен, занимает привилегированное положение в природе и призван стать ее «хозяином и властителем» (Р. Декарт);

– каждый человеческий индивид есть «микрокосм» (Леонардо да Винчи и др.), и потому принадлежность к роду наделяет его всей полнотой способностей и прав независимо от этнических, конфессиональных, классовых и прочих различий;

– человеческий разум способен преобразить созданный Богом мир, сделать его «значительно более прекрасным», перестроив «с гораздо большим вкусом» (Дж. Манетти).

Если первые две установки перекликаются с некоторыми идеями прежних мыслителей и религиозных мессий (отличаясь большей четкостью и безусловностью акцентов), то третья, ориентирующая на сознательное улучшение божественного мира, – абсолютно оригинальна. Эта гуманистическая «ересь» составила ядро нового миропонимания и концептуальную предпосылку Нового времени. Она сделала социально поощряемой инновационную мотивацию, всячески подавлявшуюся традиционными культурами, раскрепостила творческий потенциал и стимулировала конструктивную активность. [1] Последняя, в свою очередь, вырвала Европу из тисков сельскохозяйственного кризиса позднего Средневековья, сделав ее мировым лидером в области не только технологических, но и гуманитарных идей.

То, что тезис о практическом воплощении гуманизма заметно расходится с привычным представлением о XX веке, обусловлено, на мой взгляд, свойствами обыденного восприятия и памяти, обаянию которых нередко поддаются также профессиональные ученые и философы. В частности, психологами описан феномен ретроспективной аберрации : растущие ожидания, искажая оценку динамики социальных процессов, рождают неудовлетворенность настоящим и иллюзорные воспоминания о прошлом золотом веке.

Сто лет назад почти все, кому было знакомо понятие «человечество», подразумевали под этим едва ли не исключительно носителей европейской культуры, и даже для демографов, изучавших население Франции, России или США, словосочетания «население мира», «население Земли» звучали еще непривычно [Сови А., 1977]. В данном смысле можно сказать, что человечество вступило в XX век с надеждой на безоблачный технический прогресс, растущее благополучие и взаимопонимание между народами. На таком фоне две мировые и несколько гражданских войн, концлагеря, забытый было ужас массовых геноцидов (Энвер-паша, Гитлер) и Хиросима произвели шок и вызвали представление о необычайной жестокости эпохи.

Действительно, по нашим расчетам, в XX веке на Европу пришлось до 60% военных жертв всего мира (причем почти все в первой половине века), тогда как в XIX веке – до 15%. Например, во всех колониальных войнах XIX века погибли 106 тысяч европейцев и миллионы туземцев [Урланис Б. Ц., 1994].

Пока солдаты сражались в экзотических краях, жителям метрополий казалось, будто войны с их жестокостью ушли в прошлое. Но с исчерпанием резервов экстенсивного роста эпицентр силовых конфликтов переместился в Европу, а испытанное европейцами потрясение задало эмоциональный тон общепринятым оценкам «кровавого века». Хотя (см. вводный очерк, а также раздел 2.7) процент жертв насилия от общей численности населения планеты на протяжении XX века был не выше, а, вероятно, ниже, чем в предыдущих веках. Но ни один из них не начинался столь массовыми оптимистическими ожиданиями…

После мировых войн ожидания изменились кардинально: доминантой массового сознания сделался страх перед тотальным ядерным конфликтом. В 50-60-е годы такой конфликт представлялся почти неизбежным, причем считалось, что большая часть человечества погибнет в первые же дни или недели, а оставшиеся вымрут в пораженной радиацией атмосфере. «Всеобщая гибель в огне угрожает теперь каждому из нас, и огонь этот может вспыхнуть в любой момент» – писал в 1963 году один из крупнейших социологов века [Сорокин П.А., 1991, с. 213]. Это мироощущение захватило ученых, художников и обывателей. Во всю мощь ломающихся подростковых голосов зазвучали лозунги: «Любовь – сейчас!», «Свободу – сейчас!» (Love now, Freedom now ), ибо «потом» уже не будет.

К 70-м годам страх потерял прежнюю остроту. Сказались психическая адаптация, а также то, что ряд острейших кризисов (Карибский, Ближневосточный) удалось разрешить политическими средствами. В новой социально-психологической обстановке ученые привели доказательства того, что атмосфера способна отторгать радиацию и, следовательно, в атомной войне погибнет не все человечество, а «только» несколько сот миллионов.

Правда, в начале 80-х годов независимые группы исследователей в СССР и в США продемонстрировали на компьютерных моделях другой сценарий ядерного Апокалипсиса: поднятые чудовищными взрывами и пожарами тучи пыли и пепла на несколько месяцев перекроют доступ солнечных лучей, сделав невозможным сохранение сложных форм жизни на Земле [Моисеев Н.Н. и др., 1985]. Но к тому времени многие люди уже поверили в способность политических лидеров избежать катастрофического поворота событий.

В результате принято считать, что в XX веке произошли только две мировые войны. Понятие «холодная война» воспринимается как журналистская гипербола, хотя число человеческих жертв в ее процессе соизмеримо с предыдущими «горячими» войнами. Но эти жертвы растянулись на четыре с половиной десятилетия и географически рассредоточились. А главное, они оказались несравнимы с ожидавшимися сотнями миллионов и миллиардами.

И здесь уже по-новому проявилось свойство выборочности массового сознания. Память цепко зафиксировала эмоциональный шок первой половины века и страхи второй его половины, а тот факт, что самые страшные опасения не подтвердились, оставила за скобками.

Между тем последний факт имеет решающее значение для оценки итогов столетия. Из прежней истории известны примеры более или менее сознательного неприменения средств, которые могли бы быть полезны в бою. Китайцы столетиями использовали компас, порох, нефть и прочие перспективные в военном отношении находки для игрушек, фейерверков, лекарств и бытовых удобств. Японские самураи в XVII веке отказались от огнестрельного оружия, сочтя его недостойным истинного бойца. Еще раньше один из французских королей велел отрубить голову изобретателю автоматического «стреломета», сочтя, что такое оружие превратит войну в скучное занятие. Поступи он иначе – и, возможно, в Европе также не получило бы распространение огнестрельное оружие, на первых порах чрезвычайно громоздкое, малоэффективное и презираемое опытными воинами [Дьяконов И.М., 1994]. Судя по всему, пренебрежительное и часто дисквалифицирующее отношение к военно-техническим новшествам характерно для прежних эпох. Этнографами описаны также случаи, когда первобытные племена, изолировавшись, забывали оружие, использовавшееся их предками (лук со стрелами и т.д.) [Diamond J, 1999].

Но все примеры подобного рода – лишь отдаленные аналоги тех фактов, которые имели место в XX веке. Речь идет об отказе от применения наиболее убойных видов оружия исключительно из-за их чрезмерной убойности. Такие факты нельзя не учитывать при характеристике политического мышления эпохи.

На исходе Второй мировой войны нацисты, самые одиозные из монстров столетия, даже под угрозой безоговорочного поражения и личной гибели, все же не посмели массированно применить боевые химические снаряды. С появлением атомной бомбы ряд ее научных разработчиков, рискуя жизнью, способствовали передаче военных секретов противнику исключительно с целью устранить опасную монополию. И проявили замечательную дальновидность, ибо в итоге такие жесткие политики, как Г. Трумэн, И.В. Сталин и их преемники, сумели выстроить систему международных отношений достаточно гибкую, чтобы избежать прямого военного столкновения сверхдержав.

Следует подчеркнуть, что этот бесспорный успех политиков и народов, пока не получивший, по-моему, заслуженной оценки, был подготовлен глубокими историческими сдвигами в общественном сознании.

В XVII-XVIII веках христианские гуманисты (Б. Лас Касас, Эразм Роттердамский), вступив в противоречие с официальной религиозной доктриной, проповедовали единство людей независимо от верований и греховность войны как таковой. Политиками предлагались рецепты регулирования международных конфликтов посредством систематических конгрессов (Г. Гроций), добровольного объединения европейских государств в свободную от войн конфедерацию (Генрих IV). Философы XVIII века связали перспективу установления «вечного мира» с предварительной сменой государственного и (или) общественного устройства (Ж.Ж. Руссо, И. Кант и др.). В XIX веке эти идеи, совершенствуясь в полемике с сильными оппонентами (Г.В.Ф. Гегелем, Ф. Ницше), овладевали общественным сознанием. По свидетельству русского историка конца XIX века М.А. Энгельгардта [1899-а], среди его современников уже преобладало мнение, что «война есть зло, но… зло неизбежное».

Квалификация войны как зла к началу XX века стала общепринятой среди европейцев, хотя общество и политические лидеры почти не ведали иных механизмов объединения кроме как через размежевание: образ общего врага обеспечивал солидарные действия племен, государств, классов, партий на протяжении всей предыдущей истории [2].

Но в 1919 году была образована первая в истории международная организация, принципиально не направленная против третьих сил (Лига Наций), и в ее документах отчетливо зафиксировано, что война – это не нормальная деятельность государства, не продолжение политики, а катастрофа [Рапопорт А., 1993]. Хотя Лига Наций не смогла воспрепятствовать началу новой мировой войны, мысль о необходимости ликвидировать войну как форму политического бытия становилась достоянием массового сознания.

К антивоенным настроениям вынуждены были адаптироваться самые воинственные идеологии, спекулировавшие лозунгами «последнего решительного боя» ради дальнейшего вечного мира. Для этого требовалось установить всемирную диктатуру пролетариата, власть высшей расы или истинной веры.

Здесь также прослеживаются аналогии с предыдущими эпохами: мировые религии насаждались огнем и мечом под аккомпанемент проповедей о грядущем Царстве Божием. Но симптоматично изменение риторики. Реанимация квазирелигиозных мотивов в XX веке обосновывалась не столько мистической, сколько социальной прагматикой. Ссылки на Божье вознаграждение-наказание, Страшный Суд и проч. остались уделом полубезумных сектантов, а политически продуктивная демагогия строилась на доказательстве практических достоинств навязываемой идеологии. Люди станут жить мирно и счастливо, ликвидировав эксплуататорские классы. Несовершенные нации заживут спокойнее, покорившись всесокрушающей воле и разуму арийцев. Правильной, справедливой и безопасной сделает жизнь народов утверждение исламских ценностей…

Более или менее изощренная мимикрия под гуманизм характерна даже для таких идеологий XX века, которые по содержанию были с ним абсолютно несовместны. Что же касается коммунизма – самой влиятельной и амбивалентной из идеологий, – то мимикрия почти не требовалась: сердцевину мировоззрения составляло убеждение в величии и достоинстве человека, его могуществе и безусловной ценности труда по преобразованию несовершенного мира (социального и природного). Едва ли не большинство выдающихся интеллектуалов первой половины столетия, так или иначе, переболели этой красивой идеей, симпатизируя ее носителям и не замечая гримас ее практического воплощения.

Парадоксально и влияние гуманистических установок на инновационную мотивацию в сфере военных технологий. Если прежде новшества оценивали негативно и иногда отвергали из-за несоответствия боевому духу, то теперь логика обернулась: новое оружие оправдывали необходимостью минимизировать жертвы. Уже на подходе к XX веку изобретатели станкового пулемета (Х. Максим), динамита (А. Нобель), первых подводных лодок и т.д. тешили себя надеждой, что их детища обессмыслят войну.

Уверенность в том, что наращиванием убойной мощи возможно искоренить силовые конфронтации, вдохновляла творческую активность инженеров или, по крайней мере, служила психологическим и социальным прикрытием. До середины XX века жизнь последовательно развенчивала такие надежды, но дальнейший ход событий позволяет думать, что они были не совсем вздорными. Во всяком случае, «равновесие страха» помогло удержать противостоящие блоки от прямого столкновения, хотя холодная война оставила в наследство исторически беспрецедентную ситуацию, когда человечество может быть уничтожено действиями небольшого числа безумцев.

Это один из бесчисленных примеров, демонстрирующих, сколь тесно переплетены в реальной жизни «добро» и «зло», как часто достижения оборачиваются потерями и наоборот. Примерами подобного рода особенно изобилует прошедшее столетие.

Еще одна группа примеров связана с заметным ростом материального благосостояния, информационных возможностей и средней продолжительности жизни людей практически во всех регионах планеты. Проще всего объяснить эти показатели развитием технологий, в том числе медицинских. В действительности, однако, они отражают очень существенное изменение ценностей и, в первую очередь, возросшее внимание общества к человеческой жизни – жизни не отдельных высокородных отпрысков, а каждого индивида вне зависимости от пола, возраста, классовой или этнической принадлежности.

В противовес этому утверждению можно указать на неравномерное распределение благ, различие в уровнях детской смертности и продолжительности жизни, удручающие условия – антисанитария, хроническое недоедание, – в которых живут значительные группы населения. Сложные экономические расчеты [Мельянцев В.А., 1996], [Фридман Л.А., 1999] показывают, что с 1800 года до конца XX века разрыв в подушевом ВВП между наиболее развитыми и развивающимися странами возрос в 50-60 раз и продолжает увеличиваться.

Здесь, однако, следует обратить внимание на два обстоятельства.

Первое состоит в том, что авторы, демонстрирующие тяготы существования в бедных странах только с целью обосновать справедливую неудовлетворенность наличным положением дел, ограничиваются констатацией фактов в синхронном срезе; обращение к исторической диахронии (сравнение не с продвинутыми современными показателями, а с прежними эпохами) развенчало бы их аргументацию. Указывая, например, сколько людей в мире живут ниже установленного по западным нормам уровня нищеты и сколь высока детская смертность в той или иной стране, полностью обходят вопрос, жили ли предки нищенствующих ныне людей богаче, и удавалось ли их прабабушкам вырастить больший процент рожденных детей.

Между тем, обратившись к сведениям из истории и этнографии, мы убедимся, что благосостояние, санитарные и прочие условия жизни, ее средняя продолжительность – все эти показатели даже в отсталых регионах к концу XX века превосходили аналогичные показатели прежних эпох. Причем не только по тем же регионам, но и в сравнении с процветающими ныне странами.

Так, в средневековой Европе лишь около 20% родившихся детей давали затем собственное потомство. Голод и регулярные эпидемии до XIX века резко ограничивали среднюю продолжительность жизни. К концу XVIII века во Франции она достигла 23 лет [Арьес Ф., 1992], [Шкуратов В.А., 1994], и это был высокий показатель по сравнению с соседними странами. Например, в таких городах, как Стокгольм и Манчестер, еще в начале XIX века большинство населения жило в среднем 17-20 лет [Cohen M., 1989]. Не превышает 20 лет и совокупная оценка средней продолжительности индивидуальной жизни на протяжении всей истории человечества [Капица С.П., 1995], [Арский Ю.М. и др., 1997].

Точных данных по России двухсотлетней давности мне найти не удалось. Но историк Г.П. Аксенов [2002], изучивший массив документальных данных о Тамбовской губернии, указывает, что еще «в середине XIX века только высокая рождаемость спасла русский народ от вымирания, людей косили оспа, холера, дизентерия, туберкулез… встречались целые села бытового сифилиса» (c. 300).

Все эти расчеты и сравнения приводят к вполне очевидному выводу. Нынешний разрыв в материальных доходах и условиях жизни есть следствие не ухудшения обстановки в бедных странах, а того рывка, который совершили страны Европы и Северной Америки за два столетия, а некоторые страны Азии – всего за несколько десятков лет.

В данной связи еще более важным представляется второе обстоятельство: технологический и экономический прогресс в регионах-лидерах дает вполне ощутимые результаты и в регионах-аутсайдерах. Те же расчеты, которые отражают растущий разрыв между такими регионами, обнаруживают совсем иную картину при переходе от сугубо экономического к «человеческому» измерению, включающему детскую смертность, ожидаемую продолжительность жизни, уровень грамотности, доступность информации и т.д. Динамика этих индикаторов отчетливо демонстрирует сокращающуюся дистанцию между полюсами [Фридман Л.А., 1999].

На протяжении XX века практически во всех регионах планеты люди стали жить в среднем значительно (до 2 раз) дольше, будучи стабильнее обеспечены питанием, имея лучший доступ к медицине, образованию и информации, чем когда-либо ранее. Труднее поддаются оценке политические показатели. Мы можем оспаривать конкретные критерии, по которым эксперты газеты «Нью-Йорк Таймс» рассчитали количество людей, живущих в условиях демократии и диктатуры (соответственно 3,1 млрд. и 2,66 млрд.) и дали основание президенту У. Клинтону в инаугурационной речи 1996 года заявить, что впервые в истории человечества «демократическое» население составляет большинство (см. [Schlesinger A., 1997]). Но бесспорно то, что за сотню лет число землян увеличилось в 3,5 раза и, благодаря вовлечению многоэтничных масс в глобальный исторический процесс, небывало возросли объем и содержание понятия «человечество».

К.А. Тимирязев [1949, с.596] писал, что вся разумная деятельность человека есть «борьба с борьбой за существование». Развивая эту мысль, Б.Ф. Поршнев [1974] усматривал в противоборстве с естественным отбором сущность социальной истории. Сегодня можно добавить, что XX век стал эпохой решающей победы над этим жестоким природным регулятором. Вместе с тем он окончательно вытеснил на периферию общественной жизни архаические формы искусственного отбора.

Этнографическая литература полна сообщений о том, с какой легкостью первобытные племена отделываются от «лишних» детей, особенно женского пола, – путем прямого убийства, жертвоприношений, оставления беспомощных младенцев на покидаемых стоянках (где они становятся легкой добычей хищников) и т.д., – что служит одним из средств демографического регулирования [Леви-Брюль Л., 1930], [Леви-Стросс К., 1984], [Фрэзер Дж., 1983], [Clastres P., 1967], [Diamond J., 1999]. В посленеолитических культурах инфантицид не носил столь массового характера. Хотя такая традиция сохранялась и в дальнейшем, случаи жертвоприношения детей сопровождались уже, как правило, эмоциональными переживаниями родителей.

Это отчетливо отражено во многих текстах, включая Коран, Ветхий и Новый Завет. Например, без учета живучей традиции детских жертвоприношений остаются загадочными многие места в Библии, типа: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного» (Иоанн, 3: 16).

Еще в середине XX века из некоторых скотоводческих племен Ближнего Востока от путешественников поступали сведения о страшном древнем обычае приносить в жертву старшего сына хозяина в доказательство особой любви к гостю. В конфуцианском Китае три дня после рождения младенец не считался человеком, и его умерщвление не осуждалось юридически или морально; когда же в 70-е годы XX века китайское руководство волевым указом ограничило численность семьи одним ребенком, некоторые молодые родители стали уничтожать первенцев-девочек, чтобы в последующем иметь мальчика [Шафаревич И. Р., 1989]. Это приобрело такой размах, что обернулось статистически значимым (в миллиардном Китае!) изменением соотношения мужчин и женщин, родившихся в 70-е годы.

Более изощренной формой инфантицида служат различные степени «пренебрежения» (neglecting ) к жизни нежелательных детей, повышающего вероятность их гибели. Например, демографы указывают, что превосходство в продолжительности жизни женщин над мужчинами характерно для развитых культур западного типа (или успевших усвоить современные западные ценности), тогда как в странах с традиционной культурой соотношение обратное. В Объединенных Арабских Эмиратах девочки и женщины всех возрастов составляют только 35,1% населения. Низок процент женского населения и в других исламских странах, в странах Южной Азии, в Китае, Таиланде и т.д. Это объясняется гораздо большей заботой взрослых о жизни и здоровье детей мужского, чем женского пола [Hays D., 1995].

Конечно, от традиций прямого и косвенного детоубийства не были свободны в прошлом ни Западная, ни Восточная Европа. Вот как Л.Н. Толстой [1993, с.7] описывает в «Воскресении» историю Масловой-старшей, матери Катюши: «Незамужняя женщина эта рожала каждый год и, как это обычно делается по деревням (курсив мой – А.Н.), ребенка крестили, и потом мать не кормила нежеланно появившегося, не нужного и мешавшего работе ребенка, и он скоро умирал от голода». А уже в начале XX века В.В. Вересаев [1988], пересказывая беседу со старым псковским крестьянином, ругавшим медиков за то, что те спасают больных детей и мешают Богу «сокращать семейство», записал поразительную народную поговорку: «Дай, господи, скотину с приплодцем, а деток с приморцем» (с.274).

По утверждению американского историка Л. Демоза [2000], в Европе родители, желающие избавиться от детей, выставляли их на мороз после горячей ванны, кормили тем, что вызывает спазмы желудка и т.д. В исламских обществах дети гибли от заражения крови после обрезания; в христианских – заболевали и умирали после крещения в холодной воде из колодца, а то и просто в проруби. А когда подвыпивший поп ронял младенца в прорубь, мать должна была ликовать, ибо невинная душа попадет прямо в рай…

Здесь уместно прибегнуть к точечному сопоставлению событий и особенно тех чувств, которые люди испытывают при столкновении с ними. Такой прием не полностью отвечает требованиям строгой науки и, конечно, не может служить самостоятельным аргументом. Но в качестве дополнительной иллюстрации он подчас доходчивее, чем статистические выкладки, демонстрирует историческую динамику ценностных систем.

Читая изредка в газетах про опустившуюся алкоголичку, угробившую собственного младенца, про маньяка-людоеда или про действия агрессивной толпы, мы видим в таких фактах симптомы предельной человеческой деградации. Нашему современнику, не изучавшему специально этнографию и историю бытовых отношений, трудно представить себе, что эпизодические ныне случаи детоубийства, людоедства и прочих проявлений животной жестокости нормативны для иных культурно-исторических эпох.

Например, в большинстве стран отсутствует законодательный запрет на людоедство: считается, что у «нормального» человека такое желание возникнуть не может. Мне лично пришлось столкнуться с историей мерзавца, который насиловал, убивал молодых женщин и съедал их тела. С большим трудом удалось его выследить, задержать и доказать каждый эпизод. Но красноречивый адвокат смог убедить судей, что поедание человеческого мяса – признак невменяемости, и уголовное наказание преступника было заменено «лечением».

В Австралии же, где традиции туземцев делают проблему гораздо более актуальной, только в 1959 году правительство начало принимать систематические меры против каннибализма. Прежде этому противились правозащитники, считавшие недопустимым навязывать аборигенам жизненные нормы европейских переселенцев. Но решающим импульсом стала эпидемия специфической «болезни людоедов»: смертоносный вирус, передающийся через человеческое мясо (особенно мозговое вещество), грозил полностью уничтожить крупное племя в Новой Гвинее, бывшей тогда австралийским протекторатом, и правительству пришлось вмешаться [Diamond J., 1999].

Добавлю, что нормативное людоедство – не исключительная особенность палеолитических племен. В ряде регионов (Африка, Америка) оно сочеталось с рабовладением, в том числе и развитым. Африканские вожди, продавая соплеменников европейским работорговцам, были уверены, что отдают их на съедение, и недоумевали, узнав, что белые людей не едят: «зачем вам рабы, если вы их не едите?». В государстве ацтеков самые изысканные блюда для высшей знати готовились исключительно из человеческого мяса [Энгельгардт М.А., 1899-б].

Евразия и Северная Африка вроде бы оставили каннибализм за порогом неолита. Но, например, в «Песни о Нибелунгах» спокойно рассказано о том, как рыцари утоляют жажду на поле боя кровью поверженных врагов. А в книге французских историков «Революционный невроз» [1998] приведены документальные сведения об эпизодах Нового времени, когда озверевшая от ярости толпа бунтовщиков, растерзав тело ненавистного царедворца, съела его куски, или опьяненный чувством мести убийца съел поджаренное сердце жертвы…

В 1998 году мировое телевидение облетели кадры публичных расстрелов в Чечне. Комментаторы драматическими голосами говорили о варварстве, а один из них, вспомнив про сходные традиции в ряде мусульманских стран, даже прозрачно намекнул на «особенность исламского менталитета». Между тем историки сообщают, что еще в первой половине XIX века публичные казни оставались любимым развлечением лондонцев. Не прошло и полутора веков с тех пор, как Англия отказалась от практики публичных казней (с 1870 года). Некоторые европейские страны последовали этому примеру еще позже, но и в первой половине XX века эсэсовцы (и не только они) строили виселицы на площадях восточноевропейских городов. В конце века публичные казни уже казались почти невообразимым кошмаром; хотя стоит отметить, что экстравагантные американцы серьезно обсуждали вопрос, не следует ли передавать прямые телерепортажи о казни на электрическом стуле в «воспитательных» целях…

В конце ХХ века трудно было представить себе правительство, которое бы официально поощряло уничтожение инородцев без суда и следствия. Сотней лет ранее в странах Америки не только отравляли пруды «в видах изведения дикарей», но и публиковали таксы премий за скальпы индейцев: мужского, женского и детского. Так, в 1887 году власти Калифорнии сулили «двадцать долларов за скальп индейца с ушами» [Энгельгардт М.А., 1899-б, с.159-160]…

В 1918 году группа большевиков расстреляла царскую семью, предотвратив ее захват наступавшей Белой армией. Расстреляли подло, «исподтишка», тщательно замели следы, и затем их единомышленники всячески избегали упоминать про неудобную тему. А тремя столетиями ранее, в 1614 году, на московской площади повесили четырехлетнего мальчика – сына Марины Мнишек и Лжедмитрия [СоловьевС.М., 1963], – и стрельцы сгоняли народ к месту казни, чтобы никто не болтал потом, будто ребенок выжил…

По В.О. Ключевскому [1958], в процессе петровских реформ погиб каждый пятый житель России. Но это не помешало потомкам ставить памятники великому царю, а специальные исследования показали, что в середине 90-х годов XX века для массового сознания россиян это был самый авторитетный из исторических персонажей. Если считать корректно (не абсолютные числа, а проценты), то правление Сталина уступает по трагическим последствиям, но Сталин в наших глазах – тиран и убийца. Нечто подобное мы обнаруживаем при сравнении многих политических преступниковxx века с героями прежних эпох.

Все это свидетельствует о том, что, отвергая наивный тезис о прогрессе в человеческих отношениях, большинство наших современников интуитивно пользуется различными критериями для оценки событий недавнего и отдаленного прошлого. А собственная эпоха видится нам необычайно жестокой прежде всего потому, что не отвечает опережающему росту ожиданий.

Феномен ретроспективной аберрации проявляется, конечно, не только в политических или макросоциальных оценках. Психологи, педагоги и публицисты, указывая на факты жестокости в семейных отношениях и приводя статистику детских самоубийств, пишут о возросшей агрессивности или «небывалом» росте семейного насилия, т.е. выносят безосновательные суждения об исторической динамике. Возросшие требования и критерии вытеснили из памяти хорошо известное обстоятельство: телесные наказания дома, а затем и в школе служили основным воспитательным средством на протяжении столетий. «Сбережешь розги – испортишь дитя», – учили в XIX веке английские педагоги. В Лондоне до сих пор сохраняется законодательный запрет на избиение жен мужьями после 9 часов вечера, чтобы дамские вопли не нарушали общественное спокойствие.

В упомянутой книге Л. Демоза отмечается, что только в середине ХХ века сформировался «помогающий» стиль обучения и воспитания детей, а прежде стержень воспитательных процедур составляли избиение и бесконечные формы запугивания. С некоторыми вариациями это подтверждают и другие исследователи [Кон И.С., 1998].

Таким образом, обратившись к сведениям по истории детства, мы обнаруживаем уже знакомую картину: в массе своей семейные отношения сделались значительно мягче и «цивилизованнее», но наших современников, в том числе совсем юных, шокирует и психологически травмирует многое из того, что прежними поколениями воспринималось как должное…

Наивнее всего было бы заключить на основании сказанного, будто теперь люди сделались «счастливее», чем прежде (см. об этом раздел 2.3). Срок жизни значительно увеличился, и молодость длится намного дольше. Меньше осталось физической боли – представьте себе, например, ощущения человека, которому гнилой зуб вырывает не дантист с новокаином, а цирюльник. Только к счастью или хотя бы к удовлетворенности жизнью все это имеет очень слабое отношение.

Уже почти сотню лет по учебникам психологии кочует формула Дж. Джемса, по которой удовлетворенность равняется дроби, где в числителе успех, а в знаменателе – притязания; т.е. чем выше притязания, тем меньше удовлетворяют реальные успехи. Далее мы увидим (раздел 2.7), как растущие успехи рождают растущие ожидания и притязания, а те, со своей стороны, сводят на нет субъективную привлекательность достигнутого успеха, тянут за собой ту самую ретроспективную аберрацию, и с ней – неудовлетворенность наличным.

Наоборот, человек, чья жизнь просвещенному наблюдателю покажется ужасающе нищей, грязной, убогой и полной кошмаров, давно выработал изощренную психологическую защиту против смерти, боли и страха.

В книге Ф. Арьеса [1992] показано, сколь отлично отношение к смерти и к боли средневековых европейцев по сравнению с нашими современниками. Смерть воспринималась добрым христианином как перспектива перехода в лучший мир, а физические мучения – как очищение от совершенных грехов; это придавало боли совсем иную эмоциональную окраску. Тем более радостной была гибель в священной войне (а войны часто объявлялись таковыми).

И боль человеческих потерь не так горька, ибо расставание временно. И зависть к богачам, и злоба к обидчикам не так сильно гложут, ибо на том свете всем воздастся по справедливости. Самой страшной бедой и наказанием считалось то, о чем теперь многие пожилые люди молят Бога: мгновенная смерть без физических и душевных страданий, без покаяния и причастия.

Можно показать, какие потери несет с собой едва ли не каждое историческое достижение. Так что не вырисовывается у нас бентамовская формула прогресса: «большее количество счастья для большего числа людей». Оставаясь же в рамках предметного обсуждения, можно констатировать: хотя суровая реальность родного для нас столетия сильно отличалась от лучезарных картин, рисовавшихся воображению прогрессистов и просветителей, его заслуги в гуманитарной сфере не менее грандиозны, чем в сфере технической.

В ХХ веке были заметно усовершенствованы механизмы ограничения социального насилия, вовлечения масс в политическую активность, а также протекции человеческого организма от неблагоприятных природных факторов. Но параллельно росла неудовлетворенность, обусловленная опять-таки специфическими феноменами социальной психологии – эффектом призмы (ретроспективная аберрация) и эффектом зеркала. [3] Еще важнее здесь повторить, что воплощение в жизнь гуманистических установок несло с собой комплекс новых трудных проблем, оставленных в наследство XX веком.

О военно-политической стороне дела выше упоминалось. Ведущие государства, сумев воздержаться от прямого столкновения за счет переноса противоречий в русло локальных военных конфликтов, накопили ядерные боезаряды, совокупная взрывная мощь которых эквивалентна 1,2 млн. хиросимских бомб [Довгуша В.В., Тихонов М.Н., 1996]. С разрушением двухполюсного мира сдерживающие механизмы заметно ослабли, а соблазн произвольных действий, обеспечивающих сиюминутную политическую выгоду, возрос. Одновременно ядерным оружием овладевают народы, чьи лидеры не обременены опытом ответственности, который успели приобрести политические элиты «классических» сверхдержав.

Повысилась и вероятность применения гораздо более дешевых видов нетрадиционного оружия – бактериологического и токсинного. Кроме того, развитие новых видов оружия, а также форм политического терроризма делает все более проблематичным удержание вооруженных столкновений в локальных рамках. Все это является побочным следствием широкого доступа к образованию, научно-техническим знаниям и умениям. И заставляет говорить не только о сохраняющейся, но и об усиливающейся угрозе глобальной военной катастрофы.

Химическое, бактериологическое и особенно ядерное оружие, культурно-политическое противодействие которым составило лейтмотив человеческой истории за последние полвека, создавались в сверхсекретных государственных лабораториях и тщательно охранялись. Доступ к сырью и информации был жестко ограничен, а производство требовало больших финансовых затрат. В XXI веке ситуация решительно меняется. По прогнозам специалистов, скоро появятся такие виды оружия, основанного на генной инженерии, робототехнике и нанотехнологиях [4] , для производства которых не нужно значительного объема сырья и финансов, достаточно обладать определенным набором знаний и умений. Эти технологии несут с собой грандиозные созидательные возможности и баснословные прибыли, но, как большинство технологических новшеств в истории, их легче использовать для разрушения, чем для созидания. С углублением же рыночных отношений научно-технологические лаборатории выскальзывают из-под контроля правительств и становятся достоянием частных корпораций, малых групп и отдельных лиц.

Таким образом, по словам известного ученого и программиста Б. Джоя [Joy B., 2000], век оружия массового поражения сменяется веком «знаний массового поражения». Он отмечает, что управление материей на атомном уровне (нанотехнологии) даст необычайные эффекты при лечении рака и других болезней, очищении среды и обеспечит общество беспримерно дешевой энергией. Вместе с тем нанотехнологию возможно использовать для выборочного разрушения географических зон или поголовного уничтожения людей с определенными генетическими признаками. А это уже новый виток в гонке вооружений, неподконтрольный государственным учреждениям и трудно поддающийся регулированию конкретными международными соглашениями.

Более того, существует опасность, что нанобактерии-убийцы ускользнут вообще из-под человеческого контроля (например, вследствие какого-либо недоразумения в лаборатории). Тогда они, будучи меньше, агрессивнее и эффективнее живых бактерий, способны за считанные сутки уничтожить белковую жизнь на Земле. Об этом еще в 80-х годах предупреждал пионер в области нанотехнологий Нобелевский лауреат Э. Дрекслер, на которого ссылается Б. Джой.

Хорошо известными издержками обернулась и реализация лозунга о покорении пассивной природы активной человеческой воле. Ценой за беспримерно высокие жизненные стандарты в одних регионах и стабильное обеспечение возрастающих жизненных нужд в других регионах стало обострение экологических и демографических проблем. В частности, резко сократившаяся смертность при прежних показателях рождаемости обернулась быстрым и к тому же крайне неравномерным ростом населения, а широкая доступность информации и транспорта дала дополнительный импульс миграционным процессам.

На протяжении четырех столетий, вплоть до 30-х годов XX века, основным источником демографического роста и миграций была Европа, лидировавшая в развитии технологии и экономики. Население Европы и выходцев из нее составляло 22% человечества в 1800 году и примерно 30% в 1930 году [Кеннеди П., 1997].

Когда же ареалы ускоренного роста населения переместились в регионы с отсталыми технологиями, усиливающиеся потоки людей устремились в благополучные страны. Но если расширение «жизненного пространства» европейцев обеспечивалось превосходством в военной силе, то сопротивление иммиграции из стран «третьего мира» блокируется гуманистическими представлениями об индивидуальном и этническом равноправии, а также чувством вины за колониальное прошлое.

Продолжающаяся иммиграция в благополучные страны и заметное превосходство иммигрантов над коренными жителями в количестве рождающихся детей обостряет, со своей стороны, множество социальных, экономических и психологических проблем. Количество «цветного» населения США к концу ХХ века уже превысило численность «евроамериканцев». Простая арифметика показывает, что при сохранении наметившейся тенденции к концу XXI века «лица европейского происхождения» будут составлять меньшинство и в странах исконного проживания. К тому же иноэтничные мигранты несут с собой отличную от европейской, патриархальную трудовую мотивацию, и содержание их растущих семей ложится бременем на национальные бюджеты. Все это влечет новые политические напряжения и усиливающееся влияние праворадикальных политиков.

В целом бурный рост населения планеты давно начал вызывать у ученых и политиков тревогу, подчас доходящую до истерии (см. далее). Хотя пик темпов прироста населения Земли (2, 04% в год) был пройден во второй половине 60-х годов, а пик его абсолютного прироста (86 млн. человек в год) – в конце 80-х годов, общая численность людей даже при убывающей фертильности продолжает расти. В 2000 – 2005 годах среднегодовой прирост составит 75 млн. человек, т.е. равен населению Германии [Шишков Ю.В., 2002].

В начале 70-х годов, когда страхи по поводу ядерной катастрофы несколько улеглись, возник вопрос: а что будет, если ядерная война не произойдет? После первых докладов Римскому клубу мировую печать захлестнули рассуждения о том, на сколько хватит материальных, энергетических и биологических ресурсов планеты при наличных темпах роста населения и потребления [5] . Разразившийся вскоре нефтяной кризис дополнил расчеты ученых наглядным уроком дефицита, насытив алармистское мироощущение новым предметным содержанием.

Акцент на демографическом, энергетическом и прочих аспектах глобального экологического кризиса заслонил еще одну существенную проблему, которой оборачивается впечатляющая победа культуры над естественным отбором.

Последний, как известно, и в природе, и отчасти в обществе играл стабилизирующую роль, отбраковывая биологически неблагоприятные мутации вместе с их носителями. Резкое ослабление этого безжалостного механизма природы – один из самых замечательных успехов человеческой истории – не может пройти безнаказанно для сменяющихся поколений.

Говоря сугубо биологическим языком, чересчур благоприятные для каждой особи условия жизни снижают жизнеспособность популяции. В нашем случае гарантированное выживание почти всех родившихся детей ведет к накоплению генетического груза, которое, по мнению некоторых ученых, носит экспоненциальный характер [Бочков Н.П., 1978]. В результате каждое следующее поколение людей рождается биологически менее жизнеспособным, а потому более зависимым от искусственной среды. И хотя в последнее время обнаружилось наличие дополнительных механизмов самозащиты генофонда [Генетическая…, 1998], бесспорно одно: чтобы человек, одолевающий естественный отбор, оставался жизнеспособен, его среда и образ жизни должны становиться все более искусственными.

Мутационный процесс усугубляется усиливающимся отравлением межтканевых жидкостей организма токсинами, тяжелыми металлами, а в последнее время и радионуклидами – отходами производств, накапливающимися во внешней среде [Проблемы клинической…, 1997], [Зубаков В.А., 2000]. Это ведет к необычайно быстрому (по биологическим меркам) перерождению химической среды клеток в многоклеточном организме, и неизвестно, сколь долго наличные средства искусственной протекции способны препятствовать переходу от химического перерождения внутренней среды организмов к лавинообразному вырождению вида…

* * *

В специальной и популярной литературе встречаются различные суждения по поводу того, вступило ли человечество в фазу глобального антропогенного кризиса или только еще приближается к ней. Понятие кризисов и их типологию мы рассмотрим в своем месте (раздел 2.6). Подводя же итог всему сказанному выше, можно заключить, что во второй половине XX века резко проявился только один из параметров кризиса – военно-политический, – который удалось преодолеть, переведя его в следующую фазу, менее отчетливую, но не менее опасную.

Вместе с тем продолжающийся рост населения и расходования ресурсов свидетельствует о том, что комплексный глобальный кризис пока не наступил, но симптомы его приближения, дополненные экстраполяционными расчетами, складываются в неутешительный диагноз: развитие мировой цивилизации приняло предкризисный характер. Сегодня уже можно предположительно обрисовать содержание кардинальных мировоззренческих и практических проблем, которые предстоит решать поколениям XXI века.

[1] Гуманизм, начинавшийся как атеистическое учение (у арабов), в Европе оброс богословской оболочкой, но со временем, отбросив ее, превратился в последовательно светское мировоззрение. Человек не создан по чужому образу и подобию, не произведен и не подсуден верховному субъекту: он сам, его дух, мышление, воображение и воля – высшие реальности развивающегося мира.

[2] Даже в ХХ веке мемуаристами описаны характерные эпизоды, когда за предложением заключить союз следовал вопрос: «Против кого?» – и если вопрос не получал взаимоприемлемого ответа, союз не складывался. Поэтому А. Гитлер, изрекая, что коалиция, не имеющая целью войну, бессмысленна, как юродивый, озвучил общеизвестную истину, признавать которую считалось уже неприличным.

[3] Первый, как выше отмечено, состоит в том, что восприятие исторической динамики искажается опережающим ростом ожиданий. Второй – в том, что люди оценивают качество своей жизни через сравнение с жизнью других. В середине 60-х годов XX века покупательная способность чернокожих граждан США была такой же, как у граждан Канады, а процент чернокожих учащихся в колледжах превышал соответствующий процент среди жителей Британских островов. Но афроамериканцы проявляли недовольство своим положением, поскольку сравнивали его с жизнью не канадцев, англичан или тем более африканцев, а своих белых соотечественников [Петтигрю Т., 1972].

[4] Нанометр – миллиардная доля метра – размер соизмеримый с атомами и простыми молекулами. Элементы такой величины позволят записывать информацию с плотностью один бит на молекулу, и в итоге «вычислительные машины приобретут практически неограниченную память и быстродействие, лимитированное только временем прохождения сигнала через прибор» [Дьячков П.Н., 2000, с.23].

[5] Вопрос о том, что опаснее для будущего планеты: рост населения в бедных странах или рост индивидуального потребления в богатых странах – сильно политизирован. Согласно расчетам, средний американец потребляет в 150 раз больше энергии, чем житель Боливии, Эфиопии или Бангладеш [Myers N., 1990], и наносит в 280 раз больший ущерб природе, чем житель Чада или Гаити [Кеннеди П., 1997]. Тем не менее, научно обоснованным представляется мнение, что первый фактор (рост населения) опаснее второго. Увеличение социального богатства позволяет затрачивать средства на восстановительные мероприятия (повышая тем самым степень возобновимости ресурсов) [Люри Д.И., 1997], а также на образование и дифференциацию деятельностей. К этому вопросу я далее буду возвращаться.

Коль скоро прогнозирование вообще строится на экстраполяции, его исходной процедурой служит экстраполяция линейная. Именно линейное распространение наблюдаемых тенденций позволяет субъекту предвосхищать события и планировать собственные действия по вмешательству (или невмешательству) в их ход для достижения потребных результатов. Таков обобщенный алгоритм опережающего отражения (моделирования), которым пользуется всякий живой организм [Бернштейн Н.А., 1961].

Начав с линейной проекции опасных тенденций, отчетливо проявившихся за последние десятилетия ХХ века в сферах политики, демографии, экологии и генетики, мы убеждаемся, что к середине XXI века планетарная цивилизация может оказаться на грани самоистребления.

Так, небезосновательны сценарии, предрекающие религиозный ренессанс, новое Средневековье и деление человечества на враждующие между собой «цивилизации» по конфессиональному признаку. В статье, ставшей научным бестселлером 1994 года, американский политолог С. Хантингтон [1994] детально обрисовал такую перспективу, представив ее даже не как один из возможных, но как безальтернативный вариант развития мировых событий.

В последовавшей дискуссии было отмечено, что, с одной стороны, образование противоборствующих цивилизаций потребовало бы предварительной насильственной интеграции государств внутри каждой из них ; с другой стороны, конфессиональные и «цивилизационные» противоречия все более концентрируются внутри отдельныхгосударств . В итоге же война всех против всех обещает стать лейтмотивом наступающего столетия.

Как уже приходилось доказывать в процессе обсуждения автору этих строк [Nazaretyan A., 1994], проекции подобные хантиновской суть сценарии «Конца истории». Но не в том смысле, какой вложил в это понятие гегельянец Ф. Фукуяма [1990], утверждавший, что крах фашизма, коммунизма и прочих «вызовов» и окончательная победа либеральных ценностей сделает последующую жизнь общества бессобытийной. Напротив, перед нами сценарий драмы с катастрофическим финалом: реанимация средневекового политического менталитета в сочетании с современными боевыми технологиями создаст гремучую смесь, которая неизбежно взорвет здание планетарной цивилизации [1].

Аналогичен, по сути, итог другого сценария, построенного, в отличие от предыдущего, не на политико-идеологических, а на экологических и демографических соображениях.

При этом ссылаются на ускоряющееся расходование полезных ископаемых, включая энергоносители, сокращение растительного покрова, биоразнообразия, уничтожение экосистем, вещественные и энергетические отходы, создающие радиационное загрязнение, парниковый эффект и т.д. Согласно В.Г. Горшкову [1995] и его последователям [Арский Ю.М. и др., 1997], человечество не нарушает внутреннее равновесие биосферы до тех пор, пока потребляет до 1% чистой продукции биоты. (Критики [Голубев В.С. и др., 1997] указали на методологические неточности, приведшие к такому результату, но детали пока оставим в стороне). Сегодня потребление превысило 10% и продолжает увеличиваться. И, хотя львиная доля расходов и отходов приходится на США и другие развитые страны, особую тревогу у многих экологов вызывает рост населения в бедных странах. По их расчетам, количество людей на Земле давно превысило допустимую норму и, если в ближайшие годы этот процесс не сменится на обратный, то в обозримой перспективе наступит глобальный обвал.

Какова же предельная для биосферы численность человеческого населения? Наиболее популярное число – 1 млрд. человек [2] , но называют и меньшие величины. Горшков полагает, что экологически допустимый предел – 700 млн. человек – был превзойден в начале XIX века. Лидер «глубинной экологии» А. Нейес ограничил приемлемое количество 100 млн. человек [Философия…, 1997]. В учебном пособии, подготовленном группой видных российских экологов [Арский Ю.М. и др., 1997], утверждается, что демографический оптимум был достигнут уже в верхнем палеолите и составляет 10 млн. человек.

Из подобных расчетов вытекают достаточно грустные выводы, хотя они редко формулируются с такой откровенностью, как в одной из статей Н.Н. Моисеева [1992, с.89]. «Для того чтобы человечество не нарушало хрупкого баланса ресурсов, – писал он, – население планеты при нынешнем уровне технологий (курсив мой – А.Н.) должно быть уменьшено раз в десять… А такое, вероятнее всего, невозможно. Значит, предсказанная Мальтусом катастрофа в той или иной форме неизбежна».

Оговорка, выделенная курсивом, весьма красноречива, и к ней я далее вернусь. Многие авторы таких оговорок не делают, выдавая результаты расчетов, выполненных в уплощенной мальтузианской модели, за последнее слово науки. Это, в свою очередь, служит поводом для политических суждений глобального характера. «XXI век по многим военно-политическим прогнозам обещает быть грозным столетием войн за уменьшающиеся сырьевые ресурсы, за место в “золотом миллиарде” человечества», – утверждал, например, главный редактор «Красной звезды» полковник Н.Н. Ефимов [2000].

Впрочем, для того, кто знаком с официальным документом под названием «Стратегия национальной безопасности США на новое столетие» [A National… 1998], совершенно очевидно, что перед нами не более чем его авторизованный и чуть-чуть утрированный пересказ.

Такие рассуждения и стратегии дают обильную пищу для катастрофических ожиданий. Немецкий исследователь Г.М. Эрценсбергер опасается наступления всемирной эры гражданских войн. Француз А Минк пишет о приближении новых Темных веков. Англичанин Н. Стоун также не исключает того, что человечество возвращается в средневековую эпоху нищенства, эпидемий, чумы и инквизиции [Вебер А.Л., 2002]. О перспективе «вторичной варваризации» пишет польско-английский философ З. Бауман [2002].

Тем самым хантингтоновский сценарий предстает перед нами в новом обличье и с иными обоснованиями. Но комментарий к нему остается прежним: если политические события станут развиваться по логике военных конфликтов (чего, конечно, нельзя исключить), то не стоит и мечтать о разрешении глобального экологического кризиса. А начавшееся столетие, начиненное «знаниями массового поражения» (см. раздел 1.1), наверняка завершит историю цивилизации на нашей планете.

Не менее суровая глобальная опасность, о которой говорилось в предыдущем разделе, связана с накоплением генетического груза. Сколь бы ни расходились специалисты в оценке конкретных деталей и сроков, сокращающийся в каждом следующем поколении процент полноценных в медицинском отношении детей свидетельствует о том, что при сохранении наблюдаемых процессов биологическая деградация населения в обществах, радикально ограничивших естественный отбор, – вопрос времени…

Итак, линейное распространение в будущее ряда тенденций, наблюдаемых «на входе» XXI века, дает повод полагать, что цивилизация планеты Земля доживает последние десятилетия своей бурной истории. А далее наступает очередь конструктивных вопросов: каким образом возможно изменить ход событий, чтобы обеспечить сохранение цивилизации, и чем для этого придется пожертвовать?

В многообразии глобальных проектов и рекомендаций выделяются две стратегии мышления, которые условно и пока без каких-либо оценочных коннотаций, назовем «романтической» и «прогрессистской».

Первая стратегия основана на постулате человеческой вины. Согласно этому постулату, кризисы обусловлены тем, что человечество нарушило законы природы (или, в другой версии, божественные установления) и сталкивается с неизбежными последствиями. Соответственно, выход – в возврате к утерянным ценностям и состояниям.

Разумеется, любой здравомыслящий аналитик понимает, что буквальный возврат в прошлое невозможен и речь идет только об ориентирах. Имеются также существенные разногласия по поводу того, когда именно общество пребывало в оптимальном, гармоничном состоянии и какая эпоха должна служить образцом: средние века, античность, палеолит? Но убеждение в том, что средства для выхода из кризиса следует искать в прошлом, объединяет приверженцев романтического умонастроения.

Например, то, что в концепции Хантингтона предстает как печальная неизбежность, для религиозных и национальных фундаменталистов – желанная цель, даже своего рода антикризисная стратегия. Они обычно считают само собой разумеющимся, что в добрые старые времена люди были здоровее и счастливее, не сталкиваясь с экологическими и идеологическими кризисами. На этом фоне споры о том, какое именно религиозное учение и чей национальный дух лучше способствуют бескризисной жизни, столь же неизбежны, сколь и второстепенны по существу.

Рекомендации религиозных (и национальных) фундаменталистов смыкаются с призывами экологических фундаменталистов своей ретроградной направленностью, но есть между ними и существенное различие. Первые обычно требуют ограничить индивидуальные потребности («нищета должна снова превратиться в добродетель» [Панарин А.С., 1998]), но крайне негативно относятся к контролю над рождаемостью. Напротив, излюбленный мотив вторых – сократить население Земли до биосферно-приемлемого уровня, т.е., по разным оценкам, в 6, в 10, в 60 и даже в 600 раз.

Как же этого добиться? Мысль о большой войне уважающие себя исследователи отвергают, подчас ссылаясь на недостаточную эффективность классического средства депопуляции: «Войны ослабляли воюющие армии и страны, но лишь незначительно уменьшали тем самым скорость разрушения биосферы цивилизацией» [Арский Ю.М. и др., 1997, с. 306]. Взамен они предлагают сократить деторождение до одного-двух детей в семье, хотя остается неясным, как возможно убедить в этом миллиарды людей и выполнима ли такая задача при остром дефиците исторического времени.

Обсуждались и более «операциональные» предложения. Правда, они, как правило, настолько экзотичны, что бытуют по большей части не в академической литературе, а в массовой печати и околонаучных «тусовках». Отбросив заведомо безнравственные – война, прекращение экономической и медицинской помощи бедным странам, – могу указать на два сюжета. Первый состоит в том, чтобы регулировать пол зародышей (технически это допускается современной биохимией), достигая глобального соотношения 9 родившихся мальчиков на 1 девочку; при таком раскладе рождаемость в следующем поколении резко снизится. Второй – подмешивать в пищу, в воду, даже распылять в воздухе псевдогормональные препараты, снижающие вероятность зачатия за счет «очищающей селекции» (см. об этом [Лем С., 1992]).

Очевидно, что все подобные предложения, опять-таки, упираются в задачу уговорить, обмануть или принудить народы и правительства прибегнуть к депопуляционным мерам, а также к спорам о том, где их следует применять, а где нет. Любой искушенный в риторике идеолог легко доказывает, что именно в его стране сокращать население не требуется, причем один из безотказных аргументов – сравнение ресурсных затрат на человека в богатых и в бедных странах (см. раздел 1.1).

Сегодня мало кто верит в реалистичность глобальных депопуляционных программ. Население Земли продолжает увеличиваться, и хотя его относительный прирост, как и предполагали, снизился (числовые показатели приведены в разделе 1.1), стабилизация ожидается на уровне, вдвое и более превышающем нынешнюю численность. Это обстоятельство рождает у экологов «романтического» направления глубокий пессимизм. Тем не менее, пропаганда в духе демографического алармизма активно проводится в СМИ и в учебных аудиториях, часто приводя к неблагоприятным последствиям.

С одной стороны, горячие головы уже предложили пострановые квоты на депопуляцию, что вызывает резкую реакцию со стороны местных националистов (см. [Кургинян С. и др., 1995]). С другой стороны, иноэтничные мигранты объявляются главной угрозой для сложившихся социоэкологических систем [Гумилев Л.Н., 1993]. На этой почве «левые экологи» смыкаются с идеологами и политиками крайне правого толка, и авторитет науки используется для нагнетания ксенофобии. Западные социологи заговорили об опасности зеленого тоталитаризма и экофашизма [Snooks G.D., 1996]. Поскольку же принудительный контроль над рождаемостью и депопуляция составляют ядро большинства версий «устойчивого развития», можно согласиться с критиками, считающими данную концепцию «одним из опаснейших заблуждений современности» [Моисеев Н.Н., 1994] (ср. также [Лесков Л.В., 1998-а, б], [Зубаков В.А., 1999] и др.).

Исходя из призывов «назад к Природе», «жить по законам Природы», признать «равенство прав» человека с прочими живыми существами и проч., можно представить себе и меры против накопления генетического груза. По логике вещей, речь должна идти об упразднении медицины и радикальном снижении жизненных и гигиенических стандартов.

Действительно, вошь, вирус гриппа и чумная бацилла – такие же твари божьи, как и человек, а потому биоэтически небезупречно спасать жизни людей, обеспечивая к тому же противоестественный рост их числа, ценой уничтожения их естественных врагов. По законам природы человеческие особи должны служить материалом для регулярного естественного отбора, большинство родившихся детей должны не доживать до взрослого возраста, а взрослые, по завершении детородного периода, – вскоре погибать (природе не нужны старики).

Добавлю, что человеческое население уже превосходит на пять порядков численность популяций диких животных, сопоставимых с человеком по размерам тела и типу питания [Капица С.П. и др., 1997]. Антропологами указаны факторы, благодаря которым популяция ранних гоминид могла возрасти вчетверо, оставаясь еще в рамках биологической закономерности [Клягин Н.В., 1999], но и с учетом этого население Земли следовало бы сократить не в 6 и даже не в 600, а в десятки тысяч (!) раз.

Само собой разумеется, что, отказавшись от привилегированного положения в природе, человек обязан мирно сосуществовать (сколь бы ни было односторонним такое миролюбие) с хищниками, ядовитыми змеями, болезнетворными насекомыми и микроорганизмами, прекратить выпалывание сорняков, культивирование сельскохозяйственных растений и животных и т.д. Надо ли доказывать, что на таком пути разрешения экологического кризиса «золотой миллиард» – или «золотой миллион»? – человечества составят не граждане преуспевающих стран, а бушмены и прочие первобытные племена…

Все это с логической неизбежностью вытекает из биоцентрического мировоззрения, хотя левые экологи обычно не доводят рассуждения до конца, оставляя их непоследовательными. Например, они подсчитывают, какой ущерб природе наносится современными технологиями, но не вычисляют, каким обвалом экосистем обернулся бы возврат к архаическим способам хозяйствования, а факты, свидетельствующие о тяжелейших экологических кризисах в прошлом, просто игнорируют; призывают к депопуляции, но обходят вопрос о реалистичных способах (см. [Назаретян А.П., Лисица И.А., 1997]). Бесконечные концептуальные нестыковки такого рода и дали повод американскому социологу Э. Тоффлеру, обычно корректному в формулировках, высказаться неожиданно резко: «Только романтические дураки болтают о возвращении к природному состоянию» [Тоффлер А., 1997, с. 349].

Чтобы спасти биоцентрические построения, предлагаются компромиссные формулировки типа «вперед – к Природе», которые на поверку оказываются не более чем красивой публицистикой. Если говорить о «настоящей» (т.е. аутентичной, дикой) природе, к механизмам и закономерностям которой апеллируют последовательные биоцентристы, то неуместно слово «вперед». Если же речь идет о заповедниках, парках, оранжереях и ручных зверюшках, то налицо подмена понятий: все это не природные, а культурные новообразования, созданные человеком, как и все прочие артефакты, из материала природы. Поэтому такое сближение с природой есть одна из форм «очеловечивания», биоценозов, превращения их в элементы антропосферы [Буровский А.В., 1999], т.е. дальнейшего восхождения (или, в трактовке биоцентристов, нисхождения) социоприродных систем от естественных к искусственным состояниям.

Но тогда в обсуждаемом тезисе доминирует слово «вперед», и сам тезис укладывается в рамки альтернативной романтизму прогрессистской стратегии.

Последняя вытекает из эволюционной картины мира, в рамках которой кризисы рассматриваются как закономерные фазы развития общества и природы. Соответственно, прогрессисты ищут решение глобальных проблем, обострившихся в процессе исторического развития, на пути дальнейшего развития по тем же векторам, по каким оно происходило до сих пор. Эта парадоксальная стратегия также сопряжена с целым рядом теоретических и эмоциональных трудностей, а между ее сторонниками имеются существенные разногласия по конкретным вопросам.

Так, в противовес возврату к религиозной и политической вражде Средневековья иногда выдвигают идею Мирового правительства с широкими и подкрепленными военной силой полномочиями. Оно видится как развитие исторической тенденции, состоящей в укрупнении социальных организмов.

Оппонентами такого проекта сформулированы два основных возражения. Во-первых, он предполагает отход от либеральных ценностей в сторону планетарного тоталитаризма, предназначенного для увековечения господства богатых стран над бедными и эксплуатации их ресурсов (т.е. здесь концепция «золотого миллиарда» выступает в новом обличье). Во-вторых, это приведет к подавлению культурного разнообразия [Шахназаров Г.Х., 2000], [Панарин А.С., 2000]. То и другое обернулось бы снижением жизнеспособности мирового сообщества.

Для полноты картины приведу экстремальное предложение по формированию глобального управляющего центра. «Геостратегический успех, достигнутый в этом деле, – пишет крупнейший американский политолог З. Бжезинский [1999, с.254], – надлежащим образом узаконит роль Америки как первой, единственной и последней истинно мировой сверхдержавы».

Последнюю цитату даже не стану здесь комментировать, потому что она отчетливо демонстрирует тот самый социально-психологический синдром Homo prae-crisimos, который подробно описан в разделе 2.7. Что же касается более взвешенных проектов, возражения против них снимаются другой версией прогресса, по которой политическая перспектива состоит, напротив, в децентрализации и регионализации власти, образовании экономических и технологических блоков, объединяющих области различных стран. Футурологи приводят выразительные свидетельства продуктивности такой тенденции на различных континентах [Кеннеди П., 1997].

С экспансией сетевого общества (которое «абсорбирует и подчиняет предшествовавшие социальные формы»), если нации-государства и выживут, то окончательно утеряют суверенитет – источник международных конфликтов. «Они будут связаны друг с другом в многосторонних сетях с изменчивой геометрией обязательств, ответственности, союзов и субординации» [Кастельс М., 2002, с.508].

В пределе логично ожидать отмирания или функционального перерождения национальных государств [Negroponte N., 1995] и государства вообще (особенно «модерного государства», сложившегося в Новое время [Фурс В.Н., 2000]) как исторически преходящей формы социальной организации.

По мере того, как удельный вес товарной стоимости будет смещаться от вещественной и энергетической к информационной составляющей, традиционные формы государственных границ, таможен и армий превратятся в анахронизм. Продолжающееся совершенствование, удешевление и распространение сетей типа «Интернет», разработка компьютерных языков (которых пользователям знать не требуется, но через которые будет автоматически осуществляться перевод) – все это сделает человеческие контакты независимыми от географической локализации, национальной принадлежности и социального положения корреспондентов.

В результате государственные и вообще макрогрупповые формы организации будут вытеснены сетевой самоорганизацией мирового сообщества, всемирным гражданским обществом. Идиллическую картину дополняет перспектива «бескровных войн», ареной которых станут «мультимодальные» экраны компьютеров (с включением зрения, слуха, осязания и других сенсорных анализаторов): с их помощью каждый желающий может достоверно переживать весь комплекс эмоций, связанных с участием в боевых операциях. Война, как и прочие функции государства, переместится в виртуальную сферу…

К сожалению, и такой сценарий только на первый взгляд кажется беспроблемным. Дезинтеграция государств, уже принявшая форму глобального геополитического передела, начатого распадом СССР, разложение национальных и религиозных общностей – все это сопряжено с трудными идеологическими, эмоциональными перестройками и фрустрациями. А значит, с психологическим, политическим и в ряде случаев, вероятно, силовым сопротивлением. В игру давно включены корпоративные, финансовые и прочие эгоистические интересы, и большой вопрос, удастся ли человечеству пройти путь до безгосударственного существования с минимальными издержками, т.е. такими, которые не обернулись бы глобальной катастрофой. Впрочем, как мы далее убедимся, это еще не самая острая из коллизий будущего в рамках прогрессистского сценария.

Что касается демографической стороны дела, здесь оценки прогрессистов диаметрально отличаются от оценок их оппонентов. Например, авторы книги [Капица С.П. и др., 1997] допускают одновременное существование на Земле 12-14 млрд. человек. На этой численности, по их мнению, реально прекратится демографический рост, но не из-за недостатка ресурсов, а в силу культурно-психологических причин: как показывает опыт развитых стран, с ростом благосостояния и образования рождаемость радикально падает («демографический переход»).

Сходные числа, от 10 до 14,5 млрд. человек, заложены в сценарии некоторых американских исследователей (см. обзор литературы в [Кеннеди П., 1997]). Называют и бульшие числа – 15-25 млрд. Скрупулезный анализ проводимых расчетов и их методологии привел ряд экспертов к выводу, что вообще «представление о “пределах роста” является ложным» (цит. по [Капица С.П. и др., 1997, с. 249]).

В начале 80-х годов представители «ревизионистской школы» выступили за стимулирование рождаемости, подчеркнув, что с ростом населения увеличивается количество творческих личностей, способных обеспечить технологические, социальные и духовные перестройки. Наиболее обстоятельно этот тезис обоснован австро-американским экономистом и социологом, лауреатом Нобелевской премии Ф.А. фон Хайеком [1992].

Хайек показал, что демографический рост чреват опасностями постольку, поскольку он опережает рост социокультурного разнообразия, т.е. увеличивается количество «одинаковых людей». Когда множество людей желают одного и того же и владеют одними и теми же простыми навыками, они создают напряженность на рынке труда, конкурируют за ресурсы и наращивают их расход. Но когда увеличивается количество «разных людей», мыслящих непохоже и владеющих разнообразными умениями, параллельно умножаются социальные услуги. Отходы одних деятельностей становятся сырьем для других деятельностей, более полно вовлекая в единый круговорот вещественные и энергетические ресурсы. В итоге с ростом населения и потребления сокращаются расходы природных ресурсов и, что не менее важно, отходы социальной жизнедеятельности.

В той же парадигме прогрессисты обсуждают способы решения энергетической, продовольственной и других проблем. Они указывают на недооценку оппонентами объемов и потенциала имеющихся запасов плодородной почвы и энергоносителей, а также творческих возможностей человеческого ума; реальную же проблему видят в необходимости социальной, экономической, политической и психологической перестройки мирового сообщества (см. [Кеннеди П., 1997], [Лесков Л.В.,1998 –а, б] и др.).

От того, примем мы точку зрения «алармистов» (романтиков) или «ревизионистов» (прогрессистов), решающим образом зависит программа действий, особенно в демографической сфере. В первом случае следует направить основные финансовые и интеллектуальные усилия на пропаганду малодетности, а в идеале бездетности, и прочие депопуляционные мероприятия, причем, не надеясь на существенный результат. Во втором – на развитие образования, воспитания, систем профессиональной подготовки и переквалификации, удешевление, распространение и совершенствование информационных сетей и т.д.

Вторая стратегия, конечно, выглядит предпочтительнее для гуманиста, но это само по себе не может служить определяющим аргументом. Тем более что последовательное прочтение прогрессистского сценария, как выше отмечено, счищает с него лоск рождественской идиллии.

Особенно очевидны теоретические и эмоциональные коллизии современного прогрессизма при изучении экологического и генетического аспектов глобального кризиса. По сути дела, стержень прогрессистских подходов составляет дальнейшая «денатурализация» внешней и внутренней среды человека.

Предполагается, что биосфера будет все более превращаться в подсистему планетарной цивилизации (антропосферы) с возрастающей ролью искусственного управления. Допустимые объем и степень стихийной саморегуляции биоценозов, видовой состав и плотность заполнения экологических ниш будут определяться в соответствии с интересами единой социоприродной системы, т.е., в конечном счете, с потребностями культурного субъекта. Удельный вес биотических регуляторов будет последовательно сокращаться, и природа в целом – антропоцентризироваться, превращаясь в эрзац, памятник или, по выражению А.А. Брудного [1996], «знак самой себя».

Понятно, почему такая перспектива болезненно воспринимается не только «зелеными», но и широкой общественностью. Но еще сильнее шокируют прогнозы, связанные, по этому сценарию, с самим человеком.

Поскольку нас не устраивают ретроградные способы противодействия накоплению генетического груза (отказ от медицины и т.д.), реальную альтернативу могло бы составить последовательное вытеснение естественных механизмов биологической регуляции искусственными. Генная инженерия, превентивное отслеживание наследственных патологий, консервация клеток, клонирование, выращивание и трансплантация органов, внеутробные формы вынашивания плода и прочие пока еще полуфантастические кошмары будут означать вторжение инструментального интеллекта в самые интимные основы бытия.

Сегодня едва можно вообразить, какими злоупотреблениями и трагическими ошибками чревата столь немереная власть над организмом. И какое качество социального, нравственного и правового контроля необходимо для того, чтобы злоупотребления и ошибки не привели к необратимым катастрофам.

Но и это еще не все. Согласно прогрессистскому сценарию, будет неуклонно возрастать роль автоматизированных систем хранения и переработки информации в жизнеобеспечении общества. Их внедрение во все сферы человеческой деятельности – необходимое условие для того, чтобы радикально повысить удельную продуктивность производств, уровень жизни, качество медицинского контроля, предотвращать и смягчать потенциальные конфликты, исключив кровопролитные формы их разрешения и т.д. Но, увы, рисующийся взору энтузиастов информационный рай [Гейтс Б., 1996] – не более чем очередная утопия.

На заре кибернетики крупнейший математик Дж. фон Нейман теоретически доказал, что количественное наращивание мощности и быстродействия ЭВМ рано или поздно приведет к непредсказуемым и неподконтрольным качественным эффектам. В середине 80-х годов немецкий ученый В. Циммерли заметил, что тенденция уже приобрела реальные очертания. Он назвал ее парадоксом информационных технологий: контроль за функционированием компьютерных систем обеспечивается посредством более сложных систем, и таким образом машинный интеллект неуклонно обособляется от человеческого [Zimmerli W., 1986].

Имеются и специальные аргументы в пользу того, что самообучающаяся система с рефлексивной моделью мира, квазипотребностными механизмами автономного целеполагания, способная оценивать успешность действий, отношение между общими и частными задачами, испытывать аналоги удовлетворенности и неудовлетворенности и т.д. – такая система не будет вечно оставаться «машиной» в привычном смысле слова. Включение же в электронную конструкцию белковых молекул (биочипов), выращенных в генетической лаборатории и ускоряющих искусственное формирование сенсорных органов, должно особенно впечатлить тех, кто склонен придавать большее значение субстратным (органика – неорганика), чем функциональным признакам. Впрочем, биочипы – вероятно, только промежуточное решение, если иметь в виду поразительные перспективы нанотехнологий (см. раздел 1.1). Все это дало основание американскому ученому Г. Моравеку [1992, с. 34] заявить: «Недалек тот час, когда наши механические рабы обретут душу».

Что же произойдет потом? Автор приведенной цитаты, один из самых знаменитых специалистов по робототехнике, основатель крупнейшей в мире программы по изучению роботов, в книге [Moravec H., 2000] попытался это предугадать, используя дарвиновскую модель борьбы за существование. Он провел параллель с тем, как 10 млн. лет назад, после образования Панамского перешейка, плацентарные млекопитающие Северной Америки проникли в Южную Америку и за несколько тысячелетий извели обитавших там сумчатых.

Нечто подобное, но за гораздо меньший срок, приличествующий XXI веку, должно произойти и теперь. Роботизированные производства, конкурируя между собой за вещество, энергию, пространство и информацию, настолько повысят цену этих ресурсов, что они станут недоступными для людей; последние будут, таким образом, обречены на вымирание.

Моравек скептически относится к «законам робототехники», сформулированным писателем-фантастом А. Азимовым, и не надеется на то, что в сознание роботов удастся внедрить имманентные алгоритмы человеколюбия, а значит, в этой конкуренции шансы человечества равны нулю.

Такие высказывания профессионалов уже начали влиять на массовые настроения. В США появились неолуддиты, физически истребляющие программистов как носителей главной опасности для человеческого рода. Рассказывая об этих фактах, о пострадавших друзьях и коллегах, о том, что и сам может стать очередной мишенью, уже известный нам Б. Джой, соучредитель и главный специалист компании «Сан майкросистем», неожиданно солидаризировался со своими смертельными врагами [Joy B., 2000].

Характерно само заглавие его статьи: «Мы не нужны будущему». Автор много лет увлеченно работал над совершенствованием компьютерных программ и созданием нанотехнологий с верой в то, что его труды сделают мир лучше и комфортнее для людей. Но теперь, добившись крупных результатов и продумав соотношение позитивных и негативных последствий, он с ужасом убедился, что создает могильщика человечества.

По расчетам Джоя, к 2030 году мощность самых совершенных компьютеров 2000 года будет превзойдена более чем в 1 млн. раз (!) [3] . Этого достаточно для появления разумного робота («нанобота») способного к самовоспроизводству и, соответственно, для образования «вида роботов». В сочетании с новыми возможностями физики и генетики это обеспечит тотальную искусственную перестройку мира, в котором человеку места не останется.

Ученый рассматривает различные проекты спасения людей, вплоть до удаления их на другие планеты, но единственное реальное средство видит в запрете на развитие компьютерных технологий. Он готов первым отказаться от дальнейшей работы в этом направлении, хотя опасается, что его предложение уже запоздало…

Своеобразный рекорд завершенности леденящих душу картин принадлежит сотруднику НАСА, российско-американскому специалисту по компьютерам А. А. Болонкину, статью которого в 1995 году опубликовала «Литературная газета». Между людьми и роботами (электронными Е-существами) – вездесущими и во всех отношениях превосходящими своих создателей – возникнет поляризация. Созданные для блага людей, Е-существа перестанут нуждаться в духовной связи с ними и приступят к их уничтожению. В итоге вид Homo sapiens будет представлен небольшим числом особей в био-кислородных резервациях вроде наших зоопарков. Ибо станет очевидно, что «человечество выполнило свою историческую миссию и не нужно более ни природе, ни Богу, ни простой целесообразности» [Болонкин А.А., 1995].

Характерно, что в рассуждениях Болонкина отсутствуют мотивы литературной антиутопии, предупреждения или хотя бы (как, например, у Джоя) сожаления о судьбе человечества, завершающего свою «миссию». Эмоции бесполезны, так как всякие попытки остановить, запретить научно-технический прогресс или изменить его формы – напрасны, а будущее предопределено. Хотя автор даже не скрывает наполняющего его восторга по поводу начертанной перспективы.

Здесь невольно задумаешься, как в старом анекдоте: а стоило ли? Если драматическая история разума и культуры приводит только к образованию все более могущественных и безжалостных агрессоров, то нужно ли беспокоиться о дальнейшем сохранении цивилизации?

Впрочем, это вопрос из области сантиментов, опускаться до которых приверженцы экстремального прогрессизма не склонны. Но тогда возникает другой вопрос, уже вполне «рациональный» и изоморфный тем, что относились к сценариям «столкновения цивилизаций» и «золотого миллиарда»: долго ли сможет удержаться от самоистребления интеллект, сочетающий столь высокий инструментальный потенциал со столь убогими ценностными установками?..

Я считаю ответ на этот вопрос очевидным. Технократы-прогрессисты приводят нас к тому же итогу, что и романтики-фундаменталисты, только более извилистой дорогой: на финише маячит самоистребление человечества и всего, что создано историей. Запреты, которые предлагает Джой (и некоторые другие ученые), как показывает весь материал его же статьи, бесперспективны. Не только потому, что джин «знаний массового поражения» уже выпущен из бутылки. Если бы даже удалось загнать его обратно, без развития новейших технологий численно растущее и биологически слабеющее человечество все равно было бы обречено…

Даже великий физик С. Хокинг [1998] – человек, много лет прикованный к инвалидной коляске, лишенный речи и, в отличие от благополучных коллег, со светлым оптимизмом глядящий в будущее человечества (психологическая компенсация?) – отдает дань представлению о «борьбе за лидерство с электронным роботом». Ради успешной борьбы, по мнению ученого, необходимо «улучшать интеллектуальные и физические качества человека» посредством генной инженерии (с.5). Мне представляется странной надежда на то, что скорость генетических трансформаций, даже искусственных, может сравниться со скоростью саморазвития электронных систем, а расчет на успех в такой «борьбе за лидерство» – беспочвенным.

Обсуждаются и сценарии, предполагающие не прямое соперничество человеческого и электронного интеллектов, а различные формы их симбиоза. Но и здесь все непросто.

Можно долго и полезно спорить о терминах типа «душа», «механизм», «человек», «машина». Но важно, чтобы словесные баталии не заслонили существо дела. Едва ли кто-либо способен точно указать момент, когда в искусственном творении человеческого ума обозначится новое субъектное качество – суверенное отношение к миру и к человеку.

Самый мягкий прогрессистский сценарий предполагает встречное развитие двух тенденций: «денатурализация первой природы» (стихийные биотические регуляции антропосферы, включая человеческий организм, вытесняются искусственными) и «одушевление второй природы» (продукты и орудия человеческой деятельности обретают качества субъектности). Образующиеся в итоге симбиозные формы интеллекта и цивилизации могли бы обеспечить коренное разрешение нынешних глобальных проблем. Однако даже при самом благоприятном раскладе жертвой такого развития стал бы человек в его качественной определенности…

Авторы футурологических трудов, предусматривающие такую перспективу, оценивают ее диаметрально противоположно. У одних, склонных к ностальгии и обладающих подчас художественным даром, слышится своего рода «Плач Ярославны» по уходящей стихийности природы и человеческой души [Кутырев В.А., 1994], [Зиновьев А.А., 2000]. Другие восторженно описывают киборгов и прочие электронные чудища, призванные, как и герои Моравека, вытеснить несовершенных белково-углеводных человеков [Kosko B., 1994], [More M., 1994], [Болонкин А.А., 1995].

Выходит, все – не слава богу. И попятный путь, и топтание на месте, и прогресс одинаково гибельны. Одна из главных задач дальнейшего нашего исследования состоит в том, чтобы выяснить, действительно ли ситуация так безысходна. Может ли рост человеческого населения сочетаться с ростом благосостояния и улучшением экологической обстановки? Способны ли люди жить без войн? Должны ли различные формы развитого интеллекта непременно стать конкурентами и даже врагами, наподобие близких по функции зоологических видов? И главное: на каком пути – удаления от традиционного общества или возврата к нему – человечество ожидает «меньшее зло»?

Вопросы такого рода сегодня требуют обстоятельно аргументированных ответов.

…При характеристике нынешнего исторического этапа вспоминают как Одиссея, лавирующего между Сциллой и Харибдой, так и былинного богатыря на распутье дорог, каждая из которых грозит потерями. Второй образ точнее в том смысле, что обозримое будущее планетарной цивилизации представляет собой набор паллиативов: среди реалистичных сценариев нет ни одного беспроигрышного.

Разумеется, беспроигрышных путей история не знала никогда, они существовали разве что в воображении религиозных фанатиков, утопистов и прожектеров. Но наступившее столетие в данном отношении существенно отличается от предыдущих.

Во-первых, оно будет, как никакое другое, насыщено необходимостью трудных судьбоносных выборов при временнум дефиците. Во-вторых, эти выборы будут более, чем когда-либо ранее, сознательными, поскольку наука уже позволяет до известной степени предвосхищать и «просчитывать» как позитивные, так и негативные последствия принимаемых решений.

Признав, что развитие непременно сопряжено с потерями, и научившись сдержанно относиться как к истерикам, так и к восторгам по поводу будущего, мы должны быть готовы к отбору оптимальных стратегий, т.е. обеспечивающих сохранение цивилизации при минимуме издержек. А это во многом зависит от достоверности опорных представлений об общих векторах развития, а также о механизмах обострения и разрешения эволюционных кризисов.

Вопросы о том, существуют ли в действительности универсальные векторы и механизмы, связывающие историю общества и природы, и если да, то каково их направление и содержание, являются ключевыми для ориентировки в многообразии оценок, сценариев и проектов. Далее я постараюсь показать, что комплексное изучение прошлого помогает найти в паллиативном пространстве будущего хотя и не идеальные, но приемлемые для человека решения.

[1] Позже Хантингтон заметно ослабил и даже пересмотрел исходные тезисы. Это видно и по книге [Huntington S., 1997], и, особенно, по статье «Одинокая сверхдержава», вышедшей в свет в 1999 году (см об этом: [Арин О.А., 2001]). Но освободившуюся «нишу» тут же заняли другие идеологи [Бьюкенен П.Дж., 2003]

[2] Понятие «золотой миллиард» используется в двух значениях. В одних случаях это предельно допустимое число обитателей планеты. В других – население благополучных стран, составляющее элиту человечества с вытекающими отсюда ответственностью и правами управления.

[3] Вероятно, расчет строился на так называемом законе Мура, по которому скорость информационных процессов возрастает вдвое за каждые полтора года. Полученный результат легко перепроверить, возведя цифру 2 в двадцатую степень.

Мысль о том, что общество и природа способны необратимо развиваться от менее совершенных к более совершенным состояниям, – исключительное достояние Нового времени. Отдельные фрагменты из работ Гераклита, Демокрита, Эпикура, Анаксагора, Эмпедокла или Лукреция подчас представляются античными прецедентами эволюционного мировоззрения [Edelstein L., 1967], [Михаленко Ю.П., 1984]. Но при более полном прочтении выясняется: почти никто из древних мыслителей даже не пытался создать сколько-нибудь цельную концепцию необратимой поступательной эволюции. А удивительные аналоги диалектического учения (у Гераклита), теории естественного отбора (у Эмпедокла), теории социального прогресса (у Лукреция) и т.д. сочетаются с указаниями на неизбежность обратных фаз деградации или на грядущее разрушение земли и неба.

Дело в том, что образ кумулятивного развития сопряжен со специфическим переживанием времени, которое не свойственно ни древности, ни Средневековью, ни даже Возрождению.

Этнографы знают, как трудно объяснить первобытному человеку, что такое будущее и почему, например, лучше закопать зерно в землю ради последующего урожая, чем сразу его съесть. Зато дикарь легче, чем европеец, поймет теорию относительности, для этого не надо придумывать словесный кентавр «пространство-время» и доказывать, что оно не существует помимо событий. Такие посылы заложены в его синкретическом мышлении и языке: первобытный ум не ведает объективной однородной длительности, а превращение пространственного объема во временной отрезок и наоборот – трюк вполне обычный для мифа [Франкфорт Г. и др., 1984], [Юревич В.А., 1999].

Четкие временные категории отсутствовали еще в глагольных системах древних городов-государств, у них фиксируются только завершенные и незавершенные формы глагола. «Шумеры и вавилоняне… “глядя вперед”, видели прошлое, а будущее как бы лежало у них за спиной» [Вассоевич А.Л., 1998, с. 434].

Но и наличие глагольных категорий времени не изменило сути дела решающим образом. Так, у греков «время лишено гомогенности и исторической последовательности и, подобно пространству, не стало еще абстракцией. Мир воспринимается и переживается древними греками не в категориях изменения и развития, а как пребывание в покое или вращение в великом кругу. События, происходящие в мире, не уникальны: сменяющие одна другую эпохи повторяются, и некогда существовавшие люди и события вновь возвращаются по истечении “великого года” – пифагорейской эры» [Гуревич А.Я., 1984, с.48]. Отсюда принципиальный аисторизм античной философии, на которую обращал внимание А.Ф. Лосев [Беседа…, 1984].

Конкуренцию циклическому хроноощущению античности и более древних эпох составлял образ нисходящего движения с золотым веком в ретроспективе. Сходный в принципе утопический идеал старины свойствен всем древним народам [Семушкин А.В., 1985], равно как и идея циклизма, хотя некоторые из современных античности восточных космологий отличаются невероятной протяженностью временных циклов. Так, по свидетельству Аль-Бируни [Бируни А.Р., 1963], индийские философы выделяли нарастающие круги времени – от «человеческих суток», которые одни только известны «массам народа», и далее до «суток Шивы». Бируни подсчитал, что максимальный цикл выражается 56-значным числом «кальп», а каждая кальпа – 10-значным числом лет. Однако, судя по всему, индийцы не утруждали себя столь сложными расчетами, главным для них было наличие обратимых циклов.

Позднеримские историки более восприимчивы к линейному течению времени, что в значительной мере связано с влиянием христианской идеологии, которая, в свою очередь, унаследовала эту парадигму от иудаизма. У иудеев такие образы то ли имели оригинальное происхождение, то ли были заимствованы у Заратуштры.

Вероятно, великий перс, первый пророк Осевого времени, провозвестник индивидуального человеческого выбора и личной ответственности, стал вместе с тем и первым мыслителем, «начертавшим» в своем воображении (и учении) восходящую линию развития к окончательной победе Бога над Дьяволом [Берзин Э.О., 1985]. Его можно считать родоначальником сотериологии – учения об исполнении желаний – и в этом смысле, с большим количеством оговорок, предтечей идеи прогресса.

Образ грядущего совершенного мира просматривается в ряде политических документов эллинизированного Востока. Например, один из авторов Сивиллиных книг (I век до н.э.) обещает, что с падением ненавистного Рима: «Праведный в мире закон воцарится повсюду,/ И время придет исполненья заветных желаний,/ И братство везде в мире наступит, и счастье,/ Мир навсегда покинут нужда, и смуты, и беды,/ Не будет ни войн, ни убийств, ни раздоров» (цит. по [Грант М., 2002, с.251]).

Но подобные исключения – неожиданные прорывы к идее «светлого будущего» – только подтверждают общее правило: образ прогрессивного развития, если и мелькает в мировосприятии древних людей, то лишь в качестве частных фрагментарных сюжетов.

Христианское время в миропонимании средневекового европейца стало линейным и необратимым, но также в очень ограниченном смысле. Приписание человеческой истории опорных точек (сотворение мира – первородный грех – изгнание из рая – великий потоп – пришествие и смерть Христа – возвращение Мессии и Страшный суд) «распрямляет» временной цикл, однако «при всей своей “векторности” время в христианстве не избавилось от циклизма; коренным образом изменилось лишь его понимание. В самом деле, поскольку время было отделено от вечности, то при рассмотрении земной истории оно предстает перед человеком в виде линейной последовательности, – но та же земная история, взятая в целом, в рамках, образуемых сотворением мира и концом его, представляет собой завершенный цикл: человек и мир возвращаются к творцу, время возвращается в вечность» [Гуревич А.Я., 1984, с.21].

Наконец, оптимизм Возрождения также ориентирован не на движение вперед, а на возврат к прошлому – от тысячелетней тьмы к светлому миру античности. Причем циклизм по-прежнему выступает на фоне убеждения в стационарности мироздания, и не случайно впоследствии Г. Галилей «противопоставил» аристотелевскому тезису об абсолютной неизменности неба тезис об абсолютной неизменности земной природы.

Но в эпоху Возрождения уже формировалось представление о безотносительном (к человеческой деятельности) течении времени, что многие исследователи связывают с развитием городов, становлением нового стиля и ритма жизни, с новыми экономическими реалиями. Переход от «библейского времени» к «времени купцов» (по выражению Ж. Ле Гоффа [1992]) был, конечно, полон противоречий. Новое ощущение и представление о времени причудливо сочетались с библейской эсхатологией, а любые догадки о поступательном движении истории пробивали себе дорогу в противоборстве с общепринятыми убеждениями в неизменности или неуклонной деградации мироздания.

Предвестником эволюционного мироощущения стала необычайная по дерзости идея Дж. Манетти, отчасти заимствованная у арабских зиндиков (см. раздел 1.1). Напомню, выдающийся итальянский гуманист уже в XV веке осмелился заявить, что, благодаря исключительной остроте ума, «мир и его красоты, созданные всемогущим Богом, … были сделаны ими /людьми/ значительно более прекрасными и изящными и с гораздо большим вкусом» (цит. по [Средневековая…, 1994, с.63]).

Это послужило началом переворота в философско-историческом мышлении, хотя еще указания Ф. Бэкона, Р. Декарта и П. Ферма на возможность приобретать новые знания, вместо того чтобы оглядываться на древних, выглядели чрезвычайно смелыми. В XVII – XVIII веках прогрессисты противопоставляли свои теории «ложной философии», сторонники которой «беспрестанно жаловались на упадок просвещения, когда оно прогрессировало» [Кондорсэ Ж.А., 1936, с.183]. Не удивительно, что в каждой конкретной области знания исходное истолкование фактических свидетельств эволюции носило пессимистический характер.

Так, когда в начале XVIII века иезуит Ж. Лафито усмотрел в общественном строе первобытных народов низшую ступень, через которую прошло все человечество, его предположение стало антитезой преобладавшему убеждению, что дикари суть выродившиеся потомки цивилизованных людей. Отсюда следовало, что дикое состояние – перспектива ныне цивилизованных народов, забывающих Бога и движущихся по нисходящей от ушедшего золотого века.

Этот спор между этнографами продолжался, несмотря на самые убедительные данные археологии. Спустя сто лет после Лафито выдающийся английский геолог Ч. Лайель саркастически писал, что если бы теория вырождения была достоверна, то «вместо грубейшей глиняной посуды или кремневых орудий… мы находили бы теперь скульптурные формы, превосходящие по красоте классические произведения Фидия и Праксителя. Мы находили бы погребенные сети железных дорог и электрического телеграфа, из которых лучшие инженеры нашего времени могли бы почерпнуть драгоценные указания. Мы находили бы астрономические инструменты и микроскопы более совершенного устройства, чем те, какие известны в Европе. Мы обнаружили бы и другие указания на такое совершенство в искусствах и науках, какого еще не видел XIX век. Мы нашли бы, что торжество гения и изобретательности было еще более блестящим в те времена, когда образовывались отложения, относимые теперь к бронзовому и железному векам. Напрасно напрягали бы мы свое воображение, чтобы угадать возможное употребление и значение находок, дошедших до нас от того периода: это могли бы быть машины для передвижения по воздуху, для исследования глубины океана, для решения арифметических задач, идущих дальше потребностей или даже понимания нынешних математиков» (цит. по [Тэйлор Э., 1939, с.34-35]).

Приведя эту длинную и яркую цитату (удивительное предвосхищение технических достижений ХХ века!), Э. Тэйлор посвятил еще немало страниц своей книги, написанной во второй половине XIX века, полемике с «общераспространенной теорией вырождения». При этом автор привел массу аргументов из области этнографии, археологии и даже психологии, но счел их все же недостаточными для окончательного решения спора.

Сходным образом развивались события и в науке о живом. Первые же несомненные свидетельства существования в прежних геологических эпохах отсутствующих ныне видов были истолкованы основателем палеонтологии Ж. Кювье как доказательство уменьшающегося многообразия фауны. Согласно его теории, обитатели тех или иных регионов Земли погибали в силу периодических катаклизмов, уступая место популяциям, которые выживали в других регионах. Часто приписываемая Кювье идея «творения» новых видов в действительности представляет собой позднейшее наслоение, привнесенное в теорию катастроф учениками для согласования ее с раскрывшимися впоследствии данными об отсутствии в отдаленных эпохах современных видов (изменчивость видов теорией Кювье отрицалась категорически). Иначе говоря, в биологии, как прежде в антропологии и социологии, фактическое обоснование идеи эволюции опиралось на представление о деградации. [1]

Еще отчетливее подобная последовательность обозначилась в неорганическом естествознании. Впервые эволюционные представления (не считая гораздо более локальной и все же достаточно курьезной для своего времени гипотезы Канта – Лапласа) проникли в физику с открытием второго начала термодинамики. Конечно, вывод о преобладании разрушительных процессов в эволюции Вселенной и ее грядущей тепловой смерти вытекал из этого открытия с логической неизбежностью, и физический пессимизм, в отличие от биологического или социального, выглядел самоочевидным. Однако при сопоставлении с ситуациями, сложившимися ранее в науках о живой природе и обществе (в том числе гносеологии и этике), история становления эволюционной идеи в физике также выглядит симптоматично.

Приведу для сравнения две выдержки из работ убежденных сторонников теории тепловой смерти (цит. по [Мелюхин С.Т., 1958, с.29]). «Прослеживая время в прошлое, мы находим все большую и большую организацию в мире. Если мы не остановимся раньше, то дойдем до такого момента, когда материя и энергия имели в мире максимум возможной организации» (А. Эддингтон). «…Для вселенной, так же как и для смертных, единственно возможная жизнь заключается в движении к могиле» (Дж. Джинс).

Как видим, физическая теория тепловой смерти, биологическая теория катастроф, социальная теория вырождения и т.д. описывают в разных терминах аналогичную картину: в прошлом максимальное многообразие, организация, изобилие, совершенная мораль и мудрость, а в будущем – упадок, дикость, разложение, однообразие, хаос…

Однако парадоксальное обстоятельство состоит в том, что «создатель научной теории неизменности видов Кювье может быть с полным правом назван одним из творцов эволюционной теории» [Берг Р.Л., Ляпунов А.А., 1968, с.6]. Действительно, настаивая на невозможности изменения каждого отдельного вида, он неопровержимо доказал изменение общего состава биосферы, т.е. ее нестационарность. С еще большим основанием к числу творцов эволюционизма можно отнести Р. Клаузиуса, автора теории тепловой смерти, поскольку идеи деградации и в физике, и в биологии (и в гуманитарных дисциплинах, хотя здесь дело обстоит сложнее) заострены против убеждения в фундаментальной неизменности природы.

После выдающихся достижений физики и астрономии XVII века и вплоть до открытия Клаузиуса (1865 год) такое убеждение в отношении физической природы по большому счету вообще не допускало серьезных альтернатив. В биологии же ситуация была не столь однозначной.

«Существует столько видов, сколько их произвело совершеннейшее существо», причем каждый из них «сотворен таким, каким мы его знаем» – эти утверждения основоположника биологической систематики К. Линнея (цит. по [Лункевич В.В., 1960, с.81]) выражают наиболее ригористический вариант консервативного миропонимания. Насколько оно носило всеобъемлющий характер, можно судить по предложенной Линнеем классификации человеческих рас, где в число неизменных признаков включены не только темперамент и характер, но и особенности общественного устройства и даже тип одежды и украшений. [2]

Утонченный вариант консервативной картины мира представляли собой эволюционные концепции преформистского плана, тесно связанные с учением Г. Лейбница. Последнее предполагало развертывание внутреннего, изначально заложенного содержания каждой монады и в принципе исключало формирование подлинно новых качеств в процессе развития. Хотя сам Лейбниц и его сторонники в биологии признавали филогенетическое совершенствование видов и в отдельных случаях даже ограниченное влияние среды, в целом их взгляды носили вполне отчетливый консервативно-циклический характер. Исключая, вслед за Лейбницем, качественное развитие в природе, биологи представляли эволюцию как последовательное развертывание и свертывание множества неуничтожимых «вложенных зародышей» согласно «единому плану творения».

Свое философское завершение такой способ мышления получил в системе Гегеля, у которого диалектические законы реализуют «развитие» в этимологическом значении термина – развертывание изначально заложенной конечной идеи, причем это касается исключительно социальной истории. Пренебрежительное отрицание качественных изменений в природе было созвучно взглядам большинства естествоиспытателей начала XIX века, хотя на их фоне уже «повсюду зарождались гениальные догадки, предвосхищавшие позднейшую теорию развития» [Энгельс Ф., т.21, с.287].

Действительно, естественнонаучные представления даже в XVIII веке не исчерпывались консервативными и преформистскими подходами. Одновременно с Линнеем работал Ж. Бюффон, которого некоторые историки считают основоположником биологического эволюционизма, поскольку он, будучи последователем Лейбница, наиболее активно разрабатывал частные замечания философа об изменчивости видов и ясно выразил мысль о борьбе за существование [Osborn H.F., 1929]. Несколько позже Э. Дарвин (дед Ч. Дарвина) высказал оригинальную идею наследования приобретенных признаков, а Ж. Ламарк – самый последовательный и бескомпромиссный эволюционист додарвиновской эпохи – настолько уверовал в нее, что решился вообще отрицать реальность видов.

Известно, насколько резкую и во многом оправданную оппозицию вызвала эта первая целостная концепция прогрессивной эволюции, однако эволюционную идею продолжали пропагандировать младшие современники Ламарка – И.В. Гете, П. Кабанис, Ж. Сент-Илер и другие. Наконец, убедительные эмпирические доказательства нестационарности биосферы, как уже отмечалось, были получены на рубеже XVIII и XIX веков Кювье (оставшимся до конца жизни яростным противником любого предположения об изменчивости органических форм), его учениками, а также Лайелем и другими геологами и палеонтологами.

Под давлением открывающихся фактов приходилось все далее отодвигать в прошлое срок существования Земли. В XVII веке один ирландский архиепископ вычислил дату возникновения мира: 9 часов утра 26 октября 4004 года до рождения Христа – и эта дата воспроизводилась в англоязычных изданиях Библии. В 1778 году Бюффон поразил воображение современников, заявив, что Вселенная возникла 75 тысяч лет назад, а Лайель писал уже о миллионах лет геологической истории.

Все это болезненно диссонировало с церковным учением, побуждая клерикалов либо предавать науку анафеме, либо прибегать к забавным выкрутасам для согласования фактических данных с Библией. Например: Бог, создавая мир, нарочно закопал в землю костные останки несуществующих животных, которые теперь и обнаруживаются учеными…

К. Лоренц [1994] отмечал, что этимология слова «происходить» (по-латыни – descendere), буквально означающего «нисходить, опускаться», не случайна: генеалогическое дерево искони изображалось растущим сверху вниз. «Что древо жизни растет не сверху вниз, а снизу вверх – это, до Дарвина, ускользало от внимания людей» (с.223).

Дарвиновская теория происхождения видов путем естественного отбора казалась последним или, по меньшей мере, предпоследним этажом в здании биологического эволюционизма. За научными дискуссиями по частным вопросам и идеологическими спорами никто из современников Ч. Дарвина не заметил главного недостатка теории. Ламаркистская идея о выживании самых крупных и сильных особей легко опровергалась фактами (птеродактиль явно крупнее воробья), а компромисс, построенный на заимствованной у Г. Спенсера категории «наиболее приспособленный» (the fittest ) создавал порочный круг: условием выживания объявлялась приспособленность, а критерием приспособленности – выживание. Вдохновляющий образ необратимого развития от простого к сложному и от худшего к лучшему овладел умами европейцев, находя все новые подтверждения в специальных науках и воплощаясь в доктрины О. Конта, Г. Спенсера, К. Маркса и других философов XIX века.

Сравнивая три модели времени, выработанные традиционной культурой (замкнутая окружность, горизонтальная и наклонная линии), с моделью прогрессивного развития (восходящая линия или спираль), отметим решающее различие между ними.

Все традиционные модели располагают Божество (божества) в функциях демиурга, эталона, контролера, адресата (собеседника) и смыслообразующего центра (оправдание бытия) у основания времени, организуя соответственно мышление и жизнедеятельность человека. К тотемическим предкам обращается в песне индеец аше , повествуя об охотничьих успехах и неудачах. Перед богами отчитывались императоры раннего железного века, велевшие высекать на камне хвастливые сведения о своих «подвигах» (количестве убитых врагов, сожженных и разрушенных городов). И мотивация средневековых монахов-летописцев – не столько информирование будущих поколений, сколько беседа с Господом.

Проникнутые культом предков, традиционные общества остаются по преимуществу «постфигуративными» (в терминологии М. Мид [1988]), т.е. ориентирующими на воспроизводство поведенческих и мыслительных стереотипов. Проблема «отцов и детей» актуализуется лишь в отдельные переломные периоды, но в целом, на длительных исторических отрезках, безусловная доблесть состоит в том, чтобы следовать освященным традициям и авторитетам.

Историки культуры (Ф. Арьес, Л. Демоз и др.) отмечают, что в средние века детства как социальной и психологической проблемы еще не существовало. Дети носили ту же одежду, что и взрослые, только меньшего размера, играли в те же игры и, главное, выполняли ту же работу (иногда используя уменьшенные копии «взрослых» орудий). На полотнах живописцев младенец отличался от взрослого исключительно размерами тела.

Только в XVII веке произошло «открытие детства»: ребенок из недоразвитого человека стал превращаться в актуально и потенциально другого , и не просто другого, а носителя лучшего будущего.

Исследователи связывают этот мировоззренческий перелом с протестантизмом и контрреформацией, которые, в свою очередь, послужили «защитой от пессимизма и безнадежности, свойственных позднему Средневековью» [Каплан А.Б., 1991, с.45]. Французский историк Ж. Делюмо добавляет, что прогрессистское мировоззрение, как и протестантизм, стало психологической компенсацией скрытых страхов. Люди поверили, что наступят лучшие времена, и это способствовало преодолению катастрофического мироощущения (см. [Беликова Т., 1998]). Наконец, само это мироощущение (реакцией на которое стала вера в прогресс) было обусловлено затянувшимся социально-экологическим кризисом сельскохозяйственной цивилизации (см. разделы 2.6, 2.7).

Вот когда оказались, наконец, социально востребованными идеи прогресса и разумного переустройства мира, унаследованные от эпохи расцвета арабской культуры и сохраненные европейскими мыслителями. Распространение этих идей послужило механизмом компенсации обострившихся невротических страхов.

Для лучшего понимания этого механизма полезно сопоставить два независимых наблюдения.

Одно из них выражено концепциейантропологическихконстант , развиваемой в немецкой психологии: страх и агрессия в равной мере сопутствуют всем стадиям социально-исторического бытия [Гуггенбюль А., 2000]. Еще одно ценное наблюдение воплощено в законе поляризации , сформулированном П.А. Сорокиным [1991]: одни люди реагируют на катастрофу нравственными и психическими патологиями, усилением страха и агрессии, другие – мобилизацией воли, подвижничеством и «альтруистическим перевоплощением» (см. об этом также разделы 2.7, 2.8).

Эти наблюдения хорошо согласуются между собой, так как поляризация обеспечивает сохранение эмоциональной константы при социальных обострениях. В совокупности они помогают понять, почему насыщенность позднего европейского Средневековья бедствиями и фобиями востребовала оптимистические идеи прогресса и гуманизма

Стержнем психологического переворота в мировоззрении европейцев Нового времени стало перемещение Божества из прошлого в будущее: образ сакрального Потомка вытеснил из сознания образ сакрального Предка, вобрав в себя все его функции, вплоть до функции демиурга. [3] Постфигуративные мотивации в культуре быстро замещались префигуративными – ориентацией на творчество и новизну. Референтной группой (эталоном), арбитром в спорах и смыслообразующим адресатом деятельности сделались воображаемые потомки и те из современников (в юности – сверстников), которые казались более «продвинутыми», похожими на людей будущего – носителей абсолютного знания и высшей морали. Только в этом дискурсе мыслимы высказывания типа: «история меня оправдает», «время расставит все по своим местам», «будущие поколения оценят (не простят)», – выражающие мотивационный компас жизненных смыслов и социальной активности.

Интересно, что иерархизация времени сопровождалась выхолащиванием пространственной иерархии: физический мир становился однородным, лишенным координат «верха» и «низа». Дж. Бруно усмотрел главную заслугу Н. Коперника в том, что тот открыл в небе новую звезду под названием Земля. «Мы уже находимся на небе, и потому нам не нужны небеса церковников», – темпераментно доказывал итальянец, и поплатился за это жизнью (цит. по [Шелер М., 1991]). Спустя сотню лет небесная механика И. Ньютона установила полнейшую космическую демократию: все тела в мире подчиняются единым и однозначным законам. Окончательно ушли в прошлое схоластические учения, выстраивавшие все физические тела по чинам и рангам, наподобие сословий феодального общества: «подлая» субстанция стремится к земле, «благородная» к небу, «высший свет» вращается на небесных орбитах [Спекторский Е, 1910].

Итак, после XVII века Бог-предок уступал место Богу-потомку, а после Дарвина генеалогическое дерево развернулось корнями вниз и ветвями потянулось к Солнцу. Юность сделалась «всегда права». В очередной раз воплотилась в жизнь формула истории как «переворачивания перевернутого» [Поршнев Б.Ф., 1974]: животные инстинктивно ориентированы на приоритет потомства, первобытные люди повернулись лицом к предкам, а к потомкам спиной, и только в Новое время потомки стали доминирующей ценностью.

О том, какое социальное значение имел этот переворот, можно судить по следующему наблюдению историков. В Китае все технологические и экономические предпосылки для промышленной революции сложились уже к XIV веку, на четыре с половиной столетия раньше, чем в Англии [Stunkel K.R., 1990], [Lin Yufu J., 1995]. Недоставало двух факторов – одного, так сказать, объективно-отрицательного и одного субъективно-положительного.

Китай, в отличие от Европы, не столкнулся с тяжелым экологическим кризисом позднего Средневековья, и в его духовной культуре не сформировалась идея прогресса. Китайцы не воспринимали технические открытия как движение к новым горизонтам, уподобляющее человека Богу. Не было ощущения перехода от тьмы к свету и восторженного отношения к «революции». Эпохи творческого взлета и застоя рассматривались китайцами как части неизбежного цикла истории, на всем протяжении которой господствующими ценностями оставались не новшества и не предпринимательский успех, а стабильность моральных устоев, властных отношений и ритуалов [Ионов И.Н., 2001].

Иначе говоря, китайцы и европейцы XIV века представляли себе течение времени одинаково, и совсем иначе, чем европейцы конца XVIII века; последние сильнее отличались от своих прямых предков, нежели те – от современных им китайцев.

Сказанное не означает, что у европейцев образ восходящей линии (спирали) полностью вытеснил исконные архетипы. Здесь уместно выделить две стороны вопроса, которые будут подробнее раскрыты в дальнейшем.

С одной стороны, Новое время решительно изменило культурный и интеллектуальный фон. Во второй половине XIX века уже не столько эволюционисты доказывали правомочность своих идей, сколько их оппоненты встраивались в дискурс эволюционной картины мира и, развенчивая ее, апеллировали к арбитражу будущих поколений. С другой стороны, самые горячие энтузиасты прогрессистского мировоззрения в подавляющем большинстве случаев были вынуждены скрепя сердце признать, что восходящая линия рано или поздно упрется в объективные пределы и сменится нисходящей. Иначе говоря, эволюционная картина мира снова и снова увязала в циклическом архетипе.

ХХ век получил в наследство от XIX века более или менее последовательную картину социальной и биологической эволюции и вместе с тем – ощутимое противоречие между ней и физическим знанием (термодинамикой). «Клаузиус и Дарвин не могут быть оба правы» – это замечание Р. Кэллуа (цит. по [Пригожин И., 1985, с.99]) выражает суть недоумения, довлевшего над теоретической наукой ХХ века. Релятивистская космология, а также целый ряд естественнонаучных и междисциплинарных моделей сформировали предпосылки для универсализации эволюционной картины мира. Но это уже происходило на фоне усиливающихся сомнений в ее достоверности…

[1] Аналогично этому в моделях онтогенеза утвердилась и до сих пор сохраняет влияние «энтропийная» теория А. Вейсмана. Суть ее различных вариаций в том, что будущий организм с первых же дроблений яйцеклетки неуклонно движется к равновесию (смерти) и к моменту рождения подходит уже значительно состарившимся. В подобных концепциях «собственно развитие как процесс, противостоящий старению…, игнорируется» [Аршавский И.А., 1986, с.96].

[2] Так, американец (индеец) – «холерик, упорен, самодоволен, свободолюбив; покрыт татуировкой; управляется обычаями». Европеец – «сангвиник, подвижный, остроумный, изобретательный; покрыт плотно прилегающим платьем; управляется законами». Азиат – «меланхолик, упрямый, жестокий, скупой, любящий роскошь; носит широкие платья; управляется верованиями». Африканец – «флегматик, ленивый и равнодушный; мажется жиром; управляется произволом». В.К. Никольский, приведя эту таблицу в предисловии к книге Э. Тэйлора [1939, с.XI], подчеркивает, что «она в XVIII веке представляла собой квинтэссенцию антропологических знаний».

[3] Будущее в качестве демиурга, на первый взгляд, кажется немыслимым парадоксом. Тем не менее, телеологические сюжеты в философии и социологии («детерминация будущим», «физиология человека как ключ к физиологии обезьяны»), а также в новейшем естествознании («сильный вариант» антропного космологического принципа, образ «суператтрактора» в некоторых синергетических моделях), логически завершают тенденцию к сакрализации будущего.

[1] Становление национальных мифологий в XIX – XX веках обогатило набор архетипов еще одной моделью, которая не имеет глобального содержания и поэтому не играет существенной роли в нашем исследовании. Это сплав образов могучего предка, могучего потомка и хилого, переживающего упадок современника [Розин М.В., 1995]. Идеологически модель выражается тезисами о возрождении былого величия (той или иной) нации.

[2] Вероятно, это была интеллектуальная игра. Полвека спустя автор оценил свое предреволюционное мировоззрение как «прогрессивное оптимистическое» и утверждал, что придерживался тогда «концепции исторического процесса как прогрессивных изменений» [Сорокин П.А., 1991, с.с. 60, 167]. Отсюда и последовавшее разочарование (см. выше).

[3] Тойнби того периода, когда писалось «Постижение истории» – книга, вдруг ставшая в начале 90-х своего рода Библией многих российских обществоведов, – достаточно близок к парадигме Шпенглера. Дальнейшие исследования, как он сообщает в письме советскому историку Н.И. Конраду, «заставили меня почувствовать, что структура даже прошлой человеческой истории менее “монадна”, чем я предполагал, когда думал, что открыл действительные “монады” истории в форме цивилизаций» [Письмо…, 1974, с.272].

Американский социолог Р. Карнейро, упрекая своего коллегу Дж. Стюарта в чрезмерной робости эволюционных обобщений, сравнил его с человеком, который замечает, что каждая отдельная река течет сверху вниз, но не осмеливается заключить, что все реки текут именно в таком направлении [Carneiro R.L., 1974].

Это остроумное сравнение, добавим от себя, страдает только одним недостатком. То, что вода естественным образом устремляется вниз, признать нетрудно, поскольку это отвечает нашему обыденному опыту и производной от него физической интуиции. Гораздо труднее согласиться, что река истории, в каком-то смысле, направлена противоположно – это входит в видимое противоречие и с повседневными наблюдениями, и с известными со школьных лет законами физики. Тем более что и исторические факты в данном отношении довольно противоречивы.

Попытки прогрессистов представить человеческую историю как последовательное восхождение «от худшего к лучшему» чаще всего оказывались неудачными спекуляциями. Как мы уже видели, нет вразумительных доказательств того, что люди от эпохи к эпохе становились более счастливыми. Кто же полагает, будто они становились все богаче, физически и психически здоровее, все дольше жили и т.д., тот просто заблуждается, безосновательно перенося тенденции последних двух веков европейской истории на другие эпохи и регионы.

По убеждению известного историка М. Коэна, специально исследовавшего этот вопрос, до середины XIX века не прослеживается чего-либо похожего на прогресс в качестве жизни, питания, в показателях физического здоровья или продолжительности жизни. Тенденция была, скорее, обратной, так что, например, европейские горожане XIV – XVIII веков «относятся к числу самых бедных, голодных, болезненных и короткоживущих людей за всю историю человечества» [Cohen M., 1989, p.141].

Но если индустриальная революция в целом изменила положение к лучшему, то далеко не все эпохальные перевороты прошлого давали столь же явный эффект. Коэн привел убедительные доказательства того, что охотники и собиратели палеолита были здоровее и даже выше ростом, чем их потомки после неолитической революции и вплоть до ХХ века; у них была выше и ожидаемая продолжительность жизни. Серьезные потери, связанные с переходом от присваивающего к производящему хозяйству, подробно описаны историками и антропологами.

Превосходство кочевников палеолита объясняется оптимальной структурой физической активности и питания, а главное, несравненно меньшей распространенностью инфекционных эпидемий. И дело не только в отсутствии скученности характерной для последующих эпох. В палеолите еще не существовало большинства знакомых нам вирусов, бактерий и микробов – побочных продуктов оседлого скотоводства (в результате мутации микроорганизмов, паразитировавших на животных), которые терроризируют человечество в последние десять тысяч лет [Cohen M., 1989], [Karlen A., 1995], [Diamond J., 1999].

Как тут не усмотреть в естественной первобытной жизни библейскую идиллию, а в неолитической революции – изгнание из рая. Как не возмутиться грехопадением предков, позволивших Дьяволу заманить себя в ловушку оседлости, а затем государства и прочих прелестей современного мира. Может быть, река истории действительно течет, как всякая нормальная река, по наклонной, и историческая эволюция по существу аналогична «эволюции» реки от истока к устью?

Такие вопросы мы далее внимательно рассмотрим. Пока же, во избежание недоразумений, отмечу только, что упомянутая выше ожидаемая продолжительность жизни не тождественна ее реальной продолжительности. Коэн, которого можно отнести к когорте ученых певцов первобытности, старательно обходит проблему насилия. Но и он, изредка переходя от данных археологии к данным этнографии, вынужден признать, что даже в мирных племенах «обычное количество убийств на душу населения удивительно велико» [Cohen M., 1989, p.131].

Внимательнее анализируют эту сторону дела профессиональные этнографы и антропологи. Во вводном очерке цитировались слова Дж. Даймонда о том, что большинство людей в палеолите умирают не естественной смертью, а в результате преднамеренных убийств. К фактическим данным и выводам этой книги [Diamond J., 1999], посвященной сравнительной истории обществ за последние тринадцать тысяч лет и ставшей научным бестселлером, мы еще будем возвращаться.

Ее автор, ученый с большим опытом полевых и теоретических исследований, поставил во главу угла вопрос о том, почему общества на разных континентах развивались неравномерно и пребывают в настоящее время на различных исторических стадиях. При этом он удивительным образом игнорировал вопросы, которые, по логике вещей, должны бы этому предшествовать: почему общества развивались различными темпами в одном и том же направлении , и действительно ли дело обстоит именно так? Судя по всему, наличие единого вектора изменений для автора настолько очевидно, что причины данного обстоятельства обсуждаются лишь спорадически и вскользь.

Между тем, как мы видели, далеко не все коллеги Даймонда разделяют его уверенность в наличии единых исторических тенденций. Особенно изобилуют противники эволюционного взгляда именно среди этнографов, которые, увлеченно работая внутри самобытных культурных миров, более других склонны к релятивизму и «постмодернизму» и негативно относятся ко всякой эволюционной иерархии.

Затянувшийся спор о реальности или иллюзорности общечеловеческой истории может быть переведен в новое содержательное русло за счет выделения и систематизации конкретных векторов. Если наличие хотя бы одного «сквозного» вектора будет доказано, то придется признать единство и преемственность истории, а чтобы дискредитировать эволюционно-исторический подход, необходимо доказать, что таких единых векторов не существует.

Я ни в коей мере не настаиваю на том, что выделенные ниже параметры последовательных изменений исчерпывают их реальный спектр. Не исключаю и возможность дальнейшей детализации, как предлагал, например, А.В. Коротаев [1999]. Но начну обсуждение конкретных векторов с принципиального замечания.

На крупномасштабной карте малого участка поверхность Земли не обнаруживает свойства кривизны. Чтобы их зафиксировать, необходимо существенно уменьшить масштаб и расширить обозреваемую площадь. Об этом приходится напоминать в спорах с историками, указывающими на факты попятного движения по любому из выделенных параметров. Векторность, о которой далее пойдет речь, заметна только при очень мелком масштабе и предельном по охвату обзоре исторических процессов. С укрупнением масштаба все линии неизбежно изламываются, общая картина размывается, и остаются лишь частные врйменные тенденции, экстраполяция которых в прошлое или в будущее чревата недоразумениями.

Более того, чередуя широкоугольный и телескопический объективы с микроскопом, мы то и дело убеждаемся, что имеем дело вообще не с линией (хотя бы и ломаной), а с ветвистым деревом и даже с кустом. Полвека назад каждый археолог, нашедший останки человекоподобного существа, претендовал на открытие искомой «переходной ступени» к современному человеку. Сегодня исследователи антропогенеза уже вынуждены отказаться от красивого образа мраморной лестницы. Под давлением многочисленных фактов признано, что одновременно существовали очень близкие виды, которые постепенно удалялись друг от друга, и большая часть из них, попадая в «эволюционные тупики», не выдерживала конкуренции с более удачливыми соперниками.

С социальными организмами в истории происходило нечто похожее [Коротаев А.В., Бондаренко Д.М., 1999], хотя судьба составляющих их родов и индивидов не всегда была столь же фатальна, как судьба отстававших в развитии ранних гоминид. В современном мире можно наблюдать все многообразие социальных, хозяйственных укладов и соответствующих им культурно-психологических типов, от палеолита до постиндустриализма. А также – все формы эксплуатации исторически отставших регионов, и искренние попытки уберечь первобытные племена с их образом жизни, и стремление фундаменталистов отторгнуть чуждое влияние, и усилия целых стран, отдельных семей и личностей прорваться в новую эпоху путем миграции и образования.

Имея в виду указанные обстоятельства, прежде всего, выделю те векторы последовательных глобальных изменений, которые эмпирически прослеживаются на протяжении социальной истории и предыстории и без особого труда могут быть выражены количественно.

Рост технологической мощи. Если мускульная сила человека оставалась в пределах одного порядка, то способность концентрировать и целенаправленно использовать энергию увеличилась (от каменного топора до ядерной боеголовки) на 12-13 порядков [Дружинин В.В., Конторов Д.С., 1983].

Демографический рост. Несмотря на усиливавшуюся мощь орудий, в том числе (и прежде всего) боевых, и периодически обострявшиеся антропогенные кризисы (см. далее), в долгосрочном плане население Земли умножалось. Это происходило настолько последовательно (хотя также с временными отступлениями), что группой математиков разработана модель, отражающая рост населения на протяжении миллиона лет [Капица С.П. и др., 1997]. Как отмечено в разделе 1.2 со ссылкой на расчеты тех же авторов, сегодня численность людей превышает численность диких животных, сравнимых с человеком по размерам тела и по типу питания, на 5 порядков (в 100 тыс. раз!).

Что соответственно увеличивалась плотность населения, можно было бы и не добавлять. Но, поскольку для нас это будет в дальнейшем особенно важно, приведу наглядный расчет. В местах расселения охотников-собирателей-рыболовов их средняя численность составляла 0,5 человек на квадратную милю (1 миля – 1609 м.), у ранних земледельцев – 30 человек, у более развитых земледельцев – 117 человек, а в зонах ирригационного земледелия – 522 человека [Коротаев А.В., 1991]. В современном мегаполисе плотность может «зашкаливать» за 5 тыс. человек на квадратный километр.

Рост организационной сложности. Стадо ранних гоминид, племя верхнего палеолита, племенной союз («вождество») неолита, город-государство древности, империя колониальной эпохи, континентальные политико-экономические структуры и зачатки мирового сообщества – вехи на том пути, который Ф. Хайек [1992] обозначил как расширяющийся порядок человеческого сотрудничества. Первый метод количественного расчета сложности был предложен почти полвека назад Р. Нароллом [Naroll R., 1956], и с тех пор совершенствовался [Carneiro R., 1974], [Chick G., 1998]. Разработана также математическая модель, отражающая положительную зависимость между численностью населения и сложностью организации [Carneiro R., 2000].

Из социологии известно, что численность группы сильно коррелирует со сложностью: крупные образования, не обеспеченные достаточно сложной структурой, становятся неустойчивыми. Поэтому, если в палеолите существовали только группы числом от 5 до 80 человек, то в 1500 году уже 20% людей жили в государствах, а сегодня вне государственных образований остается мизерный процент людей [Diamond J., 1999]. С усложнением социальных структур (которое, как всякое эффективное усложнение, сопряжено с фазами «вторичного упрощения» [Сухотин А.К., 1971] – унификацией несущих подструктур) увеличивались масштаб группового самоопределения, количество формальных и неформальных связей, богатство ролевого репертуара, разнообразие деятельностей, образов мира и прочих индивидуальных особенностей.

Расширение и усложнение «человеческой сети» как общий вектор социальной истории на протяжении тысячелетий – лейтмотив новой монографии двух крупных американских историков [McNeill J.R., McNeill W., 2003]. В ней показано, как эта тенденция обусловила последовательный рост энергетической мощи общества и превращение человеческой деятельности в планетарный фактор.

Рост внутреннего разнообразия дополнялся ростом внешнего, межкультурного разнообразия. Археологи и антропологи обращают внимание на то, что, например, культуры шелльской эпохи в Европе, Южной Африке и Индостане технологически идентичны, тогда как культура Мустье представлена множеством локальных вариаций, а культуры верхнего палеолита в еще большей степени отличны друг от друга, чем культуры среднего палеолита. В неолите и после него разделение труда и нарастающее внутреннее разнообразие социумов последовательно сокращали вероятность сходства между культурами [Кларк Дж., 1977], [Клягин Н.В., 1987], [Лобок А.М., 1997], [Дерягина М.А., 1999]. Иначе говоря, по мере удаления в прошлое мы обнаруживаем все большее сходство региональных культур – как по материальным орудиям, так и по характеру мышления, деятельности и организации, – хотя анатомически их носители могли различаться между собой (особенно в среднем и нижнем палеолите) сильнее, чем современные человеческие расы.

И еще одно характерное обстоятельство подмечено исследователями. Чем примитивнее культуры и чем менее существенно различие между ними, тем выше чувствительность к минимальным различиям. В первобытном обществе минимальная деталь раскраски тела способна вызвать смертельную вражду.

В Новое время люди, прежде всего европейцы, стали замечать и осознавать наличие глобальных взаимосвязей, сами связи углубились и расширились, и возобладала иллюзия, будто только теперь человечество превращается в единую систему. Но факты свидетельствуют об ином: культура представляла собой планетарную систему изначально, а расхождение культур – типичный процесс эволюционной дифференциации.

В пользу этого тезиса историки-глобалисты приводят и другие доводы, например, совокупность данных, доказывающих наличие общечеловеческого праязыка, который дивергировал в возрастающее множество национальных языков и диалектов [Рулен М., 1991], [Мельничук А.С., 1991], [Алаев Л.Б., 1999-а]. Сильным аргументом служит последовательное сжатие исторического времени, интервалы которого укорачиваются в геометрической прогрессии [Дьяконов И.М., 1994], [Яковец Ю.В., 1997], [Капица С.П., 1999].

По всей вероятности, интенсификация процессов сопряжена с возрастающей сложностью системных связей, но последнее не тождественно возрастанию порядка (как полагали О. Конт и другие социологи).

С усложнением структуры образуются новые параметры порядка и беспорядка, определенности и неопределенности, причем из теории систем следует, что их оптимальное соотношение (с точки зрения эффективного функционирования) более или менее постоянно.

Еще на один факт стоит обратить внимание, чтобы заранее отвести упреки в гипертрофировании современных западных тенденций.

Лидерство в развитии технологий, которое a posteriori выстраивается в единую линию, многократно переходило от одного региона Земли к другому. 50 тыс. лет назад оно принадлежало Восточной Африке. От 40 до 25 тыс. лет назад в Австралии впервые изобрели каменные орудия с полированным лезвием и рукояткой (что в других регионах считается признаком неолита), а также средства передвижения по воде. Передняя Азия и Закавказье стали инициаторами неолитической революции и, тысячелетия спустя, производства железа. В Северной Африке и в Месопотамии появились гончарное дело, стеклоделие и ткачество. Долгое время ведущим производителем технологий был Китай. В первой половине II тысячелетия глобальное значение имели производственные, военные и интеллектуальные технологии арабов… Только Америка никогда раньше не играла лидирующей роли, но и эта «несправедливость» устранена в ХХ веке.

Даймонд отмечает, что с 8500 года до н.э. по 1450 год н.э. Европа оставалась наименее развитой частью Евразии (за исключением государств античности). Это подтверждают и историко-экономические расчеты. В первые века 2 тысячелетия н.э. обитатели стран Востока вдвое превосходили европейских современников по доходам на душу населения и еще более – по уровню грамотности [Мельянцев В.А., 1996].

Бесспорно, «не будь (европейской) колониальной экспансии, все страны Востока находились бы сегодня практически на уровне едва ли не XV века» [Васильев Л.С., 2000, с.107]. Но напрашивается встречный вопрос: в какой эпохе пребывала бы теперь Западная Европа, если бы в VIII – XIV веках она не стала объектом арабских завоеваний? Напомним, именно арабы принесли с собой элементы того самого мышления, которое принято называть «западным», и спасали от католической церкви античные реликвии, более близкие им, чем средневековым европейцам, а предки нынешних испанцев, итальянцев, французов и немцев самоотверженно отстаивали свой традиционный (не «азиатский» ли?) образ жизни.

Имеются многочисленные примеры того, как технологии, а также формы мышления и социальной организации возникали более или менее независимо в различных регионах, причем это могло происходить почти одновременно или со значительной отсрочкой. Считается, например, что неолитическая революция произошла более или менее независимо в семи регионах Земли; города появились самостоятельно в шести точках Старого Света и в двух точках Америки по довольно схожим сценариям. Последнее, в свою очередь, также сопровождалось совершенно новыми реалиями, включая письменность, нормативные регламентации, дифференциацию деятельностей, расширение групповой идентификации, «линейное» мышление и «книжные» религиозные учения. В религиозных текстах появлялись личные местоимения, которые первоначально относились к богам, но стимулировали индивидуальное человеческое самосознание.

Когда европейцы вплотную столкнулись с американскими цивилизациями, все увиденное так мало походило на прежние сообщения путешественников (из Китая, Индии или Ближнего Востока), что завязался долгий спор о том, являются ли коренные жители Нового Света человеческими существами. Только в 1537 году папской буллой было зафиксировано, что индейцы – люди и среди них можно распространять Христову веру [Егорова А.В., 1994], [Каспэ С.И., 1994]. Но, как показывает исторический анализ, даже при таком несходстве форм социальные процессы на обоих континентах Америки развивались по тем же векторам, что в Евразии и в Северной Африке; коренные американцы пережили с отсрочкой во времени неолитическую революцию и революцию городов и приближались к Осевому времени (см. раздел 2.6). Археологические открытия 40-х годов ХХ века в Мезоамерике и в Перу продемонстрировали такую удивительную параллельность макроисторических тенденций в Старом и в Новом Свете, что, по свидетельству Р. Карнейро, именно они стимулировали очередной всплеск интереса к социальному эволюционизму.

Прежние летописцы – «великие провинциалы» (А.Я. Гуревич) – были склонны отождествлять историю своего народа со всемирной историей, что и характеризует их мотивацию. Истории же отдельных стран и наций, появившиеся во множестве за последние два века, почти всегда представляют собой идеологические конструкты, подчиненные определенным политическим задачам. Как правило, это образцы той исторической науки, которая, по известному выражению М.Н. Покровского, есть «политика, опрокинутая в прошлое».

Выстраивая истории России, Украины, Армении, Франции, США, или Уганды, ученый обязан понимать, что он более или менее произвольно вычленяет из реального процесса всемирной истории совокупность фактов в соответствии с актуальной геополитической конъюнктурой. Эту позицию «исторического экстремизма» следует понимать не как призыв отказаться от пострановых изложений истории, а как рекомендацию сохранять при этом чувство юмора.

Чрезвычайно условным в этом плане представляется и выделение особого класса «техногенных» обществ [Степин В.С., 2000]. Сколь бы ни было однобоким франклиновское определение человека как «животного, производящего орудия» (tool making animal ), именно наличие технологий служит эмпирическим критерием отличия социума от стада. За редким исключением, все социумы изменялись во времени от меньшей к большей опосредованности отношений с природой, часто заново переоткрывая технологии, давно известные в других регионах. Более того, как мы далее увидим (если для кого-то это все еще новость), техногенные катастрофы – вовсе не «изобретение» Западной цивилизации: они происходили и становились мощным историческим фактором уже тогда, когда не существовало не только машин, бомб и атомных станций, но и металлических орудий.

Реальность трех выделенных векторов подтверждается таким объемом фактического материала, что разночтения возможны только по поводу деталей, формулировок или способов спецификации параметров. Радикальные же возражения оппонентов носят исключительно оценочной характер: «хорошо» или «плохо» то, что технологический потенциал, численность человеческого населения Земли и сложность социальных систем исторически последовательно возрастали? Но это возражения не по существу, так как до сих пор мы ограничивались констатацией.

Следующие два вектора менее очевидны, а потому требуют более детальных обоснований, и вместе с тем их анализ дает повод для осторожных оценочных суждений. Сопоставив их с векторами, выделенными ранее, мы убедимся, что бесспорный, в общем-то, факт роста инструментальных возможностей, количества (и плотности) населения и социальной сложности не столь этически нейтрален, как кажется на первый взгляд.

Едва ли кто-нибудь возьмется опровергать тот факт, что в исторической ретроспективе человечество становилось технологически могущественнее и многочисленнее, а общество – сложнее и разнообразнее. Но намекните этнографу, влюбленному в первобытность (даже если он знает о предмете только по чужим описаниям), на возможность исторической эволюции интеллекта – и вы рискуете оскорбить его в лучших чувствах.

В ответ вас станут уличать чуть ли не в расизме, примутся рассказывать о необычайной находчивости туземцев и о трудностях их существования, доказывать, что перед задачами, которые они повседневно решают, спасует любой университетский профессор. И по мере того, как ваши темпераментные оппоненты будут увлекаться, их доводы начнут все больше напоминать рассказы приматологов, кинологов и орнитологов о замечательных способностях их подопечных обезьян, собак и птиц. Или восторженного школьного учителя – о талантливых детях…

В культурной антропологии проводится, конечно, и серьезная работа по развенчанию евроцентристских предрассудков (см. об этом [Коул М., Скрибнер С., 1977], [Ember C.A., Ember M., 1999]), которая побуждает эволюционистов тщательнее отрабатывать методы и критичнее оценивать выводы. В 60-е годы на американскую общественность произвели впечатление специально разработанные тесты IQ (коэффициент интеллектуальности), по которым аборигены, никогда не соприкасавшиеся с европейским образованием, показывают стабильно лучшие результаты, чем их европейские сверстники. Тем самым высмеивались расовый и классовый снобизм и одновременно была продемонстрирована спекулятивность измерительных процедур, но косвенно наносился удар и по эволюционным представлениям. Сторонники эволюционизма, со своей стороны, заметили, что при большом желании можно придумать и такие поведенческие тесты, по которым шимпанзе даст лучшие показатели интеллекта, чем человек, лиса – чем обезьяна и т.д.

Для опровержения концепции «дологического мышления» (якобы присущего первобытным людям) проводился сопоставительно-лингвистический анализ. Было показано, что в мышлении туземца и современного европейца реализуются одни и те же логические процедуры, а иллюзия алогичности возникает из-за сравнительной бедности первобытного языка.

Например, Л. Леви-Брюль [1930] видел в готовности туземцев называть человека человеком и тигром свидетельство игнорирования ими закона противоречия. Возражение психолингвистов состоит в том, что первобытный язык не содержит лексических средств для обозначения абстрактных свойств типа «смелость», а потому вместо европейского выражения «этот человек смел, как тигр» туземец говорит: «этот человек – тигр» [Оганесян С.Г., 1976]. В современной культуре такой способ выражения характерен для детской речи, а также для поэтической метафоры, которая создает видимость нарушения логических законов за счет перевода на менее аналитический язык.

Приведенная аргументация остроумно демонстрирует наличие внутренней логики в любом человеческом мышлении и даже потенциальную возможность ее «аристотелевской» интерпретации. Но применительно к собственно эволюционной проблематике здесь опять-таки уместно добавить: примерив логические процедуры к поведению сравнительно простых организмов, мы обнаружим, что и их чувственные ориентировки также изоморфны силлогистическому мышлению.

Психолог Б.И. Додонов [1978, с.32] следующим образом интерпретировал этологические наблюдения Н. Тинбергена. Самец рыбки корюшки в период брачного сезона атакует каждого соперника, оказавшегося на его территории. Экспериментально показано, что параметры, по которым идентифицируется самец своего вида, – продолговатая форма и ярко красный цвет нижней части тела (брачный наряд), так что свирепому нападению подвергается любой, в том числе неодушевленный предмет, обладающий данными внешними характеристиками. Додонов отметил, что, хотя в этом поведении нет ни грана интеллектуальности, тем не менее, по своей структуре оно изоморфно решению силлогизма: «Все продолговатые предметы красные снизу – мои враги» (большая посылка); «этот предмет продолговат и красен снизу» (малая посылка); «следовательно, он мой враг» (умозаключение).

Работы, нацеленные на дискредитацию эволюционизма, стимулируют дискуссии и существенные корректировки прямолинейных схем. Вызывает сочувствие и гуманистическая интенция таких работ. Действительно, буквальное отождествление культурно-исторических стадий с возрастными и даже биологическими (Ч. Дарвин, например, считал вымирание «отсталых» народов нормальным проявлением естественного отбора) часто давало повод для расового высокомерия и обоснование политическому насилию. Но многообразный материал, накопленный в гуманитарной и естественной науке, сегодня уже позволяет без гнева и пристрастия разобраться в том, насколько состоятелен историко-эволюционный подход к сфере человеческого интеллекта.

Несколько десятилетий тому назад в антропологии преобладало стремление жестко связывать эволюцию интеллекта гоминид с увеличением головного мозга. В последующем выяснилось, что величина черепной коробки, особенно на поздних стадиях эволюции, не играла столь однозначной роли, как полагали прежде.

Например, у классических европейских неандертальцев объем черепа был в среднем больше, чем у кроманьонцев и у современных людей. Вместе с тем в структуре их мозга, судя по всему, слабее развиты речевые зоны. У питекантропов средняя величина мозга (700 – 1200 куб. см.) уступает нормальным неоантропам (1000 – 1900 куб. см.), но, как видим, это не касается предельных значений: «головастый» питекантроп имел более массивный мозг, чем французский писатель-интеллектуал Анатоль Франс (1017 куб. см.).

Обобщая факты такого рода, Д. Пилбим [Pilbeam D., 1970] отметил, что различие между видами гоминид определяется не столько количеством, сколько «способами упаковки» одного и того же количества мозговой ткани.

Отметим, что эффективное развитие мозга, т.е. такое, которое позволяло выжить в борьбе с конкурентами, сопровождалось увеличением зон абстрактного мышления за счет зон чувственного восприятия; иной путь эволюции через монотонное наращивание мозгового вещества оказался менее продуктивным и потому, в конечном счете, гибельным.

Перестройка нейронных структур в пользу второй сигнальной системы не могла не снижать интенсивность чувственного восприятия, повышая, соответственно, степень его опосредованности. Судя по всему, уже на стадии антропогенеза одно с лихвой компенсировалось другим: актуализация внебиологического родового опыта посредством совершенствующихся коммуникативных механизмов содержательно обогащала каждый психический акт, включая и его эмоциональную компоненту. Тем самым возрастала способность гоминида выделять себя из внешнего мира, целенаправленно управлять предметами и собственным поведением.

Археологически это представлено сменой технологий и способов жизнедеятельности. Так, качественное превосходство психических способностей питекантропа над Homo habilis проявилось стандартизацией орудий и началом систематического использования огня. Г. В. Чайлд [1957] назвал стандартизированное орудие (ручное рубило) «ископаемой концепцией». Это уже своего рода культурный текст , в котором «воплощена идея, выходящая за пределы не только каждого индивидуального момента, но и каждого отдельного индивида… Воспроизвести образец – значит, знать его, а это знание сохраняется и передается обществом» (с.30). Для психолога важно то, сколь эволюционно беспримерными качествами мышления (абстрагирования), внимания, памяти, волевой и эмоциональной саморегуляции должен обладать субъект, искусственно воспроизводящий предмет по заданному образцу.

Приобщение к огню – столь же явное проявление психологической революции. Не умея добывать огонь, архантропы научились поддерживать костер в одном месте на протяжении тысячелетий (о чем свидетельствует толща слоев золы). Но естественные свойства огня не позволяют обращаться с ним так, как с другими объектами. О горящем костре надо постоянно помнить, порционно снабжать топливом, обновляя его запас, защищать от дождя и ветра, удерживать в ограниченных пределах. Все это требовало поочередного дежурства, распределения ролей и т.д., т.е. и здесь совершенствование психических функций опосредовалось усложнившимися социально-коммуникативными отношениями [Семенов С.А., 1964].

Столь же очевидно интеллектуальное превосходство палеоантропов над архантропами при сравнении культуры Мустье (составные орудия, «палеолитическая индустрия», шкуры и обувь из выделанной кожи, индивидуальные захоронения) с шелльской и ашельской культурами.

Повторю, что все это так или иначе связано с эволюцией мозга – изменением его массы и особенно структуры («способа упаковки мозговой ткани»). Но с тех пор, как кроманьонцы одолели своих смертельных врагов неандертальцев и неоантропы остались единственными живыми представителями семейства гоминид, их мозг не претерпел существенных морфологических изменений. В литературе упоминаются данные о том, что за последние 25 тыс. лет у всех человеческих рас имел место процесс «эпохальной брахицефализации» – укорочения черепа [Дерягина М.А., 1999], – но неизвестно о какой-либо причинной связи между длиной черепа и умственными способностями.

В самое последнее время обнаружены и специфические социально-исторические факторы, обусловившие модификацию человеческого генофонда (см. раздел 2.5), но также никоим образом не влияющие на умственные способности людей.

Поэтому все сказанное далее касается исключительно культурно-психологических тенденций развития. Я не буду повторять, как заклинание, что это не имеет отношения к генетическому превосходству одних рас над другими, и приводить хрестоматийные сюжеты о туземных младенцах, попавших в европейскую среду и ставших полноценными европейцами. Всякий, кто умеет читать чужие тексты, легко поймет, о чем идет речь…

Бесспорно, есть множество предметных ситуаций, в которых бушмен даст сто очков вперед рафинированному горожанину. Это такая же банальность, как и то, что в своих экологических нишах обезьяна, волк или лягушка действуют, как правило, вполне эффективно («разумно»). Тем не менее, биологи, этологи и зоопсихологи изучают филогенез интеллектуальности и выстраивают иерархию видов животных по их способности к прогнозированию, планированию, ориентации в нестандартной обстановке и обучению, развитие которых демонстрирует возрастающую сложность и автономность психического отражения. В той же парадигме антрополог может сопоставлять человека с другими видами, а культуролог и исторический психолог – сравнивать интеллектуальные качества, присущие типичным представителям различных культур и эпох.

Соотнося способы и продукты жизнедеятельности различных культурно-исторических эпох, мы обнаруживаем не просто отличия в мировосприятии и мышлении (в этом и состоит предмет исторической психологии), но и то, что культурные картины мира обладают различной информационной емкостью. Добавлю решающее обстоятельство: это качество интеллекта возрастало с такой же исторической последовательностью, как сложность социальной организации, и часто столь же скачкообразно.

Так, неолитическому земледельцу или скотоводу требуется значительно больший по времени охват причинно-следственных связей, чем собирателю и охотнику. Этнографами описано, с каким недоумением первобытные охотники наблюдают действия человека, бросающего в землю пригодное для пищи зерно, кормящего и охраняющего животных, вместо того, чтобы убить и съесть их. Известны и непреодолимые трудности при попытке убедить палеолитическое племя воздержаться от охоты на домашний скот, который разводят европейские колонисты: непосредственный ум аборигена не внимает доводам об отсроченной пользе [Бьерре Й., 1963].

Ассоциативные умозаключения, вполне достаточные для присваивающего хозяйства, пронизывают верования, ритуалы и обыденные представления первобытных людей и препятствуют пониманию причинных зависимостей, которые очевидны для взрослого человека в более развитых культурах.

Например, по рассказам путешественников, туземцы не всегда догадываются о причинах деторождения, считая его обычным выделением женского организма, наподобие менструации. Недели, проходящие от зачатия до первых признаков беременности, заполнены множеством событий, и связать причину со следствием на столь длительном временнум интервале для первобытного мышления затруднительно. Крупный польско-английский антрополог Б. Малиновски [Malinowski B., 1957, S.250], доказывая туземцам Меланезии, что дети рождаются в результате полового акта, столкнулся с занятным возражением: если бы это было так, то детей рожали бы только красивые женщины, а на самом деле рожают и такие некрасивые, к которым «никакой мужчина не захочет подойти».

Кстати, это один из многочисленных примеров, иллюстрирующих постулат субъективной рациональности , принятый психологами и психотерапевтами рационалистического направления: всякое мышление реализует процедуры «аристотелевской» логики, но с различным мотивационным и информационным наполнением [Петровский В.А., 1975], [Назаретян А.П., 1985]. В данном случае непонимание первобытными племенами механизмов деторождения имеет и «объективно рациональное», приспособительное значение. Оно выхолащивает ценность материнства, тем более отцовства, и тем самым облегчает биологически противоестественное, но регулярное уничтожение собственных («лишних») детей – первичный социальный механизм поддержания демографической и экологической стабильности.

Обоюдные зависимости между сложностью, уровнем опосредованности социоприродных и внутрисоциальных отношений, с одной стороны, и качеством отражательных процессов, с другой стороны, прослеживается и на последующих стадиях исторического развития. Предпосылкой усложнения социальной организации становится способность носителей культуры более масштабно отражать отсроченную связь причин со следствиями, действия с вознаграждением (наказанием), «держать цель», контролировать эмоции, планомерно осуществлять долгосрочную программу, а также идентифицировать себя с более обширными социальными группами. В свою очередь, усложнившаяся социальная структура делает обыденной нормой способность предвосхищать отдаленные последствия, ориентироваться на отсроченные вознаграждения, перестраивая соответственно возросшему масштабу отражения ценности, мотивы и практические предпочтения. Механизм этой исторической взаимозависимости раскрыт в классической книге М. Вебера [1990].

Многолетние исследования психологов, принадлежащих к культурно-исторической школе Л.С. Выготского, показывают, что механизмы отражения эволюционировали в сторону возрастающего орудийного и знакового опосредования [Коул М., 1997]. В других научных школах собраны факты, демонстрирующие вторичные проявления этой исторической тенденции: внутренне усложняясь, психика, как всякая система, становилась более устойчивой по отношению к непосредственным факторам внешней среды.

З. Фрейд [1998] заметил, что духовный мир первобытности напоминает клиническую картину заболеваний у современного европейца, с навязчивыми идеями, неврозами и страхами. В последующем психологи и историки культуры неоднократно подтверждали это наблюдение: многое из того, что сегодня считается психопатологическими проявлениями, нормативно для более ранних эпох [Поршнев Б.Ф., 1974], [Шемякина О.Д., 1994]. В специальной литературе бытует даже характерный термин «филогенетический инфантилизм». Чрезвычайная возбудимость, аффективность, быстрая смена настроений, сочетание жестокости с чувствительностью (истерики и обмороки при горестном стечении обстоятельств) – все это свойственно еще людям Средневековья [Хейзинга Й., 1988], [Арьес Ф., 1992], [Шкуратов В.А., 1994].

Через книгу упоминавшегося ранее американца Л. Демоза [2000] красной нитью проходит мысль о том, что история человечества в психологическом плане представляет собой путь от патологии к здоровью. Хотя такое суждение выглядит излишне безапелляционным, целый ряд историков культуры, психологов и нейрофизиологов приходят к похожему выводу о «сумеречном состоянии сознания» первобытных людей и корректировке психики в процессе исторического развития [Давиденков С.Н., 1949], [Поршнев Б.Ф., 1974], [Pfeiffer J.E., 1982], [Розин В.М., 1999], [Гримак Л.П., 2001]. Это характерная иллюстрация цитировавшейся ранее Поршневской формулы «переворачивание перевернутого»: расстройство нормальной животной психики обеспечило выживание ранних гоминид (см. разделы 2.5 – 2.7), а дальнейшее развитие культурных кодов замещало на новом витке диалектической спирали утерянные инстинкты.

Интересны также параллели между способами мышления, мировосприятия, эмоционального реагирования, человеческих отношений, даже речевого поведения в современных уголовных группировках и в архаических обществах [Самойлов Л.С., 1990], [Яковенко И.Г., 1994]. Впрочем, это уже, скорее, материал к теме следующего раздела, где обсуждается соотношение интеллектуального развития и ценностных ориентаций.

Не делая далеко идущих выводов, следует признать достаточно продуктивным и сравнение психики взрослых представителей ранних исторических эпох с психикой детей более поздней эпохи. Помимо отмеченных выше эмоциональных качеств, хорошо известен изоморфизм архаического и детского мышления – субъектность (любое событие связывается с чьим-то намерением), мифологическая апперцепция (собственные чувства, эмоции принимаются за свойства предмета); сопоставимы этапы интериоризации речи, становления образа «Я» и т.д. Наблюдения такого рода обобщены в форме социогенетического закона : подобно тому, как человеческий плод в утробе воспроизводит стадии биологической эволюции, индивидуальное развитие повторяет предыдущее развитие культуры. [1]

Думаю, изложенные соображения позволяют предварительно обозначить еще один, четвертый вектор исторической эволюции – рост социального и индивидуального интеллекта. Вместе с тем, во избежание недоразумений, следует уточнить некоторые детали.

Психологи, сопоставляя характеристики мышления ребенка и взрослого, ученика и профессионала, среднего носителя первобытной, неолитической и городской культур и т.д., различают интеллектуальные способности, интеллектуальную активность и когнитивную сложность. Между этими характеристиками имеются корреляции и зависимости (иначе не было бы ни индивидуального, ни исторического роста), но они не сводятся одна к другой.

Различие наглядно иллюстрирует пример шахматной партии между гроссмейстером и разрядником. Как показали специальные наблюдения (Н.В. Крогиус), первый гарантированно выигрывает у второго не за счет большей интеллектуальной активности и, возможно, не за счет лучших способностей – молодой шахматист может со временем и превзойти своего нынешнего соперника, – а за счет того, что оперирует более крупными информационными блоками. Там, где малоопытный игрок вынужден просчитывать массу деталей, ходов и ответов, гроссмейстер «интуитивно» видит ситуацию, причем часто интуиция проявляется через механизм эстетических предпочтений. Динамический образ ситуации аккумулирует опыт поколений шахматных мастеров, освоенный через большой индивидуальный опыт. Результаты грандиозной умственной работы «в снятом виде» присутствуют при оценке обстановки, прогнозировании и принятии решений, даже если квалифицированный шахматист осуществляет эти операции полуавтоматически.

Укрупнение информационных блоков обеспечивается механизмами семантических связей. Установлено, например, что кратковременная память удерживает 7±2 элементов, причем это нормативное количество неизменно при предъявлении букв или слов. Но при фиксированной методике расчета 7 слов, очевидно, содержат больше информации, чем 7 букв. Далее, вместо слов можно предъявлять короткие фразы, описывающие предметные образы, или каждое предложение (слово) может представлять хорошо известное испытуемому художественное произведение; специальная тренировка позволяет задействовать широкие ассоциативные отношения (мнемотехника) и т.д. Хотя элементный состав краткосрочной памяти ограничен, ее информационный объем способен возрастать в очень широком диапазоне.

Еще большим, практически неограниченным диапазоном обладают смысловые блоки долговременной памяти, в которой осуществляются операции «свертывания», «вторичного упрощения» и иерархического перекодирования информации. Как отмечал американский психолог Г.А. Миллер, выдающийся исследователь когнитив­ных механизмов, потенциал семантического перекодирования составляет «подлинный источник жизненной силы мыслительного процесса» (цит. по [Солсо Р.Л., 1996, с.180]).

Процедуры исторического наследования, свертывания информации, вторичного упрощения, иерархического перекодирования реализуются, конечно, не только в развитии шахматного искусства, но и в любой профессиональной деятельности и в обыденном поведении.

Если современный третьеклассник не научился пересказывать прочитанный про себя текст, его подозревают в умственной отсталости. Между тем первые личности, умевшие молча читать и понимать написанное, появились только в Греции VI – V веков до н.э. – изначально письмо предназначено только для чтения вслух – и являлись уникумами [Шкуратов В.А., 1994]. Почти две тысячи лет после того способность читать про себя считали признаком божественного дара (как у Августина), либо колдовства (такая способность служила доводом при вынесении смертного приговора!).

И надо сказать, это действительно была трудная задача, пока не появились пробелы между словами, знаки препинания, красная строка и прочие привычные для нас приспособления. Но с совершенствованием техники письма и обучения чтение про себя превратилось в рутинную процедуру, для овладения которой с возрастом более не требовалось ни гениальных задатков, ни многолетних тренировок. Мы не стали «умнее» или «талантливее», тем не менее, тысячелетия культурного опыта усилили интеллектуальную хватку, чего каждый из нас, как правило, не замечает и не ценит.

Школьник, легко перемножающий в тетради трехзначные числа, не подозревает о том, какие титанические усилия гениальных умов скрыты за каждым его привычным действием. Он едва ли помнит даже о собственных усилиях по овладению уже готовым алгоритмом. Ребенок почти автоматически производит операции, которые несколько столетий назад были чрезвычайно громоздкими и доступными лишь ограниченному кругу самых образованных людей [Сухотин А.К., 1971].

Впрочем, похоже, наши примеры устарели. Как сообщалось в печати, большинству абитуриентов в университеты США уже не под силу разделить 111 на 3 без помощи компьютера; это явное продолжение тенденции, наблюдаемой и в российской школе.

Печально, но приходится допустить, что наши внуки разучатся самостоятельно считать и читать линейный текст. Они освоят еще более опосредованные и продуктивные механизмы переработки информации, но, потеряв связь с электронным «протезом», почувствуют себя такими же беспомощными, как мы сами, оказавшись в джунглях без компаса, рации и ружья. Соответственно, владение навыками самостоятельного чтения или счета может стать для них такой же экзотикой, как для современного горожанина – охота с луком и стрелами или кладка домашней печи.

Так же и сеятель обычно не рефлексирует по поводу того, что брошенное в землю зерно когда-то даст всходы. В его мышлении, привычно отражающем многомесячные причинные связи, представлен набор выработанных культурным опытом аксиом, не требующих каждый раз специальных размышлений. Для сельскохозяйственной деятельности, заведомо более опосредованной, чем присваивающее хозяйство, требуются, соответственно, более сложные когнитивные структуры.

Когнитивная сложность [Kelly G.A., 1955], [Франселла Ф., Баннистер Д., 1987] – величина, определяемая не только интуитивно или внешним наблюдением, но и опытным путем. Она выражает «размерность» семантического пространства, т.е. количество независимых измерений, в которых субъект категоризует данную предметную область, либо степень дифференцированности, характерную для его мировосприятия вообще.

В.Ф. Петренко [1983], видный представитель культурно-исторической школы в психологии, изучал методом семантического дифференциала оценки сказочных персонажей дошкольниками с различным интеллектуальным развитием. Одному ребенку хороший Буратино видится по аналогии умным, послушным и т. д.; другой характеризует его как умного, доброго , но непослушного . Снежная Королева в восприятии первого ребенка представляет собой «склейку» негативных характеристик, второй оценивает ее как злую, жестокую , но красивую и т.д. В первом случае сознание одномерно, а с интеллектуальным развитием увеличивается число независимых координат когнитивного образа.

При специальном изучении данного феномена обнаруживается, что, с одной стороны, когнитивная сложность – величина переменная; она положительно зависит от знакомства с данной предметной областью и отрицательно – от силы переживаемого эмоционального состояния (см. раздел 2.7). С другой стороны, она является относительно устойчивой характеристикой индивида и группы (культуры или субкультуры). Замечено, например, что субъект, обладающий высокой когнитивной сложностью, столкнувшись с диссонантной информацией по поводу периферийной для него предметной области, склонен к разрушению стереотипа и созданию объемного образа, тогда как у когнитивно простого субъекта в аналогичной ситуации стереотип не разрушается, а только меняет модальность на противоположную: безусловно позитивное становится негативным и наоборот [Назаретян А.П., 1986-б], [Петренко В.Ф., 1988].

Когнитивно сложные люди легче понимают чужие мотивы, они более терпимы и вместе с тем более независимы в суждениях, легче переносят ситуации когнитивного диссонанса [Biery J., 1955], [Schrauger S, Alltrocchi J., 1964], [Marcus S., Catina A., 1976], [White C.M., 1977], [Кондратьева А.С., 1979], [Шмелев А.Г., 1983]. Метод построения семантических пространств используется и для изучения политико-психологической динамики. Например, в лонгитюдном исследовании В.Ф. Петренко и О.В. Митиной [1997] показано, как увеличивалась размерность политического сознания россиян с конца 80-х до середины 90-х годов.

Экспериментальная психосемантика пока не применялась в эволюционном ракурсе. Для сравнительного исследования культурно-исторических эпох потребуются дополнительные процедуры: более операциональное определение предмета и коррек-ция методик, позволяющих сопоставлять языки, текстовые массивы, сохранившиеся от прежних эпох, и интервью с живыми носителями различных культур. Такая работа представляется довольно трудомкой, но она могла бы дать количественную картину исторического возрастания когнитивной сложности.

При этом выяснится, что в отдельных предметных областях образы становились менее диверсифицированными, но за счет механизмов свертывания, вторичного упрощения и иерархических компенсаций (см. раздел 3.3) совокупные показатели сложности индивидуальных картин мира, вероятно, отразят эволюционную тенденцию.

Такое предположение наглядно иллюстрирует сопоставительно-лингвистический анализ. Языки первобытных народов очень богаты наименованиями конкретных предметов и состояний, но относительно бедны обобщающими понятиями. Лексически различаются падающий снег, свежевыпавший снег, талый снег и т.д., но отсутствует слово «снег»; различаются летящая, сидящая, поющая птица, но нет слова «птица» [2] . Грамматически языки Новой Гвинеи выглядят сложнее английского или китайского за счет того, что в них гораздо слабее выражена иерархическая структура выразительных средств [Diamond J., 1997].

Еще одним косвенным подтверждением сказанного могут служить выводы американских антропологов, изучавших информационную сложность культур: показано, что она сильно коррелирует с логарифмом числа обитателей крупнейшего из поселений и, следовательно, растет пропорционально численности социума [Chick G., 1997]. Правда, эти результаты прямо не касаются когнитивной сложности индивидуальных носителей той или иной культуры. Более существенный довод в пользу тезиса об историческом усложнении когнитивных структур дает анализ механизма творческих решений (см. раздел 3.2), результаты которого показывают, что рост инструментального потенциала так же сопряжен с увеличивающейся емкостью информационной модели, как и усложнение социальной организации.

Но здесь наступает очередь самой решительной антиэволюционной посылки: с развитием инструментального интеллекта, рационального мышления и абстрагирования люди разрушали изначальную гармонию отношений с природой и друг с другом, становились бездушнее и агрессивнее. Исследуя далее пятый и последний из выделенных векторов исторического развития, посмотрим, насколько справедливы подобные суждения.

[1] Л.С. Выготский [1960], подходя к формулировке этого закона, ссылался на Х. Вернера, который проводил явную параллель между онтогенезом и историей культуры.

[2] Из-за отсутствия обобщающих слов и абстрактных обозначений «первобытный человек, пользующийся изобразительным языком, мог мысленно оперировать лишь наглядными единичными образами отдельных предметов, но не мог оперировать ни общими понятиями, ни свойствами в отрыве от предметов, в которых это свойство обнаружено, что, безусловно, ограничивало его мыслительные возможности» [Оганесян С.Г., 1976, с. 69].

Работы выдающегося швейцарца Ж. Пиаже и его последователей показали, что имеется «связь между когнитивным и моральным “рядами” развития, причем ведущая роль в сопряженном движении принадлежит когнитивному “ряду”» [Воловикова М.И., Ребеко Т.А., 1990, с. 83]. Независимые кросс-культурные исследования также демонстрируют уменьшающуюся частоту силовых конфликтов по мере взросления детей как в современных, так и в первобытных обществах [Chick G., 1998], [Monroe R.L. et al., 2000].

Вывод о зависимости качества моральной регуляции от интеллекта не вызывал особых возражений до тех пор, пока дело касалось индивидуального роста. Но когда психолог Л. Колберг [Kohlberg L., 1981] попытался примерить концепцию морального развития к истории, даже убежденные сторонники социального эволюционизма стали упрекать автора в бездоказательности [Sanderson S., 1994].

Разбираясь в том, насколько возможны достоверные доказательства корреляции (или причинной зависимости) между развитием интеллекта и качеством человеческих отношений, самое время вернуться к расчетам и парадоксам, рассказом о которых начался вводный очерк этой книги. Напомню, в долгосрочной исторической тенденции, с ростом убойной мощи орудий и плотности проживания людей, процент жертв социального насилия от общей численности населения не только не возрастал, но и сокращался . В итоге, при современном оружии, высоком уровне концентрации и массе социальных противоречий, люди (в расчете на единицу популяции) убивают себе подобных реже, чем животные в естественных условиях.

Как отмечалось, указанные обстоятельства контрастируют с модным мифом о человеческой кровожадности и заставляют предположить наличие стабильно действующего, но исторически переменного фактора культуры, который компенсирует рост инструментальных возможностей. Что же это за фактор и как он действует? Почему люди, давно имея возможность перебить друг друга и разрушить среду своего обитания, до сих пор этого не сделали, и цивилизация на Земле, пройдя через множество критических фаз, все еще жива?

И еще один, более традиционный вопрос, которые часто задают себе философы [Danielson P., 1998]: отчего нормы морали и справедливости не были уничтожены естественным отбором?

Раскрою маленький секрет: логика нашего изложения в некотором отношении обратна той, по которой развивалось исследование. На самом деле расчеты жертв социального насилия проводятся для верификации следствий гипотезы, построенной на иных эмпирических основаниях.

Исходными, действительно, были вопросы о причинах наступающего кризиса и шансах на дальнейшее сохранение цивилизации. Но, исследуя прецеденты и механизмы обострения антропогенных кризисов в прошлом, я все более удивлялся тому, что общество на протяжении десятков тысяч (а если учесть предысторию, то сотен тысяч) лет демонстрирует столь высокую жизнеспособность, умудряясь противостоять как внешним (природным), так и внутренним колебаниям. Я убеждался, что факт продолжающегося существования цивилизации вовсе не так тривиален, как кажется в силу его очевидности, и не допускает тривиальных объяснений.

Наконец, обобщение многообразного материала культурной антропологии, истории и исторической психологии, так или иначе касающегося антропогенных кризисов и культурных революций, сложилось в цельную гипотезу. А именно, на всех стадиях социальной жизнедеятельности соблюдается закономерная зависимость между тремя переменными – технологическим потенциалом, качеством выработанных культурой средств регуляции поведения и устойчивостью социума. В самом общем виде зависимость, обозначенная как закон техно-гуманитарного баланса , формулируется следующим образом: чем выше мощь производственных и боевых технологий, тем более совершенные средства культурной регуляции необходимы для сохранения общества.

Дифференциация двух взаимодополнительных ипостасей культуры – материально-технологической и гуманитарно-регулятивной – восходит, по меньшей мере, к И. Канту [1980]. Различая культуру простых умений и культуру дисциплины, он отметил, что первая способна проложить дорогу злу, если вторая не составит ей надежного противовеса. Эти два параметра называют также инструментальной и гуманитарной культурой, говорят о технологическом и нравственном потенциалах общества, об информационно-энергетической асимметрии интеллекта и т.д. Нам здесь важно, не утопая в терминах, уяснить существо дела.

Обстоятельства жизни грациальных австралопитеков сложились так, что только развитие инструментального интеллекта давало им шанс на сохранение вида [История…, 1983]. Но, «когда изобретение искусственного оружия открыло новые возможности убийства, прежнее равновесие между сравнительно слабыми запретами агрессии и такими же слабыми возможностями убийства оказалось в корне нарушено» [Лоренц К., 1994, с.238].

Иначе говоря, этологический баланс, обеспечивающий относительную безопасность вида, остался в прошлом. Эффективность искусственных средств нападения быстро превзошла эффективность телесных средств защиты и инстинктивных механизмов торможения. Чрезвычайно развившийся интеллект, освобождаясь от природных ограничений, таил в себе новую опасность, но вместе с тем и резервы для совершенствования антиэнтропийных механизмов. Гоминидам удалось выжить, выработав искусственные (надынстинктивные) инструменты коллективной регуляции. Последствием первого в человеческой предыстории «экзистенциального кризиса» стало образование исходных форм протокультуры (см. разделы 2.6, 2.7).

Противоестественная легкость взаимных убийств образовала стержневую проблему человеческой истории и предыстории, которая (проблема) определяла формы социальной самоорганизации, духовной культуры и психологии на протяжении полутора миллионов лет. Существование гоминид (в т.ч. неоантропов), лишенное природных гарантий, в значительной мере обеспечивалось адекватностью культурных регуляторов технологическому потенциалу. Закон техно-гуманитарного баланса контролировал процессы исторического отбора, выбраковывая социальные организмы, не сумевшие своевременно адаптироваться к собственной силе. В разделе 2.6 будет показано, что он помогает причинно объяснить не только факты внезапного надлома и распада процветающих обществ, но и столь же загадочные подчас факты прорыва человечества в новые культурно-исторические эпохи.

Хотя закон сформулирован на основании разнородных эмпирических данных, он рассматривается пока как гипотетический. Верификация следствий гипотезы не ограничена сравнительным расчетом насильственных жертв. Еще одно следствие состоит в том, что плотность населения, которую способен выдержать данный социум, пропорциональна гуманитарной зрелости культуры и свидетельствует о количестве успешно преодоленных в прошлом антропогенных кризисов (см. далее).

Проверка, в общем, подтверждает и это предположение, однако в процессе работы было обнаружено неожиданное привходящее обстоятельство, которое относится к сфере не столько культуры, сколько популяционной генетики.

Выяснилось, что взрывообразное уплотнение населения после успешно преодоленных кризисов каждый раз обостряло естественный отбор. С концентрацией человеческой массы активизировались болезнетворные микроорганизмы и регулярно вспыхивали эпидемии, после которых вымирали индивиды и семьи, не обладавшие врожденным иммунитетом к определенным болезням. Таким образом, последовательно изменялся генофонд, который у граждан политически более сложных обществ отличается от генофонда их исторических предшественников и современников, живущих в примитивных обществах [Боринская С.А., 2004].

Сказанное имеет отношение к нашей теме постольку, поскольку ограничивает «чистоту эксперимента». Рост плотности населения и организационной сложности оказался связанным не только с совершенствованием механизмов сдерживания социальной агрессии – что следует из гипотезы техно-гуманитарного баланса, – но также с усиливающейся сопротивляемостью организма биологической агрессии. (По крайней мере, так происходило до ХХ века, на протяжении которого интенсивное и экстенсивное развитие антиинфекционных мер запустило обратный процесс: снижение естественной сопротивляемости человеческого организма от поколения к поколению).

Кроме того, разрабатывается аппарат, который, как мы ожидаем, позволит количественно оценивать устойчивость общества в зависимости от технологического потенциала и качества культурной регуляции.

Для построения исходных, сугубо ориентировочных формул мы различаем внутреннюю и внешнюю устойчивость. Первая (Internal Sustainability, Si ) выражает способность социальной системы избегать эндогенных катастроф и исчисляется процентом их жертв от количества населения. Вторая (External Sustainability, Se ) – способность противостоять колебаниям природной и геополитической среды.

Если качество регуляторных механизмов культуры обозначить символом R , а технологический потенциал символом T , то гипотезу техно-гуманитарного баланса можно представить простым отношением:

Si = f1 (R) / f2 (T)/I/

Само собой разумеется, что T > 0 , поскольку при нулевой технологии мы имеем дело уже не с социумом, а со «стадом», где действуют иные – биологические и зоопсихологические законы. При низком уровне технологий предотвращение антропогенных кризисов обеспечивается примитивными средствами регуляции, что характерно для первобытных племен. Очень устойчивым, вплоть до застойности, может оказаться общество, у которого качество регуляторных механизмов значительно превосходит технологическую мощь. Хрестоматийный пример такого общества – конфуцианский Китай. Наконец, рост величины в знаменателе повышает вероятность антропогенных кризисов, если не компенсируется ростом показателя в числителе.

Уравнение /I/ представляет собой пока не более чем наглядную схему. Чтобы оно превратилось в математическую формулу, позволяющую количественно оценивать устойчивость и предсказывать вероятность антропогенных катастроф, необходимо раскрыть структуры каждого из компонентов, методики и единицы для измерения и сопоставления величин. Так, величина R складывается, по меньшей мере, из трех компонентов: организационной сложности (внутреннего разнообразия) общества, информационной сложности культуры и когнитивной сложности ее среднего носителя (см. раздел 2.4). [1]

Последняя из названных составляющих наиболее динамична, и, как будет показано в разделе 2.7, именно ситуативное снижение когнитивной сложности под влиянием эмоций способно служить решающим фактором кризисогенного поведения. Добавлю, что внешняя устойчивость, в отличие от внутренней, является положительной функцией технологического потенциала:

Se = g (T…) /II/

Таким образом, растущий технологический потенциал делает социальную систему менее зависимой от состояний и колебаний внешней среды, но вместе с тем более чувствительной к состояниям массового и индивидуального сознания.

Фактические иллюстрации (а по существу, эмпирические основания) гипотезы техно-гуманитарного баланса частично приведены в следующих двух разделах. По всей вероятности, содержание гипотезы будет уточняться в дальнейших исследованиях и дискуссиях. Но совокупность фактов, лежащих в ее основе и уже полученных в процессе верификации, дают возможность выделить пятый вектор эволюции – совершенствование культурно-психологических механизмов сдерживания агрессии. Без этого все прочие векторы не могли бы образоваться, и сохранение жизнеспособности человечества при возрастающих численности, концентрации и технологическом потенциале было бы немыслимо: люди вели бы себя, в общем, так же «биологически рационально», как ведут себя животные и растения, либо давно пали бы жертвой «рациональности» природы.

Из биологии известны сценарии событий, следующих за ростом численности организмов и превышением ими приемлемой нагрузки на среду. «Так, дрожжевой грибок в тесте после вспышки активности отравляет среду жизни собственными выделениями и в следующей фазе переходит в… анабиотическое состояние… В более трагическом варианте группа клеток, выскользнувшая из-под пресса иммунной системы организма, развивается в раковую опухоль, губит хозяина и погибает с ним сама. Наконец, если сообществу мышей представляется возможность размножаться в ограниченном пространстве садка, то вступают в силу механизмы самоотторжения, вследствие чего плодовитость их снижается и кривая численности стабилизируется на максимально допустимом уровне» [Арманд А.Д. и др., 1999, с.185].

«Благодаря саморегуляции в лесном сообществе снимается проблема перенаселения. Хотя возможность перенаселения экосистемы заложена в потенциале плодовитости организмов, которая у многих видов исчисляется огромными величинами. Еще Ч. Дарвин подсчитал, что от пары слонов через 750 лет может получиться 19 млн. особей. Однако такого не происходит благодаря наличию саморегуляции численности: как только скорость размножения особей того или иного вида переходит критический уровень, резко повышается их смертность» [Минин А.Л., Семенюк Н.В., 1991, с.18].

Нормальная психологическая реакция животной популяции на переполнение экологической ниши – ослабление популяциоцентрического, родительского инстинктов и инстинкта самосохранения, соответственно, усиление внутривидовой агрессии и автоагрессии. Возникает так называемый феномен леммингов: сухопутные животные массами гибнут, бросаясь в воду, морские (киты, дельфины) выбрасываются на берег. В сочетании с голодом, снижением плодовитости и активизацией естественных врагов – хищников, болезнетворных организмов – эти факторы быстро сокращают популяцию.

Устойчивость биоценоза обеспечивается кольцами отрицательной обратной связи, колебательными контурами, которые принципиально описываются простой математической моделью «волки – зайцы». С увеличением численности волков на территории сокращается количество зайцев, влекущее за собой вымирание волков, лишившихся кормовой базы (экологический кризис), что, в свою очередь, обусловливает рост заячьего, а затем и волчьего поголовья. Умножение таких колец увеличивает совокупную устойчивость экосистемы. Поэтому в редких случаях кризис может разрешиться своевременным появлением нового вида и дополнительного звена в трофической цепи (рост внутреннего разнообразия).

Например, растения, предоставленные сами себе, постепенно захватывают весь пригодный для жизнедеятельности ареал, и с исчерпнием ресурсов экстенсивного роста конкуренция за пространство, за доступ к источнику света и за минеральные вещества почвы достигает предельного ожесточения. Сдерживающим фактором может стать появление в среде травоядных организмов. Но последние, оказавшись в благоприятной среде и быстро размножаясь, наращивают нагрузку на растительный мир, что рано или поздно опять приведет к экологическому кризису и, возможно, к установлению нового контура обратной связи (больше травоядных – меньше растений – меньше травоядных – больше растений). Далее нагрузка травоядных на растительную среду может регулироваться активностью хищников, у тех появляются еще более сильные враги и т.д.

Это до крайности упрощенная схема, которая, однако, в принципе отражает логику «прогрессивного» преодоления кризисов в природе: наращивание этажей агрессии, при котором разрушительная активность одних видов регулируется разрушительной активностью по отношению к ним со стороны других видов. Таким образом устанавливалась и самовоспроизводилась «природы вековечная давильня» (Н.А. Заболоцкий).

Развивающаяся культура освободила гоминид от целого ряда биологических и психологических зависимостей и вывела из-под пресса «вековечной давильни». Казалось бы, далее события должны были развиваться по сценарию раковой опухоли: гибель биоценозов вместе с поселившимися в них неподконтрольными «клетками». Часто так и происходило. Но в целом общество продолжало существовать, все глубже вторгаясь в естественный ход событий и подчиняя своим интересам природные циклы. Культура в своей материально-технологической ипостаси обеспечивала растущее население энергетическими ресурсами (пища, тепло и т.д.) и вместе с тем ограничивала возможности природы противопоставить непокорному виду еще более эффективного агрессора. В своей гуманитарно-регулятивной ипостаси она поддерживала внутренний контроль и социально безопасные (в конечном счете – полезные) формы сублимации агрессивности, растущей вследствие уплотнения и обусловленных этим психических напряжений. Гипотеза техно-гуманитарного баланса призвана объяснить сложно опосредованный характер отношений между этими параметрами социокультурного бытия, к чему мы далее вернемся.

Рассматривая конкретный характер механизмов ограничения и сублимации агрессии, важно избегать чрезмерных упрощений, которые имеют место при обсуждении этой проблемы. Соблазнительно, например, свести дело к развитию морали, а мораль трактовать в логике социологического утилитаризма («наибольшее счастье для наибольшего числа людей», по И. Бентаму). Такой подход подвергался справедливой критике [Сорокин П.А., 1992], которая служила поводом для развенчания эволюционной концепции вообще. В одной из дискуссий указывалось [Коротаев А.В., 1999] и на неосторожное высказывание автора этих строк, пытавшегося объяснить накопленные факты исторически возраставшей способностью к взаимопониманию и компромиссам.

Это требует очень серьезных уточнений в свете, по меньшей мере, одного масштабного обстоятельства «ближневосточно-европейской» истории: с победой мировых религий «эпоха терпимости полностью уходит в прошлое» [Дьяконов И.М., 1994, с. 70]. Фанатизм и неограниченная жестокость к иноверцам в раннем Средневековье отражает регресс нравственных ценностей в учениях Христа и Магомета по сравнению с великими моралистами Ближнего Востока, Греции, Индии и Китая в апогее Осевого времени. Разрушение храмов («языческих капищ»), избиение камнями статуй, нападения агрессивной толпы на философов – все это не случайно приняло массовый характер в раннехристианскую эпоху [Гаев Г.И., 1986]. Греки называли христиан словом «атеой» (безбожник) не только потому, что те игнорировали Пантеон, но и потому, что происходила реанимация первобытных схем мышления и поведения. «Военный фанатизм христианских и исламских завоеваний, вероятно, не имел прецедентов со времени образования вождеств и особенно государств» [Diamond J., 1999, p. 282]. Соответственно, и обеспеченное новыми религиями феодальное общество «характеризовалось кардинальным отступлением почти от всех элементов развитого римского общества к более архаичным формам» [Парсонс Т., 1997, с.55].

Но, признавая снижение уровня нравственного сознания в христианском и исламском вероучениях, я всегда отмечал [Назаретян А.П., 1994, 1996] и повторю здесь существенный момент. Переход от рациональных к сугубо эмоциональным аргументам, апелляция к примитивным чувствам страха и ожидания награды лишили идею морали исключительной элитарности, сделав ее доступной, хотя и в ущербном виде, массам рабов и варваров, выступивших на историческую сцену, но неспособных представить себе мир без конкретного Хозяина или Отца. Таким образом, спад первой волны Осевого времени способствовал растеканию ее вширь – распространению профанированных достижений гуманитарной мысли и расширению масштаба социальной идентификации: племенное размежевание уступало место Христову «мечу», разделившему людей по конфессиональному признаку. Но гребни волны остались на горизонте, сохраняя ориентир для будущих поколений, которые, через серию малых и больших «ренессансов», вновь восходили к критическому сознанию.

Судя по всему, в ретроспективе человеческих отношений действительно прослеживается возрастающая способность к компромиссам, но, из-за необходимости многочисленных оговорок по этому поводу, целесообразно включить ее в общий контекст.

В действительности, конечно, совершенствование регуляторных механизмов связано и с развитием морального и правового сознания, и со способностью усложняющейся социальной структуры разнообразить каналы «сублимации» агрессии, и с совершенствованием форм внешнего, в том числе полицейского и прочего силового контроля (на чем настаивал А.В. Коротаев [1999]). Но несомненно и то, что государство и его силовые органы всегда действуют в определенном пространстве ценностей, которые и составляют стержень эволюции регуляторных систем (см. [Алаев Л.Б., 1999-б]).

Обсуждая правомерность распространения обнаруженных психологами онтогенетических зависимостей на область социальной истории, мы неизбежно обращаемся к классической философской проблеме «разум – мораль». Сократ, один из первых ее исследователей, поставил знак тождества между знанием и добродетелью. Мудрец, а точнее, любитель мудрости, «философ» (ибо истинная мудрость есть достояние небес и смертным недоступна), способный предвосхищать отдаленные последствия, воздерживается от дурных поступков, которые, давая сиюминутную выгоду, в перспективе обернутся бульшим злом.

Философу не нужно каждый раз об этом задумываться и просчитывать все возможные события. Не нужны ему и плебейские сказки о божествах, произвольно вмешивающихся в ход событий, наказывающих и награждающих. Опыт приобщения к божественной мудрости представлен в сознании своеобразным агентом – демоном («даймоном»), который в зародыше отбраковывает дурные замыслы как заведомо вредоносные, хотя на первый взгляд (глупцу) они кажутся выгодными. Поэтому философ, заранее зная, «чего не делать», оставляет в пространстве выбора только деяния благие, т. е., в конечном счете, полезные. [2]

Как всякий первооткрыватель, Сократ несколько утрировал обнаруженную зависимость, чем облегчил критику в свой адрес со стороны современников, ближайших и отдаленных потомков. Сегодня психолог мог бы сказать, что великий грек переоценил степень рациональности человеческого выбора, а методолог – что он принял вероятностную (статистическую) закономерность за безусловную (динамическую). Тем не менее, существенная связь между навыком рационального мышления и качеством нравственного самоконтроля была уловлена гениально.

Мы отмечали, что когнитивная сложность повышает устойчивость психики к внешним стимулам и эмоциональным импульсам и уровень волевого контроля над спонтанными побуждениями. Люди с такими психологическими качествами делают более устойчивой социальную систему. Включить когнитивную сложность в структуру числителя формулы /I/ позволяет также то, что способность комплексно и в большем временнум интервале соотносить причины со следствиями, соответственно, действия с результатами, в конечном счете, сказывается на содержании целеориентаций и на качестве культурных ценностей. Поэтому пятый вектор исторического развития (назовем его ценностным) теснейшим образом сопряжен и с четвертым (интеллектуальным), и с тремя предыдущими: совершенствование механизмов сдерживания агрессии – абсолютно необходимое условие для усложнения организации, последовательного роста технологической мощи, численности и плотности населения.

Раскрывая опосредованную связь между когнитивной сложностью и способностью к ненасильственному поведению, психолог, разумеется, не видит перед собой субъекта, пребывающего в вечном состоянии рефлексии (хотя и такой феномен абулии, т.е. клинического безволия, описан в специальной литературе). Влияние интериоризованного опыта на человеческую деятельность объясняется механизмами послепроизвольного (постпроизвольного; послеволевого) поведения [Божович Л.И., 1981], [Назаретян А.П., 1986-а].

До сих пор это понятие использовалось только при анализе индивидуального развития, и суть его состоит в следующем. Те поведенческие выборы, которые в детстве проходили стадию мотивационного конфликта и волевого усилия и стабильно поощрялись извне, превращаются в устойчивые программы мышления и практической деятельности. Со временем культурно одобряемое поведение «приобретает видимость непроизвольного, даже импульсивного» [Божович Л.И., 1981, с. 27] и субъективно не переживается как конфликт между (грубо говоря) биологическими и социальными потребностями.

Советские психологи отслеживали этот процесс при воспитании «коллективизма» у школьников: если в младшем возрасте действие в ущерб эгоистическому интересу проходило стадию колебаний и требовало волевого усилия, то в подростковом возрасте у тех же детей «коллективистический мотив проявлялся даже в полностью непроизвольном поведении» [Власова Н.Н., 1974, с. 174]. Обыденное поведение социализованного человека является по преимуществу послепроизвольным, принимая иной характер в ситуациях, переживаемых как проблемные.

Легко заметить, что это, по сути дела, перевод философских умозрений Сократа на язык конкретной науки. Содержательно богатые смысловые конструкты, сохраняющие в снятом виде «знание» о возможных последствиях, сразу выбраковывают из паллиативного поля множество сиюминутно выгодных решений. Здесь по-прежнему уместна осторожная аналогия с опытным шахматистом, которому нет нужды перебирать все мыслимые варианты. Его интуиция («дочь информации»), опирающаяся также и на развитое эстетическое чувство, сохраняет в сфере внимания ограниченный набор перспективных ходов и продолжений. Оригинальные творческие решения строятся, как и в других случаях, на «выходе в метасистему» (см. раздел 3.2), но это уже метасистема по отношению к содержательно более богатой умственной модели.

Основной тезис этого и предыдущего разделов состоит в том, что сказанное об индивидуальном развитии с необходимыми уточнениями применимо к развитию историческому. Социальная память, усваиваемая растущей личностью через приобщение к культурным кодам, в снятом виде содержит опыт антропогенных катастроф и закрепляет исторически выработанный комплекс мыслительных и поведенческих программ.

Значит, по мере исторического развития люди все более ориентировались на нормы альтруизма? Вопрос наивный на фоне расхожих рассуждений о потере человека в джунглях городской культуры. Тем не менее, к нему регулярно возвращаются философы, психологи, экономисты и специалисты по теории систем [Heylighen F., Campbell D.T., 1995].

Наши собственные этнографические наблюдения и исторические сопоставления позволяют выделить, по меньшей мере, три параметра, из которых складывается альтруистическая ориентация: интенсивность, объем и стабильность.

Вероятно,интенсивность альтруистической установки в долгосрочной ретроспективе снижается. Еще Юлий Цезарь заметил, что дикари в массе своей храбрее цивилизованных легионеров, поскольку не так ценят индивидуальную жизнь и легче жертвуют ею ради коллектива; носители традиционной культуры охотнее жертвуют личными интересами, дабы угодить сородичу или тому, кто квалифицируется как «свой», проявляя более выраженную агрессивность ко всему «чужому».

Вместе с тем исторически увеличиваются объем альтруистической идентификации – величина и разнородность группы, к представителям которой личность способна проявлять сочувствие, – а также стабильность – показатель гарантированной готовности воздержаться от сиюминутных желаний в интересах общества.

В заключение раздела замечу, что совершенствование механизмов социальной регуляции, выстраивающееся в единый вектор на больших временны х дистанциях, при ближайшем рассмотрении представляет собой линию, изломанную в еще большей степени, чем остальные векторы. Изломы во многом связаны с периодическими разбалансировками инструментального и гуманитарного интеллекта, которые, в соответствии с формулой /I/ , обусловливают критическую потерю социальной устойчивости.

Анализ таких ситуаций и их последствий (см. раздел 2.6) убеждает: вопреки сетованиям философов и моралистов, человечество училось на опыте истории. У нас еще будет возможность убедиться, что решающие послекризисные изменения в общественном сознании становились по большому счету необратимыми и поразительно похожие «ошибки» совершались уже на новом уровне.

Предваряя следующий раздел и продолжая «педагогическую» аллегорию, добавлю к ней еще один штрих. История – жестокая учительница, обладающая, к тому же, своеобразным вкусом. Она не выносит двоечников, безжалостно выставляя их за дверь, но не жалует и отличников. Последних она отсаживает на задние парты: общества, у которых «мудрость» превышает «силу», впадают в длительную спячку (кто-то заметил, что «счастливые народы не имеют истории»), и выводят их из нее, часто весьма бесцеремонно, ближние или дальние, драматически бодрствующие и потому развивавшиеся соседи. Именно непутевые, но худо-бедно успевающие троечники и служат основным материалом для воспитательной работы Истории…

[1] Предлагается выделить и еще ряд компонентов [Акопян А.С., 2001].

[2] Одновременно с Сократом на противоположном краю цивилизационной ойкумены ту же проблему осмысливал Конфуций. Его концепция не столь бескомпромиссно рационалистична, но, в общем, созвучна сократовской. Место греческого даймона в ней занимает чувство жень – гуманности, человеколюбия, совести, – которое присуще благородному мужу, но не простолюдину, и выражается максимой: «Чего не хочешь себе, того не делай другим». Оба учения элитарны и антимифологичны, так как апеллируют к высокоразвитому сознанию и не связывают преимущество благих поступков с потусторонними санкциями. Этим они решительно отличаются как от предшествующих, так и от позднейших религиозно-мифологических аргументов с их лукавым прагматизмом кары и воздаяния.

В период вьетнамо-американской войны к первобытному охотничьему племени горных кхмеров попали американские карабины. Освоив новое оружие, туземцы за несколько лет истребили фауну, перестреляли друг друга, а оставшиеся в живых спустились с гор и деградировали [Пегов С.А., Пузаченко Ю.Г., 1994].

Этнографическая литература полна примерами подобного рода, которые, с точки зрения обсуждаемой модели, представляют собой артефакты. Процессы форсированны, сжаты во времени, а причины и следствия легко отследить, поскольку социум перескакивает сразу через несколько исторических фаз, оставляя глубокий разрыв между «технологией» и «психологией». В аутентичной истории таких резких перескоков через фазы обычно не происходит, и диспропорции между уровнями инструментального и гуманитарного интеллекта («силой» и «мудростью») не столь выражены. Поэтому связи причин со следствиями сложны, запутаны и растянуты на века, а в ранней истории и на тысячелетия. Каузальная схема аналогична, но выявить ее можно только при внимательном анализе, обеспеченном соответствующим рабочим инструментарием.

Для этого необходимо, прежде всего, разобраться с красивым греческим словом «кризис» (буквально – поворотный пункт, исход), поскольку оно сделалось в последнее время чересчур популярным и оттого начало терять предметное содержание.

Действительно, в жизни всегда имеют место реальные или надуманные проблемы, частные неудачи и поводы для неудовлетворенности, которые, если сильно захотеть, можно назвать кризисами. Кризис обнаруживают даже в высшем образовании постсоветской России, несмотря на взрывной рост числа вузов и студентов.

Один известный культуролог доказывал, что отношения между обществом и природой, будучи изначально кризисными, остаются таковыми по определению. Подобно тому, как, по версии выдающегося физиолога Г. Селье [1972], сама жизнь представляет собой имманентный стресс, периодически только усиливающийся и относительно ослабевающий.

Сказанное, в общем, справедливо постольку, поскольку устойчивое неравновесие – это такое состояние системы, которое требует непрерывного противодействия уравновешивающему давлению среды. Но рано или поздно в существовании неравновесной системы наступает фаза опасного снижения устойчивости, когда, в силу изменившихся внешних или внутренних условий, наработанные ранее шаблоны жизнедеятельности способны привести к ее разрушению . Такую фазу мы и выделяем при помощи термина кризис.

Разрешением кризиса становится либо катастрофическая фаза – разрушение системы, – либо смена среды обитания, либо выработка качественно новых шаблонов (механизмов) жизнедеятельности.

Анализ массива ключевых эпизодов социальной и биосферной истории позволил выделить три типа кризисов по соотношению внешних и внутренних причин.

Экзогенные кризисы происходят из-за относительно случайных (не зависящих от системы) событий в среде: колебаний солнечной, геологической активности, местных или глобальных изменений климата, космических катаклизмов, появления агрессивных кочевников и т.д. Эндогенные кризисы обусловлены сменой периодов генетической программы или исчерпанием программы в целом. Наконец, смешанные кризисы эндо -экзогенного происхождения вызваны изменениями среды, спровоцированными собственной активностью системы – чаще всего тем, что экстенсивный путь развития зашел в тупик.

Экзогенные кризисы играют немаловажную, хотя, по большей части, косвенную роль в эволюции. Например, в истории биосферы природные катаклизмы приводили к гибели видов животных, достигших особенно крупных размеров за спокойные периоды (согласно правилу Копа), освобождая экологические ниши для новых организмов [Будыко М.И., 1984], [Бердников В.А., 1991]. В социальной истории изменение климатических и прочих условий влекло за собой разрушение и гибель одних обществ (не сумевших из-за чрезмерной специализации перестроить мышление и деятельность сообразно новым обстоятельствам), к расцвету других обществ и обновлению технологий [Гудожник Г.С., Елисеева В.С., 1988].

В целом, однако, кризисы преимущественно внешнего происхождения малопродуктивны: они дают импульс смене структур и функций, которая, как правило, не сопровождается качественными усложнениями.

Роль эндогенных кризисов в эволюции менее ясна. В возрастной психологии давно и продуктивно изучаются кризисы на различных этапах онтогенеза ([Божович Л.И., 1968], [Mussen P. et al., 1979] и др.), но трудно даже представить себе корректную постановку вопроса о влиянии индивидуальных возрастных кризисов (в том числе, генетически запрограммированного старения и смерти) на историю общества. В свое время бытовала модная, но, к сожалению, маловразумительная концепция Л.Н. Гумилева [1993], объяснявшая исторические события всплесками и исчерпанием поступающей из космического пространства энергии этносов (этносы трактовались как закрытые энергетические системы) [1].

В биологии издавна существует гипотеза, согласно которой предельный срок жизни вида ограничен конечным числом поколений и обратно пропорционален морфологической сложности [Федоренко Н.П., Реймерс Н.Ф., 1981]. Данная гипотеза могла бы объяснить тот факт, что более 99% существовавших на Земле видов вымерли еще до появления человека [Аллен Дж., Нельсон М., 1991]; разумеется, это имело бы прямое отношение к биосферной сукцессии, а значит, и к глобальной эволюции.

Но гипотеза не популярна среди специалистов, и, во всяком случае, классические концепции эволюции отдавали явный приоритет «ударным» гипотезам, объяснявшим смены видового состава биосферы сугубо внешними факторами: изменением конфигурации материков, горообразованием, климатическими изменениями, переменами химизма среды, падениями метеоритов и т.д. [Давиташвили Л.Ш., 1969].

Наибольший интерес для эволюционной модели представляют кризисы эндо-экзогенного типа, которые вообще игнорировались до появления теории систем и синергетики [Буровский А.В., 2000]. Будучи спровоцированы активностью неравновесной системы, они углубляются при внешне самых благоприятных обстоятельствах и, хотя при обострении сопровождаются столь же катастрофическими событиями, как и экзогенные кризисы, и чаще всего остаются бесплодными, тем не менее, способны продуцировать качественные структурные и функциональные изменения.

Синергетический аспект кризисов такого типа мы рассмотрим в разделе 2.8. Здесь же добавим, что, поскольку они обусловлены внутренней логикой развития и чреваты переходами к дальнейшему качественному развитию, их можно также назвать эволюционными. К числу эволюционных (эндо-экзогенных) относятся, конечно, и все антропогенные кризисы.

В этом и в предыдущем разделах приводились простейшие примеры непродуктивных эволюционных кризисов: дрожжевой грибок в тесте, раковые клетки и даже первобытное племя с современным оружием – недостаточно сложные системы, чтобы из тупика экстенсивного развития выйти на стабилизацию или, тем более, на интенсивный путь. Модельной иллюстрацией может служить лабораторный эксперимент в чашке Петри. Несколько бактерий, помещенных в сосуд с питательным бульоном, безудержно размножаются, а затем популяция задыхается в собственных экскрементах. Это наглядный образ поведения живого вещества. Пока «инструментальные» возможности превосходят сопротивление среды, популяция захватывает доступное жизненное пространство, подавляя в меру сил всякое противодействие и внешнее разнообразие и стремясь уподобить среду себе [Сухомлинова В.В., 1994].

В естественных условиях обостряющиеся экологические кризисы разрешаются при помощи отработанных за миллиарды лет механизмов динамического уравновешивания. Это, в конечном счете, вопреки стремлению каждого из агентов, повышает совокупное разнообразие биоценоза, устойчивость которого сочетается с весьма изменчивыми условиями жизни каждой популяции (колебательные контуры в системе «хищник – жертва» и т.д.).

Культура, в ее материальной и регулятивной ипостасях, изначально ориентирована на освобождение от спонтанных колебаний среды. Человеческие сообщества, в отличие от животных, не ведут себя так прямолинейно, как колония бактерий в чашке Петри, до тех пор, пока роль сопротивляющейся среды выполняют культурные регуляторы. [2] Но нарушение баланса между возросшими технологическими возможностями и прежними механизмами регуляции способно в корне изменить обстановку. По формуле /I/ , оно снижает внутреннюю устойчивость общества, но надвигающаяся угроза замечается не сразу.

Наоборот, превосходство инструментального интеллекта над гуманитарным влечет за собой всплеск экологической и (или) геополитической агрессии. Недостаточность культурных сдержек делает поведение социума по существу подобным поведению биологической популяции, причем к естественным импульсам экспансии добавляется сугубо человеческий фактор – возрастание потребностей по мере их удовлетворения.

Собственно психологический аспект этого процесса подробнее рассмотрен в разделе 2.7. Здесь же отмечу, что рано или поздно экстенсивный рост наталкивается на реальную ограниченность ресурсов. Те ресурсы, которые при умеренной эксплуатации естественным образом возобновимы, с усилением эксплуатации требуют для возобновления искусственных затрат: обозначаются признаки антропогенного кризиса. Далее, если необходимые затраты своевременно не предприняты, с исчерпанием ресурсов часто наступает катастрофическая фаза – общество гибнет под обломками собственного декомпенсированного могущества.

Как показывает специальный анализ, большинство племен, государств и цивилизаций в близком и отдаленном прошлом погибли не столько из-за внешних причин, сколько оттого, что сами подорвали природные и организационные основы своего существования. Вторжения же извне, эпидемии, экологические катаклизмы или внутренние беспорядки при этом довершали саморазрушительную активность социального организма, подобно вирусам и раковым клеткам в ослабленном биологическом организме.

В ряде специальных историко-географических книг [Григорьев А.А., 1991], [Global… 2002] собраны данные о печальной судьбе многих обществ, не сумевших предвидеть долгосрочные последствия хозяйственной деятельности. При всех конкретных вариациях события развивались по простой схеме: нарастающее вторжение в биогеоценоз → разрушение ландшафта → социальная катастрофа.

Исследователи также отмечают, что разрушение империй часто «наступает в момент расцвета» [Клягин Н.В., 1987], если их экстенсивный рост обгоняет рост внутреннего разнообразия. А.В. Коротаев [1997], со ссылками на американских авторов, иллюстрировал сходную мысль фактами из истории Османской империи и Империи ацтеков. А. Тойнби привел множество примеров, демонстрирующих обратную зависимость между «военным и социальным прогрессом», и недоумевал по поводу того, что сказанное относится также и к производственным орудиям. «Если проследить развитие сельскохозяйственной техники на общем фоне эллинистической истории, то мы обнаружим, что и здесь рост технических достижений сопровождался упадком цивилизации» [Тойнби А., 1991, с. 231]. В целом же за усилением власти над природой чаще всего следовали «надлом и распад» (с. 335).

В последние годы международный опыт кризисных ситуаций скрупулезно исследуется учеными, принадлежащими к школе социоестественной истории. Если лидер школы Э.С. Кульпин [1996] делает основной акцент на «вызовах» природы и «ответах» общества, то у его последователей интерес переключился на развитие событий по схеме: «вызов» человека → «ответ» природы → «ответ» человека [Люри Д.И., 1997], [Пантин В.И., 2001].

Открытые историками факты надлома социальных систем вследствие развития технологий настолько обильны, что часто служат аргументом для отрицания единой общечеловеческой истории, а также для тотального технологического пессимизма.

Но гипотеза техно-гуманитарного баланса вовлекает в сферу внимания не только факты саморазрушения социальных систем. Случаев конструктивного разрешения антропогенных кризисов в истории значительно меньше, зато именно они были вехами в становлении и развитии цивилизации. В ряде случаев, когда кризис охватывал обширный культурно насыщенный регион с высоким уровнем внутреннего разнообразия, его обитателям удавалось найти кардинальный выход из тупика. Каждый раз это обеспечивалось комплексом необратимых социальных и психологических изменений, которые и выстраивались в последовательные эволюционные векторы.

Таких прорывов в истории и предыстории человечества удалось выявить и описать не менее шести. Возможно, в действительности их было больше, но ненамного. Например, Э. Тоффлер [Toffler Al., 1980] выделяет три комплексных исторических революции, Ф. Спир [Spier F., 1996] – четыре; К. Ясперс [1991] усмотрел в прошлом только одну настоящую революцию, но такая «зашоренность» позволила ему впервые подробно описать переворот Осевого времени.

Стоит также отметить, что до сих пор ученые, работающие над данной проблематикой, либо ограничивались описанием революционных перемен, не касаясь их причин и предпосылок, либо оставляли этот вопрос будущим исследователям. Так, Ясперс сформулировал «загадку одновременности»: каким образом столь грандиозные и однотипные культурные трансформации, как переход к Осевому времени, могли произойти за исторически краткое время на огромном географическом пространстве от Иудеи и Греции до Китая?

Предложенная гипотеза позволяет перейти от описания событий к причинному объяснению эпохальных переломов, обратив внимание на то, что каждому из них предшествовал масштабный антропогенный кризис. Тем самым концептуальная интрига ненасилия становится еще немного понятнее. Люди пока не истребили друг друга и не разрушили природу благодаря тому, что, проходя через горнило драматических кризисов, они в конечном счете адаптировали свое сознание к растущим технологическим возможностям.

Здесь уместно вернуться к утверждению известного историка культуры Г.С. Померанца [1991] и к фрагменту из поэмы М.А. Волошина «Путями Каина» [1989], приведенным в эпиграфах к предыдущему и к настоящему разделам. Если бы человечество не выполняло «с грехом пополам» более и более трудные задачи, которые ставит перед ним растущее могущество, то «все бы давно развалилось»; причем каждый раз жизнь жестоко учила людей, «как слепых щенят», мыслить, действовать и относиться друг к другу в соответствии с новообретенной силой…

Пунктирно обозначим переломные эпизоды общечеловеческой истории, когда глобальные (по своему эволюционному значению) антропогенные кризисы завершались прорывом в новые культурные эпохи. Названия всех революций приведены в кавычках, поскольку некоторые из терминов пока не устоялись, хотя все они встречаются в специальной литературе. Подробнее эти эпизоды описаны в работах [Назаретян А.П., 1994, 1996, 2002], [Nazaretyan A.P., 2003], снабженных подробным ссылочным аппаратом, а также в разделе 2.7.

1. «Палеолитическая революция» (0,7 – 1,2 млн. лет назад) – появление стандартизированных орудий, начало систематического использования огня и, возможно, переход большинства гоминид от преимущественно собирательного к охотничьему образу жизни. Первичное формирование в нижнем палеолите надынстинктивных протокультурных регуляторов, ограничивших агрессию внутри стада за счет переноса ее на «чужаков».

Имеются основания полагать, что решающим фактором стало развившееся у некоторых представителей Homo habilis воображение и обусловленные этим невротические страхи. Боязнь мертвецов, которым приписывалась способность мстить обидчику, не только сдерживала агрессию, но и стимулировала противоестественную заботу о беспомощных сородичах.

Искусственное ограничение агрессии служило условием выживания ранних гоминид, столкнувшихся с экзистенциальным кризисом антропогенеза: как отмечалось в разделе 2.5, убойная сила оружия (галечные отщепы, кости, палки) несоразмерна прочности черепа и, главное, силе инстинктивного торможения. Выжили те немногие стада, в которых сформировались дополнительные, сверхприродные факторы регуляции отношений. В них сохранилось и продолжало развиваться семейство гоминид (см. раздел 3.1).

2. «Верхнепалеолитическая революция», или «культурная революция кроманьонцев» (30-35 тыс. лет назад), – переход от среднего к верхнему палеолиту с окончательным вытеснением неандертальцев. Многократно возросла продуктивность использования каменного сырья, резко увеличилась доля орудий из кости и рога (что дало людям относительную независимость от природных источников кремня); заметно усовершенствовались знаковые системы коммуникации, включая членораздельную речь, появились двухмерные изображения (наскальные рисунки)…

Почему палеоантропы, создавшие развитую культуру Мустье и десятки тысяч лет доминировавшие над своими современниками неоантропного типа (протокроманьонцами), оказались теперь не способны им эффективно противостоять? Приходится предположить, что культура Мустье в тот момент переживала тяжелый кризис, хотя содержание его не совсем ясно.

Известны две гипотезы, касающиеся данного вопроса, и обе хорошо согласуются с гипотезой техно-гуманитарного баланса.

Одна построена на том факте, что значительная вариативность материальной культуры неандертальцев сочетается с отсутствием следов «духовной индустрии». Свобода выбора физических действий при недостатке духовных регуляторов (неразвитость анимистического мышления характерного для культур верхнего палеолита) порождала невротический синдром, который проявлялся в асоциальном поведении со «всплесками неуправляемой агрессивной энергии» [Лобок А.М., 1997, с.433]. Еще одна гипотеза [Реймерс Н.Ф., 1990] связывает кризис позднего Мустье с экологией: неандертальцы додумались выжигать растительность, увеличивая тем самым продуктивность ландшафтов, но это привело к губительному для них сокращению биоразнообразия.

3. «Неолитическая революция» (X – VIII тыс. до н.э.) – переход от высокозатратного присваивающего (охота, собирательство) к производящему хозяйству (земледелие, скотоводство), сопровождавшийся сменой нормативного геноцида и людоедства зачаточными формами коллективной эксплуатации. Образование вождеств (chiefdom ), объединивших сельскохозяйственные и «воинственные» племена в многотысячные сообщества, где исключалась исконная враждебность первобытного человека к любому незнакомцу.

Глубокая комплексная перестройка стала ответом на кризис верхнего палеолита, предельно обострившийся из-за небывалого развития охотничьих технологий, которое привело к истреблению популяций и целых видов животных и ужесточению межплеменной конкуренции. В процессе верхнепалеолитического кризиса предшествовавший ему демографический рост сменился резким сокращением населения, и лишь с освоением сельскохозяйственных приемов население вновь стало быстро расти.

4. «Городская революция» (V – III тыс. до н.э.) – образование крупных человеческих агломераций, строительство ирригационных каналов, появление письменности и первых правовых документов, регламентировавших сосуществование при высокой концентрации и согласованной деятельности сообществ, объединявших сотни тысяч человек.

Последовала за распространением бронзовых орудий, очередным демографическим взрывом и обострением конкуренции за плодородные земли и животноводческие угодья [Illustrated… 1995].

5.«Революция Осевого времени» (середина I тыс. до н.э.): в передовых, но еще слабо связанных между собой обществах за очень короткий промежуток времени появились мыслители, политики и полководцы нового типа – Заратуштра, иудейские пророки, Сократ, Будда, Конфуций, Кир, Ашока, Сунь-цзы и др., – преобразовавшие до неузнаваемости облик человеческой культуры. В ту эпоху авторитарное мифологическое мышление впервые стало вытесняться мышлением критическим, оформились общие представления о добре и зле, о личности как суверенном носителе морального выбора, сформировалась высшая инстанция индивидуального самоконтроля – совесть как альтернатива безраздельно доминировавшей прежде богобоязни. Изменились цели и методы ведения войны: количество жертв перестало служить мерилом боевого мастерства и предметом похвальбы, примитивное насилие и террор частично уступали место приемам агентурной разведки и «политической демагогии»…

Осевому времени предшествовало вытеснение дорогостоящего, тяжелого (подвластного лишь физически очень сильному мужчине) и хрупкого бронзового оружия стальным, более дешевым, легким и прочным, что позволило заменить профессиональные армии своего рода народными ополчениями. В результате вуйны сделались чрезвычайно кровопролитными, а это при сохранении прежних ценностей и норм грозило крахом наиболее развитых обществ. Таким образом, духовная революция Осевого времени стала ответом культуры на опасный разрыв между новообретенной технологической мощью и качеством выработанных предыдущим историческим опытом механизмов сдерживания.

(Указанные стадии, хотя и с хронологическим отставанием, успели пройти также и изолированно развивавшиеся культуры Америки. Имеются свидетельства того, что появление европейских завоевателей застало передовые общества обоих американских континентов в состоянии глубокого кризиса и в преддверии духовной революции аналогичной Осевому времени [Семенов С.И., 1995]. Аборигены же другого изолированно развивавшегося континента – Австралии – сохранили образ жизни, культуру и психологию палеолита, не успев пережить верхнепалеолитический кризис, неолитическую революцию и т.д.)

6. «Промышленная революция» – внедрение «щадящих» технологий механизированного производства с более высокой удельной продуктивностью. Сопровождалась и предварялась развитием и распространением идей гуманизма, равенства, демократии, международного и индивидуального права, становлением ценностного отношения к феноменам войны и мира.

Промышленной революции предшествовал затяжной кризис сельскохозяйственной культуры в Западной и Восточной Европе (XII – XVIII века) с бесконтрольным ростом, разрушением экосистем, массовыми смертоносными эпидемиями. Развитие сельскохозяйственных технологий обернулось очередным эволюционным тупиком, как задолго до того – развитие охотничьих технологий.

В свою очередь, становление промышленного производства, повысив энергетическую мощь человеческого усилия, дало новый импульс демографическому росту, экологическим и геополитическим амбициям. Как и прежде, разрешение одного кризиса стало началом дороги к следующему…

7. «Информационная революция»? Уже в середине ХХ века пришло ощущение того, что планетарная цивилизация приближается к очередному кризису, и обстоятельства его могут быть принципиально описаны схемой техно-гуманитарного дисбаланса. За сто лет энергетическая мощь оружия возросла в миллион раз (!). Интеллект достиг такого операционального могущества, что выработанные в предыдущем историческом опыте средства сдерживания перестали отвечать новым требованиям; носитель разума опять сделался смертельно опасным для самого себя…

Итак, человеческое сознание исторически последовательно («прогрессивно») эволюционировало, восстанавливая нарушавшийся культурный баланс. Тем любопытнее обстоятельство, которое обнаружено при изучении деятельности, предшествующей обострению кризисов. А именно, предкризисные фазы экстенсивного роста сопровождаются однотипными психическими состояниями, процессами и механизмами, которые во многом инвариантны по отношению к культурно-историческим особенностям населения.

Соответственно, как будет показано в следующем разделе, по психологическим симптомам возможно диагностировать приближение кризиса тогда, когда экономические, политические и прочие признаки еще свидетельствуют о растущем социальном благополучии.

[1] Мы используем введенное этим автором в историческую социологию понятие пассионарности, но в несколько ином контексте. Я исхожу из того, что описанный Гумилевым феномен принадлежит сфере информатики, а не энергетики, и является свойством не этносов, а идеологий [Назаретян А.П., 1996].

[2] Иногда эти регуляторы ужасают наблюдателя из другой культуры, но обеспечивают стабильное пребывание социума в экологической нише. Ранее (в Очерке I) указывалось на характерный для первобытных племен способ сохранения демографической устойчивости – систематическое истребление «лишних» младенцев, особенно женского пола, и кастрация. Кроме того, в некоторых племенах условием для вступления в брак служит убийство или кастрация взрослого иноплеменника и т.д. [Столярова Т.Ф, 1995].

Рассмотрим пристальнее ряд переломных эпизодов истории из числа тех, которые обозначены в предыдущем разделе и которые можно назвать «оптимистическими трагедиями». Это поможет отследить характерные черты не только предкризисной культуры, но и культуры, сумевшей преодолеть последствия кризисного развития. Сразу оговорюсь, что здесь и далее речь идет только о внутренней логике событий и такая модель не исключает влияние привходящих факторов, вплоть до космических, на биоэнергетику и на ход социальных процессов.

…Начав регулярно использовать искусственные орудия, ранние гоминиды, как отмечалось, в корне нарушили характерный для позвоночных этологический баланс. Доля смертоносных конфликтов возросла настолько, что стала несовместимой с дальнейшим существованием популяций. Стада хабилисов (Homo habilis ), в которых преобладали особи с нормальной животной психикой, вымирали, не справившись с экзистенциальным кризисом. Вероятно, именно из-за этого, по свидетельству археологов, «на полосу, разделяющую животных и человека, много раз вступали, но далеко не всегда ее пересекали» [Кликс Ф., 1985, с.32].

В итоге, как показывают исследования на стыке археологии, этнографии, культурной антропологии, психологии и нейрофизиологии [Давиденков С.Н., 1947], [Pfeiffer J.E., 1982], [Розин В.М., 1999], [Гримак Л.П., 2001], [Назаретян А.П., 2002], удивительным образом изменилось направление отбора: произошла экспансия истероидных психастеников с повышенной лабильностью, внушаемостью, противоестественно развитым воображением и склонностью к невротическим страхам. В немногих стадах, где преобладали особи подобного типа, сформировались первые искусственные (надынстинктивные) механизмы торможения внутривидовой агрессии, адекватные искусственным орудиям убийства. Таким механизмом стала некрофобия – патологическая боязнь покойников, которым приписывалась способность к произвольным действиям.

Невротический страх посмертной мести не только ограничил убийства внутри стада, но также стимулировал биологически нехарактерную заботу об искалеченных и нежизнеспособных сородичах и ритуальное обращение с мертвым телом (первым археологическим свидетельством этого служит вероятное связывание конечностей покойника синантропами [Teilhard de Chardin P., Young C.C., 1933]). Судя по всему, он стал исходной клеточкой, из которой в последствии развилось все богатство духовной культуры человечества…

…Тысячелетия верхнего палеолита ознаменованы беспрецедентным развитием «охотничьей автоматики» и дистанционного оружия. Люди научились рыть хитроумные ловчьи ямы, изобрели копья, дротики, копьеметалки, лук со стрелами [Семенов С.А., 1964], [История…,1983]. Это создало весьма благоприятные условия для демографического роста и распространения человечества по территории Земли. Население достигло 4 – 7 млн. человек [McEvedy C., Jones R., 1978], [Snooks G.D., 1996], не знавших иных способов хозяйствования кроме охоты и собирательства. Поскольку же для стабильного прокорма одного охотника-собирателя требуется территория в среднем 10 – 20 кв. км, то ресурсы планеты приближались к исчерпанию.

Но дело не только в демографическом росте (который сам становится функцией соотношения технологии и психологии). Археологам открываются следы настоящей охотничьей вакханалии верхнего палеолита. Если природные хищники, в силу установившихся естественных балансов, добывают, прежде всего, больных и ослабленных особей, то оснащенный охотник имел возможность (и желание) убивать самых сильных и красивых животных, причем в количестве, далеко превосходящем биологические потребности. Обнаружены целые «антропогенные» кладбища диких животных, бульшая часть мяса которых не была использована людьми [Аникович М.В., 1999], [Буровский А.М., 1998], [Малинова Р., Малина Я., 1988].

Жилища из мамонтовых костей строились с превышением конструктивной необходимости, с претензией на то, что теперь называется словом «роскошь». В Сибири на строительство одного жилища расходовались кости от 30 до 40 взрослых мамонтов плюс множество черепов новорожденных мамонтят, которые использовались в качестве подпорок и, видимо, в ритуальных целях. В Восточной Европе около жилища иногда находят ямы-кладовые мамонтовых костей с непонятным назначением. Загонная охота приводила к ежегодному поголовному истреблению стад. Сравнительно меньшее значение в тот период имело сокращение лесов вследствие вырубки и применения огня [Минин А.А., Семенюк Н.В., 1991].

По мнению многих палеонтологов, активность человека стала решающим фактором исчезновения с лица Земли мамонтов и целого ряда других животных. Самые первые признаки уничтожения мегафауны фиксируются уже около 50 тыс. лет назад в Африке, но настоящего беспредела этот процесс достиг около 20 тыс. лет назад в Евразии и около 11 тыс. лет назад в Америке [Karlen A., 2001]. Искусные охотники верхнего палеолита впервые проникли на территорию Америки, быстро распространились от Аляски до Огненной Земли, полностью истребив всех крупных животных, в том числе слонов и верблюдов – стада, никогда прежде не встречавшиеся с гоминидами и не выработавшие навыки избегания этих опаснейших хищников [Будыко М.И., 1984]. Истреблением мегафауны сопровождалось и появление людей в Океании и Австралии [Diamond J., 1999]. В общей сложности с лица Земли тогда исчезло до 90% крупных животных, причем каждый из исчезнувших видов успел прежде благополучно пережить не менее 20 глобальных климатических циклов плейстоцена (см. об этом также подраздел 3.1.2).

Заметим, беспощадное уничтожение видов интенсифицировалось с приближением голоцена, т.е. послеледникового периода, который мог бы способствовать расцвету присваивающего хозяйства. На деле же именно в это время присваивающее хозяйство зашло в тупик. Природа не могла бесконечно выдерживать давление со стороны столь бесконтрольного агрессора. Неограниченная эксплуатация ресурсов привела к их истощению, разрушению биоценозов и обострению межплеменной конкуренции. Уместно повторить, что за последние тысячелетия апополитейного палеолита население средних широт планеты сократилось в несколько раз.

Радикальной реакцией на верхнепалеолитический кризис стала неолитическая революция – переход части племен к оседлому земледелию и скотоводству. Люди впервые «приступили к сотрудничеству с природой» [Чайлд Г., 1949], и экологическая ниша человечества значительно углубилась. С развитием сельскохозяйственного производства вместимость территорий возросла на один, а затем на два и три порядка.

Как ранее отмечено, переход от присваивающего к производящему хозяйству был сопряжен с комплексными изменениями в социальных отношениях и психологии. Чтобы бросать в землю пригодное для пищи зерно, кормить и охранять животных, которых можно убить и съесть, необходим значительно больший охват причинно-следственных зависимостей. Возросший информационный объем мышления проявился во всех аспектах жизнедеятельности. Существенно расширились социальные связи и ролевой репертуар. Формы коммуникации усовершенствовались настолько, что некоторые археологи усматривают в «революции символов» главную черту неолита [Cauvin J., 1994].

Отчетливая дифференциация орудий на производственные и боевые способствовала качественно новому типу отношений между сельскохозяйственными и «воинственными» племенами. Воины сообразили, что выгоднее охранять и опекать производителей, регулярно изымая «излишки» продукции, чем истреблять или сгонять их с земли, а производители – что лучше, откупаясь, пользоваться защитой воинов, чем покидать земли или гибнуть в безнадежных сражениях.

Такие формы межплеменного симбиоза и «коллективной эксплуатации» вытесняли геноцид и людоедство палеолита. З. Фрейд [1992] предполагал, что начало пощады к врагу обусловлено процессом порабощения. Действительно, как подчеркнул П. Тейяр де Шарден [1997, с.168], после неолита даже в самых жестоких войнах «физическое устранение становится скорее исключением или, во всяком случае, второстепенным фактором». Антропологи, изучающие процесс перехода от изолированных племен к племенным союзам (вождествам), не раз отмечали: только тогда «люди впервые в истории научились регулярно встречаться с незнакомцами, не пытаясь их убить» [Diamond J., 1999, р.273].

Яркий штрих к картине неолитической революции добавило специальное исследование популяционных генетиков [Sykes B., 2001]. Вопреки преобладавшему прежде представлению, замена присваивающего хозяйства земледелием и скотоводством произошла не за счет вытеснения или истребления пришедшими со стороны фермерами охотников-собирателей, а за счет добровольного принятия последними новых форм жизнедеятельности. По крайней мере, так было в Европе: большинство современных европейцев являются генетическими потомками кроманьонских охотников, – и, вероятнее всего, Европа не составляет исключения.

Это поистине сенсационное открытие означает, что впервые в истории человечества прогрессивная социальная идея победила не путем физического устранения носителей устаревшей идеи (что было обычным для палеолита), а через «смену ментальной матрицы». Межплеменная конкуренция сместилась в «виртуальную» сферу; историческое развитие обогатилось кардинально новым механизмом, с которым изменились основополагающие реалии общественного бытия…

…В XII – XI веках до н.э. на Переднем Востоке, в Закавказье и Восточном Средиземноморье началось производство железа, которое быстро распространилось также на Индию и Китай. Это резко повысило возможности экстенсивного (в том числе демографического) роста.

Бронзовое оружие было дорогим, хрупким и тяжелым. Войны велись небольшими профессиональными армиями, состоявшими из физически очень сильных мужчин; подготовка и вооружение таких армий были делом весьма дорогостоящим. Найти адекватную замену погибшему воину было трудно, поэтому своих берегли, а врагов в бою стремились истребить как можно больше. Пленных убивали, в рабство уводили женщин и детей, а повиновение покоренного населения достигалось методами террора. Статуи местных богов демонстративно разрушались или «увозились в плен» и т.д. [Берзин Э.О., 1984], [История…,1989].

Стальное оружие оказалось значительно дешевле, прочнее и легче бронзового, что позволило вооружить все мужское население; место профессиональных армий заняли своего рода «народные ополчения». Сочетание же новой технологии с прежними военно-политическими ценностями сделало людей раннего железного века необычайно кровожадными [Берзин Э.О., 1984], [Вигасин А.А., 1994].

Императоры и полководцы той эпохи высекали на камне хвастливые «отчеты» перед своими богами о количестве уничтоженных врагов, разрушенных и сожженных городов, представленные часто в садистских деталях (подборку текстов из [Хрестоматия…, 1980] см. в [Назаретян А.П., 1996, с.77]). Кровопролитность сражений повысилась настолько, что поставила под угрозу сохранение технологически передовых цивилизаций.

Ответом культуры на этот кризис и стал духовный переворот Осевого времени, причины которого оставались загадкой до тех пор, пока мы не соотнесли его с военно-политическим кризисом. На обширном культурно-географическом пространстве религиозные пророки, философы и политики задавали тон напряженной работе общества по переосмыслению всей системы ценностей.

За несколько столетий неузнаваемо преобразился облик культуры. Существенно возросли когнитивная сложность общественного и индивидуального сознания, способность людей к абстрагированию и рефлексии, масштабы родовой идентификации. Мифологическое мышление было впервые потеснено мышлением личностным (критическим). Новая инстанция нравственного самоконтроля – совесть – сделалась альтернативой традиционной богобоязни: мудрец воздерживается от дурных поступков не из страха перед карой всевидящих богов, но оттого, что «знает» о последствиях. Враги учились видеть друг в друге людей, понимать и сочувствовать друг другу. Трагедия Эсхила «Персы» стала первым произведением мировой литературы, где война описывается глазами противников [Ярхо В.Н., 1972], [Ясперс К., 1991], [Назаретян А.П., 1994, 1996].

Эти процессы отчетливо отразились в политических отношениях. Мерилом военного успеха и доблестью стало считаться достижение предметной цели, а не количество жертв. Резко повысилась роль разведывательной информации, а также пропаганды среди войск и населения противника. Складывалась традиция «опеки» царей-победителей над местными богами и жрецами и деклараций о «сожалении» по поводу пролитой крови. Политическая демагогия как средство умиротворения ограничила обычные прежде методы террора. В 539 году до н.э. персидский царь Кир из династии Ахеменидов, захватив Вавилон, обнародовал манифест, в котором сообщалось, что он пришел освободить вавилонян и их богов от их плохого царя Набонида. Гениальное изобретение хитроумного перса скоро приобрело популярность среди полководцев и политиков далеко за пределами Ближнего Востока – в Греции, Индии и Китае…

…Во II тысячелетии н.э. в Европе отчетливо проявились все признаки очередного эволюционного тупика. Развитие сельскохозяйственных технологий стимулировало демографический рост на протяжении нескольких столетий; при этом христианская церковь, ранее призывавшая к отказу от брака и деторождения, уже в IX веке изменила свое отношение на противоположное [Арутюнян А.А., 2000]. Быстро сокращался лесной покров, вода из образовавшихся болот стекала в реки вместе с отходами бесконтрольно растущих городов. Экологический кризис вызвал социальную напряженность, беспорядки и эпидемии. Все более кровопролитными становились войны. В XIV веке «черная смерть» (чума) погубила более трети населения Западной Европы, но даже такое бедствие лишь временно остановило сложившуюся тенденцию [Ле Гофф Ж., 1992].

По свидетельству историков, в XVI веке площадь лесов на территории Москвы и Подмосковья в два раза и более уступала нынешней [Восточноевропейские… 1994], [Кульпин Э.С., 1995]. Заметим, население этой территории исчислялось тогда десятками тысяч, и можно было бы полагать, что его дальнейший рост приведет к окончательной экологической катастрофе.

Кризис сельскохозяйственной цивилизации был смягчен массовой эмиграцией, а также внедрением продуктивных заморских культур (кукуруза, картофель и др.), переходом к использованию каменного угля [Ле Гофф Ж., 1992], [Бондарев Л.Г., 1996]. «Доиндустриальный рывок», превративший Западную Европу из безнадежного аутсайдера Евразии в мирового лидера, предварялся и сопровождался бурным развитием идей гуманизма, просвещения и прогресса, превосходства активного Духа над пассивной Материей, Будущего над Прошлым (см. раздел 2.1). В общественном сознании заметно возросла ценность индивидуального успеха, квалификации и образования. По данным В.А. Мельянцева [1996], на рубеже 1-2 тысячелетий западноевропейские страны по уровню грамотности взрослого населения (как и по другим показателям) уступали ведущим государствам Азии в 2 раза и более, а к началу промышленного переворота превзошли их в 3 – 3,5 раза.

Достижения в гуманитарной сфере обеспечили комплексный исторический прорыв, оставивший позади сельскохозяйственный кризис. Одновременно они рационализовали чувство превосходства и ориентацию на экстенсивный рост, подкрепленный техническими достижениями.

Власть европейских держав, распространявших огнем и мечом свет разума среди отсталых народов, охватила всю планету, естественные ресурсы которой попадали под контроль метрополий. Вместе с социально-экономическим благополучием и потребностями росла вера граждан в нравственный прогресс и вечный мир, построенный на безусловном превосходстве Западной культуры, европейских ценностей и ума. Вуйны в дальних краях казались не более чем захватывающими приключениями бравых солдат. Напомню (см. раздел 1.1): во всех колониальных войнах XIX века европейские потери составили 106 тыс. человек, тогда как потери их противников исчислялись миллионами.

К началу ХХ века резервы экстенсивного роста были исчерпаны, но до отрезвления оставалось еще далеко. О том, что инерция экстенсивного роста и соответствующие настроения продолжали доминировать, можно судить не только по дальнейшим событиям, но и по множеству официальных, мемуарных документов и косвенных данных. Жажда все новых успехов и достижений рождала в умах политиков, интеллигенции и масс радостное ожидание то ли «маленькой победоносной войны», то ли «революционной бури» [Человек…, 1997]. Наглядной иллюстрацией к сказанному могут служить фотографии, датированные августом 1914 года (начало Первой мировой войны!), на которых изображены многотысячные толпы восторженных манифестантов на улицах Петрограда, Берлина, Вены и Парижа.

Так и вышло (см. раздел 1.1), что суммарные военные потери европейских стран за XIX век составили около 5,5 млн. человек – по нашим расчетам, порядка 15% всех мировых жертв, – а в ХХ веке – до 70 млн., т.е. не менее 60%. Потребовались две мировые войны, Хиросима и многолетнее «равновесие страха», чтобы Европа психологически перестроилась. Надолго ли?…

Сопоставление множества кризисных эпизодов прошлого и настоящего позволяет обобщить некоторые психологические наблюдения. Когда инструментальные возможности агрессии превосходят культурные ограничители и начинается экстенсивный рост, общественное сознание и массовые настроения приобретают соответствующие свойства. С ростом потребностей усиливается ощущение всемогущества и вседозволенности. Формируется представление о мире как неисчерпаемом источнике ресурсов и объекте покорения. Эйфория успеха создает нетерпеливое ожидание все новых успехов и побед. Процесс покорения, а значит, и поиска умеренно сопротивляющихся врагов, становится самоценным, иррациональным и нарастающим.

Близость желанных целей усиливает мотивационное напряжение («феномен градиента цели»). Согласно же закону оптимума (закон Йеркса – Додсона), эффективность простой деятельности пропорциональна силе мотивации, но эффективность сложной деятельности при чрезмерной мотивации падает. В этом один из источников опасности.

Как известно из экспериментальной психосемантики, эмоциональное напряжение уменьшает размерность сознания [Петренко В.Ф., 1982]. Снижается когнитивная сложность субъекта, мышление примитивизируется и проблемные ситуации видятся элементарными, в то время как объективно с ростом технологических возможностей задача сохранения социальной системы становится более сложной. Иначе говоря, индекс в числителе уравнения /I/ не только не растет соразмерно знаменателю, но, напротив, падает. Углубляющийся таким образом культурный дисбаланс снижает внутреннюю устойчивость общества.

Изучая предпосылки революционных кризисов, американский психолог Дж. Девис [Davis J., 1969] показал, что им всегда предшествует рост качества жизни и опережающий рост ожиданий. В какой-то момент удовлетворение потребностей несколько снижается (часто в результате бурного демографического роста, или неудачной войны, которая мыслилась как «маленькая и победоносная»), а ожидания по инерции продолжают расти. Разрыв порождает фрустрации, положение кажется людям невыносимым и унизительным, они ищут виновных – и агрессия, не находящая больше выхода вовне, обращается внутрь социальной системы. Эмоциональный резонанс провоцирует массовые беспорядки [Назаретян А.П., 2001]. Часто это становится завершающим актом в трагикомедии предкризисного развития.

Автору этих строк доводилось много работать с графиком Девиса, примеряя его к разным странам и ситуациям, и убедиться в его эвристической продуктивности [Назаретян А.П., 1998]. Мой опыт позволяет добавить, что эта модель применима и к большим сообществам, типа государств и цивилизаций, и к малым, действующим внутри большого сообщества [1] ; сегодня она с определенными оговорками применима и к мировой цивилизации.

В разделе 1.1 приведены факты, которые в совокупности своей демонстрируют заметный сдвиг в общественном сознании второй половины ХХ века. Забрезжила надежда, что культуры западного типа уже выработали прочный резерв рационального контроля над инстинктивными импульсами линейной экспансии.

Но, к сожалению, ход событий в 90-х годах, после победы одной из сторон в холодной войне, показывает, что степень зрелости политического мышления даже в самой продвинутой из современных культур не отвечает требованиям, налагаемым растущим технологическим потенциалом. Эйфория успеха в очередной раз обнажила атавистический инстинкт и запустила психологические механизмы силовой экспансии. В отсутствие соразмерного сопротивления среды заметно снизились политический интеллект и способность комплексно оценивать последствия сиюминутно соблазнительных действий, а соответственно, качество принимаемых решений.

В годы холодной войны американские спецслужбы демонстрировали образцы политической технологии, проводя подчас тонко продуманные операции для достижения четко поставленных целей. Это обеспечивалось участием в подготовке операций специалистов по политической психологии, страноведению и культуре (см. об этом [Назаретян А.П., 1998]). Перестав же ощущать соразмерное сопротивление среды, стратеги начали терять голову. Их интерес к сотрудничеству с психологами и культурологами заметно ослаб, а решения делаются импульсивными, самонадеянными и плохо продуманными.

Когда в ответ на взрывы американских посольств в августе 1998 года последовала безадресная стрельба ракетами – до выявления конкретных преступников и их местонахождения, – это подозрительно напомнило реакции первобытного человека: при исчезновении сородича считается несомненным, что виновно соседнее племя и требуется в ответ убить кого-нибудь из его представителей [Першиц А.И. и др., 1994]. Инстинкт овладения пространством оказался сильнее рациональных доводов и при решении о расширении НАТО на восток, хотя до 80% научных аналитиков США предупреждали о его экономической и политической контрпродуктивности.

Кульминацией процесса в 90-х годах стало нападение на Югославию (март 1999 г.). Даже удивительно, какой плоской моделью руководствовались западные политики при подходе к сложнейшему конфликту, как мало знали о регионе люди, принимавшие решение о начале военных действий. (Из ученых-гуманитариев по-настоящему были востребованы только правоведы, получившие задание юридически обосновать вторжение, но так и не сумевшие вразумительно это сделать).

Правило психодиагностики: если в какой-то из значимых тематических областей интеллектуальный уровень рассуждений субъекта заметно снижается, за этим следует искать скрытый патогенный фактор [Обуховский К., 1972]. В нашем случае снижение когнитивной сложности отчетливо прослеживается не только в политических действиях, но также в приемах идеологической и пропагандистской рационализации.

По данным американских психологов [Kris E., Leites N., 1953], даже во время Второй мировой войны одномерные смысловые конструкты, связанные с безусловной демонизацией противника, систематически использовались только советской и отчасти немецкой пропагандой, тогда как западные союзники строили апелляции в прагматическом ключе. В 1939 году У. Черчилль, бывший тогда военным министром, подвергся публичным упрекам только за то, что позволил себе назвать нацистов «гуннами».

Дело не столько в том, что уровень пропагандистской аргументации опустился до манихейского уровня, сколько в том, что он оказался приемлемым для общественного сознания. Удовлетворяясь односторонней информацией и прямолинейной агитацией, люди не искали альтернативных источников и не задавали себе самых очевидных вопросов. Например, почему следует столь бескомпромиссно защищать интересы косовских албанцев, но не кипрских греков, выселенных из своих домов в результате внешней военной интервенции, не сербских беженцев, насильственно вытесненных из сопредельных стран, и не курдов, подавление прав которых в Турции превосходило по жестокости репрессии против косоваров? Или: как бы действовал на месте С. Милошевича демократический президент, если бы в страну проникли сотни тысяч нелегальных иммигрантов, стали бы вооружаться, убивать и изгонять коренных жителей и требовать отделения части территории?

Задумавшись над подобными вопросами, непредвзятый наблюдатель убедился бы, что спасение албанцев – не более чем предлог, и сербы выбраны в качестве объекта агрессии просто потому, что были сочтены достаточно слабыми и «чужими». А средневековая («домакиавеллиевская») аргументация, связывающая военную агрессию исключительно с моральными резонами, – самообман, убожество которого и составляет самый опасный аспект ситуации. Коль скоро масса американских и европейских граждан (выделенные слова в норме абсолютно не сочетаемы) так легко поддалась гипнозу бого-дьявольских образов, приходится предположить, что люди были «обманываться рады». Т.е. общество бессознательно ожидало и жаждало врага, которого ему и преподнесли на блюдечке.

В 1991 году подготовка одобренной ООН операции по освобождению захваченного Кувейта вызвала в Европе волну антивоенных демонстраций. А в 1999 году неспровоцированная агрессия против суверенного государства без санкции гражданских международных организаций по большей части сопровождалась активным или пассивным одобрением. Это очень тревожный симптом, свидетельствующий о том, что за прошедшие 8 лет созревшее прежде чувство потенциальной опасности и ответственности вытеснялось до боли знакомым ощущением всемогущества и безнаказанности. И что выработанные западной духовной культурой терпимость, способность к пониманию оппонента и вкус к компромиссу не выдержали испытания глубоко скрытыми и удивительно легко рационализуемыми импульсами агрессии.

На этом фоне не выглядят случайными и ряд других событий и процессов в последующие годы. В их числе то, что наметившееся было снижение военных расходов США сменилось в конце 90-х годов обратной тенденцией.

В наших статьях, опубликованных по следам югославских событий, и в первом издании этой книги (июль 2001 года) говорилось, что рассуждения журналистов и политологов об экономических выгодах войны и далеко идущих планах НАТО сильно смахивают на попытки рационализовать действия, побуждаемые, прежде всего, иррациональными мотивами, и «понять умом» народы и политические элиты, объятые эйфорическим ощущением всемогущества. Что очередной успех относительно «малой кровью», вероятнее всего, толкнет политических и военных лидеров НАТО на новые авантюры, на поиск новых побед и новых достаточно слабых врагов. И что за этим будут стоять не продуманные стратегии, а вышедший из-под сознательного контроля угар экстенсивного роста. Наконец, что, по «классическому» сценарию, военная машина НАТО должна рано или поздно столкнуться с адекватным противодействием или внутренне расколоться на конфликтующие блоки и рухнуть, погребя под собой европейскую (а при нынешнем потенциале военных технологий, едва ли не всю планетарную) цивилизацию.

Позже я ознакомился с книгой американского историка С. Маттерн [Mattern S., 1999], в которой проводятся недвусмысленные параллели между настроениями современных американцев и граждан Римской империи на взлете ее могущества. Исследовательница выявила отчетливые признаки предкризисного синдрома в поведении римлян: потребность военных успехов сделалась самодовлеющей, заслонив экономическую, геополитическую и прочую целесообразность. Этот невроз навязчивых состояний стал далекой предпосылкой, а затем и преддверьем цивилизационной катастрофы (см. также [Васильев В.С., 2003]).

По тому, как складываются события, приходится с болью в сердце констатировать пренеприятное обстоятельство, и эта констатация только конкретизирует выводы разделов 1.2 и 2.6. Развивающийся на наших глазах политический терроризм – бич современного общества – приобретает такое же драматически воспитательное значение, какое в ХХ веке имела атомная бомба, а в прежние эпохи – огнестрельное, стальное, бронзовое, дистанционное (охотничий лук) оружие и прочие шедевры человеческой изобретательности. Во всяком случае, зимой 2002/2003 года, когда США готовили войну в Ираке, массовая оппозиция ей в Западной Европе, да и в Америке, была несравненно интенсивнее, чем в 1999 году. Я не вижу более убедительного объяснения причин этого обстоятельства, чем усилившийся страх перед террористическим возмездием.

Комментировать быстро текущую политическую ситуацию уместнее в газетной статье, чем в книге. Отметим только, что, как показал опыт последних полутора десятилетий, даже с учетом значительных культурных подвижек, общественное сознание в странах Запада остается, совсем по Ф. Ницше, «человеческим, слишком человеческим». Оно трудно выдерживает испытание успехом, поддается иррациональной эйфории, испытывая ту же бессознательную тоску по драматическим событиям и острым эмоциональным переживаниям, какая была характерна для поколения belle йpoque в преддверье Первой мировой войны (см. подраздел 2.8.2). Культура все еще не выработала достаточно эффективных внутренних противовесов, которые могли бы заменить соразмерное сопротивление геополитической среды, а следовательно, человечество пока не доросло до бесполюсной самоорганизации мирового сообщества.

Одним из важнейших параметров антропогенного кризиса является его глубина. Чем больше объем ресурсов для экстенсивного роста и чем, следовательно, дольше не поступает отрицательная обратная связь от среды, тем прочнее выработанные стереотипы деятельности и меньше шансов на успешное разрешение кризиса [Люри Д.И., 1994]. В итоге может окончательно обнажиться синдром Homo prae-crisimos («хлеба и зрелищ»), который не раз в истории предварял крушение процветающих цивилизаций.

Повторим, драматизм состоит не только в умножении человеческих жертв. Растущие «знания массового поражения» (Б. Джой), освобождаясь от контроля государственных и прочих формальных органов, либо будут компенсированы революцией в сферах гуманитарной культуры и психологии, либо приведут к такому снижению устойчивости глобальной цивилизации, при котором сползание к пропасти станет необратимым.

Но вернемся к опыту «оптимистических трагедий». В период катастрофы срабатывает закон поляризации , о котором рассказано в разделе 2.1. Напомню, одни реагируют самоубийствами, умственными расстройствами, ожесточением и социально-нравственными патологиями; другие – напряжением творческих сил и «альтруистическим перевоплощением». В тех случаях, когда позитивно акцентуированной части населения удается сыграть решающую роль, общество выходит из горнила преображенным.

Сравнивая состояния культуры до и после антропогенных кризисов, мы замечаем, что успешное преодоление кризиса каждый раз обеспечивалось комплексом сопряженных изменений по всем выделенным ранее параметрам.

· Возрастала удельная продуктивность технологий – объем полезного продукта на единицу вещественных и энергетических затрат. Это типичный признак перехода от экстенсивного к интенсивному развитию: при монотонном увеличении массы потребляемых ресурсов эффективность их использования снижается [Люри Д.И., 1994], а более совершенные технологии обеспечивают «рост КПД общественного производства или, что то же самое, уменьшение приведенных энергозатрат на единицу общественного продукта» [Голубев В.С., Шаповалова Н.С., 1995, с.69].

· Расширялась групповая идентификация, усложнялись организационные связи, росла внутренняя диверсификация общества. Как внутреннее разнообразие влияет на удельную эффективность производства, мы обсуждали в Очерке I, ссылаясь на работу выдающегося экономиста и социолога Ф. Хайека [1992]. В настоящем очерке (разделы 2.5 и 2.6) отмечена зависимость от этого параметра экологической и геополитической устойчивости общества. Все это частные выражения общесистемного закона Эшби, который подробнее анализируется в Очерке III.

· Увеличивалась информационная емкость мышления – когнитивная сложность, охват отражаемых зависимостей и т.д. Обсуждению опосредованной связи этих интеллектуальных качеств со сложностью технологий и социальных отношений посвящены разделы 2.4 – 2.6.

· Совершенствовались приемы межгруппового и внутригруппового компромисса – система культурных ценностей, мораль, право, методы социальной эксплуатации, цели и формы ведения войны; в итоге политические задачи, как и хозяйственные, могли решаться ценой относительно меньших разрушений.

· Тем самым складывались условия для нового роста населения, а также социальных потребностей и притязаний, и… начиналась дорога к следующему эволюционному кризису.

* * *

Авторы книги [Арманд А.Д. и др., 1999] убеждены в большей эффективности послекризисных состояний системы по сравнению с докризисными состояниями, «хотя критерии этой эффективности еще предстоит сформулировать» (с. 49). Думаю, мы уже готовы к тому, чтобы указать такие сравнительные критерии, используя категориальный аппарат теории систем и синергетики.

[1] Например, эта модель, вкупе с законами мотивационного оптимума и эмоционального уплощения образа, помогает понять некоторые процессы в революционных партиях и причины неожиданного «поглупения» политических лидеров при ощущении приближающегося успеха.

В разделе, завершающем первые три очерка, систематизируем ряд принципиальных выводов, которые позволят во всеоружии вернуться к обсуждению сценариев будущего. Некоторые из этих выводов сформулированы ранее и здесь будут выстроены и уточнены, другие подготовлены предыдущим материалом, который требует обобщения.

Как мы убедились, историю человечества, живой природы и физической Вселенной пронизывают сквозные эволюционные векторы, причем их направление достаточно парадоксально для классической картины мира. А именно, на протяжении всего периода, доступного ретроспективному обзору, мир последовательно изменялся от более вероятных к менее вероятным процессам и состояниям [1] . Эта тенденция и была выше гротескно обозначена как «удаление от естества».

Отказ от априорных телеологических допущений (эволюция ориентирована изначальной целевой программой) делает неизбежным вопрос о причинах или движущих силах такой странной направленности событий. Мы видели, что синергетика позволяет частично ответить на этот вопрос.

Во-первых, раскрыты механизмы, посредством которых спонтанные флуктуации способны образовывать системы далекие от равновесия с окружающей средой. Во-вторых, показано, что с накоплением спровоцированных неустойчивостей (эндо-экзогенный кризис) неравновесная система должна либо мигрировать в новую среду, либо приблизиться к равновесию, т.е. разрушиться, либо еще более удалиться от него, усовершенствовав механизмы антиэнтропийной работы. Напомню (см. раздел 2.8), что на языке синергетики сценарий приближения к равновесию со средой назван простым аттрактором , а сценарий прогрессирующего удаления от равновесия – странным аттрактором.

Таким образом, «прогрессивные» изменения в синергетической модели представляются не как цель, а как средство сохранения, в целом же поступательная эволюция – как цепь успешных адаптаций к последствиям собственной активности неравновесных систем (на фоне преобладающих разрушительных эффектов неустойчивости), т.е. реализация множества странных аттракторов.

Есть, однако, еще более фундаментальная сторона вопроса, перед которой «классическая» синергетика, оторвавшая свой предмет – самоорганизацию – от процессов управления (предмета кибернетики), оказывается беспомощной.

Понятно, что о последовательной эволюции не могло бы быть речи, если бы высокоорганизованные системы не осуществляли целенаправленную работу против равновесия, не боролись столь изощренно за свое сохранение, добывая свободную энергию, избегая опасностей, выборочно и «пристрастно» отражая (классифицируя, оценивая) события внешнего мира. Но почему, скажем, живому организму не безразлично собственное состояние или судьба популяции? Каковы генетические истоки целенаправленного поведения, отчетливо наблюдающегося на определенных стадиях эволюции?

Эти вопросы, без решения которых апостериорная (нетелеологическая) модель эволюции в любом случае остается ущербной, подробно исследованы в книге [Назаретян А.П., 1991] с привлечением естественнонаучных данных и кибернетической теории систем. Здесь кратко изложу содержание предлагаемого ответа в той мере, в какой это необходимо для дальнейшего исследования.

Ответ строится на сочетании двух фундаментальных обобщений современного естествознания и философии, каковыми являются законы сохранения и имманентная активность материи . Эти диалектически противоречивые качества материального мира [2] необходимы и достаточны для того, чтобы на всех уровнях взаимодействий реализовались отношения управления и конкуренции за сохранение (внутренней и внешней структуры, состояний движения и т.д.) каждой из взаимодействующих систем.

Целый ряд естественнонаучных моделей (вариационные принципы, принцип Ле Шателье – Брауна, закон Онсагера и др.) органично встраиваются в системно-кибернетическую метафору управления, целевой причинности и конкуренции. Известный физик и математик Н.Н. Моисеев [1986, с.70] указал на возможность интерпретировать все законы природы как механизмы «отбора реальных движений»

В свою очередь, конкуренция управлений обусловливает непрерывную «игру» природы, в которой каждая организационная форма есть временный «компромисс принуждений» (принуждение – фундаментальная категория теоретической механики, составляющая основу для определения связи [Голицын Г.А., 1972]), своего рода «седловая точка». Равновесные же состояния – только идеализированные моменты фундаментально неравновесного процесса, вроде идеального газа или геометрической точки.

До тех пор, пока все участники взаимодействия обладают сопоставимыми возможностями отражения и реагирования, стабилизация и эффективное поддержание неравновесных состояний недостижимы. Но при некотором значении внутренней сложности система оказывается способна, используя энергию среды, противостоять ее уравновешивающему давлению. Выделение таких «успешных» организационных форм (например, системы высшего химизма; хотя уже образование сложных ядер происходило с привлечением энергии извне) образует новый уровень конкурентных отношений, обусловливающих последовательное восхождение к устойчиво неравновесным процессам [3].

Таким образом, предпосылки сохраняющей целенаправленности, а значит, и субъектности, присутствуют в самом основании материальных взаимодействий и на высших уровнях организации не возникают «из ничего», а только приобретают новое качество. Отсюда понятнее, почему состояние выделенности из среды является ценным для организма и активно отстаивается.

Выделение устойчивых систем все более далеких от равновесия с внешней средой обеспечивалось усложнением внутренних структур, а также образованием динамичных информационных моделей, способствующих управлению и адаптации. Эти три сопряженные линии: удаление от равновесия, усложнение организации и динамизация отражательных процессов – составляют лейтмотив универсальной эволюции.

По меньшей мере, 3,8 млрд. лет назад во Вселенной появились системы с таким высоким уровнем организации и качеством опережающего отражения, что они стали играть роль максвелловского Демона, организуя вещественно-энергетические потоки в направлении полезном для себя и противоположном тому, какой естествен для равновесных областей (эквилибросфер). Вокруг Земли начала формироваться биосфера – зона устойчивого неравновесия [4].

Столь же глубокие корни, как субъектность и целенаправленность, имеет присущая живому веществу агрессивность – исконное стремление захватывать и перестраивать под свои потребности доступные пространства и разрушать объекты, служащие источником свободной энергии. Как показано ранее (разделы 2.6, 2.7), природа выстраивала балансы и противовесы, ограничивавшие межвидовую и внутривидовую агрессию, которые, однако, периодически нарушались. Далеко не всегда это связано с прагматической «жизненной необходимостью». Противоречивое единство сохранения и активности воплощается в живых организмах единством стабилизирующих и функциональных потребностей, и чем выше уровень устойчивого неравновесия, тем сильнее выражено стремление к «бескорыстному» провоцированию неустойчивостей. Это служило одной из причин умножения эндо-экзогенных кризисов и, соответственно, ускорения эволюционного процесса.

С развитием биотической организации и качества информационных моделей возрастал удельный вес субъективной реальности в совокупной детерминации планетарных событий. Надстраивающаяся «пирамида Демонов» усложняла причинные связи, причем на каждом следующем уровне конкуренции складывались свои механизмы ограничений, обеспечивавшие устойчивое функционирование системы. До тех пор, пока возросшие инструментальные возможности не превосходили эффективность ограничителей, требуя более совершенных механизмов сдерживания агрессии, а при недостаточной эффективности последних кризис завершался катастрофическим разрушением.

В социальной истории эти эволюционные зависимости выстроились в закон техно-гуманитарного баланса – специфический механизм селектогенеза, посредством которого человечество драматически адаптировалось к растущему инструментальному могуществу. В системно-кибернетических терминах данный закон выражает зависимость между потенциалом внешнего управления, потенциалом внутреннего управления (самоконтроля) и устойчивостью.

Обратим особое внимание на разнообразностный параметр эволюции, неоднозначность которого отмечалась ранее.

С древних времен в философии, а затем и в различных областях социальной науки то и дело возобновлялись споры о том, является ли показателем развития (прогресса) увеличение или, наоборот, уменьшение «разнородности» систем (см. подробнее [Назаретян А.П., 1991]). После того, как У.Р. Эшби [1959] был сформулирован основополагающий закон кибернетической теории систем – закон необходимого разнообразия , – многие сочли вопрос окончательно решенным.

Между тем специалисты в области социологии, культурологии, юриспруденции, этики и т.д. продолжали сталкиваться с логическими несуразностями. С одной стороны, гипертрофия разнообразностного критерия дала импульс «разгулу постмодернизма»: все культуры и субкультуры равноценны, а правовые, этические и прочие ограничения ущемляют человеческую самобытность. С другой стороны, она стала подспорьем для элитаристских теорий, отождествивших равенство с «тепловой смертью» общества.

Действительно, признав разнообразие самодостаточной ценностью, да еще придав этому статус естественнонаучного закона, трудно объяснить необходимость таких ограничителей, как уголовный кодекс, международное право, мораль, правила уличного движения и даже грамматическая норма. Ведь еще Лао-цзы заметил, что социальные нормы – «это средства вытягивать ноги уткам и обрубать журавлям» (цит. по [Вигасин А.А., 1994, с.189]), т.е. механизм унификации.

Очевидная неполнота закона Эшби побудила к поиску соразмерного по мощности теоретического обобщения, которое было впервые предложено Е.А. Седовым [1988, 1993] и после кончины ученого обозначено нами как закон иерархических компенсаций , или закон Седова.

Краткая формулировка закона такова: в сложной иерархически организованной системе рост разнообразия на верхнем уровне обеспечивается ограничением разнообразия на предыдущих уровнях , и наоборот, рост разнообразия на нижнем уровне разрушает верхний уровень организации (т.е. система как таковая гибнет). Унификация несущих подсистем как условие совокупной диверсификации составляет существо «вторичного упрощения», бесчисленные примеры которого дает не только социальная действительность, но и биологическая, и космофизическая история. Они по различным поводам упоминались в предыдущих разделах, и здесь сконцентрируем их в цельную картину.

Если гипотеза о фазовом переходе от многомерного пространства ранней Вселенной к четырехмерному пространственно-временному континууму (см. раздел 3.1) подтвердится, то это был, возможно, исторически первый акт ограничения, обеспечивший рост разнообразия структурных форм. Еще одним примером, относящимся к космофизической стадии эволюции, может служить то, что при образовании галактик из хаотической среды уменьшение вероятности пространственного распределения частиц сопровождалось ростом «скоростной» вероятности [Зельдович Я.Б., Новиков И.Д., 1975].

Факты такого рода умножаются с ускорением и разветвлением эволюционных процессов. Так, ограничение разнообразия на субклеточном и молекулярном уровнях живого вещества обеспечило рост разнообразия форм на надклеточном уровне. Рост разнообразия эукариот потребовал унификации типов метаболизма по сравнению с прокариотами. Ранее отмечалось, что общей предпосылкой растущего биоразнообразия служила унификация физических условий планеты, а в последующем унификация биологической среды сделалась столь же необходимым условием роста социокультурного разнообразия.

Проявления той же закономерной связи обнаруживаются во всех сферах человеческой деятельности. Скажем, в языке ограничение допустимых фонемных комбинаций совершенно необходимо для построения слов, ограничение синтаксических сочетаний – для построения фраз и т.д. Исторически это вело к укрупнению и обобщению языковых правил. Дж. Даймонд утверждает, что, например, языки Новой Гвинеи (среди туземцев которой ему приходилось много работать) грамматически сложнее, чем современный английский или китайский [Diamond J., 1997].

Аналогично, развитие рынка обеспечивалось появлением общепринятого товарного эквивалента – золота; затем еще более общего эквивалента, обеспеченной золотом бумажной ассигнации, затем кредитной карточки, замещающей ассигнации. Развитие науки требует упрощающих обобщений, в которых имплицитно содержится (и может быть дедуктивно выведено) множество фактов, причинных связей, потенциальных суждений, прогнозов и рекомендаций, но вместе с тем исключается множество других фактов, гипотез и т.д. Чем более развито и разнообразно дорожное движение, тем более общезначимые ограничения требуются для его поддержания. Вообще с усложнением социальной организации умножались моральные, правовые и прочие ограничения – законы, предписания, правила и т.д. «Как раз потому, что эти правила сужают выбор средств, которые каждый индивид вправе использовать для осуществления своих намерений, они необычайно расширяют выбор целей, успеха в достижении которых каждый волен добиваться» [Хайек Ф.А., 1992, с.88].

Легко вообразить, а можно и вспомнить, что происходит с обществом, когда ограничения по какой-либо причине ослабевают и, таким образом, разнообразие на одном из несущих уровней растет. Не стану пересказывать истории мятежей и революций, приведу классический пример из Библии. Когда Господь решил воспрепятствовать строительству Вавилонской башни, Он диверсифицировал коммуникативные коды (языки) – и этого было достаточно, чтобы система взаимодействия обрушилась…

В общеэволюционном плане стоит указать на обстоятельство столь же очевидное, сколь и диалектически противоречивое. Относительная независимость от среды возрастала за счет не элиминации связей («принуждений»), а, напротив, их последовательного наращивания; при этом образовывались все более многослойные комплексы ограничительных связей, каждая из которых смягчалась наличием других связей. Так, физические ограничения на активность живого организма дополняются существенными биотическими ограничениями, в пределах которых сохраняется его качественная определенность. Социальный субъект, оставаясь живым организмом, обрастает к тому же формальными и неформальными ролевыми ограничениями, и чем больше богатство культурных связей и отношений, тем шире свобода выбора…

Здесь, правда, возникают серьезные вопросы о том, как можно определять иерархическое положение того или иного организационного уровня и, соответственно, предсказать, в каком случае диверсификация (унификация) будет иметь конструктивные или деструктивные последствия. Или о том, каковы оптимальные объем и жесткость ограничений, превышение которых делает систему громоздкой и контрпродуктивной. Тем более, что исчисление совокупной сложности очень сильно зависит от произвольно выбранных условий, и, по признанию Дж. фон Неймана [1971], само понятие «сложность» является, скорее, качественным, чем количественным.

Из прежних разделов нам известно, как синергетическая модель может способствовать поиску критериев такого рода. Показателями того, имеет место деградация или вторичное упрощение, одноплоскостное («аддитивное») или конструктивное («неаддитивное») усложнение и т.д., способны служить уровни устойчивого неравновесия или динамика эффективности управления.

В целом же закономерная связь между ростом и ограничением разнообразия выглядит настолько общезначимой, что напрашивается вывод о наличии еще одного универсального закона сохранения. Закон сохранения разнообразия мог бы оказаться прямым следствием термодинамических законов (или наоборот?), но, чтобы его внятно аргументировать, нужна хоть какая-то ясность по поводу изначального мирового ресурса: каков источник, носитель или несущий уровень, ограничение разнообразия которого обеспечивает наблюдаемый рост разнообразия Вселенной? Теоретически на роль универсального источника негэнтропии могли бы претендовать черные дыры, прочее темное вещество, связанное с квантовым вакуумом [Кардашев Н.С., 2002], или какие-то «дофизические» формы материи [Хокинг С., 1990]. Но все это уже слишком специальные вопросы, вторгаться в которые я не рискну.

Эмпирический материал дает основания для другого обобщения, не столь амбициозного, но также касающегося едва ли не всех эволюционных стадий. Шанс на конструктивное преодоление кризиса система получает в том случае, если она успела накопить (сохранить) достаточный внутренний ресурс слабо структурированного и актуально бесполезного разнообразия. Какие-то из «лишних» элементов, сохранившихся на периферии системы, с изменением условий становятся доминирующими и обеспечивают образование новой, иногда более высокоорганизованной системы-наследницы.

Это правило избыточного (нефункционального) разнообразия подтверждается сопоставлением пред- и послекризисных ситуаций в истории общества и природы и является достаточно поучительным.

Когда цианобактерии «отравили» атмосферу планеты кислородом и начали вымирать, биота смогла ответить на кризис новым расцветом благодаря тому, что в раннепротозойской эре успели образоваться простейшие аэробные организмы. Они не играли сколько-нибудь существенной роли до тех пор, пока условия кардинально не изменились, но после этого составили основу новой биосферы на более высоком уровне неравновесия (странный аттрактор). Если на Марсе действительно существовали, а затем исчезли простейшие формы жизни [Воробьева Е.А., 2001], то это может быть связано с тем, что подобные организмы образоваться не успели, и биосфере не хватило разнообразностного ресурса для перехода в новое качество. Альтернативным ответом на кризис стала гибель системы (простой аттрактор)…

В биосфере мелового периода уже существовали мелкие млекопитающие, но они занимали периферийные позиции в системе, где доминировали специализированные виды ящеров. Массовое вымирание последних опустошило множество экологических ниш, и только тогда представители зоологического класса, имевшего прежде низкую ценность для биосферы, сделались ядром формирования новых, более сложных экосистем [Будыко М.И., 1984]…

О том, какую роль играло накопление «бесполезного» разнообразия в процессе грегарно-индивидуального отбора, рассказано в разделе 3.1. Это касается отношений не только между стадами, но и между видами.

Напомню (см. разделы 2.6, 2.7, 3.1), что протокроманьонцы около полутораста тысяч лет пребывали на периферии культуры Мустье, уступая и в биологической, и в социальной конкурентоспособности доминировавшим палеоантропам, но постепенно научаясь использовать свои второстепенные поначалу преимущества. К моменту наступившего кризиса мустьерской культуры они уже были готовы для успешного противоборства с грозными неандертальцами и, физически уничтожив последних, смогли унаследовать их культурные достижения. Это обеспечило быстрое развитие технологии и культуры в верхнем палеолите, приведшее в последствии к новому кризису…

Сегодня уже достаточно доказательств того, что у некоторых палеолитических племен наличествовали элементарные навыки земледелия и скотоводства [Линдблад Я., 1991], [Dayton L., 1992]. Они оставались крайне малопродуктивными и играли не хозяйственную, а ритуальную роль. Когда же присваивающее хозяйство (собирательство и охота) зашло в тупик, эти периферийные виды деятельности составили основу качественно более сложной и «противоестественной» экономики неолита.

Аналогичные факты обнаруживаются и на предыдущих стадиях палеолита при сравнении орудий, принадлежащих сменявшим друг друга культурам: как выясняется в каждом случае, дело не столько в изобретении абсолютно новых технологий, сколько в том, что технологии, изобретенные задолго до того и прежде слабо востребованные, начинали доминировать. Некоторые историки [Клягин Н.В., 1999] делают из таких фактов довольно странный вывод, что вообще ничего нового никогда не изобреталось. Это изоморфно тезису культурологов (А. Кребер, Ю.М. Лотман) о том, что всякой культуре предшествует другая культура, и биологов (Ф. Реди, В.И. Вернадский) – о том, что живое происходит только от живого. Разумеется, если все всегда было, то универсальная эволюция – миф.

Правило избыточного разнообразия позволяет интерпретировать соответствующие факты в эволюционной парадигме. Как отмечалось во вводном очерке, новые структуры возникают значительно раньше (и значительно чаще), чем эволюционно востребуются. На раннем этапе своего существования они обычно крайне малопродуктивны и неконкурентоспособны, но система не всегда оказывается настолько жесткой, чтобы выбраковывать бесполезную новизну.

Социальная история донесла до нас массу примеров того, как невероятно смелые технические, мировоззренческие и этические идеи оставались по большому счету не востребованными, далеко опередив свое время. Обнаруживаются факты использования электричества и телеграфа вавилонянами и египтянами, паровой машины древними греками, китайцам давно был известен порох, а недавно археологи нашли следы пиктограмм, датируемые возрастом 11 тыс. лет (!), хотя «это начало “письменности” не имело продолжения» [История… 2003, с.28].

У Эмпедокла заметны явственные аналоги теории эволюционного отбора, пифагорейцы упоминали о вращении Земли вокруг огня, а Аристарх Самосский прямо указал на Солнце (которое издалека кажется маленьким, а на самом деле величиной с полуостров Пелопоннес) как центр мироздания. В китайской философии можно обнаружить замечательные аналоги кибернетики и синергетики. Фараон Эхнатон еще в XV веке до н.э. сумел на короткий срок узаконить единобожие, а в «Бхагават Гите» Кришна с потрясающей яркостью выразил идею экуменизма: «Какого бы бога человек ни чтил, Я отвечаю на молитву»…

Подобным примерам несть числа, но трудно сомневаться в том, что гораздо большее число гениальных прозрений не отражено в дошедших до нас источниках.

Как правило, новые организационные формы, идеи, образы или технические проекты лишь со временем демонстрировали свои преимущества. Так, гелиоцентрическая модель оставалась довольно беспомощной даже после Н. Коперника. Мало того, что она чудовищно противоречила и повседневному опыту, и господствующей идеологии (т.е. ее приверженцев и высмеивали, и сурово наказывали), но и небесные явления она объясняла хуже, чем общепризнанная модель Птолемея. Только после открытия законов И. Кеплера на ее основе уже можно было прогнозировать движения планет надежнее, чем по геоцентрической модели…

Все это показывает, что общее условие эволюции – чередование относительно спокойных периодов, когда может накапливаться актуально бесполезное разнообразие, и режимов с обострением, когда происходит отбор систем, успевших (не стремясь к этому!) накопить достаточный внутренний ресурс. И еще: понимая стратегическую пользу избыточного разнообразия, мы могли бы терпимее относиться ко всякого рода «чудакам», «маргиналам» и «неприкаянным» субъектам, составляющим пока еще не востребованный ресурс устойчивости общества…

• • •

Зарубежные историки и социологи часто указывали на тщетность немногочисленных попыток сформулировать «законы истории», объясняя это либо свойством объекта, не терпящего генерализаций, либо пороками исторического мышления. В СССР такие законы были хорошо известны и лихо излагались на уроках истмата, попытки пересмотреть, ограничить или дополнить их выглядели покушением на прерогативу классиков марксизма, а в итоге эта тема стала вызывать такую же аллергию, как и тема «прогресса».

Сегодня «большинство историков не волнует вопрос, могут ли быть открыты “законы истории”» [О’Брайен П., 2002, с.22]. Социологов же этот вопрос по-прежнему не оставляет равнодушными [Carneiro R., 1974], [Snooks G.D., 2002], [Sanderson S.K., 2003], хотя и в социологии приемлемость и допустимая масштабность содержательных обобщений остаются предметами спора.

Можно ли сказать, что в этом разделе и вообще в этой книге речь шла о «законах истории»? Думаю, это во многом зависит от условностей и от авторского честолюбия.

Например, то, что на протяжении всей известной нам истории человечества, биосферы и Метагалактики изменения были направлены от более вероятных (равновесных) к менее вероятным состояниям, уместнее обозначить не как «закон», а как «эмпирическое обобщение». Этот эффект следует объяснить на основании других законов, избегая «умножения сущностей». В свою очередь, из него можно вывести осторожные предположения о будущем, но нельзя уверенно заключить, что так будет всегда. То же касается детализации векторов на биологической и социальной стадиях.

Вывод о том, что условием качественного развития систем становятся, как правило, эндо-экзогенные (в том числе антропогенные) кризисы, если он будет подтвержден дальнейшими исследованиями, приближается к статусу синергетической «закономерности». То, что кардинальное разрешение антропогенных кризисов всегда достигалось очередным удалением социоприродной системы от естественного (равновесного) состояния, – скорее, историческое «наблюдение», подтверждающее более универсальные выводы, а также гипотезу техно-гуманитарного баланса. Последняя, в той мере, в какой она достоверна, может претендовать на статус полновесного социально-исторического закона.

Закон необходимого разнообразия (закон Эшби) и закон иерархических компенсаций (закон Седова) имеют более высокий общеэволюционный ранг: они описывают механизмы конструктивных и деструктивных изменений в сложных системах любой природы. Правило избыточного разнообразия является одним из их следствий, подтверждаемых наблюдениями. Оно хорошо согласуется с еще одним эмпирическим обобщением, которое антропологи назвали законом эволюционного потенциала : чем более специализирована и адаптирована система к определенной стадии эволюции, тем ниже ее способность к переходу в следующую стадию [Sanderson S.K., 2003].

Очень высокий статус могут получить энергоинформационная зависимость : способность системы к целенаправленному использованию энергии пропорциональна богатству информационной модели, – а также формализованный механизм конструктивных решений путем выхода в концептуальную метасистему. Они помогают понять, почему было возможно эволюционное «творчество» природы, и каким образом человек в принципе способен решать нерешаемые (в рамках прежней модели) задачи, выбираясь из глухих эволюционных тупиков.

В целом для нашей темы важно, разумеется, не столько сопоставление статусов и рангов, сколько применимость полученных выводов и обобщений для основательного анализа принципиальных проблем современной глобалистики.

Вернувшись к паллиативам XXI века, описанным в разделе 1.2, и используя обобщения, полученные в Очерках II и III, можно уже высказать ряд более или менее определенных суждений. Главное из них состоит в том, что на протяжении этого столетия планетарной цивилизации предстоит либо очередной, причем беспримерный по крутизне виток «удаления от естества» (что во всех переломных эпохах обеспечивало преодоление антропогенного кризиса), либо столь же беспримерный по масштабу обвал. Следовательно, «романтические» сценарии деструктивны, а конструктивные стратегии связаны с какими-то вариантами «прогресса».

Что же это может означать на деле? Попробуем отследить параметры оптимального (сохраняющего) сценария, продолжив пять сопряженных векторов, которые, как мы видели, пронизывают социальную историю и предысторию: рост технологического потенциала, численности населения, организационной сложности, информационной емкости интеллекта и качества внутренних регуляторных механизмов.

1

Развитие технологий предполагает все более масштабное и проникающее управление естественными процессами, обеспечиваемое инструментальным опосредованием. Эта историческая тенденция согласуется с прогнозами об усиливающемся контроле над биосферой и вторжении в самые интимные основы человеческого бытия, а также о переносе интеллектуальных процессов на искусственные носители (см. раздел 1.2). Но, признав, что все это составляет необходимое условие сохранения цивилизации в XXI веке, мы теперь уже можем аргументированно возразить мрачным пессимистам и, я бы сказал, болезненным оптимистам, предрекающим (кто с ужасом, а кто и с восторгом) вытеснение или истребление людей сверхразумными роботами.

В Очерке II показано, как человеческий разум последовательно, через катастрофические ошибки и творческие прозрения, постигал уроки самоограничения, сохраняя приобретенный опыт в наследуемых кодах культуры. Совершенствование механизмов контроля над агрессивными импульсами было обусловлено прагматикой антиэнтропийной активности (закон техно-гуманитарного баланса) в нелинейном сопряжении с ростом инструментального потенциала и масштаба отражаемых причинных связей и, пройдя стадию жестокого отбора, оказывалось во многом необратимым.

Изучая эволюционные метаморфозы, мы убеждаемся, что назвать интеллект человека «естественным» можно лишь с очень существенными оговорками. Его материальную основу составляет белково-углеводный субстрат (мозг), и он частично ориентирован на удовлетворение физиологических (хотя культурно преобразованных) потребностей – этими двумя обстоятельствами исчерпывается принципиальное сходство между интеллектом человека и интеллектом дикой обезьяны или дельфина.

Вместе с тем, согласно экспериментальным данным и наблюдениям, «опосредованный характер носят не только сложные, но и традиционно считавшиеся элементарными психические процессы» [Венгер Л.А., 1981, с.42], т.е. по содержанию и механизмам все психические акты у человека насквозь опосредованы интериоризованными социальными связями и, таким образом, являются продуктами и событиями культуры. Проще говоря, мышление, память, восприятия, ощущения современного человека суть давно уже явления искусственные.

Может ли психика, изменяя материальный субстрат, утерять эволюционный опыт и забыть свою историю? Что заставляет думать, будто высокоразвитый «искусственный» интеллект с грандиозными инструментальными возможностями, когнитивной сложностью и способностью предвосхищать отдаленные последствия поведет себя, как примитивный агрессор, ориентированный на сиюминутную выгоду?

Вероятно, в этих опасениях проявляется атавистический страх перед двойником, сохранившийся у нас от палеолита, причем проявляется и в прямой, и в инверсивной формах. Инверсивная форма – хорошо известная психологам защитная самоидентификация с источником страха. Подобно тому, как многие узники фашистских концлагерей начинали влюбляться в эсэсовцев и подражать им [Bettelheim B., 1960], футуролог бессознательно замещает образ Ужасного Робота-убийцы образом Прекрасного Робота-могильщика. Эти человеческие страхи, агрессивные настроения и их клинически превращенные формы могут представить гораздо большую опасность для цивилизации, чем мифическая антропофобия электронного интеллекта.

Напомню, Г. Моравек и Б. Джой – программисты высочайшего класса – уверены в невозможности имплантировать в интеллектуальную программу «азимовские» алгоритмы морали (см. раздел 1.2), но, видимо, полагают само собой разумеющимся, что подобные ограничители могут быть вписаны только извне. Между тем итоги нашего исследования показывают, что интеллект способен вырабатывать механизмы самоконтроля. И позволяют считать сократовскую формулу «Мудрому не нужен закон – у него есть разум» безотносительной к материальной форме субъекта, и тем более актуальной, чем выше уровень интеллектуального развития. Если в общественном сознании, со своей стороны, не возобладают луддитские настроения, то правдоподобным представляется сценарий сохраняющего симбиоза, без которого не может обойтись биологически слабеющее человечество, по вектору дальнейшей «денатурализации» социоприродных систем.

Это, с одной стороны, решающий этап превращения биоты в подсистему планетарной цивилизации (см. раздел 3.2), а с другой – искусственное самоконструирование носителя интеллекта. Используя термин, предложенный Л.В. Лесковым [1994], можно сказать, что развитие генной инженерии, искусственных механизмов репродукции человека и симбиотических процессов обусловит превращение вида Homo sapiens в качественно новый надбиологический вид Homo sapiens Autocreator – Человек разумный Самосозидающий.

Как психолог я считаю огорчение нормальной реакцией нашего современника на такой прогноз, а истерию и тем более восторги по поводу «грядущего киборга» или превращения природы в «окружающую среду» – признаками душевного неблагополучия. Но прогнозирование в такой переломной эпохе требует отвлечения от эмоциональных оценок и следования максиме Гераклита: «Не мне, но Логосу внимая». Перспектива усиления искусственного начала настолько соответствует общеэволюционной тенденции и, главное, так явственно подсказывается обостряющимися экзистенциальными проблемами (накопление генетического груза и т.д.), что альтернативу ей, судя по всему, мог бы составить только окончательный крах планетарной цивилизации.

2

Сказанное имеет отношение и к вопросу о дальнейшем демографическом росте.

То, что в ближайшие десятилетия он продолжится, надо принять как данность, а то, что ко второй половине века количество населения стабилизируется – как оптимистический прогноз. В предыдущих очерках обстоятельно показано, почему некорректен постулат о предельной демографической вместимости планеты: он основан на опрометчивом превращении «промежуточных переменных» (технологии, социальной организации и психологии) в константы, тогда как в действительности динамика этих переменных исключает абсолютные ограничения на потенциальную населенность. Потребление способно расти при сокращении затрат и разрушительных эффектов, что подтверждают теоретические модели, исторический опыт, а также расчеты, выполненные с учетом динамических параметров [Тарко А.М. и др., 1999], [Вайцзеккер Э. и др., 2000]. [1] Кроме того, заново переосмыслить проблему демографического роста, вероятно, заставят перспективы денатурализации интеллектуального субъекта, а также освоения космоса.

В начале 60-х годов энтузиасты предсказывали, что лет через двадцать на Луне будут строиться кардиологические санатории, поскольку сниженная гравитация должна благоприятствовать работе ослабленного сердца. Разочарование росло по мере того, как выяснялось, что пребывание в космосе (не говоря уже о стартовых и прочих перегрузках) сопряжено с такими стрессами, которые не переносит безболезненно даже хорошо тренированный организм. К концу ХХ века разговоры о лунных городах и марсианских парках в научном сообществе выглядели бы неприличными. Но, конечно, ситуация может в корне измениться при искусственном конструировании телесных свойств.

Наконец, симбиоз белкового и электронного носителей сознания способен коренным образом изменить фундаментальные демографические критерии. Например, С.Н. Гринченко [2002] полагает, что в последующем рост населения продолжится увеличением численности не людей как таковых, а «элементарных единиц» интегрированной социальной системы, включающей людей, системную память и операторов системной памяти. Вероятно, это надо понимать так, что «демографический рост» обеспечит умножение роботов?

Формулировки автора выглядят несколько туманными, но не станем роптать: с приближением к полифуркационной фазе почти невозможно описывать гипотетические реалии будущего на языке настоящего…

3

Проблемы организационной сложности и ее дальнейшего роста вызывают еще более острые теоретические и практические коллизии, поскольку они связаны с перспективой растворения государств, национальных и региональных культур и прочих оснований макрогрупповой идентичности.

«Будут ли когда-нибудь отмирать национальные культуры? И если им предназначено отмереть, увидим ли мы, наконец, образ хорошего общества? Или это будет новый ад роботизированного однообразия?» – так формулирует вопросы американский социолог И. Валлерстайн [2001, c.147]. Ю.В. Яковец [2002] относится к такой перспективе крайне негативно и считает вопрос о том, смогут ли локальные цивилизации противостоять унифицирующему потоку глобализации, главным для футурологов.

Существенную помощь в концептуальных и идеологических спорах на эту тему способен оказать общесистемный закон иерархических компенсаций (закон Седова – см. раздел 3.3). Учитывая зафиксированные этим законом соотношения, логично ожидать, что совокупный рост социокультурного разнообразия будет сопровождаться его ограничением по каким-то базовым параметрам, наряду с ограничением естественного биоразнообразия.

Здесь уместно еще раз подчеркнуть, что на протяжении всей истории от палеолита до второй половины ХХ века по существу единственным механизмом объединения людей в солидарные коллективы служило противопоставление другим людям («они – мы»). Племена, этносы, государства, религиозные общности, политические партии, движения и коалиции строились на дискриминации людей и нелюдей, верных и неверных, своих и чужих. По этому принципу формировались и макрогрупповые (национальные, конфессиональные, классовые и проч.) культуры, будучи достаточно замкнутыми системами, препятствуя проникновению чуждых элементов и более или менее жестко ограничивая сферу применимости моральных и юридических норм.

Культурное разнообразие в значительной мере обеспечивалось конкуренцией, расколами, столкновениями и образованием дополнительных макрогрупповых различий. Вместе с тем рост социальной мобильности, динамизма и множественности контактов в Новое время обусловил встречные интегративные процессы. Большинство европейцев в XIX-XX веках принадлежали к пересекающимся макрогрупповым множествам и могли произвольно выстраивать идентификационные предпочтения: француз, католик, рабочий и т.д. Во второй половине ХХ века матрицы макрогрупповой идентичности умножились донельзя, включив гендерные, спортивные и массу других оснований солидарности.

В идеале все это должно бы было давно уже снизить остроту политических конфликтов. Но параллельно совершенствовались техники пропаганды и агитации, нацеленные на актуализацию и «эмоциональную накачку» одной из идентичностей (национальной, классовой, религиозной) и оттеснение прочих координат идентификации на периферию сознания.

Потрясающие успехи милитаристских идеологий ХХ века обусловлены не только внешними, «предметными» обстоятельствами – исчерпанием резервов экстенсивного развития и т.д. Важную роль сыграла динамизация социально-психологических процессов, интенсифицировавшая функциональные потребности. Иррациональная тяга к динамичным событиям, острым эмоциональным переживаниям и, соответственно, к «провоцированию неустойчивостей» особенно свойственна людям, выросшим в обстановке событийной насыщенности: они быстрее начинают испытывать тревогу и психический дискомфорт от пребывания в малособытийной среде. Это, конечно, только один, но не последний по значимости из факторов, повышающих массовую восприимчивость к политической агитации, поскольку последняя «рационализует» неосознаваемые стремления к динамическим событиям и острым переживаниям (см. разделы 2.7, 2.8).

К этой стороне дела мы далее вернемся. Пока же отметим, что, согласно закону иерархических компенсаций, сохраняющий сценарий XXI века связан, вероятно, с унификацией макрогрупповых культур, т.е. с отмиранием наций, государств, религий, социальных сословий (классов), по крайней мере, в их «классическом» виде. Компенсацией должен стать рост разнообразия микрогрупповых культур, формирующихся вне зависимости от географических, политических, языковых и прочих барьеров.

Для того чтобы считать микрогрупповой уровень высшим по отношению к макрогрупповому, имеются веские основания, связанные с критерием эффективности.

Членение на этносы, государства, религиозные конфессии, классы, нации и т.д. чревато периодическими обострениями политических конфликтов, которые были неизбежны, допустимы и в известном смысле необходимы на прежних исторических стадиях. Угроза и перспектива конфликтов составляла предпосылку для образования макрогрупповых культур вокруг фигуры героя, воителя и заступника и на базе актуализованного образа общего врага, придававшего сообществу мускулатуру конфигурации. По большому счету социально востребованными оказывались только те религиозные и квазирелигиозные учения, которые предпосылали призыву к сплочению единомышленников требование отсечения инакомыслящих. Ленинская формула: «Прежде, чем объединиться, нам надо размежеваться» – римейк исконной логики конфессиональных построений. Тезису Павла «Несть эллина ни иудея» предшествовали недвусмысленные угрозы Иисуса: «Кто не со Мной, тот против Меня»; «Не мир пришел Я принести, но меч» (Матф., 12: 30; 10: 34). Столь же отчетливо контроверза выражена в Коране: «А когда вы встретите тех, которые не уверовали, то – удар мечом по шее; а когда произведете великое избиение их, то укрепляйте узы» (Сура 47, 4), и т.д.

Лейтмотивом всякой (востребованной) религии становится лозунг «Не убий», дополненный конкретизирующими разъяснениями: кого, когда, за что – и превращенный тем самым в требование: «Не убий своего !». Придя к власти в Риме, христианская церковь, прежде запрещавшая брать в руки оружие, немедленно разработала концепцию священных войн: тексты Библии в изобилии снабдили Августина необходимым для этого материалом.

Документально исследовав историю отношения христианства к войне, Ф. Контамин [2001] констатировал: «Никогда Церковь наставляющая не осуждала все виды войн» (с.311). Напротив, она неоднократно объявляла пацифистскую идею заблуждением и сурово осуждала за нее «маргиналов, еретиков и сочувствующих им» (с.312).

Призывы к последовательному воздержанию от вооруженных конфликтов оставались уделом отщепенцев и не вызывали заметного общественного резонанса, поскольку не отвечали историческим задачам. [2] Задачи же состояли в том, чтобы упорядочивать , т.е. ограничивать, систематизировать и нацеливать социальное насилие, препятствовать его хаотизации, иногда смягчать его формы, и именно для их решения предназначены религиозные и прочие макрогрупповые идеологии. Оттого они и строятся обычно по логике самонаводящегося орудия: «свой – чужой».

Лишив племена апачей возможности систематически «выходить на тропу войны», бледнолицые братья вынули из их культуры вместе с жалом душу. После этого культуру можно сохранять только во внешнем антураже – в сувенирных поделках, карнавалах и театрализованных представлениях. Такова судьба любой макрокультуры в радикально неконфронтационном мире, каким бы изысканным фасадом ни маскировалось ее острие. Здесь уместен парафраз известного высказывания У. Черчилля: кто не сожалеет об уходящих национальных культурах, у того нет сердца, а кто пытается их реанимировать, у того нет головы…

Качественно более трудная задача устранения насилия с политической арены впервые встала перед культурой во второй половине ХХ века. Резко возрос технологический потенциал (как ранее отмечено, за сотню лет энергетическая мощь оружия увеличилась на 6 порядков, т.е. в 1 млн. раз!), и, в полном соответствии с синергетической моделью, это обернулось опасностью саморазрушения общества. Когда прежние антиэнтропийные механизмы становятся контрпродуктивными [3] , для сохранения требуются новые, более совершенные, мягкие и щадящие механизмы, в противном случае система гибнет.

В XXI веке исторически установившееся соотношение в 1-4% военных жертв от числа жителей сохраниться не может. Эпоха «знаний массового поражения» (см. раздел 1.1) так или иначе нарушит эту традицию: в сторону либо кардинального уменьшения жертв, либо их катастрофического роста. Это означает, что для сохранения цивилизации необходима перестройка не только военных и производственных технологий, но и гуманитарных технологий солидарности. «Религиозный ренессанс» и рецидивы прочих форм фундаментализма, реанимируя архаичные и ставшие контрпродуктивными в новых условиях механизмы, превратились в одну из самых грозных опасностей ближайшего будущего.

Таким образом, диверсификация микрогрупповых культур за счет унификации макрогрупповых культур отвечает критерию эффективности, т.е. способствует сохранению системы и потому является процессом прогрессивным. В разделе 1.2 приведены аргументы исследователей, связывающих отмирание институциональных макрообщностей и становление сетевых, т.е. надгосударственных и наднациональных форм самоорганизации с развитием компьютерных систем и языков. Здесь стоит добавить, что данная тенденция органично вписывается не только в сценарий выживания, но также в общеисторические векторы развития.

Э. Тоффлер [Toffler Al., 1980] указал на то, что с развитием сетевых структур размывается классическое различие между большинством и меньшинством. В близком будущем большинство станет складываться из многочисленных меньшинств, и это изменит характер профессиональной политической деятельности: ученый предвидит формирование временных «модульных» партий, отражающих гибкие групповые конфигурации, и выдвижение «мини-мажоритарных» политиков. Другие авторы добавляют, что образующийся в результате «мировой средний класс» уже формирует светские альтернативы традиционным религиозным верованиям [Coats J., 1994].

По статистическим прикидкам, в 2000 году люди, считающие себя верующими, составляли 80% населения Земли, однако доля таких людей сокращается [Шишков Ю.В., 2002]. Здесь, однако, приходится повторить, что растущая агрессивность религиозного и национального фундаментализма – реакция традиционного сознания на глобальную унификацию – несет с собой серьезнейшую угрозу первой половины XXI века.

Предупреждая против деморализующей паники по этому поводу, я обычно напоминаю об истории самой могущественной идеологии века предыдущего, гораздо более свежей, яркой, пассионарной и глобальной, нежели панисламизм, воинствующее православие и проч.

Еще в конце 50-х – начале 60-х годов не только активисты коммунистических партий и сотни миллионов сочувствующих им ждали грядущей победы пролетарских революций во всем мире: страх перед такой перспективой обуял многих противников марксизма. Газеты сообщали о приступах истерии, охвативших даже таких крупных деятелей, как сенатор-республиканец Б. Голдуотер: «Мы скорее погубим человечество, чем отдадим его в руки коммунистов!» Только самые проницательные аналитики предрекали тогда неизбежные расколы коммунистов на смертельно враждующие секты. Между тем этот процесс в 60–80-е годы свел на нет мотивационный запал и способность международного коммунистического движения к дальнейшей экспансии.

Склонность к внутренним размежеваниям, нетерпимость к малым различиям (которые быстро вырастают до драматических противоположностей) – родовая черта авторитарного сознания. Она воплощалась во всех религиозных и квазирелигиозных идеологиях и не раз уберегала мир от еще худших бед. Писатель-эмигрант М. Алданов заметил в 20-х годах: если бы русские большевики ненавидели буржуазию так же сильно, как они ненавидят друг друга, то капитализму действительно пришел бы конец. Это применимо и к современным религиозным лидерам.

Новые религиозные движения переживают пик пассионарности, за которым, вероятнее всего, последует истощение, выражающееся дроблением на враждебные друг другу секты. При нынешней динамике социальных процессов это не должно занять много времени. Спустя пару десятилетий «религиозный ренессанс» превратится в историческое предание, если… Если всплеск активности конфессиональных движений не успеет запустить технологический процесс самоистребления цивилизации через взрывы ядерных, химических объектов, использование биологического оружия, нанотехнологий и т.д. (см. раздел 2.1).

Возвращаясь к оптимальному сценарию, добавлю, что сетевая организация мирового сообщества могла бы решающим образом снизить остроту социальных противоречий за счет их умножения (типичный механизм эволюции систем!). Во-первых, включение каждого индивида в большое количество коммуникационных цепей и пересекающихся идентификационных множеств затрудняет дискретное деление на своих и чужих. Во-вторых, мышление, опосредованное компьютерными сетями, становится более объемным, многомерным и «мозаичным» (по терминологии А. Моля [1974], изучавшего влияние еще не компьютера, а телевидения).

Мозаичное мышление имеет свои достоинства и недостатки по сравнению с мышлением линейным, «книжным», но важно, что оно менее восприимчиво к замкнутым квазирелигиозным «идеологиям». Нельзя, правда, исключить и того, что идеологическое и пропагандистское мастерство пойдут в ногу со временем, адаптируясь к новым обстоятельствам.

4

Несомненно, глобальные сети повышают информационную емкость (когнитивную сложность, а также быстродействие) индивидуального и особенно совокупного социального интеллекта, а тем самым – его инструментальный потенциал. Эта тенденция вполне очевидно вписывается в комплекс выделенных эволюционных векторов, поэтому не будем не ней специально останавливаться. Тем более что она подводит нас к едва ли не центральному аспекту проблемы сохранения, значение которого подсказано гипотезой техно-гуманитарного баланса.

5

Согласно формуле /I/ (см. раздел 2.5), огромный инструментальный потенциал развивающегося интеллекта чрезвычайно снизит внутреннюю устойчивость цивилизации, если не будет компенсирован адекватным совершенствованием культурно-психологических регуляторов. Рассмотрим эту комплексную проблему в той мере, в какой ее обсуждение подготовлено предыдущими выводами.

В прежние эпохи нравственное сознание строилось преимущественно в авторитарной логике, дихотомичной по своей структуре. Как показано историческими исследованиями [Поршнев Б.Ф., 1974], непререкаемый положительный авторитет вторичен по отношению к отрицательному авторитету: Дьявол – Бог; чужой – наш; зло – добро.

Альтернативу авторитарной морали составляет мораль критическая , усваиваемая через призму индивидуального осмысления ценностей и норм. Ее исторические истоки восходят к началу Осевого времени, к Сократу и Конфуцию. С тех пор она прошла этапы становления, оставаясь на периферии гуманитарной культуры как элемент «избыточного разнообразия» (см. раздел 3.3), который только теперь начал приобретать решающее значение для эволюции.

Критическая мораль требует значительных умственных усилий и тонких воспитательных методик, а потому при сравнительно невысокой когнитивной сложности приоритет принадлежал архаичной авторитарной форме морального сознания, опирающегося на априорные (для индивида) заповеди. Вместе с тем авторитарные регуляторы имеют, по меньшей мере, два существенных порока, которые делают их дисфункциональными при изменившихся условиях. Имманентно дихотомический характер не позволяет им обойтись без образа врага и непременно ограничивает применимость моральных норм. Столь же имманентно присущая им статичность исключает оперативную ориентировку в качественно возросшем по «размерности» пространстве возможностей и жизненно важных задач.

Поэтому динамизация социально-исторических процессов и беспрецедентная задача искоренения социального насилия настоятельно требует смены ценностей и механизмов моральной регуляции. [4] От того, насколько своевременно цивилизация сумеет ответить на это историческое требование, в существенной мере зависит, состоится ли XXI век.

Следует добавить, что смена парадигм морального сознания, в свою очередь, упирается в ряд концептуальных парадоксов. И. Кант [1965] учил, что, поскольку чистый разум не способен охватить всю бесконечность условий и факторов, его суждения должны контролироваться абсолютно независимым регулятором – категорическим императивом. Мало кто с тех пор решался усомниться в доопытном происхождении нравственного императива. И теперь еще в научной литературе нередки пассажи вроде следующего: «Разум может сказать нам, к каким результатам приведут те или иные действия, но он не может сказать, к чему следует стремиться… Он действует тогда, когда цели уже определены» (Shacke G., цит. по [Макашова Н.А., 1992, с. 19]). Возражая против такого предубеждения и продолжая традицию А. Смита, Дж. Кейнс объявил экономическую науку разделом нравственной философии и тем самым противопоставил обществоведение естествознанию.

Теперь пришло время для еще более решительной постановки вопроса: естественнонаучное и техническое знание непосредственно включаются в процесс социального целеполагания, созидания нравственных ориентиров, ценностей и норм. Это обусловлено, с одной стороны, объективной необходимостью, а с другой – глубокой перестройкой собственных парадигм науки. В частности, постнеклассическая наука, в отличие от классической науки и религии (по этому признаку две последние парадигмы мышления, в остальном несовместимые, смыкаются), научилась не отталкивать, а втягивать в себя концептуальные различия.

То, что сегодня принятие значимых решений без учета медицинских, биологических, экологических, энергетических, термодинамических и прочих параметров опасно для общества, уже мало кому нужно доказывать, по крайней мере, теоретически. Исключительно ли о «средствах» в данном случае идет речь?

В 30-е годы К. Гедель доказал знаменитую теорему о неполноте, которая потрясла здание классической гносеологии. Суть теоремы в том, что любая содержательная теория включает утверждения, принципиально недоказуемые в ее собственных рамках, и поэтому их следует принять на веру. Для доказательства этих утверждений придется строить новую теорию с новыми недоказуемыми в ее рамках постулатами и т.д. Иначе говоря, если мы будем последовательно задавать вопрос «почему?», то рано или поздно упремся в дно аксиоматики [Успенский В.А., 1982].

Еще раньше М. Вебер [1990] не столь математически строго, но не менее убедительно доказал аналогичную «теорему» применительно к аксиологии. Последовательно задавая вопрос «для чего?», мы также убедимся в замкнутости любой ценностной иерархии и будем вынуждены обратиться к внешним для нее факторам – истории, условиям существования той или иной культуры, личности и т.д.

Сама по себе задача выживания не относится ни к идеологической или религиозной, ни к собственно научной сфере (хотя она ближе научному мышлению, которое исключает альтернативы вроде пренебрежения греховным земным бытием в преддверии Страшного Суда и т.д.). Если же принять сохранение цивилизации за определяющую ценность, то вся остальная иерархия ценностно-нормативных предпочтений сегодня не может строиться иначе как при самом прямом участии междисциплинарного научного знания . И весь предыдущий исторический опыт, зафиксированный, в частности, религиозными заповедями, может быть включен в систему современной культуры в той мере, в какой он выдерживает апробацию методами критической научной рефлексии.

٭ ٭ ٭

Итак, в рамках сохраняющего сценария можно ожидать, что дальнейшее существование планетарной цивилизации будет сопровождаться ее продолжающимся развитием по всем ретроспективно выделенным векторам. Однако, обсуждая осуществимость сохраняющего сценария, самое время вернуться, наконец, к вопросу о мотивации и сделать оговорку настолько существенную, что она способна полностью обесценить предыдущие выводы.

К сожалению или к счастью, человек – не логический автомат, способный руководствоваться в своих решениях и действиях исключительно рациональными предпочтениями. Напротив, как ранее подчеркивалось (раздел 2.8), чем выше уровень устойчивого неравновесия, тем сильнее выражены функциональные потребности и стремление к «бескорыстному» провоцированию неустойчивостей. Говоря обыденным языком, никакая мораль не способна победить скуку, которая побуждает к активному поиску событий, приключений и острых амбивалентных эмоций.

Этологами подробно описаны механизмы ритуализации агрессии у высших животных. Многообразные формы замещающей активности испокон веку создавались и в культуре. Танцы, часто имитирующие агрессивное поведение, спортивные игры, искусство, прочие разновидности творческой сублимации и создания «псевдособытий» производили эффект спускового крючка , направляя энергию в созидательное русло. Но, как показывает опыт, выработанные ранее приемы конвенционализации конфликтов недостаточны для исчерпывающего насыщения функциональных потребностей. Игровые конфликты с высокой степенью условности со временем приедаются, усиливая иррациональное и трудно осознаваемое желание «серьезных» напряжений, эмоциональная острота которых не может быть ограничена ссылкой на их условный характер.

Беспрецедентная задача устранения политического насилия настоятельно требует качественно более надежных средств сублимации. Сохранение цивилизации, оснащенной широко доступными «знаниями массового поражения», может быть обеспечено только при наличии таких средств, исключающих периодические вспышки кровопролитных конфликтов. Ни мировое правительство (о сомнительности которого говорилось в разделе 1.2), ни какие-либо иные организационно-политические преобразования не гарантируют от саморазрушительных войн, не будучи дополнены адекватными психологическими мерами.

Вероятно, это самая фундаментальная проблема, от решения которой зависит жизнеспособность планетарной цивилизации в обозримом будущем, и трудности решения которой составляют основной повод для сомнения в том, что XXI век состоится (как, вопреки сомнениям, все же состоялся ХХ век). Надежду же на осуществление сохраняющего сценария я связываю с экстраполяцией еще одного из компонентов общеэволюционной тенденции «удаления от естества» – повышением удельного веса субъективной реальности в комплексе мировых причинно-следственных зависимостей.

В данном отношении повод для очень осторожного оптимизма дает последовательный рост информационной составляющей в вооруженных конфликтах конца ХХ – начала XXI веков («превращение войны в шоу»). Такая тенденция всегда относительно ограничивала масштабы человеческих жертв – вспомним хотя бы революцию Осевого времени. Сегодня она могла бы служить предпосылкой для дальнейшего увеличения роли виртуальных событий благодаря развитию электронной и компьютерной техники, совершенствованию гуманитарных технологий, а также повсеместному распространению информационных сетей.

Предполагается, что индуцируемые и отчасти самоконструирующиеся полисенсорные образы (с включением зрения, слуха, осязания и других чувственных анализаторов) позволят людям непосредственно испытывать всю гамму отрицательных и положительных эмоций, связанных с участием в боевых и прочих опаснейших операциях. Не исключены даже какие-либо «квазивоенные» механизмы разрешения социальных противоречий с массовым участием в виртуальных сражениях, что повысило бы реалистичность переживаний, и т.д. Тем самым могло бы сниматься напряжение функциональных потребностей, которое служит важным, а иногда и решающим фактором силовых конфликтов.

В таком случае виртуальная сфера могла бы впитать и насильственную преступность [Бестужев-Лада И.С, 2000]. Даже нелепо звучащий сегодня «киберсекс», о котором пишут футурологи [Cornish E., 1996], может превратиться из баловства в социальную необходимость по мере развития искусственных механизмов человеческого (или «сверхчеловеческого») воспроизводства…

Признаемся, все это подозрительно напоминает картину массовой шизофрении. Такой уход в виртуальную реальность будет служить механизмом «мягкого» устранения человечества с исторической арены? Или само наше недоумение отражает историческую ограниченность современного мышления?

٭ ٭ ٭

Из всего сказанного вырисовывается стержневая сюжетная коллизия наступившего столетия: «искусственное – естественное» . Судя по всему, вокруг этой оси и будут складываться основные глобальные проблемы XXI века. Он обещает стать беспримерным по драматизму и радикальности изменений, и при развитии событий по оптимальному (сохраняющему) сценарию следует полагать, что цивилизация «на выходе» будет отличаться от цивилизации «на входе» приблизительно в такой же степени, в какой общество ХХ века отличалось от общества эпохи Мустье.

Ранее (раздел 1.1) завершившееся столетие обозначено как век осуществленного гуманизма. Применительно к XXI веку (при оптимальном сценарии) напрашиваются термины «постгуманизм» или «трансгуманизм», давно уже используемые некоторыми американскими авторами. Или «неогуманизм» – если будет глубоко переосмыслено базовое понятие «человек».

Избегая словесных игр и сенсационных формулировок, подчеркну главное. Судя по признакам, обозначившимся к началу века, на него придется эпоха завершения собственно человеческой истории – той фазы универсальной эволюции, в которой ведущую роль играет вид Homo sapiens . Основной вопрос в том, завершится вместе с ней эволюционный цикл на Земле, или следствием бифуркации станет перерастание в новую, «послечеловеческую» фазу эволюции.

Создателями и носителями культуры на протяжении сотен тысяч лет были не люди нашего типа, а существа иных зоологических видов. Неоантропы вырвали эстафетную палочку из рук палеоантропов, те, в свою очередь, – у архантропов, причем это каждый раз сопровождалось физическим истреблением предшественников. Печальная констатация того, что теперь и нынешний носитель культуры исчерпал свои возможности, не перекрывается даже надеждой на мягкие, компромиссные формы передачи эстафеты. Она вызывает протест и стремление найти альтернативу в духе «эгоцентрической футурологии»: будущее – отредактированная копия настоящего, а потомки – существа прекрасные, умные, благородные и при этом подозрительно похожие на меня.

О том, насколько силен эгоцентризм многих наших современников, свидетельствует простое наблюдение. Указав на неизбежную в близком будущем перемену расового состава человечества (из-за неравномерности демографических процессов), вы можете натолкнуться на такую же болезненную реакцию, как при упоминании о «послечеловеческой» цивилизации. Особенно если речь зайдет не только о человечестве вообще, но и о населении родной страны. Поистине, история – это то, чего никто не хочет.

Между тем образ потомка как улучшенной копии при любом раскладе нереалистичен. В реалистической же модели сартровская формула «Прогресс – это путь ко мне» приобретает более грустное звучание. Даже два возможных звучания. Либо «путь через меня из прошлого в будущее», либо «путь до меня»…

Утешением для нас могло бы служить то, что человеческая эпопея способна положить начало следующей, более высокой фазе эволюции интеллекта. А вдохновляющим мотивом – то, что дальнейшее развитие цивилизации, даже с жертвой «человеческого качества», обеспечивает косвенную форму бессмертия личности, ее уникального творческого вклада. Хотя, признаюсь, я был бы искренне признателен ученому, который бы смог предложить правдоподобный сценарий сохранения цивилизации в ее сугубо «человеческом» обличье…

٭ ٭ ٭

В коллективной монографии [Арманд А.Д. и др., 1999, с.185] приводится любопытное сравнение. «История подобна науке об атмосфере: ученые с вероятностью до 80% предсказывают погоду на следующий день и почти с такой же уверенностью говорят о наступлении следующей фазы ледникового периода, а вот среднесрочные прогнозы на ближайшие месяцы даются им из рук вон плохо. Для социологии таким темным пятном, по-видимому, является отрезок между 10-ми и 50-ми годами XXI века, когда краткосрочная инерция человеческих поступков уже не может помочь в деле прогноза, а для проявления устойчивых длительных тенденций этот срок еще слишком мал».

Похоже, что десятилетия, остающиеся слепой зоной для прогностики, – как раз тот решающий период, от содержания которого зависит, выберется или не выберется планетарная цивилизация из XXI века. Сумеют ли политики, а также общественность США и Западной Европы самостоятельно преодолеть синдром Homo prae-crisimos прежде, чем эйфория всемогущества обернется катастрофическими последствиями? Завершится глобальный геополитический передел, под знаком которого прошли 90-е годы XX века, общим хаосом или «виртуализацией» государственных границ? Возобладают тенденции религиозного ренессанса или тенденции «компьютерного» – сетевого, нелинейного и недихотомического – мышления? Успеют ли выгоды глобализационнго процесса проявиться так отчетливо, чтобы перекрыть его издержки и прекратить вызванные ими взрывы агрессивного консерватизма? Насколько массовым и агрессивным (в духе неолуддизма) станет противодействие «денатурализации» во всех сферах социальной жизни?

Решусь только высказать осторожную надежду на то, что практические преимущества, которые люди получат в быстро «симбиотизирующемся» мире, своевременное осознание губительности альтернативных сценариев и прогрессирующая толерантность перекроют мотивации, связанные с ностальгией по уходящим в прошлое формам макрогрупповой и видовой идентичности.

В разделе 1.2 рассказано об эпатажной статье А.А. Болонкина [1995], утверждавшего, что буквально через поколение созданный людьми электронный разум (Е -существа) приступит к истреблению исторически исчерпавшего себя человеческого рода. Главное наше возражение состояло в том, что сочетание очень высокой инструментальной мощи со столь примитивной агрессивностью стало бы самоубийственным для интеллектуального субъекта. После того, как мы ознакомились с законом техно-гуманитарного баланса, можно добавить: если закон сформулирован верно, то подобного рода сценарии следует считать неправдоподобными.

Вероятно, в последующие годы автор несколько смягчил свою точку зрения. В статье [Болонкин А.А., 1999] отношения между людьми и Е -существами представлены уже не как враждебные, а как партнерские. Более того, на первых порах именно люди, приближаясь к старости, будут преобразовываться в Е -существа, обретая тем самым индивидуальное бессмертие в активной электронной форме и неиссякающую работоспособность. По расчетам ученого, это станет в принципе возможным уже через 10-20 лет, а к середине века «бессмертие будет практически доступно всем жителям Земли» (с.38).

Такой прогноз выглядит более чем фантастическим и вызывает массу вопросов. Но, по крайней мере, новая версия снимает те возражения, которые были обращены к прежней, и согласуется с общей тенденцией перерождения Человека Разумного в Человека Самосозидающего (Homo sapiens Autocreator ). Что же касается фантастичности, то, исходя из сказанного выше, чуть ли не все процессы, события и инновации XXI века должны представляться таковыми воображению нашего современника.

Угадывать конкретные технические решения – развлечение пустое, но, я надеюсь, нам удалось отследить общие тенденции. Добавлю, что при оптимальном сценарии следует ожидать дальнейшего сжатия исторического времени. Рост скоростей передачи и переработки информации чрезвычайно динамизирует все процессы, и это, по всей вероятности, будет сопровождаться распространением «ударной волны интеллекта» за пределы земного шара.

Впрочем, в самое последнее время обнародованы новые расчеты, которые, возможно, заставят кардинально пересмотреть не только отдаленные перспективы, но прогнозы на XXI век. Их результат настолько неожидан, что мы расскажем о нем (петитом) только в конце следующего раздела.

[1] Критики демографического алармизма отмечают, что в последних прижизненных изданиях «Очерка о народонаселении» Т. Мальтус допускал возможность преодоления обнаруженной им зависимости за счет развития науки и техники, т.е. указал на заведомую уплощенность модели. Его современные эпигоны не только не догадываются об этом сами, но и не замечают прямых указаний.

[2] Несколько ближе гуманизму средневосточные (индийские) религиозные учения (см. [Фром Э., 1990]), но, как показывает специальный анализ, и их преимущество относительно. Буддизм и индуизм, подобно ближневосточным религиям, отчетливо различают «область мира» и «область войны», правоверных и неверных, побуждают к завоевательным походам, канонизируют жестоких завоевателей (Чингисхан) и демонстрируют образцы воинствующего фундаментализма [Коренев В.И., 1987], [Хантингтон С., 1994].

[3] Разумеется, оружие – такой же антиэнтропийный механизм, как волчьи зубы, змеиное жало, религиозное учение и т.д. и т.п.: все они, в согласии с законами термодинамики и синергетики, обеспечивают устойчивость неравновесной системы за счет разрушения других систем.

[4] Интересно, что эту социальную потребность чутко предвосхитили наиболее прозорливые из религиозных философов первой половины ХХ века. В знаменитых «Письмах» из фашистского застенка немецкий священник и гуманист Д. Бонхёффер [1994] подчеркивал, что «совершеннолетний мир» сумеет отказаться от «гипотезы Бога», перерасти богобоязнь и нужду во внешней опеке и, став «абсолютно безрелигиозным», тем самым приблизится к Богу. Этот парадоксальный вывод перекликается с прогнозом другого христианского мыслителя Г. Честертона: религия будущего станет опираться на высокоразвитое чувство юмора (см. [Лоренц К., 1994]).

Одна амстердамская газета 1650 года напечатала заметку: «В Стокгольме, в возрасте 54 лет, умер дурак, который говорил, что может прожить так долго, как он пожелает» (цит. по [Спекторский Е., 1910, с.57]). Представьте, речь шла о Рене Декарте. Возможно, великий философ как-нибудь в полемическом задоре позволил себе неосторожное высказывание, давшее повод для подобных истолкований, хотя, скорее всего, он говорил все же не о собственной физической неуязвимости, а о потенциально безграничной способности духа регулировать естественные процессы. Это убеждение и вызывало иронию современников.

Из приведенных в эпиграфе цитат только первая, в общем-то, скептическая, принадлежит философу, остальные – двум профессиональным астрофизикам и математику. Суждений подобного рода, высказанных серьезными учеными, я мог бы наскрести от силы с десяток, а противоположных – сотни. И это понятно: согласно законам классического и неклассического (квантово-релятивистского) естествознания, носитель интеллекта, по большому счету, обречен. Думать иначе значит допустить возможность коренного пересмотра естественнонаучных моделей, в рамках которых, впрочем, удивительно не столько то, что живое и мыслящее вещество со временем обязательно исчезнут, сколько то, что они возникли и продолжают существовать.

Как обычно, начнем с линейной экстраполяции и посмотрим, какую долгосрочную перспективу обещают естественные науки в том случае, если эволюционный процесс не будет прерван глобальной антропогенной катастрофой. В разделе 3.1 этот вопрос частично рассматривался, и здесь подведем некоторые итоги.

Исходя из гипотезы о генетически ограниченном сроке существования каждого вида в обратной пропорции с морфологической сложностью организма, авторитетные советские ученые Н.П. Федоренко и Н.Ф. Реймерс [1981] определили, что возраст вида Homo sapiens – уже «за сорок» и максимальный срок его дальнейшего существования не более 30-40 тыс. лет. Имеются и более пессимистические прогнозы. Так, по мнению М. Лобзака, человек с его непропорционально развитым мозгом представляет собой «ошибку природы» и срок его дальнейшего существования ограничен 20-50 поколениями (т.е., вероятно, 0,7 – 1,7 тыс. лет) [Lobsack T., 1974].

Если мы не согласимся с этими спорными гипотезами, то предельный срок существования может быть увеличен. М.И. Будыко [1975] указывает, что с затуханием вулканической активности Земли приток углекислого газа в атмосферу сокращался на протяжении последних 100 млн. лет, снижая тем самым продуктивность биоты. Таким образом, человек застал «последние геологические секунды» умирающей биосферы, и, если его деятельность не изменит наблюдаемую тенденцию, то снижение продуктивности до нуля должно произойти в ближайшие 3-4 млн. лет. Дальнейшее сохранение более или менее сложных форм жизни станет невозможным: с прекращением фотосинтеза могли бы существовать разве что простейшие хемосинтезирующие организмы.

Далее вступают в силу прогнозы геологического порядка: через сотни миллионов лет на планете иссякнет водообмен, сильно обмелеют океаны и «обезвоженная среда… едва ли станет пригодна для жизни». Кроме того, химические процессы в атмосфере приведут к образованию большого количества свободного кислорода, и «вся органика на поверхности Земли должна будет сгореть». Спустя еще некоторое время «тектоническая история Земли закончится» [Арманд А.Д. и др., 1999, с.27].

Чтобы мало не показалось, затем наступит очередь космического Апокалипсиса. Солнце, начав предсмертное расширение до размеров красного гиганта, либо поглотит, либо, во всяком случае, полностью сожжет нашу планету [Аллен Дж., Нельсон М., 1991].

Последующие события, кажется, совсем уже никого не должны интересовать. Тем не менее, астрофизики живописуют кошмарные сценарии окончательной гибели Вселенной: выбор сценария зависит от реальной плотности вещества, пока достоверно не установленной (см. раздел 3.1), но все они одинаково безнадежны в плане долгосрочной перспективы разумного субъекта. По большому счету едва ли может обнадежить и теория гравитационного поля, хотя и там речь идет о периоде колебаний в сотни миллиардов лет.

Добавим, что, согласно современной теории объединенного взаимодействия, протон, считавшийся абсолютно стабильным, на самом деле имеет огромный, но все же не бесконечный срок существования. Значит, всем вещественным образованиям предстоит распад, после которого пространство Метагалактики будет заполнено электронами, позитронами, фотонами и нейтрино (а также, возможно, черными дырами); причем задолго до того, как распад вещества завершится, соответствующие процессы начнут играть существенную роль в эволюции Вселенной.

Очень немногие осмеливаются допустить при таких условиях возможность адекватного перерождения живых форм, а тем более сохраняют надежду на то, что «невещественная плазма так же хорошо, как плоть и кровь, сможет служить носителем структур нашей памяти» [Дайсон Дж., 1982, с.70]. Подавляющему же большинству специалистов по космологии человеческое существование видится «фарсом», которому только предвосхищение неизбежного конца придает смысл «высокой трагедии» [Вайнберг Ст., 1981, с.144].

Чудовищный разнобой во временных оценках – от сотен до триллионов лет – оставляет только одну неизменную черту во всех натуралистических сценариях. Сознание есть не более чем эпифеномен, сопутствующий некоторому, более или менее длительному этапу эволюции физических процессов, не играющий в них самостоятельной роли и долженствующий бесследно исчезнуть на каком-либо последующем этапе: таково «естественное» течение событий, не подвластных субъективной воле…

На фоне острейших проблем современности как-то даже нелепо обсуждать будущее в масштабе тысяч, миллионов или миллиардов лет. Но вот наблюдение, о котором я писал в прежних публикациях и в справедливости которого все более убеждаюсь, изучая литературу по астрофизике. Стоит только зайти речи о невообразимо далеком, но неумолимом конце – и лед строгих научных построений и математических формул вдруг растапливается неожиданно «душевными», эмоциональными, а то и поэтически-ностальгическими аллегориями. А один ученый откровенно признался: «Строя теоретические модели Вселенной, мы все время пытаемся получить ответы на глубокие философские вопросы, связанные с нашим собственным существованием. Более того, получив не удовлетворяющий нас ответ, мы начинаем пристрастно допрашивать модель и даже идем на уловки, чтобы доказать, что пессимистический ответ является неверным» [Лефевр В.А., 1996, с.154].

Трудно сохранять академическую беспристрастность, обсуждая даже смерть Метагалактики. А главное, есть на этой планете люди – и их не единицы, – которым легче примириться с мыслью об индивидуальной смерти, чем с конечностью вселенского духовного бытия. Их мироощущение отчетливо резонирует с приведенным в эпиграфе замечанием Л. Фейербаха о ничтожестве конечного субъекта.

Еще раз подчеркну, что все приведенные до сих пор сценарии суть экстраполяции линейные и построенные исключительно на посылках классического естествознания: таким образом должны развиваться события, если в них не примет активное участие интеллектуальный субъект. Как мы ранее отмечали, линейные экстраполяции полезны на начальной стадии прогнозирования, но, ограничившись ими, мы себя дезориентируем.

Сегодня можно уверенно утверждать, что реальные события будут происходить иначе , чем предписано натуралистическими сценариями. Если эволюция жизни и цивилизации на Земле завершится, то произойдет это не потому , что через тысячи лет иссякнет генетическая программа, или через миллионы лет – запасы углекислого газа, через сотни миллионов лет истощится тектоническая, а через миллиарды лет солнечная энергия. Гораздо вероятнее, что конец истории положит собственная активность цивилизации, и для этого не понадобятся столь умопомрачительные временные дистанции.

Но, согласно формулам /I/ и /II/ (см. раздел 2.5), внутренняя устойчивость социума снижается, а внешняя устойчивость, т.е. независимость от факторов среды, – возрастает с ростом технологического потенциала. Если цивилизация и далее сумеет преодолевать (как «с грехом пополам» делала это до сих пор), а тем более предотвращать техногенные кризисы, то станут ли для нее фатальными перечисленные объективные процессы? И будут ли они развиваться вне зависимости от присутствия разумного субъекта? Или, как полагают цитированные в эпиграфе ученые, сознание обладает дополнительными «степенями свободы», дальнейший рост которых способен кардинально изменить ход событий?

Результаты предыдущего анализа дают нам основание для положительного ответа на последний вопрос.

Вспоминаю, как меня, ребенка «космической» («гагаринской») эры, потрясло Введение Ф. Энгельса к «Диалектике природы». Там описывается отдаленное будущее и печальный финал человеческой истории. Люди, построив справедливое бесклассовое общество и прожив счастливо «миллионы лет», затем столкнутся с неизбежным исчерпанием солнечной энергии. Сокращающийся приток тепловых лучей приведет к тому, что восходящая ветвь истории сменится нисходящей. В поисках тепла люди станут «скучиваться у экватора», но, в конце концов, Солнце погаснет и все живое на Земле (вместе с человечеством, разумеется) погибнет [Маркс К., Энгельс Ф., т.20].

Читая все это, я доподлинно знал, что спустя всего несколько десятилетий после смерти автора первые люди полетели в космос, на стенах школьных аудиторий читал цитаты из К.Э. Циолковского, а по радио слушал песни про то, как на пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы. Поразительным же казалось то, что Энгельсу, неудержимому оптимисту и далеко не последнему из мыслителей своего времени, даже в голову не пришла мысль о возможном (через миллионы лет!) освобождении человечества от жесткой привязки к Земле и к солнечной энергии.

Позже я узнал, как с юных лет мучительно пытался Энгельс согласовать жизнерадостную философию, материалистическое благоговение перед естественнонаучными истинами и накладываемые ими безоговорочные пределы. И почему эта концептуальная задача (над которой до него безуспешно бились Ф. Бэкон, Ж. Кондорсе, Ш. Фурье, а после него В.И. Вернадский и многие другие) оказалась неразрешимой. Святая вера в то, что мир управляется ограниченным количеством вечных, вездесущих и в основном уже раскрытых законов, исключала возможность непредсказуемых технических решений. [1]

Вера в завершенность (или близость к завершению) естественнонаучного и особенно физического знания и, соответственно, в принципиальную невозможность радикальных технологических инноваций разделялась подавляющим большинством солидных ученых и просто образованных людей. Иметь, а тем более высказывать отличные суждения в респектабельном обществе значило вызвать подозрение в невежестве. Только аутичные субъекты, не замечающие, как им смеются в лицо, позволяли себе заявления в том духе, что сила разума способна преодолеть ограничения, налагаемые уже известными законами природы, а потому перспектива человечества безгранична. К числу таких гениальных безумцев и относились Р. Декарт, Г. Фихте, Н.Ф. Федоров, К.Э. Циолковский…

Сегодня аргументами в их пользу могут служить не только потрясающие и совершенно немыслимые для их современников технические достижения, но также концептуальные соображения постнеклассической науки (ср. разделы 3.1, 3.2).

Во-первых, причинные зависимости объективного мира признаются многомерными, неограниченно сложными и нестационарными (эволюционирующими). Законы же Природы видятся не метафизическими сущностями, а проявлениями определенных структур бытия, преобразуемых активностью мыслящего субъекта.

Во-вторых, всякое знание признается культурно производным и исторически ограниченным, а абсолютные «истины» уступают место взаимодополнительным «моделям». Соответственно, любой окончательный запрет на технические решения, будучи порождением определенной модели, оказывается таким же относительным, как сама модель.

В-третьих, прослеживается возрастающая роль субъектных отношений и целенаправленного управления в системе мировых взаимодействий. Эта тенденция глобальна и в некотором отношении универсальна (поскольку становление субъектных качеств происходило и до возникновения жизни), а потому, распространив ее в будущее, логично ожидать дальнейшей универсализации интеллектуального фактора.

Наконец, в-четвертых (last but not least ), стал понятнее когнитивный механизм, посредством которого носитель информационной модели, творчески играя ее компонентами, способен формировать метамодели, в рамках которых неуправляемые константы превращаются в управляемые переменные. Таким образом, технические задачи, принципиально неразрешимые в одной модели, оказываются решенными в другой модели, и, коль скоро мы перестали возводить функциональные по определению модели в ранг «объективных истин», не видно иных оснований считать возможности целенаправленного управления потенциально исчерпаемыми.

Поэтому в парадигме постнеклассической науки «абсолютные» запреты следует считать выражением исторически конкретного знания: мы не в состоянии предугадать, какие именно из окончательно принятых умозаключений будут завтра и послезавтра дезавуированы. Между тем непреложная посылка всех натуралистических сценариев отдаленного будущего – ограниченные возможности вмешательства в масс-энергетические процессы. Следовательно, такие сценарии интересны и полезны, но заведомо недостоверны, как большинство линейных прогнозов: события на Земле и, вероятно, в Метагалактике будут развиваться не так , как они видятся в естественнонаучных моделях, игнорирующих интеллектуальный фактор.

Как же совместить обсуждавшиеся ранее сценарии возможного краха планетарной цивилизации с выводом о потенциальной беспредельности интеллектуального управления?

Конечно, если разбалансированная деятельность человечества приведет цикл эволюции на Земле к катастрофической развязке, то говорить о дальнейшем влиянии «земного» разума на универсальные процессы не приходится. Здесь, однако, необходимо воспользоваться еще более общими предположениями, вытекающими из наличного опыта универсальной эволюции в сочетании с методологией контрфактического моделирования и теории систем.

«Если уравнение имеет решение, то природа должна его реализовать» – этот принцип широко принят в современном естествознании, на нем основана периодическая система элементов Д.И. Менделеева и ряд других фундаментальных построений, и он вводится по умолчанию в математические модели [Александров Е.А., 1996]. Иначе говоря, все, что может произойти в данной системе (т.е. не противоречит ее закономерностям), непременно происходит. Руководствуясь принципом осуществления всех сценариев и рассматривая Метагалактику как единую систему, физики теоретически выявляют элементы, которые эмпирически еще не обнаружены [Форд К., 1965].

Такой инструмент применим и для того, чтобы разрешить противоречие между тезисами о возможной гибели цивилизации на Земле и о возрастающей в перспективе роли интеллектуального управления.

Мы видели, что наряду с несколькими сценариями самоуничтожения планетарной цивилизации (реалистичность которых вряд ли нуждается в доказательствах) существует сохраняющий сценарий, по которому цивилизация, радикально трансформировавшись, выходит на новые рубежи развития. Если это верно, то следует полагать, что обе возможности (в их различных вариантах) должны осуществиться.

Возникший парадокс заставляет допустить, что во Вселенной образуются множественные локальные очаги, в которых реализуются все возможные сценарии эволюции неравновесных процессов, включая их самоистребление на различных переломных этапах. [2] В разделе 3.3 упоминалась гипотеза о существовавшей когда-то жизни на Марсе. Американские станции, достигшие Марса в 2004 году, дополняют эту гипотезу новыми аргументами. В итоге наше допущение может превратиться в бесспорный факт: не все планетарные биосферы оказываются достаточно жизнеспособными.

Отсюда напрашивается еще один вывод – об универсальном естественном отборе цивилизаций . Механизмом отбора жизнеспособных носителей разума может в таком случае служить уже известный нам закон техно-гуманитарного баланса: субъекты, не сумевшие совладать с возрастающим инструментальным могуществом, выбраковываются из дальнейшего эволюционного процесса, подорвав основы собственного существования. Это означает, что суровая Учительница-История (см. раздел 2.5) действует и на вселенском уровне, а планетарные цивилизации-«двоечницы», как и биосферы-«двоечницы», выставляются за дверь…

Если этот теоретический вывод справедлив, то он в очередной раз подтверждает, что мораль, правовое сознание, совесть и прочие факторы самоограничения, будучи явлениями «космическими», при этом имеют не запредельное (богооткровенное), а вполне прагматическое (негэнтропийное) происхождение. Преодолевая естественное для ученого подозрение к чрезмерным красотам, все же рискну заключить: только мудрый интеллект имеет шанс стать универсальным.

Поэтому, кстати, сюжеты о межпланетных и межгалактических сражениях наверняка останутся достоянием фантастов – по всей видимости, такие события «противоречат законам Природы». Отсутствие же соответствующих событий (которые астрономами фиксировались бы как «космические чудеса»), вопреки выводам некоторых астрофизиков [Липунов В.М., 2001], само по себе не доказывает отсутствия развитых цивилизаций в космосе, а тем более – того, что каждая из них, окончательно познав мир, непременно стагнирует и «чахнет».

Планетарная цивилизация выходит на космический режим развития в том случае, если ей удается выдержать серию тестов на зрелость, успешно преодолев кризисы развития и выработав адекватные качества самоконтроля, критического мышления и терпимости к различиям. Остальные, не справившиеся с заданием, становятся «расходным материалом» метагалактической эволюции, реализуя необходимый системе опыт тупиковых стратегий. Дальнейшая диверсификация, по закону Седова, обеспечивается унификацией интеллектуальных субъектов на базовых, несущих уровнях миропонимания. [3]

Исходя из этого, экзистенциальная проблема XXI века может быть представлена следующим образом. Окажется Земная цивилизация в числе «выбракованных» из универсального эволюционного процесса, или в числе тех, которым доведется выйти на космические рубежи? Следовательно, будет ли интеллект, восходящий к Земной цивилизации (безусловно, не человеческий, а «послечеловеческий» интеллект), участвовать в активном управлении космическими процессами?

В разделе 3.1 упоминалось о расчетах академика Н.С. Кардашева, приведших его к выводу, что цивилизации во Вселенной существовали до возникновения Земли. Отмечалось также, что этот вывод контрастирует с мнением многих других ученых: белково-углеводная форма жизни могла возникнуть только на определенной стадии метагалактической эволюции

Для такого суждения имеются, по меньшей мере, два основания. Первое состоит в том, что для образования углеродистых соединений плотность и температура Вселенной должны были опуститься до определенного уровня, а это произошло несколько миллиардов лет назад. Второе – в том, что одно поколение звезд, в недрах которых синтезировались тяжелые элементы, должно было завершить жизненный цикл и, взорвавшись, выбросить их в космическое пространство («Наши тела состоят из пепла давно угасших звезд»). В подразделе 3.1.3. упоминались данные радиоастрономии о широком распространении в космосе органических молекул.

Впрочем, мысль о том, что Земная цивилизация и наблюдаемые космические процессы являются порождением другой цивилизации, Н.С. Кардашев [1977] высказывал за много лет до того, как мог сослаться на новейшие расчеты, так что здесь, возможно, мы имеем дело с «самоподтверждающейся гипотезой».

Следуя преобладающей точке зрения, согласно которой биоподобные процессы различной локализации в Метагалактике могли возникнуть только на определенной фазе ее эволюции, нельзя исключить и того, что Земля волею судеб оказалась среди лидеров, и наше сегодняшнее бытие – фронтальный слой, авангард универсального эволюционного процесса. Такое предположение, высказанное ранее И.С. Шкловским [1977], конечно, в высшей степени спекулятивно и «нефальсифицируемо» – оно не поддается эмпирическому опровержению или подтверждению в обозримом будущем, – хотя теоретически вполне правдоподобно. Вместе с тем психологически оно лишает почвы инфантильное ожидание внешней опеки (Внеземной Разум в функции Всевышнего), а в морально-этическом плане, как подчеркивал Шкловский, решительно повышает значимость человеческих деяний и «вселенскую» ответственность человечества за собственную судьбу…

Пока это издание готовилось к печати, меня пригласили на доклад физика А.Д. Панова в Государственном астрономическом институте им. П.К. Штернберга. Автор сопоставил временны е интервалы между качественными скачками в развитии биосферы и общества, использовав для этого геохронологическую шкалу и датировку революций от нижнего палеолита до современности (см. раздел 2.6) [Панов А.Д., 2004]. Расчеты показали, что последовательное сжатие исторического времени на протяжении миллиардов лет происходило в соответствии с простой логарифмической формулой. Полученная формула была оценена оппонентами как научное открытие, а экспонента, представленная на графике, стала наглядным выражением единства биосферной и человеческой истории.

Но, по логике вещей, экспонента должна рано или поздно завершиться вертикальной линией, когда интервалы между переломными событиями стремятся к нулю, а скорость исторического процесса – достигает бесконечности. Самый же поразительный результат доклада состоял в том, что, согласно полученной формуле, такое происходит не через миллионы, тысячи или хотя бы сотни лет, а уже в районе 2030 года.

Что бы это значило? Было организовано два заседания семинара, чтобы обсудить странный результат, но, по большей части, высказанные предположения выражали, скорее, испуг перед логическими следствиями, нежели их последовательное истолкование. Поэтому приведу только одну из гипотез, наиболее невероятную, но отвечающую упоминавшейся заповеди Гераклита: «Не мне, но Логосу внимая».

Гипотеза строилась на том, что, согласно стандартной космологической модели, в первые минуты после Больного Взрыва события развивались с невообразимой скоростью: новые состояния материи возникали в каждую долю секунды. Далее частота фазовых переходов сокращалась – счет пошел на тысячелетия, миллионы и миллиарды лет. Только с появлением живого вещества скорость изменений в определенной точке (точках?) Вселенной стала экспоненциально возрастать, причем влияние биотической, а затем интеллектуальной активности последовательно расширялось. Таким образом, линия, отражающая частоту фазовых переходов, первоначально была близка к вертикальной, далее обернулась плавной кривой и, в конечном счете, приобрела противоположный – экспоненциальный характер, вновь заворачивая в вертикаль. Напрашивается вывод, что дело идет к новой сингулярности.

Выходит, развитие цивилизации на одной из бесчисленных планет способно положить конец эволюции Вселенной? Мыслимо ли такое операционально? «В режиме бреда» обсуждали, например, следующий вариант.

Вертикаль Панова может быть связана с двумя техническими прорывами в области переработки и передачи сигнала. Первый состоит в том, что, благодаря нанотехнологиям, переработка информации станет вневременным процессом, т.е. поток информации будет проходить через компьютер со скоростью светового луча. Второй прорыв – решение проблемы сверхсветовых скоростей. Для этого едва ли придется опровергать теорию относительности: как отмечалось, достаточно сконструировать концептуальную модель, в рамках которой эта теория окажется предельным частным случаем. Например, если верно, что в сверхмалых масштабах пространство остается многомерным (об этом упоминалось в разделах 3.1 и 3.3), то овладение такими масштабами позволило бы передавать сигнал с теоретически неограниченной скоростью через иные измерения.

В свою очередь, бесконечная скорость переработки и передачи информации положила бы начало уничтожению онтологического пространства-времени. И возвращения Метагалактики к состоянию сингулярности – геометрической (лишенной измерений) точке – под влиянием разумной деятельности. Выходит, если планетарная цивилизация не рухнет в обозримом будущем, то наши дети и внуки могут застать «конец истории Вселенной»?

Получившийся сценарий настолько трудно укладывается в сознании, что рассматривать его можно пока только с юмором, чем мы и займемся в завершающем разделе. Только на сроках не станем настаивать, памятуя об ограниченной достоверности интерпретации формулы вблизи «точки расходимости». Во всяком случае, приходится допустить, что не бесконечно далеко то время, когда проблемы глобальной экологии сменятся проблемами универсальной экологии : интеллектуальному субъекту придется думать об оптимальном управлении космосом, избегая роковых решений для себя и для инопланетных цивилизаций…

[1] Энгельс, канонир по образованию, был убежден, что даже в военной сфере после изобретения ружья, заряжающегося с казенной части, дальнейшее качественное развитие оружия невозможно. Когда он писал об этом, А. Нобель уже успел запатентовать динамит, а Х. Максим работал над созданием станкового пулемета.

[2] Если верно предположение о том, что биоподобные и интеллектуальные системы способны образоваться на иных материальных носителях – например, кремниевых или плазменных структурах [Лефевр В.А., 1996], – то все эти варианты также должны быть представлены во вселенском паноптикуме.

[3] Трудно сомневаться в том, что на космических стадиях эволюции цивилизацию ожидают новые критические повороты, но не исключено, что по достижении некоторой степени зрелости интеллект приобретет способность предвосхищать их и тем самым смягчать драматические обострения.

…Итак, я скептически отношусь к естественнонаучным сценариям, предрекающим завершение истории (человечества, жизни, Вселенной и, главное, Разума) постольку, поскольку они игнорируют возрастающую роль собственно разумной деятельности. С включением субъектного фактора картина будущего могла бы выглядеть не столь удручающе безысходной.

Но в ушах, как навязчивый мотив, звучит наивный вопрос, который шептала растерянная дева молодому поэту Евгению Евтушенко: «А что – потом?» Следует ли из всего сказанного однозначный вывод о том, что универсальная эволюция беспредельна? Не несет ли в себе само мышление – плюралистическое, постнеклассическое, диалогическое, взаимодополнительное и самое что ни на есть прогрессивное – потенциальную исчерпаемость?..

Из великих психологов античности самое сильное впечатление на меня произвели двое – Сократ и Эмпедокл. Сократ убедил меня в том, что высокоразвитый интеллект по своей внутренней логике нравствен, и это обнадеживает. Эмпедокл же вверг меня в глубокую меланхолию, заставив задуматься о неискоренимой внутренней интриге духовного бытия.

Историки философии обычно не уделяют Эмпедоклу большого внимания: мыслителя, не вмещающегося в классификационные матрицы, удобнее всего игнорировать. Зато охотно упоминают его имя историки науки, находя у греческого мыслителя предвосхищение ряда фундаментальных идей Нового времени. Изложу далее некоторые аспекты эмпедокловского учения в стиле каприччо, фантазии на тему, т.е. не заботясь о точности воспроизведения, смело домысливая и осовременивая его (тем более что не все тексты дошли до нас полностью) и заранее попросив прощения за это у специалистов. [1]

Пока Фалес, Гераклит, Левкипп, Демокрит и другие философы Эллады спорили о структуре и базовых элементах мироздания, Эмпедокла больше интересовали факторы, побуждающие элементы притягиваться и отталкиваться; в этом историки физики усматривают истоки энергетической теории. Он пришел к выводу о существовании двух противоположных космических сил: Любви и Ненависти. Эти силы, обусловливающие взаимное притяжение и отталкивание, никогда не пребывают в равновесии, и от того, какая из них преобладает, зависит направленность мировых процессов.

Когда сила притяжения превосходит силу отталкивания, доминирует тенденция к объединению всех элементов Вселенной. В этой фазе появляется множество «дивноподобных» чудовищ и уродов: «двулицые и двугрудые существа, быки с человеческой головой и, наоборот, люди с бычьими головами» (цит. по [Семушкин А.В., 1985, с.124]). Особи с неудачным строением органов не могут приспособиться и вымирают; например, муравей, которому достался желудок свиньи, не способен прокормиться, а лошадь, имеющая вместо ног рыбьи плавники, не убежит от преследования. Существа же красивые и гармоничные оказываются более жизнеспособными и адаптируются к окружающей среде. Любовь методом проб и ошибок, одной только слепой страстью к единству и целостности, создает современные виды животных, включая человека. Читая эти фрагменты, трудно не согласиться с теми, кто считает Эмпедокла далеким предшественником теории естественного отбора.

Но восходящая фаза вселенского цикла не завершается с появлением человека. Ее конечный пункт – слияние всей вещественной и духовной субстанции Космоса в единый Сфайрос – Шар Любви. Нет более места ненависти, конфликтам и страданиям, наступает, так сказать, идиллия Большого Кайфа: мир застывает в экстазе взаимного притяжения. Кажется, вот он – вожделенный Рай, Царство Божие, Коммунизм, Ноосфера!..

Здесь, однако, и начинается самое интересное для всех, кто изучает психологию, этику, эстетику или теорию систем. Мир абсолютной любви, красоты и гармонии оказывается неустойчивым. Свободный от событий, страданий и устремлений, он наполняется Скукой; слившись в экстазе, он превращается в единый субъект, и, таким образом, Любовь лишается предмета, а дальнейшее существование – мотива и смысла.

Любовь предполагает наличие другого , и, дабы вновь обрести ее предмет, надо оттолкнуться. Так в Сфайросе регенерируется сила дизъюнкции, Любовь рождает Ненависть, эротический Шар взрывается – и начинается возвратная фаза мировой эволюции. Теперь уже усиливающаяся Ненависть превосходит ослабевающую Любовь, сила разрыва одолевает силу сцепления и все в мире дезинтегрируется. На этой фазе вновь появляется человек, но, если прежде он служил ступенью к абсолютной гармонии, то теперь это падший ангел, временный продукт распада, обреченный на дальнейшее разложение. Процесс будет нарастать до тех пор, пока мир не расщепится на неделимые элементы.

А далее психо-логическая коллизия оборачивается новой стороной: на сей раз уже Ненависть теряет свой предмет. Как Любовь нуждается в разъединении, так Ненависть нуждается в соединении (надо же на ком-то «оттянуться»!), и как Любовь рождает Ненависть, так Ненависть рождает взаимное притяжение, то есть Любовь. Насыщенные безадресной Ненавистью элементы в поисках контакта (конфликта!) тянутся друг к другу – и возобновляется фаза космического синтеза, завершающаяся образованием Сфайроса…

Так, вероятно, впервые спекулятивно-философскими средствами был угадан феномен эмоциональной амбивалентности, о котором в этой книге неоднократно говорилось. Переживания положительной и отрицательной валентности, любовь и ненависть, наслаждение и страдание, радость и горе переплетены в своих онтологических основаниях, рождаются и умирают друг в друге и друг без друга не существуют. Это фундаментальное свойство душевной жизни и, судя по всему, не только человеческой; причем с повышением уровня субъектности и усложнением психических процессов тяга к острым переживаниям (прежде мы говорили о «провоцировании неустойчивостей») усиливается.

Сегодня более или менее известна нейрофизиологическая подоплека этой зависимости. Но есть основания сомневаться в том, что даже «сверхчеловеческий» интеллект, активно конструирующий свою телесную основу или последовательно освобождающийся от нее («бестелесная субстанция»?), сможет вместе с тем освободиться и от функциональных потребностей, а значит, и от системообразующего качества психической феноменологии – эмоциональной амбивалентности.

И вот, я мобилизую остатки своего воображения и рисую сверхфантастическую картину будущего. И соотношу ее с самым загадочным образом современной науки, с космологическим пугалом, которое известный одесский хохмач и, по совместительству, великий американский физик Георгий Гамов обозначил как Большой Взрыв. Выходит нечто умеренно забавное и бесконечно печальное.

…Сложность физического мира все-таки оказывается конечной, и контроль, осуществляемый Демоном Универсального Интеллекта над его микро-, макро- и мегаструктурами, последовательно расширяясь и углубляясь, достигает абсолютных значений. Ницшеанская воля к власти, свойственная всему живому, полностью реализована. Образуется нечто вроде Сфайроса, Метагалактической Ноосферы.

Материальные процессы и события прекращаются, время останавливается: еще Бенедикт Спиноза доказал, что всемогущему Божеству не нужно время, а потому, если Божество существует, то время – только человеческая иллюзия. Но Божеству не нужно и пространство, которое перестает существовать при бесконечной скорости сигнала. Вселенная окончательно виртуализуется, ее масс-энергетическая составляющая сжимается в геометрическую точку. Образуется, простите за выражение, мыслящая Сингулярность, психея освобождается от материи и наступает Большой Кайф – то самое состояние, которое создал бы Бог, если бы сочетал в себе качества всемогущества и всеблагости. (Для этого Ему, не мудрствуя лукаво, всего-то надо было внести в мироздание два корректива: упразднить второе начало термодинамики и амбивалентность эмоций; тогда мир стал бы не столь «интересным», зато беспредельно счастливым).

В образовавшемся безвременье и застыть бы Кайфующему Сверхинтеллекту, но… Но фундаментальные законы психики оказываются устойчивее законов физики. Вместе с временем, событиями, конфликтами и острыми переживаниями теряются цели, мотивы и смыслы бытия. Между тем психические процессы освободились от физических, а значит, с остановкой физического времени психическое время продолжается. Обостряются клинические явления, обозначаемые в психологии как потеря смысла жизни, экзистенциальная фрустрация ,синдром Мартина Идена.

И тогда самая неравновесная из всех мыслимых систем, будучи не в силах противиться нарастающей тоске по неустойчивости, прибегает к самой грандиозной провокации: Демон умирает в Большом Взрыве. И все начинается сначала, и спустя миллиарды лет возродившегося физического времени опять образуется интеллект, несовершенный, борющийся, страдающий и провоцирующий все новые неустойчивости, и теряющийся в догадках, просчитывая на релятивистских моделях химерическое начало своего мира в виде сингулярности и достраивая модели пузырящегося пенного вакуума…

Так воображение возвращает меня к злополучной циклической картине, от которой я старался отделаться, и опять городит огород дурной бесконечности. Только теперь уже цикл опосредован интеллектуальным фактором и приобрел новые опорные точки: Большой Взрыв → Большой Кайф → Большая Скука → Большой Взрыв →…

Многолетний опыт психологической работы убедил меня в том, что Разум способен по-своему разобраться и с Природой, и с Богом, а главные источники всех проблем (и всех опасностей) – мятущаяся душа и неуемный дух. Меня оттого так увлекла и огорчила космогония Эмпедокла, что в ней показана неизбежность циклизма, обусловленная не природными или потусторонними законами (повторю, такие аргументы не очень убедительны), но собственно качествами интеллектуального субъекта. С тех пор я пытаюсь преодолеть Эмпедокла, вырваться из его цепких объятий. Но ни наука, ни философия не дают надежных контраргументов.

Мне очень не нравится получившаяся картина. Выводы о «промежуточности» человеческого рода и о возможной гибели Земной цивилизации мне тоже не по душе, но там хоть сохраняются альтернативность и неопределенность, выбор и даже какой-то намек на справедливость, воплощенную в слепых механизмах эволюции (так можно понять закон техно-гуманитарного баланса). Здесь же мысль разворачивается в сторону предопределенной судьбы и предельных смыслов.

Соблазнительно обратиться к образу асимптоты – мол, Вселенная приближается к идеальному состоянию (суператтрактору), никогда его не достигая. Но это сильно смахивает на старую телеологическую уловку. Вроде, например, коммунистической идеи в редакции 1980-х годов: с провалом всех прежних сроков «построения Коммунизма» партийные пропагандисты стали объяснять, что Коммунизм – это не черта, за которой последует социальная идиллия, а горизонт, отодвигающийся по мере приближения к нему…

Можно еще предположить, что сложность материального мира, его связей и отношений неограниченна и что «наша» Вселенная, вопреки общей теории относительности, составляет только часть большой вселенной. При обсуждении антропного принципа указывалось на ряд парадоксов квантовой механики, дающих повод для такого предположения, которое, заметим, возвращает нас все к той же циклической картине.

Мега-вселенная опять становится стационарной, т.е. лишенной векторных изменений. И в такой вселенной эволюционные процессы вновь превращаются в локальную флуктуацию – как у Жана Кондорсе, Фридриха Энгельса или Владимира Ивановича Вернадского. Изменяется только масштаб локуса. В версии прежних мыслителей флуктуация ограничивалась планетарными процессами или, в лучшем случае, Солнечной системой, а теперь она приобретет масштаб Метагалактический.

Наконец, если переинтерпретировать эффект красного смещения и, таким образом, развенчать вывод о расширении Метагалактики, то космическая картина XIX века и вовсе будет восстановлена во всей своей красе. И, как в той картине, эволюция на Земле превратится в событие местного значения, имеющее не больше перспектив, чем волна от брошенного в океан камня…

Один политик грустно пошутил по поводу партийного строительства в постсоветской России: какую бы партию мы ни создавали, все равно выходит КПСС. Такую же «фрактальность» обнаруживает циклическое мышление – как ни поверни, все спирали сворачиваются в замкнутые циклы…

Что это, «объективная истина»? Или в структуре нашего мышления пока еще преобладает инфантильный мифологизм? Или это имманентное свойство мысли – стремиться к завершенности, к абсолюту, подобно тому, как в экспериментах гештальтпсихологов испытуемые склонны высматривать в сочетании линий завершенные геометрические фигуры? И она (мысль человеческая) не способна выскользнуть из заколдованного круга, а способна только расширять его до невероятных размеров?..

Когда средневековый математик и историк Аль Бируни попытался перевести Сутки Шивы – максимальный цикл древнеиндийских философов – на язык цифр, получилось 560-значное число лет. В справедливом раздражении он не удержался от желчного комментария по поводу индийских авторов: «Если бы эти писаки занялись арифметическим действием…, то они бы отказались от чрезмерного увлечения большими числами. Аллаха им достаточно!» [Бируни А.Р., 1963, с.320].

Мне особенно понравилось насчет Аллаха – так, знаете ли, ясно и без затей. Действительно, в «эмпедокловом» цикле нам вряд ли светит что-либо подобное 560-значным (?!) срокам. Экспоненциальная интенсификация процессов и овладение сверхсветовыми скоростями должны чрезвычайно спрессовать время распространения «ударной волны интеллекта», и та фаза универсальной эволюции, которую мы переживаем, может оказаться гораздо ближе к точке Большого Кайфа, чем к точке Большого Взрыва. А если учесть расчеты Александра Панова (см. раздел 4.2), то выходит, что Большой Кайф уже у нас на носу…

После того как Эмпедокл проведал все о прошлом и о будущем мироздания, он не нашел ничего лучшего, чем броситься в кратер вулкана Этна. Абсолютное Знание оказалось таким же удручающе скучным, как и Абсолютная Любовь.

По преданию, на вершине горы нашли только потерянный философом башмак, по которому соседи и догадались о его кончине. Беседуя с выпускниками философского факультета МГУ, я убедился, что они ничего не помнят об учении Эмпедокла, однако легко вспоминают про башмак на Этне. В этом открытии угадывается какой-то божественный вызов. Умей я общаться с душами мертвых – и, может быть, такое известие подвигло бы величайшего из прорицателей на новую, столь же роскошную концепцию. Концепцию Мирового Подвоха?

А может, философ просто внес бы в прежнюю модель дополнительный элемент трагикомических случайностей, и каждый космический цикл расцветился бы неповторимой индивидуальностью. Тогда, интересно, изменилась ли бы картина по существу?

…Но Эмпедокл канул в Этну, а нам остается только шутить. Шутка моя, можно сказать, беспроигрышная: когда смертный принимается рассуждать о судьбе Метагалактики, – это уже смешно. И все же сказка-ложь содержит один намек. Глубинные свойства душевной жизни, сознания, мотивации (т.е. законы той самой «вторичной», «виртуальной», на поверку – самой беспокойной реальности) могут труднее поддаваться волевому контролю, чем биологические или физические процессы. И я очень опасаюсь, что они сыграют с нашей цивилизацией злую шутку гораздо раньше, чем встанет вопрос о том, как управлять Метагалактикой…

[1] Более полное изложение космогонии Эмпедокла на русском языке и перевод ряда оригинальных текстов читатель найдет в книге [Семушкин А.В., 1985].