Панночка

fb2
Садур Николаевна Нина

«Панночка» — спектакль контрастов. Тихая идиллия украинского вечера сменяется ледяным кошмаром проклятой церкви, веселая казацкая пирушка переходит в ночной шабаш ведьмы и темных сил. Секрет успеха этого спектакля в том, что за шутками, смешными и пугающими, стоит глубокое философское содержание и ответы на многие волнующие нас вопросы.

Пьеса в двух действиях По мотивам повести Н. В. Гоголя «Вий»

В черном черном лесу

стоит черный черный дом

В черном черном дому

стоит черный черный стол

На черном черном столе

стоит черный черный гроб

В черном черном гробу

лежит черный черный мертвец

… Отдай мое сердце!!!

Из детских выдумок

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Явтух, старый козак.

Спирид, козак средних лет.

Дорош, молодой козак.

Хома Брут, философ Киевской бурсы.

Панночка, она же старуха.

Хвеська, нестарая еще бабенка.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

КАРТИНА ПЕРВАЯ

КОЗАКИ

Двор сотникова дома. Козаки полудничают.

Спирид. А хорошо, ребята, на свете жить!

Дорош. Ты, Спирид, правильно говоришь! Ты хорошо говоришь. Явтух, он хорошо говорит.

Явтух. Горилка добрая у нашего пана.

Дорош. Явтух хорошо говорит. Спирид, Явтух правильно говорит!

Спирид. Я вот что скажу, ребята. Хоть вы меня убейте, или же, к примеру, утопите в самой большой бочке, что стоит в погребе нашего пана, я…

Дорош. Ты хорошо говоришь, Спирид!

Спирид. А что, может человек просидеть в бочке ну хоть до захода солнца?

Явтух. А что ж? Ежели горилка в той бочке добрая, просидит.

Дорош. Просидит, Спирид! Человек все может!

Спирид. Нет, ребята, я вам вот что скажу. Может человек просидеть в бочке или не может, а чудеса на свете бывают!

Дорош. Бывают!

Явтух. Чудес нет!

Козаки в изумлении глядят на Явтуха.

Дорош. Явтух, то ли тебе горилка не нравится? То ли галушки кончились в чане? Кончились галушки. (Кричит.) Хвеська! Подсыпь галушек, баба!

Явтух. Не в галушках дело, товарищи мои добрые. И горилка хорошая у нашего пана, злая горилка, горячо течет по козацким жилам, веселит щедрые козацкие души и тяжелит крепкие наши головушки, а только кончились чудеса на свете, товарищи вы мои хорошие. Хоть до самого Киева пройди пешком через все наши степи и леса, а ни одного чуда пo дороге ты не встретишь.

Спирид рыдает.

Не плачь, друже! Выпей лучше горилки, залей свое горе.

Спирид (отталкивая чарку). Не можно человеку без чуда жить! Явтух, как же ты, ковтун сивый, такое говорить-то можешь? Чтоб до самого великого Киева и ни одного чуда на свете не осталось?

Явтух (упрямо). Нету чудес.

Спирид. Боже ж мой, боже ж мой, что же это в мире делается? Как же человек без чуда жить теперь будет, если он один на всей земле и никакой ему истории не приключится? Ничто теперь ему не привидится, ни одна тайная красота не сверкнет в утреннем тумане, не поразит в самое сердце, и не пойдет он искать червонного клада под душную ночь Ивана Купалы?

Дорош. А так хорошо сидели! Эх!

Входит Хвеська.

Сгинь, баба! Козаки плачут! Не должно бабе видеть козацкое горе.

Хвеська. Больно-то мне надо горе ваше видеть, бездельники толстолобые! Только и горя у вас, что бока отлеживать и панское добро проедать. Благо, что погреба не запираются, и щедрее нашего пана никого нет на свете. То-то откормил он настоящих толстых кабанов!

Дорош. Что она говорит, ребята! Что она такое говорит, эта глупая баба! Нет, эта баба глупая!

Явтух. Баба есть ведьма. Потому не может козак, если он настоящий козак, а не кнур дрянной, не может он насмешку терпеть от бабы. И не будет!

Хвеська. Ой, ой, больно страшно стало! Ты, Явтух, старый, а ума у тебя у самого нету. Думаешь, есть? Нету. И никогда не было.

Явтух (сплюнув). Ведьма и есть.

Спирид. А если ведьма, то где же у ней хвост?

Явтух. И хвост у ней есть. У всякой бабы есть хвостик. А уж у этой точно есть хвост. Это закон природы.

Хвеська. Люди крещеные! Да что же это говорится тут такое! Да вы послушайте этих одурелых козаков! Да они же спятили совсем от своих научных заседаний! Хозяйство нашего пана стоит без присмотра, а эти толстолобые заседают только да едят!

Явтух. А нехорошо будет, если я сейчас исподницу скину и прогуляюсь по одному месту хворостиной.

Хвеська примолкла в своем углу.

Да. Чудес нету. И мир стоит сам собой, трезвый и твердый, как козак перед шинком.

Спирид. А что же тогда есть в мире, Явтух? Если все чудеса перемерли, то что осталось в нашем божьем мире?

Явтух. Научность.

Дорош. Он хорошо говорит! Спирид, Явтух опять хорошо говорит!

Явтух. Да. Осталась научность, и ко всему теперь есть объяснение. Вот так вот, други мои. Поэтому давайте-ка наполним наши чарки…

Вдалеке слышится голос. Приближается. Казаки слушают с поднятыми чарками.

Голос. Светоприемную свещу, сущим во тьме явльшуюся, зрим Святую Деву, невещественный бо вжигающи огнь, наставляет к разуму Божественному вся, зарею ум просвещающая, званием же почитаемая, сими: Радуйся, луче умнаго Солнца; радуйся, светило незаходимаго Света. Радуйся, молнис, души просвещающая; радуйся, яко гром враги устрашающая. Радуйся, яко многосветлое возсияваеши просвещение; радуйся, яко многотекущую источаеши реку. Радуйся, купели живописующая образ; радуйся, греховную отъемлющая скверну. Радуйся, бане, омывающая совесть; радуйся, чаше, черплющая радость. Радуйся, обоняние Христова благоухания; радуйся, животе тайнаго веселия. Радуйся, Невеста Неневестная.

Входит Философ Хома Брут.

Философ. Спаси вас Бог, люди крещеные!

Явтух. Спаси Бог, добрый человек.

Дорош. Он хорошо пел. Ребята, он хорошо пел, он ученый человек.

Явтух. Кто ты есть, ученый человек?

Философ. Философ я, люди добрые. С Киевской бурсы человек. Прозываюсь Хома Брут.

Дорош. Это видно, что ученый человек. Ученого всегда видно.

Спирид. А вот скажи, если ты вправду ученый: есть ли еще на всем нашем белом свете чудеса?

Философ. Я вам так скажу, люди добрые. Иду я с самого Киева, песни кричу, надо мной небо синее, под ногами земля зеленая. И никто моих песен не слышит, кроме жаворонков да волков ночных, и подумалось мне, что скучно стало одному идти, да и в животе грусть завелась. И только мне такое подумалось, как ноги сами вывели меня к вам, хотите верьте, хотите… нет.

Спирид (Явтуху). Что скажешь, Явтух?

Явтух. Ну что тут можно сказать? Сказать-то, конечно, можно…

Спирид. Нет, ты скажи, Явтух! Ты самый старый!

Дорош. Он с самого Киева идет, ребята! И не чудо ли, что через все это огромное место, что он прошел, он прямо на нас и вышел? А ведь мог пройти и на соседний хутор.

Спирид. А? Явтух? Молчишь?

Явтух. Это, конечно, так. Но особого чуда тут нет. Он почувствовал, что мы тут сидим, и разговор у нас ученый, а ноги уж вывели. Нет, тут особого чуда нет.

Философ. Вижу я, что народ передо мной почтенный, и есть мне чему поучиться. Так что я, пожалуй, тут у вас останусь немного.

Спирид. Садись с нами, Философ. Ты прав, разговор у нас научный, и спор выходит самый что ни на есть опасный. Так что надо выпить.

Философ (пьет). Хорошая горилка!

Явтух. Если ты ученый, то скажи, отчего светит месяц?

Дорош. Да, пусть скажет! Хвеська, подсыпь галушек!

Философ. Я так думаю, что месяц светит оттого, что божьи ангелы каждую зарю протирают его золотыми тряпицами и на весь день с осторожностью упрятывают в особый ларь, чтоб к вечеру он не оцарапался и не поблек, а вышел на небо, как новенький, и честно светил бы на всю нашу православную землю.

Явтух. Ну! И я то же говорю! Нету чудес! Все объяснить можно! Все научно!

Спирид. Боже ж мой! Боже ж мой! Всему объяснение есть, и никакой тайны не осталось в мире!

Явтух. А вот скажи, Философ. Это ладно… месяц каждый видит. А что внутри земли?

Философ. А внутри земли пекло.

Явтух. Нет. Это не ответ. Это пекло адово, сатанинское. А что под землей, в самом нутре у нее… что?

Философ. Значит так. Внутрь земли повидать нельзя. Тайна внутри земли. А если кто осмелится и прокопает сквозную дыру, и заглянет в самое сердце земли, тот опалит свои очи до конца дней своих, ибо не можно человеку дерзать на такие тайны!

Явтух. Ловкий ответ. Ты ученый человек, Философ. Это хороший ответ.

Спирид. Скажи, Философ, чему тебя учат в бурсе? Тому же, что наш дьяк поет, или чему другому?

Философ. Значительно большему, друзья мои. Дьяк может разве вести ученый разговор?

Дорош. Дьяк не может. Дьяк напьется пьян и валяется под лавкой.

Философ. Ну вот видите!

Спирид. Нет, я пойду учиться в бурсу! Я хочу все знать! Я хочу знать, куда подевались чудеса и что внутри земли?

Дорош. Спирид, не ходи. Что внутри земли не разрешают знать. Тебе ученый человек сказал.

Спирид. Нет, я пойду. Я опалю себе очи, но я узнаю, где тайна нашей крещеной земли. (Его усаживают на место.) Если нету чудес больше и тайн, то откуда все бабы ведьмы? Хвеська, откуда ты ведьма?

Хвеська. Ты бы хоть при ученом-то человеке не позорился, Спирид! Говоришь, сам не знаешь чего! Ведьма! Еще такие слова страшные! Знаешь ведь, кто есть ведьма!

Пауза. Воют волки.

Дорош. Это да. Это не шутки шутить, Спирид!

Спирид. А что, если тайны нету, и чудес нету, то и ведьм нету!

Хвеська. Быть беде! Быть беде!

Философ. Чего вы испугались, ребята? Скажите мне, я в бурсе учусь, в самом Киеве.

Спирид. Философ, знай же, что дочка нашего пана, не смотри, что румяная красавица, она есть самая лютая ведьма, каких только свет видел.

Философ. Ну да?

Дорош. Ей-богу! Скажи, Явтух!

Явтух. Ведьма. Хвеська. Быть беде! Быть беде! Распустили языки свои, она же чует! Чует… про нее говорят. Вот пройдет сейчас… жилы заноют!

Проходит Панночка. Она идет и никого не видит. И усмешка на устах, а очи потуплены.

Спирид. Ну что скажешь, Философ?

Философ. Я скажу, надо выпить.

Пьют.

Спирид. Испугался?

Философ. Ваша правда… резкая красота у вашей Панночки. Не от людей такая красота. Аж душу свело.

Хвеська. Это она тянет, тянет из жил-то…

Дорош. Нет другой такой ведьмы ни у кого, а у нас есть!

Спирид. Это правда, Философ. У нас одних такая ведьма.

Философ. Ведьма у вас знатная, ребята. Но только нынешнему человеку ведьму бояться не надо. Ибо разумом своим человек от ведьмы огражден.

Явтух. Ведьма.

Хвеська. Она псаря Микиту изожгла до смерти. Это все знают.

Дорош. Молчи, баба, ты плохо говоришь. Пусть Спирид расскажет. Расскажи, Спирид.

Спирид. Я расскажу про псаря Микиту.

Явтух. Ведьма.

Спирид. Ты, пан Философ, не знал Микиты: эх, какой редкий был человек. Собаку каждую он, бывало, так знает, как родного отца. Теперешний псарь Дорош, что сидит напротив тебя, и в подметки ему не годится. Хотя он тоже разумеет свое дело, но он против него… Дрянь, помои.

Дорош. Ты хорошо рассказываешь! Хорошо!

Спирид. Сивухи кварту свистнет вдруг, как не бывало. Славный был псарь! Только с недавнего времени стал он заглядываться беспрестанно на Панночку. Вкляпался ли он точно в нее, или уже она так его околдовала, только пропал человек, обабился совсем; сделался черт знает что; пфу! непристойно и сказать.

Дорош. Хорошо.

Спирид. Как только Панночка, бывало, взглянет на него, то и повода из рук пускает. Разбоя зовет Бровком, спотыкается и невесть что делает. Один раз Панночка пришла на конюшню, где он чистил коня. Дай, говорит, Микитка, я положу на тебя свою ножку. А он, дурень, и рад тому: говорит, что не только ножку, но и сама садись на меня. Панночка подняла свою ножку, и как увидел он ее нагую, полную и белую ножку, то, говорят, чара так и ошеломила его. Он, дурень, нагнул спину и, схвативши обеими руками за нагие ее ножки, пошел скакать, как конь, по всему полю, и куда они ездили, он ничего не мог сказать; только воротился еле живой, и с той поры иссохнул весь, как щепка; когда раз пришли на конюшню, то вместо его лежала только куча золы да пустое ведро: сгорел совсем; сгорел сам собою. А такой был псарь, какого на всем свете не можно найти.

Дорош. Да. Я сам видел, вот этими своими очами видел то пустое ведро, что осталось от псаря Микиты. Оно почернело все и смялось, как будто в адовом пекле черти таскали в нем угли. Я сам псарь, и я так думаю, что сгорел Микита за нашу Панночку, не пожалел ни воли, ни души, потому как…

Явтух. Все бабы ведьмы.

Дорош. Явтух хорошо сказал.

Хвеська. А про Шепчиху ты слыхал, Философ?

Философ. Нет.

Спирид. Э-ге-ге! Так у вас в бурсе, видно, не слишком большому разуму учат. Ну, слушай!

Явтух. Про Шепчиху расскажу я.

Спирид. Я расскажу про Шепчиху, потому что Шептун… мой кум.

Явтух. А про Шепчиху расскажу я.

Дорош. Пускай Явтух расскажет, Спирид. Он старей тебя.

Спирид. Пускай.

Явтух. Ну, слушай: у нас есть на селе козак Шептун. Хороший козак! Он любит иногда украсть и соврать без всякой нужды. Но… хороший козак. Его хата нс так далеко отсюда. В такую самую пору, как мы теперь сели вечерять…

Хвеська. А вечерять вы уселись с утра…

Явтух. Как мы теперь сели вечерять. Шептун с жинкою, окончивши вечерю, легли спать, и так как время было хорошее, то Шепчиха легла на дворе, а Шептун в хате на лавке; или нет: Шепчиха в хате на лавке, а Шептун на дворе…

Хвеська. И не на лавке, а на полу легла Шепчиха!

Явтух. А в люльке лежало годовое дитя… не знаю, мужеского или женского пола. Шепчиха лежала, а потом слышит, что за дверью скребется собака и воет так, хоть из хаты беги. Она испугалась: ибо бабы такой глупый народ, что высунь ей под вечер из-за двери язык, то и душа войдет в пятки. Однако ж думает, дай-ка я ударю по морде проклятую собаку, авось-либо перестанет выть… и, взявши кочергу, вышла отворить дверь. Не успела она немного отворить, как собака кинулась промеж ног ее и прямо к детской люльке. Шепчиха видит, что это уже не собака, а Панночка. Да притом пускай бы уже Панночка в таком виде, как она ее знала… это еще бы ничего; по вот вещь и обстоятельство: что она была вся синяя, а глаза горели, как уголь. Она прокусила дитю горло и стала пить из него кровь. А напившись, Панночка кинулась к самой Шепчихе, загнала ее на чердак и закусала всю глупую бабу до смерти. Так вот какие устройства и обольщения бывают! Оно хоть и панского помету, да все когда ведьма, то ведьма.

Философ. Да, ребята. Я так думаю: раз в мире завелась такая густая научность, и каждый теперь может объяснить устройство любой вещи и любого обстоятельства, то и ведьмы больше не нужны стали человеку. Сколько бы ведьма ни старалась причинить православному человеку зла, от нее теперь у человека твердая научная ограда, посильней самого псалтыря, прости Господи!

Явтух. Это важная мысль, Философ! Это добрая мысль. Теперь можно и сплясать. (Запевает.)

Ой, молодая молодице, Вийди, вийди на вулицю, Заведи на ту купайлицю…

Хвеська. Быть беде! Быть беде! Разорались пьяные, накликали!

Все (поют и пляшут).

На Ивана на Купайла Вийшла Хвеська, як та панна, На нею хлопцi зглядаються, На мед-горшку складаються.

Философ. А хороша бабенка! А вот отгадайте, многоуважаемая Хвеська, отчего так колотится мое сердце?

Хвеська. Да ну вас, пан Философ! (Убегает.)

Казаки разбредаются спать.

Явтух. Хто не пiде на Купала, шоб йому ноги поламало… (Уходит.)

Философ (устраивается спать). Он, молодая молодице. Вийди, вийди на вулицю…

Входит Старуха.

А что, бабуся, чего тебе нужно?

Старуха идет на него с распростертыми руками.

Э-ге-ге! Бабуська-то веселая… только нет, голубушка, устарела…

Старуха лезет и лезет к Философу.

Слушай, бабуся, теперь пост, а я такой человек, что и за тысячу золотых не захочу оскоромиться… Была бы ты помоложе, другое дело.

Старуха ловит Философа.

Бабуся, что ты? Ступай, ступай себе с Богом! Бабу… кто ты? Господи, помилуй мя греш… (Философ замирает. Старуха сложила ему руки и ноги, как ей удобно, пригнула ему голову, вспрыгнула на спину, и Философ поскакал черкесским бегуном.)

КАРТИНА ВТОРАЯ

СКАЧКИ

Ночь на земле. Легкая дымка внизу. Лепеты, шепоты, звоны, смехи… Над сонной землей летит Философ со Старухой на спине. Старуха подгоняет Философа басом: «Цоп! Цоп! Гу! Гу!»

Звуки. Философ философ Хома Брут человечек он летит? ой, иди к нам, вон он вон он миленький, какой он скорей, скорей, спой ему. (Смех, пенье, голоса, чиханье, плеск.) Ай! гордый бегун-топотун топ топ ногой! (Зовут.) Хома-а?

Философ (мотает головой). А? А?

Звуки. А? А? А? Крапива или петрушка? Ах ты наша душка! Защекочем, защекочем! Зацелуем, зацелуем! Взыграл коник! Цок-цок-цок!..

Философ. Что это говорит отовсюду?

Старуха (басом). Отовсюду! Говорит! Говорит!

Звуки. Говорим! Говорим, ой, какой парень! Ай-яй-яй!

Философ. Что это отовсюду говорит со мной и дразнится? И зовет меня!

Звуки. Это все тебя зовет. Все тебя и зовет. Вот! Вот что увидишь, то и зовет!

Философ. Что это с землей нашей православной! Неужто вся она живая и в голосах зовущих и дразнящих?

Звуки. А вот так вот! Чтоб ты знал! А чтоб знал, такой-сякой! А то ишь какой! Поскачи-поскачи полетай-полетай, а ну-ка прыгни вот так вот вот умница вот и молодец!

Философ. Что это… Что это звенит, и поет, и плещется, и вытягивает всю мою душу! И не можно вынести этой сладости православному человеку. Страшно душе это счастье, и не можно очам человеческим зреть живое это в тумане кипящее… что это? что это со мной?

Звуки. С тобой с тобой с тобой с тобой ку-ку!

Философ. Что это, что это целует меня и почему?

Звуки. А потому, а потому! Вот! Вот! Вот! И я! И я! Не толкайтесь. И я! Я! (Детский плач.) Не плачь, не плачь, поцелуй его тоже, поцелуй… (Детский смех.) Колючий дядько? (Детский смех и лепет.) Дядько большой колючий! Вот мы его зацелуем! Вот мы его защекочем!

Философ. Господи, не дай разорваться сердцу!

Старуха (басом). Ух! Ух! (Пришпорила Философа.)

Звуки. Ах какой ах какой бояка бояка забодаем забодаем! Вот тебе! (Плеск воды, смех.)

Философ (утирает лицо). Что это балуется и плещется в очи молоком ли, брызгами…

Звуки. Умой свое личико умой свое личико! Будешь умытый, ах, какой умытый, беленький, ну погляди на него, во-он он беленький… (Детский смех и лепет.)

Философ. Господи, живое все… и балуется… и глядит… и зовет… все везде смеется и целует… Вся земля твоя. Господи! (Умильно.) Отче наш!

Старуха (басом, дико). Наш Отче! Отче!

Философ. Отче наш! Иже еси на небесех!

Старуха. На небесех! Отче еси еси! Ух!

Философ. Отче!!! Сбивает меня проклятая ведьма и путает мои слова к Тебе! Не дай, не дай ей слова!

Звуки. Ах, какой! Ах, какой! Ишь, какой! Ему дай, а ей не дай! Дай! Дай! Дай!

Философ. Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое…

Старуха. Будет! Да! Твое! святится! да! на! небесах! если ниже! наш! отче! Наш! Наш!

Философ. Ну ладно же, проклятая ведьма! (Твердо, кричит.) Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящий Его. Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением!

Философ осеняет себя крестом, и Ведьма сваливается с него, глухо охнув. В тот же миг Философ ловко вскакивает ей на спину.

Звуки. Вскочил, вскочил, горит весь, пылает как страшно, как страшен силач ужасен огнищем пыхает такую нежную такой страшный ай ай ай… Он спалит спалит нежную… Раскалился силач, жаром жжет, жуть, жить…

Философ (скачет на Старухе, колотит ее палкой). Ага, проклятая ведьма! Поскачи, поскачи! Повози лихого козака!

Старуха. Ох мне! Ох мне! Ох мне!

Философ. Веселей, бабуля! Давай, давай, неси козака! гулять козак желает, кровь взыграла в жилах, ну, живей, мой коник, чтоб ветер в ушах свистел! (Бьет ее.)

Старуха (скачет). Ох мне! Ох мне! Ух! Ух! Чух! Чух! Чух! Крыда! Эхан! Сноха! Сгинь! Сгинь! Сгинь-сгинь!

Философ. Не слышу твоих черных слов, ведьма! Гуляй, гуляй, мой конь!

Старуха. Гулла-Гилла, сгинь! сгинь! Гилла-Магал, сгинь-сгинь! (Голос нежнеет, пока не станет совсем девичьим, страдающим.) Сгинь, сгинь, сги… сги… Ох, как же больно, больно мне. Ох, не могу больше! (Оба валятся на землю, раскатились. Философ отползает подальше. Панночка тянет к нему руки с мольбой.) Больно ведь, больно!

Философ (дрожит). Больно… больно…

Панночка. Ах, загнал… загнал… не жалко ему, не жалко.

Философ. Загнал… загнал…

Панночка. Загнал… попить… пить… пить мне… загнал… пожег всю… всю меня… больно… изжег… попить… хоть капельку… загнал… боль…

Философ (хватается за горло). Загнал… Попить… (Убегает.)

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

ЛЮДИ ДНЕМ

Двор сотникова дома. Вбегает Философ. Жадно пьет, так долго пьет, что странно становится, куда это в него столько в одного? Напившись, обливает голову, весь облился, отряхивается, летят брызги.

Философ. Боже ж мой… боже ж мой… может ведь такая дрянная напасть рухнуть на человека. И ведь рухнет же, и не как-нибудь, а прямехонько на загривок, и вцепится лютой хваткой, и еще так ловко усядется, и пошел скакать человек: будто бешеный конь, только что не ржет. (Ощупывает шею.) Нет, не можно человеку терпеть такое нападение на свою природу и исполнять скачки на потеху всему миру… Что останется от козака, если шея у него гудит, будто он вол подъяремный пропахал поле, а душа и того хуже… лепечет, и плачет, и смеется безо всякой разумной причины, и сладость, и тошнота в ней намешались, и вот-вот лопнет козацкое сердце… Однако ж пора и улепетывать с этих мест, коли тут такие чудеса водятся. (Хочет уйти.)

Входит Хвеська.

Хвеська. Ах, пан Философ! А вы уже проснулись!

Философ. А? Кто тут? Чего тебе?

Хвеська (хихикает). А я удивляюсь, что вы проснулись уже. Я думала, вы будете до полудня валяться.

Философ (залюбовался Хвеськой). Знайте же, многоуважаемая Хвеська, что не то что сон, а даже самая легкая дрема не коснулась очей моих.

Хвеська. Это видно, что вы с Киева, пан Философ. У нас по ночам спят люди и глядят честные сытые сны.

Философ. Ах, стоит ли говорить о такой никчемности, несравненная Хвеська! Есть кое-что и поважнее снов! И если человек не спит, то у него к тому может оказаться причина.

Хвеська (вглядывается). Что-то у вас вид помызганный, пан Философ. Лицо у вас маленько помялось.

Философ. С чего бы это могло так сделаться?

Хвеська. А я думаю, может, к вам соняшница пристала или болячка?

Философ (значительно). Болячка высшего порядка, о несравненная Хвеська.

Хвеська. Надо вам траву попить или примочку сделать. Примочка оттянет всю вашу болячку, пан Философ.

Философ. Не надо примочку! А вот отгадайте-ка лучше, ослепительная Хвеська, отчего это колотится мое сердце? (Приобнял Хвеську.)

Хвеська. Ай, пан Философ, какой вы быстрый!

Входит Спирид.

Философ. А-а, брат Спирид!

Спирид. Здорово, Философ! Ты слыхал новость?

Хвеська. С самого утра у него новость. Поспал-проснулся и уже успел-таки изловить где-то новость!

Спирид. А тебе сказано было на кухне находиться!

Хвеська. Это кто же мне указал, где находиться!

Философ. Ну скажи свою новость, Спирид. Ручаюсь, что глупость какая-нибудь, дрянь такая, что и слушать не стоит.

Спирид. Мы, конечно, в бурсе не учились и по писаному не больно разумеем, а только наша новость такая, что нынешней ночью, когда ты, пан Философ, мирно спал на лавке и выдавал своим носом рулады, из панского хлева сбежали две свиньи.

Хвеська. Ой!

Философ. М-да. А вот интересно, чего бы это им взбрело взять да и удрать посреди ночи из теплого хлева?

Хвеська. Ты откуда знаешь? Так и сбежали? Раньше всех узнал! Они что, проститься к тебе зашли?

Спирид. Да, Философ, никто не знает, по какой причине они это сделали, и что за бегство такое придумали, но только так оно и есть. (Хвеське.) А сказал мне это пастух Микола, а Миколе сказал самолично скотник Потрусь.

Хвеська. Ну и заработает же Петрусь кожаных канчуков!

Философ. М-да. Кожаные канчуки, да еще в большом количестве, это вещь нестерпимая.

Спирид. Ты не знаешь пана сотника. Философ. Не станет он за каких-то бездумных свиней махать кожаными канчуками.

Хвеська. Пан сотник не станет?! Это ты не станешь. Потому что это не твои свиньи, вот поэтому и не станешь. А пан сотник станет! Две бездумные свиньи! Посмотрите на него! Две бездумные! Ты знай, пан Философ, что наши свиньи самые толстые. И толще их нигде нету. Это тебе каждый скажет. Пойди спроси у любого тут, кто не знает наших свиней. На любой ярмарке народ сбегается смотреть на наших свиней. У нас свиньи тяжелые, пан Философ, серьезные, наши свиньи, пан Философ, это не плюнуть и растереть!

Спирид (задумчиво). Это сколько же баба может говорить? Бабы говорят длинно.

Философ. Это да. А вот у нас в бурсе есть богослов Копыта. И вот когда, к примеру, другой, тоже богослов Халява, поспорит с Копытой, кто из них больше съест трехкопейных булок, то спор у них выходит знатный, потому что оба богослова могут съесть такое число булок, что и сказать неудобно. К тому же Копыта обладает басом соразмерным, и если уж возьмет в нижней октаве «до», то будет гудеть его до тех пор, пока не собьет все пение и не заработает себе сотню, а то и две кожаных канчуков.

Спирид. Много разных явлений водится на свете, Философ Хома.

Философ. Много, друг Спирид.

Входит Дорош.

Дорош. Здорово, ребята! Есть новость! Все смеются.

Спирид. Дорош, ты бы еще до обедни поспал, а потом бы пришел со своей новостью!

Хвеська. Ну где уж ему! Спасибо, принес нам свою новость, поспешил!

Спирид. Нет, пускай Дорош пойдет и еще поспит немного, а потом уж мы послушаем его большую новость!

Дорош. Я не знаю, когда вы успели узнать, потому что пастух Микола мне сказал только что…

Спирид. А ему сказал скотник Петрусь? Ха-ха-ха, ребята, хорошая новость у Дороша.

Дорош. Да. Ему сказал скотник Петрусь, что две свиньи…

Все смеются.

Хвеська. Дорош, тебе надо в дозоре стоять! То-то быстро все углядишь.

Дорош. Две самые толстые свиньи прибежали домой, как ни в чем не бывало, будто бы ночью они никуда не убегали.

Спирид (сплюнув). Эти свиньи… бездумные твари, такими их создал Господь, и ничего тут нового не скажешь!

Дорош. И еще одно обстоятельство чудесного свойства. У тех глупых свиней оказались прокушенные горла. Но раз они такие толстые, то самая-то кровь вылиться из них не смогла, потому что сало заткнуло прокусы, и эти свиньи очень даже здоровые. Я вот что думаю, ребята: когда эти глупые свиньи выбежали в поле, то их учуяли молодые волченята и задумали съесть. Но раз они еще молодые щенки, а не волки, то и зубов ихних только-только хватило, чтоб прокусить нашим свиньям горла, а дальше уж силенок у них не осталось, потому что наши свиньи самые толстые, а эти две, что бегали ночью из дома, есть самые толстые свиньи на всем хуторе!

Спирид. Я так думаю, ребята, что нам не дано знать, зачем эти свиньи убежали из дома, но только другие наши свиньи, не такой солидной толщины, не решились бы убегать на волю из теплого хлева.

Философ. А у нас в бурсе за бега дают тысячу кожаных канчуков! Не каждый может выдержать тысячу кожаных канчуков! Но если кому втемяшится воля, то удержать того человека уже не можно, хоть посули ему и две тысячи кожаных канчуков.

Спирид. Я не знаю. Философ, тонкостей этого дела, только кто же задаст свинье тысячу кожаных канчуков?

Дорош. Хорошо вы говорите, ребята! Тысячу кожаных канчуков задать свинье не можно!

Спирид. Опять же, я не знаю тонкостей всех твоих мыслей. Философ, но посуди сам, ежели задать свинье тысячу кожаных канчуков, то какой с нее после этого выйдет окорок?

Дорош. Или же колбасы с чесноком?

Спирид. Это уже будут не колбасы с чесноком, а тьфу, срам, неприлично и сказать, что такое! Лучше пойти и удавиться, чем есть такие колбасы!

Дорош. Да, ни один человек не станет есть колбас, которых до того наказали кожаными канчуками. Разве что не примет до этого полведра горилки.

Философ. Что ж, полведра горилки… это вещь вполне соразмерная.

Спирид. Нет, скажи, Философ, станешь ли ты есть такую битую колбасу? Или же у вас в Киеве теперь едят такую колбасу?

Дорош. Я бы не стал ни за что!

Философ. А что ж, тут есть об чем подумать, ребята.

Хвеська. Ишь вы, какие Панове объявились! Это так вот взять и осрамить ни за что ни про что двух самых видных панских свиней? Это кто же не будет колбас от них есть? Ты, Дорош? Да ты первый слопаешь вот такую колбасу и усом не моргнешь при этом. А ты, Спирид, ты не станешь? Знаю я, как ты не станешь. То ли я не знаю ваших знаменитых аппетитов? Эдак про всякого можно сказать, что он негодный, и его надо поскорее на улицу выкинуть! Двух самых толстых панских свиней!

Дорош. Я не стану. Пускай их теперь режут, не стану! Ни за что!

Спирид. Лучше сразу пойти и наложить на себя руки, чем есть эти колбасы, прости Господи!

Входит Явтух.

Явтух. Есть новость.

Дорош. Явтух, не надо нам твою новость! Мы не станем есть тех колбас.

Спирид. Мы так решили, Явтух. Пускай это будут самые жирные колбасы, потому что, как ни крути, а свиньи-то были неплохие, довольно-таки крупные были свиньи, но мы решили не есть тех колбас, и Философ из Киева тоже не будет есть с нами. Мы лучше похлебаем кашки с беззубым старьем, а колбас тех есть мы не станем.

Дорош. Нет, не станем.

Хвеська. И не слушай их, Явтух! Раз уж свиней закололи, то и колбасы они есть станут! И куда это они денутся теперь? Что ж теперь, мясо выбрасывать, раз им взбрело кураж наводить и характер свой выявлять? А сами уже уставили свои носы… когда же колбасами запахнет?

Философ. А что, скоро ли наготовят эти колбасы, друг Явтух?

Явтух. Не знаю я, что за колбасы вам тут втемяшились, а новость моя вот вам, ребята… Панночка померла.

Хвеська. Ой, лишечко!

Пауза.

Явтух. И померла она необъяснимым образом: вернулась сегодня на рассвете вся избитая и, еле дотащившись до своей светлицы, упала, цепляясь за все растрепанною косою, а когда пан сотник прибежал и поднял ее на свои отцовы руки, то увидали, что рот у Панночки был весь намазан кровью и она беспрестанно просила пить, но когда давали ей воду, то отталкивала воду и плакала. С тем и померла.

Философ. Ну, до свиданья, ребята-товарищи! Я пошел!

Явтух. Э, погоди, пан Философ, ты еще не отведал наших колбас. Потому как поминальные колбасы все же будут, как вы тут и говорили.

Философ. Вот какое дело, друг Явтух. Вспомнил я, что осталось в Киеве одно очень важное дело, и такое хитрое, что требует неотложного моего присутствия.

Явтух. Нет, пан Философ, не прощай пока. А скажи-ка лучше, где и при каких обстоятельствах ты познакомился с нашей Панночкой?

Философ. Не знакомился, ей-богу, не знакомился. Еще никакого дела с панночками не имел, сколько ни живу на свете. Цур им, чтобы не сказать непристойного.

Явтух. Этого теперь не узнать, только назначено тебе, пан Философ Хома Брут, три ночи читать молитвы.

Философ. Я не буду.

Явтух. Самолично от Панночки поступило такое предсмертное желание, а пан сотник все выполнит ради своей любимой дочки.

Философ. Тут дьякон нужен, ребята, или в крайнем случае дьяк, они народ толковый и знают, как все это уже делается, а я… Да у меня и голос не такой, и сам я черт знает что. Никакого виду с меня нету.

Явтух (оглядывает Философа). Это так. А вот мы тебя приоденем. Ребята, снимай, что есть лучшего.

Козаки молча складывают к ногам Философа кто свитку, кто шапку, кто пояс.

Философ. Дорош! Дорош! Зачем же ты свитку свою кидаешь! Ведь так мы с тобой сошлись было! А тебе не жалко… свитки?

Дорош со вздохом отходит от Философа.

Спирид, и ты! И не жалко тебе шапки? Козаки народ прижимистый, Спирид, жадный, а ты что ж не жалеешь своей шапки? Я ж к тебе всей душой, хлопец, думал я, что ты разумный человек, а в тебе, оказывается, нет сердца. Совсем нет. (Явтуху.) Эй, дядько, пожалей своего пояса. Видно, что лучший твой пояс. Эти ребята ладно, они молодые, они еще себе добудут и свитку, и шапку, но ты-то седой уж дядько, вон, даже брови у тебя седые, а добра не жалеешь. Грубый вы народ, ребята. Так католик не сделает, как вы сделали с пришлым человеком.

Явтух. Отчего же Панночка не другому кому, а тебе назначила читать?

Философ. Как же это растолковать, дядько? Известное уже дело, что панам подчас захочется такого, чего и самый наиграмотнейший человек не разберет!

Явтух. Да не врешь ли ты, друг Хома?

Философ. Вот на этом самом месте пусть громом так и хлопнет, если лгу! Забери свой пояс, Явтух!

Явтух. Ну, значит, ты известен святою жизнию своею и богоугодными делами.

Философ. Кто? Я? Я… святою жизнью? (Оглядывает всех.) Вы с ума сошли, ребята. Сами же вчера все вместе горилкой упились, а нынче… (Глядит на Хвеську.) Уходить ведь хотел уже, на красоту загляделся…

Явтух. Это ничего, это совместимо, вполне. Одевайте его, ребята.

Философ. Стойте! Да я, насчет святой жизни… хоть оно и непристойно сказать, ходил к булочнице против самого страстного четверга!

Явтух. Ну… верно уж недаром так назначено. Одевайте.

Одевают Философа.

Хвеська. Ой, жалко хлопчика! (Плачет.) Красивенький, погубленный! Явтух. Уйди, баба! Принеси горилки да поесть! Ну что, ребята, приуныли? До ночи еще далеко!

Хвеська уходит.

Дорош. А и то хорошо сказал, Явтух! А что ж, Явтух неплохо сказал.

Спирид. А к тому же, если ученый человек, то и… простоит как-нибудь три-то ночи!

Явтух. А что ж не простоит, простоит! Вон козак-то какой! А и не стал бы Дорош тебе свою свитку давать, если б не желал ее назад получить!

Дорош. Вот это хорошие слова! Не стал бы, друг Хома! Лучшая ведь свитка. Одна моя единственная свитка.

Явтух. А и не стал бы тебе Спирид шапку давать, если б не ждал ее назад получить.

Спирид. Нет, не стал бы. И Явтух пояса не дал бы. Он самый жадный здесь. Он уж точно не стал бы!

Философ. Простоять-то, конечно, можно, да и дело-то это в общем плевое. Гот не козак и не мужчина, кто три ночи не простоит… над гробом.

Явтух. Козак простоит.

Философ. А и простою, пожалуй!

Явтух. И простоишь.

Дорош. Хорошо!

Спирид. Так и Шептун говорил, а Шептун врать не будет, потому что он мой кум, что если б глупая Шепчиха не испугалась тогда и отдернула Панночку от своего горла, то и теперь бы жива была, и никто бы с нее кровь не выпил.

Философ. Ребята, отпустите вы меня! Ведь я сирота!

Визжат свиньи.

Явтух. Что ж, что ты сирота. Я ведь сам сирота. Вот и свиней уже режут. (Входит Хвеська с закусками.) Так что и закусим. А до ночи еще где там… Она когда еще наступит, ночь-то! (Разливает горилку.) Станет козак целый божий день тратить, чтоб об ночи думать!

Дорош. Не станет! Нет, не станет!

Спирид. Он лучше пойдет и удавится, чем станет думать.

Хвеська. Красивенький козачик получился, тоненький. Травиночка.

Философ. А что ж, можно и выпить, пожалуй! Горилка добрая у нашего пана. Что да, то да!

Визжат свиньи.

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ

НОЧЬ

Церковь. Посредине черный гроб. Потемневший иконостас, почти без позолоты. Темные лики святых. Перед темными образами свечи.

Философ. А что ж! Чего тут бояться! Если по науке, то мертвец, он и есть мертвец, можно сказать, предмет лежачий и ничего больше… да и Бог не допустит! А вот хорошо, что свечек много тут. Это очень хорошо. (Прилепляет свечи ко всем иконам, становится светло. Видно, как заброшена церковь, как глухо и мрачно в ней.) Эх, жаль, что во храме Божием не можно люльку выкурить! А тепло стало, однако, это от свечек тепло (глядит на иконы.) да от глазок Младенца Иисуса… Нет, Бог не допустит, и наука против мертвецов. Все на свете во благо живому человеку, так заведено с начала веков и так будет всегда… (Сам того не понимая, ходит все ближе к гробу.) И не нужно живому заглядывать во мрак этот, пускай он кипит себе за чертой жизни, пускай ему, у него свой закон, а у земли православной… свой. И не побоюсь! И посмотрю! (Решительно направляется к гробу, но замедляет шаги.) Хотя зачем смотреть? И что смотреть в этом лице? (Но подходит к гробу и смотрит, и жмурится, схватившись за сердце.) Глядит, в самое сердце глядит, не раскрывши очей… (И еще раз глянул и опять схватился.) Нет, не нужно больше глядеть. То от горилки смущение такое… то не живое лицо, нет.

Философ отходит к крылосу, открывает книгу.

Ты во тьму провалилась, так и лежи. Ты хотела тьмы. К тому же ты теперь мертвец, тебя, конечно, зло берет, что ты не можешь шевелиться и светлого дня видеть, с живыми людьми говорить, и ходить, как будто простая девушка, и что надо тебе во мраке скрежетать с бесами, но значит так тому и быть… один в свете, а другой… во тьме. Ты сама подумай, Господь так сделал, что даже простой теплой летней ночи человек не может вынести, а ведь это даже не тьма, а лишь земной приятный сумрак, но человек не может вынести и сумрака и клонит голову, и смежает ресницы, и спит до самого утра, чтоб только утром начать жить аж до самого вечера. Один Христос может выносить мрак. Оттого у Младенца Христа глазки открытые и светлые, что он отгоняет мрак от света, вон, я же вижу, на иконе… Один Младенец и может вынести мрак, а простой человек не может… Так что выстою я эту ночь, и он мне посветит, а ты уж там сама будь, тебя туда кинуло другой волей. (Читает.) Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое. Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха… Чего бояться? Ведь она не встанет из гроба, потому что побоится слова Божия… от страха… не убоишися… Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща, и беса полуденнаго. Падет от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится, обаче очима твоима смотриши, и воздаяние грешников узриши… Пусть лежит. Да и что я за козак, когда бы устрашился? Ведь вон же Младенец Христос, ведь он же дите, а не боится и смотрит своими глазками, и вдруг увидит, что здоровый дядько боится мертвой бабы! Тьфу! срам! чтоб перед дитем опозориться козаку! Да и… глядит же дите на меня ведь, на мне и свитка хороша, и пояс, и рубаха чистая. И смеется своими глазками мне лично, значит любит меня это дите и не даст в обиду. Ведь козак я неплохой, веселый, и уж нс хуже других живых людей, чтоб дите меня лично бросило на погибель… Мужчина я неплохой, это всякий знает, а понюхать табаку: эх, добрый табак! Славный табак! Хороший табак! (Нюхает табак. Читает вновь.) Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго положил еси прибежище твое. Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему… А если встанет?… телеси твоему… яко Ангелом Своим заповесть о тебе… Что, если подымется, если встанет она?!.. сохранити тя во всех путех твоих. На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступити, и попереши льва и змия.

Панночка приподняла голову. Философ протер глаза. Панночка уже сидит в гробе…

Яко на Мя упова, и избавлю и: покрыю и, яко нозна имя Мое.

Панночка уже встала и идет к нему. Глаза закрыты у ней, а руками как будто ловит.

Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби…

Панночка пошла на голос. Философ очертил круг. Панночка наткнулась на черту. Пауза.

…с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое.

Панночка томится у самой черты.

К кому возопию, Владычице?! К кому прибегну в горести моей, аще не к Тебе, Царице Небесная? Кто плач мой и воздыхание мое приимет, аще не Ты, Пренепорочная…

Панночка зарычала.

Пренепорочная!! Надеждо христиан и прибежище нам грешным!!

Панночка пошла по церкви искать Философа.

(Приободрился.) Кто паче Тебе в напастех защитит? Услыши убо стенание мое, и приклони ухо Твое ко мне… (Панночка погрозила в его сторону пальцем.)…ко мне, Владычице Мати Бога моего, и не презри мене, требующаго Твоея помощи… (Панночка «потеряла» Философа.) Уф, пронесло пока что, аж живот свело. (Панночка безошибочно ринулась к Философу.) Верую!! во сдинаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым! (Панночка опять «потеряла» Философа.) Верую! Верую…

Панночка легла в гроб.

(Облегченно.) Верую… а живот однако сводит… чертова баба, не достою до утра…

Гроб сорвался с места и со свистом начал летать по всей церкви в поисках философа. Почти над самой головой, Философ даже пригнулся.

Да плачуся о гресех моих!! К кому бо прибегну повинный аз, аще не к Тебе, упованию и прибежищу грешных!

Гроб грохнулся на свое место. Панночка выпрыгнула, вслушивается.

О, Владычице Царице Небесная! Ты мне упование и прибежище, покров и заступление и помощь!

Панночка у самой черты и скользит по «заслону» руками, всей собой, но незримый заслон не пускает ее к Философу, который закрылся руками, присел и кричит.

Царю Небесный! Младенец Христос Пресветлый! Что делать, погляди! Дитя Пресвятое! Отведи ручками своими чистыми мрак этот. Господи, не знаю больше слов к Тебе! Господи, где взять слова к Тебе, чтоб Ты услышал меня? Иссякла душа, Господи! Слабеет мой крик к Тебе, Господи!

Панночка бьется в «заслон».

Защити меня! Защити меня! Защити меня!

Панночка визжит, прижав кулачки к вискам. Философ кричит вместе с ее визгом.

Защити меня! Защити меня! Защити меня!

Конец первого действия

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

КАРТИНА ПЕРВАЯ

С ЖИВЫМИ

Двор сотникова дома. Философ Хома Брут сидит на земле, обхватив себя и укачивая, ноет, словно от боли. Входит Хвеська.

Хвеська. Пан Философ…

Философ раскачивается и ноет.

Пан Философ, уже ведь солнышко взошло, слава Богу. А вы целенький тут сидите, с нами.

Философ раскачивается и ноет.

А то, может, покушаете немного? Нехорошо, когда человек пустой сидит.

Философ раскачивается и ноет.

Коржики с салом хорошие есть… Варенички со сметаною… Жирные, сами в рот прыгают. Уже ведь опять день, светло, чего вы ноете? А вот птичка пикнула, слышали? Птичка вон какая маленькая, а не боится, ночь переночевала под листиком и уже снова веселая, скачет и пищит. А, пан Философ?

Философ мутно глядит на Хвеську.

Вот и лучше уже. Вот и глазки развеселились. Это я, Хвеська. Признали? Я вижу, что признали. И кушать хотите. Я по глазам вижу, что хотите. А ну-ка разевайте свой рот! (Сует ему в рот булку.) И не вертитесь, очень даже вкусная пампушка. Ах, какая же пампушка румяная, сладкая! Вот молодец! А ведь вкусно, да? Вкусно? Я вижу, что вкусно. Вот козак настоящий, вот как кусает много… вот и эту скушайте, горяченькую…

Философ. Хвеська…

Хвеська. А что, пампушка не нравится?

Философ. Хвеська, ну-ка тронь… вот здесь, грудь мою…

Хвеська (жеманно). Ой, вы скажете тоже… Мужчину чужого трогать…

Философ. Не мужчину, дура, грудь тронь!

Хвеська приложила руку к груди Философа.

Ну?

Хвеська. Горячо.

Философ. Да стучит ли там, глупая баба!

Хвеська. Так стучит же, аж в руке отдается! Стучит, куда ж оно денется!

Философ. А то мне чудится, что замолчало.

Хвеська. А вы, наоборот, покушайте, силы прибудут, оно еще пуще застукает! (Помогает ему подняться.)

Философ. Земля прогибает…

Хвеська. Так вы ногами-то упритесь, да сильнее же, и пятками пристукните, сапоги-то на вас хорошие, крепкие.

Философ. Ноги гнутся, Хвеська…

Хвеська. Да на что вам такие сапоги тогда? И какие такие у вас ноги особые, что гнутся? Ни на ком нету таких сапог, и то не гнутся, а у вас и сапоги наилучшие и все гнутся! Ну! Стойте же прямо! Это ничего! Это у вас переполох! Ночью застудились в церкви с мертвецом. Пройдет от солнышка, растает и сами не заметите. Снова будете веселый!

Философ. Хвеська, я уж никогда не буду веселый.

Хвеська. Ой, вам ли говорить такое! Такой видный мужчина с такими большими усами! И так грешно говорит! Еще такой веселый будете, что сами удивитесь.

Философ. Застряло в груди…

Хвеська. Так это понятное дело! Это хоть самого Явтуха засунь в темень к мертвецу, он и усы опустит! Так мертвеца ж скоро закопают да и все дела!

Философ. Ох, Хвеська… такие там дела задаются… не расскажешь, в груди застряло.

Хвеська (испуганно). И не рассказывайте! Мы тут живем, зачем нам?

Философ. Мы тут живем, а оно ворочается, и скрипит, и чавкает. Оно шарит липкими усами, кого зацепить отсюда…

Хвеська (трясется). Пан Философ, вы лучше пампушку покушайте… (Сует ему в рот булку.)

Философ (отплевывается). Да задушишь меня, баба!

Хвеська. Это хорошие пампушки, из белой муки… сладкие. Для вас пекла.

Философ. Для меня? (Изумленно.) Хвеська, какие ж у тебя красивые дрибушки. Кудрявые.

Хвеська (поправляет волосы). Тоже скажете, пан Философ. Да и волосы у меня совсем не хороши. Не такие уж черные и не блестящие.

Философ. И черные, и блестящие твои волосы, Хвеська, и стрички в них красные и голубые, будто жар и тень вперемежку.

Хвеська (потрясенно). Пан Философ, как вы говорить стали?

Философ. Как?

Хвеська. Будто это не вы говорите, а настоящий важный пан.

Философ. Сам не пойму, какая слабость пронзила все мои жилы и кости. Дрянь я стал совсем, не мужчина, не козак, нет. Вот, например, горшки, да?

Хвеська. Какие? На плетне, что ли?

Философ. Да. Вон те… синие и красные.

Хвеська. Вижу. Я их утром повесила просушиться, а что горшки?

Философ. Я на них смотрю, Хвеська, вроде это горшки и не горшки в одно и то же время.

Хвеська. Как не горшки? Я вижу, что горшки.

Философ. Так глазами-то и я вижу. Но вот скажи мне, станет ли нормальный человек с крепкой головой и чистой душой так радоваться горшкам, будто это по крайней мере золотые горшки?

Хвеська. А вы что, так сильно им радуетесь?

Философ. Я смотрю на них, и мне до боли приятно смотреть. Вот здесь вот у меня жжет от них, Хвеська. Они такие влажные и такие круглые… Понимаешь?

Хвеська. Не понимаю я.

Философ. И я не понимаю. Но они висят в рядок и на них солнышко светит… И вот тут вот в самой груди, внутри что-то жжет и ноет от тихой радости, и слезы, ей-богу, теплые, тихие слезы наползают на очи, раз все эти горшки висят тут в рядок…

Хвеська. Я, пожалуй, пойду и сниму их…

Философ. Нет! Пускай висят. Это не поможет ничему, Хвеська. Вот взять к примеру кур. Видишь, куры ходят?

Хвеська. Как же не видеть, когда я сама только что насыпала им, а двух самых старых зарубила для кухни.

Философ. И я то же самое говорю… куры такой глупый народ, что смотреть на них особенно нечего! А я все же смотрю и…

Хвеська. Жжет?

Философ. Жжет…

Хвеська. От горшков жжет… от кур жжет…

Философ. Все кругом ходит, гуляет, блестит, кудахчет… и на все на это светит солнышко.

Хвеська. Так оно и на вас светит, пан Философ…

Философ (подставляется солнцу). И на меня оно светит.

Хвеська. А как же! Я сама вижу, что светит не меньше, чем на тех же кур и горшки. (Помолчав.) Если вы не рассердитесь, пан Философ, я вам скажу… как я это понимаю.

Философ. Как ты это понимаешь, Хвеська?

Хвеська. Вам надо жениться.

Философ. Чего-о?

Хвеська. Понимайте, как знаете.

Философ. Жениться! Поменять козацкую волю на всю эту дребедень! Да какой уважающий себя бурсак самолично, по собственному желанию сунет голову в женитьбу! Нет! Я не знаю такого козака, если он, конечно, козак, а не баба, чтобы так вот взял бы да и женился безо всякого к тому сопротивления! Нет, я таких Козаков не видел на свете.

Хвеська. Вольный козак может не жениться, только кто вам сказал, что вы-то вольный козак?

Философ. А кто ж я тогда?

Хвеська. Уж и не знаю. Только с чего это мертвец за вами стал гоняться? Ни за кем другим? И еще таких страхов напускает, что вы тут хуже дитяти малого, руками за землю цепляетесь и над горшками слезы проливаете?

Философ. Нет. Я не женюсь!

Хвеська. Тьфу на вас! И не женитесь!

Философ. Ни за что не женюсь!

Хвеська. И пускай мертвец закусает вас и защекочет!

Философ. И пускай! А я не женюсь!

Хвеська. Да и что в вас есть? Одни сапоги только у вас и есть, и то видно, что панские сапоги, случайно вам достались.

Философ. Ну и пускай! А я не женюсь!

Хвеська. Нет, где вы видели такого упрямого козака? Он еще упрямей, чем Явтух! А уж упрямее старого Явтуха нет нигде, хоть пройди до самого Киева! Но этот как раз и пришел с Киева, и всех переупрямил.

Философ. Нет, я не женюсь, потому что я люблю волю.

Хвеська. Ну и женитесь со своей волей, а я пойду на кухню. Некогда мне с таким вольным козаком разговор вести… (Хочет уйти.)

Философ. Хвеська!

Хвеська. Чего вам!

Философ. Ты не уходи, пожалуй…

Хвеська. Это почему? Меня кухарка заругает. Мне тесто надо поставить, курей ощипать…

Философ. А ты не уходи и все. Ты побудь с человеком!

Хвеська. Зачем? Вы уже на лицо хороший стали. Не трясет вас, не качает.

Философ. А ты посиди со мной на солнышке да и все.

Хвеська садится.

Жужжит…

Хвеська. То шмель.

Философ. То шмель. Да, то шмель.

Хвеська. Шмель сильнее пчелы и шуба побогаче.

Философ. А что ж, а и женюсь, пожалуй…

Хвеська. Хоть женитесь, хоть не женитесь, это ваше личное дело. Потому что я не знаю, что в голове у вас.

Философ. Я сирота. А как женюсь, то буду уже с женой, мертвец и отстанет!

Хвеська. Грешно православному человеку об мертвецах думать среди белого дня! Или вы живите с людьми, или мертвецом своим мучайтесь!

Философ. А что ж… и женюсь, и вправду, возьму и… женюсь! А мертвецу кукиш собачий достанется, а?! А я женюсь! А ей кукиш! Ах, пропадай козак! А что, Хвеська, хорош с меня жених?

Хвеська. А кто говорит, что плох? Мужчина вы заметный, это каждый скажет.

Философ. Да тут и место славное! Можно рыбу ловить… Я люблю рыбу ловить…

Хвеська. И ловите себе! Хоть в прудах, хоть в самом Днепре, рыбы тут много, рыба у нас большая, ленивая, нашу рыбу можно руками брать, посыпь ей хлебца, она сплывается со всей окрестной воды и голову высовывает, тут ее и бери.

Философ. Можно охотиться. Я охотиться тоже очень люблю.

Хвеська. Ружье мы вам купим.

Философ. Баба! Ружье вещь солидная, мужская, ружье сам мужчина должен смотреть.

Хвеська. А кто вам сказал, что я буду смотреть? Я этих ружей пуще грозы боюсь. Стрельнет само, хоть и висит смирненько на стенке. Я эти ружья знаю! Упаси меня Бог к ружью подойти! Вы и смотрите сами, какие у него части… исправные или нет, а то оно стрельнет само, и глаз вышибет. Нет, ружье вы уж сами выбирайте, на ярмарку поедем, там цыгане ружья продают. Да только они все жулики.

Философ. Ведь тут и сады богатые. Фруктов можно насушить и продавать в город. Или же, еще лучше… выкурить из них водку.

Хвеська. Об этом даже и не думайте! Водку!

Философ. Ты не понимаешь, глупая баба, что водка из фруктов ни с каким пенником не сравнится!

Хвеська. Может быть это так, только от водки мужчина становится совсем дурной и в науку ударяется, а как только он начинает разные свои ученые мысли на волю выпускать да обдумывать, то тут-то хозяйство и рухнет, потому что такой мужчина уже ничего делать не желает, а только все и думает, как да отчего устроен мир, да что где вертится, и какая тому причина, да что где спрятано, да как это найти… и разную другую дрянь. А об детях у него не болит голова.

Философ. Об детях. Гм. Бабы народ въедливый, потому козак должен быть настороже все время.

Хвеська. Да куда вам добра-то столько? Вы на себя поглядите! Вы же вон какой, сильный молодой мужчина, и кровь у вас густая козацкая! Зачем вам одному столько? А детишки, им же тоже пожить хочется, им же и на солнышко поглядеть, и все козацкие радости повидать, воздухом подышать им же хочется?

Философ. Не смущай мое сердце, баба!

Хвеська. Их же родить надо, детишек-то! А то они же нс рожденные еще и ждут, когда их в мир православный впустят!

Философ. А что ж! И впущу! И пускай! Тогда на что я такой сильный мужчина, и кровь у меня горячая, здоровая, пускай и мои детишки в мир придут. А ведь я сирота… а так… Боже ж мой! Прощай бурсацкая жизнь! (Поет.)

Полно азбуке учиться, букварем башку ломать, не пора ли нам жениться, книги в печку побросать.

Женюсь!!

Хвеська. Но только фрукты я не дам выжимать!

Философ. Женюсь!

Хвеська. Ну разве что самые лежалые. Мятые или битые…

Философ. Я мужчина крепкий. Я хозяйство так поставлю, что богаче меня тут никого не будет, даже сам Явтух и тот крякнет да почешется, когда мое хозяйство увидит!

Хвеська. А я верю! Я ведь сразу сказала, ученого человека сразу видно!

Философ. А бурса, черт с ней, с бурсой. Женатому человеку бурса ни к чему…

Хвеська. Да и сколько учиться можно? Здоровый мужчина, все учится.

Философ. На черта она нужна, наука эта, одна болезнь от нее… Эх, заживем же мы, Хвесюшка!

Хвеська. И не хуже других!

Входят козаки.

Философ. Здорово, братцы! А что вы пришли? Я вот говорю… хороший сегодня день, длинный и до вечера еще далеко, солнце-то вон стоит, высоко, крепко. И все очень хорошо и тихо в нашем божьем мире. А что, ребята, что вы молчите?

Явтух покашлял.

Что, дядько, в горле запершило? А ты возьми, выкури люльку, спешить тебе некуда, солнце высоко стоит, денек очень хороший, светлый. На вот, возьми моего табаку. Эй, Спирид, а хороши пуговицы на твоем поясе! Я скажу, так хороши, так горят, жаром горят! Видишь, как солнышко в них играет, днем-то солнышка много, оно играет на твоих пуговицах. Да и медные бляхи тоже очень хороши! Ни в одной киевской лавке не увидишь сразу столько медных блях и пуговиц, как на твоем поясе, Спирид. И как же они блестят все, сердце радуется, Спирид! Полыхают пуще самого солнышка! Дорош, ведь я правильно говорю? А что, ребята, что вы так смотрите?

Явтух. Пора идти, Философ.

Философ. Что ты, Явтух, что ты!

Явтух. Увильнуть здесь уже некуда. Идем.

Философ. Что ж увиливать… Бурсак вилять не станет… бурсак не баба… Рано еще, Явтух!

Явтух. Самое время. Пока дойдем, стемнеет. А там, возле церкви сам черт ногу сломит. Так заросло все, что ежели сейчас не выйдем, то и переломаем себе шеи в тех дебрях.

Философ. А давай, Явтух, я один пойду.

Явтух. Не можно.

Философ. А зачем вам ходить, ребята? Там и вправду деревьев навалило с тех еще бурь, что за сто лет до нас отгремели, да и новые наросли, а лопухи вот такие, а я знаю дорогу, я там был…

Явтух. Не можно.

Воют волки.

Философ. Волки…

Явтух (слушает). Нет, это не волки, это что-то другое воет. (Казакам.) Что ж, Философа проводить надо под руки…

Казаки подступают к Философу.

Философ. А еще я очень люблю плясать! Эх, плясать-то я люблю, ребята, если бы вы знали! (Начинает плясать.)

Казаки слегка отступают.

Сами ноги пляшут, не поверите, ребята? Эй, Явтух, тебе с твоим пузом не понять! Каждая жилочка пляшет, други вы мои милые!

Хвеська (кричит). Пан Философ, я траву знаю. Я поищу траву хорошую. От мертвецов сильная трава.

Философ. Каждая жилочка, каждый пальчик пляшет, люди вы мои милые! Аж сердце трепака выбивает, очи дрожат, волосы, весь я пляшу, ребята!

Свет меркнет, Философ пляшет во тьме, пляшет долго в полной тьме, только топот его ног и дыхание. Пока не высветится пустой мрак, пляшущий Философ и стоящая перед ним Панночка.

КАРТИНА ВТОРАЯ

ПРОЩАНИЕ

Двор сотникова дома. Философ стоит посреди двора один. Входит Хвеська.

Хвеська. Вернулись! А я говорила, что вернетесь. А я знала, что ничего вам не будет! Ведь знала? Вот и слава Богу. Вот и… мама моя. (Плачет.)

Входит Дорош.

Дорош. Что ты, глупая баба, сырость разводишь?

Хвеська. Помолчи хоть ты, Дорош! (Философу.) Пан Философ, вы совсем седой стали. Хуже Явтуха… Что он так стоит чудно, Дорош? И уже давно я разговариваю с ним, а он как не слышит.

Дорош. Какой козак станет слушать глупую бабу? Здорово, Философ! (Ответа нет.) Э-ге-ге… видно, много ты навидался, пан Философ, если стал уже почти как кол осиновый, не слышишь и не видишь ничего. Да только все это дрянь и глупость, на-ка, выпей горилки… (Философ не может взять чарку и Дорош сам вкладывает ему в руку чарку и подносит ко рту.) Пей, друже, разгони свою кровь, выжги тоску и плюнь на все это дело. (Философ безмолвствует.) Впрочем, может быть, он оглох. (Кричит ему в ухо.) Философ!

Философ (слегка отстранился.) А? А? Кто зовет меня? И откуда?

Дорош. Так то ж я зову тебя, Дорош я! Да и вот баба тоже стоит рядом, разинув рот, и таращит на тебя мокрые глаза, а сама хнычет, что ты совсем как пень стоишь, да еще и седой…

Философ. Кто ты есть, человек ли? Или кто хуже?

Дорош. Э-ге-ге… на-ка, выпей еще, промой свои очи. Я Дорош и никем другим никогда не был. (Глядит Философу в самое лицо.) Узнаешь? Я ведь Дорош.

Философ. Дорош. А что ж, Дорош ночью спит. Ты кто-то другой…

Дорош. Нет, я есть самый настоящий Дорош, потому что сейчас не ночь, а день, и нет мне никакой особой нужды спать.

Хвеська. Да Дорош он, пан Философ, уж вы мне поверьте. Я его всю жизнь знаю и ни у кого нет такого длинного висячего носа и таких обвислых усов. Это есть Дорош, пан Философ.

Дорош. Видишь, даже глупая баба признала, что я есть Дорош. А это значит, что и в глупую голову Господь вложил искру разума.

Философ. А что, кто вы есть и как живете? Что мучает вас и гоняет из конца в конец ночной земли, когда все спит, а одни вы летаете, и визжите, и плачете, и смеетесь в ночном мраке?

Дорош. Нет, пан Философ, я тебе говорю, что я Дорош, и ничем другим быть не желаю. Это уж ты сам как хочешь, а я есть Дорош! А вот баба, она есть Хвеська, и сколько я себя помню, помогает кухарке на кухне, только больше торчит тут, слушая умные мужские разговоры, потому что и в самую пустую голову Господь вложил искру разума, и та искра ищет умного разговора.

Хвеська. Тьфу на тебя, Дорош. Тут человек вот-вот развалится на наших глазах, а ты раскричался… Дорош, Дорош, как глупый кочет на заре. Все знают, что ты Дорош, но никто так сильно этому не радуется, как ты сам.

Дорош. А что ж, я есть Дорош, и уж точно, что нигде я не летаю по ночам и не плачу, я только то и хотел сказать, что не плачу потому, что я не баба, а козак. Однако ж надо Философа обратно в чувства приводить, потому что он опять обмер весь и затвердел, как кукла. Философ? (Тот молчит.) Послушай меня, Философ. Вот я, Дорош…

Хвеська. Дорош!

Дорош. Цыц, баба! (Философу.) А вот горилка. И я лью ее тебе. Возьми и выпей. (Молчание.) Это горилка добрая, Философ, и испокон веку ее пьют живые люди, чтоб им веселей было разговаривать со своими товарищами и чтоб ночью им крепче спалось. Так что выпей, Философ, и не обижай людей отказом.

Философ. А что, те младенцы, что ночью смеются и плескают прямо в очи теплым молоком, где же от них пепел? Я б собрал его…

Хвеська. Ой, лишечко!

Дорош. Я знаю, что ты ученый человек. Философ; с этим никто тут не спорит, но слов твоих я не понял. Что за младенцы и какой от них пепел? И что с ними стало, раз ты ищешь пепел от тех младенцев?

Философ (напевает). Ой лю-лю, мое дитятко, спи-тко усни, дитя материно, все ласточки спят и касатки спят, куницы спят и лисицы спят. Первый Мишка, второй Гришка, третий Ванюшка-сынок, сынок, милый паренек… Ой лю-лю, мое дитятко… Где ж от них пепел-то?

Пауза. Дорош пьет.

А те деревья, с которых кровь льется. За что с них кровь льется?

Дорош. Мы того не знаем, Философ.

Хвеська. Мы, если б знали, мы бы сказали, пан Философ.

Дорош. Но мы того не знаем.

Хвеська. Мы такого даже не видали никогда, слава Богу.

Дорош. Да, слава Богу.

Философ (прислушивается к их голосам). Нет, это живые голоса. Это радостные голоса. Эти голоса никого не обидели. Отчего же тогда с деревьев кровь течет? Я же знаю, я видел, что течет…

Дорош (Хвеське). Ну вот что, баба. Бабы народ глупый, но скажи ему ты, потому что Господь тебе дал нежный голос, а козаку дал голос грубый, так что скажи ему нежным голосом, что теперь утро, и солнце, и можно пойти купаться да половить рыбки, а все наши деревья хлопают листьями и славят Господа всеми своими птичками.

Философ. Надо собрать пепел и слепить заново тех младенцев. А то нехорошо, что ночью они радуются и ласкаются, а днем рассыпаются в пепел. Пускай они тоже и днем играют и ласкаются к своим мамкам.

Хвеська (плача). Нету тех младенцев, пан Философ. Те младенцы мертвые, но есть другие младенцы и еще будут те, что народятся.

Философ. А что ж, пускай все живут на свете. Надо собрать тот пепел и слепить обратно людей, что не дожили своего века. Ой лю-лю, мое дитятко…

Хвеська. Не можно такого сделать, пан Философ. Сколько люди ни живут на свете, а такого еще не делалось. Зато можно нарожать новых людей, это Господь разрешает.

Дорош. Послушайся бабу, Философ. Не иди против закону. Пускай бабы народ никчемный; но если заболел козак, то сам делается, как младенец, тут баба очень даже помочь может. И нежный голос у нее, и обхождение соразмерное, и для болезни очень даже полезное.

Философ. Да, эти голоса живые и радостные. Да, я слышу. Это правда. Но отчего сквозь эти голоса слышится стон?

Хвеська. Не слышится, пан Философ. Это в вашей больной голове застрял тот проклятый стон, а здесь его нету. Ведь нету, Дорош?

Дорош. Нет, я не слышу стона.

Философ. Я слышу стон. Я слышу, как радуется и лепечет жизнь, но сквозь нее я слышу стон.

Хвеська. Знаю я, кто это стонет. О, я знаю, кто стонет и терзает вашу голову своим стоном! Это мертвец ворочается во мраке и стонет, что вас нету рядом с ним!

Дорош. Философ, это стонет ведьма. Но ты ее не бойся. Ты выпей горилки и плюнь ей на хвост.

Философ. А что может утолить тот стон? Что нужно сделать, чтоб одни только радостные голоса остались на всей земле и не пугались бы этого стона, который идет аж из сердца земли и скоро уже наверное расколет землю на кусочки?

Входит Спирид.

Дорош. Хорошо, что ты пришел, Спирид. Веселей стало.

Философ. Ой лю-лю, мое дитятко…

Дорош (потупясь). Больно видеть, как сильный козак лепечет хуже младенца и плетет такое, что немудрено и расплакаться…

Спирид. Что за кислые лица, ребята? То ли не кормили вас сегодня? То ли горилкой обнесли?

Дорош. Такого еще не бывало, чтоб обнесли горилкой, но только ты погляди, Спирид, на Философа. Какой он был и какой стал. Видишь, как он стоит перед нами, будто и не наш уже, а ведь такой человек был! Эй, Философ! Вот видишь, он молчит. И думаешь, он не слышит? В том-то вся и штука, что слышит, но ему мешают отвечать.

Спирид. Как так мешают? Кто ж может помешать козаку отвечать?

Дорош. Говоришь ты вроде бы хорошо, Спирид. Но вот стоит человек, и непонятно, что с ним происходит.

Спирид. Что ж, это дело как раз понятное. Он обмерз.

Хвеська. Ой, Спирид! Ты уж сам обмерз от рассуждений своих! Такая жара стоит на улице!

Спирид. Цыц, баба! (Трогает Философа.) Руки, как лед. Волосы инеем подернулись, в очах ледок намерз. Обмерзлый человек.

Дорош. Что ж теперь делать, Спирид? Если человек среди лета взял да и обмерз, то что теперь делать с ним?

Спирид. А что вы удивляетесь, ребята? Человек может обмерзнуть и среди лета. Вот ты, Дорош, ты не замечал, что, когда твоя очередь бежать в погреб за горилкой, ты, когда спускаешься в погреб, возьмешь и помедлишь на самой первой ступеньке? Хоть тебя и жжет жажда, и зовет тебя горилка из погреба, но однако ж тьма погребная тебя пугает, и ты, конечно, не боишься спускаться в эту темень и холод, но на всякий случай постоишь на солнышке лишний миг… Скажешь, что с тобой такого не бывало?

Дорош. А что ж, Спирид, ты правильно сказал. Такое со мной бывало. Но как только я выскочу из погреба, то и обмерзлость моя вся проходит, потому что на дворе жарит солнце, а под дубом на лавке сидят мои товарищи, и грозятся, и машут кулаками в нетерпении, чтоб я нес им скорее горилку… Тут уж некогда мерзнуть, Спирид, как ты ни старайся.

Спирид. Вот я и говорю, примерно то самое и получается… (трогает Философа)…как оно и должно быть. Он еле дышит и грудь холодная.

Хвеська. Ну не рассуждай же ты, Спирид! Если ты знаешь, что надо делать, то и делай скорее.

Дорош. Да, Спирид. Потому что не можно обмерзлому человеку стоять на таком солнцепеке, иначе с ним еще что-нибудь приключится…

Спирид. А и что ж тут делать! (Сильно хлопает Философа.)

Хвеська. Ну и что же это ты делаешь, Спирид? После всех своих рассуждений! Ты уже спятил совсем, вот что! Тебе бы только играться, как годовалому псу.

Дорош. Да, Спирид, в этот раз баба хорошо сказала. Не можно с таким человеком играть.

Спирид. Нет, пустите меня, ребята! Кровь закипела во мне, ребята! Не могу я его такого видеть! Я намну ему бока, и не держите меня, потому что у меня руки чешутся намять ему бока!

Дорош. Спирид, не можно! Драться надо, если человек хочет, а он не хочет!

Хвеська. Да он же и не понимает даже, что его бьют, Спирид! Это все равно что на дите руку поднять!

Спирид. И пускай! (Хлопает Философа.) Возьму на себя грех, а бока намну, потому что это никакое не дите, а сосуля обмерзлая. А я знаю, как это может разогреть сосулю, если она задержалась в погребе… Я не знаю, как еще можно разогреть человека, если он обмерз среди лета, но этот драчливый способ самый старый и самый верный. (Со всей силы хлопает Философа.)

Философ. Ой!

Спирид. А вот тебе еще! И если ты настоящий козак, а не сосуля плаксивая, то иди бороться и посмотрим, кто кого повалит. (Хлопает Философа, тот ойкает.) Давай, давай, грейся. Философ, чуешь, как моя кровь горит и в кулаки отдает? (Хлопает Философа.) Иди, иди, на хороший мужской бой. Философ, потому что нет горячей козацкой жаркой силы и нет щедрее ее, друг Хома, на, бери, грейся. (Огрел Философа, тот закачался.)

Дорош. Ставлю эту чарку, что Философ тебя повалит, Спирид!

Спирид. Когда эта сосуля могла повалить козака? (Теребит и хлопает Философа, который слабо ойкает.) Нет, она может только ойкать, эта слабая сосуля, а повалить козака она не может, нет!

Философ хлопает Спирида, тот падает. Дорош выпивает свою чарку.

Дорош. А хорошо Философ тебя повалил, Спирид!

Спирид. Он меня неправильно повалил! И ты проспорил чарку!

Дорош. Нет, Спирид! Я видел, как ты хлопнулся, и за это я и выпил!

Спирид. А я говорю, что он меня неправильно повалил, потому что я в тот миг не заметил, как он меня хлопнул! И это не считается!

Хвеська. Тьфу!

Спирид. Нет, надо бороться по-честному, а не хлопать, когда человек мирно стоит рядом и ни о чем не догадывается! А ну. Философ, давай снова бороться!

Философ. А что ж, пожалуй, давай. Только повалил я тебя правильно. (Борются.)

Хвеська. Тьфу! Такую подняли пыль, что до вечера теперь не уляжется. И что за народ эти мужчины! Ведь и нравится же им ломать друг другу руки и ноги и еще валяться в пыли, будто это не люди, а кабаны!

Дорош. Что ты можешь понимать, баба! А ну, поддай ему, Спирид! Эй, Философ, это ж пузо Спирида, это место ты ни за что не пробьешь, потому что оно нечувствительно к кулакам. Ага, ага, Спирид, если ты отвертишь голову Философу, то и не будет уже ученого человека! Вот это славная битва! Вот это видные мужчины меряют свою силу!

Хвеська. Сил-то сколько, сил! Боже ж мои, сколько могучих сил, и все это в игру вбивают! А хозяйство стоит и стоит неухоженное, а эти здоровенные силы валяются в пыли и гогочут! Тьфу! Срам! Стыдно глядеть на такое!

Входит Явтух. Борющиеся поднялись.

Философ. Уф, ну и увесистый же кабан ты, брат Спирид! Однако я тебя повалил.

Спирид. Нет, брат Хома, ты хоть телом и посуше, и увилистей, а все ж таки повалил тебя я. Это каждый скажет.

Философ. Что ж тут такого говорить, если я сам сидел на твоем пузе, а Дорош это видел!

Дорош. Видел!

Спирид. А что ж, что сидел! Сидел ты совсем недолго, потому что я тебя скинул и придавил.

Дорош. Придавил.

Философ (потирая шею). Однако ты крепкий мужчина, Спирид. Это да.

Спирид. А что ж, и ты ведь ловкий мужчина, Хома. Это видно.

Дорош. А хорошо вы, ребята, боролись. Жаль, Явтух, что не видел ты, как они боролись. Я тебе говорю, что такой борьбы ты давно не видел. А что. Философ, сможешь ты побороть самого Явтуха?

Философ (оглядывает Явтуха). Что ж… Явтух еще толще, чем Спирид. Пожалуй, что мне его не охватить. Но если подойти с хитростию, то пожалуй, что и можно изловчиться. (Обходит вокруг Явтуха.) Однако такого увесистого мужчину я бы не решился побороть, здесь нужен соразмерный человек, например, богослов Халява, или уж, на худой конец, другой, тоже богослов. Копыта… Эти люди сами размеров ужасных, эх, славная вышла бы борьба, если б всех этих мужчин столкнуть в одну кучу!

Явтух. А что, есть ли еще горилка?

Дорош (разливает горилку). Выпьем, ребята, потому что хорошая была драка, мужская была драка!

Все пьют.

Философ. А что, ребята, а хорошо на свете жить!

Дорош. Ты хорошо говоришь, Философ!

Философ. Нет, вот что я вам скажу, ребята! Хоть я и сирота, а жить и мне нравится.

Дорош. Что ж, сирота ведь тоже от отца с матерью, так что ты правильно говоришь, Философ.

Философ. А ведь и птичка та же сирота, потому что не помнит отца с матерью, однако ж не унывает птичка-то? И скачет себе!

Хвеська заплакала.

Зачем ты плачешь, женщина? Птичка и та не плачет.

Хвеська. Нет, я не плачу, пан Философ, а только так вы говорите, что даже о самой никчемной птичке хочется плакать. (Плачет.)

Философ. А что, Спирид, что ты так странно глядишь на меня?

Дорош. Да. Скажи нам слово, Спирид! Раз уж пошла такая гулянка, скажи и ты слово! А потом скажет Явтух.

Спирид (пристально Философу). Сам не пойму, что со мной, друг Хома. Неможется как-то мне. Будто вытянул кто-то силу из моих жил, и грустно стало на сердце и тяжело.

Философ. Что ж, Спирид, когда ты огрел меня, то и дух вновь вернулся в мое тело.

Спирид (отвернулся от Философа). Так ведь вот же… оно и есть… как будто силы ушли от меня после нашей битвы с тобой. Философ. (Качается.) Томно мне, томно, будто бы кровь вытекает из жил…

Философ. А что же, а мне так напротив… опять весело стало и силы возродились.

Все отступают от Философа.

Что вы, ребята?

Спирид. Томно мне, братцы, ушло от меня, пока мы барахтались: как в черную яму ушло… будто вытянул кто-то жадными устами из жил.

Философ. Что ты говоришь такое, брат Спирид? Не можно говорить такое на крещеного человека.

Спирид. Я и не говорю, брат Хома. Я ж и сам разогреть тебя хотел, когда мы боролись, потому что одна плоть может своей силой поделиться, если другая плоть обмерзла… да только видишь, как ненасытен ты стал, брат Хома, что качает меня, видишь, как качает.

Явтух. Да, друг Философ. Сильно тебя потянули там, во тьме. Видать, так сильно, что одному Спириду тебя уже не разогреть… а хлопчика вон как закачало… Нс знаю я, что там у вас делается во мраке, когда весь честный крещеный мир спит, а только мы тут люди простые и дышим светом.

Философ. Ты, Спирид, ляг, полежи на лавке. Или нет… на земле, от нес к тебе силы прибудут. А ты, Явтух, не пугай меня непонятными своими намеками, потому что вот вам… все глядите, люди крещеные, и судите, насколько я чист перед миром. (Осеняет себя крестом.)

Хвеська уходит.

Явтух. Никто и не говорит. Философ, что повязался ты с нечистью.

Дорош. Никто не говорит! Явтух хорошо сказал! Явтух. А только так хитро устроено, что несешь ты теперь сюда мрак и холод, от которого раскачало аж самого Спирида.

Спирид (слабо). Ох, томно. А травка мягкая, все ж таки и хорошо на ней грудью лежать…

Философ. Моя ли в том вина, друг Явтух.

Явтух (покашляв). Выходит такое дело, друг Хома, что осталась тебе одна последняя ночь.

Пауза.

Философ. Вроде как последняя, дядько.

Явтух. Отдай мой пояс.

Философ. Зачем? Вернусь с ночи и отдам…

Пауза. Воют волки.

Явтух. Этот пояс мне дружок подарил, другого такого пояса у меня нету.

Философ снимает пояс.

Вишь, как замотался в мой пояс…

Философ. Ты ж толстый, дядько…

Явтух. Нет, это ты истаял весь, и пояс мой стал тебе велик.

Спирид. А шапку мою ты тоже верни, Философ, потому что эту шапку я люблю.

Философ (отдает шапку). Возьми, брат Спирид.

Спирид. А что кровь мою выпил, прощаю. Тем более не по своей вине. И тем более… я себе новую нагуляю.

Философ. Спасибо, брат Спирид.

Спирид. А, чего там!

Философ. А что ж, Дорош, забери и ты свою свитку. Потому что незачем добру пропадать.

Дорош. Ты хорошо говоришь, друг Хома. Свитка ведь у меня совсем новая.

Философ остается в белой рубахе, портках и сапогах. Входит Хвеська.

Философ. Что ж, ребята… вот я и стою перед вами, весь, какой есть. Налейте-ка мне горилки, да и себе по полной чарке, ребята, потому что не может козак… (Закашлялся.)

Дорош. Не может козак!!! (Разливает горилку.)

Философ (пьет). А если и пропадать козаку! (Топнул ногой… и увидел свои новые сапоги.) Ах, какие сапоги у меня!

Дорош. Хорошие!

Философ. Тонкие, гнутые сапоги у меня! Будто лебеди черные сапоги у меня.

Дорош. Хорошие! И мысок гнутый, а голенище узко, и носок остер, хорошие сапоги! Видные сапоги!

Философ. А что, ребята? А если подумать, то на что мне теперь и сапоги? Дорош, а хочешь ты мои сапоги?

Дорош. Не хочу, друг Хома. Потому что сапоги эти тонкой кожи, и носок у них узок, специально для панской ноги.

Философ. А может ты, Спирид, захочешь мои сапоги? Хорошие сапоги!

Спирид. Куда мне, друг Хома, брать с тебя сапоги. Хоть и хорошие сапоги! Очень хорошие! Как живые.

Философ (Явтуху). Что ж, дядько, ты мужчина хладнокровный, жадный, а сапоги, погляди сам, как блестят на солнце, такие хорошие. Возьми.

Явтух. Не на нашу ногу сапоги, пан Философ Хома Брут. Сказано уже, панские сапоги и носок у них узок.

Философ. Да, ребята, эти сапоги важного происхождения, а стилибонил их дружок мой, богослов Халява, только на его ногу они не полезли, и он в необъяснимом припадке щедрости отдал их мне. А поскольку я мужчина на вид небольшой, хотя вы знаете, что силы во мне все равно много, то я и носил эти сапоги… хорошие очень сапоги. (Снимает их.) И незачем пропадать таким сапогам. А что, ребята, я и жил дрянно, мелко, вы сами видели. И человечишка я, значит, был никчемный, сирота, раз ко мне такая нечисть прилипла.

Хвеська рыдает. Казаки на нее цыкают.

Ну так и что ж, у каждого ведь своя судьба, ребята. Вот если научно поглядеть, то, значит, где-то в наш божий мир пробило черную дыру, из которой хлещет сюда мрак гнойный и мерзость смердящая, а мир… это ведь такое, ребята, хитрое устройство, из него не выдернешь какую-нибудь важную штуку, чтоб заткнуть ту дыру, а то и устройство все рухнет. Нет, из устройства этого выдернуть надо маленькую, дряненькую, совсем пустяковую и незаметную частицу и ею-то заткнуть проклятую бесовскую рану, чтоб и устройство мира не рухнуло и свет мира не омрачился бы от той дыры. Что ж… я и пойду… пускай… и не побоюсь, раз так назначено… а что же я хотел сказать?! Значит, выбрали самого никчемного человека и кинули во мрак разъяренный, чтоб пожрал и поутих до другого разу тот мрак, напившись теплой человеческой крови… что ж, я ведь все понимаю… Господь все мудро решил, он не кинет крупного человека, он важного большого человека сбережет для хорошего и нужного дела, а самого неуместного выберет, вроде меня… коли уж приходится бесовский мрак ублажать… Я ведь и пьяница был, и поста не соблюдал… и красоту любил… да что там говорить! А сапоги очень хорошие!.. А вот будет время, и так же будет лето стоять жаркое, вдруг пойдет человек какой-нибудь по дороге, а? Может, ему сапоги нужно?

Козаки. Сбережем.

Философ. Нет, ребята. Ведь он пойдет же по дороге и ему сапоги очень захочется! Так вот же они и есть! И стоят! Он всунет в них ноги, и охватит его моя жизнь и пронзит аж до самых костей! И! поймет! он! что! хороший! я! был! парень!..

Хвеська. На, травку возьми, родненький. Поможет, она чистая травка, она сбережет тебя там. Сильная очень травка. (Вкладывает ему в пальцы стебель.)

Философ. Что ж, ребята, вот я и пошел.

Философ идет в белой рубахе, портках, босиком, с травинкой в руках. Козаки сопровождают его.

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

БОЙ

Церковь. Очень светлый Лик Младенца Иисуса. Все остальное в церкви мертво, черно, с острыми искрами облупившейся позолоты.

Философ (в круге, долго читал и решил отдохнуть). Я знаю, где ты стоишь, но я не буду смотреть.

Панночка стоит безучастно в стороне от Философа. Вид у обоих усталый и измотанный. И оба босиком и в белом… она в сорочке, Философ в рубахе…

Экая ж ты гадость, мерзость… (Панночка начинает слегка покачиваться, словно ей обидно.) Экое ж ты нелюдское низкое явление! И какой подлой необъятной и черной страстью тебя к нам выбросило. А вот закопают тебя в землю, и все в мире вздохнут и рассмеются счастливо. И как же это можно так радоваться, что мрак есть, и тащить его к нам сюда, в наш светлый, милый мир! Тьфу! Прости, Господи, что плюнул в Твоем храме, душа не стерпела! А что ж… а ведь уже и полночи прошло… а я живой. А может…

Панночка (жалобно). Паныч…

Философ (вздрогнул, потупился, чтоб не увидеть ее). Отойди от меня.

Панночка (у самой черты). Паныч…

Философ (в ее сторону, но не глядя). Я не паныч, я простой хлопец.

Панночка (тянется к нему мизинчиком). Паныч, мне пальчик больно…

Философ (растерянно). Пальчик?

Открыто глянул на Панночку, и в тот же миг она с когтями бросилась на него. Философ взревел молитву: «Царю Небесный! Заступись за раба Твоего, защити от напастей и бесов!» Панночка ушиблась о «заслон».

Пальчик ей больно! Господи, отведи искушение, избави от лукавого, укрепи душу нищую, в Тебе одном надежда и упование мое!

Пауза. Далекий вой волков. Философ крестится. Панночка вслушивается в вой. Начинает тихонечко подвывать, мотая головой. Философ молится молча, одними губами. Панночка воет. Молитва Философа разгорается, хоть он и молча творит ее… это видно по той ярости, с которой Панночка, воя, падает на четвереньки и начинает бегать по кругу, вокруг Философа, ища «пролаза» к нему. Она скребет когтями, как бы подкапываясь к нему снизу. Философ вытягивается в струну, молитва его к Лику Младенца Иисуса, который высвечивается все сильнее. У Философа слезы на глазах. Панночка не смогла подкопать «лаз» к Философу, выдохлась и легла калачиком у черты, у самых ног Философа, жалобно скуля.

Пауза. Совсем тихо. Только тяжелое дыхание двоих и треск свечей.

Панночка (резко вскочив, кричит дико и страшно). Тяжко мне! Тяжко!

Философ (рухнув на колени и закрыв лицо руками). Тяжко мне! Тяжко!

Панночка. Грудь давит!

Философ. Грудь давит!

Панночка. Сгинь! Сгинь!

Философ. Сгинь! Сгинь!

Панночка. Сгинь! Сгинь! Сгинь! Сгинь!

Философ (заткнув уши). Гадя! Гадя! Гадя, уними свой яде!

Панночка. Сгинь! Сгинь! Сгинь! Сгинь!

Философ. Гадя! Гадя! Гадя! Вылезай, змея, из волосьев. (Как бы выбрасывает змею из своих волос.) Вылезай, змея, из шкуры. (То же со шкурою.) Вылезай, змея, из мяса. (Тот же жест.) Вылезай, змея, из крови. (Тот же жест.) Вылезай, змея, из сердца. (Ударил себя в грудь.)

Панночка. Упокой, господин сатана, его душу в теле живущую. Боли его сердце, гори его совесть, терпи его ярая кровь, ярая плоть, легкое, печень, мозги. Мозжитесь его кости, томитесь его мысли, и в день, и в ночь, и в глухую полночь, и в ясный полдень, и в каждый час, и в каждую минуту!

Философ. Помоги мне, Спаситель мира! Красота ангелов, утешение мучеников, зеркало божественных тайн, Младенец Пречистый, помоги мне в последний час через веру! Верую всему тому, чему научаешь меня Ты, верую, потому что Ты повелеваешь мне это уметь.

Светлее стало в церкви. Панночка заплакала.

Пусть плачет! Пусть умрет еще раз! Раздави ей мертвую грудь, Спаситель! Порви ей гнойные жилы, Младенец! Вырви ее черное сердце, Пресветлый! Плачь! Плачь! Плачь!

Панночка (страшным голосом мертвеца). Бог злой, демон злой, демон пустыни, демон горы, демон моря, демон болот, гений злой, громадный Уруку, ветер сам по себе худой, демон злой, охватывающий тело, волнующий тело, клянись небом, клянись землей. Демон, овладевающий человеком, Гигим, причиняющий зло, происходящий от злого демона, клянись небом, клянись землею.

Страшно тихо стало в церкви. Со стуком упала икона. И еще одна.

(Как бы точит саблю.) Сгинь! Сгинь! Сгинь! Сгинь!

Тонкий далекий свист стал приближаться и как бы вливаться в окно церкви.

Сгинь! Сгинь! Сгинь! Сгинь!

Тонкий пар начинает сочиться в окно вслед за свистом.

Сгинь! Сгинь! Сгинь! Сгинь!

Пар стелется по низу церкви. Панночка качается в нем, творя свое заклинание, а Философ стоит неподвижен, как бы окаменев, обратив мокрое лицо к Младенцу.

Государь сатана! Пошли ко мне на помощь, рабице твоей, часть бесов и дьяволов. Заследер, Пореастон, Коржан, Ардун, Купалака с огнями горящими и с пламенем палящим и с ключами кипучими, и чтоб они шли сюда и зажигали его душу и тело и буйную голову и слух и ясные очи и белое лицо и ретивое сердце и бурую печень, горячую кровь и все телесные жилы и суставы и чтоб от сего пламени не мог бы он остудиться и упал бы ко мне на похотенье, на мое утоленье: и сгорел бы от моего черного жару во славу твою господин сатана и одним только погляденьем на мое белое лицо, изувеченное им, и на синие очи, остуженные им, и на черные косы, порванные им, чтобы разорвалось его сердце, а душа зарыдала бы и вылетела вон и убилась бы, расшиблась бы в твоей великой бездне, о государь сатана. И тогда слепи нас обоих в одно и брось в свое дивное пекло, о государь, чтоб не остыло бы оно никогда во веки веков, чтоб дымило оно костями и плотью нашими и полнился бы мрак великий и вставал бы над светлым миром смердящею завесою, и в великой битве одолел бы тот мрак самого Царя Небесного!

Пар уже клубится высоко и густо. Философ стоит с закрытыми очами. И ясно виден только Лик Младенца.

(Философу, нежно.) Погляди на меня.

Философ. Не погляжу. Именем Пресветлого Младенца Иисуса я защищен от тебя.

Панночка. Погляди на меня.

Философ. Нет!

И тут же глянул. В тот же миг Панночка прыгнула к нему и впилась. Но и сама «обрезалась» об «заслон». (Как бы бьется стекло.) Так они оба и стоят, сцепившись какой-то миг, потом медленно оседают вниз и рушатся на них балки, доски, иконы, вся обветшалая, оскверненная церковь. Один только Лик Младенца сияет почти нестерпимым радостным светом и возносится над обломками.

Занавес