Пальцы скользнули по линолеуму. Пустая бутылка с гулом откатилась к серванту. Телефон оказался под подушкой. Табло Вадика отпугнуло. Одиннадцать пропущенных звонков! Четыре неизвестных номера. И три звонка от Сергеича… Набирать номер Александра Сергеевича Вадик устрашился. Голос покажется громким, озлобленным. Интонации зазвучат уничижительно. Лучше выпить граммов пятьдесят, а потом уже и объясниться. Но надежнее выпить сто граммов. Пятьдесят – придают уверенности. Сто грамм – помогут быть смелым, неустрашимым. И даже на какое-то время деятельным.

Пошатываясь, Вадим дошел до ванной комнаты. Зубная щетка больно впивалась в десны. Зажмурив глаза, Вадик, сплюнул на белизну раковины и ополоснул пунцовое лицо. Еще десять, максимум пятнадцать минут – и облегчение.

У подъезда, опершись на черенок метлы, стояла дворничиха тетя Клава. Год назад тетя Клава похоронила мужа. Он прошел войну, имел боевые награды. А еще – подаренный зажиточным кооператором протез, сделанный по специальному заказу в Германии. Последние годы служил военкомом и маниакально преследовал отказников. Иногда в состоянии тяжелого алкогольного врывался в квартиры и кричал. Кричал, что вокруг ренегаты, фашистские прихвостни, наркоманы, дезертиры и полицаи. Малолетней, но ранней потаскушке Регине из третьего подъезда орал с балкона, что во время войны он бы отослал ее в штрафбат. Грехи замаливать или болванки таскать на танковый завод. А еще дядя Игорь, или полковник Феофанов, рьяно болел за футбольный ЦСКА. Когда ЦСКА выигрывал, офицер добрел. Если любимая команда влетала, Феофанов буйствовал. Иногда поколачивал тетю Клаву. Бывало, вымещал злость на призывниках. Рассказывали, что после одного из проигрышей в военкомат явился юноша. Сам пришел, что уже редкость. Шею паренька обвивал красно-белый спартаковский шарфик.

– Так, значит, за «Спартак» болеешь? – спросил военком.

– Так точно, товарищ полковник: за родной московский «Спартак»! – отрапортовал будущий воин.

– На Дальнем Востоке будешь теперь болеть! И ангиной, и гриппом, и за родной московский «Спартак»! – заорал Феофанов. – Будешь в стройбате глотку свою рвать за родной московский «Спартак»! Сам станешь красно-белым от мороза, как твой шарфик!

Впрочем, красно-белым разок был и сам военком. Упился до белой горячки. Ковыляя, носился по двору. Песочницу детскую за окоп принял, просил, чтобы его прикрыли… Прикрыли в вытрезвитель. Но, разобравшись, отпустили с миром, поблагодарив за защиту Родины от немецко-фашистских захватчиков. А через пару месяцев полковник Феофанов отправился в мир иной. Поговаривали, что отравился. Не то консервами, не то водкой.

На похоронах плакали и стреляли в небо. Скандал небольшой произошел. Когда церемония прощания подходила к экватору, какой-то прапорщик заметил, что один венок в каноны траурной икебаны явно не вписывается. С одной стороны расправленной красно-белой ленты виднелась надпись: «Сладких снов, товарищ полковник!» С другой – в мир смотрел слоган: «Спартак чемпион!» Виновных искали, но вместо них нашли несколько непригодных к службе сутулых юношей в прыщах и красно-белых шарфиках…

Заметив Вадика, тетя Клава подбоченилась. Качая головой, произнесла:

– Э-э-х-х… Вадик… Ты глянь, на кого похож-то стал, а!

– На мужа вашего покойного перед уходом похож я стал. Просто вылитый, – вибрирующим голосом ответил Вадим.

– Вот-вот! Именно! Только он тебе в деды годился. Он войну, в отличие от тебя, прошел. Да и после нее много дел полезных сделал. А ты все в огонь, воду и медные трубы угодить норовишь.

– Я завтра исправлюсь. К Богу обращусь.

– Ты-то обратишься? Если его лик на этикетке водочной пропечатают, то вообще богоборцем станешь.

– Нет. В монастырь уйду. В женский, тетя Клава. Буду в кельях высокодуховных детишек строгать. С Библиями в руках будут свету являться. И не станут орать, как все новорожденные. А сразу нести проповедями своими в мир – доброе, светлое и вечное будут. Аминь, тетя Клава. И да будет в мире этом…

– Тьфу! Пошляк, богохульник!.. Слушай, Вадик. Погоди… Постой. Ну, ты же не такой, а?.. Я вот к тебе давно с просьбой хочу обратиться. Фото свое ни разу в газете не видела. За всю жизнь ни разу. Трудно тебе, а? Все равно ведь больше отдыхаешь, чем работаешь. А фото в газете… Знаешь, как приятно перед подругами похвастаться? Вот, мол, труженица. Ну?.. Ну, там, заметку приятную можешь ведь накропать? – с улыбкой произнесла женщина.

– Ну, можно вообще-то. Я подумаю, тетя Клава. Вернее, придумаю что-нибудь.

Подмигнув дворничихе, Вадик резвым шагом направился к дверям магазина.

Под потолком душного гастронома лениво барражировали мухи. В мясном отделе булькал засаленный радиоприемник с кривой антенной. Вид заветренной говядины вызвал у Вадика спазм. Батоны вареной колбасы напоминали отрубленные конечности. С отвращением поморщившись, он направился к вино-водочному. Вадику не нравилось, что отдел назывался именно вино-водочным. Казалось, покупателя провоцируют на убийственный коктейль из шамурлы и «Столичной». Полки радовали этикеточным многоцветьем. Вадим вспомнил алкоголика дядю. Его убило похмелье. Он, как раненный боец, дополз до магазина. А дяде сказали, что водку еще не завезли. Так на ступенях филиала храма Бахуса и отдал Богу душу.

Аккуратно уложив бутылку на дно пластиковой корзины, Вадик подошел к кассе. За аппаратом сидела Люда. Грудь девушки объемами напоминала пародийную. Табличка с именем не висела, а лежала на вздымающемся от дыхания бюсте. Запястья вырисовывали складочки трехлетней девочки-пышки. Вадим недолюбливал Людмилу. Она криво улыбалась, хрюкала во время смеха, потешалась над своими шутками и напевала под нос песни Ротару.

– Вадик, а зачем тебе сухие супы? Ты в водке сухие супы варишь, да?

– Я ими оливье заправляю.

– И не надоело тебе глазенки заливать?

– Ты еще скажи: на кого, мол, ты, Вадик, стал похож?

– А чо говорить-то? На забулдыгу ты и похож. Интересный, умный вроде, а похож на алкаша.

– А ты выходи за меня замуж. Я пить брошу. Образуем семейное гнездо, в которое ты каждый вечер будешь приземляться сизым геликоптером. Потом детишек нашинкуем. А они будут дарить нам мир. И будет в них сщ-щ-астье!

– Два сщ-щ-астья с тобой будет! Да и нашинкуешь с тобой разве что соломки морковной. У нас, наверное, просроченные бананы тверже твоей машинки шинковальной… – на этих словах Люда, прихрюкнув, залилась смехом.

– Знаешь, Людок… Тебя погубит пошлый юмор подворотен, запах из рыбного отдела и отсутствие стремления к карьерному росту. Иди в ПТУ и помни! Помни, что учиться никогда не поздно.

– Тоже мне, идиотик ученый. Я, между прочим, колледж закончила.

– Оно и видно. А колледж, то есть бывшее ПТУ, закончил тебя как женщину.

В спину коротко стрельнуло слово «урод». Вадик быстро вышел на улицу. Откупорив бутылку, сделал пару глотков. Солнце уже не резало глаза. Не копошилось в них своими острыми лучиками, а ласково светило. Листья не были пыльными и блеклыми. Пение птиц не нервировало… На скамеечке у подъезда сидела тетя Клава. Руки женщины были распластаны по недавно выкрашенной спинке. Голова покоилась на левом плече. Тетя Клава дремала. Милая улыбка, чуть подрагивающие веки, дряблые щечки. С минуту посмотрев на соседку, Вадик вбежал в подъезд. Вернулся с фотоаппаратом. На детской площадке субтильный юноша угощал пивом свою первую любовь. Вадик подбежал к мальчишке:

– Юниор, срочно нужна помощь.

– Мелочи нет, – прогундосил мальчик.

– Зато синяк может появиться. Тоже мелочь, но неприятная. Пошли. Будем снимать высокохудожественное фото.

– Мама говорит, что я жутко не фотогеничен.

– Зато языкаст. Значит, смотри. Тихонько так подойди к скамейке. И как можно ближе к этой мирно спящей труженице. Густо намажь на лицо всю трагедию вашего утерянного для жизни поколения. Голову ручонками обхвати. Вот так, – Вадик показал, как нужно обхватывать голову свидетелям трагедии.

– И что взамен?

– Взамен? Слава взамен, известность! Увидишь свою худощавую мордашку в газете. Купишь экземпляров десять. Девушке один подаришь. Остальные – родне, хулиганью местному покажешь, чтобы не били. Давай, давай, юниор, торопись. Следующий раз тебя, если и пропечатают, так либо в боевом листке, либо в криминальной хронике. А это уже не слава, это суррогат.

Юноша достаточно правдоподобно хватался за голову, корчил рожи. Вадик ловил удачные ракурсы… Забежав в квартиру, вспомнил о купленной бутылке. Настроение, поднявшееся благодаря творческой удаче, стало еще более приятным. Конечно же, Вадим вспомнил и о совести. Но денег у него практически не оставалось. Материала для статьи не было.

Опорожнив добрых полстакана, Вадим набрал номер Александра Сергеевича. Первым начал говорить главред:

– Вадик, ты мне что обещал? Ты мне обещал материал: «бомбу» о «черных копателях» с каких-то плодоносящих трофеями болот. С фотографиями обещал. С интервью главного «черного копателя». И с интригой, которую можно растянуть на три номера. И где этот материал?

– Сорвалось с копателями, Александр Сергеевич. Они какое-то разрешение не получили. Вот мы и не поехали.

– Вадик, ты, насколько я могу судить по голосу, трезв. Ну, или успел опохмелиться. Но, может, я и ошибаюсь. Может, ты вообще не пил. Так какого же рожна ты несешь ахинею? С какими копателями ты хотел делать байку?

– Я же говорил, с какими. С «черными», Александр Сергеевич.

– Так зачем же им разрешение, если они «черные»?

– Ну… Ну, не от властей разрешение, а от «братвы». Зоны поиска ценностей поделены на квадраты. Эти квадраты распределены между организованными преступными группировками и…

– И бригады денно и нощно выставляют на болотах посты из отморозков, – перебил главред, – чтобы «черные копатели» не утащили у них из-под носа ржавый пулемет, башню танка или сундуки с золотом третьего Рейха?.. Знаешь, Вадик… Вот есть поговорка, что, мол, лень родилась раньше какого-либо человека. Раньше тебя, Вадик, родилась не лень, а ложь. В общем, так. Либо завтра сдаешь хорошую байку, либо будем говорить по-другому. Пусть не «бомба», пусть нормальный читабельный, как сейчас говорят, материал. Завтра, Вадик.

– Материал уже есть, Александр Сергеевич. Не взрывной и скандальный, правда. Он трогательный. Можно даже сказать, исполненный трагизмом нашей жизни. Осталось, как вы говорите, поместить ядро в оболочку.

– Помещай, Вадик. А то я помещу тебя в список неблагонадежных. В такой же черный, как твои копатели с разрешениями…

Порицания показались Вадику не слишком злыми. После очередных ста грамм Вадик счел их за отеческие. Монитор ожил полупорнографической заставкой. Из колонок рвался в мир Билли Айдол. На белом полотне появился заголовок: «А старики уходят и уходят…» Из угла губ то и дело вываливалась сигарета. Вадик подобно гению фортепиано стучал по клавишам. Так же откидывал назад голову, когда организм просил очередной порции зелья. Три часа уложились в статью на целую полосу.

Закончив гнать строку, Вадик принялся ретушировать фото. Несколько раз посмотрев на снимок, репортер пришел к выводу, что есть на нем детали лишние, отвлекающие. Из кадра исчезло левое крыло «Мерседеса», мусорный ящик и беременная кошка Франя. По мнению Вадика, читателя должен был зацепить эффект безвременья. Но эффекта не получилось. На страдающем юноше были кроссовки и бейсболка. А юноша был одним из несущих элементов экспозиции. Его убирать было ни в коем случае нельзя.

Отослав письмо Сергеичу, Вадик потянулся. Выпив еще рюмку, улыбнувшись, прилег на диван…

Разбудили Вадима ноты «Валькирии». Эта мелодия была закреплена за звонком главреда. Голос шефа был грустным. Можно сказать, скорбным.

– Ну еще раз здравствуй, Вадим… Получил твой материал. Прочел и в очередной раз понял, насколько ты небесталанен. Только, Бога ради, не обольщайся, прими эту похвалу достойно, – Сергеич взял паузу. – Старушка, выходит, на твоих глазах прямо и преставилась?

– Почти, Александр Сергеевич. Иду, вижу, ее внучек голосит на всю улицу. Знаете, у самого защемило все внутри. Как будто лезвием по грудине кромсали. Ну, я тут же по мобильному неотложку вызвал. А о материале и не помышлял даже. Знаете, подумал поначалу, что, мол, долг журналиста дело хорошее… Но до определенных границ. Человек ушел в мир иной, а я буду, как папарацци, нащелкивать эту трагичную картину?.. А потом – как осенило, Александр Сергеевич! Будто луч какой снизошел! Ведь ушел человек, ушла жизнь… И, возможно, жизнь, о которой написать именно долг журналиста, – Вадим уже верил себе.

– В этом ты прав… Послушай, а откуда ты биографию Марты Францевны Изотовой, в девичестве Рейншталер, узнал?

– Там же сноска есть в конце материала. С благодарностью родственникам Марты Францевны за помощь в подготовке материала.

– Ах, да… вижу… – Вадиму показалось, что в трубке что-то булькнуло и главный сильно выдохнул. – Знаешь, что я еще, Вадим, думаю. Не больно ли фото реалистичное? Добрый, можно сказать, пропитанный любовью и скорбью рассказ и фото покойницы. Вроде как не раздел криминала. Ты как сам считаешь?

– Думаю, что как раз это фото материал и несет.

– А мы знаешь, что сделаем? Мы сделаем побольше фотографии, где она в детские годы. Вот где на стульчике стоит, например. Ее увеличим. И где в профиль на набережной, тоже побольше поставим, – моделировал макет Сергеич. – Как годы меняют женщин-то, а?.. Один человек, а на всех фотографиях такая разная…

Здесь стоит пояснить, что для придания большей достоверности своему повествованию Вадик отсканировал детские фотографии своей покойной бабушки. В этот момент он второй раз за день помянул совесть.

– Да я иногда на свои фото смотрю, Александр Сергеевич, и тоже удивляюсь. Вроде, всего-то три-четыре года прошло… а так сильно изменился, – вставил Вадим.

– А ты, Вадик, иногда не по дням, а по часам меняешься. Это потому как водку жрешь декалитрами. А три, как ты говоришь, четыре года назад тебя только с бутылкой пива можно было увидеть. Да и то редко. Так что помолчал бы, Вадик… Но материал хорош… Получишь полтора гонорара.

– Спасибо вам, Александр Сергеевич. И у меня просьба большая к вам. Вы не могли бы в бухгалтерии попросить, чтобы они деньги хотя бы завтра перевели. Я поиздержался сильно. Но деньги нужны не на водку, а исключительно для работы. Игорь Савин рассказал, что буквально в сорока километрах от города есть дом с очень странной историей.

– Привидения?

– Что привидения?

– Спрашиваю, привидения в доме том обитают?

– Нет. Обитает там какой-то дедок и полтергейст.

– Про эту халабуду уже писали наши конкуренты. Ну хорошо, хорошо… Сделай байку про дедка с полтергейстом. Только умоляю, Вадик. Дед, насколько я знаю, патентованный алкаш. Может, отсюда и байка про блуждающих по этажам духов. Чтобы со стариком не наяривал. И без всяких изысков в твоем стиле. А то у тебя хватит ума написать, что старичок состоит с полтергейстом в гомосексуальной связи. Или что они на пару спиваются, а по ночам воют на луну. Напиши, как есть, добавь чего-нибудь разумного. Комментарий у какого-нибудь паранормального специалиста возьми. А в бухгалтерию я сейчас позвоню.

Вадику стало одновременно и радостно, и грустно. Бывает такое чувство, когда трудно определить, какие в твоей душе эмоции берут верх. Тетю Клаву вот «похоронил» в угоду своим меркантильным интересам. Но с другой стороны – примета хорошая. Значит, долго еще проживет. Это как во сне. Увидел похороны близкого человека, значит, еще годков впереди немало. А вот если Клавдия статейку увидит, то о приметах вспоминать не придется… Что касается денег, то полтора гонорара – сумма не Бог весть какая. Но позволяет оттянуть время обращения к родителям с просьбой материально простимулировать юное дарование, ищущее выход из морального и творческого кризиса.

Оставшись верным принципам максимализма, Вадим допил водку. Позвонив Юле, напросился в гости…

Время, проведенное с Юлей, закончилось скандалом. Вадима девушка поутру выпроводила. Морось, слякоть… Под козырьком обшарпанной остановки с рекламой «Спрайта» лобызались бледные студенты с рюкзаками. Вадик подошел к газетному киоску, купил свежий номер. Материал распластался на всю полосу. Повернув газету к киоскерше, Вадик довольно проговорил:

– Вот, смотрите. Моя статья. Сам написал. Можно сказать, выстрадал.

– Угу. Молодец. Иди, еще что-нибудь напиши. Пострадай и напиши, – вяло отреагировала женщина, надкусывая массивную сливу.

Безразличие киоскерши, оскорбительный и высокий тон Юли, заставившая поежиться сирена «скорой» – все это вновь заставило Вадика потратить день впустую. Попивая смешанную с апельсиновым соком водку, он пытался заглянуть в будущее. В свое будущее. Вадик осознавал, что теряет дни, недели, даже месяцы. Думать об этом больно. Но можно помечтать: «Наверстаю, остепенюсь…» А если не получится? Тогда придется считать потерянные годы. Хотя их, наверное, и не считают. А вспоминают об этих потерянных годах и тут же отдают Богу душу. Инфаркт – как плата за самые роскошные и бесполезные траты жизни. За траты времени…

Вадик наблюдал за водителем автобуса. Вот он вышел из своего железного кормильца. Стоит и трет фары. С яростью их трет. Он ухоженный, крепкий, но злой и неудовлетворенный. Маленькая зарплата, хамоватые сволочи-пассажиры, негодяй-кондуктор не делится выручкой за «левые» билетики. И одни и те же остановки. Замызганные, с полуразбитыми рекламными щитами. На них черные баскетболисты вколачивают в корзину огромный «апельсин». На них до тошноты глянцевые девицы блестят кремами из канцерогенов. В этой рекламе жизнь не для водителей автобусов и пассажиров. Вадик вспомнил, что видел на троллейбусном полустанке рекламу FERRE. Неужели идиоты из рекламного агентства всерьез думают, что трудолюбивые женщины с лицами мучениц, бабушки, глядящие на небеса, удаленные от мира бомжи и сосредоточенные токари знают, кто такой FERRE? Да узнай, разбитых реклам с FERRE было бы много больше.

Водитель закончил полировать фары и вернулся в салон. Положив руки на громадное колесо руля, откинул назад голову. Скоро конец смены. Дома – истосковавшееся дитя с перемазанным вареньем лицом и фурункулами, угрюмая супруга с ужином и плохой вестью. И всю ночь ему будут сниться замызганные фары, которые он трет ветошью…

Вадик набрал телефон Юли.

– Юля, а вот водитель автобуса…

– Что водитель автобуса?

– Водитель автобуса может быть счастлив?

– Я думала, ты извиниться… А почему, собственно, водитель автобуса или троллейбуса должен быть несчастлив?

– Нет, ну вот пилот лайнера – оно понятно. Обольстительные стюардессы не дают скучать, облака вокруг… А под ними – страны и города красивые. Пилот – над земной суетой, над головами миллиардов людей. Он парит, ощущает свободу и… И ему не нужно протирать ветошью фары.

– Какие фары, Вадим?.. Ты где? Ты ел сегодня? Слышишь, Вадик? Приезжай. Быстро приезжай!

Вадик отправился к Юле. Засыпая, он будет гладить нежное плечико, на котором вытатуирован смешной лемур. Смотреть на голубоватый лучик, пробивающийся из-под штор, и стараться заснуть.

Утром следующего дня Вадим клятвенно обещал Юле перейти на положение «сухого закона». Позвонил коллеге Игорю Ледяхову. Рассказал, что всего в сорока километрах от города есть замечательное местечко, что стоит там умиляющий своей безнадежной обветшалостью домишко, а проживает в нем не отказывающийся от рюмахи дед и что-то неведомое. Игорь тревожно спросил, не живет ли с алкоголизирующим пенсионером деклассированная женщина с опухшим лицом и запахом? Получив отрицательный ответ, успокоился. Привидений он не боялся, а вот неопрятных женщин брезговал и чурался.

Выезжать решили ближе к вечеру. Скверное настроение Вадима переменилось. Смотришь, после байки о паранормальной лачужке вновь появится вкус к работе. Свободного времени станет меньше, дурных мыслей поубавится.

Жизнеутверждающие мечтания Вадика прервала вибрация телефона.

– Слушаю вас, Александр Сергеевич! Весь, можно сказать, во внимании! – радостно отрапортовал в трубку Вадик.

– Ну, здравствуй, сука!

Эта фраза была сказана главным редактором так, как она звучит в исторических фильмах, когда разгневанный государь обращается к собранию: «Ну, здравствуйте, бояре!» И бояре в один миг опускают головы. Лица их становятся цвета пепелищ, глаза по углам стреляют. И ждут они проявлений немилости от царя-батюшки.

Вадик медленно осел на пол. Вытащил из пачки сигарету. Не найдя в кармане зажигалки, пополз к журнальному столику.

– За что, Александр Сергеевич?

– За покойницу с тяжелой и удивительной судьбой. За женщину, прожившую яркую и нелегкую жизнь. За Марту Францевну Изотову, в девичестве Рейншталлер, дочку немецкого военнопленного, который полюбил Россию. И поверь, Вадик, я бы назвал тебя не сукой, будь в кабинете один.

В кабинете Александра Сергеевича, раскачиваясь из стороны в сторону, сидела Клавдия Феофанова. В правой руке женщина сжимала свернутую в трубочку газету, левой – нервно выстукивала карандашом по столешнице:

– Своими руками бы гаденыша придушила! Это же надо так мозги пропить, а! Знакомые звонят… Кто с радостью, кто с боязнью и удивлением. А вопрос задают один: «Клава, так ты жива?»

– Не беспокойтесь, Клавдия Семеновна. Сейчас вот договорю с этим негодяем, а потом будем решать, что делать.

Главный вновь переключился на разговор с Вадимом.

– Вадик, в моем кабинете сидит Клавдия Семеновна Феофанова. Ни в чем не повинная женщина, которую ты, можно сказать, виртуально уложил в могилу.

– Значит, долго жить будет. Примета такая, – со страху вставил Вадик.

– Довести, б-дь, хочешь? – Александр Сергеевич саданул кулаком по столешнице.

Клавдия выронила карандаш. Схватившись за голову, произнесла:

– И он еще пререкается… Он еще правоту свою качает.

– Он уже допререкался, – успокоил посетительницу главный. – Значит так, Вадим. Опровержение мы за тебя уже написали. С извинениями и благодарностью товарищу Феофановой за понимание. С ее фотографией, на которой она не умирает на скамейке, а улыбается с номером нашей газеты в руках…

– Хороший, кстати, маркетинговый ход. Тираж подрастет.

– Вадим, если ты сейчас же не заткнешься, решение о твоей судьбе приму я. Вернее, я его уже принял. Но… Есть одно «но». Учитывая образ жизни, который ты изволишь вести, будущее твое тайной для меня не является. В худшем случае – помойка; в лучшем – проживание на правах второго привидения вместе с дедком, про которого ты хотел делать материал. Но в принципе исходы равнозначны. И все же… И все же постараюсь дать тебе шанс. Так вот, Вадим. Если сейчас Клавдия Семеновна сжалится над тобой и не будет требовать увольнения, ты в редакции останешься.

– А вы спросите, Александр Сергеевич. Может, сжалилась уже. А то я волнуюсь.

Трубка затихла. Вадик посмотрел в окно. Порывы ветра качали старенькую ржавую карусель. Неподалеку чернел железный каркас будки. Раньше в ней торговали сахарной ватой. Вадик даже почувствовал этот запах детства. Если закрыть глаза, можно на мгновенье перенестись в то далекое время. Мир затихнет, промелькнут цветные картинки, зазвучат обрывки мелодий. А потом станет больно. Распахнув ставни, Вадим посмотрел вниз. Поблескивающие от дождя бруски скамейки. Выцветший газон, усеянный истлевшими листьями. Он вспомнил Андрея. Попытался представить его последний шаг. Шаг или прыжок? А может, и поступок. Уже после смерти Андрея называли слабым человеком, рехнувшимся. Кто-то вообще записал в предатели. А он просто не мог смириться. С тем, что мучает не только себя, но и близких, родных ему людей. Вадик почувствовал дрожь в руках. Резко захлопнул окно. Опустившись на пол, прижал к лицу холодные ладони…

Три дня Вадим литрами пил минеральную воду. На звонки отвечал выборочно. Перед выходом из дому подолгу смотрел в окно, понимал, что встреча с тетей Клавой могла стать фатальной. За эти дни Вадик созвонился с пятью издательскими конторами. В двух о нем были наслышаны. Три оставшихся офиса назначили встречу. О шансе от Сергеича Вадик и думать забыл. Но вечером среды телефон взыграл «Валькирией». Большой палец заметался между кнопками с зеленой и красной трубками. Вадим пожалел, что на панели телефона нет желтой клавиши…

– Слушаю, Александр Сергеич, – Вадим постарался казаться бодрым.

– Чтобы завтра в одиннадцать был в редакции. Ровно в одиннадцать. Все…

Значит, пожалела Клавдия Семеновна, дала еще одну попытку.

В редакции Вадима встретили аплодисментами и улюлюканьем. Словно гимнаст, закончивший выступления, он поднял руки. По-озорному улыбаясь, поклонился. Расцеловав секретаря Ирину, осенил себя крестом и шагнул в кабинет главного.

Взгляд Александра Сергеича легкости в общении не сулил. Указав ладонью на стул, Стельнов закурил. Специально выдержал небольшую паузу.

– Вадик, а ты на ипподроме не играешь? Ну, или в казино, допустим?

– Нет, Александр Сергеич. Бог миловал. Алкоголь, бега и рулетка – увлечения столь же несовместимые, как марихуана и секс. А почему спрашиваете?

– Да везучий ты. А если везет, то, как правило, во всем… Доброго сердца человеком оказалась Клавдия. Сначала костерила тебя на чем свет стоит. Потом расчувствовалась и за тебя же просить начала. Значится так, Вадик. Продолжаешь работать, но берешь на себя обязательства. Мэрия города начала кампанию по стимулированию дворников. Понимаешь, о чем я?

– Если честно, то не очень. Стимулирование дворников… Какая-то эротика с пролетарским подтекстом.

Затушив сигарету энергичными движениями пальцев, Александр Сергеевич приподнял очки. В редакции этот жест относили к недружелюбным.

– Ценю твой юмор, Вадик. А ты цени мое терпение. Цени и слушай. Каждую пятницу должна появляться небольшая заметка с фотографией. В заметке – история дворника и его фотография. Дворники, Вадим, должны быть живыми, а не мертвыми. Желательно, с солидным стажем работы.

– Александр Сергеич, так одни таджики тротуары метут. Тетя Клава – редкое исключение. Легче негра в рядах «Ку-Клукс-Клана» отыскать, чем у нас в городе местного дворника со стажем.

– Ты мне эти расистские сравнения брось! – взвился главный. – Пьяница, так еще и расист?

– Какой же я расист, если за сборную Франции по футболу болею?

– А что в сборной Франции по футболу? Я же от спорта далек. Что там, арабы одни?

– Если бы… Два белых, а остальные – из черного колониального наследия.

– Ну хоть играют. Не ленятся. И ты не ленись, Вадим. А лучше – не ленись и не пей. Первая заметка должна появиться на моем столе уже завтра. И еще раз повторяю: дворники должны быть реальными, реальными и живыми. Среди читателей будет проходить голосование. Лучший клинер выиграет путевку в Турцию. Второе место – телевизор. Третье – стиральная машина.

– А дворников теперь клинерами называют?

– Ну, это я так, дань моде…

Кабинет Вадим покинул в унынии. У ксерокса пил чай редакционный гонец Игорь Зобов. Быстрее Игоря за водкой никто из журналистов не бегал. Но его желание услужить главному многим было не по нраву. Случалось, Игоря били.

– Вздрючили, Вадь? – с улыбкой спросил Зобов.

Вадим сдержался. Подавил в себе желание послать.

– Дрючат, Игореха, всех.

– И не говори, Вадик. Что всех, то точно, – философски заметил Зобов.

– Ну, вот Аленку твою. Ее ведь тоже дрючат. А она молодец – держится. И сама молчит, и у других не спрашивает.

Про Аленку Вадик сказал наугад. В тот самый момент, когда Зобов делал глоток. И он подавился. Лицо стало пунцовым, глаза увеличились. Половина кружки выплеснулась на ковролин. В душе Вадика лениво пробудилась жалость. Его ладонь несколько раз опустилась на хребет кашляющего товарища. Опустив голову на столешницу, безудержно хохотала Ирина.

– Вадик, ты мерзкий тип! – выпалил Зобов. – Если я узнаю, что ты дрючил… то есть спал с Аленой – ни тебе, ни ей не жить.

– Верю. Только мышцу перед смертоубийством подкачай. И подрасти сантиметров на десять.

Зобов промолчал. Резко повернувшись, быстро зашагал по коридору.

– Вадик… Вадик, я так давно не смеялась, – миниатюрным платочком Ирина утирала слезы. – Он же ее ко всем ревнует. Даже к Прокопьеву.

– А что с Прокопьевым?

– Генитальный цейтнот. Половой орган завис. Машка от него ушла. А ты бы заезжал почаще. Здесь столько новостей – закачаешься.

Ведение рубрики, посвященной дворникам, Вадима расстроило. Выход он придумал. Нужно писать в загон. За неделю можно сделать заметок десять. Если проявить рвение – пятнадцать. И на четыре месяца забыть о людях с метлой. Работать над статьями, интервью, рекламными байками.

Вадим начал обзванивать ЖЭКи. Некоторые начальники порыв не оценили. Приняв за розыгрыш, отослали матом. Те, кто открыто шел на разговор, жаловались на отсутствие дворников с «родословной». Рассказывали о проблеме алкоголизма, относя недуг к профессиональным. Предлагали сфотографировать среднеазиатских пилигримов. Но на интервью с ними рассчитывать было бесполезно.

За два дня Вадим сделал всего три репортажа. Один ушел в номер, два обеспечивали двухнедельную фору. Темпы не обнадеживали. Вадик вспомнил слова одного из начальников ЖЭКа: «Да бомжей бы нафотографировали… Вот вам и заметки о дворниках».

К бомжам Вадим относился с сочувствием. Считал их живым упреком демократам. Брать на душу очередной грешок не хотелось. Идея появилась неожиданно. Купив бутылку самой дешевой водки, Вадик направился к одному из бывших собутыльников полковника Феофанова. Звали его Кирилл.

Столь обшарпанные двери Вадим видел только в общежитиях. Глазок заклеен скотчем. Из-под краев топорщилась вата. Латунный номер квартиры «81» висел на одном шурупе, напоминая магический знак. Вадик нажал кнопку звонка. Через время послышались шаги, а затем сиплый голос:

– Кто?

– Это сосед ваш…

– Мы ночью не шумели.

– И я не шумел. Я вам бутылку водки принес.

Щелкнув цепочкой, Кирилл приоткрыл дверь. В просвете появился красный глаз и лохматая бровь, больше походящая на усы. Вадик с улыбкой вытянул бутылку.

– А-а-а… Писака херов. Клавка рассказывала, как ты ее похоронил, – просипел хозяин, снимая цепочку.

– Дело прошлое. Раны Клавдии Семеновны зарубцевались.

– Ага, зарубцевались. Был бы жив друг мой Игореха, он бы тебе зарубцевал. Отлупцевал бы он тебя, вот… А чего пришел? Выпить не с кем?

– Я воздерживаюсь. А пришел по делу.

В квартире пахло зоопарком. Прихожую освещала тусклая лампочка без абажура. Из голенища валенка торчали удочки и сачок для ловли бабочек. Если бы не запах, жилище можно было принять за композицию художника, работающего в одном из альтернативных жанров. Кирилл проводил гостя в комнату. Секция, журнальный столик и телевизор создавали иллюзию гостиной. Свернувшись калачиком, на диване лежал мужчина. Услышав сопение, Вадик откинул дурные мысли и водрузил бутылку на стол. В кресле сидел третий обитатель квартиры. Оценив экстерьер троицы, Вадим понял, что, если снимки получатся, без фотошопа не обойтись.

– Это мои друзья, – Кирилл кивнул в сторону собутыльников. – Серега еще спит. Захар вот встал недавно.

– Очень приятно. А меня Вадим зовут. Времени, к сожалению, не так много. Поэтому объясню, зачем, собственно, и пожаловал. В нашей газете рубрика появилась. Посвящена она санитарам улиц, то есть дворникам. Но дворники должны быть с местной пропиской, стаж работы иметь. А сейчас, сами знаете, в основном таджики и туркмены улицы метут. В общем, к статье нужно фото.

– Ты уже Клавку нафотографировал, – усмехнулся Кирилл. – Да и чем мы лучше таджиков? Что у нас зенки с замочную скважину, что у них.

Не согласиться с Кириллом Вадик не мог. Такие физиономии хороши для рубрики «Горькая хроника».

– Выход всегда найти можно. Глаза спрятать за очками. Ну, или шапочку с козырьком надеть. Если договоримся, с меня бутылка «Агдама» в нагрузку.

– Вот это совсем другой разговор, – отозвался Захар.

Фотосессию Вадим решил провести у подъезда. Кирилл позировал в очках и шляпе «пирожок». Захару Вадим одолжил свою куртку и бейсболку. Прощаясь, заключили соглашение: за двух новых «дворников» Кирилл получает бутылку водки.

То, что совсем недавно Вадим ласково называл «жидким хлебом», перекочевало в разряд «отравы». За две недели Кирилл получил шесть бутылок пойла. Вадик мог спокойно работать. Он сделал два объемных интервью. Одно – с женщиной-штангисткой, второе – с инженером, поневоле ставшим водителем автобуса. Написал три заметки о жизни спальных районов. Байку о дедушке, приютившим полтергейст, решили на время отложить. В редакции Вадим появлялся чаще. Главред встречал с улыбкой, изредка хвалил перед коллегами.

Прошло два месяца, и Вадим снова попал в разряд благонадежных. На редакционных вечеринках ему наливали только сок. Перестали звонить товарищи по запоям. Он снова обрел популярность у читателей и женщин…

Морозным утром пятницы Вадик зашел в редакцию. У копировального аппарата стоял Зобов, что-то увлеченно рассказывая Ирине. Положив на стол девушки шоколадку, Вадим направился к главному. Александр Сергеевич увлеченно играл в игрушку «Lines». Появление Вадика заставило Стельнова сместить очки на лоб. Приветствие ограничилось кивком головы.

– Вадик, скажи мне… Скажи мне: кто это? – Сергеич протянул газету.

– Это? Тут же написано: клинер из 24-го ЖЭКа. То есть дворник из 24-го ЖЭКа. Зовут Афанасий Свиридов.

– Мда… Все тайное становится явным, Вадик. Гениальная и в то же время простая истина, которую ты продолжаешь игнорировать, – злоба в голосе главного редактора не звучала. – Это не клинер, Вадик, и не дворник из 24-го ЖЭКа по имени Афанасий Свиридов. Это чудовище в тулупе – беглый алкоголик Иван Сапроненко.

– Как это беглый алкоголик? Я в принципе знаю, что не трезвенник. Но беглый… Из зоны бежал? – Вадим решил не ерничать и не отпираться.

– Нет, не из зоны. Из дому он бежал. Уже два месяца как. Обворовал родственницу жены из Клина и сбежал к забулдыгам. И если посмотреть на вещи трезво, что тебе в принципе последнее время удается, то выходит, сотворил ты благо. Нашел совсем пропащего человека. Органы не нашли, а ты нашел. Следопыт, б-дь. Но можно посмотреть на вещи трезво и с другого ракурса. Люди шлют sms. Они голосуют, тратят заработанные деньги. И на что они тратят заработанные деньги, Вадик? На что?

– На sms… – пробурчал Вадим.

– На алкашей они тратят свои деньги! На мифических подметальщиков! И трое из них должны получить ценные призы: путевку в Турцию, телевизор и стиральную машину. А я же просил тебя: дворники должны быть живыми, а не «мертвыми»! А эти…

– Эти живее всех живых, Александр Сергеич. Их в кунсткамеру без колбы можно выставлять. Они насквозь проспиртованы.

– Юморист… Рубрику я у тебя отбираю. Света Колчина вести будет. Подойдешь к ней и расскажешь, сколько было настоящих дворников, а сколько ты синюшников привлек. Чтобы они, не приведи Господь, в финал не пробрались. Кстати… А сколько было настоящих, Вадик?

– Двое их было.

– Прямо как в подворотне. Вот и писать ты теперь будешь о подворотнях, – нараспев произнес Стельнов. – О подворотнях, разбоях, грабежах, убийствах… У Прокопьева проблемы со здоровьем, ему требуется операция.

– Не на мениске, случайно? А то мне уже делали…

– Не строй из себя дурачка, Вадик. Даже редакционная уборщица знает, что не на мениске. На время отсутствия Прокопьева возглавишь отдел криминала. То есть, как у всех нормальных людей, рабочая пятидневка.

Известие, способное обрадовать многих, Вадима расстроило:

– Александр Сергеич, вы сами говорили, что я человек с тонкой организацией души. А там сплошная чернуха. Трупы, изнасилованные девственницы, обгоревшие тушки собак и кошек… Александр Сергеевич, я не ерничаю. Но, честное слово, меня может вновь потянуть к алкогольной зависимости.

– А ты сделай все, чтобы тебя к ней не тянуло.

Пожав руку Стельнову, Вадим вышел из кабинета. Зобов стоял на том же месте. Он снова пил чай. Ирина с тоской в глазах смотрела на его неумелую жестикуляцию. Наклонившись, Вадик шепнул ей о своем назначении. Поцелуй оставил на щеке розовый след от помады.

Такси Вадим поймал быстро. Заняв место рядом с водителем, долго смотрел перед собой. По стенам домов разбегались разноцветные струи неона. Вдали мелькала вывеска ночного клуба «Ориноко».

– В «Галактику».

– Новый клуб?

– Наркологическая клиника на Миклухо-Маклая.

У стенда с репортажем о субботнике стояла Ира Лазаренко. Ира похожа на Пушкина. Смоляные, напоминающие разбросанные пружины, волосы, заостренный подбородок. Впрочем, больше от Пушкина ничего не было. Учителя говорили, что Ира – это вторая Софья Перовская. Наверное, Софья была такой же стервой. С выпускной контрольной Ира мне не помогла. Послала с издевательской ухмылкой. Время до экзамена еще было, решил пообщаться:

– Ириша, а помнишь, как мы последний раз ездили в колхоз?

– Помню. А тебе какое дело?

– А помнишь, как нас повели на ферму? Помнишь грустных буренок, забавного дедка, который вместо «вот» говорил «оть»?

– И действительно, дедок был забавным… Помню, – Ира улыбнулась и отвела взгляд от стенда.

– Иришка, а помнишь доярок? Одна собиралась домой после утренней смены и что-то весело рассказывала двоим, что помоложе.

– Да, они такие румяные были, развеселые.

– Ага… Румяные, развеселые и упитанные такие. Я такие сиси, как у этих доярок, только у тебя во всей школе и видел, Иришка. Все думаю, почему ты их для удобства во время уроков на парту не кладешь?

– Придурок несчастный… Всю башку об лед отбил?! Дебил зловредный…

Слово «дебил» Ира произносила нараспев, через «э», и употребляла его достаточно часто, потому как Иру за ее высокомерие подначивал не один я.

Из туалета, с горящими глазами, вышел Алик Капитонов. Этот с ролью клоуна давно смирился. Разок его поймали в отхожем месте за рукоблудием. Потом физрук засек нюхающим клей в раздевалке. Я зашел в туалет. «Моментом» не пахло.

Через несколько минут всех пригласили в зал. Длинные ряды парт, у входных дверей – два ведра воды с черпаками. Наверное, чтобы жаждущие перезаразили друг друга гриппом. Стол для директрисы и завучей – на возвышении. Переносная доска с выведенными темами сочинений. Толстого я не читал, с творениями Тургенева был знаком мимолетно, Пришвиным не болел. Вот Лазаренко распишется. Классиков она к дебилам не относила, но любила во время устных ответов выдать что-нибудь наподобие: «На мой взгляд, Лев Николаевич поторопился…» Если бы Лев Николаевич поторопился, его творения по объему затмили бы современные интернет-энциклопедии. В самом конце списка разместилось мое спасение: «Памятники воинам-освободителям Латвии». В 1982-м было понятно, что освободителям от гитлеровских войск. Сейчас по-другому. В латышских школах пишут о воинах-освободителях от коммунистического террора, в русских – тема звучит более протяжно: «Памятники воинам-освободителям Латвии от немецко-фашистских захватчиков».

Начать можно с маршала Баграмяна. Земляк, почетный гражданин Риги. Памятник тоже имеется. Вагон-салон с портретами Ленина, Сталина и Жукова, стоящий на запасных путях. В самом вагоне я не был, а вот через занавесочку разок заглянул. На столе – книги, чернильница. Книги, наверняка, с творениями вождей мирового пролетариата. Дивана я не разглядел. Но раз вагон-салон, то диван с креслами быть должен. Карта театра военных действий, само собой, висит. Скорее всего, висит как раз с той стороны, с которой я в вагон и заглядывал. Еще напишу о серебряном подстаканнике и маленьком пейзаже родной Армении.

Есть еще братская могила под Олайне. Но в этом случае не распишешься. Гранит, высеченные золотом фамилии, венки. Об истории боев в тех местах я не знал.

Сквозь шелест листков донеслось с шипением сказанное: «С-с-сука». Директриса выпрямилась подобно сурикате. Кто-то неумело сымитировал чих. Нужно от всего этого отвлечься. Я бросил взгляд на грудь Лазаренко и начал писать.

После того, как патроны у Павла Бажова кончились, он получил предложение сдаться, и немцы двинулись к последнему оплоту бойца. Подпустив извергов поближе, солдат подорвал три гранаты и героически погиб, уничтожив семь фашистов. Сначала я хотел написать, что гранаты было четыре, а фашистов пятнадцать, но, подумав, решил, что война это все же не соцсоревнование.

С кегумских болот я переместился на болота под Тукумсом, а закончил повествование на болотах у границы с Литвой. Рукопись я сдал раньше всех.

Директриса попросила вернуться на место. Я достал плевательную трубку, сделанную из дефицитного японского фломастера, хорошенько прослюнявил обрывок тетрадного листа и зажмурил правый глаз. Снаряд шмякнулся прямо в заушину. Пурпурная Лазаренко обернулась и пропела свое коронное: «Дебилы». После того, как второе «ядро» отскочило от затылка, школьная Софья Перовская начала тянуть руку.

– Инна Михайловна, кто-то безобразно плюется.

Как будто плеваться можно небезобразно. Директриса сказала, что если Ирочка поднимет руку во второй раз, всех мальчиков обыщут. Главное, чтобы Ирочке не захотелось по-маленькому. А то приспичит, а нас все равно обыщут.

И тут Инна Михайловна подозвала меня. Она сделала это по-заговорщически – шепотом. Понурив голову, я подошел к столу. В последние годы я подходил к учителям исключительно с виноватым видом. Времена, когда меня хвалили за грамоты от РОНО Латвийской ССР, остались в приятных воспоминаниях родителей.

– Миша, молодец! Просто умница. Редко тебя хвалю, но сейчас заслужил. Мы читали с восхищением. Очень понравилось про Павла Бажова. Полный тезка автора «Хозяйки Медной горы».

– Да, а я и не подумал как-то.

– Понравилось, что ты до мелочей описал вагон-салон своего земляка, великого маршала. Была там два раза, а все так скрупулезно не помню… Знаешь, мы тут обсуждали твою работу и пришли к выводу, что мало, очень мало мы проводим экскурсий по местам боевой славы. И к стыду, к стыду своему даже не знали о тех местах, которые описал ты. За содержание – пятерка с плюсом; за грамматику – четыре. И вот что. Давай ты после экзамена зайдешь ко мне в кабинет и подробно опишешь, как добраться до мест, которые ты так красочно описал в своем сочинении. И еще раз повторю: мо-ло-дец.

После экзамена зашел к директрисе и еще раз восемь услышал, что я молодец. Инна Михайловна с усердием записывала маршруты.

– Доезжаете до указателя «Кегумс». Слева – переезд. Первый поворот направо после переезда и километра четыре вглубь. Увидите домик лесника. От него двигаетесь налево. Но если лесник будет дома, то он обязательно покажет…

По дороге домой я представил картину. Полные автобусы школяров в резиновых сапогах и нейлоновых куртках, исполненные чувством долга учителя. Инна Михайловна произносит:

– Дети! Сегодняшний наш поход состоится благодаря бывшему ученику нашей школы Михаилу Шахназарову, который, по счастливой случайности, выбрал темой своего выпускного сочинения тему о воинах-освободителях нашей республики. Вперед, друзья! К неизведанным нами местам подвига и чести!

А через три-четыре часа хождения по болотам мокрые от дождя, чешущиеся от комариных укусов школьники, с одышкой и наперебой произносили:

– Ну и сука этот бывший ученик нашей школы Михаил Шахназаров. Хорошо, если мы теперь дорогу к автобусам найдем.

И да прости Господи душу мою грешную, если было это действительно так.

За обычным канцелярским столом, напоминающим школьную парту, сидел тщедушный человечек, похожий на урода-карлика из сказок о мрачных замках и клыкастых чудовищах. По радио крутили «Ландыши», человечек раскачивался в такт музыке и барабанил крохотными пальчиками по крышке стола. Изредка он косился на свои узенькие плечи, которые украшали погоны с майорскими звездами. В эти моменты по его лицу растекалась неприятная улыбка. Майора начальнику штаба части Колосову присвоили месяц назад, и другой на его месте давно бы успокоился и пообвыкся с новым рангом. Но, видно, не мог поверить Колосов, что дошагал до столь высокой ступеньки в военной иерархии. Максимум, на что тянуло это убогое во всех отношениях создание по кличке «вампир», было звание пожизненного капитана. А тут – на тебе – майор. Так, смотришь, и до подполковника дослужиться можно. Ухватить две больших звезды и пребывать в небезосновательной уверенности, что не зря выбрал стезю военную.

Колосов снял трубку телефона и споро накрутил трехзначный номер:

– Иришенька… Иришенька, а мама, вот, что делает? Спит? Ах, чита-а-ает! Нет, нет, не зови. Пусть себе читает… Не зови, не зови, доча! Пусть себе читает, мамочка наша. И ты перед сном почитай, дочура. А я попозже наберу, попозже, прутик мой ивовый.

Колосов посмотрел на часы. Большая стрелка приближалась к одиннадцати. В казарму идти бессмысленно. Стоит шагнуть из дверей штаба, как в роте тут же будут знать о его приближении, и все безобразия, творящиеся после «отбоя», разом прекратятся. А смысл идти в казарму, если там нет безобразий?

После «Ландышей» в динамике ожил Леонтьев. Потомок затерявшихся в тундре оленеводов пел о зеленом светофоре. Майору нравилась эта песня. Яркая, цветная, про любовь. «Ну почему, почему, почему был светофор зеленый, да потому, потому, потому, что был он в жизнь влюбленный…» – гундосил военный. Красивая песня, жизненная. И его жизнь – как светофор. Зеленый цвет – это похвалы от вышестоящего начальства. Желтый – это ожидание вздрючки. Красный – вопли комбата: «Вы позорите нашу часть, Колосов! Вы хреновый офицер! Нужно не жрать водку, а подавать пример и не уподобляться свиньям!»

Неожиданно «вампир» резко поднялся со стула. Он подошел к зеркалу и начал танцевать. В отражении извивалось маленькое уродливое тельце с большой головой, и если бы не военная форма, Колосова вполне можно было принять за юродивого. Выделываемые им коленца наверняка озадачили бы опытного врача-психиатра.

«Светофор» отмигал, и по заявке какого-то пенсионера включили классику. «Классика – это не барабанная дробь, это не трубящие сбор горны, это не батальон на марше», – подумал офицер и, подойдя к столу, вновь набрал номер домашнего телефона.

– Иришенька! Ну, как там мама, Иришенька? Спит?.. До сих пор читает? Ну, пусть читает. Книжка, наверное, интересная, вот и зачиталась наша мама. Нет, не зови, не зови, березонька моя ветвистая…

Голос майора был очень похож на голос актера Миллера, прославившегося благодаря перевоплощениям в киношную нечисть. А дочку он почему-то любил сравнивать с деревьями. Называл то ивушкой, то осинушкой, то кипарисушкой. На самом деле она была похожа на корабельную сосну. Такая же длинная, ровная и тупая.

Накинув китель, Колосов похлопал ладошками по зеленоватым щекам и, покинув штаб, уверенно направился в сторону свинарника. Инспектировать работу вечно сонных и насквозь пропитавшихся запахом сала и помоев свинарей было одним из любимых занятий «вампира». На эти «почетные» должности обычно назначали либо селян, либо полных дебилов, непонятно каким образом проскочивших призывную комиссию.

Рядовой Артемий Личко до призыва работал в совхозе дояром-автоматчиком. Парнем он был недалеким и добрым. Почти на все вопросы отвечал стандартно: «А хрен ли, коли жисть кидает, мать ее в качель». Один раз я спросил у Артемия, ждет ли его на гражданке девушка. Артемий насторожился, сделал лягушачьи глаза и ответил: «А хрен ли… Ждет, не ждет. Ей другого жениха не найтить. Больно уж страхотлива. Но в хозяйстве сгодится».

В напарниках у Артемия ходил идиот Вася Клитов. Говаривали, что ходил Вася и по свиньям, то есть занимался скотоложеством. Правда это или нет, сказать с уверенностью не могу, но то, что Васе отказала в половой близости местная сумасшедшая Люся, не имеющая возраста, – факт. Люся постоянно ошивалась у ворот КПП и виляла непропорциональным задом. Одна ягодица у девушки была меньше другой, да и вообще пятая точка была квадратной. Издалека это кокетство напоминало раннюю форму церебрального паралича. Обычно ухаживания изголодавшихся военных Люся принимала с охотой в окаймляющем забор густом кустарнике. Но Васе отказала. Он принес ей горсть ирисок «Тузик», шесть ромашек и с серьезным выражением лица погладил кишащую вшами голову Люсьены шершавой ладонью. Люся испугалась. Васе улыбнуться надо было, глазками моргнуть, а он смотрел на нее взглядом неподвижным, в котором читалась сексуальная агрессия, копившаяся в душе и организме с рождения. Ни до, ни во время службы близости с женщинами у Клитова не было. Умалишенная отпрянула, упала, как подстреленная, и зашлась в истерике, суча похожими на бидоны из-под молока ножками. Клитов долго смотрел на истеричную Люсьену, а потом запустил ей в голову ирисками, скомкал ромашки и убежал в свинарник. Говорят, Вася потом тоже плакал и сказал, что если бы ему доверили автомат, то он бы непременно застрелился. Но автомат Васе во избежание несчастных случаев с летальным исходом никто доверять не собирался, и он часто брал грабли так, будто это было смертоносное оружие, водил ими в стороны, изображая автоматные очереди и пыхтел: «Ту-ту-ту-ту-ту».

«Вампир», заткнув двумя пальцами нос, крадучись, вошел в свинарник. Нос он именно заткнул, а не зажал. В темноте разбавленной светом луны, пробивающимся сквозь фигурные дыры в шифере, начало раздаваться недружелюбное похрюкивание, в воздух с жужжанием поднялись триллионы мух зеленого перламутра, и Колосов довольно улыбнулся. Жизнь продолжается. И она прекрасна в любых формах.

– Подъем! – неприятно взвизгнул инспектирующий.

Свиньи на команду не отреагировали.

В глубине прохода зажегся свет, и в дверном проеме появился облаченный в белые кальсоны и просторную рубаху Вася Клитов. Вася был со сна. Один глаз съехал к правой ноздре, левое ухо неестественно оттопырилось. Одной рукой он чесал плоский затылок, второй рукой наводил дисциплину в паху.

– Здравия желаю, товарищ капитан… – сонным голосом просипел Вася.

– Капитан?.. Я капитан?.. Отстали от жизни, рядовой Клитов! Время бежит, а не лежит, как свиньи. Время летит со скоростью метко пущенного снаряда, отстрелянной гильзы и свистящей над головой неприятеля мины. Время – это порох. И чем больше пороха, тем быстрее время! – взвился Колосов. Вся его жизненная философия сводилась к действиям, которые можно провести с взрывчатыми веществами. Может, он был пироманом.

– Виноват, товарищ майор, – извиняющимся голосом пробурчал Клитов.

– Виноват… Вы виноваты, что появились на свет, товарищ солдат. Где рядовой Личко? – «вампир» запустил в щель между зубов обгрызенный ноготь мизинца и выудил размякшую перловку. Сплюнув, он вытер палец о галифе.

– В лазарете, товарищ майор. Вчера как забрали, – отрапортовал Клитов.

– Обкурился, небось? Или опять стригущий лишай? – Колосов прищурился.

– Никак нет. Понос, товарищ майор. Кровью позавчера всю ночь срал.

– Ваш сослуживец не срал, рядовой Клитов. А справлял с кровью естественные надобности в жидкой форме. Понятно? И не хер из одних яслей с хавроньями жрать. Не будет тогда жидких надобностей, то есть… то есть диарейного процесса, сдобренного кровяными тельцами, как говорят медики. Понос – это прежде всего инфекция. А инфекция – это пренебрежение правилами гигиены. Понос с кровью – это острая инфекция. И Личко может умереть. Кровь зальет желудок, и тогда придется вам, рядовой Клитов, нести службу за преждевременно ушедшего из жизни товарища, – «вампир» был явно доволен своими познаниями в медицине.

– Так точно, товарищ майор. Придется нести. А пока его несет.

– А почему у вас свинья не спит, рядовой Клитов? Время уже позднее, а свинья не спит. Она же, бодрствуя, теряет вес. Таким небрежным отношением к распорядку свиного дня вы лишаете своих товарищей мяса, – вкрадчивым голосом сказал майор.

– Так она спать больше не хочет, товарищ майор. Весь день храпела, – оправдывался Клитов.

– Что значит – не хочет?.. И свинья не храпит. Свинья хрюкает. Вот вы же хотите спать в такое время, товарищ солдат? Хотите. Потому как уже спали, когда я пришел. И я спать хочу, потому как еще не ложился. Значит, и свинья должна хотеть спать. Распорядок дня одинаков и для свиней, и для солдат, и для офицерского состава… Я приду ровно через полчаса. Если свинья не будет спать, вы получите три наряда вне очереди, рядовой Клитов. Понятно?

– Так точно, товарищ майор!

– Время пошло.

До идиота Клитова не доходило, что два года, проведенные в свинарнике, это не три наряда вне очереди, а все семьсот тридцать нарядов, да еще и помноженные на два. И поэтому, как только кривые ножки «вампира» ступили на дорожку, ведущую к штабу, Василий накинулся на ничего не подозревающую свинью. Жалость, как и многие другие чувства, в душе этого солдата отсутствовала, и, взяв в руки здоровенную дубину для перемешивания пищевых отходов, он принялся охаживать несчастное животное. Хавронья к такому повороту событий готова не была.

«Вампир» вернулся в кабинет, приглушил радио и еще раз набрал домашний номер. Три гудка тянулись как вечность.

– Иришенька, ну как там наша мама?.. Вот так… да-а-а?.. И где это она такую книжку интересную достала? Обязательно перечитаю после нее… А я задерживаюсь, задерживаюсь… Дела срочные… Учения небольшие… Ну, пусть читает мама… Я еще позвоню, елочка ты моя пушистая!

Колосов взял со стола журнал «Вооружение стран блока НАТО» и начал перелистывать цветной глянец. Взгляд остановился на страничке, посвященной авиации. Голубое полотно неба острыми пиками антенн разрезали «Фантомы», «Скайларки» и «Питфайтеры». Проклятые ястребы мирового империализма. Крылатые душители идей Ленина и Октябрьской революции. Жалкие наймиты… Колосов представил себя в кабине Су или Мига. Руки крепко сжимают штурвал, тело напряжено, как пружина, перед глазами – мигающая разноцветными огнями приборная доска. В шлемофоне раздается голос командира эскадрильи: «Эдельвейс, Эдельвейс. У вас в хвосте звено американских истребителей F-16. Задайте им жару, Эдельвейс!» «Вижу, товарищ полковник. Спокойно. Захожу на маневр», – ровным голосом отвечает Колосов. Бравый пилот резко бросает машину вправо и уходит в пике. Перегрузка, в глазах темнеет. Но Колосов чувствует своего железного друга, ощущает каждый стальной его нерв. Он неожиданно выныривает за спиной у американских асов. Вот они в перекрестье его прицела. Одну за другой он хладнокровно поражает грозные цели. Небо, окрашенное багровыми всполохами, черный дым, парящие обломки, разрисованные звездно-полосатыми флагами… В шлемофоне вновь раздается голос командира эскадрильи: «Отлично, Колосов! Вы настоящий герой. Такую атаку не проводил еще ни один пилот в мире, и мы назовем этот маневр «Смертельным заходом Колосова». Возвращайтесь на базу». С улыбкой поправляя шлем, Колосов отвечает: «Служу Советскому Союзу, товарищ полковник. Они даже не успели катапультироваться. Победа будет за нами». Мягкая посадка… Колосов нажимает кнопку, и фонарь кабины медленно поднимается вверх. К истребителю бегут товарищи по оружию с озаренными улыбками лицами. В руках девушек из взвода аэродромной обслуги букеты полевых цветов. Колосов медленно спускается по ступенькам трапа, его тут же подхватывают на руки и начинают качать. Слава, награждение орденом, фотографии на первой полосе «Красной звезды» и американских газет с заголовками: «Новый Покрышкин» или «Летчик по имени Смерть».

А тем временем в свинарнике продолжалось избиение ни в чем неповинной свиньи, или, если хотите, родео с участием свиноадора Васи Клитова и хавроньи Люси, названной так в отместку сумасшедшей за отказ совокупиться. Еще немного, и Люся вполне могла стать живой иллюстрацией к обложке диска «Pigs on the Wings» группы «Pink Floyd». Но прыжки давались животине с трудом, а крылья вырастать не хотели. Вдоль загона челноком носился размахивающий дубиной Вася, проводивший экзекуцию в уже порядком заляпанных кальсонах, а над территорией части разносился жуткий визг и вопли: «Отбой, сука! Отбой, б-дь, сказал!..» Но свиньи, как, впрочем, и другие одомашненные животные, не понимают команды «отбой». Не понимают они, и когда их пытаются заставить спать силой. Охаживаемая дубиной Люся сообразила, что если ей не удастся покинуть злосчастный четырехугольник, умрет она не от меткого удара ножом в сердце, а будет до смерти забита солдатом, интеллект которого ничем не превосходит ее собственный. И Люся пошла в контрнаступление.

«Вампир» поджег сигарету и, мусоля пальцами фильтр, пустился в размышления:

«Вот с чем можно сравнить сигаретный фильтр? Его вполне можно сравнить с войной. Сигаретный фильтр задерживает своими волокнами вредные для человеческого организма смолы. Но часть этих смол все же попадает в легкие, оказывая на них губительное действие. Так и на войне. Плохие солдаты погибают, а хорошие остаются в живых, нанося смертельный вред противнику. Но рано или поздно хорошие солдаты тоже погибают, и им на смену приходят другие. Иногда хорошие, иногда не очень. Их фильтрует война, и они дымом стелются над полями жестоких сражений… Херня какая-то получается… Время позднее, не до философии…»

Колосов посмотрел на часы. До конца отведенных Клитову тридцати минут оставалось всего семь. Встав со стула, майор потянулся, смачно рыгнул и направился к выходу из штаба. Уже на пороге здания «вампир» замер и вжал голову в плечи.

На всю часть раздавался вытягивающий душу визг, а из окон казармы слышался хохот. В лунном свете Колосов увидел, как по спортивной площадке носится белое привидение с дубиной, пытаясь настичь прыткую для своего веса свинью. Иногда удары достигали цели, визг становился громче и пронзительнее, а хохот в казарме грохотал все сильнее.

«Вампир» бросился в тревожную ночь. Правда, кому помогать – он соображал туго. То ли избиваемой свинье, то ли «охотнику» Клитову. Появление на горизонте Колосова Люся расценила как наступление новых сил противника и, понимая, что терять ей нечего, бросилась на «вампира». Удары по хребту, методично наносимые Василием, еще больше раззадорили наступающую хрюшку, и, вспомнив, что эти твари жрут даже шифер, майор Колосов бросился в сторону казармы. Ему больше не хотелось рулить Мигом или Су, заходить в тыл «Фантомам» и «Скайларкам», совершать «смертельные заходы Колосова». Его встреча с рассвирепевшей Люсей могла стать если не смертельной, то воистину роковой. А травмы и сопровождающую их боль «вампир» не любил. Задачей Колосова было во что бы то ни стало убежать от свиньи. Он несся к дверям казармы, жалел, что отлынивает от кроссов, и проклинал позднюю инспекцию свинарника.

Ворвавшись в казарму, «вампир» обматерил стоявшего на тумбочке узбека и, собрав последние силы, заорал:

– Рота, подъе-е-е-м! Тревога!

Через минуту личный состав, давясь от смеха, слушал приказ Колосова. Мытье плаца тряпками, покраска жухлой травы в зеленый цвет перед визитом командующего округом – все это было и уже давно никого не удивляло. Но вот охота на свинью в ночных условиях была посильнее, чем то же ночное вождение или ночные стрельбы. Когда же Колосов сказал, что солдаты должны видеть перед собой не свинью, а воображаемого противника, ржать начали даже самые выдержанные. И рота со смехом пошла в атаку. «Так бы и на войне, – подумал Колосов. – Впереди – свиньи империализма, а они идут в бой с улыбками».

Скрестив руки на груди, майор стоял на пригорке, который венчал канализационный люк. С видом прославленного французского военачальника Колосов наблюдал, как сто человек взяли в кольцо вконец изможденное животное и гонят его по направлению к свинарнику. В гуще мелькала белая фигура Васи Клитова с занесенной над головой дубиной…

Операция закончилась плачевно. Имелись потери: четверо воинов были покусаны, и их тут же отправили в санчасть. Люся, чудом выдержав кросс и побои, чуть не отдала душу свиному Богу. По пути к месту дислокации она врезалась в баскетбольный щит, который получил значительный крен. Неуправляемой тушей были снесены две скамейки и большой стенд с одним из бессмертных высказываний вождя мирового пролетариата. Но в целом проведенной операцией Колосов был доволен. Клитову он дал распоряжение свинью не забивать до соответствующей проверки животного на предмет бешенства. По мнению «вампира», так могло себя вести только существо психически ненормальное. Поблагодарив личный состав роты за успешно выполненную задачу, «вампир» присел на одну из уцелевших скамеек. Утерев со лба пот, он задумался. Все же не зря ему дали майора. А если бы свинья вырвалась за пределы части и очутилась на станичных улицах? Она же бешеная… А бешеная свинья – это то же самое, что получивший свободу лев или тигр. То есть, со знанием дела организовав операцию по поимке Люсьены, Колосов спас не одну жизнь мирных жителей.

Вернувшись в штаб, он снова позвонил домой. В трубке послышался заспанный голос дочери.

– Ну, заснула мама, Иришенька? Спит, значит… Все спят… И свинья Люся спит, и мама Вера спит, и солдатики тоже спят… Да это я так, про себя, Иришенька. Это я про себя, ольхушечка ты моя листвяная. Ну, все, иду домой. Раз мама спит, иду домой.

Смелый он был, этот майор Колосов. Благо вот до кабины Мига или Су не добрался, так и закончив службу майором инженерно-строительных войск.

Разорванный алый металл, паутина лобовика, беж сидений в кровавых подтеках… Увезли под пресс… Она отбегала год, ее хозяйка – коротких девятнадцать лет. Андрей пресекал все разговоры о судьбе, называл себя убийцей и бедоносцем. Его не интересовало ни наличие алкоголя в организме после вскрытия, ни нарушение скоростного режима при малом опыте вождения. Подаренные ключи он называл бомбой, убившей дочь. Огромное дерево, которое приняло удар, Андрей спилил. Оказалось, что древо почитали как памятник. Не то под ним искал рифму какой-то пиит, не то на одном из сучьев повесился любовный страдалец дней, ушедших в Лету.

Андрея оштрафовали. Вырисовывался принцип домино. Убитая машина, погибшая Ирочка, спиленное дерево. На этом месте до сих пор стоит небольшой крест. Аварий там меньше не стало. Может, место проклятое, а может, вдавленная в пол точка акселератора и есть одно из нависших над миром проклятий…

После похорон Андрея долго не слышал. Вопрос: «Как дела, старина?» – прозвучал бы вульгарно. Спросить: «Ну как ты, Андрюш?» – всковырнуть рану, дать понять человеку, что оставшиеся годы ему можно только соболезновать. Он позвонил через месяца два. Сообщил, что умер Витя Сомов. Спросил: пойду ли на похороны? С Витей мы одно время дружили. Хотя… Скорее все же – были приятелями. Снимали загородные бани не для помывки, летали на отдых. Таких, как Витька, любят женщины, остерегаются конкуренты, боготворят дети и не жалеет жизнь.

Андрей походил на трубочиста: весь в черном, и только блестящие пуговицы с прирученным «Versace» львом. Еще кепка наподобие той, что носил де Голль. Нервно мял перчатки, ковыряя носком ботинка булыжник.

– Тём, ну Витьку-то за что? Такой парень был, а… Не парень, а кладезь душевная. И так погиб, так погиб…

– Мне сказали, что во сне умер. Говорят, алкоголь…

– В таком возрасте любая смерть – это гибель. А ты не употребляешь?

– Может, ты и прав… Это я по поводу гибели… А я не употребляю. Нет. А вот он меня иногда употребляет.

Батюшка некартинно усердствовал. Во время одного из поклонов чуть было не свалился, но поддержали скорбящие. Их самих поддерживать впору, а они вот святому лицу помогли. Но у него ведь жизнь нелегкая, вся на ритуальных контрастах. Сегодня похороны, завтра венчание, потом дитя какое покрестить надо.

Моросящий дождик пригласил к выходу с погоста. Андрей вспомнил Иришку. Скорее, не вспомнил. Ведь есть те, о ком мы помним ежедневно. Иногда память дает осечку, и пауза делает воспоминания еще больнее.

Мы попрощались, договорились созвониться через пару недель…

Андрей позвонил несколько раньше. Голос напоминал левитановский, слово «здравствуй» прозвучало безжизненно.

– Ты Ингриду Станиславовну помнишь?

– Какую? – спрашиваю.

– Она пение у нас преподавала.

– А-а-а! Конечно, конечно, помню! Худая, в голубом кримплене. Она еще надо мной подтрунивала, что длинные волосы это еще не умение играть на гитаре, так как это делают хиппари. Она так и говорила: «Хиппари». Помню, конечно. Славная она жен…

– Тёма, она умерла.

– О, господи… Царствие ей небесное. Но пожила вроде учительница. Возраст. А потом, эта худоба, печальный взгляд еще в те годы…

– При чем тут возраст и худоба? Умер человек, несущий в мир свет.

Андрей предложил сходить на похороны. Я долго молчал, разогревая батарейку мобильного. Безотказность вновь одерживала сокрушительную победу над здравым смыслом. Нет, я прекрасно относился к нашей бывшей учительнице пения, но видел ее последний раз настолько давно, что смог бы узнать только по фотографии. Теперь уже опознать… Попытки сопротивляться с моей стороны все же были. Но Андрей сказал, что полученные знания сродни материнскому молоку. Хотел спросить, а что если ребенок был искусственником, но промолчал. Да и петь, кстати, меня так и не научили.

Андрей как будто и не переодевался. Та же куртка с блестящими пуговицами, деголлевская кепка, шесть пурпурных роз. Наше поколение оказалось сознательнее. Школяров проститься с Ингридой Станиславовной пришло немного. Учительский состав присутствовал. Лица были вымученными, как на последнем уроке. Нас c Андрюшей узнали, долго говорили, что мы подросли и хорошо выглядим. А ведь учили не врать. Андрей, похожий на трубочиста, у меня физиономия, годящаяся только для рекламы средств от морщин, с пометкой «before». Скорбящая девочка лет двенадцати, похожая на юную Монику Левински, торжественно исполнила на скрипке что-то приторно-грустное. Смычок оставила на свежем куличике могилы. Я подумал, что крест из двух смычков смотрелся бы более законченно. Речи были сплошь из стихов и изречений великих. Какой-то субтильный человек в очках долго цитировал Бунина. Андрей уже в который раз тяжело вздохнул.

– Вот и нет Ингриды Станиславовны. А ведь я был тайно в нее влюблен…

– Как в мать?

– Ну почему же?.. Нам ведь нравятся женщины, возрастом нас превосходящие.

– Но это… Превосходство, оно тоже хорошо до определенной степени. Хотя понимаю. Мне вот иногда с директрисой хотелось…

Чуть поодаль стояла директор школы, Анна Григорьевна. Мы действительно сильно меняемся с годами. Особенно в плане сексуальных предпочтений. Теперь стало боязно оттого, что я мог возжелать эту женщину в эротических фантазиях. Очки на кончике носа, опускающаяся на правую ладонь указка, ажурные чулки и носок шпильки, поднимающий мою брючину… Эту сцену я не раз представлял в старших классах. Она ругает меня, бьет указкой по пальцам, а потом – моя сладкая месть на парте за все низкие оценки и замечания на полях дневника. Отогнав крамольные для церемонии прощания мысли, я взял Андрея под руку, и мы удалились с кладбища. В машину он сел с очередным вздохом. Сказал что-то о скоротечности и бессмысленности жизни…

Проходя по Лиела Кална, вспомнил Сильвию. У Сильвии была роскошная грудь, дефицитный по тем временам парфюм «Фиджи» и диван, который при каждом движении стонал громче владелицы. После штормовых совокуплений я любил садиться у окна, выходящего на старинный парк, и подолгу не отрывать взгляд от шпиля кирхи. Сильвия тихо говорила: «Спасибо». Она была воспитанной девушкой. А может, это «спасибо» говорила ее удовлетворенная плоть, и я слышал голос ее плоти.

В подъезде так же пахло сыростью и дешевым табаком. Мрачные узоры из выщерблин на ступенях, облупившаяся краска перил… С минуту постояв у двери, нажал на белую в черном обрамлении пуговку звонка. Почему кнопки звонков почти всегда черно-белые? Наверное, дань торжественности момента. Грубый трезвон с гулом разнесся по этажам. Знал, что посылаю сигнал в пустоту.

Соседняя дверь медленно приоткрылась. Свисающий со стены таз, санки времен моего детства. На пороге – женщина, лучшие годы которой остались на потускневших черно-белых фото.

– Здравствуйте. А… Сильвия уехала.

– И… И давно? Простите. Я не поздоровался.

Мне хотелось, чтобы она сказала: час назад.

– Уже восемь лет.

– Восемь лет. Надо же… Переехала в другой район?

– Скорее, в другую жизнь. Знаете… А я вас помню. Вы приходили один, а как-то под Новый год гостили у Сильвии с шумной компанией. Всю ночь играла музыка, а утром было слышно, как вы отрядили кого-то в магазин за спасительными для таких пробуждений эликсирами. Всю ночь не могла заснуть, но в стену стучать не стала. Ведь молодость, наверное, нужно не только ценить, но и уметь понять, в каком бы ты возрасте ни находился, – на этих словах моя собеседница улыбнулась. Говорила она нараспев.

– Вы сказали про другую жизнь. Сказали, что Сильвия переехала в другую жизнь.

Ожидание ответа повисло на нитях страха.

– А разве определение «другая жизнь» всегда звучит зловеще? Нет, вы подумали не о том. У Сильвии все хорошо, все сложилось. Она уехала в Германию. Первые три года наезжала, а сейчас иногда звонит. Я могу передать ей привет.

Она живет в счастливом браке с Ральфом или Йоганом, уверенно водит «Фольксваген», мило здоровается с соседями-стукачами, болеет за «Боруссию», а после совокуплений произносит: «Данке».

– Да… Если можно. Передайте ей привет. Привет от Артема… От Артема из другой жизни.

Попрощавшись, я медленно побрел по ступеням. Аллея парка казалась нескончаемой. Присев на скамейку, поднял взгляд на пронзающий дымку осени шпиль. Мне хотелось повернуться, чтобы увидеть окно Сильвии. Оно было за спиной, всего в легком повороте головы…

Неделя, проведенная в Голландии, немного взбодрила. Жителя мегаполиса эта неделя вполне могла усыпить. Но я соскучился по улыбчивым лицам и гортанному говору фламандцев, а еще мне нужно было привести себя в порядок. Находясь в хаосе, невозможно вычерчивать прямые. А здесь отдохновение и уютно душе. В аэропорту было тихо. Даже объявления звучали приглушенно.

У сувенирного киоска милая кореяночка, ростом с пони, выбирала значки. Открытки больше не в ходу. Их убили слова «пиксель» и «фотошоп». Кореяночка была до чертиков дотошной. Продавец терпеливо проводил экскурсию по каждому выбранному кругляшу. С улыбкой рассчитавшись, девушка бережно уложила пакетик в карман жакетки. Значит, позвенит на детекторе… Купил пять одинаковых брелоков, пару значков с растаманскими символами. Коллеги будут довольны.

Телефон зазвонил с последней каплей горячего шоколада. Высветился номер Андрея. Неужели опять?.. Здесь все живы, все пьют кофе, едят булочки и улыбаются.

– Тёма, привет. Ты где?

– В аэропорту. В Амстердаме.

– Тёма, в общем, даже говорить не хочу. Тёма, мир оскудевает, сиротеет мир! Леню Маркушанина убили, представляешь? Подложили 300 грамм тротила в машину, представляешь?

– Представляю, представляю… Щедрые ребята. Но я бы удивился, если бы они ему газовый баллончик для зажигалок подложили.

– Да ладно… Погиб человек, которого ты прекрасно знал. Не до шуток, не до кощунства. Послезавтра похороны, нужно сходить.

Я с трудом представил, что можно хоронить после фейерверка из трехсот грамм тротила. Там всю работу не только за гробовщиков, но и за тружеников крематория выполнили. Разве что золото расплавиться не успело и барсетку волной отбросило. Нужно сходить! Так говорят, когда в город приезжает известная театральная труппа. А сходить на труп, вернее, на то, что осталось от Лени?..

– Андрейка, а не перебор с походами в мир скорби и гранита?

– Это не перебор, Тёма. Это дань уважения к памяти человека. Ты же с ним имел дела одно время. Да и помогал он многим.

Леня, действительно, помог многим. Обанкротиться, получить инвалидность. В этих направлениях покойный Леонид был самаритянином. Из волны неопределившихся. То ли приблатненный бизнесмен, то ли прибизнесмененный браток. В одном кармане – пистолет; в другом – калькулятор. При бандитах называл дельцов не иначе как барыги и лохи. При бизнесменах отзывался о братве как об отморозках и соскребышах с простыни. Супруга до замужества была шестовичкой. Смазывала жиром никелированную трубу в какой-то котельной, перестроенной под стриптиз-бар. Ребенка, насколько я помнил, сотворить они не успели. То есть армия сирот не окрепчала.

Сказал Андрею, что пойду с ним, но в последний раз. Стало как-то обидно. На дни рождения меня давно никто не приглашал, а вот на кладбища чуть ли не абонемент можно выписывать.

Общаться в полете было не с кем. Полупустой салон, фильм с идиотом Беном Стиллером, два араба, играющих в нарды. Заказывая выпить, поинтересовался у стюардессы, часто ли в Амстердаме взрывают автомобили с водителями? Оказалась с юмором. Сказала, что ее сын в этом плане специалист и не вылазит из компьютерных стрелялок. Ее звали Анетт. Почему я не родился в Голландии, в квартале ходьбы от дома Анетт?..

Глянцевые шеренги дорогих иномарок ранним утром можно увидеть у элитных школ, ближе к полуночи – у дорогих казино, а днем – у кладбищенских ворот. Некоторым из них не суждено уйти под пресс, как это стало с микроскопической «япошкой» несчастной Иришки. Говорят, после взрыва Лёнин «BMW» уменьшился до размеров коллекционного автомобильчика.

У входа в храм ждали действа представители всех гангстерских коллективов нашего города. Подошел Юра Синдром, по-братски обнял.

– Помянем?

Юра вытащил из кармана никелированную флягу. Походный сосуд украшал барельеф полуголой девицы.

– Не-а. Рановато еще. На поминках и помянем.

На поминки ехать я не собирался. После экскурсов за кладбищенские ограды аппетит фестивалей не устраивает.

– Вот так, брат… – с этим пожизненно философским изречением Юра удалился.

Андрей подошел чуть позже. Для траурной церемонии он выглядел слишком свежо. Чисто выбрит, на щеках румянец Главное – войти в ритм. А праздничный ритм или похоронный – дело второе. Форма была та же – куртка с блестящими пуговицами. Роз на этот раз было десять, колер чуточку потемнее. Со всех сторон доносились обрывки заупокойных фраз: «настоящий пацан ушел…»; «это чичи-выродки, наверное…»; «ногу в ста метрах нашли…»; «старушку с первого этажа волной в сервант впечатало…» Бедная бабка… Небось войну пережила, а на нее вот снова взрывные волны накатывают.

Церквушка, в которой отпевали Леню, вместить всех желающих не могла, и я специально пристроился в хвост очереди, чтобы остаться на улице. Андрей пытался завести меня внутрь. Я сослался на головокружение и закурил. В храмах нет кондиционеров. Внутри душно, запах парафина перемешивается с флюидами перегара и елея. Из-за дверей раздались всхлипы и чересчур зычный голос батюшки. Отпевания братвы перед отправкой в межгалактические пространства проводят по особому тарифу. За вложенные деньги приходится делать вид, что выкладываешь душу.

Речи над могилой что-то напомнили. Выключите картинку, оставьте звук и окунетесь в годы, когда по телеку крутили сплошную героику.

– Леонид был настоящим человеком. Это ощущалось во всем. Добрый и немного жесткий взгляд, уверенная походка. Леня мог созидать, строить. Он построил дом, создал семью, начал растить сына. И так много он не успел.

Говорил бизнесмен Мальгин, начинавший карьеру в комсомолии. Они такими речугами провожали передовиков, простившихся с жизнью в результате несчастного случая на рабочем месте. А про сына я не знал. Значит, полку сирот прибыло, а ребенку до совершеннолетия будут рассказывать историю о несчастном отце, который пошел в лес по грибы и случайно задел противотанковую мину времен Великой Отечественной.

– Погиб человек… Наш человек. Он не мог лгать, не мог бросить в беде ближнего, не мог предать. Но предали его. И мы должны отомстить и предателю, и тем, чьими руками было сделано это. Спи спокойно, Леня. Мы помним тебя, Леня, и мы отомстим.

Это уже из военной тематики. Бойцы жаждут мести, дабы не потерять лицо и квалификацию. Хотя вполне возможно, что говорил и сам заказчик. Надмогильная патетика не лучшее алиби, но бдительность усыпляет. Звук без картинки… Иллюзия окопного кинематографа.

Все испортил какой-то выскочка из недавно откинувшихся:

– Леня, ты был не просто пацаном! Ты был своим пацаном, нашим пацаном. Ты знал понятия и ты жил по ним. И пусть понятия будут с тобой всегда. И здесь, Ленчик, и там… – пьяная голова выступавшего кивнула на облака.

Под славящие покойного тосты был заказан дорогой ресторан. Андрей порывался съездить. Я предложил опрокинуть рюмку-другую в кафе. Заведение с клиническим названием «Promille» пустовало. Андрей попросил, чтобы водку принесли в графине. Поинтересовался: не суррогатная ли? Официант, сообразивший, на чьих похоронах мы были, резонно заметил, что таких, как мы, обманывать грех. Оно и верно. Нас уже и так жизнь обманула.

Мы помянули Леньку.

– Андрюш, без обид. Тебе зачем этот похоронный марафон нужен?

– Тёмка, сам понять не могу… Сам чувствую, что меня клинит.

– Слушай, а может, съездил бы с Наташей отдохнуть? В Италию, например. Просто отдых. По музеям пройтись, на экскурсии поездить. Отвлечет, Андрюш.

– Я уже думал, а потом представил, как меня в этой Италии совесть будет выедать. Мы идем по Милану, а Иришки рядом нет. Вместо трех билетов в музей мы покупаем два. Гид, что-то объясняет, а я его не слышу. Проходя мимо витрины, вижу платье, в котором Иришка смотрелась бы принцессой. На фоне красивых пейзажей – либо одна Наташка, либо мы вдвоем. Мимо проезжает точно такая же машина, как была у нее, и мне хочется рвануть на могилу дочери. Вокруг люди, которые приехали отдохнуть. Тёма, приехали отдохнуть, а не забыться. После забытья, сам знаешь, что… и память острее, и воспоминания больнее ранят. Я все прокрутил, Тёма! Может, время… Оно лекарь, но сколько эта терапия будет длиться?

– Если ходить по похоронам, то бесконечно. Андрюха, я свои семьи не смог спланировать, а чужие так и подавно не стараюсь. Но вы ведь с Наташей молоды еще. Ты понимаешь, о чем я?

– Понимаю. Мы были у врача. Иришка была нашим единственным ребенком.

Я извинился. Для Наташи еще один удар. Интересно, что чувствует женщина, когда врач ставит такой диагноз? Такая женщина, как Наташа. Не стервозная лярва из поколения меркантильных самок, а именно женщина. Что она в этот момент чувствует? Страшный экзамен нельзя пересдать или отложить. Женщина, осознающая, что не может дать жизнь другому человеку. У Наташи еще сложнее. Она дала жизнь, а эту жизнь забрали. И у Ириши, и у нее.

– У меня знакомый. Его жене семь лет говорили, что они на кроватки и шелковые балдахинчики в магазинах могут не заглядываться. Английские эскулапы помогли.

– Не тот случай, Тёма. Наташка, она… Она как скорлупа. Пустая она, Тёма.

– Андрюша, на сегодня жонглирование рюмками оставляем. Тебя юзом несет.

– Да никуда меня не несет. Я же вижу… Она гибель Иришки пережила. Просто взяла и пережила. А я пережить не могу… Наташка, она ведь эмоциональная, темпераментная. А тут… Тихие слезы в платочек. Помнишь, как она убивалась, когда Риана умерла? Ты еще не все видел. В истерике билась, ночью неотложку пришлось вызывать. А похоронили Рианку на даче. Так Наташа каждый день подолгу у ее могилы сидела, что-то говорила тихо. Над собакой исстрадалась вся, душа Наташкина изнанкой выворачивалась! А уход Иришки пережила. Как будто переступила через горе. А ведь большего горя в жизни у нее, наверное, не было.

Машину оставили на стоянке. Таксист сально уговаривал на посещение какого-то элитного борделя. Раньше они возили в багажниках водку, сейчас приборные панели таксометров напоминают визитницу без обложки. Массажный салон «Elegija», эскорт услуги от «Miss L». Переход с торговли «жидким хлебом» на «мясную» розницу.

Завернули в «Колонну». Грустный латыш на синтезаторе пытался реинкарнировать Джо Дассена. Выщипанные брови делали неуклюжую волну. Мимика сериальных героев отражалась в огромном зеркале. За барной стойкой лениво потягивали коктейль шлюхи из юниорок. Водка уже не обжигала. Андрей пустился в лабиринты ностальгии. Вспомнил название заведения в советские времена. Хвалил вышибалу Рихарда, который завсегда помогал избежать очереди. Сказал, что шлюхи были добрее. Я, в принципе, злых и не видел. А может, просто не попадались.

Из «Колонны» мы переместились в «Monte Cristo». На часах около двух ночи. Танцпол отражал медленно движущиеся силуэты. Консумация. Слово, напоминающее медицинский термин. Самой младшей лет 17. Те, кому за тридцатник, к этому времени либо устают, либо их разбирают. Консумация… Менструация души. Иногда они говорят правду, зачастую врут. Главное – зацепить. Зацепив душу, шансы зацепить бумажник намного выше. Андрей снял пиджак, нетвердо вышел на середину зала. Несколько часов назад в его зрачках отражались пляшущие огоньки заупокойных свечей. Сейчас пляшет он. В зрачках отражаются блики цветомузыки.

– У вас грустный взгляд. Извините, не представилась… Анжелика.

Вряд ли ее звали Анжелика. Имя – как первый шаг к успешной работе. В миру она, скорее, Ольга или Светлана. В их работе представляться нужно первой. Называя имя, проявляешь инициативу.

– В этом городе у большинства людей взгляды либо грустны, либо сосредоточенны. Это осень. Осень на улицах, осень в душах… Артем. Меня зовут Артем.

– Мне кажется, с вами должно быть интересно.

– Где?

На мгновение она растерялась. Подвела реакция.

– В разговоре.

– А мне кажется, что интересно бывает только в спорах.

– Согласна. В споре можно победить, а можно проиграть. Но и в разговоре можно обрести что-то новое. Допустим, знания. Я бы даже сказала, опыт. Вот вы, судя по возрасту, человек опытный…

– Что, так плохо выгляжу? – спрашиваю.

– Ну что вы? Я бы дала вам лет сорок, может, даже тридцать восемь.

Мне захотелось ее немного разочаровать. Я ушел в минус шесть.

– А мне всего тридцать четыре.

– Ой, простите… Значит, день не выдался, и вы просто устали.

– И вправду устал… Днем – похороны, ночью – танцы. Вот мой друг, который недавно скорбел у гроба покойного, лихо подпитывается энергией в компании ваших коллег. А подпитайте меня энергией, Анжелика!

Па Андрея напоминали ритуальные пляски. Он вскидывал руки над головой, резко падал на колени, водил ладонями по разноцветным квадратам настила.

– Энергией?.. А давайте сначала вы! Я бы с удовольствием попробовала коктейль «Лагуна блаженства».

Бармен все понял по моему взгляду. Виновато улыбнувшись, он произнес:

– Пятьдесят восемь лат.

Мне показалось, что девушка смутилась. Может, даже покраснела. В ночных клубах трудно разглядеть налет пунца – дым, цветомузыка.

– Анжелика, а сколько раз за вечер, простите, за ночь вы можете нырнуть трубочкой в эту самую «Лагуну блаженства»?

– Ну… Раза три.

– Вы так быстро сопьетесь, Анжелика. Сухая кожа, запах изо рта, ранний гастрит… Но дело даже не в этом. Если я три раза окуну вас в блаженство лагуны, финальный протокол посиделок зашкалит за триста долларов. По логике вещей, после таких коктейлей я должен распахнуть перед вами дверцу как минимум «Лексуса». Вы долго будете отнекиваться и, вполне возможно, что так и не сядете в машину, заявив, что консумация это не проституция. Но у меня больше нет «Лексуса», хотя деньги на коктейли имеются.

– Ладно… Один коктейль и хороший секс без «Лексуса»…

На следующий день Андрей звонил с извинениями. Сказал, что во всем виновата водка. Бедная, несчастная, чаще Господа поминаемая всуе водка! Трезвенники от рождения, бросившие после кодировок и вшиваний, несчастные жены и дети алкоголиков – все они винят водку. Во всех бедах и неудачах. И устрой они показательный процесс над сорокоградусной прозрачностью, водка получила бы не два и даже не десять пожизненных сроков. Но потом бы спохватились от скуки и очередного скачка наркомании.

Не знаю, продолжал ли свой похоронный марафон Андрей после ухода в мир иной Леонида. Во время редких встреч не заводил разговоров об обитателях печальной сени. Подумалось, что отпустило. Вечно скорбеть простительно только старушкам-плакальщицам, а этот жанр похоронного фольклора уже не в моде…

Июньским вечером мы с друзьями сидели в одном из юрмальских шантанов. Перед глазами мелькали загорелые ляжки пляжниц, обтянутые джинсовыми шортиками. Из-под прозрачных топиков хищно целились упругие груди, острия язычков слизывали крем-брюле. Мимо по третьему разу продефилировала девушка с утомленным лемуром на перекачанном плечике. Еще немного, и прохладная балтийская ночь заискрится в хороводе одноразовых приключений.

Телефон озорной игрушкой завибрировал по столешнице, задел бокал, и через мгновение мелкие осколки неправильной мозаикой усыпали серый асфальт. Кто-то пошутил, что на счастье. Андрей был пьян. Говорил о любовнице, которая годится ему в дочки и не годится для жизни. Нелестно отзывался о Наташе. Я выборочно слушал, изредка поддакивая.

– …А теперь собственно то, из-за чего я и позвонил, старина. Тёма, я снова хочу пригласить тебя на похороны. До этого я предлагал тебе на них сходить, а сейчас приглашаю. И ты не откажешь мне, Тёмка! Потому что… Потому что это будут мои похороны. Обнимаю, и не грусти.

Не отводя телефона от уха, я поймал себя на мысли, что жду коротких гудков. Я забыл, что в мобильных телефонах нет коротких гудков. Я забыл номер Андрея, хотя прекрасно знал его наизусть. Клавиши пищали с каким-то отвратительным надрывом: «Абонент выключен или находится…»

На выезде из Юрмалы с дьявольским ревом обогнали три рокера. Стрелка спидометра била в такт барабанщику «Rising Force». «Абонент выключен или находится вне…» У ворот дома стояли машины Игоря и Полины, близких друзей семьи. Над тихой улочкой лилось поскуливание Стиви…

Рев мощных мотоциклов… Для кладбища – звук не столь привычный, как марш Шопена. Мрачные ряды чопперов разбавляли яркие цвета байков. Чуть поодаль парковались авто. Желающих пособолезновать было в достатке. Несколько парней, в косухах с эмблемами клуба, прикладывались к бутылке виски. Подошел к Наташе.

– Видишь как, Тёма. Сначала машина, потом мотоцикл… Осталось мне на велосипеде разбиться…

– Ну, перестань, перестань… Ты еще молодая, еще можно…

– Тёма, а ты сам как думаешь? – перебила она. – Он сам или все же случайность?

– Наташ, ты же знаешь результаты экспертизы. В таком состоянии за руль машины садиться грех, а тут два колеса. Боковой ветер, равновесие удержать трудно.

– Тёма, но он был очень опытным. Он уже в 14 лет ездил хорошо. Это его отец даже говаривал.

– Не знаю, Наташка, не знаю. Все равно не вернешь. Специально, не специально…

Рассказывали, что поминки, кроме хороших слов и такой же закуски, запомнились мордобоем. Чьей-то головой помяли бензобак нового «Харлея». Кто-то полицию вызвал. Стражи учли печальную составляющую мероприятия и наказывать никого не стали. Наташа перебрала и рано уехала домой, все обещали ей помогать и помнить.

Через два дня принесли заказное письмо. Уже много лет я не получал настоящих писем. Писем от людей… В конверте с маркой и почерком, а не печатным текстом. Мне регулярно отписывают страховые компании, служба госдоходов, медицинские центры, обеспокоенные длиной моего члена, и даже Латвийское отделение фонда Юнеско, или аферисты, работающие под его вывеской. На столе лежало письмо от Андрея. Кажется, такие послания называют «письмами из могилы». Хорошо, Андрея похоронили без мобильного телефона…

Хотелось бросить пухлую депешу в камин. Пламя огня жестоко, но в нем есть благородная красота. Но уважение к памяти друга я сжечь не посмел. Внутри был конверт поменьше, стодолларовая купюра и тетрадный листок в линейку. Всего несколько предложений:

«Тёмка, прости, что уже после ухода доставляю тебе беспокойство. В день годовщины передай конверт Наташе. Ну, а стошкой помяни меня в каком-нибудь барчике, когда тебе заблагорассудится. У тебя все будет хорошо».

Это «хорошо» с того света показалось мне одновременно и забавным, и пугающим. Напиться я вполне мог на свои, но, следуя воле друга, решил заглянуть в «Promille». Официант оказался с хорошей памятью. Наверное, мы были первыми и последними, кто заказывал водку именно в графине.

Наполнив рюмку, вспомнил Норвегию. Недалеко от границы с Швецией в этой суровой и красивой стране есть высоченный утес, с которого открывается вид на море. Из водяной толщи в небо вздымаются рострумы затонувших кораблей. На краю утеса стоит полузаброшенный трактир. Деревянные сваи, ветхая крыша, грубые скамейки и столы из бревен. За столами восседали потомки викингов и, наполняя стаканы, молча кивали в сторону темнеющих вод. Я долго смотрел на эту картину. Живое полотно скорби. Они поминали своих товарищей, нашедших погибель в коварных фьордах. Хлопки волн, печальные взгляды и тревожное завывание ветра…

Официант долго не хотел брать стодолларовую купюру. Убедили придуманный мною заманчивый курс, обещание заходить чаще и бутылка водки, купленная в дорогу. В парке было пустынно. Я обернулся и посмотрел на окна Сильвии. На черном фоне замерли кружева пустоты…

Через время Наташа обрела друга. Доброжелательницам было о чем посудачить. Еще и года не прошло, а она уже… После гламурных вечеринок с рабоче-крестьянским привкусом они тащат в постель молодых кобелей и почтенных дельцов, в карманах которых лафетки «Виагры» потеснили упаковки с гондонами. Их будет не в чем упрекнуть после смерти мужа. Над гробами супругов не витает нимб святости или печать греховности. Из деревянных ящиков, как из кадки с цветами, торчат невидимые рога. Истину, что «вдову нужно утешать в постели, пока не остыл труп мужа», они усвоили.

До годовщины оставалось два месяца, когда я узнал, что Наташа в положении. Память воскресила разговор с Андреем. Уверения, что жена бесплодна, резкое определение: «пустая, как скорлупа». Начали выстраиваться кирпичики догадок. Все нормальные врачи отсюда давно уехали. Тем, что остались, нельзя доверить жизнь захворавшей шиншиллы. Ошибка врача? Или Андрей солгал? Потеряв Иришку, узнал, что больше не может стать отцом, и заложил руль под колеса фуры? Даже если в письме объяснения в любви, они все равно из могилы. Отдавать это послание женщине, которая готовится родить и родиться заново?..

Были мгновения, когда мне вновь хотелось избавиться от конверта. Несколько раз приходили фантасмагорические кошмары, в которых неизменно являлся Андрей. Я даже пошел в храм. Купил свечи, подошел к иконе Николая Чудотворца, начал о чем-то мысленно просить и поймал себя на фальши. Я молился в неверии. Мы посмотрели друг другу в глаза и больше взглядами с Николаем не встречались… Практически каждый день в лабиринте мыслей находилось место этому письму из могилы. В итоге мои параноидальные настроения дали возможность немного заработать одному их банков. Конверт был помещен в малюсенькую ячейку депозитария.

Наташа родила мальчонку. Счастье не бывает запоздалым. Ее глаза улыбались, а стало быть, улыбалась и ее душа.

Когда Владиславу исполнилось полгодика, я решил выполнить последнюю волю друга. Наталья пригласила домой, но мне не хотелось вручать это послание в ее доме. Договорились встретиться в Межапарке. Она пошутила о тайне Полишинеля. Рябило зеркало Киш-озера, гортанно перекликались чайки, порывы ветра терзали флаг спасалки. Я молча протянул конверт. На устах Наташи появилась улыбка. Та улыбка, после которой на щеках выступают слезы, та улыбка, которая застывает в укоре. Она заплакала. Горько, тихо, без всхлипов и причитаний. Стало неловко, и я невпопад ляпнул:

– Написал, что любит?

– Ой, Тёма, Тёма… Любит, не любит… Послушай, у тебя была красивая девушка. Запамятовала, как звали. Брови вразлет, высокая брюнетка.

– Лаура?

– Нет, не Лаура. Ну да ладно. Тем более, не в имени дело…

– Оля?

– Точно, Ольга! Я помню, как, узнав, что ты у нее не один, ты убивался, Тёмка! Ты стал неуправляем! И ты повторял одну и ту же фразу: «Лучше бы я этого не знал, лучше бы я этого не знал…» Скажи, Артём… А сейчас ты бы сказал то же самое?

– Да эмоции все, Наташ, эмоции мои… Нет, конечно.

– То есть все, как в старой истине, то есть горькая правда? Лучше горькая правда, Артём? Скажи, лучше?

– Не знаю, но… В общем, да.

– Читай!

Быстро пробежал глазами первые строки. Медленно поднявшись, побрел в сторону озера. Наташа со смехом кричала, чтобы я сделал кораблик и отогнал его прочь. Она восклицала, что мы обязательно напьемся, чтобы забыть об этом хоть сегодня, что она догадывалась. Огонек зажигалки нежно коснулся края листка. Белый пепел растворился в отражении тяжелого неба.

Арин подошел к Милькову и сказал, что на пересечении Казармас и Миера трамвай столкнулся с фурой. Живописал, как погибала юная латышская вагоновожатая, два мальчика-близнеца с бабушкой и контролер. Милькову стало дурно. До прихода в журналистику он тренировал кисти рук троллейбусным рулем, диаметром c баскетбольную корзину. С обожанием относился ко всему, что передвигается по рельсам и проводам. В один из поворотов Мильков троллейбус не вписал. Огромными бенгальскими огнями заискрились штанги. Кто-то не удержался за поручень. Мильков на манер дуэлянта натянул промасленные и заплеванные краги. Под звуки автомобильных клаксонов походкой тореро направился чинить неисправность… Дальнейшее память в травмированных полушариях Милькова не сохранила. Пассажиры перекочевали в свидетели, троллейбус – в ремзону. Беспощадный колючий удар электричества убил в Милькове ударника трамвайно-троллейбусного парка. Человека убить не посмел. И через время в реанимации ожил немного странноватый журналист, заполняющий рубрику «город». Статьи были об изношенных рельсах, новых компостерах и гибнущей городской канализации.

– Арин! Коллега Арин! Скажите, а как, как попала фура на перекресток Казармас и Миера?.. Какая нелепость! Черная метка судьбы… Именно черная метка судьбы! Там же элементарно нет места для маневра!.. Что с остальными? Где остальные несчастные пассажиры? – запивая таблетку, вопрошал Мильков.

– В манде остальные несчастные пассажиры! В манде, коллега Мильков!.. А фура попала туда по воздуху. Вместе с танками и тяжелой артиллерией. Херня война, у фуры были маневры… Вадик, первое апреля, мудила! Накатишь с нами за День дурака?..

Милькову стало еще хуже. Он перекатил игрушечную модель троллейбуса подальше от клавиатуры, потер желтые виски и сел дописывать материал «Рига – город пробок»…

Дима Мовчан поведал Лене Тихоновой, что в Интернете появились ее интимные фото, которые скинул на один из порно-сайтов бывший ухажер Толик. Лена стала пунцовой. Настойчиво требовала адрес портала. Значит, все же было… Дима сказал, что адрес портала – три дабл, первое апреля, точка лв. Потом кричал, что Тихонова похотливая сучка, отмывая от кофейной гущи папки с фотографиями и набросками…

Эдику Гасину прислали электронную похоронку. Короткая, в хорошем тревожном ритме: «Эдик крепись. В Ашдоде умерла бабушка. Похороны завтра. Ждем». Пока Эдик пытался дозвониться до Ашдода, пришло некрологическое опровержение: «Эдик не крепись. Бабушка передумала. Ест мацу и смотрит «Санта-Барбару». С первым апреля!» Не угадали. Гасин поначалу возрадовался. Узнав о розыгрыше, сник. Бабушка жила лучше Эдика, но не делилась…

На доске объявлений выцветали приглашения на мероприятия, которые игнорируют даже наивные обыватели и активные дураки. Конкурс детского рисунка «Латвия – земля трудолюбивых людей», семинар «Русская журналистика в Германии» с ведущими Глинкманом и Меером, выставка молодых скульпторов из Норвегии. Скандинавская тоска, обломки скалистых фьордов с латунными табличками на подставках.

Я споро набрал текст:

Первыми к доске подошла чета Ривкиных. На субтильном и чересчур маленьком Авике висел костюм из отдела верхней одежды для подростков. Редкие усики к «двойке» не шли. Красный галстук с масляным пятном и эмблемой «Манчестер Юнайтед» напоминал пионерский. Вера была в белых носочках и босоножках цвета пожухлой листвы. Авик писал о политике, Вера, как правило, ни о чем. Зарисовки о глади прудов и гнездовьях чаек. Еще сочиняла крики редакционной души из рубрик «память» и «от нас ушел(а)». Газета часто оживала вопросом: переходят ли они с друг другом на «ты», занимаясь сексом?

Первый фальцетом закартавил Авик. Вместо буквы «р» он выговаривал «у». Вера водила картавящую половинку к известному логопеду. Эскулап сломался на третьем сеансе.

– Милая, как вам сегодняшняя каутошка? Мне кажется, они ее жауят на пуосуоченном масле.

– У меня уже страшная изжога, милый. Скорей бы домой. Там бы я нормально накормила своего котика. А вас не тошнит? Если тошнит, лучше освободите желудок.

Летом Игорь Стеблин жил на одной даче с Ривкиными. Для хозяина дачи, алкаша во втором поколении, летняя Юрмала превращалась в Эдем. В месяц он получал с четырех квартирующих семей около двух тысяч баксов. На всех одна кухня, один туалет и одно желание – подольше находиться на берегу моря. Игорь рассказывал, что Вера готовит исключительно замороженные польские корнеплоды. Вываливает на сковороду, щедро добавляет кетчуп. Сразу после трапезы Авик покорно отправляется в сортир. На двери заведения – гостиничная картонка. Когда туалет занят, картонка повернута в коридор красной стороной с надписью: «DO NOT DISTURB». За любовь подолгу сливаться жопой с пластмассовым кругом курортники дали Авику кличку Дистурбант.

– Котик, мне кажется, что очень интересное предложение. Круиз, действительно, увлекательнейший. Две сказочных недели. Мы лежим на палубе в полосатых шезлонгах, вдали парят чайки, гарсоны разносят коктейли…

– Но не кажется ли вам завышенной цена? Не слишком ли доуого? Стоимость хоуошей кухонной вытяжки. Если считать на двоих.

– Ну, что вы? Где же это дорого? Кормят восемь раз в день! Где вас будут кормить восемь раз в день за сто тридцать девять долларов на протяжении двух недель?.. Аня была в Турции. Кормили всего три раза, и она мучалась жидким стулом. А это шведы, совсем другой уровень кулинарии. И ваш любимый виски совершенно бесплатно. Варьете, дискотека! Даже не стоит думать. Вытяжку подарят Симовичи с Типловыми на мой день рождения. Я уже им заказала.

Авик пошел снимать деньги с карточки. Так же покорно, как отправлялся в нужник. Я сделал вид, что изучаю предложение. Подошел Стасик Клевецкий. Перечитал объявление раза три. Один раз вслух.

– Охереть! Красиво на рынок заявляются! Помню, так же литовцы заходили с йогуртами. Я их месяц на халяву жрал.

– Они же скисают быстро, – говорю.

– А я у них партиями забирал. И всего-то за две байки о том, какие у них йогурты вкусные и питательные. Ну ты-то едешь? Тропикана Уайлд! Четырнадцать уайлдовых дней. Бухло, чемоданы халявной пайки, упругие сиськи и задницы танцовщиц и наших коллег из конкурирующих газет.

– А экскурсии?

– Да брось, Майкл! Мне на Крите попался такой нудный гид. Натурально: не критянин, а кретин! Я запил после второго похода. В общем, я еду! Вернее, иду! Едут паровозы, плывет дерьмо, а я иду в круиз. Иду и тебе советую.

Клевецкий исчез за дверьми редактората. Появился быстро. Я был уверен, что пошлют, а он улыбался. Стас снял объявление, снова двинул к главному. Вышел, довольно потирая руки, объявление прикрепил на прежнее место.

К доске потянулись желающие отдохнуть. Ира сказала, что похоже на первоапрельский развод – влияние работы в отделе социума. Она даже своему пекинесу не верит, что он ей друг. Гасин кричал, что не зря всю жизнь болел за «Тре Крунур». Кто-то заметил, что девять портов за четырнадцать дней – чересчур много. Я пошел дописывать материал…

Оставалось добить пару абзацев и найти в A.F.I. фотографию Рубенса Барикелло. Вместо Рубенса появился главный. По-доброму спросил:

– Майкл, твоя работа с туром мечты пилигрима?

Я утвердительно кивнул.

– Зайди в кабинет.

– Полосу сдавать надо.

– Сдашь. Одну уже сдал. Я это про шведского туроператора. И вторую сдашь.

Из-за жалюзи виднелась этикетка «Столичной». Динамики засахаривались патокой Сюткина. Главный налил. Рюмка была маленькой и подлой. Из таких быстрее набираешь кондицию.

– Ну, давай, Майкл! За тур!

Закусывать пришлось карамелью.

– Нет, ну это просто, б-дь, просто не знаю, как и назвать это! Заходит Клевецкий. Так, мол, и так, викинги зовут в круиз, и я пришел сдать деньги. Какой круиз – спрашиваю, какие, б-дь, викинги, какие деньги? Приносит объявление. Я ему вопрос: у тебя как вообще с географией, Стасик? Отвечает, что чуть ли не в олимпиаде участвовал, до сих пор глубину Марианской впадины помнит. Ну, б-дь, говорю, тогда сдавай деньги… За ним – этот, карликовый гений. Я байку Авика битый час правил, убить был готов. И он наличность протягивает. Мол, хотели с женой купить вытяжку и холодильник, но решили пополнить кругозор, мир посмотреть. Я его тоже про географию спрашиваю. А он говорит, мол, все в норме, мол, сориентируемся… За Ривкиным Илонка Споле прибежала. И давай трещать. Сто сорок баксов – не деньги, я за эти сто сорок баксов, может, жениха найду, для которого и сто сорок тысяч карманные расходы. Ну… а если не найду буратину, то здоровье точно подправлю… Ты не микрофонь, Майкл, я вторую налил.

Вторая карамелька намертво прилипла к нёбу. Опрокинув, главный продолжил, указывая на стопку купюр:

– Знаешь, сколько здесь? Здесь семьсот тридцать лат. Лат сдачи я Авику должен. Хотя нет… Авику я должен больше… То есть деньги сдали девять человек! Де-вять!

Говорил Викторыч долго. О том, что в журналистике много мужчин-фельдшеров, слабоудовлетворенных женщин с желанием отомстить Вселенной и тех, кто просто хочет каждый день видеть в газете свою фамилию… На шестой рюмке мне расхотелось искать в A.F.I. фото Рубенса Барикелло. В архиве есть портрет Фелиппе Массы. Пусть знатоки Формулы повозмущаются.

Дверь кабинета распахнулась. На пороге стоял улыбающийся директор нашего издательского дома Костров. Человек малообразованный, но хваткий. Жестами Спаредини мы синхронно накрыли рюмки ладонями. Костров протянул свое коронное «ну», поздоровался.

– Викторыч, ну молодцы наши рекламщики! Что говорится, бдят! Я про круиз. И ребятам такой подарок сказочный. Это ведь смешные деньги. Как сейчас модно говорить, корпоративно отдохнем. Я подумал и решил, что тоже со своей махну!

Я так и вышел из кабинета. С большими глазами и маленькой рюмкой в руке. Объявление с доски снял. Через время прикрепил уже новое:

Соседнюю палату занимала парочка, несколько украшающая больничный быт. Когда меня привезли из реанимации, слышал только их диалоги. Говорили они громко, а хохот казался пьяным. Судя по голосам, один был уже лет достаточно преклонных, второй – намного моложе. Не ошибся. На следующий день разрешили ходить, и первыми, кого я встретил в коридоре, были мои чрезмерно активные для больничных покоев соседи.

Чем-то они напоминали булгаковских героев. Старцу было лет 75, не меньше. Лицо, изрезанное каньонами морщин, нос, похожий на безжизненный пенис, остренький подбородок с проплешинами растительности. Голова напоминала осеннюю клумбу после урагана. Сухие волосы были как-то неестественно взлохмачены. Ноги старика походили на стебли гвоздики. Тоненькие, обтянутые зелеными спортивными штанами, напоминающими кальсоны. Вместо привычных для больницы тапочек – полуботинки, которые любят туристы-экстремалы. Из-под спортивных кальсон была выпростана клетчатая фланелевая рубаха.

Второй персонаж был не менее импозантен. Его лицо мне сразу показалось знакомым, и, немного разогнав память, я вспомнил, что это Гриша Смольский. Успешный в прошлом аферист и выжига. Несмотря на провалы в бизнесе, Гриша старался держать марку. По отделению ходил в длинном кашемировом пальто темно-синего цвета, покрой которого был датирован концом прошлого века. Из-под этого символа псевдоблагополучия были видны красные спортивные брюки с черными лампасами, а дополняли гарнитур белые сандалии, обутые на босу ногу. Оправа очков казалась именной. Но имя GUCCI было лишь выгравировано на дужке. Настоящего мастера звали «китайский штамповочный станок». Гриша, увидев меня, не признал. Вернее, сделал вид. Мол, это не я, не Гриша Смольский, у Гриши Смольского все хорошо, а я просто на него очень смахиваю. По его лицу было видно, что в мозгу он филигранит очередную «афу», на которую в наше время не клюнет даже беспредельно доверчивый человек.

Резонно подумав, что не у одного меня в этом храме болезней должно быть плохое настроение, решил поздороваться:

– Здравствуй, Григорий. Как сам?

– О! А я тебя и не узнал! Ты знаешь… Ничего, ничего. Не как раньше, конечно, но терпимо, – соврал Григорий.

– «Терпимо», Григорий, понятие с оттенком мученическим. Мне говорили: ты видеостудию с мартышками перед камерами открыл?

– Врут. Я такой херней никогда не занимался, – (мне показалось, что я угадал). – А ты-то сам как? Чем дышишь, Майкл? – мое имя он произнес нараспев.

– А я на стройке.

– Да ладно… В недвижку ударился?

– Нет, Гриша. Не мое это все. Недвижка, биржи, страховка… Пошел на стройку бетонщиком.

Ученые подсчитали, что человек в среднем врет двенадцать раз в день. Если бы в тесте участвовал я, их представление о количестве лжи значительно изменилось. Но, не успев испортить Грише настроение, я его тут же поднял. Чужие неудачи Гришу веселили больше, чем собственные.

– Слушай, но тяжело ведь, наверное, охеренно? Вот тебя угораздило! А платят сколько? – этот вопрос до сих пор у нас считается незазорным.

– У нас не платят Гриша, мы зарабатываем. Зарплату выдают каждый день. Тридцать лат на руки, – я нагло копировал героя фильма времен хрущевской оттепели.

– Ну, на эти «бабки» сейчас не разбежишься. У тебя же семья, наверное… Слушай, Майкл, а мне вообще говорили, что ты к родне в Штаты слинял.

– По поводу семьи ты прав. Четверо детей, один еще питается грудным молоком. Жена работает санитаркой в этой больнице и подрабатывает уборщицей в Обществе слепых. Живем очень скромно. Я бы сказал, очень даже скромно. Но, слава Господу нашему Иисусу, помогают братья по вере. Хвала им и благоденствие в миру и на небесах.

На этих словах Гриша начал переминаться с ноги на ногу, и по расширенным зрачкам было видно его правдивое удивление и даже сочувствие.

– Ты что, в секту ударился? – чуть ли не шепотом спросил он.

– Не в секту, Гриша, а в братство. В великое братство отца Виссариона, пророка истинного и человека святого. Вот меня выпишут, и я тебя к нам на службу приглашу. Очистишься от скверны, станешь пути праведные видеть, а не лживые.

– Нет, Мишаня… Спасибо, конечно, огромное, но я как ходил в синагогу, так и буду ходить. Братство помогает… Я слышал, что братство это ваше только и делает, что на Виссариона горбатится, а само впроголодь живет. Да, Мишаня, вот тебе и Америка.

– А по поводу Америки, кстати, правда. Поехал к тетке в Лос, трахнул на вечеринке у Мадонны Пэрис Хилтон, она отписала на меня парочку отелей. Я их благополучно пропил в компании с Дональдом Трампом и Куртом Воннегутом, а потом, накурившись травы, перепутал полицейского с Микки-Маусом. Меня выслали за неуважение к стране и больше там не ждут.

– Ясно… Кроме меня ты здесь зрителя не нашел. Я сразу заподозрил, что гонишь. «Живем очень даже скромно», а в руках пачка «Parliament». Да и костюмчик спортивный недешево стоит, – Гриша погрустнел.

– Да ладно, Гриня. Ну, пошутил.

– Шутник, б-дь. Водку будешь?

– Водка в отделении урологии – это как фейерверк на заводе по заправке газовых баллонов. Не буду. Мне кашку есть надо и пить «Актимель». А еще йогурт «Растишка» нямкать. Смотришь, и вправду подрасту, поумнею.

Разговаривая с Григорием, я уловил зажеванный чем-то запашок спиртного. В этот момент подошел дедок. Звали его Валдис. Взяв Гришу под локоть, он предложил сходить покурить. Учитывая непомерную разговорчивость старичка, я от идеи прогуляться вместе с ними отказался.

Говорил Валдис очень громко. У него был мобильный телефон. Я не обратил внимания на модель, но, скорее всего, этот аппарат разрабатывали специально для глухих. Когда мне было запрещено вставать, я оценил это чудо техники. Даже за стеной был слышен голос звонящей ему жены. Все разговоры были в одном стиле.

– Ну, как ты там, Валдис? – вопрошала благоверная.

– Да хрен его знает, родная. Сам не пойму. То хорошо, то опять тянет.

Хорошо было Валдису, когда его мозг находился подшофе, а тянуло у него не печень и не селезенку, тянуло его в магазин в моменты похмелья.

– Ты скажи, что тебе покушать привезти завтра?

– Ничего не вези. У меня еще с прошлого раза осталось. Привези лучше бутылочку бальзамчика. Мне тут один человек сказал, что в моем случае это очень полезно.

– Я тебе дам, блин, бальзамчика. Я тебе, сука, такого бальзамчика дам! Завтра жди, приеду.

– Светочка, подожди, милая! Не бросай трубку. Как там котик наш?

– Котик жив и, в отличие от тебя, жрет корм, а не водку.

Все разговоры были примерно в одном стиле. Про бальзамчик, котика, имени которого я так и не узнал, и надорванное здоровье Валдиса. Иногда Валдис обращался ко мне.

– Пойдем, молодой человек, уточек покормим.

– Я уже свою «уточку» час назад откормил. Вернее, отпоил.

После этого он ко мне не приставал.

Общаться с Гришей и его товарищем меня тянуло не особо, лежать в палате надоело, а теплую куртку и кроссовки не привезли. Сказали, что непредсказуемый характер может отправить меня дальше газетного киоска или магазина. Поэтому, когда читать было уже невмоготу, я мерил шагами коридор отделения. Отделения, в котором не было ни одной молодой и симпатичной медсестры. Хотя, наверное, все же были, но не в моем вкусе.

В очередной раз наматывая круги, увидел стоящего у открытой палаты Валдиса. Уперев руки в бока, он медленно покачивал головой. Палата была пуста, а исходивший из нее запашок говорил, что там провели дезинфекцию.

– Ну, вот и все. Отправился на вечный отдых. Да будет царствие ему небесное. Хороший был человек или плохой – все равно жалко.

Мне эта фраза не понравилась. Да и ход событий тоже. Вчера на его месте мог оказаться я. Может, просто смена состава?..

– Мда… И давно умер? – робко поинтересовался я.

– Да вот недавно увезли. Такая штука жизнь, молодой человек. Сегодня уточек кормим, а завтра вместе с ними улетают на юг наши души.

От его маразматической философии меня аж передернуло. Сам чуть не отправился руками облака раздвигать, а тут – на тебе… Тяжелых в этом отделении нет, а душа человека улетела с уточками на юга.

Несмотря на запрет врача, я спустился покурить. В скверике никого не было. По стеклянным галереям соседнего отделения наперегонки ездили каталки и кресла с больными. Одинокая ворона, примостившись на скамейке, теребила пустую упаковку из-под чипсов. Возвращаться в палату не хотелось. Жаль, мне не привезли теплую куртку и кроссовки. Я бы не сбежал. Нет… Я бы просто вышел за ограду больницы.

Минут через сорок приехала Инка. Сказала, что жутко соскучилась и видела плохой сон перед тем, как все случилось. Все Инкины сны сбываются. Наверное, это еще один дар талантливых художников. И, самое интересное, она их запоминает до мелочей. Иногда простые, иногда напоминающие сюрреалистические кошмары.

– Пройтись не хочешь?

– Я в свитере замерзну.

– Халат у сестрички попроси.

С халатами в отделении было так же плохо, как с красивыми медсестрами. Открыв палату, из которой недавно вывезли покойника, «сестра» протянула мне теплый халат. Изделию мог позавидовать любой талиб. Стеганый, зеленый, как знамя ислама, и, главное, чистый.

– Не-е-е… Я этот одевать не буду.

– Это еще почему?

– Да в нем покойник, может, ходил, которого сегодня увезли.

– У тебя жар, Миш?

– Какой жар? Здесь человек преставился, а вы мне халат из его палаты даете. Не одену.

– Тебе кто сказал, что здесь человек умер?

– Валдис сказал. Сказал, что улетела его душа с уточками на юг.

– А у тебя, Миша, кукушечки с головы улетели и, по-моему, на север. В этом отделении сто лет никто не умирал. Здесь две девушки лежали, сегодня выписались. А если ты будешь слушать все, что говорит этот старый идиот, тебе и со снотворным здесь заснуть не придется…

Валдис с Гришей все чаще закусывали водку сигаретами, и я начал бояться, что Григорий воспылает к старикану далеко не сыновней любовью. Через день меня выписали и сказали, чтобы в конце недели я показался врачу. Доктор сказал общие фразы о режиме, минимуме сигарет и посоветовал пить антидепрессанты. Я заглянул в свою бывшую палату, тепло попрощался с отставным полковником, который лежал на соседней койке, и решил зайти в палату к Грише с Валдисом. Койки были пусты.

– Сестра, а где Валдис с Гришей?

– Гриша курит в сквере, а Валдиса еще вчера увезли…

Неон медленно скользит по заснеженным холмам открыточных пейзажей. Местечко называют «польской Швейцарией». Летом все в зелени. Осенью пригорки укрыты багряно-желтым гобеленом. Именно осенью у меня появляется желание купить здесь небольшой домик. Закурив, медленно отпиваю из никелированной фляжки. Роберту это не нравится. Снова не повезло со жребием. Перед каждой поездкой мы подбрасываем монетку. Вне зависимости от того, на чьей машине отправимся в путь. Угадавший ведет авто до Белостока, или как говорят поляки – Блястока. Менее удачливый садится за руль по отъезду в Ригу.

В Белостоке расположены холодильники Януша. Гигантские свиные мавзолеи. Латыши давно распродали всех породистых свиней. Через несколько лет принялись закупать мясо в Германии и Польше. Пересекая границу Латвии, туши глубокой заморозки тут же становились контрабандой в особо крупных размерах.

Фуры выйдут из Польши через пять дней. А через шесть часов наступит Новый год. Я еще раз поднес к губам узкое горлышко фляги. Роберт увеличил скорость. Нервничает… Хороший знак. Роберт становится менее разговорчивым. А для меня настоящее счастье не слышать голос Роберта. Как для него – не слышать мой голос. Он считает меня позором нации. Не знаю язык, игнорирую хаш. И не развожусь, чтобы жениться на армянской девушке. Хотя сам Роберт взял в жены девушку из белорусской деревни. И он не устает повторять, как хорошо она знает свое место в доме. Роберт тоже из деревенских. А говорит, что коренной ереванец. На этих словах буква «р» в его исполнении сильно тарахтит. Сильнее, чем у говорящих попугаев.

С Робертом меня познакомили. Сказали: есть земляк с отлаженным бизнесом. Земляку не хватало оборотных средств и надежного прикрытия. У меня были деньги, два на корню продавшихся мента в чине. А еще – полное отсутствие желания платить налоги. Но то, что наш союз с Робертом не будет долгим, стало ясно при первой встрече. Глубокие погружения мизинца в волосатые ноздри заставили морщиться. А уверения в том, что настоящую любовь я познаю благодаря гродненским проституткам, которыми кишит Белосток (он так и сказал – «кишит»), окончательно убедили меня в нежелании Роберта хотя бы казаться чуточку интеллигентнее. Но мы ударили по рукам и налоговой системе республики.

Когда до польско-литовской границы оставались считанные километры, фары выхватили силуэт автоматчика. Он стоял рядом с небольшим автобусом. Взмах светящегося жезла заставил Роберта билингвально матернуться:

– Кунем ворот! Это еще что за долбоеб?

– Польский Дед Мороз. Гжегож Пшебздецки, б-дь! Ждет тебя со свинцовыми фляками.

Боковое стекло медленно сползло вниз. Отдав честь, польский воин наклонился. Обшарив глазами салон, выпалил:

– Гасница ест, пан?

– Была, – отвечаю. – В Блястоке. Гасница «Кристалл». Вернее, это… отель «Кристалл».

– Нье, пан. Гасница, гасница! – повысил голос военный.

– Да я-то понял, что гасница. Не видите, пан, домой едем. А гасница осталась в Блястоке. Сзади гасница «Кристалл» осталась, – указал я ладонью за спину.

– Нье, пан! Гас-ни-ца, – произнес поляк по слогам.

– Do you speak English?

Выучить английский натовец не успел.

– А по-моему, он огнетушитель просит. Но у меня его нет, – полушепотом проговорил Роберт.

– Да я и без тебя понял, что огнетушитель. Ну, нет и нет. Сейчас этот славянский рейнджер отведет тебя в лесные чащобы и расстреляет, на хер. За несоблюдение правил пожарной безопасности в польских лесах.

Мой нетрезвый смех окончательно вывел Роберта из себя. Назвав меня идиотом, он плюнул. Забыл, что не на улице. Слюна потекла по сердцевине руля, украшенной известной эмблемой. Потомок жертв Сусанина предложил выйти Роберту из машины и препроводил к автобусу. Вернулся мой компаньон минут через десять.

– Сколько? – спрашиваю.

– Сто баксов. Суки…

– Краковяк-то хоть станцевали?

– Хватит умничать! – заорал Роберт. – Меня дочь дома ждет!

– И жена Оля. Грозная и непредсказуемая жена Оля… И орать ты будешь на нее, а не на меня!

Мою жену тоже зовут Оля. Большие глаза, пшеничные волосы, такие же мозги. Как и у меня. Человек в здравом уме не позволит себе такого брака. Анна назвала Ольгу дворняжкой, сказала это, когда я вставал с постели. Конечно же, пришлось Анну осадить, но она права… А я всегда жалел и подкармливал дворняжек. Псины отвечали радостным поскуливанием, виляя хвостами. С людьми не так.

Поляков мы прошли споро. Я протягивал служивому флягу, провоцировал выпить за Новый год и процветание Речи Посполита. Он с улыбкой отказался, пожелав счастливой дороги. Машина плавно тронулась к литовскому КПП. Взяв у Роберта документы, я направился к небольшой будке.

Внутри сидел тучный пунцовый мужчина. Страж границы напоминал борова, втиснутого в матерчатый домик для кошек. На левой груди пузана висела табличка с фамилией Козлявичюс. Жизнь сталкивала меня с тремя людьми, носящими фамилию Козлов. Не считая знатока из телевизора. Все трое заслуживали туннеля скотобойни.

Медленно листая мой паспорт, таможенник изрек:

– Ну вот и приплыли, господин Аракелов.

Не сказать, что я испугался. Скорее, расстроился. У меня отберут модное кашне, тугой ремень и шнурки от новых итальянских ботинок. В КПЗ не нальют. Там даже нет радиоточки, по которой можно прослушать звон бокалов. Да и Оля пахнет приятнее, чем клопы.

– В смысле – «приплыли», господин Козлявичюс?

– Как приплывают, так и приплыли, – неприятно усмехнулся литовец с русскими корнями.

– Ну, приплыли так приплыли. И за что, если не секрет?

– Не за что, а куда. В Литву приплыли, господин Аракелов! В Литву! Шуток не понимаете?

Вот сука, думаю. Я бы тебе приплыл. Доху на твою хрячью тушу натянуть да в полынью с морозостойкими пираньями бросить.

– Хорошие у вас шутки, господин Козлявичюс. Небось в Советской армии прапорщиком послужить успели?

Мне не стоило произносить этой фразы. Разве что про себя. И виски здесь ни при чем. Это несдержанность и врожденная тяга к конфликтным ситуациям… Козлявичюс надул и без того пухлые щеки. Ничего не ответив, принялся за паспорт Роберта. Меня так и подмывало сказать: «Сейчас вы одновременно похожи на козла и бурундука. Причем беременного».

– А где дереникс, господин Аракелов? – ожил таможенник.

– Огнетушитель, что ли?

– Какой огнетушитель? – процедил Козлявичюс.

– Неподалеку отсюда нас остановили поляки. Гасницу спрашивали. Гасница по-польски – огнетушитель. Может, дереникс это огнетушитель по литовски?

– Хм… Странно, Аракелов. Очень странно… Здесь русским языком написано: Дереникс Вартанянс, – он развернул ко мне паспорт Роберта. Написано было, конечно же, не по-русски, а по-латышски. Но написано именно то, о чем говорил Козлявичюс.

Метнувшись к авто, рванул дверцу:

– Роберт, ты что, б-дь, Дереникс?

– А чо? Не знал, что ли? Только не Дереникс, и не б-дь. А Дереник. Я же тебя Артёмс не называю.

– Баран, – просипел я.

– Дереник, а не баран. А баран это ты.

Цепочка «гасница – Козлявичюс – Дереникс» приобрела очертания дурного знака. Я подбежал к будке.

– Господин Козлявичюс! А вон Дереникс! Вон, гляньте! Лицо вам свое с удовольствием показывает.

К лобовому стеклу вытянулась огромная голова Роберта. Из-под черных густых усов проглядывала улыбка.

– На Сталина похож, – бросив взгляд в сторону машины, проговорил Козлявичюс. – Сталин бабку мою в Сибирь выслал. За мешок картошки выслал мою бабушку Аудроню в Сибирь. Там она и померла. Деда они раньше в расход пустили. Сволочи…

– Да не то слово, – поддакнул я. – Просто негодяи без чести и совести. Но Дереник – он добрый. Тот случай, когда внешность обманчива. Его даже собака и теща больше, чем жена, любят.

– Может быть, может быть… Но странно все как-то получается. Шутка моя вас напрягла. Прапорщиком «красным» обозвали. Едете в одной машине, и не знаете, как земляка зовут. Тот вообще на тирана похож, который мою бабку Аудроню в Сибирь выслал. Какие-то вы, ребята, левые.

Ну, то, что мы ребята далеко не правые, ясно было и без резюме Козлявичюса. Может, поэтому все мои оправдания выглядели по-детски. Я говорил, что мы честные латышские армяне, и нам не терпится положить под елку подарки, которые так ждут наши плачущие дети. Что в баскетболе для меня не существует другой команды, кроме «Жальгирса», а «золотой» состав клуба я помню до сих пор наизусть. Даже уверения в знании истории рода Гедиминовичей не смогли убедить Козлявичюса изменить решение. А решение говорило о том, что Новый год нам дома справлять не придется.

– Повторяю: машину – на тщательный досмотр, господин Аракелов.

– То есть?.. То есть здравствуй жопа Новый год, господин Козлявичюс, – сказал я, достав фляжку. Терять было нечего.

Мне стало жалко Дереникса – Роберта. «Мерседес» надежен, крепок, как автомат Калашникова. Но автомат может собрать и разобрать даже хорошо выдрессированный примат. А проделать эту операцию с «Мерседесом» по силам только немецким специалистам. Во всяком случае, без нанесения ущерба автомобилю…

Известие о внеплановом техосмотре с последствиями придавило Дереникса к рулевой колонке. Меня предательски покидал хмель. Пока мой компаньон отгонял машину в специальный бокс, я успел сходить в магазин «duty free». В пакете булькали две бутылки виски, литровая «кола» и коробка шоколадных трюфелей. Кушать мне в этот вечер хотелось только виски.

После визита в бокс Дереникс выглядел еще подавленней. Сразу попросил выпить. После трех больших глотков, сделанных из бутылки, направился в сторону будки с Козлявичюсом. Он клялся мамой, что всего этого так не оставит. Указывая на меня, грозился, что я подключу «каунасских» и «вильнюсских». В эти мгновения подумалось, что он такой же идиот, как живой шлагбаум в виде Козлявичюса. В финале сцены Дереникс поклялся могилой дедушки, что Козлявичюса найдут и силком превратят в гомосексуалиста. Пришлось вмешаться. Извинившись, я оттащил дебошира в сторонку.

– Дереникс, прекрати буянить. Будь романтиком. Новый год на государственной границе братской республики! Всю жизнь помнить будем. Прекрати, Дереникс!

– Б-дь, прекрати называть меня Дерениксом! Меня под елкой любимая дочь ждет!

– Под елкой? Дочь? Дочь под елкой?.. Я тебе больше не дам виски, Дереникс. Тем более из горла.

В кармане заботливого отца заверещал мобильный. Сначала Дереникс говорил с дочерью. Объяснял, каким тяжелым выдался вояж папы-контрабандиста. Рассказывал, как папа устал и поэтому приедет с подарками только завтра. Что девочка передала трубку Оле – я понял по мимике Дереникса. Несколько раз он повторял слова «проблемы» и «сюрприз». Но Ольга не спешила сочувствовать проблемам и была равнодушна к сюрпризу.

– Вот сучка! Я ей правду говорю, а она талдычит, что мы по проституткам с тобой гуляем.

– Да я слышал.

– Что ты слышал?

– Слышал, как она тебя колченогим чудовищем обозвала, – я начал хохотать. – И, судя по всему, с места, которое она так хорошо знает.

Звонок от моей супруги раздался, когда мы сидели в небольшом кафе, работающем при терминале. Почти все столики были заняты дальнобойщиками. В зале громко играла музыка. То и дело раздавался смех. Я вышел на улицу. Пляски снежинок под матерные тирады Ольги смотрелись убого. Она исходила на «нет» от злости: в магазинах Белостока не оказалось плаща белой кожи. Лучшая реакция – молчание. И я молчал. Оля продолжала орать:

– А теперь слушай! Я стою на подоконнике. Ты слышишь меня? Я стою на подоконнике, и меня уже ничего не остановит. Ты слышишь, ублюдок?

– Слышу, конечно. Слышу и жду.

– Ну! Ну скажи, скажи! Чего ты ждешь, подонок?

– Жду, когда ты об асфальт наконец треснешься.

КПЗ удалось избежать. Чокаться под бой курантов с Ольгой не придется. Дереникс в состоянии алкогольного грогги обычно спит. То есть и вправду романтика. Романтика свободы.

Когда я предавался этим мыслям, из будки вышел Козлявичюс. Мне захотелось его поздравить.

– Господин Козлявичюс! – закричал я. – Желаю, чтобы в наступающем году люди стали честнее! А еще – чтобы через этот КПП не прошло ни одного контрабандного груза!

Такие слова, адресованные таможеннику, сродни пожеланию тотального безденежья. Козлявичюс остановился. Улыбнувшись, покрутил у виска пальцем:

– И тебе того же, честный латышский армянин!

Пока я общался с Олей и поздравлял Козлявичюса, Дереникс успел познакомиться с пьяным водителем грузовика.

– Наш земляк, – представил он знакомца.

– Тоже латышский армянин? – спрашиваю.

– Нет. Латышский латыш. Висвалдисом зовут. Висвалдис, а это Артем.

Мы пожали руки, выпили за знакомство.

– Ну чо? Оля опять грозится вены перерезать? – с ухмылкой поинтересовался Дереникс.

– Она поняла, что это звучит неубедительно. Оля штурмует подоконник. И лучше перескочить на другую тему.

Висвалдис предложил выпить за добрый путь и ровный асфальт. Делал губами пузыри и читал стихи Райниса. Есенина я читать не стал. Чувствовал – не оценят. Дереникс подмигивал полной барменше. У окна шел турнир по армрестлингу. Было слышно, как принимаются ставки. В зале появился Козлявичюс. Жестом пригласил меня на выход. Уловить запах спиртного я был уже не в состоянии. Но мне показалось, что глаза литовца блестели.

– Слушай, Аракелов. Я тут посоветовался со сменщиком. В общем, хочешь Новый год дома встретить?

– Не сказать, что горю желанием, но в принципе можно.

– Вот и хорошо. Ты ж понимаешь, Аракелов, что если «мерсик» сейчас по всем правилам разберут, то его уже и на конвейере в Германии как надо собрать не смогут.

– Конечно, понимаю. У знакомого ваши латвийские коллеги новый «Мицубиши» разобрали. Он его потом казахам продал. До сих пор благодарит Господа, что казахи не мстительные и не злопамятные.

– Ну вот видишь. Ты сообразительный. Штука баксов – и все невзгоды останутся в уходящем году.

– Издеваетесь, господин Козлявичюс? Дереникс уже с каким-то пьяным водителем грузовика братается. Я по пьяни гонять люблю. А мне всю ночь цыгане танцующие на чернобыльском саркофаге снились. Два трупа на вашей совести будут. Не могли раньше предложить, пока Дереникс трезвым был?

– И так тебе плохо, честный латышский армянин, и так плохо. Сам не знаешь, чего хочешь.

Садиться за руль не хотелось. Дорога скользкая. На машине с таким движком ехать медленно – просто грех. Вспомнив считанные метры, которые не дали мне влететь под фуру на скорости в 160, от идеи порулить я отказался.

– А у вас же эвакуатор должен быть, – говорю.

Мы сторговались в небольшой комнатенке. Добрая воля Козлявичюса обошлась в семьсот долларов. Водитель эвакуатора Редас согласился домчать до Риги за четыреста баксов. Я разместился в кабине. Попивая виски, закусывал трюфелями. За спиной раскачивался «Мерседес» со спящим Дерениксом. Когда до наступления Нового года оставался час с небольшим, мы пересекли границу Риги. Созвонившись с друзьями, попросил Редаса высадить меня в центре. Я брел по пустынным улицам и с улыбкой смотрел на горящие в окнах свечи…

Мы славно справили. Через два дня я появился дома. В красивом пакете лежал белый кожаный плащ. Ольге он не понравился. А я и не расстроился. Просто знал, что и Ольга, и плащ, и Дереникс – все это осталось в прошлом, ушедшем, году…

Початая упаковка тампонов, зубная щетка, кипа фотографий. Бытовой пепел. Все, что осталось после ухода Илоны. Еще короткая записка:

Думала, что начну плакать-сожалеть. Выпил граммов двести коньяка – позвонил, выразил благодарность за понимание. Сказала, что я негодяй и подонок. Не ново. Зато теперь перед сном никто не будет картавить: «Почему ты со мной не хазговахиваешь? Тебе со мной не интехесно? Ты пхосто меня не любишь. Тебе только потхахаться. Или поизвхащаться с вибхатохом».

Иногда мне казалось, что я «тхахаю» Ленина. Еще полгода, и я тоже перестал бы выговаривать букву «р». Но в постели Илона была хороша. Упругая, поджарая, блестящая от адреналиновых вспрысков. Как грилеваная хохлатка. И мордашка журнальная. Блудливая такая, глянцевая мордашка. Нужно было искать замену. Или, как написала Илона, «счастье».

В «Вечерке» наткнулся на рубрику «Знакомства». Перекличка обреченных. «Симпатичная вдова (38, 165, 57) ищет вдовца». Найдет. Вечерами будут делиться бесценным опытом. Потом организуют семинар «Как побыстрее свести в могилу ближнего». «Симпатичная женщина, русская, экономист (32, 173, 68). Ищу еврея для серьезных отношений». Интересно, что ее привлекает в евреях? Семейственность или обрезанная шишка? «Две прикольные девчонки, Юлька (18) и Светка (16), ищут классного дядьку для совместного отдыха». Тин-экстрим. Жертвы инцеста. Неблагополучные семьи, матери-алкоголички, извращенцы-отчимы… «Профессиональная сваха. Обширный банк данных. Надежда. Тел: 9 567…» Слово «обширный» отталкивало. Оно ассоциируется с инфарктом. Но я позвонил.

На следующий день мы встретились в кафе «Ингар». Женщина лет пятидесяти. Опрятная, умная, морщинистая. В глазах – искреннее желание помочь и заработать. Сказала, что мне повезло. Банк данных не потребуется. Ее подруга восемь лет назад уехала из Риги в Москву. У нее красавица и умница дочка. Показала фотографию. От изображения пахло фетуччи и вареными креветками. Поднимающаяся в гору улочка итальянского городка. Змейки дикого винограда на вековых стенах. Трепещущие на ветру простыни, камлоты, ситцевые ночнушки и майки «Ювентуса». Стилизованная под старину вывеска «Trattoria». И внеземной красоты девушка. Длинные пепельные волосы, милая улыбка. Голубой джинсовый сарафан, подчеркивающий бронзу загара и линии точеной фигурки. В нежных руках – букет полевых цветов. Мне захотелось в Италию. Нет, мне захотелось к этой девушке. Она ласковая, нежная, добрая. Она родит моему папе внуков, о которых он мечтает. А мама перестанет заранее жалеть моих будущих детей. Мы сошлись на цене и на том, что я влюбился.

Надежда отвлеклась. В кафе зашел средних лет мужчина. Взгляд пожилого сенбернара, нервные движения. Костюм, застегнутый на все пуговицы, и туго зашнурованные туфли. Таких жизнь не бьет. Таких она, застегивая на все пуговицы, избивает. Она их интровертирует. Сваха извинилась и сказала, что это еще один клиент. То есть мой коллега. Стало не по себе. Неужели мы похожи своей безысходностью?

Я расплатился за услуги и записал телефон Анжелы. Вечером позвонил в Москву. На другом конце провода раздался чарующий голос:

– Добрый вечер, Миша. Очень рада вас слышать. Тетя Надя предупредила о вашем звонке…

Я звонил ей каждый день. Выслал фото по Интернету. Анжела осталась довольна. Нежно мурлыкала в трубку, как невыносимо тяжко учиться в МГИМО. Боготворила классику всех жанров, рассуждала о любви. Я перестал сомневаться в том, что это моя судьба, и обрадовался, когда она согласилась приехать в Ригу. Я спрятал альбомы с фотографиями своих пассий. Навел дома идеальный порядок. Субботним утром купил огромный букет кремовых роз и помчался на вокзал. По дороге заехал за Надеждой. Она заметно нервничала. Попросила закурить.

В жизни Анжела оказалась еще интереснее. Наверняка ей не давали проходу маститые режиссеры и начинающие художники, предлагая работу натурщицы. На букет и мою радость девушка отреагировала вяло. Бессонная ночь: таможня, сосед по СВ храпел. Я открыл переднюю дверцу машины. Жестом предложил сесть.

– Я не сажусь на переднее сиденье, когда не уверена в водителе, – сказано было с вызовом.

– Анжелочка, Миша прекрасно водит машину. Тебе абсолютно нечего бояться, котенок, – Надежда пыталась сгладить моральный ухаб.

– Нет, нет… Я не изменяю своим принципам. Миша, давайте договоримся так. Вы отвезете меня к тете Наде, я приму душ, отдохну с дороги, и к вечеру мы выберемся в город. А сейчас я все же сяду на заднее сиденье. Посмотрю, как вы водите.

Нахальный дебют. В телефонной трубке жила совсем другая Анжела. Неужели, как и у всех москвичей, синдром исключительности? Надменный взгляд, повелительные тона в голосе. Может, сразу поставить на место? Может, сказать: «Если ты еще раз, сучка, со мной таким тоном заговоришь, я тебе холку сверну!» – грубо, да и не умею я так с женщинами. «Анжелочка, не разговаривай, пожалуйста, больше со мной таким тоном…» – это уже попрошайничество, женщины такого не любят; когда их о чем-то просишь, они упиваются и становятся еще наглее.

Снежане я носил в постель кофе с тостами. Первое время она улыбалась. Говорила, что я мусюсик и котюсик. Я сдерживал рвотные позывы, но картинно благодарил. Потом стала реагировать как на лакея. А в финале вообще заявила, что я не умею готовить кофе и сжигаю тосты. Я ее «нечаянно» ошпарил. Ну, так, нехотя… наклонил чашку. В этот же вечер ушла и тоже оставила записку. Илона была интеллигентнее. Перо в руках Снежаны оргазмировало от матерщины. И что за дурацкая привычка? Пытаться в трех строках изложить свое отношение к человеку, с которым жила не один день. И все про то же: эгоист, потребитель, негодяй. Но через слово был отборный ненорматив.

Анжела позвонила сама. Сказала, что готова и ждет не дождется, когда я приеду. Разоделась – как на светский раут. Благо со вкусом. Цвета гармонировали, золото кожу не плавило.

– Ну, Миша, какую программу вы предложите гостье вашего хмурого города? – кокетничала она умело.

– Я вот что предлагаю, Анжелика. Сейчас мы поужинаем в ресторане. Потом в Юрмалу можем съездить. Снимем номер в уютном отеле, погуляем по берегу моря. Плеск волн, крики чаек, озон, романтика…

– Ах, романтика… Я что, на шлюху похожа? Какие отели, какая Юрмала?

Я чуть не присел. Хотя куда садиться ниже водительского кресла?

– Нет, ну… ну, тогда после ужина можем поехать ко мне домой, – попытался защититься я.

– Это другое дело. Буду я еще по гостиницам шляться. И насчет ужина. Пункт, что говорится, обязательный. В Старом городе есть прекрасный рыбный ресторан. Милое заведение, отменная кухня. Мне там очень нравится, – она улыбнулась.

Ей там, видите ли, нравится. Восемь лет назад этот дорогой шалман еще не функционировал. Значит, она ходила туда не с мамой и папой. Стало быть, она тоже из банка данных, но из его «бриллиантового запаса». И в Риге женихуется не первый раз. Вот будет хохма. Зайдем, а швейцар мило улыбнется и скажет: «Госпожа Анжела! Как долго вас не было. Мы помним наших лучших клиентов».

Швейцар сусально улыбнулся, но промолчал.

Мы заняли столик у фонтана. По дну вяло елозили позвоночные: несчастные скалярии, шубункины и меченосцы, утомленные встроенными в дно софитами. Накрахмаленные лабухи пытались изображать джаз. Гарсон был похож на спившегося капитана рыболовецкой шхуны. Анжела пробежалась по меню. Заказала устриц, рыбное ассорти, бокал вина. Я ограничился водкой. Вид человека, сосущего устрицы, отбивает у меня аппетит.

– А здесь мило, не правда ли? С «Тремя пескарями», конечно, не сравнить, но все равно мило…

Начинается… «Домский собор, безусловно, красив, но не Кремль. В Юрмале приятно, но это не Серебряный бор».

– «Три пескаря» – это где второе по двести девяносто долларов?

– А что удивительного? Второе может стоить столько, сколько за него готовы заплатить.

– От кого-то я это уже слышал. Не то от босса корпорации «Даймлер», не то от Коко Шанель. Может, еще от Додика Аль Файеда. К несчастью, я с ними незнаком, мне их слова передали.

– По-моему, ты не в настроении. Ничего, что я на «ты»?

– Нет, все прекрасно, милая Анжелика. Отличный вечер, обворожительная девушка напротив, приятная музыка, урчание фонтанчика. Рыбки вверх плавниками курсируют. Все так романтично. Все так уютно и заманчиво.

– Да… Именно заманчиво. И романтично тоже. Только вот мебель они могли бы поменять. Стулья жутко неудобные.

Вот это подарочек. Такая же капризная сука, как и принцесса на горошине. Но к чему она это говорит? Думает, что я побегу к распорядителю и буду требовать срочно заменить мебель? Или желание держать меня в постоянном тонусе? Так я это проходил. Джазовые экзерсисы самоучек жутко нервировали.

– А устрицы немного горьковаты, – она скривила личико в притворной гримасе.

– И водка почему-то не сладкая. Вкусная, но сахара не доложили, – на этих словах я опрокинул рюмку и скорчил гримасу отвращения.

– Ты всегда такой злой?

– С чего ты взяла про злость? Третьего дня я, рискуя жизнью, затушил горящие почтовые ящики. Прожег новый свитер. Вчера купил бродяге литр водки и блок дорогих сигарет. Теперь он мой фанат, дежурит в подъезде. Сегодня утром пропустил на «зебре» брюхатую малолетку. Крикнула, что если родится сын, назовет в честь меня и даже сподобится впрыснуть мое отчество.

– Ёрничаешь?

– Перечисляю список добрых дел.

– Ну не сердись. Ты принимаешь мои капризы слишком близко к сердцу. Я знаю, что немного избалована, – сказано было с интонациями пятиклассницы. – А о тебе практически ничего не знаю.

– Я в разводе.

– Ты мне говорил об этом по телефону.

– У меня есть дочка.

– И это я знаю.

– Жена баюкает ее песней Булановой «Не зови ты Мишку папой, не тяни его за лапу». По ночам дочка просыпается и зовет меня ором. Я в это время тоже просыпаюсь и вою на Луну. Даже когда ее не видно. Шерстью обрастаю…

– Если ты не прекратишь, я встану и уйду.

Я прекратил. Хотя, если честно, мне хотелось, чтобы она ушла. Чтобы ушла, поймала такси и растворилась. «В Москву, в Москву, в Москву…» Там хек по двести девяносто баксов за порцию. Там именные бутики, о существовании которых не знают модельеры, чьими именами они названы. Там сумасшедший ритм, большие деньги и вечный фестиваль массового психоза. И эта девушка просто создана для жизни в таком городе. В этом златоглавом, белокаменном, первопрестольном, психоделическом мегаполисе.

Анжелу неожиданно потянуло на географию:

– Ты был в Италии, Миша?

– Был. Кажется, три раза.

– Тебе понравилось?

– Очень. Особенно в Венеции. Песни гондольеров, дешевое вино, острая кухня. И люди особенные. Темпераментные, добродушные, никуда не спешат. Вот эстонки тоже никуда не спешат, но они злые и фригидные. Я женщин имел в виду.

– А при чем здесь эстонки?

– Для поддержания разговора. Но в Италии мне нравится больше, чем в Эстонии.

– И мне в Италии нравится. У меня там подруга близкая живет.

– Консуматоршей трудится или замуж удачно вышла? Впрочем, это одно и то же, – я снова начал ее доводить.

– Миш, ну зачем ты так? Ее муж – известный в Неаполе бизнесмен. Очень уважаемый человек в городе. Они любят друг друга.

– Угу. Твое здоровье, – я выпил. – Знаем-с. А перед сном она то ли радуется, то ли жалеет, что он появился на свет в начале тридцатых… С ровесниками века легче. Там идет счет на часы. Она гладит его седую волосатую грудь и роняет слезы на простыню черного атласа. Вместе с его безжизненными седыми волосами.

– Ты жутко вредный! Он старше ее всего на двадцать три года. Очень интересный мужчина и совсем не седой.

– Значит, лысый или красится. И что значит «старше всего на двадцать три года»? Он ей вполне годится в папы. Я, допустим, начал в четырнадцать. Говорят, что-то жутко похожее на меня бегает по одному из районов нашего хмурого, как ты сказала, города.

– Я последний раз предупреждаю. Или ты меняешь стиль общения, или я еду к тете Наде.

Конечно, я был не против того, чтобы она резво мотанула к тете Наде. Но мне захотелось ее банально попользовать. И я изменил стиль общения. Переступил через разлагающийся труп своей опостылевшей всем души. Шаг дался тяжело. Я мечтал о доброй, милой и ласковой девушке. Я планировал короткий отрезок своей жизни. И что я получил? Бесспорно, красива, но не по годам стервозна. Хотя, наверное, у стервозности нет возраста. У моих друзей растет дочка. Ей всего четыре года. Зовут как собаку – Шейла. В ней все задатки профессиональной стервы. «Мороженое соленое, игрушка не мягкая, няня сука». В четыре года она называет няню сукой! Да… Вы когда-нибудь видели соленое мороженое? Один раз эта мини-стерва сказала: «Бьять, я укоелась». Ее мама тут же принялась костерить няню. Маленькая четырехлетняя гадина. Ей всё прощают, ей всё дозволено, и каприз – ее норма. Из-за этой вредной малявки я перестал ходить к своим друзьям в гости. Пока мы сидели за разговорами в зале, она натолкала винограда в носы моих дорогих туфель и вылила в них полбутылки сиропа. Все смеялись, Шейла чуть не порвала рот от хохота. Мне было обидно.

От вина Анжелика потеплела. Когда мы вышли на улицу, она сама взяла меня под руку. Тыкала пальцем в звездное небо. Говорила о космосе и Млечном пути. Почему-то вспомнила конфеты «Белка и Стрелка», которые любили ее родители. Расстроилась, когда узнала, что собачки угорели, не долетев до «шарика». Мы пили чай с воздушными эклерами в кофейне «Розамунда». За окошком неуверенно шел дождь. Анжелика восхищалась атмосферой Старого города и хотела, чтобы мы всегда были вместе. Я был против, но не возражал. К полуночи мы добрались до стоянки.

– Миш, у тебя есть дома бар?

– Есть, но пустой. Я себя сознательно ограничиваю. Но по дороге мы что-нибудь купим. Виски, ликер, коньяк?

– А как себя можно ограничивать бессознательно?

– До бессознательного состояния. Только в этом случае ограничений не существует. Так виски, ликер, коньяк?

– Нет. Купи мне бутылочку «Шардонне». Если, конечно, этот сорт будет в ваших магазинах. Я просто обожаю «Шардонне». В Москве это не проблема.

– В Риге может статься не так. Город просто соткан из проблем, в отличие от всевосхищающей Москвы.

Мы заехали в ночной маркет. Убожество поселилось в нем раньше хозяина. Я купил бутылку вина, орешки, несколько не внушающих доверия упаковок конфет.

– «Шардонне» было, милый? – быстро я перекочевал в разряд милых. Стало даже тошно.

– Да, Анжелика. Конечно же, было. Сказали, что последняя бутылка, – я достал из пакета пузырь.

– Фи-и-и… Это же калифорнийский розлив. О, Господи! Это калифорнийский розлив!

Не знал, что господь ведает наполнением бутылок.

– В Калифорнии криво льют?

– Нет, там другое солнце.

– Ну да… Лучи зеленого цвета.

– А ты не купил фруктов… Я буду плакать, если ты не купишь мне фруктов.

Мне захотелось, чтобы она рыдала. Мне хотелось поставить ее под кокосовое дерево и загнать наверх выдрессированную мартышку. Может, удар ореха в темечко выправил бы извилины этой невесты. Я подъехал к заправке и набил пакет бананами, киви и яблоками… Не успели мы тронуться, как она вспомнила, что просто не мыслит своей жизни без минеральной воды «Эвиан». Потом была зубная щетка, непромокаемая шапочка для волос и женский дезодорант. Очутившись в квартире, она тут же нарекла ее холостяцкой берлогой.

– Я хочу переодеться. У тебя нет какого-нибудь халатика?

Халатик был, и причем не один. Но девочка с таким низким стартом могла закатить сцену ревности.

– В ванной – шкафчик. В шкафчике – хоккейные майки. Они длинные и просторные, как халаты. Новые – на нижней полке. Можешь выбрать любую.

Я просто не сомневался, что она выберет майку в крупную сетку. Под черной материей хорошо просматривались белоснежные трусики. Лифчик она сняла. Нежные ступни, красный педикюр на загорелых ножках, аристократические лодыжки, распущенные волосы. Это был вызов. Я забыл, что она стерва. Я хотел ее. Оружие, которое не дает осечек. Тоненькая полоска с кружавчиками. Выпирающие соски, длинные ножки, томный взгляд, гордо вскинутый подбородок. Закинув ногу на ногу, Анжела вальяжно развалилась в кресле напротив меня: «Я восхитительна и желанна. И сейчас я вытяну из тебя все соки».

– За нашу встречу, Миша, – мы первый раз за вечер чокнулись.

– Да, Анжелика. За нашу встречу, – в моем голосе не было прежней уверенности.

– Ответь мне на один вопрос. Тебе он может показаться нескромным, но все же я задам его. Только не лукавь и не строй из себя строптивца. Ты ведь хочешь меня? – вопрос был задан безапелляционным тоном.

Обычно все начиналось по-другому. Ну, не так резво. С ответом я помедлил:

– Отрицательно на твой вопрос мог бы ответить импотент или педераст… Маленький мальчик засмущался бы и застенчиво промолвил «не знаю»… Древний старик задохнулся бы от счастья… Я не импотент, не пидор, не мальчик, и до старости мне еще далеко.

– Значит, пошло, но оригинально упакованное «да». А знаешь, ведь я тоже хочу тебя. Но… Есть одно маленькое «но». Я должна испытать оргазм.

– А его не нужно испытывать. Его получать нужно.

– Не перебивай, пожалуйста. Так вот. Я не сомневаюсь, что ты опытный и страстный любовник. Я почему-то уверена, что своими ласками ты можешь довести меня до безумия. Но ведь оргазм должен быть не только физическим. Да… это сладкие волны, обволакивающие все тело, это приятные судороги, этот океан блаженства. Но… Этого мало. Есть еще и моральный оргазм. Когда ты чувствуешь не только горячую плоть, но и душу, когда блаженство продолжается дольше. Ты когда-нибудь испытывал моральный оргазм, Мишка?

– Да. Когда шайбы в ворота забивал, из-под шлема так и текло.

– Не пошли. Тебе это не подходит – раз. В душе ты не такой – два. Способ этой защиты вышел из моды – три… Так вот. Я не могу без морального оргазма. И боюсь, что если лягу с тобой в постель сегодня, мне будет не дано его испытать во время нашей первой близости. А это страшно. Это может даже оттолкнуть. В одной составляющей этого сладострастного чувства я уверена. А во второй, увы, нет. А я должна испытать оргазм в полной мере. И, обязательно, моральный. Я тонкая натура.

– Я тоже тонкая, и я уже испытал. Только виртуальный. Я мысленно кончил. И вообще я хочу спать.

– Грубо и снова пошло. Постели мне, пожалуйста.

– Белье – в шкафу. Подушки и одеяло – там же. Спокойной ночи, Анжелика.

Форменная садистка. Ей нужен моральный оргазм. У нее тонкая натура. Наверняка перед сном будет мастурбировать. Ну, ничего. В левый кулак нужно сжать волю, в правый – член. Сжать и заснуть.

Перед сном я долго ворочался. Заснул на спине. Мне снились оранжевые мышки в черную полосочку. Они водили хороводы, грызли сервелат и занимались любовью. Они звали меня к себе. Зоофилическое путешествие по тайникам человеческого сознания…

Открыв глаза, я увидел стоящую в изголовье кровати Анжелику. У девушки был тяжелый взгляд. Она разбудила меня глазами. Часы показывали девять. Сонным голосом я пробормотал:

– Может, приляжешь, Анжел? Еще спать и спать можно. Я тебя побаюкаю, сказку расскажу…

– Я хочу ку-у-ушать. А у тебя в холодильнике только яйца.

Надо же. Фантастический аппетит. Не успела проснуться и уже влезла в холодильник.

– Мда… И те, что в холодильнике, не болят. Им холодно, и они не болят. У тех яиц анестезия. А у меня не яйца, а колокола.

– Ну сколько можно пошлить, Мишка? Я, правда, хочу есть, – канючила Анжела.

– Значит, поедем есть.

Я мысленно прикинул, где могут кормить в такую рань. Тем более в воскресенье. Только в гостиницах. Но там шведский стол для постояльцев… Еще в эти часы завтракают в тюрьмах и больницах. Тьфу, тьфу, тьфу… Вспомнил про ресторанчик «Стабурагс». Настроение было не воскресным. Член гудел и делал зарядку, играя с кровопритоком. Хотелось спать. По дороге я чуть не врезался в ограждение. Анжелика сказала, что если я буду вести себя так всю неделю, она разочаруется в женихе. Она собирается ошиваться здесь целую НЕДЕЛЮ!..

«Стабурагс» был открыт. Заведение в стиле придорожной харчевни времен Лифляндского герцогства. Стены и полы – из дерева. Потолок – из соломы. На полках – дубовые венки и фотографии умирающих от воспаления альвиол хористов. По залу ходили русские официанты в латышских национальных костюмах. Звучали языческие песнопения в режиме нон-стоп. Но кормили в «Стабурагсе» отменно.

– А ничего местечко. В центре Праги есть похожий кабачок. Но он посолиднее.

– Я и не сомневался. Удивительно, что не в центре Москвы.

Поесть Анжелика была горазда. Заказала порцию свиных ребер. Набрала салатов. На десерт попросила хлебный суп. Мне-то не жалко, но для завтрака более чем солидно. Но лучше пусть ест. Пусть много ест. Она ведь голодная. Компенсирует недополученные оргазмы свининой.

– А почему у тебя нет собаки, Мишка?

– Держать собаку в квартире – безнравственно и жестоко. Это же не безмозглые хомяки и попугаи. У собак в квартирах суставы затекают, воздуха им свежего мало. А потом, я не люблю борщи и котлеты с шерстью.

– А у меня есть собака.

– Бультерьерчик, небось?

– Нет. Мопсик. Мой лапушка Энтони. Ты не представляешь, какой он славный. И самый, самый модный во дворе.

– В смысле – модный? Стрижка?

– Не-е-е-т. Вот недавно моя подружка прислала ему из Италии комбинезончик от «Valentino» за триста долларов. А я прикупила ему бантик от «Laura Biaggiotti» за сто пятьдесят. Представляешь, желтый комбинезон, желтый бант в белый горошек и такая симпотная мордашка. Все оборачиваются, когда мы гулять выходим. Мой пупсичек скучает без мамочки Анжелы. Скулит мой пушистый Энтонюсенька!

Я чуть не подавился отбивной и обжег язык:

– Главное, чтобы не сдох… Значит, стильный мопс, да?.. Слушай… Голодные шахтеры сидят у Белого дома и молотят по асфальту касками. Им нечем кормить детей. О себе они уже давно забыли. Работяги на заводах месяцами не получают зарплату и объявляют голодовки. В школах не хватает учебников, а беспризорников стало больше, чем их было в послевоенные годы. На Дальнем Востоке люди топят в квартирах буржуйки. У банков – толпы кинутых вкладчиков… И знаешь, почему? Да потому что хек – по двести пятьдесят долларов за порцию; храм Христа Спасителя – с сауной и баром; и уебищные карлики с приплюснутыми харями – в комбинезонах от «Valentino»; потому что президент некогда великой державы жрет водку и ссытся в штаны; потому что патриарх всея Руси раздает ордена Андрея Первозванного и Александра Невского братве и педерастам; потому что Москву превратили в гнусный отстойник, в крысиное логово; потому что пидоры напоказ выставляют свои мерзкие жопы на телеэкранах, а, как вы любите говорить, «знаковый режиссер» п-здит с экрана о возрождающейся России и монархии, снимая дешевый лубок! Вот, сука, твои комбинезоны от «Valentino» в подарок от подружки, которая сосет член престарелого Джузеппе! И бантики, которые давно пора менять на столыпинские галстуки!

– Ты с ума сошел… На нас смотрят люди… Ты ненормальный…

– Нет, это вы там посходили с ума. А люди – пусть смотрят! Главное, на себя, б-дь, смотреть! Или в тарелку…

Доедала Анжелика молча и без аппетита. Но все-таки доедала. Мне в горло ничего не лезло. Сказать, что я испытывал чувство вины? Может быть. Но где-то на донышке. Мы были разными. До ее мозгов не доходило, что нас разделяет не только граница Латвии и России. Нас разделяла и временная граница. Хотя разница в возрасте у нас была небольшой. Лет шесть, если мне не изменяет память.

Отошла Анжела быстро. На улице снова первой взяла меня под руку, начала успокаивать. Тип отходчивой стервы.

– Ну почему ты такой нервный, Мишка? Нельзя так. Нужно себя жалеть. Вот переедешь в Москву, папа устроит тебя на хорошую должность. Я ведь тебе не рассказывала про отца. Он работает с Борисом Абрамовичем Березовским, занимает на ОРТ большой пост… У тебя, наверное, дела не идут, вот ты и злишься на весь мир.

В то время мерзкий лысоватый тип, напоминающий портного из Бобруйска, держал на зарплате не только подконтрольные ему фирмы, киллеров и дорогих блядей. Он держал на иждивении все российское правительство.

– Я не злюсь на весь мир, Анжелика. И дела у меня в норме. Я пытаюсь остаться самим собой. В наше время это тяжело. Извини…

– Но тебе просто необходимо перебраться в Москву. Деньги, перспективы, новый круг общения, карьерные взлеты…

– И зависимость. От твоего папы, который работает с БАБом, от твоей мамы, которой я наверняка не понравлюсь, и от тебя. От твоего мопса, которого я ненавижу уже на расстоянии. И потом, ты зря считаешь, что я так стремлюсь в Москву. Извини, но этот город меня раздражает. Масштабами, бешеной динамикой, хамством, расстояниями, извечной суетой. Если москвичи это национальность, то я расист! И потом, если Борис Абрамович Березовский, на которого работает твой папа, вызывает у тебя чувство симпатии, у меня он вызывает чувство стойкого омерзения. Извини, в душе я экстремист и, будь моя воля, я бы самолично вышиб мозги из этой отвратительной хари… Москва не для меня, Анжела.

– Но согласись, что Рига – провинция. Ты возил меня по центру, и я не увидела ни одного приличного бутика. Здесь пахнет захолустьем.

– Хорошая логика. Просто зашибись логика! Чем больше бутиков, тем цивилизованнее город? Московская шкала ценностей… А есть еще Вологда, Торжок, Ярославль, Суздаль. Есть Санкт-Петербург. Второй по величине и первый по пролетарскому укладу жизни. Так вот, там не бутики. Там будки, торгующие паленой водкой, копающиеся в мусорках бездомные, облезлые фасады и коммуналки… И Москва ваша захолустна. Хотя бы по своему мышлению. Безвкусные стеклянные коробки, спроектированные архитекторами-недоучками, рядом – картонные времянки с айзерами и шаурмой, и над всем этим – ваше безграничное хамство.

– Ну, успокойся ты, в конце концов. И прекрати ругаться матом! Вот увидишь: стоит тебе перебраться в Москву, и все изменится.

Она меня уже женила на себе. Эта девушка видела на моем лбу ценник. Она видела ценники на всем. Даже на любви. Упакованный папа, квартира на Кутузовском, вполне реальная должность на ОРТ. Конечно, это не риск на контрабанде. Шикарная свадьба, банкет в «Метрополе», сановные гости, бадьи с черной икрой, толпа, жрущая модные суши. Небольшая заметка в купленной по случаю газетенке о будущем России… Через полгодика – развод. Теща попрекнет миской наваристого супа, Анжела скажет, что сделала из меня человека. Обе будут отосланы на хрен. Слезы и вопли: «Неблагодарный подонок!» Папик скажет, чтобы я одумался. Возможно, будет угрожать. Заведет разговор о семейном позоре… Я проклинал встречу в кафе «Ингар». В очередной раз создал проблему на ровном льду. Выдолбил маленькую канавку, разогнался и грохнулся. Меня посватали капризной сучке… Я вспомнил фильм «Игрушка». Сын богатых родителей приобрел живую куклу. Фарфоровые разбиваются, пластмассовые не говорят. Живая интереснее. За ней можно наблюдать. Ее можно унизить, а если есть настроение, пожалеть. Главное, чтобы у хозяина живой куклы был неисчерпаемый запас фантазии.

Мобильник проиграл: «Оле, оле». Звонил приятель:

– Привет, Майкл. Если разбудил, извини. Мне звонил Хейдеманис, сказал, что у нас в семь вечера внеплановая тренировка. Так что будь.

– Как арестовали? Что, две машины?

– Ты чо? С утра дегустируешь, что ли? Кого арестовали, какие машины?

– А на месте с таможней договориться нельзя было?

– Послушай, идиот. Ты со мной разговариваешь? Я говорю: тренировка сегодня в семь вечера, во дворце.

– Вот это беда. Я как чувствовал. Это литовцы постарались. Нужно что-то делать.

– Нужно!.. Если ты, блин, нажрался с утра, нужно завязывать. Если ты стал так паскудно шутить, то тем более завязывать необходимо!

– Я срочно выезжаю на границу. Ждите меня у кафе с латвийской стороны. Если будет «хвост», я предупрежу.

– Ну-ну… Главное, чтобы у тебя хер на лбу не вырос, а хвост у тебя сам отпадет… Когда пить бросишь, баран? Б-дь…

Так я решил избавиться от Анжелы. На протяжении всего разговора она вытягивала шею. Поросячий румянец схлынул с ее милого личика. В глазах она нарисовала испуг и крепко вцепилась в мою руку.

– Ну вот видишь, Мишка? Сплошные нервы. Поэтому ты такой дерганый. Случилось что-то серьезное?

– Серьезнее не бывает… Арестовали две машины с моим грузом. Убытки исчисляются десятками тысяч долларов. Если ничего не предприму, меня могут посадить. Срочно нужно выезжать на литовскую границу.

На самом деле машины уже разгружались на моем складе.

– А я-а-а?..

– Ты будешь у тети Нади. Попьешь чайку, расскажешь про мопса Энтони.

– А когда ты приедешь?

– Не знаю… Может, завтра утром, а может… Не будем о грустном, милая. Поехали.

Она присосалась к моим губам.

Я высадил Анжелику у дома Надежды. Она клялась ждать и обещала молиться. Бросив машину на стоянке, пошел в офис. Позвонил Олегу, разъяснил ситуацию. Он успел опросить полкоманды, чтобы узнать, где и с кем я пил. А выпить действительно хотелось. Даже не выпить, а напиться. Секса не было, невеста оказалась не моей, вечером – тренировка. Это хорошо, дурь с потом выйдет. В Интернете нашел забавную игру: «Убей Леонардо ди Каприо». Отвратительная графика с хорошей идеей. Колышущиеся волны, голубое небо, из пенистых бурунов то тут, то там возникает башка звездного Леонардо. Заряжаешь двустволку и палишь. Вот Леонардо улыбнулся, а вот полетели в разные стороны его мозги и глазки. Анжелика говорила, что без ума от Ди Каприо. С ней я испытал виртуальный оргазм, а сейчас виртуально убиваю ее кумира… Замигала реклама порносайта: «Малолетки трахают училку», «Русские лолиты с немецкими бюргерами», «Похотливый хряк тети Анфисы», «Студентки МГИМО сосут»… Продукция «Made in Russia». Пэтэушницы с голубой кожей в серых носках и чесучовых панталонах. В ролях немцев – страдающие ожирением грузчики с Казанского вокзала. Прозрачный от разврата хряк тети Анфисы. Свинью элементарно затрахали.

В три позвонила Анжелика.

– Ну как дела, милый? Ты решил все вопросы?

– Нет, Анжелочка. Все очень и очень сложно.

– Когда ты будешь?

– Постараюсь вернуться как можно быстрее…

Она начала звонить с интервалом в полчаса. С каждым разговором ее голос становился жестче. В итоге она не сдержалась:

– Я, по-твоему, кто? Уличная девка по вызову? Я должна сидеть в четырех стенах, пока ты там разруливаешь свои дебильные махинации? Лучше бы я сидела в московском ресторане. Ты испортил мне праздник. Ты бездушный пошляк и эгоист. Покупай мне билет в обратную сторону. Я больше не намерена находиться в вашей деревне.

– Поезд через два часа. Билет тебе завезет мой друг Олег. Привет мегаполису и Энтони!..

Олег мою просьбу выполнил, о чем сожалел. Эта стервоза накинулась и на него. Орала: «Скажи мне, кто твой друг!» Проклинала Ригу. Еще просила уведомить меня, что я конченый ублюдок. Это потому, что я не реагировал на ее звонки.

За полтора часа до начала тренировки я набрал телефон Надежды.

– Надежда, извините, но…

– Ой, Мишенька… Это вы меня, ради Бога, извините. Мне так неудобно перед вами… Это совсем другая девочка. Это не та Анжелика, которую я знала. Мой муж готов был ее придушить. Более того. К моей старшей дочери пришла подруга. Она дочь известного банкира. Так вот, она была в шоке от разговоров Анжелы. Весь словарный запас состоит из названий дорогих фирм, ресторанов и заморских блюд. Гонору у девицы просто море разливанное. Я вас понимаю, я вас очень понимаю, Мишенька… Я, честно говоря, вздохнула, когда ваш друг завез ей билет. Она еще бросила: «Если бы он мне не СВ купил, я бы его в порошок стерла». Ой, подвела я вас. Аж неудобно. Деньги я вам, Мишенька, верну и обещаю найти хорошую партию бесплатно. Договорились?

– Вы так не переживайте, Надежда. Денег не надо. Вы свою работу выполнили, а люди – не часы, гарантии на них нет. А насчет хорошей партии… Я думаю, что еще чуток погуляю. Рановато мне пока в эти партии играть.

Саша ходил по Риге и говорил, что уедет в Штаты. Когда напивался, говорил это даже незнакомым людям. Люди реагировали по-разному. Одни искренне сочувствовали, другие фальшиво радовались. Патриоты избили. С последним ударом раздалось, как гонг: «Вали, жидовская морда!» Концептуальность разила привычным антисемитизмом.

Одна девушка попросила взять с собой. Саша сказал, что Штаты – это, прежде всего, freedom, и туда надо ехать полностью свободным от обязательств. Тем более от обязательств перед женщинами.

Девушка влекла. У нее были добрые глаза и такие же намерения. Она встретила его через пять лет в кафе. Вернее сказать, в том же кафе. Внимательно посмотрела на лицо и на одежду Саши. Узнала с тревогой и детским недоумением. Подсела за столик, смахнула нефальшивую слезу и спросила:

– Здравствуйте. А я думала, вы давно уехали. Вы, наверное, меня не узнаете? Пять лет назад вы говорили, что уедете в Америку, и не хотели брать меня с собой.

Саша вспомнил, и ему стало грустно. Оказывается, девушка уже три года как эмигрировала в Германию. На ней был модный шелковый костюм, легкие босоножки и славянская радость. На Саше – старый кардиган, щетина и маска еврейской грусти. Она удивлялась, что его задерживают в Риге, и хвалила Мюнхен. Саша пил водку и говорил про обстоятельства. Все было не так. Говорить, что уедешь в Америку – символ призрачного благополучия. Чем дольше говоришь, тем быстрее чувствуешь себя наполовину счастливым. Статус беженца приравнивался к ореолу мученика. Да воздастся тем, кто страдал!

Алекс страдал. За эти пять лет он попал в аварию, подхватил гонорею и сменил три места работы. Имя он тоже заблаговременно сменил. Но не в паспорте. Просил, чтобы все его звали Алексом. Один раз я заметил, что Македонский был Александром, но не просил делать обрезание имени. Саша ответил:

– Папа Македонского был Филиппом Вторым, маму звали Олимпиада, с детства его воспитывал Аристотель. Моего отца зовут Герц, маму – Роза, воспитывали меня в обычной советской школе. Я слишком мал для того, чтобы зваться Александром…

После встречи Алекса с девушкой прошло еще три года. Вся Рига спрашивала, почему Саша не уехал. Спрашивали даже незнакомые люди. Кого-то он избил. За любопытство и прозвучавшую в голосе иронию. Усомниться в страданиях – значит оскорбить. И Саша уехал. Оскорбленным, а значит, готовым доказать. Вещизму он не поклонялся. Багаж был в основном духовным. Книги, пара антикварных канделябров покойной бабули, три ее же кольца и брошь… Подставки для свечей отобрали на таможне, кольца с брошью – тоже без церемоний. Еще и пожурили, мол, нехорошо, товарищ, народное добро вывозить. Он попытался возмутиться, сказал, что это бабушкино. Ему ответили по-еврейски: «А бабушка что, бабушка не народ?» Саша ответил, что бабушка покойница, но дальше спорить не стал.

Из Америки Саша обещал писать. Договорились, что хотя бы полуправду. Хорошо устроившиеся эмигранты не пишут вообще. Или раз в квартал. У них на это просто нет времени. Они вкалывают. Те, кто живет в районе с африканоидами, отгружают письма мешками. Типичный пример – письмо друзьям:

Дом – это лачуга, в которой было бы стыдно жить даже дяде Тому. Газон – green, но пластмассовый. Босиком лучше не ходить, порежешься. За машиной с озверевшими лицами давно гоняются утилизаторы. Про свободу они не врут. Безработные в Штатах свободны безгранично. А слово «дали» в Америке применимо только к церкви и нищим. Все остальное – за деньги.

Жору возьмут на работу только после того, как он сдаст экзамен. Чтобы сдать экзамен, нужно выучиться на врача заново. Это лет семь. Семь лет Жора будет учиться, потом еще столько же искать место. Далее – пенсия. Хаусвайф для семьи эмигрантов непозволительная роскошь, лишний рот. Лишние рты в Штатах не в моде. Лишний рот – это как тяжелораненый на линии фронта.

Сеня ходит в школу, где сразу после входа стоит металлоискатель и дежурит коп. Справа от Сени за партой грустит мальчик, которого нельзя различить в ночи. Слева – девочка лимонного цвета с глазенками не шире английской булавки. Мама, то есть бабушка Сени, готовится к парализации и получает шестьсот баксов, на которые живет вся семья. Паралич – как финал ячейки. Ну, еще пособия.

Вот, пожалуйста: обязаны! Океан разделяет, а все равно обязаны. Про сказки вообще бред. Сказки не бывают реальными. Вернее, бывают, но только плохие. «Медлить нельзя» – по Ильичу. Промедление смерти подобно. Кажется, у него было так… Жаль, его послушали. Нужно было чуточку подождать.

И вот она истина: им плохо! Не «без вас плохо», а просто хреново! Оказаться в дерьме в одиночку – всегда тяжело. Выбираться не получается, значит, нужно кого-то затащить. Если компания – весело бывает даже в трясине. Обычно под «kiss and love» – сердечко – признак начала деградации и синтетического вкуса.

В конверте – фотографии. Вся семья улыбается на фоне чужого «Крайслера». Сидит за пустым столом в дорогом ресторане. Позирует на фоне входа в дорогой кинотеатр с афишей больного стенокардией Шварценеггера. Если купят билеты в кино, семья будет неделю жить впроголодь…

Писать по-другому они не имеют права. В американском языке есть слово «looser». Им обозначают неудачников. Кажется, его даже не нужно переводить на русский. Луза. Попасть. В бильярде это очко, в Штатах – проигрыш. В Штатах нельзя говорить, что ты «лузер». По тебе начнут ходить. Даже не так. Через тебя начнут переступать. Переступают через лужи, небольшие препятствия и мертвецов. Если по тебе ходят – не все потеряно: тебя замечают, есть шанс озлобиться, подняться и дать сдачи.

Те, кто пишут такие письма, хорошо усвоили одно: всегда надо говорить «fine». Врать даже в письмах друзьям. Я просил Сашу не писать мне таких писем. Я не верю в истории в стиле fine…

Первую эпистолу я выудил из ящика месяцев через пять.

На фотографии Саша стоял в обнимку с улыбающимся негром. Позади просили ремонта трущобы. Сашка не сломался. Наоборот. Он вернулся там к жизни. В нем снова проснулось чувство черно-оптимистичного юмора. Восемь лет, что он говорил об отъезде, не прошли даром…

Мне пришел вызов из американского посольства. Вернее, не мне, а родителям, сестре и бабушке. Радости было – как на Новый год. Открыли шампанское, целовались. Нужно было ехать в Москву на собеседование.

Первым отправился я. Три дня пил и шлялся по клубам. Московские родственники сказали, что если Америка и погибнет, то благодаря таким, как я. На четвертый день к пяти утра был у дверей посольства. Родители подъехали в девять, сразу с поезда. Сказали, что с такой физиономией лучше проходить собеседования у врача-нарколога. Еще сказали, что я уменьшаю шансы. На что – я уточнять не стал.

Морской пехотинец за стеклом сказал: «Пачпорт». На мозаике из герба США стоял огромный негр в черном костюме. Где кончается кожа и начинается костюм – указывали манжеты и воротник рубашки. Стоял – как последнее предупреждение: «Смотрите, нас там таких много, может, передумаете?»

Мы прошли в большую комнату, уставленную рядами кресел. Зал ожидания перед отправкой в другую жизнь. Очередь двигалась медленно и трагично. Как в Мавзолей. Только здесь можно было сидеть… Я быстро заснул. Над залой повисли ноты моего храпа. Мама резко толкнула в бок и сделала замечание. Рядом сидела пожилая еврейская чета. Мама сказала, что, когда я заснул, наш сосед на выдохе произнес:

– Счастливый человек. Это же надо иметь такие канатные нервы…

Собеседование вели двое. Чересчур любезничали. Задавали провокационные вопросы:

– Чем вам не нравится в Советском Союзе?..

– Вы были в Арзамасе-16?..

– Почему вы выбрали для эмиграции именно Америку?..

– Вы голодаете?..

– Испытывали ли вы притеснения со стороны режима?..

– Вам есть что носить?..

Я почувствовал себя обнаженным. Когда мы отвечали, они довольно улыбались и переглядывались. Для них все ответы были комплиментами системе, которая их воспитала. Ежедневно эти двое выслушивали здравицы во славу США. Их не смущало, что от неудачников. Они, как и система, болели манией величия.

Бабушку спросили:

– У вас же есть в Риге сын. Кем он работает?

Бабушка обрадовалась, что ее заметили, и похоронила наши надежды. С энтузиазмом и гордостью выпалила:

– Да! Конечно, есть! Он занимает большой пост. Он старший регистр пароходства!

Вместо «беженцев» мы получили «эмигрантов». Но это выяснилось к вечеру. Янки знали, что, имея сына на такой должности, можно жить даже в Северной Корее или Анголе. И никуда не надо бежать. Нужно было сказать, что мы были в Арзамасе-16. И обязательно добавить, что проездом через Челябинск-3 или другой секретный городок.

Вечером я получал листок с вердиктом. Рядом стоял пожилой еврей, утром возмущавшийся моим спокойствием.

– Что дали? – поинтересовался он. Как будто речь шла о сроке или индульгенции.

– «Эмигрантов».

– А нам – «беженцев».

– Желаю успешно добежать.

– У них везде камеры. Вам дали «эмигрантов», потому что вы спали.

– Нет, потому что мы армяне.

– Перестаньте. Вы еще хуже евреев.

– В смысле?

– Такие же. Но только хуже.

– Спасибо.

– Не за что… Ладно, не обижайтесь. Поверьте мне. Здесь тоже можно чудно устроиться. Другие времена. Вы молоды. Желаю вам успеха!

– Хорошей вам пенсии через вэлфер… И на меня не сердитесь. Пока все колена отыщем, может, и родственниками окажемся.

Мой собеседник по-доброму улыбнулся.

По его логике, Америка собирала со всего мира все, что хуже. И это «хуже» быстро приспосабливалось к тому, что лучше. Скорее, он был прав. У него за плечами жизнь, у меня – какие-то жалкие обрывки…

В поезде я напился. Взялся за письмо Сашке. Стол дрожал, рука подпрыгивала, мысли предательски вибрировали. За окном неотремонтированными памятниками стояли избы с черными трубами. Собаки без хвостов, ошейников и породы лаяли на вагоны. У мутной лужи играл с консервной банкой забавный мальчуган. Я подумал, что пройдет десять лет, а эта картинка не изменится. Хотя почему десять? Такой она, судя по описаниям классиков, была и в начале века.

На листок пролилась «Кока-Кола» вперемешку с пьяными слезами. Я заснул. Теперь мой храп никому на нервы не действовал…

В Риге все спрашивали: «Ну как?..» Я отвечал, что, может, уеду, но нужно думать. Звучало нагло и лицемерно. В то время в Америке нуждался я. Причем очень сильно. О том, что Америка не нуждалась во мне, говорил статус эмигранта и безработного. Но я все равно говорил: «Может, уеду».

Дома я написал Сашке.

Интерес к моему отъезду постепенно начал сходить на «нет». Некоторые выражали его достаточно своеобразно. Спрашивали:

– Ты еще здесь? – как будто я обхамил весь город и должен непременно уехать, предварительно извинившись.

На вечеринках ко мне относились как к полутени. Могли даже не предложить выпить. Чего добро переводить?.. Серьезные девушки не отказывались со мной спать, но отказывались встречаться. Говорили:

– Все равно уедешь…

Несерьезные готовы были встречаться, но отказывали в близости. Говорили:

– Вот поженимся, уедем в Штаты, а там…

А там бы они быстро перешли на другую сторону улицы. Даже на красный сигнал светофора. Лимонов сосал у негров в душе, эти бы сделали минет черному натурально.

Я проворачивал какие-то аферы. Что-то с антиквариатом, что-то с анодированным золотом. Мне замечали, что в Штатах это не пройдет. Я соглашался. Там нужен размах. Например, комод восемнадцатого века, набитый кокаином. Или сундук времен Ивана Грозного с автоматами Калашникова. Там нужен размах… Но сроки там тоже поразмашистее. То, что здесь условно, там пожизненно. Или наоборот. Здесь ты, родившись, счастлив пожизненно, там – в большинстве случаев условно. Другая шкала ценностей. Достоевский – комиксы. Васса Железнова – Бэтмен. Здесь Цельсий, там Фаренгейт. Там мили, здесь километры. Знакомый купил приличный «Шевроле». Через два дня рванул в Юрмалу. У него отобрали права. Начали тормозить, когда на спидометре было девяносто. Он возмущался, тыкал в знак «сто», орал, что у него было девяносто. А менты и не возражали: на спидометре «Шевроле» были мили, девяносто миль – это сто сорок километров в час.

Русский человек не только любит быструю езду. Он ее не замечает, не замечает, что символ красоты требует к себе пристального внимания. Знакомый говорил:

– Вот я олух, а! Но ты представь, как они там в Штатах ездят.

– Я слышал, что больше в пробках стоят.

– Так зачем тогда на спидометре столько миль?

– Придает уверенности…

Сашка прислал еще одно письмо.

Конечно же, спонсора можно найти. С приходом времен неандертальского капитализма этим успешно занялись девушки в возрасте от четырнадцати до тридцати пяти лет. Но их спонсировали физические лица. Мне нужна организация. У девушек были влагалища, у меня – немного мозгов. Что в наше время ценнее – я так и не понял.

Армянские организации помогать не спешили. В ответах писали, что стыдно не знать родной язык. Писали почему-то на английском. Ну не объяснять же им было, что во мне кровей больше, чем в моей нации вредности. Я знал только армянский мат. И коротко отвечал им по-армянски в английской транскрипции.

Для того чтобы найти физическое лицо, готовое за меня поручиться, нужно было стать либо программистом, либо педерастом. И то, и другое для меня было невыполнимо. Роботы безжизненны, гомосеки отвратительны. Я хотел написать Азнавуру, Джигарханяну или Шер. Но потом вспомнил, что у меня нет ни голоса, ни слуха, а Джигарханян живет в Москве.

Вместо них я написал Сашке.

Я начал встречаться с девушкой. Ее звали Санта. Мама, увидев ее первый раз, сказала, что такой красавицы не встречала даже среди топ-моделей. Для моей мамы – поступок. Иногда поступком бывает и фраза… После третьей встречи она в Санте разочаровалась. Сказала, что девушка тщательно скрывает душевный недуг. Я не послушал. Мама оказалась права, но это совсем другая история. Целая можно сказать, драма.

Мне позвонил Игорь Ройтман:

– Старик… Набрал твой номер, а потом вспомнил, что ты уезжаешь…

– На то, чтобы выпить или походить по шлюхам, времени немного осталось. И брось эти еврейские штучки.

– Да не-е. Выпить-то выпьем, девки тоже не убегут. Я хотел тебе кое-что предложить по работе.

– Тогда времени – просто состав и три прицепных вагона. Работать надо!..

Мы начали трудиться. Занимались спиртом. Покупали в России цистернами, продавали в Латвии бочками, ментам бесплатно отгружали канистрами. Все было классически нелегально. Но бочки уходили загадочно стремительно. В процентном отношении прибыль далеко зашкаливала за спиртовые градусы. Продукт немного разбавляли. Если бы Игорь был русским, а не евреем, может, ограничились бы только продажей. Игорь то же самое думал про меня. Если бы я не был армянином… Ну какая, впрочем, разница?.. В бизнесе нет национальностей. Игорь делил бизнесменов на подвиды: сволочи, подонки, конченые подонки и банкиры. Времена фарцовки мы вспоминали с ностальгией. Тогда работали «аляска» к «аляске». Враг был один – ОБХСС. В бизнесе врагов – полчища. Тем более в левом. Конкуренты, братва, менты, посредники, возмущенные массы и женщины.

Мой приятель занимался контрабандой. Купал в роскоши жену и детей. Она от радости наставила ему рога. Была машина, шубы, бриллианты. Не было запасного члена. Запасной член помогает женщине за тридцать в самоутверждении… Он подал на развод. Эта сука пошла в ментовку и сдала все его махинации. Три месяца он отсидел под следствием. Откупился всем нажитым. Потерял десять килограммов и веру в женскую верность. Пришлось начинать все сначала. Сказал, что все наладилось, но в одном вопросе тормозят дети, так бы непременно нанял киллера. Детей он не видел. Говорил, что дрянь может воспитать только себе подобных. Я в этом был с ним солидарен.

Сашка продолжал писать.

Я начал свыкаться с мыслью, что никуда не уеду. В конце концов, это зависело не от меня. От Бога, от мифического спонсора, от звезд. А потом у меня уже были деньги для того, чтобы проспонсировать отъезд самому. В очередной раз подивился рижской микроскопичности. Встретил старого знакомого. Раньше видел его чуть ли не каждую неделю. Потом мы стали ходить параллельными улицами. При встрече обнялись.

– Ты уже вернулся, Майкл?

– Так я и не уезжал.

– Да ладно! А мне сказали, что ты в Лос-Анджелесе, женился на красивой армянке, весь в бизнесе.

– Это история про Ван Дамма. Тебя обманули.

– А когда собираешься?

– Никогда.

Правда иногда односложна. Длинный правдивый ответ может быть только в кабинете следователя. В повседневной жизни истина не любит, когда ее растягивают. Она, в отличие от лжи, пунктуальна. Правда – свершившийся факт, ложь на факты опирается выборочно. Заниматься спиртом стало опасно. Стреляли с двух сторон. С одной – очередями стрекотала «братва», могли пальнуть из базуки. С другой – одиночными постреливали менты. В середине были спиртовики. Да и не только… Я знал одного хорошего кондитера. Царствие ему небесное. В его животе нашли пуль больше, чем было изюминок в кексах, которые выпекала его контора.

Заказные убийства регистрировались чаще, чем автоугоны. В моду вошли тротиловые фейерверки. Одного бизнесмена пытались убить четыре раза. В него стреляли, его взрывали, пытались отравить и резали. Но он проявлял чудеса выдержки и жадности. За это ему дали кличку Робожлоб, по аналогии с Робокопом. В реанимации его встречали как постоянного клиента. Удивительно, что не спрашивали, как в ресторане: «Ну, что будем сегодня делать? Сердечко, печень, желудочек?..» Ливер укладывали на место, зашивали. Живот напоминал лоскут для тренировки швей. Носилки провожали добрыми улыбками и аплодисментами. Медбратья устраивали тотализатор: выживет – не выживет… Пятое покушение стало роковым. После взрыва тело напоминало мозаику Puzzle. Решили не собирать и кремировали. О похоронах написали так, как не писали о погребениях генсеков. Некрологи были размером со средний рекламный блок. Город накрывали адреналиновые дожди. Мне это нравилось. Я написал Сашке.

Я продолжал встречаться с Сантой. Мне было приятно, что она красивая. Мы шли по городу и заглядывали в витрины. Ловили свое отражение. Мы подходили друг другу. Наверное, я ее любил. И в то же время мне было ее жаль. Узкий мирок, боязнь окружающего, ненормальная любовь к бездомным кошкам и фирме ARMANI. В постели она вела себя неплохо. Но были те, кто вел себя лучше.

Со спирта мы с Игорем переключились на оптовую торговлю. То есть на фарцовку в особо крупных размерах. Покупали контейнерами шмотки в Италии, продавали их коробками с пандуса убогого склада. Налоги укрывали. Сейчас это называется заумным словом – «оптимизация». По утрам я смотрел в зеркало и четко выговаривал слово «ничтожество». Оно не отскакивало. То ли улетало в параллельный мир, то ли прилипало к отражению.

Из-за спирта и шмоток я не поехал на экзамены во ВГИК. Послал туда рассказ и был уверен, что мне не ответят. Сделал заведомо неудачную попытку. Рассказ был идиотским. Японского камикадзе Тахиро мучают сомнения. Он сидит в каюте и ведет с собой философские беседы. По ободу иллюминатора крутится чертовски сложный вопрос: «Стоит ли уничтожать себе подобных?..» Наверное, все же это был не японский камикадзе. Его прикрепляют к торпеде, а он все думает. Такой вот задумчивый самурай… Торпеда стартует из отсека, а Тахиро не может выплыть из омута своих мыслей. Судя его внутреннему монологу, торпеда шла со скоростью бумажного кораблика. Слишком долго он размышлял. И что вы думаете? Болванка-то была управляемой. Тахиро взял и развернулся, изничтожив своим поведением истину о том, что камикадзе были такими же безотказными товарищами, как зажигалки ZIPPO. И крейсер свой он тоже уничтожил. Его семью забили нунчаками, исколов палочками для риса… Ну, про семью я приврал. По рассказу его прокляли.

Честное слово, я писал всю эту хрень трезвым. Более того, я даже третий раз в жизни не покурил гашиш. Из ВГИКа пришло приглашение. Я задумался. Учиться на дневном факультете и таскать вечером мешки с крупами – не для меня. Значит, придется либо сидеть на шее родителей, либо найти богатую невесту… Лучше таскать мешки с крупами. Но я же говорил, что это не для меня. ВГИК отскочил в один ящик с Диснейлендом, Голливудом и NHL. Нечерноземная полоса России стонала без итальянского шмотья. Мы начали отсылать тряпки местного пошива вперемешку с итальянскими. Один раз пришла рецензия: «Убедительно просим заменить три джинсовых костюма «варенка», артикул «ЛОХ», ввиду брака». Я спросил Игоря: кто обозначил в артикуле «ЛОХ»? Он сначала помолчал, а потом сказал, что хоть в чем-то нужно быть честным…

Сашка исправно писал.

Майкл Фриш оказался отличным мужиком и законченным алкоголиком, его могло спасти только удаление желудка или лоботомия. Он действительно знал всех звезд NHL. И не просто знал, а со многими дружил.

Я тогда был в завязке. Пил не больше трех дней в неделю. С прилетом Майкла перешел на семидневный график. С ним было интересно. Пару раз мы устраивали дебоши в ресторанах, но спасал его паспорт. Фриш тут же вытаскивал корочку с золотистым орланом, взбирался на стол и кричал:

– Стреляйте, суки! Я гражданин США! Через полтора часа здесь будет рота Джи Ай!

Обычно он кричал это безоружным официантам и даже гардеробщикам. Хорошо, мы не нарвались на ОМОН. При виде гражданина США патронов они жалеть бы не стали. Я ему сказал, что самолет из Штатов летит двенадцать часов – Джи Ай не успеют. Майкл упомянул про базы в Европе.

Будучи относительно трезвым, он уговаривал меня валить. Говорил:

– Ну не будет, не будет здесь пожизненно продолжаться эта лафа с гешефтами. Опять в итоге все отберут…

Райской жизни не обещал, но брался помочь с работой. Меня поражало, что он вообще не ест. Родители пригласили на шашлык, и я взял с Майкла слово, что он покушает. По дороге заехали в магазин. Он купил две бутылки виски 0,7. Потом выбрал для мамы самый красивый букет… Майкл не сдержал слово. За три часа он выпил бутылку «Johnny Walker», выкурил полторы пачки сигарет и съел один зеленый перец…

Через семь лет Майкл снова появился в Риге. Помолодевший, жизнерадостный. Мы присели в кафе. Я спросил: не пьет ли? Он уверенно ответил, что завязал на всю оставшуюся жизнь. Через минут десять подозрительно оглянулся по сторонам и спросил:

– Как думаешь, тезка, прямо здесь замастырить или лучше в подъезд какой-нибудь зайти?..

Сколько дней выпало из жизни в первый приезд Майкла – не помню. Один раз во время запоя я решил черкать крестики в календарике. Протрезвев, взглянул на календарик. Пьяным я играл в крестики-нолики.

Майкл улетел. Работа продолжалась. Деньги ложились в карманы легко. Так же, как это делала в постели Санта. Я продолжал иметь с ней отношения. Понял, что такое слепая ревность. Как-то мы шли по городу. Я поздоровался с женой приятеля. Санта тут же набросилась на меня: «Ты ее трахал? Ты ее трахал, сволочь?» Потом я встретил еще несколько знакомых девушек. Вечер был загублен. В ресторане она выплеснула на меня горячий кофе. В машине устроила скандал. Дернула за руку, и я еле удержал автомобиль на скользкой трассе. Уже тогда мне нужно было понять, что я не умею строить отношения с женщинами. Тем более – с душевнобольными. Я был создан для скоротечных романов. Спринт – самая красивая дистанция в отношениях мужчины и женщины. На этом отрезке выкладываешься, отдаешь себя полностью, чувства не успевают завянуть. Стайерский забег накладывает сиюминутные обязательства. Бежать марафонскую дистанцию в паре – невозможно. Мучаешь себя и партнера.

Больше писем от Сашки я не получал. Ему отписывал, но безответно. Думал, обустроился, жизнь наладил. А через год встретил знакомого. Тот в Штатах по делам был. Спросил про Алекса. Лучше бы не любопытствовал…

– А Сашку месяцев восемь как в разборке застрелили. Он с казанскими свелся. Ну, по приезду. А там у них что-то с другой бригадой не заладилось. Он из дома выходил, и три пули в живот…

– А как же работа грузчиком в мебельном?

– Наив ты, Мишка…

Я после этого пил. Говорят, долго, жестоко и безудержно. А потом я посвятил Сашке стихи. Короткие и простые. Они стерлись. Наивными были…