Классическая драма Востока

БВЛ. Серия первая 17 Библиотека всемирной литературы (Художественная литература) 17

М.: Художественная литература, 1976. — 880 с. — (Библиотека всемирной литературы. Серия первая. Том 17). В томе вошли лучшие образцы средневекового театра Индии, Китая и Японии. Каждый раздел открывается развернутой вступительной статьи и снабжен подробными примечаниями. В издание вошли произведения индийских авторов: Бхаса, Шудрака, Калидаса, Харша, Бхавабхути, Вараручи; китайских авторов: Гуань Хань-цин, Ма Чжи-юань, Чжэн Тин-юй, Тан Сянь-цзу, Хун Шэн, Кун Шан-жэнь, Ян Чао-гуань иавторов японской классической драмы: Каннами Киецугу, Дзэами Мотокие, Кандзэ Кодзиро Нобумицу, Фарсы-кегэн, Тикамацу Мондзаэмон. Перевод Веры Потаповой, В.Шефнера, В.Микушевича, И.Серебрякова, Арк.Штейнберга, Е.Витковского, Л.Меньшикова, В.Сорокина, В.Сановича, Веры Марковой, Т.Делюсиной и др. Предисловие Ю.Алиханова, В.Сорокина и Веры Марковой, примечания И.Серебрякова, В.Сорокина, Л.Меньшикова, Т.Малиновской, В.Сановича, В.Марковой и Т.Делюсиной. М.: Художественная литература, 1976. — 880 с. — (Библиотека всемирной литературы. Серия первая. Том 17). Содержание: Индия Ю. Алихапова. Классический театр Индии. Бхаса: Увиденная во сне Васавадатта. Фрагменты. Перевод Веры Потаповой. Шудрака: Глиняная повозка. Фрагменты. Перевод стихов В. Шефнера, перевод прозы В. Воробьева-Десятовского. Калидаса: Шакунтала, или Перстень-примета. Фрагменты. Перевод стихов С. Липкина, перевод прозы С. Липкина и Б. Захарьина. Харша: Ратнавали, или Жемчужное ожерелье. Фрагменты. Перевод Веры Потаповой. Бхавабхути: Малати и Мадхава. Фрагменты. Перевод стихов В. Микушевича, перевод прозы И. Серебрякова. Вараручи: Влюбленные. Бхана. Перевод стихов Веры Потаповой, перевод прозы И. Серебрякова. Китай В. Сорокин. Китайская классическая драма. Гуань Хань-цин: Обида Доу Э. Перевод стихов Арк. Штейнберга и Е. Витковского, перевод прозы В. Сорокина. Ма Чжи-юань: Осень в Ханьском дворце. Перевод стихов Е. Витковского, перевод прозы Е. Серебрякова. Чжэн Тин-юй: Знак «терпение». Перевод стихов Е. Витковского, перевод прозы В. Сорокина. Неизвестный автор: Убить собаку, чтобы образумить мужа. Перевод Г. Ярославцева и И. Голубева. Тан Сянь-цзу: Пионовая беседка. Фрагменты. Перевод Л. Меньшикова. Хун Шэн: Дворец вечной жизни. Фрагменты. Перевод стихов Е. Витковского, перевод прозы Т. Малиновской. Кун Шан-жэнь: Веер с персиковыми цветами. Фрагменты. Перевод стихов Е. Витковского, перевод прозы Т. Малиновской. Ян Чао-гуань: Отмененный пир. Перевод В. Сорокина. Япония Вера Маркова. Классический японский театр. Каннами Киёцугу: Гробница Комати. Перевод В. Сановича. Дзэами Мотокиё. Такасаго. Перевод Веры Марковой». Горная ведьма. Перевод Веры Марковой. Киёцунэ. Перевод Т. Делюсиной. Кандзэ Кодзиро Нобумицу Фупа-Бэнкэй. Перевод Т. Делюсиной. Фарсы-кёгэн. Переводы В. Логуновой. Удар в нос. Гусь и даймё. Два даймё. Женщина, вымазавшаяся тушью. Подаяния не дали. Кости, кожа и послушник. Моление об исцелении поясницы. Бог Дзидзо из Каваками. Тикамацу Мондзаэмон. Переводы Веры Марковой. Ночная песня погонщика Ёсаку из Тамба. Фрагменты. Масляный ад . Примечания И. Серебрякова, В. Сорокина, Л. Меньшикова, Т. Малиновской, В. Сановича, В. Марковой, Т. Делюсиной.

Индия

Классический театр Индии

Театр возник в Индии в древности, достиг наивысшего своего расцвета к концу древней эпохи, в период империи Гуптов (IV–V вв.), и, просуществовав после этого еще два с половиной — три столетия, стал быстро сходить на нет.

Исчезновение театра, однако, не повлекло за собой исчезновения драмы. И в IX–X веках, когда профессиональное сценическое искусство переживало состояние глубочайшего упадка, и в последующие века, когда его уже давно не было, продолжали писаться пьесы, и притом во множестве. Правда, они теперь уже не ставились, а просто читались или в лучшем случае декламировались перед ученой публикой. Очень редко в этих поздних драмах можно обнаружить оригинальность замысла и построения, всегда так или иначе связанную с воздействием народной сцены. В подавляющем большинстве это сочинения, целиком — ив том, что касается тем, сюжетов, образов, и в том, что касается композиции, стиля и даже языка — повторяющие старую драматическую традицию. Они писались в строгом соответствии с правилами театральных учебников, нередко, видимо, в учебных целях и, во всяком случае, для того, чтобы продемонстрировать эрудицию, знание древних образцов и литературной теории и мастерство во владении сложной формой. Понятно, что такая "ученая" драма, при всем ее внешнем сходстве с ранней, по существу, не имела с ней ничего общего и значительно уступала ей в художественном отношении.

Вот почему, когда говорят о классической индийской (или, что более обычно, — о классической санскритской) драме, имеют в виду не литературную драму на санскрите вообще, но именно драму, связанную с живой театральной традицией, то есть драму эпохи древности и раннего средневековья.

В истории классической (в особенности древней) драмы до сих пор остается много неясного. Дошедший драматический материал весьма далек от полноты. Отсутствие изображений актеров в памятниках искусства и сколько-нибудь подробных описаний театральных спектаклей в литературе делает наши представления о сценической технике крайне приблизительными. Наконец, мы, как правило, ничего не знаем об авторах пьес, в частности, когда они жили, и потому хронология классической драмы неопределенна и в большинстве случаев предположительна.

Самым же сложным и неясным является вопрос о происхождении театра. Дело в том, что первоначальная — становящаяся — драма нам неизвестна. Мы знаем древнюю драму в высших ее образцах, относящихся к гуптской эпохе. Единственное исключение — пьесы Ашвагхоши, предположительно датируемые первой половиной II века, но они сохранились лишь во фрагментах, и притом столь незначительных, что составить по ним представление о догуптской драматургии невозможно. К тому же театр II века уже далеко ушел от своих истоков. За это говорит, во-первых, структурная близость пьес Ашвагхоши к драме гуптской эпохи (то же оформление текста, включающее пролог, деление на акты и заключительное благословение, то же сочетание стихов и прозы, тот же набор ролей и т. д.), а во-вторых, появление в это время (или несколько позднее — в начале III в.) специального трактата "Натьяшастра" ("Наставление в театральном искусстве"), излагающего правила актерской игры, постановки спектакля и составления драматических произведений. Ясно, что при таком положении вопрос о происхождении драмы может решаться только гипотетически и в самом общем смысле.

Попытки определить генезис индийского театра предпринимались неоднократно. В XIX веке было распространено мнение (очень скоро, правда, отвергнутое) о том, что драматическое искусство было заимствовано индийцами у греков. Позднее стали выдвигаться различные предположения о генетической связи театра с более древними действами, развившимися в самой Индии. Однако сведений о подобных действах почти не сохранилось, и ни одна из предложенных до сих пор теорий не обладает поэтому достаточной степенью доказательности.

В настоящее время наиболее вероятным представляется происхождение театра из двух зрелищных форм — культовой мистерии и импровизационного смехового представления, возникшего также на почве культовых празднеств. Относительно первого из этих истоков мы располагаем интересным свидетельством "Натьяшастры". Отраженная здесь традиция связывает начало театра с представлениями, созданными якобы самим богом Брахмой и разыгрывавшимися на празднике Индры.

В этих представлениях изображалась победоносная борьба богов с асурами (демонами). Хотя нигде, кроме "Натьяшастры", упоминаний об индраитских мистериях пока не обнаружено, они представляются весьма вероятными, исходя и из мифологии Индры, и из характера праздника, безусловно, связанного с ритуалом плодородия.

Индра — бог-громовержец, податель жизненных благ, которые он постоянно отвоевывает в героических сражениях у демонических чудовищ. Культ его очень древний. Он играл важную роль в ведийскую эпоху и сохранил свое значение и позже в системе раннего индуизма. Формы культа на протяжении веков, конечно, менялись, и праздник в честь Индры, хорошо известный нам не только по "Натьяшастре", но и по другим источникам, возник, вероятно, уже в послеведийский период. Судя по описаниям, он входил в число крупнейших североиндийских культовых празднеств. Справляли его в сезон дождей. Праздничные обряды призваны были обеспечить плодородие, всеобщее процветание и победы над врагами.

Центральным событием праздника являлось воздвижение на площади привезенного из леса и нарядно украшенного дерева, которое символизировало знамя Индры и отождествлялось также и с самим богом. По прошествии пяти-шести дней дерево торжественно опускалось и топилось в реке, дабы передать земле и воде заключенную в нем растительную силу. Победе животворящих сил в природе должна была способствовать и вся игровая сторона праздника. Сюда входили, по-видимому, упомянутые в "Натьяшастре" мистериальные действа (о борьбе Индры и возглавляемых им богов с демонами), а также многочисленные увеселительные представления, о которых мы знаем по другим сочинениям.

В ряде описаний праздника Индры говорится, что в это время происходили состязания борцов, выступления музыкантов, фокусников, канатоходцев. Здесь же показывали свое искусство и народные забавники, именовавшиеся натами (термин "ната" в дальнейшем становится обозначением профессионального актера). Упоминания об этих забавниках неоднократно встречаются в литературе второй половины I тыс. до н. э. Судя по всему, наты выступали одновременно как плясуны, музыканты, жонглеры и, надо полагать, также как актеры, увеселявшие публику небольшими фарсовыми сценками, в которых использовался импровизированный текст и разнообразные буффонные трюки.

Во взаимодействии смехового и мистериального представлений и рождался театр. Как именно это происходило, мы, конечно, не знаем. Но главным здесь должно было быть высвобождение драматического действа из сферы культа, постепенное приобретение им самодовлеющего характера, даже при сохранении определенной религиозной функции. Это, в свою очередь, предполагает совершенствование зрелищной стороны представления, расширение его сюжетной основы (скажем, использование мифов, лежащих на стыке или даже за пределами индраитского мифического цикла) и, наконец, возрастание роли словесного текста.

Древняя мистерия, именно потому, что она строилась как сцепа битвы, сражения, должна была представлять собой — во всяком случае, по преимуществу — танцевально-пантомимическое действо. Характерно, что "Натьяшастра", описывая "первый" спектакль, постоянно именует исполнителей танцорами.

Если в мистерии на ранних этапах и существовал текст, то это скорее всего был текст священный (может быть, фрагменты ведийских гимновых песнопений). Расширение же круга мистериальных сюжетов вело к появлению наряду с танцевальными сценами также и таких, в которых слово было уже необходимым компонентом действия (в отличие от, в сущности, внеположного ему торжественного песнопения). Одновременно с этим должны были возникнуть и новые требования к исполнителям. Можно думать, что на начальном этапе мистерии разыгрывались профессиональными исполнителями ритуальных танцев.

Позднее, когда характер представления стал меняться, танцор должен был уступить место актеру. Это, вероятно, создало благоприятные возможности для проникновения в мистерию забавников — натов. Их опыт сценического перевоплощения, умение вести живой диалог, владение искусством импровизации и мимики давали им немалые преимущества перед прежними исполнителями. Но, становясь участниками мистериального представления, наты, в свою очередь, не могли не приобщиться к традиции ее исполнения. Эта традиция явственно присутствует в искусстве театрального актера.

Танец в чистом виде, как отдельный номер, вводился в индийскую драму редко. Зато форма спектакля в целом была, по сути дела, танцевальной. Причиной тому — чрезвычайная разработанность пластической стороны действия, богатство пантомимических средств, используемых при создании сценического образа, прежде всего — высоко стилизованный, часто условный и символический жест. Характерно, что некоторые из этих жестов обнаруживают сходство с жестами ведийского жертвенного ритуала.

Преемственность тут очевидна: ритуальный танец заимствовал жестовую символику из жертвенной церемонии, передал ее мистерии, откуда она была усвоена затем театром. Следует также иметь в виду, что весь спектакль шел в музыкальном сопровождении (тоже мистериальное наследие!), и подчиненность движения актера музыкальному ритму делала его тем более танцевальным.

Представление натов не базировалось на сколько-нибудь развитом сюжете (сюжетом обладала именно мистерия). Оно сводилось, как было сказано, к маленьким сценкам, обыгрывавшим определенные бытовые ситуации. Вот эти сценки должны были войти в мистерию вместе с их исполнителями. Они внесли в нее смеховое, житейское начало, изменили разработку сюжета и, конечно, ослабили ее привязанность к культу. С ними, вероятно, пришли в театр и традиционные комические роли — видушака (букв.: "охальник", "ругатель"), неизменно сопровождающий героя брахман-шут, безобразный, страдающий обжорством, неуклюжий и невежественный; буффонный хвастун и злодей шакара; вита — веселый и ловкий горожанин, живущий за счет богатого покровителя.

Возможно также, что именно в смеховом представлении родилась практика использования разных диалектов в качестве признака, дифференцирующего персонажи. В театре система различий, определяющая распределение языков, в значительной степени стерлась, но само по себе многоязычие сохранилось — наряду с санскритом, на котором говорили герой и вообще высокие мужские персонажи, классическая драма употребляет пракриты — стилизованные литературные диалекты (на них говорят женщины и низкие мужские персонажи).

Даже из самой общей, приблизительно вырисовывающейся картины становления театрального искусства ясно, что процесс этот был крайне сложным и длительным. Периодом интенсивного формирования театра следует считать вторую половину I тыс. до н. э. К концу этого периода должны были оформиться основные театральные каноны и литературная драма.

Театр первых веков нашей эры — это уже самостоятельное, высокоразвитое и чрезвычайно популярное искусство. Хотя спектакли по-прежнему приурочиваются ко времени культовых празднеств, их развлекательная, и эстетическая функции выдвигаются на первый план, а ритуальная стирается. Представления даются труппами профессионально подготовленных актеров, специализирующихся, как правило, на исполнении определенных ролей (очень возможно, что такая специализация передавалась по наследству в актерских семьях). Как и труппы древних комедиантов, актерские труппы были по большей части смешанными, то есть включали и мужчин и женщин, хотя "Натьяшастра" упоминает о возможности исполнения женских ролей мужчинами, а также о существовании чисто женских трупп. Во главе труппы стоял сутрадхара — ее хозяин, выполнявший обязанности постановщика, режиссера и обычно также первого актера. Актеры постоянно путешествовали, переезжая из одного места в другое. Во время религиозных праздников в городе оказывалось сразу несколько таких бродячих трупп, и между ними нередко устраивалось состязание. Специальная судейская коллегия должна была определить, какой из спектаклей может быть признан лучшим, и в соответствии с ее решением победители награждались заранее назначенной денежной премией и флагом.

Представления давались либо в особых театральных помещениях, либо — что чаще — прямо под открытым небом. Шли они подолгу, растягиваясь на много часов, а иногда даже и несколько дней. Зрителей, по утверждению "Натьяшастры", собиралось множество, и они бурно выражали свой восторг и недовольство игрой актеров.

Это, между прочим, показывает, сколь ошибочно мнение, что индийский театр как основанный на санскритском литературном тексте, непонятном народу, был театром для узкого круга образованной публики. Не говоря уже о выразительности пластической стороны спектакля, следует помнить, что драматические сюжеты, как правило, традиционные, были всем хорошо известны. Так что языковой барьер был не таким уж значительным препятствием для зрительского восприятия, как это может показаться сейчас. К тому же язык ранних пьес, судя по фрагментам драм Ашвагхоши, был весьма прост.

Внешний рисунок спектакля определялся сочетанием крайней простоты оформления и высокого уровня исполнительского мастерства. Сценическая площадка была открытой и отделялась занавесом только от артистической уборной. Поэтому знаком окончания акта служил уход со сцены всех актеров. В задней части площадки помещался музыкальный ансамбль, состоявший из небольшого оркестра и певицы или певца. Никаких декораций не было. Все убранство сцены сводилось к нескольким табуретам или креслам.

Отсутствие декораций давало неограниченную свободу в размещении событий, позволяло переносить действие из одного места в другое в пределах акта и даже показывать два действия, параллельных во времени. Представление о конкретном месте действия создавалось репликами персонажей, а позднее и подробными описаниями.

Чтобы облегчить зрителям пространственную ориентацию, применялась также условная разбивка сценической площадки на так называемые зоны. Например, если нужно было показать дом и примыкающую к нему улицу, выделялись две зоны — внутренняя и внешняя. Персонаж, выходивший на сцену первым, должен был считаться находящимся во внутренней зоне, то есть в доме, а выходивший позже оказывался снаружи, то есть на улице. Переход из одного места в другое изображался проходом из зоны в зону, а если нужно было подчеркнуть дальность расстояния — то одним или несколькими обходами сцены. Кроме того, определенные изменения в походке должны были служить знаком того, что персонаж взбирается на гору, поднимается на колесницу (или спускается с нее), едет в экипаже, летит по воздуху и т. д.

Вообще развитая система речевых и, главное, пантомимических средств помогала актеру создавать иллюзию любого окружения и самых разных деталей обстановки.

Один из характернейших приемов индийского театра — разговор с лицом, которого в действительности на сцене нет. Речь персонажа при этом включает как его собственные вопросы, так и ответы якобы присутствующего здесь собеседника, которые вводятся методом переспрашивания. "Слова в воздух" (так именуется этот прием) особенно эффектно используются в уличных сценах, где они создают ощущение многолюдной толпы.

При том, что сцена никак, в сущности, не оформлялась, внешнему убранству актера уделялось чрезвычайно большое внимание. Применялись ли в театре маски (которые, очень вероятно, надевали на себя исполнители древней мистерии), сказать трудно. Но грим ряда комических персонажей (видушаки, например), несомненно, был маскообразным.

Костюм обладал рядом отличительных признаков, которые сразу же позволяли определить характер, занятия, положение и даже эмоциональное состояние появляющегося на сцене лица. Платья были яркие, красочные. На головы царей и полководцев надевались блестящие короны, прически женщин убирались жемчугом, диадемами, плюмажами. К этому надо прибавить и другие украшения — ожерелья, браслеты, серьги, драгоценные пояса. Хотя все это делалось из кожи, дерева, раскрашенной слюды, олова, лака, со сцены (особенно при искусственном освещении — когда спектакль, что бывало нередко, давался в ночное время) одеяние актера должно было оставлять впечатление роскоши.

Если же попытаться соединить все это вместе — музыку, пластичность жеста, походки, сверкание костюма и, наконец, напевность декламации, то ложно себе представить, каким великолепным зрелищем должен был быть спектакль древнего театра.

Два основных жанра классической драмы — натака и пракарана — явственно обнаруживают различия генетического порядка. Собственно, эти различия и определяют их специфику. Натака — высокая драма на мифический сюжет. Ее отличает более или менее ярко выраженная религиозная настроенность, идеальная возвышенность атмосферы и поведения героев, торжественная медлительность в развертывании событий. Все это, очевидно, — наследие мистериального действа. Даже само наименование жанра ("натака" буквально значит "танцевальное представление") недвусмысленно указывает на его истоки.

Первоначальные натаки, вероятно, представляли собой просто литературные обработки мистериальных сюжетов (преимущественно индраитского цикла). Показательно, что даже у такого сравнительно позднего автора, как Калидаса, все еще сохраняется тема борьбы с демонами — притом направляемой и организуемой Индрой. В "Шакунтале" Индра посылает за царем Душьянтой, прося его возглавить битву с могучим племенем асуров. Совершив этот подвиг, Душьянта удостаивается не только милости лицезреть бога и воссесть с ним рядом на небесном троне, но и счастья вновь обрести потерянную Шакунталу. В "Мужестве и Урваши" сюжетная роль этой темы еще значительнее. Бесстрашие царя Пурураваса в борьбе с демонами дважды дарует ему Урваши — в начале драмы, когда он отбивает ее у злого похитителя асуры Кеши, и в конце, когда, испуганный его решением удалиться от мира (а следовательно, и от ратных дел), Индра, готовящийся к очередной битве богов и асуров, разрешает Урваши остаться с ним навсегда. Показательно также, что и в "Шакунтале", и в "Мужестве и Урваши" героиня все еще небесная дева (апсара).

Специфические черты пракараны, в свою очередь, определяются ее связью с народным смеховым представлением. В отличие от натаки, ориентированной на идеальное мифическое прошлое, действие пракараны происходит в настоящем. Место действия — не спокойные отшельнические обители, небесные просторы или царский дворец, но — город со всем многообразием его беспорядочной и напряженной жизни. Герой здесь чаще всего купец, а героиня — гетера. И, наконец, главное — в пракаране много смеха, самого разного — от легкой шутки до площадной буффопады. Надо сказать, что комические сцены, связанные преимущественно с наперсником героя — видушакой, есть и в натаке. Но они немногочисленны, и функция их состоит прежде всего в том, чтобы несколько смягчить, разрядить торжественную возвышенность происходящего.

Иное дело пракарана. Смех здесь — полноправный участник действия. Он пронизывает собою большинство сюжетных ситуаций и окрашивает легкой иронией даже серьезные положения, в которые попадают герои. К тому же и круг носителей смешного в пракаране шире — помимо видушаки, тут участвуют шакара и вита.

Еще более явственно проглядывает народная площадная основа в бхане — очень своеобразном малом жанре классического театра. Это небольшая пьеса для одного актера, в сущности, даже не пьеса, а сцена, потому что сюжета в ней нет. Роль, исполняемая актером в бхане, — всегда одна и та же. Это вита. Он направляется с каким-либо поручением в веселый квартал и, проходя по городским улицам, весело приветствует знакомых, вступает с ними в беседу, обменивается новостями, вводя реплики собеседников в свою речь приемом переспрашивания.

На начальных этапах развития драмы жанровые различия были, надо полагать, очень сильны и сказывались не только в отмеченных признаках, но и иных — формальном построении, например. Однако со временем границы между отдельными жанрами стали утрачивать свою первоначальную четкость. Сочетание прозаического диалога со стихом, развившееся, вероятно, ранее всего в натаке, начинает использоваться также в пракаране и бхане. Вырабатывается единая для всех жанров и притом чрезвычайно интересная форма пролога. Пролог состоит из стихотворной молитвы о ниспослании зрителям милости бога (перекликающейся с также обязательным для всех жанров благословением — концовкой пьесы) и собственно вступления к спектаклю, которое содержит объявление имени автора и названия пьесы. Вот эта вторая часть, вступление, строится как небольшая, но очень эффектная диалогическая сценка между хозяином труппы — сутрадхарой и актрисой (реже — актером). Прелесть прологовой сцены, во-первых — в достаточно искусно создаваемой иллюзии непринужденной беседы, которую якобы ведут между собой актеры, готовясь к выступлению. Впечатление это усиливается еще более, когда актриса оказывается женой сутрадхары и беседа перерастает в комическую семейную перепалку.

Второй момент, определяющий художественную действенность пролога, — осуществляемый в нем переход к драме, который достигается немногими остроумными приемами. Переход, собственно, состоит в представлении зрителям первого персонажа, появляющегося на сцене, — прочие персонажи будут представляться публике уже в ходе действия, но тот, кто выходит первым, ей неизвестен, и тут действительно нужна специальная информация.

Как объявление пьесы обставляется в прологе диалогом, имитирующим свободный или даже интимный разговор, так и персонаж представляется хозяином труппы не просто, но таким образом, чтобы создать ощущение непосредственной связи драматического действия и прологовой ситуации. Иногда действие пьесы просто врывается в беседу пролога — засценной репликой, криком, и сутрадхара, объясняя причину шума (который, кстати говоря, удивляет и его самого своей неожиданностью, хотя, казалось бы, кому, как не ему, знать, с чего начнется пьеса), вводит первое действующее лицо. Иногда персонаж связывается с ситуацией пролога по ассоциации. Пример — переход к действию в "Шакунтале" Калидасы: очарованный песней актрисы, сутрадхара замечает, что она пленила его так же, как царя Душьянту — преследуемая им на охоте лань.

В любом случае, каким бы приемом ни пользовался драматург, создается парадоксальное положение. Пролог, убеждая сперва в нереальности мира пьесы, который будет разыгрываться вот этими актерами, беседующими о том, все ли готово к началу спектакля, в следующий момент представляет этот мир как равноправно входящий в мир самого пролога и, значит, реальный. В предельном своем развитии это оборачивается прямым совмещеписм прологовой ситуации с действием драмы. Так происходит в прологе к "Глиняной повозке" Шудраки, где хозяин труппы оказывается знакомым с Джурнавриддхой, другом героя пьесы Чарудатты, и приглашает к себе на трапезу еще одного друга Чарудатты, видушаку Майтрейю.

Стирание жанровых различий затрагивает не только форму. В жанрах сюжетных, то есть в пракарапе и натаке, можно обнаружить и более важное сходство, именно — обязательность счастливой развязки. Вообще сближение натаки и пракараны, которое становится очевидным уже к началу гуптской эпохи, представляет собой двусторонний процесс. С одной стороны, в пракаране, поначалу, видимо, преимущественно (если не исключительно) комедийном представлении, чрезвычайное развитие получает тема любви. В пьесе Шудраки "Глиняная повозка" (IV в.) она уже доминирует, определяя собой строение сюжета. С другой стороны, и натака постепенно концентрируется на любовной теме и в соответствии с этим становится драмой, в сущности, светской, и более того — бытовой. Бытовизация натаки в большой степени была связана с развитием придворного театра. Приобщение театра ко двору началось, очевидно, еще в догуптский период, но особый размах приобрело при Гуптах. Актеры постоянно приглашались на придворные торжества, во дворцах строились театральные залы, создавались свои труппы, особенно часто — женские, гаремные. Культивировалась при дворе в первую очередь, естественно, натака, рассказывавшая не только о богах, но также и о мифических царях, которых царствующие особы считали своими предками. Постепенно фигура бога и вовсе была вытеснена из натаки, а атмосфера действия стала все более проникаться духом утонченной придворной галантности. В конце концов начинают появляться такие натаки, в которых нет уже никаких следов мифа. Они пишутся на сюжеты, принадлежащие к сказочно-легендарной традиции и строятся на дворцовой интриге. Действие разворачивается главным образом в царских покоях и парках, в обстановке, обладающей всеми приметами придворного быта. Любопытно, что в "Натьяшастре", где уже есть описание подобных пьес, они характеризуются как нечто среднее между натакой и пракараной и выделяются в особый жанр, "нати" (или "натика") — "малая", "легкая" натака. Впоследствии, в IV–V веках и позднее, в средние века, этот жанр приобретает большую популярность и даже начинает теснить древние жанры.

Объединение в IV–V веках почти всей Индии (за исключением крайнего юга) в рамках Гуптской империи, приведшее к значительному экономическому и социальному развитию страны, благоприятно сказалось и в области духовной культуры. С этим временем связаны крупнейшие достижения в истории индийской пауки, философии, литературы. Что же касается театра, то в гуптскую эпоху он приобретает значение ведущего искусства. Влияние его ощутимо в формировании светской музыкальной традиции, в развитии танца, в живописи. Соответственно и литературная драма достигает в этот период своего наивысшего расцвета.

Драматургия гуптской эпохи дошла до нас в произведениях трех великих поэтов — Бхасы, Шудраки и Калидасы. Как полагает большинство исследователей, время жизни Бхасы приходится на конец III — начало IV века, Шудрака жил, вероятнее всего, также в начале или в середине IV века, а Калидаса в конце IV — начале V века.

Количество сочинений, сохранившихся от трех этих драматургов, очень невелико. Нам известна только одна пьеса Бхасы, безусловно ему принадлежащая, — "Увиденная во сне Васавадатта". Долгое время о ней знали только по ссылкам в поздней, средневековой, литературе. Рукопись драмы была обнаружена только в начале XX века на юге Индии, в Керале. Вместе с ней были найдены рукописи еще двенадцати анонимных пьес, которые на основании некоторого структурного и стилистического сходства с "Увиденной во сне Васавадаттой" сочли также принадлежащими Бхасе. Однако, как было установлено позднее, сходство найденных драм обусловлено тем, что все они представляют собой сокращенные сценические редакции, осуществленные храмовыми актерами Кералы в эпоху позднего средневековья.

Среди этих обработок есть, между прочим, одна (сохранившаяся, правда, не полностью и без названия), почти дословно совпадающая с текстом первых актов "Глиняной повозки" Шудраки. Пока мнение о принадлежности Бхасе всех найденных в Керале драм не было еще опровергнуто, "Глиняную повозку" в индологической литературе рассматривали как гениальную переработку этой пьесы Бхасы, условно названной "Чарудатта" или "Чарудатта в бедности". Сейчас появилась обратная возможность — рассматривать "Чарудатту" как сокращенный вариант произведения Шудраки. Но и "Глиняная повозка", в том виде, в каком она до нас дошла, обнаруживает следы поздней редакции. Дело в том, что в прологе к пьесе сам Шудрака описывается как давно уже умерший, храбрый, ученый и добродетельный царь. Иногда считают, что автор драмы сознательно скрыл свое имя, объявив ее созданием легендарного царя. Но вероятнее другое предположение, подтверждаемое, в частности, некоторыми особенностями языка "Глиняной повозки", а именно — что сведения об авторе как фигуре легендарной были введены в пролог средневековым редактором драмы, жившим, возможно, в IX–X веках я. э. Как бы там ни было, но "Глиняная повозка" — единственное произведение Шудраки, которым мы располагаем.

И, наконец, от Калидасы сохранились три пьесы, лучшей из которых, по всеобщему признанию, является "Шакунтала".

В тех образцах, в которых она до нас дошла, гуптская драма обнаруживает ряд общих черт, которые позволяют рассматривать ее как некое единое явление в истории индийского театра. Ее отличает прежде всего интерес к внутреннему миру человека, к психологии душевного переживания. В пьесах царит атмосфера повышенной эмоциональности. Способность к сильному, напряженному чувству рассматривается как один из основных, если не главный показатель благородства и духовной высоты. Монологи героев, как правило, связаны с раскрытием их эмоциональных переживаний. Эти монологические описания занимают в драмах (особенно у Калидасы) огромное место, замедляют действие, то и дело прерывая ход внешних событий. Вообще не будет преувеличением сказать, что в большинстве известных пьес эмоциональная линия превалирует над чисто событийной.

Говоря о психологизме и эмоциональности гуптской драмы, необходимо, однако, иметь в виду следующее. Во-первых, изображение эмоции отличается определенной статичностью. Даже любовь, чувство, в разработке которого драматурги достигают поразительной тонкости и точности анализа, никогда не дается как развивающееся, как душевное движение, но предстает как состояние или точнее — ряд замкнутых в себе последовательных состояний. Это — любовное томление, которое возникает сразу же за первой встречей и мучает героя и героиню до тех пор, пока они наконец не соединяются друг с другом. Затем — страдание, переживаемое в разлуке, и, наконец, радость нового обретения.

Во-вторых, — и это, пожалуй, главное, — изображаемая эмоция в высшей степени обобщена, лишена индивидуальных черт и выступает как бы сама по себе, не будучи детерминирована какими-либо свойствами душевного облика соответствующего персонажа. Это, конечно, связано с тем, что в гуптской (и вообще индийской драме, как древней, так и средневековой) нет характеров. И дело здесь не только в том, что образы героев тяготеют к типам, повторяющимся из драмы в драму, от одного драматурга к другому. Гораздо важнее, что черты, характеризующие каждый такой тип, крайне немногочисленны и не складываются в некое единство, определяющее все поведение персонажа. Отсюда, между прочим, — возможность сочетания в одном образе сторон, даже исключающих ДРУГ друга.

Так, Душьянта, герой натаки Калидасы "Шакунтала" (как и другой его герой — Пуруравас), любопытным образом соединяет в себе черты божественного, наделенного священной властью царя (мистериальная традиция!) и галантного и несколько даже ветреного любовника.

Он прекрасен, доблестен, благороден. Он пастырь народа, неустанно заботящийся о благе подданных. Он обладает способностью магического воздействия на окружающий мир, — скорбь, охватившая его после того, как он вспомнил Шакунталу, объемлет и природу: хотя пришла весна, по деревья не цветут и птицы не щебечут.

И наряду со всем этим — сцена пятого акта с песней гаремной красавицы, упрекающей его за измену. Это уже — от традиции придворного театра, от образа героя иного типа, свойственного жанру "легкой" натаки. Сходным образом небесная дева Урваши временами обнаруживает в своем поведении решительность и свободу (свойственные гетере, обычной героине пракараны), а временами (особенно в сцене первой встречи) несколько неожиданно превращается в застенчивую, не умеющую скрыть свою влюбленность девушку, очень напоминающую другую героиню Калидасы — Шакунталу.

Возвращаясь к вопросу об изображении чувства, надо сказать, что при ограниченности характеризующих героя черт и преобладающем интересе к эмоциональной линии в его поведении он часто выступает просто носителем определенной эмоции. Качества, свойственные Душьянте, декларируются в речах окружающих его персонажей, но видим мы его не героем и не мудрым и справедливым царем, а только страдающим влюбленным. Недаром знаменитый средневековый теоретик литературы Ананда-вардхана (IX в.), обобщая опыт классической литературной (и в первую очередь — драматической) традиции, выдвигает эмоцию в качестве главного компонента произведения и рассматривает ее как фактор, определяющий выбор и сюжета, и — прежде всего — типа героя.

Психологизм и эмоциональность — не единственное, что сближает между собой драмы гуптского периода. Мы обнаруживаем в них, несмотря на разность жанров и сюжетов, поразительное постоянство сюжетной схемы. Герой и героиня встречаются, мгновенно, с первого взгляда влюбляются друг в друга и даже становятся супругами; неожиданно наступает разлука, приносящая обоим невыносимые страдания; затем, однако, они вновь соединяются, теперь уже навсегда. Момент разлуки несет тут основную нагрузку. Именно в этом событии действие достигает своего высшего напряжения и драматичности. И именно характером разлуки, или, точнее, даже вызвавших ее причин, определяются различия в разработке сюжета, специфические для каждого жанра.

В "Шакунтале" Калидасы использован древний миф, в виде законченного повествования встречающийся впервые в "Махабхарате", но упоминаемый уже в брахманах. В мифе царь Душьянта, охотясь в лесу, попадает в обитель отшельника Канвы, вступает в связь с его воспитанницей Шакунталой, дочерью апсары и царя-мудреца Вишвамитры, и затем уезжает. Когда Шакунтала с шестилетним уже сыном является к Душьянте, он отказывается от нее, и она, в гневе бросив ему ребенка, уходит. Однако голос свыше приказывает Душьянте признать жену и сына, и он возвращает Шакунталу, объясняя, что хотел только испытать ее.

Сохраняя основные события мифа, Калидаса в то же время совершенно иначе строит разлуку героев, вводя в драму мотив проклятия и потерянного кольца. Уезжая из обители в столицу, куда его призывают обязанности государя, и не имея возможности взять с собой Шакунталу без согласия ее приемного отца, который находится в отсутствии, Душьянта оставляет на память Шакунтале кольцо с печатью. Не успевает он удалиться, как в обители появляется знаменитый аскет Дурвасас. Шакунтала, занятая грустными мыслями об уехавшем царе, не замечает его прихода, и он в гневе проклинает ее за то, что она нарушила обычай гостеприимства: царь забудет ее, как она забыла о своих обязанностях хозяйки, и вспомнит, только когда увидит кольцо.

Итак — Душьянта забывает Шакунталу, забывает сразу, начиная с этого момента. Только иногда, при звуках песни, например, его охватывает смутное беспокойство, некое предчувствие воспоминания, которое так, однако, и не становится действительным воспоминанием. И когда отшельники приводят к нему Шакунталу, происходит непоправимое — он не узнает ее, тем более что кольца на ней нет, она его потеряла. Апсары уносят Шакунталу из дворца, и только спустя долгое время найденное рыбаком кольцо возвращает царю память, а с ней и горестное раскаяние.

Проклятие, введенное Калидасой в сюжет мифа, коренным образом меняет соотношение и смысл событий. Мотив этот заимствован из эпоса. В эпосе — в "Махабхарате" особенно — все непредвиденное, неожиданное, необъяснимое, включая перерождения и смерть, мотивируется обычно проклятиями мудрецов-аскетов. Проклятия эти имеют власть даже над богами и в этой своей функции непреложной силы, царящей над всем и определяющей ход событий, оказываются эквивалентными самой судьбе. Таким образом, героев "Шакунталы" (в отличие от мифа) разлучает не равнодушие царя, не измена, но нечто, стоящее над ними и обрушивающееся на них, как незаслуженная кара.

В "Глиняной повозке" героев разлучает тоже судьба. Но это драма чисто бытовая, без всякой примеси сверхъестественного, и судьба оборачивается здесь не магическим проклятием, а случаем. Весь сюжет "Глиняной повозки" вообще развертывается, как цепь случайностей. Васантасена, влюбленная в Чарудатту уже к началу действия, спасаясь от преследующего ее шакары Самстханаки, случайно попадает в дом своего возлюбленного. Драгоценности, которые она оставляет ему на хранение, украдены, но, по счастливой случайности вор, бедный брахман Шарвилака, отдает их самой Васантасене в качестве выкупа за ее служанку, в которую он влюблен.

И, наконец, еще одна, теперь уже роковая, случайность. Васантасена, уходя от Чарудатты, с которым она провела первую ночь любви, по ошибке садится в повозку Самстханаки. В результате — разлука, едва не заканчивающаяся смертью героев. Самстханака, к которому привозят ничего не подозревающую Васантасепу, в злобе душит ее, а сам обвиняет в убийстве Чарудатту. И так как — опять-таки по случайности! — у друга Чарудатты Майтрейи в суде выпадают из кармана драгоценности Васантасены, обвинение признается справедливым, и Чарудатту приговаривают к смерти. И только неожиданное воскресение Васантасеиы, успевающей к месту казни, спасает его и их любовь.

Наконец, в "Увиденной во сне Васавадатте", принадлежащей к жанру "легкой" патаки и написанной на сюжет известной фольклорной легенды о царе Удаяне, разлука героев "организуется" не судьбой, но планом хитрого министра. Задумав важный в политическом отношении брак царя с юной Падмавати и зная, что, страстно влюбленный в свою жену Васавадатту, Удаяна не согласится на это, Яугандхараяна устраивает ложный пожар в покоях Васавадатты и распускает слух о ее смерти. Удаяпа в отчаянии. А между тем Васавадатта инкогнито живет во дворце Падмавати, заботам которой поручил ее все тот же Яугандхараяна, и должна стать свидетельницей свадьбы Падмавати со своим супругом. Все, однако, кончается счастливо — Падмавати узнает в портрете жены Удаяны оставленную на ее попечение героиню, и влюбленные соединяются вновь.

Какими бы причинами ни была вызвана разлука, составляющая главное организующее сюжет событие драмы, она всегда есть нечто, совершающееся над героями. Сами герои не порождают событий и не сознают себя способными к этому.

Взять хотя бы "Шакунталу". Казалось бы, здесь ставится проблема вины и ответственности: героиня нарушает правила гостеприимства и навлекает тем самым на себя проклятие; герой впадает в еще более тяжкий грех, отвергнув свою беременную супругу. Однако и тот и другой проступок совершаются неосознанно. Шакунтала даже вообще до самого конца пьесы не знает, что она в чем-то виновата. Царь после того, как память вернулась к нему, мучается, правда, раскаянием, но в этом раскаянии много жалоб на несправедливость судьбы, на кольцо, которое так "подвело" его, соскользнув с руки Шакунталы, и нет нравственной готовности к расплате за совершенное.

В последнем акте устами божественного мудреца Кашьяпы, объясняющего происшедшее, вина с царя торжественно снимается, и оба они — и Душьянта и Шакунтала — счастливы этим, и теперь уже Шакунтала раскаивается в том, что несправедливо корила царя за его поведение. Отсутствие напряженности в осознании героями своей вины лишает драму трагического звучания (хотя сам по себе сюжет и дает возможности для такого развития), и в результате она оказывается ближе к мелодраме, чем к трагедии.

Но даже если герой активен и тем самым как будто не признает своей зависимости от высших (и вообще внешних) сил, она этим отнюдь не снимается.

В этом смысле чрезвычайно показателен Шарвилака, самый "действующий" среди всех персонажей гуптской драмы. Находясь в том же положении, что и Чарудатта, — он беден и влюблен в гетеру, которую не может выкупить, — Шарвилака, в отличие от бездейственного Чарудатты, постоянно что-то предпринимает. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что активность его мнимая или, точнее, — "холостая". В самом деле, Шарвилака убивает злого царя Палаку и помогает бежать из тюрьмы сменяющему его на престоле Арьяке. Но свержение Палаки и восшествие на престол Арьяки было уже предсказано, — значит, "запрограммировано" судьбой, и Шарвилака явился только исполнителем ее воли. Шарвилака, далее, совершает грабеж, но волею случая воровства, собственно, не происходит, потому что он только возвращает драгоценности их законной владелице.

Единственным, пожалуй, истинным организатором событий выступает Яугандхараяна в пьесе Бхасы. Но характерно, что в более поздних натиках — в "Малявике и Агнимитре" Калидасы, в драмах Харши — план министра либо сочетается с игрою судьбы, либо вовсе ею заменяется.

Итак, герои гуптской драмы не действуют; по сути дела, они только претерпевают обрушивающуюся на них разлуку. Но в этом претерпевании есть свой большой смысл. Через все перипетии, через все выпадающие на их долю испытания герои проносят верность друг другу, сохраняя ее даже перед лицом смерти. Васантасена гибнет с именем Чарудатты на устах, Чарудатта мысленно призывает ее, шествуя на казнь; Удаяна по-прежнему любит Васавадатту, хотя думает, что она умерла; Душьянта и Шакунтала хранят свою любовь, несмотря на годы разлуки. Финал драм — торжество неизменности связывающего героев чувства, восстановление несправедливо нарушенного единства, и в этом смысле всегда — возвращение к исходу. Не случайно последний акт "Шакунталы" построен совершенно симметрично первому: опять Душьянта мчится на колеснице, опять вступает в обитель отшельников, где его ждет встреча все с той же Шакунталой, все так же его любящей.

В этом идеале неизменной, высокой любви весь пафос гуптской драмы. И в этом же — глубокая ее человечность.

Средневековая драма, продолжая во многом традиции древней, обнаруживает и некоторые новые тенденции. Хотя система жанров остается прежней, жанровые каноны претерпевают значительную трансформацию. Натака, в сущности, утрачивает свою мифическую основу — миф заменяется исторической легендой (как у Вишакхадатты в "Перстне Ракшасы") или буддийской (как у Харши в "Счастье нага"), а позднее — эпическим сказанием. В ней явственнее обозначается интерес к этической проблематике. Пракарана в значительной степени теряет свой бытовой характер и, по-видимому, начинает выходить из моды. Зато натика становится очень популярной и окончательно превращается в легкую, динамичную пьесу, построенную на увлекательной интриге.

Решающую роль в оформлении этого жанра сыграло творчество Харши (VII в.), в особенности — его драма "Ратнавали". Следуя Бхасе, Харша пишет свою пьесу на сюжет, заимствованный из цикла сказаний о царе Удаяне. В разработке же сюжета он почти полностью повторяет "Малявику и Агнимитру" Калидасы: здесь тот же мотив инкогнито героини, случайно оказавшейся в царском гареме; те же тайные свидания устраиваемые ловкими слугами; то же заточение героини царицей и, наконец, заключительное узнавание.

Но при всем внешнем сходстве "Ратнавали" с ее древним прототипом в ней легко заметить значительное отступление от канона гуптской драмы. Дело в том, что изображение чувства, так занимавшее древних драматургов, отступает здесь на второй план. У Харши акцепт переносится на само действие, оно развертывается стремительно, легко, изящно, остроумно построенными эффектными ситуациями, включая путаницу переодетых героинь, уловки слуг, устраивающих свидания героя, выступление иллюзиониста и прочие перипетии. Многие из этих эффектных сценических положений были усвоены более поздними драматургами. Вообще эта пьеса пользовалась у средневекового зрителя огромным успехом, а теоретики неизменно оценивали ее как образцово построенную драму.

Напротив, у Бхавабхути (VIII в.), другого великого средневекового драматурга, заметно тяготение к продолжению древней традиции именно в области разработки эмоциональной линии. Принципы изображения остаются, в сущности, теми же. Но у Бхавабхути, во-первых, значительно возрастает экспрессивность в передаче чувств, а во-вторых, появляется тенденция к изображению ужасного и вообще всяких эмоциональных потрясений. Пьесы его еще в большей степени, чем драмы Калидасы, приближаются к мелодраме. Это впечатление усиливается, между прочим, и тем, что Бхавабхути, стремясь к углублению эмоционального звучания, полностью снимает в своих патаках смеховой элемент, исключая из них традиционный образ видушаки. Любопытно, что видушаки нет и в пракаране Бхавабхути "Малати и Мадхава". Вообще эта пьеса весьма далека от древней пракараны типа "Глиняной повозки". Не говоря уже о том, что смешное сведено здесь к минимуму, вся пьеса в целом, с характерным для нее смешением обыденного и чудесного, представляет собой скорее романтическую сказку, чем бытовую драму.

В "Малати и Мадхавс" особенно отчетливо проявляется еще одна характерная особенность стиля Бхавабхути — страсть к огромным описательным монологам, иногда растягивающимся на целый акт. Описания, великолепно построенные, яркие, экспрессивные (достаточно указать на пятый акт с его гротесковыми картинами), делают, однако, пьесу статичной и более приспособленной для декламации, чем для исполнения на сцене. В этом уже явственно видны черты наступающего кризиса классического театра[1].

Ю. Алиханова

Бхаса[2]. Убиенная во сне Васавадатта

Фрагменты

Действующие лица

Удаяна, царь ватсов.

Яугандхараяна, его министр

Пратихара-церемониймейстер.

Васантака, шут.

Студент.

Стражи.

Васавадатта, супруга Удаяны.

Падмавати, сестра Даршаки, царя Магадхи[3].

Падминика, наперсницы царевны

Мадхукарика, наперсницы царевны.

Кормилица.

Отшельница.

Прислужница.

Привратница.

Яугандхараяна, министр царя Удаяны, стремится восстановить власть своего повелителя над всеми землями, отторгнутыми царем Аруни. Для этого необходимо добиться союза с правителем Магадхи. Министр старается устроить женитьбу Удаяны на Падмавати, сестре царя Магадхи. Но царь глубоко любит свою жену Васавадатту и упорно отвергает подобные предложения. Министр побуждает царицу помочь ему в осуществлении замысла, и когда царь уезжает на охоту, он распускает слух, что царица погибла во время пожара в деревне Лаванака. Изменив свою внешность, министр и царица скрываются у отшельника.

Пролог

Действие первое

Сутрадхара

Вас всех осени Баларама руками Оттенка недавно взошедшей луны, Слабеющими от густого вина, Блистающими от присутствия Лакшми!

А теперь, достойные господа, хочу я вас уведомить… Однако что это? Едва успел я начать свою речь, как послышался мне словно бы шум. Пойду взгляну!

За сценой: "Дайте дорогу, почтенные, дайте дорогу!"

Да будет вам известно: Тут слуги повелителя Магадхи И дочери его телохранители, Тесня пустынножителей бесчинно, Проходят сквозь толпу в лесной обители

(Уходит.)

Конец пролога

Два стража (входя). Дорогу, дорогу! Расступитесь, почтенные!

Входят Яугандхараяна в одежде нищего странника и Васавадатта в облике Авантики.

Яугандхараяна (прислушиваясь). Неужто и здесь разгоняют народ?

В святом убежище тревожить его достойнейших насельников, В кору древесную одетых, плоды вкушающих отшельников, Посмел наглец высокомерный, обласканный судьбой неверной! Он окриками, как в деревне, дорогу расчищал царевне!

Васавадатта. О господин, кто этот человек, расталкивающий народ?

Яугандхараяна. Госпожа моя, это человек, отталкивающий от себя добродетель!

Васавадатта. Нет! Я имела в виду только то, что даже мне, царице, эти люди могли приказать уйти с дороги!

Яугандхараяна. Вот так-то, госпожа моя, прогоняют пинками и неведомых богов!

Васавадатта. Право, усталость причиняет мне меньше муки, нежели это униженье.

Яугандхараяна. Ведь и тебя, госпожа, некогда радовало то, от чего ты нынче отреклась. Не тревожься, ибо

Твои веленья тоже выполнялись! С победой государя ты опять Возвысишься: бег времени вращает, Как спицы колеса, людские судьбы.

Два стража. Расступитесь, почтенные, расступитесь!

Входит пратихара.

Пратихара. Полно, полно, Самбхашака! Не должно вам так разгонять народ! Смотрите,

Не навлекайте на царя хулу, Насильем унижая святомудрых, В лесной глуши убежище нашедших От неурядиц жизни городской!

Стражи. Да будет так, господин!

Яугандхараяна. В нем угадывается проницательный ум. Приблизимся к нему, дитя мое!

Васавадатта. Как вам будет угодно, почтенный!

Яугандхараяна (приближаясь). Не скажете ли мне, отчего здесь оттесняют народ?

Пратихара. О подвижник!

Яугандхараяна (про себя). "Подвижник"… Это, поистине, превосходный способ обращения. Без привычки, однако, душа моя не приемлет его!

Пратихара. О почтенный, услышь! Это — Падмавати, сестра нашего могущественного государя Даршаки. Она явилась сюда посетить его мать, царицу Махадеви, сделавшую эту обитель своим домом. Позднее, с ее соизволения, царевна проследует в Раджагриху[4]. Нынче она пожелала остановиться здесь. Впрочем, невзирая на это,

В лесу возможно раздобыться пустынножителя богатством: Цветами и травой священной, елеем и святой водой. Препятствий к исполненью долга царевна вам чинить не станет: Она блюдет благочестивый обет правителей Магадхи.

Яугандхараяна (про себя). Так это Падмавати, царевна Магадхи, которой сам Пушпакабхадра и другие прорицатели предрекли, что быть ей венценосной царицей моего господина.

Приязнь или вражда в нас наобум Не возникают: их лелеет ум. И я, надеждою горя, что станет кроткая царевна Супругой нашего царя, расположился к ней душевно!

Васавадатта (про себя). Услыхав, что она царевна, я испытываю к ней любовь сестры.

Входит Падмавати, сопровождаемая свитой и прислужницей.

Прислужница. Сюда, царевна, сюда! Войдемте в эту обитель.

Появляется отшельница.

Отшельница. Добро пожаловать, царевна!

Васавадатта (про себя). Это она и есть! Ее прекрасная наружность соответствует высокому происхождению.

Падмавати (отшельнице). Приветствую вас, почтенная!

Отшельница. Да будет жизнь твоя долгой! Входи, дочь моя, входи! Наша обитель — родной дом для всех, желающих посетить ее.

Падмавати. Да сбудется, благочестивая! Здесь воистину чувствуешь себя непринужденно. Спасибо на ласковом слове.

Васавадатта (про себя). Не только облик, но и голос ее сладостен.

Отшельница (прислужнице). Скажи, добрая девушка, не сватает ли какой-нибудь государь эту сестру милостивого нашего повелителя?

Прислужница. О госпожа! Сын царя Прадьоты, из Уджайини[5], ищет ее руки.

Васавадатта (про себя). Отлично! Так и есть, она теперь моя!

Отшельница. Судя по ее благородному облику, она бесспорно заслуживает подобной чести. Говорят, оба царских дома в равной мере славятся своим величием.

Падмавати. Не встречались ли вам, почтенный, подвижники, готовые принять подарки, тем самым оказав мне уважение? Расспросите здешних святожителей — кто испытывает нужду и в чем, чтобы я могла выполнить их желанья.

Пратихара. Да будет по-вашему, госпожа! О подвижники, живущие в здешней обители, слушайте, слушайте! Благочестивая царевна Магадхи, воодушевленная вашим доверием, предлагает вам дары, во имя святой заслуги.

Нуждается ли кто в одежде, желает получить кувшин Иль, завершив ученье в срок, вручить наставнику подарок? Царевна, друг боголюбивых, просила оказать ей честь И объявить свои потребы — кого и чем тут наделить?

Яугандхараяна (про себя). Вот удобный случай! (Громко.) У меня есть просьба, господин!

Падмавати. По счастью, эту священную рощу посетила я не напрасно!

Отшельница. Здешние подвижники всем довольны! Он, должно быть, чужеземец.

Пратихара. Что мы можем сделать для тебя, почтенный?

Яугандхараяна. Эта женщина — моя сестра. Ее муж ушел на чужбину. Вот я и прошу, чтобы царевна взяла ее, до поры до времени, под свое покровительство.

Что толку в богатстве, усладах, нарядной одежде? Я в красном хожу не в надежде снискать пропитанье! Приязни исполнившись к набожной этой царевне, Я сестрину честь без боязни готов ей доверить.

Васавадатта (про себя). Благородный Яугандхараяна задумал оставить меня здесь? Да будет так! Он не из тех, что поступают опрометчиво!

Пратихара. Ого! Высоко занесся он в своих надеждах! Пойдем ли мы на это, госпожа? Ведь

Богатство, и жизнь, и заслугу святую Иные готовы отдать безрассудно. Однако чужое добро зачастую Сберечь для владельца бывает им трудно.

Падмавати. Произнеся слова: "Нуждается ли кто в чем-либо?" — не к лицу нам колебаться. Делай так, как он сказал!

Пратихара. Эта речь достойна вас, госпожа!

Прислужница. Долгие годы живи и здравствуй, царевна, верная своему слову!

Отшельница. Долгих лет жизни тебе, дочь моя!

Пратихара. Быть по-вашему, госпожа! (Приблизившись к Яугандхараяне.) Царевна согласилась опекать сестру твою, почтенный.

Яугандхараяна. Я признателен царевне! Ты можешь подойти к ней, дитя мое!

Васавадатта (про себя). Что толку? И все же мне, злосчастной, следует сделать это.

Падмавати. Вот и хорошо. Отныне она станет нашей.

Отшельница. По облику судя, ее также можно принять за царевну.

Прислужница. Правду говорит благочестивая госпожа! Мне тоже сдается, будто женщина эта знавала лучшие дни.

Яугандхараяна (про себя). Ну вот, полдела сделано! Все обернулось в точности, как мы с министрами замышляли. Когда государь мой станет править по-прежнему, я тут же возврату ему царственную супругу. И, разумеется, благородная дева, сестра повелителя Магадхи, будет на моей стороне, ибо

Падмавати станет царицей, предрек прорицатель, что краю Вещал злополучье. На этом основан и замысел мой! Я верю словам тайновидца: Все в точности осуществится!

Появляется студент.

Студент (глядя в небо). Полдень! До чего я утомился! Где бы тут передохнуть малость? (Обойдя кругом.) Здесь, в окрестности, несомненно, должна быть священная роща! Ну да, так и есть:

Вокруг безбоязненно бродят олени и лани; Цветы и плоды в изобилье свисают с ветвей; В нетронутых травах раздолье коровьим стадам. Повсюду курятся дымки: тут священная роща!

Войду, пожалуй. (Входит, осматривается.) Эта личность в обители не к месту. Впрочем, здесь находятся и несколько отшельников. Приблизиться к ним? От этого ведь худа не будет. О, да тут и знатные госпожи!

Пратихара. Входи свободно, почтенный, входи! Обитель открыта для всех!

Васавадатта. Гм!

Падмавати. А, госпожа избегает чужих людей! Мой долг — заботливо наблюдать за своей подопечной.

Пратихара. Мы прибыли сюда раньше тебя, почтенный. Не отказывайся же от гостеприимства гостей!

Студент (пьет воду мелкими глотками)[6]. Благодарствую! Я чувствую себя вполне освеженным.

Яугандхараяна. Откуда ты, достойный? Куда направляешься? Где дом твой?

Студент. О господин, я родом из Раджагрихи. Жил в селенье Лаванаке, в Стране ватсов[7], дабы усовершенствоваться в изучении вед.

Васавадатта (в сторону). Ах, эта Лаванака. При одном ее упоминании муки мои возобновляются!

Яугандхараяна. Закончил ли ты обучение?

Студент. Нет еще, господин!

Яугандхараяна. Отчего, недоучившись, покинул ты эти места?

Студент. Там произошло ужасное бедствие.

Яугандхараяна. Что же стряслось?

Студент. В той местности обитал царь по имени Удаяна.

Яугандхараяна. Да, нам доводилось слышать об этом великом государе. Что с ним?

Студент. Он пылал любовью к супруге своей, Васавадатте, дочери царя Аванти.

Яугандхараяна. Вполне возможно. И что же?

Студент. Царь уехал на охоту, а в это время Лаванаку охватил пожар, и царица погибла в пламени.

Васавадатта (в сторону). Какая ложь. Ведь я, несчастная, жива!

Яугандхараяна. Что же случилось далее?

Студент. Тогда приближенный царя, Яугандхараяна, пытаясь спасти царицу, был также объят пламенем.

Яугандхараяна. В самом деле? А потом?

Студент. По возвращении повелитель узнал эту новость и так был опечален потерей, что лишил бы себя жизни, бросившись в то же злополучное пламя, если бы не министры, едва удержавшие царя от этого поступка.

Васавадатта (в сторону). Знаю, знаю, какую нежность питает ко мне возлюбленный мой повелитель!

Яугандхараяна. Что же за этим последовало?

Студент. Тогда царь прижал к сердцу опаленные огнем драгоценности, украшавшие царицу, и впал в беспамятство.

Все. О, горе.

Васавадатта (про себя). Наконец-то благородный Яугандхараяна будет доволен!

Прислужница. Взгляните, царевна, эта госпожа вся в слезах!

Падмавати. Она, должно быть, по природе своей очень сострадательна.

Яугандхараяна. Ваша правда, госпожа! Сестра моя всегда отличалась чувствительностью! Но что же было далее?

Студент. Мало-помалу сознание вернулось к нему.

Падмавати. Счастье, что он остался жив! Когда я услыхала, что он впал в беспамятство, сердце мое преисполнилось печали.

Яугандхараяна. Что случилось дальше?

Студент. Тогда государь, чье тело покрылось красной пылью от лежанья на земле, внезапно поднялся и разразился длительными бессвязными стенаньями: "О Васавадатта! О царевна Аванти! О голубка! О возлюбленная ученица моя!" Короче говоря,

Пускай ни разлученная чета, ни чакравак разъединенных пара Не убиваются, как царь злосчастный, Но женщина благословенна та, — испепеленная огнем пожара, Живущая в любви супруга страстной!

Яугандхараяна. Скажи, однако, почтенный, неужто никто из министров так и не пытался утешить его?

Студент. А как же! Там был царский министр по имени Руманват, делавший все возможное, чтобы утешить повелителя. Посудите сами, ведь он,

Как царь, от пищи отказался, как царь, лил слезы, спал с лица И в траурной ходил одежде. Он властелину днем и ночью Служил с усердьем. Если б тот себя лишил внезапно жизни, Тогда и он, без колебаний, с восторгом отдал бы свою!

Яугандхараяна (про себя). Какую тяжелую кладь взвалил на себя Руманват!

От ноши я устал не слишком и тем обязан передышкам. А он столь тягостное бремя не может с плеч сложить на время. Его занятье таково, что все зависит от него! Чем больше царь его возвысит, тем больше от него и сам зависит!

(Вслух.) Надеюсь, теперь здоровье к царю возвратилось?

Студент. Как знать! Министры отбыли, с превеликим трудом убедив повелителя покинуть селенье. А царь убивался, приговаривая: "Тут мы с ней смеялись! Здесь мы беседовали! Там провели мы вместе ночь! Тут у нас вышла ссора! Здесь мы спали!" Как только повелитель уехал, Лаванака утратила свое очарованье полностью, подобно небосклону, лишенному месяца и звезд. Невмоготу мне стало долее оставаться там!

Отшельница. Он, должно быть, воистину добродетельный царь, если чужестранец — и тот его так восхваляет!

Прислужница. Любопытно, царевна, станет ли теперь его супругой другая женщина?

Падмавати (про себя). Этот вопрос задает себе и мое сердце!

Студент. Я хотел бы распрощаться с вами, достойные господа. Прошу позволения удалиться!

Оба. Ступай — да сбудутся твои желанья!

Студент. Да будет так!

Яугандхараяна. Пора и мне отправиться, с разрешения благочестивой царевны!

Пратихара. О госпожа, он просит отпустить его!

Падмавати. Без тебя почтенный, сестра твоя, возможно, почувствует себя одинокой!

Яугандхараяна. Среди добрых людей ей не грозит одиночество! (Глядя на пратихару.) Прошу дозволения уйти!

Пратихара. Прощай, почтенный, до новой встречи!

Яугандхараяна. Да будет так!

Пратихара. Время войти в обитель.

Падмавати. Приветствую досточтимую госпожу!

Отшельница. Дочь моя, да обретешь ты супруга, достойного тебя!

Васавадатта. Приветствую почтенную госпожу!

Отшельница. Желаю и тебе соединиться вскорости со своим мужем!

Васавадатта. Благодарю тебя, благочестивая!

Пратихара. Тогда пойдемте! Пожалуйте сюда, царевна!

Вернулись птицы в гнезда, отшельники в воде свершают омовенье. Костры горят, блистая, окуривая дымом листву священной рощи. А солнце, снизойдя с высот, поворотило обратно колесницу, Лучи свои собрало и на гору Заката спускаться стало плавно.

Конец первого действия

Второе действие начинается правешакой, состоящей всего из одной реплики девушки-служанки; она перекликается со своей приятельницей, находящейся за сценой. Из ее слов становится ясно, что царевна Падмавати занята игрой в мяч. Именно игрой в мяч открывается второе действие, в котором Васавадатта, беседуя с Падмавати, предрекает ей скорую свадьбу с Удаяной, хотя сама при этом испытывает жгучую ревность. Появляется кормилица Падмавати и сообщает, что прибыл Удаяна и что он согласен взять царевну Падмавати в жены. Известие это вызывает всеобщую радость, а Васавадатте каждая реплика участниц беседы причиняет все большее и большее горе.

В третьем действии продолжаются мучения Васавадатты. Она пытается скрыться ото всех. Ее разыскивает служанка с охапкой цветов и передает повеление сплести гирлянду для Падмавати. Васавадатту торопят; она, тщательно отбирая цветы, завершает работу, и гирлянду уносят — еще один удар по ее сердцу. Ее возлюбленный супруг принадлежит другой!

Правешака к четвертому действию содержит беседу видушаки со служанкой. Из слов видушаки ясно, что свадебная церемония уже состоялась и он успел так насладиться пиром, что не может и думать о еде.

Появляется Падмавати со всей своей свитой, в которой находится и Васавадатта, одетая в костюм Авантики. В чередующихся диалогах Падмавати и Васавадатты, Удаяны и видушки перед зрителем раскрывается благородный характер царя, неизменная любовь к нему Васавадатты и нарастающая любовь Падмавати.

Шива, царь танцоров, Элора. IX в.

Они говорят о тоске самого Удаяны по мнимо погибшей Васавадатте, память о которой не может вытеснить даже юная страсть Падмавати. Шутки Васантаки только усугубляют тяжесть воспоминаний царя.

Действие пятое

Входит Падминика.

Падминика. Мадхукарика, Мадхукарика, иди сюда поскорее!

Мадхукарика (входя). Я здесь, дорогая! Чего тебе надобно от меня?

Падминика. Разве ты не знаешь, голубка, что царевну Падмавати мучает головная боль?

Мадхукарика. Вот беда!

Падминика. Ступай скорей, позови госпожу Авантику. Ты только дай ей знать, что царевна страдает от головной боли, и она придет сама.

Мадхукарика. А что проку в ее приходе?

Падминика. Ну как же! От ее сладостных повествований головную боль как рукой снимает!

Мадхукарика. И то правда! Где, скажи, приготовлено ложе для царевны?

Падминика. В Беседке Океана! Да ступай же! А я поспешу найти благородного Васантаку, чтобы он известил государя.

Мадхукарика. Да будет так! (Уходит.)

Падминика. Где же искать достойного Васантаку?

Васантака (появляясь). Воистину, счастливый и многообещающий повод для веселья. Великий государь, владыка ватсов, хотя и опечаленный утратой царицы, вновь ощутил в себе ярый пламень любви, раздуваемый женитьбой на Падмавати. (Видит Падминику.) Как! Падминика здесь? Что нового, голубка?

Падминика. Неужто не знаете вы, благородный Васаптака, что царевна Падмавати страдает от головной боли?

Васантака. Я и вправду не слыхивал об этом!

Падминика. Вам бы следовало известить повелителя, а я тем временем схожу за снадобьем чтобы унять боль.

Васантака. Где постлано ложе для Падмавати?

Падминика. В Беседке Океана!

Васантака. Сходи за лекарством, Падминика, а я дам знать обо всем нашему повелителю.

Уходят.

Конец правешаки

Входит царь.

Царь

Пребывая в супружестве новом, я не в силах забыть добродетель И другие достоинства девы, что вручил мне Аванти владетель! Уничтожило пламя пожара тело дивное, полное неги. Так порой, опаленные стужей, гибнут лотосов нежных побеги.

Васантака (входя). Поторопись, поторопись, государь!

Царь. Что такое?

Васантака. Царевну Падмавати мучает головная боль.

Царь. С чего ты взял?

Васантака. Мне сказала Падминика.

Царь. Вот печаль!

Благодаря миловидной, безгрешной Падмавати Скорбь утихает чуть-чуть, но прошедшим изранено Сердце мое, и, единожды горя хлебнув, Жду я невольно беды для супруги второй. Что же ты молчишь? Говори, где Падмавати?

Васантака. Ей уготовано ложе в Беседке Океана.

Царь. Веди меня туда!

Васантака. Пожалуй за мной, государь!

Двигаются по сцене.

Вот и Беседка Океана. Входи, повелитель!

Царь. Ступай первым!

Васантака. Ладно. (Войдя.) Помогите! Назад, государь, назад!

Царь. Что случилось?

Васантака. Здесь на полу извивается змея! Я вижу ее, освещенную светильником.

Царь (входит в беседку, вглядывается и улыбается). Так вот что этот олух принял за змею!

Дурак! Ты думал, — по земле Ползет змея, шурша во мгле? Тут плетеница, что у входа свисала ранее со свода, И на полу, от ветерка, теперь колышется слегка!

Васантака (смотрит пристально). Правда твоя, друг: и вовсе это не змея! (Войдя в беседку, оглядывается.) Видно, царевна Падмавати побывала здесь и удалилась.

Царь. Тут не было ее, дружище!

Васантака. Откуда тебе это знать, повелитель?

Царь. Тут и знать-то нечего! Заметь:

Гладкий покров не имеет ни складки, и ложе — без вмятин! На белоснежной подушке не видно лекарственных пятен. Нет ни одной безделушки — для царственных глаз развлеченья. Где же больная? Так быстро могло ль наступить излеченье?

Васантака. Благоволи присесть на ложе, государь, и дождаться этой добродетельной.

Царь (усаживаясь). Друг, меня одолевает сон. Расскажи что-нибудь!

Васантака. Я охотно расскажу, а ты, божественный, удостой меня ответом, произнеся "гм"!

Царь. Согласен!

Васантака. Есть на свете город Уджайипи, изобилующий красивыми купаньями.

Царь. Что? Уджайини?

Васантака. Если мой рассказ тебе не по нутру, я начну другой!

Царь. Нет. Не то чтобы он был мне не по вкусу… Но знаешь ли, друг,

Я вспомнил царевну Аванти — как слезы любви пред отъездом, О близкой родне помышляя, лила на груди у меня, И медленно глаз уголки Слезами опять наполнялись…

А еще пришло мне на память, как

Царевна с меня не спускала задумчивых глаз В то время, когда я давал ей урок музыкальный. При этом нередко соскальзывал с пальчика плектр, И, воздух колебля, играла беззвучно рука.

Васантака. Ладно, я расскажу тебе что-нибудь другое. Был на свете город Брахмадатта, и Кампилья царствовал в нем.

Царь. Что? Что?

Васантака повторяет то же самое.

Дурак, скажи лучше: "Царь Брахмадатта и город Кампилья[8]!"

Васантака. Как? Царь Брахмадатта и город Кампилья?

Царь. Ну да, так и есть!

Васантака. Вот и хорошо! Пускай повелитель подождет малость, покуда я затвержу это наизусть! Царь Брахмадатта, город Кампилья. (Повторяет несколько раз.) Теперь слушай. Что? Государь уснул? А ведь похолодало в этот час! Схожу-ка я за своей накидкой. На сцену выходят Васавадатта, одетая, как подобает Авантике, и прислужница.

Прислужница. Сюда, госпожа, сюда! Царевна мучается головной болью.

Васавадатта. О, горе! Где уготовано ложе для Падмавати? Прислужница. Ей постлали в Беседке Океана! Васавадатта. Проводи меня туда.

Ходят по сцене.

Прислужница. Вот она, Беседка Океана! Пусть госпожа войдет, а я живехонько сбегаю за снадобьем от головной боли. (Уходит.)

Васавадатта. До чего беспощадны ко мне боги! Даже царевна Падмавати, что была источником утешения для моего повелителя, облегчая ему утрату, — и та должна была захворать! Ну что ж, я войду. (Осматривается.) Какова, однако, беспечность этих слуг! Падмавати страдает, а они покинули ее, и только светильник делит с ней одиночество. Падмавати уснула. Я побуду в беседке. Но если присесть в отдаленье, ей, чего доброго, покажется, будто я недостаточно люблю ее. Уж лучше здесь, на ложе! (Садится.) Отчего-то нынче, сидя подле нее, я чувствую, как сердце мое переполняется восторгом! По счастью, она дышит ровно, легко… Избавилась, должно быть, от своего недуга. Она заняла только половину ложа, как бы прося обнять ее! Я, пожалуй, прилягу рядом. (Ложится.)

Царь (говорит во сне). О Васавадатта!

Васавадатта (порывисто поднимаясь). Ах! Да это вовсе не Падмавати, а мой богоравный повелитель! Узнал ли он меня? Если так, обет достойного Яугандхараяны не принесет плодов.

Царь. О дочь властителя Аванти!

Васавадатта. К счастью, благородный господин мой говорит во сне. Здесь нет никого. Я могу помедлить — порадовать свое сердце и взор.

Царь. О возлюбленная! О моя ученица! Ответь мне.

Васавадатта. Я говорю с тобой, повелитель!

Царь. Ты гневаешься на меня?

Васавадатта. Нисколько! Нисколько! Я очень несчастлива.

Царь. Если не гневаешься, отчего не надела ты своих украшений?

Васавадатта. Станет ли мне от этого лучше?

Царь. Не думаешь ли ты о Вирачике?

Васавадатта (гневно). Вот еще! Опять Вирачика?[9]

Царь. Тогда позволь мне вымолить у тебя, царица, прощенье для нее! (Простирает руки.)

Васавадатта. Я замешкалась! Меня могут увидеть. Я сейчас же уйду, вот только положу на постель руку моего благородного повелителя: она свисает с ложа. (Сделав это, удаляется.)

Царь (внезапно поднявшись). Постой, постой, Васавадатта! О, горе!

Выскакивая второпях, Расшиб я голову об дверь. Не знаю сам — сбылось ли, нет ли Желанье сердца моего?

Васантака (входя). Мой властитель проснулся!

Царь. Могу тебе сообщить радостную весть: вообрази, Васавадатта жива!

Васантака. Васавадатта! Где она? О, горе! Васавадатта давным-давно почила вечным сном.

Царь. Не говори так, друг мой! Не говори!

Пробудив меня, на ложе спящего, Удалилась прочь моя прекрасная! Как же верить Руманвата выдумке, Что жена моя погибла в пламени?

Васантака. Вот горе! Да ты сам посуди — мыслимое ли это дело? С той поры, как я помянул живописные купанья, ты непрестанно думал, повелитель, о своей царице. Вот и привиделась она тебе во сне!

Царь. Так я, по-твоему, во сне ее видел?

О, если это было сновиденье — Я рад бы целый век проспать без пробужденья! А если чувств обман — какое наслажденье Продлить навеки это наважденье!

Васантака. Не выставляй себя на осмеянье! Впрочем, здесь, в городе, обитает чаровница-якшини Авантисундари[10]. Уж не она ли тебе явилась?

Царь. Нет, нет!

Пробужденный от сна, разглядел я черты Хранящей свою добродетель: Ниспадали волнистые пряди волос, Сурьма не коснулась очей. Более того! Погляди, друг: Во сне я ощутил прикосновенье К руке моей, что стиснула царица. А между тем я вижу наяву Взъерошенные волоски на коже!

Васантака. Нет! Нет! Выкинь из головы подобные небылицы! Пойдем! Удалимся во внутренний двор.

Пратихара (входя). Победы могущественному повелителю! Царь Даршака уведомляет тебя, богоравный: "О государь, твой военачальник Руманват прибыл сюда во главе многочисленного войска, дабы обрушиться на Аруни. В то же время мои победоносные силы — слоны, колесницы, конная и пешая рать — готовы к бою. Остается выступить тебе, благородный властитель, тем более, что

Раздорами ослаблен вражий стан. Меж тем, твои достоинства ценя, Тебе народ всецело доверяет. Опора наступленью — крепкий тыл. Я сам предусмотрел его охрану. Войска готовы разгромить врага! Они успели Гангу пересечь, И ватсов край почти в твоих руках".

Царь. Отменно! Теперь-то

Я с Аруни, погрязшим в преступленьях, сойдусь на поле битвы, взборожденной Слонами и конями, океану безбрежному подобном, чьи валы Плотинами неисчислимых стрел Рассечены, — и сокрушу злодея!

Все уходят.

Конец пятого действия

Действие шестое

Пратихара. Эй! Кто там стоит на страже у Златосводчатых ворот?

Привратница (входит). Это я, господин, Виджайя. Что угодно твоей милости?

Пратихара. Скажи царю Удаяне, чье величье возросло с возвращением страны ватсов под его руку: "Прибыл от Махасены пратихара из рода Райбхья, а с ним — кормилица Васавадатты, досточтимая Васундхара, посланная царицей Ангаравати. Они дожидаются у входа".

Привратница. Не ко времени и не к месту, господин, принесло этого пратихару!

Пратихара. Отчего же не ко времени и не к месту?

Привратница. Сегодня кто-то играл на лютне в Восточном дворце нашего повелителя, и, услышав музыку, государь произнес: "Сдается мне, будто звучит Гхошавати[11]!"

Пратихара. И что ж такого, почтенная?

Привратница. Придя к Восточному дворцу, отыскали там человека, игравшего на лютне. Тот сказал: "Я увидел ее в зарослях тростника, на берегу реки Нармады. Если государю благоугодно взять ее, пусть берет!" Как только лютню принесли нашему властителю, он положил ее себе на колени и впал в беспамятство. Когда царь очнулся, лицо его было залито слезами. Он воскликнул: "Тебя, Гхошавати, обрел я вновь, но не нашел ее!" Вот почему говорю я, что время самое неподходящее. Как же мне осмелиться про вас доложить?

Пратихара. Ступай, доложи, почтенная! Ведь это имеет касательство к твоему рассказу.

Привратница. Хорошо, господин, я схожу и сообщу об этом государю. Вот спускается повелитель наш по лестницам Восточного дворца. Здесь передам я ему твои слова.

Пратихара. Да будет так, почтенная!

Оба уходят.

Конец вступительной сцены

Входят царь и Васантака.

Царь

О ты, что, слух мой услаждая, пела И отдыхала на груди царицы! Здесь нечистотами покрыли тело Певучее твое лесные птицы.

Вдобавок ты нуждаешься в нежности, Гхошавати. Как могла ты забыть несчастную царицу?

В игре на лютне черпая отраду, тебя царица на бедре держала И, от занятий музыкой устав, не выпускала из объятий нежных, Ласкала гладкие твои бока, тебе, тоскуя, душу изливала, Когда я отлучался… Речь ее была прекрасна, сладостна улыбка.

Васантака. Хватит продаваться чрезмерной печали, божественный!

Царь. Не говори так, друг мой!

Гхошавати мне службу сослужила: Разбужен лютнею мой спящий пыл, Но мир без той, что лютней дорожила, Намного неприютнее, чем был!

Ступай, Васантака, снеси Гхошавати какому-нибудь искуснику, чтоб он починил ее, да поскорее!

Васантака. Как приказал мой повелитель! (Берет лютню и удаляется.)

Привратница (входит). Победы могущественному государю! Прибыли к вам двое: от Махасены — пратихара из рода Райбхья да посланная царицей Ангаравати досточтимая Васундхара, кормилица Васавадатты. Они дожидаются у входа.

Царь. Позвать царевну Падмавати.

Привратница. Как повелел владыка! (Выходит.)

Царь. Возможно ли, чтоб известие о случившемся столь бистро дошло до Махасены?!

Входят Падмавати и привратница.

Привратница. Пожалуй сюда, царевна.

Падмавати. Победы благородному повелителю!

Царь. Известно ли тебе, Падмавати, что пратихара из рода Райбхья, прибывший от Махасены, и досточтимая Васундхара, кормилица Васавадатты, посланная царицей Ангаравати, дожидаются у входа?

Падмавати. Для меня будет радостью, повелитель, услышать добрые вести о нашей родне.

Царь. Справедливое слово изронила моя госпожа, почитающая семейство Васавадатты, как собственную родню. Соблаговоли присесть, Падмавати. Отчего ты не желаешь сделать это?

Падмавати. Неужели мой владыка собирается принимать посланцев, сидя рядом со мной?

Царь. И что ж за беда?

Падмавати. Это может показаться неуместным могущественному Махасене и царице Ангаравати. Ведь я у тебя, государь, вторая жена!

Царь. Но было бы немалой ошибкой не дать увидеть мою супругу людям, заслуживающим этой чести. Сядь возле меня!

Падмавати. Как приказал мой повелитель! (Садится.) О государь, каковы могут быть вести от отца и матери? Я испытываю тяжелое чувство, думая о них.

Царь. Ты права, Падмавати:

Что скажет он? Я дочь его увел, А защитить не смог! Превратным роком Лишенный всех достоинств и заслуг, Стою, как сын, пред отчим гневным оком.

Падмавати. Но можно ли кого-нибудь спасти, если пробил его час?

Привратница. Тут пратихара и кормилица дожидаются у входа.

Царь. Ввести их сюда немедленно!

Привратница. Как повелел государь! (Выходит.)

Входят Пратихара, кормилица и привратница.

Пратихара

Жребий печальный царевны Аванти! Радость прибытья в союзное царство Нам отравило коварство судьбы! Лучше б она попустила врагам Перешагнуть государства границу, Но пощадила бы вашу царицу!

Привратница. Здесь наш повелитель. Приблизься к нему, господин.

Пратихара. Слава доблестному государю!

Кормилица. Слава повелителю.

Царь

(уважительно)

Здоров ли венценосный государь, Что возвышает и ниспровергает Правителей других своей рукой, — Великовластный, с кем ищу союза?

Пратихара. Махасена в добром здравии. Он надеется, что и ты, царь, здоров и благополучен.

Царь (вставая с места). Что повелит Махасена?

Пратихара. Слово, достойное сына Вайдехи[12]! Однако на угодно ли тебе сесть и выслушать послание государя?

Царь. О чем сообщает нам Махасена?

Пратихара. "Волею благоприятствующей судьбы обрел ты вновь царство, временно оказавшееся в руках твоих недругов.

Кто немощен и духом слаб — усилия, как правило, Не сделает, чтоб над людьми оно его поставило. Без рвенья и без твердой воли — Сидеть не будешь на престоле!"

Царь. Этим я обязан доблести самого Махасены.

Он обо мне когда-то пекся, как о своем любимом сыне, От нашей дружбы не отрекся, узнав о дочери кончине. Тебе, о Махасена, благодарствую За то, что вновь над ватсами я царствую!

Пратихара. Таково послание этого могущественного государя! Теперь пусть госпожа передаст тебе поручение царицы.

Царь. Моей матери?!

Скажи, как матери моей здоровье, — Старейшей из шестнадцати цариц, Святейшей града нашего богини, Столь опечаленной моим отъездом?

Кормилица. Царица в добром здравии и повелела справиться, все ли здесь ладно?

Царь. Все ли здесь ладно?! О матушка моя, все у нас так, как есть!

Кормилица. Довольно предаваться безмерной скорби, повелитель!

Пратихара. Будь мужественным, благородный государь! Хотя дочери Махасены нет среди живых, она не умерла, коль скоро ты вспоминаешь о ней с такой любовью, господин мой.

Кто властен отвратить кончину? Веревка лопнула — пропасть кувшину! Деревья и людей — закон единый губит: Ты вовремя расцвел, и в час урочный срубят!

Царь. Не говори таких речей!

Дочь Махасены! О, моя царица, Моя возлюбленная ученица! Не только жизнь — грядущие рожденья Душе моей не принесут забвенья!

Кормилица. Госпожа моя сказала: "Васавадатты больше нет. Ты, бесценный зять, дорог мне и Махасене, как наши родные сыновья Гопалака и Палака. Когда, под предлогом обучения игре на лютне, прибыл ты в Уджайипи, мы отдали тебе дочь, даже не призывая жертвенный огонь в свидетели. Однако ты был пылок и бежал с ней, не дожидаясь благоприятного срока для свадебного обряда. Но у нас были изображения — твое и Васавадатты, — написанные на рисовальной дощечке, и таким образом завершили мы брачную церемонию. Эти изображения мы посылаем тебе, в надежде, что в их созерцании найдешь ты отраду".

Царь. Как нежно и участливо звучит речь повелительницы!

Ста царств я не возьму За матери слова, Что, промах мой простив, Меня, как прежде, любит!

Падмавати. О, мой государь! Мне хотелось бы увидеть изображение старшей царицы и почтительно воздать ей дань восхищенья.

Кормилица. Взгляни, царевна! (Показывает ей рисовальную дощечку.)

Падмавати (рассматривая, про себя). Да ведь это вылитая Авантика! (Громко.) Мой благородный повелитель, вправду ли этот рисунок хранит сходство с покойной госпожой?

Царь. Хранит сходство? О нет! Мне сдается, что это она и есть, собственной персоной.

Нежное телосложенье Уничтожило сожженье. Дивный лик, ласкавший взор, Беспощадный пламень стер.

Падмавати. Взглянув на изображение государя, я смогу судить и о том, сколь разительно сходство подобия госпожи с ее особой.

Кормилица. Гляди, гляди, царевна!

Падмавати (рассмотрев). Вылитый наш повелитель! Должно быть, этот рисунок являет не менее верное подобие госпожи.

Царь. Я замечаю, царица моя, что, разглядев изображения, ты сперва казалась довольной. Отчего же ты сейчас как бы в недоумении?

Падмавати. Мой высокородный властитель, здесь живет одна женщина, как две капли воды схожая с этим рисунком!

Царь. С изображением Васавадатты?

Падмавати. Да.

Царь. Если так, приведи ее поскорее!

Падмавати. О государь! Перед моим замужеством некий брахман поручил ее мне, сказав, что эта женщина — его сестра. Супруг ее отправился на чужбину, и она избегает встреч с мужчинами. Ты убедишься своими глазами, повелитель, схожа ли она с изображением госпожи.

Царь

Но если это брахмана сестра, Что приютила ты из доброхотства, — Пускай в обман тебя не вводит сходство, Природы прихотливая игра!

Входит привратница.

Привратница. Победы государю! Тут прибыл брахман из Уджайини, вверивший нашей госпоже свою сестру. Он дожидается у входа — хочет взять ее обратно!

Царь. Не тот ли это брахман, Падмавати?

Падмавати. Весьма возможно!

Царь. Введите его сюда живо, со всеми церемониями, обязательными для внутренних покоев.

Привратница. Как приказывает повелитель. (Уходит.)

Царь. А ты приведи эту женщину, Падмавати!

Падмавати. Как повелел владыка. (Удаляется.)

Входят Яугандхараяна и привратница.

Яугандхараяна (про себя)

Я, спрятав царицу для блага Царя и державы, тревожусь: Какими глазами сегодня Посмотрит на это властитель?

Привратница. Здесь государь! Приблизься к нему, господин!

Яугандхараяна. Победы могущественному государю!

Царь. Сдается мне, я когда-то слышал этот голос. О брахман! Это твоя сестра оставалась тут, вверенная заботам Падмавати?

Яугандхараяна. Да.

Царь. Привести его сестру!

Привратница. Как повелел владыка! (Уходит.)

Затем возвращается с Падмавати и Авантикой.

Падмавати. Пойдем, госпожа! У меня для тебя найдется приятное известие.

Авантика. Какое?

Падмавати. Явился твой брат.

Авантика. Хвала Небу! Он еще не забыл меня.

Падмавати. Победы моему богоравному повелителю! Вот эта женщина, государь!

Царь. Верни ее, Падмавати! Впрочем, оставленное добро принято возвращать при свидетелях. Да будут нашими свидетелями благородный Райбхья и прибывшая с ним госпожа.

Падмавати. Теперь, почтенный, можешь увести свою сестру.

Кормилица (пристально разглядывая Авантику). Что это значит? Что это значит? Ведь это Васавадатта!

Царь. Как! Это дочь Махасены? Царица моя, войди в покои вместе с Падмавати!

Яугандхараяна. Нет, нет! Она не должна входить сюда, ибо это моя сестра.

Царь. Ты ошибаешься, господин. Это — дочь Махасены.

Яугандхараяна. О могущественный государь,

О Бхаратов храбрый потомок, собою владея, Умом просвещенным и чистой душой отличаясь, Обязан ты царскому долгу других наставлять. Зазорно тебе увести эту женщину силой!

Царь. Если так, давайте убедимся в сходстве. Откинь покрывало!

Яугандхараяна. Победы моему владыке!

Васавадатта. Победы моему благородному повелителю!

Царь. О, это — Яугандхараяна, а это — дочь Махасены!

Пусть утверждать, что не во сне, а въяве Ее вторично вижу, — я не вправе, Но на обман поддался я в тот раз, Хотя ее отлично видел глаз!

Яугандхараяна. Уведя царицу, я оскорбил тебя, государь! Простишь ли ты меня? (Бросается в ноги царю.)

Царь (поднимая его). Будь спокоен, Яугандхараяна,

Благодаря притворному безумью[13], Благодаря сраженьям и уловкам, Без коих царством править невозможно, — Благодаря твоим усильям спаслись мы из пучины бедствий.

Яугандхараяна. Мы только следовали твоей судьбе, повелитель!

Падмавати. Так она воистину царица! О госпожа, не пристало мне обходиться с тобой, как с подругой. Поступая так, я нарушила дворцовый чин. Склонив голову, молю простить меня!

Васавадатта (поднимая Падмавати). Встань, благословенная! В этом повинна я сама, представшая перед тобой в облике просительницы.

Падмавати. Я признательна тебе, госпожа!

Царь. Друг Яугандхараяна, каковы были твои намерения, когда ты скрыл от меня царицу?

Яугандхараяна. Я преследовал единственную цель — спасти Каушамби.

Царь. А во имя чего ты оставил ее на попечение Падмавати?

Яугандхараяна. Я сделал это, поскольку ясновидцы, Пушпакабхадра и другие, предсказали, что ей суждено стать супругой моего доблестного повелителя.

Царь. Было ли это известно также и Руманвату?

Яугандхараяна. Он знал все, государь!

Царь. Какой негодяй, однако, этот Руманват!

Яугандхараяна. Повелитель, пусть высокородный Райбхья и эта госпожа сегодня же возвратятся домой, дабы поведать как можно скорее весть о спасении царицы.

Царь. Нет, нет! Мы отправимся туда все вместе, с царицей Падмавати.

Яугандхараяна. Как повелит государь!

Бхаратавакья

Да правит лев наш, царь благорассудливый, — Землей, что океаном опоясана, Землей, чьи серьги — Виндхья[14] с Гималаями Отмеченной зонтом единым царственным.

Все удаляются.

Конец шестого действия

Конец представления

Шудрака[15]. Глиняная повозка

Действующие лица

В прологе

Сутрадхара

Актриса, играющая Васантасену.

В драме мужчины:

Чарудатта, разорившийся брахман-купец.

Рохасена, сын Чарудатты.

Майтрея, друг Чарудатты.

Вардхаманака, слуга Чарудатты.

Арьяка, сын царя Гопалы, смененного на троне его братом Палакой.

Шарвилака, брахман — вор, друг Арьяки.

Самстханака, шурин царя Палаки.

Вита из свиты Самстханаки.

Стхаварака, слуга Самстханаки.

Массажист, впоследствии буддийский монах.

Матхура, хозяин игорного дома.

Игрок.

Дардурака, игрок и друг Шарвилаки.

Вита, приближенный Васантасены.

Карнапурака, слуга Васантасены.

Кумбхилака, слуга Васантасены.

Вирака, начальник городской стражи.

Чанданака, старшина городской стражи.

Судья.

Старейшина.

Писец.

Служитель суда.

Первый палач.

Второй палач.

Женщины:

Васантасена, знаменитая гетера города Уджайини.

Старуха, мать Васантасены.

Маданика, служанка Васантасены.

Служанка Васантасены.

Дхута, жена Чарудатты.

Раданика, служанка Чарудатты.

Место действия — столичный город Уджайини и запущенный парк Пушпакарандака в его предместье. Время действия — четыре дня.

Пролог

Молитва

Чтоб ноги, под себя поджатые, связать, Двойным сплетеньем змей обвил их Шамбху. Дыхание прервав, он успокоил Все чувства, что препятствуют познанью. И, мудрым взглядом к истине приблизясь, Рассматривает душу он в себе, Свободную от всех мирских желаний. Так созерцанье Шамбху растворилось В усилии постигнуть пустоту И тем с душой всемирною слилось. Пусть же хранит вас созерцанье Шамбху!

И еще:

И да хранит вас шея Нилакантхи, Она подобна темно-синей туче, И Гаури рука, лианы гибче, Сверкает, словно молния, на ней!

Сутрадхара. Довольно медлить! Ведь мы злоупотребляем любопытством зрителей! Сейчас я, поклонясь почтенным знатокам искусства, объявляю, что мы решили показать им драму "Глиняная повозка". Известно, что ее создатель

Величественной обладал походкой, — Царю слонов он в этом был подобен; Имел глаза, как у чакоры-птицы[16]; Лицом был светел, словно полнолунье, И телом был и строен и прекрасен; Поэтом лучшим средь рожденных дважды[17] Считался он, блистал умом глубоким, И Шудракою звался средь людей.

А также:

Он изучил Ригведу, Самаведу, Он математикой владел отменно, А также изучал гетер искусства И тайны обучения слонов; Утратив зренье, стал он снова зрячим — Был Шарва мудрый милостив к нему; Он сына вырастил — сын стал царем; Он жертвоприношение коня Под старость совершил с успехом полным; Сто лет и десять дней он жил на свете И, жизнь свою прервав, вошел в костер.

И далее:

Покоя и беспечности не зная, Царь Шудрака был смел, любил войну он; Средь мудрецов всех лучше знал он веды И аскетизма подвиги творил; Царь Шудрака на вражеских слонов Не раз кидался в рукопашной схватке.

В этой драме:

Владыкой Шудракой изображен И брахман Чарудатта молодой — Купец, по воле рока обедневший, Что жил в старинном городе Аванти; И юная прекрасная гетера, Подобная весны великолепью, — Не зря она звалась Васантасеной, Она героя драмы полюбила За многие достоинства его; И благородное их поведенье, Что к окончанью пьесы увенчалось Счастливою взаимною любовью; И судопроизводства произвол, И нрав злодея, и веленья рока.

(Расхаживая осматриваясь кругом.) Гм! Наша сцена пуста. Куда же ушли актеры? (Задумывается.) А, вспомнил!

Пуст дом того, кто не имеет сына; Подолгу пуст бывает дом того, Кто не имеет истинного друга; Пуст целый белый свет для дурака, Для бедняка ж — весь мир пустей пустого!

Я только что окончил представление. Оно так долго длилось, что теперь у меня от голода глаза лопнуть готовы, и из них сыплются искры, как в летнее время семена из лотоса, иссушенного лучами знойного солнца. Поэтому самое лучшее сейчас — это позвать хозяйку и спросить у нее, нет ли чего поесть. "Эй, хозяйка! Вот и я!" У нас в обычае говорить с женщинами на пракрите[18], а потому для пользы дела я начинаю говорить на этом языке. Ой! Ой! Ну и затянулось же это представление; руки и ноги мои ослабли от голода и напоминают сейчас стебли увядших лотосов. Теперь-то, войдя в дом, я узнаю, приготовила ли хозяйка чего-нибудь поесть. (Идет и осматривает все вокруг.) Вот это — наш дом, войду в него. (Входит и смотрит по сторонам.) Странно! Мне показалось, что в нашем доме готовятся к какому-то празднику. Длинные ручейки воды, оставшиеся от мытья риса, бегут по улице. Мостовая, которая покрылась черными пятнами, когда на ней чистили чугунный котел, выглядит очень красиво, как накрасившаяся молодая девушка. Но меня мучит голод, разжигаемый приятными запахами. Что это? Может быть, нашли спрятанный где-нибудь клад? Или же просто мне, голодному, весь мир чудится наполненным пищей? А у нас в доме, чего доброго, и вовсе нечего есть. Этак я могу умереть с голоду. Нет, здесь, как видно, готовятся к чему-то необычному. Вот женщина растирает благовония; другая плетет венки из цветов. (В раздумье.) Что же тут такое творится? Позову-ка я хозяйку и узнаю, в чем дело. (Заглядывая за сцену.) Почтенная, поди-ка сюда.

Актриса (входя). Вот я, почтенный.

Сутрадхара. Привет тебе, почтенная.

Актриса. Приказывай, почтенный, какое поручение надлежит мне исполнить.

Сутрадхара. Почтенная! (Повторяет: "Ну и затянулось же это представление…" и так далее.) Есть ли у нас в доме что-нибудь съедобное?

Актриса. Все есть.

Сутрадхара. Но что же, собственно?

Актриса. Есть рисовая каша с сахаром, топленое масло, кислое молоко, рис в зернах и напиток, который утолит твою жажду и подкрепит твои силы. Все есть. Пусть твои божества лишь выразят свои желания.

Сутрадхара. Как! Неужели все это есть в нашем доме? Или ты хочешь подшутить надо мной?

Актриса (про себя). И впрямь, не подшутить ли мне над ним? (Сутрадхаре.) Почтенный, все это есть, но на рынке.

Сутрадхара (гневно). Ах, бесчестная! Пусть и твоя надежда рухнет так же, как я упал сегодня, вознесясь сначала в мечтах, словно груз на колодезном журавле. Так пропади ж ты!

Актриса. Помилуй, помилуй, почтенный! Ведь это только шутка.

Сутрадхара. Но что это за необычные приготовления? Вот женщина растирает благовония, другая плетет венки, и пол здесь украшен принесенными в жертву цветами пяти различных сортов.

Актриса. Сегодня начался пост.

Сутрадхара. Что это за пост? Как он называется?

Актриса. Пост этот устраивают для того, чтобы получить красивого мужа.

Сутрадхара. На этом или на том свете, почтенная?

Актриса. На том, почтенный.

Сутрадхара (сердито). Посмотрите, посмотрите, почтенные знатоки искусства! Тратят мои припасы, чтобы получить мужа на том свете!

Актриса. Успокойся, успокойся, почтенный! Все это для того, чтобы именно ты стал моим мужем в следующем рождении.

Сутрадхара. Кто присоветовал тебе этот пост?

Актриса. Да твой дорогой друг Джурнавриддха.

Сутрадхара (гневно). Ах ты, Джурнавриддха, сын рабыни, надушенный, как коса новобрачной! Дождусь ли я того благословенного дня, когда рассерженный царь Палака прикажет разрубить тебя на куски?!

Актриса. Смилуйся, почтенный! Ведь этот пост совершается ради тебя, ради твоей будущей жизни! (Падает к его ногам.)

Сутрадхара. Встань, почтенная! Скажи, кто же возглавит трапезу разговления после поста?

Актриса. Достойный брахман, которого следует нам пригласить.

Сутрадхара. Ну хорошо, ступай, почтенная! Я же пойду приглашу брахмана, который подходил бы людям нашего круга[19].

Актриса. Как угодно почтенному. (Уходит.)

Сутрадхара (расхаживая). Вот головоломка! Как же мне найти в таком богатом городе, как Уджайини, подходящего для нас брахмана! (Всматриваясь.) Ах, сюда идет друг Чарудатты Майтрея. Вот кстати! Приглашу-ка его. Почтенный Майтрея! Возглавь сегодня трапезу в нашем доме!

Голос за сценой. Пригласи другого брахмана, господин, я сейчас занят.

Сутрадхара. Почтенный, трапеза будет обильной, и на ней ты не встретишь соперника. Кроме того, ты получишь подарок.

Голос за сценой. Ведь я только что отказался, почему же ты преследуешь меня так упорно, с какой стати ты пристал ко мне?

Сутрадхара. Этот отказался. Ну что же, поищу другого брахмана. (Уходит.)

Конец пролога

Действие первое. Вручение драгоценностей на хранение

Входит Майтрея с плащом на руке.

Майтрея (повторяя сказанное им ранее: "Пригласи другого брахмана…" и так далее). Пожалуй, все-таки мне, Майтрее, стоило бы принять приглашение этого незнакомого мне человека. О, судьба! С чем тебя сравнить? Ведь раньше я, благодаря благосостоянию почтенного Чарудатты, день и ночь был сыт. Ел я только искусно приготовленные лакомства, испускающие приятный аромат. Частенько сидел я во внутреннем дворе под навесом, окруженный сотнею блюд, как художник — банками с краской, и, едва коснувшись пальцами то одного, то другого, оставлял их без внимания. Я пережевывал пищу медленно, как священный бык на городской площади. Ну а теперь я из-за того, что обеднел Чарудатта, скитаюсь целыми днями, а сюда прихожу только ночевать, как домашний голубь, возвращающийся вечером на свою голубятню. Этот плащ, благоухающий цветами жасмина, вручил мне милый друг почтенного Чарудатты — Джурнавриддха, чтобы я передал его Чарудатте, когда он окончит поклонение богам. А пока что я пойду посмотрю, где почтенный Чарудатта. (Ходит и осматривается.) Вот как раз идет сюда и сам Чарудатта, он кончил поклонение богам и несет жертвы для божеств — покровителей его дома.

Входит Чарудатта, за ним Раданика.

Чарудатта

(смотрит на небо и печально вздыхает)

Бывало, жертвою у моего порога Кормились гуси, стаи журавлей, А ныне мой порог травой порос, И падает печально на него Лишь пригоршня зерна, — и только черви Сползаются на жертвоприношенье…

(Очень медленно идет и садится.)

Майтрея. Вот почтенный Чарудатта. Подойду-ка я сейчас к нему. (Подходит.) Здравствуй, почтенный! Да преуспеешь ты во всех своих делах!

Чарудатта. А, вот ты и явился, Майтрея, друг в счастье и в беде. Добро пожаловать, приятель. Изволь сесть.

Майтрея. Как прикажешь, почтенный. (Садится.) О друг! Этот плащ, благоухающий цветами жасмина, прислал твой милый друг Джурпавриддха, чтобы я передал его тебе, Чарудатта, когда ты окончишь поклонение богам. (Вручает ему плащ.)

Чарудатта берет его и погружается в раздумье.

О чем изволили задуматься?

Чарудатта

Друг, после длинной цепи неудач Нам радостно увидеть проблеск счастья, Как лампы свет среди кромешной тьмы А у того, кто долго жил в богатстве, А позже впал в безвыходную бедность, Лишь тело живо, но душа мертва; Не человек он — он мертвец ходячий.

Майтрея. Что тебе больше нравится, друг, — смерть или бедность?

Чарудатта. О друг,

Из двух несчастий — бедности и смерти — Признаться, я предпочитаю смерть: Не долги, друг, предсмертные мученья, — От нищеты ж до смерти нет спасенья!

Майтрея. Довольно горевать, друг! Твои богатства перешли к твоим друзьям, и поэтому разорение делает тебя еще более привлекательным, подобно тому как месяц становится моложе и красивее, когда боги выпивают из него амриту.

Чарудатта. Друг, я сожалею не о деньгах. Видишь ли,

Меня печалит то, что дом наш обедневший Не посещают гости с давних пор, — Так на щеке слона, когда на ней Просохнет полоса любовной течки, Ты больше не увидишь диких пчел, Что прежде дружным роем прилетали.

Майтрея. О друг! Ведь эти сыновья рабыни, владеющие ничтожным состоянием, в страхе за свой карман идут только туда, где ущерб им не грозит. Так пастухи-подростки, которые боятся оводов, ходят по лесу там, где они их не кусают.

Верь, друг, не об утраченном богатстве Я сокрушаюсь. Знаю я, что деньги Приходят и уходят по веленью Судьбы… Меня ж печалит только то, Что с той поры, как я свою опору — Свое богатство навсегда утратил, Ко мне друзья внезапно охладели.

И вот еще:

Знай: если нищета вступила в дом — Достоинство разрушено стыдом; Тому же, кто достоинство утратит, Пренебреженьем друг недавний платит К унынию ведет пренебреженье; Отчаянье — унынья порожденье; Безумие — отчаяния плод, Оно нас к верной гибели ведет. От гибели спастись не в нашей власти, Знай: нищета — основа всех несчастий!

Майтрея. О друг, помни, что те, кто отвернется от тебя, — это ничтожные скряги. Перестань горевать.

Чарудатта. Друг, ведь бедность человека — это

Обитель забот и источник Пренебрежешь тобой; Твоя нищета вызывает К тебе отвращенье друзей, И злобу родных и знакомых, И смех и злорадство чужих. Зовет нищета человека Отшельником скрыться в лесу — Ведь даже жена презирает Того, кто унижен и нищ; И пламя отчаянья в сердце Бросает ему нищета И медленно жжет его душу…

Так вот, друг, я уже воздал жертву божествам своего дома. Иди теперь ты, отнеси на перекресток жертву для матерей[20].

Майтрея. Не пойду.

Чарудатта. Почему?

Майтрея. Да очень просто! Если божества, столь усердно почитаемые тобой, не оказывают тебе милости, то какой же прок в поклоненье богам?

Чарудатта. Друг, не говори так! Это — правило жизни мирян.

Поверь, что вечно после их кончины К ним будут боги милостивы, если Они при жизни им достойно служат Словами, мыслью, укрощеньем плоти И жертвы им приносят, не скупясь… Какие в этом могут быть сомненья! А потому иди, принеси жертву матерям.

Майтрея. Нет, не пойду. Пусть это сделает кто-нибудь другой. Хоть я и брахман, у меня все получается наоборот: так у отражения в зеркале правая сторона находится слева, а левая — справа. Кроме того, сейчас уже поздно, и по главной улице шатаются гетеры, виты, слуги и царские прихвостни. Поэтому я пропаду, как мышь, которая бросилась в погоню за лягушкой и встретила черную змею. А ты что собираешься делать, сидя здесь?

Чарудатта. Ладно, оставайся пока тут. Я погружусь в созерцание.

Голос за сценой. Стой, Васантасена, стой!

Появляется Васантасена, преследуемая витой, Самстханакой и слугой последнего — Стхаваракой.

Вита. Васантасена! Стой, стой!

Зачем ты убегаешь, как газель, Гонимая охотником жестоким? Скрывает страх твою красу и нежность, А ноги, столь искусные в движенье, В круженье плавном танца, ныне резко Стучат по этой грубой мостовой, И, созданные для призывных взглядов, Глаза в испуге мечутся твои.

Самстханака. Стой, Васантасена, стой!

К чему убегать, бежать, торопиться, К чему уходить, скакать, спотыкаться, — Девушке доброй надо быть доброй, — Эй, да постой же, постой, красотка! Ты ж не помрешь — так постой, послушай: Сердце мое от любви сгорает, Жарится сердце мое от страсти, Будто кусок хорошего мяса, В груду горячих углей упавший!

Стхаварака. Почтенная, стой, стой!

Почему ты бежишь в испуге, Будто пава летней порою, Широко растопырив крылья? За тобой ведь гонится славный Господин мой, — взгляни, не бойся: Как павлин молодой на воле, За тобою он поспешает!

Вита. Васантасена, стой, стой!

Зачем ты убегаешь? Ты дрожишь, Как молодой платан; играет ветер Кистями платья алого, — и мнится, Что алых, нежных лотосов бутоны Ты на бегу роняешь. А сама Подобна ты таинственной пещере, Что вырублена в красном мышьяке.

Самстханака. Стой, Васантасена, стой!

Ты разжигаешь любовь, вожделенье, Страсть раскаляешь ты; ночью в постели Спать не даешь мне — снишься все время! Не убегай! Эй, постой, постой-ка! Что ты бежишь, спотыкаясь в страхе, В ужасе ты бежишь, оступаясь, — Все ведь напрасно — будешь моею, — Вроде как Кунти у Раваны в лапах[21]!

Вита. Васантасена!

Зачем бежишь ты впереди меня? Ты — как змея, охваченная страхом Перед Гарудой, властелином птиц. А я так быстро бегаю, что ветер Порою догоняю на лету, — Тебя же, стройная, поймать не в силах…

Самстханака (вите). Умнейший! Умнейший!

Васантасена — плеть бога любви, Которой он деньги у нас вымогает; Она — пожирательница рыб; Она — курносая танцовщица; Она — губительница семей, Копилка бога любви, гетера, Она потаскуха, модница, шлюха!.. Я, видно, напрасно перечислял Все десять ее наименований, — Она меня так и не полюбила!

Вита

Зачем же бежишь ты, Объятая страхом, И серьги, качаясь, Царапают щеки? Дрожишь ты, как вина, Задетая пальцем, Ты, как журавлиха, Что гром услыхала, От страха трепещешь!

Самстханака

Зачем ты бежишь, бренча драгоценностями, Как Драупади от Рамы, мчишься? Сейчас поймаю тебя, как Хануман Субхадру поймал, сестру Вишвавасу!

Стхаварака

Отдайся, отдайся любимцу царя! Накормлена досыта будешь за это И рыбой и мясом! Решайся скорей!.. А рыба-то свежая! А мясо хорошее! При виде их даже собака ' Про падаль забудет!

Вита

Почтенная Васантасена! Зачем ты в страхе и негодованье Бежишь, подобно города богине[22], Решившей вдруг покинуть город свой? На бедрах у тебя широкий пояс Сияет драгоценными камнями, Переливается цветами всеми, Как звезды в небе. А лицо твое Так и пылает красным мышьяком, Припудрено его мельчайшей пылью!

Самстханака

Стремительно мы мчимся за тобой, — Так в чаще псы преследуют шакала. А ты бежишь поспешно, быстро, скоро, — Мое ты сердце от меня уносишь И внутренности, близкие к нему!

Васантасена. Паллавака, Паллавака! Парабхритика, Парабхритика!

Самстханака (в страхе). Умнейший, умнейший! Люди, люди!

Вита. Не бойся! Не бойся!

Васантасена. Мадхавика! Мадхавика!

Вита (со смехом). Глупец, она зовет своих слуг и служанок.

Самстханака. Умнейший, умнейший! Ведь она зовет женщину.

Вита. Кого же еще?

Самстханака. Я могу перебить сотню женщин. Я ведь герой.

Васантасена (смотря в пространство). О, горе! О, горе!

Куда запропастились мои слуги? Придется мне самой защищать себя.

Вита. Зови их! Зови их!

Самстханака. Васантасена! Зови, зови Парабхритику — кукушку, или Паллаваку — юный побег, или же всю весну сразу. Кто спасет тебя от моего преследования?

Тебя спасет лишь только Бхимасена, Иль Кунти сын, иль отпрыск Джамадагни, Иль десятиголовый. Но подобно Духшасане с тобой я поступлю, — Я за волосы вмиг тебя поймаю!

Смотри-ка, смотри-ка, -

Меч острый, голова пред ним склонилась, — Оттяпать — или выбрать казнь иную? Прерви, прерви, свой бег, Васантасена, — Кто смерти обречен — не быть тому в живых!

Васантасена. Почтенный, я ведь слабая женщина.

Вита. Потому-то ты и останешься в живых.

Самстханака. Потому-то тебя и не убили.

Васантасена (про себя). Что такое? Даже любезность его нагоняет на меня страх. Ну что ж, поступлю пока что так. (Громко.) Почтенный, зачем вы хотите отобрать у меня драгоценности?

Вита. Помилуй, почтенная Васантасена! Ведь садовую лиану нельзя лишать ее цветов. Потому об украшениях и речи быть не может.

Васантасена. Так в чем же тогда дело?

Самстханака. Нужно, чтобы ты полюбила меня, ибо я — божество в образе мужчины, воплощенный Васудева.

Васантасена (гневно). Оставь меня, оставь! Убирайся! Ты говоришь непотребное!

Самстханака (захлопав в ладоши и рассмеявшись). Умнейший, умнейший, посмотри-ка! Теперь эта гетера стала любезна и почтительна. Она сказала мне: "Иди! Ты устал, ты утомился". Но ведь я никуда далеко не ходил: ни в деревню, ни в город. Почтенная, клянусь собственными ногами вместе с головой моего умнейшего друга, которая к ним припадает, что я устал и утомился только оттого, что преследовал тебя, не отставая ни на шаг.

Вита (про себя). Вот так так! Этому дураку сказали "оставь", а он понял "устал". (Громко.) Почтенная Васантасена! То, что ты сказала, противоречит порядкам дома гетер.

Запомни — дом гетер открыт для всех, кто хочет О том подумай, что тебя, гетеру, Сравнить с лианой придорожной можно. Знай: тело, что считаешь ты своим, — Товар, который продается многим. Поэтому, прекрасная, должна ты, Приятен человек или противен, Всех принимать, любезной с каждым быть!

И вот еще:

Мудрец великий и глупец ничтожный Порой в одном купаются пруду. Ворона, отдохнуть присев, порою Сгибает ту же ветку, на которой Сидел павлин прекрасный до нее. Купец, и брахман, и отважный воин Переезжают через реку в лодке, В которой ездит и простой народ. А ты подобна и пруду, и ветке, И лодке тоже, — вот и сделай вывод, — Всех услаждай ты, ибо ты — гетера!

Васантасена. Ведь любовь порождается достоинствами, а не насилием.

Самстханака. Умнейший, умнейший! Она — отродье рабыни, — встретившись с бедняком Чарудаттой в саду у храма бога любви Камадевы, влюбилась в него, а ко мне равнодушна. Здесь налево его дом. Устрой так, умнейший, чтобы она не ушла из наших рук.

Вита (про себя). Дурак болтает о том, что следовало бы скрывать. Так, значит, Васантасена любит почтенного Чарудатту! Недаром говорится: "Жемчужина идет к жемчужине". Так пусть она идет к нему. Что мне до этого дурака? (Громко.) Ублюдок, ты говоришь, что дом этого купца — налево?

Самстханака. А как же! Вот его дом. Он стоит слева.

Васантасена (про себя). Удивительно! Слева и вправду его дом. Этот злодей хоть и оскорбил меня, по оказал мне услугу, приведя на свиданье с любимым.

Самстханака. Умнейший, умнейший, как потемнело вдруг! Только что я видел Васаптасену, а сейчас она исчезла, словно черный шарик в куче черных бобов.

Вита. Какая страшная темнота! Воистину:

Глаза мои, еще совсем недавно Все ясно различавшие вдали, Поражены наставшей темнотою. И кажется, что это тьма сама Мне закрывает их, хоть я стараюсь Открытыми все время их держать.

К тому же:

Мне чудится теперь, что даже тело Чернит густая эта темнота, А с неба дождь идет из черной мази! Глаза теперь мне столь же бесполезны, Как служба у дурного человека.

Самстханака. Умнейший, умнейший! Я ищу Васантасену.

Вита. Ублюдок, есть ли у нее какие-нибудь особые приметы, по которым ты мог бы распознать ее?

Самстханака. Умнейший, умнейший! Что ты имеешь в виду?

Вита. Звон украшений или благоуханный аромат венка.

Самстханака. Я слышу аромат венка, но звон украшений я не вижу отчетливо, потому что нос мне затыкает густая темнота.

Вита

(тихо, Васантасене)

Ты мне во тьме глубокой не видна, Как молния, что тихо спит в объятьях Возлюбленного — облака. Но все же Тебя, трепещущую, выдает Венок своим дыханием душистым И звон браслетов на твоих ногах. Ты слышала, Васантасена?

Васантасена (про себя). Услышала и поняла. (Снимает ножные браслеты, сбрасывает венок и, отойдя немного, ощупывает стену рукой.) Ах, ощупывая стену, я нашла здесь боковую дверь, но, тронув ее, я убедилась, что она заперта.

Чарудатта. Друг, я окончил молитву. Пойди же, принеси жертву матерям.

Майтрея. Не пойду.

Чарудатта. О, горе!

Бедность к тому человека приводит, Что и родные не внемлют ему. Лучших друзей, обеднев, он теряет, Мужество падает, беды растут. Светлой луне его нрав был подобен — С горя тускнеет и портится он, И злодеянья чужие отныне Люди готовы ему приписать!

И вот еще:

С ним, бедняком, не общаются люди, Все без почтения с ним говорят, В дом к богачу он на праздник заглянет — Пренебрежешь лишь видит к себе. Он от людей, от толпы сторонится, Жалкой одежды стыдится своей…

Я считаю, что бедность — шестой величайший порок.

И далее:

О бедность, в тело ты мое вселилась, Как друг, — и я, бедняк, тебя жалею: Куда пойдешь ты, — думаю со страхом, — Когда умру, и тело станет прахом.

Чарудатта. Друг, я окончил молитву. Пойди же, принеси жертву матерям.

Майтрея. Не пойду.

Чарудатта. О, горе!

И вот еще:

Я считаю, что бедность — шестой величайший порок.

И далее:

Майтрея (смущенно). О друг, если я пойду, то пусть Раданика будет моей спутницей.

Чарудатта. Раданика, иди с Майтреей.

Раданика. Как прикажешь, почтенный.

Майтрея. Почтенная Раданика, возьми жертву и светильник, а я открою боковую дверь. (Делает это.)

Васантасена. Словно нарочно, чтобы помочь мне, открылась дверь. Что ж, я войду. (Смотрит.) Беда! Беда! Здесь свет! (Тушит светильник краем одежды и входит.)

Чарудатта. Майтрея, что это такое?

Майтрея. Это ветер, который налетел, когда открылась боковая дверь; он потушил светильник. Почтонная Раданика, выйди через эту дверь, а я вернусь в дом, зажгу светильник и опять приду сюда. (Уходит.)

Самстханака. Умнейший, умнейший! Я ищу Васантасену!

Вита. Ищи, ищи!

Самстханака (продолжая поиски). Умнейший, умнейший! Я ее поймал, поймал!

Вита. Дурак, да ведь это же я!

Самстханака. Отойди отсюда и стань в стороне. (Снова ищет, а затем хватает Стхавараку.) Умнейший, умнейший! Поймал! Поймал!

Стхаварака. Господин, это же я!

Самстханака. То умнейший друг, то слуга. Умнейший друг, слуга! Слуга, умнейший друг! Станьте-ка вы в сторону! (Снова ищет, затем хватает за волосы Раданику.) Умнейший, умнейший! Теперь-то я поймал ее! Поймал Васантасену!

Во тьму убегала она, Но запах венка ее выдал, — Ее — как Чанакья Драупади, Схватил я за шапку волос!

Вита

Ты, молодостью гордая своей, За сыном рода знатного спешила, Но за волосы поймана была, — За те благоухающие кудри, Которым нужен тщательный уход

Самстханака

За волосы, что на твоей голове, За косы, растущие из головы, Схватил тебя, девушка, я наконец! Кричи теперь, жалуйся, громко зови И Шамбху и Шиву на помощь себе, И Шанкару с Ишварой громко зови!

Раданика (в страхе). Что вы собираетесь делать, почтеннейшие?

Вита. Ублюдок, да это же совсем не ее голос.

Самстханака. Умнейший, умнейший! Это дочь рабыни переменила голос, совсем как кошка, почуявшая сметану!

Вита. Как! Она изменила голос? Странно! А впрочем, чего же тут странного, -

Не мудрено! На сцене выступая, Искусства изучив, Васантасена Приобрела уменье притворяться И как угодно голос изменять.

Входит Майтрея.

Майтрея. Странно! Легкий вечерний ветерок колышет пламя светильника, и оно дрожит, как сердце козла, которого привели, чтобы заколоть у жертвенника. Эй, Раданика!

Самстханака. Умнейший, умнейший. Здесь человек! Человек!

Майтрея. Это не годится! Нехорошо, воспользовавшись тем, что почтенного Чарудатту постигла бедность, ломиться в его дверь.

Раданика. Почтенный Майтрея, видишь, как надо мной издеваются!

Майтрея. Над кем издеваются? Над тобой или надо мной?

Раданика. Да и над тобой тоже.

Майтрея. Не чинят ли здесь насилия?

Танцовщица и музыканты. Аджанта, 7 в.

Раданика. А как же иначе?

Майтрея. Правда?

Раданика. Правда.

Майтрея (в гневе поднимая палку). Прекратите! Даже собака придет в ярость, если увидит такое у себя в доме; что же говорить обо мне, брахмане? Я размозжу твою голову, словно дрянной иссохший тростник, ударами этой палки, суковатой, как судьба человека, подобного мне!

Вита. Благородный брахман, прости!

Майтрея (глядя на тунеядца). Виноват не этот. (Глядя на Самстханаку.) Вот кто виноват! Ах ты, Самстханака, царский шурин! Ах, злодей и подлец! Так не годится! Хоть славного, почтенного Чарудатту и постигла бедность, но разве его достоинства перестали быть украшением города Уджайини? Как же посмел ты, ломясь в его дом, так издеваться над его слугами?

В несчастье нет позора. Знай: до смерти Нельзя считать несчастным никого; А потеряв хороший образ жизни, Становится несчастным и богач.

Вита (смущенно). Благородный брахман! Прости, прости! Ведь мы поступили с ней так не преднамеренно, а только потому, что спутали ее с другой женщиной.

Ведь ту искали мы, которая бы нас Любовью одарила…

Майтрея. Кого же? Ее? Эту?

Вита.

Ведь ту искали мы, которая бы нас Любовью одарила…

Майтрея. Кого же? Ее? Эту?

Вита.

Избави нас от такого греха: … мы искали Ту, что хозяйка юности своей. Она исчезла, — мы же обманулись И приняли другую за нее — Ту женщину, которую схватили… Возьми за это все, что у нас есть!

(Бросает меч и падает к ногам Майтреи.)

Майтрея. Добрый человек, встань, встань! Я обвинил тебя, не зная, в чем дело. Теперь, узнав, я отношусь к тебе с почтением.

Вита. Это к тебе следует относиться с почтением! Я встану, но при одном условии.

Майтрея. Скажи, почтенный!

Вита. Если ты не расскажешь ничего обо всем этом почтенному Чарудатте.

Майтрея. Не расскажу.

Вита

Твое великодушие, о брахман, Всего дороже! И недаром нас Ты победил оружием достоинств, Хоть с нами были острые мечи!

Самстханака (недовольно). Зачем ты, умнейший, сложив ладони, упал ниц к ногам этого негодного молодого брахмана?

Вита. Я испугался.

Самстханака. Чего ты испугался?

Вита. Достоинств Чарудатты.

Самстханака. Какие ж у него достоинства, если ему нечего есть?

Вита. Не говори так!

Он бедным стал из-за того, Что добрым был к таким, как мы, И никого не унижал Своим богатством никогда. Подобен водоему он, Что, утолив своей водой Немало жаждущих людей, Порою летней высох сам.

Самстхднака (недовольно). Он, это отродье рабыни?

Нашелся тоже доблестный герой! Он Пандава? Иль Шветакету славный? Он Индрадатта? Или Радхи сын? Он Равана? Он Кунти сын и Рамы? Ашваттхаман? Сын бога правосудья? Иль он Джатаю? Отвечайте мне!

Вита. Дурак, ведь это почтенный Чарудатта!

Он древом был, покорно исполнявшим[23] Желанья бедняков, — и вот согнулся Под тяжестью плодов своих заслуг. Знай, — он глава семьи людей добрейших, Он — зеркало для мудрецов ученых, А также — пробный камень добронравья; Он — океан душевной доброты, Он — благодетель, ни к кому презренья — Ни разу в своей жизни не питавший, Он — кладезь человеческих достоинств! Всегда он благороден и любезен, Лишь он один достоин всех похвал, Так как, воистину, живет в избытке Несчетных добродетелей своих! Знай: по сравненью с ним другие люди Лишь прозябают, он один — живет! Так пойдем отсюда!

Самстханака. Не поймав Васантасены?

Вита. Васантасена исчезла.

Самстханака. Как так?

Вита

При встрече с тобою исчезла она, Как радость при встрече с врагом исчезает, Как зренье слепца покидает навек, И ум — дурака, и здоровье — больного; Исчезла она, как успех от ленивца, Как знанье и память бегут от того, Кто низменным, чувственным предан утехам…

Самстханака. Не поймав Васантасены, я не уйду.

Вита. Разве ты не слышал, что

Слона привязывают к столбу, Уздою сдерживают коня, — Ты ж сердцем женщину привлеки, А сердца нет — уходи скорей!

Самстханака. Если ты собрался уйти, то уходи. А вот я не уйду.

Вита. Хорошо, я ухожу. (Уходит.)

Самстханака. Ушел умнейший, как в воду канул. (Обращаясь к Майтрее.) Эй ты, негодный молодой брахман, череп твоей головы напоминает мне воронью лапу. Садись, садись!

Майтрея. Меня уже усадили.

Самстханака. Кто усадил?

Майтрея. Судьба.

Самстханака. Тогда вставай! Вставай!

Майтрея. Я встану потом.

Самстханака. Когда?

Майтрея. Когда судьба вновь будет ко мне милостива.

Самстханака. Так ты поплачь!

Майтрея. Меня уже заставили плакать.

Самстханака. Кто?

Майтрея. Несчастье.

Самстханака. Тогда смейся! Смейся!

Майтрея. Я буду смеяться потом.

Самстханака. Когда же?

Майтрея. Когда вновь разбогатеет почтенный Чарудатта!

Самстханака. Эй, негодный молодой брахман, передай от меня бедному Чарудатте такие слова: "Эта юная гетера по имени Васантасена, вся в золоте и богатая золотом, подобная главной и первой актрисе, играющей первый раз в новой пьесе, влюбилась в тебя, когда встретилась с тобой в саду у храма бога любви. Когда же мы пытались насильно заставить ее полюбить меня, она скрылась в твоем доме. Так вот, если ты пришлешь и передашь ее в мои руки, не доводя дело до суда и разбора, между мной и тобой установится крепкая дружба. В противном же случае между нами возникнет смертельная вражда. Имей при этом в виду,

Что тыква, черенок которой В коровьем вымазан навозе, А также овощи сухие, И жареное мясо тоже, И рис, что зимней ночью сварен, Да вот еще долги и ссоры — Совсем не портятся с годами!"

Скажи это красиво! Скажи это четко! Скажи так, чтобы я мог услышать это, даже сидя на своей голубятне на самой верхушке дворца. Если ты скажешь иначе, то я размозжу твою голову, как давят лесной орех между косяком и створкой двери!

Майтрея. Я скажу.

Самстханака (отворачиваясь от него). Слуга! Умнейший друг действительно ушел?

Стхаварака. А как же!

Самстханака. Тогда идем скорее отсюда.

Стхаварака. Возьми меч, господин!

Самстханака. Нет, пусть он будет у тебя в руке.

Стхаварака. Господин, у меня уже есть один. А этот меч, господин, изволь взять ты.

Самстханака

(берет меч, но не за рукоять, а за другой конец)

Мой спящий в ножнах меч кладу я на плечо, Меч, цветом столь похожий на редиску, — И, как шакал, которого со зла Облаяли и кобели и суки, Иду я восвояси!..

Оба обходят сцену и удаляются.

Майтрея. Почтенная Раданика! Не говори почтенному Чарудатте о том, что тебя так оскорбили. Мне кажется, что ему, удрученному бедностью, от этого станет еще тяжелее.

Раданика. Почтенный Майтрея! Ведь я — Раданика, я умею держать язык за зубами!

Майтрея. Да, это так.

Чарудатта (обращаясь к Васантасене). Раданика, Рохасена выбежал проветриться. От вечерней прохлады он, наверно, озяб. Поэтому уведи его в дом и накинь на него этот плащ. (Отдает ей плащ.)

Васантасена (про себя). Как? Он принял меня за служанку! (Берет плащ, нюхает его, затем мечтательно говорит про себя.) О, плащ благоухает цветами жасмина. Выходит, что молодой Чарудатта далеко не ко всему безразличен. (Незаметно надевает плащ на Рохасену.)

Чарудатта. Ну, Раданика, возьми Рохасену и отведи его в дом.

Васантасена (про себя). Войти в твой дом я недостойна.

Чарудатта. Раданика! Ты даже не отвечаешь мне! О, горе!

Когда велением судьбы В несчастья ввергнут человек, Он видит — прежние друзья Его встречают, как враги, И все приятели его Отныне холодны к нему!

Входят Майтрея и Раданика.

Майтрея. Вот Раданика.

Чарудатта. Это Раданика? А кто же та, другая?

Кто незнакомка та, которую Я обесчестил по неведенью Прикосновением плаща?..

Васантасена (про себя). Скорее оказал честь!..

Чарудатта

На серп луны, слегка подернутый Осенней, легкой дымкой облачной, Похожа незнакомка та…

Однако не подобает смотреть на чужую жену.

Майтрея. Незачем опасаться, что ты смотришь на чужую жену. Это Васантасена, которая полюбила тебя, когда встретилась с тобой в саду у храма бога любви.

Чарудатта. Это Васантасена!

(Про себя.)

Я разорен, увы, — и та любовь, Которую зажгла она во мне, Должна лишь в сердце теплиться моем, Нигде ничем себя не выдавая, — Так человек злопамятный, дурной Свой гнев таит до времени…

Майтрея. О друг, шурин царя просил передать тебе…

Чарудатта. Что?

Майтрея. Он сказал: "Эта юная гетера по имени Васантасена, вся в золоте и богатая золотом, подобная первой и главной актрисе, играющей первый раз в новой пьесе, влюбилась в тебя, когда встретилась с тобой в саду у храма бога любви. Когда же мы пытались насильно заставить ее полюбить меня, она скрылась в твоем доме…"

Васантасена (про себя)."…насильно заставить ее полюбить меня!" Это верно. Эти слова делают мне честь.

Майтрея. "Так если ты, — продолжал он, — пришлешь и передашь ее в мои руки, не доводя дела до суда и разбора, между мною и тобою установится крепкая дружба. В противном случае между нами обоими возникнет смертельная вражда".

Чарудатта (презрительно). Он невежа! (Про себя.) О, эта молодая женщина достойна поклонения, словно богиня! Ведь,

Услышав слова: "Войди в мой дом", -

Не тронулась с места она, — Она поняла, что произошла — Ошибка волей судьбы. И, хоть в разговорах искушена, И не страшится мужчин, Хоть говорлива всегда, — но здесь Смолчала она в ответ!..

(Вслух.) Почтенная Васантасена! Я виноват, что говорил с тобой непочтительно, приняв тебя за служанку. Склоняю перед тобой свою повинную голову! Прошу тебя, почтенная, прости меня!

Васантасена. Я сама виновата. Я вошла сюда неподобающим образом. Склоняю голову перед тобой и прошу тебя быть милостивым.

Майтрея. Вы оба склонились головами друг к другу, как колосья зрелого риса с двух соседних полей. Я тоже склоняю перед вами обоими свою голову, похожую на колено верблюда, и прошу вас оказать мне милость и выпрямиться. (Выпрямляется.)

Чарудатта. Довольно извинений, да воцарится между нами полное доверие!

Васантасена (про себя). Как изящен он! Как любезны его речи! Сегодня я попала сюда таким путем, что оставаться здесь на ночь на этот раз мне не следует. Поэтому скажу-ка я вот что. (Громко.) Почтенный, если ты будешь столь любезен ко мне, я бы оставила в твоем доме свои драгоценности. Эти злодеи преследовали меня из-за моих украшений.

Чарудатта. Наш дом непригоден для хранения драгоценных вещей.

Васантасена. Ты не прав, почтенный! — Их оставляют на хранение людям, а не домам.

Чарудатта. Майтрея, возьми украшения!

Васантасена. Ты очень любезен. (Отдает драгоценности.)

Майтрея (берет драгоценности). Благодарю за подарок, почтенная!

Чарудатта. Тьфу, дурак! Да ведь их отдают тебе только на хранение.

Майтрея (в сторону). Если это так, то пусть унесут их воры.

Чарудатта. И очень скоро…

Майтрея. Они станут нашими.

Чарудатта.…я верну их.

Васантасена. Почтенный, я хочу, чтобы меня проводил домой вот этот почтенный человек.

Чарудатта. Майтрея, проводи почтенную гостью!

Майтрея. У нее лебединая поступь, и если ты пойдешь сам провожать ее, то ты будешь красоваться рядом с ней, как фламинго. Мною же, брахманом, люди всюду брезгуют, как жертвой, брошенной на перекрестке на съедение собакам.

Чарудатта. Пусть будет так. Я сам пойду провожать почтенную гостью. Так пусть зажгут фонари, с ними можно ходить по главной улице без опасений.

Майтрея. Вардхаманака, зажги фонари!

Вардхаманака (тихо, Майтрее). Что? Зажечь фопари без масла?

Майтрея (тихо, Вардхаманаке). Да, мудрено! Теперь наши фонари не знают, что такое масло, подобно тому как гетеры, презирающие бедных любовников, не знают, что такое любовь.

Чарудатта. Ладно, Майтрея, не нужно нам фонарей! Посмотри:

Бледна, как щека возлюбленной, Восходит луна, окруженная Бессчетной толпою звезд, — Пусть будет на главной улице Она фонарем для нас. Лучи ее беловатые Во тьму этой ночи падают, Словно в болото иссохшее — Капельки молока…

(Нежно.) Почтенная Васантасена! Вот твой дом. Войди в него, почтенная!

Васантасена, нежно взглянув на него, уходит.

Друг, Васантасена ушла! Так пойдем же домой.

Ведь пуста эта главная улица, Только стражники бродят вокруг, Ведь полна эта ночь опасностей, — Надо промахов избегать!..

(Идет.) Эти золотые украшения ты будешь оберегать ночью, а Вардхаманака — днем.

Майтрея. Как прикажет почтенный.

Конец первого действия

Действие второе. Массажист-игрок

Входит служанка.

Служанка. Мать гетеры послала меня к почтенной Васантасене, чтобы я кое-что передала ей. Что ж, сейчас я подойду к ней и исполню это поручение. (Входит и осматривается.) Почтенная госпожа здесь, но я вижу, что грусть овладела ее сердцем. Подойду-ка я к ней.

Васантасена сидит грустная, с ней Маданика.

Васантасена. Рассказывай дальше, служанка!

Маданика. Как так "рассказывай дальше", почтенная? Ведь мы же еще ни о чем с тобой не говорили.

Васантасена. А что я сказала?

Маданика. "Рассказывай дальше!"

Васантасена (хмуря брови). Ах, так!

Первая служанка (подойдя к Васантасене). Почтенная, твоя мать велела мне сказать тебе, чтобы ты выкупалась и совершила поклонение богам[24].

Васантасена. Служанка, скажи матери, что сегодня я не буду купаться, а поклонение богам пусть совершит брахман.

Первая служанка. Как прикажет почтенная. (Уходит.)

Маданика. Почтенная, но любопытство, а любовь к тебе заставляет меня спросить, что же происходит с тобой?

Васантасена. Маданика, какою я кажусь тебе сейчас?

Маданика. По твоей рассеянности, госпожа, я вижу, что ты тоскуешь, почтенная, и жаждешь увидеть того, кто овладел твоим сердцем.

Васантасена. Ты угадала. Ведь ты, Маданика, мастерица разгадывать тайны чужих сердец.

Маданика. Приятно слышать приятное. Я знаю, любовь — лучший праздник для молодых сердец. Так скажи мне, почтенная, кому ты служишь сейчас: царю или его любимцу?

Васантасена. Служанка, я хочу наслаждаться, а не служить!

Маданика. Не полюбила ли ты какого-нибудь молодого брахмана, украшенного особенными познаниями?

Васантасена. Брахманов я должна почитать.

Маданика. Не полюбила ли ты молодого купца, который, посетив много городов, сколотил себе изрядное состояние?

Васантасена. Купцы разжигают страсть в сердце женщины, а потом уезжают в чужие страны, оставляя возлюбленной тяжкую боль разлуки.

Маданика. Почтенная! Не царя, не его любимца, не брахмана, не купца! Так тогда кого же любишь ты, госпожа?

Васантасена. Служанка, ходила ты со мной в сад возле храма бога любви?

Маданика. Ходила, почтенная.

Васантасена. Так что же ты задаешь такие вопросы, как будто вчера родилась!

Маданика. А, понимаю! Не тот ли это, почтенная, кто предоставил тебе защиту, когда ты обратилась к нему за помощью?

Васантасена. А как его звать?

Маданика. Ведь он живет в квартале старейшин.

Васантасена. Я же спрашиваю у тебя, как его звать!

Маданика. Почтенная, его все уважают и именуют "почтенный Чарудатта".

Васантасена (радостно). Хорошо, Маданика, хорошо! Ты правильно угадала!

Маданика (про себя). Скажу я ей вот что! (Громко.) Говорят, что он беден.

Васантасена. Потому-то я его и люблю. Гетеру, полюбившую бедного человека, люди перестают считать стяжательницей.

Маданика. Почтенная, но разве пчелы посещают дерево манго после того, как оно отцвело?

Васантасена. Потому-то их и называют собирательницами меда.

Маданика. Почтенная, если ты так увлечена почтенным Чарудаттой, то почему бы тебе не навестить его сейчас же?

Васантасена. Служанка, если я навещу его сегодня, чтобы дать ему ничтожное вознаграждение за оказанную мне услугу, то потом мне будет трудно увидеть его вновь.

Маданика. Так ради этого ты и отдала ему на хранение свои украшения?

Васантасена. Служанка, ты не ошиблась!

Голос за сценой. Эй! Почтенный! Убежал игрок, которого хотели задержать из-за десяти золотых! Убежал! Лови его! Лови! Стой! Стой! Я узнал тебя издалека!

Массажист (в смятенье вбегая на сцену). Удивительно! Как плохо кончается игра в кости!

Подобно ослице, сорвавшейся с привязи новой, Лягнул меня этот бросок, что в игре называют "ослицей"! Броском же костей, что "копьем" игроки именуют, Сражен я, поверьте, как некогда сам Гхатоткача Сражен был копьем, что царь Анги[25] метнул в него гневно… Потом я приметил, — хозяин игорного дома Стал записи делать, — и тут убежал я оттуда. И вот я на улице. В ком же найду я защиту?

Что ж, пока хозяин игорного дома и игрок ищут меня где-то там, я, пятясь назад, войду в этот пустой храм и стану здесь, словно статуя божества. (Пятясь, проходит назад, затем становится неподвижно, изображая статую.)

Входят Матхура и игрок.

Матхура. Эй, почтеннейший! Убежал игрок, которого хотели задержать из-за десяти золотых! Убежал! Лови его! Лови! Стой! Стой! Я узнал тебя издалека!

Игрок

Знай: если в ад ты нынче попадешь И помощи просить у Индры станешь, То даже Рудра не спасет тебя, — Теперь один владыка над тобою — Хозяин дома, где ты проигрался!

Матхура

Куда, куда, обманув меня, Бежишь ты, дрожа от страха, Бежишь, спотыкаясь на каждом шагу Даже на ровном месте? Бежишь ты, свой род и славу губя!..

Игрок (наклоняясь и рассматривая следы). Здесь бежал он. Вот здесь следы исчезают.

Матхура (осматриваясь кругом и размышляя). Следы ведут в обратном направлении, а в храме не было статуи. (Догадываясь.) Игрок-мошенник вошел в храм, пятясь задом.

Игрок. Так пойдем же за ним!

Матхура. Да будет так!

Оба входят в храм. Смотрят и объясняются знаками.

Игрок. Как! Здесь деревянная статуя?

Матхура. Да нет, ну нет же! Это ведь каменная статуя. (Двигает ее в различных направлениях и объясняет знаками.) Ну хорошо. Иди. Давай сыграем в кости.

Играют, пользуясь различными приемами игры.

Массажист

(всячески стараясь скрыть возбуждение, возникшее у него при виде игры)

Увы, увы, костей игральных стук Чарует проигравшемуся душу, Влечет, как барабанный бой — царя, Который царства своего лишился. Я знаю — в кости мне уж не играть, Игра — падение с горы Сумеру; Но все ж, как пенье кокилы-кукушки, Пленителен и сладок этот звук!

Игрок. Я должен бросать кости! Я должен бросать кости!

Матхура. Да нет! Моя очередь бросать! Я должен бросать.

Массажист (неожиданно подходя со стороны). Нет, это я должен бросать!

Игрок. Вот он, голубчик!

Матхура (хватая массажиста). Ну вот и попался,"мошенник! Отдавай десять золотых.

Массажист. Я сегодня отдам.

Матхура. Давай сейчас же!

Массажист. Я отдам. Будь милостив.

Матхура. Нет! Отдавай здесь же!

Массажист. Моя голова склоняется к твоим ногам (Падает на землю.).

Оба бьют его.

Матхура. Так вот, ты заключен в круг игрока.

Массажист (вставая, горестно). Как! Я заключен в круг игрока? О, горе! Ни один игрок не может нарушить этот уговор. Так как же я заплачу?

Матхура. Ну, напиши долговое обязательство! Пиши!

Массажист (про себя). Вот что я сделаю! (Обращаясь к игроку.) Я уплачу тебе половину. Половину ты должен простить мне.

Игрок. Хорошо.

Массажист (подойдя к хозяину игорного дома). На половину я напишу тебе долговое обязательство. Половину же ты мне прости.

Матхура. Это не нанесет мне ущерба. Согласен.

Массажист (громко). Почтенный! Ты простил мне половину долга?

Матхура. Простил.

Массажист (обращаясь к игроку). Ты тоже простил мне половину?

Игрок. Простил.

Массажист. Ну, так теперь я ухожу.

Матхура. Отдавай десять золотых! Куда уходишь?

Массажист. Помилуйте, господа! Помилуйте! Ведь только что я написал на одну половину долговое обязательство, а другую половину вы мне простили. Чего же вы еще от меня требуете?!

Матхура (хватая его). Мошенник! Ведь я, Матхура, — тертый калач. Я не позволю себя провести. Так отдавай, негодяй, все деньги сейчас же.

Массажист. Откуда я их возьму?

Матхура. Продай отца — и заплати.

Массажист. Откуда же мне взять отца?

Матхура. Тогда продай мать — и заплати.

Массажист. Откуда же мне взять мать?

Матхура. Тогда продай себя самого, но заплати.

Массажист. Сделай милость, отведи меня на главную улицу.

Матхура. Ну, пошли!

Массажист. Пусть будет так. (Ходит кругом.) Почтенные, купите меня у этого хозяина игорного дома за десять золотых! (Обращается к прохожим.) Что вы говорите? Что я умею делать? Я могу делать различную работу по дому. Как? Ушел, не ответив! Ну что же! Я обращусь к другим. (Снова повторяет то же.) Как? И этот ушел, не взглянув на меня! Увы, с тех пор, как почтенный Чарудатта разорился, я тоже нахожусь в плачевном состоянии.

Матхура. Ну, плати же!

Массажист. Чем же я заплачу? (Падает на землю.)

Матхура тащит его.

Спасите! Почтенные! Спасите!

Появляется Дардурака.

Дардурака. Да, игра в кости[26] делает человека царей, только без трона:

Оскорблений не стыдится он, От кого б они ни исходили; Деньги получает каждый день — Отдает их тоже ежедневно; Изобилен игрока доход, Богачи ему охотно служат!

А также:

Лишь игра богатство нам приносит, Лишь игра дает друзей и женщин, Щедрым быть игра лишь дозволяет, Лишь игра дает нам наслажденья, Лишь игра у нас все отнимает!..

И далее:

Три очка состоянье украли мое, Два очка иссушили тело мое, Указало мне выход одно очко, — А дублет погубил меня, доконал.

(Смотрит вперед.) Вот идет сюда Матхура, первый у нас из содержателей игорных домов. Ну что ж… Улизнуть уже не удастся, попробую спрятаться. (Останавливается и прячется. Рассматривает свою одежду.)

Нитками стала эта одежда бедна, Сотнями дыр разукрашена эта одежда, Эту одежду больше нельзя мне носить, — Лишь в темноте она может казаться красивой.

А впрочем, что может сделать мне этот несчастный? Ладно,

Поставлю на небо ногу одну, На землю другой обопрусь ногой, — И гордо буду я здесь стоять, — Покуда солнце в небе сияет[27]!

Матхура. Доставай, доставай деньги!

Массажист. Откуда я их возьму?

Матхура тащит его.

Дардурака. Эй, что здесь происходит? (Прислушиваясь.) Что ты сказал, почтенный? "Хозяин игорного дома издевается здесь над игроком, и никто за игрока не вступается…" Тогда спасу его я, Дардурака! (Подходя.) Расступитесь! Освободите мне место! (Смотрит.) Как! Здесь мошенник Матхура! И здесь же бедный массажист!

Нет, не сидит до вечера он, Склонив свою голову над игрой, Никто не видал на его спине Шрамов от палок, глины комков! Не искусаны псами ноги его, И телом нежен и строен он. Ну, разве этакий человек Похож на завзятого игрока?

Хорошо! На первых порах буду говорить с Матхурой любезно. (Подходит к нему.) Здравствуй, Матхура!

Матхура отвечает на приветствие.

Что здесь такое творится?

Матхура. Вот этот задолжал десять золотых.

Дардурака. Ну, это мелочь.

Матхура (вырывая из-под мышки у Дардураки свернутую одежду). Посмотрите, посмотрите, господа! Этот человек в такой драной одежде считает десять золотых мелочью.

Дардурака. Ах ты, дурак! Разве я не ставлю по десять золотых на один бросок костей? Так, по-твоему, если у кого-нибудь есть деньги, то он должен развесить их на груди и показывать каждому встречному? Теперь я вижу, что ты подлец, что ты пал совсем низко, -

Человека, пятью одаренного чувствами, Губишь ты за десять монет!..

Матхура. Господин, для тебя десять золотых — это мелочь, для меня же они целое состояние.

Дардурака. Если так, то выслушай добрый совет. Дай ему еще десять золотых, чтобы он мог отыграться.

Матхура. Так что же из этого выйдет?

Дардурака. Если он выиграет, он отдаст тебе долг.

Матхура. А если проиграет?

Дардурака. Тогда не отдаст.

Матхура. Сейчас не время заниматься болтовней. Если ты так говоришь, плати за него, мошенник: я ведь пройдоха Матхура и сам обучаю жульнической игре. В таких делах мне нет равных. А ты, мошенник, изрядный мерзавец!

Дардурака. Кто мерзавец?

Матхура. Ты мерзавец!

Дардурака. Отец твой мерзавец! (Делает массажисту знак, чтобы тот убегал.)

Матхура. Потаскухин сын! Да это видно по твоей игре!

Дардурака. По моей игре?

Матхура. Эй, массажист, давай десять золотых!

Массажист. Сегодня отдам! Обязательно отдам.

Матхура тащит его.

Дардурака. Эй, дурак! Без меня ты можешь издеваться над ним, но при мне не смей!

Матхура тянет к себе массажиста и бьет его кулаком по носу. У массажиста из носа течет кровь, и он падает на землю без сознания. Дардурака вмешивается и становится между ними. Матхура бьет Дардураку. Дардурака отвечает ему более сильными ударами.

Матхура. Эй! Эй! Ты, паршивый потаскухин сын! Ты за это ответишь!

Дардурака. Эй, дурак! Ты ведь ударил меня, когда я шел по улице. Если ты ударишь меня завтра в царском дворце, то увидишь!

Матхура. Что ж, посмотрю!

Дардурака. Как посмотришь?

Матхура (вытаращив глаза). Вот так посмотрю.

Дардурака бросает Матхуре в глаза горсть пыли и знаком приказывает массажисту бежать. Матхура хватается руками за глаза и падает на землю. Массажист убегает.

Дардурака (про себя). Я повздорил с Матхурой, хозяином первого игорного дома в Уджайини. К тому же мой дорогой друг Шарвилака сообщил мне, что один прорицатель предсказал свержение царя. Царем станет сын Гопалы по имени Арьяка. Все люди вроде меня поддержат его. Вот я и пойду сейчас к нему. (Уходит.)

Массажист (ходит, испуганно озираясь). Вот чей-то дом с открытой боковой дверью. Войду-ка я туда! (Входит. Увидев Васантасену.) Почтенная, я пришел искать защиты.

Васантасена. Пришедшему искать защиты здесь нечего бояться. Служанка, закрой дверь!

Служанка исполняет приказание.

Чего же ты боишься?

Массажист. Кредитора, почтенная!

Васантасена. Служанка, теперь отопри дверь.

Массажист (про себя). Как, неужели и она не меньше меня боится кредиторов?

Впрочем, правильно говорят, что Тот человек, кто силы рассчитал И ношу выбрал соразмерно силам, Дорогою идет, не спотыкаясь, И не погибнет ни в каком лесу. Но жаль, что меня здесь узнали!..

Матхура (протирая глаза, игроку). Эй, отдавай! Отдавай!

Игрок. Господин! Пока мы здесь ссорились с Дардуракой, этот человек убежал.

Матхура. Я разбил ему нос кулаком. Поэтому пойдем по кровавым следам.

Они идут по следу.

Игрок. Господин, он вошел в дом Васантасены.

Матхура. Ну, пропали денежки!

Игрок. Пойдем во дворец и пожалуемся царю!

Матхура. Этот мошенник тем временем выйдет отсюда и уберется в другое место. Поэтому лучше дождемся его здесь и поймаем.

Васантасена делает знак Маданике.

Маданика. Откуда ты, почтенный? Кто ты, почтенный? Чей ты, почтенный? Каким занятием ты живешь, почтенный? Почему ты так испугался, почтенный?

Массажист. Да услышит почтенная, что родом я из Паталипутры[28]. Я сын горожанина, имеющего дом в том городе, и живу я, занимаясь ремеслом массажиста.

Васантасена. Тонкое искусство изучил ты, почтенный.

Массажист. Почтенная, я изучал его как искусство, по теперь оно стало моим ремеслом, дающим средства к жизни.

Маданика. Ты отвечаешь с явным неудовольствием, почтенный! Что же дальше?

Массажист. Дальше, почтенная, я у себя дома наслушался рассказов путешественников и, воспылав желанием увидеть чужие страны, прибыл сюда. Прибыв же сюда, в Уджайини, я поступил на службу к одному почтенному господину. Он красив, приветлив, щедр, не хвастлив, снисходителен к проступкам людей. К чему говорить много! Он настолько любезен, что всегда считает себя принадлежащим другим и всегда готов помочь тем, кто обращается к нему за защитой.

Маданика. Кто он — это украшение Уджайини? Кто он, похитивший достоинства у возлюбленного почтенной Васантасены?

Васантасена. Хорошо, служанка, хорошо! Как раз это я и почувствовала сердцем.

Маданика. Продолжай, почтенный, продолжай.

Массажист. Теперь он, благодаря своей склонности одаривать людей из сострадания…

Васантасена. Потерял состояние?

Массажист. Каким образом почтенная разгадала недосказанное?

Васантасена. Что здесь разгадывать? Трудно найти достоинства и богатства вместе, а в прудах, из которых нельзя напиться, всегда бывает много воды.

Маданика. Почтенный, а как его звать?

Массажист. Почтенная! Кто на земле не знает, как называют луну? Он живет в квартале старейшин, и величают его: "почтенный Чарудатта".

Васантасена (с радостью приподнимаясь). Почтенный, считай этот дом своим домом. Служанка, усади его и возьми опахало. Почтенный чувствует усталость.

Служанка делает, как было приказано.

Массажист (про себя). Как! Только одно упоминание имели почтенного Чарудатты принесло мне такие почести! Прекрасно, почтенный Чарудатта, прекрасно! Ты один живешь на земле, другие же только дышат! (Падает к ногам Васантасены.) Пусть будет так, почтенная, пусть будет так. Соблаговоли сесть, почтенная.

Васантасена (садится). Откуда у тебя богатый кредитор?

Массажист

Разбогатеть на время каждый может,

А честь — богатство добрых лишь людей.

Кто не умеет уважать других,

Тот путает достоинство с богатством.

Васантасена. Продолжай, продолжай.

Массажист. Затем этот почтенный человек сделал меня своим слугой и назначил мне жалованье. Когда же он потерял все, кроме доброго имени, я стал жить доходами от игры в кости. Потом из-за превратности судьбы я проиграл десять золотых!

Матхура. Я погублен! Я обворован!

Массажист. Это они: хозяин игорного дома и игрок, которые преследуют меня. Ты слышала, почтенная, — теперь решай!

Васантасена. Маданика, ведь даже птицы мечутся из стороны в сторону, когда качается дерево, на котором они живут. Поэтому иди, служанка. Отдай этот браслет хозяину игорного дома и скажи им, что его им присылает почтенный гость. (Снимает с руки браслет и вручает служанке.)

Маданика (берет браслет). Как прикажет почтенная. (Уходит.)

Матхура. Я погублен! Я разорен!

Маданика. Судя по тому, что оба они бросают взоры на небо, глубоко вздыхают и жалобно разговаривают, не спуская глаз с двери, это и есть, наверное, хозяин игорного дома и игрок. (Подойдя к ним.) Приветствую тебя, почтенный!

Матхура. Да будет тебе счастье!

Маданика. Почтенный, кто из вас двоих хозяин игорного дома?

Матхура

Зачем ты речи нежные ведешь, Бросая завлекающие взгляды, — Недаром нижняя твоя губа — В укусах от любовных наслаждений!

У меня нет денег. Убирайся отсюда!

Маданика. Если ты говоришь такое, то ты не игрок. Тебе кто-нибудь должен?

Матхура. Да, мне должны десять золотых. Что с моим должником?

Маданика. Почтенная Васантасена прислала за него этот браслет. То есть нет, нет, он сам прислал.

Матхура (с радостью хватая браслет). О, скажи благородному, что его долговое обязательство погашено, и пусть он приходит снова развлекаться игрой в кости.

Оба уходят.

Маданика (подойдя к Васантасене). Почтенная, хозяин игорного дома и игрок ушли довольные.

Васантасена. Почтенный, ты можешь теперь пойти и успокоить своих друзей.

Массажист. Почтенный, если это так, изволь испытать искусство рук твоего слуги.

Васантасена. Почтенный, служи и впредь тому благородному господину, которому ты служил ранее и ради которого ты изучил это искусство.

Массажист (про себя). Почтенная госпожа мне тонко отказала. Как же я сумею ее отблагодарить? (Вслух.) Почтенная, из-за оскорбления, которое я испытал как игрок, я стану буддийским монахом. Запомни мои слова, о почтенная: "Массажист-игрок стал буддийским монахом".

Васантасена. Не торопись, почтенный!

Массажист. Почтенная, решенье принято!

(Ходит кругом.)

Игра со мной сумела сделать то, Чего не в силах были сделать люди, — Теперь монахом, с голой головой[29], Ходить по главной улице я буду.

Шум за сценой.

(Прислушиваясь.) Эй, что такое? (Разговаривает с кем-то за сценой.) Что ты сказал? Убежал дикий охотничий слон Васантасены, которого зовут "Ломающий столбы". Что же, я пойду и посмотрю на него. Хотя зачем мне это? Я исполню то, что решил. (Уходит.)

Появляется возбужденный и радостный Карнапурака в необычайно красивом плаще.

Карнапурака. Где почтенная Васантасена?

Маданика. Невежа! Чем ты так возбужден, что не замечаешь почтенную госпожу, которая сидит прямо перед тобой?

Карнапурака (увидев ее). Почтенная, приветствую тебя!

Васантасена. Я вижу радость на твоем лице. Что случилось?

Карнапурака (гордо). Почтенная, ты много потеряла, что не видела сегодня мужества Карнапураки.

Васантасена. Что, что, Карнапурака?

Карнапурака. Изволь слушать, почтенная! Твой дикий охотничий слон, почтенная, по прозвищу "Ломающий столбы", сломал тот столб, к которому он был привязан, убил погонщика и бросился на главную улицу, поднимая страшный переполох. И тогда народ закричал:

"Детей уводите быстрей, На деревья взбирайтесь, на стены: Видите, — мчится сюда Дикий охотничий слон!"

А также:

"Пояса драгоценные рвутся, И браслеты падают с ног, Золотые звенят запястья, Сплошь в жемчужинах дорогих!"

Затем дикий охотничий слои, разя встречных хоботом, ногами и бивнями, вбегает в город Уджайини, как в пруд с цветущими лотосами, и нападает на странствующего аскета. Когда народ увидел, что слон сломал палку аскета, разбил его кувшин и кружку, окатил его струей воды из хобота и поднял на бивни, снова раздались крики: "Ой, слон убивает странствующего аскета!"

Васантасена (горестно). Какое несчастье! Какое несчастье!

Карнапурака. Не сокрушайся! Изволь слушать дальше, почтенная. Когда я увидел слона, волочащего разорванные развевающиеся цепи и путы и несущего на бивнях странствующего аскета, я, Карнапурака, нет, нет, раб, вскормленный хлебом почтенной госпожи, стер левой ногой свой игорный счет и, быстро схватив на рынке железную палку, стал звать того дикого охотничьего слона.

Васантасена. Дальше! Дальше!

Карнапурака.

Слона громадного, что схож С вершиною могучей Виндхья, Ударил палкой я — и спас Аскета, что сидел на бивнях.

Васантасена. Правильно ты поступил! Дальше! Дальше!

Карнапурака. Тогда, почтенная, весь город Уджайини воскликнул в один голос: "Хорошо, Карнапурака! Хорошо!" — и склонился ко мне, как неровно нагруженный корабль. Затем, почтенная, один человек провел рукой по своему телу и, не найдя на себе украшений, взглянул на небо, глубоко вздохнул и набросил на меня вот этот плащ.

Васантасена. Карнапурака! Посмотри, не благоухает ли этот плащ ароматом жасмина.

Карнапурака. Почтенная, я не могу опознать этот запах. Мне мешает запах слона.

Васантасена. Тогда посмотри, не написано ли на плаще имени.

Карнапурака. Вот имя. Изволь прочесть его, почтенная. (Протягивает ей плащ.)

Васантасена. "Почтенного Чарудатты". (Прочитав это, с любовью берет плащ и надевает его.)

Маданика. Карнапурака, плащ идет почтенной госпоже?

Карнапурака. Пожалуй, он идет почтенной госпоже.

Васантасена. Карнапурака, вот тебе награда. (Дает ему украшение.)

Карнапурака (прикладывает подарок ко лбу[30] и кланяется). Теперь действительно плащ идет почтенной госпоже!

Васантасена. Карпапурака, где сейчас почтенный Чарудатта?

Карнапурака. Он идет домой как раз по этой улице.

Васантасена. Служанка, пойдем на верхнюю террасу и посмотрим на почтенного Чарудатту!

Конец второго действия

Слуга Чарудатты Вардхаманака передает драгоценности Васантасены на хранение Майтрее. Когда тот засыпает, вор — брахман Шарвилака похищает драгоценности. Вскоре кража обнаруживается, и Чарудатта в горе: доверенное ему Васантасеной сокровище украдено! Беда становится известной Дхуте, жене Чарудатты. Она решает помочь мужу, но, чтобы не унизить его делает это через Майтрею, который, как надежный друг, вручает Чарудатте переданное ею жемчужное ожерелье.

Высоких чувств исполненный бедняк Достойней богачей, лишенных чести! К достоинствам должны стремиться люди Ведь нет на свете ничего такого, Чего не мог бы человек добиться Благодаря достоинствам своим!

Вместе с Маданикой он садится в повозку и собирается уехать из дома Васантасены, но в этот миг раздается голос глашатая: "Правитель объявляет: "Устрашась предсказаний о том, что царем станет Аръяка, сын Гопалы, царь Палака повелел привезти его из деревни и заключить в ужасную тюрьму. Вам же надлежит быть каждому на своем месте и не проявлять беспечности". Шарвилака возмущен тем, что его друг Аръяка брошен в тюрьму. Он клянется восстановить против Палаки не только тех, кто им обижен, но и "всех людей, своим трудом добывших славу". Отправив Маданику к своим родителям, Шарвилака уходит.

Майтрея уговаривает Чарудатту отказаться от любви к гетере, но безуспешно. Приходит Васантасена и возвращает Чарудатте жемчужное ожерелье. Он огорчен тем, что не может отдарить ее. Васантасена под предлогом непогоды остается в доме Чарудатты. Она пытается возвратить жемчуг жене Чарудатты, но та, говоря, что супруг ее лучшее украшение, также отказывается принять ожерелье. Прибегает Рохасена, маленький сын Чарудатты, и просит у няньки вместо глиняной повозочки золотую. Васантасена, растроганная разговором с мальчиком, складывает свои золотые украшения в глиняную повозочку. Отсюда и название пьесы.

Васантасена собирается уезжать, но по ошибке садится в повозку Самстханаки.

В поисках убежища вбегает Аръяка, бежавший из тюрьмы, и прячется в повозку Васантасены, но преследующие Арьяку стражники останавливают ее в тот момент, когда она отъезжает от дома. Заглянув внутрь, один из них узнает Арьяку, однако решает не выдавать его. Пытается заглянуть в повозку и другой преследователь, но первый не дает ему сделать это. Разгорается ссора. Тем временем повозка благополучно уезжает. Аръяка встречается с Чарудаттой, помогающим ему скрыться.

Снова на сцене Самстханака, ожидающий свою повозку, в которой неожиданно для него оказывается Васантасена. Он возобновляет свои домогательства, но красавица отказывает ему. В ярости он начинает ее душить. Теряя сознание она падает на землю. Похитив украшения Васантасены, Самстханака, убежденный, что убил ее, решает свалить вину за убийство на виту а заодно и расправиться с ненавистным ему Чарудаттой, обвинив и его в убийстве Васантасены.

Далее происходит сцена суда. Зритель видит беспомощных и боязливых судей, алчных судейских чиновников, лжесвидетелей… Уверенный в своей абсолютной безнаказанности, нагло ведет себя на суде Самстханака, диктуя судьям, что они должны делать. Чарудатта, чувствуя себя в этом суде неизбежно осужденным, даже не пытается оправдываться, — ведь он беден и знает, что его словам в суде все равно никто не станет верить. Он удручен не самим обвинением и не самой своей судьбой, а тем, что погибла Васантасена. После "рассмотрения" дела царь Палака выносит приговор: казнить Чарудатту!

Действие десятое. Возмезди

Входит Чарудатта в сопровождении двух палачей.

Оба палача

Разве мы не знаем, как нам быть! Справимся с преступником любым! Мастера мы головы рубить И сажать их на кол — мастера!

Расступитесь! Убирайтесь с дороги, почтенные! Расступитесь! Это идет почтенный Чарудатта.

Венок душистый олеандровый Уже возложен на преступника, И держим крепко осужденного Мы, опытные палачи! И, уподобленный светильнику, В который мало масла налили, Он гаснет на глазах у нас.

Чарудатта

(в ужасе)

Вороны, каркая зловеще, Сожрать готовы, словно жертву, Мое истерзанное тело В следах сандала ярко-красных, Облитое слезами тело, Осыпанное серой пылью, Цветами убранное тело, Цветами, что росли, красуясь, На месте, где сжигают трупы[31]!..

Оба палача. Расступитесь, почтенные, расступитесь!

Что вы уставились, почтенные, На человека благородного, Которого разрубим скоро мы Смерть приносящим топором! Был этот муж подобен дереву, — И, словно птицы, люди добрые Кров находили у него! Иди, Чарудатта, иди!

Чарудатта. Нельзя понять, что определяет судьбу человека. Попал же я в такое положение!

Все тело мое — в отпечатках ладоней, Ладоней, намазанных красным сандалом; Мукою и пудрою весь я осыпан, И хоть человек я, но, волею рока, Животному жертвенному уподоблен!

(Смотрит перед собой.) О, какое различие существует между людьми. (Горестно.)

"Позор!", "Позор!" — горожане кричат, Из глаз у них слезы льются. Они мне желают небес достичь, Спасти же меня — бессильны…

Оба палача. Расступитесь, почтенные, расступитесь! Что смотрите?

Нельзя смотреть вам на четыре вещи: На Индры опускаемое знамя, И на корову в час ее отела, И на паденье звезд с небесной выси, И на плохую смерть людей хороших!

Первый палач. Посмотри-ка, друг Ахинта, посмотри!

Не лучшего ли человека ныне Ведем на казнь сегодня мы с тобою? Не плачет ли в печали горькой небо, Не блещет ли в нем молния без туч?

Второй палач. Гоха!

Нет, небо не плачет в печали своей, Не падает молния с ясного неба, — Слезами исходит женщин толпа, Как туча исходит потоками ливня!

И далее:

В то время, как приговоренный к смерти Идет на казнь, — кругом все люди плачут, И, смоченная этими слезами, Не может пыль подняться над дорогой.

Чарудатта

(смотрит, горестно)

Из дворцовых высунувшись окон, Женщины кричат мне: "Чарудатта!", Слез потоки в горе проливая…

Оба палача. Иди, Чарудатта, иди! Вот место, где объявляется приговор. Бейте в барабан, объявляйте приговор! Слушайте, почтенные, слушайте! Это внук купца Винаядатты, сын Сагарадатты, именуемый почтенным Чарудаттой. Этот преступник привез гетеру Васантасену в безлюдный запущенный парк Пушпакарандаку и убил ее там, задушив петлей, чтобы взять немного украшений. Он был пойман с краденым и сам признал свое преступление. Тогда царь Палака приказал нам казнить его. Если кто-нибудь совершит такое преступление, осуждаемое как на этом, так и на том свете, то и его тоже царь Палака накажет таким же образом.

Чарудатта

(жалобно, про себя)

Мой знатный род, очищенный от скверны Ценою сотен жертвоприношений, Молитвами, которые читались У жертвенников среди толп народа, — Мой знатный род сегодня упомянут В позорном и жестоком приговоре Людьми, которые в грехе погрязли И род мой недостойны называть!

(Смотрит вверх и хватается за голову). О, милая Васантасена!

Белы твои зубы, как лунного света лучи,

И губы твои — как кораллы, прекрасны и алы, Из уст твоих нектар испил я в счастливые дни, — Как выпить мне чашу с убийственным ядом позора?

Оба палача. Расступитесь, почтенные, расступитесь!

Сокровищницу благородных дел; Мост через все несчастья, что воздвигнут На благо добрым людям; человека, Который краше золота душой, — Выводим мы из города для казни!

А также:

На этом свете почему-то все Заботятся лишь о счастливых людях; Но где найдешь такого, кто б помог Попавшему в несчастье человеку?

Чарудатта

(осматривается по сторонам)

Недавние друзья, прикрыв одеждой лица, Уходят далеко, чтобы навеки скрыться, — Ведь первый встречный дружбу предлагает Тому, кто счастлив, кто преуспевает; Но вот не повезет, придется туго — И нет тебе ни помощи, ни друга!..

Оба палача. Люди разошлись. Главная улица опустела. Так ведите же его, запятнанного знаками смертного приговора!

Чарудатта повторяет со вздохом: "О друг Майтрея, что за день несчастный!.." и так далее.

Голос за сценой. О отец, о дорогой друг!

Чарудатта (прислушиваясь, горестно). О, я хочу попросить у тебя кое-что.

Оба палача. Ты хочешь взять что-нибудь из наших рук?

Чарудатта. Избавьте от греха! Ведь чандалы не столь неосмотрительны и злы, как Палака. Я прошу, чтобы вы дали мне увидеть лицо моего сына, дабы я беспрепятственно попал на тот свет.

Оба палача. Да совершится это!

Голос за сценой. О отец, отец мой!

Чарудатта, услышав это, повторяет жалобно: "О глава своей касты[32]…" и так далее.

Оба палача. Эй, горожане! Очистите на минутку место. Пусть этот почтенный Чарудатта посмотрит на лицо своего сына! (За сцену.) Сюда, сюда, почтенный, иди сюда, мальчик, иди!

Входят Майтрея с мальчиком.

Майтрея. Быстрее, быстрее, мой дорогой, твоего отца ведут на казнь.

Рохасена. О отец, о отец мой!

Майтрея. О дорогой друг, где теперь я тебя увижу!

Чарудатта (увидев сына и Майтрею). О сын! О Майтрея! (Горестно.) О, горе!

Когда уйду в потусторонний мир, Я долго буду там страдать от жажды, — Ведь слишком мал пока что тот сосуд, В котором будут подавать мне воду!..

Что я могу дать сыну? (Осматривает себя, замечает жертвенный шнур.) Это пока еще у меня есть.

Это — брахманов украшенье, Не жемчужное, не золотое, — С его помощью воздается Дань богам и душам усопших.

(Дает Рохасене жертвенный шнур.)

Первый палач. Иди, Чарудатта, иди!

Второй палач. Ты обращаешься к почтенному Чарудатте просто по имени. Смотри, -

В несчастье и счастье и ночью и днем Судьба беспрепятственно шествует в мире, Как волю почуявший конь молодой!

И еще:

Что ж, что померкла слава Чарудатты, — Но головы свои мы, как бывало, Должны пред ним с почтеньем преклонять, Луну хоть и проглатывает Раху, Но для луны позора в этом нет[33]!

Рохасена. Эй, палачи, куда вы ведете моего отца?

Чарудатта. Дитя!

Олеандров душистых гирлянду Сегодня несу я на шее, Кол несу на плече, Груз печали на сердце несу. К месту казни ведут меня, Словно козла на закланье, Словно в жертву богам Жизнь мою принесут палачи!..

Первый палач. Мальчик!

Ты злодеями нас не считай, Хоть и чандалы мы по рожденью; Мальчик, знай, что злодей — это тот, Кто хороших людей притесняет!

Рохасена. Зачем вы хотите убить моего отца?

Первый палач. Да будет твоя жизнь долгой? В том виноват приказ царя, а не мы.

Рохасена. Убейте меня, но отпустите отца!

Первый палач. Если ты так говоришь, то я желаю, чтобы твоя жизнь была долгой.

Чарудатта

(со слезами обнимает сына)

Любовь — сокровище, доступное Равно богатому и бедному, Она — бальзам всеисцеляющий Для сердца, — хоть и не примешаны К ней ни ушира, ни сандал[34]!..

(Повторяет: "Олеандров душистых гирлянду… " Смотрит, затем повторяет про себя: "Недавние друзья, прикрыв одеждой лица… " и так далее.)

Майтрея. Эй, добрые люди, отпустите дорогого друга Чарудатту, казните меня!

Чарудатта. Что ты, это грех! (Смотрит вокруг, про себя.) Теперь я понимаю. (Повторяет: "Недавние друзья, прикрыв одеждой лица… " и так далее. Вслух повторяет: "Из дворцовых высунувшись окон… " и так далее.)

Первый палач. Расступитесь, почтенные, расступитесь! Довольно вам глазеть на Чарудатту, На благороднейшего человека, Надежду потерявшего на жизнь Из-за того, что был он обесславлен! Подобен он кувшину золотому, Что из-за оборвавшейся веревки В колодец погружается на дно…

Чарудатта грустно повторяет: "Белы твои зубы, каг лунного света лучи… " и так далее.

Второй палач. Огласи приговор вновь! Первый палач вновь оглашает приговор. Чарудатта В печальное попал я положенье, И смертью увенчается оно, И этот приговор мне мучит душу, — Я слышу в нем, что я ее убил!

Стхаварака находится во дворце, закованный в цепи.

Стхаварака (услышав приговор, удрученно). Как! Безвинный Чарудатта будет казнен, а я закован в цепи моим господином. Ладно, я закричу громко. Слушайте, почтенные, слушайте! На самом деле это так: я, скверный, привез Васантасену в запущенный парк Пушпакарандаку из-за того, что она перепутала повозки. После этого мой господин убил ее, задушив петлей, за то, что она не ответила взаимностью на его любовь. Как? Меня никто не слышит, так как все слишком далеко от меня? Так я прыгну вниз. (Раздумывает.) Если я это сделаю, то тогда почтенный

Чарудатта не будет казнен. Хорошо, я выпрыгну из голубятни отсюда, с верхушки дворца, через это ветхое оконце. Пусть лучше я разобьюсь, чем погибнет почтенный Чарудатта. Ведь он — защитник добрых людей, подобен дереву, на котором находят приют птицы. Если я убьюсь, при этом, то, безусловно, попаду в иной мир. (Выпрыгивает.) Странно, я не убился. Оковы же мои разбиты. (Смотрит и подходит к палачам.) Эй вы, палачи, расступитесь, расступитесь!

Оба палача. Кто это просит нас расступиться?

Стхаварака повторяет сказанное им ранее.

Чарудатта

О, кто явился в этот горький час, Когда я нахожусь в преддверье смерти? Сравню пришельца с тучей дождевой Над нивою, от зноя изнемогшей! Вы слышали, почтенные, — Я смерти не боюсь, мне только жаль, Что клеветою род мой опозорен. Будь я оправдан — смерть приму свою С отрадой, словно первенца рожденье!

А также:

Мне жаль, что полоумным подлецом Погублен я, хоть зла ему не делал; Подобен он отравленной стреле, — Убийца он — и он же обвинитель!

Оба палача. Стхаварака, ты говоришь правду?

Стхаварака. Правду. Чтобы я не рассказал ее никому, меня заковали в цепи и поместили в каморке на самой верхушке дворца.

Входит Самстханака.

Самстханака

(радостно)

Я пообедал в собственном доме, Мяса отведал в соусе остром, Ел я похлебку, овощи, рыбу, Рис по-домашнему, рис подслащенный…

(Прислушиваясь.) Речь палачей звучит, как надтреснутый медный рог. Я слышу также бой барабанов, извещающий о смертной казни. Из этого я заключаю, что бедного Чарудатту ведут к месту казни. Так я посмотрю на это! Гибель врага — огромная радость для моей души. Я слышал также, что тот, кто увидит, как убивают его врага, в следующем рождении будет избавлен от глазной болезни. Я полз, как червь в стебле лотоса, и искал уязвимое место. Я добился гибели Чарудатты. Теперь я поднимусь на мою голубятню на самой верхушке дворца, чтобы испытать свое мужество. (Поднимается и смотрит.) Ха, ха! Если сейчас, когда ведут на казнь этого бедного Чарудатту, собралась такая большая толпа народа, то какое же множество народа соберется в тот час, когда поведут на казнь такого превосходного человека, как я?! (Всматривается.) Как, его ведут в южную сторону, украсив, как быка? Но почему же, поравнявшись с моей голубятней на самой верхушке дворца, начали читать приговор, но до конца не дочитали? (Осматривается по сторонам.) Как, здесь нет моего слуги Стхавараки? Только бы он не убежал и не выдал бы тайну! Я его поищу. (Спускается и направляется к толпе.)

Стхаварака (увидев Самстханаку). Добрые люди, вот он явился!

Оба палача

Расступитесь! Дорогу! Дорогу! На запор закрывайте ворота! Берегитесь! Злой бык сюда мчится, И рога его острые — грубость!

Самстханака. Эй, эй, расступитесь, расступитесь! Сыночек, слуга Стхаварака, иди, мы уйдем отсюда!

Стхаварака. Ах, недостойный, ты не удовлетворился тем, что убил Васантасену. Теперь ты собираешься убить еще и почтенного Чарудатту — это волшебное дерево, исполняющее все желания друзей.

Самстханака. Я, подобный кувшину с драгоценностями, не убиваю женщин!

Все. Так это ты убил, а не почтенный Чарудатта!

Самстханака. Кто это сказал?

Все(показывая на Стхавараку.) Вот этот достойный человек.

Самстханака (в испуге, про себя). О, горе, горе. Разве я не заковал слугу Стхавараку в цепи? Ведь он — свидетель преступления. (Раздумывая.) Вот как я поступлю! (Громко.) Это ложь, господа, этого слугу я уличил в краже золота. Тогда я его избил, побил и отколотил и заключил в оковы. Поэтому он на меня зол. Разве может быть правдой то, что он говорит? (Незаметно передает Стхавараке золотое ожерелье. Тихо, Стхавараке.) Сыночек, слуга Стхаварака, возьми это и скажи, что все было по-другому.

Стхаварака (берет ожерелье). Смотрите, смотрите, добрые люди, он хочет соблазнить меня золотом.

Самстханака (вырывая у него золотое ожерелье). Вот это золото, за которое я заковал его в цепи. (Гневно.) Эй, палачи, я назначил его охранять сокровищницу, и когда он стал воровать золото, я его побил и избил и отколотил. Если вы не верите этому, то посмотрите на его спину.

Оба палача (поглядев на спину Стхавараки). Великолепно сказал! Почему бы наказанному слуге не солгать?

Стхаварака. Увы, удел слуг таков, что они никого не могут убедить в правоте своих слов. (Горестно.) Почтенный Чарудатта, это все, что я мог сделать. (Падает к его ногам.)

Чарудатта

(горестно)

Встань, бескорыстный друг, пришедший мне на помощь, Встань, сострадательный и честный человек! Чтобы спасти меня, ты сделал все, что мог, Но ты бессилен — и всесилен рок!..

Оба палача. Господин, избей этого слугу и прогони его.

Самстханака. Убирайся! (Отталкивает его.) Эй, палачи! Что вы медлите? Казните его!

Оба палача. Если ты спешишь, то казни его сам.

Рохасена. Эй, палачи! Казните меня, отпустите отца!

Самстханака. Казните же его вместе с сыном!

Чарудатта. От этого дурака всего можно ждать. Сынок, иди к маме!

Рохасена. Что же я буду делать, если уйду?

Чарудатта

Дитя, не медли! С матерью своей Из города беги в места глухие, — Чтоб по вине безвинного отца Тебя судьба такая ж не постигла!

Майтрея. О друг, ты ведь знаешь, что без тебя я не смогу жить.

Чарудатта. Жизнь твоя зависит от тебя, и потому тебе не следует оставлять ее.

Майтрея (про себя). Не следует делать этого. Однако без моего дорогого друга я не смогу жить. Поэтому я вручу мальчика матери и покину эту жизнь, чтобы следовать за своим дорогим другом. (Вслух.) Друг, я сейчас уведу его. (Обнимает Чарудатту и падает к его ногам.)

Рохасена тоже плачет и падает.

Самстханака. Ведь я же сказал, казните Чарудатту вместе с сыном.

Чарудатта испуган.

Оба палача. У нас нет на то царского приказания, чтобы казнить Чарудатту вместе с сыном. Уходи, мальчик, уходи! (Уводят Рохасену). На этом месте приговор должен быть прочитан в третий раз. Бейте в барабан! (Снова читают приговор.)

Самстханака (про себя). Почему эти горожане не верят? (Вслух.) Эй, парень Чарудатта, не верят горожане, поэтому ты скажи собственными устами, что ты убил Васантасену.

Чарудатта молчит.

Эй вы, люди, палачи, парень Чарудатта не говорит. Бейте его расщепленной бамбуковой палкой и заставьте говорить.

Первый палач (собираясь ударить). Эй, Чарудатта, говори!

Чарудатта

(горестно)

Низвергнутый судьбой в несчастий океан, Не знаю больше я ни горестей, ни страха, И лишь одна меня смущает мысль, — Боюсь, всеобщей ненависти пламя Сожжет меня, едва произнесу, Что это я убил Васантасену!

Самстханака повторяет сказанное им.

Чарудатта. О горожане! (Снова повторяет: "Друг, я как видишь, человек жестокий…" и так далее.)

Самстханака. Говори: "Я убил ее сам".

Чарудатта. Ну что же!

Первый палач. Ты должен казнить его!

Второй палач. Нет, ты!

Первый палач. Тогда давай устроим жеребьевку.

Несколько раз устраивают жеребьевку.

Если я должен казнить его, то пусть он немного подождет.

Второй палач. Зачем?

Скульптура, воспроизводящая, видимо, сцену из пьесы Шудраки 'Глиняная повозка'. Матхура

Первый палач. Когда мой отец умирал, он сказал мне: "Если тебе придется казнить, то не убивай приговоренного к казни сразу".

Второй палач. Почему?

Первый палач. Может быть, найдется какой-нибудь добрый человек, заплатит деньги и выкупит приговоренного к казни. Или у царя родится сын, и по поводу такой большой радости все приговоренные к казни будут помилованы. Или сорвется с цепей пойманный слон, и тогда во всеобщем смятении приговоренный к казни сбежит. Или произойдет смена царя, благодаря которой все приговоренные к казни будут помилованы.

Самстханака. Что? Что? Произойдет смена царя?

Первый палач. Это мы здесь занимаемся жеребьевкой и толкуем между собой.

Самстханака. Быстрее убивайте Чарудатту. (Отходит со слугою в сторону.)

Первый палач. Почтенный Чарудатта! Тебя казнит приказание царя, а не мы, чандалы. Вспомни о том, о чем ты хочешь вспомнить.

Чарудатта

Пусть я унижен силой власть имущих По воле злой, неправедной судьбы, — Но если до сих пор имеют силу Те добрые дела, что я творил, — Пусть та, что ныне в неизвестном крае Иль во дворце царя богов живет, Позор с меня своею властью смоет И роду славу добрую вернет!.. Куда мне идти?

Второй палач. Вон виднеется на юге поле, где сжигают трупы. Как только приговоренные к смерти увидят его, они тотчас же расстаются с жизнью. Смотри, смотри —

Ты видишь — половину трупа Терзают тощие шакалы; Его другая половина, — Что на колу торчит, похожа На маску с дикою усмешкой…

Чарудатта. Погиб я, несчастный! (В волнении садится.)

Самстханака. Я пока что не уйду. Я посмотрю, как будут казнить Чарудатту. (Идет и смотрит.) Как, он сел?

Первый палач. Чарудатта, ты испугался?

Чарудатта (быстро встав). Глупец! (Снова повторяет: "Я смерти не боюсь, мне только…" и так далее.)

Первый палач. Почтенный Чарудатта, даже солнце и луна, пребывающие на небе, попадают в беду[35]. А что там говорить о нас, смертных! Каждый родившийся на этом свете уже обречен на гибель, а каждый умерший должен родиться вновь. Возникновение и гибель тела подобны перемене одежды. Помни это и крепись. (Второму палачу.) На этом месте приговор должен быть оглашен в четвертый раз. Огласи его!

Снова повторяют приговор.

Чарудатта. О, милая Васантасена! (Снова повторяет: "Белы твои зубы, как лунного света лучи…" и так далее.)

Входят в смятении Васантасена и монах.

Монах. Удивительно, мое нынешнее состояние странствующего монаха пришлось весьма кстати, когда я вел и ободрял слишком скоро уставшую Васантасену. Куда вести тебя, последовательница Будды?

Васантасена. Только в дом почтенного Чарудатты. Дай мне хоть взглянуть на него! Я буду счастлива, как лотос, увидевший луну[36].

Монах (про себя). По какой дороге идти мне? (Раздумывая.) Пойду главной улицей. Последовательница Будды, пойдем вот здесь, по главной улице. (Прислушиваясь.) Что это за страшный шум на главной улице?

Васантасена(смотрит вперед). Почему перед нами такая огромная толпа народа? Почтенный, узнай, что это такое. Кажется, под тяжестью этой толпы город Уджайини склонился набок, как неравномерно нагруженный корабль.

Второй палач. На этом месте приговор должен быть оглашен в последний раз. Бейте в барабан! Оглашайте приговор!

Раздается барабанный бой, и палач читает приговор.

Ну, держись, Чарудатта! Не бойся. Твоя смерть будет мгновенной!

Чарудатта. О великие божества!

Монах (услышав это, взволнованно). Последовательница Будды, тебя убил Чарудатта, и за это его ведут на казнь.

Васантасена (взволнованно). О, горе! О, горе! Как, из-за меня, несчастной, хотят казнить почтенного Чарудатту?! Скорее, скорее покажи мне дорогу!

Монах. Спеши, последовательница Будды, спеши утешить почтенного Чарудатту, пока он жив.

Васантасена. Расступитесь! Расступитесь, почтенные, расступитесь, расступитесь!

Первый палач. Почтенный Чарудатта! Тебя казнят по приказанию царя. Вспомни то, о чем ты хочешь вспомнить.

Чарудатта. К чему быть многословным? (Повторяет: "Пусть я унижен силой власть имущих…" и так далее.)

Первый палач (вынимая меч из ножен). Почтенный Чарудатта, будь спокоен и стой прямо! Одним ударом мы казним тебя и отправим на небо.

Чарудатта выпрямляется. Палач хочет нанести удар, но меч выпадает у него из руки.

Как! Хоть рукоять я крепко сжал в руке, Но почему-то меч мой смертоносный На землю, словно молния, упал!..

Из этого я заключаю, что почтенный Чарудатта не будет казнен. О богиня, обитательница гор Сахья[37], смилуйся, смилуйся, пусть Чарудатта будет спасен! Окажи этим милость нашему роду палачей!

Второй палач. Давай поступим, как нам было приказано.

Первый палач. Хорошо, мы сделаем это.

Оба палача хотят посадить Чарудатту на кол. Чарудатта снова повторяет: "Пусть я унижен силой власть имущих…" и так далее.

Монах и Васантасена (увидев это). Почтенные, погодите, погодите! Почтенные, это я — та несчастная, из-за которой он приговорен к казни.

Первый палач

(увидев Васантасену и монаха)

Кто эта женщина, спешащая С распущенными волосами? Бежит она с руками поднятыми, Кричит: "Помедлите! Помедлите!"

Васантасена. Почтенный Чарудатта! Что это? (Падает на землю.)

Монах. Почтенный Чарудатта, что это? (Падает к ногам Чарудатты.)

Первый палач (испуганно подходит к ним). Как? Это Васантасена! Мы чуть не казнили ни в чем не повинного человека!

Монах (встает). Чарудатта жив!

Второй палач. Он будет жить сто лет!

Васантасена (радостно). И я ожила вновь.

Оба палача. Мы пойдем и доложим об этом событии царю, который находится сейчас в саду, где совершают жертвоприношения.

Оба палача собираются уходить.

Самстханака (увидев Васантасену, в страхе). О, горе! Кто воскресил эту рабыню по рождению? Жизнь покидает меня. Что же, я спасусь бегством. (Убегает.)

Оба палача (приблизившись). Нам приказано царем казнить того, кто убил ее. Поэтому мы поймаем царского шурина.

Оба палача уходят.

Чарудатта

(изумленно)

Кто ты, пришедшая сюда, подобно ливню На засухой иссушенную ниву, Пришедшая в тот страшный миг, когда Был поднят меч и был я в пасти смерти?

(Всматриваясь.)

Кто это, кто? Двойник Васантасены? Или сама она спустилась с неба? Иль это только краткое виденье, Рожденное мятущейся душой? Иль это прежняя Васантасена, — И никогда она не умирала? Или, может быть, — Сошла она с неба, чтоб жизнь мне спасти? Иль это другая небесная дева Явилась на землю, приняв ее облик, — И схожи они, как две капли дождя?

Васантасена (встает и, плача, падает к его ногам). Почтенный Чарудатта, это я, я, скверная, та, из-за которой ты попал в такое плачевное положение.

Голос за сценой. О, чудо, чудо! Васантасена жива!

Все повторяют это.

Чарудатта (услышав это, быстро встает; глаза его закрыты, лицо выражает счастье. Он радостно и быстро говорит). Милая Васантасена, это ты?

Васантасена. Да, это я, несчастная!

Чарудатта (рассматривая ее, обрадовано). Так ведь это же Васантасена!

(Радостно.)

Потоком слез твоя омыта грудь… Любимая моя, ответь, — откуда — Явилась ты, подобно заклинанью, И гибель отвратила от меня?! Милая Васантасена! Спасла ты жизнь мою! Она могла Из-за тебя угаснуть. Что за сила Таится в этой встрече двух влюбленных! Кто и когда из мертвых воскресал?! А также, милая, Смотри, — и этот красный плащ, И осужденного венок Ты в украшенья жениха Своим приходом превратила! Ты слышишь барабанов бой? О казни он оповещал, Но ты явилась — и теперь О свадьбе он оповещает!

Васантасена. Почтенный, в какую беду ты попал по своему редкостному великодушию?

Чарудатта. Милая, ведь здесь сказали, что я тебя убил!

Могущественный враг, достойный ада, Давно возненавидевший меня, Едва меня сейчас не уничтожил!..

Васантасена(хватаясь за голову). Прочь от греха! Ведь этот царский шурин едва не убил меня.

Чарудатта (увидев монаха). А это кто?

Васантасена. Тот, недостойный, убил меня, но этот почтенный человек — воскресил.

Чарудатта. Кто ты, бескорыстный друг?

Монах. Ты не узнаешь меня, почтенный? Я — тот массажист, который всегда заботился о том, чтобы растереть ноги тебе, почтенный! Я был схвачен игроками, но меня выкупила эта почтенная женщина, потому что я принадлежал тебе. Пресытившись игрой, я стал буддийским монахом-созерцателем. А эту почтенную женщину я увидел уже после того, как она, перепутав повозки, приехала в запущенный парк Пушпакарандаку и была задушена тем негодяем.

Голос за сценой

Да здравствует, да будет славен тот, Кто ныне жертвоприношенье Дакши Навеки ниспроверг и уничтожил, И знамя то, где бык изображен! Враг Краунчи[38] будь славен шестиустый, Что разрубил его! Да будет славен Царь Арьяка, пусть землю завоюет! На знамени его не зря сияет, Белея, Кайласа-гора! Отважно Врагов могучих он сразит в бою!

Быстро входит Шарвилака.

Шарвилака

Палаку — злого царя — я убил, Арьяку быстро на царство помазал, И, возлагая себе на главу, Словно венок, приказанье владыки, Я к Чарудатте на помощь спешу!

А также:

Сразив врага, оставленного войском, Покинутого всей придворной кликой, И успокоив горожан Аванти, Стал Арьяка владыкой всей земли, — Как Индра, он вознесся над врагами!

(Смотрит вперед.) Хорошо! Он, наверное, там, где собралась эта толпа народа. О, если бы начало царствования Арьяки ознаменовалось спасением почтенного Чарудатты! (Быстро подбегает к толпе.) Разойдитесь, негодяи! (Увидев Чарудатту, радостно.) Чарудатта с Васантасеной еще живы! Желание нашего владыки исполнилось!

Какое счастье, — вновь его я вижу! Благополучно выплыл Чарудатта Из океана горя и печали При помощи подруги бескорыстной И полной многочисленных достоинств! Она его спасла, подобно лодке, Которую тянули на канате! Он вновь сверкает перед нами, словно Освобожденный от затменья месяц!

Ведь я совершил великий грех, как же подойду я к нему? Впрочем, откровенность правится всем. (Подходит, почтительно складывает ладони, вслух.) Почтенный Чарудатта!

Чарудатта. Кто ты, почтенный?

Шарвилака

Я тот, кто, совершив пролом в стене, Проник в твой дом и утащил оттуда Шкатулку с драгоценными вещами, Которую ты принял на храпенье… И, совершив великий этот грех, К тебе же обращаюсь за защитой!

Чарудатта. Это не так, мой друг, ты оказал мне этим только доверие. (Обнимает его.)

Шарвилака. И, кроме того,

Знай, благородный Арьяка, Хранитель чести рода, Царя-злодея Палаку Убил у алтаря, У алтаря, где в жертву Животные приносятся!

Чарудатта. Как?

Шарвилака

Тот, кто в твоей повозке укрывался, Кто в трудный час к твоей прибег защите, Убил сегодня Палаку-злодея, Как жертвенных животных убивают!

Чарудатта. Шарвилака, это ты освободил Арьяку, когда Палака велел привезти его из деревни и безвинно посадить в тюрьму?

Шарвилака. Все так, как ты сказал, почтенный.

Чарудатта. Приятно мне слышать приятное.

Шарвилака. Как только друг твой Арьяка пришел к власти в Уджайини, он назначил тебя правителем города Кушавати[39], что на берегу реки Вены. Изволь принять это первое проявление дружеской любви. (Оборачиваясь.) Ведите сюда этого злого и хитрого царского шурина.

Голос за сценой. Делайте, как приказывает Шарвилака.

Шарвилака. Почтенный, теперь царь Арьяка велит сказать тебе, что он добился власти благодаря твоим достоинствам. Поэтому не стесняйся пользоваться его милостью.

Чарудатта. Разве он получил царство благодаря моим достоинствам?

Голос за сценой. Эй, царский шурин, иди, иди, вкуси плод своего злодеяния!

Входит Самстханака с руками, связанными за спиной, сопровождаемый толпой.

Самстханака. Удивительно!

Казалось мне, — я убежал далеко, Как с привязи сорвавшийся осел, А получилось, что меня обратно, Как злого пса, приводят на цепи!..

(Осматривается по сторонам.) Меня, родственника царя, окружили со всех сторон. Так к кому же я, беззащитный, обращусь теперь за защитой? (Раздумывает.) Ладно, я могу обратиться только к тому, кто милостив к просящим защиты. (Подходит к Чарудатте.) Почтенный Чарудатта, спаси меня, спаси!

Голос за сценой. Оставь его, оставь, мы казним его!

Самстханака (Чарудатте). О опора беззащитных, спаси меня!

Чарудатта(сочувственно). Да будет спасен тот, кто ищет защиты!

Шарвилака (сердито). Уведите его от Чарудатты! (Чарудатте.) Изволь сказать, что сделать с этим злодеем, -

Связать его и по земле влачить, Или отдать собакам на съеденье, Или немедля на кол посадить, Иль распилить его пилой прикажешь?

Чарудатта. Сделаете ли вы с ним то, что я скажу?

Шарвилака. Какое в этом может быть сомнение!

Самстханака. Владыка Чарудатта! Я обратился к тебе за защитой, так спаси меня, спаси! Сделай то, что достойно тебя! Я не буду делать вновь такого!

Голос за сценой. Казните его, зачем оставлять в живых этого грешника?

Васантасена снимает венок приговоренного к смертной казни с шеи Чарудатты и надевает его на Самстханаку.

Самстханака. Дочь рабыни по рожденью! Я не буду больше убивать! Так спаси же меня!

Шарвилака. Эй, уведите его! Почтенный Чарудатта, изволь приказать, что сделать с этим злодеем.

Чарудатта. Сделаете ли вы то, что я скажу?

Шарвилака. Какое может быть в этом сомнение?

Чарудатта. Это правда?

Шарвилака. Правда.

Чарудатта. Раз так, то пусть он скорее будет…

Шарвилака. Убит?

Чарудатта. Нет! нет! Отпущен.

Шарвилака. Зачем?

Чарудатта

Врага преступного, просящего защиты, Припавшего к ногам, — нельзя казнить мечом…

Шарвилака. Правильно, его следует отдать на съеденье собакам!

Чарудатта. Нет,

Его казню я милостью своей!

Шарвилака. Странно! Что ж делать мне с ним? Скажи, почтенный?

Чарудатта. Изволь отпустить его.

Шарвилака. Да будет он свободен.

Самстханака. Удивительно! Я ожил снова! (Уходит вместе с толпой.)

Шарвилака. Почтенная Васантасена! Царь доволен тобой и разрешает тебе именоваться его супругой.

Васантасена. Почтенный, мое желание исполнилось[40].

Шарвилака (набрасывает на Васантасену покрывало, затем обращается к Чарудатте). Почтенный, а как отблагодарить этого буддийского монаха?

Чарудатта. Монах, что тебе милее всего?

Монах. Увидев здесь, как изменчиво все земное, я вдвойне оценил жизнь странствующего аскета.

Чарудатта. Друг, его решение непоколебимо. Поэтому пусть он станет главою всех буддийских монастырей в стране.

Шарвилака. Да будет так, как ты сказал, почтенный!

Монах. Приятно мне слушать приятное.

Васантасена. Мне кажется, что жизнь вновь вернулась ко мне.

Шарвилака. А что сделать со Стхаваракой?

Чарудатта. Этого достойного человека следует сделать свободным. Те чандалы пусть станут старшими над всеми чандалами. Чанданака пусть станет начальником над всеми стражниками страны, и пусть ему поручат те дела, которыми раньше ведал царский шурин.

Шарвилака. Почтенный, да будет все, как ты сказал, по Самстханаку-то ты мне обязательно отдай, я убью его.

Чарудатта. Да будет спасен тот, кто просит защиты! (Повторяет: "Врага преступного, просящего защиты…" и так далее.)

Шарвилака. Тогда изволь сказать, что еще приятное могу я сделать для тебя.

Чарудатта. Разве есть что-нибудь более приятное, чем это?

Вернул себе я славу человека, Ведущего достойный образ жизни, И враг, который пал к моим ногам, Сегодня мной отпущен на свободу! Царь Арьяка — мой драгоценный друг Своих врагов навеки вырвал с корнем И получил господство над страной, А я опять обрел Васантасену, Возлюбленную верную свою! И ты, почтенный, снова встретил друга. Чего ж еще достичь мне остается, Чего бы в мире мог я пожелать, О чем бы мог просить тебя, почтенный?

А также:

Одних разоряет бесстыдно судьба, Других одаряет богатством чрезмерным; Одних возвышает над всеми людьми, Других же приводит к позору, к паденью; Но вновь она милость им дарит, когда Они безысходно отчаялись в жизни. Она поучает, что все на земле — Всего лишь случайное соединенье Враждебных друг другу мятущихся сил, И нами играет она; без разбору Нас вертит и крутит, как будто бы мы — Кувшины на водочерпальных колесах!.. Но все-таки пусть совершится в заключение вот что: Пусть коровы дают молоко в изобилье! Пусть богатые будут у всех урожаи! Пусть Парджанья нам вовремя дождь посылает! Пусть все ветры нам будут благоприятны! Пусть живут в вечной радости и ликованье — Все, кому в мире выпала доля родиться! Каждый брахман в своем благочестии добром Уважаем пусть будет и здравствует долго! Пусть цари, соблюдая во всем справедливость, Берегут свои земли, врагов устраняя!

Все уходят.

Конец десятого действия

Калидаса. Шакунтала, или перстень-примета[41]

Действие первое

Появляется царь Душьянта на колеснице; в руке у него лук и стрелы; он преследует лань; рядом с ним — колесничий.

Колесничий

(Смотрит на царя и лань.)

Государь, когда за ланью мчитесь вы один без слуг, Мнится мне: то мчится Шива, свой натягивая лук!

Душьянта. Далеко эта лань завела нас с тобой, колесничий! Посмотри на нее:

Пленительно выгнула шею, Бежит, озираясь в тревоге, И к задним передние ноги Подтягивает, а за нею — Грохочет моя колесница И скоро стрела устремится! Травинок поесть не успела, — Она изо рта их роняет, И землю как бы отклоняет, И в воздухе движется тело!

(С удивлением.) Но почему я не вижу ее, хотя неотступно за ней гоняюсь?

Колесничий. Дорога была неровная, и я, подтянув поводья, замедлил бег колесницы. Вот почему лани удалось так далеко убежать от нас. А теперь, государь, мы на ровной дороге, и настичь ее будет нетрудно.

Душьянта. Отпусти поводья.

Колесничий. Слушаю, государь. (Изображает быстрое движение.) Смотрите, государь, смотрите:

Я отпустил поводья, и, радуясь погоне, С такою быстротою помчались наши кони, Что уши их подвижны, султаны их застыли, И не хотят копыта коснуться топкой пыли, И внемлет лес дремучий и топоту и ржанью, И мчатся кони, будто соперничают с ланью!

Душьянта (радостно). Поистине кони скачут быстрее гнедых Солнца и зеленоцветных скакунов Индры, — и вот доказательства:

Что мне казалось малым — внезапно возросло; Что было расчлененным — единство обрело; Что было кривизною, то стало прямизной! С такою быстротою летим в глуши лесной, Что близь и даль смешались для глаза моего: Ни близко, ни далеко не вижу ничего!

Но погляди, колесничий, сейчас моя стрела ее настигнет! (Кладет стрелу на тетиву.)

Голос за сценой. Государь! Государь! Эту лань убивать нельзя!

Колесничий (вслушиваясь и вглядываясь). Между тобой, государь, и ланью встали отшельники.

Душьянта (поспешно). Попридержи коней.

Колесничий. Слушаю, государь. (Останавливает колесницу.)

Появляется отшельник в сопровождении двух учеников.

Отшельник (поднимая руку). Государь, эта лань принадлежит святой обители, и нельзя ее убивать, нельзя!

Для чего ты настигаешь Лань своей стрелой? Ты живой цветок сжигаешь, Чтобы стал золой! Смертна лань; в лесу подлунном Скоротечны дни, А твоя стрела перунам Громовым сродни! Спрячь стрелу внутри колчана, — Пусть не будет зла, Ибо страждущих охрана — Воина стрела!

Душьянта (пряча стрелу в колчан). Я сделал, как ты сказал.

Отшельник (радостно). Это достойно тебя, царь из рода Пуру!

О светоч рода Пуру, о царь и лучник меткий, Поверь, твое деянье благословляют предки. Да обретешь ты сына, чтоб он вселенной правил, Чтоб добрыми делами свой древний род прославил!

Ученики отшельника. Да обретешь ты сына, повелителя мира!

Душьянта (низко склоняясь) — Я благодарю вас за благопожелание.

Отшельник. Царь, мы вышли собирать топливо. А там, на берегу реки Малини, виднеется пустынь святого отца Канвы[42]. Если у тебя нет другого, более важного, дела, то посети пустынь. Тебя примут с почетом, достойным такого высокого гостя. А кроме того, -

Увидев, как, исполнены отрады, Отшельники вершат свои обряды При тихом трепетании листвы, — Подумаешь: "Когда приду к покою? Иль долго буду биться я рукою, Отмеченной рубцом от тетивы?

Душьянта. А святой отец пребывает сейчас в пустыни?

Отшельник. Нет, он поручил своей дочери Шакунтале принимать гостей, а сам совершает паломничество в Соматиртху, надеясь с помощью молитв сделать счастливой долю девушки.

Душьянта. Хорошо, я с нею повидаюсь, и пусть она, изведав мою преданность богам, расскажет об этом своему отцу, великому подвижнику.

Отшельник. А мы пойдем своей дорогой.

Отшельник уходит с учениками.

Душьянта. Быстрее, быстрее, колесничий. Очистим наши души созерцанием святой обители.

Колесничий. Как прикажет государь. (Изображает езду на колеснице.)

Душьянта. Если бы даже нам ничего не сказали, можно было бы догадаться, что мы приближаемся к священной роще.

Колесничий. Почему?

Душьянта. Да разве ты сам не замечаешь?

Зерна дикого риса — везде на земле: Попугаи, что в каждом гнездятся дупле, Их, клюя, разбросали. Там и сям — для размола плодов жернова, К ним, промасленным, снизу прилипла трава, А красавицы-лани Так доверчивы к людям, что им не страшны Наши речи среди вековой тишины, Громкий бег колесницы, А на тропках, что выведут нас на пруды, Почему-то виднеются капли воды, — Понимаю, в чем дело: То отшельники, помыслом светлым добры, Шли в одеждах своих из древесной коры, — И вода с них стекала…

И еще:

Приносились здесь жертвы с напевом святым; Пахнет маслом топленым; возносится дым, Застилает он прелесть Тех деревьев, чьи корни питает вода Ручейков, что с вершины сбегают сюда, Листьев слышится шелест, И оленей бестрепетно бродят стада, Будто с родом людским прекратилась вражда!

Колесничий. Все так и есть.

Душьянта (проехав немного вперед). Не будем тревожить обитателей святой пустыни: останови колесницу, я сойду.

Колесничий. Я крепко держу поводья, государь.

Душьянта (сходит и оглядывает себя). В святую обитель полагается вступать в скромной одежде и без оружия. Возьми украшения и лук. (Отдает все колесничему.) Пока я буду у отшельников, искупай лошадей.

Колесничий. Повинуюсь, государь. (Уходит.)

Душьянта (идет и смотрит вокруг). Вот врата обители. Я войду. (Войдя, чувствует подергивание в руке.) Рука моя дрожит, примета хорошая, но к чему она здесь?

От всех страстей обитель далека, Так почему дрожит моя рука? Или повсюду мы стоим у врат Грядущего — и нет пути назад?

Голоса за сценой. Входите, входите, подруги!

Душьянта (прислушиваясь). Справа от купы деревьев как будто слышатся голоса. Пойду вперед. (Идет и смотрит кругом.) Да это девушки-отшельницы, и у каждой — кувшин, и как раз такого размера, чтобы ей легко было его нести. Они идут утолять жажду молодых деревьев. (Пристально разглядывая.) Какое чарующее зрелище!

Лишь девушки в спасительной глуши Так целомудренны, так хороши, А во дворцах, на женской половине, Подобной красоты нет и в помине: Лиан садовых так затмят красу Лианы, свет узревшие в лесу!

Укроюсь в тени и подожду девушек. (Стоит и смотрит.)

Появляется Шакунтала с двумя подругами; они поливают деревья.

Шакунтала. Сюда, сюда, подруги!

Анасуйа. Мне кажется, милая Шакунтала, что твоему отцу, святому Канве, деревья дороже, чем ты, — иначе он не приказал бы тебе, которая нежнее лианы, наполнять водой все канавки около деревьев.

Шакунтала. Я это делаю не только по приказу отца. Я люблю деревья, они для меня — родные сестры. (Поливает деревья.)

Душьянта. Так это и есть дочь святого подвижника! Поистине, почтенный Канва поступает плохо, возлагая на нее такую тяжкую работу в обители.

Кто принуждает молодость прелестную Жить в пустыни, надев кору древесную, Тот вздумал лотосовыми листами Рубить твердейшую лиану Шами[43].

Укроюсь под сенью дерева и полюбуюсь на нее, невинную. (Прячется.)

Шакунтала. Милая Анасуйа, наша Приямвада так затянула на мне одежду из бересты, что она жмет. Прошу, распусти ее.

Анасуйа. Как хочешь. (Распускает одежду.)

Приямвада (смеясь). Почему ты упрекаешь меня, — вини свою цветущую молодость, которая так развила твои груди!

Душьянта. Она права.

Вот одежду из коры древесной На плече связует узелок, И наряд суровый, жесткий, тесный, Холмики ее грудей облек. Всех движений спрятана веселость, Свежая сокрыта красота, — Так цветок порой упрятан в полость Слабого, поблекшего листа.

Но если говорить правду, берестяная одежда, хотя и не соответствует ее юной прелести, по-своему украшает ее:

Цветущий лотос нам приятен, Хоть грязной тиною обвит. Хоть на луне и много пятен — А все же хороша на вид! И этой девушки сиянье Еще красивей и сильней Не потому ли, что на ней Берестяное одеянье?

Шакунтала (смотря вперед). Ветерок колеблет пальцы-побеги деревца кесары[44], и они как бы манят меня. Подойду и посмотрю. (Приближается к дереву.)

Приямвада. Не двигайся, Шакунтала, постой одно мгновение там, где ты стоишь.

Шакунтала. Почему?

Приямвада. Когда ты приблизилась к дереву, мне почудилось, будто лиана обвила ствол кесары.

Шакунтала. Как ты умеешь льстить, Приямвада. Не поэтому ли и назвали тебя "Приятноречивой"?

Душьянта. Приямвада сказала Шакунтале правду, хотя и приятную!

Нежные руки — побеги лианы, Алые губы — душистая завязь. О, этой юности цвет несказанный, В каждой лиане он вызовет зависть?

Анасуйа. Посмотри, Шакунтала, лиана сама выбрала себе жениха: она стала невестой мангового дерева. Ты назвала эту лиану "Лесная Лучезарность". Ты не забыла ее?

Шакунтала. Я забыла бы себя, если бы забыла ее. (Подходит к лиане и радостно смотрит на нее.) В какую чудесную пору соединилась эта чета: ярко расцветшая лиана, Лесная Лучезарность, и ствол манго, чьи побеги сулят наслаждение. (Стоит и любуется.)

Приямвада. Анасуйа, ты знаешь, почему Шакунтала так пристально смотрит на Лесную Лучезарность?

Анасуйа. Нет, я даже не догадываюсь, скажи мне.

Приямвада. Она думает: "Пусть и я с любимым соединюсь, как соединилась Лесная Лучезарность со стволом манго!"

Шакунтала. Свое желание ты присвоила мне. (Зачерпывает кувшином воду.)

Душьянта. О, если бы я узнал, что у дочери святого отшельника мать принадлежит к другой касте! Я надеюсь на это:

Она за воина должна быть отдана, — Вот почему во мне к ней родилось влеченье. Когда в сомненьях ум, когда стезя трудна, Лишь голос внутренний дарует нам решенье.

Однако мне нужно разузнать всю правду о ней.

Шакунтала (волнуясь). Ой! Ой! Вокруг моего лица вьется шмель! Брызги воды, когда мы поливали дерево, потревожили его, и он покинул лиану. Сейчас он ужалит меня! (Изображает испуг.)

Душьянта

(страстно)

Зачем ты вьешься, шестиногий? Свой взгляд, потупленный досель, Она направила с тревогой Вслед за тобой, жужжащий шмель! Несмело изогнула брови, — Кого прельщать в глуши лесной? А ей играть глазами внове: Не страсть, а страх тому виной!

И еще:

(с некоторой ревностью.)

Во время своего полета У возбужденных вьешься глаз, Ты на ухо ей шепчешь что-то, Как будто тайна есть у вас. — Отмахивается руками Красавица: ты слишком груб! Но вьешься вновь над ней кругами И пьешь нектар невинных губ. Познать ее я жажду страстно, — Увы, недостижима цель: К чему стараться мне напрасно? А ты всего добился, шмель!

Шакунтала. Наглец не прекращает своих домогательств. Уйду отсюда! Как, и он за мной? Подруги, спасите меня от этого скверного, бесстыжего шмеля!

Обе подруги. Кто мы такие, чтобы спасать тебя? Позови на помощь царя Душьянту: долг венценосцев — охранять священные рощи.

Душьянта. Хороший повод объявиться. Однако они… (не договаривает, в сторону)… признают во мне царя. Ладно, скажу им так…

Шакунтала. Он и здесь меня преследует!

Душьянта (поспешно выступая вперед). Кто преследует девушку?

Когда великая держава Цветет под властью паурава[45] И строгим судит он судом Всех, незнакомых со стыдом, — Какой наглец и оскорбитель Ворвался в мирную обитель, Как смеет обижать злодей Ее прекрасных дочерей?

Девушки при виде царя выказывают некоторое смущение.

Анасуйа. Ничего особенно ужасного не произошло, благородный господин. Просто нашу подругу испугал назойливый шмель.

Душьянта. Я надеюсь, благородные госпожи, что ваше благочестие возрастает в святом уединении.

Шакунтала молчит, потупившись в смущении.

Анасуйа. Да, возрастает, поскольку к нам прибыл такой высокий гость. Шакунтала, сходи, принеси из хижины плодов. А этой водой можно омыть гостю ноги.

Душьянта. Благородные госпожи, вы уже исполнили долг гостеприимства своими учтивыми речами.

Приямвада. Отдохните, благородный господин, на скамье в прохладной тени семилистника.

Душьянта. Вы тоже, думаю, устали от трудов.

Анасуйа. Милая Шакунтала, мы обязаны угождать гостям, так расположимся вокруг нашего гостя.

Все садятся.

Шакунтала (в сторону). Почему, когда я его увидела, во мне вспыхнуло чувство, чуждое духу нашей святой обители?

Душьянта (смотря на девушек). Как приятно видеть вашу дружбу, это обворожительное равенство молодости и красоты.

Приямвада (в сторону, к Анасуйе). Кто он? Внешность его привлекательна и значительна. Даже в словах учтивости чувствуется его величие и благородство.

Анасуйа. Меня тоже разбирает любопытство. Я спрошу его.

(Громко.) Господин, вы так учтивы, что я осмеливаюсь у вас спросить: какой царский род вами украшен? И народ какой страны печалится из-за разлуки с вами? И по какой причине вы, столь изящно воспитанный, столь молодой, предприняли утомительное путешествие к нашей святой обители?

Шакунтала. Сердце, не трепещи: это твои сокровенные мысли произносит вслух Анасуйа!

Душьянта (в сторону). Сказать, кто я? Или сохранить свою тайну? Ладно, отвечу так. (Громко.) Государь из рода Пуру назначил меня надзирать за исполнением Закона и Долга. Я прибыл в эту лесную обитель, чтобы убедиться в том, что святым отшельникам при исполнении Закона и Долга не чинятся никакие препятствия.

Анасуйа. Теперь, значит, в обители есть кому позаботиться о девушках!

Шакунтала выказывает смущение.

Обе подруги (глядя на царя и Шакунталу). Милая Шакунтала, если бы сейчас был здесь твой отец!

Шакунтала. Что же было бы?

Обе подруги. Чтобы доставить радость благородному гостю, он пожертвовал бы для него самым дорогим своим сокровищем.

Шакунтала. Подите вы! Что вы там болтаете! Слушать вас не хочу!

Душьянта. Я тоже хотел бы спросить вас, благородные госпожи, кое о чем, что касается вашей подруги.

Обе подруги. Спрашивайте, господин, ваш вопрос — милость для нас.

Душьянта. Известно, что святой Канва всеми помыслами предай Закону и Долгу, он пребывает в постоянном целомудрии, как же вы говорите, что ваша подруга — его дочь?

Анасуйа. Послушайте, благородный господин. Есть человек, чье родовое имя — Каушики[46]. Он — царственный мудрец, и могущество его огромно.

Душьянта. Я слыхал о нем.

Анасуйа. Знайте же, что наша милая подруга произошла от него, но когда она была покинута, святой отец Канва и впрямь стал для нее отцом, он ее вырастил и воспитал.

Душьянта. Слово "покинута" возбудило мое любопытство. Я хотел бы услышать обо всем с самого начала.

Анасуйа. Извольте, мой господин. Говорят, что много лет назад, когда царственный мудрец исполнял суровый обет подвижничества на берегу реки Гаутами, боги, увидев мощь его благочестия и возревновав, послали к нему небесную деву Мёнаку, чтобы эта апсара соблазнила его и помешала его благочестивому подвигу.

Душьянта. Да, боги ревнуют, когда видят, как человек достигает совершенства с помощью молитв и подвижнической жизни.

Анасуйа. В канун наступления весны суровый отшельник, увидев ее пьянящую красоту… (Не договорив, стыдливо замолкает.)

Душьянта. Легко понять, что произошло потом. Значит, ваша подруга — дочь апсары?

Анасуйа. Да.

Душьянта. Иначе и быть не могло!

Средь женщин человеческого рода Где мы такую красоту найдем? Блеск молнии сверкает с небосвода, — Не в прахе зарождается земном!

Шакунтала опускает в смущении голову.

(В сторону.) Мне кажется, что мои надежды могут осуществиться: она не из касты жрецов. Но о каком соединении с любимым говорили в шутку ее подруги? В сердце моем тревога…

Приямвада (смотря с улыбкой на Шакунталу и обращаясь к царю). Кажется, высокому гостю хочется спросить еще кое о чем?

Шакунтала грозит ей пальцем.

Душьянта. Вы угадали, благородная госпожа. Мне очень хочется узнать побольше о жизни в святой обители, и у меня есть еще один вопрос.

Приямвада. Спрашивайте, не колеблясь. Мы, отшельники и отшельницы, — именно те люди, которые должны отвечать на все вопросы.

Душьянта. Вот что еще поведайте мне о своей подруге:

Она в обители, мирских не зная бед, До дня замужества должна ль блюсти обет, Удерживать себя от радостей любовных, Иль до скончанья дней для подвигов духовных Ей надо жить в лесу, среди безлюдных троп, — Ей, чьи глаза сравню с глазами антилоп?

Приямвада. Она, как и все мы, подчинена суровому обету, но отец решил ее выдать замуж за человека достойного.

Душьянта (в сторону). Мою мечту легко осуществить!

О сердце, пред тобою верный путь. Теперь свои сомненья позабудь: К тому, что пламенем казалось глазу, Могу я прикоснуться, как к алмазу!

Шакунтала (с притворным гневом). Я ухожу, Анасуйа!

Анасуйа. Но почему?

Шакунтала. Пойду скажу благочестивой матери Гаутами, что Приямвада мелет вздор.

Анасуйа. Подруга, пока мы не исполнили долг гостеприимства, нельзя тебе покидать почтенного гостя и уходить когда вздумается.

Шакунтала, не отвечая, направляется к выходу.

Душьянта (хочет ее удержать, но останавливается. В сторону). Как удивительно, что мысль влюбленного всегда есть действие, движение:

Я броситься за девушкой хотел, Но сразу же собою овладел. И что же? Не вставал я со скамьи, Но ощущенья таковы мои, Что я пошел за ней, чтоб удержать, Вернулся, на скамье сижу опять!

Приямвада (удерживая Шакунталу). Тебе нельзя уходить, подруга.

Шакунтала. Почему — нельзя?

Приямвада. Ты должна полить еще два дерева: ты мне это задолжала. Заплатишь долг — можешь идти. (Силой заставляет ее вернуться.)

Душьянта. мне кажется, что поливка деревьев утомила госпожу. Посмотрите:

Плечи поникли, ей трудно в воду кувшин окунуть; Красными стали ладони; часто волнуется грудь; Лента упала; и блещет пот на ланитах; и ей Сдерживать надо рукою черные волны кудрей.

Ее долг выплачу я. (Снимает с пальца перстень и дает его двум подругам.)

Они читают вырезанное на печатке имя и смотрят друг на друга.

Не принимайте меня за другого: я получил этот перстень в подарок от престарелого царя, отца нынешнего государя. Это — знак, что я здесь представляю повелителя страны.

Приямвада. Тогда этому перстню не следует расставаться с пальцем. Достаточно вашего слова, благородный господин, чтобы освободить ее от долга. (Слегка усмехнувшись.) Шакунтала, за тебя выплатил долг этот знатный и добрый господин, — или, вернее, сам государь. Теперь можешь уйти.

Шакунтала (в сторону). О, если бы я могла от него уйти! (Громко.) Разве ты вправе отсылать или удерживать меня?

Душьянта (глядя на Шакунталу, в сторону). Чувствует ли она ко мне то же, что я чувствую к ней? Мне кажется, что я могу надеяться —

Хотя со мной не говорит ни слова, Но лишь заговорю я сам, Всем существом она внимать готова Моим вопросам и речам. Хотя ко мне лицом не обернется, Стыдливость милую храня, Пытливый взгляд ее не оторвется, Все время смотрит на меня!

Голос за сценой. Отшельники! Отшельники! В вашей защите нуждаются живые существа в священной роще! Говорят, что неподалеку охотится царь Душьянта на своей колеснице!

Пыль от копыт, пыль от копыт, Густа и горяча, В закатном зареве дрожит, Летит, как саранча. На все плоды, на все дары Она спешит обрушиться — И на одежду из коры, Что на деревьях сушится!

И еще:

Вторгается слон в нашу мирную рощу, Его устрашил государь-властелин, Он древо сломал, сокрушил своей мощью, Но в ветке застрял его бивень один. Как цепи, влачит он с безумным томленьем Лианы, что тяжкой сорвал он стопой. О, горе деревьям, о, горе оленям, О, горе обители нашей святой!

Девушки прислушиваются; они кажутся встревоженными.

Душьянта (в сторону). Увы, мои воины в поисках меня нарушили покой священной рощи. Я должен вернуться назад.

Обе подруги. Высокий гость, мы напуганы известием о слоне, ворвавшемся в лес. Позвольте нам удалиться в нашу хижину.

Душьянта (с волнением). Ступайте, благородные госпожи. А я позабочусь о том, чтобы никто не тревожил святую обитель.

Все встают.

Обе подруги. Поскольку для нас оказалось невозможным исполнить долг гостеприимства, мы со стыдом просим вас, почтенный гость, еще раз пожаловать к нам.

Душьянта. Благородные госпожи, уже одно то, что я увидел вас, для меня честь и радость.

Шакунтала. Анасуйа, я уколола ногу об острый лист травы, а моя берестяная одежда зацепилась за ветвь дерева. Подожди, пока я высвобожу ее. (Говоря так, смотрит на царя и, притворно хромая, уходит с подругами.)

Душьянта. Не очень-то мне хочется ехать в столицу. Я вернусь к своим спутникам, и мы устроим привал неподалеку от священной рощи. Я не в силах перестать думать о Шакунтале. Что же со мной происходит?

Тело двигаться вперед обязано, Но, к моей возлюбленной спеша, С телом будто бы ничем не связана, Движется назад моя душа: Так стяга шелковое полотно При сильном ветре вспять устремлено.

(Уходит.)

Конец первого действия

В отсутствие наставника Канвы в лесную обитель повадились ракшасы. Эти злые демоны мешают отшельникам совершать жертвоприношения. Отшельники просят царя Душьянту провести несколько ночей в лесной обители и защитить их от демонов. Царь радуется этой просьбе, как прекрасному предлогу для того, чтобы не возвращаться в столицу, не разлучаться с Шакунталой. В это время прибывает вестник от матери Душьянты. Старая царица собирается справлять праздник Почитания сына и требует Душьянту к себе. Душьянта отправляет к матери вместо себя своего шута и наперсника Матхавью. Когда царь открывается шуту в своей любви к Шакунтале, острослов говорит ему: "Пренебрегая жемчужинами дворца, вы стремитесь к лесному цветку. Вы напоминаете мне человека, который, объевшись сладкими финиками, захотел кислого тамаринда". — "Болтлив этот малый, — думает Душьянта, — как бы он не проговорился на женской половине дворца о моем чувстве". И царь, устрашенный этой мыслью, отказывается в разговоре с шутом от своей любви: "Надеюсь, тебе не придет в голову, что я и вправду стремлюсь к дочери святого отца?

Что раньше я сказал — тебе сказал я в шутку.

Ты позабудь слова, противные рассудку!"

Шут уезжает в сопровождении царской свиты. Душьянта побеждает демонов. Он и Шакунтала объясняются друг другу в любви. Анасуйа, подруга Шакунталы, сочувствуя влюбленным, опасается, что царь обманет простодушную девушку: "Государь, говорят, что у царей — множество жен и наложниц. Не причиняйте же горя ни подруге нашей, ни ее близким". Царь клянется в вечной любви к Шакунтале. Он предлагает вступить с приемной дочерью лесного отшельника в так называемый брак по обычаю гандхарвов, без совершения особых обрядов:

Есть брак старинный — вольное супружество[47]: не надо Согласия родителей, венчального обряда. Так поступают дочери подвижников святых, И, радуясь, родители благословляют их

Пролог

Действие четвёртое

Появляются две подруги; они изображают, что собирают цветы.

Анасуйа. Хотя я радуюсь, Приямвада, что Шакунтала вступила в вольное супружество с царем и вполне счастлива, у меня все же есть причины для беспокойства.

Приямвада. Какие?

Анасуйа. Сегодня после окончания жертвоприношения отшельники разрешили мудрому царю покинуть святую обитель. Но когда он вернется во дворец к своим женам и наложницам, вспомнит ли царь о бедной девушке из лесной глуши?

Приямвада. Не беспокойся. Он не забудет ее. Столь красивая внешность, как у него, не может не сочетаться с внутренним благородством. А вот что скажет ее отец, когда возвратится из паломничества, — это еще неизвестно!

Анасуйа. Мне кажется, что святой Канва одобрит этот брак.

Приямвада. Почему ты так думаешь?

Анасуйа. Самое главное желание отца — выдать дочь за человека достойного. А если сама Судьба этого пожелала, то, значит, отец достиг цели без всяких усилий.

Приямвада (смотрит на цветы в кошелке). Мы собрали достаточно цветов, чтобы почтить небожителей.

Анасуйа. Но мы еще должны оказать почести богине — покровительнице нашей дорогой Шакунталы. Соберем цветов побольше.

Приямвада. Хорошо. (Изображают, что собирают цветы.)

Голос за сценой. Госпожа, это я!

Анасуйа. Кажется, к нам пришел гость. Надо его встретить.

Приямвада. Но ведь возле хижины Шакунтала. (В сторону.) Но не возле супруга.

Анасуйа. Ну хватит, цветов у нас предостаточно.

Голос за сценой. А, ты пренебрегаешь мною, который так богат благочестием!

За то, что ты думаешь только о нем, Не в силах о чем-нибудь думать ином, За то, что ко мне ты не вышла навстречу С поклоном, с почтеньем, с приветливой речью, — Тебя да забудет отныне супруг, А если напомнят ему — пусть вокруг Посмотрит, как пьяный, чей разум — в тумане, Чье сердце не помнит своих обещаний!

Приямвада. О, горе, горе! Шакунтала, всем существом погруженная в мысли о возлюбленном, оскорбила своим невниманием кого-то, кто достоин уважения. (Вглядываясь.) И не просто кого-то, а великого мудреца-подвижника Дурвасу, легко воспламеняющегося гневом. Он произнес проклятье и теперь, как бы паря над землей, удаляется от нас. Кто его умилостивит? Кто властен вернуть его? Кто, кроме огня, властен сжигать?

Анасуйа. Беги, упади к его ногам, вороти его, а я приготовлю священной воды, чтобы оказать ему почести.

Приямвада. Бегу! (Уходит.)

Анасуйа (спотыкаясь). Ой, я споткнулась, — дурная примета! И кошелка с цветами выпала из моих рук! (Изображает, что собирает цветы.)

Возвращается Приямвада.

Приямвада. Разве на него, жестокого в гневе, подействуют чьи-нибудь уговоры? Все же мне удалось хотя бы немного смягчить его ярость.

Анасуйа (усмехаясь). И этого уж немало для него. Рассказывай.

Приямвада. Когда он не захотел вернуться, я стала упрашивать его: "Святой подвижник, тебе ведь хорошо известно, что эта девушка впервые не признала великую власть твоего благочестия. Прости ей первую и единственную ее вину!"

Анасуйа. И тогда?

Приямвада. И тогда он сказал: "Слово мое должно исполниться непременно, по проклятью наступит конец, как только возлюбленный увидит свой перстень". Сказав, он исчез.

Анасуйа. Если так, то мы можем вздохнуть спокойно: мудрый царь при расставании надел Шакунтале на палец перстень со своим именем на печатке. Таким образом, все теперь зависит от Шакунталы.

Приямвада. Пойдем, подруга, почтим богов.

Идут.

(Оглядываясь.) Посмотри-ка, Анасуйа, вот наша любимая подруга стоит, подперев щеку левой рукой, застыла, как будто нарисованная. Она не то что гостя — она и себя не замечает!

Анасуйа. Приямвада, пусть то, что случилось, останется между нами. Шакуптала такая нежная, нам надо беречь ее.

Приямвада. Да и кто вздумает поливать кипятком хрупкую лиану?

Обе уходят.

Конец пролога

Появляется ученик Канвы. Он только что проснулся.

Ученик. Святой отец Канва вернулся из паломничества и велел мне узнать, который час. Выйду на открытый простор и погляжу, сколько еще осталось ночи. (Идет и смотрит.) А, уже светает.

Владычица лекарственных растений, — Зашла за гору Запада Луна, И вспыхнула другая сторона: То Солнце гонит прочь ночные тени. В движенье двух светил, в их вечной смене Превратность нашей жизни нам видна.

И еще:

Луна зашла, и утро снова Небесный озаряет свод, И прелесть лотоса ночного Лишь в памяти моей живет. Но женщине, когда любимый Лишь в памяти живет, — беда: Ее страдания тогда Воистину невыносимы!

Анасуйа (стремительно входя). Хотя я и отвратилась от мирской суеты — мне стало известно, что царь поступил с Шакунталой неблагородно.

Ученик (в сторону). Пойду скажу наставнику, что пришла пора утреннего жертвоприношения. (Уходит.)

Анасуйа. Разгорается день, а все дела у меня валятся из рук, и ноги не слушаются меня. Теперь пусть бог любви полюбуется на самого себя! Это он виноват в том, что моя подруга, чистая сердцем, простодушная, доверилась обманщику. А может быть, все дело портит проклятие Дурвасы? Иначе как же могло случиться, что благородный царь, обещавший любить Шакунталу вечно, за все это время даже весточки не прислал? Отошлем ему перстень, который он оставил Шакунтале на память, — может быть, царь вспомнит о лесной девушке. Но кто из отшельников, столь чуждых мирским заботам, пригоден для такого поручения? А с подругой-то случился грех, и я, хоть и решилась, да не осмеливаюсь сказать святому отцу Канве, что Шакунтала вышла замуж и ожидает ребенка. Что же мне делать, что предпринять?

Приямвада (входя, радостно). Пойдем, подруга, вознесем молитвы за Шакунталу: она отправляется в путь.

Анасуйа. Как же это?

Приямвада. Слушай. Только вошла я к Шакунтале, чтобы спросить, хорошо ли она спала, как, гляжу, — сам отец Канва обнимает ее, склонившую чело, и говорит ей слова благословения: "Волею Судьбы жертвенное приношение попало прямо в священное пламя, хотя дым и мешал видеть это. Дитя мое, ты не должна горевать, — как не горюет учитель о том знании, которое он преподал ученику. Сегодня, под защитой отшельников, я отправлю тебя к мужу".

Анасуйа. Подруга, кто же рассказал обо всем святому отцу?

Приямвада. Едва он вступил в храм, где горел священный огонь, как некто, лишенный телесной оболочки, произнес такие стихи…

Анасуйа. Говори же!

Приямвада. Вот что сказал незримый:

Как властитель огня, запылавший от семени Шивы, Слился с деревом шами, — так с дочерью слился твоей Царь Душьянта, — да сына родит, чтобы он, справедливый, Потрудился для блага и счастья Земли и людей!

Анасуйа (обнимая Приямваду). Как я рада, милая! Но к радости моей примешивается печаль, когда я вспомню, что уже сегодня мы расстаемся с Шакунталой.

Приямвада. Была бы счастлива наша страдалица, а мы-то справимся с любой печалью.

Анасуйа. Ты права… Видишь, на ветке мангового дерева корзиночка из скорлупы кокосового ореха? Я поместила туда цветок кесары, — там не скоро он утратит свою свежесть. Еще я приготовлю для Шакунталы приносящие счастье амулеты из оленьей желчи, а также горстки земли со священных мест и листья из побегов дурвы.

Приямвада. Так мы и сделаем.

Анасуйа уходит; Приямвада изображает, что снимает с ветки корзиночку с цветком.

Голос за сценой. Гаутами, попроси почтенного Шарнгарву и остальных собраться здесь, чтобы сопровождать Шакунталу.

Приямвада (прислушиваясь). Поторопись, Анасуйа, уже созывают отшельников, чтобы они отправились в Хастинапуру.

Входит Анасуйа; в руках у нее амулеты.

Анасуйа. Поспешим, подруга.

Приямвада (глядя вперед). Я вижу Шакунталу. С восходом солнца она искупалась и умастила голову, она окружена отшельницами, они поздравляют и благословляют ее, а в руках у них — стебли священных злаков. Пойдем к ней.

Идут. Появляется Шакунтала, окруженная отшельницами.

Первая отшельница. Доченька, да обретешь ты звание великой государыни: этим супруг твой докажет, что он высоко тебя чтит.

Вторая отшельница. Дитя мое, да станешь ты матерью доблестного витязя.

Третья отшельница. Да почитает тебя твой супруг!

Все отшельницы, за исключением Гаутами, расходятся.

Обе подруги (приближаясь). Милая, будь навеки счастлива!

Шакунтала. Доброе утро, подруги. Присядем.

Обе подруги (садясь и держа в руках амулеты). Мы хотим надеть на тебя амулеты, приносящие счастье.

Шакунтала. О, как мне это дорого! Вряд ли теперь любимые подруги будут меня украшать! (Плачет.)

Обе подруги. Не плачь, дорогая, в такие счастливые мгновения не плачут. (Утирают ей слезы и украшают ее.)

Приямвада. Амулеты, эти бедные украшения отшельницы, только мешают сиять твоей красоте, достойной самых дорогих украшений.

Два ученика (появляются с подарками в руках). Пусть госпожа наденет на себя эти украшения.

Все поражены.

Гаутами. Сын мой, откуда это?

Первый ученик. Они созданы великой силой отца Канвы.

Гаутами. Созданы его мыслью?

Второй ученик. Не совсем. Слушайте. Святой отец послал нас нарвать цветов с деревьев для Шакунталы, и вдруг —

На дереве одном возникло одеянье, Чье лунно-белое узрели мы сиянье, И краска — на другом, которой искони Привыкли женщины окрашивать ступни, Из третьих, посреди зеленого навеса, Ладони выросли богинь — владычиц леса, А на протянутых ладонях — чудный дар: То драгоценности, горящие как жар!

Приямвада (Шакунтале). Это тебе милость, добрый знак, что ты будешь царственно счастлива в доме супруга.

Шакунтала выказывает смущение.

Первый ученик. Пойдем расскажем отцу Канве, уже совершившему омовение, о чуде, сотворенном деревьями.

Второй ученик. Пойдем.

Уходят.

Обе подруги. Милая, мы, девушки, выросшие в лесной глуши, никогда не видели подобных украшений, но мы видели картины, на которых изображены знатные госпожи, и поэтому, быть может, мы сумеем тебя украсить как следует.

Шакунтала. Я знаю, какие вы искусницы.

Подруги украшают Шакунталу; входит, окончив омовение, Канва.

Канва

"Прощается со мной сегодня дочь!" — От этой мысли мне дышать невмочь, Я плачу, в горле слезы будто ком. Уж если я исполнился страданий, С мирскою суетою незнаком, То что же чувствовать должны миряне, Как только приближается пора И дочери уходят со двора?

(Ходит взад и вперед.)

Обе подруги. Вот мы и украсили тебя, Шакунтала. Теперь надень лунно-белое шелковое одеяние.

Шакунтала встает и надевает его.

Гаутами. Доченька, пришел твой отец. Он как бы обнимает тебя заплаканными глазами, но слезы — радостные. Обратись к нему с приветствием.

Шакунтала. Приветствую вас, отец.

Канва. Дитя мое!

Ты в вольное супружество вступила С царем, владыкою земли и рати, — Так некогда Шармиштха вышла замуж За деда мужа твоего — Яяти. И так же, как родился от Шармиштхи Могучий Пуру, — да родишь ты сына, Вожатого победоносных воинств И всей земли царя и властелина!

Гаутами. Святой отец, это не просто благословение, это прорицание!

Канва. Дитя мое, теперь обойди слева направо священный огонь, в котором горит топленое масло.

Все обходят огонь.

Дитя мое, на костерки вкруг алтаря[48] взгляни И дарбхи, благостной травы, дыхание вдохни. О, пусть очистят и тебя священные огни, — От скверны очищают мир, всесильные, они!

А теперь — в дорогу! (Оглядывается кругом.) Где же Шарнгарва и его спутники?

Шарнгарва (появляясь). Святой отец, мы здесь.

Канва. Веди свою сестру.

Шарнгарва. Идем, госпожа моя.

Канва. О деревья священной рощи!

Та, кто испить воды не может и глотка, Покуда вас водой не напоит проточной, Кто с ветки не сорвет и малого цветка, Хотя ей хочется надеть венок цветочный, Кто нежно любит вас, деревья, как сестра, Та, кому праздником всегда была пора Цветенья вашего, — уходит в дом к супругу. Так проводите в путь Шакунталу-подругу, Благословите вы сестру свою сейчас: Надолго, может быть, она покинет вас! (Слышит волос кукушки.) Деревья — Шакунталы сестры, подружки — Прощальный услышали голос кукушки, И той, кого ждут уже в царском чертоге, Желают деревья счастливой дороги.

Голоса незримых существ

Пусть в пруду сверкает лотос нежной белизной, Пусть тенистые деревья умягчают зной, Пусть и пыль взлетит пыльцою лотоса-цветка, Пусть ее дорога будет радостна, легка.

Все слушают с изумлением.

Гаутами. Доченька, богини священной рощи, столь тобою любимые, желают тебе доброго пути. Поклонись незримым и любящим.

Шакунтала (обходя деревья, кланяется; тихо, в сторону, к Приямваде). Приямвада, милая, не понимаю, что со мной. Я тоскую по государю, и все же ноги мои не хотят идти, когда я покидаю святую обитель.

Приямвада. Не только ты, подруга, страшишься разлуки со священной рощей: посмотри — и роща грустит, увидев, что пришла пора с тобою расстаться.

Выпадает трава изо рта у оленей, Перестали павлины плясать в отдаленье, И, разлуки изведав душевные раны, Слезы — бледные листья — роняют лианы.

Шакунтала (вспомнив). Отец, я пойду попрощаюсь с лианой Лесная Лучезарность, с моей названой сестрой.

Канва. Я знаю, как нежно ты любишь свою лесную сестру. Вот она — справа от тебя.

Шакунтала (приближаясь к лиане). Сестра моя, Лесная Лучезарность! Хотя ты слилась с манговым деревом, — обними и меня, протяни ко мне руки-ветки. Теперь я буду жить далеко от тебя.

Девушка с подносом. Аджанта. VI в.

Канва

Ты избрала супруга славного, Какого я тебе желал, — Сердечного и добронравного, Как ты, достойного похвал. Вступила в брак, — да счастье множится! Лиана, манго полюбя, Теперь не буду я тревожиться Ни за нее, ни за тебя! Ступай к мужу, дитя мое.

Шакунтала (подругам). Милые мои, я поручаю сестрицу-лиану вашим заботам.

Обе подруги. А чьим заботам ты поручаешь нас? (Плачут.)

Канва. Девушки, вам бы утешить Шакунталу, а вы сами плачете.

Все идут.

Шакунтала. Недалеко от хижины медленно бродит лань. Она должна стать матерью. Когда она родит, непременно пришлите мне кого-нибудь со счастливой вестью.

Канва. Я не забуду об этом, дитя мое.

Шакунтала (спотыкаясь). Кто это держит меня за платье, не пускает меня? (Оборачивается, чтобы посмотреть.)

Канва. Дитя мое!

Это олененок, сын приемный твой. Он обрезал губы острою травой, Ты его лечила снадобьями, соком, — Вот и чует горе в сердце одиноком.

Шакунтала. Маленький, зачем ты бежишь за мной? Я покидаю лес, где мы жили вместе. Вскоре после того, как ты родился, умерла твоя мать, и я вырастила тебя. Теперь, когда я тебя оставляю, мой отец позаботится о тебе. Ступай назад, мой олененок! (Плачет.)

Канва

Ты, чьи глаза исполнены истомы, — Не плачь, иначе к цели не дойдешь: Здесь на дороге — спуски и подъемы, И ты, от слез ослепнув, упадешь.

Шарнгарва. Святой отец! Шастры предписывают: провожать близкого человека надо только до первой воды. Вот берег пруда. Мы просим вас, — дайте нам свои наставления и воротитесь в пустынь.

Канва. Тогда отдохнем в тени смоковницы.

Пройдя немного, все останавливаются.

(В сторону.) Что же я поручу сказать Душьянте, достойному государю? (Размышляет.)

Шакунтала (Анасуйе). Посмотри, подруга: казарка не заметила, что ее возлюбленный укрылся под листьями лотоса, и она жалобно кричит: "Горе мне, горе мне!"

Анасуйа. Не говори так, дорогая.

Когда разлучена с любимым птица, Ночь для нее томительнее длится, Но, как за ночью следует рассвет, Придет свиданье за разлукой вслед.

Канва. Когда ты, Шарнгарва, представишь мою Шакунталу царю, ты скажешь ему от моего имени…

Шарнгарва. Приказывайте, святой отец!

Канва

…Запомни, царь, — помимо дел благих Нет у отшельников богатств других. Ты полюбил ее в нежданный час, Не родичи соединили вас, — Тебя, поставленного над страной, И девушку из пустыни лесной; Теперь союз меж вами заключен, Ты почитай ее, как прочих жен, А милость ей окажешь сверх того Ну что ж, Судьбы веленье таково!

Шарнгарва. Я передам царю эти слова.

Канва. Теперь, дитя мое, я хочу тебя наставить: хотя я живу в лесу, я знаю мирскую жизнь.

Шарнгарва. Мудрому внятно все.

Канва

Старших, дитя мое, слушайся в доме супруга. Жен государя приветствуй всегда, как подруга. Если окажется муж виноват пред тобой — Ты не сердись, ты не следуй неправой тропой. Будь справедлива со слугами: хоть и царица — Помни: над малыми ты не должна заноситься. Если же ты наставленья забудешь мои — Бременем станешь, царица, для царской семьи. А что скажет на это мать Гаутами?

Гаутами. Ты дал мудрый совет новобрачной. (К Шакунтале.) Запомни его, доченька.

Канва. Обними, дитя мое, меня и подруг.

Шакунтала. А разве и подруги мои должны вернуться домой?

Канва. Придет время, и они выйдут замуж. Не пристало им идти ко двору царя. С тобой отправится мать Гаутами.

Шакунтала (обнимая отца). Как я теперь проживу на чужой земле без отцовской ласки? Оторвали меня от отцовского сердца, как сандаловое деревце от горы Малайа!

Канва. К чему твоя печаль, дитя мое?

Ты станешь в царском доме госпожою, Женою станешь мудрого царя, Деля его заботы всей душою, Ему любовь и преданность даря. Как на востоке юная заря Рождает свет — родишь ты сына вскоре, Чтоб государя обрела страна, И вот тогда, — царица, мать, жена, — Поведай мне, почувствуешь ли горе От мысли, что с отцом разлучена?

Шакунтала падает к ногам отца.

Да сбудется все, чего я тебе желаю!

Шакунтала (подойдя к подругам). Милые мои подруги, обнимите меня!

Обе подруги. Дорогая, если государь не сразу припомнит тебя, то покажи ему перстень, на печатке которого вырезано его имя.

Шакунтала. От ваших опасений мое сердце забилось в тревоге.

Обе подруги. Нет, нет, не тревожься: только слишком сильная любовь к тебе заставляет нас быть подозрительными.

Шарнгарва. Солнце уже сместилось на небе, поторопитесь, госпожа моя.

Шакунтала (повернувшись лицом к пустыни). Отец, увижу ли я когда-нибудь снова нашу священную рощу?

Канва. Знай, дитя мое:

Ты и Земля, — вы много лет вдвоем, Как жены, с вашим будете царем. Но ты свою обитель переменишь, Как только сына своего ты женишь: Твой муж оставит бренные труды, И царской власти передаст бразды Он сыну, от всего далек мирского, — Ты с мужем в нашу пустынь вступишь снова.

Гаутами. Нам пора, доченька. Скажи отцу, чтобы он вернулся в священную рощу. Впрочем, ты никогда ему этих слов не скажешь, будешь взывать к нему снова и снова. Лучше скажу я: вернись домой, святой отец!

Канва. Дитя мое, да не будет помехи благочестивым занятиям.

Шакунтала (снова обнимая отца). Отец, не тоскуй обо мне. Ты и так изнурен своим подвижничеством.

Канва

(вздыхая)

Ты говоришь: с разлукой примирись… Но только я взгляну на дикий рис, На зерна для зверушек и для пташек, Тобой рассыпанные там и тут, — Они теперь, наверно, прорастут, — Как станет мой удел угрюм и тяжек. Иди. Да сопутствует тебе бог-создатель.

Шакунтала и ее спутники уходят.

Подруги (глядя вслед Шакунтале). Увы, она уже скрылась за деревьями.

Канва. Анасуйа и Приямвада! Ушла ваша сотоварка по жизни в святой обители. Сдержите свое горе и ступайте за мной.

Обе подруги. Отец, как мы войдем теперь в священную рощу? Без Шакунталы она кажется нам пустой.

Канва. Потому что вы смотрите на рощу глазами, полными любви к Шакунтале. (Идет, погруженный в размышления.) А я, отправив Шанкуталу к мужу, снова обрел душевную ясность.

Правильно сказано: "Дочь — достоянье другого".

К мужу отправил я ту, что растил и берег,

И преисполнилось сердце покоя благого:

Отдал я то, что мне дали когда-то в залог.

Все уходят.

Конец четвертого действия.

Действие пятое

Появляются царь, шут, слуги.

Матхавья (прислушиваясь). Обратите внимание, государь, какие стройные звуки доносятся из зала. Они сопровождают нежное и чистое пение госпожи Хансападики, которая упражняется в искусстве сочинения музыки.

Душьянта. Помолчи, дай послушать.

Песня за сценой:

Медолюбивая пчела, Ты с манговым цветком лобзалась, А ныне лотос избрала: Ты вероломной оказалась. Скажи, — ты помнишь о цветке, Который вянет вдалеке?

Душьянта. Что за песня? В ней столько страсти!

Матхавья. Вы поняли, государь, тайный смысл песни?

Душьянта (усмехнувшись). Когда-то я любил эту женщину. Теперь она упрекает меня за то, что я люблю царицу Васумати. Пойди, скажи, приятель, госпоже Хансападике, что я принимаю ее упрек.

Матхавья. Как прикажет государь. (Встает.) Однако, повелитель мой, когда ее слуги примутся колотить меня, сдавив мне виски, у меня останется надежд на спасение не больше, чем у того отшельника, который, уйдя от страстей мирских, попал в горячив объятия апсары.

Душьянта. Иди. И говори с ней не как деревенщина, а как искушенный горожанин.

Матхавья. У меня нет другого выхода. (Уходит.)

Душьянта (в сторону). В самом деле, почему я испытал столь сильное томление, когда постиг смысл песни? Разве я разлучен с любимой? Но бывает и так:

Увидев прекрасное, чудный услышав напев, Порой загрустит и счастливец, душой оробев: Каких-то друзей вспоминает с неясной тоской И светлые дни, что изведал он в жизни другой.

(Стоит в глубокой задумчивости.)

Появляется Ватайана, глава придворных.

Ватайана. Как я состарился!

Когда я был силен и молод, мне — знак высокой власти — Вручили тростниковый посох, и я сказал: "О счастье, Во внутренних покоях царских начну свое служенье!" Но надо мной не прекращалось дней и ночей круженье, И вот — я немощный и старый, и смерти жду я скорой, И стал мне посох царедворца лишь костылем-опорой!

Я знаю, что для царя непреложно исполнение державного долга, но я не отваживаюсь сейчас, когда он только что покинул престол правосудия, доложить ему о прибытии учеников святого отца Канвы и тем самым нарушить его отдых. Однако обязанность — править государством — не позволяет отдыхать. В самом деле:

Мчится неустанно солнца колесница, Ветер днем и ночью на просторе мчится, Шеша держит Землю на себе все время, — Видно, таково же государя бремя!

Хочешь не хочешь, а надо служить свою службу. (Ходит взад и вперед и осматривается.) Вот государь.

О подданных заботясь, как о детях — Внимательный и любящий отец, Устал он от обязанностей этих, Уединенья ищет наконец. Так неусыпный слон — вожатый стада, Палимый зноем, движется вперед, Пока такого места не найдет, Где долгожданная прохлада!

(Приближаясь.) Да будет государь с победой! Пришли отшельники, мужчины и женщины, из лесной пустыни у подножья Гималаев. Они доставили послание от святого отца Канвы. Как поступить с ними?

Душьянта (почтительно). Принесли мне послание от святого отца Канвы?

Ватайана. Да.

Душьянта. Передай от моего имени нашему домашнему жрецу Сомарате, чтобы он благоговейно, как предписано древним законом, приветствовал жителей святой пустыни и препроводил их ко мне. Я буду ожидать их в том месте, которое предназначено для приема отшельников.

Ватайана. Слушаю, государь. (Уходит.)

Появляется привратница Ветравати.

Душьянта. Ветравати, проводи меня к святилищу Агни.

Ветравати. Идите за мною, государь.

Душьянта (идет, выказывая признаки усталости). Каждый человек, достигнув цели, счастлив, только цари, исполнив свои желания, страдают, потому что

В царской власти, в царском сане Есть погибель всех желаний. Охраняю каждый день я Свой престол, свои владенья! Государство мне досталось, Чтоб я чувствовал усталость: Царство — зонтик. Долго ль буду С ним ходить везде и всюду?

За сценой.

Два придворных поэта. Победа государю!

Первый поэт

Не думая о собственном покое, О подданных исполнен ты забот, Так дерево изнемогает в зное, Но людям тень желанную дает.

Второй поэт

Поднявший царский жезл высоко, Тех, кто ступил на путь порока, Приводишь вновь на путь благой. Ты судишь правильно и здраво, Да благоденствует держава, Да люди обретут покой. Кто накопил сокровищ груду, Отыщет родственников всюду, Найдет он близкого в чужом. А ты о подданных любовно Заботишься, как будто кровно Со всеми связан ты родством!

Душьянта. Мои царские обязанности утомили меня, но теперь я снова чувствую себя бодрым. (Прогуливается.)

Ветравати. На этом возвышении расположено святилище Огня. Оно чисто выметено, красиво, а рядом с ним — корова, которая дает молоко для жертвоприношения. Благоволите подняться, государь.

Душьянта (стоит, опершись на плечо слуги). Ветравати, для чего святой отец Канва прислал ко мне отшельников?

Ветравати. Я думаю, что отшельники, осчастливленные благочестивым правлением государя, пришли его поблагодарить.

Появляются отшельники, Гаутами и Шакунтала; впереди — домашний жрец Сомарата и глава придворных.

Глава придворных. Сюда, сюда, достопочтенные!

Шарнгарва. Друг мой Шарадвата!

Я знаю: добрый царь, носитель правой власти, Блюдет Закон, душа его светла, И каждый, — к высшей ли принадлежит он касте Иль к низшей, — здесь не совершает зла. Но мы, отшельники, из мест глухих пришельцы, — В чертоге этом царском как в дому, Охваченном огнем, и слышим: погорельцы Вопят и задыхаются в дыму!

Шарадвата. То ощущение, которое ты испытываешь, — Верно. А если говорить обо мне, -

Как искупавшийся — на умащенного, Как чистый сердцем — на в грехе взращенного, Как бдительный — на спячкой поглощенного, Как вольный человек — на заключенного, — Так я на них взираю, в шумном граде Живущих только наслаждений ради!

Шакунтала. Почему дергается мой правый глаз? Это дурная примета!

Гаутами. Да отвратится зло, доченька. Да ниспошлют тебе счастье боги-покровители твоего супруга и всего его рода.

Сомарата (указывая на царя). Святые отшельники, вот он — государь, хранитель обычаев, защитник людей. Он поднялся с престола и ждет вас. Смотрите на него.

Шарнгарва. Великий брахман, спору нет, государь заслуживает всяческих похвал. Но мы от него ничего не хотим.

Ветки склоняются, если в избытке плоды. Тучи спускаются, если в них много воды. Пусть не гордятся и те, у которых премного Всяких богатств: добродетель — вот мудрых дорога.

Ветравати. Государь, мне кажется, что у отшельников легко на душе. Я думаю, что дело, с которым они пришли, — нетрудное.

Душьянта (увидев Шакунталу). А кто эта госпожа?

Хоть легкое на ней надето покрывало, Чтоб юная краса людей не чаровала, Среди отшельников она — цветок живой, Который окружен увядшею листвой.

Ветравати. Меня тоже разбирает любопытство, но мой рассудок отказывается сейчас мне служить. А внешность ее такова, что ею можно любоваться.

Душьянта. Довольно. Я не должен смотреть на чужую жену.

Шакунтала (прижимая руку к груди, в сторону). Сердце мое, почему ты заныло? Вспомни любовь царя и успокойся.

Сомарата (выступая вперед). Мы встретили отшельников с надлежащим почетом. Они пришли с посланием царю от своего наставника. Благоволите их выслушать, государь.

Душьянта. Я слушаю.

Отшельники (поднимая руки). Да пребудет государь с победой!

Душьянта. Приветствую всех вас.

Отшельники. Да обретешь ты все, чего желаешь!

Душьянта. Совершаются ли ваши благочестивые занятия без помех?

Отшельники

Кто помешает священным занятиям в роще, Если ты нас охраняешь, исполненный мощи? Разве посмеет полночная тьма появиться, Если над миром на небе сверкает денница?

Душьянта. Значит, не напрасно я облечен званием царя! В добром ли здравии пребывает, на радость миру, святой отец Канва?

Отшельники. Достигшие духовного совершенства повелевают и своим телесным здоровьем. Святой отец наказал нам, государь, справиться о твоем здоровье, а потом сказал…

Душьянта. Что приказывает мне святой отец?

Шарнгарва. Он сказал: "Поскольку ты женился на моей дочери с ее согласия, то я с радостным сердцем благословляю вас обоих.

Ты великих царей украшенье, Ты явил благородства черты, Шакунтала есть воплощенье Благочестия и доброты. Много свадебных было веселий, Многих Брахма исполнил мечты, Но такой не знавал он доселе Добродетельной, чистой четы!"

Она беременна от тебя. Благоволи принять ее, чтобы жить с нею по закону.

Гаутами. И я хотела бы кое-что сказать, если бы меня спросили. Ведь как все получилось?

Без ведома ее отца, без ведома родных,

Вы сами заключили брак, невеста и жених!

Шакунтала (в сторону). О, как я жду ответа государя!

Душьянта. Что все это значит?

Шакунтала (в сторону). Какие обидные слова! Они обжигают сердце, как пламя.

Шарнгарва. Вот именно, что все это значит? Вам-то, государь, хорошо известны наши обычаи:

Хоть женщина замужняя верна, Но если с мужем не живет жена, А в доме родичей, ей близких кровно, — Считают люди, что она виновна. Поэтому желают, чтоб она, — Пусть даже мужем нелюбима будет, — Жила при нем: не то ее осудят.

Душьянта. Вы утверждаете, что я женат на этой женщине?

Шакунтала (печально, в сторону). Сердце мое, сбылось все, чего ты боялось!

Шарнгарва

Разве вправе нарушать законы Государь — и на глазах у всех?..

Душьянта. Откуда это обвинение, основанное на лжи?

Шарнгарва

(продолжая стих)

Только хмелем власти опьяненный Может совершить подобный грех!

Душьянта. Меня оскорбляют со злым умыслом!

Гаутами. Доченька, отбрось на один только миг свою стыдливость. Я приподниму твое покрывало — и муж признает тебя. (Делает это.)

Душьянта

(глядя на Шакунталу, в сторону)

Отшельница, обворожив мой взгляд, Открыла красоту свою. Но был ли прежде я на ней женат? — Себе вопрос я задаю. Так над жасмином кружится пчела, Едва лишь утро настает: Она росу внутри цветка нашла, А ей добыть хотелось мед. И мысль ее способна заблудиться: Как быть, — отвергнуть или насладиться?

(Царь погружается в размышления.)

Ветравати. Какой он добродетельный, наш государь! Другой не стал бы долго раздумывать, приди к нему такая прелесть!

Шарнгарва. Почему вы молчите, государь?

Душьянта. Достопочтенные! Сколько я ни думаю, как ни напрягаю память, — не могу припомнить, чтобы я взял в жены эту женщину. Как же я приму ее, беременную, когда знаю, что стану владельцем поля, а сеятелем был другой[49]?

Шакунтала (в сторону). Горе мне! Государь отрицает даже супружество наше! Высоко вознесли меня мои надежды, — где они теперь?

Шарнгарва

Ведете вы бесчестный разговор! Добро, что вы похитили, как вор, Вам подарил наставник наш почтенный, А вы ему ответили изменой, Удвоили подвижника позор!

Шарадвата. Довольно, Шарнгарва. Ты сказал все, что должен был сказать. Выслушали мы и ответ царя. Шакунтала, теперь скажи ему то слово, которое все объяснит.

Шакунтала (в сторону). Если прошла такая любовь, как его любовь, если даже такой, как он, меня забыл, — то зачем напоминать о себе? Лишь оплакивать себя — вот что мне остается! (Громко.) Мой повелитель… (Останавливается.) Нет, теперь, когда вы отрицаете наше супружество, не подобает мне вам говорить: "мой"… Паурав, справедливо ли вы поступаете со мною после того, как в лесной пустыни вы взяли мое доверчивое сердце и стали моим мужем?

Душьянта (затыкая уши). Какая ложь!

Зачем словами лживыми такими Свое чернишь ты родовое имя, Зачем меня свалить желаешь в грязь? Вот так поток, на берег устремясь, Внезапно дерево на землю валит, И берег весь водою мутной залит!

Шакунтала. Если вы в самом деле поступаете так только потому, что подозреваете, будто я — жена другого, то я развею ваши подозрения с помощью перстня-приметы.

Душьянта. Превосходная мысль.

Шакунтала (ощупывая свой палец). О боги! На моем пальце нет перстня! (В отчаянье смотрит на Гаутами.)

Гаутами. Доченька, когда на пути сюда мы достигли места паломничества, достигли берега, на который сошел некогда Индра, ты пожелала почтить воды Ганги, в которую вступила сама Шачи, жена Индры. Наверно, ты не заметила, как обронила перстень в реку.

Душьянта (усмехнувшись). Отличная выдумка. Но какова женская сообразительность!

Шакунтала. Да явит творец свое могущество! Я скажу вам еще кое-что.

Душьянта. Наконец я услышу нечто, достойное быть услышанным.

Шакунтала. Однажды мы были в беседке, увитой лианами. Вы держали в руке сосуд из листьев лотоса, наполненный водой…

Душьяита. Я слушаю. Продолжай.

Шакунтала.…Ко мне подошел олененок, приемное дитя мое. Вы сказали: "Напоим его водой", — но олененок, не зная вас, не стал пить из ваших рук. Тогда я у вас взяла сосуд, поднесла олененку воды, и он стал пить. И тогда вы, рассмеявшись, сказали: "Земляки доверяют друг другу. Ведь вы оба выросли в одном лесу!"

Душьянта. Вот такими сладкими и лживыми речами и заманивают женщины в свои путы сластолюбцев!

Гаутами. Государь, ты не должен так говорить: Шакунтала выросла в священной роще, среди праведников, она не знакома с обманом.

Душьянта. О седовласая подвижница!

Всех женщин одинакова природа. Они, — пусть даже не людского рода, — Полны смышлености и вероломства. Кукушка поступает, как блудница: Другим яйцо подкинув, эта птица Отказывается растить потомство!

Шакунтала (гневно). Презренный! Все в мире измеряете мерой своего ничтожного сердца! Кто иной осмелился бы так оскорблять меня, как вы? Вы прячетесь под покрывалом добродетели, как болото прячется под травой!

Душьянта (в сторону). Мне кажется, что гнев ее непритворный, и это смущает меня:

Она разгневалась на то, что я ее забыл, А я не помню, чтоб ее когда-нибудь любил, И стали у нее глаза от горя жарче крови, Она нахмурила свои изогнутые брови, Как будто божества любви она сломала лук, И гнев ее меня пронзил, и я смутился вдруг…

(Громко.) Милая, поведение царя Душьянты известно всей державе. Никто никогда не обвинял меня в прелюбодеянии.

Шакунтала. А я стою здесь, как распутница. Поделом мне! Зачем я предалась в его руки, зачем я поверила потомку Пуру, у которого на устах — мед, а в сердце — яд!

Шарнгарва. Теперь все видят, к чему приводит несдержанность.

Нельзя спешить в любви, — опасность в чувстве это, Особенно когда свиданья под запретом. Друг друга следует узнать, попять сначала, Чтоб страстная любовь потом враждой не стала.

Душьянта. Достопочтенный, почему вы верите этой женщине и не верите мне и обвиняете меня во всех смертных грехах?

Шарнгарва (презрительно). Где это слыхано, чтобы так все переворачивали с ног на голову?

Верить не должен я той, кто не знает обмана, Той, кто постигла с младенчества истину божью, Верить я должен тому, кто хитрит постоянно, Чье ремесло — всех опутывать ловкою ложью!

Душьянта. Почтенный правдолюб, предположим, что все это так. Но чего я добиваюсь, обманывая ее?

Шарнгарва. Своей гибели.

Душьянта. Кто поверит, что отпрыск Пуру жаждет своей гибели!

Шарадвата. Шарнгарва, какой прок в долгих препирательствах с царем? Мы исполнили приказ нашего наставника. Теперь вернемся домой.

(В сторону царя.)

О царь, ее отвергни иль прими, — Она твоя жена. Тебе перед богами и людьми Над нею власть дана. Идем, Гаутами.

Направляются к выходу.

Шакунтала. Меня обманул этот бесчестный, а теперь и вы меня покидаете?

Гаутами (останавливаясь). Шарнгарва, сынок мой, Шакунтала идет за нами и жалобно плачет. Да и что ей, моей доченьке, делать, если муж оттолкнул ее столь грубо?

Шарнгарва (оборачиваясь в гневе). Своевольная! Разве ты забыла, что должна всюду следовать за супругом? Или ты решила нарушить завет предков?

Шакунтала дрожит в испуге.

Послушай Шакунтала. Если, как считает царь, ты дурная женщина, Как вернешься ты к отцу, сплетней обесчещена? Если ж ты чиста душой — не страдай гордынею, В доме мужа не стыдись сделаться рабынею! Останься. А мы уйдем.

Душьянта. Почтенный, зачем ты обманываешь эту женщину?

Ночные лотосы раскроет лишь луна, Дневные лотосы лишь солнца блеск разбудит. Тот муж, что сердцем тверд и воля чья сильна, С чужой женою жить не будет!

Шарнгарва. Государь, вы уже забыли, наслаждаясь с другими, о том, что случилось прежде, — почему же вы теперь боитесь нарушить закон?

Душьянта (домашнему жрецу). Я спрашиваю тебя, какое из двух зол меньшее: отвергнуть чужую жену или жить с ней? Сделаю, как ты посоветуешь.

Иль буду верить я ее обману, Иль разум ослепленный проясню: Иль, с ней живя, прелюбодеем стану, Иль я жену чужую прогоню!

Сомарата (размышляя). Если все же так случилось…

Душьянта. Наставь меня, достопочтенный.

Сомарата.…То пусть эта женщина останется в моем доме, пока не родит. Если спросишь: "Для чего?" — отвечу. Звездочеты предсказали, что твоему первенцу суждено стать повелителем мира. Если у дочери святого подвижника родится сын с царскими знаками, то окажи ей почет и введи ее в женские покои дворца. Если нет, то она должна будет вернуться к своему отцу.

Душьянта. Я принимаю совет наставника.

Сомарата. Следуй за мною, дочь моя.

Шакунтала. О мать-Земля, разверзнись и поглоти меня! (Уходит, плача.)

Удаляются и жрец и отшельники с Гаутами.

Царь, у которого память отнята проклятием, стоит, размышляя о Шакунтале.

Голос за сценой. Чудо! Чудо!

Душьянта (прислушиваясь). Что там происходит?

Сомарата (входя, с изумлением). Государь, свершилось нечто небывалое.

Душьянта. Что именно?

Сомарата. Удалились ученики святого Канвы, и на дороге —

Та женщина осталась молодая, Ввысь простирая руки и рыдая, Судьбы жестокой проклиная зло…

Душьянта. И тогда?

Сомарата

(продолжая стих)

Сиянье в женском облике сошло, Схватило женщину и заблестело Еще слепительней и улетело, Невиданных исполненное чар, На небеса, на озеро апсар!

Все выражают изумление.

Душьянта. Мы покончили с этим делом, к чему же напрасно мучить себя размышлениями. Иди отдыхать, достопочтенный.

Сомарата. Да пребудет государь с победой! (Уходит.)

Душьянта. Ветравати, я не знаю, что и подумать. Провода меня в опочивальню.

Ветравати. Идемте, государь.

Душьянта

Не помню, что я брал когда-то в жены Ту, что росла в священной тишине, Но сердцу я внимаю, пораженный: О чем оно напоминает мне?

Все уходят.

Конец пятого действия

Перстень, утерянный Шакунталой, находит рыбак в брюхе распотрошенного карпа. Городские стражники, заподозрив рыбака в краже драгоценности, показывают перстень царю. Царь узнает этот перстень, подаренный им возлюбленной с такими словами:

Отправляюсь я в дорогу. Ты на перстне именном Каждый день читай по слогу В честном имени моем. В этом имени — три слога. Дочитаешь до конца, — Быстрых дней пройдет немного, За тобой пришлю гонца.

При виде перстня царь освобождается от заклятия, он сразу же вспоминает, что вступил в вольное супружество с Шакунталой, а потом, лишенный памяти, прогнал ее. Душьянта упрекает шута-брахмана в том, что тот ни разу не напомнил ему о Шакунтале, но Матхавья возражает: "Вы сказали: "Все это не более, как пустая шутка". Я поверил вам, государь".

Скорбь об утраченной возлюбленной сочетается в сердце Душьянты с тоской о том, что он бездетен. Он не знает, что Шакунтала, унесенная небесной девой-апсарой, родила на небе сына от него. Вскоре у царя появляется возможность убедиться в том, что у него есть сын. Бог Индра направляет к царю своего колесничего Матали с повелением: возглавить рать небожителей, повести ее в бой против стоглавого, сторукого предводителя демонов.

Душьянта поручает управление страной своему главному советнику, а сам отправляется вместе с Матали на небо, чтобы начать битву с демонским полчищем.

Действие седьмое

На колеснице, летящей в воздухе, появляются царь и Матали.

Душьянта. Матали, хотя я исполнил приказ могучего Индры, я чувствую, что не заслужил того милостивого приема, какой мне оказал предводитель богов.

Матали (улыбаясь). Я думаю, — о долгоживущий, — что каждый из вас считает себя должником другого.

Ты говоришь: "Божественному другу Я оказал столь малую услугу, Что храбрецом себя не вправе счесть. Так почему же мне такая честь?" А бог, твоей отвагой изумленный, Когда, священным гневом окрыленный, Ты поражение нанес врагу, Себя считает у тебя в долгу.

Душьянта. Не говори так, Матали. Пойми, что честь, которую бог мне оказал при расставании, находится за пределами воображения. Подумай только, в присутствии богов могучий

Индра усадил меня рядом с собою на престоле, А в это время, втайне мне завидуя, Джайанта, сын его, смотрел с обидою. Бог улыбнулся, на него взирая, С себя венок душистый он совлек, Потом на шею мне надел венок, Сплетенный из цветов бессмертных рая, — Сандала их осыпал порошок, Которым грудь свою раскрасил бог.

Матали. Но разве, о долгоживущий, ты и впрямь не заслужил таких почестей от предводителя богов?

Для Индры создан, для его услад, Был защищен однажды райский сад От бесов, возжелавших торжества, Всесильным Вишну, праотцем твоим, Принявшим облик Человеко-Льва. О царь, как Вишну, ты непобедим, И нынче, Индры услыхав приказ, Вторично райский сад от бесов спас.

Душьянта. И все же победил бесовское полчище не я, а Индра:

Слуга, что подвиг совершил великий, Великим стал благодаря владыке, И разве б Аруна развеял тьму, Когда бы честь не выпала ему Быть Тысячелучистому возницей, — Слугою Солнца, светлою денницей?

Матали. Скромность возвышает тебя. (Проехав немного.) Смотри, твоя слава утвердилась даже на небесах:

Используя в качестве краски Румяна красавиц небесных, Бессмертные пишут стихами На листьях деревьев чудесных О том, как разбил ты нечистых В теснинах, на скалах отвесных, — Да сила твоя и отвага Отныне прославятся в песнях!

Душьянта. Когда мы поднялись на небо, я думал только о том, как бы поскорей сразиться с демонами, и не смотрел на дорогу. Где мы сейчас находимся? На пути какого ветра?

Матали

Воитель, ты на путь шестой ступил, Где ветер Париваха движет воды Небесной Ганги, где круги светил Заоблачные озаряют своды, Где незакатной светится зарей Пространство неба — Вишну шаг второй.

Душьянта. Теперь я понимаю, Матали, почему очистилось мое "я", — и чувства, и разум, и плоть, и дух. (Взглянув на колеса.) Но пока шла наша беседа, мы спустилась на путь первого ветра, на тропу облаков.

Матали. Как ты заметил?

Душьянта

Повнимательней стоит взглянуть, И поймешь, что на облачный путь Опустилась твоя колесница: Между спицами быстрых колес, Там, где облак плывет водонос, Вижу, — кружится чатака-птица: Ей из облака надо напиться; Сквозь огонь устремляются молнийный Кони Индры, масти зеленой; Облаков могучие лона Дождевою водою наполнены; Непременно жди многоводья: В брызгах — наших колес ободья.

Матали. Ты прав. Еще одно мгновение, и ты будешь на подвластной тебе Земле.

Душьянта (глядя вниз). Из-за нашего стремительного снижения Земля кажется удивительной, все обозначается явственней.

Как бы спускается Земля с высоких гор, Живет отдельно дерево любое, Река, что узкою казалась до сих пор, Бежит широководною тропою. Мне кажется, когда стремлюсь я в вышине, Что все кругом исполнено полета. Что и Земля теперь летит навстречу мне, Как будто вверх ее подбросил кто-то!

Матали. У тебя зоркий взгляд. (С благоговением смотрит вниз.) Как величава, как обворожительна Земля!

Душьянта. Что это за гора там виднеется, Матали? Ее склоны вдаются и в Восточное море, и в Западное. Подобно облаку на закате, она как бы струит влажное золото.

Матали. Это златоглавая Хемакута, обиталище полулюдей-полуконей[50]. Здесь живут и величайшие подвижники.

Внук Брахмы Самосущего и сын Маричи, всех народов властелин, Царей, богов и бесов Прародитель, Здесь подвигов установил обитель, — Здесь обитает Кашьяпа святой С женой, сияющею чистотой.

Душьянта. Я не могу миновать такой благодати. Я хочу посетить святого и почтительно совершить вокруг него обход справа налево.

Матали. Благая мысль.

Колесница опускается.

Душьянта

(с удивлением)

Колеса колесницы не скрипят, При их вращении не видно пыли, Слух не услышал, не увидел взгляд, Как с высоты на Землю мы ступили.

Матали. Таково свойство колесницы Индры.

Душьянта. Где же находится обитель сына Маричи?

Матали

Вон там — на изваяние похожий, До самых чресел — в муравьиной куче, И солнца диск разглядывая жгучий, И опоясав грудь змеиной кожей, И шею старой оцепив лианой, Являя отрешенность и величье, С кудрями, где воздвиглись гнезда птичьи, — Подвижник встал скалою первозданной, На мир глядит спокойным, строгим взглядом, А пустынь совершеннейшего — рядом.

Душьянта. Слава тому, кто совершает столь тяжкое подвижничество!

Матали (натянув поводья колесницы). Мы вступили в святую пустынь Прародителя, где жена его Адити растит волшебные деревья.

Душьянта. Обитель эта полна большим блаженством, чем небеса. Мне кажется, что я погрузился в живую воду богов.

Матали. Сходи, о долгоживущий.

Душьянта. А ты, Матали?

Матали. Сойду и я, — вот только остановлю колесницу. (Сходит.) Пойдем, посмотрим на священную рощу, где обитают величайшие подвижники.

Душьянта. Я потрясен тем, что я вижу!

Они проводят дни свои в молебнах, В лесу, в содружестве дерев волшебных, Питаются лишь воздухом одним, Ко благам равнодушные земным. В озерах, желтизною облаченных, — Пыльцою лотосов позолоченных, — Свершают омовения обряд. На тех камнях, где яхонты горят, Они обуздывают вдох и выдох, Забыв о всех желаньях и обидах. Среди собрания небесных жен В святую думу каждый погружен. Они свершают подвиги благие В таких глухих местах, куда другие — Отшельники, исполнив свой обет, Попасть мечтают после долгих лет!

Матали. Воистину так: тот, кто велик, стремится к еще большему совершенству. (На ходу разговаривает с кем-то невидимым.) А, праведник Вриддхашакалья! Как поживает досточтимый сын Маричи? Что ты говоришь? Он сейчас отвечает Адити, в присутствии других женщин, на ее вопрос — в чем состоит высший долг верной супруги?

Душьянта (прислушиваясь). Видно, чтобы встретиться с великим подвижником, нужно дождаться благоприятного времени.

Матали (царю). Отдохни, — да живешь ты долго, — под сенью ашоки, а я доложу о твоем прибытии Кашьяпе — отцу Индры.

Душьянта. Как пожелаешь, Матали.

Матали. Я иду к нему. (Уходит.)

У царя дергается рука — счастливое предзнаменование.

Душьянта

Рука моя дрожит, — к чему мне добрый знак? Я больше никаких не жду услад и благ. Я счастье оттолкнул, что было мне дано, И сделалось моим страданием оно.

Голос за сценой. Не будь таким непослушным! Вот беда, весь в отца уродился!

Душьянта (прислушиваясь). Здесь нет места непослушанию. Но кого же все-таки укоряют? (Смотрит в сторону, откуда донесся голос; удивленно.) Это мальчик, маленькое дитя, наделенное недетской силой. И две отшельницы бегут за ним.

От сосцов материнских он отнял ребенка, Беспокоится грозная мать, И с собой со взъерошенной гривою львенка Принуждает он силой играть.

Мальчик. Лев, раскрой свою пасть, я сосчитаю, сколько у тебя зубов!

Первая отшельница. Неслух! Зачем пристаешь к живой твари, которая ничем не отличается от наших детей? Ты становишься все более дерзким, диким. Недаром отшельники прозвали тебя Всеподавляющим.

Душьянта. Отчего я всем сердцем тянусь к этому мальчику, как будто он — мой сын? Все оттого, что у меня нет детей.

Вторая отшельница. Львица кинется на тебя, если ты не отпустишь ее детеныша.

Мальчик (смеясь). Ой, боюсь, ужасно боюсь! (Презрительно выпячивает нижнюю губу.)

Душьянта

Этот мальчик — маленькое семя, Но величье прозреваю в нем, Он всего лишь искра, — будет время, Вспыхнет всесжигающим огнем!

Первая отшельница. Отпусти львенка, малыш, я дам тебе другую игрушку.

Мальчик. Где она? Давай! (Протягивает руку.)

Душьянта. О создатель, на его руке — царские знаки, он будет повелителем мира!

Чего-то желая, он вытянул руку.

И пальцы прижаты вплотную друг к другу. И чашечкой — вижу — сложил он ладонь. В ней светится краска? Мерцает огонь? Иль, может быть, лотос рассветной порою

Разбужен багряного цвета зарею?

Вторая отшельница. Суврата, одними словами его не угомонишь. Ступай-ка в мою хижину, там у меня стоит игрушка мальчика-отшельника Маркандеи — раскрашенный глиняный павлин. Принеси его.

Первая отшельница. Сейчас принесу. (Уходит.)

Мальчик. А пока я поиграю с львенком.

(Смеется, глядя на отшельницу.)

Душьянта. Сердце мое так и рвется к этому ребенку, хотя он дурно воспитан.

Когда смеется без причин дитя, Жемчужинами-зубками блестя, Когда — случается — трудна разгадка Тех слов, что мальчуган лепечет сладко, Когда пугает что-то малыша, И он бежит к родителям, спеша Взобраться на колени к ним в тревоге, И пылью, грязью пачкает их ноги, — И вот уже испуга нет следа, — Как счастливы родители тогда!

Вторая отшельница. О создатель, он не хочет меня слушаться! (Осматривается кругом). Нет ли здесь кого-нибудь из юношей-отшельников? (Увидев царя.) Благородный господин, прошу вас, освободите несчастного львенка. Для негодного мальчика это забава, а львенок мучается. Малыш схватил его так крепко, что руку не разожмешь.

Душьянта (приближаясь, с улыбкой). Послушай, сын отшельника!

В священной ты растешь обители, Где ради блага — все дела, Где учат маленьких родители Не причинять живому зла. Ты, издеваясь над зверенышем, Отца призванье запятнал, Так оскверняется змеенышем Благоухающий сандал!

Вторая отшельница. Благородный господин, вы ошибаетесь, этот мальчик — не сын отшельника.

Душьянта. Об этом говорят его поступки, его нрав и внешность. Только потому, что я нахожусь в пустыни, я предположил, что мальчик — сын отшельника. (Он высвобождает львенка из рук мальчика и, прикоснувшись к мальчику, говорит себе.)

Едва лишь я коснулся чужого малыша, Почувствовала нежность к нему моя душа, О, если б это было родное существо, О, если б я коснулся ребенка моего!

Вторая отшельница. Удивительно, удивительно!

Душьянта. Чему ты удивляешься, достопочтенная?

Вторая отшельница. Я поражена сходством между этим ребенком и вами. Он впервые видит вас, а не дичится, не выказывает вам никакого нерасположения.

Душьянта. Если он не сын отшельника, то из какой же он семьи?

Вторая отшельница. Из царского рода Пуру.

Душьянта (в сторону). Он из одного рода со мной? Так вот почему отшельнице кажется, что он похож на меня! В обычае тех, кто принадлежит к роду Пуру, налагать на себя такую последнюю епитимью:

Сначала во дворцах вкушают все услады И землю защищают от врагов, Потом они в лесах свершают все обряды И просят благостыни у богов.

(Громко.) Не всякий смертный, даже мечтающий об этом, может сюда попасть. Откуда же здесь мальчик из рода Пуру?

Вторая отшельница. Ты сказал сущую правду, благородный господин, но мать ребенка связана родством с апсарой и поэтому разрешилась от бремени здесь, в священной роще наставника богов.

Душьянта (в сторону). Еще одна причина, чтобы во мне проснулась надежда. (Громко.) А кто супруг ее? Как зовут того царя?

Вторая отшельница. Могу ли я тебе назвать его имя, если он отверг, прогнал свою законную жену?

Душьянта (в сторону). Эти слова указывают прямо на меня. А не спросить ли мне у мальчика, как зовут его мать? Нет, это было бы недостойно меня, — она может оказаться чужой женой.

Появляется первая отшельница с глиняным павлином в руках.

Первая отшельница. Погляди, Всеподавляющий, какая прелестная птица. Чтобы она не разбилась, я ее в платок закутала.

Мальчик (оглядываясь по сторонам). Ты сказала: "Шакунтала"? Где мама?

Первая отшельница. Я сказала "закутала", а ему послышалось "Шакунтала"!

Вторая отшельница. Он так любит свою мать, что даже слабое сходство звучаний этих слов обмануло его…

Душьянта (в сторону). Стало быть, его мать зовут Шакунталой? Впрочем, разве одна только женщина в мире носит такое имя? Но неужели это имя — марево, и оно исчезнет, как и моя надежда?

Мальчик. Матушка, мне нравится этот красивый павлин (берет игрушку).

Первая отшельница (с тревогой.) О, горе, я не вижу амулета на руке ребенка!

Душьянта. Не волнуйся, достопочтенная. Вот он. Амулет упал во время возни со львенком. (Наклоняется, чтобы поднять амулет.)

Обе отшельницы. Не трогайте, не трогайте его!.. О создатель, он взял его! (Пораженные, прижимают руки к груди и смотрят друг на друга.)

Душьянта. Почему мне нельзя было притронуться к амулету?

Первая отшельница. Послушайте, благородный господин. Этот амулет — волшебное растение, именуемое "Непобедимым". Когда мальчик родился, всеправедный Кашьяпа надел ему на руку этот амулет во время священного обряда. Если амулет упадет, никто, кроме родителей и самого ребенка, не должен к нему прикоснуться.

Душьянта. А если кто другой прикоснется?

Первая отшельница. Тогда амулет превратится в змею и ужалит постороннего.

Душьянта. А вы своими глазами когда-нибудь видели такое превращение?

Обе отшельницы. И не раз.

Душьянта (в сторону, радостно). Как мне не радоваться исполнению моих надежд? (Обнимает мальчика.)

Вторая отшельница. Суврата, расскажем необычайную новость той, кто блюдет обычаи вдовства. Пойдем к Шакунтале. (Уходят.)

Мальчик. Пусти меня! Я хочу к маме!

Душьянта. Сынок, мы вместе встретим твою мать.

Мальчик. Вовсе я не твой сынок, мой отец — Душьянта.

Душьянта (улыбаясь). Споря со мной, ты лишь подтверждаешь мою правоту.

Появляется Шакунтала; волосы ее заплетены в одну косу, — признак горя по отсутствующему мужу.

Шакунтала. Я услышала, что амулет Всеподавляющего не превратился в змею, и не поверила своему счастью. Но, быть может, правда все то, что мне говорила о моем муже Санумати?

Душьянта (увидев Шакунталу). Это она, это моя Шакунтала!

Смотрю, — исхудала жена от поста, Одежда в пыли, а душа-то чиста, Она моего не запомнила зла И волосы в косу одну заплела, Но помнит меня, но тоскует жена, И даже в разлуке она мне верна!

Шакунтала (смотрит на царя — поникшего, испытывающего муки раскаяния). Этот человек не очень похож на моего мужа. Но кто же он, осквернивший своим прикосновением моего, дорогого мальчика, охраняемого чудесным талисманом?

Мальчик. Мама, кто этот человек? Он обнимает меня и говорит мне "сынок".

Душьянта. Любимая, то горе, которое я причинил тебе с такой жестокостью, в конце концов, обернулось великим счастьем. Ты узнаешь меня?

Шакунтала (в сторону). Сердце мое, успокойся! Судьба перестала мне завидовать и сжалилась надо мной. Это и впрямь государь!

Душьянта. Жена моя!

Развеян тяжкий мрак безумия былого, И волею Судьбы ты предо мною снова: Затменье кончилось, и Месяц молодой Вновь вместе с Рохини — любимою звездой!

Шакунтала. Победа государю, побе…(Слезы ей сдавливают горло, и голос ее прерывается.)

Душьянта

Хоть слезы тебе помешали Мне слово "победа" сказать, Но я победил все печали, Едва лишь увидел опять Лицо твое без украшений И губ твоих трепет весенний.

Мальчик. Мама, кто он?

Шакунтала. Спроси свою Судьбу, мой мальчик.

Душьянта

(падает к ногам Шакунталы)

Тебя отверг я. Страшная беда! Но ты из сердца прогони мученье. Не знаю сам, как у меня тогда Произошло рассудка помраченье. Молю, — жестокость позабудь мою! Как тот слепец, я принял, в самом деле, Цветочную гирлянду за змею, Когда ее на шею мне надели!

Шакунтала. Встаньте, государь. Наверно, в одном из прежних своих рождений я совершила грех, и пришло возмездие, и мой супруг отвернулся от меня.

Царь встает.

Но как же к царю вернулась память? Как вспомнил он обо мне, изгнанной?

Душьянта. Я отвечу тебе, но сперва сотру следы горя.

Когда рассудок мой померк, Во мне возлюбленной рыданья Не вызывали состраданья, И я несчастную отверг. А ныне я смотрю, горюя, И нет моей тоске границ, Пока с изогнутых ресниц Твои слезинки не сотру я.

(Смахивает слезы с ресниц Шакунталы.)

Шакунтала (увидев перстень). Государь, это тот самый перстень, который вы мне когда-то подарили!

Душьянта. Он вернулся ко мне, — и вернулась моя память.

Шакунтала. Он причинил мне много зла, когда пропал, и я не могла заставить государя мне поверить.

Душьянта. Возьми его: пусть лиана соединится с цветком, — в знак того, что Весна соединяет любящих.

Шакунтала. Я ему не доверяю. Пусть перстень останется у вас.

Появляется Матали.

Матали. Царь, живи долго! Поздравляю тебя с тем, что ты соединился со своей женой и увидел лицо своего сына.

Душьянта. Сладок плод исполненных желаний! Скажи мне, Матали, а разве твой властелин Индра не предвидел хода событий?

Матали (усмехнувшись). Что скрыто от богов? Идем, Кашьяпа дарует тебе возможность увидеться с ним.

Душьянта. Шакунтала, возьми с собой нашего сына. Я хочу предстать перед наставником богов с тобой, идущей впереди.

Шакунтала. Я стыжусь того, что великий подвижник увидит меня рядом с государем.

Душьянта. Так поступают в дни торжеств. Идем, любимая.

Все идут. На сцене — Кашьяпа и Адити, они сидят рядом.

Кашьяпа (увидев царя). Адити, дочь Дакши!

Ты видишь Душьянту, земли властелина, Возглавил он воинов нашего сына, Он полчища Индры — оплот и ограда, И все он свершил, что свершить было надо, И если он лук опустил, отдыхая, То нашего Индры стрела громовая, Злокозненных бесов разившая славно, Становится жалкой игрушкой подавно!

Адити. О его величии можно судить даже по его внешности.

Матали. Да живешь ты долго, царь! Прародители богов и людей смотрят на тебя так ласково, как будто ты их сын. Подойди к ним.

Душьянта. О Матали!

Не та ли чета предо мной, что воспета Приверженцами всеблагого обета? Не та ли чета предо мною, чей дед Есть Брахма? Чета, от которой на свет Двенадцать блистательных месяцев года Родились, — а также сиянье восхода? Чета, воплотившая бога того, Кто выше и старше творца самого? Чета, от которой родился властитель Всех трех мирозданий, богов предводитель, — Тот Индра, которого преданно чту? Скажи, — я ту самую вижу чету?

Матали. Ты видишь родителей Индры.

Душьянта (приближаясь). Душьянта, слуга Индры, пришел, чтобы преклонить перед вами колена.

Кашьяпа. Живи долго, сын мой. Будь Защитой Земли.

Адити. Да не будет тебе равных, дитя мое.

Шакунтала. Вместе с сыном припадаю к вашим ногам.

Кашьяпа. Дочь моя!

Твой муж, как Индра изобильный, славен, Джайанте, сыну громовержца, равен Твой сын, рожденный здесь, в священном доме, А ты, о дочь, пребудь как Пауломи, — С женою Индры ты сравнись судьбою, Мое благословение — с тобою.

Адити. Да почитает тебя твой супруг. Да живет долго твой сын, да пребудет он счастьем и славой своих родителей. Сядьте с нами.

Все рассаживаются вокруг Кашьяпы.

Кашьяпа

(указывая на каждого)

Втроем вы уселись вокруг: Супруга, и сын, и супруг, То Верность, Расцвет и Завет — Творения тройственный свет.

Душьянта. Наставник богов! Сначала исполнились наши надежды, а потом мы сподобились увидеть тебя. Велика милость, которую ты нам оказал.

Сперва — цветок, а плод — потом, А облака — перед дождем, А перед следствием — причина, Я здесь обрел жену и сына, — Мечта исполнилась сперва, Потом ты нам сказал слова Благословения святого: То нашей радости основа.

Матали. Так проявляются добро и милость святых праотцев.

Душьянта. О Прародитель! Я сочетался браком с твоей служительницей по обряду гандхарвов — вольного супружества. Когда некоторое время спустя родные привели ее ко мне, я, в умопомрачении, отверг жену. Тем самым я нанес тяжкое оскорбление потомку твоему, святому Канве. Впоследствии, когда я взглянул на перстень-примету, память вернулась ко мне и я вспомнил, что взял в жены дочь отшельника. Все это кажется мне странным, непонятным.

Я был как тот, кто крикнул: "То не слон", — Хоть пред собой слона увидел он. Но слон ушел, — его сомненье гложет: "Я видел все-таки слона, быть может?" Потом он изучает каждый след И вновь кричит: "То — слон, сомненья нет!"

Кашьяпа. Не вини себя, сын мой. Не по своей воле ты совершил грех. Послушай, как было.

Душьянта. Я внимаю тебе.

Кашьяпа. Когда Менака унесла отвергнутую тобой Шакунталу на озеро апсар и пришла с несчастной дочерью к Адити, я силой йогической сосредоточенности узнал, что невинная страдалица была тобой отвергнута не потому, что ты ее разлюбил, а из-за проклятия Дурвасы. И открылось мне, что проклятие кончится, как только ты взглянешь на перстень.

Душьянта (со вздохом облегчения). Теперь я избавлен от оговоров!

Шакунтала (в сторону). Слава богам! Государь отверг меня не по своей воле. Он действительно забыл меня. Но и я не помню, что меня проклял подвижник Дурваса. Наверно, я так тосковала в разлуке с любимым, настолько была поглощена мыслью о нем, что могла и не услышать проклятия. Теперь я понимаю, почему подруги настойчиво советовали мне, чтобы я обязательно показала перстень супругу.

Кашьяпа (Шакунтале). Дочь моя, ты узнала истину. Не держи зла против мужа твоего, преданного Закону и Долгу.

Из-за проклятия жену отверг супруг: Он память потерял, тебя забыл он вдруг. Но тьма беспамятства развеялась — и снова Властительница ты супруга дорогого. Пустует зеркало, когда оно в пыли. Взглянули в чистое — и мы себя нашли!

Душьянта. Как справедливы эти слова!

Кашьяпа. Был ли ты счастлив, сын мой, увидеть здесь мальчика, которого тебе родила Шакунтала? Когда он родился, я сам совершил над ним обряд джатакарма, — помазал его губы из золотой ложечки смесью меда и топленого масла.

Душьянта. Великий подвижник, этот ребенок — опора моего рода. (Обнимает сына.)

Кашьяпа. Так знай же, что он станет повелителем мира.

На колеснице быстро, без толчков, Он Океан пересечет огромный, Добудет землю силой неуемной, — Семь покорит ее материков. Всеподавляющий — такое имя Заслужит он деяньями своими. Когда же уничтожит всех врагов, он Бхаратою будет назван скоро: Держатель Мира и его Опора.

Душьянта. Я жду величайших деяний от того, над кем сам наставник богов совершил охранительные обряды.

Адити. Надо и Канву известить о том, что исполнилась мечта его дочери. Но кого пошлем к нему? Менаку, мать Шакунталы, я не могу послать, она мне нужна здесь.

Шакунтала (в сторону). Великая праведница высказала мое заветное желание.

Кашьяпа. Но мудрый Канва, благодаря силе своего подвижничества, предвидел все, что произойдет.

Душьянта. Так вот почему святой отец не слишком гневался на меня!

Кашьяпа. И все же надо к нему отправить вестника. Эй, кто там есть?

Галава (входя). Я здесь, наставник.

Кашьяпа. Перенесись, Галава, по воздуху через пространство и отнеси от меня благочестивому Канве счастливое известие: "Проклятие Дурвасы кончилось, к царю Душьянте вернулась память, и он принял в свой дом Шакунталу и ее сына".

Галава. Я исполню твое повеление. (Уходит.)

Кашьяпа (царю). И ты, сын мой, взойди вместе с женой и сыном на колесницу Индры, твоего друга, и направься в свою столицу.

Душьянта. Как прикажет благой подвижник.

Кашьяпа

Пусть Индра, чтоб страна оделась в цвет и плод, Всем подданным твоим обильный дождь пошлет, Но приношеньем жертв ты удовольствуй бога, И если много дашь, то и получишь много. Да будет ста времен таков круговорот: Пусть смертный жертвует, бессмертный воздает!

Душьянта. Отец мой, все свои силы я устремлю ко всеобщему благу.

Кашьяпа. Сын мой, что еще отрадное мог бы я для тебя сделать?

Душьянта. Есть ли что-нибудь отраднее того, что ты уже сделал для меня? Но если ты хочешь оказать мне еще одну милость, то прошу тебя:

Для блага подданных пусть правит царь страной, Пусть всюду ценится святая мудрость слова, Пусть Шива, властный бог, увенчанный луной, Не даст мне на земле родиться снова!

На этом заканчивается драма Калидасы "Шакунтала, или Перстень-примета".

Харша[51]. Ратнавали, или Жемчужное ожерелье

Фрагменты

Действующие лица

Сутрадхара.

Актриса.

Удаяна, царь ватсов.

Яугандхараяна, его министр.

Васантака, шут Удаяны и его наперстник.

Бабхравья, пратихара Удаяны.

Васубхути, министр царя Ланки.

Руманват, военачальник Удаяны.

Васавадатта, супруга Удаяны.

Сагарика-Ратнавали, дочь царя Ланки.

Канчанамала

Маданика, служанка царицы Васавадатты.

Нипуника, служанка царицы Васавадатты.

Сусамгата, служанка царицы Васавадатты.

Пьеса начинается прологом, в котором сообщается, что по случаю праздника Весны собрались из разных стран цари, покорные Харше. Они наслышаны о том, что их повелитель сочинил пьесу, называемую "Ратнавали, или Жемчужное ожерелье", и поэтому просят сутрадхару устроить ее представление. Он соглашается, так как Харша искусный поэт, а те, кто просят, — истинные знатоки театрального искусства. Он решает пойти к себе, позвать свою жену и взять необходимое для представления.

Сутрадхара просит жену принести жемчужное ожерелье, чтобы показать его собравшимся зрителям. Она в ответ почтительно упрекает его, словно бы предвещая сюжет самой пьесы: "До чего же ты забывчив, о почтенный! Ведь ты же меня в какой-то дальней стране кому-то отдал". Пока сутрадхара отвечает ей, описывая кораблекрушение, из-за сцены раздаются крики, будто и в самом деле волны выбросили на берег потерпевших кораблекрушение. Сутрадхара же, обращаясь к супруге, говорит, что пришло время ему облечься в одежду Яугандхараяны и закончить приготовления за сценой.

Первое действие начинается вишкхамбакой, открывающейся словами Яугандхараяны, который рассказывает, как дочь царя Ланки, предназначенная в жены Удаяне, плыла вместе с министром своего отца и министром Удаяны на корабле. Он был разбит бурей, но Ратнавали уцепилась за доску, и ее выбросило волнами на берег. Ее находят и, назвав Сагарикой (то есть "океанская" — от санскрит, "сагара" — "океан"), поручают попечениям царицы Васавадатты. Однажды во время праздника Камадевы, бога любви, Васавадатта совершает жертвоприношение воплощенному Каме, своему супругу Удаяне. Несмотря на запрет царицы присутствовать при этом, Сагарика спряталась в кустах и впервые видит Удаяну, которого принимает за самого Каму, бога любви.

Действие второе

Входит Сусамгата, держа клетку с попугаем.

Сусамгата. Вот еще досада! И куда подевалась дорогая моя подруга Сагарика, оставив клетку с попугаем у меня в руках? (Глядя вдаль.) Да это Нипуника направляется сюда! Спрошу у нее…

Входит Нипуника.

Нипуника. Чудо! Чудо! Неисповедимо могущество богов! Я узнала новость о государе. Пойти рассказать царице! (Идет дальше.)

Сусамгата (приближаясь). Куда торопишься, Нипуиика? Или душа твоя так потрясена чудом, что ты меня и не заметила?

Нипуника. Как? Сусамгата? Ты угадала, дорогая! Вот причина моего изумления: великомудрый Шрикантхадаса сошел с горы Шри. Он обучил царя искусству — как заставить вьющиеся растения цвести в неурочное время. Царь получит облюбованный им вьющийся жасмин, усыпанный обильными цветами! Царица послала меня разузнать про это. Куда ты, однако, направляешься?

Сусамгата. Хочу повидать свою подругу Сагарику.

Нипуника. Я встретила Сагарику с кистью и рисовальной дощечкой. Она вошла в банановую рощу и глядела опечаленной. Ступай туда, а я пойду к царице.

Расходятся.

Появляется Сагарика, охваченная любовным томлением. В руках у нее кисть и рисовальная дощечка.

Сагарика. Сердце мое, пощади! Стоит ли потакать себе, страстно тоскуя по Недостижимому, если это неминуемо кончится страданьем? (Удивленно.) О, глупое! Ты жаждешь вдобавок узреть его, чей вид лишь усугубляет печаль твою! Жестокое сердце, разве не совестно тебе покинуть ту, с которой ты росло с самого рожденья, ради того, кто на миг предстал перед тобой? Однако следует ли тебя осуждать? Ведь ты устрашено стрелами Камы! (Со слезами.) Нет! Я должна побранить его. (Сложив ладони, преклонив колени.) О бог, вооруженный цветочными стрелами! Не стыдно ли тебе, победителю богов и асуров, ранить женщину? (С глубоким вздохом.) Впрочем, где тебе понять чужую боль? Ведь ты бестелесен! Мне, со всех сторон окруженной бедами, дурные приметы, без сомненья, вещают близкую кончину. (Вглядываясь в рисовальную дощечку.) Покамест никто не пришел, я могу всматриваться в изображение любимого и делать, что мне вздумается! (Сосредоточенно рисует, вздыхая.)

Входит Сусамгата.

Сусамгата. Вот и роща банановая. Войду-ка я в нее. А, здесь и подруга моя Сагарика. С сердцем, отягощенным глубокой привязанностью, она что-то рисует, ничего не видя вокруг. Да будет так! Укрываясь от ее глаз, подойду и взгляну. (Тихонько подкрадывается сзади и глядит с восхищением.) Как! Изображение царя? Превосходно, Сагарика! Превосходно! Белый гусь не покидает пруда[52], заросшего лотосами, ища утех в другом месте.

Сагарика (сквозь слезы). Я изобразила его, но не могу разглядеть: слезы заволакивают мой взор! (Поднимает голову. Заметив Сусамгату, прикрывает рисунок накидкой, улыбается.) Это ты, Сусамгата? (Вставая, берет ее за руку.) Посиди со мной, подруга моя.

Сусамгата (садится, вырывает из рук Сагарики картину и рассматривает ее). Кого же изобразила ты здесь?

Сагарика (смущенно). Это бог любви Камадева, бестелесный бог! Я нарисовала его к весеннему празднику.

Сусамгата (улыбаясь). Какое дивное мастерство! Но картина твоя остается как бы незаполненной. Поэтому я пририсую здесь подобье его супруги Рати. (Берет кисть и набрасывает Сагарику в облике богини Рати.)

Сагарика (рассердившись). И зачем взбрело тебе на ум изобразить здесь меня?

Сусамгата (смеясь). Чего опасаешься ты беспричинно, подруга? Коль скоро ты нарисовала своего бога любви, я изобразила его супругу Рати. Откинем эти недомолвки! В такой беседе мало проку. Расскажи мне правду, без обиняков!

Сагарика (стыдясь, про себя). Должно быть, она все знает. (Вслух.) О Сусамгата, я в великом смущенье. Ты должна постараться, чтоб никто другой об этом не проведал.

Сусамгата. Нечего стыдиться, дорогая! Питать привязанность к столь превосходной особе — вполне естественно для такой девы-жемчужины, как ты! Кроме меня, об этом никто, надеюсь, не догадается. Вот разве что Медхавини — попугай — может оказаться орудием предательства. Боюсь, как бы не уловил он несколько слов из нашего разговора и не повторил кому-нибудь.

Сагарика (с горячностью). После этого, подруга, чувство мое возрастет еще больше.

Сусамгата. Видно, что она истомлена любовью. (Кладя руку Сагарике на сердце.) Успокойся, голубка! Я сбегаю к озеру да тотчас принесу оттуда охапку лотосовых листьев и волокон лотоса. (Уходит, быстро возвращается, устраивает ложе из лотосовых листьев и плетет браслеты из волокон. Оставшиеся листья кладет Сагарике на грудь.)

Сагарика. К чему эти листья и браслеты? Какая польза от них? Скажу тебе по правде:

Страсть к Недоступному, гнетущий стыдИ чуждой воли власть — мне истомили душу. О милая подруга! БеспощаднаКо мне любовь! Одно спасенье — смерть.

Сусамгата (с состраданием). О Сагарика, успокойся, успокойся!

Страсть к Недоступному, гнетущий стыд И чуждой воли власть — мне истомили душу. О милая подруга! Беспощадна Ко мне любовь! Одно спасенье — смерть.

Сусамгата (с состраданием). О Сагарика, успокойся, успокойся!

Та теряет сознанье. Шум и громкий разговор за сценой:

С обрывком цепи золотой на шее, гремя ножных браслетов бубенцами, Сбежала из конюшни обезьяна и мечется, распахивая двери, По всем покоям царского дворца. Шарахаются женщины в испуге, А конюхи растерянно толкутся — никак не могут изловить беглянку.

И к тому же:

Евнухи бесстыдно дали тягу. Что с них взять? Они ведь не мужчины! Карлики попрятались в доспехи Главного Хранителя гарема. Горцы-слуги убежали в горы. Горбуны, под тяжестью горба, Гнутся в три погибели и, в страхе озираясь, медленно плетутся.

Сусамгата (прислушивается, вскакивает и хватает руку Сагарики). Вставай, дорогая! Сюда бежит разъяренная обезьяна!

Сагарика. Что же нам теперь делать?

Сусамгата. Давай улизнем поскорей и скроемся в тени банановых деревьев.

Прячутся в испуге.

Сагарика. Куда ты девала рисунок, Сусамгата? Еще попадется он кому-нибудь на глаза!

Сусамгата. Что у тебя, о надежно укрытая, сейчас на уме? До рисовальной ли дощечки нам теперь! Эта злобная обезьяна, падкая до вареного риса и простокваши, разнесла свою клетку и убежала. А тем временем попугай Медхавини упорхнул в другую сторону. Пойдем-ка побыстрее, авось поймаем птицу! Уловив несколько слов из нашей беседы, она, чего доброго, проболтается кому-нибудь.

Сагарика. Так и сделаем, подруга!

Обе пробираются вперед.

Голос за сценой. Поразительно! Невероятно!

Сагарика (озираясь). Сусамгата, как по-твоему, не избрала ли этот путь свирепая обезьяна?

Сусамгата (смеясь). Но бойся, трусишка! Там почтенный Васантака беседует с повелителем.

Входит Васантака, вслед за ним царь.

Васантака. О, чудо, чудо! Превосходно, благочестивый Шрикантхадаса, превосходно!

Сагарика (с восхищением). О Сусамгата, он воистину прекрасен.

Сусамгата. Дорогая, ты надежно укрыта. Нечего тебе глядеть на него! Последуем скорей за птицей. Она улетела далеко.

Обе уходят.

Васантака. Отменно, святомудрый Шрикантхадаса, отменно! Стоило ему приложить свои чары, как жасмин тотчас переменился! Ветви сплошь усыпаны душистыми скоплениями белых цветов. Этот жасмин как бы насмешливо поглядывает[53] на вьющийся мадхави, что так нравится нашей царице. Пойти рассказать дорогому другу! (Идет, озираясь.) Да он уже тут как тут! Вверяясь полностью силе священнодействия и представляя себе лиану в полному цвету, несмотря на то, что она вне его поля зрения, он направляется сюда с широко раскрытыми и сияющими радостью очами. Пойду-ка я ему навстречу! (Приближается к царю.)

Входит царь (соответственно описанию).

Царь

(радостно)

На белые цветы лианы, трепещущей в саду от ветра, Взглянув, как будто предо мной вздыхающая тяжко дева, Сегодня же заставлю я Царицу побледнеть от гнева!

Васантака (приближаясь). Приветствую тебя, дорогой друг! О, счастье! Мы спасены. Стоило ему приложить свои чары, как жасмин тотчас переменился! Ветви сплошь усыпаны душистыми скоплениями белых цветов. Этот жасмин как бы насмешливо поглядывает на вьющийся мадхави, что так нравится нашей царице.

Царь. Спору нет, волшебное зелье, заклинанья, драгоценные камни обладают неизреченным могуществом.

Камень волшебный, висящий у Вишну на шее[54], Уничтожил врагов. Обезвредили змей заклинанья. Индраджитом сраженный, понюхав целебной травы, Лакшмана ожил, воспрянула рать обезьянья.

Указывай дорогу, чтоб мы, любуясь вьющимся жасмином, могли насладиться плодами нашего зрения.

Васантака. Следуй за мной, господин.

Царь. Ступай вперед.

Шествуют с важностью.

Васантака (прислушивается и пятится в тревоге, затем берет царя за руку. Смущенно.) Давай-ка убежим отсюда, повелитель!

Царь. Почему?

Васантака. В ветвях дерева бакулы прячется дух!

Царь. Постыдился бы, дурак! Пересиль свой страх. Здесь этого не бывало!

Васантака. Слышишь, как он бормочет? Коли не веришь моему слову, подойди поближе и прислушайся!

Царь

Сарики щебет сладок и чист, Но для слуха едва уловим Из-за женской природы ее: Тельцем она невеличка!

(Поднимает голову, тщательно вглядывается.) Это, бесспорно, самка попугая.

Васантака (размышляя). Разве? Да, это взаправду самка попугая!

Царь (смеясь). Ну, так и есть!

Васантака. И струсил же ты, приятель, приняв попугая за лесного духа.

Царь. Тьфу, дурак! Свалил с больной головы на здоровую.

Шут. Коли так, друг, не мешай мне! (В ярости поднимает свой посох.) Жалкая тварь, уж не думаешь ли ты, что брахман и впрямь оробел перед тобой? Этим посохом, кривым, словно душа недоброго человека, замахнусь и собью тебя с дерева, как жесткий лесной орех! (Готовится ударить.)

Царь (останавливает его). До чего сладостна ее речь! Зачем ты пугаешь птицу? А ну-ка, послушаем.

Замолкают.

Васантака. Она говорит: "Дай, брахман, поесть!"

Царь. У обжоры вечно еда на уме. Не ври! Отвечай толком, что сказала самка попугая?

Васантака. Слышишь ее болтовню? Она говорит: "Дорогая, кто это? Чье подобье нарисовала ты? Это, несомненно, Камадева! Тем более что мы нынче справляем праздник бога любви". Затем она пролепетала: "Для чего, подруга, пририсовала ты здесь мое изображенье?" — "Зря сердишься на меня, голубка: ведь ты изобразила своего бога любви! Вот я и присовокупила к нему богиню Рати. Откинем обиняки! Что толку в такой беседе? Поведай мне правду". О царь, как это понять?

Царь. Надо думать, девушка нарисовала изображение своего возлюбленного и показала подруге, под видом бога любви. А та, уразумев истину, мигом пририсовала к нему самое влюбленную красавицу, в облике богини Рати.

Васантака (прищелкнув пальцами). Догадка твоя, государь, весьма правдоподобна!

Царь. Тише, тише! Она вновь заговорила. Вслушаемся в ее болтовню.

Сосредоточенно молчат.

Васантака. Царь, ты разбираешь ее речь? Она сказала: "Нечего стыдиться, дорогая! Для подобной девы-жемчужины привязанность к столь превосходной особе вполне естественна!" Девушка, изображенная на картине, должно быть, прекрасна, друг мой!

Царь. Коли так, будем повнимательней! Эта болтовня разжигает мое любопытство.

Васантака (прислушиваясь вновь). Нет, ты послушай, что она такое плетет? "Моя скорбь от этого лишь возрастает! Убери, дорогая, листья лотосов и браслеты из лотосовых побегов. Какая польза от них? Зачем ты утруждаешь себя понапрасну?"

Царь. Я не только расслышал эти слова, но и уловил их скрытый смысл!

Васантака. О повелитель! Не обольщайся чересчур насчет собственной учености. Будь спокоен, я тебе все разъясню по мере того, как слова будут исходить из уст птицы. Ну и развязала нынче язык эта никудышная пичуга! Да ты погоди! Я тебе все растолкую!

Царь. Отлично!

Оба прислушиваются вновь.

Васантака. Нет! Каково? Эта низкорожденная произносит ведические гимны, — ни дать ни взять, брахман, искушенный в четырех ведах.

Царь. Повтори мне, приятель, что она такое лепетала! Я завевался и пропустил ее речь мимо ушей.

Васантака. Она сказала:

"Страсть к Недоступному, гнетущий стыд И чуждой воли власть — мне истомили душу. О милая подруга, беспощадна Ко мне любовь! Одно спасенье — смерть".

Царь (с улыбкой). Кто, кроме брахмана, подобного тебе, может почитаться искусным в знании "ведических гимнов" такого рода?

Васантака. А что же это, коли не гимн?

Царь. Это попросту песня!

Васантака. Разве? Что же она в таком случае означает?

Царь. Юная девушка несказанной красоты, отчаявшись добиться взаимности у своего любимого, утрачивает привязанность к жизни.

Васантака (громко смеясь). О божественный! Что за чрезмерная уклончивость? А почему бы не вымолвить без уверток: "Отчаявшись добиться взаимности у меня"? И то сказать, — кого же еще можно было изобразить в виде бога любви, вооруженного цветочными стрелами? (Смеется, хлопая в ладоши.)

Царь. Тьфу, безмозглый! Спугнул птицу своим оглушительным хохотом. Она и пропала из глаз.

Васантака (вглядываясь). Царь, она полетела к банановой роще. Последуем за ней!

Царь

Васантака. Друг, вот банановая роща. Давай углубимся в нее.

Входят в рощу.

Куда запропастился этот дрянной попугай? Отдохнем-ка здесь, на прохладной каменной плите, под свежей сенью банановых деревьев, чью листву колышет южный ветерок.

Царь. Коли тебе охота.

Усаживаются под деревьями.

(Царь повторяет.)

Если деву юную ранил Камадева, Тайну, что наперснице поверяла ночью, Прокричат любимому попугаи с древа Либо он подслушает болтовню сорочью.

Васантака (глядя по сторонам). Здесь как будто клетка попугая, отворенная сбежавшей обезьяной.

Царь. Ну-ка, взгляни, что там такое?

Васантака. Твое приказание будет исполнено, царь. (Подходит и наклоняется.) Это рисовальная дощечка. Возьму ее, с твоего соизволения. (Радостно рассматривает.) Друг, ты на пути к счастью!

Царь (с любопытством). Что ты там нашел?

Васантака. То самое, о чем я тебе говорил, повелитель. Здесь нарисовано твое изображение, ибо никто другой не может красоваться на картине в обличье бога любви, вооруженного цветочными стрелами.

Царь. Покажи, покажи, друг мой!

Васантака. Не надо бы тебе на это глядеть! Тут и девушка нарисована. Да кто ж тебе покажет этакую деву-жемчужину без вознагражденья?

Царь (отдает свой браслет, выхватывает из рук Васантаки дощечку и разглядывает с восторгом). Взгляни, друг, до чего прекрасна эта похищающая разум и выказывающая нам расположение!

О, женственный лотос! О, дева, Что, поступью дивной пленяя, Нам кажется лебедью белой, Стремящейся к озеру Манас!

Воистину:

Когда создатель сотворил Луноподобный лик в сиянье безупречном И сел на свой престол — в самом Предвечном Мужчина вдруг заговорил.

Входят Сагарика и Сусамгата.

Сагарика. О Сусамгата, попугай никак не дается в руки! Возьмем в банановой роще рисовальную дощечку и удалимся поскорее!

Сусамгата. Так и сделаем, подруга!

Собираются уйти.

Васантака. Отчего она изображена со склоненной головой?

Сусамгата. Поскольку я слышу речь Васантаки, можно думать, что здесь находится и повелитель. Давай спрячемся в самую гущу банановых деревьев и, разумеется, будем начеку.

Прислушиваются.

Царь. Смотри, смотри!

Сусамгата. Ты счастлива, подруга! Милый сердцу твоему описывает тебя.

Сагарика (в смущенье). Зачем забавы ради высмеивать столь значительную особу!

Васантака (теребя царя). Отчего дева на картине стоит потупясь?

Царь. Разве попугай не поведал нам обо всем?

Сусамгата (с улыбкой). Видно, Медхавини успела выказать свой разум.

Васантака. Ласкает ли облик девы твой взор, государь?

Сагарика (в страхе, про себя). Горе мне, горе! Что ответит он? Воистину, я стою между жизнью и смертью!

Царь. Ты еще вопрошаешь, приятель, нравится ли она мне!

С трудом преодолев округлость бедер, по ягодицам без конца блуждая, На трех прелестных складках живота застыл, опасной пагубой плененный, Мой жадный взор, чтоб медленно взобраться на два холма ее грудей упругих, При этом устремляясь вновь и вновь к очам ее прекрасным, слезы льющим.

Сагарика (в сторону). Утешься, сердце мое, утешься! Храни спокойствие! Твое желанье сбывается.

Сусамгата. Слышишь, дорогая?

Сагарика (с улыбкой). Послушала бы ты лучше, как он расхваливает мастерство рисовальщицы.

Васантака (тщательно разглядывая дощечку). Отчего ты, государь, так пренебрежительно относишься к своей красоте, что не можешь распознать собственное изображенье, нарисованное этой очаровательницей? А между тем в трех мирах множество миловидных дев жаждет встречи с тобой!

Царь (внимательно всматриваясь). Мне, право, лестно, что я изображен здесь. Почему бы и не заметить этого? Смотри, -

Обилье слез девичьих на рисунке С испариной моей внезапной схоже, Что у меня на коже проступила, Когда я тронул нежную ладонь.

Сагарика (про себя). Бодрись, мое сердце, бодрись! Радуйся тому, что ты слышишь! Твоим желаньям открываются пути!

Сусамгата. Ты и только ты заслуживаешь восхищения, если тебе удалось так обворожить нашего повелителя!

Сагарика кажется смущенной.

Васантака. Взгляни, божественный, до чего откровенно это ложе из листьев и побегов лотоса рассказывает о степени ее страсти.

Царь. Ты наблюдателен, друг мой, ибо:

Из лотосовых листьев ложе примято бедрами и грудью. Свежа листва лишь посредине, где помещался тонкий стан: Он зелени и не коснулся! Но листья ложа разбросали, Измяли кисти гибких рук, любовное смятенье выдав.

Опять-таки:

Не скажет лотосовый лист, лежавший на груди у девы, О том, что у нее внутри бушует пламя Камадевы; Он скажет, что любовный пыл, от коего она худела, Сжигал пленительное тело, но полноту грудей щадил.

Васантака. Вот еще одна находка, друг, — гирлянда из лотосовых листьев и нежных волокон лотоса, увядшая на ее пышной груди.

Царь (берет гирлянду и прижимает ее к сердцу). Какое недомыслие!

О волокнистый лотосовый лист! Для чаш ее грудей, палимых страстью, Твоя прохлада обернулась жаром! Не иссушай их зря: Не уместиться между ними твоей тончайшей жилке!

Сусамгата (про себя). Сердце его — игралище неодолимой страсти — так и мечется из стороны в сторону. Речь моего господина как бы лишена связи. Неуместно мне торчать у него на глазах. Следует об этом намекнуть. (Громко.) Дорогая, то, что ты здесь искала, находится перед тобой!

Сагарика (с досадой). Что же я, по-твоему, здесь искала?

Сусамгата (улыбаясь). О недоверчивая! Что же ты могла искать здесь, если не рисовальную дощечку?

Сагарика (гневно). Ты очень бойка в разговоре, а я недостаточно находчива. Право, лучше мне удалиться.

Сусамгата (удерживая Сагарику). Мнительная! Погоди одно мгновенье, покамест я вернусь из банановой рощи, захватив твою рисовальную дощечку.

Сагарика. Сделай это, подруга!

Сусамгата. Ладно! (Направляется к банановой роще.)

Васантака (увидя ее, в замешательстве). О повелитель, прикрой банановым листом изображение. Сюда идет царицына приспешница Сусамгата.

Царь прикрывает листом рисовальную дощечку.

Сусамгата (приближаясь). Победы повелителю!

Царь. Добро пожаловать, Сусамгата. Садись!

Сусамгата садится.

Откуда тебе известно, что я здесь?

Сусамгата (с улыбкой). Не только это мне ведомо, благородный мой господин. Я знаю и про рисовальную дощечку, и еще пропасть всякой всячины! Пойду к царице да порасскажу ей обо всем. (Хочет уйти.)

Васантака (шепчет в тревоге). О приятель! Так оно и будет! У этой кляузницы среди служанок воистину язык без костей. Постарайся ее умаслить.

Царь (тихо). Твоя правда! (Удерживая Сусамгату за руку.) Да ведь это было только шутки ради, Сусамгата! Нечего без нужды смущать покой царицы. Вот тебе подарок. (Вынимает из уха серьгу и протягивает ей.)

Сусамгата (кланяясь, улыбаясь). Не гневайтесь, владыка! Я ведь тоже осмелилась пошутить, уповая на милость моего господина. На что мне эта серьга? Однако я почту ее знаком расположения, если только господин успокоит мою дорогую подругу Сагарику. Она гневается на меня за то, что я нарисовала ее подобие на дощечке.

Царь (поспешно поднимаясь). О Сусамгата, где она сейчас?

Сусамгата. Повелитель, она притаилась поблизости, в банановой роще.

Царь. Проводи меня к ней!

Сусамгата. Пожалуйте, государь!

Васантака. Эй, прихвачу я на всякий случай рисовальную дощечку. Она всегда может нам понадобиться.

Покидают банановую заросль.

Сагарика (охваченная восторгом, тревогой и трепетом при виде царя). О, горе! Я шагу ступить не в силах от страха! Как мне теперь быть?

Васантака (увидя Сагарику). Ну и ну! Расчудесно! Как могла подобная дева-жемчужина возникнуть в этом мире смертных? Создавший ее — и тот дивился, должно быть, неизреченной красоте своего творенья.

Царь. И мне так думается, друг мой!

Женщину создав для украшенья трех миров, сам Брахма изумился. Четырьмя главами покачал, четырьмя устами — "превосходно, Превосходно!" — вымолвил творец, и, любуясь, широко раскрыл Он глаза, блистающие краше лотосов его святого ложа.

Сагарика (с досадой глядя на Сусамгату). Так вот она, рисовальная дощечка, которую ты принесла мне. (Порывается уйти.)

Царь

Думаешь, взоры твои преисполнены гневом? Трудно сердиться любовью охваченным девам! Не удаляйся! Ведь поступь такая поспешная Бедрам тяжелым твоим повредит, о безгрешная!

Сусамгата. Она и вправду чрезвычайно разгневана. Возьмите ее за руку, повелитель, и утешьте!

Царь (радостно). Будь по-твоему! (С выражением восторга на лице берет руку Сагарики.)

Васантака. О могущественный, ты удостоился прикосновения к святыне красоты.

Царь. Твоя правда, друг!

Воистину она — богиня Лакшми, И Париджаты ветвь — ее рука! Иначе амриту, под видом пота, Рука могла бы разве источать?

Сусамгата. Какое, однако, невежество! Волей-неволей ты должна была, подруга, сменить гнев на милость, коль скоро повелитель держит твою руку в своей.

Сагарика (негодуя). О Сусамгата! Даже теперь не в силах ты остановиться вовремя!

Царь. Дорогая Сагарика, не следует сердиться на свою подругу.

Васантака. Отчего гневаешься ты, почтенная госпожа, наподобье проголодавшегося брахмана?

Сагарика. Я отказываюсь продолжать с вами этот разговор, почтенный.

Царь. О гневная! Не к лицу тебе так обращаться с друзьями того же сословия что и ты!

Васантака. Ну вот, заполучили мы еще одну Васавадатту!

Царь в испуге отпускает руку Сагарики.

Сагарика (в замешательстве). Сусамгата, что мне теперь делать?

Сусамгата. Мы можем укрыться вон там, за деревьями тамала, подруга.

Обе уходят.

Царь (удивленно глядя по сторонам). Где же царица Васавадатта?

Васантака. Да я и знать не знаю, где она! Я только хотел сказать, что девушка эта смахивает на Васавадатту из-за того, что она вечно не в духе.

Царь. Ну и дурак же ты!

Красавица, пылая страстью, мне будучи судьбы подарком, — Сверкающим жемчужным ожерельем, — Из рук внезапно ускользнула из-за тебя, глупец, Когда жемчужным ожерельем обвить желал я шею!

Входят Васавадатта и Канчанамала.

Васавадатта. Милая Канчанамала, далеко ли еще до вьющегося жасмина, облюбованного моим повелителем?

Канчанамала. Он будет виден, как только минуем банановую рощу.

Васавадатта. Пойдем! Покажи мне дорогу.

Канчанамала. Пожалуйте, царица.

Идут дальше.

Царь. Друг, когда увижу я вновь свою возлюбленную?

Канчанамала. Неподалеку слышится речь государя. Видимо, он там дожидается вас, госпожа! Не соблаговолите ли приблизиться к нему?

Васавадатта (приближаясь к царю). Победы повелителю!

Васантака. Вот и сама царица пожаловала!

Царь (шепотом). Ну-ка, убери с глаз рисовальную дощечку!

Васантака прячет ее под мышку.

Васавадатта. Расцвел ли жасмин ваш, повелитель?

Царь (взволнованно). Хотя мы пришли раньше тебя, царица, поскольку ты опоздала, — мы его еще не видели. Пойдем вместе, посмотрим на него!

Васавадатта (пристально вглядываясь в царя). По цвету лица моего государя я вижу, что он расцвел, поэтому я лучше уйду.

Васантака. О госпожа, если так, значит, наша взяла!

(Пляшет, подняв руки, при этом роняет рисовальную дощечку.) Царь украдкой грозит ему пальцем.

Васантака (шепотом, обращаясь к царю). Не гневайся, божественный! Уж кто-кто, а я отлично знаю, как быть в таких делах!

Канчанамала (подняв дощечку). Посмотрите, госпожа, что здесь изображено!

Васавадатта (пристально вглядываясь, про себя). Это мой господин. А та, что рядом с ним, — Сагарика! (Вслух.) Что это значит, благородный мой повелитель?

Царь (в смущенье, шепотом). Друг, что мне сказать?

Васантака (шепотом). Ладно, не тревожься! Я отвечу! (Вслух, Васавадатте.) Не истолковывай этого превратно, царица! "Трудно нарисовать собственное подобье", — промолвил я. Вот тогда повелитель и показал мне образец своего художественного мастерства.

Царь. Верно говорит Васантака!

Васавадатта (указывая на рисовальную дощечку). А та, что изображена бок о бок с вами, государь, по всей видимости, являет нам образец художества почтенного Васантаки?

Царь (смущенно улыбаясь). Должно ли давать волю всякого рода подозреньям, царица? Нарисованная девушка — вымысел, плод воображения. Никто ее никогда не видывал!

Васантака. Истинная правда! Брахманским шнуром своим клянусь, что ее здесь и не встречали!

Канчанамала (шепотом). Возможно, госпожа, это случайное совпадение. Стоит ли сердиться?

Васавадатта (шепотом). Ты простодушна, девочка! Где тебе понять его двусмысленные речи! На то он — Васантака, фигляр! (Вслух, царю.) У меня при виде этой картины разболелась голова. Будьте счастливы, мой благородный повелитель! (Поднимается, намереваясь уйти.)

Царь (пытается удержать ее за одежду). Царица!

Если снисхожденья попрошу — разве ты неправый гнев умеришь? Если от вины я отрекусь либо в ней раскаюсь — не поверишь! Заподозришь ты меня во лжи, если я скажу: "Не повторится!" Что же я могу сказать, — скажи? Что же я могу сказать, царица?

Васавадатта (мягко высвобождая подол одежды). Не истолковывайте этого превратно, государь! Меня действительно мучает головная боль. Вот почему я удаляюсь.

Обе уходят.

Васантака. Ого! Тебе и впрямь посчастливилось, господин. Васавадатта — этот ураган злотворный — пронеслась, не причинив нам вреда!

Царь. Замолчи, дурень! Радоваться тут нечему! Гнев царицы не бросался в глаза, ибо она сумела скрыть свои чувства, учтиво удалившись. Или ты не заметил?

Дыханье прерывисто, гневно нахмурены брови, Но очи потуплены, и осмотрительна в слове. С улыбкой (хоть слезы кипят), без гордыни во взоре, Глядит уважительно, будто со мной и не в ссоре!

Васантака. Царица Васавадатта ушла, и нечего тебе взывать в пустыне!

Царь. Отправимся во внутренние покои, дабы ее умилостивить.

(Уходят.)

Конец второго действия

Действие третье

Входит Маданика.

Маданика (в пространство). О Каушамбика! Видела ты Канчанамалу с нашей царицей или нет? От тебя только и услышишь: "Она приходила давным-давно да опять куда-то ушла! Где же мне найти ее? (Глядя вперед.) Что это? И впрямь сюда спешит Канчанамала. Пойду ей навстречу!

Входит Канчанамала.

Канчанамала (насмешливо). Отменно, Васантака, отменно! Своими хитросплетениями в делах войны и мира ты самого министра Яугандхараяну перещеголял!

Маданика (с улыбкой). О Канчанамала! Чем же заслужил почтенный Васантака этакие славословья с твоей стороны?

Канчанамала. Напрасно, Маданика, задаешь ты мне этот вопрос! Всем известно, что ты не умеешь держать язык за зубами!

Маданика. О Канчанамала! Никто от меня не услышит ни звука. Клянусь стопами нашей повелительницы!

Канчанамала. Коли так, знай! Нынче, возвращаясь из дворца, у входа в картинную галерею, подслушала я беседу Васантаки с Сусамгатой.

Маданика (с любопытством). И какого рода была эта беседа?

Канчанамала. "О Сусамгата! У моего господина нет иных причин для беспокойства, кроме Сагарики. Хоть бы ты придумала лекарство!" Вот каков оказался этот разговор.

Маданика. Что же ответила Сусамгата?

Канчанамала. Она сказала: "После случая с рисовальной дощечкой Сагарику отдали под мое смотрение. Я наряжу ее царицей, в то самое платье, что мне, в знак милости, пожаловала наша госпожа. Я же, одевшись Канчанамалой, вечером пойду к царю. Ты тоже меня дожидайся у самого дворца. Наш повелитель встретится с Сагарикой в беседке, оплетенной мадхави!"

Маданика. Сусамгата, негодница! Постыдилась бы так безбожно обманывать государыню, которая добра к своим приближенным.

Канчанамала. А ты-то куда направлялась?

Маданика. Тебя искать! Меня послала царица. Она сидит как на иголках, не терпится ей узнать новости. А ты пошла справиться о здоровье повелителя, — ему, видишь ли, неможется! — да и замешкалась!

Канчанамала. Да! Царицу нашу нетрудно провести, коли она этому верит! Государь, под видом нездоровья скрывая любовную страсть, сидит на террасе, над воротами Слоновой Кости. Пойдем, доставим эти новости царице!

(Удаляются.)

Конец правешаки

Входит царь, задумчивый, как бы истомленный любовью.

Царь

(вздыхая)

О сердце, тебе от пожара, что Кама зажег, Страданья терпеть суждено. Загасить его нечем! Глупец я, — не смог ухватить эту руку, чья нега Под стать умащенью сандалом, и долго держать на тебе! Как тут не подивиться великому чуду: Хоть сердце мое переменчиво, Трудную эту мишень Своими цветочными стрелами Кама сумел поразить. (Подымая глаза к небу.) О божественный лучник! О Кама, пять стрел бережешь В колчане для целого света, А тысячью стрел смертоносных Меня, беззащитного, ранишь!

(Размышляя.) Не столь заботят меня собственные неурядицы, сколько горести бедной Сагарики, попавшейся на глаза царице, что затаила против нее глубокий гнев.

"Про это знает каждый!" — лицо от встречных прячет. Беседуют ли двое: "Не обо мне ль судачат?" Смеются ли подруги: "Не над моей ли тайной?" — Твердит она в испуге, в тревоге чрезвычайной.

И почему-то ни слуху ни духу от Васантаки, посланного разузнать о ней!

Входит довольный Васантака.

Васантака. Ха-ха-ха! Бьюсь об заклад, что весть моя больше обрадует государя, нежели сообщение о том, что ему досталось царство Каушамби! Скорей бы найти своего друга и рассказать ему все! (Осматриваясь.) Да он уже и сам поглядывает в мою сторону, ждет нетерпеливо новостей. Нечего медлить, подойду к нему! (Приближаясь.) Победы повелителю! До чего благосклонна к тебе судьба! Желанная цель достигнута!

Царь (радостно). Друг! Что моя ненаглядная Сагарика?

Васантака (с важностью). Узрев ее незамедлительно, сможешь судить об этом сам!

Царь (с восторгом). Неужто я увижу воочью свою возлюбленную?

Васантака (горделиво). А почему бы и нет, коль скоро тебе посчастливилось иметь советника, способного раскинуть умом и посрамить мудрость Брихаспати!

Царь (смеясь). Тут и вправду дивиться нечему: где ты только не исхитришься! А теперь поведай мне подробнее!

Васантака долго шепчет ему на ухо.

(Радостно.) Вот тебе награда, приятель! (Снимает с руки браслет и отдает.)

Васантака (надевает, разглядывая). Отменно! Да будет так! Пойду, пусть полюбуется жена моя на эту руку, чистым золотом украшенную!

Царь (удерживает его). Похвастаешь потом! Ответь-ка лучше, долго ли мне дожидаться, пока день кончится?

Васантака (радостно). О, смотри, смотри же! Благословенный владыка тысячи лучей, с сердцем, побежденным пламенеющей страстью, приближается к лесу на гребне горы Заката, чтобы встретиться в урочный час со своей невестой — Сумерками.

Царь. Ты прав! День удаляется.

"Неужто мне завтра опять ни свет ни заря подниматься И путь многотрудный свершать, на свою взгромоздясь колесницу?" — Подумало Солнце, зайдя за гору Заката, раскинув Руки-лучи и забрав в персты медно-красные землю. Теперь недолго ждать: Лучом коснувшись лба горы Заката, Лотосоокой спящей молвит Солнце: "Урочный час настал: раскрыться Месяц Заставит лотосы твоих очей!"

Поднимайся! Пойдем в беседку, оплетенную мадхави, и оградим любимую от каких-либо случайностей.

Васантака. Славно сказано! (Встает, оглядывается по сторонам.) Взгляни, друг мой: будто сплотив воедино ряды деревьев, хоть и редко посажены они, — мрак цвета кабаньей или буйволовой кожи, что вымазана тиной, поднимается из низин и скрывает восток.

Царь (радостным взглядом окидывая окрестность). Ты верно подметил, друг мой, ибо:

Восток темнеет первым, утопают во мраке и другие страны света. Темнее темно-синей шеи Шивы, сгустившаяся постепенно тьма От глаз людских скрывает горы, долы, деревья, города и члены тела. Она пути-дороги заступает и делает незрячим целый мир. Теперь отправимся!

Васантака. Пойдем вместе, господин мой.

Оба продвигаются вперед, всматриваясь в темноту.

О повелитель, мы, воистину, вступаем в Сад Любви! Купы его деревьев кажутся сгустившейся тьмой. Как нам отыскать дорогу?

Царь (вдыхая запахи цветов). Ступай вперед, друг! Мы непременно найдем ее, ибо:

Аромат выдает синдувару во мраке, и, должно быть, поблизости, пахнут чампаки. Рядом — заросли бакулы благоухают, посылая идущим душистые знаки, Благовонная патала рада влюбленным помочь! По цветам распознаем дорогу, что спрятала ночь.

Движутся дальше.

Васантака. О повелитель! Мы находимся возле самой беседки, увитой жасмином. Во все стороны изливается благоуханье цветов, облепленных опьяненными пчелами. С приятностью ощущаешь под ногами ступени из гладко обточенных смарагдовых плит. Подожди здесь, покамест я вернусь обратно с Сагарикой в одеянье царицы.

Царь. Друг мой, поторопись!

Васантака. Терпенье, государь! Я возвращусь незамедлительно. (Уходит.)

Царь. Усядусь пока на эту смарагдовую плиту и буду ждать часа, назначенного моей возлюбленной. (Присаживается, размышляя.) Пылкий любовник пристрастен к новой любви. О своих брачных узах он и думать забыл. До того ли ему?

Торопится расстаться он с супругой, Высвобождаясь из объятий силой; Ни любящего взора, ни упругой Груди не замечая, рвется к милой!

Что-то Васантака медлит. Не проведала ли обо всем царица Васавадатта?

Входят Васавадатта с Канчанамалой.

Васавадатта. О Канчанамала! Верно ли, что Сагарика, переодевшись в мое платье, вздумала явиться к повелителю на любовное свиданье?

Канчанамала. Могло ли случиться, чтобы вас, о госпожа, ввели в заблуждение? Присутствие Васантаки в картинной галерее, без сомненья, должно убедить вас.

Васавадатта. Если так, пойдем туда тотчас же!

Канчанамала. Пожалуйте, госпожа!

Обе направляются вперед. Входит Васантака, завернувшись в накидку.

Васантака. Вблизи картинной галереи слышится звук шагов! Должно быть, спешит Сагарика.

Канчанамала. Вот и картинная галерея, госпожа! Сейчас подам я знак Васантаке. (Щелкает пальцами.)

Васантака (приближается, радостно улыбаясь). О Сусамгата! Твое платье и впрямь похоже на одежду Канчанамалы. Где же сейчас Сагарика?

Канчанамала (указывая пальцем). Она перед тобой!

Васантака (пораженный). Да ведь это царица Васавадатта, самолично!

Васавадатта (с тревогой, про себя). Что? Он узнал меня? Коли так, я уйду! (Хочет удалиться.)

Васантака. Госпожа Сагарика, пожалуйте сюда!

Васавадатта, смеясь, глядит на Канчанамалу.

Канчанамала (украдкой грозит Васантаке пальцем). Погоди, скверный человек! Еще попомнишь ты свои слова!

Васантака. Благословенное божество, отмеченное знаком лани, восходит на востоке. Скорей, скорей, Сагарика!

Васавадатта. Преклоняюсь перед тобой, о благословенное божество, отмеченное знаком лани! Скройся на мгновенье! Дай мне возможность наблюдать за чувствами своего повелителя.

Идут вперед.

Царь (томясь ожиданием, про себя). Отчего сердце мое так взволновано предстоящей встречей с любимой? Не оттого ли, что

Вначале не сулит любовь печали, Зато чем дальше, тем тоска надрывней. Пора дождей, приятная вначале, Мучительна, когда начнутся ливни.

Васантака (вслушиваясь). Госпожа Сагарика! Это друг мой, пылко жаждущий свиданья, говорит о вас! Дозвольте же известить его о вашем приходе.

Васавадатта отвечает кивком головы.

(Приближаясь к царю.) О повелитель! Судьба милостива к тебе: я привел Сагарику!

Царь (стремительно поднявшись). О, где она? Где она?

Васантака (указывая движением бровей). Разумеется, здесь!

Царь (приближаясь). Ненаглядная Сагарика!

Васавадатта отвечает кивком головы.

(Приближаясь к царю.) О повелитель! Судьба милостива к тебе: я привел Сагарику!

Царь (стремительно поднявшись). О, где она? Где она?

Васантака (указывая движением бровей). Разумеется, здесь!

Царь (приближаясь). Ненаглядная Сагарика!

Твое лицо прекраснее луны, персты — нежнее лотоса, глаза Двум темно-синим лотосам под стать, и пальмовых стволов стройнее — ноги. Прильни ко мне своим прохладным телом и сладостным объятьем утоли Божественное пламя Камадевы, что жжет неудержимо плоть мою.

Васавадатта (шепотом). Капчанамала! И это говорит мой повелитель! Хотела бы я знать, что он мне скажет потом.

Канчанамала (шепотом). Ваша правда, госпожа! Чего и ждать от этих мужчин, когда они теряют голову!

Васантака. О госпожа Сагарика, беседуй с моим другом непринужденно! Да утешит музыка твоих речей оба его уха, отравленные горечью жестких слов вечно сварливой царицы Васавадатты.

Васавадатта (шепотом, с гневной улыбкой). О Канчанамала! Неужели речь моя всегда сварлива, а уста почтенного Васантаки неизменно источают мед?

Канчанамала (шепотом, прищелкнув пальцами). Придет время, сквернавец, попомнишь ты свои слова!

Васантака. Взгляни, приятель, взгляни! Явилось божество, отмеченное знаком лани, бледное, как щеки разгневанной женщины. Вот оно восходит, озаряя восточный край неба!

Царь (охваченный томленьем). Смотри, возлюбленная моя!

Владыка ночи, на гору взойдя, Серебряные руки для возмездья Воздел, и поделом: блистающим челом Ты затмеваешь месяц и созвездья!

О любимая! Если теперь восходит луна, она лишь доказывает этим свое недомыслие:

Глаз твоих блистающее чудо верх берет над лотосами пруда. Твой прекрасный лик — луны двойник. Нынче ей всходить — излишний труд. Разве только вздумает кичиться тем, что амриты она — сосуд? Но в твои уста перелита амрита из этого сосуда!

Васавадатта (откидывая покрывало, гневно). О повелитель! Конечно, я Сагарика! Вот вас и уличили: вы бредите Сагарикой, и она мерещится вам везде и повсюду!

Царь (в замешательстве, шепотом). Как! Царица Васавадатта? Что это значит, друг мой?

Васантака (сбит с толку). Ого! Вот так штука! Теперь наша жизнь в опасности.

Царь (сложив ладони). Дорогая Васавадатта, будь милосердна, сжалься!

Васавадатта (сквозь слезы). О супруг мой! Не говори так. Слова твои, без сомненья, предназначены для другой.

Васантака (в сторону). Как же мне теперь быть? Ага! (Вслух.) Прости моему бесценному другу его единственный проступок, благомилостивая госпожа!

Васавадатта. Почтенный Васантака! В единственном проступке повинна только я, прервавшая первое свиданье.

Царь. Как могу я умолять о прощенье, если ты собственными глазами удостоверилась в моей вине? Дозволь мне, однако, сказать тебе эти слова:

Как чандала презренный, брошусь в ноги, Чтоб с них стереть шафрановую краску Повинной головой, лишь краску гнева Сотри с лица и мне даруй прощенье!

Падает к ногам.

Васавадатта (жестом останавливая его). Встаньте, государь! Бессовестной была бы та, которая, зная сердце моего повелителя, продолжала бы считать себя оскорбленной. Итак, будьте счастливы, благородный господин мой! Я удаляюсь. (Хочет уйти.)

Канчанамала. О повелительница, смягчитесь! Покинув государя сейчас, когда он простерт у ваших ног, вы горько раскаетесь в этом поступке.

Васавадатта. Прочь, глупая женщина! Разве здесь есть повод для милосердия или раскаянья? Я ухожу!

Обе удаляются.

Царь. О госпожа, будь великодушна, будь великодушна!

Васантака. Эй! Вставай, друг мой! Царица Васавадатта удалилась. Что проку взывать в пустыне?

Царь (поднимая голову). Как? Неужто Васавадатта ушла, не смягчившись?

Васантака. Как же "не смягчившись", если мы с тобой остались целы и невредимы?

Царь. Тьфу, безмозглый! Еще смеешь шутить со мной! По твоей же милости мы попали впросак.

Поступков, что претили мне когда-то, Дождавшись от меня, Васавадатта Убьет себя: для любящей души Любви крушенье — худшая утрата!

Васантака. О! Царица разгневана не на шутку. Кто знает, как ей заблагорассудится поступить? Жизнь Сагарики, поистине, станет невыносимой.

Царь. И я так полагаю, друг! О ненаглядная моя Сагарика!

Сагарика (входит, одетая в платье Васавадатты. Взволнованно). Благодаря одеянью царицы я ускользнула незамеченной из дворцового музыкального зала. Что же мне теперь делать? (Задумавшись, льет слезы.)

Васантака. Долго ли мы будем стоять, как громом пораженные? Уж лучше поразмыслим, как бы нашему горю помочь.

Царь. Об этом-то я и размышляю, друг мой! Что еще может спасти нас, если не милосердие Васавадатты? Обратимся же к ней.

Оба направляются вперед.

Сагарика (в слезах). Чем сносить презренье царицы, дознавшейся о нашей встрече, и жить под надзором Сусамгаты, право, лучше мне тотчас удавиться! Пойду к подножью ашоки и исполню, что задумала!

Васантака (прислушиваясь, царю). Погоди, погоди малость мне слышится звук шагов. Должно быть, царица опомнилась и, мучимая раскаяньем, возвращается сюда.

Царь. Она и впрямь великодушна. Наверно, так и есть! Сходи, узнай немедленно.

Васантака. Как повелел государь! (Собирается уйти.)

Сагарика (приближается). Так и сделаю! Свяжу сейчас петлю из вьющегося жасмина и повешусь на дереве ашоки. (Связывает петлю из лианы.) О отец мой! О мать моя! Здесь умирает злосчастная, у которой нет пристанища, и некому о ней позаботиться. (Надевает петлю на шею.)

Васантака (всматриваясь). Кто это здесь? Как! Царица Васавадатта! (В тревоге, громко.) О повелитель, спаси ее! Спаси ее! Царица Васавадатта хочет повеситься.

Царь (поспешно приближаясь). Где она? Где она?

Васантака. Здесь, разумеется!

Царь (подходит к Сагарике, снимает петлю). Отчаянная женщина! Ты совершаешь недостойное.

Бесценная моя, остановись! Трепещет у меня дыханье в горле, А ты надела петлю на свое! Зачем даешь ты волю себялюбью?

Сагарика (узнав царя). Это мой повелитель! Вид его снова вселяет в меня любовь к жизни. Или, вернее, упившись блаженством видеть его, я с радостью отдам свою жизнь! Оставь меня, государь. Я завишу от другой. У меня больше не будет такой возможности умереть. (Пытается снова приладить петлю.)

Царь (восторженно). Зачем, о, зачем, ненаглядная моя Сагарика? (Снимает вновь петлю.)

Ну полно, хватит! Жизни Повелитель Уйдет из жизни, если ты не бросишь На землю эту петлю из лианы, А мне на шею — петлю рук твоих!

(Схватив ее руки, укладывает их вокруг своей шеи, наслаждаясь объятием. Васантаке.) Друг, это благословенный дождь средь ясного неба.

Васантака. Лишь бы только царица не ворвалась сюда подобно урагану!

Входят Васавадатта и Канчанамала.

Васавадатта. Канчанамала, я обошлась сурово с господином и непочтительно покинула его, когда он пал к моим ногам. Пойду к нашему повелителю и помирюсь с ним.

Канчанамала. Кто, кроме вас, государыня, сказал бы так? Идите же, царица моя!

Обе приближаются.

Царь. Восхитительная дева! Неужто своей холодностью разочаруешь ты нас в исполнении наших желаний?

Канчанамала (вслушиваясь). Госпожа, здесь, поблизости, с кем-то беседует государь. Надо думать, он явился для того, чтобы примириться с вами. Не пойдете ли вы навстречу повелителю?

Васавадатта (с восторгом). Я приближусь к нему втихомолку, сзади, и обниму за шею. Это обрадует его!

Васантака. Госпожа Сагарика, беседуйте с моим другом непринужденно!

Васавадатта (расстроена). О Канчанамала! Сагарика тоже здесь! Прислушаемся к разговору, затем я подойду.

Сагарика. К чему, государь, эта притворная учтивость? Вы сами выставляете себя виноватым перед царицей, которая в действительности вам жизни дороже!

Царь. Ого! Да ты, оказывается, выдумщица! Пойми:

Трепещет грудь ее от вздохов — я трепещу. Она молчит — Я умоляю. Гневно брови нахмурит — падаю к ногам. Так служим царственной супруге! Зато привязанность, и страсть, И возрастающее чувство любви — твои, твои всецело!

Васавадатта (внезапно, приближаясь, в гневе). Весьма уместно, государь, и вполне достойно вашей особы!

Царь (в замешательстве). Несправедливо с твоей стороны, царица, укорять меня без причины. Обманутый сходством одежд, я принял ее за тебя и явился сюда. (Падает к ногам.)

Васавадатта (гневно). Мой повелитель, встаньте! Встаньте! Незачем вам теперь огорчать себя, отдавая почести высокому рожденью своей супруги.

Царь (в сторону). Каково! Царица и это расслышала! Теперь нечего надеяться заслужить когда бы то ни было ее благоволенье. (Стоит с поникшей головой.)

Васантака. О госпожа! Я привел сюда своего благородного друга, ибо мне, сбитому с толку сходством одежд, показалось, будто вы желаете лишить себя жизни, точнее сказать, удавиться. Коль скоро вы не верите моему слову, взгляните на эту петлю из лианы. (Показывает ее.)

Васавадатта (гневно). Прислужница моя Канчанамала! Ты поведешь брахмана, связав его этой самой петлей. Низкая девчонка пусть идет впереди нас!

Канчанамала. Как повелела царица! (Связывает Васантаку лианой.) Презренный! Пожинай теперь плоды своего непристойного поведения! Попомни, что говорил ты насчет "ушей, отравленных горечью жестких слов вечно сварливой царицы". Сагарика, ступай вперед!

Сагарика. Ну вот! Грешница, подобная мне, даже и умереть-то не может по своей воле!

Васантака (горестно, глядя на царя). О друг! Помни обо мне, беззащитном, ввергнутом Васавадаттой в темницу!

Васавадатта с Канчанамалой удаляются, уводя с собой Васантаку и Сагарику, устремившую прощальный взгляд на возлюбленного.

Царь (в отчаянье). Какое злополучье!

Горько мне, что гнев улыбку стер с лица моей супруги, Что дрожит перед царицей дева юная в испуге. В довершенье всех несчастий ждет Васантаку темница. Насылает сто напастей на меня судьбы десница!

Бесполезно оставаться здесь! Отправлюсь во внутренние покои, дабы умилостивить царицу. (Уходит.)

Конец третьего действия

Вскоре Васантаку по воле царицы освобождают из заточения. Канчанамала передает шуту жемчужное ожерелье, которое отдала ей Сагарика перед тем, как собиралась покончить с собой, — она просила Канчанамалу подарить драгоценность какому-нибудь брахману. Никто не ведает, где теперь Сагарика, но, по слухам, царица отправила девушку в Уджайини. Удаяну мучают угрызения совести из-за того, что Сагарика томится в тюрьме.

Приходит весть о победе над царем Кошалы. Появляется волшебник и показывает присутствующим свое искусство. Одновременно объявляют и о прибытии посла от царя Ланки и посла, который был отправлен самим Удаяной на Ланку. Они рассказывают о том, как министр Яугандхараяна пытался устроить брак Ратнавали и Удаяны. Царь Ланки сперва отверг это предложение, но, получив известие, будто царица Васавадатта погибла в огне, согласился выдать дочь за Удаяну. В сопровождении своих послов он отправил Ратнавали к Удаяне, но путешествие оказалось роковым — царевна исчезла. Выслушав рассказ послов, Удаяна и Васавадатта выражают крайнее недоумение.

Вспыхивает пожар во внутренних покоях дворца. Удаяна бросается туда и спасает Сагарику. Выясняется, что пожар был мнимый — его устроил волшебник. Сагарику-Ратнавали узнает посол ее отца. Министр Яугандхараяна объясняет всем собравшимся, почему он старался устроить брак Удаяны с Сагарикой-Ратнавали: "Как предсказал мудрец, тот, кто возьмет в жены дочь царя Ланки, станет править всей вселенной". Пьеса заканчивается браком Удаяны и Ратнавали.

Бхавабхути. Малати и Мадхава[55]

Фрагменты

Действующие лица

Сутрадхара.

Парипаршвака, его помощник.

Камандаки, буддийская монахиня, воспитательница Малати.

Авалокита, ученица Камандаки.

Малати, дочь Бхуривасу, министра в царстве Падмавати.

Мадаянтика, сестра царского фаворита Нанданы, подруга Малати.

Лавангика, сводная сестра Малати.

Саудамини, ученица Камандаки.

Буддхаракшита, ученица Камандаки.

Мандарика, служанка Камандаки.

Капалакундала, йогини, ученица Агхорагханты.

Мадхава, сын Девараты, министра в царстве Видарбха.

Макаранда, друг Мадхавы.

Калахамсака, слуга Мадхавы.

Нандана, фаворит царя страны Падмавати.

Бхуривасу, отец Малати, министр царства Падмавати.

Деварата, отец Мадхавы, министр царства Видарбха.

Агхорагханта, могущественный волшебник, преданный кровавой богине Чамунде.

Пролог

Храни вас Ганеша, кивая, когда возглашают неистово "Слава"[56]! Когда, разъяряясь, обладатель Трезубца запляшет и Змей затрепещет, Напуган павлином в жужжанье пчелином, когда разбудил тамбурином Ликующий Нанди весь мир, так что в хобот Винаяке змей заползает.

И еще:

Да хранят вас огнистые волосы бога змеиным извивом, Воды сквозь ожерелие из черепов изливая потоком, Со своими сполохами молнию третьего глаза сливая, Хоть нежнее цветка полумесяц на светлом челе властелина.

После нанди

Сутрадхара. Не будем медлить! (Глядя перед собой). Вот на небо восходит божественный властитель Сурья, светоч, озаряющий сиянием все страны света. Вознесем же ему хвалу!

(Склонив голову.)

Этот мир — проявленье твое, ты, возвышенно-благостный! Совершенство в искусстве даруй недостойному, смилуйся! Истреби ты пороки во мне, просвети меня, грешного! Совершенство придай, всеблагой, представлению нашему!

(Заглядывая за занавес.) Все приготовления к нашему представлению успешно завершились, Мариша. Из разных стран сюда собрались люди полюбоваться шествием могущественного Калаприянатха. Совет мудрейших повелел, чтобы для их развлечения представлена была какая-нибудь необычайная пьеса. Так чем же недовольны господа актеры?

Парипаршвака (выходя на сцену). А нам не понятно, почтенный, о каком сочинении, обладающем достоинствами, желательными Совету, идет речь?

Сутрадхара. Тогда скажи мне, Мариша, какие, к примеру, достоинства имеют в виду благородные ученые и почитаемые нами брахманы, земные боги.

Актер

Многообразие чувств и желаний, Хитросплетение дивных событий[57], Одушевленье волнующей страсти, Очарование сладостной речи.

Сутрадхара. А, вспомнил наконец!

Актер. Что же вспомнил, почтенный?

Сутрадхара. Есть в южных краях[58], в стране Видарбха, город Падмапура. В нем живут брахманы из рода мудреца Кашьяпы, умудренные знанием "Яджурведы" — книги о святых жертвоприношениях, почитающие пять священных огней, освящающие всех, с кем общаются, пьющие сому и твердые в обетах, преданные Брахме и зовущиеся удумбарами.

Истину в ведах священных находят, Лишь величайшего блага желают, Жертвуют нажитым честно богатством, Долго живут, чтобы дольше молиться.

Внук славного Бхатта Гопалы, чья память священна, отпрыска этого славного рода, сын Нилаканты, чья слава безупречна, Бхатта Шрикантха, более известный под именем Бхавабхути, сын благородной Джатукарни, наделенный поэтическим даром, питает неизменное чувство дружбы к актерам и поэтому жертвует нам свое творение, обладающее почти всеми достоинствами хорошей пракараны. Вот как сильно сказано им:

Если даже слывут знатоками хулители, Не для них сочиненья мои предназначены, Потому что ценитель однажды появится На бескрайней земле в нескончаемом времени. К тому же: Не помогут ни веды, ни упанишады, ни санкхья, ни йога, Никакая наука не в силах помочь, если действо хромает. Мощь словесная, речь безупречная, смысл бесконечно глубокий, — Вот призванье поэта, его дарованье, наука поэта.

Вот поэтому я и намерен всех, кто сюда собрался по случаю шествия Калаприяпатха, порадовать представлением сочиненной Бхавабхути пракараны о Малати и Мадхаве, дружески подаренной нам достойнейшим.

Актер (с удовлетворением). Ваше повеление будет исполнено. Ведь вы, наверное, уже распределили роли и показали всем сотоварищам, что и как надобно делать. Вам самому роль первая досталась — буддийской странницы, старой Камандаки, а мне — ее ближайшей ученицы Авалокиты.

Сутрадхара. Так! А дальше?

Актер. А дальше я спрашиваю, как быть с ролью Мадхавы, возлюбленного Малати и героя пракараны?

Сутрадхара. А это мы решим, когда появятся на сцене Калахамса и Макаранда.

Актер. Так что ж, приступим и покажем собравшимся здесь зрителям наше представление.

Сутрадхара. Отлично. Вот я обращусь в Камандаки.

Актер. А я стану Авалокитой.

Оба поворачиваются и уходят.

Действие первое

Вишкхамбака

Затем появляются они в ролях Камандаки и Авалокиты, облаченные в шафранно-красные одежды[59].

Камандаки. Доченька Авалокита.

Авалокита. Да повелит почтенная!

Камандаки. Должно быть, все-таки состоится давно задуманный союз Малати и Мадхавы, детей блистательных министров Бхуривасу и Девараты.

(Изображая подергивание левой брови, с радостью.)

Левое дрогнуло веко! Это к добру, несомненно. Левое веко сегодня Дрожью сулит ликованье.

Авалокита. Душа почтенной преисполнена тревогой за их союз! И вот что еще удивительно, что сам Бхуривасу обратился за помощью к тебе, носящей эту ветхую рясу, страннице, питающейся лишь тем, что бросят ей в плошку. Удивительно и то, что ты, избавившись от уз земных, препятствующих спасенью, так близко к сердцу приняла это дело.

Камандаки. Не надо, не надо так говорить, милая.

Это дело мне вверено другом достойнейшим, И была бы я жизнью готова пожертвовать, Лишь бы только сбылось наше давнее чаянье И была бы достигнута цель долгожданная.

Да ведь ты, наверное, не знаешь, что мы, живущие ныне в разных странах, учились вместе. Однажды Бхуривасу и Деварата при мне и Саудамини поклялись: "Непременно мы детей наших свяжем брачными узами!" Хорошо поступил достойный Деварата, министр царя Видарбхи, что послал своего сына Мадхаву из Кундинапура сюда, в Падмавати, учиться логике.

О клятве напомнить он другу решил. Поэтому сына послал он сюда. Достойному юноше тоже пора На мир посмотреть и себя показать.

Авалокита. Но почему же Бхуривасу не выдаст Малати за Мадхаву, а вмешивает достойнейшую в затею с тайной свадьбой?

Камандаки

Ласкатель царёв, государев любимец, Устами царёвыми Нандана просит красавицу в жены. Отказом разгневать недолго владыку. Избрали мы путь безопасный, сулящий нам благо.

Авалокита. Но как же не удивляться! Бхуривасу так невозмутим, как будто ему неведомо и имя Мадхавы!

Камандала. А это, милая, одно притворство. Ведь

Малати чувства не скроет, Мадхава неосторожен, И не открыл Бхуривасу Юным свой замысел тайный.

И еще потому, что

Этой любовью взаимной Вызваны разные слухи. Это нам на руку тоже: Перехитрим государя!

Сама посуди:

Себя не уронит разумный, достойно ведет он себя; Скрывая свои помышленья, таит он стремленья свои; В своем равнодушье притворном соперника перехитрит, И, как полагается, молча достигнет он цели своей.

Авалокита. Как ты и велела, я под всякими предлогами заставляла Мадхаву прогуливаться по той царской дороге[60], что проходит прямо под окнами дворца Бхуривасу.

Камандаки. Лавангика, кормилица Малати, уже мне рассказала:

Из окна с высоты посмотрела на улицу Малати, И увидела дева: гуляет по улице Мадхава. Так, наверное, Рати глядела на Каму воскресшего. И, любовь затаив, истомилась прекрасная Малати.

Авалокита. Все это точно так. Она даже нарисовала себе в утешение портрет Мадхавы, а сегодня Лавангика взяла этот портрет и отдала Мандарике.

Камандаки (подумав). Умно поступила Лавангика — ведь слуга Мадхавы Калахамсака влюблен в Мандарину, монастырскую служанку. Лавангика хочет, чтобы портрет дошел до Мадхавы и еще пуще разжег бы огонь любви.

Авалокита. Разжегши любопытство Мадхавы, я побудила юношу пойти в сад Маданы, сладостного бога, — ведь сегодня начинается праздник во славу Маданы. Непременно пойдет туда и Малати — пусть они там встретятся.

Камандаки. Хорошо, милая, хорошо! Своим усердием к моим начинаниям ты словно бы моя прежняя ученица Саудамини.

Авалокита. Это та, что обрела дивную волшебную силу и теперь на горе Шрипарвата блюдет обет капалики?

Камандаки. Откуда такая весть?

Авалокита. Есть в нашем городе обширное кладбище, а там высится капище Чамунды, которой поклоняются здесь под именем Каралы.

Камандаки. Рассказывают смельчаки, что в жертву ей приносят живых существ — людей, животных и прочих.

Авалокита. Там живет могущественная ученица украшенного черепами Агхорагханты, жаждущего овладеть с помощью заклятий верховной властью. Явился он с горы Шрипарваты и поселился, бодрствующий по ночам, в роще неподалеку от кладбища. Вот откуда эта весть.

Камандаки. Да, с Саудамини случиться может всякое.

Авалокита. Вот и всё об этом. А если бы еще Макаранда, с младенческих лет друг Мадхавы, женился бы на Мадаянтике, сестре Нанданы, то Мадхаве это было бы приятно.

Камандаки. За этим присмотреть я поручила Буддхаракшите, ее милой подруге.

Авалокита. Прекрасно поступила достойнейшая.

Камандаки (подумав). Теперь пойдем, — узнав о Мадхаве, посмотрим, чем занята Малати.

Обе встают.

(Как бы размышляя.) Весьма высокого рождения Малати, и потому, коль я взялась за это дело, надо нам его искусно осуществить.

Да будет он счастлив, да будет красавица счастлива с ним! Так лотос холодною ночью луна поцелуем целит. Да будет оно плодоносно, искусство благое творца! Да сбудется все, что мне сердце всеведущее предрекло!

Обе уходят.

Конец вишкхамбаки.

Входит Калахамсака с портретом Мадхавы, посланным Малати в подарок возлюбленному.

Калахамсака. Где бы мне разыскать благодетеля Мадхаву, смутившего душу Малати красой, заставившей померкнуть красоту самого бога любви? (Сделав несколько шагов.) Отдохну-ка я в этом саду, а уж потом разыщу благодетеля Мадхаву, усладу Макаранды. (Садится.)

Макаранда. Мне Авалокита сказала, будто Мадхава направился в сад Маданы. Ну, что ж, зайду сюда и я. (Входит, осматривается.) О, благодарение судьбе — сюда идет мой друг. Но что за вид у него!

(Изображая.)

Медленно шествует он; увядает он, мрачный и скорбный. Он беспрестанно вздыхает, неведомым горем томимый. Всюду любовь, и страдает везде беззащитная юность. Нежный и пылкий пропал: уязвимых казнит Камадева.

Появляется Мадхава как раз в таком виде.

Мадхава

(про себя)

Ненаглядной луною навеки прельщенная, Безвозвратно душа меня, видно, покинула: Забывая приличия, бредит, бесстыдная: Предаваясь мечтаньям, вконец обезумела! —

И разве неудивительно:

Увидала душа ненаглядную Малати, И воспрянула, как бы амритой омытая, А потом разболелась душа моя скорбная, Сжалась, будто потрогала уголь пылающий.

Макаранда (направляясь к нему). Сюда, сюда, Мадхава!

Мадхава (подходя). Как оказался здесь мой друг Макаранда?

Макаранда. Солнце беспощадно палит! Давай зайдем в этот сад и посидим немного.

Мадхава. Если хочешь!

Калахамсака (наблюдая встречу Мадхавы и Макаранды). Вот и сам благодетель Мадхава вместе с Макарандой украсили собою сад, полный юных деревьев бакула. Теперь я покажу Мадхаве его подобие, доставляющее счастье взору Малати, истерзанной страданиями любви. Хотя… пусть пока насладится отдыхом.

Макаранда. Присядем здесь, под канчапарой, напоившей сад свежительным благоуханием своих цветов.

Оба усаживаются.

Друг мой Мадхава, вижу, что ты, благодетель мой, стал каким-то другим с тех пор, как вернулся с прогулки в сад Камы, бога любви, где все еще длится радостный праздник в его честь, собравший красавиц со всего города. Уж не задела ли тебя слегка стрела Разжигающего страсть?

Мадхава смущенно потупляет голову.

(Улыбаясь.) Что ж ты стоишь, склонив сладчайший лотос твоего лица? Ты ведь знаешь, что

Бог, рожденный в душе, поражает безжалостно Всех, кто мраком и светом объят в мироздании. Он, творца не помиловав, ранит всевышнего, И, поверь мне, стыдиться влюбленному нечего.

Мадхава. Почему бы, друг мой, не рассказать тебе об этом? Что ж, слушай, что случилось. Пошел я в храм бога любви после того, как Авалокита разожгла мое любопытство. Вдоволь нагулявшись и насмотревшись, я устал и остановился подле рощицы юных бакула, росших на берегу пруда — прекрасном месте для прогулок — осыпанной, словно драгоценными украшениями, гроздьями бутонов, покрытых роями пчел, привлеченных сладостно-хмельным благоуханием. Собрав с земли опавшие полураскрытые бутоны, начал я сплетать венок с затейливым узором. Вскоре из храма вышла какая-то красавица благородного облика, окруженная множеством слуг. И была она словно стяг, украшенный рыбой, — знамя бога любви, возглашающее победу его над миром, меж тем одежды и наряды ее говорили о девичестве.

Как богиня, царит она в мире чарующем. Бог любви, создавая такую красавицу, Перевил волоконцами тонкими лотоса Лунный свет, напоенный амритой живительной.

Когда же преданные ей служанки, страстно желавшие развлечься собиранием цветов, упросили ее позволить им эту забаву, она направилась к подножью дерева бакула. Тогда-то я заметил, что она, как показалось мне, уже изнемогла от причиненных ей Камой и тщетно скрываемых терзаний любви к какому-то счастливо рожденному юноше. Ведь

В истоме клонилась она, словно сломанный лотос, Внимала подругам рассеянно и безучастно. Ланиты светились прозрачною бледностью лунной, Как светится бивень слоновый на свежем изломе.

И стоило только мне ее увидеть, как глаз моих будто коснулась кисть, смоченная в амрите, порождающей беспредельную радость, и красота ее неотвратимо-властно увлекла меня, как внутренняя сила неуклонно влечет кусок железа к магниту. Что мне тебе сказать? Обреченное, к ней мое сердце привязано.

Впереди вереница скорбей нескончаемых. Мне страдать госпожою судьбою поведено. Осчастливить могла бы меня полновластная.

Макаранда. Уж такова любовь, друг Мадхава, — в ней и надежда, в ней и отчаянье. Ты видишь:

Всё в мире сплетенье причин потаенных и явных, От века на свете одна лишь любовь беспричинна; В сиянии солнечном лотосу время раскрыться, А в лунном сиянии лунному камню померкнуть.

А что же было потом?

Мадхава. А потом:

"Вот он!" Быстрые взоры служанок догадливых На меня показали движеньем стремительным. С недомолвками дружные, взоры лукавые Усладительным смехом, казалось, насыщены.

Макаранда (про себя). Уж как тут не узнать!

Мадхава. По пути домой они игриво и шумно переговаривались, хлопая лотосоподобными ладонями, заставляли звенеть ряды браслетов на руках. В такт их изящной походке, подобной поступи гусей, охваченных страстью и внезапно вспугнутых, звенели сладкозвучные браслеты на ногах, и им откликались бубенцы на опояске. Девушки, указывая на меня пальцами, подобными побегам нежным лотоса, твердили при этом: "Мы счастливы, дочь Повелителя! Кажется, кто-то здесь нужен кому-то!"

Макаранда (в сторону). О, вот и проявление народившейся любви.

Калахамсака (вслушиваясь). Да это же и чувствительный и приятный разговор о красавицах.

Макаранда. Но дальше, дальше!

Мадхава. И тогда

В ней сказалось веленье Манматхи могучего, Победившего разум своим обаянием; И от этой победы смятенье душевное, И в мечтанье податливом речи бессвязные.

А потом:

Лианы бровей не скрывали застенчивых взоров, Которые льнули ко мне, расцветая, взлетая, От взоров ответных спасаясь в бутонах укромных: В глубоких очах, от волнения полузакрытых.

И теми

Призывными взорами в этом восторге пугливом, Упорными, робкими, нежными в сумраке смутном, Очами под сенью густою ресниц беспокойных Похищено, вырвано, выпито скорбное сердце.

Столь щедрое цветение чувств смутило мне душу — оно шепнуло о том, что, может быть, прелестная почувствовала любовь ко мне, и я был покорен. Растерянный, я все же пытался окончить начатый венок из цветов бакула. Тем временем она, окруженная свитой евнухов, вооруженных бамбуковыми палками, поднялась на слониху и озарила ведущую в город дорогу лунным сиянием своего лица.

И проехала мимо подобная лотосу, Уязвив мое сердце своими ресницами, Опалив мое сердце отравой погибельной, Упоив мое сердце отрадой целительной. Недуг непостижный постиг меня, смысл потеряли слова, И я не испытывал, кажется, сроду напастей таких. Я, ввергнутый в бездну смятенья, рассудком оставлен моим. То жар меня жжет нестерпимый, то в холод бросает меня.

И еще к тому же:

Знакомых вещей распознать я не в силах сегодня вблизи. Как марево, мир повседневный сегодня морочит меня. Студеного озера мало горячке моей при луне. Потерянное, заблудилось в отчаянье сердце мое.

Калахамсака. Конечно! Он не только душой, но и телом уже похищен. Кем? А, верно, Малати.

Макаранда (про себя). Вот сила любовной напасти! Как бы мне избавить друга от нее? Впрочем,

"Бог, рожденный в душе! Не казни беззащитного!" "Страсть нечистая! Не затуманивай разума!" Заклинанья подобные вовсе бессмысленны Там, где бог ненасытный сопутствует юности.

(Вслух.) А известно другу моему, какого она рода и как ее имя? Мадхава. Послушай, друг, что я тебе поведаю. В то время, как она садилась на слониху, красавица из цветника ее подруг, собирая цветы юной бакулы, приблизилась ко мне и заговорила со мной о венке: "Как хорошо, достойнейший, подобраны цветы и как красив рисунок, в котором цвет каждого цветка в лад другому! Нашей госпоже поправился венок. Никогда не видела она столь искусно подобранных цветов. Да увенчается успехом твое искусство! Да будет плодотворна прелесть творения творца! И да украсит этот со вкусом сделанный венок шею нашей повелительницы!"

Макаранда. Речь ее искусна!

Мадхава. Когда же спросил я о роде и имени ее госпожи, то красавица сказала: "Она дочь министра Бхуривасу, а зовут ее Малати. Что ж до меня, то я ее молочная сестра, и имя мне Лавангика".

Калахамсака (радостно). Так ее зовут Малати! Воистину, могуч наш цветолукий бог! Победа нынче — наша!

Макаранда (в сторону). Так она дочь высокочтимого министра Бхуривасу! Та, которой восхищается достойная Камандаки. Да, что еще? Болтают всюду, будто сам царь сватает ее за Нандану.

Мадхава. И по ее просьбе покорно снял я с шеи гирлянду из цветов бакулы и отдал ей. Хотя из-за того, что смотрел я на Малати, руки мои со счета сбились, и с одной стороны гирлянда оказалась неровной, Лавангика расхвалила мою работу и, принимая гирлянду, молвила: "Вот истинно великая милость!" Когда же она исчезла среди сумятицы шествия, ушел оттуда и я.

Макаранда. Все хорошо, мой друг. Ведь Малати раскрыла свою любовь к тебе. По многим признакам, таким, как бледность ее щек, и прочим, ясно, что уже давно ее томит недуг любовный, и ты тому виной. Лишь одного я не пойму, где ж она могла тебя прежде увидеть? Да, столь благородные девушки, когда они полюбят, то на других и смотреть не станут. Об этом говорят

Быстрые взгляды смышленых подружек,

Распознающих влюбленного сразу,

И в недомолвках шутливых намеки:

"Кажется, кто-то здесь нужен кому-то!"

Мадхава. А что еще?

Макаранда. Да речь Лавангики, ее молочной сестры, полная намеков.

Калахамсака (подходит). И вот это. (Показывает портрет.)

Макаранда. Калахамсака, кто нарисовал портрет Мадхавы?

Калахамсака. Та, кто похитила его сердце.

Макаранда. Так это Малати!

Калахамсака. А кто же еще?!

Мадхава. Твоя догадка почти верна, друг Макаранда.

Макаранда. Как он попал к тебе, Калахамсака?

Калахамсака. Ко мне? Из рук Мандарики. А к ней — от Лавангики.

Макаранда. Скажи-ка нам, не говорила ли Мандарика, зачем Малати нарисовала Мадхаву?

Калахамсака. Затем, наверное, чтобы тоску утишить.

Макаранда. Успокойся, Мадхава.

Та, в которой ты видишь сияние лунное, Несомненно, счастливец, тобой очарована. Единение ваше судьбой предначертано, Счастью вашему явно способствует Мадана.

Прекрасен ее облик, так поразивший тебя, — возьми и нарисуй ее.

Мадхава. Как пожелает друг. Дай мне дощечку и резец.

Макаранда приносит.

(Рисуя.) Друг Макаранда,

Слезы взор застилают, как только я вспомню прекрасную; Каменеет злосчастная плоть, весь в поту содрогаюсь я; Содрогаются пальцы, противятся всякому замыслу. Что мне делать? Подобный рисунок едва ли под силу мне.

Но все-таки я попытаюсь кончить. (Продолжает рисовать и наконец показывает.)

Макаранда (наслаждаясь рисунком). Сколь совершенно выражена здесь твоя любовь! (Удивленно.) Как! Ты успел и шлоку сочинить и записать ее?!

(Читает.)

Много прекрасного в мире. Прекрасное многообразно. Праздник, единственный в жизни моей, наступает, великий, Лишь засияет она, как луна, в благосклонной прохладе, Взор зачарованно-пристальный светом своим услаждая.

Внезапно появляется Мандарика

Мандарика. Что это ты так занят разглядыванием своих ног? (Заметив Мадхаву и Макаранду, смущенно.) Как, здесь и эти благородные господа? (Подбегая к ним.) Склоняюсь перед вами!

Мадхава и Макаранда. Присядь, Мандарика.

Мандарика (присаживаясь). Калахамсака, отдай портрет.

Калахамсака. Возьми его.

Мандарика. Послушай, Калахамсака, кто и зачем нарисовал здесь Малати?

Калахамсака. Наверное, тот, кого изобразила Малати, и с той же целью.

Мандарика. Благодарение судьбе! Вот плод премудрости творца, того, кто все это задумал.

Макаранда. Мандарика, скажи, правда ли то, что говорит твой милый?

Мандарика. А что, благородный?

Макаранда. Где Малати могла увидеть Мадхаву?

Мандарика. Когда смотрела на улицу из окна — так болтает Лавангика.

Макаранда. И правда, друг. Ведь мы же часто ходили по дороге, идущей мимо дворца Бхуривасу. Так и должно было случиться.

Мандарика. Да позволят мне благородные — я поспешу все рассказать моей милой подруге Лавангике о добром деле, совершенном благостным богом Маданой!

Макаранда. Для этого самое подходящее время.

Мандарика уходит, унося портрет.

Мой друг, Властитель тысячи лучей, палящих беспощадно, уже достиг вершины дня. Пойдем-ка мы домой. (Подымается, собравшись уходить.)

Мадхава. Вот что я думаю:

Жгучая, жаркая влага Блещет у ней на ланитах. Утром служанки напрасно Их расписали шафраном.

А ветер, -

Блуждающий всюду, насыщенный духом жасминным, Настигнув красавицу вдруг, чьи тяжелые груди Ей стан тяготят и трепещет во взорах разлука, Настиг меня ветер теперь, не дает мне покоя.

Макаранда

(в сторону)

Камадева жестокий разит беспощадно. Нежный Мадхава, сам на себя не похожий, Лихорадкой сражен. Так в лесах изнывает Юный слон, пораженный смертельным недугом.

Что ж, нам остается уповать на достойнейшую Камандаки.

Мадхава (в сторону). Не удивительно ли?!

Впереди, позади, вдалеке и поблизости, Вне меня и во мне днем и ночью мне видится Дивный лик, золотое подобие лотоса, Очи в блеске томительном, в беге стремительном.

(Вслух.)

Не ведаю, друг, что такое со мною творится. Недугом пронизано тело, душа в лихорадке; Мешаются мысли, тоска сотрясает мне душу, Любовь неизбывная заживо сердце сжигает.

Все уходят.

Так кончается первое действие, называющееся "Дорога, усаженная бакулой".

В короткой правешаке ко второму действию служанки сплетничают о новостях, уже известных зрителю и читателю. Одна из них сообщает, что минувшим утром царь сватал Малати за своего любимца Нандану, а Бхуривасу ответил царю, что он — хозяин его дочери. Но так сильна любовь Малати к Мадхаве, что она навечно останется копьем, пронзившим ее сердце. "Что ж, — отвечает на это другая, — теперь почтенная Камандаки должна будет явить свои сверхчеловеческие силы!"

А после этого само второе действие открывается тем, что Лавангика отдает Малати плетеницу, сплетенную Мадхавой, рассказывает, как он терзается любовью, и показывает нарисованный им портрет Малати. Малати читает строфу, написанную Мадхавой на портрете, и выражает надежду, что он будет счастлив в жизни. Но ее собственная страсть к нему терзает ее еще больше, и она изливает Лавангике свои страдания. Та советует ей соединиться с Мадхавой в браке по любви. Малати отвергает даже саму мысль об этом и говорит, что ей лучше умереть, чем совершить поступок, недостойный девушки благородного происхождения.

Тем временем приходит Камандаки, сопровождаемая ее ученицей Авалокитой, повидать Малати. Камандаки встревожена, видя девушку в смятении, порожденном любовными страданиями. Малати горестно шепчет: "Как случилось, что отец принес меня в жертву желаниям царя? Утехи властителя моему отцу дороже дочери!"

Камандаки же, беседуя с Авалокитой и Лавангикой в присутствии Малати, рассказывает о том, что у Девараты, министра царя Видарбхи, есть сын, обладающий множеством всяческих достоинств, и что зовут его Мадхава. Рассказ ее наполнен тонкими намеками, рассчитанными на то, чтобы еще пуще разжечь страсть девушки и подготовить встречу влюбленных.

В правешаке к третьему действию другая ученица Камандаки, Буддхаракшита, обменивается с Авалокитой репликами, из которых выясняется, что, по желанию их наставницы, они содействовали предстоящей встрече Малати и Мадхавы у храма Шанкары в четырнадцатую ночь темной половины месяца[61]. Кроме этого, становится ясно, что наставнице не безразличен успех Макаранды, друга Мадхавы, влюбленного в Мадаянтику, подругу Малати. Буддхаракшита делает все, чтобы в сердце Мадаянтики укрепилось чувство любви к Макаранде и жажда встречи с ним.

После этого в саду при дворце Бхуривасу сама Камандаки открывает третье действие словами о том, как повлияла она на Малати. Приходят в сад и Малати с Лавангикой и начинают собирать цветы. Незаметно для них в сад приходит Мадхава — для его влюбленных очей Малати кажется еще более прекрасной, чем прежде, ее красота разжигает пожар в душе юноши, и она же исцеляет его глаза.

Камандаки просит Малати остановиться и не собирать больше цветов, так как это утомительное занятие может повредить ее здоровью. Когда монахиня и девушки усаживаются, Камандаки в весьма возвышенном стиле рассказывает Малати о любовных терзаниях Мадхавы. Ей возражает Лавангика, не менее возвышенно описывающая бедственное состояние влюбленной Малати. Камандаки выражает тревогу по поводу судьбы Мадхавы.

Беседа прерывается голосом из-за кулис, вещающим о смятении в городе из-за того, что тигр вырвался из клетки, и предупреждающим горожан о том, чтобы каждый позаботился о спасении своей жизни. Вбегает Буддхаракшита с мольбой о спасении Мадаянтики, на которую напал тигр. Все кидаются на помощь, но видят, что их опередил Макаранда. Их радость сменяется печалью — от ран, причиненных когтями тигра, Макаранда падает без памяти. Мадхава, видя это, тоже теряет сознание.

В четвертом же действии оба приходят в себя, и мало-помалу беседа возобновляется. Появляется скороход и, обращаясь к Мадаянтике, произносит: "Сам Нандана, министр, твой старший брат, тебе шлет весть, что ныне царь пожаловать изволил во дворец к нему и, изъявив доверье к Бхуривасу и к нам благоволенье, объявил, что Малати нам в жены отдает. Скорее возвращайся, чтобы разделить восторг и ликованье с нами".

Отчаяние охватывает Малати и Мадхаву, а Камандаки пытается утешить их, поясняя, что, когда Бхуривасу говорил царю, что тот — хозяин его дочери, министр имел в виду, что царь хозяин своей дочери. Монахиня уверяет Мадхаву, что устроит его свадьбу с Малати, даже если ей самой это будет стоить жизни. Камандаки зовут к царице, и она вместе с Малати спешит на зов.

Мадхава, сетуя на судьбу, угрожающую погубить его любовь к Малати, обменивается взорами с Малати, шепчущей про себя: "О благородный, свет моих очей, тебя я вижу в последний раз!" Мадхава в отчаянии решает стать продавцом человеческого мяса, на кладбище, то есть тем самым обратиться к самым крайним средствам, к помощи злых духов, чтобы достичь желанной цели.

Действие пятое

Влетает по воздуху Капалакундала, одетая в ужасающе сверкающие наряды.

Вишкхамбака

Капалакундала

Властителю сил в окружении сил[62] вездесущих, Властителю сильных, которые в нем пребывают, Властителю сведущих, истинный путь находящих, Тебе, обитающий в сердце и в жилах, победа! Вот теперь, В средоточии жизненных сил сокровенный, ты в облике Шивы Явлен лотосом сердца мне, слитой с тобой, так что я прилетела, Пять начал подавив, духом верным в шестнадцати жизненных силах, Силой мысли моей безо всяких усилий грозу обгоняя. И при этом: Наслаждение мне доставлял в поднебесье Этот яростный лязг с неумолчным трезвоном, Потому что в полете гремит и трезвонит Ожерелье мое: черепа с бубенцами.

А также:

На север, на юг и на запад волосья мои на лету развевались. Бубенчик, болтаясь на посохе, взвизгивал дико на все мирозданье. Полотнища ветер трепал, в исступленье хлестал он бегучие тучи. Огни задувал, черепа задевал он, в глазницах пустых завывал он. (Прохаживается, всматриваясь и принюхиваясь.)

Здесь, неподалеку, у дороги на кладбище, где сжигают трупы, стоит храм Каралы, — доносится оттуда дым погребальных костров, несущий запах чеснока, изжаренного на протухшем масле из семян нимбы. Тут мне и надлежит, по повелению наставника Агхорагханты, все сделавшего, чтобы с помощью заклинаний обрести волшебную силу, приготовить то, что нужно для принесения жертвы[63]. Вот что он мне говорил: "Доченька Капалакундала, сегодня блаженной Карале должны мы принести обещанную раньше жертву — красавицу из красавиц, живущую как раз в этом городе". Вот я и ищу ее.

(С любопытством всматриваясь.)

Но кто это, суровый и прекрасный, со вздыбленными волосами, с мечом в руке вступает на кладбище? Кто ж это? Телом он темен и бледен, как синий застенчивый лотос; Шествует он, как плывет над землею заоблачный месяц. Левая только рука, позабыв дерзновенно смиренье, Мясом прельщает людским, человеческой кровью прельщает.

(Всмотревшись.)

Да это Мадхава, сын приятеля Камандаки, торгует человечьей плотью. Зачем он здесь? Пусть его. Займусь-ка я желанным делом. Уже настал урочный час. Смотрите-ка:

Кругом наподобие черных цветов расцветают исчадия мрака; Земля погружается в зыбкую глубь, словно падает в бездну глухую; И в темных чащобах темнеет, сгущается сумрак во мрак непроглядный, Как будто ползет, надвигаясь клубами зловещими, дым отовсюду.

(Выходит.)

Конец вишкхамбаки

Входит Мадхава в том виде, в каком он описан в вишкхамбаке.

Мадхава

Ах, обнять бы прекрасную мне, испытать бы мне хоть на мгновенье Страсть в объятиях сладостных этих, которые даже в мечтанье Несказанно блаженною близостью вдруг зачаровывать могут На мгновение, так что сказаться нельзя сокровенному чувству. Да хорошо бы Целовать ненаглядное сладкое ушко, Целовать ее грудь, где моя плетеница И поныне, наверное, благоухает, Жемчугами ничтожными пренебрегая. Но пока, увы, до этого далеко. Но вот чего хотел бы я сейчас, так это увидеть ее лицо. Бестелесным самим облюбованный, лик ее виден во мраке, Порожденный сиянием юного месяца, праздник для взора, Порождающий страсть, порожденный наитием Страсти небесной И в сердцах ненасытных людских порождающий столько блаженства!

Но только, по правде говоря, если я ее и увидел бы, ничто б не изменилось. Ведь то и дело на память мне приходят наши прежние встречи: тревожат сердце мысли о совершенстве ее красоты и рождают ее образ. Беспредельность помыслов о любимой словно бы созидает ее присутствие в моей душе.

Видно, в сердце моем воцарилась она и в душе растворилась, Отраженная, неискаженная, преображенная мыслью, Возлелеяна, к сердцу приклеена, памятью в сердце зашита, Словно стрелами — всеми пятью! — дивный образ привил мне

Манматха.

За сценой слышен шум.

(Вслушиваясь.) Как мерзко кладбище и эта толчея нечистых духов! Ведь здесь

Тьма, которую не пересилить печальным кострам погребальным, Чьи бессильные проблески, правда, заметней во тьме вездесущей. С визгом, с плачем, со всхлипами, с воем кишат омерзительным роем

Вурдалаки во мраке: на игрище мчится и мечется нечисть.

Пусть их! Но должен я к ним обратиться. (Кричит.) Эй вы, кладбищенские жители! Вы, упыри, веталы, духи злые[64]!

Эй, налетайте, хватайте! Кто человечины хочет, Свежей, нетронутой вовсе Кровопролитным оружьем[65]?

Снова шум за сценой.

Каково! Лишь только я крикнул, и все кладбище, черное от углей, загудело ужасающе громовым и неясным ревом злых духов и ветал, то там, то сям меняющих мгновенно свое об лично! Вот диво —

Даже в небе великое множество духов: отвратные рожи Разевают зубастые рты, изрыгают зловонное пламя; Извиваются в корчах тела, увиваются друг подле дружки. Мельтешат брови, бороды, зенки, волосья пучками сполохов.

Да что!

Налетают, как волки голодные, в воздухе жалобно воют, Человечину, чавкая, жрут, полусгнившие клочья сдирают С костяков, сухожильями только скрепленных под кожею черной. Эти кости берцовые, кажется, пальм длинностволых длиннее.

(Осмотревшись вокруг, смеется.) Но что за дикие у них повадки!

Вот эти

Долговязые духи с пещерами ртов, Где трепещут, во тьме затаясь, языки. Так в деревьях пожарами выжжены дупла, Где гнездятся громадные хищные змеи.

(Делает несколько шагов, присматривается.) О, ужас! Невозможно без омерзения смотреть!

Как целую тушу, взвалив на колени себе полусгнившее тело, Пирует упырь; потроха раздирает он, ягодицы пожирает; Он бедра грызет, он кусает лопатки, как будто, зловонные, сладки. И снедь ему нравится, жрет он и давится, лязгая жадно клыками!

А там

Они волокут из костров погребальных, не брезгуя смрадною смертью, Одетые дымом, омытые пламенем трупы, с которых свисает Паленое мясо клоками, суставы безжизненные обнажая. Тут, кажется, каждая гадина жаждет кипящего костного мозга.

(Усмехнувшись.)

Что за гнусно-мерзкие забавы у их подруг! Глаз дурной отвращая, красотки по-своему принарядились; Из кишок ожерелья, сердца вместо лотосов для плетеницы, Пальцы женские — серьги в ушах, кровь засохшая — для притираний, Костный мозг в черепах, как вино, для таких вот счастливых влюбленных.

(Делает несколько шагов, крича при этом.)

Эй, налетайте, хватайте! Кто человечины хочет, Свежей, нетронутой вовсе Кровопролитным оружьем?

(Делает еще несколько шагов, приходя в отчаяние.)

Что это вокруг случилось? Почему внезапно все эти злые духи смолкли, прекратив чудовищный шабаш? О, как гнусно их безумье!

(Осматриваясь, безнадежно.) Все кладбище я осмотрел, и вот всего лишь предо мной

Исступленная бьется река и, не зная покоя, бушует, Потому — что поток многоводный навек запружён черепами; Вечно бьется река в берега, где голодные воют шакалы И, в заклятой чащобе гнездясь, полуночницы-совы хохочут.

За сценой раздается крик: "Безжалостный отец!

Ты мной пожертвовал царю в угоду, и вот я гибну!"

(Внимательно вслушиваясь.)

Что со мной? Как знаком этот голос мне, звонкий и сладостный, Нежный, жалобный, словно рыдание птицы подстреленной, Так что сердце мое встрепенулось в груди, пробужденное, И неверен мой шаг, будто ноги мои отнимаются.

Стон этот жалобный слышен, Кажется, в храме Каралы, Где надлежит совершиться Жуткому богослуженью.

Пойду и посмотрю. (Уходит. Затем появляются занятые поклонением божеству Капалакундала и Агхорагханта вместе с Малати, вид которой показывает, что ее обрекли на принесение в жертву.)

Малати. Безжалостный отец! Ты мной пожертвовал царю в угоду, и вот я гибну! Ах, матушка, тебя, чье сердце исполнено любви, убьет злая насмешка судьбы! О почтеннейшая, отбросившая все прочие заботы лишь ради блага Малати, — теперь ты из-за этого будешь долго горевать! Увы, подруга моя, милая Лавангика, теперь только во сне ты можешь меня увидеть!

Мадхава (быстро возвращаясь). Конечно же, это она, та самая газелеокая! Сомнения нет, это она! Теперь, пока она еще жива, на помощь к ней, на помощь!

Агхорагханта и Капалакундала (вместе). Слава тебе, Чамунда, слава тебе!

Слава пляскам твоим, от которых колеблется все мирозданье, Так что чудом Вселенная держится на черепахе. Слава пляскам твоим, восхищающим свиту великого Шивы И тебе в преисподнюю рта низвергающим семь океанов. Слава тебе, Чамунда! Нам на благо, богиня, на радость нам пляски твои громовые, При которых тебя на земле превозносят, напуганы смехом Черепов, пробужденных в твоем ожерелье амритой целебной, Потому что исходит амритою месяц, пронзенный ногтями. Заплясав, ты расшвыриваешь высочайшие горы, Если только взмахнешь ты руками, весь мир поразив языками Ядовитого пламени, так как, свирепо раздув капюшоны, Кобры черные вместо браслетов запястья тебе обвивают. Все круги мировые сливаешь ты пляской своей воедино, И заискрится вдруг, загорится единственный круг, воцарится, Как твоя голова, пламенея лучами, сверкает очами, И созвездия в ужасе мечутся, стяг твой победный завидев. Исступленною пляской твоей наслаждается Шива могучий, Упоенный в объятиях Гаури, чьи содрогаются серьги В лад, как только начнут вурдалаки неистово хлопать ладоши, Одержимые, неудержимые в яростно-радостном буйстве.

(Самозабвенно пляшут.)

Мадхава (всматриваясь). Какое гнусное безумье!

Да ведь это она! Неужели? В руках нечестивцев

преступных

Обреченная днесь, облеченная тканями в пятнах шафрана,

Это дочь самого Бхуривасу, подобная лани прекрасной,

Над которою волки глумятся по воле судьбы беспощадной.

Капалакундала. Подумай, милая девушка, о том, кого ты любила в этом мире. К тебе спешит безжалостная смерть!

Малати. О Мадхава! Любимый! Пусть не сотрется в твоей памяти душа, ушедшая на тот свет. Ведь тот, кого помнит любящий, не умер!

Капалакундала. Бедняжечка! Да она в Мадхаву влюблена!

Агхорагханта (занесши меч). Что быть должно, пусть то случится! Сейчас я лишу ее жизни!

Славься, царица Чамунда! Жертву прими благосклонно! Жертвою мы подкрепляем Нынче заклятия наши.

Мадхава (бросается к Малати и защищает ее рукой). Прочь, прочь, злодей! Твой умысел, презренный капалика, разрушен!

Малати (при виде Мадхавы кричит с надеждой). Спаси, спаси меня, благородный!

Мадхава. Не страшись, любимая, не бойся!

Превозмогла ты любовью отчаянье смертного часа.

Друг твой с тобою теперь, ты поверь мне, страшиться не

надо!

За красоту твою друг твой заступится, друг твой не

дрогнет.

Яростный недруг пожнет урожай своего злодеянья.

Агхорагханта. Кто этот грешник, дерзнувший стать препоной на моем пути?

Капалакундала. Да это, почтенный, Мадхава, предмет ее любви, торговец человечьей плотью, отпрыск приятеля Камандаки.

Мадхава (горестно). Как ты здесь очутилась, прекрасная моя?

Малати (после долгого молчания). Я ничего не знаю. Только помню, благородный, что спала на крыше, а проснулась здесь! Но как случилось, что ты тоже оказался тут?

Мадхава

(смущенно)

Не увенчанный в жизни тобою, желанная, Я в отчаянье бросился было на кладбище. Упырей накормить я хотел человечиной И услышал поблизости голос твой жалобный.

Малати (в сторону). Из-за меня, пренебрегая своей жизнью, он очутился здесь?

Мадхава. Как это странно! Все равно как если бы ворона свалила пальму[66]!

Что мне делать? Мой дух опален пламенеющим негодованьем, Уязвлен состраданьем глубоким, в слезах ослеплен изумленьем, Упоен ликованьем теперь, когда мерзостный меч не достигнет Ненаглядной моей, не получит луны свирепеющий Раху.

Агхорагханта. А, ублюдок брахманский!

Мне, которому сладко заклать человека, теперь ты попался, В лапы тигру попался, как пылкий олень из-за нежной подруги. На алтарь возолью кровь твою перед грозною матерью нашей; С плеч до бедер в бою раскрою тебя сразу, мечом размахнувшись.

Мадхава. Ничтожество, подлейшее из подлых, изувер,

Как смеешь вселенную грабить, как смеешь прекрасное красть, Как смеешь ты небо и землю всемирного света лишать, Как смеешь ты, смерть накликая, глумиться над богом любви, Весь мир превращая в пустыню для наших бесплодных очей? Так берегись, греховный, Ударю тебя, нечестивец, как смерть беспощадная бьет, За то, что дерзнул замахнуться ты, бешеный, на красоту, Чье нежное тело болело, когда за игрою, шутя, Цветами, легчайшими в мире, подруги бросали в нее.

Агхорагханта. Посмей ударить, нечестивец! Ударь! И вот тебя и ноту!

Малати. Сдержись, мой доблестный защитник! Ужасен проклятый негодяй. Спаси меня от него. Избавь от этого безумного наваждения!

Капалакундала. Спокоен будь, мой повелитель. Покончи с этим трусом!

Мадхава и Агхорагханта

(вместе, обращаясь соответственно к Малати и Капалакундале)

Не страшись! Не спастись твоему ненавистнику! Разве на водопое оленя пугается Лев, чьи грозные когти, бывало, как молнии, Лбы могучим слонам сокрушали без промаха? Шум за сценой — все прислушиваются.

Голоса за сценой. Почтенная Камандаки, чей духовный взор никогда не затемняется, подбадривающая Бхуривасу, присоединилась к вам, воины, ищущие Малати, — чтобы окружить храм Каралы.

Агхорагханта жестокий Это злодейство затеял: Вновь человеческой жертвой Жаждет почтить он Каралу.

Капалакундала. Нас окружили!

Агхорагханта. Тем больше нужно теперь и мужества и силы!

Малати. О отец мой! О благословенная Камандаки!

Мадхава. Теперь, отдав любимую под защиту ей дорогих, сражу немедля этого злодея.

Мадхава и Агхорагханта

(свирепо глядя друг на друга)

Пусть меч мой тяжелый разрубит со скрежетом кости твои И, в мышцах упругих помешкав, пронзает пускай потроха, Как в мягкую липкую глину, пускай погружается в них, И в прах, перемешанный с грязью, развалится тело твое!

Так кончается пятое действие, называющееся "Описание кладбища".

Действие шестое

Вишкхамбака

Появляется Капалакундала.

Капалакундала. А, гнусный Мадхава, убивший из-за Малати моего наставника! Хоть яростно я на тебя набрасывалась, но ты меня презрел лишь потому, что я женщина! (Злобно.) Теперь берегись! Ты непременно отведаешь от плодов гнева Капалакундалы!

Знай: человеку, сразившему змея, Лучше забыть, что такое беспечность: Подстерегает змея, настигает; Скорбь ядовитая в сердце змеином.

Голоса за сценой

Повелители мира, внемлите велению мудрости! Усладите нас, боги земные[67], на празднике мантрами! Пусть на сотни ладов прозвучат песнопенья заздравные! Достославные! Мешкать не время: жених приближается!

Почтеннейшая Камандаки повелела, чтобы юная Малати отправилась, дабы не погублено было ее счастье, в храм божества, охраняющего город, и оставалась там, пока не придут родные, и ожидает, пока провожающие не принесут ей свадебные украшения и наряды.

Капалакундала. Пускай! пускай! Уйду отсюда — здесь нынче соберется множество людей, все будут суетиться, готовясь к свадьбе Малати. Меня ждет отмщенье Мадхаве! (Уходит.)

Конец чистой вишкхамбаки

Входит Калахамсака.

Калахамсака. Мой хозяин Мадхава, укрывшийся вместе с его другом Макарандой в храме божества — покровителя города, велел мне — узнай, дескать, не вышла ли процессия Малати. Сейчас я его порадую.

Появляются Мадхава и Макаранда.

Мадхава

С той поры, как узрели глаза мои деву с глазами газели, От озноба и зноя не знала покоя душа, изнывая. Так нежданно-негаданно ранит нас Мадана! Хоть бы сегодня Счастье выпало мне! На моей стороне прозорливая мудрость.

Макаранда. Как может не увенчаться успехом замысел почтенной, наделенной таким умом?!

Калахамсака (приближаясь). Тебя, мой повелитель, ожидает счастье. Уже отправилась Малати со своей свитой.

Мадхава. Да правда ли это?

Макаранда. Зачем ты сомневаешься? Она не только двинулась в путь, но уже совсем близко. Но

На земле потрясенной мы слуха лишаемся, Если радостней многоголосого вестника Приближается гром на конях ослепительных, — Грозный, в тучах стремительных, ветром разорванных. Подойди сюда. Посмотри на процессию из этого решетчатого окна.

Калахамсака. Смотри, смотри, мой повелитель. Вот несут множество белых зонтов, подобных лотосам с мощными стеблями, что колышутся посреди синего озера бескрайнего неба, по которому волнами ходят ряды знамен, вздымаемых порывами ветра, а опахала в воздухе красиво парят, словно белые лебеди. А вот теперь, бренча бесчисленными золотыми бубенцами, усыпавшими их сбрую, идут слонихи. На их спинах полным-полно красавиц — они украшают само небо многорадужным сверканием украшений с драгоценными камнями, осколками лука Индры! Они поют и умножают веселый шум нестройным пеньем благовестных песен — их рты набиты бетелем!

Мадхава и Макаранда с интересом смотрят.

Макаранда. Воистину завидны богатства Бхуривасу! Ведь

Оперенье камней драгоценных, лучи в светозарном паренье, Золотое горенье сокровищ несметных в лучах разноцветных, Словно райская птица крыла напрягла, золотая, взлетая, Словно радуга рада играть в переливах китайского шелка.

Калахамсака. Что там случилось? Поспешно расступились слуги и служанки и стали в круг, отмеченный бамбуковыми палками в золотых и серебряных листьях! А, появилась Малати! Она сидит на спине черной, как ночь, слонихи. Словно тонкий серп луны, прекрасна девушка; лицо ее и бледно и исхудало. Могучая слониха покрыта попоной с украшениями, подобными созвездьям. Ее морда густо умащена шафраном и напоминает цветом небо на закате.

Макаранда. Вглядись, мой друг, получше!

Бледностью блеск дорогих украшений украсила дева, Словно в цветах изобильных лиана, зачахшая томно. Праздником близким чело несказанно прекрасной чарует, Только незримо тревогою сердце прекрасной томимо. Но что это? Слониха преклонила колени.

Мадхава (радостно). Что это? Лишь только она склонилась, как почтенная Камандаки и Лавангика поспешили к Малати,

Появляются Камандаки, Малати и Лавангика.

Камандаки (в сторону, радостно)

Достойным на благо пускай завершится прекрасный обряд! Достигнуть возвышенной цели пусть боги сподобят меня! Пускай повенчаются дети моих благородных друзей! Пускай увенчаются благом заветные мысли мои!

Малати (про себя). Как мне достичь блаженства, которое может принести лишь смерть?! Но даже она бежит от несчастных, молящих о ней!

Лавангика (в сторону). Как огорчена моя любимая подруга всем этим, не зная, что это препятствие поможет достичь цели!

Входит служанка, держа в руках ларец с драгоценностями.

Служанка. Почтеннейшая, министр велит, чтобы Малати была наряжена перед очами божества в эти свадебные драгоценные наряды и украшения, посланные царем.

Камандаки. Ко времени пришло веление министра, и место вполне благоприятно. Покажи-ка нам, что это за наряды.

Служанка. Вот чоли[68] из белого шелка. А здесь красно-шафранная шелковая ткань, которая должна служить покрывалом. Вот разные украшения. Тут и жемчужное ожерелье, и сандаловое притиранье, венок из белого жасмина…

Камандаки (в сторону). Вот уж полюбуется Мадаянтика Макарандой, когда он нарядится во все это! (Принимая вещи, громко.) Да будет так, как повелел министр!

Служанка. Как повелит почтеннейшая! (Уходит.)

Камандаки. А ты, Лавангика, ступай вместе с Малати в храм.

Лавангика. Где изволит быть почтеннейшая?

Камандаки. А я тем временем посмотрю, все ли драгоценности в нарядах положены по правилам.

Малати (про себя). Вот и осталась я одна с моей Лавангикой.

Лавангика. Здесь вход в храм. Войдем в него.

Входят.

Макаранда (Мадхаве). Давай укроемся за этою колонной и подождем, что будет.

Лавангика. Подруженька моя, вот притирания для тела, а вот цветочные гирлянды.

Малати. Ах, что мне в них?

Лавангика. Подруженька, матушка послала тебя сюда, чтобы ты поклонилась божеству ради благополучного начала свадебного обряда и чтобы счастье твое было совершенным.

Малати. Что же ты снова и снова меня, злосчастная, терзаешь? Ведь душу мне и так нестерпимо жжет все то, что случилось по злобной прихоти судьбы. Кто знает, что еще ужасное она готовит мне?

Лавангика. Что хочешь ты сказать?

Малати. А то, что скажет человек, чей удел в раздоре с желанием сердечным, которому не суждено сбыться.

Макаранда. Ты слышал, друг?

Мадхава. Я слышал, но сердце все еще в сомненьях!

Малати (обнимая Лавангику). Истинная сестра моя, подруга милая, Лавангика, вот беззащитная твоя подруга, уже приготовившаяся к смерти, тебя обнимает, исполненная доверия, — ведь ты неустанно заботилась обо мне с самого дня моего рождения, — и молит тебя вот о чем. Если ты можешь мне помочь, то помни обо мне, когда смотреть ты будешь на радость приносящий лотос лица достойного Мадхавы, единственно достойное обиталище богини счастья и красоты. (Плачет.)

Мадхава. Друг Макаранда,

Как я счастлив! Услышал я слово целебное, И цветок увядающий вновь распускается. Эликсира волшебного сердце отведало, Упивается жизнь моя новою радостью.

Малати. И сделай так, чтобы мечта всей моей жизни не мучилась из-за моей кончины ни телесной, ни душевной болью. И чтобы, когда меня не будет средь живых, он, помня обо мне и обо мне беседуя с друзьями, не прерывал бы долго свой земной путь. Когда ты мне окажешь такую милость, Малати будет навечно благодарна.

Макаранда. Увы, как горестно все это слышать!

Мадхава

Ах, как жалостно плачет газель безутешная! И, такою тоскою в слезах очарованный, Заблуждением тем же сраженный и нежностью, Торжествуя, скорблю и в отчаянье радуюсь.

Лавангика. О госпожа, по ведь беды твои окончились! Ах, ты ничего не хочешь слушать!

Малати. Вижу я, что ты любишь не Малати, а только жизнь ее.

Лавангика. Вот глупости!

Малати (показывая на себя). Ты говоришь мне все это, чтоб поддержать во мне надежду и жизнь, и — вновь и вновь проводишь меня сквозь вереницу мучений. А я хочу лишь одпого — раз совершила я преступленье против властителя моей души, позволив отдать себя другому, — я не должна, более жить! Прошу тебя — не мешай мне умереть. (Падает к ее ногам.)

Макаранда. Что может быть выше такой любви!

Лавангика делает Мадхаве знак приблизиться.

Макаранда. Спеши туда и встань вместо Лавангики.

Мадхава. Я так взволнован, что лишился сил.

Макаранда. Сама природа подает тебе знак приближения доброй удачи.

Мадхава осторожно становится вместо Лавангики.

Малати. О, согласись, подруга! Будь милостива ко мне!

Мадхава

Забудь, простодушная, замысел страшный, Внушенный отчаяньем, к нашему счастью, пока не свершенный! Помедли, прекрасная, грех торопиться! Разлука страшит, сокрушит она сердце мне вскоре.

Малати. Подружка, ты не отвергай мои моленья.

Мадхава

(радостно)

Что мне сказать, я не знаю. Муки разлуки грозят мне. Так поступай же как знаешь! Только обнимемся прежде!

Малати (с облегчением). Как благодарна я тебе! (Подымаясь.) Вот я обнимаю тебя, а увидеть твое лицо мешают слезы. (Обнимает, радостно.) Прикосновение тела твоего, упругого, словно маковка созревшего лотоса, доставляет мне прохладу. (Со слезами.) Но вот что ты еще скажи ему, как будто я сама, молитвенно сложив ладони и подняв их к своему лицу: "Не мне, злосчастной, насладиться вдоволь твоим лицом луноподобным, похищающим радость Лакшми — красоту расцветшего лотоса. Сердце мое, осаждаемое тщетными надеждами, было в постоянном страхе, что они так никогда и не сбудутся. Снова и снова испытывала я телесные страданья, ввергавшие моих подруг в безмерную тревогу. Едва переносила я бессмысленную цепь мучений от палящих лучей луны и губительного ветра с гор Малая. А ныне я полна отчаянья и горя!" Ты же, подруга моя, всегда должна обо мне вспоминать. А вот эту, сплетенную руками самого Мадхавы, гирлянду считан не отличимой от самой Малати и носи ее всегда на сердце. (Снимает гирлянду с шеи и одевает ее на Мадхаву, внезапно вздрагивает и стоит, дрожа от возбуждения.)

Мадхава (отвернувшись). Хвала богам!

Услаждают меня эти груди упругие Камфарою, сандалом, цветами целебными, Жемчугами, снегами, волокнами лотоса, Излучением лунного камня прохладного.

Малати (про себя). Ой! Меня обманула Лавангика!

Мадхава. Ты знаешь лишь муку своего сердца и знать не хочешь терзаний другого!

Разве я не томился в недуге мучительном, Не сгорал днем и ночью в губительном пламени, Лишь в мечтах услаждаемый нашею близостью, Лишь надеждами робкими вознаграждаемый?

Лавангика. Что ж, подружка, что заслужила, то и получила!

Калахамсака. Как все сошлось прекрасно в этом месте!

Макаранда. Все так, как рассказал мой друг.

День-деньской повторял он с тоской: "Незабвенная!" Сокровенная боль — провозвестница радости. Нитью свадебной руку повяжут[69] влюбленному. Исцеленному благо: надежды сбываются!

Лавангика. Великодушная, вот перед тобой человек, который в душе своей не против, чтобы ты сама его избрала. Что же ты медлишь и не повязываешь ему свадебную нить?

Малати. Ай, мне кажется, она советует сделать что-то, недостойное честных девушек!

Камандаки (входя). Что, робкая, с тобой?

Малати, дрожа от волнения, обнимает Камандаки.

(Подняв ее за подбородок.) Милая,

Однажды тебя увидал он, и ты увидала его. Потом, как цветок, увядал он, и ты увядала в слезах. Теперь не стыдись! Наконец, во взаимном влеченье сердец Нам явлен творец: торжествующий Мадана вознагражден.

Лавангика. Почтеннейшая, а ведь он и есть тот отчаянный, что бродил по кладбищу в четырнадцатую ночь темной половины месяца, тот самый, что предотвратил гнусное и ужасное злодейство свирепого нечестивца и сразил его в схватке. Поэтому, верно, моя подруга трепещет от страха!

Макаранда (про себя). Отлично, Лавангика, прекрасно! Воистину, вот случай, связавший воедино и великую любовь, и великий долг!

Малати. О мой отец! О матушка моя!

Камандаки. Любезный Мадхава!

Мадхава. Повелевай!

Камандаки. Вот Малати, единственная дочь министра Бхуривасу, у которого ногти больших пальцев ног отполированы до блеска цветочной пыльцою из плетепиц, украшающих горделивые головы подвластных правителей. Творец, любящий соединять достойное с достойным, Манматха, и я тебе вручаем ее, любимое сокровище Бхуривасу. (Плачет.)

Макаранда. Так нас вознаградила милость почтеннейшей!

Мадхава. Но по какой причине святая плачет?

Камандаки (вытирая глаза полой рясы). Хотела я достойному почтительно сказать…

Мадхава. Скорее — повелеть.

Камандаки

Природа твоя такова, что нежней год от года Ты будешь любить, потому что душа не забыла Ни прежнего пыла, ни страсти: когда почитаешь Меня, как тебе подобает, над нею ты сжалься!

(Хочет склониться перед ним.)

Мадхава (удерживая ее). О, привязанность ее к Малати столь сильна, что заставляет переступить пределы!

Макаранда. Почтеннейшая,

И прекрасна она и знатна, благонравная! Так она привлекательна, так добродетельна, Что, питомицей милой своей очарована, Умолять за нее не преминет наставница.

Камандаки. Дорогой Мадхава!

Мадхава. Повелевай!

Камандаки. Возьми ее!

Мадхава. Она моя!

Камандаки. Милый Мадхава, дорогая доченька Малати!

Мадхава. Повелевай!

Малати. Повели, почтеннейшая!

Камандаки

Нет на свете богатства желаннее, Нет на свете родства неразрывнее, Нет на свете союза надежнее, Нет содружества крепче супружества.

Макаранда. Истинно так.

Лавангика. Все так, как повелит почтеннейшая.

Камандаки. Сынок Макаранда, надень-ка ты венчальные наряды, присланные для Малати, и отправляйся замуж. (Передает ему ларец с украшениями.)

Макаранда. Как повелит почтеннейшая! Пойду за этот цветастый занавес и облачусь в венчальные наряды. (Уходит, как сказал.)

Мадхава. Почтеннейшая, ведь легко случится, что мой друг попадет в ненужную беду!

Камандаки. А ты кто такой, что вмешиваешься в это дело?

Мадхава. Но ведь почтеннейшая меня знает!

Макаранда (входит, улыбаясь). Мой друг, я — Малати.

(Все смотрят на него с изумлением и любопытством.)

Мадхава (обняв Макаранду, со смехом). Воистину, Нандана благословен, что хоть на мгновенье полюбит всей душой такую прелестную подругу.

Камандаки. Малати и Мадхава, дорогие дети мои, оставьте это место, ступайте вдоль аллеи. Там, за длинным прудом, есть сад — в нем все Авалокита приготовила для свершения свадебного обряда.

И пускай защитит вас живая ограда укромного сада, Где земные дары, так что птицы небесные словно хмельные, Где в таком изобилье плоды, что деревьям нельзя не сгибаться, Потому что в придачу к лианам на пальмах арековых бетель. А как туда придете, то подождите, пока не появятся Макаранда с Мадаянтикой.

Мадхава (радостно). Один успех увенчает другой.

Калахамсака. Ну, коль судьба захочет, то все так с нами и приключится.

Камандаки. Да разве можно в этом сомневаться?

Лавангика. Слушаюсь и повинуюсь.

Камандаки. Мой сын Макаранда, доченька Лавангика, теперь мы отсюда уходим.

Малати. Подружка, ты меня покидаешь?

Лавангика (смеясь). Теперь не следует нам здесь оставаться.

Уходят Камандаки, Лавангика и Макаранда.

Мадхава. А теперь,

Словно слои изнуренный, срывающий в озере Красный лотос, до корня покрытый ворсинками, Взял я руку желанную, благоуханную, Словно пальцы — тычинки сладчайшего лотоса.

Уходят все.

Так кончается шестое действие, называющееся "Тайная свадьба".

Буддхаракшита в правешаке к седьмому действию с восторгом рассказывает, как ловко Макаранда изобразил во время свадебного обряда Малати и как домогательства Нанданы, распаленного страстью и спешившего осуществить права супруга, были решительно отвергнуты Макарандой. Тогда Нандана, заикаясь от ярости, с глазами, готовыми вылезти от досады, поклялся, что больше ничего не пожелает от своевольной девчонки, и ушел на свою половину дворца. Сама же Буддхаракшита спешит привести к Макаранде Мадаянтику.

Макаранда в наряде Малати и Лавангика обсуждают, как развивается замысел Камандаки. Слышны шаги — это идут Буддхаракшита и Мадаянтика, которой пока не известно, что под нарядами Малати скрыт Макаранда, Мадаянтика собирается отругать подругу за ее грубое обращение с Нанданой. Лавангика и Буддхаракшита в беседе искусно возлагают вину на него, но Мадаянтика с горячностью защищает брата, говоря, что даже если он и был обидчиком, то виновата в этом сама Малати, чрезмерно много говорившая о своей любви к Мадхаве.

Лавангика и Буддхаракшита ловко переводят разговор на Макаранду, вынуждают Мадаянтику признаться в том, что она влюблена в Макаранду, и подготавливают ее к тому, чтобы она согласилась на брак с ним по обычаю гандхарвов. Когда Макаранда слышит из ее уст слова, подтверждающие, что она готова ради него на все, он сбрасывает наряды Малати, появляется перед Мадаянтикой в своем настоящем виде и, взяв ее за руку, ласково говорит с ней. Лавангика предлагает им поспешить под покровом ночи туда, где скрываются Малати и Мадхава. Все покидают дворец Нанданы потайным ходом и спешат в обитель Камандаки.

Восьмое действие происходит в роще около обители. Оно открывается правешакой всего лишь из одной краткой реплики Авалокиты: "Я поклонилась почтеннейшей, которая вернулась из дворца Нанданы. Теперь пойду-ка я к Малати и Мадхаве — вот они сидят на камне на берегу пруда, после того как совершили омовенье после столь жаркого дня. Поспешу к ним". И тогда после слов Мадхавы, обращенных к Малати, при свете луны начинается само действие. Авалокита шутливо упрекает Малати за ее нерешительность в отсутствие Мадхавы. Но разговор обращается к судьбе Макаранды и Мадаянтики, и Мадхава выражает сомнение в успехе предприятия Буддхаракшиты. Авалокита рассеивает его сомнения и спрашивает, какую награду он дал бы за известие о том, что Мадаянтика выиграла.

Тем временем слышатся шаги, и появляются Буддхаракшита, Лавангика и Мадаянтика, сопровождаемые Калахамсакой. Они в смятении — во время бегства своего они столкнулись с городской стражей, и безоружный Макаранда вступил в схватку со стражниками. Мадхава бросается вместе с Калахамсакой на помощь другу. Малати посылает Авалокиту и Буддхаракшиту к Камандаки уведомить о схватке Макаранды со стражниками, а Лавангику — вслед Мадхаве с наказом, чтоб был он в схватке осторожней.

Когда же Малати остается одна с Мадаянтикой, влетает Капалакундала, хватает Малати и улетает с ней на гору Шрипарвата с тем, чтобы предать ее жестокой смерти и тем самым отомстить за Агхорагханту. Является Калахамсака, полный восторга от успешного исхода схватки и от разумности царя, вознаградившего Макаранду и Мадхаву за доблесть. Вслед за слугой приходят и оба героя, собирающиеся сами рассказать возлюбленным о случившемся. Они находят Авалокиту и Лавангику в тщетных поисках Малати, а те ничего не могут ответить. Макаранда предполагает, что Малати могла пойти в храм Камы, и все, полные недобрых предчувствий, отправляются туда.

Пространный монолог Саудамини, прилетевшей, чтобы успокоить Мадхаву относительно судьбы Малати, составляет вишкхамбаку, предваряющую девятое действие. Она, ученица Камандаки, прилетела в Падмавати с горы Срипарвата для того, чтобы все поставить на свое место. Но монолог ее посвящен лишь описанию красот окрестностей Падмавати.

Она уходит, и на сцене снова Мадхава и Макаранда. Мадхава скорбит по исчезнувшей Малати, а Макаранда пытается отвлечь его. Но печальная красота природы во время сезона дождей столь безмерно усиливает скорбь Мадхавы, что он от горя теряет сознание. Макаранда разражается над ним горестными рыданиями, а тем временем его друг приходит в себя. Но, кажется, у него помутился разум — в отчаянии он обращается к облаку с мольбой, что если тому придется встретиться с Малати, то пусть оно ее успокоит и расскажет, в каком горестном состоянии он, Мадхава, находится. Ему чудится облик ее, мелькающий в чаще леса, он молит павлинов, кукушек, обезьян, слонов и всех, кого только видит, рассказать что-нибудь о ней, наконец, молит Макаранду, приняв его за Малати, об объятиях и снова теряет сознание.

Горестно оплакивает Макаранда судьбу друга и сам готов броситься в воды Паталавати. Внезапно перед ними является Саудамини и удерживает его, сообщая, что Малати невредима и что у нее есть дар для Мадхавы. Саудамини и Макаранда спешат спасти Мадхаву; он приходит в себя и снова начинает спрашивать ветер о вестях о Малати, а Саудамини бросает ему в руки гирлянду, сплетенную из цветов бакулы. После этого Саудамини улетает, взяв с собой Мадхаву, а Макаранда спешит найти Камандаки, чтобы сообщить ей счастливые вести.

Действие десятое

Входят Камандаки, Мадаянтика и Лавангика.

Камандаки (рыдая). Где ты, где ты, дитя мое Малати? О, молви мне, украшавшая мои колени,

Где же, где же теперь твои детские шалости, Каждой малости сладостный смысл даровавшие? Где же, где же, разумница, голос твой слышится? Тяжко дышится мне; как в огне, убиваюсь я. Ах, доченька, Помню лик твой младенческий, нежный бутон, Помню первые зубки твои, лепестки, Расцветавшие радостно в первых улыбках; Помню слезы твои, помню лепет невнятный.

Мадаянтика и Лавангика (горестно). Подружка, красавица, с лицом, подобным радостной луне, куда ты скрылась? Какая прихоть злой судьбы похитила тебя, чье тело нежно, точно цветок шириши? Какое, достойный Мадхава, тебя постигло горе! Весь мир так радовался твоему торжеству, а ныне он погрузился в безысходную печаль!

Камандаки (с еще большим горем). Ах, дорогие дети!

Союз ваш блаженный, такой совершенный, Любовь заключила; однако счастливых судьба разлучила Незримым своим, нестерпимым ударом, Как ветер лиану и дерево вмиг разлучает.

Лавангика (в отчаянии). Как ты жестоко, проклятое сердце! Ты, видно, из железа! (Бьет себя в грудь и падает навзничь.)

Мадаянтика. Лавангика, подруга дорогая, молю тебя, успокойся хоть на мгновенье.

Лавангика. Что мне поделать, подруженька? Не оставляет меня жизнь, словно приклеена ко мне каким-то железным клеем!

Камандаки. О нежная Малати, от самого рождения Лавангика была тебе милой подругой. Что же не сжалишься ты над ней, несчастной, готовой расстаться с жизнью?

Брошена в мире тобою, Меркнет подруга, мрачнеет, Словно бессильный светильник, Брошенный собственным светом.

Зачем, счастливица, ты меня покинула? Ведь в тепле моих объятий, укрытая полою моей рясы, ты росла и хорошела!

Отнимали от груди тебя; ты была словно куколка; Я с тобою играла, тебя воспитала, взлелеяла, Обучила тебя, обручила тебя я с достойнейшим. Больше матери было бы должно любить меня Малати.

Богиня дерева. Гиараспур. IX–X в.

(В отчаянии.) О луноликая, судьба отвернулась от меня, и я совсем утратила надежду

Увидать у тебя на руках твоего первородного Ненаглядного сына, сосущего грудь материнскую; Видеть, как он смеется, когда на младенческом темени Зерна белой горчицы, отборные, чтобы не сглазили.

Лавангика. Прости, почтеннейшая. Невыносимо бремя жизни, единственное мне утешенье — броситься со скалы[70]. Благослови меня, святая, чтобы в другом рождении мне было суждено встретиться с милой подругой!

Камандаки. Нет, нет, Лавангика. И я не стану жить в разлуке с Малати. Одна и та же боль терзает нас. И, знаешь,

Если в грядущих рожденьях Карма друзей разлучает, Все же кончина — причина Нашего освобождения.

Лавангика. Как изволишь повелеть!

Камандаки (глядя с сожалением). Милая Мадаянтика.

Мадаянтика. Что повелишь своей служанке? Я слушаю.

Лавангика. Смилуйся, подруга, не убивай себя. Помни о своем любимом.

Мадаянтика (гневно). Не хочу тебя слушать!

Камандаки. Увы, она решилась тоже.

Мадаянтика (про себя). Властитель мой Макаранда! Слава, слава тебе!

Лавангика. Почтеннейшая, вон видна вершина горы, обвитой священным течением вод Мадхумати.

Камандаки. Все решено. Не будем медлить.

Все жаждут броситься с горы.

Голоса за сценой. Чудо! Чудо!

Мгновенная молния мрак пронизала мгновенный. В таком озаренье утратили зрители зренье. Воистину так! Это воля великой ведуньи, Искусно владеющей вечными тайнами йоги.

Камандаки (всматриваясь, с удивлением и восторгом). Что это?! Мой милый сын здесь!

Макаранда (входя). Может ли быть иначе? Ведь здесь во всем величии великая мастерица йоги!

Голос за сценой

Услыхав, что пропала прекрасная Малати, Сокрушенный, отчаяньем обуреваемый, Бхуривасу в огонь вознамерился броситься И, взыскуя погибели, в храм направляется.

Мадаянтика и Лавангика. Едва открылось нам, что мы сможем встретиться с Малати и Мадхавой, и вот новая беда!

Камандаки и Макаранда. О, радость! О, горе! Как странно!

Несчастью сегодня сопутствует счастье. Дождь маслом сандаловым раны кропит и слепит нас мечами. Из ясного неба невиданный ливень: Амрита целебная смешана с ядом смертельным. Сварила судьба небывалое зелье, В котором веселье и горькая скорбь: не без яда отрада; И солнечный свет с темнотою густою, И вместе с луною гроза, предваренная громом[71].

Голос за сценой. Остановись, отец, остановись! О! Я так жажду узреть твое лицо! Смилуйся! Верни меня к жизни! Как?! Из-за меня ты бросаешься в огонь, ты, единственный благодатный светоч рода, ты, чья слава безупречна во всем подлунном мире?! Опять, без жалости и без стыда, покидаешь меня?!

Камандаки. Ах, Малати, милая,

Судьба спохватилась: ты здесь очутилась, Однако другая беда налетела, грозя и пугая. Неистовый, так появляется Раху И в гневе глотает луну беззащитную в небе.

Другие. О милая подруга!

Появляется Мадхава, неся на руках Малати, потерявшую сознание.

Мадхава. Вот горестный удел!

Горе сменяется горем; Вновь угрожает ей горе, И неужели удара Предотвратить невозможно?

Макаранда. А где же, друг, та йогини?

Мадхава

С высот Шрипарваты я быстро спускался. Нес Малати я на руках, окрыленный, в стране отдаленной. Отшельник меня дружелюбно приветил, И я не заметил, как йогини мудрая скрылась.

Камандаки и Макаранда (просительно, в пространство). О достойная, спаси нас еще раз! Зачем ты исчезла?

Лавангика и Мадаянтика. О милая подружка Малати, к тебе взываю, тебя молю! (С мольбой.) Спаси, почтеннейшая! Давно уже она не дышит, и сердце перестало биться. О достойный Бхуривасу! О прекрасная Малати! Вы стали причиной смерти друг друга.

Камандаки. О дитя мое, Малати!

Мадхава. Увы, любовь моя!

Все впадают в печальное молчанье, затем приходят в себя.

Камандаки (взглянув вверх). Что случилось? Словно поток воды пролился на нас с небес, чистых от дождевых туч, и освежил нас!

Мадхава (со вздохом облегченья). Малати приходит в себя —

Грудь колыхнулась, дыханье вернулось, и сердце забилось; Пусть не очнулась, очнется; безжизненный сумрак покинул Дивное это лицо, так что скоро сиянье вернется: Вновь на заре встрепенется, сияя, воскреснувший лотос.

Голос за сценой

Не внимая смиренной царевой мольбе, Бхуривасу в огне пожелал умереть; К счастью, внял напоследок он все-таки мне И теперь в изумлении возликовал.

Мадхава и Макаранда (глядя вверх, радостно). Возрадуйся, почтеннейшая!

Ведунья спускается к нам с небосвода, Летит, облака рассекая, откуда целительным ливнем На нас низвергаются дивные речи Целительней, благостней, сладостней влаги небесной.

Камандаки (радостно). Нас осенило счастье!

Малати. Как хорошо, что снова я живу!

Камандаки (плача от радости). Приди ко мне, родная!

Малати. Как? Почтеннейшая здесь?! (С этими словами падает в ноги Камандаки.)

Камандаки (подымает и обнимает Малати, затем целует в голову)

Долгий век проживи, в детях жизнь продли! Осчастливь ты своих, детям жизнь даруй! Жизнь даруешь ты мне за мою любовь, Снегом плоти твоей усладив меня.

Мадхава. Макаранда, друг, теперь и Мадхаве стоит жить!

Макаранда (радостно). Воистину так!

Мадаянтика и Лавангика (друг другу). Подруга дорогая, та, чей облик превзошел то, что в сердце живет, может быть, и нас почтит объятьем?

Малати. Подружки милые! (Обнимает обеих.)

Камандаки. Но объясните мне, сыновья мои, что же случилось?

Мадхава и Макаранда. Почтеннейшая,

Капалакундала в гневе Гибелью нам угрожала. Лишь Саудамипи мудрой Мы спасены, без сомненья.

Камандаки. Как все это таилось, словно колос в зерне, в убиении Агхорагханты!

Мадаянтика и Лавангика. О, чудо! Судьба, прежде чрезмерно жестокая, ныне стала благосклонной.

Входит Саудамини.

Саудамини (приближаясь). Достойная Камандаки, прими поклон от твоей давней подруги.

Камандаки. О добрая Саудамини!

Мадхава и Макаранда (удивленно). Так, значит, Саудамини училась вместе с почтеннейшей! Теперь все становится ясным!

Камандаки

Подойди, подойди ты ко мне, благодатная! Сколько жизней спасла ты своей добродетелью! Нет, не кланяйся, милая! Лучше обнимемся! Услади меня ласковым прикосновением!

К тому же:

Это ты поклоненья достойна, премудрая! Разве ты не возвысилась над бодхисаттвами[72]? Совершенная, разве в себе не взрастила ты Плодоносное дерево, дерево дивное?

Мадаянтика и Лавангика. Вот благородная Саудамини!

Малати. Конечно же! Такова Саудамини — ведь она, достойная подруга почтеннейшей, сумела одолеть Капалакундалу и, укрыв меня в своем жилище, утешила меня так, как сама почтеннейшая! А как она вовремя бросила гирлянду из цветов бакулы, вас всех уберегла от смерти!

Мадаянтика и Лавангика. Мы очень благодарны нашей младшей наставнице!

Мадхава и Макаранда. Как не дивиться!

Камень волшебный причудлив: Требует он заклинаний. Йогини чудом спасала Нас безо всяких молений.

Саудамини (про себя). От этих неумеренных похвал мне стыдно! (Громко.) Почтеннейшая, вот здесь послание от повелителя Падмавати, подкрепленное согласием переполненного радостью Нанданы, написанное в присутствии Бхуривасу и посланное царем Мадхаве, да живет он вечно! (Вручает послание.)

Камандаки (берет послание и читает). "Да будет вам всем благо! Верховный повелитель уведомляет, что,

Благосклонствуя ныне тебе, благородный наш,

благословенный,

Добродетельный, доблестный, великодушный и верный

избранник,

Твоему дорогому, достойному другу навек мы даруем

Мадаянтику, чье драгоценное сердце давно покорил он".

(Обращаясь к Мадхаве.) Слушай, слушай, сынок!

Мадхава. Я выслушал, и всем доволен я и за все благодарен.

Малати. Вот, наконец, и из моей души вырван дротик недовольства!

Лавангика. Теперь уж без остатка все желанья достойных Мадхавы и Малати исполнились.

Макаранда (всматриваясь). Там, кажется, показались Авалокита и Буддхаракшита, а вместе с ними Калахамсака. Увидев нас, они исполнились восторга и, приплясывая от радости, идут сюда.

Затем появляются Авалокита, Буддхаракшита и Калахамсака.

Все трое (приплясывая, приближаются к Камандаки и делают поклон). Победа почтеннейшей, сокровищнице деяний! (То же перед Мадхавой.) Победа тебе, Мадхава, благодетелю Макаранда, светлый месяц! Да сопутствует тебе удача!

Лавангика. Верно, верно! Разве была когда-нибудь и по какому-нибудь еще поводу представлена столь занимательная, столь преисполненная чудесами и увлекательная пракарана?

Саудамини. Она еще более увлекательна потому, что в ней исполнилось давно задуманное желанье министров Бхуривасу и Девараты соединить своих детей узами брака.

Малати (про себя). Как же это?

Мадхава и Макаранда (с любопытством). Как же, почтеннейшая, слова благородной противоречат тому, что случилось с нами.

Лавангика (в сторону). Что же она ответит?

Камандаки (про себя). Теперь уж благодаря тому, что с помощью Мадаянтики мы уговорили Нандану, все препятствия устранены. (Вслух.) Дети мои, события шли положенным путем, и нету здесь противоречий. Еще когда учились мы, то в присутствии моем и Саудамини они решили: "Мы клянемся, что станем родными в наших детях". Главная же причина всех осложнений — гнев царя — теперь устранена.

Малати. О, вот в чем причина!

Макаранда и Мадхава (удивленно). Побеждают великие, те, кто замысел скрывают и приводят его к успеху!

Камандаки. Дети!

Ваш союз, ожидаемый мною давно, столь желаемый мною, Наконец-то теперь заключен; мне судьба воздает по заслугам. С Мадаянтикой друг обручен, преуспели мои ученицы. Счастлив Нандана, рад государь. Не сбываются разве желанья?

Мадхава (радостно, с поклоном). Воистину, почтеннейшая, я вполне счастлив. А все же по милости твоей

Пусть вовеки не ведают бедствий и горестей добрые люди! И пускай государи царят на земле, соблюдая законы! И пускай проливается дождь плодородным полям на потребу! И пускай, окруженный своими навек, человек торжествует!

Так кончена пракарана "Малати и Мадхава".

Вараручи. Влюбленные[73]

Бхана

В пьесе действуют сутрадхара и вита, которого зовут Вайшикачала, а он упоминает о героях — Куберадатте, сыне купца Сагарадатты, о Сахакарике, слуге Куберадатты, о сыне чиновника Нагадатте, о купце Самудрадатте, сыне Дханадатты, о царском зяте Рамасене, о купце Дханамитре, сыне Партхаки, и еще об одном Рамасене, об учителе игры на вине Вишвавасудатте и еще об одном купце, которого зовут Дханика, а также о героинях — самой главной из них Нараянадатте, о служанке ее Канакалате, о Маданасене, о дочери Чаранадаси — Анангадатте, Мадхавасене, дочери Вишнудатты, о мнимой подвижнице Виласакаундини, о Рамасене, матери Чаранадаси и бабке Анангадатты, о гермафродите Сукумарике, о Ратисене, дочери еще одной Рамасены, о танцовщице Приянгусене и ее сопернице Девадатте и о Ратилатике, а также о том, что случилось с ними в славном городе Кусумапуре.

После чтения нанди входит сутрадхара.

Сутрадхара.

"Кто я тебе? Мы — чужие! Не вцепляйся, негодный в одежду мою! Ишь глаза растаращил! Знаться с тобой не желаю! Вот, вот, на бесстыжем обличье — зубов соперницы след! К той самой красотке, что сердце пленила твое, за ласками бегай, распутник!" — Пусть женщина, лучшая в мире, любовью и гневом пылая, нам говорит.

Вот о чем я хочу рассказать почтенным… Досада, только я собрался начать уведомление, как слышится какой-то шум. Пойду взгляну.

Голос за сценой

С весны приходом древо лодхра Не обрело одежд зеленых И выглядит, как бедный вита, Ходатай по делам влюбленных.

Сутрадхара уходит. Затем входит вита.

Вита

Время весны упоительно! Кокиля стоны, Манго с ашокой в цвету, и вино, и качели Каму свели бы с ума красотою и негой, Если б он мастером не был на это и сам[74]!

Влюбленные терпят друг от друга взаимные упреки, посланницы любви спешат с велениями, перед которыми не устоишь! Ах, как прекрасно это время! Ведь все становится милее — кораллы и жемчуга, пояса и шелка, тончайшие наряды и ожерелья, сандаловые умащения и узоры на руках! Вот как раз в это-то время, сводящее весь мир и всех людей с ума, и случилась непонятная ссора между Куберадаттой, сыном купца Сагарадатты, и красавицей Нараянадаттой. Из-за этой ссоры Куберадатта послал ко мне своего слугу Сахакараку с такой просьбой: "В храме благодатного Нараяны Маданасена устроила полное различных раса[75] представление для умилостивления Маданы, и она танцевала. Когда и я пришел туда, то милая Нараянадатта, заподозрив меня в том, что поражен я из-за нее, то есть Маданасены, страстью Маданы, разгневалась и, крикнув мне: "Так ты ее славишь?!" — и даже не взглянув на меня, павшего к ее стопам, ушла к себе. Так чтобы для меня, чье сердце измучено страстью Маданы, не обратилась эта ночь в тысячу тоскливых ночей, молю я достойнейшего Вайшикачалу, кто для нашего города во все времена года служит истинным Маданой, чтобы он примирил меня с любимой!"

Послание я выслушал и поразмыслил над ним, но лишь только начал действовать, понимая, как нестерпимы мучения любви, меня задержала жена: она не верила моим доводам. Ведь обо всем она все еще думает так, как юная девица, и всегда готова заподозрить меня в чем-то эдаком.

Ну, что ж, пообещав утихомирить гнев прелестной Нараянадатты, примусь за дело. А впрочем, что мне здесь обещать?! Ведь

Сладострастные кокиля стоны, Опьяненного манговым соком, В ход пускает весна, как средство К примиренью влюбленной четы.

Да к тому же:

Лучше весны не дано примирить никому Деву с возлюбленным, если он статен, прекрасен, Если он людям приятен своим обхожденьем, Юностью, щедростью и красноречьем своим.

(Прохаживаясь.) До чего хороша главная улица Кусумапура! Смотрите-ка, она выметена и полита, всячески украшена цветами и выглядит словно любовно убранная спальня среди других покоев. Ворота главного базара восхищают взор обилием разных богатых товаров и множеством людей, продающих и покупающих. Ряды домов и дворцов гудят пением вед[76] и спорами мудрецов, звуками музыки и трепетом тетивы, — словно беседуют друг с другом подобные ликам Десятиглавого Раваны, искусного во всех таких делах. Куда ни глянь, в открытых окнах дворцов виднеются лица прелестниц, блистающих своей красотой, как молнии среди облаков, точь-в-точь апсары на горе Кайласе. А вот главнейшие из чиновников, потрясая великолепьем, кто на конях, кто на слонах, а кто на колесницах, спешат туда и сюда. Торопятся посланницы любви, способные посрамить красотою лучших красавиц небесных обдуманно небрежно брошенным украшением, кокетливостью своей и особенно тем, что могут похищать сердца и взоры молодых людей. Красавицы, чьи лотосы-лица своей красотой влекут пчел взоров всех мужчин упиться их соком, прогуливаются по главной улице, словно желая покорить ее.

На челе земли — Кусумапура благосветлым тилаком сияет, Как небесная столица Индры. Высшими достоинствами блещут Жители ее, не зная страха, дивными каменьями, венками Украшаясь, радостям любви предаваясь. Их занятье — праздник!

(Поворачиваясь.) Э, да вот идет сюда дочь Чаранадаси. Зовут ее Анангадаттой. Сладка она для мужских глаз, словно амрита. Вы только посмотрите, как она изящно и осторожно ставит ножки! Мне кажется, что утомленной выглядит она — разбита от трудов игры любовной! Верно, этой ночью любовник любил ее безжалостно. Ведь

Не дали очам сомкнуться ласки! След зубов на нижней губке виден. В беспорядке, на прекрасных бедрах, Опоясок спутанный остался.

Ну, уже сам вид ее — предвестие успеха! Эге, да она прошла, меня и не заметив. Заговорю с ней сам. Обернулась! (Подходя.) Что ж это ты со мной не здороваешься? Что ты говоришь? "Не сразу вас узнала. Почтенному привет и уважение". Ну, ладно, коли так — тогда послушай-ка мое благословенье:

Чтоб возлюбленный тебе достался Щедрый, ласковый, в любви искусный Пусть он будет молод, независим, Обходителен, красив, богат! Пусть исполнятся твои желания, прелестная. Богиня Лакшми средь наложниц! Да будет Кама благосклонен К тому, с кем нынешнею ночью Делила наслажденье ты!

Что говоришь? "Иду из дома Нагадатты, сына великого советника". Голубушка, да ведь его богатство — дело прошлое. Твоей матери это, конечно, не по вкусу. Как же это, милая, то прячешь от стыда лицо, то улыбаешься через силу? Что, правильно я догадался?! Ну, не стыдись, не стыдись же, красавица! Ведь,

Алчность матери презрев и закон любви продажной Позабыв[77], хоть он завидный урожай тебе сулит, В дом возлюбленного вступишь ты для таинств нежной страсти И гетер корыстолюбье посрамишь красой души.

А, вижу я, что стыд уместен твой. Что пользы в проклятиях? Зайду к себе домой, а потом загляну к твоей матери. Конечно же, ты нарушила правила своего ремесла. Ступай, почтенная. Что ты сказала? "До свидания!" Так вот тебе, счастливица, напутствие:

Слов не найду, Восхваляя твои добродетели! Юности этой чарующей — Длиться века!

Ушла она. Пойдем теперь и мы. (Собираясь уходить.) А, это, конечно, спешит дочь Вишнудатты — зовут ее Мадхавасеной. Бежит она сторонкой, чтобы не заметили ее, словно юная козуля, испугавшаяся крадущегося за нею по пятам тигра, торопливо, осторожно ставит ножки и направляется сюда. Нынче из-за материнской алчности пришлось, видно, сойтись с немилым ей. Как может быть иначе, когда

Ее лица усталость не коснулась. Затейливая красота прически Нетронута, и свежи в ней цветы. С грудей объятьями не стерта пудра. А если бы любовник упивался нектаром, был бы след на нижней губке. Целехонек и опоясок чудный: не пострадал он от усилий страсти!

Ну, вот, удрученная соитьем с нежеланным, она прошла, меня не замечая. Да пусть ее! Все ж последую за ней. Любопытно знать, в чем причина невнимания ко мне! Ого, да она сама возвращается. Что ты говоришь? "Почтенного я не заметила". Это не беда, красавица! Чьи ум и сердце озабочены бедою, нередко бывают забывчивы. Что ты молчишь? "Кланяюсь почтенному". Прими мое благословенье:

Любой, кто мил тебе, — богатым будь! Пусть нищим будет каждый ненавистный, Чтоб матери не вздумалось корыстной Тебя в постель к немилому толкнуть!

Откуда ты, прелестная, идешь? Что говоришь? "Иду от Самудрадатты, сына богатого купца Дханадатты". Ого, вот это удача! Вот кто воистину Вайшравана от века и до века! Но что это? Бутон ее нижней губы трепещет от долгих и горячих вздохов, глаза сощурились, и брови надломились, лотос лица исказился! Ага! Я, видно, недалек от истины. Ведь

Ты сердце скрепя подставляла румяные губы. Шепча с придыханьем притворным любовные речи, смеялась безрадостно и обнимала бесстрастно. На ложе легла с отвращеньем, искусственный выказав пыл. Прическу заботливо ночь напролет берегла и жаждала Сурьи восхода!

Ну, ну, красавица, не надо убиваться. Ведь даже урод годится, говорят, коль он богат!

Твой долг — и с милым, и с немилым тоже Делить, как повелит вам шастра, ложе! Тем более что не приятства ради Так поступают, но богатства ради!

Что ты сказала? "Почтенный то же самое говорит, что мне велит и моя матушка". Есть тому причина. Ступай, милая. Я приду к тебе домой и научу как следует шастре. Вот, вот, из-за недостатка в наставниках даже ушла, не попрощавшись! Воистину, подвижница! А пока и мы пойдем потрудимся! (Собирается уходить.) Эге, да вот и странница Виласакаундини! Величаво, плавно выступая и разливая в глаза встречным амриту красоты, приближается она сюда. От запаха ее изодранного одеяния обезумевшие пчелы покидают побеги манго и обращаются в подобных ей странниц. Дай-ка я заговорю с ней, утолю любопытство моих ушей и глаз. Почтенная, тебя приветствую я, Вайшикачала. Что говоришь ты? "Нам нужен не Вайшикачала, а Вайшешикачала". О, вот в чем причина твоего невнимания!

Рассеянно скользит прелестный взор. Отмечено лицо трудами страсти. Усталое, с припухшей нижней губкой, оно сдается очень миловидным! В походке разлита истома — память о празднике любви, прошедшем бурно. Во всех тебе подробностях, богиня, счастливцы излагали страсти смысл! Что ты говоришь? "А, раб по-рабски рассуждает". К стопам, как лотос, нежным, припадают Рабы твои, счастливцы! Разве счастье Такое может привалить бедняге, Чьих добродетелей запас иссяк?

Что ты изволила сказать?

"Наставники нам запрещают споры с теми, кто не понимает шести категорий". Что ж, почтенная, это только справедливо, ибо:

О бесподобная, чье тело — сущность, красоты — качества, а молодость — всеобщность! Красавцы юные хвалу тебе поют, превознося твои деянья хором. Они с тобой соединенья жаждут, прельщенные спецификой твоей. Соединенье с милыми творя, ты от немилых ищешь избавленья.

Да она лишь смеется в ответ на мои доводы! Значит, они справедливы. Что еще? "Знакома я и с санкхьей — ведь человек алепака, ниргупа и кшетраджня".

Да, что уж тут говорить! Но пока мы беседуем, мне кажется, почтенная, что ты кого-то высматриваешь! Не следует мне быть препоной для страсти молодых людей. Да преуспеет почтенная! Вот и ушла. Пойдем и мы покуда! (Собирается уходить.) О! Никак, пожаловать сюда изволит сама матушка Чаранадаси, зовут-то ее Рамасена, обилье наслажденья. В годах преклонных, а все еще и изяществом, и взором, и походкой, и смешками изображает юную игривость. Ну, как не подивиться ей!

Изведавшая множество услад, любовника не одного в плену Державшая у прелестей своих, дабы прибрать к рукам его казну, — Она предметом распрей для юнцов была, а нынче — что греха таить? — По городу вечернему спешит — возлюбленного дочери доить!

Прекрасно! Насладимся же неистребимым кокетством этой прелестницы, воплощенной пагубы волокит. Слава тебе, Великая Дыба любовников! Прелестная Рамасена, счастливо превзошедшая юностью дочь, почтеннейшая, ты, верно, идешь извлекать родовое богатство какого-нибудь простофили? Сам вид твой и твои проклятья для нас уже ответ.

Что ты говоришь? "Твоя природа сама оплевывает тебя". Да стоит ли об этом много говорить? Скажи-ка лучше мне, куда спешишь? Что говоришь? "Вчера еще Чаранадаси, моя дочурка, ушла в дом к Дханике, а я туда иду, чтобы ее на представленье пригласить".

Какова, однако, беззаботность Чаранадаси! А?! Даже приходясь тебе дочерью, тебе, столь умелой в извлечении имущества у любовников и не менее искусной в забвении их, когда из них все уже выкачано, как это пренебрегает она, подвижница, поучениями шастр? Как это,

Заполучив красавца, обобрав его до нитки, убедясь вполне, Что впал он в нищету и взятки гладки с него, — Никак она не сбудет с рук любовника, пылающего страстью! Иль шастра для нее лишь звук пустой?

Что ты сказала? "Я приведу ее домой под предлогом представления. И ты пожаловал бы к нам, чтобы наставить в законе мою дочь".

Пусть так и будет. Но только есть просьба друга, которую я должен выполнить помедля, а после улажу я и твое дело. Ступай себе, почтенная, и я пойду. Ох, не доверяйтесь сердцам гетер — ведь

Пылкость ласк, объятий сладость расточая всем без меры, Обирают их, — на радость, не себе, другим, — гетеры. Тело отчуждать — их дело; но у них и тело злата Отнято — продажей тела завоеванная плата!

Истинно, матери гетер — непоправимое несчастье для влюбленных! Пускай повсюду будут счастливы влюбленные! Пусть сгинут матери гетер, искусные в разорении любовников и изощренные в обращении своих дочерей в оружие, без промаха сражающее! (Собираясь уходить.)

Ох, вот идет сюда Зло главной улицы, существо, которое ни мужем, ни женой не назовешь[78], а зовут его Сукумарика. Недобрый глаз у нее. Пронеси господи! Попробую пройти, не заговорив, и ускользнуть, укрывшись полой одежды. (Делая так.) Ох, да она за мной бежит! Куда же мне деться? Да, всемогуща Смерть, но я попробую, польстив ей, выбраться из тигриной пасти. Что ты произнесла? "Приветствую тебя". Милая, да будешь ты многодетна, и да минует тебя беда вдовства! Ведь

Игривостью бровей, блистаньем взора, прельстительной походкой, гибким телом, Улыбками и негой пылких ласк и ягодиц роскошных широтой, В истерзанном, измятом опояске, соперниц посрамившая, ответь, Откуда вышла ты с тяжелым сердцем, неупоенная трудами страсти?

Что говоришь ты? "Иду я из дворца царского шурина Рамасены". О, сколь плодотворна жизнь его! Но, счастливица, из-за чего настала разлука, горестная, как разлука чакравак?

Что ты произнесла? "Когда мы были в покоях царских, то Ратитилака, прислужница гетер, искусными и сладостными улыбками и жестами, исполненными страсти, игривыми, исполненными любви взорами и слезами усиленно орошала душу Рамасены, и он воспылал к ней страстью Маданы, о чем мне рассказали волоски на его теле, вздыбившиеся от вожделения, и он наклоном головы дал согласье на то, чтобы разделить с нею страсть Маданы.

Не в силах снести столь явную измену, я прогнала его. Он пал мне в ноги, но я, исполненная гнева, не сжалилась. Тогда силой он затащил меня в свой дом, бросил на тахту и немало потрудился, а потом, ночью, одолеваемый страстью Маданы, меня, истомленную порывами бурной любви покинул, а сам ушел к ней и не возвращается вот уж сколько дней домой. Поэтому-то не поверила я его раскаяниям и, томимая отвращением, пришла к почтенному, чтобы ты меня как-нибудь утешил. Ты, почтенный, должен восстановить мой союз с ним, дорогим мне, как сама жизнь!" Милочка, да Рамасена ужасно просчитался! Ведь

В чреве твоем невозможно свершиться зачатью, свежести и миловидности юной во вред. Плоские груди твои — не помеха объятью. Страсти препон у тебя ежемесячных нет. Если он деву покинул с такой восхитительной статью — Праздник любви он отринул, разумному чуждый понятью!

Но пусть так! Подожди меня, гневная, в его доме, а я тем временем поспешу покончить с делом, о котором просил друг. После того как с ним, делом то есть, покончу, заставлю я болвана, чванящегося удачей, выпавшей на долю сестры[79], смеющего пренебрегать чувствами, переполняющими нежные сердца красавиц, подобных тебе, вернуться домой и пасть к твоим ногам. Ступай же, нежная! Ушла она. Пойду и я! Ох, и трудно же было избавиться от этого существа. Теперь смогу я, наконец, заняться делом. (Собирается уйти.)

Вот досада. Снова меня кто-то приветствует. Да сопутствует вам благоденствие! Давно не встречал я тебя. Почтенный, верно, Дханамитра, сын купца Партхаки? Как это случилось, что на тебя, на полную луну, взошедшую на небо Кусумапуры и заставляющую раскрываться лилии сердец юных жен, разгоняющую мрак нищеты друзей, всех, кто в нужде, и слуг, обрушилась такая беда? Уж не напали ли на тебя разбойники по пути в другую страну, когда ты, в погоне за прибылью, шел с караваном, груженным товарами, стоившими состояния всей семьи? Или, быть может, царь отобрал все твое добро за злые умыслы? А может, проиграл все в кости, способные за один бросок погубить богатства самого Подателя богатств[80]? Да,

Волосы не стрижены твои, ногти отрасли и тело грязно, Исхудалый, побледневший лик омрачен тревогой неотвязной, И одежда ветхая твоя нищеты отмечена печатью. Иль обязан злополучьем ты старца богомудрого проклятью?

"Когда дочь Рамасены Ратисена ко мне воспылала страстью Маданы, то и я ответил ей тем же. Да все это почтенному известно. Увы, не ведал я о злобной алчности ее матери и думал, что не покинет меня красавица, и, не поверив советам друзей, предостерегавших меня, я все богатство моего рода поверг к ее ногам. Прошло всего немного дней, и однажды под предлогом купанья велела она мне раздеться и, войдя со мною в засаженный деревьями ашока сад, закрыла дверь, а стражники в саду, которым был известен ее подлый умысел, выпихнули меня оттуда через какую-то дыру. "Как мне влачить в нищете бессчетные дни в том самом городе, где жил я прежде богато?!" — вот так подумав, я отправился в лес, да по пути тебя увидел. Сохрани, почтенный, в тайне все, что я тебе рассказал. Все ведомо почтенному, а я теперь навеки опозорен!"

Ох уж, безмерна алчность гетер! Как гнусна их порода! Дай обойму тебя, любезный. Счастье, что ты еще жив! И то:

При встрече с бешеным слоном — беги! Ужаленный змеей — противоядье Из трав целебных ней. Спасайся вплавь, когда исчадье океанской бездны Чудовищную разевает пасть. Но если изрыгает рот гетеры Подводный пламень[81] светопреставленья — мир обречен! Спасенья не ищи!

Так ведомо ли тебе, любезный, кто причина твоей беды? Сама Ратисена? Да нет, наверное, ее родительница! Что говоришь ты? "Зачем мне лгать? Ведь Ратисена воистину меня любит. Все это случилось по вине ее матери. Когда б почтенный попытался устроить мне хоть на мгновенье встречу с милой без ведома ее родительницы, то снова жизнь возвратилась бы ко мне". Знаю я о твоей любви к ней, да и от других об этом слышал. Смотрите, он рыдает. Ну, ну, не надо так убиваться! Есть у меня поручение друга, которое немедля выполнить следует. Как только я с ним покончу, вернусь и распутаю твою беду. Ступай, почтенный. Ох, уж эти хитрости гетер!

Среди сановников злодействам своим виновников искать — Уловка гнусная царей. Своих любовников умеют гетеры по миру пускать, Вину свалив на матерей.

Наконец-то он ушел, бедняга — нынче, а прежде — глава всех шалопаев! Пойдем и мы! (Собираясь уходить.)

Ой, кто-то произнес мое имя ласковым и сладким голоском, подобным зову кукушки из весеннего леса?! (Приглядываясь.) О, да это Приянгусена. Спешу, спешу к тебе, Приянгусена! Что ты изволишь молвить? "Тебе я кланяюсь приветно". Соблаговоли, прелестная, принять мое благословение:

Нежными ногами, кулачками Отбиваясь от чрезмерной страсти, Бедра сжав, любимому противясь, Да вкусишь блаженство ты на ложе!

Какую ты честь, несравненная, оказываешь притиранью, благоухающему всеми благовониями, умащая им свои бедра, утомленные любовными забавами! Милоликая, напрасно тот живет, кто не видит сверкающего совершенства твоего прекрасного тела, когда сняты с него все украшения, как не узрит великолепия выезда царя на слоне, когда с него убирают колокольцы, нашейные украшения и налобник. Ибо:

Дивное тело твое увидав без украшений, сандалом натертое, со следами безудержных ласк, Улыбку, слегка покрасневшие очи, округлые груди, что юного пыла полны, Тонкую ткань одежд, соскользнувших к лодыжкам, и плавную бедер окружность, от опояска свободных, Божественный Кама — и тот не в силах с собой совладать.

Что говоришь ты? "Приятны мне ваши слова". Ну, а что же за дело у тебя? Не смущайся. Раз уж окликнула, так говори. Что ты говоришь? "Соблаговолите слушать". Милая, да я весь внимание. Что говоришь? "Во дворце Пурандары, могучего царя, правящего Кусумапурой, чьи веления не терпят возражений, будет устроено представление с музыкой и танцами "Победа Пурандары"[82], исполненное соответствующих рас, а я побилась с Девадаттой об заклад, что танцевать я буду лучше. Ты станешь средством, которое доставит мне успех".

Нет, нет, уволь! Что за нужда в светильнике в ночь, озаренную сияющей луной? И нет нужды в толпе помощников тому, кто и так силен! Ты сама себе средство. Меня просил о помощи тебе сам Рамасена, чье сердце переполнено любовью к тебе.

Вот улыбается она, обернувши к слугам лотос своего лица, с трепещущими губами, с чуть-чуть прищуренными глазами, бровями, взметнувшимися вверх, щеками рдеющими, — все это выдает вспыхнувшую в ее душе радость. Что ж, Рамасена за усердие вознагражден наверняка! А Девадатта просто глупа, если хочет соперничать с тобой! С тобой, обладающей красотой, богатством, юностью, сверкающей прелестью, совершенством в четырех видах представлений[83], тридцати двух разновидностях движений рук, восемнадцати разновидностях взоров, шести позах, трех походках, восьми расах, трех музыкальных темпах, — все они украшены тобою изобильно! И вижу я, что ты способна и в этом простом наряде превзойти сонмы небесных дев, способных очаровывать сердца и очи богов, асуров и великих мудрецов. Да ведь

Телодвижений прелестью и негой Плясать заставишь ты сердца и взоры! Да что о танце говорить? С избытком Хватило б одного очарованья!

Э, она смутилась! Раз она надела украшенье смущения, я свободен. Ну, что ж, пойду себе! (Собирается уйти.)

А вот спешит красоточка с упругими грудями, присыпанными пудрой, с затейливой прической, убранной цветами, и от чего-то радостно ее лицо, а торопливая походка полна сладострастья, — зовут ее Канакалата, она — служанка Нараянадатты. Я поболтаю с ней. О, да она ко мне подходит и приветствует меня. Что ты щебечешь, милочка? "Почтительно тебя приветствую".

Будь всегда мила для милого. Чего ради, почтенная, осчастливила улицу шагами своих лотосоподобных ножек? Что ты лепечешь? "Наверно, господин мне льстит". Нет, милая, это совсем не лесть! Что говоришь? "Я вас благодарю". Пусть так, пусть так! Но почему же разлучилась ныне чета чакравак?

Что ты говоришь? "С сердцем, исполненным ревностью, позабыв об омовениях, о постели, о еде и украшениях, пошла она в рощу из дерев ашока и на прохладный камень села, осененный юными побегами. Но ее мученья стали горше от южного ветра, наполненного звенящим пеньем надоедливых пчел и благоуханьем весенних цветов, казавшимся зловонием, от лунного круга с его мертвящим светом. А пока подруги нежными словами утешали ее, в ту рощицу пришел некий человек и словно бы по повеленью Мадапы заставил вину рокотать и напевать стихи в размерах вактра и апаравактра, — такой:

Богатство, юность, красота Не принесут плодов тому, Кто, вместе с милой, не сумел Отпраздновать весны приход. И вот такой: Останется бесплодной жизнь мужчины, Того, что, кокиля внимая пенью И видя в небе лик луны невинный, С возлюбленной не склонен к примиренью.

Потом, как видно, услышав это пенье, свой гнев наша госпожа смирила и, даже не дождавшись прихода того, по ком страдает, позвала меня и направила свои стопы в дом к нашему красавцу. Бот точно так же и наш красавец, чье упрямство оказалось смягчено приходом весны, с кем-то вместе пошел за моей госпожой, и они столкнулись как раз у дверей дома учителя игры на вине Вишвавасудатты. Тогда тот как бы случайно вышел и, видя, что растерялись они и смутились, увел к себе домой. А нынче утром она мне велела: "Сыщи почтенного Вайшикачалу и приведи сюда". Так соблаговолите пожаловать!"

Ах, милочка, ты наполнила счастьем мне уши! Как мне тебя отблагодарить за такую весть? Прими хотя бы благословенье.

Будь юности твоей цветенье — вечным! Будь ваше упоенье — обоюдным! Возлюбленному будь милее всех, Да не пребудет жизнь его бесплодной!

Ступай вперед, веди меня. (Собираясь идти.) Что ты сказала, Канакалата? "Войди в этот дом". Что ж, давай войдем. (Войдя.) Не тревожьтесь, не тревожьтесь. А вы, влюбленные, сидите.

Сегодня влюбленных чету примирил благодетель, Прекрасный Васанта, — безмерна его добродетель! Пускай время года любое таким же радетелем Им будет, коль скоро окажется ссоры свидетелем.

А как обманут я Васантой, богом весны, возгордившимся своей добродетелью! И встреча-то ваша обошлась без меня! Ну, что мне теперь сказать?! Хотя — ведь в этом и весна не виновата! И правда:

Лунные ночи, благоуханье садов, звуки волшебные вины, приятность бесед, Щебет веселый девушек-вестниц и прелесть годичного круговращенья природы, — В этом, быть может, источник тяги взаимной влюбленных? Нет! Восхищенье друг другом Двух добродетельных душ, пылкой любовью объятых, — вот

коренная причина!

Потому-то уж если и был я кем-нибудь обманут, то лишь любовью, — и вас обоих друг к другу, и каждого из вас, — любовью, порожденной добродетелью, столь редкой у других и составляющей подлинную суть Маданатантры[84] и истинную славу Кусумапура.

Что говоришь? "Благодарю тебя, почтенный, мы соединились! Как можем мы, с нашими бедными словами, превзойти того, чьей высокоизящной речью восторгается весь Кусумапур?!" Однако влюбленным, истомленным страстью, следует избегать всякой затяжки в любовных делах из-за долгих разговоров. Так что хочу я, с вашего позволения, уйти.

Бхаратавакья

Вам довелось глядеть на юный лик, раскрывшегося лотоса двойник, Чей блеск усугублен отрадой страсти. Всеобщую любовь да обретет Наш государь, лаская эту землю, чьи груди — горы Виндхья и Сумеру, Чьи житницы полны зерном обильным, чье лоно омывает океан.

Вита уходит.

На этом кончается бхана под названием "Влюбленные", написанная достойнейшим мудрецом Вараручи.

Китай

Китайская классическая драма

Драматургия как полноправный жанр литературы возникла в Китае сравнительно поздно — на целые тысячелетия позже поэзии и прозы и позже эпохи расцвета театрально-драматического искусства в других древних центрах цивилизации — Греции и Индии. Первые сохранившиеся китайские пьесы датируются XIII веком.

Известно, однако, что уже в VII веке возникла простейшая форма театральных представлений — фарс "игра о цаньцзюне", не имевший еще фиксированной драматургии. Фарс разыгрывался двумя исполнителями, один из которых, "цаньцзюнь" (название чиновничьей должности), неизменно оказывался в смешном положении и терпел побои. Еще несколько столетий спустя, при династии Сун (X–XIII вв.), получают распространение более сложные, но тоже комические, "смешанные представления" ("цза-цзюй"), в которых участвовало по пяти актеров, не считая танцоров и музыкантов. "Смешанными" эти представления именовались потому, что состояли из трех различных по характеру исполнения и не обязательно связанных общим сюжетом частей. По-видимому, для них уже составлялись специальные либретто. Записи их, однако, не сохранились; известны лишь названия около тысячи "смешанных представлений", бытовавших преимущественно на юге страны, и их северных аналогов "юаньбэнь". Судя по этим названиям, героями сцепок были обычные для средневековых фарсов персонажи — лекари, монахи, нищие школяры, незадачливые чиновники. Но встречаются и исторические личности, полководцы и даже государи, — разумеется, прежних эпох.

Одновременно все более популярными становились различные виды сказов, песенной лирики и танцевальных сюит с пением. Во всех этих жанрах большую роль играло музыкальное сопровождение, во многих сочетались проза и стихи — черты, свойственные китайскому традиционному театру в любой его разновидности. Сказы, песни и танцы зачастую исполнялись в тех же балаганах, где и "смешанные представления", что не могло не способствовать взаимному обогащению этих видов искусства: сказители и певцы порой "входили в роль", перевоплощались на время в героев исполняемых произведений, комические же сценки все чаще сопровождались музыкой и пением. Так создавался зрелый, синтетический вид театральных представлений, включавших в себя прозаические диалоги, поэтические арии и пантомимы.

В южной части Китая, остававшейся под властью династии Сун, этот процесс завершился в XII веке созданием театра "наньси", что означает просто "южный театр". В северной части страны, с 1126 года попавшей под власть чжурчжэней, а к 1234 году завоеванной монгольскими армиями Чингисхана и его преемников, несколько позже — в первой половине XIII века — возникла другая театральная форма. Как это нередко случалось в истории китайской культуры, новаторство облеклось в одежды традиции — новая форма стала обозначаться привычным названием "смешанные представления", "цзацзюй". Этот жанр, господствовавший на протяжении всего времени правления монгольской династии Юань (1260–1368), и приобрел у потомков славу под названием "юаньская драма". Когда к 1278 году монголы завершили покорение Южной Сунской империи, "смешанные представления" стали на какое-то время доминировать и в культурной жизни городов южной части страны настолько, что ранние формы драматургии "наньси" были забыты. Лишь в нынешнем столетии случайно были найдены тексты трех "южных" пьес XIII — начала XIV века ("Чжан Се, победитель на экзамене", "Сунь-мясник", и "Ошибка знатного юноши"). Несмотря на недостаточную местами литературную отделанность, в них подкупают правдоподобие и драматизм ситуаций, свобода композиции, живость языка, неизменное сочувствие безымянных авторов слабым и обиженным. Вне сомнений, они представляют полнокровный простонародный театр, и нельзя не пожалеть, что судьба оказалась к нему столь неблагосклонной.

Впрочем, удивляться скорее следует не пропаже многих произведений, а самому факту расцвета драматургического творчества в тот период и тому, что значительное число образцов все же дошло до нас, пусть не всегда в полном или первоначальном виде. Ибо нечасто в истории Китая внешние условия для развития и самого существования литературы и искусства складывались столь неблагоприятно, как в эпоху монгольского завоевания, особенно в ее начальные десятилетия. Захватчики в значительной степени разрушили традиционную политическую и экономическую структуру китайского общества, они массами угоняли в плен или обращали в рабство жителей, разоряли города, обращали пахотные земли в пастбища. Широко практиковалась национальная и социальная дискриминация, больно ударившая и по китайскому образованному сословию. Юаньские правители поначалу не последовали примеру предыдущих иноплеменных династий и не стали широко привлекать китайскую служилую аристократию: в точение нескольких десятилетий не функционировала система экзаменов — главный способ пополнения ее рядов. Китайскому интеллигенту, который раньше занимал, как правило, более или менее видный служебный пост, теперь доставались лишь малозначительные и плохо оплачиваемые должности.

К концу правления Юаней прежние порядки были восстановлены, но длившееся многие десятилетия падение престижа служилой интеллигенции и ухудшение ее статуса имели одним из последствий явный упадок "высоких" жанров — пяти- и семисложного стиха ши, песенной лирики цы, ритмизованной прозы и новеллы на литературном языке. Их место на авансцене культурной жизни заняли демократические, использовавшие живой разговорный язык жанры, прежде всего драматургические и повествовательные. Они начали набирать силу уже при Сунах, но тогда еще считались низменными, недостойными внимания людей просвещенных. Теперь же многие выходцы из ранее привилегированных сословий — в поисках заработка или возможностей самовыражения — обратились к этим жанрам, привнеся в них свою начитанность в классической литературе и более совершенное мастерство.

Одновременно росла и аудитория: трудолюбивый народ отстраивал разрушенное, изделия искусных ремесленников расходились по необъятным просторам монгольской державы, снова богатели города, люди тянулись к зрелищам и увеселениям. К их услугам были сказители и певцы, танцоры и музыканты. Знавшие начатки грамоты могли купить дешевые, с упрощенными начертаниями иероглифов, издания прозы и стихов, материалы для которых поставляли "книжные общества" — объединения литераторов-профессионалов типа ремесленных цехов. Наряду с народными повестями, крупными по объему сказками и сборниками песен эти общества производили если не всю, то значительную часть драматургической продукции. Количественно эта продукция была огромна: известны названия около семисот пятидесяти пьес в жанре цзацзюй, созданных на протяжении XIII–XIV веков, из которых сохранилось примерно сто шестьдесят. Исключительно широк и выбор тем и сюжетов. Острые коллизии окружающей действительности, события далекого и близкого прошлого, даосские и буддийские легенды, народные предания оживали в ярких образах на многочисленных театральных подмостках в городах и на сценических площадках при сельских храмах. Исторические сочинения, сборники литературных новелл и простонародных повестей, философские притчи, поэмы знаменитых стихотворцев — все служило исходным материалом для творческого воображения драматургов, сплошь и рядом становясь затем источником новых произведений в других жанрах.

О драматургах того времени известно до обидного мало. Никто из них не продвинулся по службе настолько, чтобы заслужить право на официальную биографию, а сведения о них в "частных" публикациях отрывочны и порой противоречивы. Далеко не всегда можно установить хотя бы приблизительные даты их жизни; более или менее достоверно лишь деление их на "ранних" и "поздних", считая рубежом начало XIV столетия (при этом к "ранним" относятся почти все крупнейшие имена). Во многих случаях спорна атрибуция пьес, примерно четвертую часть которых приходится считать "анонимными". Не исключено, что среди них немало плодов коллективного творчества участников "книжных обществ".

Слава первого драматурга юаньского театра — первого по времени, по плодовитости и многосторонности — искони закрепилась за Гуань Хань-цином (краткие сведения о нем и других представленных е настоящем томе авторах содержатся в примечаниях). Среди его творений есть и инсценировки эпизодов из истории Троецарствия, в которых можно ощутить горечь сожаления о том, что прошли времена славных богатырей; есть лирические комедии и бытовые сцены. Но особым вниманием всегда пользовались те его пьесы, которые можно с полным основанием отнести к числу социальных драм, и среди них — "Обида Доу Э", в которой сфокусировались две более всего волновавшие драматурга темы — обличение произвола власть имущих и сочувствие женской доле.

Здесь необходимо сделать уточнение: в большинстве своих пьес Гуань Хань-цин, конечно же, говорил о своем времени, о порядках, свидетелем которых был он сам. Но, как и у других драматургов, писавших на злобу дня, конкретных, специфических только для монгольской эпохи примет в его произведениях очень немного. В частности, ни в одной из сохранившихся пьес мы не встретим монгола хотя бы в качестве эпизодического персонажа. Отдельные китайские исследователи, стремясь обосновать тезис о патриотизме юаньских драматургов, в том числе Гуань Хань-цина, утверждали, что в некоторых из их отрицательных персонажей следует, — несмотря на их китайские имена, — видеть монголов, но это не выглядит убедительным. Во-первых, существовали строгие законы против "клеветнических" и "непотребных" пьес (которые можно было, разумеется, толковать весьма широко). Затем следует учитывать, что Северный Китай и до монголов управлялся чужеземными династиями, простой же народ в повседневной жизни чаще сталкивался с чиновниками-китайцами. И главное, те пороки, которые обличали драматурги, не были свойственны лишь монгольскому, довольно короткому, периоду в истории Китая, а вытекали из совокупности феодальных общественных отношений, складывавшихся тысячелетиями.

Так и в "Обиде Доу Э": судя по упоминанию об экзаменах, действие пьесы происходит при Сунах, но уже в завязке читатель сталкивается со злом, особенно свирепствовавшим именно при Юанях, — ростовщичеством. Бедняк-ученый, чтобы расплатиться с долгами, вынужден отдать процентщице свою дочь. Пусть ее в рабыни, а в невесты ее малолетнему сыну — все равно процентщица оставалась в барыше: не придется тратиться на дорогостоящие свадебные подарки, а пока что девочка будет прислуживать в доме. Безрадостно начатая жизнь Доу Э рано приходит к трагическому исходу — ее казнят за чужое преступление. Достойно внимания, с каким искусством, нигде не "пережимая", ведет сюжетную линию драматург. Его персонажи вовсе не патологические злодеи, их поступки объясняются самыми что ни на есть прозаическими мотивами. Лекарь не мог вернуть долг старухе и решил ее задушить; отец и сын Чжаны, спасшие ее, позарились на богатство свекрови и молодость вдовой невестки; старуха побоялась пойти им наперекор; случайно отравив отца, Осленок ради собственного спасения должен свалить вину на кого-то другого; жадного и подлого судью меньше всего интересует истина — ему бы лишь выколотить из обвиняемого признание… И некому пожаловаться на несправедливость — разве только всеведущему Небу. Но Доу Э не только жалуется, она обвиняет верховные божества — Небо и Землю — в забвении своего прямого долга, в потакании злодеям и притеснении слабых. И, как бы устыдившись, Небо ниспосылает чудеса, подтверждающие невинность Доу Э, а ее отыскавшийся наконец отец воздает по заслугам правым и виноватым.

Казалось бы, справедливость восстановлена, — но уже после гибели героини. Так можно ли эту и подобные пьесы называть трагедиями? Думается, что да: ведь и у Шекспира злодеи караются по делам их. Но нужно сказать, что по трагическому накалу страстей, по глубине философского осмысления противоречий человеческого бытия китайская классическая драма заметно уступает европейскому театру, рожденному эпохой Возрождения: ее творцы не пережили ни такого бурного расцвета гуманистических идеалов, ни такого быстрого их краха. Они творили в эпоху, когда феодальный строй был еще жизнеспособен, на их творчество влияло и оптимистическое мироощущение жителей процветающих городов, и буддийская вера в будущие перевоплощения и воздаяние за грехи. Кроме того, в Китае литература издревле рассматривалась как своего рода моральный кодекс и учебник жизни, в котором каждый "пример" должен сопровождаться недвусмысленным приговором.

Применительно ко многим пьесам слово "приговор" имеет не только фигуральный, но и юридический смысл — их финалы завершаются чтением судебного вердикта пли решения государя. В роли вершителя правосудия чаще других выступает Бао Чжэн — реально существовавший, во идеализированный позднейшей молвой сановник XI века. Иногда он наделен сверхъестественными чертами — может вызвать по ночам души умерших и с их помощью выяснить подлинные обстоятельства дела. Но чаще он изображается вполне реальным персонажем, только более проницательным и бесстрашным, чем окружающие. В остро реалистической пьесе анонимного автора "Поставки риса в Чэньчжоу" он разоблачает обирающих население области чиновных грабителей и карает их, несмотря на высочайшее покровительство двора. Порой, однако, и обширных полномочий Бао Чжэн оказывается недостаточно для того, чтобы добиться правды. В пьесе "Лу Чжай-лан" (не исключено, что она написана Гуань Хань-цином) он без труда узнает, что местный сатрап, по имени которого названа драма, в действительности убийца, насильник и клеветник. Но чтобы добиться разрешения на казнь негодяя, Бао Чжэну приходится записать его имя другими, по начертанию похожими, иероглифами — такую силу тот имеет при дворе.

В мире, изображенном юаньскими драматургами, царит полнейшее бесправие, и честным людям приходится лишь терпеть да уповать на рыцарей правды вроде Бао Чжэна. Но бывает, что терпеть уже невмоготу, — тогда те, что похрабрее, берутся за оружие, чтобы в меру собственных сил и разумения отстаивать справедливость. Таковы герои большой группы пьес о повстанцах из Ляншаньбо, тех самых, предания о которых составили основу знаменитого романа "Речные заводи", появившегося тоже в конце юаньской эпохи. Сюжеты пьес не всегда находят соответствие в эпизодах романа, однако общего много — разлитый в повествовании дух благородной вольницы, бесшабашная удаль одних героев и сочетающаяся с чувством справедливости осмотрительность других. Было бы ненужной модернизацией рассматривать эти пьесы как апологию крестьянских восстаний, тем более, что крестьян среди их героев почти нет (их вообще очень мало в юаньском театре, этом детище средневекового города). Конечно, эти удальцы борются не против существующих порядков, а "лишь" за устранение личных обид. Они не восстают и против традиционной идеологии, тем более что конфуцианство оправдывало выступление против недостойных правителей. Но когда личных обид становится слишком много, — значит, что-то не в порядке в государстве. Герои, жившие в начале XII века, спустя два столетия как бы сошли с подмостков и повели против ослабевавших монгольских государей все более многочисленные армии повстанцев. И они победили, но фактически дело свелось лишь к замене иноземной жестокой власти своей, отечественной, не менее жестокой.

В пьесах о храбрецах Ляншаньбо подлинное историческое событие еле различимо за окутавшим его флером народных преданий и писательского воображения. Во многих других драмах интерес сосредоточен именно на реальных исторических событиях и их действующих лицах. Некоторые из этих пьес выглядят простыми иллюстрациями к хроникам, ограничиваются воспроизведением внешней канвы событий, перегружены дипломатическими интригами или батальными эпизодами. Зато в центре других — судьбы людей далекого прошлого, их мысли и чувства, находившие несомненный и живой отклик у современных драматургам зрителей. Именно такова "Осень в Ханьском дворце" Ма Чжи-юаня — недаром эта трагедия открывает собой ставший каноническим "Изборник юаньских пьес".

Ставшие седой древностью времена Ханьской империи. Государство ослабло, перестало наводить страх на окрестные народы. Кочевники сюнну усилились настолько, что китайский император вынужден отдать в жены их предводителю свою любимую наложницу Бан Цян. Столько лет она в результате интриг придворного художника находилась в пренебрежении, только недавно заметил и полюбил ее государь — и вот грозит разлука. В бессильной ярости обрушивает император горькие упреки на трусливых полководцев, неспособных защитить страну от угроз, на дармоедов-министров, умеющих лишь истощать казну… Но разве драматург разит негодованием только незадачливых сановников давно прошедших времен, разве перед его мысленным взором не вставали вельможи Сунского государства, больше всего радевшие о собственном благополучии и без настоящей борьбы отдававшие область за областью сначала чжурчжэням, а потом монголам? И когда после томительной сцены прощания Ван Цян увозили в далекую холодную степь, трудно представить себе, чтобы зрители не вспоминали о соотечественниках, которых так недавно толпами угоняли во все концы Чингисхановой державы…

История утверждает, что Ван Цян стала женой предводителя сюнну, шаньюя, а после его смерти, согласно местному обычаю, супругой его наследника. Но драматург следует другой, народной версии: героиня бросается в реку, отделяющую владения дома Хань от кочевников. Шаньюй, — надо воздать должное поэтической беспристрастности Ма Чжи-юаня, обрисованный довольно привлекательными красками, — посылает на казнь живописца, непосредственного виновника случившегося. А безутешный император, такой человечный в своем бессильном горе, изливает его в стихах, относящихся к числу шедевров драматической поэзии юаньской эпохи. Так трагедия переводится в эмоциональный план, приобретая элегическое звучание. Это соответствует общему характеру творчества Ма Чжи-юаня, в драмах и песенной лирике которого преобладают грустные мотивы, ощущение несовершенства и быстротечности жизни и стремление укрыться от ее бед среди природы или в мире даосских фантазий.

По-иному звучит другая знаменитая историческая драма — "Сирота из дома Чжао" Цзи Цзюнь-сяна — первая китайская драма, переведенная в XVIII веке в Европе и переделанная Вольтером в классическую трагедию под названием "Китайский сирота". Тема пьесы — воспевание самоотверженной верности долгу и благородного стремления отомстить тирану — должна была импонировать европейской публике. Вельможный злодей Ту Аньгу в древнем царстве Цзинь истребил весь род честного сановника Чжао Дуня. Остался лишь младенец, его внук. И вот сначала мать, потом двое придворных жертвуют собой, чтобы спасти дитя, будущего мстителя, а дворцовый лекарь обрекает на смерть своего сына, выдав его за "сироту Чжао". Настоящий же сирота растет в доме обидчика, пользуясь его доверием и расположением. Но приходит должный час, сирота узнает о своем происхождении, и справедливое возмездие свершается. Зло, каким бы всесильным оно ни казалось, не может остаться безнаказанным — таков нравственный лейтмотив пьесы, своим суровым колоритом напоминающей японские сказания о верных долгу самураях.

Но перенесемся из мира возвышенных страстей и дворцовых интриг в мир обыкновенных чувств, повседневных радостей и горестей, обратимся к тем произведениям, героями которых выступают рядовые жители средневекового города — купцы и певички, мастеровые и праздные гуляки. Такие пьесы должны были развлекать — поэтому в них всегда должна быть занимательная интрига, недоразумения, случайные совпадения. Они должны были и поучать — отсюда проповеди добродетельной жизни, умеренности, доброты в отношениях между родственниками, верности друзьям и супружескому долгу. В этих бытовых пьесах преобладают светлые тона. Зрителя как будто приглашают забыть на время о тяжелых временах и пользоваться доступными радостями. Порок — скопидомство, разгул, обман — осуждается, но весело, с шуткой. В отличие от европейских моралите, в них нет и следа аллегоричности, герои остаются живыми людьми, ситуации — вполне жизненными.

Пьеса неизвестного автора "Убить собаку, чтобы образумить мужа" дает хорошее представление об этой разновидности юаньской драматургии. Положенная в ее основу ситуация несложна, близка к бытовому анекдоту и не очень оригинальна; добродетельная жена, использующая хитрость, чтобы припугнуть мужа-гуляку и наставить его на путь истинный, известна фольклору и простонародной литературе многих стран. Впрочем, есть и чисто китайские черты, — например, готовность младшего брата терпеть любые поношения, поскольку этого требовал кодекс уважения к старшему в роде. Сюжет изложен живо, с той долей серьезности, которую требуют законы нравоучительной комедии, а в условно-обобщенных фигурах персонажей проглядывают индивидуальные штрихи. Юаньская драма, наряду с городской повестью хуабэнь, впервые обратила пристальное внимание на "частную" жизнь простых людей, и это было заметным шагом китайской литературы по пути к реализму.

Несомненно также новаторское звучание тех лирических и нравоописательных комедий, в центре которых находится любовная интрига. Новаторство здесь — в более смелом, нежели в предшествующей литературе, проведении мысли о праве человек на любовь независимо от социальных различий и воли родителей. Существенно и то, что особенно активно это право отстаивают — не речами, а поступками — молодые женщины, которым домострой предуказывал путь смирения и послушания. Наиболее прославленный образец таких пьес — "Западный флигель" Ван Ши-фу (она известна у нас в русском переводе) (Ван Ши-фу. Западный флигель. М., 1960). Сюжет ее восходит к новелле танского поэта Юань Чжэня "Повесть об Ин-ин", но в ходе неоднократных переработок он претерпел радикальные изменения. Рассказ о недолгой любовной связи, заканчивающийся сентенциями в духе традиционной "антифеминистской" морали, превратился в славословие любви, преодолевающей все препоны. Ван Ши-фу придал сюжету окончательный вид, сделал характеры героев более одухотворенными и — благодаря большим размерам пьесы — более многогранными. Особого упоминания заслуживает стилистическое совершенство пьесы Ван Ши-фу. Он недаром считается крупнейшим мастером школы "изукрашенного стиля" в юаньской драме. Для этого стиля характерна ориентация на "высокую" лексику, частое использование литературных намеков, изысканных сравнений и эпитетов. Представители школы "натурального стиля", у истоков которой стоит Гуань Хань-цин, более широко черпали выражения из разговорной речи, не избегая вульгаризмов, и нередко естественность и экспрессию они предпочитали филигранной отделке стиха. Первая школа чаще ассоциируется с тенденцией романтической, книжной, вторая — с реалистической, бытовой. Но делать из этого прямолинейные выводы об идейной направленности произведений, принадлежащих к различным стилистическим школам, было бы неверно. Иные "натуральные" пьесы проповедуют обветшалые феодальные догмы, тогда как в некоторых "изукрашенных" звучит их явное неприятие.

В их числе и "Западный флигель". Бедный студент Чжан Гун и дочь первого министра любят друг друга, и когда мать героини хочет помешать их счастью, они при содействии разбитной и умной служанки Хун-нян (этот образ, родственный персонажам европейской комедии XVII в., - еще одна новация Ван Ши-фу) вступают в тайную связь. Сочувствие драматурга знатной барышне, решившейся преступить заветы девичьей скромности, и содержащееся в пьесе описание эротической сцены (весьма целомудренное, если вспомнить иные более поздние произведения китайской литературы) шокировали ортодоксальных ханжей, зачисливших пьесу в число "развратных". Но она широко распространялась, трогая и воодушевляя "всех влюбленных Поднебесной", к которым и обращался Ван Ши-фу. Однако не следует преувеличивать глубины разрыва автора "Западного флигеля" с традиционной моралью. Дерзость Ин-ин в какой-то мере оправдана тем, что мать первоначально соглашалась на ее брак, а Чжан Гун "реабилитирует" себя блестящей сдачей государственного экзамена. Характерным является я разрешение конфликта в "Гармонии ветра и луны" Гуань Хань-цина: служанка Янь-янь посмела вступить в любовное соперничество со знатной девицей и добилась успеха — став второй, после соперницы, женой возлюбленного. Здесь явственно проступает и гуманистическая тенденция, утверждающая равенство людей в области чувства, и молчаливое признание патриархальной полигамной формы брака как вполне естественной. Но при всей ограниченности сферы свободного проявления чувств в юаньской драме ее возникновение говорило о начале долгого, к началу нашего столетия так и не завершившегося процесса формирования в китайском обществе новых, более человечных этических норм.

Многообразию тем и персонажей китайской драмы первых веков ее существования соответствует и разнообразие компонентов, составляющих ее идейную основу. Среди них — конфуцианство, даосизм и буддизм, главным образом в их вульгаризованных версиях, народный религиозный синкретизм, легенды и суеверия, ортодоксальный домострой и отмечавшиеся выше ростки гуманистического мироввозрения. В этой пестроте отразилась свойственная юаньской эпохе сравнительная терпимость к вероучениям разного толка. Господствовавшее при Сунах конфуцианство (точнее, неоконфуцианство, далеко отошедшее от первоначального учения древнего философа и ставшее, по существу, государственной религией) утратило свое главенствующее положение; двор покровительствовал, или, во всяком случае, не чинил препон, не только последователям таких традиционных для Китая религий, как буддизм и даосизм, но и мусульманам, несторианам и даже католикам. И все-таки идеи конфуцианства в его позднейшей интерпретации занимают в драме самое видное место. Это прежде всего представление о том, что единственно достойное благородного человека занятие — изучение конфуцианского канона с тем, чтобы сдать экзамены и затем верой и правдой служить стране и государю. Сюда же относятся и тезисы о безусловном почитании старших, о главенствующей роли мужчины в семье. Несправедливо было бы отмечать лишь отрицательную, консервативную функцию конфуцианства. В конфуцианские тона были окрашены главным образом фигуры честных слуг государства, борющихся против лихоимства и интриганов или защищающих страну от захватчиков. Кроме того, превознесение ученого сословия — основного носителя конфуцианских идеалов — в первые десятилетия юаньского правления носило оттенок социального протеста. Позднее, когда конфуцианцы вновь были приближены ко двору, роль выразителя нонконформистских идеалов опять вернулась к даосизму и буддизму с их отказом от служения власть предержащим и особенно проповедью ухода от "пыльного мира". Наиболее широкое распространение получили такие настроения в последний период монгольского правления, когда восстания, войны и социальная анархия охватили значительную часть Китая, когда жизнь опять стала казаться неустойчивой и полной опасностей.

Большинство пьес, основанных на даосских и буддийских (они не всегда четко разграничены) легендах и концепциях, имеют сходные сюжетные построения. Некий человек живет в "миру", живет "как все" — копит деньги, предается страстям, притесняет — порою сам того не осознавая — ближних. Он не подозревает, что на самом деле он не простой смертный, а воплощение какого-либо небожителя, сосланного на землю, чтобы искупить свои прегрешения. Ему предстоит вновь обрести свою "истинную природу", но сделать это можно лишь в озарении веры, с помощью божественного наставника, предварительно отрекшись от всех мирских соблазнов. А поскольку человеку трудно решиться на это, наставнику приходится прибегать к помощи чудес, дабы устрашить и вразумить его.

Сцена казни Доу Э. Гравюра в 'Изборнике юаньских драм'. 1617 г.

Именно так развивается действие и в пьесе Чжэн Тин-юя "Знак "терпение". Лю Цзюнь-цзо — "самый большой богач в Бяньляне", но он скуп настолько, что не хочет потратиться на лишнюю чарку вина в собственный день рождения. К тому же он легко впадает в гнев, — а это, согласно буддийскому учению, первая из четырех дурных страстей, свойственных людям. И вот будда Милэ является в образе популярного в китайских народных сказаниях "Монаха с мешком", чтобы побудить его отказаться от своего богатства, укротить свой нрав и порвать все цепи, связывающие его с этим миром. Ведь Лю Цзюнь-цзо является перерождением некогда согрешившего святого архата, и ему вскоре, по окончании срока искуса, предстоит вернуться в свое первоначальное обличив. Достичь просветления Лю Цзюнь-цзо монах хочет через проповедь терпения, подкрепляя ее чудесами. После каждого чуда Лю соглашается последовать за монахом, но вновь и вновь не выдерживает искушений. И в монастыре он не в силах забыть об оставленном дома богатстве, о жене и детях. "Огонь желаний" по-прежнему жжет его. И лишь когда Лю, получив разрешение посетить родные места, узнает, что за время его иночества, показавшегося ему очень коротким, в "пыльном мире" прошел целый век и все его родные давно умерли, он приходит к убеждению во всемогуществе Будды.

Пьеса, вроде бы проповедующая религиозную мораль, фактически говорит о несовместимости ее с "нормальными" потребностями и чувствами людей, преодолеть которые можно лишь со сверхъестественной помощью. В других драмах — в таких, как "Бешеный Жэнь" Ма Чжи-юаня или анонимная "Лань Цай-хэ" — герой, ради его индивидуального "спасения" понуждается к жестоким поступкам — убийству собственных детей, оставлению семьи без средств к жизни. Как это нередко бывает в европейских мираклях, достижение освященного церковью идеала здесь ставится выше повседневной, общепринятой морали. Чисто средневековые черты, в той или иной мере свойственные всей юаньской драматургии, в этих пьесах проступают особенно отчетливо, и это сказывается на их художественных достоинствах. Но без знакомства с одной из таких драм представление о жанре в целом было бы явно односторонним. В то же время есть пьесы с участием божеств и святых, почти свободные от религиозного морализирования. Так, "Путешествие на Запад" Ян Цзин-сяня — самая крупная по объему из пьес цзацзюй — рассказывает о путешествии оберегаемого небесными силами монаха Сюань-цзана за буддийскими каноническими книгами. По за фасадом религиозной легенды таится сказочно-авантюрное повествование о борьбе с чудищами, оборотнями и всякой нечистью.

До сих пор речь шла о содержании юаньских драм, но необходимо рассказать и об их весьма своеобразной форме. Дело в том, что структуру цзацзюй в значительной мере определяет музыкальная основа пьесы. Каждый из четырех, в редчайших случаях пяти, актов (кроме них, в начале или середине пьесы могла добавляться более короткая сценка) включал в себя, наряду с прозаическими диалогами, цикл арий, написанных на довольно строго определенный состав мелодий в определенной же ладотональности. Мелодический рисунок определял размеры арий и отдельных строк. Все арии в цикле были связаны единой рифмой и исполнялись одним персонажем. Чаще всего этот персонаж пел на протяжении всех четырех актов. Амплуа актеров, исполнявших эти ведущие роли, именовались чжанмо (для мужчин) и чжэндань (для женщин). На долю остальных амплуа — их количество и функции жестко фиксировались — оставалось вести диалоги и декламировать нараспев стихи иных, отличных от арий, форм. Только шут чоу иногда поет комические песенки, не входящие в циклы арий.

Соотношение между прозаическими и поэтическими частями в китайской драме существенно отлично от того, к которому мы привыкли, скажем, у Шекспира. В его творениях чередуются сцены, написанные прозой и стихами; те и другие одинаково необходимы для уяснения сюжета, в равной степени движут действие, хотя эстетическое их воздействие, конечно, различно. В цзацзюй стихи (арии) сюжетослагающей роли фактически не имеют, обо всем, что происходит, мы узнаем из диалога. Но это суховатая, почти что деловая информация; эмоциональная же сторона свершающегося, мысли и чувства героев раскрываются в ариях. Их нельзя уподоблять и песням, которые поют персонажи некоторых шекспировских пьес. Песни можно изъять, пьеса потеряет какие-то дополнительные краски, по будет продолжать существовать. В ариях же главная прелесть юаньских драм, без арий они просто немыслимы. Роль декламируемых стихов гораздо более скромная.

Вокально-лирический жанр цюй, к которому принадлежат как драматические арии, так и песни (самостоятельные или объединенные в циклы) для сольного исполнения вне рамок спектаклей, возник на фольклорной основе, но был обогащен за счет элементов классической поэзии и различных видов сказа. Он ближе к разговорной речи и в некоторых отношениях менее скован правилами, чем классический стих, но более "литературен" и формализован, нежели народная песня. Прозаический же текст пьес — насколько можно судить сейчас — был весьма близок к разговорному языку, хотя и включал отдельные книжные образы. Оговорка объясняется тем, что мы не располагаем оригинальными записями диалогов — большинство юаньских пьес сохранилось в редакциях XVI–XVII веков. В тех тридцати произведениях, которые вошли в единственный уцелевший доныне сборник начала XIV века, диалогов почти нет — напечатаны только арии. Это породило даже версию о том, что диалоги вообще не записывались, а импровизировались. Импровизация, несомненно, имела место, особенно в комических ролях. Но из арий нельзя узнать пи состав действующих лиц, ни их взаимоотношения, ни перипетии действия. Все это раскрывалось лишь в диалогах, которые должны были фиксироваться хотя бы в сокращенном виде.

Сложность формы цзацзюй, необходимость укладывать действие в строго ограниченные рамки и концентрировать его вокруг одного поющего персонажа, требовали от авторов незаурядного мастерства. В то же время это накладывало известные ограничения на выбор сюжетов и степень детализации их разработки. Поэтому некоторые драматурги пошли на объединение в одно целое нескольких цзацзюй обычного размера; так, "Западный флигель" состоит фактически из пяти формально законченных пьес, объединенных общим сюжетом. Но большинство избрало другой путь — они обратились к отошедшей на второй план, но отнюдь не исчезнувшей "южной драме". Там не ограничивались пи размеры пьес, ни число поющих персонажей, более свободным был выбор мелодий (и южного происхождения и северного, тогда как в цзацзюй использовались только последние). В итоге с середины XIV века южная драма начинает брать реванш. Цзацзюй еще оставались живым жанром довольно долго (одним из видных его мастеров был в начале XV в. внук основателя Минской династии, принц Чжу Ю-дунь), но выдающихся образцов уже не появлялось.

Однако сюжеты, темы и образы, созданные замечательными юаньскими драматургами, не стали просто достоянием истории литературы и театра. Многие из них, изменяясь в соответствии с запросами времени, вновь и вновь оживали в творениях драматургов последующих эпох. Уже все известные произведения "южной драмы" середины XIV века представляют собой обработку сюжетов более ранних пьес. Так, в пьесе Гао Мина "Пипа" (название музыкального инструмента) фабула в основном та же, что и в ранней "южной драме" "Чжан Се, победитель на экзамене": о том, как молодой человек, оставив в деревне жену, уехал в столицу, сдал экзамен и, женившись на дочери министра, забыл о былой подруге жизни. Но между пьесами есть и характерное различие: в более ранней — вероломный герой явно осуждается, тогда как Гао Мин всячески старается обелить его, представить жертвой обстоятельств, и подводит действие к благополучному финалу (дочь министра соглашается уступить деревенской жене первое место в семье). Дело в том, что к этому времени драматурги все чаще стали ориентироваться на вкусы и представления образованной публики, на те труппы, которые приглашались для выступлений во дворцах вельмож и самого императора. Приобретая композиционную стройность и стилистический лоск, их пьесы теряли жизненность и непосредственность, столь характерные для "золотого века" юаньского театра.

При Минах — национальной династии, сменившей монгольских правителей в 1368 году, — эта тенденция усилилась. Наведя порядок в стране, улучшив на время положение народа, первые минские государи жестоко преследовали свободомыслие. Одно время действовал, в частности, закон, запрещавший представлять на сцене императоров, сановников, святых и мудрецов древности. Но отнюдь не запрещалось славословить правителей или разыгрывать безобидные сказочные сюжеты. Так, драматургия становится "респектабельным" жанром, ею не пренебрегают самые высокородные литераторы, — мы уже упоминали принца Чжу Ю-дуня, назовем и его дядю Чжу Цюаня, автора одного из первых сочинений о пьесах и их авторах. Несколько десятков драм удостоились чести быть включенными в составленный по высочайшему повелению в самом начале XV века энциклопедический свод "Юилэ дадянь". Но внимание верхов оказалось губительным для театра — подлинная творческая жизнь замерла на целых полтора столетия. Новый подъем ощущается лишь с середины XVI века. Он связан с усилением борьбы сторонников реформ против деспотического режима и с выступлениями передовых мыслителей против неоконфуцианской ортодоксии. Ли Кай-сянь в пьесе "Меч" вновь обратился к повстанцам из Ляншаньбо, и когда его герой Линь Чун обличал камарилью, "грабящую страну и топчущую народ", его слова звучали вполне современно. А в "Поющем фениксе" (пьесе, созданной или отредактированной одним из виднейших литераторов эпохи Ван Ши-чжэнем) впервые была отброшена завеса "историчности" драмы и воссозданы актуальные политические события — история борьбы нескольких честных чиновников против придворной клики, принесшей бедствие стране. Оба эти произведения написаны в жанре "повествование об удивительном" ("чуаньци"), фактически являющемся продолжением "южной драмы" в ее более позднем, "олитературенном" варианте. Это, как правило, крупные по объему вещи, насчитывающие по нескольку десятков картин, с большим числом действующих лиц и более или менее сложной фабулой. Талантливым драматургам это позволяло насытить пьесу острыми коллизиями, детальнее обрисовать фон, углубить характеры героев; заурядные — шли по пути механического увеличения размеров пьесы за счет общих мест и трафаретных ситуаций. Благодаря стараниям последних широко распространились шаблонные сюжеты, получившие название "рассказы о талантливых юношах и юных красавицах", — сентиментальные повествования о том, как бедный студент и знатная барышня полюбили друг друга и как после разных злоключений они обрели супружеское счастье. Чуаньци предназначались больше для чтения, нежели для постановки — из-за непомерного объема многих из них для сцены отбирались лишь наиболее яркие, кульминационные сцены. В настоящем издании придется последовать этому обычаю, чтобы дать читателю представление о трех наиболее прославленных "повествованиях об удивительном".

Первое из них — "Пионовая беседка" — создано Тан Сянь-цзу в 1598 году. "От чувства живой может умереть, а мертвый воскреснуть", утверждает драматург в предисловии к пьесе, противопоставляя эмоциональное субъективное начало реалистическому моральному императиву неоконфуцианцев. Соединяя действительность и фантастику, прославляя любовь, побеждающую смерть, Таи Сянь-цзу недвусмысленно выступает против защитников домостроевского уклада, губящего любовь. Героиня пьесы, дочь видного сановника Ду Ли-иян, рвется из дома, от наставлений и запретов, от схоластических толкований учителя-начетчика. Она мечтает о счастье с юношей, пригрезившимся ей во сне. Достичь желаемого невозможно, она тоскует и умирает, но и став бесплотным духом, не отказывается от мечты. Она находит героя своего сновидения и соединяется с ним. Затем она убеждает возлюбленного раскопать ее могилу и вновь обретает земное обличье — уже как обладательница вполне реального, земного счастья. Казалось бы, перед нами вновь традиционный счастливый конец. Но это уже не следствие случайной удачи или успеха на экзаменах, а итог бескомпромиссной борьбы героев, их веры во всемогущество человеческого сердца.

Мотив сна, играющий такую важную роль в "Пионовой беседке", присутствует и в нескольких других пьесах Таи Сянь-цзу, но уже в ином осмыслении. В пьесе "Рассказ о Нанькэ", основанной на сходной по названию новелле IX века, сон является метафорой человеческого бытия с его быстротечностью, суетными желаниями и тщетностью надежд на постоянство успеха и благополучия. Идея этой пьесы представляется резко контрастной в отношению к предыдущей. Но между ними есть и внутреннее родство. Оно состоит в глубокой неудовлетворенности драматурга окружавшей его жизнью и стремлении возвыситься над ней либо в мечтах, либо во сне.

Иначе как романтической, такую тенденцию не назовешь, хотя философская основа европейского романтизма, разумеется, имеет мало общего с мировоззрением китайского драматурга рубежа XVI–XVII веков.

Тан Сянь-цзу творил в период, когда страна переживала застой и была изолирована от других центров цивилизации, когда стремление к радикальным переменам беспощадно подавлялось, так что пессимистический налет на некоторых творениях драматурга легко объясним. Но он утверждал, что стремление к счастью и свободе, пусть не без помощи чуда, но все же осуществимо, и утверждал это в исполненных высокого поэтического мастерства строках, которые не одно столетие восхищали ценителей изящного.

Прославление чувства, торжествующего над смертью, составляет лейтмотив и написанной почти на столетие позже (в 1688 г.) исторической трагедии Хун Шэна "Дворец вечной жизни". В основе ее сюжета лежит история любви танского императора Мин-хуана (VIII в.) к его наложнице (гуйфэй) Ян, уже использованная до Хун Шэна в ряде известных литературных произведений, включая поэму Бо Цзюй-и "Песнь о бесконечной скорби" и пьесу юаньского драматурга Бо Пу "Дождь в платанах". Хун Шэн заимствует некоторые мотивы у предшественников и даже переносит из пьесы Бо Пу в почти нетронутом виде отдельные арии. Но в его трактовке сюжета есть и своеобразие — явная тенденция к идеализации Ян. Бо Пу изображает ее женщиной легкомысленной, преданной удовольствиям, в значительной степени повинной в возникновении мятежа Ань Лу-шаня, принесшего неисчислимые беды стране. Ее гибель от рук возмущенных солдат выглядит справедливым возмездием, причем император ничего не пытается предпринять для ее спасения. Хун Шэн, правда, сохранил эпизод о том, как ради удовлетворения прихоти наложницы с далекого юга везут плоды личжи, умножая этим тяготы простого народа. Но в целом она обрисована как женщина благородная, преданная и глубоко чувствующая. Император готов пожертвовать жизнью ради нее, но она для блага страны решает покончить с собой. У Бо Пу в финале трагедии престарелый император предается скорби и воспоминаниям о былом счастье. Хун Шэн же, возвращаясь к старинной легенде, приводит действие к благополучному исходу: сила любви и горя Мин-хуана настолько трогает божества, что они позволяют ему вновь соединиться со ставшей бессмертной феей Ян.

Исполненная величавой гармонии и изящества, насыщенная яркими, хотя и не всегда оригинальными поэтическими образами, пьеса Хун Шэна приобрела широкую популярность. Однако уже через год ее представление было запрещено. Существует предположение, что в образе главаря мятежа иноплеменника Ань Лу-шаня власти усмотрели намек на маньчжуров, захвативших в середине XVII века Китай.

Это событие нашло прямое отражение в последней из знаменитых драм в жанре чуаньци — "Веере с персиковыми цветами" Кун Шан-жэня (1698). Однако эта пьеса со стороны правителей возражений не вызвала, ибо положение Минской империи в последние ее годы изображено в ней (в соответствии с исторической истиной) в самом неприглядном свете, и это при желании можно было расценить как косвенное оправдание маньчжурского вторжения. Почти все действующие лица пьесы — реально существовавшие лица. Развертывая весьма сложный сюжет вокруг истории любящей пары — певички Ли Сян-цзюнь и молодого ученого Хоу Фан-юя, драматург воссоздает широкую панораму бурных лет крушения Минского государства. Поставив перед собой цель — показать "из-за чего потерпела поражение просуществовавшая триста лет династия", Кун Шан-жэнь обличает алчных и сластолюбивых сановников, заботящихся лишь о собственном благе, трусливых царедворцев и бездарных военачальников. Он находит слова осуждения и для главных героев, хотя и относится к ним в целом с несомненной симпатией. Перед тем как Хоу и Ли уходят в монастырь, даосский священнослужитель восклицает, обращаясь к ним: "Бедные глупцы! Оглянитесь кругом: где ваша страна, где ваш государь, где ваши родители? А вы никак не можете отказаться от своего чувства!" Этим драматург вновь привлекает внимание к своей главной мысли об ответственности каждого за судьбы страны, без благополучия которой невозможно и личное счастье.

В XVIII и особенно в XIX веках развитие драматургии в Китае идет по нисходящей линии. Между тем театр в это время переживает пору расцвета: возникают все новые его локальные разновидности, совершенствуется техника исполнения. Но репертуар его составляют главным образом переложения ранее созданных драм и отрывков из популярных романов и повестей. Переложения эти делались безвестными ремесленниками или самими актерами и в литературном отношении, как правило, заметно уступали первоначальным версиям. Из оригинальной же продукции этого периода заслуживает быть выделенным лишь созданный в 60-70-х годах XVIII века "Павильон поющего ветра" Ян Чао-гуаня — яркий образец жанра "коротких пьес". Это сборник, состоящий из тридцати двух одноактных миниатюр (автор по традиции именовал их "цзацзюй", по формального сходства с юаньскими пьесами в нпих нет). Сюжеты их Ян Чао-гуань черпал из старинных книг, народных легенд и преданий прошлых веков, героями же выступают чаще всего представители хорошо знакомого ему чиновного мира. Каждая пьеса имеет дидактическую "сверхзадачу", которую автор излагает в кратких предисловиях, — осуждение того или иного порока, проповедь честности, бескорыстия и прочих добродетелей, которыми должен обладать достойный слуга государства. В лучших своих творениях Ян Чао-гуаню на ограниченном пространстве удается создать волнующую драматическую ситуацию и придать хотя бы некоторым персонажам "лица необщее выраженье". Не случайно "Отмененный пир" вплоть до недавних лет шел на подмостках театров. Пьесами Ян Чао-гуаня фактически завершается история китайской классической драмы.[85]

В. Сорокин

Гуань Хань-цин. Обида Доу Э

Сочинил при Юанях

Гуань Хань-цин из Даду[86].

Пролог

"Буэр" в роли тетушки Цай входит и говорит нараспев:

Дважды цвести порою цветам дано, Юность одна, у людей не бывает двух. Почести бренны, богатство — к чему оно? Радость, покой — и ты небожитель, дух.

Зовут меня тетушка Цай, родом я из округа Чучжоу. В семье нас было трое, да, на беду мою, муж мой умер, и теперь у меня только сын семи годков от роду. Вот мы с ним и коротаем дни и месяцы, благо денег в доме хватает. Один здешний сюцай[87] по фамилии Доу в прошлом году занял у меня двадцать лянов серебра и теперь вместе с процентами должен мне сорок. Я уж не один раз напоминала ему про долг, да он никак не может отдать, все ссылается на бедность и невезение. А у него есть дочь — ей только что исполнилось шесть — девочка милая и на вид приятная. Я и подумала — что, если я возьму ее в невестки, а отцу прощу долг? Ведь так обоим будет лучше. Он сказал, что сегодня по всем приметам благоприятный день и что он сам приведет дочь в мою семью. Так что я не пойду собирать долги и подожду дома — сюцай Доу должен вот-вот прийти.

"Чунмо" [88]в роли Доу Тянь-чжана входит, ведя за собой "чжэндань" в роли Дуанъ-юнъ, и говорит нараспев:

Десять тысяч книг в обложках синих и желтых шелков Сыма Сян-жу прочел и остался беднее всех бедняков. Но, принятый ханьским двором, умолчал, как в лавке вином торговал, Говорил о поэме "Цзысюй", о смысле своих искусных стихов.

Моя фамилия Доу, зовут меня Тянь-чжан, а родина моих предков — округ Цзинчжао близ Чаньани. С детских лет упражняюсь я в конфуцианском учении, одолел множество книг, да только не повезло мне с судьбой: ни чинов, ни славы еще не добился. Другая беда — умерла у меня жена, и я остался с этой девочкой. Дуань-юнь шел третий годик, когда не стало ее матери, а теперь ей уже седьмой. Я вконец обнищал, пока добрался до этого Чучжоу. А здесь есть тетушка Цай, женщина весьма богатая. Жить мне было не на что, пришлось занять у нее двадцать лянов серебра. Теперь, вместе с процентами, нужно отдавать ей сорок. Она уже не раз спрашивала про долг, но чем я с ней расплачусь? Вдруг — кто бы мог подумать: тетушка Цай стала подсылать ко мне людей и предлагать, чтобы я отдал свою дочь ей в невестки! А ведь уже объявлено, что нынешней весной состоятся экзамены, и мне пора бы отправляться в столицу, да где взять столько денег… Ничего не поделаешь, придется мне отдать мою Дуань-юнь в невестки тетушке Цай. (Вздыхает.) Эх! Разве это называется "отдать в невестки"! Ведь я просто-напросто продаю свою дочь. Тетушка Цай простит мне одолженные у нее сорок лянов серебра и даст еще немного для поездки на экзамены — это все, на что я могу рассчитывать. Но я заговорился — вот уже ее ворота. Дома ли тетушка Цай?

Цай (входит). Заходите, пожалуйста, сюцай, я давно вас жду.

Приветствуют друг друга.

Доу Тянь-чжан. Тетушка, вот я привел вам свою девочку. Не смею полагать ее вашей невесткой — пусть она просто прислуживает вам с утра до вечера. Мне теперь пора отправляться в столицу добывать славу. Оставляя вам свою дочь, я надеюсь, тетушка, что вы присмотрите за ней.

Цай. Вот мы с вами и породнились. Вы были должны мне, вместе с процентами, сорок лянов серебра. Я возвращаю вашу долговую расписку и даю еще десять лянов на дорожные расходы. Уж вы, сват, не посетуйте на скромность этого подношения.

Доу Тянь-чжан (выказывает знаки благодарности). Премного благодарен, тетушка! Мало того что вы простили мне такой большой долг, вы еще даете мне денег на дорогу. Такая доброта не останется невознагражденной. Тетушка, девочка моя — еще несмышленыш; очень прошу вас присматривать за ней!

Цай. Ну зачем говорить об этом, сват! Раз уж ваша девочка пришла в мой дом, она будет для меня как родная дочь, можете быть спокойны.

Доу Тянь-чжан. И еще об одном одолжении прошу вас, тетушка: если Дуань-юнь будет заслуживать битья — отругайте ее как следует, будет заслуживать ругани — сделайте ей внушение. Доченька, твой отец многое спускал тебе, здесь же будет по-другому: если станешь озорничать, тебя могут и отшлепать и отругать. Но у меня, детка, нет другого выхода. (Выказывает печаль, поет.)

На мотив[89] "Любуюсь цветами" в тональности "сяньлюй"

Я жалкий бедняк и, увы, никак денег на жизнь добыть не могу, в доме царит нужда. Я должен расстаться с дочкой родной, ей суждена разлука со мной, — о, злая беда! Я вскоре отправлюсь пыльной дорогой в столицу Лоян. Бесконечно далек возвращения срок; когда же его череда?! На устах печать, остается молчать, словно душа из тела ушла навсегда.

(Уходит.)

Цай. Студент Доу оставил свою дочь мне в невестки, а сам поехал прямо в столицу на экзамены.

Дуань-юнь (выказывая печаль). Папа, и тебе не жалко бросить здесь свою дочь!

Цай. Теперь ты будешь жить в нашей семье. Я — твоя родная свекровь, ты — моя родная невестка, ты будешь для меня как собственная дочь. Не нужно плакать, пойдем лучше займемся домашними делами.

Уходят.

Действие первое

"Цзин"[90] в роли лекаря Сай-лу входит и говорит нараспев:

"Книга о травах" до тонкостей ведома мне: С чувством и с толком — лечу по сходной цене. Своим лекарством покойника не воскрешу, Зато живого угробить могу вполне.

Моя фамилия — Лу. Люди говорят, что я силен в искусстве врачевания, и поэтому прозвали меня "лекарем Сай-лу". Я держу аптеку за Южными воротами уездного города Шаньян. В нашем городе живет тетушка Цай, у которой я занял десять лянов серебра, а теперь с процентами должен ей двадцать. Она уже не раз приходила за деньгами, да мне нечем расплатиться. Если она больше не придет, то и говорить не о чем. Но если придет — я знаю, как мне быть. Посижу-ка я в аптеке, посмотрю, не явится ли кто-нибудь.

Цай (входит.) Я — старая Цай. Я давно уже переселилась сюда, в Шаньян, и живу себе потихоньку. Тринадцать лет назад сюцай Доу Тянь-чжан оставил мне в невестки свою дочь Дуань-юнь. Мы сменили ей это детское имя на Доу Э. Не прошло и двух лет после свадьбы, как мой сын вдруг заболел чахоткой и умер. Моя невестка уже три года вдова и скоро снимет траур. Я сказала ей, что пойду за город получать долг с лекаря Сай-лу. (Идет.) Я миновала городские стены, завернула за угол и подошла к его дверям. Дома ли лекарь Сай-лу?

Лекарь. Заходите, тетушка!

Цай. Что-то мое серебро у вас залежалось, пора бы и возвратить!

Лекарь. Тетушка, я не держу денег в аптеке. Пойдемте со мной в деревню, там я с вами и рассчитаюсь.

Цай. Что ж, пойдемте.

Идут.

Лекарь. Вот мы и дошли до удобного местечка — ни на востоке, ни на западе ни души. Где же и приступать к делу, коль не здесь? У меня тут припасена веревка… Эй, тетушка, кто это вас кличет?

Цай. Где?

Лекарь начинает душить старуху. Вдруг появляются старый Чжан и "фуцзин"[91] в роли Чжана Осленка. Лекарь Сай-лу в испуге убегает. Старый Чжан приводит тетушку в чувство.

Осленок. Смотри-ка, отец, эту старуху едва не задушили.

Чжан. Эй, тетушка! Откуда ты, как тебя зовут? За что хотел задушить тебя этот человек?

Цай. Меня зовут Цай, живу я в этом городе со своей невесткой-вдовой. А этот лекарь Сай-лу задолжал мне двадцать лянов серебра, вот я и пришла к нему сегодня требовать долг. Кто же мог знать, что он решил заманить меня в безлюдное место и задушить, лишь бы не платить долга! Не окажись здесь вы, почтенный, и этот молодой человек, не быть бы мне, старухе, в живых!

Осленок. Слыхал, отец? Она говорит, что живет с невесткой. Коли я спас ей жизнь, она должна меня отблагодарить. Ты, если хочешь, бери эту тетку, а я возьму ее невестку — нам обоим будет хорошо. Поговори-ка с ней!

Чжан. Слушай-ка, тетушка! У тебя нет мужа, у меня нет в доме хозяйки. Может, пойдешь ко мне в жены, а?

Цай. Как вы можете говорить такое? Пойдемте ко мне, я хорошо отблагодарю вас деньгами.

Осленок. Значит, ты не согласна, хочешь откупиться от нас деньгами? Тут валяется веревка лекаря Сай-лу, задушу-ка я тебя, доведу до конца его дело! (Подбирает веревку.)

Цай. Братец, позволь мне немного поразмыслить!

Осленок. Да чего тут размышлять? Ты пойдешь к моему папаше, а я возьму твою невестку.

Цай. Если я буду противиться, он меня придушит. Ну хорошо, хорошо! Пойдемте ко мне домой.

Все уходят.

Доу Э (входит.) Моя фамилия — Доу, детское имя — Дуань-юнь, предки мои родом из Чучжоу. На третьем году жизни я лишилась матери, на седьмом рассталась с отцом. Отец отдал меня в невестки тетушке Цай. На семнадцатом году я стала женой ее сына. На беду мою, муж умер вот уже три года тому назад. Сейчас мне идет двадцатый год. За Южными воротами живет лекарь Сай-лу, — задолжал моей свекрови, считая с процентами, двадцать лянов серебра и, сколько ни напоминали, не возвращает долга. Сегодня моя свекровь сама отправилась к нему за деньгами. Эх, Доу Э! До чего же горька твоя судьба!

(Поет.).

На мотив "Алые губы"

Нутро изболело, томится тело который год. Ныне и впредь суждено терпеть бремя невзгод. Знает ли Небо, как тяжек подобный гнет? Оно исхудало бы, услыхав мои жалобы, и со мною рыдало бы ночь напролет. И никто не знает, когда придет конец этой скорби! (Поет.) На мотив "Замутивший реку дракон" В желтые сумерки, в белые дни, безмерно грустна и сна лишена, Забыв о еде, вопрошаю: где окончанье беде, ужель мне без меры она суждена! На вдовьем ложе одно и то же я вижу в мареве сна, Весь день-деньской той же тоской томлюсь допоздна. Если ветка в цвету, блестя, как парча, коснется расшитого полога исторгнет слезы она. Сердце рвется, когда гляжу из окна, и вижу, как, совершенно кругла, над женским покоем повисла луна. Душу жжет непонятный пламень палящий, неуемные мысли все чаще и чаще бегут за волною волна. Грузно гнетет тоска, складка на лбу глубока, с бровью бровь сведена. Хочу с собой совладать, но вдвойне нарастает смятенье во мне и горшим горем душа полна.

На мотив "Полевой сверчок"

Неужто гласили "восемь примет" [92]и сочетанье планет, что мне горевать до конца моих лет? Кто несчастней меня? Дайте ответ! Не могут сердца, как воду, точить без конца боль безысходную. Я трехлетней была, когда мать умерла, покинула свет. На седьмом году с отцом в разлуке, он ушел, и я потеряла след. Выдали замуж, супругом стал наш сосед, Но краток был его жребий, быстро поблек его цвет. Со свекровью вдвоем сторожим мы пустынный дом, Кто проявит заботу о нас, — никому дела нет!

На мотив "Радость Поднебесной"

В прежнем рожденье, быть может, мало благовонья во храме я воскуряла: не потому ль на себя навлекла В жизни нынешней столько горя и зла? О бытии предстоящем заботясь, спешите сегодня творить благие дела! Стану свекрови служить — жизнедатна ее похвала. Буду траур носить — сколько бы я ни прожила!

Свекровь ушла получать долг — что же ее до сих пор нет?

Тетушка Цай входит вместе со стариком и Чжаном Осленком.

Цай. Вы оба подождите тут, у дверей, я войду первой.

Осленок. Что ж, иди и скажи, что твой зять стоит у дверей.

Цай встречается с Доу Э.

Доу Э. Вы вернулись, матушка? Будете обедать?

Цай. Доченька, уж и не знаю, как я буду с тобой говорить…

Доу Э.

(поет)

На мотив "Наполовину"

Почему она слезы льет без конца? Это странно весьма! Побранилась, что ли, взимая долги, обозлясь: мол, пуста сума? Лучше к ней поспешу да быстрей расспрошу: что же с ней приключилось? Сдается, она мне хочет поведать сама.

Цай. Как я начну разговор? Стыдно ведь!

Доу Э.

(поет)

Она, вполовину колеблясь, вполовину смутясь, от стесненья нема.

Матушка, чем вы так расстроены, отчего плачете?

Цай. Когда я пошла за деньгами к лекарю Сай-лу, он заманил меня в безлюдное место и хотел задушить. Спасибо, старый Чжан и его сын по прозванию Осленок спасли мне жизнь. А потом старый Чжан захотел, чтобы я взяла его в мужья. Вот из-за этого я и расстраиваюсь.

Доу Э. Матушка, ну как же так можно! Подумайте сами как следует! Разве у нас в доме нечего есть или не во что одеться? Или у нас нет денег и мы кругом в долгах? Опять же и возраст у вас преклонный, седьмой десяток идет. Зачем же вам брать мужа?

Цай. Доченька, ты говоришь сущую правду. Но ведь они, отец с сыном, спасли мне жизнь. Я уж им говорила: мол, вернемся домой, я отблагодарю вас за то, что спасли меня, деньгами и подарками. А Осленок откуда-то узнал, что в доме есть еще невестка, и говорит: "У тебя с невесткой нет мужьев, у меня с отцом нет жен. Знать, само Небо хочет породнить нас!" И тут он пригрозил удушить меня, если я не соглашусь. Тогда я перепугалась и не только сама дала согласие отцу, но и тебя пообещала отдать сыну. А что мне еще оставалось делать?

Доу Э. Матушка, послушайте меня!

(Поет.)

На мотив "Цветы на заднем дворике"

Чтобы не вышло зла и мимо напасть прошла, выбрав счастливый день, совершите должный обряд: Идите в семейный храм, усердно молитесь там, да заботьтесь о том, хорошо ли благовонья горят. На иней и снег ваших волос достойно ли невпопад Сходный с облаком и зарей парчовый накидывать плат? Вовсе нет греха, когда невесте ищут жениха, выдать ее хотят, — Но вам-то сейчас, простите, на глаз едва ли не шестьдесят. Говорится не зря ведь, что нужно оставить мирские дела, если старость пришла, иначе это разврат. Разумно ли напропалую верность отринуть былую и ждать от нового мужа, что он вашей жизни украсит остаток: Будет людям потеха — они от смеха разинут рты, надорвут животы — истинно вам говорят.

Цай. Они, отец с сыном, спасли мне жизнь. И уж коль так случилось, пусть люди смеются — мне все равно.

Доу Э

(поет)

На мотив "Зеленый братец"

Разумеется, вас он от смерти спас — велика его доброта. Но зачем вам супруг — стан ваш боле не юный бамбук, поблекли уста. Как вам не стыдно: вы лелеете бабочки-брови, выйти замуж хотите внове, но какая из вас чета?! Припомните хоть на миг, что прежний ваш господин — велика его щедрота! — Вам оставил земли — и не затем ли, чтоб не знала вас нищета. На утро и вечер он вас обеспечил рисом и супом. На зной и холод платьем и теплым тулупом. Как мечтал ваш господин, чтоб его жена и сын — вдовица и сирота — Без печали, без слез до седых волос Прожили вместе честь по чести, — не сбудется, видно, его мечта!

Цай. Доченька, они сейчас думают только о том, как бы войти в нашу семью и поскорее справить свадьбу. Разве я смогу отделаться от них?

Доу Э

(поет)

На мотив "Худая трава"

Ты молвишь, вот-вот день свадьбы придет… Бахвальный зарок! Но весьма печалюсь я о тебе, невзгоду сулит тебе рок. Я печалюсь, мой друг, ослабеешь ты вдруг, и едва ли от чарки взаимного счастья отопьешь хоть глоток. Я грущу и скорблю: ты не вденешь застежку в петлю — потемнеет в глазах у тебя, и вся свадьба будет не впрок. Я печалюсь о том, что в смятенье ума не уснешь ты на шитой цветами постели ни на часок. Хочешь ты непременно, чтоб под звуки шэна[93] тебя позвал в узорчатый зал твой будущий муженек. Но мне кажется, что не стоит тревожиться, — ибо свадьба твоя отложится на долгий срок.

Цай. Доченька, довольно укорять меня. Отец и сын ждут у наших дверей. Раз уж вышло такое дело, будет лучше, если и ты возьмешь себе мужа.

Доу Э. Если вам, матушка, хочется, вы и берите, а мне никакого мужа не надо.

Цай. С чего ты взяла, будто я хочу мужа? Но что я могу поделать, когда они сами в дверь вломились!

Осленок. Вот и мы! Давайте сегодня же сыграем свадьбу. "Если шапка радует взгляды — значит, это жених что надо! Раз узки у него рукава — будет в доме он голова!" Хороши женихи, хороши! Ручаюсь, не прогадаете! (Входит вместе со старым Чжаном и отвешивает поклон.)

Доу Э (не отвечая на приветствие). Осади назад, парень!

(Поет.)

Заключительная ария

Не должно женщине верить тому, что твердит мужчина. Беда с моею свекровью. — Что может быть хуже — о покойном муже нет и помина! Собирается в дом ввести невежду простолюдина, А заодно и достойного казни злодея — мужичьего сына.

Осленок (корча рожи). Да ты взгляни только, какого мы с отцом изящного сложения! Разве мы не годимся в мужья? Чем даром терять время, давай-ка поскорее исполним обряд!

Доу Э

(не обращая на него внимания)

Ведь подобный брак что подземный мрак! Гибель, кончина! Ты, свекровь, совсем лишена стыда, поступаешь бесчинно! Мой свекор честный по всей Поднебесной колесил, выбивался из сил, но добра накопил: денег — корзина! Разве не святотатство, коли все богатства добродетельного семьянина Осчастливят нежданно Осленка Чжана, обогатится наглый детина.

Осленок хочет заставить Доу Э опуститься на колени, Доу Э отталкивает и опрокидывает его.

Нет, не так должна пребывать жена, лишившаяся господина.

(Доу Э уходит.)

Цай. Уж вы, почтенный, не сердитесь. Ведь вы спасли мне жизнь, — я ли не постараюсь вознаградить вас! Да только у моей невестки такой нрав, что ее лучше не задевать. А раз она не соглашается выходить за вашего сына, мне тоже неудобно выходить за вас, почтенный. Я сейчас подам доброго вина и вкусной еды, вы с сыном поживете у нас в доме, а я буду исподволь уговаривать свою невестку. Вот когда она передумает, тогда и завершим дело.

Осленок. Ишь потаскушка! Да будь она непорочной девицей, которую первый раз тискают, и то нечего было так толкаться! Все равно я с пустыми руками не уйду. Так вот мое слово: если я вскорости не сделаю ее своей женой, можете не считать меня мужчиной.

(Говорит нараспев.)

Десять тысяч и даже больше женщин зналось со мной, Но такой занозистой, как эта, не видывал я ни одной, — Ты, старуха, была бы мертва без меня, давно бы не видела света — Так что же не хочет невестка твоя любиться со мной хоть за это?

Действие второе

Лекарь

(входит, говорит нараспев)

Науку о врачеванье я до тонкостей изучил. Понятия не имею, скольких до смерти залечил. Вечно боюсь доноса, дела ото всех таю, Но запертою — ни дня не держал аптеку свою.

Есть тут в городе старуха Цай. Я ей задолжал двадцать лянов узорчатого серебра, так она столько раз за ним приходила, едва хребет не сломала. А я не сумел придумать ничего умного, взял да и заманил ее в заброшенную деревню. Откуда ни возьмись — два неведомых мужика. Кричат: кто это, мол, творит тут злодейство, нарушает законы вселенной, хочет задушить невинного человека? Я с перепугу бросил веревку и побежал, только ноги замелькали. Хотя ночью со мной ничего не случилось, я все равно мучился так, словно душа ушла из моего тела. Тут-то я понял, что человеческая жизнь — это не пыль на стене, ею вправе распоряжаться лишь Небо и Земля[94]. Я решил отныне сменить ремесло, замолить свои грехи и изменить судьбу. Я хочу, чтобы каждому, кого я залечил до смерти, достался свиток со священным текстом, избавляющим его душу от мучений.

Я — лекарь Сай-лу. Чтобы не платить тетушке Цай долга, я заманил ее в глухое место и хотел задушить, да двое мужиков спасли ее. Как же мне быть, если она снова придет требовать долг? Как говорится в одном присловье, "есть тридцать шесть разных хитростей, но самая лучшая — бегство". К тому же я бобыль, семья мне руки не связывает. Соберу-ка я свои вещи, сложу их в узел и потихоньку отправлюсь в другое место. Займусь там каким-нибудь другим делом, буду жить, ничем не запятнанный, — как хорошо!

Осленок (входит). Я — Чжан, по прозванию Осленок. Ничего у меня не выходит — эта Доу Э никак мне не покоряется. Сейчас ее старая свекровь заболела. Добуду-ка я яду и подсыплю ей. А уж когда отравлю старуху, эта девка волей-неволей станет моей женой. (Идет.) Нет, надо подумать! В городе люди горазды пялить глаза да болтать языками. Стоит кому-нибудь увидеть, как я покупаю яд, — пойдут всякие толки. Третьего дня за Южными воротами я видел одну аптеку. Там тихо и безлюдно, самое место покупать отраву. (Показывает, что дошел до аптеки, кричит.) Господин доктор, мне нужно лекарство!

Лекарь. Какое тебе нужно лекарство?

Осленок. Мне нужна отрава!

Лекарь. Ишь какой наглец! Да кто же тебе рискнет продать яд?

Осленок. Ты что, и вправду не хочешь продать мне лекарства?

Лекарь. Вправду не хочу, а что?

Осленок (тащит лекаря). Ладно же! А это не ты ли третьего дня хотел убить тетушку Цай? Думаешь, я тебя не узнал! А ну, пошли к судье!

Лекарь (выказывая испуг). Братец, отпусти меня! Вот твое лекарство, вот! (Передает яд.)

Осленок. Теперь лекарство у меня, и я, так и быть, прощу тебя. Недаром говорится: "Где можно не применять силы — не применяй; когда можно простить человека — прощай". (Уходит.)

Лекарь. Вот уж не везет, так не везет! Оказывается, за снадобьем приходил тот самый парень, что спас старуху. Пришлось дать ему отраву. Но если это дело откроется, мне придется совсем худо. Закрою-ка я поскорее эту аптеку и поеду в Чжочжоу торговать крысиным ядом. (Уходит.)

Входит Цай, показывая, что болеет, держится за стол. Затем входят старый Чжан и Осленок.

Чжан. Стоило мне попасть к тетушке Цай, как сразу же захотелось взять эту старую вдовушку в жены. Но ее невестка ни в какую не соглашалась. Тетушка оставила нас с сыном в своем доме. Она все твердит, что хорошего дела второпях не сделаешь и что надо подождать, покуда она не переубедит свою невестку. Да и кто же мог подумать, что тетушка заболеет? Сынок, ты бы погадал на наших "восьми знаках" — когда придет день "красных фениксов и небесной радости"[95]?

Осленок. Чего там ждать какой-то "небесной радости"? На себя надо полагаться. Коли смелости хватает, делай все сам.

Чжан. Сынок, тетушка Цай болеет уже который день. Пойдем узнаем, каково ей сегодня. (Встречается с Цай.) Как вам сегодня, тетушка, не полегчало?

Цай. Худо мне, совсем худо.

Чжан. Может, поели бы чего-нибудь?

Цай. Я, пожалуй, съела бы супу из бараньих кишок.

Чжан. Сынок, ступай, скажи Доу Э, что тетушка хочет поесть супу из бараньих кишок.

Осленок (направляясь к выходу.) Доу Э! Тетушке захотелось супу из бараньих кишок, приготовь-ка поскорее!

Доу Э (входит, неся суп). Я Доу Э. Моей свекрови нездоровится. Ей захотелось поесть супу из бараньих кишок, я сама его приготовила и принесла свекрови. Тетушка! Нам, вдовам, всякий раз надо стараться не вызвать пересудов. Вот мы приняли в дом Осленка с отцом, а гоже ли это? Не родственники, не свойственники, а живут в нашей семье — как тут избежишь людских толков? Лишь бы вы, тетушка, тайком не согласились на свадьбу и не втянули меня в это дело. Видно, ненадежная это вещь — женское сердце!

(Поет.)

На мотив "Цветущая ветка" в тональности "наньлюй"

Под вышитым пологом хочет свекровь почивать и ночи и дни, Но не хочет она почивать одна ни за что, ни-ни! Была господину Чжану женой, а нынче, к примеру, Ли — и поди, упрекни! Много женщин, что делом не занимаются, друг за дружкой слоняются, сплетни плетут они, Ни хозяйства не ведают, ни стряпни. Только и слышишь: как бы убить им феникса, как изловить дракона[96]: не спастись от их болтовни! На мотив "Седьмая песня из Лянчжоу" Одна, словно Чжо Вэнь-цзюнь, хлопочет, продает вино, моет посуду и мужа уверить хочет, что она, домашнего рвенья полна, никогда не вступает в спор. Другая, как Мэн Гуан, угощая супруга, покорно столик до лба поднимет, потупит взор. Скупы они на слова, опущена голова, закрыты ноги; так ведут разговор. И, покуда не сделано дело, в их речах не поймешь, где правда, где ложь, их речи — вздор! Вот новой любви черед, — ей честь и почет, а старой — урон да разор. На мужней могиле комья земли не просохли до этих пор, а на вешалке — новое платье, новый убор. Где же ныне жена, чьи слезы Великую стену подмыли, когда рыдала она на могиле и плач оглашал простор?! Где же ныне жена, что шелк промывала и, спасая героя, почила на дне, в речной глубине, — многим женам пример и укор. Где же ныне жена, что мужа ждала, взойдя на скалу, и стала одной из гор[97]?! Горе, горе, стыд и позор, если нынче жена совсем лишена всех достоинств супруги, и кругом цветут распущенность, блуд, долгу наперекор. Все они опозорены, посрамлены перед доблестью жен древних времен. Не природа виновна, что вдова греховна, вы сами — ваш приговор!

Тетушка, суп готов. Может, отведаете немного?

Осленок. Давай я отнесу. (Берет суп, пробует.) Тут хватает соли и уксусу, пойди принеси.

Доу Э выходит. Он кладет яд в суп.

Доу Э (входит). Вот соль и уксус.

Осленок. Добавь немного в суп.

Доу Э

(поет)

На мотив "Предварительная кода"

Что ж, поневоле перцу и соли добавить надо, видать. Если кушанье пресно, то вам известно, как тончайший запах ему придать. Одного желаю — лишь бы матушка стала здорова опять. Лучше выпить бульону, чем в "сладкой росе" тело свое искупать. Здоровье телесное — счастье небесное, подлинная благодать.

Чжан. Сынок, готов ли суп?

Осленок. Готов, можешь его отнести.

Чжан (подавая суп). Тетушка, отведайте супу!

Цай. Да вы не беспокойтесь! (Изображает рвоту.) Что-то меня нынче тошнит, не надо мне супу. Вы уж, почтенный, возьмите его себе!

Чжан. Это же для вас готовили, съешьте хоть чуток.

Цай. Нет, не могу, возьмите себе.

Чжан ест.

Доу Э

(поет)

На мотив "Поздравляем жениха"

Говорит она: "Господин, извольте поесть". Он в ответ: "Прежде вы окажите честь", — Их разговоры — хуже ссоры, тошнотворная лесть. Известно мне, что к нашей родне их даже нельзя причесть. Как тяжело, что столь быстро могло былое чувство отцвесть. Вам стало желанно ложе мужлана — этого не перенесть. Матушка! Не бесчесть наше семейство. Это злодейство! Неужто затем, чтоб мирские блага обресть, Ты, зная, что мало кому удается до белых волос добресть, Забыла о старой любви и посмела новую предпочесть?

Чжан. Съел я суп, и вдруг голова стала тяжелой. (Изображает падение.)

Цай (выказывая смятение). Крепитесь, крепитесь, почтенный! Не поддавайтесь! (Плачет.) Смотрите, ведь он умер!

Доу Э

(поет)

На мотив "Дерущиеся лягушки"

Ваша печаль минует вскоре, не плачьте от пустяка. Ведь жизнь и смерть — это круговерть, длящаяся века. То горькое горе, то долгие хвори; и вот уже смерть близка. Трудные годы, скорби, невзгоды — разница невелика, — От ветра, от холода, от боли, от голода, даже от сквозняка, От вечной заботы, от трудной работы, от хозяйского тумака — Только в час кончины ее причины узнаешь наверняка. Человечий жребий ведом на земле ж да небе, он изменчив, словно река, Свою ли, чужую судьбу изменить попробуйте-ка! И в своей судьбе ни мне, ни тебе не изменить ни вершка. Ваша совместная жизнь слишком была коротка. Говорить о супружестве странно — вы еще не кололи барана, не отведали ни куска, И даже вина не выпили вы ни глотка, Не были вам подарены свадебные шелка. Просто: стали жить вместе — в руке рука, А разымите руки — в знак разлуки, беда невелика! Ведь дело не в том, что я дерзкая дочь, ни непочтительна, некротка, Но я больше всего пересудов боюсь, сплетен исподтишка. Взгляните на дело здраво — ведь, право, это горе не на века. Денек подождите и гроб купите для бедного старика, Ткани дорогой кусок-другой достаньте из сундука И отправьте на родовое кладбище несостоявшегося муженька. Да разве он вам настоящий супруг? Ваша доля не столь уж горька. А по мне и вовсе плакать не надо из-за этого чужака. У меня не нашлось для него бы слез, ни малого ручейка. Не ходите, молю, словно вы во хмелю, выйдите из столбняка! В толк никак не возьму — скажите, к чему ваши слезы и ваша тоска?

Осленок. Хорошенькое дельце! Ты отравила моего отца и думаешь легко отделаться?

Цай. Что же теперь будет, доченька?

Доу Э. Да откуда у меня взяться яду? Это он сам подложил отраву, когда посылал меня за солью и уксусом!

(Поет.)

На мотив "Предварительная кода"

Этот парень втерся к свекрови в дом, чтоб ее разорить дотла, — Отравил отца и меня порочит, запугать меня хочет, ну и дела!

Осленок. Чтобы я, сын, отравил своего родного отца, — да кто же этому поверит? (Кричит.) Эй, соседи, слушайте меня! Доу Э отравила моего родителя!

Цай. Подожди же! Чего ты так раскричался, испугал меня до смерти!

Осленок. Ага, перепугались?

Цай. Еще бы не перепугаться.

Осленок. Хочешь, чтобы вас не трогали?

Цай. Еще бы не хотеть.

Осленок. Тогда скажи Доу Э, чтобы она покорилась и три раза назвала меня своим любимым муженьком. Тогда я ее прощу.

Цай. Доченька, ты бы покорилась ему…

Доу Э. Тетушка, как ты можешь говорить такое!

(Поет.)

Посчитайтесь со мной — у кобылы одной не может быть два седла. Со своим господином — с вашим сыном! — два года я прожила, И нынче опять хотите, — чтобы я за другого пошла? Никогда! Ответ я дала.

Осленок. Доу Э, ты отравила моего отца. Хочешь иметь дело с властями, или поладим между собой?

Доу Э. Как это — с властями или между собой?

Осленок. Если захочешь иметь дело с властями, я отведу тебя в суд и тебя будут допрашивать, как полагается. Наперед можно сказать: ты битья не выдержишь и сознаешься, что отравила моего отца. Ведь ты такая слабенькая! А если захочешь, чтобы мы поладили между собой, то выходи поскорее за меня и считай, что тебе повезло.

Доу Э. Я не убивала твоего отца. Могу пойти с тобой в суд.

Осленок уходит, ведя за собой Доу Э и старуху. Входит "цзин" в роли чиновника, сопровождаемый прислужником, говорит нараспев.

Я верный чиновник, я твердо стою на страже чужого добра. Если с просьбою кто приходит ко мне — пусть принесет серебра. Если ж начальство нагрянет внезапно, проверить ведение дел — Больным скажусь, дома запрусь, и — ни на шаг со двора.

Я — Тао У, правитель области Чучжоу. Нынче утром я разбираю дела в присутствии. Эй, люди, впустите просителей!

Прислужник возвещает начало аудиенции.

Осленок (входит, ведя за собой Доу Э и старуху). Приношу жалобу! Приношу жалобу!

Прислужник. Давай сюда!

Осленок опускается на колени, чиновник делает то же самое.

Чиновник. Прошу встать!

Прислужник. Ваша милость, чего это вы кланяетесь? Это же просто жалобщик!

Чиновник. Экий непонятливый! Для меня жалобщики — что родные отец с матерью, кормят меня и одевают!

Прислужник возвещает начало разбирательства.

Кто здесь истец, кто ответчик? Рассказывайте все по порядку.

Осленок. Ваша милость, истец — это я, Чжан по прозванию Осленок. Вот эту женщину по имени Доу Э я обвиняю в том, что она приготовила яд, положила его в суп из бараньих кишок и отравила моего родителя. А это моя приемная мать, ее зовут тетушка Цай. Явите вашу милость, большой господин, рассудите нас!

Чиновник. Так кто из вас подложил отраву?

Доу Э. Не я!

Цай. Не я!

Осленок. И не я!

Чиновник. Значит, не вы? Наверно, это я подложил яд?

Доу Э. Моя свекровь вовсе не приходится ему приемной матерью. Его фамилия — Чжан, а фамилия моей семьи — Цай. Моя свекровь пошла к лекарю Сай-лу требовать долг, тот заманил ее за город и начал душить, а он с отцом спасли ей жизнь. Чтобы отплатить им за это благодеяние, свекровь пообещала содержать их в своем доме до конца дней. Кто мог знать, что у них вдруг такие нехорошие мысли заведутся! Один стал величать себя мужем моей свекрови, другой стал принуждать меня выйти за него. А я была мужняя жена, еще траур не кончила носить. Ясно, что я наотрез отказалась. Тут, как на грех, моя свекровь захворала и попросила меня приготовить суп из бараньих кишок. А Чжан Осленок где-то раздобыл яд и держал при себе. Он взял суп и сказал, чтобы я пошла принесла соли и уксусу, а сам потихоньку подсыпал яду. Только Небо не попустило — свекровь вдруг стало тошнить. Не дотронулась она до супа, отдала его отцу Осленка. Он проглотил чуточек и тут же умер. Я, ваша милость, тут совсем ни при чем. Явите же вашу прозорливость, исполните правосудие!

(Поет.)

На мотив "Застава пастуха"

Большой господин, лишь ты один ясен, как зеркало, чист, как вода. Ты все поймешь, ты правду и ложь различишь без труда. Повторю опять: в супе были все пять вкусов, поскольку без них несовершенна еда! Одни приправы — никакой отравы не было и следа. Но "свекор" мой новый бульон готовый попробовал, как всегда, Сделал едва глоток или два, и тут же случилась беда. Я вовсе не лгу и отнюдь не бегу от праведного суда. Никого не кляну, но чужую вину не приму на себя никогда.

Осленок. Дозвольте, большой господин, рассказать все, как было. Конечно, ее фамилия Цай, моя фамилия — Чжан. Только если ее свекровь не взяла в мужья моего отца, зачем ей было содержать нас обоих в доме? А эта невестка хоть и молоденькая, да прожженная, видать, побоев не боится.

Чиновник. Человек — подлая тварь, не побьешь — не признается. Эй, люди, возьмите палку потолще да всыпьте ей!

Прислужник показывает, что бьет Доу Э и трижды обливает ее водой.

Доу Э

(поет)

На мотив "Браню милого"

Больно мне, больно, палач, пощади, о Небо, как больно мне! Не гневайся, матушка, на других, по твоей страдаю вине! Пусть по всей Поднебесной об этом известно станет каждой жене; Пусть и помыслить вдовам о муже новой неповадно будет вдвойне! На мотив "Тронут монаршей милостью" Кричу! Свой голос узнать не могу! Прислужник, повремени! Рвется из тела моя душа! Гнев на милость смени! Вот бить перестанут — очнусь едва и вновь сознанье теряю. Десять тысяч казней и тысячу мук для меня измышляют они. Голова в огне — кровь на спине — содранной кожи ремни. На мотив "Песнь сборщиц чая" Льется крови струя, клочья плоти моей наземь летят, — Кому расскажу все, что молча сношу, дрожа с головы до пят, Где, простая женщина, я достала бы яд? О праведный суд, что же в темный сосуд проникнуть лучи не хотят?

Чиновник. Ну как, сознаешься или нет?

Доу Э. Я вправду не подсыпала яд.

Чиновник. Раз ты не подсыпала, бейте эту старуху.

Доу Э (поспешно). Стойте, стойте! Не бейте мою свекровь! Лучше уж я возьму на себя вину. Это я отравила свекра!

Чиновник. Раз она созналась, пусть сделает отметку на протоколе допроса. Наденьте на нее кангу[98] и отведите в темницу для смертников. Завтра она будет приговорена к обезглавливанию, доставлена на рыночную площадь и казнена.

Цай (плача). Доу Э, доченька, это из-за меня ты лишаешься жизни. Ох, я умру от горя!

Доу Э

(поет)

Заключительная ария

Осуждена судом неправым, стану духом безглавым по дорогам мрака брести, Но как от тебя, от убийцы отца, от распутника, подлеца, обиду перенести? Ведь нельзя без конца людские сердца по ложному следу вести. Земля и Небо знают о моей обиде напрасной! Не поддамся кривде вовеки, живая ли, мертвая! Но где же, где в этой страшной беде мне справедливость найти? Я готова признаться в чужой вине, чтоб от вас приговор отвести! Но если я умереть не решусь, как же мне вас спасти?

(Уходит вслед за прислужником.)

Осленок (отбивает земной поклон). Спасибо, государь синее небо, что постоял за меня! Завтра, когда казнят Доу Э, смерть моего отца будет отомщена.

Цай (плача). Завтра на базарной площади казнят Доу Э. Я умру с горя!

Чиновник. Чжан Осленок и тетушка Цай, возьмите охранные грамоты. Если понадобитесь, вас вызовут в ямынь. Эй, люди! Ударьте в барабан — аудиенция окончена. И подайте мне коня, я отправлюсь домой.

Все уходят.

Действие третье

Входит "вай"[99] в роли распорядителя казни:

Я — распорядитель казни. Сегодня будет предана смерти преступница. Пусть стражники преградят все переулки, чтобы прохожие не шлялись здесь без дела!

"Цзин" в роли служителя трижды ударяет в барабан и трижды в гонг. Входит палач, держа в руке меч и размахивая флагом; за ним следует Доу Э с кангой на шее.

Палач. Пошевеливайся, пошевеливайся, распорядитель давно уже ждет на площади.

Доу Э

(поет)

На мотив "Осмотрительность" в тональности "чжэнгун"

Говорят, что мной нарушен закон: как наказана я тяжело! Не ждала никогда, что по слову суда склоню на плаху чело. Вот я о своей обиде кричу, чтоб Земля содрогнулась и Небо заплакать могло. Скоро душа моя оставит земные края. и войдет во дворец Сэньло[100]. А Земля и Небо взирают на подобное зло? На мотив "Катится вышитый мячик" В утренний час, в вечерний час светят для нас солнце и луна. Добрые духи, злые духи владычат людьми, власть их равна. О Небо! О Земля! В чем моя вина? Вам известно всегда, где чиста вода, где мутна. Но дай, о Небо, ответ: отчего же мало лет прожил праведпик Янь Юань, — А разбойнику Чжи за какую заслугу, скажи, долгая жизнь была суждена? Светоч доброты умер от нищеты — был короток век его. Делатель зла жил посреди тепла, жизнь его оказалась длинна. О Небо! О Земля! В чем моя вина? Ведь это великий грех — возвеличивать тех, чья власть сильна, и принижать живущих кротко. Попустительством вашим правосудная лодка по течению унесена. О Земля! Разве ты мудра, если не отличаешь зла от добра, — разве ты Земля?! О Небо! Велика твоя слепота, тобою попрана чистота, — разве ты Небо?! Горька судьбина моя, по щекам струятся два слезных ручья — я остаюсь одна!

Палач. Двигайся поживее, мы и так опаздываем.

Доу Э

(поет)

На мотив "Бестолковый сюцай"

Канга меня давит, и я клонюсь: не снести мне позора такого, — То влево, то вправо, то взад, то вперед меня влечет снова и снова. Снизойди, почтенный, к мольбе, говорю тебе: "Дай молвить слово!"

Палач. Ну, говори, что у тебя?

Доу Э

(поет)

Прошу тебя, улицей главной меня не веди — нет у меня желанья иного! Веди по заулкам, в обход, чтоб не видел народ, и буду я к смерти готова. Это так легко, не бранись, что идти далеко, не встречай мою просьбу сурово!

Палач. Мы подходим к рыночной площади; если ты хочешь повидать родных, можешь позвать их, пусть идут туда.

Доу Э

(поет)

На мотив "Докучливая песенка"

Одинока я, будто сирая тень, я готова сгореть со стыда. Но стон проглочу, не вздохну, промолчу, не унижу себя никогда.

Чжао-цзюнь едет за пределы Китая. Ксилография, цветная печать, подкраска от руки. Государственный Эрмитаж.

Палач. Значит, у тебя — ни отца, ни матери?

Доу Э. Есть отец, только он тринадцать лет назад уехал в столицу держать экзамен и с тех пор не подавал вестей.

(Поет.)

Я тринадцать лет не видала лица родного отца, он все не вернется сюда.

Палач. Тогда с какой стати ты просила меня идти кружным путем?

Доу Э

(поет)

Если пойду у всех на виду, опасаюсь я, что свекровь моя увидит меня тогда.

Палач. Так ведь тебе все одно умирать, чего же ее-то бояться?

Доу Э. Если свекровь увидит, как меня в канге с замком ведут на казнь,

(поет)

И она умрет от волнения, какая в том нужда? Умрет она от волнения — какая в том нужда? Послушай, стражник почтенный — будь подобрей, — и без того беда!

Цай (входит, плача). Небо! Да ведь это моя невестка!

Палач. Посторонись, старуха!

Доу Э. Раз уж моя свекровь пришла, попроси ее подойти поближе, я хочу сказать ей кое-что.

Палач. Эй, старуха, подойди поближе, невестка хочет с тобой говорить!

Цай. Доченька, я умру с горя.

Доу Э. Матушка, когда Осленок клал в суп яд, он хотел отравить тебя и заставить меня стать его женой. Вы же вдруг отдали суп старому Чжану, и вышло, что он погубил своего отца. Я же побоялась, что вас, матушка, будут мучить, и повинилась в том, будто это я отравила свекра. И вот теперь я иду на место казни, чтобы встретить смерть. Матушка, прошу вас: зимой, в праздник Нового года, в первый и пятнадцатый день каждого месяца ставьте для меня лишних полчашки каши и сжигайте, если найдутся, немного бумажных денег! Делайте это хотя бы в память о своем сыне!

(Поет.)

На мотив "Трое веселых"

Поминай обезглавленную Доу Э, неприкаянного мертвеца. Поминай Доу Э — женщину эту казнили по навету низкого подлеца. Поминай Доу Э, что вела все домашние дела, — не говоря ни словца. Пожалей, свекровь, Доу Э, что не знала ни матери, ни отца! На мотив "Старый Бао" Поминай Доу Э, сделай милость, она для тебя трудилась верней любого слуги. He жалей погребального дара — чашку рисового отвара подноси богам в надлежащие дни, — себя не вини, упокоиться мне помоги. Забудь все страхи, связку денег бумажных[101] у плахи сожги, — Как если бы ты поминала сына, могилу мою береги!

Цай. Доченька, успокойся, старая свекровь все запомнит. О Небо, я же умру с горя!

Доу Э

(поет)

Не плачь, не стони, свекровь, отдохни, не пришлось мне увидеть удачу, я на казнь иду и не плачу, у судьи справедливости нет, ибо навет на меня возвели враги.

Палач (кричит). Эй, старуха, отойди в сторону, пора начинать.

Доу Э опускается на колени, палач отпирает замок на канге.

Доу Э. Ваша милость, господин распорядитель, у меня есть к вам просьба! Согласитесь — и я умру спокойно.

Распорядитель. Говори, в чем твоя просьба!

Доу Э. Прошу положить мне под ноги чистую циновку, а к древку флага привязать длинную ленту из белого шелка. Пусть, когда упадет моя голова, ни капли горячей крови не прольется на землю, пусть вся она устремится вверх, на белый шелк; и будет видно, что я умерла безвинно!

Распорядитель. Ладно, сделаем, как ты хочешь.

Палач достает циновку и кладет ее под ноги Доу Э, затем берет белую ленту и привязывает к древку флага.

Доу Э

(поет)

На мотив "Шаловливое дитя"

Я к Небу мольбу возношу, не из прихоти я прошу о столь необычном ныне; Ведь обиды страшной такой не стерпеть и рабыне! Людям было бы худо, если бы чуда не являли порою святыни, Мы, земные люди, не знали бы мощи правосудной Небесной Сини. Воля моя тверда: пусть от крови моей ни следа не будет на красной глине, Но пускай будет так: по древку на белый флаг кровь вверх моя потечет, — и узнает народ о моей безвинной кончине, Ужаснется тот, кто на площадь придет, на ту, что с плахою посредине, — Вспомнят люди о древнем чуде, о том, как кровь Чан Хуна[102] яшмою стала, а крови — нет и в помине. Пусть припомнят Ван Ди, чья душа из груди упорхнула и стала кукушкой в долине.

Палач. Если еще хочешь что сказать, говори его милости сейчас, потом будет поздно!

Доу Э (вновь опускаясь на колени). Ваша милость, сейчас самые жаркие дни лета! Так вот, я терплю напрасную обиду, пусть же Небо ниспошлет после казни густой-густой снег и укроет им мой труп!

Распорядитель. Что ты там городишь? Да если даже твоя обида достигнет Неба, все равно в такую жару ни снежинки не упадет.

Доу Э

(поет)

На мотив "Третья ария от конца"

Твоя правда: с утра немилосердна жара и не время для снегопада, Но запомни слова, что скажет вдова — будто ты заучил их измлада — Цзоу Янь казнен, но истребовал он у Неба — снега и хлада, Ведь обида моя горячей огненных ключей, в душе у меня — злая досада, Небеса услышат ее, и падет на тело мое снежинок прохлада, Укроют они пеленою белой мое бездыханное тело от постороннего взгляда. Не надо ни дрог, ни коня, чтоб отвезти меня, ни траурного наряда, Чтоб меня погребли средь пустынной земли, — никакого не нужно обряда!

(Третий раз опускается на колени.) Раз я действительно страдаю понапрасну, то пусть здесь, в области Чучжоу, три года подряд будет засуха!

Распорядитель. Заткнуть ей рот, что она мелет!

Доу Э

(поет)

На мотив "Вторая ария от конца"

Говоришь ты, бесчестный, что Государь Небесный знает — что прямо, что криво. Мол, оставь в покое сердце людское — мол, ему неведома жалость. Но тайну открою — Небо порою поступает человеколюбиво. Доказательств немало — бездождье стояло три года без перерыва; Ибо судьба лихая почтительной вдовы из Дунхая[103] была несправедлива. Грядет беда: дошла череда до уезда Шаньян, и не диво, Ибо чиновники тут закон не блюдут, важна им своя нажива, А простой народ и открыл бы рот, но стоит молчаливо.

Палач (размахивая флагом). Откуда вдруг взялись эти тучи?

За сценой изображают вой ветра.

И ветрище какой холодный!

Доу Э

(поет)

На мотив "Заключительная ария"

Воля Неба высока — ради меня облака вдоль окоема летят. Судьба ко мне добра — ради меня ветра готовят снег и град. Я верю, что Небо исполнит три желанья моих подряд.

Матушка, вот увидишь — в середине лета повалит снег, три года будет стоять засуха.

(Поет.)

Срок пролетит — Доу Э отомстит свою обиду стократ!

Палач взмахивает мечом, Доу Э падает.

Распорядитель. Вот чудо! И вправду снег повалил!

Палач. А я вам скажу — когда рубишь голову, вся земля кругом в крови, а у этой Доу Э кровь до последней капельки поднялась на белую ленту. Чудеса, да и только!

Распорядитель. Видимо, казненная была действительно невиновна. Два ее предсказания уже исполнились. Осталось узнать, будет ли три года стоять засуха. Что ж, поживем — увидим. Эй, люди! Нечего ждать, пока кончится снегопад. Заберите тело и отнесите его старухе Цай.

Служители выражают повиновение и уносят труп.

Действие четвертое

Входит Доу Тянь-чжан в чиновничьем облачении, за ним "чоу" в роли слуги Чжан Цяня и свита.

Доу Тянь-чжан

(говорит нараспев)

В зале пустой одиноко стою, мысли мои мрачны. Дымка окутала лес, над горой светится серп луны. Нет, не дела сегодня гнетут усталую душу мою: — Тревога в душе не дает уснуть и видеть спокойные сны.

Я — Доу Тянь-чжан; лет шестнадцать назад я расстался со своей дочкой Дуань-юнь. Добравшись тогда до столицы, я сразу же выдержал экзамен и был пожалован титулом советника по государственным делам. Обласканный императором за скромность и честность, за непоколебимую твердость в отстаивании правды, я удостоился назначения на пост правительственного инспектора в Лянхуай[104]. Обязанности мои — разъезжать по провинции, опрашивать узников, проверять судебные дела, выискивать казнокрадов и взяточников. При этом мне дано право наказывать их без предварительного доклада властям. На душе у меня и радость и печаль. Радуюсь я оттого, что приближен ко двору, облечен полномочиями карать преступников, имею почетный меч и золотую пластину, слава моя распространилась на десять тысяч ли.

Горюю же я о дочери, о моей Дуань-юнь. Шести лет отдал я ее тетушке Цай, чтобы, когда вырастет, стала женой ее сына. Получив назначение, я посылал в Чучжоу человека посмотреть, как живется тетушке Цай и ее домашним. Только соседи ему сказали, что тетушка в первый же год переехала куда-то и не подает вестей. Я так тосковал по своей дочурке, все глаза выплакал, поседел от горя. Вот сегодня прибыл я сюда, в Хуайнань; хотел бы я знать, отчего это в Чучжоу третий год подряд не выпадает дождей? Сегодня вечером буду отдыхать в здании окружной управы. Чжан Цянь, объяви чиновникам: сегодня аудиенции не будет, пусть являются завтра пораньше.

Чжан Цянь (подходит к двери). Господам чиновникам велено передать: сегодня аудиенции не будет, просьба явиться завтра пораньше.

Доу Тянь-чжан. Чжан Цянь, передай писарям всех шести палат управы: пусть принесут дела, подлежащие ревизии. Я хочу вечером прочесть часть из них.

Чжан Цянь приносит документы.

Зажги лампу, Чжан Цянь! А теперь можете все пойти отдохнуть, вы тоже намучились. Если понадобитесь, я вас позову.

Чжан Цянь зажигает лампу, затем уходит вместе со свитой.

Что ж, пора приняться за дела. Так. "Дело преступницы Доу Э, отравившей свекра". Любопытно, в первом же документе речь идет об однофамилице! Значит, и среди моих однофамильцев есть люди, способные на такое преступление. Убийство близкого родственника — одно из десяти видов злодеяний, не подлежащих амнистии. К тому же дело это давно решенное: пожалуй, нет нужды с ним знакомиться. Положу-ка я его в самый низ да возьму другое. (Позевывает.) Ох, и устал же я! Да и то — постарел я, утомляюсь от верховой езды. Подремлю прямо здесь, за столом. (Засыпает.)

Появляется дух Доу Э.

Дух Доу Э

(поет)

На мотив "Свежая вода" в тональности "шуандяо"

Я на "Башне духов"[105] стою и слезы лью, стенаю безгласно и ежечасно встречи жду С теми, кто злою властью обрек меня несчастно, кто ввергнул меня в беду. Скитаюсь, брожу, неспешно кружу во мраке, на холоду, Тенью летучей скольжу над тучей; в небесах, на земле, в тумане, во мгле, ставшая духом, бреду.

(Осматривается вокруг.) На дверях наклеены изображения божества, они не дают мне войти в дом! Пропустите меня, я дочь инспектора Доу Тянь-чжана, хочу явиться ему во сне, чтобы рассказать ему о своей безвинной смерти.

(Поет.)

На мотив "Опьянен восточным ветром"

Я не злодей из мира людей, дайте дорогу мне, Я дочь судьи, — пока он в забытьи, с ним побуду наедине. Хоть на краткий срок пустите на порог, я предстану ему во сне, Так мала поблажка — ведь мне столь тяжко глядеть на него извне! (Кричит.) Батюшка! Ты верховный судья, но власть твоя в невысокой нынче цене! Не может бесчестья пресечь твоя золотая пластина, твой меч[106], Три года прошло от неправедной казни, так помоги же мне Вызволить истлевшие кости мои, что потонули в море скорбей, в бездонной его глубине!

(Входит в зал, узнает отца и плачет.)

Доу Тянь-чжан тоже плачет.

Доу Тянь-чжан. Дочь моя, Дуань-юнь, где ты? -

Дух Доу Э исчезает.

Как странно! Едва сомкнул глаза, как приснилась мне моя Дуань-юнь, да так отчетливо, словно наяву! И вот вновь исчезла… Что ж, займусь опять делами.

Появляется дух Доу Э и убавляет фитиль лампы.

Что такое? Только хотел приняться за дела, лампа начала мигать, вот-вот погаснет! Чжан Цянь спит, придется мне самому снять нагар. (Снимает нагар с фитиля, тем временем дух Доу Э перекладывает документы.) Ну, лампа разгорелась, можно почитать документы. "Дело преступницы Доу Э, отравившей свекра". (Изумленно.) Ведь я с самого начала смотрел это дело и положил вниз, как же оно опять оказалось первым? Все равно, дело это давно решенное, положу его вниз и возьму другое.

Дух Доу Э вновь убавляет фитиль.

Что ты будешь делать — опять лампа замигала. Придется еще раз спять нагар. (Снимает нагар, дух снова перекладывает документы.) Так, лампа горит, возьму новый свиток. "Дело преступницы Доу Э, отравившей свекра". Что за наваждение! Только что собственными руками спрятал свиток, и вот он снова наверху! Уж не завелись ли в окружной управе злые духи? Если же это не их проделки, значит, в деле Доу Э допущена несправедливость. Попробую еще раз спрятать — что-то будет дальше?

Дух Доу Э вновь убавляет фитиль.

Опять лампа гаснет! Не иначе, злой дух с ней забавляется. Пойду еще раз поправлю. (Поправляет фитиль.)

Перед ним появляется дух Доу Э, они видят друг друга. Доу Тянь-чжан выхватывает меч и ударяет по столу.

Ага, я говорил, что здесь водятся духи! Слушай меня, дух! Я правительственный инспектор, прислан сюда самим государем, при мне императорский ярлык. Только попробуй подойти — разрублю пополам вот этим мечом! Чжан Цянь, довольно спать. Подымайся живей, а то как бы эта чертовщина не перепугала меня до смерти.

Дух Доу Э

(поет)

На мотив "Подделка"

Он не в силах меня понять — догадками он смущен. Я всплакнула — и вдруг сковал его испуг, страшно взволнован он, — Верховный судья, взгляни, это я, бедный дух, что плоти лишен, — Доу Тянь-чжан, в эту ночь твоя несчастная дочь Доу Э тебе бьет поклон!

Доу Тянь-чжан. Ты ошибаешься, дух! Ты говоришь, тебя зовут Доу Э, а я — твой отец? Так знай, мою дочь зовут Дуань-юнь, шести лет я отдал ее в семью тетушки Цай. У тебя совсем другое имя, как же ты можешь быть моей дочерью?

Дух Доу Э. Батюшка, в семье Цай мне дали другое имя, стали звать Доу Э.

Доу Тянь-чжан. Так ты и есть моя дочь Дуань-юнь? Но, молю, скажи мне одно: ты ли обвинялась в отравлении свекра?

Дух Доу Э. Да, я.

Доу Тянь-чжан. Тогда молчи, подлая девчонка! Твой отец выплакал по тебе глаза, поседел с горя, а у тебя поднялась рука совершить такое страшное преступление! Заслужена тобой казнь! Я приближен ко двору, я приехал в Лянхуай, чтобы карать преступников, проверить судебные дела, выискивать казнокрадов и взяточников. Как же я буду судить других, если не проявлю строгости к собственной дочери? Вспомни: отдавая тебя в семью Цай, наказывал я тебе блюсти три завета: в родной семье слушаться отца, выйдя замуж — слушаться мужа, овдовев — слушаться сына. И еще наказывал я вести себя, как подобает достойной жене, — ухаживать за свекром и свекровью, почитать супруга, дружить со снохами, жить в мире с соседями. И что же? Ты презрела заветы, ты совершила тягчайший грех! У нас в роду уже много поколений подряд не было ни одного преступника, ни одна вдова не выходила замуж во второй раз! А теперь ты наложила пятно на весь наш древний благородный род, на мое непорочное имя! Расскажи же мне все, как было, по правде, не смей лгать и хитрить! Попробуешь сказать хоть полслова неправды — прикажу заточить тебя в храм бога-хранителя города, будешь до скончания века мучиться в аду, никогда не возродишься в облике человеческом!

Дух Доу Э. Отец, смири свой гнев, утишь грозную ярость! Прислушайся к словам дочери. Третий год мне шел, когда умерла матушка, седьмой — когда ты уехал, отдав меня в семью Цай. На семнадцатом вышла замуж, а еще через два года нас постигло несчастье — умер сын тетушки Цай, мой муж, и остались мы две вдовы. А за Южными воротами Шаньяна жил лекарь по фамилии Лу, и он задолжал моей свекрови двадцать лянов серебра. Свекровь пошла получать с него долг, а он заманил ее на пустырь и хотел задушить. Мимо проходили Чжан Осленок с отцом и спасли ее. Этот Чжан Осленок как узнал, что в доме Цай есть еще молодая вдова, так сразу и говорит: "Раз у тебя с невесткой нет мужчин, забирай нас с отцом в свой дом". Тетушка сначала не соглашалась, тогда тот пригрозил: "Не согласишься — задушу". Свекровь испугалась и не смогла отказать им, привела в наш дом, стала кормить-одевать. Младший Чжан много раз приставал ко мне, но получал по рукам. И вот однажды тетушке нездоровилось, и захотелось ей супа из бараньих кишок. Я сварила, хотела было подавать, да тут пришли отец с сыном справиться о здоровье тетушки. Младший попросил супа попробовать и говорит: "Суп хорош, только соли и уксусу маловато". Я, ничего не подозревая, пошла за солью и уксусом, а он потихоньку подсыпал в суп яду. Хотел он отравить тетушку и заставить меня выйти за него замуж, только вышло по-иному. Тетушку вдруг затошнило, не стала она есть супа, отдала старому Чжану. Тот не успел сделать и одного глотка, как изо рта хлынула кровь, и старик умер. Осленок сразу же говорит: "Доу Э, ты отравила моего отца! Как хочешь кончить дело — через властей или полюбовно?" Я спрашиваю: "Что значит через властей или полюбовно?" — "Через властей, говорит, значит, я подам в суд, и тебя со старухой казнят. А полюбовно — становись моей женой, и дело с концом". Ваша дочь ответила ему так: "Добрый конь не ходит под разными седлами, порядочная женщина не выходит вторично замуж. Умру, но не буду твоей женой! Можешь вести меня в суд!" Привел он меня в суд, стали меня допрашивать да пытать, подвешивали, били, скручивали веревками, а я не сознавалась, хоть убей. Правитель округа видит, что из меня ничего не выжмешь, велел пытать свекровь. Я испугалась за нее — старая, не выдержит побоев, и приняла вину на себя. Отвели меня на площадь и казнили. Перед смертью я умолила Небо совершить три чуда. Раз я невинна, просила я, пусть моя кровь не прольется на землю, а вся до капли попадет на белую шелковую ленту, привязанную высоко на древке флага. Пусть в разгар лета выпадет глубокий снег и укроет мой труп. Пусть в Чучжоу три года стоит засуха. И все это ради твоей дочери, отец!

(Говорит нараспев.)

Я Небу обиду свою вознесла, и не стала тревожить суд. Но горечь, таимую в сердце моем, слова не передадут. Я не стала доказывать правоту и взяла вину на себя, — Надеясь на то, что признанья мои свекровь от пыток спасут. Снег тело мое слоем в три чи[107] прикрыл, белей полотна, Была моя всем и каждому кровь — на белом флаге видна. Так же, как некогда Цзоу Янь, я доказала всем, Какая страшная Доу Э обида причинена.

На мотив "Дикий гусь"

Изучи непотребное дело судебное, отец мой, сперва. Я стерпела бы всё, и наветы и ложь, но я же была права! Рассуди сурово: прогнала я мужлана чужого, а ценой — моя голова. Защищала свою честную семью — и вот я за это мертва.

На мотив "Одержана победа"

Мой дух одинокий томится печалью, я этого часа ждала, — Отец! Тебе ведомы все виновные, ты вправе вершить дела уголовные и равно гражданские дела, — Рассуди, как тебе государь повелел, и за это тебе хвала. Склони свой взор, оцени приговор, сколь задача ни тяжела, — Это ничтожество пустое рушит нравственные устои, мужлан, рассадник зла! Если даже за подлый ков на десять тысяч кусков расчленит злодея пила — И этого мало, чтоб терзаться я перестала и покой обрела.

Доу Тянь-чжан (плача.) Дочь моя, невинно погибшая! Твой рассказ разрывает мне сердце. Хочу спросить только: это правда, что из-за тебя в Чучжоу три года нет дождей?

Дух Доу Э. Из-за меня, отец.

Доу Тянь-чжан. Значит, случается и такое! Подожди немного, настанет утро, и я помогу тебе.

(Говорит нараспев)

Печалью сражен безысходной твой седовласый отец. Сколь мерзки твои палачи — в мире нет жесточе сердец. Близок рассвет, дочь моя, в свою обитель вернись — Наутро возмездье настигнет преступников наконец.

Дух Доу Э исчезает.

О, уже рассвело! Чжан Цянь, вчера я читал судебные дела, как вдруг появился дух и стал жаловаться на свою обиду. Я несколько раз звал тебя, а ты не откликнулся. Крепко же ты спал!

Чжан Цянь. Ваша милость! Я всю ночь лежал, не смыкая ни глаз, ни даже ноздрей, но не видел никаких духов, не слышал ни их жалоб, ни ваших криков.

Доу Тянь-чжан (сердито). Хватит! Пора начинать аудиенцию. Объявляй, Чжан Цянь!

Чжан Цянь (кричит). Слушайте все! Господин инспектор начинает аудиенцию! (Докладывает.) Явился правитель округа!

Входит с поклоном правитель округа.

Явился секретарь управы.

Кланяясь, входит секретарь.

Доу Тянь-чжан (обращаясь к вошедшим). Почему у вас в Чучжоу третий год нет дождей?

Правитель округа. Знать, такова воля Неба — ниспослать бедствие на жителей Чучжоу, но нашей вины в том нет.

Доу Тянь-чжан (гневно). Ах, так вы не знаете за собой вины? А вот в уезде Шаньян некую Доу Э обвинили в отравлении свекра. Она перед казнью просила у Неба: "Если я погибаю напрасно, пусть у вас в Чучжоу три года не будет дождей, пусть ни травинки не вырастет! Было такое?

Правитель. Этот случай расследовался предыдущим правителем округа, господином Тао, ныне получившим повышение. Документы хранятся в управе.

Доу Тянь-чжан. Такой олух еще получает повышение! Вы сменили его три года назад; приносили ли вы хоть однажды жертву духу оклеветанной женщины?

Правитель. Преступление, совершенное ею, относится к числу десяти тягчайших: молельни в ее честь никто не воздвигал и, естественно, жертв не приносилось.

Доу Тянь-чжан. Некогда при династии Хань жила одна добродетельная вдова; ее свекровь удавилась, а золовка обвинила в убийстве вдову. Правитель Дунхая казнил вдову, и из-за этой несправедливости в округе три года не выпадало дождей. Однажды Юй-гун разбирал судебные дела в Дунхае; вдруг ему почудилось, что казненная женщина плачет перед зданием суда, держа в руках прошение. Юй-гун пересмотрел приговор, самолично принес жертвы на могиле вдовы, и тогда Небо послало обильный дождь. Разве не ясно, что засуха у вас в Чучжоу происходит по такой же причине? Чжан Цянь, прикажи служителям управы отправиться в уезд Шаньян, схватить Чжана Осленка, лекаря Сай-лу и старуху Цай и доставить их сюда без малейшего промедления.

Чжан Цянь. Будет исполнено. (Уходит.)

Входит стражник, ведя за собой Чжана Осленка и тётушку Цай.

За ними идет Чжан Цянь.

Стражник. По вашему повелению доставлены обвиняемые из уезда Шаньян.

Доу Тянь-чжан. Чжан Осленок!

Осленок. Здесь, ваша милость!

Доу Тянь-чжан. Тетушка Цай!

Цай. Здесь, ваша милость!

Доу Тянь-чжан. Почему нет столь важного обвиняемого, как лекарь Сай-лу?

Стражник. Лекарь Сай-лу скрылся три года назад; повсюду уже разослан приказ поймать его и сразу доставить сюда.

Доу Тянь-чжан. Чжан Осленок, приходится ли эта старая женщина тебе мачехой?

Осленок. Ясно, приходится, а то стал бы я звать ее матерью!

Доу Тянь-чжан. Из документов не ясно, кто приготовил яд, которым был отравлен твой отец. Можешь ты ответить?

Осленок. Доу Э сама и приготовила.

Доу Тянь-чжан. В таком деле без аптекаря не обойтись. Сомнительно, чтобы молодая женщина могла сама все устроить. Уж не ты ли, Осленок, готовил яд?

Осленок. Да если бы даже и я, стал бы я поить родного отца?

Доу Тянь-чжан. Мое загубленное дитя! Это очень важно выяснить, и никто, кроме тебя, не поможет нам узнать правду; где сейчас твоя оскорбленная душа?

Дух Доу Э (появляясь). Чжан Осленок, чей это яд, если не твой?

Осленок (испуганно). Злой дух, злой дух! Растворись, рассыпься, именем Великого старца заклинаю тебя!

Дух Доу Э. Ты подсыпал в суп яду, чтобы убить мою свекровь и заставить меня быть твоей женой. Но свекровь есть не захотела и отдала суп твоему отцу, тот и отравился. Попробуй-ка отпереться!

(Поет.)

На мотив "Река колышет весла"

Негодяй, злодей, достойный плетей, у тебя на уме разврат. Лишь одно нам скажи: откуда взялся яд? Задумавши лихо, все обстряпал был своей выдумке рад, Твоя западня ловила меня, да старался ты невпопад. И хотя отравил родного отца, оказался не виноват — По какой же причине безвинную ныне терзает ад?

(Бьет Чжана, тот старается уклониться.)

Осленок. Помоги мне, Великий старец! Ваша милость говорит, что яд делался в аптеке; так вот, ежели разыщут и приведут сюда того аптекаря, что продал яд, пусть мне рубят голову!

Странник вводит лекаря Сай-лу.

Стражник. Из уезда Шаньян доставлен обвиняемый лекарь Сай-лу!

Чжан Цянь (громко). Подойди сюда.

Доу Тянь-чжан. Рассказывай, как три года назад ты пытался убить тетушку Цай, чтобы не платить ей долга.

Лекарь (бросается ему в ноги). Ваш раб на самом деле не хотел платить долг тетушке Цай; только она не умерла, ее спасли двое прохожих.

Доу Тянь-чжан. А ты знаешь имена тех прохожих?

Лекарь. В лицо я их узнаю, а вот имени не назову — до того ли мне тогда было?

Доу Тянь-чжан. Узнаешь ли тех, что стоят внизу, перед возвышением?

Лекарь (спускается и всматривается в лица). Это тетушка Цай. (Глядя на Осленка.) Не иначе, опять всплыло дело об отравлении! (Вновь поднимается.) Осмелюсь доложить, это он. Тот самый, что вместе с отцом спас старуху Цай, когда я пытался ее задушить. Через несколько дней он явился в мою аптеку и потребовал яду. Я же верую в Будду, соблюдаю посты и не посмел пойти против совести. Говорю ему: "В моей аптеке есть лишь разрешенные законом лекарства, яд не держу". А он как вытаращил глаза: "Хочешь, отправлю в суд за то, что собирался удушить на пустыре старуху Цай?" Я же всю жизнь ничего так не боялся, как попасть в суд, вот и пришлось дать ему яд. Вижу — физиономия у него злодейская; значит, непременно отравит кого-нибудь, а потом преступление раскроется, и я окажусь замешан. Подался я в Чжочжоу, стал торговать крысиным ядом. Крыс переморил немало, но в душегубстве, ей-ей, не повинен.

Дух Доу Э (поет)

На мотив "Семь братьев"

Жалок твой удел, ибо ты не хотел платить долги. А с ядом все выяснилось.

(Вновь поет.)

Оказался яд по карману Осленку Чжану, недолгими были торги. Чужая вина мне была вменена; умоляю, отец, помоги! Судью сменили, но, как прежде, в силе мои враги.

Доу Тянь-чжан. Подведите ближе старуху Цай. Тетушка, ведь вам на вид уже седьмой десяток, и деньги в доме водятся; как же случилось, что вы вышли вторично за старого Чжана?

Цай. Он с сыном спас меня от смерти, и я взяла их к себе в дом и стала кормить, одевать. Младший Чжан часто уговаривал меня выйти замуж за отца, но я так и не согласилась.

Доу Тянь-чжан. В таком случае твою невестку нельзя считать убийцей свекра.

Дух Доу Э. Я возвела на себя поклеп и созналась в отравлении свекра лишь потому, что судья хотел бить свекровь, а я боялась, что она, старая, не выдержит пыток.

(Поет.)

На мотив "Вино из цветов сливы"

Не стоило мне сознаваться в чужой вине — так утверждаете вы, Мое терпение, мое почтение, приличные для вдовы, Стали ненароком бед моих истоком и худой обо мне молвы. А поверила суду и попала в беду — увы! Не прошло и дня — на площади меня лишили головы. И я захотела, чтобы кровь моего тела — не лилась просто так, но поднялась на флаг, что плескался среди синевы, Желанье второе — я хотела, чтобы снежный слой лег надо мной вместо зеленой травы, И желанье третье — чтоб от засухи на трехлетье стали посевы мертвы. Судья, смотри, — были все три желанья мои таковы!

На мотив "Возвращенная Цзяннань"[108]

Всюду вокруг только на юг смотрят ямыней врата, Судилищ земных, — и творятся в них подлость и неправота. Скорблю я жестоко у Желтых источников, куда заточила меня клевета. Уже три года, как нет исхода, и горечь до дна испита, — Моя скорбь бесконечна, как Янцзы и Хуай, и плачу я, сирота.

Доу Тянь-чжан. Дуань-юнь, дочка, твоя обида мне известна, возвращайся спокойно. Я определю наказания этим преступникам и судье, что замучил тебя, а затем закажу молебен, чтобы твоя душа отправилась на Небо.

Дух Доу Э

(кланяется и поет)

На мотив "Утки-неразлучницы"

Да будет славен твой гордый меч и твоя золотая пластина. Чиновников здравствующих, самоуправствующих, Истреби за коварство — в них бед государства главнейшая причина. Пусть каждый час с Сыном Неба у вас будет одна кручина: Пусть лиходей не тронет людей, что не имут ни званья, ни чина.

Забыла попросить тебя еще об одном, отец. Свекровь уже стара, ухаживать за ней некому; возьми ее в свой дом, ради меня корми ее при жизни и похорони после смерти, я же в загробном мире спокойно сомкну глаза.

Доу Тянь-чжан. Как почтительна ты к старшим, дитя мое!

Дух Доу Э

(поет)

Еще, наконец, любезный отец, прошу, поступи, как мужчина. Свекровь к себе возьми пока, пусть ей будет легка ее недальная кончина. На целый свет у бедняжки нет ни невестки, ни сына. Кто ее пригреет, в старости взлелеет? Печальна ее судьбина. Свиток вновь разверни, на него взгляни и все сведи воедино,

(Говорит.) И исправь, отец, то, что говорится о Доу Э.

(Поет.)

Напиши, что она была казнена безжалостно и безвинно.

Доу Тянь-чжан. Подзовите сюда старуху Цай! Тетушка, вы узнаете меня?

Цай. Стара я стала, плохо вижу. Нет, не признаю!

Доу Тянь-чжан. Я Доу Тянь-чжан. Дух же, которого мы только что слышали, — моя дочь Дуань-юнь, несправедливо казненная. Эй, люди! Слушайте мой приговор. Чжана Осленка, отравившего родного отца и покушавшегося на честь вдовы, подвергнуть мучительной казни: отвести на рынок, прибить к "деревянному ослу"[109], а потом разрубить на сто двадцать кусков.

Правителю округа Тао У, ныне повышенному в должности, и секретарю управы за злоупотребление властью дать по сто палок и навсегда закрыть для них доступ к государственной службе. Лекаря Сай-лу за неуплату долга, попытку убийства и незаконную торговлю ядом сослать на вечное поселение в пограничные местности с нездоровым климатом. Тетушка Цай будет жить у меня. Доу Э признать невиновной.

(Говорит нараспев.)

Пусть не скажут, что ради дочери я — преуменьшил ее вину — Я Чучжоу хочу от засухи спасти, я жалею нашу страну. Некогда Юй-гун оправдал женщину из Дунхая И тотчас была орошена земля, три года сухая. Разве можно богов и природу винить в отсутствии дождей, Забыв, что Небо внемлет порой моленьям добрых людей. Я свиток судебный сейчас разверну, чтобы правильной запись была — Чтобы всем было ясно: царский закон не причиняет зла!

Главная сцена пьесы: "С зеркалом и мерилом в руках инспектор творит справедливый суд". Полное название пьесы: "Тронувшая небо и землю обида Доу Э".

Ma Чжи-юань[110]. Осень в Ханьском дворце

Пролог

Входит "чунмо" в роли шаньюя[111], сопровождаемый своими соплеменниками. Говорит нараспев:

По войлочным юртам ветер несет запах осенних лугов. На ущербе луна. Тростниковая флейта слышна в предрассветную рань. Сто тысяч лучников у меня, я стою во главе полков. Бью челом на границе: примите меня в данники дома Хань.

Я — шаньюй Хуханье. Мое племя издавна живет в пустыне Гоби, безраздельно владеет всем северным краем. Охотой мы добываем себе пропитание, война для нас — привычное дело. Правитель Вэнь-ван, спасаясь от наших набегов, увел свой народ на восток. Сановник Вэй Цзян, устрашившись нас, уговорил своего правителя заключить с нами мир. Сменялись века, и наше племя называли то сюньюями, то сяньюнями, а предводителей величали чаньюями и каганами. Когда шла война между империями Цинь и Хань, земли Центральной равнины были разорены, а наше государство расцвело и окрепло — войско его насчитывало много сотен тысяч воинов. Мой предок, шаньюй Маодунь, семь дней не выпускал ханьского государя Гао-ди[112] из окружения в горах Бодэн. По совету сановника Лоу Цзина между нашими странами был установлен мир, и китайская принцесса стала женой нашего шаньюя. Начиная со времен государя Хуэй-ди и государыни Люй-хоу китайские правители следовали установленному обычаю и выдавали своих дочерей замуж за наших предводителей. При государе Сюань-ди мои братья враждовали между собой из-за власти, и военная мощь нашей державы ослабла. Ныне племя провозгласило шаньюем меня, Хуханье. А я ведь по матери племянник Ханьского дома. Сейчас я привел на юг к Великой стене сотни тысяч воинов, чтобы назвать себя данником Хань. Вчера был отправлен к государю посол — он должен поднести дары и просить мне в жены принцессу. Не знаю, согласится ли ханьский государь на подобный союз. Сегодня небо чистое и ясное, все мои предводители отрядов ускакали в степь на охоту. Что может доставить больше удовольствия!

Вот уж верно говорится: Мирных, сельских занятий нет у племен кочевых: Только лук да верные стрелы — в жизни опора для них.

Входит "цзин" в роли Мао Янь-шоу. Говорит нараспев:

Я — человек с когтями ястреба, с сердцем орла. Сильным — лгу, слабых — крушу, устраивая дела. Всегда исправно служили мне коварство и лесть. Чрезмерных благ, что добыты мной, — не перечесть.

Я — Мао Янь-шоу, сановник среднего ранга в Ханьском дворце. Я хитер и коварен, умею угождать лестью, а до нее так падок наш постаревший государь. Поэтому он верит моим словам и всегда следует моим советам. Во дворце, во всей столице нет человека, который не уважал бы меня или не испытывал страха передо мной. Я твердо усвоил следующее правило: не давать государю часто встречаться с учеными людьми, пусть побольше развлекается с красавицами. Только так можно сохранить его расположение и чувствовать себя неуязвимым. Я не успел еще вам обо всем рассказать, а его величество уже следует сюда.

Входит "чжэнмо"[113] в роли ханьского государя Юань-ди, его сопровождают телохранители и придворные красавицы. Говорит нараспев:

Я наследую власть десяти поколений, я сын династии Хань. На четыреста округов Поднебесной простер могучую длань. На границах союзы я заключил, настали мирные дни, И я отныне спокойно могу возлежать в прохладной тени.

Я — ханьский государь Юань-ди. Мой предок, — государь Гао-цзу, поднялся из простолюдинов. Из родной округи Фынъи, что в уезде Пэйсянь, он повел за собой войска, уничтожил империю Цинь, убил Сян Юя и основал нынешнюю династию. С тех пор сменилось десять поколений. После моего вступления на престол среди четырех морей[114] установились мир и благополучие. Отнюдь не мои достоинства тому причиной, успеха я достиг благодаря своим мудрым сановникам и искусным полководцам. После смерти моего предшественника все придворные наложницы покинули покои. Сейчас во дворце, где некогда жили прекрасные девушки, унылая тишина. Неужели так и будет?

Мао Янь-шоу. Ваше величество, простой земледелец едва получит урожай в десяток ху пшеницы и уже норовит завести новую жену, а вы ведь Сын Неба и владеете всеми землями среди четырех морей. Так почему бы вам не приказать чиновнику объехать Поднебесную и выбрать лучших девушек, невзирая на то, кто их отец: удельный правитель или крестьянин, важный сановник или солдат. Лишь бы девушки были не моложе пятнадцати лет и не старше двадцати да отличались красотой. Их нужно всех привезти в столицу, чтобы не пустовали предназначенные для красавиц дворцы. Разве что-нибудь мешает так поступить?

Император. Твои слова справедливы. Я поручаю тебе выполнить мою волю. Возьми с собой мой указ и отправляйся в дорогу. С каждой отобранной красавицы напиши портрет и передай мне, чтобы я знал, кого из них осчастливить раньше. Когда, успешно выполнив долг, ты возвратишься обратно, будешь вознагражден по заслугам.

(Поет.)

На мотив "Любуюсь цветами" в тональности "сяньлюй"

Покой посреди четырех морей, не рвутся воины в бой. Злаки растут, и занят народ не битвой, а молотьбой. Из девушек выбрать желаю я ту, что всех прекрасней собой. Скачи, гонец, изнуряя коня, найди на дороге любой Девушку, что для дворца моего назначена судьбой.

Уходят.

Действие первое

Мао Янь-шоу входит, говорит нараспев:

Любыми средствами добываю золотые слитки. Законы страны преступаю все подряд. При жизни — хочу, чтобы все у меня было в избытке. Когда умру — пускай обо мне говорят, что хотят.

Я — Мао Янь-шоу. По высочайшему указу правителя Великой Хань разъезжаю по Поднебесной и выбираю самых прелестных девушек. Уже отыскал девяносто девять красавиц. В каждой семье я требовал подарок, и мне без промедления его вручали. Золота мне удалось заполучить не так уж мало. Вчера я прибыл в уезд Цзы-гуй области Чэнду и встретил необыкновенную девушку. Она дочь деревенского старосты Вана, ее имя Цян, второе имя — Чжао-цзюнь. Природа наделила ее удивительной красотой, которая всех поражает. Она очаровательна, действительно самая прекрасная в Поднебесной. Хотя девушка и из крестьянской семьи, где больших денег не водится, я сказал, что хочу получить сто лянов золота — и ей будет уготована участь первой красавицы при дворе. Но Чжао-цзюнь отвечала, что, во-первых, ее семья бедна, а во-вторых, она и так добьется успеха только благодаря своей красоте. Красавица, решительно отвергла мое предложение. Ну что ж, тогда пусть остается здесь, в деревенской глуши. (Задумывается, говорит.) Нет, поступим лучше с нею по-иному. Нахмурил брови — и в голове уже готов план: просто я на портрете нарисую один глаз кривым. Когда она приедет в столицу, ее непременно отправят в самые отдаленные дворцовые покои, пусть-ка она прострадает всю жизнь. Недаром говорится:

Ненависть — высокое чувство, достойного мужа удел. Настоящий мужчина без яду не свершает великих дел.

(Уходит.)

"Дань" в роли Ван Чжао-цзюнъ входит в сопровождении двух служанок, говорит нараспев:

Мне оказана честь: во дворец Шантъян[115] была я привезена. Государя увидеть не довелось мне за целые десять лет. Кто в эту ночь навестит меня? Кругом царит тишина. Чтоб излить печаль свою, никого со мной, кроме лютни, нет.

Меня зовут Ван Цян, второе имя — Чжао-цзюнь, родом я из уезда Цзыгуй области Чэнду. Мой отец — староста Ван — всю жизнь занимается крестьянским трудом. Перед моим рождением матушка увидела во сне, будто свет луны проник в ее утробу и упал на землю. И родилась у нее я. Когда мне исполнилось восемнадцать лет, я удостоилась чести стать одной из красавиц, выбранных для императора. Но кто ожидал, что чиновник Мао Янь-шоу потребует в уплату золото. Я отказалась дать ему денег, и тогда он испортил мой портрет. Так и не довелось мне увидеть своего властелина: ныне живу во дворце, далеком от его покоев. Дома я обучалась музыке и умею играть на лютне. В эту ночь мне так одиноко и тоскливо, попробую песней развеять печаль. (Играет на лютне.)

Государь входит. Его сопровождают телохранители с фонарями в руках:

Я — ханьский государь Юань-ди — еще многих из привезенных во дворец красавиц не удостоил своего внимания, и они в тоске ждут меня. Сегодня нашлась минута для отдыха от тысячи важных дел. Хочу обойти дворец, поглядеть, которой из них предопределено судьбой повстречаться со мной.

(Поет.)

На мотив "Алые губы" в тональности "сяньлюй"

Проезжают колеса повозки по весенней цвели. Прелестная дева при свете луны наигрывает на свирели. Государя увидеть ей не пришлось, оттого так печальны трели. От скорби давней у девы прекрасной волосы поседели.

На мотив "Замутивший воду дракон"

Знаю, дева глядит на дворец Чжаоян[116], — он так безмерно далек! Жемчужную занавесь ей опустить невдомек Не государь ли? Нет, шелохнулся в безветренной тьме бамбуковый росток. Сквозь тонкую занавесь луч луны проникает наискосок. Заслышите музыку — мнится вам: государь ступил на порог. Вы подобны Ткачихе — далекой звезде, что милости ждет от сорок.

Ван Чжао-цзюнъ играет на лютне. Государь продолжает петь:

Кто там играет на лютне, чьи это руки Столько чувства влагают в печальные звуки?

Телохранитель. Я поспешу сказать ей, чтоб она вышла встречать вас, ваше величество.

Государь. Не надо.

(Продолжает петь.)

Вовсе не нужно о воле монаршей сообщать впопыхах, Возвещать избраннице мой приход в торопливых словах. Боюсь, что внезапная милость монарха вызовет только страх И повредит прекрасный росток, что в глуши едва не зачах. Боюсь, что воронов вы вспугнете, спящих на деревах, Спугнете дремлющих меж ветвей нежных и робких птах.

(Говорит телохранителю.) Пойди к этой девушке, играющей на лютне, и передай, пусть она выйдет встретить меня. Только не испугай ее.

Телохранитель. Вы и есть та девушка, которая только что играла на лютне? Его величество здесь, поспешите встретить его!

Ван Чжао-цзюнъ спешит навстречу государю.

Государь

(поет)

На мотив "Полевой сверчок"

Не пугайтесь меня — за вами нет ни малейшей вины. Просто хочу побеседовать с вами — среди тишины. Я не ведал, что ждут меня в этих покоях от весны до весны. Впервые сюда пришел и вижу: вы удивлены, Но я пришел вас согреть — ваши нежные ноги от росы совсем холодны… Платок ваш влажен от слез — отныне будьте вознаграждены… Небо сотворило ее, прекрасней всех в Поднебесной, Чтобы я осчастливил ее любовью, воистину, для этого! Пусть в серебряной башне — приюте бессмертных — будут свечи возожжены, И благовестные воска наплывы нам даруют удачу, пусть радостью дни наши будут полны.

Эй, телохранитель! Последи, чтоб свеча в фонаре горела поярче. Дай мне получше рассмотреть девушку.

(Поет.)

На мотив "Радость Поднебесной"

Пусть ярче сияет праздничный свет сквозь алый шелк фонаря! Погибнешь от счастья, взглянув на нее, но погибнешь не зря!

Ван Чжао-цзюнь. Если бы я, недостойная, знала, что вы, ваше величество, придете сюда, я бы вовремя вышла вам навстречу. Но я опоздала и за мою вину достойна смерти.

Государь

(продолжает петь)

Она назвалась недостойной, встречая меня. Величает меня "ваше величество", при этом скромность храня. Столь благородная девушка среди грубых людей не прожила бы и дня. Как совершенна ее красота! Эта девушка поистине прекрасна.

(Поет.)

На мотив "Пьяному небо…"

Подобные брови в моем дворце встречаю я в первый раз. Прекрасен тончайший шелк волос и щек пурпурный атлас. У висков изумруды, словно цветы, блестят и радуют глаз. От улыбки ее падёт — крепость в одно мгновение. Если б на башне Гоу-цзянь[117] не Си Ши увидел, а вас, Даже от мысли о ней отрекся б он наотказ, И много быстрей для державы его настал бы гибели час.

Кто же вы, с чьей красотой никто не может сравниться?

Ван Чжао-цзюнь. Моя фамилия Ван, имя Цян, второе имя — Чжао-цзюнь. Родом я из уезда Цзыгуй области Чэнду. И мой дед, и мой отец — староста Ван — занимались земледелием. Мы, деревенские жители, не знакомы с правилами поведения при императорском дворе.

Государь.

(поет)

На мотив "Золотая чаша"

Я вижу, что вы подвели свои брови столь искусно и столь красиво. Ваши волосы на висках — как вороново крыло смоляного отлива. Стан ваш изящен и гибок, как молодая ива, Алый румянец на ваших ланитах играет счастливо, — Во дворце Чжаоян не найдется достойных покоев для этого дива. — Вы крестьянского рода — но оттого не стоит краснеть стыдливо. Разделите брачное ложе со мной, милость моя справедлива, Словно небо, дарящее дождь конопле, чтоб зеленела нива. Если б в голосе лютни сегодня я не услыхал призыва, Ради вас я многие тысячи ли прошел бы терпеливо, Отыскал бы вас среди рек и гор, и вас берег бы ревниво.

Почему же до сих пор вы, такая прекрасная, не смогли удостоиться моей любви?

Ван Чжао-цзюнь. Когда ваш чиновник Мао Янь-шоу впервые увидел меня, то потребовал уплаты золотом. Наша семья бедна, и денег он не получил. Тогда он испортил мой портрет, поэтому я и была отправлена в самый отдаленный дворец.

Государь (говорит телохранителю). Дай-ка мне посмотреть этот портрет.

Телохранитель подает портрет.

(Поет.)

На мотив "Пьяный, возвращаюсь домой"

Посланец мой лживый ни слова о ней не сказал, и портретом обманным Красавицу скрыл он, прекрасную ликом и станом. Глаза ее, чистые, словно осенние воды, стали как яшма с изъяном, Но пусть даже глаза была бы она лишена, Пусть даже была бы слепа — хоть ужасно помыслить о горе столь несказанном, Все восемьсот красавиц дворца, Красотой превзойти не смогли бы ту, чей портрет осквернили изъяном.

(Говорит телохранителю.) Передай начальнику дворцовой стража мой приказ: схватить Мао Янь-шоу и отрубить ему голову.

Ван Чжо-цзюнь. Ваше величество, мои родители остались в Чэнду и обязаны, как и другие крестьяне, платить подати. Прошу вас, ваше величество, явите милость и избавьте их от налогов. Я уповаю на ваше великодушие.

Государь. О, это нетрудно сделать.

(Поет.)

На мотив "Золотая чаша"

Трудом в огороде капустном бывали натружены ваши персты. На тыквенных грядках трудились вы до темноты. Сажали рис, коноплю поливали и ткали холсты. С любовью беру я вас ныне к себе, ибо равной не знал красоты. Я нынче указом родителей ваших возвышу из бедноты, Налоги сниму и повинности с них, пусть исполнятся их мечты. Во дворец Чжаоян вы войдете, достигнете высоты, Прославится ваш отец мудростью и добродетелью, Станет дом его — словно управа, никогда кладовые не будут пусты. О Небо! Сжалься над теми, чьи зятья — бедны и просты, Но горе тому, кто в тесте моем не узрит светоча доброты!

Подойдите ко мне поближе и выслушайте мою волю: я жалую вам имя Мин-фей — любимой наложницы.

Ван Чжао-цзюнь. Могу ли я, ничтожная, быть достойной любви и милостей вашего величества! (Благодарит государя за оказанную честь.)

Государь

(поет)

Заключительная ария

О чувствах, что мною владеют, не в силах сказать я словами. Молю вас, молчите! Все завтра скажу я, когда встречусь с вами

Ван Чжао-цзюнь. Завтра приходите пораньше, ваше величество, я буду вас ожидать с нетерпением.

Государь

(продолжает петь)

Завтрашний день придет, наступит счастливый час, И на ложе мое во дворце Чжаоян вы возляжете в первый раз.

Ван Чжао-цзюнь. Хотя я, ничтожная и презренная, и удостоилась вашего милостивого внимания, смею ли я надеяться разделить с вами, ваше величество, брачное ложе?

Государь

(продолжает петь)

Пусть не будет в сердце у вас даже тени испуга. В час, когда я войду в ваш покой и мы познаем радость в объятьях друг друга, Вы поверите в то, что сбылись мечты и кончились годы недуга. Я случайно нашел к вам дорогу сегодня, бесценна судьбы услуга! Но отныне тропинке в ваш дворец не страшны ни ветер, ни вьюга. Завтра ночью у Западного дворца, когда затихнет округа, Встречайте меня, своего государя и супруга. Я боюсь, что красавицам в прочих дворцах останется струны на лютнях порвать в час вынужденного досуга.

(Уходит.)

Ван Чжао-цзюнь. Государь возвратился в свои покои. Слуги уже запирают ворота дворца. Пойду и я, усну ненадолго. (Уходит.)

Действие второе

Шаньюй входит, сопровождаемый соплеменниками:

Я — шаньюй Хуханье. Вчера отправил посла ко двору Хань передать мою просьбу: пожаловать мне в жены принцессу. Ханьский государь под предлогом, что принцесса еще слишком юна, ответил отказом, и в сердце моем родилась обида. Можно ли смириться с тем, что в Ханьском дворце, где красавиц не счесть, для меня не нашлось ни одной?! Посла моего отправили ни с чем. Я хотел тут же повести своих воинов на юг в набег, но все-таки жаль нарушать мир и дружбу, столько лет царившие между нами. Посмотрим, как пойдут дела, и решим, что нам следует предпринять.

Мао Янь-шоу (входит). Я — Мао Янь-шоу. Отбирая для государя лучших девушек, я вымогал у них золото. Портрет красавицы Ван Чжао-цзюнь я нарочно испортил, и ее отправили в самый отдаленный дворец. Кто мог подумать, что государь сам увидит девушку и, узнав, почему она до сих пор оставалась в неизвестности, прикажет предать меня смерти. Мне удалось бежать, но где я найду спасение? Правда, я решил прихватить с собой портрет красавицы, чтобы поднести его шаньюю. Подговорю его потребовать в жены Ван Чжао-цзюнь, и пусть попробует Ханьский двор отказать ему! Прошло уже несколько дней, как я в пути. Вот вижу вдалеке множество людей, скакунов. Пожалуй, это стан сюнну. (Подходит.) Сотник, доложи шаньюю, что прибыл сановник Ханьского двора и просит его принять.

Воин идет с докладом.

Шаньюй. Вели ему войти. (Видит Мао Янь-шоу.) Ты кто такой?

Мао Янь-шоу. Я — сановник Ханьского двора Мао Янь-шоу. В Западном дворце нашего государя живет красавица Ван Чжао-цзюнь, равной которой не сыщешь. Когда недавно посол великого шаньюя приезжал просить вам в жены принцессу, эта Чжао-цзюнь хотела отправиться к вам, но правитель Хань не в силах был с ней расстаться и не позволил ей уехать. Я несколько раз обращался к нему с укором, говоря: "Неужели можно из-за любви к женщине утратить дружбу между двумя государствами?" Мои слова привели лишь к тому, что правитель Хань решил меня казнить. Поэтому я захватил с собой портрет этой красавицы, чтобы поднести его вам, великий шаньюй. Можно вновь отправить посла, который, предъявив портрет, потребует девушку, и вы непременно ее получите. Вот портрет. (Приближается к шаньюю и показывает ему портрет.)

Шаньюй. Могут ли на свете быть такие красавицы! Если бы она стала моей женой, я больше ничего не желал бы. Сегодня же отправлю в сопровождении отряда своего посла. В письме к Сыну Неба потребую: пусть отдаст мне в жены Ван Чжао-цзюнь. Если же не согласится — не теряя и дня, ринусь на юг, и трудно будет ему защитить свои земли. Нужно еще послать воинов, которые, как бы охотясь, проникнут за Великую стену и хорошенько разузнают, что там происходит. Так будет неплохо! (Уходит.)

Ван Чжао-цзюнь (входит в сопровождении служанок). Я — Ван Цян. Незаметно прошел месяц с тех пор, как я была удостоена милости и познала счастье. Мой повелитель очень полюбил меня и совсем перестал встречаться со своими сановниками. А сегодня мне сказали, что он отправился во дворец. Я же тем временем перед туалетным столиком причешусь и подрумянюсь. Хочу быть как можно красивей, чтобы достойно встретить государя.

Будда Сакьямуни. Шелк. XIII–XIV вв.

Пантомима: Ван Чжао-цзюнь перед зеркалом.

Государь (входит). Повстречал у Западного дворца Ван Чжао-цзюнь, и будто разум у меня отняло, словно все время пьян. Давно уже не занимался делами двора. Сегодня наконец во дворце выслушал доклады своих сановников и никак не мог дождаться, когда все разойдутся. Думал только о том, как поскорее увидеть свою возлюбленную в Западном дворце.

(Поет.)

На мотив "Цветущая ветка" в тональности "наньлюйк"

Дождь и росу равномерно дарит земле небесная вышина. На десять тысяч ли вокруг красотой природа полна. Чиновники служат усердно мне, и полнится казна. Я мог бы уснуть без тревог и волнений, но все же не знаю сна. Даже дня не могу прожить без той, что мне Небом дана, В день подобный мне кажется — плоть моя недугом поражена. То тревожусь о доле простого люда, о том, как живет страна, То грущу о прекрасных цветах и мечтаю о чаше вина.

На мотив "Седьмая песня из Лянчжоу"

Я встречаюсь с первым министром длинный выслушиваю доклад, Я словно Вэнь-ван, насаждаю добро, не страшусь никаких преград, Но лишь уйду от Мин-фэй, тотчас хочу вернуться назад, Мне близок ныне Сун Юй[118], воспевший горечь утрат. Одежды ее, где вышиты шелком драконы, небесный струят аромат, Она пленительно хороша, вся, с головы до пят. Любые дела, что вершит она, достойны похвал и наград. Она развеет заботы мои, каждому мигу, что с ней проведен, я бываю безмерно рад. Мы праздно бредем под цветущими грушами, восходим на башню и слушаем песни цикад. Играем в "спрячем крючок"[119], покуда алые, словно лотос, свечи не догорят, Ни изъяна в нежном и жарком теле — В ней все совершенно! В пять столетий — одна подобная в мире, дивный источник услад! Прекрасно лицо ее — тысяча слов скажет о нем навряд. Лишь ее одну я любить хочу — кубок жизни едва почат! Она как богиня: бессмертьем дарит ее пленительный взгляд. Любовь ее в сердце твое войдет — ты станешь счастлив стократ, Словно сгинет тоска, отплывут облака, ливни отговорят.

(Смотрит издали.) Не хочу тревожить ее, полюбуюсь ею украдкой.

(Поет.)

На мотив "Предварительная кода"

Узнали красавицы, что Мин-фэй мне более всех желанна, И сказали в обиде, что я вожделею к дочери мужлана. В сумерках я слежу, как спадают одежды с тонкого стана, В эти мгновенья ее красота поистине несказанна. Бессильны слова описать ее волосы и румяна. Ее красота легко посрамит цветок водяного каштана. (Идет и встает за спиной Ван Чжао-цзюнь.) Подхожу к вам, встаю за вашей спиной наподобие истукана. Вы словно Чан-э, лунная дева, что к людям спустилась нежданно.

Ван Чжао-цзюнь увидела государя и почтительно его приветствует. Входят "вай" в роли министра и "чоу" в роли его помощника.

Министр

(говорит нараспев)

Долгие годы стою во главе политики всей страны. Прочный мир — в моих руках, нелегок подобный труд. К сожалению, я живу на одно жалованье от казны. И, увы, правителем нашей страны меня люди не назовут!

Я — министр Улу Чун-цзун, а это мой помощник Ши Сянь. Сегодня, едва государь успел покончить с государственными делами и покинул дворец, как прибыл посол от сюнну. Он требует отдать Ван Цян в жены шаньюю. Делать нечего, придется доложить государю. Вот мы и у Западного дворца, осталось только войти. (Видит государя.) Позвольте, мой властелин, известить вас: сегодня шаньюй Хуханье прислал посла сказать, что Мао Янь-шоу преподнес ему портрет красавицы, и он требует Чжао-цзюнь себе в жены. Тогда прекратятся всякие раздоры. В случае отказа все его огромное войско двинется на юг, и невозможно будет защитить наши земли.

Государь. Я тысячу дней содержу армию, чтобы использовать в нужный час. Оказывается, напрасно у меня при дворе столько чиновников и военных — ни один не может отогнать кочевников! Все боятся мечей и бегут от стрел, никто не смеет выказать свою силу. Почему же вы хотите, чтобы женщина добыла мир?

(Поет.)

На мотив "Застава пастуха"

Вечно царства и падали и возникали для бытия, Длились войны, и не ржавело никогда острие копья. Всегда кормила вас казна и милость моя. Небесами выше людей поставлен я. Высоким постом и заслугами, трусость свою тая, Кичились вы во времена мирного житья, А свалилась беда — от вас ничего не слышно, кроме нытья. Клянча награды, пели вы слаще соловья, А теперь изгоняете Мин-фэй, как злодейку, в чужие края. Кто поможет несчастному государю, где же его друзья? Не осмелитесь вы прыгнуть от государя через перила дворца[120]. Вы к дереву не прикуете себя, и Небо вам не судья.

Министр. Чужеземец упрекает, что вы, ваше величество, ослеплены любовью к Ван Цян, подорвали устои своей власти и нанесли урон государству. Он грозит, что если ему не отдадут красавицу, его войска двинутся на нас. Я вспоминаю князя Чжоу-вана, который, увлекшись красавицей Дань-цзи, погубил государство и сам лишился жизни. Его судьба — всем урок.

Государь

(поет)

На мотив "Поздравляем жениха"

Не пытался я башню такую воздвигнуть, чтобы небес достигала, Так не нужно мне об И Ине твердить, что Чэн Тану помог немало, Или о том, как рука У-вана Чжоу-вана покарала. Когда к источникам Желтым направитесь вы устало, Вы встретите там Лю-хоу, чье имя в веках звучало, — Не охватит ли стыд такого, как вы, предателя и бахвала? Всегда простиралось на вашем ложе роскошное покрывало, Вы вкушали тончайшие яства, вы пили из дорогого фиала, Вы носили одежды, сшитые из драгоценных тканей. Сытые кони возили вас, и стража вас охраняла, Вы любили танцы девушек юных, звуки лютни и звон кимвала — А теперь хотите, чтоб в Зеленом Кургане[121] Мин-фэй во веки веков лежала, Чтобы в глубинах Черной реки лютня ее замолчала.

Министр (говорит). Ваше величество, наши солдаты обучены плохо, и нет храбрых генералов, готовых вступить в бой с врагами. Что нам делать, если случится война? Надеюсь, что вы, ваше величество, отдадите свою возлюбленную шаньюю, чтоб спасти страну.

Государь

(поет)

На мотив "Дерущиеся лягушки"

Известны мужеством были герои в минувшие века. Один из них сумел погубить Сян Юя, грозу большака, И подчинить Лю Бану сумел горы, леса, облака. Хань Синь победил у гор Цзюлишань, как не вспомнить про смельчака, — За подвиги он удостоен отличий, слава его велика. Во всем государстве теперь не найти толще, чем ваш, кошелька, И не одна золотая печать свисает у вас со шнурка. Красновратные ваши дворцы смотрят на все свысока, Каждая девушка ваша танцует легче мотылька, Но вы боитесь, что враг придет и крепко даст вам пинка, И ваши пятки сверкнут перед ним вместо клинка. Вы безмолвны как гусь, что стрелой сражен посреди тростника, Молчите, кашлянуть боясь, и кутаетесь в шелка. А я в бесконечных раздумьях о той, что столь нежна и кротка, Прекрасна, молода и чиста, словно струя родника. Спасителя нет для нее среди вас, бессильна моя тоска. Вы Чжао-цзюнь ненавидите, словно она убила родителей ваших! Вы все во дворце — словно Мао Янь-шоу, недостойный даже плевка! Полководцы, чиновники у меня не служат, а греют бока, Все четыреста округов для них не стоят и медяка, Меж нами и сюнну придется ров выкопать наверняка. Мне не трудно в самый короткий срок собрать большие войска, Но нет, увы, у меня для них достойного вожака.

Помощник министра. Посол сюнну ждет у ворот дворца вашего решения.

Государь. Вот как! Пусть посол сюнну предстанет предо мной.

Посол сюнну (входит). Шаньюй Хуханье прислал меня послом к императору Великой Хань. Издавна наше северное государство и ваше южное живут в мире и связаны родственными узами. Недавно мы дважды просили выдать замуж принцессу, но получили отказ. А ныне Мао Янь-шоу преподнес нашему шаньюю портрет красавицы. Шаньюй отправил меня требовать ему в жены Чжао-цзюнь, тогда прекратятся распри между нашими государствами. Если же вы, ваше величество, не согласитесь, то сотни тысяч храбрых воинов без промедления вторгнутся на ваши земли, чтобы победить или погибнуть. Полагаюсь на ваше милостивое решение.

Государь. Отведите посла в покои для гостей, пусть отдохнет.

Посол уходит.

Сейчас я хочу от вас, военные и гражданские чиновники, услышать добрый совет. У кого есть план, как заставить отступить войско сюнну и не выдать шаньюю Чжао-цзюнь, пусть доложит. Вы хотите воспользоваться добротой и слабостью этой девушки. Случись это при императрице Люй-хоу, никто и словом не осмелился бы проявить свою непокорность. Ну что же! Отныне мне больше не нужны чиновники и военные, буду лишь с помощью красивых женщин поддерживать мир и порядок в Поднебесной!

(Поет.)

На мотив "Жалуюсь священному Небу"

Когда вы с докладом шли во дворец, вам никто не чинил препон, Не грозили кипящим котлом, и бывал возвеститель беды прощен. Думал я, что чиновники мне верны, что крепок мой трон, Что полководцами ратный строй вокруг меня сплочен, А они в это время ждали чинов и считали ворон, "Тысяча лет государю", — неслось с разных сторон, Летела пыль оттого, что вы за поклоном били поклон. Расшибали лбы, величали меня тысячью пышных имен, Теперь к заставе Янгуань[122], в руки чуждых племен Отправляете вы мою Чжао-цзюнь, едва расцветший бутон! Если б сейчас во дворце Вэйяньгун, что башнями окружен, Предстала государыня Люй-хоу из глубины времен, Чиновники и полководцы, всем вам, кто вооружен, Было бы худо, каждый из вас стал бы весьма смущен, Не посмели бы вы отправить ее под чужой небосклон. Ныне настал ужасный час, чреват опасностью он, В схватке сошлись не на жизнь, а на смерть тигр и дракон, — И о том, чтоб наложницы шли воевать, нужен, как видно, закон.

Ван Чжао-цзюнь. Я, ничтожная, была удостоена вашего милостивого внимания и готова ценой жизни отблагодарить вас, ваше величество. Я поеду к сюнну, чтобы предотвратить войну. Пусть мое имя сохранится в записях историков. Только где найти силы, чтобы отказаться от нежной любви вашего величества!

Государь. Я не хочу расставаться с вами!

Министр. Ваше величество, пренебрегите любовью, подумайте о своей стране, отправьте госпожу поскорей к сюнну.

Государь

(поет)

На мотив "Ворон кричит по ночам"

В жены шаньюю Мин-фэй отдаю, о, горе, о, тяжкий позор! Первый министр, дармоед, не смог варварам дать отпор. Выходит, одна Мин-фэй способна предотвратить раздор, Уехать в край, где желтые облака не спускаются с синих гор. Настало время, чтобы меж нами бескрайний лег простор. Одинокого гуся, вестника осени, видит мой грустный взор. Много горя придется мне пережить, о, безмерна тоска моя! Бедной Ван Цян злая судьба вынесла приговор. Из перьев зимородка был ее головной убор. Благоуханные шелка носила она до сих пор, А теперь облачится в соболий халат, на котором жемчужный узор. И наденут высокий тюрбан на нее, душе моей наперекор!

Сегодня сначала отправьте Мин-фэй к послу сюнну в покой для гостей, а завтра я сам провожу ее до моста Балинцяо, чтобы выпить там с ней перед расставанием последнюю чашу вина.

Министр. Боюсь, что этого вам делать не стоит: варвары станут смеяться.

Государь. Я послушался ваших слов, почему же вы не хотите подчиниться моей воле? Хорошо это или плохо — я поеду ее провожать. Какая ненависть к Мао Янь-шоу владеет мною сейчас!

(Поет.)

Третья ария от конца

Ненавижу пса, что кусает хозяина, нет, He будет висеть во дворце Линъяньгэ поганый его портрет! Сановников властью я наделил, в государстве настал расцвет. Разве, решая дела державы, не звал я вас на совет? Разве не слушал ваших докладов, не соблюдал этикет? Встречи мои с Ван Цян отпылали, — как летнего солнца свет. Едва мы увидели первый сон, уже начался рассвет. Ей придется смотреть на Северный ковш на сонмы звезд и планет, Свиданья ждать, как Пастух и Ткачиха, будем мы много лет.

Министр. Не нам взбрело в голову принуждать госпожу ехать к чужеземцам. Это посол сюнну назвал ее имя и требует именно ее. К тому же сколько правителей древности из-за красавиц довело свои государства до гибели!

Государь

(поет)

Вторая ария от конца

Никто из минувших красавиц не стоит с Мин-фэй наравне. Неужели же я, Сын Неба, оставлю ее в западне? Как сможет хрупкая Мин-фэй скакать на коне? Здесь, во дворце, носилки ее слуги несли на спине, Ей не хватало сил самой занавеску поднять на окне Служанки сажали ее в паланкин, внимательные вдвойне. Снова, как прежде, в хрустальную реку, сладко смотреть луне. Но гневные и печальные мысли беспредельны во мне.

Ван Чжао-цзюнь. Я, недостойная, уеду и сделаю это для родной страны, но как мне пережить разлуку с вами, ваше величество!

Государь

(поет)

Заключительная ария

Вы есть захотите, но соли не будет в ястве мясном. И жажду вы утолите, слезы теряя в нем. Печален обычай — ветку ивы сломить перед горестным днем. На прощальном обеде вам подадут последнюю чашу с вином. У вас перед глазами — дорога, вы думаете об одном — Как будет печально вам без меня возлежать во мраке ночное Будет боль ваше сердце жечь неумолимым огнем, В тоске оглянетесь вы на пыль, взметенную скакуном, Исчезнут башни дракона вдали, расплывшись туманным пятном. У моста Балинцяо[123] этой ночью вы забудетесь сном.

Уходят.

Действие третье

Посол сюнну, ведя за собой Ван Чжао-цзюнь, входит, наигрывает мелодию песни сюнну.

Ван Чжао-цзюнь. Я — Ван Чжао-цзюнь, жила в отдаленных покоях после того, как, выбирая лучших девушек, Мао Янь-шоу испортил мой портрет. Совсем недавно я все-таки была замечена императором и удостоилась его любви. Но Мао Янь-шоу преподнес мой портрет Шаньюю. Сегодня прибыли его воины и потребовали выдать меня. Если я не поеду, наши реки и горы попадут в руки врагов. Остается одно — мне, ничтожной, отправиться за Великую стену к сюнну. Поеду, но смогу ли привыкнуть к ветрам и инею варварского края! Еще в древности говорили:

Несчастнее всех обычно та, что всех прекрасней собой. Ветру весеннему жалоб не нужно слать и спорить с судьбой.

Государь (входит в сопровождении гражданских и военных чиновников). Сегодня прибыл к мосту Балинцяо, чтобы здесь после прощального угощения расстаться с Мин-фэй.

(Поет.)

На мотив "Свежая вода" в тональности "шуандяо"

Нынче вы — в шубе собольей, а не в платье Ханьского двора. Что мне осталось? Пред вашим портретом коротать вечера. Такая любовь — золотая уздечка до смертного одра. А свежая боль, словно плеть из яшмы, горяча и остра. Мы словно дикий селезнь с уткой, что вместе были вчера, Но нынче нам безо всякой надежды разлучиться пора.

Сотни моих чиновников так и не придумали, как отогнать от границ вражеские полчища и не отдавать Мин-фэн сюнну.

(Поет.)

На мотив "Внимаю, оставив седло"

Говорят сановники: "Чжао-цзюнь скорее отправить надо, Ведь посла шаньюя на родине ждет заслуженная награда. Прощанье для мужа и для жены — последняя отрада. Прощаются даже бедняки, прощаются малые чада. От плакучей ивы возле Вэйчэна[124] — еще сильнее досада. У моста Балинцяо — горечь множит речной воды прохлада. Дела нет вам до Чжао-цзюнь, до ее прекрасного взгляда. А мне вспоминаются — лютня, ночь, печальной песни рулада.

Сходит с коня. Государь и Ван Чжао-цзюнъ со скорбью глядят друг на друга.

Пойте помедленнее, пока мы будем пить прощальную чашу вина.

(Поет.)

На мотив "Изящен каждый шаг"

Пойте прощальную песню — разлука недалека, Вот-вот наступит она и будет длиться месяцы, годы, века. Пусть медленней чашу к устам подносит ваша рука. Я хочу, чтобы длилось прощанье наше, как длится эта река. Не бойтесь мелодию песни последней растянуть, нарушить слегка — Молю, не спешите, медленней пойте — доля ваша горька.

Посол сюнну (обращаясь к Ван Чжао-цзюнь). Прошу вас, госпожа, побыстрей отправиться в путь. Время уже позднее.

Государь

(поет)

На мотив "Опавшие цветы сливы"

И без того предстоит сегодня разлука нам. А вы все торопите нас и уже тоскуете по стременам. Раньше вас долечу я сегодня душой до башни Ли Лина[125], к чужим племенам. Образ Мин-фэй останется лишь моим одиноким снам — Не ждите, что я, благородный муж, забвенью счастье предам.

Ван Чжао-цзюнь (говорит). Я уезжаю — когда-то мне удастся снова вас увидеть, ваше величество? Свой китайский наряд я здесь оставлю.

Сегодня — счастливая девушка из Ханьского дворца. Завтра — стану несчастной женщиной варварской земли. Я оставлю здесь мой прекрасный наряд и сотру румяна с лица, Чтобы о красоте моей сюнну узнать не могли.

(Оставляет свои наряды.)

Государь

(поет)

На мотив "Веселье перед дворцом"

Зачем вы хотите оставить здесь ваш прекрасный наряд? Ведь западный ветер скоро развеет былой аромат. Мою колесницу к вашим покоям кони, как прежде, примчат. В комнаты ваши я поспешу, что память о вас хранят. Вас перед зеркалом в ранний час с болью припомню я. О, как прелестен ваш облик был, как пленителен робкий взгляд. Горько мне, горько — ведь я до сих пор не знал подобных утрат. Мысли о дальнем пути Чжао-цзюнь душу мою томят. Когда же вы, подобно Су У[126], возвратитесь назад?

Посол сюнну (обращаясь к Ван Чжао-цзюнь). Пора нам отправляться в путь. Мы и так уже намного опоздали.

Государь. Вот, Мин-фэй, сейчас вы и уедете. Не сердитесь на меня.

Государь и Ван Чжао-цзюнь прощаются.

Ну, какой я государь Великой Хань!

(Поет.)

На мотив "Дикий гусь"

Я князь из Чу, что расстался с Юй-цзи, и горя мне не снести. Нет у нас полководца который мог бы войско мое повести. Нет Ли Цзо-чэ, чтоб любви моей мог бы на помощь прийти. Нет министра Сяо Хэ, чтоб ее поддержать в пути.

Министр. Не стоит так убиваться, ваше величество.

Государь

(поет)

На мотив "Одержана победа"

Мин-фэй уезжает ныне, и помочь не в силах беде. Напрасно держал на границах смелых воинов я. Вы рады, когда о вас заботится ваша семья. Легко ли расстаться мне с той, что дороже всех радостей бытия? Стоит вам только увидеть меч и острие копья — Сразу же сердцем становитесь вы не храбрей воробья. Сегодня вы шлете на смерть Мин-фэй, трусости не тая, А мужчина должен быть силен и смел и не должен шипеть, как змея.

Министр. Ваше величество, нам следует возвращаться во дворец.

Государь

(поет)

На мотив "Река колышет весла"

Неужто должны мы от места прощанья бежать, будто от чумы? Раньше них от заставы уехать можем ли мы? Вы умеете гармонию установить меж силами света и тьмы, Все тонкости ведомы вам дворцовых хитросплетений. Державой правя, берете дань, никогда не берете взаймы, Расширяете наши границы — всюду наших застав дымы. Если б я, правитель, что платит вам жалованье из казны, Отправил наложницу, любимую вами, Прочь от родимых мест, на север, за снежные холмы, В страну, где сугробы да иней, в край долгой зимы, И если б она не заплакала там, среди этой снежной тюрьмы, Я бы чином поставил вас выше, чем все государственные умы.

Министр. Ваше величество, не нужно так сокрушаться и задерживать ее. Позвольте ей уехать.

Государь

(поет)

На мотив "Семь братьев"

Вы все твердите, что государь не должен любить Ван Цян. Но как запретить ей глядеть назад, уезжая в варварский стан! Горестен вид уходящих знамен; ветер, снег и туман. Слышно только, как вдалеке, у заставы, скорбно звучит барабан. На мотив "Вино из цветов сливы" Я смотрю на равнину — она безбрежна и холодна. Блекнет осенней травы тусклая желтизна. Заяц бежит. В полях — иней, как седина. Вылиняли у собаки и бока и спина. Копья грозно колышутся над тобою — чужая страна. Надежно вьюки приторочены к седлу скакуна. Телеги скрипят — под тяжким грузом рисового зерна. Всадники мчат на охоту, грозно звенят стремена. Ван Цян! Ван Цян! Ван Цян! Безмерна моя вина! Меня покидаешь ты, болью поражена! Юань-ди! Юань-ди! Юань-ди! Горечь испей до дна! Руки сжав, стою на мосту, и душа от боли черна. С отрядом в бескрайней степи исчезает она. Моя колесница в Сянъян[127]. вернется еще дотемна. Она возвратится в Сянъян еще дотемна. Вот промелькнет дворцовая стена. В краткий миг промелькнет дворцовая стена. Вот уже галерея невдалеке видна. Вот уже галерея невдалеке видна. К женским покоям ведет она, а там царит тишина. В женских покоях сегодня грустная тишина. Только в высоком окне тускло светит луна. Только в высоком окне тускло светит лупа. Ночь темна, и безбрежна, и прохладой полна. Безбрежна ночь, и темна, и прохладой полна. Только в темном саду цикады плачут, не зная сна. В саду одни цикады плачут, не зная сна. Прозрачна и зелена тонкая ткань у окна. Топкая ткань у окна прозрачна и зелена. Разлуки тоска беспредельна, печальна душа и мрачна.

На мотив "Возвращенная Цзяннань"

Беспредельна тоска разлуки, не забрезжит рассвет. Не каменное сердце в груди человека, нет. Заплакал бы даже каменносердый, не плакавший много лет, Ибо камень в груди его горем подобным был бы отогрет. Нынешней ночью во дворце Чжаоян повешу любимой портрет. Там, в покоях, пустых отныне, свечей сияющий свет Осветит только наряд, что был на плечи ее одет.

Министр. Ваше величество, нужно возвращаться. Ван Чжао-цзюнь уже далеко.

Государь

(поет)

Заключительная ария на мотив "Утки-неразлучницы"

Вельможи меня торопили проститься, пусть услышат мой горький упрек. Летописцы, верно, о нашем прощанье напишут немало строк. Вот и не вижу я больше вас, похожую на цветок. Кто сумеет догнать в степи несущийся ветерок? Долго стою и на север смотрю, безмерно горек мой рок. Никак не могу решиться уйти, еще обернусь хоть разок. Слышу — с севера дикий гусь летит, печален и одинок. Грустно, пронзительно он кричит, и путь его далек. Кажется, вижу отары овец, коровьи стада вдоль дорог. Слышу стук колесницы, везущей ту, чей жребий так жесток.

Шаньюй (входит, сопровождаемый Ван Чжао-цзюнь и своими соплеменниками). Сегодня Ханьский двор не пренебрег нашим союзом и отдал мне в жены Ван Чжао-цзюнь. Ее имя будет Нинху яньчжи[128], и я поселю ее в своем главном дворце. Как хорошо, что между нашими странами не началась война. Эй, воины, приказываю всем отправляться в дорогу, держа путь на север.

Все едут.

Ван Чжао-цзюнь. Что это за местность?

Шаньюй. Это Черная река, граница между землями сюнну и Хань. К югу — владения Ханьского двора, к северу — край сюнну.

Ван Чжао-цзюнь. Великий шаньюй, позвольте мне поглядеть на южные дали и выпить чашу вина. Я хочу перед дальней дорогой проститься с землями Хань. (Пьет вино.) Государь Хань, сейчас моя жизнь на земле оборвется, я перейду в загробный мир. (Бросается в реку.)

Шаньюй (замирает в страхе и не успевает прийти на помощь. Вздыхает). Ай, как жаль! Как жаль! Чжао-цзюнь не захотела ехать к сюнну и утопилась в реке. Похороните ее на этом берегу, и пусть место называется Зеленым курганом. Я думаю, что и в ее смерти, и в бессмысленной вражде между нами и Хань повинен негодяй Мао Янь-шоу. Батыри, схватите Мао Янь-шоу и отвезите ханьскому государю на справедливый суд. Я же по-прежнему буду жить в мире с Ханьским двором и навсегда останусь им близким родственником. Это будет всего разумнее.

(Говорит нараспев.)

Негодяй исказил портрет Чжао-цзюнь и бежал из земли родной, Государя предал, нашел приют в нашей стране степной. Чтоб задобрить меня, привез мне портрет красавицы, что жила за Великой стеной. Я потребовал, чтобы Чжао-цзюнь стала моей женой. Разве думал я, что гибель она обретет в глубине речной? На воду речную смотрю — напрасны думы о ней одной. Нельзя потерпеть, чтоб остался в живых такой человек дурной, Надо голову оттяпать ему, не стоит он казни иной! Дому Хань надо выдать его, чтобы он заплатил достойной ценой. Чтоб навсегда воцарился мир между Ханьским двором и мной, Между моей великой страной и его великой страной.

(Уходит.)

Действие четвертое

Государь (входит в сопровождении телохранителей). Я — ханьский государь Юань-ди. С тех пор как моя любимая наложница Мин-фэй ради сохранения мира уехала к сюнну, я уже сто дней не даю никому аудиенций. Сегодня ночь так тиха, уныла, тоска овладела мною. Повесил портрет красавицы, чтобы хоть немного рассеять свою печаль.

(Поет.)

На мотив "Белая бабочка" в тональности "чжунлюй"

В покоях дворца прохладно, закат померк давно. Девы Шести покоев спят от меня вдали. В комнате Чжао-цзюнь лампа едва мерцает. Ложе ее, подушки — всё в тончайшей пыли. Окину взором покои, где лучшие дни прошли, Цветы недолгого счастья навсегда отцвели. Она живет от меня за десять тысяч ли, У кочевников сюнну, вдали от родной земли.

Эх, телохранитель! В курильнице догорели благовонные свечи, добавь-ка новых.

(Поет.)

На мотив "Опьянен весенним ветром"

Благовонные свечи догорели дотла. Добавьте новых свечей — нестерпима ночная мгла. О вас, красавице, мысль в душу мою сошла, Словно о Чжулиньсы[129], — завершились земные заботы. Только тень, только портрет мне судьба в утешенье дала. Покуда смерть не коснулась моего чела, Покуда я живу, и доля моя тяжела, Только перед портретом Мин-фэй душа моя светла.

Я очень устал и немного посплю.

(Поет.)

На мотив "Зовущий голос"

Вблизи Гаотана, на большой вышине, Не увидеть красавицу мне во сне. Только любовь оставлена мне. О, побудь со мною наедине!

Так, как некогда Сян-ван со своею тучкой

соединился во сне.

(Засыпает.)

Ван Чжо-цзюнь (входит). Я — Ван Цян, была отдана сюнну в северные края, а сейчас тайком убежала обратно. Не своего ли повелителя я вижу?! Ваше величество, я, ничтожная, возвратилась.

Воин сюнну (входит). Я притомился и задремал, а Ван Чжао-цзюнь тут же сбежала. Я немедленно бросился в погоню и очутился в Ханьском дворце. А вот и Чжао-цзюнь! (Хватает Ван Чжао-цзюнь и уводит ее.)

Государь (просыпается). Только что мне показалось, что Мин-фэй возвратилась, почему же я не вижу ее?

(Поет.)

На мотив "Поправляю серебряный светильник"

Наверное, возвратить Чжао-цзюнь отдал Шаньюй приказ. Словно по имени ее кто-то окликнул сейчас. Но она не хочет явиться ко мне, хоть зову я за разом раз, Лишь портрет ее на стене висит — не свожу с него глаз. Слышу звуки бессмертной лютни, слышу волшебный глас, Будто музыки Яо и Шуня[130] напев не до конца угас. На мотив "Ползучие травы" Жду вестей от любимой целые дни напролет. Но безрадостно день за днем рассвет настает. Только ночью, во сне, настает свиданья черед. Кричит дикий гусь. Слышу, как дикий гусь исходит жалобным криком. Дикий гусь — в небесах, а я во дворце, мы — словно двое сирот! Кричит дикий гусь. На мотив "Белый журавль" О гусь, видно, лета твои немолоды. Ты ослаб, но это еще полбеды — Воды не хватает тебе — и еды. Ты легок и тощ, и крылья твои худы. Ты на юг, в Цзяннань воротился, на родные озера и пруды, — Опасаешься сети ты в тростнике у воды. Когда же на север летишь, туда, где снега и льды, — За Великой стеною боишься стрелы великой вражды. На тот же мотив Печален твой крик — словно Чжао-цзюнь зовет правителя Хань. Словно скорбная песня над трупом Тянь Хэна[131] доносится в глухомань. Мне тоскливо, как будто песни Чу я услышал в раннюю рань. Горько мне, словно слышу прощальную песню о заставе Янгуань.

Кричит дикий гусь.

От этого крика дикого гуся стала сильнее моя жалость к красавице из Чу.

(Поет.)

Да мотив "Поднимаюсь на башенку"

Давно не зная покоя, дух мой от горя поник. О жертве невинной напоминают тысячи улик. Вот опять одинокого гуся крик То смолк, то опять возник. Ночь на исходе, близок рассвета миг. Зачем же ты кружишься в небе, крича, озирая тростник? Никто не ответит тебе, горемыка из горемык. Не сыщешь подруги в осеннюю пору, когда увял цветник.

На тот же мотив

Может, ты хочешь Су У отыскать или найти Ли Лина? Свечи ярко горят. Темна небесная пучина. Ты звал подругу, но разбудил меня, несчастного властелина. Долго гляжу на портрет Мин-фэй — безмерна моя кручина! Мин-фэй на севере, далеко, горька для нее чужбина. Ни пернатого вестника ей не увидеть, ни своего господина.

Кричит дикий гусь.

Крик дикого гуся бессилен — пред ним

заснеженная равнина.

На мотив "Ароматом полон двор"

Дикий гусь, дикий гусь, от криков твоих я изнемог. Словно пенье иволги, крик твой тосклив и глубок. Леденит этот крик, словно горный поток. Вижу горные выси, и воды лежат у ног. Боюсь, что ты собьешься с пути иль попадешь в силок, Меж реками Сяошуй и Сяншуй опустившись на песок. Больно мне — за Великую стену любимую бросил рок. Всегда говорят: "Дикий гусь улетел, но крик его камнем лег". Красавица ночью грустила, но мой жребий — безмерно жесток. Сижу, освещенный светом луны, печален и одинок.

Телохранитель. Не надо так горевать, ваше величество, пожалейте себя.

Государь. Не будь причины — не стал бы горевать.

(Поет.)

На мотив "Двенадцатая луна"

Не говорите мне, чтоб я о печали забыл. На месте моем вы бы тоже от боли были без сил. Крик дикого гуся — не ласточек посвист, что вьются возле стропил, Не пенье иволги, что расточает в роще любовный пыл. Чжао-цзюнь, ты покинула край родной и того, кто был тебе мил, — Каково тебе слышать крик дикого гуся, что так безмерно уныл?

Кричит дикий гусь.

На мотив "Песнь времен Яо"

Дикий гусь, ты кричишь над островком, что травами оплетен. Гусь не хочет расстаться с городом, где двум фениксам снился сон. Колокольчики-кони звенят под самой крышей: динь-дон. Холод ночной на ложе меня объемлет со всех сторон. Холод окружает меня, и все сильнее он. Листья уныло шуршат, опадая на склон. Пламя свечей догорело, дворец тишиной окружен. Заключительная ария Крик дикого гуся над Ханьским дворцом звучит неизменно. Крик дикого гуся скоро достигнет Вэйчэна. Все больше седых волос у меня, все ближе дыханье тлена. Но плакать буду о Мин-фэй и нощно и денно.

Министр (входит). Сегодня утром из государства сюнну прибыл посол, который привез связанного Мао Янь-шоу и сказал, что именно из-за него был нарушен союз и возникли распри между нашими государствами. Ныне Чжао-цзюнь уже нет в живых, и сюнну хотят восстановить дружбу наших двух государств. С глубоким почтением ожидаем высочайшего повеления.

Государь. В таком случае отрубите Мао Янь-шоу голову, а в честь Мин-фэй устройте жертвоприношение. В храме Гуанлусы приготовьте все для пира, и мы, наградив посла, проводим его обратно.

(Говорит нараспев.)

Пора, когда дикий гусь кричит, — листопада пора. О возлюбленной думаю всю ночь, не могу заснуть до утра. Пришлось в Зеленый курган моей возлюбленной лечь — За это художнику голову снимем с плеч.

Главная сцена пьесы: "Как Мин-фэй утопилась в Черной реке и сокрыл ее горе Зеленый курган".

Полное название пьесы: "Крик одинокого гуся отгоняет сны осенней порою в Ханьском дворце".[132]

Чжэн[133] Тин-юй Знак "Терпение"

Пролог

"Чунмо" в роли Ананды[134] входит и говорит нараспев:

Не нужно цветком вразумлять того, кто смотрит на мир просветленно, Не нужно на пальмовом листе начертанного канона. Восходит солнце, тает лед — оказывается, это вода. Отсияет луна и за горы зайдет — но не сойдет с небосклона.

Я, бедный монах, — блаженный Ананда. Однажды наш Будда собрал на горе Линшань всех архатов и возвещал им истинный Закон. Но дух созвездия Алчный Волк, он же тринадцатый архат, не стал внимать словам Будды, а предался суетным мечтаниям. За это его полагалось бы отправить мучиться в ад. Но Будда проявил великое милосердие и наказал его лишь тем, что послал на землю, в Бяньлян, дабы он возродился в человеческом облике в доме Лю. Его теперь зовут Лю Цзюнь-цзо. Он может отклониться от праведного пути, поэтому решено отправить будду Милэ в образе Монаха с мешком, чтобы наставлять его. И еще: вероучитель "Усмиривший тигра" в образе Лю Девятого будет послан с тем, чтобы побудить этого Лю раскаяться и уйти в обитель Юэлинь, где почтенный Дин-хуэй посвятит его в учение Большой колесницы. Когда же Лю отрешится от вина, похоти, жадности и гнева, перестанет отделять себя от других[135] людей, правду от лжи, тогда исполнится срок его искуса, а что будет дальше — ведомо лишь мне. Воистину:

Стоило грешным мыслям предаться — и вот ты в мирской пыли. Знатности ищешь, копишь монеты, шелка и мучные кули. Будда Жулай просветит тебя — мудрым словам внемли. Срок искуса пройдет — и прямо в рай ты попадешь с земли.

(Уходит.)

"Чжэнмо" в роли Лю Цзюнь-цзо входит в сопровождении жены, детей и слуг.

Лю. Я — житель Бяньляна Лю Цзюнь-цзо. Мне идет сороковой год, в семье у меня еще трое — жена из рода Ван, сын и дочь. Мальчонку зовут Фо-лю, "Предназначенный Будде", а девочку — Сэн-ну, "Служанка монахов". В Бяньляне я самый большой богач. Но при всех моих богатствах я всегда стараюсь не истратить ни одной лишней монетки. Отдать же связку монет для меня все равно, что отрезать кусок собственного мяса. Только благодаря своей прижимистости и бережливости я накопил столько добра. Сейчас у нас зима, хлопьями падает снег — залог благополучия страны. Иные богачи теперь сидят в теплых хоромах у раскаленных печек, пьют вино, любуются снегом и предаются радости. Но такое роскошество не по мне. А почему? Да потому, что я боюсь разорить свой дом.

Жена. Юаньвай! Недаром люди говорят, что снегопад — радость для кабатчика. Выпил бы и ты чарку-другую!

Лю. Не послушаться тебя, хозяюшка, вроде бы нехорошо, а послушаться тебя — придется тратиться. Ну, так и быть, выпью немного.

Жена. Вот и хорошо, юаньвай, выпей.

Лю. Эй, меньшие слуги, принесите вина, мы с хозяйкой выпьем по чарочке. Но сначала подойдите поближе, я вам что-то скажу: принесите не слишком много, хватит и двух наперстков.

Слуги. Слушаемся. (Приносят вино.)

Жена. Юаньвай, выпей первым.

Лю (пьет). Дайте еще вина! Хозяйка, выпей и ты.

Жена (пьет). Налейте еще!

Слуги. Больше нет.

Жена. Как это нет? Ведь налили всего две чарки. Давайте еще!

Лю. Хватит! Старые люди говорят: меньше пей вина, лучше пойдут дела. Посижу-ка я в своей закладной лавке, посмотрю, не придет ли кто-нибудь.

"Вай" в роли Лю Цзюнь-ю входит и говорит нараспев:

Нутром своим до конца я постиг Весь мир, который столь велик. Но по воле судьбы я — в Поднебесной Несчастнейший из горемык.

Я родом из Лояна, зовут меня Лю Цзюнь-ю. Немного приобщившись к книжной премудрости, я в поисках знаний забрел в эти места. Кошелек мой совсем опустел. Тут как раз зима, повалил снег, а мне нечем прикрыть тело, и в животе пусто. Вот передо мной дом богача, попрошу-ка я чаю и рису. Ворота закрыты — придется запеть песню нищих "Опадают цветы лотоса": "В этом году весна прошла — вновь придет через год…" Ох, небо и земля закружились — сейчас упаду! (Падает на землю.)

Лю. Хозяйка, мы тут пьянствуем, а у наших ворот лежит замерзающий человек. Ребята! Принесите в дом этого господина, нагрейте на углях вина и дайте ему выпить горяченького! Странное дело, скажу я про себя. Ведь я обычно не жалостливый. Что там один — десятеро будут замерзать, а я не замечу. Но этот человек чем-то влечет меня к себе. Расспрошу-ка его. Господин! Ну как, вам полегчало?

Лю Цзюнь-ю. Кажется, прихожу в себя.

Лю. Откуда вы, господин? Как вас зовут и отчего вы упали у моих ворот?

Лю Цзюнь-ю. Уважаемый! Я — Лю Цзюнь-ю из Лояна, забрел сюда в поисках знаний. Кошелек мой опустел, нет ни одежды, ни еды. Увидев, что вы, уважаемый, пьете вино, я хотел попросить подаяния, но вдруг свалился от холода у ваших ворот. Если бы не вы, не быть мне живым.

Лю. Еще одно странное дело. Спросил я, кто он и откуда, — а он говорит, что из Лояна и зовут его Лю Цзюнь-ю. Но ведь говорят, что на одном дереве не растут разные цветы. Значит, лет пятьсот назад[136] наши предки составляли одну семью, и он мне не безразличен. Лю Цзюнь-ю! Как ты посмотришь, если мы сделаемся побратимами?

Лю Цзюнь-ю. Юаньвай, не шутите над бедным студентом.

Лю. Я не шучу.

Лю Цзюнь-ю. Коли так, я готов быть не только младшим братом, но и прислуживать в вашем доме на конюшне.

Лю. Я буду тебе вместо старшего брата, а она — вместо родной невестки.

Лю Цзюнь-ю (кланяется). Невестка, примите мои низкие поклоны!

Жена. Братец, не утруждайте себя.

Лю. Дети, подойдите сюда. Поклонитесь вашему дяде!

Дети кланяются.

Лю Цзюнь-ю. Не заслужил такой чести!

Жена. Юаньвай, ты поговори здесь с братом, а я пойду в задние покои, распоряжусь насчет чаю и рису. (Уходит.)

Лю. Коль скоро мы породнились, я хочу кое-что сказать тебе, брат.

Лю Цзюнь-ю. Говорите, брат.

Лю. Вот я спас тебя от неминуемой смерти, да еще предложил побрататься, и ты наверняка подумал, что этот юаньвай всегда такой благородный, готов последним поделиться. Так нет же! Твой брат с большим трудом накопил свое добро — рано вставал, поздно ложился, сколько горечи испытал! Вот послушай!

Лю Цзюнь-ю. Расскажите мне, брат!

Лю

(поет)

На мотив "Любуюсь цветами"

Нынче ценят одежды на человеке, а его не ценят никак. Что поделаешь, с каждым днем все дороже становится каждый медяк. Холодный ветер, колючий снег, мучителен каждый шаг. Прямо на главной улице ты замерзнешь среди зевак. Брат, подумай сам, я, такой богач, побратался с таким бедняком, как ты. Ведь я так богат и знатен, а ты бедняк.

Лю Цзюнь-ю. Брат, на мне одни лохмотья — не будут ли над вами смеяться?

Лю

(поет)

Ты всеми оставлен, беден, ты хуже бездомных бродяг. У меня — серебро, и злато, и жемчуг, и не счесть житейских благ. Брат, много добра — много забот!

Лю Цзюнь-ю. Я понимаю.

Лю

(поет)

Вот закладная лавка — отныне твой дом и очаг.

Вот я по доброте души побратался с тобой, а другие богачи станут говорить: смотрите, Лю Цзюнь-цзо, всегда такой прижимистый, лишней монетки не потратит, и вдруг побратался с каким-то бездельником.

(Поет.)

Пусть говорят обо мне, что попал я впросак. Пускай смеются! Итак, Сегодня я — против правила — дам тебе приют, чужак.

Оба уходят.

Действие первое

Лю Цзюнь-ю (входит в сопровождении слуг). С тех пор как Лю Цзюнь-цзо побратался со мной, прошло уже полгода. Мой названый брат — человек скупой, прижимистый, лишней монетки не потратит. Давать деньги в рост, собирать долги — все это лежит на мне. Сегодня у брата день рождения. Обычно он его не справляет, а на этот раз я велел зарезать барана, приготовить вина и фруктов. Но придется сказать, что все это принесли родные, друзья и соседи. Ведь если он узнает, что все это приготовлено мною, он, чего доброго, с горя помрет. Меньшие слуги! Готово угощение?

Слуги. Все готово.

Лю Цзюнь-ю. Тогда просите брата и невестку пожаловать сюда.

Входит Лю с женой и детьми.

Лю. С тех пор как я побратался с Лю Цзюнь-ю, прошло полгода. Брат мой оказался работящим, заботливым — рано встает, поздно засыпает, отдает в рост деньги, собирает долги… Я на него не нарадуюсь! Хозяюшка! Сегодня мой день рождения, но ты же знаешь — мы его сроду не праздновали. Так что не говори ничего брату, а то он узнает и закатит такой пир, что вконец нас разорит.

Жена. Твой братец зачем-то зовет нас сегодня. Ты бы сходил, узнал.

Лю (встречается с братом). Ты звал меня с женой? Что случилось?

Лю Цзюнь-ю. Садитесь, брат. Сегодня ваш день рождения, и я приготовил кое-какое угощение, чтобы выразить свое почтение к старшему брату.

Лю. Ну, что я говорил хозяйке? Стоило ему узнать, как началось сущее разорение! Ох, умру с расстройства!

Лю Цзюнь-ю. Братец, вы еще не знаете: это все не куплено за деньги, а подарено родными, друзьями да соседями. Я их поблагодарил и проводил из дому, а приношения разложил на столах. Братец и невестка, выпейте чарочку-другую!

Лю. Что же ты сразу не сказал! Ну, коли так получилось, давайте выпьем по чарке.

Жена. До чего же ты скуп, юаньвай! На самого себя боишься потратиться.

Лю Цзюнь-ю. Вина сюда! Примите чарку, брат! Желаю, чтобы ваше долголетие и счастье были подобны вечнозеленым сосне и кипарису!

Лю. Благодарствую, братец!

(Поет.)

На мотив "Алые губы" в тональности "сяньлюй"

Спасибо друзьям, что затратили столько труда И рано, в пятую стражу[137], пришли сюда. Ты говоришь, что отмечена счастьем дней моих череда, Что возраста сосен и кипарисов достигли мои года? На мотив "Замутивший реку дракон" Перепутались кубки и фишки, а я все пью до дна. От ветра восточного пляшут завесы из тонкого полотна. Музыка барабанов даже Небу слышна, Свирель и флейта звучат в ушах от доброй чаши вина.

Лю Цзюнь-ю. Осушите чарку, брат!

Лю. Хорошее винцо.

(Продолжает петь.)

Нефритовая чаша весенним вином полна. Над курильницами с "ароматом жизни" дыма тонкая пелена.

Лю Цзюнь-ю. Эй, слуги, отгоните "отпускающего на волю живых тварей"[138], чтобы не досаждал нам!

Лю.

(поет)

Пусть он спокойно себя ведет, уймите же крикуна! Пускай не смеет он шуметь у моего окна!

Братец, знаешь, почему я сумел накопить столько добра?

Я деньги берег, экономил на всем, оттого и толста мошна. Я богатства достиг, и жизнь моя роскошью окружена.

"Вай" в роли Монаха с мешком входит, сопровождаемый ребятишками.

Монах. Будда, Будда, Намо Эмитофо! (Смеется, произносит гатху.)

Я хожу — мешок со мной. Я сижу — мешок со мной. Вот сниму с себя мешок И возрадуюсь душой!

Люди, следуйте за мной, бегите мирской суеты! Я каждого из вас сделаю Буддой, любому помогу стать патриархом. Я, бедный инок — глава обители Юэлипь в области Фэнсян. Сюда я пришел потому, что здесь обитает некий Лю Цзюнь-цзо, первейший богач. К несчастью, сей человек корыстолюбив и скуп, дрожит над каждой монеткой. Мне предстоит обратить его в истинную веру. Бот и ворота его дома. Эй, Лю Цзюнь-цзо, раб своего богатства! (Хохочет.)

Лю Цзюнь-ю. Брат, кто это глумит у наших ворот? Пойду взгляну. (Видит монаха.) Ну и толст же этот монах!

Монах (хохоча). Нищий мерзляк, где раб своего богатства?

Лю Цзюнь-ю (в сторону). Откуда монах знает, что я замерзал у ворот названого брата? Пойду скажу ему. (Видит брата, хохочет.) Ох, брат, умру со смеха!

Лю. Отчего ты так хохочешь?

Лю Цзюнь-ю. Отчего хохочу? А вот выйдите за ворота, сами смеяться будете.

Лю. Пойду посмотрю. (Видит монаха.)

Монах. Лю Цзюнь-цзо, раб своего богатства!

Лю (хохоча). Ого, какой толстый монах! Можно со смеху умереть!

Монах. Ты над кем смеешься?

Лю. Над тобой!

Монах. Лю Цзюнь-цзо!

(Произносит гатху.)

Ты смеешься над бедняками, Я смеюсь над твоими шелками, Ибо смертный час мы оба С пустыми встретим руками.

Лю. Братец, умираю со смеху! Чем кормили этого монаха, что он так разжирел?

(Поет.)

На мотив "Полевой сверчок"

Я посмотрел на него и решил, что это сон. Чуть не свалился под стол от смеха, столь этот монах смешон!

Монах. Мальчишки и девчонки, не отходите от меня!

Лю

(поет)

За ним, смеясь, детвора бежит, он насмешками окружен.

Монах. Накорми меня!

Лю

(поет)

Не тонкостями ль монастырской кухни бедный монах огорчен?

(Говорит.) Я думаю,

Он сыт подношеньями добрых людей, подаяньем откормлен он. Поясница его на бочку похожа — как, несчастный, он истощен! Его живот толщиною в три чи воистину непревзойден! Появись тут верблюд, лев, или барс, или даже огромный слон — Даже им под тяжестью туши подобной был бы смертный час предрешен!

Монах. Он издевается над бедным иноком!

Лю

(поет)

На мотив "Радость Поднебесной"

Тысяча фунтов мяса растет на этом изящном стане. Любопытно бы знать, что он ест? Любопытно бы знать, сколько еды помещается в этом болване? С кем бы тебя сравнить, толстяк, при твоем монашеском сане? Ты напомнил мне о Трижды Веселом[139] бритолобом Мин-хуане.

Эй, монах! Своей толщиной ты напоминаешь двух древних мужей.

Монах. Это кого же?

Лю

(поет)

Жира в тебе не меньше, чем было в танском Ань Лу-шане[140]. Как не вспомнить еще и о Дун Чжо, о коварном ханьском пузане?

Вот ты стоишь перед моей закладной лавкой. Если кто не знает, что ты просто-напросто — толстый монах, то может подумать —

(продолжает петь)

Что бог богатства пришел ко мне, подумают поселяне.

Монах. Лю Цзюнь-цзо, глупые твои глаза! Не видишь, кто перед тобой, — ведь я будда Сакьямуни!

Лю. Это ты — будда Сакьямуни?

Монах. Да, я!

Лю. Ну, до Сакьямуни тебе далековато!

(Поет.)

На мотив "Песнь Ночжи"

Так толст и огромен твой живот, Как же избавишь птицу ты от голода и невзгод? Чтоб увидеть твою поясницу, нужно долго идти в обход — Как же пройдешь по тростинке ты над пучинами вод? Ты лыс, монах, на твоей голове ни волоска не растет, Как же в твоих волосах воробей себе гнездо совьет?

Монах. Огорчает меня, что ты, погрязший в мирской суете, не хочешь внимать учению будды Жулай.

Лю

(продолжает петь)

Говоришь, мы не слушаем будды Жулай среди наших мирских забот, Мы едим, но сало у нас не растет — скорее наоборот.

Монах. Лю Цзюнь-цзо, я не простой монах, я монах школы Чань[141]. Я могу от восхода до заката пройти триста ли.

Лю

(поет)

На мотив "Сорока на ветке"

Трудно поверить, что можешь ты, обойти даже малый храм. Разве можешь ты поклоняться святым и молиться по утрам? Наверняка Из монастырских дверей твоим необъятным жирам Тяжко небось на Небо восходить по синим горам?

Монах. Лю Цзюнь-цзо, накорми меня!

Лю

(поет)

Сколько же нужно, чтоб насытить тебя, копиться людским дарам? Но в твоей толщине есть кое-что хорошее. (Поет.) Ведь ты наверняка легкосерд, благодушен и неупрям.

Монах. Лю Цзюнь-цзо, я творю чудеса, власть моя велика. Я — живой Будда!

Лю

(поет)

На мотив "Худая трава"

Вот как? Что за слова? Ты говоришь — велика мощь твоего волшебства? Жаль, что живот у тебя маловат, подрастил бы его сперва. Слушай, монах!

(Продолжает петь.)

Я не думал, что ты — больной Вэймо[142], ушедший в суть естества, И о том, что ты — худой Ананда, тоже молчит молва. Выходит, что ты — Шэнь Дун-ян, императрица-вдова? Монах, ты причиняешь мне страдания и беспокойство! Я боюсь, что за Южным морем ты не сдвинешь сосуда с ветками ивы, — ведь плоть твоя чуть жива. Я боюсь, что за Западным небом ты бутоны лотоса повредишь, к ним прикоснувшись едва.

Монах. Лю Цзюнь-цзо, если ты накормишь меня, я передам тебе учение Большой колесницы.

Лю. А что это за учение?

Монах. Дай мне бумагу, тушь и кисть, и я научу тебя.

Лю. У меня нет бумаги.

Лю Цзюнь-ю. Брат, у нас есть бумага, могу принести.

Лю. Братец, каждый лист бумаги стоит денег. Ты меня разорить хочешь?

Монах. Коли нет бумаги — давай кисть и тушечницу, я объясню учение Большой колесницы на твоей ладони.

Лю Цзюнь-ю растирает тушь.

Лю

(поет)

На мотив "Пьяному небо…"

"Рог черного дракона" — тушь он растер в тушечнице резной, Кисть "Багряный иней" в нее омакнул, не постоял за ценой.

Монах. Дай мне руку, я научу тебя.

Лю. Вот моя рука.

Монах пишет на его ладони.

Монах. Вот это и есть учение Большой колесницы.

Лю (рассматривая написанное). Ну, не смешно ли!

(Продолжает петь.)

Под "лезвием" "сердце" рисует он, получается знак двойной.

Монах. Этот знак "терпение"[143] будет твоим талисманом.

Лю

(продолжает петь)

И болтает: мол, этот знак — драгоценность, что пребудет вечно со мной! Испачкал мне руку, теперь опять придется тратиться.

Монах. А теперь на что?

Лю

(продолжает петь)

Чтоб смыть его — мыло потребно, вода, придется тряхнуть мошной. Чем плести словеса — лучше прямо сказать и не ходить стороной: Спасибо, Дамо, за посвященье пред лавкою закладной!

Монах. Лю Цзюнь-цзо, покорми бедного инока!

Лю Цзюнь-ю. Брат, у нас столько добра! Что нам стоит покормить его разок?

Лю. Братец, взгляни на его брюхо. Его же двумя данями риса не ублажишь.

Лю Цзюнь-ю. У нас нет постной пищи.

Монах. А я не разбираюсь — скоромная или постная. Я и от мяса с вином не откажусь.

Лю. Как же так — ушел от мира, а пробавляется мясом и вином? Брат, поднеси ему чашу!

Лю Цзюнь-ю наливает вино.

Да не так полно, лей поменьше.

Монах. Давай сюда вино! (Совершает возлияние.) Намо Эмитофо.

Лю. Какая жалость — лить такое вино! Ведь на каждую каплю уходит больше ста зерен риса.

Монах. Лю Цзюнь-цзо, угости еще чаркой!

Лю. Вина больше нет.

Лю Цзюнь-ю. Брат, дадим ему еще!

Лю. Вот как ты меня разоряешь.

Лю Цзюнь-ю наливает.

Ну вот, пей, пей, пей!

Монах. Я не буду пить, это для послушника.

Лю (оглядываясь). Какого послушника?

Монах. Вон того! (Исчезает.)

Лю. Так ведь там никого нет! Монах, где ты?

Лю Цзюнь-ю. Монах куда-то исчез!

Лю. Странно, очень странно!

(Поет.)

На мотив "Цветы на заднем дворике"

Он отвернуться меня заставил обманом, Сам же ни шагу не сделал, стоял истуканом. Я щедро полнил ямшовый кубок, чтоб напоить его пьяным, Он превратился в солнечный луч, исчез за туманом! Как это удивительно!

(Поет.)

Сдается мне, прикрываясь монашеским саном, Посетил нас волшебник из южных краев, что привык скитаться по разным странам, Чтобы людей смущать своим поведением странным!

Ну вот, только я хотел попить вина, пришел толстый монах и испортил пирушку.

Лю Цзюнь-ю. Брат, стоит ли вспоминать про безумного монаха! Пойдемте в дом, выпьем вина!

Лю. Раз толстый монах исчез, зачем мне этот знак "терпение"? Надо смыть его.

Лю Цзюнь-ю. Слуги, принесите брату воды для мытья рук.

Лю (моет руки). Никак не смывается. Дайте мыла!

Лю Цзюнь-ю. Вот мыло.

Лю (трет руки). Что такое? Чем больше тру, тем отчетливее виден знак. Дайте полотенце! Брат, смотри: теперь и на полотенце знак "терпение"!

Лю Цзюнь-ю. Тут что-то не так!

Лю. Удивительно!

(Поет.)

На мотив "Золотая чаша"

Не замешана эта тушь на клею из рыбьего пузыря, Эти знаки не выколоты иглой. Короче говоря, Почему не смываются они, на старание несмотря? Нарочно этот толстый прохвост из монастыря Ставит подобные метки на нас, издеваясь и дуря. Если вдруг на главной улице с ним столкнусь я у фонаря Или в глухом переулке даже, у брошенного пустыря, — Я велю молодцам отвести к судье этого богатыря, Пусть палками спину сломают ему, чтоб людей не дурил зазря!

Лю Цзюнь-ю. Стоит ли об этом думать, брат?

Лю. Нет, все-таки это удивительно. Ладно, пойдем посидим в закладной лавке.

"Цзин" в роли Лю Девятого входит.

Лю Девятый. Приятели, подождите меня здесь; я получу с этого шлюхиного сына Лю Цзюнь-цзо связку денег и вернусь. Эй, Лю Цзюнь-цзо, скупердяй! Задолжал мне связку монет и никак не отдаешь!

Лю Цзюнь-ю. Кто там расшумелся? Пойду, посмотрю. (Выходит к Лю Девятому.)

Лю Девятый. А, Лю Цзюнь-ю, попрошайка! Твой братец, скупердяй, задолжал мне связку монет и не отдает.

Лю Цзюнь-ю. Нищий ублюдок! Просишь денег, так проси, нечего всех подряд ругать. Брат услышит, разгневается. Пойду скажу ему. (Приходит к Лю Цзюнь-цзо.) Брат, там у ворот стоит попрошайка Лю Девятый и говорит, будто вы должны ему связку монет.

Лю. Хорошо, братец. Я выйду к нему. (Выходит к Лю Девятому.) Почему ты так шумишь у моих ворот?

Лю Девятый. Скупердяй, отдавай мои деньги!

Лю. Вот не везет мне сегодня! Сначала толстый монах не давал покоя, а теперь явился этот сын нищей шлюхи. Эй, Лю Девятый! Ты что хочешь сказать: я, миллионный богач, занял у тебя, шлюхиного сына, связку монет?

Лю Девятый. Деньги-то у тебя есть, а вот жить в свое удовольствие, как я, не умеешь. А ну, посмей выйти из своей лавки!

Лю. А ну, посмей войти в мой дом!

Лю Девятый. Вот и посмею! Что ты сделаешь?

Лю. Думаешь, побоюсь ударить? (Бьет Лю Девятого, тот падает.) Сын нищей шлюхи уверяет, будто я ему задолжал, а теперь притворяется, чтобы выманить денежки! Можно лопнуть от злости!

Лю Цзюнь-ю. Брат, не нужно пререкаться с этим попрошайкой. Пойдите отдохните. А ты подымайся, нечего на людей лаяться, коли деньги нужны. (Выказывает испуг.) Брат, а ведь он дух испустил!

Лю. Что-то не верится! Стоило раз толкнуть этого грубияна, и он уже умер? Пойду взгляну. Наверняка он притворяется. (Кричит.) Эй, Лю Девятый! Деньги нужны, так попроси, а ты меня ругаешь. Даже если я тебе что-то должен, надо об этом сказать по-хорошему. Поднимайся, поднимайся! (Подносит руку ко рту Лю Девятого.) Братец, он и вправду умер!

(Поет.)

На мотив "Цветы на заднем дворике"

Стоило только его толкнуть чуть-чуть Он повалился на мостовую, не успев и моргнуть. Неужели же в самом деле кончен твой путь? Ни охнуть, увы, ни вздохнуть! Чуть не до смерти душу мою пробрала жуть. Видно, как в пене хрипит он, глаза застилает муть. Хлынула кровь из семи отверстий, жизни ему не вернуть, Оледенели руки и ноги, застыла грудь.

Братец, из-за связки монет я убил человека. Теперь мне придется расплачиваться за отнятую жизнь. Братец, пожалей, спаси меня!

Лю Цзюнь-ю. Успокойтесь, братец. Я возьму это дело на себя. Смотрите, у него еще около сердца тепло, он не умер! (Вглядывается.) Брат, у него на груди отпечатан знак "терпение"!

Лю. Не может быть! (Смотрит.) Да на нем и вправду знак "терпение"!

(Поет.)

На мотив "Вспоминая знатных юношей"

Линии знака "терпение" правильны и чисты. Как же знак на груди у него оказался, не знаешь ли ты? К тому же тут совпадают все до единой черты. Тот же размер, и линии все так же просты.

Когда придем к судье и начнется допрос,

(поет)

Мне придется сознаться в убийстве, мне, грозе бедноты!

Лю Цзюнь-ю. Брат, успокойтесь, я возьму вину на себя.

Лю. Ты не должен страдать из-за меня.

(Поет.)

Видишь, — рука свидетель моей неправоты!

Братец, я передаю тебе свой дом и имущество, нежную жену и детей. Хорошенько смотри за ними. А мне надо убегать.

Монах (врывается). Лю Цзюнь-цзо, ты убил человека и хочешь убежать?

Лю. Наставник, спаси своего ученика!

(Поет.)

На мотив "Золотая чаша"

Очи мои отличать начнут от черноты белизну. Сердце узнает — что низко, что славно, и обретет тишину. Ничего мне отныне не нужно, я Три Сокровища[144] чтить начну.

Монах. Я велел тебе терпеть, почему же ты убил человека?

Лю

(поет)

Стоило знак начертать тебе, доброму колдуну, Как я уже вижу плоды поступков и сознаю вину.

Монах. Лю Цзюнь-цзо, я велел тебе терпеть, а ты не стерпел и убил человека.

(Произносит гатху.)

Терпение — плата за все труды, Терпение принесет плоды. А если тебе не хватит терпенья, Горшей себе дождешься беды. Если я оживлю убитого, ты пойдешь за мной в монастырь?

Лю. Если оживишь, пойду за тобой, наставник.

(Продолжает петь.)

Больше не буду я тратить сил на то, чтоб набить мошну, Страсти мирские угаснут во мне, тебя я не обману. Прятать в рукав только ветер чистый учиться начну, Как ты, наставник, на кончике посоха буду носить луну.

Монах. Но ты должен решить твердо, чтобы после не раскаиваться! (Произносит заклинание над Лю Девятым.)

Тот поднимается, оглядывает присутствующих.

Лю Девятый. Хорошо же я поспал!

Монах читает буддийскую молитву.

Лю Цзюнь-цзо, отдай мои деньги!

Лю. Братец, отдай поскорее ему связку монет.

Лю Цзюнь-ю дает Лю Девятому деньги.

Лю Девятый. Он и вправду отдал мне связку монет! Эй, друзья, у меня завелись деньги, пошли выпьем! (Уходит.)

Лю. Братец, он ушел. Сколько ты ему дал?

Лю Цзюнь-ю. Связку монет.

Лю. Эх, братец. Коли он ожил, дал бы ему половину связки — пятьсот медяков.

Монах. Лю Цзюнь-цзо, иди за мной в монастырь!

Лю. Смилуйся надо мной, наставник! Как же я расстанусь с домом и имуществом, нежной женой и малыми детьми? Лучше твой ученик поставит себе хижину в саду за домом и будет там жить, как монах, — трижды в день есть постное и читать молитвы.

Монах. Значит, ты еще не готов уйти от мира. Но что бы ни случилось, ты должен проявлять терпение и повторять имя Будды.

Лю. Я понял, наставник! Братец, я передаю тебе все домашние дела и все имущество. Как следует смотри за моими детьми!

Лю Цзюнь-ю. Не сомневайтесь, брат, я все беру на себя!

Лю

(поет)

Заключительная ария

Сто и десять еще семей мне задолжали. Тридцать других заложили мне вещи, предо мной от страха дрожали. Эти деньги

(поет)

Ночью и днем душу мою истязали. Отныне террасы и павильоны мне понадобятся едва ли. Чтобы сутры[145] читать и постичь добродетель, я шалаш поставлю подале, Не буду бояться воров, что всегда на богачей нападали, По поводу паводков и пожаров я знать не буду печали. Подумай сам, Лю Цзюнь-ю! (Поет.) До старости — сгинет богатство, иссохнет, словно вино в бокале. (Смотрит на знак "терпение".) Смотрю я на знак "терпение", что вы мне нарисовали, И благодарю вас за наставление в благочестивой морали!

Монах. Но ты должен терпеть!

Лю. Я буду терпеть, наставник, буду терпеть!

(Поет.)

Нож убийцы был спрятан в сердце того, кто погряз в житейском начале!

Монах. Вот видите — стоило показать Лю Цзюнь-цзо это маленькое чудо, и он уже согласился жить в своей семье по-монашески. Когда он отринет от себя все суетные помыслы, я вновь приду просветить его.

(Произносит гатху.)

Добродетель постичь — с коромыслом на гору взойти, как путь ни далек, Не размышляя о том, как вернешься, и о том, как ты одинок. Но в конце концов с коромысла груз чуждой ношею упадет, И ты станешь свободен меж Землею и Небом, когда исполнится срок.

(Уходит.)

Лю Цзюнь-ю. Наставник ушел. Мой брат стал жить в своей семье по-монашески, а все имущество и домашние дела передал мне. Поеду за город собирать долги. (Уходит.)

Действие второе

Лю (входит). Восприняв благие поучения наставника, я, Лю Цзюнь-цзо, поставил за домом в саду хижину для себя, трижды в день ем постное, читаю молитвы. Как быстро летят дни и месяцы!

(Поет.)

На мотив "Цветущая ветка" в тональности "наньлюй"

Ласточка с иволгой защебетали над цветами возле ручья — И вот уже лебеди, утки кричат, по глади пруда снуя. Над хризантемами дикий гусь пролетел в родные края — Ворона закаркала в диких сливах, закрылась в реке полынья. За сменой времен в раздумье слежу, нежность в груди затая, Щелкнешь пальцами — черную пашню сменяет желтое море жнивья. Кажется, сердцу не нужно ни славы, ни шелкового шитья, Я с усильем рву нефритовую цепь, золотую цепь бытия. Скакуна желаний, обезьяну страстей навеки стреножил я. На мотив "Седьмая песня из Лянчжоу" Каждый день я Будде молюсь и вдыхаю благовонные струи дымка, Это лучше, чем рис и дрова покупать и семью одевать в шелка. Если бы не наставник, что стало бы со мною, с Лю Цзюнь-цзо! (Поет.) Бодхисаттвы и махасаттвы[146], вам, чей приют — облака, Спасибо вам и, наставник, тебе, кто избавил меня от мешка, Кто приблизил меня к себе, недостойного ученика, Теперь надо мною не властна строгих законов рука, Не подвержен я наказанью, не завишу от пустяка. Пустые надежды терзали меня, снедала меня тоска, Но от участи горькой, ждавшей меня, ушел я наверняка. Бесконечно учителю я благодарен, чья мудрость столь высока. Это он поведал мне слово Будды, изреченное на века, Чтобы стал я монахом, лишенным тревог, в тиши своего уголка, Если ж огонь страстей во мне затлеет исподтишка, Успокою себя, станет мысль моя от желаний земных далека. Буду четки перебирать и слушать шум родника, Буду молча сидеть, не шевеля даже кончиком языка. Буду вздыхать я над опавшими лепестками цветка, Буду в вечернем тумане бродить под легкий шум ветерка.

Намо Эмитофо! Пора мне предаться созерцанию.

Сын (входит). Я — сын Лю Цзюнь-цзо. С тех пор как отец стал жить по-монашески, мой дядя каждый день пьет вино и милуется с матерью. Надо сказать об этом отцу. Откройте, откройте!

Лю. Кто это там просит открыть ворота?

(Поет.)

На мотив "Браню милого"

Вот и завесы я опустил из легкого бамбука, У меня спокойно — ни суеты, ни шума, ни малого стука. Даже скрип одностворчатой двери здесь — невыносимая мука. Ничто не смущает меня, с миром у нас разлука. Смотреть ни на что не хочу, пред собой гляжу близоруко, Не хочу ничего больше слышать и не слышу ни звука.

Сын. Откройте!

Лю

(поет)

На мотив "Тронут монаршей милостью"

Это, наверно, моя жена сетует в миру, Что под полог к ней я не вхожу, забравшись в свою нору. В курильнице жгу благовонную палочку. Одежду оправлю — кто там стучится, к злу или к добру? В руки четки поспешно беру. Может быть, свежей воды принесли ко мне в конуру? Может быть, свежий чай мне принесли поутру? Быстро иду по ступеням, но, прежде чем отопру, Гляну в окно через занавес, что колышется на ветру. Сын. Откройте!

Лю. Да кто там?

(Поет.)

На мотив "Песнь сборщиц чая"

От солнца в глазах зарябило — кто это там? Уж не будда ль, не бодхисаттва ли явился к моим вратам?

Сын. Откройте мне!

Лю (открывает ворота, видит сына, продолжает петь)

Ах, это мой мальчишка, избалованный не по летам? Должно быть, в доме опять нашлась работа кнутам? И жаловаться ко мне ныне явился сам. Зачем ты пришел, сынок?

Сын. Без дела ваш сын не пришел бы! Отец, с тех пор как вы начали благочестивую жизнь, моя мать каждый день пьет вино и милуется с дядей. Об этом я и хотел сказать вам.

Лю. Это правда? Пьет вино и милуется с дядей?

Сын. Сущая правда, я не лгу!

Лю (гневаясь). Хорош же этот мерзляк, сын нищей шлюхи! Полумертвым валялся на снегу, я его спас, сделал своим названым братом. Вижу, что он человек рачительный, доверяю ему все свое миллионное состояние, а он… Вот доберутся до него мои руки! (Видит знак "терпение".) Ладно, сынок, иди поиграй.

Сын. Папа, ты бы вернулся домой.

Лю

(поет)

На мотив "Застава пастуха"

Ты огорчил меня, в сердце моем досада. Не подвела ли тебя юная зоркость взгляда?

Сын. Не подвела, я ясно видел!

Лю

(поет)

А может, наша соседка — сердцу его отрада?

Сын. Да нет же, дядя пил вино с моей мамой.

Лю

(поет)

Правдивы ли слова твои, мое чадо? Не обманны ли речи твои, нет ли в них яда?

Сын. Как я посмел бы обмануть?

Лю. Ну, коли не обманываешь, я так этого не потерплю!

(Поет.)

Не нужны мне ивовые канги, и железной цепи не надо, И к судье не пойду я по поводу этого семейного разлада. Знай — ты умрешь от моей руки, и минует тебя пощада!

Оба уходят.

Лю Цзюнь-ю (входит вместе со своей невесткой). С той поры, как мой брат ушел в сад за домом и зажил, как монах, мне доверено все его добро и домочадцы. Теперь можно пожить в свое удовольствие!

Жена. Верно говоришь, деверь! Вино и кушанья давно на столе, пойдем выпьем чарку-другую, повеселимся!

Лю Цзюнь-ю. Я и сам собирался выпить. Дай только затворю дверь спальной. (Пьют.)

Лю (входит). У меня с собой не было ничего острого, пришлось взять нож на кухне. Подойду к дверям, прислушаюсь.

Жена. Деверь, все заботы о доме теперь лежат на тебе, с утра до вечера ты в хлопотах. Пей до дна!

Лю Цзюнь-ю. Твое расположение, невестушка, я до самой смерти не забуду. Пригубь и ты!

Лю. Значит, они и в самом деле завели шашни. Как я могу вынести такое!

(Поет.)

На мотив "Жалуюсь священному Небу"

Окна закрыты, в сердце возникла дрожь. Вышибу дверь ногою, если ты, братец, не отопрешь! Гнев из груди поднимается, ничем его не уймешь. Я сжимаю в руке наточенный нож.

(Заглядывает в дом.)

Они безмятежно сидят на постели с видом святош…

Откройте!

Лю Цзюнь-ю. Кто-то пришел!

(Удаляется.)

Незаметно входит монах. Жена открывает дверь.

Жена. Юаньвай, ты вернулся домой?

Лю

(поет)

О блудодей, от этих дверей не уйдешь, Я расправлюсь с тем, кто с чужой женой устроил кутеж!

Жена. Ты хочешь уличить меня в блуде? А где же любовник? Соседи! Лю Цзюнь-цзо хочет убить меня!

Лю

(поет)

Что это ты орешь, Будто вот-вот умрешь?

(Хватает жену, та вновь кричит.)

А ну, иди сюда, потаскушка, мерзкая вошь, С глазу на глаз мне расскажешь про подлость свою и ложь! (Видит на ноже знак "терпение".) Эх, не вовремя знак "терпение" вижу — душе моей невтерпеж!

На мотив "Ворон кричит по ночам"

Черный оттиск на ручке ножа отпечатался кое-как. О Небо! Руки мне связал этот противный знак!

Жена. Хорош аскет — истинный разбойник! Помогите, Лю Цзюнь-цзо хочет меня убить!

Лю

(поет)

Перестань вопить и метаться, раз уж попала впросак! Не станем спорить о законах страны, о смысле имперских бумаг, Поговорим о законах, что диктует домашний очаг!

Жена. Лю Цзюнь-цзо, ты же ушел от мира, тебе полагается читать сутры и славить Будду, а ты убивать задумал!

Лю

(поет)

Разве цветная ряса на мне и подрясник черный, как мрак? — Разве стрижен я золотым ножом, разве расторгнут наш брак? Оставь свои увертки, не думай, что я дурак. Перестань молоть чепуху и не тверди лжеприсяг. Я твой супруг, ты моя жена, — разве не так?!

Я не буду убивать тебя. Скажи, где любовник?

Жена. Сам ищи! (Уходит.)

Монах за пологом чихает.

Лю. Вот он, оказывается, где прячется! Ну, держись!

(Поет.)

На мотив "Красная гортензия"

Ухвачу-ка его за пояс, осилю одной рукой! Не думай прятаться и соседей воплями не беспокой!

Монах. Лю Цзюнь-цзо, терпи!

Лю

(видит монаха, продолжает петь)

Предо мною монах, отлучивший меня от суеты мирской! В испуге руки мои дрожат, душу пронзило тоской. Все же надо бы лезвие в сердце вонзить жене за грех такой!

Монах. Лю Цзюнь-цзо, какой получится знак, если над "сердцем" поместить "лезвие"?

Лю (задумывается). Над "сердцем" поместить "лезвие"?

(Продолжает петь.)

Опять заладил, снова бубнит про символ свой колдовской! Я едва не схватил сластолюбца, смутившего мой покой, Но исчез он за краем неба, пропал за далью морской!

Вот чудеса! Я думал схватить прелюбодея, а там оказался наставник.

(Поет.)

На мотив "Лянчжоуская песнь о бодхисаттве"

Два носа на одном лице, совсем различную стать В одном и том же человеке мне довелось увидать. Спешу, поклон отбив перед ним, почтенье ему воздать. Бодхисаттва-спаситель, ты вновь явил мне свою благодать, Ибо мне до совершенья убийства оставалась едва ли пядь! Мне нужно подумать, как сбросить с плеч свою мирскую кладь, Решить, как узы чувства и долга навсегда разорвать, Связующие ныне меня с женой, будто с лезвием — рукоять. Дозволь, учитель, все это мне подробно обмозговать!

Монах. Лю Цзюнь-цзо, оставь жену, брось детей, иди за мной в монахи!

Лю. Он велит мне оставить жену и детей…

(Продолжает петь.)

Все равно отговорку какую-нибудь выдумаю опять!

Монах. Лю Цзюнь-цзо, я велел тебе терпеть, а ты не захотел терпеть, на человека с ножом набросился. Жить монахом в своем доме ты не сумел, иди же, не медля, со мной в монастырь!

Лю. Наставник! Я всей душой рад бы пойти в монастырь, да некому смотреть за моим добром, нежной женой и малыми детьми. Когда такой человек отыщется, я пойду за вами, учитель.

Монах. Значит, мы договорились: как только отыщется человек, чтобы смотреть за твоим имуществом, ты уйдешь со мной в монастырь.

Лю Цзюнь-ю (входит). Брат, я ездил собирать долги и только что вернулся.

Лю. Лучше бы ты вернулся позднее!

Монах. Лю Цзюнь-цзо, вот и человек, который может смотреть за твоим добром. Пойдем в монастырь!

Лю. Братец, как дела с долгами?

Лю Цзюнь-ю. Я собрал все сполна.

Лю. Молодец, недаром тебя зовут рачительным работником. А можно мне, братец, спросить тебя кое о чем?

Монах. Лю Цзюнь-цзо, терпи и повторяй имя Будды.

Лю. Конечно, конечно. Намо Эмитофо!..

(Поет.)

На мотив "Застава пастуха"

Сколько денег сумел ты собрать, полноценен ли вес монет?

Лю Цзюнь-ю. Разный: кто отдал десять лянов, кто полляна.

Лю

(продолжает петь)

Ну, а золото и серебро — настоящие или нет?

Лю Цэюнь-ю. Сплошь червонное золото и белое серебро.

Лю

(продолжает петь)

Все ли долг возвращали по доброй воле, дай ответ!

Лю Цзюнь-ю. Все отдали по доброй воле. А кто не хотел отдавать, у тех я забирал все добро, даже котел для риса.

Лю. Верно говорят, что добряк не бывает ростовщиком. Намо Эмитофо! Братец, дай-ка мне взглянуть!

Лю Цзюнь-ю (передавая слитки). Братец, вы только посмотрите, как блестит серебро — будто снег!

Лю (берет серебро и с испугом замечает на нем знак "терпение").

(Продолжает петь.)

Только монет коснулся я, белых, как солнечный свет, Немедля на них появился знак, словно немой запрет. Не было здесь печатной доски: и ни от кого не секрет, Что тушью никто на монетах этих не ставил подобных мет!

Монах. Этот знак призывает к терпению!

Лю

(продолжает петь)

Снова и снова терпеть — наставник дает совет!

Лю Цзюнь-ю. Вот еще хорошая монета.

Лю

(продолжает петь)

Убери ее! Я и взял бы, конечно, да не смею нарушить обет!

Монах. Лю Цзюнь-цзо, управляющий твоим имуществом нашелся, иди за мной в монастырь! Слушай гатху:

Не стоит любить полновесное золото и серебро, Ни к чему ублажать и холить собственное нутро, Даже если Северный ковш[147] деньгами наполнишь ты, Заявится смерть — и другим отдашь накопленное добро.

Лучше оставь свое добро, следуй за бедным иноком по стезе аскетов! Ты был жаден и корыстолюбив, Лю Цзюнь-цзо, а в монашеской келье ты станешь выше правды и лжи.

Лю. Довольно, довольно! Когда я побратался с Лю Цзюнь-ю, на сердце стало так радостно! А потом я из-за связки монет убил человека, другого чуть не убил, заподозрив в блуде. А ведь это было всего лишь видение… Брат, я вручаю тебе свой дом и все свое добро, нежную жену и малых детей… Хорошенько приглядывай за сыном и дочерью! Я же вслед за наставником пойду в монастырь. Довольно, довольно!

(Поет.)

Заключительная ария

О прошлых рожденьях, о будущих буду я говорить, о жизни, подобной сну. Семь чашек чая выпив, "под мышками почувствую весну". Я полагаю, что вовсе не прихвастну, Если скажу — я богач, какие были лишь в старину. И вот с бедняком я пить готов и хвалу возносить вину, Выпить с бездельником чашку чая тоже не премину. Смеюсь над скупцом я — у собственных прибылей он в плену, Он склонен нарушить закон, но не склонен свою осознать вину. Спасибо, учитель, ты мне открыл учения глубину. Свое имущество я раздам и спокойно вздохну. Поручаю брату своих детей, а равно — и жену. Спасибо брату, спасибо ему, доброму опекуну. Отныне не буду я без конца перетряхать мошну, В дальних горах успокою сердце, стану вкушать тишину И сквозь окошко монашеской кельи чистую зрить луну.

Монах. Повторяй имя Будды!

Лю. Повинуюсь, наставник! Каждый день буду повторять: Намо Эмитофо!

(Продолжает петь.)

Я стану выше истин и лжи,

я радоваться начну!

(Уходит.)

Монах. Итак, Лю Цзюнь-цзо было явлено новое чудо, и вот он решился бросить все свое имущество и пойти за мной в обитель Юэлинь. Там я открою ему учение Большой колесницы. (Уходит.)

Действие третье

"Вай" в роли настоятеля входит, декламирует:

Счастье, даримое Небом, множат мои слова. Светоч Будды в себе ношу, благой закон божества, С тех пор как ряса — одежда моя, как смиренным монахом стал, Но связь между мной и миром земным и поныне жива.

Я — бедный инок Дин-хуай, настоятель бяньлянской обители Юэлинь. Как говорит нам учение Будды, некогда единая субстанция разделилась и дала начало трем мирам[148]. Затем возникли четыре вида живых тварей, а в них — исток всего великого множества превращений. Бесконечной чередой шли годы, но, не умея познать свою истинную природу, все существа жили и умирали бессмысленно — будто муравьи, крутящиеся на жернове, будто попавшие в клетку птицы. Женщины превращались после смерти в мужчин, мужчины опять в женщин, люди в овец, овцы снова в людей — меняли обличье, как одежду. Умные создания должны стараться вырваться из этой сети. Но не просто снова переродиться в человека, трудно обрести учение Будды… Скорее же вставайте на стезю благочестия, остерегайтесь путей зла. Двадцать восемь патриархов[149] несли с Запада слово Будды. Первым после них стал патриархом учитель До-мо, вторым — Хуай-кэ, третьим — Сэн-цань, четвертым — Дао-синь, пятым — Хун-жэнь, шестым — Хуай-нэн. Всего у нас тридцать шесть патриархов, пять сект и пять школ… Какие это пять сект? Линьцзи, Юньмэнь, Цаоси, Фаянь, Вэйшань. Какие пять школ? Наньшань, Цыэнь, Тяньтай, Сюаньшоу и Бими. Таковы правильные названия пяти сект и пяти школ.

(Произносит гатху.)

Подвизаться в учении — все равно, что крепость стеречь. Днем — "шесть разбойников" нас гнетут, да и ночью — не вздумай лечь. Но вот полководец отдает разумный приказ — И нерушимого мира годы наступят, отдохнет и копье и меч.

Наш Будда явил мне свою волю. Здесь обретается некий Лю Цзюнь-цзо, человек, от природы корыстолюбивый, любивший богатство и знатность и не хотевший идти по стезе благочестия. Но Будда просветил его, научил читать сутры и молитвы, погружаться в созерцание. Что-то его все не видно. Лю Цзюнь-цзо, ты забыл о своем уроке!

Лю (входит). Намо Эмитофо! Я, Лю Цзюнь-цзо, последовав за наставником в монастырь, каждый день читаю сутры и молитвы. Наставник велел старшему из своих учеников следить за моим благочестием. Как только он видит, что меня посетили суетные мысли, он бьет меня. Пора мне идти к нему. (Является к настоятелю.)

Настоятель. Лю Цзюнь-цзо, по велению наставника я помогаю тебе очистить сердце и избавиться от желаний, соблюдать заповеди и поститься, не подпускать к себе суетные мысли. Если же они придут, ты получишь пятьдесят ударов бамбуком. Ты должен все стерпеть. Слышишь — терпение превыше всего.

(Произносит гатху.)

Знак "терпе[150]ние" у тебя на руке — ты постиг ли, что он такое? Если будешь терпеть весь век — пребудешь в чистоте и покое, Почаще о знаке "терпение", говорю тебе, вспоминай — Бессмертье и молодость обретешь, отвергнувши все мирское.

Повторяй имя Будды! Терпи! (Засыпает.)

Лю. Да, я терплю. Намо Эмитофо! Он заснул. Эх, Лю Цзюнь-цзо, ты загорелся, последовал за наставником в эту обитель, твердишь имя Будды. Да только рот твердит имя Будды, а сердце думает о миллионном богатстве, тобой оставленном, — как-то оно там?

Настоятель (гневно). Тьфу, какие миллионные богатства могут быть в месте благочестивых размышлений? Верно говорят: ничего нельзя постоянно носить с собой, кроме своей кармы. Наставник велел тебе сидеть, погрузившись в созерцание, взбодрить свой дух, разобраться во всем до конца, отгоняя вздорные мечтания. Нужно собрать свои мысли воедино, стать похожим на больного, не замечающего вкуса пищи, которую ест, и чая, который пьет. Нужно уподобиться безумному и пьяному, не различать, где восток и запад, не знать, где север и юг. Сумеешь достичь этого — расцветет цветок твоего сердца, откроется твоя истинная природа и ты незаметно достигнешь скрещения путей жизни и смерти. Жизнь и смерть для каждого — самое важное, а конец быстро приближается. Пусть десятеро взбираются на гору, все равно каждый должен сам напрягать силы.

(Произносит гатху.)

Все люди видят сны, монахи ли, миряне. Изменчивых тысячи обликов возникают, тонут в тумане. А проснешься и поразмыслишь над тем, что приснилось тебе, — Поймешь — это сердце твое блуждает в неведенье, в незнанье. Погрузись в созерцанье, забудь о своей сердечной ране, И покоем проникнешься ты у нас в глухомани. Прими обет благочестия, и, поверь мне, тогда Истинною стезей придешь ты прямо к нирване.

Читай молитвы, будь терпелив! (Засыпает.)

Лю. Намо Эмитофо! Он опять заснул. Что я оставил богатство, это полбеды, по моя жена, подобная цветку…

Настоятель. Тьфу, Лю Цзюнь-цзо! Какая может быть жена в обители благих помыслов? Наставник велел тебе совершенствоваться в добродетели, посадить на цепь обезьяну желаний, спутать ноги лошади страстей. Глупец!

(Произносит гатху.)

Заботься сам о себе, заботься, забывши свой дом и двор. Если не сам ты, то кто же сумеет держать над тобой надзор? Денно и нощно неси ношу свою, но бойся Споткнуться и демонам в руки попасть, обету наперекор. В любомудрии скрыт зародыш несчастья, с предсказующего позор. Совершишь недоброе — будешь вовеки совести чуять укор. Я смеюсь над мирянами — все они предаются пустым заботам И о том, что мое, что твое, никак не могут окончить спор. Ищут сотни путей, чтобы выгод достичь, чтоб в соседях посеять раздор. И железное сердце от этого может разбиться, словно фарфор. Если в землю ты смотришь — злое нажало все глубже врастает в тебя, Все труднее адских печей избежать, все тяжелее взор. Старик Яньло не знает жалости, суров его приговор, У него поймешь, что заботы мирские — суета и бесплодный вздор.

Лю Цзюнь-цзо, молись, будь терпелив! (Засыпает.)

Лю. Намо Эмитофо! Он опять уснул. Без похожей на цветок жены можно обойтись, по мои дети, подобные игрушечным статуэткам, где они?

Настоятель. Тьфу, Лю Цзюнь-цзо, какие дети могут быть в обители благих помыслов? Наставник ждет от тебя сосредоточенности и мудрости, неотделимых друг от друга; они подобны свету и лампе. Лампа — основа света, свет — порождение лампы. Так же и сосредоточенность — основа мудрости, мудрость же — порождение сосредоточенности. Молись и терпи!

Лю (бросая четки). Учитель, я не могу терпеть!

(Поет.)

На мотив "Свежая вода" в тональности "шуандяо"

Я бежал из краев, где правда и ложь не живут наравне. Учитель, я думаю, что моя жена (продолжает петь) С тех пор, как мы расстались, жива и здорова вполне. Я постиг этот мир — красную пыль, приют муравьиной возне, Прошлое пронеслось, промчалось, будто во сне. Но все былые волненья и желанья ныне вдвойне, Учитель мой, ударили в голову мне.

Настоятель. Слушай, Лю Цзюнь-цзо: когда твоя истинная природа станет подобна великой пустоте и многокрасочное тело исчезнет, как сон, — ты увидишь, что в пустоте не бывает цветов, и уйдешь навсегда за границы жизни и смерти. Легко поддаться житейским страстям, трудно завершить дело благочестия. Не давай внешним соблазнам свести на нет духовные приобретения, не давай огню желаний погубить семя просветления. Когда твои собственные стремления будут совпадать с требованиями учения Будды, оно всегда будет пребывать в тебе. Делай для других то же самое, что и для себя, и ты освободишься от забот и страданий.

(Произносит гатху.)

"Намо Эмитофо" тверди — и станешь сильней сплачей, Исчезнут "гора ножей"[151] — и "дерево мечей". За то, что содеешь, — не минет расплата тебя! И ничего не поправишь ни мощью деяний, ни многословьем речей. Молись и терпи!

Лю. Намо Эмитофо! (Засыпает.)

Настоятель. Лю Цзюнь-цзо заснул. Сейчас ему будет чудесное явление. Сюда, демон-искуситель этого человека!

Жена (входит вместе с детьми). Я, жена Лю Цзюнь-цзо, пришла проведать юаньвая. (Видит его.) Юаньвай!

Лю. Хозяйка, как ты здесь очутилась?

Жена. Я с детьми пришла навестить тебя.

Лю. Как я тоскую по тебе, хозяйка!

(Поет.)

На мотив "Дикий гусь"

Я не могу не страдать и не плакать в силах едва ли, Не в силах я укротить растущей в сердце печали. Ведь мы же были такой прекрасной парой вначале, Откуда же взялся монах-мужлан, погрязший в собственном сале?

Жена. А почему ты его боишься?

Лю. Как объяснить это тебе…

(Поет.)

На мотив "Одержана победа"

Он хочет, чтоб от палки его неразлучницы-утки взлетели. Разве, чтоб фениксов соединить, он станет играть на свирели?

Жена. Как мне больно слушать тебя, юаньвай!

Лю

(продолжает петь)

Ты говоришь о тоске своей, что боль твоя бесконечна, А я что ни день нежность твою вспоминаю!

(Берет руку жены, на ней отпечатывается знак "терпение".)

Жена. Смотри, у меня на ладони знак "терпение"!

Лю

(продолжает петь)

Когда помыслю о том, что случилось со мной доселе, Словно лезвие входит в сердце мое, и на сердце все тяжелее. Как ни стараюсь придумать, хоть что-нибудь, в самом деле. Остается лишь нашу любовь оборвать, не мечтать об ином уделе.

Жена. Наши дети пришли посмотреть на тебя!

Лю. Дети, как часто я думаю о вас! (Касается лиц детей, и на них появляются знаки "терпение".)

(Поет.)

На мотив "Нарцисс"

Я едва коснулся бровей, едва лишь коснулся глаз — Вот он, знак, в коем горя — больше, чем радости, в тысячи раз! Сумей я даже в пустую тыкву спрятать луну и солнце, На твою ладонь, хозяйка, смотреть отказался б я наотказ!

(Видит на ладони жены знак "терпение".)

Лань Ин (XVI–XVII вв.). В осеннем пейзаже ищет стихи. На Лю Чэня, разлученного с феей Тяньтай, стал я похож сейчас. У мальчика — этот знак на бровях выставлен напоказ. У девочки — светится тот же знак в уголках прищуренных глаз. Терпенье, ты рвешь нить отцовской любви ты разлучаешь нас!

Настоятель. Исчезните!

Жена и дети уходят.

Монах проходит в сопровождении двух женщин и двух детей и удаляется.

Лю. Наставник, кто это проходил? Наш почтенный учитель?

Настоятель. Да, наш учитель.

Лю. А что за женщины были с ним?

Настоятель. Это его первая и вторая жены.

Лю. А те двое ребятишек?

Настоятель. Это сын и дочь нашего учителя.

Лю (гневно). Хорош монах! А еще заставлял меня бросить жену, покинуть детей, расстаться с несметным богатством и идти за ним в монастырь! Можно лопнуть от злости. Не обижайся на меня, учитель. Я больше не буду монахом, я возвращаюсь домой.

(Поет.)

На мотив "Река колышет весла"

Выходит, монах еще сумасброднее, чем показался сначала! Как он ловко меня заманил в западню! В чем же сила его, пахала? Были рисовые поля у меня, было прудов немало, Озера с рыбой и камышом, ясные, как зерцало. Маслобойни, харчевни — не одного моего квартала. В винных лавках — вина, в чайных лавках — чая всегда хватало. Как парча, изукрашены были в дому галерея любая и зала, В местах моих богаче меня богача не живало! Когда я, недостойный, день рождения свой справлял, бывало, О великих удачах моих все застолье болтало!

Мы пили вино, вдруг брат говорит: смотри, какой толстый монах стоит у ворот.

(Поет.)

На мотив "Семь братьев"

Я вышел из лавки закладной, трудами утомлен, Тут-то мне, увы, и повстречался он, Монах, дожравшийся до того, что толстым стал, как слон! На край огненной ямы меня заманил сей пустозвон!

Настоятель. Лю Цзюнь-цзо, надо терпеть!

Лю. Тут не то, что я…

(Продолжает петь.)

Сам Сакьямуни покинул бы в гневе свой лотосовый трон! На мотив "Вино из цветов сливы" Он дом заставил меня покинуть, уйти из моих палат, Отречься от любимой жены, отрады, из отрад. Бросить моих неразумных малых чад, У самого же — две жены и куча ребят. Вот какой печальный итог, ему я и сам не рад. И вам, наставник, я причинил столько душевных затрат!

Настоятель. Лю Цзюнь-цзо, потерпи, не сердись!

Лю

(продолжает петь)

Вы можете не сердиться, но я сердит стократ!

Настоятель. Лю Цзюнь-цзо, потерпи, не спеши!

Лю

(продолжает петь)

Вы можете не спешить, но я спешу стократ! Когда это я возжигал куренья и вдыхал дорогой аромат? А он велел мне средь бела дня совершать за обрядом обряд. Всю свою жизнь я любил торговлю, ценил только звон деньжат, Но в келью монашью меня он загнал на много дней подряд. Я изменил свое сердце, стал добродетелен, свят, А он оказался таким негодяем, что место ему — ад! Вы, учитель, должны понять меня, я хочу вернуться назад!

Учитель, как же это: монах, а имеет жен и детей?

(Продолжает петь.)

На мотив "Радуюсь Цзяннани"

О Небо! Я лишился родных и богатства! С чем я вернусь домой? Кто поверит, что Сакьямуни жене подводит брови[152] сурьмой? Жена, с которой мы некогда бедность делили, ждет у врат, окутана тьмой. Сегодня же путь к ней направлю мой, Пока шпильку златую не стерла она, считая зиму за зимой.

Настоятель. Лю Цзюнь-цзо, ты оставляешь путь благочестия? Куда же ты пойдешь?

Лю. Не обижайтесь, наставник, я больше не буду монахом и сегодня же возвращаюсь в свой Бяньлян.

Настоятель. Ну, если ты хочешь вернуться в родные края, лучше сегодня же трогаться в путь.

Лю

(поет)

На мотив "Утки-неразлучницы"

Если бы знал я, что за пологом скрыты его жена, сыновья, — Разве бросил бы я свой корабль, полный золота и серебра? Его окружала здесь счастливая семья, В то время как там в нищете и горе пребывает семья моя. И вот покидаю я монастырь, стыд в душе затая, И в Бяньлян возвращаюсь после стольких дней монашеского житья. Закатным солнцем озарена тропинка в траве пожухлой. Вдаль в бесплодной тоске ныне взираю я. С полной смущенья душой возвращаюсь в родные края. Созерцанье и проповеди для меня отныне — галиматья.

Настоятель. Вот видите, Лю Цзюнь-цзо были явлены чудеса, и он решил вернуться в свой Бяньлян — туда, где есть пьянство и похоть, корыстолюбие и гнев, различие между собой и другими, между правдой и ложью, жадность и злоба, глупость и порок. Когда наш учитель просветит его, он окончательно приобщится к учению.

(Произносит гатху.)

Всемогущий Будда выделил пять священных школ. Созерцая, следует разобраться, как он их возвел. Когда завершится срок твоего земного искуса, Ты предстанешь пред буддой Жулай, свободен от мук и зол.

(Уходит.)

Действие четвертое

"Цзин" в роли старика входит в сопровождении ребятишек.

Старик. Я — житель Бяньляна по имени Лю Жун-цзу, мне идет восьмидесятый год. У меня много детей и внуков, обширны мои поля, велики мои достатки. В Бяньляне я первый богач. Мой отец рассказывал, что моего деда Лю Цзюнь-цзо какой-то толстый монах увел за собой в монастырь. У дедушки была особая примета — знак "терпение" на ладони. В нашей семье по сей день хранится полотенце со знаками "терпение", и мы все от мала до велика почитаем его, как самого дедушку. Сегодня как раз праздник великого равноденствия, вот я и иду с этим полотенцем на могилы предков, чтобы сжечь там номинальные деньги. (Уходит.)

Лю (входит). Я — Лю Цзюнь-цзо, обманутый одним лысым негодяем. Теперь я решил вернуться в свою семью.

(Поет.)

На мотив "Белая бабочка" в тональности "чжунлюй"

Что мне сказать? Для злости моей нет подходящих мерил. Мошенник-монах меня обманул, исчадие адских сил. Понапрасну я бросил все, что так долго копил. Жена и дети решили, что мне домашний очаг не мил, Что я — на лотосовом престоле, среди цветов и светил. Испытанье послано мне за то, что многих я погубил, Что слишком жадность во мне велика и корыстолюбивый пыл. На мотив "Опьянен весенним ветром" Я ненавижу монаха из обители, скрытой в горах, В сердце моем огонь сильней, чем в пограничных кострах. Этот толстяк, этот безумец и вертопрах Сумел надуть меня, до смерти напугать! Не пример мне — Пань Юнь[153], что корабль с богатством обратил во прах, Ни цзиньский Сунь Дэн, что на кряже Сумэнь пел о высших мирах, Разве я Се Ань-ши, что спокойно возлежал в Восточных горах?

Вот уже несколько дней, как я расстался с обителью, где-то здесь должны быть могилы моих предков. Но почему все выглядит как-то необычно? Поищу получше. Ага, вот они, могилы предков. Чуть было не прошел мимо. Подойду к ним поближе.

(Поет.)

На мотив "Встреча бессмертных"

Вплотную к кладбищу я подошел с благочестивым приветом.

Почему здесь такое запустение? И таких высоких деревьев, когда я уходил, не было!

(Продолжает петь.)

Повсюду зеленые иглы — над моей головой. Были сосны и кедры ростом с меня, когда я уходил отсюда. И вот они уже так густы у и так высоки! Должно быть, выпало много дождей, это ясно по всем приметам. Иначе зачем бы им так тянуться ввысь, за солнечным светом? Ведь всего три месяца, как я ушел, связан монашьим обетом.

Что ж, я осмотрел могильник, теперь можно и посидеть — ведь я шагал почти весь день.

Старик (входит). Вот я, Лю Жун-цзу, пришел на кладбище. Там сидит какой-то молодой парень. Придется окликнуть его. Эй, парень, зачем ты пришел на наше кладбище?

Лю. Это мое родовое кладбище, почему я не могу сидеть здесь?

Старик. Шлюхин сын, расселся на нашем кладбище, да еще говорит, что оно принадлежит его роду!

Лю. Старый невежа! Мешает мне посидеть на моем кладбище!

Старик. Да откуда оно твое? Ну, говори!

Лю

(поет)

На мотив "Поднимаюсь на башенку"

Давай, деревенщина, разберемся, ссориться нам ни к чему, He то я в суд на тебя подам и быстро тебя уйму! Кто позволил тебе на кладбище нашем, словно в своем дому, Располагаться и сеять хлеба — и кто и почему?

Старик. Если это твое кладбище, скажи, сколько земли оно занимает?

Лю

(продолжает петь)

Порядочный кусок земли — целых пять му. Не то ты смельчак, не то дурак — никак не пойму, Раз ты посмел вспахать тут землю, не боясь угодить в тюрьму.

Старик. Это могилы нашей семьи!

Лю. Нет, нашей.

Старик. Ну, если вашей, расскажи, как они расположены.

Лю

(поет на прежний мотив)

Могилы дедов моих — там, могилы прадедов — тут. Почему я должен их отдавать, во имя каких причуд? Можешь идти, если хочешь в суд, Можешь кричать и вопить, плут, Ничего у тебя не выйдет, все на тебя наплюют!

Старик. Шлюхин сын, ты собираешься бить меня?

Лю. Вот и побью, подумаешь, какая важность!

(Продолжает петь.)

Я больше но в силах терпеть и буду с тобою крут. Ах, отлупить его не сочту за великий труд! Но нельзя! "Терпения" знак на нем увидит почтенный люд.

Раз ты говоришь, что это твое родовое кладбище, назови свое имя.

Старик. Я из семьи Лю.

Лю. Из какой семьи Лю?

Старик. Из семьи Лю Цзюнь-цзо, того самого, которого толстый монах увел с собой в монастырь.

Лю (в сторону). Это обо мне! (К старику.) А кем тебе приходится тот Лю Цзюнь-цзо?

Старик. Он мне дедушка.

Лю. Как располагаются твои могилы?

Старик. Вот здесь пустая могила дедушки Лю Цзюнь-цзо.

Лю. А это чья?

Старик. А это — дедушкина брата Лю Цзюнь-ю.

Лю. Того самого, что чуть не замерз в большой снегопад?

Старик. Не смей говорить о нем так непочтительно!

Лю. А это чья?

Старик. Это — моего отца.

Лю. Значит, это могила Фо-лю?

Старик. Откуда он знает детское имя моего отца?

Лю. А это чья?

Старик. Это могила моей тетки.

Лю. Неужели этой девчонки Сэн-ну?

Старик. Ты, видно, хранишь волосы новорожденных[154] всей нашей семьи!

Лю. Ты видел своего дедушку Лю Цзюнь-цзо?

Старик. Нет, не видел.

Лю. Так раскрой глаза: я и есть твой дедушка.

Старик. Да ведь я тебе в прадеды гожусь! Как ты можешь быть моим дедушкой?

Лю. Если я сейчас скажу правду, признай меня своим дедушкой. Скажу неправду, можешь не признавать.

Старик. Говори, я слушаю.

Лю. Когда я праздновал свой день рождения, толстый монах написал на моей ладони знак "терпение", который нельзя было ни смыть, ни стереть. Я ушел за монахом в монастырь, а дома оставил полотенце, на котором отпечатался знак "терпение". Есть оно у вас?

Старик. Полотенце-то есть, да то ли самое?

Лю. Давай его сюда. Смотри, коли не веришь: знак "терпение" на моей ладони точно такой же, как на полотенце.

Старик. Это и вправду мой дедушка! Дети, бегите сюда, поклонитесь дедушке!

Дети (падают ниц). Дедушка, откуда вы пришли?

Лю. Поднимитесь, дети!

(Поет.)

На мотив "Ароматом полон двор"

Вот вы пришли поклониться мне, и вот я не одинок. Между нами, родичи, веселье и радость, нет ни забот, ни тревог. Но кто из вас почтенней всех, признаться, мне невдомек.

Старик. Я самый старый.

Лю

(продолжает петь)

Да, его волосы белее, чем белого шелка клубок!

Старик. Вот это — моя племянница.

Лю

(продолжает петь)

Она же годится мне в матери, я перед ней — сосунок!

Старик. А это — ваш правнук.

Лю

(продолжает петь)

Это скорей мой старший брат, а не правнук и не внучок! Теперь открыта мне истина, что прежде учитель изрек. Сколько же длится человеческой жизни срок? Столько же, сколько сон о Нанькэ[155], что на сердце печаль навлек.

Старик. Дедушка, как случилось, что ты не постарел?

Лю. И ты не будешь больше стареть, если вслед за мной станешь молиться Будде.

Старик. А как нужно молиться Будде?

Лю. Просто повторяй за мной: Намо Эмитофо! Эх, Лю Цзюнь-цзо, а ведь твой учитель — вовсе не обманщик! Я пробыл с ним три месяца, а в суетном мире прошло сто с лишним лет! Как же мне теперь быть? Учитель, почему ты не приходишь просветить своего послушника?

(Поет.)

На мотив "Двенадцатая луна"

Учитель, приди и спаси меня, я понял, все в мире — тщета! Не оставь меня, пусть вовеки не иссякнет твоя доброта! Когда я помыслю, что время — вода, убегающая из-под моста, Что светила небесные снуют, как челнок на основе холста, Мне целыми днями тогда открывать не хочется рта, Только во славу Будды я отверзаю уста. На мотив "Песнь времен Яо" Нет, он не Будда-пустослов, чьи поступки смешны, Это я — как Чжуан-цзы, что по горшку лупил после смерти жены. Учитель, неужто ты на Небо ушел? Глаза мои слез полны. Довольно, довольно! Зачем мне эта жизнь?

(Продолжает петь.)

Только мне и осталось, что голову разбить о ствол сосны.

Монах (входит). Лю Цзюнь-цзо, теперь ты все понял?

Лю. Учитель, ваш послушник все понял.

Монах. Послушник, сегодня истинное просветление достигнуто, ты действительно уверовал.

Лю

(продолжает петь)

Неужели все это правда и нет на мне вины? Виной всему знаки "терпенье", что были мне всюду видны!

Если бы вы, учитель, дольше не приходили,

(продолжает петь)

Еще бы десятка три отпечаталось тут, у стены.

Монах. Внимай же, Лю Цзюнь-цзо! Ты не простой человек, а святой Пиндола[156], Тринадцатый архат с вышних небес. Твоя жена тоже не простая женщина, а воплощение богини горы Лишань. Ваши дети — это Золотой отрок и Яшмовая дева. За грешные помыслы ты был низвергнут на землю, чтобы самому видеть, к чему ведут вино, похоть, корыстолюбие, гнев, различение между собой и другими, правдой и ложью. Теперь срок твоего искуса исполнился, ты можешь обрести свой первоначальный облик, вернуться на путь Будды и навсегда стать архатом. А ты знаешь, кто перед тобой?

Лю. Нет, не знаю. Кто вы, учитель?

Монах

(произносит гатху)

Не вероучитель Дамо тебя примирил с судьбой, Не танский Сань-цзан тебя отучил соваться в ссору и в бой — Я не просто Монах с мешком, которого ты угощал, — Узнай же: будда Милэ ныне перед тобой!

Лю (падает ниц). Намо Эмитофо!

(Поет.)

На мотив "Заключительная ария"

Хотел вернуться, я к жизни мирской, не дано было сбыться чуду, Ничего подобного не ожидая, вдруг обратился в Будду. Я ушел в монастырь, от страданий бежав, что царят повсюду, — Но высшего просветленья достиг и прославлен отныне буду!

Главная сцена пьесы: "Просящий милостыню обращает в веру скупца".

Полное название пьесы: "Монах с мешком пишет знак "терпение"".

Конец.[157]

Неизвестный автор. Убить собаку, чтобы образумить мужа

Пролог

Входит "чунмо" в роли Суня и "дань" в роли его жены Ян Мэй-сян.

Сунь. Моя фамилия Сунь, а имени два: Жуй и Сяо-сянь. Род мой из Нанкина. Наш дом стоит как раз за Земляной улицей. Жена из семейства Ян. Есть еще младший брат, подросток. Его зовут Сунь Чун-эр. Но, скажу вам, хоть он мне и родной, — плоть от плоти, кровь от крови, — глаза бы мои на него не глядели! Сегодня у меня день рождения. Ты, супруга моя, приготовила добрый праздничный стол, и барана зарезали и поросенка. Да вот беда: гостей нет как нет! Зато Лю Лун-цин и Ху Цзы-чжуань, два моих задушевных друга, — уже, наверно, пришли. Жена, встреть их да пригласи в дом выпить по чарке вина долголетия. Поди, поди к воротам: они уж наверняка здесь и ждут приглашения…

Ян Мэй-сян. Эх, юаньвай! Младшего братца своего Сунь Чун-эра ты презираешь, а к этим прохвостам так и льнешь душою… Прогнал из дома мальчишку, родного, из твоей же семьи!

Появляются два "цзина" в ролях Лю Лун-цина и Ху Цзы-чжуаня.

Лю Лун-цин

(говорит нараспев)

Хозяйствовать я вовсе не привык, Зато в трудах вседневных мой язык: То здесь, то там болтает без умолку, Доверчивых людей сбивает с толку.

Право же, нет для меня другого такого золотого человека, как этот пьяница Сунь. Меня-то самого зовут Лю Лун-цином, а вот его, названого моего братца, — Ху Цзы-чжуанем. Сегодня день рождения юаньвая, а денег у нас, у горемычных, ну ни гроша. Идем мы в винную лавку, пьем полбутылки в долг — мало! Как быть?! Налили в бутылку воды. Сейчас придем отдавать поклон юаньваю и как бы нечаянно уроним бутылку. Тут он, конечно, вытащит деньги и попросит нас сходить за вином. Мы, само собой, исполним его просьбу, а в итоге юаньвай расплатится за прошлую выпивку и даст денег на предстоящую!

Ху Цзы-чжуань. Ваша правда, братец. Могу только следовать вашим намерениям.

Лю Лун-цин (заметив появившуюся Ян Мэй-сян). Почтенная хозяйка! Дома ли наш старший брат, юаньвай? Два его младшие братца принесли бутылочку вина, дабы пожелать ему сегодня долголетия…

Ян Мэй-сян. Ну вот и дождались! Принимай, юаньвай, подношения — мясо и вино!

Сунь. Что ты говоришь, жена? Оба мои братца люди бедные, безденежные. Где им взять мяса и вина?! Почтительно позови их в дом, да пусть присаживаются к столу.

Лю и Ху. Смиренно поздравляем старшего брата с днем рождения! Сожалеем, что нет у нас достойного подарка. Можем лишь преподнести вам ничтожную бутылку слабого, молодого вина и пожелать долголетия! Уж вы не посетуйте на нас, старший брат!

Сунь. Братцы мои! Даже капля воды, подаренная вами от чистого сердца, для меня драгоценна. Вот вы преподнесли мне вино, но ведь если бы вы пришли и без него, а лишь с выражением своих братских чувств, — и то было бы довольно! А теперь прошу со мной к столу!

Лю Лун-цин, отдавая низкий поклон, роняет бутылку.

Лю Лун-цин. Ай-ай-ай! Единственная несчастная бутылка — и ту опрокинул! Ах, горе, ах, несчастье!

Xу Цзы-чжуань. Придется нам, видно, снова пройтись в винную лавку…

Сунь. Нет, нет. Ни в коем случае. Или у меня в доме не найдется доброго вина? Жена! Приноси нам вина!

Лю Лун-цин. О добрый Сунь! А вот мы, жалкие, такого скромного подношения не сумели донести в целости.

Ян Мэй-сян приносит вино.

Ян Мэй-сян. Эти двое заявились, а младшего брата мужа моего Суня все еще нет…

Входит "чжэнмо" в роли Сунь Чун-эра.

Сунь Чун-эр. Меня зовут Сунь Хуа, а дома называли Чун-эром. Отец и мать умерли, когда я был малолетком, и жил я у своего старшего брата и у сестрицы, его жены… Сестрица моя добродетельна и мудра, а вот брат Сунь Старший поверил наветам двух сплетников и лишил меня своего крова, и теперь я поселился в южном предместье, в заброшенной гончарной… Боюсь брату на глаза показаться — тут же начинает меня бранить, а то и прибьет. Сегодня у него день рождения. Мне, бедняку, нечего принести ему в подарок. Все, что я могу, — это не забыть о своем родственном долге отдать низкие поклоны брату и сестрице… Поэтому я и пришел к воротам дома. (Замечает Ян Мэй-сян.) Это я, почтенная сестрица!

Ян Мэй-сян. Наконец-то пожаловал, младший брат! Известные тебе проходимцы уже давным-давно пожаловали, а тебя все нет!

Сунь Чун-эр входит в дом.

Лю и Ху. А! Сунь Младший тоже пришел! Принимайте его приношения!

Сунь. Ну, Сунь Младший, коли уж ты пришел ко мне в день моего рождения, значит, принес подарки? Где твои мясо и вино?

Сунь Чун-эр. Ты же знаешь, что твой младший брат в бедности и холоде влачит свои дни. Где я достану мясо и вино?! Могу лишь низко поклониться старшему брату да старшей моей сестрице…

Сунь. А мне-то что с того, что ты низко поклонишься нам? Разве от твоих поклонов я буду сыт? Разве я от них буду пьян? Ах, как я поражен твоим благородством! А дело-то простое! Ты явился сюда для того только, чтобы вывести меня из терпенья! (Бьет Сунь Чун-эра.)

Сунь Чун-эр. Я никогда не говорил тебе дерзостей… За что же ты меня бьешь?

Сунь. А за то, что ты приблудный! За то, что ты шалопай, забывший о своем жизненном долге!

Сунь Чун-эр. Старший брат! Ты бьешь своего младшего брата! Но знай, Небо все видит!

(Поет.)

На мотив "Любуюсь цветами" в тональности "сяньлюй"

Бесчестного ль, бездельника ль, Спесивца иль упрямца, Кто воду баламутит, Кто ветер поднимает — Всех Небо различает… Их не одни соседи, Их вся округа знает!

Сунь. Ты чванишься своими высокими мыслями и презираешь родню, хоть и называешь себя младшим моим братом. Да ты, баламут, только того и стоишь, чтобы я тебя колотил.

Сунь Чун-эр

(поет)

На тот же мотив

Опомнись, старший брат! В ком видишь баламута? И поступать со мной Зачем тебе столь круто?

На мотив "Одинокий"

От посторонних тут и там не трудно услыхать, Как домом нашим и добром ты завладел один. Но звал ты матерью, отцом моих отца и мать. И пусть ты первенец у них, я, младший, — тоже сын!

Однажды я слышал, как люди на улице толковали, что Старший Сунь и я так похожи, словно были оттиснуты одной и той же печатью.

Лю и Xу. Вот еще! Как можно равнять одной печатью тебя, ничтожного, и нашего старшего брата, юаньвая!

Сунь Чун-эр

(поет)

На тот же мотив

Равняться с братом не могу. Он так со мной жесток. Нет, защититься от него Ничем бы я не мог!

(Уходит.)

Сунь. Не обижайтесь, братцы мои…

Лю и Ху пьют вино.

Лю и Ху. Мы, наверно, уже прискучили нашему старшему брату. Мы уходим. Всенепременно и вскоре отблагодарим вас за все!

(Уходят.)

Ян Мэй-сян. Юаньвай! Завтра день поминовения предков. Я соберу жертвенную утварь, приглашу младшего братца, и мы все вместе отправимся к могилам…

Ян Мэй-сян и Сунь уходят.

Действие первое

На сцене Лю Лун-цин и Ху Цзы-чжуань.

Лю и Xу

(говорят нараспев)

Вчера мы день рожденья отмечали, К могилам предков нынче нас позвали. Как тени, мы, два названые братца, Не будем с юаньваем расставаться.

Сегодня Сунь пригласил нас на могилы своих предков. Надо бы пойти и встретить его.

Лю и Ху встречаются с Сунем.

Сунь. Наконец-то пришли мои братцы! (Расставляет жертвенную утварь.)

Лю и Xу. Пусть отныне ваши предки будут и нашими предками. Давайте же все вместе и отдадим им поклоны! (Кланяются.)

Сунь. А теперь, когда мы совершили обряд поминовения предков, прошу вас, братцы, осушить чарки…

Пьют вино.

Ян Мэй-сян. У моего юньвая словно помутился разум! Он вынудил родного младшего брата жить отдельно от семьи, терпеть голод и холод. А сегодня, когда собрались на могилы предков, не захотел подождать его подольше. Думаю, усопшие родители под землей обеспокоены, видя, руками каких двух пройдох был совершен ритуал их поминовения. А ведь этим прощелыгам только и нужно, что напиться!.. Все глаза проглядела: что же не приходит Сунь Младший?

На сцене появляется Сунь Чун-эр.

Сунь Чун-эр. Я — Сунь Чун-эр. Пришел сюда, к могилам, с жертвенными деньгами и бутылочкой вина. Сегодня сто пятидесятый день поминовения предков — Праздник Чистоты и Света[158]… Остановлюсь здесь, около могилы родителей… (Ставит вино на землю.) А теперь в дар усопшим сожгу эти жертвенные бумажные деньги. Чтобы они жили там у себя спокойно и беззаботно! Древние люди говорили: совершай обряд при жизни родителей, совершай обряд при погребении их в могилу и впредь совершай обряд, поминая их… Я, Сунь Чун-эр, беден и несчастен, поэтому не в силах был подготовить достойных приношений. Со мной всего лишь вот эта бутылка вина. О, не корите, не упрекайте вашего сына, Сунь Чун-эра!

(Поет.)

На мотив "Алые губы" в тональности "сяньлюй"

С тех пор как лишился матери и не стало отца, Заботы о пропитании гнетут меня без конца. Не о богатстве думаю, мне заиметь бы грош… Шаришь вокруг да около и — ничего не найдешь.

На мотив "Замутивший реку дракон"

Нельзя назвать семейство Сунь безденежным иль бедным, Но серебро течет в карман двум жуликам зловредным. Я жил в родительском дому, — но злою волей брата Ищу ночлег на стороне и все бегу куда-то. В гончарню старую прогнал меня мой брат суровый. Там голод, холод я познал — и нищеты оковы. А люди говорят: провел старшой меньшого ловко, Сам крышу прочную обрел, а младший брат — циновку… Однако, братством дорожа, — родства не забывая, Из-за такого дележа вражду не раздуваю. В единокровье рождены, как день и ночь мы вроде: Сияет солнце — нет луны в тот час на небосводе.

Ян Мэй-сян. Младший братец, наконец-то и ты пришел к могиле!

Сунь Чун-эр. Не гневайтесь, сестрица, — винюсь, что пришел позже вас…

Ян Мэй-сян. Старший брат ждал тебя и, не дождавшись, совершил обряд. Ну, что же ты задержался?

Сунь Чун-эр. Сестрица! Старший брат ни за что ни про что побил меня в день своего рождения, и теперь я боюсь встречаться с ним. Как бы снова не поколотил.

Ян Мэй-сян. Не обижайся и не бойся, братец мой! Подойди ко мне да выпей винца. Ты же совсем продрог в своей бедной одежонке.

Сунь. А! Этот деревенщина тоже явился! Вот бродяга несносный!

Сунь Чун-эр

(поет)

На мотив "Полевой сверчок"

Бранится старший брат, зовет меня бродягой. Я сам бродить не рад: в скитаниях ли благо! Искать бы я не стал на стороне приюта, Когда б не поступал со мною брат столь круто. Я сам теперь истец, сам пред собой в ответе. О, если б жил отец и мать жила на свете! Почтенная Мэй-сян, к чему мне жить изгоем И вечно слушать брань да счет вести побоям!

Сунь. Ты пришел сюда, чтобы встретиться со мной. Но какое родство может быть между нами?

Сунь Чун-эр

(продолжает петь)

На тот же мотив

Коли ты брата посчитал всего лишь за бродягу, Зачем же у могилы ждал Ты все-таки беднягу?

Сунь. Только затем и ждал, чтобы наподдать тебе как следует!

Сунь Чун-эр

(поет)

На мотив "Радость Поднебесной"

Зачем человеком, который по крови всех ближе, Я так бессердечно обруган, отвергнут, унижен?

Сестрица! Я не могу приблизиться к вам, — боюсь, старший брат опять с кулаками на меня полезет…

(Продолжает петь.)

На тот же мотив

Повинны во всем безобразные два выпивохи У брата всегда под рукою шакалы-пройдохи. Не нужно мне золота, и серебра мне не надо, А брата порадовать — лучшая сердцу награда.

Сунь. Зачем ты пришел на могилу?

Сунь Чун-эр. Я пришел сюда, потому что я — твой младший брат.

Сунь. Надо же! У могилы моей семьи появляется какой-то простолюдин-деревенщина! Да какое же родство может быть между мною и этим дрянным человечком! Как он посмел прийти к могилам?

Сунь Чун-эр

(поет)

На мотив "Песнь Ночжи[159]"

За брата меня не желая признать, Твердит он, что мы — не родные. Но оба мы — Суни! Не хочет он внять, Заладил одно: не родные. А предки, которых мы чтили сейчас, В конце-то концов не одни ли у нас? Опять он свое: не родные!.. Где доводы взять мне иные? Я — Сунь по рожденью — ему не родня, Так кто я? Зачем же он гонит меня?! Как жить мне, бедняге, на свете, И кто ему пьяницы эти?

Сунь. Как ты смеешь равняться с моими дорогими братцами! До самой смерти наши узы не перервутся!

Сунь Чун-эр

(продолжает петь)

На тот же мотив

Ты важной персоной себя почитаешь, И вот не себя ты — других осуждаешь. Богатым — любовь и почтенье, А к бедным ты полон презренья.

Сунь. А ты и за десять тысяч лет не продвинешься вперед ни на шаг!

Лю и Ху. Вы совершенно правы, наш старший брат. Этому низкому человеку никогда не продвинуться вперед. Что ему нужно? Найти местечко потеплее да посытнее и бездельничать — вот и все. Эх, гоните-ка вы его прочь!

Сунь. О, проклятие! Убирайся отсюда, проходимец несчастный! А вы, братцы мои названые, поднимите чарки да выпейте еще вина.

Сунь Чун-эр. Поглядите только! Эти разбойники пьют вино с моим старшим братом! Ну и веселье у них!

(Поет.)

На мотив "Сорока на ветке"

Льется в глотки двух молодчиков вино, Уж пьяным-пьяны, а хлещут все равно!

Сунь. Хорошее вино, братцы!

Лю и Xу. Мы уже опьянели совсем…

Сунь Чун-эр

(поет)

На тот же мотив

Покосился с пьяных глаз у них восток, Да и запад с места сдвинулся чуток. Перепутали, где лбы, а где затылки — Вот уж, право, генералы от бутылки.

Лю и Ху (пьяными голосами). Эй, Сунь Чун-эр! Ах ты, бессовестный, ах ты, шлюхино отродье! Мы что — твое пьем? Не-ет! Мы ныне пришли к могиле предков по приглашению нашего дорогого юаньвая. И, не успели мы расположиться, ты тут как тут и мешаешься не в свое дело!

Сунь Чун-эр. Но ведь вы и вправду здесь, будто у себя дома, распоряжаетесь…

(Поет.)

На тот же мотив

Оскверняют здесь священные могилы Безобразные пропойцы и кутилы! Так-растак вас… Не родней ли уж какой Вы приходитесь нашедшим здесь покой?

Лю и Ху. Небывалое оскорбление! Старший брат! Вы только послушайте! Этот ничтожный маленький Сунь позавидовал, что мы вкушаем здесь вместе с вами вино! Он гнусно бранит нас! Мало того, он последними словами поносит ваших предков и родичей!

Сунь. Кто посмел так опорочить меня?

Лю и Xу. Кто ж иной, как не Сунь Младший!

Сунь (в порыве ярости). Хорош, нечего сказать! Посмел назвать моих предков своими, мерзавец!

Сунь бьет Сунь Чун-эра.

Сунь Чун-эр. Не верь этой лжи! Как же мог я, твой младший брат, порочить тебя, старшего?

(Поет.)

На мотив "Худая трава"

Я уповаю, старший брат, на твой рассудок. Законнорожденный ведь я, а не ублюдок. Одна утроба нас двоих на свет явила, Одним и тем же молоком нас мать вскормила. Немного схожи мы с тобой лицом и статью, И люди говорят про нас: родные братья. Вот ты выходишь из ворот, степенный, сытый, И гости следом за тобой толпятся свитой. А после пьянки, где вино текло рекою, Вернешься в дом — жена ведет тебя в покои. Но младший брат твой не имел подобной чести: В гончарне старой он живет, в глухом предместье. Его и холод леденит, и голод гложет, И одиночества тоска в ночи тревожит… Земля, и слуги у тебя, и дом богатый, Очаг остывший, нищета — в лачуге брата.

Сунь. Ох! Я совсем опьянел. Проводите меня, братцы, до дому… А ты, нищий побродяжка, запомни: коли снова осмелишься оскорблять меня, да еще здесь, у могилы моих предков, — ребра тебе переломаю. А придешь ко мне домой — получишь двести палок!

Лю и Ху. Так тебе и надо! Не станешь в другой раз являться туда, где тебе не место.

Сунь Чун-эр

(поет)

На мотив "Золотая чаша"

К могилам предков я пришел — злонравье у могил царит, А возвращенье в отчий дом побои братние сулит. Ведь никогда еще мой брат свой грубый нрав не укрощал: Коль на глаза ему явлюсь, мне двести палок обещал. Грущу поодаль от могил — мне избиение грозит, А в дом родительский войду — так непременно буду бит. Куда деваться? Всюду зло! О, дайте, небеса, ответ. Ни у могил и ни в дому — ни тут, ни там мне места нет!

Старший брат не признает меня, а верит двум проходимцам и опять меня бьет. Я не смею подняться на могильный холм, чтобы добавить к нему земли, и могу лишь в стороне от могилы поклониться усопшим родителям. Не гневайтесь на меня, предки: ваш Сунь Чун-эр не виноват. Вот бумажные жертвенные деньги, вот бутылочка поминального вина — все мое приношение!

(Отдавая поклоны, поет.)

На мотив "Цветы во внутреннем дворике"

Держу в руках всего полчаши простого кислого вина, Есть для сожжения немного рисованных бумажных денег. Не раздражит усопших предков моя сыновняя вина, Они поймут, что очень беден их сын, почтительный смиренник.

Сунь. Пейте, пейте, братцы мои, — пейте чарку за чаркой! Да ешьте, ешьте… закусывайте вино седлом барашка…

Лю и Xу. Ну-ка хватай баранину, разрывай ее на куски — нечего мешкать!..

Сунь Чун-эр

(продолжает петь)

На тот же мотив

А рядом пьют за чашей чашу, уже и речь у них мутна. Я в стороне сжимаю зубы, печали одинокий пленник. Там раздается хохот пьяный, брань непристойная слышна, А здесь вздыхаю я и плачу, не нужный никому смиренник. На мотив "Зеленый братец" Отчего это, Небо, к иным снисходительно ты, благосклонно? И за что я тобой не любим, обойденный судьбой, обделенный? Брату шляпу послало ты с красной кистью[160], коня и платье, Но в глазах его доброты никогда не могу прочитать я. Почему-то случилось так, что он счел меня чужеродным, Бить готов за каждый пустяк, а бранится как только угодно. Младший Сунь, я всех прав лишен я брожу, не имея крова; Прихожу — выгоняют вон. Плачу… Участь моя сурова.

На мотив "Листья ивы"

Ужели вправду брату старшему так я противен, так далек?! Траву колышет над могилами внезапный свежий ветерок. Он то ленивый, то порывистый, то вдруг подует, то замрет. Зачем судьба богатство — старшему, а младшему — беду несет? Когда могли бы вы, родители, восстать живыми из могил, Всю б добродетель суд ваш поровну меж мной и братом поделил.

Сунь. Посмотрите-ка, что там, за могилой, делает Сунь Младший?

Лю и Ху. Хорошо, старший брат. Мы пойдем и посмотрим. (Смотрят вниз.) Старший брат! Он сделал из бумаги семь человечков и теперь закапывает их в землю. Видно, мечтает о том, чтобы вы поскорее умерли, а он завладеет всем вашим богатством.

Сунь (разражаясь гневом). Ах ты, бесстыжий наглец! (Бьет брата.) О! Я, кажется, до того напился, что от вина рукава рубашки мокры[161] и от цветов края шляпы обвисли. Ладно, делай что хочешь, только к дому моему ни ногой!

Ян Мэй-сян. Юаньвай совсем пьян!

Лю и Ху уводят Суня.

Сунь Чун-эр. Брата увели, пойду на могилу, попрощаюсь с родителями, а затем поплетусь к себе в старую гончарню. По злобному навету двух проходимцев брат избил меня, но я не питаю к нему злобы.

Заключительная ария

Обруган я тобой тысячекратно, Тобой побит раз тридцать, вероятно; Пусть лязгают клыки у горла волчьи, Терплю беду с достоинством и молча. При матери с отцом все было б честно: Владели б мы имуществом совместно. Пусть старшему в семье дается право Являть и щедрость и причуды нрава, Иметь друзей, бесчисленных знакомых И приглашать и днем и ночью в дом их. Но рассуди, на что это похоже, Коль брат родной не ближе, чем прохожий? Ты золотом владеешь, серебром, Я — обделен родительским добром… В гончарне я средь битой черепицы Вновь буду при луне всю ночь томиться.

Действие второе

Входят Сунь, Лю Лун-цин и Ху Цзы-чжуань.

Сунь. Вчера на могиле осушил я невесть сколько чарок, так что до сих пор в себя не приду. Однако вместе с моими верными братцами направляюсь в заведение дома Се, чтобы снова устроить выпивку.

Входят в кабак.

Лю и Ху. Старший брат! Давайте мы заключим братский союз, как в свое время Лю, Гуань и Чжан. Станем жить вместе, пока живется, а коль умирать, так и умирать вместе. У младших братьев несчастье — старший спасет; у старшего горе — младшие помогут; так и запишем в нашей клятве: стоять друг за друга не на жизнь, а на смерть!

Сунь. Совершенно согласен с вами, милые братцы!

Пьют вино и, захмелевшие, выходят из кабака; Лю и Ху волокут пьяного Суня, но тот падает и засыпает.

Лю и Ху. Послушайте, брат! Это же вам не постель, а улица! Нашли место, где спать! Разве не слышите, что уже ударили в колокол[162], возвещающий ночь и запрет ходить по улицам? Пора возвращаться домой!

Сунь не просыпается.

Экий увалень! Крепко заснул. Буди не буди — не проснется. А погода внезапно испортилась, поднимается пурга, мы оба промерзли… Тащить его домой слишком долго, к тому же в эту пору нас могут застать стражи. Ему-то ничего, он богатый, откупится, а мы? Мы ведь бедняки, и если нас схватят — так уж не пощадят: прощай жизнь! Лучше всего махнуть на него рукой, — пусть валяется, а самим поспешить по домам… (Ощупывают Суня.) Ого! Да у брата в голенище пять серебряных слитков! Как говорится, увидел да не взял — хуже, чем потерял! Видно, само Небо дарит вам такое богатство: мы не возьмем — другие возьмут!.. (Забирают деньги.) Если же он замерзнет, — мы ни при чем! (Удаляются.)

Появляется Сунь Чун-эр.

Сунь Чун-эр. Какая пурга! Я, Сунь Чун-эр, ходил по улицам, чтобы заработать хоть несколько грошей перепиской бумаг. Теперь стемнело, и я возвращаюсь к себе в старую гончарню.

(Поет.)

На мотив "Осмотрительность" в тональности "чжэнгун"

В черном-черном, кромешном небе тучи стылые все мрачнее; В пустоте, в безлюдье пустынном резкий ветер все холоднее; Вихрь снежинок шестиконечных все плотней, все чаще и гуще, С ног сбивает жестокий ветер, леденящий и вездесущий. От колючего ветра и снега мне, бедняге, некуда деться, От промозглого холода-стужи мне, бродяге, негде согреться.

На мотив "Катится вышитый мяч"

О снегопаде у богатых мненье — дурные, мол, уносит испаренья; Мол, снег — благое предзнаменованье, мол, будет урожай и процветанье. А вот бедняк, что наг и обездолен, и рассуждал бы так, да нет, не волен! Я вижу, обложили небо тучи, И представляю каждое мгновенье, Что с высоты летят, летят каменья, Как ядра смертоносные, гремучи. И голову я низко опускаю, И, зябко ежась, поднимаю плечи, Замерзшими ногами, как увечный, Едва-едва в снегу переступаю… Услышу ли я о весне известье? Чтобы сугроб не стал моей постелью, Брести придется мне, борясь с метелью, Опять в гончарню старую, в предместье.

Увы! Это удел богатых — веселиться, когда идет большой снег. А такому бедняку, как я, большой снег лишь усугубляет горькую участь…

(Поет.)

На мотив "Бестолковый сюцай"

Я слыхал от господ немалых, От людей высокого званья, Что приятно в такую пору, Снег собрать с дорожек, натаять, Заварить душистого чаю И в хранилище сесть за книгу. Говорят еще, что недурно, За расшитым пологом сидя, Коротать ненастное время. Предаваясь вину хмельному. Но ведь все это, впрочем, доступно Либо книжникам многоученым, Подражателям древнего Тао[163], Либо самым сановным лицам, Составляющим цвет государства. Ну а старый рыбак, который Знает только мороз и голод И, в плаще дрожа тростниковом, По замерзшей реке стремится Очутиться скорей под крышей, — Что рыбак нам на это скажет?

О! Какой густой снег, какая пурга! Невольно вспоминается, что издревле бедные ученики и последователи Конфуция испытывали множество тягот…

(Поет.)

На мотив "Катится вышитый мяч"

За хворостом ходить во время вьюги, — как ни гони, а не желают слуги. В такой вот снег при всем своем желанье Хань Синь не собирал бы подаянье. Судейский — арестанта не повел бы, Сунь Кан — строки единой не прочел бы. Во время вот такого снегопада Конь Хань Туй-чжи вперед бы не стремился; Мэн Хао-жань с ослом бы не решился Моста Балин преодолеть преграду. Во время вот такого снегопада Не знал Су Цинь[164], куда ему податься. Не стал бы в гости к Даю собираться И Ван Цзы-ю, как ни брала досада!.. Спал Юань Ань во время снегопада, Иных забот себе не представляя; И люди знали: дверь его сарая, Покуда спит он, отворять не надо. Встарь Люй Мэн-чжен во время бури снежной С жаровнею остывшей ночь возился… А мне, что крова отчего лишился, Мне погибать придется неизбежно.

…А вьюга-то все сильней и сильней! Иду-бреду по улице один-одинешенек! Ветер такой злющий, а снег бьет в лицо, так больно!.. А какая на мне одежда? Одно название! Легко ли мне, бедному, передвигать ноги! Зайду-ка за угол, в переулок, отдохну немного от ветра и снега… (Повертывается и спотыкается.) Однако что это тут такое?.. Обо что я споткнулся? Мешок — не мешок? Ах! Да это пьяный человек! Ай-ай-ай! Бедняга! Поменьше надо выпивать! Не буду бояться, помогу ему… Это я, видно, об его ноту споткнулся. Да кто же он такой? Наклонюсь да посмотрю как следует. (Наклоняется и в ужасе отшатывается.) Ай-я! Да ведь этот пьяница — мой старший брат! Понятно! Ты валяешься здесь потому, что напился с теми двумя мерзавцами! Они, конечно, удрали, а тебя бросили. Вот так закадычные друзья!

(Декламирует.)

Совершенный человек Не корысти ради дружит; Низкий просится в друзья Неспроста: ищи подвох. Брат мой, бросили тебя Замерзать в метель и стужу… Ныне ль подлость не поймешь Двух приятелей-пройдох?! (Поет.)

На мотив "Тупое оружие"

Мой братец с дружками напился вина, В глухом переулке свалился спьяна. Где бросили, там и обрел он ночлег, Не чует, что сильный посыпался снег. Боюсь только, колокол скоро пробьет И двинутся стражи ночные в обход. Сюда, в переулок-то, вряд ли свернут, Надеюсь, что мы в безопасности тут. Прохожих не видно, шагов не слыхать… Ты что же, собрался в снегу подыхать? Не чуешь, что весь обморожен, хмельной, Что грязь на повязке твоей головной?

Совсем потеряли совесть эти негодяи! Ведь и одеты и накормлены они братом моим. И вот — удрали! Бросили его на произвол судьбы… Лежи тут по воле своих замечательных дружков! А не твои ли это слова.

(Продолжает петь.)

На тот же мотив.

"…Цветы потоптал я… Такое стряслось, Что шляпа сползает с затылка на нос…" А ныне, промерзший, лежишь ты в снегу. И чем же теперь я тебе помогу?

Брат мой! Старший брат! Сказал бы хоть что-нибудь!..

(Продолжает петь.)

На тот же мотив

Скажи, не вчера ль признавался ты днем: "Рубаха насквозь пропиталась вином"?

Вот ведь как: он их одел, напоил, накормил, а они напакостили ему! Пусть мой брат напился сегодня; гораздо хуже то, что вы, два негодяя, — бросили человека! Эх, вы! Тоже мне, младшие братья!..

(Поет.)

На мотив "Бестолковый сюцай"

С давних пор образцом являлась Дружба крепкая Лэя и Чэна[165], Не похожа она на сговор, Что с прохвостами заключил ты. Братской дружбы Фаня и Чжана[166] Неразрывными были узы — Болтовню ли твою напомнят с Лю Лун-цином и Ху Цзы-чжуанем! Если б не было, проходимцы, Рядом с вами старшего брата, Почернели бы с голодухи Непотребные ваши лица. Вы, поклонники винопийства, Все вы высосали из брата. И не стыдно вам было ночью Пьяным бросить его на дороге!

Бессовестные люди! Разве достойно человека совращать пьянство моего старшего брата! И притом каждый день!..

(Поет.)

На мотив "Катится вышитый мяч"

Вы выглядите очень благородно, но вам чужое только и угодно. Винище пили, пищу пожирали, где угощали вас, там вы и крали. Узнай мой брат обычай ваш и норов, не заключал бы братских договоров… Не разглядел он ваше лицемерье, Не оценил разбойничьей сноровки: Вы применили хитрые уловки, Он оказал вам полное доверье. Для вас пускался на любые траты… Те, что вчера могилы посетили, Свидетелями этим тратам были. А как же вы благодарите брата? Он замерзал в снегу вдали от дома… Вот так и в старой песне распевают: Высоко в небо лебеди взмывают, Когда вода ушла из водоема.

Если я на спине дотащу брата до дому, все равно он потом на ней же и отыграется. Но гораздо хуже будет, если он замерзнет, брошенный… Была не была! Понесу! (Подходит к дому Суня.) Вот и добрались наконец до дому… (Стучит в дверь.)

Везут плоды личжи. Гравюра в 'Изборнике юаньских драм'. 1617 г.

Появляется Ян Мэй-сян.

Ян Мэй-сян. Братец! Да вы, я вижу, помирились со старшим братом! (Замечает, что Сунь спит, свесив голову через плечо Сунь Чун-эра.) Что случилось? Почему это ты несешь его на спине?

Сунь Чун-эр. Дело было так, сестра Мэй-сян. Я возвращался к себе в старую гончарню, проходил переулок за Земляной улицей, остановился передохнуть… И вдруг вижу, на дороге кто-то валяется. Оказалось, что это старший брат. Он спал, занесенный снегом. Два негодяя бросили его. Я же, Сунь Младший, подумал: ведь мы единокровные братья, и мой братский долг — не допустить, чтобы он замерз на улице. Вот я поднатужился и донес его до дому. Он спит, сестрица, — вы его уложите, а я пойду…

Ян Мэй-сян. Погоди, братец. Одежонка на тебе ветхая, ты же совсем замерз… Выпей немного вина, поешь, — потом и пойдешь.

Сунь Чун-эр. А вдруг брат проснется? Тогда мне несдобровать!

Ян Мэй-сян. Не беспокойся. Уж коль проснется — тебя защищу.

Сунь Чун-эр. У брата крутой нрав. Что вы можете поделать, когда он начнет меня бить?

Ян Мэй-сян. Что-нибудь придумаю. Бояться нечего. (Слуге.) Принеси-ка моему брату лапши.

Сунь Чун-эр ест лапшу.

Сунь Чун-эр

(поет)

На мотив "Разносчик товаров"

Покуда, пьяный, спит он крепким сном, Лапши поем я и согреюсь чаем… Опомнится, пожалуй, завтра днем, Но вдруг сейчас проснется невзначай он? Сунь просыпается.

Сунь. Хорошо поспал!

Сунь Чун-эр

(продолжает петь)

На тот же мотив

Никак, мой братец вертит головой? Вот с боку на бок он перевернулся… Ведь только что лежал, как неживой, Но, кажется, совсем теперь очнулся. Сестрица! Он уже не спит! Ян Мэй-сян. А ты не бойся, не бойся…

Сунь Чун-эр

(поет)

На мотив "Снимаю рубашку"

Сижу, напуган, Сижу, изруган, Забит совсем…

Сунь (приподнимается с постели). Кто это там ест мою лапшу?

Сунь Чун-эр

(продолжает петь)

На тот же мотив

В ногах дрожанье, Таю дыханье, От страха нем. Он смотрит злобно, Звероподобно, И трезв и пьян: И трезвый крут он, И пьяный лют он, Глаза — капкан.

На мотив "Великое спокойствие"

Еду и питье принимаю спокойно От щедрой и добросердечной сестрицы. Ее угощенье и вправду достойно Самой Люй-тайхоу[167], императрицы.

Сестра Мэй-сян, брат проснулся! Заступитесь же за меня!

Ян Мэй-сян. Постой, посмотрим, что он будет делать…

Сунь Чун-эр

(продолжает петь)

На тот же мотив

Смотрите, мой старший брат пробудился, Теперь умоляю вас о защите; Я сам бы перечить ему не решился, Уж вы за робость с меня не взыщите. Руки дрожат, неловки движенья, Словно дожил я до смертного часа; И не поддастся изображенью Лица испуганного гримаса. Застряла в горле щепотка риса, От страха ее проглотить не смею… Хоть тысячеустым пред ним явись я, И то от боязни тотчас онемею.

Сунь. Однако это кто же ест мою лапшу?

Ян Мэй-сян. Да это наш братец — Сунь Младший. На улице мороз, а ты свалился посреди дороги. Два негодяя бросили тебя и сбежали. Не случись тут проходить нашему брату, — не жить бы тебе, юаньвай!

Сунь. Помнится, в голенище у меня оставалось пять слитков серебра. Ну-ка, посмотрю… Гм… Где же они? Все ясно! Ты, Сунь Младший, нес меня и, видя, что я пьян, стащил деньги!

Сунь Чун-эр. Ты спал, старший брат. Я испугался, что ты можешь замерзнуть на морозе, дотащил тебя до дому. Ни о каких деньгах я и ведать не ведаю. И мог ли я своровать?

Ян Мэй-сян. А я так не сомневаюсь, что их у тебя вытащили два проходимца!

Сунь. Жена! Ты говоришь глупости! Мои названые братцы знают, что такое добродетель и справедливость. Не могли они забрать чужое и уйти. Лишь этот побродяжка Сунь Младший способен на такую низость!

Сунь Чун-эр

(поет)

На мотив "За чтением книг"

Запорошивший весь белый свет Снег смел с дорог человечий след. Белым-бело и темным-темно. Земля и небо слились в одно. Продрогший, холодный, как этот снег, К себе в гончарню я брел на ночлег, И слезы капали мне на грудь, И так хотелось чуть-чуть отдохнуть! Но кто это, вижу сквозь снежный туман, Лежит на дороге, мертвецки пьян? Присел и — такое увидел вдруг, Что до сих пор не унять испуг. На мотив "Смеющийся монах" Я, как приговоренный к плахе, Глядел и трясся молча в страхе. И в мыслях не было такого, Что встречу брата там родного. В снегу его я не оставил, А на спине домой доставил. Уж он и не дышал как будто, А пробудился — смотрит люто. Не видит правых, виноватых, Забыл он, что грешно, что свято…

Сунь. Пусть этот бродяга сдохнет на моих глазах! (Бьет Сунь Чун-эра.) Эй, гоните Суня Младшего за дверь, пусть стоит там на коленях в снегу.

Ян Мэй-сян тщетно пытается удержать Сунь Чун-эра в доме.

Сунь Чун-эр. Я тебя от мороза спас, а ты меня на мороз?!

(Поет.)

На мотив "Докучливая песенка"

Пронизывающий насквозь, холодный дует ветер, Мне нет спасенья от него нигде, нигде на свете. И этот колющийся снег, что все быстрей кружится: Во мрак он погрузил меня, и от него не скрыться. Рубашка тонкая моя — увы, одни лохмотья. А как хватил по ней мороз — и тех не соберете. Какие же разведал брат за мною прегрешенья, Что выгоняет на мороз и ставит на колени? Чем я покорней, чем смирней, тем больше слышу брани, Но до жестокости такой Не доходил он ране!

Ян Мэй-сян. Эх, братец, братец! Слишком уж ты послушен! Юаньвай только пригрозил тебе, а ты тут же встал на колени! Разве могу я допустить, чтобы ты замерз на морозе?

Сунь Чун-эр. Спасите меня, сестрица…

Ян Мэй-сян (слуге). Принеси скорее чарку горячего вина! Братец совсем продрог!

Сунь Чун-эр (выпивает вино). Ох! Когда б не это горячее вино, — наверное, окоченел бы навек.

(Поет.)

На мотив "Шаловливое дитя"

Есть закон, не дающий нам совершать "Десять зол" и "Пять преступлений"[168]. Не осмелюсь, сестрица, я нарушать Брата старшего строгих велений. Отношенья в семье и дела семьи Предоставлены вашим заботам. Устанавливать правила — каждый свои Никуда не годится… Да что там! Не позволю себе болтать языком, Брат и старше меня и сильнее — Утверждает он право свое кулаком, И перечить ему я не смею. Говорят же, однако: обидчик людей Небеса-то обидеть не сможет, День придет — и познает всю боль лиходей, Боль, что так меня бедного гложет. Я унижен, отвержен — поистине так! К Небесам обращаюсь я с дрожью. А для брата слова мои — сущий пустяк, Называет их блажью и ложью.

Шестая ария от конца

Я скорблю о превратностях тяжких судьбы, но дойдут ли до Неба мольбы? Бедняков ли ему свысока замечать и на просьбы ли их отвечать?! Вот, бия себя в грудь, на коленях стою, слезы лью, но напрасно их лью! День за днем я все клянчу гроши на еду, а иначе совсем пропаду! Две монетки иль три — в день доход невелик, вечный голод терпеть я привык, Но ни разу на просьбу решиться не мог, — чтобы братец мне старший помог. Он, как встретит меня, засучит рукава, — пропадай ты, моя голова!

Пятая ария от конца

Оскорбленья твои и гоненья твои — мой удел. Но прохвостов зато, пьяниц злостных зато ты согрел! Были б в дружбе верны… Но с тобой не дружны, — сплошь обман! Нужно клад обрести — могут и потрясти твой карман. Чтобы кашу сварить, где мне рису добыть? — Не найдешь! Чем наполню суму, где сегодня займу жалкий грош? Зол мой жребий и лих, об обидах моих я кричу От утра дотемна, даже ночи без сна прихвачу. Лишь притворство во мне, непокорство во мне ты узрел, А в страданьях помочь да не гнать меня прочь — не хотел.

Четвертая ария от конца

Ты — не я, мы с тобой совсем непохожи. Ты врага отличить не способен от друга. Ты — не я… И меня постоянно тревожит То, что старший мой братец — завзятый пьянчуга. Разум свой пропивать — никуда не годится, А прохвосты с тебя и рубаху-то стащат. Ты обрек на печаль дорогую сестрицу, Огорчаешь ты всех, человек ты пропащий! Коченел ты под снегом, почти бездыханный. Если б стража ночная на тело наткнулась, Увидав, что лежишь ты бездомный и пьяный, — Как не петлей бы дело твое обернулось! Почему ж негодяев, что пили с тобою И тебя подвели, не призвал ты к ответу? Отчего же ты брата встречаешь хулою, Не воздашь за добро мне добром и приветом?

Третья ария от конца

Невинного меня ты выгнал вон, А сам ненастной ночью был спасен. Тебя тащил я к дому на спине И думал: благодарен будешь мне! Не разглядев, где запад, где восток, Ты добротой моею пренебрег, Услугу, как проснулся, позабыл — И даже в краже брата обвинил. Да ты всего меня перетряхнешь, А больше цзяо не найдешь на грош, Прощупай платье десять раз подряд — А что в нем, кроме дырок и заплат!

Вторая ария от конца

Ты снял с меня последнюю рубаху, Лишил куска, из дома выгнал вон, Бранить сплеча и бить готов с размаху… За что же я любви твоей лишен? Я вашего вина отпил полчаши, — Не пьяным быть — согреться я хотел; А если съел лапши немного вашей — Поверь, я от нее не разжирел.

Ян Мэй-сян. Сунь Чун-эр! Не кори так своего старшего брата. Ведь он сам не ведает, что творит. Бери пример с меня! Я спокойна.

Сунь Чун-эр

(продолжает петь)

На мотив второй арии от конца

Дает совет сестрица — не сердиться. Нет, я не раб, меня не сторговать! Но если младшим выпало родиться, Свою обиду должен я сдержать. Сестрица! Прошу прощения. Ваш Сунь Чун-эр уходит… Заключительная ария Он обижал меня и мучил, рвал без стесненья узы братства, И брань его я молча слушал, Терпел без слов рукоприкладство. В мороз у собственного дома меня поставил на колени. А я-то нес его средь ночи, покинутого в опьяненье.

(Уходит.)

Появляются Лю Лун-цин и Ху Цзы-чжуань.

Лю и Ху. Вчера мы бросили на улице юаньвая Суня. Стащили у него пять серебряных слитков. Сейчас идем навестить его. Будем начеку: станет он говорить то-то, ответим так-то, а скажет так-то, ответим то-то. Вот и его дом. (Стучатся.)

Дверь открывает Ян Мэй-сян.

Госпожа, дома ли наш брат?

Ян Мэй-сян. Вчера вы все напились и двое бросили одного в снегу. Если бы Сунь Младший не принес его, наверняка замерз бы!

Лю и Xу. Ах, госпожа, да разве могли мы бросить нашего старшего брата? Мы благородные, порядочные люди. Мы собаку в беде — и ту не оставим. Старший брат наш и вправду много выпил. Но мы, на собственных спинах, доставили его к дому. Тут нам и встретился Младший Сунь. Все это истинная правда, госпожа! Вот мы и поручили брата Суню Младшему, чтобы тот бережно донес его до постели. Мы ведь тоже были пьяны и совсем выбились из сил, — путь-то был длинный. Впрочем, что это мы?! Вы все сами знаете от Суня Младшего. Он ведь шел от вас сейчас по улице?

Сунь. А я что говорю?! Мои братцы — люди достойнейшие! Пойдем сегодня в кабачок "Семейство Ли" и снова выпьем.

Лю и Ху. Вот увидите, тетушка: если наш брат снова напьется, мы его обязательно принесем, сил своих не пожалеем! (Уходят.)

Ян Мэй-сян. Мой юаньвай слепо верит двум мерзким прохвостам. А младшего брата то и знай бьет или бранит. И никак его не образумить — слушать не хочет! Но сегодня я, кажется, нашла выход и образумлю юаньвая во что бы то ни стало!

(Декламирует.)

Только единым живительным соком напившись, Могут две ветки на дереве жить без печали. Мудрость нужна и смекалка, чтоб тяготы жизни Люди, стремясь к благоденствию, одолевали. Жены издревле, являя в супружестве верность, В доме делами семейными так управляли, Чтоб посторонние сплетней досужей и глупой Да пересудами дом и семью не пятнали.

Действие третье

На сцене появляется Ян Мэй-сян.

Ян Мэй-сян. Сегодня мой юаньвай опять пошел пьянствовать. Соседка, бабушка Ван, обещала мне продать собаку. (У двери соседки.) Бабушка Ван дома?

Бабушка Ван (за дверью). Кто там стучится? (Открывает.) А! Это госпожа, Сунь! Столь драгоценная гостья — и в моем ничтожном жилище! Какое дело привело вас ко мне?

Ян Мэй-сян. Бабушка, я не потревожила бы тебя без дела. Ты обещала продать мне собаку. Я как раз пришла за ней.

Бабушка Ван. Это можно, госпожа. Бери на здоровье!

Ян Мэй-сян

(говорит нараспев)

Проделка хитрая В моем уме созрела. Возьмусь решительно Сегодня же за дело.

Бабушка Ван

(говорит нараспев)

Богатым соседям Собака во двор — благодать. Когда бы не бедность, Не стали б и мы продавать.

(Отдает собаку Ян Мэй-сян.)

Ян Мэй-сян возвращается домой.

Ян Мэй-сян. Отрублю собаке голову и хвост, натяну на нее одежду, нахлобучу шляпу и брошу около задних ворот. Передние же закрою на замок. Юаньвай наверняка пойдет через задние ворота. Посмотрим, что он будет говорить, когда увидит это чучело! Не поздоровится в этот вечер юаньваю от моего замысла!

Сунь в сопровождении Лю Лун-цина и Ху Цзы-чжуаня возвращается домой.

Лю и Ху. Сегодня наш брат снова напился. Мы, два его верных спутника, проводили юаньвая до дому.

Сунь. Дальше меня не провожайте, дорогие братцы. Я не так уж сильно пьян. Сам войду в дом. Спасибо вам за все, а завтра приходите пораньше.

Лю и Xу. В таком случае, брат, уж мы дальше не пойдем. (Уходят.)

Сунь. Ушли мои братцы. Жена закрыла сегодня передние ворота. Придется войти в дом через задние. (Спотыкается и падает.) Обо что это я споткнулся? Ну-ка, погляжу… (Вглядывается.) Ай-ай-ай! Человек! Это, вероятно, наш приемыш. Видать, выпил не в меру и завалился тут спать. (Толкает.) Эй, вставай! А он и не двигается! (Ощупывает тело.) Его, наверно, вырвало, и я обе руки измарал. Пойду-ка на свет и при луне посмотрю, в чем я измазался… (Смотрит и вскрикивает от испуга.) Что такое? На руках — кровь! Убийство! А кто убил? (Стучит в дверь.) Жена, отвори скорее!

Ян Мэй-сян открывает, в дом входит перепуганный Сунь.

Ян Мэй-сян. Почему так встревожен юаньвай?

Сунь. Жена! Я выпил вина и возвратился домой. Подошел к задпим воротам. И — кто бы мог подумать? У ворот убитый лежит! Жена! Я — сын хороших родителей, а завтра соседи поволокут меня в суд. Разве я выдержу пытки? Уж лучше сразу удавлюсь!

Ян Мэй-сян. Не надо так волноваться, юаньвай! Мы с тобой знаем, что у тебя есть два верных братца. Ты их и кормил и одевал. Они же перед Небом клялись, что будут тебе друзьями до смертного мига. Ты еще повторял их слова: братцам будет худо — старший брат выручит; старший брат попадет в беду — братцы выручат. Так ведь? Сейчас ты в беде. Значит, им нужно доказать верность клятве. Сходи-ка к ним потихоньку да попроси унести труп подальше от ворот нашего дома. Пусть они закопают его где-нибудь. Разве не правильно я говорю?

Сунь. Все правильно, жена. Пойду к ним. (Подходит к дому Лю Лун-цина.) Вот и дом Лю Лун-цина. (Стучится в ворота.) Братец дома?

Лю Лун-цин. Кто это в неурочный час стучится ко мне?

Сунь. Твой старший брат Сунь.

Лю Лун-цин. Ах, это вы, старший брат! Сейчас открою ворота. (Открывает.) Проходите, пожалуйста, в дом, старший брат! Жена приготовила бобы с чесноком, может быть, отведаете вместе со мной?

Сунь. Ничего, не беспокойся. У меня срочное дело. Один человек жестоко обидел меня.

Лю Лун-цин. Я, ваш младший брат, своей горячей кровью поклялся быть верным другом! Кто посмел обидеть моего старшего брата?

Сунь. В том-то и беда, что не ведаю. А пришел я попросить тебя об одной услуге. Только не перебивай меня. Я знаю, что ты меня не выдашь.

Лю Лун-цин. Конечно же, я ваш младший брат, человек надежный!

Сунь. Сегодня, когда мы разошлись после выпивки, вы с братцем Ху Цзы-чжуанем пошли по домам, а я направился к задним воротам своего дома. Подошел — и наткнулся на труп. Кто-то у моих ворот убил человека! Вот я и хочу попросить тебя отнести труп подальше и закопать его.

Лю Лун-цин (в сторону). Этого еще не хватало! Сам убил человека, а я тащи его куда-то? Подумают, что я и убийца! (Обращается к Суню.) Будьте спокойны, старший брат! Услышав ваш взволнованный голос, я выскочил в одном исподнем. Вы подождите меня здесь, у ворот, а я пойду и оденусь.

Сунь. И потом вернешься?

Лю Лун-цин. Тотчас вернусь! (Скрывается за воротами.) Закрою-ка я ворота на засов, а вы, мой старший брат, послушайте стихи, которые я прочту нарочно для вас:

Не скрою, старший брат хитер, Но ведь и я же не дурак; Пусть душегуб ты, пусть ты вор — Не попаду с тобой впросак. Кому-то ты вспорол живот И думаешь, что братец глуп: Оттащит от твоих ворот И сам зароет ночью труп.

Сунь. Лю Лун-цин отказался помочь мне. Пойду к Ху Цзы-чжуаню. (Стучит в дверь.)

Появляется Ху Цзы-чжуань.

Ху Цзы-чжуань. Это кто стучится?

Сунь. Это твой старший брат Сунь.

Ху Цзы-чжуань. О, старший брат! А я могу прочитать вам одно стихотворение, а потом открою дверь. Или сначала открыть, а потом прочитать?

Сунь. У меня к тебе срочное дело. Нет времени слушать стихи. Открывай дверь.

Ху Цзы-чжуань. Раз такое дело, буду открывать дверь и одновременно читать. Слушайте!

На ночь глядя что за срочные дела, Что за спешка гостя в дом мой привела? Для визитов время позднее теперь, Но стучится юаньвай упрямо в дверь. Я давно у братца старшего в долгу, В чем могу, ему, конечно, помогу, Все исполню — я сговорчив и не скуп, Разве только не возьмусь припрятать труп!..

(Открывает дверь.) Старший брат, проходите и присаживайтесь. Вы знаете, что я беден, а сейчас глубокая ночь. И не только вина — даже чаю сейчас не достанешь!

Сунь. Не до угощений мне сейчас, братец! Я пришел попросить тебя об одной услуге. Только не бери примера со своего брата Лю Лун-цина.

Ху Цзы-чжуань. А мы с ним вовсе не от одного отца и матери: он сам по себе, я — сам по себе. Что же за дело? Я всегда к вашим услугам — могу в воду, могу в огонь.

Сунь. Вот видишь ли, около задних ворот моего дома кто-то убил человека. Прошу тебя, братец, отнеси труп куда-нибудь подальше и закопай.

Ху Цзы-чжуань (в сторону). Он говорит, что убил одного, — вполне возможно, что и десятерых: теперь ему не хватает серебра, чтобы откупиться! Хочет, чтобы всю вину я взял на себя. (Суню.) А что в ответ на вашу просьбу сказал Лю Лун-цин?

Сунь. Он отказался. Поэтому я и обратился к тебе.

Ху Цзы-чжуань. Ах, так? Будьте спокойны, старший брат! Я — не Лю Лун-цин! Тот пройдоха нарушил слово верности! Сегодня старший брат в беде. Если младший брат не выручит, значит, он вовсе и не брат!

Сунь. Ты прав, братец. Только давай поторопимся.

Ху Цзы-чжуань. Не тревожьтесь! Подумаешь, всего один труп. Было бы десять — я бы и десять унес! У меня в доме есть холстяной мешок. Пойду его возьму, а если спросят, зачем беру, скажу, что надо отнести сено юаньваю Суню, хорошо?

Сунь. Согласен! Выноси скорее мешок! (Выходит.)

Ху Цзы-чжуань (закрывает за ним дверь на запор). Ты убил человека, а меня подговариваешь относить да закапывать!

(Декламирует.)

Как же Старший Сунь свершить такое мог? Да ведь это преступление, браток! То-то в доме у него теперь хлопот: Труп неприбранный откуда у ворот?! Хлопочи — не хлопочи, а все равно Правосудия избегнуть мудрено. Ночь пройдет, и не твоя уж будет власть, Оставаться ли в живых или пропасть.

Сунь. Оба мои братца отказались помочь мне! Ой-ой-ой! Остается только умереть!

Появляется Ян Мэй-сян.

Ян Мэй-сян. Не убивайся, юаньвай! Не хотят эти два негодяя убрать труп — без них обойдемся! У тебя же есть родной брат — Сунь Младший! Обратись к нему за помощью.

Сунь. Между мною и братом — пропасть, мы — как солнце и луна. И бил я его и ругал. И никогда не сказал ему сердечного слова! Теперь я попал в беду, и если попрошу его помочь, он, конечно, не захочет оказать мне услугу… Да мне и стыдно обращаться-то к нему…

Ян Мэй-сян. Не убивайся так, юаньвай! Мы вместе попросим его о помощи. (Уходят.)

На сцене — Сунь Чун-эр.

Сунь Чун-эр. Недавно я, Сунь Чун-эр, движимый самым добрым чувством, принес пьяного брата домой. А брат ни за что ни про что ударил меня. Брат мой! Ну, как ты не поймешь, что мы с тобой — одной плоти, одной крови!

(Декламирует.)

Видано ль где, чтобы кровные братья Размежевались, как небо с землей? Братские узы порушить — нарушить Матери нашей могильный покой. Ты не отказывал двум проходимцам В ласке, в одежде, в еде и в вине, Только о брате ты вовсе не думал, Ты не заботился лишь обо мне.

(Поет.)

На мотив "Цветущая ветка" в тональности "наньлюй"

Солома в окнах и дверях — вот какова моя лачуга!.. Здесь не нарушит тишины ни смех, ни даже голос друга. Хруст глины жженой под ногой да треск обломков черепицы… Нет, вешним солнечным лучом жилье мое не озарится. Пусть хор свирелей зазвучит — увы, им отклика не будет. Но ветерок донес в ночи звук, что меня внезапно будит; Соломой старой зашуршал, и в то же самое мгновенье Дрожит в светильнике огонь, колеблется от дуновенья.

(Прислушивается.)

Нет!.. Я все так же одинок. Луна сияет ночью звездной. А ветер западный жесток — промозглый, ледяной, морозный. На мотив "Седьмая песня из Лянчжоу" Я — новоявленный Фань Дань[169]: без денег жить куда как скверно! Сравниться с Чэнь-Туанем мне — и то бы нелегко, наверно… Все безысходнее печаль, я болен от забот и горя. Вокруг меня совсем темно, и рябь какая-то во взоре… А в животе моем гремят от голода раскаты грома — Мне, Сунь Чун-эру, с давних пор жизнь впроголодь, увы, знакома. Пусть славен будет старший брат на десять тысяч поколений, Но младшему зачем терпеть поток обид и оскорблений?! Отец и мать — одни у нас, я человек, а не букашка, Однако каждый день и час то плачу, то вздыхаю тяжко.

Входят Ян Мэй-сян и Сунь.

Сунь. Жена, уж постучи в дверь ты, а то мне стыдно перед младшим братом.

Ян Мэй-сян. Хорошо. Коли ты не решаешься, постучу сама. (Стучит.) Сунь Младший, открой дверь!

Сунь Чун-эр

(продолжает петь)

На тот же мотив

Чей голос слышится в ночи, кто в поздний час ко мне стучится?

Ян Мэй-сян. Скорее же!

Сунь Чун-эр

(продолжает петь)

На тот же мотив

И не мужчина… Как могла под дверью женщина явиться?

Ян Мэй-сян. Сунь Младший, открой дверь! Это я, твоя сестра…

Сунь Чун-эр

(продолжает петь)

На тот же мотив

Никак, сестрица там стоит? Замужняя! Одна!! Средь ночи!!! Что привело ее сюда? Она ж сама себя порочит!

Сестрица, время за полночь! Годится ли мужней жене приходить в чужой дом об эту пору?

Ян Мэй-сян. Открой, Сунь Младший. Ведь я же твоя родственница, твоя сестрица Мэй-сян. Не бойся!

Сунь Чун-эр. Я, Сунь Чун-эр…

(Поет.)

На мотив "Гэ вэй"

Я ощущаю сил прилив подчас, а то вдруг вялость в теле, расслабленье. Казалось мне, что свет в душе погас, внезапно наступило просветленье.

Надо бы открыть дверь и впустить ее, да ведь это нарушение приличий, и когда брат узнает, что я впустил в дом женщину, он наверняка меня изобьет.

Ян Мэй-сян. Открывай, Сунь Младший, да поскорее! Я пришла по просьбе твоего старшего брата, у меня важное дело.

Сунь Чун-эр

(поет)

На тот же мотив

Сегодня брат прислал вас по делам, а завтра придираться станет шибко… Сестрица! Ночью вы к моим дверям пришли, быть может, просто но ошибке?

Ян Мей-сян. Нет, не по ошибке!

Сунь Чун-эр

(продолжает петь)

На тот же мотив

Согреться я не мог — я мерз всегда, с тех пор, как был поставлен на колени. Знакомы мне и горе и беда, Судьба плачевна, бесконечны пени.

Ян Мэй-сян. Я же пришла не одна. Твой старший брат тоже здесь.

Сунь Чун-эр. Почему же вы сразу не сказали? (Открывает дверь, падает на колени.) Не бей меня, брат!

Сунь. Встань, встань, младший брат!

Сунь Чун-эр. Что за дело привело вас ко мне позднею ночью?

Ян Мэй-сян. Чун-эр, около наших задних ворот убитый человек. Мы просим тебя отнести его куда-нибудь подальше от дома и зарыть.

Сунь Чун-эр. Ох, что вы говорите, сестрица. Виданое ли это дело! Почему же старший брат молчит?!

Ян Мэй-сян (к Суню). Юаньвай, скажи младшему брату. Видишь, бояться нечего.

Сунь. Скажи я ему хоть слово, он, пожалуй, тотчас от меня отвернется.

Ян Мэй-сян. Не таков твой младший брат, чтобы отвернуться от братниной беды.

Сунь. Послушай, братец… Твой старший брат с вечера опять пил вино, вернулся поздно, пришлось входить в дом через задние ворота. Вдруг — вижу, убитый лежит. Просил я этих двух негодяев, Лю Лун-цина и Ху Цзы-чжуаня, отнести труп, так они не пожелали. Нас же с тобой роднят братские чувства — мы вспоены молоком одной матери… Ты меня не выручишь — кто же тогда выручит?

Сунь Чун-ур. Да, такая уж у тебя судьба. Но ведь ты же из порядочной семьи. Как можно допустить, чтобы тебя подвергли допросу в суде по уголовным делам! А твои приятели-предатели хороши, нечего сказать, но ты сам виноват! Ты их кормил и одевал, а они не захотели выручить тебя в трудный час. И вот ты просишь, чтобы труп убитого отнес я. Что ж, мы вместе пойдем в присутствие…

Ян Мэй-сян. Пожалей хоть меня Чун-эр! Не сердись.

Сунь. Да, Чун-эр, виноват во всем я. Не гневись на меня, братец!

Сунь Чун-эр

(поет)

На мотив "Браню милого"

К власти, к богатству ты, брат мой, привык, Ох, как нелегок твой нрав! Ты человека, должно быть, убил, Гнева, увы, не сдержав. Если к ответу тебя привлекут, Казни жестокой потребует суд.

Сунь. Да разве могу я загубить человека! Какая жестокая обида!

Сунь Чун-эр

(поет)

На мотив "Тронут монаршей милостью"

Ты возмущен, ты громко сетуешь: ах, невиновен, ах, обижен! Иголкой в сердце, ячменем в глазу считал меня — и сам унижен! Как временами слезы жгучие всю душу мне огнем сжигали! Но, пьянствуя с двумя прохвостами, об этом думал ты едва ли. Ты посетил мое убежище, чтоб я, несчастный и гонимый, Помог тебе теперь избавиться от пагубы неотвратимой. Тебе скрутить бы руки за спину, без церемоний взять за ворот Да отвести тебя, преступника, в судебную палату, в город!..

Ян Мэй-сян. Братец, прости юаньвая, не будь таким сердитым…

Сунь Чун-эр

(поет)

На мотив "Песнь сборщиц чая"

Как не испытывать родственных чувств К вам, дорогая сестрица! Но наказания не избежать, — Видимо, старшему брату. Брат и сестрица! Ну, чего вы боитесь?

Сунь. Как же тут не бояться?

Сунь Чун-эр. Ты хочешь, чтобы я простил тебя?

Сунь. Да! да!

Сунь Чун-эр. Тогда не волнуйся более и ничего не бойся! Я все возьму на себя!

(Продолжает петь.)

На тот же мотив

Из Бяньлянчэна я вынесу труп, Вас же прошу не страшиться, Даже когда поведут меня в суд, В страшную эту палату. Пусть хоть пытают — я, брата любя, Дело всецело приму на себя!

Все подходят к дому Суня Старшего.

Ян Мэй-сян. Вот здесь он лежит.

Сунь Чун-эр

(поет)

На мотив "Застава пастуха"

Кто мне скажет, что случилось у ворот? Может, пьяная затеялась тут драка? Кто их знает… А итог, однако, тот, Что лежит мертвец, как дохлая собака. Уже светает, сестрица. Давайте я понесу.

(Продолжает петь.)

На прежний мотив

Что за пса несу в мешке я на спине? Руки это или лапы — думай всяко… Тут вот рот иль чья-то пасть — неясно мне. То ли это человек, то ли собака? Почему собачьей шерстью труп оброс? Человек — а пахнет псиною, однако. Псовьи мухи налетели… Вот вопрос: Что он делал тут, негодная собака? А удар смертельный этот кто нанес? Топором или ножом? Решай двояко… Фу, зловоние какое!.. Вот вопрос: А за что пропал он все же, как собака?

Совсем посветлело. Надо скорее отнести эту падаль.

На прежний мотив

Люди, псы ли были братья у него? Дети блуда, от законного ли брака? Молод, стар ли он — не знаю ничего. Человек он иль паршивая собака? Как он вел себя, собакочеловек? Был тихоня он? А может забияка? На хозяина ль трудился целый век? Был он подлым или верным, как собака? Но кого же скроет мерзлая земля — Догадаешься ль под пеленою мрака? Мир лишился суки или кобеля? И достоин ли он памяти, собака? Был он, видимо, разбойником лихим, Хоть и нет к тому особенного знака. Мерзкий пес! Доколе мне возиться с ним? Нет сомненья, что разбойник он, собака.

Вот я и добрался до дамбы на реке Бяньхэ[170]. Зарою труп в безлюдном месте. И запомню это место.

Когда нужно будет доказать невиновность, припомню его. А теперь пойду домой…

В доме Суня.

Ян Мэй-сян. Устал, братец, утомился… Надень-ка эту куртку.

Сунь (сердито). Какую ты ему даешь куртку?

Ян Мэй-сян. Как какую? Старую, конечно…

Сунь. Дай моему младшему брату новую куртку!

Сунь Чун-эр. Боюсь, стоит опять заявиться этим двум негодяям, и брат снова проникнется к ним верой.

(Поет.)

Заключительная ария

Мерзавцы! Словно в два гнилых колодца, В них то вино, то чай без меры льется. Их уподоблю я бездонной яме: Что в ней пропало — все мы знаем сами, Ты братьями считал их? — Заблужденье! Затменье по причине самомненья. Рассеялось, однако, наважденье, Пришло к тебе иное озаренье: Ты тратился — прохвостам на потребу; Одаривал — поклоны били Небу; Имея власть, добро б творить кому-то, Но ловко ею пользовались плуты; Ты пировал — и видел только лица, За счет чужой готовых поживиться; Ты пьян бывал, а проходимцы рады. От пьяного щедрей идут награды; Шатался ты, бывало, по притонам — И тут была пожива пустозвонам.

Сунь. Отныне я никогда больше не стану якшаться с этими прохвостами!

Ян Мэй-сян. А я вспомнила вот какие стихи.

(Декламирует.)

Зачахнувший было среди плевел — о, чудо! — раскрылся прекрасный цветок наконец. Напев безмятежный я слышу откуда? О, это созвучие братских сердец!

Сунь Чун-эр

Окончание заключительной арии

Когда б все было так, как говорится В стихах, что прочитали вы, сестрица, О госпоже, что дерево взрастила[171], Которое детей ее стыдило!.. Семь поколений предков встань из гроба, Но ты, мой брат, не слушал никого бы! Действие четвертое

Действие четвертое

Сунь Чун-эр. Сегодня старший брат поручил мне присмотреть за закладной лавкой. Посижу-ка.

Появляются Лю Лун-цин и Ху Цзы-чжуань.

Лю и Ху. Вот уже два дня юаньвай Сунь не выходит из дома. Не уважает нас. Наверно, потому, что той ночью мы не согласились унести труп от его ворот. Он убил человека, а хотел свалить вину на нас. Надо его отыскать сегодня. (Стучатся в дверь.) Юаньвай Сунь! Вы почему не выходите за ворота?

Сунь. Я боюсь вас. Не решаюсь выходить из дома.

Лю и Xу. Вы убили человека. Куда вы спрятали труп? Мы должны вместе с вами отправиться к судье.

Сунь. Не надо шуметь, власти могут услыхать. И вообще, что это на вас нашло?

Сунь Чун-эр. Вы, бездельники и негодяи, потеряли стыд и совесть! Да если бы я не выручил брата, кто бы его тогда выручил?

Лю и Ху тянут Суня в суд.

Сунь. Я вам вынесу денег, только пощадите меня…

Сунь Чун-эр. Ни в коем случае не делай этого, брат! Будем считать, что человека убил я, и судиться с этими двумя разбойниками буду тоже я!

Лю и Xу. Все понятно! Убийство — это дело рук их обоих!

Сунь Чун-эр

(поет)

На мотив "Белая бабочка" в тональности "чжунлюй".

Вымогатели, В грехах нас уличая, обвиненья предъявляют Очень грозно. Ты ж за это время, Идет на чашку чая, Дважды, трижды Попросил пощады слезно. Не мужчина ты, скажу тебе, А просто… Презирай Все эти подлые уловки, Пусть потешатся немного Два прохвоста, Пусть звучат в суде Нелепые издевки. Пусть подумают: "Сунь Старший побоится!" Преступленье небывалое Навяжут… Ложь ли даст Неправой силе укрепиться? Нет, лжецов она Как следует накажет!

На мотив "Опьянен весенним ветром"

Не обращай вниманья никакого На посторонних, брат. Гони их прочь! Твой младший брат, тебе даю я слово Во всем, коли доверишься, помочь. Ответчик — я, и мужества мне хватит Пойти прямой дорогою в Юньян[172]. За брата брат и животом заплатит, Навет разоблачая и обман. За доброту, что ты являешь брату, В ответ одну лишь преданность найдешь, Бегом, "истцы", в судебную палату! Покажет суд, где правда, а где ложь.

Лю Лун-цин. Человеческая судьба зависит от воли Неба, от него зависит и то, чьей голове лететь. Пойдем с тобой в присутствие по уголовным делам. Представим суду обвинение.

Ху Цзы-чжуань. Брат Лун-цин! А ведь если бы юаньвай вынес три тысячи лянов серебра, мы бы его, пожалуй, простили…

Уходят. Входит "вай" в роли Ван Ю-жаня.

Ван Ю-жань

(говорит нараспев)

Муж, и правдивый и прямой, не ищущий казны богатой, Лишь он и должен управлять судебной, цензорской палатой. Чист, как вода, я, и мои решения неоспоримы. Я всех виновных осужу и накажу неотвратимо.

Моя фамилия Ван, имя Ю-жань. Я — начальник судебной палаты южного ямыня при управе города Кайфэна. Ныне на троне утвердился государь великой Сунской династии Жэнь-цзун. Я недавно возвратился из пограничных войск и вот сегодня буду разбирать судебные дела. Служители, объявите о начале присутствия.

Входят истцы и ответчики, становятся на колени.

Истцы, встаньте по правую сторону, ответчики — по левую. Какие распри возникли между вами? Не поделили вы тутовые деревья или спорите насчет земельных участков? Может быть, допущена несправедливость при разделе имущества? Говорите медленно, но торопясь, — я слушаю вас.

Лю Лун-цин. Ваша милость, я — истец, а вот он — ответчик. Это юаньвай Сунь, очень богатый господин. С нами, двоими бедняками, он заключил союз о братстве. Однажды, после крупной попойки, он возвращался домой и в винном угаре убил человека. Он просил, "чтобы я вместо него отнес от ворот его дома труп. Но как же, как же я мог нарушить закон и унести труп?! Таково дело.

Ван Ю-жань. Беззаконное дело! Мыслимо ли совершать убийства в нашем совершенном и спокойном мире!

Сунь. Я не виноват в убийстве! И действительно, я возвращался домой пьяный. И увидел около задних ворот своего дома убитого человека.

Ван Ю-жань. Вот ты сам и признался в преступлении! Если ты не убивал, как же труп убитого оказался около задних ворот твоего дома?

Сунь Чун-эр. Ваша милость! Не верьте этому негодяю Лю Лун-цину.

(Поет.)

На мотив "Туфли с красным узором"

Так дело повернул истец и факты так он изложил, Что ясно: все его слова основаны на явной лжи. Сужденья древних мудрецов истцу, конечно, не пример; К тому же этот человек — бездельник, вор и лицемер! Наносит в спину он удар невинному из-за угла. Необходимо, чтобы ложь судом развенчана была!

Лю и Xу. Это говорит младший брат юаньвая Суня. Они оба и совершили убийство.

Ван Ю-жань. Почему ты вместе со старшим братом пошел на убийство? Лучше признай свою вину!

Сунь Чун-эр. Ваша милость, выслушайте меня, ничтожного!

(Поет.)

На мотив "Цветы граната"

Присягну, в Бяньлянчэне они проживают, Тунеядствуют оба. Их жизнь такова, Что в друзья не годятся они юаньваю, Не имеют они с юаньваем родства. Но, прикинувшись "братьями" и "добряками", Залезали они к юаньваю в карман, В кабаках и веселых кварталах с дружками Юаньвай сплошь да рядом не в меру был пьян. Струны циня звенели, им вторила флейта… Так семью разорял, веселился мой брат; Приходили и пили с ним плуты с рассвета, А теперь — в преступлении тяжком винят.

Лю Лун-цин. Оба мы ученые сюцаи. Нелепо утверждать, что мы зарились на его имущество. Можете спросить о нас у кого угодно в Бяньлянчэне и в округе!

Ху Цзы-чжуань. У меня тоже не было причины ссориться с юаньваем. До тех пор, пока я не узнал, какое преступление он совершил, подняв руку на человека и сделавшись убийцей.

Ван Ю-жань. Так, значит, твой брат действительно совершил убийство?

Сунь Чун-эр. Нет, брат не виновен в этом преступлении. Все это преднамеренная клевета двух прохвостов. А цель у них одна — выманить деньги.

(Поет.)

На мотив "Дерутся перепелки"

Плуты, любители легкой поживы, Вы прихлебательством только и живы. Можете влезть человеку в доверье, Что вы ни скажете — сплошь лицемерье. Книги ли Песен[173] прочтете вы строки? Вам ли усваивать Мэн-цзы уроки? Если глядите вы — злобно и косо. Если вы пишете — только доносы! Уши стыдятся речей сумасбродных. Изображаете вы благородных. Тщетно! Ведь суд все равно разберет, Вы просвещенные люди иль сброд.

Оба они обманом вытягивали у старшего брата деньги. Когда же настал этому предел, они озлились и составили ложный донос!

(Поет.)

На мотив "Поднимаюсь на башенку"

Слово Правды — его не продашь, Слово Чести — его не убьешь, А у вас что ни слово — то блажь, А у вас что ни слово — то ложь! Сколько б вы ни болтали зазря, Что вступаетесь, мол, за мораль, К добронравью стремленьем горя, — Вам притворство поможет едва ль… Кулаками стучите вы в грудь, Всем морочите головы… Но Вам попранием Правды отнюдь Свой навет доказать не дано! Доведется отведать вам палок — Будет вид ваш плачевен и жалок. Теперь вам остается только одно:

(Продолжает петь.)

На прежний мотив

Вечно служит вам бойкий язык Утверждению сплетни и лжи. Не скрывайте ж ваш истинный лик: Мы ученые, дескать, мужи!

Вань Ю-жань. Значит, Сунь не сознается! Слуги, принесите большую палку и задайте ему как следует.

Суня бьют палкой, Сунь Чун-эр загораживает брата.

Сунь Чун-эр. Брат не виновен! Я желаю держать ответ за него.

(Поет.)

На мотив "Одинокий"

Родные братья, вместе мы Ответ держать должны. Как нити шелковые, с ним Мы вместе сплетены. Из корня одного взросли, Как волосы в хвосте. Пусть судит справедливый суд О нашей правоте.

Ван Ю-жань. В таком деле без палок признания не добьешься. Слуга! Продолжай бить большой палкой, да как следует!

Сунь. Я уважаю закон. Мог ли я быть убийцей?

Сунь Чун-эр. Старший брат невиновен, судите меня!

Ван Ю-жань. Если и младший брат в том же деле замешан, принеси, слуга, малую палку.

Ян Мэй-сян (вбегает в помещение суда). Ваша милость! Умерьте пыл, погасите гнев! Позабудьте злобу, порожденную шакалом и тигром. В этом деле не повинны ни Сунь, ни его брат Сунь Чун-эр. Все это сделала я, низкая женщина.

Ван Ю-жань. Так! Выходит, что жена замешана в преступлении мужа. Это усугубляет его вину. Если б он один все совершил, еще могла бы идти речь о смягчении наказания. Теперь смертный приговор неминуем.

Ян Мэй-сян. Ваша милость! Издревле человеческие судьбы подвластны воле Неба и Земли! А я спрашиваю, почему же нет родственников убитого человека, а вместо них выступают здесь два отъявленных прощелыги? Вот что я хочу сказать суду. Семья Суней живет в городе Бяньцзине. Глава семьи Сунь Старший. Зовут его также Сунь Жун. У него есть брат Сунь Младший, которого зовут также Сунь Хуа. Они кровные братья. Родители у них давно умерли. Из-за наветов двух мерзких сплетников Сунь очерствел сердцем и изгнал брата из дому, и тот ютится теперь в заброшенной гончарне, что в южном предместье. Эти прохвосты отрывали Суня Старшего от дела, тянули его к беспутной жизни. Хозяйство зашаталось. Когда юаньвай встречался с младшим братом, он то и знай бранил его безвинно, а нередко и избивал. Я пыталась увещевать — напрасно. Тогда я решила во что бы то ни стало помирить братьев. Десять лет кряду ежевечерне зажигала я благовонные свечи, и вот однажды, когда я их зажгла, мимо курильницы прошла собака. Я узнала ее — собака принадлежала соседке, бабушке Ван. Я пошла к бабушке Ван и за пятьсот монет купила у нее собаку. Дома я отрубила ей голову и хвост, обрядила в платье, нахлобучила шляпу и бросила около задних ворот. В этот вечер юаньвай возвращался домой с очередной попойки и увидел там, как ему показалось, труп убитого человека. он очень испугался, и я посоветовала ему попросить Лю Лун-цина и Ху Цзы-чжуаня унести от дома труп. Оба наотрез отказались. Тогда мы пошли к Суню. Младшему и уговорили его унести этот труп. Он выполнил пашу просьбу и закопал его подле дамбы на берегу Бяньхэ. Если ваша милость сомневается в правдивости этих слов, то подтвердить мои показания может старуха Ван.

(Говорит нараспев.)

С юаньваем сущая беда Жаль, повернулся он спиной к родным Лицом к чужим. Брат брата ни за что из дома гнал, Бранил, ругал, Порою избивая. И слушать не желал он никого. — В доверье были у него Два прихвостня — два негодяя. И то дружки к нему, То он к дружкам, И днем и ночью — все по кабакам!.. …Дом разорял, На ветер шли достатки, Хозяйство наше уж давно в упадке. И мне, Его жене, В конце концов С концами не свести концов. Будь дальше так — И ждать-то станет нечем… Молилась я — И зажигала свечи… Потом пришла на ум одна затея. — Худого ничего не разумея, Хотелось мне Вернуть супругу разом И сердце доброе, — И разум, Ну, а семье былое положенье. Коль ваше есть на то соизволенье, Для целей Справедливого дознанья Соседка Ван Дала бы показанья. И стало б ясно всем к тому же: На суд явилась верная жена. А в чем ее вина? Она, Убив собаку, укротила мужа!

Ван Ю-жань. Но этого доказательства еще мало, чтобы судить…

Ян Мэй-сян. Раз ваша милость все еще сомневаетесь, пошлите кого-нибудь на берег Бяньхэ.

Сунь Чун-эр. Когда я относил труп, мне показалось странным, почему от него так и разит псиной…

(Поет.)

На мотив "Двенадцать месяцев"

Был труден дела этого разбор: Здесь правда выставлялась на позор. Задумался судья… Однако зло Торжествовать над правдой не смогло. Сестрица, брата старшего жена! Прекрасна, словно ветвь в цвету, она: Взяла на плечи хрупкие свои И честь и благоденствие семьи. И здесь конец истории о том, Как в наше время борются со злом, Что на семью обрушится порой, — И кто наказан здесь, и кто — герой!

Ван Ю-жань. Однако, хотя дело обстоит и так, пусть слуга отправится к дамбе реки Бяньхэ и принесет в суд зарытый там труп убитой собаки.

Сунь Чун-эр

(поет)

На мотив "Песни времен Во"

В зал, где ныне свершается суд, Труп собаки сейчас принесут, И пускай наконец прояснится Тайный умысел умной сестрицы. Не вздыхай же, о старший мой брат, Повинись там, где ты виноват; Ну, а где не вина, а обман — Есть свидетельство бабушки Ван. О почтенный судья! Ваша честь! Милость вашу спешу превознесть, Но с решеньем, прошу, не спешите, Не узнав подоплеки событий!

Слуга (входит в помещение суда). Докладываю господину судье. Вот собака, которую вы приказали принести.

Ван Ю-жань. Итак, два негодяя преступили закон. Каждый приговаривается к девяноста ударам палкой. После чего предписываю принудить их к полезному для народа труду. Сунь Жун был нерадивым хозяином дома, вынудил родного брата жить отдельно, и его следовало бы приговорить к сорока ударам. Но жена его, урожденная Ян, добродетельная женщина, и потому он наказанию не подлежит. На воротах города сделать надпись, прославляющую ее имя. Сунь Хуа утвердить в должности уездного чиновника степени сянь-лин.

(Декламирует.)

Наш закон — для праведников благо, Наш закон — о мудрецах забота; В Баньлянчэне отыскались двое, Что достойны славы и почета! Всем воздал по истинным заслугам Ван Ю-жань, рассматривая дело. Обратите очи к государю, Милость чья не ведает предела!

Сунь Чун-эр

(поет)

Заключительная ария

Выну я из собаки Все кости и жилы, Отделю ее шкуру От мяса и жира, И на улице Чучело это повешу, Чтоб всем низким оно Устрашением было.

Главная сцена пьесы: "Сунь Чун-эр смело берет на себя вину".

Полное название пьесы: "Госпожа Ян убивает собаку, чтобы образумить мужа".[174]

Тан Сянь-цзу. Пионовая беседка

Фрагменты

Вступление[175]

Есть ли в Поднебесной среди влюбленных девушек равная Ду Ли-нян? Она как-то увидела во сне юношу — и заболела. Когда же недуг ее усилился до крайности, она собственной рукой нарисовала свой портрет, добавила надпись — и умерла. На ее счастье, через три года после смерти отыскался в безбрежном мире тот, кто ей спился, — и она воскресла.

Только таких, как Ли-нян, и можно назвать истинно любящими: у таких, как она, чувство возникает неведомо откуда и становится все глубже. Живой от него умирает, мертвый — воскресает. Если же живой не может от любви умереть, а мертвый — воскреснуть, то все это еще недостойно называться любовью.

Любовь, возникшая во сне, — разве она не может быть настоящей? Неужели для Поднебесной такая редкость впервые увидеть человека во сне? А когда говорят, что свадьбы совершаются только на циновке и подушке, что близкими становятся, лишь "повесив шапку" в доме невесты, — все это рассуждения только о внешней форме.

Поведавший мне повесть о наместнике Ду сравнивал ее с историей дочери Ли Чжун-вэня[176], правителя Уду, и сына Фэн Сяо-цзяна, правителя Гуанчжоу, во времена династии Цзинь. Я же, слегка видоизменив этот рассказ, изложил его здесь. А испытание, которому правитель уезда Ду подвергает здесь студента Лю, в свою очередь, похоже на проверку, которую хуэйянский ван учинил студенту Таню[177] при династии Хань.

Увы! Все, что происходит с человеком в течение его жизни, не может быть постигнуто за жизнь человека. И человек, не постигший даже себя, тщится разобраться в законах жизни! А потом еще берется толковать о том, для чего законов быть не может. Так откуда же ему знать, на что бывает способна любовь!

В год Вань-ли под циклическими знаками моу-сюй осенью даос Цин-юань написал.

У наместника в области Наньян Ду Бао есть единственная дочь по имени Ли-нян. А в отдаленной части страны живет молодой студент Лю Мэн-мэй, который собирается ехать в столицу сдавать экзамены. Успешная их сдача сулит ему почетную должность на императорской службе.

Ду Бао, по традициям благородных семей, решает дать своей дочери классическое образование. Для этого он приглашает престарелого начетчика Чэнь Цзуй-ляна. Вместе с Ли-нян должна обучаться ее служанка Чунь-сян. Для начала отец и учитель договариваются взять древнюю "Книгу песен", каждое слово которой давно уже нуждается в пояснениях.

Сцена седьмая. Школа для девицы

Учитель Чэнь

(входит)

Прочту до конца и подправлю чуть-чуть стихи о весне промелькнувшей. Покончив с обедом, мечтаю испить полдневного чаю глоток. На письменный столик заполз муравей, бежит возле лужицы туши. Сквозь дырку в окне залетела пчела и к вазе спешит на цветок.

Перед вами Чэнь Цзуй-лян. Я, как говорится, раскинул свой шатер у начальника уездного управления Ду и обучаю барышню Ду "Книге песен". Старая госпожа удостоила меня приглашением, и сегодня я уже позавтракал. Дай-ка повторю хоть разок комментарии Мао.

(Читает.)

Гуань-гуань цзюй-цзю[178], Цзай хэ чжи чжоу. Яо-тяо шу нюй, Цзюнь-цзы хао цю.

"Хао" значит "хороший", "славный". "Цю" — "пара", "жена". (Смотрит.) Времени уже немало, но не видно, чтобы моя ученица вышла в классную комнату. Верно, избалована донельзя. Дай-ка ударю три раза в юньбань[179]. (Бьет в юньбань.) Чунь-сян! Пригласи барышню на занятия!

Ли-нян

(входит вместе с Чунь-сян, поет.)

На мотив "Объезжаю всю землю"

Наспех я кончила свой туалету. Медленным шагом лениво схожу в кабинет. Очи мои ослепляет в окна ворвавшийся солнечный свет.

Чунь-сян

Книга "Премудрое древнее слово" Так надоела, что хоть помирай. Только и думаешь: скоро ль "Чай принесли", — закричит попугай. Видят учителя.

Ли-нян. Долгое счастье вам, господин учитель.

Чунь-сян. Поменьше злитесь, господин учитель.

Чэнь. Что должна делать девушка? Едва пропоют петухи, она должна помыться, прополоскать рот, причесаться, заколоть шпильки, пожелать доброго утра родителям, а когда взойдет солнце, приниматься за свои дела. Поскольку ныне дело моей ученицы — ученье, она должна вставать пораньше.

Ли-нян. Я больше не буду…

Чунь-сян. Все понятно! В следующую ночь мы спать не будем и просим господина учителя прийти к нам в третью стражу.

Чэнь. Вы выучили то, что вам было задано вчера из "Книги песен"?

Ли-нян. Выучили. Теперь просим ваших разъяснений.

Чэнь. Читай!

Ли-нян

(читает по книге)

Гуань-гуань цзюй-цзю,

Цзай хэ чжи чжоу.

Яо-тяо шу нюй,

Цзюнь-цзы хао цю.

Чэнь. Слушайте разъяснение. "Гуань-гуань цзюй-цзю". — "Цзюй-цзю" — это название птицы. "Гуань-гуань" — это ее крик.

Чунь-сян. А как она кричит?

Чэнь изображает крякающую утку. Чунь-сян передразнивает его.

Чэнь. Птица эта по натуре своей любит уединенные места. "Цзай хэ чжи чжоу". — "Цзай" значит "где-нибудь, у кого-нибудь". "Хэ чжи чжоу…"

Чунь-сян. А, все понятно. Не помню когда: то ли вчера, то ли позавчера, то ли в этом году, то ли в прошлом наши чиновники завели утку, а барышня ее выпустила, и она залетела прямо в дом Хэ Чжи-чжоу, начальника уезда.

Чэнь. Что за чепуха! Ведь это зачин!

Чунь-сян. Чего же они тут зачинают?

Чэнь. Зачин значит начало. После начала сказано: "Яо-тяо шу нюй", — это значит "одиноко живущая девушка". И вот один князь ее все время ищет…

Чунь-сян. А зачем он ее все время ищет?

Чэнь. Много болтаешь!

Ли-нян. Господин наставник, ваша ученица сама может понять, что написано в комментарии. Я бы хотела, чтобы вы объяснили мне общий смысл "Книги песен".

Чэнь

(поет)

На мотив "Качаются рога"

Классических книг ровно шесть, Но всех прихотливей узор "Книги песен". О женских покоях она содержит немало рассказов прелестных. В одном Цзян Юань[180], например, Рождает ребенка, зачав непорочно. Жена не ревнует в другом, И мудрость ее — назидание прочим. Еще там поют петухи И ласточки перья роняют, Грустят, что река широка, У берега Цзяна[181] рыдают. О нравах есть мудрые там поученья, Полезные женам замужним речевья.

Ли-нян. Много ли в этой книге песен?

Чэнь. Там триста песен, и в каждом слове сокровенный смысл.

Любая из песен ее Скрывает два слова: "Отвергни порок". Дает она детям полезный урок.

Вот в чем содержание этой книги. Чунь-сян, подай "четыре сокровища дома литератора", будем учиться писать.

Чунь-сян (подает). Вот, все здесь: бумага, тушь, кисть и тушечница.

Чэнь. Это разве тушь?

Ли-нян. Глупая девчонка все перепутала, принесла краску из сока улитки, брови подводить.

Чэнь. А это что за кисть?

Ли-нян (смеется). Это же тонкая кисточка для бровей.

Чэнь. В жизни такой не видел! Прочь ее, прочь! Что за странная бумага?

Ли-нян. Это "бумага для писем Сюэ Тао".

Чэнь. Уберите ее, уберите! Приносите только "бумагу Цай Луня". А это — тушечница? Здесь одна или две?

Ли-нян. Эта тушечница изображает уток-неразлучниц.

Чэнь. Почему на ней так много глазков?

Ли-нян. Это глазки-слезки.

Чэнь. О чем нам плакать? Немедленно замените ее.

Чунь-сян (в сторону). Вот старый болван! — Сейчас заменю. (Заменяет тушечницу). Эта хороша?

Чэнь. Эта сойдет.

Ли-нян. Ваша ученица давно уже научилась писать. А вот Чунь-сян с трудом держит кисть.

Чэнь. Покажи, что ты умеешь.

(Ли-нян пишет).

Чэнь (смотрит, пораженно). Никогда в жизни не видал такого великолепного почерка! Что это за стиль?

Ли-нян. Это каллиграфический стиль. За тонкий узор линий его называют "Красавица, приколовшая цветок", родоначальница его — госпожа Вэй.

Чунь-сян. А я напишу в стиле "Рабыня подражает госпоже".

Ли-нян. Еще рановато для тебя.

Чунь-сян. Господин учитель, разрешите выйти. Мне надо… — хи-хи! — поклониться табличкам предков[182]. (Уходит.)

Ли-нян. Разрешите спросить, сколько лет вашей почтенной супруге?

Чэнь. Вот-вот исполнится шестьдесят.

Ли-нян. Ко дню достижения долголетия я вышью ей в подарок туфли. Дайте мне, пожалуйста, ее мерку.

Чэнь. Могу ли я так тебя затруднять! У Мэн-цзы сказано: "Если кто-нибудь делает туфли, не видев ноги…"

Ли-нян. Что же Чунь-сян не идет так долго?

Чэнь. Позвать ее? (Трижды зовет.)

Чунь-сян (входит). Лихорадка тебе в бок!

Ли-нян (рассердилась). Ты где была, негодная девчонка?

Чунь-сян (хихикает). Писать ходила. А ведь тут, за дверью присутствия, большой цветущий сад. Цветы яркие, ивы зеленые — просто удовольствие!

Чэнь. Ай-я-яй! Книги забросила, отправилась в сад! Вот я возьму прут!

Чунь-сян. Зачем же вам прут?

(Поет.)

На тот же мотив

Да разве же девичье дело Сидеть по ямьшям, дела разбирая? Достаточно будет, когда кой-как иероглифы я намараю.

(Встает.)

Чэнь. В древности люди, когда учились, то, чтобы видеть ночью, собирали в мешок светляков, читали при отраженном свете луны…

Чунь-сян

Луны отраженного света Для глаз только жабы одной и хватало В мешок светляков собирая, Козявок несчастных раздавишь немало.

Чэнь…чтобы не спать, привязывали себе волосы к балке, кололи иглой колено…

Чунь-сян

Что? Волосы к балке? А кто же Мне после прическу уложит? Как это — колени колоть? Ведь ноги короста покроет! — Чем только прославились эти герои!

За сценой слышен голос продавца цветов.

Послушай, сестрица!

"Цветы покупайте!" — послышался крик, А мы все бубним изреченья из книг!

Чэнь. Так ты еще и барышню отвлекать! Я тебя и вправду вздую! (Бьет ее.)

Чунь-сян

(увертывается)

Не бей!

Меня пожалей!

Ай! Ай! Ну на что эта школа похожа! От страха скончаться преступница может!

(Вырывает у Чэня прут и бросает его на пол.)

Ли-нян. Скверная девчонка! Как ты смеешь грубить учителю? На колени!

Чунь-сян становится на колени.

Господин наставник, снизойдите к ее первой провинности, освободите ее на этот раз от наказания.

(Поет.)

На тот же мотив

Пусть руки твои позабудут, что можно лететь на качелях, как птица. Пусть ноги твои позабудут, что можно в саду по дорожкам носиться.

Чунь-сян. Да ты взгляни, что он со мной сделал!

Ли-нян. Придержи язык!

Я эти болтливые губы Печатью велю залепить восковою. Я эти бесстыжие очи За дерзости выколю острой иглою.

Чунь-сян. Ну, я ослепну, а какой кому от этого будет толк?

Ли-нян. Я требую:

Достань-ка бумагу и тушь, Садись-ка за письменный столик. Слова затверди "Книги песен", Учи, что Учитель ответил[183], В ответах не смей ошибаться нисколько.

Чунь-сян. А вдруг чуточку ошибусь?

Ли-нян. Тогда я спрошу (хватает ее за волосы):

Не много ли выдрать придется волос? Не много ли розга оставит полос? Посмей только ошибиться! Побойся хотя бы чуть-чуть Хозяйку, за домом следящую строго, О правилах наших подумай немного.

Чунь-сян. Я больше не буду!

Ли-нян. Да можно ли тебе верить?

Чэнь. Ну ладно, прощаю тебе на этот раз, вставай.

Чунь-сян встает с колен.

Заключительная ария

Конечно, не будет вовеки на службе искать себе славы девица, Но в школе с мальчишками вровень обязана книги учить ученица.

На сегодня урок окончен. Теперь можете вернуться к себе, а я пойду побеседую с хозяином дома.

Все вместе. До чего же обидно здесь сидеть!

Светло за окошком, и солнечный свет

на шелк темно-красный струится.

(Чэнь уходит.)

Чунь-сян (тычет пальцем в сторону Чэня, бранит его). Деревенский бык! Полоумный пес! Надоел до смерти!

Ли-нян (останавливает ее). Скверная девчонка! Ты же знаешь: "Кто один день был твоим наставником, до конца дней будет тебе отцом". Разве не стоило тебя наказать? — Я хочу спросить, где этот сад, о котором ты говорила?

(Чунь-сян не отвечает. Ли-нян, улыбаясь, повторяет вопрос.)

Чунь-сян. Вон он, вон там.

Ли-нян. А есть там красивые уголки?

Чунь-сян. Красивые уголки? Ну, несколько беседок, павильонов, есть и качели. Вьется речка, по которой можно пустить кубок с вином; на ней причудливые камни. Дивные цветы и необыкновенные травы воистину полны прелести.

Ли-нян. Так, значит, тут и вправду есть такой сад! Ну, пойдем домой.

За домом семейства Се во дворе летают пушинки весной.

(Стих Ли Шань-фу)[184]

Чунь-сян

Вот-вот расцветет на западе сад, но бабочки нет ни одной.

(Стих Чжан Би)

Ли-нян

Весенняя грусть не знает границ, кого спросить — почему?

(Стих Чжао Гу)

Вместе

Найдем же минутку, пойдем побродить в зеленой прохладе лесной.

(Стих Чжан Ху)

Стихи из "Книги песен", неосторожно растолкованные учителем Чэнь Цзуй-ляном, пробуждают в душе девушки неясную ей самой тоску. Воспользовавшись отъездом Ду Бао, — он уезжает для того, чтобы "подбодрить земледельцев", начавших весенние полевые работы, — Ли-нян и Чунь-сян отправляются гулять по саду.

Сцена десятая. Удивительный сон

Ли-нян

(входит, поет)

На мотив "Объезжаю всю землю"

Иволга свищет — лишилась я сна. В ярком сиянии разбушевалась весна. В дворике тихом я в глубине притаилась одна.

Чунь-сян

Вот и курения все догорели. Вовсе оставили мы рукоделье — Мило нам в этом году так же, как прошлой весною, безделье.

Ли-нян

Стихи на размер "Ворон кричит по ночам"

Я вдаль на заставу смотрю Мэйгуань[185], приходит рассвет, Сменяю ночной туалет. Чунь-сян А лучше бы ты из бумаги подвески к весне для себя смастерила И стала, склонясь на перила.

Ли-нян

Мне ножницы не разомкнуть, Смятеньем наполнена грудь, Печаль не могу одолеть.

Чунь-сян

Велела я иволгам — возле цветов за нас на весну поглядеть.

Ли-нян. Скажи мне, Чунь-сян, а велела ли ты подмести дорожки среди цветов?

Чунь-сян. Да, я приказала.

Ли-нян. Подай мне зеркало и платье.

Чунь-сян

(приносит зеркало и одежду)

Хотя уложена туча-прическа, от зеркала не отойти; Хочу я тонкое платье сменить, одежду свою надушить.

Ну вот, зеркало и одежда уже здесь.

Ли-нян

(поет)

На мотив "Изящен каждый шаг"

Во дворик безлюдный занес ветерок под солнцем блестящие нити — Весны этой трепет могу с паутиной сравнить я. Я долго стою неподвижно, Подвески — как будто в порядке… И в раме зеркальной меж лилий резных Ловлю я свое отраженье украдкой. Из тучи-прически нечаянно выбилась прядь.

(Идет.)

Нет, бродя по своим душистым покоям, едва ли смогу я свою красоту показать.

Чунь-сян. Как хорошо ты сегодня нарядилась!

Ли-нян

(поет)

На мотив "Пьяный возвращаюсь домой" Пусть бы ты даже мне сказала: "Тонкая алая кофта и юбка прелести тела не скроют, Шпильки в прическе украшены щедро ярких каменьев игрою", — И даже если бы было так: Очарование это навек мне небесами дано, — Но любоваться расцветом весны некому здесь все равно. Что же остается? Чтобы, пораженные моей красотой, Рыбы уплыли, гусь с неба упал, птицы в саду закричали? И бояться могу я только одного: Месяц померкнет, цветы устыдятся, дрогнут в ревнивой печали.

Чунь-сян. Так пойдем же, а то уже время чай пить.

Идут.

Стихи

Ты взгляни! Половила одна галереи резной золотою мерцает пыльцой. Весь окутался мхом павильон над прудом, словно темно-зеленой фатой. Проходи по траве — не запачкает грязь твоих новых чулок кружевных. Для любимых цветов раздается в саду бубенцов перезвон золотой[186].

Ли-нян. Не выйди мы в сад, разве мы увидали бы, как прелестна весна!

(Поет.)

На мотив "Пестрый шелковый халат" Пурпурная свежесть и алая юность раскрылись весною. А как хороши они рядом со старым колодцем и ветхой стеною. Столь дивного утра пленительный вид когда еще видела я? Отрадные мысли и радостный труд семья обретет ли моя?

Какой чудесный вид! А ведь батюшка и матушка о таких вещах даже и не заговаривают!

Вместе

Рассвет разгорелся, багрянец бледнеет, Окно зеленеет, а тучки алеют. Дождя шелковинки и ветра лобзанье, Узорная лодка на волнах в тумане. Росли мы за ширмой — и вот пленены весенней красы увяданьем.

Чунь-сян. Все цветы уже распустились, только для пиона пора еще не пришла.

Ли-нян

(поет)

На мотив "Милая сестрица"

По горам темно-синим кукушкины слезки зацвели алым цветом. Эти чайные розы клубами тумана словно пряжей одеты. Ах, Чунь-сян! Пусть пионы прекрасней цветов остальных, До ухода весны красота не раскроется их.

Чунь-сян. Иволги и ласточки все летают попарно.

Вместе

Вдаль глядит зачарованный взгляд. Щебетание ласточек слышится там, четко ножницы-крылья звенят. Свою песенку иволги громко свистят, облетая кругом этот сад.

Ли-нян. Идем же!

Чунь-сян. От этого сада невозможно отвести взгляд.

Ли-нян. Зачем об этом говорить.

(Идут.)

На мотив "Предварительная кода"

Нельзя отвести зачарованных глаз, — плененных цветением сада, Но, может быть, видом террас и беседок совсем любоваться не надо, А лучше скорей возвратиться домой и дни проводить без отрады. Возвращаются домой.

Чунь-сян

Стихи

Отвори для меня в павильоне на западе двери, Приготовь для меня в павильоне восточном постель. В мою вазу поставь с горных склонов кукушкины слезки И в курильню добавь благовоний из дальних земель.

Ты, барышня, отдохни здесь немного, а я пойду взгляну, как там хозяйка. (Уходит.)

Ли-нян

(вздыхает)

В глубоком молчанье гуляю весной без конца. Хочу обрести я весеннюю свежесть лица. Ах, весна! Зачем я навеки с тобой расстаться не в силах: Весна пробегает — и все мне на свете не мило.

Увы! Такая дивная погода, а мне все равно тяжко. Куда же девалась Чунь-сян? (Смотрит вокруг, потом, опустив голову, тяжело вздыхает.) О, Небо! Могла ли я поверить, что красота весны лишает людей покоя? В стихах и песнях мы много читаем о том, как девушки в древние времена весной не находили себе места, а осенью тосковали, — теперь я тоже поняла, что так оно и есть. В этом году мне исполнилось дважды по восемь, но я еще не встретила того, кто, как говорится, "сломил бы для меня ветку". И вот я завидую тем, кто обрел весенние чувства, — не пора ли мне стать гостьей в Лунном дворце[187]? В старые дни госпожа Хань встретилась с юношей Юем[188], а студент Чжан нашел барышню Цуй[189]. Про них написаны две повести: "Записи на красных листьях" и "История Цуй Хуэй". Герои книг — прекрасные девушки и талантливые юноши — сначала тайно уговаривались о встречах наедине, а потом заключали союз, как Цинь и Цзинь. (Продолжительно вздыхает.) Я родилась в доме сановника, росла в прославленной семье. По годам мне пора уже заказывать шпильки в прическу, но я доныне не вступила в брак. Вот уж правда, что зеленая весна проходит понапрасну и что ее свет и тени убегают, словно вода сквозь трещину. (Плачет.) Как жаль! Неужто суждено, чтобы мое лицо, подобное цветку, увяло без пользы, как осенний лист.

(Поет.)

На мотив "Коза на горном склоне"

Исполнено сердце смятеньем, весенние чувства развеять не в силах, — И вот я без всякой причины, других вспоминая, сама загрустила. Я в доле завидной была рождена, прелестною и благонравной, Росла я в одном из домов знаменитых, Святым в добродетели равных. Но лучше бы было судьбою Дано мне вовек встречаться с зеленой весною. — Кому еще вещи подобные снятся? Не знаю, куда от стыда мне деваться! К кому я всегда попадаю во сне? Лечу я вослед этой яркой весне. И боязно мне, Но в душу навеки запали те речи, что были во сне. Горю, как в бреду, Мне более жизни не надо, Ответа от Неба не жду.

Что-то я очень устала, подремлю-ка за этим столиком. (Засыпает, ей во сне является Лю Мэн-мэй.)

Лю Мэн-мэй

(входит с ивовой веткой в руке)

Иволги теплое солнце встречают — песня чудесная льется. Люди на встречу с любимой приходят — радостный смех раздается. Цепь лепестков от опавших цветов вдоль по реке уплывает, Нынешним утром пришел Жуань Чжао к роще заветной Тяньтая.

Я пришел сюда по той дорожке, где оставила следы барышня Ду. Почему же я не вижу ее? (Смотрит вокруг.) Эй, барышня, барышня!

Ли-нян испуганно поднимается, они видят друг друга.

Лю. Я искал вон там, куда ушла барышня, — а она, оказывается, вот где!

Ли-нян искоса посматривает на него и молчит.

Здесь, в саду, я очень кстати сломил ветку плакучей ивы. И если ты хорошо знаешь древние книги, не напишешь ли ты стихи в ее честь?

Ли-нян (испугалась и обрадовалась, хочет что-то сказать, но не решается, говорит в сторону). Этого студента я даже не встречала никогда, что ему здесь надо?

Лю (смеется). Я тебя до смерти люблю, барышня!

(Поет.)

На мотив "Краснеет горный персик"

Годы, бегущие вслед за водою, Я за цветущей твоей красотою, Сил не жалея, рыскал по белому свету. Чистая девица, жду я ответа! Давай вон там поговорим с тобою, барышня.

Ли-нян, сдерживая улыбку, не двигается с места. Лю тянет ее за одежду.

Ли-нян (тихим голосом). Куда же мы пойдем?

Лю

Мимо перил, где пионы растут. Там, за камнями, отыщем приют.

Лин-нян (тихим голосом). Что же мы будем делать, сюцай?

Лю

(тихим голосом)

Пояс распустим пошире, Платье твое расстегнем. Стиснешь рукав ты зубами, — не совладав со стыдом. Я приласкаю тебя — и задремлем, сладким объятые сном.

Ли-нян застыдилась. Лю обнимает ее, она не дается.

Вместе

Где-то и раньше наши встречались пути, Так же очей не могли отвести, — Можем ли мы в этом дивном саду — нужных речей не найти.

Лю обнимает Ли-нян и насильно уводит.

Дух — покровитель цветов

(входит; волосы связаны в пучок; в шапке, в красной одежде, украшенной цветами)

Стихи

Я, как чиновник — цветов покровитель, рад, когда сад расцветет. Список весенних работ проверяю, нужных на будущий год. Гости в душе загрустили, облиты алым дождем лепестков, — Пусть же на них опускаются грезы возле цветных облаков.

Я не кто иной, как дух цветов, ведающий внутренним садом при управлении области Наньань. Ду Ли-нян, дочери правителя области, суждено в будущем сочетаться браком с сюцаем Лю Мэн-мэем. Поэтому я велел сюцаю Лю явиться во сне к барышне Ду, когда она потеряла покой, гуляя весной по саду. Я, дух цветов, дал ему, как говорится, насладиться яшмой и вдохнуть благоухание, а теперь пришел охранять его, чтобы он испытал все радости "тучки и дождя".

Поет.)

На мотив "Песня о старике"

Затмевающий свет, поднимается пар. Словно черви в листве, копошатся они, раздувая любовный пожар. Вся застыла красавица, брови сошлись, только трепет душевный не тише. Это ей предназначено свыше: В том, что ею владеют мечты, Вижу я повеление рока, Но нельзя осквернять мой цветочный чертог похотливою грязью порока.

Сейчас я подберу лепестки опавших цветов и разбужу ее. (Бросает лепестки за кулисы.)

Сам собой от нее в пору буйной весны не уйдет этот сладостный сон, Но мгновенно рассеет его лепестки уронивший пион.

Этот сон, сюцай, дошел только до середины. Так проводи же барышню Ду в ее душистые покои, пока сон не кончился. А я, дух цветов, удаляюсь. (Уходит.)

Лю Мэн-мэй

(входит, ведя за руку Ду Ли-нян, поет)

На мотив "Краснеет горный персик"

Небо сегодня сочувствует нам, Ложе трава постелила цветам. Хорошо ли тебе, барышня? Ли-нян наклоняет голову. Тучу-прическу ты наклонила согласно, Черные пряди осыпаны красным. Не забывай же, барышня, что едва я увидел тебя, Крепко тебя полюбил, Сразу обнять захотел. Жалко, что сделать нельзя вечным слияние тел, Чтобы под солнцем, дождем орошенный ярче румянец алел.

Ли-нян. О сюцай! Ты хочешь меня покинуть!

Вместе

Где-то и раньше наши встречались пути, Так же очей не могли отвести, — Можем ли мы в этом дивном саду нужных речей не найти?

Лю. Ты утомилась, сестрица. Отдохни же немного. (Провожает Ли-нян на то место, где она уснула, легонько баюкает ее.) Теперь, сестрица, я ухожу. (Уходя, оглядывается.) Так ты отдохни хорошенько, сестрица, а я потом еще приду взглянуть на тебя.

Во время прогулки весенней порой ее оросило дождем; Во сне улетела к Ушаньским горам, как легкая тучка, она.

(Уходит.)

Ли-нян (просыпается, негромко зовет). Сюцай! Сюцай! Куда же ты ушел? (Снова засыпает беспокойным сном.)

Госпожа Чжэнь

(входит)

Стихи

Почтенный отец в покои свои удалится, А дочка его стоит у окна и дивится, Что вышиты кем-то на платье и юбке ее Попарно — цветы, попарно — летящие птицы.

Дочка! Дочка! Ты зачем здесь спишь?

Ли-нян (спросонок зовет сюцая). Иди сюда!

Госпожа Чжэнь. Что с тобой, доченька?

Ли-нян (встает). Ой, здесь мама!

Госпожа Чжэнь. Дитя мое, почему ты не вышиваешь? И не читаешь книг? Что это ты себе такую волю дала? И почему ты здесь спишь, да еще днем?

Ли-нян. Ваша дочь хотела поиграть в саду. Весна так взбудоражила ее, что она направилась обратно в дом. Но рассеяться никак не могла и так устала, что решила отдохнуть. Я, конечно, провинилась, но надеюсь, что матушка простит мне мой проступок.

Госпожа Чжэнь. Дочь моя, в саду прохладно, ты здесь поменьше гуляй.

Ли-нян. Я последую вашему приказу, матушка.

Госпожа Чжэнь. Иди в кабинет, читай там книги.

Ли-нян. Но ведь учителя нет, он давно уже отдыхает.

Госпожа Чжэнь (вздыхает). Стала дочка взрослой — и столько с ней теперь хлопот, что просто рукой махнешь. Воистину:

И эдак и так подладиться хочется к дочке; Все бремя хлопот ложится на старую мать.

(Уходит.)

Ли-нян (продолжительно вздыхает, глядя вслед уходящей матери). О, Небо! Сегодня Ду Ли-нян немножко посчастливилось. Попала я в цветущий сад, когда раскрылись все цветы. Это ранило мне душу. Я никуда не ушла, а заснула днем в душистой беседке. И вот предо мною предстал студент в тех летах, когда надевают шапку, красивый и изящный. В саду он сломил ветку ивы и с улыбкой сказал мне: "Если ты, сестрица, хорошо знаешь древние книги, почему бы тебе не воспеть в стихах веточку ивы?" Я хотела было ему ответить, но вдруг вспомнила, что я совсем с ним не знакома, даже имени его не знаю, — можно ли так просто вступить с ним в разговор. А пока я так раздумывала, студент этот успел подойти ко мне и сказал несколько слов, отозвавшихся в моей душе, потом обнял меня, увлек к пионовой беседке, к ограде, где растут пионы, и мы узнали радости "дождя и тучки". Чувства наши отвечали друг другу, и была у нас любовь на тысячу ладов, десятки тысяч ласк. А когда кончились наши радости, он проводил меня туда, где я спала, и все приговаривал: "Отдохни!" Едва этот студент вышел из ворот, как появилась матушка. Я вся покрылась холодным потом — а ведь это был, как говорится, "Сон о Южной ветке". Я поспешно поклонилась матушке, а та стала приставать ко мне со всякими ненужными словами. Мои уста ни слова не произнесли ей в ответ. В уме у меня были думы о том, что случилось во сне, — тут уж я дала себе волю! И теперь не могу ни ходить, ни сидеть спокойно — словно бы что-то потеряла. Ах, мама, ты велела мне идти в классы, книги читать, — знать бы, какой книгой он разгоняет свою тоску! (Вытирает слезы.)

(Поет.)

На мотив "Повисли пушинки на хлопке"

Про легкую тучку, про дождь благовонный Как только увидела сон я, Мгновенно ту "встречу в горах Гаотана" Прогнал от меня неожиданный зов за шелком узорным оконным. Проснулась в холодном поту я, потом меня вяжущим жаром обдало, В смятенье душа, заплетаются ноги, Запутались мысли, прическа упала. Едва сохраняю последние силы, Хожу ли, сижу ли — не знаю покоя, И сон раздружился со мною…

Чунь-сян

(входит)

Готовясь ко сну, последнюю пудру стираю; Встречая весну, остатков духов не жалею. Барышня! Одеяло твое я надушила, иди спать!

Ли-нян

(поет)

Заключительная ария

Печальной весною усталое сердце узнало веселье, И так ли уж нужно для этого спать в душистой узорной постели! О, Небо! Хотелось бы, чтобы чудесные сны не так далеко улетели. Весной выхожу из покоев узорных — глаза устремляются в дали.

(Стих Чжан Юэ)[190]

Стеною стоящие ивы и сливы цветов аромат не прогнали.

(Стих Ло Иня)

Откуда мне знать, где любимых своих увидели Лю и Жуань?

(Стих Сюй Хуня)

Назад обернусь я, к восточному ветру, — исполнено сердце печали.

(Стих Вэй Чжуана)

Ли-нян не может забыть чудесный сон и мечтает вновь увидеть прекрасного юношу, явившегося ей в ее грезах. От тоски она заболевает и чахнет. Непонятную хворь не могут излечить ни заклинания даосской монахини Ши, ни рецепты, извлеченные учителем Чэнь Цзуй-ляном из медицинских книг. Ли-нян пишет свой портрет и умирает.

Ду Бао, отец девушки, получает назначение на новую должность в северный пограничный город Хуайян. Перед отъездом он воздвигает возле могилы дочери даосскую молельню и велит даоске Ши и учителю Чэню следить за погребением. Через три года в молельне появляется студент Лю Мэн-мэй, являвшийся Ли-нян во сне, которому не хватило средств добраться до столицы. Учитель Чэнь дает ему приют. Лю Мэн-мэй обнаруживает портрет, написанный девушкой перед кончиной, и не может оторвать от него глаз. Ночью ему является душа Ду Ли-нян, которая сообщает студенту свою историю. Лю Мэн-мэй вместе с даоской Ши вскрывает могилу. Ли-нян оживает, и все трое отправляются на север, в столицу. Чэнь Цзуй-лян, обнаружив вскрытую могилу, спешит в Хуайян, чтобы доложить Ду Бао о случившемся. С севера в пределы страны вторгаются войска чжурчжэ-ней во главе с Ли Цюанем. Ду Бао осажден в стенах Хуайяна. Однако ему удается договориться с противником.

Тем временем Лю Мэн-мэй с женой и даоской добирается до столицы, где добивается первого места на государственных экзаменах. Ли-нян, узнав, что ее отец осажден в Хуайяне, посылает к нему мужа. Но война кончена, и Ду Бао, выслушавший доклад Чэнь Цзуй-ляна о вскрытии могилы дочери — преступлении, каравшемся смертью, — заключает самозванного, по его мнению, зятя в тюрьму и отправляется испросить правосудия у императора. Между тем уже объявлено, что Лю Мэн-мэй прошел первым на экзамене, его ожидает пир в императорских садах, но первого кандидата нигде не могут найти. Неожиданно посланцы государя узнают его в привезенном в столицу и изрядно побитом преступнике. Хотя Лю Мэн-мэй предъявляет Ду Бао его дочь, отец сначала принимает ее за оборотня. Но потом все разъясняется, тесть примиряется с зятем, и все кончается благополучно.

Хун Шэн[191]. Дворец вечной жизни

Фрагменты

Сцена пятнадцатая. Доставляют плоды в столицу

Первый гонец

(с корзиной личжи[192] на бамбуковом шесте мчится, нахлестывает коня плеткой, поет)

На мотив "Лючуаньюй"

Тысячи ли ты в походном седле, скачи, гонец, не тужи, Перенеси все мученья дороги, но в столицу доставь личжи. Не своею волей, но государя мчись вдоль дорожной межи. Хоть и думаешь ты — чем гнаться за славой, лучше в праздности пребывать. Но все же плоды довези в Чанъань, одолей рубежи, Их хотя бы на миг коснется взор госпожи.

Я — посланец из Сичжоу. Госпожа Ян — гуй-фэй любит свежие личжи. По императорскому приказу их каждый год из Фуч-жоу везут в столицу. Путь далекий, жара страшная, вот и приходится, не жалея сил, мчаться на быстром коне. (Погоняет коня и, повторяя арию со слов: "Но все же плоды довези…" — удаляется.)

Второй гонец

(с корзиной личжи мчится, нахлестывает коня плеткой, поет)

На мотив "Пошатнул гору"

Плод личжи с острова Хайнань — сладок и благоухай. Такие особенно любит госпожа Ян. В листья лотоса их заворачивают, словно в плотный сафьян, Кладут в бамбуковые корзинки, чтоб спасти от ушибов и ран. Доставляя их, нужно скакать весь день, мимо гор, лесов и полян, Боюсь замешкаться в пути, — строгий приказ мне дан. От одной почтовой станции до другой мчусь я, рвением обуян.

Я — посланец с острова Хайнань. Госпожа Ян-гуйфэй любит свежие личжи. По императорскому приказу их каждый год из Фуч-жоу и Хайнаня поставляют двору. У нас плоды лучше, чем фуч-жоуские, только путь до столицы еще дальше, а через семь дней личжи теряют свой вкус и аромат. Вот и приходится мчаться во весь опор. (Погоняет коня и, повторяя арию со слов: "Боюсь замешкаться…" — удаляется.)

Старый крестьянин

(входит и поет)

На мотив "Десять палочек и барабан"

В трудах великих крестьяне, тяжела их судьба. То бездождье, то ливень не вовремя дарят небесные желоба. Целый год мы живем на то, что дает жалкая молотьба. Да еще половину отдать изволь в дворцовые погреба. На прокорм нам, увы остается зерен малая горсточка. Каждый день с надеждою мы следим, как зреют наши хлеба. К богам и духам ежечасно возносится наша мольба.

Я — крестьянин из восточного округа уезда Цзиньчэн. Семья у меня большая, а живем лишь на то, что дают нам эти несколько му[193] тощей землицы. Сегодня утром услышал, что гонцы везут в столицу личжи. Чтобы сократить путь, мчатся, не разбирая дороги. Сколько истоптали они крестьянских посевов! Вот я и пришел постеречь свое поле. (Оглядывается вокруг.) Никак, там два прорицателя.

Слепой прорицатель (с бамбуковой трещоткой в руках)и его слепая жена (с саньсянем)[194]

(входят и поют)

На мотив "Красивый юноша"

Мы живем в Баочэне, а идем в столицу. Предсказываем любому судьбу по его звезде: Когда счастью случиться, когда случиться беде. Этим прославились мы, хоть живем в немалой нужде. Слепые очень искусны в прорицанье и предсказанье И со святыми посостязаться могли бы всегда и везде. Подходите — мы все вам предскажем, что ждет вас, когда и где.

Прорицательница. Батюшка, мы так много прошли, что ноги заболели. Сил нет идти дальше. Где уж тут предсказывать судьбу другим, как бы самим не упасть замертво.

Прорицатель. Матушка, тут кто-то есть. Подожди, я спрошу. (Кричит.) Позвольте узнать, где это мы?

Крестьянин. В восточном округе уезда Цзиньчэн, как раз на границе с западным округом Вэйчэн.

Прорицатель (кланяется). Очень вам, господин, благодарен.

За сценой слышится звон колокольчиков.

Крестьянин (всматривается в даль). Показались всадники. (Кричит.) Господин начальник, поезжайте по большой дороге, не топчите наши посевы!

Прорицатель (обращается к жене). Ну, матушка, радуйся — столица недалеко. Нечего нам здесь задерживаться — наймем осла и на нем доберемся.

Повторяя арию со слов: "Слепые очень искусны…" — идут. Первый гонец, размахивает плеткой, поет арию со слов: "Надеюсь, что, когда привезу плоды в Чанъанъ…" — мчится на коне, сбивает с ног прорицателя и его жену, удаляется. Второй гонец, размахивает плеткой, поет арию со слов: "Боюсь замешкаться в пути…" — мчится на коне, который топчет прорицателя, удаляется.

Крестьянин (спотыкаясь, бежит к краю сцены, плачет). О, Небо! Все посевы загублены этими негодяями! Как мы проживем с семьей? А ведь еще надо платить налоги, сборщики все равно потребуют их. Что же делать? О, горе!

Прорицательница (ползает по земле). Затоптали! Батюшка, где ты? (Натыкается на прорицателя.) Ах, вот ты! Что ты молчишь? Тебе худо? (Дотрагивается до головы лежащего.) Голова разбита! Его убили! (Плачет.) О, Небо! Господин сельский староста, защитите!

Крестьянин (поворачивается к ней). Вот оно что! Прорицателя затоптали насмерть!

Прорицательница (встает, почтительно кланяется). Господин начальник! Об одном прошу: пусть местные власти заставят этих всадников заплатить мне деньги в возмещение убитого мужа.

Крестьянин. Те всадники доставляют личжи для госпожи Ян. Сколько они на своем пути затопчут людей! И никто никогда не смеет потребовать возмещения. А ты, слепая, чего ты можешь добиться!

Прорицательница. Но что же мне делать? (Плачет.) Оказывается, я правильно предсказала тебе судьбу — упасть здесь замертво. Но как же мне похоронить его?

Крестьянин. Нечего уж тебе обращаться к местным властям, давай вместе отнесем его и похороним.

Прорицательница. О, очень вам благодарна! Если бы я могла остаться у вас! Как бы это было хорошо!

Крестьянин и прорицательница уносят труп.

Конюх с почтовой станции

(входит и поет)

На мотив "Маленькое введение"

Удрал смотритель почтовой станции, как на грех! Удрал смотритель почтовой станции, как на грех! Передохли лошади — только кляча осталась, тощее всех! Я один тут — ни тебе денег, ни еды, ни вина, ни утех, Бьют меня и ругают за любой огрех. Один отдуваюсь я за всех Отдуваюсь один за всех.

Я служу на Вэйчэнской почтовой станции. Госпожа Ян любит свежие личжи, а первого числа шестого месяца день ее рождения. К этому дню из Фучжоу и с острова Хайнань везут в столицу плоды. Гонцы мчатся во весь опор. Не миновать им и нашу станцию, а у нас нет ни корма, нет ни денег, ни коней, осталась одна тощая кляча. Смотритель станции, боясь, что побьют, удрал неизвестно куда, и я теперь тут за главного. Однако что мне делать, когда появятся гонцы? Ну, будь что будет!

Первый гонец

(мчится на коне, поет)

На мотив "Поспешность"

Закатное солнце закрыла дорожная пыль. Спеши, мой конь, копытами землю чекань. Скорее, скорее, скорее — близко Чанъань.

(Слезает с коня.)

Конюх, скорее дай коня!

Конюх берет его коня за уздечку; гонец ставит корзину с личжи на землю, приводит в порядок одежду.

Второй гонец

(мчится на коне, поет)

Пот с меня градом льет не вижу дороги. Деревенеют руки и ноги. Скорее, скорее туда — императорские чертоги. (Слезает с коня.) Конюх, скорее дай коня!

Конюх берет его коня за уздечку.

(Ставит на землю корзину с личжи, видит первого гонца.) Приветствую вас! Вы тоже, начальник, везете личжи?

Первый гонец. Да.

Второй гонец (обращается к конюху). Эй, а где наши вино и еда?

Конюх. Ничего нет.

Второй гонец. Ладно, есть все равно некогда. Давай скорей коня!

Конюх. Вас, господа, двое, а конь на станции остался один, так что вы сами, господа, решайте, кто из вас поедет на нем.

Второй гонец. Как! На такой большой станции, как Вэйчэнская, и один только конь? Сейчас же позови своего начальника, пусть он, собака, даст ответ, куда девались станционные кони.

Конюх. Коней-то всех загнали гонцы. Ведь из года в год везут они в столицу личжи. Начальнику ничего не оставалось, как убежать.

Второй гонец. Раз смотритель удрал, с тебя потребуем.

Конюх. Но ведь в стойле есть конь.

Первый гонец. Конюх, я первым приехал, первым и уеду.

Второй гонец. А мне пришлось ехать дальше, и первым поеду я.

Первый гонец

(направляется к стойлу, поет)

На мотив "Думы о рябом парне"

Спорить с тобой не стану, Сам возьму рысака.

Второй гонец

(удерживает его, поет)

А ну-ка не самовольничай, не расходись пока. Не то узнаешь силу моего кулака.

Первый гонец

(поднимает корзину с плодами, поет)

Только посмей уронить корзину — она хрупка!

Второй гонец

(тоже берет свою корзину и, обращаясь к первому гонцу, поет)

Только посмей уронить корзину — она ломка!

Конюх

(уговаривая их, поет)

Прошу вас, перестаньте ссориться из-за пустяка. Лучше все же один кусок, чем ни одного куска. Лучше садитесь вдвоем на этого конька, Он до столицы домчит вас в два скачка!

Второй гонец (ставит на землю корзину и набрасываемся с кулаками на конюха). Глупости болтаешь!

(Поет на тот же мотив.)

Остается только избить тебя, поганого мужика!

Первый гонец

(ставит корзину и тоже бьет конюха, поет)

Я тоже побью тебя, разбойника и дурака!

Второй гонец

(поет)

Слишком уж речь твоя долга и сладка, Попросту ты не хочешь дать мне рысака!

Первый гонец

(поет)

Задерживаешь тех, кто мчится издалека, Против воли государевой прешь, разыгрываешь простака!

Оба гонца

(бьют конюха и поют)

Отстегаем плетью тебя, дадим хорошего тумака, За синяком не будет видно синяка, Тогда и конь у тебя появится наверняка!

Конюх

(низко кланяется, поет)

На тот же мотив

Низко гнется пред вами спина бедняка. Господа начальники, смилуйтесь, пожалейте мои бока — Поймите, что доля моя и без того горька!

Оба гонца. Если хочешь, чтобы мы пощадили тебя, сейчас же давай нам коней!

Конюх

(поет)

На станции один конь, да и тот без чепрака.

Гонцы. Найди еще одного!

Конюх

(поет)

Нету второго, хоть все обыщите от пола до потолка!

Гонцы. Нету, так опять будем тебя колотить!

Конюх

(поет)

Подождите драться! У вас от битья устанет рука! Послушайте! Нет у меня ни единого медяка, Но куртку мою заберите — купите вина у хозяина кабака!

(Снимает куртку.)

Первый гонец. Кому нужна твоя куртка?

Второй гонец (смотрит на куртку, накидывает ее на плечи). Ладно, надо торопиться. Поеду пока на своем коне, а на следующей станции поменяю. (Берет корзину, садится на коня, поет арию со слов: "Боюсь замешкаться в пути…" — удаляется.)

Первый гонец. Скорей давай мне коня!

Конюх. Вот, пожалуйте.

Первый гонец берет корзину, садится на коня, поет арию со слов: "Но все же плоды довези…" — удаляется.

О госпожа Ян, госпожа Ян! И все это из-за ваших личжи!

Заключительные стихи[195]

Засовы златые, щеколды железные пали, хоть и были тверды.

(Цуй И)

Мчатся гонцы императора, и награды ждут за труды.

(Юань Чжэнь)

От станции, вихря быстрей, до станции летят удары плетей.

(Ли Ин)

И не знает никто, что уже в столице желанные плоды.

(Ду My)

Сцена двадцать вторая. Тайная клятва

Ткачиха

(в сопровождении двух фей входит и поет)

На мотив "Волны на отмели"

Снует в облаках высоко мой яшмовый челнок. Нити шелка сплетаю — нитку вдоль, нить поперек. Здесь, во Дворце небесном, я не тревожат мысли меня о том, что любимый далек. Но нынче седьмая ночь седьмой луны — встречи нашей срок. И вспомнилось мне о том, что разлучил нас рок. (Читает нараспев стихи.) Быстро снует мой челнок на облачном полотне. Падающие звезды возвещают мне, Что к Небесной реке осень пришла в тишине. При яшмовой росе и ветре златом[196] раз в год мы наедине. Но это лучше, чем множество встреч у смертных, в земной стране. Проносятся мысли о любимом, как песок в речной быстрине. Время встречи кажется мне грезой во сне. Мне мерещится мост, наведенный сороками в вышине. Если вечна любовь, то для чего жене Встречаться с супругом каждый день, при солнце и при луне?

Я, Ткачиха, удостоилась яшмового приказа Небесного владыки соединить свою судьбу с судьбою Пастуха и стала его женой. Каждый год в седьмую ночь седьмой луны мы переходим через Небесную реку и встречаемся. Ныне на земле десятый год под девизом Тяньбао, седьмое число седьмой луны. Посмотрите, река спокойна, и сороки собираются наводить мост. Оставляю свою работу, отложу свою пряжу и приготовлюсь к встрече.

За сценой тихо звучит музыка. Появляются сороки.

Они облетают сцену вокруг. Впереди на сцене возводится мост.

Сороки собираются на обоих его концах.

Две феи. Мост уже наведен, просим госпожу перейти Небесную реку.

Ткачиха (делает несколько шагов, поет)

На мотив "Тигр спускается с горы"

Оставила я узоры, сотканные витиевато, Сажусь в колесницу, полную аромата.

(Поет вместе с феями.)

В небесах синева густеет, ни облачка нет. Легким ветром наполнена ночь и прохладой объята.

(Вступают на мост, поют.)

Вступили на мост — его тень неровна и угловата. Сияет Звездная река ясно и холодновато.

На мотив "Алеет горный персик"

Отраден месяц трехдневный, сверкающий, словно злато, Роса под его лучом блистает богато. Сороки летают внизу, — по краешку небоската.

На мотив "Тигр спускается с горы"

Почуяло ныне сердце, пришла счастливая дата. Прекрасна Река Небес осенней порой заката.

Две феи. Госпожа, мы уже перешли Млечный Путь.

Ткачиха. Внизу под Звездной рекой в неясной дали, вижу, курятся ароматические свечи; дымок вьется и тянется ввысь. Что там происходит?

Две феи. Это любимая наложница танского императора Ян Юй-хуань во дворце "просит уменья".[197]

Ткачиха. Видно, что делает она это от всего сердца, надо нам с Пастухом побывать там и посмотреть.

(Поет вместе с феями.)

Берега Небесной реки Единожды в год близки. А все же забавно смотреть отсюда, свысока, Что в мире людей любовь так коротка!

(Удаляется.)

Государь Сюань-цзун

(в сопровождении евнухов, несущих фонари, входит и поет)

На мотив "Дух Эрлан"

Безмолвие кругом, осенняя тишина. Темно-синее небо сгустило мрак дочерна, Кончился дождь, и холодом веет высоких платанов стена. Небесная река вращается, медленна и длинна. Две звезды осеняет легкая облачная пелена. За сценой слышен смех.

(Прислушивается, поет.)

Там, где древесная тень темна, Вместе с ветром доносится смех, в нем радость слышна.

Слуги, а где это так смеются и разговаривают?

Евнухи (обращаясь за сцену). Его величество спрашивает, где это так смеются и разговаривают?

За сценой отвечают: "Это госпожа Ян идет во Дворец вечной жизни[198] "просить уменья".

(Обращаясь к государю.) Госпожа Ян идет во Дворец вечной жизни "просить уменья", поэтому там смех и разговоры.

Государь. Не надо докладывать о моем приходе, я один незаметно пройду туда.

(Поет.)

Уберите пунцовые фонари. Сердце шепнуло: подойди потихоньку к ступеням и посмотри, Что там творится внутри.

Все удаляются.

Ян-гуйфэй

(в сопровождении прислужниц Юн-синь и Нянь-ну, вместе с двумя служанками, которые несут коробки с ароматическими палочками, шелковые веера, вазы с цветами, золотой таз[199], входит и поет на тот же мотив)

Дворик дворцовый, кругом темно. Над курильницами дымки, все кругом аромата полно, Одинокий светильник мерцает со звездами заодно. В коробке паучок величиною с рисовое зерно. Бобы на блюде златом проросли — как ярко сверкает оно! Цветы колышутся в вазах серебряных, — я здесь не была давно.

Юн-синь и Нянь-ну. Мы уже пришли во Дворец вечной жизни, для исполнения праздничного обряда все готово; госпожа, возьмите ароматические палочки. (Расставляют на столе вазы с цветами, чашу с ростками и подносят Ян-гуйфэй коробку с ароматическими палочками.)

Ян-гуйфэй (берет палочки). Я, Ян Юй-хуань, с великим почтением возжигаю ароматы и с мольбою обращаюсь к двум звездам; будьте милостивы к моей просьбе и помогите.

(Поет.)

Драгоценная шпилька и ларчик резной Навеки связуют нашу любовь, наши счастливые взгляды. Пусть веера участь минет меня, позабытого в пору осенней прохлады.

Государь

(незаметно входит, смотрит и поет)

На красавицу я гляжу, затаясь незаметно. На ступенях дворцовых колени она преклонила возле ограды, Тихо-тихо мольбу шепча, покуда горят лампады.

Юн-синь и Нянь-ну (замечают государя). О, его величество здесь!

Ян-гуйфэй стремительно поворачивается, кланяется.

Государь (помогает ей встать). Фэйцзы[200], чем это вы тут занимаетесь?

Ян-гуйфэй. Ведь сегодня праздник седьмого дня седьмой луны, вот и приготовилась "просить уменья" у Ткачихи.

Государь (смеется). Фэйцзы, вы и так прекрасно владеете этим небесным искусством, зачем вам просить уменья?

Ян-гуйфэй. Вы смущаете меня, государь!

Государь и Ян-гуйфэй садятся; Юн-синь и Нянь-ну со служанками незаметно удаляются.

Государь. Фэйцзы, я подумал об этих двух звездах: Ткачихе и Пастухе, которые разделены Небесной рекой и встречаются лишь один раз в год. Наверно, нелегко им приходится в разлуке друг с другом!

(Поет.)

На мотив "Собрались мудрые гости"

На синем небе яркие звезды, ночь безмерно тиха. Только что встретились колесницы Ткачихи и Пастуха. Но до чего же их доля и тяжела и плоха: Небо дарует им краткую встречу, И скоро уже доносится крик петуха. В облаках холодных, в росе ледяной. Им предстоит разлучиться и ждать, как невеста ждет жениха.

Ян-гуйфэй. Ваше величество, вы очень огорчили меня, сказав, что этим двум звездам предстоит горькое прощание. Как жаль, что мы, люди, не знаем о делах небесных.

(Поет.)

Если разузнать хорошенько, то, конечно, печальны их дни. Как тоскуют в разлуке друг с другом они!

(Плачет.)

Государь. Ну, фэйцзы, зачем же плакать?

Ян-гуйфэй. Я думаю, что хотя Пастух и Ткачиха встречаются лишь раз в год, но эти встречи вечны, как Небо и Земля. И боюсь, что вы, государь, в своих чувствах ко мне не будете так постоянны.

Государь. О фэйцзы, что вы говорите!

(Поет.)

На мотив "Желтая иволга"

Пусть бессмертные вечно живут, пусть годы их не страшат, Но разве сравнится его судьба с нашей, полной услад? За нашу жизнь любовных утех мы познаем больше стократ, Ведь прекрасно, что наши встречи никаких не знают преград, Умножает нашу любовь каждая встреча и взгляд. Я удивлен оттого, что в вашей душе разлад. Спросите Ткачиху и Пастуха, что с неба на нас глядят, Не завидуют ли они, тем, кто вместе все дни подряд?

Ян-гуйфэй. Я удостоилась такой вашей любви и сегодня хочу сказать вам… (Замолкает.)

Государь. Фэйцзы, что же вы? Говорите.

Ян-гуйфэй (всхлипывает). Я удостоилась такой вашей любви, как никто из обитательниц всех ваших шести дворцов. Но боюсь, что пройдет время, и любовь ваша угаснет, и не избежать мне тогда "тоски седой женщины"[201].

(Поет.)

На мотив "Иволги в золотом силке"

Сказала об этом, и сердце заныло, и в горле стоит комок. Мне кажется — я всего лишь служанка, попавшая в царский чертог, Удостоилась чести сопровождать вас в колеснице средь ваших дорог, В нарядных одеяниях переступать ваших покоев порог. На мотив "Дворцовая роща" Но я боюсь, что настанет осень и увянет цветок. Ничего не останется от весеннего дня, что в сердце огонь зажег.

На мотив "Письмо"

Вам стану нужна не только я — в обратном мне даст зарок?

(Тянет императора за халат, плачет, поет.)

На мотив "Золотая заколка в виде феникса"

Если знать бы, что в свой черед Любовь никогда не умрет, Она облегчила бы мне страданья, когда смерти наступит срок. Если бы не скудела любовь, словно глубокий поток, То с радостью умер бы каждый, зная, что не одинок.

На мотив "Халат из черного шелка"

Я плачу о судьбе красавиц, чей жребий был жесток, О той, что, в Пинъяне танцуя, порхала[202], как мотылек, О той, что во дворце Чанмэнь рыдала, оплакивая рок.

Государь (рукавом халата вытирает ей слезы). Не печальтесь, фэйцзы. Разве была у кого-нибудь еще такая любовь, как у нас!

(Поет.)

На мотив "Дворцовая роща"

Успокойтесь, не надо плакать, к чему этот горький упрек? Даже если бы много столетий прошло, я бы вас разлюбить не смог.

(Берет Ян-гуйфэй за руку.)

Мы будем вместе слиты всегда, словно мед и творог, Мы не расстанемся с вами ни на единый денек.

(Поет вместе с Ян-гуйфэй.)

Говорим, не переставая, о том, что на сердце каждый берег, Цветы заснули, и месяц потух, посветлеет скоро восток. Мы вместе, как тень и тело, как зерно и росток.

Ян-гуйфэй. Если уж вы, государь, почтили меня такой глубокой любовью, то прошу вас, под этими звездами дадим друг другу клятву и будем ей всегда верны.

Государь. Пойдемте, фэйцзы, зажжем ароматические свечи и клятву дадим.

Император и Ян-гуйфэй

(идут, держась за руки, и поют)

На мотив "Янтарная подвеска в виде котенка"

К плечу ароматному прижавшись, в руке рука, Вниз по ступеням дорога приятна нам и легка, Над дворцом нависает Небесная река.

Ян-гуйфэй

(поет)

Совсем не греют меня легкие шелка, Проницает меня прохлада осеннего ветерка.

Император

(поет)

Настало время нам с вами тихо, от людей взаперти, Твердую клятву в любви друг другу принести.

(Зажигает ароматические свечи и вместе с Ян-гуйфэй, обращаясь с поклоном к Ткачихе и Пастуху.) О звезды небесные! Мы — Ли Лун-цзи[203] и Ян Юй-хуань (говорит вместе с Ян-гуйфэй), глубоко любя друг друга, хотим во всех перевоплощениях оставаться мужем и женой и никогда не разлучаться. И если один из нас нарушит клятву, звезды, вы будете свидетелями.

Император

(снова кланяется и поет)

В небе хотим быть птицами, что вместе парят, каждая об одном крыле.

Ян-гуйфэй

(кланяется и поет)

Раздвоенной ветвью ствола одного быть мы хотим на земле.

Вместе

(поют)

Земля и Небо существуют очень давно, Но всему наступает конец, все будет погребено, — Одно лишь нашей клятве вовеки пребыть суждено!

Ян-гуйфэй (кланяется государю). Очень признательна вам, государь, за вашу глубокую любовь. А я, жива ли, умру ли — всегда буду верна клятве, которую дали сегодня ночью.

Государь

(берет Ян-гуйфэй за руку, поет заключительную арию)

Во Дворце вечной жизни дали мы клятву, вернейшую на земле.

Ян-гуйфэй

(поет)

Смотрел ли кто-нибудь на нас с улыбкою на челе?

Государь

(указывая на небо, поет)

Две звезды, Пастух и Ткачиха, видели нас во мгле.

Удаляются.

Пастух (в головной повязке в виде облака и в одеянии бессмертного)и Ткачиха (в сопровождении фей)

(входят и поют)

На мотив "Алеет горный персик"

Только что поклялись они тайно у цветника, В завереньях своих они были искренни наверняка, — Оба — в чувствах едины, и клятва их высока. Слова их — словно один у них, а не два языка.

Пастух. Дорогая Ткачиха! Посмотри, разве тайский император не любит Ян Юй-хуань?

(Поет.)

Молча друг к другу прильнули они, шелестят шелка. Плечо прижато к плечу, в руке лежит рука.

Мы связаны с тобою союзом любви на Небо, мы бессмертные духи, ведающие любовью людей. К тому же именно нас призвали они в свидетели клятвы, и мы должны быть им поручителями.

(Поет.)

Мы — свидетельствуем, что их любовь велика. Знаем, что в разлуке их убьет тоска. Хотят быть птицами, парящими рядом, расти из одного ростка. Хотят, чтобы любовь вовеки была крепка. Так будем же править "любовным ведомством", во все века!

Ткачиха. Только скоро ждет их беда, смерть разлучит их. Если при этом не изменят они сегодняшней клятве, то мы соединим их вновь.

Пастух. Дорогая Ткачиха, так мы и сделаем! Но смотри — ночь уже на исходе, пора возвращаться в наши чертоги. (Берет Ткачиху за руку.)

Ткачиха и Пастух

(идут вместе, поют)

Берега Небесной реки Единожды в год близки. А все же забавно смотреть отсюда, свысока, Что в мире людей любовь столь коротка!

Заключительные стихи

Зачем же в мире смертных так торопятся сроки!

(Ло Е)

Над Небесной рекой перекинув мост, улетели сороки.

(Ли Шан-инь)

Не говори, что на Небе столь редки и кратки встречи

(Ли Ин)

Оказывается, и там чувства нежны и глубоки.

(Ло Инь)

Сцена двадцать четвертая. Неожиданное известие о мятеже

Гао Ли-ши

(входит и говорит нараспев)

В чертогах Яшмовых песни звучат, играют на шэнах актеры, С ветром доносится женский смех, веселые разговоры. Роняют по капле часы водяные, лунным светом полны коридоры. Едва поднимаешь прозрачные, легкие шторы — Увидишь Небесную реку, увидишь ночного неба просторы.

Я, Гао Ли-ши, получил приказ его величества приготовить в императорском саду все необходимое для маленького пира. Государь должен прийти сюда вместе с госпожой гуйфэй — погулять и развлечься, вот я и жду их здесь.

Государь вместе с Ян-гуйфэй едут в экипаже, за ними следуют Юн-синь, Нянь-ну и два евнуха.

Император

(идет и поет)

По блеклому небу вдоль облачной гряды Дикие гуси вытянулись в длинные ряды. Осенними красками пестрят императорские сады. Все заметней на ивах окраски желтой следы. Уже не так блистают изумрудной ряской пруды, Красные лотосовые лепестки летят в голубизну воды. Коричное дерево цветет у ограды, где птицы поют на все лады.

Все приближаются к Гао Ли-ши.

Гао Ли-ши. Прошу вас, ваше величество, и вас, госпожа, выйти из экипажа.

Государь и Ян-гуйфэй выходят из экипажа. Гао Ли-ши и евнухи незаметно удаляются.

Государь. Прогуляемся по саду.

Ян-гуйфэй. С великой радостью, государь.

Государь берет ее за руку.

Ян-гуйфэй

(поет)

На мотив "Оборачиваюсь в слезах"

Мы за руки взялись среди цветов императорского сада. Снова о сокровенных чувствах нам друг другу поведать надо. Беседку нашу овевает прохлада. В пруду отражаются листья лотосов, мерцание звездопада. Тихо платаны шелестят, стоя, словно ограда, Галереей стоят они в блеске темно-лазурного наряда. Ласточки, не в силах с людьми расстаться, лепятся у фасада, Неразлучницы-утки в пруду — очарованье для взгляда.

Император. Гао Ли-ши, подай вина, мы немножко выпьем с госпожой.

Гао Ли-ши. Все уже приготовлено, прошу вас, ваше величество, и вас, госпожа, пожаловать в беседку.

Ян-гуйфэй собирается взять кубок.

Государь (удерживает ее). Сядьте, дорогая.

(Поет.)

На мотив "Цветы граната"

Пусть ваши тонкие пальчики оставят подобный труд. Не поднимайте до самых бровей с вином драгоценный сосуд. Мне хочется выпить вина, ваши очи меня влекут. Нальем немного, тихо споем, поглядим на небо, на пруд. Несколько кубков вина радость нам принесут. Так время мы проведем, не спеша, не следя за бегом минут.

Дорогая, хотя пир у нас маленький, но все очень изысканное.

(Поет.)

Мы не будем сидеть за столом, где высятся горы блюд, Пусть актеры нам не мешают, не играют и не поют, Мы с вами свежих плодов вкусим, в беседке найдя приют. В трапезе скромной мы найдем изысканность и уют, Простота вам идет, хоть вы, не скрою, созданы для причуд.

Дорогая, мне уже надоело слушать во время наших прогулок и пиров все эти старые мелодии Грушевого сада[204]. Но вот, помните, как-то в Беседке густых ароматов мы любовались пионами и попросили ханьлиня Ли Бо написать три строчки "Чистой ровной мелодии", а потом приказали Ли Гуй-няню написать к ним ноты, и получилось прекрасно. Не знаю, дорогая, помните ли вы еще эту мелодию?

Ян-гуйфэй. Я помню, государь.

Государь. Дорогая, хорошо бы, вы для меня спели эти строфы, а я буду аккомпанировать вам на своей флейте.

Ян-гуйфэй. Слушаюсь, ваше величество.

Юн-синь подает государю флейту, государь начинает играть.

Ян-гуйфэй (берет пайбань, отбивает такт и поет)

На мотив "Оборачиваясь в слезах"

Изобилье цветов, в молчании сад застыл. Вспомню ваше лицо, едва на цветы взгляну, Взгляну на облака — и тотчас ваш наряд вспомяну. Кто равен красавице, которой император любовь подарил? Только танец Летящей Ласточки[205] был столь же легкокрыл, — Цветок знаменитый, чьей улыбки чистый любовный пыл Приковывал государя прочнее небесных сил. Обратись к весеннему ветру, что над нею парил, Едва не взлетела она из беседки, прочь от резных перил.

Государь. Ум цветистый Ли Бо и ваши узорчатые уста совершенно превосходны в своем сочетании, ничто с ними не сравнится. Юн-синь, Нянь-ну, подайте большой кубок, мы выпьем с госпожой.

Юн-синь и Нянь-ну подают вино.

(Поет.) На мотив "Дерущиеся перепелки"

Как весело ей свое пенье прервать и присесть на узоры ковра. Как радостно кубок мне передать ей нынче, — как и вчера. Дорогая, выпейте еще. (Смотрит, как она пьет.) Нам не нужны "слова и вещи", томит нас эта игра, Музыка нам не нужна и претит суета дворца и двора.

(Опять заставляя ее пить.) Дорогая, еще кубок!

Ян-гуйфэй. Я уже больше не могу пить!

Государь. Юн-синь, Нянь-ну, встаньте на колени и умоляйте госпожу!

Юн-синь и Нянь-ну. Слушаемся, ваше величество! (Становятся перед Ян-гуйфэй на колени.) Госпожа, просим вас выпить этот кубок вина.

Ян-гуйфэй пьет через силу, Юн-синь и Нянь-ну подбадривают ее.

Государь

(поет)

Молча, с кубком в руках, любуюсь, слышу милого голоса трели, Давно уже на ее щеках два нежных цветка заалели.

Ян-гуйфэй (опьянев). Я и в самом деле совсем пьяна!

Государь

(поет)

Вмиг склонилась она, как плакучая ива, как цветок среди горных ущелий, Усталая ласточка, слабая иволга, шепчет она еле-еле.

Госпожа опьянела. (Обращаясь к прислужницам.) Юн-синь, Нянь-ну, усадите ее в экипаж и отвезите во дворец.

Юн-синь, Нянь-ну. Слушаемся, ваше величество!

Ян-гуйфэй (опьянев, кричит). Ваше величество!

Юн-синь и Нянь-ну ведут ее.

(Опьяневшая, поет.)

На мотив "Мотылек бьется о лампу"

Как будто на облачке легком парю, над зеленью полян. Руки и ноги совсем ослабели, перед глазами туман. Как будто груды лепестков, блестящий, словно сафьян, Вместо воды источает дворцовый фонтан. Как трудно выпрямить мне мой тонкий стан. Руки мои — как ветви, что изломал буран, Как будто мои "золотые лотосы"[206] угодили в нежный капкан, В беспорядке свисает прическа на плечи, над розами румян, Со сладостью жажду войти в чертог, что чист и благоухан, За полог скрыться, который из шелка и из золота ткан.

Юн-синь и Нянь-ну уводят Ян-гуйфэй. Незаметно в сопровождении евнухов появляется Гао Ли-ши; издали доносится барабанный бой.

Государь (в изумлении). Откуда вдруг эти звуки барабанов.

Ян Го-чжун

(быстро входит, говорит нараспев)

Удары барабанов из Юйяна нам разомкнули вежды, Оборвали мелодию "Платье из перьев, радужные одежды".

(Обращаясь к Гао Ли-ши.) Где его величество?

Гао Ли-ши. Его величество в саду.

Ян Го-чжун. Положение весьма серьезное, я пройду без доклада. (Входит, видит императора.) Ваше величество, беда! Ань Лу-шань поднял мятеж, прямо без задержки прошел со своими солдатами через Тунгуань и не сегодня-завтра будет в столице.

Государь (в большом изумлении). А где же генерал Гэ Шу-хань, которому поручена охрана крепости?

Ян Го-чжун. Гэ Шу-хань потерпел поражение и сдался мятежникам.

Император

(поет)

На мотив "Восхожу на башенку"

Гэ Шу-хань потерпел поражение, говоришь ты мне" скороход! Ань Лу-шань за оружие взялся и войною на нас идет. Он внезапно покинул Юйян и, в свой черед, Покорил Лоян и восточной столице навязал свой жестокий гнет! Сквозь Тунгуань прорвался он, сквозь горный проход! Ты испугал меня так, что я весь трепещу, и вот — Ты испугал меня так, что я весь трепещу, и вот — Я в страшной тревоге, душа не на месте, на лбу выступает пот, Ни свежесть цветов, ни лунный свет отрады мне не несет.

Какой же у вас план действий? Можем ли мы дать отпор мятежникам, заставить их отступить?

Ян Го-чжун. Я уже не раз предостерегал ваше величество, что Ань Лу-шань непременно поднимет мятеж, но вы и слушать меня не хотели. А теперь случилось так, как я и предсказывал. Однако произошло это все-таки неожиданно быстро, и не знаю, как мы можем противостоять разбойникам. Лучше вам, ваше величество, пока отправиться в Шу[207], а мы соберем войско для защиты вашего трона.

Государь. Ну, хорошо. Сейчас же передайте принцам и сановникам, чтобы они были готовы следовать за мной в Шу.

Ян Го-чжун. Будет исполнено, ваше величество. (Быстро удаляется.)

Государь. Гао Ли-ши, приготовь коней, прикажи начальнику моей охраны Чэнь Юань-ли отрядить три тысячи солдат, взять их под свою команду и сопровождать нас в пути.

Гао Ли-ши. Будет исполнено, государь.

Евнухи. Ваше величество, просим вас вернуться во дворец.

Государь (поворачивается и идет, говорит со вздохом). О, как было радостно и хорошо, и вдруг этот мятеж! Как же это так!

(Поет.)

На мотив "Мотылек бьется о лампу"

Спокойно мы во дворце пировали, и не знали утрат. Тревога! Тревога! Нынче мой край мятежом объят. Дун-дун-дун! — боевые барабаны гремят. Ввысь от сигнальных костров поднимается душный чад. Разбежались подданные врассыпную, наугад, Все черным-черно, поменялись местами земля и небоскат. Печаль, о, печаль, в моем государстве ныне разор и разлад. Если западный ветер нам тьму принес — в этом кто виноват? Холод окутал Чанъань, и солнце навеки ушло на закат.

(Обращаясь за сцену.) Сегодня не тревожьте ее. А завтра на рассвете с пятой стражей отправимся в путь. (Плачет.) О, Небо, как я несчастлив! Приходится бежать от войск мятежников! Как утомительно будет для красавицы бесподобной, с яшмовым обликом и с лицом цветка, перенести трудности долгой дороги. Разве не горько думать об этом?

(Поет.)

Заключительная ария

В покоях дворцовых она привыкла жить среди вечных услад, Как вынесет горные тропы она, как вынесет зимний хлад, О дорогая моя, любимая мною стократ! Жаль мне тебя, нежнейший цветок, источающий аромат! В тяжкий путь суждено пуститься тебе из дворцовых палат. Заключительные стихи Очертания смутные дворца еще различить могу.

(Лу Лунь)

Огни сигнальных костров освещают заставу Ханьгу.

(У Юн)

Оборвалась музыка, под облаками ветер скорби летит.

(Ху Цэн)

За тучей пыли осталась Чанъань, подобно покинутому очагу.

(У Юань-хэн)[208]

Кун Шан-жэнь. Веер с персиковыми цветами

Фрагменты[209]

Действие пьесы происходит в последние годы правления Ми-нов (XVII в.).

Молодой ученый Хоу Фан-юй, плененный красотой и голосом юной Ли Сян-цзюнь, "приемной дочери" хозяйки дома веселья Ли Чжэнь-ли, решает связать с ней свою судьбу. Но он беден, и у него нет денег ни на свадебные подарки, ни на угощение. Художник Ян Вэнь-цун предлагает взять на себя, все свадебные расходы, умалчивая о том, что делает это по поручению Жуань Да-чэна, который дает Ян Вэнь-цуну деньги. Жуань преследует при этом определенную цель: в свое время он примыкал к ныне разгромленной клике придворных евнухов и оказался не у дел. Теперь он ищет возможности с помощью Хоу Фан-юя установить связи с членами патриотического общества "Возрождение" и тем самым повысить свой престиж. Сцена "Отказ от подарка" следует за описанием свадебного пира.

Сцена седьмая. Отказ от подарка

Утро 16-го дня 3-го месяца 16-го года

правления Чунчжэня (1643)

Слуга в доме веселья входит, держа в руках урыльник, говорит нараспев.

Слуга

Черепашья моча, черепашья моча, Из нее черепашки выходят, по земле коготками стуча. Черепашья кровь, словно моча, горяча, Из нее черепашки выходят, бесчисленные, как саранча. Где кровь черепашья, где моча для бедняка, для богача Различить невозможно: схожи они, и как два плеча. Где черепашья кровь, где черепашья моча — Вовеки к этой загадке не подберешь ключа. Друг на друга похожи они, как два плеча, Родного батюшки не отличишь от чужого хрыча. К этой загадке вовек не подберешь ключа. Где племянник, где дядюшка — не поймешь ни с толмачом, ни без толмача.

(Смеется.) Безобразие! Безобразие! Вчера барышня Сян в первый раз приняла гостя, шумели до глубокой ночи. Пришлось сегодня встать рано — опять надо чистить урыльник, выносить горшки. Со всеми делами не справиться. А эти девицы и их постоянные гости неизвестно еще до какого часа проваляются в объятиях. (Чистит урыльник.)

Ян Вэнь-цун

(входит, поет)

На мотив "Ночью плыву в лодке"

Квартал Пинкан на улице Ив[210] в утренний сон погружен. Но тревожит его молодой человек, в ворота стучится он. Закрыты двери юных красавиц, что смотрят последний сон. Крючки зазвенели, и занавески приподнялись с разных сторон. Лишь несколько тонких пологов — преграда тому, кто влюблен.

Я, Ян Вэнь-цун, пришел пораньше, чтобы принести свои поздравления господину Хоу. Посмотрите: ворота наглухо закрыты, не слышно голосов служанок; наверно, спят себе безмятежно и еще не вставали. (Кричит.) Бао-эр, подойди-ка к окнам молодой парочки и скажи, что я поспешил пораньше прийти поздравить их.

Слуга. Вчера они поздно легли, может быть, сегодня и не встанут. Прошу вас, господин, возвращайтесь домой, а завтра приходите.

Ян Вэнь-цун (смеется). Чепуха! Скорей иди да справься.

Ли Чжэнь-ли (за сценой). Бао-эр, кто там пришел?

Слуга. Это господин Ян пришел с поздравлениями.

Ли Чжэнь-ли

(поспешно входит, говорит нараспев)

Только голову склонишь к подушке — весенняя ночь пролетела. Утром в ворота услышишь стук — жди хорошего дела.

(Видит Ян Вэнь-цуна.) Очень благодарна вам, господин, вы устроили счастье моей девочки на всю жизнь.

Ян Вэнь-цун. Не стоит, не стоит. А что, молодые уже встали?

Ли Чжэнь-ли. Вчера поздно легли, еще не встали. (Приглашает Ян Вэнь-цуна сесть.) Прошу вас, господин, садитесь, а я пойду потороплю их.

Ян Вэнь-цун. Не беспокойтесь, не беспокойтесь.

Ли Чжэнь-ли уходит.

(Поет.)

На мотив "Изящен каждый шаг"

Любовь между юношей и девушкой во многом подобна вину, Настоянному на цветах и слитому в чашу одну. Мыслей иных не зная, они встречают свою весну, Оба в сладостном мире грез отдаются блаженному сну. А ведь это я помог им. Блестит нефрит, драгоценный жемчуг излучает голубизну, Узорное платье шелестит, нарушая тишину. Драгоценности делают женщину краше, что приятно опекуну. Образец изящества, она красотой затмевает луну.

Ли Чжэнь-ли (входит). Смешно! Смешно! Возятся там со своими застежками, смотрятся в зеркало. Только что причесались и умылись, еще не кончили одеваться. Прошу вас, господин, пойдемте во внутренние покои, позовем их. Сейчас, в это утреннее время, самое подходящее выпить бодрящего вина.

Ян Вэнь-цун. Прервал их прекрасный сон. Виноват, виноват!

Вместе уходят.

Хоу Фан-юй, Ли Сян-цзюнь входят в роскошных нарядах.

Хоу Фан-юй

(поет)

На мотив "Опьянен весенним ветром"

О миг, когда встретится туча с дождем память о нем жива! Мы только что встретили его, миг сладостного торжества. Кто тревожит уток-неразлучниц, задремавших едва-едва? По красному одеялу словно бы волны прошли! Душа полна ликованья, в устах радостные слова.

Хоу Фан-юй, Ли Сян-цзюнь

(поют)

Подушки хранят аромат полночного волшебства, И тот же аромат хранят повязка и рукава. Только что мы познали вкус любовного колдовства — От которого растворяется душа и кружится голова!

Ян Вэнь-цун и Ли Чжэнь-ли входят.

Ян Вэнь-цун. В самом деле уже встали. Поздравляю, поздравляю! (Кланяется, садится.) Ну как — пришлись ли вам по душе стихи, которые я вчера подарил невесте?

Хоу Фан-юй (кланяется). Мы очень благодарны вам. (Смеется.) Хороши, очень хороши! Только вот одно…

Ян Вэнь-цун. Что же?

Хоу Фан-юй. Сян-цзюнь хоть и мала, но все равно спрятать-то ее надо в золотые хоромы[211]. (Смотрит на свои рукава.) А сюда разве поместится?

Все смеются.

Ян Вэнь-цун. Вчера вы, конечно, в "залог любви" подарили невесте настоящий шедевр.

Хоу Фан-юй. Кое-как наспех набросал, даже не смею показать вам.

Ян Вэнь-цун. Где стихи?

Ли Сян-цзюнь. Стихи на веере. (Из рукава достает веер.) Ян Вэнь-цун (берет у нее веер, рассматривает). Белый шелковый веер. (Нюхает.) И аромат удивительный. (Читает стихи.) Прекрасно! Прекрасно! Только Сян-цзюнь достойна таких стихов. (Отдает ей веер.) Спрячь-ка лучше его.

Сян-цзюнь прячет веер в рукав.

(Поет.)

На мотив "Хорошо в садах и лесах"

Воистину — здесь и персика запах, и сливы, и вешних трав Запечатлели вы, эти стихи, на веере записав. Но боюсь, они так легки, что ветер, дующий с дальних застав, Развеет их — и потому скорее спрячьте веер в рукав. Советую — поскорее спрячьте веер в рукав!

(Смотрит на Ли Сян-цзюнь.) Взгляните, после сегодняшней ночи Сян-цзюнь еще похорошела. (Обращаясь к Хоу Фан-юю.) Вам, господин, посчастливилось, завладели такой необыкновенной красавицей.

Хоу Фан-юй. Сян-цзюнь очаровательна своей естественной красотой. Сегодня воткнула в прическу несколько украшений, надела платье из узорного шелка, и к ее совершенной красе еще добавилось немного прелести. В самом деле, очень мила.

Ли Чжэнь-ли. И это все благодаря господину Яну.

(Поет.)

На мотив "Речная вода"

Он подарил парчу для повязки головной. Полный драгоценностей ларец резной, Полог с висячими украшениями и бахромой цветной. Горели шелковые фонарики в темноте ночной, Из чарок златых друг друга угощали влагой хмельной, Вместе пировали и пели под луной. И сегодня пораньше поспешил навестить. Совсем, как собственной дочери — отец родной, Приданое дал, не постоял за ценой, И опять рано утром пришел, чтобы порадовать мужа с женой.

Сян-цзюнь. Я вот думаю: господин Ян хоть и очень близкий родственник губернатора Ма[212], но живет на чужбине и сам испытывает нужду, с чего это он так легко бросается деньгами, чтобы облагодетельствовать бедную певичку? С моей стороны, принять это от вас — стыдно, а вам дары эти славы не прибавят. Я хотела бы выяснить, в чем тут дело, чтобы знать, как поступить.

Хоу Фан-юй. Сян-цзюнь права. Познакомились мы с вами, господин Ян, совсем недавно, а вы вчера проявили к нам такую щедрость и доброту, что мне тоже как-то не по себе.

Ян Вэнь-цун. Раз вы спрашиваете, то мне остается лишь сказать вам правду. Приданое и угощение обошлись в двести с лишним золотых, и дал их хуайнинец.

Хоу Фан-юй. Какой хуайнинец?

Ян Вэнь-цун. Жуань Юань-хай, который был ведающим императорской трапезой.

Хоу Фан-юй. Это тот самый Жуань Да-чэн, что из провинции Аньхуэй?

Ян Вэнь-цун. Да.

Хоу Фан-юй. А чем объяснить такое его внимание к нам?

Ян Вэнь-цун. Только желанием завязать с вами дружбу.

(Поет.)

На мотив "Пятикратное подношение"

Его восхищает ваш облик, имя и знание этикета, Талант ваш, сравнимый с талантом Цзо Сы[213], исполненный силы, Ваш, достойный Западной Хань, дар прозаика и поэта И то, что вас повсюду встречают слова привета, Как Пань Юэ, на которого все стремились взглянуть в годы его расцвета, В этом месте прекрасном, у реки Циньхуай, что влюбленными воспета, Вы взяли в подруги себе красавицу, самый нежный цветок из букета. Вам понадобилось одеяло с уточками-неразлучницами И наряд для невесты — чтоб подчеркнуть изящество силуэта. Старший Жуань, сделав из этого что-то вроде секрета, — Взял на себя заботы о свадьбе, и ждет ответа.

Хоу Фан-юй. Оказывается, это Жуань, который держал государственные экзамены вместе с моим отцом! Я презираю его и давно порвал с ним всякие отношения. Мне совсем не понятно, почему он теперь, без всякого на то основания, проявляет к нам такие чувства.

Ян Вэнь-цун. У почтенного Жуаня большое горе, он хотел бы повидаться с вами и все объяснить.

Хоу Фан-юй. А в чем же дело, позвольте спросить?

Ян Вэнь-цун. Почтенный Жуань в свое время, так же как и я, был учеником Чжао Мэн-бая[214]. Потом сблизился с кликой Вэя, правда, только ради того, чтобы оказать помощь дунлиньцам. Он никак не предполагал, что дунлиньцы, когда клика евнухов потерпит поражение, отнесутся к нему непримиримо. В последнее же время участники "Возрождения" начали настоящую кампанию — вовсю ругают и позорят его. Разве это не значит, что "братья идут против брата"? И хотя у почтенного Жуаня немало старых друзей, но из-за его сомнительного поведения никто не желает вступиться за него. Каждый день, обратись к Небу, он рыдает и говорит: "Свои нападают на своего же, как это прискорбно, и некому поддержать меня, кроме господина Хоу из Хэнани". Поэтому он сейчас, так настоятельно ищет с вами дружбы.

Хоу Фан-юй. Вот как, оказывается. По-моему, у Жуань-хая причина для печали весьма веская, мне и то стало жалко его! Пусть даже он действительно входил в клику Вэя, а потом, раскаявшись, пришел к нам, и то не следует так решительно отвергать его, а уж тем более у него есть оправдание. Дин-шэн и Цы-вэй — самые мои близкие друзья, завтра я их увижу, и мы все обсудим.

Ян Вэнь-цун. Если так, то все мы будем счастливы.

Сян-цзюнь (сердится, обращается к Хоу Фан-юю). Что вы такое говорите? Жуань Да-чэн изо всех сил выслуживался перед негодяем временщиком, потерял всякий стыд и совесть. Даже женщины и девицы оплевывают, поносят его. Все его ругают, а вы берете под свою защиту, сами-то вы с кем?

(Поет.)

На мотив "На реке плеснуло весло"

У легкомыслия на поводу, Вы словами бросаетесь и готовы заплатить любую мзду. Желаете вы отвести от него беду, Но берегитесь подвергнуться сами людскому суду.

Или вы считаете, что из-за дорогих подарков, им поднесенных, надо закрыть глаза на все остальное, думая лишь о своей выгоде? Так знайте же, что эти браслеты, булавки, юбки да платья не смогут ослепить мои, Сян-цзюнь, глаза! (Вытаскивает из волос булавки, снимает платье, поет.)

Сниму наряды, булавки, все прочее тоже сниму, Ничего, что бедна я, я стерплю нужду. У человека холщовое платье и денег нет на еду, Но главное — доброе имя, с которым я по жизни иду.

Ян Вэнь-цун. Ай-ай-ай! Очень уж горячий характер у Сян-цзюнь.

Ли Чжэнь-ли. Такие прекрасные вещи — и бросить на пол! Жалко, жалко! (Подбирает.)

Хоу Фан-юй. Я, конечно, далеко не так хорошо во всем разбираюсь, как ты; поистине, ты — настоящий, прямой друг. (Обращаясь к Ян Вэнь-цуну.) Господин, не сердитесь. Я очень признателен вам за то, что вы мне сказали, но боюсь, что эта девица поднимет меня на смех.

(Поет.)

На тот же мотив

В переулках Пинкана, этого грязного квартала, Она о порядочности и чистоте рассуждала, А мы, которых пестовали школа и дворцовая зала, — Это мы-то, которых воспитывали школа и дворцовая зала! — Оказывается, не отличаем благородного от нахала, Перепутали черное с белым и о чести не знаем нимало.

Мои друзья-единомышленники ценят меня именно за готовность вступиться за обиженного, но если я буду доверяться бесчестным вероломным, то восстановлю друзей против себя, тогда и самому некогда будет спасаться, где уж думать о другом.

Никогда еще так не бывало, — Чтобы порядочность на виду лежала. Достоин человек почета или скандала — Надобно хорошенько подумать сначала.

Ян Вэнь-цун. У почтенного Жуаля намерения были самые хорошие, нельзя все-таки так жестоко относиться к нему.

Хоу Фан-юй. Будь я последний глупец, и то не соглашусь лезть за другим в колодец.

Ян Вэнь-цун. В таком случае мне остается лишь попрощаться и уйти.

Хоу Фан-юй. Все эти ларцы и коробки, как оказалось, принадлежат господину Жуаню. Сян-цзюнь они не нужны, так что нет смысла оставлять их здесь. Пожалуйста, заберите это с собой.

Ян Вэнь-цун

(поет)

Добрые чувства хотел проявить, завязал разговор, Неожиданно натолкнулся на жестокий отпор. С хорошим настроеньем входил я в этот двор — Теперь возвращаюсь домой, ничему не радуется взор.

(Уходит.)

Сян-цзюнь в гневе.

Хоу Фан-юй (смотрит на нее). Сян-цзюнь очаровательна своей естественной красотой, — сорвала с себя украшения, сняла платье из узорного шелка, и к ее совершенной красоте добавилось столько же, еще милее стала.

Ли Чжэнь-ли. Так-то так, а все-таки жаль, что отказалась от такого множества подарков.

(Поет.)

Заключительная ария

И жемчуг и золото, что украшают женскую стать, Выпустила из рук, отказалась принять. Не надо было девчонку глупую так баловать! Нет никакой благодарности в ней, видать, К той, что ей заменить старалась родную мать.

Хоу Фан-юй. Эти вещи совсем не стоят того, чтобы о них печалиться. А все расходы я, как и полагается, возьму на себя.

Ли Чжэнь-ли. Ну, тогда ладно.

Заключительные стихи

Ли Чжэнь-ли

Придется вести разговор о расходах, спорить по пустякам.

Ли Сян-цзюнь

Та, что в юбке холщовой, не хуже тех, что привыкли к шелкам.

Хоу Фан-юй

Только Сян-цзюнь способна была бы отказаться от этих подвесок.[215]

Ли Сян-цзюнь

Подражать я не стану красоткам нынешним, накрашенным их щекам.

В 1643 году крестьянское войско под руководством Ли Цзы-чэна захватило столицу Минской династии — Пекин; император покончил с собой, а придворная знать бежала на юг. В 1644 году один из минских принцев — Фу-ван — в Нанкине провозгласил себя императором. Однако неспособность Фу-вана к управлению, нежелание организовать отпор наступавшим с севера маньчжурским завоевателям, а также разложение и предательство сановников послужили причиной быстрого падения (в 1645 г.) его правительства.

Зловещую роль при дворе Фу-вана играли Ма Ши-ин и Жуань Да-чэн. Занимая высокие посты, они преследовали только личные цели и с помощью интриг расправлялись со своими противниками. Оклеветанный ими Хоу Фан-юй был вынужден бежать из Нанкина, а после возвращения вместе со своими единомышленниками из общества "Возрождение" оказался в тюрьме. Ли Сян-цзюнь, отвергшую подарки Жуань Да-чэна, принуждают выйти замуж за сановника Тянь Яна. Когда за ней являются, чтобы вести в его дом, Ли Сян-цзюнь отчаянно сопротивляется. Она падает, а кровь с ее разбитого лица попадает на белый веер — подарок Хоу Фан-юя. Художник Ян Вэнь-цун дорисовывает на веере ветки и листья персикового дерева (отсюда и название драмы). Позже в числе других певичек Ли Сян-цзюнь попадает во дворец Фу-вана, где остается до того момента, как император тайно покидает столицу. Вместе с учителем пения Су Кунь-шэном и художником Лань Тянь-шу уходит из Нанкина и сама Ли Сян-цзюнь. Су Кунь-шэн только что вернулся из далекого путешествия в лагерь полководца Цзо Лян-юя, который мог подтвердить невиновность оклеветанного Хоу Фан-юя. Однако Су Кунь-шэн опоздал: полководец, сам оказавшийся жертвой интриг Ма Ши-ина и Жуань Да-чэна, покончил с собой. Вернувшись, Су Кунь-шэн узнает, что двери тюрем открыты, все узники, в том числе и Хоу Фан-юй, бежали. Ли Сян-цзюнь не теряет надежды найти своего любимого. Через три года после разлуки в горах Цися происходит встреча героев. Они по-прежнему любят друг друга, но обстоятельства вынуждают их расстаться.

Сцена тридцать шестая. Бегство

10-й день 5-го месяца 18-го года

правления Чунчжэня (1645).

Император Хунгуан[216]

(в простом одеянии, верхом на коне появляется в сопровождении двух евнухов и двух фрейлин с фонариками, поет)

На мотив "Девушка, что ароматная ива"

Услышали — третью стражу бьют — и загремели засовами. Услышали — третью стражу бьют — и загремели засовами. Кони, быстры и легки, стучат подковами. Дует ветер за воротами дворцовыми. Свечи в фонарях плачут слезами пунцовыми.

Я — император Хунгуан. Когда Цзо Лян-юй со своими солдатами неожиданно двинулся на восток[217], я перебросил свои войска, чтобы преградить им все пути для наступления. Кто бы мог подумать, что солдаты с севера воспользуются этим и переправятся через Хуайхэ. В настоящее время они держат в осаде Яычжоу, и Ши Кэ-фа какую уж ночь подряд просит срочной помощи. Все в смятении, ни у кого нет желания обороняться. А эти Ма Ши-ин и Жуань Да-чэн скрылись неизвестно куда. По всему видно, что не усидеть мне на возрожденном минском престоле. Перебрал множество планов и решил, что наилучший выход из создавшегося положения — бежать. Только что сел на коня и покинул дворец. Тут же послал солдат с мандатом, которые должны проложить путь и, обманув стражу, открыть городские ворота. Мне бы только выехать из Нанкина, а там у меня есть место, где спрятаться.

(Поет.)

Воспользуемся тем, что на улице Тяньцзе тишина. Воспользуемся тем, что на улице Тяньцзе тишина. Спустимся к башне Фениксов — ночь темна. Не смог забыть о супружеском долге и придержал скакуна.

(Кричит.)

Жены мои и наложницы, поторапливайтесь, да держитесь все вместе.

(Поет.)

Они совсем как Мин-фэй, что варварам отдана, Совсем, совсем как Мин-фэй, что варварам отдана, С лютней в руках, печалью поражена, Жемчужные слезы на землю роняла она.

(Быстро удаляется.)

Актеры старого китайского театра. Ксилография, цветная печать, подкраска от руки. Государственный Эрмитаж.

Ма Ши-ин

(быстро скачет на коне, поет)

На тот же мотив

Сломлены замки на Янцзы, враги получили вход, Прорвана линия обороны, враги получили вход. Каменные стены Нанкина падут вот-вот, Я высший чиновник, — по дешевке продамся, но покупатель нейдет.

Я — Ма Ши-ин, в третью стражу отправился во дворец и только тут узнал, что император скрылся. Мне, его министру, лишь оставалось тоже потихоньку бежать.

(Поет.)

Поскорее переоделся, все рассчитал наперед, Оделся в чужое платье, все рассчитал наперед, Покинул свой дом на улице Цзиэ до того, как пришел восход, Но боюсь, что мне помешают враги, возьмут меня в оборот.

(Оборачиваясь назад, указывает.) Вот те красавицы, десяток повозок с тюками — одеждой и украшениями, мои скромные накопления, которые я сделал, пребывая на служебном посту. Нельзя, чтобы они попали в руки врагов. (Кричит.) Поторапливайтесь!

Две наложницы (появляются верхом)и несколько слуг (с тачками). Здесь мы, здесь!

Ма Ши-ин. Хорошо! Хорошо!

(Поет.)

Умный человек в дорогу с собой возьмет И похоронные принадлежности, и добро, и деньги, и скот, И жен своих, и наложниц непременно возьмет в поход.

(Обходит кругом сцену.)

Несколько горожан (с дубинками, входят, кричат). Ты — предатель Ма Ши-ин. Это из-за тебя народ обнищал, а государственные богатства страны растрачены. Сейчас посадил своих жен на коней, нагрузил добром повозки — куда это ты собрался? Держите его скорей! (Сбрасывают Ма Ши-ина с коня, сдирают с него одежду и, забрав женщин и все имущество, уходят.)

Жуань Да-чэн (появляется верхом на коне, поет)

На тот же мотив

Что за лестное назначение: было доверено мне Оборонные укрепления на Янцзы проверить по всей их длине. Какое прекрасное назначение, — говорю серьезно вполне, — Объехать с ревизией Янцзы было поручено мне. Кто заменит меня, коль убьют меня, с другими наравне? Лучше брошу я в воду свиток свой, пускай лежит на дне.

Сегодня мне, однако, приходится бежать. Только не знаю, министр-гуйянец[218] удрал или сдался врагам?

Конь Жуань Да-чэна спотыкается о лежащего на земле Ма Ши-ина.

О, почтенный министр из Гуйяна! Как это вы тут оказались?

Ма Ши-ин (стонет). Теперь мне уж не убежать. Семью и все имущество забрали бунтовщики, а меня сбросили на землю.

Жуань Да-чэн. Вот как! Мои домочадцы и дорожные вещи там, позади. Нельзя, чтобы их у меня отняли.

(Поет.)

Вы насмехались надо мной и злословили наверняка, Вы всегда смеялись надо мной и злословили наверняка, За то, что я прикопил добра, — золото, деньги, шелка, — И взял наложницу не одну, чей стан стройней тростника. Поверну-ка я назад да поеду встречу их.

Толпа горожан (с дубинками в руках, окружив женщин и волоча мешки с вещами, входят). Это все собственность Жуань Да-чэна, только что забрали, давайте скорей делить!

Жуань Да-чэн (кричит). Трусливые рабы, как посмели захватить то, что принадлежит мне, Жуань Да-чэну?

Горожане. А, ты как раз и есть сам Жуань Да-чэн? Очень хорошо! (Сбивают его с коня дубинкой, сдирают с него одежду.) Оставим ему его собачью жизнь, а сами пойдем на улицы Цзиэ и Куцзыдан, спалим его дома.

(Уходят.)

Ма Ши-ин. Повредили поясницу, теперь мне уже не встать.

Жуань Да-чэн. Перебили мне руки, и я тут оказался с вами.

(Вместе поют.)

Печально, что мы попали в такую беду. Как печально, ужасно, что мы попали в такую беду. Оба от кулаков деревенщины натерпелись, к большому стыду, Обоих нас покалечили у всех на виду.

Ян Вэнь-цун (в парадной чиновничьей одежде, верхом на коне, появляется в сопровождении слуги, несущего дорожные вещи). Я — Ян Вэнь-цун, вновь назначенный губернатор областей Сучжоу и Сунцзян. Сегодня, десятого числа пятого месяца, благоприятный день для того, чтобы отправиться к месту службы. Собрал вещи и пустился в дорогу, а все свои книги, картины, редкие безделушки пока оставил в "Тереме красавиц[219]", поручил их Лань Тянь-шу, он потом привезет их. А я поеду налегке — вот только с этим узлом.

Слуга. Господин, прошу вас поторопиться.

Ян Вэнь-цун. А в чем дело?

Слуга. На улицах только и говорят, что с севера пришло тревожное сообщение, а государь и первый министр этой ночью бежали.

Ян Вэнь-цун. Вот как! Скорей, скорей из города! (Быстро едет; внезапно конь его шарахается и останавливается.) Странно! С чего это лошадь испугалась и не идет дальше? (Кричит.) Эй, посмотри-ка!

Слуга (смотрит). На земле два мертвеца.

Ma Ши-ин, Жуань Да-чэн (стонут). Ой! Ой! Спасите, спасите!

Ян Вэнь-цун. Живы еще. Посмотри, что за люди?

Слуга (всматривается). Похоже, это господа Ма и Жуань.

Ян Вэнь-цун (кричит). Чепуха! Как это может быть? (Сдерживая коня, смотрит с изумлением.) О! Все-таки это они. (Слезает с коня, дотрагивается до них.) Этого еще не хватало! Как это вы оказались в таком положении?

Ма Ши-ин. Смутьяны отняли все дочиста, только жизнь оставили.

Жуань Да-чэн. А я поспешил на выручку, да сам попал в такую же беду.

Ян Вэнь-цун. А где слуги, которые были с вами?

Ма Ши-ин. Наверно, тоже воспользовались случаем, чтобы поживиться хозяйским добром, и разбежались кто куда.

Ян Вэнь-цун (кричит слуге). Эй, скорей помоги этим двум господам подняться, достань из узла платье и дай им одеться.

Слуга помогает Ма Ши-ину и Жуань Да-чэну одеться.

К счастью, у меня есть лишний конь. Садитесь на него вдвоем да поскорей покиньте город.

Слуга (помогает Ма Ши-ину и Жуань Да-чэну сесть на коня, идет, поддерживая их в седле). Ну вот,

Истый учитель, истый друг -

вместе мерзнут они.

Если дать им коня — на него

вместе сядут они.

Ма Ши-ин и Жуань Да-чэн удаляются.

Господин, держитесь от них подальше, а то, пожалуй, наткнутся на своих врагов, тогда и нам заодно попадет.

Ян Вэнь-цун. Да, да. (Смотрит вдаль). Смотри-ка, там какие-то бунтовщики, прямо сюда направляются, скроемся поскорей. (Съезжает на обочину.)

Певички Коу Бай-мэнь, Чжэн То-нян

(с растрепанными прическами, входят, поют)

На тот же мотив

Звуки песен наших дворец наполняли. и неслись в небеса. Звонкие песни дворец наполняли, и неслись в небеса. Юбки наши, как лотосы на воде, раскрывались, блистали шелковые пояса. К третьей страже еще продолжали звучать наши чистые голоса.

(Видят Ян Вэнь-цуна.) Господин Ян, а вы почему здесь?

Ян Вэнь-цун (узнает их). О, это Коу Бай-мэнь и Чжэн То-нян! А вы-то, сестрицы, как оказались на улице?

Коу Бай-мэнь. Как раз когда мы пели и танцевали во дворце, вдруг вино кончилось, светильники погасли, все евнухи и фрейлины разбежались, чего же нам еще оставалось ждать? Вот мы и вышли на улицу.

Ян Вэнь-цун. А почему нет Ли Сян-цзюнь?

Чжэн То-нян. Вышли мы все вместе, но она на своих маленьких ножках идти не может, наняла паланкин и уже там, впереди.

Ян Вэнь-цун. А правда, что государь оставил дворец?

Коу Бай-мэнь. Сзади идут Шэнь Гун-сянь и Чжан Янь-чжу, они знают все, как есть.

Вбегают Шэнь Гун-сянь в наброшенной одежде, с барабаном в руках и Чжан Янь-чжу, бородатый, с непокрытой головой, шелковую шляпу несет в руке.

(поют)

Наш государь точь-в-точь чэньский Хоу-чжу, Что во дворцах Линчунь и Цзецзи[220] предавался веселому кутежу, Совсем как Цинь-ху, что, заслышав коней врага, приближающихся к рубежу, Поджидал их, раскладывал сяни и лютни, присев на межу.

(Видят Ян Вэнь-цуна.) Давно не видели вас, господин Ян.

Ян Вэнь-цун. А почему у вас такой растерянный вид?

Шэнь Гун-сянь. А вы, господин, ничего еще не знаете? Солдаты с севера перешли через Янцзы, государь ночью потихоньку уехал.

Ян Вэнь-цун. А вы куда направляетесь?

Чжан Янь-чжу. Сейчас по своим домам, посмотрим, как там дела, а утром уйдем из города.

Чжэн То-нян. А мы не боимся; вернемся в наш "Терем" и подготовимся к приему гостей.

Ян Вэнь-цун. В такое-то время и думаете о том, чтобы принимать гостей!

Чжэн То-нян. А вы, господин, разве не знаете, что только в казармах и можно хорошо заработать?

(Поет.)

Мы продадим свои танцы и песни, уйдя отсюда подале, Мы продадим свои танцы и песни, уйдя отсюда подале. Раз уж угасли светильники в богато украшенной зале, Коль скоро в суйском дворце ивы поникли в печали, Коль скоро в суйском дворце с горя цветы увяли.

Шэнь Гун-сян, Чжан Янь-гу, Чжэн То-нян и Коу Бай-мэнь уходят.

Ян Вэнь-цун. Они своими глазами видели, как государь покинул дворец. Да, дела совсем плохи. Поеду поскорей в "Терем красавиц", соберу вещи да поскорее отправлюсь в свои родные места.

(Поет.)

На тот же мотив

Вижу — улицы беженцами забиты. Вижу — все улицы беженцами забиты. Мы остались без государя, без министров, совсем без защиты. В суматохе трудно уйти за Цзянгуань[221] даже людям государевой свиты.

(Подъезжает к "Терему красавиц".) Вот и ворота дома Ли. (Слезает с коня, торопливо стучит.) Откройте! Откройте!

Лань Тянь-шу (поспешно входит). Опять кто-то стучит. (Открывает ворота, видит Ян Вэнь-цуна.) Господин Ян, вы почему вернулись?

Ян Вэнь-цун. С севера пришла спешная весть, государь и министры убежали, так что ничего у меня с губернаторством не получится.

(Поет.)

Книги свои и лютню, чьи звуки возникают, как по волшебству, В платок заверну и поверх него перетяну бечеву. Любимые книги и лютню, чьи звуки возникают, как по волшебству, В платок заверну и поверх него перетяну бечеву. Переоденусь в одежду тех, кто привык копаться в хлеву, В лодку сяду и поплыву.

Лань Тянь-шу. Вот как, оказывается, вышло. Только что вернулась Сян-цзюнь, она тоже говорит, что государь тайно уехал. (Кричит.) Сян-цзюнь, иди сюда скорей.

Сян-цзюнь (входит, видит Ян Вэнь-цуна). Всякого счастья вам, господин Ян.

Ян Вэнь-цун. Давно мы с тобой не виделись. Расскажи мне быстрее, как дела, и тут же простимся.

Сян-цзюнь. А куда вы хотите отправиться?

Ян Вэнь-цун. Вернусь к себе в Гуйян.

Сян-цзюнь (еле сдерживая слезы). Господин Хоу все еще в тюрьме, вы уезжаете на родину, оставляете меня здесь одну, кто же обо мне позаботится?

Ян Вэнь-цун. В такое смутное время даже отец и сыновья не думают друг о друге.

(Поет.)

Вот в таком положенье, когда всем тяжело, Вот в таком положенье, когда торжествует зло, Каждый решает сам за себя, куда повернуть весло, Не надейся в такое время к кому-то сунуть голову под крыло.

Су Кунь-шэн

(быстро входит, говорит нараспев)

Военачальник доблестен был, но не смог одолеть преград, Государь лишился престола, и не счесть утрат.

Я — Су Кунь-шэн, вернулся в столицу из Хугуана[222]. Кто бы подумал, что случится такое несчастье! Пойду пока к певичкам, разузнаю, что слышно о господине Хоу, и обсудим, что делать дальше.

(Поет.)

На тот же мотив

Я поспешил назад. Где верный друг мой и брат? Военные флаги и знамена перед глазами стоят, Все изменилось, земли и неба не узнает мой взгляд.

Вот я и пришел, надо войти. (Видит Ян Вэнь-цуна, Лань Тянь-шу, Ли Сян-цзюнь.) Здравствуйте! Господин Ян здесь, и Сян-цзюнь вышла из своих покоев, а почему не видно господина Хоу?

Ян Вэнь-цун. Господин Хоу еще в тюрьме.

Сян-цзюнь. Учитель, откуда вы?

Су Кунь-шэн. Чтобы выручить господина Хоу, я совершил далекий путь в Учан, но случилось так, что Ниннаньский хоу неожиданно умер. Несколько ночей подряд шел я обратно в столицу; услышав о том, что начались беспорядки, сразу помчался к воротам тюрьмы и увидел, что все замки открыты.

(Поет.)

Заключенные бросились врассыпную, как стая ворон. Заключенные бросились врассыпную, как стая ворон. Сети открыты полностью, с трех сторон. Кто же бедному сюцаю мог нанести урон?

Сян-цзюнь (плача). Учитель, скорей, скорей найдите его мне.

Ян Вэнь-цун (указывая на улицу, поет)

Видите, дым и пыль застили небосклон. Видите, дым и пыль застили небосклон. Сейчас бросают детей, бросают жен, Трудно снова встретиться тем, кто разлучен.

(Обращается к Сян-цзюнь.) Прекрасно! Прекрасно! Раз учитель остается с тобой тут, то я покидаю столицу. (Кричит.) Почтенный Лань, собери-ка вещи, и отправимся вместе.

Лань Тянь-шу. Я ведь из Ханчжоу, как могу идти с вами в такой дальний путь?

Ян Вэнь-цун. Раз так, то я сейчас надену дорожное платье, и расстанемся. (Переодевается и прощается.)

(Говорит нараспев.)

Как бесприютная душа, возвращаюсь за десять тысяч ли. Словно во сне совершил прогулку — так эти три года прошли.

(Садится на коня.) Слуга берет дорожные вещи; оба удаляются.

Сян-цзюнь (плачет). Вот и господин Ян ушел, теперь только вы, учитель, понимаете, какое у меня горе. Вам пришлось проделать длинный и полный опасностей путь — "пройти через тысячи гор и десятки тысяч рек" в поисках господина Хоу. Вот уж не думала, что я окажусь во дворце, а господин Хоу в тюрьме и не суждено нам будет увидеться. Сейчас я покинула дворец, а господин — тюрьму, и опять нам не встретиться. Прошу вас, учитель, пожалейте меня и возьмите с собой, будем вместе искать его повсюду.

Су Кунь-шэн. Если господин не пришел сюда, то, конечно, его уже нет в городе. Где же его искать?

Сян-цзюнь. Обязательно надо найти.

(Поет.)

На тот же мотив

Пусть даже до края небес нам дойти суждено, Пусть даже до края небес нам дойти суждено, Пусть на десяти островах побывать[223] придется нам заодно, Пусть за пределами мира земного придется искать — все равно, Увидим весь мир, железные ботинки истопчем[224], износим грубое полотно.

Я остановлюсь лишь тогда, когда найду господина Хоу.

Лань Тянь-шу. На северо-западе все забито войсками. Там, пожалуй, он не мог переправиться через Янцзы. Если уж искать, то на юго-востоке, на горных дорогах.

Сян-цзюнь. Так пойдемте туда, что нам мешает?

(Поет.)

Вижу горы вдали, на дорогах там пусто и темно, Вижу горы вдали, на дорогах там пусто и темно. Эта местность на гору Тяньтай похожа, и чувствую я, что давно, Еще в прежней жизни, было нам это предопределено.

Су Кунь-шэн. Раз уж твое единственное желание найти господина Хоу, а я, старик, хочу укрыться от беспорядков, то лучше всего тебе идти со мной. Только не знаю, куда же нам направиться.

Лань Тянь-шу (показывает рукой). Там, на востоке от Нанкина, в горах Цися, редко встретишь людей. Там господин Чжан Яо-син, бывший начальник императорской гвардии, должность свою оставив, старается уподобиться святым. Я как раз собираюсь навестить его, своего учителя. Почему бы вам не пойти вместе со мной? Кто знает, может быть, и посчастливится встретиться со своим суженым.

Су Кунь-шэн. Прекрасно! Прекрасно! Свяжем свои вещи и оставим город.

Каждый взваливает узел на спину, идут,

Сян-цзюнь

(поет)

Покинула "старый лагерь" — и путь мой далек. Покинула "старый лагерь" — и путь мой далек. Корень чувства, нашей любви нежный росток — Неужели исчезнут они, как исчез родного дома дымок?

Су Кунь-шэн. Впереди городские ворота. Боюсь, начнут допытываться, кто мы и откуда.

Лань Тянь-шу. Давайте скорей пролезем через эту пробоину в стене.

Сян-цзюнь. Как болят ноги, сказать невозможно!

Заключительные стихи

Сян-цзюнь

Трудно идти, не удержишь слез, что бегут по щеке.

Су Кунь-шэн

Как перекати-поле, гонимое ветром, двинулись мы налегке.

Лань Тянь-шу

В гроте горы Таоюань[225] нет походов и войн,

Сян-цзюнь

Зато два лотосовых цветка там цветут на одном черенке.

Ян Чао-гуань

Отмененный пир[226]

"Лаодань" в роли старой Лю входит, опираясь на посох.

Лю

(поет)

На мотив "Белая береза" в тональности "бэй чжунлюй"

В темной юбке служанки, с седой головою, У вельможи в довольстве живу и покое. Ясно помню те дни, когда бедным он был сиротой… А теперь он богатый такой, Знаменитый такой! Шлет ему повеленья свои государь: Пламенеют печати[227], бумага желта, как янтарь! Жалко только — давно опочила господина нашего мать, Мне ж нежданное выпало счастье — в сытой праздности век доживать…

(Говорит нараспев.)

Снегом засыпало дикую сливу, скрылись под ним цветы. Кто это выдумал, будто донесся к нам аромат весны? Ласточка носится средь деревьев, мимо узорчатых стен — Та, что когда-то жила под крышей

знатного дома Се.

Я — старая Лю, служанка во дворце сановника Коу Чжуня. Наш господин имеет самое высокое звание, и жалованье у него огромное. Только что он был первым министром, и вот уже назначен правителем области Сянчжоу. То он командует армией, то приближен ко двору, почетом окружены его супруга и наследники. Но все видят его нынешнюю знатность и богатство, и мало кто помнит, что юность он провел в сиротстве и бедности. Госпожа, его матушка, рано овдовела; храня верность долгу, она жила в одиночестве и нужде, но сумела воспитать его так, что он быстро приобрел славу. И вот сегодня он живет в роскоши, а матушка давно распрощалась с этим миром. Из всех служанок в доме лишь одна я прислуживала покойной госпоже. Памятуя об этом, господин держит меня в своем дворце, удостаивает особых милостей, так что живется мне — лучше некуда. Только я, видать, родилась под знаком Винной звезды, больше всего прочего люблю приложиться к чарочке. Так что во дворце только мое тело, а мысли гуляют в Пьяном краю. Целый день я хожу, как в чаду, ни людей, ни вещей не различаю. Поэтому во дворце все меня зовут Лю Лином в юбке. Но хватит об этом. Завтра наш господин справляет день своего рождения, все чиновники, военные и гражданские, явятся пожелать ему долголетия. Я слышала, что в этом году застолье, песни и пляски будут еще великолепнее, чем раньше. Да, можно сказать, что нам посчастливилось, — опять увидим, как толпы юношей песнями и музыкой ублажают сытых и пьяных гостей, как всеми цветами переливаются шелка на служанках и наложницах!

На мотив "Поднимаюсь на башенку"

Безмятежной чредою проходят мои года. На висках поредели пряди, но сама-то еще хоть куда! Как завижу господских детей — Словно запах почую корицы и орхидей. День-деньской я у винного чана брожу, На него в нетерпенье гляжу: Что ж не льется вино? В горле сухо давно! Надо мною смеются: "Лю Лин ты, хоть в юбке! Ты в своем ли, старуха, рассудке?"

Вбегает "фуцзин" в роли дворецкого.

Дворецкий. В доме министра даже у прислуги есть звания и чины, да я за чинами не гонюсь — мне бы не лишиться головы. Наш министр — человек проницательный и крутой, чувствую — запахло для меня немалой бедой.

Лю. Чего ты так переполошился?

Дворецкий. Ты, старая, ничего не слыхала. Как не переполошиться, когда дела мои — хуже не бывало! Задумал наш господин в день рождения роскошью всех гостей удивить, всю обстановку в доме переменить, вот и отправил меня в Су и Ян[228] разных вещей накупить. Велел привезти всяких редкостей из далеких земель и морей, искусных собрать музыкантов, чтоб стояли рядами от самых дверей. Пояса у плясуний, сказал он, пускай жемчугами сверкают, а у отроков-певчих халаты пусть золотом отливают. Ты сама посуди: как нам, слугам, не поживиться, если сам господин захотел своей щедростью отличиться! Дали мне десять тысяч серебряных звонких монет, я присел сыграть в кости — глядь, половины уж нет… Может, дело мое никогда б и не всплыло, да подручный обиделся, — мол, ему-то ни крошки не привалило. Он возьми и отправь донос самому господину, тот вспылил, — знать, придется мне подставлять свою спину. Хорошо еще, коли мне угрожает только темница, а не то, чего доброго, можно и жизни лишиться. Нянюшка, ты ведь в спальни хозяйские вхожа; попроси за меня госпожу — вдруг поможет! Если мне подсобишь хоть чуточек, в благодарность получишь узорный платочек.

Лю. Чего ты там бормочешь? Я уже выпивши, ничего не разбираю. Вот подожди, протрезвлюсь — тогда и расскажешь.

Дворецкий. Ну да! Ты когда еще протрезвишься, а у меня дело не ждет. (Уходит.)

Лю. И чего этот дворецкий так торопится? А я вот о чем думаю: богатств у нашего господина — до самого неба, роскошь такая, что не опишешь словами, почему же ему все кажется мало? Конечно, у знатного человека и нужды большие, но нельзя же забывать обо всем остальном! Пройдусь-ка я по этой галерее, посмотрю, что там делается. Иду и вижу: в просторных залах узорчатые столбы подпирают потолки, перед жемчужными занавесками горят лампы — везде светло, как днем. На соседнем дворике вдруг послышались звуки свирелей, все ступени усыпали служанки в разноцветных нарядах, — знать, это наш господин вернулся с ристалища. (Падает.) Ох, что это я который раз подряд надаю?

(Поет.)

На прежний мотив

Длинный посох нетвердой рукою держу, Что ни шаг, то скольжу, Старым телом не дорожу. Здесь плясали и пели немало ночей, Пол закапан слезами бессчетных свечей. Вот опять поскользнулась, падаю… Будто рухнула в пропасть гора. Поднимаюсь, бреду еле-еле — Говорить с господином о деле.

Слыхать, министр сейчас вместе с госпожой в задних покоях; значит, самое время с ними повидаться. Только правду люди говорят: если с другом пируешь — тысячи чарок мало, когда ж в речах нет согласья — каждое слово во вред. (Уходит.)

Входит "вай" в роли Коу Чжуня, одетый в доспехи и сопровождаемый свитой.

Коу Чжунь

(говорит нараспев)

Голой рукой подпираю небо, разом достиг вершин. Доблесть являю и мужеством славен с юности до седин. Правлю я в Сяне и под Таньчжоу недругов поборол… Вот уж под шапкой средь черных прядей выступило серебро.

Я — Коу Чжунь. Мой титул-"владетель Лайго", а сейчас я управляю областью Сянчжоу. Сегодня я был на ристалище, вместе со всеми солдатами упражнялся в воинском искусстве. Покончил с делами, вернулся домой — оказывается, уже пора зажигать огни. (К сопровождающим.) Можете идти!

Свита удаляется.

(Снимает доспехи.) Из десяти дел восемь непременно идут не так, как было задумано. Подошел мой день рождения; военные и гражданские чины явятся с поздравлениями, их надлежит достойно отблагодарить, устроить пышный пир. По этому случаю я велел сменить в доме всю обстановку. Кто мог ожидать, что слуга, которому были поручены закупки, не выполнит свой долг и я не смогу как следует Припять гостей! Раздосадовавшись, я приказал связать этого негодяя, выволочь за ворота дворца и казнить, не мешкая. Попросите госпожу войти в зал!

Входит "дань" в роли госпожи Коу.

Госпожа Коу

(говорит нараспев)

Покоряет меч супруга царство вслед за царством, А жена — родного дома стережет покой. Люди думают, что трудно — править государством, А не знают, что не легче управлять семьей.

Господин мой! Ты отмечаешь день своего долголетия, ты не обделен счастьем, сейчас самое время пировать и радоваться, забыв о заботах, а ты почему-то расстроен. Если домашний раб нарушил правила, его надо наказать. Только прошу но делать этого сегодня, не надо омрачать торжественный для семьи день.

Коу Чжунь. Тебе не все известно, госпожа. Когда я в столице, я участвую в делах правления, когда я в походе, я командую войском; каждый мой приказ выполняется неукоснительно, всякий человек подчиняется мне беспрекословно. А тут какой-то презренный раб распустился сверх всякой меры. Как же я смогу управлять государством, если не умею навести порядок в собственном доме?

За сценой слышен плач старой Лю.

Госпожа Коу. Слышишь, там кто-то плачет! Пусть войдет сюда!

Входит старая Лю.

А, опять эта безумная старуха! Ты чего так разревелась? С ума сошла или перепилась?

Лю. Стара я стала, никуда не гожусь. Шла по галерее, а там натек воск от свечей, я поскользнулась и упала раз, а потом другой… Раньше-то мне так падать не случалось, вот я и забыла про осторожность.

Госпожа Коу. Что, очень больно ушиблась?

Лю. Нет, не очень больно, но, когда я упала, мне вдруг вспомнилась покойная госпожа, и я расплакалась так, что потревожила вас, господин с супругой. Я достойна лютой смерти!

Коу Чжунь. А почему ты вдруг вспомнила покойную матушку?

Лю. Вы, господин, конечно, запамятовали, а я, старуха, хорошо помню то время, когда скончался государь, ваш батюшка. Не оставил ни полей он, ни огородов. Сколько мук претерпела ваша матушка, пока не взрастила вас, пока вы не отправились добывать славу. Вы сидели у холодного окна и при свете лампы читали свои книги — а ведь масло для той лампы покойная госпожа добывала своими десятью пальцами! Сейчас у вас имя и слава, богатство и знатность. По ночам ваш дворец залит светом, на всех стенах горят алые свечи, на полу везде потеки воска. Разве нынешнюю жизнь сравнишь с прежней! Какая жалость, что покойная госпожа, проведя весь свой век в трудах и заботах, ни единого дня не успела пожить в довольстве!

На мотив "Ароматом полон двор"

Помню доныне — в заботах вседневных отрока пестовала она. С книгой сидел он порою осенней у холодеющего окна, И отражала лучи заката прямо на книгу стена. Масло для лампы добыли сыну пальцы искусные штопкой одежды; Пальцы сжимали иглу, и катились, словно жемчужины, слезы надежды. Ныне у вас — серебро и злато, ярко пылают огни… Жаль лишь — лица госпожи престарелой не озарят они.

Вспомнив обо всем этом, ваша служанка не смогла сдержать старческих слез, уж вы не обессудьте!

(Поет.)

На мотив "Трое веселых"

Я служу вам с самых юных лет, И надежнее у вас служанки нет. Вот и ныне, уж совсем седая, Возле вас по-прежнему всегда я. Потому-то от воспоминаний На душе становится больней, И забыть о тяжести страданий Не заставит роскошь этих дней.

Коу Чжунь отворачивается и вытирает слезы.

Госпожа Коу. Никто не сердится, что ты плачешь о покойной матушке. Но у господина сегодня день радости, не надо расстраивать его такими речами. Шла бы ты к себе в задний флигель!

Коу Чжунь. Подожди, госпожа! Мне говорили, что стоит услышать подробную повесть обо всем сладком и горьком, что было пережито когда-то, как печаль и скорбь вмиг рассеются. Эй, слуги! Верните того негодяя, пусть он, связанный, ожидает моего нового решения. Слуги за сценой выражают повиновение. Рассказывай же старуха, все, как было, готов слушать тебя.

Лю. Много дней и лет пронеслось с той поры, когда ваша вдовая матушка в трудах и заботах растила своего сироту. Я и сама понемногу забывать стала. Помню только, как покойная госпожа…

(Поет.)

На мотив "Обращаюсь к Сыну Неба"

По заветам отцов сироту блюла, Слова жалобы не проронив. Чтоб учителя взять, относила в заклад Гребешки и заколки свои. У ворот стояла, смотрела вдаль, И в глазах был надежды свет — Что недаром сын просидел у окна Над канонами десять лет. Ото всех скрывала, что в миске ее Чаще отруби были, чем рис, — Лишь бы сын устремлений своих полет Мог направить в самую высь.

Госпожа Коу. Но в тот год, когда пришло писанное золотом послание с радостной вестью, покойная госпожа повеселела?

Лю. Да, госпожа стала улыбаться. Но силы ее уже были а исходе, она все чаще болела… Столько старалась ради сына, а увидеть его знатным и богатым не успела.

(Поет.)

На мотив "Повсюду спокойно"

Да, так вот было когда-то… В желтую землю ушла она раньше нас всех. Вы же с супругой ныне прославлены и богаты, В жизни вашей — без счета радостей и утех. Чаши у вас из яшмы, кубки у вас из нефрита, Сразу три вида мяса вашим гостям несут. Но самые малые капли вина, что у вас разлито, Вниз, до подземных ручьев[229] никогда не дойдут.

Если ваша старая служанка своими бессвязными речами оскорбила слух высоких господ, умоляю простить мое прегрешение.

Коу Чжунь. Полно, что ты говоришь!

Лю. Ваша старая служанка вспомнила вот еще о чем: покойная госпожа когда-то оставила мне памятный подарок, я его храню до сих пор.

Коу Чжунь. Пойди принеси поскорее!

Старая Лю уходит. Входят "мо" и "шэн" в ролях первого и второго слуг.

Первый слуга. Позвольте доложить, господин! Придворные вельможи, князья и министры, правители областей и их помощники прислали вам подарки с пожеланием долгих, как у гор, лет жизни и бескрайнего, как море, богатства. Вот списки подарков.

Второй слуга. Позвольте доложить, господин! Все подчиненные вам военные и гражданские сановники вместе с офицерами, писарями и почтенными старцами из народа, облачившись в лучшие одежды, уже поднимают заздравные кубки, желая вам долгоденствия. Завтра утром они соберутся у ворот дворца, чтобы лично выразить почтение.

Коу Чжунь. Я как раз хотел объявить через секретаря, что завтрашний пир отменяется. О тех, кто явится с поздравлениями, прошу мне не докладывать. Не нужно ни праздничной музыки, ни яств.

Слуги выражают повиновение и уходят. Старая Лю входит со свитком в руках.

Госпожа Коу. Что это у тебя — картина?

Лю. Сейчас я повешу свиток. Видите — на картине нарисованы мать с сыном и около них лампа. Вы еще не узнали, кто это? Конечно же, покойная госпожа, ну прямо как живая! Когда вы в столице одержали победу на экзаменах, старая госпожа уже болела и не вставала с постели. Помню, когда ей стало совсем плохо, она подозвала меня к себе…

Коу Чжунь (смахивая слезы). И что она тебе сказала?

Лю. Сначала она ничего не говорила, только передала мне этот свиток, а зачем — я не поняла. Тогда она и говорит: "Твоего молодого господина наверняка ждет блестящая карьера. Только он рос без отца, с детства привык своевольничать, а я его плохо воспитывала. Боюсь, когда он достигнет славы…" Тут она несколько раз всхлипнула, слезы потекли по лицу. Она отвернулась и больше ничего не сказала. Бедная моя госпожа, как тебе было тяжело!

(Поет.)

На мотив "Резвится дитя"

Проглядела все глаза, ожидая сына. Умирая, не открыла, что в душе таилось… У меня ж перед глазами — давняя картина, И забытые тревоги вновь зашевелились. Господин, послушай! С детства ты был неуемен, что искал — обрел! Мне ль, ощипанной вороне, поучать тебя, орел!

(Указывает на свиток.)

Но взгляни на этот лик — как печальна мать! Сможешь ли хотя б на миг взор свой оторвать?

Коу Чжунь, рыдая, падает наземь, все кидаются к нему на помощь.

Коу Чжунь. Добрые наставления моей матушки ожили в моей душе, и я никогда не забуду того, что изображено на картине.

Госпожа Коу. Хорошо бы повесить эту картину в главном зале, чтобы я и супруг могли всегда оказывать ей должное почтение.

Коу Чжунь. Верно, так и надо сделать. Как ни горько, но надо признать: предавшись своим страстям, я забыл о матери, и вот старой Лю пришлось как следует вразумить меня. Поделом мне досталось!

Лю. Ну, что вы, разве бы я посмела…

(Поет.)

Пятая ария от конца

Отплатить нетрудно верной службой государю за его даянья. Но когда родители скончались, как воздать им за благодеянья? Влезть на кипарис и горько плакать? Все равно останутся страданья. Сын мечтал их одарить по-царски, но не знал превратностей судьбы, А не то остался бы в деревне подавать им воду и бобы. Ни к чему теперь воспоминанья, просто киньте взгляд: Во дворце у вас вино и мясо, там (указывает на свиток) — лишь отруби лежат.

Госпожа Коу. Покойная свекровь была такой доброй и работящей, и за что ей выпала столь горькая доля!

Коу Чжунь. "Дерево хотело бы побыть в покое[230], да ветер не утихает, сын хотел бы ухаживать за родителями, да они не дождались". Такое бывало с древними, так случилось и со мной…

Лю. Господин мой, с вашим богатством и знатностью только бы жить в свое удовольствие. А вы отменили пир — значит, в вас с госпожой жива почтительность к родителям.

(Поет.)

Четвертая ария от конца

Господин, вы славны делами, Вы любого пира достойны. Но подумайте, сударь, сами: Все ль в том празднестве было б пристойно? Кости матери — там, средь бурьяна, На заброшенном сельском погосте, А у сына — пением пьяным Услаждаются пьяные гости… Вы, как Лай-цзы, матушку вашу Веселить не умели при жизни. Много ль проку — полные чаши Поднимать на ненужной тризне!

Коу Чжунь. Твои слова заставляют меня спрятать от стыда голову. Поистине, мне, ничтожному, недостает чувства преданности и сыновней почтительности.

Лю. Раз уж мы заговорили об этом, господин, тебе, конечно, больно. Но ведь ты приобрел имя и прославил родню, а это уже немало.

(Поет.)

Третья ария от конца

Наконец осуществились нежной матери желанья: Сын ее обрел в избытке и богатство и признанье. Шлют ему с печатью алой государевы посланья! Ты в тоске сжимаешь пальцы, нет конца твоим стенаньям… Знай же, что ушла с улыбкой мать к Ручьям, забыв страданья, Веря в то, что, в свой черед, Ты прославишь весь твой род. Это будет воздаяньем За ее благодеянья!

Коу Чжунь. При жизни не умеем как следует позаботиться, а после смерти прославляем, ставим пышные памятники… Подумаешь об этом — еще горше на душе!

Госпожа Коу. Мы без того помнили о безвременно покинувшей нас свекрови, а сегодня старая Лю заговорила о былом — вот господина и одолела печаль, и я тоже совсем расстроилась. Да только какой прок в наших вздохах, когда ничего уже поправить нельзя. По моему глупому разумению, раз завтрашний пир по случаю дня рождения отменен, нужно пригласить побольше монахов и отслужить поминальный молебен. Так мы и сыновнюю почтительность проявим, и ей в загробном мире поможем. Как думаешь, супруг?

Коу Чжунь. Дельный совет. Пусть кто-нибудь возьмет портрет покойной матушки и повесит над алтарем, где завтра состоится молебен.

Картину уносят.

Госпожа Коу. Пусть завтра у таблички с именем покойной свекрови старая Лю совершит возлияния и воскурит ароматные палочки.

Лю. Будет исполнено.

(Поет.)

Вторая ария от конца

С чистой водою сосуды Стоят перед ликом Будды, Траурные полотнища свисают в обеих сторон. Капли с веточек ивы[231] Стекают неторопливо. Всяк, госпожу вспоминая, в тихую скорбь погружен. Кончились все напасти, Ее не волнуют страсти, Разве что донесется к ней колокольный звон… Поверх погребального ложа Роскошное платье положат[232], Многие сотни монахов милостыней одарят; Я ж в бессильной печали Буду вершить запоздалый Траурный этот обряд.

Госпожа, раз завтра будут совершать молебен и раздавать милостыню, всем во дворце придется не пить вина и не есть скоромного. Только ваша старая служанка без вина не может прожить и дня, о чем заранее вам докладывает.

Госпожа Коу. Безумная старуха, делай, что хочешь, — тебя нельзя равнять с другими.

Коу Чжунь. Много ли у нас осталось таких старых слуг? Пусть все будет так, как она пожелает.

Лю. Бесконечно благодарна!

(Поет.)

Первая ария от конца

Не сравнюсь я с юными в сноровке, И движения мои неловки, И легко теряю разум от вина… Думала я: госпожа забыла Обо мне, как будто обронила Вещь, которая ей больше не нужна. Но теперь, окружена заботой, Вижу, что господские щедроты Нескончаемы, как в погребах вино. Не забыты прежние страданья, И посмертные благодеянья Шлет хозяйка мне — так Небом суждено.

Коу Чжунь и его супруга плачут.

Господин и госпожа, прошу вас, успокойтесь. После наших молений Будде покойная матушка наверняка обретет новую жизнь на небесах. А ваша старая служанка так долго болтала, что в горле пересохло. Пойду на кухню, попрошу две-три чарки вина.

(Поет.)

Заключительная ария

Судьбой своей довольна, живет во дворе наседка, Птенец же орла стремится в неудержимый полет. О матери вспоминает каждый из нас, но нередко Сверх всякой меры Сын занят карьерой, После ж кончины родимой его раскаянье ждет.

Уходит.

Коу Чжунь то и дело вытирает слезы.

Госпожа Коу. Слова старой служанки опечалили нас всех. Но ведь годы жизни родителей имеют предел, сыновняя же почтительность безгранична. Предаваясь такой чрезмерной скорби, вы, сударь, идете против заветов наших предков[233].

Коу Чжунь. Ох, как мне перенести все это! Супруга моя, кости матушки, страдавшей в одиночестве, давно охладели; к чему теперь весь мой почет и богатство!

Госпожа Коу. Я, сударь, не решалась часто напоминать вам о покойной матушке как раз потому, что боялась вызвать у вас такую скорбь и слезы.

Полное название пьесы: "Вспомнив о матери, Коу Чжунь отменяет пир".

Япония

Классический японский театр

В Японии до наших дней сохранились три старинных театральных жанра.

Это прежде всего возникший еще в XIV веке театр Но[234]. В большой, построенной по законам контраста, программе этого театра лирико-музыкальные драмы чередуются с фарсом кёгэн.

Значительно позже, в XVII веке, появились как зрелища для простых горожан театр Кабуки и театр кукол Дзёрури.

Расщепления на драму и комедию в репертуаре Кабуки и Дзёрури не произошло. Многоактные пьесы с развитой сюжетной фабулой легко совмещали в себе напряженные драматические ситуации и комедийный гротеск.

Каждый из старинных театральных жанров Японии имеет свою четко счерченную индивидуальность и свою долгую историю. Пьесы замечательных драматургов прошлого не сошли с подмостков сцены и до сих пор исполняются согласно многовековым канонам и традициям. Традиции эти передаются от мастера к ученику, и в актерских династиях составляют драгоценное семейное наследие.

С приходом нового времени в Японии под влиянием европейского искусства возник современный театр. Появились своя собственная опера, свой балет, множатся массовые зрелища на западный образец. Но старинный японский театр всех трех жанров сумел отстоять свое "место под солнцем", проявив необычайную способность к выживанию. Это, впрочем, не значит, что он — музейный раритет, неподвластный ходу времени. Актеры — не мертвые копировщики. Меняются и исторически обусловленное восприятие зрителей, их вкусы и запросы. Сквозь отстоявшиеся веками театральные формы неизбежно проникают новые ритмы истории, освежая трактовку роли, трансформируя исподволь структуру спектакля. Время как бы убыстрилось, представления становятся короче. Так постепенно накапливаются перемены даже в старейшем, казалось бы, навеки застывшем театре Но. Зрители (за вычетом немногочисленной элиты) не предаются в нем медлительному созерцанию, потому что им уже чужда средневековая метафизическая эстетика.

Однако даже театр Но, наиболее далекий от нашего времени, не потерял своего былого обаяния. Он все еще восхищает зрителей, его классические традиции плодотворны, они продолжают оказывать воздействие на японское искусство, даже такое современное, как кинематография. По признанию замечательного кинорежиссера Акира Куросава, школой его был именно театр Но (См.: Григорий Козинцев. Пространство трагедии. Л., "Искусство", 1973, с. 13).

Классический театр Японии (Но, Кабуки, Дзёрури) — это живая старина в ее неповторимом своеобразии, прекрасное гуманистическое искусство с особым поэтическим видением мира. За последние годы в Японии растет интерес к старинному театру, как необходимой составной части национальной культуры. Его исчезновение оставило бы чувство невосполнимой пустоты, потери исторической перспективы.

Во время зарубежных гастролей классических театров Японии они неизменно имели большой успех. Советский зритель видел спектакли театра Кабуки и кукольного театра с острова Авадзи. Театр Но гастролировал в Венеции. Широкая публика по достоинству оценила великолепные ансамбли актеров, виртуозно владеющих экспрессией и жестом, поэтичную романтику сюжетов, красочное декоративное зрелище. Однако, несмотря на ряд переводов на зарубежные языки, в том числе и на русский, классическая японская драматургия еще недостаточно известна за пределами своей родины. Знакомство с ней, по существу, только началось.

Текст пьесы Но, Дзёрури или Кабуки в чтении как бы абстрагирован, вынут из живой ткани спектакля, отторгнут от музыки, ритмического сказа, пения, танца, органически присущих старинному японскому театру. И все же ведущая роль в нем принадлежит именно искусству слова. Оно живет и само по себе. Создания великих японских драматургов наделены глубиной мысли, трагедийной силой и внутренней музыкой, звучащей и без поддержки чисто театральных средств. Дзэами и Тикаману (их имена стоят во главе списка, но его не исчерпывают) — замечательные поэты.

* * *

Старейший японский театр Но существует уже шестьсот лет. Датой его рождения обычно считается 1374 год, когда в присутствии сегуна Асикага Ёсимицу силами труппы провинциальных актеров было исполнено "священное саругаку" (род мистерии). Спектакль снискал одобрение сёгуна (главного полководца), как титуловали верховных правителей Японии, пришедших к власти во время феодальных междоусобиц. Отныне можно было рассчитывать на его покровительство.

Во главе труппы стоял талантливейший актер, сочинитель пьес и их постановщик Каинами (Канъами) Киёцугу (1333–1384). Он исполнил важнейшую роль "окина" ("старца"). В этой древней мистерии, имевшей благознаменательный смысл, "старец" в белой маске олицетворял собой небесное божество. Персонаж этот пришел в театр Но из народных мистериальных представлений и связан с культом предков.

В спектакле участвовал в детской роли старший сын Каннами, получивший впоследствии имя Дзэами (Сэами) Мотокиё (1363–1443).

Каннами создал театр Но, Дзэами привел его к расцвету.

Каннами добился победы и признания, несмотря на сильную конкуренцию. В его время работало несколько трупп талантливых актеров, по подлинный театр не мог родиться, пока в него не пришли великие драматурги.

Театр Но возник на скрещении многих дорог (Н. Конрад. Очерки японской литературы. М… "Художественная литература", 1973, с. 240–281. А. Глускина. Об истоках театра Но. — В сб. "Театр и драматургия Японии". М., "Наука", 1965, с. 34–65). В Японии с глубокой древности было распространено искусство пения музыки и танца. Народные зрелища носили обрядовый или увеселительный характер, легко сочетая то и другое.

В синтоистских храмах исполнялись мистерии "кагура". Синтоизм — первобытная религия Японии. Она сложилась из очень древних верований. В их числе поклонение предкам, культ солнца, пережитки тотемизма, анимизм. Вся природа представлялась одухотворенной и живой. Людям могли являться божества гор, вод и деревьев. В театре Но действуют духи сосен ("Такасаго"), дух банановой пальмы, дух вишни… Правда, там они, не теряя своей подлинной сущности, превращаются в поэтические видения.

Природу пытались подчинить себе при помощи магических обрядов. С течением времени они принимали театрализованную форму и превращались в увлекательное зрелище.

Заклинатели, изгонявшие из больного "злых демонов", демонстрировали красоту и мощь своего голоса, а затем стали появляться на подмостках, олицетворяя божество или демона.

Синтоистские и буддийские храмы в дни больших празднеств устраивали представления религиозного или откровенно развлекательного характера, чтобы "усладить богов" и заодно привлечь паломников. Многие песни и пляски, исполнявшиеся во дворцах и храмах, пришли из Индии, Индонезии, Китая, Корен, обогатив собой японское искусство.

Из Китая примерно в VIII пеке было занесено мастерство "сангаку" (по-китайски "саньсюэ"). Народная этимология осмыслила это слово как "саругаку" — "обезьянье искусство", "обезьянничанье". "Саругаку" стало простонародным увеселением, и наши дни мы назвали бы его "эстрадой".

Разыгрывались потешные фарсы, кукловоды показывали марионеток, выступали мимы, фокусники, акробаты. В XIV веке мастера саругаку стали показывать пьесы серьезного мистериального содержания, в которых совершались по-театральному эффектные превращения и перевоплощения. Высшей кульминацией пьесы была пляска. Но наряду с драматическими пьесами большой популярностью продолжал пользоваться веселый фарс. Произошел своего рода симбиоз: драмы и фарсы объединились в одном спектакле, этого требовали вкусы публики.

Народные полевые игры "дэнгаку" носившие вначале обрядовый характер, тоже с течением времени стали театрализованным зрелищем. Актеры трупп дэнгаку разыгрывали всевозможные "действа".

Каннами начал работать как актер и сочинитель пьес в театре дэнгаку, но потом стал мастером саругаку, возглавив одну из четырех трупп "школы Ямато". Школа эта считала главным правдивость игры. Труппа Каннами подвизалась при синтоистском храме Касуга в старинном городе Нара. Искусству театра было еще трудно выстоять одному, оно искало поддержки церкви или знатных феодалов.

Каннами был замечательным новатором и реформатором театра. Именно его труппа была признана лучшей и приглашена ко двору сегуна. В начале созданный им театр носил название "Саругаку-но Но". "Но" примерно значит "умение", "мастерство". Впоследствии "низкое" наименование саругаку ("обезьянничанье") было отброшено.

Театр Но получил богатейшее историческое наследие. Все заимствованные пестрые элементы были сведены в одно строгое целое, подчинены структуре спектакля. Каннами соединил искусство народных театров саругаку и дэнгаку с модным тогда танцем "кусэмаи". Этот изящный "женский" танец исполнялся под музыку и пение.

Удивительная способность театра Но к гармоническому синтезу — один из главных секретов его мастерства. Он сочетал в себе народный гений, всегда гуманный и правдивый, с изысканным изяществом придворного зрелища, философскую углубленность драмы с дерзкой шуткой балаганного фарса, поэзию древности с новой поэзией, песней, эпическим сказом.

Дзэами возглавил театр Но после смерти своего отца. Он был человеком образованным, в доме его была собрана большая библиотека. В течение своей долгой жизни ему пришлось испытать превратности судьбы. Когда умер сёгун Ёсимицу, Дзэами впал в немилость и был на время сослан.

Однако его любимое дело не погибло, театр Но выстоял. Именно он — вершина искусства эпохи Муромати (XIV–XV вв.).

Эпоха эта ознаменована расцветом средневекового искусства: театра, зодчества, живописи, художественных ремесел. Новые приемы мастерства были найдены в поэзии. В театре Но прославляется умиротворение, наступившее в стране, правда, оно оказалось непрочным и недолговечным.

Позади осталась блистательная хэйанская эпоха (IX–XII вв.). В столице Хэйан (ныне г. Киото) процветала прекрасная культура — своего рода японская "античность". Потомки старой родовой знати — придворные аристократы создали культ утонченной красоты и вели "сладкую жизнь" в великолепных дворцах, наполненных шедеврами искусства. Больших высот достигли поэзия и художественная проза. В начале XI века появился большой роман мирового значения "Повесть о Гэндзи" ("Гэндзи-моноготари"). Театр Но охотно инсценировал эпизоды из этого романа.

Хэйанцы потерпели жестокий разгром в кровопролитных войнах XII–XIII веков. Борьба между двумя враждебными лагерями феодалов Тайра и Минамото потрясла всю Японию и породила легенды и эпические сказания. Войско Тайра, которое было оплотом хэйанских аристократов, погибло в морской битве при Данноура в 1185 году.

Молодой полководец Ёсицунэ из лагеря Минамото стал любимым героем средневековых легенд и сказаний, как рыцарь Роланд в Западной Европе. Его романтический образ и трагическая судьба вызывали народное сочувствие. Ёсицунэ привел к победе и вершине власти своего старшего брата Минамото Ёритомо, но навлек на себя его немилость, вынужден был бежать и в конце концов погиб. В пьесе "Фуна-Бэнкэй" были выведены популярнейшие персонажи героических сказаний: юный Ёсицунэ, его возлюбленная Сидзука, его верный спутник монах — воин Бэнкэй.

Сказания о борьбе Тайра и Минамото положены в основу романа-эпопеи "Повесть о Тайра" ("Хэйкэ-мопогатари"), созданного неизвестными актерами в начале XIII века. Многие события, о которых повествует эта великая эпопея, потрясают своим трагизмом и послужили для театра Но одним из главных источников вдохновения.

Дух погибшего воина не возносился в обитель богов Валгаллу, как повествовали скандинавские мифы, а, согласно буддийским воззрениям, низвергался в бездну ада, где враги вечно продолжают жестокий бой (пьеса "Киёцунэ").

Во многих пьесах Но страждущий дух является какому-нибудь путнику, обычно странствующему монаху, и повествует при поддержке хора о своей последней битве. Понемногу он приходит в исступление, начинается неистовая пляска…

Уцелевшие хэйанцы были оттеснены на задворки истории вместе с самим микадо, несмотря на судорожные попытки реставрации. К кормилу власти пришли воины-феодалы. Во главе феодальной лестницы стал военный диктатор — сёгун. Князья — даймё сосредоточили в своих руках земли и боевую мощь: дружины самураев.

Мелкие вассалы — самураи вышли из среды крестьян и служилого люда. На первых порах это были безграмотные, грубые люди. От них требовались только слепая верность господину и смелость в бою, доходившая до полного презрения к жизни, своей или чужой.

Однако продвижение по ступеням феодальной службы требовало от самурая хорошего знания китайского языка и письменности. На китайском языке, как на латинском в Европе, составлялись документы, велась деловая переписка. Хранителями книжных знаний и наставниками были ученые монахи. Постепенно самураи приобщались к сложной системе средневековой образованности. Театр Но рассчитан на искушенного в литературе слушателя.

Буддийские монастыри стали играть особенно большую роль в "Смутное время" феодальных междоусобиц.

Буддизм с течением времени разделился на несколько ветвей. В эпоху Муромати приобрел особое влияние дзэн-буддизм, занесенный из Китая в конце XII века.

В Киото, где в районе Муромати проживал сёгун Ёсимицу (отсюда название эпохи), было пять высоко чтимых дзэн-буддийских монастырей. Дзэн-буддисты Китая и Японии поддерживали связь между собой. Монахи этой секты были советниками сегуна по вопросам сношений с континентом. При содействии дзэн-буддистов в Японию проникли некоторые элементы китайской культуры времен Юаньской (XIII–XIV вв.) династии. Именно эпоха Юаньской династии (при владычестве монголов) считается "Золотым веком" китайского театра.

Философско-религиозное учение Дзэн получило большое распространение среди военного сословия. Самураев привлекало в этом учении отсутствие обременительной ортодоксальной догматики (во всяком случае, "для мирян") и сложных церемоний.

Дзэн-буддизм учил, что в каждом человеке от рождения живет Будда (высшее духовное начало). Аналитический разум с его аппаратом мысли и слова согласно этой доктрине ограничен, он способен лишь затемнить постижение истины. Следует сосредоточить мысль путем напряженного созерцания, пока на высшей его ступени обычный разум не будет поглощен высшим духовным началом, и тогда наступит внутреннее озарение ("сатори"). Иногда оно может прийти внезапно, интуитивно, подобно вспышке молнии.

Дзэн-буддизм активно воздействовал на искусство. В соответствии с его учением, искусство любого рода, если оно помогает постичь духовную суть явлений иллюзорного с точки зрения буддизма материального мира, — есть мост к вечной истине. Отсюда особое понимание красоты, сильно по" влиявшее на многие формы японского искусства. Родилась новая эстетика и новый стиль. Они нашли свое выражение в садовой архитектуре (знаменитый "Сад камней") и в интерьере японского дома, в "чайной церемонии", в керамике, "искусстве букета" (икэбана) и, наконец, в театре.

Красота гармоническая, возвышенная, словно затаенная в глубине созерцаемого предмета, не допускала ничего лишнего, чрезмерного. В "Саду камней" — только камни и заглаженный волнами песок…

Портрет Минамото Ёритомо. Храм Сингодзи. XIV в.

Эстетика театра Но выдвинула два ведущих принципа: "мономанэ" и "югэн". Мономанэ (буквально: "подражание") — сценическая правда. Драматург Дзэами был и теоретиком искусства Но. Согласно Дзэами, "мономанэ" требовало от актера полного перевоплощения в сценический образ, чтобы (пользуясь словами Станиславского) не "казаться", а "быть". Лишь тогда игра актера становится естественной и свободной. Между сценой Но и уборной актеров находилась так называемая "зеркальная комната".

Вот что говорит в своей книге "Пространство трагедии" кинорежиссер Григорий Козинцев, который в свою бытность в Японии много говорил о традициях Но с Акира Куросава:

"Я начинаю понимать, что "надеть маску" — процесс такой же сложный, как "вжиться в роль". Задолго до начала представления артист стоит подле зеркала. Мальчик подает ему маску. Артист осторожно берет ее и молча вглядывается в ее черты. Незаметно меняется выражение глаз, облик становится иным. Маска как бы переходит в человека. И тогда медленно и торжественно он надевает маску и поворачивается к зеркалу. Их уже нет по отдельности, человека и маски, теперь это целое".

Это важный момент внутреннего настроя. Перед зрителями должен появиться не лицедей, а угольщик, демон или одержимая безумием женщина. Воплотившись в характерный индивидуальный образ, актер мог наиболее верно раскрыть его внутреннюю сущность и донести до зрителя главное: "правду чувства".

"Югэн" буквально значит "сокровенный и темный". Это важнейший термин средневековой эстетики. "Югэн" — высшая форма гармонической одухотворенной красоты. Стихи, музыка и пенис "отверзают уши" зрителя, сценическая игра и танец "открывают глаза". Тогда сокровенная красота образа будет явлена зримо для всех и вызовет у зрителей чувство сопереживания, согласно терминологии дзэн-буддизма, своего рода "озарение".

"Кого бы ни играл актер, — говорил Дзэами, — человека знатного или низкорожденного, мужчину или женщину, священника или крестьянина, нищего или парию, он должен думать, что каждый из них увенчан гирляндой цветов… Если люди любят цветы, то каждый человек — цветок". Цветок здесь символ красоты.

У театра По есть споя "сверхзадача" — вызвать "сверхчувствование". Сострадание, ужас, восторг — все должно разрешиться в особом чувстве наслаждения красотой. Красота эта может вмещать в себя, казалось бы, уродливое, демоническое, страшное, которое в театре Но переходит в свою противоположность — "прекрасное". Для этого в каждом сценическом образе надо отыскать скрытые в нем возможности стать прекрасным, такое чудо под силу только высокому искусству.

Театр Но часто сравнивают с древнегреческим театром.

Главный актер ("ситэ" или, пользуясь греческим термином, "протагонист") выходит в маске. "Спутник" его, цурэ, тоже носит маску, если он изображает женщину или сверхъестественное существо. Актеры других амплуа даже не гримируются. Маски делали из дерева. История сохранила имена знаменитых мастеров масок; ныне их маски — величайшее сокровище.

Маска покрывала все лицо. Для зрачков, глаз, ноздрей и рта делались отверстия, поэтому рот маски обычно чуть приоткрыт. Маски людей создают обобщенные, но реалистические образы. Белая маска молодой женщины работы старинного мастера Кавати полпа очарования: черты лица мягко круглятся, овал безупречен, это идеал женственности. Маска старухи, созданная Кавати, — это, в сущности, то же самое лицо, но измененное годами. Оно вытянуто, заострилось, дугообразные морщины, как волны, бегут по лбу, окружают скорбно опущенные книзу глаза. Рот устало открыт…

Знаменитый мастер XIV века Токувака создал маски людей, портретно изображающие знатных хэйанцев.

Маски страшных демонических существ с предельной мощью выражают гнев, ярость, угрозу. У демона багровое лицо, рога, клыки оскалены… Существуют индивидуальные маски для отдельных ролей. Наклон маски меняет ее выражение. Скульптор, стремившийся вложить жизнь в свое творение, учитывал перемену ракурса и пластику актера. Поза скорби, движение руки, полное печали, — и маска тоже глядит горестно и печально. В маске заложена возможность смены выражений, особенно это заметно в тех масках, которые воплощают не острохарактерный, а идеальный, обобщенный образ.

В театре Но к маскам относились благоговейно, особенно к исторической маске "старца" (окина), и это исторически объяснимо: ношение маски восходит к древнейшим ритуальным пляскам и мистериям. Маску обожествляли. Считалось, что "не человек смотрит, а маска".

Театральные костюмы создавались веками и потому носят условно-исторический характер. Они строги, в простой гамме цветов, но одежды некоторых персонажей великолепны — многоцветные, сверкающие золотом.

Сменные декорации отсутствуют. Переносные, предельно условные конструкции долженствуют символически изображать лодки и экипажи, хижины и храмы, скалы и цветущие деревья…

Здание театра Но в его первоначальном виде было устроено предельно просто. Это невысокий помост из белых некрашеных досок на четырех опорных столбах под двускатной крышей с загнутыми кверху краями. Слева невысокая стена.

Актеры после очередного выступления не уходили со сцены, они садились, согласно своему амплуа, в том или ином углу сценической площадки и застывали в неподвижной позе. Однако Дзэами в своих трактатах об искусстве Но учил, что актер, даже бездействуя, должен незримо для всех сохранять сконцентрированную в нем внутреннюю силу, способную подчинить зрителей.

На правой стороне помоста, отгороженной балюстрадой, двумя рядами располагается хор в восемь человек. Хор в спектакле Но играет важную роль; он комментирует действие, ведет диалог, повествует, аккомпанирует танцу и, наконец, завершает пьесу величанием, скорбным или радостным заключительным аккордом. Сопереживая герою, хор создает эмоциональный фон для представления.

К. Гагеман пишет в своей книге о японском театре: "…раздается волшебное звучание хора Но. Мрачные мужские голоса нисходят, словно в старинном монастырском песнопении, торжественными интервалами и обеспечивают представлению единство неслыханно праздничного, совершенно отрешенного от жизни стиля. Пению осторожно вторит старояпонская флейта, твердые и несколько жесткие звуки которой прекрасно гармонируют с серьезным характером Но. Она обычно бросает в ансамбль лишь отдельные фразы и только в чисто лирических местах ведет более продолжительную мелодию" (К. Гагеман. Игры народов, вып. 2-й, "Япония". Л., 1926, с. 42).

Небольшой оркестр сидит на арьерсцене. Он состоит из флейты и ударных инструментов. Два небольших барабана имеют форму песочных часов, звуки из них извлекают ударом руки. На третьем барабанчике выбивают дробь при помощи двух палочек. Ударные инструменты организуют темп и ритм. Ритм — важнейший структурный элемент театра Но, он пронизывает всю ткань спектакля.

Еще дальше музыкантов, в самой глубине сцепы, сидят слуги.

Задник изображает раскидистую зеленую сосну на золотом фоне. Сосна — священный символ долголетия, почитание сосны связано с древним культом деревьев.

Влево от сцены отходит "мост". Под настилом его помещены глиняные кувшины-резонаторы. Входная дверь, ведущая на мост, отделена пятицветной занавеской от "зеркальной комнаты", которая сообщается с уборной актеров. Справа от сцены низенькая дверца для тех, кто должен входить на сцену "незаметно". Три маленькие сосны перед мостом как бы пунктиром отмечают места, где должен останавливаться актер.

Театр в его древнем виде был отгорожен от зрителя полосой песка. Зрители сидели на циновках, разостланных на земле, сёгун смотрел на зрелище с веранды своего дворца. Спектакль начинался утром и шел весь день.

Состав труппы ("дза") — немногочисленный. Во главе стоял первый актер — ситэ. В ранних пьесах театра Но он был единственным актером, однако по мере того, как пьеса становилась сложнее, другие действующие лица начали приобретать самостоятельное значение.

Теоретик театра Но Дзэами считал, что актер Должен владеть искусством пения и пляски и выполнять три основные роли: старика, женщины и воина.

У главного актера могли быть "спутники" — цурэ. Например, старик (ептэ) в пьесе "Такасаго" является в сопровождении старухи (цурэ). Ситэ — центр пьесы. Второй актер — ваки чаще всего "подыгрывает" главному актеру, он как бы сдвинут к периферии, на что указывает и само его название: "ваки" — сторона. У него свои спутники — вакидзурэ.

Малолетние актеры, исполняющие роли детей и отроков, именуются "коката". В интермедиях участвует "аи", или "кёгэн" — характерный комик — простак.

Драмы театра Но носят название "ёкёку". До нашего времени дошло только двести тридцать пьес, но было их тысячи две. Пьесы, созданные до появления театра Но, не сохранились. Впрочем, известно, что Каннами переработал некоторые старинные пьесы театра дэнгаку. В свою очередь, большинство пьес Каннами было переработано его сыном Дзэами. Изменения вносились и позднее. В театре создалось как бы новое амплуа: актер-драматург. Сходное явление мы наблюдаем и в Европе, достаточно назвать Шекспира и Мольера.

Великий драматург Дзэами написал более ста пьес и сотрудничал во многих других. Ему принадлежит главный вклад в драматургию театра Но. он был не только драматургом, но и композитором, хореографом и постановщиком пьес. Дзэами создавал точную режиссерскую разработку. Некоторые его мысли о театральном искусстве не устарели и теперь. он оставил несколько трактатов об искусстве Но и среди них знаменитую "Книгу цветов" ("Кадэнсё"). До нас дошли рукописи, где он набрасывал мизансцены, графически чертил все перемещения актеров по ходу действия и фиксировал точные позы в рисунках обнаженных фигур. Вообще сборники пьес Но, предназначенные для актеров, снабжены обильными ремарками.

Кроме Дзэами, в создании репертуара Но участвовало еще несколько драматургов школы "Кандзэ" (название это составлено из первых слогов имен Каппами и Дзэами), как, например, сын Дзэами — Дзюро Мотомаса (1395–1459) или Кандзэ Кодзиро Нобумицу (1435–1516). После XVI века творческая энергия театра Но иссякает, новых пьес уже не создают.

В театре Но говорили прозой на языке своего времени, но поэтическая речь высокого стиля была построена по законам классического литературного языка более ранних эпох.

Актеры (как и всюду в театрах Дальнего Востока) говорят и поют голосом особого искусственного тембра, напоминающим низкое или высокое звучание духовых инструментов. Даже прозаическую речь скандируют протяжно и напевно.

Стихи в театре Но необычайно мелодичны, музыкальны, они, что навивается, призваны "ласкать ухо". Их не клали на музыку, они рождались вместе с музыкой. Длина стиха варьировалась сообразно с мелодией и темпо-ритмом.

Стихи в пьесах ёкёку на первый взгляд просты и прозрачны, но в основе их лежит сложная поэтика. Силлабическая японская поэзия не знает рифмы, обогащение стиха требовало особых приемов. В японском языке много омонимов, то есть слов, которые звучат одинаково, но имеют разный смысл. В пейзажной "песне странствия" (митшоки) обыгрывались по смыслу топонимические названия. Слова, или даже часть слова, получали двойное значение и сцепляли между собой фразы, как закрепка ожерелья.

Ассоциативные силы сцепления работали очень мощно. Один поэтический образ рождал другой: вслед за парусом "появлялись" челн, весла, волны, морская даль и так далее.

Из богатого арсенала классической литературы, японской и китайской, заимствовались эпитеты, метафоры, цитаты… Иногда какое-нибудь знаменитое стихотворение вставлялось целиком по ходу действия, как своего рода ариозо.

Японская лирика любила миниатюры: пятистишие — танку. В средние века под сильным влиянием буддийских напевов вошли в моду песни на "современный лад" (имаёута) — восьмистишия. Длинные лирические поэмы, драматические баллады, эпическая поэзия, восходящая к народному сказу, не нашли себе места в литературной поэзии, они расцвели в театре.

Академик Н. И. Конрад писал в своей статье "Лирическая драма": "Умение сочетать как будто самые разнообразные элементы с блеском явлено в стиле ёкёку, в словесной ткани пьес. Эта ткань, сотканная из собранных отовсюду цитат и выражений, дана в такой художественной цельности, которую можно подметить только в самых самобытных произведениях японской литературы. Нити для пестрого ковра взяты отовсюду, но сплетены они так, что утрачены всякие самостоятельные признаки, целиком поглощающиеся общим целым. Такого результата авторы Но достигают своим умением нанизывать (цугихаги) одну заимствованную цитату на другую, умением вместить это все в единый метрический уклад, пронизать все целое единым ритмом… В сущности говоря, ритм (в широком смысле) является той стихией, в которой находят свое объединение все разнородные элементы пьес" (Н. Конрад. Очерки японской литературы. М., 1973, с. 269–270).

В пьесах Но, построенных на декламационно-напевной основе, звучат мелодическое пение, речитатив (сказ), напевная речь. Сольные партии, "диалоги", восходящие к очень древней перекличке хоров, "спор" главного актера с хором сменяют друг друга. Очень часто актер пост лишь один-два начальных стиха, а хор подхватывает и продолжает повествование от его лица.

Состав музыкальной драмы Но очень разнообразен, однако в ней парит строгий порядок. Не только каждый элемент, но и вся цепь элементов подчинены строгим структурным законам.

В пьесе Но можно выделить две части (два действия). В конце первого действия главный актер — ситэ уходит по мосту за пятицветную занавеску, чтобы переодеться на сцене в это время часто, но не всегда разыгрывается интермедия (аи). Простак — кёгэн выходит на авансцену. Обычно это сельский житель. Действие как бы замирает на время и возвращается вспять. Кёгэн рассказывает какую-нибудь местную легенду, приоткрывая завесу над тем таинственным, что совершалось в первом действии. Интермедия была создана благодаря глубокому постижению восприятия зрителей. Это момент отдыха перед кульминацией зрелища.

Происходит "превращение", ситэ выходит в новом облике, как сверхъестественное существо. Главного актера до превращения принято называть "маэдзнтэ", а после превращения — "нотидзитэ".

Пьеса "Фуна-Бэнкэй" четко распадается на два разных эпизода, и ситэ исполняет в ней две роли: юной танцовщицы и мстительного духа.

Дзэами, однако, считал, что строение пьесы Но, по существу, трехчленное: вступление, разработка, финал (дзё-ха-кю). У каждой части свой темп: медленный, ускоренный, быстрый.

Во вступительной части актер-ваки после музыкальной интродукции представляется публике. Он называет свое имя ("нанори") и говорит о том, куда направляется и зачем. Следует "песня странствия" (митиюки). Актер делает вид, что садится в лодку или на лошадь, обходит сцену… Затем следует "прибытие".

Разработка, в свою очередь, обычно состоит из трех частей (таким образом, в пьесе Но их всего пять). Начинается она с торжественного выхода ситэ. Первая сцена как бы рисует пейзажный фон, на котором должны развернуться события, это завязка. Две другие развивают сюжет в нарастающем динамическом напряжении. В конце третьей части дается ключ к разгадке тайны. Хор ноет коду.

Финал пьесы (его название "кю" значит "быстрый") как бы устремлен к завершению пьесы. В момент кульминации возникает танец. Но еще и раньше, на протяжении всего спектакля, все движения актеров следуют четкому хореографическому рисунку.

Актеры двигаются особым скользящим шагом, плавно и медленно, иногда принимают статуарные позы. Скупой жест предельно условен. Так рука, поднесенная к лицу, означает рыдания. Можно говорить о символическом "языке веера".

Танец в театре Но (май) не похож на народные пляски (одори). он воплощает в себе принцип "югэн" и создан для неспешного созерцания. Все движения полны сдержанной грации.

"Танец нападения" и "воинская пляска" допускают стремительные прыжки. Но Дзэами требует, чтобы при этом соблюдалось чувство меры, иначе пляска станет хаотической.

Спектакль театра Но был тщательно и продуманно организован. Он тоже следовал строгому ритму.

Первая драма была как бы вступлением. В ней часто появлялось божество (например, "Такасаго").

Три следующих должны были контрастировать между собой. Это могли быть драмы, в которых призрак воина является из глубины преисподней ("Киёцунэ"). В "драмах с париком" ситэ, исполняя женскую роль, надевал на себя парик с длинными волосами. Женщины в спектаклях театра

Но не участвовали. Очень любимы были драмы, где главным персонажем была "безумная женщина" ("Гробница Комати").

Пятая пьеса — финал — выбиралась с благожелательным значением. Ситэ в ней всегда сверхъестественное существо ("Горная ведьма").

Сюжеты для пьес Но обычно заимствовали из всем знакомых, известных мифов и легенд или из знаменитых литературных произведений. Но были драмы и "из подлинной жизни", как, например, "Река Сумида", в которой мать ищет своего маленького сына, похищенного работорговцами (Сэами. Река Сумида. Перевод Н. И. Конрада. — Сб. "Восточный театр". Л., "Academia", 1929, с. 329–340). Такие пьесы свидетельствуют о том, что в театре Но сохранились элементы народного театра.

Спектакль театра Но должен был перенести зрителя в особый поэтический мир, пробудить в нем возвышенные мысли и переживания и, наконец, в момент кульминации глубоко потрясти его. Сострадание, ужас, восторг — все должно разрешиться в особом чувстве наслаждение красотой.

* * *

Средневековый фарс — кёгэн, жизнерадостное скоморошье искусство — имеет те же истоки, что и театр Но: народные зрелища (Саругаку и Дэнгаку). На старинном рисунке можно видеть, как бродячие актеры дают под открытым небом веселое представление, а зрители помирают со смеху, сидя прямо на земле или взобравшись на крышу.

Поэт XI века Фудзивара Акихира в своих записках "О новых Саругаку" оставил нам названия комических сценок: "Как монахиня Мёко просила нижнюю рубашку", "Как провинциал приехал первый раз в столичный город", "Выпить — прожить тысячу лет"… (Н. Конрад. Японский театр. — Там же, с. 271) и тому подобное.

Фарс-кёгэн сложился в полноправный театральный жанр одновременно и параллельно с музыкальной драмой Но, в первой половине XIV века. Два этих жанра обособились друг от друга, однако труппа актеров фарса входила в состав театра Но на подчиненных началах и выступала на той же сценической площадке в перерывах между драмами. Обычно давалось четыре фарса. Актер из трупы кёгэн появлялся и в ходе драмы Но как характерный комик-простак, работая "у ковра", пока ситэ переодевался и готовился к новому выходу.

Вместо принципа "югэн" фарс выдвинул другой основной принцип игры: "окасими" (комизм) в сочетании с "мономанэ" (жизненной правдой). Актеры фарса правдиво и достоверно изображали людей своего времени. Кёгэн вышел из народной среды и поэтому язвительней всего высмеивает феодалов и духовенство. Он очень тесно связан с фольклором: сатирической и бытовой сказкой, анекдотом.

В фольклоре и фарсе сложились противоборствующие пары персонажей: настоятель храма и послушник, князь — даймё и озорной сметливый парень из народа, лишь по виду простодушный дурачок. Слуга Таро японского фарса и Хикбити народной сказки принадлежат к бессмертному типу "дурачков", которым всегда удается провести и высмеять своего господина.

Народный юмор зорок, он подмечает смешные и слабые стороны своих властителей. Даймё и священники — отрицательные комические типы. Даймё в фарсе — тупой и заносчивый феодал, невежественный до последней степени. Он все время попадает в нелепые ситуации. Настоятели храмов, монахи, все, кто причастен к духовенству, отличаются непомерной жадностью. В антиклерикальных фарсах пародируются плохо затверженные наизусть проповеди и непонятные на слух буддийские сутры: "борон-борон"…

Если комический персонаж фарса, что называется, "свой брат", крестьянин или ремесленник, то вышучивается он с беззлобным юмором, — ведь под обстрел попадают обыкновенные человеческие слабости, а не социальные пороки.

В бытовых фарсах действуют злая жена и робкий муж, тесть и глупый зять… Сочинители кёгэнов находили в сокровищнице фольклора бесчисленные сюжеты для фарсов и сами придумывали забавные ситуации.

Конструкция фарса несложна: короткий пролог и два-три эпизода, — ведь длился фарс очень недолго, минут пятнадцать. Действие разворачивалось в быстром темпе и обычно кончалось потасовкой и погоней: "Не уйдешь, не уйдешь!" При всей его простоте в фарсе были созданы хорошие роли для комических актеров.

"Фарс обращался к жизни, к реальному человеку средневековья, — сообщает В. В. Логунова, — его герои говорили сочным, разговорным языком. Конфликт в кёгэнах разрешается всегда реальными средствами, без вмешательства потусторонних сил. Потасовки, беготня, преувеличенная жестикуляция действующих лиц делали кёгэны очень динамичными. Артисты фарса обычно играли без масок" (В. В. Логунова. Кёгэн — японский средневековый фарс. Изд-во восточной литературы, 1958, с. 5–6).

Маску надевал только актер в роли фантастического существа: бога грома или черта. Само собой, это комические черти, они смешат, а не пугают.

Костюмы в кёгэне обычные, бытовые. Подчеркнута нелепость придворного костюма: модные в то время длинные штаны, которые волочатся по земле. Даймё на подмостках выглядит смехотворно…

Встает вопрос, как же могли настоящие даймё поощрять такие фарсы? Острая народная сатира в фарсах-кёгэнах все же несколько смягчена, и, кроме того, фарсы исполнялись в театре Но, как интермедии между драмами, своего рода клоунады. К ним не относились серьезно.

С течением времени средневековый фарс потерял творческий импульс, живое искусство импровизации заглохло, кёгэн принял канонические формы.

В истории кёгэна прославлены три театральные школы. Из них особенно знаменита школа Окура, основанная талантливом артистом и сочинителем фарсов Компару Дзэнтику (1405–1520). Артисты этой школы и до сих пор сохраняют ее традиции.

До нас дошло около трехсот кёгэнов, записанных и изданных в XVII веке, но было их гораздо больше. Импровизации легко возникали на подмостках и, не закрепленные в текстах, забывались.

Все же и то, что осталось, — бесценное свидетельство, созданное самим народом, о людях и нравах японского средневековья. Это и до сих пор источник веселого смеха.

* * *

Замечательный драматург Тикамацу Мондзаэмон (1653–1724) писал свои пьесы в эпоху позднего феодализма на стыке двух времен, старого и нового. Власть правящего военного сословия была еще крепка, но "злато и булат" уже начали свой спор.

В самом начале XVII века один из князей — хитроумный и удачливый Токугава Иэясу сумел в решающей битве одолеть своих соперников. Он осуществил давнюю мечту всех прежних сегунов: привести к подчинению воинственных феодалов и объединить Японию. Правительство Токугава (бакуфу) обосновалось в городе Эдо, ныне он называется Токио. В стране был введен жестко регламентированный режим.

Всю тяжесть его испытали крестьяне. В пьесе Тикамацу "Ночная песня погонщика Ёсаку из Тамба" служанка в харчевне жалуется: "Отец мой — крестьянин из деревни Ёкота. Ему уже шестьдесят шесть лет, и вот его, старика, бросили в водяную темницу за недоимку. Требуют с него два мешка с лишним рисового зерна". В такой темнице сажали по горло в воду.

Строгий надзор был учрежден буквально повсюду: в княжеских замках, селах и городах. Ослушников карали смертью.

Мелкие вассалы-самураи принадлежали к первому сословию страны, они могли безнаказанно снести голову любому простолюдину, но, теряя службу у своего феодального господина, самураи деклассировались и лишались средств к пропитанию. Иные из них добровольно уходили в город, где был спрос на образованных людей, случалось даже, что они возглавляли восстание крестьян. Деклассированный самурай назывался "рошга", то есть "человек-волна" ("перекати-поле"). Дед Тикамацу по некоторым сведениям, был старшим вассалом у какого-то князя и получал немалое довольство риса, отец стал ронином и поселился в Киото.

Там, в Киото, жили "Сын Неба" — император, лишенный всякой власти, и, как призраки былого величия, аристократы с громкими титулами.

Между Киото и Эдо пролегала знаменитая Токайдоская дорога, которая так красочно изображена на цветных гравюрах Хнроснгэ и в пьесах Тикамацу.

Подлинное имя драматурга — дворянское: Сугимори (родовое прозвище) Нобумори (личное имя). Тикамацу Мондзаэмон — его театральный псевдоним — звучит простонародно. Как провел свои юные годы Тикамацу, доподлинно не известно.

Ему, выходцу из обнищавшей семьи потомственных воинов, пришлось пройти большую трудную школу жизни. Возможно, в юности он служил у одного киотоского аристократа, побывал в монастыре, носился, — как он сам говорит, — по волнам городской жизни… В пьесах его можно найти живые, зорко наблюденные сцены из городского и сельского, монастырского и придворного быта. Точность нраво- и бытоописания роднит пьесы Тикамацу с новеллами его современника, талантливого писателя Ихара Сайкаку (Ихара Сайкаку. Избранное. М., "Художественная литература", 1974). Демократическое искусство горожан тяготело к реализму.

Умиротворение страны содействовало росту товарно-денежных отношений. Быстро развивались города Эдо, Киото, Осака и другие. В городах кипела жизнь, процветали торговля и ремесла. Эпоха Гзнроку (1688–1704 гг. или, в более широком понимании, последняя четверть XVII и первая четверть XVIII в.) знаменита в истории японского искусства. На весь мир прославлены цветные гравюры "укиёэ", в то время это были недорогие лубки. Искусные мастера-ремесленники резали из камня и кости миниатюрные фигурки-нэцкэ (для ношения на поясе), которые теперь занимают почетное место в музеях мира. Типографии печатали на резных деревянных досках большими по тому времени тиражами книги с картинками, рассчитанные на вкусы читателей-горожан.

Литература XVII столетия свежестью, смелостью и новизной в известной мере напоминает европейскую литературу Возрождении. Сначала она поставляла, что называется, "чтиво", способное позабавить и заинтересовать горожан. Но к концу века в поэзии и прозе появились великолепные мастера: писатель Ихара Сайкаку, поэт Мацуо Басё (Басё. Лирика. Перевод с японского Веры Марковой. М., "Художественная литература", 1964) и другие.

Так же стремительно шли к вершинам искусства народные театры Кабуки и Дзёрури. Горожанам нужны были зрелища. Сначала, в начале XVII века, выступали труппы танцовщиц, потом мальчиков-подростков. Они были запрещены. В Эдо, Киото, Осака сформировались труппы мужчин-актеров. В эпоху Гэнроку появились великолепные актеры: в Эдо — Итикава Дандзюро Первый, а в Киото — Саката Тодзюро.

Неизвестно, когда и почему Тикамацу Мондзаэмон увлекся театром. Ему было лет тридцать, когда он стал писать пьесы для Саката Тодзюро. Этот умный и тонкий артист, сам сочинивший несколько драм, лучше всего исполнял роли простых людей из народа. В записях современников сохранились его слова: "Какую роль ни играл бы артист Кабуки, он должен стремиться лишь к одному: быть верным правде", "Искусство артиста подобно суме нищего. Что ни увидишь, все запомни".

Тикамацу создавал для него в своих драмах роли "первых любовников".

Пьесы для театра Кабуки сильно отличались от музыкальных драм театра Но, хотя на первых порах и заимствовали из них сюжеты и отдельные приемы. Актеры выступали без масок, но применялся символический грим: например, красные полосы на лице изображали гнев.

Многоактные драмы Кабуки должны были вызвать ужас и сострадание. Горожане любили сильные театральные эффекты. В так называемых "исторических драмах" изображалось условное средневековье с кровавой вендеттой, поединками и убийствами. Давались и "мещанские драмы" из современной жизни. Зрители проливали потоки слез, когда злосчастная судьба разлучала любовников.

Тикамацу был мастером остросюжетной интриги. В самых потрясающих моментах публика разражалась одобрительными криками: "Мондзаэмон! Мондзаэмон!"

Как Шекспир искал сюжеты в старых хрониках и новеллах, так и Тикамацу оживил рассказы и легенды, запечатленные в старинных романах и эпопеях. И все же Тикамацу даже в своих исторических пьесах с полной поэтической свободой изображал новых людей своего времени. Чувство, выраженное с большой силой, одерживало нравственную победу над феодальным долгом. Там же, где торжествовал феодальный долг, он уже казался ходульным, неестественным, противоречил человеческой природе: герой убивал сам себя, приносил в жертву жену и детей, — всех примеров не перечислить.

Несмотря на большой успех его пьес, Тикамацу постепенно охладел к театру Кабуки и увлекся театром Дзёрури. Можно лишь гадать, что было этому причиной.

В театре Кабуки властвовал актер, в театре Дзёрури — драматург. Конечно, и драматург был в известной мере ограничен, набор кукол навязывал ему условные типы, надо было считаться с возможностями рассказчика (гидаю), но все же сочинитель пьес чувствовал себя свободнее, у пего, что называется, были "развязаны руки". Парадоксальным образом, чем больше условен театр кукол, тем сильнее можно было в нем изобразить некоторые моменты действительной жизни, например, любовную страсть.

Анатоль Франс писал в своей статье "Гросвита в театре марионеток": "…они (марионетки) сделаны именно для того, что они делают, их природа соответствует их назначению, и они достигают совершенства без всяких усилий.

Марионетки… созданы по образу и подобию дочерей мечты" (Анатоль Франс. Собр. соч., т. 8. М., "Художественная литература", 1960, с. 175).

В театре кукол Дзёрури рассказчик ведет свое напевное повествование под аккомпанемент сямисэна (род трехструнной гитары). Слово соединено с пантомимой.

В XVII веке возникло много трупп Дзёрури; в Киото, Эдо и других городах. На острове Авадзи в деревне Итимура (она получила название "город кукол") и до сих пор существуют потомственные компании кукловодов, но наибольшей славой пользуется старинный театр Бунраку-дза в городе Осака.

Куклы Бунраку большие, в две трети человеческого роста, механизм их управления спрятан внутри, под одеждой, и с течением времени все усложнялся. Сначала куклы могли только поворачивать головы вправо и влево, потом стали двигать глазам", бровями, пальцами рук, открывать рот… Головы для старинных кукол создавали превосходные мастера. Голова куртизанки — идеал красоты в эпоху Гэнроку. Очень экспрессивны голова самурая — рог изогнут книзу дугой, брови взлетают к вискам, — или гротескно-смешные маски простолюдинов.

Кукловоды с открытыми лицами, в церемониальных костюмах или в черных капюшонах с прорезями для глаз, управляют куклой на виду у публики. Куклы фехтуют, пляшут, сотрясаются от рыданий, они "играют" так живо, что со стороны кажется, что кукловод только сдерживает куклу, а она в порыве отчаяния вырывается у него из рук…

В труппе дружно работают кукловоды и музыканты, но ведущая роль традиционно принадлежит певцу-рассказчику. Драматическая поэма дзёрури ведет свое начало от народного эпического сказа. В тексте ее не обозначены действующие лица, по — как в пьесе Но — даются традиционные указания, где повысить или понизить голос, в каком ритме или какой манере следует исполнять то пли иное место. Народная песня сменяется сказовым речитативом, звучит бытовая речь. Рассказчик ведет повествование и "от автора", и от лица всех героев пьесы, то есть должен обладать исключительной способностью к мгновенному перевоплощению.

Пьесы для кукольного театра, сочиненные до Тикамацу, обычно называют "старыми дзёрури". Вот что говорил о них Тикамацу: "Старые дзёрури похожи на нынешние похоронные речи, нет у них ни цветов, ни плодов. С того самого времени, как начал я сочинять, я вложил все свое сердце в мои труды, потому и удалось мне поднять дзёрури на небывалую доселе высоту".

Свои первые дзёрури Тикамацу создал для Киотоского театра кукол Мандзю-дза, основанного в 1675 году известным певцом-рассказчиком Удзи Каганодзё. Тикамацу соединил воедино лучшее, что было в театральных жанрах Дзёрури и Кабуки, и создал великое искусство общенародного значения.

Дзёрури его с большим успехом шли и в городе Осака, где в 1684 году открыл свой театр Такэмото Гидаю Первый. Имя "гидаю" стало нарицательным для певцов-рассказчиков кукольного театра.

В жизни Тикамацу произошел большой перелом, он переехал из Киото в Осака и стал драматургом театра Такэмото-дза.

Осака был крупным торговым городом, где "серебро рождало серебро". Тикамацу в своих дзёрури показал "веселые кварталы", где купцы просаживали деньги, тихие дома и шумные улицы, реки и каналы с перекинутыми через них мостами. К собранию его пьес часто прикладывают план старинного Осака. Именно в этом городе Тикамацу искал и нашел своих самых популярных героев: небогатого купца на грани разорения, прекрасную девушку, проданную в дом любви, — они ищут счастливое будущее в потустороннем мире через двойное самоубийство. Следует заметить, что тема самоубийства часто встречается в народных легендах Японии.

В 1703 году на сцене Такэмото-дза была исполнена первая "мещанская драма" Тикамацу "Самоубийство влюбленных в Сонэдзаки". Это великий день в истории японского театра. Впервые родилась подлинная народно-гуманистическая драма. Гибель любящих вызвала всеобщее сочувствие зрителей.

Герои драмы — простые горожане — были близки и понятны, возникало чувство общности судьбы.

Тикамацу создал двадцать четыре "мещанские драмы". Среди наиболее известных и любимых можно назвать дзёрури "Ночная песня погонщика Ёсаку из Тамба" (1708), "Гонец в преисподнюю" (1711), "Копьеносец Гондза в двойном плаще" (1717), "Девушка из Хаката в пучине бедствий" (1718), "Самоубийство влюбленных на Острове Небесных сетей" (1720), "Масляный ад" (1721). Все они переведены на русский язык (Тикамацу Мондзаэмон. Драматические поэмы. Перевод с японского Веры Марковой. М., "Художественная литература", 1968).

В своих "мещанских драмах" Тикамацу создал типы людей переходного времени, мятущихся, слабовольных. Они уходят из жизни в смерть, не в силах найти другого выхода.

Героини пьес Тикамацу овеяны поэзией, они верны, благородны, самоотверженны, у них более сильная и стойкая воля, чем у их возлюбленных.

Падающим на самое дно, погибающим героям противостоят резонеры — воплощенная мещанская добродетель. В большинстве случаев они не наделены достаточной индивидуальностью, это движущие пружины действия, — ведь порой именно вмешательство ханжеских резонеров вызывает конечную катастрофу.

В основу пьесы, согласно обычаям того времени, часто клалось подлинное происшествие. Известно, что убийство, изображенное в "Масляном аде", на самом деле произошло в 1721 году накануне Праздника мальчиков и немедленно было инсценировано в театрах Кабуки и Дзёрури. Это привлекало публику. Но, конечно, событие не изображалось протокольно, драматург мог дать волю своему воображению.

"Масляный ад" — новаторская пьеса, самая реалистическая из всех драм Тикамацу. Именно поэтому она на первых порах имела мало успеха и завоевала признание лишь в XX веке.

Главный герой — убийца Ёхэй. Великий драматург показал его характер в развитии. Весь путь постепенного падения Ёхэя прослежен от самого детства. Балованный мальчик, шалый городской парень, он неизбежно попадает в лапы ростовщиков. Даже само убийство Ёхэй совершает почти бездумно, в порыве слепого отчаяния. И сама тема, и ее разработка скорое напоминают современные японские фильмы, чем старинные пьесы.

Любовницы Ёхэя — продажные девушки — весьма мало романтичны. В пьесе нет настоящей любви.

Зато необычайно привлекательна купеческая женка о-Кити, жизненны и достоверны семенные сцены. Острофабульная пьеса движется на сцеплении конфликтов и контрастов.

Во всех "мещанских драмах" Тикамацу три действия. Обычно, в дзё-рури, как и в пьесах театра. Но, обязательно присутствует митиюки (песня странствия). У Тикамацу митиюки, развернутое в большую поэтическую картину, предваряет трагическую развязку в финале. Герои уходят в последний путь. Митиюки, созданные Тикамацу, великолепные поэмы в стихах на музыкально-песенной основе. Лишь в "Масляном аде" митиюки нет, — это пьеса бытовая, — но в ней, начиная с самого зачина, богато рассыпаны городские песенки.

Прозаическая речь в минуту эмоционального подъема переходит в стихи, напевные, богато оркестрованные, прошитые созвучиями. Так же, как в пьесах Но, в арсенале средств драматурга классические цитаты, игра слов, сложные цепочки ассоциации. Он — превосходный поэт.

В драму органически включены комические сцены. Как в средневековом фарсе, в "Масляном аде" звучат пародийно бессмысленные заклинания монаха. И у новеллиста Сайкаку и у Тикамацу буддизм, как церковь, подвергается осмеянию. Но буддийские истины часто возглашаются в конце дзёрури, как последняя надежда, завершающий примирительный аккорд в конце гибельного пути.

Тикамацу был основоположником нового театрального жанра и глубоким мыслителем, не только прагматиком, но и теоретиком искусства. В записях современников сохранились его беседы (В. Маркова. Мондзаэмон Тикамацу о театральном искусстве. — Сб. "Театр и драматургия Японии". М., "Наука", 1965, с. 66–83). Театр кукол соперничал с театром живого актера, значит, "автор пьес дзёрури должен наделить своих кукол множеством разнообразных чувств и тем самым завоевать внимание зрителя". "Насытить чувством нужно не только повествование о событиях или речи героев, но даже описание пейзажа в митиюки…"

Душу в куклу можно было вложить через слово, музыку (вокальную и инструментальную) и движения кукол. Стихи у Тикамацу нерасторжимо связаны с народным мелосом. В основу дзёрури положено действие, а не рассказ о нем, как во французской классической драме, динамика, а не статика. Иногда текст дзёрури напоминает раскадровку киносценария, так точно фиксируются движения кукол, мизансцены, даже угол зрения, перспектива, а в митиюки путь героя подан на фоне движущейся пейзажной панорамы.

Придавая столь важное значение чувству, Тикамацу все же не хотел, чтобы оно изображалось "с наигрышем", надрывно и фальшиво, лишь бы выжать слезы у зрителей.

"Все элементы искусства дзёрури подчинены драматическому действию, — говорил он, — и если надо выразить печаль, то чем суровей будут напев и слова, тем сильнее будет выражено чувство печали".

Стремясь к правде, Тикамацу ставил перед собой вопросы: что такое правда театрального искусства? Каково соотношение между житейским фактом и правдой образа, во-первых, между правдой образа и условной природой театрального искусства, во-вторых?

Мысли Тикамацу оставили яркий след в истории японского театра и не потеряли значения даже в наши дни.

"Дзёрури стремится изобразить житейское явление, как подлинное, но вместе с тем в пьесе оно становится явлением искусства и перестает быть просто явлением действительности".

Убийство жены торговца маслом в дзёрури "Масляный ад" не просто факт, почерпнутый из уголовной хроники. В пьесе Тикамацу это катастрофа, которая надвигается медленно и неотвратимо, как в античной трагедии, и, обнажая до самого дна жизнь большого города, зримо показывает разъедающие его социальные язвы.

"Искусство находится на тонкой грани между правдой и вымыслом. Оно — вымысел и в то же время не совсем вымысел; оно правда и в то же время не совсем правда. Лишь на этой грани и родится наслаждение искусством".

Тикамацу учил показывать правду жизни в обобщенных образах, насыщая их творческой фантазией, по фантазия, по его мысли, не должна далеко отлетать от действительности. Вот почему "искусство находится на тонкой грани между правдой и вымыслом".

Заветы Тикамацу — прекрасная школа искусства и для драматурга и для актера, а созданные им пьесы вошли в золотой фонд мировой драматургии.

Дзэами и Тикамацу принадлежат к плеяде великих драматургов наряду с Калидасой и Софоклом, Кальдероном и Мольером. От встречи с ними "родится наслаждение искусством".

В. Маркова

Каннами Киецугу (?)Гробница Комат[235]

Действующие лица

Первый странствующий монах (ваки).

Второй монах, его спутник (вакидзурэ).

Старуха, затем поэтесса Оно-но Комати (ситэ).

Место действия: окрестности столицы; дорога, с которой виднеется Лавровая река; на обочине дороги разрушенная ступа — гробница.

Время действия: вечерний сумрак и ночь.

Действие первое

Звучит музыка, и тихой, важной поступью выходит странствующий монах и его спутник.

Монах и его спутник

(начальная песня)

Неглубоко в горах таятся Наши скиты, Неглубоко в горах таятся Наши скиты, Но в потайных глубях скитаются Помыслы сердца.

Первый монах. Я монах из обители Алмазная Твердость [236]на святой горе Коясан. Я спустился с горы и теперь иду в столицу.

(Говорит нараспев.)

Ведомо: Прежний Будда навеки ушел, А Грядущий Будда доселе не является к нам.

Вместе

В сей межвременья сон рождены, безнадежные, Что признаем мы на земли явью истинной?! В миг случайный мы обрели человеков обличие среди тьмы обличий иных. Набрели на Великое Слово Просветленного Сакья среди роя учительных слов. Вот оно- семя прозрения, постиженья начало! — Так, сердцем надежду послышав, В простые одежды, Послушников черные рясы, Смиренно оделись.

Монах и его спутник

(поют)

Мы прежде рожденья знали Суть наших судеб, Мы прежде рожденья знали Суть наших судеб. Путь жизни мгновенен, а путы Страдания вечны. Сквозь множество жизней гонимы Стрекалом желаний, В тенетах причин и следствий Слепцы блуждают. Мы ни к чему не привязаны, Невозмутимо сердце! Разрешили мы узы родства! Жалость отринули К родителям милым давно. Так и о нас Позаботиться более некому. Мы забыли детей. Что для нас тысяча ри — Путь недалекий! Мы в скитаниях передохнем В одичалом поле. Нам ночлегом простая скала, Наша кровля — небо. В нас прибежище заключено Истинной правды! В нас прибежище заключено Истинной правды!

Монах и его спутник отходят в глубь сцены и садятся. На сцену вносится складное сиденье, означающее разрушенную гробницу-ступа. Звучит музыка, и, опираясь на клюку, медленно выходит "ситэ" в роли старухи, проходит по помосту, время от времени садится отдохнуть.

Старуха

(поет)

Плавучей, плакучей травы[237] Оборваны корни, Плавучей, плакучей травы Оборваны корни, Но уж не плыть ей покорно по зову Текучей влаги!

(Говорит нараспев.)

Ах, какая владела в те давние дни Мной надменная спесь! Словно бы зимородка крыла, Иззелена-черны, Сияли струистою влагой речной Пряди волос, Извивались, как ивы тонкая ветвь На весеннем ветру. И была соловьиная лепота В лепетанье речей, И я красовалась прекрасней цветов Хаги в полном цвету, Когда они хладной росою полны И вот-вот опадут! А теперь служанка ничтожная, Простая мужичка и та Гнушается мной. Всем — горчайший мой стыд Выдает напоказ! Безотрадные, Налегли на меня Луны и дни, Столетней старухою Пред вами стою!

(Поет.)

Я в столице от суетных глаз В тень отступаю. Так и жду: "Поглядите, она Увяла, обвечерела!" — Круглый день по заулкам кружу, До предлунных теней. И с луной заодно — к закату Отхожу от столицы, И с луной заодно — к закату Отхожу от столицы. Покидаю Стоярусный Терем — Облачную Обитель — Гору Просторных Чертогов[238], Где так тесны входы. Даже горный страж не окликнет Горестную старуху. Он на луну смотрит, сокрытый Тенью деревьев… Я скольжу бесприютною тенью От столицы прочь… Так в тени пропали, сокрылись Любви Могила, Что в селении Птичьи Крылья, И Гора-Осень[239]. Вот луна в реке Лунного Лавра — Ладья речная… Но кто ее к берегу правит, В лад опуская весла, Кто ее к берегу правит, В лад опуская весла?

Совсем я выбилась из сил. Сесть разве передохнуть на этом трухлявом пне?

Снимает шляпу, тихо приближается к складному сиденью и опускается на него. Монахи встают.

Первый монах. День смеркается. Нам должно спешить. Однако что это? Сия жалкая нищенка сидит — на чем бы ты думал — на благодатной ступе, святом надгробье?! Следует вразумить ее и попросить уйти.

Второй монах со словами: "Воистину, следует!" — обходит старуху со спины. Он, первый монах и старуха образуют на помосте треугольник.

Эй, почтенная нищая! Не грешно ли тебе сидеть здесь, ведь это ступа. Подобье святолепного облика Будды, насколько мы можем постичь его с помощью пяти наших чувств! Изволь встать и отдохни где-нибудь в ином месте.

Старуха. Подобье святолепного облика Будды, грешно — говоришь ты. Но здесь нет ни письменных знаков, ни резных изображений. Я вижу всего только обветшалый пень, и пени твои напрасны.

Первый монах

Пусть даже в горной глуши Затаилось трухлявое древо, По единственному цветку Вишня откроется сердцу.

И разве нет на этом святом подобии облика Будды ни малейшего знака резных из дерева изображений?!

Старуха

Я никчемна давно — под землей Окаменелое древо. Но почуяло дивную красоту Сердце — цветок остатний; И разве не верный знак: Сой цветок — приношенье ступе?! Изъясните ж теперь, отчего она — Подобье облика Будды?

Второй монах

Ведомо: ступа есть проявленье Обетованья Будды, чье имя: Познавший Суть Великого Света — Дайнити Нёрай, А он воплотился на время в нашей юдоли Бодхисаттвою Конгосатта — Имя значит: Чудотворный алмазный жезл!

Старуха. Сколько же статей у этого проявленья?

Первый монах

Земля, Вода, Огонь, Ветер, Пустота.

Старуха

Пять ярусов, пять основ, Как в человеческом теле?! Значит, ступа и тело равны, Где же между ними различья?!

Второй монах

Казалось бы, ты права: Отличья явного нету. Но мощь добротворная их По сути неравнозначна!

Старуха. Какова же добротворная мощь ступы?

Первый монах

"Единый взгляд на ступу — отдаленье Навечное от трех дурных путей!"

Старуха

Подумай сам: "Единое мгновенье Рождает в человеке Просветленье, И это Просветленье добротворией Святых заслуг, рожденных от строенья Ста тысяч ступ!" Так чья добротворность мощней, Человека иль ступы?

Второй монах

Если сердце твое Просветленья так полно, Отчего этот мир Ты не покинешь?

Старуха

Да разве сей тщетный мир Покидают телом?! Покидают сердцем его…

Первый монах

Но сердца лишенный Разве способен узнать, Что подобие Будды В этом дереве заключено?

Старуха. Именно потому, что я узнала в нем подобие святолепного облика Будды, я и приблизилась к ступе.

Второй монах

Тогда почему же Столь бесчинно на ней улеглась?

Старуха

Ах, много ль бесчиния в том, Что и я отдыхаю — вместе С повалившейся наземь давно Ступой святою.

Первый монах

Это ты давно отступила От прямого к Будде пути.

Старуха

Но и обратной стезею К Будде равно приходят.

Второй монах

Вспомни, злокозненный Дайба[240]…

Старуха. Помню! Он стал милосерден, словно Каннон.

Первый монах

А глупец Хандоку…

Старуха. Возобладал мудростью самого Мондзю[241].

Второй монах

Значит, то, что зовется Злом…

Старуха

От Добра неотделимо.

Первый монах

А то, что зовут заблужденьем…

Старуха

От Просветленья-бодхи.

Второй монах

Итак, Просветленье-бодхи…

Старуха

Не растет на дереве бодхи.

Первый монах

У Зерцала Великой Истины…

Старуха

Подзеркальника нет!

Хор

Да, Великие Чистые Истины В этом мире чему уподобить? Единосущны, не явлены — Облика не имеют, — Значит, в мире Великой Истины Все живее и Будда — одно! "С тех пор, как Нёрай обещал Всех немудрых этого мира От неведения спасти, Жива милосердная клятва В обете всех бодхисаттв — Потому и кривой стезею К Будде можно прийти". Так убежденно Она сказала, Что монахи тройной поклон Перед ней совершили, Лбами коснувшись земли. "Поистине, — молвят, — Прозренья сумела достичь Жалкая нищенка!"

Старуха

Наконец-то я вновь ощутила Силу, как встарь, И ныне для вас забавную Песню сложу.

(Говорит вполголоса, нараспев, с мгновенной легкостью складывая стихи.)

В пределах Блаженной земли Почтенью великому к Будде Пределы навряд ли сыскать, А здесь, у священной ступы Такой неприступный вид…

(Вдруг встает, с досадой отворачивается от монахов, затем вновь возвращается на свое место.)

О, эти докучные бонзы С их проповедью несносной! О, эти докучные бонзы С их проповедью несносной!

Действие второе

Первый монах. Кем вы изволите быть? Скажите, кто вы?

Назовите ваше почтенное имя!

Старуха. Со стыдом называю вам свое имя.

Снисхождения просит Дочь Оно-но Ёсидзанэ[242], Правителя Дэва, — Оно-но Комати, Ничтожная побродяжка!

Оба монаха

О, жалость! Комати несчастная! Великая красавица Старинных времен: Сияла всем обликом, Словно цветы. Трехдневного месяца — Бровей тонина. Нити, зеленые, Что Лунный Лавр. Белоснежною пудрою Шкатулки полны. Одежды множество — Легкий газ, плотный шелк: В Лавровом Тереме Уместится ли?!

Старуха

Я слагала японские пески, Созидала искусно китайские строфы,

Хор

К веселью хмельному звала В руке моей чарка, И тогда на рукав мой с Небесной реки Луна опускалась тихонько. То были воистину времена Младого цветенья! О в какой же безвестный миг Все изменилось? На голове моей ныне Спутанное былье Заиндевелой полыни. Темно-блестящие прежде, Пряди волос на висках Блекнут на старой коже, Словно размазана тушь. Тонко-летящие прежде — О пара ночных мотыльков! — Растаяли нежные брови — Очертания дальних гор! Черты единой[243] Вам до сотни лет не хватает, Белесые космы: "Девять — на девять" — травы морские Над горькой влагой Растравили мне горечью сердце, Печаль беспросветна! Вот стою под рассветной луною, О как мне стыдно!

Старуха закрывается зонтиком.

С шеи у нее свисает Мешок ветхий. Что ты в него положила, Отвечай, не мешкай!

Старуха

Сколько жить мне осталось нынче, По правде, не знаю, Но если доживу до завтра, Утолит мне голод Эта пригоршня Бобов толченых. Я ее в мешок положила И несу с собою.

Хор

Что в суме у тебя за спиною, Сумей ответить!

Старуха

Замасленное грязное платье Я в нее положила.

Хор

А что на руке за плетенка? Но не плети неправды!

Старуха

Черного и белого стрелолиста Я в нее положила,

Хор

Да плащ дырявый, Старуха Да зонт дырявый.

Хор

Ей даже лица нечем От людей спрятать!

Старуха

Все пустое! Остались бы только Рукава хоть какие! Ведь ни иней, ни снег мне не страшен, Ни дожди, ни росы: Затаить бы мне только слезы От суетных взоров! Вдоль дорожных обочин Брожу я ныне, Я прошу прохожих о подаянье Или молчу, не в силах Вымолвить просьбу, Всякий раз наважденьем безумным Вдруг одержима: Искажается голос, Меняется облик!

Прошу вас, подайте, прошу вас…

Эй, монахи!

Первый монах. Чего ты хочешь?

Старуха. Свиданья с Комати!

Первый монах. А разве ты не Комати? Ты, верно, бредишь.

Старуха. Вот еще! Комати — это та, что слишком предавалась любовной страсти. Ливень сердечных посланий, любовных просьб обрушивался ей на голову — словно вся ее жизнь была порою майских ливней, но сердце ее не ведало приливов искренности, ни капли правды не было в ее ответных письмах. Взгляните же теперь на месть кармы — на ее столетнюю старость! О, я люблю Комати, я люблю ее!

Первый монах. Кто же это из любивших Комати, чей дух так томится обидой?

Старуха. Многие стремились к ней всем сердцем, но до самой глубины любовь к ней растравила сердце молодого Фукакуса из селения "Глубокие травы".

Хор

Кружится, кружится возмездия колесо, Влечет к началу обид, Чтоб у дома ее на подставку легли Оглобли моего возка! Солнце в небе высоко ль стоит? Сумрак вечерний. Солнце в небе высоко ль стоит? Сумрак вечерний. О луна, верный товарищ в пути К ее дому, Пускай надзирает над Заставою Встреч Бессонный сторож[244], — Не страшись, он нынче пропустит нас, Выходи скорее!

При последних фразах хора старуха отходит к задней стене сцены, отворачивается от зрителей… Она спускает с плеч свою одежду, вытягивает из-под нее рукава. Затем надевает высокую мягкую шапку знатного вельможи, берет веер; движется к прежнему месту — музыка затихает.

Старуха

Белоснежные закатаны

Хакама…

(Пристально глядя на концы хакама, ударяет ногой в пол. Звучит музыка, и старуха медленно идет к противоположному краю сцены, затем поворачивает к середине… Она идет, словно на ощупь, движения ее неосмысленны. Кажется, из глубины ее существа всплывает страсть к ней молодого Фукакуса.)

Белоснежные закатаны

Хакама…

Хор

Ветром набок заломлена Черная шапка. Закрывшись до глаз рукавом Охотничьего кафтана, Я пробираюсь украдкой К ее дому. Я здесь и при лунном свете, Я здесь и в безлунном мраке, И дождливою ночью, И ветреной ночью, И порой, когда сыплются мелким дождем Увядшие листья, И порою глубокого снега.

Старуха

"Току-току" — талая влага с крыш — Нетерпелива капель!

Хор

Приехал и уезжаю вновь, Уехал и вновь приезжаю. Первая ночь, вторая ночь, Третья, четвертая ночь, Седьмая, восьмая, девятая… Десятая — на исходе. Во Дворце торжествуют встречу Нового Урожая[245]… Только я никого не встречу, Одинок у ее дома. Вот зарю отмечает криком Прилежный петел, — Так и я на краю подставки, Где возка моего легли оглобли, Отмечаю новой чертою Ночь ожиданья… Сто ночей, она мне сказала, Сюда являться… Девяносто девятая ночь! О, как вдруг тяжко, Все пред глазами кружится… Тяжко в груди… О печаль! Ночи одной не дождавшись, Фукакуса умер! И обида его не дает мне покоя, Наважденьем безумным Я одержима! (Успокаивается.) Силу возмездья внезапно познав, Молюсь о грядущем рожденье Буддой в Блаженном краю, — И нет вернее молитвы. Из песчинок деяний благих Я воздвигну священную ступу, Чтоб очистить суетный туск Со Златотелого Будды. Я стану цветы возлагать к алтарю — Приношение сердца. Следуя Будды стезей, Истину я постигну, Следуя Будды стезей, Истину я постигну!

Дзэами Мотокиё

Такасаго[246]

Действующие лица

Томонари, главный жрец храма Асо (ваки).

Два его спутника, служители храма (вакидзурэ).

Старик (маэдзитэ), он же во втором действии бог Сумиёси (нотидзитэ).

Старуха (цурэ).

Местный житель (кёгэн).

Место действия: сначала побережье Такасаго[247] в провинции Харима, потом берег Сумиёси (Суминоэ) в провинции Сэтцу.

Время года — весна.

Действие первое

Под звуки музыки появляется Томонари и с ним два спутника.

Томонари и его спутники

(начальная песня)

Надел я дорожную одежду, Сандалии на ногах. Шнуром препоясав, дали иные Отныне я буду искать. Как этот пояс дорожный, долог, Стелется путь впереди. Как этот пояс дорожный, долог Да будет ваш жизненный путь.

Томонари. Узнайте же, перед вами Томонари, главный жрец храма Асо на острове Кюсю[248]. Ни разу прежде не доводилось мне побывать в столице. И вот теперь задумал я туда отправиться, а по дороге желал бы поглядеть на места, прославленные своей красотой.

Томонари и его спутники

(песня странствия)

Дорожной одежды край Волна увлажнила. Дорожной одежды край Волна увлажнила. В далекий край мы плывем, К далекой столице, Ведет тихо-тихо ладью Весенний ветер. Дни странствия кто сочтет? Взволновано сердце. Белее, чем парус наш, Парящие тучи. Начало пути и конец В туманах сокрыты. Казалось, причал далек, А вот он — близко. Открылся земли Харима Желанный берег. Мы бережно правим ладью В залив Такасаго. Мы бережно правим ладью В залив Такасаго.

Томонари и его спутники отходят в сторону и садятся.

На мосту под звуки музыки появляются старуха с метелкой в руках и старик с грабельками. Она останавливается возле первой сосны, а он — возле третьей.

Сэссю (1420–1506). Пейзаж. Фрагмент.

Старик и старуха

(поют вместе)

Весенний ветер[249] Колышет ветви сосны — Сосны Такасаго. Колокол Оноэ Звучит, возвещая вечер.

Старуха

Над берегом дымка встает, Невидимы в сумерках волны.

Старик и старуха

Но голос волн говорит, Отлив иль прилив на море.

Старуха выходит на середину сцены, старик остается в глубине.

Старик

Кого в целом мире теперь[250] Назову я старинным другом? Сверстников мне не найти. Даже сосна Такасаго — И та моложе меня.

Старик и старуха

Прошлое позабыли мы, Счет потеряли векам. Сыплются, сыплются годы, как снег, Волосы нам убелив. Мы — словно старые журавли, Зябнем под утро в гнезде. На циновках из тростника Луч предрассветной луны. Иней весенней ночи знобит, Сон убегает от глаз, Слышим лишь ветер в ветках сосны, Вот прошумел, вот стих. Лишь голос сердца — мы назовем Другом старинным своим. Вверяем только напеву стиха Грустные мысли свои. О наш единственный посетитель, Ветер с залива! Тихо беседует с древней сосной, Шепчет о прошлом. Сыплется хвоя на рукава Нашей одежды. Мы от подножья ствола отметем Иглы сухие. Мы от подножья ствола отметем Иглы сухие. Здесь залив Такасаго. Здесь залив Такасаго. Здесь с незапамятных времен Растет на вершине сосна Оноэ[251], Мы с ней вместе стареем. Волны старости набегают на нас Длинною чередою. Долго ль будем мы мертвые иглы сметать, Долго ль жить суждено нам? Так ли долго, как соснам Ики Неувядаемой славы? Так ли долго как соснам Ики Неувядаемой славы?

Томонари. Мы ждем какого-нибудь селянина, и вот наконец появилась чета этих престарелых супругов. Я хочу кое о чем расспросить старика. Послушай!

Старик. Это ты меня окликнул?

Томонари. Скажи, где здесь в роще прославленная сосна Такасаго?

Старик. Сейчас я подметаю иглы у подножья этой самой сосны.

Томонари. Сосну Такасаго и сосну на побережье Суминоэ люди зовут "дружной супружеской четой". Но ведь отсюда до Суминоэ далеко…

Старик. Правда, в зачине "Кокинсю" сосны Такасаго и Суминоэ именуются "дружной четой". Я-то сам проживаю на берегу Сумиёси в провинции Сэтцу, а моя старуха поблизости, в здешних местах. (Обращается к старухе.) Если ты знаешь что-нибудь любопытное о сосне Такасаго, поведай ему.

Томонари

О, чудо! Гляжу на них, Век свой вдвоем коротают Старые муж с женой. Вот предо мной они вместе. Но слышу, старуха живет На берегу Такасаго, Старик — вдали от нее, На берегу Суминоэ. Моря разделяют их, Меж ними леса и горы… Как это случиться могло? Я в догадках теряюсь.

Старуха

Слова неразумны твои. Ты разве не знаешь? Пусть любящих разлучат Моря и земли, Но если и вправду сердца Томятся в разлуке, К любимой путь никогда Не кажется длинным.

Старик

И вот еще о чем ты подумай.

Поют, обратись лицом друг к другу.

Старик и старуха

Пусть древние сосны Такасаго и Сумииоэ Лишь бесчувственные существа, Но ведь но напрасно их "Неразлучной четой" прозвали. Что ж дивиться тогда на людей, Наделенных сердечным чувством? Сколько лет — и не счесть! — Каждый вечер я покидаю, Чтоб жену мою навестить, Берег дальнего Суминоэ. Вместе состарились мы, Как чета Неразлучных сосен, Словно крепко-крепко сплелись Под землей своими корнями, Верных супругов пример.

Томонари

Удивляясь великому чуду, Слушаю ваши слова. Если в памяти вы храните Предания старины Об этой чете древних сосен, Прошу, поведайте мне.

Старик. Как говорили о том в былые времена, сосны Такасаго и Суминоэ знаменуют собой счастливые царствования.

Старуха

Сосна Такасаго Знаменует седую древность, Когда собраны были Мириады листьев "Манъёсю"[252]…

Старик. А сосна Сумиёси знаменует нынешнее время, когда в годы правления Энги собраны были воедино стихи "Кокинсю".

Старуха

Будут вечно, как сосны, свежи, Не увянут родные песни.

Старик. Поэзия в наши дни так же прекрасно расцвела, как в древние времена "Манъёсю"…

Старик и старуха

Ныне правящего монарха Почтили за это хвалой.

Томонари

Чудесные ваши речи Я слушать не устаю. Сквозь темные тучи незнанья Пробился весенний луч.

Старик и старуха

Все озаряя, льется свыше Вечерний мягкий свет На берег Западного моря, Земную темную юдоль…

Томонари

И там, в далеком Суминоэ…

Старик

И в Такасаго, здесь…

Томонари

Все ярче зеленеют сосны…

Старик

Спокойна светлая весна.

Хор

На четырех морях тишина. Всюду мир и покой. Благодетельный ветер весны Ветку не колыхнет. О, Неразлучных сосен чета! Послан ей дивный удел В наши блаженные времена Знаменьем счастья служить. Для величанья не хватит слов, Нет достойной хвалы! Мудро правит страною наш государь, Он довольством народ наделил. В милосердии беспредельном своем Изливает щедроты рекой. В милосердии беспредельном своем Изливает щедроты рекой.

Томонари. Прошу вас, поведайте мне еще о благовестной сосне Такасаго.

Хор

Пусть говорят, что травы и деревья Ни сердца не имеют, ни души, Но не пропустят времени цветенья, Плоды приносят в свой урочный срок. Всегда на ветках, обращенных к югу[253], Торопится раскрыться ранний цвет Навстречу солнечным лучам.

Старик

Цветут ли цветы, Опадают ли осенью листья, Сосна целый год Остается вечнозеленой.

Хор

В круговороте времен Приходят зимние вьюги, Тысячелетний убор Сосна хранит и под снегом. "Цветет она десять раз, Единожды в тысячу лет"[254], — Так учит древняя мудрость. Долгий век государю сулит Вещая сосна Такасаго.

Старик

В благословенный наш век Счастливых вестей ожидает…

Хор

На ветках ее блестят Росы бессчетные перлы. В песни они перейдут, В жемчужины слов перельются, Сердца людей озарят Своим немеркнущим светом…

Старик

И все, что на свете живет, Душой обратится к песне.

Хор

Но ведь некогда Тёно сказал: "Все живое и неживое — Любое созданье поет". У каждого голос свой, И каждый поющий голос В поэзию проникает: Шепот веток, шорох песка, Рокот ветра, журчанье воды… Все сущее сердцем наделено. И светлый весенний лес, Восточным колеблемый ветром, И звон осенних цикад В холодных росистых травах, Разве не скажешь о них: "Воплощенные песни Ямато"? Но пред могучей сосной Все деревья в лесу недоростки. Над ними она вознеслась В царственном великолепье. Свой облик издревле хранит, Все времена сопрягая. Тысячи долгих лет Свежа нетленная зелень. Некогда циньский император[255] Сосне пожаловал высший чин. Не только в Стране восходящего солнца, Сосну почитают и в землях чужих.

Старик

(встает с места и начинает грабельками подметать опавшую хвою)

На холме Такасаго Гулкий колокол Оноэ, Слышу, подал свой голос.

Хор

Уже недалеко рассвет, Всюду белый иней ложится, Но, кажется, ветви сосны Стали еще зеленее. Каждым вечером, в поздний час, Старик со своей старухой Приходят сюда, к сосне, Сгребать опавшую хвою. Сыплются иглы дождем, Но их число не скудеет. И никогда-никогда До конца не осыплются иглы. Вечная зелень сосны До скончанья веков не поблекнет, Неразлучных сосен чета — Зарок нерушимого счастья. Громкой славой осенено Имя сосны Такасаго — Как вьющийся длинный плющ[256], Обещание долгой жизни. Вы, старик и седая жена, Как эта сосна, долголетни, Вы, старик и седая жена, Как ветви сосны, долговечны. Поведайте тайну свою, Имя свое нам откройте. Кто вы? Как вас зовут?

Старик и старуха

(вместе)

Зачем же нам правду скрывать? Здесь перед вами предстали; В образе мужа и жены Души двух древних сосен. Неразлучна сосен чета — Такасаго и Суминоэ.

Хор

О, чудо из чудес! Сосна Такасаго Явила нам Небывалое диво!

Старик и старуха

(вместе)

Хоть сердцем не одарены, Как говорят, ни травы, ни деревья…

Хор

Но в наш благословенный век, В стране мудрейшего из государей… Старик и старуха Деревья, травы и сама земля…

Хор

Всё процветает в щедром изобилье. "К "Берегу изобилья", К Сумиёси теперь поплыву, Там меня ожидайте!" — На прощанье молвил старик.

Старик веером показывает вдаль, потом делает вид, что садится в челнок и плывет по морю.

Хор

Он садится в рыбачий челн, Причаленный к побережью, Парус он поднимает ввысь, Вверяясь попутному ветру, И по сумеречным волнам Уплывает в открытое море, И по сумеречным волнам Уплывает в открытое море.

Интермедия[257]

Томонари приказывает одному из своих спутников призвать местного жителя. Тот выходит на середину сцены и садится. В ответ на вопрос Томонари он начинает свой рассказ: "Сосны Такасаго и Сумиёси воплощают в себе поэзию древних времен "Манъёсю" и нового времени "Кокинсю". Когда бог Сумиёси навещает свою супругу — богиню Такасаго, то ветви их глаголют божественные речи. Есть у этих благознаменательных сосен великая сила споспешествовать песням Ямато и приносить счастье в браке. Они обещают также счастливое долголетие". Окончив свое повествование, местный житель предлагает отвезти на своей лодке Томонари и его спутников к берегу Сумиёси, после чего удаляется.

Действие второе

Берег Сумиёси.

Томонари и его спутники

(песня ожидания)

Мы подняли парус На маленькой этой лодке, Мы подняли парус На маленькой лодке, И в лучах восходящей луны Мы выплыли в даль морскую На волнах отлива. И мимо Авадзи — Опененного волнами острова, И мимо Наруо, Отдаленного города, Прибыли мы наконец Из Такасаго В Суминоэ. Прибыли мы наконец В Суминоэ.

Под звуки музыки, возвещающей выход главного актера, появляется бог храма Сумиёси[258] уже не в виде старика, а в своем подлинном обличье. Могучими шагами он идет по мосту и останавливается возле первой сосны.

Бог Сумиёси

"Даже я — и то не пойму, Как давно я впервые увидел Тебя, о дева-сосна, На берегу Сумиёси… А сколько веков ты сочтешь!" "Разве не знаешь ты, Что тесной мы связаны дружбой? Храню я твой славный род С незапамятных древних времен, Древних, словно ограда храма".

(Оборачивается к музыкантам и начинает отбивать такт ногой.)

А вы, музыканты храма, Спешите в ночной темноте Мерным рокотом барабанов Сердце мое усладить.

Хор

Из Западного моря восстал, У берегов Аоки-га хара — "Равнины зеленых деревьев"…

Бог Сумиёси

Я — великий бог Сумиёси И в образе вечнозеленой сосны Порою являюсь людям. А ныне снова пришла весна, Тает мелкий снежок последний Возле мелкой гавани — Асака…

Хор

Там, где люди сбирают морскую траву…

Бог Сумиёси

"Я склонился на корни сосны вековой…

Хор

Зелень тысячи лет у меня в горсти…

Бог Сумиёси

Ветку сливы воткнул я в пряди волос…

Хор

Лепестки, словно снег, на одежде моей".

Бог Сумиёси исполняет "Танец богов".

О, божественное виденье! О, божественное виденье! Сам бог Сумиёси пляшет пред нами В сиянии яркой луны, Взираем мы со священным восторгом На дивный образ его.

Бог Сумиёси

Слышу, льются чистые голоса Юных танцовщиц. Отразилась ясно в зеркале вод Сосна Суминоэ.

(Веером как бы указывает на море.)

Не напрасно этот танец зовут "Волны синего моря"[259].

Хор

Прямая, словно путь богов и государя, Отселе стелется дорога до столицы. Весной столица так прекрасна! "Возвращенье в столицу" — радостный танец! Долгий век государю благовестят…

Бог Сумиёси

Одежды танцоров Оми.

Хор

Протянут танцоры руки вперед, Злых демонов отгоняя, Руки тесно к себе прижмут, Собрав долголетье и счастье. Процветанье пароду приносит напев "Тысячекратная осень"[260]. "Танец сотни веков" радует взор, Годы жизни он умножает. Тихий ветер в соснах чуть шелестит, Обещая мир и покой. Тихий ветер в соснах чуть шелестит, Обещая мир и покой.

Горная ведьма[261]

Действующие лица

Жительница гор (маэдзитэ), она же во втором действии горная ведьма (нотидзитэ).

Танцовщица Хякума Ямамба (цурэ).

Главный спутник (ваки).

Трое других спутников (вакидзурэ).

Сельский житель (кёгэн).

Место действия: дорога в горах Агэро в провинции Сэтцу, хижина и снова горная дорога.

Время действия: вторая половина дня, потом лунная ночь.

Действие первое

Под звуки музыки появляется Хякума Ямамба[262]. За ней следуют дорожные спутники.

Спутники

(начальная песня)

Мы на тебя уповаем, Благословенный свет! Мы на тебя уповаем, Благословенный свет! Храм Светоносного Будды Ищем в глубинах гор.

Главный спутник. Я, да будет вам ведомо, смиренный житель столицы. А здесь перед вами Хякума Ямамба, несравненная в искусстве танца. Она сама создала танец-кусэмаи, изобразив в нем круговорот скитаний горной ведьмы — Ямамбы, почему и дали ей молодые люди столицы прозвание Хякума Ямамба. Ныне спешим мы в храм Дзэнкодзи на поклонение.

Главный спутник и другие спутники

(песня странствия)

Покинули мы столицу И на челне плывем. Подернуто озеро Сига[263] Легкою рябью волн. Сердце волнует тревога… Что там, в туманной дали? Ждет нас в горах Арати Облачный перевал. Над стремниной мы переходим Мост "Жемчужный поток". Сыплются, словно перлы росы, Слезы на рукава. Мимо сосны Сиокоси идем, Обрызганной пеной прибоя, Идем мимо сосен Атака, Окутанных дымкой вечерней. Горы Тонами сверкнул острый край — Словно Амида меч свой поднял, Рассекающий узы греха, Нерасторжимые узы. Край северный Коси пересекла, Усталых косит дорога. Кипящие на пути облака Наш медленный шаг торопят. И там, где в тучах тонет гора, Возле "Реки порубежной", Ютится на ее берегу Маленькая деревушка. О, как столица от нас далека! Пришли мы к Сакаигава.

Главный спутник. Мы спешили в пути — и вот перед нами Сакаигава на самой границе между Этиго и Эттю. Отсюда ведет много дорог, остановимся же и расспросим живущих здесь людей, какую нам должно выбрать.

Появляется сельский житель. Главный спутник подзывает его.

Сельский житель. Вы пожелали видеть кого-нибудь из деревни Сакаигава? Что вам угодно узнать?

Главный спутник спрашивает, по какой дороге идти к храму Дзэнкодзи.

Ах, вот вы о чем! Отсюда к Дзэнкодзи ведут три пути: Верхняя дорога, Нижняя дорога и горный перевал Агэро. Сам будда Амида странствует по тропе Агэро. Избрав ее, совершите богоугодное дело, но она всего круче и опаснее, а я вижу, вы сопровождаете женщину. По этой тропе не пронесешь в паланкине…

Главный спутник отвечает, что он предпочел бы тропу Агэро. Коли так, спросите у госпожи, согласна ли она.

Главный спутник садится посреди сцены, обратясь лицом к Хякума Ямамбе, и повторяет то, что поведал ему сельский житель.

Хякума Ямамба. Поистине, много раз слыхала я, десять мириад миров, где правят будды, отделяют наш земной мир от "Чистой земли"[264] Западного рая. Сам будда Амида, говоришь ты, шествует путем Агэро, когда нисходит к нам, чтобы принять наши души… Если так, я хочу идти по этой священной дороге.

И, как паломнице подобает, Здесь я оставлю свой паланкин, Босоногая, пойду через горы… Прошу, отыщи мне проводника.

Главный спутник снова подзывает сельского жителя.

Сельский житель. Здесь я, к вашим услугам.

Главный спутник просит его быть проводником.

Признаться, проводник я неумелый и все же охотно повел бы вас через горы, но никак не могу, у меня спешное дело.

Главный спутник, огорченный отказом, повторяет свою просьбу.

Раз уж вы так неотступно меня просите, отложу свои заботы и стану вашим проводником. Идемте же скорее в путь.

Главный спутник сообщает Хякума Ямамбе, что проводник найден.

Вот, глядите! Эта дорога еще более крута и трудна, чем я говорил вам.

Главный спутник с ним соглашается.

Здесь паланкин не пригодился бы… Что это, вот чудеса! Кругом все потемнело.

Главный спутник тоже изумлен.

Вдруг опустилась тьма, а ведь еще не время, до ночи далеко. Удивительное дело!

Главный спутник спрашивает, нельзя ли здесь где-нибудь остановиться на ночь.

Нет, приюта здесь мы не найдем, места глухие.

Жительница гор

(подает голос за сценой)

Эй, путники! Эй-эй!

Я вас приютить готова, эй!

Сельский житель. Какая-то женщина согласна приютить вас на ночь.

Жительница гор (появляется на мосту и выходит на сцену). Здесь, в горах Агэро, нет людских селений. Солнце зашло, и вам лучше бы скоротать эту ночь в моей хижине, сплетенной из ветвей.

Главный спутник. О, радость! Мы не помнили себя от тревоги. Следуем за тобой.

Жительница гор садится посреди сцены, все другие садятся тоже.

Они прибыли в хижину.

Жительница гор

Я вас залучила к себе ночевать, На то была у меня причина.

Прошу, спойте мне песню горной ведьмы. Уже давно я мечтала услышать ее. Для меня в деревенской глуши это будет драгоценным воспоминанием.

Знайте, вот почему Я ночь низвела на землю, Дала вам ночной приют… Так спойте же мне эту песню.

Главный спутник. Странные слова говоришь ты! За кого же ты приняла нас, что просишь спеть тебе песню горной ведьмы?

Жительница гор. О, не лукавь, зачем ты скрываешь правду? Ведь госпожа эта — прославленная танцовщица по прозванию Хякума Ямамба. Ну что, верно я говорю? Она поет в своей песне:

"Зло и добро бытия[265] Влача, как тяжелую ношу, Вечно в глубинах гор Скитается горная ведьма…" Как сердце волнует этот напев!

Вот откуда госпожа эта получила свое прозвище. Но знаете ли вы, что за существо — настоящая горная ведьма?

Главный спутник. Как говорится в песне, горная ведьма — это дьяволица, обитающая в горах.

Жительница гор (понурившись, как бы говорит сама с собой). Дьяволица — это женщина-демон. (Обращается к Хякума Ямамбе.) Ну хорошо, дьявольское отродье или человек, все равно она — женщина, обитающая в горах, а разве я тоже не из таких?

Уж давно вы танцем своим Пленяете цвет столицы, А подумали ль обо мне? Я для вас ничего не значу, Меньше, чем капля росы На листке травы придорожной. Вот на что пришла я жаловаться. Вы достигли высот мастерства, Вы свое прославили имя, Но разве весь ваш успех, Словно цветок несравненный, Не вырастила для вас Одна-единая песня? Так во имя спасения моего Священный обряд совершите. К милосердному Будде взывая, Исполните танец и песню, Чтобы мне ускользнуть из круга Бессчетных перерождений, Возвратясь к своей истинной сум, — Войти в царство светлого рая. В темных глубинах гор, Горе мое разделяя, Подняли жалобный стон Птицы и дикие звери. Верите ль мне теперь? Я — горная ведьма, демон.

Хякума Ямамба

Вот удивительные слова! Ужель настоящая горная ведьма В самом деле со мной говорит?

Жительница гор. Я блуждаю по горам, то в одном краю, то в другом, а сегодня нарочно пришла сюда, чтобы послушать песню в мою честь. Прошу вас, исполните мое заветное желание: спойте песню о горной ведьме.

Хякума Ямамба

Если в просьбе я ей откажу, — О, ужас! — беда со мною случится… Мне совестно, право, наспех плясать, Но подберу подходящий напев И такт начну отбивать ногами.

Жительница гор. Погодите немного! Когда стемнеет, спойте песню голосом чистым, как лунное сияние, и тогда я появлюсь перед вами в моем подлинном облике. (Смотрит вверх.) О, затуманилась вечерняя луна!

И без того Тьма сгущается быстро В теснинах гор, Тьма сгущается быстро В теснинах гор, Но стало еще темнее, Летят облака, Тенью на ваше сердце Находит страх. О, если б с таким же волненьем Вы пели всю ночь Песню о горной ведьме, И я, в свой черед, — Тогда б рукавами взмахнула. Приняв свой вид, Я ваш бы продолжила танец, — Сказала она И, будто бы ветер сдул, Вдруг исчезает. И, будто бы ветер сдул, Вдруг исчезает.

(Скрывается позади занавеса.)

Интермедия

Сельский житель встает со своего места и выходит на сцену.

Сельский житель. Ну, так и есть, опять светло! Стемнело-то не ко времени. Солнце еще стоит высоко в небе. Вот уж, правда, диковинное дело! Чудеса, да и только! (Обращается к главному спутнику.) Что вы скажете, была темная ночь, и вдруг опять светло!

Главный спутник говорит, что это в самом деле удивительно.

Я и подумал, рано будто бы темнеть, солнце еще не зашло. Ведь если такой поздний час, надо было бы заночевать в деревне Сакаигава… А я оплошал, вон куда завел вас! Ан, к счастью, ночная тьма рассеялась.

Главный спутник спрашивает, случались ли раньше подобные происшествия, и просит рассказать о горной ведьме.

Нет, такого у нас в горах еще не бывало, а вот о ведьме могу поведать вам, доводилось мне слыхать о ней. (Начинает сказ.) В общем-то, горная ведьма собирается из всякой всячины. Ну, прежде всего, для головы идет "крокодилья пасть"[266] из старого обветшалого храма в горах, какой давно не обновляли…

Главный спутник спрашивает, как это разуметь.

О "крокодильей пасти" вы, верно, знаете. Похожа на разинутый рот, потому так и зовут. Значит, "крокодилья пасть" — это будет ведьмин рот, для глаз сгодятся желуди, для носа — орех, для ушей — грибы-поганки, для тулова и вовсе что-нибудь чудное. В сосновой чаще капает-капает с деревьев смола, соберется в один ком и покатит-покатит по ветру, а по дороге обрастет всяким сором, чего только к нему не прилипнет! Станет он большим и обратится тогда в горную ведьму. Так люди говорят, только не знаю, правда ли это…

Главный спутник говорит, что это небылица.

А мне говорили, будто правда. По-вашему, выходит, небылица, не мне судить. А еще, слышно, врата в замке, построенном среди гор, могут ведьмой оборотиться.

Главный спутник спрашивает, как это может быть.

Да вот поставить врата поставят, но починить забудут. Сгниют створки, отвалятся, а столбы от этих самых врат торчат себе на месте, обрастают мохом… Потом появятся у них глаза, рот и уши, руки и ноги, и получатся "отвратные" ведьмы. Вот это уж правда истинная.

Главный спутник не соглашается: быть этого не может.

Да ведь поэтому горную ведьму и прозвали у нас "отвратным" чудищем.

Главный спутник говорит: "отвратный" значит "уродливый". Уродливая она бесовка.

Вот те и на! Выходит, я толкую слова вкривь и вкось. А встретил вас, господ из столицы, и вы меня вразумили, большое спасибо. Слышал я, что еще может ведьмой оборотиться, да запамятовал… Ага, вспомнил! Клубень ямса.

Главный спутник спрашивает, почему.

Польют с утра до вечера сильные дожди, случится в горах оползень, и выйдут наружу клубни ямса, будут мокнуть под дождем. А клубни эти, сами знаете, волосатые. Побелеют у такого клубня волосы, как у старухи, мало-помалу появятся глаза и рот, уши и нос, вырастут ноги и руки… И оборотится клубень ведьмой.

Главный спутник по-прежнему не верит.

Так, вы думаете, нестаточное это дело? Ну что ж, пожалуй, оно так на самом деле, навряд ли какой-то клубень ямса может ведьмой оборотиться. И то сказать, не очень-то я в этих делах разбираюсь. Позвольте спросить вас, как зовут госпожу.

Главный спутник отвечает, что это танцовщица — Хякума Ямамба.

Соборусь-ка я с мыслями. Значит, та женщина, что встретилась нам в горах, просила госпожу спеть песню о горной ведьме, тогда, мол, явлюсь в своем истинном виде. Простите за смелость, но спойте поскорее эту песню. Как-никак любопытно увидеть настоящую ведьму.

Главный спутник соглашается, и сельский житель незаметно уходит через боковую дверцу.

Действие второе

Хякума Ямамба

Как странно все, что случилось. Опомниться не могу. Да полно, правда ли это, Или пригрезилось мне? Но боюсь прогневать бесовку, Исполню ее приказ.

Главный спутник с другими спутниками

(песня ожидания)

Вместе с ветром, шумящим в соснах, Чистый голос флейты летит, Вместе с ветром, шумящим в соснах, Чистый голос флейты летит Над кристальным потоком долины. Мнится, можно поймать рукой, Словно чару на Празднике песен[267], Отражение ясной луны, И так ясно звучат напевы Лунной ночью в глубинах гор.

Под звуки музыки на мосту появляется горная ведьма с посохом в руке и останавливается возле первой сосны.

Горная ведьма

О, до чего мрачна и угрюма Глубокая эта долина! О, до чего мрачна и угрюма Глубокая эта долина! Бичами хлещут мертвые кости свои[268] И плачут — плачут демоны в зимнем лесу, Стеная, злую карму свою клянут, А небожители на кладбище летят, Чтоб цветами останки свои почтить, Радуясь, что творили при жизни добро. Но поистине едины добро и зло. Чему же радоваться? О чем же скорбеть? Все вещи являют истину нашим очам. Быстрый поток исчезает в туманной дали. Острые скалы и кручи уходят ввысь. Гора — и снова гора. (Опираясь на посох, выходит на сцену.) Какой искусный ваятель, скажи, Вытесал эти зеленые скалы? Поток — и снова поток… Какой красильщик, где и когда Окрасил эти волны лазурью?

Хякума Ямамба

О, ужас! О, страх! Из чащи темных деревьев, Застлавших сиянье луны, Нездешнее выходит созданье, Пугающе грозен лик. Ужели горная ведьма И вправду идет сюда?

Горная ведьма. Вы и сами могли бы догадаться, ведь я только что намеком подсказала вам правду. Но не бойтесь меня.

Хякума Ямамба

Трепеща от ужаса, я гляжу. Выходит она из глубокой тьмы, Черной, словно ягоды тута, И хотя говорит она, как человек, И приняла человеческий облик…

Горная ведьма

Но спутаны волосы ее, Как занесенный снегом кустарник…

Хякума Ямамба

Глаза, как звезды, горят огнем…

Горная ведьма

А чему уподобить цвет лица?

Хякума Ямамба

Красным черепицам на кровле…[269]

Горная ведьма

Где грозятся лики чертей.

Хякума Ямамба

Увидеть ночью ее в первый раз…

Горная ведьма

На что, скажи мне, это похоже?

Горная ведьма и Хякума Ямамба

(вместе)

Некогда, в старину…

Хор

Темной дождливой ночью Демон одним глотком, Темной дождливой ночью Демон одним глотком Под грохотанье грома Женщину проглотил… Ужас сегодняшней ночи Старый этот рассказ Мне на память приводит… Другу сказала она: "Что это? Белый жемчуг?" Мне суждена, страшусь, Та же печальная участь. Сгину, как капля росы.

Горная ведьма низко опускает голову.

"Как стыдно, как горько мне слушать Такие рассказы людей! Как стыдно, как горько мне слушать Такие рассказы людей!"

Горная ведьма. На тысячу золотых не променял бы поэт[270] одно-единственное мгновение весенней ночи, когда "цветы чистейший льют аромат, луна подернута дымкой".

А для меня столь же дорог Этой ночи малейший миг, Ведь я так долго мечтала Встретиться с вами хоть раз, Вашу послушать песню… Молю вас, пойте скорей.

Хякума Ямамба

Все отговорки напрасны, Стоит ли тратить слова? Спорить с ней я не смею В темных ущельях гор…

Горная ведьма

С криком хлопает крыльями птица…

(Взмахнув руками, ударяет в ладоши.)

Хякума Ямамба

Водопад бьет в барабан…

Горная ведьма

Кружатся белые рукава…

Хякума Ямамба

Словно вьются в танце снежинки, Лепестки сливы летят…

Горная ведьма

Но закону единому Будды Что неподвластно, скажи?

Хор

Зло и добро бытия Влача, как тяжелую ношу, Зло и добро бытия Влача, как тяжелую ношу, Ведьма обречена Блуждать по горным дорогам. О, печальный удел!

Горная ведьма отдает слуге посох и берет в руки веер, потом садится посреди сцены на складную скамейку.

Горная ведьма

Заоблачная гора[271] Началась с пылинки подножья, Но возносит к небу свой пик Высотою в тысячу сажен.

Хор

Море росинки родят, Падая капля за каплей С побегов мелкого мха Медленно, неприметно, И вот зашумел океан, Валы до небес взлетели.

Горная ведьма

Долины отзывы глухие, Как в чреве пещер, Шепот слабого эха в чащах На склонах гор…

Хор

Словно безмолвия голое, Голос тишины. Пожелала некогда дева Дол такой сыскать, Где не будил бы эха Самый гулкий звук. Здесь сбылось бы ее желанье: Вот он, этот дол!

Горная ведьма

А в самой темной теснине Хижина скрылась моя. Так высоки эти горы! Море закрыли собой. Так глубока долина! Поток затерялся на дне.

Хор

Впереди бесконечное море[272] Стелет воды свои, Свет луны в нем сияет — Вечной истины свет. Позади на скалистых кручах Сосны шумят, шумят О радости, о постоянстве, Сон разгоняют пустой.

Горная ведьма

Карающий бич, в траве истлевая, Светляками вдаль улетел.

Хор

Барабан увещания, мохом заросший, Не пугает более птиц. Здесь царство тишины и покоя. В самом сердце гор, Где все вокруг незнакомо, Где не сыщешь тропы, Только усилит тоску Кукушки крик одинокий, Гулкий стук топора Лишь углубит молчанье. Вершина истины высоко вознеслась, Не так ли дух стремится к просветленью? Долина, где не виден солнца луч, Путь милосердия собою знаменует, Горная ведьма веером показывает вниз. Спускается до самых недр земли.

(Встает и начинает танец странствия.)

Не ведает горная ведьма, Где родилась она, Нет для ведьмы приюта. Ведут ее облака, Потоки покажут дорогу… Ни одной не минует горы.

Горная ведьма

К миру людей непричастна, Я от них далека.

Хор

Как изменяет облако Легко очертанья свои, Так в цепи перерождений Приял мой исконный дух Временно облик ведьмы. Вот я пред вами стою! Но если попять глубоко Высший закон бытия, Праведность и неправда — По существу одно. Земные краски лишь морок, Обман очей, пустота. Оттого так переменчив, Многообразен наш мир: Устав, заповеданный Буддой, И житейская суета, Мутные низкие страсти И просветленье души… Будды есть в этом мире, Есть в нем разные твари, И среди несчетных созданий Блуждает горная ведьма. "Весной зеленеет ива[273], Лепестки сливы алеют". Сколько разных цветов! И мне случается, ведьме, Порою людей посещать. Когда на горной дороге Усталый вздремнет лесоруб В тени цветущих деревьев, Приму на свое плечо Его тяжелую ношу И вместе с вечерней луной Из горных теснин я выйду, Домой его провожу. И если в хижине дева Ткет на своем станке Холст из древесных волокон, Войду я через окно. Нити сплетаю ей в помощь, Как соловей прядет Тонкие нити ивы, Летая среди ветвей. Бывает, в домах прядильщиц На время я поселюсь, Незримо для взора людского Я творю лишь добро, Но невидимою бесовкой Поселянки меня зовут.

Горная ведьма

Горестна жизнь бедняков! На дочерях, на женах Так одежды легки, Словно скорлупка цикады.

Хор

Не отряхнут рукавов, Инеем занесенных. Он блещет в лучах луны Осенней студеной ночью. Если же в поздний час Прачек сморит усталость, Если выпадут вдруг[274] Вальки из рук онемелых, Сотнями голосов, Тысячекратным эхом Опять вальки застучат По деревянным скаткам. А люди лишь говорят: "Это проделки ведьмы!" Вернетесь в столицу опять, Помяните меня добрым словом, Рассейте ложь обо мне. Но нет, эта самая мысль — Глубокое заблужденье! Отбросим же прочь навсегда Все земные заботы. Зло и добро бытия Влача, как тяжелую ношу, Ведьма обречена Блуждать по горным дорогам. О, печальный удел!

Горная ведьма

Усталым шагом бреду…

Хор

С одной горы на другую.

Горная ведьма берет в руки посох и, постукивая им все быстрее и быстрее, тяжелым шагом обходит сцену, потом, посредине помоста устало падает на колени, поворачивается кругом и встает на ноги.

Горная ведьма

Если двое путников отдохнут В сени одного древа, Зачерпнут пригоршню воды Из одного потока, Значит, крепко связала их Карма прошлых рождений.

(Обращается к Хякума Ямамбе.)

Ведь мы связаны много крепче! Ведьмы имя стократ помянув, О моих беспросветных скитаньях Пели вы под вечерней луной. Эта песня вам озаряет Темный жизненный путь. Нет, не выдумка, не забава — Гимн во славу Будды она. Ах, до чего же мне жаль Разлучаться с вами! Но пора сказать вам: прости! Ухожу я в горы.

Хор

Там ветки ранней весной Ждут цветов не дождутся…

Горная ведьма

Любуясь на вишни в цвету, По горам кружу я.

Хор

А осенней порой я ищу Скалу или кручу, Где всего прекраснее вид В ясном лунном сиянье.

Горная ведьма

Любуясь осенней луной, По горам кружу я…

Хор

Зимой в нетерпенье гляжу На темные тучи. Дождем набухли они, Скоро ль снег посыплет?

Горная ведьма

Любуясь на белый снег, По горам кружу я…

Хор

Круг за кругом — и снова круг, Коловращение без конца. Слепая привязанность к земле — Туча, темнящая лунный свет. Пыль вожделений свилась клубком, Так горная ведьма родилась. Глядите, глядите на демонский лик! Вот она поднялась на скалу, В долине эхо отозвалось. Гора и снова гора, Так круг за кругом… Гора и снова гора, Так круг за кругом… В свой нескончаемый путь Уходит ведьма. Была здесь только сейчас И вдруг — исчезла.

Киёцунэ[275]

Действующие лица

Авадзу Сабуро (ваки).

Жена Киёцунэ (цурэ).

Дух Тайра Киёцунэ (ситэ).

Место действия: столица, дом Тайра Киёцунэ. Время действия: на грани осени и зимы. Вечерний сумрак и ночь.

Действие первое

Звучит музыка, и появляются Авадзу Сабуро и жена Киёцунэ.

Авадзу Сабуро

(начальная песня)

Восьми морей бескрайние просторы Остались позади, Восьми морей бескрайние просторы Остались позади. В девятивратный град[276] столичный Лежит мой путь.

Я служу у благородного Киёцунэ, а имя мое — Авадзу Сабуро. Случилось вот что: милостивый повелитель мой, изволив, видно, сам своей судьбой распорядиться, бросился в волны залива Янаги-но ура[277]. На дне ладьи нашел я прядь волос — случайно оброненный им амулет. Я сохранил его на память об ушедшем и вот везу в столицу.

(Песня странствия.)

За годы долгие в скитаньях, За годы долгие в скитаньях Успел отвыкнуть я от шумной жизни. И вот сегодня в город, сердцу милый, Я возвращаюсь снова, но, увы: Былой весны уж нет, и ей на смену Пришла глухая горестная осень. Холодный дождь сечет неумолимо Мои дорожные одежды. Обветшали, Поблекли рукава. От непогоды Лохмотья жалкие укроют ли? Украдкой В столицу пробираюсь я. Украдкой В столицу пробираюсь я.

Эй, кто-нибудь! Скажите-ка госпоже, что здесь Авадзу Сабуро из Цукуси[278].

Жена Киёцунэ. Авадзу Сабуро? Так входи же скорее. Твое имя вовсе не нуждается в том, чтобы о нем докладывал слуга. С какой вестью ты пришел сегодня?

Авадзу Сабуро (выходит на середину сцены, садится перед ней). Я шел сюда, желая о многом поведать госпоже. И вот я здесь, а что сказать — не знаю.

Жена Киёцунэ. Но что это? Ты молчишь и горько плачешь… Отчего?

Авадзу Сабуро. Увы, я пришел с недоброй вестью.

Жена Киёцунэ. С недоброй? Неужто господин решил удалиться от мира и принял монашеский обет?

Авадзу Сабуро. Нет, нет, монахом он не стал, не в этом дело!

Жена Киёцунэ. Так в чем же? Ведь говорили мне, что из битвы на Цукуси он вышел невредимым?

Авадзу Сабуро. Да, это правда, на Цукуси он не был убит.

Жена Киёцунэ. Не был убит и не стал монахом… Почему же ты говоришь о недоброй вести?

Авадзу Сабуро. Увы, хотя господин и вышел невредимым из битвы на Цукуси, в столицу возвратиться он не мог, и ему грозила гибель от рук грубых дружинников. Что может быть бесславней? И господин предпочел позору иной конец: у берегов Янаги-но ура лунной ночью бросился он в морские волны.

Харунобу (1725–1770). Гетера с куклой. Цветная гравюра.

Жена Киёцунэ

Он в море бросился? Жесточе Поступка он не мог бы совершить! Когда б он был убит на поле брани — Или, недугом тяжким пораженный, Оставил этот мир, где жизнь людей Росинки мимолетней, — что ж тогда Его б я не винила. Но ведь мы Друг другу дали клятву: вместе Покинуть этот мир, чтобы в ином рожденье Вновь встретиться. И этой клятве Он изменил. Ах, впрочем, Упреки все напрасны. Ведь теперь Его уж не вернешь. О, как непрочны Супружеские узы…

Хор

Да, все недолговечно в нашем мире. Таков удел его. Я проводила дни, Скрываясь от недобрых глаз[279], Скрываясь от недобрых глаз… В саду у дома моего гуляет ветер, И одинокая метелочка сусуки Колышется бесшумно. И беззвучно Я плакала украдкой по ночам. А ныне, что скрываться? Не таясь, Проплачу я до самого рассвета. Рыдает, не смолкая, лунной ночью У дома одинокая кукушка. И не скрывает имени она… И не скрывает имени она…

Авадзу Сабуро. Когда господин мой исчез в волнах, я заметил на дне ладьи прядь волос. Я подобрал ее, вот она — пред вами.

Жена Киёцунэ. Неужели я снова вижу эту прядь? От одного лишь взгляда на нее — в глазах темнеет и замирает сердце. Еще невыносимей становится боль утраты.

"Ах эта прядь волос! Едва взгляну — И боль сжимает сердце. Терпеть не в силах муки, дар твой Тебе я возвращаю ныне".

Действие второе

Во время пения хора жена Киёцунэ сидит неподвижно, как бы погружаясь в сон. Авадзу Сабуро покидает сцену. Актер "ситэ" появляется на помосте в печальной маске духа воина и в роскошном воинском одеянии.

Хор

Отвергнут дар жестокий. Мне остались Одни лишь слезы — вечная отрада. Лишь с ними ложе разделяя, этой ночью Глаз не сомкну, без устали моля: "Приди, о, хоть во сне приди!" А о тоске ночных часов бессонных Пусть одинокое расскажет изголовье[280], Пусть одинокое расскажет изголовье.

Дух Киёцунэ

"Снов суетных не видит Совершенномудрый! Найдется ль человек, Почесть готовый явью бренный мир?" "О если пыль тщеты туманит взор, — Сжимается бескрайность трех миров. А осени тебя покой, — и в тесной келье Найдешь ты беспредельность". Право, Все в мире — призрачно. Недолгим сном Проходит жизнь — мелькнет на миг короткий И тает в небе облако. Роса Блеснет и высохнет на травах. В этом мире Все — лишь уход и возвращение, и мы Обречены на вечные скитанья. О, безысходность! "Любимого Увидела однажды Во сне. И что же? С той поры Нашла себе опору В непрочных сновиденьях.

(Жене.)

Ты спишь, любимая минувших дней?

Киёцунэ пришел к тебе.

Жена Киёцунэ. Что я вижу? О, чудо! У моего изголовья — живой Киёцунэ! Но как же так? В морские волны он бросился и все же… Ах, верно, это сон, иначе мне не дано с ним встретиться. Но пусть хоть так, во сне ли, наяву — отрадно видеть милого супруга. Я о том лишь скорблю теперь, что ты нарушил наш обет и оставил меня одну, покинув этот горестный мир раньше, чем пришел конец судьбой тебе отпущенного срока.

Дух Киёцунэ. Ты упрекаешь меня, но и я таю в душе обиду. Отчего решила ты вернуть прядь волос, посланную на память?

Жена Киёцунэ. Не помнишь разве? Ведь нестерпимая тоска заставила меня вернуть твой дар. О том и в песне говорилось:

"Ах эта прядь волос[281]! Едва взгляну И боль сжимает сердце!

Дух Киёцунэ

Терпеть не в силах муки, дар твой Тебе я возвращаю ныне". И с этими словами вновь Дарю тебе я эту прядь волос. И если любишь ты меня, как прежде, Ты сохранишь ее.

Жена Киёцунэ

Быть может, стою я презренья твоего… Прощальный дар, он в утешенье послан Тобою был, но вот — едва взгляну — Смятенно путаются горестные мысли.

Дух Киёцунэ

Увы, напрасен мой прощальный дар! Его ты снова отвергаешь. Как мне горько!

Жена Киёцунэ

Покинул этот мир ты без меня… Как горько мне!

Дух Киёцунэ

И так один другого упрекает,

Жена Киёцунэ

Упреком отвечает на упрек.

Дух Киёцунэ

Всему виною эта прядь волос,

Жена Киёцунэ

Безжалостный прощальный дар!

Хор

В жестокости друг друга обвиняя, В жестокости друг друга обвиняя, Они ложатся этой ночью рядом На изголовье, влажное от слез, Ложатся рядом этой ночью, но обиду Таят в сердцах и потому чужими На ложе общем, одиночеством томясь, Часы желанного свидания проводят. Печально, ах, печально! "Жестокой мукой ныне стал твой дар. Не будь его, забвение, быть может, Скорее бы пришло ко мне, увы". И от печальных мыслей Влажнеют рукава, И от печальных, безнадежных мыслей Влажнеют рукава мои.

Дух Киёцунэ. Забудь же о своих обидах и послушай, что случилось у берегов Сикоку и Цукуси… Однажды пронесся слух, что враги отправились в поход на наш замок в Ямага[282]. Немедля сели мы за весла и всю ночь, ни на миг не смыкая глаз, гребли и утром оказались у берегов Янаги-но ура.

Хор

Залив был, право же, достоин Названья своего. Вдоль берега его чредою длинной Тянулись ивы, а под сенью их Расположилось станом войско Тайра.

И вот однажды пожелал наш повелитель отправиться на поклоненье в храм бога ратных дел, могущественного Хатимана. Мы поспешили в Уса и вознесли молитвы о помощи в грядущих сражениях и, уповая на милость великого бога, поднесли ему свои дары — семь лучших скакунов, золото и серебро.

Жена Киёцунэ

"Сам Хатиман[283] не может горести мирские Рассеять. Стоит ли молитвы Напрасно расточать здесь?"

Дух Киёцунэ

Слова такие прозвучали в храме.

Хор

"О, осень поздняя! Бессильные слабеют, Смолкают голоса цикад, Слабеет и душа, надежд лишаясь прежних", — Промолвил тюнагон.

Дух Киёцунэ

И мы тогда

Хор

В унынии глубоком: неужели Оставили и боги нас и будды — Упали духом и, утратив все надежды, Отправились назад. Уныло Скрипели старые колеса. И в печали За государем мы вернулись во дворец. О, горькая тоска! Но тут прослышали, что вражеские рати Приблизились к Нагато, и опять За весла сели, с омраченным сердцем Ладьи направили неведомо куда. Воистину, что мир наш? Сон мгновенный! Проходит и сменяется другим. Цветы, что расцвели весною Хогэн, Давно увяли, и холодный ветер Срывает листья осени Дзюэй. Безжалостно разбросанные листья Качаются в волнах. Плывут куда-то По морю бесприютные ладьи. В заливе Ив вздымает волны ветер, Их рати грозные за нами по пятам Бегут, не отставая, вал за валом. На сосны бросишь взгляд — там стаи белых цапель Крылами плещут — или на ветру Там плещутся знамена Минамото? Все больше падали мы духом. И тогда Киёцунэ задумался невольно: "В душе моей так явственно звучат Слова пророческие Хатимана. Они ведь сказаны недаром: "Буду я Лишь с правым!" [284]Безраздельно сердцем Мысль эта завладела.

Дух Киёцунэ

Все тщетно в жизни нашей. На мгновенье Блеснет роса — и тает без следа.

Хор

Конец неотвратим. Доколе Мне суждено страдать, скитаться в мире, — Беспомощный листок ладьи отдав на прихоть волн? Не лучше ль в воду броситься однажды И так свой кончить век? Решился сердцем — Чего от мира ждать? — и, не сказавшись людям, Стал на корме, луною предрассветной Залюбовался, флейту вынул, И звуки чистые над морем потекли. И так стоял он, напевая имаё, Слагая песни о былом и о грядущем. О, жизнь превратная! Волна нахлынет и отхлынет, И знать, когда придет конец, нам не дано. Волна уйдет, чтоб не вернуться боле, Не возвращается и прошлое. Ах, право, Одни лишь муки постоянны в этом мире! "Жизнь — странствие, и я без сожаленья Прерву его", — он молвил, и казалось, Безумие вдруг овладело им в тот миг. Не замечая никого, он взор свой светлый С надеждой в небо устремил. Взгляни! Луна, наш мир печальный покидая, Скользит на запад… "Меня с собою ты возьми, — воскликнул он, — О, не оставь меня, великий Будда!" Наму Амида Буцу… Наму Амида Буцу… Он в волны бросился, течение морское В пучину тело увлекло. Печальная кончина!

Жена Киёцунэ

Рассказ печальный твой мне разрывает сердце, Но горек ведь и мой удел; обречена я Тонуть в волнах тяжелых сновидений, Бушующих в бескрайнем море скорби. Увы, как горестны супружеские узы!

Дух Киёцунэ

К чему слова! И этот мир земной Подобен царству тьмы. Печальна участь Непрочной пены, вдруг вскипевшей на воде, — Но никому не избежать ее, увы! В мир демонов сошедший,

Хор

В мир демонов сошедший — Спасенья боле не найдет. Теснят деревьев вражеские рати, Подстерегает смерть от стрел дождя, Сверкает месяц — острый меч, громады гор Темнеют крепостью прочнейшей! Пылают злобой очи недругов, бесстрашно Обнажены жестокие клинки. Знамена облаков победно плещут, Желанья, страсти, алчность, глупость, гнев Сплетаются на поле брани в схватке. Страданья, просветленья здесь столкнулись, Сцепились в беспощадной, страшной битве. И яростного натиска прилив Сменяется отливом отступленья… Все это испытал он, но теперь, Десятикратно вознеся молитву Будде, Взошел в ладью Закона и в Ученье Надежную обрел опору наконец. И ныне сердцем чист, И ныне сердцем чист Киёцунэ. Благословенно превращенье в будду!

Кандзэ Кодзиро Нобумицу

Фуна-Бэнкэй[285]

Действующие лица

Мусасибо Бэнкэй (ваки).

Три спутника Ёсицунэ (вакидзурэ).

Минам ото Ёсицунэ (коката)

Сидзука (маэдзитэ), она же во втором действии дух Тайра Томомори (нотидзитэ).

Кормчий (кёгэн).

Место действия: провинция Ситцу, залив Даймоцу. Время действия: осень.

Действие первое

Под звуки музыки появляются Бэнкэй, Минамото Ёсицунэ и его спутники

Бэнкэй и спутники Ёсицунэ

(начальная песня)

Надели мы сегодня Платье странствий, Надели мы сегодня Платье странствий. Путь дальний впереди, когда же снова Увидим мы столицу?

Бэнкэй. Мусасибо Бэнкэй перед вами. Живу я близ Сэй-то — Западной пагоды. Мой господин, Минамото Ёсицунэ, согласно воле властителя Камакура, разбил войска чванливых Тайра. Казалось бы, теперь два брата должны жить в полном согласье, как солнце и луна. Но увы, наветы злых людей посеяли меж ними вражду. Мой господин, почитая брата, решил на время покинуть столицу, и нынешняя ночь застанет нас в пути к заливу Даймоцу, к мысу Амагасаки[286]. Там, вдали от столицы, мы вознесем молитвы Небу, чтобы оправдан был перед братом невиновный брат.

Бэнкэй. Шел первый год правления Бундзи, когда произошел жестокий разлад между двумя братьями — Ёритомо и Ёсицунэ. Было ясно, что примирения ждать нечего.

Ёсицунэ

И в ранний час, пока еще свободны Окрестные дороги, брат опальный Столицу покидает, отправляясь В неведомые Западные земли.

Хор

Ночь все еще темна, и светлый месяц Готов покинуть Облаков Обитель. Печально расставанье! Только год Прошел со дня, когда в поход на Тайра Отсюда выходил Ёсицунэ. Прошел лишь год, но как все изменилось! Где свита пышная? Увы, ее уж нет. Идут за ним немногочисленные слуги, Готовые, как верные друзья, Изгнанье господина разделить. Взошли они в ладью, и волны Ёдо Прочь от столицы повлекли ее.

Ёсицунэ

Снуют ладьи — то уплывая вдаль, То снова возвращаясь. Исчезают Вода и облака и возникают вновь… Увы, непостоянна наша участь! О, пусть злословят, Пусть злословят люди. Не им судить, чист или нет Родник моей души. Бог Горных Родников об этом знает! Склонившись низко перед ликом светлым, Пустились в путь, и скоро все тревоги Вода морская унесла, а волны Вперед влекли ладью, и вот пред взором Раскинулся залив Даймоцу, Раскинулся залив Даймоцу.

Бэнкэй выходит на самую середину сцены. Повернувшись к Ёсицунэ, преклоняет перед ним колени.

Бэнкэй. Мой господин, дозвольте мне сказать. Госпожа Сидзука повсюду следует за вами, и это вызывает немало пересудов. Верно, они дошли и до вас. Заклинаю господина приказать ей немедля возвратиться в столицу.

Ёсицунэ. Что ж, пусть Бэнкэй поступит, как ему угодно.

Бэнкэй. Бэнкэй всегда вам верный слуга. (Совершает проход к помосту. Говорит, обращаясь в сторону занавеса.) Здесь живет госпожа Сидзука, не так ли? Нельзя ли мне войти?

Появляется молодая женщина в костюме и головном уборе танцовщицы-сирабёси. Останавливается на помосте.

Сидзука. Кто изволил пожаловать ко мне?

Бэнкэй. Перед вами недостойный Мусаси, госпожа.

Сидзука. Мусаси? Я не ждала вас. Что же привело ко мне почтенного Мусаси?

Бэнкэй. Я пришел к вам, чтобы передать веленье господина: вы должны немедля возвратиться в столицу.

Сидзука. Какая неожиданная весть! А я надеялась быть вместе с господином повсюду, где бы он ни был. Увы, напрасная надежда. Непостоянно человеческое сердце. Но что со мною будет? Что мне делать?

Бэнкэй. Мне понятно ваше горе, но что прикажете ответить господину?

Сидзука. Я сама пойду к нему с ответом. Мне вдруг подумалось, что это повеленье — всего лишь козни господина Мусаси.

Бэнкэй. Вы вольны поступать, как вам угодно. Пойдемте же скорей к господину.

Сидзука выходит на самую середину сцены и, опустив голову, преклоняет колени перед Ёсицунэ.

К вам госпожа Сидзука, мой господин.

Ёсицунэ. Выслушай меня, Сидзука. По воле злой судьбы я стал изгнанником. Твое желание разделить со мною тяготы нелегкого пути осудит молва. Прошу тебя, вернись в столицу и дожидайся там поры, когда судьба к изгнаннику вновь будет благосклонна.

Сидзука (подняв голову). Так, значит, это ваше решенье. Мне жаль (поворачивает голову к Бэнкэю), что я своими дерзкими речами обидела достойного Мусаси, обвинила невинного в злом умысле.

(Обернувшись к авансцене, склоняет голову.)

Простит ли он меня? Какой позор!

Бэнкэй. Не думайте об этом, госпожа, и не печальтесь. Ведь Мусаси только исполнял повеленье господина, и было вызвано оно желаньем уберечь вас от злых наветов. Любовь же господина к вам осталась неизменной. Так говорил Бэнкэй, слезами обливаясь.

Сидзука

Осталась прежнею любовь иль нет, Не мне таить — служанке недостойной — Обиду злую. Но ведь скоро Откроется пред вами путь морской, подует ветер, И волны встанут на пути стеной…

Хор

Так отчего ж не взять меня с собою, Так отчего ж не взять меня с собою, Ведь в имени моем сокрыты Хранительный покой и тишина, — Их умоляла Сидзука, рыдая. О, вспомните, мы поклялись однажды Перед богами в верности друг другу. Ах, даже клятвы ненадежны в этом мире! "Поистине, готова я отдать[287] За долгий-долгий век Короткий миг разлуки, Когда бы только знать, что в этой жизни Мы сможем снова свидеться с тобой".

Ёсицунэ. Бэнкэй, вели подать Сидзуке вина!

Бэнкэй

"Всегда слуга ваш верный", — и Бэнкэй подносит чашу Сидзуке.

"Так пейте Напиток долголетия — росу, Впитавшую целительные соки Чудесной хризантемы. Пусть в пути Сопутствуют нам радость и удача".

Сидзука

Ужели расставанье неизбежно? И сердце разрывается от боли В груди у Сидзуки. Рыданья душат.

Бэнкэй

Бэнкэй же молвит: "Омрачать слезами Не надо расставанья тяжкий миг. Не лучше ль песнею прощальной Удачного пути нам пожелать?"

Сидзука

Тут поднялась она и начинает петь, Хоть голос прерывается от горя: "Вот ветер стих[288], и в путь привычный Вновь отправляется ладья.

Хор

Вот солнце вышло из-за туч, и волн среди Видна вдали земля изгнанья".

Сидзука

Не в силах шага я ступить,

Хор

И "рукавом взмахнуть" не в силах.

Судзука. Предание рассказывает нам о том, как в старину князь Тао Чжу-гун,

Хор.…последовав за государем Гоу-цянем, разделил уединение его на горе Куайцзи. Там был составлен хитроумный план, и Гоу-цянь смог, наконец, одержать победу над властелином царства У. Так исполнилось его заветное желание.

(Исполняет танец-пантомиму кусэ-но маи.)

Власть над страной вернулась к Гоу-цяню, Он смыл позор сраженья на Куайцзи. И торжеством таким обязан был немало Прозорчивости мудрой Тао Чжу. И, удостоенный высоких званий, Стал ведать Тао Чжу дела правленья, Обрел он имя славное, богатство, И исполнялись все его желанья. Но вдруг открылось Тао Чжу: в вершине славы Уйти от мира[289] — вот он путь Отмеченный благословеньем Неба! На челн взойдя, от берега шестом Оп оттолкнулся, и уплыл к далеким Прекрасным островам Пяти Озер, Дабы покой желанный обрести Вдали от суетного мира.

Сидзука

О да, случалось и такое. А теперь

Хор

В тот ранний час, когда луна Еще сияет в предрассветном небе, Мой господин, столицу покидая, Взошел в ладью и вот плывет к далеким Чужим просторам западных морей. Мольбы безвинного изгнанника, я верю, Дойдут до государя, и тогда Склонится к брату сердцем Ёритомо — Так ветка ивы клонится под ветром — И, право, можно ль разорвать Связь братьев двух — двух ивовых ветвей, Растущих из единого ствола?

Хор

Ты только верь…

Сидзука

О да, "ты только верь, Убогая трава, век жалкий свой Влачащая в долине Симэдзи,

Хор

Пока я в этом мире есть. Ты не лишишься никогда опоры".

Сидзука

И если верно прорицанье Каннон,

Хор

И если верно прорицанье Каннон, Недолго господину быть в изгнанье. Но в путь пора, не медлите, гребцы, Но в путь пора, не медлите, гребцы. Ёсицунэ к своей ладье выходит.

Сидзука

А Сидзука все плачет, плачет горько.

Хор

Она отбросила и шляпу и накидку. Ей боль разлуки разрывает грудь. Невольно сердце полнится печалью, Невольно сердце полнится печалью При взгляде на нее.

Во время пения хора Сидзука снимает головной убор и медленно покидает сцену.

Действие второе

Кормчий сообщает Бэнкэю, что приготовления к отплытию закончены. Выходит на середину сцены, садится лицом к Бэнкэю. Между ними происходит короткий диалог о готовности корабля.

Бэнкэй

Прошу всех по местам, и в путь скорее!

Один из спутников. Постойте! Наш господин желает повременить с отплытием. Слишком разбушевалось море, опасно отправляться в путь.

Бэнкэй. Я уверен, что здесь одна причина, — не может он с Сидзукой расстаться. Ведь помню я, как год тому назад мы отправлялись в поход на Тайра из Ватанабэ и Фукусима[290]. Тогда и ветер был сильнее, чем сейчас, однако мы не медля выступили, повергли чванливых Тайра и Поднебесную объединили под своею властью. Сегодня день ничем не хуже, да и медлить с отплытием нельзя.

Спутник

Он прав, теперь не время медлить, ведь враги Нас поджидают всюду.

Бэнкэй

С плеском волн Смешались голоса гребцов.

Хор

Эйя! Эйя! Отчалили. И вот В волнах морских качается ладья.

Кормчий выносит на сцену сооружение с очертаниями лодки, располагает рядом с хором. Сообщает, что все готово к отплытию. Ёсицунэ садится в носовую часть лодки. Кормчий располагается сзади, Бэнкэй посередине. Спутники садятся неподалеку на пол.

Бэнкэй. Эй, кормчий! Мне кажется, что ветер внезапно переменился.

Кормчий. Вы правы, но причин для беспокойства пока я не вижу.

Бэнкэй. О, ужас! Ветер дует с горы Муко[291], с вершины Юдзуриха! Как же мы пристанем к берегу? Скорей молитесь о спасении!

Спутники. О, ужас! Словно дух — предвестник кораблекрушений преследует нас!

Бэнкэй. Ах, полно! Теперь не время падать духом!

Тем временем на лодку налетает большая волна, которая изображается с помощью куска ткани актерами-помощниками.

Но что это? Из морской пучины встают Тайра, поверженные нами у берегов Западной земли. Взгляните! Вот они, качаются в волнах! Да, они выбрали для мести удачный миг.

Ёсицунэ. Послушай-ка Бэнкэй, теперь не время поддаваться страху. Даже если нас преследует томимый жаждой мести злобный дух, что нам с того? Подумай сам, ведь Тайра творили только зло, не помня о наставлениях Будды и богов. Их гибель была лишь исполнением воли Неба.

Хор

Но вот уже встает из волн сам государь, За ним телохранители. Взгляните, Как облака, клубящийся туман — Все новые и новые обличья Встают из моря и качаются на волнах!

Звучит музыка. На помосте появляется "ситэ" в маске, длинноволосом парике, в костюме злобного духа самурая. В руке у него меч. Энергичными шагами "ситэ" продвигается по помосту, останавливается.

Ситэ. Здесь перед нами — дух Тайра Томомори[292], потомка великого государя Камму в девятом поколении. Вот удивительно, не правда ли, Ёсицунэ?

Хор

Со мной не ждал ты, верно, встречи. Но вот я здесь. Влекомый плеском волн И криками гребцов твоих, явился.

Дух Тайра Томомори

Я — Тайра Томомори, и могилу В волнах морских нашел свою, но здесь же

Хор

Ее теперь найдет Ёсицунэ! Так молвил он, в волнах морских качаясь. Вот меч свой обнажил. Мечом вращает, Взбивая волны. Страшный смерч всклубился. О, гнев неистовый ему туманит взор И разум! В ослепленье Вокруг не видит ничего он. Ужас! Ужас!

Дух Тайра исполняет танец "хатараки", изображающий поединок.

Ёсицунэ

Но тут Ёсицунэ, не дрогнув,

Хор

Но тут Ёсицунэ, не дрогнув, Выхватывает меч, и, словно перед ним Из плоти человек, он с громким криком Вперед бросается, готовый бой принять. Бэнкэй, не растерявшись, встал меж ними: "Нет, меч тут не поможет!" И перебирая четки, начинает Произносить молитву: Богу-хранителю Восточных врат, Годзандзэ, Богу-хранителю Южных врат, Гундари, Богу-хранителю Западных врат, Дайитоку, Богу-хранителю Северных врат, Конго, Всем богам-хранителям, И главному среди них, Всемогущему защитнику Фудо!..

"Ситэ", опустив руку с мечом, постепенно отходит в сторону помоста. Совершает энергичный проход по помосту, резко останавливается перед занавесом, поворачивается кругом, сильными прыжками возвращается к месту дзёдза и замирает неподвижно, показывая, что дух исчез.

Он молится, и злые духи в страхе Все дальше отступают. А Бэнкэй Становится возле гребцов, и дружно Взлетают весла. Вот уже ладья У берега, а духи злые, Теснимые молитвою, бессильно Качаются, качаются в волнах… И гребни белые смыкаются над ними…

Фарсы-Кёгэн

Удар в нос

Действующие лица

Даймё.

Слуга Таро.

Прохожий.

Даймё. Я знатный даймё Хатиман. Имя у меня громкое, а слуга всего один. Этого мне мало, и решил я нанять побольше. Позову-ка я слугу Таро и прикажу ему заняться этим… Эй, слуга Таро, где ты?

Слуга. Да здесь я, перед вами.

Даймё. Проворен, как я посмотрю. Позвал я тебя вот по какому делу. Одного слуги мне мало, и решил я еще нанять. Как смотришь ты на это?

Слуга. Ах, господин, лучше и придумать нельзя.

Даймё. Сколько же человек нам нанять?

Слуга. Сколько? А это вашей милости видней.

Даймё. Сколько же нанять? Наймем как раз в меру.

Слуга. Сколько же?

Даймё. Тысячу.

Слуга. Не многовато ли, ваша милость? И поселить-то их негде будет.

Даймё. Разве в полях и горах мало места? Выгоним их, пусть себе живут на воле.

Слуга. Да никто вам тогда служить не станет.

Даймё. Тогда наймем поменьше.

Слуга. Это другое дело.

Даймё. Что ж, сбросим и наймем как раз в меру.

Слуга. Сколько же?

Даймё. Хватит и пятисот.

Слуга. Сбросить-то вы сбросили, но, пожалуй, все равно, вам не по средствам.

Даймё. Не по средствам? Не прокормим, что ли?

Слуга. Вот именно, ваша милость.

Даймё. Мало ли воды в лесах и в горах?

Слуга. Ах, господин, будет ли тогда прок от них?

Даймё. Что ж, придется, видно, еще сбросить.

Слуга. Вот так-то лучше будет.

Даймё. Не к лицу мне, даймё, по мелочам размениваться. Сбрасывать так сбрасывать. Найму слуг как раз в меру.

Слуга. Сколько же?

Даймё. Двоих хватит.

Слуга. А не многовато ли? Сбросьте еще одного.

Даймё. Да нет, двоих вместе с тобой.

Слуга. Значит, всего одного наймем?

Даймё. Ну да.

Слуга. Это другое дело.

Даймё. А теперь, Таро, отправляйся на большую дорогу, встретишь подходящего человека — нанимай.

Слуга. Слушаюсь. Ну, я пошел.

Даймё. Иди, да скорее возвращайся.

Слуга. Ага.

Даймё. Ну, пошел!

Слуга (один). Вот задачу-то задал. Пойду прямо к большой дороге, попадется подходящий человек — найму без промедления. А ведь подумаешь, и верно: все дела на мне одном лежат, за целый день присесть некогда, а с помощником я немножко отдохну. Вот и дорога. Сяду здесь и подожду.

Прохожий. Я житель восточных провинций. В жизни не видывал столицы и вот решил: пойду посмотрю на нее, а может, и служба найдется. Пойду потихоньку. Правду люди говорят: смолоду белый свет не исходишь — в старости и рассказать не о чем будет. Послушал я людей и пустился в путь.

Слуга. Кажется, идет тот, кто мне нужен. Попробую заговорить с ним. Эй, эй, парень?

Прохожий. Вы меня? Чего изволите?

Таро. Откуда ты и куда идешь?

Прохожий. Службу ищу, за тем и в столицу иду.

Таро. Какая удача! Господин у меня даймё, и я замолвлю за тебя словечко.

Прохожий. Сделайте одолжение, замолвите.

Слуга. Пожалуй, сразу и пойдем к нему.

Прохожий. Слушаюсь.

Слуга. Скажи-ка, не обучен ли ты какому-нибудь искусству?

Прохожий. Да как вам сказать… Кое-чему я обучен, но только сойдет ли это за искусство?

Слуга. А что ты умеешь?

Прохожий. Умею я стрелять из лука, играть в мяч, го и сугороку[293], разбираюсь в поварском деле, обучен верховой езде, борьбе сумо и прочим видам единоборства.

Слуга. О, да ты, я вижу, мастер на все руки. Стоит мне рассказать об этом господину, и ты непременно понравишься ему. Поспешим, поспешим. Смотри, не заметили, как и пришли. Я доложу, а ты у ворот подожди.

Прохожий. Слушаюсь.

Слуга. Господин, вы дома? Это я.

Даймё. Кажется, слуга Таро вернулся. Таро, это ты?

Слуга. Я к вашим услугам.

Даймё. Ты уже пришел?

Слуга. А как же. Только что вернулся.

Даймё. Вот молодец! Ну как, привел нового слугу?

Слуга. Привел.

Даймё. Где же ты его оставил?

Слуга. У ворот дожидается.

Даймё. Знаешь, начало решает дело, я буду с тобой говорить, да погромче, чтобы ему пыль с глаза пустить, а ты не оплошай, помогай мне.

Слуга. Слушаюсь.

Даймё (громко). Эй, слуга Таро, ты здесь?

Слуга. Так точно, ваша милость.

Даймё. Подай сюда походную скамеечку.

Слуга. Слушаюсь. Вот вам скамеечка.

Даймё (тихо). Ну как, слышит он нас?

Слуга. Еще бы не слышать!

Даймё. Тогда иди к нему и скажи: мой господин только что пожаловал в большой зал, пойди представься. Если понравишься, будешь сразу допущен к нему, а нет — придется подождать. Так скажешь, да смотри держись поважней!

Слуга. Слушаюсь. Эй, где ты там?

Прохожий. Здесь я дожидаюсь.

Слуга. Господин мой только что в большой зал вышел, представься ему. Понравишься — сразу будешь допущен к нему, а не понравишься — придется подождать. Запомни это!

Прохожий. Слушаюсь.

Даймё. Эй, эй, слуга Таро, где ты?

Слуга. Чего изволите?

Даймё. Передай там самураям, нечего им бездельничать, пусть наконечники стрел почистят.

Слуга. Слушаюсь.

Даймё. А оруженосцам вели коней помыть, ту сотню, что на днях из Осю[294] пригнали.

Слуга. Слушаюсь.

Даймё. Погода сегодня хорошая, молодежь, наверно, в мяч соберется играть, прикажи площадку водой полить.

Слуга. Слушаюсь. Господин, новый слуга перед вами.

Даймё. Что? Этот молодчик?

Слуга. Он самый.

Даймё. На вид-то он смышленый. Да разве их разберешь, может, на деле тупица из тупиц. Спроси у него, обучен ли он искусству какому.

Слуга. Я уже по дороге все выспросил. Да только он сомневается, искусство ли то, чему он обучен.

Даймё. Чему же?

Слуга. Стрельбе из лука, игре в мяч, поварскому делу, игре в го и сугороку, верховой езде и еще единоборству.

Даймё. Да может ли это быть?

Слуга. Именно так.

Даймё. Тогда он мастер на все руки. Спроси, в чем он более всего искусен.

Слуга. Слушаюсь. Эй, ты, господин изволит спрашивать, в каком из этих искусств ты больше всего толк понимаешь.

Прохожий. Доложите, что в единоборстве.

Слуга. Ваша милость, он говорит, что больше всего искусен в единоборстве.

Даймё. Что? В единоборстве, говоришь?

Слуга. Да.

Даймё. Да он как будто по моему заказу явился! Желательно мне борьбу посмотреть; скажи ему, пусть покажет.

Слуга. Слушаюсь. Эй, ты, господину желательно посмотреть на борьбу, входи сюда и покажи.

Прохожий. Доложи, что я готов. Но с кем же мне бороться?

Слуга. Ваша милость, он говорит, что готов, но ему противник нужен.

Даймё. Вот еще! Пусть один покажет.

Слуга. Слушаюсь. Господин приказывает тебе одному, без противника, показать.

Прохожий. Нет, это невозможно, как же узнает господин, кто верх взял?

Слуга. Ладно. Он говорит, одному невозможно, потому что ваша милость не узнает, кто верх взял.

Даймё. Хм… И то правда, не узнаешь, кто победил. Где же взять ему противника? Может, годится Доун, что баню топит?

Слуга. Куда ему, он совсем старик.

Даймё. Твоя правда, Доун еле на ногах держится. Тогда борись с ним ты.

Слуга. Что вы, что вы, ваша милость, да я в жизни таким делом не занимался.

Даймё. Эх ты, слюнтяй! Борьбу бы посмотреть, да противника нет. Была не была, схвачусь сам с ним. Спроси-ка, готов ли он со мной бороться.

Слуга. Слушаюсь. Эй, ты, борцами у нас хоть пруд пруди, да, на беду, все по делам разосланы. Господин хочет сам быть твоим противником и изволит спрашивать, готов ли ты к этому.

Прохожий. А почему бы и нет? От противника не отказываются. Передай, что я готов принять бой.

Слуга. Слушаюсь. Ваша милость, он говорит, от противника не отказываются, и готов принять ваш вызов.

Даймё. Что ж, тогда приступим. Но если, скажем, победителем выйду я, кто же меня наградит? Ну, а если проиграю, тогда о награде и говорить нечего. Ладно, передай, пусть приготовится и выходит.

Слуга. Слушаюсь. Эй, приготовься и выходи.

Прохожий. Слушаюсь.

Даймё. А ты, слуга Таро, помоги мне. Ему же скажи, как только будет готов, пусть выходит.

Слуга. Слушаюсь. Эй, ты там, как только будешь готов, выходи.

Прохожий. Хорошо.

Даймё. Судьей будешь ты, слуга Таро.

Слуга. Слушаюсь. Приготовиться, начи-най!

С криками набрасываются друг на друга. Даймё тут же падает.

Ой, что с вами, ваша милость! Это я, слуга Таро, что с вами? Что с вами?

Даймё. Вот это борьба! Не успели схватиться, как я получил такой удар, что в глазах потемнело и все вокруг поплыло. Спроси у него, что это за прием такой.

Слуга. Слушаюсь. Эй, ты, господин изволит спрашивать, что это за прием такой, от которого у него в глазах потемнело?

Прохожий. Скажи, что этот прием в большом ходу у нас на востоке, ударом в нос он называется. Те, у кого носы послабее, так вовсе их лишаются, а у кого покрепче, те на всю жизнь с кривым носом остаются. А у твоего господина нос не как у других, крепкий, счастье его.

Гусь и даймё

Действующие лица

Даймё.

Слуга.

Торговец дичью.

Даймё. Я даймё Хатиман. Надолго задержался я в столице, но зато новых земель даровано мне немало, и теперь можно на родину возвратиться. Эй, Таро, где ты?

Слуга. Здесь я.

Даймё. Вот что. Скоро нам ехать домой, а потому хочу я на прощание пир устроить. Есть ли у нас чем гостей встретить?

Слуга. О господин, ничего у нас нет.

Даймё. Тогда отправляйся в лавку и закупи всякой снеди.

Слуга. Слушаюсь, ваша милость.

Даймё. Да смотри, быстрей приходи.

Слуга. Не извольте беспокоиться. (К зрителям.) Пир задумал устроить и велит мне в лавку сходить. Что же, схожу. Вот и рыбная лавка, но в ней ничего нет!

Торговец дичью. А вот гуси! Кому гусей?

Слуга. Хорошая вещь! Куплю-ка гуся.

Торговец дичью. Пожалуйте, к вашим услугам.

Слуга. А хорош ли гусь?

Торговец дичью. Птица свежая.

Слуга. Сколько стоит?

Торговец дичью. Две сотни.

Слуга. Если вправду свежий, куплю, пожалуй.

Торговец дичью. Берите… Эй, эй, а деньги?

Слуга. Какие деньги?

Торговец дичью. Давай назад гуся.

Слуга. Или не знаешь меня?

Торговец дичью. Откуда мне тебя знать?

Слуга. Что ж, схожу за деньгами. А ты этого гуся убери с прилавка, я сейчас приду.

Торговец дичью. Ладно.

Слуга (один). И правильно сделал, что не отдал. Придется принести деньги. Ваша милость, дома ли вы?

Даймё. А, слуга! Ну, купил чего-нибудь?

Слуга. Гусь есть.

Даймё. О, хорошая штука! Так готовь его скорее!

Слуга. Хм, да гусь-то в лавке остался.

Даймё. Так какой же прок от него?

Слуга. Деньги нужны, без денег не дают.

Даймё. Разве лавочник не видит, что ты мой слуга?

Слуга. Он сказал, что знать меня не знает, и отнял гуся, говорит, деньги давай.

Даймё. Вот досада, у меня как раз при себе ни гроша нет. Может быть, у тебя есть? Выручи!

Слуга. И у меня нет.

Даймё. Что же делать, гости вот-вот нагрянут.

Слуга. А может, отложите?

Даймё. Ну нет, нельзя! Подумай-ка лучше, как нам гуся добыть.

Слуга. Это трудное дело. А впрочем, придумал. Извольте сами в лавку пожаловать, и сколько бы лавочник ни запросил, соглашайтесь купить гуся.

Даймё. Да ведь денег-то у меня нет!

Слуга. У нас с ним уговор был, что я пойду за деньгами, а он пока уберет гуся с прилавка. Времени прошло уже много, и, наверное, лавочник этого гуся снова на прилавок выложил. Пока вы будете с ним говорить, подойду я и скажу, что деньги принес, и потребую гуся. Лавочник не будет мне его давать, потому что вы пообещаете ему заплатить дороже. Я буду настаивать на своем — уговор, мол, был не отдавать другому моего гуся, а вы в это время ругайте меня на чем свет стоит. Я тоже рассержусь и стану спорить с вами. Лавочник примется вас успокаивать, а я тем временем схвачу гуся и убегу.

Даймё. А ведь это ты ловко придумал. Да, забыл я, где эта лавка находится.

Слуга. Да, кажется, четвертый или пятый дом от угла.

Даймё. Ну, я пошел. Смотри, приходи туда вовремя!

Слуга. Не извольте беспокоиться.

Даймё. Смышленый у меня слуга! Где же эта лавка? Четвертый или пятый дом от рыбного ряда… Ага, вот она.

Торговец дичью. А вот гуси! Кому гусей?

Даймё. Эй, лавочник, давай гуся.

Лавочник. Пожалуйте.

Даймё. Цена?

Лавочник. Пять сотен.

Даймё. Беру, давай сюда.

Слуга (входит). Господин лавочник, я принес деньги. Давайте моего гуся.

Торговец дичью. Э-э, ты опоздал. Я уже продал его господину даймё.

Слуга. Нет, позвольте, это мой гусь, я первый его выбрал.

Даймё. Эй, ты, негодяй, как ты смеешь дотрагиваться до гуся, которого я купил!

Слуга. Я его первый купил, я и возьму!

Даймё. Какой наглец! Да я тебя одним ударом пришибу!

Слуга. Не посмеете, у меня ведь тоже господин есть.

Торговец дичью. Ах, господин даймё, вот ваш гусь, только пощадите его.

Даймё. И слушать не хочу.

Торговец дичью. Я вам отдам гуся, только смилуйтесь над этим человеком.

Даймё. Ну так и быть, прощаю его.

Берет у торговца дичью гуся, незаметно прихватывает другого и уходит. Таро хватает еще одного гуся и убегает.

Торговец дичью. Ай, гуся стащили!

Даймё. Слуга, ну как?

Слуга. Чего изволите?

Даймё. Стащил гуся?

Слуга. А то как же!

Даймё. Ну, живо готовь его!

Слуга. А ловко вы справились.

Даймё. Ты это про что? Про то, как я быстро меч обнажил и ссору затеял?

Слуга. Нет. Я про то, как вы быстро руку к прилавку протянули и в один миг гуся стянули.

Даймё. Ты разве заметил?

Слуга. А то как же!

Даймё. А что делать? На родину еду, надо подарок привезти. Вот и прихватил его.

Слуга. Выходит, и вы украли гуся.

Даймё. Ладно, ладно! Смейся, смейся!

Слуга. Слушаюсь.

Два даймё

Действующие лица

Сакё.

Укё.

Горожанин.

Сакё. Перед вами прославленный даймё. Я сговорился с одним человеком совершить паломничество в храм в Китано[295]. Пойду потихоньку, зайду за ним. Вот здесь он живет. Вы дома?

Укё. Дома, как же! О, кого я вижу! Что привело вас сюда?

Сакё. Да ведь мы с вами сговаривались сходить в храм в Китано, вот я и зашел за вами.

Укё. А ведь и верно. Заходите.

Сакё. Стоит ли? Пойдемте прямо в храм.

Укё. Что ж, как хотите, пошли. А где же ваш слуга?

Сакё. Он больным притворился и не пошел, бестия, со мной.

Укё. Вот как. И моего дома нет. Как же нам быть?

Сакё. Ничего, я придумал, что делать. Выйдем на дорогу, остановим какого-нибудь прохожего и заставим его нас сопровождать.

Укё. Что ж, прекрасно.

Появляется горожанин.

Горожанин. Почтенная публика! Перед вами житель из пригорода столицы. Сегодня двадцать пятое число, в храме Тэмма-по-мия праздник, надо сходить в Китано, где этот храм. Пойду потихоньку.

Сакё. Смотрите, вон кто-то идет. Как раз подходящий для нас человек. Он и будет нас сопровождать,

Укё. Лучше и не придумаешь.

Сакё. Эй, ты!

Горожанин. Это вы меня?

Сакё. А то кого же!

Горожанин. Что вам угодно?

Сакё. Откуда идешь и куда?

Горожанин. Иду в храм в Китано.

Сакё. Тебя-то нам и нужно. И мы туда же. Пойдешь вместе с нами.

Горожанин. Что вы, что вы! Какой я для вас, самураев, спутник? Я уж лучше один пойду.

Сакё. Значит, не хочешь с нами идти? (Кладет руку на рукоятку меча.) Ну, а теперь как, тоже не пойдешь?

Горожанин. Ой, что вы! Как не пойти!

Сакё. Не бойся, я пошутил. Ну, иди, иди.

Горожанин. Слушаюсь, ваша милость.

Сакё. Господин Укё, что это вы сами меч несете, отдайте ему, пусть он несет.

Укё. И то правда, на, неси его.

Горожанин. Слушаюсь, ваша милость.

Укё. Ну, иди, иди. Да кто же так оружие носит, это тебе не абурадзуцу[296]. К поясу меч привяжи!

Горожанин. Слушаюсь.

Укё. Что там у тебя гремит? Как ты меч привязал, ведь он по ногам тебя бьет!

Горожанин. Да я не знаю, так, что ли?

Укё. Раз не знаешь, научу. Золотой меч полагается носить, придерживая правой рукой.

Горожанин. Значит, вот так?

Укё. Вот теперь так. Ну, иди, иди.

Горожанин. Долго вы издеваться надо мной будете? Не уйдете от меня, негодяи! (Обнажает меч и набрасывается на самураев.)

Сакё и Укё. Постой, постой! Да в своем ли ты уме?

Горожанин. Думаете, раз я горожанин, так можно надо мной издеваться? Как бы не так, не на такого напали!

Сакё и Укё. Ой, да что ты!

Горожанин. Эй вы, господа даймё, ишь как нахохлились, прямо как петухи. А ну, покажите мне, как петухи дерутся, тогда и меч обратно получите.

Укё. Ты, горожанишка! Да где это видано, чтобы господа даймё петухов изображали?

Горожанин. Что? Не желаете?

Сакё. Господин Укё, видно, ничего не поделаешь, давайте покажем.

Горожанин. А ну, быстрей, быстрей!

Сакё и Укё изображают петушиный бой и кричат по-петушиному.

Ну и потешили, повеселили вы меня. А теперь снимайте ваши балахоны и давайте их сюда.

Укё. Да где это видано, чтобы даймё раздевали?!

Горожанин. Ах, вот как, не хотите раздеваться?

Укё. Снимаем, все с себя снимаем.

Горожанин. А вот теперь, когда вы разделись да скорежились, стали оба похожи на окиягарикобоси[297]. А ну покажите, как они кувыркаются!

Укё. Да мы не умеем кувыркаться.

Горожанин. Не умеете, так я научу. Смотрите на меня.

(Поет.)

Окиягарикобоси, кто в столице вас не знает?

Посмотрите-ка на нас, господин хороший.

Как взглянул — так и кувырк, так и кувырк.

Укё. А мы не умеем так трясти головой.

Горожанин. Не умеете? Тогда повторяйте за мной.

(Поет.)

Окиягарикобоси, кто в столице вас не знает?

Посмотрите-ка на нас, господин хороший.

Как взглянул — так и кувырк, так и кувырк.

Ну и потешили вы меня, уж так потешили! Вот что, самураи, вы, наверное, хотите меч обратно получить.

Сакё. А как же!

Горожанин. Ах, вы меч хотите? А звезду с неба не хотите?

Сакё и Укё. Ты куда? Держи его, держи!

Женщина, вымазавшаяся тушью

Действующие лица

Даймё.

Женщина.

Слуга.

Даймё. Я прославленный даймё из дальних мест. Надолго задержался я в столице, зато все тяжбы разрешены в мою пользу и новых земель даровано мне немало. Это ли не удача! Позову слугу Таро и порадую его. Эй, Таро, где ты?

Слуга. Здесь.

Даймё. Где здесь?

Слуга. Да тут, перед вами.

Даймё. Позвал я тебя вот зачем. Долго мы с тобой пробыли в столице, зато все тяжбы благополучно разрешены в мою пользу и новых земель даровано мне видимо-невидимо. Это ли не удача?

Слуга. Уж верно, удача, как вы и изволите говорить.

Даймё. А потому на днях отправляемся мы с тобой в обратный путь, на родину. Не знаю, когда еще доведется мне встретиться с моей возлюбленной, вот и надумал навестить ее сегодня и попрощаться. Что ты скажешь на это?

Слуга. Это вы хорошо придумали.

Даймё. Тогда не будем время терять. И ты со мной пойдешь.

Слуга. Слушаюсь, ваша милость!

Даймё. Ну, пошли, пошли!

Слуга. Иду, иду.

Разговор в пути.

Даймё. А на родине-то нас с тобой ждут со дня на день, наверно, слыхали про наши удачи.

Слуга. Уж как не ждать. Ваша милость, за разговором-то мы и не заметили, как пришли. Я доложу о вашем приходе, а вы тут подождите.

Даймё. Ладно.

Слуга. Есть ли кто дома? Мой господин самолично к вам пожаловать изволил.

Женщина. Вот не ожидала! Слуга Таро, да неужели сам господин пожаловал?

Слуга. Да, сам.

Женщина. Чудо! И каким это ветром вас занесло? Совсем меня забыли, а я в тревоге за вас измучилась вся.

Даймё. И то правда, давненько я у тебя не был. Но, как я вижу, ты, моя милая, в полном здравии и благополучии, а это для меня важнее всего. Эй, Таро, не рассказать ли ей о наших делах?

Слуга. Что же, ваша милость, расскажите.

Женщина. Уж не случилось ли чего с вами? Говорите скорей!

Даймё. Не беспокойся, ничего со мной не случилось. Ты сама знаешь, как давно живу я в столице, зато все тяжбы мои благополучно разрешены, и потому в скором времени отбываю я на родину. А сегодня пришел проститься с тобой.

Женщина. Что вы говорите? Неужели вы уезжаете домой? И неизвестно, когда доведется нам встретиться снова… Горе мне, горе. (Ставит около себя, чашечку с водой, смачивает глаза и делает вид, что плачет.)

Даймё. Мне понятно твое горе. Но запасись терпением. Вернувшись на родину, я сразу же пришлю за тобой гонца.

Женщина (плачет). Нет, не верю я! Стоит вам вернуться на родину — и забудете вы меня. От одной мысли об этом слезы душат меня.

Слуга (к зрителям). Да что же это такое? Я думал, она и правда плачет, а оказывается, просто глаза водой смачивает. Ах, негодница! Ваша милость, послушайте меня…

Даймё. Что тебе?

Слуга. Я вижу, вы ей верите, думаете, она и вправду плачет. А она вас обманывает, водой глаза смачивает, а не плачет.

Даймё. Не может этого быть! Разлука со мной — вот причина ее слез, а ты такую напраслину на нее возводишь.

Женщина. О, куда же вы исчезли? Ведь и так встретились ненадолго. Идите ко мне!

Даймё. Ах, это все Таро. Сказал, что дело у него какое-то, а оказалось — глупости.

Слуга. Да что же это такое? Она знай воду льет, притворяется, а он будто слепой. Ага, придумал! Докажу, что я прав! Подставлю ей вместо чашечки с водой тушечницу. (Заменяет чашку с водой тушечницей.)

Женщина. О, как горько, как грустно мне!.. А я-то мечтала ни на миг не расставаться с вами, но увы, вот и пришел час разлуки. Ах, сердце мое не выдержит этого горя.

Слуга (к зрителям). Вот потеха-то! Даже не заметила, как я тушечницу подставил, теперь тушью по лицу мажет. Ну и рожа! Смотреть страшно! Ваша милость…

Даймё. Чего опять тебе?

Слуга. Вы не хотели верить мне, а я взял да подставил ей вместо воды тушь. Взгляните на нее.

Даймё. Да, ты прав оказался! Ах, как я обманут! Негодница! Как проучить мне ее?.. Ага, придумал! Подарю ей на память зеркало, пусть устыдится, притворщица.

Слуга. Лучше и не придумаешь.

Даймё. Да, делать нечего, я возвращаюсь на родину и немедленно пришлю за тобой гонца, а пока вот тебе зеркало на память, смотрись в него и вспоминай меня.

Женщина. Зачем растравлять мое бедное сердце? Мне и во сне не снилось получить такой подарок. Нет, нет, не пережить мне нашей разлуки. О! Что это такое? Кто вымазал меня тушью? Ах, вот ты как! Это твоих рук дело!.. Вот тебе!

Даймё. Нет, нет, это все придумал слуга Таро.

Женщина. Так я и поверила! Не выпущу, пока не разукрашу тебя.

Даймё. Как ты смеешь! В лицо тушью… Ой, помогите! Пощади! (Убегает.)

Женщина. А, негодник Таро еще здесь! Я и тебя сейчас разукрашу.

Слуга. Что вы делаете! Да как же я на улицу покажусь такой размалеванный? Пощадите, пустите!

Женщина. Куда, куда? Еще добавлю тебе! Стой, не убежишь!

Подаяния не дали

Действующие лица

Монах.

Прихожанин.

Монах. Перед вами — настоятель храма. Только я собрался к одному прихожанину, где для меня всегда готова утренняя трапеза, как вдруг получил приглашение от другого. Что тут было делать? Пришлось к нему пойти, и вот только сейчас я возвращаюсь оттуда. А там, у первого, где я каждое утро бываю, наверное, ждут меня не дождутся. Придется туда сходить, хоть сутры[298] почитать. К тому же в этом доме для меня всегда припасены десять монов подаяния. А этим пренебрегать грешно. Ну что же, пойду потихоньку. А ведь вправду говорят: не живи, как хочется, а живи, как Небо велит. Так и у меня. Что бы им догадаться — одному утром пригласить и накормить, а другому — вечером. А то получается или пусто, или слишком густо. Ну, я и пришел. Можно войти?

Прихожанин. Кто там?

Монах. Это я.

Прихожанин. А, отец-настоятель! Наконец-то пожаловали. Я вас все утро ждал.

Монах. Вы уж извините. Я ведь свое время знаю и совсем было собрался к вам, а тут пришел с приглашением один давнишний мой прихожанин: жду, говорит, на трапезу обязательно. Что тут было делать? Пришлось идти, и вот только сейчас вернулся. Я уж торопился — знаю, что вы ждете, да все равно опоздал. Сегодня я вам только сутры прочитаю и сразу домой — с тем и пришел.

Прихожанин. Хорошо, что пожаловали. Пожалуйста, прочитайте сутры. Проходите.

Монах. Слушаюсь. Иду, иду. О, какое у вас благолепие царит! Я каждый раз поражаюсь, как красиво убран у вас алтарь.

Прихожанин. Ну что вы, какое там убран…

Монах. Что же, примемся за сутры. "И слышал я, что было так: однажды был Будда у ученика своего князя Субхуты в мире Трех тысяч Великой тысячи миров"[299]. Ах, какие прекрасные цветы вы мне в прошлый раз подарили!

Прихожанин. Да, да, вспоминаю. Что же, они вам на пользу пошли?

Монах. А как же! Как раз тогда в храм прихожане пришли, увидели они ваши цветы на алтаре и глаз отвести не могут. Очень хвалили.

Прихожанин. Я рад, что они вам пригодились.

Монах. Итак (продолжает читать сутру), "и поучал Будда, что благодеяния и подаяния ваши избавят вас от несчастий и продлят жизнь вашу". А что, эти цветы у вас в саду растут, или вы их от кого-нибудь получили?

Прихожанин. Нет, они у меня в саду растут.

Монах. В таком случае, не подарите ли мне семян? Я их у себя посажу.

Прихожанин. Рад буду.

Монах. Смотрите не забудьте!

Прихожанин. Не беспокойтесь.

Монах (читает сутру). "Наму, Кяратано…" Ну вот, служба и окончена. Я пойду, вы приходите в наш храм почаще.

Прихожанин. Обязательно.

Монах. Оставайтесь с миром!

Прихожанин. Доброго вам пути, спасибо!

Монах (один). Это что же такое? О подаянии он даже не заикнулся. А? Видать, забыл. А может быть, не дал потому, что я опоздал сегодня? Нет, нет, если не напомнить, так он и впредь не будет давать. Прочту-ка я ему проповедь и попробую получить свое. (Стучит.) Вы дома?

Прихожанин. Как, вы разве не ушли?

Монах. Ушел, да вспомнил: сколько раз хотел проповедь вам прочитать, а до сих пор так и не сделал этого. У вас сегодня есть время?

Прихожанин. Да, я свободен. Благодарю вас. Охотно выслушаю проповедь.

Монах. Тогда пойдемте.

Прихожанин. Да, да, входите.

Монах. Что ж… Проповедь-то ничего особенного собой не представляет. Главное в ней — доказательство бренности жизни человеческой. А жизнь человека подобна вспышке молнии, утренней росе, искре, высекаемой из кремня, пламени свечи перед порывом ветра, нежному цветку-вьюнку. Ведь вьюнок, как вы, наверное, и сами знаете, очень недолговечное растение: распускается он рано утром, днем — увядает, а к вечеру совсем засыхает.

Прихожанин. Да, да, вы правы.

Монах. Но у цветка-вьюнка есть хоть одна радость: утром распуститься и ждать до вечера. А человек и того лишен. Столь мимолетна его жизнь, что, как говорят, выдохнуть-то успеешь, а на вдох и времени не останется.

Прихожанин. Ах, именно так.

Монах. И Будда учил, что если хочешь быть верным учению его, то отдай всего себя на служение вере да помогай монахам. И еще поучал он так: вот собираются тучи, начинается дождь, и наступает время подаяния[300]. Конечно, сразу вам всего этого, пожалуй, и не уразуметь. Попробую объяснить попроще. Ну, что значит быть верным учению Будды? Это значит соблюдать его учение, то есть не жалеть на украшение храмов и помогать монахам. А что значит помогать монахам? Это значит не жалеть на подаяние бедным монахам вроде меня. А отдать всего себя, или, как это пишется иероглифами, "бросить тело свое", совсем не значит броситься в омут, а значит отвергнуть суету мирскую и устремиться помыслами в будущую жизнь и ради этой будущей жизни не жалеть ни себя, ни жизни, ни богатства своего. Слова "вот собираются тучи, вот начинается дождь" говорят о делах мирских. К примеру, так: решил ты такому-то человеку дать столько-то и вдруг пожалел и не дал. Вот когда душой твоей овладевает жадность, это и значит, что "собираются тучи и начинается дождь". Ну, точь-в-точь как ясное небо вдруг начинает заволакиваться темными тучами.

Прихожанин. Ваша правда.

Монах. Значит, уразумели?

Прихожанин. Еще бы не уразуметь.

Монах. Или вот сказал я: время мрака, время подаяния. Это значит — заволокло все небо, и нет просвета. Но если дающий начнет давать полной горстью, а берущий — брать, то и наступит прояснение и будет всем хорошо. Благо, когда дающий да разумеет просящего. А иначе, что видит просящий? Он видит, что ему всегда что-нибудь давали, а сегодня вдруг забыли или пожалели подать, а это все равно, что принять на душу все грехи, какие есть на свете. Это же величайший грех, и ложится он не только на того, кто свершает его, но и на тех, кто дает, дает, да вдруг и не даст. Вот поэтому я и говорю, что настало время мрака, — значит, надо дать подаяние, и тогда снова засияет солнце. Ну вот и вся моя проповедь. Так заходите в храм, я вам еще не одну проповедь прочитаю. Как, уразумели?

Прихожанин. Еще бы, все уразумел.

Монах. Вот и хорошо, что уразумели. Так я пойду. Хотя, постойте, я еще кое-что вспомнил. В песне одной говорится: "Вот встретились мы, и, кажется, все друг другу сказали… А после прощанья вдруг видим — как много несказанных слов!" А потому, если при встрече вы что-то забыли, то при расставании непременно подумайте, не забыли ли что сказать, не забыли ли что дать.

Прихожанин. Нет, ничего я не забыл. Вы уже уходите?

Монах. Да, ухожу, прощайте.

Прихожанин. Может быть, вином угостить?

Монах. Ах, ведь вы меня так давно знаете, разве я когда-нибудь к вину прикасался?

Прихожанин. О, совсем забыл.

Монах. Ну, я пошел.

Прихожанин. Пошли? Доброго вам пути.

Монах (один). Да что же это такое? Уж я ему все уши прожужжал, почти прямо сказал, а ему все невдомек. Как же быть? А еще твердил: уразумел, уразумел, а что уразумел — и сам не знает. Неужели я так ничего и не добьюсь? Нет, нет, надо на что-то решиться. Но если снова докучать ему, может неприятность получиться. Или уже отказаться от них? Плюнуть и забыть об этих несчастных десяти монахах, будь они прокляты! Хм, да разве можно деньгами бросаться? Вот задача-то! Эх, думай не думай, а для бедного монаха не все равно — получить или не получить десять монет. Нет, надо как-то их добыть. Ага, придумал, нашел зацепку. (Стучит.) Вы дома? Вот странно…

Прихожанин. Ах, это опять вы, отец настоятель? Забыли что-нибудь?

Монах. Вот странно, помню, что, когда я читал вам проповедь, на мне кэса[301] была, помню, что я потом снял ее и положил, но куда она запропастилась, не знаю. Не оставил ли у вас?

Прихожанин. Право, не заметил. Давайте поищем.

Монах. Да она у меня приметная. Как-то раз я вернулся, не помню откуда, повесил ее на шест, а мышь на ней дырку прогрызла величиной с монетку, вроде тех десяти монеток, что бедному монаху то тут, то там всегда в виде подаяния дают. Увижу эту дырку величиной с монетку, какие монахам подают, думаю, надо непременно зашить, чтоб подаяния не лишиться, но до сих пор так и не собрался. Если найдете мою кэса, пришлите, пожалуйста. Ну, я пошел.

Прихожанин. Нет, постойте…

Монах. Слушаюсь.

Прихожанин (к зрителям). Я ведь ему всегда подаю десять монет, а сегодня забыл и не подал, вот он под разными предлогами и возвращается. Послушайте, отец настоятель.

Монах. В чем дело?

Прихожанин. Виноват я! Совсем забыл про подношение, которое всегда даю вам. Получите его и отправляйтесь себе с миром.

Монах. Ах, вот вы что забыли.

Прихожанин. Да, совсем забыл.

Монах. О, какой вы честный человек! Но я сегодня вовсе и не собирался его получать, в другой раз все вместе отдадите. А сейчас я пойду.

Прихожанин. Нет, нет, если не дам вам подношения, на душе неспокойно будет. Обязательно возьмите.

Монах. И не уговаривайте, сегодня не возьму.

Прихожанин. Да почему же?

Монах. Я к вам раз, другой верпулся — то проповедь предложил, то вот кэса у вас забыл, а вы, может, подумали, что все это ради подношения? Сказал, не возьму, и не возьму.

Прихожанин. Да что вы, возьмите!

Монах. Нет, нет, пусть пока у вас останется.

Прихожанин. Да возьмите уж, пожалуйста. О, что я вижу! Ваша кэса нашлась?[302]

Монах. Где? Ах, эта? Вот как получилось хорошо!

Прихожанин. Что хорошо?

Монах. Да видите, как только вы подаяние мне предложили, так и кэса нашлась.

Прихожанин. Кто этому поверит? Ну прощай, иди себе!

Монах. Ах, как нехорошо получилось! Куда деваться от стыда!

Кости, кожа и послушник

Действующие лица

Настоятель.

Послушник.

Итибэй, прихожанин

Дзиробэй, прихожанин.

Сабуробэй, прихожанин.

Настоятель. Я настоятель этого храма. Решил уйти от дел, отшельником стать, а храм передать послушнику. Эй, послушник.

Послушник. Что изволите?

Настоятель. Я ухожу на покой, а храм поручаю тебе. Господа прихожане пожалуют, будь с ними пообходительней да поласковей. И за храмом присматривай как положено.

Послушник. Не извольте беспокоиться.

Настоятель. Я буду в задних покоях жить, если что нужно будет, заходи, помогу.

Послушник. Слушаюсь, очень благодарен.

Итибэй (к зрителям). Я местный житель. Отправился я в путь, да, кажется, вот-вот хлынет дождь. Зайду, пожалуй, в храм, попрошу зонтик. Эй, есть ли кто в храме?

Послушник. Кто там?

Итибэй. Да это я. Кажется, дождь собирается, не дадите ли мне зонтик?

Послушник. Всего-навсего зонтик? Да берите! А знаете, ведь теперь этим храмом я ведаю.

Итибэй. Да что вы! Поздравляю, поздравляю.

Послушник. Вы уж нас не забывайте. Милости прошу сюда, как и раньше, заходить.

Итибэй. Да я всегда готов. Ну, доброго вам здоровья! (Уходит.)

Послушник. Пойду расскажу отшельнику. Можно к вам?

Настоятель. Что случилось?

Послушник. Сейчас господин Итибэй изволил заходить, зонтик просил. Я дал.

Настоятель. Разве ты не знаешь, что "для бонзы отдать единственный зонтик — значит последнего добра лишиться"[303]? Если еще кто-нибудь обратится к тебе с подобной просьбой, отвечай, что, мол, вынесли зонтик на двор просушить, а тут поднялся ветер, бумага — в одну сторону, спицы — в другую, пришлось обмотать зонтик веревкой и подвесить к потолку. Скажи так и ничего не давай.

Послушник. Слушаюсь.

Дзиробэй (к зрителям). Я из здешних мест. Собрался в дальний путь, а коня у меня нет. Зайду в храм, попрошу на время коня да поеду верхом. Эй, есть ли кто тут?

Послушник. Кто там?

Дзиробэй. Это я. Хочу я съездить за ту гору, не дадите ли мне на время коня своего?

Послушник. Рад бы помочь, да, на беду, вывели мы его во двор просушить, а тут поднялся ветер, шкура — в одну сторону, кости — в другую, пришлось связать его веревкой и подвесить к потолку. Едва ли он вам пригодится.

Дзиробэй. Что? Коня подвесили?

Послушник. Да.

Дзиробэй. Тут уж ничего не поделаешь. Придется ни с чем домой идти. Прощайте! (Уходит.)

Послушник. Пожалуй, пойду расскажу наставнику своему. Святой отец, сейчас изволил заходить господин Дзиробэй, копя просил, а я ему ответил в точности, как вы приказывали, и коня не дал.

Настоятель. Да ведь я про зонтик говорил, а у тебя коня просили, — все перепутал!

Послушник. Как вы мне приказали, так я и сказал.

Настоятель. Вот что. Если кто-нибудь опять коня попросит, так скажи, вывели, мол, его на луг попастись, а он увидел кобылу, взбесился и до того дошел, что на ногах не стоит, пришлось его в конюшню загнать, и толку от него вам все равно не будет.

Послушник. А-а, ну теперь так и буду говорить.

Сабуробэй. Завтра день поминовения усопших. Зайду в храм, приглашу бонз к себе. Эй, есть ли кто в храме?

Послушник. Опять кто-то пришел. Кто там?

Сабуробэй. Это я. Завтра день поминовения усопших. Прошу святого старца и вас к себе на трапезу.

Послушник. Ах, вот оно что?.. Я-то приду, а старцу нельзя, Сабуробэй. А что с ним?

Послушник. Вывели его на днях на луг попастись, а он увидел кобылу, взбесился и до того дошел, что на ногах не держится, привязан в конюшне сейчас.

Сабуробэй. Как так? Святой старец — и из-за кобылы взбесился?

Послушник. Да. Так что одному мне придется к вам пойти.

Сабуробэй. Тогда вы один пожалуйте, буду ждать.

Послушник. Приду, приду.

Сабуробэй. Прощайте. (Уходит.)

Послушник. Пойду расскажу… Господин Сабуробэй изволил приходить, завтра день поминовения, так звал он нас с вами к себе на трапезу.

Настоятель. Вот и прекрасно! Надеюсь, ты сказал, что надо?

Послушник. А как же. Так и ответил, я-то, мол, приду, а святого старца вывели на днях на луг попастись, а он увидел кобылу, взбесился и на ногах не стоит, пришлось его привязать в конюшне.

Настоятель. Да как ты мог сказать такое! Чтобы я бесился из-за кобылы!

Послушник. Ах, господин настоятель, ведь я же сказал так, как вы сами приказывали!

Настоятель. Когда я говорил такое о себе?

Послушник. А разве вам не приходилось из-за кобыл беситься?

Настоятель. Вы только посмотрите на этого негодяя! Сказать про монаха, что он взбесился из-за кобылы…

Послушник. Ах, учитель мой, будто я не видел, как вы к себе в келью прихожанок уводите…

Настоятель. Да ведь я водил их, чтобы они шили для меня, негодяй!

Послушник. Шьют они или не шьют, но только всякий раз слышу, как воркуете вы, словно два голубка, а из покоев выйдете — с обоих пот ручьем льет. Видел я, все видел.

Настоятель. Ну и негодяй же ты, ну и проходимец!

Послушник. Ты что? Святой отец так думаешь, я тебя испугаюсь?

Со словами: "А ну ударь!" — послушник и настоятель набрасываются друг на друга. Настоятель сбивает послушника с ног.

Послушник. Ах, ты так, ну держись! Вот тебе, вот тебе, негодяй, не уйдешь!

Моление об исцелении поясницы

Действующие лица

Ямабуси[304].

Дед.

Слуга.

Ямабуси (нараспев). У отшельника-ямабуси ни гроша за душой, ходит он по дорогам да посвистывает, бродит да небылицы рассказывает. Почтеннейшая публика, перед вами ямабуси, уроженец Хагуросан, из провинции Дэва. Я выполнял свой обет в святых местах в горах Оминэ-Кадзураки и сейчас возвращаюсь на родину. Поспешу, пожалуй. Здесь поблизости живет мой дед. Давно мы с ним не виделись, хочу заглянуть к нему… Ямабуси — это тот, кто ночует в горах, кто обрек себя на жизнь, полную тяжелых испытаний. И коль соблюдает он обет свой, то даруется ему сила молитвой своей даже птицу, в небесах летящую, низвергать. Ну, вот я и пришел. Постучу. Эй, есть ли кто дома?

Слуга. Кто-то пришел. Кто это?

Ямабуси. Да это я.

Слуга. А-а, это вы, почтенный странник. Наконец-то нас вспомнили, давно мы с вами не виделись, но, благодарение Небу, вы, кажется, пребываете в добром здравии.

Ямабуси. Да, да. Но и у тебя, видать, тоже все благополучно. Это хорошо. А как мой почтенный дедушка поживает?

Слуга. О, все хорошо! Дня не пройдет, чтобы он о вас не вспомнил.

Ямабуси. Вот как? Ну, надо поскорей увидеться с ним. Передай, что я пришел.

Слуга. Сейчас доложу. А вы извольте здесь подождать. Послушайте, хозяин, почтенный странник пришел вас навестить.

Дед. Что говоришь? Погода сегодня хорошая?

Слуга. Да нет, какая там погода. Почтенный странник, говорю, пришел вас навестить.

Дед. Что ты там говоришь? Навестить пришли? Кто пришел? Совсем я стар стал, поясница болит, сил нет! Принеси-ка скамеечку.

Слуга. Слушаюсь. Вот вам скамеечка. Послушайте, хозяин, почтенный странник пришел вас навестить.

Дед. Что? А, почтенный странник пришел! Каким это ветром тебя занесло? (Слуге.) Почтенный странник сладости любит, принеси-ка сладостей!

Ямабуси. О, вижу, не забыли, каким я в детстве был. А я каждый год хожу по святым местам, в горы Оминэ-Кадзураки. Свободного времени ни минуты, потому до сих пор и не мог навестить вас. Эй, слуга Таро, когда это моего почтенного дедушку так скрючило? Неужели он всегда теперь такой?

Слуга. Все время так мучается. Просто не знаем, что делать. Так его согнуло, что смотреть тяжело.

Ямабуси. Еще бы! Трудно ему, бедному. Вот что, передай ему, что ныне я в себе большую силу чувствую и мои заклинания могут исцелить его.

Слуга. Слушаюсь. Хозяин, почтенный странник изволил сказать, что ему очень жаль вас. Но ныне он в себе большую силу чувствует, и его заклинания могут помочь вам.

Дед. Ну, если столь велика его сила, пусть попробует помолиться за меня.

Ямабуси. Хорошо. Сейчас принимаюсь за молитву и помогу его исцелению. Ямабуси — это тот, кто денно и нощно в горах пребывает, и за то он зовется отшельником-ямабуси. А под названием "токин" — то есть плат головной — лоскут материи в один сяку[305] мы разумеем. Он в черный окрашен цвет, и, складки на нем заложив, голову им накрывают, за то и название "токин" получил он. А вот эти четки — вовсе не четки "ирада-ка", в четках "ирадака" бусинки все граненые, тесно одна к другой нанизаны. Если такой ямабуси, силы святой обладатель, прочтет за молитвой молитву, разве не случится тут чудо? Бороон, бороон! И-ро-ха-ни-о-э-то, бороон, бороон! Эй, слуга Таро, смотри, или это не чудо? Видишь? Чудо из чудес! Даже не верится.

Слуга. Чудо из чудес! Даже не верится.

Дед. Ой, слуга Таро, наконец-то я снова могу вверх смотреть и любоваться луной и звездами. Какое это счастье. О, какое счастье!

Слуга. Слышите, как ваш дедушка изволит радоваться?

Ямабуси. Еще бы, и мне самому это приятно.

Дед (пробует нагнуться). Эй, слуга Таро, что же это? Неужели я на всю жизнь таким останусь?

Ямабуси. Да, навсегда!

Дед. Да он что, смеется надо мной? Не могу я больше так оставаться. Эй, Таро, скажи ему, пусть он меня оставит таким, каким я прежде был.

Слуга. Почтенный странник, вы слышали, что ваш дед изволил сказать?

Ямабуси. Как не слышать. Уж очень сила во мне велика: перемолился я на этот раз. Попробую теперь сотворить молитву сзади него и поправить дело.

Дед. Молись же скорей!

Ямабуси. Сейчас приступаю. Если молитва твоя не услышана Небом, духом не падай. Твори за молитвой молитву, четки в руках перебирая, как молился наш учитель Эн-но-гёдзя[306]. О, разве не будет тут чуда? Бороон, бороон… Ирис, что под мостом, кем же посажен этот ирис? Бороон, бороон…

Дед согнулся и не может выпрямиться.

Эх, перемолился.

Дед. Эй, передай страннику, что он не пожалеть меня пришел, а издеваться надо мной. Пусть сделает меня таким, каким я раньше был. Нет больше сил терпеть.

Ямабуси. Ах, слуга Таро, передай, что я опять перемолился. Уж больно велика во мне сейчас сила. Теперь я попробую помолиться перед ним, а ты стой сзади и оттягивай, чтобы его слишком вперед не перегнуло.

Слуга. Слушаюсь.

Ямабуси. Хоть и зловредна сия поясница, но неужели не будет чуда, если сотворю я молитву, взявшись рукой за веревку, которая из рук бога Мёо получена? Бороон, бороон, бороон…

Все трое поют и пляшут.

Бог Дзидзо из Кавакадоя

Действующие лица

Слепой.

Его жена.

Слепой. Почтеннейшая публика, перед вами местный житель. Ни с того ни с сего у меня заболели глаза, и я ослеп. Вот горе какое приключилось. Говорят, будто бог Дзидзо[307] из Каваками может любую просьбу исполнить, стоит только обратиться к нему с молитвой. Хочу я у него зрение себе вымолить. Эй, жена, дома ли ты?

Жена. Чего тебе?

Слепой. Сама знаешь, уж как ни лечил я свои глаза, а толку все никакого. Одна у меня надежда осталась — обратиться с молитвой к богам и буддам. Как ты на это смотришь?

Жена. Что ж, это дело хорошее.

Слепой. Люди говорят, бог Дзидзо из Каваками может любую просьбу исполнить, вот я и надумал уединиться на молитву на целую неделю, может быть, и прозрею.

Жена. Отчего не попытаться… Слепота твоя замучила меня, ей днем, ни ночью покоя не знаю.

Слепой. Да лучше умереть, чем слепым оставаться.

Жена. Тогда иди в храм и уединись там на целую неделю. Л я тоже вместе с тобой уединюсь и хотя бы чаем буду подкреплять твои силы.

Слепой. Что ты, что ты, а за детьми кто присмотрит? Оставайся дома.

Жена. Твоя правда. Придется ради детей остаться дома.

Слепой. Я не задержусь. А пока отправлюсь в путь.

Жена. Да будет тебе удача, возвращайся зрячим, ждать тебя будем. Доброго пути! (Уходит.)

Слепой (к зрителям). Жена моя страсть какая ревнивая! Я думал, она меня и на день не отпустит от себя, а тут, вот удача, согласие дала, сама сказала: уединись. Поспешу и весь отдамся молитве. Конечно, если судьбой суждено остаться слепым, ничего не поделаешь. Но если это случайная болезнь, то уж, конечно, бог Дзидзо вернет мне зрение… А паломников-то сколько в храм идет!.. Ну вот, я и пришел. Поклонюсь. А теперь весь отдамся молитве… О, благодарение Небу! Только что было мне видение. Я прозрел! О милостивый Дзидзо! Какое же это счастье! Да бог Дзидзо куда больший чудотворец, чем люди о нем говорят. Слава богу Дзидзо! Благодарение Небу! Какое же это счастье! Теперь и жене моей желать больше нечего, и дети мои возрадуются.

Появляется жена.

Жена (к зрителям). Муж мой потерял зрение и сказал, что уединится на целую неделю в храме, будет молиться богу Дзидзо из Каваками. Но на сердце у меня что-то неспокойно. Пойду проведаю его. Кто знает, может быть, он и прозрел по воле бога Дзидзо. Пойду, пожалуй.

Слепой. Куда это ты?

Жена. Да вот забеспокоилась и решила тебя проведать.

Слепой. И хорошо сделала. Взгляни-ка на меня, ведь я прозрел! Отныне я вижу даже лучше, чем прежде.

Жена. Какая удача, какая радость! О, благодарение Небу!

Слепой. Ах, было мне чудесное видение от самого бога Дзидзо, и вот я прозрел.

Жена. Мне передавали, что ты почти целую неделю ничего не ел. Я-то думала, бедный мой, наверно, исхудал, ослаб, на ногах не держится. Но, странное дело, вид у тебя цветущий, как никогда, и вообще что-то уж слишком бодрый. Непонятно, с чего бы это.

Слепой. Ах, все это из-за моих глаз. Как только прозрел, так и сам не знаю, откуда силы взялись. Да ведь у меня всегда цветущий вид.

Жена. Нет, это неспроста.

Слепой. Ясное дело, неспроста, ведь на то воля бога Дзидзо была.

Жена. Эх, ты думаешь, я не догадываюсь? Несчастный, и до меня слухи дошли! Знаю я, кто приходил к тебе с вином и всякой всячиной.

Слепой. Да кто же, кроме тебя, мог меня навестить? Что ты городишь!

Жена. Берегись. Тебе не впервой обманывать меня. Знаю я, все знаю. Негодяй! Берегись теперь!

Слепой. Какая же ты безрассудная женщина! Клянусь богом войны Хатиманом, никого, кроме тебя, нет у меня на сердце.

Жена. Пустые клятвы твои. Откроешь ты мне всю правду или нет?

Слепой. Постой! Я снова слепну! Горе мне!

Жена. Не ври, и раньше видел, и сейчас видишь, все это один обман!

Слепой. Нет никакого обмана. Горе мне! Правда это, слепну.

Жена. Что там у тебя ослепло? Берегись же! Где там у тебя ослепло?

Слепой. Темно, ничего не вижу. Пощади!

Жена. Куда ты… Не уйдешь!

Слепой. Пощади, пощади!

Тикамацу Мондзаэмон

Ночная песня погонщика Ёсаку из Тамба

Фрагменты

Пьеса [308]состоит из трех действий. В данном переводе сохранена структура подлинника: действующие лица не обозначены.

Княжеская дочь Сирабэ едет в Эдо, в семью своего жениха, под надзором самураев и своей кормилицы — дамы Сигэнои. Кормилица выбиралась дворянского рода и занимала важное место в княжеской свите. Но Сирабэ ехать в Эдо не хочет, и своевольную девочку никак не удается уговорить. Одна из служанок советует призвать мальчика-погонщика. Он играет с другими погонщиками в очень забавную игру — сугороку. На земле разостлана карта знаменитой Хокайдоской дороги, где обозначены все пятьдесят две почтовых станции. Игроки бросают кости, каждый стремится первым достигнуть конечной станции — города Эдо; название каждой станции превращено в веселый каламбур. Услышав, что на Токайдоской дороге можно увидеть много интересного, княжна соглашается ехать. Мальчика, по прозванью Санкити Дикарь, зовут во дворец. Происходит сцена узнавания, он — сын кормилицы Сигэнои. Мать колеблется между чувством долга к своей воспитаннице — княжеской дочери и любовью к сыну. В конце концов, мальчик отвергнут. Во втором действии завязывается новый узел: где же опальный самурай Ёсаку, отец мальчика? Он упал на самое дно, стал погонщиком на большой дороге, завзятым игроком. Его любит служанка из придорожной харчевни — девушка Коман, прекрасная, добрая, наделенная талантами: она чудесно танцует. Отец ее, бедный крестьянин, не внес недоимки, его должны бросить в страшную "водяную темницу". Коман собирает деньги, чтобы выкупить отца. Но Ёсаку проигрался в пух и прах, да еще и задолжал целый золотой червонец. Он уговорил известного буяна Шмеля Хатидзо поручиться за него под залог лошади. Шмель Хатидзо предлагает Есаку отыграться, и тот проигрывает еще и хозяйского коня. Следует драка на большой дороге между Ёсаку и Хатидзо. В отчаянии Коман отдает "цену жизни отца" — все свои деньги.

Появляется свадебный поезд, с ним идет Санкити Дикарь. Мальчик любит Ёсаку только за то, что он носит имя его отца. Это и есть потерянный отец мальчика. Оба не узнают друг друга, но мальчик "смутно чувствует сыновнюю любовь". Ёсаку просит мальчика украсть у княжны кошелек, это спасет его и Коман. Мальчик согласен, но раньше снимает с груди заветный амулет, подаренный ему матерью, и отдает на сохранение Коман. Ему удается выкрасть кошелек, но он попадается. Кормилица вымаливает ему прощение. Шмель Хатидзо, крича, что мальчишка опозорил погонщиков, бьет его. В Санкити проснулась самурайская кровь, он убивает Хатидзо и подлежит казни. Ёсаку и Коман открывают амулет и находят подлинное имя ребенка, он — брошенный в трехлетнем возрасте сын Ёсаку.

Ёсаку и Коман решают покончить с собой еще до рассвета, когда должны казнить маленького Санкити. Третье действие начинается с "песни странствия" — митиюки. Любящие идут в свой последний путь "по дороге сновидений". Но у пьесы счастливая развязка. Кормилица Сигэнои созналась во всем княжне и просила ее о заступничестве. Свадебную поездку ничем омрачать нельзя: все прощены. Ёсаку снова самурай, семья воссоединилась, а Коман, получив большую награду, танцует перед княжной…

Из первого действия

Одно зерно, Рожденное от князя, Приносит тысячи отборных зерен риса И рассыпает вкруг себя дары Несчетные… Оно еще незримо Таится в материнском чреве, А уж десятки тысяч Покорных и почтительных вассалов, Смиренно лбы склоняя до земли, Бьют в барабаны лести И щелкают в восторге языками. У князя Юруги, Властителя замка в Тамба[309], Там, в отдаленной округе, Дочь родилась Сирабэ[310] От служанки, Гревшей воду для чая… Дитя кипящей любви, Милости, пролитой случайно, Как угодно было судьбе. А теперь Сирабэ, Тонкая, гибкая, Словно стебель цветка, поднялась И, хоть нет ей еще десяти, Шуршит шелками Придворного платья. Длинные волосы перехвачены Золоченым шнуром Для первой прически. Не отвести восхищенных глаз! Ей предстоит далекий путь — в Эдб, Путь из родной столицы — На Восток. Она просватана В высокородный дом Владетельного князя Ирума; Сначала станет дочерью приемной, Потом женою княжеского сына. Князья берут Свою невестку в дом Еще не распустившимся цветком. Веселые в разгаре сборы! Кормилица и юная невеста Проходят в глубь дворца. Погонщик Санкити один. Он бродит По комнате, Бросая беглый взгляд На золотые расписные ширмы: Таких он в жизни не видал. И ноги мальчика, Привыкшие к камням, К рогоже грубой, Точно по льду, Скользят по гладким дорогим циновкам, Плетенным в Бинго…

— Э-э! У этой комнаты пол такой скользкий, что, того и гляди, растянешься. Нет, домишко, где я живу, куда лучше! Болтают: "Ах, дворец! Ах, княжеские покои!" Да, по мне, постоялый двор куда покойнее, — бормочет мальчик.

Вошла кормилица, В ее руках поднос: Большая крышка от ларца, Красиво Застеленная белою бумагой, А сверху груда лакомств.

— Ну как, Сэнкити Дикарь, ты еще здесь? О-о, я вижу, что ты неглупый мальчуган! О-химэсама[311] теперь разохотилась ехать, забыла про свои причуды. "Скорее едем в Эдо! Скорее едем в Эдо!" — вот как она изволит говорить. А все оттого, что выиграла в сугороку.

И светлейшие родители ее довольны, очень довольны. Эти сладости посылает тебе сама госпожа супруга князя, прими их с должной благодарностью. А вот тебе и три связки денежек: в каждой по сто медных монов. Купи себе всего, чего тебе только захочется.

Ведь ты — погонщик И пойдешь пешком Вплоть до Эдо. Дорога нелегка! Так если кто-нибудь тебя обидит Или понадобится что-нибудь, Скажи, что хочешь повидать меня. Я еду в свите юной госпожи, Как главная наставница. Ты понял? Зовут меня — запомни! — Си-гэ-но-и! Вдруг Санкити Стал белым как бумага И задрожал. Молчит. Во все глаза Он смотрит на кормилицу. Но та, Не замечая, продолжает: — Право, Чем больше на тебя смотрю, мой мальчик, Тем ты мне больше нравишься. Наверно, Твои родители больны, несчастны, Дошли до крайней нищеты… Иначе Зачем — еще малыш — ты стал бы Простым погонщиком? Но Санкити молчит. Он только смотрит. Он словно весь окаменел. Язык Его не слушается. Наконец:

— Вы… Вы та самая Сигэнои?.. Вы кормилица молодой госпожи и служите во дворце князя Юруги?..

Так знайте: вы — Моя родная мать! И он — стремглав — Бросается к кормилице и хочет Ее обнять…

— Прочь! Прочь! Да что с тобой? Это еще что за выдумки? Какая я тебе мать? У меня нет сыновей-погонщиков! -

Она отталкивает мальчика. А он Опять цепляется за платье Сигэнои. Она рванулась прочь, Но Санкити прильнул К ней головой, Руками крепко обнял И, задыхаясь, говорит:

— Зачем я стану лгать? Мой отец был твоим мужем. Он служил в этом доме… Самурай, настоящий самурай!

А имя моего отца Датэ-но Ёсаку. Я его сын. Это ты, ты меня родила! Ёносукэ — вот кто я на самом деле! Я знаю, мой отец не угодил князю

И должен был уйти из здешних мест. Когда в последний раз Отца я видел, Всего три года было мне, но я Его немного помню…

Вот что говорила мне старуха, которая присматривала за много в деревне Куцукакэ: "Я воспитала тебя. Надеялась, что ты найдешь своего отца… Мало, мало на это надежды!

Но ты можешь найти свою мать. Ее зовут Сигэнои. Она кормилица в доме у князя Юруги.

Вот покажи ей мешочек для амулета. Она своими руками сшила его для тебя: уж она-то должна будет узнать свое рукоделие!"

Так говорила много раз старуха. Когда же мне исполнилось пять лет, Она, жестоким кашлем мучась, Пошла на праздник храмовой в Тоба, Там в горле у нее застряло моти[312], Она и померла. Чужие люди Меня в деревне приютили. Я выучился погонять коней…

Вот я и работаю на хозяина конного двора на станции Исибэ в Оми.

Взгляни на этот вышитый мешочек Для амулета! Узнаешь его? Нет! Я не лгу! Молчишь?.. Теперь ты поняла? Да! Я твой сын! Мне ничего не нужно… Я одного хочу: найти отца! Найти отца мне помоги. Хотя бы Один денек — втроем — побудем вместе! Ты знаешь, я умею из соломы Плести сандалии. Я прокормлю тебя. Я прокормлю отца. Найдем его! С моим отцом должна ты помириться! — И, плача, он хватается за платье Кормилицы. Она потрясена. Как? Этот маленький погонщик, Похожий на косматого зверька, Он — сын ее? Давно пропавший сын! Возможно ль это! Вглядываясь, ищет Знакомые черты в его чертах… — Глядит — и начинает узнавать. Да! Это он! Конечно, это он! Вот и свидетельство прямое: Мешочек, вышитый ее рукой. Ей страстно хочется обнять ребенка, Прижать к груди… Но честь?.. Но стыд?.. "Нет, главное на этом свете — долг, Позор моей семьи набросит тень На имя юной госпожи. Что ж, обмануть его и побранить? Нет-нет!.. Прогнать его? Но я не в силах! О, как мне хочется обнять его, Хоть на мгновенье Тайком прижать его к своей груди. Ах, что же делать мне?" О, радуга скорбей! О, слезы тысячи печалей! О, слезы, красные и голубые, Бегущие Из безутешных глаз… И Сигэнои, Упав, захлебывается в слезах. Вот-вот, рыдая, чувств она лишится. Но… надо с мыслями собраться: "Нет!

Нет сомненья, он — мой сын. Мне кажется, Санкити очень умный мальчик. Если я попытаюсь его обмануть, он все равно мне не поверит.

И он не должен презирать меня, его родную мать, как женщину с низким сердцем: это было бы слишком ужасно!

Да! Я открою ему всю истину. Я заставлю его понять мое положение… его положение…

Он все поймет! И лишь тогда я отошлю его!"

И Сигэнои Слезы осушила И твердым голосом зовет: — Ёносукэ! Пойди ко мне! — И за руки его Она берет:

— О-о! Как же ты вырос! Ты уже совсем взрослый. Ты сможешь все понять.

Ах, почему, почему тебя не так воспитали, как подобает сыну знатного самурая? Лицо твое почернело от солнца. Твои прекрасные волосы висят лохмами. А руки? А ноги? Они грубее, чем у дикой обезьяны. Я гляжу на тебя — и не узнаю. В тебе ничего не осталось от прежнего… Даже руки не те, даже ноги не те!..

О, недаром говорится: "Воспитание важнее знатного рода!"

И Сигэнои снова Надрывно плачет. — Слушай и пойми! Хоть я и родила тебя, но ты Теперь не сын мне. Я тебе не мать!

Пойми, я говорю это не потому, что ты стал Санкити Дикарем.

Я все, все тебе расскажу. Это было давно-давно. Я и тогда была на службе у благородной супруги князя.

А твой отец — Ёсаку — был слугой

В покоях женских… Волнуемые ветром страсти, Мы, словно молодые деревца, Сплетались, Обнимались… А ночь одна Звала другую ночь… Свиданья становились чаще… Я потеряла в комнате для слуг Любовное письмо. Начальник стражи Нашел его и поднял. Прочел… донес… О, ты не знаешь, Какая строгость в княжеских дворцах! А в нашем замке Обычай был особенно суров. Высокие вассалы собрались И вынесли решение: обоим Виновным — смерть! Позор и казнь! Но госпожа моя молила князя Простить меня… Так госпожа меня любила, Что предлагала жизнь свою — Взамен моей! Да! Милосердью князя нет границ! Нам жизнь дарована была… И мало этого — Был найден выход: Нас объявили мужем и женой. Отец твой — самурай Ёсаку, Упав так низко, Стал понемногу снова подниматься По лестнице чинов. Он стал главою слуг, Распорядителем хозяйства в замке. Ему большой назначили оклад, На зависть прочим, — Тысячу и триста Мешков с отборным рисом. Пойми же, если я еще жива И головы отец твой не лишился, То живы мы по милосердью князя! И если князь умрет, Наш долг — последовать за ним. Вспороть себе живот и умереть. Теперь ты понял силу долга И благодарности?.. Тем временем я родила тебя. У князя дочка родилась, О-химэсама, И госпожа в знак милости своей Кормилицей назначила меня! Ах, если бы судьба и дальше К нам оставалась благосклонной, Теперь ты был бы сыном самурая И, гордый милостью господ, Ты никому из сверстников своих Не стал бы уступать дорогу! Но, на свою беду, на наше горе, Отец твой послан был в Эдо По делу службы… Там он повадился Ходить в квартал любви, Вконец запутался и погубил Ему порученное дело. Князь приказал ему: умри! Ты знаешь сам: для самурая Последний долг и выход — Харакири.

Но если самурай взрежет себе живот, тогда его вдова опозорена, она не может служить во дворце. Все женщины в доме говорили госпоже: опасно менять кормилицу! Если о-химэсаму сейчас отнять от груди, она заболеет, она зачахнет…

И вот ради меня твоему отцу снова даровали жизнь. Но его лишили должности, отняли жалованье… прогнали его!

О, если бы я тогда ушла вместе с ним из дворца, долг любящей жены был бы исполнен. Но обречь доверенного мне ребенка на болезнь и страдания… Нет, нет! Немыслимо, невозможно! Как я могла уйти с твоим отцом? Ведь ему даровали жизнь только ради того, чтобы я осталась главной кормилицей при моей маленькой госпоже!

"Кто и в каком рождении сможет возблагодарить этот дом за все его благодеяния? — так говорил твой отец, расставаясь со мною. — Останься здесь — и заплати долг благодарности за дважды дарованную мне жизнь!"

И вот — по слову твоего отца — поставила я верность княжескому дому превыше всего… выше верности мужу…

И мы, рыдая, разошлись навек.

Ты еще мальчик. Но должен понять: ты сын провинившегося человека, опального самурая. Я за тебя страшусь! Никому не говори, что твой отец — Датэ-но Ёсаку!

А теперь… скорее уходи за ворота. Мы слишком замешкались. Время не ждет…

А-а-а!.. Какая кара тяготеет надо мной? Мой сын — погонщик на большой дороге. Мой муж — он скрылся от людей Неведомо куда! Какая радость в том, Что я ношу богатые одежды? Что слуги и служанки, Почтительно склоняясь, говорят мне: "Мы повинуемся"? Что путешествую я в пышном паланкине? К чему все это?.. И она не в силах Рыданий удержать. Ёносукэ За свой короткий век немало видел И много пережил. Чем глубже Он понимает мать, Тем горше плачет. — Твой печальный рассказ… Его я услышал и понял. Но старуха всегда повторяла: "Санкити, помни: — Грудь матери твоей породнила Тебя и дочь Всесильного князя. Если сумеешь, Найди свою матушку — Сигэнои, — Знай, и отец твой тогда Честь свою восстановит. Ты должен князя молить Отцу твоему даровать прощенье, — Так говорила старуха, Меня воспитавшая. — Тише! Молчи, молчи! Все это тяжкий грех! — И Сигэнои Рот ему зажала. —

Не смей никому говорить, что ты ее молочный брат! О-химэсама едет в Эдо.

Знатнейший князь Ее в невесты прочит сыну, Наследнику прославленного рода.

Пойми: добрая слава девушки — превыше всего. Честь девушки драгоценна. Ведь о-химэсама едет в чужой дом, к чужим людям. Что они скажут?

"Погонщик Санкити — ее молочный брат? Вот новость!" И они смеяться будут. На ее доброе имя падет пятно. А это может помешать ее замужеству. Кажется, пустяк, а какое серьезное дело! Плотина рушится От норки муравья! Но… мы все шепчемся и шепчемся. Нас могут подслушать! Сюда сейчас придут. Ты слышишь шум?.. Беги! Беги скорей! Но Санкити ей возражает: — А, матушка! Уж слишком ты робка. Всего боишься: "Нас услышат! Нас Осудят!" Ты на дверь косишься взглядом… Нет! Князя надо умолить! Пойди к нему. Скажи, что ты нашла Родного сына! Милости проси! — О, значит, ты меня совсем не понял? Чего ты требуешь? Чего ты просишь? Разве может мать Позабыть сына? Разве может жена Позабыть мужа? О нет! И все же Долг — превыше всего, О, непонятливый! О, бестолковый! А между тем из внутренних покоев Несутся возгласы: — Где Сигэнои? — Где старшая кормилица? Ее О-химэсама требует! — Ты слышишь? Скорее уходи! Она в испуге Толкает сына к двери. Санкити Заплакал в три ручья. Его глаза От слез совсем запухли. Сандалии свои он поднимает, Засовывает их за пояс. К двери Уныло он бредет. Его спина Понуро сгорбилась… И сердце Сигэнои Не в силах выдержать: — Эй, послушай, Санкити! Ёносукэ! Вернись сюда на минуту! Смотри, будь осторожен На трудных горных перевалах, На трудных переправах через реки.

Если в дороге тебя захватит дождь, сильный ветер, снежная буря, ты притворись, что болен, отдохни два-три дня. В дороге не ешь ничего вредного. Остерегайся лихорадки. Смотри, корью не захворай. У тебя такой жалкий вид. Не могу смотреть на тебя! Душа надрывается… За какую вину выпала тебе такая доля! Нищий, отверженный… А ведь ты должен был наследовать отцовское жалованье — тысячу триста мешков риса. Бедный мой сын!

…Она рыдает. Ничком она упала на ступени Высокого крыльца, приподнялась, Достала из-за пазухи кошель И высыпала тридцать золотых. Потом монеты завернула В платок из шелкового крепа. — На, возьми, — Протягивает сверток сыну, — Возьми — и спрячь на крайний случай! — Нет! — Мальчик в гневе обернулся.

— Нет! Раз ты не мать мне, а я тебе не сын, так и нечего обо мне заботиться! Заболею я или умру — тебе-то что за дело? Я не возьму от тебя и одного медного гроша!

Я простой побродяжка, и конец! И вся недолга! А мой отец — Датэ-но Ёсаку — опозоренный, разжалованный самурай. Зачем я стану брать деньги от чужой женщины? Чужой, совсем чужой…

А, бессовестная! А, бессердечная! Ты еще пожалеешь о своей жестокости!

И он не может слезы удержать. Увидя, как он плачет, Сигэнои Готова потерять сознанье. Все же В последний раз пытается она Разгневанного сына образумить:

— О, пойми! Пойми же! Если бы я не думала о моей юной госпоже… Ах, ведь я ее, как и тебя, вскормила своей грудью! И о милостях этого дома… и о своем долге… разве я прогнала бы свое единственное дитя?

О, как тяжко, Как грустно в княжеском дворце служить! — Она рыдает горько… В этот миг Во внутренних покоях суматоха И голоса: "Пора! Мы отбываем! Все в сборе! Поднимают паланкины И строятся в процессию! Скорее! О-химэсама села в паланкин! За нею вслед поедет Сигэнои! Да где ж она? Куда ж она девалась?" Начальник шествия Выходит из дворца, И, овладев собою, Сигэнои Небрежно говорит ему: — Да, вот что!

Пускай этот мальчик-погонщик пойдет вслед за моим паланкином. Он будет и в дороге забавлять юную госпожу. Пусть он затянет песню!

— Повинуюсь! — Кормилице надсмотрщик отвечает. — Что ж, это можно! Эй, Дикарь! А ну-ка, песню затяни! Смотрите, С чего бы он? О чем мальчишка воет? Нет, это не к добру! Как смеешь ты Слезами портить час отъезда? Ну! Молчи! Довольно выть! Что? Все еще ревешь? Так получай! — И кулаком его с размаху бьет По скулам. — Пой! И Санкити — сквозь слезы — Поет: "Солнце горит, горит Над горой Судзука, А над "Горой встреч" Облака, облака Плачут о нашем горе". Но упрямей, чем дождь осенний, Льются слезы… Матери… сына… Где укрыться От ливня скорбей? Горе темною тучей нависло.

Из второго действия

Когда случается, что князь В гостинице задержится, охрана Всю ночь не дремлет. И о-химэсама, Дочь князя, Охраняется надежно. Проходит с гулкой колотушкой сторож, Отстукивая время. Девять Ударов — скоро полночь… Тишина… Потом опять проходит сторож. Восемь Ударов… О, неразумное сердце ребенка! Как ловко все удалось! Никто не заметил! Удача! Удача! Сжимая в руках Парчовый кошель, Из ворот выбегает Санкити, не помня себя От восторга. Ему не до сторожа. Он колотушки не слышит. Бежит. Бежит, задыхаясь, Стремглав. Но сторож увидел И бросился следом — В погоню! …Мальчик Заметил. Заметался. На замке Все двери. Негде спрятаться. Юркнул В знакомые ворота. В паланкин! Дверь запирает изнутри. Ложится, В комок свернувшись, на полу… Но сторож Увидел все! Он подбегает, Нажал на дверцу, Поднял занавеску.

— Я-а! Вот ты где! И кошелек с деньгами в руках! Эй, люди! Вор! Вор! Держите! Маленький погонщик Санкити своровал кошелек с золотом! Эй! Эй! Все идите сюда!..

Так он вопит. Бедняга Санкити Попал, как мышка в мышеловку, В ловушку, что из этой тесной жизни Ввергает в преисподнюю. На крик Сбегаются все слуги, все служанки, Охрана с палками, Большие самураи Из свиты юной госпожи, другие Проезжие, разбуженные криком И суматохой. Тащат паланкин На середину улицы. Приносят Шесты с подвешенными фонарями.

Является начальник стражи.

— Отчего тревога? Всех на ноги подняли из-за мальчишки! Вытащите его из паланкина!

— Мы повинуемся! — И стражники проворно

Распахивают дверцы паланкина. — Ну! Выходи! — Но Санкити молчит. Они его вытаскивают грубо За маленькие руки. — Вот вам деньги, Что я украл! Вот кошелек, начальник! Возьмите! — Санкити глядит кругом, Наморщив брови И сверкая дико Глазами. — Хо! Да он совсем ребенок! Не мог же он один Устроить кражу? Что-то не похоже! Найти его сообщников! Всех-всех Погонщиков собрать сюда! — Приказ Немедленно исполнен будет! — Стражи В соседние гостиницы бегут. Сзывают всех погонщиков. Ведут И Хатидзо Шмеля, Хоть вдребезги он пьяный… Шатаясь, Шмель гудит: — А где он, вор? Ха! Ты, чертенок? Опозорил нас, Погонщиков! В тюрьму его! Казнить! Распять его! Распять! — И он с размаха Бьет Санкити ногою в спину. Мальчик Летит на землю кувырком. Разбил Он лоб о камень. Кровь струей пурпурной Окрасила лицо. Но дикий дух В его груди еще не укрощен! Он на ноги вскочил: — Как! Ты посмел Меня пинать ногою? Погоди, Проклятый Шмель! Тебе я ноги-руки Пооборву!.. Он хочет броситься на Хатидзо. Его удерживают силой. Старший Бранит Шмеля: — Как, негодяй, ты смел При нас, при самураях, бить ребенка, Пинать ногами? Грязная скотина! Ответишь ты за буйство! Санкити Опять рванулся. — Он меня ногою Ударил! Негодяй! А я-то думал, Никто из низкой черни не посмеет Меня ударить!..

И не только ногою пнуть, но даже мечом зарубить не посмеет! А теперь у меня на лице позорные рубцы!

Нет-нет! Я отомщу тебе, проклятый! Пусть голову мне отсекут! Но раньше Зубами в морду я тебе вцеплюсь! Месть Дикаря узнаешь! — Слезы гнева Из глаз его ручьями полились. Такая ярость в этом юном сердце, Что волосы Невольно встали дыбом У всех, кто это видит… Сигэнои, Разбуженная шумом, Из дома выбегает посмотреть, Что за беда стряслась. И видит сына, Толпу погонщиков и стражу, Узнает, Что сын украл… Она теряет силы От страшной вести Может только плакать! Ах, если все откроется, к чему Ее старанья тайну сохранить? Что, если слух пройдет: "Молочный брат княжны — Простой погонщик, Да к тому же — вор!" Досада, жалость, ужас, гнев, любовь Ее терзают. — О, какое горе!

Ах, неблагодарный! А я-то о тебе так заботилась с самого нашего отъезда! Все мои хлопоты о тебе пропали впустую. Ты совершил ужасное преступление. А мне казалось, что в твоих жилах течет благородная кровь!

О, как жаль, как жаль, что тебя так дурно воспитали. Ты так испорчен! Видно, оттого твои родители и не хотят тебя узнавать. Оттого и стал ты простым погонщиком!

Я тоже знаю, что такое — иметь дитя. А сердце матери всегда одинаково. Если бы твоя мать узнала, что ты сделал, ну как ты думаешь, прибежала бы она сюда спасать тебя, даже если она готова броситься в огонь и воду для твоего спасения? Пусть со стороны кому-нибудь и кажется, что мать равнодушно позволяет погибнуть своему ребенку. Но разве — в глубине души — она не взывает к богам и буддам, моля сохранить твою жизнь?

Но ребенок твоих лет не мог сам пойти на такое преступление. Кто приказал тебе украсть? Быть может, твой отец, впавший в нищету? Или кто-нибудь чужой?

О, я представляю себе, что сейчас творится на сердце у твоей матери! Мы с тобой эти дни так подружились в дороге. Да, я хочу спасти тебе жизнь. Если б только на доброе имя моей юной госпожи не упало позорное пятно, я была бы готова сказать, что ты мой сын, что ты ее молочный брат, лишь бы спасти тебе жизнь. Ну, отчего ты молчишь? Скажи хоть что-нибудь в свое оправдание!

Из глубины души, Из самых недр Тоскующего сердца Льются слезы Несчастной матери. Ее рыданья Как будто умоляют всех понять, Что перед ними — сын… Что перед сыном — мать… Но мудрено им догадаться! И Санкити Дикарь Пытливо смотрит В лицо несчастной матери — и вновь К земле глаза он опускает… Слезы Ему сжимаю горло… Он молчит… И наконец:

— Послушай, госпожа кормилица! Я один, один пустился на это позорное воровство. Да и чего же ждать от простого мальчишки-погонщика?

Я никого не стыжусь. Но перед тобой мне стыдно. Вот ты спрашиваешь меня: не ради ли моего отца я украл? Жестокие слова! Поверь, будь у меня отец, не пришлось бы мне лошадей гонять. Но я не знаю, есть ли у меня отец. Хоть краем глаза взглянуть бы на него!..

Правда, у меня есть мать, но она боязлива, как все женщины… И она служит в знатном доме. Мы теперь чужие друг другу.

К чему мне оправдываться? Все равно: теперь я заслужил кличку "вор"! Меня опозорили перед целым светом.

Я никогда не посмею взглянуть в глаза моему отцу! Я молю, убейте меня! Скорее убейте меня!

Когда ты так говоришь со мной и жалеешь меня, я теряю мужество. Еще немного — и я не захочу умирать.

Отойди от меня. Вернись в гостиницу для знатных людей. Я не хочу больше видеть твоего лица!..

Он прижимает оба рукава К своим глазам И плачет. Сколько силы В его мятежном сердце!.. Сигэнои Совсем теряет разум: — Умоляю! О, будьте милосердны! Пощадите Воришку… мальчика!.. Я, Сигэнои, Готова жизнью поручиться За этого несчастного ребенка! Она рыдает в голос, Позабыв, Что самураи смотрят на нее И слушают… Она ломает руки И падает без сил Ничком на землю… Тут старший из вассалов — Хонда Ядзаэмон — выходит из дверей: — Мне доложили О происшествии! И я постановляю:

Поскольку украденная вещь была возвращена, а главное, поскольку мы находимся в пути, следовательно, в чужих владениях, — считать, что столь ничтожное дело не требует судебного разбирательства.

Дарую жизнь тебе. Вставай — и уходи! — Он поднимает Санкити с земли И ставит на ноги. Но дикий мальчуган По-прежнему глубоко безутешен: — Так опозорить И потом простить?

Как же мне жить теперь? Нет-нет, если у тебя в сердце есть сострадание, вели казнить меня! А лучше — убей меня сам, своим мечом!

Он снова падает на землю. Старый Хонда Разгневан.

— Ах ты, маленький наглец! Ни в старых, ни в новых законах — нигде не сказано, чтобы карали смертью за такой ничтожный проступок.

Вставай, ну! И проваливай отсюда!

Но Санкити упрям: — Так вы насильно, Жестокие, Мне навязать хотите Поруганную жизнь?.. О, о! Теперь Я знаю, что мне делать!

Санкити вдруг вскакивает на ноги. — Я-а!

Ты, подлый Хатидзо! Меня ногами, Как червяка, топтал! Оставил знак Позорный на моем лице! А я — Сын самурая. Каждый самурай, Когда он опозорен, умирает. Мои слова ты слышал — И не понял? Не кончив говорить, Одним рывком Короткий меч, Отточенный, как бритва, Из ножен выхватив, Вдруг Санкити Бросается к Шмелю — И быстрым взмахом Ему перерубает шею! Взмах — Как молния удар! И голова Слетела с плеч. "Убийство! Стой!" — Все разом вскрикнули. Его хватают. "Пощады не проси!" Десяток рук Веревкой скручивают малыша, Сам Хонда потрясен. Он объявляет:

— Да! Приходится сдать его с рук на руки старосте этого селения. Послать его под стражей в здешнюю управу!

Ну что ж ты сел на землю? Встань!

И стражи Убийцу маленького поднимают И ставят на ноги. Мать — Сигэнои, — Теряя разум, Может только плакать. Она понять не в силах, что стряслось, И только повторяет:

— Я еще никогда, никогда не слышала, чтобы в такое время… в такое время, когда свадьба готовится… кого-нибудь веревкой связывали… бросали в тюрьму… Я еще никогда…

Она шатается… Ее уводят в дом. Она шагнет, Оглянется — и снова Шагнет бессильно… Мальчик провожает Глазами мать. Потом покорно, Закрыв глаза, Стоит, как будто в камень Он обратился. Но в себя приходит И говорит: — Что ж… этого я и хотел. Не мог я Жить опозоренный. Меня ногами Пинали. Лоб расшибли. А потом Швырнули жизнь, как нищему — подачку. Э! Одному спуститься в ад? Не лучше ль С собою взять попутчика? И разом Поклажу двух хозяев подвезти? За тот же путь словчить двойную плату? Умрут все люди. И отец и мать Когда-нибудь умрут. И под конец Мы, трое, там сбредемся, не боясь Разлуки. Все приходят из другой Гостиницы на землю. И должны Мы к вечеру в харчевню возвратиться. Пошла в обратный путь, моя лошадка! Споткнулась, стерва? Но!.. Корэ-корэ! Хоп-хоп!.. Любой бесстрашный самурай Его отваге может подивиться. У седовласого Ядзаэмона Слезинки навернулись на глаза. Жаль смельчака! И Санкити уводят. Толпа расходится угрюмо… Все тихо. Только крики сторожей, Следящих за огнем, стук колотушек Порою нарушают тишину Гостиницы, Где сном глубоким спит О-химэсама Со своею свитой.

Из третьего действия. Странствие по дороге сновидений

Эй, Ёсаку из Тамба! Ты погонщиком был, А теперь от погони Сам бежишь, словно конь, Озираясь пугливо Средь далеких лугов! Средь далеких лугов Звучало Имя твое — Ёсаку, Ёсаку из Тамба! Там, бывало, Про тебя пели птицы, А теперь… Даже маленькая трясогузка, Любви обучившая богов, В мертвой траве, В осенней траве Замолчала. Сквозь ночной осенний мрак Погоняй коня, Ёсаку, Колокольцами звеня! Но-о!.. Корэ-корэ!.. "Только вспомню тебя, Ёсаку[313], На луга туман упадет". О, не твои ли слезы, Коман, Пролились печальным дождем? Но-о!.. Корэ-корэ!.. Путь не близкий. Надо коня покормить. Мы оставим сухую траву И камыш С кровли хижины низкой Про запас, На прокорм коню… Пусть не знает Он голода утром, В час, Когда нас не будет на свете… Ах, как скоро вянет трава! Как эта трава луговая, Мы увянуть должны На рассвете, Под звон осенних цикад. И под звон осенних цикад Погоняет коня Ёсаку Под гору вниз. — О Коман, погляди, погляди! Вниз по склону холма Торопится всадник На усталом, вьючном коне… Где найдет он ночлег — в Ёккаити? И нам Надо спешить. И нас ожидает ночлег И покой долгожданный, Но раньше Семь раз по семь[314] Дней и ночей Мы будем блуждать В преддверии ада, Покорно, Как стадо овец бредет… бредет… Но-о!.. Корэ-корэ!.. Вниз — под гору. Вверх — по горе. Скорей, скорей! О, горе!.. Он дергает повод, Понукая коня. Но конь упрямится, Замедляет шаг, Словно чуя скорый конец Коман и Ёсаку. С двенадцати лет, Коман, бывало, Зазывала гостей ты Голосом нежным, Как пенье флейты. Сколько ж друзей У тебя побывало! — Ах, как мало Осталось теперь у меня Друзей и подруг! О, их дружба короче Летней ночи, Недолговечней осенних цветов Кто, кроме коня, Станет грустить надо мною В мой смертный час? И, покачиваясь на ходу, Конь протяжно заржал, Словно чуя беду… Конь устал, Не хочет бежать во мгле, Ступает едва-едва. Ёсаку согнулся в седле. И градом сыплются слезы На его рукава. Так сыплются семена с ветвей На усталого путника… — Коман, ты помнишь? Как в первый раз Словами любви мы обменялись? С тех пор три года прошло. Паломники, шли мы на поклоненье И встретились на пути случайно… Посреди Кусида, По дороге в Исэ[315], Я тебе признался, Коман, В любви — навсегда! О, твоя шляпа — в вечерней росе — Красная, красная! Помнит статуя святого Дзидао В храме селения Сэки, Как поклялись мы оба До гроба не разлучаться… И за гробом… Навеки! Хоть я и нес покорно Все эти годы тяжкий груз Моей любви к тебе, Коман, Но было мне легко на сердце! Я бодро гнал навьюченную лошадь, И ноги весело шагали по земле. О, и сейчас Моя любовь к тебе не угасает. И все ж сегодня ночью Морозный иней пал на землю, И на рассвете кончится наш путь В глубокой пади, На самом дне вселенной, Где имя я свое похороню. Так низко я упал… Коман сквозь слезы отвечает: — О, как судьба странна! В те годы ни единым Не обменялись мы обетом, Начертанным на храмовой бумаге[316]. Мы только у стремнин Кумодзу, Согнув мизинец, Как маленькие дети, Друг другу тайный показали знак. Так мы уговорились Не разлучаться в этой жизни, Не разлучаться в будущих рожденьях, В те дни, Паломники, Не смели мы отдаться Любовной страсти. Но, горя любовью Сильней и слаще, чем на брачном ложе, Мы брали за руки друг друга И медленно бродили В вечернем сумраке, Закуривая трубки От одного огня, Обмениваясь ими в знак любви. — Напрасно Ты вспоминаешь эти дни, Коман! Ведь мы — как летние цикады, Которые не знают ни весны, Ни осени… Ёсаку и Коман Льют слезы, Печалясь о своем прошедшем, Вздыхая о возмездии грядущем, Грустя над темной участью своей, — Под медленным дождем, Который льется, льется На сосны древних рощ Ано. А ночь все гуще, глубже… Как рыбаки в Акоги[317] Упрямо, шаг за шагом, тащат сети, Так, шаг за шагом, волокут Они свою несчастную судьбу К последней цели… — Коман, я вспоминаю Давно минувшее… Мы словно две скалы В заливе пенистом Футами. Они окаменели — муж с женою, — Войдя в святилище Без омовенья. Вот урок для нас! И мы умрем, Железом осквернив свои тела. Преступники, мы преступили долг, Любовью увлеченные… О, вспомни, Когда с тобой мы встретились впервые, Переходили мы из храма в храм В томлении любовном, А теперь Должны мы странствовать В преддверье ада. — Не надо думать О невозвратном прошлом! Я слез не в силах удержать… — Не плачь, Коман, Молю тебя, не плачь! Как горько мне! О, как кричат вороны! Не раз я слышал, Что карканье ворон Вещает людям горестную гибель. Теперь я знаю: это правда!.. Ты видишь? Из тумана Возносится вершина Асама[318], Как будто смерть сама, Подстерегая нас, Пригнулась за горою. Нельзя нам медлить: здесь мы оскорбим Двойным самоубийством Обитель жриц, не знающих греха. Какой позор! Два грешных тела, В запекшейся крови, Покинутые посреди дороги, — Такое зрелище для глаз, Что даже Паломники, отпрянув, содрогнутся. Кто, сострадательный, Помолится за нас? Никто, никто… Как жестока судьба… и как печальна! Где прошлые дни? Где будущие года? Взгляни, взгляни на сегодняшний день — И все ты поймешь, узнаешь. Взгляни: без следа убегает вода… Коман взглянула на Ёсаку Сквозь льющиеся слезы: — Слышишь Удары барабана? Восемь раз! Какой высокий звук Летит Из храма на "Высоком поле"! Ущербная луна Стоит высоко. Недолго ждать нам до рассвета… Много было у нас по пути Приютов, гостиниц, Где мы ночевали На ложе любви… Но длиннее, Чем тысячи тысяч ри, Тянется путь на запад До райских селений, И негде сменить нам усталых коней! На пороге обители Ста Наслаждений Встретят нас бодхисаттвы — Каннон и Сэйси[319]. За руки нас, истомленных, они поведут И даруют покой На подножии-лотосе, Где, кроме нас, Иных не будет гостей… Помолимся Будде: Наму Амида Буцу, Наму Амида Буцу! И пусть надеяться нелегко Тому, кто в грехах закоснел! Они умоляют О прощении, о защите Амитабу Из храма Ко, Милосердней которого нет, И с молитвой подходят к сосне "Тысячи жертвенных монет". Наступает мгновенье расплаты…

Конец песни странствия

Потомок гордых самураев, Прославленных стрелков из лука, Ёсаку в эту ночь Решил расстаться с жизнью… И, спрыгнув на плотину, он надежно К стволу сосны Привязывает повод с Усталого коня. Стряхнув росу, Он раздвигает заросли бамбука И подзывает грустную подругу. Глядит — сквозь влагу слез — в глаза Коман И за руки Ведет ее в глубь чащи.

— Сюда! Скорей!.. Подумай, Коман: тебе двадцать один год, мне — тридцать один! Вместе нам всего пятьдесят два года. Это и для одного человека не очень-то долгая жизнь!

Любимая!.. Сейчас тебя убью…

О, если хочешь, Сердце облегчи В последние мгновения. Скажи, Что тяготит тебя?..

— О, что ты! Разве у женщины, готовой умереть вместе со своим любимым, может еще остаться в душе сожаление о нашем бренном мире?

И все же — Гнетет мне сердце тяжкий камень. Хотя… теперь… Былого не вернешь. Она не досказала. Но Ёсаку Спешит ее прервать: — К чему печаль? О чем заботиться? Забудь про все земное! Пока мы дышим, нас влекут вперед Шесть наших чувств[320]. Желаньям нет предела. Отбрось заботы и забудь стремленья Земные. Не печалься! Изгони Из памяти все горестные думы. Освободись Из сети вожделений, Из невода земных забот. Должны Мы вырваться Из их круговорота. Жизнь! Смерть! Не все ль равно? Когда-нибудь И мы к воротам подойдем Нирваны![321]..

Поверь, мне тоже хочется поведать тебе тысячи тысяч моих дум. Но я отрываю их от себя — и бросаю прочь!

Впрочем… Одна моя ошибка… Только вспомню — и дрожь берет!

В ящике, который я передал тебе на сохраненье… там остался свиток. На нем начертаны имена моих предков, перечислены их владения, их подвиги во многих битвах. После моей смерти люди найдут этот свиток. И они будут не только меня клеймить позором, но и бесчестить имя моего рода. Вот что терзает меня…

Довольно! Оставим это… О, какая скорбь! Как тяжко мне; Мой сын, Ёносукэ, Погибнет утром, так и не узнав, Что я его отец. Его зарубят. За что? Чем согрешил он? Он умрет. Его погубит преданность отцу, К которому он потянулся сердцем. О, горе!.. Ведь это я, я виноват во всем! Я не отец его, Я враг ему! Великий грех — Убить родного сына: Вот что кромсает душу! — Он, рыдая, Упал ничком на землю. — О!.. Ты плачешь? А мне ты запрещаешь говорить? Нет, я молчать не в силах. Мой отец, Несчастный мой отец!..

Он старик. А единственная его дочь сойдет в могилу раньше его самого. Я умру — и никто на всем свете, никто ему не поможет…

— Какая грусть! Не в силах мы отбросить, Как шелуху, земные наши чувства, Забыть любимых. Мы обречены За гробом странствовать Вдали от рая. О, мы забыть не можем: Я о сыне, Ты об отце. Не можем удержать Горючих слез… Хотя бы нам пришлось Упасть на дно пылающего ада! — Ты прав! Ты прав! Не в силах изменить Мы наши думы и забыть о близких! Так — в жалобах, В стенаньях — изольем Все, что томит нас, Все, что нас терзает! Я не могу забыть Судьбу отца. Не можешь ты забыть О казни сына. Пусть нас за это адом наградят! Они, обнявшись, плачут. Голос ветра С полей Тоёку Вторит их рыданьям. — Смотри туда, Коман! Огни! Огни! Ты видишь? Скороходы с фонарями! Куда они бегут?

Мы слишком близко стоим к дороге. Отойдем в глубь чащи. Нужно выбрать другое место для нашей смерти!

Они отходят В глубь зарослей лесных. А мимо пробегают скороходы С большими фонарями, обливаясь Обильным потом, И кричат друг другу: — Скорей, скорей! Нам надо торопиться! Почтенная кормилица, конечно, Нас наградит! В святилище Исэ По настоянию ее должны Исполнить поутру священный танец С молебствием. Нельзя нам опоздать! Успеем до рассвета! Э! Вперед! Нас ждет богатая награда! Их крики затихают вдалеке… Ёсаку Со вздохом говорит:

— Коман! Как ты думаешь? Чья это может быть кормилица? Верно, ребенок, которого она кормит грудью, тяжко занемог. Вот она и молит богов о его спасении. А мы обрекаем на бесполезную гибель две наши жизни. О, если бы мы могли отдать их в обмен на жизнь этого ребенка!

Коман сквозь слезы

С ним соглашается:

— О, я была бы счастлива умереть во спасение ребенка… Но не ради чужого, нет! Ради твоего мальчика, твоего сына, которого казнят на рассвете. О, я согласна пойти на любую пытку, на любую казнь; пусть меня изрубят на мелкие части всю, с головы до ног… Пусть погибнет моя душа, лишь бы спасти его!

В ее простых речах Звучит печаль Самоотверженной души, готовой Пожертвовать собою… Вот решимость, Которая сильней любых обрядов, Сильнее тысяч храмовых молитв!

Масляный ад[322]

Действующие лица

Ехэй, торговец маслом, 23-х лет.

Токубэй, его отчим, владелец торговой лавки Каватия.

Тахэй, старший брат Ёхэя, 26-ти лет.

Ситидзаэмон, торговец маслом, владелец лавки Тэсимая.

Ямамото Мориэмон, самурай, дядя Ёхэя.

Огури Хатия, знатный самурай, начальник Мориэмопа,20-тилет.

Ягоро Щетка

Краснорожий Дзэмбэй, приятели Ёхэя.

Восковая Свечка, богатый торговец воском из провинции Айдзу.

Белый Лис, монах-заклинатель.

Кохэй, ростовщик.

Горокуро, торговец бумагой, старик.

О-Кити, жена Ситидзаэмона, 27-ми лет.

О-Кику, 9-ти лет, ее дочь.

О-Киё, 6-ти лет, ее дочь.

О-Дэн, 2-х лет, ее дочь.

О-Сава, мать Ёхэя.

О-Кати — сестра Ёхэя.

Котику, девушка из "Дома цветов" в квартале Сонэдзаки.

Мацукадзэ, девушка из веселого квартала Симмати.

О-Камэ, хозяйка "Дома цветов".

Девочка-кабуро.

Хозяин чайного дома.

Предводитель паломников.

Паломники.

Слуги и служанки.

Гости, присутствующие на поминании.

Воины.

Стражники.

Посетители веселых кварталов.

Действие первое

Сцена первая

Место — на пути в горный "Храм милосердных очей" в селенье Нодзаки[323].

Время — одиннадцатый день четвертой луны 1721 года.

Рассказчик

(Песня на плясовой мотив)

Новая лодка легко плывет, Са-ёй-ёй! Закрутила красотка меня, увлекла — "Новая лодочка любви!" Са-ёй-ёй! Я и ты, Ты и я, Вместе сливаются два ручья, Ситтонтон-ситтонтон. Тихо-тихо, как сквозь сито, Капли сыплются с весла. Сыплются капли, Льются речи. Волна — изголовье Для тайной встречи, Ситтонтон-ситтонтон. Я хотел бы вечно пить Из твоей прекрасной чары, Очарованный тобой. Эта чара, чара, чара, Словно полная луна Над равниною Мусаси, Ситтонтон, налей вина! Как шумно веселятся На разукрашенной ладье, Плывущей По реке Намадзу! Но эти люди, кто они? Хоть чайный домик в Сонэдзаки[324] Осиротел, — Его хозяин умер, — Но все ж почтенная вдова Успешно продолжает дело, И дело сладкие плоды приносит В руках хозяйки о-Камэ, Которая еще сама цветет Богатым цветом! Хозяйка На лодке с домиком Плывет к святым местам. Веселая компания на лодке. Красотка — девушка Когику, А с ней богатый гость Из северного края Айдзу, Набитый туго денежный мешок, Купец, известный здесь По прозвищу "Свеча", Точнее — "Восковая Свечка". Изрядно он сумел разбогатеть, Торгуя воском, И вот без удержу бахвалится богатством, Сорит деньгами, Чтоб слава не растаяла его, Как тает воск, Когда горит свеча. На днях он в Нанива приехал И сразу начал посещать Квартал веселья — Сонэдзаки И прилепился всей душой К селению любви. Его пленила Девушка Когику Из "Дома радости" — Тэннодзия. Простак в красотку по уши влюбился. Прилип, как воск, Улещивает, тешит, Зовет в театр, на богомолье, Он домогается ее любви, Пригоршнями бросает деньги. И вот увеселительная лодка Плывет, качаясь, в сторону Нодзаки. Жара запаздывает нынче. Все сроки сдвинулись — Ведь високосный год[325]. Уже четвертая луна, А в лодке зябко. Прохладный ветер дует вдоль реки. Да не беда! Любовные утехи горячат. Гуляки согреваются вином И знай себе поют: "Ситтонтон, ситтонтон, Са-ёй-ёй!" * * * Вселюбящий, всезрящий Будда, Он одарил нас в древние века, На высоте Орлиной восседая, Благим законом, Святою сутрой Лотоса… Теперь Его мы "Амида" зовем — "Владыкой Западного рая". Он — в этом бренном мире Из сострадания Явил себя, Как бодхисаттва Кандзэбн, И милостиво нам дарует помощь В долине трех существований: В прошедшем, В будущем и в настоящем. И вот уже подряд три года Мы чествуем и славим Вселюбящего Кандзэона. В год "Кабана И брата младшего Земли"[326] — (Всего два года Прошло с тех пор) — В на горном храме Кумано Торжественно воздвигли Большое изваянье Кандзэона, И все могли Святому бодхисаттве поклониться И умолять о помощи смиренно. Все… даже люди, В невежестве погрязшие, В пороках, Живущие в трущобах и лачугах, Хранящие десяток медяков На дне лоскутной ладанки для четок, Где их не видит зоркий солнца луч, В каком-нибудь игольнике, В тряпице… О, даже эти бедняки Достали Последние свои гроши И принесли их в дар Святому чудотворцу… И милостивый Кандзэон, Схватив их тысячью Благословенных рук, Внезапно вспыхнул золотым сияньем И превратился в золотого Будду. Прошедшею весной Толпа паломников Пошла на богомолье В далекий край Ямато[327], В храм Хорюдзи, Чтоб поклониться Святилищу, где чтится принц Сётоку" Одиннадцать веков Исполнилось со дня его кончины… А он был тоже воплощеньем Всезрящего, вселюбящего Будды. А нынешней весной В селении Нодзаки, В нагорном храме "Отдернута завеса" И очам Чудесное явилось изваянье Всемилостивейшего Кандзэона. И тысячи паломников туда Стекаются со всех сторон… И там, в горах, Где так печально и пустынно, Когда осыплется вишневый цвет, Спешат по всем дорогам вереницы Мужчин и женщин, Старых, молодых, Как будто гонит их нагорный ветер. Но ветер, Летящий по небу, Не в силах разметать, Как лепестки, Веселые и пестрые наряды, Еще пестрей, чем вешние цветы. Паломники Подыгрывают на губах, Изображая звуки сямисэна: "Туда идут, трень-трень. Назад бредут, трень-трень. Трень-трень целый день…" Деньжата сыплются… А хорошо В увеселительной кататься лодке, И лучше, если пригласят тебя, Чем самому ее нанять. Что ни толкуй, Так больше прибыли и толку. Весною прибыла вода, И лодки Плывут гуськом вдоль дамбы Токуан: Нос упирается в корму, Все лодки словно Один большой корабль! Вот восседает Восковая Свечка. Взгляните-ка на этого гуляку! Он так сияет, Как будто начинен самодовольством. Он льнет к своей Когику, Заводит с ней Любовную игру И шепчет на ухо… Вся жизнь Когику Лишь одному посвящена: Мужским желаньям льстить и угождать. Противиться она не смеет, И все же Ей совестно, когда любовник. Без всякого стыда Заигрывает на глазах у всех. Она еще так молода, Еще неопытна — И поневоле Краснеет и смущается… Причал. Когику Легко, одним прыжком, На берег прыгает из лодки. Широкий капюшон[328] Надвинут на глаза И прячет черную черту бровей — Продажной девушки примету, Но модный пояс нагоя Повязан, высоко, Такой купецкие не носят женки. Да, он — ярлык с высокою ценой, И у мужчины При этом виде падает душа. Любой вдруг ослабеет, Дрожит, как капля На острие листа бамбука. Благоразумие, расчет и верность — Все сразу за борт полетит!.. Зеваки Теснятся, толпятся, Приметив прекрасный цветок. Так на краю тропы Густеют сорные травы. Самый воздух вокруг отравлен Сором вздорных речей. Непристойные прибаутки, Дурацкие шутки, остроты… Со всех сторон сбегаются мужчины. Она обратно подзывает лодку И прыгает на борт. А кто-то в толпе затянул Песенку на модный манер: "Погляди-ка поскорей! Это утренний — трень-трень — Утренний туман, Или это дым костров Над горою Атаго[329] Поднялся тремя — трень-трень — Поднялся тремя столбами. Ёэ-ё!" Здесь четыре дороги, Словно копья из яшмы, Нацелены вдаль, На четыре стороны света. Эта — в сторону "Дракон и Змея" — к городу Нара; Эта — в сторону "Бык и Тигр" — к городу Явата; Эта — через Тамацукури — в сторону "Овен — Обезьяна"; Эта прямо — на запад — Токайдоская людная дорога, — первая станция — мост Кёбаси в знаменитейшем городе Эдо. Оглянись на юг! Там — позади города Нода — Протекает река Ямато; За рекою высится Окаяма, Окаяма — "Гора тайных встреч", Где "сосна долголетия" растет… Сколько сложено песен об этой горе, Сколько встреч здесь бывало с любимой! А возле горы Сарара Паломники покидают лодку И там переходят через мост, Ведущий к спасению грешной души. О святой бодхисаттва, чья мощь необъятна! О святой Кандзэон, Взирающий сострадательным оком, Неисчетные радости обещая! О святой Кандзэон, Поклявшийся некогда спасти Каждого, кто призовет его имя, Каждого, кто повествует людям О его благодатных чудесах, Каждого, кто внемлет рассказу о них, Каждого, кто плывет к святилищу в лодке, Каждого, кто бредет, опираясь на посох, Каждого, кто, молясь, раскрывает свой веер, Кто, повторяя слова молитв, Смиренно четки перебирает, — Все обрящут стезю к святому спасению, Избавленные от горестных странствий По дороге обманов…

Сцена вторая

Рассказчик

Откуда эта женщина идет? Она живет на улице Хонтэмма, А эта узенькая улочка, пожалуй, Немногим шире, Чем тонкий стан ее Стройнее юной ивы. Как листья ивы, Волосы блестят, Недаром муж ее — купец, Почтенный Ситидзаэмон, Торгует маслом, Отжатым из семян растений: Душистым маслом для волос, Кунжутным маслом, Очищенным бальзамом для бумаги. Ее зовут о-Кити, И она Идет с детьми на поклоненье Будде. Кто дал ей имя[330] О-Кити — "Счастливая" — И так ошибся! Она еще в расцвете красоты. Поверить трудно, Что это — мать троих детей, Заботливая, добрая хозяйка, И каждый встречный Охотно смотрит на нее. Двух младших девочек она взяла с собой: Малютку бережно несет, А шестилетнюю ведет за ручку, И эта дочка теребит ее: "Маманя, я хочу попить чайку!" О-Кити видит чайный домик Невдалеке, У самого пути, Там можно выпить чаю, И закусить, и отдохнуть. О-Кити Да! Да! Зайдем! Передохнем немножко. Рассказчик Они вошли. Присели. А тут, гляди, Как раз шагает мимо Ёхэй — знакомый паренек Из лавки Каватия, лет этак двадцати. Лицом смазлив, Но мот, бездельник, И он еще живет В родительском дому, У отчима, на даровых хлебах, Под крылышком у матери своей. А дом и лавка Его родителей — Рукой подать, Как раз напротив дома, Где держит лавку Ситидзаэмон, Маслоторговец, муж о-Кити, И оба дома Соседством близким связаны И дружбой. И вот Ёхэй идет на богомолье, И с ним идут два закадычных друга: Вот этот — Ягоро, Известный всем под кличкой "Щетка", А вот — Дзэмбэй, Верзила красномордый. Все трое Торгуют маслом, но, вернее, — Способны лишь проторговаться. Все трое заодно В любовных похожденьях И завсегдатаи в квартале Сонэдзаки. Они проматывают все свое добро По вечерам, А утром дремлют в лавке, Как будто жизнь не стоит ни гроша — Пустое сновиденье… Но сейчас От сна очнулись, Они шагают бодро… И поочередно Несут увесистый бочонок, Пять мер вина, — Довольно, чтоб напиться Вдрызг всем троим, Еще в придачу ящик С закусками. Меж ними уговор: Как встретится им по пути монах, Тогда они меняются поклажей.

Ёхэй. Эта мерзавка Котику, продажная тварь, здорово провела меня. Надула меня, надула. Мне отказала, а сама потащилась с этим богатым дружком, с Восковой Свечкой, прямо в Нодзаки, на празднество поглядеть. Дождусь, как пойдет она обратно по этой дороге, тут я ей и покажу!

Рассказчик

Как вдруг из глубины харчевни Его окликнул кто-то: "Эй, послушай, Ёхэй! А ну-ка, загляни сюда!" Ёхэй узнал по голосу о-Кити.

Ёхэй. А-а! Да это о-Кити-сама отправилась в храм на поклоненье. И с двумя малышками? Знал бы я, пошел бы тебя сопровождать! А муженек-то твой, Ситидзаэмон, верно, остался присматривать за лавкой?

О-Кити. Нет, мы отправились вместе с ним, да по дороге он задержался по делам. Забот-то у него не оберешься! Вот и пришлось ему заглянуть в два-три места. Но не беда, он скоро должен здесь быть с моей старшей дочкой. Ну-ну, заходи сюда, присядь, отдохни. И друзей твоих можешь позвать!

Рассказчик

Ёхэй сдается. Как не согласиться, Когда красотка-женщина зовет?

Ёхэй

Ну что ж. Зайду. Пожалуй, надо трубку пососать!

Рассказчик

Он плюхнулся на мягкую подстилку С развязностью завзятого гуляки.

О-Кити. Ну, что ты скажешь, Ехэй-сама[331]? Видел ли ты когда-нибудь такую уйму паломников и паломниц? И богатеи, и бедняки, и девицы из знатных семейств, и почтенные купецкие жены. О, гляди, гляди: вот идет какая расфуфыренная. Одежда на ней фиолетовая, а подол светло-лиловый. Пояс-то, пояс — пестрей не бывает! Уж наверное — продажная девица. Ты только погляди!

Ёхэй. О! А вон там, вон та, на эту посмотри! Кимоно из полосатого крепа и пояс с яркими кругами! Голову дам на отсечение — она из веселого квартала Симмати, самая шикарная из всех девок!

О-Кити. Да-да! Меня нисколько не удивляет, что молодой повеса на праздник приглашает такую записную красотку и без счета сыплет деньгами направо и налево. Ты ведь тоже, верно, не прочь пройтись в такой компании. А ну-ка, признайся, кого бы ты выбрал, Когику из веселого квартала Сонэдзаки или Мацукадзэ из квартала Симмати? Ну, что скажешь? Не правда ли, я все, все на свете знаю? В самом деле, почему ты не подцепил одну из этих красоток?

Рассказчик

Все это льстит Ёхэю, Он попадается на удочку легко.

Ёхэй. Уж и не говори! Вот ведь досада! А я-то задумал пустить всем пыль в глаза и появиться сегодня с самой нарядной девицей. Я давно из кожи лез, чтоб это заранее устроить. А эта мерзавка Мацукадзэ вдруг объявила мне, что давно уже с кем-то уговорилась.

И эта маленькая дрянь — Когику Мне отказала наотрез. Нодзаки, видишь ли, лежит В несчастном направленье для нее[332]. И кто б ни пригласил ее — отказ! Но слушай дальше; эту лгунью Сегодня нанял Какой-то деревенский грубиян, Мешок, набитый серебром. И рано утром Они сюда приплыли по реке На лодке разукрашенной. И если Мужлан заезжий Верх надо мной возьмет, То я, Ёхэн, Я буду опозорен — И втоптан в грязь. Такому сраму не бывать! Я подожду: Пускай негодница Когику Пойдет с дружком обратно, Я с ней поговорю по-свойски! Да и ему несдобровать!

Рассказчик

Пока Ёхэй Болтает, понемногу разъяряясь, Его завзятые дружки, Хлебнув вина, Между собой устроили борьбу, С таким азартом Бахвалясь силою своей, Что, кажется, они не прочь И с дьяволом самим схватиться. О-Кити усмехнулась. Цель ее — Прочесть Ёхэю наставленье. Уговорить его остепениться.

О-Кити

Смотри-ка, ведь пословица верна: Спроси напрямик — Ни за что не сознается, А распустит язык — И сам проболтается! Так, значит, вот какое Твое паломничество в храм, На поклонение к святому Кандзэону? Скорее — праздное шатанье В компании подвыпивших дружков? Несчастные родители твои! Они-то знают слишком хорошо, Которую из непотребных девок Ты выкупить собрался. Мне жаль родителей твоих!

Они приходят в наш дом, к моему мужу, да и ко мне, и умоляют нас со слезами: "Наш шалопай Ёхэй совсем сбился с панталыку, связался с дурной компанией, проматывает свои и чужие деньги. Да ведь мы сами виноваты, с детства его избаловали. Пожалуйста, повлияйте на него. Подайте ему добрый совет. Усовестите его. Может статься, он вас послушает?" Уж наверно, мой муженек говорил с тобой. Да, видно, тебе это нипочем: в одно ухо вошло, из другого вышло! Тебе, понятно, в досаду, что вот поучает тебя молодая женщина. И где же? Нашла место: в чайном домике у большой дороги! Но мне сердечно жаль тебя, а пуще того — твоих родителей. Себя ты погубишь, опозоришь, а их пустишь по миру. Вот я и зазвала тебя сюда, пустилась в длинные рассуждения, а мне впору только заниматься своим выводком ребятишек, мал мала меньше. Остепенись и образумься!

Киёнага (1752–1815). Ветер. Цветная гравюра. Веди себя скромней. Но ты толкаешься, ты кулаками Себе дорогу пробиваешь Сквозь тысячные толпы пилигримов. Твои повадки — Бесстыдные — Твою семью позорят, Всем намозолили глаза, В тебя все пальцем тычут И охают: "Смотрите на него! Вот младший сын Торговца маслом Токубэя, И сам оболтус разорен дотла, И скоро Своих родителей дотла он разорит. Он в чайном домике — И то не может По счету расплатиться, А туда же! Пихается, нос задирает, Бахвалится, дерется, фигуряет. Богач какой нашелся…" Сам скажи: Что тут хорошего? Несчастье, право! Ты должен взять за образец Тахэя, брата твоего. Купец на славу — любо поглядеть. Гроша не промотает понапрасну, Богатство копит помаленьку, Как лепит ласточка свое гнездо. Еще не поздно, Возьмись за ум. Оставь своих дружков беспутных. Трудись. Вникай в торговые дела. Родителям старайся помогать. Да это ведь не для других — Ты в этом счастье сам найдешь, поверь мне. А-а, я вижу: Мои слова тебе не по нутру!

Ты молчишь? Ну, дочка, пойдем скорей. А я опять возьму на руки маленькую твою сестричку… Скорее! А ты, Ёхэй, если ты встретишь по дороге моего муженька, пожалуйста, скажи ему, что мы ждем его в главном святилище.

Хозяин, вот возьми в уплату…

Рассказчик

О-Кити достает из рукава И отдает хозяину харчевни Пригоршню мелочи, И мелким-мелким шагом Она с детьми засеменила Вслед за паломниками По дороге к храму. Дружок Ёхэя, Красномордый Дзэмбэй, Итог подводит всем ее речам И припечатывает:

Дзэмбэй. Ну-ну, Ёхэй! Так эта женщина — хозяйка той лавки, что напротив вашего дома? Личиком пригожа, и повадки такие приятные, кажется, воды не замутит. А на поверку выходит — кремень-баба! Славно же она тебя отчекрыжила!

Ёхэй

Да! Ей всего Лет двадцать семь, Собой еще красива, А уж успела народить Девчонок уйму! Честная жена, Примерная хозяйка, Строгих нравов — Но мне, нет хуже ничего! На погляденье — хороша, А не подступишься! Поди-ка, сунься к ней. Точь-в-точь игрушечная птичка: Посмотришь, как живая! А вкусу нет.

Рассказчик

Дзэмбэй хохочет, и от смеха Еще сильнее багровеет. "И в этот самый миг, Смотрите, появляется Когику. Она уже святому поклонилась И весело идет обратно, Не думая о том, Какая встреча ждет ее. А с нею вместе Идет ее простак-любезник, И следом о-Камэ, вдова, Хозяйка "Домика цветов", За нею по пятам — служанка. Гость — Восковая Свечка Горланит по пути, Как может, песню "Тинцубуси" На грубый деревенский лад: " Тинцу-тинцу-тинтири! Кто первый любовник в театре? Волнует, тин-тин, сердца? Дзиндзаэмон[333]. Кто первый актер на роли Многодумного мудреца? Кодзаэмон. Тинцу-тинцу-тинтири! Кто так умеет играть, Что всех прошибает слеза? Сиродза, Сиродза, Тинцу-тинцу-тинтири". Голоса Ят-тя! Ят-тя! Еще раз! Ну-ка, Вот это глотка! Ну что твой соловей! Еще-еще! Вот первый в Осака певец! Рассказчик Не думайте, что пенье Им нравится. Но знают, Что это — денежный мешок поет. Лишь были б деньги, И каждый сразу же готов признать, Что ты мастак в любом искусстве. А между тем — Другие голоса слышны в толпе: "Вы видите? Вот эти трое Идут сюда! Буяны, драчуны!" Ёхэй, Нахмуря брови, Остановился посреди дороги, А за его спиной Два здоровенных парня. Видать по лицам, Что на все готовы. Взглянув на них, Когику испугалась.

Когику

Послушайте, хозяйка! Идти назад По этой же дороге — скучно. К тому же у меня устали ноги. Я предпочла бы Вернуться в лодке по реке…

Рассказчик

И, приподняв подол, Она готова Спуститься на берег, Но прямо на пути Торчит, как мачта, сам Ёхэй, А по бокам Стоят его дружки, Расставив ноги.

Дзэмбэй и Ягоро. А ну-ка, Ёхэй! Поговори с этой девкой по-свойски, покажи ей, что ты мужчина! А если этот свечной огарок вспыхнет, мы подрежем ему фитиль и втопчем его в грязь!

Рассказчик

Они суют сандалии за пояс И скрещивают руки на груди. Вот-вот полезут в драку. Гость От неожиданности словно онемел. Хозяйка и служанка, Совсем растерянны. Они дрожат от страха, Хотят Когику увести. Но раззадоренный Ёхэй Ее хватает за руку.

Ёхэй. Я первый договаривался с Когику. А когда завсегдатай веселого квартала, вроде меня, нанимает девицу, так небось она уж от него не уйдет к другому.

Рассказчик Он тащит за руку ее И силой заставляет сесть На лавку Пред чайным домиком.

Ёхэй. Ты, продажная шлюха, тварь, дешевка! Наболтала мне, что гадатель-де сказал, будто нельзя тебе идти в ту сторону, где стоит храм Нодзаки, а то случится большая беда,

И ни за что Туда ты не пойдешь, — И солгала! Со мной, Ёхэем, Пойти не захотела? А если гость тебе по вкусу, Так наплевать тебе на все гаданья, Пойдешь куда угодно? Ну что? Ну что ты в оправданье скажешь?

Рассказчик

Вот так Ёхэй бранит Когику. Он в ярости глаза таращит. Страшно кровью налились глаза, Ну, сущий демон! Пытаясь успокоить грубияна, Когику кротко отвечает:

Когику. Право, Ехэй, не надо так бушевать из-за пустяков. Все знают, в какой мы тесной дружбе. Кто назовет меня хоть раз, три раза помянет тебя. Ты и я — да мы всегда у всех на языке. Я не пошла с тобой сегодня, это верно, но только ради тебя же самого. Чтобы оберечь твое доброе имя. Ты слишком мне дорог, слишком много ходит про нас разных досужих сплетен.

Зачем ты позволяешь Твоим дружкам подначивать тебя? Мое не изменилось сердце: Богам я поклялась Тебя любить! Смотри: вот письменный обет![334]

Рассказчик

Ёхэй невольно тронут. Он чувствует, что гнев его угас, Однако совестно признаться в этом Своим запальчивым друзьям… Когику шепчет на ухо Ёхэю И нежно прижимается к нему. Заметив это, Теперь разгневался богатый гость: "Вот уж спасибо, нечего сказать!" И грузно он садится рядом.

Восковая Свечка

Так не годится, госпожа Когику. Любовь любовью, а обман обманом. Зачем лгала ты мне, — Мол, в целом городе, хоть всех перебери, Мужчины не найти приятней, Чем я, твой милый гость из Айдзу? А я-то думал, Что буду вспоминать Твою любовь, Когда к себе на родину вернусь, И похваляться, Какое счастье привалило мне! Я денег не считал, Они текли рекою, Чтоб вместе прогуляться по реке. А на поверку оказалось, Что из меня ты строишь дурака? Так дальше не пойдет! А ну-ка, повтори При этом шалопае, Что прошлой ночью Ты обещала мне? А! Ты молчишь? Тогда меж нами Все кончено! Найду себе другую! Как говорится: "Застава в горах[335] Крепка, крепка, Тропа через горы Крута, крута. В другой раз не приду!" Ну, что на это скажешь?

Рассказчик

Он требует ответа. А меж тем Дружки Ёхэя, Перемигнувшись, Подходят с наглым видом.

Дзэмбэй и Ягоро

Эй ты! Невежа, деревенщина, мужлан! А ну-ка, прочь ступай! Оставь в покое девку!

Убирайся! Не то получишь на память хороший подарок от нашего города! Ну, чего ты так разгорячился? Мы остудим тебя, остудим. Хлебнешь ты у нас мутной водицы из этой речонки!

Рассказчик

И оба наступают с двух сторон, Хотят его взять в клещи И спихнуть Крутого берега… Однако Восковая Свечка Не так-то мягок, Как говорит его прозванье, Не мягкий воск, а крепкая смола, — И твердо держится.

Восковая Свечка

Ах вы, щенки! Дрянь, сволочь, оборванцы! Слыхал я про таких!

Ишь ты, накололи себе разные узоры на руках — пугать людей. Ссору заведут нарочно, а сами норовят выхватить чужой кошель из-за пазухи! Голь перекатная! Нищета из вас всю душу вытрясла, коленки небось дрожат! Погуляете с девками — и вовсе с копыт долой. Но я, по нашему деревенскому обычаю, угощу вас кое-чем покрепче вашей мутной водицы! А не хотите ли узнать вкус моей грязной ноги?

Рассказчик

И гость вскочил. Он бросился вперед — С размаху бьет ногой! Хрясь! Гулкий звук удара. Да! Щетке Ягоро Удар пришелся Как раз под подбородок — Парень охнул, Не взвидел света, Катится в речушку. Шлеп! Он барахтается в тине! Теперь Дзэмбэй Вконец побагровел от гнева И хочет за товарища вступиться. Бац! Гость его коленом бьет Без всякой жалости — И прямо в драгоценный пах. Дзэмбэй от страшной боли Взвыл и согнулся пополам. Он извивается ужом, Ложится на спину И смотрит в небо Остекленелыми глазами, Как будто видит коршуна в полете, Зажавшего в когтях добычу. Потом Он уползает прочь, в кусты, — И след его простыл. Теперь Ёхэй остервенел от злобы.

Ёхэй

Что ж это? Так и буду Смотреть покорно, Как избивают здесь товарищей моих? Да я тебя, подонок, Вниз головою в грязь всажу!

Восковая Свечка

А! Ты еще тут, осакский паршивец? Проваливай, не то Тебе я набок челюсть сворочу!

Рассказчик

Он размахнулся, Но Ёхэй отпрянул — И, в свой черед, Наотмашь — кулаком Бьет гостя по скуле. — Они отчаянно Тузят друг друга. Удары сыплются. И каждый норовит Противника схватить за горло. Когику в страхе Бросилась меж ними, Чтоб их разнять.

Когику

Остановитесь! Стойте! Молю вас, Прекратите драку. Что за бесчинство!

Хозяйка о-Камэ

Ах, ах, побереги себя, Сокровище мое!

Рассказчик

Хозяйка заслоняет Собой Когику И — вместе со служанкой — Ее уводит в сторону, Подальше От потасовки. Между тем Со всех сторон Сбегаются зеваки. Шум. Гомон. Выкрики: "Глядите — драка! Драка!" Закрыты двери в чайный домик: Хозяину теперь не до гостей. Соперники отчаянно дерутся На насыпи Над самою рекой. Но насыпь рушится, И оба Уже стоят в воде по пояс… Они со дна сгребают горсти грязи, Камней, песка, зеленой тины С хвостами водорослей — И швыряют Друг в друга, Норовя попасть в глаза. Теперь противники сошлись Грудь с грудью, В рукопашную схватились. Они готовы утопить друг друга. Ёхэй моложе, Но Восковая Свечка Бьет точнее. Да! Это — настоящий поединок, Когда противники, стремясь к победе, Теряют разум, Когда никто вмешаться не посмеет, Чтоб их разнять. И вдруг… Кто показался в эту минуту? Знатный вассал князя, Что правит в городе Такацуки[336]. Самурай этот молод годами, Вышел он из простых пажей, Но занял высокую должность Советника. Именуют его Огури Хатия. Он одет В пышный придворный костюм, Восседает на прекрасном коне, Покрытом драгоценной попоной. Направляется он в храм Нодзаки, Как посол своего господина, Совершить поклонение Кандзэону. Его охраняет почетная стража. На всех молодых воинах Накидки цвета спелой хурмы, Парадные — с крыльями и гербами. Знаменитый княжеский герб: Девять кругов — Один в одном. Впереди спешат скороходы, Криком "эй-эй!" разгоняют народ: "Прочь с дороги! Посторонись!" Все расступаются, Но, в увлеченье битвы, Ёхэй и Восковая Свечка Не слышат окриков И яростно дерутся. Ёхэй в грязи Весь с ног до головы. Залеплены глаза зеленой тиной. Он плохо целится, И, на его беду, Летят, как птицы, комья грязи И попадают — Без промаха… На праздничное одеянье Огури Хатия. Запятнан конь, испачкана попона. Гнедой отпрянул жеребец, Встал на дыбы, — С трудом его наездник успокоил. Ёхэя окружила стража — Не убежишь! Беду он понял — и остолбенел. От ужаса. Его противник Единым духом переплыл речонку И скрылся в зарослях. Когику и хозяйка Поспешно прячутся в толпе. Ёхэя Выводят на берег. Начальник стражи, Почтенный, престарелый самурай, Мориэмон из рода Ямамото, Одним ударом Сбивает с ног Ёхэя, Бросает наземь вниз лицом И с силой упирается коленом Ему в спинной хребет.

Ёхэй. А-а! Смилуйтесь, смилуйтесь, господин самурай! Простите мою провинность! Я — не нарочно! Умоляю, отпустите меня!

Рассказчик

Так он вопит. Униженно он молит о пощаде.

Мориэмон. А, подлый негодяй! Забрызгал грязью знатного воина и его благородного коня, а теперь молишь о прощении! И ты надеешься, что так тебя и простят?

А ну-ка, подними Твою собачью морду!

Рассказчик

Он поднимает голову Ёхэя.

Ёхэй

Ой, дядюшка Мориэмон!

Мориэмон

Да это — Племянник мой Ёхэй! Беда-беда!

Рассказчик

И оба — в изумленье — Уставились глазами друг на друга.

Мориэмон. А, подлец! Ты ведь всего-навсего простой горожанин: любой позор тебе нипочем. Свою голову ты и в грош не ставишь. Но я самурай, я на службе у знатного господина! И я ношу славное, незапятнанное имя. Такое имя, которое пишется не одним, а двумя знаками! Я — другое дело!

Держите этого мерзавца! Он — мой племянник. Все равно — Его не пощажу: Я голову ему срублю! А ну, вставай!

Рассказчик

И, за руку схватив Ёхэя, Его с земли он силой поднимает. Но господин советник, Сдержав коня, забрызганного грязью, Кричит Мориэмону

Огури Хатия

Эй-эй! Постой, Мориэмон!

У тебя, кажется, меч плохо сидит в ножнах. Если он выскользнет из ножен и снесет кому-нибудь голову, прольется кровь. А если я увижу кровь, я буду осквернен, и мне уже нельзя будет явиться в храм и поклониться святому Кандзэону — от лица нашего князя. Мне придется вернуться в замок! Будьте же осторожны, воины, с вашими мечами, пока мы не тронемся в обратный путь. Мориэмон — ко мне!

Рассказчик

Тот повинуется И говорит Ёхэю: "Ты ненадолго получаешь жизнь. Тебе снесу я голову, когда Поедем мы обратно!" Он толкает Ёхэя прочь, Хотел бы приказать: "Беги, племянник! Беги скорей, не попадайся Мне на глаза!" — Но, самурай, Хранить он должен непреклонность духа. Он только молча Исподтишка Ёхэю знак дает: "Скорей беги, спасайся!" Но тот ошеломлен — И ничего понять не может. Так — летом — мы не слышим соловья И нам его невнятен слабый хрип. Мориэмон И княжеский посол Хранят невозмутимость самураев И равнодушие К случайным незадачам. Конь ускоряет шаг, И весь кортеж Уходит в сторону Нодзаки. Ёхэй шатается, Как будто пьяный. Не может он понять "Явь или сон?" Однако понимает, Что чудом уцелела голова.

Ёхэй

О, Наму Амида[337]! О, три сокровища Святого Будды! О, Кандзэон святой, Спаси и сохрани! Мой дядя должен зарубить меня! Отрубит голову, — А как мне жить Без головы?

Рассказчик

Он обезумел: Душа и разум упорхнули прочь. Он хочет убежать. Он слепо озирается кругом: В какую сторону ему податься?

Ёхэй. Бежать туда? Но ведь там Нодзаки. А куда провалился город? Я спутал все дороги. Это, должно быть, путь на Киото. А это что за гора? Это — Курагари? Или, может быть, Хиэй? Не понимаю, куда бежать? Где мне спрятаться?

Рассказчик

Глаза его блуждают. Он в смятенье, В глазах — туман, И подкосились ноги. Как быть? И вдруг — В толпе он замечает шляпу "кага". Да это ведь о-Кити! О-Кити! Он рад ей, словно грешник, Который в пламени пылающего ада Увидел милосердного Дзидзо!

Ёхэй

Спаси меня! Спаси меня, о-Кити! Меня сейчас зарубят. Идешь домой? Возьми меня с собой!

Рассказчик

В слезах, он кланяется в землю.

О-Кити. Но я еще не иду домой. Я уже прошла семь-восемь тё[338] по дороге к храму. Но вижу — впереди уйма народу, такая давка — не пробьешься. Вот я и вернулась сюда, чтобы здесь подождать моего муженька.

Но что с тобой? В каком ты страшном виде! Измазан грязью С головы до ног. Лицо заляпано Болотной тиной… Обрывки водорослей в волосах. Ты что, Ёхэй? С ума ты, что ли, спятил?

Ёхэй

Я вправду разум потерял. Я подрался из-за Когику — Ком грязи я швырнул И угодил — Подумать только — в самурая, Знатнейшего. Он был забрызган грязью, И конь его запачкан. Стража Меня схватила. Пригрозили мне, Что голову отрубят, Когда они назад пойдут из храма. Не знаю, как от них спастись!

Рассказчик

Он не отходит от нее.

О-Кити. Ах, до чего же мерзко ты себя ведешь! Бедные твои родители! Они заболеют с горя, когда на них свалится такое несчастье. Но я не могу отказать тебе в помощи, ведь мы близкие соседи. Вот что я решила: найму-ка я комнату в чайном домике и смою с тебя всю грязь! Ты ведь не можешь в таком виде показаться людям на глаза.

Почистишь платье, Лицо ополоснешь И в Осака беги! Спасайся! А впредь веди себя умнее.

Хозяин! Я снова погощу у тебя. О-Киё, ты уже большая, тебе шесть лет. Ты побудь здесь и дай мне знать, как только придет твой отец!

Рассказчик

И оба скрылись За тростниковой занавеской Во внутреннем покое. А между тем весенний длинный день Уже наполовину пробежал. И Ситидзаэмон, Торговец маслом, муж о-Кити, Бежит, торопится, Тревожится, что и жена и дочки, Наверно, заждались, проголодались, Бежит, а ящичек с закуской Болтается на поясе его. А старшенькую дочь, о-Кику (Ей девять лет), он тащит за собой. Ох, в горле пересохло! Хорошо бы Попить чайку! А, вот и чайный домик! К отцу бежит навстречу о-Киё И с криком "папа!" На нем повисла, радостно смеется.

Как радуются сестры друг на друга!

Ситидзаэмон

А! Верно, заждались? Но где же мама?

О-Киё. Маманя вот здесь, в чайном домике, вместе с нашим соседом Ёхэем. Они развязали пояса и одежду с себя сняли.

Ситидзаэмон. Что?.. Что ты говоришь? Они развязали пояса и разделись догола? Я подло обманут! Ну, а потом? Что было потом?

О-Киё. А потом… маманя обтерла его бумажным платком и помыла.

Рассказчик

Услышав это, Ситидзаэмон Приходит в гнев. Меняется в лице, Глаза остекленели, А брови гневно сдвинулись… Сжав кулаки, Он перед дверью стал, Кричит.

Ситидзаэмон

Вы слышите? О-Кити и Ёхэй — Не медля выходите! Не выйдете, Я силой к вам вломлюсь!

О-Кити

Да это ты, мой муженек? Ты где запропастился? Забыл, что деткам Давно пора позавтракать?

Рассказчик

Она выпархивает из дверей, А следом, Повесив голову, Бредет Ёхэй.

Ёхэй. О, это вы, Ситидзаэмон-доно! А я в, таком виде, просто сгореть со стыда. Я подрался. Свалился в речную тину… Ваша хозяйка по доброте душевной позаботилась обо мне… Отмыла меня… Не знаю, как и благодарить вас обоих.

Мне очень стыдно!

Рассказчик

Он вымыт наспех, Кое-как, Пучки его волос И на висках и на макушке Еще залеплены болотной жижей, И он на крысу мокрую похож. И Ситидзаэмон не знает: — Сердиться ли ему Или смеяться? Он отвернулся от Ёхэя И говорит жене:

Ситидзаэмон. Послушай, о-Кити! Добрая услуга соседу, разумеется, дело хорошее. Но не следует терять здравого рассудка. Молодая женщина не должна развязывать пояс на молодом мужчине и обтирать его бумажным платком. Люди легко могут заподозрить самое дурное. Ну, пойдем в храм, время уже позднее!

О-Кити

А я ждала тебя так долго! Пойдем, пойдем! И по дороге Я все тебе подробно расскажу.

Рассказчик

О-Кити Детей к себе сзывает хлопотливо. Малютку бережно несет она И за руку ведет О-Кику, старшенькую… Долго ль до беды? — Ребенок может затеряться В густой толпе. А средняя — уселась на плечо Отца. Так — вчетвером — они спешат, Протискиваясь сквозь толпу Паломников, В нагорный храм, — Послушать поученье И поклониться статуе святого. Для них весенний день — Веселый праздник… Ёхэй один остался У входа в чайный домик. Всего разумней было б поспешить Обратно, в город, Не ожидать развязки роковой. Но он еще ошеломлен, Никак прийти в себя не может. К нему подходит Хозяин домика С нахмуренным лицом И бывшие там люди: Пять-шесть зевак.

Хозяин чайного домика

Ты, шалый парень, Уже давно торчишь У моего порога. He понимаю, Чего ты ждешь? Зачем Болтаешься без дела? А ну-ка, Скорей давай отсюда! Иди молиться в храм, Не то — ступай себе обратно в город.

Рассказчик

Он гонит Ёхэя прочь. Но поздно! Снова — крики: "Эй, эй, посторонись!" — Толпа шарахается, расступаясь. Огури Хатия Пешком, со всем эскортом, Обратно возвращается из храма. Испуганный Ёхэй Хотел бы убежать, Но кругом голова пошла… Он — как в дурмане — Понять не может, где же город? В какую сторону ему бежать? И на бегу Врезается в кортеж, И — прямо в головной отряд, Где шествует Мориэмон. Увы, суровый воин Его немедленно заметил, Схватил его, скрутил — И бросил наземь.

Мориэмон. Тогда я пощадил тебя, племянник, потому что мы шли в храм на поклоненье. Но теперь пощады не жди!

Я зарублю тебя!

Рассказчик

И он хватается За рукоять меча. Но княжеский посол Его спокойно окликает.

Огури Хатия

Постой, постой, Мориэмон! По какой причине ты хочешь убить его?

Мориэмон. Да ведь это — тот самый бесстыдный негодяй! Будь он мне чужим, может, я сам попросил бы отпустить ему его вину, даровать ему жизнь. Но его мать — моя родная сестра.

Он — мой племянник, И я не вправе пощадить его. Здесь милосердие не к месту.

Огури Хатия

Но в чем он провинился?

Мориэмон. Как? Разве не ясно? Он — швырнул комок грязи — и замарал вашу одежду, осквернил вашу драгоценную персону.

Огури Хатия. Осквернил? Кого? Меня? Огури Хатия? Что-то я не возьму в толк твоих слов. Взгляни на меня: где на моих одеждах ты видишь хоть каплю грязи?

Мориэмон. Но, господин! Запятнана была ваша прежняя одежда: вы переоделись в другую…

Огури Хатия. Вот именно, вот именно! Я переоделся: значит, нет на мне грязи. Она ведь не прилипла ко мне. Разве не так?

Мориэмон. Господин, вы, конечно, правы. Но ведь и благородный конь ваш был так запятнан грязью, и сам он, и его сбруя, что сейчас его чистят, а вам приходится возвращаться пешком.

Вот этот негодяй Посмел забрызгать грязью И господина, и его коня…

Огури Хатия. Молчи, молчи! Почему, по-твоему, на коня надевают чепрак? А как пишется слово "чепрак"? Двумя знаками: "защита от грязи". Значит, нужна в дороге такая защита? Теперь отвечай, я тебя спрашиваю!

Не было скверны, Не было оскорбленья, — И преступления не было, значит. Единственный позор для самурая, Когда хоть капля грязи упадет На имя чистое его! Да, эту каплю — Не смыть, И не стереть, Ничем не счистить! А этот человек Из низкой черни И все подобные ему В моих глазах Не чище, Чем ил и тина На дне пруда или реки. И, словно лотос, Что подымается Со дна, из тины, Но капли грязи нет На лепестках его, — Так и на имени моем — "Огури Хатия" — Нельзя приметить — Ни одного позорного пятна. Мне безразличен — Этот человек. Приказываю, слышишь Немедля отпусти его!

Мориэмон

Я повинуюсь!

Рассказчик

Он втайне рад приказу господина. И знак дает отряду: "Шаг вперед!" И дружно, в ногу, Кортеж пускается в обратный путь.

Действие второе

Сцена первая

Улица перед лавкой Каватия.

Второй день пятой луны.

Хор паломников

Гятэй-гятэй-гятэй-гятэй![339] Харагятэй-харагятэй! Храни нас — храни нас — храни нас, Святой Эн! Сохрани нас от бед, Мы дали обет, мы сдержали обет. Скоро идем! Скоро и дом! Гятэй-гятэй-гятэй-гятэй! Онкоро-онкоро-онкоро! Скоро мы дома будем. Помолимся Будде, Будде, Будде… Молитвы священный восторг… Торг… торг… торг… Благополучия вашей торговле! Рассказчик Благополучно Пройдя далекий путь, Паломники вернулись в город Из странствия к святым местам. Все это люди молодые — Приказчики, Владельцы лавок. Они торгуют разными маслами, И, чтобы шли делишки как по маслу, Они пошли Святыням поклониться. Да, юные торговцы, Конечно, не монахи! Но кое-кто из них Уже не раз Молился в храмах на Святой горе[340] И получил монашеское имя, Что для мирянина Большая честь! Усталые, Они бодрятся напоследок И напевают Для бодрости Обрывки из молитв и заклинаний. Есть среди них — и новички. В благочестивом Усердии они копили Медяк за медяком. Случалось, прятали в кошель Двенадцать монов, Которые велит обычай Пожертвовать На освещенье храма. Так и скопили на далекий путь, И деньги сберегли, Не прокутили, не продули. И вот теперь они идут обратно, И по дороге в раковины дуют, И машут посохами на ходу, Счастливые, Что скоро будут дома! Одежда их — Одежда пилигримов: На шее — четки, На поясе, Висит "косиатэ" — Закатанная в трубку Подстилка меховая Для отдыха. А вместо кошелька Болтается бутылка для воды. И вся толпа На время задержалась Пред лавкою Каватия, Теперь принадлежащей Токубэю.

Предводитель паломников. Эй, эй! Где ты, Ёхэй? Ты дома? Что ж ты нас не встречаешь? Выходи, дружище, выходи! Мы посетили Святую гору и теперь возвращаемся, набитые святостью по горло! Все наши друзья, видно, узнали, что мы должны вернуться сегодня, — и вышли встретить нас на дороге в Кувадзу[341]! А вот тебя-то среди них и не было. Да ты что? Уж не заболел ли? А мы — счастливцы — видели удивительные вещи!

Придешь? Мы угостим тебя Рассказами о разных чудесах. Вот чудо первое: Там был один мальчонок, Так лет двенадцати, не старше, Слепой на оба глаза! Но на Святую гору он взошел, Творя великие молитвы, И вот… пока он поклонялся Подвижнику — святому Эну, Внезапно Прозрели оба глаза у него! И он с горы — счастливый! — побежал, Отбросив в сторону ненужный посох. А мы подумали тогда: "Хороший знак! К добру! Знать, этой осенью Пойдут делишки в гору!" Гляди-ка в оба, Не зевай! У мальчугана Глаза не зря открылись: Откроются ворота У рисовых амбаров, кладовых, И цены На рис покатятся, наверно, вниз, Как мальчуган С горы вприпрыжку побежал!

Ну что ж, Ёхэй, ты слышишь? Если вечером ты свободен, шагай прямо к нам! А мы разгоним дорожную усталость рассказами и о других чудесах! Чего-чего мы только не видали!

Побудем вместе! Приходи И дружно Помолимся мы Будде, Будде, Будде! Гятэй-гятэй! Харагятэй-харагятэй!

Рассказчик

И все паломники Опять заголосили. Звучат Обрывки сутр, Молитв и заклинаний… Да кто их разберет? На этот крик Из лавки выбегает — отчим Ёхэя — Токубэй.

Токубэй

Вы, молодые люди, Молились в храмах На Святой горе: Вот что достойно высшей похвалы!

А вот мой пасынок — Ёхэй, бездельник, кутила! Вы только подумайте: я дал ему четыре кана серебром[342] и шестьсот монов, чтобы он тоже совершил паломничество на Святую гору — и поклонился подвижнику Эну. Да старший брат его — Тахэй с улицы Дзюн-кэй — тоже подарил ему четыре капа с лишком. Чуть ли не десять канов серебром он выманил у нас. И что же? Пошел он на Святую гору? Куда там! С места не сдвинулся. Даже встретить вас не пожелал! Гуляка, вертопрах, расточитель, он и не помышляет о будущем возмездии, что уготовили для него боги и будды. Пожалуйста, в знак дружбы, проберите его хорошенько. От всей души прошу вас!

Рассказчик

Из дальних комнат дома Выходит пожилая мать Ёхэя. Она несет горячий чай. Две чашки Дымятся у нее в руках.

О-Сава

Я рада, я так рада! Поздравляю С благополучным возвращеньем! Прошу! Пожалуйста, отведайте чайку! Вы знаете, Мою семью Небесная постигла кара! А почему?

Уж не оттого ли, что наш непутевый сын Ёхэй обманул нас? Он и меня, и моего мужа уверил, что пойдет на Святую гору помолиться подвижнику Эну. И не сдержал своего слова, негодный. Вот в наказание и захворала его сестра, доченька наша о-Кати, да так тяжело! Вот уже дней десять болеет она простудой, с постели совсем не встает.

Мы трех врачей уже переменили, А толку нет! Горячка не спадает. А мы к тому ж уговорились, Что перед праздником — Сыграем свадьбу — И примем молодого зятя в дом. Жених и все его родные Торопят нас. Болезнь невесты Совсем не вовремя. Мы с мужем Всегда живем в сомненье и тревоге. Одна беда другую погоняет. Вот и теперь из-за того, Что наш Ёхэй солгал святому Эну, Болеет доченька моя… Ах, молодые люди! Я умоляю вас, молитесь, Чтоб Небеса простили Обманщика Ёхэя! Пусть боги возвратят Здоровье нашей бедненькой О-Кати!

Рассказчик

Так горячо о-Сава умоляет Паломников, Но предводитель — Ей возражает:

Предводитель паломников. Нет-нет, я не думаю, что ваша дочь заболела из-за провинности Ёхэя. Ведь если б наказание было послано Святой горой, беда, конечно, поразила бы только того, кто провинился. Как может премудрый Будда ошибиться, словно какой-нибудь неразумный простак? А ведь сам Будда воплотился в подвижника Эна. Не может Будда поразить небесной карой невинную девушку! Подумайте сами! Болезнь вашей дочери, наверно, имеет другую причину. Для такой тяжелой болезни не годятся ни обычные врачи, ни обычные лекарства. Разве вы не слыхали, что сейчас в Осака прославился заклинатель монах-ямабуси, по прозвищу "Святой отец Белый Лис"? Он — необычайно искусный целитель!

Ваш Ёхэй О нем, конечно, слышал. Призовете — Он чудо совершит: Помолится — и демона изгонит! Так торопитесь же! К нему бегите! Попросите — он не ответит "нет!"

О-Сава

Я благодарна вам от всей души! О, сам святой подвижник Эн Направил вас ко мне С благою вестью. Бегу искать целителя-врача, А вы, прошу вас, Войдите в дом, Спокойно отдохните!

Предводитель

Нет-нет, почтенная о-Сава! Ведь каждого из нас Нетерпеливо ожидают: Кого — родители, Кого — жена и дети. И каждый Торопится домой Порадоваться вместе С родными, близкими, Что так счастливо Прошло паломничество наше! Спасибо! До свиданья. Прошу, советов наших не забудьте!

Рассказчик

Паломники Опять пустились в путь И на ходу В большие раковины дуют, Выкрикивая заклинанья: "Прочь, злые демоны!.."

Хор паломников

Барабара-барабара! Гятэй-гятэй-гятэй! Будда — великий — помилуй нас! Будде помолимся, Будде, Помилуй нас — помилос — помилос, Буде — буде — бу… бу… бу…

Рассказчик

И голоса их замирают. Паломники уходят прочь, На перекрестке расстаются И разбредаются по всей округе, Спеша к своим домам… О-Сава бросилась чуть не бегом Искать целителя-монаха. Ей навстречу Шагает старший сын — Тахэй. На младшего ни в чем он не похож. Да! Сердце у него другое. Тахэй идет с нахмуренным лицом. Поджаты мрачно губы, И брови сдвинулись в одну черту. Мать ахнула в тревоге. Сын Недобрые ей вести рассказал И быстрыми шагами Подходит к лавке отчима…

Токубэй. Э-э! Да это, никак, Тахэй? Пришел, значит, навестить больную сестрицу? Рад видеть тебя. Но ведь сегодня время дорого: надо выписывать счета за все, что покупатели у тебя в долг забрали. Если б ты и не пришел в такой день, мы бы не посетовали на тебя…

Тахэй

Я по дороге — Столкнулся с матушкой. Мы постояли. Я наскоро поведал ей Тревожное известье! От дядюшки Мориэмона С нарочным Доставлено мне спешное посланье. Он пишет… Неприятнейшее дело! Да вы послушайте! Я вам прочту.

"В прошлом месяце я сопровождал моего господина, Огури Хатия, когда он соизволил отправиться на поклонение в нагорный храм Нодзаки. К несчастью, по пути повстречался нам твой брат — этот распущенный негодяй Ёхэй. И он, завязав непристойную ссору с приятелями своими, в разгар драки нанес неслыханное оскорбление моему господину. Я решился было зарубить племянника и себе самому вспороть живот. Но все дело кончилось мирно благодаря милосердному заступничеству моего высокого господина. Однако после нашего благополучного возвращения среди нас, самураев, в княжеском замке и даже среди простых горожан пошли дурные толки и пересуды. А я не могу (вы сами понимаете) спокойно глотать, склонив покорно голову, издевательства и оскорбления, словно ничего особого не произошло. И посему я должен оставить службу у князя. Итак, я попросил увольнения и, вероятно, стану ронином. Дней через пять прибуду в Осака. И ежели я не сумею восстановить свою самурайскую честь, то уже никогда не смогу носить два меча[343]…"

Да! Вот что сказано в письме!

Рассказчик

Тахэй умолк. Он ждет, что скажет отчим. Но Токубэй Не в силах вымолвить ни слова. Он по колену Хлопает себя.

Токубэй

Я так и знал, Что негодяй Ёхэй, Того и жди, Не в шутку провинится! Он обманул отца и мать. Он обманул святого Эна… Беда — и за бедой опять беда. Тяжелая болезнь о-Кати. Теперь вот — новая напасть. Несчастный дядюшка Мориэмон! И что еще, какие беды, На нас повеса этот навлечет? Вообразить, Придумать я не в силах.

Тахэй

К чему напрасно голову ломать? Лишить наследства негодяя — Пусть образумится!..

Вы, дорогой отец, слишком мягко нас воспитывали! Видно, вас смущало, что я — и этот безобразник Ёхэй — не ваши кровные дети. Ёхэй никогда не боялся вас, не слушался вас… А я, как умер мой отец и вы женились на моей матушке, всегда вас почитал, как родного отца.

Сестра вот выросла, Уже невестой стала, Но до сих пор вы школите ее, — Чуть что — ей достается на орехи! Ведь вам она — родная дочь. А этого оболтуса Ёхэя, — Хоть раз когда-нибудь Его б вы проучили, Да хорошенько — кулаком, И было бы ему на пользу! Но пальцем вы не тронули небось — Разбаловали наглеца! Вы сами видите, что ваша слабость — Погибель для Ёхэя, Худший враг. Да вышвырните баламута вон! Пока не поздно, пусть за ум возьмется. Ко мне его пришлите. Я сумею Нахала проучить: Да я его Отдам хозяину такому под надзор, Что он завертится!

Рассказчик

Но Токубэй От этих слов — Совсем расстроился.

Токубэй

Печально на душе!

Да, горько сознавать свои промахи, свои ошибки! Пусть я не родной по крови, а все равно вам отец. А отец не должен колебаться, если ребенка надо наказать, научить уму-разуму! Когда хозяин мой, ваш почтенный родитель, скончался, тебе было семь лет, а Ёхэю четыре. Он, надо полагать, хорошо запомнил, как я называл тебя "молодой господин" и вы оба помыкали мной: "Токубэй, сделай то! Токубэй, сделай это!" В первое время называл я твою матушку "госпожой" и "хозяйкой". Ведь сосватал нас дядюшка Мориэмон: уж очень он боялся, что дом этот придет в полное разорение, что придется вдове с детьми побираться по миру с протянутой рукой. Так он говорил. И понемногу я сдался на его уговоры.

Я в жены взял Вдову-хозяйку — матушку твою, А вас, обоих малышей, Воспитывал, лелеял, Как будто вы — мои родные дети. Ты стал разумным юношей — И скоро Свою особую Завел торговлю. А вот Ёхэй… Шальной, балованный Ёхэй! Как я старался, Чтоб он благополучно Вышел в люди! Я приучал его к торговле. К нему приставил Помощников-приказчиков. Построил Большую кладовую для него, Я обучал его, Вводил в секреты дела, Все силы я на это положил, И все впустую! Да это все равно, Что ценные монеты Нанизывать на нить без узелка, Пожалуй, хуже, Чем черпать воду решетом! Хоть до краев его наполни, Все в дыры убежит. Такой он бестолковый, наш Ёхэй! Монету заработает, А десять На баловство просадит. Скажешь слово Ему в укор, А он в ответ мне сто! Да, все из-за того, Что, мальчики, вы — дети господина! А я? Я — отчим. Как я был слугой, Слугою и остался. Что мне делать! Я словно гвоздь тяжелый забиваю В гнилое дерево…

Рассказчик

И он в тоске Кусает губы…

Сяраку (ум. 1801). Портрет актеров Кабуки. Цветная гравюра. 1794 г.

Тахэй

Он — вашей добротой И честью Воспользовался, наглый, Он вас топтал ногами, как хотел.

А я скажу: только благодаря вам, отец, мы трое, матушка и я вместе с Ёхэем, не ночевали где-нибудь под мостом и не стояли с протянутой рукой у чужих ворот! Вы, только вы спасли доброе имя нашего дома и торгового дела. Каватия — каждый произносит это имя с уважением. Матушка всегда внушала мне: "На тебе лежит долг сыновней признательности". И это она повторяла много раз, как если бы и впрямь вы были моим родным отцом. "Он так смущается перед моими сыновьями, — говаривала она, — что и со мною он словно чувствует себя не свободно, неловко: ведь я — мать хозяйских сыновей. Все это так тяжело тревожит мое сердце. А от Ёхэя — сколько я натерпелась от него! Этот беспутный расточитель, прожигатель жизни — ох! — пропадет ни за грош! Не жду я от него добра!" Сколько раз говорила мне матушка: "Тахэй, прошу тебя! Отправь этого сорванца подальше куда-нибудь, в Эдо, что ли? Или в Нагасаки? И если судьба ему отправиться там на тот свет, по мне — туда ему и дорога! Я и лица его противного не хочу больше видеть! Ни капли любви к нему не осталось в моем сердце!"

И в этом Мне со слезами матушка клялась Великим Буддою! Зачем же Так церемониться с Ёхэем? Лишите — Его наследства, прогоните прочь. Ручаюсь, что ему на пользу будет!

Рассказчик

Тахэй, разгневанный, повысил голое. О-Кати, Лежащая за ширмой, — Вдруг проснулась.

О-Кати

А-а! Как больно! Силы нет терпеть! Где мама? Мама! Как? Мамочка еще не возвратилась?

Рассказчик

О-Кати стонет. А у ворот Раздался чей-то громкий голос.

Монах-заклинатель. Здесь ли лавка Каватия? Здесь ли проживает почтенный Токубэй? Я — служитель бога Инари[344]. И прибыл сюда по приглашению паломников из братства Святой горы.

Тахэй. Отлично, отлично! Так вы явились, чтобы прочесть молитвы во здравие моей сестры? Прошу пожаловать сюда!

Рассказчик

Монах проходит в глубину покоя. Тахэю время удалиться: Дела его торопят. Он уходит. Но вот идет Ёхэй — Торговец маслом, Хотя в его бочонке Ни капли масла не осталось! Да, он скользит по жизненной тропе, Как будто вылил масло на дорогу. Он промотал в беспутных кутежах Весь свой достаток, Да не только свой! Как легок стал бочонок на плече! Но отчего ж Ёхэй в поту — И вытирает лоб? Да! В летний зной Его знобит забота, Как будто В его бочонке Осенний ветер поселился!

Ёхэй. Э-э! Редкий гость, монах-ямабуси! Я знаю тебя: ты — Белый Лис. Что ж, ты явился заклинать да чудесить, чтоб моя сестренка выздоровела? А вот я, Ёхэй, свою голову прозакладываю, что не выгнать тебе демона, который в нее вселился! А где же мать? За лекарством побежала? Зря из кожи вон лезете, зря стараетесь… Недуг сестры смертелен. Самый знаменитый врач ее не вылечит! Э, папаша Токубэй! Вот что, есть дело поважнее, чем хворь О-Кати. Я матери уже говорил, да с тех пор что-то у меня из головы вылетело!

Но вдруг сегодня вспомнил, Торговлю бросил и — бегом — сюда! В прошедшем месяце В Нодзаки Я встретил дядюшку Мориэмона, А он и говорит:

"Вот и хорошо, что я встретил тебя. А то я уже собирался послать нарочного к Токубэю с письмом. Так уж случилось, что растратил я деньги моего господина! Больше трех каммэ[345] серебром! А если я не верну денег к празднику — тут и конец моей жизни: либо снесут мне голову, либо сам вспорю себе живот. Заклинаю тебя, Ёхэй, всеми богами и буддами: на этот раз уж как-нибудь выручи меня. Уж как-нибудь вместе с почтенным Токубэем собери три каммэ и отвези их мне. А твой старший брат Тахэй, сам знаешь, он такой скаред. Нет у него ни чувства долга, ни понятия о чести. Ты ему ничего не говори".

Вот что сказал Мне дядюшка Мориэмон, И если Вы не дадите этих денег И вспорет дядюшка себе живот, Все люди, все до одного, Осудят вас. Наш дом Навеки будет обесславлен. А ведь до срока Расплаты по долгам Всего два дня осталось: завтра — И послезавтра. Опоздать нельзя. А ну-ка, отложите Делишки в сторону. Скорее, Сегодня же Три каммэ раздобудьте И дайте мне. Отправлюсь я в дорогу Чуть рассветет, И завтра ж К полудню я вернусь…

Рассказчик

Ёхэй отважно лжет. Он говорит Совсем не то, что сказано в письме, Собственноручно Написанном Мориэмоном. Но он ведь и не знает про письмо! Конечно, Токубэй насквозь Все хитрости Ёхэя видит. Он сдерживает гнев И отвечает.

Токубэй. Мориэмоп — твой родной дядя! Но все же… надо сказать, если самурай украл деньги у своего господина, что же ему остается, кроме харакири? Туда ему и дорога! Ты — что? Ты понимаешь, что ты говоришь? Три каммэ серебра — большие деньги! А у меня сейчас и трех [346]э не наскребется. Послушай, Ёхэй. Ты с прошлого года не принес домой из твоей лавки и ломаного гроша. Подсчитай-ка хорошенько твою кассу. Да у тебя должно было остаться три каммэ увесистым серебром, а то и четыре либо пять. Хочешь помочь дядюшке Мориэмону, вот и отошли ему свои деньги!

Все это — чушь, Пустая болтовня! Мне время дорого. Ни времени, ни денег Я тратить по-пустому не могу. Ты видишь, дочь моя, о-Кати, Так тяжко захворала, И когда же? Как раз — в канун счастливой свадьбы. Святой отец-целитель! Извините, Я вас заставил ждать… Прошу вас осмотреть больную. Рассказчик Он отвернулся от Ёхэя И, поклонясь целителю-монаху, Почтительно его подводит К больной о-Кати.

Ёхэй. О-о! Вы собираетесь принять молодого зятя в дом? Попробуйте, попробуйте, а я полюбуюсь, как это вам удастся!

Рассказчик

Он нагло развалился Пред отчимом — И длинные ножищи протянул, А под голову счеты положил. Однако В расчетах крепко он ошибся. Отец тихонько дочь приподнимает. Лицо о-Кати сильно исхудало. Монах-целитель, Белый Лис, Внимательно глядит В глаза больной…

Монах

Хм… сколько же ей лет?

Токубэй

Пятнадцать.

Монах

Пятнадцать? А когда ж к ней хворь пристала?

Токубэй

Двенадцатого. Вот уж три недели Без малого она хворает.

Монах

Хм… Двенадцатого… в праздник Целителя… А!.. Якуси-Нёрай[347] С лазоревым челом… Так! Хорошо! Пятнадцать лет… Пятнадцать — Священное число… Успенье Будды. Так-так!.. Сочтем!..

Рассказчик

Он из-за пазухи Вытягивает книгу. Листает. Ищет. Про себя бормочет. Считает, пальцы загибая. И наконец провозглашает.

Монах

Итак, приступим!

Ведь сказано же в дзёрури "Священник сокровищницы Закона"[348], что Амида и Якуси были когда-то мужем и женой… И прочее, и прочее, и тому подобное. А это означает, что хворь этой девицы происходит от любовного томления. Она как можно скорее должна получить супруга!

К тому же наважденье духа… Но демон-то, по счастью, слабосильный. Его в два счета изгоню!

Рассказчик

Обрадованный Токубэй Благоговейно слушает монаха. Монах-хитрюга это замечает — И хочет пыль в глаза пустить купцу. Он возвышает голос И начинает зычно возглашать.

Монах-целитель

На земле своры демонов Развелись, Демоны хвори, Демоны горя — зловредные твари. Но любого демона Легко одолею я. — Белый Лис, Служитель Великого бога Инари. Моими устами Высшие истины вещают. Ни на волос лжи — Узнаете сами. Соберись вся бесовская рать, Мои заклинания — Всех укрощают, Затрепещет бес — и бежать! Каждый бог, каждый Будда Творит свое Особое чудо. Чтоб охладить огневицу, Да будет ведомо вам, Посетить надо На горе Хиэй — "Горней прохлады" Двадцать один храм. Привяжется морозный озноб, Гляди в оба! Не загнал бы в гроб, Но от самого злого озноба, От леденящей боли, Спасет бог Ацута — "Горячее поле". У иного разломило голову. А у того — На носу чирей, На щеке веред, Зубная скорбь изувечит… Молитесь бодхисаттве Атаго[349], Он голову лечит. А какой бог От ломоты ног Поможет? Будда Асику, Восседающий на лотосовом подножии. Есть бог и построже: На убийц, на воров — Царь Фудо с железным арканом! Не разорвать небесных оков! Горе тем, кто живет Воровством и обманом! В "Храме ветра" новое чудо — Божественный ветер Лечит простуду. А от старческой немощи Других заступников не ищи, Но если жизнь тебе дорога, Молись снова и снова Беловласому, белоусому богу Сирага — И станешь бодрей молодого. А всемилосердный Дзидзо-целитель? Он помогает, Молельщиков врачуя: Юношей лечит от почечуя, Путников охраняет от воров и грабителей. В карты играя[350], Не плутуй, Не искушай судьбу. Чтоб залучить "адза", Сиречь козырного туза, Умоляй бога Адзабу! Если мечешь кости В притоне игорном, Молись, чтоб сыграть наверняка, Трем и четырем храмам нагорным — И выпадут три И четыре очка. А хочешь, чтоб выпало Пять и шесть, Вознеси моления Пяти и шести божествам. Множество заклинаний есть, Капищ — семь, Восемь — поучений… Это следует заучить всем, всем!

А вот я, монах-целитель Белый Лис владею великими познаниями, особым умением. Мне подвластна цена и золотых и медных монет. Мои молитвы помогают удачной торговле маслом или мешками риса. Захочу — и цены полезут вверх. Поворожу — и цены вниз ползут. Я молюсь также от лица продавцов разных товаров — восьми мириадам богов на "Высокой равнине Неба", чтобы торговля шла удачно — чтобы цены росли и спрос повысился. А если просителям нужно много риса и желают они, чтобы цены упали, на это есть будда Сага "Пологого холма".

Помолюсь — И цепы упадут вниз, С вершины к подножию Скатятся. И еще есть помощник один — Ясуи-но тэндзин, "Бог дешевого кладезя". На все нужен расчет и разум. А когда молишься сразу И о тех, кто товары покупает, И о тех, кто товары продает, Помощь подает Великий бог Такаясу (Что значит "дешево-дорого") Из страны Кавати[351]. Да, заклятий есть много, Только возноси их кстати, От всего сердца Горячо молясь. Что горячей молитвы сильней? Прогнать злобных демонов полки Не труднее, Чем чашку снять с полки!

За молитву об исцелении — обычная плата: тридцать золотых. Монеты принимаю в любое время.

Ну, а теперь приступим к молению, К исцеленью!

Рассказчик

И он трясет Молитвенным жезлом, Серебряными кольцами громит. И четок Перебирает зерна. Но раньше, Чем успевает он начать моленья, Больная девушка с трудом Приподнимается на ложе, Ее глаза Блуждают дико По сторонам, Она как будто Во власти наважденья Бесовского, Как будто дух в нее вселился Покойного отца Ёхэя.

О-Кати

Вы слышите? Прочь!" Прочь!.. Я запрещаю Моленья возглашать! Я страшных не хочу заклятий! А если вы хотите, Чтобы о-Кати исцелилась, Расторгните помолвку И молодого зятя Не принимайте в дом! Я запрещаю! О, как я мучаюсь в аду, Как демоны меня терзают, Когда несчастную я созерцаю участь Любимейшего сына моего! Ёхэя мучат Его долги — Ошибка юных лет! Их надо погасить, Иначе ад кромешный не погаснет! Какие муки — страшные — терплю! Ёхэй — он клятвой связан С продажной женщиной. Но он Ее всем сердцем любит! Вам надо выкупить ее — И в жены дать Ёхэю, а не то, Не то — беда Обрушится на вас! А этот дом Ему отдайте в полное владенье! А если вы, Наперекор всему, Введете молодого зятя в дом — Тогда умрет о-Кати! Смерть — вашей дочери! Смерть! Гибель! Вы поняли меня? Так берегитесь грозной кары!

Рассказчик

Безумными глазами Она обводит всех, кругом стоящих.

О-Кати

Какая боль! Какие муки!

Рассказчик

И, лепеча бессвязные слова, О-Кати извивается на ложе. Ее отец Испуган. Он бледнеет От ужаса. Но Белый Лис не дрогнул.

Монах

Э, демон-искуситель! Откуда ты пришел? Уйди Обратно в бездну! Ты думаешь, Что можешь побороть Могущество святого Эна? Прочь! Прочь! Изыди, бес!

Рассказчик

Монах своим жезлом Неистово трясет И в колокольчик — рин-рин-рин! — звонит. Он духа заклинает: "Повинуйся Без промедления!" Но тут Ёхэй Вскочил одним прыжком, Схватил монаха, Трясет его…

Ёхэй

Ты что за вздор городишь? Черт побери монаха-ямабуси, Все заклинания И выкрутасы! Пошел, пошел на улицу!

Рассказчик

Ёхэй Ударом в спину сбрасывает Лиса Вниз с лестницы К порогу. И потом Выталкивает вон из дома, Но Белый Лис Врывается обратно и кричит.

Монах

Я-а! Я-а! Ты что ж, не знаешь силы Монаха-заклинателя?.. Я не уйду, Пока не совершится исцеленье!

Рассказчик

И он опять Трясет жезлом, и кольцами гремит[352], И в колокольчик Отчаянно звонит — рип-рип! Ёхэй его выбрасывает вон, Но Белый Лис Опять взбегает вверх по ступеням, Невнятно бормоча заклятье Царя Фудо: "Намакусамандобарасарада". Ёхэй обрушивает на монаха Град колотушек, выгоняет снова, А тот опять вбегает… Но Ёхей Безжалостно монаха колошматит И тащит к двери. Белый Лис Трясет жезлом — бряк-бряк! Но под конец Сам брякается со ступенек. Ёхэй его молотит кулаком. Монах почуял: жизнь его теперь В руках Ёхэя — Хрупкая скорлупка! Как быть ему? И он, хромая, Уходит прочь, Едва живой, проклятья бормоча. И звон жезла его Доносится все тише, И, наконец, теряется вдали… Ёхэй — Подходит к отчиму вразвалку, Засучивая рукава, И, свой подол заткнув за пояс, Садится на пол, Лицом к лицу С испуганным, смущенным Токубэем.

Ёхэй

Э-э, папаша!

Вы слышали, что ваша дочь говорила в бреду? Ну как? Дошло наконец до вас? Или по-прежнему вы не хотите, чтобы я, Ёхэй, женился на любимой женщине? Отказываетесь отдать мне мое наследство? Значит, по-вашему, лучше, чтобы дух моего родного отца мучился на том свете, терзался в преисподней? Ну как же? Вы все еще будете отвиливать и отнекиваться?

Токубэй. Успокойся. Перестань кричать во весь голос. Кругом нас соседи. Ты сам не понимаешь, что говоришь. Поверь мне, я, Токубэй, легко прокормил бы семейство из пяти человек, даже если б и не получил наследства от твоего покойного отца! Но я принял его имя. Я усердно молился в годовщины его смерти, чтобы спасти его душу от адских мучений. Немало мне пришлось перенести и трудного и горького. Ну, положим, я выкуплю продажную женщину — и дам ее тебе в жены. Что из этого выйдет? И полгода не пройдет, как наш дом разорится. И я даже не смогу служить молебствия за упокой души твоего отца, ведь это стоит много денег!

Ёхэй. Так, значит, вы решили взять в дом молодого зятя? Все имущество передать вашей дочери?

Токубэй. Да, это твердо решено!

Ёхэй. А! Так! Это решено! Решено без меня, за моей спиной! И ты смеешь это говорить мне, Ёхэю, ты — тупоголовый старик!

Рассказчик

Он вскакивает. Вне себя от гнева, Одним ударом Бросает Токубэя вниз лицом И бьет его ногами Без всякой жалости И по плечам И по спине!

О-Кати

Брат! Что ты делаешь? Остановись! Как ты жесток!

Рассказчик

Она с трудом встает, Шатаясь, Вцепляется в Ёхэя, Чтоб помешать ему.

Токубэй

О-Кати, отойди — И не мешай Ёхэю! Пусть топчет он меня ногами, Когда-нибудь его остынет гнев. Скорей в постель! Ведь ты больна.

Рассказчик

И Токубэй Лежит, не шевелясь, под градом Неистовых ударов!.. Но дочь в отчаянье: Она не может видеть, Как мучает Ёхэй ее отца!

О-Кати

Не смей! Не смей! О, это слишком! Так нельзя! О, я, несчастная, — не понимала, Что делаю! Ты виноват во всем! Ты, ты, Ёхэй, уговорил меня, Чтоб притворилась я, как будто В меня вселился Дух твоего отца! Я повторила слово в слово, Что ты велел мне говорить! Взамен Ты обещал исправиться! Ты лгал, Ты клялся мне богами, Буддой, Что, если я твою исполню волю, Исправишься — И станешь наконец Отцу — почтительным, послушным сыном! И я поверила! О, я была так рада, Охотно согласилась! Прикинулась, что я — в бреду, И притворилась, Как будто не сама я говорю, А что моими Послушными устами Вещает твой родитель: мертвый дух. Мне было страшно! Страшно! И все же я преодолела страх И повторила все слова, какие Ты мне сказать велел. Ради тебя! И что же! Что ты делаешь? Жестокий! Ногами топчешь моего отца? А он… он стар… он может потерять Сознание… Его убить ты можешь! Обманщик, где ж твоя Сыновняя почтительность? А! Так-то Ты стал послушным сыном? Нет! Нет! Нет! Я не позволю! Я не допущу!..

Рассказчик

Она рыдает в голос И повисает на руках Ёхэя, Его стараясь оттащить…

Ёхэй. Ах ты, мерзкая шлюха, дрянь, падаль! Ты обещала мне, что не проговоришься и будешь держать пасть свою на замке!

А ты — Все выболтала, гнусная поганка! Пусть черти поберут Тебя и лживое твое лицо! Ну, погоди, узнаешь, Что мертвый дух не может мучить так, Как я, живой Ёхэй! Меня попомнишь!

Рассказчик

Он в ярости, Он бросил на пол Несчастную о-Кати И тоже топчет Без жалости И бьет ее ногами.

Токубэй

Стой! Стой! Чудовище! Ты хочешь Убить свою сестру — больную? Изверг!

Рассказчик

Он пробует Ёхэя оттащить Прочь от бедняжки… Но куда там! Ёхэй — его швыряет на пол Пинком ноги.

Ёхэй

Ты сам сказал, Чтоб я тебя топтал ногами, Пока не утолю свой гнев! Так получай! Вот, вот тебе! Еще!.. Еще!.. Еще!..

Рассказчик

Он бешено лягает их обоих Куда придется — в грудь, в лицо. Он в полном бешенстве… Он в исступленье… А тут как раз Вернулась мать Ёхэя… Она оцепенела От ужаса… Она кричит… В отчаянье она из рук роняет Лекарство на землю, Бросается к Ёхэю, Хватает за волосы сына, Кидает на пол, Садится на него верхом И бешено молотит кулаками… Не разбирая, Где лоб, где нос, где щеки…

А! Ты — предатель, негодяй! Самый последний подонок, самый грязный бродяга, пария, и тот не станет так топтать и бить ногами других людей. А ты, кого ты избиваешь без всякой пощады? Больную сестру? Почтенного Токубэя? Ты что же, забыл, что Токубэй-доно[353] тебе отец?

Ты знаешь сам: нога, Которой ты посмел пинать отца, Сгниет, отвалится! Ты, изверг, знаешь. Что молния с небес Тебя испепелит! Ком грязи, камень Бездушный вместо сердца у тебя! Иные Рождаются на свет слепыми, Уродами, Без глаз, без рук, без ног, И все ж душа У них — живая, человечья. Чем согрешила я, Когда тебя в своем носила чреве? Что совершила я дурного, Что ты родился извергом? Какой В тебя вложила — я сама! — порок? Ах, почему в твоей груди Не бьется человечье сердце? Я — виновата! Я боялась, Что люди скажут: "Вот видите: О-Сава, Она вторично вышла замуж — И охладела к мальчикам своим!" И чересчур тебя я баловала! С тебя я не спускала глаз, тряслась, Как скряга над сокровищем своим, И это было к худу для тебя. Ты лезвием дурного поведенья Куски от сердца матери срезал! Да-да! Вот только что, на днях, Еще недели не прошло, — Ты лгал мне, Что дядя твой — Мориэмон — присвоил Чужие деньги, деньги господина,

три каммэ серебра с лишком, и что его надо спешно выручать… Какой гнусный обман! Я встретила твоего старшего брата Тахэя, и он показал мне собственноручное письмо Мориэмона… И вот что стоит в письме: твое буйное поведение по дороге в Нодзаки опозорило его в глазах других самураев. Что же теперь ему остается делать? Или прибегнуть к харакири, покончить с собой, или — жалчайшая судьба! — оставить службу у своего господина, стать ронином, — и приехать сюда, в Осака! Вот как обернулось дело: твоя наглая ложь вышла наружу. А вот если бы я полностью поверила тебе и еще несколько дней назад все твои россказни передала Токубэю, он был бы вправе заподозрить меня в сговоре с тобой! И как тяжко я согрешила бы против своего мужа!

Куда б я ни пошла, — В соседний дом, В далекое предместье, — Повсюду в городе я слышу Дурные слухи о тебе! И хоть бы раз один Хоть кто-нибудь Обмолвился бы добрым словом! И каждый раз, Ты словно отрубаешь Часть сердца моего! Беспутный сын, Ты пьешь по капле кровь мою! Исчадье ада! Ты мне не сын! Ты — изверг! Ни минуты Ты не останешься здесь, в нашем доме. Прочь с глаз моих! Прочь! Прочь! Тебя наследства мы лишаем! Прочь!

Рассказчик

Она его колотит, Но силы нет в ее руках… Бьет кулаком И кулаком же отирает слезы…

Ёхэй

Как! Мне уйти Отсюда? Из родного дома? Мне некуда идти!

О-Сава

О-о, ступай, Ступай к той потаскухе, С которой спутался! Ну! Поскорей! Да пропади ты пропадом!

Рассказчик

О-Сава Хватает коромысло от весов И, угрожая тащит Ёхэя за руку — И хочет вытолкнуть из дома.

О-Кати

Нет, мама! Так нельзя! Нет! Если брата выгоните вон, Наследства не приму, Я не хочу наследства! О, лучше я умру! Простите брата! Умоляю! Простите!..

Рассказчик

И она Хватает руки матери, Пытаясь помешать расправе.

О-Сава

Оставь меня! Ложись в постель! Ну что ты в этом деле понимаешь? Э, Токубэй-доно! Что вы без толку Таращите глаза? Кого боитесь вы? Ну, помогите выгнать наглеца! О, злость меня берет! Сама, Сама наколочу его — И выставлю из дома!

Рассказчик

Она размахивает коромыслом И хочет Удар обрушить на Ёхэя. Однако сын Отскакивает ловко И с силой вырывает коромысло У матери, Из слабых рук ее.

Ёхэй

Ну, если так, мамаша, Я этим коромыслом И сам сумею крепко угостить.

Рассказчик

И он безжалостно Колотит мать! Но Токубэй Проворно налетает на Ёхэя. Один рывок — И коромысло Уже в руках отца. Он бьет им пасынка. Шесть-семь ударов. Он не дает Ёхэю Дыхание перевести. Как страшен Токубэй! Его лицо Пылает гневом. Но потоки слез Текут из глаз его…

Токубэй. О-о! Кукла из дерева, из глины, если только вдохнуть в нее живую душу, и та была бы человечней тебя! Но ты… ты!.. О, если есть у тебя уши, слушай! Я, Токубэй, я числюсь твоим отцом. Но все еще ты — для меня — сын моего хозяина! Вот почему я пальцем не тронул тебя, не сопротивлялся, когда ты топтал меня ногами. Но когда ты стал бить свою мать… когда ты осмелился поднять руку на нее, носившую тебя в своем чреве… Нет!.. на это я не мог смотреть равнодушно, со стороны…

Я плачу. Я весь дрожу… Знай, что не я, Вот этот Токубэй, Нанес тебе побои: Нет, бил тебя покойный твой отец. Он руки протянул Оттуда, Из царства мертвых, Чтоб нанести моей рукой — удары. Ты понял это? Теперь тебе могу я рассказать: Весь разговор, Что в дом берем мы молодого зятя И все наследство отдаем ему, О, это — только хитрость, лишь уловка. Замыслили мы припугнуть тебя, Надеялись, что ты угомонишься, Одумаешься… Станет стыдно, Что так беспутен ты, Так развращен, Так бестолков и опрометчив! И будто в гневе на тебя наследство Отдать решили мы твоей сестре И молодому зятю. А по правде О-Кати отдаем в дом жениха! Тебя обидеть? Да никто Не собирался обделить тебя. Но ты неисправим! Да! Между нами В одном из прежних существований Была, должно быть, родственная связь: И вот я стал тебе отцом. И я любил тебя сильнее, Чем любят собственных детей… Когда ты в детстве оспой захворал, Я отказался От веры предков. В моей семье усердно почитали Святое имя Амида… Но я Стал возносить Горячие молитвы Целителю — Святителю Нисину[354], Чтоб ты был исцелен!

Я оставил привычные для меня молитвы и — на время твоей болезни — примкнул к секте священного Лотоса. Я выхаживал тебя, как самый любящий отец. Я взвалил на свои плечи тяжелейший груз, тысячу хлопот, не прибегая к помощи наемных слуг…

А для чего? Чтобы когда-нибудь Тебя увидеть Хозяином большого Торгового прославленного дела… Но чем усердней я трудился, Тем все усердней ты сорил деньгами!

Подумай сам: ты сейчас в самом расцвете молодых сил. Ты ведь должен трудиться, наживать, чтобы стать хозяином большой лавки с фасадом шириной в пять — семь кэнов. Вот к чему должен всей душой стремиться настоящий купец! Но нет, ты был бы рад заполучить жалкую лавчонку… Да уж чего там! И такую ты промотаешь за один месяц!

Но горе мне! Тебя нельзя исправить! Ты поднял руку на родную мать. Меня, отца, Без жалости топтал ногами. Куда ты ни пойдешь, Повсюду лжешь бесстыдно, Бахвалишься, дерешься, Развратничаешь и мотаешь деньги! Нет, не ворота на больших столбах Перед своим богатым домом Увидишь ты. Нет-нет, ворота в ад. Позорный столб тебя подстерегает. На нем, Оскаля зубы, Торчит отрубленная голова Преступника… Твоя! Твоя! Твоя! Вот страшное несчастье для отца!

Рассказчик

Так Токубэй в отчаянье кричит!

О-Сава

Нет больше у меня терпенья Вас слушать, Токубэй-доно! С Ёхэем рассуждать? Не лучше ль Загадывать загадки камню — И ждать ответа от него? Прочь! Прочь! Ты мне не сын, Ёхэй! Вон, вон отсюда! И если хоть минуту будешь медлить, Немедленно старейшин позову[355], Тогда Не миновать тебе тюрьмы!

Рассказчик

Она опять Размахивает коромыслом И упирает Его тупой конец В хребет разнузданному наглецу. Ёхэй вдруг присмирел, Старейшин он боится: Ведь с ними шутки плохи! Отчаянный буян Застыл с открытым ртом, В его глазах — испуг… Старейшины придут? Он растерялся.

О-Кати

Нет, мама, нет! Прогоните вы брата — Я тоже не останусь здесь! Рассказчик Она цепляется с мольбою За руки матери своей, Но та ее отталкивает в гневе!

О-Сава

Ёхэй! Чего ты ждешь! Ну что стоишь как столб? Тебе все мало? Еще ты просишь тумаков?

Рассказчик

Собрав все силы, Она толкает сына коромыслом За дверь. И этот узенький порог — Скрипучий желоб для скользящей двери Становится теперь Широкою рекою слез, Что навсегда разделит Родителей и сына. Ёхэй уходит прочь… И Токубэй, Не в силах удержать рыданий, Не сводит глаз С Ёхэя, уходящего все дальше…

Токубэй

Чем старше он становится, Тем больше Его лицо, его осанка Покойного отца напоминают, Живой его портрет! И вот теперь, Когда я вижу, Как одиноко он стоит На перекрестке, Мне чудится, Что из дому я выгнал Покойного хозяина… Ужасно! Нет, я не в силах вынести! Боюсь, Что сердце разорвется!

Рассказчик

Он на пол падает ничком, Рыдая Навзрыд… И не стыдится, Что могут услыхать соседи. И мать Ёхэя, Которая так гневалась на сына, Теперь не в силах слезы удержать. Она старается Подняться на носки — Пытается Хоть мельком увидать Ёхэя вдалеке… Напрасно! Уж он исчез. Его закрыли флаги — Веселые цветные флаги, Они развешаны Почти на каждом доме, Чтоб встретить праздник, Праздник сыновей.

Действие третье

Сцена первая

Дом торговца маслом Ситидзаэмона. Вечер четвертого числа пятой луны.

Рассказчик

Так уж исстари повелось, В пятый день пятой луны — Праздник мальчиков Танго[356]. В этот день Повсюду радуют взор Ирис и чернобыльник, Развешенные по краю кровли, И перед каждым домом, Где хоть один подрастает мальчик, Нарядные Развеваются флаги, Громко хлопающие по ветру, По весеннему, свежему ветру… Но перед домом Ситидзаэмона Не вывесили флагов: Там только девочки растут, Три девочки — три дочери его. Хозяин лавки — Ситидзаэмон, Хоть время к вечеру, По городу прилежно ходит, Чтоб деньги все собрать у должников. А между тем Его жена о-Кити Хлопочет по хозяйству, Туда-сюда, Забот у ней немало: Она и масло продает, И мелкие долги Уплачивает, если задолжала, Да и за девочками надо приглядеть — И покормить и причесать.

О-Кити

А ну, начну со старшенькой: О-Кику, Поди ко мне!

Рассказчик

Она шкатулку открывает И достает Самшитовый красивый гребень. Втирает между зубьев масло, Благоухающее сливой… Для женщины Всего важнее гребень: Важнее красоты ее волос, Важнее красоты ее лица. Да, гребень! Гребень — Ее заветный друг: Он очищает пыль с запутавшихся прядей И выметает сор Из горестного сердца… Ведь женщина живет в чужом дому, А собственного дома не имеет. С замужества До смертного часа Дом, где она Мать и жена — Дом ее мужа. Прежний дом, Где она росла — Родителей дом. Только один Маленький дом Женщина вправе Своим называть — Дом ее зеркала… Впрочем, — старинный обычай! — Одну только ночь, Накануне праздника Танго, Женщины в доме царят И его называют своим. Теперь о-Кити Причесывает дочь С молитвой, Чтоб эти праздничные дни Прошли удачно и счастливо, Чтоб ничего дурного не случилось И вдруг… Когда она проводит гребнем По длинным волосам о-Кику, Хруст! — и ломается один из зубьев "Ой, он сломался! Вот беда!" — Воскликнула о-Кити, И, огорченная, она невольно Роняет гребень на пол. Еще одна зловещая примета! О-Кити промолчала, Но в глубине души смутилась. Зубец от гребня отскочил, И гребень — на земле[357]… Как! — неужели Случится что-либо худое? А между тем переступил порог Муж, Ситидзаэмон. Не удалось ему Собрать все деньги с должников, Он получил, пожалуй, семь десятых — И заглянул домой. Он думает: "Немного отдохну, А там — опять в поход!"

О-Кити. Ой-ой! Вы, муженек, покончили с делами раньше, чем я предполагала. А я тем временем тоже покончила с разными домашними заботами. Кстати, меняла из переулка маклеров затребовал два сё масла для лампы и один го ароматного — "сливовый цвет". А из бумажной лавки, что на улице Имабаси, забрали в долг один сё светильного масла. Я всё записала в счетную книгу… Да, право же, вымойте ноги и ложитесь спать. Завтра вам ведь придется рано отправляться с праздничными поздравлениями!

Ситидзаэмон. Нет-нет, я не могу улечься в постель так рано! Мне еще надо наведаться на улицу Икэда в квартале Тэмма.

О-Кити. Ой, до чего мне это неприятно! Уж хватит хлопотать. Ведь эта улица Икэда далеко-далеко, на самой северной окраине города! Собрали долги по соседству — ну и ладно. Остальное можно и после праздника!

Ситидзаэмон. Ну, женка! Какие неразумные слова. Сама знаешь: если не затребовать долги к празднику, тогда прости-прощай! После никогда не заплатят, это уж точно. Там обещали мне заплатить, как только настанет вечер. Да я живо обернусь! Вот в этом поясе пятьсот восемьдесят мэ нового серебра. Запри-ка в шкаф вместе вот с этим кошельком. А я скорехонько вернусь!

Рассказчик. Он поднимается с циновки.

О-Кити. Постойте! Обождите! Сперва выпейте чарочку на дорогу. Ну, старшенькая, быстро подогрей сакэ[358] для твоего отца!

Рассказчик

О-Кику подбегает к полке И начинает осторожно Переливать вино В кувшинчик металлический — "тирори".

Ситидзаэмон

Не надо, дочка. Обойдусь Без чарки и закуски.

Ну-ка! Плесни немножко сюда, в эту крышку от чашки для риса. Ночь коротка, а я тороплюсь. Лей сюда — прямо из бутылки!

Рассказчик

"Сейчас", — о-Кику отвечает, Подходит, но отец высок — И трудно девочке налить сакэ. Она встает на цыпочки, Стараясь Ни капли не пролить. Отец к губам подносит крышку И первый делает глоток. О-Кити это замечает.

О-Кити. Ой! Что это? Скорее сядьте! Это не к добру, не к добру! Дурной знак. Ребенок-то, конечно, не знает, но вам пора знать. Кто же пьет вино стоя? Если пить сакэ, стоя на ногах, это уже верно: кого-нибудь да проводишь в могилу. Ох, по спине холод пробежал!

Рассказчик

Услышав это, Купец опять садится на циновку, И, выхлебнув вино из крышки, Он усмехается и хочет пошутить.

Ситидзаэмон

Я, стоя на ногах, Хотел прикончить эту чарку За упокой души… Моих долгов. Чтоб их скорей похоронить. Все не оплаченные мной долги, Прощайте, вам уже не жить на свете, Теперь — вам крышка!

Рассказчик

И все же Чем больше шутит он, Тем больше проступает Зловещий смысл его веселых слов. И он уходит, Чтоб разлучиться навсегда с женой. А между тем о-Кику, Взяв с матери пример, Как надобно по дому хлопотать, Усердно стелет на полу постели, При этом напевая песню, Которую придумала сама.

О-Кику

Вот подушка! Вот матрац! Спать пора, пора, пора.

Рассказчик

И только полог от москитов Подвесить ей не удается. Уж слишком ножки коротки У девочки: Короче летней ночи.

О-Кику. Я уже уложила спать о-Дэн, удобно уложила. Она заснула.

И вам, маманя, время отдохнуть!

О-Кити. О, ты умница у меня! Отец, верно, скоро вернется. Я буду следить за дверьми, полеживая внутри москитного полога. А ты, доченька, ложись-ка спать!

О-Кику

Нет, нет, маманя, Мне спать не хочется.

Рассказчик

А у самой Глаза слипаются… Вот милое дитя!

Сцена вторая

Рассказчик

Как ни крутил, Как ни хитрил Ёхэй, Ему не выкрутиться из беды! Настал последний срок, Он должен расплатиться — И не может. Сегодня, по обычаю, пора[359] Подбитый ватою халат Сменить на легкую одежду, А совесть облегчить от всех долгов. Однако на Ёхэе Обшарпанная зимняя одежда, И хоть обтрепанные рукава Лишь только-только прикрывают локти, Он продолжает жить, Спустя, как говорится, рукава. И сквозь рукав пропущена тесьма, На ней болтается пустой кувшинчик Для масла: Уж не собрался ли Ёхэй Кого-нибудь подмаслить? Впрочем, За пояс у него засунут нож в чехле. Обычно он ножа не носит. А вот сегодня… Уж не надеется ль Обрезать им долги? Быть может, этот острый нож — Последнее, решительное средство Разрезать петлю? Вот и лавка Знакомая — Тэсимая. Ёхэй к воротам Подкрался, словно вор. Он знает, Здесь люди добрые живут, Он хочет попытаться… Колеблется… Войти иль не войти? Вдруг, за спиною, голос в темноте: О, это, кажется, Ёхэй? Да-да! А он как раз мне нужен!"

Ёхэй

Да, я — Ёхэй. А вы кто? Я не вижу.

Рассказчик

Ёхэй всмотрелся, И вдруг узнал: а! ростовщик Кохэй Из лавки хлопка в Уэмати!

Кохэй

Ну-ну! Удача! Я тебя искал!

Сперва пошел на улицу Дзюнкэй к твоему братцу. А мне там говорят: ищите Ёхэя у его родителей в квартале Тэмма. Вот я и наведался в дом к твоим родителям. А здесь мне объявляют, что тебя прогнали из родного дома. Да мне-то все равно, прогнали тебя или не прогнали: печать-то на долговой расписке твоего почтенного отчима. Я и решил, если мне не уплатят сегодня же один каммэ нового серебра, завтра принесу жалобу городским властям!

Ёхэй. Ого! Это — злобный подвох! Верно: в долговой расписке значится один каммэ? Да ведь вы-то мне дали всего одну пятую часть этих денег, всего-навсего двести мэ. Мы же договорились: если сегодня ночью я уплачу вам эти двести мэ, дело уладится миром — и вы мне вернете расписку.

Кохэй. Да, само собой, если ты заплатишь мне денежки до шести часов утра, я возьму всего лишь двести мэ. Но завтра, едва-едва займется утро, не обессудь — я уж буду требовать каммэ, целый каммэ, и ни полушки меньше! Сам понимаешь, мне выгодно получить в пять раз больше… Оно и так, да мне жаль твоего отца, пришлось бы ему выплатить большущий долг за своего неразумного пасынка. Итак, пойми, я наседаю на тебя — тебе ж на пользу! Смотри уплати мне сегодня же ночью непременно!

Ёхэй. Ну-ну, Кохэй! Незачем так подгонять меня! Разве вы не знаете, что Ёхэй из Каватия — человек слова, человек верного слова! Петухи еще не пропоют, а я вам уже принесу денежки. Ждите меня! Даже если сои сморит, я все равно вас разбужу.

Кохэй. Ну хорошо, хорошо. Если сегодня ночью заплатишь, так завтра же снова дам тебе в долг, если у тебя надобность будет. Я уже вижу, что ты человек слова, не подведешь.

Рассказчик

И с этими словами, Податливыми, мягкими, как вата, Кохэй уходит, затянув Железную удавку На шее у несчастного Ёхэя. Ехэы молчит. Он хорохорился перед Кохэем, И из себя он строил богача, На обещанья не скупился, Но у него гроша нет за душой. Он кое-как отбился От всех долгов в "Домах любви", Но как отбиться От этого Кохэя — Ростовщика? Долг в целых двести моммэ!

Ёхэй

Но есть же где-то деньги, в самом деле! На главной улице прохожих много, — Так и шныряют! Быть может, двести моммэ обронил Какой-нибудь подвыпивший гуляка?

Рассказчик

Но вдруг звучат шаги. Он оглянулся. Какой-то человек Дорогу переходит с фонарем.

Ёхэй

На фонаре, сдается, Знак дома нашего? Так точно! "Кава"… Да это мой папаша — Токубэй! О, наму самбо! О, три сокровища святого Будды!

Рассказчик

Ёхэй проворно отступает в тень. Он распластался, как паук, Прижался Всем телом к запертым дверям, Ведущим в лавку Ситидзаэмона. А Токубэй Отодвигает боковую дверцу — И входит в дом к соседям.

Токубэй

Вы дома, Ситидзаэмон-доно? Ну как? Покончили с делами?

О-Кити

О, это Токубэй-сама? Пожалуйста, входите!

Вы знаете, мой муженек все еще не разделался со своими делами. Пришлось ему пойти в самый дальний конец квартала Тэмма. А я была занята по хозяйству перед праздником, даже и не заглядывала к вам все это время.

Вот и спасибо, что зашли. У вас теперь хлопот, Должно быть, полон рот! Да и с Ёхэем Забот не оберешься!

Рассказчик

Она отодвигает полог И, улыбаясь, Выходит встретить Токубэя.

Токубэй

Да, правда! Правда!

Вот вам покоя не дают заботы о ваших трех маленьких дочках, а мы просто голову теряем из-за нашего верзилы Ёхэя! Но что поделаешь, первый долг родителей — заботиться о своих детях. Да я, правда, этим не тягощусь и никогда не тяготился. Однако на душе спокойней, когда дети живут под родительской кровлей. Но если лишить наследства и выгнать из дома такого буяна и шалопая, так душа не на месте. Ведь Ёхэй легко может себя погубить, завтра же прямо в огонь кинется! Вот, например, поставит поддельную печать на долговой расписке, обязуясь уплатить десять каммэ, только для того, чтобы получить на руки хоть один! А там и захлестнет себе горло петлей — и всей его жизни конец!

Но я ведь только отчим, И, знаете, когда родная мать Из дома сына выгоняла, Я как-то оробел И не посмел вмешаться… Я не сумел остановить ее!

Краем уха я слышал, что он поселился у своего старшего брата — Тахэя на улице Дзюнкэй. Но если беспутный Ёхэн когда-нибудь появится в здешних местах, пожалуйста, вы и Ситидзаэмон-доно шепните ему, что я уж согласен помириться с ним. Пожалуйста, присоветуйте ему, пусть от всего сердца попросит прощения у своей матушки, пусть вернется домой да всерьез одумается и переменит свой нрав. Еще не поздно ему исправиться. Может, он вас и послушает! У моей жены о-Сава все родичи — самураи. Потому, верно, у нее в обычае никогда не менять своего решения. Что скажет — как ножом отрежет. Жаль, что наш шалопай не унаследовал от нее твердого чувства долга!

Его отец, — Покойный мой хозяин, Во всем был безупречный человек. Уж он-то понимал, Что значит долг, Что значит истинная доброта. Я сердце надрывал В заботах о его двух сыновьях. Не покладая рук трудился В честь памяти его. И вот… И вот теперь — мы выгнали Ёхэя. Я не припомню, Чтоб хоть единый раз Его отец Повысил голос, Когда случалось провиниться мне. А вот теперь… Уж, верно, В своей могиле, Покоясь под густой травой, Меня он будет ненавидеть! Какое бедствие! Какое горе На старые мои свалилось плечи! Подумайте, о-Кити-сама, Как тяжко мне…

Рассказчик

Он задохнулся, Не в силах удержать рыданий. Его глаза наполнились слезами. Он их стыдится. Не знает, как их скрыть, И притворился, Что дым из трубки ест ему глаза.

О-Кити

Да, понимаю, понимаю! Еще бы! Как вам тяжело.

Знаете, мой муженек должен скоро вернуться. Обождите немного — и потолкуйте с ним по душам.

Токубэй. Нет-нет! Нынче канун праздника, он будет занят. Я ему помешаю. Послушайте, о-Кити-доно! Вот здесь — триста монов. Я сунул их за пазуху незаметно от моей жены и потихоньку вышел из дома. Так вот! Если этот негодяй Ёхэй заявится к вам, отдайте деньги ему и скажите, пусть он купит себе хоть какую-нибудь летнюю одежонку, прикроет тело, когда нагрянет жара. Но только не вздумайте помянуть мое имя. Скажите — это подарок от Ситидзаэмона, ну, словом, что в голову придет. Я вам буду от души благодарен!

Рассказчик

Он хочет передать ей деньги… Как вдруг У боковой калитки Знакомый голос.

О-Сава

О-Кити! Можно к вам зайти? Вы заперли уже ворота на ночь?

Рассказчик

Гость — Токубэй — испуган и смущен: Его жена, о-Сава? Так поздно ночью?.. И зачем?

Токубэй. О-о, я не хочу, чтобы она меня увидела. Я лучше спрячусь. Вы уж меня извините…

Рассказчик

Он ускользает за москитный полог И хочет спрятаться… Не удалось! О-Сава Успела мужнюю приметить спину.

О-Сава

Что это, Токубэй? И почему Муж хочет скрыться от своей жены?

Рассказчик

Смущенный Токубэй выходит, Не знает, что сказать… Молчит. О-Кити тоже растерялась — И даже позабыла Почтенную приветствовать соседку. А между тем Ёхей, Прижавшись к двери, Под нос себе бормочет.

Ёхэй. Ого! Моя мамаша, кажется, не прочь затеять небольшую свару? А ну-ка, послушаем, что она еще скажет!

Рассказчик

Он к двери ухо приложил — И слушает… О-Сава, Не торопясь, присела на ступеньку И распекает мужа.

О-Сава. Ну, Токубэй-доно! Ситидзаэмона дома ведь нет, а вы наспех покончили со всеми делами — и бегом к соседке через улицу. А с ней вы можете встречаться в любое время, а не в такую ночь, когда все по горло заняты своими неотложными делами. Что вам здесь понадобилось? Вы, кажется, уже не в тех летах, когда бегают за женщинами. Вас не назовешь вертопрахом. Хм-хм! Вы, верно, опять пошли сетовать по поводу беспутного Ёхэя? Так и есть, угадала! Уж чересчур вы озабочены вашим отцовским долгом, и все потому, что он вам не родной сын. Да ведь его выгнала родная мать, значит, вы тут ни при чем, ваше доброе имя не пострадает. Я все заметила. Неужели вы собираетесь подарить эти триста медных монет такому негодяю, моту? А на себя вы всегда жалели и ломаный грош потратить! Давать Ёхэю деньги? Да это все равно, что швырять их в бездонный колодец!

Да, ваша доброта И баловство — Вот это было ядом для Ёхэя! Но я не такова. Сказала: "Ёхэй лишен наследства", — И конец! От слова своего не отступлюсь, По мне, пускай хоть маслом Намажется И кинется в костер! Пускай в бумажном платье В пучину ринется, Пускай творит, что хочет. А вы? Всю душу вы отдать готовы Негодному разбойнику Ёхэю, Как будто вам и нужды нет, Что станется С женой и дочкой. А ну-ка, Домой, немедленно домой! Идите впереди меня!

Рассказчик

Она его подталкивает к двери. Он вырывается из рук жены.

Токубэй. О, ты не права! Это чересчур жестоко! Никто не рождается на свет с готовым родительским сердцем. Время идет, ребенок становится взрослым — и вот он уже отец!

А все родители Детьми когда-то были! Ребенок вырастает, Взлелеянный родительской любовью. Но и отец растет И возвышается душою Через сыновнюю любовь. Ты знаешь, Я, Токубэй, не много видел счастья. Я слуг не нанимал Ухаживать за мною, Я сам для близких был слугой!

Но я думал, что после моей смерти мой гроб понесут двое сыновей, один впереди, один позади, — и какие это были бы великолепные похороны! Больше чести, чем если бы сто чужих людей провожали меня на кладбище!

Конечно, у меня есть двое Приемных сыновей, Да что мне ждать от них! Мой гроб… Он будет отнесен в могилу Чужими равнодушными руками. Уж лучше Я, мертвый, упаду Среди дороги в грязь И парии — Меня швырнут С доски — в могилу для бродяг!

Рассказчик

Он захлебнулся Горючими слезами. Как жаль его!

О-Сава. Но разве этот беспутный Ёхэй ваше единственное детище? Разве нет у вас старшего сына — Тахэя? И притом еще о-Кати — только девочка, а все же ваше родное дитя!

Ну, хватит! Пошли домой! Идите-ка вперед.

Рассказчик

О-Сава подгоняет Токубэя.

Токубэй

Что ж, если уходить — Так вместе!

Рассказчик

Жену он тянет за рукав, И вдруг… Вдруг из-за пазухи жены Какой-то сверток — Тяжелый — шлепается вниз. Обертка развернулась. И все рассыпалось по доскам пола. Что это?.. "Тимаки"[360] — и монеты: мон пятьсот!

О-Сава

Ах-ах! — несчастье! Куда мне деться от стыда?

Рассказчик

Она всей грудью падает на сверток, Пытается закрыть его И спрятать. В отчаянье И плачет и кричит.

О-Сава

О Токубэй-доно! Я умоляю: Простите! О!.. Я эти деньги Взяла из тех, что вы собрали У наших должников! Да, я украла эти медяки — Пятьсот монет! Чтоб потихоньку их отдать Негодному бездельнику Ёхэю! Да! Двадцать лет супружества прошло И никогда со мной Такого не случалось! И если эти медные монеты Супружеские разлучат сердца И лягут, как преграда, между нами, О, если вы меня не сможете простить, Какое горе!

Если б даже этот негодный сын был похож на глупца Сюрихан-доку, о котором рассказывали нам в храмовых поучениях, или на принца Адзясэ, убившего своего отца, — ах, разве я смогла бы его возненавидеть?

Ведь он мой сын! Я — мать его! Какие В моих былых существованьях Я совершила страшные грехи, Что сын — такой беспутный! — Из чрева моего родился? Я не могу его забыть. Как вспомню, Почувствую к нему такую жалость! Люблю его всем сердцем, всей душой! Какое чувство Сравнится с материнскою любовью? Родной отец не в силах так любить!

О, я так боялась: если буду слишком открыто показывать мою любовь к Ёхэю, то вы, чужой ему по крови, скажете: "Вот мать-потатчица! Это она виновата, что Ёхэй не исправляется, что он упорствует в дурном поведении!.." И вы мало-помалу возненавидите меня! А я так старалась выглядеть суровой. Я била, колошматила его, и, наконец, потребовала:

Лишите Его наследства! Выгоните вон Его из дому! Я была Жестокой, беспощадной, для того Чтоб вы к нему почувствовали жалость!

О! Какая глупая женская уловка… Простите меня, Токубэй-доно! Я так яростно бранила вас за то, что втайне от меня вы хотели подарить эти триста монов бедняге Ёхэю.

А в глубине души Три раза вас благодарила! Признаюсь, почему И я украла деньги для него.

Вы ведь знаете, он всегда любил покрасоваться! Конечно, в праздничный день уж так бы ему хотелось щегольнуть на людях нарядной одеждой, франтовской прической!

Со дня его рожденья До сей поры Ни разу не случалось, Чтоб в Праздник мальчиков Ёхэй Не получал от нас подарков. И мне сейчас хотелось — Хотя б в последний раз — На праздник Ему подарок сделать небольшой. Вот почему Себя таким позором я покрыла! И я задумала Просить о-Кити, Пусть передаст подарок мой Негоднику-Ёхэю. Во сто раз Я для него готова сделать больше! О, если б врач-целитель Из материнской печени сготовил Для сына снадобье такое, Чтоб прав его исправить, о, поверьте, Я б вырвала свою живую печень! Ради него дала бы изрубить Себя на мелкие куски! И вот теперь Я опозорена! Стою пред вами, Обманщица, воровка! Никогда Я мужа и на грош не обсчитала. Любовь, любовь к беспутному ребенку Заставила меня блуждать во тьме! И я украла! Как мне стыдно… стыдно…

Рассказчик

Она рыдает в голос. Токубэй Не в силах слов найти Ей в утешенье И только повторяет: "Правда! Правда!" О-Кити тоже прослезилась, Сочувствуя несчастным старикам, И думает о девочках своих: "Что в жизни им придется испытать?" Все трое плачут. Вторит им Унылое гудение москитов…

Токубэй. Жена! Довольно плакать! Эти бессмысленные жалобы, эти бесцельные рыдания совсем не ко времени в такой праздник. Оставь все деньги доброй о-Кити. Пусть она отдаст их нашему шалопаю. А теперь поблагодарим ее и простимся.

Рассказчик

Его жена не в силах Остановить поток Горячих слез.

О-Сава

Ну, как вы можете Отдать Ёхэю Еще и эти краденые — деньги? И так сверх меры По доброте своей Его вы одарили!

Токубэй

Пустое! Пускай получит он И твой подарок.

О-Сава

Нет, нет, подарок этот Мне руки жжет теперь… Простите мне мою вину.

Рассказчик

О, эти двое, Отец и мать, Так крепко скованы цепями долга! Они не могут Себе простить избытка доброты! О-Кити тоже Не в силах слезы удержать…

О-Кити. Ах, я так хорошо понимаю, что вы должны чувствовать в эту минуту! Разумеется, вам совестно подарить эти деньги вашему сыну. Знаете что? Оставьте их на полу, там, где они упали. Придет какой-нибудь человек в большой нужде, я попрошу его их подобрать!

О-Сава

Ах, вот спасибо! С моей души упала тяжесть! Еще одно — Куда девать "тимаки"? Скормите эту снедь Какой-нибудь голодной псине!

Рассказчик

И снова Родители льют горестные слезы. Никогда Сердца их не были разделены Глухой стеной И дверью на замке. На время, правда, Сыновняя неблагодарность Замкнула дверь, задвинула засов. Теперь он снова отодвинут… От всей души простив друг другу, Муж и жена Хозяйке поклонились — И возвращаются домой.

Сцена третья

Заметив, что родители ушли, Ёхэй кивает молча головой. На всякий случай Он из чехла вытягивает нож И прячет на груди. Потом отодвигает ловко Засов на двери боковой И проникает в дом. С минуту неподвижно он стоит, Чтоб сердце успокоилось немного. Потом бормочет про себя.

Ёхэй

Куда ж запропастился Хозяин — Ситидзаэмон? Ведь в этот поздний час, Наверно, Он с должниками все покончил счеты.

Рассказчик

Ёхей с порога О-Кити окликает. Где ж она? Во тьме кромешной Не так легко хозяйку отыскать.

О-Кити

А я-то думала, Кто это там Шуршит и возится? А это ты, Ёхэй-доно? Ну, право, ты — счастливчик!

Заявился как раз вовремя, тютелька-в-тютельку! Ты только взгляни: восемьсот монов, да еще тимаки в придачу! Прямо с неба свалились. Велено тебе передать!

Пожалуйста, возьми! Ведь говорится: даже если нищий, Родителями прогнанный бродяга В День мальчиков получит Нежданный и негаданный подарок, К нему опять вернется счастье!

Рассказчик

Ёхэй ничуть не удивлен.

Ёхэй

А! Это милостынька от моих Чувствительных родителей? Не так ли?

О-Кити

Ну, поспешил с догадкой! С какой радости они стали бы тебе дарить деньги?

Ёхэй. Незачем от меня скрывать. Меня москиты просто живьем сожрали, пока я столько времени торчал у ворот и слушал, как мои родители здесь разливаются в бесконечных жалобах. Да и меня самого под конец слеза прошибла…

О-Кити. Хм-хм! Значит, ты все слышал? И уразумел? Мое дело, конечно, сторона, и то вчуже глаза у меня были на мокром месте, так жаль мне было твоих родителей.

Смотри же, Не изведи напрасно ни полушки На мотовство и баловство. На! Береги их, как зеницу ока. Употреби их с пользой!.. Когда же добряки-родители умрут, Справь похороны, денег не жалея, Пускай торжественно их понесут На разукрашенных носилках. А если им последний долг Ты не отдашь И позабудешь их, Так, значит, ты не человек, Ты хуже деревянной чурки! И если снова Родительской ослушаешься воли, Тогда тебе не миновать Небесной кары. Вперед тогда уже не жди добра! Ну, вот тебе твой сверток!

Рассказчик

Она ему протягивает деньги.

Ёхэй. О, я все хорошо понял. Теперь уж я стану честным человеком. Стану, как почтительный сын, служить моим родителям. Это ведь драгоценные деньги, дар их любви. Но… этих денег уж слишком мало! Есть такое дело, о котором я не смею рассказать. Ни моему брату, ни родителям. Сегодня вы собрали порядочно денег по счетам со своих должников. У тебя должна быть кругленькая сумма. А я прошу всего-то двести мэ новым серебром. Одолжи мне на время, пока родители не простят меня! А они вроде как уже меня простили.

О-Кити. Ну и ну! Вот правду говорят, в глубину сердца не заглянешь, а язык сам скажет. Нечего сказать, исправился! Хочешь обманом выманить денежки! Как у тебя совести хватает! Как только язык повернулся! Хочешь подзанять денег, чтобы расплатиться в дурных местах, а потом можно опять туда же ходить? Сказать по правде, деньги-то у меня есть. Лежат в шкафу. Пятьсот мэ с лишним. Деньги есть, но за спиной мужа как я могу дать в долг хотя бы один медный грош? Нестаточное дело. И особенно тебе. Сам подумай!

В тот день, ты помнишь, Когда мы шли в нагорный храм, в Нодзаки, И ты подрался, И вывалялся весь в грязи, Тогда тебя я пожалела. Тебе я помогла, тебя помыла, А муж мой заподозрил, Что часом согрешила я с тобой. И сколько дней подряд Пришлось мне объяснять ему — И уговаривать! Как вспомню, жуть борет, Становится так скверно на душе! Уж лучше, Пока не возвратился муженек, Бери родительский подарок И убирайся восвояси. А муж вернется — с ним поговори.

Рассказчик

Она не хочет, Чтоб муж застал Ёхэя у нее, И гонит прочь его из дому. А он к ней придвигается вплотную.

Ёхэй

Давай-ка лучше согрешим с тобой, А после дай мне денег.

О-Кити

Ну, вот еще! Сказала ясно: "нет". Ты что прилип ко мне? Ты думаешь, что в непотребном доме, И с женщиной все можно? Ну, ступай! Но то сейчас я в голос закричу, И прибегут соседи!

Ёхэй. А я что же, по-твоему, совсем лишен человеческих чувств?

Слова моих родителей, поверь мне, Проникли в глубину моей души.

Но, пойми, я в полном отчаянии! Разве мне сейчас пойдет на ум болтать всякую чушь да забавляться? До того ли мне! В прошлом месяце, двадцатого числа, я взял у ростовщика двести мэ — и отцовскую печать ухитрился приложить! Обещал я деньги вернуть сегодня в ночь до рассвета. Вот в какой я крайности! Да нет, ты дослушай меня до конца. На долговой расписке стоит "один кан нового серебра", а я на руки получил всего двести мэ. И все же завтра, по условию, надо будет уплатить целый кан, как обозначено: в пять раз больше! И сильней всего меня пугает, что ростовщик не только донесет на меня родителям и брату, но и старейшинам пятидворок[361] по месту жительства. Тут уж мне несдобровать! Поняла? Мне до зарезу нужны деньги. Хоть плачь, хоть смейся!..

Вот я решился, Не достану денег — Убью себя. Гляди, здесь, на груди, Отточенный я спрятал нож… Но слушал я и понял, Как будут горевать родители мои, Как будут плакать обо мне. И я подумал: Умру, а этот долг Все будет мучить их! Вот — верх моих безумств и преступлений! Я разорю их, Ввергну в нищету. И мысли в голове моей смешались. Мне умереть нельзя — и жить нельзя. Я погибаю, я попал в капкан. Ты добрая, я знаю. Ты должна мне Помочь в беде. И ты сама сказала, У вас, в шкафу, есть деньги. Мне до зарезу двести мэ нужны. Дай в долг мне двести мэ, И милосердие твое Спасет мне жизнь. А я, Ёхэй, Твоей не позабуду доброты, Хотя бы мне пришлось упасть На дно пылающего ада. Я умоляю, Дай мне эти деньги, Спаси меня!

Рассказчик

Глаза его как будто говорят: "Все это правда. Я не лгу". И на мгновенье О-Кити Поверила ему. Но нет! Он изолгался. Он известный плут. Все это — только новая уловка. А на уловки — он мастак!

О-Кити. Хм, ты плетешь свои выдумки так убедительно, так правдоподобно, как будто сам веришь в них. Ну-ну, продолжай лгать! Так я тебе и поверила! Сказала: "Не дам тебе денег!" — и все тут.

Ёхэй. А, ты не дашь? После того как я поручился моей честью? После всех моих клятв? Ну, хорошо же! Больше я просить у тебя не буду.

Рассказчик

Он говорит как будто бы небрежно. Но страшный замысел Созрел в его душе.

Ёхэй. Что ж, если так, небольшая просьба: отпусти мне вон из той бочки два сё масла — в кредит.

О-Кити. О, это для нас обоих пахнет прибылью. Без кредита наша торговля живо зашла бы в тупик. Ладно, отпущу тебе масла.

Рассказчик

Она проходит в лавку. Ей невдомек, Что вот сейчас Светильник бытия ее погаснет! Берет проворно мерку И начинает масло наливать, А за ее спиной Стоит Ёхэй С ножом в руке…

О-Кити. Доброго тебе праздника, Ёхэй-доно. Проведи его весело! Знаешь, что я думаю: посоветуйся-ка ты с моим муженьком. Он тебе поможет, если у него найдутся лишние деньги. Но ты сам понимаешь. Муж и жена хоть полвека, хоть шесть десятков лет проживут вместе, а жена все равно не смеет поступать, как ей вздумается. Пожалуйста, не сердись на меня.

Рассказчик

И в этот миг О-Кити Заметила, как — отраженье в масле — Сверкнуло лезвие ножа. О-Кити испугалась.

О-Кити

Ёхэй, что там блеснуло?

Ёхэй

Блеснуло? Где? Вот пустяки!.. Тебе почудилось!

Рассказчик

Он за спиной Проворно спрятал нож.

О-Кити

Вот-вот, Что ты глаза уставил на меня? Какое страшное лицо… Что в правой держишь ты руке?

Ёхэй

Я?.. Ничего!

Рассказчик

Он нож переложил Из правой в левую… И правую показывает руку.

Ёхэй

Ну вот — гляди. Нет ничего в руке! Смотри — рука пустая! Да смотри же!

Рассказчик

Ее он хочет как-то успокоить, Но, перепуганная насмерть, О-Кити бедная Дрожит всем телом.

О-Кити

Ты страшен мне! Не смей! Не подходи!

Рассказчик

Она попятилась к входным дверям, Засов и створку хочет отодвинуть — Чтоб убежать.

Ёхэй

Ну вот еще… вся трясешься. Чего ты так переполошилась?

Рассказчик

Он неотступно следует за ней, Куда б она в испуге ни метнулась.

О-Кити

На помощь! Люди!..

Рассказчик

Короткий крик! Ёхэй не ждет второго, Поймал ее и стиснул крепко.

Ёхэй

Меня ты хочешь погубить? Молчи, мерзавка!

Рассказчик

Он в горло ей вонзает нож. Удар неточен. Она руками ловит воздух, Бьет по земле ногами — Мучительная судорога боли.

О-Кити

Не буду! Больше я кричать не буду! О, если я умру, Что будет с детками? Все трое По улице скитаться будут. Нельзя мне умереть. Мне жаль детей. Оставь мне жизнь. Вот — ключ. Возьми все деньги, Но только пощади меня.

Ёхэй

Попятно! Ты не хочешь умирать, Жалеешь девочек своих. А мне, ты думаешь, Родителей не жаль? Они ведь своего Ёхэя любят! Я должен заплатить свой долг И честь свою восстановить. Смирись, ты умереть должна! Не смею громко Молиться за тебя — Услышат люди. Но шепотом скажу: "Помилуй, Будда!" Наму-Амида Буцу! Наму-Амида Буцу!

Рассказчик

Он притянул несчастную о-Кити К себе вплотную. И — внезапно — Косым ударом всаживает нож В живот ей… глубоко Ужасную наносит рану. Нож вырывает, Снова колет, Еще… еще… Вдруг налетел — из царства мертвых Порывом ветер ледяной, И хлопает полотнищами флагов, И задувает в лампе огонек. Все погружается во мрак — И лавка и душа Ёхэя. Его ступни скользят В крови и лужах масла. Он весь забрызган кровью… Он, словно красный демон в преисподней. На лбу его побагровевшем Два острых рога — ярости и зла. Рогами дьявольскими потрясая, Он жертву добивает. А вдруг она еще жива? Очнется? Выдаст? И он опять Удар наносит за ударом… Люди в праздник Гирляндой ирис вешают на кровле, Чтоб уберечь себя От тысячи недугов. Но разве можно уберечься От воздаянья за грехи, Свершенные в былых рожденьях? Вот карма: острие ножа Ёхэя. Увы, душа о-Кити, Недолговечная росинка На острие зеленого листа, С порывом ветра отлетает. Уже о-Кити далеко. Она восходит на Гору мечей[362], И перед ней теперь Проходит зрелище мучений Преступных душ В пучине Масляного ада. Дыхание о-Кити прервалось. Ехэй глядит На окровавленное мертвое лицо, Еще недавно Исполненное доброты, веселья… И он теряет мужество. Колени Его дрожат, И сердце бешено колотится в груди. Он с пояса о-Кити Срывает ключ И, крадучись бесшумно, Заглядывает за москитный полог… Три девочки так мирно спят. Ёхэю чудится: На личиках детей Запечатлелась жажда мести И ненависть… к нему… к убийце. Он вздрогнул от озноба ледяного. Он поворачивает ключ в замке… И ключ скрежещет. Ёхэю чудится, что гром Прогрохотал над головой его. От ужаса захолонуло сердце… Он прижимается всем телом к шкафу И потихоньку Набитый серебром вытаскивает пояс. А! Там еще кошель, Такой тяжелый! Сколько денег! Он так их жаждал… Наконец! Он запихал и кошелек и пояс За пазуху. О-о, какая тяжесть! Ёхэй с трудом передвигает ноги, Как будто он ступает По тонкому, подтаявшему льду, По языкам огня…

Ёхэй

Я брошу этот нож В пучину С Сандалового моста. Он канет навсегда на дно реки. Вот так и я Когда-нибудь низвергнут буду На дно Пылающего ада! Но ведь до этого так далеко! Все это будет В другом, далеком мире, Которого теперь глазами не увидишь. А здесь, на этом свете, Я богат! О чем еще мне думать? Рассказчик Он выбегает На улицу — бежит, Бежит так быстро-быстро-быстро, Как только ноги могут унести…

Сцена четвертая

Веселый квартал Симмати.

Тридцать пять дней после убийства О-Кити.

Рассказчик

Весною селение Нанива По красоте уступает столице[363], Где повсюду вишневый цвет, Но в дни "Безводного месяца" Нанива столицу затмит, Когда исполняют "летние кагура" — Прекраснейшие песни и пляски. Все четыре улицы Веселого квартала Симмати Пестреют, благоухают Цветами. А эти цветы Не осыпаются никогда. Узорные наряды Красавиц-девушек. Нарядное убранство "Домов веселья"… Вот где "Гора любви"! Таких красот Во всей стране не сыщешь! О, даже Прекрасные снега вершины Фудзи Пред этим зрелищем Померкнут. Но все продажные девицы Из "чайных домиков любви" Печалятся, что укорочен год, И, значит, попусту пропали Три дня большой наживы — "момби", Когда красавицы По прихоти своей Вытряхивают кошели гостей И требуют подарков… Случается, что неизменный гость Платить сверх меры не желает И — в нарушенье всех обетов — Не кажет глаз к возлюбленной своей. Попятно, богатеям Нисколько денежек не жаль. Они и в праздник "момби"[364] приезжают, Разряженные в пух и прах, В великолепных паланкинах! Гость победнее крадется бочком, Лицо прикроет Он веером или плетеной шляпой, Чтоб не узнала Знакомая девица И ненароком не зазвала в дом. А в наше время люди норовят Большой компанией Устроить шумный пир. У каждого своя девица, Пьют, и поют, и балагурят. А вот — Взгляните-ка на этих ротозеев: Шатаются по улицам квартала, Горланят, Бахвалятся, Но лишь "плечами раздвигают ветер": Всё попусту! Форсят, а толку нет. Бывает, гость Выспрашивает у прохожих: "Красавица, вон та, Она какого ранга куртизанка?"[365] И сразу ясно, этот гость — простак, Невежда, неотесанный мужлан. Но постоянный посетитель С возлюбленной беседует в постели, Ей на ушко Умильные нашептывает речи. А между тем — в другое ухо Любовник-кот Ее оповещает, Что пробил барабан, Пора спешить! Вот-вот запрут ворота на ночь… Иные гости Растрачивают сбереженья Родителей или хозяев. Другие — Свои заветные проматывают деньги, А кое-кто из них Запутался в долгах — И разорен вконец. На улицах прохожие, должно быть, Стыдятся хоть минутку помолчать, То передразнивают голоса Прославленных актеров из театра Кабуки, их повадкам подражая, То распевают песни Из модной пьесы для театра кукол. Под вечер Шатаются подвыпившие гости От Западных ворот И до Восточных… Гулякам счета нет. Вот — верный знак, Что наступило время процветанья! И посреди горланящей толпы Проходит Ямамото Мориэмон. Смущенный слухом О мерзком поведении Ёхэя, Он отпуск взял у князя И спешно прибыл в Осака… Где ложь? Где правда? Рассказывают, что Ёхэй Зарезал женщину И выкрал уйму денег. Наверняка никто не знает, Но мотовство Ёхэя… Но беспутство Указывает пальцем на него: Вот он — убийца, вор! И все глаза Следят за ним с невольным подозреньем. Мориэмон решил дознаться, Что именно произошло? Племянника он должен повидать — И расспросить. Однако Ни в материнском доме Нельзя его застать, Ни у Тахэя. Он вечно шляется — В кварталах Сонэдзаки Или в домах любви Симмати И вот — почтенный самурай Идет в квартал Симмати, у Восточных Ворот расспрашивает сторожей, Где мог бы он Ёхэя повстречать? Скажите, кто его подруга? Ему советуют: "Всего скорей Ёхэя он застанет У Мацукадзэ. Зайдите в дом Бидзэн На главной улице". Мориэмон блуждает Среди толпы прохожих, Не понимая, где же дом Бидзэн? Веселые дома Все на одно лицо… Повсюду двери, двери, двери… А в это время мимо пробегает Служанка-кабуро, Подросток-ученица, Держа под мышкой Увесистый, нарядный сверток.

Мориэмон

Э, девочка, постой! Не торопись! Хочу спросить: Где здесь приют любви, Что именуется Бидзен? Где обитает "Владычица сердец", Девица по прозванью Мацукадзэ? И ежели ты осведомлена, Дорогу укажи. Все эти Места мне незнакомы. Если знаешь, Прошу я, споспешествуй мне Ее найти!

Рассказчик

Так выспренне он говорит, Так странно, Что девочке досадно и смешно.

Девочка-кабуро

У! Как вы непонятно говорите! Вот — прямо перед вами — дом Бидзэн. А вон в той комнате На западном конце — Там проживает Мацукадзэ. Дверь Ее закрыта. Значит, К ней гость другой явился раньше нас. А ну-ка, я прошу, Почтенный воин, поднимите ногу. Сначала левую — вот так. Повыше! Ну, правую теперь. Неплохо! Вы, право, мастер ноги задирать. Большое вам спасибо!

Рассказчик

И она Проворно убегает, Смеясь над простодушным самураем: "Вот ловко одурачила его!"

Мориэмон

Э, дерзкая девчонка! Чего ж еще здесь можно ожидать? Какое место, таковы и люди!

Рассказчик

И он невольно над собой смеется. Потом подходит к двери, Куда служанка указала. Внутри горит огонь, Но дверь закрыта плотно — на замок.

Мориэмон

Ну, этот гость наверняка Ёхэй. Перехвачу его, как только выйдет.

Рассказчик

Но ждать пришлось недолго. Дверь открывается… И потихоньку Выскальзывает гость В большой плетеной шляпе. Мориэмон проворно Его хватает. Держит. Не пускает. На шум борьбы К ним выбегает Мацукадзэ.

Мацукадзэ

Кто вы такой? И по какому праву Бесчинствуете здесь? Как смеете буянить? Ну, что за сумасбродство!

Рассказчик

Она пытается их растащить И гостя вызволить из рук Мориэмона.

Мориэмон

Прошу, девица, не тревожьтесь: Не собираюсь буйство учинять! Ты, негодяй Ёхэй, Ты мнишь, что спрячешься Под этой шляпой?

Рассказчик

И он срывает с человека шляпу. Глядит ему в лицо.

Мориэмон

Да это ж не Ёхэй! Покорнейше прошу меня простить. Я виноват, Произошла ошибка.

Рассказчик

Он низко кланяется — до земли И потирает руки, извиняясь. А гость, как видно, принужденный Скрывать свои любовные дела, Кивнул небрежно И, снова нахлобучив шляпу, К воротам убегает — на восток — И след его простыл…

Мориэмон. Пожалуйста, извините меня, Мацукаднэ-доно. Я слышал, что у вас с Ёхэем сердечная дружба. Скажите, был ли у вас Ёхэй вчера или сегодня? У меня к нему дело. Не смущайтесь: совсем пустячное, — вот почему я его ищу. Поверьте мне, я доброжелатель вашему Ёхэю. Не скрывайте от меня ничего. Если будете скрывать, это не пойдет ему на пользу. Ну, говорите! говорите всю правду.

Мацукадзэ. Он только что побывал у меня. По сказал, что у него срочное дело в Сонэдзаки. И что он отсюда прямехонько идет туда.

Мориэмон

Как! В Сонэдзаки? О, помилуй, Будда! Я снова опоздал!

Мне сейчас же придется идти за ним. Но, между прочим, хочу задать вам один вопрос. Скажите, перед Праздником мальчиков или немного после, — а ведь нынче уже шестой день шестой луны, — заплатил ли он здесь все свои долги? Вообще, тратил ли он в те дни много-много денег? Прошу вас, не скрывайте от меня ничего.

Мацукадзэ

Не знаю, что сказать? Я ничего не смыслю В долгах, расплатах, денежных делах. Спросите лучше Домоправительницу, ей виднее.

Рассказчик

И, разговор поспешно оборвав, Она проворно ускользает Обратно в дом.

Мориэмон. Я сильно ошибся. Разминулся с Ёхэем. Ну что ж! Встречусь же с ним когда-нибудь лицом к лицу — и все наконец узнаю. До Сонэдзаки отсюда — один прыжок, мигом домчусь. Дорога мне известна.

Рассказчик

И он, Заткнув за пояс полы кимоно, Горя от нетерпенья Поймать Ёхэя, Пускается за ним во весь опор, Скачками, словно конь… Опять бы Не опоздать!

Сцена пятая

Квартал любви в Сонэдзаки.

Вечер того же дня.

Рассказчик

"Ёя-ёя-ё! Ах, в этот печальный вечер Я томлюсь, Я мечтаю о встрече. Час разлуки так долог! С востока я жду беду, И запад Для меня Западня, И мне ненавистен юг! Только север, Только север мне дорог! Мы на севере будем вместе. В наше северное предместье Приходи скорее, Мой друг! Успокой сердце мое… Ёя-ёя-ё!" Ждет она его, не дождется. И Ёхэй всем сердцем Стремится к ней, К милой своей Когику, И часто-часто ее посещает… Здесь каждый знает его, Даже пес — на улице у дверей! Так Ёхэй к любимой спешит, Покидая цветы квартала Симмати, Словно дикий гусь, Что весною — неудержимо — На север летит, на север. Кто удержит Ёхэя? Так душе его дорог "Дом любви" за рекой Сидзими… И в этот дом Он устремляет шаг. Его встречает у порога Хозяйка дома.

Вдова о-Камэ

Гостям, которые заходят редко, Мы говорим: "Добро пожаловать, Мы рады гостю!", Но вам, Ёхэй, Скажу: "С благополучным возвращеньем В родной ваш дом!" Так мы привыкли к вам!

Эй, девочка! Позови-ка сюда Когику! Нынче вечером у нас заняты все-все комнаты: и в верхнем этаже и в нижнем. Почему бы вам не посидеть вдвоем на скамье, что у самой реки, — и с чарочкой в руке? Ведь на это вы мастак. Да и скамья ведь не верстак! Отчего бы не тяпнуть… винца: разок-другой да и третий? Как плотник орудует: раз-раз, когда в руке пила или ножовка. Резнет, резнет и нарежется. И красотка с вами пила б и пила? А?.. И закуска к тому же остра, что твое лезвие топора!

Рассказчик

Так тараторит бойкая хозяйка. Она приказывает девочке-служанке.

О-Камэ

Подбавь-ка масла в уличный фонарь!

А кстати, раз уж помянула масло:

в театре Кабуки играют новую драму[366]. Про то, как убили жену торговца маслом. Сочинил пьесу Кодзаэмон. Только он называет мужа убитой — виноторговцем. Роль убийцы исполняет Бундзо. У! До чего же он страшен, до чего омерзителен! Вы, Ёхэй-сама, уже видели эту пьесу? Нет?..

Пойдите, поглядите. И Когику С собою прихватите. Пусть она, Бедняжка, позабавится. Конечно, Занять места Вам надо спозаранок. А пьеса Правдива или нет? Как знать! Чего на свете не бывает!

Рассказчик

Хозяйка тараторит Без умолку. И тут же Приказывает маленькой служанке: "Ну, где же чарки? Неси быстрее чарки!"

Ёхэй

Хозяйка, Угомонитесь! Дайте Другим хоть слово вставить!

Я в жизни не пил вина на такой грязной скамейке. Так и быть, на сей раз прощаю! Вам, хозяйка о-Камэ, следовало бы снять участок на восточной стороне и построить для меня одного особые покои. Я все щедро оплачу: дерево для постройки, плотников и прочие расходы. Это для меня раз плюнуть!

А это что за дрянь? Какая это рыба? Какие тонкие куски вы подаете?

Рассказчик

О и привередничает, Морщится брезгливо, Разыгрывает богатея, Пускает пыль в глаза… А много ль денег у него осталось? А тут подходит Щетка Ягоро, Садится С Ёхэем рядом, на скамью.

Ягоро

Послушай-ка, приятель! Тебя какой-то ищет самурай!

Ёхэй

Как! Самурай? Какой там самурай?

Рассказчик

Он испугался, Но хорохорится: он хочет скрыть испуг. Унять не может дрожи. Тайник преступных дел, Глубоко спрятанный на дне души, Вдруг ожил и раскрылся, Словно рана. Глаза его блуждают. Капли пота На лбу…

Ягоро. Да чего ты так всполошился? Вовсе незачем. Этот самурай со вчерашнего дня гостит у твоего братца, у Тахэя. Ты должен знать, кто это!

Ёхэй

А!.. Да это мой дядюшка, Мориэмон из Такацуки!

Рассказчик

"От сердца отлегло!" — Его испуг прошел, Он думает: "И все же Мне было б неприятно С Мориэмоном встретиться. Того гляди, Мой дядюшка заявится сюда! Расспросы… жалобы… советы… Не лучше ль, Заранее уйти? Но как уйти внезапно? Какой найти предлог?" Он голову ломает.

Ёхэй. Ох, какая досада! Я вдруг вспомнил: я забыл в Симмати мой складной кошель!

А я набил его Деньгами до отказа. Бедняга прямо стонет, Вот-вот разлезется по швам! Я быстро сбегаю И ворочусь обратно. А чтобы не скучать в дороге, Ты, Щетка, Пойди со мной: Вдвоем ведь веселее!

Рассказчик

Он вскакивает со скамьи. Когику Пытается Ёхэя удержать И тянет за рукав…

Когику. Да чего ж вы так разволновались? Вы же знаете, у кого оставили ваш кошель. Ну и возьмете его завтра утром. Никуда он не денется!

Ёхэй. Ну уж нет! Ни за что! Если пазуха не набита деньгами, то никакой нет охоты погулять!

Рассказчик

Он нетерпеливо Выдергивает свой рукав Из цепких рук Когику И вместе со своим дружком Уходит торопливо прочь, Похваставшись богатством небывалым. Найти он хочет То, что не терял. Хоть наспех, а придумана уловка!.. Не больше времени прошло, Чем нужно, Чтоб чашечку-другую осушить Горячего чайку, Как появляется Мориэмон. Он запыхался. Он устал. Читает надпись "Дом цветов" На фонаре, горящем у дверей, И думает: "Да! Этот самый дом. Я не ошибся".

Его встречает девочка-служанка.

Мориэмон

Мне, девочка, необходимо Поговорить с твоей хозяйкой. Где она? Зови ее сюда!

Рассказчик

Хозяйка Выходит из дверей Ему навстречу,

Мориэмон

Хозяйка! Я ищу повсюду Ёхэя из Каватия. Меня оповестили: он у вас. В покоях нижних? Или верхних? Он нужен мне немедля! Я войду.

Рассказчик

И он без приглашенья входит в дом.

О-Камэ. Погодите! Постойте, послушайте! Ёхэй был у меня — и вот только что ушел. Он сказал, что забыл свой кошель в Симмати.

Мориэмон

Как? Он ушел! В Симмати?

О-Камэ

Он, может быть, еще не перешел Моста Умэда.

Мориэмон

Какая неудача! Беда! Я снова опоздал! Но ежели Ёхэй придет, Хотя бы завтра, Не пожалейте для него сакэ! Пусть допьяна напьется. Пусть он у вас побудет… А вы кого-нибудь пошлите На улицу Хонтэмма И дайте знать Торговцу маслом Токубэю, Ёхэя отчиму. Я оплачу расходы.

По дороге сюда я зашел в Сакураия, в чайный домик Гэмбэя, и стал там расспрашивать. Они и говорят мне, что Ёхэй уплатил им в ночь перед Праздником мальчиков свой долг сполна: три рё золотом[367] и восемьдесят монов. А сколько он уплатил вам здесь? Не скрывайте ничего. Если утаите правду, вы только повредите Ёхэю. Говорите правду, только правду.

О-Камэ. Он заходил и сюда — в ту же ночь и заплатил нам тоже три рё золотом — и тысячу медяков.

Мориэмон. Какая одежда была на нем в эту ночь?

О-Камэ. Подбитый ватой халат — с короткими рукавами до локтей. Кажется, светло-синего цвета. Однако не поручусь, может статься, я запамятовала.

Мориэмон

Хм! Ну ладно! Ступайте-ка к себе обратно в дом.

Рассказчик

И с этими словами — Он возвращается по той же Дороге, по какой пришел: Назад, в квартал веселья, В Симмати.

Сцена шестая

Дом торговца маслом Ситидзаэмона.

Поздно вечером в тот же день

Рассказчик

"Святой мудрец Вознес моленье Будде, Пусть каждой женщине Дозволит он Мужчиной возродиться, Дабы обещанное им Свершилось: Все будут спасены — И каждый станет Буддой. И пусть он в милосердии своем Всем существам равно Дарует просветленье, Да обретут они духовный путь И, верою сердца свои очистив, Достигнут райского блаженства… Так — накануне Поминального дня Молятся Будде О душе Убиенной Мёи[368], Той, кто при жизни — Носила имя О-Кити — "Счастливая"… Заупокойные молитвы Окончились. Среди людей, Собравшихся свершить поминовенье, Старейший гость — Почтенный Горокуро — торговец Бумагою для счетных книг, Сказать он хочет слово утешения.

Горокуро. Кажется, эта беда случилась лишь вчера или сегодня: так она свежа в нашей памяти! Но на самом деле уже настала тридцать пятая ночь.

Немного лет усопшей было, Всего лишь двадцать семь, Когда ее постигла Ужасная, насильственная гибель! Невольно скажешь: горькая судьба. Мы о бедняжке Печалимся. Но добротою с ней Немногие могли сравниться. И было сердце чистое о-Кити Исполнено глубокой веры — И благодарности за все, Чем одарил ее наш покровитель Святой Синран… В земной юдоли Она прияла муки от меча, Зато в грядущей жизни Ее душа не будет знать мучений — Тяжелой кары за грехи, Свершенные в былых существованьях, И, воспарив высоко, Блаженно внидет в райскую обитель, Как нам возвещено В святом законе Будды.

Да, вострепещут ваши сердца при мысли об этом несчастье, посланном свыше! Молитесь — и с еще большим усердием призывайте имя Будды!

Ты, Ситидзаэмон, Отчаянью не поддавайся, Чрезмерной скорбью не круши себя. Поверь, убийца будет скоро найден. Теперь твоя забота — Лелеять дочерей твоих. И это утешением послужит Той, что навек покинула тебя.

Рассказчик

Услышав эти добрые слова, Печальный Ситидзаэмон Невольно пролил слезы.

Ситидзаэмон. Да-да! Верно, верно! Я не буду предаваться отчаянию. Я постараюсь укрепить свою веру, радуясь милосердию Будды.

Во сне и наяву Я буду призывать Его святое имя!

Младшенькой моей, о-Дэн, всего два года. Сердце мое надрывалось от жалости к ребенку, лишенному материнского молока. На другой же день после смерти о-Кити я отослал крошку в другую семью и деньги дал, чтобы о ней хорошенько позаботились. Старшей я все подробно объяснил. Она все поняла — и теперь старается, чтобы на нашем домашнем алтаре всегда были свежие цветы и не угасали курения. Но средняя моя, о-Киё, с утра до ночи плачет и кричит: "Мама! Мама!"

Извелся я вконец И прямо голову теряю.

Рассказчик

Захлебываясь горькими слезами, Лицом прижался он к стене, Чтоб как-нибудь рыданья заглушить. "Еще бы!" — говорят Все, кто собрался на поминки. У всех глаза полны слезами, И не найти сухого рукава… И в этот миг По балке потолка Большая пробегает крыса И рассыпает комья сажи, сора… Она роняет лоскуток бумаги — И прячется…

Один из гостей

Что там упало, Ситидзаэмон?

Ситидзаэмон

И впрямь, что это за бумага?

Рассказчик

Он поднимает небольшой обрывок. Глядит сквозь слезы… На половинке грязного листа Едва заметны знаки… Какой-то счет… И все ж он может различить: "десять моммэ, один бу, пять ринов…[369] доля расхода в Нодзаки… третий день пятого месяца…" Ни адреса. Ни подписи, И неизвестно, Кто этот счет писал и для кого. От пыли знаки потускнели И цвет бумаги изменился. Но бурые заметны пятна крови… Обрывок счета? Все передают Его друг другу. Разглядеть спешат, Как чудо. А вдруг… улика?

Один из гостей

А я ведь где-то видел этот почерк.

Другой из гостей. И мне тоже знакома эта рука. А-а, вот кто это писал: Ёхэй! Ёхэй из Каватия.

Несколько голосов. Да-да, верно, верно!

Рассказчик

Уже пять-шесть гостей Готовы подтвердить, Что этот счет На окровавленной бумаге Начертан почерком Ёхэя.

Ситидзаэмон. В самом деле! Покойная о-Кити говорила мне, что в одиннадцатый день четвертой луны, когда мы все пятеро, жена, я и три наших дочки, посетили нагорный храм в Нодзаки, туда же отправились дружной компанией Краснорожий Дзэмбэй, Ягоро Щетка и Ёхэй из Каватия. На этом клочке бумаги — счет: доля расхода кого-то…

Быть может, этот лоскуток — Обрывок счета — Дает нам в руки ключ, Чтобы найти убийцу! В такую ночь Вдруг крыса сбросила бумажку. Что может знать простой зверек? Нет! Этот знак покойная жена Послала нам!.. О, милосердный Будда! Нам послан знак по твоему веленью! О, Наму Амида!..

Рассказчик

И он склонился низко, до земли, Перед домашним алтарем. Не раз — за эти дни — Сюда заглядывал Ёхэй-убийца, Чтоб выразить сочувствие свое Семье осиротевшей… Он бы мог Заметить, что его встречают С невольным чувством неприязни И что вдовец несчастный Едва-едва с ним говорит. И все же Ёхэй надеялся: Глухие подозренья, Дурные толки он рассеет И не подумает никто, Что именно Ёхэй, Как будто полный состраданья, Зарезал зверски женщину… Сердца людей он плохо понимал! Вот и теперь Он появляется Еще развязней, Еще наглее, чем всегда. Себя он громко называет.

Ёхэй. Я — Ёхэй из Каватия! Как? Сегодня уже тридцать пятая ночь? А преступник все еще не пойман? Вот поистине возмутительное дело! Чем только занята наша сыскная стража!

Но я надеюсь, Убийца будет скоро обнаружен!

Рассказчик

Он сам произнес Роковые слова. Он подал сам Последний знак, Которого ждали. И Ситидзаэмон, заткнув за пояс Подол от кимоно, Тяжелую хватает палку…

Ситидзаэмон. А! Ёхэй! Негодяй, мерзкий убийца! Это ты убил мою жену. А! Ты нарочно сюда пожаловал, чтобы мы могли тебя связать? Стой, не убежишь!

Рассказчик

И он с угрозой Тяжелой палкой замахнулся.

Ёхэй. Что, что, Ситидзаэмон? Какой вздор ты городишь! Или ты обезумел? Ну, где у тебя хоть малейшая улика, что это я убил твою жену?

Ситидзаэмон. Молчи! Молчи! Вот видишь? Здесь счет, где записана твоя доля расходов. И место обозначено: Нодзаки, и месяц, и число! Смотри: десять моммэ, один бу, пять ринов. На бумаге — кровавые пятна. А почерк, несомненно, твой! Какие еще нужны улики? Друзья, хватайте его!

Рассказчик

Ёхэй невольно содрогнулся. Он видит, Что?! Наму самбо! — обнаружен он, Что будет он сейчас же схвачен!.. Безмерное отчаянье и ужас Вдруг разгораются в его груди, Но он их должен погасить, Выдавливая на губах Подобие презрительной улыбки.

Ёхэй. Вздор! Вздор! Свет велик, много людей пишут сходным почерком. Я сам оплатил все расходы, когда мы ходили в Нодзаки. Ничего знать не знаю, ведать не ведаю о каком-то дележе расходов. В ваши солидные годы не пристало валять дурака! А вы, прочие! Что вы тут толпитесь, чего околачиваетесь? Шумите здесь без всякого толку…

Ситидзаэмон

Э, ты сейчас узнаешь, Убийца, что мы сделаем с тобой!

Рассказчик

И он вцепляется в Ёхэя, А тот его отшвыривает прочь! Он снова Бросается на дерзкого убийцу, А тот его сшибает с ног — и топчет. О, никогда Ёхэй Не обладал такою мощью, Как в этот миг, и никогда С такою яростью он не сражался! Он вырывает, Выкручивает палку Из рук рыдающего Ситидзаэмона — И палка Сгибается… Ёхэй Размахивает бешено кривою Тяжелой палкою И с диким воплем Бросается бежать… Он мечется по темному двору, Но неотступно Толпа людей, крича: "А! Погоди, убийца! Не уйдешь!" — Преследует его. Опять — и вновь — и вновь Ёхэй пытается пробиться сквозь толпу, Найти лазейку к выходу… спастись… И наконец он ускользает На улицу… Но у ворот Стеснилась стража, Караулят… Начальник Сыскной управы — сам своей персоной, Его подручные С веревками в руках Хватают за ворот Ёхэя: "Ага! теперь от нас не удерешь!" Ему за спину скручивают руки И пригибают голову к земле. А вслед за стражей Идет Тахэй, нахмурив брови, И рядом с ним — Мориэмон. Сурово Он обращается К племяннику-убийце.

Мориэмон. Сыскные чиновники стояли у ворот с той самой минуты, как ты сюда пришел, и слышали все до последнего слова, что говорилось в доме. Не отпирайся долее, как презренный трус. Да! Тебя поймали, это было неизбежно. Почти все люди, девять человек из десяти, называли твое имя, лишь только заходила речь об этом страшном убийстве. Подумай только, что чувствовал я, твой родной дядя, когда слушал такие толки!

Но я еще надеялся в душе, Что дам тебе возможность убежать В далекий край, Пока не поздно. Или ты сам С собой покончишь, И собственною кровью Ты смоешь свой позор. И я искал тебя В Симмати, в Сонэдзаки, Но всюду говорили: "Он ушел!" "Он только что ушел!" И — на беду твою — Тебя нигде не удалось мне встретить: Ты избегал меня, Но кармы Никто не избежит!

Тахэй, подай сюда одежду твоего брата. Смотри, вот — тот самый синий халат из ваты, который был на тебе в канун Праздника мальчиков. Местами он покрыт заскорузлыми пятнами. В сыскной управе возникли сильные подозрения!

Сейчас решится все: Ты будешь уличен? Или еще ты сможешь оправдаться? На тонком волоске Твоя повисла жизнь. Эй, кто-нибудь, подайте Сакэ, горячего сакэ!

Рассказчик

Он не успел договорить, Как десять рук Уже несут сакэ И в миску наливают, Чтоб разогреть его, скорей, скорее! Вот миску вешают над очагом. Все молча, неподвижно ждут. Вино согрелось… закипает… Поспешно льют кипящее сакэ На синюю одежду, На пятна заскорузлые. Глядят… Струя окрасилась В пурпурный цвет, Она течет волною крови. Ни брат, ни дядя Не в силах вымолвить ни слова… Лишь охнули от ужаса, Лишь молча Взглянули друг на друга… Все кончено! Тогда Ёхэй Возвысил голос. Он смирился Пред неизбежною Расплатой — И сознается наконец.

Ёхэй. Слушайте, люди! Всю свою жизнь был я дурным сыном, беспутным повесой. Но вором я не был. Я не украл ни листка бумаги, ни медного гроша. Иногда на полгода, иногда на целый год запаздывал я с расплатой в чайных домах, в домах продажной любви. Это не заботило меня. Но я задолжал ростовщику двести мэ новым серебром.

Когда б на ночь одну Я опоздал С уплатой долга, о, тогда Мне впятеро пришлось бы уплатить. Я разорил бы своего отца: Ведь я его печать Поставил на расписке! Да! Ужасающая карма Подстерегла меня за то, Что был я Жестоким, недостойным сыном. Я много беззаконий совершил. Мои грехи Застлали свет В очах моей души…

Да! Я, Ёхэй из дома Кавати, убил о-Кити, жену Ситидааэмона, и украл его деньги!

Амида Будда! Смилуйся над безвинно убитой! Смилуйся над ее убийцей! Наму Амида Буцу!..

Рассказчик

И он еще моления не кончил, А был уже надежно скручен Крепчайшими веревками. И руки Заведены за спину, И голова наклонена. На шум Сбежался весь окрестный люд, И через целый город Ёхэя С позором волокут На место лобное — Сэннити. На месте казни — Сэннити, Сэннити — "тысяча дней", И в течение тысячи дней Тысяча человек, И десять тысяч человек, И десять десятков тысяч, И, наконец, Все на свете узнают О преступленье Ёхэя. И злая его судьба Послужит зеркалом для поучения. И надолго, надолго — навек Останется в памяти всех людей: "Ёхэй, Убийца Ёхэй" — Кровью запятнанное имя

Мифологический словарь (Индия)

Мифология народов древней и раннесредневековой Индии в не меньшей мере составляет арсенал древнеиндийского искусства и литературы, чем это было в античном Средиземноморье. Она отражена в древних ведах, в эпосе, в многочисленных сказаниях, собранных в священных книгах последователей индуизма, буддизма, джайнизма, различных сектантских вероучений. Наиболее важные мифы индусов в изложении на русском языке читатель найдет в книге: "Мифы древней Индии. Литературное изложение В. Г. Эрмана и Э. Н. Темкина". М., 1975. Здесь мы приведем лишь несколько исходных мифов, от которых зависят все упоминающиеся в текстах пьес мифические персонажи и события.

Во тьму времен уходят представления древних индийцев о сотворении мира и о том, что было до потопа. А вот когда случилось так, что разразился потоп, уничтожил все сущее и погубил четырнадцать великих сокровищ, то спаслись от потопа лишь Ману и семь великих пророков, сыновей Ангараса.

Среди тех сокровищ была и амрита, напиток, дарующий бессмертие.

Не могли боги без нее существовать, могла ослабнуть их власть и, поскольку немало пришлось им претерпеть со стороны их старших братьев — асуров, обратились они за помощью к самому Брахме.

Не ответил им на это Брахма, а обратился за советом к Вишну. Тот велел устроить пахтанье Молочного океана, чтобы заставить его отдать великое сокровище. Призвали боги на помощь своих старших братьев асуров, посулив поделить все по-братски, и те согласились.

Тогда опустился Вишну, принявший облик громадной черепахи, на дно океана, на спину черепахи оперлась гора Мандара, послужившая мутовкой, а боги и асуры обмотали ее вместо веревки змеем Васуки, и стали боги тянуть за один его конец, а асуры за другой.

Долго трудились они, но не хотел океан отдавать сокровища и изрыгнул сначала яд халахала, угрожавший истребить все живое.

Но ради спасения мира бог Шива выпил большую часть яда, и от этого у него посинело горло; поэтому-то его и зовут Нилакантха, то есть "Синегорлый". То, что осталось от яда, проглотил змей Васуки. Не хотел отдавать сокровищ океан и вслед за ядом изверг из недр своих Джьештху, злобную старуху, сеющую повсюду беды, родительницу раздоров между супругами и ссор между друзьями, богиню несчастий.

Упорно продолжали боги и асуры свое дело, пока наконец не сдался океан и не изверг из пучин своих все четырнадцать сокровищ, среди которых были Месяц, Париджата, волшебное дерево с корой из золота и с разноцветными листьями, с тенью, уносящей треволнения, слон с четырьмя бивнями Айравата, Камадхену — корова, доставляющая хозяину изобилие и исполняющая желания, Кальпаврикша — исполняющее желания дерево, небесная дева Рамбха, конь Уччайшравас, чье дыхание оживляет убитых в бою, богиня счастья Лакшми, раковина Шанкха, звук которой вещает победу, палица Гада, символизирующая власть, волшебный лук Дхануш, драгоценный камень Каустубха и, наконец, врач богов Дханвантари, державший в руках сосуд с амритой.

И тогда начался дележ этих сокровищ, во время которого разгорелась великая вражда между богами и асурами, которой не было конца.

Царь богов Индра захватил себе многое — и Айравата, и дерево Париджата, и еще другие сокровища. А пока шел спор из-за сокровищ, один из асуров дайтья Раху схватил кумбха, сосуд с амритой, и бросился бежать. Заметили это Солнце и Месяц и сказали об этом Вишну, а тот метнул свой светоносный боевой диск — чакру и снес похитителю голову, и умчалась та в небесное пространство.

Но поскольку поспел Раху пригубить амриты, обрела его голова бессмертие и вечно скитается в небе, преследуя своей ненавистью Солнце и Месяц и время от времени пытаясь их проглотить. От этого, говорят, и случаются солнечные и лунные затмения.

Рассказывают также, что не один Раху, а несколько асуров пытались похитить амриту и во время бегства четыре раза останавливались для отдыха и ставили сосуд с нею на землю. С тех пор через каждые три года там, где они останавливались, устраивается самый большой из индуистских праздников — кумбхмела — поочередно в древнем Праяге, нынешнем Алчахабаде, что стоит у святого слияния Ганги и Джамны, в Хардваре, расположенном там, где Ганга из Гималаев вырывается на равнину, в Уджайини, на берегу реки Кшипра, и в Насике, на реке Годавари.

Хоть и взяли боги верх над асурами, но те не смирились и не раз пытались отплатить богам за обман. Некогда асура Тарака ради этого совершал жесточайшие религиозные подвиги, и были они столь необычайны, что сам Брахма пришел в изумление и предложил ему выбрать самому награду. Тарака пожелал бессмертия, но не дал ему Брахма бессмертия, и тогда асура попросил, чтобы лишь семидневный младенец мог лишить его жизни. На то Брахма согласился, и, пользуясь этим даром, Тарака сумел одолеть в жестокой битве богов и даже взял их в плен, но великодушно отпустил на волю. Пришлось богам претерпеть великие унижения, трудиться, забыть о различиях между высокородными и низкородными, и пошли они к Брахме и взмолились к нему об избавлении от власти асуров. И тогда сказал им Брахма, что избавить от власти асуров сможет только младенец семи дней от роду. Стало ведомо богам, что лишь сын Шивы и Парвати сможет свершить это. Но не отвечал Шива на страстную любовь дочери повелителя гор, так как углубился в йогическое самосозерцание.

Упросили боги бога любви Каму нарушить сосредоточенность великого бога и заставить его прервать размышления и взглянуть на Парвати. Улучив подходящее мгновенье, пустил Кама в него стрелу из цветочного лука. Но разгневанный Шива, не желая нарушать свое самосозерцание, усилием волн создал себе во лбу третий глаз и, извергнув из него пламя, обратил Каму в пепел.

Не было предела горести Рати, супруги вечно юного Камы, и никто не мог утешить ее до той поры, пока не раздались с небес слова, что вернется к ней Кама тогда, когда Шива полюбит Парвати. А та, несмотря на горестную гибель Камы, решила все же добиться любви Шивы и стала предаваться столь жестоким аскетическим подвигам, что сам Шива, этот великий подвижник, был потрясен ее самоотверженностью и ответил ей на любовь любовью. Плодом их любви стал шестиглавый Картикея, бог войны, еще зовущийся Скандой, который уже на седьмой день после рождения сумел сразить асура Тарану.

Адити — одна из прародительниц, мать Вишну, Индры и других богов.

Амрита — напиток, дарующий бессмертие, добытый богами-девами и их соперниками асурами из глубин океана среди четырнадцати сокровищ. Поскольку асуры согласились помогать девам при условии справедливого раздела добытого, а богам во что бы то ни стало было необходимо завладеть сосудом с амритой, то во время дележа разгорелся спор, с которым связано множество легенд.

Ананга — бестелесный, эпитет бога любви Камы.

Апаравактра — название, стихотворного размера.

Аруна — "заря" — персонифицируется как возничий на колеснице Солнца.

Ашваттхаман — один из персонажей "Махабхараты", сын Дроны, наставника пандавов и кауравов в воинском искусстве.

Баларама — старший брат Кришны, бога-пастуха. Основное оружие Баларамы — плуг; он бог-пахарь.

Бестелесный — Ананга, эпитет бога любви Камы.

Бодхисаттва — достигший совершенной мудрости.

Брахма — верховный бог в индуизме, творец мира.

Бхана — один из малых жанров индийской классической драматургии, одноактный фарс — монолог.

Бхаратавакья — собственно "слова актера", строфа или строфы, заключающие драму и содержащие благодарение богам, восхваление или наставление царю и благословение зрителям.

Бхимасена — второй по старшинству из пандавов, героев "Махабхараты"; великий воин, его оружие — палица.

Вактра — название стихотворного размера.

Васудева — прозвище Кришны, бога-пастуха, по отцу.

Ветала — мифическое существо, упырь, обладающее способностью вселяться в человеческий труп и как бы оживлять его.

Винаяка — "предводительствующий", один из эпитетов Ганеши, сына Шивы и Парвати, одного из популярнейших у народов Индии богов. Он бог мудрости, учености, искусств, ремесел, устранитель препятствий, предводитель сонма младших божеств, составляющих свиту Шивы. Его изображают слоноголовым, розовотелым, четырехруким толстяком, подпоясанным змеей, едущим на крысе. По одному из преданий, Шива, разгневавшись на сына за то, что тот помешал ему войти в покои Парвати, когда она совершала омовение, оторвал ему голову. Чтобы утешить Парвати, Шиве пришлось посадить на плечи сына первую же попавшуюся ему под руки голову — голову слона.

Вита — амплуа в древней и средневековой индийской драматургии, соответствующее в некоторой степени паразиту греческой комедии. Часто выполняет функции посредника между влюбленными: образован, красноречив, обладает поэтическим талантом. В жанре бхана — главный персонаж, монолог которого и служит содержанием бхана.

Вишвавасу — имя одного из полубогов-гандхарвов, обладавшего даром прозрения.

Вишкхамбака — род интермедии, предваряющей действие; в вишкхамбаке сообщается устами одного или двух-трех действующих лиц не из числа главных персонажей о событиях, существенных для понимания содержания данного действия и вытекающих из показанного в предшествующем. Вишкхамбака называется "чистой", если участвующие в ней персонажи говорят только на санскрите, и "смешанной", если ее участники включают и те категории персонажей, которые должны говорить на пракритах.

Вишну — один из основных богов индуизма, олицетворение Солнца: согласно индуистским легендам, ради спасения мира он обретал земной облик в десяти аватарах (ипостасях): вепря, человекольва, карлика, Парашурамы, Рамы, Кришны, лебедя, черепахи, рыбы и коня. С каждой из аватар связан обширный цикл легенд.

Властитель тысячи лучей — эпитет Солнца.

Гаруда — царь птиц, сын мудреца Кашьяпы и прародительницы Винаты. У него тело человека, но голова, клюв, крылья и хвост орла.

Гаури — "горянка", один из эпитетов супруги Шивы.

Гаутами — одно из названий реки Годавари.

Гора Заката — мифическая гора, за которую садится солнце.

Гхатоткача — один из героев "Махабхараты", страшный воин, сраженный Карной с помощью волшебного дротика бога Индры.

Дакша — сын Брахмы, один из прародителей. Отец тринадцати прародительниц (жен мудреца Кашьяпы, одного из семи праотцев всего сущего). Адити родила адитьев, добрых богов Арьямана, Бхагу, Дхатри, Парджанью; Аршита родила гандхарвов, небесных музыкантов; Дити — асуров и дайтьев, титанов, соперничающих с богами; Дану — данавов; Вината родила Гаруду, небесного коршуна; Кадру — нагов (змей); Кхаса — якшей и ракшасов, Крадха — пишачей и других чудищ с острыми зубами, пожирающих мясе; Калаки и Пулома — соответственно калаканджей и пауломов, многочисленных свирепых и сильных существ; Сурабхи — богов бури; Рохини — всех рогатых существ.

Джайанта — сын Индры.

Джамадагни — древний мудрец.

Джатаю — мифический орел, сын Гаруды, пытавшийся помешать Раване похитить Ситу. От него Рама узнал, что случилось с его супругой.

Драупади — общая жена пятерых братьев-пандавов, героев великой индийской эпопеи "Махабхарата". Один из них, Юдхиштхира, увлеченный азартом в игре в кости с кауравами, соперниками пандавов, проиграл Драупади. Кауравы начали глумиться над ней, и тогда Бхима, другой пандава, поклялся жестоко отомстить за ее унижение.

Дурвасас — один из древних мудрецов, отличавшийся раздражительным характером. Он проклял Шакунталу за то, что она, как ему показалось, намеренно не оказала ему должного почтения.

Духшасана — один из кауравов, особенно глумившийся над Драупади. Сразивший его в бою Бхима выпил его кровь.

Индра — царь богов, их предводитель в борьбе с асурами. Небо, где он царствует, называется Сварга, а его столица — Амаравати, его боевой слон — Айравата, конь — Уччайшравас, его колесничий — Матали. Из его многочисленных эпитетов-имен наиболее часто встречаются — Махендра (Великий Индра), Магхаван (Щедрый), Пакашасана (Укротивший асура Паку), Пурандара (Сокрушитель городов), Шакра (Могучий), Шатакрату (Совершивший сто жертв), Ваджрапани (Держащий в руке палицу), Вритрахан(Убивший асура Вритру).

Индрадатта — "Дарованный Индрой" — одно из названий планеты Меркурий.

Ишвара — собственно бог; может быть обращением к любому богу; часто — эпитет Шивы как верховного бога.

Кайласа — гора в Гималаях; в мифах — жилище Шивы; часто — обитель богов.

Калаприянатха — ипостась бога Шивы в образе всесокрушающего Времени. В Уджайини, где до сих пор сохранился древний храм Калаприянатху, в средние века постоянно устраивались посвященные ему празднества. Частью этих празднеств были театральные представления. Кальпаврикша — дерево, исполняющее желания.

Кама, Камадева — бог любви. Он вооружен луком из стеблей сахарного тростника, стрелами, сплетенными из цветов; тетива его лука — жужжащие пчелы. Его сопровождает его супруга Рати (Страсть). На знамени Камы изображено морское чудовище Макара. У Камы много эпитетов-имен: Атмабху (Живущий в душе), Кандарпа (Удовлетворяющий), Кусумаюдха (Цветолукий), Мадана (Опьяняющий), Мара (Разрушающий), Манматха (Будоражащий душу), Маноджа (Рожденный в душе), Пушпабана (Цветострелый), Панчасаяка (Пятистрелый), Смара (Напоминающий) и т. п.

Канва — один из древних мудрецов, приемный отец Шакунталы.

Карала — один из эпитетов богини Кали, супруги Шивы.

Картикея — бог войны, сын Шивы; другие его имена: Кумара, Сканда, Гуха. Изображается едущим на павлине и держащим в одной руке лук, а в другой стрелу.

Каушика — эпитет Вишвамитры, одного из древних мудрецов, предполагаемых авторов гимнов Ригведы.

Кашьяпа — древний мудрец, один из прародителей.

Киннара — мифические существа с человеческими телами и конскими головами; живут на горе Кайласе; считаются небесными певцами, обладающими прекрасными голосами.

Краунча — сын Хималая и апсары Мены; имя асура, союзника Тараки.

Кубера — бог богатства, повелитель сил тьмы и зла — якшей, гухьяков и прочих, с помощью которых он охраняет сокровища, скрытые в Гималаях, где стоит и его столица Алака, средоточие богатства.

Кунти — мать троих из пятерых братьев-пандавов — Юдхиштхиры, Арджуны и Бхимы.

Кусумаюдха — "Цветолукий", эпитет бога любви Камы.

Лакшмана — сводный брат Рамы, героя великой индийской эпопеи "Рамаяна", образец братской преданности и любви.

Лакшми — супруга Вишну, богиня счастья, долголетия, здоровья, зажиточности, избавительница от бесплодия. Она сопутствует Вишну в каждой из его аватар.

Маданатантра — "Наставления Маданы"; имеется в виду "Камасутра", знаменитый индийский трактат об искусстве любви.

Манаса — озеро около горы Кайласы в западной части Тибета.

Мандакини — одно из имен священной реки индийцев Ганги; также имя одного из притоков реки Алакананда в районе Гархвал (Западные Гималаи).

Марича — имя ракшаса, нарушившего жертвоприношение, совершавшееся мудрецом Вишвамитрой; министр Раваны, враждовавший с Рамой, героем великой индийской эпопеи "Рамаяна". Чтобы отвлечь внимание Рамы, Марича обратился в золотого оленя, когда Рама погнался за ним, Равана похитил жену Рамы Ситу.

Маркандея — имя древнего мудреца.

Матали — имя колесничего Индры.

Мегханада — сын Раваны, участвовавший в битве против Рамы и убитый Лакшманой.

Менака — небесная дева, мать Шакунталы.

Нага — название древней народности, тотемом которого была змея. Легенды о нагах сообщают, что они были искусны в разных науках и ремеслах, во врачевании, могли воскресить мертвого, были художниками и скульпторами, доблестными бойцами. Мифология индусов богата легендами и сказаниями о нагах, их божествах и царях.

Нанди — имя быка Шивы, который также является и главой всей его свиты.

Нанди — вознесение хвалы богам, молитвенная формула, входящая в состав подготовительной части спектакля. Нанди может также содержать благословение актерам и зрителям. После нанди начинается собственно пьеса, избранная для представления.

Нарасимха — человеколев, одна из аватар Вишну, которую он принял для того, чтобы сразить дайтью Хираньякашипу, врага богов, которого не могли сразить ни люди, ни звери. Сын Хираньякашипу стал поклоняться Вишну. Отец, разгневанный непослушанием сына, спросил его, почему он стал поклоняться Вишну, который и не всемогущ, поскольку не может убить его, Хираньякашипу, и не вездесущ, поскольку нет его, например, в колонне. С этими словами Хираньякашипу ударил по колонне ногой, и тотчас из нее явился в образе Нарасимхи, человекольва, сам Вишну и растерзал Хираньякашипу, поскольку не был ни человеком, ни зверем.

Нараяна — "Обретший убежище в водах", эпитет Вишну.

Пандавы — пятеро братьев, герои "Махабхараты". Пандава в единственном числе может замещать имя каждого из них.

Парджанъя — бог дождя.

Париваха — название одного из направлений ветра, который дует между Большой Медведицей и Млечным Путем.

Парипаршвака — актер на ролях второго плана, помощник сутрадхары.

Поуломи — прозвище Шачи, жены Индры.

Правешака — интерлюдия к отдельному акту.

Пракарана — пьеса, сюжет которой не опирается на какую-либо историю, связанную с традицией, а целиком вымышлен автором.

Пуру — древний царь, сын Яяти и Шармиштхи.

Пурушоттама — "Лучший из люден", эпитет Вишну.

Равана — ракшаса, по милости Брахмы, ставший неуязвимым для богов-асуров, но обреченный погибнуть из-за женщины. Десятиглавый и двадцатирукий Равана стал угрожать самим богам, и тогда боги взмолились к Вишну о спасении, и он воплотился в смертного Раму, сына царя Дашаратхи. История похищения Раваной Ситы, жены Рамы, и войны из-за нее и составляют сюжет "Рамаяны".

Радха — возлюбленная Кришны, бога-пастуха.

Рама — старший сын Дашаратхи, царя Айодхьжи, земное воплощение Вишну.

Рати — супруга Камы.

Рохини — дочь прародителя Дакши, любимая жена Месяца; также название одного из созвездий.

Рудра — ведический бог, отождествляемый с Шивой.

(Силы) — то есть шакти, формы энергии Шивы, персонифицированные в ипостасях его супруги; они делятся — на яростные: Дурга, Кали, Карала, Каларатри, Чанди, Чанда, Чандика или Чамунда, Бхадракали, Рудрани, Бхайрави, Бхима, Катьяяни; и милостивые: Хаймавати, Шайлапутри или Гириджа, Ума, Гаури, Парвати, Апарна, Махешвара, Бхавани, Амбика или Амба, Лалита, Аннапурна и ряд других. Отсюда — Властитель Сил, то есть Шива.

Стхапана — одна из разновидностей пролога к пьесе.

Субхадра — сестра Кришны.

— сила, стоящая над богами и даже над Брахмой, Вишну и Шивой, подверженными ее воздействию.

Сумеру — гора, в мифической космогонии представляющая центр, вокруг которого вращается вся вселенная; также — название одной из вершин в Западных Гималаях в районе Гархвала.

Сурья — бог Солнца, он проезжает по небосводу на колеснице, запряженной рыжими конями.

Сутрадхара — глава театральной труппы и режиссер, исполняющий также одну из центральных ролей.

— В этой мифологической категории у индийцев смешались черты Брахмы, Вишну и Шивы, каждый из которых может выступать и в качестве творца вселенной.

Хануман — один из главных персонажей "Рамаяны", преданный друг Рамы, предводитель обезьяньего войска, помогшего Раме одержать победу над Раваной.

Хемакута — "Златоверхая", эпитет горы Кайласы.

Шамбху — "Милостивый", эпитет Шивы.

Шанкара — "Благодетельный", эпитет Шивы.

Шарва — "Сражающий стрелой", эпитет Шивы.

Шармиштха — дочь дайтьи Вришапарвана, мать царя Пуру.

Шветакету — древний мудрец.

Шеша — повелитель нагов; змей с тысячью голов, на котором покоится Вишну в промежутках между актами творения.

Шива — один из трех главных богов индуизма; бог сил разрушения, вершитель судеб, олицетворение тайных сил, движущих жизнью. Изображается с одним или пятью лицами и четырьмя руками, в одной из которых он держит рог, в другой — трезубец, в третьей — барабан, четвертая же изображается в жесте, символизирующем дарение. Он покровитель искусств, особенно танца и музыки — в этом качестве он зовется Натараджа, то есть "Царь танца". У него тысяча восемь различных эпитетов-имен, символизирующих его различные атрибуты и функции. Среди них, например, приведенные выше Нилакантха, Шамбху, Шанкара, Шарва, а также Пашупати — "Повелитель всех живых существ", Шулапани — "Держащий трезубец", Махеша — или Махешвара — "Великий бог", Панчанана — "Пятиликий", Махакала — "Могучее время", Каласамхара — "Сокрушитель времени" и т. д.

Чамунда — одна из ипостасей супруги Шивы.

Чанакья — предполагаемый автор "Артхашастры", знаменитого политико-экономического трактата древней Индии.

Яджурведа — "Знание жертвоприношений", одна из четырех священных книг древних индийцев.

Яма — бог смерти; он ведет книгу судеб, в которой записано, ком у сколько положено прожить. Когда назначенный срок истекает, Яма посылает своих вестников привести душу в его мрачный дворец Каличи, где он выносит ей приговор в соответствии с добрыми делами и прегрешениями покойника, записанными в другой книге. Он может обречь душу на мученая в одном из его адов, послать к предкам, то есть избавить от перерождений, или же обречь на новый срок земной жизни.

Яяти — древний царь; он отдал большую часть своего царства Пуру, самому младшему из своих сыновей, потому что только тот согласился нести бремя отцовской старости.