Растут стихи

Ситхи

Александр Командин

Растут стихи

Поэт ждёт музу, искрится в бокале вино, Вдохновенье коснулось его изумлённых глаз. Не знаю, придёт ли она, я знаю только одно: Глагольная рифма переживёт всех нас. * * * Чем ближе утро, тем светлее свет, И всё, что было,— было, да и нет. Слова растут, нелепые, большие. На кухне кран прекраснейше фальшивит. Спасибо, чай, что я тобой согрет. Мои слова — эпиграфы к молчанью, И строчка обрывается случайно: Чем ближе утро, тем светлее свет… * * * Пустой январь на плоскости стола Случайные вымучивает строки И раскаляет пальцы добела, И белые стихи, легки, глубоки, Закончились. И чёрным всем конец Приходит поздно или рано, точка, Черновики забыты все дотла. Кормить огонь с руки куском листочка, И ни печали больше нет, ни зла, И в сердце тлеет, бьётся, дышит строчка. * * * Я сызмальства из тех, кто скромен адски, Неповоротлив, боязлив и тих. Люблю читать ритмические сказки, Вынянчивать розовощёкий стих, Который не решусь предать огласке, Жалея современников своих. Оставшись там, где ты так далеко, Где ничего ничто не предвещает, Где тяжело дышать, писать легко И рот слова неслышно выдыхает. Где падает гостеприимный снег, Где лёгок свет в любое время суток, Где я, небритый глупый человек, Теряю незначительный рассудок. Где так несложно деньги брать взаймы, Идти по набережной, облака считая, Почти дыша, как раньше вместе мы… Строфа закончилась, открытая, простая. Так пробуй воздух улиц прописных, Глазами вниз, не глядя на прохожих. Выхаживай последний лёгкий стих В сердечных сокращениях несложных. Постскриптум сердца, маятники дней И губ закрытых словосочетанья. Дышать невозвратимей и больней Негромко улыбаться на прощанье. И на сырую лавку с краю сесть, Хлебать пустое пиво постепенно, Так счастливо, как будто, правда, здесь Любовь бессмертна, а стихи нетленны. * * * Что-то я всё сплю, да никак не проснуться. Проснусь — всюду утро. Просто. Как всегда. А мне хотя бы словом к тебе прикоснуться, Только я молчу, а из глаз всё вода. Кончилась ночь — так о чём же в ней пелось? До смерти хочется жить, да только с тобой. А больше никогда ничего не хотелось. Я знаю, всё пройдёт, снимет, как рукой. Слова — серебро, да молчанье первее. Встал да умылся — вот и весь сказ. Если ты рядом, я тебя согрею, А если далеко — помилуй, Господи, нас.

Д. Мурзину

Процент стихов чудовищно мал, Процент налогов высок. Поэт и пить, и дышать устал Глотке своей поперёк. Поэт смеётся, поэт молчит, Рифмы нахально спят. Но Бог надёжно стихи хранит, И рукописи горят. * * *

Беспросветная ночь обнимает за плечи. Эта ночь осторожна, бездонна, чиста, И пуста, и проста, и рассвет безупречен. Только слово споткнулось на кромке листа. * * * Кончается сигарета. Дыханье всмятку, И душа закашлялась жить вприсядку. Сигарета кончилась. Больше нету. Я бросаю курить. Я сижу без света. Никого со мной. Зашторены шторы, И молчат неистово коридоры. Так и я молчу, я имею право Сохранить молчание кучеряво. Вот сижу, молчу и размер ломаю. Губы открываю, губы закрываю. Стены белые пахнут близостью, пахнут известью. Неужели я мусор, который забыли вынести? * * * Нечего жить, каждым вдохом длиннее зима. Я бы работать пошёл, только нет трудовой. По расписанию пить, не сходя с ума, И по утрам безнадёжно страдать головой. Глупое сердце всё так же стучит о тебе. Как объяснить? Как ребёнку: «Наш котик сдох». Глупое сердце изнашивается при ходьбе. Нечего жить, за выдохом следует вдох. * * * Всё у меня хорошо, как всегда, насовсем. Как у тебя? Я устал разговаривать в рифму В пыльной коробке привычно приветливых стен. Бумага впитала густую межстрочную лимфу. Больше сказать тяжело, да и нужно едва Жизнь утруждать, себя пересказывать снова. Всё, что мы скажем друг другу, — слова, Между которыми нет ни единого слова. * * * Я воздвиг себе памятник, или два. Я не помню где, и стихи безлицы. Изо рта выскальзывающие слова Не помогут сердцу остановиться. Рано утром стихи вызывают дрожь, Учащённое сердцебиение или хуже. После этих строк ничего не ждёшь… А разве мне было хоть что-то нужно? * * * Вдыхая выдох, выдыхая вдох, Пишу стихи тебе из ниоткуда. Вся водка вышла, а портвейн так плох, Что больше пить, пожалуй, я не буду И меньше тоже. Кончились слова, Хотя писать, казалось, только начал. Уходит свет, проходит голова. Глаза, незарифмованные, плачут. * * * Тяжело вдыхать, что выдохнул. Я привык. Нестерпимый свет глаза мне обжёг на славу, Но пока во рту шевелится родной язык, Выдыхаю стихи, набело и шершаво. * * * Как мы жили тогда в этой гавани гиблых поэтов, Ничего не сказав, до крови разодрав паруса? И дождём по губам начиналось бездомное лето, Зачеркнув имена, тишиной заглушив голоса. И мы шли навсегда, каждым шагом всё ближе к рассвету. Мы так ждали рассвет и просили тепла, как могли.. Как мы жили тогда в этой гавани гиблых поэтов? Мы писали стихи. А после, как водится, жгли. * * * Жизнь кончилась, другая началась. Я не припас обратного билета. И водки вышел годовой запас, А счастья нет, как водится, и нету. Одни стихи остались у меня, Растут слова неведомо откуда… А мне б ещё разок тебя обнять, Но я не буду. * * * Я улыбнусь холодными губами — И снова исчезать куда-нибудь, Молчание подкармливать словами И воздухом — свою худую грудь. И ты идёшь, ослепше и молчаще, Взгляд поднимая к лицам фонарей. И снег идёт, бессмысленно хрустящий, Всё холодней, всё дальше, всё быстрей. я не могу так больно говорить здесь только осень жёлтый свет снаружи растерянные листья тихо кружит и тускло спят по лужам фонари.

Руслан Сидоров

А помнишь, как апрельской ночью

Там, где в траве лежал велосипед, Скамейка — два пенька, доска меж ними; Где паровоз классический сипел И проносился мимо в млечном дыме; Где сросся со скворешней старый клён, Опавший осенью, поздней — заледенелый; Где думал, что влюблён (и был влюблён); Где снег ложился, белый, белый-белый,— Там всё по-прежнему: лежит велосипед, Под клёном двое мнутся неумело, Скворешни с паровозом только нет И белый-белый снег — не белый. * * * Я вспомнил: мне снились опята И кто-то такой молодой, Ни разу ещё не женатый; Я вспомнил, как первый ледок На лужах, на жёлтых лужайках Хрусталиком звонким хрустел; Опята в лукошке лежали, И ветер свистел в бересте. Я вспомнил гранат костяники — Холодный и кислый огонь, И кедры, и пихты меж ними, И воздух, сцежённый тайгой; Замшелый и влажный валежник, Дворец муравьёв в полный рост, И золото солнца прилежно Рассыпалось в рос серебро. Я вспомнил: он шёл, притомившись. Калёную воду в реке… Я многое вспомнил, помимо Когда это было… …и с кем. * * * Всю ночь курил и вслух бранился, Бросая недочитанный журнал, Чтоб осушить глаза. И начинал, Точнее, продолжал. Супец варился. По-русски. В русской печке. Сам собой. Всё закидал. Поставил. Утром кушай. Роман же продолжался. Про любовь, Про нас с тобою. Будто кто подслушал. Как будто кто со свечкой подсмотрел. Как будто в душу кто залез и вынул Заначки все (ну хоть бы половину). Всю ночь горел, как шапка на воре. Всю ночь курил, тихонько матерясь. Роман же хэппи-эндом завершился. Ну слава богу! Это не про нас. Супец готов. Наваристый, душистый.

Январь 2003

Неброский блеск луны и снега Как незатейливый мотив Молчания — земли и неба. И лес заслушался… Затих. Свет серебра — неслышный голос, Жемчужный отсвет — диалог. Лишь бархат бересты колонн Волнует тишину и холод. Стоящий посреди зимы Перед зачётом вне предмета Берёт у вечности взаймы Уроки холода и света. * * * Что бесхарактерность? — пространство, а характер Лишь линия в пространстве. И кораблик, Что по дуге торопится до порта, Допустим, будет первым мастер спорта. Бесспорно, предостаточно — но всё же Сама возможность, что представить можем Прибытье в порт, сам порт, портовый город, Портвейны, порно или же другое: Библиотеки, залы, оперетту… Пойти туда и взять с собой вот эту; Потом семья, потомки… делать дело, Рост знанья, состоянья, билдинг тела… Вот чёткая и честная черта Из точки в точку. Точка. Пустота. Ведя дугу в пространстве: «А что, если б» — Что я могу? Я солипсуюсь в эллипс. * * * Из нас собрали батальон, Мне дали старый «ундервуд», Шинель без розовых погон — Таких давно уже не шьют. Мы прошагали на перрон, Оркестр сыграл нам бодрый туш, И юный ротмистр Бальмонт Нёс романтическую чушь. И мы заполнили вагон, И «брехунок» оповестил, Что поезд на Парнасский фронт Отходит с третьего пути. Ходили фляжки по рукам, И пахло в тамбуре травой. Седой полковник Мандельштам Молчал нам о передовой… Прошли года, а не война — Кто вышел в чине, кто погиб, А кто сказал: «а на хрена?» И от своих побег к другим. Передовая, тишина… Парнасский фронт ночами тих, И поседевший старшина В хрущёвке тесной пишет стих. Он собирает свой призыв В опавших памяти листах. Не удержав хмельной слезы, Строфу он составляёт так: «Из нас собрали батальон, Мне дали старый «ундервуд», Шинель без розовых погон — Таких давно уже не шьют…» * * * Сирень сизокрыла, и семь голубей — Как крупные гроздья под ней понарошку, Щекотно клевали от булочки крошки С ладони моей и ладошки твоей — С той розовой, ласковой, узкой ладошки, Которую только что дождь целовал. Неделя для счастья — достаточно долго, Особенно если живёшь однова. Тебе было только шестнадцать тогда. Недетская женственность, опытность крови. И ночь, разметавши, срывала покровы, И снова взрывалась сверхновой звезда. Семь дней, семь ночей и четырнадцать зорь, Лазоревых зорь сизокрылой сирени. Неделя для счастья светлей и воскресней Бракованных лет, обручённых слезой. Сирень сизокрыла, и семь голубей Щекотно склевали от булочки крошки, И плыли по лету в плену тополей В ладони — ладонь. Нет — в ладони ладошка. * * * Отдыхаю в деревне, варю картошку Да вдыхаю озон с табаком вперемешку. Забываю город, работу, более Того, я забыл про горе. Каждым утром по лесу бегаю кроссом. Пахнет августом, армией и берёзой. Без будильника точный подъём в полшестого. Идут на выпас коровы, И мычат, и чешут бока об заборы, И хозяйки кладут хворостины с прибором. А в тумане — знаешь, как голос гулок… Подъём. Ровно в шесть — бегу я. У меня под участком течёт речушка, И как только из лесу возвращусь я — Два ведра на грудь, в самом лучшем смысле,— Разом усталость смыли. И такой мажор, будто это — счастье. Заварю покрепче и выпью чая. И такая вкусная первая «Прима» — Даже не знаю прямо… Денег нет, но нет и проблемы, что покушать: В огороде растёт любая петрушка. Сигарет и чаю привёз бессчётно, Книги есть, а чего ещё-то? А потом мне расскажет своё Бертран Рассел. Мы уже добрались с ним до Мора с Эразмом. Сам себе удивляюсь: мне всё понятно, Чернеют белые пятна. А когда стемнеет, курю на крылечке, Наблюдаю звёзды сквозь дыма колечки. Подойдёт овчарка, щёку полижет И рухнет ко мне поближе. Одиночество, знать, и собакам знакомо. Мы вдвоём, прижавшись, молчим о ком-то. Или ни о ком, просто так молчим мы. Чистое небо лучисто… * * * «Мы все подохнем к концу апреля»,— Сказал капитан. И все согласились. И льды, в которых мы напрочь сели, Не издевались над нашим бессильем, Бело молчали. И мы молчали. И вдруг, точно выстрел,— щелчок затвора. И тогда я увидел глаза майора — Голубые. Без страха и без печали. И, точно в замедленном кинофильме, — Ствол карабина, идущий к горлу, А шомпол — к курку… И острою бритвой — Крик капитана: «Отставить!… Майор, Вам Должно быть стыдно. Ведь Вы на службе. Жить и работать! Приказ Вам ясен?» И коку: «Удвоить паек на ужин». И тихо боцману: «Он не опасен». Майор, пошатнувшись, прошёл меж нами. Потупившись, мы на него не смотрели. И вновь капитан: «Я вам напоминаю. Мы все подохнем к концу апреля». * * * Мир знал до человека о себе И ныне сохраняет это знанье. И что ему до суетных созданий, Взыскующих до истины небес, Что вызвали в помощники богов, Придумали какую-то науку — Наверняка — Большое Ничего. Тщета. Стрельба в созвездия из лука, Пожалуй, плодотворней. Ведь она, Та Истина, коль есть,— нечеловечна. Не потому ль так лыбится луна, За нами наблюдая каждый вечер. Ничтожный хохотунчик ручеёк Об этом валуну звенит руладой. А Тишина стоит, хранит Своё Так было. Есть. Так будет. И так надо. А может быть, Луна, Валун, Ручей В какие-то довременные дали Соскучились и вывели созданье, Чтоб посмеяться было им над чем. Чтоб радоваться милой толкотне Слепых кутят, дурашливых, безвредных. Не потому ли именно Луне, Воде и камню… поклонялась древность. * * * А помнишь, как пахли опилки На маленькой пилораме, Как они жарко вспыхивали, Как дрова разгорались Быстро (как ты) и весело, Как пела печка протяжно, Как первые звёзды вечера Подмигивали нам влажно… А помнишь топчан, сколоченный В три плахи сухого кедра, Широких (но узких ночью),— Три скрипки в серьёзном скерцо… А помнишь, как утром завтракали Дарами тайги и речки: Октябрьскими карасиками, Последними сыроежками... А баньку по-белому тёмную, Не знавшую электричества, С тайгой и рекой за стёклами, С любовью (Её Величеством).

Ирина Перунова

Мотыльковая душа

Эта спесь золотая сиротства Завтра вороном-змеем взовьётся. Этой знойною тропкой изыска будто волки кромешные рыскать. Искогтят твоё сердце, источат, и нечаянно выдохнешь: «Отче…»

Ещё я буду сиротеть под древний треск камней и молний, а он уже умеет петь тем сокровенней, чем безмолвней. Ещё несросшиеся сны мою пытают непоходку, а он уже со дна весны подъял затопленную лодку. И не прощается со мной, но сердцем дальний берег помня, он правит жизнь свою домой: чем безоглядней — тем сыновней.

Отчего всё труднее дышать? Будто небо горит на горе, Мотыльковая кружит душа В коммунальном своём фонаре. Я роднее не вспомню лица. На последнем живом этаже осыпается с неба пыльца и не трогает душу уже. Только там, где кончается день, Начинается что-нибудь — пусть Просто облака лёгкая тень, При дороге оттаявший куст.

Александр Петрушкин

Омега всех одиночеств

Александру Павлову

Лучшее что случалось это вагоны Те в которых едут молчать потому что Наговориться успел под завязку до горя Выпустите меня в кыштыме Или в последнее море Всегда ощущал Москву как дорогу в гадес Посередине последний коцит — садовый Омега всех одиночеств большая малость Яблоко которое висит над водкой Я — знаешь? — в доле На БМВ доплывает Харон до дома Гладит по голове сына как я в вагоне Узнавая на ощупь совсем немосковский стыд Не знаю что там говорит про любовь и братство Кент с балканской звездой и их диалекты На выходе в тамбур или в жидкий Аид Он рисует нолик мир нарисует крестом По мокрому и земляному взлетают рельсы Главное умение говорить с завязанным языком До — посредине — и главное после смерти * * * По главной улице пешком Как буратино — перечтём Пересчитаем щебет — вверх Так вычитает смех наш смерть Неизмеримая тоска Не выбирает берега Где нас читает смерть сквозь смех Перебирая лапой снег Собака ходит через тьму Которую я не пройду По главной улице пешком Где нас проговорит на том Невнятица доязыка Неизмеримая доска Чтоб вычитая смерть и смех Проговорить себя наверх * * * Обещай мне молчать только ты так умеешь (молчать — Это речь говорить про себя эту речь Исчислять Мы устали но есть соответствие в этих печах У морозов кирпичных молчать обещай мне Молчать) Обещай мне молчать этот страх обучает за речь Переходим на выдохе голос медвежий Который беречь Обещал нас молчать обучал и не голову с плеч И когда ты перечишь ей весь Обретаешь всю речь * * * Переносится на взрыв время снега шесть часов Переплёты и плетень перелёт улёт под лёд Птица тянется к земле — в небо корнем от корней В городе пяти церквей — пятый ты Стоишь и мёрзнешь В окружении рублей Ловишь маленьких людей Голос для трамвая Просишь * * * О филонове други и о Всё хоругви или бирон Всё пробитая в финики пермь О филонове то есть не смей О забвении в голод и в два Лик телка где приходит река Свысока с высоты шестикрыл Это снег нас подземный поил Посоли его полную плоть О филонове шепчет нам крот Из земного из хлебных корыт Будешь здравым коль стынешь убит Поднимается мёрзнущий дым Через лимб через край через крым Через крынку как мать молока Задевают нас всех облака О филонове кухня стоит За тебя — за меня говорит Перечиркнутый спичкой курлы И ни в чём виноваты скоты У филонова в лапках стоят Плоть от плоти неспешно едят А притронешься и отойдёшь Всё перечишь — но не клюёшь Смотришь в их занебесный майдан И растёт как кыштымский курган * * * Дорогой мой мальчик Перерезал пальчик Переехал город Вот тебе и повод Что ни вор то рядом Что ни дом то в птице Не летаешь помнишь А не спишь и снится * * * Мы смотрели на свет Тот который снаружи Внутрь смотрел говорил: Не бывает в себе Побывавший с другой Стороны обнаружен Тот который хиджаб Тот который рабе Мы смотрели на свет Свет смотрел по другому Языку называл Вещи или углы: Сын ест дым Дым проходит под кожу И плывут за рекой По младенцам гробы Мы смотрели в язык Языки были наши Но язык говорил через нас Свой язык: Мы смотрели в ростки Из распаренной пашни И росли из торфяника Вверх языки Не бывает в себе Свет смотрел по другому То ли речь то ли прах Всё раскрошено вдоль А вода протекает Из лобных и впадин Увольняет себя И идёт Чусовой Идиот или нет А еврей или тоже Но плетёт изнутри Разжигая войну АМЗ или свет На иглу и прощенье Улыбаясь молчит Каждый как своему * * * На то смиренный человек клюёт ранетки с мёртвых яблонь Засматриваясь в водный крест и в прорубь Перечёркнут за день Он пересматривал себя — пока за мышь возилась вьюга Метель себя переждала и переплавила Испуга Предвосхищенье — он входил под своды тёплых снегопадов — Чужой еврей — степной калмык — И большего уже не надо На то смиренный человек пересчитал свои убытки И Бог смотрел из всех прорех — как ленин В первомай с открытки Он пересматривал своё: хозяйство тёмные дороги Никчёмное но ремесло ранетки Высохшие ноги Он перемалывал себя переменял себя и льдины Вдоль чёрных яблонь и пруда Горелой глины На то смиренный человек клевал свои прорехи богу И холод говорил как смех но По другому Нельзя и всходит из воды как сталь сквозь овны Всё тот же точный человек Ранету кровный * * * Господи, что тридцать шесть просили, Оказались дальше от России От Урала и т. д. Что дальше? — Кажется: таджики и асфальтом Вертикально залитое поле (На полях — денщик и нет убоя Большего, чем нам дано. Раздолье, Но и тело выглядит убого.). Господи, смотри в глаза мне — сколько Надо говорить, чтобы молчать? Оказался дальше, чем скинхеды, И за всё придётся отвечать. Перед этим Томском и Свердловском Если стыдно,— значит повод важен; Спирт без языка Совсем не страшен, И таджик везёт меня назад Господи, огромны километры и таджик. Как речи Уфалея Нижнего и Верхнего под кожей — Кровоточат ангелы. Молчат. * * *

Вернуться в дом когда смотри сотри Окаменело пламя говорить И 37 наотмашь бьют часы И хлеб растёт из хлебных горловин Вернёшься в дом и не простишь когда Страшишься кожи смерти и себя Умеришь (прыг! — отмеришь семь сорок На стаи мир поделишь всех потом) И потом отмороженным своим Тебя коснутся из шестой строки Твои три персонажа — идиш твой Всё чаще перемигивает вой Вернёшься в дом — на полку — в подкидной Играешь с огородами — с одной …Как хорошо голодным в тридцать семь Часов вставать или прилечь совсем В доселе проницаемую смерть Вернёшься в дом а дочитать ответ Не провернёшься — яблочная синь Резина или воздух сам горит На семь третей нас делит и следов Найти не можешь (но на всё готов Нас ангел провести а изнутри Он с немотой своею) Говори

Степан Рыжаков

Переговорам в Атагах

Аты-баты, шли солдаты. Проклинали жизнь свою. Как нас предали когда-то, Дай гитару! Я спою! На могиле мать рыдает, Не унять её тоски. Холм могильный обнимает, Сердце рвётся на куски. Ну а те, кто жив остался, Помнят Грозный да Бамут, И Самашки, где ругался, Погибая, лучший друг. * * * Помнят все… Как вши съедали, Раны стыли на груди. И как вешали медали Тем, кто не был впереди. Нас в стране не привечают — Неугодные сыны. Дни войны не отмечают. Дня Победы лишены. Аты-баты, шли солдаты. Проклинали жизнь свою. Как нас предали когда-то, Дай гитару! Я спою!