Художник Её Высочества

Многократор

Первый раз за лето на Москву потным брюхом навалилась настоящая безобразная, та самая булгаковская жара. Но худо-бедно вечерело, и Воробьёвы горы потихоньку остывали над оплавленным городом щеками оттемпературившего ребенка. Предзакатный флер уже овладел вавилонской тушей Московского Государственного Университета, и только полированный шпиль еще настырно блестел в высоте. Одуревшие от жары вороны, откашливаясь на лету, проваливались вниз к реке, к пристани, вокруг которой маялись прогулочные катера и лодки. От главного входа университета по асфальтовой прямой в сторону смотровой площадки шел молодой человек в безрукавке, шитой по новейшей моде: блуждающим швом наружу и внутрь, в джинсовых шортах с резаными по обязательной моде ртами и в кроссовках исторической жёваности, способной укокошить любую моду — и заурядную, и новейшею. Притормаживая, молодой человек начинал махать ладонями, как делали бы это камчатский морж или каспийский тюлень, просушивая свои ласты.

— Ну жарища, якорь мне между пятым и шестым пальцем! Атмосферы Моей Существенности! Кислородины! — страшно оскалился. — Жидкой!

Возопив таким образом, молодой человек задрал голову вверх, пощурился на университетский шпиль, со смаком чихнул и захлопал ресницами, прогоняя неуместное удовольствие от чихания.

— Зачем я носки на улицу одел? — по-старушечьи запричитал он. — Бедные… бедные негры! Их рай точно на Северном полюсе чудною некоторою судьбой, зуб даю… ай!

Тут ему пришлось сигануть от налетевшего троллейбуса. Скривившись от незапланированных усилий, молодой человек двинулся к гранитному парапету, рыжее тело которого лоснилось в последних солнечных лучах, вызывая ассоциацию с вспотевшими спинами мулатов. В конце партерного сада, около перехода стояли три женщины в комбинезонах озеленителей и громко выходили из себя по причине отсутствия некого Цекавого-бровеносца.

Молодой человек, ожидая перед, зеброй, сигнала светофора, волей-неволей прислушивался. Рядом на тротуар вползал грузовичок.

— Уже ботанику привезли, — сказала озеленительница, с попой ну такого размера, что к идее всеобщего разоружения, обсуждаемой Лигой Наций, наверняка, относится отрицательно. — Горшки разгрузим, позвоним, скажем, что разводной опять коровам кислое молоко продаёт, где клумбы укладывать, не знаем. Пусть что хотят, то и делают. Пошли, однако, деушки по цветам ходить.

Молодой человек перешёл дорогу и встал среди сувенирных развалов смотровой площадки, разглядывая лотошников и их товарец. Преобладали матрешки. Выстроившись по ранжиру, лысинка в лысинку, они вели хороводы на каждом третьем столе. На них открывали красные пасти палехские шкатулки, в лакированных боках которых отражались геометрические формы полудрагоценных минералов. Довольная жизнью «хохлома» пузатилась рядом с хрустальным городком. Лениво, как у себя на пляже, разлеглись рогатые раковины и перламутровые уши жемчужниц.

Жара уходила медленно, но неунывающее в любую погоду торговое племя свое дело знало. Потягивая парное пиво, они вполглаза просеивали вяло фланирующую публику, с известным душевным подъемом начиная рекламную кампанию, когда по-внешнему иностранец приближался к их раскладным столикам ближе определенной, только им видимой черты. На полтона менее вдохновенно предлагались сувениры покупателю, обличьем выдававшего, что он скорее их соплеменник, не импортный залетчик, но, слава Богу, не столичный житель. Сам Ламброзо пошел бы к ним в ученики. Что там врожденный тип преступника: приплюснутый нос, развитые надбровные дуги, приросшие без предупреждения мочки. От бандитской рожи за версту своротит. Но попробуйте-ка на самом глазном дне заметить потребительскую искру, просчитать ее потенцию, в смысле конфуцианское непротивление стать обладателем, к примеру, хохломского набора в виде двухведерной братины для крюшона и шестнадцати уточек черпачков и соответственно развернуть рекламную атаку, применяя основные европейские языки. Чётко отделялись аборигены, будто у тех на лбу красной паровозной краской было написано: москвич. Москвичи лотошников откровенно не интересовали. Так же, как наоборот.

— Эй Степан. Бумажный. Я здесь.

Молодой человек, мечтавший со многими повторительными восклицаниями о жидком кислороде, обернулся и буркнул:

— Десять тысяч лет председателю Мао! Как всегда: белая рубашка, чёрный пистолет.

Подходивший в самом деле смотрелся нордически, словно не было за спиной рабочего дня, душного и изматывающего. Поздоровались за руки, причем сразу после рукопожатия названный Бумажным эй Степаном с раздражением посмотрел на свою потную ладонь.

А в это время торгашей покинуло душевное равновесие. Показался туристический автобус в два этажа, всплакнув тормозами, остановился фронтом, и из него посыпались синеголовые японцы. Почти каждого по животу похлопывал фотоаппарат или видеокамера. Японцы для сувенирных рядов — всё равно, что высокооктановый бензин транспортному средству. Повернувшись к этой суете спиной, молодые люди замолчали, разглядывая в который раз знакомую панораму. Лужникивсей массой тонули в сумерках. Кастрюлька стадиона уже до краев была полна сизо-лиловой темнотой, в которой плавали огоньки запасных выходов. По циркулю встали мухобойки осветительных мачт и темнели на глазах. Но дальше на кострище города разгоралось электрическое пламя. Верно, тот, кто устроил этот летний зной, дул изо всех сил на угли. Левее побледневшего храма Живоначальной Троицы тыкали небо исполинские пальцы Красной Пресни. Справа по склону змеились тела новых трамплинов, отстроенных заново вместо проржавевших бедолаг режимных времен. В последнюю секунду край солнца вскипел, ударил лазерным лучом в медные макароны Академии Наук и пропал.

— Ты зачем меня вызвал? Лень было подняться ко мне?

— Сидеть — пьяным не будешь. Потом, гулять нужно каждый день автоматически. И мастерская наверняка всеневозможно накалилась…

— А где остыло, забодай тебя комар?! Жарит так, что жопу сморщило!

— Фу! Ты же законодатель в области изящного. Учись говорить важно…

— Это как?

— Каком кверху. Сказанное должно было иметь такую форму. Э-э… коль скоро всеусердный солнца пыл угаснет, э-э… оруже-в-носец достославный…

— Уконтрапопится бодать.

— Не сбивай. Благоволеньем вышним, вверяемые страстности Эроса, румянещего день пределов рая…

— Не, не, давай переделаем. Румянещего день пределов рая. Вверяемся запалу прераспутного Эроса, так что морщит попугая, наблюдавшего с утёса.

— Попу Гая, который Юлий Цезарь?

— Другого. Пылает страстью день Эроса, так что морщит попу гея, приобнявшего матроса.

Посмеялись оба.

— Ничего-о, через полчаса можно будет жить.

В самом деле, снизу от Москвы-реки ощущалась, нет, еще не прохлада, но уже и не душная безнадежность уходящего дня, давшего, наконец, отдых своим крыльям.

— Притащил работенку из общественного стойла, молодчик?

— Нет, деканату не нужно оформления. Положительно, вы сегодня дурного мнения обо мне. А вот завтра, шевалье, эдак в шесть-семь часов могу я с сельской простотой попросить о встрече?

— Что за прибамбасы? — подлетев бровью. — Призаходи в любое время. Всегда рад тебя видеть.

— Я не один приду. Понимаешь, когда я продал Наркисовичу, что мы с тобой земляки-однокорытники, и даже интимно, что к холодному пиву, согревающему душу, неровно дышим… прости уж… — малость замялся. — Короче, шеф послал меня договориться о приватной беседе.

— Папакараха! Так, Лузин, соблаговоли объяснить пречистыми устами, зачем я понадобился твоему профессору кислых щей?

Нордический товарищ похлопал мулатскую спину парапета.

— Зачем, зачем… К корешкам книжек из серии «Жизнь замечательных ученых» подобрать обои. Мы же замечательные ученые?

Степан оценивающе оглядел товарища с ног до головы.

— Дай-ка мне твою рубашку и галстук на минуту, однокорытник. Не выпучивай глаза, пошли.

Последовала невнятная сцена с вопросами и недоумением, но скоро Степан, сломив сопротивление, увел товарища за ближайшие деревья. Там они поменялись одеждой, и переодетый побежал через дорогу к женщинам, заканчивающим выгрузку из грузовичка горшков с цветами. Проскочив пешеходную зебру, сбросил скорость, начальственно нахмурился и уже солидной фигурой приблизился к озеленителям.

— Добрый вечер бригада. Так, а где Цекавый? — остановил жестом женские вопли. — Спокойно! Не нервничайте на меня, — сурово. — Поднимаю на планёрке этот вопрос, не снимая лыж. С алкоголиком c свиноватым выражением лица будем кончать! А сейчас за работу. Фронт работ известен? — получив негативный ответ, повел женщин за собой, объясняя по дороге. — Завтра день цветов. Сейчас размечу и выкладывйте.

Женщины в двоемысленном колебании. Они же вроде должны клумбы обновлять вдоль фонтанов? Какой ещё день цветов? Но им нечего было ответить на вопрос: где шарится разводной пьянюга? Где минимальный чиноначальничек, женщины не знали, и это их угнетало. Они покорно следили, как Степан расставлял горшки с цветами, комментируя:

— Здесь сделайте круг с разрывом от сих до сих. Здесь прямая к прямой. Тут две маленькие круглые клумбочки. Несите горшки. Здесь прямая и еще так, так и так, — он широко бегал, прицеливался, устанавливал горшки по какой-то причудливой, известной только ему схеме. — Здесь три прямые. А здесь прямая к прямой и эдак. Наконец, прямая и круглая клумбочка цвета испуганной нерпы, — похлопал в ладоши. — За работу, дамы!

Товарищ встретил его в том же недоумении, но Степан от вопросов уклонился и, после обмена одеждой, в качестве компенсации за неудобство, купил и вручил Лузину мороженое. Но стоило только скусить шоколадную крышечку, как мороженое ожило. Шоколад, расколотый трещинами, пришел в движение навроде континентальных плит. Плиты наезжали друг на друга по всем правилам геотектоники. Приходилось съедать в первую очередь куски, потерявшие сцепление и готовые рухнуть вниз.

— Подсунул мне! — успел высказаться нордический товарищ и снова затанцевал языком, потому что ванильная магма, выдавленная на ребре, покатила вниз. Едок всё быстрее оглядывал мороженое, ликвидировал сладкие потеки всё энергичнее и где-то даже вынужден был экстраполировать возможные места прорывов. — Ну тебя с твоим мороженым! — еле успев донести до урны ползущее по палочке розовое тело. — Раз… зубопоказывался он!

— Повеселил меня, — захихикал Степан. — Я поэтому и купил.

— Тогда я куплю тебе банан, облитый шоколадом, чтобы ночью мучили эротические кошмары.

— Меня не будут мучить эротические кошмары, потому что, в отличие от тебя, семейного человека, я получаю плотское удовольствие от нежных граций регулярно.

Вокруг начинался второй акт вечерней пьесы. На смотровой площадке и аллеях произошли изменения. Лотошный ряд поредел, многие паковались, допивая свое пиво и забивая урны пивными банками до краев. Туристов осталось немного, но всюду гуляли пары и шумели стайки московской молодежи. Особенно выделялись «зеленоголовые». Редкие «панки» косились на них с отвращением. Им была противна такая муляжная стилистика. Мода «зеленоголовых» проста: покупаешь полиэтиленовую кепочку, по верхней плоскости — мелкие дырочки, через которые накануне тусовки поливаешь водой лепешечку гумуса с семенами травы. На третий день с начала полива, когда взойдут ростки, можно надеть проросшую кепочку, идти на «клумбу», нести всякую чушь и расти дальше «газон-ламой». Одно слово — мода!

Под занавес прикатили роллеристы. Расставили в ряд банки «кока-колы», являющейся собственным символом роллеризма, и устроили шумные состязания. Разбегались и винтили ногами вокруг банок прихотливые фортеля. В особенности поднимался ажиотаж, когда кто очередной, не удержавшись на ногах, шлепался на свои защитные наколенники, налокотники, а чаще на надежный зад. Громче всех, гоготал упавший. Прохожие частью переходили к парапетам, другие собрались зрительской шеренгой и принимали живое вербальное участие в соревнованиях, то есть, переживали и, выбирая себе любимчика, не без азарта болели. Когда после очередного падения поднимался дым коромыслом, прореженный сувенирный ряд наполнялся ухмылками и переглядываниями. Они сами привыкли быть центром внимания, и роллеризм, как явление общественной жизни, их коробил.

— Я ушел. Мое почтение, граций нежный попечитель.

— Вам тем же самым местом. Целую в дёсны.

Степан улегся животом на парапет и надолго задумался, оглядывая клинок реки в ножнах города.

— Любовь москвичей к товарищу Сталину безгранична.

Слова, сказанные шепотом, вывели из прострации. Вполоборота к нему, рядом, стояла девушка фарфоровой бледности в свете первых уличных фонарей и перебегала глазами со шпиля на полушпили, по строчкам окон вниз, к скульптурным группам, по зеву входа к широкой лестнице. Почувствовав на себе взгляд, оглянулась.

— Прости, что ты сказала?

Девушка пошевелила пальцами в воздухе.

— Я в уме размышляла и случайно на вскидку…

— Извини за настырство, но вот же сейчас что-то архидревнее… — энергично колотнув ладонью.

— Как думаешь, Иосиф Виссарионович был сложным человеком?

Степан неуловимо лизнул глазами понизу. «О-ля-ля! Ножки-то у матери моих будущих детей!»

— Фу! Ну разве можно в такой вечер о мерзавце с сердцем полным глистов?

Девушка хмыкнула.

— Вечер, кстати, всё еще душный. Я вот подумала, на его теле же строили эти соборы.

Степан понял ход её мысли, но прокоментировать не успел. Девушка, явно теряя к нему интерес, закончила:

— Не о чем говорить. Только шальные мелкие мысли.

— Именно! Эти капли не на нашу плеш. Социалистическая фаланга там, вгрызающаяся в тьфу ты..! Сен-Симон, кладбище Пер-Лашез и козлы кремлежопые, зачихавшие в общем-то светлую идею. Плюс отопление этой пирамиды из-за сложного рельефа стен стоит та-аких деньжищ! — надул щеки, задвигал бровями и засмеялся. — Но что за аберрации на сон грядущий? — и снова выстроил веселую рожицу в том смысле, мол, что рад был почти познакомиться и пора углублять отношения, соскальзывая в привычную лунку. Но барышня не оценив его энтузиазма, пошла к остановке, сказав вместо прощания:

— В самом деле. Пятиугольник — есть многоугольник с пятью сторонами.

Даже не повернув голову на его последний выстрел:

— Пускай девочки не задаются!

Возвращаясь, по дуге обходя женщин, заканчивающих выкладку клумб, мимо освежающих, наконец, фонтанов, молодой человек думал о том, какие странные особы посещают Воробьевы горы в третьем акте вечерней пьесы.

«Спать хочу! Не буду брать.» Но телефон настаивал. «Лишь только прозвенит расхристанный будильник, я стану знаменит, как разума светильник.» Низом подушки выбросил руку вперед и с неудовольствием сжал горло телефонной трубки. Молодёжь мобильники из рук не выпускает, женщины на телефоне висят, Степан средства коммуникации тихо ненавидит. В отмятое красное ухо знакомо ударило звуковой волной.

— Аллё, аллё, это магазин парашютов? Здрасте! Я у вас вчера парашют купил, а он не раскрылся. Можно здать?

— Вань, отвались хихикаться с утра пораньше, а?

— Отваливаюсь. Вы уже оба встали? Привет сирибрякам! Это мы, твои друзья, скупщики краденного. Спишь ещё, спляча красуня? Начало девятого. Спун ты и дрыхалета.

Степан сморщил нос.

— Не ори белугой, колготки порву. Ночью душно было, я весь извелся. Сплин у меня, опрелости и скелет болит. Чего хотел, Ванька?

Да ничего особенного, его дружок просто жизни радуется. Дружок уже успел с человеком встретиться — денежки за гениальное произведение получил. Он выиграл! Полгода назад Иван случайно присел на палитру, разозлился, в сердцах шлёпнулся задом на чистый холст, провернулся на триста шестьдесят градусов, штаны всё равно не вытер — пришлось выкинуть, и поклялся продать холст, чтобы компенсировать потери. Поспорил, что толкнёт и ведь толкнул под следующее теоретическое оформление:,Вы банкир и финансируете, а я популяризую поперечный поп-артизм. Искусство не стоит на месте, открываясь во всём своём пространстве новостями., Соответственно обмыть надо, святое дело. Он тут рядом, на проспекте Вернадского. Степан повыл, прозёвываясь, и выразил мысль: ясное дело, поправиться, если вчера вдруг угораздило набраться недостатками утомлённого, но будней порой надо… В микрофоне смущенно захихикало в том плане, что как раз и угораздило.

— Черт с тобой — приезжай. Только похмеляешься сам. Вань, купи по дороге женских тампонов три пачки, у меня закончились, а я хочу с сангиной поработать.

Художник использовал тампоны в качестве растирочного материала для графики. Фетровые палочки для этого дела в магазине художественных принадлежностей и стоили дорого, и их не напасёшься.

— Микробов наелся?! Что обо мне кассирша подумает?

Степан прошлёпал к рукомойнику и долго разглядывал в зеркале свою физиономию.

— Наверное, живёт где-нибудь ещё мальчик, хотя бы наполовину такой красивый как я! — поджал губки. — Ай, какая красота — краше в гроб кладут.

Прижал к голове волосянные протуберанцы. Побриться необходимо. Поставил кофейную турку на плиточку, прикрыв сверху тарелкой, выбрался на балкон мастерской и панорамно повёл глазами. Что за пейзаж открывался с высоты! Всем пейзажам пейзаж! Вообразить, что под ногами корзина, а над головой плывет золотой баллон, простреленный насквозь солнцем, — дух захватывает! Трудно представить, что есть еще где-нибудь на свете мастерская художника, улетевшая в такие далианские небеса. Мастерская художественного оформления Московского Государственного Университета имени Ломоносова находилась на самом верху центральной башни, в последнем каменном барабане, несущем на себе шпиль с гербом-раритетом. Когда-то здесь стояли лифтовые крупповские монстры, но после реконструкции их заменили на компактные мощные моторы Новосибирского моторного, перемонтировав лифтовую этажом ниже. Освободившееся помещение переоборудовали в мастерскую, где жил и работал Степан Андреевич Бумажный, художник со средне-специальным образованием, двадцати семи лет от роду.

Вдруг вспомнив что-то, подбежал к бортику и свесился вниз, рыская глазами.

— Ага! — торжествующе. — Молодцы тетки! Красиво выложили.

Между фонтаном и смотровой площадкой пестрыми цветами было выложено пять букв, в конце гераниевым пожаром восклицательный знак. С чувством внутреннего удовлетворения прочитал:

— Стё-па. Ну спасибо, порадовали. А Цекавому-бухарику, мырнувшему на дно, одинадцатиметровый винтовым домкратом не прицеливаясь!

На турке забрякала тарелка. Бросился обратно, разбрызгал кипяток ложкой по полотенцу и пришлёпал на щёки. При этом кряхтел и поднимал колени, похожий на мальца, которому срочно приспичило в одно незатейливое место. В это время открылась дверь и в мастерскую вошёл человек.

— Щетину паришь?

Вошедший был тоже художником и никем иным, стоило на него только посмотреть. С утра аккуратно причесанные пальцами борода и волосы успели встать дыбом. Зеленые глаза кальмара плотоядно щурились на большой пакет с выпуклостями бутылочных боков. Планка рубахи съехала на бок, перекошенная упаковкой баночного пива, придавленного потным локтем. Иван Вильчевский не был толстым, он был большим. Большой и шумный людоед Ракшаса. Шести футов четырех дюймов росту и шириной в плечах невообразимой. И всего у него было с перебором. Считая за мужскую честь глажку собственных брюк, он утюжил стрелку до неприличной остроты. Усаживаясь в кресло, нога на ногу, неприлично выставлял напоказ из-под неприлично выглаженных брюк неприличную полоску волосатой ноги над носком. И хохотал, оглушая, мешая крик с доверительным шепотом, которому место либо на похоронах, либо в библиотеке. Тома, его маленькая жена, помаленьку воспитывала его и отпускала в светское общество с неохотой. Было за что. Анекдотчик он классический. Если кто не по мудрым замыслам поднимал эту тему — всё! скоро забыв, по какому поводу собралась, компания корчилась, обхохатываясь, теряла волю, и попадала в вассалитет к расказчику. Имелась у него забавная привычка, более похожая на манию. Без подарка не появлялся никогда. В будни — безделушку, в праздник — с выдумкой и купеческим размахом. «Ты, Степка, любишь кофе, а я — дарить подарки. У меня от этого настроение поднимается обезьяной по пальме.» Вильчевский получил сильное академическое образование, был любимым учеником великого Поздеева, имел талант и силы писать пятиметровые картины с поражающим количеством персонажей в сотни фигур и слыл жанровиком с неплохим галерейным весом.

— У вас там внизу такая страхолюдная вахтерка, что каждому нормальному мужику захочется стать гомосексуалистом. Она, представляешь ли, мне в спине чуть дырку не просверлила, на пиво пялясь. Вот тебе подарочек, — вручая поролоновую мочалку в форме сердца. — Чтобы был ты у нас чистым, как гуманизм эпохи Возрождения. Так ты меня поддержишь?

— Чего ради? Я бреюсь, а ты располагайся и наслаждайся моментом.

В пакете виднелся верх цветочного букета, Вильчевский запустил руку под него и вытащил две пачки тампонов.

— Странно… Я ж три купил. На кассе, что ли оставил?

Цветы, ясно, предполагались жене, с получки-то.

Каждый занялся своим делом. Бородатый живо столкал со стола бумажные рулоны, банки с красками установил горкой у стены, вышарил из под букета ещё и побросал на крышку хлебный батон, консервы. Открыв бутылку массандровского «Хереса», сопел и ковырял пальцем целлофан упаковки, выуживая банку пива.

— Теперь можно и выпить, буде кто возжелает. А возжелают, думаю, все. Последний раз спрашиваю: дары Вакха пьянствовать будем?

— Отвались.

— Не настаиваю. Но нос у тебя всё равно влажный сегодня.

Плеснув в чашку, борода со словами «Воля слабеет, скоро конец!» выпил и потянулся за пивной баночкой.

— Супер-дупер! Можно жить! — моська раздовольная. — Старик, ты знаешь парадокс брадобрея?

— Муы, — содержательно промычал Степан, выводя бритвенным прибором восьмерки по надутой щеке.

— Слушай. Деревенский парикмахер бреет всех тех, и только тех жителей деревни, которые не бреются сами. Спрашивается — должен ли он брить самого себя?

— Отстань. Я еще кофе не пил и не завтракал, и не писал. Чего они растут постоянно? Правда, лучше раз в году родить, чем каждый день бриться. Пена в нос лезет, кожу щиплет… — ворчал, обрызгиваясь одеколоном.

Плеснув ещё винца, бородатый нацепив ручку чашечки на сардельку пальца, пошел кругами по мастерской. Но скоро стал соляным столпом около станка.

— Та-ак! — рыкнул страшным голосом. — Пишешь, тётя-мотя, и молчишь, скрытная скотинка! Скрытную скотинку если смешать с краской, Зеленой огурцовой, получится Степан Андреевич Бумажный. Сте выбрасываем остаётся пан. В Андреевиче вычёркиваем Адреич, оставляя Не и в. Из Бумажного выкидываем вон Бум. Получаешься сокращённый ты — пан Неважный. Стоит статуя в лучах заката, с огромной творческой лопатой. Я тебе этот анекдот ещё не рассказывал?

Станок с картиной, укрытой распоротой наволочкой, плавал в солнечном луче. Звали станок — Августом, в минуты раздражения — Бобом бензольным. Август-Боб бензольный для Степана был живым существом. На его мореной коже вытатуированно: «Не давай обещаний сгоряча», «Не сердись во хмелю», «Не строй планы в радостном возбуждении», «Не думай о предстоящих делах уставшим».

Вильчевский, не решаясь нарушить извечное табу, морщась, заглядывал в темные складки.

— Потом. Пусть подсохнет.

— Жадина-говядина солёный огурец, по полю валяется, никто его не ест. Нет, губася, сейчас, немедля, давай, давай пан Неважный, пианино без тормозов!

— Ну Иван.

— Да не Иван! Не Иван! — загнусив противно. — Жаднуч ты. Всёмоёка ты всю жизнь и ещё пару дней. Дайнедамка, иштычегозахотелка, никуданепускатель. Какая ты, мама, неразрешительная! Убери тряпку, говорю!

Степан фыркнул и поднял за углы наволочку. На картине изображен странный город. Город, как широкая вавилонская башня, но не строгой геометрии, а неровно, так растет на березе прихотливо гриб-чага. Дальше, сплетаясь, уходили в предзакатное небо мостики, переходы, лестничные марши. И где по логике строительных материалов должно было всё заканчиваться, тянулись ввысь, в край картины, тончайшие шпили. Но и на них виднелись микроскопические, не больше муравьинных глаз, окошечки, говоря о том, что город-башня имеет гигантские размеры. На желтой, с ядовитинкой, равнине стоял крылатый конь, а рядом с ним, не касаясь земли, висела беззащитная обнаженная фигурка девушки. Причем её правая нога и левая передняя нога коня связаны.

— Хых, человек божий, обшит кожей! Ва выкидываем, получаем пан Нежный, с улыбочкой, как красивая, но пугливая бабочка готовая сорваться с губ в любую секунду, — оглушительно хлопнул по бедрам, наклонился, разглядывая детали, потом не разгибаясь повернулся к автору. Еще ниже согнулся в поклоне, делая рукой широкое кольцо, будто давал отмашку шляпой. — Ты — хан Удачи! Тебя нужно повесить в красном углу вместо иконы, там, где встречаются все взгляды, и молиться на тебя. Нежнейшего пана повесим за шею, чтоб холсты не прятал. Эх, старикан, ты же знаешь, художник художника редко похвалит. И то потому только, что второй уже ласты завернул. По этому поводу я предлагаю всё-таки подписать декларацию о намерениях.

— Подписать по какому поводу: что ласты завернул или что похвалит? — обнимая с краю неохватного друга, спросил Степан.

Бородатый хихикнул.

— Анекдот свежий услышь ты. «Рядовой, бля-бля, выйти из строя. Поднять танк спереди!» «Не получается. Тяжелый.» «Попробуйте поднять танк сбоку.» «Не могу. Тяжелый.» «Сзади.» «Никак неможно. Ну очень тяжелый!» «А то, — говорит лобастый старшина. — двести тонн!» — и покатился со смеху, кладя пасхальные поклоны.

Подписали декларацию о намерениях, разлили вино, Вильчевский поднял чашку.

— Хочу выпить за твое мужское начало. Пойми меня правильно. Не за члены, но за начало. Члены — черезвычайны, начало — вычайно, но стабильно. Стоит статуя в лучах заката, творческое начало прикрыто лопатой.

Они выпили. «Херес», несмотря на преждевременное употребление, был хорош, то бишь свеж и резок, как растертая в пальцах горная крымская трава. Сгоношили завтрак. Насекли батон, намазали бутерброды с печеночным паштетом.

Иван потребовал перенести стол к окну, заради панорамы. Неужели в ясную погоду на семьдесят километров видно? Они перетащили к окну стол с вихляющимися рок-н-ролльными ногами и окончательно утвердились в бездельи и светской ни к чему не обязывающей трепотне, разложив еду-питье на высоте в две сотни метров от плоскости, на которой утвердился задумчиво созерцающий свои бронзовые мысли великий русский ученый из архангельской деревеньки.

— Простодырый ты, Стёпа. Беременный, но честный. Столько работ накопил, давно бы устроил персоналку. Продался — бабки бы колом стояли. Эх, пива мало, душа моя!

— Душа, Джованни, — ветер тела. А тело — могила души. Сам Руо хотел писать на необитаемом острове. Выставки — лажа. Сё есть подогретая капуста, сказали бы древние римляне.

— Сильно грамотный? Почти на килограмм. Сам ты римлянин! Это что там красное белеет? Я у тебя сто лет не был, ты, оказывается, налопатил, — Вильчевский направился к холстам. — Если написано не с натуры — тогда я тебя не пойму.

Именно, что с натуры. Степан позвонил Пёрл и совместил приятное с полезным. Поставил станок рядом, зеркало напротив и приятно пописал, пока модель мечтала по-французки с изысканно задержанным во рту ликёром, Франжелика, и прочим. Какой зритель потом поверит, что картину в эротовых владениях можно написать всего за двадцать минут? Эмоции обрели форму. И называться ей теперь —,Любовь, Другое дело Степан её советскому покупателю продал абстрактом. Висит теперь произведение кверх ногами, кстати в весьма многолюдном офисе, проходном двор по сути. И ведь не один не догадывается, что на картинке-то анатомически всё реалистичней не бывает, сиськи-письки там и любовь французкая.

— В своём репертуаре. Неаргументированно, как природный катаклизм, — наклоняясь над вторым холстом. — Начинаешь работу — хорошист, заканчиваешь — двоечник.

Антуанетту сначала написал реалистически правильно до тошноты. Потом усилил не по делу рефлексы, захулиганил цветом, потом превратил симпатичную девчонку в баранью тушу, затем, вообще, всё свернул в водоворот белой краски. Только и осталось от реальности рыжее пятно в левом верхнем углу. У Антуанетты цвет волос на зависть апельсинам.

— Что ты хотел этим сказать, не пойму? — рассматривая третью картину. — Доиграешься! Тебя точно вставят в программу школьного обучения и будут тебя школьницы-блондинки тихо ненавидеть.

Внизу холста прокорябано по белилам черенком кисти:,Ты не зря умер, Степан индифферентно пожал плечами, хотя было что рассказать. Договорился с моделью по телефону о сеансе, шел домой и увидел на ветке красивенькую золотистую птичку. Подумал о том, что не плохо бы усложнить картину, вписав эту птичку от колена до голени натурщицы. Поработал с прохладцей, заленился, птичку не стал дописывать, так, мазнул пятном условно, потом когда-нибудь закончит если будет настроение и пошел проводить девицу до метро. Но, видно, не так просто планируется на небесах. Когда возвращался, в сквере на асфальте, чуть не наступил на умирающего молодого ворона. Стало жалко, унёс в мастерскую, попытался покормить, подпихивая блюдечко с молоком. Но ворон только слабо отклевывался, валил голову на плоскость, тяжело дышал и закатывал глаза плёнкой. Степан уже топтался у постели, когда птица вдруг ударила крыльями, сбросилась со стола на пол, серанула струёй, выгнулась и захрипела, в ужасе открыв клюв. Её покидала жизнь. Здесь-то художника и ударило божьей искрой. Не имея ни секунды подтягивать тылы: готовить палитру, довыдавливать краски, пришлось перекусить зубами, попавшийся под руку, черный фломастер, вытащить фетровый цилиндрик с краской и рисовать им с натуры саму смерть. Душа птицы, наверно, не улетела куда положено, художник перехватил её, поселив в живописном слое. Чтобы картина не давила — пришлось ещё сверху прикрыть ангельским крылом. После хоронил птицу под утро в парке (не спать же с покойником рядом), вобщем, вымотался порядком.

Через два часа его разбудила Ира Малышева, забежав отдать книгу. Услышав ночную историю, сообщила, что у неё с мессиром по поводу белого цвета договорённость. В чём она заключается не сказала, но попросилась прийти с одним знакомым, у которого с мессиром давняя войнушка.

Вильчевский обернулся к Степану.

— Ты, со своим местом в искусстве определился, рыцарь без страха и укропа? Что ухмыляешся, переспавший с тремя идеями сразу, и не одну не удолетворивший? Я, тем не менее, оконтурю твои забеги воображений, арт-отсебятник. Ты долгое время был символистом. Хоть вынянчили тебя в своём детсаде сюрики, ты, просушив сопли, ответил черной неблагодарностью. После символизма тебя понесло и это «понесло» я бы назвал войной с хаосом. Но c моей кочки зрения, мордоваться с хаосом, задача непосильная для кого попало, даже для гениев. Поэтому ты постоянно терпишь поражение, а зализываешь раны, и отлеживаешься на реализме, малюя с холодным энтузиазмом тошниловку, типа этого, — показывая одной рукой на картину с конем и девушкой со связанными ногами, другой на «Завтрак аристократа», висевший в метре дальше. «Завтрак аристократа» случайно остался с времён бывшей жены. Жена заставляла писать подобную коньюктуру, убеждая: «Если они так быстро продаются, так и мажь только их.» Через два десятка таких картин у Степана начались судороги и он развёлся.

Кстати о покушать. У дружка после вина яма желудка открылась. Решив слить завтрак с надвигающимся обедом, художники направились за страшненькую ширму к маленькому холодильнику, затравленно шипевшему котенком. Из морозильника испуганно таращатся пара минтаев. Вильчевский, угрожающе сморщив репку, наклонился к рыбкам.

— Щас мы вас сьедим!

— Ты знаешь, на кого похож? — свело щёки Степану.

— Знаю! — породив поток фасонистых поз. — На великую пустоту Тайсюй. Такой же загадочный и роковой.

— Дурачок ты, похожий на питерского разночинца. Смольный взят! Шлите водки, патронов и курсисток нежных параметров в определённых коридорах.

Обработали рыбьи тушки, с перевесом начистили луковок, взялись обдирать картофель.

— Не взопреем с ухой-то? Не сезон, а день на максимум пошёл.

— Гурманы уху еще по-особому, охлажденной едят. Слышал об этом?

— Ты это кому говоришь, сын Хаоса?! — сразу взъерошился бородатый. — Да ты знаешь, что я едал самую настоящую тройную? Сам её варил на Тунгуске с червяками в кармане.

В закипевшую воду ингредиенты. Один музыкально брякал ложкой в кастрюле, другой, златоуст, глотая слюну рассказывал:

— Я тебе, как на духу говорю. Ни в одном ресторане ихняя еда рядом не стояла. Что есть настоящая уха? Свежая рыба, чтоб глаз еще не потух. Тройную можно есть только на берегу. Поймал, сварил, съел. Отъедь в сторону километр, свари — всё, не то! Эрзац-пища, только в ресторациях и можно выдавать. Для начала вывари окуньков, выкинь — полубульон готов. Дальше интуитивно, в зависимости от рыбы. Наруби сиговых, чира можно взять, если муксун — брось головы обязательно. Самый цимус! Есть еще такая рыбка нежнейшая — тугун. Мясо пахнет малосольными огурчиками. Проварил на четверть — сразу картофан, лучок, перец горошком, лаврушинского. И мгновенно осетриночки порционами. Ты думаешь, всё? Фигушки! Если хоть один налим в сеть залез, отваренную печенку разотри на крышке — и туда опять. От этого цвет бульона становится изумрудистым каким-то. А за-апах! Нанайские собаки под ноги бросаются. И уж если совсем из-под сердца, возьми в конце плесни ложку водки в котелок. Эх, Брунгильда! Не нужны мне твои ласки, дай ушицы похлебать! Да еще флакончик подостывшей в Енисее, да заел пером-лучком, и употребляй ее с дымком, соплю только подбирай!

Степан потащил кастрюлю, пышущую жаром в живот, на стол. Разлили вино, выпили. Похлебывая горячее и потея, прошлись по кулинарной теме. Степан вспомнил мероприятие, в котором сотрапезник не участвовал (у сотрапезника в то время отрезали апендицитный хвостик), когда в блины с подачи девочек укладывалась в складчину купленная красная икра, пересыпалась мельчайше резаным маринованным лучком и пожиралась страстно студентами вкупе с ледяной водочкой. Обмычаться, до чего вкусно! Плавно перешли к дичи, соглашаясь оба, что банальная курятина, талантливо приготовленная с овощами, тоже есть желанный продукт, особенно птичьи попочки, нежно истомлённые в духовке. Вильчевский вспомнил мамины изыски и долго доказывал, что порваный и поэтому сухой мант уже вовсе не мант, а кошачья еда. По-настоящему же именно луковый сок в фарше дает ту брызжущую на рубашку и скатерть сладость, булькал губами, скалился, показывая правильный укус целенького манта и процесс его высасывания.

— Сладкая роса твоя речь. А я, Ваня, пацаном был, всё мечтал к Тау- там- китятам попасть, чтобы новых фруктов попробовать. Эдакого чего-нибудь экзошедеврального. Арбуз какой-нибудь гранатовый, зерна — рыбьи глаза и взрываются во рту. Вкус, соответственно, чтоб оргазмонистический. А оказалось… — цыкнул зубом. — На Земле еще столько можно найти. Меня когда первый раз в Париж учёный Олюнин пригласил, то спрашивает: «Какие бы ты хотел съесть наедки сахарные особо?» Я объяснил, натурально. Он покупает сыров вонючих, копченых лапок лягушачих и… — поднял палец. — авокадо, «аллигаторову грушу». И убежал по делам. Думаю: ждать не буду — укушу. Попробовал, сразу признаю — ничего не понял. Кеся-меся какая-то орехово-пластилиновая, простецкий вкус. Олюнин возвращается, разобрался. Начнём, говорит, сначала. Разрезает плод пополам, решетку кетчупом начертил, сбрызнул «чили», насёк крабовых палочек, припорошил зеленью — «Ешь!». Съел я, снова не понял. Бог создал пищу, черт — кулинаров. Наутро он сделал на колбасно-сырной основе. Как у пиццы — тысяча рецептов. Я опять съел, не покЩшавшись мыслью. Не-ет, — думаю. — еда — не беда, надо линять низом. А через неделю хожу и маюсь, что мне всё время чего-то хочется. По-фрейдовски пошарил у себя за пазухой в голове — разобрался. Теперь, видишь, зело кушаю.

Иван скривил губёшку. Он пробовал, ему не понравилось. А вот благоверная его… Степан сразу вспомнил томины пельмешечки, ванильные «глаголики», прочие вкусняшки и охотно согласился.

— Томка меня домашней жрачкой подманила. Не могу без её обескураживающих щей, будь счастлива и трижды блаженна, стряпуха! — вытянул долговязую паузу, томно помаргивая ресницами. — Обескураживалками опоила женщина. Выпьем! Ибо ничто так не красит женщину, как рюмка коньяка в желудке мужчины. На фризе университета написано: «Посев научный взойдет для жатвы народной». Давай ночью буковку втрафаретим? Жратва народная — вкусноречивее.

Насытились. О еде говорить стало противновато.

— Фуф, обожрались! — откинулся Степан. — Лучше бы лёгкий витаминный салатик настругали по-женски.

Само собой вспух гусарский вопрос.

— Я тут с таким организмом познакомился! — чувственно зашептал Вильчевский и густо заикал. — Ик, ик… Молодая в стельку! Тип организмов, которым гемоглобин бросается в щеки.

Степан перекособенился особым образом, следя, чтобы руки-ноги не прикасались больше необходимого к обивке кресла, и расслабленно улыбался в потолок, почти не слушая друга. Всё это была чисто пьяная трепотня. Ибо со школьной скамьи людоед Ракшаса любил только свою маленькую жену и не изменял ей никогда, что бы он там ни врал про себя.

— Ты бы видел, ик… какие волосы! — пережимая горло в надежде унять икоту.

— А то, двести тонн! Благоухали кудри, разубранные цветами. В старости стали пахнуть заячьим мехом.

— Он проснулся, недолюб. Видел бы ты нож-ик-ки у организма. От шеи растут.

— Как хоботы головоногих слонов? Я индусов вспомнил. «Бедра прекрасные подобны хоботам элефантов.» — вытянул ногу вверх, шевеля розовой пяткой. — Потереть бы тебя щекой об их кожу.

— Не развит ты поэтически. А вот послушай мысленным ухом, какой клевый рецепт, — Вильчевский воздев ручищи, прочитал с поповскими нотками в голосе. — Вдыхайте дыхание молодых девушек утром и вечером приемлемыми дозами. Наука точно установила, что для укрепления и поддержания жизненных сил дыхание в этом возрасте еще содержит первичную материю во всей ее чистоте.

— Надкусив пламенеющим взором, доедай организмы прибором. Хочешь, тоже про любовь расскажу? Любовь роковая. Один молодой человек, шестьдесят лет яму, пришел с зоны и влюбился в повариху. Приканал к ней домой свататься. Та решительно отказала. Тогда молодой человек отрубил организму голову, допил на завалинке бутылку и повесился под окном на черемухе. Всё!

— Дурочка-Ряба! И после рецепта вечной молодости?

— Угу. Ехал Ваня на коне, вел старушку на ремне, а собачка в это время мыла кактус на окне.

— Какой ты неряшливо-несуразный.

— Ряшливо-суразный я. Зачем мне умываться? Я итак красивый.

— Порхай густопсовый и пьянствуешь.

— Так оно и было. Клянусь Кикилией Макридовной по прозвищу «Килька», моей любимой учительницей биологии, — пьянствую!

— Ороговение мозгов у тебя, кореш. В головушке мик-ик-робные палочки. Вот привязалась проклятая! — взревел на замучившую его икоту.

— Что за пошлость. Артикль такой-то, циферки… Скучно! — Степан разглядывал этикетку поролонового сердца. — А давай мочалке инструкцию придумаем?

— На фига козе рояль?

— Чтобы людишки знали, как правильно пользоваться приспособлением. На завод-изготовитель пошлем задаром, тут адрес есть.

Вильчевский согласился. Действительно, мочалятся бедолаги как попало. Они промочили внутренности добрым глотком вина и «пошли писать губернию».

— Мочалка — звучит гордо!

— Не педалируй. Нужно что-нибудь в таком роде: мочалка — э-э… помывочное средство юстировочного характера. От латинского justus — правильный. Юстиция! Или немецкое justieren — пригонять, точно выверять. Значит, в дальнейшем именуется аббревиатурно — ПСЮХ.

На первом курсе эти дурачки сплавлялись по Мане, притоку Енисея-батюшки. Мана — речка по сибирским масштабам махонькая, но ей наверняка бы гордились те же бельгийцы, если бы она, скажем, протекала в Бельгии. Вот поэтому Степан с Иваном, умудрившись сэкономить на пьянках, купили большую надувную лодку. Вильчевский, в то время обхаживавший будущую жену, уговорил Томочку сплавляться. Был с ними еще кто-то, его имя, фамилия и должность сгинули во флуктуациях времени. Но самое главное, был он племянник своего деда-пасечника. Дед варил те самые великорусские меды, старинные рецепты которых почти что скрылись в тех же флуктуациях. После варки меды закапывались в бочках в землю и лежали там и крепли десятки лет, набирая от земли мистическую силу. Племянник и прихватил с собой дедовского зелья. Нет, сами они тоже подсуетились. Были у них и водка, и пиво, вот только все это добро привезли домой. Вечером у костерка попробовали мёда. Не имеет смысла петь сему напитку, потому что невозможно передать истинную сладость, за которую можно кокнуть собственную бабушку. Голова работала, как министерство финансов будущего коммунистического правительства Земли, а ноги отказали практически мгновенно. Какие там, в вену, наркотики?! Один совет глупым наркоманам с их ломками — езжайте в Сибирь к деду-пасечнику, падите на колени и молите старца выкопать хоть бочечку. Одной бочки будет достаточно, чтобы привести в изумленное состояние наркоманов всей Европы. Томочка вдруг запросила помощи. Задурнело ей. Мужики посмеялись над ней: ясное дело — придуривается. Всем так хорошо. Так хорошо! Скоро Тома исчезла. Иван пошел её искать и увидел в крапиве промятую тропинку. В середине зарослей сидела Томочка и тоненько просила помощи:

— Хелп. Хе-е-е-елп…

Иван поднял было миниатюрную женщину на руки, но мёд проявил свое коварство. Вильчевский шлепнулся с Томой на руках вниз, ноги отказывались служить хозяину. Вышел из темноты с вытянутым лицом и сообщил компании, что в крапиве в возвышенном уединении сидит стая Томочек и все чаечки жалостливо плачут. Степан приказал: кто за солидарность, забрать стаканы, мёд и пойти к Томочке на выручку. В общем, в этот вечер ни одному таежному комару-фашисту не пришло в голову укусить кого-нибудь из этой славной компании. Гордые собой мужики и повеселевшая чайка. И видел бы кто их опухшие рожицы. Крапива есть крапива.

— Внимание! Завод-изготовитель предупреждает: правильное соблюдение помывочного процесса способствует предупреждению механического онанизма, — Степан всхохотнул и принес бумагу с карандашом. — Общая часть. «Нельзя превышать разумную частоту помывок, так как это приводит к пресыщению и переутомлению.»

— «Из которой со временем может развиться помывочная апатия.» Вяло!

— Усилим. «Как я сама себе нравлюсь! Но с мочалкой!» Секи, два значения получилось. «Дружим организмами чисто!» и «Дружим чисто организмами».

— Согласен. Так. «Сила и красота помывочного взаимоприспособления проявляется в управлении своими страстями.» Как я сказанул? — подбоченился Иван. — Знатно?!

Иван увлекся — икота прошла.

— «Следует обратить внимание на помывочный темперамент. Мужской — более склонный к элементам риска, нестрогой программе действий, охвату корпуса в целом, женский — глубокая интуиция и тонкость анализа.» Дуру ляпнул?

— Ты что, здорово! Что еще? «Помывочные переживания самопроизвольны и возникая независимо от сознания, интенсивно эмоционально окрашены.»

— Еще бы! Если очень чешется от грязи.

Добавили пару фраз о временах года, возбуждающих или тормозящих помывочную активность, и подчеркнули особую роль помывочной доминанты, то есть помывочного тонуса, как безусловно-рефлекторной причины помывочного возбуждения, выраженного первичными признаками; запахом, зудом подмышек, расчёсами, засолением пупочного канала и его воспалением.

После второго курса училища, во время практики они поехали в степи на рыбалку. Томочка потребовала: «Никакой водки!». А на немилосердные вопли Вильчевского о том, что: «Ты, Брунгильда, в своем уме? Под ушицу святое дело сто грамм принять! Обижусь — зарежусь! И вообще, молчи женщина. Кто тебя в люди вывел? Я тебя в люди вывел! — заявила: «Выбирай муженек: либо я с вами еду, либо водка. Ты меня в люди вывел, а я тебя на себе тащу.» «Я тебя выбираю, — взял двумя пальцами жену Вильчевский. — Тебя я давно знаю, а водку… Вообще-то могла бы морально и поддержать супружника за голубой бантик!»

Выйдя из электрички, переждав мощный ливень, они остановили грузовик. Попутка повезла их, но сломалась у деревеньки с подозрительным названием Уйбат. В заброшенной деревне из жителей оставались лишь несколько семей чабанов, ежедневно растворяющихся со своими баранами в бескрайних степях, Петрович, пожилой мужик, у которого вместо автомобиля был доисторический трактор «Беларусь» с задними колесами с цирковую арену, да две старушонки, как позже выяснилось, враждующие между собой с последнего класса восьмилетки из-за ангелочка, давно уже ставшего удобрением. «Беларусь» утащил на прицепе грузовичок обратно на станцию, а попуток до озера в тот вечер не случилось. Пришлось устраиваться к старушкам на постой. Не то чтобы хатёшки бабулек были небольшими, просто так получилось по интересам, что Иван со Степаном заночевали у бабы Феклы с самогонным аппаратом работающим в бане круглосуточно. А Томочка, соответственно, заночевала у старушки-хакаски, при знакомстве представившейся: «Не спужались меня, лебеди? Я колдунья». Перед сном к ним, кипящим слюной, нанесла визит Томочка и сообщила, что если группа риска надумала обрадовать себя на ночь самогонкой — то уже поздно. С наущения её старушки Тома проникла в баню противника и устроила диверсию, то есть подсыпала в выпарившийся самогон особые травки. Так что, если что — заснут они ровно на четырнадцать часов. А сестра милосердия поступит следующим образом: уговорит Петровича, погрузит сонных паразитов на прицеп, предварительно не забыв их раздеть, оттартают их к озеру, там надует лодку, привяжет к веревке смертными узлами вместо якоря камень размером с пирамиду Хеопса, выплывет на середину озера, а оно в поперечнике, сами говорили, два километра, сбросит пирамиду Хеопса в воду, заберет весла и с ними вплавь доберется до берега, уедет с Петровичем до станции, поцелует его в щечку за помощь, а потом сядет на электричку с их одеждой. Ясно им? Степан с Иваном страстно покивали головами на печке, в том плане: что уж тут неясно: смерть коровам! В такой ситуации вставлять зубы и полемизировать — последнее дело. Надо вежливо выслушать и сделать вид, что целиком и полностью… Отмучились еще час, когда баба Фекла уверила: «Спит она уже, соколики. Налетай! Всего-то попрошу копейки за продухт», и взялась рекламировать, какая самогоночка у нее хорошо очищенная, не хуже знаменитой «Посольской» водочки. «Я «Посольскую» люблю, на неё надеюся. Жену по воду пошлю, сам на печке греюся!». Скоро они дружно надрались. Не самогон виноват, выпили вроде не особо — травки контрагента виноваты. Пробуждение их было ужасно. Проснулись одновременно на дне лодки в одних трусах. Лодка мерно качалась на волнах, в небесах по-бараньи взмекивал ветер. Выпучили друг на друга глаза, и страшная догадка посетила их.

— Ты помнишь, диверсант пообещал вчера ложку дёгтя в бочку яда?

Как не помнить, о бедство неотвращённое! Теперь придётся до берега грести ладошками километр, смешить рыбу, потом практически голыми останавливать попутку, потом, списав всё на акклиматизацию… Они враз поднялись над бортами лодки. Лодка качалась посреди обширной низовой лужи после вчерашнего ливня, а на берегу стояла улыбающаяся толпа. Улыбающаяся Томочка, улыбающийся Петрович, улыбающаяся колдунья, не улыбающаяся баба Фекла, улыбающиеся чабаны и пара тысяч небесных баранов.

— Подведем черту. «Проявление помывочной активности без эмоциональной окраски примитивно и низменно.»

— Полностью согласен. Натуральное безобразие! «Помывочный акт не терпит неформального отношения к делу, низкой культуры и плохого вкуса.»

— Прелестно. «Помывочный обряд обязан быть тонким и уникальным по своему эстетическому содержанию. Он должен запечатлеться навсегда.»

— «Не рекомендуется начинать помывочный процесс при переедании. Внимание! Алкоголь категорически противопоказан!»

— «Берегите желание. Неперегруженная помывочная функция сохраняется тем дольше, чем меньше помывочный акт воспринимается источником чрезмерных наслаждений. Злоупотребление — источник преждевременного истощения и преждевременного старения.» Ты посмотри, как грамотно получается!

На третьем курсе впервые поставили обнаженку. Не то чтобы нагого тела не видели, но смятение было изрядное. И не потому что голая грудь воспринималась клумбой с расцветающей рефлексией известного рода (по девочкам уже бегали), подумаешь, голая грудь, кусок золота, что ли? А потому что появились перед неокрепшими умами дополнительные обертоны. В миру Виолетту Владимировну студенты знали как библиотекаря-практиканта из училищной библиотеки. И вдруг на тебе — обертоны! Два часа отрисовывать бедро, вылизывая рефлексы, беседовать о субъективизме Марселя Пруста и смущенно коситься на зарумянившихся девственниц класса после потягушек Виолетты Владимировны и её жалобы: «Если бы я знала, что натурщикам тяжелее, чем шахтерам. Подработала на отпуск, называется, каблуки уже гармошкой. Как я устала, братцы-кролики, каменеть тут перед вами. Эй, Иван, ты у нас радиолюбитель, взял бы меня, что ли, за сосок, настроил бы на волну «Маяка»? После таких шуточек Виолетту Владимировну стали именовать «В.В.». Кто служил в армии, знает, что «В.В.» — сокращённо от «взрывчатых веществ». Такожде педагог терзал: «Плохо! Рисуйте круглые сутки. Пришли после занятий, поели, разделись и делайте друг с друга хотя бы наброски. Ну погодите, дождётесь экзамена — семь шкур спущу! Слушать сюда. Если к понедельнику каждый не принесет по тридцать набросков — всем конец!». Тут Степан Ивану еще ляпнул в том плане, что где уж можно сделать тридцать набросков, так это в бане на Речном вокзале. Там шпана провертела в двери дырочку из мужского отделения в женское. А если рассверлить дырочку — «Без проблем, потому что там закуток, куда никто не заглядывает», — то за полчаса можно сделать не тридцать, а триста набросков. Шутка! Но если серьезно, с одной стороны — не откладывай на завтра, что можно не сделать сегодня, с другой стороны попробуйте сами нарисовать триста мужиков с синими обволошенными ножками. Не стошнит только гомосексуалиста. Так и получилось, что Степан с Иваном оказались в бане с ручной дрелью, блокнотами и карандашами. Сделав дело, они, естественно, нарезались пива (Святое дело! Год не пей, а после бани укради, да выпей), но запьянев и рассупонившись, взялись, похохатывающие жеребцы, рисовать ко всему эротические рисунки в духе великого Бердслея, сошедшего к концу жизни с ума на этой почве. Вильчевский так вообще впал в порнографию, изображая мужчин с членами, которые смело можно было бы использовать вместо колонн Парфенона. Когда пиво кончилось, они проиллюстрировали Кама-Сутру почти полностью. Степан, ладно, тут ясно. А вот Вильчевского имеет смысл извинить — кроме тела жены он других, сделанных из молока и мёда, не знал и прельщаться не собирался. Степан уже отсортировал непристойный материал от набросков и сжёг в печке от греха подальше (повеселились и будет), когда зазвонил телефон. Тома приказала, чтобы муженек забрал её с тяжелыми сетками из соседнего универмага. Вильчевский протрезвел мгновенно. Он удачно соврал Томе, что подвернул ногу. «Да не ойкай ты! Совсем чуть-чуть. Я же не хожу в шрамах после чихания у окна». И сказал, что за ней сейчас прибежит Степан.

— Чеши давай. Я свои еще не рассортировал.

Он взялся ударно забивать погасшую печь своими листами. Плотная пачка загоралась плохо, Вильчевский, морщась от едкого порнографического дыма, пытался раздуть огонь. Бесполезно. Кто ходит в походы, знает, что всей газетой костер не подожжёшь. Нужно каждый газетный лист рвать, мять и подкладывать постепенно. Степан посоветовав использовать бензин для зажигалок, убежал. У Ивана же скорее всего заклинило в головушке от страха разоблачения, и чтобы не терять время, он вылил весь бензин из пластмассового бутылька в какую-то банку и ахнул в зев печи. Ахнул за мгновение до того, когда сетконосец с Томой вошли в квартиру, хоть Степан всячески притормаживал по дороге. По комнате от взрыва в печи летали сажа и сам компромат, слегка лишь тронутый по уголкам тлением. Вильчевский сидел на полу с обгоревшими ресницами, выпученными глазами и отвалившейся челюстью. Тома наклонилась, подобрала листик, на котором две веселые девицы качались на качелях. Качели подвешены к колоссальному фаллосу юнца, спрятавшегося в ветвях дерева с улыбкой блаженства на устах. Следует добросовестно отметить, что юнец на рисунке был вылитым Вильчевским. Тома подняла брови и…

— «Мужчина должен сосредоточить внимание не на помывочном акте, а на ПСЮХе.» Словечко получилось… Ты, кстати, знаешь, что такое «псюхе» у греков?

— Что там не знать. Космическая душа. Так. «Не следует назначать день и час помывочного акта.»

— «Не рекомендуется начинать помывочный акт без психопомывочного настроя. Знаете ли вы свои «тайники»?» Про ступни, интересно, все знают?

Вильчевского спас котенок. На четвертом курсе училища ничего такого легкомысленного вроде и не должно было произойти. Дипломная работа по курсу. Всё стало чрезвычайно сложно. Впереди пыхала жаром большая жизнь и многие эту высокую температуру чувствовали и страшились до полной потери воли. Тут не до шуток! Степан с Иваном, в составе банды себе подобных, обсудив житье-бытье, решили — надо сконцентрироваться. То есть на оставшиеся до диплома месяцы прекратить выпивку и шалопайство. И в самом деле, посерьёзнели и засучили рукава. Вот только Томочка повела себя нестандартно. Сначала обрадовалась трезвости мужа (многочисленные родственники Ивана сразу решили, что ему вшили противоалкогольную ампулу), а потом её зациклило в той степени бестолковой зацикленности, на которую способны только любящие жены. Тому вдруг осенило, что муж посуровел, и ушел в себя потому, что у него появилась другая женщина. «Томик, да ты что меня пытаешь? Какие бабы?! Я ведь тоже не пью. Дело надо делать, преодолевая нечеловеческие усилия!» «А ты бы вообще помолчал. Развратник ты, Степан! И мужа развратил. Есть у него кто? Продай его хоть разёшенек?» «Тома!» «Убирайтесь от меня! А я возьму себе сейчас у соседки котёнка.» Дальше больше, и, как ни парадоксально, дело шло к разводу. Иван растерялся, а Тома бойкотировала буквально всё. «Давай, Ванька, раз такое дело, сделаем перерыв и надерёмся один раз до поросячьего визга. Успокоим женщину.» Так и сделали. Вот только Тома на следующий день выловила Степана и с тяжелой ухмылочкой спросила: «Что, бросила она его? Напился вчера с горя, бобик». Любой человек знает, что иногда случаются ситуации, когда навроде того что хохмы ради прыгнул в воду в одежде, одежда набухает, тянет ко дну и захлебываешься, носками еще можно дотянуться до скользкого илистого дна, и маленький бы шажок назад, — и встал бы дурак дураком на грунт, а не выходит. И утонуть запросто, и шутка кончилась, и глупость несусветная. Надо придумать что-то радикальное. Иван со Степаном хрустели морковками, а их класс пил «Жигулевское», обсуждая только одну тему. Утром сообщили — президент упал во время прогулки, несчастный случай, повреждение основания черепа. Магдалиночка сказала: «Нельзя убивать людей», и расшифровала. Убийцей может быть микроскопический вирус, гололёд, что угодно, а убивать всё равно никого нельзя. Ни плохих, ни хороших. Президентов тоже. «Царю застят, народ напастят. Нового найдем.» «Перестань ты, Серега Солодких, ничегонедумать!» Действительно, не так всё просто. Си-Эн-Эн сообщило, что охранника увезли с переломанными костями. При чем здесь, спрашивается, возникшая паника? Степан попросил совета у мудрой Магдалины. Магдалиночка посоветовала клин выбивать клином. Шок нужен, катарсис. «Можно также содрать кожу и искупаться в море, — вставил бестолковый Иван. — Очень освежает.» Магдалина предложила конкретный план. Так дружки и сделали. Резиновая красотка в секс-шопе стоила, конечно, недешево, но они её купили. Ради катарсиса денег жалеть не надо. Записали на пленку с какого-то порнофильма сладострастные стоны, причмокивания и охания, повышающиеся до уханья. Когда Вильчевская была у родственников, уложили куклу на кровать под одеяло, Иван позвонил, попросил жену, сухо сказал, что раз у них такие отношения, значит он вправе пойти на улицу, найти шлюшку, а там как получится, на правописание или на левомитицын. Ждать вряд ли пришлось долго, и они, погасив свет, заблаговременно забрались в платяной шкаф у кровати, немного приоткрыли дверцы, чтобы было видно, как к кровати подбегает с кувалдой Томочка, приставили к щели динамиком магнитофон. Только загремело ключами у входной двери, включили магнитофон. Силы небесные! Включили, да не включилось. Магнитофон и так постоянно заедал, и сейчас в решающий момент не изменил себе старый импотент. Степан встревожившись, защелкал проваливающимися кнопками. С Вильчевским же случилось что-то напоминающее нервный удар. Стало ясно — затея провалилась. В зале вспыхнула люстра, в спальню влетело лезвие света, в комнату вошла Тома, встала, как вкопанная. Они сами вытаращились из щели на кровать. Там в полумраке творилась настоящая любовная игра. Под одеялом бугрились соблазнительные формы, а продувную красотку, сопя, урча, чуть не облизывая, целовал фантом Вильчевского.

— Значит так? Я ухожу от тебя, — сказала Тома голосом, от которого волосы поднялись дыбом.

Вильчевского то ли доел нервный удар, то ли на мгновение отключилось сознание, он кувыркнулся через голову и вывалился из шкафа. За ним вылез Степан, бледно улыбаясь, Тома включила свет и сдернула одеяло. У призывно округленного красного рта красотки шевелился и мурчал котенок. Наш брат-мужичок! У Вильчевского от падения на левой скуле наливался синяк. Синяк на правой скуле от оплеухи Вильчевской супругу как бы не считается. Гуляли они до самого утра, благо что шампанским заранее запаслись не хуже гусар. Когда расхлюстанные и счастливые Вильчевские перестали лакать шампанское, а начали хватать друг друга за интимные места, Степан наложил котенку на кухне с горой деликатесной рыбы и с куклой ушел в город. Поцеловав резиновую фемину в лоб, он умудрился пристроить её в объятие алюминиевого болвана на здании касс Аэрофлота.

Пить плохо. Мнение праведников, выпивших свое ранее. Не пить тоже плохо. Мнение индивидов, использующих алкоголь в качестве творческих стимуляторов. Но хуже всего — резко бросать пить. Это подозрительно. Равным образом и резко начинать пить. Всё должно быть постепенно и взаимообусловлено. Революционные сдвиги череваты. Но это уже другая история. Случилась она сразу после блестящей защиты студентом Бумажным дипломного проекта. Шел две тысячи четвертый год.

— Давай-ка интенсивнее. «Оптимальный захват ПСЮХи: большой палец сверху, средний, безымянный и мизинец снизу. Указательный оставляется свободным для возможного оперативного вспомоществования, как то: протирание глаза от попавшей мыльной пены, скорябывание локальных пятачков грязи, пробивание ушного канала и т. д.»

— «Положение а) Субъект снизу, ПСЮХа сверху. Это положение позволяет оптимально взаимосоприкасаться при помывке плечевого комплекса.»

— «Положение б). Субъект сверху, ПСЮХа снизу — позиция, позволяющая варьировать удобные положения туловища и ног.»

— «Положение в). Основное. Боковое. Это положение позволяет поддерживать наибольшую частоту фрикционных движений ПСЮХи.»

— «Положение г). Субъект спереди. Помывщик вводит ПСЮХу по возможности глубже между между помываемыми членами, тем самым способствуя лучшей санитарно-гигиенической обработке пахового домена. Рекомендуется производить тазом вращательные движения.»

— Тазом каким? Собственным или шайкой?

— Обоими можно. Следующее. «Фрикционные движения должны нарастать до наступления чувства чистоты. У помывщиц чувство чистоты наступает позже помывщиков, приблизительно через две минуты после измыливания стандартного куска мыла.» — бросил карандаш. — Хватит ужо.

— Не откладывайте завтра сегодняшние яйца. Закончить надо, — не согласился Вильчевский и взялся сам за карандашик. — Избушка, избушка, встань ко мне передом, к лесу задом. И прогнись немного.

— На, тогда, — подсовывая дружку для резолютивной части Макаренко, у которого, на какой странице ни открой, всё будет в мажорной нотации. Что и правильно, честно признать. Дети ведь! Будущие самостоятельные помывщики.

— «В вопросах помывки решающим фактором всегда будет политическое и нравственное лицо человека, его честность, его преданность своей стране, его любовь к обществу!» Баста! Наливай!

Разлили, подняли до бровей.

— Наше здоровье! Живём, пока живётся! Здоров — пей, не здоров — не пей. Ацетон нюхай. Главное, не страшиться. Однова живем!

— Да, да! Страх ист шлюссель! — вскричал Степан, разглядывая, с какой неотвратимостью наливается капля пота в пупе. Капле стало тесно в её прокрустовом ложе, она выгнула колыхающийся бочок в единственно свободную сторону и даже задержалась на мгновение, остановленная шерстинками живота. Но волосы не смогли остановить рост качества. Край капли фурункульно выпуклился над лениво опадающим животом, подрожал еще чуть-чуть, совсем уж по-малярийному, и обрушилась капля вниз с неукротимостью, будто она не жидкость, а по крайней мере ртутное тело, бежавшее из тайного храма духа, имя которого… Впрочем, нельзя! Имя тайное.

— Опять он про шлюхсель, запевает! Верхушечку покруглее, пожалуйста, опираемся на дыхание, и не набрасываемся на первую фразу.

— Я про ничего не говорил.

— Ты не виляй. Ты не дурью майся! Про меня на коне со старушкой на ремне я слышал, про училку «Кильку» тоже, и про ключель услышал. Меня поражает твой психический бросок! Как что втемяшится, — хоть стой, хоть ницом об стол! Хоть в лоб, хоть по лбу, хоть в висок.

Это Иван мыл кости по поводу бредовой, с его точки зрения, степановой теории о том, что лучшим стимулом является страх.

— Тебе если прилипнет мысль, то уже не отлипнет. Кто тебя пугать будет, корефан? Баба на огороде? Пьяница во время отлива в темном подъезде? С чего ты решил, что прорвет? Об косяк ударился, заложник сам себе?! Нашел слабительное, рыцарь-строитель!

Степану жарко после десерта о девочках заниматься еще и вопросами искусства. Он лениво гонял ложкой по дну тарелки глаза, вывалившиеся из минтаевых голов во время варки. Вильчевский посмотрел на дно глазастой тарелки и снова принялся орать.

— Пойми, наконец! Позади изменяющихся естественных форм лежит не подверженная изменениям реальность. Человечество столетиями нарабатывает методы, чтобы хоть на самую малую фигню залезть в трусы природе, а у нас ухарь-купец, лихой молодец желаит вытащить разгадку из пены будней на берег, изнасиловав природу в извращенной форме.

— Главное — метод. Согласись? Прорыв через порыв. Вот возможность прорваться к внутренней конструкции.

— О-о-о, давайте знакомиться: я — материальные проценты, экстраполирующие всю модель. А вы кто, сударь? Бессознательный алгоритм? И как, к примеру, вы хотите нас иметь? По-пасторски? Лежа и на спине или как умеют развратные парижане? В особенности парижанки.

— Ты мне бессознательным не тряси.

— Я не трясу. Что его трясти, это же не сиськи госпожи Жорж Санд.

— Ты мне Жоржа в нос не суй. Я никому ничего не навязываю. Это мой принцип. Пусть каждый живет своим умом, никого изменить невозможно, хоть застрелись. Ни людей, ни женщин. Даже если он дурак, незачем его системное видение под умные танки бросать. Пусть его! Я говорю, что такое возможно. Как — разберёмся.

— А ты прыгни с самолета. Без парашюта, но с этюдником. И пока летишь, успеешь написать из будущего ухо. Точно, ухо!

— Почему ухо-то?

— Ну не глаз же. Глаз — символ самости. А символ страха знаешь что? Вот, ты уже сообразил. Символ страха — понос. А понос — символ дизентерии. А дизентерийный понос — символ дискурсивного мышления. Понял, ударенный красСтами?

— Отфунь.

— Не-ет, ты не понял, корефан. По той простой причине, что не болел этой чудной болезнью. А я болел. И очень много философствовал, когда по пять часов не сходил с унитаза. Когда по пять часов в день по пять раз не сходишь с унитаза, волей-неволей станешь философом. Когда взрослеешь, надо учиться философствовать. Когда становишься художником, философствование — необходимость. Поднялся с утра, бензопилой побрился — и философствуешь за абсентом, почему, скажем, скульптор созидает, разрушая. Почему не наоборот? Если наоборот — это уже мортидо, невротическая особенность недопитых художников, удовлетворяющих инстинкт смерти нанесением ущерба, убийством и самоубийством. Хотите с самолета сигануть с этюдником, но без парашюта? Так-то! — махнул дланью. — Впрочем, всякое содержательное отрицание философии уже философствование.

— Не о чем спорить. Помнишь формулу Дени? «Не забывайте, что всякая картина прежде всего не боевой конь, обнаженная женщина или пейзаж, а плоскость, покрытая красками, наложенными в определенном порядке.» Я говорю только о том, что налагать краски можно определенным порядком. Если хочешь — беспорядком страха. А ты мне философию какую-то вменяешь с повадками неудолетворённой женщины.

Но спорить не особенно хотелось. Так, пара вялых оплеух. Не та температура за бортом. Банально — жара. Зато видел бы кто, до какой точки закипания могут доходить перманентные поиски истины, таковой не являющейся, когда условия оптимальны, всё этому способствует и кожа мудрецов не липнет пластырем к коже кресел. Степан дотянулся до губной гармоники, дунул на пробу и сыграл вкусный пассажик из «Победы Веллингтона». Вдогонку «Собачий вальс». Вильчевский чем-то заинтересовался за окном и полез на балкон.

— Повалил глубокий снег. По всей видимости, лета сегодня не будет. Ты понял, почему мы второй день от жары загибаемся? Гроза идет. Так, домой рвать надо, пока сухо. Томка потеряла, наверно, и с псом погулять бы успе… — здесь он вытаращил глаза и взвыл. — Забыл совсем! Про ветеринара-то! Уши доберману купировать..! Зырь, сколько ворон.

По паутине антенн и крышам расселись черные птицы и тревожно оглядывались на брюхастую тучу, ползущую от Клязьминского водохранилища. Борода забрался снова в мастерскую и протянул лапищи к товарищу.

— Пусть дружба наша будет вечной, как дружба этих голубей, ик-ик, — его икота, удрученная было инструкцией по эксплуатации мочалки и симптоматичной философией, на короткое время вернулась. — С тобой вдвоем, мой друг сердечный, разделим счастье наших дней! Степик-ик, я ухожу! Но я ухожу с беспредельной любовью в сердце! Моя Аленушка, поди, у телефона, как у прудика братца-козла сидит с печалью, не растопить семью солнцами… А козел-братец…

В последние его слова затренькал телефон. Вильчевского парализовало, икота окончательно прекратилась. Хозяин церемонно снял трубку, оттопырив по-английски мизинец.

— Стёпа, хочу спросить сразу по делу — там мой обалдуй не заходил к тебе?

— Тома-а! — заблажил художник. Ви гейтц? Са ва? Хау а ю? Был обалдуй, как же! Но сплыл!

— Ты же понимаешь, он у нас орёл-мужчина. Час туда, час обратно, минуту на разговор, как обещал, а дело к вечеру и Лорду уши купировать уже не успеем. Подожди, а что ты такой возбужденный? Похоже, вы там тяпнули за правое дело левых партий. Он в самом деле ушёл?

Молитвенно сложенные на груди руки остановили от конкретного ответа. Мило попрощались, причем, кривляясь в сторону расстроенного Ивана, Степан попросил передать в довесок другу сердечный привет. Бросив трубку, похохотал мефистофельски.

— Я фьюить, — озабоченно сказал Вильчевский. — А ты врун. Вруны на том свете калёные сковородки лижут. А я погиб! Погибли даже развалины.

И убежал, сломав подошвой по дороге хребет пустой пивной баночке на полу.

Степан же встал у окна по второй позиции, воткнул за ремень брюк кончики пальцев и с интересом рассматривал происходящее. За окном готовилось действо. Неумолимо сходились земля и небо. Еще глохли звуки в вате зноя, но уже росло напряжение и ждать развязки становилось невмоготу. Огромный город распластался, погружая свои члены в муторные дали, а к ногам его между Волоколамским и Дмитровским шоссе, к напряженной Останкинской башне подбиралось неудовлетворенно ворчащее существо. Бугрились гигантских размеров колени, падали осветлевшие локти, пузырились груди, упруго шевелилась необъятная спина. В сизом провале паха вспыхивали похотливые искры. Внезапно и разом загорелись анилиновым пламенем локоны молний. На несколько мгновений всё онемело, и — БАХ!!! небесный барабан оглушил полмира страшным грохотанием, щелчками и треском. Ударил шквал ветра, гася последнее, гневающееся в золотых куполах солнце. Город крикнул, существо охнув, село мраком на Останкинский жезл. Чернота взрыднула влагой, сухим горохом простучали первые капли, миг спустя обвалилась стена воды. И всё погрузилось в сладкую борьбу и страсть небывалого по своей силе ливня.

— Позвольте представить вас друг другу. Сергей Наркисович Копелян — профессор, преподаватель МГУ, ведущий специалист Института ядерной физики и я авторитетно заявляю: ученый-теоретик настолько редкостный, что днем с огнем не сыщешь и, как говорится, на улице не валяется. Если хочешь увидеть живого гения, то вот, пожалуйста, смотри; фас, профиль. А это — Стёпка, юный дофин, наследующий престол живописания. Художник — нестабильное в свободном состоянии слоевище. Я вам его уже раньше продал с потрохами и трусами, пришитыми к простыням.

Обменялись рукопожатиями.

— Болтун ты, Ивар, порой спасу нэт. Нэ будем слушать этого подхалима, мой юный друг. У авторитета, как известно, восковой нос.

И с любопытством завертел головой с редкими просверками седины, осматривая мастерскую. Обратил внимание на икебану из сухих растений и кистей, вгляделся в картину на станке, встал напротив степанова рабочего комбинезона, крестом распятого на стене на лето, наклонившись, разглядел золотой брелок, привешенный к пластинке замочка. Брелок изображал член с яичками. Это был подарок с подтекстом бывшей жены.

Профессор поинтересовался, какой это этаж? Сколько лет преподает в университете и ни разу не довелось подняться выше музейного. Степан объяснил: выше музея — зал открытий, где был маятник Фуко, а позже висел первый искусственный спутник Земли. Потом и его почему-то сняли. Тридцать третий этаж — последний, до которого ходит лифт. Это какая-то закрытая лаборатория. Выше уже только мастерская. С тридцать третьего этажа до художника гости поднялись по ходу внутри стены. Выходит, тридцать четвертый этаж — последний. Степан подозревает, что над мастерской находится еще какая-то полость. Показал на металлический короб до потолка. В нем наверняка типа винтовой лестницы должно быть.

Профессор улыбнулся, глянув на бражный стол. Степан мотнул головой в окна, за которыми висела радуга — лук Рамы на зверски синевшем умытом грозой вечернем небе.

— Мы тут с другом до грозы сидели, придумывали рецепт витаминного салата. Извините, не убрали. Еле окна успел закрыть. Вы видели же, что творилось, дебош какой-то.

Ассистент профессора демонстративно поднял от ноги дипломат.

— Мы сами с коньяком для доброго разговора. Армянский. Как мой шеф. Пять звездочек.

— Ивар Игоревич! — прыгнув бровью. — Звездочки у коньяка или у меня?

— О, великий Архат! Дорогой мой патриарх. Я бы оставил эти звезды вам. Вы же знаете, что я преклоняюсь перед вами, как перед прекрасной дамой.

— Бахтс берец!{Повезло мне (арм.)} Не кажется тебе, коллега, что тирада имела несколько двусмысленный оттэнок?

Похихикали. Степан прибрался, сполоснул чашки. Чинно расселись вокруг стола. Лузин открыл бутылку, расплескал коньяк по чашкам.

— Что же, продолжим пьянку. От фатума невозможно уйти, как от администрации Рима. Сказано к тому, Сергей Наркисович, что этот молодой человек обожает китайскую философскую мысль времен Циньской династии и идеализм Платона больше, чем холодное пиво.

— Не ври, пиво лучше.

— Коллега, не терроризируй нашего друга. Я сам с удовольствием сейчас выпью. Причем, коньяк отличный. Уж в чем я, армянин, разбираюсь, так это в армянских коньяках.

— Вы, экселленс, еще лучше секёте в барионных рекомбинациях протона.

Профессор отмахнулся.

— Перестань. Индиец из Массачусетского больше моего там накопал.

— Старая вы кокотка, шеф! Я бы сказал: кокотка злостная. Но уж в триангуляционной аппроксимации мирового листа впереди планеты всей, — поднял посуду. — За Аппроксимацию Галактионовну, прозит!

Смакуя выпили, после чего профессор рассказал, располагающую к посиделкам, историю. Хорошее вино — такая же редкость, как инкунабулы. Вспоминается чудный вечерок в Провансе. Застолье вечного оппонента было вне пределов какой бы то ни было критики. Кушали устрицы, луковый суп-пюре, который для французов, что пельмени для славян, мягкий сыр «Брийе», запивали эльзасским. Можно представить преблагороднейшее послевкусие сего стола. В конце зашел разговор, переросший в спор о громких марках вин. Много что упоминалось. Вдруг увлекшийся хозяин не выдержал: «Господа, ешьте хлеб. Пейте минеральную. Убейте память языка. Я сейчас принесу нечто уникальное.» Последовали совету. Хозяин возвращается, держа руку за спиной, и вопрошает: слышала ли почтенная публика о монастырском ликере «Бенедиктин»? Разочарованные гости попоносили владельца бутылки, которую можно купить в принципе где угодно. Нимало не смущаясь, хозяин разлил питье и… «Рашалиэ!» Словно ангел по душе босиком прошел. Оказывается, монахи до сих пор производят его по засекреченной технологии и продают пару тысяч бутылок в год в самом бенедиктинском монастыре. Куплено как раз из первых рук. Ясно же, в чем уникальность. Травку, фантазийно описывая, сорвав под двенадцатичасовой луной, висящей тихим шопотом, вымачивают в цитрусовом эстракте, находящемся в керамических пузырьках, для активной сатурации господней благодатью, привязанных к шеям шустрых монастырских каплунов. Далее в том же роде. Травка к таравке. Высокое искусство!

И профессор махнул в сторону станка с картиной. Не ожидавший этого Степан зарделся, удивляясь самому себе.

— А в результате — рэдкие традиции и божественные формы красоты.

Профессор несколько привирал. Не то чтобы: «одну кофий и адын булочка», так, иногда путал гласные. В основном «е» переиначивал в «э».

— Замечательная прелюдия, патрон! Но медлить не будем, севши на мель сомнения. Обработаем конкретно этого субъекта с трусами, пришитыми к вдохновению, — томно уставился на художника. — Ящерица не может одновременно дышать и бежать. Но мы можем одновременно вести беседу и употреблять крепкие спиртные напитки, надеюсь, — плеснул коньяк вкруговую. — Ваше здоровье, почтенные!

Выпили и некоторое время молча разглядывали друг друга. Степан почувствовал перелом в разговоре, откашлялся в кулак.

— Что ж! Возьмем быка за рога, если оные имеются. Стэпан Андрэевич! Не согласишься ли ты помочь, путем взлома проникнуть за потолок над нами, в ту самую полость, о которой догадывался? — и, сложив на животе пальцы в замок, вытянул сдвоенные указательные вверх.

Степан загодя предположил частный заказ, дизайнерскую работу на даче или в городской квартире профессора. Или тоже оформительство, но внеклубного плана. Иначе можно через университетскую канцелярию. Да мало ли? Но такого поворота решительно не ожидал. Прямо видение разбитых бронзовых врат ада на дне озера близ Поццуоли. Будто он не в ровном МГУ, а в Пизанской башне, — пол наклонный, вот вот покатится под пизанский откос. Пришлось снова уцепиться рукой за чашку.

Ученые ждали. Видимо, его ответ был важен для последующего разговора.

А правда, что он так растерялся, затянул время художник, маракуя? Всем известно: мед — всего лишь отрыжка пчёл. Но едят ведь и радуются.

Степан поскрёб ногтём в затылке.

— Я несколько… Мда… Ну хорошо! У вас продаётся славянский шкаф? Слесарю — кесарево. Мнэ-э… Но вы бы мне мотивировали?! Тогда и сядем вокруг тазика с вареньем, да будем дружненько пенку ложечкой снимать.

— Я говорил. Это сибиряк! — Ивар даже пожимает локоть Степану. — Его интонации позволяют утверждать, что он нам поможет. Не гуси спасли Рим — корпоративность. Будем дружить!

Профессор указал ассистенту на коньяк, мол, не забывай о смазке переговоров.

— Лавареванэ ехпориц лаве.{Хороший сосед лучше брата (арм.)}.

Разлили, вдохнули, выпили, выдохнули. Так слушай художник.

Ученых интересовало полушарие, где находилось оборудование импульсной антенны. Как выяснилось, Ивар, помимо ассистирования профессору и преподавания, калымил в указанной лаборатории. Резонансный контроль, дублирование и что прикажет начальство. Если к Бумажному за оформлением деканату учёный поднимался раз в квартал, то по лестнице в металлическом коробе шастает практически каждый день из лаборатории этажом ниже к самой антенне этажом выше. Кается.

Степан сразу закряхтел: к чему тогда его словесами было прельщать, если Лузин попадает туда естественным порядком?

Обрисовали положение детальнее. До недавнего времени шло по-штатному. Но уже неделю фиксируются странные отклонения в работе антенны. Об этой, как казалось Ивару, ничего не значащей патологии сообщалось мэтру за ланчем. Однако дело приняло после определенных умозаключений Копеляна такой глобальный оборот, что возможные результаты могут подрубить сухожилия парадигме, господствующей в современной физике.

Последовало профессорское: «Хм, Ивар…»

— Да, могут подрубить! И не «хм», а поседова, — чиркнув пальцем у пояса. — По самые погремушки! Понимаешь, после импульса резонанс потухает в строгой арифметической прогрессии. Когда я поднял чувствительность моих побрякушек до максимума, — Ивар погладил себя по белобрысой челке. — Оказалось, что часть реликта пропадает. Что-то высасывает безделицу, как будто у антенны качает невидимый насосик. И можно было бы разобраться с ним официально, но наш дорогой профессор вдруг связал сё техническое недоразумение со своей единой теорией поля, — здесь Лузин показал что-то круглое, полагающееся огромным, судя по силе взмахов рук. — Финт в том, что гипотез о единой теории поля больше, чем чешуи, но, по моему разумению, именно профессорская модель является моделью, а не гипотезой, разорвись селезенка у конкурентов! И если всё действительно верно, в чем я ни капелюшечки не сомневаюсь… Где дерево? — суеверно постучал по крышке стола и себя по лбу. — То этот насосик и есть золотой ключик, гораздый открыть ту самую дверь, за которой сокровищ мешки. Ух!

Степан пошарил глазами под ногами, пробормотал:

— А я как бы Буратино буду.

Из чего автоматически вытекало, что профессор с Лузиным представляют собой кота Базилио и лису Алису. Копелян крякнув, сам разлил коньяк. Без всяких там тостов каждый политкоректно саданул свое.

— А мы не ломимся в открытую дверь?

После чего Лузин терпеливее Христа объяснил, что необходимое им невозможно из-за человеческих качеств второго сотрудника. Натуральная сволочь и стукачок. Ночью тоже нельзя. В семнадцать-тридцать комплекс ставиться на автоматику, а сигнализация работает до восьми последующего утра. Объект-то режимный. Знает ли художник о чем речь?

Слышал. Шила в мешке не утаишь. С космофлотом что-то там.

— Вот-вот, лестная для нас маменька. Так что, подкинем дружно животом?

Ясно с полу-чиха, что здесь авантюра чистой воды, — думал Степан. Но почему эти темнят до последнего? С профессором ладно, он его первый раз видит, в воротничке колотушку из твердого войлока. Однако ж и ассистент крутит. Но в лоб он их спрашивать не будет. Если играть в такие игрушки, то честно.

— Ну, девки благородные озаботились! — засмеялся Лузин. — Надо правду-матку лепить, босс.

— Пожалуй, — закивал профессор. — Охо-хо… Пойми нас правильно за такое подсудное поведэние. Ты спрашиваешь, почему не официально…

— Да, ё-моё! — приподпрыгнул Степан, понимая, что вот он, долгожданный кризис. — Там что, рыбное место? Или килотонные баллоны проржавевшие в конягу? Или расширенный мордент пэнсэ дубль? Такой расширенный, что ни в какие ворота не лезет!

Такая вязкая пауза… Лузин замер с бутылкой, покусывая губу.

— О боги благие! — профессор взял из руки ассистента бутылку, разлил. — Ухватил соль, малчик. Действительно, этот эффект может оказаться самым эффективным оружием за всю человеческую историю. Выпили. Ва-и-й!

Степан вздохнув, тяпнул за профессором. Лузин не притронулся, понасупившись на художника, и всё грыз свою несчастную губу.

— Выпей, что ли, Ив? Смотришь на меня, как на будильник пол-шестого утра.

— У меня стагнация такая от напряжения, — обнюхал рыжее зеркальце коньяка, выпил.

— Лишь бы Новый год не просидеть, — Степан поднялся, утопил кулаки в брючных карманах и вразвалочку пошел к окну. — Радио включить, что ли?

Мастерская — цилиндр на большем цилиндре. А балкон вокруг мастерской получается вроде декоративного, но не для него. Выдернул шпингалет, толкнул рамы и запрыгнул на подоконник, кивком подбородка предложив сокомпанейцам следовать за ним.

Мастерскую обвивала жестяная дорожка, залитая у стены гудроном. От отмоченной теплым ливнем черной ленты исходил какой-то нежный аромат не то новой кожаной обуви, не то чуть подгоревшей восточной еды.

— Что там желтое? — потыкал Копелян пальцем вниз.

— Китайское посольство, естественно.

— Почему, естественно?

— Вы сами же сказали: желтое.

— Племя молодое каламбуристое.

Приотставший ассистент шепнул в ухо художнику:

— Племя наше каламбуристое. Буристое калом. Каловым колом.

Профессор разглядывал город, мерцающий несусветным количеством ламп. Был он в годах и потому сентиментален. Подняв кустистые бровки, выдал на гора:

— И… и блистающий горизонт. Меч, разрезающий согласие земли и неба.

— Ясно дело, — одобрил Степан. — Только небо в голубых глазах поэта. А вы знаете, господа, где на свете родился дельтапланеризм?

И рассказал историю о том, как во времена строительства университета, построенного даровым трудом политзаключенных, убегал один арестант. Он сделал первый в мире дельтаплан и сиганул с двадцать четвертого этажа. Повязали его у набережной. В том месте, где овчарки ободрали с зека штаны, по идее сейчас должен стоять памятник. Современная мифология — Икар, но в полосатой робе.

Показал пальцем наверх. Учёные задрали головы на козырек. Росту четыре-пять человеческого будет. Изрядно.

— Если через дверь с сигнализацией пробиваться не в жилу, то только снаружи. Ив, у вас там окна есть?

Есть, но они за стилажами с аппаратурой. А протискиваться и рассматривать, подозрительно.

Вернувшись в мастерскую, еще обсудили план действий. Лестницу взял на себя Степан. Фонари, верёвки принесет Лузин. И оба решительно отринули предложение профессора помочь. На его: «Я не особенно ловок, но в силу анатомической целостности моих нервно-мускульных аппаратов я бы…» Лузин сказал: «К лицу ли вам учиняться домушником? Нобелевка ведь почти в кармане».

Степан спросил не без тревоги, не собираются ли участники автопробега, сорульники и сопедальники, отныне каждую ночь забираться наверх по лестнице, в смысле: куда тогда её, такую дурищу девать днём? Лузин успокоил, что это нужно сделать только раз. Потом дело техники — перекинув провода в коробочке над дверью, закольцевать сигнал на саму диспетчерскую.

— Слушай, — без перерыва. — А что там за история? Я краем уха слышал. Кто-то цветами какие-то буквы выложил, вроде как «Стёпа». Я, правда, не видел, — посмотрел на художника внимательно. — Ты к этому какое-нибудь отношение имеешь, дорогуша?

Навалившись на стойку бара, Степан достреливал в висок шебутной день рюмочками ледяной водки.

Kогда уже бражное тошнит от художников — художник просыпается и начинает потихоньку втискиваться в жизнь, зажатую между небом и землёй.

Насколько дальше в эволюции продвинулось бы человечество, если бы в силу традиций, выматывающего быта и жажды наслаждений не выпивало океан вина. Посмотрите, какой гениально ненаписанный сюжет. Это — нерождённые поэмы гуляки и бабника Александра Сергеевича. А виновато оно — вино! Ещё не одну оперу сочинил бы композитор Мусоргский, если бы не его коралловый нос. Сколько стишков, щекочащих копчики пятнадцатилетних барышень, не соскочило с гусиного пера выпивохи Бернса с трусами, пришитыми к стогу сена. А дядя Хэм? «По ком звонят колокола». Известно, по ком они звонят. А Есенин, Вакха энтузиаст? А этот с щеками, похожими на свежевыплюнную жвачку? А тот?

Художники же, вообще, упущенье божье, грязь с мостовых, гнусненькие соседские детишки играющие молотком около вазы общественного мнения, системная ошибка с небритыми подмышками, запитые таланты свободных параметров, раскачивающие жирное сознание общества, думается, написали бы такое количество обнаженных мах, подсолнухов и черных квадратов на белых фонах, что искусствоведам стало бы тошно настолько, насколько с избытком обеспечили их шедеврами замученные алкоголем неформатные работодатели. Обыватель знает — пить вредно, но приятно. Не сами танцы важны — последующие телодвижения.

Степан тоже имел свою методику реанимации. В цепи из трех звеньев первым звеном была очень горячая ванна с пихтовым маслом. Следующее звено состояло из банки пива и завтрака, более похожего на обед. Выход из пике завершало последнее естественное звено — добротный секс. Проснулся, поднялся, будто сегодня египетскую пирамиду достраивать, потащился к ванне. Криво обрызгал эмаль желтыми нитками моющего средства, сикось-накось размазал губкой и вылизал стенки струей из душа. Вертанув краны, подался к умывальнику. Зубная паста «Бленд-а-мед» заканчивалась, и Степан придушил тюбик с раздражением. Тот вякнул, выдавливая из себя густую слезинку. Только прогнал по первому разу по зубным рядам, как щетка выскользнула из неверных пальцев и шлепнулась на пол. Прохрипел, ополаскиваясь дальше: «Стёпа в бане вымыл ушки, шею, кожицу на брюшке». Закончив, критически уставился на себя в зеркало. В том-то и дело, что кожица на брюшке была как обычно, но вот цвет похмельной физиомордии был явно не канонический, бленд-а-медистый какой-то. Дело, понятно, не в обьекте отражения — кривое зеркало как всегда отклоняется от истины, соврёт — не дорого возьмёт.

Несмотря на летнее утро, эмалированное ложе даже парило. Закрыл мужское достоинство горстью, вырычал неудачный купаж: «После смерти живут только те, кто живет после смерти тех, кто больше не живёт.» и с криком «А то, двести тонн!» плюхнулся в кипяток. Волна сбегала к противоположному бортику, тыркнулась в него и вернувшись, ударила жаром в подмышки.

— И цветет, как роза, печень от цирроза! — заорал дурным голосом.

Вскипячённая кровь вымывала из головы тягомотину. Решив, что дальше просто опасно для кожи, вылез и, оставляя за собой кривой водяной след, перебрался на балкон. Потоптался на мурлыкающей жести, липко сплюнул на город, снова в мастерскую. Обтерся, оделся и босиком бросился вниз к лифтам.

У метро его сходу подхватил троллейбус, и скоро уже художник подходил к мраморному складу Дворца молодежи. Здесь, не дыша, словно первый раз в жизни целовал девушку, выпил банку пива. Деловая Москва закипала пешеходными змеями, но в кафе еще никого не было. Стояло, правда, несколько кофейных чашек, к которым подбиралась с подносом невыспавшаяся отроковица. Остальные, вялые с утра, девицы и парни бродили за стойками, настраиваясь на рабочий лад. Степан прошлёпал мимо водопада на синтетических нитях. Персонал углядел его босые ноги. Да, такая вот персональная выхоленная шиза: напился — хожу босиком. Думайте, что хотите. Может быть в наличии чувственный тон на обувное жмунье, может он последователь Айседоры Дункан, танцевавшей босиком из концептуальных соображений. Пришлось как-то в таком виде (смокинг и босиком) побывать на открытии выставки у одного бездарного гранда. До сих пор гранд не может пережить в себе раздражение к такому степанову хамству. Степану можно, у него справка, как у всех одарённых художников.

— Сосиску, горчицукетчупмайонез… Знаю, что дороже — лейте, лейте! Яйцо, заливное с ветчиной, два стакана кофе, французский багет. Очень прошу!

Насытившись, крикнул всем: «Спасибо нашим поварам за то, что вкусно было нам! Я нашёл место для совершенства!»

Уселся на ступени Дворца молодежи, уставился на парочку перед ним. Голубь интересничал перед голубицей, кланялся, ворковал, но бесполезно. Та набивала брюхо и никакой любви не планировала.

— Будем рассуждать, — забормотал вслух, безобразно перебирая знакомых. — Фройляйн Эдла? «Я целую по телефону.» «А я сжимаю, сжимаю!» Класс! Ни фига! Она же вожатой к скаутам уехала. Ну и? Эгле, литовская красавица, ходит на каблучках, гвоздики вколачивает.

Всё равно она на работе, секретарствует и вколачивает своего шефа этажом ниже. «Видел бы ты Кащея, Стёпа! Итак щека щеку ест, а туда же: «Я сохну по тебе, богиня!» Тьфу, пшонка продвинутая!» Само-девка тоже нашла себе место для совершенства — три дня как замуж вышла туда-сюда. Уж больно выгодная очередная партия. Позвонила, сообщила о том, что в их отношениях наступает перерыв. Даже срок указала: от полгода до восьми месяцев. Именно сегодня как-то неудачно сложилось. Баутиста, в длиннющих ногах которой так приятно запутываться? Нет, она родственничков ублажает. Вот когда пожалеешь о «машинке для секса».

История, между прочим, любопытная. Новый год, конец ночи, компания отгуляла, спят кто где и как попало, один у электрокамина еле ест фруктовый салат, озираясь бедно, двое допивают из последних сил на кухне, между Степаном и неизвестным студентом произошел разговор о том, что, так ли необходимо соблюдать правила игры? Способны ли пары заниматься сексом механически? Найти особую форму взаимоотношений, метить желание и делать главное, будто категорически нет шор известного рода. Разговор не про место для совершенства — публичный дом, где сказанное возможно, но противно. Японцы ведь используют датчики, считывающие коды; «Ищу секс-партнера на вечер», «Настроен жениться» и так далее. У кого их нет, проблем с ляльками, но что делать в таком случае с потребностями, — интересуется студент? Степан предложил взбодриться собеседнику кофием. А вернувшись, обнаружил, что студент заснул. Степан сел на свое место. Из-за спины его попросили:

— В таком случае можно я выпью его кофе?

После кофе дали листик с телефоном и сказали формулу: «Звонишь — приезжаю мгновенно».

Но почему я? — удивился Степан. Потому что студент, наверняка, не умеет варить такой кофе — был ответ. А потом «машинка для секса», которую звали — Пёрл, фамилия же самая наирусская — Русская, поразила его стилистикой встреч. Нет-нет, он было попытался сразу соблюсти традиционные правила игры, но посещение отдельного кабинета в сауне, намыливание друг друга, ананасы в шампанском навеяли на обоих такую скуку, что дело кончилось хохотанием. Зато уж потом, как предложил фельдмаршал Мольтке: «Врозь идти, вместе бить.» Места для совершенства, как то; примерочная кабинка в ЦУМе, театральная ложа, Третьяковская галерея (за скульптурой «Девочка с книгой»), каменные плиты монумента вождю мирового пролетариата, автомобиль (скорость 170 км/час), душистый адюльтер на клумбе (Пёрл была всё-таки замужней женщиной), на стройке, на девятом начатом этаже, держась за прогибающийся в бездну прут арматуры. И технически большей частью проказливо. Само собой, в любое время суток. В неудобное время даже интереснее. Особая придуманная мизансцена и режиссура соответствуящая моменту. Степан приказал себе не думать, какие мотивы двигали художественной дамой, старше его лет на десять. Ещё фрагмент: «У нас только пять минут.» «Так зачем вы согласились?» «В этом кураж, мальчик!» Первый попавшийся дом, подъезд, квартира, звонок (четыре минуты), «Здравствуйте.» «Здравствуйте. Что вам угодно?» Угодно им следующее… (три минуты). Надо видеть такие моменты. Стоять рядом и ужасаться (две минуты). Женщина в шоке, малышы спят, папашка давно в сторону прыгнул. Сумасшедшая минута! То же самое, что мимо виска пролетела стрела амура, обдав гормонами. Слышно как внизу за Пёрл хлопает дверь, а женщина, мимо которой пролетела стрела, сама ещё не понимая, что делает, уже снимает с себя всё, под собственный шопот:,Мужчины по национальности дурачки.,

— А Оша? Нет, она в деревне. Лето ведь. Только умоляю, не напоминайте про Антуанетту! Если удумаешь вернуться ко мне, Антуанетта, ты даже приблизительно не сможешь представить, какой изощренно-изысканной будет, нет, не месть, месть слишком мелкое чувство, а, можно сказать, аристократическая изящность что ли, карамельная затейливость может быть или там упоительно-дивно-восхитительная бесподобность. Не важно, как это будет называться, важно другое. Я всё могу простить, Антуанетта. Кроме одного. Когда при мне звонят своему розовому любовничку. Даже если он самый главный начальник городской канализации, как ты с гордостью заявила, он всё равно останется ассенизатором в сексуальных синяках. А я художник! Славный Степан Бумажный истинный Андреевич. И завтра протрезвею. Видишь ли, вода и суша покорны моему жезлу. А ты сбежала, злополучная, от жезла к золотарю цвета жалобы. ПСшло! Ты даже близко не сможешь представить себе, в какие формы отольется моя, нет, не месть, месть слишком мелкое чувство, — я тебе фантик не отдам! — даже погрозил пальцем вверх, будто там Антуанетта, ослушное семя, на балконе со своим фикалораспорядителем обжималась. — Что я, балбес, себе думаю?! А Сульма?

Ах, Сульма, яшмовые глаза! Сульма, имеющая живые груди, которые нельзя трогать даже через зимнюю одежду, уж больно возбудимы. Свирепая в любви женщина. Не целуется — кусается. С ней, как и с Пёрл, можно заниматься любовью где угодно, вплоть до проводов, с которых троллейбусы слизывают энергию, только не в постели. Честно признать, в постели так не разу и не получилось.

— К Сульме! На Малую Грузинскую!

Короткий разговор по телефону расстроил планы. Потоптался в размышлении немного и двинулся к дороге.

— К тётеньке, ясен пень, к кому же еще?!

О, генеалогическое дерево, причудливо сплетающее свои ветви! Степан ходил в первый класс, когда сообщили, что теперь он имеет новорожденную тётю в столице. Первоклашка забыл парадокс природы в ту же секунду и только позже, по переезде в Москву, познакомился с тётей. Оксана моложе его на шесть лет и можно было бы комплексовать по этому поводу, если бы родственница не оказалась шикарной девицей, с едким свободным мировоззрением, свободными же манерами. Они быстро сдружились, взаимообразно наплевав на разницу в возрасте. Позже даже целовались по пьяному делу. Оксана познакомила Степана со своей компанией и, что особенно вывело их из прескучнейших порой обязательных родственных отношений, сдружила художника со своими подругами, спровоцировав череду многочисленных степановых романов, закончившихся легкомысленным скоропостижным браком, о котором у него в голове мызгались какие-то призрачные воспоминания, подобные кислому следу, оставшемуся на горячем камне от высохшей медузы.

С молодым Пикассо было почти то же самое. Бедный художник имел подружку, красивую женщину. Но однажды Пабло продал свою первую картину. Полученные деньги потратил на краски. Сотни тюбиков лежали на стульях, подоконниках, на прогнившем полу под панцирной кроватью. Когда уже не бедный художник Пикассо продавал третий десяток картин, красивая женщина имела неосторожность выразиться в том смысле, что пора и честь знать — жениться на ней, купить квартиру, много элегантных вещей, родить ребенка. После этого любимая была выгнана прочь. Позже всемирно известный художник Пикассо проделывал сей финт неоднократно, а когда одна женщина из этой цепочки сделала подобное сама, художник сильно гневался, топал ногами и кричал: «Нельзя бросать таких людей, как я!». Конечно, он не прав, но кто бы, возможно, тогда знал художника Пикассо? Его незаконнорожденные дети потом судились за право носить папину фамилию. А которая Палома, парфюмер, через это просто разбогатела. Потратив на процесс сотню франков, сэкономила миллионы на рекламную компанию. Папа всей своей жизнью устроил, двигатель торговли, её парфюмам.

Степана оставила жена. Кому, спрашивается, он нужен, непризнанный мазила? Выставляется со скрежетом зубовным, картины продает с неохотой. А потому, не то чтобы карманная чахотка, безденежье, но для любой женщины на уровне основания — продавай, продавай и продавай себя. Что логично. Мужчина бегает за мамонтом, женщина нянчит ребенка и варит суп из предыдущего мамонта. Творчество творчеством, но женщина способна терпеть сей шелудивый акт только в двух случаях — если сама художница или если творчество приносит ощутимый доход (суммарная стоимость картин Пикассо давно перевалила за миллиард американских долларов). Для Степана же главное; чтобы справа ничего не мешало, у левого локтя лежали яблоки, обожаемый фрукт, перед ним — картина в работе, позади бы никто не стоял над душой, под ним на чем сидеть, чтобы по крайней мере не было копья или меча, фаллических символов бытия, а сверху купол неба, сдерживающий универсум, луна Артемиды и чистая сила звезд. Потолок тоже сойдет. Вопрос о нормальных мещанских ценностях Бумажным не ставился. Его минимум далек от её нормы настолько, насколько неудобно далеки пальцы от чешущихся лопаток. «Зачем нам машина, детка? И дача не нужна. И куда мы поставим шкаф, если купим? Понимаешь, если копить на кооператив, придется прекратить живопись. Лучше я выпью стаканчик гнойчика с коросточкой. Давай жить японцами? Циновка, кофейник, этюдник.» Жене через полгода надоело перекраивать естество художника по мерке, единственно известной ей. Не справилась с задачей, плюнула и ушла в надежде подыскать более благодарный материал. Само собой, она его найдет, и очень скоро. Расстались они незаметно. После развода Степан погулял по Европе; пофонтанировал в Германии, рысью по Испании (перед ним — «паэла», национальная лапша с креветками, над ним — каменное чудо, рожденное гением Гауди, самый красивый собор планеты), но с особым удовольствием по Франции, и именно Париж, единственный город, где мужчины бреются на ночь. Есть там, захваченная художниками, бывшая фабрика, где днем пьют вино, после захода солнца мажут картины, а спать им некогда, потому что гостей с новым вином ежедневно больше, чем японцев под Эйфелевой башней. Вот там, на Колони Фабьен, Степан дольше всего и задержался. По возвращении устроился, с подачи Лузина, оформителем в университет и по-прежнему с удовольствием общался с тётей Оксаной. Её друзья и знакомые были еще те. Золотая молодежь, вроде бы перманентно не выходящая из карнавала жизни, «пшюты» с неформатными бзиками по вечерам, выходным и красным числам календаря, эти Стасики, Бобчики, Веруньки и Ленуськи в рабочее время свое гнули настойчиво. Что требовало экономическое чудо России, осваивалось с железной последовательностью: языки, компьютер, и, естественно, специализация — ранний выбор ремесла. Образование — будущая власть над миром. Только дураки плохо платят учителям. Молодежь гуляла, веселилась, но училась, готовясь наложить розовые лапки на дело, деньги и власть. Душой и командиршей одной из таких множественных тусовок была Оксана.

Спустя полчаса такси с болтающимся на заднем сидении Степаном выскочило из ельника сталинской дачи в Давыдково. Дверь открыла тётина мама, улыбчивая женщина, расположенная ко всему: к своему вечно суетливому мужу, к плохой погоде, к нервным пассажирам, к контролерам в транспорте, равно к похмельным художникам, сброшенным с балкона на запчасти.

— Хорошо, что приехал. Девочки как раз что-то спланировали на выходные.

Из комнаты тётушки с заспанной физиономией вышел кот Кока, такой отъетый, будто ему скормили всех кошек квартала. Кока вертанулся вокруг гостя, обнюхав, чихнул на его чумазые пальцы. Оксанка чмокнула в щеку и, учуяв алкогольные ароматы, щелкнула пальцем по шее.

— Комси комса. Учение древней Стои о периодическом воспламенении мира?

Степан раскинулся на ковре, слушая. Девушка ходила по комнате в шелковом халате, ела ложечкой йогурт и объясняла:

— Идея такая. Конец недели и на выходные необходимо расслабиться. Родители моей новой знакомой купили дачу, за эту неделю завезли мебель, технику и улетели на Крит покупаться. Ты едешь на фазенду сегодня, растолкаешь мебель, подключишь холодильник, то, что еще укажет хозяйка, прочее, — повернула смазливую головку к Степану, подмигнула. — Завтра остальные заезжают гамузом. Маша говорит, там такой сосновый бор, будем шашлычничать, а тебе карты в руки и форы сутки, — сморщила носик. — Здесь есть только одна сложность.

Степан сразу сел по-буддистки.

— Маша очень красивая девушка. Хорошенькая до не могу! Даже у меня что-то ёкает, когда на неё смотрю. Глаза голубые — блюда озер, на ресницах, кажется, до сих пор лежит роса и иней. Нежный аппетитно-порочный рот…

— Ты ж себя описала.

И получил ложечкой по лбу.

Степан сщелил глаза. Да, это проблема. Кто не сталкивался с «комплексом красивой женщины»? Она гибка, как лань, хрупка, как сосуд, «Владычица радости, полная восхвалений» или там «Сладостный голос во дворце. Слышу голос твой — ликую!». Скажем, перемещает общественный транспорт мужчину, прижав пассажирскими массами к фемине. И что? Будет он блистать, охмурять, тащить в постель? Вряд ли. Скорее перепугается от мысли, что она может его стать, ужаснётся от картинки, как она горячим языком по внутренней стороне бедра от колена к… или в другом месте… мама мия! Однозначно — мужчины, не бойтесь красивых женщин! Но боится среднеарифметический мужчина их. И Степан боялся. Студентом. На первом курсе. Сразу по поступлении. Да был он сибиряк. Настырные они. Проанализировав, решил: страшно — значит нападай. И решив так, нападал боевой осой. И покорял. Как не выкинуть белый флаг, если самих красавиц такое положение вещей беспокоит. Кажется — неприступная крепость, любовников у нее, что сушеных мух за советскими двойными рамами. Оттого, что так думают, да шарахаются в сторону, Цирцеи эти одиноки порой и несчастливы безмерно. Потом еще любимая Стёпина обезьянка, пример для подражания, божок белый и идолище смердяще — Александр Сергеевич. Кривоног, волосат, едуч, пьяница, да кобелек еще тот был (уж биографам его сие хорошо известно). Цеплялся к каждой юбке именно оттого, что кривоног, волосат и так далее. Добившись же своего, моментально терял интерес к даме. Даже не терял, а вел себя непорядочно. «У Анны Керны ноги скверны…» О ком это? Да о той, о которой во время любовного гона «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты!». А залез под юбку, так видишь ли, линия ног не понравилась, подавай ему стройность готической буквы. Впрочем, спросу с Пушкина никакого. Что поделаешь, гений! Единственный на всю страну читатель запретной библиотеки Вольтера, допущенный туда «высочайшим разрешением». Нет, Степан Андреевич был порядочнее Александра Сергеевича, поматросившего и бросившего. Он своих женщин берёг. Это капитал. И возможность присовокупить еще одно замечательное его сразу возбудила и напрягла.

— Ты хоть вымой в озере благовонные стопы, enfant terrible.

— У семи нянек — четырнадцать сисек, — огрызнулся Степан и снова получил ложечкой по лбу.

— Девушка, между прочим, свободная. Так ли я всё понимаю?

Степан потянулся.

— На этот вопрос без адвоката не отвечаю. То-то думаю, зубная щетка утром на пол упала — к чему бы? Оказывается, к знакомству.

Тётя не согласилась, а пошутила с самым серьезным видом:

— Эта примета к кариесу волос, а не к тому, на что ты надеешься. Любви захотел, племянничек?

Вскочил на ноги, чмокнул тётушку в плечо.

— Не кокаину же?!

Положив пальцы на теплое плечо девушки, дышал, замирая от удовольствия. Сосновый запах такой спокойный. Не то чтобы свежий, вкусный, а спокойный.

В стекле озера застряло одинокое облако, переливая цвет из фиолетового в темно-синий. Облако со своим отражением и не могло никуда деться — ветра не было. К тому же со всех сторон его держали гвоздики первых звезд. Сосняк стоял стеной, почти закрывая огоньки соседних дач. В плавающем сознании причудливо мешались ученая болтовня из не выключенного в соседней комнате телевизора и их разговор.

… основу эликсира бессмертия составляли: красная ртуть, мышьяк, сода и перламутр. Вещество подвергалось девяти превращениям. Выпивший её, превратившись в журавля, мог подняться в жилище гениев…

Её глаза подозрительно блестели. Так вечером светятся на темной земле дождевые лужицы.

К женщинам после всего он испытывал приступ благодарности, но чуть позже ему было наплевать вообще на всех женщин мира, нужен только обморочный сон. Спросил, догадавшись:

— Неужели ты не…

— Нет, я всегда его обманывала.

… Катит река надежды воды бесплодных мечтаний. Между крутых берегов бесконечных тревог…

Замерла, размышляя о своем женском несчастье.

… Вьются птицы сомнений над волнами жажды, Гибель сулит заблуждений водоворот. Сносит могучим разливом деревья спокойствия, В глубине притаились крокодилы страстей…

Устало пульсировало сознание, стеклянея в наркотике полусна.

… природа — разум в процессе становления. Бессознательное обращаемое в сознание…

— Я знаю, что из десяти женщин не может чуть не половина…

… Люди! Восславим очищенных святостью, Тех, кто мутный поток сумел переплыть…

Задумался. Как не взять пропуск на самое бесподобное? Лучшее времяпрепровождение — секс.

… космос — разумное существо, живущее в бесконечности. Зевс — сама вселенная. Саморазвитие мира циклично. Каждый цикл заканчивается превращением всего в огонь…

В уголках глаз её бриллиантики.

… пневма связывает в непрерывное целое, создает симпатию космическую всех частей и тел…

Степан смотрел на редкостный девичий профиль, жалел, стирал пальцем слезинки.

— Я знаю, как должно быть. Снилось, будто я качаюсь на качелях, а веревки у них такие длинные, что не видно, за что привязаны, подо мной облака. И когда доска на самом верху, я срываюсь, лечу вниз. Но знаю — дна нет, я не погибну, буду падать так всю оставшуюся жизнь.

А это оно и есть. Чувствуешь, что умираешь, но умереть не можешь до конца никогда.

— Все мы бессмертны, пока не умрём.

… смерть не имеет к нам никакого отношения. Когда ты есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступит, то нас уже нет…

Нирвана. Надо лечь на спину и смотреть, как из пупа растет лотос.

… вечность — шар размером с гору, сделанный из крепчайшей оружейной бронзы. Каждый день на шар садится маленькая птичка и уносит на своих лапках только дыхание бронзы. Когда спустя бесконечную череду дней и ночей птичка сотрет шар, это и будет называться…

Вечность лежали без движения. За дачами проехала машина: ы-шы-ы… Ночное светило разливало мёд лунного света.

— Ответь мне, — касаясь кожи только краешком дыхания.

… подходя к Чу, учитель натолкнулся на белый череп. Учитель стеганув череп хлыстом, спросил: «Довела ли тебя до этого безрассудная жажда жизни или секира на плахе, когда служил побежденному царству? Недобрые дела или долгие годы жизни?». Закончив речь, учитель лег спать, положив под голову череп…

Её первый мужчина старался как мог, но не дано ему было своим электричеством проникнуть под кожу непостижимой сущности женщины.

… в полночь череп привиделся ему и молвил: «В твоих словах бремя мучений живого человека. После смерти их нет. Хочешь ли выслушать мертвого?». «Хочу.» — ответил учитель…

Страдальчески-удивленно подняв брови, прислушивалась к себе, мужчина ждал, пустят ли его из комнаты, освещенной тысячью свечей, в сладчайшую темноту.

… Ты завоевал Сому, о герой! Ты выпустил для бега семь потоков…

Веревки вырвались из рук, качели полетели от нее в чужое небо. Она полетела в своё. Ойкнула ночная птица. Куранты ударили ноюще. Бред полусна уходил. Еще носились остатки текстов, еще догорали угли желания, отступающая страсть тянула пальцы… Мягко улыбаясь, одной рукой обхватила его шею, прижимая к себе, другую свесила через край кровати и потусторонне гладила внешней стороной ладони холодную плоскость лакированной тумбочки.

— Приснилось что ли? В голове какие-то… Телевизор выключен?

— Не знаю, милый. Расскажи, что померещилось.

— Для мертвого нет царя наверху, ни слуг внизу. Тлен его лежит в русле дней без движения. Равнодушно смотрит он на смену годовых циклов неба и земли. Такого счастья нет даже у царя, обращенного к югу. Не поверив ему, учитель сказал: «А хочешь, я верну тебя к порогу последнего дыхания, отдам плоть, верну отца, мать, жену, детей, любимых друзей?» Череп нахмурился костью и ответил: «Только живое способно сменить царственное счастье покоя на человеческие муки.» В общем, чукчи перелётные, стаями залётными… Нельзя девочкам целовать мальчиков в такие места. О-о-о! Я добрею, я еврею, я подругу негром брею… не хохочи, продолжай!

Рейки упорно рассыпались. Сжав их коленями, замотал проволоку.

— Штёпа, а зачем тебе шамому делать планшеты? Я бы шделал, паря, — столяр имел обширную дыру в передних зубах. Он шепелявил и вовсю улыбался. Плевать он хотел на протезы. — Тебе помочь дрова поднять в маштершкую?

Но Степан сам поволок рейки к лифтам. В незапертой мастерской уже толкался Лузин. Пришёл раньше времени, значит служба кончилась, а душа горит у научного работника.

— Тебе тут звонили, Стёпа. Я осмелился ответить, извини уж.

— Что сказали?

— Да как всегда — фигню какую-то.

— А что конкретно?

— Ну не говорили, чтобы ты зашёл в министерство культуры за почётной грамотой, подписанной президентом. Также из банка не звонили, не просили забрать кило золота, накапавшее за проценты. Мисс Мира тоже не звонила, не признавалась, что влюблена в тебя по уши.

— Понятно.

Степан пилил, Лузин придерживал, лихорадящую под туповатой пилой, рейку.

— Из-под пилки сыплются опилки.

Решили сделать лестницу из трех частей, собрав непосредственно перед операцией. Вдвоем управились быстро.

— Если б я тогда не познакомился с тобой, по щедрым промыслам всевышнего, помнишь ту вашу скандальную выставку в Красноярске? не знаю, как бы мы ныне до антенны добрались.

Художник напоминает, что они еще не добрались и не понимает, какого Навуходоносора, спрашивается, самое страшное оружие оказалось у него над головой?

Никакое пока это не оружие. От опытов Кюри до первой атомной бомбы тоже напотелись. Но кандидат надеется, как волк в том мультике: «Мы уйти успеем в чащу и козла с собой утащим».

— А там не радиоактивно? Устроили атолл мини-Бикини! Я тут живу, оформляю университет, а у меня за потолком прямо семипалатинский полигон в штате Невада, понимаешь. Ходите там по мне в мягких тапочках. Откуда что взялось, признавайся, лядащий?!

Ученый мог бы рассказать проще, но боится, что в силу гуманитарного степанова образования ему будет трудно понять. Гуманитарий заартачился. Он в свое время от корки до корки отцовы журналы — «Технику молодежи», «Знание — сила» там… Загнув два пальца, ему очень захотелось загнуть для ровного счета третий. Вспомнил — «Юный техник». И с удовольствием загнул третий палец. Нечего выбражать, выкладывай книжник книжнику. Девушка легла и ждёт.

Лузин объяснил так. Затухающий резонанс пальнувшей антенны имел в стручке весь набор горошин частот. А при таком их количестве всегда подбирается особая частота, раскачивающая насосик. Известно, как бывает. На улице сотни машин проедут, но стекла в окне начинают гнусно дребезжать только тогда, когда у какого-нибудь самосвала совпадает частота разношенного мотора и момент резонанса стекол.

— И что тут сложного? У ежа — ежата, у ужа — ужата.

— Сложно, сложно. Если бы Копелян не жевал, в рот не ложил, я бы понимал, как кандидат недоваренный.

А то! Будто Бумажный не знает, что теорию относительности понимал сам автор да двенадцать человек сразу после публикации, как писали газеты. Пусть расказывает эту Кама-Сутру, пока время убивают. Вообще учёный не боится раскладывать? Возьмёт художник и продаст шпиону за миллион баксов. Лузин улыбаясь, гоняет по колену ногтем желтенькую стружку. Правда, так забавно устроен наш мир. Представить себе: на Арбате появляется художник и продает за указанный миллион свою картину. Картина лепно написана и называется «Джоконда». При условии, конечно, что в природе не существовало Леонардо да Винчи. Заметили бы автора, его картину и потешную цену на картину? Человечество не хочет, чтобы при жизни кто-нибудь хоть на ноздрю вырывался вперед. Если только с пистолетом у виска не заставляют поверить в собственную исключительность, Джугашвилли вспомнить, злодея советского.

— Это верно. От пальца дети не родятся. Но ты скажи — твой адъюнкт-профессор, в самом деле, генерал-бас или ты свистишь?

— Типологический ундервуд. Масло масляное, а Наркисович — гений, разобравшийся со вселенной с раздвинутыми и согнутыми в коленях ногами в позиции «мужчина сверху», — и щурится странновато.

— Ну что ты загадочней баальбекской веранды? Объясняй позы! Я уже вся дрожу!

— Хочешь, — расскажу. Изволь.

Почему нет под кофейко? Менторским тоном Лузин объяснял кофевару, заглядывающему в коричневую дырку турки. В физике сейчас идол за идолом валятся. Столько материала собрано, только успевай поворачиваться. Собирай из мозаики целое.

— Америку открыл, — перебил Степан. — Еще греки с китайцами разнюхали.

— Философски пожалуй. Экономичная природа бытия. Всё новое она кроит из старья. Бюст, голова, члены оторванно в наличии. Копелян собирает — швов не видать. Грамотно до безобразия! — чмокнув пучком пальцев в губы, как делает восточный человек на базаре.

— Демокрит еще до атомов допер, — проявил эрудицию Степан.

Всё верно, физические законы познаются через философские категории. Слово — атом. Интервалы между — вакуум. Логично. Китайцы тоже: Ян, достигая предела, превращается в Инь. Инь, достигая предела, превращается в Ян. Шампунь и кондиционер в одном флаконе. Единственно еще технически не разобрались. Один Тук равняется трем Нуккам. Почему равняется знают, а что из себя представляют сами Туки, Нукки, тысячью устами не объяснить.

Читал художник, как физика представляет модель вселенной? Идей множество, но признают по большому счету две. Первое: вселенная бесконечна, это наш мир, масса меньше критической, галактики разбегаются, доказано красным смещением Допплера. Второе: вселенная конечна. Если масса больше критической, после полного выгорания ядерного горючего, она сожмется в точку. Чтобы знать определенно, нужно подсчитать критическую массу вещества, а до этого пока астрономы не доросли.

— Хорошо пирожок, внутри творожок. Копелян подсчитал, что ли?

— Ему не надо подсчитывать. Копеляша не колхозный счетовод. Всех обхитрил. Есть пластилин?

Похоже, учёный вдохновился. Принес кусок пластилина. Лузин раскатал колбаску, отшлепал ладонью, перекрутил концы ленты и слепил края.

— Так ты ленту Мебиуса слепил! Тоже мне, комментатор Корана!

— Вот! Тут и попадались! Смотри теперь. Но я думаю, ты уже не поймешь.

— Ничё, с вашей неоскудевающей милостью как-нибудь допетрим.

— Да нет, просто в самом деле круто, — нарастил края пластилином, превращая ленту в шар. — Теперь повесь уши на гвоздь внимания. «Как мне сделать, чтобы все вещи были и едины, и раздельны?», — мозговал Зевс в свое время. Добро-зло, белое-черное, вещество-антивещество. Только два крайних состояния. Не три, не полтора.

— Ну, единство противоположностей. Классика марксизма. Не тяни душу!

— Сконцентрируйся!

— Да сконцентрировался, сконцентрировался. Давай, отец благой.

— Говорю! Если принять, что модель вселенной это, — поднес к степанову подбородку пластилиновый шар с дырками. — То получается, что сущее, находится как внутри, — прямо-таки трепетным голосом. — Так и снару-ужи!

Двоечник конфузливо шмыгнул носом и отвел лузинскую руку в сторону.

— Ну?

Лузин пососал губами какой-то кислющий леденец. Пора, похоже, закругляться с космологией. Не понял, так не понял, чёрный человек. Хоть рассказано просто. Практически гениально.

— Обидеться на тебя, что ли? — воткнул Степан руки в боки. — Нет, не имею права. Я маленькая рыбка.

— Что ещё за маленькая рыбка?

— Ты спросил — я ответил. Не то что некоторые. Так вот. Маленькая рыбка спросила морскую королеву: «Я постоянно слышу о море, но что такое море и где оно, не знаю». «Море вне тебя и в тебе самой», — ответила морская королева. Морскую лапшу на уши не вешала.

— Кто может хватать, пусть хватает. Главное — ключ, а остальное, сказали бы индусы — «коровность». Вот священная корова, а вот всеобщность, присущая всем элементам системы. Смотри на модель-то, юный техник, и сопрягай обстоятельства. Остальное само оформится в «коровность». Пластилиновый шар — модель вселенной. Эти дырки в нём — ноздри бога. Чувствуешь ли непостижимое дыхание бога ты, радость небожителей?

— Бога нет.

— Согласен. Назло богам отрежем нос. Гораздо интереснее. Что тут такого? Кривизна пространства зависит от материи, её заполняющей. Пространство отрицательной кривизны — геометрия Лобачевского, геодезические линии замыкаются. Пространство положительной кривизны

— геометрия Римана, линии не замыкаются. Между ними — вакуум. Плоская геометрия Евклида, обалдеть, до чего красиво!

— Это-то ясно.

Лузин чуть не поперхнулся.

— Чего тебе ясно, посланнец разума?!

— Ну, что нет отдельной мелкой частички, как основы.

— Тебе это ясно? Ты меня в гроб вгонишь!

Степан подумал чуть-чуть и заявил смелее в том плане, что ж тут неясного? Всё тип-топ. Лузин посверлил художника глазами и спросил с предельным ехидством, какое у него только есть:

— И ты можешь доказать, что вакуум является базисом вещества?

— Как два пальца об асфальт.

Не наглость ли? — всплёскивает ручками учёный. Первые гении человечества решали вопрос, надрываясь, а Бумажному, видите ли, два пальца. Хорошо, тогда вперёд!

Деваться некуда, пришлось обосновывать.

— Э-э-э… ну-у… ага. Не может быть единой неделимой частицы. Потому что… Потому что, если бы они были, значит, количество их во вселенной было бы определенное. Да! Пусть даже число огромное, но конечное. Тогда можно было бы сократить на одну частичку и сказать: единых основных кирпичей материи столько-то. Потом взять, еще сократить пару нулей и снова сказать: столько-то. То есть, если сокращать по большому счету, можно было бы тогда заявить, что: ребята, наша вселенная построена из, скажем, пятисот девяноста восьми атомов. Смешно, правда же? Раз это нелогично, значит, нет самой маленькой частички, а есть что-то другое. Пусть тогда — вакуум.

Закончил и доверчиво посмотрел на обомлевшего физика.

— Слушай, а ты ведь опасный человек! — покачал головой Лузин. — Всё понимаешь, а прикидываешься простачком, грызущим питательные ногти.

— Ладно тебе, опасный… Я могу сказать одно: человеческая мысль, что акула, остановилась — тонет. У неё воздушного пузыря нет, как у других рыб.

— Опять он мне про рыб. Начал сам, — слушай. По Копеляну получается, что помимо космологического перехода с изменениями сигнатуры метрики… а наш мировой листок имеет сигнатуру, равную единице…

— Ну да, конечно, — напомнил о себе Степан. — Это вам не сосны лобзиком пилить.

У ученого, после того как художник одним махом разобрался с монадным состоянием материи, начал пропадать энтузиазм.

— А путешествие во времени? — влез не по делу.

Лузин отрезал: вселенная не имеет свободной энергии для обратного хода.

— И пускай. Ясно одно: живи да радуйся. Что носиться, как раненные в жопу рыси? Радуйся каждой клёвой секунде. Понравилась девка — класс! Укусил шашлык, по бороде побежало — радуйся. Лодку сделал, парус сшил — плыви, загорай под солнцем советским, пой, прыгай, ну сам понимаешь.

— Бегай-прыгай… Я больше удовольствия получаю в работе, от её чудных результатов, чем от сосков.

— Ты не пра-а-ав! — по-лошадиному замотал головой, показывая, как не прав собеседник. — Эту ягодку возьмешь, да под язык. Во рту тает!

— Под язык берут таблетку нитроглицерина. Наш эффект физический — тот же сосок природы, как его ни называй: гравитационной линзой размером с амебу, или перекрестием неравновесных масс, клапаном, где вселенная выравнивает свои бицепсы, каверночкой инфинитезимальной. Нажмем на сосок, девушка отойкается, тут мы её секреты и узнаем. Нам повезло, мы сделали настоящее научное открытие. Поэтому когда я идею со взломом подкинул, Копелян за сердце хватался чисто декоративно, начал меня было пенять, потом быстро согласился. Упустить такую удачу — грех!

— Как ты говоришь, инфернальная каверночка? Надо её путёво обозвать. Так. Раз скрытая, значит, интимная. «Интимус» по-латыни означает самую глубокую внутреннюю тайну. Значит, назовем «инфернальным интимчиком».

— Ты напутал. «Инфернальный» переводится — «адский», а я сказал «инфинитезимальный», что тоже латынь, но математическое понятие, рассматривающее нечто в бесконечно малом, в абстракции. Понятно?

— Понятно. А обозвать всё равно важно. Представляешь, Америку назвали не по Америко Веспучи, а какой-нибудь Волобуев Салтык Ставрульевич доплыл бы. Волобуевия не звучит как-то. Слушай, а где граница вселенной?

— Опять двадцать пять! — Лузин зааплодировал. — Я тебе только вот объяснил. Не было никакого абсолютного начала. Это одна бесконечная гирлянда сосисок, — кулаком расплющил пластилиновый шар. — Вопрос о границах ставить не-кор-рект-но!

А Степан маленьким-то как мучился. Спать ляжет и соображает на сон грядущий. Вот под столом стоит коробка с игрушками, Красноярск заканчивается за мостом, в Москву родители летят четыре часа, звезды в окне у чёрта на куличках. Как даст-даст на фотонной ракете — уже советское солнце пролетел, уже галактики пошли, не продашь столько, как еще поднапряжется, скорость увеличит, вообще всё закончилось, еще из последних мыслячьих сил прижмет, аж ноги сводит, уже и пустота закончилась, а конца и краю не видно. Ну еще поднаддаст, аж постанывая, аж попукивая. Всё же имеет размеры! И вскакивал от ужаса липким лягушонком. Выходит, зря шизовал.

— Что, курс бейдевинд после шести румбов?

— Нет, погоди-и, боярский сын, — пропел Степан, вытянул из-под банки с бодро торчащими хвостами кистей, всохших в камень краски, грязно-шоколадного цвета книгу. — Я семь страниц одолел, но даже два раза подчеркнул, — гордо сообщил, отыскивая что-то. — Вот. «С одной стороны, надо углублять познание материи до познания субстанции, чтобы найти причины явлений. С другой стороны, действительное познание причины есть углубление познания от внешности явлений к субстанции.» Понял?! Это тебе не тут! Ленин товарищ объяснил по-маггсистски констгуктивно.

Мявкнул телефон.

— Конечно добрым будет вечер. Да, сразу же, — положил трубку. — Нервничает надёжа-царь-государь.

— Наркисович?

— Он. Говорит, покой для покойников, а живым в больших дозах противопоказан. Дрейфуем ещё, или?

Лузин посмотрел на наручные часы.

— Вечер привёл вместо себя ночь, согласно вращению круга мира. Пошли! Выпадет им дорога, прямей спины у горбуна.

Перебрались на балкон. Лузин сразу свесился головой вниз, пытаясь определить, откуда лупят прожектора. Столбы света двух цветов, зеленоватого и желтого, по ярусам высвечивали громаду университета. За десятки километров виден клинок шпиля, резавший тёмный живот неба.

— Так красиво, а мы мухоморительные разговоры развели.

Разложили паровозиком три части лестницы. Степан стучал молотком, попадая в полутьме через раз по головкам гвоздей. Лузин с сомнением оглядел лестницу, в сложенном виде имеющую легкомысленно-хлипкую стать. Уцепился за перекладину, подёргал.

— Не хлюзди, хлюзда. Сибирский кедр всё выдержит.

Однажды решил обрамить «Афродиту». Раз богиня, рожденная из пены, то и раму вырезал из кедра подобно, потом покрасив белым. Продал картину в галерее Калашниковой мгновенно, но забрали только её, оставив раму. Написал ещё одну «Афродиту», вставил в раму и продал в галерее Киселёвой. История повторилась: картину забрали, раму оставили. Третий раз писать одно и тоже даже за хорошие деньги ни один художник не выдержит. Психанув, написал в раму что попало — мужичьё какое-то, «Афродита» рядом не валялась. Позже выяснилось: покупатель думал, что рама гипсовая. А это настоящий лёгкий и прочный сибирский кедр, выдерживающий всё! от богинь любви и красоты, до мужиков коряжных.

Установили лестницу и подняли головы. Козырек лаборатории оставался темен, попадая в тень балкона, но поднятая лестница уже самоуверенно выпирала в свет прожекторов. Она ярко светилась желтым маслом кедра, уходя в перспективу. Светился и шпиль, сливаясь с лестницей в одну линию. От этого нахального зрительного эффекта обоим стало нехорошо.

— Ёклмн! Мы ж на небо лезем!

— Матка бозка! — сказал Лузин, от неудобного положения головы гулко сглатывая слюну. — Если свалиться оттуда, согласно обратно пропорциональному квадрату расстояния…

Степан решительно взял лямку сумки.

— А ты хотел на елку забраться, штаны не изорвав? Я пошел.

Лузин с трудом оторвал глаза от бесконечной лестницы и тоже взял лямку. Подёргали сумку каждый к себе. Началась перепалка. Художник утверждал, что здесь необходима привычка к высоте и четкие действия, противоречащие конституции мудрствующего и потому рассеянного ученого. Благородных кровей ученый нажимал на то, что художника против его воли втянули в авантюру и расхлебывать честно положено ему, кандидату.

— Тогда давай считаться по честноте?

Ученый сделал губами колечко и захлопал ресницами.

— Ну что ты, почтенный себаст? Это же не так заумно, как твои пластилиновые модели бытия. Если чиж летит к стрижу, ты выходишь, я вожу. Или политическую: тили-тили-тили-бом, сбил еврей араба лбом. Всё равно выходишь.

Лузин сдался. Степан не оглядывался, пока не уцепился за козырек. Но забравшись, бросил глаза вниз и чуть не выпустил жесть из рук. Полное ощущение, что бродишь тут по крылу самолёта. Ещё одна обманка. Поднявшись из тени балкона, он вместе с лестницей попадал в свет слепящих прожекторов. Балкон исчез, отгороженный электрической простыней.

— Здесь уж точно Макар телят не гонял!

Жалко, что он не онанист. Сейчас самообладание онанистов пригодилось бы.

Пошарил рукой за бортиком, помещалось две трети подошвы. До ближайшего окна чуть больше метра, дальнее блестело свинцовым стеклом в нескольких метрах в стороне. Степан соображал, что дальше. Если перекорячить лестницу ближе на метр, будет удобнее ковырять окно? Нет. Веревки пружинят, лестница болтается, в два счета катапультирует.

— Что там? — спросил Лузин, будто стоял рядом. — Наши победили?

Действительно, что он так разбоялся? Даже если сниагариться, всё равно на свой балкон родимый, не до смерти. Теперь смелее переполз на жесть, умял ступни в козырьке и, по-лягушачьи раскрыв колени, короткими тычками двинулся к иллюминатору, бормоча:

— Два российских альпиниста-афериста получили международное признание от китайских альпинистов. Вот это-ся герои!

Освоился быстро. Шаря руками по раме, даже что-то запел, подбрякивая сандалетой о жесть. Иллюминатор разделен крестом. Штапики еще крепкие, но замазка истрескалась, держит кишкасто. Подцепить стамеской, вынуть четвертинку стекла и залезай.

— Страмовка! — ругнулся на занозу, впившуюся в палец, сначала выкусил её, затем вытащил четвертинку. Держа на отлете стекло в руке, спустил ноги в дыру и закряхтел, суча пятками в поисках пола. Пола не было. Тогда перевернулся на живот. Тоже неудобно. Одна рука занята стеклом, другой цеплялся за раму. Лямка сумки, оставленной без присмотра на крыше, сразу затянулась на шее удавкой.

— Козья морда! — хрипел и, пытаясь ослабить хватку, качал головой не хуже узбечки, исполняющей национальный танец. Безобидная сумка же превратилась в питона, удушающего жертву. Скверное положение. Обвались он разом внутрь, стекло в руке непременно разлетится вдребезги и обрушится на него, изрезав осколками.

— Да ты где есть, наконец?! — заорал, думая только о поле.

Вытянул до предела вверх шею — так узбечки уже не делают, так делает бедняга, затягиваемый трясиной в болоте, в голове раскустился мат, тут-то в подошву и пошлепал пол: «Здесь я, не дёргайся». Встав на ноги, заволок освободившейся рукой сумку, другой втащил стекло и смачно, без барочных украшений, выругался. Послышалось пыхтение, показался Лузин.

— Ну знаешь, скалолазочка моя..! Ты как позвал, я сразу наверх рванул счастливый и чуть не обосикался от страха. Из-за прожекторов не видать ни бельмеса.

— Я тебя не звал еще. И не трепись — залезай! — сунув руку в горло сумки-предательницы.

Вспыхнул фонарь, они двинулись вперёд, шурша правыми плечами по стене и ударяясь левыми. Оборотная сторона аппаратуры на стеллажах больно нападала выступами кожухов.

— Мы по кругу так до утра будем ходить, движимые смелыми надеждами?

Степан еще не мог унять раздражения после трагикомичной схватки с сумкой. И сразу уперся в стенку из коробок. Стеллажи, охватывающие помещение цилиндром, имели разрыв около лестницы, заставленный коробками. Разобрали преграду.

— Включай свет. До ближайшего вахтера внизу, как до коммунизма.

В потолок уходила винтовая лестница. Степан глянул в люк.

— Там антенна в шпиле, — объяснил Лузин. — Вдоль неё, спиралью до звезды, еще лесенка. И есть дверь наружу. Теоретически, можно усесться на последнем сантиметре университета.

— Жаль, что я не женщина, — грубо заметил. — А то бы уселся.

Лузин попотрошил коробку над дверью.

— Перебрасываю провод и если через надцать минут за нами не приедут, будем считать, что сегодняшний геморрой не зря.

Открыли дверь — сигнализация не сработала. Вложили стекло на место, ушли вниз и растерзали на балконе лестницу. Прощаясь, Степан устало похлопал учёного по плечу.

— По-моему, мы устроили триумф. Можно сказать, четыреумф учетверили. И я не побоюсь этого сильного слова — пять умфов. Как думаешь пятиумфатор?

Для художника настали хлопотные времена. Вроде бы распорядок дня не изменился: житье-бытье, хозяйство, оформиловка, набеги в город, но на картины времени уже не оставалось. Для этого необходимо особое состояние. Известно, что искусству принадлежат кастовые люди, бесконечно раздумывающие и в достаточной степени несчастные, что осложняет результат. Сам процесс погружения обязывает. Какое там! Ученые, учуявшие манящий запах открытия, вели себя в плане безопасности безобразно. Также волей-неволей пришлось решать проблемы, проистекающие из хода тайного следствия, затеянного физиками. Понадобился трансформатор — Степан предложил не поднимать каждый раз такую тяжесть наверх, а купить кабель и по веревке втягивать его в окно. Приборы, применяемые в данный момент, приходилось камуфлировать по углам. Учёные соображали, ввязывались в споры и просили в конце концов чашечку кофе, «Если можно, всемилостливейший.», и бутерброд «Хоть без всего, благодетель!». Степан варил кофе, настригал бутерброды, затирал после употребления срачь. Если утренняя смена обнаружит на столах хлебные крошки и кофейную сыпь грозит удаление с поля с красной карточкой.

— Эта формула ещё недостаточно красива, чтобы быть истинной, — доказывал профессор.

Четвертый час ночи. Степан блуждал ложечкой в чашке, дзенькая о стенки. Спать хотелось до того, что казалось, будто он стучит поварешкой в пустом ведре. Ученые опять сцепились.

— Появилась казимировская энергия мешка? Ну?! Вот тебе и четыре четырки, две растопырки!

— Но здесь и кварк, и глюон и белая лошадь в горелом лесу. Всё, что предсказано в рамках единых калибровочных теорий суперсимметрии.

Шуршавший кабелем за стеллажами Степан захихикал. Ученые, привыкшие к немому присутствию сподручника, повернулись в его сторону оброзовевшими от словопрений лицами.

— Анекдот Иван рассказал. Звонят по ошибке: «Алё, это булочная?» «Нет. Сливочная.» «А-а, так это у вас сливки делают?» «Нет, — отвечают. — У нас говно сливают.» Вот и у вас: то булочная, то сливочная.

Профессор смеется с редкой эмоциональной заразительностью, так, что хочется присоединиться. Лузин тоже нордически покудахтал. Степана отпустил сон, и он, довольный, произведённым эффектом, вывалился из-за стеллажей.

— Что на свете интересней физики, парни?! Наука всегда была сливающей булочной, — и закончил уже непонятно в какой тональности. — Не знать не страшно. Страшно не узнать!

Живописец понимающе кивнул. Он сам от живописания балдеет, как корова от арбузных корок.

Спровадив учёную братию, хватило сил только булькнуть в постель и проговорить дедову присказку: «Спокойной вам ночи, приятного сна, желаю увидеть козла и осла. Козла до рассвета, осла до утра, спокойной вам ночи, приятного сна.» Оглушение сном больше походило на удар дубиной по голове. А когда зазвонил телефон, первое, о чем подумалось: «Хоть час успел поспать?». Часы, тем не менее, показывали, что он проспал три часа. Петр Первый тоже спал не больше пяти часов в сутки. Ему время требовалось на прорубание окна в Европу. И художник по окнам специалист-домушник. То же яйцо, только в профиль. Восстанавливая, перекрученный каракулем телефонный провод, вспомнил сон.

— Машенька, ты знаешь, что мне приснилось? Будто кошка родила пластилин и я должен был из него котят лепить. Представляешь?! — разулыбался. — Меня на завтрак пригласили, сосульку мне в оранжевое сердце! Киска любименькая!

Любимых женщин Бумажный имел много. При всём при том он не был бабником. Это был редкий тип мужчин, относившийся к Её Величеству Женщине, как к сакральному знаку или верховному божеству. Без восторженности, но с благодарностью. Без страха перед настоящей красотой, внутренней и внешней, но с трепетом. Теперь, после неудачного брака, без заблуждений, но с искренним вниманием и интересом к каждой новой знакомой. Многие женщины чувствовали в этом самце, самостоятельном, ровном, но с необъяснимыми порой вспышками неистовой силы, сказали бы музыканты, высокое к себе отношение, что им нравилось, и в конце концов большинство покорялось со всеми вытекающими отсюда физическими последствиями. Степан в ближнем бою очень даже грамотно применял, добрых папских времен и изнеможенного Ренессанса, технику обольщения дам. Джентльмен имеет с дамой файв о'клок. Вроде думать не о чем, но цветочек даме — обязательно. И поцеловать руку, млеющей женщине ли, оробевшей девушке, почему нет? если уже тысячу лет кавалеры делают это с удовольствием. Порасспрашивать о её настроениях, да послушать. Ещё древние заметили — тот желанный собеседник, кто не якает, а умеет выслушать. И проводить до дома, и, поднимаясь по лестнице, в требованиях канона, идти сзади, чтобы успеть поддержать, если каблучок подвернется, после первой любви тела в следующую встречу снова одарить цветами, но уже в роскошном варианте, и никогда не бросать просто так, забывая, а поддерживать отношения, позванивать, выручать в осложнениях, вобщем, вести гибкую достойную политику.

Многих особ манила, как медведя на тухленькое, его темная комната души. Степан её не прятал и напоказ не выставлял. Но если порой по жизни проявлялось, то эффект художественный наличествовал. Степан и был художником. Один его знакомый искусствовед однажды ответил пейзажистке, плодящей кудрявые пейзажики: «Бумажный? Понимаешь, художников-то много… Но редко у кого есть настоящая страсть. У этого… окаянная. Которую он скрывает. Поёт жемчужина мужского пола только в своей раковине. Если честно между нами, за рюмочкой чая, в настоящий момент в искусстве орудует до семнадцати скрытых мега-гегемонов. Я проводил специальные исследования. Сих мазилок в силу обстоятельств никто не знает, тем не менее, они — фигуры предпоследнего уровня. За ними только Олимп. Бумажный на нём околачивается в районе макушки. Цель у него точечная — вершинка макушки. За результатом гонится, жемчужин, дающим интересную жизнь. Не за хорошей жизнью, отбирающей результат. Совершенно бессовестно одаренный молодой человек. Талант с октановостью иногда повышающейся до гениальности. Но как живописец — нерешённая проблема. Я собираюсь заняться ей после отпусков. Даже знаю, почему он вечно в тени. Любой художник, найдя стиль, будет его эксплуатировать уже до конца жизни, ради узнаваемости и казны, как художник, от которого я час назад как приехал, — рисует всю жизнь одни только подушки. Говно, но хорошо продаёт внушённым. Этот же больше двух картин на одну тему не пишет, его серия — три, уже с надрывом, скучно ему видишь ли. Прыгает с кочки на кочку. Через год он у меня будет знаменитей евреев. Нет, тебя в раскрутку не возьму. Почему? Ну ты уже по своей национальности знаменита, ха-ха.»

И художник откалывал, порой, номера. Если по мелочам вспоминать: шкодная конструкция; член упрятан, между ног зажат, одолженный по случаю, ужик, только голова наружу, женщина ластится в темноте, находит что ищет и, фу, кошмар какой..! Совместная ингаляция коньяком над тазом. Или босиком после похмелья в Хаммер-центр во время строжайшей конференции, к её секретарскому столику с девятнадцатью подсолнухами, и преклонил колено, паразит, и склонил голову. Чему удивляться, что после такого представления экономисты в своих докладах понесли чепуху. Молодая женщина, правда, потом нахлестав негодника по щекам, занималась с ним любовью с такой страстью, от которой сама пришла в изумление. Или выкрасить зубы ярко-зеленой нитрокраской, а под утро, отлюбившись, улыбнуться ей в ванной от души. Да мало ли?

Если не останавливаться внезапно, почему бы не вспомнить еще одного орла — Сальвадора Дали? Помнит история, как он отбивал у Поля Элюара, уже знаменитого к тому времени поэта, его жену, Елену Дьяконову, ставшую позже Галой, как упал к ногам богини, поразив её трепетное русское сердце. Чем поразил, чем очаровал? А вот чем. Пошел на первое свидание, вывалявшись в перьях, ароматизировав подмышки козлиным пометом. Все настоящие художники козлиным пометом сюрреализма мечены. Рвотное обывателям. Мозголомы. Богема атипичников. Штучный товар.

Позавтракать решили на нейтральной территории. От МГУ до Дворца молодежи и от её Зачатьевского переулка до того же места одинаково. Они соскочили с троллейбусов одновременно, увидели друг друга через улицу и побежали навстречу по подземному переходу. Когда целовал деву в шею, их обсмеяли балеринки, бегущие в хореографическое училище через квартал отсюда. По дороге успел купить, не проснувшуюся в бутоне, розочку, повертел ею перед личиком барышни.

— Маша — роза из Китая, Маша — ландыш голубой. Маша, как тебе не стыдно быть хорошенькой такой! — увлекая хорошенькую такую за талию. — Здесь есть тихая лёжка, вон, под нумером фюнф унд цванциг дробь айнц.

Их пристроила в себе кафеюшка с претенциозным названием «Холм шести Аполланов». Парень-грузин в белоснежной рубашке оседлал сидку орлом. Своим носом-крючком он был тоже орёлистее некуда. Услужливо слетев с утеса, с подтанцовками и улыбками девушке, принял заказ.

Степан огляделся подробнее. На стойке пивной насос с золотом по белому «Старокупеческое», панели в шоколадную мушку, витрина с подстрекающими к еде закусками, в углу — бассейн с сомнамбулически кружившимися черепашками.

— Я, Машуня, в детстве знаешь как мучился? Называл их «черепикахи». Начинал легко: «чере», потом заикался: «п-п-п» и снова «черепикахи». Посмотри туда. Какая замечательность!

На стене висела невозможная картина. В черной раме стояла черная дама с тростью. Черное пол-лица за черной вуалью. На этом веселом фоне выступало пятно её пиджачка с известковым подпылом. Рядом с дамой на столике трупным цветом уныло светлел керосиновый фонарь.

— Недолго мучилась старушка в высоковольтных проводах.

— Народу тоже подавай искусство. Расскажи лучше, чем ты так занят? У тебя вроде даже синяки под глазами. Что-то пишешь по ночам?

Попишешь с такой дружиной, обменявшей себя на подвиг во имя науки. Степан-уклонист, в ожидании еды, припустил лучше рассказывать, как можно выковыривать из будущего картины.

— Мог бы понять абстракционизм какой-нибудь бюргер в средние века, или, еще раньше, тот безымянный гений в шкуре, расписавший пещеру в Альтамире охрой да сажей? Ясно, что нет. Так однажды буддийского ламу один миллионер-хохмач привез в Париж, конкретно поселил его в бордель. Так тот посидел, посмотрел на проституток, развеселых парвеню, ночной бедлам и выразился в том смысле, что какой ему дурной сон приснился. То же самое, если бы Рафаэлю показали «Черный квадрат на белом фоне» Малевича. Он даже не понял бы, что это картина перед ним как таковая. А если бы ему показали того же Малевича «Черный квадрат на черном фоне», он бы уж точно не смог вообразить кусок закрашенной черной краской тряпки произведением искусства ни де-факто, ни де-юре, а послал бы общество, как лама: «Приснился мне дурной сон, эдите на пиаф все от меня!» То, что мы доставшееся в наследство искусство понимаем и принимаем — понятно. А вот наоборот?! — вытаращивая глаза. Ответа ему явно не требовалось. Но что сказанное кислотно существовало в душе художника, было видно невооруженным глазом.

Маша положила ладонь на степанову пятерню, расшеперенную ершом.

— Мог бы твой гений в шкуре написать Джоконду? Нет. Мог бы Гойя написать, раньше срока «Impression»? Тоже нет. И «Герника» невозможна в семнадцатом веке.

— Да как же невозможно?! — съездил себя кулаком по скуле. — Не буду горячиться, киска, но краски-то те же! Единственно, у Пети Кантроповича она была просто глиной, а у меня из глины сделанная охра, но со всеми осложнениями: охра светлая, охра желтая, охра золотистая. Холст тот же — тряпка, кисти те же — щетина свиней. Значит, дело не в материалах. Дело в нас! — рассмеялся, поняв, что перестарался.

Официант подал еду. Они вкусно позавтракали, за исключением зелени.

— Салат — катастрофа! — высказал орлу-грузину.

— Извините, свежие овощи сегодня опоздали, — оправдался орел и состроил глазки Маше.

Они возвращались и нахально целовались на остановке среди москвичей. К чему москвичи относились благосклонно. Москвичи только советских туристов не переваривают.

— Я ведь придумал, — взялся за старое, придерживая девушку руками не за талию, чуть неприлично ниже. — Как можно разрылить сознание для картинки из будущего.

— Наркотики, алкоголь, йога, секс, голод?

Степан отрицательно пошевелил чубчиком.

— Итакдалешнее?

— Ага. Ты музыку забыла. А музыкальная волна действует на физиологическом уровне. Однажды в Англии у органа неправильно настроили трубу. Пошел инфразвук и люди в ужасе повыскакивали из концерта. Самое главное…

— Да-а ну-у тебя, — встрепала ладошкой степанов чубчик, впилась художнику в губы и скользнула в дверь причалившего троллейбуса. Прошла к ближайшей форточке и, многозначительно улыбаясь, промолвила. — Надо придумать что-нибудь особенное против кошек, серы и скуки. Жду в субботу на даче.

Степан пошевелив по очереди бровями, сказал в сторону улетевшего троллейбуса:

— Какие ещё наркотики..?! Сильнее всего — страх!

Работы навалилось пропасть. Включил группу, Лыс энд волос, и под её креативные стоны намешал колер.

— Степаша акварелию раскрасил кавалерию.

Удобно уложил локти, занёс над планшетом перо. Тут же в дверь чисто символически стукнуло и в мастерскую вбежал Лузин, в такой степени душевного подьёма, что чуть не приобретал положительную плавучесть.

— Доброе утро, маэстро!

Ученые заполучили уникальный прибор, от чего и пришли в новогоднее настроение. Он находится дома у профессора. Прибор размером с тридцатидвухкилограммовую гирю, но самое забавное, весит в два раза больше. Необходимо к окончанию лекций, доставить его сюда.

Степан обречённо кивнул головой, пробормотав:,Задохнусь от счастья и помру., Договорились встретиться после работы. В квартире их будет ждать приёмная дочь профессора — Абигайль. Лузин, разгонисто написав адрес, убежал.

Оформитель поработал хорошо и в конце прокомментировал:

— Если хочешь поработать — ляжь поспать. Встанешь — всё пройдёт.

Уселся с кофе у телевизорика. За политическим комментатором рыжела карта.«…вспыхнувший с новой силой корейский костёр. Постановлением ООН…»

О нет, только не это! От политики мокрицы заводятся.

В назначенное время нашёл на Бережковской набережной дом. Перепрыгивая через три ступени, взлетел наверх, навесил на лицо пластмассовую американскую улыбку и позвонил. А когда открылась дверь — растерялся. Перед ним стояла та самая девушка, которую он пытался соблазнить вечером на Воробьевых горах. Девушка не вспомнила его сразу, как Степан, но наморщила лоб.

— Прямоугольник есть многоугольник с пятью сторонами. Помнишь?

— Ах вот оно что. То-то я…

Ушла по коридору, не пригласив войти. Степан закрыл за собой дверь, пожал плечами, пробормотал:,После того, как я вас увидел, моя производительность по оформлению университета увеличилась на пятьдесят процентов., Затоптался в первой комнате, разглядывая картины на стенах, антикварную мебель и среднеазиатский ковер такой мягкости, что нога, ступившая на него, казалось, провалилась по колено. Но скоро хозяйка появилась, поманила пальцем. Когда вошел на кухню, на столе уже стояло кофе.

— Абигель, наверное, редкое имя.

— Мою бабушку звали Оттшминальда. Сокращение от героя-полярника Отто Шмидта на льдине.

Пили кофе, а Степан наблюдал за девушкой. Абигель двигалась своеобразно. Однажды смотрел по телевизору, как космонавт на «Буране» манипулировал штангой. Чтобы ею с величайшей осторожностью извлечь из чрева корабля дорогущий спутник, нужно было увеличить момент перемены движения. Поэтому рукоятка управления находилась в емкости с глицерином, и космонавт охотно показывал, как ему непросто двигать рукой в перчатке. Абигель тоже не делала резких движений, будто двигалась в глицерине.

Позвонили в дверь.

— Целую ручки, Аби, — услышалось из прихожей. — Леонардо да Андреевич уже здесь?

— Сели в лодку и айда по реке туда-сюда, — крикнул через плечо Степан. — Лузя, давай хоть кофейку дёрнем, — добурчал в чашку, скрючившись. — А то бежишь, понимаешь, хвост в мыле, в ушах сера, в глазах гной, в пупике отложения с гальку, на пятке мозоль, зубы сломаешь.

Когда тащили, неподъемную по первому ощущению, сумку, Лузин спертым от напряжения голосом пояснил, что они этой прелестью смогут определить конкретное место линзы свертывания.

— То-то смотрю, тебя пучит от счастья, содружничек.

— Ты сам сегодня злей лютика. А я тебе скажу, как Аристотель: Не спи, не спи, художник, счастье на стороне того, кто всем доволен.

— Я с вами точно не сплю уже вторую неделю, так, что шуба заворачивается.

Наверх рано. Поэтому, когда явился профессор, каждый занялся своим делом. Лузин засунул нос в прибор, профессор коротко отдыхал, жевал бутерброд, Степан же, подключив трансформатор, выкинул кабель на балкон и посмотрел с надеждой на небо. Опять неприятно душно парило. Над Серебряной рощей собралась которая за день тучка, но на этот раз не расконденсировалась, а, наоборот, крепла с определённым намерением побузить. Степан одобрил и вернулся в мастерскую. Туча громыхнула. Похоже, небожители затеяли перекатывать пустые железные бочки. Дыр-дыр-дыр, грум-бум-бум!

— Ивар поведал, как объяснял тебе мироустройство. Ты понял, как всё слюбилось? — полюбопытствовал профессор.

— Обьяснял… Слепил из пластилина кривондюлешный шар и говорит, что живет в нем вся вселенная, а вещь обыкновенная. Сотрём-ка пыль с извилин.

Профессору интересно, что гуманитарий по этому поводу думает?

— Я думаю, что терпентиновое масло не пропускает электрический ток, а вот пробки вы мне точно пережжёте. После ваших экспериментов щиток до утра остыть не может, хоть носки суши.

— Кто экономит на спичках? — вставился Лузин.

— Вы знаете, Сергей Наркисович, как учёный-золочёный задуривал? Втемяшивал про границы некоректные, про сосиски, время… А я как подумаю, сколько мне жить и сколько потом в гробу лежать… — боднул головой в сторону Лузина. — Не спи, говорит, художник, а то замёрзнешь. Исключительно замечательно, говорит, вокруг. Такое же, как северное сияние, только черное. Ходи, говорит, с вытянутой шеей, чувак.

Ученые затеяли ключевой эксперимент. Ассистент сосредоточен, не больно разговорчив. Профессора же, наоборот, понесло на разговор. Он болтал, пошучивал, прыскал своим шуткам. Степана тоже захватил рабочий ритм. По приказаниям переносил, включал, выключал, выполнял примитивную физическую работу. Вспомоществовал.

— Мухи и варенье, Стёпа, сделаны из одного материала. Просто сырьё по-разному использовано. Муха села на варенье, вот и всё стихотворенье, ха-ха.

Профессор параллельным порядком, размысливал что-то затейливое. Оттого прыгал с темы на тему и снова возвращался на круги своя после инородных включений.

— Что такое звезды до рождения гелиоцентризма? Это же была совершенно умонепостижимая сущность! Что там блэстит в ночи? Роса сверкает на Олимпе? Спина у Зэвса вспотела после трудов праведных? «Звезды возникают из раскаленных туч, угасают каждый день и ночью снова оживают горящими угольками», — покидал ладонью туда-сюда. — Из топора суп варили. Малэдцы!

— Ксенофан из Колофона, — прозвучал Лузин.

— Верно! — обрадовался профессор. — Правда, не знал, про Колофон. «Солнце размерами превосходит Пелопоннес.» А здесь спэкулятивные сравнения. Ошибка онтологическая.

«Сколько раз тебе, дуре, говорил, я не онанист, а онтологист» — подумал Степан.

— Значит, вселенная — шампунь и кондиционер в одном флаконе?

— Проще простого неспециалисту объяснить. Изменение порции заряда всегда выражается, заметь, не дробным числом, а целым. Для современной физики это такая же странность, как звезды для Платона. Тут, батенька, красота командует. В разрыве-то и находится другая половина мира. Состояние прозрачности, вообще, определяется как одно из наиболее впечатляющих соединений противоположностей, вспомнить алмаз. Вещество существует, но как бы и не существует. Вэрно?

— Да, такая аналогия выбора вектора понятия относительно доступного осмысления антитетической неоднозначности конфликтующих тезисов находится в банке из под какао с наклейкой, Пирамидон,

— А-ха-ха-ха! Цицахэли! Маладэ-эц!

Степан спустился в мастерскую, сварил кофе и, с туркой, бутербродами, вернулся на Бородинское поле науки. Никто не побеждает, никто не прогибается. Профессор даже не заметил отсутствие Степана, продолжал тем же порядком:

— Неограниченная природность вакуума — это и Дао, и океан Фалеса, и Айперон, и первосущество Пуруша, из тела которого боги сотворили мир. Как бы ни называлось, — основа одна. Спицы соединяются в ступице, но употребление колеса зависит от пустоты между спицами. Из глины делают сосуды, но употребление сосудов зависит от пустоты в них. Вот почему полезность зависит от пустоты. Мы идем за ней след в след, но не видим спины, укрытой плащом. Посему надо приблизиться к этой спине и задрать плащ на голову. Что под ним? Голый зад или батистовые панталончики? Морщинистая спина или гибкое тэло амазонки? О! А откуда кофе?

«Какое-то подлое нечто мозг мой терзает вечно. Спина, Сергей Наркисович, единственная часть тела, не подверженная морщинам до глубокой старости. Не то что наши печёные лбы.» И предложил потравить байки, пока Лузин задирал плащи с юбками. Профессор сразу плюхнулся на стул напротив художника. Наври, дорогой. Искусство смягчает сердца.

Степан на секунду задумался, а потом рассказал такую историю.

Кирпичный завод находился сразу за кладбищем, и никто из рабочих и ИТР после работы не собирался делать лишний крюк, а шли в город кратчайшей дорогой через кладбище. Ночная смена равным образом. Уставшему человеку выбирать не приходилось. Много, конечно, про это было страшилок. Рассказывали об исчезновении городских бичей, о просьбах шепотом из могил, о прозрачных упокойниках, гуляющих в лунном свете, так далее. И вот однажды один рабочий (рожа честная, глаза обесцвеченные) после смены, раздавив «блондинку», двинулся было в сторону дома.

— Как-как? — переспросил профессор. — Какую блондинку?

— Бутылку водки, — перевел Лузин. — Это вам не Ксенофан из Колофона.

Степан продолжил.

Мужик некоторое время двигался по кладбищу, пока не свалился в могильную яму, вырытую днем как раз на повороте у тропинки. Попытался выбраться, не смог, умаялся и, отключившись, проспал некоторое время.

У профессора щёки загодя поползли к глазам. Степан, довольный, оглянулся на ассистента. Тот тоже оттопырил ухо.

Мужика разбудила женщина. Она не заметила могилы и свалилась туда же. Самая неудачная минута в её жизни. А пьянь проснулся от толчка. Подземный житель понял, что рядом женщина и полез обниматься, приговаривая в тональности несмазанного колеса: «А вот и моя любовь пришла! Долго я тебя ждал!». Впечатлительная женщина, бог знает что подумав, скончалась от страха. Ближе к утру по этой же дорожке возвращался с завода вахтер, человек, страдающий всеми болезнями понемногу за неимением одной очевидной. И не менее впечатлительный, чем несчастная женщина. Алконавт убедившись, что ему не выбраться, ждал случая. Когда наверху послышались приближающиеся шаги, заорал не своим голосом: «Помоги!!!». Легко представить себе — гробовая тишина, звёзды ещё с кулак, тополя чёрными силуэтами вдоль тропинки пошаливают, такое место и вопль произвели должный эффект. Вахтер будто в стекло ударился, схватился за сердце и кувыркнулся в могилу. Так мнительность двоих и несчастная звезда третьего сотворили новую легенду о кладбище. Конец истории, не хеппи энд какой-нибудь заморский, наш родной советский: два трупа в обнимочку и мужичок, предлагающий народу, сначала бросить ему вниз бутылку пива на опохмелку, а потом вытаскивать.

— У Степашки рубашка, у рубашки кармашки, — хмыкнул Лузин.

Художник же не стал доказывать, что история на самом деле произошла в Красноярске, когда он отрабатывал на кирпичном заводе практику.

Через час, когда Степан окончательно упыхался вспомоществовать, Лузин вдруг вспомнил ёб…понского городового. Да, местонахождение феномена обнаружили, но также обнаружилось, что добраться до него феноменально трудно. Находилось это нечто на верхнем луче звезды. Добраться, конечно, можно, если всё ж ретиво возжелать. В шаре, держащем пшеничными пучками звезду, есть дверь для альпинистов, контролирующих состояние шпиля. Но простите, на кой это нужно без спецподготовки? В том числе, Степану непонятно, на кой это нужно и со спецподготовкой?

— Так вы даже знаете, почему она именно там? — Лузин глядел на командира с претензией. — Мне опять шуршать щетинкой?

— Потом, потом, товарищ мой! Хоть у кошки дэвять жизней, у нас-то одна и плановая. Баиньки по плану. И у коллеги нашего вон глаза карасные. Спать хочешь, Стёпа?

Степан ответил. Он поздравляет учёных с достижением выдающегося результата, гордится ими и рукоплещет. В заключении имеет ещё добавить, что их великая физика у него уже в печенках.

Двое дружней фарфоровых китайских болванчиков, закивали головами. По видимому, обозначенная физика находилась у них к концу ночи в том же самом месте.

Бумажный второй раз появился в профессорской квартире. Опять от него что-то было нужно. Не сопротивлялся в надежде, что аргонавты с его продвигающей помощью наконец доберутся до золотого руна. А он автоматически избавится от хлопот. Эта одиссея ему порядком осточертела.

Абигель принесла бутылку вина ярящуюся кровавой точкой, организовала на столе, повернулась к нему спиной и нарезала пятачками огурец. Степан c пристрастием рассмотрел у девочки ноги. Ноги были что надо. Длинные, с идеально выточенным контуром. От них невозможно отодрать глаза. Чтобы не зацикливаться, спросил, чем Абигель красит волосы. Редкий же цвет.

Обернулась, улыбнулась так, что даже не парикмахеру ясно — волосы натуральные.

— Трудно поверить. Есть типовые правила. Встречал русых, солнцем советским согретых, льняных, цвета соломы, палевых, есть мёртвое золото, забеловые ещё… А у тебя скорее пепельно-платиновые… с белогвардейщиной… или с ртутью что ли.

Девушка снова глицериново обернулась.

— Это не про то, что с наследственностью у меня не в порядке?

Степан ковырнул воздух рукой: не о том он.

— Я слышу между отцом и Иваром — Степан всё какой-то… Ты, оказывается, художник. Профи!

«Что за тучка с мотором?!» Как-то она говорит странно, непонятно в каком контексте. Начал злиться.

— А в чем дело? Да, художник. И хороший на своей репертуарной территории, думаю.

— Я не сказала ничего обидного, а имела ввиду только самомнение художников. Но не твое, если хочешь. Каждый не сомневается, что он самый талантливый. Специфика жанра. Не дуйся.

Степан не дуется, чего ради. Если бы он не был талантлив, разве стал бы художником. Стал бы ещё кем-нибудь. Помнится, в детсаде мечтал быть продавцом в конфетном отделе. Нет, он не без способностей. И не в том плане, что: лизни — сладко, а что профессионал. И абстракт напишет, и знаковые системы делает, академически подкован. А технологию старых мастеров специально изучал. Сейчас по такой технологии редко кто пишет. Начал было рассказывать, как придумал совместить символы модернизма и традиционные фламандские лисиры, но тут натурально проглотил язык. Девушка подошла, положила узкую ладонь на его лоб.

— Огонь — лоб больного. Не мучайся. Будем считать, что я тебе верю.

Снова к плите. Пока она мешала картошку, Степан ёрзал на стуле.

— Ну… Может правда посмотришь картины? А то наговорил тут. Лучше раз выпить, чем два закусить.

В прихожей сыграл матчиш. В квартиру вошли профессор с оруженосцем. Они как спорили раньше, так и не прекращая разборки, протопали на кухню. Но, потянув носом, Копелян зычно обрадовался:

— Доча мою любимую картошечку сдэлала! Ты знаешь, Стёпа, как она вкусно жарит? Сначала просто жарит, в середине чесночинку добавит, а в конце, послушай, молока. И попарит. Вах-вах-вах!

Степан поджал губки. «Вах- вах- ваххабитов бить.». Ему не очень нравилась атмосфера жеребцов беспечных. Он по-ленински выкинул руку вперед, привлекая внимание.

— Прошу прощения! Вот вы мне ответьте, — вы и на людях так? И все кругом слышат, что кто-то что-то подломил и его не поймали? Электрощиток уже в психушку пора… Ну вы понимаете.

— Степан Андреевич! — хором, ладно вскричали те.

Профессор даже прижал к груди кулачки.

— Упаси Боже! У! как пасёт нас Боже, — резвился Лузин. — И ты с ним купно тылы прикрываешь.

Степан негалантерейно глянул на наперсника. Он бы тылы, наоборот, открыл, да отстегал, повышения ответственности ради. Не каждого, конечно, бьют, кто кричит, но всё-таки. Степанов дед говорил в таких случаях конкретно: «Тебе ссышь в глаза, а ты говоришь: божья роса.»

Дед был воистину презанимательной личностью. Ох, не было в то время в деревне «Коровьи пальчики» Шекспира. Если бы Шекспиру пришлось выбирать между историей любви Ромео и Джульетты и сибирского мужика и его женщины, писатель, кто спорит, выбрал бы последнюю пару. Родовая фамилия деда — Бумажный. Но в день поминального сорокоуста стал Чудаковым. А вечером умер. Дед всю жизнь был романтиком и индивидуалистом. Но при всем при том, что регулярно посещал общие собрания колхоза, каждый раз оказывался тем самым легендарным Васей-пастухом, предлагавшим правлению купить фанеру. «Ндак, сделаем ероплан, да улетим отсель к едрене фене!» К романтическим его идеям относились: проект сооружения в центре деревни фонтана с нимфой, обнимающей лебедя. Нимфу следовало лепить с первой красавицы деревни, выбранной на конкурсной основе. Проект отклонили, и не потому что он был протекционистским: всем известно — первая красавица на деревне его жена. А осуществленный проект покрытия крыши дома черепицей. Причем изготовление черепицы от копки глины до сооружения обжиговой печи с принудительным поддувом воздуха — дело рук самого деда. В результате дедовский пятистенок гляделся пасхальней церкви с крашеным верхом. Всему причина — кристаллы золотого пирита, вставленные в каждую черепичную пластинку. Пирит тоже добывался в таежных шурфах. И проект сооружения лёгкого летательного аппарата, так и не оторвавшегося от земли, взлётной скорости не хватило. Попытка закончился сломанным ребром (жена сразу же после ребра фанеру облила керосином и подожгла). К индивидуалистическим проектам относились: создание собственного иероглифического письма, изготовление из кедрового ствола и маральей шкуры настоящего Там-тама и избиение в Красноярске редактора краевого литжурнала за отказ печатать дедовский тринадцатисложный стих с цезурой после седьмого слога. Стихи, понятно, посвящались жене. На руку дед был ушибист, но бил только поганых мужиков, в жизни не тронув пальцем ни одной женщины. Хват выпить, но, в противотык большинству, впадал не в гневливость и рыпанье, а в детство и веселые приколы. Если бы случился где в Сибири конкурс прикольщиков, все места от Гран При до поощрительных пришлось бы отдать деду. Впрочем, разговор не о нём, а о его большой любви. Вышеупомянутое в первую очередь затевалось, чтобы порадовать Джульетту. Её девичья фамилия — Чудакова, его — Бумажный. Но деревенские так всю жизнь их и звали — «Чудаки», вкладывая в прозвище не небрежение, но пиетет. Когда возок ушел под неверный лед, тракторист, смелый парень, и дедова жена бросились в воду отвязывать телушек. После, среди гама набежавших людей, рева скота, никто сразу не заметил, что её-то нет. Дед ходил по реке на двести километров, пытаясь взглядом пробить панцирь льда, но видел только свои отражавшиеся безумные глаза. Потом поджег дом на холме с золотой крышей (сбежалась вся деревня, половина деревни плакала о чём-то неземном, но знакомом, другая половина задумчиво-хмуро курила), спихнул Там-там в ненавистную реку, посмотрел, как ледоход уносит экзотический инструмент прочь в водах, в которых навсегда осталась его половина (её так и не нашли, будто ушла в другой мир через ледяное отверстие нефритового круга), — и уехал в Красноярск, к детям. Там взял фамилию жены, справил сорокоуст, а вечером умер. Сердце разорвалось.

— Пора выстраивать цепочку. Там бутон, а здесь батон, вот бидон, а там питон, а на стройке есть бетон.

«Надоели, трудоголики, — просверлило в степановой голове. — Носки вам третьеводнишние под подушку!»

— Послушествуй старца. Электрон, волна, кварк, вакуум, — это меч, но не с тонким определяемым кончиком, а с кончиком в абсолютный нуль.

— Так мы ж работаем еще в евклидовом пространстве.

— А ты видел когда-нибудь, — профессор лёг галстуком в тарелку. — Чтобы фотон притормаживал в нём?

— А он тормозится?! — испугался Лузин. — Про это в Евангелии ничего не сказано.

Посмотреть на них со стороны, прямо интимное откровение.

— Что фотон… Мелочь пузатая! Доставь нейтринный индикатор, ха-ха, да на нейтрино проверь.

Степан посчитал нужным вмешаться и сурово вставил — если надо, доставим. Лузин отмахнулся. На земле два таких: один весит миллион тонн, новосибирский — и не сосчитать.

— Шуточки у вас… — скривился Степан.

— Так вы думаете, нейтрино тоже мелькает подьюбником? — удушенно зашептал Лузин.

Профессор качался на задних ножках стула. Само воплощение тайны. И вождизм на лицо.

— А куда ему дэваться? Почему линза остановилась на краю массы? Университет ведь одно большое массивное тело. Не потому ли, что около нуля изменяется топология пространства?

Ассистент в шоке.

— Боже! — потом по-французски. — Эфруа! Ужас! — наконец. — Ёлдырь башмак!

Степан решил заняться десертом. Китайский десерт звучал так: «Вдоль горного ручья пройдись в одиночестве, — лично я бы прошелся. — Замри и почувствуешь: облака наполнили складки ветхого платья. — Ну не божественно?»

— Выходит, это ниже кваркового уровня?! Ой, у меня инфаркт будет! — уцепился за степанов локоть. — Ты понял? Что плотность атомных ядер… если даже нейтрино уходит за горизонт событий!

— На ветру красивее жить. Материя проваливается в дыру, что в прорву. Створный поток энергии. А бомбочку можно придумать — одна высосет пол-Европы!

«Прилетели утки, заиграли в дудки. Ах, какая красота, заиграли в дудки.» Лично Степан в сказанном мажора не находил. Особенно про бомбочку. Более того, приятней было бы сейчас… ну вот сидеть в темной комнате и улыбаться в угол. Намного же лучше? Чем напрягать потную холку.

— Господа кладоискатели, опустим руки в тэсто, — поднялся над столом профессор. — Итак, мы нашли вакуумная дверь между половинками вселенной. Нам удалось определить конкретное местонахождение. Поздравляю! Также, мы можем забрать её и выпотрошить.

«Одна стрела сбивает одного орла. Две стрелы это уже слишком много. Вот как надо!»

Профессор показал обществу ребро ладони.

— Монахи-каратисты били по борту каменного колодца так, что вода выплескивалась на рубаху. А до воды два метра! Как это делалось? Резонанс! Нам нужна резонансная пушка.

«Зачерпни воду в колодце, — что его бить-то? — и луна будет в твоей руке. Прикоснись к цветам, и их аромат пропитает твою одежду.»

— Где мы её, ядрена вошь, возьмем?! — взвизгнул Лузин так, что зазвенели висюльки на люстре.

По важно оттопыренной губе профессора, ясно, такие места имеются. И Степану: не правда ли, любой ищущий художник подтвердит, что редко кто из ищущих ученых не испытывает действие собственного изобретения на себе?

«Факт, — подтверждая мысленно. — Если это не бикфордов шнур.»

— То, что я скажу — секрет. Но вы должны знать, потому что, — сдвинул минусы бровей к носу. — Мы «Коза ностра», мы боевой отряд науки, мы сэмья. Вэрно?

«Да верно, верно. Мы «Коза в ностре», мы промысловая артель, подорожная вольница, мазурики зашибистые и бурлаки совокупные. Члены кружка и кружки члена. Кто шагает дружно в ряд? Боевой отряд ребят. Наша колхозная подводная лодка продолжает движение и кроме торпедного аппарата выхода, к сожалению, нет, ёлки-моталки!»

В общем, секрет заключается в том, что в Воробьевых горах, под институтом ядерной физики находятся военные лаборатории. Степан откровенно хмыкнул: ну уж секрет. Где этих лабораторий только нет? Как булочных, сливающих говно.

— Я — вроде того что, генерал, — до кучи признался Копелян.

А пушка резонансная имеется в лабораториях, где профессор генеральствует или генерал профессорствует. Делов-то — стибрить. Возьмем её за дужку, положим её в кружку.

Лузин ломал себе пальцы с противным хрустом. Подскочил к шефу, чуть не за грудки схватил. Так, дорогой профессорище! Изложите план!

Вот особенно красиво: «Над ветками, не имеющих почек, кружатся золотые фениксы. Под деревом, не отбрасывающем тени, бродят яшмовые слоны»».

План таков. Сначала пробуют кулуарно. Техдиректор — бывший копеляновский однокашник — господин Суковатый. В студенческие годы — Ваня-Канява. Профессор хочет попросить того о негласной помощи. Уже договорено о встрече. Единственно, нет уверенности в этом человеке. Поэтому, мазурики его зашибистые ждут недалече и если в результате переговоров получают негатив, тогда действуют нагло. Безобидно эдак лупнул глазёнками. Инструмент он уже приготовил.

Степан противно скрипел вилкой в тарелке. Китаёзы еще подзуживают: «Рыбная ловля — беспечное занятие, но в руках вы держите оружие лишающее жизни. Игра в шахматы — безобидное развлечение, но оно внушает мысли о смертельном поединке. Нельзя не видеть: из всех дел самое приятное — ничегонеделание, а безыскусность выше всякой тонкой изощренности.»

«Круги расходятся по воде… э-э, чёрт! с этими кошками над валерьяновой лужей забудешь родной китайский. Как же там было? Круги расходятся… э-э-э… Короче, крокодил моргает, чтоб вам пусто было! Боб бензольный, что я здесь делаю?!»

Степан грыз ноготь и думал о том, что не желательно завязывать шнурки около клубничной грядки соседа, а то он подумает, что ты его клубнику рвешь.

Ждали в условленном месте. Полночь, последние прогулочные кораблики с позевывающей публикой притирались перед ними к пристани. Подплывёт кораблик и штрижки-отражения в воде от фонарей начинают извиваться червяками, которым рыбацкий крючок пронзил задницу.

Лузин сам в растрепанных чувствах. Не желая показывать смущение, открыл сумку, вверенную ему Копеляном, и разглядывал содержимое. Любого домушника такое содержимое сильно бы обрадовало. Фонари, моток верёвки, дрель на аккумуляторах с алмазным кругом, автомобильная монтировка, коей, так же как воровской «рвоткой», можно выдрать средней паршивости замок.

— Ты посмотри на нашего инсургента! — восхитился Лузин. — Как приготовился!

Степан почти дымился. Да, любое дело — маленькая война. Или ты сломал шпагу перед победителем, или празднуешь с бокалом вина в одной и талией маркитантки в другой руке. Редко поединок заканчивается ничьей. Как-то видел драчунов, они повисли друг на друге, дойдя до полного изнеможения. Относительная ничья. Когда один, собрав последние силы, шлепнул противника по уху, тот, оценив свои физические возможности исчерпанными, заржал оппоненту в лицо. Праздные зрители сошлись в том, что он и есть победитель. Их войну Бумажный готов довести до конца. Единственно, ему не нравится безалаберщина ученых. Дабы не ходили со сломанными ногтями, подстригаем вовремя ногти. Но какая морока маникюрщику.

По зебре фонарного света и теней от, присосавшихся к земле, ёлок, приближался запальщик дела.

— Чтобы не укусила собака, нужно бежать позади неё. Не давай ему высовываться. Пусть колесует за нами, прижав носопатку. Ты же понимаешь Ив, проныриться в лабораторию к военным, всё равно что с соседкой переспать, пока её муж на балконе бычок слюнявит.

Через секунду живчик-профессор стоял около. Лузин сразу поинтересовался об однокакашнике.

— А, бычок тугогубый! Я ещё про погоду, он уже описался. В институте, сколько помню, всю жизнь с герпесом на губах. Ссукаватый!

— Ясно. Раскрывайте таперича картишки.

Картишки следующие. Параллельно лабораториям пролегает метрополитен. Причём настолько рядом, что когда электрички проносятся, у профессора стакан с чаем начинает бренчать об подстаканник. В своё время, питание по бедности протянули из метро. Отсюда вылучивается план: проникнуть в туннели, вклизматиться в кабелеводы и по кабелеводам уже вмылиться в лабораторию.

Профессор объяснял так, будто банально имел ввиду высадку помидоров на даче.

«Ну, ухарь с горы! — подумал Степан. — Посылает с моралью, слюни только вылетают.»

Повёл содобытчиков по набережной Он знает, где можно попытаться. Подошли к метромосту и полезли под ним в гору.

— Всей семьей идут гулять ночью вдоль дорожек, — начал декламировать Степан. — Ёж-отец, ежиха-мать и ребенок…

— Ёжик, — закончил профессор.

— Неправильно. Ёж-отец, ежиха-мать и ребёнок Стёпа.

— Сергей Наркисович — ёж-отец, ребенок — Стёпа, а я, значит, — ежиха-мать? Тогда ты — Леонардо не да Винченный.

Выскочили на площадку. Профессор, опёршись руками в колени, уфкал. Включили фонарь. За деревьями увиделось ограждение полуразрушенного эскалаторного спуска старой станции «Ленинские горы». Пролезли под бетонными плитами.

— Жуть, как тут мрачно! — нервно бросил Лузин.

— Работаем, работаем. Я ниткой мерил! — бодро сказал Степан, но сам про себя подумал:

«Фигушки я пошел бы сюда ночью один».

Под подошвами противно, по зубному, скрипела кафельная крошка. Вместо эскалатора остался металлический скелет, словно лежал, обглоданный тропическими муравьями, остов гигантской змеи.

Степан пошутил. Крикнув: «А!», воткнул пальцы ассистенту под ребра. Лузин запричитал:

— Пошел ты! Ой, набедкаемся, пока доберемся. Куда идти?

Степан показал и, понятно для чего, начал рассказывать короткую историю:

— У меня корефан права получил. Довольный такой. Говорит, мечтаю мотоцикл с коляской купить. Права есть, теперь точно куплю. Поехали мы компанией на природу. Классно так накупались. Там как раз был насыпной берег. Палатки натягиваем, колышки втыкаем, а они совсем не идут, топором уже забивали, гнутся, камней в земле много, сверху только чуть черноземом для травы прикрыли. Один колышек совсем в рулон свернулся, ну я веревку к бамперу и привязал, — рассказывал монотонно, вышагивая вверх. — Иван, конечно, с ухой возится, кому еще? Выпили, погуляли, утром для бодрости мы в озере искупнулись, а все еще спят по палаткам. Выскочили на берег, тяпнули по сто грамм для сгущения крови. Хорошо! Вильчевский закусил и говорит: «Ты знаешь, кореш, что я на права сдал?» Я говорю, поздравляю. Он хвастает: «Ты меня поздравляешь, а смотри, как я круто ездю. Мне теперь хоть мотоцикл, хоть авто, хоть ломовой мерин.» Пока я помидор довысасывал, Вильчевский ну пятиться, прыг в машину, глазом не успел моргнуть, он мотор завел, да как дунул.

Лузин не слышал истории, он взошел на площадку последним и осветил хохочущего шефа.

— Ты о чем тут каудильо набрехал, ха-халюбый?

— Да так… — посмеиваясь, объяснил. — Оказывается, я здорово морские узлы вяжу, — вспоминая, как девчонки, спавшие в палатке, потом Вильчевского полдня из озера не выпускали. С крапивой бегали по берегу.

Они были в помещении эскалаторных моторов. Искать кабели к ним следовало здесь. Осветив углы, стало ясно — ничего. Надо лезть в дыры под ногами. Оставив шефа, по ржавчине спустились этажом ниже и сразу обнаружили кабелевод. Из его рта гадючьими языками свисали обрубленные кабеля. Профессор так обрадовался находке, что слетел вниз мгновенно, эффектно потрескивая суставами. Спилили решетку с кабелевода и для проверки бросили в него кафелинку. Послушали. Кусочек шурша и брякая, скатывался вниз. Значит шахта не вертикальная, наклонная. Соответственно, передвигаться по ней проще. Степан страхуясь за кабели, уехал на заду. Внизу включил фонарь, осмотрелся. Распределительная. Половина кабелей заползала в коллектор за спиной, к реке, другая половина — в дыру перед ним, к цели. Сполз Лузин. Выломали решётку монтировкой, дали знать профессору и Степан двинулся дальше. Ползти на четвереньках по круглой трубе оказалось неудобно. Колени соскальзывали, попадали на жесткие ребра кабелей. Вдруг что-то мягко ударило по ушам.

«Электрички!», — дошло до него.

Следующая распределительная. Подтянулись подельщики.

— Мои брючки… — обиженно прошептал Копелян.

— Тихо стало, — Ивар клюнул носом в часы. — А всё. Фенита, метро закрыто.

В очередной распределительной Лузин попытался вырваться в фавориты.

— Не спеши коза, все волки твои будут. Я пойду, — осадил Степан.

Ныли колени. К тому же успел чувствительнейшим образом долбануться головой о трубу с десяток раз.

Под руками пустота. Опустил ноги на пол, раскукожился. Фонарь не стал включать, зачем? судя по ударам локтей в бетон, он стоит в таком же пенале, что ранее. Попытался найти выходное отверстие и надеялся заметить впереди какой-нибудь свет. Тут же света стало, как на главной улице, когда врезался лбом в край люка.

— Уи-и-й падла! Ну, Ивар Игоревич..! Сергей Наркисович..! — но досталось не им, а почему-то негру. Тёр лобешник, ругался. — Негру, если выколоть глаза, зубы выбить, здесь так и будет! Почему не включил фонарь? Ленивый я или клёпок не хватает?

Надо было негра вперёд послать. Написать объявление:, Возьмём на работу негра. Не рабство., Нанять и послать на художество такое.

Похоже, один зуб у искалеченного негра остался. В люке светилась бледная точка.

Когда осенило, выдохнул: «Ха! Не зря ниткой мерил». Что подразумевалось под «ниткой», понять трудно. Надо полагать, некий художественный образ, раз художник.

Собрались в последнем пенале, постояли, губа к губе, чуть не целуясь, переводя дух и Степан, извиваясь миногой, скользнул в кабелевод. Дополз, ощупался, обнаружил скобки, выдернул плоскогубцами, толкнул освободившийся кожух. Будто в солнечное затмение вокруг темной луны, показалась светлая полоска. Припал слезящимся глазом к щелке — движения не наблюдалось.

— Ладушки. Размер обуви сорок пятый, без ногтей — сороковой, — выдавливая кожух вперед.

Приполз Лузин.

— Всё о'кей караван-баши?

Они стояли около стола, на нём пузатый никелированный чайник, в котором отражались их, будто согнутые в страхе, вытянутые фигурки.

— Подсобка электриков, — прошептал профессор, на цыпочках подошёл к двери и глянул в скважину замка. — Ни-ко-го. Как я вас обажаю!

Степан с Иваром развернули плечи.

— Ну мы все молодцы. Втроём. Царёнок, королёк и королица.

— Точно, — осклабился Лузин, укладывая руками белоснежную, по сравнению с руками, чёлку. Глянув на ладони, добавил. — Негритянка с негритянином и маленький анегрец.

— Хи-хи, — прыснул Копелян. — Грэк с грэчихой и грачёнком.

Нашли резонансную пушку. Ассистент поинтересовался, что дальше? Они её берут и..?

Профессор думал так. Здесь столько оборудования, что устроить небольшую неразбериху несложно. С утра запишет прибор на домонтаж. За завтрашнюю ночь заберут линзу, перекантуют сюда. Сразу производит сейфовое блокирование. А там никто не догадается, что он будет изучать.

Копелян включил компьютер, вогнал диск, собираясь переписать программу настройки пушки. Лузин разбирал крепления. Степану делать нечего, прислонился к перегородке матового стекла и считал про себя:

«Южане за жизнь выделяют сто пятьдесят тонн пота. Это три железнодорожные цистерны. Я за жизнь уже выпотел цистерну, а после знакомства с субретками озорными — еще одну. Осталось допотеть всего цистерну. Не так много.»

Посмотрел на шевеление спин энтузиастов науки, проговорил:

— Сходят владыки с ума, а спины трещат у ахейцев.

— Спина ахейцев — надо полагать, степанова спина, — обернулся Лузин.

Декламатор пропустив реплику мимо ушей, продолжил:

— Яростный гнев, произвол, злодеянья, раздорр, веррроломство!

Профессор тоже проявил знание Горация и закончил почти по-гречески:

— Маного творится грэхов и внутри, и внэ стэн Илионских.

Посмеялись, замолчали, работали.

«Хобби у меня не резные иконостасы. Хобби у меня секретные лабо…»

— Бози тха! Анчорни! — зарычал Копелян.

Лузин повернулся, часто моргая. Степан вздёрнулся. Профессор приказал быстро убираться.

Ассистент взорвался: что за тон, к чему общейство дрейфить?

— В программе овчарка. Вот где западня была, дра мере! Уходите! Быстрей! — накидывая художнику на шею лямку сумки и толкая в поясницу. — Мэк хэмарэ харэ кэгеци посэ иск ми кани хелок чен кара ани!{ (арм.) один дурак бросит камень в яму, несколько умных не могут вытащить.}.

Степан рявкнув: «Вассер! Буксы горят!», чухнул по проходу. Бежали, но руководитель явно приотставал. А когда заскочили в подсобку, профессор приказал:

— Кожух на мэсто и умрите! — захлопнул дверь, оставшись на той стороне.

В последнее мгновенье Степан заметил за матовым стеклом метнувшиеся тени с зонтиками и движение профессора в сторону от двери. Он отвлекал.

Счет шел на секунды. Затолкались в трубу, притянув кожух на место, замерли, прислушиваясь. Стон двери, кто-то заглянул в подсобку. Снова стон. Их не заметили.

— Враги заавтоматили. Не зонтики это были, а автоматы, печёна мать!

Лузин впереди урчит:

— Варвары владеют этими посевами. Ёб… понские…

Первым — сто дорог, последним — одна. Хорошо хоть одна единственная осталась проигравшимся вчистую.

Степан снова взялся за стишки:

— На мягкой кровати лежу я один, в соседней палате кричит армянин.

Спустились к Москве-реке, умылись, сели на ступенях, тягостно обдумывая одно и то же.

— Что-ж… Я домой. Жена потеряла. А ты?

— А что я? — сжав кулаки до твердости лесного ореха, сблажил художник. — Я как все. День пропал не зря. Еле-еле Елизар едет-едет на базар. Но с базара, но с базара не догонишь Елизара. А нитку выкидываем, к свиньям собачьим!

В Воробьевском лесу враз заорали первые утренние птицы.

И пьяные звезды на небе не могли проморгаться.

— Не играйтесь сосудом египетским! Покакуньки в нём, простите уж.

На подоконнике — пивные бутылки, употреблённые за день, прошедший с момента, когда профессор бодро вскричал: «Драпайте!». Уговаривал себя: «Не так всё плохо. Копеляна обкатают и выпустят. Подумаешь, дела: задумался в отхожем месте, да вышел через шесть часов поиграть на компьютере в «Тетрис». Рассеянный же с улицы Басеянной. До Лузина не доберутся. Происки органов отобьем: морду тяпкой, техничкам работам. Но на душе всё равно гнусно. Саданул пивка.

— Прогрызла как-то ночью мышь дыру в корзине и тут же угодила в пасть змее, которая лежала там, кольцом свернувшись, голодная и без надежды на жизнь, — пустую бутылку к подружкам, выдрал из картонки новую. — Наевшись, ожила змея и выползла на волю через дыру, проделанную мышью. Видите?! — с бутылкой обращаясь к бордельно пошумливающему внизу городу. — Судьба сама хлопочет, о том, чтоб нас сломить или возвысить. Водки!

Сбегал в мастерскую, нашёл бутылку, выключил раздражающий свет, снова на балкон. Выпив водки, окончательно утвердился в понимании того, что его терзало. Сколько усилий, азарта, а дело-то просрали. Степан считал, что он написал за свою жизнь три шедевра. И ясно представлял себе, что то, за что ломались учёные, верно, было таким же шедевром, пусть в заумной для него сфере. Жалко интеллектуальный продукт.

Что-то у водки сегодня КПД низкое. Принёс столовую ложку, свечу, спички. Следующий экзерсис. Зажег фитиль, накапал на перила парафиновую слезу, поставил в неё пяткой свечку. Наливал в ложку водку, подогревал до кипения и, обжигаясь, выпивал раз за разом.

Во, совсем другая шибанутость, Коофицент Пьянящего Действия, повысился. Встав в стойку, сделал по Москве мощный удар. Столица ответила милицейским воем у смотровой площадки.

— Не нравится, гоа? Не будем мы играть в дэми-жё. На тебе! Цукими — любование луной. Тебе тоже на! — луне по скуле, где итак вылезли обширные синяки. — Юкими — любование снегом. Уссусь, но не покорюсь!

Кажется, отпускало. Чего хотел — того добился. Настроение вроде ничего: розово-прыщавое.

— Люблю я вас, мегаломаны, идеалисты армянские, хи-хи-хи. Инженю!

Влепив прощальную оплеуху, замер, глаза навыкате, хоть иголкой прокалывай.

— Ослоумие! Бедная мать, обосранные дети. Мизерабель!

Вспомнился ему неожиданно суд над гусем. Лес, студенты, адвокат, общественный обвинитель, окосевшие присяжные, вердикт: Виновен! Приговорить к отсечению головы с последующим увариванием. Девушки, погуляйте пока. Палачу стакан водки. Извиняй, гусик. Се ля ви. Какие мы жестокие, русские! Наливай. Закусывай.

Куда себя приделать — непонятно. Пьяно, веселовато, уныло и устал. Винегрет. Затанцевал, виляя попкой.

В окне мастерской — первый зритель.

— Уронил лицо — подними.

Пока танцор коченел в ступоре, зритель перешагнул через бутылки и спрыгнул на балкон.

— Аби…гель?! — прозаикался. — Корабли лавировали, да не выла-ли-лавирова-лили…

— Я пришла смотреть картины. Ты ведь приглашал.

— Натюрлих же… двести тонн! Ой мама, отсохни рукав! Оп-пэрэсэтэ-э…

Дерганул из картонки бутылку, высосал жадно, скашивая глаза на девушку. Восторг полный, как его подловили! Качнулся в сторону, качнулся в противоположную, стабилизировался. Кипяченая водка действует подобно шампанскому или глинтвейну: пять минут свинья свиньей, потом снова джентльмен.

— Как я обожаю эти осложнения!

На что получил:

— Какой ты однако эротичный. Танец живота в фонтане. Вибрируешь, пьешь? Смотреть противно!

Как достойно ответить? Степан ответил соответственно:

— Коньяк — напиток героев. Пиво — напиток рабов. Кефир — напиток богов. У вас кефирчика, случаем, не…

И получил ладошкой по щеке. Несильно, но обидно.

— Ничего себе! — погладил щеку. — Сразу видно у кого здесь лицо сделано для пощечин. Хорошо хоть в волейбол не играешь. У тех цыпок от постоянного хлопанья по мячу удар мощнее и правая ладошка больше лопаты для снега нашего дворника Птолемея Лесандровича, — на всякий случай отступая на шаг, мало-ли, вдруг ещё захочется шлёпнуть волейболистке, только уже по чемпионски, подачи не взять. — Носят её на отвес, как хозяйственную сум…

— Ещё получишь, воркоплёт! Ты знаешь, что к нам с обыском приходили?

— У-у-у, — скорбно. — Шанцы-манцы-обжиманцы-колошманцы. Что же ты хотела, сластёночка? Сама видишь, что получилось. Карамболь с папенькой… Послушай сюда, девушка. Наш дворник Лесандр Геростратович говорит: «Пусть сердце мое будет старым деревом, которому не грозит, что его будут резать ножом и покрывать лаком».

— Надоел ты мне, алкоголик!

Он алкоголик?! Да, он выпил. Но выпил не от хорошего настроения. Ему его изуродовали. И именно тогда, когда занимался делами, до которых художнику, как слепому до живописи. Бей быка, за то, что не даёт молока.

— Успокойся.

— Успокойся… Да я спокойнее стога сена! Вожусь чёрт знает с чем на общественных началах, и я же еще виноват в том, что застреваю личностью на чёртзнаетсчемности.

Абигель словно отряхнулась от всех этих неприятностей, вздохнула:

— Скучно-то ка-ак.

— Скучно, эхма! Наш дворник грит, — помавая шуйцей и десницей над ушами и предусмотрительно не приближаясь ближе вытянутой руки собеседницы. — «Как это скучно сто лет без движенья в воду смотреть на свое отраженье.»

— Пойдем картины смотреть.

— Картины..? А, да! Я ж приглашал надысь. Милости прощу… э… просю милости… ну в смысле — прошу. Ыскусство — высшая форма освоения мира, — врубил в свет. — Моментик, сейчас разверзнем, — пошел дугами, растаскивая из пачек вдоль стен полотна. — Вуаля! — повел рукой вокруг. — Проведем сортоиспытание.

Абигель попросила водки. Степан в некотором роде обрадовался. Раз пьют, так и он оправдывающе — слегка выпивший человек, правивший настроение. Нашел на балконе бутылку, но возвращаться не спешил. Задрав голову к угрожающе наклонившемуся шпилю, требующему, наверное, самого серьезного ремонта, глубоко дышал, прочищая мозги. Прочистив мало-мало, вернулся, подал чашку и с удивлением смотрел, как она по-мужски выпила, не поморщившись.

— Скажешь что-нибудь про картинки?

— Скажу. В них мало секса.

Степан хохотнул. Картин, распушенных из пачек, было много, но Абигель прямо прошла к «Старому старому богу», одному из трех его внутренних шедевров. Небольшая работа, среди других не выделявшаяся ни яркостью, ни техникой, рыло какое-то с языком до ключиц и грустными а ля глазами. Только сам живописец видел в сосуде драгоценную материю, принимающую форму сосуда. Качество для себя. Не для вечно случайных советских зрителей же.

— Ты умный человек. Но хитрей я не встречала.

Хитро-умный художник поддомкратил бровями, выражая тектоническими складками лба свое удивление.

Помилосердствуйте. Не хитрый, но брезгливый. Когда столько времени трачено, чтобы фортифицировать себя элементами просеянного сущего, глупо открывать врата кому ни попадя. У него в пустоте, в надёжном закоулке отлёживательная фортификация заныкана безпрописочная. Нужно дистанцировать праздношатающуюся публику. Особенно если это народ советский. Куда народ советский вмешивается, оттуда лично Бумажный автоматически вымешивается. Не так сё называется. Не хитрый. Всего лишь обороняющийся солдатик за родными стенами.

Как-то его доедают. Он такой бело-пушисто-безотказный. Наверх, вниз — пожалуйста. Куда еще — вбок? Очень удобный мальчик, а с него стружку снимают. Только с какой стати?

— Ты вроде чем-то недоволен? Обиделся?

Следовало бы обидеться, да не в его это характере. Себе дороже. Душевный дискомфорт только опостылел. Зато опьянение исчезает, что называется, стриженая девка косы не заплетет. Даже с большей скоростью: лысая девка косы не заплетёт.

— Мне кажется, ты превратно истолковываешь события. Во всём этом лично я — не пришей кобыле хвост.

Объяснять не стал, что ему стоила безопасность их шайки-лейки. Картин теперь не пишет. Не жертвенно разве? Однозначно жертвеннее жертвы панкующей девки пожертвовавшей косу.

— Не оправдывайся.

Да как не обороняться? Все так. И Степан защищался напускной простотой. Многим казалось: открытый душевный парень, коммуникабельный. Неплох приударить за девочками, потрещать крыльями, не затискан трезвостью, жестокой, как парижские полицейские, не прочь элегантно похамить в честной компании, иногда бывал пошловат по спецзаказу. И внешне всё с проскальзыванием, без замучивших пропасть интеллигентов тягомотных комплексов. Плохо? — вались конем. Хорошо? — дайте куснуть.

Надоел художнику дурной разговор. Не разговор — тявканье. Абигели, похоже, тоже. Собрали холсты снова в пачки, после чего попросила рассказать по порядку.

— Намучился я с ними. Лучше грозный царь, чем семибоярщина.

Под семибоярщиной подразумевалась беспечность учёных. Понятно, кто был царь-контролер.

— Когда предложили ломануть лабораторию, я даже не знал, как реагировать. Вход им в антимир подавай. Пофессор даже утверждает, что он с подсветкой, как мой нос, хех! Это дерьмо на шпиле обнаружилось. Их, вообще, как грязи. Просто первую обнаружили. И взбесились. Пушка им резонансная занадобилась… Видишь, чем закончилось? — вздохнул, подумал: «Сам здоровьем скудаться стал. В затылке чешется. От озабоченности по поводу происходящих событий».

Абигель задумалась. Степан же разглядовал лицо девицы. Конечно, анофлексная штучка. Но красивая какой-то негражданской красотой. Волосы такими не бывают. Нежный болезненный овал. Греческий нос. Классическому художнику нос особливо ласкает глаз. Глаза сощуренно-невозможные. Капризный рот. Приоткроет губы — сейчас скажет, и снова закроет — обойдетесь, обманула. Да глицериновые движения, будто живет на Юпитере с многократной тяжестью.

— Аби, ты откуда?

Реакция у девицы тоже аномальная. Взлетела над ним.

— Не занимайся психоложеством! Пошли в жопу, если не понимаете, что таких людей трогать нельзя!

— Но отец сам же…

— Какой у приемной дочери отец?! Я — а ля Копелянка, чёрт бы вас побрал, дурундаев!

Несправедливо. Ушел на балкон, пробормотав:

— Что за Завал Петрович?

«Дурундая нашла. Дурак проспится, печенюшечку покушает. Дураки в цирке неплохо зарабатывают. Ты слазай в секретные упокои, узнаешь тогда, почем фунт стерлингов! Когда дурак умен? Когда молчит. А я ваще не вякаю. Резонансные пушки только ворую, делать мне больше нечего!»

Москва сдурела в последнюю пятиминутку перед ночным обмороком. Город наполнился конвульсией. По хребту метромоста с воем и проблесковыми маячками скатывалась спецколонна. На смотровой площадке бешено фотографировались. С автоматной скоростью мелькали вспышки. Под ним, на лестнице главного входа, играла молодежь, выкрикивая азартные лозунги. Даже не азартно, а почти истерично, даром что молодежь. Над ним шаркнул по небу патрульный вертолет. Взревев на развороте раскаленным мотором, упал куда-то за реку.

Сердце остановилось. Девушка в этой мороке незаметно подошла сзади, прижалась щекой к его плечу.

— Извини. Нервы это.

Красивым девушкам не надо извиняться. Её пальцы скользнули к левой стороне груди, раздвинули рубашку, кожу около соска, и трогали сердце художника, переставшего караулить свои границы.

Степан медленно повернулся, они оказались лицом к лицу. Настолько рядом во внезапно наступившей тишине, сменившей, провалившиеся под землю, урчанье и грохот города, настолько близко, что уже ничего не оставалось делать, как поцеловать юпитерианские губы. Глаза ещё её — океан без дна. Броситься в него и тонуть, тонуть…

Потянула в мастерскую. Художник понял, они уходят в город, валяющийся внизу в обмороке.

— Для нижней деки Страдивари использовал весла затонувших галер.

У ассистента взгляд мечтательно-рентгеновский. Похоже, додумался до чего-то интеллектуал. Лузин продолжил с невозмутимостью пражских гвардейцев, охраняющих свои Градчаны:

— В нижней деке живет душа смычковых инструментов. Не в струнах из воловьих жил. Всему своё место и время.

Они сошли на конечной остановке автобуса в Немчиново, прошли по Сетуни и устроились на берегу среди бесстыжих в своей наготе берез. Переносить напластовавшуюся тягомотину в городе стало просто тошно, затем необходимо пообедать, наконец, не зря его альбинос ангажировал. Ну да пусть созревает. Посмотрел на небо, прошептал:

— Птицы кружатся в пустоте небес. Благодаря пустоте превращенья совершаются без конца.

Протянул с костерка Лузину веточку с поспевшими, в золотых каплях жира, колбасками.

— Съешь с удовольствием, сёгун. К чему мешки крови? Потом объяснимся.

Ученый очнулся, засмеялся.

— Почувствовал, сейсмограф?

— Что тут чувствовать? В воздухе пахнет крысой. Еш калорозо.

Римляне тоже сначала предпочитали трапезничать калорозо, дословно — одушевленно, с огоньком. Потом — в сенат, Цезарей резать.

Мясо таяло во рту. Поджаренные шкурки вафельно похрустывали при укусе. Хлеб ломали руками и запивали томатным соком.

— Вкуснятина!

— А то! Я бы даже развил тему. Можно в излишества пасть многозубую впасть, — поволозил ладонью по траве. — А можно травой жить, цветочками: рассвет — зацвёл, закат — заснул. Не метаться, озабоченным до невозможности, как бы окружающим радость причинить, — цыкая зубами. Зубы хоть стоят плечом к плечу, как коммунисты, но между ними волокна опортунизма всяко разно пролезут. — Ладно, какая будет интродукция?

— Ждешь неприятностей?

— Не в этом дело. Голодные льнут друг к другу, сытые разбредаются.

— Мы-то пообедали. Разбредаться будем?

— Не окучивай. Не разбредёмся, а сольёмся в брежнево-хонеккеровском поцелуе до синяков.

Лузин оглядел товарища приязненно. Когда нельзя было положиться на сибиряков? И начал помалу. Кандидата уже трясут капитально. Как давно ассистирует Копеляну, точки пересечения профессиональных интересов, проявление неконфиденциальной информации, прочее. По вопросам о физической форме шефа ясно — они добрались до их пролаза. И сильно сомневаются, что профессор был способен так солировать. Они ищут помощников. Понятно, кто на почетное место первым корячится.

— Но антенной пока не интересуются?

— Пока нет, слава Богу.

— Ну, и слава Богу, бес ему в ребро!

— И слава Богу, что не догадались, — посмотрел на художника препревнимательно. — Поэтому нужно успеть сделать самое главное.

— Хватит мочало жевать, — надоело Степану вступление. — Выкладывай!

Лузин вздохнул, взял ветку с последней колбаской.

— Я не хочу. Будешь доедать?

— Буду. А ты говори, клоподав.

Пока художник ел, ученый читал ему:

— Маленький мальчик со сломанной ножкой кушает суп алюминевой ложкой. Ласково смотрит мамаша на сына: когда ты нажрешься, хромая скотина?

«Язви его в душу, мальчика-жуайё! Юморит ещё.»

— У меня, мамаша, в детстве рука была сломана, а не нога. И не тормозись, глаголь дальше, сладкоглаголивый.

Лузин упал спиной на траву.

— Я понял, что смогу сам, без Нарцисса, забрать линзу. Надо разрубить гордиев узел.

Степан что-то в этом роде и предполагал.

— Разрубишь гордиев санузел — нанюхаешься потом. Хорошо, говори.

Ассистент заговорил о том, что времени не осталось, что-де в любой момент на загривок сядут, о том, что срочно нужно восстановить статус-кво, вернув клеммы в старые гнезда. Сигнализация в таком виде — улика. И главное. Знает ли художник, какой единственный путь прогресса? Степан знал как смешивать «цитроновую» с «зеленой ФЦ» и что крайне нежелательно разбеливать «краплак». Также знал, как можно лисировать «волконскоитом» по сухому и фактурить «марсом», а единственный путь прогресса не знал. Как-то прозевал, хотя и читал Конфуция там, древних греков. Конфуций брыластый с полоротыми греками, видать, тоже не знали. Поэтому и Степана не известили.

— Единственный путь прогресса — опровергать самого себя, — важно произнес Лузин. Еще и потряс пальцем в эмпиреях: мол, обратите внимание: мысль не фрагментарная.

— Бурные продолжительные аплодисменты. Экий вы, батенька! Ну дак кому копыта выломать?

Лузина осенило. Чем является резонансная пушка? Торт. Дорогущий юбилейный. А есть же оборудование демократичнее. Не торт, а торталетка. Есть у него такая.

Степан решительно прервал. Не надо было им в лабораторию лезть? Спросил, теперь сам уже вглядываясь напротив препревнимательно. И всё ему стало ясно по этому блудливо вильнувшему взгляду. Колотить языком по дёснам можно как угодно, но на практике имеется чаще минус, чем плюс. Подавится торталетка инфернальным интимчиком. И вообще, кто наступает на грабли дважды, скажите пожалуйста? Художнику больше всего не нравится, что нет свободного маневра. Наверное, можно было не подметать коленями кабелеводы. Собирали бы прибор в надёже из консервных банок месяц, год, сколько нужно. А потом бы сели на потную кобылу и ускакали в степь. Тут бы им была и страховка, и результат, и движение, и эротика, и подноготная естества. Но Лузин замечания пропустил мимо ушей. Ещё раздражается:

— Должна она схавать!

— Успокойся. Съест так съест. Я ведь не разбираюсь. Просто чувствую, — потянул носом воздух, показывая — чуешь? пованивает. — Ладно, говори откуда беды ждать, замышленник?

Лузин когда сердится, губы у него становятся восковыми. Вспомнить Красноярск. Они только познакомились. Тогда еще аспирант, купил у него картину. Степан провожал до стоянки такси. Налетело дутое, заверещало: «Пропустите! Опоздаю!» Кульками шмыр-шмыр, картину на пузо своё стратостатное, да об угол дверцы. В картине дыра, у Лузина губы восковые, а тетёхи той будто не было. Степан тогда другую картину отдал, уже не за деньги, подарил. Так и подружились.

— От тебя ничего не скроешь!

— Говори тогда! Тряхнем стариной. Главное, чтоб не отвалилось.

— Чтобы сбросить линзу в рот пушке, нужно антенной по-настоящему ожуравить.

Начало-ось! Предбанник заперт, сигнализация работает, тут антенна сама по себе вдруг — хрясь! Спутники — винтом, специалисты на уши, космофлот на ноги, милитаристы, жирующие в космосе… И живописец под полом пишет пейзаж, называется — «Гром среди ясного неба.» Зурст!

— Кормишь крокодила короткой сосиской в руке, потом чистишь ему зубы уцелевшей.

— Хорошо, а что ты предлагаешь?

Да Степан Андреевич, собственно, ничего не предлагает. За него уже в начале первого тысячелетия римский стоик предложил: «Не желай, чтобы всё происходило, как ты хочешь, но желай, чтобы происходило, как происходит, и будет тебе в жизни хорошо».

— Так ты предлагаешь вообще ничего не делать?

— Я предлагаю делать, но по-умному. Согласись, корова не даст молока, пока сена не нажрётся.

Лузин вроде бы согласен и даже своей соломой кивает.

— Умец какой! Не надо быть Холмсом, чтобы догадаться — кто был последним в туалете. Сидка внизу — женщина, сидка наверху — мужчина. По обоссаностям тебя вычислят мгновенно, Гордей Гонорович.

Но Гордей Гонорович, продолжает настырно:

— Продумал я. Восстанавливаем сигнализацию, стреляем, забираем линзу, исчезаем. Главное — алиби. Меня жена прикроет. А у тебя есть прикрытие?

Степан покачал головой. Давит его, понимаешь, авторитетом, не вспотеет. Художник такой напор видел только у цыганки, когда она вязалась к нему по поводу долголетия. Опомнился уже тогда, когда денежки перекочевали из кармана в бюстгалтер гадалки, а линия жизни ушла с ладони через плечо по ноге в ботинок. То, что дело нужно закончить — ясно. Но шилом море не нагреешь. Кто пальнул антеной — специалисты не найдут? Сколько их там вообще таких умных?

— Семь сотрудников, — морщится Лузин.

— Во, я умерла хохотать! Огромное количество! Обблююсь сейчас. Ты ж ходишь последнее время с блаженной улыбкой, все оборачиваются, будто золотые ковчеги фараонов нашёл.

Лузин вспетушился. Еще бы ему не петушиться. То, что план его шит белыми нитками, он сам знал. Паутинками шит самого последнего микроскопического паука.

— Да плевать! Я дело доведу до конца!

— А мне придется мылом ноздри закрывать, отбивая зловредный запашок, — развалился на траве-мураве. На небе болталось голое, без нижнего белья облаков, солнце. — Я так устал, Гонор Гонореевич, что даже нет сил набить тебе морду, — допил томатный сок и откатил бутылку. — Вы мне тех пастухов напоминаете. В тундре меня пельменями собирались потчевать. Мясорубки нет, так вся семья, даже старуха с одним зубом, оленину жуют и в тесто заворачивают, — в этом месте ассистента передёрнуло. — Сколько повторять? Закажи мясорубку по рации, сложимши в башню умиротворения своё всечасное нетерпение, дождись вертолета и далее, без надрыва. Ай, надоело слону яйца качать!

Лузин тоже, похоже, выдохся.

— Что я, правда, банный лист до задницы… Гранд мерси за иваси и забудем.

— Светская ты морда. Забудем… — подняв пальцы к глазам. — Песок сеять — кактусы собирать. Степашка-замарашка.

— Это чья же поговорка? Мексиканская?

Русская. Глянул на грязь под ногтями и сочинилось.

Утка, сидевшая в метре от мостовой опоры, встала, и показалось, снесла хрустальное яичко. На самом деле, блеснуло заиленное донышко разбитой бутылки.

Вернулись на автобусе к метро, ещё пошушукались. Степан подумав об алиби, позвонил. Маша готова была исполнить всё, о чем он просил. Если кто полезет с вопросами, отвечать следующее. Типичный дилетантизм, но лучше так, чем ничего. Мудрость ведь тоже обгорелая палка. Что утешает в какой-то мере.

Пошапковались в метро, и Степан в заключение перевернул в гробу Конфуция:

— Благородный муж, Ивар Игоревич, живет одиноко, но в согласии со всеми, а низкий ищет себе подобных. Низкие мы мужи, скрытные, шибко секретные совместники.

Гильотина дверей схлопнулась, электричка пошла. Лузин же заговорил по-французски:

— Значит, пойдем до конца, художник. Жюск а ля фэн!

Они продолжали рискованную игру. Подготовились вроде неплохо. График работы и отступления выверен со скрупулезностью, понравившейся бы фармацевтам. До решающей ночи остался вечер, и Степан прикидывал, как его приговорить. Но сладилось само. Сначала позвонила Маша, уточнила деталь в их плане, потом Вильчевский, («Ты что там сексом по телефону занимаешься, всё занято? Если ещё заикнёшься, чтоб я купил женских тампонов — убью!»). Иван тогда подарил Томе букет, в котором она обнаружила пачку тампонов («Раньше кавалеры дарили дамам цветы, внутри открытка со стихами и приглашением съездить в Париж, а в наше время в букеты вкладывают предметы гигиены. Какая деградация!») В заключение пригласил в Центральный Дом Художника на вернисаж. Узнав о невозможности для Степана занимать вечер глобальными мероприятиями, рассказал матершинный анекдот и попрощался. Когда с кофейной чашкой бродил по балкону, в мастерской снова зазвонил телефон. На этот раз была Абигайль.

— Ты у себя? Я сейчас приеду.

— Зачем? — машинально спросил.

— Не груби с плеча и дождись меня.

Выдув губами свистульку, ушел на балкон коротать время, размышляя плавно по-над городом. Он думал о Сибири с её освежающим морозцем, когда слюна во рту замерзает, об охоте, по которой соскучился, о двоюродном брате, тоже охотнике, забранном медведем. Вспомнилось его «столпничество» в пятилетнем возрасте. Лазил по забору, да свалился, зацепившись ботинком за гвоздь. Древний дед потом колотил клюкой в ворота и кричал: «Эй соседи, у вас там на штакетнике летучая мышь мается.» «Вот же порода!» — посмеивались родственники. В самом деле: висит вниз головой, кряхтит, мордашка пунцовая от натуги, но на помощь не зовёт. А когда через полчаса постучала девушка, в ностальгическом настроении, с бутербродом в руке, пошел открывать дверь. Случайно откусил так много, что Абигель сказала:

— Давай поцелуемся?

Чем смутила. Прожевав и проглотив, заоправдывался в том плане, что: кишка кишке бьет по башке. Целый день не было времени поесть.

— Это плохо, — показала Абигель на бутерброд.

Плохо, всухомятку питаться, не понял Степан? Нет, плохо вообще питаться. Растолковала. Сексом не стыдно заниматься, а пожирать органику — плохо. Безобразный физический процесс: кусать, жевать, давиться, отрыгивать, прикусывать язык, выделять слюну, переваривать, выковыривать мясо ногтем из межзубного пространства… Задуматься только: то, что кушается, вполне ещё может казаться пищей, но грань очень тонкая. То, что сьедено час назад пищей не будет считаться при самом благоприятном раскладе. Вчерашняя же пища имеет свойства неожиданные: она быстро движется, и движется одновременно в разные стороны, также приобретает свойства физической волны и проникает всюду, через материалы любой толщины и прочности. Фикалёшечки-то.

У Степана от такой интерпретации брови домиком, а Абигель прояснилась лицом и засмеялась. Пошутила она. Что так перепугался? Кусай же.

— Ну, знаешь..! — пошел к кофейным принадлежностям. — С твоими шуточками, правда, кусок в горло не полезет. Что случилось?

— Что может случиться, миленький, кроме того, что уже случилось. Скажи честно, что поделывает Ивар Игоревич?

— Кому это интересно, Аби? Работает.

Женщина умела обращаться с мужчинами. Взяла его пальчиками за подбородок, повернула голову к себе. В глаза смотреть! не буквой Г. Она ведь не просто спрашивает. Её снова терзали органы и вопрошали на этот раз про Лузина. Его подозревают и если опять что замышляется…

— Ну, Аби… — завырывался.

— Не Аби, не Аби! И отцу будет хуже и у того шпендрика тараканы в голове, и сын, мечтающий о космосе. Пиндюлей бы вам наставить, виновники своей жизни!

Тараканы в голове многим нам знакомы. Только он здесь при чем? Господин оформитель у них на подхвате, и Вася не чешись! Такой же безынициативный, как вареная курица.

— О каждом шаге сейчас думай.

— Да мое сердце — чистая яшма! Но всё, всё! — подрубая ладонью воздух перед собой. — Кофе пьём.

Молча бренчали о блюдца чашками. Повернул голову в окно, однако чувствовал, как его, мотылёчка, накалывает на взгляд-булавку доставучая дева-энтимолог. Не выдержал:

— Ну что ты смотришь зелеными брызгами? Хочешь, чтобы мужики ломались от неудач и не боролись до конца, когда уже и шансов нет? Так же не будет!

Абигель поставила кофейную пару, ушла ему за спину.

«Пропади пропадом беспомощность угря. Какие серьезные дела и какая рыба с малюсеньким ротиком. Ни рук, ни ног, ни пальцев. Беспомощность и невозможность переломить игру в свою пользу. Что я могу с моим крохотулечным ртом, слова ведь не вставишь, никто слушать не станет.»

Абигель чмокнула его в темечко. «До чего переменчива!» Опрокинул голову, так, что видел девушку над собой перевернутой в пространстве. Соответственно, её перевернутая улыбка имела другое значение — негативное.

— Знаешь, что мне хочется?

— Знаю. Посадить меня в ложку и выпить всего до капельки, сладенького, — скокетничал Степан.

— Сгрызть тебе лицо.

Спокойно так сказано. Нет, теперь он не собирается реагировать с пламенным выражением чувств своих на абигелевы выпады. Уже привык к этому действительно странному человеку.

— Только лицо? А остальное, значит, собаки съедят? — встал, приблизился вплотную. — На!

Абигель просунула пальцы меж его, легла щекой на грудь. Её волосы пахли тонко, чем-то живым, пахли амброй, пахли женщиной.

Подкрались сумерки, набросились на город. Город ждал и организованно отстреливался вспыхивающими электрическими огнями. Залп! и тело навалившейся темноты светлело, теряло мрачность. Залп! — тело просвечивало больше. Вразнобой запоздавшие, но крупнокалиберные выстрелы прожекторов высоток. Потом будто плеснули бензина и гриб света поднял на спине к небу призрак того, что ещё вот только хотело пожрать город, но было посрамлено и отринуто.

Беседовали. Девушка рассказывала о себе.

— Училась в университете, на факультете невест — филологическом. Но вовремя бросила. Сейчас работаю полдня в фирме. Не сидеть же у отца на шее.

Чем больше Степан расспрашивал, тем больше понимал, что за внешним улеглись еще слои. Что-то насобирал по жизни человек. И когда открылась её связь со «строителями» — удивился.

— Я сама не «строитель». Слишком хорошо думаешь. Но они мне нравятся. Новый дух и прочее… — улыбнулась. — Привели меня однажды к кришнаитам…

— Ну-ну? — улыбнулся тоже, вспомнив знакомого кришнаита. Тот убедил подружку записаться, обрил её. Девушка еще не привыкла, одела на голову платок. Они шли втроем по Красной площади: Степан, кришнаит, кришнаитка. Вдруг порыв ветра сдергивает с девушки платок, тамбовские туристы: ха-ха-ха! кришнаитка расплакалась, кришнаит ломает руки, Степан успокаивает. И смех, и грех.

Дальше мирно общались.

— По той причине, почему люди не любят садиться спиной по ходу поезда. Они ждут новостей. Жить, вообще, скучно, но жить хотелось интересно. Один заливает пустоту жизни литрами пива, другой заполняет коллекционированием подсвечников… Ты сейчас интересно живешь?

Благоразумно промолчал.

— Никто же до сих пор не понимает, где граница между живым и неживым. Может быть, там спрятались ответы на все стрёмные вопросы. Откуда и куда? В чем смысл жизни?

Степан прислонился виском к её плечу.

— Это-то просто. Смысл жизни в самой жизни.

— Просто, но и мы уже не в телячьем возрасте.

— Ну уж и возраст.

— Возраст, возраст. Люди в двадцать пять лет, отработав на пределе, погибали с чистой совестью. Кто бы дятла знал, кабы носом не стучал. Ты же работаешь, как китаец, лошади оборачиваются, я твои картины видела.

— Да я бездарность.

— Врун ты большой и охмуряла. Знаешь софизм «Лгун»? Вполне возможно, что лгун сознается в том, что он лгун. В таком случае он скажет правду. Но говорящий правду — не лгун. Следовательно, возможно, что лгун не есть лгун.

— А я знаю софизм «Рогатый». То, чего ты не потерял, ты имеешь. Ты не потерял рогов. Следовательно, имеешь рога. А ты была замужем?

— Нет. А ты как?

Да он-то подженился. Жёнушка ему каждый день последний месяц повторяла: «Из упрямства ни на шаг не продвинется Степашак». А какой из художника самодур-администратор? Ему только одно надо — краски портить.

— Бе-е-дненький!

И бедненький художник то же самое утверждает.

— Гутьере, мой вечный преследователь. Вместе учились здесь, — постучала по камню пальцем. — Испанец, а туда же, затащил к… И доказывали, батюшки мои, что ртуть есть неизменный дух, соль упрочняет тела, а сера производит рост живого. Сказки первобытного леса.

Действительно, какой только ерунды не читали и не слушали.

— …Фрейд отшлёпал. Религия — форма коллективного невроза. Банально — захват территорий.

— Так понять надо было самой. Папа говорил: «Если бы мне удалось разобраться с углеродом-двенадцать, со всеми его загадочными энергетическими уровнями, я бы булки выпекал».

— …инкарнация — переселение душ. Плохой — в прямой кишке родишься. Хороший — в минерале. Потом спинку обточат, в кольцо вставят и будет кто-нибудь на пальце носить, не снимая в бане и ковыряя в носу.

— …Это уже могло увлечь. Голова — дом мечтаний.

— А мне даосизм нравится. Экологично мыслят. Не терзай природу, слейся с ней. Только не христиане, страхуилы-людоеды. Шаловливая церковёшка. То девчонок жгли на кострах, пидеры, отдали бы мне, то пятьдесят тысяч детей погонят за гробом Господним, так, что потом ни одного найти не могут. Православие это жирнозадое. Муслимы-придурки, тупизм и фанатьё. Чем исламист хуже буддиста? Да ничем, кроме религии. Под носом румянец, во всю щёку — что в носу.

— Точно. Представить себе: мы пошли на балет — ну и что? нормально. Пошли арабки. На сцене белое «Лебединное озеро», и полный зал чёрных мешков с бронетанковыми прорезями для глаз. Жуть какая!

— …Китайцы прелесть. На вершине священной горы травы растут без корней.

Так они беседовали дальше и дальше в пришедшей ночи.

Интересная женщина оказалась. И с дурами скучно, и без толку хлопотливых в мыслях избегал, при которых рта нельзя открыть, чтобы не чувствовать себя корзиной для скомканных и выброшенных умностей. Эта многим интересовалась и многое знала. Хотя сразу обманула глицериновой медлительностью, но оказалась живым человеком. Но, ох, странным!

В том же духе закончился их разговор.

— Бог-то есть, — подвела черту после пересмешек по поводу религиозного творчества народов.

— В смысле? — приогорошился.

— Я не про того бога. Этому богу не надо резать баранов. Ему вообще ни до чего нет дела.

Степан помял кончик носа, и не отпуская его, прогундосил:

— М-м, ну-у ты про пантеизм?

Не ответила. И выяснять уже времени нет.

— Аби, извини, я сейчас должен идти в город.

— Пойдем, я с тобой.

— Нельзя. Я с человеком встречаюсь Быстрые перемещения, серьезный разговор.

— Встречайся, подожду.

— А если я с девушкой встречаюсь?

— Встречайся.

«Вот смола!» Начал злиться.

— А если я ей ноги задирать начну, ты, прислонютой сиротиночкой, рядом болтаться будешь?

Невозможно понять её неожиданное упрямство.

— Послушай меня теперь ты, Ван Гог занюханый.

Голову опустила, смотрит из-под бровей, кривится губами. Отойди дальше — человек в гневе. Но он-то рядом стоит и видит бурлеск.

«Что ей надо от меня, актрисетке? Невозможная девица!»

— Ты меня как сексуальный объект не интересуешь вообще. Если я с тобой целовалась, то я точно так же щенков целую. Если говорю, что пойду с тобой, значит, мне надо!

— Ну, знаешь..! — рассердился по-настоящему. — Если не скажешь, зачем надо, вытолкаю взашей!

В этот момент увидел, что Абигель уже не играет. Бурлеск, может, продолжается, но Петрушка бьёт Пьеро по голове колотушкой контактно.

— Мне нужно, потому что… — пауза. — Потому что… — снова молчание.

— Да почему, ядрена вошь?! — тряхнул её за плечи. — Почему, сумасшедшая?

Абигель осевшим голосом прошептала:

— Потому что я боюсь.

О, Август! О, Боб Бензольный! Чем он занимается?! Поднял руки к небесам и плетьми бросил книзу, хлопнув по бедрам. Вот-вот Лузин явится, Маша уже в машине… Убегать нужно со скоростью стрижа. И эта ещё сюда… Голова всмятку. Сапоги всмятку. План-график всмятку. Глиссандо по белым клавишам ребром ладони.

— Извините… Извините, у вас открыто.

В дверях Лузин. Его перекашивала тяжелая сумка. Он ничего не понимал, но первая тень сожаления на лице уже появилась.

— Тьфу на вас! Я вам всем очень рад, когда вас здесь нет!

Сожаление заполнило всё лицо Лузина. Лицезатмение прямо.

— Да не смотрите вы всё на меня таким тоном! — почти взвизгнул Степан.

Абигель грубо дёрнула его.

— Значит, вот какой девочке должен ноги на плечи закидывать, гомик?! — прыгнув к Лузину. — А ты, шпак, опять со своими пассатижами припёрся?

Хватит миндальничать, с чистой совестью можно яриться. Степан взял её сзади за плечи, но не больно, как женщину, повернул и мягко выпулил в сторону двери. Абигель по инерции пробежала несколько шагов, остановилась, спрятала лицо в ладонях.

Они стояли, ледяно замерев. Прошло несколько неприятных секунд. Вот повернулась, опустила от лица руки, и оба увидели, что Абигель противоестественно спокойна. В глазах ни зверства, ни гнева, рот расслаблен. Только еще не слетел со щёк туберкулезный румянец.

Степан тьфукнул и обречённо махнул рукой.

Поднялись к антенне. Сигнализация восстановлена, прибор лентами к антенным расчалкам.

— Я за компьютер, ты разбираешь коробки, руками протянутыми с престола помощи.

— Сами не знаем, — проворчал.

Разобрался с коробкам, выдавил заветное стекло и сбросил вниз две веревки: одну для прибора, вторую, с крюком, для них. С крюком вызревала возможная неприятность. Лучше, конечно, спуститься вниз, как делают альпинисты, по двойной веревке. Дернул снизу за один кончик — вся веревка свалится. Но здесь, на крыше, двойную не за что фиксировать. Пришлось остановиться на сомнительном варианте. Зацепить за край желоба крюком и спуститься — не проблема. Проблема: как веревку сбросить, когда спустятся вниз. Значит, крюк должен быть пятьдесят на пятьдесят: и чтоб держал во время спуска — убиться не убьешься, но ноги переломаешь, — и чтобы возможно было позже стрясти его снизу вниз. Степан целый час молотком отминал крюк до нужной формы.

Боеготовность полная. Лузин совершил ручкой какое-то неуместное аллегорическое движение и так набросился на кнопки, что запонка из клапана отлетев, упала на пол.

— Вечно вываливается. Помнишь, профессор намекал, что, мол, линза не за горизонтом событий? Нажму кнопку — должно вспыхнуть перед медиатором пушки.

Степан сделал над учёным движение, будто солил ему голову. В Индии, стране, удрученной змеями, отец сыпал на голову новорожденного щепотку алмазной пыли на долгую жизнь и благополучие. Благословляет художник сынка своего.

— Пуск!

Никакой вспышки. Лузин снова навалился на клавиатуру. На щеках хмельной румянец гарцует.

«Эх, пианист! Фуга твоя… Фугуй, фугуй».

— Нету. Но почему нет… ёб… понцы?!

«Э-э, паря, тебя понесло. Уже нехорошо.»

— Увеличиваю мощность, — лузинские пальцы играли аллегро. — Эписодий второй. Шарах!

Никакой вспышки.

— Слышь, эрудит, — не выдержал Степан. — Женщина без живота, что чемодан без ручки. Ну её, не знаю что, к едрене фене! Давай-ка, бросим без ручки, да рванём. А?

Лузин себе на пользу речь друга не уважил и, похоже, взялся безобразничать. Он вдруг захихикал и, набирая очередную программу, заявил сквозь неуместное своё хихиканье:

— Сейчас пальну всем что есть. И перчику добавлю. Назвался грудью — полезай в бюстгалтер!

— Ну ты, Жора с титьками! Не торопи умирать, дай состариться! — заорал, чувствуя, что пришло время. — Кончай!

— Всё, закончил, — даванул в кнопки. — Товсь! Пли!

Уже начав движение к антенне, Степан увидел краем глаза загоревшуюся красным надпись в мониторе поверх цифири: «Внимание! Возможно резонансное наложение.» Тут его влёт так кольнуло в сердце, что потемнело в глазах.

«Что за..? — чуть не кувыркнувшись через голову. — У меня же сердце — огурец. Здоровое. Ах ты, мармонетка!» — дошло до него. Это же Лузин со своей пальбой. Обернулся для гневных речей. Тот откинулся на спинку стула, схватившись за грудь. Лицо мучнистое, дохловатое.

— Ив, ты что?! — бросаясь на помощь.

— Подожди… — руку навстречу. — Сейчас пройдет.

— Тоже кольнуло?

Лузин приоткрыл удивленно глаз.

— И тебя, что ли?

— Пшел ты, ворошиловский стрелок! — дернул невежливо заводилу за шиворот. — Вскочил, очухался и бегом! Или пинка поставлю, стахановец!

— Да, уже, очухался, бляха-муха…

Несколько щелчков — монитор погас. Выдрали прибор, вырубили свет, коробки на место и выбрались на крышу. Спустили пушку, сбросили веревку вниз. Степан встал ногой на крюк, придавливая всем телом. Лузин слетел вниз. Взял протёртое стекло за края. Отпечатков он не оставит, обрыбитесь господа. Уложил четвертинку на место, пришлёпал штапики.

— Ну, домине, пронеси!

Установил крюк на бортик крыши, вцепился в жестяной край и осторожно сполз в пустоту. «Ну, голуби, вишу? Не падаю?» И подражая ленивцу, соскользнул к балкону.

«Какие там Атосы-Портосы с их мызгатней вокруг бриллиантовых подвесок. На университеты надо лазить!»

Дернул веревку — та не свалилась. Еще дернул — тот же результат. Неужели крюк плохо разогнул? Это будет конец света. Задергал зверски — не падает, сволочь!

Лузин, увидел, отобрал веревку, отбежал в сторону и слегка дернул кончик. Веревка волной пошла вверх, крюк сорвался и полетел вниз.

— Берегись! — крикнул Степан, бросаясь в сторону. — Рационализатор ты мой, слатенький. Сумку давай, паразит!

В мастерскую.

— Аби, ты где? Ходу!

Быстро, быстро! Бегут впереди взгляда.

— Двери закрой.

— Не надо.

— Почему? — удивился Лузин.

— А ты подумай. Мало ли кто куралесит тут, если меня нет и всё открыто.

— Ясно. Под вашей охранительной сенью…

На лифте на первые этажи, на цыпочках в фойе. Степан выглянул из-за колонны в круглый зал. Около дверей за столом, спал вахтер, выдувая на губах булькающую рыбью мелодию. Пожалуй, самая большая их удача за сегодня. Прокрались не дыша мимо вахтера. Степан навалился на тяжелую дверь. Пулей вылетели на улицу. Дверь пошла назад, встала на место, стрельнув от себя плиту воздуха, ветерок ударил по залу, вахтер вскинулся, сонно покрутил головой и потянулся к термосу с кофе.

Проскочив лестницу, начали притормаживать, оглядываясь. И встали, соображая, что происходит. От реки поднимался туман, похожий на лесной пожар. Он мгновенно пожрал этажи университета один за другим. Двинулись в сторону набережной, вглядываясь под ноги.

— Не расходитесь, растеряемся.

Обернувшись, еле увидел две поспешающие за ним фигуры.

«Впрочем, если бы девушка наша психиатрическая потерялась, может быть, лучше только было. Прав я или прав?»

Показался «Ситроен», караульный пёс, лежащий на брюхе. Маша их заметила. «Ситроен» сразу взвыл мотором и приподнялся на гидроусилителях, готовый к броску, дать только команду.

— Заждалась, котёнок? Поехали отседова скорее.

Маша включила противотуманные фары и надавила на газ.

— Фу-у-у… — выдохнул Степан, откидываясь головой на подголовник.

— Все ребята со двора малярам кричат ура! — поверула голову Маша, улыбаясь.

— Уря-уря, — потянулся, упираясь в потолок. — Осторож..!

Поздно. Из тумана вывалилась фигура, удар, визг шин об асфальт… Нехорошая тишина.

— Мамочки родные, я кого-то сбила… — сообщила Маша.

«Заметили, — выскакивая из машины. — Этого еще не хватало.»

Перед автомобилем полусидела, полулежала девушка. В стороне валялся целлофановый пакет, из которого выкатывались в туман какие-то фрукты. Кинулись к пострадавшей.

— Где больно?

Девушка стянула вниз задравшуюся юбку, завсхлипывала. Маша наклонилась над ней, бледная то ли сама по себе, то ли из-за тумана. Лузин уже собирал в пакет фрукты, убегая в молоко.

— Я улицу переходила у-у… и вдруг у-у-у… — с судорожными вздохами плакала она.

Маша отвела степанову руку.

— Отойди, я маленько понимаю.

Вспомнил, что она ему говорила о своем отце, известном хирурге.

— Перелома нет. Ушиб. Но её бы всё равно в больницу.

— В машину! — скомандовал Степан, вспомнив, что они поедут мимо семьдесят первой кунцевской больницы.

Подняли с асфальта пискнувшую пострадавшую, усадили на заднем сиденье, мужской состав по бокам, Абигель впереди. Маша поехала, вся внимание, кусая губы.

«Она не виновата, — подумал. — Вообще ж не видно.» Черепашьим шагом выехали с Ломоносовского проспекта на Минскую улицу. Туман начал редеть. Машина пошла быстрей. А когда вылетели на Кутузовский проспект, туман исчез, будто корова языком слизнула.

— Маш, за Аминьевским больница будет…

— Не надо, уже прошло… Ссадину бы только смазать…

Маша притормозила, проезжая кунцевскую больницу, а потом поддала газу.

— Завезём Ивара и на дачу. Йод, пластырь имеются.

— И славно! — выдохнул Лузин. — Хорошо еще мой дом по дороге. А мы всё-таки… — замолкая.

На что Степан сказал особо:

— Знаешь, что Пирр заметил, когда с римлянами поцапался?

По лицу ученого было видно, что он знал. Но Степан закончил:

— Еще одна такая победа, ёб… перный театр, и мы погибли!

Нырнули в квартал от кинотеатра «Минск», высадили застрельщика хлопотливой ночи.

— Винтарь поганый, — кивок на сумку с пушкой. — Правда, лучше пока туда.

Когда машина сорвалась с места, Степан высунувшись в окно, крикнул:

— Эй, Эйнштейн, а я так и не понял: наша желанная, в закромах? — стукнув о корпус «Ситроена».

Последнее, что увидел, пока машина не ушла за угол дома, как Лузин поднял на уровень лица пятерню и сложил фигушку, загибая пальцы по очереди в сторону своего носа.

Пока девушка умывалась в ванной, Маша первым делом налила в рюмочки напиток героев.

«Уместно», — одобрил художник, понюхал букет выдержанного коньяка и с удовольствием выпил.

«Вот те на! А какая страшилка была с тушью на щеках», — прокомментировал про себя выход пострадавшей из ванной. Девушка оказалась прехорошенькой. Она только чуть прихрамывала на ногу и смущалась от оценивающего рассматривания остальных. Маша протянула рюмочку.

— Выпей лучшее лекарство.

Та взяла коньяк, с трудом выпила. Похоже, порядок. Больше напугались. Даже медицинским клеем не пришлось ссадины заливать. Синяк только вылезет позже что надо.

— Спасибо вам, — поблагодарила девица. — Я теперь уже ходить могу.

Все рассмеялись. Они же ее ухайдакали, она же их и благодарит.

Маша предложила познакомиться.

— Я — Маша. Степан. М-м… — поворачиваясь к Абигели.

— Абигель, — подсказал Степан.

— Варварушка я…. Сядристая, — смутилась. — Знаете, всякие фамилии бывают: странные, и смешные, и никакие, а моя — древнерусская, — словно оправдываясь, объяснила.

Степан утешил:

— У тебя, Варварушка, еще нормальная, поверь. Ты посмотри, какая у меня — Бумажный. Картонажный, можно сказать, древесно-стружечно-волокнисто-целлюлозный. Эдако папирусно-макулатурно-мелованный, кендырь камышовый, бибельдрук, бумазея с начесом.

— Тебя понесло.

Понесло-то сегодня Лузина, если честно. Никак не Бумажного.

— Еще коньяк будете? — спросила хозяйка.

— Налей по последней.

— Я не буду, — прикрыла рюмочку ладошкой Варварушка. — Я уже пьяная.

Опять посмеялись над девчонкой.

«Какая миленькая», — после коньяка умилился Степан. Человек если перенапрягся — ему пробку дай понюхать, он и раскиснет.

Спросил: не студентка ли Варвара? Да, студентка, только что перевелась в Москву из волжского города со старинными университетскими традициями.

— А зачем тогда в Москву? — спросила Абигель.

Та пожала плечами.

— Москва есть Москва.

— Это точно, — защитил Степан. — Париж есть Париж. Был кто в Парижике?

Никто не был, кроме него. Маша весь мир с родителями объездила, а вот Париж пропустила. На неё в тот раз грипп напал. Абигель только раз в Болгарии с отцом отдыхала.

— А я нигде не была, — застеснялась Варварушка.

— У тебя всё впереди, — подбодрил.

— Ты это так говоришь, будто у тебя всё позади, — сказала Абигель.

Степан положил ей руку на колено. Специально положил, пока Маша отвернулась.

— Ух, какая ты заноза, Аби! Не гляди комком, гляди россыпью, детка.

Та сбросила руку.

— Что такая злая сегодня?

— Человек должен быть лёгким, злым и счастливым. Я — злая, Мария — лёгкая, Сядристая — счастливая, что легко отделалась.

— А я?

— А ты — Бумажный.

Прекращая пикировку, Маша предложила выпить за Париж. Степан согласен, Варвара за этот город выпьет с удовольствием. Так уж ей хочется хоть глазком посмотреть. Абигель лучше бы выпила за город Зябки Витебской области.

Только коснулись рюмок, Варвара заполошно вскочила.

— Подождите, у меня же такие груши!

Убежала на кухню и, помыв фрукты, скоро вышла, держа перед собой вазу с грушами.

— Вы таких не ели. Мы на даче на Волге выращиваем. Бергамот. Старинный русский сорт.

— Главное, чтобы всё было русское и старинное, — процедила заноза. — Я вот армянка еврейского разлива, с бабушкой-дурой сбежавшей из Сан-Тропе, наверно из-за своей фамилии — Аав-Отина.

Выпили, взяли фрукты. Темно-зеленые с кирпичным румянцем груши вправду поразили винно-сладким вкусом. Степан прокусил тугую кожуру, мякоть брызнула в нёбо эфирным маслом. Божественно! Хвалили до того, что Варвара покраснела. Краснела она провинциально обильно.

Откинулся в кресле, натянул носки ног. Маша увидев его потянучки, заставила подняться и увела на второй этаж. Она хочет пошептаться — кого куда. На даче только большая родительская кровать и её диван в зале. Как лучше сделать? Обняла за шею.

— Задушишь же, — гладя подружку по аккуратненькой попочке.

— Я и собиралась заняться этим душегубством, но кто же знал, что ты такой любвеобильный.

— Не виноватая я, он сам пришел, цигель, цигель ай лю-лю, — засмеялся Степан.

Куда теперь кого? Абигайль на диван. Эх! девчонка все-таки расстроилась. На большую им бы завалиться. Но раненую на пол ведь не положишь. Выходит, художнику на полу валяться. Он не в притензии. Можно бросить хоть что. Ну уж, хоть что. Нашлись и надувной матрасик, и плед. Подушку свою отдала. Не надо ей, она низко любит.

Степан пошёл ополоснуться. Ночь потихоньку склонялась к концу. Наваливалась вялость и плавность мыслей. Когда вышел из ванной, свет в зале был потушен. Улегся на свое ложе за столом от дивана, где лежала Абигель. «Сплю, провалиться мне на этом месте.» И не заметил как провалился вверх, в лунный свет, падающий колонной из открытого арочного окна. Его несло лунным ветром. Его тянули за плечи чьи-то сильные руки в мягких перьях.

— Мальчик.

Вышел из дрёмы.

— Я заснуть не могу, мне так тебя жалко. Всем удобно, только ты тут…

— Ну что ты, Машунь… Потянет.

Нет, так не пойдёт. Провинциалка спит, чистый младенец, а кровать широченная. Им и на её половине хватит места. На цыпочках, чтобы не разбудить Абигель, ушли наверх. Легли, обнявшись, и скоро Степан сообщил, что разница-то есть. Мягко, женщиной, знаете, уютно пахнет…

— И остальное? — спросила Машенька, влажно блеснув зубками. — Мужчина! Поздоровавшись с феминой, раздень её до ароматной кожи. А попрощавшись, сделай тоже.

Повернули головы к Варварушке. Та спала, уложив под щеки ладошки. Они прицеловнулись и замерли, тишайшие.

— Любовь — это четыре ноги под одеялом, — прошептала Машенька.

— Осподи, ты где такой пошлости набралась? — пробираясь пальцами в теплые девичьи подмышки.

— Сам ты Бумажный. Хочешь ещё ляпну? Записывай мой точный адресс: город Красоты, улица Свиданий, дом Ожиданий, квартира Любви, будет время — заходи, хи-хи-хи.

У художника вместо головы — труба. Такие апокрифы сейчас и слушать. Плутовка! Сдается, тут какие-то цели преследуются.

— Ну, места ведь везде хватает, правда же?

— Ах лиса! А что мне, одинокому уставшему волку, за это будет?

Что угодно. Что уставший волк захочет, то ему от лисы и будет. Показать, как дама прогуливается с ребенком?

— Я уставший серый волк, я в девчонках знаю толк! Показывай.

Юная дама гуляет с воображаемым ребёнком. Ночнушка собранна рукой у середины бедра, что летний сарафан. Дамочка улыбается миру, катит перед собой коляску, у неё хорошее настроение и эластичные ноги, которыми она нет-нет да сделает какой-нибудь тур шенэ от полноты чувств и живости, переполняющих молодое тело. Но чу! не пора ли возвращаться домой? Идет гроза. Зонтик не раскрывается, он сломан, и приходится бежать к дому, перепрыгивая через лужи. Ребенок — наш человек, тоже радуется приключению, молотит ногами по воздуху, словно собираясь смутить, перепутать падающие на него капли и услать их в другую сторону, хотя бы даже на юницу. Когда они добираются до дома, промокшие до нитки, оказывается, что дама вовсе не мать ребенка, а леди и няня на заработках. Перепеленав ребенка в сухое, сдав его на кормление настоящей, обегемотившейся матери, няня уходит к себе, погрозив пальчиком подкачавшему зонтику. Сарафан с трудом снимается с влажного тела, от которого глаз не оторвать, и леди вытирается полотенцем, разглядывая, как радуга материализуется на фоне убегающей тучи, поражая всех своим совершенством. Худшим, конечно, по сравнению с прекрасным телом девушки. Хоть самодостаточным, но худшим. Не зря утверждает бирманская раса, что радуга обожает человечину.

— Ты победила, прелестница. Приказывай.

— Не торопись. Ничего не надо делать. Просто лежи.

Девушка замерла, обняв его, но он чувствовал, как она прижимается всё более, не телом даже — дыханием, желанием. Снова потянули сильные руки в мягких перьях и с высоты ахнули вниз. Он не сопротивлялся судороге падения. Потом опять кружил над жутковато-спокойным озером, отражавшем арочное окно и кипящий свет луны, управляющей звездами. Нежно пела свирель из лебединой косточки. Откуда музыка? Разве это музыка? Ветер же свистит прихотливо. А он летит. Нет, уже падает. Ах небесные качели! Наверх и вниз, наверх и вниз. И снова, и еще…

Маша говорит:,Любовь черезчур громоздкая конструкция. Влюбляться лучше, и почаще., Кричит шопотом:, Я тебя влюблю! Да..! Ещё..! Ты меня влюбишь?! Ну..! Ну..! Гореть мне в раю!

Оттолкнулись друг от друга, упали на спины. Замерли, закрыв глаза. Через веки сочился лунный свет. И… и погас. «Что-то изменилось», — подумал, разжмуриваясь.

— Как красиво!

К беспомощному светилу подкралось чернильное хищное облако. Оп! и нет луны. Проглочена.

— Как это может быть? Ветра же совсем нет.

Облако категорически, несмотря на небольшие размеры, не просвечивало. Здесь нет, пояснил Степан, а на той высоте ветер ураганный, выше чуть — тишина, еще на километр вверх тоже ветер, да дует в противоположную сторону. Так бывает, он читал.

Маша поднялась на локте.

— Дай я тебя поце… — замерла, глядя через его плечо.

Степан повернул голову. Их соседка лежала, ладошки книжечкой под щекой и смотрела на них.

— Варвара… — по-директорски начал, но сбился.

Варвара прошептала:

— Меня дразнили Варварищей. Лучше нравится Валя. Меня и зовут Валей все, хоть я представилась Варварой…

— Но ты видела, как мы барахтались? — прервал пояснение.

И так ясно, что видела. Степан хохотнул, директорское настроение прошло.

Кляксоидное облако скакнуло в сторону и луна радостно взорвалась магическим светом.

— Я видела однажды фильм, нас парни заманили… Я не хотела смотреть, потом незаметно выскользнула, но даже что успела увидеть… Это было так плохо! Меня потом кошмары мучили. А вы так делали… политкоректно…

В этом месте Маша смешала хихиканье с, Ой, я не могу с ней!.

— Ну, плавно, будто мёд падает из перевернутого кувшина… И я позже с вами полетела…

— Ты, случаем, не девственница, прекраснейшая из дев с лицом подобным отрезку луны? — надоело Маше.

— Да не получилось как-то. Заучилась.

Машенька, играя смутной улыбкой, сказала:

— Спроси-ка её: как она относится к плаванию ночью, когда берега не видно?

Кто не купался ночью? Кто не орал от страха и восторга?

Тишина. Ночной мир устал бороться с сжигающим душу ледяным светом. Лежали, молчали. Художник положил на лоб руку, маска спокойствия на лице и мудрые древние мысли в складке губ. «В ночной тишине звук колокола особенно чист.»

Маша подняла голову.

— На одном конце крыла — воздух яростно кричит, на другом конце крыла — черти с богом душу делят. Проигравший — замолчит, победивший — небо дверит. Целуй её, прекраснейший из Степанов. Немедленно! Выдвери-ка девочку. Подвери.

Степан повернулся.

— Хочешь этого?

Надвинулся, рассматривая в упор, почувствовал, как она потянула одеяло вниз, и весь сразу лег на жаркую стихию молодого тела, но не придавливая, а паря, зависнув. Одновременно губами на губы, как сливаются в единое страстная медь и сдержанный никель. На спине чуть не паническое дыхание. В руку впились ногтями. Второй рукой девушка сжала его бедро. Другая рука, обхватив степанову голову, запутала пальцы в волосах, цепко и нежно.

Луну снова проглотило черное животное. Будто рядом во мраке боролись гигантские мифические змеи. Медленно, с болью соскальзывали мимо друг друга тела, хрипели передавленные и вытянутые на километры горла, впивались в кожу клыки. Далеко внизу горела рана. Но не убивая, а прожигая мясо до сладких судорог, томного потягивания, хищного стона. И падать, и падать всю оставшуюся жизнь, зная, что дна не будет никогда. Погасить стон, запечатать поцелуем. Но он, всё равно интимно сочится, протекает. В голове какая-то отчаянно-фантастическая мешанина.

Всё!

Туман нирваны уходил. Будда очнулся, собирая и прижимая к себе все свои руки.

Художник очнувшись, не разжимал глаз. Падение закончилось, он разбился о чью-то дрожащую от неровного дыхания грудь. На спине уже не змеи рук — просто руки, на ногах не змеи ног — ноги. Разлепил глаза и перед ним выплыла из пелены…

— Ты..?! — содрогнувшись.

Ему в глаза смотрели яростно-счастливые глаза Абигели. Повернул голову влево, вправо, встряхнул башкой… и потерял, бедолага, сознание.

Кошмар замучил. Над повешенным по всему дереву расселись птицы и тренькали, тренькали на повышенных тонах. От чего проснулся и огляделся. Получалось, это он висит на дереве под птицами. Так напугался, что проснулся по-настоящему.

— Долго будешь лягаться ногами, сплюка эдакая?

Степан развернулся из напряжённой позы эмбриона, огляделся. За окном, на дереве две птицы с азартом тренькали. Не по очереди, а как разговаривают женщины, одновременно.

— Давай, вскочил, умылся. У меня уже оладушки простыли. Кормить тебя буду. На халат.

Принял халат, завязал на животе бантик

— Маш, послушай, а-а-а…

— Чего изволите? — звонко чмокнула в щёку. — Пэ а пэ?

— Маш, а где Абигель? И эта..? Подожди… — бросая руки вниз. — Мне приснилось, что ли?

Разве вчера девчонку не сбили? Разве на дачу не привезли? Разве не…

Девушка положила ему ладони на грудь. Ну сбили, ну привезли, ну… — на лице та самая улыбочка, по которой восстановить события прошедшей ночи не то чтобы сложно.

Пошел к окну, оглядел озеро в кашке, щебечущее разнокалиберными птицами небо, трясогузок, гоняющих мух по крышке мусорного ящика.

— Потом ты потерял сознание. Бывает от переутомления.

— А потом?

Потом, он в обмороке, она хотела за нашатырем сходить… здесь ей стыдно, но сама отключилась. Но всё равно утром с ним же проснулась, обнявшись. Не важно с кем ты переспишь, важно с кем просыпаешься. Абигель и Варвара исчезли.

Степан взъерошил виски. Что-ж, римляне, вообще-то ему надо прийти в себя от травм, полученных в предыдущей жизни.

Позавтракав, затолкал винтарь поганый в самый дальний угол подвала дачи.

— Ты пошто не спрашиваешь о авантюре?

Маша ответила: он — только художник. За этим больше ничего. Поцеловал девушку, поблагодарив. Закрыв дачу, уехали в город. Пятница — короткий день. Закончив работу, люди потянулись за город. По широкому Можайскому шоссе, стадами на водопой, неслись автомобили. На их тёплых боках расслабленно висели руки водителей. В воздухе чувствовалось: ух, как отдохнем! Колонна, идущая в город, была худосочна и безвольна. Встречная полоса — плотно забита машинами, гуттаперчево-напряженна и целеустремленна.

— Вот она, наша жизнь германская. За день укататься, вечером надраться. Если все-таки что — помни устав о челяди. Мы розы подстригали.

Поцеловал деву, выскочил из авто и подался на свою высоту. А влетев в мастерскую, запнулся на первом метре.

Тит Карфагенянин по этому поводу неплохо выразился в своё карфагенское время: «В обществе большая часть берет верх над лучшей».

«Что ж, поиграем в переглядушки!»

Двое молодых людей находились в разных концах мастерской. Навстречу с главным видом уже шёл третий службист, мужчина официальной наружности, в летнее легкомысленное время завернутый в черный строгий, но прилично сшитый, с покушениями на моду, костюм.

«Это группен-фюрер. По физии видно «черного трубковерта»»

— Надо полагать, Степан Бумажный? Здравствуйте.

Вытащил сигареты, посмотрел вопросительно. Степан кивнул, разрешая.

«Скверная поросль, ядовитый драконишко», — сформулировал, разглядев виз-а-ви.

Тот же закурив и отогнав сигмаобразные волокна дыма, тоже внимательно разглядывал его. Заметил внимание художника к выпуклости пиджака, эротически выдавленную рукоятью пистолета.

— Оттопыривается?

— Вообще-то, простите, как вас..?

— Александр Александрович Немятый. Следователь. Прелесть какая! Я ваш поклонник, — показывая на натюрмортик, висевший у его плеча, где кошка косилась на птичку, приценивающуюся к фруктам на столе.

«Вот новости! С каких пор гражданские следователи интересуются военными обьектами и позорными натюрмортами?»

— У вас на лице оттопыривается, Александр Александрович.

— Принято. В таком случае, вас не удивляет, откуда нам известно ваше ФИО?

Степан не посчитал нужным ответить. Дураку понятно, откуда.

— В самом деле, в канцелярии, где же ещё? Мы только туда вошли, спросили, как одна дама сразу выложила всё, что о вас думает. Это не он, случаем?

Давно приставала делопроизводительница с просьбой написать ей «Какую-нибудь флору. Но чтоб мазюка была красивая!». Так надоела, что написал. Классика: белая ваза, бархат на столе, цветы, только когда заказчица в упор разглядела натюрморт, она ужаснулась. Не букет — целая планета. Среди цветочков и листиков микроскопические людишки копают ямы, молятся идолам, пьянствуют, режут друг друга, занимаются сексом, в общем, живут в своё удовольствие.

— Где вы были вчера с семнадцати тридцати и прошедшую ночь?

Вопрос задан без всяких там аранжировок в виде: «Не соизволите ли вы, любезнейший Степан Андреевич, очень просим, силь ву пле…»

«Прозрачно это, спец. Читали. Сначала следует серия расслабляющих вопросов, потом кинжальный выпад. Знаем мы эти допросы партизанки. Не подзаупередоловишь, поклонник назад.»

— Не понимаю, по какому поводу базар-вокзал, — начал, подпустив фривольности. — Но с указанного времени, и в ночь я находился на даче у моей знакомой. Машей звать.

— Телефон сейчас назовёте, — реакция мгновенная.

— Нихт проблем, как говорят французы, — набрал номер. — Алло, алло… Марья возьми трубку, тут сейчас всё взлетит на воздух.

Передал рожок. Включена «Общая речь».

«Надо же! У нас свои методы? — подумал брезгливо. — Не хочет петь а вокка кьюза, с закрытым ртом. Ничего, нас этим не собьешь. Наши деревенские от семерых отмашутся.»

— Добрый день. Следователь Немятый. Маша, разрешите побеспокоить. Осветлите вопрос: где находился ваш друг Степан Бумажный вчера в вечер и ночь?

Из микрофона испуганный голос:

— А что случилось?! Что с ним?!

— Он, по-видимому, собирается сварить нам кофе. Сейчас кофе попьём и выясним, что у нас с ним. Итак?

«Артистка моя славная. Где находился, где находился… Самого большого комара — Буратину стругал!» — стараясь проскользнуть извивающимися мозгами в ту самую чёрную дырочку памяти. Вроде того, что проскользнул, но этого явно недостаточно. «Где находился, где находился… Вот, наверное, корова завидует онанистам. У неё ведь только копыта.» Засыпал в турку кофе и встал на страже у плитки. «А онанисты коровам, естественно. Сисек-то сколько! Самовозбуждался в одиночку, Александр Александрович. А если бы рядом была дама, это было бы уже по французки. А если бы рядом случилась ещё одна дама, это было бы извращением. А если бы рядом каким-то образом оказалась ещё и третья дама, уф! это друг мой уже никак не называется. Просто какая-то жопа в семейных трусах!»

— На даче мы вместе… А что произошло?

Вопрос проигнорирован, подтверждение желательно.

— Ну, я не знаю, кто подтвердит… Родители в отъезде. Поэтому мы и поехали на дачу, подышать свежим воздухом, хи-хи?

Следователь передал рожок, принюхался. Кофе поднявшись, браво запахло.

Еще бы. Немец-художник, у которого Бумажный жил в Штутгарте, говорил каждый раз по этому поводу: «Штефан, ду бист айн гросер шпециалист!» Подал кофейную пару.

— Великолепный кофе! Вы знаете, что находится за этим потолком?

Сказано без малейшей паузы между кофе и потолком. Хоть бы для приличия вставил промеж что приготовляющее. Например: как художник относится к безпошлинному ввозу обезьян в Нигерию?

«Это вам не колокольный звон сквозь листву, — сопровождая изгибы разговора комментариями про себя. — А медным тазом по голове. Бум!»

— Думаю, знаю. Антенна космофлота. И само собой военные примочки.

Следователь даже вроде как обрадовался.

— О да! Нет секретов под луной. Скажем, ты, к примеру… — защелкал пальцами.

— Президент, — подсказал Степан.

— Хм… Пусть президент…

— И имеешь склонность сосать под одеялом палец лицом.

Следователю не особенно понравилась президентская тема. Лояльный чиновник — долгая служба.

— И пускать слюни на подушку параллельно своему советскому народу, которому всё равно о чём не думать, — гнул свое дальше.

— Не будем отвлекаться. Вы знаете кого из людей, работающих наверху?

— Наверху..? — закатил глаза, вспоминая. — Сверху-то легко плевать, попробуйте-ка снизу… Нет, скорее. Чешись конь с конём, а поросёнок с углом. Мой угол — моя мастерня, до нарда советского дела нет.

Следователь собрал посуду.

— Ваш кофе, мой сервис. Люблю, знаете ли, мыть посуду. Криминальная статистика показывает: ещё ни одна жена не застрелила мужа во время мытья посуды. А вы с Лузиным Иваром знакомы?

«Ребром таза по яйцам, да-дах! чтоб не занимался групповушкой, сластолюбец!»

— Его я знаю.

Рассказал о Красноярске, нарядах на оформление. А в голове в это время стояла фигура, показывающая себе фигушку.

— Значит, вы приятели, если не сказать больше?

— Александр Александрович, я младенцем соски кормилице не отгрызал. У меня со всеми приятельские отношения. Значит, Лузин работает с антенной и что-то там произошло?

Следователь наклонил голову. Почему тогда мастерская оказалась ночью не запертой? Степан пояснил, что запирать нет необходимости, вся жизнь — под ним. А он, как всегда — витает в облаках.

— А что Ивар натворил? Это же тихий зайчик.

— Тихий зайчик с пулеметом арестован. Если честно, дичь какая-то получается, — вроде доверчиво приоткрывая карты, тактически подманивал. «Расскажи-ка буква Ё про твое житье-бытьё.» Они сами не понимают, какой из Лузина супостат. Пробирается через балкон наверх в лабораторию, показывая навыки морпеха, хулиганит с антенной.

— Так вы подразумеваете шпионаж, что ли?

— Кто ж его знает?

— Лабуда какая! Своеручно заверяю, — не играя возмутился. — Такой же нонсенс, как дружба ёжиков с воздушными шариками, как выходные у муравьев, как рок-н-ролл на горных лыжах, как… как война чукчей с неграми, как восьмичленная Тантра тайных устных наставлений в четырех томах!

— Хватит, Степан Андреевич. Довольно.

Кивнул хозяину на балкон и пошел к своим. Степан оцарапал взглядом следовательскую спину, двинулся следом и с удивлением оглядел раздвижную стремянку, на которой работал один из помощников. Второй, с счастливо-выпученным взглядом, как у персонажей картины Мочальского «Они видели Сталина», курил рядом.

— Ну?

Тот, который был наверху, покачал головой.

«Шиш вам! Я человек подневольный, галушка в гуще событий, а сработал чисто. Молодцом, галушка!»

— Почему вы считаете, что это лузинские напортачки?

— Не вопрос. Бабка соседка чай холодный пила на кухне. Квартира на первом этаже, у ней ночная жажда после селедки, а Лузин перед ней прошмыгнул. Опознала.

«Чувырла бабка! Не сволочь, конечно, — бестолочь. Знала бы, дура, кого подставила. Всё равно контра!»

— А может, он у любовницы был? — потанцевал бровями.

— Нет, он очень любит свою жену, насколько я понял. В отличие от нас с вами. Потом запонка за стилажами. Там ещё коробчушки чисто декоративно стояли… Джеймс-бандитизм какой-то…

Степан сразу заткнулся. «Маша-растеряша! Убил бы дубину нордическую медным тазом!»

Помощник спустился вниз. Следователь вопросительно поднял бровь. А ничего. Главного — отпечатков пальцев нет. Стекла прочие в пыли, а то самое тщательно протерто. На жести тоже. Окисел отпечатков не даёт. На ребре следы металла, крюк какой-то был. Возможно от веревочной лестницы.

«Так-то! Если б не бабка, да не запонка, можно было бы сказать: полюбуйся, варварская страна, на обнаженные ягодицы. А по большому счету, нет козырей у тебя, казённая душа. Одни дамы легкого поведения, да вальты туповатые.»

Предложил ещё кофе. Следователь согласился и они вернулись в мастерскую. Степан встал на страже. Пенка убежала — кофе проигран. Подними пенку раз не доверху, приподними на секунду турку, и последний раз — чтоб шла пена лавиной шампанского. Умудрись в последнее мгновение сдернув, ударить по ней струей воздуха, гася. Не каждому дано: рвануть турку в сторону резко, но не пролив ни капли. Художественно.

— Забавная турка, — рассматривая консервную банку с намотанной на ней проволочной ручкой. — С Копеляном Сергеем Наркисовичем тоже знакомы?

«Трактор — железный фраер! Голова в кустах! Кусок интеллекта! В сухом дереве нет дракона, в древнем черепе ясный зрачок. Таз мне на голову, сверху другим тазом бу-бум!»

— Кажись нет. Не пронзайте вы меня взглядами. Клянусь земли широким лоном, я чист пред верой и законом.

— А одна дама с музейного утверждает, что видела однажды, как Копелян поднялся до вас.

,Дорогие гости, вам эти хозяева со странно-добрыми лицами не надоели, в самом-то деле?!

— До меня ли? Может, только до зала открытий университета?

— Возможно. Только, что ему там, спрашивается, делать? Я его всё же опишу: черноволос, немного седины на висках, скромный возрастной животик, но подтянут, глаза… не знаю даже как сказать… смеются чтоли в кулак.

Вильчевский тоже порой зайдет в вагон метро, да гаркнет:,Граждане, предъявите билеты контролёру! и зубы скалит глазами.

Степан разлил кофе, подал чашку на блюдце. И увидел на блюдце тающий след от пальца. Ладони вспотели, вот-вот собственный прибор выскользнет.

Хорошо, что можно купить ошейник от блох, плохо, что блохи не следователи.

— Нет, не припоминаю, — развалясь в кресле, посмотрел на ясный зрачок бесстрастно, насколько получалось. — Впрочем… У него ногти не накладные?

— Хорошо держитесь, Степан Андреевич. — наклонившись вперед. — Значит, ничего не помните?

Следователю бы ещё включить, слепящую глаза, лампу, как в фильмах о славных гестапо-чекистских временах.

— Вы знаете, я последнюю позицию не помню. Кажется, моя левая нога под левым коленом партнерши. Колено правой ноги на её бедре левой же ноги. Тамабука с активной жизненной позицией, а вот с руками, знаете, прямо топологическая проруха. То ли правая длань, обнимая даму за шею, держит её за ягодицу, то ли белая ручка, зажав в локте мои легковозбудимые уши, щекочет ими пятки…

— Степан Андреевич! Великолепный! — взбрыкнул следователь. — Вы знаете, чем для многих закончилось пренебрежение к невзрачному подпункту: за дачу ложных показаний?

— Знаю. Сам сидел.

Этого «черный трубковерт» не ожидал.

— Как..?! — вырвалось у него. — Шутите? За что?

Степан с цирканьем допил кофе, сдерживая губами рвущиеся в рот кофейные крошки, оглядел сбитого с толку следователя и расказал, как в бытность студентом в их общежитии случились посиделки. Гуляли три группы, две с декоративного и театралы. А тут, как на грех, магазинчик ограбили. Он в этом же общежитии, с торца. Милиция пошла проверить на всякий случай. Жильцы автоматически разбиваются на три категории. Одни спят, конец ночи, как ни как. Прослойка тамабук в возбуждённом состоянии, дым коромыслом, ну а третья… Затянул время.

— А третьи фигуранты что делали? — поторопил «чёрный трубковёрт».

— Третьим-то был один я. За что арестовали, и посадили в кутузку до выяснения.

— Не понял, за что же посадили?

— Читал я книжку. Фенимора Купера.

У следователя совсем вытянулось лицо.

— А при чем здесь чтение?

— Да как при чем?! — вскинулся. — Идут служивые, обзыриваются, вынюхивают и констатируют: одни спят, что, согласитесь, нормально, другие нормально пьют. Что у нас чаще леса? Звёзды что ли? Фигня какая! Пивные бутылки! Вдруг посреди гигантской пьянки в пятьдесят персон, чуть только в сторонке, сидит типчик, абсолютно трезвый, и спокойненько читает Купера. Не спит, не балдеет, как все, а сидит и читает. Эт-то, знаете ли, более чем подозрительно!

«Черный трубковерт» рефлекторно хихикнул, сжал узкие губы до того, что оказался совсем без рта, и расхохотался по крупному. Запал его весь вышел. Встал, протянул визитку.

— Не потеряйте. Уверен, мы ещё увидимся.

Сибирский дед наверняка подумал бы: «Дружба дружбой — жопой врозь», а канибалы не поняли бы: зачем миссионер убеждал возлюбить ближнего? — он итак всем понравился.

— Не обижайтесь на мою безотчётность. Постоянно путаю Малагу с мамалыгой, австралийцы у меня жили в Австрии, раз на литературе даже самого Сервантеса сервантом обозвал. А педагог ещё школьными аккордеонистами руководил. Видите какие у меня уши расперетопорщенные?

— Печально, Степан Андреевич. Будте здоровы.

— Прощайте Александр Александрович. Успехов в боевой и политической подготовке.

Следователь и помощники ушли.

Степан взял кофейную чашку следователя, нежно оглядел со всех сторон и с хрипом горловым: «Надуй фофана!» бросил в стену. Пока еще бренчали фарфоровые кусочки, укладываясь по мастерской, выскочил в окно, плюхнулся животом на парапет и сообщил городу:

— Состояние экстаза испытал уже два раза. И хотел бы третий раз. Заживёт вот только глаз.

Если ты нужен людое… — корекция — если ты нужен людям — значит ты вкусный.

Проснулся от мелодичных звуков. Ноздря, полузажатая между щекой и подушкой, выдувала красивые свистульки. Перекатился на спину и смотрел, как в окно бьется шмель. Восходящий поток воздуха от теплых крыш затащил его на нетипичную высоту. Насекомое таранило лбом стекло, не понимая, что не пускает в синенькое небо. Следя за шмелиными потугами, анализировал причины третьесортного настроения.

Сколько усилий и времени потрачено, а результат? Профессор с тюхтюшкой нордической в узилище. Обидно, что всё, выходит, зря. Только эти двое имеют представление, что за тарелки лизали. Какое ещё там научное открытие? Пока только криминал дешевый.

Чего же хорошего? Хорошо, что его важность на свободе. Эх-ма, хорошо называется! По колено в говне, по локоть в масле!

Шмель издолбившись в стекло, криво полетел по мастерской. Силы оставили насекомое и он на бреющем свалился на простыню, в колени Cтепану. Ударился, тяжело перевернулся, но не смог взлететь, а только грозно зажужжал худосочными крыльями.

— Э, э, — опасливо произнес, сев в кровати и осторожно спихивая пальцем с колена неудачника.

Шмель собравшись с силами, взлетел в сторону степанова лица. Упал на бок, пропуская.

— Смотри куда пилотируешь, харя хвостатая!

На этот раз шмель попал в открытое окно. Почувствовав свободу, реактивно взвыл и исчез в небе.

Встал, возвратил на место перекрученные беспокойным спаньем плавки и подался к умывальнику.

«Что ж так жабры горят? — размышлял, вытираясь полотенцем. — Что-то надо предпринять.» Задумался, примяв пальцем щеку. «Квасу бы на березовом соку. Или что? Работа только шрифтовая, по мелочи. Стошнит. Картину помазать? Какие картины, когда не настроение, а бычья морда!»

Подал голос телефон.

— Обнимаю через шкаф. Не спишь, кровавая собака?

Степан растер грудь.

— Встал. И за ушами помыл. И пописал. Привет.

— Привет-привет. Чего новенького?

— Новенького? Да чего… В две тысячи десятом году из-за грузин перебьют пол-Европы. Но опомнится народ советский. Из-за заражения среды жить станет возможно только в северной Африке и Сибири. Но в две тысячи семьдесят восьмом уже тупые африканосы начнут третью мировую. Пора сваливать обратно в Сибирь.

— Поднималась кровавая заря. Не любишь ты народ советский!

— А чего его любить, если он нас всех убьёт?

— Нас лично не убить, потому, что мы…

Они хором крикнули в микрофоны:

— Художники!

— Правильно. Ну а ты сам-то персонально без народа советского как там сам себе?

— Ноль целых, три десятых. Жизнь — самая смертельная болезнь. Вылечить практически невозможно.

— Не, так неоченно нельзя, грустяга! — и оглушил, засыпав междометиями.

Степан, предохраняясь, отодвинул трубку от уха. Иван недоволен тем, что позавчера-вчера не мог дозвониться. Где, спрашивается, дружка ситного носит? У Томы день рождения и господин Бумажный быстро приглашается сегодня на вечер, пока снова не показал пятки.

— Ты попал под замечание. Последнее тайм со мной почти не пьешь, картин не пишешь. Ты чем молодица, занимаешься?

— Нагрузки, по-французски и по-русски, — начал было.

Всё равно, пердяча кишка! У лучшего друга выставка, а он даже на открытие не приехал. Степан вспомнил тот день. Скончался телефон-инфартник, и он решал проблему, покупая мобильник. И вечер, когда они с Лузиным натёрли перца с лабораторией.

— Не мог я. Честно, не мог.

Ой, не нравится Ивану Вильчевскому последнее время кореш. Мессианские идеи не подбираются? Так поддаваться не следует — надо отстреливаться репейниками. Нечего бояться. На что Степан меланхолично заметил, что не стоит бояться тех червей, которых ты ешь. Бояться нужно тех, которые тебя съедят. В трубке замолчало, потом послышалось пыхтенье человека, трудно обдумывающего осложнение. Наконец, вкрадчивый вопрос:

— А ты там на крест не лёг? Сердечный приступ не заболел у тебя, веселых венгонококков, прыг-скокуищих, нет случаем? Меня окатило! — возопил, хоть лишки продавай. — Ты вознёсся!

Вильчевский знает, Вильчевский встречал. Убедят льстецы кондового провинциала, что мол, гений беспримесный, мол, фигура алямофонистая. Так, берегись, чтобы не упасть. В Древнем Риме позади колесницы бежал государственный раб и покрикивал так во время процессии. Умерял гордость триумфатора и напоминал тому, что он только человек.

— Чушь какую-то несёшь!

Чушь? Тогда ладно. Тогда Вильчевский рад. Но всё равно чувствует кислятину. Разговаривает, а с верхнего микрофона, что от дружка, уксус капает. Прямо в ухо. Уже полное натекло.

— Вань, знаешь, почему негритята не играют в песочнице? — спросил без связи.

— Ну? — подозрительно. — И почему?

— Потому что кошки засыпают их песком.

Телефонная трубка пошуршала акустическим песочком, потом выплюнула:

— Так, Джига Джигус, укусить тебя что ли?! Я сейчас на Кутузовском. Буду у тебя через сто пятьдесят секунд. На месте посмотрим, что за чопопальное дерьмо.

— Вань купи по дороге луковицу, ладно? Я хочу сделать картофельный салат, а у меня кроме картошки ничего нет.

Чувствительный Вильчевский появился не через сто пятьдесят секунд, как грозился, а с академическим опозданием в пятнадцать минут. Пронёсся по мастерской сквозняком, размахивая многочисленными пакетами.

— А вот он и я! Прошу любить и жаловаться. Так, секунд-майор, быстро выложил, где здесь Мадонна с мешком, от которой ты пылаешь страстью, как вулкан Везувий на Камчатке. Помнишь, порносёнок, как мы девкались и бабились? Где твои враги говняные? Выкладывай! Не позорь камень, не держи за пазухой, а то положу лицом в бразильский муравейник веснушки ликвидировать.

Бросил пакеты в кресло, луковицу кинул в Степана. Ко всему, в руке у него оказалось ещё мороженое. Палочку он, конечно, потерял и сейчас выжидательно уставившись на друга, высовывал язык на всю длину и напряженно шевелил кончиком, пытаясь достать мороженое со дна картонного стаканчика.

— Остынь. Вертолет вертел винтами, волновал траву с цветами.

— Я тебя, слюнявого, до задних каблуков внутрь вижу. Если будешь врать, я тебе устрою это самое по это самое! И это ещё легко сказано. Говори! Ля-амурчики повылазили? Кризис жанра? Кокаин-витамин? Мается он, как квадратный шкаф в круглом углу. Глянь на себя в отражение. У тебя на харьке кисломолочныые продукты бродят по ряшке.

Степан почувствовал — его отпускало. Гниль и порча, отравляющие утро, истреблялись с появлением человека, занимающего так много места в геометрическом пространстве. Хлопнул друга по плечу.

— Ох, Иван, какая же ты гремучая дубина!

Тот сразу обвалился в кресло, кресло выпустило из расползающихся швов воздух — пфу-у-ф.

— Я не дубина. Дуб лечит, ель калечит, сирень благовоняет. В сосняке — веселиться, в березняке — жениться, в ельнике — удавиться. А я тополь по гороскопу, — заоглядывался, куда бы засунуть вылизанный стаканчик из-под мороженого. — Тополь — дерево живописное. Но могу впадать и в пессимизм. Ты видел меня мрачным? Я видел. Могу реветь истерику и пускать пух в глаза.

Тема ему понравилась. И стаканчику нашлось применение. Установил на столе донышком вверх, шлёпнул ладонью. Раздался оглушительный хлопок.

— Это дерево благородное. У меня в родове семь национальностей. Немцы, греки, татары, еще что-то, вечно путаю. Но самая моя большая гордость — прабабка. Польской графиней оказалась. Умереть не встать!

— А что же ты орешь на всех углах, что сибиряк потомственный?

— Вот балда! Кто, по-твоему, Америку завоевал — американцы? И Сибирь не сибиряки покорили, а бандюган Ермак Тимофеевич. А у него, поди, в родове папуасов тоже было, как тараканов за печкой.

И, вообще, Вильчевский настоятельно просит не отвлекать. Войдешь в ельник — плакать хочется, по сосновому летишь. Этот серьезен до того, что только на дрова его. Сирень — девственница: отдала себя и висят кирпичные кисточки-старушки. Никто её не вспомнит до будущей весны.

Такой разговор Бумажному сейчас нужен — проветривающий.

— Так, а ты у нас кто по древесине? Родился же в..? Ага, — береза, — и тут же выложил массу гороскопических сведений о степановом естестве. — Ты — сентиментальная береза. Изящная, гибкая и одаренная. Дерево искусства. Синтетическое мышление, интуиция развита до безобразия. Импульсивен в любви, но слаб.

— В каком плане слаб? — потребовала разъяснения берёза.

— Не в половом, а что дев любис вельми. Ты не импотент? Тамабука фунциклирует? Я тебе анекдот про тамабуку рассказывал уже?

Степан кивнул. Он уже применяет. А то запутали. Не поймёшь, где просто член, где член политбюро.

— Тогда медальку «Скр первой гильдии» навешиваем. Я про Вову-двоечника не рассказывал? Дети, напишите предложение: По вечерам бабтист скребёт в подполье.

— Ну, Ванька!

— Тогда бери пальму. Первенства по любовям. А медаль снимаем, раз не нравится.

— Дурачок ты!

Можно, Вильчевскому продолжить, несмотря на коментарии не по делу? Так вот. Береза полна неясных мыслей и неуловимых ощущений. Не доверяйте её внешней деликатности, она решительна внутренне, до упрямства. Изображает из себя слабое создание, а в сущности, умеет великолепно защищаться, стоя по колено в ледяной талой воде. Так, что ещё, дай бог памяти, Ивану? Болезненно-неказиста, но опасный оригинальный ум.

В том месте, где «болезненна», похоже, дружок напутал. Вильчевский же вещал, развалившись в кресле кучей, хоть лопатой собирай.

— Безгранично добра и не испорчена цивилизацией.

— Что ты несёшь?! Как может сочетаться — безгранично добра и опасна?

Вильчевский, лупнув глазками, по инерции выдал:

— К тому же береза постоянна и роняет яблоки, словно созревшие афоризмы.

Степан расхохотался. Он развесил уши, мокрые от уксуса, а корефан-хитрюга, видя его вислоухость, расшевелил.

«Люблю его, чёрта! Вались конем кислятина!»

— Ванька, дурик, ну ты трепа-ач!

На что Вильчевский ответил как девки накануне:

— Сам ты Бумажный.

— Ваня, Ваня, простота, купил лошадь без хвоста.

— Во, щас вижу, — настроение у корня поднимается. А то — ню-ню-ню, не глядите на меня, я вся босая!. Ожбанимся что ли? А вечером ко мне приедешь на день вырождения.

— Запили заплатки, загуляли лоскутки, — выражая сомнение. — Ты помнишь, как нас Томка вычислила, когда хлебнули из копытца и окозлели? Тебе, наверное, еще по магазинам надо.

Вильчевский сложил сразу две фиги — фигу-с-дрыгу, по магазинам! Он уже всё скупил. Конфуций ясно же сказал: «Золотой век» позади. Пусть избушка снова поварачивается к лесу плюсом, к Конфуцию минусом. Чего, спрашивается, оспаривать? Не пора ли выпить и дальше регрессировать, деградировать, меньжеваться и угнетаться. Иван дружку вот сейчас бутылку подарит для настроения. Он торжественно поднял из пакета за горлышко бутылку марочного. Степан с удовольствием выстроил недовольное лицо. Нельзя трогать королевские запасы.

Мгновенно был раскрыт пакет, в котором лежали четыре винных бутылки и литровка водки. Ампул на всех хватит. А они, ну только одну. Не для обширного многопьянства, чисто символически совсем, для лёгкой малотрезвости. Так зверски надул щеки, что сомневаться, что только одну, как бы не приходилось.

— Давай, искуситель, — махнул рукой. — Дороже всего подарки, ценность которых в самом дарителе.

Вильчевский затребовал самый главный в жизни инструмент — штопор. Разлили, Иван встал, локоть крылом ввысь. Космонавт Орлов к полёту готов!

— На повестке дня два вопроса. Построение коммунизма и выпить по масенькой. Ввиду того, что досок нет, сразу переходим ко второй части, — выпил, крякнул. — Эх, почему нет водки на луне?!

Потом сделал что-то глазами, оттопырил пельмени и достал из одного пакета вытянутую коробку, из неё бокал редкой красоты, с верхом, словно совершенная талия, и длиннющей матовой ножкой, такой тонкой, что держать её сарделечными пальцами людоеда Ракшасы — всё равно что гладить хомячков экскаваторным ковшом.

— Опупительно! Сердце мое растаяло воском посреди внутренностей моих! — искренне восхитился.

Для Вильчевского главное — первая реакция. Реакция его удовлетворила. Он так и хотел, чтобы статуэтка Фаберже, окажись она рядом с его произведением искусств, самоуничтожилась от зависти. Бокал известной фирмы «Леонардо», с освежающей ценой, о которой неудобно даже как-то говорить, оказался подарком жене. После демонстрации выпили еще за Тому. Иван достал красномордые яблоки, но Степан решительно вернул яблоки в пакет, пакет обратно в общую кучу и принес морковок на тарелке. Ободрали ножами морковки, раскапустились в креслах и захрустели. Через неторопливый часик вину пришел конец. Вильчевский перевернул бутылку горлышком вниз и горестно, прямо Отелло над придушенной им Дездемоной, начал:

— Тю-тю! Вот что мыслю…

Но-но, остановил Степан, понимая, куда клонит дружок. Нечего! Им, ведь, алкоголь противопоказан категорически. Они от него пьянеют.

— Да я…

— Зарекался медведь в берлоге не пукать.

Медведь не согласен. Надо действовать смело. Надцать метров кишок, для двойной очистки совести, прочистить забродившим виноградным соком умело.

Русский человек, если уж начал, перерывов не делает и наступает до полного изнеможения. Но кто будет виноват, когда Тома вечером справедливо выскажет по этому поводу? С другой стороны, верно, если бы не Вильчевский, он до сего времени прокисал.

Степан почистил мундирки сваренные с вечера, Ивана заставил резать кружочками картофель и лук. Залили продукты оливковым маслом, посолили, поперчили. Самый советский салат! Съели.

— Пора нах хаузэ, — поднялся Вильчевский.

— Я провожу, — поднялся Степан.

По дороге, знамо, еще куда-нибудь зарулят. Около фундаментальной библиотеки бар есть такой же, там и диагностируют принципиальную разницу между исламским миром и его фундаментализмом.

Только угнездились за барной стойкой, стало ясно, что их соседи музыканты: джазист в майке с эмблемой джазового фестиваля, похоже, добирающий градусы второй день, и такой же в матину пьяный мужичок с пианиновым ртом: две белые клавиши — чёрная клавиша, две белые клавиши — снова зуба нет. Их опохмеление гармонично превратилось в пьянку. «Пианисту» хотелось общаться, но джазист погружался в пучину бессознательного, двигал бровями, как товарищ Брежнев, и только бестолково повторял: «Слышь, слышь…». Дальше его речь не развивалась. Когда хорошо пьешь, должен хорошо закусывать, иначе поплатишься на следующий день головной болью. Музыканты зря пренебрегли народной мудростью. Перед ними стояли тарелки. Откусанная сосиска джазиста валялась на полу отрезанным пальцем, сосиска другого упала ему на гульфик, напоминая тамабуку.

Художники беседовали, изредка оглядываясь на музыкальные помехи.

— Фюнфлиниен систем! Пятилинейный нотоносец — это вовсе не то же самое, что авианосец шестого американского флота. Полуэктушка, не дрыхни, брательник, окажи мне счастье, а?

Степан пил, чувствуя уколы совести. Но тут же караулившая душевная муть гасила совестливые мысли.

— Иван, пошли уже. Ты пьян.

— Меня чтобы свалить, знаешь, сколько надо алезарину вылакать? Не думай об дне варенья. Ништяк полнючий!

Вильчевский ультимативно потребовал от гарсона по сто пятьдесят.

— Ты что, обалдел такими дозами?!

— Молчи! Первый бокал пьётся за здоровье, второй — ради удовольствия, третий — ради наглости, четвертый — ради безумия. Пить будем всего два бокала ради удовольствия. Но по сто пятьдесят.

— Если бы был какой по счету против дриснявого настроения, я бы выпил.

— Так он есть! Под номером пять, — приобнимая друга. У Степана в плече хрустнуло.

— Заврался. Ты ж его не упоминал.

Он в сноске, разумеется. Но если по сто пятьдесят, да сорокаградусного, да до пятого, они лягут, сомневается Степан. Так третья и четвертая пропускаются, в чём прямой смысл, ибо на дне градус крепче. Эй, гарсон, будь лапой, плесни вон того сразу по сто пятьдесят. Не мелочись! Бармен почесал в затылке, нет у них таких рюмок под крепкие напитки. Вильчевский показал на бокалы для коктейлей, лей, давай, виночерпий!

— А я ведь другую версию вспомнил. Первая чаша принадлежит дружбе, вторая — веселью, третья — наслаждению, а четвертая, действительно, — безумию.

— Здорово! Мы тогда твою версию третьей саданем, раз за наслаждение.

— Но четвертую все-таки не выпьем? — смеётся Степан.

Заговор! Что они сговорились, что ли, заканчивать на четвертой?

— Эх, Ваня, никогда ты не слушался классиков. А классики, между прочим, говорят: «Из всех пороков пьянство более других несовместимо с величием духа.»

— Кто это сказал?

— Вальтер Скотт.

— Вот именно. Пьянство, корефан, несовместимо с молоком. Эка, величие духа! Я итак великодушный, хоть и выпить не дурак. Одно другому не мешает.

— Великан ты душный.

— Зато твой классик — Скот! Хоть и Вальтер. Эй, любезный, плескай по двести пломбиру. Запломбируем дырки.

— Хватит, давай до дому. Мне неудобно будет перед Томой.

На что Вильчевский, навалившись на него горой, душевно отвечал:

— Если я решу утопиться, не ищите меня внизу по течению, — поклевал пальцем в степанову грудь. — Ищите меня выше. Я — сибиряк!

Грохнул ладонью по стойке так, что подбежал бармен и полюбопытствовал: в порядке ли у них? Иван показал большой палец, во! лучше всех. И насупив чело, молвил:

— Скажи, любезнейший, честно: похож я на сибиряка? Видна во мне удаль молодецкая?

Бармен пришипился, поправил бабочку и ответил:

— Полагаю, Карфаген должен быть разрушен. Я имею в виду: пить до победы.

Вильчевский привстал с барного пуфика:

— Не понял мысль! — грозно.

Степан махнул рукой бармену: не обращай внимания, рассчитался и решительно потянул друга к выходу. В спину им ударила возвышенно-экстатическая радость агонизирующего музыканта.

— Ах, Полуэктушка, полный ты каданс! Ганшлюс и целотонная гамма. Если б не худрук, кандидат орально-мандальных наук, ни за что не ушел из ансамбля. Жертва пьяного зачатья! Ты меня уважаешь, саксофон?!

— Что он там выражался… про Калифорнию?

— Про Карфаген он выражался. Ты что, не знал? Один сенатор к римлянам всегда, когда трёп в сенате заканчивал, в смысле: любое дело надо доводить до конца. Известная фишка.

— Всё равно я ему бланш бы навесил. К чему бармену знание истории? Это извращение.

Добрались до стоянки такси. Вильчевский сурово потребовал в девятнадцать ноль ноль быть на дне рождения. Если друган не приедет, тогда бланш достанется не бармену, а ему. Понятно ли сказано? Да по дороге ещё роз Томе подкупит, гости разойдутся (хитрое подмиргивание),

«Сырую Дашу», естественно, замастырят.

Такси нырнуло в уличную мешанину, а Степан двинулся в мастерскую. Но через сотню метров плюхнулся на бордюру. «Что же я хочу? Полдольки лимона я хочу.» Взгляд остановился на магазине за дорогой. Встал и двинулся к нему. Друг его спас, и уехал. А вакуум остался. Но на то он и вакуум: жадное ничто со свойствами пылесоса. Зазеваешься — будет снова доверху, пустого места не останется.

Значит надо купить красивое яблоко.

За кассой сидела печальная девушка, отбивала чеки, но смотрела в себя, делая работу автоматически. Плохо было птице в её стеклянной клетке с клацающим на всех кассовым аппаратом. Не одного его, значит, подташнивает. Выбрал яблоко с этикеточкой, показывающей, что яблоко уродилось под страстным испанским солнцем, заплатил и положил фрукт перед кассиршей.

— Вам.

И сразу ушел. А в спину ему смотрела девушка, не было больше печали в её глазах. Только удивление и благодарность.

Двинулся к университету.

«И сгущёнка не потекла и селезёнка увеличилась. Желчи полные сапоги, хлюпает. Поражение в башке, в воде холера. Бросай казниться! Нельзя играть у колодочки смычка, спёрто. Зачем? Отступи на простор, выдай звучание полных струн, открытых бирюзе небес. Если в доме жара, не открывай двери, а убей дракона раздражения, и тело твоё останется холодным. Самый главный библейский грех — уныние. Ну, бездарно, ну, жалко всех, шедевра жалко. Но тебе-то что, по большому счету? Грех предаваться унынию, когда вокруг столько других приятных грехов. Испереживался он! Эгоисты всего мира не соединяйтесь! Мы не придём к победе коммунистического труда. Займись своими делами, ну их всех! Да же? Нет, не ну их, не ну их. Чухня на душе поэтому.»

По небу приползла одинокая тучка, всплакнула чуть.

«Может закурить раз в жизни?»

— Эй друг, угости сигареткой.

Сигарета кончилась и туча исчезла.

— Фу, каловый завал! Что хорошего?

Отшвырнул окурок. В сыроватой траве случился микроскопический атомный взрыв. Дымок вздернулся грибком и лопнул. Во рту гадко от никотина.

— Чини настроение, блиномать! Начнешь гладью, кончишь гадью! А потому что всё бездарно! Эй! — студенточкам, идущим навстречу. — Починяю настроение, примуса, поливные астероиды, подкармливаю голубятни и голодаю голубей.

Девушки перехихикнулись, обтекая художника с двух сторон. Подошел к фонтану. Фонтан трудился. Бронзовые кошачьи морды плевались водяными струями. Перед фонтаном упали воробьи и сцепились в драке. Прибежал мальчик, осклабился на зрелище зубами в металлической оплётке, дождался конца боя, облегчил нос, пошмыгал, перепроверяясь, и довольный собой подался дальше.

— Ты что пресней воска? — Я-то? Да нет, я просто павлин, обожающий ядовитую пищу. — Ты счастья своего не знаешь, понастроил тут, понимаешь, раскаленные башни ада, спасу нет, до чего рефлексируешь. Так глупо! Залей угольки и иди к Августу-Бобу Бензольному. Пиши картины, не устраивай нервности до колотья в груди. Прямо девочка-институтка, самоедка субтильная. — Спасибо за совет, а то я правда коза, кончившая жизнь под мостом. Намагнитился до не могу. — Иди размагничивайся. Или натри карбункулом за ушами. Очень пользительно, рассеивает меланхолию. Камень воинов. Ты же воин? — спросил себя с нежностью, всё более ласкающей и ядовитой. — Дадыромегеровна я. — Нет, ты не Дадыромегеровна. Ты Мегеродадыровна. Разница диаметрально противоположная. Давай-ка, подбери сопельки, бери пример с Парацельса, загони в рукоять шпаги мелких бесов. У тебя шпага-то имеется? Соберись, — и вперёд! Отвлекать тебя больше некому — в тюрьме сидят. И ты садись за работу. Без тебя большевики обойдутся. — Я потрясен силой вашего убеждения. Стыдно за себя. Обидиотился дальше некуда. Прямо томление святого Фомы. Довольно! Сейчас расслаблюсь и соберусь. Грустную курицу если сварить в супе, она вряд ли повеселеет. А я обязан! Буква четыре, видите ли, мне не нравится и мое настроение, потому что слишком часто меняется. Осознал. Раскаиваюсь. Сейчас, сейчас. Один момент!

Диалог с самим собой произнес вслух, морщась. За клумбой несносно орали ультразвуковые дети. Их криками можно дробить камни в почках. Решительно шагнул на газон, уселся по-восточному: ноги в бутон, ладони вверх.

— Жрецы знали, как очистить сердце. Практика бесконечной молитвы. Повтори одно и то же тысячу раз. Тысячу раз. Всё-о-о-о.

Неподалеку прошли пенсионеры, пели песню про взаимоотношения девицы и залёточки. Характер она у залёточки вызнала — характер ой какой, она не уважила, а он, значит, ушел к другой. Тинейджер вон идет, насвистывает из классического битловского. В губе серьга, на пальце перстень с черепом, на шее первый засос. Несет он его гордо, медалью.

Упал на спину в траву, спину приятно охладило. «Красивое же здание! Всё вверх, в ляжки боговы. И я в нём живу. В башне вавилонской. Башня — высочество, я — художник, значит, я — художник её высочества. Стоит ждет, принцессочка.»

Лежал долго, спокойный, наконец. Система отлаживается. Пусть у художника будет во всем порядок и нормальность, а у того пацана, переставшего орать ультразвуком, — своё. Мальчишка, высунув на полкилометр язык, хищно потрошил китайский наборчик; пистолетик, целлофанка с шариками-патрончиками, липовый бинокль. По всему видно, больше всего ему понравились пластмассовые наручники. Глазки у мальчишки затуманились, он прикидывал, на кого их можно надеть: на родителей, на сестру или на приятеля.

Поднялся в мастерскую. Чистый холст Августу в объятие. Решил написать знаковую картинку. Личину какую-нибудь. Пописал. Через некоторое время понял — не пошла работа. Грубо выразился. Ну и пусть. Следующая получится. Взял флейц и начал закрашивать белилами влево-вправо. Потом всё медленнее красил, ещё медленнее, пока не остановился. Белила тонко смешались с примитивными цветами знака. Осталось подрисовать пустячки и картина состоится. Вот так в живописи-то. Во рту по прежнему никотиновая гадость. Так тогда парсуне называться: «Брось курить, сволочь.»

Надолго заголосил мобильник.

— Кто там такой долготерпивый? Алло!

Чудные вещи создал человек. Художник уговорил себя, поработал — успокоился. Но вот тянет к уху кусочек пластмассы, железа мелкого, кристаллов, что там еще внутри? И чело снова опоясывается тучами печали, рот собирается в скорбную складку, в глазах растерянность.

— Аби… Аби..! Ну, Абиге же! Подожди… Меня тоже тошнило недавно. Страшно? Хочешь, к тебе сейчас приеду? Нет, я быстро… Хорошо, сама. Встречаемся на смотровой площадке. Приезжай, горе луковое!

Шел и думал: Абигель, кто она? Почему волнует его всё больше? Суть её — тропический лес с гигантскими змеями, пауками, поедающими райских птиц, бабочками размером с человеческую голову и желтыми глазами пантер. И втягивает, и втягивает в свои агатовые тени.

— В реках Африки живет злой зеленый пароход, — прокричала детям габаритная воспитательница. — Кто это? Кто б навстречу не поплыл, всех проглотит..?

— Крокодил! — хором закричали ребятишки.

Шла детсадовская колонна.

Сталистая проволока червеобразно извивалась под ногами. Степан, перешагнув через неё, оглянулся на дыру канализационного люка со снятой крышкой. Рабочие заканчивали какие-то работы. Сняв ограждение, они втроем потащили к стоявшему поодаль грузовику ящик с инструментами. Один рабочий напряженным от натуги голосом крикнул:

— Эй, красавец, — поставив ударение на «ец». — Куда попёрся, не видишь ограждение?!

Степан развел руки в немом объяснении, прошу мол прощения — задумался и, перешагнув через желто-красную ленту ограждения на противоположной стороне, встал у дороги, пропуская машины. За дорогой — смотровая площадка университета с лотошными рядами, где он первый раз увидел Абигель, и где ожидал её сейчас, спустя время, за которое и произошли их злополучные приключения.

Конец рабочего дня, люди поехали с работы, машины шли сплошным потоком. К переходу подошла старушка вся в розовом и с таким же пуделем.

— А-а!!! — выстрелом ударил в уши безумный крик. — А!!! А-а-а!!! Помогите!!!

Пудель заскулил, завертелся на поводке. Там, где рабочие занимались ремонтными работами, где сняли ограждение, прошла детсадовская колонная с габаритной воспитательницей во главе и еще одной, по-видимому, помощницей, на глазах у Степана рухнувшей на асфальт в обмороке. Еще не понимая, что произошло, но понимая, что произошло страшное, уже побежал к ним. Детская колонна остановилась, голова её и середина смешались, детишки, жалко улыбаясь, оглядывали то лежащую фигуру, то воспитательницу, зашедшуюся в бритвенно-режущем крике.

— Помогите!!! Помогите!!! — протягивая руки поочереди к подбегающему Степану, к детям, в небеса.

Её парализовало ужасом, она не могла сдвинуться с места и только кричала голосом, от которого волосы на голове шевелились. От машины мчались рабочие, бросив инструментарии на землю. Степан, наконец, понял. В конце колонны стояла девочка, смотрела то на свою руку, то в колодец у её ног. И, вот-вот заплачет, пропищала:

— Дяденька, а Петя в колодец…

Упал на колено и только глянул вниз, стало ясно: решают секунды. На дне колодца мелодично булькал поток, уходя по трубе в сторону реки. Вскинулся на ноги и с нечеловеческой скоростью бросился к переходу. Бежал без дыхания, в застывшем сознании пульсировало только одно: успеть!

Зеленый человечек погас, показывая, что переход через улицу закончен, зажегся желтый, колонна взвыла моторами, готовая броситься вперед, первые, самые нетерпеливые уже поползли, когда Степан подбегал к переходу. С визгом от него бросился перепуганный пудель, чуть не сдернув с ног хозяйку.

«Где он?!» — крутя головой. Вперед рванула пиццевозка, не останавливаясь, скакнул на капот, сделав на нём вмятину. Спрыгивая, в полёте увидел на проезжей части у бордюра противоположной стороны крышку второго люка. На него почти наехал серебристый «Мерседес». Проскочил предпоследнюю машину, которая, завизжав тормозами, клюнула носом, и с перекошенным лицом бросился к «Мерседесу». Водитель повернул голову к бегущему и машинально тоже ударил по тормозам. Автомобиль встал прямо над канализационным люком.

— Уезжай! Уезжай! — кричал, ударяя ладонями в стекло перед водителем.

Тот в страхе отпрянул назад, ничего не понимая. Степан метнулся к двери, дернул ручку, зверским усилием вышвырнул водителя, плюхнулся на сиденье, включил какую-то скорость, мотор взвыл, автомобиль кинуло вперед, он еще катился, заглохший, а Степан уже бежал обратно к люку.

На улице творилась паника. Крайние к бабушке с пуделем ряды машин уже неслись. В середине автомобили ползли, люди оглядывались, не понимая, что происходит. Задние нетерпеливые, устроили сигналами какофонию. На асфальте лежал обалдевший мужчина, схватившись за колено. Из пиццевозки выскочил с красным лицом и ртом, открытым для брани, жилистый мужик, но не заругался, не закричал, а в ту же секунду понял, что творится что-то неладное.

Шлепнулся на колени, зашарил глазами по люку. По краям узкие пазики для крюка. Пальцы в них, но еле пролезают. С воем боли: «Сука-а-а-а-а!», только кончиками пальцев дёрнул вверх. Хрустнул ноготь. Пошел только один край и поднялся на несколько сантиметров. Жилистый мужик уже подбегал и Степан взвыл: «Помоги же!» Тот наклонился, втиснул пальцы снизу в образовавшуюся щель, еще больше помог поднять, поглядывая круглыми глазами. Степан перехватился поудобнее, выдернул крышку, выбросил на дорогу. Крышка покатилась и, отброшенная машиной на скорости, глухо загремев чугуном, ускакала в кусты. Несколько секунд понадобилось, чтобы слететь вниз. Воняло мочой, фекалиями. Прыгнул в поток. Он доходил до середины бедер.

— Неужели не успел? — прохрипел сквозь зубы, нагнувшись и опустив руки в мерзкую жижу.

Ждал, стиснув челюсти.

— Ну? Ну же?! Ну давай, давай, давай!

Кровь лупила в висках, оглушая. В руки мягко так, как всегда в воде, надавило. Это был ребенок. Выдернул мальчика из воды и на мгновение вгляделся. Рубашечка в коричневых пятнах, голова с заведенными глазами. Большая тряпичная кукла. Мертвая природа.

Сматерившись, полез вверх, рывком перебирая руку, другой прижимая к себе мальчика. В светлом круге люка над ним склонились головы. Еще немного. Сразу несколько рук выхватили его страшную ношу. Вылез, задыхаясь от напряжения, просипел:

— Минуты три только… искусственное дыхание… спасайте…

А за ним колотилась жизнь. Какая-то женщина властно крикнула:

— Прочь! Я доктор!

Перевернула мальчика животом себе на колено и надавила, одновременно залезая в рот пальцами, освобождая язык. Изо рта хлынула мокрота. Кто-то тянул руки, поддерживая ребенка, пытаясь хоть как-то помочь, кто-то протягивал платок, кто-то, как всегда, помогал главным — советом, а кто-то растерянно крутился вокруг собственной оси совершенно не представляя что делать. Холеный мужчина в дорогом костюме кричал в мобильник:

— Быстрее «Скорую помощь»! Несчастный случай! Утонул ребенок. МГУ, около смотровой площадки. Нет же! Не на набережной, а именно на смотровой. Послушайте, чёрт бы вас побрал! Ребенок погибает, быстрее! Приедете, сами увидите, где здесь можно утонуть!

Степана отпускало. Он повернул голову к людям. Женщина делала искусственное дыхание. Вдох в рот. Сердце. Вдох в рот. Сердце. Еще. Еще. И! Мальчик судорожно втянул воздух, его вырвало, зашелся в кашле. Повернули на бок. Изо рта к земле потекла липкая желтая слюна. Ребёнок бессмысленно глядел перед собой, моргая, кривил лицом и шарил в воздухе рукой. Но жив. Жив! Вокруг зашумели радостно: «Жив!». Крик, смутный и восторженный, поднялся над толпой, над смятыми автомобилями. «Мальчика спасли! А-а-а! Живой!!»

Старушка с пуделем, захлёбываясь, кричала подбежавшему милиционеру:

— Я видела! Рабочие там заканчивали ремонт и сняли ограждение, чтобы унести свои… а этот шел… а детки не заметили ограждения, прошли внутрь, и мальчик упал. А он, — на встающего с асфальта Степана. — Побежал вниз по течению и выловил ребеночка. Докторша успела откачать деточку. Так всё быстро произошло! Так быстро! Человек без воздуха может только пять минут, а если бы «Скорая помощь»…

Сообразивший милиционер подошел, не брезгуя вонючей одеждой, взял за локоть.

— Вам помощь нужна?

— Он здесь живет, в МГУ. Спасибо. Я доведу.

Чья-то рука потянула его через дорогу в сторону университета.

— Идём, я помогу тебе.

— Аби…

В уши ударила сирена «Скорой помощи» Машины сигналили, оживший ребенок плакал, дружно рыдала детсадовская колонна, все двадцать ребятишек, толпа шумела, истерически смеялась сквозь слезы габаритная воспитательница. Конец света!

Степан брел, упираясь взглядом в асфальт.

— Дура я полудурошная, со своими жалкими болячками! Набитая дура! Идем, я тебя обмою.

Прошли мимо вахтера, который отпрянул, учуяв смрадную струю. Наверх в мастерскую. Абигель приготовила ванну, в мгновение ока сорвала с него одежду.

— Ныряй. У тебя выпить есть что? Сейчас принесу снизу. Поваляйся пока.

Улёгся удобней головой на эмалированный борт и закрыл глаза. Опустошение. Снова вакуум в голове, будто в шаре непроницаемом. Какой-то час назад завались было всякой дряни по паре. И все на свету, на виду. Еще час назад, прямо с какой-то угрожающей арифметической точностью снова опустошение, вакуум, забыть бы его, как будущее! Еще раньше, который раз, собиралась в его мироид мелочевка суетливых вещей с их непременными связями. Куда деваться, если вещь существует материально, значит, есть и её нематериальная связь с другими вещами. Понять это просто. Возьми пучок волос и брось перед собой. Накапай по ним мёду. Припороши сверху волосами. Повтори. Накапай — присыпь. Накапай мёду, раскидай связи нематериальные. И так сто пятьдесят пять миллионов раз. Слипнется — надо дать мёду стечь. Зачем материальному продукту пропадать? Снова ждешь пока высочится из прорвы волос. Хорошо, стекло. Остался только липкий ком причинно-следственных волос. Спрашивается, что с ним делать? А делать-то с ним ничего нельзя, ибо связи без вещи не существуют. Инсценированная иллюзия, мираж. Хотя можно повторно использовать стекший мёд. Вот только если в него попадет пара-тройка волосков, — поперхнешься, зайдешься в рвотном кашле. Очень неприятно! Представить только: ком волос в глотке катается и давит войлочными боками на нежное нёбо, на мягкий язычок-молоточек. Дайте салфетку! Прекратите с вашими причинно-следственными связями! Зима ведь заканчивается не потому, что приходит весна, а потому, что она уже надоела. И так продолжается весь прихотливый день. Продолжалось. Продолжалось, но остановилось, он надеется. Или не на что надеяться? И нельзя просить великодушной пощады? Утомительный эксперимент происходит, где делят неделимое, подвергая прихотливым вибрациям. День несётся чудовищами событий в ночь и прячется там. Ночь вы плевывает из себ я день. Обществовдвижении. Люд идействуют, одержимо катят мура вьиный ком. Му равьи раз бег а ютс я. Исчез муравей — м г но вен ь е, друг ой сгинул — м г н о в е н ь е. Тик-так, ту к-тук понему. Хлесь-хлесь, тик- хл есь. Стр елк и па дают, след уяу дар ам м е т р о н о м а.

Пустота внутри непроницаемого шара часов. Слева стена металлическая, серебром заиндевевшая, справа стеклянная. Ещё напасть! Сзади догоняют стрелки часов, стремительней падающего самолета, тяжелей железнодорожных рельс. Негде спрятаться на циферблате, кроме цифры «семь». Но поздно! Догнали, перемешали всего, выдавили в темное нутро. Здесь тоже утомительно. Оси наматывают на себя. Ногти ног застряли в червячной передаче, вот-вот сорвутся с мяса от напряжения, и тело успело намотать на ось и резиново растянуть на километры. Шестерёнки размером с цирковую арену щиплются, сходясь зубьями. Да больно же! Отпустите, шестеренки!

— Щиплю его за нос, щиплю… Проснитесь больной, вам снотворное принесли.

— Заснул я, что ли?!

— Умотали сивку.

Вот вино, вот плоская коньячная бутылочка укладывающаяся в ладонь удобней пистолетной рукояти, вот бутерброд.

— В яблочко! Живот прилип к эмали ванны. Дай я тебя за это поцелую.

Он потянулся, Абигель отодвинулась.

— Кушай, кушай. Что будешь?

Степан изъявил желание сделать глоток коньяка. Ба-а-а-альшой такой хочет глоток. Миллиграммов так на сто пятьдесят пять миллионов. Соорудив такой глоток, уничтожил бутерброд и тут же почувствовал постороннюю дискомфортную ноту. Сквозь благовоние шампуни налетало зловоние. Скосился на пол, на изгаженные брюки и рубашку.

— Я их стирать не буду, в пень дырявый!

Абигель затолкала в целлофановый пакет одежду, завязала узлом горло и отфутболила этот кривой мяч к стене. Вот правильно, одобрил художник. У него еще брюки есть — праздничные. Оденет их и будет у него каждый день праздник.

Девушка встала у кресла, где лежал степанов ремень с телефоном, расстегнула пуговички на рубашке. Шёлк на груди полетел свободный, открыв ягодку соска. Рожок вспыхнул и выдал азартную трель.

— Его нет. Где он? Хорошо, объясняю. Нет в живых. Он плавает, душечка-подлизушечка, передо мной в ванне с формалином. У меня в руках нож. Сейчас я вскрою ему грудную клетку и выну сердце. Зачем? Спрошено по инерции. Через вопли обьяснять трудно. Я съем сердце. О вкусах не спорят. Кто я? Я прозектор, а это не мастерская. Какой Степан..? Здесь этих Степанов штабелями, на всех цинковых столах. Отключаю навсегда!

И дальше — короткую юбку, трусики. Забросала телефон, похоронила, только хвост ремня, змеиной шкуркой, выполз. К нему идет, в ноги встала, села в пену Афродита, ложится теперь поудобнее, отодвигая чем-то невозможно мягким его ступни.

— Абиге, можно я тебя поцелую?

— Нет. Вечером целуются, утром имя забывают.

— Чем девочка строже, тем она дороже. А щёчкой потереться?

Её пальцы под водой заскользили от ступни к колену, по бедру, дальше… Сердце вынули из груди и едят посреди прозекторской.

— Я буду любить тебя, когда захочу.

«Она будет любить когда захочет… Только кто кричал по телефону: «Мне страшно, спаси меня!»?»

— А почему ты мне звонила так расвстревожно?

Есть всё-таки предательство в природе!

— После университета я лежала в психоневрологическом.

Москвой овладел образцово-показательный летний вечер. Там, где положено упасть за горизонт солнцу, остался в четверть неба, золото с кровью, мазок небесного живописца. В зените, около вызревшей луны, перемигивались рыбьими белыми и кроличьими красными глазками заходящие на посадку самолеты. В противоположном от заката конце неба посуровело. Появились первые пушистые звезды. Художник и девушка стояли на балконе, молчали, глаза в город, оба голые.

«Где мне взять топаз? «Камень придворных» помогает снискать благосклонность вельмож и правителей. Знатный вельможа рядом. Вельможа Беневентского орешника, где черти собираются в Вальпургиеву ночь. А я — раб. Раб её, желающий благосклонности.»

— Да, я желаю твоей благосклонности!

Абигель повернулась. Степан ушел к ней за спину. Ушел, называется — убежал.

«Я трусливый рубин, бледнеющий рядом с кончиком отравленного кинжала.» Что ж в ней такого особенного-то? Взять бы, да бросить на спину парапета, высосать губы, вылизать ушные раковины, выдавить поцелуями глаза, проглотить соски, выпить из пупка Амриты спахтанной, да заставить молиться ногами верхним богам. Чтоб молилась и кричала: «О Бог мой, хватит! Я умру, если не остановишься! Только не останавливайся, пока не умру!»

— Хочу тебя.

Повернулась, легла ему на грудь, губами втянула кожу в рот нежно-нежно. Зубами прихватила.

«Не закричу же. И ведь знает.»

Отпустила. На груди наливались кровью следы зубов.

«Жемчуг — слезы обиженных ангелов. И я сейчас заплачу жемчугом.»

— А если я тебя изнасилую?

— Женщине раз в жизни хватит сил победить любого мужчину.

Не жмите пальцев. После быстрого рукопожатия отнимите тотчас руку, скользнув пальцами по ладони и кончикам пальцев. Магические движения, секреты храмовых блудниц — иеродул. Пусть и мужчина воспользуется тайной силой.

Её пальцы ответили, сплелись клубком. Другая рука взобралась на плечо. Шаг назад. Шаг вбок. Закружились. Замерли. Снова движение. Двойной пластический аккорд, звучащий в унисон.

Чего здесь только нет: то Афродиту видишь в пене шампуни, то отрыжку, стягивающую рот. Амрита божественная пьянее индейских грибов, пьянее страха. То быстро, то медленно. То резко, то, замирая. Танцы — репетиция плотской любви. Танцы людей, не умеющих танцевать, не знающих, что сейчас только они танцевали итальянскую павану. А сейчас двинулись по балкону двойным латиноамериканским шагом. Конечно, это пасадобль. Кругом одно только искусство, в любви рождающееся. Поэзия, музыка, танцы, быки на стенах Альтамиры. Искусство — сама жизнь.

Обнялись, покачиваясь. Степан зарылся лицом в металические волосы.

— Ты — убийца. Убиваешь всех. Погоди..! Она же хорошая девушка была, ласковая. Всех прикончишь? Аби-Аби… Делай, что хочешь. Я люблю, когда женщина делает всё, что хочет.

— А что ты любишь?

Степан засмеялся, удивляясь прихотливости дня, бесчисленной смене интонаций, копеечной игре мелочей.

— Тебя люблю. Ты победила. Эдакое торжество приятностей женского пола. Мужчина сгорает от страсти, женщина его за это потом нежно мажет сметаной. Лечит так.

Укус — печать духа на плоти. Отпустила кожу, сказала:

— Предупреждала. Я сама буду тебя любить. Если захочу. Так что ты любишь?

Однако неожиданно. Но не вразрез с логикой дня. Почему, собственно, нет? Что же он в самом деле-то любит на белом свете, кроме пения в ванне? Подумаешь, помывочная эвфония. Струя из крана хлещет, пена бормочет и сам заливаешься так, что любой шансонье, окажись рядом, упал бы в обморок от огорчения и выбил об край ванны передние зубы. Избирательней ведь требуют.

— Салат картофельный люблю.

— Но он же примитивен.

— Ну я горелки ещё картофельные люблю сложножаренные со сливками, добавленными в самом конце и пропаренными две минуты под крышкой. Ты же здорово жаришь, вах-вах. Женщин люблю, хорошо жарящих картофанчик. Даже больше тёмного пива. А если сначала предложат пива с чипсами, а потом ещё…

— Так ты бабник? Генетический Казанова?

Вопрос поставлен небрежно. Казанова у нас кто? Казанова у нас — Орден Белого Орла, усыпанный семьюстами бриллиантами, а бабник — уже коровий кирпич.

Уверен был художник до последней минуты, что одну женщину никогда не полюбит. Даже когда в ЗАГСе, дело прошлое, наталкивал кольцо бывшей жене на палец. Тем более потом.

— Дальше, — щипали его.

— Море люблю. У дна плавать в изумрудной глубине, с мола нырнуть, физию отбить и так далее.

— Продолжай.

— Люблю, когда женщина наклоняется. Особенно когда она в декольте от зубов до подвязок на чулочках.

Впилась ногтями в поясницу, на что художник не обратил внимания, традиционное место массажа, как ни как.

— Дальше.

— Запах осенних листьев, когда их жгут дворники. Запах старых книг тоже. У них такой завораживающий запах, особенно у древнегреческих.

— Нюхал?

— Нет, древнегреческие не нюхал, не пришлось.

— И как, думаешь, пахнут древнегреческие?

— Я не уверен, предполагаю. Наверное, среднее между портянкой после марш-броска и «отпускной котлетой».

«Отпускная котлета» — класика. Семья едет в отпуск — горшки с цветами передаются соседям, всё отключается и забывается в отключенном холодильнике что-нибудь. Он совсем маленьким был, когда оставили котлету. Как-то забыли в чайнике заварку — приехали, а там аж живое шевелится. Было дело, оставили плавленый сырок, так он в такую марсианскую орхидею превратился, как вспомнит, так вздрогнет, но кодовое название с тех пор всё равно: «отпускная котлета». Знакомые, кстати, забыли кастрюлю борща. Это был разумный океан Солярис.

— Еще?

Открыться ей, что ли? Нет, не поймёт, — испытать надо. Есть такое состояние: небо синее, чуть выбеленное, яркое стылое солнце, листья — кадмий желтый и багрец, он стоит осенью в сибирском лесу, на номере во время охоты. Тишина жуткая… не может даже думать об этом — мороз по коже! Состояние тоски и восхищения, знакомое мистикам. Хорошо до того, что хочется убить себя, а не дикого козла.

— Что задумался? Ну же!

— Пауков.

— Что-о?!

— Не пауков — паучков. Видела наверное сама, паучок за паутинку свою держиться и несет его ветерок неизвестно куда. Свобода! Аж завидно!

— Еще что?

— Пилой люблю медлено водить по ладони. Приятно. Белые носки люблю. Но ношу чёрные.

— Почему?

— По кочану, да по капусте. Чёрные можно носить две недели, белые максимум два дня.

Скривилась, будто ей предстояло войти в газовую камеру с такими носочками.

— Дальше.

— Люблю подбирать бездомных котят.

— Животных любишь?

— Да не-е, я из них потом зимние шапки шью. Отпилю им головы деревянной пилой, кефиром шкурки выделаю и шью.

— Дурак! Даун! Кухля!

Лучше бы укусила, чем так ругаться.

— Ещё что?

— Сахар с коржика слизывать.

— А что не любишь?

— Я, прямо, вспотела вся, такие интересные вопросики задаёте.

— Укушу.

— Укусы, дорогуша, будут называться нападением инстинктов на дух. Отстань!

Абигель втянула кожу, но не прикусила зубами, а сделала засос. Легкий такой. В легкости высасываемого персика. Она его доест сегодня. Он это чувствует и омочает слезами письма любимых, истлевающих в бархатных гробах.

— Еще что?

— Пузо.

— Какое пузо? Что, живот?

Точно. Только живот есть живот. А пузо уже — гармония со смыком. Слова не скажет, если тучность природная, пожилые годы, физический недостаток там какой, булемия — болезнь аристократов. Но если не из этой компании — всё, терпеть не может! Леность души, кисель, никудышный человек, альфонс, дупло в зубе фиолетовое.

— Не люблю запах горелого зуба. Если стоматолог задумался во время бурения о чём-нибудь приятном, знаешь такая гарь идёт… бррр!

— Бррр! Остальным всем доволен?

Доволен — недоволен. Нет, девушка, вопрос обрывания лепестков ромашки — любит-не любит — скорее вопрос статистический. Один раз опрокинули гроб во время похорон, и всем очень понравилось, как умерший человек еще пожил на этом свете, случайно сделав несколько шагов, прежде чем упасть нагримированным лицом в подвернувшуюся клумбу. Другой раз, тоже реальное событие, всем не понравилось, как труп скатывался с качинской горки в Красноярске, оставив позади себя бестолково мечущихся старух, мешающих физически сориентированным мужчинам исполнить их гражданский долг. То есть догнать покойника, вернуть в гроб, а несших, за неимением прямых родственников, пьянчуг заменить на себя, довести ритуал до конца и оставить покойника на своем этаже — ниже поверхности, по которой ходят еще способные передвигаться граждане, на человеческий рост неутрамбованной земли. Нет, девушка, всё не так просто: нравится — не нравится. Если уж отвечать, как должно, тогда проще податься в эссеисты, если же отвечать, как общаются друг с другом пассажир и кондуктор, так это скучно, смысла нет. Вот смысла охватить женскую талию как с метафизической, так и с физической позиции всегда больше. Охватил — и уже приятно. Но если совсем по честноте, то, конечно, еще сложнее: не укороченное общение пассажира с кондуктором, но кто скажет, что не говорит ежедневно даже с близким человеком посредством стандартных недоперезапродуманных штампов, — пусть первый бросит на произвол судьбы камень.

— Тебя надо, по настоящему укусить, зануда.

Абигель пощупала степанов живот.

— А у тебя он не превращается в пузо?

— Отстань, щикотно!

Вырвался, хотел было убежать, но поздно. Абигель с быстротой дерущихся кошек наклонилась и поймала его. Первый раз увидел, при её глицериновых скоростях, такую резвость, чему сильно поразился и сразу перешел в медленный темп. Нельзя рисковать своим оружием.

— А-аби-и… Ну так же нельзя-а-а… Отпусти-и.

Взял лицо девушки в ладони. Разве она не видит? Он всем хорош. И статен и брыласт. А комкость лап, а уму непостижимая бочковатость рёбер. Гордость выжлятнины!

— Абигель, ты любишь меня?

Не надо так смотреть, что человек начинает смущаться.

— Я не говорю, что-о… ну-у… сохнешь или надышаться не можешь, может хоть слабость питаешь или там сердечную склонность? Прилюбить там чуть… Подлюбить…

— Обойдёшься.

Ах так? Ну погоди, инквизитор! Она его мучила? Теперь он открывает дознание. Поймал за талию железной рукой. Девушка гнулась от него, падая головой в электрический костер города. Еще секунду, и совсем обвисла в руках, глаза обморочно закрылись, ноги подломились, и если бы Степан не держал крепко, сползла бы на жесть балкона.

— Придуриваешься, выдерга? Хорошо, начнём. Три вопроса — еда, поэзия, секс. Потом подсчёт баллов. Первый вопрос — твоя любимая еда?

Клубничные губки вышептали еле слышно:

— Чёрный хлеб с луком.

— Пускай. Еда древних греков — лепёшки, козий сыр и лук. Самая здоровая пища. Второй вопрос — твой любимый гренландский поэт?

Памэ, как бы в обмороке. Вопрос пропускается.

— Последний вопрос. Любимая позиция в сексе? — подставил ухо. — Что..?! Так не бывает! А если бывает, тогда ты устюжская поповишна Соломония. Та всё страдала половыми галлюцинациями.

— Вот дрянь! — взлетела из его рук. — Я тебе сердце съем! Где нож? — вопила фурия, летая вокруг.

Степан крутился и отворачивался, отмахивался и защищал свое оружие. У Абигели оказался ясный грудной смех матёрой взрослой женщины. Стоило её раздразнить, чтобы услышать такую прелесть. Они сцепились и с веселой яростью боролись, свалились вниз, покатились по протестующе вякающей жести. Он отбивался из последних сил, но был побеждён. Она загрызла его. Последний укус в шею.

— О, Аби..!

Мужчина и женщина лежали, обнявшись, в вечном антагонизме. Сморенные, но не примирившиеся. Обмен веществ изнашивает материю и время замереть поэтому. Гладил металлические волосы, смотрел на небо. Луна в пятом доме, застрявшая в неблагоприятной фазе, опомнилась и откатилась подальше. Сатурн, губитель и враг природы, продолжал путь, расслабляя плеть. От этого звездное чело успокаивалось, покой становился флегмой, флегма — алебастром.

— И что? Я рассказала… А в сумме?

— Суть тестирования такова, — закатил глаза, заканчивая сложнейшие подсчеты. — Ты любишь похавать, не любишь гренландскую поэзию и прописать бы тебя в Устюге.

— Ах ты..! Подловил, болтун.

Замолчали, полежали ещё и, вдруг, да одновременно так бросились друг на друга, что окажись в этот момент рядом блюститель порядка, он закричал бы: «Прекратить драку!»

— Дьявол меня побери, сердце же остановится!

Завис, паря, целуя соски. Женщина раскрылась без стыда. Адам лакомился яблочками, втягивая её маленькую грудь в рот. Церемония сакральных знаков. Искусство вечности. Жизнь.

— Значит, там вон сучка, из-за которой у всех чердак поехал?

— Как-кая сучка..?

У художника ощущение какого-то бесподобного надувательства. Зато Абигель лежит себе и непонятными глазами смотрит на шпиль.

— Ты в своём уме?! Очнись! Как ты можешь сейчас?!

Абигель поднялась.

— Я хочу увидеть это дерьмо, тебе жалко, что ли?

Рывком вскочил на ноги.

— О да! Вижу в полированном столе свое отражение. Ха-ха! На лбу рисую крестик. Ты прав поэт: я — первый подкаблучник! Горше смерти — женщины! — разглядывая с любопытством, ну правда, диво дивное. В абигелевых глазах отражалась светящаяся полоска шпиля. Полоска делила зрачки желтой вертикальной чертой. Такие пантерные глаза видел художник в зоопарке. — Беру в рот ароматное яблоко, а оно рассыпается пеплом… Абигель, малыш… Мы случайно жили хорошо.

«Она же сумасшедшая! Шутили-шутили, и дошутились…»

— Мы сделаем это?

— Я могу пройти сквозь стену и мочить голыми руками поезда, но…

— Сделаем?

— Каким образом? Ты подумай, технически-то.

— Но мы попробуем?

— Если по-человеческм обьяснишь, зачем это надо?

— Ну я же прошу тебя.

— Как ты меня устала!

Убежал в мастерскую. Тыкался о мебель в темноте, пытаясь найти недопитую бутылку коньяка. Не нашел. Вспомнив про вино, бросился к ванне. Обратно на балкон.

— Ага, вокруг меня нормальные люди, только я святой чудотворец. Дядя Стёпа всех застёпит, перестёпит, выстепит. На лунный луч плащ повешать? Зрители собрались?

Смешно повторял одно и то же движение, пытаясь зацепить ногтем пленку колпачка. Ноготь срывался.

— Сопьёшся так с вами!

Абигель оторвала глаза от шпиля, взяла бутылку из его рук. Степан бросил: «Подожди, штопор принесу» и понёсся к окну, но тут же остановился, словно дернули обратно. Девушка за его спиной ударила бутылкой о камень, горлышко, отлетев, звонко покатилось по жести. Обернулся, по звуку катящегося стекла понимая, что бежать дальше за штопором такая же дурость, как пить теперь из этой опасной бутылки. Ничего подобного. Поднесла к губам острый край, пьёт.

— На.

Взял бутылку и увидел, как по её подбородку поползла нитка цвета гнилой вишни. «Кровь же!» Бутылку отшвырнул, схватил деву, прижал к себе. Прошептала ему в ухо:

— Человек может всё. Человек сильней всех. Даже крысы. Крыса заберется куда угодно, если ей понадобится, а ты нет. Ты не мужчина, ты — уж, а мастерская твоя — гнездо ужа.

Что тут скажешь?! Воистину, связать бы языки всех женщин мира, да так зарыть, чтоб не отрыл бы ни один археологический проныра.

Подняла на него глаза, отчеканила:

— Я — шизофреничка, а ты — трус!

На гнев можно ответить смехом, на издевательство — простотой, на пустословие — молчанием, на ревность — любовью. Но только делом умерщвляется обвинение в трусости. Всё, что делалось потом, с чистой совестью можно назвать помрачением. Диким стал художник.

Вошел в мастерскую, включил свет и взял со стола нож. Дальше китайской ширмы, за которой астматически задыхался холодильник, стояли двухметровые картины. Пять самых больших его, многодельных работ. Первую картину к себе и замер, разглядывая. На полотне изображен перекресток. Люди, смазанные в движении, подобие пролетающих душ. Двумя жесткими пятнами мужчина и женщина, остановившиеся в несущейся толпе. Бросающийся из-под ног, в фантастическом повороте, пёс. Стекла окон, из последних сил отражающие уходящее солнце. Перекресток жизни. Взмахнул рукой, ударил лезвием в середину картины. Холст захрустел, раздираемый. Выбросив за спину освобожденный подрамник, перевернул следующую картину. Абстракция, перебранка с реальностью, пятна, пятна. Пятна вкусные, и не очень, до специально убитых казенных цветов. По этому полю рядами светящиеся точки, словно солнечные пчелы, летящие семьей за взятками. Нож в руку — хрип холста. Живую кожу сдирал с подрамника. Третья картина. Женщина плывет. Вроде море, но нигде ни границ, ни берега, ни горизонта, будто женщина плывет не в воде, а в загустевшем бирюзовом небе. Ноги и руки расплываются без контура в глубине, груди почти чёткие, плечи совсем чётко. И голова, ясно выписанная голова женщины, улыбающейся купанию в небесах. Ножом в сердце купальщицы. То ли холст лопнул, то ли женщина вскрикнула, один чёрт! — подрамник свободен. Картину к себе. Огромный, как стог, букет цветов. Фантастические цветы из самых дальних уголков вселенной, размером с детскую голову и мелкой мозаикой, живые, из мяса, и рафинированные формы, вытянутые изящные, грезы стеклодувов. Ножом сверху вниз, разваливая букет надвое. Последний холст — мальчик. Сам бледный, а рубашка яркая, вся в мондриановских квадратиках и полосках. Рядом кошка неизвестной породы, но глаза знакомые, черные зрачки, разбитые желтой вертикальной полосой. Прости мондриановский мальчик, по лицу твоему видно — не жилец ты. Вспорол картину и через несколько минут подрамники были растерзаны, выломаны уголки, а рейки выкинуты на балкон вместе с инструментами и гвоздями.

Абигель не смотрела на его беготню, отвернулась в город. Принес из мастерской еще пачку метровых подрамников без холстов. Рейки с больших картин клал параллельно и, разрывая маленькие подрамники, приколачивал перекладины. Художник опять делал лестницу. Делал из того, что под рукой. А под рукой были только картины. Первую секцию ко второй. Если прибить третью — сил не хватит поднять, поэтому первые две — к стене, с третьей — наверх и с диким напряжением, держа лестницу навесу, со словами: «Сооруженцы трудятся с полной отдачей!», приколотил к той, на которой стоял. Мучился, а помощи не просил. «Отдыхай, барышня, а я сейчас фанеру попилю, ероплан сделаю и улетим мы к едрене фене куда подальше. Это у нас наследственное!» Осмотрев неустойчивое сомнительное сооружение, оскалился. «Почему всегда так? То третьей руки не хватает, то второй головы.» Если встать на последнюю ступеньку — до жестяного бортика останется еще высота в человеческий рост. Снова прыгнул в мастерскую. Ну что, что? Ширма китайская! Вырвал шелковые картины, коротенькие долой, три длинные палки сбил в одну и заоглядывался. Вот последний элемент. Оторвал металлическую ленту-вешалку для одежды. Пипки сплющил, отмял молотком крюк. Крюк прибил на конец китайских палок.

— Надо же понимать различия между полами. В женском общежитии сидка на унитазе всегда опущенна, в мужском поднята. Брызги веером говорят только о нашей беспомощности. Женщины знают, что хотят от жизни и вписываются в цель, как в яблочко. Иди сюда, слабый пол!

Взобрался на верхнюю перекладину, дотянулся палкой с крюком до жестяного бортика, длины хватило, зацепился. Хотя сложность в том, что борт на полметра выпирал в сторону. Такой отрицательный уклон не проблема для профессиональных альпинистов. И, конечно, для взбесившихся художников. Броском наверх — и снова он стоит в свете прожекторов, ждущий грома аплодисментов, великий танцор греха, прима-балерина чёртова.

— Теперь ты. Только ящерицей.

Опустил рейку — Абигель повисла на крюке, подтянул спарринг-партнера к бортику.

— Руку!

Втащил к себе. Прижались друг к другу, тяжело дыша. В ладонях у обоих липла кровь от плохо проколоченных гвоздей, но это пустяки. Представление продолжается. Амфитеатр внизу полон зрителей, жестяная сцена наверху, на ней они, любимцы публики, готовые сделать следующее блестящее па-де-де.

— Поблагодарим блаженных за то, что они сделали необходимое легкодобываемым, а труднодобываемое — необходимым. Осанна!

Вынул стекло — путь свободен. Коробки развалил по проходу, включил свет.

— Не буксовать. Нам ещё туда, к антенне. Салями, как говорят французы.

Прихватил с собой кабель, выпавший из коробки. Поднялись в шар, нёсший звезду в пшеничных пучках. Внутри шара темно. Зашарил по стенам, нащупал что-то, пошатал в стороны, догадался и с силой потянул вбок. Клацнуло. Надавил ладонями. Дверка ремонтников-альпинистов открылась наружу, впустив свет мощных прожекторов, электрическое пламя города и свет полной луны. Они ослепли. Глаза слезились, привыкая. Притянула его голову, шепнула:

— Я восхищена тобой, воин!

Воин расправил плечи, выгнул грудь колесом и направил свои легионы дальше. Вперёд! Штурм продолжается. Третье отделение, третий звоночек. Наканифолить носочки! Легионеры в балетных тапках страшно ударили мечами в медные щиты. Над ними — золотая звезда. Последнее место, куда до зарезу нужно дикому художнику и его спятившей музе.

Отвёл её руки в стороны, пропустил кабель подмышками и затянул выше грудей узел. Другой конец завязал вокруг своей груди.

— Если звезданемся, то вместе. По-честному. А я, дурак, еще хотел зарядку сегодня делать по полной программе. Жди!

Последний бросок был чистым смертоубийством, если бы всюду, на пшеничных пучках, на самой звезде, не были бы приварены, привинчены, приклепаны антенночки местного значения.

Бросил взгляд наверх и выдохнул:

— Плевать! Всяко разно один раз придётся на кладбище заскочить, хошь не хошь.

Цепляясь за усы антенн, успешно страхуясь, по треугольным выступам пшеничного пучка полез наверх. Ухватился за металлическую трубку над боковым лучом звезды, подтянулся и встал на узенькую решетку для альпинистов. Проморгался, огляделся. Оглядевшись, ойкнул, будто его ударил копытом мустанг, пробегающий мимо.

— Ничего себе ямки! Тут главное не расстраиваться, Стёпик. В крайнем случае только раздваиваться.

Внизу город, ощерившийся мириадами алмазных иголок света, и сама планета размером с воробьинный нос.

— Аби! Ужас! Ужас, Аби! Иди ко мне, злополучная.

Услышал, как скрипнула её сорвавшаяся ступня, перегнулся через трубку ограждения и подобрал кабель.

— Сейчас ты такое увидишь… А я еще брыкался. Я давал обещание не давать обещаний. Фиг теперь! Скажут: «Нужно на очередной шпиль залезть», брошу всё и полезу. Торжественно обещаю!

Показалась абигелева спина, перечерченная кабелем.

— Хватайся, сатанинская секта, — поймал руку, втащил наверх. — Что скажешь, обезьянка богова?

Нет, не зашевелились волосы на голове обезьянки боговой. Захлопала в ладоши и засмеялась грудным, таким теперь милым художнику, смехом.

— А где… где эта финтифлюшка?

Степан кивнул на верхний луч звезды.

— Здесь. Ничего только ты там не увидишь. Гарантирую! — прошёл последние метры. — Картинки показать — пожалуйста. Залезть на шпиль — да нет проблем. Финтифлюшку показать, — пожалуйста леди, не обляпайтесь. Всё, что приближается к тебе — всё хорошо!

Леди-то леди, только у леди на подбородке кровь с порезанной губы. И у него после поцелуев. Классическая парочка вампиров. Положила ему руки на плечи.

— В жизни, художник, очень мало реальности. Большей частью это всё иллюзии.

Они стояли у золотой пирамиды. Можно поднять руку и дотянуться до кончика. Но на кончике звезды приклепали еще одну, самую последнюю антенну-ёлку в рост человека.

Абигель возбуждённо прошептала:

— Ну так что, — посмотрим?!

Пожал плечами — ну, посмотрим. Действительно момент истины, чтоб ему!

Срочно. Совершенно секретно. Без права копии. Председателю объединённого комитета начальников штабов. Спутник только что зарегестрировал двоих в непосредственной близости от объекта, на основе которого предполагается создать самое страшное оружие. Национальную разведшколу определить не удаётся, агенты замаскировались раздеванием..

К золотой пирамиде на уровне пупа приклепаны две трубочки. Встал ногой на одну, прилип животом к плоскости луча, встал другой ногой на вторую трубку. Теперь можно дотянуться до самой антенны. На всякий случай накинул на ус её страховочный кабель и обмотал для верности пару раз. Подтянулся на руках, взобрался на ствол, потянул кабелем Абигель. Посидели на полусогнутых. В этот момент на Степана и накатила жуть, за которую нисколечки не стыдно.

Последний штырь над головой в пятнадцати сантиметрах. Распрями колени и увидишь, что хотел.

— Поднялись, — встала первая. — Вот так, — сквозь стиснутые зубы. — Вот так, — громче. — Так-так-так! — торжествующе. — Вот оно как! — свирепо. Крик ведьмы, застигнутой петушиным криком. — Понял ты, идиот?!! — будто вопль — зверина, выношенная в груди, а теперь рванувшая через рот на свободу. — Провалитесь вы все пропадом!!

— Как же так..? — прошептал, чувствуя в себе тот же грудной вопль.

Перед ними, на расстоянии вытянутого пальца, на пятачке прутка — кошмарный паук вползший в реальность, лежала жемчужина, точка с плотью, что само по себе невероятно, неизвестно что.

— Не прикасайся к ней! — предупредил, чувствуя, как по спине забегали капли пота-муравьи на ледяных лапках.

— Я люблю тебя, мужчина!

Любовь — алмаз, который не могут купить даже цари. А он смог!

Абигель задыхаясь под степановой рукой, откладывала ему в ухо слова-яйца.

— Вот такая картина мира! Ты художник, а это твоя картина. Вокруг одно только искусство. И это тоже искусство.

К животу упали металлические волосы, голова его покатилась по спине, в голове взорвалась сверхновая, пульсирующие плечи в слепящем свете… Темнота.

Грозовой фронт-игрок подкрался поиграть. Ползал на электрическом животе вдалеке, пугал и слал пробные шары. Пристреливался. Шары неслись над окаменевшими домами, заспешившими пешеходами, поседевшими от страха ивами у реки и распадались папиросным дымом. Игрок громыхал кием, посылая новые. Похоже, имел он характер осмотрительный. Сам, черным телом, залёг полукругом, а в небо над городом набил уже столько шаров, что те, не находя лузы, грызлись друг с другом, поражая соседей уколами молний. Вконец остервенившись, плевались огненной слюной в хозяина, и в молниеотводы высоток, и куда попало. Устроив такую эффектную артподготовку, игрок пожаловал самолично. Влез тушей в собственный бардак, и хрясь! выбросил вниз стрекательную пуповину ненормальной толщины и яркости. В ушах лопнули перепонки, в глазах треснуло глазное дно. Ужасно и страшно до того, что захотелось заорать не своим голосом: «Сдаюсь, ваша партия!». Из ближайшего папиросного тела вылупилась шаровая молния и, празднично блистая радужными переливами, полетела к окнам. Последние метры шар приближался коброй, копировшей мельчайшие его движения. Спрятаться негде, встречи не избежать. Шаровая молния впилась в шею.

Проснулся. За окном какое-то шипение, треск, будто дрова стреляют в костре, вспышки молний, выбеливающие потолок, и жжение на шее. Время: вспомнить себя. Что-то вспомнил. Он — художник, зовут Степаном. Этот желтый потолок перед глазами есть желтый потолок его мастерской. Желтый цвет есть концентрированный свет, ежу понятно. Остальное — темна вода во облацех. Нет, вот же ещё, сон видел. Как шаровая молния ему в шею коброй…

Проклятье, а что тогда жгёт шею?!

Повел головой — кобра тоже пошевелилась, положила ему на грудь ладошку. «Аби!» Девушка лежала у него головой на затёкшем плече, телом на затёкшей руке, ногой на затёкшем колене. Стоило чуть шевельнуться, чтобы понять, как они лежат. Абигель спала, присосавшись к шее жгущим поцелуем. Слабо сказано. Засос это миндалеглазой Нефертити, владеющей тайной властью над духами и царями египетскими.

Сделал движение подняться и вскрикнул от боли. «Это ещё откуда?!» Боль в спине отступала, но теперь зажгло на груди. Да ещё как. «Ну всё! Сейчас истерику закачу!» Передвинул руку девушки вниз, скосил глаз. Грудь перерезала багровая полоса и ныряла подмышки. Жгло и там. И на спине. «Кабель же это, ядрит-ангидрит!» След от кабеля, которым он связался с спарринг-партнером на шпиле. «На шпиле..?!» Ширма, отгораживающая прошлую ночь, исчезла. Напряг шею — кобра-Нефертити разжала напряженные губы.

Сфинкса светящийся глаз…

«Ой, мамочки! Что же выпупенивается?» А выпупенивалось то, что профессор за свою резонансную пушку гноится сейчас неизвестно где. А мальчик-жуайе за пальбу ухарскую за компанию там же. А она его за рупь купила, обматерив… А он взъярился… И выходит, добрались они до интимчика с до чего доведённым легкомыслием. Вот это да-а-а!

Повернул голову и, на зависть китайцам, округлил глаза. За окном, на фоне черного игрока летали языки пламени. Горело именно там, где должна стоять колченогая лестница, сколоченная из разбитых подрамников. Точнее, догорало. Доски обрушилась кучей, веселее вспыхнуло. Неважно, как это произошло: шаровая молния, не шаровая молния, главное: через пару минут головешки не останется, а ливень, серьезно шумевший, приближаясь, смоет пепел к чёртовой бабушке, пропади она пропадом вместе с уликами!

Девушку на пол, сам сел. Хотел подняться на ноги, но тут в голове лопнула сверхновая. Поковеркав лицом, открыл глаза. И отпрянул, насколько позволила караулящая боль. Абигель стояла на коленях и смотрела на него в упор. Сна в глазах не было напрочь.

— П-привет, д-детка, — прозаикался.

— Я родилась на кладбище.

— А где же еще рождаются такие девчонки, короткие юбчонки..?

Произнес фразу в вымученном мажоре, соображая при этом, чего он вдруг испугался.

— Я родилась в доме, построенном на немецком кладбище. В пять месяцев я кричала: «Фая!». Мать догадалась, что я кричала «Фойер!»

— Что ты несешь?!

А перед глазами живо так представился немецкий артиллерист в пороховом дыму, кричавший сорванным голосом боевому расчету: «Фойер! Фойер! Огонь! Огонь! Русские танки прут!».

Ничего не оставалось делать, как вскочить, несмотря на свои болячки, и с убеждающим жестом Петра Великого на жеребце, обратиться к особе в ногах:

— Фаина — имя редкое… О чём я..? А! Драпаем!

Нагнулся, в надежде поднять её с пола и не сделал задуманного. Абигель обняла его ноги, прижалась щекой и заплакала.

— Страшно! Атака звуков какая-то. Белое-белое, будто снег, а всё равно при-и-ия-а-атно.

По ногам катились теплые слезинки.

«Ну, кутерьма! Ну, буффонада, ну, зеркало слез, ну офэрториум! Как мне хочется стошнить с тридцать девятого этажа!»

Если честно, некогда разбираться: греки там, Эль-Греки. Спешка такая, что не успеваешь слюну сглатывать. Сейчас придет утренняя смена, дадут сигнал, споткнувшись о разваленные коробки, примчится «черный трубковерт» с архангелами…

— Вставай малыш быстрей. Пойдем.

Вот за это он её и полюбил, за непоследовательность. Такую женскую краску. Размазала слезы по щекам, всхлипнула последний раз, подняла глаза.

— Сядь.

Сильно он устал за эти дни. В грудь будто ударило подушкой, колени подкосились, рухнул в кресло за спиной. Упал сначала на подлокотник, затем внутрь, тело встряхнуло, и боль устроила такую инквизицию, что в глазах замелькали вазарелевские оптические иллюзионы.

— Уи-и-ий! Хорошо, хорошо, давай поговорим. Только спрашиваю я. Что произошло?

— Ты потерял сознание.

Ласкало слух. С времён мягких ногтей имел чисто теоретическое представление об этом эффекте и два раза грохнуться в обморок в цветущем возрасте, когда еще железные ягодицы.

— Потом?

Абигель глицериново отмахнулась.

— Сама я плохо… Белый снег в голове.

Она вспоминала, а перед Степаном рисовалась удивительная такая, болезненно-фантастическая картинка. Потерял сознание — факт. Когда повис на кабеле, подружка, ломая ногти, отвязалась, привязала свой конец кабеля к трубке ограждения, спустила его тело на решеточку для альпинистов-ремонтников, и, прицелившись к дверце в шаре, сбросила вниз. Теперь происхождение бордовой полосы вокруг груди не вызывает больше вопросов, и сорванная спина не вызывает, а просто эдак припадает здоровьем. Как она его заволокла в шарик, еще можно домыслить. Как сволакивала по винтовой лестнице — тоже. Ярко представился стэп его пяток о ступени. Можно также ухохотаться, представляя, как она тянет его за кабель по разваленным коробками к иллюминатору. Но как она его, тяжелого, смогла вытолкнуть на жестяной борт? Это уж, извините, какой-то шаг из круга или крайняя крайность.

— Так ты куда-то привязала кабель?

— За стеллажную стойку. И ещё раз сбросила тебя.

Блеск! Потом доломав ногти, развязала узел. Последний метр до балкона он тоже пролетел. Понятно, почему ещё болит копчик. Она и коробки собрала? И стекло на место вставила? Он пошел бы с ней в разведку!

— Хорошо. Потом ты повисла на палке с крюком, раскачалась и уцепилась за лестницу?

— А там палки не было.

— Естественно. Чего ради ей быть на месте? В таком случае, как ты спустилась, ёлки-моталки?!

Абигель терла ладонями грязные колени, шмыгала носом, моргала в потолок, вспоминая и мучаясь. Ей самой хотелось свести концы с концами.

— Я-а-а… спрыгнула вниз.

Ну конечно, что он тут думает? Взяла и спрыгнула. Что такого, спрашивается? Если ты из стали сделан. Были у нас, смертных, железный Феликс, который Дзержинский и товарищ Сталин, их то можно было башкой вниз сбрасывать. Подождите, но тогда надо выйти на балкон и найти там ямку семь на восемь, восемь на семь.

— Растерялась сначала, потом разозлилась, потом представила, что я птица и… не то чтобы спрыгнула… а как бы слетела.

«Ты не птица, акын-импровизатор ты! А меня за то, что поддался на провокацию, шпицрутенами надо бы сквозь строй в пятьсот человек прогнать разок. Лучше двазок.»

— Выяснили, что первой болезнью было — несварение, первым лекарством — кипяченая вода. А первым дурнем в случившемся — я!

— Не скажите, пречеловечнейший. Дурак в цирке зарплату получает и премиальные. Набитый дурак чем-то набит. Если набит, значит что-то содержит. Выходит: дурак содержательный. Но если содержательный, значит уже не дурак, по крайней мере полудурок. Дурак своей шкуры не продаст, пристрастный вы наш… Дурак дом построил, а умница купил. Дурацкую голову и хмель не берёт. Отвечаю своею головой, куда деваться.

В дверях боком стоял мужчина, прижимая к животу в почтении снятую, мятую шляпу.

Сутулость его словно поясняла: «Скажите мне: Пст! — и я исчезну».

— Прошу прощения за внезапное антре, но служба-с, преобходительнейший Степан Андреевич, — делая запинающийся шажок вперед. — Должен признаться, меня привел к вам мля… мля… тягостный долг, впрочем, сие не относится к области чувств, мнэ-э-э… Я вижу, здесь обитает человек искусства, мля… если бы я мог льстить себя надеждой, что вы отнесетесь благосклонно к моему пристрастию к изящному, мнэ-э… я бы мог сказать, что ваше соблаговоление будет столько же отрадно для меня, насколько и скучен мой долг… тьфу, моя дурацкая работа!

Как ни занят Степан текущими проблемами, сконфузился достаточно сильно. Еще бы. Он без штанов, чисто папуа-новогвинеец времен колонизации. Тут ещё мерзейшая мысль втеснилась: «Вляпались! Нет алиби!»

— Мамочка говорила: «Терентий, у тебя бес в ногах пятки шилом чешет». О чем я постоянно с ней полемизировал. За что бывал бит, клянусь Афродитой Каллипигой, прекраснопопой.

Сделал еще протекающий шажок вперед.

Степану нехорошо. У них смута и аврал. Оформление выездных паспортов и собирание фамильных драгоценностей, а поперек порыва какой-то службист, ни дна ему ни покрышки. Да еще штаны в противоположной стороне помещения. На это обязательно нужно разозлиться.

— Так, гражданин. Быстро отвернулись! Мы в неглиже.

Посетитель ссутулился больше, отвернулся, да еще деликатно отгородился головным убором.

— Какие церемонии, — за шляпой захихикало. — Я сам подрабатывал натурщиком и, поверьте, насмотрелся на голых. За сим, невместно может быть сказано, но любая дама в неглиже прелестней, чем в глиже, отрежьте мне язык, коли вру. Хотя, если память не изменяет, неглиже — это легкое домашнее платье, а в восемнадцатом веке так назывался костюм для прогулок. Но не будем придираться к словам.

Впёрся тут соглядатай и витийствует. Пока облачался в праздничные брюки, за спиной зашумела вода. Абигель залезла в ванну, включила душ и, не отвернувшись даже спиной, смывала с себя штурмовую грязь.

«До лампочки, выдерге! Но это кто?» Первое, что необходимо выяснить. После штанов, разумеется.

— В чем дело? Кто вы?

Шляпа улетела в сторону. За ней уже держалась визитка. Своевременно. У Степана секундой раньше нога задрыгалась, готовая к гранд-батману под вражеский зад. Дай только повод, а раздражения хватает.

— Незваный гость хуже пьяного немца. Но, многотерпивый Степан Андреевич, войдите и в мое положение. Служба-с. Хлеба-с насущные. Семеро по лавкам, мал мала меньше. Соизвольте принять.

Визитка подана в уважительном полупоклоне, но после него клюнул подбородком в грудь и гвардейски щелкнул каблуками. Гусар на выданье, да и только. Степан прочитал золотые буковки: Головатый Терентий Романович. Ниже, помельче: Инспектор Бумтрамтарарамэлектросети.

— Визитки — моя предикативно-атрибутивная страсть. Я бы выразился, страсть прихотливо вьющаяся, причинно обусловленная. Не желаете осмотреть устаревшие образцы?

Степан не желал, но первая выдрана, на её место прилетели другие. Инспектор подданнически приготовил мизинец, готовый комментировать. Степан невольно бросил взгляд на верхнюю и задержал внимание.

«Что за бредятина?».

Головатый Т. Р., ниже: Заключенный СИЗО, еще ниже: Размышляющий.

Инспектор времени не терял.

— Клянусь Аполлоном, имеет смысл иметь сии церемониалы и в неволе. Сидел-с, презамечательный Степан Андреевич, два месяца, адекватные годам. Не сожалею, ибо вынес, помимо хандроза, философские идеи, по которым живу до сих пор. Повод же к заключению анекдотический. Будет к месту, позже между четырёх глаз признаюсь — посмеёмся вместе.

Следующая визитка — Головатый Т.Р. Престидижитатор.

— Учился в цирковом. Выгнали. В отличие от вышеописанного, случай серьезный. Не вор-притворяшка, но авек эмосьон. Не могу молвить без волнения. Львы-азиаты, голова моей девочки в пасти, белые зубы на нежной шее, продуктивно-деструктивная накладка — бутафорский подсвечник падает льву на хвост, голова говорит:,Мама!

Дальше мультяшки.

Головатый Т.Р. Повар. Головатый Т. Р. (ого!) Искусствовед. Головатый Т. Р. Санитар.

— Стоп! — расставил глаза по местам. — Так что у меня там с электросетями заэтывалось?

Инспектор посерьёзнел, на мгновенье разсутулился.

— Давайте, присноблагодатный, осмотрим ваше жилище и рабочее место, что одно и то же, как мне сообщили, вкупе с вашим полным именем, в канцелярии.

Не нравились художнику все эти «пре» и «при», но деваться некуда. Они пошли по мастерской.

— У вас с музейными этажами общий счетчик, верно?

Степан пожал плечами, вспоминая горячий кабель после ночных опытов.

— На музейных три компьютера, четыре кондиционера. Лифтовые минус. Лаборатории вне нашей компетенции. Спрашивается, куда утекает электроэнергия? Посмотрим на счетчик. А счетчик в постоянно взбутетененной вертикали. Как, препочтеннейший, вы прокомментируете сие проблемно-отраслевое несоответствие? И что же-с? — усластил словоерсами. — И как же-с?

— Понятия я, Терентий… э-э…

— Романович. Правда, этимология слова такова, что очень скоро вы перейдете на усеченный вариант — Терентирьманыч, клянусь своей эспаньолкой.

Степан уксусно покосился на треугольную бородку, именуемую со времен грабежа золотых галеонов эспаньолкой. Надо сказать, любитель визиток имел интересность в лице и фигуре. Умный по высоте лоб с крестиком первых морщин, художественные патлы до плеч, артист театра и кино, прямо. Пиджак черный, брюки белые мятые. Элегантной нотой отвисал приличный галстук, но он не спасал общего впечатления, ибо на коленях несвеже вызначились охристые пятна, будто человек накануне молился в глине. И, при его высоком росте, ещё сутулился. В школе, поди, «каланчей» дразнили. Кого-то он напоминал. Степан вот же, перед эпопеей, читал. Дюма-отец! Такой же жуир и артист в том значении, которое вкладывают в слово англичане. «Дамы, живенько, живенько!» Коляска Дюма-сына влетела в имение, и полуодетые женщины мечутся по дому в поисках укромного места.

— Мое становое имя — Лорикэрик, что по первым буквам — Ленин, Октябрьская революция, индустриализация, коллективизация, электрификация, радиофикация и коммунизм. Роблен — родился быть ленинцем. Ремизан — революция мировая занялась. Даздраперма, кошмар какой! — да здравствует первое мая. Представляете последний вал? В армии меня унижал ефрейтор… Пришлось идти в паспортный стол.

«А вот что я вам скажу!» Степан обратил внимание на развинченность, свойственную кому? Правильно! Попивает дяденька.

Абигель, слава приличиям, оделась после душа. Инспектор заметил сорванные холсты.

— Вот душа, одним дыханием создавшая себе хрупкое тело, способное уничтожать картинные фортеции. Вы откуда родом, сердешный?

Степан криванулся, но ответил.

— Разумеется Сибирь. Слышали о Шпенглере? Он насчитывал восемь культур: египетская, индийская, вавилонская, китайская, греко-римская, византийская, западноевропейская и культура Майя. Самое интересное, предсказал девятую — русско-сибирскую. Каждая культура функциональна в течение тысячи лет, затем сдает рога в каптерку. Сообщество пьет мертвую воду с лица и перерождается в «массовое общество». От деяний — к механической работе. Новая духовность грядет. Поднимается нечто из сибирских снегов.

— Послушайте, — надоели художнику чужие теории. От своих тошнит. — Кофе будете с коньяком?

— С коньяком? — реакция мгновенная. Картины забыты, глаза загорелись витражными стекляшками.

«Вот так! Такую рыбу ясно, на что удить. Коньяка оставалось на два пальца. Да на балконе валяется с отбитым горлышком, со стакан выдою.» Коньяк в стакан, турку за хвост, мимо мятого.

— Я кофе сварю, вы добавляйте по вкусу, — стакан на стол перед инспектором. — А лучше сейчас глоток за знакомство.

— А вы, милейший?

— Я вина выпью. Принесу и поддержу. Аби, покарауль кофе, лапочка.

Нацедил из бутылки, а когда вернулся, с удолетворением отметил: выпито почти всё, оставлено для декорума, чуть на дне. Плеснул себе пару капель вина и весь стакан инспектору. Теперь в город, там пиндалыге ещё в том же духе и пусть потом докажут старому трикстеру.

Абигель, понятно, упустила кофе. И отлично, в рукомойник турку, труба зовёт.

— Терентирь…, тьфу! Терентий Романович, не желаете поддержать компанию? Намочим жало?

Инспектор желал. Ноздри затрепетали, словно у терьера, почуявшего крысу. Степан потянулся за рубашкой. «Престо, престо! Удираем престо ассаи — еще быстрее. Престиссимо — догони меня, Жужу!» Рубашка зацепилась, забылся, дернул её — и взвизгнул от боли.

— Что с вами, лучезарный?

Степан страдальчески жмурился.

— Вы больны, мамочки мои? Вот незадача!

— Спину я сорвал. Прошло, кажется. Идёмте же!

— Страдания совершенствуют личность- увидел в кресле мобильник, отстукал кнопки. — Элечка? Доброе утро, прелестная. Ах, что за вопросы? Итэдэшные дела. Ни в одном глазу, оставь пожалуйста! Ха-ха. Лечиться пиявками на висках. Хм, это будет потрудней, чем махорку в лошадиных ушах мимо таможни провезти. Обслужи, душа моя, поставь парня на ноги. Спина сорвана. Когда? Сдвинь очередь. Благодарю и припадаю на колено, — радостно художнику. — Через час.

Степан было отрицательно мотнул головой, но инспектор чуть не захлебнулся, доказывая, что неведомая массажистка — уникальный специалист, что экстрасенс — пальчики оближешь, что бабушка её — известная всей Украине народный целитель, но самое главное, она здесь, в двух шагах.

— Уверяю, к ней не попадешь! Только по рекомендации. Японцы едут. Массаж, массаж и массаж, клянусь лазуритовой геммой, смягчающей человеческие слабости.

— Хорошо, уговорили. Идёмте.

Массаж, в самом деле, не помешает. Идёт ведь императором всея Руси, Малыя и Белыя, плавненько, лишь бы на шило боли не напороться.

— Вот такие французские романы, — проснулся в лифте Терентий. Похоже, после коньячного энтузиазма произошло у него первое торможение. — Душновато здесь, — в руках инспектора появился веер. Он томно заобмахивался.

В лифт, первые этажи, двери расползлись и… Степан, опустив голову, прошел сквозь трех мужчин. Но не выдержал, в последний момент оглянулся. В кабине лифта стояла святая троица: следователь Немятый с апостолами, в руках зонтики, в глазах дыры. Двери сошлись.

«Что произошло? Почему не остановили, не потребовали тут же отпечатки пальцев там, отпечатки зубов? Может быть, они решили, что мне деваться некуда? Или не связывают больше с антенной? Как же не связывают, если несутся туда. Или не туда? А куда тогда, язви их?!»

Было бы проще, если следователь тормознул его, они бы поздоровались, потом Степан невинно бы порхал ресницами, изворачивался, прикалывался, доказывал, что лично он в этом колесе — последняя спица слева. Или он что-то недопонимает?

— Хотите яблоко?

Вместо веера престидижитатор держал в руках яблоко. Абигель взяла его, понюхала, но есть не стала, а неудачно засунула в нагрудный карман рубашки. Степан показал бровью на это дело в том смысле, что оплошала ты Абигель Сергеевна, сисечки-то теперь ассиметричные. Яблоко улетело в кусты.

«Фамилия его от слова «голый» или от слова «голова»? Головатый, Головатый… Увяз я!»

В баре Степан, кряхтя, влез на сидку, заказал коньяк и прищурился на Абигель. Ощущение, что куда-то уплывает, деточка. Белое-белое и приятно, видете ли. Играет девушка с ослабленными струнами. Может быть, ночным хулиганством довольная? Или он схоластически настроен сегодня?

Бармен тетёшкался с пультом, переключая программы. «Не пр-р-робуждай воспоминаний моих безумств и исступлений» — певица, терзающая романс… Лукавая ряшка президента: «Если бы демократия заключалась в том, что лебедей в «Лебедином озере» танцевали негритянки…» — назад, конечно. «И мимолё-о-отных сновидений не возвращай, не возв-вз-вз-взращай». Отключил телевизор, но включил магнитофон: «Занзибар, Занзибар! Е, е-е! У! У-х!».

— Интеллигенция поет блатные песни, поет она не песни Красной Пресни.

Степан удолетворён: бухарик лакал, сколько наливали. Еще два двойных, ну три, ну четыре, и можно будет бросить штукаря кошкам в подвал.

— Еще по масенькой?

И коньячок плясал на деснах, и инспектор кривей турецкой сабли, и у «черного трубковерта», видимо, астигматизм жуткий, и счастливую талию удержит, самое время поклястся. Как Головатый говорит: «Клянусь прекраснопопой Каллипигой?» Но задницу загрузили больше некуда, между ними, декадентами, говоря. Жаловаться так приятно! Кому пироги да пышки, а ему художнику, само собой, синяки и шишки.

— Гурзуф, Понт Эвксинский! Там прошло моё детство. Я учился тогда в четвертом классе. Писали в те времена еще чернильными авторучками, поршневыми пипочными. В парке стоял летний кинотеатрик. Как сейчас помню: удачно налетела туча. Народ кто куда, а мы с дружком просочились на взрослый сеанс. Дождь барабанит, слуга травит Франкенштейна, а мы с Харлампием аж прикипели к стульям от ненависти. Уселись, в последнем ряду больше никого, а перед нами Цветан Цецаревич, сокращенно «Муха Цеце», директор школы, день назад как оттаскавший нас за уши. Плечи бабьи, лысина зеркальная, по ней кверх ногами бегает Франкенштейн. Кинотеатр доживал последний сезон. Крыша влагу не держала, кое-где с потолка сочилось. Женщины смеются, мужчины пересаживаются, настроение приподнятое, как всегда у людей прихваченных ливнем. А мы с Харлампием горим адовым огнем и действуем. Лысина передо мной. Снимаю колпачок, на резиновую пипку нажал — капля. На лысину ненавистную — кап, директор сидит. Другую — кап, достает платок. Я кап, он утерся. Кап да кап. «Муха Цеце» лысину старательно утирает, сморкается, уже и шею обмахнул, и колени утирает. У меня чернила кончились, директор наконец догадался пересесть, Харлампий, приняв эстафету, выкапал свою авторучку. Дождь закончился, до конца фильма несколько минут, мы — под ноги и к дверям. Свет вспыхнул, ударили на улицу, за кусты. Кусаем губы, чтоб радостный вой не выдал. Я ха-ха не могу вспомнить, хоть убей, чтоб на нем ха-ха-ха хоть пятачок розовой кожи остался! Это было одно большое фиолетовое пятно!

До массажистки пятнадцать минут. Ещё двойной коньяк.

— До тридцати не живешь — учишься, дурак дураком. После сорока гниешь, бабай бабаем. Сейчас нужно жить! Каждой миллисекундочке радоваться! Всю лучшую десятку от тридцати до сорока.

— Мне двадцать семь.

— А мне за сорок. Христос у нас прожил тридцать три года, а я дотянул до сорока трёх. Что делал бы Христос после тридцати трёх? Тоже самое — повторялся. Он уже всё сказал. Оставалось только каждый год вешаться на крест и коптиться на солнышке. Вот и я в лапоть звоню, — снова смеялся. — Если честно, я пьянею от ромовой бабы, а с коньяка на меня такое щебетание находит, в пору жениться!

Степан поперхнулся коньяком, которым полоскал рот. «Вот я мазанул!»

Здесь инспектор складно прочитал целую лекцию, проявив знание коньяков и вин. В конце Степан даже поспорил о качестве и тонкости «Пино», забытого виноделом в бочке из-под коньяка, а инспектор тем не менее доказал, что есть вина несравненно лучше. К примеру: «Кортон Гранд» с лёгким ароматом выгребной ямы, не покидающий королевские столы, по поводу которого Петр-I вскричал: «Ну и вонища!» или «Херес-де-ла-Фронтера» урожая 1775 года по сто тысяч долларов за бутылку. Им, смертным не попробовать подобное при любом жизненном раскладе.

Расплатились и пошли. Инспектору же непоследовательно взгрустнулось.

— Вышел из тюрьмы, ушел в тину, погудел, посушил носки у самовара, и вот до сих пор чиновником на побегушках. А ведь работал искусствоведом. Пусть заштатный городишко, пусть неподтвержденный диплом, пусть в музее из великого один этюд Шишкина левой ногой, но ведь было! Нет, я никого не виню, если бы не это дело, — откровенно щелкнул себя по шее. — А жены мои любимые! — заломил руки, артист. — Такое горе! Болит, Степан Андреевич?

Болит, естественно, постреливает периодически. Инспектор театр одного актера ломает, Абигель сзади бредет, с улыбочкой юродивой.

— Пульхерия Фаллалеевна. Богиня! Пульхерия по-гречески — «красивая». Груди… О, груди! Шила себе бюстгалтеры сама. Проще сшить, чем купить. Познакомился в церкви. Признаю, был первым бражником драгунского полка, волочился за актерками, а женился… — сделав губами звук «пцх!».- на костюмерше. Любить и быть разумным, едва-ль и божеству способно. Богиня выкуривала в постели сигару на ночь и в минуты раздражения грозилась татуировав меня, сдать в цирк. Каково?! Ах, Пульхерка, гром-баба! Ей бы танец живота освоить — в каждой складочке по кисточке, мировой бы успех! Все арабы бы сбежались. Успех же уездный, другого рода. Умерла-с. Погибла рафаэлевой смертью. На вершине экстаза, на очередном любовнике любвеобильное страстное сердце не выдержало. Разорвалось в клочья! — горестно покивал. — Так и похоронили.

Степан рассмеялся. Изложение — полная бредятина. Царских жен и любимых жеребцов, тюкнув по головушкам, укладывали в могилу в качестве необходимых аксессуаров на том свете. А богиню, значит, похоронили на вершине блаженства, с разорванным сердцем, на любовнике. Какая позиция? Пятая. Почему пятая? Какая, спрашивается, разница?

— Лакримоза диес илла, — серьезно страдал инспектор. — Слезный день. Реквием скорбящий.

Встал посреди перехода от станции метро «Университет» правой к станции метро «Университет» левой. Из глаза поползла лакрима по латинской щеке.

— Э, э, — напомнил о реалиях дня художник. — Идемте через дорогу, проникновенный вы наш.

— Вы правы, но я страдаю. К тому времени ногти на моих ногах перестали блестеть. Раньше блестели, что свидетельствует о душевном и физическом здоровье, а стали загибаться. Иду по кухне — загибаются, мутные, и стучат по линолеуму.

— Может, всё же про жену? — подправил Степан.

— С небесным наслаждением, справедливый. У Пульхерии был брат. У брата жена. У жены подружка. Она и стала моей второй женой. О, Натанаэль! Занимала четверть пульхерьевского объема. Но любил я её в четыре раза больше. Любил беззаветно!

Они перерезали по зебре Ломоносовский проспект от левой станции метро «Университет» в сторону цирка.

— У меня маниакальное ощущение, что мы по крайней мере неделю знакомы. Не приятельски-фамильярно, но прецизиозно-мистически, клянусь сторуким Бриареем.

«Если хлопнешь двумя руками — возникает звук. Каким будет звук, если хлопнуть одной рукой?» Дзен-буддистский коан, на который ученик обязан мгновенно найти ответ. Параллель прямая. Проблема разрешалась самым неожиданным образом. Вместо грамотного отступления сначала разборки с любимой, потом с третейским человеком. Ну не коан ли это? Если хлопнуть одной рукой Пульхерию Фаллалеевну — рассыпчатая задница еще долго будет чувственно содрогаться.

«Не-ет, идем-беседуем словно Пегилен и Великая Мадемуазель. Да еще в сторону позиций контры. Я протеже и увяз уже по уши. И Аби ехидина какая-то, позорящая королевский род.»

— Как я убивался! Как не убиваться? Первая жена умерла, противная работа, вторая погибла. Можно сказать, нелепо, но принимая во внимание, что любая смерть — лишь банальный конец, подавился ли ты пельменем или трогательно умер великим Леонардо на королевских руках. Несчастный случай. Работала на конфетной фабрике, брала пробу и упала в чан с шоколадом.

— Как в чан..?! — воскликнул Степан. Очень уж экзотическая смерть.

— Вот так-с! Мне позвонили, я прилетел на такси. Господи, ужасное боди-арте! Дальше вообще говорить даже не могу..! — рассказчика согнуло, кисть флюгером вихлялась в клапане в смысле: вуаля, а что можно сделать в этой ситуации? — Пробовали вымыть, да какое там. В носу шоколадные пробки, в ушах пробки, не штопором же их вытаскивать. В других сокровенных местах… Больше пару — кожа, что с гуся, слезет. А так хоронить не по-человечески. Подумали-подумали с её подругами, она сирота, договорились с начальником цеха и макнули любимую еще раз в шоколад. Так и похоронили сладкую женщину. Лежит теперь, родная, в шоколадной мумии на Троекуровском кладбище. И египетских цариц грешным делом вспомнишь в саркофагах, и «Сникерс».

Абигель расхохоталась так, что перепугался сенбернар на выгулке. Степан расфыркался, не забывая про сорванные мышцы. Но с трудом сдерживался, чтобы не перейти на банальное, как смерть, ржание.

— Ну, дорогой фокусник, поддели вы нас!

Престидижитатор щелкнул пальцами — в них зажглась бенгальская искра.

— А если я правду рассказал, преприятнейшие?

Распахнулась дверь.

— Терентий, ты уже клюкнул. Ну-ка, в такси — и домой.

Инспектор непрекословит и откланивается.

— Проходите, молодежь. Тю-тю-тю, подожди, не вались, я тебя раздену. Да что с тобой? Терпи казак, атаманом будешь, — положила тёплые ладошки на его глаза. — Разве можно за себя не бороться? Чтобы больше ты этого не делал, я накажу тебя китайской казнью. Будешь улыбаться пятнадцать минут. Приказываю — улыбайся! Улыбайся, говорю, щас как бэцну!

Время пошло и разулыбался, спасу нет. Даже рот заболел.

— Ку-ку, свидание через минуту.

Открыл глаза. На потолке трусливо дрожали солнечные зайчики. Повернул голову к левому плечу — закрытая дверь, уронил к правому — в окне кипятится летний день. Взлетающая воробьиная стая разорвалась надвое, прошла дама с кошкой на руках, за деревьями блестел стеклянными боками цирк, за цирком неслись разноцветные лысины автомобилей.

Опасливо поднял руку — ничего. Поднял обе руки, сдаваясь, — ничего. Спрыгнув с кушетки, сделал два притопа, три прихлопа. Да ничего! Ощущение, будто тридцать лет и три года валялся на полатях Илья Муромец, саморегулировался, саморегулировался во сне, а ссаморегулировавшись, вскочил добрым молодцем для подвигов ратных, проснулось классовое сознание, подайте нечистое рыло, кулаки чешутся.

— Выстирали?

В дверях стояла женщина в натянутой загорелой коже. От неё исходила благодать и хорошее настроение. Возраст средний, но неопределенный. Если женщина следит за собой, её возраст всегда минус четвертинка от прожитого.

— Где я? — задал до сих пор актуальный вопрос.

— Где-где… В Катманде! Давай-ка для начала поздороваемся по-людски. А то я двери настежь — а мне на руки перепоясанную бандероль, нате вам!

— Здрасьте.

— Добрый день, молодой человек. Как дела после массажика?

— Как послезавтра.

После обмена любезностями снова уложила его на кушетку, приказала закрыть глаза и расслабиться. Очень приятно! Пальчики, с проворством ручья, укрывающие грудь, мурлыканье:

— Как сквозь жилки голубые льется розовая кровь, — перевернула молодца на живот. — На ланитах огневые ямки врезала любё-офь.

Степан рассупонился, обвис локтями, по-кошачьи жмурясь в пространство.

— Извините, как вас звать по отчеству?

— Без отчеств. Не люблю. В гроб лягу Элечкой.

— А правда, у вас бабушка была знаменитой знахаркой?

— Правда. А ты хотел у меня увидеть пузырьки со слезами любовников и закрещенные горшки с чертями? — теперь от её ладоней исходил вулканический жар. Заставила сесть и мяла плечи. — Остатки жира уберем гороховой мукой, вотрём пот металлов — мумие в эти скверные защемлины.

— Мне приснилось про китайскую казнь? Это гипноз?

— Хто усрався? Фирма веников не вяжет и секрет не продаёт. Оглядись-ка, деточка.

Степан ахнул. Вместо фиолетовой полосы на груди розовел еле видный след-остаточек. Кожа встала заусками и осыпалась под пальцами.

— Ну вы шпециалист — пальчики оближешь. А слабо будет волосяные луковицы укокошить? Бриться надоело каждый день до чёртиков, а борода противно колется, хоть челюсть отрывай.

Смеялась она мило, прикрываясь по-деревенски ладошкой.

— Человеческое тело — всего лишь пространственно-временная комбинация различных элементов. Давай спробуем.

В соседней комнате что-то свалилось с кастрюльным звуком, поднялся шум неизвестного происхождения, и в дверь ударило раз, другой, будто кидали в нее тугой ком одежды. В очередной раз дверь поддалась кому и открылась. В комнату влетел щенок. Он винтом носился в ногах, пытался дослюнявиться до рук, домогаясь общения всячески.

— Ёка-ё-ё, Жулька! Кыш ты, пропасть! Я занята. Дём кабыська. Не стану я тебя на руськи брать с твоими сопями.

Но живот всё же почесала. Щенок сразу брякнулся на пол и блаженно умер, расшеперив лапы по четырем сторонам света.

— Ой, ку-уська. Любит ваввачка зывотик цисать. Ай бакуська!

В комнату степенно вошла мама щенка. Аффен-пинчер. Старинная порода. Дюрер и Ян ван Эйк нередко изображали их на своих картинах. «Аффен» по-немецки — обезьяна. Так оно и было. Маленькие, но крепко сбитые, их никак не назовешь неженками. Мордочка комичная, обезьянья, но в луповатых глазах — преданность, бдительность, готовность защищать хозяина. Хвост купирован, размером с палец. «Правда, палец.» Даумен, по-немецки же, и все оттенки собачьего настроения по нему увидишь. Шерсть черная, от даумена гладкая, к голове всклоченней, «я упала с сеновала». Потешный зверь, и серьезный. Французы окрестили его «усатым бесёнком» за определенные услуги королевскому дому. Несмотря на малый рост аффены отличные крысоловы. А крысы, родные, есть везде. Даже в Версале. И в немалом количестве.

— Ты чего, Матэсса, за ребенком не смотришь? Забирай свою пружину и катись отсюда.

Ваввачка улетела пулей, за ней удалилась мамаша.

— Масатыкал гончий, честное слово. Я собак больше уважаю. Кошки слишком нарцистичны, вечно себя вылизывают.

— Ёка-ё-о.

Элечка засмеялась и сделала вид что готова влепить подзатыльник, Степан даже потянулся башкой в ту сторону. С животными она общалась, как с малыми детьми. Не то что сюсюкала, а просто разговаривала на их языке.

— Твоя девушка тоже животных любит. И больше, чем людишек, что грустно. У неё проблемы есть, я чувствую. Да и тебя я ещё бы посмотрела. Забавные мультики.

— А меня зачем? Я куська.

— Ты куська, но каёка. Катетку хочешь?

— Катетки не хочу, а вот позавтракать по настоящему не помешало бы.

— Голодный — значить здоровый. А давай тебя посмотрим? Ну их, этих клиентов. С тобой интересней. А то целый день масаз да масаз.

Такой он для неё и был аффен-пинчер, отроду до году. Повезло ему. Так бы и прописался на этой кушетке. Только сколько будет стоить? Он же бедный художник.

— Бедный худозник с цветными кадаськами. Ложись давай в кредит. Я вчера на «Лебединое» в Большой ходила. Видел его? Вот тогда сюжет и расскажу. Возражений нет? Хорошо, первое действие. Белый лебедь в ожидании, ждет принца. Долго прождав его, уснула. Слуги разбудили её и пытаются переубедить в том, что принц придёт. Она соглашается и убегает. Слуги, не теряя надежды, ждут принца, но зря. Прошло три часа, лебеди-служанки задумались, но их думе помешал коршун. Злой коршун показался на вид разобрадованным, и лебеди подумали, что это он не пустил принца.

Массажистка была штучка. Она не гипнотизировала, не пружинила дланями в очи, просто рассказывала об увиденном подружке. А подружка только на «два» и «пять» таблицу умножения одолела.

— Лебеди стали разведывать. Разнеженный коршун и рассказал правду. У Одетты терпение кончилось и она пошла его искать. Долго мучаясь, она теряет сознание.

Сознания осталось с гулькин хвостик. С даумен. С таким сознанием всю таблицу умножения не одолеть. Сколько будет семь ю восемь? Сорок восемь. Верно, потому что складно. Надо жить проще.

— Действие второе. Служанки, отделавшись от коршуна, пытаются придумать план. Наконец принц вырвался и побежал искать принцессу. Найдя возлюбленную, он просит прощения, и она его прощает. Неожиданно заявляется коршун, и принц с коршуном дерутся.

А сколько восемь ю семь? Не знаю, не знаю. Снова двойки? Ну и пусть! С понедельника возьмусь.

— Побеждает принц. Лебеди превратились в девушек, и они поженились. Конец.

Сознание схлопнулось.

Абигель расстёгивала пуговки на рубашке, одну за другой. Шелк на груди полетел, свободный, открыв ягодку соска. Пурпурный рожок вспыхнул и выдал азартную трель.

— Алло. Машенька, здравствуй, лапа. Это я, Абигель.

Отвернувшись, пыталась говорить так, чтобы не слышали мужские уши, но понимали на том конце провода. Мужские уши всё равно слышали.

— Что ты, чудесно было. Да абсолютно никакого! Чем реже удовольствия, тем они приятней. А, ну его, пусть хвост отращивает. Он сегодня с левой ноги встал. Нога была самой последней в ряду. Ничего, мы ему все левые ноги ампутируем. Будет у нас всегда только на правую сторону вставать и жизни радоваться. Целую ниже родинки на четыре пальца. Ты помнишь?

Степан крякнул и пробормотал:

— Синий голубь, белый пух, не влюбляйся сразу в двух.

Дальше — рубашку, короткую юбку, трусики. К нему идет, в ноги встала Афродита, и ложится в пену, отодвигая невозможно мягким его ступни.

— Если уж вы, красивые женщины носите такие мини-юбки, зачем их вообще одевать?

— Если женщина до тридцати лет не стала красивой, значит, она просто дура.

Пальцы гейши заскользили по ногам. Ласковые пальчики, предрассветное дыхание. Нежноовальное предчуствие квадратноугольного.

— Не надо! Мороз по шкуре.

— Молчи. Не набухай на меня. И расслабься.

Пальчики скользнули в долины на бедрах.

— Болезни по коже сеются, в кости втыкаются, в плотные органы падают, в полые проваливаются.

Долины сходятся в тени, трепещущей формами.

— Аби! Прошу тебя!

— Дурачок ты, дурачок. Да плюнь ты на всё! Оглянись же!

Ну оглянулся. Ну весело горит электрический костер города.

«Правда, что киснуть? Малыш мой славный. Меняю солярий на остров у экватора.»

Зато Абигель теперь смотрит крокодилом.

— Мне исполнилось два года, когда мать погибла. Студенткой она познакомилась с настоящим моим отцом. Он был фанатичный альпинист и её заразил этим. Отец погиб на восьмитысячнике. Уровень в семь скачков, скальный выход называется «голова Тифона». Мама рассказала Сергею Наркисовичу. И ушла через год туда же с командой. Пришел циклон, погибли все. Непонятно, что произошло, об этом писали, но вместо того, чтобы бороться миром, почему-то разбрелись и замерзли поодиночке.

Сочувственно сжал лодочки её ступней. Лодочки маленькие такие. Затонувшие.

— Склон упирался в ледник. Перед спасательной командой от него откололось, лёд разбился на пластины и бритвами прошелся по краю. Двоих не нашли, в том числе мать. Нашли кисть, сжатую в кулак. Когда в тепле разжали пальцы, обнаружили кольцо без камня и уголок от карты маршрута. А на нём перекошенные холодом буквы: «Когда найдешь камень и позовешь — я вернусь».

— Фур-бу- буль, — выпустил Степан воздух в воду.

Жуткая история, но чувствовал он себя, наконец, хорошо. Что в минор впадать? Итак, всё на каблуках, да на полусогнутых.

— Растравил душу, засранец!

Не думал вовсе. Дело прошлое, а ему всё равно сейчас утешно и хоть куда. Золотое время! Кудри хмелем вьются.

— И ты думаешь этим кончилось, засранец? Сиди и слушай до конца, засранец. Папа ведь, который Наркисович, кольцо не узнал. Не помнил он его в материной коллекции.

— Ну что ты, я извиняюсь, засранец да засранец. Я же славный, разлюли малина.

— Разлюли засранная малина.

«На это сделаем так. Пойдём пастись по травушке-муравушке.»

Колени сошлись капканом, теперь ему ломали зажатые пальцы с вафельным хрустом.

— Не буду, хи-хи, больше. Рассказывай дальше.

— Я играла кольцом и иногда забывала вернуть на место. Засыпала с кольцом в кулаке. В эти ночи я беседовала с матерью о школе, моих проблемах, прочем. А однажды, кольцо под подушкой, мама снится и говорит: «Абигель, ты должна заболеть. Сейчас же!» Проснулась, пробралась на кухню, съела весь лед в морозильнике. Наутро жар, кашель жуткий, скорая помощь. Папа юлой вокруг меня, на работу не поехал, позвонил. А вечером приезжает его коллега и рассказывает страсти-мордасти. После взрыва на полигоне ни установки, ни людей. Воронка только размером с лунный кратер. Так и живу до сих пор. Выросла, а хоть раз в неделю несу кольцо с мамой поговорить во сне.

Степан дрыгнул бровью.

— Ну-у сон, так сказать, ежедневная репетиция смерти… А вообще страшилки!

Абигель встала, вытянула пробку, включила душ. Душ гнулся в руках гофрированным питончиком и шипел. Степан раздавил щеку ладошкой, думал думушку.

«Тоска её по нормальной семье, бзыки и голоса, с мамочкой-альпинисткой соотносящиеся, объяснимы. Но я причем? Я в родственных отношениях не состою. Оттого, что не состою, имею право языком вдоль позвоночного столба до лунок у попочки, где струйка латинскую S вытанцовывает. Ниже, пожалуй, не могу ещё. Я её знаю от силы-то… А меня засранцем обзывают, целоваться не хотят. Будто я — мерзлый штоф, треснутый у основания.»

— Я выговорилась, и мне полегчало.

Танцуя, подкрадывается, пальчиками жмет себе соски, глазки лука-авы-ы-е-е. Что не минётся — закрестим. И ставит ему губами на шее влажные крестики. Уже целое кладбище выросло. Прекратить поцелуйчики! Посмотрите только, как она им небрежно помыкает.

— Я тебя не обижаю, я тебя обожаю.

— Ангелы — это девочки и мальчики со слёзами вместо крови.

Плачем под дождем. Не видно твоих страданий. Плач под душем — эрзац, но возможность остаться наедине со своим горем и афронтом унижающим.

А его целуют, ласково обтирают полотенцем, последняя прозёванная капелька благоговейно слизывается языком, будто он божество.

— Любовь — жестокий царь. Но его всесильное иго не распространяется на братьев фебовых. Можешь поцеловать своего ангела ниже на четыре пальца от сего места, — указывая на пупок.

О, как чисто должно быть поклонение. Как его розовая кожа. О, как внятно должно быть сказано о любви к нему. Лобызайте его!

Абигель постучала по темени, покрутила у виска пальцем, после чего показала половину его и похлопала божеству в ладоши, что означало: аплодисменты куску дурака.

— Мне известна тщета оваций. Ну их к чёрту! Давай целоваться?!

— Не понтуйся, бобочка, — его звонко шлепнули по заду. — Погулять, чо ли? — сплюнув сквозь зубы на пол. — А что, это идея. Ноги будем щупать, Асей?

Асей выкатил святые глаза, медный слиток воли перевернулся в груди и ухнул в неприлично-нижнее положение. Протянул руки к скверноговорящей, несогласной чтить божественное.

— Ноги щупать — не значит драгулями, — хлестанула по протянутым рукам. — Межножному пирожному фигурное безе портить. Это значит готовиться к побегу, — и захохотала, удаляясь.

Божеству дурно. Межножное пирожное, Асей-бобочка… бе-е-е! Дайте салфетку. Рука к горлу, в глазах прыгает, в голове только одна, но спасительная мысль: «Нашатырю!»

Коньяк хуже нашатыря, но деваться некуда. После глотка в голове прояснилось. Хотел предложить уродке, оглянулся — её не было. Метнулся к креслу, в нём та же композиция: трусики, юбка, рубашка. В этом фокус. Детская вселенная такие штучки пестует. Полёты, сражения с негодным оружием, изматывающее убегание в никуда, гулливеризация и, конечно же, появление в голом виде в публичных местах. В чётках сушеную крысиную лапку нашла, и в город дунула.

Времени хватило только на брюки. Бежал по лестнице, перескакивая через три ступеньки. Хотелось через четыре, но дурнота не уходила. Калейдоскоп какой-то. То страхи мучают, то беспричинная весёлость, то нимб макушку греет, то тошнота кадык раскачивает, губа титькой.

— Стой! Ты что, сдурела?!

Поздно. Двери маленького лифта захлопнули её усмешку. Если будет он вдруг знаменитым художником, ни один скульптор не вылепит его в такой неэстетичной позе. Отпыхивается, руки на коленях, зад откляченный, вот-вот на горшок сядет, лицо не сиятельного божества, а бретера-дуэлянта, получившего пулю в мягкое место.

Вдоль стен зала открытий стояли навытяжку двенадцать колонн, лоснясь в лунном свете ложным мрамором. В их сморщенных капителях можно было прочитать: «Что, высокородие обзделались, упустили барышню? Но особенно не расстраивайтесь. Если девочки убегают от мальчиков, это не значит, что они убегают насовсем. Просто они так бегают. Круг завершат и вернутся на исходную позицию.»

В чётках новая бусинка — пессимизм. Не догнать её гонщику на асфальтоукладчике.

Лестничные марши кончились. Влетел в геологический музей, услышал, как клацнули двери скоростного лифта и засвистели моторы. Поздно! Вбежал в тамбур. Двери маленького лифта сошлись перед ним, пряча пустую кабину. Зато на глазке скоростного испуганно моргали цифры.

Хилый наследник трона спал на ложе, вырезанном из одной большой глыбы нефрита. А он, бедный-пребедный художник, спит на раскладушке. «Камень жизни» — китайским императорам, а художнику — только вата в матрасе. Не догнать, ой, не догнать. Вата не дает жизненной силы.

Ткнул кнопку соседнего скоростного лифта. И не успел уныло спросить: «По какому случаю моя жизнь?», как двери открылись. Несомненно, это везение. Вечно ждешь его.

— По какому случаю моя жизнь? — орал в падающей кабине. — Чтоб её, как ржавый мотоцикл, в доменной печке прикончить!

Оптимизм! От него еще никто не уходил!

— Секретари Такум и Сякум! Пишите указ: Наддать скорости! Боцман Сосисоч! Попитать гребцов самокатной откатки цветочными колбасками, персиковыми сосисками и яблочными окорочками. Билёлики! Принести космические ласты! Бархотка-семиперышка, играть туш! Курс: Лагуна-дель-Кефиро, между архипелагом Сан-Кобыло и атоллом Сан-Педро-де-Банан. Гребите жористые обжорки! Больше мажора!

Вбежал в фойе. По лицу вахтёра блуждала гаденькая улыбочка. «Точно! Через это ушко ниточка прошла.»

— С Новым годом! Эй, парень, ты если за снегуркой побежал, тащи её сюда, вместе покувыркаемся! Ты будешь дедом морозом, а я елкой. Пощекочу где…

Не старый ли козел?! Начистить бы ему пятак, да времени нет. Но как он сегодня зол! За двери. Вверху луна — владычица женщин, внизу, далеко впереди — лунный голый крест. Остановилась машина, сожрала лунный крест и сорвалась с места. Погрозил вслед красным огонькам.

— Проклинаю тебя, враг природы, и лишаю водительских прав! Клянусь Сатурном, мрачнее мрака, предвозвестным старцем с козой, что Луна уйдет с линии раздела и скроется в пятом доме. О, Зерефер всемогущий, останови нечестивицу! Заклинаю тебя! Не дай ей скакать на серых животных. Не дай ей начать каменную постройку. Не разрешай ей выбирать в полуночный час жену. Умоляю тебя и готовлю кровавую жертву — петуха.

Боднул головой, разрушая наваждение. Жену, он сказал?

«Бякушки! Куда понесло? Половая холодность и облысение у женщин вследствие неблагоприятной конфигурации этого к этому. Погоди, да это же уже где-то было? Сатурн, разрушающий зубы… Что за бороздка паркетная, нескрипящая?»

— Стой! — отмахивая доисторическому «Запорожцу». Плюхнулся на сиденье, скомандовал. — Догнать вон тех.

На третьем светофоре настигли преследуемых. Мигание фарами, параллельная езда с призывными жестами ни к чему не привели. Пролетели под железнодорожным мостом по Минской улице, нарушив правила, пересекли сплошную линию и нырнули в лес.

Степан заорал:

— Если вы сейчас их не остановите, я тебе голову оторву!

— Сам такой! — бестолково огрызнулся шофёр и утопил педаль газа в пол.

В последний момент перед поворотом удалось обогнать преследуемых. Шофёр прижал тормоза, успев ударить по звуковому сигналу. Сзади тоже зашипели колеса. Степан выскочил и постучал в стекло задней дверцы.

— Цып-цып. Утреннюю серенаду — маттинату поют по утрам? Я что за тобой до утра должен бегать? — и запел. — Чисти зу-убы, дорогая. Выходи на сво-о-ой балкон, — дернул ручку двери. — Выходите, выходите, синьорина. Я уже убегался в маттинату.

Слабенькие режиссеры любят показывать такой шаблон. Открывается дверь роскошного «кадиллака», оператор снимает из канализационного люка со снятой крышкой — ракурс интимней, соответственно, эффектное появление стройной ножки на высоком каблуке.

Протянул руку в темноту. Джентльмен предлагает даме опереться. Из нутра запорожского кадиллака выбралась сначала чумазая абигелева пятка, затем сама девочка-жуайё. Нелишне напомнить, что «жуайё» по французски означает «веселый и радостный». Такая она и вылезла. Показалась улыбающаяся моська, чмокнула в протянутую ладонь.

— Классно прокатились! Формула один.

О да! Она не здесь, не голая, не среди одетых мужиков. Церемония озорства продолжается. А сил нет. Больной он. Занеможенный. Ой, там болит, ой тут болит!

«Уехать быстрей назад. Позорище в дурдом, меня в реанимацию. А солнце за горизонт будем закатывать вручную позже, по выздоровлению.»

Махнула на него рукой, на бестолочь непонимающую.

Какие болезни, когда так оскорбляют?! Следующая бусинка в четках — гнев. Негодование и неистовствое бешенство. Исступление и остервенение. Остервенелость и… и… Короче, общи начало и конец у периферии круга. Дураку понятно.

Как сговорившись, из автомобилей вышли водители. Который Бумажного, выглядел неважно. Зато парень из другого автомобиля куда как оживился, его похотливые глазки приклеились к телу Абигели. Степана замутило.

— Эй ты! — охочему до эротических зрелищ пареньку. — Что уставился?

Тот повернул голову к художнику, но глаза продолжал скашивать на, Мулен Руж, И проговорил, помня свой резон:

— Вы бы, товарищ, не ругались, а достали деньги за проезд из смокинга или дама за корсетом пару луидоров поискала.

Степан скребанул по дну кармана, — денег не было. Откуда в брюках, надеваемых раз в году по торжественным случаям (к мэтру на вернисаж босиком), возьмутся деньги? Вспыхнул свет. Обернулся и увидел, где они находятся. Сталинская дача. А вокруг — ельник сталинской дачи. А это забор дачи, проваливающийся в темноту слева и справа. Остановились они как раз в двух шагах от домика охранников, одного из четырех въездов на дачу. Из домика на шум вышел служивый. Из открытой двери пропускного пункта выглядывал молодой солдатик. Матерый охранник подошел к ним.

— Что тут у вас за баранина, братва? — увидел девушку, встал, как вкопанный, по инерции выговаривая, но запинаясь, приготовленную фразу. — Ребя…та вы отсюда уё…зжайте. Здесь не… льзя…

Служил он второй год, не салага — дед, давно не видевший женщин в натуральном виде. Иначе не взял бы его столбняк. Теперь вояка будет жалеть, что вместо девушки против него не вышел, к примеру, бундесверовский «Тигр» со сверхмощной керамической защитой. Он бы ему на дуло сапог накондомил. Он бы выхлопную трубу картошкой запломбировал. Он бы командирские окуляры глиной замазал. Проявил бы суворовскую смекалку и победил в картофельном поле голыми руками. А тут проиграл с большим преимуществом.

Абигель обошла автоматчика, на ходу погладив того по шершавой щеке. Дед рот открыл, закрыл, открыл. По-видимому, он произнес низкочастотный афоризм, изящность которого навечно завязла в зубах оратора. Абигель шла так не торопясь, так спокойненько, что ни у кого не возникло никаких дурных предположений о её планах. Разгаданный план противника предполагает действие. Отсутствие первого есть бездействие. Абигель успела дойти до дверей караулки. Первым опомнился Степан.

— Эй, солдат! — взвизгнул он. — Не пускай её!

Салага растопырил руки, смешно преграждая путь. Девушка ударила в него, взасос в губы, языком внутрь. В древнеиндийском трактате о технике секса такой поцелуй называется «поцелуем пчелы». И мимо солдатика в двери.

— Куда?! — взревел дед. — Стрелять буду!

Караульные инстинкты к нему вернулись быстро. Сорвав с плеча автомат, побежал. Степан бросился вдогонку еще мощнее. Охранник услышал настигающие прыжки, резко тормознул, развернулся. Степан упёрся животом в автоматный ствол.

— Стой! Застрелю!

Дуло на горячем животе имело какую-то жутко-отрицательную температуру. При такой температуре газ жидкий, металл хрупкий, а бараньи туши становятся стратегическим сырьем и употребляются без проблем хоть через сто пятьдесят пять миллионов лет.

— Да ты что! — отпихивая от себя воздух вокруг ствола. — Ты не видишь, что ли, — она сумасшедшая?! Ищите давайте и в дурку её.

Охранник нехотя вернул затвор на место и со злостью салаге:

— Что запозевал, сопля?! Ищи давай девку!

Они втроем заскочили в караульную. Старший сразу захлопнул дверь, не обращая внимания на возмущенный вой водителей по поводу платы за проезд. Выскочили в лес внутри ограды. В свете фонарей от ворот текла истресканная асфальтовая дорога. Абигели нигде не видно.

— Ищи челноком. Ты слева, я справа от дороги.

Степан постоял недолго, слушая удаляющийся хруст веток под их сапогами. И ему пора. Один вектор, но стра-ашно-о! Кругом в кустах, траве пауки. Арахнофобия. А преследователь, между прочим, босиком. Но идти надо, и если шагать шире — меньше шансов наступить на паука.

На лицо нежно-отвратительно легла паутина. Судорожно стёр, даже покарябавшись. Перед ним выросло двухэтажное здание. Обошел угол и чуть не врезался лбом в открытую оконную раму.

— Допроветривались, амстердамы и господа, гимнасты и гимнастёрки, стервы и стервятники, мужики с баобабами, ластики и ласточки, сэры с сэрихами, сексуалы с саксаулами?

В комнате темень. Выставил руку на уровне гульфика, защищая драгоценное место. Дверь. Приоткрыл, прислушался. Вроде никого. Но нервы пошаливают. Будем нервничать, но не-ежненько так — не зурст! а зюурсть.

В конце коридора — ещё дверь. Толкнул от себя. Катафалочные портьеры, морёная кровать, давившая ковер, на тумбочке лампа под абажуром с родимыми пятнами герба великого могучего, никем не победимого. По тумбочке ползет змея телесного цвета. Висперофобия — боязнь змей. Какие еще фобии есть? Да любые! Тиран, к примеру, здесь дышал, отхаркивался табачными миазмами. Брызги эти, как тщательно ни убирай спальню, покрывают всё. Они в микрощелях деревянной кожи кровати, в бахроме портьер. Когда телу нездоровилось, оно потело, уксус пота высыхал на потолке. Даже если потолок перекрашивали, краска ведь не танковая броня. Атомы пота сочатся сквозь краску и летают сейчас вокруг. Нет сомнений в том, что вот именно в это мгновение с вдохом в грудь влетел и лег на стенки легких очередной атом его пота. Особенно же опасны механизмы. Тело чистило себе ногтем мясо из зубов или, еще хуже, ковыряло серу в ухе, или, еще хуже, поправляло вялую мошонку на ночь и палец давил кнопку, выключая лампу. Его органика оставалась на кнопке. Конечно, на следующее утро горничная протирала механизм, но ведь смешно думать, что тряпка уносила на себе все атомы гниющего мяса, серы, мошоночного уксуса. Меж той же кнопкой и корпусом лампы щель. В неё не залезет никакая горничная тряпка. Из щели можно яд выбить, быть может, где-нибудь в Пулкове ураганным протонным бомбардированием. Но говорится всего лишь о запуганной охранкой девушке-уборщице, а не о мощном синхрофазотроне. Значит, именно в эту секунду и он, и наблюдаемое им женское тело на кровати покрыты пусть не мириадами, но достаточным для отвращения количеством атомов тирана. Пройдет не одна тысяча лет, пока они рассеются и исчезнут из спальни окончательно, а сейчас только купаться в них своими телами, дышать ими, что, знаете ли, пакостно! И то, что она собирается делать, — ужасно. Подползает, берет зубами палец, тянет к себе. Больно и надо поддаваться. Пусть ему, но ведь на его оружии и те атомы! Групповой секс, хорошо бы с Сатаной, а то ведь с дряблым желтым телом. Вокруг сосков волоски солнышком, верхний край — висюльками вниз. Дурно от этого. Красное-красное. Пеленой томатной. Но прия-ятно-о-о!

— Аби… — легкие еще спазматически ловят воздух с проклятой материей хозяина спальни. — Ты знаешь, где мы? — поднялся, отжимая плечами миражи. — Правильно! Вот тебе, гад, за моих!

Абигель сплюнула на покрывало липкое и добавила:

— И за моих родственников, виришвило — ослиный сын!

Обнял девушку, понимая, что она женский демон, амурничащий со спящим. Суккуба.

— Читал ты, что из-под дачи до Кремля идёт секретное метро?

Степан уже напряг грудь, приуготовил зев, но Абигель пихнула его. Пока балансировал над лампой, девушка вылетела в коридор. Когда выскочил из спальни, её и след простыл. Пошел по коридору, заглядывая во все двери подряд. Сунулся в следующую. Бетонный короб опадал ступенями, а внизу, у металлической двери с поворотным колесом, стояла его подружка и манила пальцем. Выразительно скалясь, помахал ей. Абигель помахала в ответ, призывая. Зло замахал: давай, мол, сюда немедленно! Она загребала к себе. Нет, её не перемахать. Пришлось спускаться.

— Жить без трудностей, всё равно что быть безработным. Поворачивай колесо.

Позади платформы — вагон. Сомнений нет, перед ними та самая сталинская карета.

— Мож вычеркнем неудачную мысль из головы, а?

Не вычёркивает.

— Ладно, тогда прошу, миледи.

Открыл дверь вагона и восьмеркой отмахал воображаемой шляпой. Абигель подняла полы воображаемого платья и, соорудив жеманный книксен, вошла внутрь. В голове вагона — сиденье водителя, панель управления, ручка на бронзовой пластине, метки: 1, 2, 3. Подтолкнул ручку на деление вперед — вагон пошел. Еще на деление — поехали быстрее, на последнюю риску — вагон рванул так, что дохленькие лампочки на стенах туннеля слились в светящийся лампас. На платформу выскочили люди и застрекотали автоматы.

Заднее стекло расползлось трещинами и в вагон вползли несколько предметов. Они проплыли мимо Абигели и приблизились к степановой груди. Скорость вагона совпала со скоростью пуль. Наклонился к первой. За ней сантиметрах в десяти летела другая. Сильно, узкой струей подул на головку пули. Свинцушка остановилась, развернулась корпусом, пошла назад. Степан угадал. Только первая пуля ударила тельцем вторую, та, по всем правилам биллиардного искусства, срикошетила и разбив боковое стекло, ушла в сторону. Чуть позже она встретилась с бетонной трубой туннеля. Выбитый фонтанчик пыли унёсся в сторону автоматных вспышек.

— Ты мне сама себе нравишься, нравительница. То-то же! — произнёс сытым тоном. — А то устроили тут, понимаешь, войну макаков с коекаками.

В той стороне, куда со скоростью автоматной пули летел вагон, появилось светлое пятно. Дернул ручку назад — электромоторы заработали в нормальном режиме и мирно заурчали под брюхом вагона. Показалась платформа, полная солдатни. Их известили, они приготовились. Вагон остановился, Степан вышел на платформу. К нему подошел чином главный, направил на Бумажного пистолетище и из ствола выскочил флажок с надписью:,ОбСтепанили,

Из тумана выплыло декольте. Шевельнул было головой в теплых ладонях, но его держали крепко. Он — рыба, ладони — те же столбы, меж ними натянута веревка, из рыбьего глаза в рыбий глаз прошившая голову. Висит рыбка на солнышке и всё ей до мормыша. Голова провяленная, пустая. Все вышли мы из народа. И хорошо.

— Выкуклился, великомученик Господен?

Великомученик приподнялся, окинул взглядом массажную, посмотрел в окно. За окном, в обратном направлении, прошла дама. Перед ней кралась кошка, трусливо припадая к земле брюхом и умоляюще оглядываясь на хозяйку. За цирком неслись разноцветные лысины автомобилей. Порядок в поднебесной!

— Как самочувствуешься, космонавт?

Космонавт прислушался к своему телу, вставленному в жизнь. Орбитальное самочувствие отличное. Органы работали радостно и мощно. Можно сказать: сладострастно. Жить иногда, честное слово, приятно.

Приятно-то приятно, однако следует объясниться. Как всё выглядело технически? Он гипнозно дрыхнет, храпит, как стая бегемотов, которых душат. У них с барышней гипнозный пленум, вождь-извращенец южных кровей участвует, а массажистка в каком качестве? Он ласкает кушетку, а Элечка подключает пальцы к его височным розеткам и тем же порядком участвует, применяя своё сенситивное превосходство? Или просто по его монологам, половинкам диалогов и взбрыкиванию ногами видит мозаику грёз?

Степан с эканьем и мэканьем попытался сформулировать вопрос о способе её восприятия (чёрт, как неудобно!), ну вобщем эротической части. Представить, что в определенный момент его фаллос пружинит… Тьфу, двенадцать домокловых мечей ему в задницу!

— Неправильно розумиешь. Я не подглядывала. Знаешь ли, мне до сраки дверца. Я участвовала.

Он так и думал! Сгореть бы от стыда на месте, если бы у его римлян свальный грех не был бы обыкновенным делом. Но все-таки, в каком смысле участвовала? Плюньте в ковшик с колодезной водой, обегите в полночь шестьдесят шесть раз вокруг пальмы, выпейте что осталось в ковшике после беготни — и перхоти как не бывало. «Ян», достигая предела, конечно, превращается в «Инь», но не до такой же степени.

— Хочу рассказать тебе одну историю.

Степан пожал плечами, разглядывая в окне затор из автомобильных лысин на дороге. Что-то там произошло пустое. Железо, наверное, мнут друг другу.

— История о том, как святой Аполлон, игумен Фиванской пустыни, захватил в плен беса гордости в образе маленького эфиопа. Порадовался этому, позлорадовался над сатанинским отродьем, закрестил и зарыл эфиопа в песок. Убедительно победил.

— И что? — подтолкнул к обобщению рассказчицу.

— А ничего! Как оказалось, эфиоп не был бесом гордости, а был простым эфиопом, жил в соседней деревне, пас коз и любил чесночные лепешки.

Степан поджал губки: «Бьютифул!»

— Расслабься. Сложности в другом месте. У тебя было много женщин?

Схоластические изгибы эти…

— Неправильно понял вопрос. Я не твой духовник и не собираюсь делать не свою работу. Но у тебя такая щекотливая ситуация, — ласково погладила пациента по плечу. — Либо ты в щечку поцелуйчик получишь, либо подзатыльник.

Чего бояться? Лучший массаж — подзатыльники.

Его снова коротко погладили по плечу. Что ж она всё останавливается? Гладила бы, да гладила.

— Меня не интересует количество и волнующие детали. Я хотела лишь спросить: ты женщин любишь?

А что тут спрашивать? Он похож на гомика? Да, любит женщин. И хорошо к ним относится. Даже к бывшей жене. Он же не Александр Сергеевич, паразит, «У Анны Керны ноги скверны».

— Люблю. И не могу спать, между нами девочками говоря, с ними без прелюдии. Пусть прелюдия на пару минут. А в чём дело?!

— Значит, не можешь целовать им без прелюдии шеи и даришь в знак любви и благодарности цветы. Какие цветы? Розы предпочитаешь?

Ну не цветки цикория. Розы больше чем цветы. Даже когда денег не густо, пусть хоть одну, но розочку.

Чирикнул телефон и массажистка, извинившись, выскользнула из комнаты. Степан же, подбоченясь-набычившись, задумался.

Фу-ты ну-ты, мозги гнуты, цветочки, граждане, вам не цыганская шаль. Это фундаментальнее и благороднее. Они вон с Вильчевским сколько намучились, пока не нашли единственно верную комбинацию. Пиво с водкой называется «Ершом», шампанское с водкой — «Северное сияние», спирт с томатным соком — «Кровавая Мери», но это обрыдло, как подстригание ногтей и художники попытались творчески доразвить маникюрно-педикюрное положение вещей. Если вермут с ромом, соком и льдом является класическим болиголовом, значит в коктейль следует добавить абсорбент, реконструирущий качество. Такой абсорбент, в результате творческого поиска нашелся — тот же ром, но доза увеличивается вдвое. Само собой вермут дисквалифицируется, также не обязателен сок. Но на двухсотграммовый бокал коктейля добавляется ещё пятьдесят грамм «Бычей крови». Про капельку «Шанели» из пробника тоже следует упомянуть. Вместо оливки — долька чеснока выращенного на карбиде. После первой дозы начинается немотивированное веселье, но здесь издержки в том, что употреблять можно не больше двух раз — после второй Степана приспичивает по девочкам, а Вильчевского потянет домой в мать-родну Сибирь до того, что дело кончается ностальгическим завыванием в бороду про бродягу, бежавшего с Сахалина сибирской дальней стороной. Слушать его невыносимо жалко, да и кто выдержит следующее: «Умрру! в чужой земле зароют, заплачет маменька моя. Тома найдёт себе другого, а мать сыночка никогда!»? Они много экспериментировали, но шедевр родился тем не менее случайно. Степана угораздило сварить ореховый кисель как раз тогда, когда друг пришел навестить с бутылкой «Аммарето», как известно сделанного на основе миндаля. Такое совпадение их насторожило и дружки по вдохновению, выпарив в кастрюльке на две трети ликер, смешали его с круто заваренным киселём и спиртом, используемым для промывания кистей. Нахлебавшись новоиспечённой комбинации ложкой, захмелев, они, взвеселясь, снова подогрели её и разлили в розы, приготовленные к вечеру к походу на Малую Грузинскую к свирепой в любви Сульме. Желе в розах застыло и поедали художнички его вместе с розами позже в городе, радуясь жизни. С тех пор сей шедевр так и называется — «Сырая Даша», по узбекской реке Сыр-Дарья, на берегах которой уродилась Сульма. Цветы — больше чем цветы! Любому недотёпе ясно.

— А за последнее время скольким женщинам дарил цветочки? — как ни в чём ни бывало продолжила массажистка, появившись в дверях.

Ах, вот оно что! Куда флористика завела. Зачем так многозначительно и издалека? Это всё советы мертвецам. Он и сам наблюдает, как из рафаэлевского облака в виде множества кудрявеньких головок поднимается самодостаточная фигура.

Степан отвёл глаза от декольте в окно, где хлопотала по кустам женщина. Похоже, кошку она потеряла, но, судя по призывно открывающемуся рту, искала её.

— Итак. В некотором царстве, в некотором государстве родила царица в ночь… Сколько там вас в семье?

— Трое. Два брата технической группы — инженеры.

— Зрозумила. Значит, родила царица в ночь двух инженеров, третьего — художника. Пропускаем детство, отрочество, образование. Сексуальную ориентацию не пропускаем. Ты к мужскому телу как относишься? Стоп! Только не здесь! Добре, дальше. Любил художник сильно слабый пол. Боря Ире дал ириску, Ира Боре — барбариску. И все бы ничего, да появилась новоосвещенная особа, принявшая на себя весь интерес третьего брата к противоположному полу.

Похоже, его ждет некое резюме в характере альбигойского слабительного. Так ли это важно? Важны внимание её и радость, профессионально даримые. Спустил ноги вниз, оказавшись перед массажисткой, наклонился и поцеловал загорелую кожу повыше долинки в декольте.

Замечательная минуточка случилась. Элечка умолкла. А Степан с невинной физиономией, но внимательно следил за линией рта, куда поползут уголки, на минус или на плюс. Конечно, он — римлянин времен распутства Мессалины, конечно, он сознательно, но лишь на чуть-чуть переступил грань дозволенного. Но бесов в воздухе, что пылинок в солнечном луче. Воздух — вообще дьявольский раствор, в котором утоплен человек.

Забыв о сказочке «а ля Рюс», Элечка тряхнув головой, произнесла:

— Женщины, живущие в бассейне реки Амазонки, называются амазонками, но, как ни странно, живут с мужиками. Ну ты… Я просто теряюсь! Однако речь не о бреющейся мускуле. Ты не догадываешься, но у твоей подружки нешуточные проблемы. Ей сейчас всё лишнее… раскачивающее там… Вредно. Слухай мене уважно.

Степан приготовился услышать строгое медицинское заключение.

— Тот, кто вглядывается в кончик волоса, не заметит, как велик мир. Тот, кто вслушивается в шорохи, не услышит, как грохочет гром. Тот, кто видит большое, не увидит малого. Мудрый ни на что не смотрит и поэтому всё видит. Не надо шукать що не захованно.

Спору нет, врачеватель нашёл в доходяге адову кость. Но зачем так прозрачно? Она же не Конфуций, а он не китаец. Можно спросить напрямик, а почему-то не спрашивается. Реактивный момент пропал.

— Хорошо, возьму на карандаш. Вы через дорогу от меня. Если что — прибегу за консультацией.

Вышли в соседнюю комнату. Абигель играла с щенком.

— Собак любите? — спросила Элечка.

— Обожаю! Особенно щенков. Собака такой же человек, только грязный и вонючий.

— Он ваш.

— Да вы что! Он же бешеных денег стоит, — взмахнул руками Степан.

— Конечно, — подтвердила Элечка. — Гляньте на мамкины награды, — указала на стену, где висел ошейник с треугольником многочисленных медалей.

Мама-пинчерша по очереди ощупывала всех глазами. Она прямо понимала человеческую речь. Сейчас может решиться судьба последнего её ребенка.

— Берем!

— Нет, ну право же… — начал было Степан.

— Цыть! — перебила дева.

— Примайтэ гарнэ собачатко. Скажи им Жулька.

Щенок сказал: «Тяф!» У мамы-пинчерши, показалось, в глазах появился лаковый блеск.

— Вы не думайте, он уже всё умеет: туалет, еда, кошек шугать. До невозможности умное животное! Правда, сынок?

Абигель подняла щенка на руки. Сынок по-стариковски тяжело вздохнул и воткнул нос подмышку новой хозяйке.

Абигель замолчала. Ликвидировала вторую сигнальную систему, как святой Аполлон эфиопа. Когда это произошло, Степан даже не заметил, но обращаясь раз за разом к девушке, не получал ответа. В остальном ничего не изменилось. Художник говорил или спрашивал, и подруга его реагировала обычным фоном в степени обычной своей необычности. Играла бровями, дула губки, особенно много показывала нижняя губа. Эдакая буква Гимель, соответствующая каббалистическим символам карт Таро. Волновалась лицом и не смеялась. Просто улыбалась всеми оттенками. Жесты выразительные, миманс немых, но ни полслова, ни слога, ни буквы.

Степан, понервничав, провёл подробно выстроенную беседу, подозревая в себе, как все дилетанты, способности к психоанализу, но получил только игру бровями и буквой Гимель. Беседа — предмет обоюдоострый. Здесь же, что в стенку горох. Человек зажил своей жизнью, куда вход прочим заказан.

Он помнил предостережение массажистки. И собрался просить её помощи. И, грешным делом, уже подумал о психоневрологическом диспансере. Шизофрения, в конечном счете, такая же болезнь, как печеночные колики, и может быть даже поддается лечению пилюлями. Но что-то его остановило. Тот, кто вглядывается в кончик волоса, не заметит, как велик мир. Главное, птичку свою райскую укроет сводом ладоней, пусть хоть ногти повырывают, не раскроет, не отдаст. Очень всё серьезно стало. Дело даже и не в этом. А почувствовал художник, напрягая шестое чувство человека искусства, нечто, чему и определение-то не дашь. Амбре мистическое. Самое время пощёлкать в воздухе пальцами. Брахман в металлических волосах, немыслимый невидимый неслышимый непознаваемый неизменяемый нерожденный безначальный бесконечный.

Почувствовал и приглядывался теперь к этому, исчезающе малому, внимательно. И чем дальше, тем больше даже не чувствовал, а чуял по-собачьи. Даже не по-собачьи, а все-таки как художник, решающий материальные творческие проблемы нематериальными образами, эфемерность которых определяется божественностью Аполлона. Не того Аполлона, дурака Фиванской пустыни, зарывшего в песок бедного эфиопа, а Аполлона — бога солнца, куратора мудрости и покровителя искусств.

Во-первых: Абигель перестала есть. Здесь патология обнаружилась, когда девушка уже третьи сутки не выходила в город из мастерской. До этого она, конечно, куда-то ходила, работала ли в своей фирме, была ли у себя дома на Бережковской набережной или в другом месте, несколько раз гуляла со щенком в окрестностях университета, в любом случае она могла насытиться гамбургерами в «Мак-Дональдсе» или прочей такой же скверной едой, или у себя дома покушать пельменей и жить после у него в мастерской без приступов голода. И всё равно странность вызначилась.

Вот сейчас он специально делает салатик, пытаясь привлечь гастрономическое внимание женщины. Обжаривает для салата кабачки с чесночком. Запа-ах! Пересыпает кедровыми орешками, ложечку оливкового биомасла, ложечку чёрной смородины, мелко резанной зелени мяты, пару капель лимончика…

Приглашает подружку к столу, а в ответ — сморщенный носик, будто ей обжаренную тухлую кошку предлагают, — и на балкон. В руках полудохлая маргаритка. Смотрит в город и нюхает своего заморыша, виртуально насыщаясь маргариткиными парфюмами.

Во-вторых: она без всяких там «Сидеть», «К ноге», «Апорт» общается с щенком, будто Жуль отработал в славной труппе династии Дуровых, определяя по незаметному публике движению брови дрессировщика схему дальнейшего представления. Что пёс действительно обучен не гадить где попало и есть прилично, это понятно, но Абигель кивает ему головой куда-то через всю мастерскую и щенок приносит ей газету (сам видел). Жуль стоит рядом, мордашка на её колене, и смотрит, как девушка складывает из газетного листа самолетик. Потом перебираются на балкон и запускают самолетик в город. У неё довольная мечтательная физиономия на кулачке, у щенка хвост-даумен — что сложенная человеческая пятерня, известная своим символом, как «Отлично!». Кулак сжат, большой палец наверх, отлично летит самолетик! Не падает, соскальзывая, а, опираясь на восходящие потоки нагретых университетских крыш, поднимается в небо и улетает, исчезая, за Москву-реку, в сторону центра города. Согласие у них. Экстрасенсорный контакт симбиотов. И он рядом — с мешком Брахмана столкнувшийся.

В-третьих… Тут в самом деле мистика начинается. Нет, сексом они не занимаются. Как можно заниматься любовью с немой? С немой, конечно, можно и нужно. Но не с человеком, провалившимся в параллельный мир, не с существом, перешедшем, скажем, из состояния гусеницы в состояние куколки. Или из куколки в бабочку. Бабочка, спору нет, насекомое изящное. Но наблюдал кто-нибудь её в первые секунды, когда она из лопнувшей куколки выбралась? Сидит на травинке червячок, словно кокаинист в ломке, и гонит кровь в жеваные крылышки. Крылышки расправляются постепенно, но пока ни цвета, ни перламутровых разводов, ни легкости, ни изящества. Вместо символа — квипрокво. И Абигель — недоразумение. Приходит ночь, а ночью нужно спать. Художники-оформители, наработавшиеся за день, во всяком случае, желают выспаться. После бесполезных заманиваний укладывается, отпустив по течению весло. А проснувшись среди ночи, наблюдает одну и ту же картину. Кулачок под фарфоровым лицом и щенок у плеча. Прижмутся друг к дружке, симбиоты, слипнутся в целое. И заснет, не почувствует, когда она вползает к нему под утро в постель. Есть люди, способные проснуться в пять часов утра? В три часа можно, если мочевой пузырь о себе заявляет. В четыре еще можно. В шесть уже можно. Но в пять часов — увольте. Просыпается же он дико. Снов таких сроду не видал. Не сон — реальность. Вот один такой. «Канализация».

Степан, Абигель и Жуль идут гулять. Погода мерзейшая. Мокрый снег, чавкающий под ботинком, на ботинке мгновенно солевые белые разводы. Ветер втирается в прорехи одежды, руки стынут, но гулять надо. Это, по выражению Лузина, процесс автоматический. И они гуляют. В смысле: в рано наступающих сумерках месят грязный снег с солью меж каких-то разбитых фабрик, страхолюдных свалок ржавого железа пополам с битыми бетонными плитами. Ворона на заваливающемся телеграфном столбе скорбно комментирует их променад, Жуль с мокрым хвостом адекватно ответствует ей, облаивая, мизерабль и вполне достаточно. Темнеет гуще, они подходят к высокому забору, уходящему в бесконечное влево, вправо и ворота. Над воротами вывеска с надписью в горохообразных мадежах (дробью в неё что ли пальнули?): «Канализация». Вопрос Степана:

— Может, вернемся? Холодно. И совсем сейчас стемнеет.

— Нет, — следует ответ съежившейся мученицы. — Раз пришли — войдем.

Безнадёжно апеллирует к собаке:

— Давай, друг человека, вернёмся?

Жуль тоже не соглашается.

Степан пожимает плечами и толкает от себя скрипящие ворота. Необходимо сделать эффектную паузу. А лучше — раз увидеть. За воротами — голубое небо в облачках, похожих на воздушное безе, краями которого лакомятся языки лёгких ветерков. Умытое солнце, небесный свет, соответственно — масло, умащивающее тело земли. Нега лугов и благорастворение воздухов. И вообще полдень, тихий радостный. Вид, будто стоишь на горке. Склон, опадающий полого, в альпийских свежих травах и цветы, цветы, цветы. Далеко внизу петли покойных речек, серебряные пруды с жарко горящими солнечными дорожками, мех березовых опушек, трели жаворонков с ангельских высот. Одно слово — лето. И лето прекрасное. Всем летам — лето. Жуль уже несется по лугу, вспугивая из трав кузнечиков, скачет теннисным шариком и вопит: «Что собакам не дают — они сами достают!».

— Отчего собаки бегают? Они бы полетели, да крыльев нет. Закрой ворота.

Степан закрывает одну створку, толкает вторую и, когда створки сходятся вместе, — бац! трансгрессивной дубиной по голове, гиперпереход сквозь ржавое железо ворот, — оказывается на той стороне, где снег с солью и ворона в сумеречном свинце хрипло давится от смеха. Смеётся, конечно, над ним. С тем просыпается. Спина липкая, пальцы холодные, на душе… и так ясно: сто пятьдесят пять миллионов мизерабелей и одна сардоническая ворона на заваливающемся столбе.

Понятно, что сон — зеркало личной мифологии. Но простите, почему только тогда, когда её металлические волосы щекочут его губы? У кого растройства? Или психическое нездоровье — вещь заразная, как зевание? Или имеет место алхимический брак? Союз серы и ртути. Короля-оболтуса и королевы. Или бультерьеровское уродство. Выдержанные породы, сведенные больным воображением. Чудовище как персонификация дурных помыслов. Аффен-пинчеры, к примеру, достойный результат работы поколения селекционеров. Брюссельский грифон плюс декоративный вариант немецкого жесткошерстного терьера. Собака плюс обезьяна. Обезьяна, она и есть обезьяна. До невозможности умное животное.

В первый же день Жуль завел дружка. Довольно часто на балкон подсаживались вороны, изредка голуби. Воробьи на такую высоту не забирались. Прилетел здоровенный ворон, уселся на зубец, до которого щенку не дотянуться, прокурорски блестел глазом и не обращал внимания на попытки Жуля деморализовать противника энергичным тявканьем. Или делал вид, что не обращает. Жуль махнул на парапет, пытаясь достать пришельца, подпрыгивал, сползал по камню вниз и выл от злости за свою беспомощность. У Степана замерло сердце. Щенок прыгал над бездной. Чуть вильнёт в сторону — и свалится вниз, отскребать будет нечего. Выскочил на балкон, согнал щенка, отругав за беспечность. Воронище, понятно, упал куда-то вниз. Но вскоре объявился снова, словно ему импонировало такое к себе поначалу отрицательное внимание. Степан в течение нескольких дней обсервировал сквозь окна налаживание добрососедских отношений с урегулированием пограничных разногласий, а сейчас наблюдает вообще уж что-то исключительное. Ворон летает вокруг мастерской, описывая математически договоренный круг, а Жуль несется по балкону вокруг. Настоящие соревнования. И чувствуется: никакого жульничества. Ни ворон не сузит диаметр круга, уменьшая путь, ни щенок не побежит по внутренней стороне балкона. Махнув так кругов двадцать, шлепаются враз: воронище на зубец, Жуль на жесть, и отпыхиваются. Птица ещё прокуренно откашливается. Не бывает такого! Разве только в цирке. Но Степан в цирк не ходил и отроду его не переваривал. Такое же недоразумение, как бабочка только что из куколки, гиперпереход за ворота в сторону мокрого снега с солью, бультерьеры, или татуировка с прозеленью. Все из кожи лезут прославиться. Тату — кожзаменитель славы, вдруг обратят внимание ну хоть случайно. Художник относился к смешному меньшинству, неподписывающимуся нигде, надеясь эгоистично остаться самим собой.

Позвонил телефон. В трубке сопение.

— Алло! Кто звонит? Отвечайте же!

— Ответственный секретарь Однокорум по связям легших на дно художников с общественностью. Это ты, Степик, в итоге?

— Я, кто ж ещё?

— Побожись!

— Не сойти мне с этого места! Вильчевский, ты что такой странный?

Если бы странный… Злой! Потребовал сразу набить кому-нибудь морду на телефонной станции. Как выяснилось, он звонил неоднократно и постоянно попадал на какого-то советского урода. Пытался разобраться с телефонным номером и натыкался на тропически-пышное хамство. Поэтому и сейчас немотствовал и прислушивался, на кого напоролся.

— Я вежливо прошу: назовите, пожалуйста, ваш номер. Может быть, номер изменили или что, а он мне, подлец: «Возьми цугундер и не трёкай зря».

— А что такое цугундер?

— Цугундер — телефонный справочник. Я терпеливо прогибаюсь, как Крымский мост, играя желваками, не позволено ли мне будет узнать, мосье, быть может, в настоящий момент телефон ваш спаренный, а он мне: «Сделай взнос в КПСС, баклан хавирный, а спаривается бык доёный.

Вильчевский заскрежетал зубами. Степан рассмеялся.

— Взнос в КПСС?

На что Вильчевский на том конце провода совсем зашелся, погрыз трубку (пошел какой-то треск в микрофоне) и разъяснил, собравшись с силами:

— Сделать взнос в КПСС — значит сходить в туалет. Безграмотный ты какой-то! У нас нерастреленная полстраны старанием грузинского феодала пересидело в лагерях. В парламенте до сих пор по фене совки ботают.

Отругавшись и успокоившись, взялся за Степана, ибо чувствует в настроениях друга эдакое посмертное попурри. Как бы Степану не хотелось, а ему действительно не хотелось, нельзя перевешивать свои проблемы на других, он не стал бы рассказывать Ивану ни о криминале с антенной, ни о своих таинственных обмороках, ни о липких снах из серии «Канализация». Чтобы повернуть разговор в другое русло, потребовал рассказать новый анекдот. Но Вильчевский, обычно с радостью это делавший, на этот раз не поддался.

— Ты не гони подливу, боевой товарищ, а расскажи, чем занимался позавчера в одиночества зарослях?

Чтобы прекратить ненужные сейчас разборки, Степан выгнув спину, пустил искру.

— Днем ублажаю лобзаниями ангелов света Сахаэля и Анадхаэля, и еженощно стараниями развратного призрака, обрезанного Эзекиля, вовлекаюсь играть роль женщины в содомском грехе.

Такой поворот понравился Вильчевскому, после чего они вкусно потрепались. Иван пообещал, что про томкин день рождения грядёт особый разговор и избиение Степана еще впереди. Как только отключился, телефон впритирку подал голос.

Оказался оперуполномоченный Несвижский Александр Александрович, «увидевший Сталина». Как же-как же, прекрасно помнит охотничков за человечиной и до сих пор пытается уразуметь: что произошло, когда их бригада прошла сквозь «искусствоведов в штатском» у лифтов.

Опер ещё поканючил по пустякам.

— И последний вопрос, Степан Андреевич.

— Я могу сказать, жалко нету! — надоело Степану. — Если б сам знал. Морская свинка имеет такое же отношение к морю и свиньям, как я к этой мирихлюндии. И потом, шеф меня уже тормошил. К чему дубли?

— Да, допрашивал наверное… — как-то неопределенно протянул опер.

— Слышь-ти, а командир у вас в порядке?

Почувствовалось замешательство в рядах супротивника.

— Собственно, я сейчас веду следствие. Шеф… э-э приболел.

Ответ далеко не полный. Впрочем плевать, доняли психологические обыски! Пахнет — не принюхивайся.

— Извините, вообще, — некогда. Я зайцев лешим в карты проиграл, мне их перегонять пора. Аривидерчи.

Надкусив яблоко, приятнее увидеть в нем целого червяка, чем половинку. Расследователи хоть и давят в мягкое подбрюшье, однако не обвиняются, работа у них такая. Но чтобы дознание не продвигалось, пусть чувствуют во рту как можно больше половинок червяков.

Как Абигель говорила? Собака такой же человек, только грязный и вонючий? Тогда следователи — такие же собаки, только чистые и благоухающие надкусанными яблоками пополам с половинками червяков.

— Челюстью бы подвигать.

Степан уже несколько часов писал планшеты, а время далеко за полдень. Абигель с щенком где-то гуляют. В холодильнике — тоже, что в вакуумном масс-сепараторе. Самое грустное — яблок нет. Надо идти в город.

Москвичи потянули с работы и везде гомонило. Автомобили цепочкой вползали в подземные гаражи супермаркетов, тесно парковались у магазинов помельче, перед каждой торговой уличной точкой скапливались отоваривающиеся.

Перед ним фургон. Вывески на бортах заманивали свежими сыро-молочными продуктами и диетическими яйцами. Яйца — первый продукт по скорости приготовления. Прикинув количество покупателей, встал в небольшую очередь, состоявшую из разнокалиберных теток и старушки со стервоточинкой, по очереди задиравшей соседок. Тётки пока молчали.

Задумался. Нос, как известно, мешает целоваться, пианино — это арфа в гробу, розы — бывший шиповник, а художник картин не пишет, что является такой же аксиомой. Пора! Пора надавить новой краски, всмотреться в белый квадрат, помолиться поэзии белого света и…

— Сожми лепестки, даладунга. Я тута занимал.

Степан очнулся. В очередь влезал мужичок, отодвигая задом стервозную старушку. Неудачно он выбрал место прорыва. Сто лет старой нужны двести граммов можайского сыра. Она, по своей природе, променяла бы все сорта деликатесного сыра на единственный соблазнительный скандал. Старуха, накопив яду, приступила к делу.

— Граждане! Гляньте на хорька! Без штемпеля влез в курятник и задом ишо ковырят. Бабы! Могёт, вперед его пропустям? Могёт, срамец желаит?

Напор и бабкина желчь постепенно воспалили женщин, склонных к коммунальным перебранкам вне зависимости от образованности и интеллигентности.

— А может он вправду занимал очередь, — необдуманно влез продавец.

— Ай, голубок репаный, заступничек колхозный! Оне, мушыны друг за дружки пластаются, а мы дуры терпим!

Пятна старческой гречки на бабкиных лапках от нервности стали контрастными.

— В самом деле, — не выдержала первая, из числа образованных и интеллигентных. — Невелика очередь. Могли бы, если отошли, заново занять.

— Умри, хреновина.

Степан склонил голову вбок, разглядывая хама. Мужичок низкорослый, но крепкий. По лысому черепу ползает червяк блика. Волосы обильно растут внутри черепа и это ясно по волосяным пучкам, буйно выпирающим из дырок носа и ушей.

Бабку заколотило:

— Ошкурил картоху и жмуритца, похмельный хорь. Упехтался, бедненький. Влязьти яму надо, зубы-то жмут. Товарыши! Хто милицию покличет? Иль мне, старой, маяться?!

Женщины подхватили. Разогрелись они и истомились. Послышалось: «В самом деле, мужчины, попрощались с умом, мозги в голове вокруг да около!», «Семь человек в очереди и старушка». И к нарушителю порядка: «Имели бы совесть!», «Связался со старым человеком, обезглавленный заочно».

Степану надоело, он позвал мужика, раненного жизнью в голову:

— Эй, идите передо мной, расслабим ситуацию.

Тот услышал, но даже не оглянулся. Только слегка повернул бобовидный череп.

— На фиг нужно было быть.

— Ничего себе! Я его калачом, а он меня кирпичом.

— Всех облаял! — торжествовала старая.

На хлопок в подсочельник хам явно заработал.

— Послушайте, вы не хамите.

— Туда же, — пробурчал негромко, но развязно, как бы не к Степану. — Не мужик, не баба, а железа внутренней секреции. Реагирует, угрозёл.

Теперь ясно до конца: надо бить. Необходимо только оформить.

— Ты, пирожок без начинки! Твои речи, омывающие мое сердце…

Но тот оказался проворнее, успел вставить:

— Прямую кишку они омывают.

Оформилось. Как говорил вождь мирового пролетариата: надо брать почтамт и разводные мосты. Промедление, естественно, смерти подобно.

— Пойдем отойдем, одноклеточный! — жестко сказал Степан. Церемонии закончились.

— Что, бить будешь? — осклабился лысый.

— Буду-буду, — потянув за рукав.

Женщины враз примолкли, ожидая развязки. Только старуха всё шипела:

— Нашпиль яму, паря! Ишш, лось беспачпортный!

Мужик не собирался выбираться из очереди. Стоял и с хмурым интересом рассматривал узоры на надутом шелковом заду впередистоящей. На таком заду много что можно увидеть. Женщине за сорок и парашютный зад раскрылся по полной программе.

— Я что сказал?! — повысил голос и с силой дернул за рукав.

Мужика от толчка развернуло. Этого никто не заметил. На его руке висел пакет, но когда пакет отлетел от поворота, очередь увидела — перед ними инвалид. Рука в кисти делала бублик, скрюченные пальцы будто чесали бок.

Мировой конфликт, возможно, и произошел из самой природы бога, как утверждает мировое сектантство, если мы по образу и подобию… Но не бить же инвалида. Еще большее хамство, чем зоологическое хамство этого субъекта.

— Не я первый бякал — бабка, — и предложил. — Ты дерни меня за свисток, может, полегчает.

С удовольствием взял бы художник за горло хама. Этика не позволяла, чтоб ей ни дна, ни покрышки. Но стрекательные клетки выпустил:

— Всыпал бы я тебе, деланый пальцем!

— А ты всыпь, бздиловатый, — не остался в долгу сквернослов. — Руку одну привяжи и всыпь.

Степан сощурился. Хорошая идея. Если, скажем, создать паритетные условия, то, пожалуй, можно. Или нельзя таки? Кто его знает, что у него еще атрофировано, кроме головы. Ситуация!

— Что бебиками хлопаешь? Привязывай руку.

Он еще и провокатор. Уже ни в какие ворота не пролезет без вазелина. За меньшее Александр Сергеевич на дуэль вызывал.

«Что-что? Дуэль?» Пусть он инвалид и подкожное заражение клетчатки, но он мужчина. А мужчина должен отвечать за свои поступки. В двадцать лет Галуа был великим математиком, выдающимся революционером, а погиб классически — на дуэли из-за женщины.

Наклонился, отчеканил:

— Сударь, я вызываю вас на дуэль.

Бабка закрестилась.

— Гы-гы-гы, — заржал мужик. — Я тебя забросаю высокотоксичными носками. А у тебя-то, интюллигент, оружие найдется?

Оружие представляет собой выражение воли, направленной к определенной цели. Найдется немедленно. Исключались дуэльные пистолеты и шпаги, чистая архаика. Не исключались двустволки и ножи, но исключался конечный результат. Нельзя убивать людей. Но можно бороться, побеждать, получая сатисфакцию.

— Ну ты, орудие господа! — наехал грудью. — Я не шучу, козёл!

На «орудие господа» тот ухом не повёл, на «козла» среагировал мгновенно. Он вроде взрыднул, набираясь сил ляпнуть очередную гадость, но Степан на этот раз был готов и успел первым:

— Я сказал, будешь со мной драться, и заткнись!

— Чем драться?! Яйцами биться, что ли?

Качественная мысль. Для такого дела сойдут и куриные, далеко ходить не надо. А удар яйца, пущенного со злостью, больнее больного. А если двадцать штук разбить об его лысину автографа ради. Степан продефилировал мимо замерших женщин.

— Сорок яиц, по двадцать в отдельные пакеты.

Бабка пискнула:

— Изляпай-ка его, парень.

Лысый наморщил медный лоб и отвесил старухе:

— Молчи ты, мать поросенка!

— Хто? — не поняла бабка, морща носик.

— Хтокала! Затеяла базар-вокзал.

Интеллигентная и образованная не выдержала:

— Вы что, в самом деле? Это же смешно!

— Не скажите, — ответила дама с ренессансно выбритым лбом. — Свое достоинство можно отстаивать не любым способом, но убедительным. А желток на рубашке, знаете ли… И потом домой через весь город пешком. Кто ж в транспорт посадит? Правильно парень делает.

Степану вовсе не хотелось устраивать дуэтно-акробатическое представление перед римлянами: им хлеба не надо — им зрелищ давай.

— Пошли, кроманьонец, — бросил через плечо.

Мужик затоптался было на месте, но старуха ядовито спросила его в волосатое ухо:

— Зассал, шибздик?

Тот пошел, окинув бабку презрительным взглядом.

— Пасись на стороне, чахлык невмерущий.

Степан повел его в университетские скверы подальше от любопытных глаз. Здесь, за деревьями, около теннисных кортов, они нашли свою Черную речку. Выложил из пакета рядком двадцать яиц, прикинул убойное расстояние и в рядок выложил яйца противника.

— Вокруг тебя пауки уже паутину сплели, — распаляя противника на бой. — А я тебя где-то уже видел? Ты мячом на чемпионате мира по футболу не подрабатывал?

Противник созрел. Он встал за свои яйца, пятнистый от злости.

— Мы работать не боимся, но работать не пойдем. По очереди штоль? Пуляемся-то как?

— Как накакал, так и шмякал. Зачем по очереди? На счет «три» бери больше, кидай дальше, — посмотрел на его недееспособную руку. — Если хочешь, я тоже могу левой.

— На хрена? Я — левша. А уворачиваться можно?

— Хоть задом повернись, только в стороны не отскакивай. Стоим на месте.

— Ну, брус легавый, годи! — и взял яйцо.

Степан взял своё и подумал, как бить. Будешь злым — будешь мазать. Первая заповедь шаолинца — спокойствие. Кидать нужно так: не рассчитывать бросок, а медитировать, стать любовью яйца и силой всей своей страсти мечтать лечь на грудь любимой, в смысле: лоб мужика — грудь любимой.

— Грустноглазый и домикобровый, не смотри с паволокой дубовой. Начали!

— Получай фашист гранату! — крикнул лысый, первым метнув яйцо.

Яйцо со свистом пролетело под мочкой уха, охолодив её. Мужик замер на секунду, пораженный неудачей, и, схватив другое, бросил с силой. Степан немного отклонился в сторону. Яйцо далеко за спиной щелкнуло скорлупой.

— Курва! — взъярился дубинородный по большому счету.

Он кряхтел, нагибаясь за следующим, но уж больно распустился в гневе. Промазал мимо яйца, раскатил остальные из рядка, наконец поймал одно и когда поднимался, Степан хладнокровно залепил ему выше бровей первое яйцо. Бросил не сильно, но с любовью к груди любимой. Соперника потрясло. Он остолбенел и выпучил глаз. По второму бежала яичная сопля.

— Киндер сюрприз! — проговорил он и, с бешеной скоростью, от травы запустил подряд три яйца.

Первое взвилось в крону соседнего дерева, второе Степан умудрился отбить рукой, разбив его о ладонь вскользь, но не замазавшись, а третье врезалось у ног, обрызгав редкими каплями колени. На шорты даже не попало. Тактически не рискуя, запустил снарядом мужику в пузо. Яйцо расползлось на животе кляксой. Тот всхлипнув, уставился на брюхо и Степан воспользовался удобным моментом. На этот раз вложил в бросок всю силу. Яйцо с каким-то даже звоном раскололось о бобовидный череп. Мужик взвыл, инстинктивно смазывая яичные сопли и случайно перенес жижу на незалитый глаз. Попытался убрать, но ещё больше заляпал. Противник ослеп, что однако входило в условия поединка. Пока глазаньки протирались, Бумажный хладнокровно испятнал его одежду следующей серией. Несколько яиц пролетели мимо, но такие потери не принципиальны. Качество, действительно, налицо.

— Мухи умирают естественной смертью. Их убивают.

Яйцо снова попало в голову. Как известно, надбровье — одно из самых чувствительных мест у человека. Мужика перекосило болью. Он завертелся на месте, хватаясь за лоб и случайно раздавил несколько яиц ногой. Степан методично добивал деморализованную вражину.

— Харэ! Жалок, жалок ты дружок. На те сахару кусок, — остановил себя, прикидывая не остаться без снарядов в конце поединка. Последний выстрел пусть останется за ним.

Уделанный с грехом пополам протер глаза и с воем добросал последние яйца. Сначала, схватив случайно сразу два яйца, бросил их веером и мимо. Потом попытался ударить точнее. Не мимо, но Степан уже чувствовал вдохновение. Одно яйцо угодило ему в голень, не обидно обрызгав. От других уклонился. И вдруг умудрился поймать вялолетящее яйцо. Лысый, увидев такую ловкость, растерялся и, не спуская страдающих глаз с противника, наклонившись, шарил в траве. Снаряды кончились. Горестно взмыкнул. Зато художник стоял напротив веселый и надменный. В левой руке — свое последнее яйцо, в правой — пойманное.

— К барьеру, часть природы! — приказал мужику, увидев его движение. — Замри, пустыня разума.

Тот хлопнул по сопливой одежде.

— Недолго музыка играла. Эхма! Недолго фраер танцевал. От струи не убежишь. Кидай, братуха.

Степан подкинул пару раз в руке яйцо, разглядывая унылое положение противника. «Не бей лежачего. Ведь он может встать.» Трусоватая какая-то присказка, но что-то в ней есть.

— Довольно, я удовлетворен. Скройся в тумане ёжиком.

В лице мужика что-то сломалось, он как-то враз потерял наглость.

— Мерси и на этом. Чё ж теперь? В реку идти купаться что ли?

— Далеко живешь?

Тот обреченно махнул рукой: не близко.

На всё желательно реагировать по-человечески. Даже на хамство. Подставлять другую щёку, как предлагают христиане, трогательно, но глупо, но и на мат отвечать трёхэтажным матом тоже не стоит. Лучше не на повышение, а на понижение, по совету мирового конформизма.

— Пойдем ко мне, обмоешься.

Мужик снял рубаху, оставшись в мешковатой футболке, и, сворачивая её слякотью внутрь, поглядывал из-под выцветшей брови на художника. Великодушие его не озадачило, но потребовало, наверно, такого же человеческого импульса. Он вышептал: «Слышу шепот звезд» и принял приглашение.

В мастерской лысому было указано на ванну, дадено полотенце. А пока тот полоскал рубашку, дающую от яиц обильную пену, чистил брюки, обмывал череп, Степан сварил два последних боевых снаряда и съел без хлеба, наблюдая, как неловко мужик сушит рубаху предложенным утюгом.

— Ты эта… извиняй, — коряво начал он, дергая руками по поводу недопросушенных подмышек. — Я хамил не ваще, а только бабцам.

Как оказалось, он пришел к сожительнице после промысла финансового в ночную, голодней негров. Первым делом сгрыз на кухне сухарик и только позже догадался заглянуть в спальню. Он, пунцовея лицом, описал увиденную картину. Его блудливая девка дрыхла в постели с каким-то соломенным хлюстом в годах чуть ли не набоковской Лолиточки. Потом он навалял на обе корки любовничкам, хлюста выкинул в нижнем белье на лестничную площадку, причём тому, раз связался с его Анькой, поставил четыре фингала (также, как четыре фингала на цветочках «Анютины глазки») — два под глазами, два на лбу от бодания стены, нашел недопитого «мерзавчика», употребил его, потом еще в равных пропорциях: позверел, порыдал в занавеску, покурил и ушел из квартиры мимо паренька в трусах, шарахающегося по лестничным пролетам.

— Брошу сучку! — в сердцах гребанув здоровой рукой по воздуху. — А говорила, простыга: люблю Бадю, лучше мамочки. Шанель номер пять! Стервь с трёхдипломными глазами! Зарраза ненаблядная!

По-человечьи становились понятно его киданье на женщин. Хотя наказание за это задним числом оправдывалось. Мало ли у кого какое учение о музыкальной композиции. Степан не стал комментировать битву полов и сочувствовать. А мужик как-то несообразно напрягся.

— Давай, штоли, познакомимся? Опосля бацалков.

Азиаты по этому поводу хорошо сказали: «И дружба начинается с пинка». Хотя, само собой, не дружба в данном конкретном случае. Степан назвался и мужик представился:

— Бадя я.

— Как это Бадя? Имя?

Не имя. Гражданская кличка — Форшмак. Кличка на зоне — Бадя. Бадя-Форшмак. Мамин-Сибиряк, французские спарки: Мария-Антуанетта, Жан-Поль Бельмондо, прочее.

— По формальному-то как?

— Вообще-то, Лабунько, — привздохнул. — Но никто не помнит, ни люди, ни женщины.

Положено сказать: приятно познакомиться. Но кому приятно? Форшмаку в гоголь-моголе? Или художнику после сегодняшних шпрингтанц? Танцы с прыжками, да еще с диетическими яйцами. Дуэль называется, курам на смех.

— Ну, я ушагал, — сказал Бадя-Форшмак, заметно стушевавшись. Где-то он стал похож на нормального человека. И ушагал.

Степан выбрался на балкон и обнаружил Жуля. Щенок спал в тенёчке, вернее, просыпался, завошкался, зевнул сладострастно, увидев хозяина, затрепетал дауменом. Видимо, пока Степан ходил в город стреляться яйцами, Абигель выгуляла щенка, оставила в мастерской и снова ушла по своим таинственным делам в город.

— Где твой тромбон без вентилей? — спросил Жуля, имея в виду абигелев обет молчания.

Щенок вскочил, прогнулся в спине, потягиваясь и подвывая: «Уа-уа».

— Уа-уа, — передразнил. — А ну, псина, покажи, как бабы парятся.

Щенок взлаяв, ударил вокруг мастерской. Разминка после сна.

«Вот жизнь! — позавидовал Степан. — Поспал — прогулка. Поел — поспал. Прогулялся — поел». И так далее, до собачьей пенсии. «А у меня что?» Улегся на перила. «У меня Мистер Твистер Рескин Джо. Жизнь без труда — воровство. А труд без искусства — варварство. Словоблудие ради мудрствования. Жизнь без воровства — варварство. Воровство без искусства — труд. Или можно так: Труд без жизни — искусство. Варварство без воровства — труд. Или, скажем, так: Искусство без воровства — варварство. А воровство без труда — искусство.» Надо же какая вариабельность. В общем, идеи смеются над пространством, а художник картин не пишет. И где, спрашивается, носит его любимую? Онемевшую. Где её носит, безглагольную любимую? Люби меня, баклан хавирный. Так лысый ругался? Нелюбимый.

Вздохнул паровозом, спускающим после работы пар. С силой, шипеньем, протяжно. Защемило в молодецкой груди.

— Где ты ходишь, чудо природы в северо-южном направлении?

Ах защемило! Хоть Элечку напускай на эти защемлины с потом металлов. Что делает женщина, улучшая породу? Встает на каблуки. Что делает мужчина, улучшая породу? Наверное, ищет женщину.

Кроме её дома художник не представлял, где искать металловласую. Полчаса пешком и он в доме на Бережковской набережной. Знакомая дверь… Протянул руку к звонку и увидел — дверь не заперта. Неодобрительно цыкнув, вошел в квартиру. На кухне бубнил мужской голос.

«Ах, так?! — обиделся сразу. — Меня игнорирует, а с посторонними мужиками треплется.»

Двинулся было на кухню, но остановился, неприятно пораженный. В зеркале трюмо отражалась кухонная картинка. Абигель и какой-то парень, сидят друг против дружки, голова к голове. Парень тихо что-то говорит, говорит и держит в ладонях абигелевы пальцы. У неё глаза сонно полуприкрыты, но видно, что внимает, грешная. Не к месту вспомнился рассказ уголовного хамилы. Его приход не заметили. Взять сейчас ворваться с шумом, устроить сцену ревности, пусть безобразную, навалять обоим и выкинуть ухажера на лестничную площадку в трусах.

Спокойно. В каких ещё трусах? Парень в брюках и может оказаться банальным родственником. Потом… Потом — суп с котом, конь германский, бык венгерский!

Замер, прислушиваясь, в принципе готовый к активным действиям а ля Бадя-Форшмак. Но уж больно молодой человек серьезно в чем-то убеждал. Так сердцееды с дамами не разговаривают. Всё смешливей и пошлее, если тру-ля-ля. Неудобно как-то стало. Подкрался, получается, подслушивает, подглядывает. Не зная, что предпринять, отступил в кабинет профессора, стараясь сохранить угол, при котором в зеркале видна картинка из кухни. Больно наехал копчиком на угол письменного стола, сморщился. Если сесть в кресло, разговорщиков-заговорщиков в зеркале видно как на ладони. Сел, схватил пальцами мочки ушей. Дурацкое положение!

Перед ним на столе в бронзовой розетке необычное кольцо без камня. Случайные выступы, заблудившиеся декоративные бороздки, нечаянных размеров шарики, припаянные даже с боков, где их не должно быть, соседние пальцы натрут.

В зеркале картинка изменилась. Оторвался от кольца, краем глаза увидев движение. Парень замолчал, обнял Абигель. А та улеглась ему головой на плечо, закрыла глаза. Прямо Персей и Андромеда. Морду надо бить за такие скульптурные композиции! Сжал челюсти, ожидая перемены в эротическую сторону. «Обрадуйте, голубчики. Исстегаю крапивой, исполосую, как британский флаг!» В голове зазмеилась конкретная мысль: то это кольцо или не то, неважно, а если надеть на средний палец вот так, да заехать кастетом по скуле…

Но ничего не произошло. Парень встал и, ободряюще притронувшись к абигелеву плечу, пошел из кухни на выход. От мысли, что его заметят, Степан приподняв зад с кресла, нелепо замер. Парень его увидел, остановился и спросил:

— Ты друг её… верно?

— Положим. И что с того? Платон мне друг… ещё…

Парень двинулся к выходу.

— Пойдем, поговорить надо.

Пошёл следом, прикидывая, в какой форме спросить у героя-любовника про скульптурную композицию, и соображая, какой модус поведения выбрать: агрессивно-наступательный или для начала выслушать, как демократ демократа, сразу яйца оторвать.

Уселись во дворе на лавочку.

— Знаешь, что-то тут не так. Что Абигель — чудачка, давно известно. Но сейчас не пойму, что происходит. Разве такие неврастенические расстройства? Это дичь, хоть режь меня!

Степан здесь подумал: «Можно устроить.»

— Я, главное, позвонил, трубку взяла, сопит, молчит, а я-то чувствую, — это Абигель. Вопрошаю два, три — молчит. Я сюда…

— Слушай, — перебил про своё. Свербило уж очень. — А чё вы обнимались там? — опошляя великий и могучий. «Джентльмены! Вы чё, в натуре?»

Парень по-комсомольски открыто глянул в глаза, где-то даже метнулся в степанову переносицу честным взглядом и ответил, что одноклассники, что дружат, доверяют друг другу. Закончилось совсем не так, как предполагал взревновавший художник. Парень признался, что он — «строитель».

«Строители» — не строители, но последний вопрос, на всякий случай.

— Нет, мне не удалось её разговорить. Единственно, упросил кивать головой, если «да», и мотать, если «нет». Ты знаешь, хоть тест на беременность бери. Прямо носит в себе багрянородное семя. У меня жена, когда ходила на сносях, до того чудила, как вспомню, так сразу в монахи хочется податься! Ты знаешь что? — протягивая визитку. — Приглядись к ней и, если заметишь что новое — звони. Прощаюсь, — и ушёл.

Степан вклинивая руку в карман, почувствовал на руке неудобство. Оп-па, серебряное кольцо! Прикидывая в виде кастета, забыл на пальце и, выходит, неумышленно спёр семейную реликвию. Не беда, возвращаться не будет, возвращаться, говорят, дурная примета, а кольцо Абигель из мастерской вернёт в пенаты позже.

Ласкал чудный вечерок. Над водой с ленцой баражировали чайки, провожая корабли. Город затихал, умиротворяясь. По улицам ползла слабеющая автомобильная кишка, а вдоль набережной и параллельных скверов прогуливалось всё больше москвичей.

«Продышусь и я», — решив так, двинулся к университету по широкой дуге.

Порядок в поднебесной. Любови наши, твердеющие надежды, армянский папа, долженствующий благословить полостную багрянородность, вялотекущее следствие с болтающимися гайками, всё расслабляющаяся и расслабляющаяся трапециевидная мышца спины…

Самое время написать картину, сморгнув пыль с ресниц. Поэзия белого цвета, мягкие черепные швы и детское счастье — мокрый хлеб с сахаром. «Вот полечу!» Нереально, говорите? Дудки! Кто сказал, что растут до тридцати? Шевельнул членами и полетел. Кулаки распрямляются, пальцы растут, края закругляются. Бодрая птица, мажорный орел. Учитесь дышать астральным золотом, живописцы!

— Пора снять целлофан с извилин. Хватит простаивать! Поставлю холст Августу на хребет и упишусь до зелёных соплей!

Разошлёт телеграммы о том, что умер, и сядет вымаливать у красок бессмертие. К тому идет. От возможности поклянчить бессмертие настроение окончательно поднимается, непорочно взлетает. Степан побежал. Не захочешь, будешь стройным.

Бежал в тени планеты по вечернему городу мимо домов-галерей. В пролетающих окнах-картинах чего только не изображала жизнь. Люстры, от сквозняков медузными тенями пульсирующе плавающие в разноцветной воде потолков, лампочки-сиротки без одежд. Интерьеры на любой вкус. Голая женщина сдобных форм, метнувшаяся из ванной в спальню за ночнушкой, курильщик, пускающий в форточку конус папиросного дыма, супруги с упоением ругающиеся, людишки, людишки всяческих размеров, возрастов и плавностей. Многие холсты оставались пустыми, демиурги драпировали их шторами. Многие картины испорчены синюшным светом включенных телевизоров. А вот и его вавилонская башня. Кто теперь помнит, что первую вавилонскую башню строили художники, пытаясь достичь цели, упрятанной на небесах скаредными небожителями?

— Ужо я вам! Как долечу! Как напишу!

У двери мастерской Варвара.

— Здравствуй, Стёпа, — волнующийся голосок.

— А ты как меня нашла? Здравствуй.

Через канцелярию, конечно.

Теперь надо сделать так: «Тысячу пардонов, я только на секунду, за паспортом. Дела-с!». Ушли бы вниз, ручки облобызал, отженился, расстались, и через другие двери обратно. На цыпочках наверх, двери на ключ, ключ в окно, Августу: «Товсь!»

— Ну как дела, Варя?

Дела пошли. Живет в общежитии вон в том крыле, корпус такой-то, комната…, «Всё равно забудешь, дай лучше запишу.» Учебный процесс, хорошие педагоги, особенно магистр конформных отображений, смешной такой, носик — коленка у воробья. Москва-столица — карбид в луже, суть духа ртути, Меркурий — шумный малый, жить интересно.

— Стёпа… А я в тебя втюрилась. Не возражаешь?

О, поэзия белого цвета! Даёшь дальтонизм! Где он там летал? Зенитки, вы что — спятили?! У него уже не крылья, а решето. Приползли жабы, появились василиски, существа, ослабляющие астральный свет. Миссия у них такая. А вы: Учитесь! Учитесь дышать астральным золотом. Колеса мужицкие! Купить веревку и застрелиться. Степаново настроение, просто-напросто, в свободном падении.

— Ты мой первый мужчина.

Это хорошо в случае, если Джек собирается строить здесь свой дом. А если после ночной беготни и усталости, трех девичьих головок на его груди… это нехорошо-о-о-о. Кому что: новое поколение может быть и выбирает «Пепси», а его поколение, знаете ли, выбирает клизму.

Возраст у неё такой. Любовь — ослепляющий палач. Пальцы холодные, сердце пылкое, образы чудные, фантазии известной природы, придуманные диалоги, целование собственной руки. А тут перед ней молодой человек, не дурак, не дурен, размер воротничка: сорок три. Сушите серебряные весла, гребцы, спускайте пурпурные паруса. И впредь наука. Будешь знать теперь практикант, как у барышень появляются мысли о любви после получасового занятия арифметикой.

Девушка подошла, прижалась так страстно, что можно сказать — навалилась. Чтобы не опрокинуться на спину, пришлось машинально схватить деву в обьятия. Потянулась к нему лицом, Степан напрягся. Была же мысль — позавтракать колбаской с чесноком. Съела его губы, обвив руками шею.

— Меняю зябликов на бляздиков! Этот вороне на лету педикюр сделает. Целуетесь, орлы советские и светские орлицы?!

В дверях мастерской стояла Абигель. На губах ещё та ядовитая улыбочка. Яд действует избирательно. Пошла реакция на синильную кислоту. Правда, кому что: Абигели плюс ко всему резкое сужение зрачков — миоз называется, художнику — остальное: металлический вкус и жжение во рту, онемение кончика языка, головокружение.

Чистое ведь недоразумение! Классический несчастный случай.

— Брысь отсюда, — приказала Абигель Варварушке.

Та шмыгнула мимо его суровой подружки в двери.

— Я пришел картинку писать, а здесь…

Поражает яд с запахом прелого сена: стеснение в груди, томление, затем состояние мнимого благополучия, сердечная слабость, повышение температуры до любовного жара, дурнота.

— Картинку он собрался писать, а тут вдруг сигавошка с морковными губами. Пустыню, случаем, пылесосить не собирался?

Действие другого яда, масляной жидкости с запахом горчицы: впитывается в почву, кожу, картины, поражает парами и каплями. По поражению появляется покраснение, пузыри, затем язвы узорами.

Художник — маньяк и извращенец, который заманил девушку в мастерскую, но занимается тем, что только пишет её.

— Перестань! Ты же видишь, я не вру! Я картинку прибежал писать, а тут…

— Тут я вовремя опоздала. Надо же, как не повезло, мазилке!

Степан воздел руки, прося сочуствия. А воздевши, увидел, что пальцы дрожат. Природу таких перстотрясений понять не трудно. Страх.

— Хорошо. Тогда пиши, — указала на станок.

Нужно идти. Это приказ. Вот холст 70в100, белый несмышлённый, пинен на палитру, спичкой чирк — вспыхнуло пламя. Мастихином срезал размякшие бугры старой краски. Новые краски разноцветными червяками по палитре. Кисти всех номеров, что шпаги и стилеты для дальнего и ближнего боя.

— Что будешь писать?

— Тебя.

Не к этому ли он шел? Не строил ли дурацкую теорию, когда будущее пишется еще одной краской, имеющей название — страх.

— Аби, — где-то уже приходило понимание процесса. — Вот бы сейчас чуть страшнее? — и зубами чак-чак-чак. — Отрегулируй?

— Страшнее, целовальник?

Зачем так-то? Дела ему нет до мокрых поцелуев, машинально целуя пространство перед собой. Движения губ не ускользнули от Абигели.

— Уж чересчур! — скорёжило. — Вернись на пятнадцать процентов, будь любезна.

Пишет художник картину, с места, в карьер, в ядовитом тумане каком-то, будто не он это вовсе, а дух кошмарного дерева. Вот и пришел час икс. И пустило дерево Иггдрасиль корни в самую сердцевину ада, который вовсе не ад, а вечная страсть к творению. Твори! Создавай свою вселенную. У бога всего много. Тех же полубогов, создающих дубли бытия.

— А мне казалось, ты меня любишь?

Кисть летала по холсту, в окна подсматривал безчисленнозвездными глазами череп небес.

— Только тебя и люблю. Теперь точно знаю!

Как Степан Бумажный писал портрет, никто не вспомнит. Самому ему не вспомнить точно. Нет опьянения сильнее, чем опьянение страхом. Ибо страх это не черные ноги, не зеленая чешуя на боках, не раскаленная козлиная голова. Страх по табелю о рангах выше дьявола, имеет звание высокородное и металлические волосы, смотрит на придворного художника пристально, не замечая холста, на котором живописец творит портрет своей сиятельной любви.

Он суеверен в одном: нельзя писать любимых людей. Поэтому писал девушку в первый и последний раз. Во всяком случае, так думалось, пока все цвета палитры, перебрав самих себя, не остановились на черном цвете. Впереди темно — будущее.

Сколько можно не дышать? Счет на минуты. Даже если всю жизнь ныряешь за раковинами жемчужниц. Сколько можно бояться? Тоже всего ничего, даже полагая страх творческим экспериментом. Недолго ждать, придёт равнодушие — серая краска настоящего = тёмное прошлое + светлое будущее — навывоборотность потёмок приходящего. Такого напряжения, как в работе над портретом Её Высочества художник не испытывал со времени приснопамятного истерического броска на шпиль университета. Между этими событиями мизерное расстояние, но огромная разница. Там — вакханалия, здесь — помрачение рассудка, раскисающего в универсальном растворителе — страхе. Выдержать такое под силу лишь титанам, да сумасшедшим художникам, возмечтавшим чего-то ради свиной щетиной написать картину из будущего. А выдержав такие перегрузки, необходимо удирать куда подальше, отращивать новый хвост или восставать из пепла, в зависимости от степени поражения. В общем, переместиться в места без алхимических заморочек, где дым, аллегорически, не есть ненависть долин, а просто дым. Не в Небесный Иерусалим с двенадцатью золотыми воротами, лучше в Красноярск, где дым является дымом; СО2, сажа, прочей гадости по мелочи.

Что Степан и сделал.

Грозовой фронт-чудовище запугал полмира. Бильярдными шарами катили напоенные энергией тучи. Тучи грызлись друг с другом, поражая соседей уколами молний. Но почувствовав общую кровь, оборотили посев вниз, к окаменевшим в страхе домам, рябью побелевшим водоемам и трусливым прохожим, заспешившим в укрытия из кирпича, бетона, железа личного и общественного транспорта.

Аэропорт Домодедово, окруженный грозой, похож на желудок, пораженный несварением. Страх порой вызывает такой фэршпэтунг{Verspetung (нем.) — задержание.}, как сказал бы немецкий авиадиспетчер или немецкий вентильный тромбонист, застрявший в аэропорту из-за погоды. Недопереваренную прорву пассажиров бросало по петлям и ёмкостям аэропорта. Надежда выбраться, после объявления по радио о приближающейся грозе, оставила многих. Самые небоеспособные сдавали билеты. Другие колотились у контрольно-пропускных запоров, пытаясь прорваться до полного прекращения полетов. Подавляющее большинство смирившись, занималось всячиной: кто-то баловался пивком, многие погрузились в хроническое чтение, третьи ударились в разговоры, переходящие в беседы со значением и обратно в сторону разговоров, с омертвением тем до примитивного перекидывания словами. Счастливчики, прошедшие контроль, бежали по прямой кишке коридора на посадку в последние отбывающие судна. Авиасудна, разумеется. Повезло и Бумажному.

Самолет стоял готовый к полету и загрузить заинтересованных пассажиров удалось мгновенно. Двигатели выдали мощное «Аий!», серебрянный палец круто пошёл в нос неба, перепрыгнул было бильярдные шары и вдруг, вопреки логике, когда молнии падают вниз, вверх выбросилась стрекательная пуповина ненормальной толщины и яркости. Она знала свою цель и таки поразила её. На излёте анилиновый кончик молнии догнал лайнер и впился в его серебряное брюхо. В ушах лопнули перепонки, в глазах треснуло глазное дно. Страшно до того, что захотелось заорать не своим голосом: «Я скорблю и сокрушаюсь о том, что пал с неба! Но не потому, чтобы я хотел поклоняться Тебе или признать себя виноватым! Скорее чем поклониться Тебе, я согласен быть брошенным на дно ада, в муки, в сто пятьдесят пять миллионов раз злейшие моих нынешних!» Но никто не успел бы произнести ни буквы. На мгновенье увиделась черная трещина с мешаниной кабелей и тут же черное вспыхнуло слепящим синим небом с искрами от раздераемой электропроводки. Самолет разломился как раз над головой и по корпусу вокруг, прямо под степановым сиденьем. Из ноздрей выстремился полный ужаса воздух, последняя мысль мелькнула, великолепная по своей глупости: «Я забыл пристегнуться».

Разорвав веки, успел заметить нырнувшие в злобные шары две половинки лайнера. Сам он падал отвесно, уцелевший в катастрофе и абсолютно невредимый. Рядом с ним, потеряв горизонтальную скорость, кувыркались какие-то предметы. И больше ни одного человека. Он один. Один! ОДИН!!!

Какую высоту успел набрать самолет, неизвестно, наверное, все-таки огромную, ибо быстро степаново тело достигло облаков и, пробив их, влетело в пространство, скрытое от прямых солнечных лучей. Хотя солнце исчезло, темнота не побеждала. Светло вокруг, как если бы падать вдоль бесконечной поверхности фонаря-шара из матового стекла. Не внутри сферы, а снаружи. Фонарь горит.

Отстрелялся вокруг сумасшедшими глазами. Гроза осталась вверху. Но и земли не видно. Некое светлое пятно поднимается навстречу. Может, вспышками молний освещаемая земля, может быть, еще облачные покровы, понять невозможно. Навязанный просмотр слайдов-кошмаров. Неизбежность смерти превращает разум в одну большую конвульсию и само по себе является крупной философской мыслью.

До смерти: сто пятьдесят пять, сто пятьдесят четыре, сто пятьдесят три… Можно погибнуть от шока, если просто ждать и падать. И всё же, и всё же… Вспомнил, как передвигаются парашютисты: руки к груди, ноги пошире, создавая эффект планирования. Попробовал. С раскачиванием и рысканием, но получилось. Почему бы вон в том предмете не оказаться парашюту? Или длинному куску материи? Он успеет завязать один конец вокруг груди, в другой вцепится с силой обреченного и кто его знает… Реальная история в книге рекордов Гинеса — женщина упала с четырехкилометровой высоты на снежный склон и осталась жива. Тот самый единственный шанс из ста пятидесяти пяти миллионов.

Предмет приблизившись, оказался ящиком. Вывернулась плоскость с замком держащим крышку. Вцепился в него, дёрнул. Крышка пошла, воздушные струи ворвались внутрь, выжимая куб, тут же распавшийся шестью плоскостями, поролоновыми прокладками и яйцом с его голову.

Зачем ему яйцо? Да чтобы не сходить с ума, как Адам после грехопадения. Подумав, ударил о колено. Скорлупа и желатиновые капли унеслись вверх, а у колена летело теперь тельце. Птенец выкатил из-за пленки бусинки глаз и испарил клювом первый звук:,Кля-а-а, Степан взял его в ладони, чувствуя с этим, как проходит страх. И птенец вот умрёт, рожденный летать. Нелепо.

— Расправь свои гульки, да лети! — крикнул.

«Кляр», — ударило над головой. Волна воздуха перевернула Степана лицом вверх. От него удалялась птица гигантских размеров. Но на него пикировала другая. Острые когти схлопнулись перед самым лицом, крылья обдали молниеносным духом уксуса потного тела.

— Возьми ты его! — отпихивая от себя птенца в сторону завершившей круг и падающей на него первой птицы.

Вовремя сделал. Теперь бы они не промахнулись. Закрылись ощеренные железные клювы. Птицы падали вбок за птенцом, кажется сообразившим, что держать крылья — значит жить. Падение его всё замедлялось, переходя в соскальзывание, в куцый неумелый, но полет. В отличие от Степана, дырявившего облака.

Кто понимает природу? Зевс? Вряд ли. Зевс может помнить созданные им вещи, но не охватить ему бесконечность причинно-следственных связей. Дважды два четыре. Четырежды четыре шестнадцать. Шестнадцатью шестнадцать двести пятьдесят шесть. Двести пятьдесят шесть на двести пятьдесят шесть равно шестидесяти пяти тысячам пятистам тридцати шести. Шестьдесят пять тысяч пятьсот тридцать шесть на шестьдесят пять тысяч пятьсот тридцать шесть равно четырем миллиардам ста девяноста четырем миллионам двумстам девяноста шести. Четыре миллиарда сто девяносто четыре миллиона девятьсот шестьдесят семь тысяч двести девяносто шесть умножить на четыре миллиарда сто девяносто четыре миллиона девятьсот шестьдесят семь тысяч двести девяносто шесть равно 17597750611451 и еще 10 в девятнадцатой степени. На следующую операцию не хватит страниц библии. А если еще сто пятьдесят пять миллионов таких операций? Здесь даже Зевсу — первому числяру делать нечего.

Что природа хочет показать ему? Воплощение его теории страха? Где бедному художнику понять бытие, которое для него не выше 2 в 2 = 4. Ну может быть ещё несколько арифметических операций.

Поразмыслив в вертикальной плоскости — убеждаешься — падать можно, горизонтальность — миф.

Снизу подтягивалась новая структура. Скоро она поднялась до уровня горизонта, потом край уполз ввысь и теперь Степан падал вдоль стены, не имеющей пока свойства. Нет, свойства проявились. Рядом падал скейтборд и на плоскости увиделось его отражение. От огромной скорости отражение колыхалось привидением, секунда за секундой прижимаясь всё ближе. Осторожно протянул руку.

— Лё-од!

Не подумав, попытался оттолкнуться, и его закрутило так, что в голове подурнело. Кое-как овертикалился, успокоил карусель тела. Такая акробатика опасна. Рядом притерало скейт. Вот что ему необходимо. Посредством коротких отпихиваний дотянулся до снаряда, доску под спину, и — вьюи-и — заныли колесики. Лед идеальный, зевсова полировка, но скейтборд примитивен, крак! и колеса, не выдержав бешеных оборотов, взорвались под доской.

Вытащил из-под спины бесполезную теперь доску, отбросил в сторону. Деваться некуда, сейчас он раскинется крестом и уляжется на плоскость льда. Смерть его не будет ужасная, будет она гастрономическая. Сначала сотрется затылок, задница, пятки, а позже сотрёт слой за слоем лучше, чем сыр на терке. О такой пытке инквизиторы даже не мечтали. Но ничего не произошло. Зевсово качество и здесь проявило себя, слава Зевсу! Лед скользил по одежде, не причиняя вреда. Единственно, его всё прижимало и прижимало. Уже голову трудно приподнять. Что происходит?!

Опёрся о локти, разглядывая пространство, куда попадал. Ледяная стена постепенно переходила в горизонтальную плоскость. Если переход будет плавный, скоро полураздавленный художник остановится на ледяной равнине и сядет на бесчувственный зад. Впереди показалась какая-то перемена. Кряхтя, удерживал голову на налившейся кровью шее, не без основания ожидая неприятности. С огромной скоростью приближалась размытая полоса. Поздно он сообразил, в чём дело. Перекатился на живот, вцепился ногтями в лед, пытаясь затормозиться. Ну хоть бы монетка была. Хоть бы значок. Хоть ключ какой.

— Не надо! Мама-а-а-а-а-а-а!

Что с землёй не делай, а небо останется небом. Следующий полёт. Потом был ещё один ледяной трамплин. Потом ещё. На каком-то очередном ему даже удалось затормозить, используя последние запасы сил и матов, и повиснуть на ногтях на краю ледяного обрыва. Но лед растаял под пальцами, и он снова обрушился дьяволу в кишки. Если падаешь — попробуй взлететь — всё-равно терять нечего.

Ад, как представлялось, — не сковорода с кипящим маслом, ад — это рейс сто сорок семь Москва-Красноярск.

Лед нагрелся сначала до тридцати шести и семь десятых градусов, потом температура поползла выше. Не пародокс ли? Льду положено таять, утверждает наука. Почему же он не тает, деревенщина небельмесная? Непостижимо! Не-е-ет, самолетами этой авиакомпании он больше не полетит!

Проснулся, щекой на руке. Между щекой и рукой аж булькало от пота.

«Ну да, конечно. То по полгода ни одного сна, даже черно-белого, то предохранители горят.»

В глаз прыгнули солнечные зайчики. Растёр кулаками глазную влагу с зайчиками, открыл рот, собираясь пробурчаться соответственно настроению, разбросанно огляделся вокруг и замер, не распрямив спины.

За столом, за которым-на котором он спал, на треножнике стоял холст. Холст оставил в прошлом белую кожу и нёс на себе тонкую пленку масляной краски, ещё даже чуть стекающей под тяжестью собственного ничтожного веса.

Сомневаясь во всём, в углу попробовал пальцем, на выкрашенной плоскости остался отпечаток, на пальце — краска. Неизвестно, что сказал Зевс от переполнявших его чувств, когда разбил сферического человека на мужчину и женщину. Быть может, ничего не сказал, удовлетворясь содеянным, но если что-то и сказал, то Степан брякнул, в любом случае, проще:

— Я вчера такую казюку зеленую вытащил.

Самое время задать вопрос: «Как?». Страх помнит, процесс письма — нет. Хоть убей! Впрочем, так ли сейчас важно знать: как? Любое изображение — форма мысли. Пусть даже мысль из подсознания. Важно только то, что он всё-таки сделал масляную пленку на холсте вопреки правильным законам страны своего черепа. Можно радоваться, можно недоумевать, но как интересно жить. Витиевато порой. Чудно!

Крутил пируэты по мастерской и хронически оглядывался на портрет, вползающий в золотой утренний луч. Съел яблоко, снова к Августу, наклонился, разглядывая в упор. В груди возился зверь и дрожали пальцы. На этот раз перстотрясение имеет другую природу. Понимание счастья. Не ощущение, а понимание. Явление, которому еще ни один самый размудрый мудрец не смог дать приличного определения. «Надо верить в возможность счастия, чтобы быть счастливым». Ах, Лев Николаевич, до чего тривиально, граф. Или: «Уж тот счастлив, кто горем не посещен». Пошло, гражданин Гораций. Мальчишки должны быть зацелованы, а счастье пусть дрожит кончиками пальцев и не меряется глаголом.

— Золотые плавники избалованных полотен между струями души промелкнули бликом света. Творчество художника и философа — высшая форма человеческой деятельности. Здесь человек соприкасается с абсолютом.

В дверях, словно в раме, картинно стоял Терентий Романович Головатый, употребляющий чиновник электросетей.

— Виртуозный пассаж, Степан Андреевич! Не придворно-панегирически, но, поверьте, от души-с.

И хоть был Головатый свидетелем, Степан сейчас даже обрадовался мятому пиндалыге. Тот вспомнив их рассуждения в баре по поводу марок изысканных вин, не удержался и зашел на короткое время. «Вот с этим, преуважаемый. Мускат Люнеля. Редкая, по нашим временам, штучка.»

Пожалуй, Степан не против залить нутряной пожар рюмочкой-двумя. Тремя-четырьмя. Всеобъемльте стаканы и кубки! Да всю бутылку бы сейчас из горла залпом, событие-то какое! — картинка каким-то образом вдруг из худого мешка будущего сюда к нам вывалилась. Тут не вино, тут нужно целлофановый пакет на голову, на горло красивый бантик, да глубоко дышать, дышать ацетоном.

— Мотыляешься тут бездарней веника по хате, — заговорил инспектор, оглядываясь на портрет. — Электросчетчики, электрические стулья, электроконденсатор с пробитой золотинкой… не растравляй сочувствием, вседержитель! А здесь бешеный поток, разрушающий свое ложе, ворочающий обломками. Декорация громадной сцены, за кулисами которой стоит творец и руководит движением сфер, рождением нового универсума, потому что ему, видите-ли, так хочется. Не пьёт художник — река сухая каменная, текущая каменьями.

— Так, девушки! Вы замужем или половой жизнью живете?

Из дверей выпочковался бобовидный череп. Бадя-Форшмак, развязно-смущенно ухмылялся, приближаясь. Из кармана брюк торчало бутылочное дуло.

— Дай, думаю, посетю душевного мушыну.

Он вытянул за горло поллитровку «Пшеничной», звякнул ногтем по корпусу, в плане: что скажете на это девушки?

— Куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй.

Сейчас художнику нравились даже воспитываемые урки. Понятно, по какой причине пришел лысый. Его тронуло степаново благородство и потребовало равноценного ответа. Пусть даже в водочном эквиваленте.

Головатый разлил вино, с некоторым сомнением плеснув Форшмаку. Тот понял секундную заминку, но с первого раза не стал отказываться и открывать водку, а состряпал тост, соответствующий моменту.

— Ну так чё девчонки, пописаем на брудершафт?

Инспектору понравилось, он всхохотнул. После того как выпили, размягченный Головатый познакомился с Бадьяном. Бадьян снова развернул историю про клички, чем заработал от инспектора вензелястую визитку.

— Давайте выпьем, мужики, — предложил Степан, разрезая яблоки на четвертинки для закуски.

— Моего, — сразу предложил Бадя-Форшмак.

— По возрастающей, — не растерялся инспектор.

Пьянка наладилась. Более того, послушать самих себя со стороны, такие все разные, но как собутыльники получилась классическая троица.

«Господство… господа мои э-э… некой модели-парадигмы. Мнэ-э… так сказать, дисциплинарной матрицы.» «Питерских мало. Встретил Леху-мурляндского, Витьку-Стоху. Живем семьей.» «Пока парадигма не взрывается под давлением аномалий. Со скоростью расстёгивания бюстгалтера первый раз в жизни, то есть долго… Так сказать, ночь Брахмы, космическая Пралайя… Таким образом, каждый конец несет в себе семя нового начала. Где твой стакан, Бадиан?» «А-а, бросил сючку! Херовые времена — блатные масть не держат. Бабы не держат за… ё-маё… Гумозницы па-а-аскудные!» «Тише, тише, державнее Бадьян… Ты расскажи получше, как мы с тобой дуэль соорудили. Прямо либидо» И так далее: «Гей, славяне! Сарычь на кичку!»

Портрет сохнет, Абигель через тысячи лет смотрит в сегодняшний день с прищуром, настроение более чем хорошее — пылкое.

Дорогие потомки, грудь впалая, спина колесом! Думаете в будущем лучше? Ошибаетесь. Сейчас, в это мгновенье интереснее всего, и именно от того, что здесь происходит главное. А у вас только механические последствия и скукота смертная. У нас захотел — утопил педаль газа в пол и жмёшь ненормативно. Штрафанули — плюнул на куверт, снова педаль по-шалому запресовываешь. У вас же, бедненьких, даже педалей газа нет, сидите, ждёте своей доставки. Да мы ещё и у вас. Отключи зрительный нерв от скан-платы, вон же у нас чейнджинг с драйвер-нета в когг. Ага, всё-таки оглядываетесь вне стабильности факта. Так-то! Здесь мы, грудь колесом. Каждую секунду, и до конца времён, которого не будет.

Первая спиртосодержащая волна пришла в мозги. И другая пришла. И далее идут. Сколько водки ни бери, всё равно два раза бегать. И хочется уже отдать город на разграбление философам.

— А что, в самом деле, произойдет, если отдать городишко на разграбление философам? Скажите, Терентирьманыч?

— С премоим удовольствием, предрагоценный. Думаю, произойдёт полная дискредитация философии, как фаллического начала всепроникающего Логоса.

— Чугунка менты спалили с запалом в краснухе… — ставил на свои порядки «шквал интеллектуализма».

Портрет вон стоит, фактичнее всемирного тяготения. От этого глаза распускаются цветочками, сердце скачет теннисным мячиком, пальцы шевелятся потными щупальцами. Хорошо-о-о!

Пьянствовали они до обеда, добирая в ближайшем магазине водки и пива. Водка без пива «Элефант», крепостью семь градусов — только водку зря переводить, в единственном военные правы. Реализм — это вам не использованная чайная заварка. Реализм — это нифеля, взрывающиеся под давлением спиртосодержащей волны всепроникающего Логоса. Портрет сохнет, а художник кривей знаменитой турецкой сабли. Но никто его обвинять не собирается, по той простой причине, что те же рыбы не в пример пьют больше. И потом, хорошая пьянка — четверть отпуска. Это же аксиома. Каждый надерётся, умудрившись написать картину из будущего. Зовите девушек с корзинками роз, бейте в цимбалы, барабаны. Эй, Аполлон, где твой лавровый венок для супчика? Есть свободная макушка.

Хочется сделать жест. По возможности широкий. Хочется сказать речь. Всем римлянам. Или, скажем, встать волнуясь и сбацать гимн. Слабо будет встать и сбацать гимн Союза Советских Социалистических Республик? Алонс энфантс де ла па-а-атрия… Пардон, это не наш гимн.

Кольцо натёрло палец. Перекрутил его, найдя положение поудобнее.

— Что за шило? — спросил Бадя-Форшмак, заметив это.

Степан сжал кулак перед его носом.

— Тяжеленное. Если врезать кастетом — мало не покажется.

Какой-то охотничий блеск появился в глазах урки.

— Дай глянуть. Здесь что, камня нет?

Рассмотрел кольцо и сказал задумчиво, не как обычно дебиловато:

— Кастик не для кабошона. Пяточкой. Но какой?

Выяснилось, что до отсидок учился он на Урале на огранщика камней, не закончив училище, но сохранив страсть к камням. Жизнь пошла под откос после несчастного случая на Миасском комбинате. Циркулярная пила на практике задела руку, сделав калекой и понесла его нелегкая.

Степан проникся скомканным рассказом. Вот тебе и пирожок без начинки. Простолюдина попсятину желательно сначала выслушивать, а уж потом стучать лысиной о стенку. Лысый, но бородатый.

Пьянка после этого пошла камернее.

— А я ведь знаю, что здесь за камень был, — показывая траурным ногтём на бурые риски. — Такой след гематит-кровявик дает, спалиться мне на гастролях.

— А ты бы не мог подобрать сюда минерал?

— Минералы — такие же растения, только растут медленнее. Распили сталактит — те же древесные кольца. Камни живые. Я вставлю камушек.

Степан же спохватился. Вещь для абигелевой семьи менталитетная, и человека он во второй раз видит, особенно если учитывать первый. Потом, урка есть урка. Только в книжках пишут про уголовное честное слово. На самом деле, народец этот дешёвый, продадут родную маму, если будет резон. Форшмак почувствовал. Вытащил паспорт и написал фломастером на стене паспортные данные.

— Ты не бойся, я тебе уже завтра-послезавтра принесу.

Степан был крепкий малый. Чтобы он, насколько мощно не вливай в себя, свалился в обеденное время, да не бывать этому! Вот только, когда позвонил Вильчевский, злей индейского духа Вурругуры (он порезал язык, вылизывая фольгушку от йогурта и теперь шипел на всех), Степан, потрепавшись, не обнаружил в пределах мастерской ни инспектора, ни уголовничка.

— Хм, а куда други усвистели? — подивился.

День на макушке, корешки разбежались, из цимбал недопили, из барабанов недозакусили, портрет сохнет, и совершенно непонятно, что делать дальше.

У лифта какая-то возня. В мастерскую выстрелился Жуль и метнулся рикошетом по коленям.

— Обезьяна, ты и есть обезьяна, — пытаясь догнать пальцем собачье ухо. — Нагулялись?

Послышались тяжёловатые шаги. Ещё кого-то привела?

Из темноты хода выплыл плюмаж колеблющихся петушиных перьев на бархатном берете, щёки с сенаторскими бакенбардами. Староанглийская волосня подана на присборенном у горла, воротнике, называемом «мельничным жерновом». Мужчина, войдя в помещение, ударил посохом себе в ноги.

— Её Высочество Абигель Викторьёз{victorieuse (фр.) — победоносная}! Пауза для всех голосов!

В мастерскую влетели двенадцать ливрейных юношей, по шесть двумя рядами от входа, напрягли икры в белых лосинах и с усердием вытянули вверх подбородки, не знающие бритвы. Появились трубачи. Прижали полированную медь к губам, ожидая команды. Посох ударил снова — трубы врезали.

Если разговор не о белой горячке, многое можно предположить. И отсталость художника от университетской жизни, положим происходит студенческий карнавал, студенты прикалываются, а он пьет, ни ухом ни рылом. Или глюки на почве перенапряжения с портретом, он пьет, и ни ухом ни рылом. Ещё чего-нибудь в этом же роде, он опять ни ухом ни рылом.

Фанфары, ломившие уши, умолкли и послышались ещё шаги. Степан напрягся, ожидая увидеть в дверях принципала прикольщиков. Но в мастерскую вкатились два карлика. Они гремели бубенцами, скандалили меж собой по-французски, и нарочно толкали вышколенных юношей. Подкатились к Бумажному, обозрели, и большеголовый спросил:

— Ангуассэ?{angoisse (фр.) — томительно}.

«Класс!» — подумал Степан, подмигнув карлику. Тот пожав плечами, встал справа. Другой встал слева и запихал липкую лапку в ладонь художнику. Если бы предполагался далее выход слонов с сандаловыми беседками на хребтах, сомнения по поводу его ненормальности отпали бы сами собой, но вошла Абигель. За ней семенил негритенок, голый до пояса, в шальварах, босиком и обмахивал начальство опахалом.

— Чем ты тут занимаешься, мальчишка?

Степан засмеялся и затоптался, один в один салага, получивший от старшины «Вольно!».

— Слушай, вы какие костюмерные грабанули больших и малых театров? Прямо выход королевы Марго из Малых Августинов. Это студенты?

Абигель махнула рукой, отпуская студентов.

Самое время всем вскинуться, смешаться, заорать, поржать, срывая парики, повытаскивать бутылки, перезнакомиться и дальше со студентами, дядькой с баками, который поди, вахтер из бывших военных, забег в ширину, чтоб к вечеру до бычка в рыле, до смычка в ухе.

Ничего подобного. Процессия обратным порядком, соблюдая линейность и торжественность, покинула мастерскую. Последним уковылял карлик с вислым носом. В дверях состроил преидиотскую рожу, пальнул из пальца в Степана и крикнул:

— Дэ фуа.{deux fois (фр.) — два раза} И оба мимо.

— Тебе туда же. Флаг те в руки, барабан на шею, — ответил, поворачиваясь к Абигели. На лице его без лупы читался вопрос.

— Маракуешь, что происходит? — хихикнула подружка.

Что же она такая довольная жизнью? Словно празднует баварский фест, или бразильский карнавал, или русскую масленицу. Какие могут быть праздники на рабочей неделе? Кроме пьянок, которые четверть отпуска.

— Ну, Аби! Кто такие? Фестиваль я проморгал за беготней?

— Фестиваль, фестиваль, — пропела девушка. — Я им сейчас такую параллельную манифестацию устрою! Спички в нос и устрою! У тебя телефон следователя под рукой?

Вот, пожалуйста.

Абигели поговорив, назначила встречу у «Матросской тишины».

— Что за выкрутасы, детка? Ты чего придумала?

Ответа не последовало. Спустились в зал открытий университета. Студенты, оказывается, никуда не ушли, но успели переодеться в форму десантников. У каждого за плечом объявился десантный автомат Калашникова с складным прикладом. Командовал всеми военный из бывших вахтеров. Мужик оказался матёрым и на своём месте: чёрный берет, засученные по локоть рукава, наемник наемником. Трубачи превратились: один — в гранатометчика, другой — в радиста, несущего за спиной рацию с качающейся антенной. Негритенок на этот раз предстал поваренком в белой куртке. В руках держал плоский термос, в каких носят и чай, и кашу, и борщ на позиции.

«Эти, два раза метр пять с кепкой куда подевались?» — тут же почувствовав, как снова в руку вползла потная лапка. Карлы встали у левого и правого бедер, вид у них, честно сказать, был преглумливый. На головах натянуты шерстяные шапочки с прорезями для глаз, шеи вымазаны камуфляжными пятнами. Такой макияж наводили в свое время во Вьетнаме янки. Один одел тельняшку навыпуск, на ногах армейские ботинки еле отдираемые от пола, другой, в форме охранников с жирафьими пятнами, навешал на ремень нож в чехле, фляжку, кобуру из коей высовывался хвост морковки. В районе пупа висела ручная граната РГ-5, надо полагать, — учебная.

Степан объяснил себе так. Любая война является формой соединения и, следовательно, любви. Любовь порождает веселье души в форме баварского феста, бразильского карнавала и русской масленицы. Слиплись сомысленно, заглянули в рюмашку, залюбились-зарадовались и по зубам напоследок, для тонуса. Круг замкнулся, очень просто.

«Я тоже хочу поучаствовать. Я тоже хочу блеснуть копытом, знаете ли. Спасибо заранее.»

— Готовы, болваны?! — весело рявкнула шефиня. — За мной! Щас дадим дрозда!

Абигель впереди всех, он впритирку следом, вниз к скоростным лифтам, слыша за собой марш-марш. На двух лифтах вниз, на ступени главного входа.

— Гляди, — показывала в сторону смотровой площадки. — То, что нам надо.

А что им надо? Подошли к смотровой площадке. Автобусы, доставившие туристов, стоят тут же гуськом вдоль дороги. Похоже, сценарий обговорили заранее. В открытые двери автобуса вскочил черноберетник с баками. Когда Степан проходил мимо переднего стекла, он заметил объясняющие открывания рта десантника. Потом у виска шофера появилось пистолетное дуло. Шофер сделал круглые глаза размером с фару своего транспортного средства и кивнул головой. Через мгновенье автобус, утробно басируя двигателем, нёсся по городу.

Показалась знаменитая тюрьма. Возле ворот стоял «увидевший Сталина», попинывая камушек. Автобус остановился, двери открылись и Абигель, чуть-ли не танцуя двинулась к оперуполномоченному.

— Здравствуйте. Вы хотели дать показания? Я слушаю.

— Привет-привет. Показания будешь давать ты!

Малыши-коротыши только ведь царапались в автобусе на задних сиденьях и вот уже висят на опере, вцепились тому в пояс, в карманы куртки. Опер даже поднял руки на уровне плеч, чтобы ненароком, инстиктивно чего не сделать с шутами.

— А нельзя убрать… э-э… ваших товарищей?

— Ха, знал бы ты, что это за товарищи.

Степан стоял и гадал, чем закончится сей творческий акт. Пока до карнавала, как до луны, пока чем дальше в лес, тем толще партизаны.

— Где отца держат?

— Вас не пустят, — делая попытку стряхнуть карликов. Ему не удалось. Мало того, в шею опера воткнулся пистолет бывшего вахтёра.

Степан оглянулся. Автобус стоял пустой, только шофер застыл с офонаревшими глазами. Юные вояки успели рассредоточиться полукольцом вокруг ворот, зарывшись в траву газонов, прикрывшись деревьями и вытыкнув из-за них стволы автоматов. Ох, не нравятся художнику такие карнавалы! Чересчур смещены акценты.

— Мы ещё посмотрим, пустят или не пустят, — махнув в сторону автобуса. — Давай!

Ближайший солдатик прыгнул в автобус и выдернул за воротник шофера из водительского кресла. Взвыл мотор. Степан подумал, что если сейчас события будут происходить в той же логической аранжировке, то он… А что он? Спит, что ли? Или поднять подняли, а разбудить забыли?

Автобус рванул вперёд и почти прошил двойные ворота тюрьмы. Из вспоротого автобусного бока хлестал бензин. Всё-таки сон выкинул такие коленца с притопом и прихлопом, от которых у Бумажного вспотела не то что спина, стельки в туфлях стали скользкими. Десантники бросились в щель между стеной и перекошенным автобусом. Во дворе раздались предостерегающие крики, сразу профессионально-скупые автоматные очереди. Хлопнули учебные гранаты, по жести крыш весело зачирикали осколки.

— Идём. Показывай, — обернулась Абигель к оперу.

А тот взыграл бесовым ребром и решил довериться боевым инстинктам. Матюкнулся, мгновенно стряхнул с себя шутов — и получил пистолетной рукояткой по затылку. Не до потери сознания, но до потери воли. Карлики потянули опера во двор. Степан протиснулся следом. За ним пробирался негритенок. Термос приложил к животу и по мордашке его было видно, как ему всё по душе. Мороженого бы вот ещё на палочке.

Гранатомётчик приложившись, саданул гранатой в металлические двери. Двери развалило, как размоченный картон, пролежавший целый день в луже. В дыму раздались вопли, и из него выполз охранник. На лоскуте униформы тащилась оторванная рука. Черноберетник, пробегая мимо, выстрелил в голову, пуля попав ниже, вырвала челюсть. Охранник разулыбался оскалом.

— Что это такое?! — заорал Степан, бледнея от ужаса всем, вплоть до ногтей, глаз и волос. — Аби..!

Где бумага и ручка? Заявление в местный комитет от Бумажного С.А.: Прошу, чтобы со мной таких случаев не повторялось!

Переодетые студенты молотили из автоматов по дальним дверям. Грохот, разбухнув в дворовом колодце, выплескивался в небо. Похоже, после такого карнавала, от которого оглохли бы все дятлы Подмосковья, Москва перейдет на военное положение. Чихая в дыму, живописец пробирался коридорами, получая полное представление о живописных задумках сценариста. Здесь снова шарахнули гранатомётом, разваливая перегораживающую решётку, здесь сорвали ключи с пояса охранника с мечтательным выражением глаз в потолок и с мокрой дыркой во лбу, здесь открывали подряд камеры, из них выглядывали чумные глаза заключенных. За углом опера прижали к стенке. Рядом прилип охранник, до того без кровинки в лице, что мусульманский флаг по сравнению с ним показался бы красным. Абигель по очереди, то монтирует пистолет под нос опера, то в ухо охранника тыкает.

— Где Копелян?! Убью, сральная бумага!

— Его перевели, — ответил опер, морщась и отворачиваясь от дула, похожего на назойливую муху.

— Камера седьмая, — заклинило охранника. — Камераседьмая, камераседьмаяка… мера седьмая…

— Здесь он! — крикнули с первого этажа.

Бросив опера и охранника, карлики, смешно закидывая ноги в бок, покатились по лестнице.

— Аби, Аби! — взрыдывал снизу знакомый голос.

— Убей меня нежно! Дайте, что ли Степану-мне-Андреевичу водки стакана два, во имя отца, дочки и святого неунывающего духа, — сбегая вниз праздновать воссоединение семьи и доглядывать такие впечатляющие пассажи баварского феста, бразильского карнавала и русской масленицы. На русской масленице христолюбивое воинство разве не балуется гранатометами? Тогда как это называется, гадские пацаны?!

Потом за воротами тюрьмы остановилось любопытное такси. Аби его сразу оприходовала, усадив папу-вольноотпущенника на переднее сиденье. Степан плюхнулся на заднее. Последнее, что увидел, как его подружка, прицелилась в сторону бензиновой лужи, вытекшей из автобуса и вышептала:

— Дэ фуа. И оба на месте.

Хлопнул два раза пистолет, пули высекли из камня искру, бензин вспыхнул, обдавая котельным жаром, и перепуганный шофер сорвал такси с места.

«Имена — отражения души, но тут какое-то несовпадение Абигель{Абигейль — отец мой — моя радость. (древне евр.)} Сергеевна. Отец, конечно твоя радость, но не до такой же степени, чтобы громить государственные тюрьмы.» — подумал Степан, рассматривая, как Абигель играет пистолетом. Самое интересное, ему был хорошо знаком этот девятимиллиметровый «Магнум». Самому приходилось стрелять из него, но только в мирном тире добровольно-спортивного общества красноярских железнодорожников.

Жуль разбудил, вылизывая Степану пятку.

— Гулять просишься, облоухий? Пускай тебя кто приголубил, тот и выгуливает.

Голова после вчерашнего потрескивала. И трудно понять, от чего больше. От выпитого ли, или от ужаса, которым его накануне нафаршировали, словно миролюбивую утку тротиловой гречкой. Пусть сумасшедшие не сомневаются в своей дееспособности разума и гуляют по тонкому миру, только ему, материалисту с, Красным дипломом, с такой тонкомерностью необходимо разобраться определённо.

Итак. Рукопожатие профессора — иллюзия? «Выплеснули с водой ребенка, уроды! Пойти в булочники, что ли, а, Стэпан?» Расставание на Бережковской набережной, само собой, два стакана водки после всего залить нутряной жар. Вон же стоит «Пшеничная» без двух третей. Или он не пил и тогда это не мастерская художественного оформления МГУ, а отроги Кара-Катау.

Пока принимал утренний туалет, мучила некая подмысль. Но когда в руке оказалась чашка кофе с кисловатым парком по бортику, оформилось конкретно. Если вчера воевали — сегодня автоматически в новостях нужно ждать сообщение. Самое время пошарить по программам телевизора. И конечно же, как всегда действовал основной закон энтропии — закон подлости. Когда не надо, кажется по всем каналам одни только новости, со всем этим утомляющим коктейлем из катастроф, военных переворотов, коррупции, светских сплетен, прочего дерьма. Сейчас же повтор голливудской муры, где главный герой, естественно в одиночку, спасает мир, юморист рассказывал о пьяной змее ползающей прямо, зайцевские «селёдки», демонстрирующие дезабильё, моталась по сцене от кулисы к кулисе сумасшедшая Жизель, знаменитая писательница мстила церкви за массовое истребление женщин, показывали очередную серию про юного волшебника с полунацистким шрамом на лбу, да третьеводняшнее заявление президента по поводу ввода национальной гвардии в Закавказье,

— Чучело! — ругнулся и по поводу заявления президента, но больше по поводу своей нетерпячки.

Терпячка кончилась. Схватив губную гармонику, вывалился на балкон помузицировать. Пастушеская песенка выдулась с такими похмельными рывками, что доведись коровам её услышать, у них молоко скисло бы ещё в сиськах. Оставил в покое музыкальный инструмент, вернулся в мастерскую и вдруг прыгнул к телевизору. У Жуля появилась новая игра: он переворачивал ведро на бок, забирался внутрь и катался по полу с грохотом и довольным уханьем.

— Тише ты, паразит!

«По сообщению главного пожарного управления, за вчерашний день отмечена серия бытовых пожаров. Сильнейший пожар произошёл в тюрьме «Матросская тишина». Огонь у центральных ворот был такой силы, что металлические ворота от жара обрушились. Выясняется причина возгорания. Специалисты ищут выход газа из подземных коммуникаций. Жертв нет. Можно сказать, анекдотичный случай произошел на Плющихе. Женщина вылила ацетон в унитаз. Её муж пошел курить в туалет и спичку бросил под себя. Граждане! — призвала пресс-секретарь, не выдержав и разулыбавшись по поводу незадачливой семейки. — Будьте осторожны с огнём!»

Художник же лупит ладонью по лбу и орёт:

— Как это, жертв нет, три холеры, две чумы?! Там жертв не занимать стать!

У него, что, отсутствие хрусталика в глазу? Видел он жертвы! Видел белые ромашки. Лютики-одуванчики видел. Видел оторванную руку. Действительно, оторванная рука напоминает цветок шагов за двести, со сжатым кулаком — розочку, с растопыренными пальцами — ромашку.

— Хайль!

В дверях Бадя-Форшмак улыбался на ширину косяков, протягивая на ладони кольцо.

— Как обещал, — он был горд. — Конец — телу венец. Кольцо готово. Ты чё такой растрёпанный?

— Кольцо? Ах, да, да… Эх, Бадьян, тут такие переплясы, сдохнуть можно!

— А чё за кипеж?

Рассказывать свои кошмары глупо незнакомому человеку. Тем более такому. Впрочем, не такой уж он плод ленивого чадородия, если посмотреть на историю с камнем.

— Неужели подобрал камушек?

— Сам выточил и вставил пирамидку. Гематит — каменная кровь. И камень, и металл. Поровну. Шумеры царей лечили.

Степан поблагодарил. Самый повод по баночке пивка для тотального прояснения мозгов. Но Бадьян, на удивление, отказался, оставив художника в невыгодном положении. На «Мосфильме» нашел калым и торопится на работу. Предложил и Бумажному подзаработать в массовках.

— Работа не пыльная. Тебя оденут в галифе, дадут деревянное ружо и бегай перед кинокамерой туда-сюда. Давай?

Теперь Степан отказался. Тут бы со вчерашним разобраться. Тоже кино, хоть на, Оскара, в номинацию —,жуть совершенная, обдристаться, туалетная бумага кончилась, Бадьян ушел.

— А в остальном прекрасная маркиза… Вот и она, кстати.

Жуль рыдал, пытаясь поцеловаться с хозяйкой.

— Как папик себя чувствует?

И вообще там, Бережковская разве проездная? А Бумажному представляется, что набережную перегородили бронетранспортерами, вылавливая одну весьма хлопотливую компанию. Как объясните двоечнику? Спрашивается не ради праздномыслия, но ради душевного равновесия.

Папу Абигель отправила в Крым.

Прекрасно. Единственно непонятно насчёт всесоюзного розыска подельщиков. Самое главное, ведь не отрицает, что имело место. Если последуют развёрнутые комментарии, он готов мысли, доведённые до самоубийства, реанимировать хоть до завтрашнего утра.

— Помнишь, я рассказывала про лже-розенкрейцеров, где Гутьере целовал мне мочки?

Помнит. Кроме целования мочек. Правда, сейчас последнее не важнее дырявых носков. У, франкист недобитый!

— А я тебе говорила, что после розенкрейцеров занялась магией?

Нет, не говорила. И что дальше? Но пасаран!

— А какое сегодня число?

Такое-то, если память не изменяет. Иберия есть Иберия! Хунта мочкочмокников..

— Подходит.

Очень хорошо. Только кто-что подходит к кому-чему? К каким мочкам?

— Духи охотно предлагают свои услуги, Стёпик. Чистый пергамент в этом доме есть?

Сколько угодно. Художник он европейский или арабеск на полупальцах гваделупский? Еще ей нужны: тушь, новое перо, двенадцать крестов, сделанных из дерева с колючками, нитки красного шелка, кисть и краска.

Всё есть, но с шелковой ниткой проблема. Абигель, не долго думая, сняла с себя белую шёлковую рубашку.

— Режь ножницами на полоски и выкрашивай тушью.

Блузке капут, зато полоски красного шёлка в наличии. Главное в жизни — манёвр. Что ещё, преискусная наша?

Надо понимать, готовится сеанс магии. И в конце концов, после пускания зайчиков магическими зеркалами, жонглирования священными кинжалами и чертежа магических кругов вокруг гвоздей гроба, явится ему, сбрендившему живописцу, трансцендентная сущность случившегося. Или просто явится козел Мендеса с женскими грудями. Козел расскажет пару-тройку свежих анекдотов про гермафродитов, так что не грех их будет позже Вильчевскому перепрезентовать, сальную историю про последнюю половую связь с ведьмой на метле (секс на метле даже французам в диковинку — сильно узко), а Стёпику останется только сделать соответствующие выводы о своей бурно развивающейся шизофрении, отягощенной лунатизмом и ритуальным моченедержанием. Нет, Стёпик поможет довести сеанс до логического финала с водкой, хохмой и целованием капризной губы. Он не правоуклонист какой-нибудь.

— Что не рыпаешься?

Не думает он рыпаться, а с нежностью разглядывает розовые соски любимой и режет из колючих веточек палочки. Потом свяжет в крестики.

— Ты посмотри, какой он непрекословный.

Вообще-то он более чем прекословный. Но себе на уме.

Любимая его, по детски прикусив от усердия губу, уже рисует на полу круги. Пишет пером тушью символы, нанизывает пергаменты на шелковые ленточки, прикалывает на крестики.

— Готово. Иди ко мне внутрь пентаграммы. Начнём.

Не существует сверхестественного. Такого в учебнике термодинамики нет. Зато в природе есть женская спина с родинкой аккурат между лопатками, эти скрипичные изгибы поясницы, именуемые «ручками любви». Нужно взяться за «ручки», прижаться к родинке ухом так, чтобы звук заклинаний превращался в почти музыкальный гул.

— …послать одного из твоих духов ордена Юпитера…

…выходите из пещер, оставьте смертных, которых вы мучаете…

…приказываю духами небес, серафимами, херувимами, великими и славными ангелами, владеющими кормовыми вёслами судьбы…

— Вы спутали священные имена во внутхреннем круге, и вместо нитки, скхрученной влево, лапша из блузки. — сказано грассируя- раз, не без раздражения- два, мужчиной- три.

Степан оторвался от теплой спины, отклонился в сторону и увидел низенького человека.

— Сегодня вечехр схреды. Чехрная месса свехршилась.

«Срань господня! Дурачились-дурачились и вдруг в лицо тортик летит. Плюгавый с балкона вылез или мне психиатора вызывать?»

Боднул головой и двинулся из круга к человечку. Но Абигель вцепилась в его локоть.

— Не выходи из круга! Простите, регент, он не верит.

Тот хмыкнулся.

— Бывает. Но зовите меня по имени — Асиель.

Степан дернулся решительнее, побуждаясь выбраться за магические круги. Но Абигель держала цепко и шипела:

— Стой, тебе говорят, в кругу, шшалобон! — снова к Асиелю. — Женское имя означает рот над поверхностью воды. Покажите этому, — кивок на Степана. — Действие мужского имени.

— Действие мужского имени показать несложно. Но жхрецам пхриходится платить. Готова ли ты подписаться кхровью из мизинца левой руки?

— Готова!

У Асиеля удолетворённо блеснули глаза и пальцы по змеиному сцепились в клубок на животе. При карликовом росте и щуплости нёс он в себе некую значительность, собиравшуюся из мелочей: усталые глаза за тяжелыми верхними веками, уши не в пропорции большие и вытянутые, шрамы морщин вокруг скептических губ.

— У человека четыре возраста — младенчество, детство, юность, старение. Почему не сделать пятое?

— Пятый возхраст человека — смехрть. Что пхри наличии вечной души, согласись, та же жизнь. Вхремени нет. Есть символическое членение эволюции матехрии. Дхругими словами, эволюция — всего лишь разница состояний.

Прямо Теории Струн впаривается студенточкам физ-мата.

— Поэтому следует говохрить не о вхремени, которое «вечное настоящее», а о том, как бы выдхрать из мышцы эволюции одно волокно и развить его не поступательно, а пехрпендикуляхрно к общему потоку. Хохрошо, с кем работаем?

Абигель пригнула голову, похожая на стартующего бегуна.

— Со мной.

— Ты смелая девушка, жхрец. Что ж, начни, я пхродолжу.

Абигель прошептала Степану в ухо:

— Что бы ни увидел, главное — не выходи из круга.

«Еще чего!» — подумал, но промолчал. В каком смысле «чего», сам не знал: то ли обязательно выйдет, то ли теперь уже останется, но психиатора вызовет.

— Я хочу увидеть мир по-другому. Органы чувств, экстремальные возможности без всяких там, золотых середин,

— Сехредина — есть точка ближайшая к мудхрости. Тем не менее, заказ пхринят, исполняю.

То, что Бумажный увидел позже, он оценил так: «Капец! Спучь напал! Психиатора мне!». Абигель стояла рядом… и раздвоилась. Вверх медленно вылетела она, вторая, но без одежды, остановилась над головой так, что, подняв руку, можно было дотянуться до пяток, и потекла розовым пластилином. Волосы свалились с головы клочком сена и не долетев до уровня выпученных глаз художника, распались дымом. В нос шибанула сера. В наше время тиф придушили, поэтому зрелище лысой женщины несколько угнетает. Даже панки оставляют на бритом черепе архитектурные гривки, смоченные гелем или слюной. Форма менялась, голова уменьшилась, шея утолщилась. Удобно летать, пронзая воздушные массы копьем. Ямочки лица сгладились, наполнившись жидким пластилином и, самое ужасное, пропал нос. Пусть мужчины не носят галстук, пусть женщины не красят губы, пусть дети перестанут кушать шоколад, но пусть останется нос — характер лица, его смысл и значение. Человек без глаза воспринимается нормально, но человек без носа… Уши потекли вниз, мочки склеились с плечами. Само мяско истончилось, прозрачнея, складки расправились. Превращение в хрустальные крылышки насекомых. С эстетической точки зрения приемлемо, даже больше — оригинально, но конечно непривычно. Рот исчез. Мутировало и тело. Пупок втянулся, в нём появилась разрастающаяся дыра. Надо понимать, не стало внутренних органов. Через мгновение исчезла вместе с животом и грудь. По краям корпуса остался вытянутый бублик. Руки превратились в крылья из розовой пленки.

— Последнее — глаза. Пусть всё тело станет одним оком.

Белки глаз, радужная оболочка, зрачки взболтались, изменили материальность, превращаясь в ртуть, и потекло из глаз. Пленка укрыла головошею, руки-крылья, тело, ноги и… и вдруг засияло неземное существо металлической, идеально полированной кожей.

— Ух ты! — выдохнул художник.

Ангел зеркально отражает телом мир, летуч и свободен. Поймет ли кто такое превращение? Если нет, тогда делается так — находится суровый танк на постаменте и красится розовой краской. После окраски можно увидить мерзейшее зрелище. То же впечатление, но с учетом инверсии.

— Пхринимай, жхрец. Но помни, — до пехрвой упавшей звезды. Подпиши договохр.

Абигель уколола палец о шип крестика. Капля крови полетела к Асиелю, приготовившему лист, и упала на него подписью.

— Истинный свет зовет. Я ухожу.

Человечка окутал зеленоватый дым, из него выглянула медвежья голова и прорычала:

— Твоя душа прекрасна, жрец. Ждём её.

Дух исчез, оставив серную вонь, от которой тянуло расчихаться.

— Назначил свиданку моей душе, шмакодявочник! Что остолбенел? Выходи, теперь не утащит.

Степан сделал шаг за жрецом, зацепил ногой, потащил за собой ленточки, сбросил их балетным пти батманом, и, заглядывая девушке в глаза, спросил:

— Признайся честно, ты мне в кефир гашиш подмешиваешь?

Абигель презрительно бросила:

— Перестань сопли на кулак наматывать! Наслаждайся великолепием небес!

— Что за выражения? — имея в виду не великолепие небес, а сопли. — Ты ж интеллигентная дама.

— Слюна жабёныша я. Начнём или будем тянуть вола за яйца?

Стянув за пятку ангела, надела на себя ночнушкой. Сначала из его точёных форм выступали волосы, нос, плавнички ушей, островки плеч, локтей. В том месте, где у ангела пустота, ещё мастились груди, животик, но вскоре пропали. Ангел всосал в себя женщину и ожил. Расправил крылья, полетел к окну. В голове взорвалось: «Ка-ака-ая кра-асо-ота-а-а!!» Это была телепатическая связь.

Раздался звук лопающегося переспелого арбуза, и из ангела на пол вывалилась всклоченная Абигель.

— Ты сам посмотри на мир! Это ж земля и небо!

Схватила парящего ангела и подступала к пятившемуся художнику.

— Отойди от меня! Что ты хочешь сделать?!

— Надеть на тебя, хи-хи-хи.

Хотел убежать за стол, но не успел. Ощущение грандиозного нападения. Внутрь накачивающий удар, подобный клизме, неожиданный и противоестественный. Путаясь в тине, еще поборолся, понимая, что уже проглочен, и замер. И как только замер — вселенная открылась.

Представший мир божественно прекрасен. Степан-ангел питался чистой энергией, в изобилии плещущейся вокруг. Не той примитивной энергией, бегущей в кабелях в ставших прозрачными стенах, собирающейся росой на антенне космофлота в шпиле, а метаэнергией «неподвижного перводвигателя», радужными волнами омывающей его крылья (и впитывающейся крыльями). Реальность преобразилась. Нет, он не перестал видеть город внизу, но стало видимое прозрачным и только частью огромного мира, осматриваемого не двумя глазенками, а одним огромным глазом от кончика крыла до кончика крыла, от вершины летящего копья до малюсеньких пальчиков на ногах. Он видел и бесконечный космос, и сквозь землю, и мешанину городов, людей, вод, кораблей, дорог, автомобилей, заводов, разноцветных полей. И всё открытое, и не главное, потому что сквозь это можно увидеть любое следующее. Всё играет цветом, бликует миллионами мыслей, слов, намеков, интонаций, которые он может охватить и догадаться о их смысле. Если есть необходимость, то по произволу что-то приблизить к себе, рассмотреть, понять детально. По человечески, но и как бог.

К примеру, эта девушка внизу. Посмотрел на неё и видит её лептонную душу. Душа ограничена двенадцатью гранями, формой — додекаэдр. И понимает её соучаствующий восторг и любовь… Любовь? Да, скрываемую любовь!

— Вылезай, — смешок снизу. — А то я вижу, тебе понравилось.

Собрался было попарить, но девушка его резвокрылость пресекла, прошептав заклинание на тарабарском языке. В нос ударила серная вонь, в голове орудийно выстрелило и Степан рухнул вниз, больно ударившись затылком об пол. Так больно, что потерял сознание. Психиатора теперь вызывать некому.

Каждый день нужно начинать с чуда. Проснулся, два сырых яйца на тонкие кончики, на толстые сам устанавливаешься настоятельно облегчая движение светил. Летать по утрам на прогулку на Северный полюс, или чудесным образом заиметь корзину глазных яблок, и раздарить прохожим, поражая их великодушием и ремиссией. Бесспорно, такие чудеса — аментивный синдром, вид расстроенного сознания, выраженного прелестями типа: острой спутанностью, полной дезориентировкой, двигательным беспокойством в пределах кровати, галлюцинациями.

Протянул руку, включил телевизорик. На экране какой-то добродушный мультик про пионеров на рыбалке. С таких вещей надо начинать день, настраиваясь. Тоже ведь чудо.

Ты ж рыбак сибирский. Заведи бредень в воды бессознательного, подтяни, пади на колени, вынь крайнюю форму выражения, мелкую рыбешку брось обратно, пусть набирает вес. Как дед на рыбалке говорил тебе, пацану, прикидывая возможность уловистых заудов? Правильно, дед говорил, на рыбалке думать надо, это не рифметика занюханная. Иначе: «На безрыбье сам раком встанешь.» Такова уж логика его предикатов. И Степан держал грудь поплавком, заводя бредешок, теряя дно под ногами, захлебываясь, проклиная белый свет вслух, и деда вполбулька. Вот и займись интуитивным усмотрением высших истин, скрытых во времени. Семь пишем, пять на ум пошло. Думай, что необходимо, чтобы произошло их саморазвертывание. Пора разобраться не шутя. Какие могут быть шутки, когда стоишь не по эту сторону радуги?

Сел, столкнув одеяло в колени.

— На столе стояла ваза, в голове торчала фраза. Мы башкой разбили вазу, чтоб достать оттуда фразу. Поехали!

Был ангел или он в объятиях Морфея испытал красочные галлюцинации дичее дикого воображения Пандоры? Понять, наверное, можно было бы тем же образом, каким персы отличали настоящий изумруд от подделки. Предлагалось посмотреть на камень джину и если у джина вытекали глаза и он слеп, в этом случае изумруд полагался настоящим. Вопрос только в том, где джина-бедолагу взять?

— Он внимательно послушал себя. Сердце страшно билось о грудную клетку.

Пока умывался и облизывался, всё время думал о последних событиях.

Так был ли ангел? Здесь не принципиально: ангел ли, медвежья голова ли из серного дыма…

Стоп! Как это, не принципиально? Очень даже принципиально. И легко проверить, выстраивая после причинно-следственную цепочку.

С мокрым лицом побежал по мастерской, разыскивая мистические следы, как то; колючие крестики, шелковые ленточки, пергаменты, краску на полу. Асиеля с два! Ничего он не нашел, что логично, и вернулся к рукомойнику.

— В чем разница между троллейбусом и трамваем? — накидывая на палец край полотенца и заталкивая в ухо. — Правильно. Троллейбусы чаще синенькие, а трамваи чаще красненькие.

Так же с психическими расстройствами. Иллюзия — это искажение органами чувств соответствующих предметов. Мог бы какой предмет в мастерской принять форму ангела? Степан пошарив глазами вокруг, связал губами скептический бантик. Можно испугаться, скажем, пальто на вешалке, представив в полутьме в виде забравшегося грабителя. Но у него и вешалки-то нет, только распятый комбинезон с золотым брелком в виде членика с яичками на стене. Где-то комбинезон может представлять из себя среднее между распятым Иисусом и металлическим ангелом. Но, простите, у ангела в резолютивной части не было никаких половых органов. У Иисуса, естественно, были, но не из чистого золота. Какал же он, писал. Чем он столько детей наклепал, спрашивается, хоть Ватикан и скрывает наличие его потомства, особенно множно расквартировавшееся в южной Франции?

Вскипятил воду. Кофе внезапно закончился, пришлось заварить чайный пакетик.

Следующее — галлюцинация. Здесь два варианта; навязанная иллюзия, либо собственная болезнь. Болен он? Честнее: шизофреник ли?

Подергал чайный пакетик за хвост, выбивая коричневый цвет, выбурчал очередной предикат:

— Солнце красное печёт, мутный чай в стакан течёт.

Он, конечно, шизофреник, если разграничивать полномочия художника-демиурга и законопослушных граждан. Лично Бумажный ничего не имеет против законопослушности граждан, даже за, он просто за право отдельных людей погружаться в бессознательное. Этот спит, а этот бдит, или, как утверждает классик: «Человек, неспособный представить лошадь, несущуюся на помидоре, — идиот». В смысле: плоскодонный гражданин. А он художник, с гармонично-профессионально сдвинутой психикой (без чего не писать картин). Но не шизофреник же, снятый с ручника? Окружение бы вычислило и сидеть бы ему в дурдоме или рядом на скамеечке.

Итак: если исходить, что галлюцинации вызваны кем-либо или чем-либо, следует оглянуться вокруг и самым внимательным образом припомнить, ну… ну, скажем, питание. Мог он провалиться в параллельное пространство, отравившись? Также: могло бы нечто другое запараллелить его? Излучение космофлотовской антенны над головой? Или вторая бутылка водки, оказавшаяся протухшей? Всё шуточки, шуточки, нежёвано хлебамши. Хорошо, если не что-то, тогда кто вызывает галлюцинации? Кто, если не его любимая, яко дщерь богини ночи? Не гопник Бадя-Форшмак же, не пьянчуга Головатый же, не Варварушка же, не Элечка же… Опять, стоп! Почему не Элечка — супер-экстрасенс, каких поискать? И Варварушка… То-то же, оказывается и она может. Тем более если вспомнить угар той ночи, её любовное признание. Чувства девичьи, суггестивное воздействие на него, бедненького. С другой стороны, что огромнее всего рядом? Спроси себя с обнажённой простотой. Понятно, — миленькая его с призашторенными глазами, итак странная, а в свете последних событий еще и жхрец.

— Приказываю херувимами, Серафимами Саровскими, юродивым Альсейкой, у которого ногти закругляются и стучат при ходьбе по линолеуму. Шарашкина контора! — вздохнув, проговорил очередной предикат. — Сколько дареному коню под хвост не заглядывай, зубов не увидишь.

Имел он в виду только свои рассуждения.

Ещё раз — итак. Религия-то есть. Её создали инстинктами пещерные предлюди. В наше время ею занимаются люди с проблемами размышления. А вот бога нет. Его позиция всегда была проста: нет бога, кроме нас самих: ты поклоняешься мне, я — тебе. Вопрос добрых отношений. Или он не комсомолец и не атеист, а черти так-таки существуют и происходящее — бесовское наваждение. Нет, граждане, бога нет, и в рассуждении сего явиться Асиель ну никак не мог. Да, человек был религиозным животным, да, в церкви родились, в церкви помрём, но ноги всё равно на улице торчат.

В который раз — итак. Как предлагают немцы: соберём все мысли под одну шляпу. Религия не при чем, подлая. Маниакально-депрессивные психозы научнее. Лот более тяжелый и следует спросить честнее: он? Возможно. Портрет Абигели — реальность, но и провал памяти — факт. Почему? Атака на пределе сил и организм защищается своими методами.

Устал он! Ум в голове мешает, как советскому народу. И всего лишь раннее утро. Как охота обратно в школу! Даже еще раньше, можно в детский сад.

Спокойно, думай. Она? Да! Да, она, ёксель-моксель! Всем известно, волосы женщин под воздействием луны превращаются в змей. Она внушает ему сны, шумную войну в «Матросской тишине», фобию, после чего, как с неба падает портрет. И что, отрубить голову, не изнасиловав? Жалко. Мозгов нет, а думать надо. Причеши-ка мысли художник-парикмахер. Уложи хоть как. Не в состоянии смастерить модельную причёску, значит мочи ладошку и прислюнявливай как можешь.

Нашел книгу. Ворошил страницы пальцем, ворча:

— Уел умный дяденька, спасу нет? Охудал я, богатый бедностью ума.

Залез в «Человека с его символами», ни на какое озарение уже не надеясь. Читал, почесывая ногой икру.

— Более глубокие слои души утрачивают индивидуальную неповторимость по мере того, как отступают во мрак. Опускаясь ниже и приближаясь к уровню автономно функционирующих систем, они приобретают всё более коллективный и универсальный характер, пока окончательно не угасают в материальности тела, то есть в химических субстанциях. Эге! Субстанция углерода — это углерод и только. Следовательно, душа — суть сама вселенная, так что ли выходит? Ого! — переменив ногу, чесал другую икру. — Понял, как профессионалы отстреливаются? Куда тебе до них, со своими выводами, которые даже куры клевать не будут? Карл Густав Юнг у нас — знайка, а Степик — незнайка.

И деда сибирского позиция по этому поводу была бы очевидна — сколько жопу снегом ни три — всё равно какать хочется.

Снизу у лифтов тявкнул Жуль. Степан напрягся, потрещал пальцами и произнёс на этот раз студенческий предикат:

— На самца и самка бежит.

Может быть, подобное не совсем красило Бумажного, но очень уж не любил художник линейной торжественности, показухи, любовной патетики, когда и так в глазах можно прочитать. Сбивал дурную пену надежным приемом. Превыспрело? Тогда пошлятинкой, пошлятинкой.

Жуль бросился целоваться и Степан поскрёб ему розовый живот. Абигель на этот раз вошла без свиты из мастеровитых студентов-театралов.

— Привет, малыш.

У малыша на лице ехидинка.

За дело. Что будет, если долго гладить шторы? Неизвестно, что будет. Самое главное, с любовью, нежно, ненавязчиво. Обнять сзади, поцеловать в затылок и далее, как придумал.

— Понимаешь, котенок, бога нет. И не всё золото, что блестит. Я вчера видение видел… Ангела там блестящего, птичкой полетал…

— Орлы — золото птиц, — перебила его.

— Погоди, дай дорасскажу, — заторопился.

Нашёптывал Абигели в шею. Религия — сестра невежества, хронический аутсайдер. Лучше разобрать очередные медиаторы синапсов мозга, чем морочить мифологией. Да, для морали польза, как материал искусству — также, но как закон — извините, поезд ушёл. Что такое бог? Сфера, центр которой везде, а окружность нигде? Или бородатая голова с выпученными глазами катящаяся по Млечному Пути? Причем нимб (кто его видел-то, бога?) оказывается не на макушке, а на бороде и перетягивает оную резинкой у основания. Короткий хвостик завязан в кокетливый узелок. Бог — это отговорка тех, кому лень заниматься изучением мира. Бога нет, но есть божественное. Явления природы, опосредованные наифундаментальнейшими вещами. Скажем, всемирная гравитация. Или энтропия. Но в таком случае бог, как основатель божественного, — синоним природы. Или чуть ниже — закон всемирной гравитации. Или энтропия. Но в таком случае молиться следует не так. Вспоминая материны молитвы не от истинной веры, а так, на всякий случай, по поводу, к примеру, дальнего переезда, затянул дорожную молитву:

— О, Пресвятая Владычица моя, всемирная Гравитация-покровительница. Точне хочу отлучиться и на время сие вручаю Тебе, Премилосердной Матери, мою душу и тело моя, и вся умныя и вещественныя мои силы, всего себя вверяю в крепкое Твое смотрение и есть сильную Твою память. Славима и благословляюща Его во все дни живота моего, и тебе, о, Энтропия, о, Закон Бойля-Мариота, о, Сила Кариолиса! Ныне и присно, и во веки веков. Ами-и-инь.

Молчит его подружка. Никакой свежей реакции. Хорошо, дальше. Конечно, всё сложнее для художника. И Лузин, объясняя мироздание, остановился на полдороге, предполагая в слушателе предел понимания, вроде того, что отшутился. Зря. Что он, не в состоянии понять топологический и философский выверт сущего о том, что сама себя (Уроборосом сия змеина называется) за хвост кусает? Понимает он, не дурнее паровоза. И верующему, как части сущего, молиться следует самому себе. В этом случае дорожная молитва читается так. Мучил слово божье далее:

— О, Пресвятый Владыка мой, Степан Андреевич Бумажный-покровитель. Точне хочу отлучиться и на время сие вручаю Себе, Премилосердному Себе, мою душу и тело моя. Сам Себе свое вруча-аю. Сам Себя с мазелином возбудю-у. Ой, охальник! Смешно! Отсюда вывод — нетути бога. Невозможно ходить по облакам без технических приспособлений. Но если я вижу ртутного ангела, значит со мной что-то… не то. И, наверное, имеет смысл заглянуть на огонек к специалистам. Ну там успокоительного попить, электричеством полечиться.

И не согласилась бы она сходить с ним в одно место за компанию? Чтоб разобраться с его ненормальной такой мечтательностью.

— Мачта — мечта корабля, — ответила девушка.

Это что, адекватная свежая реакция? Если так, в таком случае древние правы, утверждая, что драгоценные камни — слюна драконов.

— Значит, ты думаешь, бога нет?

— Да нету же! Вот те крест!

Положила холодные ладони ему на плечи (Степан поёжился) и произнесла со значением:

— Если бы ты знал, как ошибаешься. Бог есть. Он у меня дома, и я ему поклоняюсь. А тебя он накажет, несчастный.

Он тут распустил кадык, доказывая, что бога нет, а бог, оказывается, вопреки логике, есть. Мало того, территориально находится в известной квартире на Бережковской набережной, вот те на! Но, видите ли, на дворе двадцать первый век и мы неумолимо становимся прагматиками, а посему хочется задать вопрос: в какую материальность одет Бог-отец? Святой дух летал голубем, Христос, по-видимому, носил то же, что его иудейские соотечественники, а вот как там с Богом-отцом? Вопрос не риторический. Если он навроде Брахмана — невидимый неслышимый неосязаемый и так далее, — вывод ясен. Если рост, вес, остальное параметрируется навроде призывника на призывном пункте, тогда кричать «караул!» и три варианта: первый — срочно в монастырь грехи замаливать, второй — срочно к психотерапевту, и третий, варварский наипримитивнейший, но, пожалуй, самый надежный — зашел, увидел бога, поздоровался с ним, повернулся к Абигели, треснул ей промеж глаз, чтобы в обморок упала, и наблюдай, как бог ликвидируется, ввиду того, что гипнотизер без сознания и не в состоянии больше насылать тьму египетскую.

— И ты можешь показать бога?

С ума сойти! Может!

Хорошо, в таком случае покажите ему бога. Только настоящего, чтоб делал чудеса, ходил по облакам, парил своей ночнушкой, чтоб саданул молнией, а он бы завтра проснулся, исщипал бы себя и явившись, убедился, что квартира в подтверждение благополучно выгорела.

Вот так! Рандеву теперь имеет безбожник с вышним предприятием нашего сфероустройства. Пока они шли, Абигель не молчала, а рассказывала о божестве чуть не молитвенно. Степан слушал и семенил, отстав на полшага, для того, чтобы подружка не видела, как он поминутно вытирал вспотевшие ладони о ляжки.

Вырисовывался заумный, но красочный божественный образ. Если б такой образ имел вид ламии, расчесывающей рыбьим хвостом спутанные, после охоты на заблудившихся охотников, волосы, он бы точно, раньше срока, заехал гипнотизерше промеж глаз вопреки своим правилам. Но в таком образе…

Не обращая внимания на конвульсии художника, передается дословно.

Рост у божества — высота его духа. С огнем его связывает священная нить спряжённая высшими иерархами. Одновременно нить — символ уз почитающих его. Его дух — стихия в центре всех вещей и по совместительству, раскаленный дух сияющего источника. Абигель много говорила по поводу боговой горячности. Сразу запутавшись, Степан с досадой констатировал приблизительность своего представления о божественных формах. Образ — орудие труда художника. Способ рассмотреть как поверхность действительности, так и возможность нырнуть глубже, в неопределенность допустимого, но толку от этого способа рассмотрения даже не внутреннего содержания, а хотя бы внешнего обличия, оказалось мало. Так вот, божественная жара — это богова жажда власти. Бог строит объекты внутри солнечной ауры, окружающей тело в славе. Округлые выражения типа: «его тело — дом силы» также ясности не вносили. У Тарзана тело тоже дом силы. Ни о чём не говорило белое озеро жизни, по берегам которого лежат золотые луки и стрелы. В его теле два отверстия. Куда ведет первое, не сообразил, зато вразумился, что воздух в оном зачем-то раздвигается на ширину колеса повозки. Второе отверстие ведет в пещеру. Дальше по матрёшечному; в животе божества — пещера с первичными водами, в первичных водах живет огнедышащий дракон, в желудке дракона — яйцо мира. На берегу первичных вод, сидит праведный рыцарь в гневе, косится на дракона и, если правильно понял замороченный Степан, хочет пырнуть дракона копьем, являющемся мировой осью, связывающей воедино уровни мироздания. Восклицания типа: «Его тело окружено узором неописуемой красоты», пропускал мимо ушей. Раз неописуемо, значит неописуемо, нечего голову ломать. Малоинформативны были и боговы возможности, которыми он связывал земного и небесного оленей за хвосты. Зачем их связывать, спрашивается, если ты не садиствующий натуровед? Ко всему, богова спина — раскаленный щит, сам бог — бог хвалы и порицания, сосуд превращений, господин невидимого и всё! и осточертело возиться с ингредиентами, не складывающимися в съедобное.

Замотал головой, прошептал:

— Если она менонитка, я сегодня же запишусь в менониты, тресну ей промеж глаз, а завтра выпишусь.

— Что? — обернулась Абигель, оборвав рассказ на полуслове.

— Говорю, — хмуро отозвался. — Хорошо быть учителем. Не надо уроки учить. Я, когда диплом защищал, думал: наконец последний экзамен в жизни. А сейчас думаю: как я ошибался.

— Да-да, — согласилась менонитка. — И бог смотрит на тебя, как ты с очередным экзаменом справишься. Тем более, что экзамены он сам и придумывает.

Не пойти ли свечку поставить? Так на всякий пожарный случай. Действительно, в голове каша. Его атеизм образованного человека поколеблен. Не поколеблен… но как бы выразиться..? Красота человеческого тела в античной скульптуре уже вовсе не красота человеческого тела, а данность, возможная не вследствие некого достойного уровня эволюционной спирали, а подачка от трансцендентного существа с нимбом. И не так. Какие тут сомнения у прагматика с дипломом. Как бы это самому себе сказать, чтоб не так в затылке чесалось? «Дед! Помоги сформулировать?»

Сибирский дед крякнул, видимо и его смутила неоднозначность рассматриваемого посыла, но, как всегда высказался конкретно: «Сколько ни тряси, последняя капля всё равно в трусы».

В любом случае, черту подводить и точки расставлять по своим местам следует в квартире на Бережковской.

Пока Абигель крутила ключом в замке, Степан пытался последний раз ухмыльнуться, мол, знаем мы ваши штучки: слоны — не символы облаков, а просто слоны и какают больше кого-либо. Но не был художник ни уверен, ни спокоен. И когда они вошли в прихожую, и когда вдруг из зала раздалось гневное «фуф!», у Степана сердце оборвавшись, упало в ботинок. Через небольшой промежуток времени, пока он боролся с собой, презирая себя за проявленную слабость, из зала снова раздался яростный свистящий выдох, закончившийся булькающим хрипом. Будто рыцарь в гневе, дождавшись момента, всё-таки воткнул копье в дракона. Дракон теперь вертелся на кончике мировой оси, хрипел и мучился.

— Ч-что это?

— Он!

Снова дохнул дракон.

— Ну всё! — психанул. — Охает дядя на тётьку глядя!

Если увидишь непонятное, не беги, а бей сразу яростно это по сусалам, гнобя страх, потом только разбирайся с кем поцапался. Отодвинул плечом девушку, протянул руку, готовый отбросить штору и сразу кинуться в зал. Сжал челюсти так, что заныли зубы.

— Уйдём, он сердится. Я боюсь.

— Бог связал нас своей силой, что унизительно! — рванув штору, скакнул вперед, кулаки у груди, ноги полусогнуты, глазенки в щелочку, выискивая врага.

В дальнем углу комнаты на гладильной доске, на треугольной пяточке, стоял утюг. Внутри него заклокотало и из дырок вылетел пар. Дракон выдохнул.

— Тьфу! — сплюнул, отжимая ребром ладони мокрые от пота брови. — Называется: здравствуй, здравствуй, дед мордастый!

У обманщицы — рот скобкой вниз, глаза пустые. Степан долго-долго вглядывался в лицо человека из страны, в которой никто не живёт.

Спину грело. Обернулся, сделал шаг к гладильной доске и отпрянул. Металлическая пластина утюга дышала волнами сухого жара. С печалью отметил: действительно всё здесь на месте; и регулятор мощности, белая шайбочка с метками — белое озеро жизни, с лежащими по берегам золотыми луками и стрелами, и пупырышка лампочки — раскаленный уголёк, вложенный в рот пророку иерархами, прочее, как рассказывалось.

Протиснулся мимо Абигели и, стараясь не бежать, чуть позже тем не менее понёсся по комнатам. Заглянул в ванную, туалет, кладовку, пал на колени в спальне, пошарил глазами под кроватью, пощупал за портьерами, подпрыгнул вверх, пытаясь обнаружить некое играющееся существо на верхней плоскости шкафа. Всё это делалось по одной причине: утюг был горячее магмы, его металлическая пластина от нестерпимого жара покрылась сизой окалиной… вот только вилка на проводе от утюга покойно валялась на полу под гладильной доской.

Сидел на скамейке у дома, где проживало жутковатое божество. Давил виски кулаками, блуждая глазами по почтовым ящикам напротив. На одной этикетке прочитал — «Копелян». Из щели торчит край письма.

На соседней скамейке бабушка пытала внука:

— Сикать хочешь?

— Не-а.

— Смотри, в штаны нассышь, по попе получишь. Может какать хочешь?

— Не-а. Морозенного хосю.

— Нельзя. Мама не велела. У тебя гланды.

Они ушли, держась за руки.

Степан посидел-посидел, повздыхал-повздыхал.

— Ну что ты мнёшся, Пьеро с кругами под глазами? Труднее всего своровать яму, а письмо-то!

Подскочил, выдернул. Обратный адрес: Крым, Алушта, так далее. Юрий Штонда (для Копеляна). Со злостью от того, что первый раз в жизни сподобился на такое дрянцо, разорвал конверт.

Прочитал следующее:

Здравствуй Абушка.

Жареная курица, которую я ел, превратилась в жабу и, прыгнув мне на лицо, вцепилась намертво. Как только я понял, что должен буду носить её и кормить своим мясом до самой смерти, — проснулся. Проснулся, поужасался сну, а кругом..! Попробую описать. В окне наблюдаются три соблазнительные сущности; море ежеминутно меняющееся, ветка с персиками и банка меда на столе (муравьишки, отсюда вижу, окружили медовый подтек на боку банки). Могу заверить: всё самого наивысочайшего качества (не имею в виду муравьев, потому что один вчера заполз мне в ухо, когда я раздремался (пришлось срочно нырнуть на глубину)). Море тёпленькое, прибой бесконечно рукоплещет бережку. С дерева каждый час, отслеживая созревание, срываю и поедаю персик, а хождение на местный рынок, как оказалось, мероприятие, увлекательнее создания всей таблицы Менделеева из одного лишь углерода двенадцатого. Никогда бы не подумал, что торговаться так интересно. Великий человек я на малые дела!

Приехав, решил устроиться дикарем. Пошел сразу к морю. Центральный городской пляж мне, естественно, не понравился — иголку негде воткнуть, обязательно в кого-нибудь попадешь. Пошел по берегу, и когда почувствовал острую необходимость искупаться, благоговейно упал в море. Валялся на гальке, поднял голову — над головой горка с домом и домиком для отдыхающих. Делюсь с соседом, показываю пальцем, что замечательно наверно жить в такой близости от моря? А он мне отвечает: «Мне тоже нравится. Поливаю помидоры, за грядкой обрыв, дельфины у мола, и будто дельфинов поливаю». Он, без дураков, и оказался хозяином сего райского места. Через мгновенье я вселился в домик с окнами-иллюминаторами.

Приезжай ко мне? В столице так нездорово жить. В Москве ежегодно поступает в продажу два миллиона градусников. Если поступает, значит старых, надо полагать, в наличии уже нет. И о каком здоровье можно говорить, даже думая только об этих трёх тоннах ртути из разбитых градусников, попадающих в землю каждый год? Приезжай? Тут тебе и оперённые мысли прибудут, и море, что звук, окруженный мелизмами, и серебряные песчинки, взблескивающие в лазури вод, и будет, что вспомнить (как ласковые волны чесали пятки, а мы им говорили: «Кыш!»).

Здесь буковки побледнели, и Степан, воровато оглянувшись на подъезд, дочитал.

Закончились чернила и я с удовольствием сходил в город за новым стерженьком. Заодно зашел на рынок, наторговался всласть (я доказал дедушке, что если он не продаст персики немедленно за полцены, он обратно их не довезет), ко всему получил дыней по ягодице. История такая. Подошел к очереди и, заглядевшись на гипертрофированный арбуз, наступил женщине на ногу. Хохлячка, сморщилась, высказалась: «Чоловиче, а не пишлы б вы у самый кинец?!» Я ответил, что в конце очереди уже кто-то стоит. За что получил дыней в сетке по попе. Повреждения несерьезные, мы познакомились, проводил её до дому. По дороге съели перезревшие персики за полцены. Где-то я уже и отдохнул. Пришел из города (Алочка с Юрой угостили меня пловом с мидиями). Невзначай поразмышлял о мюонах (частицах, не имеющих отношения к проблеме внутриядерных сил) и окончательно утвердился в твердости (мозги на юге такие мягкие!), что дискретность — всего-навсего перекачка материи на самом элементарном уровне. Ах, какой был плов!

По полям были мечтательно нарисованы ракушки, медузы, похожие на воланы для бадминтона и дельфинчик, перечерченный в пухлом животе волнообразными линиями.

Нет, о работе не думаю! Только персики, персики и еще раз персики! Передай привет Ивару, если позвонит, и соблазни его с семьей в Крым (если добьется отпуска). Привет также, что разумеется, Степану. Жить замечательно, ложусь спать, спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — сжимая письмо в шарик.

Конечно, полезно для здоровья: сушить кузнечиков, питаться акридами, чтобы потом хруст не стоял под ножом анатома, но что-то здесь не та-а-ак! Среди просвечивающей желтой персиковости выпирали фиолетовые пятна, фигуры рассеяния, эдакие логические допущения, помалу собирающиеся к логическому центру.

Загнул первый палец. Может нормальный человек через несколько дней после охранника с простреленным лбом писать о персиках, если он не садист по натуре? Загнул второй палец. «Передай привет Ивару, если позвонит». «Эй, стража, не теряйте меня — я выскочу в город, позвонить.» Допустимо такое? «Соблазни его в Крым (если добьется отпуска)». «Эй, стража, у вас тут, безусловно, тишина матроская, но я сваливаю.» Даже не стал зажимать третий палец. Тут уже не надо пузо рвать, итак ясно, что ночь — матерь богов.

Не-ет, не зря он письмо вскрыл. Один раз можно сподличать. Один раз в жизни даже не можно, а нужно сделать большую образцовую гадость. Будь ты хоть девой Марией, затворником Печерским и архангелом Гавриилом в одном лице. Один раз вообще всё можно. Главное, чтоб не понравилось. А то, что он влез в тайну частной переписки и на гадость не тянет. Кто сам без говна, пусть первый бросит в засранца туалетную бумагу. Хватит риторики, пора действовать.

— Стоять! — кидаясь к дороге и отмахивая пролетающему такси.

Элечка не удивилась.

— Проблемы?

А то! Если акционерное общество, Элитные проблемы в вашу скучную жизнь! существует, Бумажному контрольный пакет. Рассказывал, стараясь недоговаривать в части, касающейся истории с антенной.

— Остановись-ка, — тронула его массажистка. — Я же тебе сказала, в какую сторону думать. Нос чешется — в Буратину превращаешься.

— Хмыуи… — протянул Степан, очень похоже на зевательные звуки мамаши-аффенши, кемарившей тут же, на диване, и вспоминая затейливые наставления: «Тот, кто вглядывается в кончик волоса, не заметит, как велик мир» и так далее. Такие рецепты только китайцам годятся. «Носите на пояснице шнур, сплетенный невинным юношей из шерсти, взятой с правых лопаток нечетного числа баранов.» Ему бы что попроще: «Укутайтесь полотенцем и терпите, пока не оплавятся ногти. Сняв горчичники, выпейте рюмку холодной водки с перцем, одновременно снимая жар внешний и воспаляя внутренний согревающий». Уже лучше.

— Элечка… Сейчас такой момент… Можно открытым текстом?

— Бачилы очи, шо куповалы, хай воны повылазят. Соку хочешь?

Провел языком по сухим губам и кивнул.

На удивление, за окном ходила та же рыхлая женщина с дебелыми руками. Она отдирала от кофты нервничающую кошку, пытаясь ссадить её на газон.

«У всех нормальная жизнь советская, толька я дурочка из переулочка.» — подумал, принимая стакан с брякающим кубиком льда. Выпил сок залпом, необдуманно оставив во рту лёд, пораждающий картавость.

— Нру трак крак рже, Эрлечка?

Смотрит на него с сожалением, что ли.

— Правда, один тормозит ногами, другой головой. Слушаешь не слыша.

В прихожей раздался звонок. Массажистка, извинившись, убежала.

«Зурст! Поможем, чем сможем. А дойдет до дела — дети не кормлены, картошка не полота.»

Вошло нечто колеблющееся. Проще все пуфики Ближнего Востока перемассировать, чем одно это. Расстроенный, побрёл к входной двери, только перешагнул порог, послышались торопливые шаги. Остановился, повернулся.

— До свидания, — наклоняя голову.

— До побачення, мой золотой. Не журысь, а думай, — уже почти закрыла за ним дверь, но остановилась в последнее мгновение. — Отвечаю открытым текстом. Разговори её.

Дверь захлопнулась.

Степан еще постоял в пустом подъезде, послушал тупую муху, мучающую лбом оконное стекло, вышел на улицу, оборвался на полушаге у газона, по которому трусливо кралась кошка. Караулившая её женщина степенно вышагивала рядом.

«Что, получил паёк?» День ещё через хребет не перекатился, а Степан ибн Андреевич уже своё любимое слово —,устал, — вспоминает. Это не день будет — полярная ночь какая-то. Собрал пальцы в трещащий замок.

Кошка принялась жевать верхушки травы. Нажравшись, попыталась безрезультатно порыгать, и заскользила дальше.

Что же он пропустил неприметное, но важное?

Доломал пальцы. Один оглушительно щелкнул, последний не смог. Перекосило от отвращения.

— Что она имела в виду-то..? А что она вообще может иметь в виду? Как все, как всегда, как везде. За чужой щекой зуб не болит.

Жуль встретил у дверей.

— Скучаешь, обезьяна? У тебя, похоже, всегда отличное настроение. Ты визитки не видел? Думаю, Терентирьманыч, ваша протеже Элечка не оправдала доверия. Ладно, если нету барабана мы на пузе поиграем. Терзаем следующего, по «строительству», — шевельнувшись к телефону.

Жуль вопросительно уставился на хозяина.

— Я только позвонить пошел.

Щенок взвизгнув, затанцевал на месте.

— Я ни-ку-да не у-хо-жу, — произнёс по слогам. — Честное слово!

Жуль набекренил голову, как делают собаки, слушая шифрованную речь богов. В глазках претензии, не гулять ли случаем налаживаешься? Имей мужество признать.

Настроение не из лучших, чтобы дразниться. Но не удержался, полупил ладонью по своему уху, отгоняя блох подальше к хвосту.

— Я только на секунду отлучусь. Заскочу по-быстрому в гастроном, куплю сахарную косточку, отшкурю, потом помочу корни той зловредной ёлке, зарою косточку на про запас, ориентируясь на ёлку, два шага на на юго-запад. Шугану того таксоида, если будет подглядывать, вываляюсь в песочнице…

Жуль завыл.

— Нет, кошек без тебя щупать не буду, не кусать мне ветеринара! Ну, разок для поддержания формы. Эх малыш, всё-то у тебя просто. Не то что у некоторых.

«Строитель» был на месте. В микрофоне послышалось: «Милейший Володя, возьмите трубочку.»

Поговорив, назначили встречу сразу после окончания работы.

Поставил рожок телефона на широкую пяточку, пальцем задумчиво качая пурпурный кончик. «Кто они такие, «строители»? Это что, дракон, кусающий рукоять меча?»

Жульену поводок не требовался. Он деловито рысил впереди, поминутно оглядываясь, не потерялся ли чем-то озабоченный хозяин.

Сел за столик у аквариума. Под локтём так же сомнамбулически кружили черепашки.

— Если скучно, иди погуляй, — предложил Жулю, показывая на открытые двери. — Только недалеко, чтоб не бегать за тобой потом.

Щенка возможность заинтриговала. Он вышел в двери и уселся у порожка.

— Бью челом. Шесть Аполланов это, кажется, шесть звездочетов? Забавное название у кафеюшки.

Пожали руки и, отклонившись от стола телами, чтобы не мешать, наблюдали, как парень-грузин отполировал стол салфеткой.

— Что желают дорогие гости?

— Кофе.

— Кроме кофе? — не торопился исполнять заказ официант.

Секундная меркантильная задержка, за что схлопотал от художника:

— Коня с человеческими ногами, цурипопиков в сметане и яблоко. Если «Орлеанского ренета» нет, дайте сорт «Сеянец пудовщины».

— Понял, хи-хи.

Через мгновение кофе дымился на столе. Степан начал коряво:

— Я уже запутался. Живем-хлеб жуём, тут на! гномы с ацетиленовым пламенем в ноздрях. Думал — я, фиг! — она. Внушение — до не могу! Дальше — больше. Тут такое дело… отец Абигели в тюрьме… Было видение, качества — как тебя вижу, но жуть страшная, настоящее побоище. Я потом звоню куда надо, распрашиваю слабеющим голосом. Да, отвечают, действительно, был полковник, стал покойник, профессора освободили.

— Необходимо посмотреть: в чём болезнь. Сделаем так. Есть у меня один музыкант из наших. «Струны» лучше я не встречал. Вопрос только в том, где Карп сейчас. Он москвич, но больше пропадает на шурфах в тайге.

Степан попросил разъяснить музыкальную деятельность незнакомого ему Карпа на таежных шурфах, заодно объяснить, что такое «струна».

«Строительство», — поведал «строитель», предполагает творческое решение своих профессиональных задач. В конкретном случае Карп Мякенький по профессии геолог. «Музыка»- особый метод воздействия на мозг. Художник сам увидит своими глазами. Точнее, услышит. Если совсем точно, сначала услышит, потом слышать перестанет. Фаза неслышимой «музыки» является «струной».

Жуль пришел с улицы, посидел из вежливости рядом и снова ушел на разведку. На этот раз в открытой двери его видно не было. Степан пошел проконтролировать. Щенок лежал на брюхе в кустах и собирался ударить по голубям, харчившихся вокруг урны. Вернувшись, услышал конец разговора.

— Сам знаю, как запинается струна при дофаминовом расстройстве. Карпуша, рыбка, ты меня закоптил. Да, самый последний гражданский этаж МГУ. Ждём. Уф, громовержец! Давно хочу отобрать у него ящик с радием, чтоб не размахивал.

— Чем не размахивал?

— Радиевыми лучами.

Скоро такси высадило их у университета. Только поднялись в мастерскую, следом загрохотало. По силе ударов подошв в ступени, так поднимался только Вильчевский. Степан глянув на вошедшего, сразу понял: перед ним молочный брат людоеда Ракшасы.

— Попрошу отметить. Мою фамилию следует читать через «к». Хлебная мякина, что полезно, вкусно и всему голова. А не Мягенький, как считали некоторые пентюхастые недотёпы, за что поплатились, — протягивая длань, шире таёжной лопаты на шурфах.

— Отметим, — просто ответил Степан, пожимая десятую часть ладони Мякенького.

— За дело, Карп. Девушку посадим в кресло. Смотри, если ты встанешь здесь, то мембране самое место на подоконнике.

Предложено кофе. «Строители» согласно кивнули.

Степан стоял у плиточки, с любопытством поглядывая на предметы, извлекаемые Карпом из рюкзака. То, что в нём долгие годы носили вместе с тушенкой и вязаными носками выкопанные из земли камни, не вызывало сомнения. Уж больно у рюкзака отвислая задняя часть. Как у гиссарского барана или высидевшего своё бухгалтера.

— Мембрану замаскируем, заставим рулонами…

— Здравствуй жопа, новый год! А я, значит, с дудкой тут просто так препарасьон икрой об икру тандю по опорной ноге. Ерунденция, как заочный институт хореографии. Нет, посадим девицу в фокус и честно раскатим рыком: «Разреши, душа, посмотреть твою душу.»

— А если она не захочет? Что, силой усадишь?

— Я могу. Ты же знаешь.

— Знаю. Видел твои черепа и шкуры бедных животных

— А ты с рогатиной на «хозяина» сам попробуй.

Они всё препирались, а Степан, раздав кофейные приборы, подошел разглядеть круглый предмет на ножке. Похоже на бубен, только вместо кожи материал непонятного происхождения. Строитель, заметил интерес художника.

— Воздушный пузырь рыбы. Он, когда высыхает, и сам натягивается, да еще этими винтами по периметру донатягивается. Натяжка происходит полгода в определенных условиях. Здесь особая влажность нужна.

— Ты еще координаты пещеры сообщи, где мембраны натягивают. Враз проведут иллюминацию и бетонные дорожки зальют, чтоб пучеглазым туристам удобнее было глазеть, — одевая через голову инструмент.

Перед лицом Карпа небольшая часть с дырочками для игры, далее разделялась двумя змейками через плечи к затылку. У затылка такая же мембрана на обруче.

Степан щёлкнул ногтем в мутную плоскость. Его хлопнуло по ушам, а кофейная чашка взорвалась в руках. Замер в наклонной позе, только ручка от чашки качалась на пальце.

— С такой хореографией ещё мою бабку сватали, — хохотнул геолог.

Базальски объяснил. Если бы у чашки не было трещины, ничего бы не случилось. А так разорвало резонансом. И, сев в кресло, предложил сыграть на него.

По мастерской поплыл звук. Киты так кричат, звуки эти, красивые и печальные, в слоях другой плотности и солености, как по проводам, несутся на тысячи километров, собирая исполинов в единую семью. Базальски закрыв глаза, распустился лицом. Звук изменился, истончаясь. Мембрана на подоконнике, ожила. Чуть прозрачней стал рыбий пузырь. Звук стал ещё тоньше — распалась на половинки стеклянная банка, флейц, стоявший в ней, упал на бок. Звук исчез совсем — и мембрана тоже. Степан, указывая на такое чудо пальцем, повернулся к «строителям».

— Пропала!

«Музыкант» открыл глаза, оторвался от мундштука.

— Может, точка и содержит все возможности пространства, а вот мои возможности ограничены. Чего орешь не по делу, сбиваешь, фуэтэ не в такт?

Из кресла поднялся Базальски.

— Ух! Первый раз на «струне». Даж страшно стало. Ну?

— Антилопа-гну! На тебе пахать надо, а ты весь розовый, на кнопках балуешься. «Струна» — ни узелка не заметил.

— Удивился, что исчезла? — спросил Базальски Степана, всё тыкающего пальцем в снова помутневшую мембрану. — Еще бы. Ты бы так повибрировал, тоже исчез бы. Сообразил, что к чему?

Честно признался, что нет. Карп уже раздвинул бороду, но Базальски не дал ему высказаться.

— Помолчи. Дай объяснить человеку.

Ловится особая рыбка в сибирской речке, из неё извлекается воздушный пузырь, остальное — в уху. В пещере пузырь натягивается на обруч из стали. Натяжка такая, что проткни мембрану, — кофейной чашкой не обошлось бы, а шпиль университета пришлось бы искать в Москве-реке.

Музыкант, становясь на одной линии с исследуемым объектом и мембраной-зеркалом, начинает играть. Сначала просто играет, потом, понижая тональность, подбирает сверхчастоту, которой ощупывает частоту человеческую. Точнее, частота накладывается на частоту и они либо дружат, либо нет.

— Получается трёхчленная конструкция…

— Трёхчленная конструкция или один многочлен, — перебил Карп. — Вовка, покажи мне свой многочлен?

— Если фронтально смотреть, то справа — мембрана, зеркально отражающая сверхчастоту обратно, в середине — обьект изучения, слева — инструмент с мембраной-излучателем и мозг «музыканта», прибор анализирующий. Волна отражается от мембраны, возвращается, создает в гипоталамусе мозга точку фокусировки, надпочечные железы дают ракетный залп, выброс энергии огромен, но она тратится на тонкую вещь, на настройку, кругообразно идёт дальше, накладывается уже на частоту исследуемого. Свою характерную частоту имеют все и всё, от человека до осадочных пород.

— Фаллоимитатор также имеет.

— Ну, не мешай, Карп! Если болезни нет — частота выглядит гладкой. Если патология есть — частота дерганая, с узелкам. Трудно объяснить. Мораль басни такова: человеческие волевые акты — это природные силы, способные прямо воздействовать на мир. Способ? Человек — резонансная перемычка меж тайным и явным. Человек и мир взаимообъясняются, они одно и то же, только масштаб другой: один к бесконечности.

— Па дэ ша в оркестровую яму. Куда тебя понесло, Вова.

— Тогда сам раздвигай ушами камни.

— Еще чего. У меня рот занят другими мыслями.

— А у меня получится? Так хорошо объяснили.

Пусть попробует. Одели на Бумажного трубу. Набрал полные лёгкие воздуха и дунул. По мастерской покатился ущербный звук.

— Ну-у! Па дэ буре сюиви на полной ступне, — брезгливо протянул борода. — Не умеешь в воде пердеть, не пугай рыбу.

Вернул инструмент. На губной гармошке как-то привычней.

Давным-давно в школе в доисторическом хламе обнаружили пионерский горн. Весь его класс пытался выдуть мелодии, знакомые по старым фильмам о революции. Труба не помнила ни о какой революции и только кашляла, хрипела, но чаще издавала контреволюционный звук, по поводу которого Мякенький Карп только что демонстративно зажимал нос.

Геолог бабахнул ладонями. Будет разглагольствовать! Подавайте больную.

Степан позвонил. Трубку никто не брал. Уже почти отнял рожок от уха, как услышал — пикающие сигналы прекратились.

— Аллё! Аллё! Аби! Ты дома?! Аллё..!

Долгое молчание в алёкалке.

— Абигель, это ты?! Аби! Аби! Аб…

— Дома, — ответила с запаздыванием, будто улетала в глубины космоса на звездолёте, а радиосигналу необходимо время на дорогу.

— Аби… Мы… я… Чем занимаешься? — потерял ритм Степан.

Звездолёт так отдалился, что радиосигнал возвращался чуть не минуту.

— Вяжу.

Приятно удивился. Если человек вяжет, значит Бастилии отдыхают. Тётушка его, помнится, вязала на лавочке, рядом он в песочнице, сопливый, коленки в зелёнке, в головёнке одна мысль вертится: что бы такого наврать, чтоб «Чупа-чупс» с жувачкой внутри, купили. Тётушка пальцем очки на переносице подоткнёт и спицами триньк-триньк-триньк. Счастливое детство в зелёнке.

— Ты вязать умеешь, малыш? Никогда не видел. И какие, интересно? Вологодское кружево, велюшкой? Брюссельское, на коклюшках? Саксонский кружевной воротник, короной или спицами, столбиком?

— Столбиком, — механически отвечает.

Умиляется художник, что столбиком.

— Приезжай ко мне. В смысле: я тебя сам заберу. У меня тут друг твой… А?

Молчит астронавт, только мерещится: триньк-триньк-триньк. Фотонные двигатели звездолёта, наверное, работают.

Базальски скомандовал:

— Поедем вдвоём. А ты, Карп, будь готов, — погрозил пальцем. — Только я тебя умоляю: без твоих гранд батманов! Она действительно больна. Глиссаднее.

— Ты меня за дуру держишь, ясновельможный пан? — отмахнулся геолог. — Валите и без животных, побежденных героями, не возвращайтесь.

Они уже неслись в такси, когда очнувшийся от дум Бумажный спросил, что это за животные, побежденные героями? Животные оказались быками.

— Ты нормально на него реагируешь? Карпа знать надо. Только спустя годы выяснилось, как он выносил из тайги девочку. Лодку перевернуло, деревенских под лёд затянуло. Карп своей одеждой ребёнка укутывал. Ноги отморозил, несколько пальцев на ноге ампутировали.

Теперь художник имел два предмета из копеляновской квартиры. Невозвращенное кольцо и ключ от квартиры. От кого теперь всё зависит? От кого зависит, тот и ключи глотает.

Открыли дверь, вошли, увидели… Стены, мебель, косяки дверей обклеены сотнями бумажных квадратиков. От них рябило в глазах. Книги везде. Перед Абигелью раскрытая книга. Очередной квадратик из страницы вырезает, ножницы — триньк-триньк.

— Привет, мальчишки. А я ещё одну нашла! Смотри сколько успела.

Мазнула квадратик сзади клеевой помадкой и, вытянувшись тростинкой, приклеила бумажку под самый потолок.

— Аби, поедем? — просительно сказал Базальски. Чувствуется, его угнетали такие кружева.

— Но надо же довязать.

— Завязывай довязывать! — не выдержал Степан, — Это другие книги… С ними не получится.

— Тогда в спальне еще есть.

Базальски пошел за ней. Степан же шагал от письменного стола к окну, от окна к столу, как заводной. От стены отклеилась бумажка, запорхала к полу. Подставил ладонь и прочитал напечатанное гарнитурой одно слово: «Степан».

«Да, да! Именно Степан! Что же еще: Диадох Конкордьевич? Перепетуя из-за елки? Подойди к следующей — на нём будет: Андреевич. На следующей: Бумажный. Как же иначе?!»

Сделал пробу, прочитал: «Ты». Следующую бумажку: «Не».

— Фу, померещилось, что ли?

Померещилось, что слова на бумажках имели связь между собой. Впрочем, легко проверить. Повернулся в противоположную сторону, издалека выбрал одну. Выбрал не выбирая, наугад ткнув пальцем. Пошел к ней и в последний момент схватил соседнюю: «Можешь».

«Степан, ты не можешь». Оторвал еще, утопая в отчаянии. «Степан, ты не можешь жить». Следующая: «Без». «Без кого я не могу жить, моя бриллиантовая?! На листочке, содранном с косяка, прочитал: «Бога». «Наплевать бы ему в бороду, твоему богу! Я без тебя не могу жить!»

Какой смысл читать дальше? И так ясно. Но он вертелся на месте, зажатый между письменным столом и горой книг на полу, срывая одну за одной бумажки: У. Меня. Есть. Бог. Возьми. Его. Себе. Я. Всё. Равно.

— Слушай, Стёпа, я её уговорил. Поехали быстрей, пока не передумала.

Виноватая улыбка Базальски исчезла, стала нормальная.

Степан повернулся ему навстречу. На лице «строителя» нормальная улыбка снова превратилась в виноватую.

— Что случилось?

Кивнул на стену.

— Подойди, возьми бумажку и прочитай.

— И что будет? — но сорвал, прочитал: «Побочный». — Ну?

— Следующую.

— Преступление.

— Следующие, следующие, жизнь моя трёхжопая! — сатанея.

— Письмо. Животики. Да что произошло-то?

— Иди, бери её. Я только попью.

Побежал на кухню. В горле войлочный шар. Нахватался из-под крана, пахнущей хлоркой, воды. «Строитель», придерживая девушку за локоть, уже выходил в двери. Степан, пробегая мимо зала, сорвал бумажку: «Скоро». Абигель и Базальски за дверями, он за ними, захлопывает двери. Четвертый этаж, третий.

— Подождите меня на улице.

Снова в квартиру. Ключ английского замка прыгает в руках, не попадает в щель. Попал. С такой силой крутанул, что с пальца сползла кожа и мгновенно взбухла капля крови. Бегом в зал. Первую попавшуюся бумажку, понимая: что бы он ни выбрал, смысл, будет один.

Слова собрались в кружево: «Степан, ты не можешь жить без бога. У меня есть бог. Возьми его себе. Я всё равно скоро умру.»

Встал между этажами. Интересно: заплачет или нет? Ну уж нет. Мужик же он! В глазах так засвербило, что пришлось воткнуть в них кулаки. Постоял немного, обтёр мокрые кулаки о живот…

— Ещё один, потерявший голову на гильотине любви. В каждой глубокой трещине существования, кроме чёрной краски всегда отыщутся цвета надежды. Это я как геолог утверждаю. Ревел, запёрдыш? — разглядывая красноту степановых глаз. — Не бзди, прорвёмся на три четверти.

Последний раз Бумажный плакал в шестом классе. Его сбил велосипедист, ему гипсовали сломанную руку, давали нюхать нашатырную ватку. Белые родители и зеленый велосипедист сидели в приёмной. Велосипед с восьмеркообразными колесами остался на месте происшествия.

Жуль-мобиль так радовался Абигели. Он путано носился под ногами, только цокот от когтей стоял. Каждый круг заканчивал слюнявым целованием абигелевых колен. Девушка находилась там, где надо — в кресле.

Мякенький одел трубу на себя и, секунду потуманившись взором, сделал первый выдох. Только поплыл крик кита, Жуль удрал на балкон. Абигель, улыбнувшись чему-то своему, уселась уютнее. Степан, увидев это, выпустил стесненный в груди воздух. Звук трубы пропадал. Осталось еле слышное комариное зудение. И оно исчезло.

В дверях мастерской появился почтальон. На лице выражение, будто ему только что на улице подарили грузовик с деликатесами.

— Вам посылка, — делая глотательное движение, словно уже попробовал кой чего из деликатесов.

Тут же в дверях показалась мощная спина в лямках крестом. Грузчик пятился, качаемый ящиком. За ящиком кряхтел второй, с искрой пота на носу. Степан поморщился: как не вовремя!

Почтарь сообщил — ящик забирается.

— Так выгружайте быстро и чао-какао.

— Понимаем, — отвечал непрекословный служащий. — Живей, мужики.

Откинули замки, вытянули и поставили на пол что-то, завернутое в упаковочный целлофан с воздушными шариками. Грузчики провалились вниз, почтальон лапку на сердце: мол, тысяча извинений, тоже исчезает.

Глаза у «музыканта» между ушами не помещяются. Дудеть уже перестал, руки перед лицом, но обе мембраны так же прозрачны. Бумажному вдруг прокололо холодом в основании черепа. Шагнул вперед, остановился в недоумении: Рядом запеленатая посылка. «От канцелярии? Готовится что?». Открыл угол целофанки, под пальцами лопнул воздушный шарик. Щелчок загремел по мастерской громче выстрела.

— Володька, что за па де де втроём? Глядь, труба сама играет!

Степан тоже удивился, сбросив упаковку. Перед ним огромная зажигалка в форме гранаты-лимонки. Просвечивают пластмассовые бока, внутри жидкость, сверху — никелированная нахлобучка с колёсиком. Какой идиот напутал адрес?

Из-под нахлобучки провод, на его конце… Поднял за провод будильник. Тут часовой механизм и сработал.

Взрыва не почувствовал. Но увидел издали, будто глаза отлетели с ещё соображающей головой. Море огня! В оранжевой пелене шла фигура с раскрытыми руками, вдыхала в себя огонь, выдыхала кинжал крика. Другое тело между треснувшим от жара камнем подоконника и, шелушащимся черной перхотью, креслом, корчась на полу, сдирало с себя витых змеек. Холст на станке горел долго. Согласно физическим законам, сначала должны выгореть масло и разбавитель, потом очередь пигменту. Наконец потемнела лицом изображенная на холсте женщина. Почернело всё, потому что сгорели глаза.

— Гром небесный, всепотрясающий! Напишу об этом заметку в стенгазету! Ты видел что-нибудь подобное? Называется, действие равно противодействию. Слоны трутся, меж собой комаров давят.

Степан открыл глаза, перекатился на живот. Геолог сидел на полу между подоконником и креслом. Надо ли говорить, что и кресло, и подоконник были целы. Так же, как остальное. Только оригинальный инструмент «строителя» разлетелся вдребезги. Обе мембраны, правда, уцелели. По этой причине остался на месте шпиль университета. Из-за стола показался Базальски. Он тёр седалище, дико улыбаясь.

— Возвышенная душа, нырнувшая в глубины бессознательного, отбила себе пузо. До красноты, — поднимаясь с кряхтением. — Что-нибудь увидел на «струне»?

И Степан поднялся с пола на руки, колени, по-собачьи. Абигель исчезла.

— Пальцы торчат, работать мешают. Ты вообще-то помнишь, как я сообщал: труба сама играет? Она зацепила мою частоту — мембрана на приём перешла. А зеркалу, — кивнул на завалившуюся на бок мембрану на подоконнике. — Сам понимаешь, до лампочки.

— Карпик..!

— Дошло, друг мой милоокий? А я тебе про что толкую?

— МутатА! Такого не бывает! Я с таким не встречался!

Базальски, как поэт-инвалид Байрон, припадая на ногу, вдохновенно заметался вокруг стола.

— А я встречался, — тихо сказал геолог. Подозрительно покосился на художника. — У Самого на, стройке, в Хакасии.

Степан, стоя на карачках, слушал «строителей», пока не смикитил: позочка у него… Все уже пришли в себя и дискутируют, кроме него, родного.

— Шлёпнулся?! У Глоовы обратная «струна»? Что ты сказал?!

— Когда утром моешь уши компотом, не забывай вытаскивать косточки. Хозяин, кофе давай.

Пока варилось кофе, Базальски говорил. Геолог в это время хмуро вертел в руках обломки трубы.

— Вкупе с возжиганием огня, музыка — символ первородной стихии.

— Вовка, тебе делать что ли нечего?

— А куда торопиться? — огрызнулся Базальски. — Это ты у себя в тайге одикарел. А мы, москвичи, поговорить любим, в чём преимущественное осуществление себе находим.

— Вот по этой причине, хоть я и москвич, я предпочитаю тайгу, заключившись в молчании мудром. Балет я люблю, зараза! А так давно бы свалил в кедрачи.

Кофе попёр пенкой. Степан неточно сдернул турку, пенный шарик упал на плитку и, мгновенно выкипев, задымил. Такое с ним случилось в первый раз. Это можно было бы считать неудачей, если б пару минут назад мастерская не сгорела дотла.

— Ты сам видел, каким способом мы пытались найти патологию и что получилось. Абигель — девушка действительно необычная. То, что она навела на нас достоверную суггестию, не удивительно, таких людей достаточно. Практикующие психологи, маги чёрно-белые, йоги, гипнотизёры.

— Расчирикался наш орёл! — ворчит Карп.

— Я говорю, Степан, что поражает мощность. Понимаешь, её сила повернула процесс вспять. Что невозможно… — покосился на геолога, урчащего что-то себе в бороду. — Я думал, что невозможно. А Карп вот говорит…

— Говорит, что не бывает невкусной сгущенки. Бывает мало водки. Дело не в этом. Я такую мощность раз только в жизни видел. Но до сих пор считаю, что померещилось. Не может человек обладать такой энергетикой! — жмёт плечами Базальски.

— Но Глоова есть Глоова, уснуть мне на рельсах!

Мякенький неласково глянул на товарища.

— Может, сгущенка и вкусная, но она несъедобная. Я убежден, и Глоова не может. В этом случае, когда зачем-то подделывается мощность, можно ведь начать утверждать, что Сам — очковтиратель и шарлатан.

— Здрасьте! Договорились!

Степан с надрывом прервал тёмный разговор «строителей»:

— Мне без неё удавиться! Не стыдно признать. Я понял: Глоова — основатель движения. Если у вашего шефа такая сила, может попросим его помочь?

— Всхлопоталась собачья пятка! — грохнул ладонями геолог. — Так и думал, мылоокие, что чем-нибудь в этом роде закончится!

— Подожди Карп, не грейся! — подпрыгнул Базальски. — Надо же обдумать!

— Волосы встали на защиту хозяина дыбом! Можно тебе что-то шепнуть наедине в творительном падеже?

Степан, взяв с тарелки последнее яблоко, сказал:

— Хорошо, я пойду на балкон, перекурю. А вы поговорите пока о падежах.

Полотно неба перекрашивали. Опущенный в золото заката западный край полотна легко, промокашкой, втягивал в себя благородный цвет.

Прилетела чёрная птица, оседлав зубец, завертела железным носом.

— Нет твоего дружка, символ тления. Моей подружки тоже. Но деваться им некуда. Будем ждать.

Воронище, практичный малый, ждать не стал, снялся и полетел дальше. В окне мастерской перестали размахивать руками.

— Дай откусить?

Мякенький Карп явно шутил, но Степан протянул яблоко.

— Ладно, я образно. Знай детдомовцев, домодетовцев-домодедовцев.

«Строители» разглядывали панораму, с такой высоты картографическую.

— Чуть не подрались. Но, наверно, иначе нельзя в решении черезвычайной минуты жизни твоей.

Они сведут его с первым «музыкантом». Только Бумажный должен понимать масштаб хлопот отца-основателя. Лезут кому не лень. Необходимо договариваться.

,Строители, ушли, а Степан повернулся к портрету. Смотрел долго. Приглядывался к границам творческой удачи, где-то даже ощущая наслаждение от своей умелости ремесленника. Удивлялся тому факту, что при всем при том, что владел тремя десятками технических приемов как живописец, обнаружил еще пару-тройку новых, появившихся на свет божий, когда сам он невероятным и до сих пор необъяснимым образом погрузился во мрак бессознательного. К примеру, это место. Теневая треть лба. Как пишет любитель? Развел корпусную краску — покрасил, рядом белилами светлую долю. Как пишет мастер, знающий традиции? Развел корпусную краску, покрасил и тень, и свет, затем в тени лисирами, на свету преднамеренно перетемненное сверху разведенным полупрозрачным молочком белил с цветовым приссолом, и на третий раз, после просушки, еще лисировка обычным порядком. А здесь что? Подвигал головой влево вправо. Фантастика! Цвет лба менялся. Влево — холодное под теплым лисиром, вправо голову — теплое под холодным лисиром. И ведь и то, и другое в одном месте. Это невозможно! Как он умудрился? Может гипнотизёр забрёл в мастерскую? Художника отключил, натурщице внушил, что холст — её лицо и надо делать такой макияж, будто художник после включения предложит натурщице руку и сердце? Поднял портрет над головой. Висок на портрете прямо дышит, если можно так выразиться. И так холст, и сяк, кверх ногами. Ах, вот в чём дело! Грубая кисть была, не вытертая ещё щетинка. От этого — мельчайшие бороздки краски, потом плоским колонком слева направо, не дыша, чтоб не смазать студенистую краску, холодным, и, соответственно, справа налево теплым. Последующие лисиры слева направо и справа налево противоположной гаммой соответственно. Объяснил себе? Объяснить-то объяснил. Только как объяснить, каким образом удалось сделать практически? Никто кроме живописцев не поймёт: слева направо, справа налево, не дыша. Проще объяснить сравнением. Вы собираетесь печь торт. Не трогайте «Песочный», и пусть он будет точкой отсчёта в смысле твердости. Отложите до лучших времен «Рыжик», «Гжатский, «Бедного еврея». Оставьте в покое «Ландыш», «Королевский», «Слоёный». Закройте тетрадки с рецептами тортов «Катя», «Света», «Поль Робсон». Вкусные торты. Но нас интересуют не их кулинарные достоинства, а только твердость. Не будем печь и «Трухлявый Пень». Нежнейшая штучка, но всё ещё твердоват. «Сметанник» тоже. Даже не будем ваять «Птичье молоко», пусть за это всю оставшуюся жизнь придется питаться одними селедками. «Птичье молоко» по твердости кирпич по сравнению с тем, что необходимо. Примерно так: первый слой — желе, второй — безе, третий — взбитая сметана, одно на другое сантиметров по десять. Сделали? Странно! Пускай сделали и это не расползлось на ширину кухни. В таком случае ставте сверху печатную машинку и напечатайте хоть строчку.

То же самое с лисирами, которые вообще-то только по просохшему. Бог с ними, с этими эффектами, никому кроме самих живописцев неинтересными. Творческий человек всегда найдет недостаток в красивом, потому что идеала не существует в природе. Очень красиво, прямо Мона Лиза Джоконда. Пусть Леонардо писал её полжизни, а всё равно и здесь можно поправить, и тут изменить, не говоря уже о архивной причёске.

Пока дождешься звонка от «строителей», можно с ума сойти. Здесь чересчур перетемнил, и самое время отбить охрочкой. Совсем чуть-чуть. Не дыша. И здесь можно лисирнуть волконскоитом, рефлексик загасить. Ярковат. Тяжело на душе, уже пролисировано. Но жизнь продолжается.

— Попишу немного. Допишу. Перепишу.

Если художник за один раз планирует написать шедевр, надо дать ему шанс во второй раз однозначно. В третий и так далее разы тем более.

Достал мастихин, кинжально блеснувший, срезал с палитры старую краску, новой надавил. Работал и вечер, и ночь. Старался делать так же вдохновенно, какое вдохновение предполагалось в тот самый сеанс. Иначе нельзя. Нависал сверху, паря орлом, львом воздуха. Садился на корточки, меняя ракурс. Приближался настолько, что даже ткнулся носом в краску, замарав кончик невероятным сплавом оливкового и лилового. Отходил на длину мастерской, собирая колорит картины в единое целое. Активно, творчески работал.

Когда ночное небо поседело утром, рассвет, забрюзжил, оглядел портрет в последний раз воспаленными глазами и понял — портрет безнадежно испорчен. Его изменения, не в отдельности — в отдельности целесообразно и красиво, — а в массе разбалансировали, выдернули творение из той трансцендентной сферы, в которой боги создавали, наверно, свои невозможные вещи, начиная с подземного озера с тайным именем, в которое ночью спускается солнце, и кончая единой формулой бытия.

Обматерил какого-то «масляного человека», отказавшего первый раз за свою сваренную жизнь хозяину в помощи. Сломал кисть, пнул стул и, оскалившись, выкинул из себя:

— Пришла свинья, жопой стерла! Ненавижу живопись!

Портрет внимательно следил за бросками хозяина по мастерской. Не понимаешь, что прорыв там, где рефлекс, вопреки квадратно-гнездовому-безнадёжно-низковисящему поп-канону, ярче, загасил его — получай! Сиди, жди очередного вдохновения. Можно одеть хламиду, сшитую из тысячи лоскутков, и тронуться в дальний путь. Совершить святое путешествие пилигрима, чтобы в конце концов войти в храм, где поклоняются искусству. Сложнее само искусство сделать, придумав. Потому что с нуля, каждый раз новое, добывая из немыслимого невидимого неслышимого непознаваемого неизменяемого нерожденного безначального бесконечного, из себя, вмещающего всё.

Даже у хорошего врача должно быть своё маленькое кладбище. У выдающихся художников, в силу специфики, и кладбище должно быть выдающимся. У каждого должно быть своё кладбище! Или что тогда это за жизнь?!

Итоги дня неутешительны. Настроение: пришла свинья жопастей некуда. Ожидание звонка мучительно. Больную его птичку держать сейчас за руку, тоже мало хорошего. Начнут тебя всякие карлики серным дымом окуривать, улетать в Москву-реку от взрывов шпили университета, прочие визуально-нематериальные катаклизмы.

Почистил зубы, разобрал постель и закружил по мастерской. Нашёл, что хотел. Валериановый корень. Открыл наугад книгу. Какая разница, откуда читать? Всё равно не раз от корки до корки. В надежде, что придет хотя бы относительное успокоение, прочитал: «Зачем твой отец приходил в лагерь мингов ночью? Он знает — мое племя вышло на тропу войны. Шел — знал, что у ирокезов есть ружья и томагавки. Зачем он приходит ночью, хватает меня за волосы и хочет снять скальп с делаварской девушки?»

Почитав чуть, отшвырнул книгу. Не поможет простое и ясное. Необходимо заснуть изо всех сил. Отключил свет, пожаловался:

— Он не мальчик — у него борода.

Усталость копится, ожидание мучает, из-под одеяла слышится:

— Пусть лесной цветок говорит. Если её слова будут так же приятны, как внешность, они никогда не покинут моих ушей. Спокойной вам ночи, приятного сна, желаю увидеть козла да осла. Козла до рассвета, осла до утра, спокойной вам ночи, приятного сна. Против одного корсара — полтора корсара. Проклятье! Кончик дня отравлен ядом. Я устал, утра не надо. Стоит статуя в лучах заката, совсем без начала, в руках лопата.

Почему у человека только два бока, не десять? Ворочался бы, ворочался, глядишь, заснул на каком-нибудь. Пришедший сон кое-как погасил последние мысли. Только не знал художник, что в тысяча восемьсот двенадцатом году Наполеон произнес слова про враждующих пиратов именно здесь, на Воробьевых горах, опираясь усталым взглядом на горящий внизу город. Точно в том месте, где спал Степан Бумажный, только ниже на две сотни метров.

— Аллё, Стёпик — ты?! По глазам узнал. Вас домогается Иван Вильчевский. Хошь загадку? Жили-были зуб и пельмешка, они поженились и родилась у них кто? Вот и ты, какашка!

Степан тёр глаза, молчал.

— Что рот зажмурил, продукт пищеварения?

— Не проснулся ещё.

— Ну так я разбужу, любимца пролежней! Готовься — бить буду по морде чайником! Я рядом.

— Ваня, если магазин под боком, купи чего-нибудь к чаю перед избиением.

— Магазина под боком нет, стоит только автомат примирения с действительностью. В зависимости от брошенного колличества монеток — братаешься и сестришься.

Поднялся. За окном земля соединялась с драконом. Такая красочная аллегория является красочной аллегорией только для некитайцев. Для китайцев обыкновенно — пошёл дождь, закапало. Немец терзал бы метеорологов упреками типа «Майне Дамен унд Херрен, я всю ночь вычерпывал из подвала вашу сухую безоблачную погоду». Француз бы взбил поэтическое безе: «Пальчики дождя играли на клавесине клёна. Листики-клавиши вздрагивали один за одним, порождая музыку, успокаивающую взбаломошенные облака.» А вот что сказал бы русский человек, полуазиат-полуевропеец об дожде-мочителе,? Степан запрыгнул в трусах на подоконник. Чудесен аромат дождя! Русский человек, наверно, сказал бы…

— Чавой-то размокропогодилось.

В дверях стоял Вильчевский, в леопардовых пятнах сухого и мокрого.

— Иду себе по городу, подстригся, никого не трогаю, вдруг бац! ещё один похермахер. Чего ради? Привет, голопузый.

Он шлёпнул на стол кулёк с круассанами. Степан надорвал целлофан, вытянул и перекусил пополам воздушную булочку.

— Живот подвело с утра.

— Я вами восхищаюсь! Утро..!

— В дождь так славно спится, — потягиваясь членами.

Вильчевский достал из кармана брегет на цепочке, открыл с музыкой и потряс перед носом дружка, хвастаясь.

Внезапно вспыхнуло. Художники обернулись. Солнце, упавшее вечером в нижние воды, не растворилось, а покинув озеро с тайным именем, взлетело, искало и нашло в дождевых тучах дыру и ударило через неё лучом прямо по университету. Разтучится, никуда не денется.

Вильчевский закрыв крышку, опустил брегет в карман. Чувствуется, спроси его сейчас время, он снова с удовольствием повторит доставание часов, щелканье крышкой и музыкальный тринклид.

— Пижон!

Вильчевский не спорит. Мало того, с петли брюк, за которую крепилась цепочка брегета, свешивалась связка ключей, оканчивающаяся в нижней части раскрашенным в жизнерадостные цвета черепом. В эпоху рококо позвякивание брелка у кавалера считалось признаком элегантности. Посему кавалеры навешивали побольше мелочи из слоновой кости, фарфора и металла. У Вильчевского тоже звякало. Одно слово — кавалер!

— Хоть ты недостоин, но зато я великодушный. На, дарю.

Из того же кармана, где часы, достал яйцеобразный предмет. Достал не по-человечески. Держа часы левой рукой у правого бока, правой шарил в левом кармане. На лице его было написано, как ему хочется еще раз нажать на кнопку брегета.

— Приехали родственники. Мне часы подарили, я их за это чуть не поубивал. Но не стал, потому что обидчивые очень. Я любому такую услугу сделал бы. Аньке всучили безделушку. Она, как водится, поблагодарила, воспитанная девочка, а после жалуется: «У меня уже Дима есть Туркин, жених Д'Тур, пора меха дарить, а они, непутёвые, думают, что я в щенячьем возрасте с тех пор, когда они в последний раз набежали из Сибири, так и осталась». Тебе меха не надо? Тогда — на, передариваю Тамагочу, — вручив подарок, воткнул руки в боки. — Ладно, я тебя бить пришел! И честное слово, повалю сейчас на пол и буду пинать кирзовыми сапогами по ребрам, если не расскажешь, почему не приехал на Томкин день рождения. Я ведь обиделся, между прочим!

Э-хе-хе, что говорят по этому поводу дежурные китайцы? Дежурные китайцы говорят: «Уста — ворота ума. Если держать их открытыми, ум ускользнет наружу». Не про ум, конечно, разговор, никуда он не денется. Но взять сейчас и выложить другу всю цепочку, состоящую из ста пятидесяти пяти миллионов звеньев? Молчать тоже нельзя. Настоящий друг всегда почувствует. Надо рассказать хоть звено. И Степан рассказал, как спасал упавшего в колодец ребёнка.

— Ну, ты… ерой! Ну ты Тарза-а-ан! Ну ты абсолютен! — сгребая в медвежьи объятия. — Дай я тебя обниму!

— Ванька, отпусти, ребро сломаешь.

Вильчевский замахал ручищами.

— Так что ж ко мне потом не приехал? Выпили бы водки из самовара — невры успокоили.

— Да-а… — вяло шевельнув ладошкой. — Там ещё потом было…

— Ой как мне это занравилось. Чуавек, подь сюда!

Вильчевский стоял у станка с спрятанным под распоротой наволочкой портретом.

— Это что? — подозрительно тыча пальцем. — Какая же ты скрытная скотинка всё-таки. Показывай давай, бык фанерный!

Сил нет смотреть Бумажному на безобразие, бездарно устроенное им на полотне неизвестного мастера. Посредственность — всего лишь страх жить не по средствам. Гениальность живёт только не по средствам. Почему гении первыми и спиваются, первыми в долги залазят, первыми загибаются. Искусство — прибежище гения от посредственности. Гений мучился, творил, а он в это время шарился по промзоне. Все импотенты обходят промзоны где много труб торчит. А если художники — импотенты-мазохисты, тогда наоборот почаще заходят и бродят лунатики там между тамабук до потери памяти, гедонисты, так, что потом не помнят парамнезисты, откуда к ним, антипатам, левые, картины закатываются.

— Не надо. Запорол я его. Только что завесил.

— Так отвесь! А уж запорол или нет, я сам буду решать.

— Нет! — проявив твердость.

Что тут началось. Носороги побежали по мастерской, переворачивая стулья.

— Дырка ты поповая! Ударение ставится не по поводу попа, который молится, а на другое «о».

— Нет, нет и нет, — не отступал Степан. — Не говори мне больше о скальпах.

К носорогам присоединились слоны. Носороги по-прежнему переворачивали мебель, слоны трубили и плевались.

— Знаешь ты кто, Мурильо?

— Знаю. Я молодой реполов, не успевший покинуть своего гнезда.

— Ну Стёпочка! Ну Степанечка! Ну Степышечка!

— Нет, Ванюнечка! Нет, Ивашечка! Нет, Иоанн!

— Хочешь, я тебе посуду вымою?

— У меня холодильник пустой, следовательно, посуда чистая.

— Не были вы мне никогда другом, Степан пардон Андреевич. Я цель твою прозрел! Всю жизнь прикидывался лояльным.

— Неправда. Мой отец снимал скальпы, дед снимал скальпы, и я буду снимать.

— Что ты так упираешься, Степанчгук-Большой Змей? Ну запорол работу, ну и что? У меня их, испорченных, штабелями. Мне не жалко — смотри. Покажи хоть вполглаза, не вытяпывайся. Ты друг или портянка? Любопытно ведь, как живописофилу. Покажи, родной, покажи, зайчушечка.

— Э-хе-хе, чушечка. Надоел ты мне. Смотри.

Вильчевский аккуратно снял наволочку. Степан одел брюки, отвоевал с прорешкой и взялся за кофе. Всё это время за его спиной была абсолютная тишина. Вильчевского если не слышно, такое ощущение, что в ушах перепонки лопнули.

— Ты у нас не общепит, ты у нас индпошив. Называется: он писал картину — остальные работали. Ты… бледнолицый ты хорёк! Негр потный! Никакое племя не пустит тебя в свои вигвамы!

— Ну спасибо, обрадовал. Кофе будешь, разумеется?

— Вылей свое кофе неграм в чум! Что же ты прикидывался пейзаном? Запорол, испортил, облювал.

Встал фронтом, руки по сторонам и вверх, в руке угрожающе бренчит полная горячего кофе фарфоровая пара, на поясе тренькают ключи с брелком, похоже, даже звенят золотые часы в кармане. Неизвестно, правда, обо что они звенят.

— А мы, оставшиеся за флагом… Когда один из нас умрет, я потом всем буду говорить, что ты был моим другом. Кабальеро..! Очаговательно! Можно мне, великолепнейшему единственно неповторимо-беспрецендентному таланту поцеловать, обнимая, простого рядового обыкновеннейшего гения, я о тебе говорю, засранце. Ты знаешь, какая миссия у рыцарей?

— Не знаю и знать не хочу. У меня слизь под сердцем.

— Тем не менее молвлю. Основная миссия рыцарей — освобождение девушек.

Вильчевский в данном случае не принимает во внимание мистический смысл. Символ поиска и освобождения из плена души, удерживаемой враждебными низшими силами, его не интересует. Мальчики должны быть зацелованы. Андромеда целует Персея, Брунгильда — Зигфрида, Василиса Прекрасная — Иванушку-дурачка. В этом месте его так сладко перекосило, что не приходилось гадать, кто в данном случае Василиса Прекрасная, а кто, соответственно, Иван-дурак.

— Подсуетился, взопрел промеж лопаток, Горыныча ухайдакал — получай за труды поцелуйчик дурочки-снегурочки. Ты, Андрейкович, заработал этот пицилуйчик. У тебя есть сейчас, кому лобзануть?

Степана отвернулся, чтобы друг не видел, как неожиданно для него самого свело скулы.

— Ты что..? Стёп… это… это она, что ли? — до Вильчевского доходило. — А что ты про слизь-то?

Поставил невыпитый кофе на стол и улегся рядом на край стола. Рок-н-ролльный столик под ним чуть не подломил свои стиляжьи ножки, но всё же выдержал и застонал.

— Э-э, парень, да у тебя неприятности.

Вот они, те самые мучения, вызванные разделением полов. Как было хорошо раньше, до тех пор пока Зевс не разделил сферического человека на мужчину и женщину. Жило бы андрогенное существо, радовалось жизни, так нет, надо было богу такую глупость сморозить.

Степан, сгорбившись, щелкал программами телевизорика.

…по поводу предстоящего визита Папы в Москву, последующего затем посещения прибалтийских государств и готовящегося там Всемирного фестиваля католической молодежи. Пресс-секретарь Ватикана заявил, что они не имеют принципиальных разногласий конфессионального…

… называвшийся в шестнадцатом веке блошиным мехом. Чучело соболя, куницы или ласки держали в руках или носили на золотой цепочке. Герцогиня Феррарская получила в подарок от мужа соболя с золотой головкой, украшенной двенадцатью рубинами, двумя алмазами, тремя изумрудами и четырьмя жемчужинами. Блохи предпочитали тонкий мех…

… президент принимает единоличное решение о вводе Национальной гвардии на Северный Кавказ. О чём собственноязычно сообщает…

Открыть бы дверочку в телевизор, засунуть руку по плечо, да съездить президенту по национальной…

… дыр-дыр, бумс-бумс, дыр-бумс, бумс-дыр…

Негры со своей икающей музыкой, в которой музыки, как в пустыне Сахаре снега.

— Помнишь собрание на третьем курсе?

Как не помнить? Вопли: «Храм искусств! Храм искусств!» до сих пор в ушах стоят. Не заступались за Вильчевского, отмалчивались. С педагогами ясно, круговая порука, а студенты просто струсили. Только один человек встал — Степан, и сказал: «Вы говорите о дисциплине, пропусках и бумажке из милиции. Но ни один не сказал главного: что Иван Вильчевский самый талантливый в нашем Храме искусств. Давайте выпорем его — и пусть учится дальше. У меня вот ремень фирменный, не кожзаменитель. Снять?», после чего, оторжавшись, вопрос об изгнании из училища этого разложенца, больше не поднимался. Всыпать — всыпали по первое число, но оставили. И теперь друг его хочет, чтобы Иван вёл себя как те малодушные студенты? Это противоестественно настолько, насколько противоестественен инцест фортепиано и арфы. Он понял, что дело в ней, — кивок в сторону портрета. Нельзя писать так, если не обожаешь свою натурщицу. Вильчевский понимает, что друг из высоких побуждений не хочешь загружать ему задницу, но требует загрузить её.

— Спасибо, Ваня. Сейчас я жду звонка. Если не получится, знаю что дальше.

— Честно? Ну и ладушки! Живи, учись и дурью майся. А впрочем, чем хочешь, тем и занимайся.

Тогда его будут отвлекать и развлекать. Жизнь продолжается. Жизнь — это череда бесконечного колличества отдельных мелких движений. Человек совершает пару биллионов мелких движений, кому сколько на роду написано, и в ящик родом хлабысь! Сейчас главное — найти напильник, и этим напильником совершить одно движение из тех биллионов. То есть сточить душевные мозоли. Напильник в таких случаях, не вино, не ликёры, не всякое там рафинированное виноградное. Напильник в таких серьезных случаях — русская водка. Прусского пивка для разжижения, само собой. Иван по-гречески означает «бог милует». Он, которого так милует бог, как возьмет за хвост змею сомнений, ползущую по позвоночнику нерешительности, как даст-даст её башкой об камни, башка только хряснет и отвалится. Только надо позвонить одной сообразительной скво, предупредить, чтоб не теряла. Обещал ей богом обмилуемый. А затем сделает из Степана эпикурейца, эпикурее самого Эпикура, последовательного, естественно, не в той части, где «живи уединенно», а в той, где «отсутствие страданий, здоровье тела и безмятежность духа». В общем, не бывает неоперабельного настроения, бывают просто совпадения. У вас хреновое настроение, а у хирурга понос. Кстати, известно орёлику, что существуют три позы испражнения? Первая — «степной орёл», вторая — «горный баран» и третья — «провисший заяц». Только ушки торчат. Так вот. Сейчас хирург принесет для операции всё, что нужно. Тудыма-сюдыма семь секунд. Засекай! Слоны, носороги и облегченные хирурги ломанулись в двери.

— Ванька, не буду я пить.

Из шахты лестницы прилетело, заметаемое топотом ног:

— Баба с возу — другая лезет.

Какие там семь секунд. Показалось, дружок вернулся в то же мгновение, когда вышел. Похоже даже, он вернулся раньше, чем вышел. Вильчевский сбрасывал пар, а всё, что нужно для операции, бренчало в целлофановом пакете с рвущимися ручками.

— Щас мы линии жизни горб-то вправим. Линия жизни, ты, главное, бойся!

— Я не хочу. Пьянство мне постыло.

— Вот поэтому будем злоупотреблять из аметистовых кубков. В них вино теряет дурманящую силу. У тебя разве нет кубков из аметистов?

Водка, падая в советские стаканы, завивалась винтом, самораскручиваясь. Стакан вставлен в ладонь, степановы пальцы с силой обжаты по граням.

— Чокайся, карапузик со стёклышком. Выпьем не чинясь. Глотай, конина дохлая!

— Не хочу.

— Щас ножками затопчу, хвостиком замету. Что, рот силой разжимать наймиту грусти?

— Не хочу.

— Кто из нас не хочет, я сам буду решать! Ребра под кожей чешутся, фифочка? Щас почешу! Даже соболям и норкам в зверосовхозе каждый день дают три грамма водки, чтобы мех блестел. Матом тебя прошу! Первая рюмка колом, вторая соколом, протчие мелкими пташками. Считаю до трёх. Раз. Два. Два с четвертью! Два с половиною! Два на ниточке! Два на иголочке… Ты меня задолбал, противленец! Тебя дятлы воспитывали что ли?! Глотай таблетку за то, чтобы легко-быстро умереть!

За это Степан таблетку проглотил. Но пожаловался:

— Малодушный я.

— Мало того! Опреломыслая хавыра, олдовый котел, дынькоголовая мотыга, исцелованная плётками насмерть, девчонский соплюшечник, сало и конькеист с потными зубами, эмаль которых потрескалась от черезмерного стискивания. Сразу по второй, тоску размыкав.

— Обалдел?! Не буду я больше.

— Лучше меньше, да лучше, чем больше. Как я обожаю вакуумные бомбы!

Под падение самораскручивающейся водки в стаканы, Вильчевский рассказал кое-что об этом чудном оружии. Вакуумная бомба — боеприпас объемного взрыва. Представляет собой легковоспламеняющиеся нефтепродукты: метан, пропан, бутадиен, прочая прелесть. При ударе о землю бомба вскрывается и образует аэрозольное облако, смесь горючих веществ с воздухом. Затекает куда только можно. Ноги так затекли, что не вытекают обратно. Потом ба-бах! Поражающее действие в пять раз превосходит обычные взрывчатые вещества.

— Ты зачем третью наливаешь? Мы еще не закусили после первых двух.

— Щас закусим оптом. Вывинтив из мозга пробки, разольём идеи в стопки.

Чему удивляться, что третья порция упала водой.

— У тебя соль есть?

В эту секунду Бумажному ударило в голову.

— Соль дороже золота. Без золота можно жить, без соли нельзя.

— Кто тебе такую ерунду сказал, Степандреевич?

— Коссиодор.

— Дурак твой Коссиодор! Он где живет? В Люберцах? Там все оригиналы. Если тебе соли жалко, я тоже не могу солить помидоры золотом. Оживляй давай!

Дружку в одну руку помидорину, соленую такой дорогой солью, в другую — оранжевую игрушку. В яйце окошечко. По периметру символы, кнопки.

— Если выдернуть хвостик сбоку — птенец родится и начнет развиваться.

Степан помнил, как ещё до его первой поездки в Париж, каждый второй ребенок ходил с подвешенным на шее таким яичком. Из телевизора слышались жалобы учителей по поводу игрушки, придуманной японцами. Дети во время урока должны учиться, а не возиться чёрт знает с чем под партой. Японцы вторую мировую профукали, теперь так морально компенсируются. И вообще они сидят на полу, чтобы не высоко было падать лицом в салат в конце корпоратива.

— Мы должны его вырастить. Я прихватил инструкцию. Обязаны кормить птенчика, укладывать спать, делать уколы, если заболеет, выносить фекалии, если нахезает, периодически играть с ним. Имеешь право по попке наподдать, если будет капризничать.

— С ума сошёл? У меня нет времени побриться, а я должен возиться неизвестно с чем.

— А спать до обеда, зубами к стене, есть время? — выдергивая хвостик из яйца.

Склонились над игрушкой, разглядывая, что происходит. Яйцо в траве запульсировало.

— Ну? — не вытерпел Степан через минуту. — И что?

— Фиг его знает. Наверно, скоро вылупится.

Вылупится — так вылупится. Откатил яйцо подальше, чтобы не отвлекало.

— Я, Степан Андреевич, хочу выпить за твоих врагов, — локоть на уровне плеч, на гусарском отлете, аметистовый кубок у губ. — Чтоб у них всё было хорошо. Чтоб имели они огромные квартиры, дорогие машины, большие кучи денег, красивых жён, тёщь на кладбищах.

— Зачем это нужно?

— А затем, чтоб от такой хорошей жизни им не хотелось делать гадости.

Выпив, закусили. Степан подумал и сказал:

— Зря выпили. У меня нет врагов.

Вильчевский не согласился. У каждого человека должны быть враги. Чтобы человек не почивал на щите и лаврах не расслаблялся.

— А у меня нет, — заупрямился.

— Должны быть. Ты просто забыл.

Степан задумался, рыская по своей жизни туда-обратно. Не было врагов, хоть тресни! Нет, были, конечно, но все-таки не враги. Так, мелкие недоброхоты. Этому по уху дашь, другого дурака проигнорируешь, на женские наскоки, в которых больше ору, чем дела, не ответишь. Но по большому счёту не было. Никто его особенно не заедал и тем более не ненавидел.

— Был враг. Точно! Дура-баба-лисапед, мозги на сдачу. На одной лестничной площадке жили. Утверждала, крокодилярия, что я под её коврик бычки подкладываю. Я в своей жизни одну сигарету выкурил, а она тысяч триста. Даже караулила. Табуретку у двери поставит, сядет, пугало, и ждет, смолит так, что из глазка в двери дым валит. Я домой, она выскакивает, глаза бешеной селёдки, стучит соседке, такой же прокуренной маразматичке, и начинают пронзать воплями уши.

— Давай ей построим курилку из кирпичей пресованного пороха и красивые планерные крылья, чтобы одевала перед курением в курятнике.

— А если не лётная погода?

— Тогда давай ей ковер купим, самый дорогой, в пределах суммы?

— Это в Красноярске было.

— Жаль! Постелили бы роскошный ковёр на лестничную площадку, у двери тумбочку из антикварного, на тумбочку пепельницу в виде лошади, убитой каплей никотина, в вазу букет георгинов, каждый размером с её голову.

— У неё маленькая голова. Как яйца у её деда в холодной воде.

— Ну какая? Такая что ли? — показал полмизинца.

— Чуть больше, — передвигая палец друга в основание мизинца.

— Мда, для головы ещё сойдет, а для яиц маловато.

Каркнуло. За окном, на зубце сидел воронище. Вильчевский срочно потребовал рогатку.

— Это Жулькин дружок.

— Тогда давай выпьем за дружбу!

Они выпили за дружбу. Иван подошел к окну и обратился к птице, где-то даже похожий на патера. Патеры, когда с амвона выступают, бывают навеселе? Бывает. Что они не люди, что ли?

Ворон стал боком, готовый в любую секунду шарахнуться прочь и внимательно слушал.

— Скучно жить без алкоголя. Ты не согласна, птичка?

По ворону было видно, что не скучно. Своя напряженная жизнь, мероприятие за мероприятием.

Вильчевский махал руками, доказывая. На каждый взмах руки ворон вздрагивал, но не улетал.

— Кошки не пьют, собачки не пьют, коровы… Нет, коровы пусть останутся трезвыми. Детей кормить сыром надо. Птичка прилетела, фью-фью, нажралась червяков, полетела, крылышками бяк-бяк, на лету обгадилась, снова в гнездо, жопу мять. Ну скучно, сил нет!

Ворону надоело и он свалился с зубца вниз. Лучше полететь за червяками, чем слушать неубедительные аргументы резонёра о пользе тотального пьянства.

— Ты ничего не слышишь? Или у меня в ушах звенит? Ба! Да это Тамагочи! — вырыл закатившееся под бумаги яйцо, лицо счастливой мамаши. — У-тю-тю. Вылупился, перепелушечка. У-сю-сю.

Малюсенький Тамагочи шлялся из угла в угол и разевал клюв.

— Он, наверно, есть хочет? — предположил Степан.

Вильчевский с трудом нажимал толстым пальцем миниатюрные кнопочки.

— Жмём вот так, — заглянул в инструкцию. — Смотрим.

В окошке появилось: возраст — 1 год, вес — 20 грамм.

— Ты понял? Он еще ни разу не поел, а ему уже один год. Ну йог! А это что за тесты? Дисциплина — нуль, «ханге» — голодность, — нуль, счастливость — нуль. Надо кормить.

В позиции «корм» появилось меню.

— «Мил» означает «еда» и «мука». Значит, мучное. «Стейк» — мясное. Слушай, а стейк из курятины бывает? Ничего себе! Он, оказывается, каннибал. Во дают япошки! Ну, кушай, деточка.

В траву упала печёность, похожая на ромовую бабу. Птенец набросился на неё и живо умял.

— Теперь мясное.

Сверху свалилась шайба стейка. Мгновенно исчез и он.

— Накормили. Как вспомню, как с Анькой всю ночь прыгали, так вздрогну! То писать, то какать, то сиську, то газету.

Степан взял яйцо и, балуясь, прошел по кругу по позициям.

— Чёрта с два! Он недоел.

В самом деле, в тесте «ханге» из четырех сердечек окрасилось только одно.

— Ну, тогда он слон! Сколько ж ему надо? Дай-ка сюда, — нажимал раз за разом и «стейк», и «мил», повторяя. — Жри, скотина! Жри! Чтоб ты лопнул!

Внезапно в правом углу экранчика появился череп. Полезли в инструкцию и вычитали, что Тамагочи нельзя перекармливать. Но зато перекормленного можно лечить уколами. Поставили укол — порядок, череп исчез, и довольный Тамагочи носится по лужайке.

— Ты знаешь… — смущенно сказал Степан, — У меня к салажёнку даже отцовские чувства пробуждаются. Ерунда какая-то. А что будет, если мне в город надолго надо, а я его оставлю дома?

— Помрёт.

— Да ты что?! — опёрся на кулак и задумался. — Меня ж потом совесть замучит. Не надо было его вылуплять.

Вильчевский пошел к станку с портретом. Закряхтел, рассматривая.

— Когда девица падает, она падает на спину, тьфу, тьфу, чтоб не зглазить! Я говорю, когда Бумажный пишет картинку, он не пишет крупные фигуры крестьян, он не станет мелочиться, он сразу пишет шедеврики, — воткнул палец в степанову грудь. — Ты достойный человек! Высокий, как сосна, сильный, как лось, быстрый, как лань, свирепый, как пантера!

— Мужское достоинство это что-то хорошее, но я не знаю, что это такое. Ты, Ванька, думаешь, я потеку? Вчера вечером и сегодня ночью я заперемарал что только можно.

Вильчевский покачал головой, дружок пусть кому-нибудь другому отклоняет от истины. Ему недавно доказывали, что Краснодарский край лежит в Сибири со столицей в Красноярске. Для людей, не забывших основы школьной географии, это может быть очень смешно. И он смеётся после таких слов. Это же а ля прима? Верно он, тоже живописец, понимает? Нечего тут картину гнать!

Если не подтвердится слух о стратегическом содружестве С.А. Бумажного с И.И. Вильчевским и Хмельницкой области Украинской ССР, за это надо выпить.

— Поднимай аметист. Будь!

Степан, махнув аметистом, махнул бровями. Брови как-то неконтролируемо махнулись по очереди. Мех, само собой, блестит, как у соболей, норок и прочих пансионеров зверохозяйства.

— Я такой а ля примы в жизни не видал, заливала! Всё ж сползает и течёт. Потная спина. Как у тебя получается?

Степан на этот раз махнул бровями дружно. Ему бы самому кто объяснил.

— А славная девушка, — Вильчевский снова вернулся к холсту. — Что-то необычное в ней. Марсианское, — и он неприлично близко, на расстоянии поцелуя придвинулся лицом к портрету.

,Юпитерианское.,- поправил про себя Степан.

— Но женщина умная, чувствуется.

— Господи, ты-то откуда знаешь?! — воскликнул, уколотый в сердце перевернутым значением слов об уме. Как его теперь вернуть, нормальный ум?

— Да собственно… ну это… А! Большой и ясный лоб. Ты видел когда-нибудь женщину со лбом? Я имею в виду, Мадонну. Мадонну с горностаем я видел. Мадонну с гранатом в руке тоже. С киндерами много. Даже с мешком есть. А вот со лбом не встречал.

О, это человеческое сообщество, понимающее как надо, и как не надо. Ведут себя люди по особым законам, придуманным. И чувствуют, что вождь — большая никчёмность, а будут механически отбивать ладони. И официант, понятно, улыбается купюре вашей, а вы ему — круговорот кошельков в природе. Специфические инстинкты работают. И твои тоже работают — сам же дашь на чай. Нехорошо думать то, что не говоришь, а по другому не получается. Вот друг его сейчас ведёт беспутный разговор. А сам прикидывает каким образом его, Степана, терзания переставить с военных на мирные рельсы. Но надо ли это Степану? И надо ли другу всё знать. А значит, придется притворяться, что нормализуется и настроение поднимается, и хватит подныривать — всплываем.

На столе запищало.

— Он накакал.

— Убирай тогда.

Вильчевский даже для чего-то отклонил холст на себя, заглянул на обратную сторону. Разрешения загадки невозможного письма по а ля приме и там не было.

— Ещё чего. Мамаша у нас ты — ты и убирай.

— Я уберу. Мало я памперсов говняных за Анькой натаскался. Теперь кобыла выросла выше меня и меня же жизни учит. Не-ет, детей нужно периодически рожать, умиляться и душить.

— Слышала бы тебя твоя жена.

— Я дома тоже говорю.

— И какая реакция?

— Какая-какая… — закрылся макушкой, разглядывая Тамагочи. — С ним, кстати, поиграть надо. А то у него, видишь, счастливости нет.

— Не увиливай, колись. Что Томка-то говорит про умерщвление детей?

— Душить можно только своих. Говорит, ты уверен, что ребенок твой? За это я её и люблю, прикольщицу.

Достойный отпор. Степан взял игрушку.

— У меня какие-то подозрения появились, — проверяя тесты.

Голодность — два раскрашенных сердечка из четырех. Счастливость — также. Почитал птенцу книгу, проверил счастливость — то же самое, два из четырех. Поиграл с мячом, проверил счастливость — то же самое, два из четырех.

— Теперь накормим бебса.

Накормил, проверил голодность — сыт, четыре из четырех. Проверил счастливость — ага, попался! три из четырех. У того счастливость, оказывается, впрямую зависит от сытости, читай не читай, играй не играй. Ничего не интересует. Натрескался — счастлив.

— Голодное брюхо к учению глухо.

— Оно у него хоть так, хоть так глухо. Что ж тогда мы за личность растим? Я-то думал, мы орла растим с тамабукой во! Потребитель какой-то.

— Может, у него только во младенчестве нет тяги к знаниям. Может, он андерсеновский гадкий утенок с неразвитой тамабукой. А как вырастет лебедина, белая и красивая, шея в руку толщиной.

— Не знаю, что из него вырастет. Я б его в интернат сдал.

— Томогоч… тьфу! Томочка, это я, Ванечка, — Вильчевский предупреждал жену по телефону о задержке. — Я припоздаю, ласточка. Не теряй свой ласт. Не… нет… а… у… ы… Девичья гордость — это когда девочка гордая. Цыц, баба! Ты у меня знаешь кто? Не, не томатный сок. Индеец его метает… Всё! Тома Ваню притомила. Целую, обнимаю, прижимаю, дожимаю, ужимаю, обжимаю!

Тамагочи запищал.

— Проголодался. Корми его, кормящая мать.

— Сам корми, кормящий отец. Делать мне больше нечего.

— У тебя сиськи, ты и корми.

— Щас в дыню получишь за сиськи!

— Ну и пусть сидит голодный, жалобно пялится вчерашними глазами.

— Пусть-пусть. Ты мне скажешь, наконец, как по а ля приме лисировать?

А что тут сложного? Во-первых, нельзя обременять свою одежду узлами. Римским жрецам Юпитера, во всяком случае, не позволялось носить узлы в любой части одежды. И Иван, от греха подальше, не должен. Также не положены на запястьях и щиколотках разомкнутые браслеты. Далее ещё проще. Если заставить зеркало отражать всё, что оно отражало за свою жизнь, глаз увидел бы чёрное. Что означает простое арифметическое сложение. Сумма бесконечного множества света — тьма. Так же как деление чёрного порождает белые части. После берётся волконскоит или марс оранжевый прозрачный, или краплак и лисируется. Под пятки маслица для лучшего скольжения, в ноздрю пыльцы, драконя вдохновение.

Это хорошо. Корефан Вильчевского, слава Аллаху, назюзюкался, и у него появились трезвые мысли.

— Наливай, Иоанн! Ёлки в лесу не пахнут.

Подал голос Тамагочи.

— Христос терпел и нам велел. Пусть терпит. Бери кубок. Выпьем за сто пятидесяти пятилетие швабской кружки и накормим иждивенца.

Выпили, закусили и дали птенцу стейк. Но Тамагочи почему-то отвернулся, есть не стал.

— Его можно наказывать. Ну-ка, всыпь, пирдамоноклю.

Ладонь величиной с птенца пошлёпала цыплёнка по попке. Тот поморщился и, переменив решение, съел мясо.

— Вот так! Будешь у меня тут кобениться, страусёнок. Закусывай, или привяжу коню за хвост и по полю разкукарекую.

Зазвонил телефон. Степан прижал рожок к уху.

— Ай момент. Это тебя, зайчик.

— Ка-а-во-о-о ышо там..? Масюсенька! Ты чего названиваешь?

Бородатый набычился всем что у него есть. Степан вопросительно поднял брови. Вильчевскому бы Отелло играть. Измазать шоколадом — и на сцену. «Ты перед сном молилась, масюсенька?» Все б рыдали!

— Это она нарочно! Я понимаю, когда ты рыбачишь и в сети попадает утопленник. Ты его, как крещёный, к себе в лодку. Утопленник мгновенно оживает, вскакивает и с дьявольским хохотом кидается в воду. А этого я не понимаю! — встал, сделал заявление в сторону рукомойника. — Будет Третья мировая война! Между мужчинами и женщинами!

У томкиных родственников лишний билет на «Цыганскую любовь» Легара и Тома срочно собралась в театр. Само собой, зайчика предупредили, чтобы женщину не теряли, если задержится. Оперетта в двух частях, как-никак.

— Знаешь, сколько их у меня, этих родственничков? Жутики! Я б их…

— Собак.

— Что?

— Они не волки — собаки, которые пришли сюда, чтоб руки делаваров обрубили им уши и хвосты.

— Точно! Ты сказал то, что я думал. Будь моим зеркалом, друг!

— Это не я сказал. Еще Фенимор сказал, что у неё маленькие ручки, ножки, большая душа и её надо взять с собой, чтобы она жарила дичь.

У Вильчевского губы непроизвольно складываются в сердечко. Сладость от улыбки разливается по лицу ведром сиропа по блину.

— Да-а-а, я бы взял её с собой жарить дичь!

— И ещё помню. Она никогда… Никогда не будет жить в вигваме ирокеза!

— Ка-а-ко-о-о-ва ещё ирокеза?!

Надо видеть Вильчевского в такие мгновения. Ужас! Никакому ирокезу не светит. Какой-то задрипанный индеец с заточенной веткой против людоеда Ракшасы.

В бутылках раздался вибрирующий звук. Цыплёнок сидел не шевелясь, глаза затянулись плёнкой, из его рта и вылетал этот звук. Рядом, естественно, какашки.

— Колыбельную ему спой, мамаша.

— Перебьётся.

— Бездуховным вырастет.

— Пусть. Всё-равно на окорочка пойдёт. Я в кабинет задумчивости, а ты пока разлей. Своевременное мочеиспускание — эффективная мера предупреждения пучеглазия.

И, цепляя мебельные углы, натыкаясь на стулья, двинулся в туалет.

Степан же сложил помидоры пирамидой. Снизу четыре, сверху два. Остался последний помидор, который никак не хотел укладываться промеж двумя. Не хватало третьей опорной точки. Конструктор не сдавался. Помидор скатывался, заодно разваливая нижние ряды.

— Ложись давай, скотина!

Начинал снова. История известная, как Колумб дотянул до Америки. Вода протухла, солонина осточертела, команда взбунтовалась и потребовала повернуть обратно. Лукавый капитан пообещал вернуться в том случае, если кому-нибудь удастся поставить яйцо на кончик. Чем и занималась простоватая матросня на качающемся корабле до того момента, пока каравеллы не уткнулись в американский берег. Колумб потом установил сваренное яйцо, шлепнув о стол. Он же специально не оговаривал, что скорлупу нельзя разбивать. История повторяется. За решением аналогичной проблемы Иван застал Степана. Матросы были необразованны и потому простоваты. Художник — образован, но просто пьян. Бодрит постороннего наблюдателя еще то, что матросы, если могут напиться, чем они охотно занимались в свободное от вахты время, никак не могут стать образованными. А вот художник может прикинуться простаком, будучи трезвым. Труд без воровства — варварство, воровство без искусства — труд, а водка с неважной закуской дает потрясающий эффект. Отдельные русские люди это знают. Знают и отдельные американцы, потомки ринувшейся за Колумбом алчущей массы. Американцы вообще любят тибрить чужие идеи. Обо всём этом думал Степан, мучаясь с помидорами. Приятно, когда есть на кого сваливать.

— Никогда не вешай зеркало в туалете! Такое страшное кино твоё показало! Вообще, мужики, если вы вдвоем с девушкой, сходив посикать, если унитаз без крышки, обязательно проведите своим носком по периметру, промокая капельки.

— Мужики — это я и Тамагочи?

— Ага. В туалете анекдот вспомнил. Хошь, расскажу?

— Погоди, я должен последний помидор установить.

Вильчевский поглядел на степановы мучения, взял из в очередной раз разваленной пирамиды помидор и целиком запихал в рот. Геометрическое равновесие пирамиды восстановлено самым чудесным образом.

— Жираф говорит бегемоту: «Ты такой толстый и нелепый, у тебя даже нет шеи. Укусишь — сразу падает. А я, если ем вкусненькое, у меня, пока до желудка дойдет, сто раз кайф словлю.»

Выпили. Иван закусил, хозяину водка не пошла. Напряг шею.

— Что, Стёп, не покатило? — сочувственно спросил, мелко помаргивая.

— Угу. Надрались мы, — запил пивом, перебивая неприятное ощущение.

Такое неприятное ощущения так же не нравилось уцелевшим жителям Помпеи. Вот уж было извержение в своё время!

— В пном-пень дырявый..! Так что там бегемот?

— Бегемот отвечает: «А как в смысле порыгать?»

— Вовремя ты мне его рассказал.

— Ну извини, — поставил стакан на Тамагочи. — Ай ты маленький! Я ж тебе позвоночничек чуть не сломал. Алкаш проклятый! Не пугайся, это не ты — алкаш, я алкаш проклятый.

С будущим орлом произошли метаморфозы. Клюв выгнулся орлино-попугайской кривизной. Но птенец стал каким-то сонным и зевает эдак придурошно глазёнками.

— Довоспитывались, — заглянув в инструкцию. — Бехиндером стал. Помрет с такими родителями.

— Что такое бехиндер?

— Инвалид.

Степан предложил сделать кофейную паузу. Вильчевский с охотой согласился, даже навязал свою помощь, лишь бы не находиться у бражного стола. Известно, как тяжело заходить в комнату с умирающим. Готовили кофе, пряча глаза друг от друга.

— Перестал даже пищать.

— Да что такое?! — взревел Иван. — Чувствуешь ведь себя последним подлецом из-за куска транзистора! — подскочил, схватил яйцо. — Тамагочичка! Ты будешь счастливым, морда?! Остопротивел ты мне! На, жри, поганец летучий! Мы же испереживались за тебя! Играй, гусь лапчатый! Укол на, фря такая!

Тамагочи хоть и ел, и играл, но против прежнего оставался вял и уныл. Степан потребовал яйцо к себе, он знает что делать. Для начала проверил счастливость. Счастливость невысока — одно раскрашенное сердечко из четырех. Потом взялся за воспитание. Играть не стал, а отшлепал, как сидорову козу.

— Ты ж забьёшь его до смерти. Ты не папа, ты свирепый варвар! Передай мне животное. Что, кукушонок, шары по чайнику с таким никудышным папашкой? Помнишь Порт-Артур? Вот тебе за это! Вот! На! На! Получай, япошка, в жопу гармошкой! — истыкав птенца уколами, как дуршлаг, проверил счастливость. По-прежнему: один из четырех. Существо, счастливость которого не изменяется в меньшую сторону после истязаний, нельзя не назвать русскими войсками в Порт-Артуре, или мазохистом.

— Выкинь эту преумаленную личность.

Садисты-родители разлили последнюю водку и выпили. Выпили, как ни странно, за своего монструозного ребенка.

— Тамаго-о-очи какие-то серпоклювые…

Вильчевский повоевал с веками. Нижние ещё ничего, но верхние веки слушались плохо, норовя прилечь на нижние.

— Давай поговорим, к примеру, о… о… Во! О философии. Это тебе ни комар чихнул, ни кот наплакал.

У Степана недоразумение с головой. Он её всё центровал и стабилизировал, стабилизировал и центровал, но голова как-то поворачивалась не в ту плоскость. Проблемы летучих мышей — постоянное опрокидывание головой и нестабильность уровней бытия.

— Кофе?

— Не поможет. Пьяный день календаря. Поздно Стёпик пить «Боржоми» когда почки отказали.

И они, припадая от слабости в коленях, словно совершая реверансы, ушли в город выпить что-нибудь ещё, потом поймать Вильчевскому такси. Но до такси похоронить Тамагочи. Тамагочи, правда, был еще жив и даже выдал на гора очередную кучку какашек, однако родители надеются, что их бехиндер к тому времени сподобится. Ушли оба босиком. Степан понятно почему. А Вильчевский, увидев такой хэппенинг, из чувства солидарности тоже сбросив сандалии, ушёл в носках. По дороге вниз художники говорили о философии.

Почему народ шарахается от философии, как от потдатого милиционера? Даже у праведного попа, проходящего рядом с олицетворением государства, появляется виноватое выражение, будто он спёр пасхальное кадило. Философия лишь объясняет, как устроена жизнь. Вселенной давно бы пришёл кирдык, если бы в любом мгновенье материальной точки не содержалось абсолютно всё. Например, возможность выпить.

Вон даже общественный транспорт надирается до того, что на колесах не стоит, хватается за предметы для минимальной устойчивости. Автобусы ещё ничего — тверезые, речь о криво проезжающем мимо бусе пьяных тролей — тролейбусе.

Они пофилософствовали о том, что вещая вермишель «Книги перемен» — всего лишь перебор реальностей, зачем-то опосредованных фантастическими свойствами. О том, что Конфуций — первый социальный программист китайской государственности: это можно, то нельзя, если ветер дует — трава склоняется. О том, что сей благородный муж — прямо культпросветработник, если смотреть с точки зрения кульпросветработника. Но, конечно, не в критическом плане, а просто удивлялись, как медленно человеческая мысль обрастает мясом. О том, как понимать детерминированное несоответствие по поводу круглых волн от бросаемых в воду квадратных кирпичей. О том, что определение Дао как-то несколько расплывчато: совершенное — есть ускользающее, ускользающее — удаляющееся, удаляющееся — возвращающееся. Одинаковость — вот, понимаешь ли, глубина загадочности. Как оно беззвучно! И предлагали способ конкретизации подозрительных предикатов. Метод их был до удивительного практичен. Немыслимого невидимого нерожденного непроявленного неизменяемого безначального бесконечного Брахмана необходимо соотнести с основной эрогенной зоной философов — тамабукой. Но лучше соотнести с зонами филосовок. То есть, со слизистой поверхностью губ, кончиком языка, затылочной частью головы, сосками, областью пупка, внутренней поверхностью бедер, ягодицами, областью заднего… и так далее. После чего высшая объективная реальность, безличное духовное начало мира переменило бы трансцендентное естество на имманентное. И монахам, соответственно, удобнее молиться, и половой вопрос конструктивно бы оформлялся. Заодно побранили Пифагора, который, несмотря на то, что доказал теорему о равнобедренных треугольниках, тем не менее был реакционер, консерватор и тамабука, каких поискать. Известно, что сей как бы отстраненный философ-душка, одетый в штаны, на все стороны равные, являлся организатором своего рода италийского Ку-клукс-клана с железной дисциплиной и иерархией. Также подвергли сомнению пифагорово авторство вышеупомянутой теоремы. В традициях того времени было подписывать коллективный труд именем отца-основателя. Художникам обидно за подлинного, канувшего в Лету, автора теоремы, отсутствоющего в собственных ботинках, ибо пифагорейскую школу основал тот же гадкий Пифагор.

Потом заговорили о Пикассо. Но не ругательно. Пикассо хоть и тырил подряд у всех художников идеи, но воплощал эфирные пока идейки в такие совершенные формы, что не жалко такого воровства. И Степан, и Иван — оба за испанца. Не за полоротых же художничков. Полоротый художничек, скажем, заявляет за абсентом, то бишь полынной водкой, о том, что он давно формирует концепцию такую-то и скоро будет писать всамаделишную нетленку, которая его, козе парижской понятно, прославит. А Пикассо в это время делает вид, что держится за чью-нибудь женскую талию. Тут же ночью картинку по этой концепции делает настолько возможно спешно, насколько нетороплива его полная фамилия — Пабло Диего Хосе Франсиско де Паула Хуан (что по-русски — Иван) Непомукено Криспин Криспиано де ла Сантисима Тринидад Руиз и Пикассо — и на батарею, сушить ускоренными темпами. Через пару дней картина на выставке. Полоротый же художничек, окуклившись после похмелья, видит свою идею на чужом холсте и думает: «Вот гадство! Покажи, как я умею! Оказывается, хорошая мысль имеет свойство появляться в головах сразу двух человек. Может быть, даже у трех. Ужас! Терриблеман!». Это если художник полоротый. Но если из породы зубров, таких как Брак, Пикассо делал так. Схватив суть идеи, он говорил: «Ой, братцы-коротыши, эвона до чего я дошёл — вспучило! Пойду-ка посижу-подумаю». А сам бочком-бочком — и в мастерскую. Пили-то всегда в ближайшем кабаке, чего ноги бить, абсент везде имеется (Так ведь, Ваня? — Ура Севастополю! Один Сева и сто Полей в городе-герое. Севаоборот ста полей. Поль Робсон, Пол Маккартни… Нет целый он. Нет маккартизму! Жан-Поль Бельмондо. Что там у Жана- вelle, итальянское прекрасно?). Так вот, когда срочно, Пикассо делал воплощение идеи в быстрой технике: темпера, гуашь, чернила, карандаш, недопитое бордоское в пепельнице. Для скоростного варианта Пикассо имел специальный фен. Специальный — потому что сушил не пошлые волосы, а графические шедевры. Через часик возвращался в тусовку, будто не выпадал из неё. И Модильяни, и Ривера, и Брак — кричат: «С облегченьицем, Пабло!», а он им на полном серьёзе отвечает: «Ой, спасибо, братцы, так уж облегчился!». А главное, облегчил другую голову. После абсента по традиции через мастерские товарищей по цепочке двигаются. Доходит до Пабло — злополучный художник из зубров видит свою реализованную идею (Мама мия! Мимо мая, и июня заодно!), скрежещет зубами, — а что теперь делать? Поздно! И идёт пить дальше. Разговор у сибирских художников, временно проживающих в Москве, вовсе не про то, как гении тырят идеи — Пикассо своего налопатил столько, что примкнутого не видно в массе, — а про то, что настоящему художнику всё интересно. Всё превращается в искусство, к чему художник ни прикоснется (Правда же, Степка? — Екарный бабай, Ванька. Шала-лула!). Объект из выдавленных тюбиков краски Армана превращается в диван, фекалии Дали — в золотое тело, усыпанное бриллиантами, рубинами и изумрудами, а седло от велосипеда с рулем — в голову быка, поражающую свой характерностью и силой (Кто это сделал, Ваня? — Да уж не бурмулюка!). Само собой, сделано художником, которого периодически пучило под тополями на Монмартрском холме. (Сева с тополями — семьянин. Какая коза валдайская тополь Севасом обозвала?! Путаница какая-то. Если Сева — семьянин, почему на множество Нин целых семь Я? Сева же единственный в семье Нинок?) Могли бы остальные художники и сами, если неудобно передавать публично, по почте пересылать Пабло свои идеи. А то приходилось первому гению искусства двадцатого века таскать с собой табуретку, чтобы подглядывать в окна мастерских, когда периодически переставали за абсентом говорить о концепциях, а переходили на девочек (Женщины приходят и уходят, а художники остаются. Правда же, Стёпча?)

Ху дожнички! Все дети как дети. Из маминого живота в капусту переползают или в гнездо аиста. Эти же неизвестно с каких распродаж.

Вечерний воздух художников слегка отрезвил. Но ненадолго. Они тут же, обнаружив барную стойку, врезали по стаканчику. Непонятно для чего взявшись читать меню, Вильчевский, показывая барменше с усами, ткнул пальцем в водку. Водка оказалась для девочек, фруктовой, и не добирала даже двадцати градусов. Чуть не извергнув всё в знак протеста за барную стойку, они, обиженные, покинули негостеприимное заведение, хлопнув дверью так, что в Италии, наверное, завалилась пизанская башня, и сразу же случайно наткнулись на рюмочную. Простая, как воровство теоремы Пифагором, рюмочная предоставила в их распоряжение по сто грамм настоящей огненной воды, не опозоренной персиковыми добавками. Выпив взаправдешней водки, они внезапно, в пароксизме благонравия, оставили рюмочную и инклюзивно подиспутировали у фонтанов ещё о умопостигаемой сущности, выраженной таким понятием идеалистической философии, как ноумен. Что называется, интеллектуально посозерцали «вещь в себе». Причем, Вильчевский не согласился со Степаном в определении совокупаемого интелегибельного мира. Степан утверждал, что всё-таки перед ними важнейший спекулятивный атрибут неоплатонических традиций, а Вильчевский просто не согласился. Он не обосновал несогласие, а заявил, что знает один иероглиф, и предложил писать его в столбик, по-корейски. Это он обосновал. Во-первых, руки всегда заняты делом, во-вторых, глаза растягивает. У Вильчевского нашёлся в кармане фломастер, а так как корейский иероглиф он к тому времени уже забыл, дружки, высокомыслием своим безмерно славные, написали на стене сочиненный тут же стишок: «Несмотря на снег и влагу, помогая друг другУ, мы ходили по барАм (повидали много дам) (с усЮм), пихты-ели все в снегу, гнутся-стонут на ветру (после гадя на бегу)». Диспут, предшествующий написанию стиха, проходил в довольно усеченной форме. Имеется в виду не содержание, а формулировки. Философские материи к тому времени можно было излагать на пальцах, додрыгивая изящные движения. Вполне возможно, на пальцах получилось бы ёмче. Чувствуя это, Степану плеснула в голову мыслишка — освежиться. Ввиду того что кофейные принадлежности остались наверху, пришлось ограничиться окунанием голов в фонтан. Если на 2 глаза приходится 1 нос — это долг гражданина, когда на 1 глаз приходится 2 носа — это эгоцентризм художника. А уши отражённые в воде выпученному глазу — расковыченная антиобщественная распущенность.

Последнее, что они придумали перед похоронами, импульсивно направляемые смутными воспоминанием о телевизионных новостях, это зашли на круглосуточный телеграф и послали телеграмму. Возник спор чью фамилию записать. Вильчевский с сожалением отметил, что всю его сознательную, точнее несознательную жизнь плохо платил членские взносы. Поэтому записали фамилию Степана. Сонная женщина, не вдаваясь в содержание текста, отправила международную телеграмму следующего содержания.

Шапка: Италия. Рим. Ватикан. Римскому Папе. Текст: В знак примирения Ватикана и Русской автокефальной церкви предлагаем причислить к лику святых Бумажного Степана Андреевича. Подписи семи тысяч семисот семидесяти семи членов Общества православной молодежи. Обратный адрес: Россия. Москва. Художественно-оформительская мастерская МГУ им. Ломоносова, Безбумажному Андрею Степановичу.

Отправили в этой приличной формулировке при всём при том, что Вильчевский настаивал не на Обществе православной молодежи, а на иоанитах или иннокентьевцах, в крайнем случае — духоборцах или молоканах. С тем, что семь тысяч семьсот семьдесят семь подписей не следует отдавать Добровольно-спортивному обществу работников Московского центрального отопления, согласился сразу, не стал настаивать на своем непроходном варианте.

Там же на почте обнаружилось, что их ребенок лежит на спине, раскрыв в немом укоре попугайский клюв, так и не ставший орлиным. Можно представить последние слова усопшего, что-нибудь благородное: «Папа и мама, я вас прощаю. Будьте счастливы!». Но слова эти художникам не представились. Уж больно одиозной личностью; обжорой, засранцем, дураком и извращенцем рос первенец. Правда, вины за такое воспитание они не чувствовали. Их до слез трогал сам факт смерти. Как данность. Поэтому сейчас друзья и стояли на коленях. Луна печатала сверху конусом света, а перед ними была выкопана могила. Бездыханный ребёнок, можно сказать, лежал на руках, а точнее, был зажат в потном кулаке. Родители попрощались с покойником. Вильчевский сказал речь:

— У нас два этих…бехиндеров — господин президент и наш сыночек. Один, слава Богу, отмучился… — не выдержал и, породив неартикулированный звук, всхлипнул.

Проходящий мимо поздний выгульщик своей собаки вильнул к ним, тревожно спросил:

— Ребята, что случилось?!

Степан торжественно опустил оранжевое яйцо в ямку и завалил землей. А Вильчевский, собрав в горсть на груди рубашку, свалив глаза в кучу, голосом, дрожащим от слез, простонал прохожему:

— Тамагочи… сдох!!

Ирландский терьер выгульщика поднял морду к луне и над городом разнесся траурный вой.

Музыка линика в стихе проигрыш до стиха

Каждый раз, проезжая мимо этого четырёхэтажного здания, он чувствовал что-то такое без определения. Странная архитектура, ассиметричная, оплошное сочетание песочного кирпича и открашенных фиолетом стен, башня с остановившимися часами, вход запечатанный кованной решёткой, не то что немытые окна — непроглядываемые. Здание нежилое, спросил потом местных, оно стояло так годами. На здании огромные навесные буквы — TEUFEL, перевод — дьявол. На вернисаже, продав аж две картинки, напригубившись, заполночь, обнимая чью-то восторженную талию, пожал плечами в компании:,Чёрт его знает, где его бюро: в астрале, в глухой крапиве, или может конкретно… дом тут у вас есть подписанный, Некарштрасэ номер сто девяносто один. Знал бы точно, заключил бы сделку — ему душу, если проиграю, мне помощь в решении моей глыбодробной творческой заморочки., Сегодня же, проезжая утром мимо на трамвае, увидел: здание оделось строительными лесами, рабочих кишмя кишит. Через пару дней вновь позолоченные часы на башне ударили боем, оповещая об открытии аукционного дома. У входа навешали чёрно-ржавые конусы, из коих пропановое пламя с подрёвом хлещет. На фасаде появилось: FЭr die Kunst Von der Kunst Mit der Kuns. Перевод: Для искусства От искусства С искусством. Обошёл этажи — весь бомонд: Пикассо, Дали, Матисс, передвижники, вплоть до концептов малых народностей на моржовых клыках. Единственно, игнорировали Бумажного. И хорошо, он пока ещё не антиквариат. Хмыкнул на всякий случай:,Ладно, давай поиграем.,

Почему сатана вечно второй? Потому, что позитивное начало мироздания — бог слышит внутри головы, сатана — негативная доля, только часть проговорённую ртом. Иначе не было бы перемен и движения, вперёд, не вперёд, развития ли, регресса ли, без разницы. Определил условия: от тёмной силы — то-то, от художника — не подписывать бумагу, в тексте которой может быть известная шифровка — 666. Как раз направлялся в сауну, поэтому, подсмеиваясь над самим собой, прошептал в сторону, чтобы приятель не услышал:,Ну, ты как-нибудь дай знать, что начинаем? Можешь сейчас хоть в минеральбаде запарить, хех…,

Каждые двадцать минут в стоградусную заходит махальщик лить воду с новым ароматом на расскалёные камни и намахивать полотенцем жар на амфитеатр с парильщиками. Скамейки в три этажа, Степан-сибиряк всегда лез на верхнюю полку потеть по максимуму. Зашло какое-то чудовище числом два метра, поросшее рыжей мамонтовой шерстью (приятель удивился:,Всех тут знаю. А этот ещё что такое внебрачное?) и объявило:,У нас сегодня аромат —,Kirsche, Но из-за арабского акцента почудилось:,Kirche, Степан знал:,Кирше, — ,Вишня, Кирхе, — , Церковь, По произношению разница незначительная, не в пример содержанию. Договорил ещё нечто, перевод чего Степану уже не дался, дружок перевёл, похихикивая вместе с остальной клиентурой. Через стеклянную дверь все увидели: в предбанник вошёл качок и сел на приступочку с безразличной тупой рожей. Махальщик заявил, что начинает, но мужчины до конца выйти не смогут, вахтёр помешает, только женщины. Причём, даже не делал вида, что шутит. Степан зло заулыбался, но про себя дёрнулся:,Эй, бог, ты выручай что ли..? Мне тут одному-то… Может ангела там на выручку…, Стоградусная устроена так, что электрический короб с камнями стоит в углу, вода плескается ковшиком из бадейки, пар шибает вверх, затем расскаленной гусеницей шпарит по стенам угла и вымётывается в амфитеатр, рассеиваясь и теряя экстремальную температуру. Махальщик в эти секунды садится на корточки, предохраняясь, позже поднимается махать полотенцем, как пропеллером. Постоянные посетители угол избегают, самые отчаянные лишь садятся там на нижнюю, редко когда на вторую полку. Сегодня на верхней полке в углу, первой к паровому копью, девушка-блондинка, обхватила колени руками и сидит, полуулыбка на лице, точнее, улыбки процентов до десяти. Обычно после второго круга махальщик чисто символически спрашивает, не поддать ли третий раз. Все кричат веселясь, да да, естественно, желаем Fit, bitte, bitteschЖn! после третьего круга устраивая аплодисменты. Теперь же, сомнения мычанием мужчин и женщины запищали, что нет-нет, достаточно. Степан же рявкнул:,Lоs! После третьего раза предлагается по регламенту посидеть спокойно ещё минуту и идти в душ смывать пот, после чего перебираться в бассейн с холодной минерализованной водой. Здесь, и мужчины, и женщины, нецивилизованной толкучей удирали прочь. Степану, сидевшим вторым за блондинкой, задурнело, в глазах плыло, но он по дополнительным условиям не мог выйти из сауны раньше, чем в ней останется семь человек. Семь — святое число. Пришлось качать руками над головой, пальцы V, и припевать тошным голосом в этом бардаке:,Мы победи-им, мы победи-им…, Пока мужчины на третьей полке падали головой себе в колени, спасая от ошпаривания уши ладонями, кто-то перепрыгивал на полки ниже, если место оказывалось, девушка одинаково, в броски паровой гусеницы и в подготовительные моменты сидела не шевелясь, слегка матовая от серебрянного налёта, и неуловимо косила толи в амфитеатр, толи на Степана, не понять. Чутьулыбка от начала до конца, не замечая зверства пара.

На фестивале-конкурсе современного искусства, Золотая кисть, занял первое место, деньжата привалили. Скоро они многоканально отвалятся, но пока лежали на кредитной карте. Резко понадобилась наличность, события беговые, восторженая талия половозрелая неплатёжноспособная сидит за рулём джипера, нетерпеливо облизывая коралловые губки, Степан заскакивает в банк, сообщает кассиру по-английски, ему нужно 1). на пикник примерно столько, б). штраф, значит, за неправильную парковку талии, не забыть ей же). парфюм, Тет-а-тет, в этюднике из крокодиловой кожи и бужеле в приграничной Франции, итого, посчитайте сами, дружище. Банковский подсчитывает, протягивает квитанцию, на ней итогом 666 евро. Please вашу подпись сэр. Упс! Душу жалко. Please или плюс один евро, или минус.

Пока Степан куралесил в Штутгарте, играл всё время. Менялись условия и задачи, но паритет сохранялся. Пошёл в очередной раз в сауну и предложил встретиться персонами. Дьявол не отказался. Посмотреть на любого, даже на того вахтёра-качка, — убить можно. Заскочить на плечи, вцепиться в голову, рвануть изо всех сил вбок, всё равно сорвутся позвонки с хрустом. Посмотреть на дьявола, каким он явился мужиком париться — шанса никакого даже не свернуть, просто повернуть ему голову на шее. Не то чтобы гора мускул, но тело до того плотное, будто под кожей спазм металла. В парилке мест на третьей полке не оказалось, только рядом с ним. Степан полез наверх, лавируя между дряблыми телами, добрался и внаглую спросил по-русски:,Нет возражений, если я здесь приземлюсь? Пожалуйста, сударь., - был ответ на русском без малейшего акцента, хотя десять минут назад художник сам слышал разговор его со служащим на явно родном немецком. Позже Степан проговорился по пьяне приятелю про нечистого. Тот, естественно, не поверил в эту чушь, прокоментировал события совпадениями, и ехидно предложил тогда показать ему, каждый по своему с ума сходит, Пришлось проговорить очередную задачу и условие (если порежется, капля крови не должна упасть на бумагу с 666 (видел бы кто Бумажного в тот момент, когда он, зажав в горсти порезанный палец, размазывался по стене пытаясь отпятиться от груды газет на полу)). Дьявол явился в,Leuze, они договорились (их общение тоже надо видеть. Художник шепчет что-то себе под лопатку, со стороны — быт шизофреника, подкожнометаллический мужик лениво рисует на запотевшем стекле парилки узоры, типа: задумался о бытовухе. Узоры только Бумажный понимает). Кивнул приятелю через плечо, мол секи, тот разглядев сатану, презрительно скорчился, Степан увидев выражение его лица, обернулся и обалдел. Никакого металла, просто сдувшийся мужичок, которому на плечи запрыгивать нет необходимости, так убить делать нечего. Не каждому покажется оно.

Они играли до самого отъезда Степана. Много ещё чего между ними было. Но душу художник сберёг.

Проклятье! Что думать? Как на самом деле сложено? Грубая природа создана лептонным духом? Бог и мужик с несворачиваемой шеей — части природы внутри её? Третье?

С??? Дранг бреда? Химер кладка насухо? Правило фаз всемирных шизоносных горизонтов? Литературы глубина трения? Костище материи?

Бумажный парился: mineralbad,Leuze, Am Leuzebad 2–6 · 70190 Stuttgart Fax (07 11) 216 — 78 93 Stadtbahn U1, U2, U14,

No??

Проснулся. Очнулся.

А я есть на самом деле?

В черепушке апоплексический музон взмяукивает. То ли гармошками швыряются, то ли кошек давят танками. Танки ещё постреливают по пороховым складам. Да-дах! жахнуло в очередной раз так, что глаза чуть не повылетали птичками из скворечника. Во рту металлический вкус, будто по дороге домой лизал трамвайные рельсы. Руки, трепещут, как у персонажей женских романов:,Она почувствовала на себе прикосновение его трепещущих рук., Желудок лихотит, язык переперчённый, щёки раздавленны, башка вроде грецкого орешка по которому некто долбит кирпичом, чтобы достать содержимое.

Со стороны макушки появилось абигеливо перевёрнутое лицо:

— Сильные бесы делают из человеческих тел квартиры.

Надо же, даже хватает сил прохрипеть:

— Им тоже где-то надо жить.

Что за серийные пьянки?! Нервы нервами, но к чему шары наливать? Каждый день могут быть магнитные бури, и что теперь, всему человечеству плашмя лежать? Нет, пора кончать с этим безобразием! И немедленно!

— Слабые бесы только сдавливают живот и доводят до изнеможения. У тебя какие бесы? Потерпи, я выгоню.

«Оборони всякого крещёного от этого» Но вслух говорить не стал. И не крещёный он, и знахаря растраивать лишний раз не стоит. Тропинка горная, где люди соперничают — узка. Отступить на ней на шаг, — значит дать на шаг больше простора. Жёлтая раса права.

Встал. Где одежда? Где, повседневной носки, голова и тело? Где спокойная жизнь? Одежда-то вот. Остальное собаки сьели, на живодёрню бы их за это.

— Ходит по лесу маньяк, вероломный, как коньяк. Наше вам с кисточкой.

В дверях — духовный младенец Бадя-Форшмак, на плече хозяйственная сумка.

— Вывел на прогулку шкрайбалы, — потопал видавшими виды кроссовками. — Да дай, думаю, зайду к душевному мужчине на секунду дань уважения отдам, — его со значением перекосило. — А вижу, душевный мужчина из-под мухи только вылез. Пивка для рывка не желаешь?

О чём он только что праведно размышлял? О серийных пьянках? Вот умная голова! Неразумная же трепещущая рука уже тянулась к банке с пивом. Пшик, и цилиндр в устье умной головы. Наш девиз: буль-буль и вниз!

Абигель бросила:

— Надумаешь — приходи, — и ушла на балкон, где заподпрыгивал чёрный мячик с дауменом.

— Бадьян, о мудрый и достойный мужчина, будь благословен твой приход. Ты меня спас.

— Нет базара. Подстроил я тебе настроение? Угадал?

Угадал так угадал, слов нет. Это так же верно, как то, что русские не любят умирать своей смертью.

— Голова не болит больше?

— Если голова болит — значить она есть!

В дверях ещё один дружбан, в руке мятая шляпка.

— Бонжур, препочтенный Степан Андреевич. Я всегда утверждал, что художники имеют особенную, поперечно-волокнистой структуры анатомию, отличную от нас смертных, строения продольно-волокнистого.

— Опохмеляются оне как смертные, — подколол Форшмак. — Еще пивка шедеврально?

Степан отрицательно мотнул головой. Голова на мотание не отозвалась ноющей болью, как пару минут назад. Хотя бы по этой причине нет необходимости спускать с лестницы шаромыжников. Наоборот: низкий поклон им от жертвы Бааль-Зебуба. Само собой, благодарите хирурга до операции, потом, возможно, будет поздно.

— Неужели наш художник принес жертву Бахусу? Ай-ай-ай!

— Слетел с катушек, — охотно подтвердил Форшмак. — Оттянуть мне три раза по семерику.

— Выгоню, — предупредил распоясавшихся гостей.

Бадьян нагло вытаскивал на стол пиво. Инспектор же закатил глаза и, как говорит театральный критик о драматическом языке актеров, ломал себе руки.

— У меня большая неприятность, Степан Андреевич. Меня ведь с работы выгнали, подлецы! — доломал руки, вытащил из подмышки бутылку. — Предлагаю примирительно-третейский вариант. Пусть это стоит на столе натюрмортом, — ладонь на выпуклости бутылки легла так нежно, что мужская трепещущая рука из женских романов, по сравнению с этим, хватает женскую грудь просто топорно-хамски. — А уж вопрос, пить в помышлении сердца или оставить в том же виде, разрешится сам собой. Зачем подталкивать, если само катится.

— Я не могу. Жду важного звонка.

Художнику стало стыдно уже между первым и вторым предложением. То же самое вчера он говорил Вильчевскому. И что в результате? А в результате мусье Бумажный пропустил 50гр. для аппетита, так что в финале не знал каким местом поворачиваться к унитазу, филосовствуя: мужское начало — передом, женское — задом, обоеполый идеальный гермафродит Платона — боком. Т. е. наклюкался, нализался, налимонился, нахлебался, надулся, нагрузился, нарезался, налакался, назюзился, натяпался, набрался, упился, как свинтус. Тоже самое, что заложить за воротник или галстук, быть подшофе, или устаревшее, еле можаху. В общем, был пьян, как сапожник. Наверняка, не последняя венчающая характеристика из вышеперечисленных. Вряд ли сапожник после массированного заливания за галстук, что тоже под вопросом, способен заниматься еще философией. Художник смог. И ему было стыдно. Если не стыдно, по крайней мере стыдновато.

— Что ж, жизнь каждый раскрашивает в свою краску, — подошёл к портрету Головатый. — Как вы думаете, друзья мои?

— Покупка попутного ветра — выгодная сделка.

— Браво, Бадиан! Следует удивлять людей. В таком случае я тоже произнесу что-нибудь противоположное своему естеству, — ссупил брови, руку вперед. Вот-вот раздастся знаменитое «Быть или не быть? Вот в чём вопрос!» — Мы вмазали! По стопарю. И тронулись на бал. Где Зорик сдал на блат бармицу, красючку Зойку, м-м, ну эту… свинячью птицу, хэ-хэ лажанул. Короче, редко в какой зоне северика есть воровское благо и паханы с кодлой. Здесь мотают срок в большаке шобла и шелупень, быки-рогомеры, бакланы, мохнорылые, беспределы-анархисты, гуливаны из ершей, мокрушники, большие делаши, зачуханные фраера, петушня и вольтанутые. Уф!

Форшмак с уважением посмотрел на Головатого. Пальцы веером, сопли пузырем, на зубах наколки.

— А вы, извентиляюсь, где сидели?

Экс-инспектор глянув тузом, небрежно признался в том, что вообще-то он — искусствовед.

«Брехун ты первоклассный.» Впрочем, даже если лежит его благоверная на Троекуровском кладбище в шоколадной мумии, поди проверь. Два мужа наружу, один в сундуке, четвёртый нам тут врёт, как газета, не краснеет.

— Кто кофе будет?

Головатый согласился.

— С коньячком можно-с. Коньяк сегодня ха-ха, кофе завтра.

Форшмак перевел взгляд с коньяка на свои банки.

— А я пиво буду.

— Перестань. Телишь-мелешь, жопу паришь, дуру гонишь.

Бадьян снова с уважением посмотрел на Головатого.

— Уже познакомились. Пьем моё и Вася не чешись.

Поднялся кофе. Из турки получалось на две чашки, Головатому и Абигели. Себе, понятно, во вторую очередь. Оставив Головатого портить коньяком кофе, взял чашку и понёс на балкон девушке. Обошёл вокруг мастерской, пошёл было во второй раз, вдруг остановился, чувствуя, как на голове зашевелились волосы. Бросился в мастерскую.

— Я когда кофе варил или еще что, Абигель не ушла?!

Головатый протянул в сомнении:

— Не-ет, по-моему, — и к Форшмаку. — Ты видел?

— Я не-е… — вздурил пятернёй затылок. — Не-а, я тоже не видел, не чесать мне лебедей.

Прыгнул обратно. Всё время, хоть текло по руке, бегал, сжимая в руке блюдечко с чашкой. Отшвырнув кофейную пару, упал животом на парапет. Всматривался с такой силой, что еще вот-вот и потеряет сознание. Нигде внизу он не увидел ничего похожего на крест тела. В голове долбают какие-то кремлёвские куранты. Первый раз ему пришла мысль о таком возможном конце.

— А наверх нельзя? — спросил Головатый из окна. — Может мы отвернулись, она и проскочила.

Степан вернулся в мастерскую и стоял у умывальника, неестественно долго обмывая липкие от кофе, трясущиеся руки.

Бадьян сгруппировал стаканы, приблудную рюмку, вдохновенно разлил коньяк, погладил лысину, рассиявшуюся пасхальным яичком.

— Готово! Доходные идут с крышей.

Деваться некуда. Две линии почти сошлись. Осталась щель, в которой шея зажата намертво. Задыхается художник.

— Пей, дружок, не потеряв награды своей. Верное средство.

Какой-то придурок недавно что-то вякал о серийных пьянках… Степан выпил.

— Коньячок неплох-с, честное пионерское! Подвешенный человек не так ужасен, как кажется на первый взгляд, — понесло после коньяка искусствоведа. — Он добивается извечной мечты человечества, связанной с идеей левитации. Равным образом и символ завершающего заглатывания землёй человеческого тела после смерти не нужно считать трагедией. В космической сфере возникает аналогия с пищеварением. Проглоченные дети ещё остаются живы внутри живого. Счастливое возвращение в чрево матери-прародительницы. Всё живое, содруги!

— Мерсишки. Хотелось бы без веревки на свистке, — противопоставился Форшмак, имея в виду счастье висельника по поводу левитации. — Лучше я с высокой вышки буду сигать каждый день. Можно только ножками?

Раз спрыгнул головой с трехметровой. Так пришлось веки пальцами мастить. В обратную сторону от удара вывернулись, моргай не моргай.

Достаёт художника один вопрос. Как муха, вроде отмахнёшься, она снова норовит сесть на лицо.

— Терентий Романович, вы в бога верите?

— Как сказать… Солнце, конечно, своим телом превосходит Пелопоннес, но это идея, одетая воздухом. Дигамбары. Хорошо, если вразброс, возьмем их оружие. Берите стаканы для двойной очистки совести. Кха, кто придумал тебя, родную?! Дробящее оружие типа палицы — оружие разрушения. Варварская кость. Меч безусловно интеллигентней. Бритвенный разрез, сделанный столь острым, что даже не идёт кровь. Сеть — оружие уранических богов. Боги — сильномогучие богатыри, им некуда торопиться. Потянуть они любят, поймать, поиграясь, и только позже, садистки насладившись, удушить. Продолжу разлив. Посуду ко мне. Их методы. Влагают в сердца смрадные вожделения, занимаются изготовлением амулетов, любимое развлечение — метеорологическое колдовство, как то: вызывание дождя, запирание туч, затмения солнца, манипуляции с воздушными массами; бури, смерчи, прочая колготня…

Баде надоело запивать коньяк пивом и он, перебив оратора, потребовал закуски. Еды никакой.

— Персоналии многочисленны. Того же дьявола зовут то Люцифером, то Вельзевулом, то Мефистофелем. У нас — шкодливый Анчутка Беспятный. В Италии — Фарфарело-мотылек, Тентеннино-мямля. В Англии — Гусберри-крыжовник. У меня на коньяк такая специфическая реакция! Одно слово: щебетание. Я прямо способен…

— Перевалить через переврал. Граждане, если следующую не заем, я вам всё обратно верну в первые руки.

— Хорошо привязанному больному анестезия не нужна. Пьянее будем! Что я хотел ещё умное сказать..? Да, вспомнил. Где богообжиг горшков? Ответ: везде. Черти собирались в Вальпургиеву ночь на берегу Иордана. В Испании — пески под Севильей, сборища у Беневентского орешника, в Исландии — на огнедышащей Гекле, около Киева, естественно, Лысая гора.

В голове уже не так тесно. Может быть, в самом деле как-нибудь проскочила незаметно. К примеру, открыто, кроме обычного, вон то окно у двери. Надо проверить шпингалеты. Голова художника — давленная подушка, происходящее праздничанье — ещё продавленней. Но что сейчас делать кроме обычного — ждать? Можно взять нож, надрезать вену, усиливая кайф. «О чём я, далбонидзе, думаю?!»

— Бред сивой кобылы…

Головатый умолк, остановленный неконтролируемо вырвавшейся степановой фразой.

— Сивушной кобылы. Мужички, я серьезно! — Бадьян улыбался чересчур блаженно. Коньяк с пивом — угар. — Может сгонять за колбасой?

— Что в рот попало, то упало и пропало. Извините, случайно вырвалось. Продолжайте.

Головатый взялся за грудь бутылки. Действительно, спасает только рюмка ментальная. Особая. Рёбрышко у верха обманное, будто всегда полная, ко дну стекло светлое дурное, ничего не значащее. Как положено. А если какой кретин ещё скажет ему про серийные пьянки — наплюёт тому

в стакан.

— Так перенесем же свои вещи в мир непостижимого. Отсюда, где деление и порча, туда, где по феноменальным законам живет Тайна Тайн, именуемая в банальном пространстве Тайной происхождения вселенной. Прошу поднять за это бокалы

Бадьян без колбасы за вселенную пить отказывается.

— Воля ваша, прелестник. Что ж, Степан Андреевич, тайна Бога и Тайна жизни это одно и то же.

— Ну так я сгоняю за колбасой?

— Колбаса — субстанция гордая! Господин Ницше пессимистически констатировал: «Жить для того, чтобы исчезнуть». Но он смотрел на маленький кусочек копья, зажатого богом в ладони, не понимая грандиозности его. Тайна Бога, други мои…

Бадьяну надоело.

— Бог не колхозный сторож, он всё видит. Ну колбаски бы!

— Были бы у колбасы крылья, лучше бы птицы не было. Что вы спрашиваете, голоднейший? Идите и отоварьтесь. Иначе дальнейшая беззаботность уничтожит благодеяние первоначальной предусмотрительности.

— Чаво? — попытался переварить аттический слог их недалёкий дружок.

— Я говорю: сало надо перепрятать. Рому заодно купите. А то чувствую, у меня от щебетания скоро язык отвалится. Ох, уж этот напиток из дубовых бочек.

Бадьян заглотнул коньяк и рысцой побежал к двери.

— Что я хотел ещё умное… Да. Субстанция вселенной — это трансцендентные буквы, написанные божеством в книге бытия. После кристаллизации созданные предметы опустились божественным дыханием на низкий уровень, к нам сюда.

Раз так получилось; сидят, ждут, стучат ногтём об ноготь, пьют, — пусть скажет просто: есть бог или нет? Ницше ехидничал: «Бог умер», бог парировал: «И Ницше тоже».

У Головатого эдакий внимательный прищур и еле сканируемая улыбочка.

— Зачем такой конкретный ответ, премногоуважаемый?

Степан лег виском на кулак и плямкнул губами.

— Не знаю. Такие события происходят, не знаешь, что думать. Сомнения какие-то… Хоть крестись.

— Хочешь честно? Ты понимаешь, что такое логическая основа целостного суждения? Выйдем из неё.

Из окна спрыгнула Абигель, проворчала:

— В этом доме найдётся хоть корочка хлеба?

Из-под ноги вынырнул Жуль, шмыгнул к своей чашке. Тут же в мастерскую влетел исполнительный продюссер по закуске. Щеки у торопыги от беготни раскраснелись — хоть блины выпекай.

— Гы! девушка нашлась. А мы тута переживали.

За столом суета. Бадьян умудряется резать одной рукой колбасу. Абигель из-под его ножа складывает бутерброд, рисует на нём кетчупом. Головатый открывает банку с оливками. Все довольны, все при деле, только художник сидит, скрипит головушкой.

— Аби… Ты откуда появилась?

— Ворона в пузыре принесла, — отмахивается Абигель и снова на балкон. Щенок за ней.

— Вздрогнули. Так закалялась сталь!

Вот в первом окне появляется она, доедающая бутерброд, пауза стены, во втором окне, пауза стены, в третьем… исчезла. Степан перебирается на балкон, делает круг. Из окна торчат собутыльники.

— Ну что ж вы нас покинули? Зовите барышню, засим пойдём выпьем и поговорим. Да что случилось-то опять?!

Протиснулся мимо визитёров, к столу, налил себе и попытался выпить. Пятидесятичетырёхградусный ямайский ром не дался. Художника услужливо колотили по спине, а он чуть не захлебнулся, прокашливаясь.

— У тебя такой вид, словно в молоке муху нашёл. Ничего, что я на «ты» перехожу?

Степан проперхался.

— Мы уже давно на «ты». Только не целуемся.

А молоко, соответственно, самое тёмное место. Мало ли что в нём может быть? И смешное, после жирной селёдки.

— Что тебя так разволновало?

— Абигель исчезла. И Жуль.

Головатый просвистел губами трэнэ. Форшмак перепроверил, тоже сделав круг.

— Классно девушка водит коридором. У вас тута тайные ходы есть, да?

Степану ударило по-настоящему. В голове камышовый шум, в груди жаром опьянение. Врезал себе по лбу. Маленьким говорил он, разглядывая упавший на землю намоченный хлеб с сахаром: «Пропало дело моё!».

— Пропало дело моё! Так что там с богами? Есть они, собаки, или нет?!

Головатый фыркнул.

— Бог да впереди не широк один. Давайте, угоднобогие, выпьем и разберёмся.

— С колбасятиной вмазать — совсем другой шалман.

— Продолжим. Абсолют — первооснова вселенной. Дух и тело Бога. Сталинашвилизм оставил только тело — материю, признавая единственной объективной реальностью. Но, препочтенные; что же в таком случае пустота, если не абсолют?

«Сговорились они что ли? Титька — та же сиська.» Надоели ещё восторги Лузина по поводу глобальных вакуумных взаимодействий. Какая, спрашивается, разница, как называть одно и то же? Мат — материЯ, пустота — капуста та…

— Это не парадокс, други мои. Основа мира — живое ничто.

— Живое предполагает форму и мышление.

А оно, разве, формально не мыслит? Стоп-топэ! Головатый, основатель школы, беседует с учениками. Хорошо, он откроет тайну. Палец к губам. Но, только, тс-с, могила?

— Век воли не видать! — поклялся один ученик. Второй промолчал.

— Абсолют, преуважаемые, Бог, Nihil{Nihil (лат.) — ничто.} не мыслит… оно…

«Сейчас сморозит — приготовился к очередной чепуховине Степан. — Наш охотник соврался, как с курка сорвался.»

— Природа хочет остаться сама собой. И не может! Жизнь, оказывается, лишь патология пустоты. Её болезнь и извращение, если хотите, — посверлил пальцем вверх, будто чей-то невидимый нос прочистил. — Нормальное состояние вселенной — её отсутствие!

Сподобился. Произвёл. Не шампанское — квасок.

— Миль-пардон, а бог, разве, не художник? В какой ещё профессии столько красок?

— Ноги будем щупать? — Форшмак, заботливый официант-подлизала. — Просю, — стакан Головатому. — Просю, — стакан Бумажному. Ментальная рюмка в отставке. Когда дело пошло, обьём посуды увеличивается. Серийные пьянки следует повторять как можно серийнее.

Будем пить, раз просят. Аби всё равно нет. Жуля-пажёнка нет. Просвета нет. Одна тотальнейшая пустота, чтоб ей пусто было!

— Бадьян, бог есть?

Респондент у нас с попыткой в мысли, перестал грызть ногти, подбоченился. Если этот товарищ хочет сказать крупную философскую мысль, вокруг замерают и смотрят с жалостью что ли, с которой смотрят на заику из анекдота: Ну давай же, родной, давай! доскажи, наконец, кто ещё остался в самолёте, после того как основная масса ушла сдавать пивные бутылки?

— Где женщину первый раз… ну хе-хе… познала мужчину, — там её и родина.

— Молчите лучше, сирый!

С другой стороны, невозможно дать ответ на крупный вопрос, учитывая его относительность. Кратил Афинский вообще, показывая на вещь пальцем, доказывал невозможность назвать истинное имя. Ибо материя изменчива и не имеет постоянной формы. Помнит кто знаменитую формулировку? Головатый открыл рот, собираясь её произнести, но Бадьян влез поперёк:

— В один и тот же трамвай нельзя войти дважды, ибо это будет уже другой маршрут.

Бумажный с Головатым переглянулись.

— Если она такая гибкая в семнадцать лет, представляете, как она будет гнуться в семьдесят?

— Ну и ну! Это вам не мелкий бес, годный только скотину пугать на водопое. Продолжим, тем не менее. Посему называй природу как хочется. Природа не обидится и не станет преследовать тебя незапланированными ударами молний, бандитским нападением с членовредительством и выпадением пломб с цианистым калием из зубов во время интенсивного засоса. Назови мифологического бога «абсолютным духом», «базисным состоянием материи», «архе-первоначалом», как заблагорассудится. Могу назвать, могу не назвать. Начну я. Природа — это-о… ну скажем, способность воспроизводить высоту отдельного звука. Кто продолжит?

Аби нет — бога нет. Жуля-подьячего тоже не видать.

— Природа — это абстиненция. Полное воздержание от употребления спиртных напитков.

— Какая гадость! Замолчите на весь МГУ! Бадьян и то приличнее только что выражался.

Когда я ем — я глух и нем. Когда я пью — я в корень зрю.

Есть возможность создать учение. По крайней мере секту. Не подвергается сомнению равнозначность заявки наряду с Христом, Аллахом, Буддой и прочими божками меньшего калибра. Главное убедительность. Но вот в случае с абстиненцией, думается, Бумажный дал маху. Тем более, что эта одна из заповедей Магомета и его фаны вряд ли захотят менять своего бога на московского художника. Степан возразил, что категорически не считает себя московским художником. Москва — столица профессиональных обсирателей. Самому сделать неспособно, зато уж в слюну упаковать… Обсирание — основной принцип выживания бездарностей. Сибирским художником — да, но никак не московским.

— А можно я скажу? — канючит Бадьян. — Природа — третий отбойщик.

Степан вопросительно призадрал бровь. Головатый, имея опыт, пояснил, что отбойщиком является третий член мошеннической группы, отвлекающий внимание или дающий сигнал тревоги.

— Я скажу, я ещё! — Форшмак схватился за стакан.

Головатый с Бумажным, как по команде сморщившись, потянулись к своей посуде.

— Природа — жмурня!

— Охо-хо, Бадьян Батькович. Природа вовсе не морг. А впрочем, почему нет? Что-то в этом есть. Степан, скажи что-нибудь по своей части, художественное. Природа, к примеру..?

Нет Абигели, хоть ты тресни!

— К примеру, авангардизм. Художественное течение, стремящееся к коренному обновлению бытия по содержанию и форме.

— Прекрасно! Единственно, нет здесь куража. В общем-то банальность типа: вода мокрая, пиво полезное, а тётка из форточки ругается с дворником. Генеральнее нужно! Магистрально-пресубстантивно-определительнее! Природа не сын, отец и святый дух, а…

— Я, я!

— Вперёд Бадиан! Накроши по крупному.

— Пята! Место, которым давят…

— Ого! Змею?

— Не-а. Блатной шарик.

— Мужики, что такое блатной шарик?

— Солнце.

— А зачем давить солнце? И кто его будет давить?

— Ну дак боги же! — удивляется Бадьян степановой несообразительности.

Природа — это авгиевы конюшни. Природа — самооплодотворение одноклеточных организмов. Природа — дядя по матери и наша тётка, сама себе лебёдка. Хрю-клукс-клан. Армянский бронепоезд. Препарат, приготовленный из печени свиней. Совокупность обрядов, связанных с верой в способность человека воздействовать на природу, животных и богов, и не пора ли выпить за то, чтобы найти ответ на этот сакраментальный вопрос?

— У меня подобных теорий по поводу устройства вселенной воз и маленькая тележка.

— У меня тоже имеется своя парциальная теория.

— И у мине еся.

— В самом деле? Вот казус! И что?

— Возможность, ёлы-палы.

— Похоже с вывертом. Но почему — возможность?

— Ну, возможность заплыть в овес. Почему нет?

— В первой части эффектней. Непонятно, но значительно.

Степану же пришлось объяснить, что заплыв в овес — это крупный проигрыш в карты. С другой стороны: что наша жизнь? Игра! Ерунда! Вселенная всего лишь творческий акт, превративший пустоту в бесконечное количество художественных штучек. И не имеет смысла ломать голову, кто или что этим занимались. Палач, рубящий голову, не мастер художественной выкройки? Пожизненно заключенный, лепящий из хлебного мякиша женские фигурки (глотающий их позже), разве не творец?

У Головатого взгляд нечаянный. Замер как-то, скучился.

— Что называется: идём мы с чуваком, лёд копытами колем… Нет, прогоним мысль. Нет дерева, на которое бы птица не садилась. Плевать!

Хорошо сидят. Помнит Головатый студенчество. Пьют-пьют, пьют-пьют, доконали чуханы борматушку, а заканчивается классически. Берётся бычок и тушится в удивленном глазу селёдки. Запах мерзейший! Такого миазма в жизни ещё надо поискать. В упомянутой вселенной не сыщется. Жжёный табак с селёдочным рассолом. Фуй! Загасил, нюхнул и валишься по постелям. Серийная пьянка окончена. Божественные традиции!

У Форшмака на пузе расползлась рубашка. Степан прочитал конец татуировки.

— Слушай, что там у тебя написано сначала?

Расстегнута ещё одна пуговица.

— Утром чай, в обед газета.

А на левой ягодице у него, оказывается, выгравировано слово «Европа», что по первым буквам звучит так: если вор работает, он — падший арестант. Рядом иллюстрация, опять же со слов Форшмака: на левой ягодице — чёрт с лопатой угля, на правой — зев печи. При ходьбе ягодицы приходят в движение и чёрт начинает подкидывать уголь в печь. Такой визуальный эффект. Под оливки были расшифрованы другие варианты аббревиатурных наколок. Мир — меня исправит расстрел. Тенис — ты есть нежность и слёзы. Яхта — я хочу тебя, ангелочек. К «омуту» даже две растолковки: первая — одно моё утешение — ты, вторая — от меня уйти трудно.

Художник и искусствовед поражены стилистике, нашедшей применение в таких неожиданных местах, а Форшмак, соответственно, горд. Он даже предложил опускание штанов вместе с трусами, сочетающееся с небыстрой ходьбой от заинтересованной публики, чтобы все сами убедились, как чёрт справно выполняет свои обязанности по поддержанию адского огня, но публика почему-то отклонили столь заманчивое предложение. Польщённый вниманием к своей особе Форшмак, заодно закрепляя краткий миг успеха, рассказал, как зарабатывал на жизнь «минёром» сразу после освобождения. Не то что сейчас, когда появилась свобода манёвра. «Минёр» — вовсе не тот уверенный человек, отвинчивающий ржавые взрыватели. «Минёр» — хулиган, мажущий калом ручки дверей. Правда однажды, когда его наняла фирмочка, его поймали сотрудники противоположной конкурирующей фирмы, ручки которой марал Форшмак, и отделали по первое число. После чем только не пришлось заниматься: лебедей чесать, что означает обворовывать пьяных, кормиться сбором монет в фонтанах. Но ему, инвалиду, трудно тягаться с владельцами фонтанов. Приходилось караулить за кустами, при отлучке хозяина собирая жалкие крохи. Потом пожалел завмаг и взял уборщиком, потом пожалело домоуправление и взяло дворником. Но куда с одной рукой? То ли дело сейчас. Работа интеллигентная. Статист на Мосфильме. Особенно захватывают массовые сцены. Грохот сотен пушек, пороховой дым, крики раненых, конница лавой слева, конница лавой справа, пенопластовым штыком в живот противнику, с криком «урррааа!» на Измаил. Или вот снимались. С ума сдуреть, до чего волнительно! Атилла, торжествуя, орёт, весь красный от натуги. Рим вот-вот падёт, а горстка легионеров, окружив консула, отбивается от яростных наскоков варваров. «Руби, руби их!» надрывается помощник режиссера, и статист Лабунько рубит, рубит, рубит варваров. Класс! Не чесать всем лебедей! Если други желают тоже сниматься, Лабунько скажет пару ласковых за корефанов. Увидеть себя в кино не хило и деньги не помешают.

— Интересная идея, — Головатый благосклонен, потому что нахлебался своего рому.

Ром не коньяк. Коньяк — напиток героев, которым не светит против флибустьеров, употребляющих ром.

— Обдумаем, — соглашается для приличия Степан.

— В натуре! Гжимултовский сейчас начинает новый фильм, что-то там про ад. Сам меня приглашал сниматься.

Наверное, Форшмак утолщает по поводу персонального приглашения.

— Гжимултовский это кто?

— Главреж. Влчек Гжимултовский. Серьёзный дядька. Все перед ним на цирлах.

Степана заинтересовала тематика фильма. Вопросы о божественном не сняты с повестки дня, сколько ни выпей рому с зашкаливающими флибустьерами. Насчёт божественного пока ни черта не ясно, ясно только с зашкаливающими флибустьерами. Открываем словарь Даля, читаем: шкаликъ — кабачная мера вина, косушка, осьмушка. Берём шкалик и зашкаливаем, берём косушку и косеем, берём осьмушку и обнимаем толщу наслаждений.

— Хотите сходить поглазеть? Зараз подзаработаем, чики-пык.

Абигель выловила оливку. На ногу надавило. Это Жуль клянчит парной колбаски. Надоела, наверно, каждый день тушёнка, да сухой корм, что по содержанию своему — те же сухари богомольцев. Степан отрезал колбасы, сунул под колено.

Абигель отряхнула бутербродные крошки с пальцев и вроде как сейчас уйдет. Головатый сделал глазами Бадьяну, тот слегка моргнул: буду следить не отрываясь.

Пошла на балкон. Тут получилось нелепо. Вскочили вдогонку. Головатый протянул руку ставить стакан на стол, Степан натыкается на неё, ром выплёскивается на брюки, инстинктивно бросил взгляд вниз на мокрое колено, продолжая движение вперед. И Бадьян вскочил, делая шаг за Абигелью. Степан запинается за ногу Лабунько, начинает падать, его пытается удержать Головатый, падает за художником, увлекаемый. Оба они заваливают Бадьяна. Куча-мала и бестолковщина. Пока распутались, поднялись, Абигель уже на балконе, с удивлением смотрит сквозь стекла на их возню, но самое главное, удаляется всё дальше в своё альтернативное пространство. Когда Степан первым подбежал к раскрытому окну, Абигель уже на противоположной стороне мастерской. Пауза стены, всё, исчезла. Сосчитал окна и выскочил на балкон. Между шестым и седьмым окнами Абигели нет. Зато Жуль на месте. Морденция хитрющая.

— Говори где она. Молчишь, куцехвостый? Утопить бы тебя, как Му-Му, за укрывательство.

— Нашел что? — спросил Бадьян, ковыряя ногтем швы меж кирпичами.

— Даже если здесь где тайный ход, разве б она успела забраться внутрь и захлопнуть дверцу. Мы барахтались пару секунд. А может, наверх как-нибудь? Проективно-инвариантно.

Задрали головы.

— Тогда надо мухой быть, по стенкам бегать.

— Или под мухой, — поправил Форшмак.

— Чертовщина! Пойдемте-ка, панове, мозги прочистим.

Сидели без разговоров. Степан сжимал и разжимал под коленями замСк из рук, Головатый сосал оливки, а Бадьян, сказав: «Закурю-ка я на нервной почве», смотался на нижние этажи университета и купил в автомате сигареты. По мастерской разошелся удушливый ментоловый запах.

— Ну и как курится, презамечательный? — поморщился Головатый.

— Какая курица? — не вьехал курильщик.

— Я спрашиваю с неудовольствием: как курится? Молодой человек, вы бы еще пропитанные бензином купили.

— А что я могу? Что вывалилось трефное, я не смотрел, мне до фени, что зобать.

Опять замолчали. Хозяин понятно почему, гости — из вежливости.

— Курить вредно, — проговорил, наконец, Головатый. — В табачном дыму содержится до тысячи вредных компонентов, из которых многие смертельно опасны. Например, формальдегид, мышьяк, свинец, радиоактивный полоний.

Бадьян осторожно посмотрел из-под бровок на сомлевшего Степана, подкинув оливку, поймал ртом:

— Железняк, чугун, люминий.

— Лазурит, перлы, изюмруд, божественный гранат на пироксилиновой основе, — продолжил Головатый.

Бадьян открыто оскалился.

— Нифеля, кокаин, шлюмки.

Они заржали и дружно потянулись к стаканам.

— Ультрамарин, индийская желтая, капут-мортуум, — добавил живописец.

Загрохотали так, что взлаял Жуль на балконе.

— Ка..! Ка..! Капут..! Мортуум..! Ой не могу!

Что еще остаётся? Остаётся — впасть в разнузданное серийное пьянство. И такое же, если не больше, даже желательно намного большее, гомерическое, веселье. Главное, в следующий раз не опарафиниться и придумать какую-нибудь хитрость хитрожопее на порядок, чем в прошлый раз. Скажем: ну-у… Пристегнуться к обьекту наблюдения булавкой и дело в шляпе, что тут думать?

Главное, не забыть. Степан, стараясь не забыть, для верности зажал дульку в кулаке.

Бадьян так хохотал, что на пике хохота пукнул. Собутыльники тем не менее услышали. Хохот достиг своего максимума.

— Называется: не рви, — дай померить, — оттирая перстом уголки глаз, прокудахтал Головатый.

— Слушайте, слушайте, мужики! — затормошился Бадьян. — Со мной случай был, когда ещё студентом, с нормальной рукой… Я за студенткой с параллельного ухлёстывал. Однажды так получилось — ёлы-палы! Намешал продукты, сначала по рюмочке заблатыкали, потом шпиком накормили, потом пить захотелось, хоть ложись да помирай. В общем, молока надулся, ещё разного накидал. И пердёж напал, думал взорвусь! Я её провожаю до хаты, а так и тянет каждую минуту подслабить. То отстану, будто шнурок развязался, и потихоньку освобожусь, то за спичками в магазин забегу, то вроде попить к автоматам. Поперепукался! Замучился предлоги выдумывать. К ней пришли, она спрашивает: «Будешь что?». Я говорю: «Чаю покрепче». Тут меня так сперло, думал, глаза придется собирать по углам. Она на кухне чай заваривает, а я заскочил в какую-то темную комнату, оба-ля! как саданул по большому счету, аж форточка открылась, пиджак скинул, размахал по сторонам и захожу на кухню деловой…

— Ну?! — хором воскликнули мужики.

— Чё, ну?! В комнате, оказывается, еёшная сестра с хахалем целовались. Шторы задёрнули для интима и целовались. Мы-то не знали, что они дома.

— Да-а-а, душистый цветок прерий, это не то что дунуть в парфюмерном отделе торгового центра. Это тебе не эмбивалентный символ бытия — портвейн номер семьдесят семь, это брат тебе не месячник дружбы с гренландскими тюленями, это чарующе-концептуальнее.

Вывод ясен: молоко — империя зломерзостей. Такая редкостная гадость, как поцелуй Сталина с Гитлером с языками. Только дурак не заходит в тупик молочной промышленности, там уже полно умных. Умные-то умные, а не знают, что лактоза сплошь и рядом не переваривается человеческим организмом, кретины сплошности рядАми!

Аби нет, Жуля нет. Аби есть, Жуля есть. Аби нет, Жуля есть. Аби есть, Жуля нет.

Пьянка покатилась бедовой головой с гильотины. А начиналось так культурно, вспомнить противно. И не вспомнить: впереди темно — будущее, позади ещё темнее — тёмное пиво.

— Типун тебе на язык, чирей на задницу! — сибирский дед грешным делом тоже не брезговал душевного застолья. — Пук — афоризм попы. Отрыжка — душа с богом беседует. Не бзди в скафандре — всплывёшь. На зубах уже мозоли. Сыт я умностями. Наливай дон Педро!

— Ни шиша! Рому на одну затяжку осталось.

— Как, ёлы-палы?! Наверное, мы себе что-то отсидели сегодня, — Бадьян жирно облизнулся, Бадьян вырвал из рук Головатого купюры и сгинул со скоростью пули, покидающей ствол.

— Господа, тост! Пьянка без тоста, что кошка без хвоста! Бадьян! Степан! Можно я вас буду звать магистр? Магистр — это мастер. Я хочу выпить стоя, магистры! Но вы сидите. Нельзя не признать, что мегалитические культуры добились выдающихся результатов, — загнут первый палец свободной руки. — Орнаменты в форме глаз, — второй палец. — Сигнальные барабаны, — третий палец. — Лабиринты и культовые камни циклопических размеров, — четвертый палец.

— Мне не нравится цифра четыре, Арнольд Аргентинович.

— Императив принят. Пропускаем. Под номером пять: охота за головами. Так выпьем же за блестящее выражение человеческой мысли! За охоту на голов… э-э… на головы… э-э… за головами.

— Я, Аскольд Валерьянович, за головы пить не стану. Увольте.

— А за неприятие цифры «четыре»?

— Буду!

— Гип-гип-ура!

Порой кажется, вне смысла падает кубик жизни. В нем тысячи граней. Эта грань — Аби, эта — Лузин, та — Вильчевский, ся — Форшмак. Жульену свою грань. Кубик скачет, крутится, отскакивает, перекатывается, укладывается надолго или на неустойчивое мгновение, — и дальше, дальше, разыскивая приемлемые варианты. Кто мог предположить, что он, Степан стремительно сблизится с забулдыгой, и пока ещё опасным свидетелем-заугольником Головатым, и с патентованным дурачком Форшмаком? Но ведь лежит сейчас кубик на этих гранях, и ему такой мезальянс где-то даже и нужен, где-то даже нравится. На дне всегда гуще. Удивительно. Удивительно прихотливо скачет кубик жизни!

— Где у вас Сан-суси?

— Что ещё за рыба?

Безграмотному художнику растолковывают, что речь о туалете. Заблудили его. С древнегреческого же идиома переводится, как «кабинет задумчивости»? Нет, оказывается, сия идиома все-таки новейшего времени. Вот убедительный аргумент: в другой транскрипции удовлетворение потребности звучит следующим образом: сделать взнос в КПСС. Чувствуете музыку сфер, римляне? Если почувствуете — завидуйте новейшему времени и абсциссу кучеряво не гните. Абсцисса прямая только, если от Сан-Суси до «кабинет задумчивости» или до сборной членских КПСС перерыв не менее трёх бутылок пива.

Головатый, высосав из оливки её креветочную душу, спросил:

— Степан, можно задать вопрос в сторону?

— Валяйте.

— Ты очень любишь Абигель?

Степан напрягся. Что это ещё за фривольности?

— Впрочем, извини за бестактный вопрос, — потер пальцем переносицу. — А ты будешь дописывать портрет? Нет, оставим. Пустое! Очистив контуры картины, помимо геометрии холста, то зрим мы божии вершины, то ловим мельк бесовского хвоста.

Не стал переспрашивать. Разговоры пьяные, вопросы пьяные, ответы такие же. Кубик жизни скоро покатится дальше. И голова художника, недолго ждать, покатится дальше без помощи гильотины, сама по себе, навроде ртутного тела, свободного до анархии. Пьянство — добровольное сумасшествие. Вот покинет их собутыльник Сан-суси, совмещенный с партийной кассой и кабинетом задумчивости, выпьют они огненной воды — и кому что. Художник сумасшествие пьянства будет плюсовать к умопомрачительной действительности, а потом делать вид, что всё для него ясно, как апельсин и улыбаться знаменитой улыбкой авгуров. И окружающие ему в ответ, нагадавшись по внутренностям животных, будут ржать при встрече, сивушные мерины. Все знают: гадание — глупейшее занятие, но виду не подадут. Ломаем каменные дома на дрова. Ром в стаканах? Тогда отдать швартовы, флибустьеры! Пятнадцать человек на сундук мертвеца, йяха-ха, и бутылка рому!

— Лёха-палец с вазелином спалился на хазе, не успел слинять, Димыч с бананом в ухе сгорел на урле, а я жаво-о-ой! Завязал, мужики, и не жалею! Человеком стал, с белыми людьми обчаюсь!

— Так вы, дражайший, жизни радуетесь? Славно! За это пригубим по жизнеутверждающему глотку.

— Вздрогнули, корешки?

— Сгинем без покаяния!

Они хватили такую дозу, которой хватило бы автомобилю, работающему на спирте, проехать не один километр.

— Интенсивно! Клянусь Элладой!

— Кто столько налил, едят тебя мухи?!

— А вот, прекрасненький вы наш художник. Это вам не картинки красить кисточкой ушного волоса.

— Не чешите мне лысого! — рявкнул Степан (Бадьян инстиктивно схватился за макушку и поджал губёшку). — Картины мои па-апрашу не трогать! Я ещё оставлю след в ыскусстве!

— Лишь бы не шрам-с.

— Засос можно. Засос, на фиг, не статья восемьдесят вторая, расстрельная

— Так, господа! Сейчас на одну ногу встану, за другую потяну и в форточку выкину.

— Молчим.

— Не вякаем.

— То-то! А то в чулан и на горох.

— Простите, пресветлый, так всё-таки в форточку или в чулан?

— Там посмотрим.

— Рельсы после трамвая можно оставить.

Поднимите руку кого нет. Аби нет, спроса нет. Телефон молчит, подлец. В кулаке, чего то ради, кукишок зажат.

— Для нудистов кандалы — одежда, для женщин кандалы — бюстгалтер, для монаха кандалы — бытие в миру. Ох, я тоже порой чувствую на себе кандалы особого рода.

— Бюстгалтер что ли, ёлы-палы?

— Выше.

— Жисть?

— Конфигурационные составляющие.

— А что это такое?

— А какая разница, мой друг? Щучья голова.

— Вкус какой-то стрёмный у ваших оливок. Рыбой воняют.

— Ты обратил внимание, что они без косточки? Внутри креветку разве не заметил?

— Ну, ёлы-палы… Сегодня в борделе рыбный день: будем русалок ентовать.

— Остановись ты, языкастый! Займи рот вон хоть маслинами… то есть оливками.

— Видал я ваши мальвивки и ослины! А столица Испании что? Марокко?

— Зачем тебе это, преблагой?

Оказывается какое-то турбюро предложило свои услуги в лице турагентов-штукарей. Тормознули и спрашивают: «Хотите выиграть бесплатную путевку в испанскую столицу например?». Получили адекватный ответ: «Я за бесплатно и так всю страну объездил». «Каким образом, если не секрет?» «Не секрет. Я сейчас вам ножичек покажу, вы кошельки отдадите и если меня менты возьмут за жабры, то само собой в очередную бесплатную поездку отправят». Агенты не схлюздив, ответили: «Если за вами не охотится Интерпол, турпоездка в любую страну Европейского сообщества, к сожалению, не светит».

— Бадьян, скажи, а какая столица Африки?

— Столица Африки? Э-э-э… Забыл.

— Дорогой наш авторитет, Марокко — всего лишь испанский соус для спагетти. Томаты, жгучий перец и опять же креветки.

— Вы перепутали, Стратилат Романович. Спагетти с креветкам — национальное блюдо итальянцев. А в Испании едят редьку. Редьку с оливковым маслом и красным перцем. У них редьки, что грязи в Марокко.

— В соусе что ли?

— Э-хе-хе, грамотей ты наш! В Марокко ведь дожди идут не переставая. И моржи покоя не дают. Все пляжи перекопали копытами.

Уязвленный Бадьян, растопыривающий бедное слово, забрав стакан, предварительно не забыв наполнить его, ушёл на балкон.

— Зря обидели.

— Ничего, может, хоть газеты будет читать иногда, сидя на очке, перед употреблением по прямому назначению. Слово слову костыль подаёт.

За окнами реактивные самолеты услужливо начертили на небе белую решетку для игры в крестики-нолики. Небожители играть отказались, рабочий день ещё не окончен.

Аби нет. А, пусть ходит где хочет!

— Бадьян, как вас по отчеству, я запамятовал? Подите сюда. Мы будем прощение просить.

Бадьян нехотя вернулся в мастерскую, по дороге почесав лопатки о косяк с надменным видом английского аристократа. Рома в стакане уже не было.

— Христофорыч.

— Бадьян Христофорыч, приносим тысячу извинений. Проникновенно-просветленно. Выпьем за взаимопонимание!

— Ых, завались суббота за пятницу!

— Ух, обмотались кувалдой!

— Эхма, хорошо выпить и этим же запить!

— Ну не дуйся, а расшифруй-ка нам ещё парочку своих перлов.

— Берлин — буду её ревновать, любить и наслаждаться. Богиня — буду одной гордиться и наслаждаться я.

— Именно так: наслаждаться Я! Высший пилотаж, клянусь златовласыми водяными девами, в следах которых вырастают цветы, приносящие счастье.

— Херакс! Запиндюрили!

— Заговор интелектуалов!

— Бство ваш ром!

— Нне согласен! Ложжь! Русский бунт.

— Правда-матка режет.

— Правда матку режет.

— Гадости, гадости начали говорить! Урря-а!

— Разъедает.

— Убирайтесь вон на балкон, Бадьян, и закройте за собой рот c той стороны!

— Рюхнули!

— Жуть! Лучше конь в руках, чем я в небесах!

Оливка, положенная было на ослабевшую губу, скатилась и покатилась по степанову подбородку.

— Подлей ему больше. Не поровну, братуха! Окосел?

— Попрошу не указывать! Подлей не бывает.

— Это совсем не то что Ленин не любил Маяковского. А Маяковский Ленина, знаете-ли, любил! Хватит цапаться из-за дерьма! Влагайте ножи в ножницы.

Аби нет, а оливка, докатившись до края подбородка, сверзилась на грудь.

— Ненавижу копку картошки!

Только бы он не начал сообщать сведения личного характера. Поздно!

— О-о-о, как я ненавижу копку картошки!

— Терентьевич, никак оду ненависти копке картошке собираетесь городить?

— Собираюсь!

— Наливай Форшмак, чтоб не угнетало. Даёшь оду ненависти копке картошке! Погодь, как это ода может быть одой картошке? Тогда уж хулой.

— Ода-то, преждебудущий, не самой картошке, а ненависти.

— Ладно, ваша взяла. Лыжню огороднику!

Великий Ломоносов тоже частенько пописывал оды императорице. Правда надвигающееся словоизвержение никакого отношения к одам не имеет, но это уже дело десятое, Пьянка же!

— О-о-о-о-о-о-о..! Как я ненавижу копку картошки! Она отравила всё моё существование! Она лишила меня детства! Исковеркала жизнь! Этой каторги вы не испытали! Вы идёте в магазин и покупаете собранный бездумной машиной овощь. А в моё время её приходилось самому садить, без конца окучивать под обваривающим солнцем, самое мерзкое — копать. И ведь вырастала, гадюка, до пояса. О крымская земля! Горсть рыжей глины, остальное — камни. Спичку посади — прорастёт сигарой. Когда мои школьные друзья ходили в кино, на пляж, танцы, я чах над картошкой. Когда мой друг уводил от меня мою первую любовь, я копал картошку. Когда старший брат, теперь стипендиат фонда Сороса, сидел в библиотеке, я копал картошку. Я единственный не смог поехать с классом в Ленинград, я не видел белых ночей, потому что пришла пора копать проклятый овощь. Во время копки загнал бутылочное стекло под ноготь, после чего заработал профессиональное заражение крови. Спасибо, руку не отрезали. К этому шло. После полугодового валяния по больницам я не смог поступить в институт и за потерянное время растерял школьные знания, которые каждый абитуриент употребляет для поступления в высшее учебное заведение. Мало того, в армии, которой мог бы избежать, если б поступил в институт, я попал в военчасть копающую картошку в Зауралье, где земля жирнее солидола, чёрная и вечно мокрая от дождей. После армии со мной ещё год не хотели целоваться девушки. Я же не мог отрезать себе пальцы из-за того, что под ногтями было черно. В армии я, естественно, питался одной только картошкой. Картошка, жаренная на свином жиру, картошка отваренная с маргарином, картофельный суп, картофельное пюре с черными точками недоковырянных глазков, картошка в мундирах, картошка печёная в поле после марш-бросков. А этот шушвальный вкус! Крахмал есть крахмал! Вы в курсе почему дорогие сорта не пожирают вредные насекомые? Знайте: генетики добавляют в генетический код картошки код яда скорпиона. Когда я умудрился жениться, моя первая жена, дачница по родителям с детства, завела собственную дачу. Как вы думаете, какие цветы мы выращивали? Вам смешно, а каково мне? Всё время, пока Пульхерия занималась скачками на бесконечных своих разноцветнозадых любовниках, мне приходилось окучивать с запекшимися губами и собирать одному, роясь пожизненным кротом в проклятых корнях. На даче ничего другого не было. У жены хватало времени только на любовников и картошку. Точнее, она только давала мне указание начинать сев. Я из принципа, назло высшему смыслу, собирал её всю, даже размером с горох. Потом драгоценными часами жизни сушил на брезенте, перебирал, после ехал к тёще за тридевять земель сдавать мелочь на прокорм её дорогих свинок. Вы знаете, как гнусно воняет пареная с пищевыми отбросами картошка на корм свиньям? Гнуснее жженой селедки с табаком. Если бы я не запил после, я бы отравился. Но я простой нормальный человек — и не выдержал картофельной пытки. Жизнь покатилась по наклонной. Опускаюсь всё ниже. Моя планка почти лежит на земле. Последнее время, как всем спивающимся, постоянно хочется на родину. Ностальгия! Но только представишь — заставили копать картошку — ностальгия сразу пропадает. Меня, я чувствую, ждет ужасный конец и только потому, что однажды какой-то португалец-солёны уши, привёз из Америки этот паскудный плод! Да здравствует вермишель! Конец оде.

— Мойте руки, перед и зад, — хмыкнул Степан.

Оливка, выбирая наикратчайший путь, изменила направление, отклонилась в ложбину груди. Почувствовав свободу движения, один в один бобслеист в ледяном ложе, ринулась вниз. В мгновение, разогнавшись по прямой, достигла складки ковбойки над пупом, сначала подпрыгнула, завертевшись вокруг своей оси вышедшим из-под контроля метеорологическим спутником, потом ухнула вниз, но не затормозилась препятствием подъема на противоположной поднимающейся части складки, а, перелетев по короткой дуге, запрыгала по гофрированной прорешке.

Форшмак вслух думал о копеечном:

— Зойка мантулит ложкарихой в шахтёрской помойке и таранит шабашку. Любка-заика и её бабец подсобили вбиться и ангажировали колы на вытерку. Дормидонт в лобковой шубе был у милочки пол-лысака, но тухлятина отпустила его с нашим почтением. Зо-о-оя, Зо-о-оя, кому давала стоя-а-а?!

Везёт художнику на нештатные ситуации!

— Приходится признать, что попутчики становятся корефанами. Друзей не заводят, не передают по наследству, друзей выращивают подобно малым детям. За другом нужно ухаживать, холить, лелеять, слегка бить, если капризничает. Только не перекармливать. Мы Тамагочи переузакормили и… какал Тамагочи безбожно!

— Тамагочи какал? О да! Человечество всегда чувствовало завуалированную вину за собственное дерьмо. Создавать Парфеноны, любоваться пейзажами Лорена, рафаэлевскими цыпочками и, знаете ли, покакивать. Несовместимая с величием духа экстравагантность.

— Разве Вольтер на горшке не смешивал попу лярную, ха, физиологию с духом?

— Избегал-с. Под меченно не професси анально, хи-хи. Тщательней надо. Прямо аналисиськи, в анале сиськи.

Но кто бы ожидал такой трезвой инкрустации? Впрочем, она была последняя, потому что сразу за обкакавшимся Вольтером заговорили об открытом учеными микробе облысения. Женщины, общающиеся с лысыми, сами становятся лысоватыми.

Пошлятинки иногда хочется, если соблюдаешь трудовую и призводственную дисциплину, в коллективе пользуешься уважением, награждаешься почётными грамотами, занимаешься самообразованием и читаешь политическую литературу.

— Женщины, вообще, не подарочек!

Подарки, ясное дело дарить приятнее, чем получать. Вечно всякую дрянь дарят. Нет, чтобы что-нибудь возвышенное. Оду например. Только хвалебную. Как положенно-с.

Не надо касаться высокого и строить при этом невинные глазки. Обрить себе череп, вытатуировать на нём что-нибудь беспрецедентно непотребное, снова отрастить копну волос и ходить среди приличного общества, ухмыляясь со значением. Тамагочи с Вольтером, видите ли, какали! А кто, скажите на милость, не..? Один только — Великий Сталин. В крайнем случае, дробью отделялся, сталинской картечью.

— Гнилой бабай был на мазях. Со штыка кодлой завалились к Мухачу, притаранили на лайбе горчиловку с хаваниной, пощекотались на муравейнике…

— Верблюжиха тоже мечтает переспать с мужиком лёжа на спине.

— Учили немку русскому языку: хочешь чаю, срань господня, чмо болотное, сопля зелёная? С немкой у меня были долгие отношения — два с половиной месяца. Она учила меня европейскому авангарду. Пьешь этот вонючий итальянский аперитив и сикаешь розовой мочой на холст.

— В катане у Мухача был умат, цыганом, — и Бадьян мотал головой, как болельщик большого тенниса.

— Правильно! Хочешь петь — пей!

Оливка рухнула меж ног. Со шлепком пощёчины ударилась в сиденье, потеряла скорость, в остаточной инерции закатилась глубже и остановилась, зажатая в кончике пирамиды, где одна сторона пирамиды — сиденье стула, две другие — обратная сторона ног.

— Закон подлости существует! Если у тебя двенадцать карманов, кондом окажется в последнем и доярка успеет зарыться в сене не моргнув ухом.

— Вишню в коньяке пробовал, ананасы в шампанском пробовал, доярку в сене — нет.

Потешки это всё из жизни нашей фантасмагорической. Анекдоты сочинять просто. Материала-то вокруг сколько. Кондом не хочет быть посредником между Инем и Янем, он мечтает о большем — стать «Цеппелином». Исторические личности тоже благодарный материал. Весна, естественно, покажет, где какал Волтер и этот… ну великий… как его там кличут? в задницу ему всё его просветительство!

— Что-то я хотел ещё умного сказать… А! Вскрытие трупов — это опера! Я когда учился в медицинском на ухогорлоноса… будь ты не ладна!

На Головатого напал тремор. Он пытался унять дрожание века кулаком. Кулак соскальзывал. Форшмак заорал с остервенением. Мотал головой с такой частотой, с какой мотает головой болельщик тенниса настольного. Того и гляди предмет мотания отвалится.

— Жоржика завела?! Выскочу, кину на бригаду! Шнифты на два выбью! Кранты, лярва, сделаю с фи-фуром!

— Бадьянушка, зачем так расстраиваться? Наши поезда — самые поездатые поезда в мире. Я вообще-то заядлый автомобилист.

— За рулём не выпьешь.

— Вот поэтому я и обожаю лошадей. За рулём ни-ни, а на лошади пива хоть запейся. Ах, хорошо сидим, золотая рота!

— Неплохо, неплохо. Солнце спряталось за тучку, алкаши собрались в кучку.

— Ну какие мы алкаши? Взрослые самостоятельные люди.

Бог бережёт детей, дураков и пьяниц. Французы изрекаются. Бумажный Степан Андреевич — детинушка, и взрослые наверно ещё самостоятельные гости его. Грамоту выдумали такие вот неграмотные.

Аби ну нет! Сменить что ли половую ориентацию?

Художник посмотрел на зажатую в кулаке дульку, соображая, кому он чего хотел показать, созвучное дерзаниям небывалой эпохи, раскочеряжил пальцы, сунул под себя. Из оливки выдавился креветочный хвостик. С трудом, но удалось достать его и сразу, не теряя времени на отдых, умудрился выудить смятую оливку.

— Под колготками они носят плавки. Почему-то…

— Фу, какого чёрта ты прикуриваешь не с того конца, дар изящностей?!

Фильтр вспыхнул поминальной свечкой, курильщик выпучил глаз. Второй глаз с испугом скосился на выпученный глаз. Наркота-а-а!

— Стемнело, други мои. Луна — кошачий зрачок… — иллюзии. Головатый смотрит на художника трезвее ваххабистов. Правда несёт такую же пьяную чушь. — Сказать можно. Через миллимгновение с начала, когда разворачивающаяся материя дошла до цифры три, она стала живой глупой и лептонным богом. Только вашему племени такую главность пока ещё близко не понять. Луна — пастух, бросивший на произвол свое стадо. Звезды разбежались по небосводу, только остались вытянутые Млечным путем, самые преданных пастуху бара… э-э… звёзды… луну бы выпить… — тускнея уже настолько, что даже жалко его. — Мда, батарейки сели. Мы…

— Уплощаемся, Тибидох Эльдорадович.

— Звучит неожиданно. Так же неожиданно, как в туалете прищемить член молнией прорешки. О, Зевс духотворный, молний о, низвергатель сквозь заумные узоры личных облаков.

— Я тоже тащусь. О, блондинка в перхоти грозит плечом. Ведь пальцев нет, Кипридою клянусь. Блондинка хною грезит. Грозит расчёской, пальцев нет! Они в желудке ленятся моём…

— По зоне идет параша об амнистии…

— Что говнистее? Членораздельней, пожалуйста.

— Я дрыхну здесь, Анюта на другом конце города. Получается, членораздельно, гы-гы.

В одной руке вопросик креветочного хвостика, в другой — сама оливка. Есть или не есть? Вот в чём вопрос!

— Есть утомительно-настоящее в природе! Это что там, голая баба без носа? Истина что ли?

— Идёт по лесу кобылья голова, без ног, без хвоста. Говорит: «Ой, какая я красивая, помру, наверно, скоро.»

— Анька — медуза бетонная!

Пьянству, конечно, — бой, но бывают и перемирия.

— В Москве живут москвичи, а в Осло ослята, что ли?

По дороге в «кабинет» попалось зеркало. Собственное отражение сначала уставилось на него из под бровей, когда разглядывание его раздвоенности надоело, показало язык, после чего превратилось в кобылью голову и разлетелось черепками.

— Хорошо мужикам целоваться с курносенькими! Все мужчины свиньи, бабы — бляди, дети — двоешники.

— Отрежу Аньке нос! Ждём балагас, рассыпуху, чехнарь, шмаль, солому и тарочки. Форшманулись все!

Бадьяновы глазоньки, слипшиеся у переносицы (третий глаз сжался в красную точку) (нет же, это отбрызнутая капля сладенького кетчупа на переносице) (или это не чупа-кетчупс, а всё же глаз, непонятно, и кому захочется лизать бадьянов лоб, проверяя? (Бог пьян!)), и у Головатого в клетушках глаз два чёрных таракана: то носятся из угла в угол, то сбегаются к носу побеседовать через стенку.

Аби нет — смысла нет!

Ночное небо выпучило единственный глаз. То полнолуние, поэтому глаз удивленный, то узкий — кошачий глазок. Пульсация вселенной.

— Ночь такая лунявая, небо такое звездю-у-учее…

Воспитанный человек, сползая во время пьянки под стол, должен вежливо попрощаться с гостями, помахав трепещущей рукой.

Посмотри какой-нибудь член общества сеймоментно на художника — скажет: заглядывает Б.С.А. в подвалы рюмки, и будет прав. В отряде космонавтов провели экстремальный эксперимент: поместили одного в скафандре в закрытый объём с глицерином так, что полностью перекрыли свет, звук, запах, тактильные ощущения, поступление любой информации нулевое. Так с ним такие судороги начались уже через пару часов..! Почти сошёл с ума, последние мысли вымерли. Еле пошлыми анекдотами откачали. Художникам для профдеятельности информации необходимо в сто пятьдесят пять раз больше, чем советскому народу. Не пьёт С.А.Б. - сведения собирает. А от «члена общества» «общества» отрезать. Вроде прав, а всё равно не прав, дур. Иллюзии.

— У природы нет плохой погоды… Классический тезис.

Помпейцы тоже так думали до определённого времени. Природа вселенной — фатальная фабрикация деревянных костюмов. Слишком мрачно. Лучше: природа — самосветящаяся форма мысли. У беспробудных бражников известно, где светится.

Дражайший хозяин и любезнейшие гости вы ещё что-то имеете добавить к сказанному? А надо ли? Даже выступление на последнем съезде генерального секретаря коммунистической партии Союза Советских Социалистических Республик дорогого Леонида Ильича с его техникой речи кажется скороговоркой, по сравнению с звуками, му, присутствующих.

Зов хаоса свершился. На грудь художника легла почему-то холодная рука его принцесcы. Степан на мгновение очнулся и снова окунулся в беспробудность, губы только сами собой докорявили:

— М уя в… весьленная — мья Аби…гель.

Если бы только знал серийно пьяный живописец, что сказанное через неисчислимую прорву лет будет иметь смысл не только для него одного. Бог весьленной не дурак. Не дурак выпить за окончательную викторию трезвости. Виктор — виктория. Бадьян — бадьяния. Терентий — терентия. Бог не дурак выпить за окончательную степанизацию трезвости. Ошибка: не степанизация — Степания. Просим любить и жаловать: новейшая богиня — Степания! Головка маленькая, ножки тоненькие, движения фешенебельные, нуллиусов-шариков между трезвостью (Азм!) и винопогашением больше, чем семечек в кармане выносимых святых (рассвет? Закат ка С Винины. Надо!), не храпит, это она так думает. Кто хотел безумия?

Музыка линика в стихе проигрыш плюс стих до проигрыша

Хаос — душа мира. Когда грозовой фронт навалился на мир эманациями зарниц, дыхательными упражнениями воздушных масс и слоновьими ступами рушившихся вод, организованная материя почувствовала вдохновение. Люди заспешили, деревья и травы всеподданнически затрепетали, животный мир, отозвался нервностью и неконтролируемым метанием. В бешеном темпе заработали службы аэропорта, стараясь до прекращения полетов отправить в очистительный верхний океан как можно больше серебряных кораблей.

Небожители дали знать. Плеть молний хлестанула озеро в полукольце побелевшего от страха ивняка, сверхзвуковой лайнер мощно взлетел, перепрыгнул пепельный край грозы и беззвучно понесся над грешной кожей земли. Борт N 147 Москва-Красноярск зажил своей специфической жизнью.

Недолго думая, включили видео, и возбужденных взлётом пассажиров утихомирила киношка, где персонажи, если и доходили до человеческой речи, начинали делать лицами интересное выражение брезгливости пополам с апломбом. Потом индейцы хватались за томагавки и карабины, ковбои за длинноствольные пистолеты, и долго стреляли друг в друга. Самое интересное, что главный герой, не скрываясь, невредимо продвигался серединой улицы, скрытый до пояса пылью, поднятой колоссальным количеством вражеских пуль, одним выстрелом укладывая от двух до четырех краснокожих. Надо полагать, у индейцев в наличии были все глазные болезни, начиная конъюнктивитом младенцев и заканчивая старческой катарактой, не поддающейся иссечению.

Утром позвонил Карп. Степан чудовищным усилием воли вскрыл веки и еле добрался в вавилонских лабиринтах до телефона. Нелюбезный Карп растолковал, можно сказать, растолковал так же, как персонаж боевика, только что не стрелял от пояса, что первый «музыкант» ждёт, что найти его там-то и так-то, сказав «Дикси», означающее: «Я закончил», отключился, не попрощавшись.

Потом мучительно всплывал без воздуха с глубин похмелья на поверхность жизни. Потом начался его брачный танец вокруг Абигели. Соблазнял поездкой в Сибирь, как в романтические джунгли Амазонки за редкими орхидеями. Живописал панорамы с колоссом Енисем, черемуховые острова, материны соленья, сибирское гостеприимство — чего только не живописал, размахивая трепещущими руками так, что самого с ног сдувало. Всё зря! Какой смысл, спрашивается, лететь ему на деревню дедушке? Нет, смысл есть. Степан надеялся на то, что вот он посмотрит на двухголового, убедится в его паранормальных талантах и уговорит посетить столицу. Папа римский собрался же к нам православный хлеб-соль кушать. Так, во всяком случае, утверждали новости, начавшиеся после боевика и перед заявленным очередным бредом президента. Когда услышал в новостях про визит Папы, в его почти прогоревшей головушке вспыхнула было искра, но вспыхнув, потлела и погасла. Ему померещилась какая-то прошлая акция, сотворенная то ли во сне, то ли в действительности. Постучав о переносицу бровями, отринул сомнения по этому поводу. Реальным был только его утренний бросок в город за деньгами на авиабилет. Предварительно созвонившись, поехал к своей галерейщице. Елена Калашникова, владелица небольшой, но стильной галереи, в свое время разглядев в сибиряке европейское качество, сказала: «Любому человеку периодически требуется крупная сумма денег. Договоримся так. Я держу у себя на консигнации три работы потребительского размера до метра. А третью, вместо ушедшей, работу ты подвозишь после моего сообщения. Конверт с деньгами тебе — новый холст мне». Степан безразлично согласился. Тем не менее, жизнь показала, что такие суммы денег действительно оказывались нужны время от времени. Мотания ли по Европе, помощь ли друзьям, в особенности подругам, оптовая закупка дорогих красок ли от «Рембрандта», редких покрывных лаков и, само собой, самых лучших кистей мира. На это денег жалеть не надо. Кисть — шпага, а он ли не мушкетёр? Его галерея выручила в очередной раз. Билет купил прямо в аэропорту и вот теперь летел в Сибирь-матушку. Перед глазами художника — ряшка президента, такая же, как у него самого, какая Маша спала? — всё помяла, в кармане оставшиеся деньги, как раз хватало на билет туда-обратно неизвестному пророку. Со сверхзвуковой скоростью приближалась родина. И чем ближе, тем теплее становилось в груди. Ностальгия? Сожаление о потерянном «золотом веке»? Любовь и привычка к вещам, сопровождавшим твоё сопливое детство? Неважно, как назвать, наверное. Важно, что стоит за трансцендентными буквами, кристаллизованными божественным всеведением.

Чего здесь только нет. Ментальная вывеска именного детского садика. Буква «д», далее запятая, небрежно заменившая полное слово, затем «сад». В результате вместо детского сада ребенок Стёпа Бумажный посещал некое недостойное заведение, процветающее под патронатом маркиза Д'Сада. Многоквартирный дворовый пес Фалалей Псоевич, вылупившийся из будки. Или Псой Фалалеевич, без разницы, вечно выбивающий лапой блох-постояльцев в дальние к хвосту квартиры, сам родной двор с достопримечательностью — тётей Шурой, матершиницей, правдоноской с кошёлкой. «Архихекторы и хуёжники, вы на куда енто с удилками на ночь, ебята? Лепиздричество кончилось?» И первый художественный опыт. Что красивее всех на свете? Правильно, торец цветного карандаша. Берется черный карандаш. В торце идеальная черная точка, ничуть не преумаленнее трансцендентной боговой буквы. Карандаш забивается в щель пола дедовой столярки, и блистает пол гагатовой значительностью среди пустой породы. Берется красный карандаш — туда же в щель, заподлицо со стертыми досками. Затем оранжевая точка, так далее («К(расный)аждый о(ранжевый)хотник ж(елтый)елает з(елёный)нать, г(олубой)де с(иний)идит ф(иолетовый)азан»). Неважно, что дед отмассировал линейкой известную попу, важно, что с этого началась собственно карьера Степана, как художника. Марал, выплывший на солончаки, не преувеличение, так оно и есть: выплывшее нечто величественней пятиметрового барка, хладная с ночи таежная трава до брюха великана, движения ног не видно, только плывет корабль над морем росистых трав. Не качнет поставленной головой, не прянет ухом, не сотрясет костяным кустом. Пуля в сердце, удушающее волнение, слабость в коленях, из дыры в боку пар, будто из носика вскипевшего чайника. Ужасно и сладостно. Озеро, засыпанное золотыми лодочками. Чтобы не вспугнуть неизвестно что, нужно дышать открытым ртом, и слышалось, как падает на воду очередной лист. Побежали собаки, плевать, что не лиса! Ах, охота, охота! Хуже неволи, слаще похоти, лекарство для снятия спутанности уставшим, прочиститель городских мозгов.

Самое безнадежное занятие в жизни — пытаться изменить свои привычки. Как привык человек макать булочку в какао в детском садике с ментальной вывеской, так и будет её макать на другом конце галактики, если доведётся, и в любом возрасте. А уж если достанется это не делать, естество ответит либо разряжающими сновидениями кошмарного свойства, либо скрытым напряжением, разрушающим нервные связи. Или совсем просто. Будешь совсем чуть-чуть, а всё ж другой. Чуть молчаливей, чуть скрытней, чуть злобней, прочее. Но лучше, не оставит привычка уходить в лес в ожидании первого снега, и привычка дышать предвосхитительной тишиной во время загона, и привычка чертить ногтем на восковом теле гриба-чаги четырнадцать черточек. Про лакомство возвращения в свою колыбель разговора нет.

— Кто сказал, что к кипящему горшку муха не летит? Я сам видел в студенческой столовой.

С этими словами прекратился «антонов огонь» похмелья. Лайнер снизил скорость и серебряное тело заскользило вниз по пологой дуге.

Что ж, сразу покупает билет до Абакана, навещает мамулю, переночует и завтра же летит в Хакасию. Хакаская котловина южней Красноярска на четыреста с небольшим километров, что для огромной Сибири тьфу без нолика. И можно было бы прилететь сразу в Абакан, но быть рядом и не навестить пенаты такая же несуразность, как повесившийся колобок, как итальянцы без мотороллеров, как поедание пиццы с хлебом, и так далее.

Натужно замычали реверсом двигатели и голову пьяно потянуло вперед, по вектору инерции.

«Дома!» — с каким-то сдержанным удовлетворением сказал себе Степан.

— Полы подтерла, поехала на дачу, полила, вернулась, кладовку перебрала, компот сварила, пришла Вера Баранова, поговорили, только тесто завела — ты стучишься. Будешь пирожки с картошкой утром есть.

Эти знаменитые материны цепочки. Дневник дня. Позвонишь из Москвы — тебе отчет о проделанной работе. Умиление!

— Ты надолго, сынок?

— Завтра рано утром улетаю в Абакан.

— Как..?! А стряпки?

Он всё-таки поел ностальгические пирожки. Мать вскочив затемно, развила бурную деятельность. Степан ещё спал, а в ноздри уже лез гастрономический аромат детства. От чего проснулся до звонка будильника. С кухни доносилось шипение пирогов в масле. На цыпочках подкралась, заглянул к нему.

— Я проснулся. Ну не лень тебе?

— Не лень, не лень. Мойся и за стол. Тебе, как всегда, масло подсолить?

Самолет взвизгнул колесами об асфальт и голову, обычным порядком, пьяно потянуло по вектору инерции. Спустившись по трапу, оглянулся вокруг. Равнина, взволнованная дальше холмами, у горизонта безлесая горная гряда с зализанными временем вершинами, и сразу ощущение, будто не обжитая местность, а, к примеру, вон там, сейчас покажется конная группа расфуфыренных перьями диких индейцев или вон там, втесняясь в долину, пройдет цепочка лам с погонщиками в пончо.

Стоянка такси у круглой клумбы. В середине клумбы культовый каменюга циклопических размеров, на его шершавой коже — солярные знаки. Величественное достижение мегалитической эпохи, о чём толковал Головатый.

— Скажите, до Черногорска далеко?

Вялый с утра таксист неблагозвучно подавил зевоту.

— Десяти километров не будет. Едем?

«Чем его возбудить? — думал, разглядывая пейзаж, обтекающий такси с двух сторон. — О чём спросить двухголового?» Потом озабоченно поморщился по поводу матери. Что она всё за бок хваталась? Вот ведь натура! Где деревенская публичность, а где ведь клещами не вытянешь. «У

тебя что-то болит?» — «Да нет же, не болит… Старые уже, скоро помирать.» Фатализм какой! Сколько её помнит- мнительность. Только всю жизнь, в работе, по хозяйству с огоньком, в нотации хорошо оттемперированного клавира. Эх, мамыся, мамыся!

Степан честно рассказал пророку про его двухголовость, вызвав тем весёлое уханье. У легендарного Глоовы медлительные, как у его Абигели, движения в глицерине. Кожа — монголоидный желток, глазки ехидно-веселые.

— Да, конечно, у меня ведь на одной ноге четыре, а на другой шесть пальцев. На двух-то всё равно десять, — поводил пальцем перед степановым носом, но на уважительном расстоянии. — Я, дружок, вовсе не король Артур, а мои последователи не рыцари Круглого стола, — хмыкнул. — Округлого. Сделаем так. Я собрался погулять в пампасах. Пойдем со мной, там и обсудим.

Тут же собрались, автобус подбросил их к окраинам городка и вот они уже идут по степи, помаленьку поднимаясь на отлогие холмы.

— Смотри, какое родительское собрание, — пророк наклонился, разглядывая суету муравейника. — Ты не плавай в пресной воде общих мест, выкладывайся копеечками.

Степан заговорил наоборот. Не описывать же, что они с подружкой вытворяли на шпиле?

Остановились, Глоова развел костерок. На огонь — металическую кружку, налил из фляжки воды.

— Ясно. Так ты говоришь, она призналась, что летала на шпиль, когда исчезала? Подожди, заварку соберу.

Ушел в степь и скоро вернулся с пучком разноцветных трав. Заварил в кипятке, прикрыл каменной плиткой.

— Сейчас тебя таким чаем угощу! Тут коекакство не проходит. Технология дедов!

Истому кофевару Бумажному нет нужды об этом говорить. Действительно бисерная игра на фортепиано. Сахара нет, но он не нужен, аромат — всеусерднейший.

— У меня как-то не поворачивается язык называть вас Глоовой. Это родное имя?

Оказалось, нет. В трехмерном миру пророка близкие зовут Игорем Сейфулиным.

— И ты зови Игорем, на прежнюю вернувшись колею речей.

Холмы взбились бодрее, переходя в гряду. Они поднялись к каменным плитам, оседлавшим хребет.

— Ух, запыхался я с тобой вьюноша!

— Старость в падлу, молодость- наказание, — расстёгиваясь до пояса для вентиляции.

— Какая там старость. У меня протез до колена.

После чего Степан обозвал себя идиотиной, да ещё трахнутой мешком из-за угла.

На каменных плитах — те же солярные знаки, что и на каменюге в аэропорту. Впереди по курсу открылся огромный цирк. У художника ощущение, будто спускаются в открытую пасть мифической рыбы.

— Кажется, что сейчас что-то увидим эдакое… — повалял ладонью в воздухе. — Я не знаю… индейские кубики вместо колёс или там барышню с рыбьим хвостом.

— Ага, почувствовал?! — Глоова прищурился. — Тут хитро. Знаменитый русско-грузинский писатель Акунин про нас написал:,Параша, а не город: тринадцать шахт, двадцать винных лабазов, две туберкулёзных больницы, четыре кладбища и сорок тысяч уродов, быдла, которому больше деваться некуда., И эта параша почему-то регулярно штампует гениев и вышвыривает их в мир. Под Черногорском геологическая складка, суть — кулак в момент ломания носа, бабы картошку копают, а икры голубым светятся. Недалече отсюда за колючей проволокой по виду заброшенная подстанция, а что под подстанцией… ха-ха, знают только первые лица государства. Во всяком случае сюда свозили в закрытой посуде специалистов по коммуникациям в граните. Расстреляли их, или их потомки до сих пор внизу на дистанционном управлении, не знаю. Так вот, твоя история меня заинтересовала. По этой причине в середине пути мы изменили маршрут.

Приближались к трем камням. Камни, будто груши, поставленные в ряд на срезанную пяточку толстого конца. Тут Степана осенило, что камни-то — дело рук человеческих.

— Ты находишься в прорабской всех «строителей», — ласково погладил шероховатый камень. Доярка так гладит бок любимой симменталки. Достал спички, с задержкой посмотрел на художника. — Похоже, парень, у тебя аргументы, выводимые из умалчивания. Ну не впервой, разберёмся, — Зажег спичку, встал носком ноги на впадину-ступеньку на боку груши, и потянулся к вершине. Над макушкой поднялось моргающее пламя. — Сейчас зажжем на двух остальных. Соображаешь что к чему? Внутри домена свое обустройство. Фитили опущены в специальное флогистоновое масло. Оно выгорает — уровень падает, отчего оголяются каналы, видишь дырочки? Чувствуешь, дует постоянный хиусок? Это тебе, друг мой, Хакасия! Тут всегда дует. Знаешь ведь, как может страшно выть бутылка, если на горлышко под определенным углом попадает поток воздуха? Каналы оголяются, воздух в каналах, что в обыкновенной дудке, создает ноту, имеющую свой колебательный контур. Частота трех контуров совпадает в определенный рассчитанный момент, — пророк крякнул. — Проще было, наверное, балет в валенках станцевать, чем рассчитать этот момент. Возникает резонанс, огонь гаснет, но процесс уже пошел.

Только договорил, пламя на трех камнях, как по команде, исчезло. Степан завертел головой, прислушиваясь. Даже подошёл и приложил ухо к камню, ожидая услышать звон телеграфного столба. Ничего он не услышал.

— Дудки завели, и сейчас в Черногорске у одного человека завибрировала тимуровская мембрана и он, увидев это, соберётся сюда к нам. А мы его подождём. Хотя назначение доменов, конечно, иное. Что ты скоро испытаешь на себе. Эх, я бы сейчас еще чайку похлебал…

Степан предложил услуги по сбору травок.

— Ты не понял что ли? Смотри, — чиркнул спичкой о коробок — на мгновенье на кончике поднялось пламя и погасло, придавленное невидимыми пальцами. — Поставить бы их недалече от Бруно в своё время, когда к нему холуи божьи с факелами подлаживались.

Через полчаса с гряды к ним спустился человек.

— Моя вторая голова пришла. Звать Сергем Бескорсым. Знакомтесь.

Степан замерцал ресницами. Вот те на! Оказывается, Глоова — это два человека.

У второй головы Глоовы; темные волосы, такой же желток, родова явно азиатская. Красавец-мужчина, грех не отметить. И мысли читает.

— У меня дед китаец. Ну, что тут за исключение, Гаря? Ко мне какая-то депутация рвалась, тут ты вызываешь, нарушая общественную симметрию.

— Сам гляди, Серж, — со значением подморгнул в сторону художника. — Через него на неё. Или я всё-таки ошибаюсь? Лезь-ка на прибор, голубчик. Сделаем нежненько. За комаром не с топором.

Смущенного Степана подвели к срединному камню, заставили забраться на него и оседлать сверху, причём фитиль под копчиком стал похож на малюсенький хвостик. Дали в руки камешек, отошли от линии груш-дудок крестом, один влево, другой вправо и приказали вложить камешек в дырочку у вершины после сигнала. Степан исполнил, стараясь не думать обо всём этом, как о дешёвом розыгрыше. Хоть бы гудело-щёлкало что! А то ведь перьев ковыля колыхание под ветерком и он — лапша, сидит на ложке, свесив ножки, жокей, ездок, ездец, ездун, пиз… Поручик, перестаньте склонять вокабулярии! Сейчас заржёт двухголовый и кончится розыгрыш.

Но тело, вдруг, оцепенело, язык — будто штанина затянутая в велосипедную передачу, сознание запорошило.

Очнулся от того, что его стягивали с камня вниз. Категорийный аппарат повреждён, но попытался возразить:

— Я сям сле-зю. Спаси-ба-бу-бы…

Его доснимали и усадили на траву спиной к глиняному боку. Запылал костерок, чаёк без эпитетов, жокею в руки. В голове распогодилось.

— Увидел?

— Оно.

И смотрят на него, как на ископаемую рыбу латимерию.

— Ехать ведь надо без соблюдения внешностей.

— Спору нет. Знаешь, меня как бабка порола за то, что забывал калитку закрыть и пса в огород запустил. Грядки геометрические, а Шарик ополоумел от свободы, по ним носится, топчет и радуется. То же самое. Эти же будут молчать до последнего, сам знаешь, — невмешательство, а та наломает дров. Что, не удалось её убедить в гости пожаловать?

— Не мог уговорить, гадство! — вскакивая. — В рыбку вытянулся, сооблазняя, — бесполезно!

Глоова закачали с сожалением головами.

— Плохо, что погладиться не даёт.

— Да, её бы сюда на Ташибу, сердешную.

Степан бросил в сердцах под ноги кружку.

— Так вы поедете со мной кто-нибудь?!

— Ёк-макарек, безусловно!

Слава Ташибе! Надежда умирает последней, зараза!

Они возвращались в город, а небожители затеяли катание на коньках в небесах. У грешной земли не то чтобы жарко — нормально, зато в верхнем мире — божественный холод. По ледяному куполу неба белые штрихи. Неважно, что коньки небожителей принимались за реактивные самолеты. Хитрые они, небожители, как Двухголовый.

— Джаконю возьмешь с собой?

— Нет, тебе оставлю, как же!

— А сушеных кузнечиков?

Сейфулин засмеялся и обернулся к Бумажному, тащившемуся сзади в глубокой задумчивости.

— Ты не думай о непонятностях. Мы тебе недоговариваем по простой причине: лично ты, — ударение на «ты». — Ничего не сможешь исправить. Слишком тонкие процессы. Поеду я устраивать. А уж с болезнью будем разбираться, пока девочка не избавится от одной качельки.

Шило в известном месте. Йогизм — понятно, но попробуй-ка на одном гвозде усидеть. Не удержался и здесь, спросил умных людей, по последним агентурным данным: бог есть?

— Есть! — совокупно ответили оба.

— Личный бог зовется психотехникой.

— Бог это всё. За исключением самого бога, — ответила вторая голова.

«Ясное дело, круглое носим, квадратное катаем. Бог был, бог есть, бог будет есть.»

Затем они звонили заказывали билет, потом обедали. За наваристым борщом Бумажному не без гордости рассказано, что международная конвенция о запрете деаранжированных зоопарков, заслуга движения. Потом пришли дети, пришла жена одной из голов со всякими сладостями из кулинарии и рассказала с порога, как поймали за курением племянника и про то, что сигары оный скручивал из газет, наполняя их различными сортами табака, то есть варенья. Стало шумно и весело. Степан чувствовал себя у них хорошо. Естественно. Потом глава семьи прощался с семьей, давал необременительные указания. А потом постучались в дверь.

Степан долго тряс головой и неприлично жарко тёр себе грудь, благо сосед дремал, вспоминая в самолёте свой страх и молчаливую собранность Глоовы. Мучнолицая докторша, какие-то люди с растерянными глазами, истребляющая планы, фраза:

— Сам понимаешь, у тебя одна она, а в детском саду тридцать детей. Нам очень… Очень жаль!

Как только они справятся с сальмонеллёзом, кто-нибудь из них сразу же постарается прилететь на помощь. Сразу же!

Как старался Перилл, как вылизывал своего быка, а самое главное, когда почувствовал, что скульптура удалась, по-весеннему томился римской грудью, ибо чувство удолетворения от сделанного у художников — тот же императорский пурпур. Всё удалось; и серпы огромных рогов, и мощное тело быка на крепких ногах (таких крепких, что хотелось видеть его стоящего не на копытах, а на львиных лапах), и бычий хвост, как беспощадная плеть. Народ знал, что скульптор Перилл давно готовил подарок императору: продавал пшеницу, на вырученные деньги покупал литейную бронзу, наконец, отлил, отчеканил и сейчас покрикивал на рабов, чтоб усердней тянули веревки, не озираясь по сторонам на свободный Рим. Самое важное в скульптуре — бычья морда. Когда в полую скульптуру через специальную дверь втолкнут обреченного на казнь, разожгут под брюхом огонь, крики казнимого, вылетая из бычьей пасти, превратятся в звуки, мелодичней песен сирен. Стоило только представить себе первый спектакль, на который, кто спорит, соберется вся аристократия, у которой хлеб, и весь плебс, для которого только зрелища, у Перилла аристократическая ухмылка непроизвольно переплавлялась в плебейский радостный оскал.

Степана Бумажного почему-то даже не магнетически завораживала древняя история греко-римлян, скорее всего художник просто прожил какую-то из прошлых жизней там. Так же хорошо он знал, что первым по приказанию тирана бросили в быка самого недоумевающего Перилла. Его любовь делает то же самое. И нельзя показывать, насколько тебе плохо, а несчастие должен выражать теми самыми мелодичными криками из быка.

— Что ты липнешь ко мне? Других баб что ли нет? — вдавила кнопки на пурпурном рожке, зло прошептала. — На четыре пальца ниже родинки… Пусть твоя пухлогубая тебя забирает и убирайтесь. Алло! Машку с родинками позовите к аппарату, осчастливте.

Общая речь не отключена и отвечают вежливо:

— Кхм, про родинки ничего не могу сказать, а вот Машы, простите, нет.

— Слонов пошла продавать?

— Она с родителями уехала в Штаты по работе отца. Вероятно, надолго.

Художник скрыто вздохнул с облегчением, чего единственно не было в апокалиптическом клубке чувств у извивающегося внутри своего творения скульптора.

— А что вы хотели?

— Избавиться от одного провинциального атеиста.

Как она не права! Если бы помогла Царица небесная избежать недуга, он бы крестился, он бы исполнил намаз, он бы пел «ом-м-м». Будет поклоняться всем богам налево, каких только знает. Пусть только поможет хоть кто-нибудь! Умные советчики только наяривают какие-то недоумки, а в предприятии — ни в зуб ногой, ни в жопу пальцем. Помощи ждать неоткуда. Все погружены только в себя и никому до других нет дела. Одна видимость, даже если распускается павлиний хвост сочувствия. Только и остается последняя возможность отчаявшегося влюбленного: изнасиловать, да голову отрубить. Потом себя. Расстрелял бы всех, собак! Кошек не трогаем. Кошкам стреляться не дано. Они животные хитрые, все вокруг перестреляются, а они останутся.

Малюсенький язычок щенка мазнул по кулаку, сжатому до твердости лесного ореха. Степан защемил мохеровые ушки Жуля меж пальцев. Кого люблю, того и бью. Да, Жулька?

— Клянусь нежными ранами стрел Купидона, я подглядел семейную сцену. Нижайше прошу простить за это. Клянусь галисийскими кобылицами, самое время посетить ордена Ленина московский кинокомбинат. Денег категорически нет, зато времени у меня лично теперь, что выкорчеванных зубов у практикующего зубодера.

За мятым плечом экс-инспектора — бадьяновская кочка.

— Пошли Стёпа в кине сниматься. Я за вас скажу Влчеку пару ласковых протеже.

Степан потер пальцем занывший висок.

— Спасибо, но… В другой раз как-нибудь. Мы не можем.

Глаза у девочки периодически не отличные. Так глянет порой, не глаза — зубы.

— Отвечай только за себя! Поехали, бесполезные, в ад!

Головатый развел руки в стороны за спиной Абигели в смысле: не обессудь, художник, у вас ещё не гражданский брак, каждый индивидуальничает, как ему хочется.

Головатый с Лабунько явно снюхались, наверное на одном солнышке онучи сушили. Всю дорогу до Мосфильма трепались промеж собой, спорадически устраивая ржанье на весь троллейбус.

На улице снова духота. Степан попытался сорвать со вспотевшей резины стекло форточки — бесполезно. Утешает только то, что в Нигерии ещё душнее.

На удивление, на проходной их пропустили без вопросов, даже не потребовалось выписывать пропуска, стоило Бадьяну надменно упомянуть фамилию Гжимултовского. Они долго шли мимо складов реквизита, пиротехнических, оружейных, макетно-бутафорских, звукотехнических цехов, цехов комбинированной съемки и съемочных павильонов, пока не подошли в конце блудливого коридора к двери с табличкой: «Гл. режиссер». Здесь с Бадьяном произошла заметная метаморфоза. На цыпочках подошел к двери и поскрёбся.

— Войдите! — приказано басом из-за двери.

Цепочкой втянулись в помещение. Степан вздохнул, вошёл последним и приютился боком к косяку. Утешает только то, что в Нигерии, Мосфильма, нет..

За ломберным столиком сидел главреж в ветхом плаще, отороченном горностаем, и попивал кофе. То, что он тот самый Влчек Гжимултовский, не вызывало сомнения. И неизвестно, почему. Ведь рядом еще стояли; ископаемый воротник с твердыми накрахмаленными уголками, значительная дама за роговыми очками, да дублет с погонами сзади подпирал кулисы.

Степан отметил необыкновенную худобу главрежа, нет, даже изможденность в облике. Гжимултовский поднялся навстречу гостям. Рост — картинный.

— Ба! Совершенный Бадиан со свитой пожаловал. А мы тут мучаемся, кого повелителем мух поставить.

— Само собой, — разрумянился кандидат в повелителя мух.

Гжимултовский приблизился, под сажную шляпу с широчайшими полями попало больше света и увиделись; мертвенно-бледное лицо, глаза навыкате, фактурная полоса от бровей. Похоже, лоб обожжен, может быть выше. Потому шляпа не снимаема ни при каких обстоятельствах.

— Великолепный Бадьян, сыграете Вельзевула?

— Нам еще мелкие черти-мухопожиратели нужны, — подсказала дама за роговыми очками, заглядывая в блокнот.

— Сыграю, — согласился бенефициант, волею богов превращаемый в князя мух, то есть тоже в бога.

— Еще нужен благородный рыцарь Бернгард, — напомнил дублет с погонами.

Ископаемый воротник, квелый мужичок обратил внимание на то, что святой Евкр законным порядком, согласно сценарию, затребовал черную душу грешника — ворона.

Похоже, у главрежа к Форшмаку некий эстетский интерес, как у дантиста к кривому зубу мудрости, в любом случае не удаляемому.

— Представьте же нас друг другу, дорогой Бадьян.

Дорогой Бадьян повернулся к своей компании.

— Эта..! Ну это главный режиссер фильма, — затем почему-то первой очередью показал на Степана, укрытого спиной Головатого. Головатый деликатно прянул в сторону. — Это Стёпа. Мы эта… познакомились круто. Терентий Головатый Романович. Мой другх можно сказать щас. Девушка наша… Абигель, значит.

Раскрыл рот для послесловия ещё, но не договорил. Гжимултовский, раздвигая всех крыльями плаща, шагнул вперед, склонился для поцелуя. Абигель сразу подала руку, как женщина аристократического круга.

— Простите, сударыня, за то, что целую руку в шляпе. Не могу снять — боюсь испугать

Шляпа закрыла абигелеву руку до локтя, укрыв заодно поцелуй.

— Так понимаю, вы не откажетесь помочь нам. Я снимаю свой главный фильм. За ним хоть стерилизация. Статистических ролей масса и дублей не избежать. Одних только Вельзевулов трое. Но! Несмотря на то, что роли если и безречевые, никто не осмелится утверждать, что они третьестепенные. Или со мной кто-нибудь не согласен? — обращаясь вполоборота к своей команде.

Никто не возражал. Более того, дама за роговыми очками даже приложила маленькую ладонь к своей внушительной груди и умильно закатила глаза.

— Масть повалила крупными кусками.

Только сейчас Степан заметил: за бутафорской колонной коринфского ордера в кресле сидит мальчик с пуделем у ног. Глаза у мальчика с подлинкой какой-то, что ли. Или уж на первый раз сказать: со шкодинкой.

— Помолчи, Францишек. Иди, между прочим, выгуляй собаку. Друзья мои, — главреж величаво махнул декадентскими пальцами в некую даль. — Пора! За работу, в павильоны!

Пудель вскочил, вывалив язык, гнусненький мальчик нехотя поднялся с кресла, дама за роговыми очками бросилась к телефону.

— Аллэ! Павильоны три, двенадцать, зэд приготовиться к прогону, статистов в гримерные, свет по указанию. Снимаем пробный ряд; вход в ад, персонажи, коллизии, божественное вмешательство. Готовность через тридцать минут. Вопросы есть? Поняла. Влчек, сообщили, что нашли последнего Вельзевула и уже гримируют.

— Ай-я-яй, какое фиаско! Придется нашему артисту начинать карьеру заново. Пойдете в простого чёрта-мухопожирателя, дружище?

Степан плёлся последним, хмуро размышляя о том, как ему быть. Ведь фактически никто его персонально не спросил о согласии участвовать в каких-то более чем незапланированных съемках.

По дороге главреж не обделил вниманием никого. Умело он организовывал пространство вокруг себя.

— Чем занимаетесь, уважаемый?

— Непосредственно сейчас? Ну… клошар.

— Это временно, как я понимаю, а раньше-то?

— Да… мы уж так-с, ножки моем, — воду пьём.

— Простите, всё-таки не сообразил?

— Э-э… да в комитете по утаптыванию пешеходных дорожек, — и на пристальный взгляд, кисло бросил. — Баклуши бью. Что ещё остаётся универсалу?

Головатый несколько потускнел рядом с мантией. Несмотря на то, что та бита молью и не один горностаевый хвост утерян. Очень даже может быть, что утеряны они ещё во времена съёмок фильма «Иван Грозный». Уж больно гневлив и порывист был сей царь в исполнении известного артиста Н. К. Черкасова, удостоенного за эту роль сталинской премии.

— Сегодня ключевые съемки. Даёте вы мне карт-бланш?

— Берите, ёлы-палы, — отдаёт за всех бедовый.

Степан качает головой. От судьбы не уйдешь, как от администрации Рима.

— Я всё присматриваюсь украдкой, и только вот пришло озарение! Тугодум я! Если, скажем, чуть умягчить пепелинкой редкий стальной оттенок волос… И чуть подсурьмить… ну неважно! — даже остановился на мгновение. — Хм! Пожалуй, вы, Абигель, можете свести с ума миллионы зрителей мужеского пола. Не попробаваться ли нам на серьезную роль? Фотосессию?

Их разобрали сначала по костюмерным, потом загримировали. Степан глянув на себя в зеркало, всплеснул руками. Типичный мелкий черт-мухопожиратель! Прижал хвост к боку, чтоб не стучал о косяки и зацокал на копытах за роговыми очками. Появились Головатый с Бадьяном. Их сразу не узнать, бесовское отродье. Оба возбуждены и ржут, грешные. Явилась Абигель. Все разом умолкли. Крылья белые, хитон белый, лицо белое, глаза хитрые. Невыносимо хорошенькая! Рядом шел такой же, в белой муке, прислуживающий ангельскому чину.

— Хали-халё. Разрешите представиться — ангел, — и дошутил. — Пойдем вместе, а то мало ли что, все-таки ад! Я — Пармен.

Ангела Пармена приставили к их группе для консультаций в процессе съемки. По сюжету, Белая фея, дочь Розы (Абигель) должна в сопровождении ангела-заместителя и их, мелких чертей-мухопожирателей, гармонично двигаться вдоль съемочного конвейера, переходя из сюжета в сюжет, воплощая собой мысль, что ад когда-нибудь потеряет свой ужас и станет святым местом, а Белая фея, дочь Розы является официальным поверенным, споспешиствающим ревизии. Пармен — студент Государственного института кинематографии, будущий актёр. Здесь он как

рыба в воде. И практика, и зарабатывает на жизнь. Гжимултовский — его глубокоуважаемый кумир, а сам он член Компартии.

После, содрогнувшего службы, крика Гжимултовского: «Каждое мельчайшее телодвижение буду принимать по акту!» вспыхнула масса багровых прожекторов. Только перед ними осталось нормальное дневное освещение.

— Начинаем отсюда, — пояснил Пармен. — Вход в ад.

Их еще немного обхлопотали по ходу: вернули степанов хвост на место, припудрили носы сажей, поправили складочки. По рельсам двинулась платформа кинооператора. Выбежала девушка, неожиданно прокуренным голосом крикнула заклинание и выстрелила хлопушкой.

— Понеслась душа в рай, — проговорил Пармен и добавил. — Коммунистическая партия считает необходимым проведение систематической научно-атеистической пропаганды, не допуская при этом оскорбления религиозных чувств верующих.

«Можно представить, как бы воняло, если бы мухи построили коммунизм. Кругом бесплатного говна лежало б в изобилии, хоть заешься.» — подумал Степан и впервые заинтересованно оглянулся. Хохлы придавали чёрту внешность немца во фрачной паре. А у этих как? Чёрт на куриных ногах?

— Кто идёт? — вопрос префектусов, стражей ворот, хранителей порога с этой стороны.

— Идёт любовь искупителя, — ответил за всех член Компартии. — Впустите нас, совершенные.

— Войдите и берегите душу, кто не грешен, — разрешили префектусы, отшагнув в стороны.

Несмотря на их важные, как у всех охранников, консьержек и швейцаров, рожи, шагнули префектусы потешно. Имели они короткие, набитые ватой штаны, по форме напоминающие латы, гульфик грушей, поэтому и передвигались нараскорячку.

Далее следующим порядком: вход в ад — круглая дыра, в которую рядком пройдут три слона, несколько наклонена назад. В верхней части, на границе света и тьмы, добра и зла, жизни и смерти, несётся на месте колесница. Сверху от солнца (огромный прожектор) — жуткий жар. Даже у стоящих внизу поплыл грим на лицах, что уж говорить про статистов в колеснице, изображающих из себя подобие индийских близнецов Ашвинов. Коняги, гнедая и белая, смертельные враги друг другу, но уравновешенные, сделаны преискусно. Черное колесо колесницы, что от луны, не крутится, зато колесо белое, что от солнца, вращается с бешеной скоростью, только тонко воет электромотор.

Черти за кадром ударили плякэ и их группа вторглась в ад. В багровом полумраке встречал страж внутренней стороны.

— Успели в последний момент найти благородного рыцаря Бернгарда фон Штреплингера. Пожарник один согласился, — комментировал Пармен. — Рыцарь когда-то подарил полузамерзшему чёрту свой плащ. Чёрт потом спас его из заточения и по смерти пристроил сюда. Работа не пыльная.

Следующий блок-пост

— Кто идет?

— Неключимая сила, — ответил Пармен, обманывая недалекого, но доброго рыцаря. Парой шагов позже пробурчав. — Я не согласен с Гжимултовским концептуально. Кино должно являться в руках партии могущественным средством коммунистического просвещения и агитации.

Степан же соответственно подумал: «Чем больше выпьет комсомолец, тем меньше выпьет хулиган».

— А что он на такую тему снимает, необычную?

— Ай! — взнервничал Пармен. — Он же у нас верующий. Мечтает нашего брата атеиста запугать. Не там ищем. Дьяволу самое место спрятаться в церкви.

Продвигались некоторое время дальше, пока совсем не стемнело. Только периодически стены огромного туннеля озарялись кровавыми сполохами.

— Крысы, — приказал режиссер и навстречу идущим бросились сотни комков, только писк-визг стоял.

— Они же не настоящие? — спросил Головатый. Хоть он и чёрт-мухопожиратель, а крыс, как видно, не любил. Мухи другое дело — деликатес.

— Самые настоящие, — пояснил Пармен, но успокоил. — Не обращайте внимания, они дрессированные. То есть жутко голодные и чешут со всех ног к еде. Им не до нас.

— Мы тоже еда, — не согласился Головатый.

Снова посветлело, туннель раскрылся воронкой и вдруг грохнуло. Степан вздрогнув, задрал голову. Над головами парил орфеон в сотню грешников и пел, конечно не пьячэволе{piacevole (ит.) — приятно.}, какое к чёрту пьячэволе в аду? а дружно гавкал похожее на германские марши времен Второй мировой. Неожиданно — обрыв, они остановились, свет в глаза и дух захватило от панорамы, открывшейся внизу.

— Однако помещеньица у них! — восхитился Головатый.

— В натуре! — Бадьян горд за свою работу.

— Молодцы! — одобрил глас режиссера с небес. — Свита Белой феи, больше жестикулируйте. Живей, ребята, суетливей! Вы же бесы, луканьки, отяпы и враг кромешный.

Утешает только то, что в Нигерии даже ангелы нигеры.

Перед ними мост из раскаленного чугуна (апельсиновый свет от подсвечивающих замаскированных прожекторов). Мост утыкан острейшими шипами. Конец его упирается в равнину. Горизонт запирается горой невиданной громадности, наводящей ужас своим пустынным величием. Пустынным в сравнении, потому, что вся равнина в движении, отсюда трудно разглядеть в деталях, но везде массы чертей и грешников, везде что-то происходит, вверх из адских отдушин поднимается серный пар, вспыхивает лава в разломах, гул, уколы криков и один непрекращающийся стон. Ужас!

Утешает только Нигерия.

— Ассистенты! — кричит Гжимултовский в микрофон. — Мы дальше на полста метров, а если вы через пятнадцать секунд не успеете, я вас в геенну огненную брошу!

Из потайных дверей повыскакивали молодые парни в комбинезонах, проворно одели на Абигель и Пармена пояса белые, на них, мухопожирателей, соответственно, черные. На поясе за спиной кольцо, от кольца еле заметная глазу нить, уходящая в искусственные небеса. Там же к небесам, чудесным образом, привинчены рельсы, по которым носится телега с пастырем, возжелавшей киногрёз, паствы.

— Неужели придется на желатиновой соплючке лететь? Мне сё не улыбается! — заволновался Головатый.

Бадьян пристыдил товарища:

— Тереха, чё задрейфил? Ты ж в цирковом учился. Не боись, нитка мавзолей Ленина выдержит вместе с мощами.

— Но-но! Ты чего поганишь святыни?! — разгневался белый ангел, покраснел незагримированными ушами и выдал по первое число бестолковым чертям, не понимающим значения коммунистической идеи Маркса-Ленина-Сталина и К?.

Даже когда они отважно неслись на нитках по мосту, на самом деле в нескольких сантиметрах над шипами, Пармен всё не мог успокоиться и вещал о вождях, один из которых — гениальный теоретик марксизма, движения, названного его же именем.

«Вождю с фамилией повезло, — думал Степан, придерживая полощущийся хвост. — Можно серьезно относиться, например, к бумажнизму? Или к головатизму? Или к лабунькизму? То-то! К марксизму — можно, а за бумажнизно-головатизно-лабунькизмом пролетариат явно не пойдет.»

Другой великоразумный вождь — развил теорию в новых исторических условиях. Третий вождь хоть как теоретик был сапожник (сын ведь кустаря-сапожника), зато практик был исключительный. Настрелялся всласть в собственный народ словно в тире, двояковыпукловогнутая, на уровне живота и лба, грузино-обрусевшая сволочь. Давно очевидно: если для тебя существует какой-нибудь вождь, как истина в последней инстанции, значить ты — дурак советский, не способный использовать мозги по прямому назначению и предпочитающий, чтобы за тебя соображал другой молодец на леденцовой палочке.

Задетый за живое Пармен, говорил о партии — вдохновителе революционной энергии и творчества масс. И если господин Лабунько ещё упомянёт всуе святыни, честное слово, первый зам Белой феи, дочери Розы, сильно похлопочет, чтобы господину Лабунько вход на киностудию был заказан, и главрежа он знает, знает слабые пружины дяди-достань-воробушка и воспользуется ими. Коммунизм, само собой, не за горами!

— Я чё ли первый плевал в калошу? — забухтел Бадьян в свое оправдание и пожаловался Степану, когда Пармен ушел к чану с кипящей смолой. — Достал, идейный! Пытается на киностудии сколотить первичную ячейку.

— Ну? Сколотил?

— Безнадега. Анархисты есь, онанисты еся, а у него дырка от бублика и сбоку бантик.

— Абигель, голубушка, не могли бы вы поднять руки вверх, призывая ведомство ослабить мучения грешников?

В чане с кипящей смолой — парочка: гомосексуалист принуждает поцеловать лезбиянку сушеный член, а та пихает ему в губы куклу Барби.

— Не понимаю… — разводит руки Степан. — Как это делается?

— Экран. Не видишь разве смазанный край? — показывает Пармен, — Компьютерная доварка, монтаж и проекция на сетку снизу. С расстояния кинокамеры такие подделки уже не видны. Точно так же из всех грешников на равнине только мы. Равнина — тоже иллюзия.

Понятно. Да здравствует наука, да здравствует прогресс, и мудрая политика ЦК КПСС.

За чаном со смолой — кубик с кострищем из знамён, в центре — трибуна, на ней теоретики и практики «измов» вещают. Выйдет очередной вождь, откроет хайло, язык от жара надавит на желтые зубы, те ломаются и стреляют с кукурузным треском. В зале слабаки (сильный и умный — всегда одиночка, слабые укрепляются, обьединяясь в партийную стаю) жрут попкорн с пола ртом, потому что обе руки вывернуты наверх, проголосовали единогласно.

Гипперсексуальные подростки с максимальным воображением онанистов сидят в лужах слюней, прилипли глазами к стеклянному квадрату в адовой крыше, крыша снизу крыша, а сверху прозрачный пол, по которому гуляют блондинки в юбках, но без трусиков. Наказание в том, что у юнцов между ногами обсолютно ничего, шаром покати.

За горой, наводящей ужас своим пустынным величием, раздался грохот. Степан подумал, что так надо, что-нибудь похожее на вулканическое извержение, но сверху раздался яростный бас. Главный режиссер кричал в радиотелефон:

— Фундусная конструкция? Да что за вредительство?! Убью себя об стенку! Так, гвоздики закрученные отвёрткой, если не восстановите фундусы максимум через полчаса, вы уволены! Молчать, в бобах рождённые! Мне плевать, что расчалки не выдержали! Никто хоть не пострадал? Пока снимаю второй круг ада, соизвольте… — и так далее.

— В прошлый заезд завалились декорации тьмы египетской, — проговорил Пармен. — И провалился пол под наковальней, где бесы куют раскаленные души.

Верно, и тьма из досок, и мозги тех же тиранов, если их рассечь в срединной части, поперёк, как отпечаток чёртового копыта, один в один.

— Пармен, голуба.

Ангел встал на белы цыпочки.

— Мы обойдем разгильдяев, разваливших фундусы. Ваша команда пока отдыхает. После казни обжор будьте готовы.

Пармен кивнул, что понял, и Гжимултовский с оператором растворились в багровых сполохах.

— Rast' ich, so rost' ich, — сказал зам Белой феи.

— Материшься по инострански? — не понял Бадьян.

— Отдыхаю я — ржавею я, — перевел Степан.

— А я только итальянский учил, — признался Головатый.- Presto — быстро, presto assai — очень быстро, prestissimo — быстро как только возможно.

— Говно, говнее, говнистее… чо? — поправился Бадьян после упрёка локтём дружка. — Ну, фигня, фигнее, фигнистее. До говнисимо.

— Кончайте упражняться в языках. Пойдем пока на свежий воздух.

— А есть что ещё посмотреть? — у Головатого ромовый неугомон.

— Выше крыши. Здесь похлеще любого Диснейленда будет. Есть королевство Лупанария, есть подземное солнце, тигель жизни, море Потаторов, прочее тлетворное влияние Запада. Это только проект Гжимултовского, не считая пропасти других.

«Море Потаторов для нас.» Перевод с латинского: потатор — пьяница. Особенно если вспомнить последнюю пьянку.

Форшмак чешет части тела. Да и все они. Прожектора лупят немилосердно. Духота страшная, вентиляция не помогает. Гоняет жар из павильона на улицу, с улицы в павильон.

— Ну, вы тут изобретательны, клянусь говорящим голубем Додона!

Перед ними блаженствовала очередная пакость. Набивала душами курильщиков трубку, выкуривала, делала глоток из бутылки с этикеткой — «Никотин марочный» и снова лезла в шевелящийся кисет.

— Вон туда посмотрите.

Спектакль дают сладострастники. Зритель один — Князь Тьмы, покрытый красной медью, морда размером с карьерный грунтовоз, на одном роге наколот абонемент, на другом — программка. Развалился на решетке, под ней язвящее пламя, в костре копошатся черви неосыпающие, бесится от восторга, орёт: «Браво!», выхватывает из воздуха роящиеся души и выжимает в пересохшую пасть подобно кисти винограда. Каждого артиста держит хвостом за горло чёрт. Только какой греховодник почти докорябается до непристойных декораций, хвост натянется резинкой и, хлоп, обратно, снова ползти по сцене к соблазнам под рукоплескание тысячерукого театрала.

Где ад теперь ясно. Единственно, ни черта не ясно сколько в нём всего до черта. А вот с раем до сих пор ни бога не ясно, где он и какой. Для французов райский сад расцвёл меж ног, я твоя навеки до утра, А остальным? Если в нём можно только нежиться, а не наслаждаться после ужасов творческого поиска, тогда пошёл он в коричневую дырочку, которая там же — в райском саду.

Этой весной на вечеринке одна правильная девочка чего-то ради взялась воспитывать художника. Что такое хорошо, и что такое плохо. Степану надоело и он ушёл в спальню к родителям советской девочки. Только снял с себя рубашку и открыл окно, на подоконник запрыгнул хозяйский кот. Степан быстро с персом подружился и взял его на руки. Тут в спальню забрела блондиночка, самая скромная девочка в их компании. Вид пушистого кота на полуобнажённом торсе белокурую бестию потряс. Бестия подошла и ласково погладила кота. Потом всё остальное. Правильная девочка к концу вечеринки напилась и ползала под ногами, изрекая сентенции.

Пожалуй, интереснее, если плохое смыкается с хорошим. Плохорошо.

— Пармен, дорогуша… — сквозь пытошную пробирается замглаврежа. — Аврал! Если через минуту не предоставим Влчеку дриаду, он с нас семь шкур спустит! Один есть, двоих ещё надо.

Головатый и Бадьян охотно соглашаются стать компонентами дриады и исчезают в багровой пелене. Степан только успевает крикнуть вдогонку Бадьяну:

— Лысая башка — дай пирожка.

Это на художника накатило. Водяной живет в водяном колесе мельницы, а художник картин не пишет и живет в аду (пусть свершится правда, пусть погибнет жизнь!) Полдольки бы лимона сейчас пососать.

— Абигель, голубушка, — голос с небес Гжимултовского. — Не откажите полетать над казнью святотатцев.

Услужливо спущено кольцо на синтетической нити и Белая фея улетает.

— Вдвоем остались.

— Да-а, разбежался коллектив, — покосился на Пармена, добавил самым серьезным тоном. — Победа коллективного хозяйства — живое воплощение идей ленинизма.

Пармен прицелился глазом.

— Быстро, быстро к главному!

Из-за виселиц призывно махала дама за роговыми очками.

Пармен исчез в коммунистических сполохах так prestissimo, что Степан не успел спросить, что ему собственно делать дальше.

Подождал, подождал, понюхал себе подмышку, фу! майская роза на навозе. Никто не появляется, за исключением неисчислимых вокруг истязателей с истязаемыми. Спросить не у кого.

— Чёрти чё! Колхоз развалился несмотря на постановление сентябрьского пленума ЦК «О мерах по улучшению организации, повышению производительности и упорядочению оплаты труда». Хоть бы усыновил кто на поруки!

За озером с жидким свинцом, где вразмашку плавали очередные доходяги, велогонки. Надо полагать, прелюбодеек, потому что разглядел их сиденья, заботливо утыканные гвоздями.

Прокоментировал:

— Вы такого ещё не видали. Раздвигая загробные дали, мертвецы нажимают педали.

Ещё десяток минут. Никого. Штаны подтянуть и подождать пока Красная Армия не подойдёт.

— Долго я тут буду топтаться, как винодел на винограде?!

Обратно без веревки не вернуться, значит, он пойдет куда глаза глядят, ориентировочно прямолинейно, пока не найдет какой-нибудь выход. А там пора и честь знать. Вытянул руку вперед, ожидая встретить пружинящую поверхность экрана, но, к удивлению, под рукой было то, что виделось: камни. В таком случае тот старикан на валуне тоже не призрак коммунизма.

— Простите, вы натуральный или проекция?

— Что… какая проекция? Ах ты, бесовское отродье!

Степан обрадовался, что, несмотря на случившуюся неловкость, теперь есть хоть у кого спросить. Старикашка тоже из ангелов-контролеров, во всем белом. Бородища седая благообразная, на макушке нимб, но какой-то порепанный.

— Мне бы выбраться отсюда. Не посоветуете как?

Старикан оглядел Степана с головы до ног.

— Из дому что ли выбраться? И куда после, облуд? Пакостить? — и не обращая больше внимания на присутствие чёрта, снова погрузился в свои проблемы. — Э-хе-хе, стыдно сказать, сначала прыщи повылазили. Прямо студент эротической спелости, грех мне! Ох-хо-хо-о.

По всему видно, у старика какие-то неполадки со здоровьем. Не в его возрасте подрабатывать статистом. Или вечная скука пенсионеров, от которой вредность, категоричность и надоедающая принципиальность.

— Впрочем, вы виноваты, нелегкие! Я святую волю исполняю, слежу, чтобы не так мучили грешных, но какие же санитарные условия для непорочных? Глянь на мой нимб. Прыщи ладно, но потом такой фурункул выпер, что думал, резать придется да квинтэссенцией единства промывать. Я уже давно заметил ухудшение клинической картины.

— А вы что, доктором работали?

— Доктором! Я еще пророка Илью-фесвитянина лечил.

Вот оно что. Стало быть, перед ним профессиональный артист, играющий даже тогда, когда находится вне пределов кинокамеры. Своеобычное место эта киностудия.

Ангел запустил пятерню в бороду и загрустил.

— Слущивание ороговевших клеток, казалось бы, нормальное дело… Очищение поверхности, но ведь до чего дошло?! Сначала перхоть повылазила. Я уж и кефиром мазался, и собственную мочу втирал, — конфузливо зыркнул на Степана. — Еще хуже стало.

— Так перхоть только на нимбе или на нем и на голове?

— Что мне голова! Мне голову не жалко, мне нимба жалко! Такой был сразу, пока сюда к вам не направили, — чисто зеркало!

— Здесь так плохо в смысле угнетения иммунного ответа?

Старец замахал руками.

— Я думал, расчесы во сне, а потом свят, свят, какие к чёрту?!.. тьфу, позор на мои седины! так и склоняет адова кость опоганить божественное слово, — перекрестился. — Прости Господи! Так это не иначе как геморрагическая сыпь. Сначала были единичные эрозии и местные расстройства микроциркуляции. Видишь, кровоизлияния в подслизистой, повылазили капиллярные звездочки? — задирал глаза к нимбу и пытался поточнее угодить пальцем, показывая капиллярные звездочки. — Дошло до проникновения инфильтратов ниже терминальной лучезарности Творца.

Наверное, во времена пророка Ильи он был хорошим лекарем. Вон как из него сыплется узкоспециальная терминология. Верхний эшелон — там тоже не дураки сидят. Пророк Илья-фесвитянин кому попало не доверился бы.

— …Отложение меди в печени, снижение функций Т-хелперов, и симптом «мокрой подушки», ночное срыгивание… Себя жалко!

— А эпителий не уплощается?

Старикан посмотрел на Степана, как тогда Пармен на затронувшего коммунистические святыни Бадьяна.

— Ты случаем не язвишь, бесёнок?

— Никак нет. Отмечаю каждый шаг стоянием.

— Смотри у меня, вражья сила! Ясно, уплощается. Да еще с оттёчными желаниями. А ты не язвишь, игрец?

Степан только осклабился и положил руку на сердце.

— Интересно, как нимб держится? Приклеен что ли?

— Эх, малой, средостение святости, по сути, то же самое, что моторика бесовства. У чертей же сера из ушей течет. А кстати, почему у тебя нет серных погон?

Подыграть в последний раз хирургу:,Почём мясо, доктор?

— У меня даже язык не обложен. А как устроен нимб? Это- плексиглас?

Нимб, изъязвленный многочисленными перечисленными болезнями, несмотря на них, заметно светился. Непонятно, где лампочки подсветки и куда упрятали техники батарейку. Не в бороду же?

— Хм, плексиглас… Жучара!

Но про устройство нимба всё-таки рассказал. Нимб — своего рода кутикула червей. В эпителии расположены одноклеточные железы, секретом которых ослизняется поверхность. Не эстетично, но удобно. При полете способствует лучшему скольжению. На всё воля божья.

— Досталось ему. Видишь рубец? С Орфеем столкнулись. Только взлетел — бац! Не ты, так в тебя какой-нибудь полоротый врежется.

— Орфей, которого разорвали цикоцианские женщины, помню, очаровал музыкой Плутона, когда ходил сюда за Эвридикой.

— Не ври! — взъярился старец. — Помнит он Орфея, брехун! О-хо-хо, грехи мои тяжкие… Тьфу на вас, неладные! Какие у меня грехи, я же ангел? Ну место поганое! Того гляди, сам в шиша переладишься.

«Взрослые люди, а ведут себя как дети!» — оттёр Степан пот со лба и тряхнул ладонью.

— Он еще своих разводит, шишига! — не понравилось дальше старцу.

Согласно народному поверью, после умывания нельзя отряхивать руки, потому что от брызг родятся новые черти.

— Заболтался я тут с тобой, морока. Пора облетать грешных, а то ведь замучаете без глазу божьего больше необходимого.

Старец с кряхтеньем поднялся с валуна и полетел.

Они что тут, уже гравитационные аппараты придумали?! За спиной старца никакой же лески не было, тудыть-растудыть!

— Дай бог вам здоровья и генеральский чин, — пробормотал поражённый Степан.

— Эй, лихо, где святой отец?

Над головой висел еще один ангел, только не ветхий, как старец, помоложе, нимб, что отполированная пастой Гои серебряная тарелка.

Хорошо, не шариться же ему меж декораций наугад.

— Баш на баш. Покажете где выход — покажу где старец.

Ангел подлетел, освобождая дорогу для взлета.

— Я бы с удовольствием. Только у меня крылья на перемотке. Маховые перья меняют.

— Вот нелегкая! На, садись, отяпа.

Выхватил из пространства метлу и бросил вниз. Степан перешагнул через древко, выглядывая синтетические нити. Как фиксироваться на древке? Только это подумал, как уже невероятным образом летел рядом с ангелом.

— Я помню чудное мгновенье! — пробормотал отяпа. — И до сих пор очухиваюсь.

— Показывай, куда улетел святой отец.

— Туда, — махнул наугад. — А мне выход покажите.

— Какой ты с меня всё выход трясешь? Со мной полетишь, некошный. И если соврал или неточно указал — накажу. Будешь до конца дней своих с белыми крыльями.

Рядом пристроился чёрт. С удивлением посмотрел на метлу.

— Ты чего под девочку косишь? Ведьмы засмеют.

— Сволочи! — поворчал ангел, рассматривая что-то внизу. — Опять еду готовят на божественной искре. Мало им адова пламени.

— Здесь есть божья искра? — незаметно спросил Степан родственника.

— А как же. Наш шеф сам из бывших. Падший ангел. Но дефицит в нашем круге страшный! Ты из какого круга? — а белому ангелу вежливо возразил. — Не скажите, светлейший. На магме готовить — что на подожженной резиновой камере. Вам ли не знать, бывшему генисаретскому рыбаку?

Ангел, не поворачивая головы, сцедил через нижнюю губу:

— Я знаю, что такое уха с дымком, но в мои времена колеса делались из дерева, а не из вашей вонючей резины.

Еду под ними готовили лешачихи с закинутыми за плечи волосатыми грудями. Другие дамы леших стирали в магме нетленные лохмотья, выколачивая собственными грудями.

— Если вы разыскиваете врачебника, то он успел сместиться левее, в сторону моря Потаторов. Совсем недавно там его видел.

— Вот как? Значит, этот мне правильно сказал?

Ангел немедленно их отпустил.

— Пока-пока, — помахал чёрт вслед ангелу. — Пойдёте прямо, в четверг свернёте направо. Я наврал ему, а с тем чуть не врезался в четвертом круге.

«Вполне возможно, мы импровизируем и такое тоже необходимо Гжимултовскому.» — подумал Степан о случайности последних событий. И сейчас главреж, укрытый багровыми спецэффектами, катит параллельно им на своей тележке, а оператор фиксирует происходящее. Логично тогда всё? В этом случае — да, слава Богу и КПСС.

Они припарковались у длинных столов.

— Перекусим? Покуда жирный исхудает, худого чёрт возьмёт.

— Неплохо бы.

Увидел на ближайшем столе подпаленный со всех сторон пергамент с меню и пробежал глазами от первых блюд до десерта. А прочитав, только крякнул. Понятно, почему. Предлагались жирные шпигованные казнокрады, человечина отварная с соусом из спинного мозга маньяков, публичные девки с зеленой подливкой, террористы на вертеле, копчёные пятки предателей и еще много прочих лакомых блюд из бандитов, революционеров, бездарностей и другой славной дичи. Кстати сказать, в десертной части Степан увидел и атеистов. Предлагались пышки со взбитыми душами атеистов, торт «Дамские пальчики комсомолок», причем дамские пальчики самые натуральные, наподобие засахаренных цукатов, и казинаки, как бы ни давили на слезу апостолы атеизма, из ногтей юных атеистов. Октябрята они или пионеры, не указывалось, но приготовление традиционное. Берутся выдернутые ногти атеистов, заливаются в плитки смолой, приправленной сажей, желчью, толчеными глазами мертвецов и несколькими каплями смертельного яда. Степан любит картофельный салат. На удивление, картофельный салат, в меню оказался.

— Деньги есть?

— Я художник.

— Ха, шутник! Перестань мне околевшие новости подсовывать, халява рашен, плиз. Ладно, сегодня я плачу. В следующий раз с процентами ты. Согласен, худолжник?

Подбежал официант, застелил стол скатертью из кожи ростовщика, фигурной лилией две салфетки из кожи старых потаскушек. Это выяснилось из размышлений вслух его нового знакомого. Тот при официанте прикидывал: не спереть ли ему мелочь какую, хоть салфетку. Такова природа мелких чертей-мухопожирателей.

— Только что поджарили парную душу, как добрую свинью, — изогнулся официант.

— Не надо. У нас денег не очень. Принеси кровяной колбасы. Чего ты выбрал?

Степан ткнул пальцем в меню.

— Угу. Картофельный салат ему и тоже колбасы тащи.

Официант удалился. Даже в его болтающемся хвосте чувствовалось презрение.

— Пожиратель благодати! — ругнулся в спину официанта чёрт.

Колбаса оказалась не кровяной в соответствии с параграфом, а натурально кровавой. Только тронул пальцем, выдавилась на блюдо лужица загустевшей крови.

«Искусно! Откуда же нас снимают?»

— Эй, — официанту. — А что это из салата высовывается?

Официант флегматично пересказал рецепт. Картофель и лук кружочками, целлюлитное масло, бертолетовая соль, высовываются кончики жареных языков кандидатов в президенты. Самый адский салат! Проглотишь с собственным языком, не заметишь от удовольствия.

Его дружок взялся уплетать колбасу, перемазавшись до рогов кровью.

— Ты чего ломаешься, не ешь?

— Да вот думаю, где бы ещё подкалымить, кроме Мосфильма.

Спаситель сразу перестал жевать и заговорщически наклонился к Степану.

— Я сам давно кумекаю подломить монетный двор.

Адские деньги — стружки колоколов, обтачиваемые в монетной пещере. А он знает, где там выход глинистой жилы за кряжем Искариота. Через неё и можно во внерабочее время подкопаться.

Пронёсся болид. Степан успел заметить в нём абигелеву ухмылку. За Белой феей впритирку мчался ворон, черная душа грешника, затребованная Евкром. Наняли киношники в последний момент ворона.

Дружок из болтливых. Он трепался за колбаской, как в последний раз его тиранил из той же белой компании.

— Я когда почувствовал, рожа красная, хотя весь белый, как бельмо у моей бабушки, что вот-вот казнить начнет, — сразу лаской в нору. А он, гад, за мной гадюкой. Я в кабана превращаюсь — и по кустам, а он, неприкосновенный, слышу, тоже ломит, не отстает. Религия — зерно, попы — говно! Я в ванильное мороженое — он в страстную жару, я в должника — он, благодатный, в кредитора, я хлебом — он зубами, я студентом — он профессором, я профессором — он ректором. Запарился, но не догоняет. Я вдохновился помалу. Тут, представляешь: меч двуручный выхватываю, замахнулся всем что было, ну, думаю, снесу храмовитому башку. А он мою руку в последний момент успел в копыто превратить — меч из руки и выпал.

Плевать на съёмки!

— Ты можешь показать выход отсюда?

— Отсюда куда? — посмотрел на степановы плечи. — А почему у тебя нет серных погон?

— Потому, что я не чёрт, а перекрашенный ангел и шпионю за вами.

Его благодетель с места стартовал вверх. Тут же подбежал официант и затребовал денег.

— Плати, — хватаясь для страховки за локоть, чтобы не удрал последний клиент-выжига.

— Стружек колоколов нет. Запиши на мой счет.

— Деньги давай, а то сдашь рога в каптерку!

— Кончай придуриваться, оглоблебогий, — осадил Степан. — Если хочешь, зови Гжимултовского, а я пас.

— Плати давай, пас!

Степан возмечтал выдернуть руку, да не тут-то было. Может, они и хорошие артисты, да он плохой. Укрепив большой палец остальными, всадил его официанту точнёхонько в солнечное сплетение. Тот сразу задумчиво присел на условный горшок.

«Сейчас появится главреж и начнет укорять», — подумал с сожалением. Но никто, как ни странно, не появился. Постоял в растрепанных чувствах, наблюдая, как официант добирается с условного горшка до лавки на полусогнутых, пожал плечами, проговорил:,Отгадайте загадку: восемь крыльев, семь членов? и пошел куда глаза глядят.

Над головой снова пронёсся белый болид.

— Отшлёпать бы тебе попку ремнём до тёмно-розового цвета, дочь Розы.

Куда теперь? Не было у него способности показывать будущее по ногтям некрещеных детей. Да и детей нет. Как это нет? Вот же он.

— Эй, эй, мальчик! — заблажил, бросаясь вперед.

Мальчишка в цивильной одёжке явно выпадал из нотации. Зато женщина у его ног — в чём положено: в нижнем белье. Бельё от слова белый, здесь же лучше сказать: в чумазье.

Мальчишка Гжимултовского правда какой-то подленький. Перед ним дама на валуне изрыдалась, а он смотрит на неё ненарадуется.

— Что тут произошло?

— Пытка придумана проституткам. Видишь? — тычет пальцем. — Чумичка не может снять вуаль и кончик носа натирается.

Степан вгляделся: точно, нос стёрт до основания.

— Тебя как зовут? Я запамятовал.

— Меня-то? Францишек.

— Гжимултовский тебе кто? Отец?

— Брат-демонопат, я- мальчонка с собачонкой, и сестрица, лучше сразу застрелиться.

Тут же поднялся кавардак. Из краплачной темноты шёл элегантный кавалер при шпаге. Единственная деталь, смущающая умы, состояла в том, что одна нога его была оленья. Мэтрэсса с вуалью издав вопль, бросилась на кавалера, тот побледнел и юркнул в тень, пудель взлаял и прыгнул за ними, мальчишка закричал:

— Оже, стоять! Ко мне! — тоже понёсся за всеми.

Степан потряс кулаком.

— Если я восхочу, я тут вам всё раскурочаю! Эй, насельники адовы, вы где? Францишек! Оже, ко мне, восьмикрылый семичлен! Зурст!

В краплаке- отверстие, из которого слышались; удаляющийся топот ног и неразборчивые проклятья проститутки. Нырнул следом. Скорость, правда, минимальная. В темноте не видать ни рожна.

— За что мне такое наказание? — ощупывая рукой стену хода для ориентации. — Я же не сиамский кот, отгрызающий грудничкам ножки.

Впереди посветлело. В стеклянном зале стоит женщина, смотрит на него.

— Аби! Детка! Я заблудился!

На радостях бросился вперед. Выскочил из туннеля, броском пересек зал и так врезался в зеркало, отражающее Белую фею, что в голове случилось смертоубийство из серии «Капричос».

— Уи-и-ий! Отгадайте загадку: чёрный, но не заяц, летает, но не собака?! — посидел на собственном хвосте, держа ладонь на пульсирующей шишке. — Чёрт!

Поднялся, сматерился, примерился и ногой по-каратэистки шмяк в зеркало. Еще осыпалось первое — шмяк второе. Дальше по кругу. Шмяк… и остановился. За последним разбитым зеркалом не стена, а черная дыра хода.

— Спасибо и на этом, — ныряя в темноту. — Жизнь — это затянувшееся рождение смерти.

А Нигерия…

Тут вообще ни зги не видать. Такое ощущение, что выйдешь сейчас на свет божий где-нибудь в районе Красной площади. Гид объясняет: «Вот вам, граждане, Кремль с его тысячей сорока пятью зубцами в виде ласточкиных хвостов, вот мавзолей Ленина из полудрагоценных камней, а вот мелкий чёрт-мухопожиратель из колодца. Ну-ка брысь!».

В темноте завозилось. Рядом кто-то кряхтел и омерзительно вонял. Послышался звук ногтей, как по войлоку. Чесались, вроде.

— Кто тут? Степану Бумажному, собственной персоной, свет зажгёте?

— Хрм. Я для того здесь и сижу, чтоб помогать подсвечники делать. Бери, делай себе, безголовый.

Без света ясно, всё по-нову и то же самое. Умерли — надоело — продолжаем безобразничать. Хорошо, он сделает подсвечник, зажгёт свечу и, настучав по кумполу консультанту (на добро нужно отвечать добром), найдет выход. Хоть даже из канализационного люка на Красную площадь.

«Погоди у меня! Я тебе отремонтирую бампер, я тебе облицую фонари!»

— О'кей, что делать?

— Отрезай руку, о'кей. У стены столы с висельниками. На нож.

Пальпируется тугая холодная кожа, натуральный мертвец, хоть и пластмассовый. С подсказками консультанта отрезал кисть, отжал кровь саваном, натёр селитрой, отлил в форме свечу из жира удавленников и ещё горячую вставил в подсвечник. Обычное занятие для художника-сюрреалиста.

— Зажигалка есть?

— Ты чёрт или не чёрт? Живёшь в аду, а огня под рукой нету. Хрм!

— Вот вам волшебное слово — пожалуйста. Зажгите, пожалуйста, моей малости, свечечку, господин хороший.

— Меня зовут Мохнатая Цивербола. Хрм. Ладно, подноси к ноздре — дуну.

Глаза ошпарило светом. Зрение возвращалось медленно. Сначала из темноты выплыли столы с висельниками, затем обозначились всевозможные приспособления в виде «Гермесова сосуда», служащего для перегонки жира, колбы, реторты, ступы, пестики. Потом увидел саму Мохнатую Циверболу. А увидев — только спазматически сглотнул. Кадавр трехметровой высоты, заросший ржавой проволкою, являл собой классический ночной кошмар. Ну, молодец кинокомбинат!

— Второй вам орден Ленина! И еще сто пятьдесят пять штук вдогонку!

Мохнатая Цивербола тоже его разглядывала.

— А ты кто такой?

Степан поймал себя на том, что собирается хихикнуть. Вовремя спохватился.

— Я, милейший… милейшая, собственно, мелкий чёрт-мухопожиратель.

— Вижу, что не Асмодей. У тебя хоть есть летательная перепонка? Отодвинь-ка локоток, я посмотрю. Без серных погон почему-то… Хрм!

До того взаправдашное! Три глаза в красных прожилках, огромные когти, черви, копошащиеся в углах пасти, волосатый язык в ней.

— Произвело впечатление, грех жаловаться! Большое сэнкью, мне давно пора, а то и так получается сплошное кукареку.

Туннель вывел в основание горы. Абигель уже ждёт.

— Стало страшно?

Совсем ему не страшно. Мохнатая Цивербола — красивая спиной вперёд — случайность.

— И в бога по-прежнему не веришь?

Примитивное мышление всегда боялось безносой, дочь Розы. В бога верили по единственной причине — трусость перед стопроцентным исчезновением после смерти. В аду хоть и жизни не рад, а всё же жизнь. Художнику исчезновение не грозит при любом раскладе, он в своих картинах, как в консервах будет жить вечно. Последнюю картину, правда, запорол, бездарь! Опреломыслый олдовый котел также, дынькоголовое сало, соплюшечник хавыры, исцелованный — кем там говорил Иван? — а, конькеистами насмерть.

— Еще попугать или достаточно?

Плохо же ты его знаешь, дочь Розы. Ничего он на белом свете не боится. Кроме одного. Не о Мохнатой Циверболе речь.

— Тогда приготовься к встрече противоположностей, прилучившийся недотёпа.

Да он готов, готов. И печален. Жалко природу. Начало мучает начало. Обгоревший лес, пораженное ржавчиной железо, скалы, покрытые лишайником. А зачем?

Вообще-то придумано дубово. Вот он, Бумажный Степан, и напакостил порядочно, и хорошими делами не обделён. И что теперь? С понедельника по пятницу в аду жарится, а на выходные в райский санаторий? Ой, дубово!

Фея улетела. И начался град. Степан вернулся под прикрытие каменного свода. К ногам подкатывались крупные градины, изображавшие жаб. Если б просто лёд, тогда можно хвататься за голову. А так логично, и неслучайно, и вытекает из этого… Ну из чего, из чего? Когда веришь и говоришь с богом — это называется молитвой, но если бог говорит с тобой — кроме шизофрении другого названия нет. Лучше уж художник историю раскажет о том, как один идиот…

Пошёл вдоль берега, не мелкий чёрт — принцесса во дворце своих воспоминаний, за неимением слушателей рассказывая самому себе, но в надежде, что его подслушивает Белая фея.

— История такая. Жили были братья. Можно их по нашим временам обозвать отцами-основателями. Тут как посмотреть. Можно сказать: чубчики-мошейники, а можно сказать: настоящие, не невбрачные, честно слово, да приязненные. Словом, старогу завету. Ты внимаешь, дочь Розы? Ты внимай, подешевело! Так вот. Солнце морду красну только на небо, а братья давно уже мозгами гукают, годят себе. Нужно ещё уточнить: братцы наши были богами, куда уж без них? Жили герои моего рассказа в яйце, которое, спору нет, — совершенство, и само по себе вылискуется до того, что любой сладострастнице из коммунальных божков захотелось бы ущекотаться. Знаешь, как бывает у лезбиянок: наваливаешься телом на колено, сам видел, и щекочешься, щекочешься между грудями, не жалуешься на плохие заработки, только головой киваешь в ритм на слова: «Научи меня, спасибо тебе!» К чему я эту историю расказываю-то? Да! История про Адама и Еву — беллетристика от первого до последнего слова, убей Бог! На самом деле было так. Не носился дух божий над волною, не отделял её от тверди. Не отделял день от ночи для, видите ли, знамений. Не сеял семя, не творил всякую душу животных пресмыкающихся, не творил по образу и подобию. Всё это было вечно. Только без человека. На газоне каталось то самое яйцо, из которого человечество и перелепилось молоденькое-премолоденькое, не зацелованное, все семнадцати лет дурачки и дурочки с представлениями, зарыть бы их в лопухах! Наши братья, значит, катаются по лужайке, катаются, и катаются, и… О чём это я? Подустал я с тобой, дочь Розы, сбиваюсь. Продолжаю повествование. Катаются и катаются наши мазурики в своём яйце до посинения, а одному осточертело. Катается он вверх тормашками, а ему всё что-то попусту мнится. Уже и ночь обняла природу, уже яйцо остановилось на техосмотр, спят все, утро грезится покойницки тихо, а этому мнится, да мнится, совсем зажурился. Тут он не выдержал. «Мужики! — кричит. — А давайте выйдем?!» Брательники попросыпались и начинают крикуна есть поедом. А он ни в какую. «Выйдем, да выйдем!» — талдычит своё, не переупрямишь. История показывает, что всё-таки вышел! Его, разумеется, удерживали, за рукава там цеплялись, матерно выражались, одно слово: получилась свалка, точне междоусобица. Понимаешь, тут как получилось, дочь Розы? Эти долбят изнутри, а пионер наш с бессонницей отмахивается уже снаружи. Понятно теперь, что вышло? Старший брат лягался и налягал подбородок. Шестой плечом ломил — намял скулы. Пятый, бугаина-культурист, ка-ак заехал один раз по-хорошему, с протяжкой — получился нос. Четвертый не дрался из баптистких соображений, глазами всё страшно и много зыркал, ну и назыркал копну волос, да с потерянной. Третий подпрыгивал на нервах, да продавил в яйце ноги по самые тоже эти самые. Второй указательным пальцем трепетал, грозил отщепенцу — детородный орган сформировал, лысой башкой с горя-огорчения пободался в скорлупу по-малому и большому — губы выпучил и ягодицы. Горизонтальные губы — поцелуй домашний, вертикальные — жопа, поцелуй политический. И так далее. А самый младший как на божий свет вышел, поразился как много всего вокруг, вплоть до лишнего, так сучок какой-то схватил и давай им от братьев оттыкиваться. Так все дырки в яйце и наделал; уши, ноздри, рот, пуп, попка, сиськи-письки… Первый человек получился. Заметь, не Адам, а мой чёртегокакназывается — первый. Ты его тоже зови как хочешь: хоть отставной козы барабанщиком, хоть кулебякой, хоть виконтесой Д'Арпажон-Курослеповой, хоть татарским мылом или калёным пятаком. Почему, спрашивается, я должен верить в христианскую модель? Почему, спрашивается, я должен довольствоваться навязанными представлениями о том, что ад именно такой и что он вообще имеет место? И в частный проект с Адамом и Евой я не обязан верить. В моём представлении, может быть после смерти человек и его душа, если она у него есть, превращаются в «Сажу газовую» или, скажем, в «Чёрную персиковую» и ей пишут картины. Но, простите, писание картин чёрной краской наряду со всеми остальными уже понятие другое, а как занятие дело интересное, если не весёлое. Плевать мне хотелось на древнееврейскую мифологию! У меня, знаете ли тоже свои эти самые… Эхе-хе, запарился я тебе, дочь Розы, доказывать, что часть сущего всегда живёт смертью другой своей половины.

— Смерть — и есть бессмертие, — глас с небес.

— А-а, и вы здесь, владетельная сила! Влчек, вы тоже в заговоре?

Впереди, явно, море Потаторов, уж больно шибает перегаром. Над поверхностью то опухлое мясо всплывет, то фонтанчик ударит, извергают из себя невмочное упившиеся.

— Искусство — вытяжка из любви. Но мой портрет выкини, не упрямся, хоть ты и настырней моей бабушки. Выпить хочешь?

Если откровенно — д а в н о. Такая катавасия! Предложите только.

Вниз опускается кубок.

— Только по карточкам и с московской пропиской. Пей, не бойся. Умрешь — не почувствуешь.

Он боится только одного, а это-то… тьфу без нолика, который и пустота, и вакуум, и нихиль. Последнее слово какое-то матершинное.

— Кровь?

— Тоник страстей. На поверхности только по великому блату.

Скульптура в фонтане забавна. Вместо рук лебединые головы, шеи голов ручками амфоры, клювы ранили шею, из ранок по вазообразному телу и ногам бегут струйки вина. На ногах вместо пальцев — головы ящериц, языками слизывающих кровь стекающего вина. Правда, первый раз в жизни видит, чтобы фонтан стоял на пляже у самого моря, заехав наполовину в грязно-розовую пену.

— Простите, вы не скажете, где отсюда выход?

На песке лежит мужчина.

— Выход, надо думать, по краю сознания. Шучу. Там единственный выход, молодой человек, — махнул рукой в сторону острова, но задев пальцами поля шляпы, сморщился от боли. — Чёртов луденский суд! Решили, что лучший миникюр — вырывание ногтей.

— А как туда попасть? Не вплавь же?

— Пловец в океане случайностей заплыл не слишком далеко, его ещё можно спасти. Ни к чему плескаться в дешевом винище. Достаточно кликнуть перевозчика. Эй, мерзавец, сюда!

От острова плывет баржа, увлекаемая ржавым буксиром.

— Пловец в океане случайностей совсем не борец. Он слаб, он устал, он не может встать и идти по воде, но ватерлиния взгляда его по волне.

С баржи смутные тени сбрасывают сходни.

— У меня ощущение, что я вас знаю.

— Стечений в океане случайностей не может быть. Пловец в океане случайностей вообще не может плыть. Океан и пловец — две разные вещи, как дух и могила не могут быть вместе. Но это уже хорошие вести. Плыви!

— Подпишите стихи.

— Урбан Грандье.

Берег стремительно отодвигается, но хочется вернуться и преклонить голову перед этим человеком, может быть, даже поцеловать полу пропыленного плаща. Равным образом можно вложить ему в рот пальцы, чтобы прочитать экзорцизмы, или изругать последними словами. Сложный был человек. Почему был? Вот же он! Чему удивляться, если смерть и есть бессмертие. Смешно сказать, но луденский священник — единственный человек того отвратительного времени, поразивший воображение художника. Только не надо удивляться такой встрече. Давно пора принимать всё как есть. Или наваливается отупение после вина с блудливой точкой красного кадмия. После страстей всегда безразличие.

Грандье. Не дай Бог родиться вне своего времени! Ошибка природы, плевок гнилозубого на грааль, свинство. Здесь — высушенные поповскими страхами души, а здесь — талантливый человек, фейерверк свободного разума, выдающийся оратор своего времени. Ему бы чем толковым заниматься: картины писать, книги, историю, а то — теологией. Но так уж парадоксально получается: над чем насмехаешься, порой тем и занимаешься. Благоразумие не выше случая. И чувствовал вкус жизни, амурничая с монашками-урсулинками, и любитель посмеяться над собой, паче же над фанатичной капуцинской братией, а кончил плохо, раз впереди времени. Дружно набросилась, славная компания, связались злобой, главный враг — патер Миньон, страдание и ревность которого в том, что красноречие Грандье обезлюдило его приход, все хотели слушать только священника церкви Святого Петра, госпожа Сазильи, весьма важная дама, родственница кардинала Ришелье, сам кардинал приложился, не в состоянии забыть дерзости, рожденные сатирическим пером Грандье, и прокурор, дочь которого соблазнил священник. Но самое главное — предала возлюбленная. Сохранилось предание, что за час до смерти Урбан спокойно напевал песенку и позже смеялся над неудачной попыткой удушить его будто бы из милосердных побуждений. Веревка, накинутая на горло, перегорев, упала в костер, пламя которого уже обглодало замечательной твердости священника до пояса. Франция еще долго спорила, куда попал Грандье, в ад или рай. Оказывается, в ад. Только место там другой компании, от апологета Святого Фомы Аквинского, неугасимого светоча христианской философии и фашиста, до Папы Иннокентия IV, благословившего геноцид во имя божьего торжества. Банщик требуется всем!

Жуткий холод. Чем дальше от берега, тем сатанее ветер. Баржа в ледяной коросте.

— Мы так не договаривались. Я ж сейчас в сосульку превращусь! Эй, Гжимултовский, кончай свои эксперименты! Мне что обещали? Хрустальные туфельки на босу ногу и пианино через плечо, а здесь что?!

Вдоль бортов люди, вжавшиеся друг в друга. Они почти уже замерзли. Степану сразу ясно, что здесь за реконструкция. Он сам из тех мест, а это та самая баржа. Поздней осенью ударил мороз, река вставала льдом в затонах, и конвоиры, сытые равнодушные люди, ушли на берег в утепленный сруб отпиваться водкой и играть в карты. Все пятьсот человек русских немцев, перевозимые в лагеря, замёрзли той осенью. Но здесь пока кто-то жив. Жив и низкорослый кавказец. На знаменитых усах — сосульки. Он нелепо топчется на одном месте, трясётся. Холодно генералиссимусу, холодно гению всех времен и народов. В этом его кара: вечно умирать с людьми, отправленными им умирать.

В коленях женщины ребёнок. Она снимает с него, ненужный уже ребёнку, свой плащ и протягивает.

— Возьмите.

И ведь берёт вождь, берёт Виришвило, ослиный сын! Не может не брать. Дать бы этому клещу чего согревающего. Крови. Но даже если дашь по единственной капельке от каждого человека из миллионов убитых им, клещ лопнет, что для него будет благом. Чего нежелательно во имя справедливости. Пусть тоже мучается.

Сбрасывают сходни и Степан сбегает на берег. Буксир с баржей растворяются в, стелющимся над морем, то ли тумане, то ли дыме.

— Что здесь? Выход? Ничего не вижу! Кончайте мне тут сумерки богов! Гжилмутовский, Аби, — полный свет! Не говоря уже о тепле, доннэр вэтэр!

Над ним битва между галками и сороками. Из неё выметывается отрубленная рука, поднимается к огромной люстре и с невероятной быстротой вкручивает стеклянные груши. С пулеметной частотой загораются новые и новые лампы, становится светлее, но с моря одновременно налетает волна всё-таки дыма. В горле першит от гари.

Абигель опустилась с небес на твердь.

— Достаточно. Пора просыпаться, девочка.

— Вполне достаточно. Тоже устала. Самое главное: времени не осталось. Я думала, что только я скоро умру, но получается, что конца света всем не долго ждать.

История, о том, как палладисты предсказали конец света, известна. 29 сентября 1863 года родилась прабабка Антихриста — София Уэльдер. Пройдет тридцать три года и 29 сентября 1896 года она произведет на свет бабку Антихриста. Бабка вместе с американским инженером, имеющим контракт с одним уральским заводом, уедет в Россию. Еще через тридцать три года, 29 сентября 1929 года, родится мать Антихриста. Фамилия у нее будет уже русская. 29 сентября 1962 года явится на свет сам Антихрист, и как осознает себя, все его помыслы будут сведены к одному — сделать политическую карьеру. Разве остановило бы что любую сволочь, от Чингисхана до Гитлера, будь у них на руках атомное оружие. Главное, чтобы нашлись творческие люди, способные помешать негодяям.

Ошиблись палладисты в единственном. Не 29 сентября 1999 года адские легионы во главе с недочеловеком, у которого за ухом клеймо «666», одолеют небесное воинство под командой архистратига Михаила. Чуть позже. И силы тьмы подвластны законам релятивизма.

По морю кто-то несётся. Мессия? Нет, Мессия не станет нестись, как угорелый. Теперь хорошо виден обман. Под ногами Пармена брызги в стороны и заметны под водой толщиной в несколько пальцев не морские глубины, а покрытый плёнкой настил, в люках которого пластиковое мясо на пружинах и трубки псевдоизвержений адовых созданий.

В уши, оглушая, ударил вой сирены.

— Горим! Полная эвакуация! Еле вас нашел! Быстро, быстро!

Пока бежали, Пармен успел рассказать, что от осветительных приборов вспыхнули декорации входа в ад. Есть надежда, но слабая, что огонь не перебросится на павильон адских отдушин-вулканов, где все их эльфы, кобольды и хранители кладов. Но аврал страшный! Гжимултовский на грани самоубийства. Всё в одно место вылетело, прорва денег, вложенных в проект, вылетела туда же. Теперь об «Оскаре» можно мечтать, как о титьках Адама.

— Засомневаешься тут в милосердии божьем!

И вообще, хоть средний размер гальки пять сантиметров, в куче вряд ли найдется хоть пара камней такого размера, что также подтверждает существование закона подлости. Пролетарии всех стран не думают объединяться. Ужас! Содрогание! Коллапс!

Они увидели и главрежа. Его оттесняла вместе с народом, как простого смертного, цепь пожарников. Пармен протиснулся к мрачному кумиру, даже Степану стало жалко верховного адского начальника. Он притёрся к режиссеру с другого боку, захотел как-то выразить свои сожаления — может быть, в реинкарнационной транскрипции Гераклита: «Чем доблестней смерть, тем лучше доля», не сформулировал еще, как по-своему, — но не успел. Гжимултовский обернулся, бешено вращая глазами, и горестно рявкнул:

— Сырость испортила зеркала, мессир! Сволочь!

Не ясно из-за смятой паузы между предложением и ругательством, сволочь ли сырость или всё же мессир сволочь. И кто здесь мессир в этом аду? Кто так бездарно правит видимой материей?

Всем спасибо! Снято!

Степан держал член левой рукой, разглядывал его, как египетский глаз трансцендентную сущность, и рисовал правой рукой карандашом на бумаге. В том, что не писал как положено (маслом и на века), а всего лишь карандашом, да еще на бумаге (на обратной стороне рекламки какой-то лотереи, предлагающей получить миллион долларов после перечисления им вашего рубля), и в том, что сюжетец никак не тянет на верховный посыл, выражался как раз его протест против того, что если действительность может складываться в конструкцию самой патологически-невезучей конфигурации, то эта конструкция всё-таки сложилась. А ведь казалось, разным счастьем защищался. Ведунью Эличку «пытал», ложу «строителей» на помощь призывал, в Сибирь к отцам-основателям летал, пойти к врачам убеждал. Везде прозябание в нестроениях неудачей. Поэтому, найдя адекватный подлой жизни сюжет, Степан держал член левой рукой, разглядывая его, как египетский глаз трансцендентную сущность, и рисовал правой рукой карандашом на бумаге.

Но таланту трудно бороться с собой. Рисунок получался что надо. Нервный карандаш не использовал прямые линии, грифельный кончик то метался короткими штрихами, то крутился на месте, плодя волосяные пучки, падал на бок, тушуя плоскостью, и если приближался к прямой, то чертил длинные, кривизны турецкой сабли, разрезы, похожие на разрезы знаменитого авангардиста ФонтанА. Член перестал быть членом. В середине работы он уже походил на тирс, жезл Вакха, увенчанный сосновой шишкой фаллической формы, к концу работы напоминал среднее между храмовой постройкой Пратоммачеди в Бангкоке и символом раскованного свободного желания.

Закончил рисунок, перебрался на балкон, свернул из творения самолётик, поджог ему хвост и запустил в город. Сделав это — поставил точку в размышлениях о главном. Очередь последнему, самому нежелательному.

Все больницы, пусть они хоть для миллионеров, из чистого золота, представляют из себя емкость для катализатора. Стоит войти, немного посидеть перед дверью врача и в голову начинает лезть соответственно: «Живёшь, что-то себе маракуешь, а тебя энцефалитный клещ цапнет, ты и в рулон свернёшься. Так стоит ли вообще что планировать? Жизнь — копейка!» Классическая философия тропов.

Степан не успел задуматься о тщете земной. Сначала же случилось недопонимание. Пришлось втолковывать регистратору, что больной не он и пока необходима консультация. Потом путешествовать по этажам в поисках кабинета, добросовестно отворачиваясь от встречающихся слезящихся глаз за красными веками. У нужного кабинета сидели двое: по виду нормальный мужчина средних лет и его мать, почти старушка. Степан только спросил, как мужчина, подтвердив первоочередность, сразу вытащил из кармана документ и с надменным видом вручил. Степан прочитал следующее:

«Партизанский паспорт.

Штаб дивизии тяжелых пулеметов.

Податель сего является трижды Героем мира.

Имеет право ношения на левой и правой груди всех существующих медалей, значков и блестящих предметов.»

Паспорт имел любовно вырисованные вензелёчки, помпезные заглавные буквы и печать с радикальным словом: «Уплачено».

Приоткрылась дверь, предложили войти. Мужчина вырвал паспорт, нарисовал улыбку и двинулся в кабинет. Мать пошла с усталой покорностью за ним. Только Степан угрюмо задумался, дверь открылась и больной с матерью снова вышли в коридор. Из конца разговора стало ясно, что карту больного перепутали и трижды герою мира нужно этажом выше.

— Вы ко мне? — спрашивает врач, красивая женщина, которой очень идет белоснежный халат.

Для него разговор мучительный. Долго разгонялся, находил нужный темп, стараясь не разоткровенничаться об Элечке, хронически занятом двухголовом или о пожароопасном «музицировании», сбивался, ёжился. Но психотерапевт взяла инициативу на себя, толковыми вопросами направила беседу в нужное русло и скоро имела полное представление по существу дела, грамотно проанализировав абигелево детство.

Яснее ясного, что причины хрестоматийных случаев именно там. Настоящий отец, стало быть, погиб, отец неродной и мифическая смерть матери? Уже дает умозрительную расшифровку. Родители своей смертью фактически предали ребенка. Естественная утрата любви, сбой воспитательного процесса оставили у девочки длительное нарушение самочувствия в качестве нарцистического рубца, являющимся главным элементом комплекса неполноценности. Всё оттуда! «Анальный эротизм» детей — первая, но уже формирующая фаза. Эксперименты американцев с марихуаной показывают: если либидо активизировано в достаточной степени, нормальный мужчина способен целовать уличный фонарь. Оно и определяет психосексуальное развитие, в ходе которого сублимативно меняется объект влечения. Отец — основной объект либидо, исчез, но не исчезла мать. Мать, значит, регулярно является в снах-галлюцинациях? Это царствующая мысль. Мать-соперница, персонифицирующая собой ужасную мать-прародительницу, фактически не что иное, как психастенические комплексы, принявшие экзотическое выражение. Дальше ещё хуже. Либидо возвращается, потому, что при физическом отсутствии настоящих родителей — достойный второй отец. Возвращение формой патологически регрессионно.

Cтепан сидит восстанавливает кровообращение. Наука! Это вам не фигушки воробьям показывать, как он в детстве, не письки на заборе рисовать, как… некоторые. Слов нет, получил что хотел — добросовестную консультацию.

— Ответьте просто, пожалуйста. Можно вылечить?

— А кто вы ей?

Кто он ей? Подельщик её отцу. Третий отбойщик.

— Я ей… — и закончил твердо. — Я её люблю! Так можно справиться?

Опять доставание левой рукой правого уха через спину. Бог есть? Вылечить можно?

Врачиха качает головой с выражением лица, будто почувствовала во рту волос. Но тут же спохватилась. Нет-нет, её надо понимать правильно. Полное излечение под вопросом. Стопроцентный идеал, вообще, где существует? Другое дело: современная медицина располагает всевозможными эффективными медикаментами и психотерапевтическими методологиями, можно болезнь остановить, повернуть вспять, контролировать настолько успешно, что масса примеров, когда такие кадры занимают высокие посты (нероны-наполеоны-гапоны…), и несут ответственность в различных обязывающих профессиях. Очень много можно сделать. Поверьте — перебедуем!

Лапша на уши из уст красивой женщины. Первый гений, встреченный Степаном, — Полецкий. Красноярск, первый курс художественного училища, заточенное на нулёвке перо итак самого мельчайшего калибра, китайская тушь, его работы и открытие того, что гении живут среди нас и как надо перевернуть в своей башке мир, чтобы нормальные граждане строили свое жирное будущее все-таки чуть агрессивнее разнузданнее, а потому, опосредованно благодаря искусству, свободнее. Когда стало ясно, что с парнем неладно, прямо в аудиторию явились две мускулистые тетки из психдиспансера и радостно вопрошали: «Где тут у вас, зайчики, сумасшедший, хрм?». И позже, в дурдоме, Степан с яблоками и Полецкий, бывший блестящий денди, товарищ, но не бывший гений — накаченное наркотиками существо, немое страшное в безразличии к миру, который он недавно ещё творчески переделывал по своему образу и подобию, как Бог. «Поверьте — перебедуем», твою мать-прародительницу!

— Подождите, если люди всю жизнь с этим живут, может быть, не лезть, не поджигать бензоколонку, чтобы прикурить? Просто быть рядом и подстраховывать?

Ни в коем случае! Она в состоянии придумать такую роковую фантазию, что если не убьёт… случайного… то сама может в минуту просветления, как откровения…

Увидев степаново перекошенное лицо, даже стукнула кулачком по столу — нечего думать о таком если бы, да кабы. Они справятся, главное — не затягивать. Комплексы имеют свойство развиваться. Заика Демосфен стал знаменитым оратором, а коротышка Наполеон получил компенсацию, став могучим вождем сражающихся людей. У больного такой отдушины может не быть, так стоит ли ждать на бензоколонке курильщика с отключенным Принципом Реальности? В общем, доктор — заведующая отделением, может забрать её к себе. Индивидуальный надсмотр, витамины, фентазин — лекарство для снятия спутанности психики, хорошее средство, верьте на слово, и всё такое: запрём калачём, запечатаем пряником, ничего-о-о, справимся. Приводите всенепременнейше.

О-хо-хо, нет отдушины. Знала бы милая докторша всё. Один только мосфильм что стоит. Искуссная бутафория? Нет, настоящий адская кухня и была. Шеф-поваром ясно кто, совсем не господин Гжимултовский.

— Вылечили, называется, — схоронили, — прошептал, вставая. Пожевал губы, шагнул к двери.

Конец цепочки. Идти больше некуда.

Женщина тоже поднялась, провожая.

— Если бы я тогда знала, какие порой тяжелые моменты в моей профессии случаются. Порой жалею, что не стала аптекарем, как сразу хотела.

Степан взялся за ручку двери.

— Если б знать, что шизофрения инфекционная… Точно знать.

Степан убрал руку.

— Он, конечно, авторитет, но я сомневаюсь, a priori{(лат.) — заранее, без фактического исследования.}

Степан молитвенно слепил ладони, да говорите же, наконец! Почему всё так в жизни сложно?!

— Не кладите в ухо, кладите в руку, медоречивые, ох мамочки мои! Садитесь, пожалуйста и не обнадёживайтесь.

В своё время она проходила практику в местечке Чирчик под Ташкентом и познакомилась там с немецким студентом, приехавшим по обмену между профилирующими университетами. Так вот, герр Штромайер, теперь мировая величина, утверждал на последнем симпозиуме, что им найден радикальный депресант цитомегаловируса, полностью подавлящий инфекционную агентуру.

Нельзя было сразу, вместо биллиардизма в кармане?

— Каким образом можно установить природу болезни?

Достаточно капельки слюны.

Он всё понял и просит координаты.

— Экстремализм какой! Вот же, пожалуйста: Штутгарт, университетская клиника, профессор Эрнст Штромайер. Помнится, мы с ним купались в оросительном, так он, живчик, такой прыжок перед нами, девочками, начирчикал. Записывайте в таком случае особые приметы, ха-ха: шрам на животе от притопленной мочажины как раз под пупком. Сама зашивала. Шрам — корпус буквы, пупок — точка. Как говорится, если нужно поставить точку над i, она была поставлена.

Степан оценив случайную откровенность, высказался в том же роде:

— Штутгарт? Я ж там был! У них там на ихнем Арбате скульптура есть корявая до ужаса, но грудь каменной бабище отполировали руками до того, что сосок стерли заподлицо… И я грешным делом переудополировал, — выловил у женщины руку, поцеловал. — Спасибодосвиданья, — в двери грудью.

Главное сейчас — капельку слюны. Так не уговорить, конечно. Но есть сон, слава Морфею! Взять его, или Вильчевского, или тех же оболтусов — Головатого с Бадей. Если имярек ужрутся до беспамятства водочкой, да лимон сожрут на ночь глядя, — никаких проблем, хоть подушку выжимай под утро. Мужики же — свиньи! Ничего, ничего-о! И у замкнутой ракушечки добудет жемчужину. А там, правда, чем чёрт не шутит!

Позвонил в галерею Калашниковой.

— Пока ничего, Стёпа. Знаешь, художникам не хотелось бы сообщать такие новости, но я должна. «Старого старого бога» больше нет.

— Лена, вы говорите как Ницше: «Небеса пусты. Бог умер» Что значит — нет?

— Мне сообщили: прямо в картину попала ракета. Дом сгорел, люди погибли…

— Так вы куда её продали?

— Ну, ты смотришь телевизор, где сейчас стреляют больше всего? Но не про это разговор. Я не успела сфотографировать. В следующий раз привези мне слайд, фотографию или негатив. Хочу ей свою интернетовскую галерею усилить.

У картин — людские судьбы. Бумажный ведь тоже не удасужился сфотографировать. Почти, как в песне: Что было всем, то стало ничем. Ничто — даже много, по сравнению с невозможностью «Старого старого бога».

Вильчевский не брал трубку долго. Оказалось потому, что за восторгами не слышал телефон. Тома такие пельмешечки сибирские сварганила — язык проглотишь. И можно себе только вообразить?! Он первый съел — и сразу «счастливый» попался, с чесночинкой.

— Глотай быстрей, неспешная черепаха.

В микрофоне учащенное чавканье.

— Муам-муам, всё, упало. Чего шухеришься?

— Денег занять можешь?

Вильчевский презренный металл занять может.

— А что за спешка, мохнорылый?

— Не гадай и скассируй деньги. Выезжаю.

— Ну подтягивай штанишки… Торопись, но не гони, как кошка по шкурке на лысой резине до батареи. А пельмени варю. Ты сколько съешь? Да что случилось-то, жопаперданета? Отвечай, болванчик непутевый!

Степан только кивал болванкой. Сердце нет-нет да ёкнет. Вдруг тот вариант! Кто из нас в девках не был, теперь всё равно замужем. Должно же повезти по справедливости-то. Хоть справедливость у нас ежечаще — содержание книги из чистого воска, забытого на включеной батарее.

Если рассказать, как он добывал жемчужину, можно роман написать. На такую глубину пришлось нырять, где зелень морская даже не густая «виридоновская», а почти черная «зеленая фц», так хитрить и являть своим поведением воплощение изобретательности. Но вот он, в кармане под сердцем прокипечённый пузырек из-под «нафтизина».

Двигатели в четыре зева выдали мощное «А-а» и серебрянный клинок вутробился в облака.

Россия сверху — чертёж пьяного чертёжника. Германия сверху — чертёж геометра, свихнувшегося на почве своей педантичности.

Нам не понять друг друга, и порознь не получается. Союз борцов, русскихпрусских. То Германия, крепкая женщина, берет на себя лидерство (царицы-то наши откуда?), то Россия сверху в геле-лубриканте совместимом с латексом. Немецкая философия, философия центральной Европы, не знающей, что такое лизнуть в сорокаградусный мороз на спор лезвие топора. Всё значительно: и «Критика чистого разума», и гегелевская феноменология духа, но ску-у-учно, ребята! Per se!{(лат.) само по себе} Потом, Германия — с позволения сказать, сомнительной чистоты, хоть её знаменитый порядок и притча во языцех. Кругом каждую минуту слышишь: «О шайсэ!»{(нем.) дерьмо}.

Однако где-то даже приятно снова увидеть позолоченного Меркурия на колонне, бога торговли, олицетворяющего собой остов немецкой души, площадь перед биржей, где на газонах лентяйничали с пивком колоритные пэнэры- кровники русских бичей, и ту самую корявую каменную бабищу — эмблему бандформирований бездарностей.

В посреднической фирме Бумажному предложили такого переводчика, что позже, когда тот проявил себя в такси, Степан еле совладал с собой, чтобы не рассмеяться. Буква «ж» у него деформировалась в «з», «ш» в «с», а «ч» в «ц». «Миска косолапый по лесу идёт, сиськи собирает и в карман кладёт.»

Проехали Сити, проехали Прагкладбище с могилой самого Фердинанда Цепелина, графа, доктора инженерных наук, генерала кавалерии и строителя дирижаблей. Затор на дороге объехали через Бад-Канштат, древнейшую часть города (старше Москвы на двести лет), где стоит дом знаменитого «степного волка» Германа Гессе, где, дело прошлое, пофонтанировал Степан Бумажный, законный сынок богемы. Миновали главное кладбище, где упокоились Фридрих и его дева, известные в опиумных курильнях Александрии как «153-меховые номархи», у французких леваков как «Бешеный Фридрих и К?» и бомбисты N 2 — в итальянских красных бригадах. Самое интересное — они покупали картины. Не коллекционировали, но покупали картины только зелёного цвета и тут же сжигали их на глазах автора под одобрительный вой анархистов и стрельбу шампанским. Наконец, въехали в тихий двухэтажный район хаусбезитцеров.

Светило психологии представлял из себя симпатичного шваба неразвитой лысоватости. Его предрасположенность к полноте умалялась шустростью. Точно так же, как швабская чванливость (шваб без этого — не шваб) заметно, как «царской водкой» растворялась русской безалаберщиной. Не зря же он выпендривался перед студентками на ирригационных сооружениях.

— Он спрасывает, кто его порекомендовал?

Степан, как мог, описал типично славянскую красоту.

— Stop! Stop! — вскричал превеликим голосом профессор.- Ich kenne sie! Ich erinnere mich an sie! Nataschchen! SЭßchen!

Он хлопнув себя по пухленьким ляжечкам, вдохновенно заметался между кушеткой и стенкой, на которой висел экслибрис с его именем и двуликим Янусом с лысинкой на двоих.

— Стоп! Стоп! Я знаю её! Помню! Натасецка! Сладенькая!

Похоже, студентка не только ставила точку над i невезучему ныряльщику.

— Also?

— Итак, в цём проблема?

Степан протянул пузырек с жемчужинкой и рассказал через придуривающегося переводчика по порядку.

Профессору ясно, только стоила ли овчинка выделки? Он ведь только по инфекционной шизофрении. В любом случае, немедленно отправят слюну в лабораторию, а пока посетят одно заведение. Как вернутся, анализы будут уже готовы. Но расскажите, расскажите о Наташечке. Сильно она изменилась, сладенькая? Как включил профессор в своё сердце барышню на оросительном канале, так и не успел выключить.

Скоро подьехали на штромайеровском «крайслере» серии «Ле Барон» к телецентру. Их встретила страшнющая немка (честное слово, страшней германской войны!) с лицом, перекошенным профессиональной улыбкой. Если бы не её правильные ноги, немку с чистой совестью можно было усыпить. Степан еще тогда отметил про себя: все красивые немки — если не полячки, то русские из переселенцев-аусзидлеров, но у страшных немок классные ноги. Вспомнить фрау Мельникоф, галерейщицу из Хайдельберга, постоянно хлопочущую женщину с потным носиком. Но ножки-и! Нельзя говорить, что нации не повезло. Пусть до пояса — уже терпимо. И чем дальше от океанического побережья Франции в сторону славянских племен, тем женщины красивее. Мужчины, правда, наоборот. Почему? — один бес понимает сей кунштюк. Не зря арийские мужчины любят брать в жены славянок. Немочки же мстят, заводя мускусных любовников негритянской расы. Насчёт французских женщин, раз точка отсчёта с них, так это миф. Француженки похожи на алжирок; коренастенькие смугленькие крестьяночки. Но шарм имеет место, грех соврать. Плюс французская, лучшая парфюмерия мира.

Бумажного с переводчиком, пронумеровав, усадили к зрителям-участникам. Герр Штромайер, второй по значению человек, восседал в кресле посредине студии. Первый по значению человек — ведущий, невозможный хлюст в красном пиджаке, сразу взял быка за рога. Интрига шоу «Мечтай и делай» в следующем. Человек — существо светское. Его поведение — наезженная колея условностей. Человечество изначально осталось бы дерущейся ордой, если бы не работал общественный договор: я не стану делать тебе того, чего не хочу, чтобы ты делал мне. Но такой принцип является и удавкой на горле тайных желаний, распутыванием которых занимались еще два знаменитых арийца — Зигмунд Фрейд и его ученик, товарищ и последовательный оппонент Карл Густав Юнг.

Дальше так: девушки-операторы по двум десяткам телефонных линий (номера метровыми цифрами за герром Штромайером, от которого собственно идея этого шоу) принимают самое, САМОЕ! скрываемое от общественного глаза желание. Конфиденциальность гарантирована. Фамилия и фантазии абонента такая же тайна, как точная дата начала Третьей мировой войны. Компьютер свяжет совпадающие варианты, после чего заявителю сообщится телефон партнёра. Шоу же имеет со всего тот навар, что, как всегда в таком массовом деле, найдутся эксгибиционисты, желающие оголиться. Точно так же получат приятствия и телезрители, по своей природе — вуайеристы, любители подглядывать за эксгибиционистами из кустов.

Обьявили, что в студии присутствует психолог с мировым именем — герр Штромайер, в качестве куратора и толкователя. Толкач — хлюст, валандающийся в лучах прожекторов, расстарался. Зрители заволновались. Принцип «на миру и смерть красна» работал, да еще как.

— Also, mеine Damen und Herren?! — надрывался мокрогубый. И предлагал первому на пробу заявить себя, лиха беда начало!

Первый эксгибиционист, понятно, объявился. Точнее эксгибиционистка. Поднялась страшнющая немка (ноги у неё, честно сказать, тоже на грани фола).

Переводчик отрабатывал свой хлеб:

— Она говорит, цто её бывсый муз, турок, в минуты раздразения угрозал тем, цто грозился зарыть в саду её зубной мост.

В зале смех и нервное оживление.

— Найдется ли тот, кто способен доказать, цто мост в одезде губ мозно использовать помимо его прямого назначения — зевать.

— Зевать? — переспросил Степан.

— Ну да, зевать.

«Ах, жевать.» — догадался сам.

Оператор отщелкала на компьютере эту дичь. Тут аудиторию прорвало. Посыпались самые экзотические подачи. Много было комичных, но как раз этого и добивались устроители шоу. Чего-чего, а провоцировать телевизионщики умеют. Пока пристрелка. Переводчик перевёл, что когда названный штутгартец валялся в Испании на пляже в отпуске, созерцая свой живот — в конце второй недели медиатации ему вдруг до такой степени захотелось, что, просит прощения за интимные подробности, пришлось перевернуться на любимый живот и мечтать так дальше, так вот, вдруг так натурально представилось, что приезжает он на следующий год сюда же, записывайте адресс… Ближе к телу! как говорил Ги де Мопассан. Он поднимается в апартаменты, принимает душ, заходит в зал — задернутые портьеры, зажженные свечи, шампанское, ананасы, как положено, и ложится на спину на стол (в плавочках, само собой, он не эксгибиционист какой-нибудь). Ровно в двенадцать ночи без стука входят три женщины (дверь предусмотрительно не заперта). На женщинах вечерние платья для коктейля, лайковые перчатки, от перчаток до бретелек

пренепременно лакомые местечки, от которых мороз по коже, парфюм, по-малому — оправдательный концепт маньяков — «Эскапе». Also! Женщины выпивают по бокалу шампанского, закуривают длинные сигаретки и…

Публика оскалилась.

— Und?! — взвизгнул ведущий.

Рассаживаются вокруг и…

— Und?!!

И играют на животе в карты.

Как, и больше ничего?!

А ничего, ему достаточно. Мало того, если женщины безоговорочно красивы, он готов оплатить авиабилеты, платья для коктейля и благоудушный «Эскапе». Игра стоит свеч!

Профессор оклемался быстро. В конце всеобщего веселья и хохота он ловко вставил психологическую инкрустацию о том, что вот вам, господа, и антитетический противоход, способный вскрыть любое обстоятельство. Тело — шатёр, окружающий душу, но самое интересное на свете — ковыряться в самом себе. Мол, всё надоест, любые зрелища, деликатесы и роскошь, а бездну психологии ещё близко не мерили. Кулик нахваливал своё болото. Ведущий же растравлял аудиторию в том плане, что нам не нужна серость будней, давайте, давайте мысли с поднятым забралом.

— Los, meine Damen und Herren! — тыкая забрызганным микрофоном под нос всем по очереди.

Степан от микрофона увернулся. Переводчик не стал. Когда он закончил, публика дружно выдохнула:

— О-о-о!

Переводчик обернулся, лихорадочно блестя глазами после откровения. Зрачок кинокамеры либо гипнотизирует, либо возбуждает.

— Помру и никто не узнает, какой хоросый у меня вкус!

Степан из вежливости поинтересовался о заявке. Переводчик только оконтурил в том плане, что мы показали немцам, как пьют русские, сдувая пламя с кружки.

Ведущий победоносно сообщил, что есть первый результат. Компьютер связал заявителя под номером таким-то (охотно готового открыться, это группа студентов) и присутствующего в студии номера пятидесятого. Если номер желает, он может высказаться, если нет, конфиденциальность гарантирована. Номер пятьдесят открыться пожелал. Поднялась смазливая девица и сообщила, что предложила себя в качестве жертвы. Тут же мгновенно перезвонили студентам и всех оглушил радостный вой. Студенты-историки, воодушевленные «Мозельским», решили основать новую религию копуляционного толка и им как раз не хватало для раскачки кровавой жертвы. После того как были получены клятвенные заверения в том, что кровь жертвы будет состоять из малинового сиропа, обрадовавшейся до тех же малиновых пятен на щеках девице тут же выписали билет туда-обратно, плюс выразительные командировочные.

Телевизионщики помазали по губам грамотно. После ласкающего меркантильную германскую душу приёмчика, все как с цепи сорвались. Ведущий почти перестал брехать и подзуживать публику, только метался по рядам с микрофоном. Целовальник из публики предложил услуги по целованию сестер. Количество поцелуев — одна тысяча. Для многократных лобызаний готовы две женщины, но не сестры, а моложавая мама и перезревшая дочь. Богатенький Буратино из Аахена захотел купить чью-нибудь душу. Опять совмещение. Какой-то божий одуванчик передавал на хранение любимую кошку, после смерти превращенную в чучело таксидермистом. Примитивно, но сентиментально. Понравилась сделка баден-баденца, ищущего партнера, чтобы уйти в дикую канадскую тайгу искать легендарное золото ирокезов, и старичка, задумавшего оставить достойному наследнику фамильные драгоценности во главе с алмазом, таким, что, стукнешь — убьёшь. Наследника старичок искал на конкурсной основе по поводу своей страсти к породистым лошадям. Кончилось тем, что баден-баденец согласился использовать в тайге чистокровную кобылу богатого старичка, что в общем-то дурость и, само собой, каторга для кобылы, регулярно слать отчеты о проделанной работе и ждать племянника старичка, который, как только заканчивает сессию, сразу летит к искателю приключений на помощь. Надо думать, племяннику в жизнь не захотелось бы кормить собой канадских комаров размером с тюбик с атикомаринной мазью, если бы не фамильные драгоценности.

Конечно, больше всего было сексуально окрашенных предложений. Владелец фирмы по производству матрацев грезил о балерине. А вот уходящая на пенсию балерина как раз искала делового человека. Бизнесмен-балетоман в аудитории сразу вспотел от вожделения, когда на экране появилась фотография балерины в белой пачке, с страусиным пером в прическе. Кто же знал, что балерины выходят на пенсию всего в тридцать восемь лет? Думается, воздушная балерина приберет к рукам производителя матрацев, тем более, что у того тринадцатый номер. Блондинка темпераментных итальянских кровей, мечтала о сексе в невесомости. На её счастье шоу смотрел китайский турист, сотрудник фирмы, занимающейся подготовкой в космонавты граждан в специальном центре, под руководством настоящего русского космонавта. Деловой человек в рекламных целях сделал беспрецедентную скидку и тут же объявился некто, который на плохом английском с выраженным арабским акцентом изъявил желание оплатить их совместное обучение в центре и полет на китайском многоразовом челноке. Мужчина не думал конкретно о сексе в космосе, ему всего лишь хотелось перчика: на крышке рояля, стоя в гамаке, так далее, но компьютер связал две заявки. Знали бы они, что в сексе в невесомости нет никакого удовольствия. Это признали американские астронавты, проводившие соответствующие эксперименты. Может быть, они не достигли оргазма, потому что их опутали проводами, обклеили датчиками и снимали кинокамерами, кто его знает? Во всяком случае, араба, итак с гаремом, наверное, только так можно вздрючить на этом этапе его жизни. Нашлись граждане (и немало), желающие переспать со знаменитостями. Один участник мечтал о сексе с активно стареющей Мадонной. То-то же обрадуется, когда ему предложат победительницу конкурса двойников. Тем более, эрзац-Мадонна моложе оригинала на двенадцать лет. Двенадцать лет назад, честно сказать, Мадонна тоже выглядела потасканной кошкой. Но кто поймет фаната, готового ласкать скелет кумира? Один говорит: «Побежим.», другой говорит: «Полежим.», третий говорит: «Покачаемся!»

Герр Штромайер отработал по императивным грёзам человечества. Тортю — черепаховый суп, подаваемый в раковине черепахи, Виджняна обитает в сердце, но может выходить из тела по разным отверстиям. Как думаете, преимущественно из какого, meine Damen und Herren? Пенсионеры-моралисты, сдирающие наклейки гадёнышей в лифтах. Сдирают они остервенело не из моральных соображений, просто наклейки с арбузными грудями, — напоминание о простатите и констатация того, что, увы! закончены войнушки за девушек. Губная помада — символ фаллоса, касающегося губ. Либидо является глубочайшим пластом душевной геологии, кипящим вулканом, пока не прорывается рассекреченным побуждением, как у них здесь, сейчас, в почти семейном кругу, в такой уютной студии, с такой замечательной публикой. Гип-гип, ура!

Герр Штромайер так доволен рейтингом шоу, что пригласил Степана домой на чашку кофе.

— Не перезывайте, результаты анализа нам сообсят по телефону.

Профессорская жена приготовила неплохой кофе и сообщила, что любимый муж ей напоминает кота. Возбужденный профессор съюморил в том плане, что, ага, гадит везде также. Позвонили по телефону, сообщили негативный результат анализа.

В дверях герр Штромайер успел-таки шепнуть насчёт передачи горячейшего привета Наташечке, а урод-переводчик успел перевести, пока не выбежала в прихожую супруга профессора:

— Обязательно передайте, что он всегда будет помнить её, Натасюцку!

Из тучи лихо, как из сливного бачка, обрушились струи, смыв с улиц пешеходов.

По дороге в аэропорт Степан дёргался лицом и, пугая сердешного соседа в электричке, придушенно шипел о результатах анализа, которые фир унд фюнфцих, хер унд цванцих, легко ранило, называется, — голова в кустах, и о том, что Германия — страна, населенная дикими барменами, на которых охотиться можно, но есть нельзя, мясо воняет пивом, и о том, что сразу же потребует у стюарда водки. Дождевая капля на стекле маячит перед глазом прицелом пулемёта, дура-дурой. Целиться то не в кого. Нет, вон встал как раз напротив директрисы выстрела очередной бармен. Пальни, и нет его.

Как все оказались в квартире на Бережковской набережной? На кухне Головатый с Бадьяном лбами срослись. Элечка сразу напустилась:

— Человек не может столько спать. Реакция на болезнь. Я же говорила: ей нельзя раскачивающее. Что же ты ничего не предпринимаешь?

Остаётся только отвернуться и зверски уставиться в окно. На горизонт небожители накидали фиолетовые поленья облаков, а художник как глянул испепеляющим взглядом, так и накалил дрова до оранжевого, поджёг закат. Запылало вовсю на прощанье.

— А что тогда чего?! Дурдом?!

Не о чем тут спорить, если прозябание на голом камне. Пока варил кофе, визири расказали, что спит Абигель с тех пор, как он улетел в Штутгарт, что один раз проснулась на мгновенье, сказала Жулю в ногах: «Паспортом рыцаря является щит, украшенный родовым гербом. Предъявите паспорт, рыцарь!»

Спасибо за участие и идите по домам, друзья. Постоял над Абигелью, посидел на ковре, пока не догорел воспламененный им закат, лёг, неудобно примостившись на краю дивана, обнял рукой её плечи и заснул.

Когда проснулся, сморщился от раздражающего количества людей, обступивших кровать.

— В рот заглядываете, пока я сплю? Вон отсюда!

Придворные, толкаясь, бросились в двери.

— Спальничий, назад. Одеваться. Нет, сначала горячего «Порто».

«Порто» появилось быстро. Желание короля — закон природы.

Вино взбодрило. Штефан милостиво выпростал из-под одеяла ногу. Спальничий хлопнул в ладоши. Тут же влетели пажи и натянули на сиятельные ноги носки. Сел в кровати — надели тафтовое белье. Встал — осторожно натянули жесткие трудные для шитья парчовые ткани камзола, вспушили кружевные манжеты, скрепили фибулой хитон на плече. Король брызнул на щёки пару капель кипяченой воды с духами — умылся — и вышел в галерею, нафаршированную знатными бездельниками. Те бросились выстраиваться в две волны, меж которыми поплыл королевский корабль.

Вошёл в церковь. Капеллан осенив крестным знамением, с печалью молвил:

— Крепитесь, мой король. Ваша жертва спасет королевство.

«О чём он говорит? Что это за заутреня?»

— Кто вы такой, падре? Я вас раньше не видел.

— Мое имя — Грандье. До последнего времени богослужил в церкви Святого Петра в Лудене.

Король слышал от кардинала Ришелье о луденском деле.

— Разве вас не сожгли на костре?

— Если бы церковь сжигала всех своих еретиков, на свете остался бы один Назаретянин.

Церемониймейстер издали кабриольками напоминает о завтраке. Однако сегодня король пройдётся по кухне. Известна знаменитая слабость. Порой процесс соблазнительней результата. Не раз Его Величество лично наблюдал, как рубят головы безансонским курам, потрошение зеркальных карпов, приготовление соусов, где для пробы прогуливался монарший палец.

Салаты — личная причудливая фантазия короля. Например. Печень куропатки быстро трогают маслом на сильном огне. Кочанчики брюссельской капусты режутся пополам, отвариваются и окунаются в фондю. Маринованные шампиньоны, ананасы кубиками. Но главное, разумеется, соус. Паризьен, готовится на прозрачном бульоне, связанным, Ру, который готовится как можно более светлым. Щепотка эстрагона. Ах, эти монаршие изыски!

— Не желаете ли в последний раз заказать что-нибудь эдакое, непротокольно-карнавальное?

У шеф-повара панталоны мятые, на коленях охра, будто человек накануне молился в парижской глине. Кошевар фландрийских наёмников. Всем известно, шеф-повар стоит на предпоследних от верха ступенях общественной лестницы. Ему королевским словом даровано право подтираться живым гусёнком. А это что за стряпуха: говорит направо, смотрит налево?

— Сменить его.

— Но, сир, это же личный повар испанского монарха: подарок мадридского двора Вашему Величеству.

— Смеете оспаривать? То-то!

А то! Королей не переполемизируешь.

В столовую втянулась цепочка юношей с посудой. Предлагаются: пирожные, желе из свежих мандаринов, мусс клубничный, крем с меренгами, мороженое ассорти, свежие ягоды со сметаной. Что будет пить Его Величество? Как обычно, жасминовый чай?

— Кофе.

— Кофе..?! Но Его Величество ведь ненавидит это питье диких племен.

Он ненавидит? Кому позволено фривольничать?!

— Я сказал: кофе! Сэ ту. Мерси. Пора, наверно, секир-башка делать.

— Прикажите позвать живописца, сир? Вы сказали, сеанс состоится сегодня сразу после завтрака.

— А я сказал? Хорошо, зовите.

Вносят станок и какая-то тень начинает ковыряться со своими причиндалами.

— Эй, дружище, а ты почему такой унылый? Самого короля пишешь!

Живописец неопределённо дёргает прозрачными плечами.

— Жизнь художников не очень-то жалует. Общество считает, что даже золотарь, черпающий говно из нужников, и то полезней. В действительности, больше художников никто самое говно больше не вычерпывает. Разве справедливо? Чернь ладно, но на государственном уровне…

— Государство, милейший, — это я!

— Кто бы сомневался? Но разве тот же Ван Гог, продавший единственную картину, бедствовавший и умерший в психушке, не является тем же государством в государстве? — совсем закрылся плечом, матовой маской, только белок через неё то ли слёзливо, то ли лаково-презрительно блестит. — Принесли орехи, когда зубов не стало у мазилы и теперь с чистой совестью перепродают, деляги, «Подсолнухи» на Кристи-Сотби за сорок пять миллионов долларов.

— Кристи-Сотби? Что такое доллар… кто такой Ван Гог..? Чей-то придворный художник?

— Он ещё родится через сотни лет и будет задним числом придворным всему самому лучшему в этом паскудном мире.

— Ба, да ты сумасшедший, похоже! Группа взбесившихся деревьев напала на возвращающегося с работы алкоголика… как твоё имя, художник? Пошли-ка вы все в жопу! С утра бред какой-то! Я еду на охоту.

Кого изволит пригласить с собой Его Величество? Сейчас в Лувре находятся; наместник италийский, вице-король Неаполя, принц де Астильяно, посол русского царя… Никого ему не нужно, отмахивается король. Только он и его борзые. Но король есть король. Сопровождающих

лизоблюдов собралось до сотни душ. Всю дорогу ехал, сумрачно щурясь на дворовых и ласково на тявкающих четвероногих друзей, возбужденных предчувствием гона.

Отохотились удачно. Лис, кабанов, волков — десятками. Зайцев хоть травили, но бросали там, где их разрывали борзые. Настроение несколько подправилось. А от скачки появился такой аппетит, впору Гаргантюа. Вернувшись в Лувр, потрапезничал. После чего — отдых и массаж.

— Вы новенькая? А где прежний? Болен?

— Гораздо проще. Его обезглавили.

— Чтобы не болела голова? И за что?

— Государственная измена. Лежите спокойно, Ваше Величество.

Как приятно! Впрочем, она и сама… Природная галльская смуглость, десертная долинка между грудями… Не занятся ли им ночью массажем?

— Я заканчиваю, сир, потому, что пора готовиться к церемонии.

— О какой церемонии изволите говорить, мадам?

Пальчики, с живостью альпийского ручья касающиеся королевской поясницы, на мгновение остановились и побежали дальше.

— Я говорю о празднике Сатурналий.

Она расказала, что Париж уже пьян и через пару часов в центре не то что конному не проехать, пешему останется только делать па де буррэ на пальцах, как делают танцоры Его Величества.

Пожалуй, вот королю занятие на остаток дня.

— И кто «Повелитель беспорядка»?

В её глазах ужас.

— Вы!

Давно с ним так не шутили. Отхохотавшись, пригубил лимонада.

— Вы мужественный человек! Если бы я знала, что мне скоро отрубят голову, я не смогла бы не только шутить, есть, охотиться, я не смогла бы дышать от страха и просто задохнулась.

— Остановитесь. Позабавились и достаточно! И вот что… — понизив голос до интимно-необходимого уровня. — Когда куранты пробьют двенадцать, вы мне начнёте делать тайский массаж.

— В двенадцать ночи вас казнят, после чего сожгут и разбросают прах по полям.

— Здрасьте пожалуйста! Договорились! Льстецы-кошки, оближи-ножки.

— Я поняла, в чём дело. Если вам дали выпить ритуальный напиток, отбивающий память, то в таком случае вы действительно думаете, что являетесь королем Франции.

— Ну, у «Порто» был какой-то странный привкус… Однако, чудная фантазия! Где же в таком случае истинный король?

— Где всегда, — в Версале, — у массажистки навернулись слезы на глазах, она прижала его голову к долинке между грудями. — Зачем я рассказала? Вы были бы счастливы до последней минуты!

Король Франции Штефан стал художником Степаном. Дурман ритуального напитка рассеялся. Другое дело, необходимо сейчас додумать, почему заодно не исчезают, ну, к примеру, кубок с лимонадом. Если лимонад, как таковой возможен в любом месте и времени, то золотой кубок с неумеренным количеством драгоценных камней имеет смысл только там, где действительно имеет, а именно, в покоях подлинных королей Франции. В Москве такой посуде место одно — Оружейная палата. И если он в состоянии хлебнуть из кубка, это вовсе не значит, что Степан Бумажный, де-факто находится в покоях королей Франции или полуголый бродит по государственной сокровищнице России. С таким же успехом можно сидеть на кончике египетской пирамиды или на тугоплавком керамическом носу стартующего корабля многоразового использования. Само собой и салат картофельный, советский. Какие там ещё в французкую жопу монаршие изыски?!

В покои вошла делегация. Впереди шут в маске. Только шут в маске — шут сам по себе, а Степан — шут тот самый; «Повелитель Беспорядка», «Царь-горох» или «Епископ дураков», называй, как хочешь, все названия отражают смысл Сатурналий как ритуального убийства короля и представление его жертвой, способной быть единственным источником возрождения природы, государства, человека, червя — символа ползущей энергии, завязанной узлом.

Зачитали вердикт, в котором варево обвинения приправлено изысканными пряностями; такой уж у них король душка, спасу нет, перепонки тают! и сердцевина имени Его, и деяния Величества, раздвигающие губы мглы, и радуги плавников кита государственности с первым кучером — им (первый раз слышит, что на китах можно с вожжами), сами они — рабы, возделывающие морщинки королевских глаз, любимых ветрами, и прочее, прочее прочего по сравнению с 1913 годом. Ныне на вёслах речей уплываем мы в край словословий.

Не видать вам, господа, головы художника в корзине палача, как своей поясницы без зеркала. Его поясницу, правда, увидите. Так, драпать надо!

Стоп! Замри, король французский! Стоять, Стёпка! Опомнись, голуба! Растерялся тут, понимаешь, как автомобиль традиционной ориентации, попавший на английские дороги. От кого собираешься улепётывать? От видений?

Вопрос нужно ставить иначе. Пусть эти как хотят, так и ералашатся. Его же задача — проснуться.

Ущипнул мочку уха. За исключением того, что делегация покинула покои — ничего. Тогда впился с ногтями по максимуму. Ух, мазоха! Всё равно — никаких видимых мутаций предстоящего. Только красным ухом-флажком теперь можно махать, приветствовать очередную делегацию.

— Наоборот. Я вам говорю, сир: разговорите её, а ты, Степан, зачем-то зовешь «строителей». Называется: на хера попу гармонь, коли вин яйца маэ, хай на их и играе, — глазенки у массажистки лукавые, почти просохшие от слез. — И послушай совета: режь не бритвочкой. Затачивай поизящней.

Слуги внесли наряд для торжественных случаев. Художник, временно исполняющий обязанности монарха, не сопротивлялся. Не вырываться же? Русская царица Екатерина во время коронации имела шлейф длиной в семьдесят метров. Несли его пятьдесят пажей. Красотой и пышностью его туалет не уступает екатерининскому. Облачившись днём грядущим, подпоясовшись идеей, застегнув на пузе звезды, к цели двигайся скорее.

Мажордом сообщил, что невеста готова и пора открывать церемонию. Невеста — не Антуанетта, он надеется? Ему целованных до того, что вместо губ скоро хобот вырастет, не надо.

Толпа, забившая внутренний двор дворца, увидев короля, взревела радостно-хищно. Степан собрал свой плохой французский в единое целое, помахал ручкой и выдал:

— Месье, медам, медемуазель. Пермете дё ву салюэ дё ля пар дё Московского государственного университета имени Ломоносова! Эй министры, кстати, он уже родился или нет? Пур ль'амитье традисьонель э-э… дю пёпль франсэ э дё ль Юрс! Эшанжон — э-э, как их, блин… а! — ноз энсинь?{Позвольте приветствовать вас от лица Московского государственного университета имени Ломоносова! За традиционную дружбу народов Франции и Советского Союза. Обменяемся значками?}

Хотя заговори он на диалекте эфиопских евреев, думается, его равно поймут. Галлюцинация есть галлюцинация.

Продефилировал по коридору из гвардейцев, взошёл на подиум, где уже стояла нареченная. На ней плотная вуаль.

— Гюльчатай, покажи личико?

Женщина откинула вуаль. Степан покачал головой, и в зазеркалье Абигель подловила его.

Глашатай заорал о раздаче денег в честь бракосочетания августейших особ. Когда разбрасывали медные монеты, внизу творились ужастики, напоминающие бойню в свинарнике. Причем всех свиней забивали одновременно. Хохот, визг затаптываемых, брань, содомические частушки

(«Императорская бритва демократию волос подбривает, но у… революции подшерсток пробивается, ликуя»). Ударили фрикасе, барабанную дробь поддержали цимбалы, трубы выдали фундаментальные басы. Бракосочетание началось. Сочетающий священник Грандье шепнул:

— Бесы, искушая, запускали пальцы в рот, побуждая монахов к грешному зеванию. Бодрствуй!

Ох ты Господи, какие страсти-мордасти! Самое худшее, что может с ним случиться, — сверзится с дивана. И то не смертельно, на такой ковер хоть сырые яйца бросай, не то что его физиономию.

За сочетанием — прием поздравлений от парижской аристократии и иноземцев. Из клыкастой толпы тоже соленые прибауточки и подуськивание по поводу: пей, король, одновА живем! Виват!

Вино рекой, кричат разносчики, предлагая жареное мясо на лучинах, отварные потроха в желудках и пироги с зайчатиной, воры шныряют, состригая кошельки, лоретки продают себя здесь же. Содом и Гомора!

Чем ближе стрелки башенных часов подкрадывались к двенадцати, тем становилось веселей. За веселостью этой — плотоядное ожидание конца.

— Задним числом я думаю, ты правильно мне адскую дискотеку у Гжимултовского показала. Инквизицию — мужчины придумали. Наворотили глупостей во имя Христова и истребляли ведь слабых, Поц Додики советские, быдловато-гадливые! Чем женщина может ответить, кроме дурного крика? А их на дыбу, в костер. На одного колдуна — тысяча колдуний. Честно? Сколько среди них хорошеньких было. Щёчки, глазки, волосы у девушек — игра на струнах лунного света. У меня есть возможность их поласкать, но вместо этого я кожу сдираю. Если сорокалетний мужик не в состоянии совратить шестнадцатилетнюю, жрёт, свинья, на ночь, что кошмары снятся, брюхо на бёдрах, яйца растекаются, ума и авантажности нет, тогда этому отяжелевшему неинтересному бесполезному скоту хочется мучить. Понятно, когда по-честному: мужчина сильнее? — привяжи одну руку к телу. Если у тебя на неё нож, чтобы и у неё на тебя был, на паритетных началах. Тогда и делай, что задумал, фашист советский: пытай, режь, остальное. Только мне кажется, не станет Поц Додик этого делать, зная, что того же себе дождется. Мучить слабого не велика доблесть. Ты попробуй наброситься на спецназовца спереди, вооруженного до зубов. То-то же! Все насильники и маньяки меня очень хорошо поняли, но снова, трусы, возьмутся за своё сукаблягавно, нападать сзади. Есть за что презирать мужиков. Есть! Дохристианские язычники автоматически в адовы концлагеря попадали справедливо? Терзайте их, у них нет молитвенников! Индейцы виноваты в том, что от предков им достались вместо христианских идолов тотемы? Вот и получается: Иисусик — садиствующий скот, как его попы. Даже если это не так, всё равно бездарь, раз не смог объяснить популярно, как надо, без крови. Магомет такой же далбон, если после его объяснительных записок магометане открыты к диалогу, как бульдозер. На белом свете делай, что хочешь, ничего нельзя запрещать. Кроме одного — убивать людей. Поц Додикам Христа Магометыча за то, что столько людей истребили, еще долго надо грехи замаливать. Аби, может, проснемся? Представляешь: тихо лежим себе на диванчике, обнявшись… разве плохо?

Молчит его королева, нет искры.

— Сердце мое пожирают змеи, — вызверился на долговязого шута. — Вина дай! Жжёт в груди!

Долговязый, даже когда встал на колено, вручая кубок, всё равно бровь к брови художнику.

— Что ты тут передо мной ломаешься с гибкостью лома?! — срывая с фигляра маску, резинки только больно щелкнули по рукам. — Вот те на!

Под маской Гжимултовский собственной персоной.

— Ладно, Влчек, она наградила меня за это тысячей поцелуев и одним жареным цыпленком, а вы-то какого рыжего? Не пожрать, а полакомиться? У вас тоже синдром, как у той религиозной больной, при приближении к церкви испытывавшей навязчивое желание произнести богохульные слова? Что её чрезвычайно тяготило. Эх вы, заговорщики с чистыми попками!

— Скучно жить, если нет места шутовству. Признай?

— Пуркуа это я должен признавать? Жить вообще вредно, знаете ли. Тюхнем что ли?

Они тюхнули винца, а время, между прочим… Жить-то осталось…

— Девки готовят новое блюдо — картоху с тушенкой, вместо старого — тушенки с картохой. Влчек, может, подскажете правильную линию поведения?

— Могу предложить только вина.

— Да, я понимаю. Уроды доски возят на машинах по дороге. Им, уродам, недоступно наслажденье битвой жизни, тяжесть досок их пугает.

До финала полчаса. Абигель молчит, Париж взбесился, а у него всего по бортику. Помешайте хотя бы, а то пенка убежит.

Но интересно. Должно быть интересно художнику, если он художник. Позади изменяющихся форм лежит не подверженная изменениям действительность. Чистую реальность, дух, скрытый в материи, художники во все времена вызывали с помощью фантазии, подпинывая её, трусливую сучку, жмущуюся сосками к земле. Молились тайне тайн — сновидениям, использовали случайности, развивали сюрреалистические построения до того, что заходили порой в тупик, глаза в кучу. Абстракционисты так просто повернулись спиной к вещам. Собрали всех на дикотеку, а сами улеглись спать. Понимаешь это, фигуративный живописец Степан Бумажный? Если понимаешь — терпи короля абстракционистов Штефана французкого.

Пятнадцать минут до казни. Ударило фрикасе. Барабанная дробь раздробила глыбу мистерийного гула сначала на щебёнку угасающих разговоров, потом в песок междометий, пыль шорохов и настала абсолютная тишина.

Степан скрестил руки на груди, выставил правую ногу вперед (она же правая!) и сказал:

— Ну, что, скоро козырек прорастет от нетерпения?

— Смерть королю! — взревели, истомившиеся в ожидании, парижане.

— Зажмурь кадык, народ советский, одна нога в прошлом, другая в будущем, между ног — страшная действительность, — парировал король и плюнул в толпу. — Разорались тут, придурки, рот на распашку, язык на плечо.

Появились палач и плаха. Три минуты до казни. Глашатай поднял руку.

— Последнее желание короля и королевы!

Две минуты до казни. Стрелки часов почти слиплись по вертикали.

— У меня нет последнего желания, — слова королевы. — Очень хочется отдохнуть от всего.

— А у меня, знаете ли, есть! Раз свадьба, значит и брачная ночь пусть будет согласно регламенту.

Гогот, свист, улюлюканье не прекращались полминуты. Традиции необходимо блюсти. Вот вам, Ваше Величество, тридцать секунд и делайте это сейчас, да поторапливаясь.

— Мерси бьен, мой народище. И умоляю: не стройте вы свою геологоразведочную вышку. Эйфель был не прав. Здесь нефти нет.

Только вот говорилось: до смерти — пятнадцать секунд, палач заводит топор, а оказывается, что времени — целых шесть секунд. За эти пять секунд можно успеть сделать что угодно. За эти четыре секунды играючи можно активизировать «зов хаоса», чей смысл в освобождении страсти. Уж в чём-чём, а в сём художнику равных нет. За три оставшиеся секунды мастер успеет освободить свои страсти, смешать формы, соположить противоположности, растворить мир в сиюминутном, но, самое главное: покончить с деструкцией наличной реальности. Две секунды? Э-э, миленькие, вы просто не знакомы с отсутствием времени. Еще секунду на усилие и вот вам время «Оно», и, замершему в воздухе, топору падать последнюю секунду, полную бесконечных временных милличленений. А это уж точно — без малого, вечность.

Плацентарный мешок ложной действительности нужно разрезать изнутри и, родившись дважды, трижды, сколько надо, вернуться туда, откуда не уходил. Что есть острого вокруг? Ох ведунья! Поизящней. Не режь бритвочкой. Знала наперед, лукавая. Символом можно резать. Хороший символ острей и крепче дамасской стали. Взять, скажем, обыкновенную точку, символ Единства и Центра. Что, казалось бы, проще делания точки? Однако, какая в ней творческая сила оружия. Но не совсем удобно, уж больно маленькое оружие. Краем буддийского диска также можно резануть. И острый, и как символ солнца, раскален, что способствует. «Колесом фортуны» можно, но опять же неудобно. Край-то бритвенный, но само колесо великовато. Если только прислонить его к действительности и попробовать покачать? Не с руки, слишком хлопотно. Есть что среднее? Вообще, можно взять не круглое острое, а углом острое. Свастика, полярный символ между крестом и колесом, совмещающий в себе летучее и фиксированное, подойдёт?

Зашуршал пальцами по отросшей за день щетине, раздумывая. Подбородок захолодило. Уставился на кольцо на пальце.

«Если я здесь… Эге! Кроме меня самого оттуда что? Правильно — колечко.» Может быть, еще его нижнее белье, но оно разве символично? Трусы — символ чего? Оставим трусы в покое — займемся колечком. Гематитовая пирамидка чем ни стеклорез с алмазиком? Надо попробовать.

Оглянулся вокруг. Хорошая фотография! Палач, застывший с топором наверху, застывшие в крике пасти, пламя факелов. Снял кольцо и провел гематитом сверху вниз по вздичинной толпе. Остался буренький след.

— Так-то! Кошку сьели, хвостом подавились.

Резанул по-настоящему. Брюшина иллюзии лопнув, расползлась. Вошёл — разрез за спиной исчез. На этой стороне что должно быть: комната в квартире на Бережковской набережной, на диване Абигель. Но на ней та же вуаль. Нелогичная деталь. Тянет руки.

— Ты нашла камень, позвала и я вернулась. Теперь не расстанемся никогда!

Бредит? Приподнял вуаль. Под ней лицо Абигели, но только старушечье.

— Спокуха, прорвёмся. Мы ж сибиряки, настырные. Из варенного яйца цыплёнка высидим.

Резанул со всей силы, разваливая комнату надвое. На диване спит Абигель. В ногах её спит Жуль. Никакой вуали близко не видать. Для проверки резанул в последний раз. Шут его знает, с такими матрёшечными эффектами. Однако ничего. Уф! Не игла шьёт, — руки! Ура, что ли? Зурсть!

— Просыпайся моя, вставай солнышко. Кушать надо, разговаривать надо. Жить.

Он долго её будил. Уже и Жульен помогал, тявкал, лизал ей руки, щёки. Теперь его очередь выть и звать на помощь.

— Эй, люди, ледяные души! Ну хоть кто-нибудь может помочь в этом городе?!

Он всё будил, будил, и с этим: «шшпециалисты сраные!» поносил врачей, бранил родственников, корил друзей, проклинал судьбу, ругался всё злее, изобретательней. Ругался скверно. Еще сквернее. Неприятно слушать. Невозможно слушать!

— Зурст! Долбанная жизнь!! Чтоб вам, сукофрукты, в… (Цензура.) (Цензура.) (Цензура)

Подгляди кто, как Степан Бумажный ест яблоко, он бы напугался. Не еда — трепанация фрукта какая-то. Известно: внутреннее напряжение всё равно как, но обязательно выйдет наружу. Один устроит безобразную драку, другой от нервов в костюме нырнёт в фонтан, третий выкинет в форточку коллекцию, собранную за всю жизнь. В случае с художником не повезло яблоку. Выгрыз мякоть меж крылышками прикрывающими косточки, крылышки-косточки сожрал тоже, сжевал черенок и сматерился. Настроение — собственные глисты отравятся, если они есть. А врачи утверждают: единственный из десяти не заражён паразитами. Сматерился, позвонил Наташечке. Четвертые сутки спит Абигель, но больше оттягивать нельзя. Погибнет от истощения и жажды. Живодёры приехали быстро и Степана в «Скорую» не пустили, как он ни просился. Бросился к телефону жаловаться, Наташечка сказала, что завтра можно прийти к окончанию её работы, к семи вечера, сводит его в стационар.

Ночь мучил бутылку коньяка в кабаке, следующий день пил тоже, проклиная союз черепах с часами.

Однажды московский поэт-неудачник, без отрыва от производства, сделал потрясающе удачный бизнес, название которому — «Помоичка». В теории будет понятно, если пройтись по ассоциациям. В коровью лепеху муха отложила яйца, личинки превращают говлёшку в свободное ртутное тело. Ещё пример: млеющая свинья в грязевой ванне. Из классики можно, от Вильчевского: в самолете блюёт пассажир — все смеются, стюардесса увидив, что скоро потечет через край пакета, бежит за другим. Когда вернулась — обнаруживает: все блюют — один смеется. «Они думали, у меня через край польется, а я взял и отхлебнул». Плюс любители потного секса, плюс япошки, понижающие стресс, избиением резинового чучела своего начальника, плюс фрейдовский кайф голого на площади, т. д.

Платишь, одеваешь целлофановый скафандр, лезешь в пакостное нутро. Там, из паучатника попадаешь в желатиновые сопли, пытаешься подняться на мягкую лестницу со стекающим маслом, через глинянную скорлупу проламываешься в алебастровые трубы, на выходе тебя обдувает воздухом, мгновенно покрываешься хрустящей перхотью и проваливаешься в ёмкость с кишкообразным нечто. Погружаться можно, потому, что на голове шлем. Если заляпавшись, потерял ориентацию, тогда слушаешь в какой стороне пузырь с водой для обмывания подаёт о себе противный дребезжащий сигнал. Перед входом табличка, предупреждающая о том, что у кого есть склонность, не совершали бы действие, подобное тому, которое дружно совершали пассажиры в самолёте вокруг повеселевшего гражданина с полупустым пакетом. На выходе ждет горячий душ, а промывать скафандр внутри проблематичнее.

Степан тоже заскочил на огонек. Сбросил пар и поехал в больницу.

На стене «желтого дома» граффити тройного временного наложения. Первым слоем предупреждение: не копать — кАбель. От того, что кАбель переправили в кобеля, соответственно продолжили: у попа была собака, он её любил, и вторую часть про кусок мяса и убийство животного. Сверху зелёнкой апокриф: Граждане, будьте внимательны! Плохо установленное седло на велосипеде способствует преждевременному появлению волос на лобке. Ядовитая зелень проедалась сквозь розовый закодированный призыв сверху: Лёва Лопатин из «КХУ» и Лариса Понятых из «сорокпятки-девятки» обязательно позвоните мне. И то ли «Одумайтесь», то ли «Додумайтесь», (непонятно, потому, что предполагаемая «Д» скорее похожа на кошку, которой на хвост наехал каток асфальтоукладчика) — 01621902438. Подпись: Серя-Бяка.

Пока разыскивал Наташечку, встретил по дороге милостивого владыку и великого любовника, осчастливившего человечество. Владыка в знак милости раздавал посетителям завернутые в бумагу испражнения. Но делал вид ничегонеделания, когда мимо шнырял медперсонал. Само собой, если бы какой санитар заметил презенты, владыку сразу бы заперли в его казенный дворец.

— Если совсем честно, то как?

— Делаем всё возможное…

Степан перебил:

— А что у нас возможно? — проикав очередью. — Извиняюсь.

Докторша взвилась так, что сразу ясно, от чего её в жизни больше всего с души воротит.

— От тебя же несет за километр!

Ну уж за километр. Метров за пять уже ничего не унюхаешь. Но хоть виноват, как поповский пёс, сьевший мясо, но смотрит на докторшу с такой же мольбой, как пёс перед умервщлением. Наташечка взгляда не выдерживает и начинает говорить. Сейчас с Абигелью пока ещё неладно. Спазм взора, кататоническое состояние: поднимаешь ей руку — рука так и остается. Если бы не современная медицина, дальше вероятна была бы кома, самая глубокая степень помрачения сознания, после чего только…

В этом месте у слабого пола из глаз бы слёзки на колёсках, он же скрипит зубами. Наташечка замолкает, подходит, само сочувствие. Степан отворачивается (раздарите своё сочуствие блядям на юбки!). Но психолог поворачивает к себе, вздёргивает его подбородок пальцами, пахнущими лаком для ногтей.

— Типичный русский мужик! Чуть что- сразу за бутылку. Мы поможем. Верь мне!

Степану, сидя на стуле, удобно взять врача за бёдра.

— Вы замужем?

Наташечка напрягается, но совсем каменеет, когда слышит историю про «машинку для секса».

— Хоть с температурой приползу и… Вылечите как-нибудь только! Блин, что я несу..?!

— Скотина! — отскакивая от прокаженного. — Животное, балдуин, дебил с дуба рухнувший!

Кто-то сунулся в кабинет. Наташечка так на него рыкнула, что визитер с ойканьем захлопнул дверь.

До чего красивая женщина! Если красивая русская женщина сердится — любого немца запросто может кондрат схватить от вожделения. Против этого, если немка гневается, так банально в ушах дует и молоко скисает.

— Паразит такой! Думаешь, мы ничего не делаем? Я не позже завтрашнего утра собиралась электрошоком пробовать. Вот же какой урод, дурака понюхавший.

— А что электрошок..?

Русские женщины такие отходчивые.

— То электрошок, пришить бы тебе пуговицу на рот!

Сегодня её глюкозой подкормили, витаминами поддержали, а завтра с утречка сделали бы электрошок. Очнётся — проведут пробный поиск. Потом инсулиновым шоком, помягче, медикаменты, психоанализ, далее, как положено.

— Сегодня… давайте сейчас электрошок сделаем?

— Тебе — пожалуйста. Вон розетка, послюнявь два пальца и воткни.

Наташечка от возмущения пошла сверхрумянцем через свой крашеный румянец. Знала бы, что Степан Андреевич пожалует — совсем бы не красилась.

— Вы же сами сказали, она уже готова.

— Педикюр тебе не сделать? Достал! У меня рабочий день давно закончился. До свиданья, и отвали! Я пошла домой!

Каталку вкатили в электрошоковую. На Степане белый халат. Типичный медбрат. Тем более от медсестёр после процедур тоже спиртным пахнет. Попу перед уколом чем дезинфецируют?

— Кому не лень, мной пользуются! — приклеивая липучками электроды. — Возьму, да соглашусь, где наша не пропадала! Тем более: я почти разведённая. Как позвоню в пять утра, срочный вызов! Ох, сейчас ведь начинается семнадцатая серия «Любви первый взгляд»! Так, машинка с турбонадувом, я пошла организую кофе, упадок сил у меня с тобой. А ты сиди себе, прилипни.

— А сколько ждать?

Сколько надо, столько и ждать. Не подбивай клин под овсяный блин. Поджарится — сам свалится. Он думал, они ничего не умеют? Очнётся больная — будет на диво чудным ребёнком. Сознание — выстиранное, агрессии никакой, страхов никаких.

— И сколько она будет такой?

Наташечка в дверях обернулась, навроде того, что сморщила алебастровый лоб. Алебастр — совершенный материал, морщится плохо.

— Уж сутки гарантирую. Ты кофе с сахаром пьешь? Сколько кусочков?

— Общечеловеческий стандарт — три.

Посидел, попялился в окно, где вечерние тени грубо отфактурили любую мелочь, потом высмотрел в стеклянном шкавчике бутылек, достал, понюхал, отметил: спирт! и выпил. Из глаз брызнуло, как у слабого пола. От уколов тоже плачут. Спирт может вон там, на улице называется алкоголем, а здесь, в больнице медицинский спирт называется лекарством.

Запикало. Сработала автоматика и стрелки пьяно завалились к нулям.

— Э-э, ты что ли, задевший небо?

— А-а-аби! — у Степана брови в метре над головой.

Бросился снимать электроды.

— Да больно! Потише! — вскричала Абигель, когда он чересчур резко сорвал очередную липучку.

— Ученик цирюльника учится на головах сирот. Неквалифицированный я санитар! — сдержать восторг жизни не было никаких сил. Ай, да Наташечка! Ну надо же!

— Смотри, у меня пупырышки на руках, а мне захотелось мороженого. Продается такое, называется «Дашенька». Очень нравится.

— А ха-ха-ха, ты моя! — закатился. — Надо же: мороженого!

— Эти написали: «Дашенька».

— Ха-ха, кто написал?

— Да вон на полке кусочки мяса написали. Я потому и захотела его, потому что написали.

— Какие кусочки мяса? — не понял Степан, поворачиваясь к полке.

На ней метались живые буквы. Пометавшись, сложились в слово. Прочитать невозможно.

— Задом наперёд, — пискнула одна буква.

Перемешались, сталкиваясь и тихо переругиваясь, наконец сложились в слово «Дашенька». Остальные, оставшиеся не у дел буковки, жались за спинами участвующих к кафелю стены.

— Я боюсь! Пусть она возьмёт свой кусок мяса и улетит! Махни на неё!

За окном на карнизе — огромная черная ворона.

— Так, на херр! — прохрипел, будто сухарь разгрыз. — Это когда-нибудь должно кончиться! Выкладывай! Говори немедленно, что я такого проморгал, раззява-кусок бесполезного мяса?!

— Когда?

— Именно, когда? Подожди: мы познакомились, ты жарила картошку… потом полезли в лабораторию, Копеляна поймали… Скажи: ничего тогда?! Ты, может быть, очень расстроилась?

Инквизиторы советовали: главное не отрывать взгляда от экзаменуемых глаз куска мяса. Это помогло.

— Ладно, дальше. Залезли на шпиль, сны начались всякие, папу освобождали, Асиель, бог дома…

Продолжил было дальше, но медленнее. Ещё дальше — и остановился. Глаза не дадут соврать, хоть выкраси лицо черной краской.

— Та-ак, девочка. Видишь, как у нас идёт по порядочку. Арест отца. Залезание на шпиль. Освобождение отца. Асиель…

Глаза её..! Он сам на грани нервного срыва, детектор лжи. Назад, ещё раз.

— Арест отца. Штурм шпиля. Освобождение Сергея Наркисовича…

Зрачок — центр мандалы.

— Арест отца. Штурм шпиля.

Буддисты знают: если внимательно смотреть на черную мандалу, центр её раскалится.

— Значит, шпиль? Что произошло, когда залезли на шпиль? Внизу что-то, в мастерской?

Тлеет центр красным.

— На самом шпиле, на звезде?

Красный становится оранжевым.

— На звезде, на антенне? Там, где лежит это дерьмо?!

Какой там оранжевый желтый, тут — белый! Белое-белое, а уж как приятно, им, мазохистам!

Абигель упала головой ему на плечо, разревелась. У Степана заныли виски, будто напился ледянной воды. Прорвался, но поздно-то как. Срубить бы ему, дважды дураку голову ещё там на парижской площади, нет же, — сбежал.

— Значит когда ты..?

— Да, — всхлипывая и проглатывая слова. — Ты… её… откинулся… головой на… прямо… эту…

Пропади пропадом! Не зря же говорят: глуп, как влюбленный. Одно слово — кусок мяса!

— Я без сознания… а ты её… — так сдавил себе виски — ногти заныли. Про виски и говорить нечего. — И она по-прежнему у тебя?

— И-и-и-и…

Если в костер лить напалм, дрова сгорят мгновенно. Сама больна, да ещё сгущёный бензин.

Степан расхохотался так дико, что Абигель в страхе отпрянула.

— Дай сюда это изваяние мысли, выпирающее изо рта! А ты у меня будешь в порядке сейчас, не после дождичка в четверг! Сам вылечу! Вынесу её на пустырь и выкину бродячим кошкам!

Мандала погасла.

— Аби..! Аби! Не думай даже! Очнись, говорю!

В абигелевых глазах снова ужас. Степан даже не стал оборачиваться. Ему плевать, что теперь там. Пусть хоть змея Ху, хоть Джек Потрошитель с ланцетом, коварно переодетый Наташечкой, хоть атомная война на полке.

Нужно прижигание, что-то радикальное, что угодно: только бы успеть вытянуть эту мерзость.

Абигель закатила глаза. Лицо мраморное.

— Что же делать, люди..?!

Некому советовать. Одна готовит кофе, другие смотрят сериалы, все в литературных страстях, в бумажно-искусственном дерьме.

Впился в её губы, безвольные, словно мочки ушей. Абигель на мгновенье открыла глаза. Его отчаянное электричество ушло под кожу. Но ненадолго. Глаза открылись, а потом даже не закрылись, затянулись плёнкой. Плёнка смыкается в точку из круга, когда в болотный желудок проваливается человек.

Укусил плечо — центр мандалы чуть только накалился. В шею засосом, сорвал простыню, крутил ей соски, щипал ногтями, рвал из паха, выл:

— Отда-а-а-а-ай!!

Вырвал своё оружие, воткнул, и бил глубже, и резал, и колол. До тех пор, пока центр мандалы не загорелся сначала красным, потом оранжевым, желтым, слепящим белым. Абигель застонала.

— Где?! — заорал на всю больницу. — Где она, дрянь, говори?!

От вопля по этажам заволновались больные. Стиснул ладонями её лицо. Глаза в глаза.

— Как ты это делаешь?! Отвечай, дура! Кусок мяса! Корова! Метелка! Отдай! Говори, говори, говори! Сссэка! Долбаная жизнь! Сэбись, картофельный салат! Вякай же, твою перемать! Конина дохлая, в поле ветер, в жопе дым! Педальная! Cбло! На хе-ер!! Урони-и!! А-а-а-а-а!!! — захлёбываясь своим отчаянием. — На ху…

Остаётся только последний параксизм: как благостно журят в раю: «Идите на… ружу, пожалуйста! Кто такая ружа? Ху ис х… уй, ой, ай! Неужели вам не ясно? Это ж клумба, твою дохлую конину! Ху ис самый последний картофельный салат, ис ху… дожник! Намного сблее!! Хуже!!!»

Лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Ударил по губам так, что кровь поползла ниткой. Придворный художник посмел ударить августейшее Высочество. Что говорится: благоразумие выше случая, только наоборот.

— Не бей меня… Я устала…

— Тогда отдай её, сука!

Сморщилась, как-то спеклась лицом, и в том месте, где у Шивы третий глаз, появилась светящаяся жемчужинка.

Ледяные муравьи закопошились на спине. Поэтому снова резал, и резал, и резал, и резал…

Самое страшное для тех, кто попадёт в ад — невозможность философствовать. Сей функцией можно сопротивляться любой боли, горю, прочим человеколюбивым напастям. Было бы у художника время — поразмыслил бы на тему: никогда не стоит обольщаться о том, что сейчас полная жопа. Всегда может быть ещё хуже. С мыслью оной уже получишь облегчение. Без этого остаётся только понять, что наконец убил вместе с ней себя и упасть пустым черепом на слепящую точку.

В дверях стояла Наташечка, чашка прыгала на блюдце в руке, кофе, услащенное тремя общечеловеческими стандартными кусочками сахара лился на пальцы, но она не чувствовала. За окном сидела на карнизе ворона и вглядывалась в кафельную глубину электрошоковой. Может быть, не ворона — ворон, один чёрт! оловянная душа.

Колонтитулизм любой на выбор жизни — самый обязательный закон любой жизни. Фактом своего рождения существо «опускает руку в тесто». Но последним опусканием руки в парную землю сущего, как ни странно, не оканчивает жизнь, а, против этого, продолжает, и не в состоянии закончить её уже никогда.

Расстояние между появлением и истинным началом называется жизнью и, как тонко организовала природа, с одной стороны, не играет никакой видимой роли, если только жизнь не принадлежит настоящему художнику (художник — не профессия. Художники, на удивление, все, потому, что художник — это часть лептонного газа в форме человека), но с другой стороны, невероятным образом несет в себе багрянородное начало самого неожиданного свойства.

Либо стреляешь в цель, либо подрисовываешь мишень там, куда попало стрела. Что ни выбирать — не избежать сюрпризов на положенной дистанции.

— Dвоедушный ты фуфломёт, — Субъект приблизился к Объекту. — Получай на чай! — размахнулся и ударил Объект.

Мимо проходил Чиновник. Остановился, высказался:

— Возможно, Объект имеет юридическое опекунство над Субъектом. Если опекунство чересчур назойливо… Сирота иногда вырастает таким-эдаким собой достоупоительным медаль. он. чиком.

Поэт, как всегда, торчит посреди всего.

— У весны пистолет, мой висок не таясь расцветает. Не летится совсем, не людится как всем, догадалась душа — погибает. Душу это кончают. Не мою — его.

Субъект приноровившись, ловко бил Объект обеими руками слева, справа, по очереди и одновременно. Задержался ещё зевака в очках с лопнувшей посередине одной линзой.

— Рака если вынуть из панцыря, у него также крыша дриснет от шока. На кризис возраста похоже.

Субъект повалил Объект и взялся пинать ногами. Замечание услышал Доктор и не согласился:

— Кризис не при чём. Быстрее всего, у него плохой психолог. Только плохие психологи советуют лечить фригидность агрессивностью.

Поэт словеса спаривает:

— Истребляемся в принципах, распустячив акцент. Пропускаемся в сложности, разбазаривши центр.

Субъект топтал Объекту хрустящие пальцы.

— Перестаньте трепаться! — вставился в разговор красавчик-мужчина. — Хорошо сделанную куклу-женщину с эбонитовым вибратором практически невозможно отличить от настоящей. В данном случае Субъект возбуждает общественное мнение.

Субъект перевернул Объект на живот, запустил руки в волосы и бил о твердь часть предмета, считающегося лицом.

Мало-помалу собиралась толпа.

Конформист, как все конформисты, попытался оправдать:

— У каждого человека с рождения существует инстинктивный запас агрессивности. Субъект его отрабатывает.

Субъект ходил от одного члена Объекта к другому и по очереди выкручивал.

— Мужчины шудачат как штарые бабки на завалинке, — прошамкала Нехорошая Бабка без зубов. — Шамый быштрый аборт, ешли намять пузо. Только я лучше делаю и беру недорого.

Субъект ломал Объекту всё хрупкое.

Мужчина и женщина, Маньяк и Извращенка, не удержались от комментариев:

— Пошлые обыватели! Вы совершенно не понимаете силовой любви! Они вовсе не дерутся. Мы видим одну из бесчисленных форм секса.

— Если жертва сопротивляется, её надо подавить морально. Или нежно придушить.

Субъект, услышав, взялся душить.

— Всё обойдётся! — воскликнул Оптимист. — Главное — любить жизнь! — и довольный собой, устроил пламенный поцелуй спички с сигаретой.

Избиение жадно поедает глазами Мальчик, подпрыгивает, сучит иксоидными ножками в воздухе и провоцирует:

— Я в проказах не замешан и всегда уравновешен. Взрослые — дураки!

Поэт, понятно, возбуждается, услышав совокупленные окончания:

— Вероятно развязка, вот сейчас отзовут. Люди в лучшие дни у могилы живут!

Субъект со всей силы пинал каблуком в пах Объекту.

Философ попытался оконтурить ситуацию:

— Не опускайтесь до примитивизма. Наблюдается героический момент. Мужское и женское начало пытаются слиться воедино в зевсова «Сферического человека».

— Фигня, — не согласился Амбал из толпы с приросшими мочками ушей. — Мне если кто не понравится, я тоже сразу по соплям, мать его в муть!

— Позитивнее, позитивнее. Объект — не Объект, — высказал версию Дворник. — Это хамелеон из нашего зоопарка сбежал. Они, хамелеоны, в кого хош превратятся.

— Если уж на то пошло, бойз, — перебила Проститутка. — Вовсе не хамелеон, а фаллический символ бытия и Субъект дерется от злости, потому что импотент.

— Закат блудил румянцем потаскухи, — отвлёкся Поэт от генеральной линии и так посмотрел пролетающей мухе в глаза, что та почувствовала себя шпанкой.

Толпа заспорила, поднялся гам. Под шумок Доктор распихивал соседям визитки, убеждая:

— Лучше плохой аллерголог, чем плохой психолог. Помните: вискоза не вызывает аллергии.

— Что ж так мрачно, противно, с червоточинкой, фи?! — кричит поэт.

— О, великий Андерсен! — довскричал Сказочник. — О чем вы говорите, когда перед вами на расстоянии вытянутой руки происходит истязание живого?! Велика воспитательная сила сказки! Разве можно поверить в то, что Субъекту в детстве на ночь, не повышая голоса, рассказывали сказки, помогающие формированию положительных качеств?

Транса Поэта трассеры:

— Положи на могилу печали цветок, и уйди. У могилы вид клумбы, и день впереди. В небе- рай, в травах- май, птица в зелени Колофарь запевает! Ты же царь! Царь природы, что всё понимает!

Субъект вырвав у Дворника метлу, черенком пытался пробить грудную клетку, выдавить глаза и размозжить череп Объекта.

Поэт вытаскивает из кармана пистолет, намекающе машет у виска.

— Пожалуй! Правда жизни, как жало, промеж этих строк. Ставлю точку на листик- стреляю в висок.

Пистолет оказывается зажигалкой, тоже прикуривает.

Толпа разделилась на два лагеря: одни оправдывали действия Субъекта, другие кричали о человечности и прочих непреходящих ценностях в том же духе.

Поддерживающие порядок по своему долгу полиционеры, как всегда, должны появиться в конце основных событий. Услышав вселенский шум и ор, с небес спустился Ангел. Воспользовавшись паузой удивления, воздев руки по правилам оперного искусства, возгласил:

— Люди! Я посланник верховного владыки! Омойте мне ноги, замесите три саты лучшей муки и сделайте пресные хлебы. А после воздаяния и жертвы я явлю вам откровения.

Но Ангела не стали слушать дальше, снова загалдели. Только Чиновник, с уважением оглядев мощные ангельские крылья, прокричал тому в ухо:

— Если вам по службе полагаются хлебы, за углом булочная, вы можете приобрести там свежие ванильные булочки к чаю.

Ангел обиделся и произнёс:

— Рахиль была права. Нельзя заниматься агитацией во внерабочее время.

Как полагается, справедливо победила та половина толпы, которая за человечность. Всем нехорошим людям стало непоследовательно стыдно и они, чтобы замять в душе свой конформизм, сильно обрадовавший Конформиста из числа первых зевак происшествия, заорали на Субъекта в том смысле, что долго ли будут продолжаться безобразия? Всему есть предел! Над Субъектом собиралась грозовая туча. Еще бы немного, и толпа бросилась истязать истязателя.

Уразумев будущее, Субъект отшвырнув метлу, поднял руку с растопыренными пальцами.

— Я мучаю Объект не потому, что садист. Я мучаю по той причине, что… — в более чем идеальной тишине прозвучало поразительное откровение. — Объект не испытывает абсолютно никакой боли. Мало того что не испытывает и не получает никаких повреждений, безрылый даже не имеет представления, что с ним кто-то что-то делает.

— Врешь! — противоположился обиженный Ангел.

— Убедитесь сами.

Нагнулся и отломал Объекту указательный палец. У свидетелей под бровями взорвались гранаты. Потом демонстративно помахав им в воздухе, приставил на место. Указательный мгновенно прирос, как будто толпе померещилось его отрывание и пальцы отбарабанили на земле некий беззаботный маршик.

Издалека слышно, как задумались очевидцы. На лицах почему-то мечтательное выражение.

— Не верите, попробуйте сами, — Субъект предусмотрительно отодвинулся в сторону.

— Га-мма!!! — дружно рявкнула толпа, бросаясь на Объект.

И Философ бросился наравне с Лопнувшеглазым, и Оптимист с Поэтом бросились, отшвырнув окурки, Сказочник, спотыкаясь и падая, бросился. Лучшие представители человечества накинулись на Объект впереди худших. Еще бы, такой редкий соблазн! Ужас что тут началось! Момент истины, сладенькая минуточка. Зверь Апокалипсиса, в конце концов.

«Абракадабра!» — мнение запнувшихся об автора москвичей.

Автор не ответил на выпад, а дописав последний слог, завернул мелок в салфетку и спрятал в карман. Он ждал своего читателя. Китайская волна накрыла таки мир. Разложенные перед рисовые листочки со стихами азиатской аллитерации на Байхуа слегка ползали по брусчатке от легкого же, как рисовая бумага, ветерка. Молодых, ищущих признания поэтов и писателей в столице пруд пруди. Многие подрабатывали на жизнь таким образом. Пишется на гранитной щеке старого дома мелком отрывок своего произведения, стихотворение, что угодно, но самое вкусное, и продается заинтересовавшемуся прохожему листок с авторским материалом, также оригинальной подписью автора. Деньги символичные, зато смерть на миру. Безыскусные москвичи ушли, даже не подумав разобраться во взаимностях Субъекта и Объекта. Зато подкрались китайские студенты, учуяв аромат родной химерической мысли. Шафранные парни прочитали истязательную историю, мяукнули друг другу что-то на своем кошачьем языке и купили листок рисовой бумаги. К слову сказать, китайская филосовская мысль — это чистое детство человечества. Прозрачно, без канцелярской гигантомании и геморроя поздней философии.

Один листок сорвался с места как-то особенно, четверострочье вдруг оказалось под степановой ногой. Художник и автор, оба затаили глагол. Говорить не о чем. Но нельзя идти дальше. Дорогу перегородил музыкант, перегородивший отграниченность женщины. Женщина прислонилась к каменному зеркалу мавзолея, слушала музыку и, похоже, собиралась пустить сок из глаз. Нет ничего зазорного, когда человека до слез трогает музыка, единственно невозможно, чтобы в этот момент человек пах еще чем-либо кроме человека. Степан, вынужденно стоя за спиной женщины, морщился. От нее несло такой умопомрачительной кокосовой струей, что волей-неволей каждому нормальному мужчине, наверное, захотелось бы откусить от сладкой женщины. Или стошнить, как художнику. Музыкант играл действительно хорошо. Заворожила рука игрока. Она жила отдельной, самостоятельной от хозяина, животной жизнью. Животное-кисть прихотливо металось по струнам, где-то напоминая неутомимую ласку, преследующую мышь. Если музыка станет еще совершенней, животное может даже не убежать, ритуально исчезнуть.

Тут он увидел каналы! Идеальны, словно молниеносных змей умудрились залить каменной массой. Доводить полировкой нет необходимости. Вставляй, стекающие с ладоней пальцы в каннелюры — и погнал по змеящимся дорожкам, думая только о том, чтобы раньше времени не провалиться в манящую глубину. И не так будет дико выглядеть для окружающих, как минуту назад, когда наткнулся на кожу гостиницы «Москва» по первым этажам. До того замечательную, что нельзя было справиться с вожделением, хоть застрелись! и не обойти здание по периметру, распуская сердце, когда под ладонью за подлым камнем панельных разрывов попадались квадраты совершенного материала без названия, пепельной мягкости и теплоты. До того здорово, что оскалившись, прижался зубами к гнейсовому наросту. Капитальное здание содрогнулось, треснули окна над головой, но отвратил страх и бестолковщина советских пешеходов с необитаемой головой, разглядевших степановы дела. Плющелистные!

Ушла слушательница, ушел гитарист, уговорив животное не бросать его, унося на груди под ветровкой. Гитарный гриф был метафизическим шлагбаумом. Его подняли, забрали с собой — путь свободен, но тут вдруг канелюры, идеальней несвершившегося! Стёкшие пальцы оказались в тёплом и влажном женском рту. О, этот ласковый каменный рот! Нужно немного подождать в настроении, Неаполитанской розовой, прочувствовать, а пока перебрать глазами отмаршированные колонны слов, перешагивающие через знаки запинания: А.Д. Цюрюпа. Видный деятель Коммунистической партии и советского государства, соратник В.И. Ленина, руководитель Народного комиссариата продовольствия. С выцюрюпенным смыслом слова. Закономерные по отношению к мемориальной плите, где они устроили парад, но идиотские по отношению к петле, стянувшей чудо в каменных одеждах, и его разнузданному желанию извращенного чуда. Кожа материи накалилась, пальцы заскользили по лекалу уха видного деятеля, соратника и руководителя. Стена ГУМа{ государственный универсальный магазин}, несущая мемориальный камень, сморщила квадраты облицовочных пирамид, превращая в сплюснутые прямоугольники, бессмысленные буквы скрошились одна за одной. Степана ударило разрядом такой силы, что пришлось доказывать себе, скованному крепатурой: «Так и должно быть, не паникуй. Ты знаешь, с чем захотел иметь любовные отношения.» Первые жилища человечества — каменные пещеры. Ухо на камне — никакая тварь не подкрадётся во сне, на подушке — тебя не съест только ленивый. Ухо сформировалось из жабер, оно иннервировано так, чтобы входить в единую функциональную систему. Нечему тут удивляться. Ходить босиком по горячему песку, холодной земле, гальке или хвойным иглам, злобя морщиной переносье, значит раздражать нервные окончания. Ходить по теплому речному песку, дорожной пыли, траве — успокаиваться. Поэтому стой и терпи со всею страстью скрывая равнодушие. Или беги дальше, голова набекрень с содержимым.

Но куда бежать? Везде любовь! За женщиной, с высокого седалища разума, шлёпнуться к чувствам. Везде ждет одно и то же. Ох нет, дружок, далеко не одно и то же. Лицом к лицу глаз не увидать. Подними голову и посмотри, перед чем ты миниатюрничаешь. Сооружение, способное поглотить пирамиду Хеопса, как пирамида Хеопса способна переварить само время. Перед тобой наивеличайшее сооружение, какое только смог создать гений человечества. Загадочный полумрак мавзолея, снизу вежливая тень голоса: «Осторожнее, пожалуйста, здесь другой уровень, не оступитесь», над головой массивный запирающий монолит, гранитные барельефы с изображением гербов Атлантиды, каменные доски лестницы дыбятся ребрами ступеней в подземный траурный зал, стены зала облицованы черным лабрадором, иризирующим нервными звездами, и расчленены порфировыми пилястрами, над пилястрами волна из смальты — пурпурина, теряющаяся из-за расстояния в дальнем конце циклопического помещения. В середине всего — обсидианово-сургучная оболочка, отвратительная по своей внутренней пустоте, и, может быть, поэтому оказавшаяся в центре всего.

«Никогда я не прикоснусь к ней, будь она трижды обработанная материя двуслойно-сливочно-трюфеле-продажно-желанно-меланжевого толка!»

Проститутка, она и есть проститутка, какой народ станет спорить с художником? Только, помнится, дело прошлое, разве не брал он в рот янтарь, считающийся живым в царстве косных минералов? Янтарная капля была сережкой в проколотом пупе женщины, по своей природе бывшей упоительно-доступной. И она чуть позже ваяла из него чашу, чтобы выпить нектар искушений. Самое главное: они не делали то, что делают друг с другом, в основном по ночам, мужчины и женщины. они играли в одну безумную игру. Янтарь — покровитель жуликов!

Гримасничая от отвращения, погрузил пальцы в обсидианово-сургучную куколку. Что-то там внутри её не было, какая-то нежизнь, ещё неразвившаяся, но уже опасная.

Время — железная цепь последовательностей, падающих в сторону закономерности. Но если пренебречь мерностью закона, почему не сравнить несколько звеньев цепи? Одна материя живёт смертью другой. Первое звено — варка кокаина.

Молочко постоит — крутишь дёготь-серу на солнце, ложку на свечку, потом воду, провариваешь — в шприц через ватку. «Ханка», черный морфий, сырец. Полтора куба для ловцов зайчиков, три кубика для асов (асов не тошнит), хватающих моль бровями. Громко вспыхивает свет, со спины мурашки и наслаждение, целующее низ головы…

Следующее звено, из предыдущего произошедшее- варка «масляного человека».

Самым трудным оказалось найти основу, по природе своей бывшей одним тотальным ничем. Чтобы не присутствовало ни миллионной, ни биллионной, вообще никакой части чего угодно. Хоть одна частица на вселенную — всё! не стоит начинать. Где же взять, такую сверхчистоту? Поиск разрешился через три недели, когда не выдержавшая жена заявила в сердцах: «Такое ощущение, что у тебя вечная жизнь! Ты хоть заметил, что я собираюсь тебя бросить? Нет, тебя не изменишь. Проще, правда, пристрелить.» Именно. Именно, дорогая ты наша мещаночка. Влага, которая основа, нашлась, когда появилась жажда власти. Из жажды она, грубо сказать, выпотела. Только вдуматься: очень хочется того, чего нет. Хочется пить, а нечего. Остаётся только потеть от напряжения и этим же пользоваться. Но не человеческий пот пить, дураку понятно, — жажду свою ассоциативную.

Иногда кажется: ещё немного и свобода! и пройдешь сквозь стену. Иногда кажется, что ты — мифическая проторыба и проглоченный мир переваривается у тебя в брюхе. Это не тот мир, где перхоть лечат кефиром, где скот повелевает философами, где дьявол ловко превращается в коровий хвост. Это мир художественных образов, мир искусства, искусство — жажда власти. Берешь мир, утверждаешь диктаторский закон, переделываешь всё по своему представлению, получаешь вторую природу, властвуешь ею всласть, ставишь метафизическую таможню, чтоб не совались с нечистым рылом кому не следует. Подлая обыкновенность, впрочем, туда не полезет с нееврейской неорганизованностью, мозгов не хватит. Народ в массе — быдло. В голове быдла — насекомые. Насекомые застыли в янтаре энтропии. Но шукшинский народ любим. Ут-ти мой родненький, криминально-скудоумный, но с гоголевской попыткой в мысли ломоносовский народ, готовый за водку, колбасу и грудастую женщину сломать нос кому угодно.

Дальше, всего лишь вопрос технологий. Кидай в основу ингредиенты, дай опаре вздуться мышцей, пеки, расчленяй, освобождай, бросай в то, что получилось, самого себя, силу высшей интуиции, малютошные вещицы, без которых можно обойтись, но так уж, от великодушия своего могущества; «Сырую Дашу» — изысканно-пьяное желе в розах, происки искусствоведов, витамины под ногтями, недожеванный с вечера бутерброд, утром обсиженный мухами, внимательными ангелами тлена.

Что можно делать с, маслянным гомункулом,? С его творческой помощью можно талантливо застрелиться, выбиться в люди, подняться над людьми, гипнотизировать, спать по три часа в сутки, лгать лучше всех, совершать совершенные заказные убийства или, наоборот, что-нибудь безгранично хорошее. Если на понижение — вот миндалиевое мороженое, удаляющее миндалины, на повышение? — вот белый шоколад, возвращающий миндалины. Ещё выше? — вот финики в глазури, «Майские жуки», выводящие на финишную прямую. Делаем с художественными образами, как с оплаченной проституткой, что заблагорассудится.

Чты вы хотите, художники? Все художники хотят говна, — бессмертия. От логова, денег, нормальной человеческой жизни они тоже не откажутся. Тем более от женщин.

Женское начало противопологается мужскому. Свет-тьма. Белое-черное. Любовь-ненависть. Других перводвигателей в природе нет и не надо боле. Достаточно.

Лицо у автомобиля со смятой фарой — человеческое, будто лимон жевался.

«Отпустить жилы.»

Наклонялся и хватался за женские икры, такие аппетитненькие налитые теплые.

«Натянуть жилы!»

Женских икр много, несколько сотен, все одинаково аппетитные налитые и теплые, а то, что окаменелые, так это внешнее. Сувенирные развалы на смотровой площадке университета, наблюдающие за степановыми пальпациями икр-балясин, либо прикидывали про себя что-нибудь насчет поквартального контрольного осмотра балюстрадных участков по поводу крепости балясин, либо принимали молодого человека за очередного сумасшедшего, которых в столице, как милиционеров, пара на автора. Гадали они недолго. У одной икры, показавшейся особенно аппетитной, он так сжал гранитную плоть, что за спиной раздался шмяк и хруст железа. Тролейбус посреди белого дня въехал в зад туристическому автобусу, мирно стоявшему у бордюра и выпускающему из себя синеголовых китайцев. Внимание с художника переключилось на происшествие. Резко распрямился, спугивая с парапета, молящегося чёрту, ворона.

Оставляя оспины, стеклянная шрапнель ударила по лбам стен, с диким треском лопнули прожектора подсветки, вспыхнул звездный мусор, шпиль воткнулся иглой в мясо неба. Конец душной ночи. Раздражает также совокупление ночного мотылька со страстной лампой над подьездом. Соски, почему-то, так чешутся.

Как гадок мавзолей! Обидно! Иметь такую совершенную кожу и быть холодней одиночества по той только причине, что вместо ласковых овальных каналов с плывущей рукой, по всем одиннадцати уступам километровой пирамиды одни прямые линии и углы, пугающие математической точностью. Но здесь, в граните университетского входа нашлась идеальная каннелюра. Сын многотрубного города маленький одночлен, упавший с музейных этажей, распустил сердце и вложил грешную ладонь в отвечающий канал. Четыре цилиндра гусенично изогнулись, сминая и разрывая чугунные решетки между ними. Черные шишки с трепещющих кольев с воем били в темноте в обездвиженные страхом стены, другие, пролетев по дуге, падали в мягкий асфальт с чмоком. Мрамор — кожа трупа. Главный труп Москвы — Дом правительства. Гадко! Вкусно как! Этот постамент колоритному Пушкину калориен. Вот он в руке деликатесный кусочек, каменная шоколадка, живое в косном, костяное в живом.

Палец мысли лежит в тяжёлых пластах молчания, ржавея железным ногтём своего вечного беспокойства.

«(не)О (не)ЧЕМ (не)Я (не)ДУМАЮ? (не)ЧТО (не)СО (н е)МN|`?Ѓ?!»

Одиночиться в публике, замолчавши концерт. Недослушав мелодии, поменяв на процент.

Не оглядывайся ты так вокруг удивленными глазами. Немудрено не узнать своего времени, если оставил обустроенную реальность и рванул в будущее в настроении, Краплака тёмного, (красное сгущённое почти до чёрного). Всего-то не надо было поздно ложиться. Его скользит внутри собственной кожи, опускает с головой под воду нарушенных соотношений, разогнанный маховик организма не в состоянии остановиться до утра. А когда, после нескольких часов забытья, снова выстреливает в мир, опять бросает на портрет, словно идет в последнюю атаку. Какое ещё вечное бытиё?! Тут бы с пассивным принципом природы — женщиной разобраться, да с алхимией цвета, да с жизнью, захватывающим умиранием. Разобраться и сгинуть, клеймённым бессрочным знаком молчания. Потому что, когда безумствуешь над портретом, длинные горла улиц уже давно удавлены темнотой, а когда забываешься в ощущении единственности, вялая жизнь внизу всё-равно отстаёт. Всё запаздывает. Половины звёзд на небе давно уже не существует, — квакнулись. Пока фотон влетит в глаз, сам объект успел обветшать, ему только в антикварный. Советские люди видят бэушное, они все, запоздалы, Только художник живёт внутри образа. Сутки за сутками, перескакивая через сутки, уходит в отрыв, подпрыгивая от пинков реальности по яйцам. Следует ли в таком случае удивляться тому, что трудно узнать мир, очертивший вокруг беглеца превентивный круг?

Геологический музей университета вобрал в себя гигантский глоток лунного света. Стеклянные стенды с минералами отблескивали дождевыми лужами. Рука случайно мазнула по старой груди подушечной лавы из Красного моря — со стены обрушилась картина, изображавшая Кавказские горы, и воткнулась углом рамы в середину стенда. Стекло вдребезги и тенденциозно хрустит под ногами. Осеребрянные луной буквы на пластинке: «Изверженные породы». Голова после войны с портретом в жерле вулкана. Каменная лава втекает в рот, открытый вопросом, наполняет опоку головы, остывает. Отлит головошар, форма неустойчивая, то есть катящаяся, значит мобильная и особенно созидательная. Художник, владеющий универсалиями, может всё! Писать картину жизни, ваять скульптуры высшего движения, чертить графику мандалы духа, придумывать хэппининги соединения противоположностей. Он не может только одного: ничего изменить, пока остались в цепи, падающей вверх, звенья.

Стало так неладно, что согнуло в дугу, локтем случайно разбил стекло стенда. Среди осколков — железокаменный метеорит с этикеткой «Брагин», в полированном спиле — каменные букашки. Отдышался и потёр раскаленный лоб ледяными спинками насекомых, прилетевших из других миров. С шипящим звуком снимаемых колготок упали шторы. Даже отсюда, из музея, слышно, как взорвалось рубиновая звезда на потолке зала Фуко. Затрещали, пошли кракелюрами четыре яшмовые колонны в кабинете ректора, украденные в свое время атеистами из храма Христа Спасителя. Картуш герба на университетской башне сначала свернул лепестки в тугие свитки, потом распустил их. Картуш сделался похожим на охотящуюся амебу, пульсирующую щупальцами. Гранитные косяки центрального входа сбросили с себя необъятную конфетку с римским кодом MCMLIII. Сама природа отвечала на лингам во всех его воплощениях. Только олухи царя небесного станут сомневаться в том, что пять пальцев на руке — это не пять членов в одном месте. Если кто думает, что утверждаемое — извращение, тогда пускай тот и докажет, что пальцы на каменной плоти — это ненастоящая эротика.

Последнее звено в цепи. Степан Андреевич Бумажный, художник, стоит посреди мастерской и режет пирамидкой абигелева кольца иллюзорную реальность вокруг себя. Самое интересное, режется замечательно. Вот одна брюшина расползлась — снаружи столичная суббота, час по-полудни, внутри — лунное бельмо циклопа, середина ночи «матери богов». Здесь мамочка — там будущее — дочь:,Папа! Я только что станцевала вторую часть в синем, «Перед тем, как упасть», Здесь — портрет, перед ним Мамай войной ходил, кисти в буграх краски, ребрами обглоданной рыбы, там — зеркало, отражающее если не его самого, то черного оратора, кричащего черносотенной массе черным: «Знаете, ублюдочное семя, какая самая большая степень свободы? Убей свою маму!» Футы-нуты! Камнем кольца вжик — следующая картинка, потом еще одна, и еще… С этого всё началось, если привередливо не выискивать различия между собственно поверхностью и её смысловыми галлюцинациями. Как в живописи порой, очень тонко. А шедевров без толстых историй не бывает.

Бес сознательного навязывал бессознательные иллюзии умозаключений:

«Всё живое! До такой степени всё, что найти бездушную материю практически невозможно.»

«Любовь — всеобщее условие. Художник — Бог, оживляющий каменных Галатей.»

«Шар — самое подвижное из всех тел, ибо касаться ему плоскости нечем.»

Быть не шаром не эстетично. Даже если представить бога шаром внутри себя, членящаяся беспорядочная плоть вокруг него безобразна. Приблизившееся к идеалу теловычитания — яйцо, но оно не совершенно, шар с флюсом далеко не шар. Неприятно быть еще чем-то кроме шара. Единственное спасение — оказаться внутри яйца и гладить поверхность символического смысла, успокаивая себя и обманывая. Перцепция — та же беспорядочная плоть вокруг. Но не думаешь об этом, когда члены ладони ласкают скорлупу яйца. Диабазовая скорлупа — счастье. Распущенное сердце не бьется, пальцы на темно-серо-пепельном — пальцы мужчины в первый раз на девичьей груди.

Мрамор — скорлупно трупен. Но всё живое! Мрамор станет прахом, прах — глиной, температура, давление и время превратят глину в порфирит, а значит в любовь. Глина поступка каолинового высоким обжигом окаменеет малиново. Когда-нибудь флюс яйца лопнет, внутреннее выйдет наружу и опять же окажется внутри идеально-шарообразно-богова. Шар в шаре, шар в боге, бог в шаре, бог в боге не имеет названия.

Тем не менее. Что движет мирозданием? Любовь и Вражда. Очевидное не нуждается в доказательстве. Первые буквы тайного имени бога — найдены! «Л» и «В». Аллилуйя!

Во вселенной существует на одно больше, чем считается, состояний вещества: твердое, жидкое, газообразное, плазма, базисная причина всего — искусство вакуума. Добейся рукоположения в жрецы его!

Человек — единичное членение вселенной, а значит сама вселенная. Возрадуемся! После этого станем Троном славы, совершенным числом — Тетрактсисом, великим Гермафродитом, Философским манекеном, мессинским камнем, где живёт минеральная душа, хранящая таинства жизни, Пирамидой субстанций, Ртом, являющимся точкой. Закрой рот — миры разомкнутся, открой — сливаются. Самый важный принцип по отношению к любви и вражде внешних и внутренних миров. Разрежь слово «РОТ» на две неравные части и поставь букву «Р» на свое место: «ЛиВР». Разрежь и «Еву», обняв мыслью. Не саму мать сущего, отрежь только первую букву. «Я» — последняя буква в алфавите, ей заканчивать. Вот тайное имя бога вместе с инверсией — ЛИВРЕЯ. Истинное обличие самого большого прислуживающего ещё большему. Последнее превращение: перевернуть наоборот лицевым краем, согласно тайной доктрине философской инквизиции.

Я ЕРВИЛ.

Свершилось! Имя бога названо! Беспорядочная алеманнская плоть раскрылась, выпуская шар бога размером с футбольный мяч. Миру — мир. И миру — шар! Ja, er так will!

От пинка шар полетел над университетской эспланадой, перелетел реку и обрушился в гранит набережной. Мегаполис не почувствовал удара, потому, что одновременно забухали, вот совпадение! все городские куранты. Шароголов отскочил, описал дугу, богошар отскочил, описал дугу, головобог отскочил, описал дугу и…

,В, и, Л, перевернуть поконечно. ЕР, украевается. Я- ЛИВЕР. Он- бог с мечом из цветов. А вот из чего тело бога сделано- фарш даже для бога.

…и ухаясь раздробностью нолей на городские еденицы, умножаясь сразу велико.

Потом Степан в настроении, Фиолетовой марганцевой, оказался в городе, пытаясь надеть смирительную рубашку своей взбесившейся природе. После содрогания на станции «Лубянка», сплошь покрытой мраморной кожей (будто покойник к груди прижал), бросок наверх стал выныриванием за глотком воздуха. Наконец под ладонью теплый гранит. Художник нашел его на Кузнецком мосту. Но кожа, увы, не отвечала на прикосновение. Гранитная рама круглосуточной приемной Федеральной службы безопасности состояла только из прямых углов. Было бы удивительно, если бы среди них нашлась хотя бы одна каннелюра. Но после морга и этого достаточно. Однажды он пошалил в своей прошлой жизни. Среди вокзального карнавала, стиснутый очередями, поддавшись импульсу, медленно расстегнул, у прижатой к нему женщины, пуговицу и запустил ладонь под рубашку. Ладонь улеглась на грудь без лифчика и оцепенели они с ничего невыражающими лицами, чувствуя себя в среднем роде, пока очереди несли их к стойке. Никто не увидел, они ничего не сказали друг другу, и разошлись, будто выбрались из затяжного сна. Каменная кожа без каннелюр — та же безымянная женщина.

«Ты не участковый, ты кайфоломка советская! Отвяжись лучше по хорошему, пока я не превратил тебя в стаю испуганных воробьёв. Или в картофельный салат.»

Рецепт картофельного салата. Записывайте. Во рту участкового оливковое масло, в левой руке картофелина, в правой луковица, солонка обнимается коленями, перец на кончике ноже. Художник сбрасывает мента с башни МГУ, ингредиенты равномерно смешиваются. Есть мастихином.,

Вдоль Тверской чёрной буквой мелькнула птица. Птицы — мысли бога. Пошёл за пролетающей чернотой внесознательным побуждением. Преследование закончилось озарением, что каркающую букву давно уже обогнал, а всё идёт, и идёт нерасчитанный меж строк книги города.

Потом на Степана наделась площадь. На главном здании площади Георгий Победоносец пихал копье бедному гаду в глотку. Змей змеился, корчился в вечной муке. Силы покинули его на неучтенное время и художник сел на скверно обработанные глыбы лабрадорита. На глыбах тоже сидел великий лысый человек и, наклонившись вперед, выщюривал правым глазом, правильно ли его понимают солдаты, матросы, мешковатый пролетариат и прочий разночинный народец. Левым глазом вождь засмотрелся на бронзовую задницу жеребца голосующего основателя Москвы князя Долгорукого.

Снова всосала в себя «Тверская», на этот раз узенькая, средиземноморского типа улочка. Тут же, в упор обнаружилась такая безукоризненная каннелюра, что хоть заплакать от восторга. Изумительные вогнуто-выгнутые профили входа и арочных окон вылизывали горячими языками линии жизни, не забывая самые мельчайшие каллиграфические штришки. Спаренный дом Государственного комитета по науке ходил ходуном. Похотливо тряслось лицо фасада, урчали полости квартир, научно трансмутирующие последних людишек, вибрировали сточные трубы-ребра, шесть колонн в арке звенели от сексуального напряжения. Не хватит ли? Ещё не достовало художнику кончить «рафаэлевой смертью». Поэтому пришлось спустится на станцию «Площадь революции». Вспугнул читающую женщину, погладив ей бедро, пожалел пухлощекого юношу, почти мальчика, в руке шестереночка, пальцы другой руки прострелены, тронул доломитовый квадрат, разгневав моряка с «Марата», стрелявшего в юношу, возбудил недовольство товарищем у моряка с крейсера «Аврора», посочувствовал осовиахимовке, беременной запасным парашютом, чем тоже рассердил смелую скульптуру, смутил купальщицу, распираемую могучей, бронзовой от загара, плотью, предлагая ей снять купальник. Потом уносил ноги, оставив дерущихся между собой гигантов и гибнущую станцию, разрушаемую перессорившимися хозяевами. Самсон не только хитрый, он имеет предназначение к обрушению столбов, державших кровлю метрополитена. «Умри, душа моя, с филистимлянами!» Филистимляне загнулись, а провокатор оставляет после себя только обведённую мелком фигуру на плоскости. На то он и провокатор, чтобы саму фигуру не оставлять.

Но подземелья выпустили не сразу. Пробежав почти всю мебиусную дорожку до поверхности, на станции «Библиотека имени Ленина», остановился в размышлении, какую жертву сделать, чтобы открыли выход. Всем известно, что на этой необычной, со смещенной энергетикой станции, качает. Милиционеры не раз выводили на поверхность молодых людей, которые, закрыв глаза, раскрыв крестом руки, баловались раскачиванием вперед и назад. Некоторых качало в интервале от семидесяти до ста десяти градусов. Подземелье приняло жертву после скорябывания с дверного стекла с надписью «Не прислоняться» лишних букв и отпустило «Не слон» а.

Легковозбудимые легкомысленные фонтаны столицы доутолили тактильный голод. Его у современного человека не меньше, чем у пещерного. Может быть даже больше, если принять во внимание всеобщую автоматизацию, механизацию, компьютеризацию и специализацию сегодняшнего дня. Каменная корочка хлеба, вынутая из печи индивидуализации, горяча. Хлеб насыщает, но если небрежно смешивать понятия, как ощущения, с ним хочется терпеливо общаться. Перекидывать остывающий хлеб с ладони на ладонь, стараясь при этом терпеть как можно дольше, где-то даже поднимаясь или опускаясь, в зависимости от типа, до мазохических игр. И не особенно расстраиваться по поводу присяжного прозябания, выраженного самым поганым законом во вселенной, под именем «энтропия», а просто немного подождать, зная, что за почти остывшей корочкой, если её вскрыть, как грудную клетку, будет для игрока-трепанатора чудо еще одной жизни; и пар в лицо, и дух, и душа, и атмосфера, в которую захочется опустить свои вяловатые рецепторы. Всё живое! Всё живое, но рецепторы перестали воспринимать вывернутую наизнанку странную жизнь Не беги, художник. Остановись! Возьми паузу.

— Отвинтил-таки с мясом!

Бадьян Лабунько был чему-то страшно рад. Он так хохотал, что не представляло никакого труда пересчитать его каменные пломбы в верхних зубах. Запнулся художник — взял паузу.

…Плюс «Бельфлёр-китайка», плюс «Пепин шафранный» или обыкновенная «Антоновка обыкновенная», само собой душистейший «Апорт», даже московская «Грушовка». Но если уж приходилось выбирать между десятью тысячами сортов яблок, существующих на Земле, то конечно «Анис бархатный» или «Джонатан» — крепкие, сжатые кулачки, лаковые, источающие аромат горной свежести. Степан — человек с яблоком в руке. В дурную погоду, в лютые морозы (и особенно в морозы, будто маленькое солнце в ладошке), в заурядный денек, куда бы ни направлялся, где бы ни закручивал спирали мероприятий, всегда можно увидеть в его руке красивое яблоко. Художник просто брал яблоко и шел по миру. Иногда съедал сам в конце спирали, понимая толк во всех оттенках вкуса. Иногда дарил встречной понравившейся незнакомке, вместо объяснений нежными фигурами. Или играл трехлетний ребенок в песочнице, отвлекся на мгновение в сторону, повернулся к своему грузовичку, а в кузове лежит яблоко. И поражается дитё, тужась сообразить, с каких небес оно прилетело, забыв, конечно, по слабости детского разумения о дяде, только что проходившем мимо.

Ева тоже знала толк в чудесном плоде. Она ведь искушала своего мужчину не дряблым мандарином с лицом износившим два тела, не персиком, похожим на маленькую задницу и обросшим плюшевой шерсткой, не гранатом — кровью Диониса, красивым только в разрушенном состоянии, не уксусным лимоном, не вечной каплей груши. Она соблазняла именно яблоком, подозревая в нём способность порождать свободное раскованное желание. Порой даже кажется, что яблоко вовсе не плод, а некий знак, который должен быть ни в коем случае не проглочен, но укрыт внутри неедока, подобно философскому камню укрытому в любом существе, способном сказать хоть один философский предикат. Философ переворачивает текст, не голову. Раз ум хорошо, два лучше? Чше.

?н?

?ку??л??? п??н?

??к в?ж?? т?к?у???и(т?

Т?к?у?ян? — з???ти(т?

?у?т??ё??м н??и??сьђ

?и?ны???чки н? кв?зь…

(!от А «Сказка о мёртвой царевне и о семи богатырях.» Александр Сергеевич Пушкин. Гений и большой любитель «Ренета орлеанского».)

Разрыв между реальностью, скачущей фантастическими пируэтами, и должным размышлением обязан быть заполнен яблоком.

Степан прокусил глянцевую кожуру и заполнил промежуток шафранным духом.

Вкусный, но бесполезный получился промежуток.

Деликатесное удовольствие — раздевать предметы. Стоять посреди перекрестка Христом, осевыми линиями членов начинать четыре направления креста и раздевать предметы с легкостью обнажения проститутки. Цель преследуется одна: убедиться в том, что жизнь опутана сетью символизма.

— Мы невольно подслушали ваш разговор… — доказывали случайные люди в кафеюшке ЦДХ на Крымской набережной. — Без символизма можно обойтись. Не всем быть умным, кто-то должен быть и народом. А народ Шикльгрубера-Джугашвили — быдло, заземлённое на немудрённых вещах. У нашего люмпена глаза лучистые, затылка нет, лампочку из подъезда видно в тёмный переулок. Крышка не нужна, вытекать всё-равно нечему. Символизм — искусственная форма, придуманная философами-импотентами. «Ножа молчания нажим» нужен только им самим.

И так далее.

— Если бы Христа не прикнопили, а рванули мусульмане в «Боинге» с индусами, мы что, носили бы вместо креста многокрылый самолёт с серпом на хвосте? Колбаса — символ говядины. Говядина — символ коровы. Корова — символ молока. Млечный путь — символ общности материи. Водка — двойной символ: очищенной материи и блевотины, являющейся ещё символом идеальной жертвы.

— Идеального в природе нет. Если бы оно было, мы бы давно уже поняли, что такое Бог или построили коммунизм. Молодой человек, а женщина, каков символ женщины?

Бородатый секретарь отмахивает мыльные пузыри мелкотравчатых вопросов.

— Женщина, други, — символ эритроцита. Потому что красивых женщин так же мало, как эритроцитов в море. Народ блягодетельный! У вашего товарища из горла уже пошла вторая половина символа водки. Тащите..!

А теперь он стоит в центре креста и, куда ни кинь глаз, везде насадит на наконечник взгляда символ, другой. Предмет без символа — что проститутка в одежде. И без тени. И с пенисом. Поражает травестия символа, возможность отдаться во власть как мужского, так и женского начала, вплоть до марионеточного желания обслужить обоих сразу.

Дверь — женский символ, вмещает в себя весь диапазон значений отверстия. Не означает ли вон та, входящая в дверь, женщина с читаемым символизмом дырявости в необузданно кучерявых волосах лесбийскую любовь? Вполне могло так быть, если бы она входила в соседнюю дверь бутика «Scharf Iren». Однако она входит в книжный магазин издательства «Планета». Что означает её символический визит, если книга — эзотерический символ ткачества, Меркурий — интуиция, Венера — любовь, Марс — война? Должно быть, её символический визит означает что-то среднее между этими понятиями. Но и среднее, в свою очередь, — мистическое сердце любви, окруженное такими атрибутами, как пламя, лилия и крест. Круг не мог не замкнуться. Он распят на кресте перекрестка, посвященного трехликой Гекате. На перекрёстках ей приносили в жертву собак, туда же стаскивали тела, отмучившихся на крестах, разбойников. Символ оказался важнее предмета. Символ — бастион из нержавеющей стали, а предмет — хохлу и монгол китаец.

Зазевавшуюся на зебре перехода собачку ударил крылом машины раззява-таксист. Собачка взвыла на всю улицу и по этому её черезмерно сердитому воплю пешеходы понимали: обошлось только ушибом. У пёсика потешная обезьянья мордочка, глаза — навыкате. Эдакий маленький обиженный пятый знак Зодиака, символ которого — лев.

Августейшее из эмоциональных состояний — вдохновение — имеет подлое свойство исчезать, будто необдуманно засунутая между листами книги банкнота. Кто-то обходится лишь цеховой мастеровитостью времен крепкозадого европейского средневековья. Некоторые художники, как говорят немцы: «молодые и хрустящие», апеллируют к сознанию обывателя только в пределах стихийной рефлексии, неспособные порой нарисовать кубик с параллельными гранями. Сколько раз живописец задавал себе в раздражении вопрос: Зачем ему это нужно?! Порой пялиться на сопротивляющийся холст, как баран на новые ворота, и пытаться уразуметь, откуда, из какого такого придурошного детства, взялась привычка раскрашивать мир. Никакой ведь истории. В состояние творца ввалился, будто в мешок бросили невидимые экспериментаторы, руки бы им за это оторвать!

Стоит теперь перед ним картина, фактически щит тяжеловооружённого воина. В его же руке только махонькая шпажка размером с кисть восьмого номера, которую страшно сочленить с холстом. Великий дух! Разъясни, кто или что делает из нормального человека кувыркающуюся фигуру Босха. В том, что без такой фигуры картину жизни не дописать, может сомневаться только сама фигура и желать по крайней мере одного: чтобы дали хоть небольшую передышку после ночной переправы с берега вдохновения на берег тотального отрицания. Рок какой-то. Живопись- образ жизни, состояние души, политическая ориентация, социальный статус, биологическая программа, гормональный фон, вплоть до концепции нижнего белья. А вдохновение — уличная девка, которой каждый раз перед употреблением нужно возвратить девственность.

Какая должна быть ценность банкноты, чтобы взяться перебирать всю библиотеку, книгу за книгой, страницу за страницей? Одной денежной единице навечно остаться между страницами. Двум — место там же. И трем — вечное погребение. И тридцати, быть может, — забвение. А тремстам тридцати трем тысячам? Тут думать нечего, треть миллиона внушает уважение и дает шанс выкупить у металловласого воина его щит. А за тридцать тысяч имеет смысл начинать раскопки? Всё зависит от скопидомства избирателя. Где она, критическая масса, за которой появляется желание и совершается усилие? Персонально для него, художника: лямбда? девятьсот девяносто девять? сатанинское число 666? Или миллионов не надо? Торжество бессилия. Мука мученическая! Нет решения и пора ставить принцип проявления — геометрическую точку.

— Детальнее? Ну в исламе «малая Священная война» ведется в материальном мире, а «великая Священная война» — с врагами внутри себя. Но есть еще одна метафизическая баталия, где можно намордоваться до потери чувств.

— Расскажи об этом, а потом я пораспрашиваю о том, что тебе нравится или не нравится в жизни.

Наваждение! Периодически все его женщины переходят некую черту, после чего, как сговорившись, начинают интересоваться его пристрастиями и, в особенности, антипатиями. Кем желаешь стать, дебютант в конце творческого пути… Да он всегда, после одного случая в Красноярске, хотел быть маленьким мальчиком, чтобы уложили в постель и погладили по головке на ночь.

— Не отлягивайся. Ответы мне нужны для практического применения. Ты скоро почувствуешь его на себе. А девки твои, кстати, почему-то неприятно пахнут парным молоком, гадость какая!

Холеная женщина оперлась подбородком о пальчик с чернеющим в кольце камнем ведьм — турмалином. Если уж дошли до опросов, в таком случае он скажет избирательно.

— Не торгуйся, я хочу знать всё. Итак, что представляют из себя твои метафизические войны?

Ну, хорошо, хорошо, слушайте, если интересует. У него всегда были проблемы с «Кобальтом спектральным». Замечательная краска. Густой синий, немного в фиолетовую сторону. Но есть в ней что-то… навроде одной сибирской рыбки: с одной стороны, деликатес, но, если в сетях хоть полчаса перестоит, в ней вырабатывается сильный яд. Так гурманы и наслаждаются на грани отравления. И с «Кобальтом» где-то похоже. Возьмёт тюбик, подержит и бросит. А там, где пальцами берёт тюбик у пупа, на этом месте за долгое время сомнений осталась передавленная талия. Порой пишет картину, рядом столик, тюбики лежат, готовые к бою, патронами, каждый на своем месте, в порядке от теплого к холодному. Если красками распоряжается «масляный человек», тогда ладно…

— «Масляный человек»..? Кескё-сэ?

— Подмастерье. Давайте не будем уходить от генеральной линии.

Иногда вызверится на картину, сунет руку не оглядываясь в краски и чувствует: в руке — та самая талия не поддающегося дрессуре цвета. Глянет — точно, в руках «Кобальт спектральный». Но рассказанное также со всем прочим. У «Индийской желтой» характерный царапающий колпачок, «Краплака» осталось на четверть, он культяпкой валяется. Тюбик с «Фиолетовой» случайно проткнут, поэтому, когда давит краску, всегда из ранки на боку выдавливается капля-другая. Но «Фиолетовая» мгновенно засыхает и на тюбике под пальцами ощущается в некотором роде доброкачественная опухоль, упругая, чуть липнущая, почти живая. На «Ультрамарин» как-то наступил ногой, и он плоский, что камбала. «Фц» — гофрированная, У «Сажи газовой» пропал куда-то колпачок, он нашел ему другой, но с другой резьбой, поэтому только тронь, колпачок будто ждет — сразу сваливается и мажется, Степан ему за испорченные штаны и шорты даже имя собственное дал — «Трубочист». Думается, понятно, в какой степени своя жизнь только на столике с тюбиками. А ведь есть еще кисти, мастихины, муштабель, палитра, станок, Август-Боб бензольный. Но разговор пока только о первой субкультуре. И вот однажды, но не единожды, происходит возмущение установленного порядка. Как правило, виной — сопротивление картины. Всё, как говорится, смешалось в доме Нских. Коммуникации разрушены, тюбики перепутаны, колпачки свинчены, валяются где попало, у некоторых — подзасохло устье, так бы, в нормальном состоянии, проткнул черенком кисти и спокойно выдавил сколько надо, а сейчас не до этого — скачки. Последний круг, толпа беснуется, кони в мыле, жокеи невменяемые, нефть в венах подожгли, поэтому остаётся сматериться, давануть в сердцах тюбик, а он, ясное дело, взрывается в руках. В таком же роде остальное. Сунь руку не оглядываясь, на ощупь, только там ждет не установленный порядок, а метафизический хаос, в войне с которым порой только и можно получить удивительные результаты.

В общем, картин этих он написал семь штук, а потом отлеживался полгода. Дружок Иван, когда увидел серию, натурально упал в обморок, а оклемавшись, натравил старикашку, оказавшегося легендарным коллекционером и вампиром, высасывающим души живописцев. С другой стороны, он избавился от картин с облегчением. Смотреть на них было не по себе, сразу хотелось поесть сырого мяса, может быть, даже человеческого. Тем более не стояло речи сфотографировать картины для отчётности. Степан потом в газете прочитал об ограблении: коллекционер исчез вместе с картинами, возбуждено уголовное дело, но до сих пор никаких следов.

— Ты их продал ему?

— Убей бедного! Все семь штук. Но не за деньги, а за мешок из-под картошки отличнейших красок. За деньги их продавать было бы тоже самое, что обменивать кольцо Клеопатры на колонну грузовиков до горизонта с ливерной колбасой.

— Не совсем понимаю, дорогой, почему эти картины отразились тебе в метафизическом зеркале. Святочные гадания при свечах?

— Да, забыл сказать главное. Я их писал в темноте.

— То есть..? В какой ещё темноте?

Понятное дело, в абсолютной. Каждый раз приходилось по полдня завешивать окна чем попало, чтоб ни один фотон не просочился бы. Любая муха, случайно попавшая в этот момент в помещение, сошла бы с ума и погибла там, не найдя дорогу наружу. Порой казалось, к концу работы, что висит в пустоте и звезды вокруг уже давно погасли или взорвались, или сжались в черные дыры. Порой даже переставал понимать, где верх и низ, не говоря уже о том, в какой стороне находится холст.

— Сумасшедствие какое! Ох не прост ты, человечек! Однако прервемся по поводу сверхчувственных принципов. Есть что-нибудь острое, ленточки разрезать? Или перегрызи.

— Вау! Мечта пуха. Его из воздуха взбили что ли, родного?

— Хорош торт? Спецзаказ для нас с тобой.

— А что за дырка в середине?

— Это тоже метафизическое отверстие, через которое душа прекрасной бабочкой улетит на небо. Не хлопай глазами, красота моя, одевай на себя.

— Кого… чего?

— Кого-чего… Метафизическое отверстие. Как я его обожаю!

Степан дёрнул плечиками.

— Кажется, я знаю, почему черепаху Тортилу назвали Тортилой. Панцырь — в кладовку, на спину — шикарный торт. Рецепт такой: два яйца, стакан сахара, стакан грецких орехов, стакан изюма, стакан муки, соды на кончике ножа. Заранее промыть изюм, растереть яйца с сахаром… ну, Пё-о-орл, вам только сахару не хватает… Умоляю-у-у, отпустите метафизика…

Черноглазый Аграрий, Чагатайский Автохтон: Послющай, Зоя, ти видищь того чэловэка? Да вон, с ящиком.

Химическая Блондинка: Парень с этюдником, что ли?

ЧАЧА: Он. Пачиму он сыел свою розу?

ХБ: А он съел?

ЧАЧА: Клянусь мамой, он сыел! Эта прутик у него в руках биль роза!

ХБ: Может быть, у него каких-то телец не хватает?

ЧАЧА: Каких тэлец, Зоя?! Смотри, он что час дэлает?

ХБ: Кажется, обкусывает шипы… И выплевывает.

ЧАЧА: Скажи мнэ, здеся всэ идят сырыи розы, которые мы парадаём?

ХБ: Больной какой-то. Ну его! Айда в «Мак-Дональдс». Мы-то с тобой в полном ажуре.

ЧАЧА: Но мнэ хочэца знать, что он собираитца дэлать с палочкой? Смищной Москва! Айда.

Несмотря на обязанность оставлять в предмете идеальную красоту, делать это не хочется. И по большому счёту, невозможно. Художник в поисках идеала, отсекающий уродство, и художник, выставляющий идеальное уродство, оба смешны. Позади естественной видимости явлений нет четкости. Пусть венценосный гурман наслаждается, помня о том, что может быть отравлен в любую минуту забежавшим в поварню народом. Вопрос баланса — настоящий творческий метод. Изворотливость эквилибриста как раз позволяет увидеть в корове, мирно пасущейся на лугу, бешеную пляску электронов. Точно так художники, мечтающие попасть в тайный храм духа (попадали единицы, избранники Меркурия), приноравливались жить на проволоке, кто сколько сможет, или чаще повисали на ней на одном-двух пальцах. Примером тому любой музей. Когда выдерживаешь заигрывание с твоим сердцем, вместилищем разума, множества картин, начинаешь видеть свет там, где нет каких-то особенных эффектных замесов, мастерски выписанных иллюзорных плоскостей и останавливаешься перед Рембрандтом, скребёшь в затылке, пучишь глаза с мишурой, чмокаешь с досадой ртом, не понимая, почему вдруг свет идет от его «Старика в красном», а, скажем, не от «Прекрасной Зелии» Энгра. Или, продолжая ряд: возвращаясь из музея домой, прослушивая в троллейбусе на плеере минорную прелюдию Шопена (какая извращенная комбинация — минорная прелюдия на плеере, и в троллейбусе), — понимаешь, что и от неё идет свет, а от шубертовского «Скерцо N 1» возникает только желание проскакать синкопом вдоль сидений в жанре танцевального агитплаката, прижимая к животу сетку с картошкой, которую успел купить между «Прекрасной Зелией» и «Скерцо N 1». Между «Стариком в красном» и прелюдией Шопена возможны только яблоки.

«Другими словами, я люблю писать картины, гадом буду, если вру! Так же: ненавижу, блядский род! Точнее: заканчиваешь это дерьмо — отчего наслаждение разливается по членам гангреной. Главное, не знать, что миссия невыполнима и сделать.»

После того как большинство художников изгоняли из храма Меркурия, они теряли память, забывая молебен. Таково условие: никакой почтенной старости. Ждём запах изо рта и положенную награду — злокачественный маразм.

Паникёр-дядька зарезал щенков, надеясь вылечить лечебным мясом свой несуществующий туберкулез. Потушил мясо, положил в холодильник. Они со студентками его ели, ничего не подозревая, тут как на грех явился дядька и, нахохотавшись, завыл по-собачьи. Девушки в шоке, но еще в более кошмарном состоянии оказались после сообщения, чем заедали сладенький «Кагор». Болгарка Вселизана после этого вообще стала вегетарианкой.

Общество верит схемам. Проповеди попов и политиков — натуральная ложь. Подсчитано: в день человек лжёт от 20 до 50 раз. И не потому, что он дрянь, комфортнее жить, из христианских соображений также. Писатели зомбируют, художники, наконец. Поздоровавшись с ними за руку — пересчитай пальцы. Люди живут по всунутой им в головенки программе с наслаждением обезьяны, имеющей вволю бананов и самок. Степана Бумажного воротит от мысли, что угораздит обмануться (вспомнить рыдающих мужчин 1953 года), возьмётся жевать и глотать из того, что народу швыряют вниз. Народ сожрёт всё и будет делать всё, что прикажет фюрер. Прикажут регулировщику заменить дерижёра — заменит. Прикажут одинственному человеку в ряд встать — встанет. А так как разбираться со всеми этими собачьими тушенками нет никакой возможности, значит, остается только отгородиться оксидной лазурью. Оксидная лазурь — знаете ли, ботаника небес, ля бемоль, клистир чистой амброзией. Наслаждение! Палитру под голову, ноги на скрипку — и замер-умер.

— Приглядись внимательно: у меня изо рта геометрические фигуры не вываливаются?

— Дурачок ненормальный! Хочешь мороженое откусить?

— Ненормальный не я. Дурак тот, кто придумал делать мороженое в форме человеческого лица. Посмотри, что происходит: ты ему лижешь нос текущий, а он улыбается совершенно идиотской улыбкой. Не ешь чело-века! Что за каннибализм такой, понимаешь ли?

— Теперь он к мороженому будет придираться. Не в духе чего-то сегодня? Хмуришься так, что лоб книжечкой закрылся. С похмелюги? — брезгливо наклонила бутылку, разглядывая куколку неизвестного насекомого, плавающую в недопитой жидкости. — Вы это вчера потребляли? Бяка! То пьют рисовую водку со змеей внутри, то с насекомыми. Лучше уж грызть мороженое лицо, чем пить вашу китайскую гадость!

Антуанетта не права. Китайская водка со змейкой — одно, а «Ессей»… «Ессей» сделан в родной Сибири. На этикетке: «Изготовлено по уникальному рецепту малой народности нганасан. Простые ноты — родниковая вода, терпкие травы, сок рябины и куколка родового насекомого нганасан — складываются в феноменальную мелодию тайги» «Ситал». Ясна теперь ностальгическая особенность содержимого?

— Особенность перистальтическая.

О, подруга нечаянная! Впрочем, Антуанетта где-то права.

Степан брезгливо собирал этюдник. Девушка наблюдала за его сборами, слизывая с палочки последнее мороженое идиота.

— Мы, этюды идем писать что ли? Ты ж их терпеть не можешь?

— Иногда хочется высосать после конфет селедочную голову. Потом, природа общается с человеком на самом элементарном уровне. Продолжи, почему.

— Что продолжить?

— Ты должна была закончить так: есть подозрение, что на более крупном уровне она общаться просто не в состоянии.

— Сам ты… Бумажный!

— Идем, красота моя неоцененная. Твой редкий шарм в пламени твоих волос и в удивительной способности реализовать свое желание в то же мгновение, когда оно родилось. Даже раньше.

— Потому что я — женщина страстная.

— Ясное дело. Только зачем сдирать ногтями обои?

Спускались вниз, а художник анатомировал инстинктивные желания, появившиеся после того, как он выпил нганасанский напиток. Ночью мучил такой заморочный кошмар, что, когда появилась Антуанетта, волей-неволей пришлось где-то даже радоваться её хищности и запускать пальцы в волосы, пахнущие цветочными арабскими духами. Случилась некая роковая комбинация. Но что за этим стоит, не разобраться. Собаки так чувствуют мелкочастотный сбой земных недр перед землетрясением и уходят из селения. Он тоже пёс, его тоже крутит и гонит вниз, в город предчувствие или маята, или томление. Только уж никак не похмелье, Антуанетта.

Разложил этюдник на смотровой площадке университета и взялся вылепливать мастихином золотые луковки Новодевичьего монастыря за рекой. Главное — темп. Этюд должен быть написан быстро, но не быстрее необходимого. Тень вон от фонарного столба когда прикроет уголок этюда, тогда и…

Только моргнул, но тень уже лежала на этюде.

— Еще не гуано. Не проведёшь. Думаем о вечном.

Сзади шаркнуло. Пейзажист, работающий на пленэре, выбирает особую линию поведения. Неестественно не замечает дилетантов, раз слышится за спиной народное: «Как в жизни» или «Непохоже». Но Степану чихнули в затылок. Тут деваться некуда, пришлось морщиться и полуоборачиваться с надменным видом к чихающим любителям живописи. Чихнувший не извинился, пробурчал:

— Мух ноздрями ловим. Вон тот автобус.

Из-за спины вышли два неопрятных мужика, один из которых загородил раньше фонарного столба солнце, и двинулись к единственному автобусу, стоявшему перед сувенирными рядами. Тут же над головой защебетала Антуанетта, притранспортировшая «Фанту» в стаканчике.

— Дописал пейзажик?

Степан отхлебывал ледяной напиток, с облегчением понимая, что можно наконец вздохнуть, выкинуть этюд, сыгравший свою неведомую роль, и подняться наверх в мастерскую, отметить прекращение давления на его собачью интуицию чем угодно: можно допить «Ессей», можно раздеть счастливо хохочущую деву или просто подуть на листик, забывшись. Каким ветром занесло на две сотни метров паучка, выпустившего паутинку? Как попал в мастерскую маленький сухой листок? Но теперь между ванной и планшетами, на паутинке висел листик и на него можно осторожно дуть, вращая. Заниматься этим не потому, что он тоже идиот мороженого, а потому, что паутинка такая тонкая, что практически невидима в упор, и висит листик будто вне притяжения, а раз вне физических законов, значит, вне мира, построенного по физическим законам. Висит и поражает своей ирреальностью. Дуй на листик и успокаивайся.

Реальность же оформилась следующим образом: двое, прозевавшие из-за разглядывания этюда удобный момент, опоздали к автобусу. Автобус, который они хотели захватить вместе с заложниками, загрузился ребятишками, захлопнул перед их носами дверь, отгораживающе рыкнул мотором и тронулся, оставив на тротуаре, выхвативших пистолеты, мужиков с оскаленными пастями. Мало того, что на них уставилось торговое племя сувенирных развалов, характерные Г-образные предметы сразу заметили хорошо обученные люди в машине на той стороне дороги, мгновенно передали предупреждение в центральную и начали мощно преследовать террористов. В кустах раздались пистолетные щелчки, тут же взвыла за углом сирена другой патрульной машины, мимо Степана пробежал милиционер с булькающей командами рацией, выцарапывающий на ходу из кобуры пистолет. Через минуту всё было кончено. Степан ещё не собрал этюдник, а двух негодяев уже тащили из разных углов партерного сада. Тащили, кстати, зло. Любители живописи выли от боли заломленных рук и пакостно матерились с акцентом. Роковая комбинация закончилась.

«Высокомерное животное! — злился варвар. — Как будто, если бы в его венах текло больше кварты этрусской крови, он не перестал бы быть рабом. Клянусь волчицей, выкормившей Дитриха, я поставлю тебе подножку вашей же лямбдой!»

Из-под кучи срезанных веток расползался запах, удушливо-сладкий рядом, благовонный, отойди на декапод в сторону.

Лаб Птицелов, раб и садовник Лукреция Фронтона, приготовил варварский сюрприз своему заклятому врагу Ксанфу. Их, садовников два, и кто из них первый, скажет пот Лаба, ставший от работы уксусом. Лаб Птицелов выращивал щенка, тайно вскармливая молоком, смешанным с вином, а сейчас умертвил щенка и зарыл под ветками за стеной атриума. Разлагающаяся тушка в уздах молодого вина поможет хитрому германцу оставить поле боя за собой. Если уж принято решение продать одного садовника, аромат подобранных розовых кустов, окрашенный тайной приправой, убедит Фронтона избавиться от медноголового Ксанфа. Пускай благоухание роз напомнит владетелю из сословия всадников запах его побед, фимиам разлагающихся врагов, изрубленных его легионерами во всех частях Священной Римской Империи. Ширина меча хитрости — достаточная ширина дороги, ведущей к победе.

«Грязное животное! — думал Ксанф. — Твое место на виноградниках, ощипывать сухую лозу.»

Что может понимать в высоком искусстве варвар, бродивший всю жизнь по лесам в поисках добычи? Как вообще получилось, что Лаб вдруг превратился в садовода владетеля? Несправедлив Аполлон! А виноват, думается, философ, у которого Лукреций Фронтон купил германца. Если тебе сто раз скажут «свинья», ты захрюкаешь. Если философ пользуется не плетью, а языком, разговаривая с прислугой, у раба, бывает, появляется представление о пропорциях прекрасного и безобразного. Что произошло. Дуада — символ невежества. В атриуме должен остаться один.

— И этим одним буду я, клянусь Немезидой!

Внутренний двор виллы превратился в место поединка двух канонов: канона поздней Республики и Принципата и другого, необузданного варварского, смешавшего в себе свободные ветры заальпийской Европы. Лабу Птицелову принадлежала южная часть цветника до фонтана «Золотых амуров», Ксанфу — северная. Так решилось со временем и никто в доме не подозревал, что у каждого садовника своя территория, ибо и тот, и другой после обрезки, посадки и полива обходили вражеские войска, внимательно приглядываясь к нововведениям. Никто не подозревал, кроме самого, умного хитрого и желчного Лукреция Фронтона. Быть может, фраза, оброненная владетелем, о продаже одного из садовников была сделана только с целью подбросить горючего материала в огонь вражды. И дело вовсе не в искусстве выращивания красивых растений — столкнулись два мировоззрения, а третья сторона наблюдала за этим с извращенным интересом бога.

— Подглядывая за твоим одиночеством, другом врагов, врагом друзей, я подумал: тебе только в Империи пришлось задуматься о том, зачем живет человек. Прав ли я, любезный Лаб?

К варвару приближался Ксанф. Его нелепое тело принадлежало двум существам. Седлообразная спина, будто продавленная нуждой, и эллинская кварта: высокий лоб на прямой римского носа.

— Ты не прав, бежавший от проскрипций, если думаешь, что германец не способен задуматься о смерти. Смерть — первая мореплавательница не только для морехода.

— Память у тебя хорошая, надо отдать должное. И времени даром ты у прежнего хозяина не терял. Но видишь ли, друг мой, завладеть веслами медной лодки, не значит заставить её плыть.

— Если ты заносчиво имеешь в виду способность разглядеть в простом гармоничное, а в сложном божественное, то для этого не надо иметь голубую кровь. Капля долбит камень не силой, но частым падением.

— О, Юпитер! — не выдержал Ксанф. — Он ещё цитирует Овидия!

Голова варвара содержала столько растительной силы, что волосы вечно стояли вспушенные. А сейчас совсем встали дыбом от смеха.

— Мы все, раб Ксанф, являемся гражданами единого мирового государства — Космополиса. И германца творческая огневидность своим дыханием — Пневмой, быстрее сольет в целое с космической симпатией частей и тел, чем полукровку, растопырившуюся ершом без воды.

— Закрой вонючий рот и ты, раб! — сщуривая в бешенстве глаза.

Из-за «Золотых Амуров» за ними подсматривал Лукреций Фронтон.

Садовники пошли и шли рядом, как братья, не сказав ни слова до южного склона горы. А когда бросились друг на друга на вулканическом туфе, адское божество только этого и ждало. Дионису не хватало самой маленькой, побуждающей эмоции, чтобы проявить своё бешеное естество. Что уж говорить об эмоциях, доведенных до пароксизма. Первый удар Везувия сбросил со склона вцепившихся друг в друга мужчин. Они даже не обратили внимания на вакхическую оргию природы, разыгравшуюся вокруг.

Столб вулканической породы ударил в сторону Геркуланума и Стабии. Но обратно в безумную Помпею сражающихся погнала не расползающаяся лава, а переменившийся ветер с пеплом. Они дрались у Базилики, прорвавшись через месиво тел, дрались на ступенях храма Юпитеру, сцепившись, катились мимо сукновальных мастерских Сабина, потом, унесенные бегущей толпой, дрались у Стабианских Терм, дрались на брусчатке перед одним из двух театров, пока наконец волею Диониса не оказались у себя, в покинутом всеми доме с цветником, идеальную красоту которого уже припорошило пеплом. Двадцать четвертого августа семьдесят девятого года нашей эры закончилась вражда двух садовников.

Археолог Фиорелли, раскапывающий Помпею, задумчиво сказал помощнику:

— У меня какое-то сложное ощущение, когда я гляжу на этих двоих, обнявшихся перед смертью. И не пойму, в чем дело.

Под девятиметровым слоем пепла если находили остатки людей, то сразу заливали пустоты гипсом. Кого только ни находили: мать с ребенком, ростовщик с деньгами, воин с копьем, юноша с любимой, — целый мир! только эти двое почему-то не давались пониманию.

— Наверное, сеньор, вместе с телами мы отливаем еще что-то, — ответил помощник.

Степан не пытался убежать в тень, как потеющие толпы туристов вокруг, он долго рассматривал двух сульфат-кальциевых мужчин, а потом произнес:

— У гипса твёрдость сиськи.

Сказанное, один в один будет совпадать по смыслу с фразой, произнесённую ему позже женщиной об иллюзии реальности.

И пьяный человек, придет время, будет шевелить перед портретом женщины тонкими пальцами, напоминая амикошонскими движениями паука-птицееда, и разглагольствовать:

— Субъективное мироощущение зависит от объективного мира, как сопли зависят от носа. Но кто бы мог подумать, что один раз и нос будет зависеть от соплей. Вот вам подтверждение тому, что человек, вселенная и бог — одно и тоже. Ты согласен со мной, мой прямодушный друг?

— Снег полил, как из ведра.

— Всё верно. Дуализм в крови. Я давно подозревал в вас, о Бадиан Христофорович, тайного апологета декартезианства. Относительность и двойственность! Двойственность и относительность! — в руках престидижитатора вспыхивала помпейская искра.

Человеческая мысль устроена так, что просто не в состоянии смотреть на явления одним глазом. Поэтому эффект циклопического зрения — самая невозможная вещь среди живой природы. Только из-за относительности окружающей реальности происходили ситуации, когда епископ Донат умерщвлял громадного дракона, наплевав тому в пасть, когда феномен, открытый надреалистами, в первом же прочтении переставал быть феноменом, здесь же становясь классическим примером относительности. Случайная встреча швейной машинки и зонтика на операционном столе совсем не случайна. Бегущему уже никак не убежать от вопроса: Циклоп ли он? И если нет, в самом ли деле человек перед ним, виденный стереоскопически, — он?

Горят щеки, уши оттого, что мужские пальцы с под мясо обрезанными ногтями впихивают ступню в колодку туфельки. Горят не оттого, что пытаются стянуть женскую ножку туфелькой не своего размера, а потому, что совершается действие, о котором ему только мечтать. Желаний своевольных рой позже без сомнения налетит на него, мальчишечку, с неумолимостью взросления. Опустить руку в карман, подержать ключи от квартиры, вазелиновую помадку (как порой сохнут губы!), придержать что-то гуттаперчевое, до сих пор востребованное с нервным оттенком только медичкой военкоматовской медкомиссии.

«Вспотел весь гнедой, разлохматился, слева умный, справа красивый! Ах чубчик, чубчик, чубчик кучерявый, ты-ы не вейся на ветру. Падл гнидой!»

Кто она, эта девочка, которой соискатель с гнедым коком на голове дарил ко дню рождения туфельки, убей Бог, не вспомнить. Гнедого помнит, свои тряпочки поздравлений помнит (хуже может быть только поздравление по поводу отсутствия расстройства желудочно-кишечного тракта), подарок — хомяка не забудет (укусил, змеёныш), девочку нет. Помнит еще, как не мнётся в руке резиновая грудь. Грудь такая неприрученная, не меняет форму в ладони неопытного дрессировщика.

— Совершенные ножки! Made in paradise! — жук-скарабей надевает хрустальный башмачок достойной во всех отношениях ножке. Ножка хороша сама по себе и в контрасте с жуком-скарабеем (у жука так же лоснится и сутулится спина). Самое важное: ум, инстинкты, воспитание, у женщины, носительницы совершенной ножки точно такие же, как у него (вылитый он!), поэтому заниматься с ней любовью — фантастическое наслаждение. Любое желание угадывается мгновенно и с её стороны выстраивается закономерная цепочка действий, кои если бы ему пришлось подсказать, то и результат бы был, соответственно, ограниченный. Тайное удолетворение ещё от того, что закономерные цепочки она выстраивает с ним, а не с жуком-скарабеем, купившим её богатством и регалиями. Пердунов награждают, молодости награждать собой жестяную мзду.

— Эти ножки отливали в форме, случайно попавшей на землю. В ней отливали боги ноги своим ангелам на небесах! После отливки формы ломали, наша только уцелела — Иенькина.

— Что вы несёте Гранит Лазаревич?! Не улыбайтесь так сиропно и подумайте. Ангелы — как один, мужчины. Неужели у меня в том же роде ноги синенькие обволошенные, пузико? Мужские животики — эпидемия века. Посмотрите вон на художника: не живот, доска для отбивания бифштексов. И мой неплох, правда же?! — маечка приподнимается, в пупке янтарная капля подмигивает.

— О, Иенька! Мужчина должен доверять своим охотничьим инстинктам. Охота на женщину с небесными ногами точно такая же охота, как охота на любое другое млекопитающее. Не смейся, я говорю о ВКУСЕ! ВКУС свежего, жаренного на веселом огне мяса — синоним ВКУСУ горячей женщины на блюде любовного ложа. Степан, ты, разумеется, напишешь мне портрет Иечки?

— Никак нет, Гранит Лазаревич. Портреты я пишу крайне редко. Практически не пишу.

— Почему? Я видел твои картины. Говорят, ты в своем роде феномен.

— Портрет — проекция человека внутри нас. Не живого человека, но символа, который живучей самого смертного человека. Не имею морального права искажать благородную сложность внутреннего тайного символа портретируемого.

— А в обнажённом виде мою любимую, попроще?

В обнажённом, завсегда пожалуйста.

Каков гадёныш этот живописец Бумажный. Исполнил скарабеев заказ. Эксперементируя с фоном, покрывал его металлическим порошком, окисляя сыростью и кислотами до ржавчины, потом заковал картину в металлическую сетку, на неё эпоксидку, на неё толчёное стекло, обрамил чёрным камнем, так, что пришлось крепить, шедевр, дюбелями, концы, наверно, соседям через стену вышли. Если, всё же обрушится — кровать заказчика, с красным заголовником в виде женских грудей, перешибёт пополам. На подушки потихоньку сыпится окисел с толчёным стеклом от пивных бутылок, так романтично посверкивающем при вечернем освещении изумрудными звездами.

— Кстати, Ия, я достал, что ты заказала. Три сорта яблок. Один называется «Пуазон».

Указательный палец левой руки к большому пальцу правой, соответственно, большой палец левой руки к указательному правой. Так пейзажисты складывают рамку, пытаясь грамотно вкомпоновать в пустую пока квадратуру холста пейзаж перед глазами. Степан тоже иногда складывал пальцы, если нападало сомнение в неправдоподобии картины жизни. Не пейзажист же он, в самом деле, не фотограф, не дохлятина какая-нибудь в том же роде?! Пусть лучше на его голове посидит один весёлый слон, чем сто хмурых мух. Ему не нужно адекватно отображать бетонную действительность. Ему подавай зазеркальное. Поставить всё на уши (желательно обрезать, не по татаро-монгольски оба, по ван-гоговски одно, чтобы головной убор сидел лихо), а потом, набедокурив, посиживать с невинным видом и двигать туда-сюда по макету какой-нибудь крохотный диванчик или передвигать импрессионистические планы, или менять фокус расположения световых эффектов. Как ни крути, а развязаться с натурализмом сложно. Иной и хочет, да не может, другой просто не желает. Каждому своё. Звучит в душе призрачная музыка, слышны странно расположенные созвучия и возникает перед глазами метерлинковский мир. Вы, Величайший Художник Метерлинковского Мира!!! Так ты ещё не умер, бесталанная мазила? Лапает ещё Метерлинковский Мир, плоскогорнолобый очепяток!

Рядом девушка. Она внушаема. Нужна скульптурная выразительность жеста? — исполнено. Статуарность иного рода? — почувствовано. Галатее приказано говорить по телефону ровно и спокойно. Принцип один — недосказанность возводится в принцип. Половина тела Галатеи неподвижна, глаза полузакрыты, зато другая половина тела уже не может сопротивляться охватывающей её жизни. Ритм преднамеренно нарастает, скульптура превращается в живое всё больше: вот покатились шары прекрасных ягодиц, облизанные руками, соударились груди, выгнулась балетная шея, крылья носа белеют, голос срывается. На том конце телефонного провода эталон натурализма интересуется: всё ли нормально у прекрасной перелагательницы?

— Да, извините пожалуйста, случайно закашлялась.

— Так вот. Завтра у меня ответственная встреча с японцами. А здесь, кроме идеального перевода, потребуются еще ваш шарм и эдакая азиатская, я бы сказал, надменность. Не обиделись?

— Неужели я так выгляжу?

— Трепещи Византия! Только так, чтоб мне обанкротиться и не встать потом на ноги до конца дней моих! Страшно стоять рядом, Снежная королева, честное слово…

— Гоменасай… я пере… о!.. зво-о-О-О..!!

— На проводе! Она моя, убей любимых!

Даже, если ты взвизгнул не своим голосом начальнику: «Пошёл в жопу, дурак!» — ты прав. Надо доверять своим инстинктам. И убивать при первой возможности того, кто пытается убить тебя.

Телефон разбит вдребезги, зато условия игры соблюдены. И по эту сторону не фиаско (чего ради?!), и по ту сторону метерлинковской театральности полный триумф. Дорогой мэтр, позвольте от лица всех зрителей надеть на вас лавровый венок и забрать последнее яблоко (его-то зачем есть?) со ВКУСОМ подошв негра (негож такой расизм. Пусть лучше: пусть лучше подержанный бриллиант в старых штанах, чем свежий кетчуп на новой рубашке). Ай бравомолодец! Бис, по возможности!

Будильник в соседней квартире тикал так громко, что мешал спать. Гиперакузия — повышенная чувствительность к звукам. Вплоть до того, что начинаешь слышать тиканье солнечных часов. Такое случается с художником в трех случаях. Когда голова с перепоя превращается в ухо, а ухо, от пролетающей мимо мухи, глохнет и выворачивается из гнёзда, когда порой возвращался с хорошего концерта, где музыкантам удалось всё и музыка в этот дождливый вечер звучала та самая, из которой струится свет, и когда женщина, убиваемая известным оружием, кричит (но точнее выразиться — поёт), отдаваясь чувству изящной растерзанности. Слушаешь её и как слушатель, и как артист в значении английского перевода: человек не по поводу профессиональной деятельности, но человек искусства, претендующий на тонкий вкус. Английское «аrty» как форма взаимоотношений мужчин и женщин, понимающих в этом толк. И если обязан подыгрывать — то поддерживаешь её пение abwechslungsreich{(нем.) разнообразными сменами темпа и нюансов} своего соучастия или lusingando{(ит.) вкрадчиво} пытаешься изменить структуру взаимоотношений, делая вид внезапного исчезновения, а то вдруг l'epouvante surgit, elle se melle a la danse delirante{(фр.) рождается ужас, он пронизывает иступлённую пляску.}. Понятно, что вариантов поведения сто пятьдесят пять миллионов. Можно также забыть об мелизмах, украшающих артистические взаимоотношения и сунуться головой в рога, а ногами в копыта. После небольшого отступления о самоубийстве и самоубийцах.

Пришлось художнику спасать самоубийц. Он не самоубийца, но один раз спасли жизнь и ему. Обе самоубийцы были женщинами. Спасать мужчину, назначившего встречу с червяками, такое же противоестественное занятие, как лечиться мочой. Пускай себе умирают на здоровье, без них можно обойтись. Без женщин — нельзя! Женщина — тесто будущего пирога жизни.

Это Степан сказал шатенке, вставшей на край балконной плиты.

— Стоишь правильно. Стоя сьешь вдвое. Тебе жизнь уже не нужна, займи её минут на сорок?

Другая женщина уплывала от берега по прямой. Степан, болтавшийся за буйками в скаутской лодке, флирта ради, поплыл рядом, но когда глянул пловчихе в глаза, насторожился.

Ясно, как божий день, если сейчас ничего не предпринять, чуть позже трудно будет что-то предпринять с кожаным мешком с крошеной костью. Остается: говорить, говорить, открыть коридорное окно и прыгнуть на пожарную лестницу. До лестницы метр, от неё до балкона еще метр, но попробуй, сделай эти два перемещения, если под тобой глубина в девять этажей. Никакой эстетики с расплющенными самоубийцами. Вон он вчера забыл убрать сгущёнку в холодильник, сегодня утром увидел в ней утонувшую муху. Отмыть ей физиономию, да поглядеть, поди у мухи выражение истомное, Посмотрите как я красиво умерла!

Степан плыл рядом, хорошо понимая, что пока он вот так краснобайничает, ничего не произойдёт. Всё зависит от физической формы пловца. Прием, используемый самоубийцами, хорошо известен. Одно дело: топиться, когда тело полно жизни и будет инстиктивно сопротивляться до последнего, другое: блАгом станет прекращение мучений. Поэтому несчастные плывут, выматывают себя и тонут с улыбкой облегчения на устах. Было бы море из сладкого шампанского — тонули бы с особым удовольствием, Как я вкусно захлёбываюсь!

— Оставь меня в покое, наконец!

— Оставить на конец можно, но только что делать с этим? — поднимая со дна лодки шнур с шариками. Фройляйн Эдла велела заплыть ему к последнему буйку, а сама пошла за другой лодкой, чтобы вдвоем сподручней было наводить дорожки для пловцов. После соревнований, само собой, ожидается; костер, жареные сосиски, танцы, прочие радости жизни под одеялом, включая искусственное дыхание рот в рот.

— Я только представлю, что лишился возможности, мне сразу хочется превратиться в какую-нибудь унизительную форму. Например, в клизму. Обладать возможностью приятнее, чем обладать самой вещью. Ибо вещь, оказавшаяся твоей, начинает безвозвратно ветшать в руках, в то время как возможность остается всегда свежей драматургической реальностью. Я тебя первый и последний раз вижу. Ты мне неинтересна и не нужна со своей кувырколлегией. Но остановившиеся часы способны два раза в сутки показать точное время. У тебя есть та самая возможность, каковой я добиваюсь. Правильно, реви, а мне оставь удобный случай… залезть башкой в чужую задницу! — и сжав челюсти, прыгнул на балкон.

Пловчиха плачет.

— Подсолить море решили, нюни распустили? Хватит распускаться! Теперь моя очередь. Продолжаю. В средневековье один поп написал бестселлер «Искусство умирать». Книга имела бешеный успех. Ее перевели на все европейские языки… Я же не ошибся, вы утопистка и собираетесь утопиться же? Нет, нет, я не буду прыгать следом, если вы вдруг решите нырнуть так глубоко, что не хватит воздуху вынырнуть. Знаете, почему? Потому что я флибустьер в шестом поколении. Мои деды были корсарами, мой отец был корсаром, и я корсар! Знаете, чем отличается морской разбойник от сухопутного? Сухопутный грабит и убегает, а морской грабит, топит и стоит на том же месте, пьет недурственный ром и насилует недурственную дочь капитана. Он её, бедолага, как раз решил перевезти из своего испанского имения в своё мексиканское имение. Не повезло капитану! Зато повезло дочери. В её возрасте давно пора потерять невинность. В восемнадцать лет испанка уже считается старой девой, а в девятнадцать у неё не остается шансов выйти замуж. Ко всему, корсар обучит её тонкостям любви. Уверяю, ей будет очень хорошо! Самое безобразное то, что, когда собирался сюда, я забыл полотенце. Вы всё равно, гражданочка, утопитесь, не могли бы в таком случае отдать мне в пожизненное пользование своё? Давайте вернёмся и вы его торжественно вручите, как переходящее красное знамя. Оно же наверняка на пляже осталось? А то, представляете, придется ходить среди радиоактивных отдыхающих и спрашивать: «Тут одна самовышибальщица своего духа, самоукокошница оставила полотенце, случайно не знаете, где оно?» Полотенце ведь не просто тряпка. Это мандала великого гуру Падма-Самбхавы. Ей вытираться надо уметь… Тьфу! я хотел сказать — уметь вытираться полотенцем надо. Уши после мытья вытирают центром полотенца. Уши человека должны быть чище дверей рая. Руки, разумеется, вытирают о штаны, а вот если разделить полотенце крестом на четвертинки, то левую ногу вытирают правым верхним кончиком полотенца, правую ногу — левым нижним кончиком, левым верхним вытирают спину, а последней четвертинкой вытирают после помывки яйца. Женщину в быту вытирают обратной стороной мандалы, а мандалу протирают салфетками. Женщину после праздника секса, после омывания её слезами благодарности, обычно вытирают хорошо выделанными шкурами повесившихся мужиков, — накидывая ещё пару петель, дав немного отдохнуть языку, от болтовни во рту уже не помещающемся.

— Если попытаешься меня оттащить, я брошусь и ты упадешь со мной.

— Самое чистое бритьё — паяльная лампа. Но кто так бреется? Тебе не жалко себя, но нечестно ухлопать жизнелюбца, согласись с этим?

Он подступил вплотную, ощущая запах страха. Тот, кому приходилось его обонять, знает, что он пахнет поспевающим тестом.

— Всего-то возможность иметь возможность, спасибо тебе. Жизнь прошла! Но ведь и прыщи тоже, что замечательно.

Взял на руки кукольно-безвольное тело, вошел в квартиру.

— Надо же знать, когда прыгать. В прилив — бульк, в отлив — шмяк. Надо знать и как прыгать. Прыгнешь в семейных трусах, они надуются воздушными пузырями, не утопишься.

Силы покинули пловчиху, но наступил решающий момент. Затянутые на теле шнуры с поплавочками почти держали у поверхности. Воспользовавшись остановкой, массовым порядком накидывал новые петли.

— Тебе доставляет удовольствие наблюдать за моими страданиями?

— Это вы-то страдаете?! Ну почему у меня вечно происходят какие-то истории с пожилыми тётьками?! Я страдаю, наследник чистого лазуря! Целый час уже балабоню, язык скоро отвалится, вместо того чтобы сразу вжик по горлу и за борт галиона!

— Значит, я пожилая тётка?! Бесстыжие глаза! Я тебя старше всего-то лет на шесть!

Когда целуешь женщину больше трех часов, трудно не думать о физиологии. Вредительнее нет на вершине блаженства мысленно отмахиваться от ехидных мыслишек по поводу, к примеру: ослизляющей железы или, скажем, насколько любовное недомогание задерживает переваривание последнего бутерброда. Или убыстряет? Приходится щёлкать по черненьким головкам мыслишек, когда высовываются чересчур открыто.

— Что ты делаешь? Я же не могу пошевельнуть рукой!

Домотал последний метр шнура. Вид у пловчихи с шариками развеселых расцветок — украшенная новогодняя непотопляемая ёлочка.

— Значит, отказались от мысли утопиться?

Женщина небесприятная, здоровые волосы, белые зубы. Но голос от страданий аварийный. Пропела вибрациями:

— Во вся-аком случае, не при тебе-е, бурбон!

— Точно не считова — не игрова?

Она первый раз криво, но улыбнулась.

Тогда Степан перегнулся через борт лодки и начал курять певицу с головой в воду, приговаривая:

— Лучше петь в плохой опере, чем слушать её. Вот вам за Бурбона, вот вам за мою хлестаковщину, вот вам за одни сплошные сквозные темы, вот вам за подотчетный изрезанный шнур, вот вам за злостное нарушение правил поведения на водах, вот вам за аллегорию скелета, вот вам за ходишь-бродишь, мордой водишь!

Когда пользуешься возможностью столько, что не помнишь, с чего началось, голова превращается в иголочное, но гигантское ушко, через которое протягиваются чтоугодности: правила гигиены случайных встреч, рука, бегающая паучком по бедрам и откладывающая личинки наслаждений, нагромождение абстракций, урчание кишки, рутинные движения языком, оставляющий мокрый след, и живущие энтомологической жизнью слова.

— Ты..! — захлебываясь, кричала пловчиха, — Ты ке… ты кечу..!

— Да! Да! — в унисон кричал Степан. — Я отвратительный кетчуп! Умрём, а флот не опозорим!

— Тьфу..! Ты кечуанская му… мумия! Ты… тьфу… ты чего вытворяешь?!

А ничего особенного. Всего лишь хочет прокомментировать смерть как источник жизни.

Или жизнь как источник удовольствий. Рыбацкое счастье не только в том, чтобы демонстрировать соседям, бледным воображением, рыбу, но в особенности в том, когда, не демонстрируя ничего физически, раздвигаешь руки шире лестничной площадки и пытаешься доказать с горящими глазами, что сорвавшийся с крючка сом был даже метра на два больше, чем удается показать воспалёнными руками, если не на все три. Самая великолепная рыбалка, конечно, на диких притоках Енисея. Степан первое время с компанией, потом, освоившись, уходил хариусятничать глубоко в тайгу, порой забираясь до сотни километров от человеческого жилья. Сначала ехали на «Газике» до охотничьей заимки знакомого тувинца, потом Степан сплавлялся ниже, оставлял лодку в условленном месте, откуда её забирали возвращающиеся с вырубок лесорубы, и несколько дней поднимался до заимки, получая весь комплекс удовольствий, как то: выуживание серебряных рыбок из реки, запекание их у костра на прутиках, росистая ягода вместо чистки зубов, рассматривание окатанной гальки в воде, медленные разговоры вслух с самим собой, нирваническое безвременье и нешуточные мысли о том, чтобы плюнуть на всё, отрастить шерсть и бродить одиноким интеллектуалом по тайге. Йьети ведь — это люди, решившиеся на самодостаточность.

Прошел речную петлю, вытянул всего двух хариусов и, оставив ружье с рюкзаком на галечном мысу, решил заняться с виду соблазнительной заводью. Только перебрался на следующий мыс, как к его оставленным вещам из тайги вышел медведь. С отвращением обнюхав пахнущее пороховой гарью ружье, занялся рюкзаком, учуяв пищу.

— Эй ты, хомяк искусанный комарами! — крикнул с нехорошим сердцем. — Оставь в покое мои хохаряшки!

Медведь даже не повернулся, но покатил вдоль кромки воды рюкзак, пытаясь вспороть брезент когтями. В рюкзаке спички, а ночью в тайге без костра делать нечего. Швырнутая галька точно попала топтыгину в задницу как раз в тот момент, когда рюкзак оказался в воде. Медведь оставил в покое уплывающий рюкзак, обернулся к Давиду-пращеносцу и, злобно взрыкивая, зашел по брюхо в реку. Вода с саянских ледников изменила намерение зверюги добраться до камнеметателя через протоку. Хотя по прямой между ними метров десять, по дуге в обход с четверть километра.

— Не понравилось, принцаца? — спросил, чувствуя, как ноги примораживаются к гальке под пристальным взглядом хозяина тайги. — Давай лучше разойдемся по-хорошему. Конечно, «тайга — закон, медведь — прокурор», но если я доберусь до ружья, то делать неча, всажу тебе меж зенок «Жакан».

Медведя возможность получить знаменитую пулю промеж глаз не отрезвила. Более того: он впрыгнул обратно на берег и зарысил по дуге на степанов мыс.

— Ах ты, вражина!

Ситуация складывалась не в пользу Степана. Если он бросится на следующий мыс, то окажется на вершине проточной петли одновременно со зверем. Медведь перекроет основание мыса, потом прижмет к реке, а дальше как-то и думать не хочется. Достаточно вспомнить в журнале «Охота и охотничье хозяйство» документальные фотографии, медведь скальпирует и ударом лапы ломает позвоночник опытному охотнику, взявшему на рогатину не одного зверя. Выход один: переплыть на следующую косу, наплевав на переохлаждение организма со всеми вытекающими последствиями; спичек нет, еда — сырая рыба, воспаление лёгких, километры до заимки, десятки километров — до ближайшего жилья и сотня до врача. Пока просчитывал варианты, медведь появился на его мысу.

— На самом деле закон Архимеда элементарен: если вода из ванны выливается, значить у вас большая жопа. Придется окунуться. Сволочь! — ругнулся и поплыл.

Плыть мог только вниз по течению, к ружью вернуться невозможно. Быстрое течение не преодолеть, даже если ты чемпион мира по плаванию. Медведь добежал до конца мыса и страшно заревел. Обыкновенно эти животные стараются уйти в тайгу, если сталкиваются с человеком. Совсем другое дело, когда медведь или ранен, или его душит металлическая петля. Браконьеры ставят петли на тропе, но многие медведи обрывают их, носят на горле и бросаются на всё, что движется. С этим, похоже, тоже что-то случилось. Степан прикинул шансы доплыть на ту сторону реки. Шансов не было никаких. Можно отступать только по протокам. На четвертом заплыве в глазах залетали белые мухи. Остаётся принять бой. Лезвие вставшему на дыбы зверюге в брюхо — и как повезет. Но он даже не смог расстегнуть негнущимися пальцами кнопочку ножен. Медведь впервые приблизился настолько. Он теперь молча набегал на своего врага, когда Степан заставил себя поплыть. Медведь почувствовал, что сил у человека осталось только на последний заплыв. Развернулся и, опустив рыжую башку к земле, пошел на махах последнюю четверть километра.

Сознание отключилось на берегу. Случись это в воде, то и истории бы конец. Очнулся в темноте. А когда осознал, что темнота абсолютная, чуть не заорал со страху. Но не заорал, потому что ко всему пришлось срочно разбираться с еще какими-то необычными ощущениями. То, что он лежит под шкурой, — теперь ясно, но что такое лежит рядом? Ощупал. Если это не дамские перси, тогда что, бутерброд в медвежьем желудке из разнополых половинок? Сел, медвежья шкура сползла и при лунном свете разглядел рядом с собой голую женщину.

— Вы кто?

— Дух леса.

Да, надо было догадаться самому, что он спрашивает. Это внутренная сибирская тайна. В тайге есть озеро, если в него бросить высушенных художников — они оживают и уплывают. Наши сибирские чайки однозначно толще и звёзды чаще.

— Спи. Ты слаб. Нужно ещё баиньки.

Положила ему на лицо ладонь и Степан снова ухнул в темноту. А утром, когда проснулся, женщина исчезла. Побродив вокруг, восстановил события буквально. Там, где выбрался на берег, осталась валяться мокрая ветровка. Незнакомка стянула и бросила её, чтобы легче было перенести бесчувственное тело к зарослям малинника у основания косы. Здесь же обнаружил место, где таинственная амазонка выбила карабиновой пулей медведю мозг. Красная туша хозяина тайги громоздилась в шаге дальше. Незнакомка раздела Степана догола, разделась сама и, укрыв их с головой ещё горячей медвежьей шкурой, спасла ему жизнь, согрев окоченевшее тело всеми неведомыми и ведомыми способами. Во всяком случае; воспрянув утром, явившись миру и щебечущей птицами тайге в одежде Адама, обнаружил завязанный на пенисе шаманский амулет, состоящий из кожаного шнурочка, костяного колечка, клочка медвежьей шерсти, перетянутого у основания эластичной травинкой. Степан долго носил на груди амулет, пока шерсть окончательно не рассеялась по волоску и не затерялась памятка духа леса по ходу бурной его жизни. Жизнь — это растворение в тайне. Во всяком случае, так всезнающе утверждают астаротовы псалмы. И самое время снова вернуться к голове, сунутой в рога, и ногам, сунутым в копыта.

— Сим — силитым, силитым, силитым. Пам — па-а-а. Силитым, силитым, — подпевал Оська, дописывая последние формы переходных глаголов.

Степан вообще-то несколько классов учил немецкий язык, но, поддавшись внушению, попросил перевести на английский. Как сговорившись, родители, знакомые и дружок заговорили о том, что без английского образование не образование. Ждать да догонять последнее дело, но Осенька (племянник директора школы) нашептал тётке, что костьми ляжет, а за пару месяцев подтянет верного друга до приемлемого уровня. А когда какой-никакой обнадеживающий уровень появился, Осенька еще выклянчил у англичанки Алевтины Юрьевны, по прозвищу «Квикли», факультативные занятия у неё на дому, за что тётушка-директриса позволила Алевтине съездить развеяться на семинар в столицу. Все остались при своём интересе. Конечно, для ученика седьмого класса двадцативосьмилетняя женщина была пожилым существом, христовой невестой (старухи, попадающиеся на улицах уже казались мумиями, удравшими из музеев). Правда, на красивые ноги христовой невесты заглядывался весь мужской педсостав школы. И отдельные учащиеся старших классов, которых успело поразить искрой известной электризации. Осенька, ввиду того, что его пока ещё искра не саданула, рассказал, похохатывая, как во время контрольной «Квикли» засекла шпаргалку, задала перцу и, выуживая из-под лажанувшегося Оси бумажку с лексико-грамматическими омонимами, необдуманно наклонилась над ним, а там, хи-хи, прямо, как в каком-то фантастическом помещении из просвечивающих шелковыми цветами стен, поплыли в глаза экзаменуемому воздушные шары. «Ты понял, хи-хи, она без лифтов ходит!» Точно без лифтов. Когда училка сбегала в учительскую с этажа, Степан, специально подгадав, пронаблюдал волнующую картину: Алевтинины груди от ритмичных полушагов, полупрыжков приходили в пружинно-колебательное движение вверх-вниз. Ей даже приходилось придерживать их чрезмерно свободный ход. В эти секунды почему-то совсем не казалось, что колеблются груди пожилой особы. Более того, Степана, необдуманно не позаботившегося о заземлении, прошибала такая искра, что спекались мозги. Ёшкин кот! Какое там притягивание разноименных зарядов?! Какие там позиционные системы счисления?! Какой там рыхлый эндосперм мягкой пшеницы?! В каждой точке рассудка рыхло. Напряжение в другом месте, резиновые брюки стягивают мускул. Какие ещё, карамба! уроки?

Но заниматься нужно, если не желаешь быть униженным в будущем какими-нибудь отельными лакеишками. Поэтому сейчас Степан, напряженно подпирая щеку изнутри языком, и возился с грамматикой языка английского. Ося, ввиду выполнения своего задания, делал вид, что дошлифовывает, на самом деле напевал модную песенку шпаны их двора:

— Сим-силитым, силитым, силитым. Пам — па-а-а-а. Сим…

— Ёсиф, ты чего распелся? — Алевтина наклонилась, проверяя текст.

Тут Степан увидел то самое фантастическое помещение из просвечивающих на этот раз нейлоновыми птицами, стен. Увидел и его просто убил разряд такой силы, смертоносней которой не бывает в его возрасте.

— Здесь ошибся, сим-силитым. Переделай. А ты, чего буксуешь? Quickly, quickly!{быстро (англ.)} Некогда мне тут с вами особо…

Здесь она увидела, что Степан завороженно смотрит туда, куда тринадцатилетнему подростку смотреть не положено. Ёсиф, опустив голову, ликвидировал неточность, а между ними произошла маленькая дуэль. Степан поднял шпагу взгляда и скрестил оружие. Энергетика взгляда — сильнейшая среди возможностей, предоставленных человеку природой. Человека порой не трогает крик ужаса. От обонятельных ощущений в крайнем случае только морщишься. От осязательных, если, скажем, наступишь в темноте на мягкое, может случиться лишь кратковременный испуг. Но взгляд выразительнее по той причине, что в нём помимо эмоционального кода можно ещё считать бездну информации. Как порой рефлекторно отдёргивается глазами человек, случайно напоровшись на случайный взгляд другого челововека. Взрослый самостоятельный человек не выиграл поединка, потому что невзрослый несамостоятельный человек обнажил шпагу впервые и был вне обычного мироразумения, точнее сказать, — безумен. Алевтина, смешавшись от своего поражения, ушла на кухню. До сих пор для Бумажного загадка: почему он пошел следом. Ёся оторвался от листка и вопросительно поднял бровь.

— Пить хочу.

Пить действительно хотелось, будто целый день играл в футбол в африканской пустыне. Подошёл, встал перед учительницей с открытым ртом, что у птенца, собираясь попросить водички из-под крана, но тут женщина совершила сенсорную ошибку. Ошибка не тянула даже на недоразумение, но Алевтина опрометчиво не знала, что перед ней стоит человек вне обычного миропоглощения, точнее сказать, — безумен. Положила ладони на степановы плечи.

— Ты чего глаза распускаешь, my friend? На пляж не ходишь? Подумаешь, великое дело, женщины загорают без лифчиков.

Поднял голову, втягивая в себя упоительный аромат женщины. Шпаги их снова скрестились. Сделав шаг, уткнулся лицом в нейлоновых птиц.

— Ты что это..?!

Молчал и бодал лбом нейлоновых птиц. И проиграл бы мгновенно, взрослый человек — физически сильней, если бы случайно его губы не прижались к её груди, к той волнующей материи противоречиво одновременно и упругой, и мягкой. Позже, пытаясь вспомнить схватку, Степан с удивлением обнаружил, что эмоциональный напалм частью выжег память. Очнулся на паркете. Видимо в борьбе оба повалились на пол. Две верхние пуговицы её рубашки отлетели, третья висела на нитке, груди женщины оказались у губ в совращающих сантиметрах. Закрываясь плечом, целовал соски, целовал куда попало, порой врезаясь носом в грудь, как стрела в мишень, после удачных проскакиваний головы между отталкиваниями. В дверях на шум появился Ося и оказался рядом, телепортировав через всю кухню после удара в крестец разряда известного электричества. Оттиснув друга, сопя начал мять грудь, вроде булочника на соревновании, где приз получит быстрее других замесивший тесто. Жаркая толчея схватки стала совершенно нестерпимой и вдруг, в очередной раз очнувшись, Степан ужаснулся такому своему миропожиранию до того, что отпрянул. Алевтина лежала на спине, расслабленно разбросав по сторонам руки, закрыв глаза, и улыбалась. Осенька, почувствовав перемену, тоже поднялся на колени. Алевтина не открывая глаз, сказала:

— Чтоб глаза мои вас не видели через десять секунд.

Они управились за половину указанного срока, не забыв прихватить со стола свои листки, книжки, словари и ручки.

У дома Степан остановился, придержал друга за локоть и по буквам произнес:

— Бухнешь где — убью!

Ося пожевал опухшими губами, цыкнул слюной меж зубов и ответил как надо:

— Тюльку не гони, Бум. Не о чем говорить до усёру.

Словно само собой разумеющееся, они наложили табу на проишествие. А факультатив прервался на некоторое время. Так получилось, что на следующий день Ёсиф заболел ангиной, нахватавшись после футбола холодного квасу, и Алевтина улетела в Москву, накануне после урока равнодушно поинтересовавшись, желает ли ученик продолжить. Он потерянно кивнул головёнкой.

Осеньку ангина скрутила крепко и дружок загремел в стационар. Постороннему наблюдателю, если бы такой нашелся, можно было бы биться об заклад, что бес вселившийся в младую душу, покинет её по истечению тех самых секунд наваждения, но сам Степан не догадывался, что бес вопреки останется ещё на какое-то время. У Алевтины во время семинара случился взрывной роман с таким же, как она, учителем английского языка. Вполне возможно, её любовная история стала драматической из-за неискушённой атаки подростка. Закончилось нескладно. Алевтина вернулась в Красноярск в жутком настроении. Степан, обязанный вызвонить по договоренности, пунктуально позвонил и, получив односложное разрешение придти со своими причастиями прошедшего времени, пришёл. Алевтина почти не обращала на него внимания, подчеркнув ногтем очередной экзерсис, потерянно бродила вокруг, обхватив себя за плечи, уходила на кухню, подолгу выстаивая там у окна в ультрамарине вечернего неба. Степан дописал последний столбик и понял, что Алевтина плачет на кухне. Осмелился выглянуть из-за её плеча на поллица и профальцетил в том роде, что: Алевтина Юрьевна, ну не плачьте, а? Может быть, чувствовал за собой не вину, но тот самый микроскопический посыл, переместивший критическую массу из пассивной половины в разрушительную. Алевтина перестала всхлипывать и неудачно взялась размазывать слезы кулачком, забыв про тушь на ресницах.

— Иди отсюда! — приказала. — Доделывай задание, сейчас приду проверю.

Степан вернулся совершенно удрученный. Алевтина появилась в зале с расплаканными глазами, взяла степанов труд, села на диван. Только пробежала глазами несколько строчек, ему стало ясно — она читать не в состоянии. Ученик ужаснулся несвоевременности своего прихода, а Алевтина отбросив бумажки, в сердцах выкрикнула: «Мамочка родная, ну почему так всё?!», и откровенно разрыдалась.

Здесь стоит поставить вопрос: почему свет, зажженный в зале двадцать минут назад, внезапно погас? Бесовская рука? Поздние сумерки сами по себе хороши, а тут ещё слёзы, и их война. Замес получился кульминационный.

Потом опять выжженный кусок памяти и снова его голова на нейлоновых птицах. Чернота ночи за окнами лакомилась последним ультрамарином вечера, единственно опасающегося откровенной синьки дня, презирающей седину утра, завидующего крайностям ночи, поздняя весна кругом, черемуховый дух, возвышенной тоскливости завывание троллейбуса, и ещё что-то, чему название искать тщетно. И когда он, на глазах взрослеющий отрок, расстегивал одну за одной пуговицы рубашки, молодая женщина ничего не говорила, не запрещала, но и не плакала уже. Вечность целовал сосочки, нежился щекой на груди, осмеливаясь даже несколько раз тронуть губами шею. Но инфернальный огнь брал своё. Выгорала непорочность юности. Волосы, чёрт! чёрт! чёрт! выгорели, превратившись из цилиндрических тел в трубочки. Душа выгорела последней. Наифантастическая плавильня укрытой оболочкой материи. В этом жаре любое действие, если не будет чистым враньем, то по крайней мере уж точно игрой представлений. Склонённая голова у живота наконец взрослого человека… Иллюзии…

Женщина остановила автомобиль посреди улицы (на стекле наклейка «Осторожно! Путаю педали»), включила аварийку и сидит, красит ресницы. Глазищи, каратов по сто. За ней собирается мужская очередь.

— Ты куда смотришь? — спросила Афродита.

— Она права, — Степан, разглядев ситуацию на дороге, подтвердил привилегии женского сословия. — Вон там, обрати внимание на будуарную лабораторию. Прелесть какая.

Неизвестно, кто пошутил по поводу пены молочного коктейля на верхней губе, но так получилось, что за Еленой, самой по себе Прекрасной, осталось божественное греческое имя. Все, кто знал девушку, не называли её иначе Афродиты. Иногда, правда, добавляя отчество: «Афродита Вальтеровна, будьте любезны…» Богиня любви и красоты, чего не отнять, и нежная девушка притом. Но с потаенной пружиной внутри. «Ты же знаешь, Стёпа, я люблю мелкие авантюры, в нашем-то тихом омуте.»

Диана названа Дианой в честь римской богини охоты. Папа, страстный полевик уверял, что познакомился с ней лично во время перепелинного чёса. Поэтому, наверное, верховная через родителя дщери передала свою красоту, уверенность в себе и любовь подчинять. Если заниматься математикой, плюс на минус дает ноль. В данном случае, относительная слабость Афродиты на относительную силу Дианы, давали ноль его, Степана. Но не в уничижительном смысле, хоть он младше девушек на два курса и соответственно возрастом. Ноль — символическое число, являющееся границей между областями положительных и отрицательных чисел. Удобнее запускать иннервированные щупальцы в противоположные стороны. Хитрая позиция, и, как показала практика, — сильная.

— Положи руку на детородную палицу, — приказала воительница.

— Ещё чего! — перевернулся на живот. — Лучше вы.

— Не по-честному. Сам-то засматриваешься на женскую пару. Мы тоже имеем право на дивиденды. Давай сюда дивиденты, натурал! — подняла его голову за волосы. — Возьмешь боеголовку?

— Разбежался. С вашим добровольно-принудительным членством — вход только для членов, а выход, естественно, без них, — и, морщась от боли, разразился речью о том, что онанизм, как либидо, является формой нарцисстического отношения к самому себе любимому. Любовь же женщины к женщине, не обязательно логически развертывать по той причине, что просто красиво. Вырвался и уполз за спину не претендующей на предводительство Афродиты.

— А если я скажу тебе, что просмотр видеофильмов с мужицкой любовью меня возбуждает? Тьфу, чуть саму не стошнило, будь ты не ладен!

— Прильнёмся губой и совьемся руками. Какая любовь приключилася с нами! Девочки, давайте, разберёмся? Если уж на то пошло, трепанируем два системных представления: онанизм и гомосексуализм. Систематическое раздражение межножной мышцы превращается в потребность, так как, помимо спинного мозга, на эротические треволнения начинают оказывать влияние другие корки головного мозга…

— Возьми его интеграл французким способом, — распорядилась Диана.

Богини доедали его, а отъеденная голова продолжала изрекать занудные соображения из общих мест психопедагогики.

— К сожалению, дурноголовые родители этого не понимают и в порыве любви и нежности…

— К бесструнной балалайке — Орфею, — вставила в общие места Диана, оторвавшись на мгновенье.

— …целуют в попочку, другие сексуально возбудимые места, берут в рот член своего младенца, что совершенно недопустимо! Не надо коментарий, продолжай! Да-а-а… С возрастом тяга к обнаженному телу более осознанная и внешними возбудителями полового влечения могут стать запах, выражение глаз, трусы, принадлежащие сексуально привлекательному объекту…

— Пожирай его, Афродита!

— В то время как гомосексуальные отношения банально обусловлены такими животными провокаторами, как; раздувание семенем яичек, переполнение мочевого пузыря, раздражение слизистой оболочки прямой кишки, отчего раскрепощаются воздухА… воздухА — шарики, с которых содрали… кожицу..!

Мужчины — прекрасные и хрупкие создания! Порой чувствуешь себя таким уязвимым…

Сплотимся теснее, Лесней елдоками. Лингам полигамный, О, гимн моногами!

Сто лет бы ему нужно раздевать девку. Сама разделась, легла, ничего не просит, слушает.

— Ты, женщина, должна представлять себе любовь к тому же Аполлону. И не потому, что он мужик, а потому, что его золотые волосы имеют тоже значение, что солнечные лучи. Любовь к божественному божит любящего и любует бога. Задумайся, почему так. Когда Сальвадор Дали безобразничал, его безобразия не выглядели только безобразиями. Фекалии превратились в драгоценные украшения. Не в переносном, в ювелирном смысле. Люди, не знающие художника, плакали, увидев его в гробу. Бог стал смертным, а смертный вторично переродился в бога. Я не верю в бога. Мой бог — всёшность природы. Что в неё верить или не верить? вот она, кругом! Но верю в божественные формы мироздания. Я говорю, наверное, чересчур барочно. Но сейчас такой момент, детка… Страшно… И приятно.

Дева успокаивающе сдавила его палцы своими. Степан, благодаря, ответил на пожатие (ты права, дева: бессмертие штука полезная — занял в этой жизни, отдал в ином мире), повернул голову… У Варвары обе руки сцепленны за головой в замок. Тогда кому он жмёт пальчики? Многорукому Шиве с шеей, синей от яда?

Над Варварушкой поднялась голова. Она явно пыталась в темноте разглядеть его, Степана.

— Варя, ты можешь включить свет?

— М..? Я кажется задремала… Ой! — вскрикнула она, поворачиваясь то на Степана, то на черного человека. Вскочила с простыни, брошенной на пол. — Степа, ты где?! А это кто?!

Вопрос поставлен правильно и если смотреть на вещи не единственным глазом циклопа, а стереоскопически, в таком случае следует спросить себя: «В самом ли деле человек предо мной — я сам?»

Варварушка металась по мастерской в поисках одежды, полуоделась, нащупала у двери выключатель, вспыхнул свет. Степан в упор рассматривал человека перед собой. Смотрелся, как в зеркало, ибо тот, другой человек, точно так же напряжённо вглядывался в него. Ещё в темноте по прозрачным ушам стало ясно, что это он сам, а на свету так просто упоительная для художников-любителей точ-в-точность.

— Мамочка! — пискнула девушка и убежала.

Показалось, наступило утро, когда он задал вопрос:

— Кошмарный сон негра — жена рожает белого. Ты кто, а труашник?

Тот человек, застегивая на себе его шорты (нет, его шорты, точно такие же, лежат рядом), ответил:

— Я-то отличник. Вот кто ты, хвостист?!

Понятно, не негр, рождённый белой. Надел шорты и скрестил руки на груди с видом человека, собирающегося устроить драку. Тут последние сомнения исчезли, когда он разглядел круглый шрам на ладони, оставшийся от падения в студенчестве на донышко разбитой бутылки. Что делать, приходится констатировать — перед ним, Бумажным, он сам, Бумажный.

— Ну, я балдею!

Тот, другой Степан, напряженно хмыкнув, поставил турку на плитку, себя же поставил вполоборота к нему, родному. Так становятся к опасному противнику, ожидая внезапного нападения.

— Эй, ты, с парусящими ушами, почему распоряжаешься моим кофе? — попытался максимально разозлить себя.

— Я распоряжаюсь своим кофе! Выпью его, и если сразу после не получу разьяснений, с наслаждением ударю по лицу инвалида детства.

— Что-о-о-о-о?!

— Что слышал! Чёртова мама, самодельная!

— Язва последняя без Цадика на девять сотен! Дьяволица!

Заколотили себя по ляжкам, заходили друг против друга, словно примеривающиеся клеваться бойцовые петухи. Завонял гарью сбежавший кофе.

— Падла! — огорчился другой Степан. — Первый… второй раз в жизни кофе сбежал.

Степан решил помаленьку успокаиваться.

— Ладно, Лжедмитрий, будем разбираться, кто из нас спятил. Вари кофе обоим, шпециалист.

На шифровку «шпециалиста» тот среагировал мгновенно. Так-так… Выяснили путем поочерёдных дозовых откровений, что их скрытая от общественного глаза жизнь идентична без градаций. Подвели черту.

— Две тысячи четвертый год. Двенадцатое июля. Два часа ночи. Что произошло?

Безумнейшая история его жизни, принёсшая как умопомрачительный успех, так и головную боль на долгие годы. Секрет секретов, не рассказанный ни единому человеку.

— Не помню.

Так-так-так. Это уже о многом говорило. Пошла информация.

Ни о чем это не говорило, кроме дополнительного подтверждения собственной игривости.

— Нет, вспомнил. Покатались на плотике неторопясь с одной девчушкой. Тише едешь — шире жопа.

— Прикалываешься, народюга?!

Деваться некуда: следует удобнее устраиваться на операционном столе и методично препарировать самого себя.

За окном светало. Неповоротливый город, истязая себя, еле просыпался.

— Чем дальше в лес… — произнес лже-Степан и многозначительно посмотрел.

— Тем ближе вылез, — уныло закончил Степан дедовскую присказку.

Выбрались на балкон, уложились животами на парапет и надолго замолчали, разглядывая чертеж города, потом одновременно локти на камень, носы вверх. В небе пролетел самолёт, надевая комочки облаков на шпажку выхлопа. Из Грузии, похоже, летит.

— И что будем делать?

— Не знаю. Но к Элечке, «строителям» и Наташечке всяко разно не пойдем. Безнадёга. Разберёмся без соплей.

— Согласен. Пройдем тише тени.

Поговорив, выяснили, что в появлении дубля не было запятой. Никто не задремал, не проснулся, обнаружив самого себя. Оба испытали на собственной шкуре последние метаморфозы, вернулись из города в первом часу ночи, чуть не запнулись об Варварушку, раскинувшуюся на полу мастерской, побеседовали (сексом не занимались, чего ради?), и наконец взаимоотразились.

— А может, один из нас фантом? У меня кровь — красная, у тебя — зеленая в горошек?

Проверили, уколовшись иголкой. Кровь как кровь. Кроме того — больно. Обоим.

Помолчали. И тут Степан, разглядывая оживающую бодрее столицу, почувствовал на своей щеке тот самый шершавый взгляд. Не повернулся на него по банальной причине: только что ему подумалось о том же.

— Мы не синоптики, чтобы ошибаться без угрозы потерять работу, — произнёс с деланным равнодушием. — Если тень убьет хозяина, — и тени конец.

— Суки подколодные, бляди задушевные, кто же это с нами вытворяет?!

— Мы с тобой, как настоящие комсомольцы, без трудностей жить не можем. Что дальше-то?

— Дальше в гору бегом, с горы кувырком.

— Забери свой кусок мяса и унеси его под гору остроумничать, — вдруг всхохотнул. — А ведь здорово! Всегда мечтал на себя, придурка, со стороны взглянуть.

Действительно, что-то в этом было. Собственная цена человека всегда выше его зарплаты. Интеллект меряет себя линеечкой, взвешивает, капает пипеточкой на ткани души «царскую водку», пытаясь определить собственную пробу и, соответственно, общественный вес, раз он общественное животное, а тут такая оказия. Здесь не потеть со страху надо, а пользоваться.

— Ромашки-рюмашки?

— Да уж. Лётчик должен быть всегда пьяным, потому что летать страшно. Но не сейчас. Пойдем-ка в город, яблок купим. Кому из нас не останется, всё равно сгодится.

Они шлялись по набережной, выдерживая паузу, приглядываясь друг к другу, меняя диспозицию войск, пытаясь определить возможное слабое место противника. Убивать нельзя. Но тут, знаете ли, такой случай подворачивается. Современный мужчинка изнежился. Половина признаётся:,Я голюбой, хи-хи., А признаваться в голюбизне, тоже, что признаваться:,Я слабак, хи-хи., Вот раньше! Тримушкетёры — настоящие мужики! там, шпаги, дуэли… Романтика! Главное, насладиться предоставленными возможностями.

— А если убивать помаленьку? Скажем, для начала отрежу тебе один палец, два, семнадцать, и буду наблюдать, на каком конкретно пальце и уровне потери крови произойдет самоликвидация дубля.

Только скусил шоколадную крышечку, мороженое сползло с палочки, словно палочка — раскаленный металл, и полетело вниз. Увидев, что мороженое падает на сандалету, еле успел отлягнуть ногой.

— Может мы настоящие близнецы? Мамуля что-нибудь там…

— Еголок нажевался?! Одно мороженое на двух палочках.

— А если жребий бросить?

— А переупоцеловаться не хочешь? Нам ведь с тобой всё можно, раз такая взаимная борьба великодуший. То есть вообще всё! Раз один из нас нежить. Зарегистрироваться, Гномиком, а, н, пропустить. Хочешь, я тебя зажмурюсь и поглажу?

— Выдоизнаблюю ведь на тебя, — взявшись демонстративно обсасывать палочку, с усмешкой поглядывая на себя.

— Возбуждает? Надо любить себя в искусстве. Вплоть до онанизма. Я себя люблю и холю.

— Но вне онанизма, к сожалению.

— Так может, попробуем?

— Почему нет? Семь бед — один ответ. Прямо сейчас?

— А пусть видят, кислогубые!

Они заржали на всю набережную, пуганув ворона с урны.

— Ну, ты дуррак!

— От дурака слышу. Пошли домой отселева.

— Почапали.

Тут же сверху им прилетел подарок судьбы. Перед ними в метре шлёпнулось беленькое. Может быть даже из зада того шуганувшегося от нехорошего хохота ворона.

— Промазал снайпер?

— Косожопый!

Высказались по поводу небесного каловыделения птичек, враз показали в зенит палец, а от того, что враз, скривились.

В лифте Степан, взяв себя за локоток, приблизился лицом к лицу на расстояние, имеющее особый смысл.

— Или ж поцелуемся? Кстати, открой-ка рот, кумир Бельведерский.

Неделю назад вывалилась пломба и недосуг в связи с бурно протекающей жизнью, сходить к стоматологу.

— Не звени ушами. Вывалилась она. А у тебя? Открой-ка зевальник.

Степан чмокнул дуплом.

— Мда… В самом деле. Сейчас пойдём? Пускай обоим тогда сверлят до пяток.

— Я не пойду, боюсь стоматологов. Ты иди, а я буду есть…

— Компот, — закончил меланхолично Степан.

И второй меланхолично матюкнулся.

— Правда, хотел компот?

— Страусиный пенис.

Вскрыв семисотграммовую банку ассорти, взялись лениво кидать в рот вилками фрукты.

— Человек — любовь Искупителя, — произнес, раздавив языком о нёбо ананасовый кубик. — Покайся! Обожай меня! Проси у меня милости, признай свою вину и поклонись мне, как владыке.

Про любовь Искупителя сказано равнодушно, про милость — с угрозой, про поклонение — насмехаясь.

— А может, правда, поцелуемся? Ты меня любишь?

— Я тебя люблю. Себя, само собой. Ты также. В таком случае, наших сущностей четыре, и если добьемся абсолютного слияния, будет пять. В какие времена мы могли мечтать о таких возможностях? Дух захватывает!

— Помнишь, что Шаляпин богоедам сказал про твою душу?

И так ясно, что у души жопы нет, она высраться не может.

— Всё-таки у одного из нас шизофрения, не любить мне родину!

— Догадываюсь, у кого.

— Ты опять, Ирод?

— Попрошу молодой человек, обращаться ко мне на «Вы».

— А пятки перышком не почесать?

— Я давно утверждал, что в худшей своей части ты типичный скот.

— Не скот, миляга, а грубая открытая животная сила, без которой мужчина даже в смокинге будет выглядеть либо педиком, либо прирожденным слюнтяем, либо этим самым… — пощёлкал пальцами, вспоминая. — Кого там морлоки Уэллса откармливали вместо свиней?

Город расшумелся вовсю. Степан раскладывал на голове узоры из фруктов, вешал на уши грушевые бока, раздавливая пальцами до середины их хрупкие тела. Степан не выдержал только тогда, когда Степан попытался затолкать в ухо виноградину.

— Ты думаешь, над нами экспериментируют? — стряхивая с головы фрукты.

— Может и экспериментируют. У нас ведь тут сухо по самое ухо, — начиная выкладывать спиральку из оставшихся в банке мандариновых долек. — Изучают природу взбесившихся художничков. Что из себя, спрашивается, представляет природа упомянутых? Давай обложим мысль мозгами. Листья кососердцевидные ланцетовидные обратнояйцевидные. То есть яйца у тебя с обратной стороны тоже видно. Форма размножения ползуче-почковидная, какая же еще? Цвет тычинок неопределенный. Околоцветник сростнолистный, с фиолетовыми жилками. Любит спиритозные удобрения. Какие мы уродились! Прямолинейно-шарообразные. Ты не переживай, я тебе потом сексуально спинку потру.

— Я не переживаю. Я думаю, что с тобой буду делать, однопокройник. Не отрывайся — продолжай, в самовозвышении гордом.

— Какие мы… противотанково-сумеречные буки, с идеей во взоре не тронутой рукой мыслящего человека. Много паразитных электрических токов. На изломе мякоть синеет и…

— Хватит! Моя очередь!

— Я не закончил, зайчик, и нашёл свободные уши, поэтому придётся потерпеть. Массовая доля сухих веществ…

— Тебе, может, ухо вместо пепельницы завернуть? Кончай!

— Рано, голубок. Посмотрим на твой внутренний мир. Пищевод свободно проходим. В желудке натощак определялось бы умеренное количество мутного секрета, а так, знаете ли, валяются на картофельном салате бурый шоколад, раздавленные ананасовые кубики, грушевое пюре, потерявшие благородную форму виноградины и так далее. Желудочный отдел отёчный, с участками пятнистости. В проксимальном отделе множественные гирро… э… гемырро…

— Заврался, чмошник. Твой язык на подошву пустить, ей сносу бы не было.

— Угол желудка не изменен. Привратник широкий… Ширррокий привратник! Слизистая его, знаете ли, пестрая, перистальтика активная. Говна много!

Женщины кричат потом:,Как я могла с ним таким жить?! Нет, не хотел бы Степан жить с таким самим собою!

Удар пришелся косо. Кулак скользнул с живота на ребра. Степану ответить было даже удобнее сверху и он коротким тычком воткнул кулак в ухо. Они сцепились и закувыркались по полу, ломая ножки стульев. Степан в своей жизни мордовался, понятно, но такой осатанелой драки с ним не случалось. Не растрачивая дыхание на ругань, катались по мастерской, кряхтя, выламывая друг другу руки, стараясь попасть кулаком в лицо, пальцами в глаза, коленями в пах, молотили друг друга со зверской силой, сминая телами оставшиеся холсты у стен, не чувствуя боли содранных казанков, промахиваясь, хлопали в доски пола. Беспощадный отчаянный смертный бой. Упоительная дуэль подобий.

Поняв, что силы их абсолютно равны, взялись за тяжелые предметы, надеясь на удачу. Метали друг в друга обломки стульев, один вырвал умывальник и бросил со стоном через всю мастерскую, другой разбил татуированный станок ради палки, попытался ударить её мореным телом, на котором горела оранжевая надпись: «Не думай о предстоящих делах уставшим» и половинка другого отрицания: «Не сердись…», но промахнулся и сломал палку о холодильник. Разбив окно, изрезавшись о стекла, вывалились на балкон. Истерзанные, еще покатались какое-то время по протестующе мурлыкающей жести, в последнем остатке сил сомкнули руки друг у друга на горле и замерли, взаимоудушаясь действительно самым пошлым образом. Пошлым потому, что из пальцев ушли последние силы и ими, пожалуй, можно только чесаться.

— Пусть наши враги сдохнут сегодня, а мы умрём завтра!

— Сегодня рано, завтра поздно умирать. Покончим с этим, брательник!

И они, перевалившись через перила, не расцепляясь, полетели вниз, напугав по дороге к цели, пролетающего ворона.

Городские пейзажи Иван писал не то чтобы засыпая, но ради идеи, не тянущей даже на обнародование.

— Я больше не в состоянии мазать, нефиг-нафиг! Проще украсть из музея пейзаж Поленова, написать на нем пару своих фигур и переподписаться.

— Ты художник или суффикс прилагательный? — бросил через плечо Степан и положил в тень здания мазок английской красной. — Наша задача не обогнать великих живописцев, а себя догнать по максимуму.

Вильчевский поморщился на холстик и собрал этюдник. Они давно уже слюнявили эту тему. Позади диплом, впереди жизнь, а приличного плана жизни до сих пор нет.

— Хирня на постном масле! Помас-памперс! Журнал, Бурда,! — сплюнул Иван. — Своё лицо надо искать где-то. Может в академию податься?

Степан возразил, главное — сидеть грыжей за мольбертом, работать, как механизм, да ждать, когда количество, от которого дохнут мухи, гармонично перерастет в качество. Причем здесь, спрашивается, образование? Оставьте киснуть его в худучилище за батареей парового отопления. Тоже собрал этюдник, прикнопив сырой пейзаж к обратной стороне палитры.

— Но, Степашечкин, искусство искусством, а море пинать можно только остограммившись.

Никто не спорит. Они купили две бутылки югославской «Кадарки», оказавшейся такой карамельно-поганой, что уже первые ввергаемые полстакана пошли не вертикально, с респектом к тяготению, а по горизонтали. Отчего обоих перекосило. Всё равно дело, проперхавшись, настаивал Степан, пейзажик, вон, худо-бедно изобразили. На пейзажике — река Енисей, на той стороне — здание речного вокзала, гордый шпилек строго пополам разрезал синее небо, влево на запад посредством тщедушной мальвы, вправо на восток значительнее, посредством ультрамарина.

— Нужно делать дело! И армия восклицательных знаков позади, стойких, как героические полки членов во время семяизвержения. Сгоняем части в состав, Ванька. Петр Великий собрал Кунсткамеру, граф Калиостро — дураков, индейцы коллекционировали скальпы. Любая мелочевка, траченная молью, сгодится, если ты художник.

По жизни надо тупо собирать всё. Одна мозаичная плитка — это одна мозаичная плитка. Но осколком бутылочного стекла спокойно можно облагородить кантарельную смальту храма Христа Спасителя. Чересчур уж блестяще. Нежизненно и неестественно. Всё — подразумевается не монотонное разнообразие Кунсткамеры, дураки Калиостро и скальпы индейцев, банальное кучкование предметов в одном месте, всё — это опыт, а значит искушенность в вещах, не дающихся пониманию зевающим прохожим вокруг. Не потому несправедливо, что вот этот дядька с картошкой в сетке вдруг зевнул, а потому, что чуть позже прозевавшемуся дядьке будет наплевать на любую идею, проросшую выше его советской картошки. Справедливо потому, что правда. Обыватель есть обыватель, родной до боли, хроник, а художник — пациент, с органами трясущимися так, что потрясает.

Что записано в карте больного? Первый частный заказ партячейки. «Революцию» он писал как положено, перевернув картину верх ногами. Если — революционный порыв масс, значит так оно и должно быть. Истерика коммунистов — тоже, в своем роде, кусочек смальты. «Это не революционные солдаты. Хамы какие-то уголовные!» Ну правильно, кто революцию делал? Сталин в иркутской ссылке плюнул в тарелку товарищу по партии. Исторический факт.

Или когда его замела после третьего курса родная милиция в Евпатории. Подумаешь, показалось сотруднику, что его похмельная физиономия в розыске. Зато ночь провел в камере предварительного заключения с настоящим бандитом, наслушался историй, хоть бы их не слушать!

А псы его? Какая-то чёрствая душа выкинула на помойку щенков. У них только глаза открылись… Нет бы сразу утопить, чтобы не мучились или как их ещё там казнят за ненадобностью? Степан положил щенков в коробку, поставил у входа в поликлиннику, может кто сердобольный приберёт. Ходил каждый час, поглядывая — не прибрали ли? Не прибрали, знаете ли. Пришлось поселить их в сараюшку, умудриться среди ночи достать резиновую соску, молока и кормить их каждые два часа (разродившиеся мамаши знают, что это за мука). От отчаяния он завыл. Надо идти дружить с девушками, а тут ясли. И подходя каждый раз с бутылкой молока к сараю, Степан выл. Щенки же начинали шумно биться в доски, радуясь сигналу к еде. Скоро художник стал предводителем стаи. Окрепшие волкодавчики понимала все интонации его воя, рычанья и беспрекословно подчинялась, стоило только сильнее клацнуть зубами. Человеческую речь собаки от Степана не слышали. Банда получилась. Вожак идет по Красноярску, руки в брюки, а вокруг него — стая, готовая разорвать любого, косо посмотревшего на предводителя. Раздавать их была та же самая смальта. Если точнее, шесть отдельных мозаичных кусочков разнообразных трагичных цветов.

Вильчевский ругнувшись по поводу своих родственников, убежал заполошный, а задумавшемуся Степану поганая «Кадарка» вдруг сама полилась в горло. Понимая что это свинство, швырнул выпитую бутылку через сколоченный пацанвой плотик в заливчик реки. Прищемив горлышко другой в пальцах, пошел вдоль берега. Торговый центр, повисший у него на правом плече, обмяк, стеклянные двери захлопнулись, погасли огни, отливом с общественным транспортом откатилась масса покупателей и из служебного входа выбегали последние торговые работники. Добрёл до песочницы, сел на доску ограждения. Отсидевшись, снова открыл этюдник, вернул пейзаж в работу и автоматически помазал ещё, не ради качества, а так, ради тех же мух, имеющих конституцию — дохнуть.

— Чарли, Чарли! Не отставай, бобик!

Мимо двигались веселые любовники и такса Чарли. Сильно сказано по поводу продвижения любовников. Они подпьянели в такой степени, что проходили мимо художника целую вечность. Хохотали, висли друг на друге по очереди, гладили друг друга по джинсовым попкам, взаимообещая беспрецедентную ночку, делали шаг вперед и три назад, три вперед, садились на бордюрину и принимались шептаться, хихикая. Грустный Чарли (таксы, правда, почему-то такие грустные по жизни.) шлялся вокруг своих номинальных хозяев, оборачивался к Степану, мол, сам видишь, как меня угораздило. Любовничек звонко помочился на плевательницу, в который раз пообещал подружке сногсшибательную ночь любви и к двум часам, пискнули часы на руке, с грехом пополам скрылись за углом пятиэтажки. Степан почти их полюбил, ему стало грустно без сутолоки любовников. Одним махом выпил початую «Кадарку» до половины. Город спал, последний пешеход прыгнул в подъезд, в нём загорелись лампы, за матовыми стеклами человек превратился в коллеблющегося призрака и воспарил к себе в укромный угол. Панельный дом стоял тёмный, только единственное окно, с открытыми настежь рамами, светилось над головой. Степану стало неуютно, оттого что в окне, вот еще вне программы, торчит по пояс какой-то бессонный подросток и он спросил:

— Не спится? Выпить хочешь?

Окно погасло, но скоро хлопнула входная дверь, и парнишка сел рядом. От протянутой бутылки отказался простуженным голосом.

— Как хочешь. Пить — здоровью вредить. Но если пить — значит идти до конца, до зелёных соплей. Согласен?

— Десять лет я не могу найти дорогу назад. А теперь позабыл, откуда пришел, — продребезжал парнишка.

Довольный Степан чмокнул губами. Вовремя сказано. Тем более, это его китайцы, запоем читаемые последнее время. И отличная смальтинка, разумеется. Нет, друг Иван не прав насчет образования. Из иронического интереса к тем же микроцефалам, в одночасье можно разработать макрофилософию, способную перевернуть мир. А образование — всего лишь способ внутренней организации. Мир организовывается даже на элементарном уровне. Вот сейчас, в ночи, после веселых любовников он парнишке предложил хлебнуть скверного вина, а ему неожиданно ответили на чистейшем китайском, угадав момент, и где-то заинтриговали. Тут же интрига разрешилась пошлым образом.

— Хочешь я тебе минет сделаю?

Степан сразу скис и допил вино до донышка. Он думал о гомосексуализме. Только о чём тут вообще думать? Мужик — самец, женщина должна рожать. Иначе мгновенно какие-нибудь тараканы начнут голубизну заднеприводную до посинения по линейке строить. Заставили красивый цвет вонять, гавнюки.

— Хых! Если у тебя нет проблем с позвоночником, значит у тебя позвоночника нет. Тебе поэтому не спалось?

Парнишка заморённо качает головой.

— Тогда зачем тебе такое людоедство? Я свой член, знаешь ли, не на помойке нашёл.

— Плата за одну услугу.

Нет, такую бракованную смальту не надо, слуга покорный.

— Ты кто? — спросил Степан.

— Неважно. А ты кто?

Другое дело. Можно начинать удобоваримую беседу. А то, понимаешь ли, так сразу максимализм эсеров, предателей рабочего класса.

— Художник я.

Длинющая пауза и вопрос:

— Хороший?

— Думающий! — чуть разозлился и попытался разглядеть собеседника — стрижка «бобрик», неразвитое подростковое тело.

«Щуплый ты педик.» — подумал от слова «щупать».

— Доказать можешь? Это этюдник у тебя?

Ничего себе пассажи! Заменить что ли мозаичный фрагмент?

— Я не просто так…Если думающий, да ещё художник — значит сможешь сделать одну художественную штучку, — положил ладошку на степанову руку, так что мороз пошел по коже от отвращения, здоровые инстинкты сработали. — Выкуплю за любую цену. Минет уж… так.

— Мне нравится наш разговор, человече, — распрямил спину. — Да, я хороший художник, верь не верь. Ещё лучше буду! Одни врачи, что ли здоровые?

И не потому что вдруг чего-то ради хвастаться первому встречному-поперечному, а потому что всё равно уже кое-что наметил на ближайший год. Сначала поднимет пейзажизм, когда торчать на улице станет холодно, в тепле займется натюрмортом, к Новому году должен написать семь портретов, а к Пасхе помолится, попостится и начнет с Божьей помощью подкрадываться к знаковым системам — внутренним конструкциям вещей. Пока даже близко не ясно в каком месте вообще искать, но Леже-Матиссы-Кандинские нашли. И он обязан. Вот подлец, разбередил-таки душу! Открыл этюдник, бережно отъял сырой пейзаж речного вокзала.

— Пойдем, маловер, покажу. За что купил, за то продаю.

Пошли под фонарь на углу пятиэтажки. Парнишка взял пейзаж, изучал его, близоруко щурясь.

— Я рассматриваю картинку, а ты меня. Что вылупился, цветник юности? Девушка я. Ты думал педик?

Пора, похоже, водки принять на грудь.

— Руками можно сделать практически всё. Головой очень мало. Забирай свою мазню. Не получится из тебя великого художника.

Голос у неё — будто колется молотком через полотенце фарфор.

— Голоса теперь тоже нет. Облучают, — и равнодушно закончила. — Рак у меня.

Степан инстинктивно отпрянул. Можно сказать отпрянул, на самом деле с хрустом вломился в куст сирени.

— Ну ты запустила мне ежа под череп!

— Ежа я не запускала, а вот водки внутрь могу… Тем более, если согласишься. Только думается, и ты слякоть. Месяц уже предлагаю повеселиться… Все трусы!

Степану небо село на голову, когда он увидел в кармане её брючек рукоять. Ему ли не знать револьверную конструкцию? Прошлой весной стрелял у таёжников.

— Иди себе дальше случайный прохожий, цена копейка. Худо-жник!

Малодушная мыслишка, но верная — исчезнуть. Поскорее уйти в темноту и забыть. Затоптался на месте с распрей в груди, закружился, будто пятки жгло.

«Ей же меньше, чем мне. Двадцати не будет. Мазёво!»

Вот тебе и мозаика жизни, пристрастный мозаист, цена копейка, балующийся искусством с неэстетичными дырами от неподошедших смальтинок. С другой стороны, за копейку раньше можно было коробок спичек купить (60шт.).

— Блин холодный! — Степан побежал. — Подожди… как там тебя?

Догнал девушку уже на площадке второго этажа, когда она отрывала ключом дверь.

— Слышишь… — выбросил руку к ней. — Дай пушку!

Не было ничего: ни эдакого снисходительно блеснувшего взгляда, ни жеста, ни значительного слова. Молча положила в ладонь оружие. Где она его только достала? Забил револьвер в карман. Револьвер — штука многократная. С другой стороны, единственной спичкой, то бишь лучиной в своё время Рим сожгли.

Конечно, он будет пить водку, что зря спрашивать. И закусить не дурак. Голод зверский прорезался. Из комнаты к ним в кухню вошла женщина в халате.

— Здравствуйте.

Степан с полным ртом водки только тряхнул башкой. Проглотил, но поздороваться по-человечески не смог, нужно срочно заедать. Затолкал в рот что-то и мотнул чубом.

— Ух-хы! Здрасьте, наконец.

У женщины — невыспавшиеся глаза. Да нет, сон здесь не причем. Такие мешки под глазами будут только в одном случае — когда человек плачет. Причем плачет тайно, по ночам, зубами зажав наволочку, чтобы не услышали.

— Мама, иди спать. Дай с мальчиком пообщаться.

Но общаться пришлось только с матерью. Степан шамкал, набитым едой, ртом, поминутно воровато оглядываясь на захлопнутую дверь кухни, за которой исчезла девчонка.

— Вы что, рехнулись? — некрасиво кусая с конца батон колбасы. Красиво нарезанные кружочки он уже сожрал. — Надо же бороться до последнего. Человек биологически устроен так, что мужик в состоянии бегать за мамонтом двадцать три часа в сутки. Ему достаточно часа выспаться. Вы знаете какие скрыты резервы? Бездна! Йоги вон могут левитировать. Смотрите, на хрен! — показал пальцем на бутылку. — Если передо мной будет стоять вопрос жизни и смерти, я заставлю эту водку самой течь мне в горло по воздуху! — и физически-банально выплеснул в рот следующую рюмку.

Плакать женщина научилась без единого звука. Из глаз брызнули слезы, лицо будто смяли невидимыми кулаками.

«Плачущая женщина» Пабло Пикассо, 1937, национальный музей. Гениальная вещь!» — отметил про себя художник.

А больницы, само собой, — предбаник кладбища, где за несущественную задержку племя врачей облегчает карманы доходяг.

— Мы всё пробовали. Нетрадиционное лечение, мумие, колдуны, голубая глина…

— Обливание ледяной водой пробовали? Надо каленым железом вздрючить иммунную систему, чтоб не филонила защищаться, — хлебнул ледяного «Колеса фортуны» из горла бутылки. — Фу-у-у… Можно перестроиться, блядский род! — завалился спиной на стену в обоях с кисловислыми колокольчиками.

Женщина оттёрла глаза кухонным полотенцем.

— Дочь сильный человек. Её отец такой же был. Мне дали потом прослушать запись из «черного ящика», когда самолет падал.

«Долбаная жизнь!» — рука сама потянулась к «Колесу фортуны». Одной спичкой Рим подожгли, а если у тебя копеечный коробок (спичек 60шт.)?

— Он не паниковал, как все, рулил, пытался спасти самолет и спокойно насвистывал «Ты меня уже не полюбишь». Был такой шлягер восемь лет и одиннадцать месяцев назад.

Одним копеечным коробком спичек можно 60 классных городов спалить. Дух у копеечной личности захватывает!

Кухонная дверь открылась.

— Наговорились?

Смотреть художнику противно на колбасу, от которой остался только чулок телесного цвета. Не на ту, которую он сьел, а на эту, с выпадающими от облучения волосами на тыковке. «Просто невероятно сколько я могу выпить пива, вина и водки одновременно! — подумалось весьма трезво. — Самое интересное, чем больше выпьешь, тем голова у сибиряков зашибистей работает.» Однако как не лакай, пьянство не будет заметным явлением в искусстве. Но и не использовать пьянство грамотно — грех. Это также верно, как то, что он не будет великим художником.

«Ну знаешь ли доходяга, у меня ещё всё впереди! Не тебе судить, пускай мозгоеды-искусствоведы решают!» Ух заела художника такая дефиниция! До того взыграла душа праведным гневом, что, ударив кулаком по столу, рявкнул:

— А что ж ты тогда сама себя не хлопнешь?! — и схватился за рот. Он проговорился, как последний иуда-христопродавец. — Я хотел сказать… бы… — дальше фантазийно развить тему с ходу, в другой плоскости, времени не хватило.

Женщина, наверно, первый раз заплакала в открытую, не стесняясь чуть ли не интимного стона. В степановых глазах куб кухни кувыркнулся и криво-пьяно встал на один из своих четырех углов.

— Ты сам попробуй, трепло, — процедила сквозь зубы.

— Водка ещё есть?! — весело спросил Степан и, не получив по понятным причинам ответа, полез в карман брюк. Жалко, что у Сатурна не было пистолета, ему, бедолаге, пришлось пожирать своих детей, а так бы, пиф-паф, и не жить Зевсу-наследнику.

Она думает, что в игрушки её перевернувшегося мира кроме неё никто не сможет играть. Чудненько! Он сейчас докажет, что она не права концептуально. Он сам сюрреализмом начал тешиться. И вовсе здесь не при чем гремучая смесь «Кадарки» и «Колеса фортуны».

— Слышала про «русскую рулетку»? — отвалил барабан револьвера, выщелкал, кроме одного, в горсть патроны, выкинул их в мусорное ведро под раковиной, и помахал курносым стволом в воздухе. — Жмет она из себя фигуру, понимаешь! Горе видишь ли у неё, сердешной! Крыша на даче есть, верёвка есть — вешайся! Смотри на меня!

Халвы на лопате, он опьянел! Пусть попробует кто поспорить — перестреляет как искусствоведов. Несколько даже ленивенько прокатил барабаном по рукаву и взвел курок.

— Вы что, рехнулись?!

— Па-а-асторонись! — заставляя трепыхаться комок на кончике окаменевшей руки. — Думаешь, малодушно кончить с собой проще, чем найти выход? Смотри, как швыряются жизнью наугад!

Револьвер пусто чикнул бойком, без всякого там оглушительного выстрела, едкого дыма, кровяных брызг на стене, перпендикулярной директрисе несостоявшейся пули, прочих загрязняющих душу вещей.

— Поняла ты, курьез природы?! Мало того, если тебе необходим стимулирующий пинок, я его заделаю в виде… — случайно глянул на револьвер. Единственный патрон был против ствола — значит боёк всё-таки щёлкнул в капсюль. Обмерев, отвалил барабан и увидел на капсюле вмятинку. Если бы не осечка белогвардейского патрона, вот бы повеселились эти двое. Мать с заморышем, похоже, поняли, замерев в неестественных позах, наблюдали, как он запоздало тонет в страхе. Вот-вот и начнётся паника. Только от этого заорал с надрывом так, что чуть язык не вылетел вместе со слюной.

— Ты..! Ты… доходяга, бля..! Ну я тебе устрою допинг! Ты щас получишь зал Справедливости между землёй и Елисейскими полями! — швырнул револьвер в мусорное ведро и самое интересное — попал. — Ты думаешь, это простая трепотня? Не-е-ет, моя маленькая! Самая настоящая работа, до растяжения в паху!

Притянул к себе вяло трепыхающийся комок, оттянул пальцем халат и посмотрел внутрь. Надо же, в таком престарелом возрасте (ей, наверняка уже под сорок), такая роскошная грудь! А теперь пусть смотрит во все глаза. Забросив халат на спину рыдающему комку, рванул прорешку. Девчонка завизжав, бросилась с кулачками на него, но Степан отщёлкнул её чуть ли не одним пальцем. Чистое скотство, конечно, если бы перед глазами не маячил капсюль с вмятинкой больше метеоритного кратера.

Не погружаясь в негу, хлопнул по попке — дело сделано! Рожа при всем при том горела зверски. Насилие есть насилие, даже если оно совершается якобы из благих побуждений. Сколько лет потом пришлось скрипеть зубами, прежде чем заснуть. Каждый знает, как корёжишься, потеешь и уговариваешь себя не стыдиться какой-нибудь лажи, произошедшей с тобой накануне, а может быть уже давно. Степан пытался самооправдаться, но единственный аргумент, приходящий в голову: был, мол, вдребезги пьян, помогал плохо. Можно сказать, совсем не помогал. На каждом пресветлом Олимпе найдутся тёмные пещерки.

Девчонка это время рылась в мусорном ведре, выуживая револьвер и патроны из картофельных очисток, наконец, нашла один, но никак не могла попасть им трясущимися руками в барабан, когда всё ж попала, Степан вырвал оружие за ствол и бросил снова в мусорку.

— Cтенд ап! Пшла! — вздернул её и для ускорения наподдал коленом в мягкое место в сторону выходной двери. Девчонка попыталась ощериться, но Степан дополнительным пинком, в который вложил плюс досаду по поводу своего малодушного топтания у фонаря, сопротивление сломил. Доходяга прокувыркалась по лестничной площадке, что для её высохшего тела практически безболезненно. Муравья ведь тоже хоть с километровой высоты сбрось, — он коленки обтрясет и почешет дальше. — Выкаблучивается она тут! — ещё наподдал. — Мировая экономика обрушилась, а маленький человек по-прежнему встает. Опять что ли поднимаешься, страданьице?

Пока девчонка в соплях возилась на ступенях, метнулся в квартиру, прикрыл дверь, протараторил:

— Держите подушку зубами, пока не вернемся. И айдате вынесите мусорное ведро от греха подальше. Извините меня за… Я… не… ну…

Женщина закрыла ему рот мокрой ладошкой.

— Делай, что считаешь нужным мальчиш-плохиш. Теперь уже всё равно. Она в девять лет говорила, я терялась:,Будет больно там, где я совсем не чувствую.,

Поцеловал руку и понёсся обратно, бросив через плечо:

— Я научился ходить по облакам и её возьму на этот раз с собой, так уж и быть.

Степан соврал. Не мог он ходить по облакам. Но думал, как начинающий сюрреалист, что в принципе возможно. Главное, не показывать виду. Лучше в таком случае загадочно закатывая глаза, многозначительно молчать. Сблефовать и удрать при первом удобном случае. Все так делают.

— А ты давеча вроде как на меня обиделась за мамочку? Зря. Я и тебя сейчас точно так же в песочнице…Ты главное больше сопротивляйся. Зови милицию там, профком, местком, домком. Захотелось легкой смерти? — донаподдал коленом. — Так случайный ротозей, которого ты с легкой руки захотела сделать говнюком, сейчас сделает тебе тоже самое. Но только медленно, с чувством, толком, с расстановкой.

Главное, не дать ей состояться великой мученицей. Точно также как он, устами пророка, не будет великим художником. Смерть за смерть, идея за идею. За такой косой взгляд на вечные вещи получай, пророк!

— Ты в бога веришь, скот?

Хороший вопрос. Они его провентилируют непосредственно в скворечнике для бога. Бог не фраер, он поймет. Между торговым центром и Енисеем стоит небольшая церквушка. Самое место подискутировать. Девчонка замахнулась на него кулачком, Степан перехватил её руку в воздухе и потащил за собой словно пустой целофановый пакет.

Насчет религии вопрос непростой. До сих пор голодный художник лезет в кастрюлю, пробует полусырое в процессе готовки. Когда доварится, одному богу известно. С одной стороны атеизм привлекательней женщины, не надо ухаживать, сразу используй, с другой стороны всё угрожающе сложнее. Если бог — первопричина мироздания, его каменщик — в этом случае, он сделал своё дело, и умыв руки, где-то там в трансцендетном далеке на почтенном отдыхе. Молись ему, не молись — толку не будет. Поклон ему до земли за труды, конечно, и «мавр сделал своих динозавров — мавр может уходить». Но если божество действующее, типа энергичных пенсионеров, от безделья балующихся рок-н-роллом, хором и живописью, какими такими кривыми линейками он меряет нашу жизнь? Чем успели прогневить его младенцы, утопленные во время потопа? Своим острым желанием материнского соска? И почему, не успев нагрешить, должна умереть девушка, тащимая к церкви? Атеизм без мотивировки — суп без соли, также голая вера — принудительное кормление через трубочку в желудок, и богоискательство — бестолково, если верить в то, что шедевром теологической кулинарии является назаретская выпечка. Тем не менее, компромиссный вариант где-то уже нащупывается. Бог и божественное, похоже, не одно и тоже. Но время разобраться у него ещё есть в ближайшие сто пятьдесят пять картин во время написания которых он найдет своё творческое ячество.

— Больно мне! Не дави так руку.

— Я тебе их повыдергиваю, чтоб не болели! Молись теперь своему еврею, а я скажу: Аминь!

Блядский род, а если бы револьвер выстрелил? После смерти всё поздно!

— Что ты ко мне привязался?

— Ты сама ко мне привязалась. Забыла уже? Назвалась грудью — полезай в горстю. Потом, если веришь… значит верь!

— Вот от чего ты завелся, нехристь? — улыбочка змеючая.

— Пшла давай!

Втолкал её в церквушку, не запираемую ни зимой, ни летом для охочих перемолвиться с богом или чаще выцыганить у него что-нибудь очередное актуальное. Развернул доходягу к скромному алтарю и замер на мгновение. Каждый раз охолонет сердце. Нечиста совесть атеиста, анатомирующего божью благодать непрокипячёными инструментами. Тихо было здесь и честно признать — свято. КЩльты научились спокойными зрачками свечей, спрятанным в золоте светом, внимательными глазами святых — создавать у людей праведное настроение В таком месте кощунствовать не хотелось до судорог.

— Повторяй за мной.

— Что повторять?

— Ну не частушки же: мы с подружкою вступили в соцсоревнование: чаще в поле выходить, реже на свидание. Молитву.

— Кто ж тебя знает? Первый раз за месяц мне такой хунвейбин попался.

— Не ругайся в церкви, — получишь! Если буду неудачно импровизировать, а ты засмеешься, тоже сделаю больно, — и начал читать первое что вспомнил. — О, святой Николай…заступник….

— Здесь нет святого Николая. Здесь Богородица.

Тряхнул за плечи.

— Заткнись и повторяй! О пресвятая Богородица, владычица моя.

— Больно мне!

Развернул её к себе.

— Ты раньше в бога, само собой, не верила, теперь, естественно, веришь. А веришь, что я тебя по-настоящему отлуплю, как мужика, с кровью?

Молчит, а губы в это время без звука шевелятся, будто уже начала читать молитву.

— Что ты там бормочешь, пьета скорбящая? Не слышу.

— Ты — садист.

Снова развернул. Разворачивать её туда-сюда легче, чем играть с куклой.

— Повторяй, ну?! О, святая Богородица. Владычица моя.

Молчит.

— Какая же ты верующая, если молитву не хочешь прочитать? — ударил ладошкой по голове. Ударил от его мужской возможности на одну сотую. Можно сказать — погладил. Но и этого было достаточно. Девчонка съежилась, втянула голову в плечи. — Ещё оплеуху? Я тебя серьезно предупреждал, — толкнул для острастки пальцами в затылок. — Будешь повторять?! — ударил на десять сотых. Мужчина бы на такое, скорее всего, обиделся и начал потихоньку размышлять о сдаче. Доходягу же потрясло.

— Буду, скотина… не бей…

— О, святая Богородица. Владычица моя.

— О, свя…святая Богородица… — завыла через свой злонамеренно колотый фарфор.

— Спасибо тебе, милосердная, за то, что не бросаешь меня в беде.

Ломать её надо. Ломать! Сдавил плечи так, что синяки позже вылезут обязательно.

— Спасибо тебе, милосердная, за то, что не бросаешь меня в беде… и-и-и-и-и…

— Верую в крепкое твое смотрение и сильную твою память.

— Верую в крепкое твое смотрение и сильную твою память… и-и-и…

— Благая спутница и заступница, молю тебя отныне.

— Благая спутница и заступница, молю тебя отныне… и-и…

— Молю тебя отныне следить за мной и сочувствовать.

— Но не помогать мне, потому что с этой минуты я буду бороться за себя сама из последних оставшихся во мне сил, до тех пор, пока или не умру, или не воскресну.

Богородица, затаив дыхание, смотрела на них с иконы.

— Повтори же, — попросил тихо, где-то даже чуть дотрагиваясь до слов. Чуть не крошились зубы, так стискивал челюсти. — Повторяй, блядь такая! — заорал, холодея нутром.

Девчонка сжималась и сжималась в руках воздушным шариком с развязанным устьем и стонала.

— Будешь повторять, тварь?! — сдавил шеёшку. — Будешь?!! Ну будешь повторять, сука?!! Не будешь?!! Проще сдохнуть тебе, слабачка?!! Повторяй, твою богомать!!! — и трепал её, и дергал во все стороны, и кричал на божий храм так, что остальные недежурные святые на небесах проснулись, если они там вообще есть, равнодушные геометры с кривыми линейками. — Ты у меня сейчас не то что два предложения повторишь, двоечница, ты у меня шумерский алфавит вспомнишь! Будешь повторять..? — прохрипел, задохнувшись.

Свеча под богородицей вдруг погасла. Сквозняк, наверное.

Бросил её на пол на четвереньки, рывком стянул брюки, трусики. Бег по пересеченной местности от безносого чемпиона утомителен. Поэтому пришлось мягкий член запихивать пальцами. Член в конце концов встал от страха. Он насиловал женщину в Храме Божьем! Природа сексуальной моторики порой мистична. Бывали случаи, когда приговоренные к повешению спускали во время казни и, болтаясь на висилице, загадочно улыбались. Татаро-монголы, в своё время, любили любить русских женщин в православных храмах. Кто знает, как договорено в тайном соглашении между нами и верховными богами, у которых, может быть по соседству, в другой галактике, имеется своё руководство, а у руководства свой центр(а)тяжести(онный) начальник, проживающий по своей прихоти у нас на Земле, адрес: хижина в Розенштайне, Швабия? Какой-нибудь лесник-обходчик с рыжей коркой на губах. И не так всё. Да, искусство — природа человека, да, природа — искусство бога, но бога человек создал искусственно из природы. И не так всё, наверное… Не думать об этом главном — не думать вообще. Сделать бы с этим что-нибудь особо мерзкое, чтоб не возвращаться на место преступления.

Бил в неё зверски.

— Думаешь, ты упрямее меня, позорище племён? Погоди, я тебе устрою парад смерти! — и взял её, даже переставшую стонать, в анальное отверстие. При её подростковой конституции это должно быть даже не больно — невыносимо. Очнулся, схватил девчонку в охапку одной рукой, поддерживая брюки другой, вывалился из церкви, бросил её на газон и сам рухнул, хватая ртом воздух.

Город вне времени, река остановила воды, замёрзла, ни звука кругом. Девушка рядом молилась, клала поклоны неизвестно уже каким богам, содрогаясь телом. Её рвало.

Постепенно ожил и город вокруг, заподмаргивав неоном реклам, и воды Енисея растаяли, продолжили упрямый ход.

— Спасибо тебе.

Степан не поверил своим ушам.

— В своем уме?! За что?!

— Я думала этого со мной уже не случится.

Остается только крякнуть, потереть лобешник и буркнуть:

— За твою красу все напасти несу. Вот изжарю тебя в печи, сьем и на косточках покатаюсь.

Её бывший парень возился с ней сколько мог. Жалко ведь бросать, красивая девка была до болезни. Потом всё равно не выдержал, струсил и исчез не попрощавшись.

— Ты знаешь, мне хорошо, — подползла, легла щекой на степаново колено. — Попа только болит… эссэсовец ты!

Обтер с её губ капли блевотины, замер, оглушенный. Но нужно было, вот напасть! хоть что-нибудь говорить. Даже не убеждать перевоспитывать кружочек в квадратик, не обращать в свою поганую веру, просто говорить. О сперме, например, уникальнейшем веществе. Никаким алхимикам близко не удавалось подступиться к такой сложности. Она калорийнее китового молока, потом, значит в какой-то капельке, да нет, в одном единственном сперматозоиде, свернут в непостижимой плотности целый мир, все программы, инстинкты и таланты будущего организма.

— Ёлки-моталки, дак речь о философском камне! Выпариваешь, спекаешь и… И потом, у меня была одна женщина тридцати лет, которая так и сказала: «Я тебя выпью до капельки.» В самом деле не бежала выплюнуть, а проглатывала, как-будто ей что-то такое… ну да ладно… Женщина эта обладала знанием посвященных. Она позже обьяснила в чем дело. Природе мало только шифровки. Что-то должно быть ещё тайное, без чего пропадает феномен жизни. И природа, побеспокоившись, окутала будущую жизнь эзотерической энергией. Знающая женщина употребляла её в чистом виде. Не сперму, но энергию. На самом деле ей, с её молодильными яблочками оказалось сорок лет! Я чуть руки на себя не наложил, когда открылось!

Степан переложил голову с твердого колена на мягкое бедро и прошептал в ухо:

— Давай будем считать, что эзотерическая энергия будет в тебе… как бы точнее выразиться..? Первая ласточка что ли..? — ляпнул, и оба засмеялись глупости. Ура! Ласточка, делающая весну, наконец, в нужном месте.

Подползла ещё ближе, прижалась лицом к его животу. Степан еле расслышал.

— Всё равно не получится. Я боролась сколько могла. Я так устала…

Современная медицина — дерьмо полное. Пещерный век. Случайно что вылечат и в газетах кричать об этом, сами поражённые. Зато скачиванием денег овладели в совершенстве, падальщики.

— Ничего-о-о, амазоночка, мы не будем торопиться. Мы медленно спустимся с горки, выстругаем новую дубинку, поймаем у соседней деревни бабёнку, обрежем ей косу, сплетём тетиву, натянем на лук, нащиплем стрел, и-и-и как дадим-дадим с новым оружием перца! А сейчас вставай помаленьку, девочка.

Не может? Тогда он её понесёт. Застегнул брюки, поднял девчонку на руки и понес к реке умыться. Взошли на плот пацанов в затончике, который почти скрылся от их веса под воду, и взялся возёкать тошнотную моську.

— Ну что ты делаешь?! — возмутилась. — Меня умываешь, а посмотри на свои руки! Они грязные, вымойся сначала. Я сама.

Кажется, пошло дело. Главное — новый нестандартный ход. И будто святая Богородица вмешалась, одумавшись. Плот, раскачиваемый при умывании, вдруг отпружинило от берега и понесло к мысу. За ним сразу течение.

— Прыгаем!

Степан придержал за талию.

— Пусть несёт. Интересно.

Прибрежные второстепенные струи передали плот первостепенным, а первостепенные льстиво преподнесли его стремнине, несущейся со скоростью пассажирского экспресса. Енисей в районе Октябрьского моста делился на два рукава, каждый шириной с Амазонку в устье. Выгрести из стремнины ладошками то же, что остановить акулу поздравительными открытками. Ещё быстрее поплывёшь.

— Смотри, как получается, — обратил внимание на надвигающуюся махину моста. — Вроде еще недавно валяли дурака, а если в опору врежемся… четыре сбоку — ваших нет, обоим каюк на двести процентов. Согласна?

Она взяла его за руку, пальцы в пальцы.

— Значит, я тебя сглазила.

Бетонная щека опоры пронеслась мимо в нескольких метрах. Но этого было достаточно, чтобы буруны раскачали плотик выше всякого приличия. Когда невероятной эквилибристикой удалось удержаться на плоту — оба до пояса были мокрыми. Город закончился, пошла промзона, потом сателитные районы, но скоро обрезало и их. Изредка роились на черном берегу огоньки деревушек, ферм, на проселочных дорогах мелькали фары автомобилей, прочая мелкая невнятность. Их несло и ощущение было жуткое, казалось, вот-вот зашумит впереди, и воды реки сорвутся в бездну с края панциря черепахи, несущей на себе мир.

— Если над головой светят звёзды, значит у вас спёрли палатку.

Ночи стояли теплые, но на воде, да еще мокрая одежда… Степан снял брюки, с доходяги стянул, замотал ей ноги своей рубашкой и принялся растирать ладонями, пять минут её, минуту себя. Болезнь известно какая: жизненной силы нет, хочется даже летом кутаться в пуховые шали, сидеть у камина, если таковой имеется. Девчонка, видя что массажист всё больше коченеет, начала растирать своего мучителя, они путались руками. Подумал, что хорошо ей гладить одуванчики — целыми останутся. И говорил буквально обо всём: об искусстве, о прожорливости планктона, о вранье лупы, о перевыборах израильского кнессета, о биостратиграфии, хотя не имел представления что за бред такой. А когда совсем рассвело, констатировал:

— Вид-дишь… клац… Ты брролась за т-тепло сю ночь… клац, клац… Значт д-должна научиц-ца такжр-р… клац, дальш бр-р-раурно нжно…

Замёрз до того, что надежды отогреться не было уже абсолютно никакой. Девушка размотала с себя рубашку и одела на него. Степан не сопротивлялся из тех же соображений. Пусть проявит волю теперь она. Её очередь. И смог только перекошенно улыбнуться, когда доходяга сняв с себя футболку, намотала на ноги ему, — хватило только на колени.

Спас их рыбинспектор. Он как раз решил с утречка пораньше устроить баньку, потому что с обеда начиналось его суточное дежурство. Увидел плотовщиков, когда вывалился из бани освежиться в Енисее. Такой мужик и приплыл к ним на моторке, в трусах, свекольно распаренный, разнеженный банькой до неприличия. Выражался он в том же роде:

— Козлы городские, без масла в котелке! — далее совсем нецензурно. — Поубивал бы недоделков!

«Мы этим занимаемся с двух часов ночи.»

Лодка въехала носом в берег.

— У вас ч-что, ба-баня на ход-ду?

— Хираня у меня на х…, убить вас некому! — ответил свекольно-разнеженный рыбинспектор.

Степан протянул руку даме, помогая спрыгнуть с лодки. Джентельмен он, в конце концов, или художник? Завалил в воду удачно, вполне по-светски, даром, что суставы, как у замороженного покойника. Дама ушла под воду с головой, хоть там и по колено.

— Вот полурукий! Она ж загнётся! — рыбинспектор тычками погнал девчонку в баню. Затолкал внутрь, обернулся. — Что стоишь ухмыляешься, обвесок? Иди за ней!

Что там биостратиграфия?! А вот уж где всем загадкам загадка, так это в ней, русской бане. Да ещё просунутая в щель двери кружка водки с куском жареного мяса на хлебе…

«Дальнобойщик», идущий на Дивногорск, подобрал их и о деньгах не заикнулся. Доходяга вцепилась ногтями в степанову ладонь, сидела прямо и смотрела на летящую в глаза дорогу.

«Эта вроде начинает чувствовать вкус к жизни. Пошла пробка, бля буду! Травы пёстрым волосятся, птицы нотой голосятся. Облаков летучих рать не желает умирать.»

Но девчонка похоже привыкает к его эстремизму и самое плохое: начинает видеть в нем чуть ли не царя содомского, встречающего Авраама в долине Шаве. Еще начнет благословлять благословляющего. У системного мышления большая опорная плоскость. А ему нужна опорная точка минимальная, чтоб шаром катилось не останавливалось.

— Ты с сестрой где выходишь? — поинтересовался шофер.

Степан с удивлением отметил, что, действительно, если доходягу откормить, а ему поголодать, то они очень похожи.

— Остановите нас у торгового, — очнулась девушка.

— Она мне не сестра, это моя блядёшка. А высадить за Базаихой, скажу где.

В кабине грузовика, как в подводной лодке на критической глубине, давление, чуть иллюминаторы не вылетают. Шофер пунцовеет лицом, оскорблённая выдернула руку из его ладони, ледяно щурится, будто капитан подводной лодки видит в перископе врага и вот-вот даст приказ — садануть торпедой.

Проехали Базаиху, санатории, последнюю остановку городского автобуса.

— Хотите её? Только ей нравится повеселее. Рукоятка заводить мотор есть?

Шофер с шумом выдохнул.

— Нет, я в такие игрушки не играю.

— Было бы желание. Здесь остановить. Расплатился бы тогда за извоз. Надеюсь, вы останетесь в полной уверенности в нашем к вам уважении.

Когда машина пропала за ельником, девушка спросила, от обиды кривясь лицом:

— Неужели ты сделал бы..?

Равнодушие не надо играть — ночь не спал, усталость накопилась.

— Была бы рукоятка для мотора — делать нечего, а так неинтересно. Не цепеней, топай туда.

Когда поднимались в гору, услышал всхлипы. Это хорошо. После обиды следует злость. А злостью, как известно, ту же икоту не в пример удивлению и испугу можно ликвидировать эффективней. Вот и знаменитые красноярские столбы. Сюда, собственно, летала освежиться светлая королева Марго перед балом у сатаны (не на юг на реку, на восток на реку).

У каменных столбов, придавленные ветками, чтоб не разнесло ветром, пустые коробки. «Столбисты» были здесь совсем недавно. Веревка, которой поднималась выпивка с закуской, на месте. Наверху из досок построена хижинка, она вроде того, что храм «столбизма», где собираются фанатичные девочки и мальчики, светски общаются, пьют и передают мысленный привет всем альпинистам мира. Степана сводили сюда разок. Подняли художника по веревке вместе с продуктами питания, он разверз этюдник (ради этого напросился) и, глянув на, открывшееся с крыла самолета, таежное море, зарекся отныне выше третьего этажа не подниматься. С третьего ещё можно спрыгнув, остаться живым, с четвёртого — увольте! Ко всему страшно ещё потому, что домик «столбистов» стоит на наклонной каменной пяточке и всё время преследует нехорошее ощущение, что от малейшего ветерка вышеперечисленное соскользнёт в пропасть соплёй по верхней губе. Зарёкся и снова здесь этюдничает.

— Что вылупилась? Полезай, перепрыгнув через предрассудки.

Девчонка потеряла дар речи, задрав голову. Она пыталась что-то сказать, но только открывала и закрывала рот. Степан сам глянув вверх, незаметно постарался вытереть вспотевшие ладони о ляжки.

— Ты… ты сумасшедший? — наконец удалось выразить свою мысль.

— Пшла давай! Будет она рассуждать тут!

Повертела пальцем у виска и села на каменную маковку. Бумажному в первый заезд рассказали, каким образом можно подняться к хижине по стыкам валунов. Затискиваешься плотнее, тебя заклинивает каменными боками, остается только ползти вверх и радоваться жизни. Кто бы знал, что придется воспользоваться практически. И намного проще, потому что оставлена веревка. Но само собой получался очередной экзамен на выживаемость. Не для нее, в первую очередь для себя. Для «столбистов» — шутейное дело, для всех остальных — чистая панихида. Единственный плюс — не надо уламывать на восхождение начинающего — пнул под зад и вперёд. Она, конечно, ругалась безобразно, пыталась рывком убежать в чащу, и даже в духе незабвенных принципов гандизма прикинуться полной непротивленкой насилию, упасть на живот, поджав под горло кулачки и не шевелиться до тех пор, пока насильнику не надоест с ней возиться, но Степан случайно обнаружил в принципах гандизма слабое место — боязнь щекотки. Хохотала до слезы, потом плакала, пока не рассмеялась, потом пыталась поймать зубами степановы пальцы, но поймала какой-то сучок, который обычно кидают для тренировки щенкам, потом ещё долго и нудно скулила. Наверху от напряжения её вырвало. Нашел запасы, открыл консерву, выпил сам полстакана водки, партнёру тоже влил сквозь зубы глоток. «Что значить: не ем мясного, ну-ка жрать!» После чего с удовлетворением отметил, что свежевыпеченная «столбистка» не собирается немедленно бросаться головой вниз в зеленую бездну.

— Если бы мне сказали еще вчера, что я физически смогу… пройти путь с тобой…

— Ты бы сильно посмеялась. Только смею уверить, это было лирическое вступление.

— Что ты еще придумал, чудак на букву «м»?

За букву «м» с чистой совестью можно было бы влепить затрещину, но Степан пропустил на этот раз и открыл дневник. В нем, каждый побывавший в хижине оставлял автограф, свежий анекдот, вплоть до собственных стихов и афоризмов. Последняя запись была такая: «Пойманный за ногу, ответит головой!» Подпись — урод «Слава, о Паламарчук сигаловский!». «Столбисты» в отличии от приземленных граждан гордо величали себя уродами, причем кавычки не подразумевались. Написал: «С приветом, забегали.», поставил число и тяжко вздохнул. Есть от чего закручиниться — он категорически против наркотиков. Даже не суррогат — тупиковая ветвь. Повреждение органа в человеческом организме, вызывающем творческие фантазии. Но похоже, придется раз попробовать. Мало того, придется пробовать в самом дьявольском варианте — ЛСД. Но только так — сделать установку — только один раз!!! — походить по облакам и напрочь забыть!!!!!!! Знакомый рок-музыкант, богемное веселое животное, обкуренно-запитое, всю жизнь в долгах, как в шелках, «Пантон» просьбе не удивился, сразу принес две пропитанные промокашки. Степану не пришлось запихивать промокашку в рот доходяге, она сжевала её со странным блеском в глазах.

— Дух, который меня защищает, для меня и придуман. Что сейчас?

Волнбразн. — плавно погладил ладонью воздух перед собой.

— Му-у-у-узыка-а-а. Мы идем в театр оперы и Балета. Что предпочитаешь? Впрочем, что будет то и предпочтёшь. Пшла!

Действительно, музыка, что же еще? Зеркало действительности отражающее её саму звуковыми образами. Один из способов познания жизни, причем способ в отличии от его доходяги не кишкотонкий. Замкнутая в себе сфера выражения субьективных чувств, самодовлеющая игра звучащих форм и чего-то там ещё. А то, понимаешь ли, привыкли они сугубо к садизму. Не-е-ет, они, субчик и субчичка (су(гу)бчики) сейчас зайдут совершенно с другого бока. И зайдут пла~а~авненько. Не в прежнем галопирующем темпе, а в некотором роде Сon indolenza, бесстрастно, безразлично, небрежно. Не нарастать коросте в геометрической прогрессии, отныне нарастать ей со всех точек зрения во всех отношениях Cn indolenza.

Давали «Лебединое озеро». За спиной шептались: «Обратите внимание, вон в первом ряду, ей со всего зала сносят букеты», присутствовала сама Чаховская, то ли балерина, ударившаяся в полититку, то ли политик, ударившийся в балет. Балетоманка ли она или политоманка не так важно, интересней раз ор ван ность повествования. Прозвучал 3(ий) ззззззвонок, Чаховская сидела, погребенная под разноцветным сугробом, а диагонали кардебалета пытались конкурировать с такими же мощными, если не больше, цветочными параллелями дарителей. Рафинированный вкус композитора подносил зрителю красивые модуляции и аттитюды Одетты одно красивее другого, а Чахвская превратилась уже в огромное цветочное полушарие, которое начинало мешать следить за сюжетом. Шепнул: «Непонятно по какому поводу собрались; балет смотреть или тётьку чествовать.» Тут Степану капнулов голову, что он давно уже не следит за «блистательной, полувоздушной, смычку волшебному послушной», а пытается разрешить интригу через пару от него. Не без хитрости одним отслеживал действие бычьей шеи, перетянутой шековoй удавкой воротничка. Вот! Он подловил бычью шею. Второй раз мужчина нагибается, вытаскивает из-под своего кресла новый букет и несет Чаховской. Степан посмотрел себе в ноги, может под зрительскими креслами цепочка из механических мальчиков, передающих букеты с задних рядов? Да вроде нет, нелепости какие цвета лягушки в обмороке! Волшебный смычок плетет изысканные кружева мелодии, а балерина давно уже закрыла глаза на чистоту внешней формы,?езре^њ с?р?гєсть?uсунка, а думает лишь о том, чтобы одухотворить свое исполнение, поднять танец на ту высоту, где он перестает быть забавой для скучающих людей и становится, сплавленным гармонией, божественным искусством. Кому надо уже заметили, что поклонение Чаховской несколько неуместно. Сферическая клумба мешала не только Степану, уже половина зала сидела на ручках кресел. Тот, кому положено, высунулся из-за кулис и дал чёткую команду. Труппа прекрасно его поняла и балетное действие плавно стекло со сцены в зрительный зал. Свевременн. Только Зигфрид и Злой гений вступили в вариацию, они танцевали прямо против степанова ряда в проходе между кресел, как танцоров отрезали от сцены два плотных ряда детей с флажками. Они раззубопоказывались и зашелестели тряпочками над головами, как-будто приветствовали не Чаховскую, а по крайней мере встречали первого Хан-Императора Великого Государства Труда. Артистам это не понравилось. Злой гений продавал себя с еще большей ангельской вкрадчивостью и показным смирением. Степан отвлекшись от бычьей шеи, полюбовался интонациями лукавого кокетства, некоторой рисовкой сквозившей в ьян?в?тых покачиваниях корпуса и удивительно точно найденной пластике скользящих неуверенных шагов, действующих завораживающе и создающих образ головокружения, готового раз двоить героя. Одиллия, стараясь поразить зрителя, грациозно взлела в прыжке, а доходяга наклонясь к нему, не без гордости сообщила, что этот прыжок называется: «сисон». Степан с досадой обернулся к Чаховской. Цветочный шар достиг высоты первых ярусов балконов и от неравномерности забрасываемых букетов несанкционированно покатился по партеру. В партере заволновались. Цветы не менее красивы «сиссона» Одиллии, пролетающей в прыжке над головами зрителей, но когда их больше критической массы, можно запросто оказаться кеглей в кегельбане. Волнение переросло в панику, паника же в партере поднялась в такой степени, что надумавшей приземлиться Одиллии элементарно не нашлось места. Художник ей сочувствует и считает, что она имеет полное право оскорбиться, изменить направление полета и вылететь прочь через галёрку. Из разбежавшегося оркестра остался один саксофон и в отчаянии вдарил соло в духе джазового мэйнстрима. Студенческая галёрка, приветствующая вылетающую из зала балерину, зааплодировала, затанцевала дискотечные Па. В правительственной ложе какой-то хмырь надрывается:

— Балет на мыло! Даёшь версификацию! Стиханём рифмово! Небезызвестность так вещиста, разбожийдарила Artyста!

— Бордель! — крикнул Бумажный, извивая бровями так, что окажись сейчас в театре червяки, гусеницы и змеи, они бы такую бровеизлучинность благословили. — Бо?дельеро!! — тащя на себе доходягу к лазу, отбрасывая кулаками с их точек зрения с раздвоением личности это 1?ение 1?ение много1ия же! точек ¤¤¤¤¤¤¤¤¤ ¤ ¤ ¤ ¤::: мечущихся посетителей хореокрасоты. Но паника на удивление быстро улеглась по той причине, что цветочный О, став к последнему времени чуть ли не размером с Луну в морозное утро, изменил направление, с грохотом смяв декорации спектакля и задник театра, выкатился в ночной город, вызвав тараканий сикутёж пешеходов и праведный гнев постовых. Через рухнувшие портальные щиты, кулисные теларии, смятые перспективные декорации выскочили в город. Цветочная Луна, источая ядовито-сладкий аромат, накренилась в их сторону. Сразу навалилась такая суточная усталость, расквашивающая личность, что Степан почувствовал себя ѓ†???#?? парализованным?(ю), готовый любимее погибнуть под колосальным боком, только бы больше никуда не бежать, но доходяга проявила характер, остановила такси, впинала худо?ника внутрь и авто бстр срвалось с места. Цветочная сфера, теряя, теряя ми?иады разноцветных лепестков, угрожающе катилась, катилась, катилась за ними ещё долго, долго, долго, долго, пока, наконец, не отстала с сожале?ем.

— Разотри пустоту на больном лице, — тянет доходяга, снова вцепившись в его руку?. — Раза? или два на лице-подлеце.

Шофер всё время следивший за соревнованием в зерка?це заднего вида, удовлетворенно крякнул, его взяла и обернулся с торжествующей улыбкой. Степан 0бмер от неожиданности, а девочка-припевочка засмеялась. Водителем оказался тот самый субьект, достававший один за одним букеты для Ча?овской из-под кресла. Бычья шея в удавке, но самое неожиданное — у него и лицо оказалось такœ же бычье. Рога асимметричны, одно кончиком, другое § пружится, на груди бронзовый колокольчик, с которым жвачные бродят по лугам.

— Ммю-у-у-узикл — мму-у-утация мму-у-узыки, — промычал бык и погнал такси с совершенно невероятной скоростью.

Доходяга толкнула локтём в бок, Ст?пан, очнувшись от беспрерывной мысли ниочём, назвал адресс.

— Д?ла! ХватФшь такси, а на твоё сидение ещё двое садятся. Нет уж, мумиёмаё! сначала меня доставят в театр. Опаздываю, — повернула голову женщина. Это была Чаховская. — Поздравьте с премьерой. Сегодня танцую лейтдвижения Одетты, так, так? и так?.

Вошли в? прошли анфиладу комнат, на кухне выпили горячего с проп?лисом и, по требованию, художник взялся подносить свои работы. Из «обнаженки» уцелело почти всё. Степан сам знал, что в штудии-то он хорош. Казнена только фривольная фигура позирующей библиотекарши. Из натюрмортов оставлена единственная аскетическая ком пзиция — кирпич на плоскости, рядом в эпилептических с?д®р?г?? щипцы для сахара. Многочисленные изображения цветов, фруктов, и драпировок изорваны без сожаления. Художник по своей природе мазо-о!хист. Если не ощущать?бя титаном духа, значит можно получить герметическое наслаждение, самоуничижаясь. Упиваясь собственной мозглявостью подносить холстики, выслушивать эдикт должностного лица и душить своих детей. «Плохо! Эту.» — и нет ребенка. Претору не надо казнить самому, сидит в буддисткой позе? в ожидании БумажноГодо, пальцем постреливает — исполняется. Исполняется не потому, что внезапно чего-то ради случилась некая духовная драма, а потому что плод созрел, пришло время осквернять воспоминания и торговаться с будущим, понимая, что хоть и делалось дело, но практических результатов нет, один только позитивный процесс. Как раз появилась та самая возможность, когда вместо кучи старых можно получить от Претора хоть бы дешевый, но действующий календарик на этот год. После тотального уничтожения пейзажей должностное лицо спросило, что означает сей холст. Объяснил, что так подготавливается плоскость к работе. После шлифовки делается небрежно красивое тонирование в нужной гамме. Как правило, Степан применял «охру золотистую», размазывая по холсту чаще своим носком, не поддающемуся стирке, штопанию и предназначенному на выброс.

Кончилось неподражаемо. Пейзажизм, натюрмортизм, портретизм всего лишь копирование действительности. Художник не будет художником, он будет лишь живым фотоаппаратом. Если лиценциат посвященных настолько низок, стоит ли устраивать таинства? Ковыряй в таком случае в носу на завалинке, носки, не поддающиеся штопанию и стирке, применяй еще раз по кругу по своему прямому назначению — грязнить ноги.

Претора снова замутило, но говорит-то он дельные вещи. Надо быть валенком, чтобы не согласиться. Поставленна задача: сесть за тонированный холст и с ходу нарисовать «Ну скажем, э-э… равновесие? части земли и ‰ частей огня. Т. е. и, но глядящих или или?».

— Пшёл! За всё ответишь, пакостник-одиночка!

Выроди ей знак. Да любой заслуженный, трижды заслуженный, народный художник, после того как сможет сделать этот творческий пустячок, еще долго потом будет сблёвывать на собственные фотографические пейзатюрмортреты.

— Ты в своем уме?! К этому идут годами. Некоторым жизни не хватает.

Хорошо, Претор ставит вопрос конкретно:

— Знаки Миро, мелькающие на постерах в любом мебельном магазине в качестве интерьерных пятен, сделаны покойным в каком возрасте?

— Ну-у, лет за двадцать.

— А тебе сколько?

— Ну, двадцать.

— То-то же, нескладёха! Задача — написать хоть один самый простенький знак. Тебя, кстати, как зовут, интеграл через плечо?

Можно вильнуть в сторону, перехватить инициативу и вроде того, что смущенно похохатывая: «Пшла, давай по старому курсу!», но только где потом мыться тем, кто мылся здесь. Проще постелить на колени салфеточку, взять серебряную ложечку и сожрать ведро говна. Сиди, не рыпайся, самое главное, не трепи языком по ветру суесловия. Очень может быть стыдно. Не перед дохлятиной, в первую очередь — перед собой. Да и хватит уже обижать женщину. Женщину обидить легко, трудно самому при этом остаться счастливым.

И сел, и выдавил краски, и налил разбавитель, и кисточку вежливо взял за кончик, а всё равно кроме олимпийских колец и вечной порнухи головастиков ничего в голову не лезло. Не тянет пока мотор, хоть тресни! В наличии отсутствие присутствия. Тут либо долго жить да мучиться, либо записываться в гении самым наглым образом на(у)силия. Знать бы хоть каким.

— Не могу! — после бодания головой холста признался честно.

— Но ты попробуй. Соберись и попробуй.

Проще плюнуть на палитру и запустить с балкона в ночной город на неподготовленные к такому посылу головы последних вечерних прохожих и первых ночных мертвецов, вылезших пропердеться. Степан попытался — не смог. Его просили, убеждали, ему угрожали, льстили, заезжали в лоб и заходили Cn indolenza. Не смог!

— Извини, сейчас не тот момент. И вообще… не переживайте за меня, — я умер.

— А какой момент? Ну устали, что непонятного-то? Но если кровь разогнать — получилось бы?

Он не спорит, если разогнать…

Мысли, как маневровый паровоз: туда-сюда немного, в замкнутом пространстве станции. Но должно ведь быть у станции два выхода, по крайней мере два отверстия свободы?

Он час, два, три парит, а его час, два, три целуют. Сколько поцелуев помещается на мужском стандартном теле (без пуза)? Две тысячи, вот сколько. Чуть меньше, если губы на третьем часе опухают. А когда последняя смальтинка поцелуя положена в пустующее гнездо — пьется чистая энергия, член превращается в револьверную конструкцию и патрон не даёт осечки.

— Не плюй — глотай!

Хохочет Претор и говорит что-то. Чуть позже говорит без акцента. А ему сидеть, выдумывать знак.

— Не могу-у-у-у!

— ДОЛЖЕН!!

— Только не сейчас!

— ТОЛЬКО СЕЙЧАС!!

Поэтому он пилит пилкой по металлу дужку замка, приговаривая: «Меня всегда смешили слова «сосиска» и «тётька». А тебя как зовут? Как-как? Это ты-то фиалка?! Тогда я — хор гармоний», ломает внутреннюю дверь, бьет локтем стекло витрины, где приказано, берёт в руки черное животное. У животного два пениса; короткий и толстый — женской природы, тонкий и длинный — мужской. Беготня в темноту от подкатившей вневедомственной охраны, спасающий «Секс-шоп», не считается за приключение — мелко. Зато черное животное (сделано в Голандии) проникает туда, где ему абсолютно не место, и череп бьется в пульсирующую охрой плоскость, а из расколотого черепа вытекает на холст первый Зне?.

Маневровый паровоз мысли увидев отверстие свободы, рванул туда с курьерской скоростью. Он вяжет? H?? за Зн?ком, как пишет отчет владыке, строчка за строчкой. С резиновой болью первый?k, потом с неверием и удивлением второй, потом с грязной руганью и восхищением другой и следующие, осознавая необратимость наличия присутствия. Торжествующе и празднично. Мало того — свято!

Художники —??СС ?? — срыватели системного. Покровосдиратели до голубого сала.

— Если перееду куда-нибудь, — сообщю. А ты каждый год должен отбивать мне телеграмму, смысл которой: Делаю Главное. Понял, художник?!

Картина эта называется «Шесть полос». Наверняка, потрескавшаяся, избитая углами чужих картин, она сейчас пылится где-то в запасниках у московской галерейшицы Александры Кисилевой. Изнасилованный Претором, забеременевший идеями, разродившись божественными Знаками, художник удрал в столицу, нырнул бедовой головенкой в водоворот разнузданного творчества.

Последнее, что помнит в свернутом мире, до краев которого можно дотянуться и стянуть к себе еще туже; ванна в зубной эмали, голый измождённый подросток в ней с яростными глазами дьявола, мочалка из невесомой губки в руке, слова: «Одно из двух. Или меня размажет от удара о землю, или я прогуляюсь по облакам напоследок!», губка на мгновение повисшая в воздухе у Претора над ладонью…

Если бы он моргнул в решающее мгновение — наверняка бы ничего не заметил. Но ведь дело в том, что до сих пор уверен — не моргал. Часы на руке пискнули, как подавились — тринадцатое июля две тысячи четвертого года. Новая эра!

— Если ты субъективист — ты можешь всё. Если объективист — ты проститутка. Я — проститут!

Придворный художник оправдывался перед царственной особой на портрете перед ним. А перед тем как сломать в сердцах «Золотую саблю», дорогую кисточку известной фирмы, взял её и подрисовал на лице женщины зелёные усы. Живой Август-Боб бензольный, чувствуя потери, доподкрутил винт фиксации опорной ноги. Сколько, в самом деле, можно издеваться над холстом? Если уж так зверствовать, исправляя исправленные исправления, тут нужно не усы рисовать, честнее закатать портрет зеленой краской, использовав газон позже под какой-нибудь компромиссный «Завтрак на траве».

— Художественная позиция в искусстве — всё равно что воинская доблесть. А твоя позиция возглавляет колонну мягкоголовых бездарей, идущих бронепоезду навстречу. Ты, Стёпик, способен только на голые пассажи! Па-де-де тебе, конина дохлая! Па-де-труа тебе, жлоб траншейный! Па-де-катр тебе, растение с ножками! Сольный номер тебе не исполнить ни-ког-да!

Портрет на станке перевернул кверх ногами, сделал первый круг по балкону. Начал второй, но вдруг остановился и шлёпнул ладонями по бёдрам.

— Жопа с ручкой! Надо же было контур отбить оранжевым Марсом, чтоб звенело!

Шарахнулся в мастерскую, только Жульен отскочил из-под ноги с обиженным тявканьем. Ему с ночной степановой возней тоже не спалось.

Зря он поставил на этот раз на «Марс оранжевый прозрачный». Очередная попытка вернуть первоначальное качество того потустороннего сеанса провалилась. Ну и что? Ошибаясь — умнеют. Если от аффектированных форм осталось немного, то появилось в инопланетянке земное. Усатых женщин не редко встретишь и краситься они любят. Усы размазал рукавом, затряс кулачками.

— Наш девиз, дермотологов — сделаем из говна маленькие кучки! На фига нафигачил до фига?! Давай, расфигачивай! Сбло! Хороший художник — мёртвый художник! Ассамуа негрёбанный!

Услышали бы его негры — не простили. Почему художники с таким удовольствием ругаются? Жизнь, что ли проходит, а их никто на улице не останавливает, не говорит: «Вчера в музее смотрели ваши картины. Вы — Чудес Упомрачительно Даровитый Оплот! Абривиатурно — ЧУДО.»

— Когда надо писать картинки? Правильно, когда не с кем спать!

Горькие слова, хоть и не без цинизма. Как бы там ни было, живо не живо, а живописцу — писать. Писать портрет — писать душу. Сколько веков разгадывали тайну привидений, а оказалось, они — голографические изображения лептонной души, отпечатавшейся в застывающем на холсте слое красок. Такую энергию изливают из себя творцы, что спустя века из картин выходят души и бродят вокруг картин-жилищ, не имея желания, согласно законам природы, переселяться в новые тела.

Ира Малышева третьеводни привела человека враждующего с мессиром. Им оказался поп. Служитель культа почему-то особенно долго рассматривал «Семь святых». Степан, заметив это, бросил: «Кто его знает, как на самом деле конструктивно устроена душа?» Погодя агрессивное недоумение сошло с лица священника и он произнёс: «В самом деле. Может быть ты и прав.»

Ночь заканчивалась, но утро, удрученное дождем, задалось кислое. Совсем как настроение у ЧУДО-юды, осрамившегося с портретом. И спать хотелось зверски. Есть такая изуверская штучка в арсенале истязателей: бьют мягкими подушками, но очень долго, до изнурения. Подобно. Подумал было о чашечке кофе, но сил на варку действительно не осталось. Хоть пару часов, а поспать надо. Приняв решение, взялся расстегивать прорешку брюк. В это время в дверь постучали. Пришлось, морщась, застегиваться снова и шептать себе в грудь, чтобы не услышал человек за дверью, которому приспичило до Бумажного в пол-шестого утра:

— Прорешка должна быть либо застегнута полностью, либо полностью расстегнута. А до половины нельзя. Хоть без штанов ходи.

Имел в виду, понятное дело, не прорешку, но свои ночные телодвижения, считая их стопроцентным паллиативом.

— Я кого-то на утрений чай с лимоном приглашал? — последнее прошептал почти беззвучно, потому что уже открывал дверь.

На пороге стоял Двухголовый. Из кармана пиджака выглядывала голова игрушки. Степаново замешательство выразилось восклицанием:

— А это у вас точно Джаконя!

— Ишь ты, запомнил. Я думал, ты ещё спишь, — отодвинув плечом хозяина, вошел в мастерскую.

— Сплю, как видите. Так сплю, хоть хорони.

— Слушай, я только что с самолета, но столичная суета и вонь меня уже допекли. Давай по делу? Организуй чайку и сразу обсудимся.

Пришлось варить кофе, потому что от бумажного пакетика знаток чайной церемонии с отвращением отказался. У Бумажного Степана только кофе замечательный, чай же бумажный.

— Итак, где твоя пассия?

Степан собирался с мыслями чересчур долго. Взялся варить кофе, подавать, спросил про сливки.

— Что мне твои сливки общества..?! — не выдержал Глоова. — Говори по делу.

Степан рассказал, что Абигель по-прежнему в больнице. Улучшение относительное, но по крайней мере не воет от ужаса по поводу живых букв на полке.

— Не думал, что вы вообще приедете.

— Приехал бы раньше, если бы в шахте не взорвался газ.

А разбираться с этой подлостью пришлось Двухголовому. Потом он подался в столицу, раз обещал, а Бескорсый в скафандре до сих пор ползает под землей.

— Повезло невероятно! Волей Господней обрушилась порода и пробкой закрыла выработки, то бы спасать было некого. Вывели всех, но до сих пор не можем найти начальника вентиляции. Поэтому я приехал пустой. Серёге без нашего прибора не найти человека.

— Разве вы имеете какое-нибудь отношение к горноспасателям?

— Никакого. Но с их причиндалами там делать нечего.

Пока Глоова разглядывал сверху Москву, Степан из-под бровей посматривал на Глоову. И было что-то в его взгляде. Смешливая сумасшедшинка, быть может назвать.

— Идем к Абигели или нет? — обернулся Глоова.

Степан пожал плечами.

— Хорошо. Идемте.

— Ты какой-то странный. То чуть в ноги не падал на Ташибе, а то плечиками подёргиваешь, лицом внутрь.

— Не спал я. Видите вялый какой? Как Австрия времён отделения Пруссии.

— Ну-ну… Австрия, — прищурился на художника Глоова. — Поехали!

Абигель не выразила никаких эмоций, лежала, водила за ними зрачками. Глоова попросил подождать в коридоре. Степан ушел и ждал чуть не до обеда. Не то чтобы ждал, а сидя в углу дивана, ловил носом окуней.

— Вставай, орёл. Полетели.

Над ним Глоова буквой, Ф, , кривясь, смотрит на художника. Степан вскочил и понял, что выдремался. По дороге к университету остановились, сели на скамейку в парке Новодевичьего монастыря. Посидели некоторое время без разговоров, любуясь игрой бликов на золотых луковках.

— Ну, ты как? — осторожно так спрошено.

У Степана физиономия протокольнее некуда.

— Вы о чем?

— О том, что в забитом пассажирами трамвае всегда найдутся лишние ноги. Нам не нужны эти лишние ноги!

— А зачем их искать, я не понял?

— Затем! — вдруг осердился Глоова. — Морячки у айсберга видят ровно три с половиной сантиметра. Ты хоть догадываешься, сколько там подземных этажей?

— Мороженое понижает жар. И зубов не надо. И говорят оно сладкое.

Купил «эскимо» и сидел теперь, работая языком.

— Я ему про Фому, он мне про Ерёму! Она мне ведь всё рассказала, — бьёт шафранной ладошкой о колено так, что морщится. — Я, знаешь ли, худо-бедно владею гипнозом. В её положении не соврёшь.

— В таком случае, почему вы обманываете?

— Мы не договариваем, а не обманываем, друг ситцевый.

— Бумажный. Моя фамилия Бумажный.

— Спаси Бог от начинающего играть на скрипке!

Глоова хоть двигался в глицерине, как его Абигель, на этот раз нервическим шагом сбегал к каталке мороженщика и купил вафельный конус с земляничным шариком. Съел его, поостыл и проговорил, пытаясь прожечь Степана значительным взглядом:

— Давай откровенно. Задавай любые вопросы, считающиейся нужными.

— Извините, я вас не понимаю.

— Дурака-то не включай! Не стыдно тебе?!

Глоова в сердцах так махнул рукой, что Степан подумал: «Ногти ведь поотлетают. Надо же, как я его раздосадовал?»

— Когда прижало — заметался, уговаривал… Зачем тебе она? Не играй со мной в молчанку!

Степан положил локти на спинку скамейки, вытянул ноги по прямой, всем видом показывая: ему, право, нечем ответить.

Глоова вскочил, сверля глазами степанову макушку. Степан же что-то заинтересованно рассматривал на своих рванных сандалетах.

— Хорошо, закончим переглядушки. Но имей в виду следующее. Ты же любишь свою маму?

Степан напрягся, подтянул ноги под себя.

— Когда просвечивали тебя на Ташибе, мы дознались, что у мамы тоже есть болезнь. Получилось случайно, и потому, что ты с ней общался намедни. Что за болезнь, нужно разбираться. Я не шантажирую, я стою перед тобой с голыми руками, в то время как ты выёживаешься… Короче! Скажешь — маму посмотрим и вылечим. Её же оставь в покое. Я пошел, а ты не дуркуй! Всех благ!

Только у детей и даунов вечером такое же хорошее настроение, как утром. Нормальному человеку к вечеру хочется кого-нибудь прирезать, пристрелить или взорвать, как исламскому фундаменталисту.

Степан просидел, наверное, еще целый час, морщась от назойливых бликов монастырских луковиц, потом остеклянел глазами, наставил на себя указательный палец, будто собрался выстрелить им в лоб, и из-за кости переносицы, перед ногтём, появилась, раскаленная до белого, пулька. Любой самоубийца подтвердил бы, если мог, как трудно, практически невозможно, добиться белой вспышки у черепа. Белое, белое и приятно. Страшно, но как приятно!

Куда деваться датчанину, прижатому к морю, от своей знаменитой русалочки? Где развернуться итальянцу, если страна — тощий сапог, с гороховых царей пасующий Сицилию, улицы средиземноморского типа — пеналы и, куда ни поверни голову, взгляд упирается в нумерованные руины. Как размахнуться и ухнуть японцу без угрозы заехать локтем в солнечное сплетение ближайшего соседа, где теснота — национальная форма существования (теснота харакири эпатична), без которой, если не идеальный рабочий коллектив, то анархия и банда на банду. Упаси Бог заноситься, но где-то повезло русскому человеку, когда, отмахавшись от татаро-монгол, разозлившись, впитав золотоордынскую событийность, он пошел в мир. Некуда идти ни датчанину, ни итальянцу, ни японцу, кроме как резать животом набежавшую волну, зато славянин, наплевав в Киеве — колыбеле городов земли русской на второй закон термодинамики, как попёр за горизонт, за которым дикие народы себя не узнавали, потому что одно гражданское лицо приходилось на кусок тайги размером с Японию, и ломил так до Тихого океана, по инерции заскочив на Аляску. Чего, спрашивается, не пошел он дальше, проголодавшись индейцами и первыми конкистадорами, почему не проглотился Панамским горлом и не упал в джунгли и пампасы Южной Америки? Ах, нет, аскетизм не только японцу к узкоглазому лицу. Одной шестой территории земли оказалось достаточно широкой русской душе. Та же Сибирь покрывает Европу, как газета почтовую марку. Куда уж больше?

Несчастны люди, не испытавшие ностальгии. Или самые счастливые, и об этом не догадывающиеся, оттого, что всю жизнь живут там, где родились. Каждый раз, когда Бумажный возвращался домой, его душу словно опускали в кислоту, разъедающую изоляционное покрытие, и обнаженная душа меняла рабочую частоту, страшилась и наслаждалась.

Дед, когда узнал про степановы планы насчет образования, столичной жизни, процедил сквозь зубы: «Знал бы раньше — бараньим яйцам морду лапушкой сделал.» Потому, наверно, предчувствуя — порол Степана в детстве постоянно. Хватал ремень и, рыча, молотил советской звездой на бляхе со всей силой, игнорируя вопли извивающегося в руке отрока. Правда, бил не по внучку, а по всему, что есть вокруг в нескольких миллиметрах от тела. Этого было достаточно.

Степан, не отрываясь, коршуном следил за матерью, и когда она, сморщившись, схватилась за бок, подскочил.

— Что сказали в больнице?

Мать хлюпнула носом.

— Только попробуй соври мне, Павлик Морозов! — надавил жёстче.

— Киста.

Мать — классический ипохондрик. Для нее ячмень на глазу ассоциировался с ампутацией головы. А тут киста! И хотя врач давно гнал на операцию, она решилась буквально только вот, перед приездом сына.

— Знаешь, как он меня уговорил? — защебетала она. — Говорит: что вы-что вы?! раньше делали разрез от колена до лопаток, а сейчас надрезик с гулькин нос, вводят трубочку и чмок! высасывают вакуумом.

Она уже сдала анализы и вот сразу же моментально за пирожками, без глотаний микробов прогрессивного паралича, клянётся раз, обещает трижды, ляжет на операцию, хирург своей работой живёт, халат приоткрылся — на футболке: «На диете целый год пробыла девица, врач никак не попадёт шприцем в ягодицу», операция — пустяк под местным наркозом и через десять минут можно на дискотеку.

— Смотри у меня… — протянул, прикидывая степень её вранья. Но после пирожков сбегал в библиотеку, прочитал в энциклопедии, что болезнь ниже средней паршивости, но возможны осложнения, если запустишь.

К вечеру принял решение: ехать в Черногорск к могутнику Двухголовому. Может правда, смогут методиками «струн» заменить операцию, раз мать их так боится. Доктора у нас спасут от любой жизни. Из них только, Докторскую, колбасу делать.

Единственно, сьест ещё пирожок с картошкой, вытрет жирные пальцы о штаны, да выйдет в город доразобраться с одной кистой, вынашиваемой собственным организмом.

Что и сделал. Но по сравнению с мирской жизнью это уже китайское гнездо иероглифа, означающего «Основу сети». Вроде того что взять и потянуть за нить, распуская, как старый свитер, липучую сеть, накинутую на сознание.

Красноярск — столица любви. Красноярцы — от мала до велика — сладострастцы. Архитектура — эротические грезы. Безапелляционно утверждается, Москва — второй Рим и третьему не бысти. Необоснованные претензии и имперская, не подкрепленная реалиями, узурпация. Известно, что Красноярск древнее Москвы. Когда Клеопатра в Великом Восточном Посольстве (дотошно описанное Аврелием Виктором) основала Красноярск, на месте Москвы только три медведя пердели в берлогах. Факт не широкоизвестный, но предмет гордости историков Красноярска — Казанова (после того как сбежал из венецианской тюрьмы) скрывался от преследования в Красноярске. И даже некоторое время пребывал в партикулярном чине советника при губернаторе. И даже короткий отрезок времени во время инфлюэнцы шефа занимал сам губернаторский пост, возможности чего особенно благоволили почтенные жены высших чиновников города. Не говоря уже о том, что в пансионе Хлобудковой (бережно восстановленный реставраторами деревянный дом на углу Горького и Маркса) воспитывался внебрачный сын Марии Медичи от красавчика Кончини. Хотя считается, что мамаша собственноручно отравила его в политических интересах королевского дома, сбивая оппозиционное пламя строптивых вассалов во главе с принцем Конде. Сынок, правда, усоп в девять лет из-за банальной дифтерии, почему факт проживания сыночка в Красноярске и не получил заметной акцентации. Мало ли исторического материала? В таком случае, вот еще факт, бережно скрываемый ведомством, именуемым по цепочке ВЧК, ГПУ, ОГПУ, НКВД, короткое время МГБ, навязшее у всех в зубах КГБ, наконец, ФСБ. Гений всех народов во время ссылки оставил внебрачное дитё, волею вышеуказанного ведомства оказавшееся в Красноярске и выросшее на удивление приличным человеком (против папочки-то).

Так-то! А то Москва — второй Рим. Красноярск! — кусок неба упавший на землю, и Москве только соплю подтирать. Всю жизнь столица корчилась на управленческой дыбе, зато Красноярск, оставив себе любовь и наслаждения, правил державой фактически. Те же Бурбоны вершили судьбу страны не в Лувре, а на французской Ривьере, где южный ветерок задувал под юбки фавориткам короля и рябил в бокале молодое вино. Климат субтропического Красноярска нежней влюбившейся проститутки. Четыре месяца как бы зимы (скорее осень с шёлковыми дождями), остальные двести сорок дней солнце не туманят облака, пляжи манят золотым песком, ласкающие струи Енисея теплее парных ночей. Тайга подступает прямо к двухэтажным коттеджам окраин, угрожая заполонить город живой зеленью. И такое может случиться (уж слишком буйно разрастается растительность), если работающая как часы коммунальная служба города вдруг прекратит ежедневную борьбу с кедровыми джунглями и полным составом двинет на карнавалы, которые бразилестее бразильских и случаются чаще, чем бреется влюблённый.

Пекин представляет из себя квадрат, Чикаго — шахматы, Москва амёбообразна с щупальцами спальных районов, Красноярск картографически, сверху, один в один сердце. Сердце, раскаленное от любви.

— Шизофреника фриз ошейника носим горлостью, с гордой бодростью, — проговорил Степан и перевел реостатную каретку в первоначальное положение, из бараньих яиц в сердце, полное любви. Смена декораций.

Если немцы в средневековое время додумались носить в гульфике деньги, то русские в этом месте носили только то, что положено. Художник поносил там кое-что еще, и ему теперь ясно, что безумием можно играться как хочется (а в Красноярске восемь месяцев в году, само собой, тридцать градусов ниже нуля и сорокоградусные морозы случаются чаще, чем подбривается, смотрится в зеркало, и вздыхает чаще, чем дышит, влюблённая женщина). Теперь-то ясно, что это своего рода промокашка, промоченная ЛСД, мир, где входишь в горячие реки человеком, а выползаешь русалкой, покрытой серебряной чешуей. Где-то краем сознания понимаешь конечность иллюзии, при всем при том соглашаясь с материальностью апельсинов на елках. Главное в этот момент — перестать нервничать, исследовать, расчленяя, а самое приятное (белое-белое и приятно), что чувствуешь себя всё более и более богом. Или по крайней мере дэйвом, способным создавать в мгновение ока галикарнасские храмины, висячие сады, прочие чудеса, входящие в список семи чудес света, также выходящие из него. Но получая физиологическое удовольствие от того, что топчешь родную глину, необходимо препарировать дальше. Каретку выше, в мозг, где живут воспоминания. Тут такое дело: сердце, полное любви, раскалено и чадит, а вокруг аптечная чистота, дышать страшно — заразишь ещё.

— Сварите мне глаза, если это не сферический человек Платона!

Был бы Зевсом, взял бы стометровые ножницы, да разрезал, а ввиду того, что квалификация пониже, придется хитрить и рассекать символом расходящихся дорог. Кольца с гематитовой пирамидкой всё равно нет. Красноярск, если на него смотреть картографически, сверху, один в один фигура человека. Голова — Академгородок, река — позвоночник, подошвы ног — угольники ТЭЦ. Но главное — разделить мужское и женское начала. Вперёд!

Слова — ловушки внутреннего смысла. Имена — отражения души. Запах — качественная память. Слабый запах — воспоминание, сильный — ностальгия. Вдохни душой поглубже, художник. Что чувствуешь?

Ах, «Пачули»! Не духи — головокружительная отрава. Ах, Оксана! Где твоя талия — подобие талии изящной рюмочки за которую хочеться держаться и пьянеть от сюрреаллистических наслаждений. Припадание на колено! Губы припадающего трубочкой. Грудь планетой, с соска стекает вертлявая струйка сладкого шампанского, поймай её. Имена — цементирующая сила. Не одолеть без них хаос воспоминаний. Копыловский мост изогнул спину, ты на шее его держишь в руках вожжи, раздумывая: дернуть ли. Но не решаешься погонять, потому что тебя, как ездока, лишили смелости вот только что, самое большее три-четыре минуты пешком до дома на Ладо Кецховели. Музыкальный театр комедии, построенный после войны грустными пленными японцами. Кореяночка Котсин — «Цветочный башмачок», с которой так хорошо обо всём помолчать, и по-корейски, и по-русски. Красная площадь-дубль. Пионеры в гольфиках у вечного огня. Столкновение с девушками, Леной, Натой и наставником восточных мудростей между ними, угощающего нижние половинки женщин восточными слабостями. Девичьи пупочки, объёмом с рюмочку. В них коньяк, пьянка всю ночь и хмель, непонятно от чего больше: от коньяка или от самих рюмок. Фраза: «Так хорошо, что даже ничего не хочется». Монумент вождю мирового пролетариата. Владимир Ульянов, посол симбирской губернии, дворянин-революционер, режущий воздух акульим плавником ладони, — сердце. Желчь — целый квартал службы безопасности. Театр оперы и балета (новый год, от смеха уже икается, у балеринки на коленях написано: Подайте на пуанты. Три дня не танцевала. «Ах, эти Ленкины коленки!»). Краеведческий музей в египетских звёздах, звёзды — это додуманные мысли (поэтому они так светятся?), радуга в звёздном небе (редкость редкостей), концертно-танцевальный зал с пятью каменными масками, левая — с совершенно глумливой моськой. Шоу «Азарт», куда приходить со своей дамой всё равно, что приходить в ресторан со своим бутербродом. Пиплов по рёбрышко.

Объявление в разделе «Он ищет её», написанное с Вильчевским во время просушивания пивных бутылок по прочтению объявления раздела «Она ищет его», «Добропорядочная и порядочно развратная одновременно.» «Стёп, это как одновременно — сверху косички, снизу причёска — «Я упала с сеновала, отряхнулась и пошла»?»: «Мой амур попадает всё не в те места. Голубоглазая неунывающая стрела хотела бы попасть в яблочко (не более 47 кг.), впечатлительную хозяйку для встреч на территории нежных чувств. О себе: одинокий волк, некурящий, адоратор, на сём съевший собаку, ну полсобаки.» Неумывайка Нечёсова, панк, страшно заинтригованная, как это её можно адорировать в принципе.

«Перестань, Степа, нас видит весь проспект!» Пусть. Они стоят посреди небоскребной плиты, даже для приличия не укрытые до пояса балконом, и весь проспект видит их с головы до ног. С нелепой алюминиевой фигурой на авиакассах творится чёрт знает что! Единственное крыло Икара громадной пятерней скребёт стену, на месте другого крыла, потерянного где-то в перелете, встает из-за плеча алюминиевое солнце и топорщатся алюминиевые трусы. Трудно представить настоящего Икара в трусах.

Памятник декабристам (послушались бы своих женщин тогда — сейчас были бы костянными, не каменными), фирменный магазин — неоновая вывеска «Красноярская мебель» с буквой «м», регулярно снайперски разбиваемой подростками. Театр юного зрителя, единственное посещение, пятиюродная сестра, милые воспоминания: «Пока не поем штукатурки, — не рожу!», целование с языками. Кинотеатр «Родина» — традиционная фигура речи студентов Цветмета в общественном транспорте: «Вы у «Родины» не выходите?» — «Сами вы уродины!».

От либидо до ненависти один шаг, сказал Колюня. Ты зачем, Колюня Машуков, нарисовал, прыгая всю ночь по разбираемым лесам, нашего мэтра? Потому что он вздрючил тебя накануне по первое число? Это понятно — ненависть, но кто сейчас вспомнит её? Осталась только любовь. И гуру Илья Аронович Фирер до сих пор ленинским жестом указывает на светлую дорогу искусства с панелей пятиэтажного дома, примыкающего к художественному училищу имени Сурикова. Чем только ни закрашивали портрет незабвенного директора — бесполезно. Краска оказалась какой-то особенной химической агрессивности и проедалась водяными знаками через что угодно. Не отскоблить её, потому, что панельные плиты имели специфическую пористую поверхность. «Хоть взрывай дом!» — психовали в ЖЭКе. Но любовь! Осталась только любовь! Мы выросли, забыв про затрещины, помним только родной лысый череп, и плачем каждый раз хрустальными слезами, проезжая мимо розового человека, указывающего дорогу жрецам искусства.

«Амбросио, отдай мне деву? Я полюбил её пятнадцать минут первого!» «Возьми. И сыграй с ней в «Дарт». Это Гуд в юбке. Стрелу стрелой расщепляет.» Запах вспотевшего тела, выражение ног, сны города, поллюции, контрапунктик Люсенька, frou-frou — шелест женского белья, скорость выброса один метр в секунду, язва лобзаний, «Оша еще!», тут чешется, там щекочется, поглаживание по смягчающему жизнь обстоятельству — самому удачному шедевру природы — девичьей попочке, броуновское движение глазёнок, знаки внимания, военно-космическая академия с локатором на крыше, студентка академии Нинель, что перевернутое «Ленин», мура с любовью с такими-то глазами-локаторами, контрольный звонок в голову. Красмаш с эрекцией труб в металлических кондомах, снова звёздное небо в луже, будто земля плоская, а лужа — дырка в земле, в которой видна антивселенная. Записку в несвой карман —,Мне нужен труп, я выбрал вас. До скорой встречи, Фантомас., Ночной автобус N 48, шуры-муры на задних сиденьях с единым существом Ленаточкой, потому, что убито то, что было между ними, ДК Крастэц с мозаичными культуристами, наконец, угольные пыльники подошв. Всё! Разрезал! Рассёк! Отделил! Женское в одну сторону, мужское, себя — в другую. Передвинуть каретку и погрустить.

Лучше поплакать. Каретка напротив слёзных желез.

«Я плачу? Да, да, я плачу! О, Зевс, кто со мной?!»

Сто пятьдесят пять миллионов лет прошло. Жива она или расширяется от своего бывшего тела во все стороны одновременно? Своего рода ключевой эксперимент. Постучал и заухмылялся, потому что сразу послышались шаркающие шаги. Нет, в границах своих ещё тело. Светлая точка глазка в двери мрачно потемнела, его рассматривали. Однако рассмотрев, по всем соображениям, достаточное время, двери не открыли.

— Тёть Вер, в этой жизни важно как можно больше успеть неохватить! Да это я, бывший сосед ваш, Бумажный, провалиться мне!

— Хто? — глухо переспросила дверь.

— Забыли уже, смежника?

Дверь, щелкнув замком, отползла чуть, в проёме появился гомозливый глаз, тут же выпустивший серый язык табачного дыма.

— Вот так клюква! Стёпик!

Дверь отъехала и во всей красе перед художником предстал его враг. Враг она ему, конечно, как верблюд враг пингвину.

— А эта… тётя Клава жива?

— Хлавка нас переживет, будь спок. Румянец в палец толщиной.

Тут же, как по заказу, шмякнула уличная дверь.

— Ты что тут шаландаешься, Дуся?

— Глянь, что за птица из красной книги к нам залетела.

Подружка врага, второй его подвраг, бесцеремонно уставилась на Бумажного. Тетя Клава, близоруко вглядываясь, даже шевелила от напряжения носом уточкой, принюхивалась. Губки стянуты в морщинистую воронку, один в один утинная гузка. В гузке трёхсоттысячная папиросина дотлевает.

— Точно он, окаянная душа!

— Я ж тебе талдычу! А говорили, его бритвой зарезали.

Убедившись, что все участники эксперимента собрались, откланялся, выразив искреннюю радость, что хуторянки в полном порядке и пошел вниз.

— Эй, — перевесилась через перила тётя Вера. — А ты зачем зашёл-то? Соскучился чёли, брательник?

— Ностальгия, дряблость в области декольте, — подтвердил из дверей. — Аллилуйя!

Через полчаса перед дверями тёток лежал роскошный ковер, на нем стояла изящная подставка для цветов на витой ножке, на ней китайская ваза, в вазе, как предлагал Вильчевский, георгины. Постучал в обе двери и слетел вниз. Прогулявшись, похихикивая, прокрался в подъезд, убедился, что никакими ковром, подставкой, вазой и георгинами не пахнет, соорудил снова ту же композицию, ткнул кулаком в двери и, выскочив на улицу, прислушался. Из подъезда долго доносились удивленно-алчные вопли. В третий раз осторожно вошел в дом, точно так же с удовлетворением констатируя: исчезла вся его композиция. Действительно, надо быть дураком, чтобы не почувствовать в оставленных вещах настоящее качество, за исключением, конечно георгинов. Зато их много. По шуршанию в обеих квартирах стало ясно: жадным тёткам не до выяснения провоцирующей личности. Никто не ломился в двери, никто не усовещал, пытаясь вернуть ценные вещи. Тётки были пьяны происшествием, cигарета прокурена, пошёл фильтр, и только по-мышиному шуршали в своих затхлых норках, со страшной силой пытаясь припрятать привалившее богатство. Надо полагать, в их георгиновых головках созревали различные формы вранья. Ясно, что они будут изворачиваться до последнего. Соорудил ту же композицию, пнул в двери и, выбежав на улицу, оттопырил ухо. Как предполагал, нервное напряжение у женщин достигло максимума, поэтому, взявшись делить добро, они закономерно перессорились. Только раздались сварливые крики и обвинения, а самое главное, под заказ услышался звон разбитой вазы, Степан пошел по Кутузова, выискивая глазами соответствующее лицо. Такое нашлось. У сигаретного автомата притормозил джип с мигалкамии, милиционер выуживал из автомата сигаретную пачку.

— Послушайте, — обратился Степан. — У меня там соседки языками зацепились, а мне учить надо, экзамены на носу. Не могли бы вы приплюснуть слегка, народ советский?

Милиционер с сожалением затолкал пачку с верблюдом в карман и сказал:

— Если женщина скромна, неразговорчива, мило улыбается — сразу стреляй крысе в лоб. Перед вами переодетый террорист пробирающийся к обьекту. Где эта красота фундаментальная?

Степан не пошел за ним. Дело — в независимом наблюдателе. И, само собой, в черепках китайской вазы, раз удачно получилось. Милиционер вернулся к патрульной машине.

— Ну что там телятина?

— Да что… Наши родные советские стервы. Стоят на лестничной площадке, двери у обеих настежь, орут, глаза рыбьи. Я спросил, что у них за перекрёстное опыление, они заткнулись на секунду, посоображали, не сообразили, прикурили от своих бычков, и снова расплевались, не меняя позу лица, прямо транс. Люблю родину!

— И осколки разбитой вазы везде валяются?

— Нет там ничего такого.

— Ну как же, — давил Степан. — Они как стали друг у друга рвать вазу, третья, понятное дело, не делится, так и расколотили, сам слышал, как разбилась.

— Показалось, — глубоко затягиваясь сигареткой. — Цветы — это бабочки вкушающие сон, а бабочки — обкурившиеся цветы. Какое удовольствие табак, блины бетонные! Не получится бросить. Проще, правда, тёщу посадить.

Степан вернулся в подъезд и самолично убедился — осколков нет. Тётки, естественно, не убрали бы, они ж грязнульки, каких поискать. Курилка из кирпичей прессованного пороха была бы наглядней, только достаточно. Он накопил информации, а сейчас окончательно убедился в одном принципиальном свойстве своего развеселого безумия. Теперь он любому докажет, что никакое это не безумие. Юбка начинается с подъюбников.

Впрочем, остался самый последний эксперимент. Чисто техническая дефиниция.

Разговор ошеломил его. Степан часто звонил матери автоматически, порой по дороге в магазин, заскакивая в телефонную будку перекинуться двумя фразами. «Как дела?» «Новостей нет, кроме жизни. А у тебя?» «Новостей столько — жизни никакой. За яблоками пошёл» И приземлившись в Абакане, также автоматически позвонил из аэропорта. Мать радостно сообщила, что вальсирует.

— В каком смысле? — переспросил, помня её бравурное: «Чмок-чмок, и на танцульки!»

Оказалось, как раз в этом смысле. Мать прекратила сомнения, сделала так, как сын ультимативно приказал, операцию даже смешно назвать операцией, теперь радуясь жизни, пританцовывает.

— Какие ещё..?! — гневно начал было.

— Шутю, шутю. Отлеживаюсь, журналы мод читаю.

— Смотри там у меня… — протянул, чувствуя, как отпускает сердце.

Правда, как-то уж мгновенно решилась проблема. Но слава современной медицине! Капусту — на синяк, на порез — лопух, но могут ведь всё равно что-то, если захотят.

В сейфулинской квартире его ждала редкой красоты женщина, представилась Ненастьевой Хеленой, сказала, что у них неприятности, что оставлена здесь в качестве связной и теперь должна доставить Бумажного в биджинскую пещеру.

Бескорсый лежал на льду, а наледь походила на спину кита, всплывшего в полутьме каменной полости.

— Что случилось с вашим другом?

— Пострадал в шахте, пока разыскивал начальника.

Начальник вентиляции поднялся наверх буквально перед взрывом, а как шарахнуло, он, испугавшись ответственности, исчез. Нашли его на даче, где он пил горькую. Бог с ним. Молодой совсем парень. Труханул. Бывает.

— Если у него ожог, я знаю уникальное средство.

Степан не верил в народную медицину категорически. Смешны припарки и примочки примитивных времен. Запихивать в анальное отверстие чесночину, чтобы избежать беременности или пить против бессонницы святую воду с плевками ворожеи, знаете ли, для образованного человека то же самое, что использовать компьютер в качестве пресса при квашении капусты. Но так получилось, что в одно единственное средство из всей шаманской аптеки поверил безоговорочно. Убедившись на собственной шкуре. Однажды полез в деревне под газовую плиту за луковицей и стряхнул себе на ноги закипающий чайник. Кипятка было не особенно, до четверти, но куда попало, там жгло немилосердно. Всё время приходилось сбрызгивать ноги водой и двигаться, чтобы обдувало обожженные места. Потом городские соседи, снимающие на лето полдома, принесли импортный аэрозоль, от которого шкуру зажгло так, что затанцевал рок-н-ролл. Догадавшись, привели старушку, пообещавшую прекратить мученья сразу, как только сварится вкрутую куриное яйцо и пережгётся желток. Степан чуть не выгнал всех вон вместе со старушкой, разглядев как с желтка, наткнутого на вилку, стекает в ложку, подставленную снизу, черного цвета подозрительная жидкость, но сдержался. Уж очень больно! Бабка рассказала, как, работая в Отечественную санитаркой в госпитале, поднимала на ноги обгоревших танкистов. «У врачей, миленький, руки опускались. А я пережгу и смажу. Вся зарплата на яйца уходила, а всё равно с Божьей помощью поднимала мученика.» Степан не поверил своим рецепторам, когда через минуту после смазывания боль прошла полностью, через день от ожога не осталось ни следа. С тех пор, в народную медицину не верит принципиально и принципиально верит в чёрную жидкость из пережженного желтка.

— Пострадал, да, но про ожоги я не говорил. Серж в скафандре горноспасателей был. Дело не в этом. Смотреть на солнце — зрение потеряешь. Он и потерял. Только потерял зрение внутреннее. А сейчас в анабиозе.

Упрощённое понимание анабиоза. В таком его прочтении замороженные бройлеры в магазине тоже в анабиозе, космонавты на полпути с птицефабрики в брюхо куроедов.

— Ты понимаешь, о чём я говорю. Тот самый прибор, чем он пытался высмотреть в дыму недотёпу, у тебя самого имеется.

— Хорошо, я признаю, «интимчик» у меня.

Сейфулин расхохотался на всю пещеру, даже у второй головы на наледи, показалось, появилась ухмылочка вурдалака, случайно оказавшегося у благотворительного пункта забора крови.

— А ваш «интимчик» как называется?

— Да как… Маленький Биг.

Степан огляделся. Всё как положено в шаманизме: керамика с мазюками, зодиакальные камушки, шерсть тотемических животных, конструкция с клеткой, в ней спящая змейка, ягоды, колокольчики, отрезок сети, иероглиф на коже, масляные светильники, сушеные насекомые на бархотке, костяные иглы.

«У москвички две косички, у узбечки сорок пять. Херомантия! Мантия от плеч до…»

Сейфулин раскрывал конструкцию над телом, раздвигал ажурные крылья из прутиков, поправлял колокольчики, наполняя пещеру странными звуками. Странными оттого, что язычки бубенцов приопущены в разноцветные воды каменных чаш. Змейка проснулась, зашипела, ей брошены сушеные насекомые — змейка утихла, мази перьями на зодиакальные камушки, шишки в шарнирные части человеческого механизма, на закрытые глаза таёжную морошку…

— Зажги светильники, расставь квадратом.

Степан взял светильник и вразвалочку двинулся было к костерку.

— Не так! Сам зажги, без огня, — и смотрит сложно, на лице — сомнение.

Что ж, вызов принят. Раз открылся — надо помогать, отгоняя от себя скепсис образованного человека. Остеклянев глазами, зажёг светильники один за другим. Получите, распишитесь.

— Неплохо, — похвалил соорганизатор и скомандовал. — Кольцо!

Поднял кожу с иероглифом, растянул руками. Когда иероглиф потерял квадратность и вытянулся излюбленной формой любого бросающего существа, шаман произнес заклинание, похожее на просьбу Клеодема к Плутону:

— Помоги нам пережить нить своего веретена! — быстро намотав тетиву на прутиковый шар, передал его Степану. — Натяни больше сферу Туиле.

Внутреннее напряжение, замороженное в теле на льду, если сбросить в еще более напряженную, сведенную судорогой силы сферу Туиле и умудриться не попасть под осколки… Всё гораздо хитрее, чем представлялось на первый взгляд. Дело ведь не в зодиакальном гравии и прочих дебильных атрибутах шаманизма. Это способ, позволяющий превратить мысль в материальный инструмент действия. Вместо них с таким же успехом можно использовать картофельный салат, запчасти сноповязалки, хоть что, хоть голову Айболита в противогазе. Однако без потного усилия спинных мышц и мозговых разрядов повышенной мощности не обойтись. А «Маленький Биг» или «Интимчик» — лишь катализатор. Без него, следует признать свою неправоту, мировое жречество добивалось того же результата. Просто еще больше усилий спинных мышц, еще сильнее разрядность животного электричества.

Степан вставил, сгибая, костяные иглы в узлы наибольшей слабины, от чего сфера Туиле прямо-таки заныла.

— Ложи её в ноги Сержу. Когда он оживет, первым делом отбросит от себя сферу. И заткни уши, если успеешь.

Работали дальше, изобретая кабалистические знаки, не имеющие отношения к классической кабалистике, разбрасывали шерсть, чертили сажей арабески на груди, причудливо оплетали травами маску лица. А когда Степан съел с глаз морошинки, Сейфулин одобряюще улыбнулся. Между ними установилось полное художественное взаимопонимание. Разделились, определив каждый для себя фронт работы. Один работал с конструкцией из прутиков, другой взялся за тело. С ним игра изощрённей. Энергии требуется, не в пример сфере Туиле, многократно больше. Понимая это, шаман периодически помогал, подбрасывая энергию. Степан ловил её, поднимал кожу тела, натягивая на прутиковый аэроплан, причем аэроплан, управляемый змейкой-пилотом с жёлтолицым штурманом, слетал под поверхность тела как надо, граница в границу, ни лишнего прихвата не попадало на крылья, и не случилось ни одной дырки, если бы прихвата не хватило. Подрезал лезвиями токов и, чтобы не отвлекаться на поверхности, не успевшие обтянуть каркас летательного аппарата, натягивал часть срезанной кожи на себя. Избегая срастания, скидывал свою кожу, сдавал на время в камеру хранения, то есть сворачивал и глотал, одновременно приживляя на освободившиеся участки кожу Двухголового. Её накопилось уже достаточно и не допуская, притормозившего бы процесс, разрыва, пришлось шевелиться всё меньше, крайне осторожно. Срезав последние пятачки, некоторое время думал, куда их деть. Все-таки существовала разница тел. Свернув из лишних пятачков салфеточные розочки, начали раскладывать в узловых местах.

— Вставь между коленями, Игорь. Между пальцами по одной. В рот забыли. Все розочки должны быть разложены. Куда последнюю девать? Может, на переносицу?

— Серёга, там же…

— Что поделаешь? Убираем, чтоб не мешало. Рву, а ты сразу вставляй.

Двухголовый обеими своими головами склонился над телом на льду и приготовился к последнему усилию. Только Сейфулин поднял руку, только Бескорсый занес розочку, как художник открыл глаза и с трудом произнёс замёрзшими губами:

— Тол-ка поп-роб-бляй-те! — лягнув сферу Туиле. В дальнем конце пещеры грохнул такой взрыв, что ледяная спина кита покрылась трещинами.

Минздрав предупреждал: не связывайтесь с У» строителями».

Бумажного сто пятьдесят пять миллионов лет не доводили до такого бешенства. Он хлебал вкуснейший борщ, дергаясь лицом, как дверь публичной библиотеки. Не выдержал, бросил ложку на стол.

— Вы почему решили, что меня можно на хромой козе объехать, как пацана?! Выдрать они, видишь ли, захотели под гипнозом! Дайте жалобную книгу!

— Проехали. Давайте мириться, братцы-кролики.

— Чёрта с два, мириться! Я всю жизнь изнурял себя чем попало, пытался разбалансировать сознание, мог только как, чтобы добиться производства художественных образов! Один раз даже до ЛСД опустился! Я не пишу дурацкие пейзажики, натюрмортики всякие там. А если пишу от прокисшего настроения — уродую насколько способностей хватает. Мне нужно настоящее делать! Не тошниловку! Я вам тут не жирнозадый ремесленник, в мясном смысле этого слова со стеклянным черепом!

— Ну извиняй нас, шкодников, — положил ладошку на грудь Бескорсый.

— Да что «извиняй»?! Почему я должен отдавать то, без чего не смогу писать картины?!

— Картины без неё ты не перестанешь писать. Добавки?

Степан все-таки успокаивался. Холерики, как не сопротивляйся природе, взорвутся сферой Туиле, а потом быстро утихомирившись, отстаиваются мирно дверьми публичной библиотеки после закрытия.

— Спасибо, сыт. Очень вкусный! Домашний борщ… и всё такое… — вышвыркал последнюю жижку. — Знаете, как художники гоняются за новыми мирами? А тут само в руки падает. Мне до балды, что за эффект, но я не отдам! Почку, пожалуйста, ногу ампутируйте, а её — во! — и показал, не постеснялся, кукиш. Правда, показал не Двухголовому и не, тем более, редкой красоты женщине, а книжным полкам, точнее, собранию сочинений Льва Николаевича Толстого, еще точнее, шестому тому, Анне Карениной. — Самому пригодится.

Хелена собрав тарелки горкой, унесла на кухню.

— Ты не понимаешь, с чем имеешь дело, — застрелил Степана указательным пальцем Сейфулин.

— Своё говно! Что хочу, то и делаю.

— Заплетай тебе после этого цветы в мысли.

— А вы и не..! Чем жульничать, взяли бы тогда лучше по башке лопатой врезали.

— Горе ты луковое. Дё маркизет а пуа с подвыпертом.

— Кто?! — захотел было дообидеться художник.

— Кто-кто. Дед Пихто и баба в пальто. И потом, владеть ею, все равно что жить взаймы.

Степан отвернулся в окно. Яснее ясного, что его пытаются дезинформировать. Но как неумело. Он же сквозь стены видит. Научился, слава Богу, с тех сумасшедших времен, когда по первости мавзолей Ленина на Красной площади расползался на полгорода и представлялся подпирающей небо многоступенчатой пирамидой километровой высоты, когда капризное «либидо» реагировало на его пальцы, вложенные в каменные каннелюры чёрт его знает как еще капризно, когда… Да мало ли случилось с тех пор пугающего и восхитительного.

— Сами-то заначили! Мне кровью досталась. Сами вон с ней Енисей два раза туда обратно переплываете… движение основали.

— Опять разошелся… Во-первых: без её помощи. Заначили позже. Потом ничего мы не основывали, люди сами потянулись.

Хелена принесла чайник и заварник, духовито пахнущий.

— Не о чем говорить, — резюмировал Степан после чая. — Вы научились, и я не фофан. Лиха беда начало. Такое же право имею. Баста! Разговор окончен!

— Переязвились жалами. Всё, успокаиваемся, — Сейфулин снял со стены гитару. — Хочешь лучше я тебе спою песню о своей родне?

Голос у него был сильный страстный. Впечатлило.

— Так, парни, — поднялся Бескорсый. — Объявляем перемирие. В честь чего предлагаю порыбачить. Такое место обнаружилось, щуки под ноги бросаются!

Действительно поднадоела вечно ситуационная жизнь. То град, то мор, то семибоярщина. Дайте посидеть на бережку, тупо разглядывая поплавок.

На следующий день, возвращаясь с прудов, ещё на городских окраинах, они почувствовали тревогу. Скорым шагом добрались до дома. В дверях их встретили жены Двухголового — Сейфулина Катенька и Бескорсая Оленька и одновременно рассказали о последних событиях, что в сумме выглядело так:,В Москве президент Столица… смута… за Кавказ и протесты… ввёл… стреляли… дай пакет, так караси… черезвычайное положение… да, в студентов… Катёк, я рыбу жарю… гарнир будем делать?

— Чёрт! — чертыхнулся Сейфулин.

— Сволочь! — сволочнулся Бескорсый.

— Астраханец! — ругнулся Степан, хотя неясно, при чем в такой политической ситуации астраханцы.

— Катёк, — попросил Бескорсый, — включи, пожалуйста, телевизор.

— Включен. Просто звук убрали. Останкино блокировано войсками, передают одно и то же — заявление президента.

— Почтовая миля короче на метр! Хряшка микитная! — загнул Сейфулин.

— Чо! Чю! — чочухнул Бескорсый, полукитаец.

— Ботаник педальный! — выразился Степан, хотя непонятно, каким местом к этой политической ситуации приложился ботаник, да еще педальный.

Женщины нажарили карасей в сметане, и они все, окружив гигантскую сковороду, взялись кушать рыбу, страдая только из-за неимоверного количества мелких косточек. Но на то он и карась; тварь, скотина, астраханец, дурка безпроцедурная, ботаник педальный, хоть и вкусный, зараза! Щука — рыба без мелких костей, но безынициативная какая-то, ни одна, к сожалению, под ноги не бросилась.

После еды женщины ушли в город, а у них вроде военного совета. Что ни говори — фюреры движения. И у художника тоже волшебная палочка имеется. Правда, он ей пока умеет только как корявой дубиной размахивать, но всё равно — сила!

— Что ж, — собрал пальцами щеку гармошкой Сейфулин. — Надо алгоритм искать.

Разнос головы и тела. У тела наладилось. Питание, жильё, образование, работа, отдых, как основные интересы нации, удовлетворены. Удовлетворены с закономерными издержками. Безработица — это плохо, но что больше актуализируюет конкуренцию ради качества на рынке труда? Великой стране осточертело топтаться в грязи саманщиком, наступил предел терпения, и всем враз стало ясно: надо просто с утра до вечера работать. Горбачёвщина-пугачёвщина — чистый гений. Разрешено всё, что не запрещено. Национальные богатства поделили не без крови, но поделив и заняв каждый свою нишу, осознали — без экономического роста не обойтись. «Купи-продай» для раскачки, выгоднее — производить. И взялись производить, добиваясь фантастических процентов годового роста. «Богатейте, богатейте!» — призывал Бухарин во времена НЭПа. За что получил пулю в затылок от грузинского оппонента. Страна богатела на страх капиталу Старого и Нового Света и взматеревшему азиатскому тигру. И перед пешеходной, зеброй, народ теперь тормозит. Если человеку жаловаться не хочется — хамить тоже.

А вот голова… Произошло что-то непонятное. Отставка по болезни одного президента, выбор следующего, его смерть (до сих пор загадка — убийство это или несчастный случай), и вдруг в момент, когда общество смущено, политические команды не успели сгруппироваться, у руля государства оказался человек, бездарность которого проявилась позднее, когда потребовалось конкретное делание, а не только предвыборная трескотня. Александр Иванович Столица сразу понял, в каком лагере найдет сподвижников. Военщина, замученная сокращениями и реформированием демократов, раскрыла президенту объятья, а он, используя традиционно сильные, как во Франции времен Де Голля, президентские полномочия, ослабил военщине петлю на горле. Так и получилось в последний час: богатая страна с ресурсами на зависть соседям, вынесенный за скобки президент, и генералитет — хвост вертящий собакой. Назрел фазовый переход. Нужна была только некая переставленная ситуация. Главное: нельзя правителю убивать свой народ. Кавказ здесь не при чем. Кавказ всегда был Кавказом и перед пешеходной, зеброй, не останавливался.

— Лечить будем или пусть живет?

— Лечим, как глазные хирурги. Кончиками пальцев. Пульсом. Не дыша. Не резать, но иссекать.

Степан выразился не так сложнопостановочно:

— Я б ему собственными руками яйца открутил, бесклёпочному!

Не обращая внимание на то, что вождей перекосило, рассказал про массилиан. Их еще называли «монахи-плевцы», считающие, что дьявола из себя всегда можно выплевать. Соответственно, чтобы очиститься, плевались на каждом шагу: в сортире, за трапезой, в церкви, с монашкой-плевчихой в постели: любятся и плюют друг другу через плечо. Рассказал к тому, что хорошо бы кто-нибудь догадался два общественных пальца засунуть в кремлевскую глотку, гнилушку бы и вытошнило.

Двухголовый замолчал на некоторое время, а потом обе головы друг на друга запоглядывали с каким-то интересным выражением, переподмигнулись.

— Тут надо выбирать: либо курить, либо кормить грудью, — Бескорсый хлопнул по колену. — Степан!

— Степан Андреевич! — торжественно начал Сейфулин. — Мы тут посовещались…

Степан поднялся им навстречу.

— Когда это вы успели?

— Хорошо, обьясняем.

Движение, без всякой партийно-конторской организации, расползлось за двенадцать лет по всей стране. В Москве «строителей» более, чем понадобится на решающем этапе. С.А. Бумажный просто обязан возглавить отряды, которые избавят россиян от А.И.Столицы. Само собой, без эскалаций, конфронтаций, прочих ужасов. Как это сделать технически — головная боль движения.

— Степан Андреевич, ты будешь Наполеоном, знаменем движения!

— Сто тысяч дохлых кошек! — решил взъерепениться Наполеон Андреевич без всяких куртуазностей. — Мне в самом деле надоели подземные части айсберга. Вы будете рассказывать всё, как есть? Наполеон, кстати, — захватчик, морда французская и сливочная задница!

Но вожди уже отвернулись от художника, и пошли лбами на таран.

— Кто у нас есть под рукой? Паня Кочкин, Эдик Айзель, в полях поёт.

— Выманим. Людвига Яковлевича Скубиро. Без потомственных интеллигентов не обойтись.

— Всенепременно Олежу Корабельникова срочно вызовем из Красноярска.

— Как пить дать! Для такого-то дела. Шмидт Серж и Юлечка звонили третьего дня, сказали, что Виолетта приезжает делать полиграфию о Сибири.

— Иосифа Черненко. Демьяна.

— Демьян не потянет.

— А я говорю, потянет. И комар лошадь свалит, коли волк поможет.

— Тебя переспорить — проще штаны через голову надеть!

— Надевай. Точно знаю, в Москве сейчас Юра Злотя скульптор и Хахонины керамисты. Дудки на Ташибе помогали делать.

— А я знаю, что Дима Григорович и его Гала в Москве. Они тоже художники, твоя банда. Из технарей давай Зубкова Юрия Герасимовича. Молодых подправит, если что. Штеркеля-Лукьяненки там, Дима в командировке, Наталья в консерваториях, как всегда, прописалась. Шульцы здесь, организовывают конкурс бальных танцев для компьютерщиков.

— Достаточно. Сами на месте сориентируются. Обзваниваем «григорианским хоралом».

Они несколько раз позвонили и надиктовали списки. Сбор немедленный для тех, кто может. Пили чай, понимая: с горы только что покатился маленький снежный комочек. Чай допьют — снежок станет лавиной.

В двери постучали практически сразу. Пришли хореограф Гейжа и архитектор Буданов. Сообщили, что видели, как на улице в багажнике автомобиля копается Коча с Качи. И почему-то разулыбались.

— А что вы смеетесь? — не понял Степан.

— Сам увидишь, как можно кушать макароны и вдоль, и поперёк. Сейчас, как всегда, притащит бутылки с мухоморами. Но парень башковитый на удивленье!

Пока Коча с Качи не явился, художнику рассказали о нём. Панаид Кочкин был генеральным директором фирмы «Ситал».

— Погодите-ка…

Степан вдруг вспомнил бутылку «Ессея», не так чтобы давно выпитую в Москве. «Изготовлено по уникальному рецепту малой народности нганасан». Вспомнил и удивился тесноте жизни.

— Я пил в Москве с куколкой.

Народ засмеялся. Вот такими куколками, да змеями, да всякими там феноменальными нотами тайги он сначала реанимировал полудохлое производство, а потом поднял ликероводочный завод на мировой уровень, поражая потребителя неожиданными, но с точки зрения гурманов жизненными вкусовыми гармониями. Владелец завода за то, что гендиректор сделал производство прибыльным, не мог на него надышаться, предоставляя полный карт-бланш и каждый раз хвастая перед товарищами где-нибудь на Багамах медалями завода с международных выставок, любовно называл Кочкина «сраной богемой», что отражало положение дел один в один.

— Так разве генеральный директор может изобретать вина? — полюбопытствовал Степан.

— Мо-ожет. Нештатная ситуация. И директор, и винодел, и «богема сраная» в одном лице.

В дверь, с бутылочным перезвоном, вошел ситаловский директор. Он натыкал между каждым пальцем по горлышку, поднял вверх и радостно заявил собравшимся:

— Здрасьте, наидражайшие авторитеты! Наидражайшие авторитеты, я давеча с балериной познакомился и придумал одно изящное питье. Продегустируем? Тем более у меня на носу именины.

Сейфулин, выдергивая бутылки по одной из пальцев Кочкина, прогудел:

— На этот раз с чем? С пуантами заслуженных балерин?

Парень оказался башковитым в прямом и переносном смысле. Его большая голова с неприлично огромным лбом покоилась на щуплой шеёшке и худысеньком тельце. Сразу видно, природа старалась только до подбородка. Остальное снизу приделанно то ли по инерции, то ли из жалости. Башковитость щуплого паренька проявилась скоро. Предложил отметить «наших», чтобы проще было оперировать гвардией. Конкретно, надеть травяные кепки «зеленоголовых». Потом заявил, что (щелчок по горлу) начальник абаканского аэропорта завербован, Рябиновкой на коньяке, Не пешком же в Москву идти? Транспортный самолет — и фьюить! Сейфулин приказал девочкам Кочкина целовать, мальчикам выпить за него балетного.

Пришли люди, стало тесновато. Зазвонил телефон, Бескорсый побеседовал и сообщил, что обьявился Сергей Шмидт.

— И его прекрасная шея?! — чуть ли не хором вскричали все.

— То есть? — не понял Степан всеобщего восторга по поводу прекрасной шеи некого Сергея.

Ему растолковали: у супруги Сергея девичья фамилия Шёнхальс, что с немецкого переводится — прекрасная шея. У немцев звёзд больше, чем на небе.

Пришли дети, им сунули сигареты с вареньем и спровадили гулять. Вернулись жены Двухголового, их заотправляли туда же, но жены резонно высказались в том плане, что если придет еще кто, придется заседать в том числе в туалете и неосвещенной кладовке. Забрали с собой бумагу, ручки, минералку, мобильники и ушли на свежий воздух. В парке расположились в тени пирамидальных тополей. Для посторонних — пикник, на самом деле — координационный комитет. Решались вопросы, которым несть числа, звонили в Москву по спутниковой связи, информировали эзоповым языком, договаривались, утрясали, готовились. Пикник продолжался до позднего вечера. Потом подошёл транспорт. Бумажный пожав руки Двухголовому, сел в автобус с командой. Через час «Антей» взлетел и взял курс на запад. Степан сидел на жестяном ящике, пупырышки заклепок которого немилосердно впивались в ягодицы, приходилось всё время ёрзать задом, и пытался высмотреть в иллюминаторе хоть какую-нибудь тьфушность. Ничего он не видел.

— Не спится?

Подсел Кочкин. Они помаленьку разговорились. Степан узнал, что «Ситал» переводится как английское сложносоставное слово: sight — взгляд и talent — талант, что при комбинировании дало «Sital» — «взгляд таланта», и без всяких там открытых закрытых слогов в прямом русском прочтении звучит «Ситалом». Так уж напридумывал эстетствующий владелец завода.

— Откуда название — «Ессей»? У грузин есть коньяк «Енисели». Похоже.

— «Ессей»-то? Озеро в тайге. Пьянствовал я там на берегу.

— И что, что пьянствовал? Название понравилось?

— Не то чтобы. Пока задремал, ко мне в кружку со спиртом лист вонючий с куста свалился с гусеницей в палец толщиной.

Вот, оказывается, как создаются бессмертные рецепты.

— Значит, и про нганасанский рецепт ты насочинял?

— Обижаешь, начальник! Там был у нас нганасанин. Он мне говорит: «У нас в деревне пастух Ачыга уху очень любит. Гурман страшный! Когда варит, раздевается догола и стоит так рядом до тех пор, пока уха не сварится, привлекает рестораном тела комарьё. Они паром обвариваются и в котёл падают. Ачыга утверждает, что уха без комаров не навариста и несъедобна». У них там знаешь, какие комары? Упыри размером с кошку. Сядешь по-большому в тайге — и попы нет. Мешочки сухие.

— А причем здесь ты?

— Так я это… со сна гусеницу вместе со спиртом проглотил. Идея висела в воздухе. Уха с комарами, спирт с гусеницей.

Он объяснил, как выковырял из кружки листик, а занятый листиком, проглядел саму гусеницу, почувствовав её пьяные судороги уже у себя в горле.

Степан нахохотался себе в колени до того, что те стали горячими, а отхохотавшись, понял, что до Москвы всё равно уже не заснет.

— Мне нравится что-то новое придумывать. Хочется какой-нибудь вечный напиток сваять. Чтоб потомки через миллион лет от него косели. Про французский «Кальвадос» слышал? И я говорю, что мерзость редкостная, как наш «Угу-ттуу» — «Утром Гришка Умер — Ты Тоже Умрешь Утром». Профдеформация серости — хроническая потенциальная яма. Однако один знаменит на весь мир, падла такая, и другой стал знаменитым после того, как публика поняла, что пила для скорости не вино, а тормозную жидкость.

— Ты честолюбив?

— Как все. Знаешь, мы делаем водку «Серебро Сибири». Водка отличнейшая. С медком. Этикетку я к ней тоже сам придумал, когда неделю отдыха взял за три года. Березка стоит в инее. Так слева от неё, чуть повыше сугроба, у ствола, веточками написал свою фамилию, не удержался. Честолюбив, наверное. А если тщеславен — то не больше других. Уауых, мать моя родина, как спать охота! Подремлю я.

До столицы лёту пять часов, «Антей» уже пошёл на снижение, когда Степан растормошил винодела.

— Ты знаешь, я когда твоего «Ессея» приговорил, меня как током шибануло и захотелось вдруг пейзаж написать цвета, вырви глаз, Чего ради? Я их не перевариваю. Только изредка вынужденно, в качестве фона фигурам.

— Бывает, — Кочкин зевнул в детский кулачок до слезы. — Я тоже «Ессей» делал без особой охоты. У меня папа ведь начальник тюрьмы. Я, понимаешь, с пробирками ессеевскими гондурасюсь, а он зашел ко мне в лабораторию вечером, да про свое горе. Какие-то у него отпетые бандюки сбежали, ищут теперь страной. Не получился «Ессей», если честно. А «Терпсихора» получилась?

И в глаза заглядывает, что малый ребёнок, смастыривший из песка кривой куличек: правда же получилось? О, эти творческие люди! Неужели и он так же вопрос морщинами на лбу собирает: правда же кайфец? Ну не хуже же Джоконды? Степан обеими руками показал «пять».

— Я же прав был! — счастливо разулыбался винодел. — Когда для терпкости добавил кубебы, а аромат усложнил брусничным листом с мелиссой.

Степан же положил висок на кулак и задумался о тесноте жизни. Какое такое чудо-юдо он носит в мозгу, если с помощью его невероятным образом возможно раскодировать сигнал, отпечатавшийся в напитке с куколкой. Всё живоё! Чистая правда! Из сложившихся частей реальности выходило — сидеть ему в тот момент на смотровой площадке университета, даже если бы у него был полный рот цианистого калия и писать пасхальные луковки Новодевичьего монастыря. Только сидеть, писать. А живая вселенная сама побеспокоится, чтобы двери автобуса в последний момент захлопнулись перед носами фундаментальных негодяев.

Если бы царь-пушка обстреляла город картечью — это можно было принять за факт. Картечь, как в кино показанном вспять, начала обратное движение к стволу — был бы артефакт. Глянь кто на Москву сверху, он бы увидел — как только закончился комендантский час, сразу же тысячи зеленых картечин, травянные кепки «зеленоголовых» устремились по радиальным линиям. Точка схода линий — центр Кремля, там где стоит на пьедестале огромное орудие, так ни разу и не выстрелившее за свою бронзовую жизнь. Таким обьёмно-панорамным зрением обладают небожители, не военные патрули. Ну пройдет мимо «зеленоголовый», что подозрительного? Тем более отвлекают; то какой пенсионер обратится: «Сынки, не стреляйте в людей?», то какая старушка расплачется.

Пока суд да дело, самое время добраться до Лузина, освободить и замести следы. Следы — важно, ибо до сих пор Степан не разумеет, почему Копелян преспокойненько отдыхает в Крыму, если его здесь вытаскивали из «Матроской тишины», как французов из-под Вердена. Ясно, что очередная декорация, но сообщение пожарников на следующий день по телевизору — реальность. Как тогда связать? Он прошел всё-таки цепочку до конца; залез в документы, вымарывая чернила, дискеты размагнитил, самое стоящее, не стреляя из базук, вытянул на свет божий мальчика-жуайе. Вид у мальчика-жуайе, правда, не то, что раньше, joyeux{(фр.) весёлый, радостный}, скорее наоборот. Степан, отдирая со спины прилипшую от пота и дождя рубаху, вкратце рассказал о плане «строителей», но Лузину настоятельно рекомендовал идти домой, отчего тот с упрёком посмотрел на художника и патриотически тряхнул белобрысой чёлкой. Мало того, он еще позвонит сейчас сестричке. Жена, понятное дело, пусть сидит дома. Нечего ей на баррикадах.

Про телефон Лузин вовремя напомнил. Степан тут же позвонил Вильчевскому, которому сдал на полный пансион Жульена, пока мотался в Сибирь. Как там, интересно, обезьянка поживает? Вильчевский сразу рассказал про обезьянку и крокодила подходящий анекдот, в конце которого в трубке всхлипнуло.

— Невезуха! Помнишь, тебе подарок Томке показывал, бокал от «Леонардо»? Я посуду мою… Из рук, фьюить, выпал и хрясь, вдребезги!

— А Томы нет?

— И слава Богу! Дома только очередная родственница. То ли я ей дядька, то ли она мне тётка. В туалете красится с плохо скрываемым удовольствием, блестя очей порцелановой костью. Выезжаю! В город рвать надо, покупать такой же, пока не вернулась да не заметила. Второй раз уже буду подменивать.

— Как?!

— Каком кверху! У меня ж пальцы — опухшие огурцы. Ыай, дирьмо!

— Ванюша, — осторожно проговорил. — Не езди сегодня в город.

И прекратил разговор, чтобы не обьясняться. Лузин ушел встречаться с сестрой, а Степан спустился в метро, доехал до станции «Александровский сад», вышел к Кутафьей башне и огляделся. Пока гвардии не видно, но согласно плану она появится через час. Сел на газон.

— Чё ты тут растопырился новогодней елкой? Нигде не обойдешь.

Бадьянову лысину хоть в пушку заряжай. Сверху — натуральное ядро.

Оба, и Бумажный, и Лабунько, обрадовались друг другу. Хоть недавно еще мордовались диетическими яйцами.

— Ты чего тут?

— Жду часа икс, — серьёзно ответил Степан. — А ты?

— Я тоже. Меня в ГУМе лифтером вроде берут. Им еще грузчики нужны, так я Терёхе предложил, он не против от пьянки отдохнуть. Сейчас встречаемся и идем устраиваться гнилыми бабаями. Пошли, прогуляемся?

Двинулись вдоль кремлевской стены, миновав створ Исторического музея и Никольской башни, сразу увидали на углу ГУМа Головатого.

— Ба! Премногий вы наш! Моя акмэ как чувствовала!

Они побалагурили немного и, как единое, но рыхлое тело столкнулись с другим телом.

— Степанидзе! — взревел Вильчевский, но размахивать руками не мог, потому что в одной руке у него был новый бокал от «Леонардо», а за локоть другой руки его приковала к себе блондинка провинциальной наружности. — Вот встреча! Знакомьтесь. Ева — родственница. Степан — художник, пытается уже десять лет нарисовать толстопузыми пальцами один домик, миро зданием называется.

Степан тыкнул дружка кулаком в пузо, осклабился даме. Та брызнув глазками, жеманно надула сахарные уста. Они еще долго улыбались и кланялись друг другу; Бадьян Вильчевскому, Вильчевский Головатому, Головатый Еве, Ева Бадьяну, Головатый Вильчевскому, Бадьян Еве, Ева Головатому, Вильчевский Бадьяну, Бадьян просто так башкой, раз раскачалась. Степан, пока они великосветски знакомились, косился на Спасские куранты. Оставалось четверть часа. Головатый с Лабунько спохватились и, откланявшись, убежали устраиваться на работу гнилыми бабаями.

— Ты что за чушь молол и лясы точил про то, чтоб мне сидеть дома?

Степан, с трудом подавив улыбку, заставил себя отвернуться от родственницы Вильчевского. Вкус у Евы отсутствовал. На кофточке — голова тигра, глаза которого строго на вершинах пышных грудей. Каждая грудь волей-неволей оживала и где-то даже отображала собой циклопическое начало. Бедра более чем просторные, почему не было никакой необходимости обтягивать их кожаной юбкой. Причёсочка — пышно взбитые куафером сливки. Вильчевский сам хорош. Рубашка — пайта-расписуха, галстук перевёрнутым восклицательным знаком цветастей рубахи. Степан заметил пальмы, даже привиделись в смачных пятнах обезьяны. Всем бы так радоваться жизни, как его другу.

Три минуты осталось.

Ева пискнула было про то, что вот у них в Тмутаракани, но не договорила, а показала пальцем на девушку, прошедшую рядом.

— Вань, глянь. Шо у неё на голове колосится?

Вильчевский снисходительно объяснил отставшей от жизни родственнице последнюю новомодную тенденцию, Ева расхихикалась от столичных искусностей, а у Бумажного спина напряглась. Время!

— Пора! Торпедная атака! — сказал так, что родственница сразу поперхнулась смехом.

— Ты чего это? — в нос спросил Вильчевский.

Степан не ответил, он смотрел через евино плечо. К Кремлю подходили люди. Не торопились, не бежали, прогуливающийся шаг, только ясно — это прогулка единого организма. Военные патрули на Красной площади тоже догадались. Но поздно. Патрули-изюм попали в огромный объем теста, потеряв боеспособность. Другое дело, что охранники Спасской башни оказались, не в пример патрулям, выученней. Как только послышался приближающийся шелест тысяч ног, реакция была мгновенной, из караулок по сигналу выбежали солдаты и, выставив перед животами автоматы с примкнутыми штык-ножами, перегородили проход.

— Началось!

— Э, ты чего Ваньку валяешь?! Тут война, ты в курсе, а я за дурашку сойду? Быстро рассказал мне, что тут закуралесилось, у меня в кармане винтовка.

Степан обернулся на ходу.

— Рабочий контроль, Ваня.

Вильчевский догнал его в три прыжка, в одной руке бокал от «Леонардо», другая, наконец, свободная. Родственница с глазастыми грудями, прикрыв ладонями пол-лица, застыв, испуганно смотрела на мерное движение людей вокруг.

У Спасской башни уже собрались, строители, и в молчании стояли перед, ощетинившейся штыками, шеренгой.

Психологи утверждают: если хочешь добиться морального превосходства, делай дело спокойно. Крик и ругань избавляют от стрессового напряжения, но молчание сильнее. Безмолвие организованной массы — жутко.

Через десять минут Кремль был взят в кольцо. План «строителей» не предусматривал никакого насилия. Люди просто стояли, но не просто ждали. Спустя некоторое время должен сработать эффект критической массы. Пока её не было. Зато началась цепная реакция. Весть о блокаде распространилась с необьяснимой скоростью. Скоро среди осаждающих замелькали фантазийные шляпки москвичек, спортивные кепи москвичей, соломенные шляпы пенсионеров, разноцветные сосульки панков, оранжевые форсы рэйверов. Стало шумно и не так что уж особенно страшно.

Степану на месте не стоялось, он пошел по единственно возможному в нарастающей тесноте пути — вдоль кремлевской стены, несущей в себе прах героев. У угловой Арсенальной башни, не имевшей ворот, людей поменьше. Здесь художник увидел леваков в беретах «Че», сцепившихся с экзальтированными уклонистами «Коммунистической платформы». Подумалось: «Заварилось, однако, быстро». У «Вечного огня» обнаружил еще одно стихийное вече. Собрались горячие головы, бунтари всех мастей. Спорщики бубнили одновременно, но Степан уловил предмет их разногласий. Молодая поросль, отражая поверхностное понимание общественных процессов, скатывалась к нигилизму, пыталась навязать старшему поколению типичные формулировки студенческой революции 1968 года; отрицание всех идеологий, борьба заново, методы — террор, насилие, форма борьбы — провокация. Якобы для обострения противоречий. Из этого радикального вздора выходил парадоксальный вывод — превратить любую легальную форму протеста в нелегальную. Иначе: переставить в пАрах: публичная библиотека и публичный дом — существительные — проститутки, наконец, возьмут в руки книжки, а «синие чулки» устроят в библиотеке групповушку.

Степан продвигался дальше, миновал грот, и тут пришло тревожное сообщение, что у Боровицкой, где правительственный въезд, военные попытались прорвать с внешней стороны, от Волхонки, бронетранспортерами кольцо осаждающих. Скоро по головам прикатилось: бронетранспортеры увязли в человеческих телах намертво. Солдаты не решились давить колесами своих сверстников, открыв люки, выбрались на броню и тоже примоднились травяными кепи.

Решил вернуться. Сразу за мавзолеем на трибуне увидел еще одного выступающего. Чтец считывал с бумажки. Приблизившись, услышал плавно-вытекающую речь: «Задержать дыхание, снять головной убор, вынуть шлем-маску из сумки для противогаза и взять так, чтобы большие пальцы были снаружи, а остальные внутри шлема. Приложить её нижнюю часть под подбородок, резким движением руки вверх и назад натянуть шлем-маску на голову так, чтобы не было складок, а очки пришлись против глаз…»

— Иван! Иди сюда. Спецзадание.

Вильчевский передал бумажку соседу дочитывать и спустился с трибуны.

— Сооруженцы трудятся с полной отдачей! Ты знаешь какой сейчас самый жуткий дефицит в Москве? Кепки с травой! Еле достал у маоистов. Стёпка, слушай, нам без пароля не обойтись, такое дело. Пароль — забор крови, ответ — калитка. Пойдет? Ева, я тут! Подь сюда. Знакомься: старший мастер паровозного депо, где произошла авария. Наш парово-оз вперёд лети, в комму-уне остановка.

Ева прыснула и ущипнула родственика.

— Пошли к Спасским. Скоро прорвём.

— Прорвём! Сам мне что предуведомлял? Сиди дома, не высовывайся? Немотствует он. А мне, грубому солдату — закопченные стены, прожженный паркет и так далее, более приличествует мыть посуду опухшими огурцами. Хорошо хоть стакан треснулся!

Сейчас подойти к Кремлю от города практически невозможно. Художники с трудом протиснулись к Спасским воротам между стеной и людьми. «Строители» по-прежнему ждали. На офицера перед шеренгой солдат жалко смотреть. Рожа у него, что бельгийский флаг, три цвета; красное лицо, желтая прокуренная борода и черная сигарка. Сигарку он сунул в бороду на нервной почве. Но зажечь не смел, и потому что не положено на посту, а самое главное, если бы попытался зажечь её трясущимися руками, это было бы поражением.

— Ребяты, какие у вас красивые автоматики! — восхитился Вильчевский.

«Строители» засмеялись, у солдат же потекло по лицам так, что заливало глаза. Некоторые опускали автоматы к брусчатке, но поднимали к поясу снова под затравленным взглядом офицера-бельгийца.

Иван не унимался:

— Ребя, а давайте их забросаем мороженым? Мальчуганам жарко!

— Не провоцируй, — сказал кто-то сзади.

Из-за спин вышел мужчина пятидесяти лет с натянутой кожей пятнадцатилетнего скаута. Повернулся к охранникам, намереваясь обратиться к ним, но не успел. Подскочил офицер.

— Ты кто такой?!

— Зубков Юрий Герасимович, — спокойно ответил Зубков Юрий Герасимович. — Я…

— Молчать! — заорал офицер.

— Ксанф, — позвал с кремлевской стороны службист в штатском. Он только что покинул «Волгу», в которой по рации вел переговоры с начальством.

— Где резерв?! — тактически неверно закричал ему офицер-бельгиец.

Было бы тактически верно, если бы службист четко ответил: «Резерв на подходе.» Но тот только развёл руки в стороны.

— Вы же понимаете, что они правы. Если бы вчера хотя бы не стреляли в студентов… — Зубков обошел расхристанного человека и обратился к солдатам. — Надо дерзнуть! Он здесь не при чем, — кивнув головой на офицера. — Всего лишь вопрос совести. После этого придется жить всю оставшуюся…

Офицер вдруг выкашлял:

— На пле-е-чо!

Солдаты, подчиняясь инстинктам, приложили приклады к плечам. Глаза у них были самые несчастные.

— У него же крыша поехала, — озабоченно сказал Вильчевский.

— То-о-овсь! — выбросил из пасти предпоследнюю команду безумец.

Тишина брошена сетью. Офицер набрал в легкие воздух, чтобы отдать роковую команду, и тут раздалось меланхолично-буднично:

— Эй, страстотерпцы, а вы что здесь торчите?

И солдаты, отстраняясь от прикладов, обернулись, и офицер-бельгиец обернулся, и службист обернулся, все, кто мог, глянул во внутренний двор Кремля. Там стоял Панаид Кочкин, поправляя на голове травяную кепку.

— Кончай митинговать. Мокро же. Наши уже внутри. Пошли президента судить за то, что он туалетную воду народу неизвестно где набирает.

Природа, соблюдая правила пунктуации, в заключение поставила точку грома.

Дальше произошло само собой. Охранники как один стукнули прикладами о брусчатку и откровенно обтёрли лбы рукавами. Зубков Юрий Герасимович прошел мимо офицера-бельгийца и попросил службиста отогнать машину. Солдаты начали разбредаться кто куда, а Кочкин, увидев Бумажного, крикнул:

— Прихвати тюбетейку для красоты.

Степан, попросил у соседа травяное кепи, прошел арку башни и хотел было сказать Кочкину что-нибудь мажорное по поводу счастливого разрешения сложной ситуации, но гендиректор, хитро подмигнув, потащил художника за рукав к «Волге».

— Ты чего? — не понял Степан.

— Сейчас поймешь. Эй, дружок, можно воспользоваться твоим авто? Не бойся, я оставлю у Царь-пушки, а ключи под коврик суну. Ага?

Службист, не оговаривая, безразлично махнул рукой. Кочкин показав Степану подбородком, чтоб садился в машину, прыгнул за руль. В заднюю дверь ввалился Вильчевский.

— Ты, Степашечкин, меня целый день бросаешь!

Они рванули с места, потому что в арку уже пошли «строители».

— Толпища! Первый раз такую вижу.

— Толпа, Ваня, не выражение бессознательного.

— Тебе бы только в бессознательном покопаться, анатом ты, Степаня хренов!

Однако тема Ивану понравилась. Пока они мчались, похоже, в противоположный конец кремлевского пятиугольника, Вильчевский развил её в направлении, что вот они какие молодцы, не то что некоторые. Нет выпученных бессмысленных глаз, нет неконтролируемых качаний, в особенности, нет того особого состояния, когда по нарастающей, самовоспламеняясь, появляется, невозможное вне толпы, яркое настроение. Весело, жутко, хочется что-то крикнуть, куда-то метнуться, что-то отмочить такое, чтобы оценили и заметили другие. Вплоть до того, что собственной жизнью!

Степан оглянулся на друга, фыркнул. Друг его как раз из той, другой компании.

— Потом-то ясно, что можно было без особых эксцессов. Да поздно. Танк уже переехал грудную клетку два раза. Герой в ящике скошенном к краю, заваленном цветами, лежит с вдохновенным выражением лица…

— Как у тебя?

— Получишь щас! Не перебивай. О чем я..? А! Кровь за кровь! Бровь за бровь! Жучка за внучку! Член за…

— Опошляешь порыв народных масс?

Ничего Вильчевский не опошляет, он только за то, чтобы человек не собирался в стаю. В толпящейся многочисленности человек отполовинивается. Проверь себя. Если тебе нравится бесноваться на стадионе вместе с фанатами, — значит, ты глуп. Нет в тебе интеллектуального эгоизма. Ты — баран.

— Ну, вы даете, сударь! — не выдержал Кочкин.

— Слушай его больше. Он на «Спартак» каждый раз бежит.

Вильчевский развалился на заднем сиденье.

— А я вовсе не так думаю. Через пять минут буду говорить противоположное. Не люблю центризма! Я сам бы с удовольствием побыл диктатором.

— Лично я тебя бы выбрал, — улыбнулся Степан. Ему представился Вильчевский-президент и развеселый его народец.

— Я бы не стал натравливать на свой народ танки. Другие прихоти удовлетворил бы. Делаю ведь что хочу. Я — диктатор!

На заднем сиденье подбоченилось. Взгляд из-под полуопущенных век величаво-тухлый.

— Ванька-встанька ты.

— Я бы для начала издал указ о национализации оранжерей.

— Каких оранжерей?

— Ну не огурцовых же. Цветочных. И приказал бы своим полицейским ежедневно бесплатно раздавать букеты моим подданным женщинам. Одиноким женщинам дополнительно по огурцу.

— Может правда продвинем его по общественной линии? — подмигнул Степану Кочкин. — Хорошо, одели траву на голову.

Степан исполнил, а у Ивана и так надета на одно ухо.

— У Оружейной палаты авто заныкаем. Пойдем, сходим на этот раз втроем.

Подошли к воротам Боровицкой башни. Так же стояла шеренга солдат, впереди офицер. Нет, даже два офицера. Дальше зеленое море, в глубине плавали верхушки притонувших бронетранспортеров, на броне сидели солдаты с травяными волосами.

— Ах вот оно что-о-о..! Ну, маладэ-э-эц Коча с Качи! — осенило Бумажного.

— Конец цивилизации, которую мы знали. Наши в Кремле!

Ударила последняя неуместная молния, слабо громыхнул жестью гром.

— Мирись, мирись, мирись и больше не дерись. А если будешь драться — я буду кусаться! — докричал Степан.

Вильчевский, натурально, не удержался:

— Не всё солнышко, что встаёт. Пошли административно взыщем с солнышка, дружбаны!

Тут ещё послышалась музыка. Это президентский оркестр грянул у царь-пушки маршиком, издалека скорее похожим на латиноамериканские карнавальные пассажи.

— Порядок. А Троицкие ворота без нас откроются.

Самое время поинтересоваться у «строителя», каким образом тот оказался внутри. Но Кочкин даже не стал отвечать. Итак ясно, что хирургически.

Природа синхронизировалась с событиями, происходящими на грешной земле. И где-то эта синхронизация поднималась до уровня символизма. Первый луч солнца пропорол простыню облаков и золотой клинок коснулся главы «Ивана Великого». Новые клинки втыкались, и новые, на глазах изрезав серое в клочья. Трудно не поверить, что природа не подсматривает за нами.

Широким долгим коридором шли плечом к плечу. Шёл Степан Бумажный. Шёл Панаид Кочкин. Шли брат и сестра Лузины. Шёл Вильчевский с «Леонардо» в руке. Шли Гейжа с Будановым. Шли Шишлевские. Шла Шурочка Шандер. Шёл бард, Эдуард Айзель. Шёл учитель истории Скубиро. Шёл Олег Корабельников. Шёл Черненко. Шёл Юра Злотя. Шли Хахонины. Шёл Сергей Шмидт со своей «прекрасной шеей» и её сестрой Виолеттой. Шли Штеркеля-Лукьяненки. Шёл Зубков Юрий Герасимович. Шли художники: Дмитрий и Галина Григоровичи. Игорь Тутарев, в руках гитара, из гитары ритмически упрямится — До! До! Шаг! До! Шаг! Шаг! Идёт народ. Необъятная секретарская, какие-то случайные люди, тяжелая дверь — створки от себя.

— Здравствуйте. Рабочий контроль. Правёж истории.

Президента разбирали в Кремлевском Дворце Съездов.

На сцене сгруппировали микрофоны на штативах. Техник поцокал ногтем в сетки микрофонов.

— И рез, и рез, и рез, два, три.

Фотокорреспондентов и кинооператоров, материализующихся из воздуха, попросили не выползать на середину сцены, и всё равно их приходилось оттаскивать за полы назад.

Президенту подали стул, вежливо предложили сесть. Столица Александр Иванович породисто вздёрнул подбородок, но глазами разного вида тайком рыскал по огромному залу. Судя по тому, как сжимался в руке золотоперый «Паркер», ясно — президент собирается дать бой.

Кому только? Это и есть «строители», о которых ему пыталось подсунуть аналитические записки крапивное семя службы безопасности? Острог бы их побрал с их шутовскими акциями! Устраивают какие-то «деньки прозрачных границ», сговариваются по «Интернету» с китайцами, прибалтами, выбегают тысячами с двух сторон и братаются на пограничной полосе, врубают музыку, заглушающую стрёкот боевых вертолётов, танцуют, веселятся, игнорируя пограничников с озверевшими псами.

У микрофона барышня. Ей предложили взять на себя обязанности председателя. Восемнадцать лет, кажется, уже исполнилось.

— Попрошу внимания. Первым делом хочу заявить: мы не обладаем полномочием вершить какой бы то ни было суд. Задача проще. Попытаться разобраться в причинах кризиса власти и поискать выход из него. Думаю, Александр Иванович не откажет в любезности принять участие в разговоре.

«Куда ему деваться?» — подумал Степан, кусая бутерброд с бужениной. Буфеты в Кремле, при том, что вроде как низложение верховной власти, работали исправно. Рядом жевал Вильчевский, прихлебывая квас из бокала от «Леонардо».

Президент притянул микрофон к себе.

— Хорошо, что пионерское собрание понимает свою нелегитимность. Что ж, дорогие содержавники! Давайте побеседуем еn bloc{в целом}.

У микрофона барышня-очкарик, первый или второй курс университета. Начинает не без шпилек:

— Дважды два четыре, но лучше надеятся на лучшее. Лучше бы как раз наоборот, в деталях выпарить экстракт воли и делания, шаг за шагом вскрывая причины конфронтации власти и народа.

— Власть! Народ! — ударил по столу Столица так, что мяукнул микрофон. — Что может знать об отношениях власти и народной толщи желтизна цыплячья? Даже не буду извиняться за тон, потому что мне смешно!

Юница взрослого хамоватого напора не выдерживает и по-детски краснеет. С другого микрофона её заслоняет кавалер преддипломного увеличения:

— В конечном счёте, все мы — невылупившееся цыплята в этом большом яичке цвета неба. Наше пионерское собрание, как вы выразились, господин бывший президент, лично мне напоминает Национальное собрание Великой французской революции.

— Я вам не бывший президент, мелочь пузатая! — взвился Столица. — Я власть действующая! И то, что вам удалось вломиться в Кремль, еще не драма, драмоеды! В городе полно войск!

— А-я-яй, господин президент!

Барышне у микрофона с невинным видом (верхняя губа покрашена фиолетовой помадой, нижняя серебряная, обтянутая парашютным шёлком попка, дутые плечи футболки, рэйверские «гриндерсы» с металлическим носком, способным выдержать танковую гусеницу) палец в рот господину президенту лучше не ложить (если он традиционной ориентации). Совет президенту ласково, не делать скоропалительные заявления, что он обладает легитимной властью утопить нелегитимное собрание в крови. Слово не воробей.

Председательствующая попросила не горячиться в любом случае. Хоть Останкино не разблокировано, да какие блокировки, когда спутники над каждым фонарным столбом? Достойнее господа.

Президент скрестил руки на груди, откинулся на спинку стула с видом: «Ну, хорошо, корректен я, корректен, поцелуйте меня в одно легитимное место через вашу нелегитимную вуаль.»

— И я сожалею. И продолжу.

В двух словах девушка в «гриндерсах» персонально как раз против нелигитимности собрания. Более того, твердо высказалась за первую, общественную фазу импичмента. И даже склонна к декретированию немедленного смещения А.И. Столицы с поста президента России без всяких юридических оговорок. Жиронда, по логике истории, обязана уступить место якобинскому радикализму.

— Серьезная девчурка.

— Она права, Ванька. Этот же ничего хорошего за свою лжизнь не сделал. Череп какой-то мятый. Так и кажется: тронь пальцем — черви повылазят. Мозги смердят!

— Если он отсюда выйдет, нам крышка.

— Не думаю. Баланс сил изменился.

Столица не преминул воспользоваться тем, что разбор полётов происходит задним числом.

— Вам легко советовать, мои несовершеннолетние друзья. Хотел бы я посмотреть на ваши рекомендации тогда, когда автономисты перекрыли границы. Бежать с поднятой юбкой легче, чем с опущенными штанами. Даже левая пресса местами вякала про блокаду. Забыли?

— Не забыли. Но согласитесь: убеждать и запугивать — вот действия реальной власти. Ни в коем случае не: запугивать, стрелять. Не править, но управлять. Хватит с нас уже диктаторов для народа без воображения. Гибче. Мягче. Искуснее. И вы вспомните: посредническая миссия «деревенщиков» и католикос предлагали конкретные условия переговоров. Вы отказались. Тем не менее, позже не побрезговали услугами национал-патриотизма, где повар ноги моет. Вам ли не знать, чем президенту России могла навредить «харизма» их…

— Говно! — заорал Столица. — Инспирировано желтыми борзописцами!

И так далее, тому подобное. Правда оскорбительна.

— Сейчас у господина гнева своего каловая пробка-то выйдет.

— Хочется тебе такие слова говорить. Жуешь ведь, брадотряс.

Степану, не побеспокоившемуся о питье, захотелось после бутерброда глоток-другой лимонада.

— Сила моя иссохла, как черепок. Пойду, попью.

— Евангелие цитируешь?

— Представления не имею.

— А я имею и утверждаю.

Вильчевский, несмотря на президентские вопли, расплылся. Он, оказывается, буквально вот только с увлечением набросился на старославянский.

— Классно предки трепались! Ты тащишься от своих древнегреческих китайцев, а я буду наслаждаться старославянским, а такождо молитвословами, благословенными Московской Патриархией.

— Это называется: сядьте в Падмасану, с силой проденьте руки между бедрами и лодыжками, согните руки в локтях и подоприте щеки кулаками.

— Конфетку мне какую-нибудь сосальную купи, Падмасан.

Степан пошел в буфет. Нагнув голову и размышляя об увиденном, поднимался по лестнице, пока не врезался головой в чей-то живот. Живот принадлежал Лузину. Рядом блондинка.

— Познакомьтесь. Степан Бумажный — нежно любимый соучастник. Елена Лузина — изнеженная любимая сестра. Волшебноокая, красивогубая, хребтом прекрасная, но! саблезубая, — получив от сестры тычок в бочень. — Как там, запёрдыш?

— Скоро до костей объедят. Но обошлось, вроде, без крови.

— Кому ж её хочется, кроме румянных негров? — сказала любимая сестра.

— Вильчевский ответил бы: «Из крови делают гематоген, посему давай её в промышленных масштабах, цак-цак. Чего там стучать клювом в пустую тарелку?»

— Он вампир?

— Мухи не обидит, Лена, но любит гематоген, старославянский и эпатаж.

Лузины ушли в зал, а Степан, допивая лимонад в буфете, окончательно остановился на мысли, что нет гнуснее занятия в первой половине жизни, чем политика, и нет занятия более соблазнительного во второй её половине, когда писька не стоит.

— Что тут, Вань?

— Предгрыжевое состояние. Накаляется помалу. «Общественный договор» только что поскирдовали. Кто-то адвокатствует, но пердячая кишка не польстился. Плохеет на глазах.

Столица откровенно выходил из себя. Он бесцеремонно прерывал говоривших, не брезговал солеными выражениями. «Строители» на этом этапе ставили президенту в вину всё большую зависимость от армии. Военщина под седлом и взнуздана, не наоборот.

У микрофона пожилая женщина.

— Знаете, когда снимаешь дыньку, а она пахнет медком так, что кружится голова или воодружаешь арбуз на стол, который под ножом лопается с выстрелом от спелости, а мякоть такая сочная..! — так она это рассказывала, замирая на пиках, что у публики, наверно, рот непроизвольно наполнился слюной. — Я по образованию гуманитарий и бывшая москвичка, работала в престижном заведении. Однако пришло время, уехала с детьми в южные края, прикупила землицы, подняла хозяйство. И не жалею! Понятно, что такой пост, внимание, искушение святого Антония… Но я вас прошу. Сделайте жест, Александр Иванович! Оставьте высокую должность добровольно, уйдите сами. Уверяю, вам не будет стыдно за себя!

Лицо президента то зеленело арбузной коркой, то краснело арбузным нутром. Он только представил себе: оставить белое с золотом кремлевское кресло под российским триколором и уйти на бахчи к медовым дыням и стреляющим от спелости арбузам… Столица взорвался, в неконтролируемом бешенстве нагромождая бесформенные маты, оставляющие гадкое впечатление. Левой рукой душил микрофон, правой колошматил несчастным «Паркером» крышку стола.

— В бирюльки играете, дряни?! В знание?! Отечество..! Родина..! Я ни в каких интимных отношениях с родиной не состоял! Не вы, пащенки..! Я знаю, как обращаться с народом в кирзе, не погибая от предрассудков! Народ — сбор блатных и банда нищих! Единая культурная норма — клевещи смело, всегда что-нибудь останется в вашей мухосранской державе! Кроме вас, подгузники с сквозняком из уха в ухо! Можно не презирать таких умных и образованных, достаточно прижать к лону, как дева прижимала вонючих кошек!

Он еще кричал о деве, завораживающих львов, кричал о военных, которые восстановят статус-кво, недолго ждать, о том, что пощады не будет, что сам собственноручно развешает по фонарям присутствующих, прочее непотребное.

Потом вздрогнул пол, за стеной что-то немузыкально ворохнулось, в стекло въехало железом, сухо затрещало пистонами. Вдоль рампы побежали фотокорреспонденты, кинооператоры завертелись вокруг оси, ловя исторические кадры, кто-то прыгал в оркестровую яму, а президент вопил в микрофон, что сходит сейчас в туалет и не станет мыть руки, чтобы с ещё большим удовольствием заниматься развеской образованных.

— Приношу чувствительнейшую благодарность! — прокричал башковитый парень.

— За что? — не понял Степан.

За зрелище. Мелькнули Головатый с Бадьяном, в руках пивные банки.

— Ну, как дискотека? Я б ледивозку остановил, тикаем?

Причем здесь двухместный автомобиль? Тут всем надо на что-то решаться, автобусом.

Толпой пронесло мимо Вильчевского, успевшего крикнуть через головы: то ли «Пасти словесное твое стадо», то ли «ПАсти словесных твоих стад», дальше не расслышал.

Смотрел, смотрел на человеческий водоворот, натягивал кожу на скулах, и пошел вслед дёрганой фигуры за задник сцены. Мимо метнулась женщина, сумочка у неё упала, раскрылась и выбросила на пол женские цацки. Президент пнул от себя двери туалета, разорвал прорешку над писсуаром.

— Развешаю сук! Развешаю, развешаю, развешаю!

Степан поинтересовался сзади:

— Пописали уже? Застёгивайте гульфик и подпишем заявление об уходе.

— Ешьте сами с волосами!

— В последний раз пред…

— Ты первый будешь висеть!! Здесь же!! — и тяжело затопал на человека.

— Как хочешь! На картине были розы, срезали в момент. К именинам Кочи с Качи от братвы презент.

Прыжок навстречу, щетиной подбородка по цифре в три шестерки за ухом недруга, стискивая обрюзгшее тело со скрежетом зубовным, ломая его к полу, ногу за голову. Невозможно вернуть ногу обратно. Неспортивное тело потеряло эластичность. Нет-нет, человек не убил, но колено за шеей, вой, болевой шок и ползание по кафелю, будто крутится на месте паук, с одной стороны обдерганными лапами. Человек вышел в коридор, подобрал у сумочки губную помаду, вернулся в туалет. Снял колпачок, вывинтил багровый столбик и написал на зеркале: «И сказал он, что это — хорошо.»

Желтый шар выбросило из-за горизонта, как пробку от шампанского, солнечные лучи осветили по меридиану восточную Африку, Ближний Восток, европейскую часть России и защекотали степановы ноздри. Чихнул так, что чуть не свалился с раскладушки, от этого проснулся и обалдело уставился на потолок с резвящимися солнечными зайчиками. Почему зайчики? Выхухоли больше соответствуют, счастливо-мелкосуматошнее.

— Здравствуй, страна! — потянулся с бодрящим хрустом в позвоночнике. — Здравствуй, Степа, гражданин, — ответил себе и почувствовал на ногах обувь. Заснуть умудрился в кроссовках. Фи!

Кофе сделал свое дело. Нащёлкал на мобильнике номер.

— Жалуйтесь…. о-о-ёхблю…

— С кем говорю? — подумал Сепан о порфирородности. — Иван?

— Он самый, человеколюбче, очисти беззаконие моё… ох…

— Ты что там про беззаконие в прикуску? Никак, с похмелья колбасит?

— Колбасит, воистину! На одре ныне, немоществуя, лежу я. Да плачуся я! Да пролию к тебе слова печали я! Скорбь бо обдержит мя, пламень пещной в главе попраша, но спасение, якоже восхотел еси, не зрю боле!

— А что если через пятнадцать минут я к тебе с пивком нагряну, оппивец?

Ощущение, будто телефон Ивана попал в реактивный двигатель на форсаже.

— Вот коегожда обнажаются деяния его!

Купил упаковку с восемью бутылочками по ноль три каждая и тормознул такси. Дружок его ждал в дверях, протягивая кулак.

— Подарок за заботу. Испанская мушка. В форточку только, что залетела, дура!

Открыл кулак, из него вжикнула перепуганная муха. Без церемоний вырвал из рук лекарство и убежал на кухню. Пока он ворочался там слоном в посудной лавке, Степан здоровался с выворачивающимся из себя Жульеном.

По бутылке ползла пенка, а больной закатил глаза, не решаясь тотчас приступить к процедурам.

— Язык моя прильпнул к гортани моея… И пролился я, как вода, кости мои рассыпалися… Псы обступили меня и пронзили руки моя и ноги моя…

Никто его не пронзал, а пес обступил только один. Доберман Вильчевского слизнув с пола пенку, упавшую с бутылки, сморщился. Этот сорт пива ему не понравился.

Степан подтолкнул снизу пальцем снадобье к хворому.

— Ты свёл меня к персти смертной.

— Неблагодарная ты скотина после этого.

— Ты не понял. Я хотел сказать — скоро я буду радоваться, как аллилуйщик красной шапке.

Решился, зажмурился, выпил одним махом, тут же пшикнул другой и туда же с гуканьем.

— Прости мя, грешнаго.

Степан предложил посидеть немного. Сейчас пойдет в кровь (по себе знает) и хоть женись. Вильчевский брякнулся в кресло с миной ожидания на лице. Погодя минуты встрепанность на лице друга сменилась удивлением, радостное удивление выздоравливающего — блаженством. Глаза счастливо осоловели.

— Господи Степане! Сыне славоносныя, благоутробныя и пречистыя! Да святится имя твое! Да будет воля твоя! Да расточатся врази твое! Да приидет царствие твое!

После третьей бутылки похмельная трещина в голосе Ивана пропала, и он, родной, заревел обычным порядком:

— Услышал Осподь молитву мытаря! Очистил беззаконие мое, окропиши мя иссопом, и очищуся! Омыеши мя, и паче снега убелюся!

Степан рекомендует приласкать ещё ёмкость.

— Возрадуются кости смиренныя! Друзья познаются при будуне.

Здоровье подправили, теперь по делу. Главное, чтобы друг его вопросам не удивлялся и не пытался получить разъяснения. Бумажный спрашивает — Вильчевский отвечает. Если вчерашний день застилает — пиво ещё есть. Итак! Восстановим прошедший день пренаидетально. Значит, встал, пописал, умылся, позавтракал. Что дальше?

— Если пренаидетально, не встал, пописал, умылся, позавтракал, а наоборот — позавтракал, умылся, пописал, встало. Потом славнейшая без сравнения Томочка перед уходом наказала перемыть посуду к её приходу, не то…

Хорошо, отвлекаться не будет. Псов выгулял, начал мыть посуду. Дальше известно, что — звонок, подскочил к телефону, Жульен в ногах вертанулся, бокал у посудомойки и выскользнул.

Было дело. Дальше.

— Чё то я всё равно не врубаюсь, какие тебя журфиксы интересуют?

— Ваня!

Потом Ваня срочно поехал в город покупать дубликат, то есть трибликат.

— Неизреченна сладость зрящих. Твоего лица доброту неизреченную… — это Вильчевский за пятую бутылку принялся. — Купил, хотел срочно вернуться… — пятая бутылка пуста, на её месте сразу три, все откупоренные и дымятся газом, вроде отстрелявшегося трёхствольного пистолета. — Авна на лопате я вернулся, не предаждь меня крамоле змеине яко семя тли во мне есть! — присосался к бутылке, зверски сморщив репку, вдогонку без задержки предпоследнюю и последнюю туда же. Выпустил из себя томление духа, отрыгнув, расчесал бороду пятернёй и, вначале с неохотой, но постепенно воспаляясь, принялся реконструировать вчерашнее.

Случилось следующее. После того как был куплен в ЦУМе бокал, он в самом мирном настроении пошел по улице. До тех пор пока не понял, что организм сигнализирует по поводу удовлетворения физиологических потребностей. Возвращаться в ЦУМ поздно, далеко отошел, в кафе-рестораны заходить не желает принципиально, жлобы косятся, поэтому пришлось прибегнуть к услугам уличного туалета. Уличные туалеты представляют из себя алюминиевые цилиндры с рекламными карманами, придуманными дизайнерами, и с несложной автоматикой, придуманной конструкторами. Бросаешь денежку — дверца впускает, выдаёшь ответ на знаменитый вопрос прокуратора к основателю христианства, моешь руки, сушишь, нажимаешь на ручку — дверь отъезжает, выходишь, с облегчением радуешься жизни устроенной по тяжёлому. Очень просто. Только именно этот уличный туалет (Фиолетовое пофиг! Мочедавильня! Оркестровая яма выгребная! Шлюм-пум-пин-пиндела!) — вдруг сломался.

— Коробку с «Леонардо» между ног зажал, на пол брезгую поставить, хотел руки вымыть, жидкого мыла полные пригоршни налило, а воды… Уи-ий, скотобаза, уй козёл странствующий! Тьфуй щелезяка!

Когда несложная автоматика посчитала своими чугунными мозгами, что клиент смыл мыло водой, она включила сушилку, решив доуконтрапопить пользователя. На улице, как распогодилось, опять жара. Алюминиевый клозет от солнца накалился, сковорода просто, да тут еще из сушилки подрумянивает. Липкие руки об стены как попало обтёр и хотел было покинуть сие негостеприимное заведение.

— А дверь тоже заклинило. Представляешь?! Сначала ломал дверь, потом начал биться в клетке, приговоренный к позорной смерти. Врать не буду, в конце всех концов ужас обуял, помрачение нашло!

Как Вильчевского сбежавшийся на шум народ успокаивал, он уже помнит не детально. Как приехала патрульная машина — совсем смутно. Как милиционеры пытались монтировками открыть дверь — помнит, как внуки помнят прадеда. Сильно бился головой и членами об алюминий и умоиступлялся. Позже приехали техники и у кого-то вскочила идея, не разобравшись-то, вызвать пожарную команду. Пожарники в красных робах и техники в синих, мглу языков разогнати, открыли дверь и он вышел на сцену на поклон если не всему населению столицы, то по крайней мере пол-Москвы было точно. Во всяком случае, Иван такую толпищу видел первый раз в жизни. И вывалился он из ловушки не с виноватым взглядом, как у всех людей, только что покинувших отхожее место, а с глазами полными тифоновой свирепости и бранью, этажностью уходящей за пределы небесной тверди, на которой живут неписающие и некакающие боги.

— Блин! — воздежды руци свои. — Я б сейчас водки врезал! До сих пор не очухаюсь! Козлы все!

Вестимо, после такого потрясения пришлось, зализывая душевную рану, сокрушить по маленькой до скотообразного состояния. Почему сегодня похмельем и мучился. Похмелье — это когда ты вконец надоел даже «ершу» водки с пивом.

— На тя уповахом! Призри ныне яко благоутробен! Вонь мыя, после сортира, в благоухании твоя духовныя.

Всё взаимосвязано в природе! Пиво кончилось? У Степана тоже пересохло в горле. Пиво такой виртуальный предмет: оно вроде есть и его тут же нет. Что ж так поздно одумался, Андреевич? Ну да ничего, его дружок в полном порядке и мигом накроет поляну на паритетных началах.

Степан отмахнулся, сейчас не время.

— Подытожем. Таким образом, Ваня, ты после своей стоячей ретирады, деморализованный, напился и никакой Кремль мы с тобой, выходит, не штурмовали, президента не судили и ногу ему за голову не закидывали?

— Чи-и-иво-о-о-о-о-о?!

Ясно, ясно, это он так шутит.

Нет, просьба повторить шуточку. Чего они делали с президентом России?!

— Ничего мы с тобой не делали. Мы с тобой вчера даже не встречались. Только разговаривали по телефону.

— Само собой, благодавец, пусть всё пиво будет безалкогольным! Но чью ногу куда закидывали, оденься светом яко ризою?

Степан похохотал немного для отвода глаз и, сложив вёсла речей, постарался быстрее уйти, оставив друга до крайности озадаченным и всё ещё желающим успокаивающей водочки.

Визит к Лузину не изменил логическую картину дня. В квартире, что полезно для следствия, находилась ещё любимая сестра. Лузины, вместо свержения верховной власти, занимались обходом продуктовых магазинов по поводу надвигающегося дня рождения сестры. Тринадцатое число, как никак, на носу. Леночка Ивара попросила. Надо ли говорить, что со Степаном вчера они также не встречались.

Вернулся в мастерскую и на всякий пожарный случай поглядел телевизор. По всем новостям никаких следов вчерашней заварушки. Самая горяченькое только о Великом Майкле. Майкл завязал с песенками, удалился на необитаемый остров, через что тысячи его фанатов угодили в психушку. В остальном: тишь, гладь, да божья благодать.

Резюме?

Перекреститься благословенным кулаком и переспроситься в последний раз: Бог есть? Фамильярная зловещая фигура кавалера в шелковом плаще, берете с колеблющимся петушиным пером, с шпагою на бедре с вычурным золотым эфесом, со всеми своими недостоинствами — есть? Нет! Он разобрался под занавес. Но есть законы природы, всевозможные физические эффекты, исследованные и совершенно не исследованные, навроде светящейся жемчужины у него в голове, позволяющей даже среднестатистическому гражданину, не говоря уже о художнике, создавать вокруг себя вторую реальность такой вещественности, что хоть живи в ней. Он и жил (явление Асиеля, мосфильмовский ад, т. д.), когда «волшебной палочкой» владела Абигель и в своей потом. При всем при том оказывается, что как бы вторая реальность ни была жизненно выписана и скульптурно вылеплена, материальных следов по окончании очередного блока почти не остается. «Почти» — подразумевается пожар в «Матросской тишине» или недоумение Лузина по поводу своего освобождения. «Сидел, сидел, Степа, вдруг является казённая душа и по-девичьи смущенно заявляет: «Вы свободны, потому что на вас нет компромата». В дверях уже, по-семейному признается индеец-следопыт: «Во всех без исключений положенных документах о вас дыры. Словно кто черниловыедающим веществом опрыскал. У нас троих, кто вами занимался, неподвижное ощущение, что мы все сошли с ума. Будто померещилось! Идите себе домой, голубчик, что же делать? Море вам удачи и дачу у моря.»

Какой сброс энергии, какая мощь, а в результате что? В результате г. Бумажный просыпается в кроссовках на раскладушке и никакой конкретики, кроме состояния нестояния. Ощущение, что ходишь по спинам бизонов. Бизонов гонят к обрыву проголодавшиеся индейцы.

— Что я себе думаю? Хватит, пожалуй, теоретизировать! Да, Жуль?

Жульен согласился, постучав «дауменом» по полу Морзянкой о том, что давно пора в стадию эксперимента.

По первости кремлевских звезд с неба хватать не следует. Без глупостей там всяких. Ксеркс море выпорол и лажанулся. Не начать ли с простых вещей?

Освободил стол от мусора. Там, где нарезал батон к завтраку, остались крошки. С этим и подгадал содержание опыта. Нацелился, послал импульс. Над крышкой замутнело парком, полупрозрачная линза исказила угол стола, загнув вверх на китайский манер.

— Понял, Жуль, что происходит?

Происходит следующее. Он живет в нормальном мире, но имеет возможность демиурга создавать «вторую реальность», причем накладывает её на первое практически без стыка. Так в театре гримёр воспользовавшись эластичными накладками, специальной мастикой, париками, гримом и пудрой, превращает юную артистку в бабу-ягу, а великую старуху в Лолиточку. Важен также уровень мастерства. Почему у Абигели получалось исключительно? Потому что она больна. А от гениальности с носок один малюсенький шажок до проклятой шизофрении.

Погримасничав, выстрелил, следуя программе требовательней. Бежевое тело осело на плоскость стола.

— Вишь, Жулька, что я состряпал? Тесто! Сейчас испечем.

Поглядел на солнце, хотел было набраться на стороне энергии, да чихнул с превеликим удовольствием. Оттого, что чихнул, программа сбилась и процесс пошел наперекосяк. Степан всего-то хотел тесто отмять да подтужить, чтобы произошло гармоничное смешение частей, как положено, как его мамулька делает. Но тесто, вдруг, выгнуло спину дугой и поползло гусеницей. Жульен, наблюдавший не без интереса за экспериментом, увидев такое дело, зарычал.

— Куда бара н едоделанный?! Кю! Стой, курадилоль! — заругался с перевёртышами, по-русски, по-грузински, по-эстонски.

Пришлось все-таки занять у светила энергии и лазерно садануть по тесту, пока оно совсем не уползло к чёртовой бабушке. Жар настиг комок уже у края. Вспыхнуло, в нос ударила гарь, Жульен взвыл, и в результате они обнаружили, что вместо румяной булочки имеют нечто обуглившееся и подпалины с пузырями вздувшегося мебельного лака вокруг.

— Что-то мне сегодня не колдуется, — протянул, брезгливо разглядывая свое художество. — Это только в Голливуде с первого раза получается. А у нас слишком витиеватая задача поставлена. Нужно придумать что попроще. Бомбить удобнее большие города. Глобальное, как ни парадоксально, проще. Не в плане ингредиентов, а в плане организации. Большое массивно, значит, неповоротливо. Соображаешь Жулька?

Жульен сбегал к миске, попил водички и вернулся ассистировать дальше.

— Чего бы такого придумать? Погоди холостой, дай подумать женатому. Солнце, может, остановить?

Жульен не согласился. Его категорическое отрицание выразилось тем, что он по-человечьи сел на зад и вылизал аппаратик.

— Мальчишка с грязной писькой. Однако ты прав — солнце останавливать не стоит. Вдруг в самом деле остановится. Тогда придётся снова раскручивать. Пусть себе способствует фотосинтезу и профилактике «крокодиловой кожи» у детей. Нужно что-то среднее между булочкой и солнцем. Что у нас среднее? — спросил Жуля с чувством.

Жульен чувство понял превратно: вскочил и дернул на этот раз к к пустой чашке из-под корма.

— «Педигрипал» вовсе не среднее между булочкой и солнцем. Ошибаешься.

Наложил псу говядины, присыпал сухим кормом.

— Среднее будет представление гностиков. Вот, скажем, зубы — выходящие замуж кости. Ты думаешь, зубы — это зубы, тридцать две белоснежные невесты? Как же! Зубы — зубчатая стена, защищающая внутреннего человека. Посему становится ясным негативный смысл выпавших и сломанных зубов. Береги зубы, Жульен! Не грызи натуральные кости, а потребляй педиков рипал. Время — бомбардировка жизни зубами, бомб всего тридцать две, сбросил все — боезадание выполнено, подставляй задницу для медалей. Отсюда можно, соответственно, соорудить цепочку. Например, я пойду в город и задеру кого-нибудь, в смысле, облаю и спровоцирую. Меня будут бить. Возможно, даже ногами по голове. И если умело поддамся — выбьют зуб. После я сам себе вставлю зуб из чистого золота. Не у протезиста, а своими благоприобретенными возможностями. Пойду снова в город. Зачем? А вот зачем: подойду и плюну на кого-нибудь через дырку от зуба. В детстве у нас во дворе жиганы это умели делать мастерски. Как цыкнешь — так плевок летит, будто из ружья, метра на четыре. Маменькины сынки с целыми передними зубами жиганам завидовали страшно. Следовательно, если плевок достигает цели и мне накостыляют снова, значит, золотой зуб — фикция. Ежели плевок не достигает цели и обойдётся без мордобоя, значит, золотой зуб гностически будет выражать следующее: вторая реальность может… МОЖЕТ, Жуль! каким-то загадочным образом соприкасаться с реальностью первого рода. Вроде как прожигаются в момент энергетического пика каналы. Песочные часы видел с осиной талией? Аналогично. Правда, Жульен, хоть я до этого и допёр, но подтверждения пока стопроцентного не получил. Однако для кручины нет причины. Дай срок, дотумкаем шаг за шагом по чайной ложке…

Телефонный звонок прервал пояснения.

— Степан, ты, почётный член?! Включи срочно телевизор!

— Я его только что отключил. Марсиане что ли высадились?

— Включай, дурик-марсианин, пленник грехопадения, член по нечётным!

Пожав плечами, пошел к телевизору. На экране интервизионный овал и монотонной гундосности голос, долженствующий выражать соответствующее настроение.

«…через несколько минут слушайте правительственное сообщение.»

— Святители, Архистратиг Михаил и прочие бесплотныя силы ликовствуют! Ёлка сначала шла верхушечкой назад, но родилась правильно!

Вильчевского, орущего белым медведем в жару, пришлось придавить микрофоном к бедру.

«…в результате сердечного приступа скончался президент России…»

Степан щёлкнул пальцем по счастливо-мелкосуматошной выхухоли на стене.

— Ол-ла мордастому воробышку! Понятно?! Есть подтверждение! Не лисировать нам всем волконсконитом!

Конверт сразу обратил на себя внимание латинским шрифтом и золотым подстилающим крестом. Степан вытянул его из нарядов на шрифтовую работу и поначалу подумал, что Ф.И.О., искаженные транслитерацией, его. Однако вчитавшись увидел, что инициалы другого человека — Андрей Степанович Безбумажный. Причем тогда сам верный адрес? Россия, Москва, художественно-оформительская мастерская МГУ им. Ломоносова. Помялся, но открыл. Не впервой чужие письма вскрывать, опыт есть. Извещали, что были бы рады видеть господина Безбумажного такого-то числа, во столько-то, по такому-то адрессу. Ватикан предложил секретариату Московского отделения католической молодежи пригласить Православное Общество МГУ на мероприятия, посвященные визиту римского Папы в первопрестольную. Причина — какая-то телеграмма, полученная Ватиканом, с требованием ПО МГУ причислить Бумажного Степана Андреевича к лику святых.

Хлопнул себя по лбу ладонью так, что голова загудела кастрюлькой.

— Алло, Ванька! Мы когда с тобой Тамагочи замучили, что после делали?

— Добирали в городе. Что еще можно делать?

— Нет, ты вспомни! Ну, головы мочили в фонтане, чучундру хоронили, стих писали… Что ещё? На почту не заходили? Международной телеграммы никакой не отправляли?

— Телеграм-мы..? Мама мия! Исцели, пречистая, моя многонедужныя струпы! Так что, последствия какие-то?

— Письмо пришло. Ватикан списался с московской агентурой, а они мне — приглашение.

— Тя поёт вся тварь во веки веков, брюнет-безбожник! Пойдешь? Хорошо ещё, что монгольскому правительству не предложили всю степь заасфальтировать.

Сварил кофе, улокотился в кресле, водрузив ноги по-американски на стол, поразмышлял. С одной стороны: раз набаламутил — иди, отдувайся, махай флажком за всё ПО МГУ. Другое дело, надо ли идти? Третьи сутки, слава Богу, пошли с начала экспериментов и сутки с осознания всемогущества. А пусть-ка Папа сам к нему идет! Он всего лишь викарий бога на земле, а художник — всегда бог, потому что ему некого замещать, кроме самого себя, засранца приполудурочного.

Перезвонил Вильчевский.

— Степик, слышь… пушку, по уставу, набок класть нельзя. Ты помнишь, что мы с тобой сморозили? Надо отнекиваться. А то в монгольскую командировку пошлют.

То что надо сморозили! — выкатил вперёд челюсть Степан.

Одинаковость каноны накапливает, одинокий иконы разрушает.

Поманил к себе взглядом чистый лист бумаги из стопки, стило и, не прикасаясь ни к тому, ни к другому, написал в левом верхнем углу:

Господи, Царю Небесному, Утешителю, Душе Истины, умилосердися и помилуя мя, грешного раба Твоего, и отпусти ми, недостойному, и прости вся, елика Ти согреших днесь яко человек, паче же и не яко человек, но горее скота, вольныя моя грехи и невольныя, ведомыя и неведомыя, яже от юности и от науки злы, яже суть от нагльства и уныния.

В правом верхнем углу:

Его Святейшеству, высшему главе Вселенской церкви, преемнику святого Петра, западному патриарху, примасу Италии, архиепископу и митрополиту Римской провинции, суверену Ватикана.

Дальше:

Православное Общество смиренно просит Его Святейшество посетить университетское собрание, посвященное визиту Его Святейшества. Молодые верующие хотели бы по-сыновьи, поговорить и, если не возникнут возражения, подиспутировать по конфессиональным разногласиям.

Информативнее ответит председатель ПО — Безбумажый А.С.

Хохотнул, и стило, танцуя, дописало число, месяц, адресс, телефон.

— Не яко человек! Горее скота! От юности и от науки злы! Лохмотья истории! Знания, видишь ли, им не по душе! Умного на фуфу не поймаешь, только народ советский, один глаз выпученный на грузинского грузчика на грузовике, другой широко незакрытый. Ну, погодите, боговы посредники, я вам покажу истинную святость!

Письмо отправил из канцелярии с курьером, сунув для скорости купюру.

Степану позвонили в тот же день, когда он вернулся от Абигели. Московская агентура в основном интересовалась контроверзностью вопросов. Понятно, в чем сомнения. Визит должен способствовать сближению и взаимопониманию Ватикана и русской автокефальной церкви. Не дай Бог, какая варфаломеевщина! Вопросы, за небольшим исключением, их удовлетворили. Потолковали еще и завтра предложили быть готовыми встретить соответствующую службу. Речь о безопасности. После чего и примется окончательное решение. Несмотря на то, что подобные визиты Его Святейшества спланированны заранее, но Папа за почти две тысячи лет существования христианства впервые настолько моложав, если не молод, что не отказывает себе в спонтанных, а потому интересных мероприятиях.

Вполне возможно, вполне возможно, почему бы и нет. «Не сказать, Нет, и не сделать», с точки зрения солидной конторы, предпочтительней, чем ответить прямым отказом.

Ночью спать не пришлось. Когда у Степана появилась привычка собирать семена, он не помнил. Частью коллекция сформировалась естественным порядком: съел апельсин — сохранил семечко, располосовали в компании арбуз — прибрал парочку черненьких капелек, полдня муслил во рту сливу, избавляя от скользкой ауры, — в коллекцию. Шарик авокадо, тыквенные семечки, черные, белые, в черно-белую полосочку семечки подсолнуха, виноградные зернышки, как миниатюрные груши, яблочное, грушевое семя, линзочки чечевицы, кукурузное зерно, косточки вишни, черешни, персиковая мозгоподобная косточка, кедровые орешки, орешек лещины, земляной арахис, пара великолепных грецких орехов — один подобранный в Испании, другой привезли под заказ из Грузии. Каштан, миндалинка, фисташенка. Выделялись колличеством два десятка фасолин с такими разнообразными изумительными рисунками, что на зависть тропическим бабочкам. Запаянная в целлофан двухкрылатка клена, желудь, шарики ядовитых кустарников, найденные в сибирской тайге, окаменевшие зерна пшеницы из археологических раскопов древнего Новгорода. Иногда что-то приносили друзья и знакомые, зная степанов интерес. Коллекция занимала мало места: что такое зерно в одном-двух экземплярах? В крайнем случае металлическая коробка из-под печенья. Насчёт бессознательного наслаждения коллекционеров сказать трудно, однако то, что перебирание зернышек способствует предтворческой медитации, не вызывает сомнения. Своего рода механизм запуска творческой мысли. Чётки.

Нет нужды насыпать в горшки землю, садить семена, не вздохнув руками, поливать, ждать неопределенное время всходы. Нужно только выстроить на подоконниках из коллекции цепочку и сидеть в центре мастерской, по очереди разглядывая следующее семя, пробуждая в нём жизнь. Некоторые семена лопались с треском, некоторые тихо выпускали зеленое жало. Корешки ощупывали плоскость под собой, но не в поисках влаги, а в поисках опоры. Приходилось играть компенсирующим образом, напоминающим игру в «Тетрис». Какой росток самый низкий, тому и внимание в этот момент.

Всю ночь питал коллекцию, наблюдая между оформившимися растениями войну за пространство и мирное сосуществование на принципах взаимопомощи. Во всяком случае, на окаменевшую пшеницу в человеческий рост, проросшую из новгородских зерен, опёрлось не одно растение кустарникового типа. Когда первые лучи солнца брызнули из-за горизонта, он даже поначалу не заметил перемену ночи в утро из своих джунглей.

В барбарисовом кусте затренькал телефон. С трудом выудил его оттуда. Просили принять спецов службы безопасности. Степан обещал встретить легатов перед центральным входом. А пока было полчаса, нашел в пачке не использованных для оформительства фотографий изображение ректора университета, выдавил из-под ногтя «масляного человека» и скопировал из него ректора от почтенных залысин до шнурков на туфлях.

Спецы корчили из себя невозмутимых сверхчеловеков, но были урожденными итальянцами. Темные очки, нитки ртов, стройнящие костюмы а ля мистер Бонд — и тут же газированная горячность и жестикуляция abbandonatamente{(ит.) непринуждённо, отдаваясь чувству}. Хотя итальянцы считали себя в некотором роде избранниками божьими и, думается, в душе гордились службой самому римскому Папе, да и Рим, что говорить, славный город, но громада университета их несколько придавила. Видели они университеты в Италии, в других странах насмотрелись, но, извините, не высотой же в четверть километра. Такую вавилонскую дуру если поставить посреди города Рима, то грандиозность собора святого Петра вместе с папским дворцом на Ватиканском холме и Бельведерским двором, считающихся весьма грандиозными сооружениями, померкнет, как умаляется свечение светлячка, попавшего на стекло зенитного прожектора.

Говорил в основном ректор. Председатель Православного Общества всеподданнически держался вторым цветом, с готовностью открывая и закрывая комиссии многочисленные двери зрительного зала Студенческого клуба.

Итальянцы проверили всё, вплоть до напирающих сверху грузных люстр банановой конструкции, наговорили в диктофоны памятки и откланялись. Степан же поднялся в мастерскую, сделал из эрзац-ректора маленький шарик, но не стал зашприцовывать его обратно под ноготь, а отщёлкнул с балкона в Москву-реку на корм малькам. Всемогущество!

Телевизионщики отслеживали события. Духовно-административный центр, Свято-Данилов монастырь, длинный стол под парчой, Патриарх всея Руси, члены Священного Синода, римский Папа, кардиналы курии, нунций, статс-секретарь, охватываемые бурлящим рифом прессы, вопросы-ответы, разъяснения, заявления, бегущая строка с номерами контактных телефонов. Степан поставил на автоматический набор и выщелкал один из указанных номеров. Конечно, занято, но время есть. Папа в самом деле далеко не стар. Он восхитительно доброжелателен, ничуть не барствует, что позволено в его звании, где-то даже порывист, много смеется, в отличие от Патриарха всея Руси, позволяющего себе только ортодоксальный полусмешок в бороду. За спинами духовенства мечутся служки, обслуживают минеральной водой, исполняют поручения, подносят листки вопросов из соседнего помещения, где монашки работают за секретарей-телефонисток.

Автоматика сработала. Пробился. Представился председателем ПО МГУ, крупнейшего из подобных молодежных объединений. Если не первое учебное заведение России, то кто должен являть собой центр пропаганды веры? Председатель ставит вопрос: Его Святейшество не хочет с ними встретиться, потому что боится? Но нежелание обсуждать разногласия наносит непоправимый вред единству христианства. В любом случае, тысячи мест зала Студенческого клуба заняты, они смотрят прямой репортаж на экране и готовы принять высоких гостей немедленно, позже, когда угодно.

Увидел и понял. Принесли очередные листки, помощник прочитал, сортируя на две неравные кучки, маленькую придвинул Папе. Пока говорил нунций, Папа просмотрел листки. На одном задержался, всплеснул бровями и пошептался с помощником, усмешливо высверкивая чёрносмородиновыми глазами. Скоро раздался звонок. Не то чтобы всё происходило само собой, но ведь практикующее всемогущество!

То, что соответствующие службы бросились в эту сторону с божественной скоростью, художнику очевидно. Но и он приготовился к приему гостей задолго. Что ему теперь стоит разделить себя на семь тысяч семьсот семьдясят семь частей? Пара пустяков! Этого туда, этого сюда, этого по морде лайковой перчаткой, чтобы не раззявил. И когда налетел рой отечественных и ватиканских специалистов, встретил их во всеоружии. Требовались три вещи: первое — через временное руководство университета (на этот раз стал ректором сам) отвечать за контакт на высшем уровне, второе — показать ещё раз зал Студенческого клуба, не скрывая самой мелкой вентиляционной дырки в стене, третье — засадить зал оживленно беседующими фантомами «Общества». Деловитые сверхчеловеки живо организовали так, что маршрут от бронированного лимузина через лифтовую шахту до кресла на сцене превратился в стерильный туннель, по которому можно пронести чашечку с агар-агаром без риска занести в среду хоть один вредоносный микроб. Существуют классические формулы безопасности — взять объект в надежное кольцо, по возможности стараясь разъединить драгоценное тело с опасной материей и прикрыть объект от поражения с возвышающихся рядом зданий. Для последнего, конечно, требуются огромные силы. Но ввиду того, что возвышающимся зданием на Воробьевых горах является сам университет, а объект непосредственно проходит внутрь, второе правило не работало. Поэтому, не особо задерживая, органы дали зеленый свет. Ждать пришлось в течение двух часов. А в это время несколько отрихтовать ситуацию в части естественного проявления любопытства стороны принимающей. Принимающей, но не догадывающейся, что она кого-то принимает. То есть размечтать вахтеров и намутить в головах прочих заблудившихся персонажей.

Когда колонна автомобилей остановилась и на короткое время вскипело у дверей, Степан посчитал, что самое время. Он разрушил формулы безопасности — не запечатлеть: как только Папа шагнул в зев двери, взял и перевернул университет вверх ногами. И тут же вернул обратно. Нет, в видимой части никто ничего не заметил, вот только вместо римского Папы дальше пошел его фантом, а сам Папа, взлетев на две сотни метров ввысь, вступил в круглую залу, своего рода предбанник зала Студенческого клуба, где Его Святейшеству самое время на минуту-другую остановиться и привести мысли в стройное состояние. В предбаннике — станок, палитры, холсты. Типичная мастерская художника. Правда, почему-то совмещенная с оранжереей.

Папа — полиглот. «Великий и могучий» входил в число его девяти языков.

— Присаживайтесь, пожалуйста. Я — председатель «Общества православной молодежи», Степан Андр… блин! Андрей Степанович Безбумажный.

— Мир тебе, сын мой, — осеняя председателя крестным знамением.

Степан склонился к поданной руке, поцеловал.

— Объявлено, что встреча начнется через полчаса. Позвольте себе чашечку кофе.

Папа всё оглядывался и никак не мог уразуметь, куда сгинула его свита. Будто собачий хвост купировали. Степан поставил турку на огонь, приготовил фарфор, чашку с щербинкой себе, целую дорогому гостю, всё-таки Папа заглянул на огонёк, как-никак!

Попили кофе, посматривая друг на друга и одновременно поставили фарфоровые пары на стол, звякнувшими фарфоровыми колокольчиками, извещающими о начале ауиденции.

— Ваше Святейшество! Мне давно хочется разобраться с одним постулатом. A posteriori{ (лат.) смысл перевода: на основании уже имеющихся данных, на основании опыта}, бог есть?

Действительно, кого спрашивать, если не Папу римского, непогрешимость которого признается верующими без всяких оговорок?

— Вы сказали — постулат. Но, сын мой, вопрос не в том, чтобы постулировать данность. Вы же не станете называть постулатом продвижение солнца по небосводу. Нет необходимости связывать жесткими формулировками проявления сущего. Наш Бог, Иисус Христос, хоть и был богочеловеком, но никак не аксиомой просвещенному уму. Его истязали, над ним насмехались, Господа нашего убили, и никто тогда не говорил, что Его жизнь в пределах отправных исходных положений принимается без доказательств. Просто верили, как вверяется дитё матери.

— Но согласитесь, божественное не может не иметь физического выражения. Что за партизанщина такая?

— Может ли физически проявиться вакуум? В каких еденицах он проявляется? Сын мой, предмет нашего разговора вне веры верующего человека.

Веруешь — верь. Брожение ума угодно безбожнику. Шатание — скорбно.

С какого бы бока ни подкрадываться, для человека, облеченного доверием более одного миллиарда людей, вопрос веры решен окончательно. Ни при каких обстоятельствах он не поставит вопрос в плоскость физического разрешения явления. Папа не способен смотреть на веру раздевающим взглядом физика. Значит, следует применить провокационные методы. Прием скорее святой инквизиции, чем физика.

— А вы видели когда-нибудь настоящее чудо, Светлейшество?

Для Бумажного реальность такова — поворачиваться в толпе на триста шестьдесят градусов и спрашивать всех подряд: «Видел кто-нибудь тресветлое чудо?», никто ведь не ответит однозначно: да, мол, видел, как тебя. Никто не признался, что видел ходящих по воде. Никто не видел, как расступается Чермное море. Никто не видел, чтобы пятью ячменными хлебами и двумя рыбками накормили пять тысяч человек. Мы живем в реальном пространстве, где невозможны такие внефизические выкидоны. Иллюзия, гипнотизм — почему нет? Но тогда извольте купить билетик и до третьего звонка занять свое место. Парад-алле, арифметический гений дворняжки, полет из пушки на картонную луну, травля зверей, музыкальные эксцентрики, цирк уродцев, иллюзионисты, распиливающие женщин пополам, прочие удивители…

— Чудо — сама жизнь. Разве не чудом является рождение ребенка?

— Нет, не чудо. Всего лишь голимая физика, голее Адама и Евы.

— Жаль. Очень жаль!

— Но вы бы хотели увидеть чудо, настоящее, как это яблоко? — щёлкая ногтём по красному, в охристую точку, яблоку на дереве.

Папа умный человек. Потому он не станет смешивать части, по природе своей несмешиваемые. Люди попроще, может быть, взялись бы объяснять божественную эманацию посредством описания фотона, как элементарной частицы в свободном состоянии с частотой вращения заряда от десяти в тринадцатой степени до десяти в двадцать второй степени Герц, но Папа не стал бы отдавать своему богу лавры первого физика, приписав тому феноменальную возможность раскрутить каждый фотон, который сыщется во вселенной. Степан будто наткнулся на стену без каких-либо возможностей пробиться сквозь на противоположную сторону. Условно, даже палец не засунешь между кладкой, скреплённой раствором абсолютной веры. Людей абсолютной веры, куда ни обернись, везде достаточно. И среди тех же физиков, и среди тех же художников. И их так же, как Папу, не передвинуть ни на волос с их позиций. В капле воды отражается океан. Степан разглядел его с первых фраз главы римско-католической церкви. Смысла беседовать дальше не было. И хоть не получил из первых рук разъяснений, как того желал поначалу, по крайней мере убедился в одном: ответа ему не даст никто. Проще пятью ячменными хлебами и двумя рыбками накормить пять тысяч обормотов.

А раз так, остаётся только привести в движение свои фантомы, чтобы срочно кликнули студентов по общежитиям, находящимся в самом комплексе университета. Сенсационное известие о том, что римский Папа в МГУ, сработает само за себя, и через пару минут уже не то что не будет возможности поменять фантом на студента с горящими глазами, но придется еще осаживать опоздавших. Впрочем, сие уже заботы службы безопасности. А ему остается последнее — поиграться.

— История такова. «Общество» послало в Ватикан телеграмму. В ней предлагалось, ни много ни мало, причислить Бумажного Степана Андреевича к лику святых. До вас, надо полагать, такой пустяк не добрался. Но на нашем уровне это не то что бы важно, но, та ссазать, дело принципа.

— Не извещён. Кто такой э… Бумажный?

— Отвечу честно, — вихлянув ладонью. — Этот мазурик — я.

Собрался Папа. Перестал нарезать круги по мастерской-оранжерее, рассверливая буравчиками глаз сочащиеся светом дырочки между листвой.

— Мне не хватает словарного запаса понять значение слова «маzzа{(ит.) mazza — колотушка для ударного инструмента}-рик»?

— Скажем так: это — персона обожающая мацать за вымя теологию. А о посиделках не беспокойтесь. Всё готово, ждут только вас.

— Откуда известно?

— Известно, потому что происходящее здесь, придумано мной от начала до конца.

— Должен ли я в таком случае выступать Advocatus diaboli?{(лат.) букв. — адвокат дьявола. Лицо, выступающее в качестве противника при обсуждении вопроса о канонизации святого католической церкви.}

— Фиджи упаси! Я всего лишь хотел показать настоящее чудо. У меня есть серьёзное подозрение, что вы не видели его раньше и не увидите позже.

Уж в чём-в чём, а в том, что не внушаем, Папа уверен на сто процентов. Наоборот — да. Наоборот ему по должности положено. Когда он стоит на балконе папского дворца, простирая длань над многотысячной толпой, не одно христианское сердце ёкнет и слеза навернётся на глазах.

— Сказано мудрецом-художником: «Воздействие острого угла треугольника на круг производит фактически такой же потрясающий эффект, как и прикосновение Божьего перста к пальцу Адама Микеланджело». Прикоснёмся углом к кругу!

— А если не иносказательно?

— Если проще… соседи у меня над головой зловредные. Придут, отполируют антенну носовыми платками и стучат до вечера по батарее до того, блиндульгенция! что испортили постукиванием мои клапаны пищевода. Знаете, теперь что происходит? Выделяются кишечные газы и всё время приходится говорить. Если говорить перестаю, газы через рот не улетучиваются. Когда молчу долго, их скапливается столько, что тело приобретает положительную плавучесть.

Унижение имеет разные формы. Невинное шутовство Ханаана закончилось, как известно, плачевно. Ной, проспавшись, сделал из него раба своих братьев. Крайне недальновидно доводить неудачные репризы до конца, если не остается в тебе к концу силы и уверенности.

— Смотрите внимательно. Я сейчас взлечу. Единственно, я не могу двигаться в горизонтальной плоскости, но по вертикали — без проблем. Взлететь святому то же, что упасть овце заблудшей. Только надо падать не к плоскости, а вверх, к точке радиуса, где точка — наше светило, а радиусом может быть что угодно, — и Степан, наглая атеистическая морда, перечислил пару вариантов. — Штрек раскрученного фотона, вырвавшегося из тюрьмы солнца и попавшего в клетушку глаза, баллистическая траектория птичьего кала, пальнутого на головы пешеходов из пичужкиной мортирки.

Папа уверенный в себе человек. Он без слов решил удалиться. Только вот дверь во время ауиденции вкрадчиво заросла.

— Сын мой, я хотел бы уйти.

Некуда.

Запахивается Папа от бесовщины широкими симметричными фалдами, напоминающими спокойный ритм ренессансной архитектуры.

Председатель сорвал яблоко. Яблоко красиво пахло настоящим яблоком.

— Так я помолчу. А когда газ скопится — взлечу. Прощайте, отче! Dixi.{ (лат.) Я сказал. Смысл: Я закончил}

Прав Папа до непогрешимости. Вороны клювами вырывают у грешников душу из сердца. Непогрешимую правоту вырвет из сердца только настоящее полноценное упоительно-материальное чудо.

Степан Бумажный, человек с яблоком в руке (руки, ведь, — те же крылья, только без перьев), приподнялся на копытах. А вверх полетел уже святой.

Есть один секрет у живописцев. На нарисованную радужную оболочку глаза наносится бугорок из краски того же цвета, что у радужки. Сверху рисуется сам бличок. Остается только отлакировать бугорок. Секрет в следующем: по выпуклой поверхности бугорка свет меняет угол отражения, поэтому блик сьезжает с вершинки, скользит по мере того, как зритель передвигается относительно картины. В результате получается поражающий незнающего человека эффект. Глаза портрета следят, самым настоящим образом магнитно-поворачиваются, а главное, оживают.

Степан поднял бугорки на глазах, вчера, убедившись, что подсохло, тюкнул белым, а сегодня подцепил на кончик кисточки капельку акрил-фисташкового лака и мазнул два раза. Глаза ожили, и молодая женщина вопросительно посмотрела на мастера.

— Здравствуй, родная. Любовь — это желание двоих занять объём одного тела. У нас с тобой на этом холсте не романтическое свидание.

Живописец попроще давно бы остановился в работе, посчитав на вполне законных основаниях, что работа удалась. Портрет в самом деле психологичен, читается в чувственно и порой алогично смешанных красках приподнятость образа, лицо подсвечено ритуальным огнем, и непонятно, отчего внутренний феноменальный тревожный свет, где, в чём художнику удалось притаить источники истекающей энергии — в тональной глубине, в текучих линиях волос портретируемой, в светоносных валерах ли, отдаляющих на расстояние материально оформившейся иллюзии. В чём и парадокс. Глаза молодой женщины, казалось, смотрят сквозь тебя, будто всё она про тебя знает, будто ты ей не особенно интересен, будто за тобой она видит что-то действительно достойное внимания, но это что-то так далеко, что приходится ей вглядываться с прищуром и вниманием. От этого взгляда многим станет не по себе. Словно ответ какой обязаны дать, словно тянет открыться и покаяться, надеясь, что смотрящая сквозь тебя женщина когда-нибудь обратит на тебя внимание и, может быть, даже понимающе улыбнется твоему тщеславию и простомыслию.

Матери Степан позвонил автоматически.

— Целую. Рассказывай о родине.

Мать сразу же взялась описывать завоз нашумевших импортных удобрений и пользу птичьего говна, из которого сделаны удобрения, для урожайности. Степана сразу смутило отсутствие традиционной цепочки: «Борщ сварила, пол подтерла, Вере позвонила, сто пятьдесят пятую серию посмотрела» и так далее. И чем дольше слушал её щебетанье, тем больше ему не нравилось.

— У тебя ничего не случилось? — решился прервать.

А ничего не случилось. Лучше всех! У них там вообще всё настолько замечательно, что просто ни в какие ворота не лезет.

— Ты здорова?

Конечно, она здорова. У нее этого здоровья, что блинов на масленицу.

Ещё послушал некоторое время. Скоро сомнения отпали: что-то там у неё стряслось. Заставил мать остановиться:

— Давай не будем о пустом. Всё, я сказал! Цыть! Помолчим немного. Когда надоест, сам дам знать. Договорились? Договорились?!

Они замолчали. Степан ничего не делал это время — сидел и слушал электрический шелест в микрофоне. А когда, наверно, пошла третья, или четвёртая минута, мать не выдержала. Перед тем, как бросила трубку, успел услышать всхлип. Сматерившись, набрал номер, но мать трубку не брала. Сидел с прямой спиной, с ненавистью вперившись в зеркало, вылупившегося на него.

— Ну?! Чего ты названиваешь?!

— Если не скажешь, что случилось, я возьму нож, выйду на улицу и зарежу кого-нибудь. Говори!! — заорал, почти затолкав в крике в глотку пурпурный рог.

Мать длинно плакала, но уже ясно — проревётся, скажет.

— Киста…

— Вруша! И что киста?! Уже не киста?! Так, слушать сюда! Сидишь дома, ждёшь моего звонка. Позвоню не позже, чем через час. Ясно? Всё будет НОР-МАЛЬ-НО!

Он даже не стал звонить, бросился бегом, чуть не выбил дверь ногой и обьяснился с разбегу диковато: «Мамакистахуже!» Элечка усадила его, сунула в руку рюмку, воняющую спиртом и травой, заставила выпить и повторить, что он сказал матери последнее.

— Сказал, что будет нормально. Но, Элечка..! — недоумевающе уставился на массажистку, мельтеша ресницами и некрасиво гримасничая.

— Заткни пельку! Добре? Можешь раз поверить другому человеку? Так вот, я тебе говорю: всё будет нор-маль-но.

Хорошо, что делать? Без вопросов. Мать сразу может, купив билет прямо в аэропорту, прилететь в Москву. Зачем только? У Элечки вид надменный. Оказывается, лучший в мире специалист по этому заболеванию — её клиент. Звонить немедля, от неё!

— Проблема на треть решена. Потом объясню. Бери деньги, дуй в аэропорт, на ближайший рейс бери билеты и сюда. Должна быть у меня не позже завтрашнего утра. Алес-гонсалес, конец связи!

Если до семи часов завтрашнего утра сын мамочку не увидит, мамочка знает чем сынок займётся.

Элечка зашла ему сзади за спину и помяла трапецевидную мышцу, мышцу замученных жизнью художников.

— А что ты собираешься делать?

— Убивать.

— Успехи в любви плохие — просто женился. Нельзя, радость моя, убивать людей.

В специально оговоренных случаях — можно. В специально оговорённых случаях художники это сделают с наслаждением не только на картинах. А исламский фундаментализм, похоже, всё-таки прав.

Не спал всю ночь, бродил вокруг телефона бычком, привязанным за горло веревкой к колышку. Когда пурпурный рог вспыхнув, зазвонил, прежде чем подскочить к нему, успел поднять единственный нормальный стул в мастерской и разбить об пол. Желание крушить от этого, правда, не уменьшилось.

— Я прилетела, сына. Но не доехала.

Её такси, как на грех, сломалось за пару километров перед университетом. А время, грешным делом, без пяти минут семь, и она боится, как бы не началась резня ни в чём неповинных граждан.

Степан конечно же не мог ждать. Мать сказала, что стоит у большого мраморного здания, рядом круглая скульптура, вокруг себя крутится. Это Дворец молодежи. Приказал перейти ей по подземному переходу на противоположную сторону. Подъедет мгновенно.

Принудил остановиться, растопырив руки на ширину шоссе, частное авто и, скатившись по мосту с Воробьевых гор, в самом деле был на месте скоро. Поцеловались.

— Это что? С ума сошла?! Тяжело ведь!

Но мать только сделала невинные глазки. В руке сетка с трёхлитровой банкой настоящего ароматнейшего домашнего клубничного варенья.

— Зато как приятно будет чаёк попить с вареньецем. И с кофе тоже можно. С чем хочешь.

Намотал сетку на руку и они, по образу пешего хождения не спеша, направились в сторону университета. До встречи с элечкиным, лучшим в мире, несколько часов. Самое время потолковать за жизнь.

— Ну что, вруша, разве так по-нормальному делается?

Мама с сыном очень даже согласна. Дорого яичко к Светлому дню. Вовремя не разберешься — потом придется горе маять.

Принужденно рассмеялся.

— О чем ты?

— Сам знаешь. У блондинки в головке перхоть трудно найти, занесёт снегом ловко, не проехать-пройти. И зачем что-то мучить, разлениться бы всласть, суетливость канючить, лень не рабство, а власть. Власть над плоскостью догмы, ты совсем не один, обездвиженный мог быть сам себе господин…

Степан запнулся о собственные ноги. Мать относилась к поэзии, как большинство нормальных граждан — никак.

— М-мам..! У тебя голова… не болит?

— При таких болезнях, заверила Элечка, болит не так и не тут.

Откуда мать может знать её? Он же ни полслова…

Да как же? Вот же мать её встретила. Сама подошла и говорит: «Вы, несомненно, — мама Бумажного, очень похожи! Он сейчас приедет. А как приедет, подходите, помурлыкаем. Вон кафе, «Холм шести Аполланов», мы будем ждать там. Стёпа в курсе».

Перед ними — кафе с золотой коронкой и претенциозным названием. Чёрт возьми, где еще, если не здесь?! Остается только войти. Степан и вошёл, побелев лицом.

В кафе компактной группой сидели только пять человек: Варварушка, Головатый, Элечка, Бадя-Форшмак, Гжимултовский. В ногах у них полубоком Жульен, показывая «дауменом» следующее: «Ну, как тебе, художник? Нет адъютанта без аксельбанта?»

То, что мать растворилась улыбкой чеширского кота, Степана не удивило. Удивило, что гнев его был не настолько сильным, чтобы разнести кафеюшку вдребезги немедленно. Но Гжимултовский, мирно протянув руку навстречу, сказал главное:

— Мама здорова.

Целую вечность стоял в боксерской позе перед секстумвиратом. А то, что имел место секстумвират, ясно без дополнительных разъяснений. Равным образом как и то, что последнее время он был марионеткой в руках этой тайной ложи.

Встал, наконец, ровно, банку с вареньем в ноги, достал мобильник и, путаясь, с третьей попытки набрал красноярский номер.

— Мама… ты?

— Я, сынок. Почему голос у тебя хриплый? Не простыл?

— Иди немедленно в больницу, возьми анализы, УЗИ там… что нужно.

— Зачем? Я же знаю, что со мной.

Услышал, как она боролась с собой, чтобы не разреветься.

Степан говорил и чувствовал, как всё приближалось и приближалось новое ощущение. Сначала оно мешалось, вторгаясь, отодвигая и помрачая не основное, а потому мелкое, и вдруг проявилось во всю силу, вроде ударило под дых и больно, и торжествующе. Сразу поверилось, как прорвалось или сломалось — вот оно то самое, упоительно-материальное чудо! Сказанное — правда до последней буквы, не враньё, не ляп какой-нибудь навроде ста сорока четырёх тысяч избранных иеговистов на небе.

— Затем, что ты здорова, чай мой с бромом семигранный! — демонически расхохотавшись. — Перезвонишь сразу.

— Степа… Что ты..? Путаница какая-то…

— Не возражать мне! Провались всё пропадом!

— Хорошо, хорошо… я схожу, ты только не волнуйся.

Рухнул на сиденье и длинно выпустил из себя воздух.

— Займём время. У меня дед был — чудила, я вам скажу, редкостный! Однажды подхожу к нему утром, он, представляете, на спине спит, храпит паровозом, а одна нога поднята. Я его разбудил, спрашиваю, почему так? Дед мне сходу и рассказывает, что, мол, приснился ему военный сон. Что, воюя, попал на минное поле. Кругом мины, а он, будто, ногу поднял, опустить же боится — оторвёт. Знаете, в чем дело оказалось на самом деле? Нет, дед не был самогонщиком, он был химиком-любителем. Но однажды угораздило его поклясться бабке больше не гнать самогон из карамелек «Буратино». Дурел он с него особенно. Сразу начинал строить двухместный летательный аппарат из фанеры, чтобы улететь к такой-то матери. Так вот, в бутылке как раз и оставалась последняя влага. Поняли уже? Он приложился, тут бабка заявилась, пришлось штоф как попало затыкать да под матрац ныкать. Отсюда и поллитровочные мины, и поднятая затёкшая нога. Как дед говорил: «Кто расцепит, тот и сцепит.» Не помню уж сейчас по какому поводу говорил, то ли по поводу концептуальных построений в искусстве, то ли по поводу собачьей свадьбы.

— Историю про деда, Степан Андреевич, надо думать, рассказал как раз по поводу всех непоняток, происходивших с ним ввиду обладания Х-объектом.

— Совершенно точно подмечено, — оглянулся. Тут бегал раньше грузин с таким потрясающим носом, что им можно в настольный тенис играть. Секстумвират его случаем не дематериализовал? Не завтракал он. И в горле першит. Кофе хорошо бы.

Гжимултовский повернулся:

— Милые дамы, организуйте, пожалуйста, стол нашему общему другу.

Элечка и Варварушка, забрав банку с вареньем, ушли на кухонную половину кафеюшки.

— Сдается, ты бы сейчас лучше дедовой самогонки выпил, не думая о высоком, пониже?

— Клянусь никогда не есть картофельный салат, Терентий, если ты не прав! Но тут надо на трезвую голову.

— Понимаю-с.

Женщины расставили перед: кобальтовую чашку на блюдечке, кофейник, сливочницу, рафинадные кубики в хрустале, полукругом тарелки с ветчиной и сыром, маслёнку, розетку с клубничным вареньем, плетенку с еще горячими булочками.

— Весьма благодарен. А вы как же?

Гжимултовский баснул, Головатый фыркнул, Бадьян Лабунько разпельменился в улыбке до ушей, Варварушка хихикнула, только Элечка почему-то покраснела. Жуль, обычным порядком, выразил отношение к предмету, взявшись вылизывать себе аппаратик.

— Мы, даже если захотим, то никоим образом не сможем покушать эту страсть! Если только палочкой не заталкивать в одно интересное место.

— Ведро воды заменяет одну котлету. Только как же тебе, бедному, приходилось прикидываться пиджачком раньше?

— Служба-с!

Степан поинтересовался на всякий случай: он надеется, завтрак не фата-моргана? В первую очередь его интересует варенье. Не из нефти сделано?

Заверили, что есть можно. Приятного аппетита.

Степан завтракал, секстумвират деликатно помалкивал и даже не особенно заглядывали в рот. Ел, не торопясь настолько, насколько нужно времени матери на анализы. Хорошо, больница — соседний дом. Не то чтобы дружба дружбой, а служба службой, но ради подписания пакта и водружения пограничного столба в полосочку, с золотым гербом в навершии. С одной стороны герба отчеканены палитра и кисточки, с другой стороны — цифра шесть и ещё что-то, голимо-символическое.

Пурпурный рог вспыхнув, затренькал чижиком.

— Сына..! Я из больницы звоню..! Ультразвуком смотрели..!

Степан развалился на стуле.

— На-а во-от ма-а-я-я! А ты боялась! Костёр замёрз, угли окоченели.

— А что же… как же это..?! Весь персонал сбежался! Ничего не понимаю!

— И не понимай. О неприятностях забудь. Целоватушки-обниматушки. Мне некогда, у меня тут важный разговор. Всё, всё, чао. Потом договорим.

Наклонил голову.

— Спасибо вам за маму!

Перекрутил стул под собой спинкой к секстумвирату, сложил на ребро руки.

— Что ж, предвечные, начнем? Я так понимаю, сейчас происходит в некотором роде судебное заседание. Верно?

— Скорее, меняльная контора, — усмехнулся Гжимултовский. — Мыслящему человеку не надо объяснять правила взаимовыгодного обмена. Ты добровольно возвращаешь нам наш инструмент…

У Головатого язык на резинках:

— А мы, презамечательный, исполним тебе три желания. Помнишь, как у Пушкина? «Не хочу быть черной крестьянкой, хочу быть владычицей морскою, чтобы жить мне в окияне-море, чтоб служила мне рыбка золотая, чтоб была я сексопильно-чумовая, прегламурная!

— Насчет трех желаний — шутка?

— Шутка, разумеется. Терентий, трёкало, ты бы угомонился.

Чувствуется, кто здесь главный режиссер.

— Но при всём при том, обмен есть обмен. Ты отдаешь — мы обязаны компенсировать. Здоровье мамы — форма компенсации.

— Я не очень представляю, кто вы такие, хотя имею предположение, но в любом случае… существа, способные мгновенно исцелить человека, живущего за тысячи километров отсюда…

— Не так чтобы мгновенно, — Элечка кокетливо поправила бочок прически. — Сам разумеешь, если идет к логическому завершению, можно заранее и хорошо подготовиться.

— Я понимаю… — потёр Степан занывший висок.

Жалостливая Варварушка прошелестела кукольными губками, еле разобрал:

— Не думай и об этом.

— Но как же..?! — вскочив, в тоске смяв рукой рубашку на груди.

— Она верно говорит, — Гжимултовский поднялся во весь свой картинный рост. — Вылечить одну женщину, забыв о другой, было бы верхом несправедливости. Абигайль здорова, естественно, тоже.

Его бросило в двери взрывом каких-то макроскопических эмоций. Лег грудью на бельмастый фонарь у входа. Мир в глазах искажался и гнулся прихотливо, как в хромированном бампере милицейской «Волги», стоявшей рядом. Сзади подошла Элечка. У патрульной машины появился милиционер, проконтролировавший что-то во дворе дома, пригляделся к Степану, спросил:

— Молодой человек, вам плохо?

— Вы знаете, ему наоборот хорошо, — улыбнулась работнику правопорядка Элечка. — Спасибо за внимание, — тронула степаново плечо. — Ну, пойдем, пойдем внутрь. Ставь лицо на место. Договорить-то надо.

Они вернулись, как только Степан растёр глаза.

— Может быть, её к отцу в Крым отправить?

— Да, да, Влчек, я так и сделаю. Можно прямо сейчас пойти и забрать?

Точно так. Единственно, Абигайль спит об эту пору. А закончат обмен — иди, забирай. Бумаги подчищены, гражданская одежда в тумбочке, в пакете.

Степан закрыл глаза, посидел так некоторое время, болезненно-счастливо морщась подарку судьбы, потом выдавил из головы светящуюся жемчужинку, вложил её в элечкину ладонь, сам закрыл пальцы, пахнущие сливками, поцеловал сверху.

— Спасибо огромное вам, кто бы вы ни были! Прощайте, — в дверях обернулся, хотел еще что-то добавить, но дыхание снова перехватило. — Эх..!

Головатый вскочил на ноги.

— А третье желание-то? Как же без третьего? Положено-с!

— Бивни ему пора почистить. Пломба у него чавкнулась, — подал голос Бадьян.

— Может быть, пломбу из алмаза тогда в семьсот карат сделать? Хочешь пломбу из алмаза чистой воды?

Элечка шлёпнула Терентия по руке.

— Алмаз в семьсот карат во рту не поместится. Ты перестанешь скоморошничать?

— Хорошо, братцы, я когда пломбу поставлю, — счет за лечение вам пришлю. Только куда? Вы хоть земляне?

Главреж повернулся к членам секстумвирата:

— Не правда ли, друзья, приятно беседовать с умным человеком?

Единственная на небе тучка похожа на антифашисткий плакат. Крестообразна, концы свёрнуты, тулово перечёркнуто выхлопами двух лайнеров, летящих с севера на юг и с востока на запад. У тучки заурчало в потрохах, отрыгнулось громчиком, да сбрызнуло почти слепым дождем. Всё, что долетело до земли, оказалось на Степане. А ему наплевать. Мало того, художнику сейчас нравилось любое. Гаишник, штрафующий себе в карман, — симпатичен. Советская мусорка, упавшая на бок и раскатившая из себя постсоветские скверности, — располагала к себе, буддисткие тенденции прямо. Граффити на стене «желтого дома», где Павлов-вивисектор предупреждал беспечный народ о вреде неправильно установленного седла на велосипеде — ласкало глаз. И хоть нет-нет да мелькала мыслишка о том, что произошедшая в жизни перемена — очередная иллюзия и подлый трюк, но вся степанова натура восставала и с радостью дотравливала эту полудохлую мыслишку.

Прыгая через пять ступеней, взлетел наверх, до ужаса перепугав между третьим и четвертым этажами «милостивого владыку», раздававшего подданным какашки. Постоял перед дверью, прошептал:

— Если наврали — всем не жить! Из-под ниже уровня городской канализации достану и…

И вошел в палату. Абигель спала, улыбаясь во сне. Подкрался, встал у кровати на колени, всматриваясь в её улыбку. Так вдруг захотелось поцеловать. Хоть самую малость прикоснуться. Краешком дыхания. Но нельзя. Пусть спит, сколько может. Кто спит, не грешит, — говаривал степанов дед. Сон — первое лекарство.

— Дурачок! А если бы я с открытым ртом спала?! — Абигель сладко зевнула, так что клацнули зубки. — Не смей больше никогда смотреть на меня спящую! Я сплю — ты рядом спишь. Если один не спит, другой только зевает. Согласен? — обняв так, что он взмолился.

— Задохнусь же, уи-ий! Соглашаюсь, соглашаюсь.

Охлопотал её, одел сам, причесал, скомандовал:

— Пошли отсюда к чертям собачьим!

— К чертям собачьим, это куда?

Когда дикторша попросила опоздавших пассажиров срочно пройти на посадку в самолет, Абигель попробовала последний раз трепыхнуться, не хочет она ни в какую Алушту.

— Зачем я там себе одна?

Степан скомандовал:

— Молчать! Смирно! Кругом шагом арш! — подталкивая к турникетам. — Привезите мне дыню на девятом месяце оттель.

Абигель сделала вид, что захотела поцеловать в последний раз, но укусила за нижнюю губу.

— Опять?!

— Я бет юлбюл! — и исчезла в пластиковых лабиринтах.

Чего она юлбюл? Ах, наоборот! Ехал обратно, на губах блуждала какая-то совершенно разнеженно-идиотская улыбочка, и говорил куплетами глухой старухе напротив раз за разом приблизительно одно и то же:

— Отжени от меня, смиренного и покаянного раба твоего, уныние, забвение, неразумение, нерадение. Есть бог! Всё равно что-то есть! И вся скверная, лукавая и хульная помышления. Есть Бог! Есть!!

?????l957????????????:????‡????

?.?€???????????????????????????.??????????"???????????

?? в?????? к?я.?

????ує?њ?†???????ь???????????????????????????????®???????§???д? Ч?No?.

????????? ""?????????????????????????????????????? — ?///,ђф:..

Ј??@?Ф¤?""??.‚ѓ?р????????в??^^?.:?

Є??ѕ?ђ"? `

/ 7?»???Ё???? "І? ђ??}???????????????

ђ???"???"Ќ????????????? Ў.????? ??????????Њ?????????????‹

&??? Ґ???І?????"??????

?? ђ? њђ?? ђ????‹Ѕ? †???Џ? ђ??????

ђ ѓ ЂЄ?ђ??????ђ D?ь???????? Ћ‡?

?? Ќ….No.лN??…… Ќ? †ђ?

…??????????ђ???????Ћ?????????

??????с@њ?И?:?????.????1Bь?????/??

??????????????..???????..?.?..?.?..?.????????? ?? 2?1ѕј?

ў??ьNo?+1®??\\\\\1????????

?….??????…ђ???..?.?????!???ч???

…????????????????????????????????.[]????Ђ???????????????

???????????????????????????????.????/

Закончив работу, художник подписывается. Как правило, подпись ставится в правом нижнем углу. Однако не каждый живописец соблюдает неписаное правило. Порой сама картина указывает единственно приемлемое место, где следует поставить фамилию, может быть имя, возможно и время окончания картины. Пикассо время завершения картины в молодые годы не указывал, что послужило позже причиной не одной размолвки между искусствоведами. Зато в последние годы редкая его картина не обходилась без подписи, запрещающей её продавать. Иногда Пабло ставил подпись и дату изготовления римскими цифрами в самых неожиданных местах. Пример: «Фигура женщины в полосатой шляпе», 1939 год, Париж, музей Пикассо. Подписано прямо посреди лба дамы в полосатой шляпе. Степану на его «Королевской чете» пришлось поставить аж четыре подписи, в каждом углу по одной. Но не потому, что он слишком высокого мнения о себе, по простой причине — углы оказались пустоватыми и, чтобы не потерять композиционный ритм, пришлось воспользоваться расклонированными подписями с вензелюшками, как декоративными элементами. В студенческие годы, когда работы-то еще были студийные, Степан одно время, опережая это самое время, претенциозно ставил после фамилии гордое латинское Fecit, что означает «сделал». Последнее время подписывал картины росчерком, будто отказывался от своих картин.

И сейчас решил подписаться. Занимался шрифтовой работой, оглядывался всё на холст и в конце рабочего дня надумал. Больше он ничего не в состоянии сделать с портретом. То самое: сложно, сложнее, сложно, насколько только максимально возможно — ещё сложнее. Только в поговорке говорится: «на один гвоздь всего не повесишь». Бумажный С. А. повесил. Портрет погибал, возрождался, плохел, снова развёртывался богато, а в результате получились такие формы завязанных в узел фантастических технологий, что остается последнее — точку поставить.

Почесал ухо, измазав «церулеумом», потому что выбрал эту небесную краску за основу так, чтобы подпись тонально и не потерялась на фоне, и не рвала на нём, забирая на себя излишне много внимания. Взял колор на кончик кисти, потихоньку начал подкрадываться к портрету, прицеливаясь, куда бы определить инициалы. Решил, что на традиционном месте, в правом нижнем углу, будет лучше всего, занес руку, прихватил губу зубами, и чуть не выронил от неожиданности кисточку и обмер, когда сзади громыхнуло:

— Нельзя! Степан Андреевич, не ставьте подпись!

Все шесть персон секстумвирата стояли фронтом. Жульен пританцовывает, «даумен» грозящим пальцем, выражающим ту же мысль: «Я тебе, вожделенец! Нельзя ставить подпись!»

Степана самого бы поставить в ряд к неграм впервые увидевших снег.

— Чуть заикой не сделали. Сделайте одолжение, объясните черному человеку: почему автору нельзя расписаться на своей картине и по какой причине имею счастье лицезреть вас снова?

— Соскучились, — Элечка выхватила из степановой руки кисточку. — Выкинь цэ до едрени фени! Чуть не спортил произведенье.

— Шутить изволите? Не хочу я растекаться мыслью по древу.

— Растекаться не надо, пресветлый, — охотно объясним. Портрет — отражение самой природы, завораживающее сходство с молекулярной структурой органических и неорганических элементов.

— В данном случае, Терентий, эта работа — как раз живой портрет моим прошлым несчастьям. В те времена так навалилось — хоть удавись!

— Да мы знаем, дорогой, что ты обьясняешь? Слава в руках труда. Поэтому нам и нужен твой портрет со всеми несчастиями, счастьем и упорным трудом, — наклонился, рассматривая какой-то частный мазок. — А подпись, несомненно, разрушит общий баланс.

— Вы меня разыгрываете, что ли?

— Сядем! — скомандовал главреж, схлопнув перед собой ладони так, что у любой мухи пролетавшей бы мимо захолонуло сердчишко.

Сам сел в кресло, Элечка в другое, Степан опустился на колченогий стул, Головатый присел на край ревматического стола, Бадьян шлёпнулся на плиту подоконника, Варварушка осталась стоять, а Жуль увинтил на балкон.

Степан не знал, что и думать. Казалось, вот только поговорили, решили всё самым чудесным образом, распрощались навсегда. Вообще, прошедшую неделю самогипнотизировался до потери пульса, только бы не задуматься ни на секундну, да не свихнуться.

— Чтобы ты настроился, я должен раскрыть секрет. Последнее время, когда дописывался портрет, — ты был не один.

— Понимаю, — Степан больно и приятно щипал бровь. — Пока «интимчик» был у меня, со мной происходили такие иллюзии, хоть святых выноси.

— Не так понимаешь. Я не говорю об аллювиальных иллюзиях. Я сказал то, что сказал. Ты не был один. Каждый твой мазок, каждое лисировочное усилие, следующие живописные слои самым прилежным образом изучали технические устройства, потенциал которых во много раз больше научно-технического потенциала всей вашей планеты. Плюс разум, не нуждающийся в технических устройствах и многократно играючи больше любого научно-технического потенциала вообще.

Степан, оставив в покое бровь, занялся коленями, затёр жарко, осматривал гостей одного за другим с выражением на лице, иногда бывающим у покупателей на базаре: «Обвешивайте, конечно, святое дело, но не до такой же степени, чтобы вместо дыни на весы ложить кукиш в кулаке.»

— Не знаю даже, что вам сказать… Всегда надо надеяться, но не рассчитывать. Кофе хотите?

— Господи, Эля, сделай ему кофе! — приказал Гжимултовский.

— Это тебе не лебедей чесать.

Слушать Бадьяна одно удовольствие.

В таком случае лучше по порядку, если нет возражений. Не возражали. А рассказали такое, отчего волосы у художника встали дыбом. Ощущение похожее на то, как однажды в подростковом возрасте, катаясь на велосипеде, он не заметил натянутую бельевую верёвку, наехал горлом, верёвка натянулась, спружинила и отправила велосипедиста в незабываемый до сего дня полёт, закончившийся отбитым задом, приступом удушья (Степан потом неделю прятал синяк на горле, характерный для висельников) и задумчивостью-прострацией. Потеря ориентации случилась классическая, как у таксиста подсадившего иногороднего лоха.

Итак суть, Степан Андреевич. Мироздание устроено следующим образом. Вкратце: базисное состояние — вакуум (не морщитесь, потерпите пожалуйста), фундаментальный способ существования материи с нулевым колебательным контуром. Вселенная — единый континуум двух противоположных по знаку частей. После Большого взрыва в одной своей части вещество расширяется, стремясь от абсолютного нуля к абсолютному нулю бесконечности, но материя на элементарном уровне постепенно переходит из одной системы в антисистему. Одновременно антисистема, постепенно наполняясь веществом, начинает сжиматься. Как в первом случае так и во втором из накопленного материала формируются звёздные образования и жизнь. Эволюционно звёздная эра сменяется эрой галактик, эра галактик сменяется эрой умерших звёзд, ядерное горючее выгорает, начинается эра излучений. Во вселенной остаются только чёрные дыры, образовавшиеся из сверхмассивных центров галактик, в дальнейшем растворяются последние сгустки вещества, начинается заключительная эра электронно-позитронной плазмы. В опустевшей вселенной будут нестись последние позитроны и электроны без надежды встретиться, аннигилировать и исчезнуть. Но волею чистого разума это произойдёт. Конец цикла, граница и новое рождение, после чего пойдёт отсчёт нового цикла, измеряемого шизофренической цифрой: десять в сотой степени. Если непонятно, в таком случае земная наука знает самую большую цифру, в которой уже не помещается вся материя мира разложенная на составные, — гугол, записываемый в двоичной системе: 1 0010 0100 1001 1010 1101 0010 0101 1001 0100 1100 0011 0111 1100 1110 1011 0000 1011 0010 0111 1000 0100 1100 0100 1100 1110 0000 1011 1111 0011 1000 1010 1100 1110 0100 0000 1000 1110 0010 0001 0001 1010 0111 1100 1010 1010 1011 0010 0100 0011 0000 1000 1010 1000 0010 1110 1000 1111 0001 0000 0000 0000 0000 0000 0000 0000 0000 0000 0000 0000 0000 0000 0000 0000 0000 0000 0000 0000 0000 0000 0000 0000 0000 0000

Гугол — последний мерный столбик, за ним только бесконечность.

Так вот наоборот: гугол — это».» (не тчк. — точечушечка даже), а вдох вселенной — эта несусветная свадьба цифр.

— Я понял, понял… — у Степана в голове начинается какое-то покалывание, будто он — заведующий ЗАГСом, а к нему снова скопом припёрлись еденицы-стервы с разжиревшими нулями, но уже для развода. — Это мне частью пытались объяснить раньше. Но при чём картина?

Вселенная дважды живая. Планетарная жизнь, существующая на ранней стадии, всего лишь преджизнь. Великая пустота является вызревшим разумом мироздания к концу очередного цикла, после чего происходит её саморазвертывание. Но существуют причины, при которых развертывание может не произойти. Для устранения оных происходит Ритуал установления облика следующей вселенной.

— Но при чём здесь мой портрет, ёлки-моталки?!

Установление облика происходит, когда все зрелые цивилизации вселенной, особые формы жизни и сам единый разум принимают за основу художественное произведение.

— А при чём здесь..?! — вскочил Степан.

Портрет Абигели, верь-не верь художник, и есть это художественное произведение. Получено принципиальное согласие использовать его в этом качестве.

Вот ещё бывает состояние. Ноги холодные, в груди жжёт, ментоловой конфеткой подавился. И сразу наоборот: по спине мороз, а ноги вспотели, хоть носки выжимай. Со зрением что-то. Всё плывёт и хочется сесть хоть на что. Пусть даже под тобой разумная пустота.

— Мой… портрет? Нет, погодите, погодите… Вздор какой-то! Ничего не понимаю!

Cто пятьдесят пять миллионов раз Бумажного просили не преувеличивать свои возможности. Наглец! Всё-таки преувеличил.

На самом деле разговор описывается практически без градаций. Потом, потом, годы спустя, Бумажный увидел себя со стороны, то что произошло записывалось (не секстумвиратом, ясно кем), и смотрел на экран одной половиной лица. Что он видел? Компания-то ладно, тут ясно, а вот сам он… Итак: Бумажный Степан Андреевич, двадцать семь лет, профессия — дизайнер… Слушает с опрокинутым лицом, моргает с частотой падения капли в проливной дождь, выпучивается, жмурится, подпрыгивает на месте с широко закрытыми глазами, припадочно дёргается, бестолково мечется по мастерской, замерзает на месте с поднятой ногой, потный нос сверкает — прямо бриллиант, отмирает, тыкается бёдрами в предметы, ойкает, чешется во всех доступных местах, всплёскивает ручками, трещит пальцами, хихикает не по делу, становится в наполеоновски-ленинские позы, пытается вякать что-то дважды неподумав, пьёт водичку из трясущейся чашки так, что фарфор нежно бренчит о зубы и по бороде бежит, прочие многочисленные мелкие дефекты… Смотреть на такое конфузно. Все земляне лежат на соломе, говорят с ковра, а разницы чужому холодному взгляду между умными и неумными, с родословной и без, великими и дешёвкой, как оказалось позже, практически никакой.

Головатый-гаер оценил ситуацию по своему обыкновению, подскочил к художнику, затряс руку со всей силы.

— Так всегда и бывает — давишь прыщик, а вылазят глаза. Немцы в таком случае говорят: это чересчур хорошо, чтобы быть правдой. Но мы ж не немцы, слава Богу! Поздравляем, Сиятельный Феб! Клянусь былой невинностью, с вас бутылка-с! — обернулся к своим. — А может панове вы оставите нас наедине, как в старые добрые времена? Похоже, мы слегка перебулгачили…

— Замастырили, что зацокаться, — помог ему Бадьян.

— Позвольте более камерно, за рюмашечкой, проникновенно-просветленно. Степан Андреич итак у нас разволновался почище невесты.

Уж точно, с такими сгущениями бытия Бумажному ещё не приходилось сталкиваться. Разбавте же воду хоть спиртом!

— В самом деле, Терентий, ты прав, — Гжимултовский встал. И все сразу поднялись. — Закончим официальную часть.

— С Богом, дети солнца, — Головатый перецеловал руки дамам, расшаркался перед главрежем, поскрёб Жульену пальцем розовый живот. — Бадьян Христофорыч! А ты куда, дважды досчитавший до бесконечности? У нас тандем, клянусь фаллопиевыми трубами, на которых нельзя играть!

Бадьян тормознулся у порога.

— Тики-так! Дак чё фармазонить? Я за гомырой быстренько почапал и почугунеем. Ништяк?

Мироздание — мирозданием, а охлажденная водка с селедочкой — краеугольнейший камень здания. Нечего тут прогуливаться с бледными носами не во имя прогресса, имя прогресса — Афоня, третьим будешь? Степан рассматривал сквозь стакан с простуженной гомырой своих лукавых приятелей и рассказывал:

— Охмелеть — не проблема, вот перепить довелось только раз. Дело было на швейцарской границе. Я из Москвы на поезде ехал. С женой только развелся… А-а! — отмахнул рукой. — Короче, переудонапился до положения риз. Так, представляете, еду, входит пограничник, требует документ, сверяет фотографию с оригиналом и заявляет: «Вы подделали паспорт, фотография не ваша». Я потом на себя в зеркало глянул… Мама родная! Опух, макияж потрескался, глаза заплыли. Задержали до выяснения.

Головатый подмигнул.

— Есть можно, глотать нельзя. И почему ты нам решил сочинить эту историйку?

— Почему, почему… — Степан выплеснул водку в рот. — Вы же сидите со мной и надираетесь с большим сценическим обаянием. Надоели мне миражи! Признайтесь честно! Пьете вы на самом деле алкоголь?

Головатый так замахал руками, что ясно: у них там сухой закон круче чем был в штатах или в горбачёвскую утопию.

Так он и думал. Если доярка доит корову на берегу, в воде всё отражается наоборот. А что едят?

— Пьём. Мы не едим твердую органическую пищу, пьём нечто, напоминающее растительный сок. Но, конечно, никак не алкогольные напитки Другой метаболизм.

— Зря. Мудрость в вине, а в воде только инфузории-туфельки. Бадьян, а ты пьешь на своей планете бражное?

Бадьян сидел с каменным лицом.

— Его планета — Земля.

— Шутишь, Терентий?! — вытаращился Степан на Бадьяна.

— Чистая правда.

— Славно!

— Но он не человек.

— Что?! Господи, а кто же еще?!

— Камень.

Степан поперхнулся. Прокашлялся, прополоскал рот гомырой. Конечно, с внутренней стороны тюбетейки не всегда окажется узбек, но такие обороты..!

— Девушки вы голо-сисьтые! До того грузите, у меня последнее время уже хроническая бессоница, до утра ворочаюсь.

— Что ты не знаешь, как с бессоницей бороться, что ли? Выпей на ночь тёплого молока с мёдом, подумай о чём-нибудь пасторальном: коровки там на лугу, пастушки симпатичные… Ну, по маленькой, одноквасники?

И Бадьян руку протянул, как само собой разумеющееся.

— Не переводили бы вы в таком случае хороший продукт.

— Ёлы-палы, у нас тоже губа трамплином, — гармоничен в своей органичной ограниченности Бадиан Христофорович.

— Неинтеллигентно отказывать нуждающимся. Закрутим чакры по резьбе артелью.

— Ну вас, свойственники!

Потребовал у Бадьяна расказать о себе. Рассказал Головатый. Давным-давно, в чёрти какие лохматые времена, когда океаны ползали по остывающей планете, вроде пьяного художника по поезду «Москва-Цюрих»… Бумажный, кстати, в курсе, что в свое время океан был на месте Москвы, в его Сибири? Степан кивнул: где то читал. Вот и получается: оптимальная температура, теплые течения, замкнутые застойные водоемы, морские заливы, богатые колониями водорослей, протобиология массой, которую подсчитать-то невозможно, миллионы лет, осадочные породы, зоогенные породы, фитогенные породы. Компьютерный ЧИП из чего делают? Правильно, из кремния. А в результате — колоссальный ЧИП и негуманоидный разум, один квадратный человек на метр.

— Но разум! И это на нашей изученной Земле. Умереть не встать!

— Думай, как хочешь. Компьютер живой? Нет. А если он размером с целую планету? То-то! В этом случае сразу не повернется язык сказать: «неживой».

Бадьян с самым невинным видом поедал селедку, будто речь не о нем. Степан свежим взглядом, с некоторой опаской и уважением посмотрел на липового уголовничка с обтёрханными локтями.

— Бадиан Христофорович, а как вам тогда машинерия; шагающие экскаваторы, шахты, глубинное бурение, подземные атомные испытания?

Бадиан Христофорыч у нас — чеховский персонаж на вторых ролях, но со своей обязательной репликой.

— Из-под пятницы суббота.

— А-а-а… Кхм… Пахнет выменем горы, молока полны слюды.

Собственно, он почти не принимает участия в процессе, хоть в наличии компания-джан. Ему они не интересны. Использует коммуникационную систему через сеть Х-объектов, да элегически наблюдает. Но они его, правда, используют. Почему так хорошо известна земная история и обычаи? Бадьян по фене ботает — заслушаешься. Да потому, что камень в керамической плитке, в красках, в зубных пломбах, в женских ушах в виде украшений, в почках. Везде. Косвенное подтверждение того, что Земля — дух, который нас на себе несёт.

— А вы каким образом Х-объекты используете?

Инструмент, разумеется. Если через Х-объект идет постоянный ток материи (мельница на реке), значит, можно грамотно использовать эти физические свойства.

Степану интересно — сколько душ могут пользоваться инструментом одновременно? А сколько душ могут пользоваться душем? Правильно, человека три максимум. В их случае шесть персон. Вот почему, когда тандем Степан-Абигель с оторванными берегами ещё влезли без спросу, стало не очень-то удобно. Бадьяну с лысиной — шаром лучистого великолепия, понятно, что ехало, что шло. У них и так все Х-объекты Земли.

— Гжимултовский, конечно, элита! — в голосе Головатого почувствовалась зависть. — Ему, иерарху, тоже: баба с возу — кобыле легче. Влчек от этой отключится, зато у него их еще вон сколько. А нам, сердягам, как? Работать надо, а тут ты штурмуешь Кремль. Помехи какие! Хорошо хоть, друзья помогли.

Глоова Х-объект отдал доверенному, Кочкину, Панаид к ним, вокруг Степана совместно сплели сеть, но с локальными резонансами среды, хоть Глоова возражал из-за президента против полной блокировки. Сообща только и справились. Хлопотно, страсть! И по поводу расследования. Секстумвират их отмазал, не Бумажный. Он и наследил порядочно, и действовал дилетантски. Венигрет к концу гулянки — не лучшая освежающая маска. Из сего следует, что вторую реальность выстраивали с трех сторон. Причём, Степана Андреевича только за локотки поддерживали. На девять десятых Степан Андреевич сам наворочал. Кремль брал, судилище позволил, президента угробил, протчие семигранные гайки.

— Я?!

— А кто? Конь в пальто? Ты что, венценосец, сбрендил?! По сравнению с вами, дикарями, извини правда, мы сидим ниже травы тише воды, развитая этика не позволяет устраивать такие прикобыльства.

У них только внушением. Они достигли высшего состояния, когда общество не может нарушить интересы единственного индивидуума. Развитый мозг не может быть преступным. Каждый — «государство в государстве». Позволили себе такой эгоизм. Степан Андреевич дикорастущий, президенту ногу за голову, а они имеют право только убеждением, потому что та же сеть из-за отталкивающей лямбда-силы для них почти не работает. Вообще цивилизация Головатого древнее земной раз в двадцать. Никакого насилия, никакое принуждение невозможно даже для извращенцев. Если переводить старушку через улицу, то только на зелёный свет. Самое большее — подтолкнуть обьект опёки к определенному решению иллюзорными мероприятиями. И то не дыша, как у глазных хирургов. А если художник по поводу президента подрасстроился, так не так было, как ему представилось. Вложи в тесное гнездо запал здоровой честной идеи — гадкое сердце не выдержит, рванёт. Банальный инфаркт. Причём общались они напрямую, по семейному, без «зелёноголовых», Ивана и пр… Паня Кочкин только за три квартала маялся в нумерах.

Тогда Степану не ясно — почему нельзя было просто открыться и сказать: отдай, ласточка, пожалуйста, нам наши пассатижи, а мы тебе за это оставшуюся жизнь носки стирать будем.

— К этому шло, если б не портрет.

— Но мне Лузин говорил, что мы только начали цикл и до середины — прорва времени. Зачем заранее подыскивать образец?

А вот это и есть самое главное. Подняли бокалы, достойные.

Выпили, и Головатый рассказал в том же роде удивительное.

Случилось так, что мировые константы, законы природы, считываемые с матричного произведения, принятого для воплощения в прошлом цикле, отчасти получились искаженными. Степан сам художник, должен понимать, какое оно, искусство, квитанций не выписывает и точный прогноз моды на погоду на завтра, соответственно, покажет послезавтра. Поэтому сложилась критическая ситуация, когда относительно возможно, пятьдесят на пятьдесят, при смене цикла замораживание контура. Чисто физический процесс, если не считать, что — шабаш! Целую вечность будет властвовать один только сквалыжный нуль. Никаких тебе бравурных выходов с темповой кодой.

— Представляешь, до чего тоскливо? Только разум сущего, облизывающий себе затылок, и никакой художественной игры материи. Ни звезд, ни планет, ни преджизни, ни революций с мордалупом, ни синь пороха, ни отставной козы барабанщика, ни безделки — шаром покати. Пусто до блевоты! Уж лучше нелёгкое сосуществование, чем лёгкое несуществование. Поэтому заранее, задолго до срединного Ритуала установления облика будущей вселенной потребовалось найти основу, качеством своим способную превзойти константы предыдущей основы. Никто из нас, смертных не обнаглел бы предложить частный вариант на такое грандиозное дело, но Гжимултовский у нас — ба-альшой начальник. Я только намекнул — он тут же организовал расследование, проверили портрет на дюжесть, а когда увидели, что зашкаливает, продвинули по инстанции. Там еще раз за разом проверяли да перепроверяли. И утвердили. Так что, препочтеннейший, с нас бутылка еще за возможное спасение будущего от прозябания. Представляешь, сколько миров бы не родилось, сколько картин бы не написали и водки не выпили?! Понятно, лучше чуть недоперепить, чем перенедопить. Выпьем же за знаменитого художника! напомни свою фамилию, дорогой?

— Хых! То есть ты хочешь сказать, что если бы произошло закукливание материи, с тех пор, кроме какого-то там пустующего разума ничего бы уже не было на веки вечные?

Не было бы только до конца следующего цикла. Но после спячки всё равно развернулось бы, хоть и безобразно, а ля гражданская война. Но кому нужно такое безвременье? А верблюдов всех перестрелять, раз по стольку не пьют.

Всё равно не ясно, что к чему, пожаловался Степан. Лузин другого разума давал, представляя вселенную гирляндой сосисок. Головатый, не впадая в подробности, объяснил на примере иголки. Кончик иголки останавливается в ушке следующей иголки. Так вот, иголке настоящей вселенной самый мизер не хватает дотянуться до пустоты другого ушка, чтобы сбросить туда, посеять зерно с кодом будущей жизни. Абигелев портрет своей, мягко говоря, анормальностью, полу-задним числом как раз и исправит эту, грубо говоря, патологически-космологическую задницу.

Нет, если всё поместить в бутылку, на этикетке напечатать 40®, тогда эта научная проблематика русскому человеку станет удобоваримой.

У Степана взгляд веером в никуда, челюсть маятником ходиков. Очнулся наконец.

— Ощущение, что я сплю. Или меня надувают самым бессовестным образом. До того нереально, что вы говорите.

Ясно, как апельсин. Оперируется чересчур масштабными категориями. Вселенная, бесконечность… Надо привыкнуть. Время нужно. И водки ещё, ясное дело. Предложение Бадьяна Христофоровича своевременно и целесообразно. Пусть тогда предлагающий императив сам и принесет спиритозы обыкновенной. Бадьян выскользнул из мастерской, хотя наверняка мог бы никуда не выскальзывать.

— Терентий, мы, верно сблизились, я тебя последнее время фамильярно на «ты» называю. Но ты старше меня или младше, на самом деле?

— Биологически младше. Но мы одногодки, можно сказать, потому что живем меньше вас.

— Бе-едные.

Отнюдь. Потому, что живут быстрее. Землянин для Головатого, что черепаха для гепарда. Бумажный вопрос задал, Терентий ответ сконструировал, да за время до ответа успевает вздремнуть, перекусить и по девочкам прошвырнуться.

В таком случае пусть-ка покажется в натуральном виде, потребовал Степан. Изволь. И Головатый стал самим собой.

«Да это же кентавр!»

Но это был не кентавр. Эластичное тело змеи, покрытое короткой пантерной шерстью, длинные лапы, из холки тянулось маленькое тело с беспокойными руками, при беге охватывающими корпус крестом, тут же раскрывались, готовые к любой работе, как только существо останавливалось. Но мало покоя было в неуёмном создании. Он явно сдерживался, чтобы показать себя, но только начинал двигаться — невоспринимаемый глазом ураган поднимался в мастерской. Только что стоял — и нет его! Тело заканчивалось благородной формы мордой, что неверно по отношению к мыслящему существу. Но назвать морду борзой лицом борзой тоже язык не поворачивается, хоть она заканчивается не плотоядной пастью, а небольшим ртом, показывающим, что существо говорящее. Что сказать — другие миры!

Однажды на выставке собак Степан увидел две редкие породы, и было в них нечто исключительное, похожее. Один пес — Салюк, сокровище кочевников-бедуинов. Неутомимое в скачке животное, охотник «по-зрячему», не оставляющий шанса лисе или зайцу, воплощение грации и соразмерности. В свое время кочевники защищали их, как членов семьи, скрывали от чужеземцев до последнего. Другой — Уиппет. Спринтер, смертельный охотник, откормленный жрецами козьим молоком. Было в них и что-то детское несерьезное. Наверное, для черепахи стремительный по отношению к ней бегемот тоже должен казаться чересчур ветреным.

Головатый, пьянюга, разгильдяй и парвеню, уселся на своё место. Степан чуть не аплодирует.

— Амплуа ты себе, однако, выбрал!

— По темпераменту, Стёпа, по темпераменту.

— А профессию имеешь?

— Я воспитатель. У меня трое! — приосанился Головатый.

— По виду так у тебя просто распаренный язык из парилки. И что? Трое — это много?

— Тысяча воспитателей на всей планете воспитывают по четыре ребенка. Только тридцать семь — по пять. Обыкновенно по два. Если воспитываешь одного, то ты уже не воспитатель, а так-с, что попало, родитель отпочковавшийся.

— Воспитывать важнее, чем строить города.

— Они у вас есть при вашей непоседливости?

Смеётся, что ли, художник? Им в открытом поле тесно. Единственное, что строят, — мосты. У них нет больших материков. Будто их, как фарфоровые блюда, расколотили и великое множество островов-осколков лежат россыпью на поверхности планетарного океана. Получается чуть ли не по острову на нос. Мосты строят, чтобы, так сказать, не выпадать из тусовки. Забежал к даме на соседний остров обсудить последний педагогический семинар, она и рада, и на сносях. Порой приходится быстро уносить ноги, потому что пятьдесят процентов островов — вершины погасших вулканов, пятьдесят процентов оставшихся — вулканы действующие.

— Выходит, у вас только две профессии, воспитатели, да мостостроители?

Не так вовсе. Их мосты, в отличие от земных мостов, сами себя строят, питаясь океаническим планктоном. Земляне тоже научились, пока бестолково правда, использовать ту же микробную среду, скажем, для поглощения золота из пульпы.

— Знаешь, как порой приходится улепётывать, когда твой вулкан вдругорядь саданет среди ночи? У нас даже растения бегают почище ваших зайцев. Так и удираешь вместе со своими клумбами. От несоблюдения техники безопасности человек может не только умереть, но и родиться, а юбки у дам тем хороши, что задираются.

Как же они, такие с виду легкомысленные шутники, детей воспитывают?

Воспитание ведь заключается не в том, что педагог, ставя перед собой навытяжку сырого недотёпу, занудно внушает прописные истины. А недотёпа в это время строит внимательные глазки и прикидывает, как бы ему умудриться, проскользнув мимо траверз-детекторов, по лаве побегать. Воспитание заключается в том, что педагог поплачется в жилетку баклушибьющему пенсионеру (заслуженному артисту, прошедшему тщательнейшую подготовку) так, чтобы, конечно, подслушивал воспитываемый, о том, что: «Дожили! Вон ту подержанную хрычовку даже некому помочь через язык лавы перевести. У меня мениск только вырезали, о горюшко, а вы, вообще старухоненавистник. На того обалдуя надеяться? Не смешите мои тапки! О, жестокие времена! О, нравы!» Всему педсоставу ясно: не успеют они за горку уковыляться, бабулю воспитываемый перенесет через язык лавы на собственном хребте, а вечером еще придет в гости с цветочками и с предложением: если уважаемой в будущем потребуется перебраться через ручеёк, он всегда к услугам, вот его персональный модулятор-демодулятор и поцелуй в морщинистую щечку. По секрету сказать, на роль бесполезной хрычовки у них проходят тайные конкурсы во всеостровном масштабе и скорость у неё на лаве в режиме «Expressus», недотёпе не снилось.

— Прогорлосовали: кто за?

В дверях Бадьян именинником, в руках бликами поллитровка — брагоценность.

— Мне теперь, наверное, как победителю международного конкурса, нужно остепениться? Водку не трескать, в носу пальцем не ковырять, обнаружив в тарелке муху, не бить повара по лычку, а, обсосав, незаметно выкинуть на улице?

— Не валяй дурака. То же придумал: остепениться-остепанится. Кто в настоящий момент знает на вашей планете про эту историю, кроме тебя и…

— Вот возьму и напишу в газету, как вы меня водили за нос пол-лета.

— Лучше в журнал фантастики. Но лучше, не пиши, у писателей ладошки шершавые. А ты у нас никак под знаменем тщеславия замешкался?

Вот уж нет! Пусть берут портрет, делают себе будущую вселенную. Это они спутали божий дар с яичницей. Ему не жалко. Кстати, каким образом портрет переделывается в законы природы?

Ну, разве непонятны лучезарному Фобосу такие элементарные превращения?

Живой взгляд женщины, требующий ответа — глобальные вакуумные взаимодействия, разум неразвернутой причины мироздания. Легкий наклон головы вправо — электроны, вращаются вокруг оси влево. Наклон головы влево — электроны правосторонней ориентации. Теплая тень виска — ядерные процессы в сверхплотных, раскаленных до безумия ядрах галактик. Холодная тень переносицы — скорость света не триста тысяч километров в секунду, а как у учащегося младших классов, возвращающегося домой с двойкой в дневнике. Прядь волос, падающая на лоб, — новая комбинация спектральных линий. Прямая носа — Млечный Путь, пространство незамкнутой кривизны. Нос курнос — пространство замкнутой кривизны и Млечный Путь по кромочке. Уголок рта приподнят — гравитационная постоянная одна, опущен — гравитационная постоянная другая, такая, что человеку, живущему в нашем цикле мироздания да попавшему туда, нельзя будет приподнять от пола собственные шнурки на ботинках. Ямочки на щёчках — жить вселенной десять в сотой степени лет. Мешки под глазами — сутки.

Всё вокруг — искусство! И любая тварь божья на свете — творец. Точно так и бог-демиург, оказывается в конце концов не какой-то там триединой невразумительной сущностью, а просто художником, у которого после чесания вон на мочке уха остался след от небесного «церулеума».

Варварушка завела над ним на штанге конструкцию с доильной гирляндой, используемую в автоматическом молокодоении. Степан лежал на спине крестом, привязанный за кисти и щиколотки лентами к угловым стойкам кровати, дергался и пытался освободиться.

— Не шали! — прикрикнула на него Варварушка, вытягивая из гирлянды резиновые присоски, надевая на пальцы рук и ног. Надетые присоски сразу начинали сосать с причмокиванием.

— На пальцы-то зачем? Какое у меня молоко под ногтями?

— Неужели грязь?! Так ты говоришь, тебе нравятся пастушки?

Остались две присоски. Варварушка с сомнением оглядела художника, куда бы приложить. Надела предпоследнюю на нос — Степан гундосо взвыл и вынужденно открыл рот для дыхания.

— Нге нгавятся мгне пастушки!

Последняя присоска втянула язык, после чего он мог только мычать, корча лицом. Варварушка озадаченно прошептала:

— Одной не хватило. Надо же! — посмотрела Степану на низ живота, облизнулась. — А тау-китянки тебе случайно не нравятся? — наклоняясь.

Степан выгнулся на голове и пятках, отплюнул присоску. В дверях появился Головатый с бидоном для молока.

— Караул! Терентий, срочно позвони ноль один, ноль два и ноль три. На Землю нашествие тау-китянок!

С тем проснулся.

— Ух..! Сны, однако… Зря я на ночь молока с мёдом надулся.

В дверях правда стоял Головатый. Без бидона, понятное дело.

— Гутен морген, моё сердце. Отчего потеха?

— Ёксель-моксель! Как я об этом не подумал раньше? — живо вдруг так представив скользких монстриков Голливуда. — Варвара, она кто?

— Вот ты о чем… — помещая фальшивое тело в потёртое, но настоящее кресло. — Девку такую можно любить. Она почти что закон природы. Можешь ты, к примеру, переспать с влажностью воздуха? Не забивай себе голову.

— Но как же..! Всё таки невинности лишил влажность воздуха.

— С таким же успехом она может лишить невинности тебя в бане. Только вряд ли посчитает нужным.

Эта сила представлена здесь уже потому, что нет силы колоссальней. Если сказать, Варвара — свет, в таком случае возникает момент символизма, при котором божественная эманация традиционно приравнивается к духу и является проявлением нравственности, интеллекта и семи добродетелей. Если сказать, что Варвара — зодиакальный свет, в таком случае понятийные категории следует переводить из метафизической плоскости в физическую. Надо представить солнце, истекающее чудовищным жаром, представить как массивный астрономический объект, окруженный облаком из мельчайшего вещества, вещества метеоритных потоков, распадающихся малых планет. Этот бульон пронизывается корпускулярным излучением, которое расщепляет поверхность косной материи и превращает её в коловращение всего, что есть в периодической таблице Менделеева. И если разговор о мириадах комбинаций, значит, не могут не сложиться такие комбинации, при коих, если не синтезируются органические молекулы, то на основе окиси углерода и водорода возможны более летучие структурные связи. Если человечеству тьфу и растереть лет, то кипящая хромосферная жизнь — с первой же заварки. И жизнь весьма эффективная. Хотя опять же качественно другой уровень. А персонификацию через Варварушку — уже больше их примочки. Так же, как с бадьяновской субституцией. Образно можно еще следующим образом объяснить. Скажем, едят из общего котелка, в нём две ложки. Ими вроде никто не пользуется, но выкинуть нельзя. Поэтому, чтобы не цеплялись, ложки для удобства завиваются спиралью по стенке котелка. Тем не менее, повториться, они есть.

Есть… У Степана оторопь на лице — чем он занимался, нежный отрок?! — то с кремнием пьянствовал, то со светом обнимался. Головатый оторопь замечает.

— Привыкай. Придет время, такое увидишь..!

Степан так и не воткнул зубную щетку в рот. Обернулся, округляя глаза. На что намекается?

— Ты думаешь, закончилось только декларированием намерений? А Ритуал. Твоя инаугурация как же-с? Забыл?

— Вы же говорили — через биллионы лет. В середине цикла, там.

Они еще говорили о кризисе на руках. Сроки перенесены, соответственно, недолго ждать, господину живописцу придется надеть смокинг и презентовать своё художество перед представителями всей вселенной.

Головатый, у которого спина — хронический вопросительный знак, выпрямился, став знаком восклицательным.

— НЕУЖЕЛИ ТЫ ОТКАЖЕШЬСЯ?!

Cто пятьдесят пять миллионов раз ЦК обывателей по-хорошему просил Бумажного не преувеличивать свои возможности. Наглец несознательный! Всё-таки неосознанно преувеличил.

Степан такого оборота дела никак не ожидал. Закашлялся.

— От радости в зобу дыханье спёрло. Ты случайно не насмехаешься надо мной?

— Я?! — приподпрыгнул гаер. — Да я сама серьезность!

— Да?! А как же любимая жена в шоколаде?

— Признаю. Было дело — сморозил не подумавши. Но о, женщины! Дружественнейший союз полных противоречий. Сам понимаешь.

Время пить кофе.

— На тебя не варю. Не в коня корм.

Степан стоял над туркой, Головатый над душой, заглядывая через плечо и, как обычно, молол Емеля:

— Я хоть моложе тебя, но у нас размножение по-другому. Плодимся в возрасте, если по вашим меркам, от четырнадцати до восемнадцати лет. Потом семяродные органы капсулируются, но половые органы сохраняют возможность получать реактивные импульсы удовольствия. Правда, мало кто этим делом занимается. Этика другая. Так я тебе не о том баю.

И Головатый заговорил про последнюю мужскую возможность.

— Вот что тебя ждет? — оглядев Степана с ног до головы. — Поначалу появится перхоть. Начнут потеть ноги. Ты начнешь их мыть холодной водой, стараясь залезть меж пальцев шариком дезодоранта после. Также случится дисфункция желудочного тракта. Обильные возлияния, беспорядочное питание, экологическая среда обитания так сыграют свою роль, что в четверг на тебя нападёт, прошу прощения, пердёж. Наклонишься — пукнешь, потянешься за пилюльками на полке — пустишь трель. Скоро начнёшь непроизвольно дуть в собственной постели. Проснёшься весной, когда ветка душистой сирени заглядывает в окно, а под одеялом… Фу!

— Чеши себе язык-то.

— Да я сама солидность и сообразность! Тебе не понравятся первые знаки надвигающегося увядания и ты займёшься спортом. Будешь висеть на перекладине, стараясь хоть чуть-чуть прибрать за пояс дряблеющий животик, поднимать ноги до угла в девяносто градусов. На что регенерирующий организм будет радостно сигнализировать звуковыми сигналами, то бишь пуком. Скоро заметишь, что девушки уже не так охотно целуются с тобой. Начнешь по три раза на дню чистить зубы, таскать в потайном карманчике лапердака део для рта и постоянно или жевать жвачку, или сосать эти ментоловые монпансье. Так же перестанешь опускаться перед означенными девушками на колени, потому что хруст в них будет стоять такой, будто целый взвод кушает вафли.

— Трепач! А, ты каким видом спорта, кроме чтения на ночь в постели, займёшься, когда почувствуешь увядание?

— Этим спортом тебе сто пудов не придётся заниматься. Я бегаю.

Чего особенного — бег? Подумаешь. Другое дело, по чему они бегают. Одеваются сапожки со специальными стельками защищающими подошвы от вулканического жара, и чешут по текущей лаве. При их стремительности бег превращался в вообще не фиксируемый глазом рывок. Представить — впечатляет. Так что бегайте все, убегая от избыточного веса. Ленивый умирает, что тоже хороший способ избавиться от лишних килограммов.

— А разве бегать по жидкому камню не опасно?

— Но это же и есть спорт.

— И прямо все добегают?

— Ну почему… Иногда сообщают о неудачах.

Ничего себе неудача! Вот он бежит себе, бежит, вдруг нога застревает в трещине остывающей лавы, останавливается, устаканивается и начинает медленно погружаться в оранжевое нутро, поджариваясь. Бррр! Степан, конечно, любит спорт, но не до такой же степени.

Зазвонил телефон.

— Салют. Мы когда-то встречались. Узнал?

— Спрашиваете! «Международная Компания морских купаний». Ну как ты там, солнце?

— Представь. Я растекаюсь по надувному матрасу, до берега эдак метров… порядочно, на море штиль, шаляй-валяй, во рыбка проплыла! — опахалы фотонные ласкают, тело мое загорает, сейчас так разомлею, о-о! Всё, что я хотела рассказать. Завидуй!

— Крыска! Не дразнись! А откуда у тебя мобильник?

— Взяла у одной женщины. Папик с ней амуры завел. Вон воркуют на бережку, удивлённые привычным. Ха-ха, она его кормила персиком, потом шлепнула им по лбу. Бегут теперь в море. Некогда мне тут с тобой! Оставлю трубу на берегу, да тоже нырну. Жарко очень. Целую.

Головатый перегнулся, разглядывая художника, чего тот лоснится от удовольствия.

— Помстилось, как меня в лоб шлепают персиком и нужно бежать в море обмываться.

— А-а. Море — это… лучше в море утонуть, чем в ванне.

— Да уж не по лаве бегать. Хорошо, давай тогда по порядку. Жульена нам Элечка подсунула. Кто он? Если ты говоришь, что типаж по темпераменту, то он ведь должен быть ребенком.

— В некотором роде он и есть ребенок. С Венеры.

— Хыхм! Знал бы, что венерианцы собачий корм едят.

— На самом деле так. Полурастение-полуптицы, питание — фотосинтез. Поэтому форма существования — парение в верхних слоях атмосферы. Уж чего-чего, а углекислого газа на Венере, как художников в Москве. Это так же верно, как то, что в натурщики идут одни импотенты…

— Извини, перебью. Ты проговорился в самом начале, что работал натурщиком. Тоже жена, упавшая в шоколад?

— Котлета, обжаренная с одной стороны. Так вот. Цивилизация Жульена по сути своей полиномична. Одно существо — разум трех-четырехлетнего ребенка. Но они в полете образуют собой километровые цепочки листик к листику и соответственно коллективный их разум внушает всяческое уважение. А ловко мы тебе соглядатая подсунули, нечего сказать!

Торжествует, шельма. Китайцы же правы: «Находясь в темноте, можно увидеть всё, что находится на свету, а находясь на свету, нельзя увидеть того, что в темноте.»

— Но зачем? Сам говорил: каменный Бадьян — первое лицо в заседании.

— Ты не понимаешь, насколько они отличаются от нас, жидких организмов. С ними общаться — проще негра отмыть добела. Поэтому, когда начали отслеживать, Влчек за тобой еще филёра пристроил — вСрона. Он периодически попадал тебе в поле зрения.

Шалунишки! Дошли до Гжимултовского.

— Симбиотическая цивилизация. Представь так: планета, внизу, на земле папуасики безштанные, над ними парят водородные пузыри. Мозг — пузыри, руки — папуасы. Ты их наблюдал, как главрежа и помнишь на «Мосфильме» такого шкодливого мальчишку с пуделем? Как раз низшая половина была. Он же её вороной шпионить посылал.

— Игрецы. Кто еще остался?

— Элечка, моё сердце. Наша славная Элечка. Душа-человек.

— Хм, человек! Душа-то душой, возражать не буду, а сама поди кракозябра инфарктная…

— Прервёмся. К тебе Иван с «Жигулёвским» идет. Исчезаю. Как наболтаетесь — вернусь.

— Погоди, не растворяйся. Можешь организовать воблочки?

— Все интеллектуальные изыски вселенной, Сиятельный, у ваших ног. Опа-ля!

Из воздуха на стол шлепнулись шесть рыбин.

Когда Вильчевский, отпыхиваясь, появился в дверях, Степан уже демонстративно колотил воблу башкой о край стола.

— Вот и я, мечтательная берёза. Зелья хлебнем трошки?

— Привет. Я к твоему «Жигулёвскому» как раз закусь приготовил.

Вильчевский ошарашенно посмотрел на свою закрытую сумку.

— А-а ты откуда знаешь, что я-а-а..?

— Это не телефонный разговор, Ваня.

Вильчевский выставил бутылки на стол, разорвал рыбину.

— Э-э-э… а-а… На мне, грешном, удиви силу Твою… — опорожнил ёмкость. — Хласс! Угаси разжения восстания телеснаго! Ты не манкируй, говори как узнал?!

— Фигня всё. Гроша выеденного не стоит.

— Щас как дам по тыковке, выедатель грошей и в баранний порошок согну!

Степан распластался в кресле, как древние греки-гедоники. Во! Совсем другое дело. А то; вселенная, бесконечность, вечность, экстракция пропедевтики. Запугали пуговицы!

— Кто у нас без «Жигулей», тех больных гони взашей. Да не сверли ты меня глазами. Рыба была, а про пиво советское угадал.

— Да? Ну-ну… Незримый, ты мне был уж мил, твой чудный взор меня томил. Привет тихаму пристанищу тваяму. Что делал-то доселева, глагол неба на земле?

— Портрет закончил. Отдыхиваюсь.

Бородатый пошел к станку. Пока Степан шелушил следующую воблу, Вильчевский молча сосредоточенно рассматривал холст. После чего высказался:

— Бросай свою живопись, пойдём воровать. К вечеру денег будет — пачки!

— Ты всегда найдешь верное слово. Вот за это я тебя и люблю.

— Иди ты! Я просто физически не в состоянии никому завидовать, а сейчас стою и натурально подыхаю от зависти! Мона-Лиза — говно перед портретом незнакоменки! В следующий раз подарю тебе ходули. С такой картинкой имеешь полное право гордо прогуливаться над пешедралами.

У Степана тоже в кучу. И наслаждался, и умиротворение, и тщеславие, при всём при том, что отнекивался, имело место. Если кто подумает: помести степаново тщеславие в высохший куриный череп и потряси — сильный грохот услышишь, предположитель ошибётся — вообще ничего не услышишь.

— Как ты его написал, не врубаюсь?

— Да как, Ваня… Алгоритм, наверное, нашел. Конфуций тоже создатель первых алгоритмов китайской нации.

— Говнюк он, твой Конфуций!

— Всех ругаешь сегодня. Джоконда — какашка, Конфуций — тоже. Кто еще?

— Ты! Потому, что не рассказал, мямля, как можно лисировать по сырому. Помози мне, культуртрегер? Откройся? А портрет ты где-то скоммуниздил. Это вообще не твой стиль.

— Хорошо, расскажу, как. Лисировка — органический синтез выразительных средств. Чтобы овладеть драматургическим костяком и психологическим нервом лисирования, необходимо было черпать вдохновение в героике будней, романтике великих строек, пафосе освоения целины и крепнущих связях с братскими странами.

Вильчевский занёс над дружком кулачище, угрожая побоями.

Степан помозить не может. Честное слово. Помнится говорил он, что страх — тоже метод. Типа того получилось. А спёр полу-сознательно у бессознательного, как Ньютон. Сколько людей видели, как падают яблоки, только Ньютону стало обидно: почему ему и за что, собственно?

— Пою тебе радостно, преблагой клептоман, к тебе единей прибегох! А мне надо принять слабительного, сильного, как лозунг. Потому что слабительное — первое средство от бесов. Бесы сначала готовят почву, одолевая всякой тягомотинкой; ленью, обжорством, пьянством кстати. Уж потом бросаются в душу. Слабительным их умный человек всегда сподобится вышибить. Ух, как меня завидки берут! Щас погружу чресла в такси, приеду домой и сяду Томку писать.

— Ты же её раз шестьсот писал.

— И еще столько буду, пока не разведусь. Любовь — торжество воображения над интеллектом.

За окнами ветерок взбивал из облачков безе, летали птицы, взблескивала река. Жизнь бурлила. И хоть утверждал поэт, что жизнь — хамит, а смерть — любезна, только, думается, ошибался поэт. Наоборот. Степан потянулся изо всей силы, так что сладко заныли мышцы. Спору нет, бывает иногда любезна жизнь. Ах, бывает!

Стоматолог выбирая сверло, поинтересовался через плечо: какую пломбу делать: обыкновенную или металлическую? Обыкновенная — цемент, цемент — камень, камень — датчик в зубе.

— Вот тебе, Бадьян Христофорыч!

— Что вы сказали? — обернулся стоматолог.

— Я случайно. Конечно металлическую.

— Она несколько дороже.

— Зато сама себе на уме.

— Простите?

— Я про законное право каждого половозрелого на неподотчетность.

Перед дверью мастерской — листок. «Помнишь, как-то зашла утром, ты еле глаза продрал и рассказал, как ночью умирающую ворону писал? Теперь прочитай ниже.»

Рука художника несла

еще неведомое знанье.

Как чародей — секрет числа,

далёкого от пониманья.

Она проделывала путь

невесть куда… Как будто знала

от сотворенья до финала

всю сверхестественную суть.

Она прокрадывалась в сны,

она оказывала милость

всему, что маялось и билось

из вопиющей белизны.

И вдруг — прорвалось изнутри,

струясь так жутко и так просто,

как кровь, пролитая с помоста,

как благодать на алтари.

Рука мешала свет и мрак

в единую метаморфозу,

саму идею, словно позу,

переиначивая в знак.

Во всём гнездил апофеоз

противоборство сил вселенских:

в изгибах силуэтов женских,

предвосхищающих вопрос.

И в том пронзительном пятне,

ещё недавно бывшем птицей…

Ни от чего не уклониться! -

И каждый штрих на полотне.

Вся вечность, сжатая в комок…

весь миг, дошедший до предела…

Всё то, что просто быть хотело

в какой-то срок.

Возникло догмам вопреки,

по мановению момента.

По воле Рока и руки…

Руки — предтечи монумента.

Подпись — Малышева.

Степан кивнул головой.

— Ириша, ты настоящее чувствилище и поэт стоящего настоящего.

Гжимултовский в театральном плаще до пола казался каким-то бесстрастным повелителем тьмы. Степан перебрался к нему на балкон и встал рядом.

— А-а, Сиятельный Феб. Так Наставник, кажется, величает?

— Из меня Сиятельный, как из него алкоголик. Москву разглядываете?

— Интересно рассматривать такое скопление организованного камня, механизмов и биомассы.

— Значит, вы летаете? А вам не скучно вне скопления механизмов и биомассы?

Спросил и заставил себя посмотреть на город в другом ракурсе. Наверно, так современный человек смотрит на пещеры предков. Предок сидел в своей однозвёздочной пещере, довольный жизнью и представления не имел, что погодя, через миллион лет здесь раскинется огромный город. Так вот за этот город стало в некотором роде обидно. Он же всё равно уже комфортабельней пещеры. Хрущовка на пент-хаус даёт тройку. Звёздочки три, по крайней мере, на сегодня набралось.

— Нет, не скучно, мой друг. Как говорится, самая прекрасная девушка может дать только то, что у неё есть.

— Вы про возможности?

Совершенно верно. У землянина только глаза, уши, нос, сенсорика. Против этого, территория гжимултовских ощущений на порядок масштабней. Он слышит, как у землянина растут волосы. Зато в утешение художнику может сказать, что у них нет искусства. Они его импортирут.

— Как нет искусства?! — поразился Степан. — А как тогда развиваться обществу?

— Своеобразие случая. Нет, вру! Такие цивилизации встречаются. Литофитовый разум… да и Синтетический Орден. Определенно вру! Хотя, с другой стороны, я могу понять логически. Соединение двух и более явно чуждых друг другу элементов на чуждой почве может породить сильнейшую вспышку поэзии.

— Поэзия скорее алогична, чем логична для людей, увидевших второй горизонт. Или бы ею никто не интересовался.

— Ты прав. Поэтому чаще получается, что настоящее искусство там, где цивилизация молода, неустроенна, колеблема пороками, в крови и смуте. Благополучие, совершенство, идеал, коммунизм ваш — формы к которым следует стремиться, но они — состояние статуса. Поэтому зло будет всегда. Пацифисты против поджигателей войны, контрразведка против разведки, тёща — в каждой бочке затычка. Движение, борьба и содержательная жизнь. Ты думаешь, нужный портрет смог бы сделать какой-нибудь весь из себя правильный художник? Ничего подобного. Просчитано. Только такие, как ты разгильдяи.

Деликатно выражается. Русский народ говорит математичнее — рас…?=3,141593дяи.

— Как бы там ни было, ты прикоснулся к золотому телу искусства, что мир оценил.

Степан упал на камень животом, уставился на объедки заката, прошептал:

— Что-то не верится, что кроме меня не сыскалось кандидата достойней?

— Достойней были. Только на… зачем они нужны? Не было несчастней, я про больную Абигель, не было счастливей, я про твои рожицы, когда ты продрал глаза и увидел портрет, и нахальней, я про бесконечные переделки. Ты доказал: не с первого раза — так со сто пятьдесят пятого можно финишную ленту располовинить, — смеется Гжимултовский.

Повезло им с посредником. Если природа пытается не загнуться раньше срока, она будет изливать плоды с безмерной щедростью. Задача только сделать, почувствовав. С чем художник блестяще справился. Свою функцию, препорученную живой природой, выполнил. За что получит завтра в двенадцать часов общественное спасибо.

— То есть..? — напрягся Степан.

— А то самое, мой золотой, — насмешливо глянул из-под черной шляпы. — Страшно?

Не надо ревизовать свои чувства. Страшно в такой степени, что вот-вот и начнется паника.

Главреж махнул полой-крылом в сторону портрета. Если для художника имеет значение, пусть прощается. Степан постарался улыбнуться, но улыбка вышла деревянная.

— У меня сама натурщица остаётся. Мне достаточно.

Решён вопрос.

У Степана всё равно будто что-то оборвалось внутри. Был портрет, и нет портрета! Исчез. Может быть, он увидит его завтра в последний раз, но это уже будет прошлая жизнь. Король умер! Да здравствует король! Начинается новая жизнь. А и хорошо! Быть посему! И лично он, при всем при том, что вроде не последний человек, но всё равно как пришлый наблюдатель. Умер гусь — ну и пусть! Да здравствуют художники!

Каждый, интригующий с искусством, имеет уникальную возможность. Бессмертие, уснув навеки, обретает вкусно. Не пустяки костей, но упоительную сложность.

В руках у Гжимултовского бокалы, стреляющие пузырьками.

— Хочется поздравить тебя, — протягивая шампанское.

Выпили и ахнули бокалы об пол за удачу.

— Тебе удалось написать портрет по простой причине. Ты любил и был от обьекта изображения на космическом расстоянии.

Степан не стал переспрашивать, почти догадавшись. Какая разница, стоял ли он на вытертых досках мастерской или, потеряв материальную связь с видимым миром, летал в химерах углерода, который в свою очередь, если не врет ученый муж, суть сама суммарная душа. Внутри солнца всё-равно темно, хоть глаз выколи.

Гость, похоже, собирался откланяться. Степан нерешительно протянул:

— Влчек, знаете… А-а нельзя как-нибудь поглядеть, ну, на то произведение, с чего теперешнюю вселенную намалевали?

Да пожалуйста. Не куплено.

Небо пришло в движение. Из-за горизонта подтягивались метагалактики, галактики появлялись из черноты, до которой еще не в состоянии добраться самые мощные телескопы земных астрономов, слипались в живые клубки. Отдельные звезды собирались в цепочки, один в один напоминая спирали ДНК, пылевые облака засветились, заполняя оставшуюся пустоту. Вся материя мироздания сходилась в единственно возможную комбинацию и появилась Она. Почему-то не вызывало сомнений, что перед ними — женщина, даже при отсутствии трёх классических признаков земной женственности: волосы, груди, бёдра. Вытянутый череп, где-то напоминающий египетские формы, можно даже вспомнить Нефертити с балетной шеей, если бы не птичий нос клинком. Два щелевидных глаза, что в общем-то было неожиданностью и тело плавающего существа.

— Что скажешь?

Степан гулко сглотнул, неудобно задрав голову.

— Мама родная, куда их замело! — имея в виду огоньки заходящих на посадку самолетов. Их ведь затянуло туда же, куда и всю вселенную.

— Никто не знает имени художника. Никто не знает имени портретируемой. Никто не имеет представления, где, как они жили. Мы знаем только одно — галактики, повинуясь дирижерскому взмаху его кисти, рождаются, живут и умирают. И всё подчинено его мысли, страсти, воле.

— Но почему женский портрет?! — вскричал Степан.

— А что же еще? Не черный же квадрат на белом фоне, — всхохотнул Гжимултовский. — Любовь, мой друг! Миром движет любовь! — обернулся у окна. — И потрудись не назначать мероприятий завтра на двенадцать часов. Даже вылазку в гастроном. Ты вроде за яблоками собирался?

— Слушаюсь, — покорно согласился художник и задумался о том, что почему, собственно, не «Чёрный квадрат на белом фоне»? Ну, жили бы наши потомки в двумерном пространстве, ходили бы с квадратными головами, Христа Малевичем заменили на мосту, какая разница в кого верить? лишь бы верить! и с любыми проблемами никаких проблем, встал к проблеме боком, она тебя и не заметит в плоскости, не навяжется. Разве плохо?

Проснулся в самой неудобной позе, какую только способен придумать спящий, — на спине. Тишина вокруг такая, что слышалось, как лопаются пузырьки в желудке. Не расклеивая глаз, думал. Они что, всей деревней собираются к нему нагрянуть, если в нашей только галактике сто пятьдесят пять миллионов обитаемых планет? Куда делегатов расквартировывать? Для этого пришлось бы выселить не только столичных жителей, пожалуй, Московской области не хватило бы. «Внимание! Слушайте срочное сообщение. Ввиду того, что собирается вселенский худсовет, просьба всем временно покинуть ареал проживания. Остаться только художнику-оформителю МГУ Бумажному Степану Андреевичу» Вздор! А как тогда? Посадят его в ракету… сейчас сколько? — приоткрыл один глаз, скосился на будильник. Так, уже пол-восьмого. Значит, посадят его в восемь часов в ракету. Продувка. Ключ на старт. Три, два, один. Подарите ресницам головокружительный взлёт вопреки законам притяжения! Пуск! Он сказал: «Поехали!» и махнул рукой, словно вдоль по Питерской промчался над землёй. Ускорение пять «ж» — уши легли погонами прапорщика на плечи, ускорение семь «ж» — на ушах татуируется: «SOS, почти описился! МГУ.», ускорение девять «ж» — вынужден свернуть уши в трубочку, сургуч на пробку, бутылку за борт. Дурь! Нет, не думать, — с ума сойдешь.

Взбунтовался на ноги, намереваясь успокоиться кофейком, но тут пришло истинное спасение.

— Чего нервуешь, бычок? Лягай-ка, я тоби трошки позвоночный столб отмассирую, — подталкивая художника обратно к раскладушке.

— Как прия-а-атно.

— А уж как нам приятно, что вам приятно! — хлопнула по попке массажистка. — Вздымайся. Я свою работу зробыла. Кто следующий? Принимайте разМалевича.

Варварушка хороша: в волосах розочка, десертное декольте, накрахмаленный фартук с газированными рюшечками. Воздушная девушка, улыбаясь, держала в руках на изготовке простыню.

— Готовите, как калифа Аль Мамуна, — хихикнул Степан. — Мне нравится.

Вжик-вжик — и щетины как не бывало.

— Одеколон какой марки предпочитаешь?

— Кёльнская вода, номер четыре тысячи семьсот одиннадцать.

Пшик-пшик, вуаля! Побрили-подголили, ус поправили, молодцом поставили.

— Жуль, а ты что участия в процессе не принимаешь? Говорят, ты какая-то там жутко сообразительная цивилизация? Скажи умность какую-нибудь, типа: кто слишком много доказывает, тот ничего не доказывает.

Жульен уселся на «даумен» и взялся лизать аппаратик. Ясно. Следующий!

— Самый верняк — когда психуешь, чембурлыкнуть сто грамм. Чё там рыло лопатить.

— А сам-то будешь?

— Что я, Вова алюминиевый, что ли? Конечно, буду!

Бумажный, конечно, употребляет, как все художники, но ведь не до такой степени, чтобы быть повешенным.

— Спасибо, Бадьян Христофорович, воздержусь.

— Ты прав, Степан, но подкрепиться необходимо.

— У меня на нервной почве, Терентий, жуткий аппетит открылся, я бы заморил червячка.

— Червяков есть не будем. А завтрак отменяем в таком случае, сразу пообедаем.

Прекрасно. Кофейку там, сырку…

— Обижаете, Сиятельный, — хлопок в ладоши. — Рукомойник господину Бумажному!

Мастерская потеряла циркульную круглость, стены трансформировались, вытянулись в длину, одновременно вырастая вверх, всё лишнее исчезло, и вот Степан сидит в гигантском зале, перед ним покрытый парчой стол, золотые приборы, ручки ножей, всевозможных вилок и ложек отсвечивают перламутром, умытый хрусталь рядком ждет своей очереди.

— Не желаете, сир, закусить перед едой распаляющего?

— То есть как закусить? В смысле поесть?

— Поесть — после, а сейчас именно разогреться, в единомыслии с желанием.

Встал артист вполоборота и заорал на всю ивановскую:

— Канапе от белужьего бока с лимо-о-ончиком-с! Витаминный салат!

Подмигнул доверительно гаер.

— А желаешь, маэстро, проглотить малю-у-усенький бутербродик, типа припущенной в белом вине устрицы, уложенной на гренку из пшеничного хлеба, замаскированной майонезом, заправленной горчичкой, припорошенной мелко рубленным яйцом с наисвежайшей зеленью, только что с грядки?

Так живо представился этот бутерброд в виде барочного чубчика.

— Не издевайся, дай хоть картофельного салата! Достал он меня, правда, советский!

— Правда, наш Разсиятельный, слаще репы ничего не ел.

Бокал наполнился янтарной, о чём то бормочущей пузырьками, влагой.

— Раз уж сломался, позволь выдать по максимуму?

— Валяй, — разрешил, пригубив нечто до неприличия вкусное.

— «Птичьи гнезда», селедочную массу с трюфелями и соленым языком, волованы с крабами, шпроты, запеченные в конверте. Перечисленное на стол!

На стол мягко обрушилось на тарелках и тарелочках, блюдах, сковородочках с гнутыми ручками.

— Кто ж так насыщается? — перекосило трапезничего.

Бутербродами наедаются только неухоженные художники. Посуда исчезла, оставив после себя на парче круглые и овальные следы. Самое подлое — из пальцев истребилось «Птичье гнездо», подносимое ко рту.

«Ну, цирк!» — облизывая ароматный палец.

— Пе-е-ервые блюда! Без горячего нельзя. Гастрит потом замучит. Может быть, картофельного супчику со свежими грибами и мозгами?

— Мозги чьи? — допил янтарь, поднял бокал выше бровей, мол плесните того же. Тут же плеснули. — Терентий, ты ж картошку терпеть не можешь. Забыл, что ли?

— И то верно. Отменяется. Сделаем ставку на мучное. Суп с домашней лапшой на курином бульоне пару ложек? Может, черепаховый хочешь?

— Не морочь голову, корми давай.

— О'кей. Суп-пюре из кукурузы молочной зрелости.

— Слышь, Терентий, не надо супа-пюре. Как-то неохота.

— Занехотелось барчонку. Хорошо, хлебай тогда говяжий бульон с гренками.

— Давай без супа. Время всё равно еще только для ленча.

— Надоел ты мне, Сиятельный! То не буду, сё не буду. Капризней беременной женщины. На второе тогда получишь банальность — отварную телятину.

Посреди блюда дымился кусок мяса, вокруг расцвел тропический сад. Сегментами лежали золотистый картофель фри, грибы, цветная капуста, шпинат, наструганный хрен, в зеленом горошке тонули черные глазки маслин, наполовину перекрывая друг друга лежали шайбочки лука, тут же лук-шалот и лук, обжаренный во фритюре, зелень с дрожащими каплями родниковой воды, и прочая, прочая, прочая. Головатый уже подталкивал соусник, из которого несло чесночным духом.

— Макай телятину в соус-то. Или все-таки фазанов с перепелами организовать?

Степан отрезал кусочек, макнул в соус, взял в рот. Блаженство! Собственный язык проглотишь — не заметишь.

— Муам, муам, с чесночного соуса я не буду на всю вселенную вонять?

— Нет проблем. Белый соус «шофруа». Живо!

— Он из чего?

— Ничего особенного. Дичь, рыба, сыр, сливки, бульон, зелень.

— Называется ничего особенного?

— Как прикажете, сир, — хлопнул в ладони. — Брусничный соус сибиряку!

Степан отодвинул от себя приборы.

— У-уфф! Вкуснотища!

— Наелся, mon cher?

— Не то слово. Лакомление!

— Десерт?

— Лопну ведь.

— Может быть, в таком случае чего-нибудь экстраординарного? Чтоб на всю жизнь запомнилось.

— Давай, если экстраординарного.

Хлопок — на столе появилась тарелка, покрытая сверху серебряным пузырем. Головатый двумя пальчиками жеманно взял за пипку колпака и сдёрнул. На тарелке стоял обыкновенный граненый стакан с лиловой жидкостью.

— Ки-исель из шиповника! — величественно взмахивая свободной рукой.

Степан засмеялся. Настроение не то что хорошее — приподнятое. Исключительное!

— Что, не желаете? — с обидой. — Хозяин-барин. Тогда я сам выпью, — и громогласно на всю залу. — Десерт господину живописцу!

— Слышь, Терентий, не надо десерта, я передумал. Правда, лопну.

— Ну, хоть грушу, фаршированную свежим творогом?

— Не могу.

— Мороженого с клубникой, чтобы попа слиплась от сладкого на память?

— Знаешь ка что..? Я когда маленьким был — мечтал поесть чего-нибудь марсианского. Арбуз какой-нибудь экзошедевральный, чтобы внутри гранатовые зерна, как рыбьи глаза, и взрываются во рту.

— Это не так чтобы сложно… Но время нужно.

Не ясно художнику, почему для фрукта время нужно, а для прочего инопланетного картофельный салата нет?

Они же не волшебники, просто хорошо технически подготовлены. Вот попросил он воблы к пиву Вильчевского. Квантовый интелект-компьютер, имеющий такую скорость разрешения задачи, что можно сказать, разрешение происходит раньше постановки задачи, мгновенно настраивает копиратор и молекулируется матрица из продуктового магазина, ресторана, т. д… Но никакой доблести здесь нет. Копия есть копия. Двух Джоконд в природе не существует. Есть только одна настоящая, остальное — перепевы. Но у Степана будет возможность попробовать инопланетные фрукты. Дай срок. Другое дело, что перед тем как положить в рот кусочек рыбьеглазого арбуза, его исследует одна из служб, привлечённая в качестве сопровождения.

Наверняка такое смотряшное шоу влетает в копеечку. Хотя с другой стороны, когда скидываешься всей вселенной, уж всяко разно хватит на приличный ресторан.

Гжимултовский оглядел лауреата. Что ж. Умыт, побрит, сыт. Очи соколиные, брови соболиные.

А как лауреату одеться? Смущённо признался, что свежих брюк нет. В стирку пора.

Головатый сдул со степанова плеча пылиночку. Да пусть хоть без штанов выходит. Главное галстук. Никто не собирается обсуждать местные обычаи.

Зазвонил телефон. Гжимултовский предупредил, что это Вильчевский, и если Степан собирается ответить, то пусть имеет в виду: осталось всего три минуты.

— Алейкум-алейкум. Вань, мне сейчас некогда, у меня важная встреча, я должен бежать.

— В каком месте встреча? Мне тоже в город надо, вместе бы поехали, чтоб не скучно.

— У меня не в Москве встреча.

— За городом что ли?

— Точно не знаю, но, кажется, в другой галактике.

— Аха-ха, молоток! Стоит у статуи в лучах заката. Ладно, как вернешься, позвони.

— Две минуты осталось. Бодрись! Ты что-то с лица сошёл.

— Тут не только с лица сойдёшь… — смущённо прошептав ногами что-то околотанцевальное. — А нельзя перенести на потом? — утопил перезжатые кулаки на самое дно брючных карманов. — Что-то сегодня я не в форме.

— На твоем месте я бы залез с головой под одеяло, отсидется, пока все не разошлись, обдумывая своё лицо для следующего раза.

— Тебе никогда не быть на его месте, Терентий.

— Мне..?! Да мне… Да я всю жизнь имел склонность к изобразительным искусствам!

— Всё! Пошутили. Наш выход, друзья!

Вот тебе и уши на плечах. Посреди мастерской вспыхнула светящаяся нитка. Нитка расползлась в стороны, раскрылся прямоугольник входа.

Степан сделал шаг, оглянулся. Ни Гжимултовского, ни Головатого.

— Лейб-гвардейцы, вы куда делись?

— Спокойно. Мы всегда рядом и подскажем, если что. Заходи, пройди немного вперёд, и встань просто.

— Можешь также плакатно броско сесть на пол и снять носки, если ноги вспотеют.

— Терентий, ты не видишь, своими шуточками смущаешь подопечного.

— Смутишь его, как же! Завидное самообладание, на зависть онанистам, — балагурил невидимый гаер. — Оближите пожалуйста губы, милейший, сейчас вас будут снимать.

— Время! — рявкнул Гжимултовский.

— Экшн! — эхом доходит гаер. Вдруг, тушуется, — Вот это да-а-а-а! Похоже, полный аншлаг! Ни одного свободного места даже на галёрке! Нет, однозначно, в своей будущей жизни буду хдожником! Хочу быть похожим на Степана Дреича Бумажного!

Художник застегнул верхнюю пуговицу рубашки на вторую петлю, выдохнул из себя всё что можно и шагнул в слепящий проём, из которого слышался звук ритуальных труб.

— ВЕЛИКАЯ ВСЕЛЕННАЯ, ВЕЛИКИЙ И НЕДЕЛИМЫЙ РАЗУМ ВСЕЛЕННОЙ, ВЕЛИКАЯ ЖИЗНЬ, ТЕЛО БЕСЧИСЛЕННЫХ МИРОВ, В УСЛОВЛЕННЫЙ ДЕНЬ, СОГЛАСНО ОБРЯДУ УСТАНОВЛЕНИЯ ОБЛИКА И СУТИ ГРЯДУЩЕЙ ВСЕЛЕННОЙ, ПРИВЕТСТВУЕМ ДРУГ ДРУГА И ОТКРЫВАЕМ ЦЕРЕМОНИЮ!

Пока остывали звуки труб, Степан огляделся вокруг. А как огляделся, так в самом деле чуть не сел на зад. И хоть заметно притупились чувства — сколько уж может человек поражаться, когда-нибудь наступает предел, — всё равно впечатлило необыкновенно. Шар размером с бесконечность знает что, свет ниоткуда, и он на пятачке в квадратный метр, как унесенный в океан на игрушечном плотике.

— Эй, — прошептал через плечо. — Мужики, вы здесь?

— Где же еще? В почтительном полу-шаге сзади. Стакан минералки подать?

— Погоди малёха. Хотя не помешало бы. А где народ-то?

— Перед тобой. Один мир — один делегат. Просто много всех, для тебя сливается, но сфера и есть тот самый амфитеатр со зрителями. В любом случае, тебя-то хорошо видят.

— Правда? Значит, и почесаться нельзя?

— Хоть посикай. Жизнь такая разнообразная, что если станешь носки снимать, могут подумать, что приветственно машешь обчеству флажками. А будешь просто стоять дурак дураком и умное лицо делать, подумают, занимаешься онанизмом. Во всяком случае, на моей планете по поводу такого остекленения так бы подумали, грех соврать.

— Терентий, помолчал бы ты, ментор.

— Менторность — атрибут чумазого Юпитера, а мои мысли чище пальца младенца, обсасываемого с рождения. Я ему друг! А друг если правды не скажет, то никто не скажет.

Опять в середине головы зазвучали слова:

…ИСТИННАЯ ЛЮБОВЬ НЕ ЗНАЕТ ПРЕСЫЩЕНИЯ. ЛЮБОВЬ — УНИВЕРСАЛЬНОЕ ОРУЖИЕ, ПОБЕЖДАЮЩЕЕ ХАОС, ИНСТРУМЕНТ, ОРГАНИЗУЮЩИЙ МАТЕРИЮ, СИЛА, ЗАВИСИМАЯ ТОЛЬКО ОТ САМОЁ СЕБЯ…

Пси-эффект голоса в голове без привычки — та же двухвостка в ухе. Было дело, Стёпе в детстве на даче в ухо заползла двухвостка. Величайшая паника того возраста. Двухвостка, конечно, выбрала неправильную линию поведения, но умерла красиво. Степа сгоряча налил себе в ухо первое, что попалось под руку — вишневый компот. Когда насекомое сладко агонизировало, ослабляюще грохоча лапками по барабанной перепонке, влил также одеколон «Весна», воду с солью, батин спирт и пипеткой закапал для катализа пару капель бензина из канистры. Эффект тот же. Чужеродно и странно.

— Я бы правда попил. В глотке ежи подрались.

— Если стесняешься пить публично, могу потихоньку просунуть в уголок рта трубочку, ты и пососешь.

— Про, посикать, зря ты напомнил, хочу, а если невтерпёж станет — чего просунешь потихоньку?

Степана колотила нервная дрожь. Оттого он поддерживал с Головатым легкомысленный разговор через зубы.

…КАК НИ ОТДАВАТЬ ДОЛЖНОЕ ПРОСВЕЩЁННОМУ РАЗУМУ, ГЛАВНЫМ ОРУДИЕМ, ВИДОИЗМЕНЯЮЩИМ МАТЕРИЮ, ВО ВСЕ ВРЕМЕНА БЫЛО, ЕСТЬ И БУДЕТ ИСТИННОЕ ИСКУССТВО. НЕТ В ПРИРОДЕ ИСТОЧНИКА, ПОЛНЕЙ ИСТЕКАЮЩЕГО ВСЕМ МНОГООБРАЗИЕМ ФУНДАМЕНТАЛЬНЫХ ЭЛЕМЕНТОВ И ГАРМОНИЕЙ ЕДИНЫХ ВЗАИМОСВЯЗЕЙ…

— Тебе не напоминает это нудное заседание профсоюзного комитета, Феб?

— Ты знаешь — не напоминает. Я такого профсоюза сроду не видывал.

…НАСТОЯЩЕЕ ИСКУССТВО ФОРМИРУЕТ СОЗНАНИЕ, КОМУ БЫ ОНО НИ ПРИНАДЛЕЖАЛО. ПУСТЬ МИРЫ, НЕ ИМЕЮЩИЕ ИСКУССТВА, ОТДАДУТ ДОЛЖНОЕ ЖИВОТВОРЯЩЕЙ СИЛЕ. ЗНАТЬ, ЧТО ЕЁ ВСЕОБЕМЛЮЩЕЙ МОЩЬЮ НАШЕ ЗДАНИЕ МИРА БУДЕТ СТРОИТЬСЯ И ПЕРЕСТРАИВАТЬСЯ…

— Ну, милостивый государь, чувствуешь на себе пристальный взгляд славы?

— Чепуха всё, Влчек! Как мое настоящее не было обезображено ею, один ляд не нужна шелуха и в дальнейшем. Уши себе, чтоли повызолотить, чтоб чебурашка повесился от зависти?

— Скромный малый, а, главреж? Не курносится, ушами не знаменосится.

— Да уж простодырый, наставник.

— Знал бы Иван, где его цитируют.

— Ты ему после расскажешь.

— Он тогда точно прибежит ко мне со смирительной рубашкой и пузырём водки для внутреннего промывания.

Слава — это танкер с малиновым сиропом, сливаемым в бассейн? Юные купальщицы в сиропе поплавают и на белоснежный сахарный песок нежиться, в сахарной вате валяться. Появляется знаменитый художник, девицы обслуживают сервильнейше, кормя его из ладошек сахаром, мэтр сахару нахрумкается, из басейна напьётся столько, хоть на голову мёда лей, хоть коня купай, не хочу, и… гигабр-р-р!!! и супертьфу!!! на такую славу.

…ЕДИНЫМ СОГЛАСИЕМ СУЩЕСТВУЮЩИХ МИРОВ МЫ ПРИНИМАЕМ ЗА ОСНОВУ ПЛОД ИСКУССТВА, СИМВОЛ ЦАРСТВЕННОЙ ЛЮБВИ, ВЕРХОВНЫЙ ЗАКОН, РАСПОРЯЖАЮЩИЙСЯ ВСЕМИ БУДУЩИМИ ФОРМАМИ ЖИЗНИ В ЛЮБЫХ ЕЁ ПРОЯВЛЕНИЯХ…

— Приготовься, сейчас увидишь свою подружку.

— Серьезно?

— Не лисировать нам всем волконсконитом!

Светящаяся сфера погасла, и если бы подошвы не давили дно лодчонки, у Степана сложилось бы впечатление, что он висит в воздухе. Загорелось смутно в глубине черноты. Неровная масса формировалась то ли на непостижимом удалении, то ли прямо у переносицы. Трудно определить, потому что отсутствовали ориентиры, ни звезд, ни планет, ни лун. Великое Таинство в Великой Пустоте. Но собирался ком света, блики пробегали по оформляющимся контурам. Стали заметны отдельные сгустки, нечто напоминающее спирали ДНК, организованные структуры множились, на глазах развивались, перетекали из формы в форму. И остановилось. Степан положил руку на грудь, сердце бухало так, что ладонь прыгала. Вот, оказывается, с какой стороны картины реальность.

В бездне плыла его женщина, мать будущей вселенной.

Холст размером сто на семьдесят, но попытайся представить эти сантиметры в масштабе вселенной, сойдешь с ума. Живописная плоскость, искусно вмещающая в себе материю, бесконечность, будущее универсума.

— Всё! — громыхнул патриций Гжимултовский.

— Всё! — серьезно, без тени шутовства произнес Головатый, инициатор «Мягкого Канона» и ответственный адепт «Кипящей глины», Первое Лицо духовной конституции Пепельного побережья, проектор истины Школы Корней.

Степан закрыл лицо руками и не видел, как символ царственной любви распался на метагалактики, которые распались на галактики, в свою очередь распавшиеся на звездные системы, на планеты, луны, на метеоритные потоки, на пылевые облака, на всё то, что уже не видит человеческий глаз, но что существует так же, как растворившееся в бесконечности начало мира.

Cколько серости не вымаливать у художников: не преувеличивать возможности, всё-равно преувеличивают!

ДА ВОЗДАСТСЯ ГЕНИЮ ТВОРЦА! ДА ПРОДОЛЖИТСЯ ЖИЗНЬ! ДА НЕ ОСТАВИТ НАС СВОЕЙ МИЛОСТЬЮ ЛЮБОВЬ!

Кантату Баха? орган

— Бадьян, где там твои обещанные сто грамм?

— Да хоть двести!

— Мужики, давайте выпьем? У меня всё трясется внутри!

— Веник в бане — господин. Прогрессивно-премиально-замученный ты наш.

— Растянем финишную прямую на всю жизнь!

— Зальем за шкирку, не вбиться в совальники! Накерним, ёлы-палы!

— Девушкам нальете, джентльмены?

— Угомонились! Во-первых, разрешите уменьшить мой рост до уважительного.

— Я не в претензии, Влчек.

— Тем не менее. Потом хочу сказать за всех нас…

— Фу, Жулька, пропасть! Не лазь под ногами!

— Запустили мулю! Пьём!

— Не ради иного прочего, но за-ради единственнаго нашего компанства!

С музыкальным перезвоном сгрудили бокалы.

Наступила спокойная минуточка. Перевели, наконец, дух. Степан смотрел на свою компанию, удивляясь, до чего он успел привыкнуть к ним, таким разным. Мало того, придет время, а оно действительно придет, когда расстанешься со всеми. И хоть сфера жизненных интересов того же Бадьяна — вся Земля, придется общаться уже с галькой, запуская с берега блинчики. И хоть сфера жизненных интересов Варварушки — вся солнечная система, контактировать с ней будешь напрямую кожей, а сгорев, умильно намажешься сметаной. Зачем Жульену земля, Степан не представлял, но, думается, скорее затем, зачем траве ветер. Есть — и всё. В каких там системах Вольфа-Райе проживает Элечка, тоже не представлялось, но сходи он сейчас в известную квартиру на Коперника восемнадцать, поди ж ты, ему откроет дверь неизвестный мужичок, а на вопрос про исключительную массажистку, выглядывающая из-за плеча мужичка жена ревниво вызверится: «Ты чем тут, козел, исключительно занимался с массажисткой и своим дружком, когда я к маме ездила?!» И Гжимултовский с Головатым здесь иллюзорно, если живут в другой антиполовине мира. Хотя по виду самые настоящие, ущипни — вскрикнут, и шампанское пьют, что гусары.

А вот Степан не понимает, как можно через вакуум сюда попадать? Он думает, один не понимает? Головатый тоже не вьезжает и гордо оглядывается. И Элечка заявила, что не понимает. Остальные промолчали. По Жульену же, по вылизыванию аппаратика, не ясно, понимает ли он такие топологические фокусы.

Гжимултовский показал Бадьяну пальцем: налей-ка, друг, бокалы нам.

— Я без математики растолкую. Скажем, ты живешь в бочке с пивом, — это твоя система. А наше собратие, соответственно вне её. Пробку из бочки вынимаем, отверстие и есть наш Х-объект. Через него материя вашего пива переливается к нам. Понятно?

— Вполне.

В таком случае, можно как-нибудь влиять на внутреннюю ситуацию в бочке, не вводя в отверстие посторонних предметов? Степан представил и с удивлением обнаружил, что да, действительно возможно. Прижми снаружи — ток прекратится, отпусти — польется, делай ритмически — на поверхности пива в бочке появится рябь. Вот материя, вот антиматерия. Понятно теперь. Вот антилопа, вот лопа.

— Ты третье желание не загадал. Не хочется тебе чего-нибудь художественного? Я не о кулинарии.

Есть желание. Только боязно. Полетать хочется. По-настоящему, с техническим приспособлением, не при помощи иллюзии, что он делал не раз и эти трюки уже надоели, как арабский торговец недавно на рынке, сначала эпически, с всплесками поведавшиий, как тяжело жить на свете пионеру Пете, потом только продавший кило яблок, таких дорогих потому, что над его оптовой плодово-овощной базой как раз висит озоновая дыра, Аллах свидетель! Хотелось бы, чтобы техприспособление было небольшое, чтобы ощутить свободный полет. Гжимултовский поднял бровь на Головатого. Есть у них что под рукой? На складах присутствия только нет отсутствия, важно наклонил голову тот. Шарик в три миллиметра устраивает?

Художника перепоясали лямками, только вместо рюкзака с парашютом на спине в капсулке движок. Четко представляй, куда и как хочешь лететь, и вперёд. Степан взлетел.

Самое время чаньскому изречению: «Сверху ни куска черепицы, чтобы прикрыть голову. Снизу ни вершка земли, чтобы поставить ногу.»

— Полетай над Москвой, мы прикроем экраном, никто не увидит.

Степан как плавно взлетел к потолку мастерской, также аккуратно приземлился. Нет уж, лучше криво сидеть, чем красиво падать. Достаточно.

— Хочешь еще что?

Да как сказать… Интересно было бы вот на делегатов церемонии глянуть. От одного только внешнего вида получишь столько впечатлений и информации.

— Безусловно. Я, к примеру, знаю, что присутствовало одно существо… Жалко его… Хотя достойно уважения.

История трагическая. Цивилизация узнала, что погибнет, за несколько земных суток. Самые решительные мероприятия, в силу биологических особенностей расы, не смогли бы спасти необходимое количество существ, достаточных для воспроизведения. Спасать избранных, обреченных на вымирание, не посчитали нужным. Гордый был народ. В одном существе закодировали историю, достижения тысячелетий и отправили в космос. Рассказывается в первую очередь для Бумажного, потому, что посланец, волею случая, тоже оказался художником. Люди маловажны умом и злоумышленны, до кончиков ногтей порочны и завидущи, празднолюбы многосторонне и однозначно эгоцентричны. Но Степан представил себя без человечества и его охватил естественный ужас. В таком случае, вот кто несчастней всех! Понятно, но кого ему писать, если он один, как перст? Без натуры не обойтись. Перемещается теперь художник с планеты на планету, читает лекции о своём народе. Если перестанет это делать — ему останется последнее — застрелиться.

— Да-а-а-а… Лютая жизнь!

— Не будем о грустном в такой день, мужчины.

Справедливо, Эля. Лучше порадуем живописца. Третий час пошел после церемонии, а имеет представление господин Бумажный, сколько миров прислали ему персональное приглашение? Шутить изволите, пожимает плечами господин, откуда ж ему знать? Ну назови, шутя, цифру? Десять тысяч, что ли? Нет, конечно, что он… Ну пятьдесят тысяч. Кокетничает? Пятьсот тысяч? Холодно. А миллион уже горячо? Так до осени можно перебирать, смеётся компания. Семьдесят девять миллиардов уже! А к завтрашнему утру будет столько, что не сосчитать при всём старании.

— Как… миллиардов..?! — аж хрюкнув от удивления. — Как ни народничай, а лучше очередь ко мне, исторической личности, чем я в очереди советской.

Хорошо, а вот кто возьмется сопровождать историческую персону? Лично Гжимултовский не может, просит извинить. Бадьян с Варварой исключаются, они домоседы, каких поискать. Жульен без своего детского сада всё равно бестолочь. Элечка да Головатый?

— Ты как, роднуля?

Увы, картошку полоть надо.

Остаётся Головатый. А он с превеликим удовольствием! Всё равно с работы уволили.

Пора прощаться. Влчек протянул руку по земному обычаю. Степан сунул пирожком подпотевшую ладошку. Исчез главный режиссер. Бадьян перед испарением кивнул болванкой — лысым храмом мудрости.

— Если водяры хавануть от пуза — зови, запиндюрим. А то жаб забьем.

Поцеловались в губки с Варварушкой. Степан с нежностью смотрел, как тает в воздухе приволжский румянец.

— Ну, тебе живот что ли почесать, Жулька?

— Почеши себе сам знаешь где, историческая личность в заспиртованном виде, — сказал пес и лизнул протянутый палец. Пропал лукавый, огорошив под занавес.

— Умоляю, Элечка, не превращайтесь во время лобызания в орфическое яйцо!

— Балаболка! — чмокнула в щеку и, не без оригинальности, нормальным порядком ушла в двери.

— Сегодня отдыхай, отсидел, поди, себе на жёстких коленях муз, когда сподобишься, скажешь: «Сивка-бурка, вещая каурка, стань передо мной, как лист перед травой!» — я явлюсь.

— Дурик ты, Терентий, а не сивка-бурка!

Они обнялись по-братски и Головатый дурашливо исчез прямо из рук. Степан секунду еще постоял, обнимая воздух, и расхохотался.

Зазвонил телефон.

— Привет, астронавт. Смотался в другую галактику?

— Уже вернулся.

В таком случае может корефан помочь погрузиться с семьей на поезд? Иван уезжает к сверхдальним родственничкам, чтоб им ни дна, ни покрышки! Потом какой-то божий одуванчик будет транспортировать в Москву.

— Нет проблем. Выезжаю немедленно. Буду через пятнадцать минут.

— Не торопись особенно. До меня всё равно быстрее, чем до твоей галактики. Поезд в семь.

— До моей галактики две секунды и пару шагов, в то время как до тебя пихать двадцать минут, и то в лучшем случае на такси.

— Шутишь ты, друган, в последнее время как-то плоско. Ладно, жду.

Погрузил Вильчевских в поезд, на метро вернулся до станции «Октябрьская» и давай шагать в сторону МГУ. Требовалось по крайней мере физически вымотать тело. Навязчиво хотелось что-нибудь отчудить, оказаться в центре карнавала, в середине битвы, а кругом, куда деваться, только мирная монотонная жизнь. Вот потому Степан на одном дыхании прошел Парк культуры и отдыха и припустил бегом по Андреевской набережной. Только когда загрохотал над головой метромост, перешел снова на шаг и отдышался. А забравшись по горе на смотровую площадку, почувствовал, что на девять десятых умаял-таки перевозбужденную нервную систему. Оставалась одна десятая, но она уже не имела особого значения. Кварту пива и пошла она на фиг, одна десятая. Сел на край фонтана партерного сада, помочив пятерню в воде, причесался. Кончен бал, погасли свечи!

Мимо загрантуристы продвигаются, явно решили на автопилоте, и, понятно, блуданули. Остановились, подглядели фразу в переводчике мобильника и интересуются у аборигена куда двигаться к центру. Степан направил. А мог бы и не направлять, наверное. Милейший, а где в настоящий момент центр мироздания? Да где. Здесь! На краю фонтана, где сидит художник, весь из себя Бумажный.

Мимо прошли близнецы в одинаковых майках с ухмылкой «Найка» на груди. Несли братья ящик с минералкой. Раздели их пополам условной осью — будто отражение в зеркале, каждому по шесть бутылок.

Прошли девицы. Одна другой что-то увлеченно рассказывала, но когда они поравнялись со Степаном, услышал только:

— …не забывай, как раз сегодня — середина лета, а до…

Вот уже и середина лета. Казалось, только что ушли Копелян с Лузиным, довольные коньяком и результатами переговоров. Что ж, можно отметить завершение эпопеи. Степан, заодно добивая одну десятую, сгонял в универсам за Ломоносовским проспектом, купил на все деньги, какие были, флаконов с жидкостью для ванной пены, еле допёр два тяжелых кулька обратно до фонтанов и, похихикивая, вылил в воду содержимое флаконов, прикрываясь бедром от возможных любопытных глаз. Поднялся в мастерскую, вышел на балкон, усмехнулся через перила на веселую панику внизу. Фонтаны взбили белое в сумерках тело, такое большое, что оно вылезло на газоны и тротуары. Гуляющие люди, смеясь, ахая, сбегались отовсюду посмотреть на диво. На патрульной машине подъехали суровые милиционеры и тоже снисходительно посмеялись. Роллеристы удумали прыгать через сформировавшийся пенный аппендикс, кто-то шлепнулся в него, захохотали, кто-то уже, засучив брюки и сняв обувь, под одобрительные крики пошел бродить по ползущим телесам. Забежали в пену подростки, фанаты футбольных шарфов, с воодушевлением напевая: «О-оле, оле, оле! Ро-оссия не чемпион!». Студенточки, развивая свое преимущество — ноги длинные, юбки короткие, — затанцевали в пене джигу. Стало празднично, стало хорошо. Воистину, как и должно быть в середине лета.

Пока Головатый не явился, самое время поставить дерево. Вытащил мешок с разобранной искусственной ёлкой, доставшейся случайно, и собрал. Потом коробку с игрушками — навешал шары, гирлянды, макушечку со снежинкой.

— Устроил он праздник вспененных фонтанов. Какой-нибудь историк лет через сто напишет: «Повелось с тех пор в Москве лить в середине лета в фонтаны шампунь. Имя хулигана, не пожалевшего денег на это легкомыслие, история умалчивает». Оклемался, Фебович?

У Феба кофе в чашке бразильское, лицо русское (уши только англицкого принца), ноги задрал по-американски на подоконник. Если смотреть снизу — ноги на облаках, безоружно с ветром соглашающихся, и мерещится, будто тоже с ними вправо уплывают.

— Сегодня только отошел. Но веришь, нет, думал, с ума сойду, до чего корежило.

Так что, лауреат? От него ждут ответа. Им ведь нужно подготовиться.

Что произойдет, если, скажем, белого медведя привезти на югА? Нет, если к медвежьей башке прикладывать лед, он не сразу получит солнечный удар. И потом, до тех пор пока у мишки полностью не пропадет аппетит, его же не финиками кормить? Ему нерпятину подавай, в крайнем случае верблюжатину. Планировать надо всё. Прогноз погоды другое дело. Всё равно не получится.

Что же ему, счастливцу хочется? Хотя богатые родственники не постоят за расходами, надо и честь знать, посмотреть там что к чему и нах хаузэ. Если бы мечты можно было увидеть в голове, у каждого на плечах сидел бы св. Пётр. С другой стороны, такой шанс дается раз в десять в сотой степени лет. Тут надо охватить по возможности от альфы до омеги.

У Степана был пятидесятый том Большой советской энциклопедии пятьдесят седьмого года. Раскрыл том на первой странице с Владимиром Ильичом Лениным.

— Вопрос: надо ли познакомиться с какими-нибудь выдающимися личностями? Подумали — ответили: не надо. Почему? Потому что тот же Наполеон с любой нецензурной точки зрения — типичная сливочная задница, хромающая на трёх ногах. Сейчас — гений всех времён и народов, сдохнет — последний пидер, только в закрытом гробу хоронить.

Плюнув на палец, перевернул листик.

— Содержание. Тэ-экс. Общие сведения. Государственный строй. Природа. Географические зоны, палеогеография четвертичного периода… Э-э палеогеогра-афи-ия..?

— Что запнулся? Тебя интересует палеогеография четвертичного периода?

— Мне кажется, что-то в этом есть. Знаешь, как я люблю читать про палеонтологию. Особенно с картинками, скелетами. Наверняка есть планеты, где народ ещё на деревьях сидит, зато, как у нас раньше, тиранозавры, зубищи во! глаза горят, у! хоть прикуривай, сами с пятиэтажку, кошмар! Нет, мне определенно нравится эта идея. Можно организовать?

Почему нет? Прошлое — не бедный родственник с прозрачными зубами.

— Что у нас дальше? — Степан почувствовал легкий азарт. — Тэ-экс. Рельеф. Минерально-сырьевые ресурсы. Сыр с минералкой, к чёрту. Геологическое строение. К чёрту.

— А рельеф, значит, не к чёрту?

— Ну-у, я не знаю… Если вдруг окажутся какие-то особенные горы… Я вон читал, на Марсе есть вулканчик. Тридцать километров высотой. Разве не зрелище? На земле одиннадцать километров максимум, а там тридцать!

— Не тридцать, а двадцать семь, называется Олимпом. Вулкан так вулкан. Отмечено.

Так наработавшийся и уставший человек берёт в руки проспекты, предлагающие туристический рай. Мелькают цветные фотографии, отели-мотели, гольф-площадки, бассейны с нижней подсветкой, пятьдесят два метра тридцать три сантиметра до Золотого пляжа, катание на морских велосипедах, бары, дискотеки, стриптиз-шоу… Ух, Геродот бы от зависти лопнул! Начинает томить, а уж как приятно. Степан не без смущения отметил, что такие томные-приятные ощущения имеют место. Величайшая мечта человека — не работать. Ничего не делать, а потом отдохнуть.

— Что замолчал? Очень разумно решаешь вопрос. Читай дальше.

— Ты знаешь, как-то вдруг неловко стало. Поеду, туррыст, на мир потаращиться потными глазками. Здрасьте, я ваша тётька! Хлопотно людям…

Головатый покачал головой, пропел ядовито: «Ай-я-яй!», поцыкал зубом. Отказываться от возможности поглядеть мир — такой же нонсенс, как мобильник, зазвонивший у какого-нибудь кретина в театре при последних движениях «Умирающего лебедя» Сен-Санса. Сколько бы людей на дармовщинку изъявило бы желание, а художнику, видишь ли, неудобно стало. Ты чего это, вашество? Ломается курсистка, смотреть противно.

— Чтоб я больше не слышал, сиятельный нехват!

Головатый хочет, чтобы его поняли до конца. Он человек небогатый, хоть и обеспеченный, но не миллионщик какой-нибудь. Художник тоже. Их цивилизации относятся к типу, где играют значение деньги…

— У вас тоже есть деньги?

А то. Только, конечно, не земные ракушки, металлические лепешки и фантики. Чтоб он так разволновался за двоих? Получают возможности летать на космолетах либо принципалы, навроде Гжимултовского, либо функционеры, либо миссии, либо члены научных экспедиций, сами космонавты, то есть те, кому по службе положено. А тут тебе само в руки падает. Редкий авантаж! Уникальный! Он только делал вид, что готов облагодетельствовать, на самом деле ночей не спал, боялся, как бы в консультанты кого другого не подсунули. Слава Аполлону, не осмелились. Как никак, секстумвират мазилку откопал.

— До меня все-таки не доходит, неужели не было кандидатур достойней?

Сколько можно спрашивать? Были, и в достаточном количестве. Но, то целое через раз, то половинка целиком. И потом… Головатый скосил глаза к полу.

— Что умолк? Колись!

Ну хорошо-хорошо, скажет. Он лицо неподотчётное. Только скажет то, что слышал краем уха. Вобщем получается, что портрет отвечает ещё какому-то тайному требованию. Какому, не знает. Головатый клянётся двадцать первым пальцем тёщи.

Зять двадцатиоднопальцевой тёщи также скажет вдогонку. Без обиды здесь на арифметическую правду. Не первее они первых. Повезло им. Быть может, через месяц или через миллион лет, что для вселенной одно и тоже, нашлось бы какое-нибудь зеленое несчастье, пишущее своими разноцветными слюнями на панцирях проползающих мимо дам. Головатый не сочиняет, а знает место, где так происходит. Конечно, повезло! Последним достаются кости. И потом, по условиям конкурса, принимают участие только те, кто не знают о конкурсе. Что делает результат не надуманным, а естественным. Само собой, художники открытых цивилизаций, а их восемь десятых, автоматически отсеиваются.

Степан поиграл бровями.

— Вот так, господа живописцы. Обратите внимание, как выгодно работает этот смелый блик на мочку данного уха заданной вам фигуры. Ладно, поехали дальше.

Конкретно. Климат? Интересует, но по ходу. Растительный мир? Просьба отметить. Животный мир? Чрезвычайно интересно! Население? Очень хорошо. Исторический очерк? В процессе. Промышленность? Можно. Сельское хозяйство? Скорее нет, чем да. Транспорт? Это супер! Финансы, кредит, труд, подъем материального благосостояния трудящихся — нет. Физическая культура и спорт? Великолепно! Галочку. Если только не заставят по лаве бегать. Народное образование? Про себя раскажет наставник и достаточно. Вооруженные силы? Ясно дело! Концентрат передовых технологий. Из бластера пальнёт. Математика, химия, прочие науки пропускаются. Особенно физика. Надоела она ему, как кролику Вини-пух с Пятачком! Пошли общественные науки. Философия? Ну, можно отметить. Психология? Жизни не хватит на своей-то планете разобраться. Литературу не одолеть. Вот! Ничего не надо, а это посмотрят от и до. Искусство! Он, дурак, еще ломался! Музыка? Прелесть! Отметить без разговоров. Театр и кино? В процессе. А-а иди сюда, родимая! Религия. Теперь-то провентилируем, как удается богу-отцу плодить столько богосынов, чтоб на каждой планете сладить вотчину местечковому Иисусику. Редкая возможность разобраться в одноразовости или многоразовости свадебного платья божественности. Словарь русско-божественный знаем неплохо, теперь полистаем божественно-русский.

Всё запомнил?

— У меня буквальная память.

В таком случае кому надо подумают, как эшелонированно показать интересующее и пора собирать чемодан. Шутка. Брать только зубную щетку. Её тоже не обязательно.

— А фотоаппарат?

Вот с фотоаппаратом понятная накладка. Земля закрыта. Разрешается к исследованию только секретно и по допуску. Прямые контакты запрещены. Нечего надувать губки. Рано еще. Фото — уже документ, из которого толковый специалист завсегда накропает свежие и опасные идеи. У американцев НЛО разбился в Нью-Мексико, они потом по новым технологиям самолет-невидимку сделали и получили преимущество. А представить, какому-нибудь последнему южному диктатору попадет эффективное оружие — он же, сливочная задница, планету разнесет вдробадан. Не так, конечно, всё, но напугать сразу надо. Знают они его!

— Понял. Значит, когда быть готовым к одиссее?

К чему затягивать? С утречка и зачнут одиссеиться.

И Головатому не понятно — зачем в середине лета ставить новогоднюю ёлку?

Вопрос оставлен без ответа. Сразу видно инопланетянина, элементарных вещей не понимает.

Пора вставать, Обломов, потормошил Головатый за плечо. Время одиннадцатый час. Экипаж ждет. Степан прозевался, уставился на наставника осоловело. Всю ночь ведь проворочался. Пора уже?

Наставник развел руки в стороны: не задавай глупых вопросов. Вздыматься, умываться белёшенько, одеваться скорёшенько. На столе засервировано. Кофе в турке, пенка еще оседает, сливки, сахар, печенюшки.

— Ты, значит, у меня теперь и спальник, и старший жезлоносец, и коннетабль в одном лице?

— Ты верно хотел закончить: «Также любимый шут, в ком веселье и пофигизм сохранятся тогда, когда б они исчезли в мире». Не дождешься. Я, самым беззастенчивым способом тебя использую.

Первым результатом этого использования является то, что Головатый уже трансгрессировался сюда. Звездолет на орбите Земли и они последние мгновения договаривают фантомно. Пусть доедает — и вперёд. На этот раз через вакуумный туннель сразу из мастерской в звездолет, а дальше только на нём. Степан удивился: почему нельзя, как с Ритуалом, сразу из мастерской в галактики прыгать? Прыгать можно, раскатив губу. Только представляет землянин, в какую энергию тут упирается? Нет, даже на Сиятельном придется экономить.

— Пошло дело на лад: один держит, другой не пускает.

— Меня бы так не пускали! Наелся? Тогда подходи к осевой.

— Ха, Терентий! Я веселюсь! — и вошел в слепящий прямоугольник.

Когда зрение восстановилось, Степан увидел партнера. Не хотелось менять имя существу, даже если оно было бы аморфной протоплазмой. Терентий находился в центре овального помещения в конструкции, напоминающей «бегущую дорожку» и мчался по ней, ног не видно. Стремительное существо, способное бегать по лаве, погибло бы от стагнации, доведись ему малое время побыть в покое.

Время почеломкаться. Протянул руку. И смешно, и жутковато. Аккуратно потряс маленькую четырехпалую ладошечку. После чего предложил поздороваться по-варяжски. Хорошо, повторяй. Наставник принагнулся, вроде того, что приготовился нырнуть, руки за спину. Степан всхохотнув, тоже нырнул.

Усаживайся в кресло, дорогой гость. Степан опустился в полуяйцо и только открыл рот прокомментировать необычайную мягкость кресла, как польстерная основа под ним ожила, поползла языками и сомкнулась на животе и груди, при всем при том не доставляя ни малейшего неудобства. Мамаша так надёжно и ласково придерживает малыша во время купания. На Терентия сверху опустилась такая же живая капля, но обтекла только тело, оставляя возможность бежать.

Итак, на сегодня — Марс, конкретно — вулкан и Ретикулы. На Ретикулах во всей красе землянину покажут палеокультуру, соответствующую мезозою.

— Значит, на Марс, порази меня гром?! А по дороге на луну не заскочим?

Наставнику есть что сказать про такую непоследовательность. Впрочем, клиент всегда неправ.

У Степана на руках гусиная кожа, хоть используй в качестве рашпиля.

Панели просветлели и увиделся гигантский диск, края которого, с замыленными атмосферой деталями, казалось, визуально загибаются вперед на зрителя. Ощущение, что висишь над собственной планетой вниз головой, летучей мышью на ветке.

— Поехали с орехами?

— Понужай Терентий! Ъя-аха-а!

Они поговорили не больше четверти часа, когда на экране снова появилось изображение. Луна совсем не Земля. Чётко, графично, в отличие от размытых земных сфумато.

— Это большое пятно — море Дождей, оно отделяется от моря Ясности горными грядами, именуемыми на земной манер «Кавказ» и «Апеннины». Левее — море Спокойствия и море Изобилия. Выше, правее — море Нектара. Рядом — море Облаков, переходящее в океан Бурь.

— Вишь как популярно растолковал, луновед. Давай тогда, рули в тот большой кратер.

— «Коперник» называется. Ты председательствуешь. Поехали. Наверно, Фебы всегда неожиданны.

— Про богов-то не ввинчивай, льстец, а то я потеку, что твоё кресло.

Планета конусом надевалась на корабль и появилось опасение, что вот-вот и врежутся в поверхность.

— Если б не чахотка — давно бы помер! Почему мы едем вперёд, а звёздочки назад? — невольно вцепившись в польстерную плоть. Ощущение, что вцепился в грудь мать-героини. Резиново тянется, хоть до куда, но безусловно надёжно. — Больше газу — меньше ям? Скорости у вашей техники, маму вашу..!

— Откажи тормоза, мы пробьём луну на вылет, сиськи из бюстгалтера выскочат. Тебе надо быть готовым к исключительным зрелищам. Видел женщину с половым органом вместо носа? Увидишь. Но ошибаешься, если думаешь, что у мужиков вместо носа член. Мужчины откладывают приз зрительских симпатий, похоже на ваши вибраторы, вставляют их в половой орган женщины, а сами прячутся кто-куда, потому, что в женской общаге такое начинается — сливай воду!

— Ясно. Если велосипед вдалике — он играет в прятки, если рядом — не играет. Главное, чтобы на члене не было глаза, если analfreunde.

Прилунились.

— У вас, по идее, все цацки есть? Скафандр на меня найдётся?

— Та-ак… Что задумал, признавайся, нелегал?

— Абсолютно ничего, чтоб мне оставшуюся жизнь чистить зубы пальцем! — выпучив глаза. — Семь шагов сделаю, или попрыгаю трошки. Говорят, на Луне вес вполовину. Интересно ведь!

— Хорошо, не оправдывайся. Заходи в эту нишу и постой солдатиком немного. Выйдешь уже в скафандре и на ту сторону. Ничего не бойся, скафандр умненький, это робот. Даже если у тебя откажут от страха ноги, он сам вернется и поднимется в шлюз.

В самом деле, как только Степан было оступился сгоряча, сервомоторы раньше, чем он начал заваливаться, мгновенно сбалансировали тело.

Сделал, что задумал. Не прошел семь шагов, не стал скакать по Луне, тут же у порожка медленно наклонился, чтобы умный скафандр не подумал, что хозяин падает ниц, да не взялся выпрямляться, и написал пальцем в пыли, миллионами лет лежавшей без движения, классическую фразу всех грамотных туристов: «Здесь был Стёпа».

— Я не тщеславный, братцы, но сами понимаете, такой случай.

Перед тем, как ударить вверх, корабль на мгновение завис над поверхностью, лунная пыль мельчайше затряслась от резонансного импульса и степановы следы вместе с надписью затянулись. Удолетворённый Головатый как ни в чём не бывало вернулся от панели управления на «беговую дорожку».

Впечатлившись пацаном приключениями авантюриста Индиана Джонса, в течении короткого времени мечтал стать тоже археологом, хотя уже практиковался в изобразительных искусствах. Какие открытия особенно впечатляют? Гробница Тутанхамона, шлимановская Троя, «терракотавая армия» китайцев. Вот овладел юный археолог Бумажный бичём не хуже профессора археологии, и поставил себе мегацель: в одиночку открыть семь очередных археологических чудес света. Что ожидается? Ожидается, наконец, открытие сокровищ тамплиеров. Ищут в иерусалимском Храме Скалы, а их оказывается, вместе с главным — Святым Граалем, тайно перевезли в маленький Висенбург, в галереи вала вокруг снесённого замка рыцарей-храмовиков. И великолепный шлём двенадцатиметровой Афины Паллады, оказывается, уцелел. И статую Амона жрецы не переплавили в золотые кедеты, как приказал Эхнатон, а припрятали до лучших времён, пока не иссякнет реформаторский пыл фараона. История показала, что пыл иссяк и всё вернулось на круги своя, кроме заваленного в каньоне шедевра. И самый большой серебрянный бык Вавилона, утопленый при перевозке через Ефрат, до сих пор шевелит шерстью из водорослей под мутной водой. И Моисеевы скрижали лежат в карстовой яме в жалком метре от поверхности. И перстень самого Мухаммеда, выброшенный им публично из воспитательных соображений на своём месте в высохшем колодце. И с ответвлением пещеры, где находится лучшая часть росписей самого великого художника всех времён и народов, ничего не случилось, за исключением обрушения перемычки между половинками пещеры. Речь о питекантропе украсившего альтамирский феномен. До двадцатого века научное сообщество спорило: не современная ли подделка росписи? настолько противоестественно представить такое мастерство шестнадцать тысяч лет назад. Сам король Испании Альфонс ХІІ примазался, оставив автограф свечной копотью рядом с бизонами предка без штанов. В альтамирской пещере находится художник. Пролаз обрушился в момент завершения росписей. Волосатая муза его, которой гений посвящал свои творения, была в тот момент с любимым. Они умерли, обнявшись, в темноте, но видя внутри себя светящийся тунель. Выкинуть бы маоцзедуновлениныхсталинов из их мавзолеев, а поставить единственный, Счастью творчества, где будут лежат эти двое из пещерного века. Грандиознейшие археологические откровения современности! Находит археолог Бумажный очередное, ставит метку, ищет следующее. А как открыты семь, вдруг, раз! папараци переоткрывают открытия. Сенсация, ажиотация, фотопресса рябит в глазах вспышками, публика врывается… И видит степанову метку.

Марсианский вулкан поражал воображение. Он не стоял среди равных гор. Наверняка, если бы так, впечатление умалилось. Но чудовищный вулканище ни с того ни с сего вдруг эгоистично выпер посреди обширного плато. Первое, что подумал Бумажный, когда экран показал изображение: «Ёлки-моталки, если уж строили когда вавилонскую башню, то она должна была быть такого размера!» Рыпнулся на прогулку, но Терентий даже не стал слушать.

— Ты глянь, что за бортом, там же метёт на всю железку.

Степан согласился, тем не менее понимая, что при их уровне техники это не отговорка. И потом, земляне успешно продвигали международный проект полета на Марс. Деньги миллионами, тысячи ученых, сотни привлеченных научных центров, изощренные изобретения, самая лучшая техника, героический полёт, астронавты со стальными нервами. Земля торжествует, незнакомые друг другу люди плачут, обнимаются и целуются на улицах. А тут шаловливо нацарапано на рыжем валуне: «Здесь был Стёпча-пройди свет.» Не издевательство ли?

Всёпонимающие греки недаром выдумали Икара, основная функция которого — падение. Полет — метафора любви, падение же затейливая мысль привязала к плотской любви. Степан тоже привык так думать и оперировать готовыми схемками. Сдается, однако: связки притянуты за уши. Перед тем как прыгнуть к Ретикулам, вспомнил свой физический полет в мастерской, как всегда уважил вниманием любимых греков в том плане, что, как же: символика уровней, понятие превосходства, полет — трансценденция роста, само собой, и кружение в небесах в том же роде прочувствовано и прекрасно. Если имеется возможность, почему бы не испытать очаровательное переживание, связанное с полетом в невесомости. Поэтому сначала порасспрашивал Терентия об искусственной гравитации, создаваемой для удобства в корабле, а потом поинтересовался, можно ли отключить её, дабы попарить, исполняясь греческой благодатью.

Вот почему теперь и сидел в кресле с глазами, по которым можно циркули проверять, судорожно вцепившись в польстерную сиську и охотно матерился. Когда врезаешься лбом в косяк, в этот момент совершенно непонятно, почему социум негативно относится к ругательствам.

— Это я виноват! Извини, Феб. Не подумал. Надо было постепенно уменьшать силу тяжести.

Изящного полета и вальяжного парения, какие зрители наблюдают в фильмах о космонавтах, не получилось. Чтобы приучиться к невесомости, будущий космонавт прыгает с парашютом, тренируется в воде, в пикирующем самолете. На самом деле, первая реакция на отсутствие гравитации — ужас. «Опасность!» — сигнализирует нервная система. Сразу возникает ощущение падения, будто столкнули в бездну. Тело реагирует судорожным дерганьем, хочется инстинктивно вцепиться в любой массивный предмет и доказать самому себе, что ты не летишь вниз навстречу гибели. Очень страшно!

— Ну её в..! Чтобы сила тяжести, техник, как на моей раскладушке… блюл, блюди и будь блюдить… чтоб я ещё..!

Как прикажет, Сиятельный. И корабль нырнул в туннель вакуума.

Четвертая планета Ретикул земного типа. Влаголюбивая растительность, животный мир — классический мезозой. И хоть местные дриопитеки иногда уже спускаются с деревьев, но подозревать их в мозговитости ещё рано. Впрочем, предки гоминидов как раз не интересуют. У них там непролазные джунгли, зловонные топи, от которых даже тренированного токсикомана скрючит, ядовитые твари, бактериологическая среда — санитарные нормы просто отдыхают. И хотя без скафандров не обойтись, они приземлятся на меловом плато, где поменьше вышеперечисленных мерзостей, а Степан понаблюдает за ящерами, раз пожелал.

Спланировали на равнину, взятую в кольцо грядой низких гор и серповидным морским заливом, горящим слюдяным блеском. В сотне метров поодаль озеро с зарослями гигантских хвощей на мелководье, по берегу папоротниковые в три человеческих роста, и по всей равнине, Степан сначала подумал — пальмы, но на самом деле саговники и первые хвойные. Полное представление, что попал на машине времени на миллионы лет в далекое прошлое Земли. Если условия одинаковые, то и различия чисто декоративные. Иллюстрируя это, из папоротников на залысину боязливо выбралось животное, по виду ископаемая земная лошадь мезогиппус, только задние конечности непропорционально больше передних. Почему складывалось впечатление о трусливости и жалкости зверя. С другой стороны, лошадке не пережить дня, если не забиваться в спасительные заросли. Подтверждая, над сиганувшей в папоротники протолошадью пронеслось нечто, напоминающее птеродактиля. Бедная лошадка застряла бы в зубах у летающего кошмара, как семечко в человеческих зубах.

— Ёк-макарёк! — прикидывая размеры зверушек. Он спокойно мог бы пройти под брюхом лошадки, не нагибая головы.

Смущенно шмыгнув носом, поинтересовался, что делать, если какой местный кадаврик обратит своё гастрономическое внимание на них. Улепётывать к кораблю, отбрасываясь бананами?

Головатый успокоил. Скафандр — чудо техники. Транспортное средство, мощный аналитический компьютер и смертельное оружие для любой напасти. Не боись, турист!

Турист не боится, но опасается. Эту тварь с предупредительным взором выпустить полетать над Москвой — у всех голубей случится остановка сердца.

— О чем ты говоришь?! Сущая мелочь по сравнению с тем, что покажем.

— Ты, конечно, шутишь, — шагнул в нишу и закрыл глаза, чтобы не обращать внимание на мельтешение манипуляторов наращивающих на нём скафандр.

Терентий не шутил. Когда он увидел схватку на берегу между заливом и озером, из-за расстояния размеры ящера-убийцы и его жертвы показались не особенно большими, но по мере того как скафандры несли их в метре над землей всё ближе, мясные горы росли в размерах с нереальным увеличением. Хищник, загнав травоядного ящера на мангровую отмель, прижимал его к одинокой скале у самого прибоя. Травоядный ящер, воя, отступал и хлестал хвостищем с такой силой, что жёсткие мангровые усы пригибались от ветра. Хищник пониже, но шире. Размерами, правда, не описать его устрашающий вид. Две пружинистые тумбы, костяная лопата хребта в качестве балансира, передних конечностей не было вообще, четыре маленьких злых глаза и сто пятьдесят пять миллионов зубов, острее осколков вулканического стекла. Ящер изготовился и прыгнул. Единственное оружие травоядного — хвост, помогло хозяину первый и последний раз. Хвост обрушился на голову прыгнувшего хищника, завалив его в сторону. Один выбитый зуб полетел пулей и, на излете ударившись в невидимый защитный экран степанова скафандра, упал на песок. Травоядный ящер попытался удрать по узкой полосе между морем и сбитым с ног хищником, но поздно. Прямо с песка, подобрав под себя пружины, чудовище махнуло на спину жертвы и с хрустом перекусило позвонки. Степан, сморщившись, отвернулся. Чтобы столько кровищи организовать на Земле, нужно было бы забить всех коров Московской области.

Когда Ивар Лузин деликатно покашлял в дверях, Степан с интересом вертел в руках зуб ящера, размышляя о том, что как всё-таки хорошо, что в эволюционной борьбе за место под солнцем победили трусливые лошади, а не клыкастые проглоты. Потом, какнет на лету воробышек или голубок — ничего терпимо, а если трёхтонного птеродактиля над тобой приспичет…

— Глянь, какая прелесть, — приставив обломок ко рту. Кончик зуба упирался в живот.

Лузин сел в кресло, с крестьянской основательностью удобно устроил локти, явно настраиваясь на продолжительную беседу, расстёр, набежавшую на чело, морщину. Степан светски поинтересовался, как там семья, детки? Семья-то, детки в порядке, но Лузин хотел бы спросить…

Степан вздохнул, бросил зуб на стол и пошел варить кофе. Он прекрасно представлял, что мучает кандидата. Но рассказывать, как оно есть на самом деле, всё равно что рассказывать физику, как лисировать волконскоитом по сырому. Какой нормальный человек поверит, что вот тут на днях пребывал портрет одной особы, так вот с него Великая Пустота-разумница через оченно нескоро сделает новую вселенную, а сейчас, значит, живописцу выплачивают премиальные и что возможно было дотоле (при помощи перлинки из ракушки-черепушки) мысленно прижаться к ответственным товарищам, следователям сонно продающими на твою телепатему всё, что знают о похождениях молодого фраппёра. После чего возможно, увеличив мощность, превратить иллюзию в материальное действие, стерев записи на бумажках и компьютерных файлах. Соответственно, приказной строке, остается последнее — заявление о собственном бессилии: «Идите домой, голубчик. У нас, в скобках заметить, видите ли, какая-то метафизическая проруха.» Ну о чем тут говорить? Лучше тогда о девочках. Или футболе. «Спартак», кстати, в очередной раз продул, в отличии от Спартака — римского раба, проигравшего единственный раз в жизни.

Человек, которого так много, в белых кроссовках. На одной кроссовке шнурок черный, на другой — зеброчкой. Стрелки брюк, как водится, отглажены, порезаться можно.

— Я, окаянный сквернобытчик и мшелоим, притек к дому твояму, — утрамбовался в кресле, раздербанил шнурки, стянул с пяток кроссовки — на улице снова жара. — Во, ёлочку поставил. Будет за что выпить. А где портрет?

Степан мазнул рукой в потолок.

— Нету.

— С новым годом, божественный тайник на престоле огнезрачном, — свинтил американскую пробку с бутылки, выдул пиво в присест. — Льзя ли осведомиться: что значит «нету»? Просвяти мое очи мысленныя? Ущедри мя?

— Продал я его, — решил закрыть тему Степан.

Хоть Иван и друг, а если тем же порядком объяснять, что, мол, Великая Пустота-Разумница, сокращённо «Велпуст-уймаум» (от — раз умница, два умница, уйма умница), раз уж так часто повторяется, через э-э… у-у… словом та же английская метафора: «Невылизанный ребенок». Вопрос баланса: сказать-не сказать. Нет, можно открыться, но сейчас почему-то совсем не хочется. Позже, может быть.

Есть у Бумажного и Вильчевского своя метафора: «Салатный ноготь». Дело было так. Ходили в поход и пришел их поварской день. Сварили суп из тушенки, открыли банку пряной салаки и взялись рубить овощи. Салат получился замечательный. Помидоры, огурцы, сладкий перец, лучок тончайше струганный, раздавленная для духа чесночинка, побрызгали лимончиком, присыпали зеленью, поперчили душистым перцем и полили оливковым маслом. Вот только на последнем огурце Иван ругнулся:

— Ёлки твою в масло! Стёп, у меня нож вильнул и в салат упал ноготь.

Вильчевский показал малюсенькую зазубринку на ногте. Самое интересное, что со сгинувшим в салате ноготком поднимался глобальный философский вопрос — есть салат теперь или нет. Когда все собрались на обед, кашевары не стали плутовать аккордом, а честно рассказали о казусе, открыв дискуссию. Разумеется, первая реакция большинства — не есть! Но в дальнейшем выпитая водка странным образом разъела первую отрицательную констатацию. Кто-то попытался разобрать тот момент, что раскрепощение гастрономических инстинктов впрямую зависит от критической массы. Если кусочек такой, что при попадании на зуб его даже трудно почувствовать, значит, его следует воспринимать как мистическую концепцию «Небытия», которая есть реальность без объектов и форм, но как бы заключающая в себе семя всех вещей. Если же ноготь материален настолько, что при проглатывании ощутимо корябание им стенок гортани, в таком случае его следует рассматривать в духе сатурнианского пожирания младенцев. Философски развернутая тема оказалась настолько интересной, что пришлось бегать в деревню за самогонкой. К концу ночи они не добрались до истины. Их девочки, обнявшись, спали, замотанные, а философы-мужчины закусывая последними ложками салата-контроверза, каждый отстаивал свою позицию, местами, в процессе спора дополняя свои агрегатные величины составными чужих теорий. Победил Степан, доказавший, что есть можно (хоть салат уже был съеден) потому, что он являет собой символ единства противоположностей (есть-не есть), некую неявленную точку, эквивалентную аристотелевскому «Центру» мироздания. Другими словами, находится как раз между. А раз не принадлежит ни позитиву, ни негативу, значит, нейтрален, то есть безвреден для употребления. Степан победил в споре только потому, что когда он дообосновал выкладки, даже Вильчевский заснул у костра, хотя спорил до последней секунды до изнеможения.

Становится ясно, что возможное откровение — тот же «Салатный ноготь». Проглотят, но как переварят? Может и желудок остановиться, и непонимание возникнуть, а уж как представить, что придется рассказывать в деталях…

— Не врешь, спяще мя сохрани немерцающим светом? Так ты теперь богатенький Буратино?

— Очень! — рубанул Степан.

Вильчевский по-русски откусил американскую пробку и выплюнул через плечо.

— Благоугожду имя Твоему! Почивай всегда во мне, друг-живописец! Хвала покупателям, державный твой покров прибегающим. Всё равно, взирая пречистому образу, глаголем: пишешь, пишешь, как дурак, день и ночь, а потом глядь! — коллекции нет — распродался вчистую. Да плачуся дел моих горько!

— Ванька, ты меня своим старославянским замучил, как картофельный салат.

— Он мне самому остофигел, знаешь как? Перехожу на современный. Замётано. А может, мне бангла-этим-дэшным заняться? Или японским. Нитояма Нитоканава.

Степан, сколько ни боролся во время разговора с приступами дурноты, так и не решился выпить пива, хотя возможно, помогло бы.

— Ты какой-то зеленый, Cтепана-сан. Массаж по телефону сделали?

— Укачало меня на волнах… фу-у!

— А что, у нас путние волны есть где, ближе революционного Кронштадта?

Водяной мир оказался интересным. Океан без клочка суши, освоенные глубины, города-наутилусы, разумные рыбоплезиокитообразавры, если их так можно классифицировать, плохо просушенные искусственные острова, на один из которых приостровился корабль, ответственные рыбоплезиокитообразавры двумя торжественными каналами справа слева, встречающие почетного гостя, и эти мерзопакостные спутники планеты, притяжением которых образуются приливной природы гигантские волны, идущие одна за одной с точностью часового механизма. Так здорово, достопримечательно, если не считать того, что то мучительно долго валишься вниз водяного вала, то наливаешься тяжестью на подъёме, наглотавшись свинцовой дроби.

— Ой всё! Благодарствую, всем физкультпривет… Всем толстое спасибище..! Терентий, быстро улетаем. Я щас сблюю!

Но, душечка-дорогушечка, если переменная тяжесть не нравится, через мгновенье подправим.

— Какое там мгновенье?! Поздно! Где тут у вас салфетки? Дёру! В сухой док! Покедова-а-а-а…

Проснувшись, не открывая глаз, приятно помечтать. Намечтавшись уже всласть, говоришь: «Поднимите мне веки.» и начинаешь хлопотливый день. Мечтать можно о чём угодно, на что первое упадёт взгляд. К примеру сегодня. Разжмурился — глаз упал на упавшую на пол линейку. Хм. Если бы просто пол, тогда можно было размечтаться. Идёт он, вдруг раз! доска пола хрясь! нога погружается по колено в 155 миллионов золотых тугриков!!! Бляшки советские, две копейки за центнер, откуда в МГУ, построенном политзаключёнными, возьмутся клады? Скорее уж, какой-нибудь политстроитель, бывший профессор спрячет в тайнике своё изобретение. Скажем… линейку по измерению абсолюта. «Велпуст» — низшее энергетическое состояние поля с абсолютным отсутствием квантов. Картон, в нём вырезано прямоугольное отверстие, собственно самой линейкой с делением являющееся. Неподвижное квантовое отсутствие разбивается малейшей эрекцией. 1 «всколых» равен 15 «колыхам». «Всколых» глобальнее. (Всколыхнулась пучина окияна-моря! Гневается золотая рыбка!) Против: (Колыхнулась портьера…). 1 «всколых» равен 155 «подвигов» (Подвигал челюстью туда-сюда…), 155 тысячи «шель-шевелий», и 155 миллионов даже уже не шевелений, а всего лишь архинаилегчайших намерений о предполагаемом планировании плана по поводу возможности с места только тронуться, то бишь «тронутостей». Ерунда какая! Ладно, Степан Андреевич, поднимайте, наконец, свой зад с раскладушки на небольшую прогулку.

Где-то в окрестностях Бетельгейзе, звезды совершенно дурных размеров, случайно вылил себе на брюки кофе. Немного расстроился, потому что и последние приличные штаны, и до своих шорт в башне МГУ столько, что не имеет смысла оперировать цифирью. А возвращаться домой в смиренный свой уголок через всю вселенную в одних трусах как-то нехорошо. И хотя Терентий сразу предложил, чтобы чудесные автоматы продублировали земную одежду, Степан отказался, мотивируя, что всё равно вместо чистого хлопка ему подсунут синтетическую плохоту.

— Снобизм дикаря. Ну и ходи тогда без штанов.

— Ты же тоже голый, что мой нос.

— У меня шерсть! А шерсть, как известно, самый эффективный теплоизолятор, не мешающий свободному воздухообмену.

Недоверие к технологиям будущего закончилось следующим. Степан сел в цилиндрический бассейн по горло в воду, поднял руки и после команды фотографов: «Не двигайтесь, сейчас вылетит птичка.» из форсунок полилась приятно пахнущая жидкость. Жидкость практически мгновенно застыла на поверхности воды полимерной пленкой.

— Можешь плюнуть на мою могилу, если твои потомки не будут ходить в такой одежде. Посиди ещё крохотулечку, тебя подсушит.

Вода ушла, а внутри бассейна задули теплые струи. Одежда будущего, держась на горле и у основания рук, походила на тонкий шелк, но была, что греха таить, ещё легче и приятней.

— Теперь я знаю, как чувствуют себя девочки в платьицах, — проговорил, разглядывая на экране звезду Бетельгейзе диаметром пятьсот миллионов километров.

Справка: диаметр земного Солнца чуть больше одного миллиона километров, а расстояние от Земли до Солнца сто пятьдесят миллионов километров. Шевелюшечку не хватает до классических ста пятидесяти пяти миллионов.

Платон говорил: характер национальной музыки не может измениться без изменения обычаев и институтов государства. Спору нет, не к лицу тому же англичанину, надравшись эля в пабе, выражать единство нации качанием с соседями. Что естественно для немца, неприемлемо для англичанина. Чопорный англичанин быстрее отдастся душой нескончаемому звуку волынки длительностью в путь корабля, бегущего вдоль береговой линии «туманного Альбиона». Индуса запросто шокировать, пригласив на концерт русского ансамбля песни и пляски. Индус стыдливо закроет глаза, когда из глубины сцены под крики гармошки на зрителя выступит милая девушка, раскроет руки в стороны и взвизгнет «Ух!» Для индуса это то же самое, что для русского мужчины сидящая в короткой юбке женщина, с разудалым криком «Ух!» раздвигающая ноги. Обычаи, своеобразие момента, генетическое озорство истории. Обо всем этом медленно думал Степан, слушая затейливую музыку.

Шагающие деревья, а на самом деле живые организмы, питались, разносимыми ветром, спорами. По объяснениям Терентия, имели внутри ствола множество воздушных мешков, которые, сокращаясь, поочередно вступали в работу, создавая постоянный ток воздуха вместе со спорами на пучки фильтрующих и одновременно звучащих струн. Конструкция не нова. Земные киты так же процеживают воду, задерживая в китовом усе планктон. Мало того, что во время кормления создавалось ощущение, будто питается органый инструмент, музыка стала формой коммуникации. Вместо слов — высота звука, и ноты, получается, что для землян письменность. Едят — музыка, беседуют — музыка, и ругаются, если ругаются, — тоже музыка. Но особенно поразили непривычные уху гармонические соотношения. Пародоксальная смесь какофонии намеренных ошибок с гармонией. Структурную сложность земной музыки с местной нельзя сравнивать, если даже в деструктивной части чужая музыка выше земной в части совершенной на порядок. Теперь и глухому ясно: к примеру, «Виртуозы Москвы» играть не умеют вообще. Так же можно бренчать на пне.

Степан улетел утром, вернулся к вечеру. Утром дёрганный ветер, дождь унижали город, а к вечеру стало так славно: умытые улицы, зелень маслянисто блестит, дышится легко, будто никогда не курил.

Сначала сидели, задрав подбородки, потом упали на газон спинами и надолго замолчали, ощупывая глазами горизонт. Небожители давили на небе мускатный виноград.

— Закат какой придурошный, — сказал Вильчевский

— Да-а-а… — ответил Бумажный.

Через некоторое время Степан сел по буддистки, продекламировал:

— Закат горит кровавой точкой бургундского вина.

Бородатый обернулся.

— Ты на что намекаешь, парубок?

Степан не ответил, завалился на спину, задумался. А через минуту отпустил поэтически дребезжащим голосом:

— Если небо умирает, солнце валится на дно, это только означает — закат лучшее вино.

— На стихирии потянуло?

— Если человек талантливый, он талантлив во всем.

— Хочешь сказать, если мы не в состоянии сочинять вирши, то и в живописи бездари?

Отмахнулся, а через некоторое время выдал:

— Закат горит кровавой точкой бургундского вина, это только означает — надо пить его до дна.

— «Означает» инвалидно звучит. Не чувствуешь?

— Лучше придумай. Вань, какая рифма может быть на «точку»?

Вильчевский пожал плечами.

— Шут его знает… Точка, точка… Ну бочка, дочка, почка… кочка… Отстань!

— Какая ещё кочка?! Мы о закате, — покатался-покатался по газону и подкатился к кедам Вильчевского. — Слушай. Я сижу болотной кочкой, я ворую тот пейзаж, что природа предложила бальным платьем под заказ. Клёво?

— Клёво, клёво… Болотная кочка-клептоманка, имеющая склонность баловаться пейзажизмом после воровства бальных платьев, — и тоже вдруг задумчиво скривился. — Позади стоит прохожий, коментирует своё: я прохожий, ты художник, э-э…

— Что ты мажешь ё-маё?!

Они заржали.

— Да-а-а, стихоплёты из нас.

Уставились на закат. Но Степан через минуту запохлопывал ресницами. Сладкий Зевса глагол не давал ему покоя.

— Пью пейзаж, пишу картину, но прохожий дышит в спину, коментируя своё…

— Неймёться тебе?

— Отвали на полштанины.

Вильчевский отвалил.

— Пью пейзаж, пишу этюд и развязываю руки тем кто выйдет на поруки после живописи в свет.

— Что-то у тебя какая-то питейная тема преобладает. Может правда? Рабочий день позади, я вон сегодня «Сирень» в салоне продал, деньгов полный карман… Отметить бы. В пивбарчик, да по кружечке. Чё там пить закаты-то беспробудно.

Степан не отреагировал, а всё катался по траве с живота на спину, со спины на живот, подпирал щёки кулаками и закатывал очи. Когда дружок его уже возвращался, в руке бутылка борматухи с кровавой точкой, Степан ещё издали заорал:

— Я художник полосую вены бритвой, как рисую!

— Откуда, спрашивается, у болотной кочки бритва?

Вильчевский шлёпнулся на зад, продавил пальцем пробку внутрь.

— Слушай что я сочинил, пока ты бегал. Когда умру, зевать не буду, а протащю с собой туда: палитру-щит, семь красок не забуду, кисть номер восемь — шпагу от бедра.

— Молоток! На понужай, — протягивая вино.

— Погоди, я ещё надыбал. На ближний бой — кисть номер восемь. На рубку — флейц и мастихин.

— А кто не пьёт бургундское — кретин! На.

Степан даже плавно помахивал в воздухе рукой сопровождая рифму. Вильчевский воткнул в это поэтическое крыло бутылку.

— А кто не пьёт бургундское — кретин. Позорник, гусь и нафталин.

— Ты не пародируй. Ты хотя бы попробуй повтори.

— Сильно надо, — вырвал бутылку обратно, раз дружок витает сегодня в эмпиреях, воткнул горлышко в бороду. — То-ли дело! Попробуй повтори… Хм! А ты попробуй повтори, то что сделал художник Дали! Хы!

Степан из ивановой горсти вытянул бутыль за горлышко.

— Видишь и у тебя есть способности.

— Ты думаешь?

— Давай чего-нибудь скропаем.

— Про что?

— Да хоть про что. Про художников, кочку трын-травистую. Не спи, не спи художник, не предавайся сну!

— А без пафоса можно?

— Всё можно. И с ним и без него. Ну давай-давай!

— Ну-у-у, художник — нудист… э-э…

— Вольтерьянец, бретёр. Вишь как пошло! Художник — нудист, вольтерьянец, бретёр. Вгоняющий в краску развратник…

— Фразёр.

— Умница!

Степан задел бутылку, бутылка повалилась на траву, но борода среагировал по-каратэистки, на лету поймал горлышко и присосался снова.

— Пизанский упадок, — осенило Степана. — Дурак и козёл. Отбитый от рук…

— Самодур, бузотёр. На, хлебни для вдохновения.

Тут они враз что-то такое и почувствовали. Не вдохновение, энтузиазм, быть может.

Степан попробовал на язык божественную рифму:

— Горные вершины спят во тьме ночной. Тихие долины… трим-тим-тим покой. Художник — мудила, годзилы мосол. Практически гениально! Не орлы мы, скажешь?

— Орлы мух не ловят, — глотнул, поперхнулся, откашлился, чертыхнулся. — Чёрт, так и захлебнуться от вдохновения можно, врачи не спасут!

— Что ты сказал? А мы художники — врачи. Зловредной серости чехлы.

— Не чехлы, а узды.

За деревьями Пегас как долбанул-долбанул копытом, их аж подбросило.

Потом взяли ещё флакон и вдохновились по большому счёту. То есть надрались.

— Какие, к лешему, врачи? Мы цари!

За деревьями, где безобразничал Пегас, замельтешил проблесковый маяк. Похоже скоро оттуда потащат пару раздолбанных авто.

Сегодня, чувствуется, степанов день. Когда это Степан Андреевич Бумажный покупал в общественном транспорте билеты? Только по вдохновению. И ноне вот купил. Так купишь билетик зря и едешь самодостаточный, дурак дураком, никому до тебя дела нет. А сегодня купил в трамвае и сразу контроль. Определённо, день удачный, в смысле вдохновения, и билет счастливый.

Степан уже дудел вовсю в губную гармонику. Потом к ним подбрела молодёжь с гитарами и Вильчевский взялся на мукулатуре записывать тексты. Потом молодёжи предлагали выпивку, молодежь не отказывалась. Потом Вильчевский расказывал как они в армии таскали к себе через окно девочек, девочки не отказывались. Потом молодёжи предлагали полный карман деньгов («Деньгов столько, ребя, что можно об них забыть пока не вспомним. Но уже истратили на насос права качать.») и пробежку за выпивкой до ближайшей бензоколонки (,На энто чуть денежек осталось после насоса.,), молодёжь не отказывалась. Потом молодёжь предлагала оранжировки, Степан отказывался, все оранжировки кэцал и предлагал свои варианты, брызгая в губную гармошку слюной. Потом молодёжи не стало, вина тоже, и им взгрустнулось, потому что от заката остался пошлый синяк уснувшего фиоллета. Вильчевский, как всегда завыл:

— И-и-и умрё-о-о-ом…

— Степан выпятив грудь, перебил:

— И воскреснем! В аду иль в раю, всё равно.

Дружок проворчал:

— Всё равно истлеем…

— Но в бархатных гробах ведь, — гнул своё Степан.

— Хера ли, потом-то уже?

Степан обняв друга за плечи, с напряжением прошептал:

— Хочу жить вечно. Пока получается. Смерти нет! Ты бессмертный, — я с тобой. Я бессмертный, — ты со мной. В живописном слое жить, всё равно что в вечности!

— Как, как Степик..? — тоже выпятил грудь колесом. — Только надо одолжить у безносой смелости, — подскочил, да как гаркнет. — Я — художник!

Степан поднявшись, продолжил, показывая пальцем на луну.

— Ты — натурщик!

— Я — семь красок!

— Ты — мой холст!

— Я — халтурщик!

— Ты — халтурщик!

— Мне — удача!

— Ты — мой гость!

— Ура?!

— Уррра-а-а-а-а-а!

— Пошли в пивбар!

Художник — болезнь и грехов частокол. Вгоняющий в краску нудистов посол Отбитый от рук самодур, зубодёр. чувствилище, враг, вольтерьянец, фразёр. Кукушкин ловкач, эгоист, сибарит. пизанский упадок, едрит-ангедрит. Сатир-кайфоломщик, чахлык невмерущий, по пьяне на площади что-то орущий. Фома-маловер, неудобство, задира, беспаспортный лось, феерия сортира. Ослушное семя, ханыга, хвастун, шанель номер пять, недоносок, свистун. Сорняк, лавроед, шишколобый курьёз, мещан коллектив доводящий до слёз. Шкодливая рать чертовщине послушных Безумная крыша Ван Гогов безушных. Они, художники — орлы. Орлы на плоское так злы. Летают выше атмосферы опасным знанием полны. Они, художники — цари. Они — цари-поводыри. Тропинку к цели пролагают через завалы суеты. Они, художники — бойцы. Оруженосцы красоты. Упорно серость истребляют Плохое требует войны. Если художник семь красок развёл, если хочет картину писать. Значит ли это, что время пришло всё о тайнах природы узнать? Если художник ныряет в дерьмо, если мучает всех и себя Значить ли это — мессия пришёл, чтобы вам своё сердце отдать? Если художник взлетает в эфир, если лезет на спину судьбе. Значить ли это желание быть тем чем были святые везде? И умрем и воскреснем, в аду иль в раю, всё равно. Но протащим с собою, кисти, краску, холсты заодно. Как бы не жил художник, ему одно дело — любить. Где бы не был художник, ему одно дело — писать. Портреты возрождения, гримасы вырождения. И красоту одежды, и широту надежды. Кривую вывозящюю, наклонно так скользящую. И белое венчальное, и чёрное печальное. Тела истлеют в бархатных гробах, но может быть потомки скажут позже: В картинах вечных их живёт душа, душа художника — явленье сложное.

Вдохновение братцы, это вам не трали-вали-разливали (в пивбар, да по кружечке), здесь чувствуется чеканный шаг вечности.

Хочет Бумажный посмотреть на свою планету, какой она будет в будущем?

Кто-ж не хочет? Что-нибудь эдакое: на бетонной завалинке сидит мужик с колёсами вместо ног, рубает надоевшие макароны из нефти и с завистью принюхивается к ароматам близлежащей дачи. Соседи жарят шашлыки из свежей резины, они видите ли шину молочной спелости только что закололи.

— Нанотехнология, Феб. Классический период развития цивилизаций вашего типа.

Степан ожидал увидеть на Альдебаране, конечно, не злокачественно-индустриализированную цивилизацию, — может быть, более здоровое в виду законодательных зверств всемирного правительства «зелёных». Вроде того что: километровые города-башни, транспорт забывший о колесах, фабричные трубы, раскрашенные во все цвета радуги, но когда пробаражировали и сели по внешнему виду на совершенно дикую планету, Степан в недоумении оглянулся на Терентия. Что за шутки? Куда все попрятались? Где города, дороги?

Когда перебрались на борт, беззвучно приблизившегося из-за деревьев, шлюпа, Терентий, насладившись эффектом, соизволил объяснить. Нанотехнология — технология предельного минимума. Используется эффект межмолекулярного перемещения вещества. Шлюп, на котором они летят, выращивался в объеме, превышающем объем самого шлюпа на полпроцента, плюс модуль программирования размером с вишневую косточку, и вся техника, можно с чистой совестью сказать, живая. Не выковывается, не вытачивается, не выстругивается, но выращивается, а «рожается». Нет необходимости в уродующих землю разрезах, в вонючих доменно-плавильных печах, в гигантских электростанциях, затапливающих миллионы квадратных километров бассейновыми водами или отравляющих атмосферу в любом случае, будь электростанция хоть тепловой, хоть атомной, в транспорте, нуждающемся в скоростных магистралях. Скомпактизированное производство переведено под землю, а поверхность очищается от индустриального дерьма. Города, как условие, обеспечивающее функционирование рабочих коллективов, перестают играть свою роль. Вечное стремление человека вернуться к матери-природе удовлетворяется. Хочется тебе жить в сосновом бору, чтобы уходящее солнце отражалось в пруду, — пожалуйста, дом будет стоять там, где больше нравится, и светило каждый день будет пускать в воде пузыри, как того пожелал. В доме всё справно: автоматизированное хозяйство, система связи, мышеловка — робот кошки, прочее.

Современному человеку предложи посмотреть сейчас перед собой, что он увидит? Тупик бетонных лабиринтов, бельмо компьютера, кожу проползающего асфальта, железяку впражняющую 13 литров нефтефракции на 100 км. Это же ад!

Ещё нюанс. Зная, что в технических и в особенности рабочих специальностях нет большой нужды, волей-неволей станешь гуманитарием. Хоть писателем, хоть музыкантом или танцором, или актером, но скорее всего художником. Художник — самая свободная профессия. Только представить себе. Половина населения — художники, другая половина — все остальные, обязанные по закону каждую неделю покупать новую картину. К концу жизни гражданина его квартира превращается в филиал Эрмитажа или Лувра. Красота да и только! Головатый речей без хохм не строит.

— Добрались. Приальдебараниваемся.

У воды а ля пальмы, под ними дом (пол-дома на суше, остальное в воде мокнет), живая икра, шевелящаяся в полусферах, альдебаранец на червонной траве, приветственно машущий снизу головами и дыхательными трубками.

— Он — художник. Член мирового правительства, подестор севера и коммунистический царёк местного художественного профбратства э-э… нет адекватного перевода. Скажем так: председатель дадаистов. «Дада», мне кажется, тебе о многом говорит.

Степан сверху помахал аборигену ручкой и вздохнул. Говорит-то говорит, но если честно, знаки внимания уже надоели. Вот сейчас нельзя было обойтись без официоза? Куда ни явишься — везде пара-тройка больших начальников, хлеб-соль, фейерверки и обмен значками. Ему пора уже верхнюю губу оторвать, чтобы хронически улыбаться.

— Но после торжественной части всё равно тебя ведем частным лицом.

— А я хочу сразу!

Сразу. Что он предлагает внеуставное? Привезти и оставить на планете, где художник национальный флаг будет использовать в качестве ножного полотенца, а золотые чернила комгосцаризма разольёт худородным любителям индивидуальной анархии? У каждой хижины свои москиты. Несерьезно, Сиятельный Феб. Не забывай, пожалуйста свой социально-корпоративный статус, следите за спиной, не забывайте об осанке, культпросветительстве. На него, всё-таки, ложиться определённая худпрофответственность.

Степан обречённо скривился. Уставная комнацгоссоц-корпкультпросветхудпрофответственность… Если на вас ложится такая… фигура страдающая избыточным весом — постарайтесь расслабиться и получить удовольствие. Зурсть!

Кончилось всё равно непротокольно. Местным употреблять не рекомендовано. Как-то умудрились построить коммунизм. Употребляют только когда лечатся. А болеют часто. Для этого используется тинктура — настойка лекарственного вещества на спирте, эфире, прочих ободряющих основах. У подестора самого от формальностей разболелись головы, он признался. Степан, со своим официальным визитом, не зверь какой-нибудь, оказал медицинскую помошь коллеге. И у него голова тоже как-то сухонепитием огорчена… А коньяк расширяет сосуды. Алкоголь в малых дозах полезен в любых количественных амплитудах, от гомеопатической перломутровости до аллопатической мутроперловости.

Игра с чёртом продолжилась в Ватикане. Степан уже нацарапал свои инициалы на куполе главной католической храмины им. св. Петра, уставился наРим и задумался.

Что, материнство отменили? Женщинам отшептали рожать? Или отженившиеся гомики с педрилами уже автоматически усыновляют детей выращенных в пробирках? Прекрасным мадоннам Бенуа и Лита, голубизна с продрисью, в роддоме абортно давит животы? Современной живописи не способно на новом витке развития изобразить вечную тему?

Степан, конечно, авангардист до мозга костей, козе понятно. Но в Рим прикатил после венецианской биенале представлявшей новейшие тенденции. Современность — это сегодня, в крайнем случае вчера по горячим следам. Только модернизм модернится уже три сотни лет и ему давно пора в стадию мамонтового понятно чего. Квадратик налево, кружочек направо, пятнышко больше, полоска поменьше.

Кто покруче, — рисует классические сюжеты. Степан видел в Венеции, Данаю, Назвать-то художник назвал с ложной многозначительностью, только изобразил след туфли и фон казённый.

Да надоело! Такой модернизм запарил точно также, как сугубый натурализм Измайловского парка. Ну попанковали, святое дело, повосхищались бутылкосушилкой Дюшана, но ведь дальше художники. Давай, давай!

Ни черта.

Топтание на месте и отпечатки инфузорий туфелек. Всё новые и новые биенале, а одно и тоже жуётся. Груды кирпичей, мертвечина фотографии будто бы под концептуальным соусом, ржавчина со свалки. В немецком павильоне, куда кстати большая очередь, творцы поставили на пол пару десятков чемоданов и сверху повесили петлю висельника. Так немецкий авангард выражает национальную вину за злодеяния их садиствующих дедушек, что ли?

Да неужели талант такая редкость? Да редкость. Практически, уникальность. Нет таланта, что остаётся? Дешёвка, советская, и остаётся — всеми способами привлекать внимание к своей тщедушной особе. Самореклама становиться самоцелью. Степан плюнул, увидев по телевизору одного такого саморекламщика. Тот голым в Цюрихе ползал под ногами граждан изображая собой пёсика. Одни граждане брезгливо его обходили, других тянуло позвонить врачам. Даже если пёсик с возрастом размудриться и трансформируется в гуру, начнёт вещать, даже если он, научив жизни молодых дураков и дурочек, напишет новую Джоконду, которая будет ещё джокондее того совершенства, всё-равно лично Степан через new-Джоконду будет видеть всё туже голую жопу пёсика. Тьфу!

Понятно, что по молодости лет, когда с мозгами напряжёнка, только и остаётся эпатировать. Но когда за двадцать пять, в крайнем случае за тридцать, в этом возрасте художнику уже надо уметь оперировать логическими связями такими, какие есть, например, в, Гернике, А если ты по-прежнему изображаешь пёсика, значит ты — класический бездарь.

Всё же проще простого. Берётся условное помещение с условным зрителем и одним реальным художником. Художник из помещения выходит, а зритель должен представить хотя бы одну картину этого художника. Например, вышел Дали. Зритель представляет себе, Осенний каннибализм, или там, Предчуствие гражданской войны, Вышел, например, Пикассо. Тут представлялка сломается. Хотя бы главное представить, столько всего художник за свою жизнь совершенных образов оставил. Хорошо, далее. Например, выходит раскрученный Никос Базелитц. Какой стиль представляется условному зрителю в пустом помещении? Стиль, называемый —,Ну и что? ничего не представит. Впрочем, ничего, — это даже хорошо, после того, что зрителю представится после дяденьки перепутавшего Цюрих с раздевалкой в бане.

Степан встретил на празднике современного искусства в Венеции свою знакомую, известную московскую авангардистку. И кулик сразу захвалил своё болото в автоматическом режиме. Захвалил и своих, советских, куличков и заграничных пташек. Степан взорвался.

— Господи простя, Танюш! О чём ты говоришь?! Это же торжество ярко-серого цвета! Картофельный салат! Ни одной талантливой вещи! Сборище куликов пьющих в кабаках от безысходности бездарности!

— Ну-у надо же тексты читать, в конце концов!

— В конце чего уже пишут тексты, извини за пошлость?

Хотя какие пошлости? И на концах скоро увидим концепты.

— Ладно, Тань, скажи мне, вот это выставлен экспонат или это местное? — ткнув пальцем в сторону огнетушителя на ярко-красной подставке из художественно согнутых трубочек.

Танюша не смогла ответить, и покраснела после минуты обдумывания. В самом деле, огнетушитель оказался произведением местных пожарных. Они потом встречались в других павильонах. Так противопожарная конструкция практически не отличалась от многомудрых произведений интернациональных голожопых пёсиков с их чемоданами и петлёй. А инструкция пожарников, что делать и куда драпать в случае пожара, в смысле животрепещности текстов любопытнее текстов модернистов.

Девушка в ступоре, а Степан, извинившись за нервный срыв в храме исскуств, с выставки ретировался. Они встретились на следующий день за утренним кофе и Татьяна, не без смущения, рассказала свой сегодняшний сон. Будто бы она вместе с другими авангардистами делала такой проект — нужно было заснять на видео рыдание ребёнка. Понятно, что подавалось с концептом. Другое дело, ребёнок все не желал плакать. Авангардисты приняли меры. Им же ыскусства подавай! Начали ребёнка дразнить, пугать, щипать, шлёпать, вообщем, талантливо травить.

— А я как закричу:, Давайте не будем видео..! — схватилась за горло Татьяна. — А уже поздно, ребёнок умер! Такой сон тяжёлый, ужас!

Те же комплексы после резвящихся немецких дедушек в Бухенвальде. Сон, естественно, спровоцировал Стёпик, необдуманно разоравшийся на биенале. Другое дело, знаменитая авангардистка сама чувствовала неладное, что и проиллюстрировалось сном.

— Ты прав, Стёпа. Конечно прав! — прижала висок пальцем Танюша. — Береги честь смолоду.

Честного художника всегда ждёт простой и честный путь — просто сидеть за мольбертом и честно работать. Вместо того, чтобы гоняться по кухне за тараканом. Тараканы необходимы только бездарям. Серятина бездарности удачно маскируется умеренной агрессией цвета оранжевого таракана. Мимикрия такая, советская,

И Пикассо рисовал разрушение, боль, плачущих женщин, но смотрел на негатив через гармонии красоты, так, что у зрителя сердце сжимало. А Степан на биенале увидел полномасштабно отстроенный сортир. И художник — строитель отхожего места (предпоследнее время — N1 в мировом табеле о рангах), ведь смотрел на места испражнения не через гармонии красоты. Сортир оставался фактом сортира. Одно убожество голую жопу не стесняется показать, другое сортиром неналюбуется. Даже по телефону воняет. Заставь же под расстрелом фикальных художничков мадонну изобразить, они ж её, бедную, точно на горшок посадят. Или полностью горшком прикроют. Или частично прикроют, но горшок будет не пустой. В этом убогом калибре фикалисты выдадут вам массу вариантов.

Дальше, советского народа, продвинулся, советский англичанин, (последнее время — N1 в мировом табеле о рангах), прославившийся расчленёнными тушами в формалине. Последний его верк — череп, обклеенный бриллиантами на сумму в 28 миллионов, на аукционе загнали за 100 миллионов. Позже оказалось, что он сам его и купил, сговорившись с банковской молодёжью. Рекламный трюк известен ещё со строительства вавилонской башни. Теперь автор черепа планирует мировое турне со своей драгоценностью, собираясь, соответственно, кассировать. Зря, наверное, он череп обклеил бриллиантами. Нашего, да импортного мастера объеденить бы, — успех был бы всеобщнейший. Обклеил бы он бриллиантами жопу пёсика, — скассировал бы на порядок больше. И блядовитому пёсику, заради ыскусства подставляющего жопку кому угодно, соответственно кайфно. Снимаешь штаны, наклоняешься к восторженным зрителям и экспонируешь, срывая аплодисменты в анал. Клей для бриллиантов надо брать не силиконовый, а универсальный. А то из города в город, из гостиницы в гостиницу, а душ-то хочется принять. Жалко, если каждый раз во время душа смывало бы в канализацию алмазов на миллион. Без универсального клея, мэйби, уже через 28 гостиниц пришлось бы демонстрировать одну лишь задницу. Интерес публики упал бы. За своим седалищем мы каждый день надоедливо ухаживаем.

Надо вещи называть своими именами. Мир не стоит на трёх слонах. Религия уничтожила столько людей, что непонятно, какой дурак ещё молится её, советским, богам? Товарищ Сталин — не гений всех времён и народов, а банальная сволочь, расстрелявшая свой народ. Художник — концептуалист, но концептуалисты, о которых шла речь — совсем не художники, они не в состоянии нарисовать кубик с параллельными гранями. Фотография никогда не заменит картину, останется лишь кожзаменителем. Компьютерная графика была интересна чуть, сразу после появления. Если видишь на художественной выставке верки, сделанные на основе фотографии компьютерными мозгами, — должно срабатывать реле — подсовывают суррогат. Покупая в магазине продукты, к которому не прикасалась живая человеческая рука, должен понимать и про искусство — настоящее сделанно только ручками, а не чугунной техникой. Народ советский, — дурак, которому можно впарить всё, что угодно, вместо настоящего искусства. А жопа, даже обклеенная бриллиантами, — останется лишь жопой.

Степан бормотал тихо сам с собою, бездумно уставившись с собора святого Петра на чудную панораму внизу:

— Кто у нас всё-таки пробовал отработать? — порыскал в голове. — Твою богомать! Так получилось только у Пикассо!

Только Пабло в своей графической суперсерии, Купальщиц, смог изобразить женское тело и ребёнка в абсолюте. Реализм увиденный глазами действительно современного мастера со стильным приссолом слегка в символическую сторону.

В чистый-то символизм свалиться не проблема, давя тараканов на холсте. Не проблема обозвать скорбное бесплодие, Мадонной с ребёнком, Не проблема задурить, советского, эстета, чтобы он потом заахивался-заохивался:,Гениально!!!Советский эстет, помните? и картофельные бунты устраивал (что бы товарищ сейчас хавал?), он и на похоронах Сталина урыдывался, отбивая носы молотком памятникам генсеку позже. Трудности в другом.

Маттис ведь тоже попробовал, но лажанулся. Явно полезла пикасятина. Сезанн раньше пытался. Достаточно убедительно, но не, Ах, держите меня все!. У Леже по плакатному получилось. Другие? И другие, конечно, пытались. Но здесь и вспоминать не хочется беспомощность перерастающую в инвалидность послепоследней степени. Серость ведь защищается, грамотно организовываясь, и талантливое сквозь свои сплочённые ряды не пропустит. Человек, по своей природе, склонен надуваться мыльным пузырём (посмотреть только на крутые взгляды из под бровей поп-певцов). И какому же бездарю понравиться его прописка в районе нуля? Он будет тянуть одеяло на себя, ломая ногти.

— Дубовость в квадрате! — чмокнул губёшками Степан. — И что, я не смогу? Мощи не хватит бабу с киндером нарисовать по теперешним обмерам? Эти вон чего вытворяли! — Степан полчаса как вывалился из сикстинской капеллы, очумев от качества. — Я немошь бледная, бляднее не бывает?!

За степановой спиной прошептало:

— Не оборачивайся. Ты всё равно знаешь кто я. Давай заключим очередной договор. Не нарисуешь — душу мне.

Степана перекосило.

— Надеешься, не нарисую? Да наштампую вагон с три короба… пока не надоест! Моему карандашу всё корм!

Посмотрев расскалённые Помпеи, решил откупаться на море. А накупавшись, насупился по поводу сверхзадачи подсунутой дьяволом, после подсовывания идеи самому себе. Короче, сматерившись, взял кинокамеру и побрёл по пляжу в поисках материала. Снял на видео женщину, обьяснив ей по английски, для чего ему это надо. Нафоткал в режиме, фото, других итальянских мадон не спрашивая. Снимал по ходу также отцов и старух с детьми. Вернулся, сел на нежнейший песочек Кампании и принялся кушать грушу. Тут к нему и прирысил полицейский. Загребли Степана Бумажного в полицию городишка Capaccio и припаяли, детскую порнографию, для интернета. Точнее, народ советский, припаял. Народ советский, — понятие не географическое, для тех, кто понимает. Полицеские — нормальные ребята, они обязаны на сигналы реагировать. Они механически и отреагировали. Формуляр заполнили, положенные бумажки. На Бумажного в России три уголовного дела, в Германии два, теперь и в компьютерной сети итальянской полиции одно имеется. Полицейские пошли по пляжу, выявили, пострадавших, Всех допросили, показания записали. Но особенно одна итальянка, советская, не cдавалась, мужик её подкаблучник что-то вяло подвякивал. Разумеется, деньги надеялись стрясти с бедного художника.

Формальности закончились и полицеские перед тем как отпустить Бумажного, спросили, нравится ли ему их картина? На стене управления висела ядовито-зелёная картина — пейзаж с руинами и по бокам два бравых древне-римских легионера. Степан сказал, что пейзаж супер-дупер, а древне-римские полицеские… и фикнул губами соответственно. Раздался смешок, после чего художник попросил климатического убежища. Возвращаться в Москву, отсыревшую от дождей до трусов, не хотелось отчаянно. Раздался хохот и Степан покинул казённое место.

После этого не отрисовать вечные темы просто западло. Дело принципа.

И Степан, вернувшись в Москву, засучил рукава, откровенно мандражируя. Получилось ведь только у Пикассо. Но он ведь бог!

Один дяденька, тяпнув водки, кричал на вернисаже в галерее, Марс,

— Пикассо?! Шарлатан! Не вижу живописи! Фуфлятина!

Галеристка услышала и бросила через плечо:

— Если кто-то говорит, что Пикассо не умеет писать — это ничего не говорит о Пикассо. Но всё говорит о человеке сказавшем это.

У Степана серость имеет свой конкретный прогорклый вкус. В ЦДХ была выставка современного поп-арта, Степан на ней помогал устанавливать Танюше карамельные статуи. Отличная, кстати, идея! Подровняв очередной статуе ноги, отпилив пилой, услышал от пробегающих мимо бабулек-смотрительнец с горящими глазами о том, что в помещениях появился знаменитый художник, и следует на него посмотреть. Пошёл тоже, глянул на фотокартину знаменитости, пожал плечами по поводу нулевого качества и собрался было обратно, пилить сладкие ноги статуям. Но не успел, милые бабулечки уже открыли конфетную коробку и в ажиатации от осязаемой знаменитости раздавали окружающим конфеты. Степан взял из вежливости (хоть сладкое не употреблял без горячего чая) и сжевал, еле сдерживая лицо. Конфеты лежали в заначке, наверное, четверть века, с советских времён и прогоркли окончательно. А знаменитый художник, кстати, оказался тем самым голожопым кобельком, который пресмыкался в Цюрихе.

Сберёг ли Бумажный душу, решать не нечистой силе. Смотрите рисунки, Чёртовой серии, и решайте сами.

— Ты спрашиваешь, как человеку можно представить заскоки того же шедарца из созвездия Кассиопеи?

— Причем здесь швейцарцы с Кассиопеи, Стёп? Ты какой-то странный последнее время, ей-Бо.

Степан крошил булочку и кормил воробьиное многоточие перед собой. Вильчевский сидел рядом на бордюре, с подозрением рассматривая только что купленный бутерброд. Откусил всё же. Свинья зря умерла, это не ветчина.

— Художник обязан менять мировоззрение каждый день. А если ты смотришь на предмет под одним углом, значит ты либо стаффажный доктринер, либо уже бронзовый памятник без колёсиков.

— Квач! Если тебе хочется побросаться на тугую грудь идей, корефан, лучше давай тогда поговорим об организмах или о фруктах, — стряхивая с хлеба ветчину. — Потому что груши самый сексуальный фрукт.

Степан бросил последний кусочек булочки одинокому голубю, не решающемуся приблизиться ближе нахальных воробьев, но какой-то шустрый воробышек на лету подхватил хлебинку, оставив голубя с раскрытым клювом. Вильчевский сразу отвесил птице мира, проворонившей подачку:

— Ратуйте люди! Потомки нас не должны стыдиться. Голуби — это подонки, курица — это птица!

Голубь обиделся и улетел, зааплодировав крыльями собственной полоротости.

— Ты слушаешь меня или нет? — Степан сходил, достал из мусорной тумбы рядом выброшенную газету и убедился, что к ней не прилипла чья-нибудь жвачка. — Открываем наугад, читаем первый попавшийся вздор. «Эйфория в связи с объявлением парламентом срока президентских выборов прошла. Российские партии и общественные движения, преодолевшие цензовое сито, гармонично перешли от популистских заявлений в средствах массовой информации к будничной работе, цель которой одна — склонить на свою сторону как можно больше голосов избирателей.» Голоса склоняем, зрение сгибаем. «И хотя, что греха таить, внезапная смерть президента наложила на предвыборную кампанию определенный отпечаток, фактор времени на этот раз, и все это понимают, не сыграет с нацией злую шутку.» Достаточно. Вот смотри, Ваня, даже идиома китайца отличается от нашей идиоматики настолько, что порой кажется, что имеешь дело с шедарцем с Кассиопеи. Что тогда говорить об искусстве?! Ведь концептуальная база искусства шедарца будет отличаться от нашего миропонимания, как углерод от алмаза. Притом, что алмаз — тот же самый углерод, только после фазового перехода.

— Тебе делать что ли нечего? Ты меня пугаешь, как те грузины.

Недалеко от них два южных человека шептались о чём-то своём, камерном. Руками так махали, будто дрались, орали друг другу в ухо безбожно.

— Я пытаюсь разобраться. Что тут плохого?

— Плохого нет. Только не пойму, какого швейцарца ты всё трясёшь. Это что, какой-то сильно оригинальный художник, поразивший твое воображение? Где ты с ним французился?

— Неважно. Важно, что когда смотрю на их искусство, то мучительно думаю: искусство это всё-таки, или я элементарно не воспринимаю их концепты?

— Как же ты не понимаешь шварца, Степик? Ты ж всеяден.

Степан повернулся на бордюре в другую сторону. От бордюра до газона свежая подсыпка с накиданными сверху семенами. Написал щепочкой слово на земле, поставил тире.

— Не отмахивайся вдуматься. Проведем эксперимент. Берем слово, пишем его синонимы, потом составим предложения и убедимся, что с русским языком произойдут такие идиоматические смещения, что на удивление.

— Ну убедимся, и фига ли? Чего ты возбуждаешься так, что глаза горят, будто тебе в ухо фонариком посветили?

— Да как же..?! Родной язык не узнаешь, а тут ещё шедарцы! Начнём?

— Ну начнём обедню, отчизнолюбия ради, если это для тебя имеет значение. Эк тебя!

Они напротив каждого слова писали синонимы, сдвигаясь на задах по бордюрине вправо.

Эйфория — синонимы: ажиотаж, шумиха, перегуд, дым коромыслом, бум. В связи — синонимы: в ассоциации, подоплека, основание, мотив, резон. С объявлением — синонимы: провозглашение, декларирование, прокламирование, оглашение, информирование. Парламент — синонимы: курултай, вече, форум, коллектив, артель. И так далее.

Решили, что достаточно трансформировать два предложения. Вильчевский, как все русские, долго запрягал, зато быстро вошел в раж. Первую форму сделали в шутливой манере: «Базар-вокзал по резону заявления артели о сроках облюбования кумира зачах. Честна компания, занимающая одну восьмую подсолнечной земельки, и якшающаяся шатия, как по команде подвинулась от блаженных оглашений по фасону тьмы-тьмущего фискальства к плевому корпежу, предел мечтания которого один-одинешенек — уломать на интимное становище, как на маланьину свадьбу отборщиков.»

— Класс! Теперь высокопарной формой, на всю глубину замысла и высоту помысла.

Высокопарная форма звучала так: «Общественный резонанс в представлении провозглашения форумом эпохи всевышних инициаций миновал вовеки веков. Аминь! Великорусские политические сообщества и человеческая динамика организаций слаженно продвинулась от недвусмысленных провозглашений в посредническом ряде оповещения к повседневной деятельности, назначение которой единственное — побудить в сторону собственного аспекта максимум избирательных персон.»

— Блеск! Теперь вдарим по сюру.

Закончили приключения языка следующим: «Перекаты мотивом прокламирования группой отрезка отбора фетиша истекли. Коалиционная среда и взаимопроникающие отправления мелодично переместились от прозрачных проявлений методом множественного осведомления к неощутимому служению.»

— Понял Ваня? И это всего лишь русский язык. А если между нами идиоматическая пропасть? А если они ещё и не гуманоиды?! А если их миллиарды миллиардов?! Представляешь в таком случае как богата возможностями первооснова? Чему удивляться, что пустота разумна!

Вильчевский тревожливо прищелился глазом.

— Дорогуша, ты что употребляешь: мак — синоним опиума, или что покрепче?

Муха изкрутилась вокруг магазина, из которого несло какой-то импортной завораживающе-чувственной вонью.

«Кровь вселенной — искусство! (Тыры-пыры!) Панцирь чистоты и разума! (Тыры-пыры-растопыры!) Великое молчание разума и побег мысли творца, созревающий на языке великого молчания разума! (Тары-бары растабары)»

Степан предупредил сквозь зубы, что его сейчас стошнит. Терентий же прекословит в пси-диапазоне. Неужели так трудно пару минут взаимоповосхищаться? Зато на этой планете такой растительный мир — ахнешь! Висячие сады Семирамиды.

«Чтобы добро побеждало окончательно (Снип-снап-снурэ, пурэ-базелюрэ), чтобы зло не превышало меру своего сосуда, искусство… (Трали-вали хали-гали заплясали)

Степан, не поворачивая головы, чревовещал Наставнику:

— А без этой помпы они бы свои фикусы густовершинные не показали?

— Показали бы, только, насколько я их знаю, шибко бы обиделись. И потом посмотри, какая картинка журнальная! Их же здесь тысяч сто собралось, не меньше, и все стоят по нитке, постанывая от уважения. Причем центр, куда радиально сходятся ряды, — их предводитель дворянства, да ты, художник с провинциальной планеты. Разве не приятно?

— Не мое это. Если я выпью два литра водки, я сдохну. А мою планету не склоняй, а то точно по зубам получишь. Тем более, что у землян их тридцать два, не жалко, если что, у вас же всего четыре, и то резиновые.

«Один глаз — солнце (Фигли-мигли с бухты-барахты), другой — зеркало (Хухры-мухры, шала-лула), третий глаз — …» — заклинило перевод.

Свист трудно перевести. И вообще: переводчик — предатель. Traduttore — traditore.{игра слов на итальянском языке. Смысл: дурной переводчик искажает содержание оригинала.} После чего сообщено, что упомянуто название местного географического феномена, являвшегося до последнего тысячелетия объектом поклонения навроде священного Нила древнего Египта и до предпоследнего тысячелетия — носителем тайного имени, за произнесение которого — смерть.

— Хорошо бродить по свету с карамелькой за щекой, — безнадежно выпучившись на двойные солнца, висевшие в небе, отчего возникало знакомое ощущение, что перебрал до раздвоения в глазах. — Уболтали вы меня наотмашь! Нет, чтобы сразу сделать заявление в третий глаз ниже пояса, как водится между непалками и непальцами, проживателям Непала. Я уже пол-подошвы изшаркал, разшаркиваясь перед всеми.

«Жизнь, бегущая по руке Творца к кончику перста…. (Ляля-тополя)»

— Ну всё, Наставничек! Я предъявляю ультиматум!

— Степан Андреевич, держите, пожалуйста, лицо.

— Не буду я его держать! Ты вообще прислушайся, чем они предлагают заняться. Положить наши золотые яйца на алтарь истины…

— Но это же такая местная форма приветствия.

За такую форму известно что полагается. Пусть туземцы свою икру держат где хотят, а земляне яички будут содержать там, где привыкли. Степана откровенно передёрнуло. Да ещё золотой краской предлагают покрасить, извращенцы! И хотя, честно признать, заявись на Землю официально первый инопланетянин да давай шнырять по театрам, ресторанам, борделям, там, где на самом деле интересно, вместо того чтобы жестикулировать ногами в Организации Объединенных Наций, такое тоже бы смотрелось откровенным пренебрежением гостеприимства. Но художнику от этого не легче. Крепился, сколько мог, тем более при его нелюбви к торжественным мероприятиям, а сейчас взбунтовался. В результате чего оказался с горошиной переводчика и информсекретаря в ухе, в мастерской местного художника.

При всем при том ситуация очевидная. То же самое, что сидят они у Вильчевского в мастерской, как всегда заедалки про искусство, обсуждение последних замесов на ивановом холсте, бутылка французского на шахматах, вдруг звонят из министерства культуры Российской Федерации и так вкрадчиво осведомляются: как, мол, отнесётесь к тому факту, что к вам сейчас привезут сухопутного осьминога, к несчастью, являющегося художником и интересующегося искусством землян, но не конкретно вашим, (ему наплевать!) а как среднеарифметическим образчиком искусства туземцев в целом.

С одной стороны, может быть любопытно, с другой, конечно, момент драматический, потому что ты кто? А ты — дырка от бублика, у тебя ни в одном музее нет ни одной работы, не признают, ждут, когда ласты завернешь, частные собрания не в счет. А у перелётного осьминога портрет его любимой осьминожихи, ни много ни мало, приняли для постановки следующего театрального цикла вселенной. Пусть не зависть, но щелчок по носу. И потом, художник живого художника редко похвалит, чего то ради заполюбив. Специфика ремесла.

Степан, понимая тонкость момента, скромно поправляя прозрачные оборочки, вальсировал по стеклянному кокону и рассматривал двойное канопуское искусство. Хозяин и три его друга конвоем двигались следом. Позже Терентий растолковал, что Степан сам был во всём виноват. Умудрился первой же фразой высказать бестактность. Но кто ж его знал, что фасеточные глаза автохтонов воспринимают только черно-белое изображение. Предупреждать надо.

— Почему у вас работы черно-белые? Вы график?

Местная раса похожа на огромных трилобитов, вымерших на Земле давным-давно. Членистоногие то пластались по полу, то смешно сгибались в полукольцо, поднимаясь до степанова плеча. Приняв перевод, они зашуршали усиками по хитиновым покровам друг друга, тактильно обмениваясь эмоциями. Ответ таков: понятие цвета для их организации — физическая теория, выдвинутая учеными буквально в последнее время. С разрешения Великого Отца-Этика проводились определенные исследования-расследования. Степан даже забыл про свои несуществующие оборочки. Вот это да! Что толку, что фасеточный глаз состоит из пяти тысяч маленьких глазков и в сумме природа добивается только идеального стереоскопического изображения. Если ты скульптор, этого достаточно, но пол-вселенной отрезано для тебя. Если ты двойной канопусец, не радоваться тебе нежным переливам перламутра, не понимать радуги, радуга будет смотреться кошачьими царапинами по небу, не читать своей любимой, глядя на пряную живопись заката, стишки о том, что: «Отговорила, понимаешь ли, роща золотая там, багрово-рыже-волконскоитным языком.» Отличная компания дальтоникам, разыскивающим «синюю птицу».

— А вы знаете, господа, что в цветовом спектре мир намного забавней?

Степан деликатным манерам, конечно, первый ревнитель, но как-то трудно светски содрогаться перед таракашкой, хоть мэтр и представился сразу: Триждынародный Разхудожник Мира, удостоенный щекотания усиками по брюшку самим Великим Отцом-Этиком.

— Цвет — узкое понятие для специалистов. А нам сказали, что вы воспринимаете колебания только от и до. Хотя любое существо вашей ойкумены, в силу местной специфики, микроскопичное, способно пользоваться как ультразвуком, так и инфразвуком. Мы говорим о насекомых.

— Один-один, — подвел счет Степан. — Про друзей кухни я не подумал.

Вильчевский бы сухопутного осьминога не стал переубеждать в неполноценности, он бы его, согласно канонам земной кулинарии, отварил пять минут в кипятке, порезал колечками, обжарил в масле с чесноком и съел, запивая винцом. Плевать бы ему на официальный протест Всегалактического правительства.

— Цвет одежд Великого Отца-Этика — единственный цвет, радующий алтарь повиновения!

До сих пор бесстрастный голос переводчика, вроде мелкочастотно затрепетал на этой фразе. А какой, кстати, цвет одежд у Великого Отца? Оказалось, в полосочку. Естественно, черно-белую.

— Оба цвета жизни: свет, произрастающий вместе со счастьем из множества корней, и темнота, произрастающая с несчастьем из одного корня, подчиняются Великому Отцу-Этику! (Белорыбица — мелорыбица, салака — малака, окунь — мокунь, судак — и т. д.)

Степан ответил адекватно в том плане, что: не снимайте очки во время секса. Можно положить партнершу мимо кровати. Напряжение нарастало. Похоже, его начали оскорблять. Вспыльчивый, однако, народец.

— Одетое кончиками пальцев, гололичность, гологрудость, голоплечность…

У инородца хитина толко на ногти и хватило. Срам какой! Здесь не пляж с голой жопой рассекать, здесь храм искусств!

— Ладно, ромалэ, ваши слова одеты в красивые платья, но у каждого в голове своя пуля. Это всё фантики, наши эскарпы и контрэскарпы, вот здесь у нас по-другому устроено, — потюкав пальцем по хитину за фасеточным глазом.

Терентий позже объяснил, что если бы Бумажный случайно не задел нижнюю треть усика, то никто ничего не заметил, а так извини, художник, то же самое, если бы осьминог, до запихивания в кастрюлю с кипятком, успел смазать повару по сусалам. В общем, они подрались. Точнее, Степан не стал дожидаться, когда трилобитики возьмут его в кольцо и защекочут до смерти. Оттолкнул хозяина мастерской и рванул в двери на лужайку, не забыв передать пароль вызова. И себе не забыл:

— Оказалось я бегу в степи за птичкой, полетевшей по звезде. Также звёздность птиц включилась, что побег мой налегке.

Художнички гурьбой бросились вдогонку. Чего Степану было и надо. Он бежал расчетливо, не делая разрыв таким большим, чтобы погоня прекратилась, но и таким маленьким, чтобы преследователям удалось вцепиться сзади. Метров через сто они растянулись цепочкой.

— Мужики, вы искусством занимаетесь, как инструкцию сочиняете. Знаете, что такое инструкция народу, молящемуся светофору? Щас процитирую, — аккуратно сбавил скорость, резко обернулся и — шлёп, ближайшего преследователя по матрацному брюху. Снова припустил. Художники взвыли так, что зафонило на всех частотах переводчика. — Первая картина. Пункт один, дробь три. Лица, то бишь точнисты, находящиеся на территории метрополитена… лучше сказать, на чужой планете, должны взаимоуважаться, уступать места инвалидам, пожилым тараканам, пассажирам с детьми и народным художникам, удостоившимся чести щекотания брюшка усиками Великого Папашки. Приятно, когда к тебе на лавочку в транспорте подсаживается интересная дама. Можно развлекать её разговорами, говорить всякие фривольности, намекать на секс втроем. В особенности, если дама глухая и кутузовская внучка, — отследил дистанцию — шлёп другого, и дёру. — Бережно относиться к сооружениям, оборудованию, соблюдать чистоту, общественный порядок и ни в коем случае не использовать для граффити какой-либо третьей, жизнерадостной краски кроме цинковых белил и сажи газовой. Парни, вы зря обидились на меня, гадом буду! Тут ведь как на это дело посмотреть. А смотреть можно по разному, кому как выгодно. Я в своё время в штутгартском музее картину одну видел. На ней французы с суворовцами сшиблись из-за Чёртова моста в Альпах. Написал её Иоган Зееле. Ясно же, что для него французы — братья-европейцы, с руками растущими откуда положенно, а славяне соответственно — варвары, всю жизнь сморкающиеся в один носовой платок. Французкие солдаты в левой стороне картины, выше, как бы нависая, суворовцы в правой стороне и ниже, типа того, что прогибаются. Лягушатники ухарски ломят вперёд и вниз, флаги реют, а суворовцы отпрянули, почти драпают, половина уже перестреляна. Французкий генерал величественно шпажкой помахивает: сделайте их ребята! А у русского генерала физиономия испуганная, почти описался. На самом деле, исторически-то руссаки тогда французам пачек накидали, мост с ходу захватили и дальше попёрли. Я этого художника потому и запомнил, что ему исторически врать, как срать.{На самом деле Степан зря обидел коллегу. У господина Зееле слева — суворовские войска, справа — французы. С военной формой ясно: не все специалисты, но проглядеть на знамени русских двухголового орла уже не извинительно. У художников в глазах должно профессионально двоиться.} Уф! Ребяты, чем спорить до потери пульса, давайте лучше меняться? Махнём не глядя? Мы вам утюг на время, погладить, а вы нам ветчины на время, покушать. Уфф! Что там менять ухо на рыло… Гадство, ну мы долго ещё будем в догонялки играть?! Если человек надоел, дай ему в долг. Что тебе такого в долг дать, чтоб отстал? — прыгнул назад, шлёп последнего, самого принципиального, но и сам, крестьянин, получил усом по пояснице, как плетью от заботливой барыни. Почему завопил особенно вдохновенно. — Ребя, это вы зря!! Надо же понимать разницу между просто художником и полномочным представителем! У меня же этот… статус! Уф! Если бы наша провинциальная братва знала, что их кто-то представляет, она б мне хоть кастетик какой подкинула на всякий дурацкий случай… фуф! Зря вы устроили шум из-за шоколада… я вам сахаром отдам. Эй Терентирьманыч, забирай Бумажного… а то у меня уже сопля… фу-у-уф… перламутровая от диспута… — выдохся и сел в мыле посреди садов Семирамиды. — Набегался ни с того ни с сего по пустякам. — откхыхнулся со свистом в груди и закончил. — Что такое, к примеру, красный цвет для слепого? Это что-то вязкое, мешающее пересечь улицу по зебре. Или зелёнь. Зелёный цвет, и то если хорошо обьяснят, — это Бялыницкий-Бируля, весна, тополиный пух и конкретные вещи — аллергия, чих, сопли, глаз слезится у кутузовской внучки…

Между двойными солнцами появился знакомый диск. Одно солнце — лысина Бадьяна Христофоровича, больно смотреть, другое солнце — старый гривенник и его ОЛО, опознанный летающий объект, такой уже обжитой, а самое главное, переливающийся всеми цветами радуги, что раковина-жемчужница.

Бумажный пошёл купить своего любимого «Рокфора» с плесенью. Головатый сопровождает, семафоря руками. Головатый в шоке.

— Знаешь, как теперь будет называться твоя одиссея?!

Степан благоразумно промолчал, подходя к магазину сыров. Во все времена размер кулака совпадал с размером глаза. Понятия же раз в году, и то по обещанию.

Муха, отчаявшись попасть внутрь, включила пятую скорость и полетела от издразнивших витрин. К углу магазина подходил Бумажный. Муха пулей долетела до угла, художник впритирку к стене вывалил из за своего угла. Тут они и встретились лоб в лоб. Щелчок можно было услышать на другой стороне улицы. Степан в это мгновение размышлял по-китайски: «Лучше с хорошим потерять, чем с плохим найти.» Муха в тоже мгновенье, наверное, негодовала о том, что кольца Сатурна состоят из такого вот вредительски засушенного сыра. Хорошо, хоть муха (0,1гр.), слава Богу. А то, не дай Бог, шёл бы Бумажный, посвистывал, а навстречу какой-нибудь штангист в тяжёлом весе нёс стопку тарелок от колен до подбородка. Вот было бы музыкальное произведение, когда б они встретились!

— Степаниадой, называться! Дикарь, ты и есть дикарь, я даже извиняться не буду! Дикарь с, пультом управления всем миром,

Вспыхнул пурпурный рожок. Звонит Абигель, интересуется где конкретно его носит, дозвониться не может? Если конкретно — надо спрашивать. Прикрыл трубку ладонью, поднял бровь на чичероне. Пусть смотрит на свои (одну секунду, сейчас подглядят) на свои салатовые туфли, плюс нулей столько, что если бы они превратились в серьги — хватило бы всем цыганкам нашей галактики. Ни к чему женщине такие операционные множества.

— В Северной Короне был. Я ж Степан, что переводится с латинского как «корона» или «венец».

— В ресторан что ли ходил, славный художник?

Слава единственная эмоция ощущаемая художниками после смерти? Лично Бумажный скорее будет ощущать сожаление о том, что не успел поесть свежих огурцов с малиновым вареньем. Огурцы есть, варенья вот нет, только мёд — отрыжка пчёл. Тоже можно, раз народ употребляет, не заражённый имунитетом.

— Ну там тоже рестораны есть. Даже картофельный салат в них дают. Но картошка ползает.

— Если узнаю, что в Северной Короне за девками ухлестывал, получишь туфелькой по щеке, когда приеду.

За теми девками не захотел бы ухаживать даже слепой. Ихнему цирку от правительства дана бумага, разрешающая распиливать женщин и так оставлять. И она звонит, чтобы сообщить этот благоприятный прогноз? Она звонит потому, что пусть готовится. Такими туфельками примоднилась ах, ах, ах! Специально для него покупала, чтобы обратил внимание на женщину. Всё, целует и спокойной ночи. Степан точно так же целует во все сахарные места. И еще в одно сладенькое местечко, о котором она не догадывается. Спокойной ночи.

Абигель перезвонила, не прошло десяти минут.

— Я мозги сломала, пытаясь догадаться о сладеньком местечке, о котором ты проговорился.

Об этом ей знать ни к чему.

— Ну зайчик, ну кутёнок, ну мурмысечка-а-а!

— Значит, так: берешь отрощенными ногтями за ресницы и выворачиваешь веко. Так вот эта вывернутая, открывшаяся в красных прожилках и смоченная…

Бросила трубку. Перезвонила через минуту.

— Скажешь или нет?!

— Что уж теперь скрытничать? Подстригаешь ногти, аккуратно выворачиваешь ноздрю наружу, предварительно соскоблив…

Отключилась и тут же перезвонила. Последний раз спрашивает — где?!

— Засовываешь язык в ухо так глубоко, что кончик высовывается в другом, облепленный мыслями…

— Приеду — укушу!

Женщине не обязательно знать, где в ней живет искушение.

На Гжимултовском туника, скрепленная фибулой на плече. По сравнению со степановой футболкой так чистая архаика. Художник в магазин зашёл, его лазером обсканировали и подобрали цвет футболки, один в один соответствующий цвету тела, аж совестно до чего человек в такой одежде кажется голым. Здесь высокая мода, у зиц-главрежа пыльная костюмерная.

Честно говоря, Бумажный думал, они уже не увидятся.

— Нельзя выбрить голову человеку, когда его здесь нет. Здравствуй, Степан-свет-Андреевич. Я поговорил с Иисусом и Мухаммедом, они согласны тебя принять. Насколько знаю: тебя еще волнует вопрос — есть ли бог?

Боги, испытывающие сердца и утробы, есть, и прописаны на А-Центавра, ближайшей к Земле системе. Четыре целых тридцать пять сотых световых года или сорок один биллион километров. В двух шагах. В свое время существовал частный проект, целью которого была коррекция исторического процесса варварской цивилизации. Когда открылось, что это даже не проект А-Центавра, а всего лишь группы ученых, последовало наказание, но дело было сделано. Ученые решили потихоньку проверить свои унитарные теории, а заодно облагодетельствовать дикарей. Основные религии мира — христианство, ислам и буддизм — привиты. Христианство привили на мессианские аберрации иудаизма, ислам на авраамитические представления, буддизм грамотно использовал добрахманистскую культуру. Разумеется, Иисус, Мухаммед и Будда, принц Сиддхартха Гаутама являлись носителями Х-объекта и неограниченно применяли всё, что считали полезным для воплощения бога. Он же сам летал перед бедным Папой. Помнит ли?

Святая простота! Чтобы соблазнить дикарей, не нужно раз подпрыгнуть на пять метров, достаточно попрыгать пять раз летка-енькой. Миклухо-Маклай покидал Папуа в звании посланца с Луны и в чине прапрапредка. Ко всему, этнографа признали правителем всех племен побережья, построили ему в каждой деревне хижину и зарезервировали по жене.

— Феноменально!

Конечно же Степан с удовольствием потолковал бы с тремя богами за жизнь.

К сожалению, Будда уже умер. Но Иисус с Мухаммедом старички хоть куда. Точнее, Мухаммед — старичок, Иисус — старушка.

Стоп! Как это старушка..? Ах, да, женщину в те времена слушать бы не стали.

На прощание Гжимултовский сообщил ещё приятную новость. Они подправили громадный метеорит, подкрадывающийся к Земле.

— Слушайте, Влчек… — после приятных информационов о богах и метеоритах в степановой голове беспорядок. — Но могли бы не подправить что ли?

Могли. Но надо же живописцу где-то картинки живописать? А художник без мастерской, берета и длинного шарфа, символизированного Бидструпом, что свадебное путешествие одному.

Степана так спёрло, что он вбежал и сразу подарил всё равно кому совершенно располагающюю улыбочку, при всём при том, подразумевая серьёзно поцапаться. А то, понимаешь, люди звонят в колокола, оглохнуть можно, а бог трубку не берёт. Интересно, чем сейчас занимается Христос?

— Кто бы мог подумать?! Земля… люди… время..! Как я хотела инкогнито хоть с селенитами добраться до вас… хоть глазком… Извини. Приветствую тебя о, Человек, Посвящение посвящений, Иллюминат… — и минут на пять перечисление незаслуженных чинов.

Степана коробит, и здесь исколенопреклонялись (хоть колени анатомически отсуттствуют).

— Здрасьте, здрасьте! Оказывается, знаменитый Назаретянин — не только отпечаток стопы и мэтр дэ шапель, адресс: череп Адама под горой Голгофой. Оказывается, вы — женщина, ученый на заслуженном отдыхе, адресс: Проксима Центавра, южное полушарие, береговой оверсан Азатов Света, залив Шестого дня творения. Бог — вечное творческое условие? Браво! Классик-джан, дайте на лбу автограф?

Отцу небесному понятна веселая злость юного существа (отец небесный, а-центаврийский сразу понимает: кому налево, кому направо, кому портянку нюхать). Только первым делом не посчитать ли скучно позиции? Причем, сразу оговоривается: ни учёный, ни её сподвижники не изменили своим принципам, даже когда Совет Азатов был вынужден официально осудить их действия, лишить майората в государственной интеллект-системе и исследовательского куттера. Обоюдоострые размышления вслух только про христианство, поскольку его модус наиболее удобоварим, если выбирать из прочего.

Степан против мудростей тысячелетий попытался укрепиться локтями на листе, на который полуулёгся, но посмотрев под себя, увидел пузырки воздуха летящие в спину. Так не честно. Он готов… ну хорошо, не подраться так пощипаться, а его умиротворяют эротическим массажем.

— Я не хочу беседовать, сидя на фонтане… У! Ядрёна-Матрёна, он телепатически, что ли отключается?!

Хозяйке тоже в диковинку — неужели может быть иначе? Узнала бы, что авто на Земле с колёсами, тоже бы обалдела. А если бы узнала, что печки машин фунцыклируют на дровах, т. е. на бензине, или на высохшем верблюжьем помёте, что для а-центаврийки одно и тоже…

Тем не менее не вспомнить ли, юное существо, какое положение дел существовало до того, когда ангел Гавриил принес деве Марии благую весть? Античная цивилизация испытывала глубочайший кризис. Рабовладельчество не могло не закончиться упадком культуры. Гражданская этика, искусство умирали. Германец стрелял из лука в мраморную грудь богини любви Венеры, а плебс хохотал вместе с варварами. Философия рационализма сдавала одну позицию за другой под натиском астрологии, оккультизма и неопифагорейства. Так было? По некоторому понижению ядовитости ухмылочек художника ясно, что он где-то согласен. Законы смены приоритетов суровы. Свято место пусто не бывает. Если бы не христианские общины, впервые научившие народ думать не о себе, но о судьбах всего мира, кто бы занял пустое место? Еврейский Яхве вне Палестины, спору нет, погибнет. Выпустить на свободу из германских недр чудовищного волка Фенрире? Но что он может, кроме как сожрать до утра солнце?

Степан согласен со всем кроме самого важного. Перемудрецы, по существу, влезли без очереди в уже худо-бедно, но сформировавшийся ряд. А получилось хуже, чем должно было исторически произойти. И Яхве, и германский волк в силу своей слабости загнулись бы раньше, тем самым дав возможность тому же Джордано Бруно возвести его философский купол. Нет же, концептуалисты поспособствовали тому, что апологеты христианства, в силу ясности и логичности посылов, смогли сначала сформировать привлекательный понятийный аппарат (,Паче всего возьмите щит веры, которым возможете угасить все раскалённые стрелы лукавого,), потом прибрали к рукам посредничество между божественным и человеческим планами, а потом, во Имя Божие, устроили террор, почище советского.

Бумажный ведь не тех советских ненавидит. Виришвило торопился умных отстрелять, чем придурков. Умный мгновенно разберётся ху ис ху, поэтому опасен, а, совок, разбираться не будет, у него другие приоритеты. Бумажный, было дело, оплатил пересылку одного пса-инвалида в Австрию. Совки, подманили почти щенка, подвесили за передние лапы к дереву, и в приподнятом настроении пошли шпацировать дальше. Пёс так вырывался, что лапы потом ампутировали. Так псина ещё долго выла от ужаса, когда к ней хоть кто приближался. Степан ненавидит тех, советских, которых товарищ Джугашвили с товарищем Берией подвешивали к дереву с прохладцей. А какой генофонд остался, все знают: золотая фикса, спортивные штаны братков, кожанная куртка, бритый затылок, лба нет, пиво. Ненависть художника лютая за то, что многоцветие отстреливали, оставляя, советскую, серость. У,советского, география интернациональная, для тех, кто понимает, и скотоподобие от подонков до вождей, советских,

Степан горячился, доказывая, но старался, чтобы слюни изо рта не особенно вылетали. Печально, что а-центаврийки не было во время освящения одного обряда в Либенштайне. Чтобы святое строение стояло вечно, за большие деньги был куплен ребенок и замурован в стене. Когда каменщики принялись за дело, ничего не подозревающий ребенок ел пирог и кричал: «Мама, мне еще видно тебя». Когда каменщики закладывали последний камень, успели услышать: «Мама, теперь мне не видно тебя больше». Кришна, конечно, харя, но христиане, советские,…! В другом месте в глубокую яму для первого столба храма опустили девушку и, славя бога, перерезали веревки, удерживающие столб. Мало примеров? Можно и дальше позиционно бить тревогу по лицу. Даже когда философия придушила святую инквизицию, еще в прошлом веке, всего семьдесят лет назад Папа римский целовался с фашизмом, закрывая глаза на газовые камеры. Господи, ты вообще маму слушала в детстве?!

Правое дело, Имя Божье на устах у Жанны. Церковь по-христиански поступила с тобой орлеанская дева. Предыдущая ошибка обгоняет следующую несправедливость, и так продолжается, и продолжается до сего дня. Просто какой-то заговор дураков и вредителей.

В 1949 году Папа объявил об отлучении от церкви коммунистов. Раньше отлучение касалось семи поколений, теперь церковь говорит о трёх. Один степанов знакомый послал в Ватикан письмо. Он не попадаёт на небеса из-за деда коммуниста, но как же так?! он ведь честно живёт, в церковь ходит. Так вот получил хороший человек ватиканскую цидульку в начале двадцать первого-то прогрессивного века: извиняйте мол, но гореть в аду всё равно придётся. Возмущение студентов было единодушное, хотели даже сначала коллективный протест писать, да затёрлось. Видите ли наварачивается слеза умиления у некоторых, когда главный кочегар помахивает ручкой со своего балкона. В Китае — миллиард, в Индии, которая скоро перегонит Китай по народонаселению, сильная компартия, в Советском бывшем союзе поголовно все октябрята, комсомольцы и коммунисты, пол-Европы стояло под красными знамёнами, другие страны… Человек по совести отдаёт кровные и по закону, как в Германии, платит налог на церковь, раскармливая тех, кто говорит каждому четвёртому: «Поднесите к пальцу зажигалку. Больно? Замечательно! А там больнее намного. Гореть вам, сын мой в аду. И дети ваши гореть будут. И неродившихся ещё детей детей ваших сейчас уже в топку.» Папа знал с кем целоваться, у фашистов большой опыт людей сжигать.

Не говоря уже о пустяках типа того, что контрольный пакет акций игорных домов Монте-Карло принадлежит Ватикану. Что там христианство бормочет об азартных играх? Какое двуличие! Вот истинное лицо религий.

Прогноз очень нехороший. Посмотреть на Африку — конец света. Это сейчас с ней нечего чикаться: гражданские войны, спид, нищета, голод. Но уже через двадцать лет большинство христиан станут африканцы, на второе место переместится Бразилия. Вязкая дискуссия закончится переездом Ватикана в Экваториальную Африку. К концу столетия Папы, за редким исключением, будут негры. Центр массы смещается. Он всегда смещался. Но на этот раз вызревает невиданной конфликт. Африканские страны один за одним обзаводятся оружием массового поражения. Народу много, только без образования в наличии чёрная власть большинства. Европа дряхла, пыльный музей, с лучшими бомбами в запасниках. Мусульманство с фундаментально наточенными ножами бездумно лезет на бомбы… Мировые державы не могут не втянуться… Последствия катострофические.

Разумная Вселенная не допустит уничтожения собственного тела. Она должна бороться с раковыми клетками «антителами», соорганизовывая свои толковые головы против (з)верований побеждающего большинства. Фанатичное быдло, как всегда, объявило бы охоту на противника. Только противник пока набирает силу не афишируясь. Умна (его) природа.

Интересно вот: лучше беседовать с женщиной и думать о советском боге или наоборот?

— Вижу, вы понимаете, что историю не перепишешь.

— Не забывай, землянин, — не я зажгла костер Бруно. Это сделали вы сами. Когда двое делают одно и тоже, это уже не есть тоже.

Хорошо, вернемся к нашим советским баранам. Почему, если предполагалась возможность неконтролируемого и зловредного саморазвития идеи, не сформулировать бы принципы, запрещающие человеконенавистнические отклонения церкви, в подчинении которой оказалась пятая часть населения планеты? Шутка ли?!

— Ох, юное существо! Если бы в свое время Совет Азатов не поддался давлению, да не наложил на проект запрет, мы бы сделали. Всё нужно делать постепенно. Нельзя съесть вкусную печенку у свиньи, когда она еще роется под дубом.

Правда, представить себе на Проксиме дубы и свиней… Надо только вспомнить, что увидели они на поверхности до того, как нырнули в спасительную глубину залива. Не ураган — один нескончаемый вопль. Силовое поле корабля горела ровным пламенем. При том, что мощь защиты такова, что выстрели в нее в упор из бронебойного ружья — на мгновение увидишь только полутороваттную искру. Зато нетрудно ассоциировать мадам Иисуса со свиньей. Не в фигуральном смысле — в натуральном. Тушеподобное существо напоминало земного ламантина, или такое же бесформенное, как откормленная свиноматка миргородской породы. Только зеленого цвета.

— А Х-объекты у вас, конечно, автоматически отобрали?

Отобрали. Но всё равно, какое было славное времечко. Поклонение волхвов, исцеление расслабленного, нагорная проповедь, насыщение пяти тысяч, борение в Гефсимании, праведное откровение духа человеколюбивого милосердного и долготерпивого. О, Господи, первовиновник всего!

Всем! Всем! Всем! Найден скелетон Христа. Вознесение отменяется вместе с христианством. Церкви перепрофилируются в студии изобразительного искусства, монастыри в художественные лицеи, Папа в папу. Декрет будет вывешен на двери «Кабинета задумчивости», там ещё можно сделать взнос в КПСС, около Сан-Суси. Ну это где мастерская оформления МГУ. Где разработали дизайн будущего.

Дописал планшет теологическому факультету и улетел на встречу с основателем Ислама. Богоид Мухаммед ещё толще, метров пять длиной, широкие ласты и развитая жаберная бахрома, будто сотни детских пальчиков одновременно ощупывают лист ложа. Жаберная бахрома выполняла функцию рук.

Опять одно да потому. Доказывать треугольникам, что есть ещё на свете круглое. Половая сказка Эллады светла и улыбчива, художнику так нравится этот период человеческой истории. Вдруг с востока наваливается мрак ненависти. По сей день там правит ощеристой лапой их страстотерпец с чёрненькими глазами от того, что лампочка в башке перегорела. Ну зачем?! Для чего смотреть на жизнь утомлёнными глазами пациента, которому хочется, чтоб у других были такие же запорно-каловые проблемы? Веселый олимпийский славный денёк померк в полночь.

— Одна материя живет смертью другой. Любая маленькая жизнь — маленькая война. Большая жизнь — большая война.

— Мир — говно, бей нечистых? Только бейте кулаком, брызг меньше. Если пощёчиной, будет больше, и чистопородные завоняют, как нечистые. Но если кулаком и чаще — одно и тоже. Ваши стручки мурзамецкие с этой войной уже всю нашу планету достали! А мой принцип — не лезь в чужой курятник. Пусть тяжёлое детство, пусть деревянные игрушки, но свои. И если не хватило такта не влезать с отсебятиной, значит должно было хватить интеллекта организовать умнее. Не священные войны, кровавые Джихады, а по крайней мере как культ Зайца у индейцев. Хоть пришло христианство в сельву, хоть Христосик ничуть не лучше вас, но кончилось, тем не менее, миром. Теперь Заяц исполняет у индейцев функции Христа, а поклонение Христозайцу в ритуале Пейота самая прелестная картинка, которую я наблюдал по телевизору. Прыгают без штанов, хлещут бамбуковую водку, украшают кролика венком из орхидеек, любятся тут же свально всем племенем, а вместо церковных гимнов тянут нараспев список департаментов и их главных городов. Ну не красота?

— Нет, не красота, а дикость. Вот почему Шариат для них мог бы быть во благо.

— Не спорю. С задачей упорядочения и освящения житейских данностей вы справились блестяще. Баба не в мешке не благославляется, кухонное полотенце на голове небритого Ясера Арафата наоборот хорошо, водопровод запретить. Только я всегда удивлялся, почему Коран игнорирует естественное стремление человека преобразить свою человеческую природу. Человек, выходит, баран, а Мухаммед — погоняющий пастух. Меня лично такое отношение унижало бы. Нечего меня школить!

— Ты — юное существо современной эпохи. Не забывай какие были времена. Мозги шевелились молча. Дикари нуждались в строгом монотеизме и я его дал. Единобожие укрепляет церковь, а единство делает сильным.

Сдается однако, что богоидам не менее лестно личное поклонение. Раз в жизни паломничество в Мекку. Даже вынужденные уйти в тень, честолюбцы оставили за собой платоническое наслаждение чувствовать «Хадж» мусульман к божественным ластам. Теорией создана практика завистничества. Изобрести не могу, так напакостю. В самом деле, глянешь на дорогу — немецкая машина проехала, корейская, вот американка пролетела, шведская, так далее. Только что-то не видно исламско-фундаментального. Нет, вон проехала типичная, с тротилом. Для производства мозги требуются, для депроизводственного теракта мозгов не надо, он в любом случае дубовей самой примитивной производственной гайки из дерева. Воевать же с беременными и стрелять в детишек только особо тупорылым. Осталось последнее — дом инвалидов. Прекрасные заложники! Безрукие, безногие не убегут. Теперь Бумажный знает тайное имя бога. Русскими употребляется широко. Три буквы в слове. Сначала было слово. Догадайтесь с трёх раз, какое?

— Слушайте, да вы же тщеславный ученый, головой бы вас в мешок, как бедных мусульманских баб!

— Я всего лишь старик.

— Старик Хотабыч… Только не обольщайтесь. Они уже не вам молятся, а впередивисящей жопе. Поэтому у них в голове один Газават. Нанюхались.

Степан в полемическом задоре даже сел на ложе листа. Но опомнился. В самом деле, перед ним существо, прожившее ни много ни мало, три тысячи земных лет. Что кипятиться задним числом? Тут как на пляже: уносит больше, чем выбрасывает. Дело сделано. Но вот тебе и предвечные! Когда мы увидим то, что невидимо, мы увидим, что его видимо-невидимо? Говна на лопате! Мы увидим лишь пятиметрового жирного пенсионера. Человек почитает черепа, а не головы. Жалко, что учёный невыездной, его бы в Мекку во время паломничества, да плюхнуть около метеорита во время беготни по кругу. Вот бы шухер начался!

И потом, деятельность Мухаммеда не идет в сравнение с масштабами художника. Там лишь аравийский полуостров, мечтающий о «Всемирном исламском государстве», а его портрет, придет время, будет религией всей подмандатной вселенной и верующих будет, вне зависимости от прописки, несть числа. В том числе и все новоиспеченные районные божки на диспетчерских ролях. Некоторые исламские придурки женщине не дали души, приравнивают к животным, а с его Абигели иногда плевка такие вот религиозные пустяки будут случаться для баланса, чтобы не впасть в скуку светлого будущего. Хорошо, всё-таки не по их выходит, но творчески. Халиф Омар приказал сжечь свитки Великой Александрийской библиотеки, пояснив: «Если в этих книгах говорится то же, что в Коране, они излишни; а если другое — они вредны.» Теперь оглянуться вокруг и представить: вся многоцветная палитра человечества исчезает вследствии нечтения, и мир, с его космическими станциями, компьютерами, мировой сетью общения, чудесными машинами облегчающими быт, рушится в дикость и фанатизм, проистекающие от чтения только одной книги. Снова ишаки и грязь под ногтями с бацилами. Или современный мусульманин осуждает халифа? Может быть современный мусульманин осуждает и ваххабистов, требующих запретить песни и танцы? Что тогда остаётся без искусства? Лучший телевизор — холодильник. Животное существование. Извините, извините: телевидение с криогенной техникой засовывается туда же, куда космические станции, за подкладку Корана. Между прочим, когда холодильники появились, заболевание раком желудочного тракта снизилось больше чем на половину. Так что лучше, о, Господи! — с единственной книгой в руке и раком желудка, или читать всё, что захочется, думать, что захочется, не колдыбаться на ишаке месяцами, теряя время, а в первом классе с шампанским мгновенно перелетать с континента на континент? Если Господь скажет тебе: «Делай умное.», он перестанет быть хозяином. У Бога — уБогие. Разуму же, — Бог — формула неудачников в неудачной форме.

— Советник сказал, что ты хотел попробовать местные фрукты.

— Так нельзя же! Боятся, что подцеплю местную заразу.

Необходимые исследования провели заранее. Если есть желание, деликатес отловят и не позже окончания разговора можно кушать. Степану непонятно, что значит «отловить» фрукты?

Хоть на Земле кокосы тоже плавают в океане, здесь это полурастения, полуорганизмы. Их нужно есть только наисвежайшими. Просто свежие означает протухшие. Конечно Бумажный согласен. Не рискнешь — шампанского не принесут.

— А где Терентий? То в туалет без него не сходишь, то сгинет.

Спортом занимается Терентий. На поверхности планеты жизни нет. Ураганные ветры с корундовым песком наждаком сотрут всё, что хоть на сантиметр поднимется над землей. Цивилизация под водой. Промышленность, требующая атмосферы, развернута в гигантских подземных полостях. Одеваешься и можешь выползать в пещерах на твердь. Тяжело, но приемлемо. Или двигаешься по трубам с водой. В некоторых пещерах есть грязевые болота, попадешь — засосёт с концами. Вот по грязи советник и бегает.

— Ему бы только побегать. Сам в грязи лежит, ну в смысле бежит, а кричит: не брызгай! Засклонял художника-оформителя. Значит на вас сейчас скафандр?

Смокинг. Между Мухамедом и скафандром циркулирует тонкий слой воды. А зеленый цвет — торжественный цвет одежды. На самом деле они белее снежных вершин. Ухохотаться по поводу свободного творчества переводчика. Знают они, вообще, что такое снежные вершины? Как не знать. В океане тоже горы, только требуется усилие, чтобы представить большую массу кристаллизованной воды.

— А какое у вас искусство? Я про изобразительное.

— Орнаменталистика. Она же письменность, она же поэзия, история, философия и так далее.

У Степана давно уже мальчики в глазах прыгали. Смокинг Мухаммеда, листья лож, пузырь помещения покрыты прихотливо сплетающимися узорами. Значит они просто перенесли традиционное искусство Проксимы на земную основу. Опять же навязали человечеству чужое мировоззрение, зашить бы его в матрац. Убог и нелеп запрет Непогрешимого изображать людей. Кто спорит, увиденная в Бухаре ажурная резьба по ганчу произвела впечатление, но человек есть человек. Загадочная улыбка Джаконды, весенние девушки-тростиночки Ботичели, роденовский мыслитель, как же без этого? Становится искренне жаль резчиков по ганчу.

— Не кажется вам, что когда запрещаешь человеку любоваться лицом красивой женщины и пить играющее солнцем виноградное вино, человек приобретет типичные комплексы? Если пару некуда деваться — котелок разнесет вдребезги. Мы, когда разовьёмся — уйдём в космос за интересной жизнью. Оставим на Земле только исламских фундаменталистов. Так вы думаете, они успокоятся? Друг друга же крошить начнут, горы округлять, моря выпаривать…

Лично Бумажному всё равно, какие они враги? Художник поцелует мухаммедовские ласты за одну алебастровую розетку, но измени книжная моль, практик хренов, пару строчек в Коране — быть может конфронтации не было. Из маленького зернышка растет большое ядовитое дерево. Еще бы сексом запретил заниматься. Сразу бы и отмучились, бедолаги. Человечеству ещё выйдут боком эти пакостные религии. Скорее бы науки успеть развить до катастрофы.

Не прекратить ли махать мусульманским серпом в районе яиц? Главное, сошлись на том, что яйца, — не минные поля. Можно, оказывается, по ним пройти, ни одного не раздавив.

Есть во сне звезды — значит трапезничать с важной персоной. Перед ним: какой-то, сбежавший от бешенного быка, глаз в красных прожилках. Подавил тошноту, взял в рот нечто и умер от божественного качества. Ветер свежести, ласковая волна щекочущая пятки, падение без парашюта, самый наихеппиендистый хеппиенд и ещё бог его знает что! Руку на сердце:

— Спасибо. Мои эрогенные зоны увеличились на квадратный метр. Опупеть как вкусно! Нечеловечески!

И всё равно не удержался, неблагодарный.

— Смогли бы вы прожить три тысячи лет в мешке? Не говорю уже про то, чтобы позагорать на пляже. Я про паранджу. Только по честному, многочтимый.

Учёный молчал так утомительно долго, что Степан не выдержал:

— Так хули ли..?!

«Ослов и учёных в середину!» — кричали наполеоновские солдаты перед «сражением у пирамид» в 1798 году. Не-е-ет, не нужна нам такая наука. Вернее, ослов оставить в каре.

«Остерегайтесь изображений — будь то бога или человека, — учил Пророк — и не несовершенному человеку его творить снова. Не рисуйте ничего, кроме деревьев, цветов и неодушевленных предметов.» Золотые слова, если бы только будущая жизнь считывалась не с изображения женщины, олицетворяющей любовь, а с завитушки, олицетворяющюю алебастру. Для мусульман искусство — вспомогательное средство для медитации, вата матрасная. Вот только не отражение мира сущего. Исламская орнаментация использует арабески, двадцать восемь букв арабского алфавита, несколько стилизованных цветов, их можно перечислить: гиацинт, тюльпан, роза, эглантерия, цветок персика, некоторые из фантастических животных и семь смальт в геральдике. Берите это и выплескивайте из себя нерастраченную силу, весь свой талант, режьте в гипсе несравненной красоты дурацкие розетки, кружева стеблей и листьев. Рычите в алебастровую пыль, запутывая усики виноградной лозы, свально заплетайте тела фантастических животных. А потом хорошо подумайте, рискните и освободите душу из лабиринтов веры. Не стоять лицом к белой стене с режущим инструментом в руке, а повернуться в сторону открытых пространств.

Известно: произнесение в присутствии хотя бы двух мусульман формулы: «Нет божества, кроме бога, и Мухаммед — посланник божий.», введённое словом «свидетельствую», делает иноверца мусульманином. А если уж перед тобой сам Мухаммед, грех не стать мусульманином.

— Нет божества кроме бога, и Мухаммед — посланник божий. Звоните, не пожалеете! Наши цены вас приятно удивят.

Только если увидите художника воронкой кверху, это не значит, что он молится: «Алла! Алла! Аля-улю!» Кому массивной костью башки об пол стучать, а умному человеку головой думать.

Случай — распорядитель дел людских. Ну, записался сюрреалист в мусульманство, на то он и… ясно кто теперь: сюрреалистический мусульманин. Но мог бы не записываться, а быть там отроду, кабы в своё время великий государь Владимир избрал российской верой оное. Пришло время Перун примелькался, как Зевс. Перевод обоих — молния. Чему первоначально поклонялись? Да молния ляпнула — блямс! Примитив, позже персонифицированный с гарниром и соусами. Приметили окрестные народы в самодержце богопочитание и зашевелились. Со всех сторон понаехали пропагандисты, кстати с хорошо подвешенным языком. Выслушали всех: от греческой стороны философа Константина, католического нунция, хазарских жидов, магометан низовских булгар, коптов, прочих по мелочи. Зело занезанравилось государю письку резать. И жиды, и мусульмане, и копты настаивали. Тем более, если вспомнить его слабость до женского пола. Одних наложниц у него было больше тысячи, не говоря о детях, коим уже имён не хватало, токмо наперечёт. Но государственный выбор произошёл после сих исторически задокументированных реляций: 1- «Служение мусульманское весьма скучное и печальное: в пустой и ничем не украшенной мечети стоят без пояса; поклоняясь садятся изумлённым лицом и, как обуявшие, оглядываются на стороны.» 2- «В Риме служба уставнее, однако нет благочиния, благогласного пения и украшения церковнаго.» 3- «Когда достигли Царьграда и введены во храм Софийский, великолепным украшением, златыми утварьми, драгоценным одеянием, благоуханием и сиянием возжённых светильников, благочинным молением, громким и согласным пением восхищённые, чаяли, что нас некоторая божественная сила поставила в пресветлых селениях небесных.» Вывод очевиден: вместо серости выбрано многоцветие. То есть искусство. Наш человек — Владимир — художник! Нет, сугубее, пожалуйста, в знак уважения с большой буквы — Художник! Ещё паче — Художник! Ну, ещё чуток — Художник

Раз пошёл процесс —?ўNШ?!

Один момент: восклицание упустили. Итак государственный вариант (хоть государству до художников дела нет) -

ХУДОжник!!!!!!!!!ђђђђђђ!-

Равно почётнее точку в восклицательном знаке

. . ………???????..?.?…………

И с унижением художников государством мириться не следует. Простите государство, почему это художник?

Категорические возражения! ХОРОШОжник

Все запомнили? Несообразивших в мечеть.

бог бог надоело! Бык печёный в боку нож точёный и смех

— Не садись на стол, он на ладан дышит. Так вот — бога нет! В этом я убедился. А если есть иные хари, так это чуваки не выше нашего вахтёра, Нил Ефратовича.

Вильчевский поковырялся в бороде пальцем с печеной физиономией.

— А вдруг есть? Потом же гореть в аду будем десять с половиной вечностей.

Нет его, съёжил ножки. Тони кто хочет, а лично Бумажный на песочек. Объясняется в сравнениях. Иван отбивает такт ногой, а Степан ритмично двигается от фрагмента к фрагменту. И помахал перед носом друга кирпичём энциклопедии.

— Ну ладно, двигайся. Вулканы — прыщики бога.

— Молчи! Читаем. Мир зависит от бога, но не был им сотворен во времени, ибо существует вечно. ПРАВИЛЬНО. При условии, если Бога заменить на физическое понятие Вакуум. Всеобщий Разум вселенной, как батарея знаний.

— Стёпик… — тоненько подал о себе знать Вильчевский и напоролся на взгляд Степана. — Молчу, молчу. От маргарина ноги мерзнут.

— Человек является «божественным», если идет по пути нравственного совершенствования. ОДНОБОКО. Пропасть перепрыгивают не в два прыжка. На самом деле так: батарея знаний заряжается как плюсом, так и минусом. Природе кроме хорошистов нужна ещё падаль парашютная, фашисты всяческие. Вопрос только в том, что если победит только плохое, объем знаний, поступивший в общую систему, будет незначительный в силу нарушения принципа «низкий уровень энтропии в себе за счет увеличения энтропии окружающей среды».

— «Трёх Геркулесов» пивни? Оздоровим здоровье? — снова подал голос затравленный дружок.

— Нет. Дальше. Бог находится вне природы. НЕПРАВИЛЬНО! Бог не дачник. Или он здесь, или пошёл он на фиг. Вселенная одна! Сиречь за плетнём только нулёвость. Вопрос о границах сущего отменяется. Некорректен.

Спесиво отклячил нижнюю губу и погонял ладонью воздух перед носом обалдевшего Вильчевского.

— Ну, может разрешу оставить как есть, если внеприродность будет называться топологией.

Дружок отпрянул верхней половиной корпуса, потряс пивной пеной на бороде.

— Я, бляха-муха, Степашик, не собираюсь называть природу топологией. Чесно слово! Конем педальным, пивом сладким, повидлом кислым, чем угодно, только не топологией!

— Хорошо! — рявкнул Степан-венценосец. — Я заговорил о теологии средневековья только потому, что она мне противна.

— И мне не по душе! — не сиделось Вильчевскому. — Душа весит от трех до четырех унций. Вертолёт — улетевшая душа танка. Ты знаешь, человеческая душа ведь тоже имеет душу. У той, в свою очередь, своя душа, и так до бесконечности. Эти матрёшки, обладают способностью сгущать воздух в призрачное тело, хи-хи, душа из сгущёнки, и делать звуковые снаряды…

— Как у тебя, — закрыл тему Степан. — Закончу я греками.

— И слава Богу! А то я с тобой тут уже вспотел, как дирижер большого симфонического оркестра. С греками-то веселее.

— Дослушай меня. Аристотель, заметь, называл первичную материю богом, только когда ему лили в задницу кипящее масло. Но стоило маслу кончиться, снова называл вещи своими именами. И хотя он говорил, что «основу всякого бытия принципиально не пощупать», но я его защищаю. Откуда ему было знать, что «первая материя» — Всеобщий Вакуумистый Разум? Зубных щёток ведь не было! Позволим ему его шатания и расплывчатость!

— Позволим! — ударил по столу Вильчевский так, что рок-н-ролльные ножки стола ревматически скрипнули. Похоже, ревматик доживал последние мгновенья.

— Остановить жизнь можно только тотальной забастовкой разума. Но это самая невозможная вещь. Пусть всего один мыслячий микроб на вселенную будет штрейкбрехером — всё! Мир уже не застынет холодцом и развернётся. Самоубийца, прыгнувший с балкона, разве не ангел духа? Не перебрать бесконечные черные и белые четки жизни! Не остановить жизнь! Будешь спорить?!

— Ни в жисть! Лучше жопу гомику подставить! Я тебя целиком и полностью поддерживаю!

Друг Иван отрыгнув «Тремя Геркулесами», доверительно сообщил, что аристократка, изящно закурившая тонкую длинную сигарету, когда сигарета сгорит, начинает жадно зобать бычок, вроде бичёвки. Всё непросто во вселенной. И, разумеется, неспроста.

Степан желает закончить. Но Вильчевский просунув палец, постарался пропихнуть голову.

— Степик, Степик! Можно я доскажу-у-уж?! — и тянет руку, и трясёт ладошкой, как первоклассники, которые, как известно, в первом классе поголовно ходят в отличниках. — Ежели, Аристотелю вакуум, как гусь свинье — не баран капусте, то ежли Архимеду дать точку опоры, он точно землю перевернет! Ему ж, пьяной морде, средиземное море по колено! Погоди, погоди! Я всё думаю, где нам художникам погребаться, когда станем первичной материей. Не на кладбище же! Не видать ни шиша, кроме донышка стакана на гробовой плите во время поминок, и завидно. Давай заранее выдолбим в скале, обуреваемой морем, полость, напишем завещание, чтобы нас худо-бедно-а-жников сожгли, мелко перемололи в порошок, смешали с перемолотым же сухим спиртом и определили в стеклянный баллон с дырочкой на жопке, баллон в полость. Будем смотреть на сумбурное море, красота! закат, рассвет, дождик, солнышко, кораблик потонул, — и сыпаться помаленьку в море, а потом поплывем с Гольфстримом, попутешествуем, всё динамика какая. Художники пьют — на море волны встают. А пока сыпемся, чтоб потомки только жестяной козырек периодически из уважения красили. Козырек нужен, чтобы чайки не засрали термоса с прахом. Классно же после смерти ещё поживем? Чо смерти бояться?! Не так страшна Карла Маркса, как Фридрих Энгельса!

— Смерть — всего лишь символ удобрения.

— Ты прямо на этого похож… на Спинозу. Не, не… на Зевса!

Степан встал греческим профилем на фоне стареющей бронзы заката (лопоухость в этом ракурсе не определяема).

— Хых! А я и есть Зевс. Найдите десять отличий.

— Так давай выпьем тогда за тебя? — вскочил истомившийся Вильчевский.

— Давай, — согласился постучать ендовой Зевс. — Почему нет?

Водярки выпить — с горящими глазами предложил дружок. Он сгоняет.

Не надо. У Зевса есть в заначке. Живо сорвали колпачёк, налили полные стаканы. До самого верху. Вровень с бортиком. Поверхность даже выгибалась наружу линзой. Донести её до рта, не пролив ни капли, можно только либо дрожащим за каждую каплю отпетым алкоголикам, либо богам. Как ни странно, так и получилось. У Вильчевского рука до локтя мокрая от водки, у Степана пальцы сухие.

— Значит бога — худонужника нет?!

— Нет! — отрезал Зевс.

— И всё живое?! — завизжал его огромный друг.

— Абсолютно всё!

— А когда сдохнем, превратимся в разумную батарею?!

— В разумную вселенную! Подумаешь, вселенная; туда-сюда сотня тримерлдинов киллометров, два дня лесом, два дня полем.

— Ты за это отвечаешь Зевс?!

— Я так хочу!

— Урра-а-а-а!

Они проглотили водку и разнесли вдребезги рок-н-ролльный стол с крышкой, опалённой в нескольких местах божественным огнём.

Проиграл Бумажный душу.

Проиграл чисто технически, не творчески, банально забыл выполнить одно условие до 24 часов.

И что теперь? Гореть ему в аду теперь, такому красивому из-за угла?

Давайте так. Сделаем просто. В 2781 году покажем портрет Абигели и подсчитам голоса за его качество. Кто за ад для Б.С.А. - бросает два снежка в левую чашу весов, кто за рай — бросают яблоко в правый грааль (пардонидзе). Воздержавшийся — своё яблоко сьедает и бросает кочерыжку в фотку Б.С.А… Б.С.А. за адову вероятность рот откроет. Это его превентивное аутодафе будет. Рот Б.С.А. у открыть без проблем. Он же не из вашего времени, он НАИБОЛьший ЗАСлуженный РАботник КУЛЬтуры двадцатого века — НАИБОЛ ЗАСРАКУЛЬ.

Договорились?

По рукам!

Решил позавтракать. Сунул в рот пончик, случайно вдохнул в себя сахарной пудры и чихал, и отперхивался до изнеможения. Отказал в должности ни в чем не повинному кулинарному изделию и запустил на крыши, на растерзание птичкам. Сделал бутерброд, но, ослепший от беспрестанного чихания и разозлившись, куснул, да прихватил вместе с хлебом палец. Здорово так себя тяпнул. Прорычал: «Чтоб тебя баба-яга в ступе прокатила! Утро вечера мудренее называется!» Тут еще материализовавшийся Терентий предложил посмотреть на учения имперского флота. Императрица Астреи приглашала, маршалитет также был бы рад принять в качестве почётного наблюдателя, побренчать чтимо в виде исключения перед гуманитарием оружием чистейшим серебра.

— Пальнуть дадут?! — спросил сердито, зажав горячий палец в прохладном кулаке.

— Что не дадут? У них там четыре луны. Куда им столько?

Чересчур, за прикушенный палец разнести луну. Однако ж, почему бы не устроить стрельбище по летающим тарелочкам, каменюгам размером с Сицилию где-нибудь на отшибе, в поясе астероидов. Комплекс ГТО{готов к труду и обороне.} заодно можно сдать.

Причалили к орбитальной станции, и сразу за контрольно-пропускным блоком, впервые за вояж, Терентий увидев своего одноплеменника, отстал перекинуться парой слов. Степан же прошел цепочку баров и ресторанов, подумал уже взять драйвплатформу. У драйвплатформ мотор — маховик, раскрученный до психического состояния диск из тяжёлого металла. Одной зарядки хватает на километр, но они через каждые тридцать метров в нишах ждут клиентуру, подзаряжаясь. Тут получил сообщение информ-секретаря, что вот этот модуль имеет интеграционный статус, и нырнул через мембрану. Интеграционные объекты везде одинаковы. Приспособленные к экзотическим потребностям разномастных инопланетных существ, они предложат посетителю национальную еду-питье, смолекулированные по всем законам гостеприимства и стерилизации и подадутся в формах, которые смело можно ставить в разрезанный живот оперируемого. У губ скафандр поля захватывает устье контейнера, и ешь-пьешь без риска проглотить хоть один местный микроб или случайный фермент. С информ-секретаря считывается соответствующий код и ты с чистой совестью глушишь, к примеру, «Марсельский Пастис» или что-нибудь незабвенное из вин графа Конде девяносто второго года. Можно тутошное фряжское. Только зная, что туземное питье сконструировано молекула за молекулой машиной, а не выпестовано в дубовой бочке, вряд ли захочешь экзотики. Души на копию уже не хватает.

Невзрачные посетители и совсем страхолюдные типы ели-пили вокруг обыкновенное и отбивающее аппетит, а Степан заказал рюмку «Московской» с картофельной стружкой, обжаренной «фри». Официант сразу расставил заказанное перед клиентом с ловкостью циркового жонглера. Сам он не шевелился в своей каталке, за него расстарались механические щупальцы-операторы, работающие со скоростью ветряной мельницы в ураган. Поблагодарив, выпил стопку. Официант, было откативший к звездолету, носом вползающему в бар из открытого космоса через тамбур, увидев, что к нему уже метнулся напарник, снова вернулся к Бумажному. Официант приносит тысячу извинений, но у них в баре с кредитной карточкой «Золотой имперской литеры» еще не было визитёров. Во всяком случае при нём. Он извиняется еще раз, но господин случайно не тот художник, о прибытии которого сообщали в новостях? Как-то всё совпадает… ну тот самый… портрет его… У официанта деликатная пауза. А что, у Степана какая-то там «Золотая имперская литера»? Представления не имел. Обычно Головатый деньгами отсыпается и отвечает потом на ноты протеста.

Чарку в качестве угощения? Охотно. Приторный знак уважения, но Степан сделал вид, что ему приятно.

Официант вдруг признался: он — тоже художник. Так, подрабатывает здесь младшим подавальщиком и уборщиком, дабы можно было потом творить. Чтобы не показаться не тем, чем он есть на родной планете, что тут раздувать паруса и ноздри, Степан равным образом открылся, что сам работает оформителем, заради куска хлеба.

Обоюдная откровенность понравилась и они еще немного поговорили о том сём.

Явился Терентий, и официант деликатно отпрянул, занявшись приборкой соседнего стола.

— Ещё утучняешься? Воспитателю, оказывается, четвертого дали. Я поговорю пока с ним в том голубом секторе. Нет возражений, Сиятельный?

— Вали, — разрешил Сиятельный.

Он хоть Сиятельный, а на ставке в университете. Если не говорить о том, что последнее время появилась свобода манёвра. «Золотая имперская литера» у него, оказывается. Что он всё салатом из гербария закусывает? Надо заказать фаршированной французким сыром советской картошки, запечёной в перепеле с собственным номером, запечёного в лососе, которому играли классическую музыку, запечёного в сайгачонке, которому делали массаж, запечёного в алтайском яке, которого откармливали пшеницей и поили пивом. Художник он, в конце концов, шлагбаум народному экватору! Откупить отдельный кабинет с джакузи полной шампанского, селёдочки-иваси запустить, икринки плавают красненькие чёрненькие…

Или нет, это всё фантазии. Можно банально попробовать превратить любимый советский картофельный салат во что-нибудь по-настоящему высокохудожественное. Вернуться домой и попробовать замочить гастрономическую, нетленку, Тоже ведь искусство! Какая разница где самовыражаться?

Официант, прибрав использованные формы, свернул шляпку стола в бутон и подъехал третьеразно. Не хочет быть навязчивым, но мог бы он задать несколько вопросов? Степан, подобревший от водки, объяснил, что не видит никакой навязчивости, заказал еще рюмку, кетчупа к картошке и попросил периодически подъезжать потолковать, если будут паузы между работой. Пауза оказалась как раз сейчас, и Степан, опережая вопросы аборигена, поинтересовался, какого рода искусством занимается его собеседник.

— Посмотрите на меня. Видите это зачехленное место?

Овал каталки, спереди между щупальцами сложно деформирован, облегает часть тела гранёным кондомом. Стихия художника — оттиск, эстамп, печать. Вот только вместо печатной формы или литографического камня выступает сам художник, этот укрытый орган. Орган в два степановых роста, сам астреец, если слипнуть парочку гренландских китов, — то и будет. Степан уже пообвыкся. Если бы раньше подъехала такая туша в виде утиного носа, он всеконечно бы обмер до заикания, а сейчас светски беседует, будто со старым знакомым.

Астреец обслужив каких-то клопов, вернулся.

— Этим местом я печатаю. В древние времена оно было оружием, а сейчас кто как использует, по профессии.

Единственно, его нельзя показывать публично, навроде того, что не рекомендуется показывать первым встречным свои половые органы. Поэтому на Астрее нет коллективного труда. Если есть, значит используются устройства навроде механических щупальцев, подавших водку с закуской. Что-то Степану не совсем ясно, что у того там в кондоме за сексуальный инструмент, если его можно в том числе как оружие использовать. Впрочем, палец у каратеиста тоже оружие. И не только, если рядом в постели соблазнительная женщина.

— Слушай, а можешь показать свой печатный пистолет?

Тем более Бумажному всё равно не понять, в чем здесь нет политеса. Лично ему спустить трусы перед кошкой или рыбкой не зазорно. Продемонстрировать можно, раз пошла такая пьянка, только, лучше где-нибудь в закутке. Степан проглотил водку и неприличную смешинку. Помнится, грешным делом, играли за гаражами в детстве с дворовыми дружками в классе эдак втором-третьем: «Девочка, а девочка, покажи пипиську, а мы тебе конфетку дадим». Самое интересное, показывали и озадачивали до крайности: «Как же так, пацаны?! У нее же ничего нету! А чем же она тогда писает?!» Понятно, какие дети у чеснока с луковицей, а это непонятно.

— Садитесь на меня.

Тело астрейца стекло языком с каталки Степану в ноги. Вступил — кожаная волна подняла на загривок таксисту.

— Сейчас сиденье сформирую, копируя вашу форму.

— Мне только массажа предстательной не хватает, друг. Давай на «ты». Мы ж одна мафия, одной национальности — художники! Повесимся на одной верёвке.

Прокатили весь рог бара к тонкому кончику и въехали в подсобку. Степан с трудом сдерживался от смеха — поехал, называется, на общевойсковые учения, вместо этого ему универсальный член покажут. Казус!

— Моя половина готова, — сообщил астреец.

— То есть..? — стало не до смеха Бумажному.

— Мы устроены следующим образом. Я — мужчина. Но половой орган принадлежит моей женской половине. Я её ношу в себе, как женскую руку в мужской перчатке.

— А-а как же сладостные битвы Венеры?

Половой партнер противоположно — мужская рука в женской перчатке. Мозги распределяются разно: девяносто процентов у перчатки, десять у руки. Один всегда должен командовать, иначе не жизнь будет, а сплошная полемика. Степан уже сожалеет, что спровоцировал и, разумеется, водки бы выпил. Нет проблем. Чем закусить? Рукавом занюхает. Показывай, коллега!

Художника чуть не опрокинуло на спину, когда перед глазами взорвалось сложнейшей жизнью. Так разворачивается скрученная в тугую спираль часовая пружина, можно было бы сказать, что так растет ветвистое дерево, если бы дерево вырастало мгновенно, морская анемона похоже выбрасывает щупальца, почувствовав у рта колебание жертвы. И красиво, и ужасает. Думать о том, что сия хитросплетённая пульсирующая форма является половым органом, совсем не хочется. Сила и возможности. Тем более астреец задел чуть гофру стены, а на ней, будто проеденное раскаленным железом, осталось тавро.

— Треклятая слюна Окуа-Да-ди-до-да-Дицы! Если заметят, с работы турнут. Улизнем отсюда.

Ссадив почётного наблюдателя у его столика, укатил к клиенту.

— Хоть бы стопочку предложил, — пожаловался уродцу-соседу, уцентрившемуся в привычной ему паутине родной планеты и с наслаждением высасывающему что-то шевелящееся под непричесанным носом.

«Нечисть!», передёрнуло его. Хотя наверняка милейшее создание и работает каким-нибудь безобидным энтомологом, подглядывает за бабочками. А бабочки у них охотятся на… Стоп! Не надо раздевать голого. Поменьше свободных ассоциаций — проще жить.

Не догадывался Бумажный, что было бы с его уродцем-соседом, увидя он перед Степаном картофельную стружку обжаренную «фри». Откуда он родом, в таком виде традиционно геометризируют и хоронят мужчин (откуси от своего мёртвого дедушки, землянин!) (умерших женщин в качестве совершенной жертвы традиционно скармливают, мягко выражаясь, бабочкам). Обморок (длящийся два года) ещё хорошо. Но они стреляются с лёгкостью. То есть впадают в четверть-мёртвое состояние на двести лет.

— Теперь понял? Мне в скале сделать дыру, что тебе нарисовать символ трёхлунного бытия, обнимающего тени.

— А я ещё не знаю какой у вас символ бытия.

— Никто не знает.

— Как же рисовать, если никто не знает?

— Поэтому рисуют, потому что не знают. Церемония такая.

На Земле японцы с чаем на чайной церемонии так же мудрят, вместо того чтобы его пить. Пожалуй, тема искусства, как всегда, интересней прочего. Ну, летают крейсеры туда-сюда с шестиствольными пушками, ну стреляют по сторонам искрами, что сырые поленья в костре, — скукота.

Хорошо, разбираемся дальше. Выходит у них тут все абстракционисты? Нет фигуративного искусства? Астреец не улавливает, с чем едят фигуративность? Пришлось остограммиться и объяснить. Был у них знаменитый полярник.

— Полярник?

— Ученые, добравшиеся до Северного полюса, чтобы трястись там от холода с исследовательской целью.

— Извини, разве у вас еще есть места, до которых трудно добраться?

— Ну-у, лет сто назад навалом. Северный полюс, пустыни, джунгли Амазонки, жители которой не имели представления о штанах и биллиарде.

Такие места были всего сто лет назад?! изумился новоиспечёный дружок.

— А что? — не понял сначала.

— Да нет, я так… — похоже смутился его виз-а-ви.

Да дикие земляне, дикие ещё, что тут поделаешь? Халиф-омаровский народ книжек не читает. Но тех советских, кому всё-таки чудом удалось дотянуться до компьютера, видно сразу по их фразеологии (,Я низабуду твае имя. Исчо иво запомню нафсигда. Пускай стоит перед глозами твая махнатая 96#*да!!!,)

Сей поносный прононс щитается у животных высоким, юмором, и маркировкой стильной элитарности. А посмотреть на их перестроечные фильмы… Сплошной кровоподтёк. А послушать их вонючую поп-музыку (,вот такая вот зараза, девушка моей мечты,). А ужаснуться их моде — камуфляжным смокингам… Ой, нет, хватит об советских ужасах!

Степан — сын своего народа сам уже забодался соображать, что тут к чему. Вздрючил переносицу пальцем, вздохнул о том, что тому же питекантропу покажи, скажем книгу, он как её классифицирует, промычит ведь в том смысле, что эти листики зачем-то измаранны закорючками и годны разве на подтирку. И то, лопухом задницу обделать гораздо мягче и эротичней. Биллиард — тоже не круглые шахматы или шарики для мозгов. А штаны, попытайся пращур представить их функциональность, у него точно шарики за ролики зайдут.

— Прости, не хотел перебивать.

Не хотел так не хотел. Так вот, разговор об одном диком полярнике. Полярник — герой страны, медалей у него за это, что белых медведей вокруг его зимовья. Он и геройствовал там, что было сил. Разгонял медведей ракетницей, прыгал через трещины во льду, шел по глубокому снегу с одной уцелевшей лыжей три километра до полыньи набрать минерализованной воды для своего любимого кактуса, дрожащего за компанию с хозяином. Герой-полярник, уроженец Крыма, позднее открылся в мемуарах, что его придокучило поиметь такую профессию — больные гланды. В детстве родители запрещали есть мороженое. Все советские в жару чавкали, а он маялся. Потому и бросил героя фрейдов комплекс туда, куда бессознательно стремилась душа, — к холодам.

— Пора нам познакомиться. Я — Степан.

— Моё полное имя длиннее желания духовной истины свиты Занавешанной Славы ордена Ий-ё.

Но домашние как-нибудь кличут? Кличут. О-Манж о-Ма о-Мо. «Не поворачивающийся назад». И не только домашние.

Прекрасно. На кредитной карточке деньги еще есть? Тогда тащи, брат, жидкости удостоенной диплома: «Лучшие сто товаров России», товара N1 — водовки, и закусить чего-нибудь… хоть картошки «фри».

Таким образом, бытие полярника размачивается на две темы. Фигуративная жизнь героя, а неедение мороженого приравнивается к чистой художественной абстракции.

Степан объясняет так Оможномаме потому, что раз тому неизвестен фигуративизм, то по крайней мере астрейскому абстракционисту нужно дать понять, что фигуративизм может нести в себе ценные качества, навроде того, что нехорошей поролоновой губкой впитывать в себя что-нибудь хорошее, приятное и полезное, скажем, товар N1.

— Оомажоо, а почему у гостя в рюмке сухо? По ней что ли промакашки пробежали, я не заметил? Рождённый пить — жевать не может. Вообще местные художнички закладывают за воротник?

Зачем спрашивать? Когда бы не работа, да деньжата водятся, — возлияния и прочие полезные увеселения только приветствуются.

Ну вот, а на Земле существует мнение, что разума во вселенной нет.

Одно слово — богема во всей вселенной богемой и останется, как её ни называй: хоть бабой на самоваре, хоть облаком в штанах.

Рядом, через кемарившего волосатоносого, со звуком натягиваемой через голову шелковой ночнушки, в бар вторгся нос небольшой авиетки. Пожелает кто собственной персоной — пожалуйста, через контрольно-пропускной блок, где служба безопасности, медицинский контроль и таможня. Здесь же, наподобие придорожных харчевен, с колес можно получить еду, выпивку, официант приласкает, обслужит. И не потому, что вдруг в ракете еда-питье на исходе — если есть на борту двигатели, значит, есть структурные молекуляторы, — важнее компания. Другое дело, ты в кондоме поля потребляешь продукт, через что несколько обидно. Тянешь ко рту выпивку, а у губ, на стыке полей загорается бледно-фиолетовое колечко (понятно теперь, почему у земных святых нимб над головой. Их дух-отец через верхнюю чакру заправляет, как мотоциклы бензином). Наверное нимб загорается и с другой стороны тела, в гальюне, проверять как-то неохота, шею ещё вывернешь.

— Ооможноо, я правильно выговорил? слушай, поддержи. Разложим градус по губе?

— Провались пропадом, эта забегаловка! С превеличайшим удовольствием бы я малёха приурезал.

Больше всего в жизни он ненавидит оттирать за имперскими фактотумами кетчуп. Так с ленцой перевела всё-таки дура-машина. Мгновенно засыхает и не отдерёшь даже деструктуратором генеральной уборки. Дело не в том, что плохо отдирается, как-никак микроплазменная чистка, просто набрызгают безобразно везде, где только можно и нельзя.

— А в чем дело? Засекут, что ли?

— Могут. Старший официант знаешь какой Экта та ту Пса?! — и укатил на встречу гостям.

Мимо прошуршала лава из а ля жуков. Степан сначала подумал, что жуки компанией, но потом, приглядевшись, понял: жуки — единый организм. Нос каждого а ля жука в заднице следующего. Бутон столика вообще схизнул под пол, а на освободившееся место жукозмейке подали ленч, напоминающий бегемотика. Его дружок, как делает официант приличного ресторана, наливая первый бокал вина или минералки, инструментом взрезал брюхо туше и жукозмейка, надо думать вежливо поблагодарив, вползла в дырочку. Бумажного откровенно передёрнуло.

— Феб, прэсто! Я заговорился, и ты сидишь, задумался. Э-э, ваше высокородие, да ты уже наклевался росы виноградной. Императорский броненосец прислали. Пошевеливайся!

Степан посмотрел на пустое дно формы, положил руку на холку Терентию.

— Делаем так. Лучше за рубль передополежать, чем за два побежать. Садись на дредноут и дуй на учения, передашь пламенный привет императрице и соври типа того, что у маэстро жуткий понос открылся. Просит, мол, извинения. А я здесь посижу, станцую мензурку с нашим человеком. Терентий, что ты в самом деле? Ну их к Сашке Македонскому этих вояк!

— Безалаберный ты, Фебович, спасу нет! Ну да ладно, я сам такой, с четырьмя ногами по углам, — и умчался отдуваться за двоих.

Фраза мужественного астролётчика из кинофильма, Туманность Андромеды, — ,Лучшие дети Земли остались на этой планете, чтобы своим примером предупреждать идущих следом! Предупреждать, конечно, надо о коварствах космоса.

Подкатил астреец. Он соврал начальству, что нездоровится и выпросил отгул. Правильно, пусть у них обоих будет понос. Вышли из бара, двинулись по осевой. Через пару ресторанов висела еще одна мембрана с дефлектором интеграционного бара, но астреец сказал, что его тут знают и с чистой совестью продадут работодателю. Свернув во второстепенный радиус, скоро нашли подходящее местечко, заняли отдельную кабинку. Когда выяснилось, что «Золотая имперская литера» — это не ограниченный никакой буйной фантазией кредит, хоть собственную планету покупай (а сюрреалисту купить надо, всё равно земляне не заметят), Степан ультимативно потребовал с сего момента оплачивать «литерой». То есть платит императорская фамилия, позолотившая ручку. Богатые люди — особые люди. Почувствуй себя золотым мешком, наконец, практически бедный художник с голым задом, многозначительной шишкой высокого полёта с большим удельным весом. Накупи денег, расплатись за слонов, покрась белым, и выпусти символ облаков на Красной площади. Или поедет Бумажный в общественном транспорте, на билетик не потратится — и богаче на неистраченную сумму соотвественно. А если не купить золотую чушку?

Степан заказал водки, а дружок его, по первому взгляду, ничем подобным не воспользовался, но предложил выпить за знакомство.

— Погоди, а я понял, вы пьёте тот сироп, который ты мне подсунул в начале?

— Нет, его пьют только волонтёры, дети и за знакомство.

Служивому грех не выпить, но у них и дети что ли пьянствуют? Астреец же попросил обьяснить подробнее, что означает «пьянствовать»? Он не уловил смысла перевода. Гиперплазируют электронные плектры и наслаждаются стеканием энергии? Степан лёг щекой на кулак, хлопая глазами, соображая. Похоже у них разный метаболизм и говорят они о разном. В общем так: землянин стопарик чембурлыкнул и смотрит именинником, абориген же уживотился на розетке, гиперплазанул свою безмозглую половину, дама энергию растекает и дружку в целом кайфно. У одного в коленях подсекание, у другого в животах рухлость.

— И-эх хорошо! Заплели язык в косу!

Коса объёмней на 400 %, изгиб увеличивается на 65®.

— Замечательно! Ух, выгнулась, очаровашка!

Выпив, закусили кому чем по душе, один колбаской, другой кажется электронами и заговорили без дерганья, помех и хозяйского надзирающего ока.

— Значит, ты художник. Раскажи тогда ещё чего-нибудь в градациях… — поколыхал пальцами в районе уха. — Солёного огурчика нельзя тут попросить?

Нет проблем ни с искусством в градациях, ни с солёными огурцами. Быть одним художником у астрейцев то же самое, что использовать женщину только по физиологическому назначению. С нею же, дорогой, — не имеется в виду собственная дурочка, готовая пойти только замуж — можно в театр сходить, об искусстве поговорить, в том же роде высокоинтеллектуально. Художник на Астрее начинает с параллельных дисциплин и идет к намеченной цели методично. Философия, музыка, поэзия, а в результате суммирование, инициация и решающий рывок. Другими словами — в столкновениях овалов распрямляет угол шар, в котелке художник варит тот же образный кошмар. Кто в этом виноват? Цыгане, ворующие детей? Фашисты, выделывающие из цыган мягкие сапожки для кадрили? Кадрильщики, танцующие красную звезду, когда их посылают в табор фашистов? Нет, во всём виноваты сами художники — слуги небесного царя с протоголовой, укреплённой шишковидной железой, с руками из груди, ногами из красной меди — отпрыскивающие услугами искусства отпрыски! В том числе и Бумажный виноват — первый проходимец в большом космосе после первопроходца Гагарина на местных авиалиниях.

— Так ты и поэт?

Может прочитать. Степан не против, с удовольствием послушает. Заранее подпёр пальцем висок, эстетски закатил очи в иллюминированный потолок.

— В альтовых туманах прорастают номасы. Раздробив без жалости локативы аэров. Цвет секстины дышит ялой и челестией. Так и льстится разлюбиться кантиленой кантора…

Да-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а…

В прямой нечитабельности должное означать:

Пепельницы-ёжики движутся на север.

Даже подорожники стоящее сеют.

!тов-тоВ

Обезьяна полая прёт ко мне монголая.

Запах вне кондиции вызывает страсть.

!хУ!

Все скитанья вынес яNo

А теперь у-упасть!

У любого компьютера предохранители полетят, переведи он однозначно. Если всё ж сосредоточиться, то так: когда приходит большое думанье, вроде коллоквиума, каждый составляющий берёт на себя труд держать на своем отрезке дифференциал общего эмоционального состояния на последний момент. Кому занятно однотипное? Интереснее покопаться в вариативной части. А если тебе еще удается наложить свою форс-резонансную волну, значит, гордишься и хвастаешься потом с чистой совестью за рюмкой… то есть в денудационных сотах с плутониевым песочком мельчайшего развала.

Ой, ладно, эти сказки на салазках. Степану ясно одно: стоит чуть подробней погрузиться в чужие символические хляби — сразу же появляется желание нарубить картофельного салатика, напластать сальца с чесноком, самогоночки там… ноги на толковый словарь, и чтоб носок был с дыркой, чтоб из магнитофона сочилась какая-нибудь дебильная песенка: «У них походочка, как в море лодочка, а на пути у них таверна, О-о-о!» А на пути у них, знаете ли, денудационная таверна, где форс-резонансная… Короче: «Они пришли туда, где можно без труда достать себе и женщин, и вина» — другое дело! «Где всё повенчано с вином и женщиной, где юбки узкие трещат по швам!» — совсем хорошо, потому что привычней художнику с негнущимся позвоночником с дикой планеты. «Я прикрою тебя золотым руном, завернись в завитки полустёртым лицом. Я не ангел, я чёрт, но моя душа жаждет чуда без тела, не дыша.» Стоп! Куда понесло? Проще! «Зайдя в тот ресторан, увидя англичан, французы были просто взбешены!» Продолжайте, продолжайте шансонье и пожалуйста без нот квадратной нотации, трулялюшки-труляля.

Найти точки взаимосоприкосновения художникам, размешивающим краски на противоположных сторонах палитры, оказывается не менее забавно, чем балансировать в фиолетовом на грани испускания его духа в синем замесе. Тем более удивляться, когда после неосторожного движения их кисти скрещиваются на ребре палитры или в дырке для пальца, будто в аристотелевской «неизменной середине». В каждой избушке свои поскрипушки, конечно. Но!

— Тебе нужно посмотреть самому. Один оттиск достоин случая. Но два слова — уже фонемы. Сказал твердое «Д», сказал мягкое «Т», вот тебе и РОД — династия факелоносцев, вот тебе и РОТ — самоочевидная способность речи с всевозможнейшими экспрессиями и её иероглиф.

Сбил Степана с панталыку! У дружка же нету рта. Каким образом тогда для него существует это понятие? Элементарно, Ватсон. Его рот — его кожа. Допустимое подобие, имеющее не меньше смысла, чем оттиск астрейского художника на всём: на камне, на культивируемых для таких целей растениях, на вековом льду, на картинах, являющихся намагниченным песком в гнездовых галереях.

И выпить есть за что. За знатный Род Ротоносцев. Тост! Всем встать! Кроме астрейца. Тем более, ему даже не сесть. «По нёбу облак говорящих, слов языка ножей мясные резы. Доблагородит кровь! творящая, монарха раза настоящего.» Громовержцы и граммоввержцы, остограммившись, запарубокалятся, добутылятся, и снова туда, где можно без труда достать себе и женщин, и вина.

— Вас ожидает интересный момент. Когда откроетесь, искусство получит ногой по яйцам.

Удачный перевод — подумал тут Степан.

— После шока призойдёт переоценка ценностей. Сознание раскачается до того, что многие попадут в медвытрезвитель. Поверь, мы это уже пережили. Вместо узенькой тропинки среди бурелома, вдруг оказываешься на абсолютно ровной плоскости и тебе сообщают поразительную вещь, что бесконечная плоскость вокруг отныне и будет твоей прямоезжей дорогой. Двигайся куда хочешь, если есть мужество и идеи.

— Эффект после одновременного применения слабительного и снотворного. Так будет. Мы не будем оригинальны. Меня вообще-то от выпивки не укачивает, но матросом бы я не хотел быть, в особенности на той водяной планете. Зальём по масенькой?

— А я матросом был. Позже уже решил стать художником. Наплавался я-а-а..!

После матроса был астреец официантом (из-за чаевых). Официантом, но тоже на спейсере. Поганая профессия, но жить на что-то надо. Любой алкогольный йог считает вправе за свою монету вытащить член, собрать его боевой пальметтой и предложить схвастнуться. Тут невольно задумаешься, зачем тебе эта дурь? Так же скучно, как расстегивать пуговицы на собственной рубашке перед сном, так захватывающе интересно, когда становишься художником, расстегивать пуговицы на рубашке женщины, согласившейся остаться с тобой на ночь в качестве натурщицы.

— Мне заведующий говорил: «О-Манж О-ма О-мо, я не понимаю, почему, если есть красивые женщины на палубе, они все обязательно к концу рейса побывают в твоей соте!» До неё я так и делал не задумываясь.

«В сюжете появилась женщина. Пора!»

Странное ощущение — видеть стену обезличенной плоти, пусть даже изрезанную щелями сенсоров и ощущать на себе эмоциональный оттиск такой силы, что деревенеют пальцы и водку трудно перелить через губу в орган, где рождается самоочевидная способность речи и её иероглифы.

— Я лишь приглашал её потанцевать. Сужаешь пространство и… Опять органеллы самодержавия, Перка-цва! Сейчас нарелаксируются до потери пульса и танцевать начнут.

Через вакуумный тамбур по соседству вдавился космолет размером с гандбольный мяч.

— Выпустят ложноножки и только держись! Ездишь по их позавчерашним макаронам потом до конца смены.

Степану трудно понять, что значит сузить пространство и каким образом астреец может танцевать в паре. А разве земные танцы не система колебательных движений? — был ответ. Не перпендикулярное выражение горизонтальных желаний, разве? Колебание может быть наимельчайшим.

— Тогда у вас должны быть секс-танцы со штангой.

— Конечно есть. Только не пойму для чего нужна штанга?

Потом киты в океане. Игра, и танцы, и любовь одновременно. Всё верно. Стоит только представить сексуальную вибрацию вибрацией танцевальной. Что далеко ходить, взять его самого — разве он не применяет вибрацию рок-н-ролла, когда сначала мелко топчется перед пустым холстом в нерешительности, почти в панике, а потом решается на танцульки и отплясывает порой до первых петухов пока с ног не свалится? А под какие гармонии выплясывает — глухие подтанцовывают! Сначала по горизонту проползёт оловянный,Zeppelin, с,In my Time of Dying, Потом по головушке золотой свитовской ручкой «The man with the golden arm». Догоняется «Peppermint Twist», с ощущением, что ментоловая жвачка жевалась попой. Потом назаретовский свинцовый автоответчик «Turn on yuor receiver»,Not Faking It, туда же. Мительшпиль с AC\\DC «Can?t stand still», с названием говорящим само за себя, и дослушивается «Cooper»(ом), добродушно рассказывающим, как он убивал любимую тёщу. Перемежая спиралями в отечественный наутилус, наколка под сердцем —,БГ, и от пояса очередями веером, ДДТ! А есть еще камлание шамана, «Советкэн Чукотка». Тоже ведь танцы. Не говоря уже о ртутном Фреди — чистом гении, у которого временная передышка с Моцартом в раю.

— То же самое, что проползти по канализационной трубе спин-звездолета палеотитов.

Астреец бежал на этом металлоломе с Палеотии Голарктики. Империя, как только прибрала к рукам систему, сразу же сделала её местом ссылки. А «декабристов» у империи тринадцать на дюжину. Причём никто не хочет демократии, поголовно все монархисты, каждый хочет в императоры. Свергнут эту династию, прибондятся новые и так каждые в среднем четыре года (астрейский год — восемь земных месяцев). В старину на всё про всё четырёх недель хватало, но корефан-то ждать замучился и рукоплутание, простите, по плутонию надоело, и вообще, любовь — это любовь! Неделимость множества, если высоким слогом, и размножение делением, если на практике.

— Я — ладно. Но и ей пришлось за мной проползти в дерьме.

Степану ясно — имеет место любовная история. Нужно заказать высшей меры социальной защиты — выпивки, и подождать. Все пьянки заканчиваются одним и тем же — разговорами о девочках.

После подавления мятежа две фамилии и он жили в одной соте. Не понять землянину, что это за жизнь. Там даже одному не раскрыть орган без риска въехать членом соседу через пробитую стенку. Грустно! Оставалось только мечтать. Почему и тянуло заняться искусством. Почему он печатает не на этом говне, где печатают «Бессмертные», а там, где никто не ждет. У него теперь есть даже свой кореспондент. Он, когда чувствует, что художник выходит сформировать оттиск, караулит днем и ночью. Надеется сделать карьеру. Если О-Манж О-ма О-мо прославится, то и он будет первым биографом с лицензионным материалом. Хвастать не к лицу, но первый его оттиск в сезон — всегда скандал и событие. Полицейские только успевают расчищать дорогу, эвакуировать детей. Зато когда выстреливается идея и формируется оттиск, «Бессмертные» тут же поднимают визг в прессе. Если бы не вибрировали, давно бы уже выпали в осадок.

Степан разбирается далее. Хорошо, если О-МАНЖ О-ма О-мо уже в достаточной мере известный художник-ниспровергатель, разве есть необходимость подрабатывать в кабаках? Оказывается, художник на Астрее, если он не «Бессмертный», не получает деньги за свое искусство. Не о чем тут говорить. Только академику придёт в голову мысль продавать солнечный день, радугу или красивое облако. Если однажды придет в голову такая помойная мыслишка, значит пора становиться «Бессмертным» и жопой к настоящему. А жопе на академической выставке скромность не к лицу.

Пришло время прояснить: чем оттиск академика отличается от оттиска авангардиста?

— О святая Цвата-Тацва! Неужели не ясно? Настоящее и Академия! Пусть оттиск у «Бессмертного» не имеет фазового перехода, говно коньюктурное — окольцовывать творение, как бедных птиц, а у меня тому же облаку жить полчаса, зато посмотреть на него съезжается хренова туча народу с восточных рифов.

Ясно теперь землянину. Ешьте, свободные художники, всё, кроме картошки. Головатый подтвердит, если что. А какие на Астрее птицы? Вон монитор, гляди. Слава Богу, Степан атеист! C говном астрейским тоже теперь ясно — всё-таки, обеднёный U-238, не то что у некоторых, послеобеденное.

Продолжение следует. Плавал астреец матросом, учился заочно… Ходили они на круизном паруснике, забирали на майорате богатенькую публику, меняли такелаж, превращая космический спейсер в парусник. Солнце выбрасывало гигантский язык к сверхмассивному объекту, корабль с солнечным парусом со стопроцентным альбедо плыл над светящейся рекой, разгонялся и его выкидывало на эллиптическую орбиту.

Степан представляет себе эту картину. Зеркальный спейсер, отражая брюхом немыслимый жар, несется над плазменным течением. Парус, колоссальным лепестком распустился перед кораблём, три створных маяка, вахтенный шутит: три огня — это кот сидит на кошке и один глаз прищурил от удовольствия (само собой кошки — не кошки, а обездвиженные лучевики из королевских оранжерей), боковым галсом идет маленькая частная яхта. «Маршируй ему, заснул он что ли?» — «Чего ради? — жует вахтенный сноб. — Спейсер не обязан маршировать каждому. Был бы он хоть внутрисистемной баржей.» Радист-практикант тут же, щенок пьяный, делает вид, что не спит. «Нам бы, нам бы, нам бы пить вино! Нам бы, нам бы, нам бы всем на дно!» Первый рейс же! От капитана до юнг, зашибили муху, выпивки залейся, плазменный шнур плещиться у брюха спейсера, богатеи, знаменитости один знаменитей другого, «Бессмертные» один бессмертнее другого, музыка воет, пол скоро проломится от танцев, блядей стаи, и все роскошные, элитные, аж страшно!

— Вдруг сигнал тревоги, автоматика сработала, я бегу, больше некому, спас-обоймы нет, среди потаскушек вертятся. Шлюпка спущена. Плыву, ищу перевернутую турбуленткой яхту, а кого там плыву! Ты попробуй, сбалансируй хоть бы на полчаса то же облако, если, кроме оттиска, ты должен в первую очередь думать об остаточных явлениях. Выпьем?

Да без проблем, дружище!

— И-эх лучше лучшего! Русский, танк не потеряет!

Ядерная энергия — это ядерная энергия. Множественное деление тяжёлых ядер. Художник обязан рассасывающие каналы развернуть за пределы атмосферы, не дай Цвата-Тацва, хоть один энергетический вектор упадет ниже горизонта — сразу выпнут куда подальше без права заниматься искусством даже в пылевых туманностях. Потом — что главное — руины могут быть как живописными, так и безобразным символом тлена. В первую очередь художнику следует думать не о самом оттиске, творчески прорываясь через завалы пустоты, а о том, во что он превратится при рассеивании. Здесь коммунальную службу с лопатами не пригласишь.

Козе астрейской понятно. Вот красивое лицо, но вот брошенное на произвол судьбы изображение поплыло, щека богини вздулась флюсом, по носу заехало кулаком, глаз провалился в ухо.

— А ты сильно радиоактивный? — отклоняясь от товарища. — То-то я не особо врубился про спейсер.

Ну зачем же радиоктивный. Его бабёнка-плутовка — плутониевая батарея, а он хороший. Самое большее, если у хозяина вдруг приступ экономии, он заставляет утилизировать отходы. В дальнем конце, за помещением, где астреец снимал перед землянином штанишки, есть отстойник. Мусор там капсулируется, направляется в строго оговоренный сектор и испаряется термоядерным лазером.

Вот здорово! Степан же за этим сюда ехал — пострелять.

— Слушай, О-Манж Оманжович, каким бы ты хотел быть животным? Птичкой меньше колибри, чтобы охотнику трудно было попасть в тебя и чтоб с едой не было проблем — упал в цветок, нырнул в нектар с головой и сыт? Или счастливой кошкой у хороших хозяев? Я лично хотел быть до последнего времени китом-одиночкой. Плыть у поверхности, смотреть в зелёную бездну и петь тоскливо: Ы-и-и Ы-и-и-и.

Землянину трудно понять, как при таких астрейских размерах можно переодеться, изменить себя так, что не узнали ни приятели-официанты, ни начальство. Они вовсе даже не спеша, наглее наглого прошли бар художника насквозь и, незамеченные, укрылись в отстойнике. Степан сел на товарища, взялся за сформированные рычаги, поймал в прицел сферу с мусором — новогодний ёлочный шар, и нажал на гашетку. Слепящая игла плазмы улетела к Плеядам, исковерканным другим углом зрения.

— Класс! Что лучше ста рублей? Двести!

Стреляние такая же заразная штука, как зевание. Хочется раз за разом давить и давить на гашетку и радоваться или огорчаться в зависимости от того, попал или не попал.

— Ты думаешь, если здоровый да молодой, самому не в кайф? Извини-подвинься!

Степан пьёт холодную водку и всё понимает прекрасно. Если у тебя между гипсом и ногой попадет камешек — капец! Лучше сразу перетянув себе яички в основании ниткой, умереть сказочной смертью, с головой наполненной фантасмагорическими образами.

— Мы тоже думали: импортные бюстгалтеры, а оказалось — бандажи от грыж у оленей.

Взаимопонимание у них полное. Контрабанда, она хоть где контрабанда — хоть в тундре под Норильском, хоть в космосе под Астреей. И Степана хорошо понимает его друган. Стреляли по волкам не потому, что волки оказались ездовыми собаками (мело, как из ружья, из-за пурги не видно уже с двух шагов), а потому, что спирт — это спирт. Ядрёная материя, раздваивающая разнообразие. Так раздваивает: выбрасываешь своё тело в окно, чешешь вниз и подставляешь телу парадный барабан — Буммм! Так выпьем же за разнообразие торжественнейше.

На голос за кадром: «Алкоголь — медленная смерть.», ответим: «А мы не спешим.» По круглой планете передвигаться прямо первопроходимцам негеометрично.

Степан разудил бровки.

— Ты, змей поганый, переводи дословно. Сказано: «Она его надрочила» — так и переводи, друг каждой проститутки. Это не значит мастурбировать, а означает научить чему-нибудь. Слышь-ка, бестолочь? Возьми словарь Даля и прочитай: печка дрочит — долги клочит. Чем печке дрочить? Поддувалом? Вы там словистику между свояками отбадяжили, а нашего дикорастущего брата через фуфайку слушаете? Не филонить, чирей тебе за щёку, а то как Даля в ухо!

Но машина есть машина, какая бы она наиумная ни была. Одно слово — дура. Но те, кому положено, думается, позже задумаются, как с инфантами обращаться. Инфант, он только до определенного момента инфант. Потом молодые короли ка-ак долбанут-долбанут ковровым бомбометанием, мало не покажется. Продаются лишние авиабомбы со скидкой.

— Когда императорскую фамилию свергают следующие, экс-императорам дают уставную должность в самом конце очереди на императорство и почётную ленту. Дождусь, тебя позову её печатать. Придешь?

Землянин кивает астрейцу головенцией. Творческие представления — материя художников. Гражданин, глотая представления, становится художником. Представления, глотая художников, становятся художественной выпечкой. Поталантливее — вавилоны — богам острастка, схематичнее — жанровые пирожки с художниками. У художников профкосоглазие — они всё видят!

— Переводи дословно, титька тараканья! Яйца могут быть кастаньетами, но кастаньеты яйцами — никогда!

Надеемся на тонкое художественное доосмысление. На выпивку. Был бы художник конструктором унитазов, он бы понимал, что если капнешь мимо на бортик — бортик должен быть минус ноль седьмых десятых, до одной десятой. Чтобы нечаянные капли стекали не на коврик, а внутрь унитаза. Художник — конструктор гармоний. У него всё должно стекать внутрь. Язык бы некоторым в рулон скатать за провокаторские намёки безвозвратно! Тут самая кульминация, а бенефицианту срочно приспичило делится на большую и жидкую доли. Бытовуха, конечно, но универсальные туалеты, приспособленные под деление всех иногостей, поразили Бумажного. Представить унитаз сложностью орбитальной станции — ничего не представить.

— И хотя три медали дают «За спасение утопающих», четвертую уже «За отвагу», у меня нет ни одной. Из-за неё, понятно.

— Из-за кого из-за неё, лапидарий?!

— О святая Цвата-Тацва! Я же рассказываю. Спасательный бот почти немой, его ведут кому положено. Ни сканеров, ни детекторов, одни визоры. А кому вести? Кто надирается внаглую, кто отлынивая, надирается помаленьку. Спейсер автоматически лёг в дрейф. Я крики слышу, а ничего не вижу — только слепяющая плазма, ни верха, ни низа. И скорости бота всего восемь узлов, против течения-то. Когда я их нашел, оказалось, что у капитана пурпурный гюйс офицера императорской семьи! Представляешь?! Обосаться!

— Ну?! — Степану захотелось надрать астрейцу ухо, если бы оно у него было.

— И она…

Наконец-то! Шампанского! Лошади ведро, седокам по кружке.

— Её преступление — её красота. Она оказалась тоже из императорской семьи. И ты упал в гемоглобин, она, понятно, тоже в альтовых туманах распустилась номасом. Так?

— Если любовь — преступление, — арестуйте меня! Давай выпьем?

— А когда узнали про вашу связь, ей ласкающе похлопали по попке, а тебе не слабо надавали по шапке и разлучили. Так?

— Ничего себе, дали по шапке! Я когда сделал оттиск на императорских оранжереях для неё, на меня завели уголовное дело, судили и под смехотворную формулировку обвинения выслали с Астреи, запретив на три с половиной года, они как год уже у власти, приближаться к ней ближе орбитальных станций и отелей. А ей, соответственно, на три года с половиной покидать императорские рифы.

Сидит теперь на орбите авангардист, искусанный бабочками, смотрит сквозь слезы вниз на планету с любимой, убирает дерьмо за бездельниками и собирается жечь ядерным гневом мусор на кончике рога три с половиной бесконечновечности. Творческий застой!

— Подожди, так её, что ли, заперли в тереме? Неужели никуда не выпускают?

Почему же не выпускают. Показуха одна. После того как вернется с какого-нибудь посольского банкета, с разрешения цензоров сообщат: младшая дочь императрицы посетила то-то, была непринуждённа так-то, веселилась где-то, и вела выгодные мамочке политбеседы. А он-то в новостях видит, что принцессочка на нервах и чуть не бьет импульсом посольскую шайку-лейку. Он второй раз уже знает, где она сейчас точно, вне Астреи, а ничего сделать не может. Ни денег, ни транспорта, а доберешься — не подпустят.

— Угу, привет — люблю балет.

Степану теперь ясно даже то, что еще не ясно астрейцу. Ах, водка хороша, хоть и смолекулированная! Они еще попьянствовали после того, как в эфир ушел пароль. Запыхавшийся Терентий вбежал бурными ногами, с расплетенными руками.

— Что случилось?! Почему тройной дубль?!

— А-а-а вот и наш педагог пожаловал! Бля-снём соплёй на солнце, друг мой еще разочек? Лучше спать, чем жмуриться, лучше жить, чем окачуриться, правда же Терентий?

Потом они в броненосце еще немного попьянствовали с матроснёй. Личный врач, посланный императрицей, бедолага, связанным валялся в отстойнике интеграционного бара, а переодетый в личного врача императрицы авангардист скрипел зубами от напряжения, если бы они у него были, и глотал стакан за стаканом, если бы он мог их глотать. Когда покидали апартаменты, Бумажному было искренне жаль всего этого пурпурно-золотого великолепия, спекшегося в потрясающей красоты и чудовищности оттиск. Солдатушки-браво-ребятушки, разворачивающие учение перед императрицей, двором и приглашенными официальными лицами, должными утвердиться в боевой мощи империи, сразу же, до кучи, развернули почётную фалангу. Степан, оставив в кулуарах наставника и лекаря, уединился с императрицей на час, поразив невиданным сроком аудиенции присутствующих, разбирающихся в тонкостях придворного этикета. Солирующие дредноуты, кордебалет кораблей поддержки по-прежнему плевались березовыми искрами, экранировались от плевков условного противника, группировались и перегруппировывались, дотанцовывая последний акт грандиозной военной постановки, а Степан с императрицей наконец вышли к обществу. Авангардиста, к тому времени уже раскрытого службой безопасности и стагнированного полями, оставили в покое. Мало того, появилась младшенькая. Перед тем как голубки упорхнули в дальние покои императорского флагмана, Степан притормозив ничего не соображающего от счастья О-Манжа, шепнул:

— У нас на Земле говорят: всё что есть хорошего в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению. Ты у нас и так пространнохребетный, в три дня не обойдёшь. Тебе лишь разрешили делать оттиски в саду принцессы. Я ж тебя знаю! Пожалел бы кустики? Пусть себе выдоизразурастают?

Гораздо хуже, когда сначала было лучше, а потом стало хуже. И намного же лучше, когда сначала было хуже, а потом всё равно стало лучше. Спорить с этим никто не собирается.

Явилась Антуанетта, загорелая до того, что казалась покрашенной, разулыбалась не виновато. А накануне Бумажный, забыв про прошлые позывы скромности, натурально обнаглел. Он хорошо подумал и заявил, что хочет звездолет. Эдакий маленький бэушный звездолетик. Сам видел: на планетах с высоким уровнем техники когги стоят на улицах. Сел и на луну.

— Когги — местный транспорт. До орбиты и обратно. Тебя же такси из Москвы в Красноярск не повезет? Дальше уже используются межпланетные спин-звездолеты, а потом идут конструкции свободного полета в открытом космосе, мощные дыроколы пространства. Разница между коггом и спин-звездолетом такая же, как между ишаком и мотоциклом. А между спин-звездолетом и настоящим гиперлучевиком разница, как между самокатом и…

А Степану только самокат надо. Наставника интересуется: кто пилотом будет? Кто-кто… Сам заявитель. Сел в кресло, показал руками, ногами. Как на обыкновенном автомобиле: газ, тормоз, сигналы поворота. Рулевое колесо самолётное. Влево повернул — влево летит, вправо повернул — вправо, на себя потянул — вверх, от себя — вниз. Бортовой компьютер перепрограммируется так, чтобы общался по-русски. Кнопочное управление переводится в вербальное. К примеру, Степан ему говорит: «Апухта!» У машины будет собственное имя. Так вот, Степан структурирует задачу: «Возвращаемся домой.» Тот отвечает: «Яволь!», просчитывает маршрут, советует отклониться от метеорита, летящего в лоб, компенсирует ошибки пилота в управлении и готовит для бодрости чашечку кофе. Сам базируется на орбите, а прилетает по вызову, когда говорится в брелок на ключах пароль: «Сивка-бурка, вещая каурка» и так далее. Прилетать будет в условленное место. Проезжаешь на сто тридцать девятом до конечной, проходишь мимо «Немецкой слободки», вдоль лесополосы по перешейку, есть там такая фауобразная березка на берегу пруда…

У Терентия шерсть по спине пошла беспорядочными тонзурами, что признак неподвижности, удивления, иронии, Бумажный ещё не особенно понял разницу.

— Спрошу законодателей. Я когда в танковых частях служил, закуривался до того, что пепельница к ночи накаливалась так, что под ней клеёнка плавилась, случилось, меня назначили командиром колонны. Мы на двух танках на полигон ехали. Я впереди на головном, по пояс торчу из башни, чистый Суворов, весь из себя зазнавшийся. Вдруг железнодорожный путь. Я, как водится, напра-аво посмотрел, нале-ево — поезда не видно, и командую в ларингофон: «Колонна, вперррёд!» Потом уже ничего не помню. Очнулся на дне танка. Спрашиваю: «Мужики, что это было, вашу мать?!», а мужики сами — запеканка. Я совсем забыл про антенну. Она в три колена, по два метра каждое, ну и задела за электропровод. Лётчик, если дорога в гору пойдёт, может ведь руль у автомобиля оторвать. Без опыта-то?

— Не ври всё за один раз, оставь на завтра, — покхекал Степан. — Расскажи ещё как наложницей в гареме султана поперёк кровати…

— Слово офицера, так оно и было!

Так у художника появился летательный аппарат, и летал он на нём без всяких корочек. «Звездный городок», знаменитый на весь мир центр подготовки российских и иностранных космонавтов, пока такие сертификаты не выдает, работают штучно.

Но речь однако про Антуанетту. Написана на листе входа декларация оранжевого.

Степан как раз заметал совком щепу от разбитого в необузданном веселье рок-н-ролльного стола.

— Ба, какими ветрами? Заходи, заходи, красота моя писанная разрисованная. У нас по простому. Я чай пью и ты сядь со мной пей, я мясо ем и ты сядь со мной покури.

— Хи-хи, смешно! Приветики.

Антуанетта приблизившись с виноватым лицом кошки, полакомившейся хозяйской сметаной, легла апельсиновой головкой на плечо хозяину сметаны в том плане: не простят ли тут её, дуру? Она проголодалась.

— А как же любовь-морковь, начальник канализации?

— Да ну его! Морщинистое такое, живот дряблый розовый и, вообще, тоска зеленая!

— Понятно. Ну пошли тогда, пошушукаемся.

Нет, чтобы ответить:,Я есё маленькая сюсукаться., Антуанетта почему-то обрадовалась.

— Куда пошли?!

— Куда, куда… Ловить удачу за её скользкий рыбий хвостик.

Пока ехали за город, рассказал экс-подружке, что он прошел конкурс, победил и теперь с тремя кандидатами готовится к первому в истории Земли, засекреченному по государственным причинам, межзвездному перелету. Антуанетте понравилось. Она прижималась грудью к художнику, смеялась и была в совершенной уверенности, что скоро будет заниматься любовью на чьей-нибудь даче. Степан предложил отнестись к сказанному с серьезностью. Полет будет продолжаться всю жизнь, назад они не вернутся. Поэтому им необходимы спутницы. Ясно, для чего. Антуанетта налегла грудью особенно.

— Женщины будут выступать в качестве психологического амортизатора. Извини, если тебя коробит от такого сравнения.

— Не коробит. Я буду скафандром. Хочешь, прямо сейчас на тебя оденусь?

— Всему свое время. Но ты понимаешь правильно. Женщины должны скрасить пилотам их монотонный быт. Они, в силу половых особенностей, не могут не привнести в атмосферу героического полета свою мягкость, нежность и очарование. Есть ли в тебе эти компоненты и решимость лететь к той далекой цели?

— Есть решимость!

— Замечательно! Остается тривиальное — проверить физическую форму. Как переносишь трехкратную силу тяжести и её отсутствие?

— Я в прекрасной физической форме! Сам убедишься. Даже если буду испытываться с тремя пилотами сразу. Если пожелаешь, — подмигивает Антуанетта, плавясь от такой художественной прелюдии. Она уже готова заняться испытаниями прямо здесь, у кукурузного поля, или вон на берегу, в тенёчке от фауобразной берёзы. — Не вижу двуспальной центрифуги, хи-хи-хи.

— Всё бы тебе хиханьки да хахоньки. Над нами висит центрифуга. Апухта, ты расслышал как она тебя упростила?

— Апухта — второй пилот? — раскатилась колокольчиком, упала на спину в траву и дрыгала в воздухе чудными ножками. — Ой, Стёпка… ха-ха! Классный промоушен! Промыл уши! Давай же займемся испытаниями?

— Как хочешь, дочь моей души. Открыть люк чешуекрылый.

Фауобразную березку перерезал светящийся крест, тут же развернувшийся ромбом внутренностей когга. Антуанетта вскочила с инстинктивным намерением метнуться прочь.

— Мама..! Что это?! Я боюсь!

— Это мозаика жизни, собранная из кусочков снов.

Вступил в люк, протянул руку даме. Потрясенная Антуанетта пятилась, пока кукурузные листья не зашуршали в спину.

— Что же ты? Руку, скромный пешеход. Или я улетаю.

— Стёпа…

— Руку же! Одним всё, другим всё остальное, — в голосе пилота зазвучал металл. — Спутница космонавта должна быть рискованным человеком. Рискованные люди в наше время, что блины со сковородки — на расхват.

Когда девушка осмелилась протянуть руку, пальцы её дрожали.

— Привет, Апухта, — поздоровался Степан.

— Добрый день, — ответствовала квазиинтеллектуальная машина. — Не правда ли, сегодня чудный денёк?

Денёк что надо. Задраиваем люк и вперёд. Сила тяжести при взлете вполовину, но при любых пируэтах не вздумать компенсировать. На орбите полная невесомость. Включить панораму на всех экранах. Садись вот сюда, наша обобществлённая. Приведите спинку кресла в вертикальное положение, застегните ремни. Итак, вино раскупорено, надо его пить! Но автопилоту не наливать. Экипаж желает вам приятного полёта. И сделал с места такую свечку, что у самого, казалось, нос провалится внутрь черепа.

— Ахтунг, в небе Покрышкин! Ъяха-а-а-а!

С переворотом через бок, свинтился в кучевое облако, припевая под нос: «Первым делом, первым делом самолеты. Ну а девушки, а девушки пото-о-о-ом». Перекувыркнулся, тормознул экстремально, попадал спиной вниз, с ленцой нарисовал гигантскую восьмерку в вертикальной плоскости и снова дунул вверх, а когда Апухта сообщил: «Орбита, командор», потянул на малой скорости по широте.

— Что это было? — послышалось из чрева кресла Антуанетты.

Открылась бездна, звезд полна; Звездам числа нет, бездне дна. Что тут спрашивать?

Степан равнодушно глянул на экран, по которому в чёрном, как грех, космосе катались освежающие звёздочки, выжал педаль тормоза до конца, переборол в себе как всегда нахлынувшую дурноту от невесомости и выбрался из польстерных языков.

— А теперь подопарим.

Какое там! Он только глянул внутрь.

— Апухта, мгновенно нормальную тяжесть, массаж, как мне делал, кислород, нашатырь, стимуляторы, сам знаешь что, и быстро возвращайся. Ну, дурак я! Вырасту — обязательно умным стану!

Бедная Антуанетта. Не летать ей больше в открытом космосе. Не выдержала она экзамен на спутницу жизни. Значит, лететь пилоту с другой женщиной через всю вселенную. Видимую и существующую вселенную. Но самое главное — дальше.

Старые люди — страшные люди. Зубы выкатываются, сиськи подмышки закатываются, складка у рта, будто что-то черное течет изо рта. Не страшные, конечно, — некрасивые. Мятые жизнью. Степана надо понимать со всевозможными оговорками. Любая мелочь может оказаться полной значения, в то время как крупная философская мысль, если претендовать на таковую, опускается до нехитрых перлов: «Старый друг лучше новых двух подруг.» Его собеседник, художник, ответил откровенно, что красота в искусстве — суть строго дозированное понятие, индивидуальная медицинская пиявка, отказывающаяся пить дурную кровь вне её представлений. Если начистоту, вот, скажем, строение землянина… он целует персты творящие, заодно тысячу пятьсот пятьдесят квадратных дециметров расписанных преглубокоуважаемым превысококвалификатором поверхностей… но как бы выразиться, по справедливости дел и похвал, не обидев местной стервью именитость-отчествонитость-фамилинитость..?

Прознай земляне про степанову известность за пределами отечества, сразу бы нашлись желающие такую душку изобразить. Получили бы потомки живописное представление, если бы изобразили художника сразу после одинцовской драки. Под глазами фиолетовые фингалы от пропущенных плюх, ухо чёрное, нижняя губа пролетарская. Тело, другое дело — нежнейшая филейная вырезка, ням! голова советская — штука бесполезная, всё равно быдло и власть народная оного не используют, бей в своё удовольствие, уязвлять нечего. Лучше Абигель послушать:,Мультик посмотрела —,Ледниковый период, Ты со своими бесконечными артпроектами мне знаешь кого оттуда напоминаешь? Чучундра там одна всё за орешком гоняется., Совсем фотографически? Позвони Степан хоть кому в пять часов утра, хоть Вильчевскому — узнает, кто он есть на самом деле и как фотогеничны его от длинного осла однопартийные уши.

— Я уже ЪяА пообвыкся по этому поводу. Когда с канопусцами брифинг на пленэре устроили… Ладно, каждый имеет право налево.

Договаривать не следует. Облик самого ЪяА землянину, равно, о мама родная! лучше облизывать скользких жаб. Нечего тут нервничать Дедом Морозом случайно приземлившимся в Сахаре во время перелёта. Смотрим статистическим взглядом. Что далеко ходить, по прибытии нашлись и здесь статистические богатые дамочки, сообщившие в средствах массовой информации о готовности заплатить миллионы кредиток за ночь любви с инородцем. Головатый перевел местный миллион на рубли. Золото на Голоне — химический элемент первой группы второй подгруппы периодической системы элементов, тот же соблазнительный идол, что на его планете. Получилось порядка тридцати килограммов. Чтобы скопить такую сумму, Христа пришлось бы продавать до конца жизни. Единственное слабое место, — оплата по факту. Но бизнес есть бизнес. Жизнь — это перераспределение старых денежных масс новыми людьми.

С другой стороны, Василиса Прекрасная не зря превращалась в самою себя из лягушки, доказывая объективную разницу между красотой и уродством, гармонией и дисгармонией с дряблыми бёдрами. Хотя в свете их беседы, без механического соединения противоположностей не обойтись: половина в телескоп смотрит, половина из горла пьёт, но издалека впечатление общее. Дед в свое время, когда Степан случайно разлил на дедовы чертежи «Крем-соду», высказался подобно, имеются в виду онтологические противоречия предикатов, самих в себе: «Сказал бы я тебе, косорукий! По-настоящему, но не буду, удовольствуя. А если бы вдруг не смог из-за родителей, то захотел бы, конечно к всеобщему блаженству. Загнал бы я тебя, розовое чучело, с мышами под шкаф всерадостнейше, и быстро-быстро отпилил бы ножки!» Розовое само по себе, как живописный замес, неплохо, а чучело есть чучело. Пугало, рожа, страшила, мурло, каракатица, кикимора, образина, прочие ужасы царизма. Опять же, Фрэнк-Баумовское Пугало, мечтающее получить сердце в Изумрудном городе, весьма симпатичный уродец. Есть в этом мире четкие границы? Их нет на таможне, а у них разговор по-крупному — об искусстве с разнородными Сбраза парАми и критериях его с частотой разнообразия. Бьются эти критерии лбами почище тех легендарных баранов и не то чтобы не собираются уступать друг другу из принципа, наоборот, оба прилагают усилия, но не в состоянии междуусобники откреститься от цеховых мелочей. Как разнообразен мир! Какая она огромная — вселенная! Об этом только в Северной Корее не знают.

И как далеки мы друг от друга. Объединяет только первооснова, аристотелевский субстрат. Мы, компатриоты, разъединяемся, нас снова соединяют, мы снова разбредаемся, ходячие абстракции, нас снова собирают на предмет… Тьфу!

Голоняне впадают в оцепенение каждую четверть часа. Спят они всего несколько минут, но каждый раз Степан спохватывался, что говорит в пустоту. Кому как на роду написано: люди спят ночь, голоняне по частям. Подремали — снова за дела. Забавно видеть очередного заснувшего где-нибудь посреди пешеходного канала или в очереди в магазине. Народ аккуратно обходит спящего, не ругается, не нервничает, зная, что сами могут внезапно заснуть во время спича или объяснения в любви.

ЪяА проснувшись, продолжил:

— «Чистого искусства нет», — говорил мне Светлый учитель первородной ласты на бедре течения ЯйИ. Скажем так: искусство — это эхо звука, которое нужно догнать желанием, проглотить ушами и переварить настроением. Ответ на жажду прост — упасть с моста в реку. Надо потерять плавательные перепонки, чтобы думать, что от тебя что-то зависит. Я имел в виду, зависит от меня. Вольная форма слова, разумеется, не о вас. Вы — хризолитовая голова дождей с оливковыми глазами, конец чудаковатой игры…

И мнется, и не договаривает до того, что Степан подталкивает: «Говорите, ЪяА, то что думаете мне в лицо. Мокрый дождя не боится. Честное слово, не обижусь.»

Ясно, что аборигену неясны критерии, по которым выбирали портрет для воплощения. Лягушки с точки зрения лягушек, само совершенство, земляне что попало; у женщин мешки на груди, у мужчин нитки между ног и квакать не умеют. У знаменитого художника фуражка с двумя козырьками над ушами. Ну, понравились голубые глазки, на самой-то девушке зачем жениться?

Бумажному в какой-то момент захотелось сделать шаг в сторону и посмотреть не на совершенные миры (привлекательность отвлекает), а на что-нибудь уровня его планеты. Голон открылся только что. Компьютерно-виртуальная всеобщность уже успела нанести здесь смертельный удар по религиям, но голоняне всё-равно ещё только с пальмы спрыгнули.

На малых расстояниях аборигены используют, по-земному сказать, лошадей. Лошадь — кожаный аквариум. Есть и современный транспорт, но породистая лошадь с легендой — предмет престижа и показатель благосостояния. На «Кадиллаке» тоже не каждый может себе позволить с шиком прокатиться.

Степан качается на надувной платформе в лошадке, ЪяА рядом в воде по маковку. В круглом озере перекрестка собралось множество голонян, и из улиц с четырех сторон еще сплываются, потому что на тротуаре стоит икроносец-наблюдатель. Степан уже познакомился с ними на орбитальных подступах планеты.

— Икроносцы — первые инопланетяне. Ближайшие соседи. Где они — там толпа. Зато хоть привыкли к ним. Видел я однажды панику, да так, что и дети орут дурниной с перепугу, и взрослые врассыпную, когда военный атташе Великого Цирка решил частным образом прогуляться по престольной.

Бумажного не видно снизу, от ноздрей только торчит, а то тоже бы поди сбежались да исплевались от отвращения. Никто не любит иностранцев. Сказано ведь недвусмысленно — облик его чуж-чуженинский… Мимесис уродства, субстанция, не проходящая в сито местного представления о прекрасном, кукушкины яйца с лукавой генетикой. И земляне не будут оригинальны, когда ужаснутся первым визитёрам. Просто надо относится к этому, как женщины бальзаковского возраста: ну, ноги — геометрическая ошибка, ну, войлока эталон, зубов малонаселение — лишь бы человек был хороший.

Спит его гид. Принырнул.

— Спишь-спишь, а отдохнуть некогда. Я говорю, когда приедем, ЪяА?

— Вон в конце квартала Национальный музей. Видите, там раппорты фасада светятся?

— Угу. Старое искусство и модерн у вас вместе?

— А разве у вас отдельно?

— Ну-у… да. Лувр — старое, Орси — новое, центр Помпиду — новейшее.

— Хм, интересно как! А почему так?

Степан вопрос-то понял, но не понимает почему такой вопрос задаётся. Но вот он стоит, смотрит на местное искусство. И где же здесь развитие, спрашивается? Должно же быть. Любой поиск всегда рост качества и естественная смена стилей. Нельзя рядом с Рафаэлем вешать Миро. Знаки Миро просто сожрут с потрохами рафаэлевских цыпочек. И кто сказал, что искусством являются тысячи пастушьих дудочек, увеличенных до трех метров?

— Бамбуковый лес. Я вижу только различия в комбинациях дырочек.

— В них дело. Если, конечно, не думать о внутреннем содержании.

— Рукав прямой, воротник — стойка, и скромно обшит жемчугом. Так они играют что ли?

— Разумеется. Слава Богам приходящих дождей уснувших во рту блаженства.

Ах, так тут религия! Поповский формализм. Сказать бы: «Религия — униженная форма знаний, ловушка для придурков.», да не следует. Местные традиции — что мусульманка в мешке. Приоткрой ей паранджу любопытства ради или для вентиляции — и обида, и скальп снимут. Если не снимут, то в другой раз уже точно не пригласят лапотника, благорассудные.

Потёр висок в недоумении, превращаясь на одно око в китайца, тут всё и увидел. За стеклянной панелью к соседней дудке подкрался посетитель, замер, оценил экспонат, надул над губой воздушный пузырь, и в уши ударили знакомые трели. Как сверчки — издалека приятно, вблизи невыносимо.

— Молится он, ЪяА?

— Можно сказать. Но только отчасти. Цивилизация всё-таки развивается.

«Да, понятно. Я забеременела. Но только отчасти. Пока замуж не вышла.»

Первый критерий открытия цивилизации — контроль над гравитацией. Овладели, закрывай, не закрывай, сами откроются. Первый же звездолет, выкуклившись из подпространства, обнаружит соседей. Другое дело — подтянуты ли тылы у присоседившихся. Бывает и так, что первый спутник запускало не государство, а монастырь. Головатый когда рассказал — Степан не поверил. Даже увидев сам, не смог совместить кумирню и чистый интеллектуальный продукт. Папа Римский — Эйнштейн, монахи-ученые в белых халатах, остальное как положено; нунции, склоняющие нехристей, догматы, таинства, божья благодать, прочие дребезги. Но какая экзотика!

С голонянином неладно. Воздушный пузырь как прилип к нижней дырочке, так и остался, но тело вывертывалось диковинно. Конечности, сложившись, исчезли под складками боков, вальковатые утолщения на спине увеличивались, что наливающиеся ожоговые волдыри.

— Сможет! Талант сразу видно.

Степан жадно смотрел, что дальше.

— Талант является вторичным половым признаком. Что сможет, ЪяА?

— Взлететь. По мелодии видно, откроется ли четвертая сторона каркаса.

Степан аж в плие сел от изумления. Вместо лягушки качался над полом какой-то, связанный из беспорядочных шариков, матрац. Звук накалялся. Голонянин поднялся выше, зажата следующая дырочка, звук — драматические рулады, следующая дырочка… То-то удивился, обнаружив, что у здания нет крыши. Списал на то, что земноводному дождь, что теплокровному солнышко.

И всё. Закончилась психологическая миниатюра драматического содержания. Улетел талант в низкое свинцовое небо.

Хлопнув ладонями, расхохотался.

— Вот тебе и дедушка на бабушку! Но как?!

— Насколько могу предположить, углеводородистые соединения и в вашем организме играют не последнюю роль. Только у нас высвобождением водорода путем каталитических реакций владела жреческая каста. Секрет охранялся пуще блистающих плавников Царя Вод. Но цивилизация развивается. Пускай молитва, но и творческий акт. Как вы думаете? Хотите, покажу своё произведение? — задал храповицкого во все носовые завёртки, как водится. Степан терпеливо подождал. — Оно вон в том крыле. Хотите?

Очень хочет и рассыпается в благодарностях за новые краски по поводу великого предназначения искусства. «Пойдемте, дорогой мэтр, где ваша установка крекинга метана в водород, основу воздухоплавания?» Какой, наверное, вздор для голонянина его портрет! Бога, оказывается, итак нет, а тут ещё пуанты вместо ласт, солнечная погода, шарлатанство из реликвария, просушить бы его на сто процентов! Кому поп, кому попадья, а кому, знаете-ли, поповская дочка.

— А вы, ЪяА, тоже летаете?

— Один раз. Я тогда будто с ума сошел. Зато никто теперь не скажет, что я ремесленник. Клянусь Творцом вод, и я настоящий художник!

Не спи, не спи художник..! Нет снова спит. И ладно, Степану тоже пора на Землю (народ советский, конечно, название родине придумал глинозёмное — Млечный путь спростоквашится), по-московскому времени уже заполночь, надо тоже поспать, поспать и земному художнику с газообразными снами*.

*Сон — это когда есть всё, но неизвестно в каком газе. Джангули Гвилава +

?бигель? ля?о?елян?умажная Аав-Отина Ш.. А.В. ок' Я-Дух. *(послесловие после послесловия).

Стоял за Можайским молоком в очереди к передвижному фургону, таращился на рекламный плакат с уже знаменитой на весь мир топ-моделью, размышлял.

Религия — апокалиптическое чудище. Посмотреть вниз. Бьётся в заграмождениях огромное нелепое тело с головищей из дыр облитых чугуном, способного против прочего украшаться золочением, непересчётные зазубленные черепа вместе перекусались, отверстиями своего знания озирается, в которые вползают сухие черви выхолощенных замученных святой инквизицией идей, с обратно щедрейшим хитрым отрыгиванием индульгенций, зудит дЩхами свирелек, напоминающих, что под цветами в зелени стая наказующая подползает — полканы из недочеловека и коня-зверя сложенные, пугает ритуальными барабанами, литаврами запретов трясётся, и топчет, топчет грубыми пружинами случая оставшихся в её власти.

Если бы у Рембрандта отобрали религиозные сюжеты, перестал бы он быть великим живописцем? Нет. Даная его превратилась бы в податливую, в блеске пота после добротного секса Саскию. Искусство вне религии было бы не хуже, но другое. Если шарик ртути, скатываясь в нижнее положение, ищет путь наименьшего сопротивления, то художник, в силу своей природы двигаясь в верхнее положение, наоборот, ищет пути наибольшего сопротивления. История борьбы творца с народной инерцией, с инерцией веры в злокозненных богов говорит о том, что человек, назвавшийся художником, ведет кровавую войну за свободу думать, как ему представляется верным. И общество ничему не учит факт того, что уже скоро после смерти затравленных гениев оное общество живет по законам, рожденными творцами в муках. Здесь же оглянуться. Художник всегда не прав вначале, но гнутая форма спортивного автомобиля, пролетающего мимо, не так давно еще была экспрессионистической линией Мунка, лезвия небоскребов — геометрическим искусством Мондриана, грёзы Дали стали государственными законами. Канцтовары, одежда, предметы быта, города, буквально всё — воплощение идей людей, тратящим последние гроши не на кусок хлеба, а на дрянное вино, после которого мог быть очередной шедевр, изменяющий лицо мира вместе с его прелестями идольскими.

Умному человеку не надо убегать от религий. Надо, чтобы религии убегали от него.

Угол плаката с русской красавицей отклеился — четвертинка с золотой косой и лицо изогнулись. Коса перемудрилась курсивной буковицей «&», милое личико исказилось гримаской, приличествующей больше во время промывания желудка.

Степан громко хмыкнул, так что оглянулся, стоящий перед ним унтер-офицер.

— Пора, пожалуй, на теоретической плоскости заделать первый подмалевок. Идей тепе-ерь! Лопатой на стороны раскидывай, дороги прочищай.

Идеи — чёрная икра в творческом брюхе художников. Два бессмертия за килограмм. Для получения высокосортной икры рыбу разделывают в живом виде. Понятно почему. В уснувшей рыбе прочность оболочек икринок моментально уменьшается настолько, что лопаются и делаются непригодной для обработки. Созрела идея — сразу мечи. Не спи, не спи творческое брюхо!

Офицер хоть и низшей ступени, проговаривает толково:

— Идеи в маскхалатах, или любой дурак перещёлкает без оптики

Степан согласен, идём не прямо, верталями, обходя удобные заасфальтированные плоскости.

И дед утверждал: «Для охотника, рыбака, ёбаря и дурака семь вёрст не крюк.»

Речь об искусстве, демаскирующем идеи.

Всем поднять бокалы с Можайским молоком, юношескою бодростью расцветая. За искусство!

Не желает Вильчевский это есть. Ему бы что попроще: пива бочонок, да бык печёный, в заду чеснок толчёный. Ивана перекосило, когда он разглядывал на тарелке моллюсков. Но внешний вид устриц никогда не соответствовал их внутреннему содержанию.

— Поверь мне, нет еды вкусней и здоровей. Картофельный салат, разумеется не трогаем, это, нетленка!

— А может котлеткой по-киевски обойдемся?

— Если съеденные тобой за жизнь котлеты выстроить в цепочку, они бы опоясали землю по экватору. А двустворчатых ты ел?

— Сыздетства не собирался тратить на них цветы своей селезёнки.

Степан всё-таки уломал друга.

— Подрежь ножку, осторожно, не пролей жижку. Дави лимон. Глотай. Да аккуратней, чадо! Придерживай ножичком мелкие осколочки. Из-за них, чтоб не хрустели на зубах, сглатывай сок не до конца, чуть оставляй на дне раковины. Лучше пей с края жижку, а саму устрицу сваливай в рот ножичком. Смотри, как я делаю Ой, небесно! Запиваем вином. Ну как?

— Неплохо. Токмо всё равно соплей наелись. А почему она сморщивается от лимона?

— Так она живая. Её ж, родную, самолетом пару часов назад привезли.

— Почему она тогда не пищит? Я слышал, устрицы пищат, когда их глотают. Сползают в желудок с кислотой, пытаясь ручками задержаться за стенки горла и пищат слабым голосом от ужаса: «Мама, ма-амочка!»

— Детям только не рассказывай. Врут люди. Обыватель устриц не ест. Предпочитает домашнюю лапшу со шкварками. Слушай меня и я из тебя сделаю знатока хорошей еды.

— Не соблазняй меня вербально, ты не получишь приз… Не морщись, я имел ввиду другую рифму. Перед ножом равны коровы, не уравняется творец. Есль не срывать идей покровы, то как творцу тебе… Заканчивай. Не хочешь? Тогда я сам закончу. Споткнувшись о вдохновенья след, иди по запаху вассал. Как запах станет пропадать, тот столбик надо о босс… себе постучи!

После изысканного обеда поехали на ноющем троллейбусе туда, куда их приглашал билет, отксерокопированный на желтой бумажке. На нем указывалось, что москвичи и гости столицы приглашаются на открытие выставки Принца Королевского Секрета. Тема выставки: «Тайная Книга Природы — истинная вера человечества. Макропрософус — Вселенский Человек. Дерево Сефирот — модель мира». Если бы не тема, Степан не поволок бы Вильчевского на другой конец города. Ему лишний раз захотелось вытащить из шкафа скелет, называющийся «Что такое религия?»

— А нельзя было сходить в Центральный Дом Художника? Там всякой твари по паре.

— Глянь на название выставки. Образчик! Это ж зацикленный мистик, член братства и Принц Королевского Секрета.

Может, Степан и прав, только у Ивана голова от этой лабуды заранее кружится. Есть такое понятие: вскружить голову. Когда ёж ежиху хочет, он начинает вокруг неё бегать. Бегает-бегает, бегает-бегает. У ежихи голова закруживается, она бряк на спину, тут ёж и начинает совмещать материализм с деизмом. А то пугает Принцем, понимаешь, как ежа голой жопой.

Хакеры на сиденье перед ними тоже толковали о своем, специфическом:

— Мамка сдохла, чадрА рубироидная! Я у неё точечно испещрённые мозги выдрал и волнорогим загнал.

Уснувшему соседу через проход, вообще до разговоров нет дела. Он взасос целовался липким лбом с троллейбусным стеклом.

Принц Королевского Секрета горевал. В подвале присутствовали его подружка, парочка налитых пивком друзей и надменная дама в форме вазы «Медичи» (платье плис, золотые очки, золотое кольцо с таким изумрудом, что возникало естественное опасение: ещё чуть-чуть и палец оторвётся). Резонанса выставочка явно не произвела.

Степан, сразу разглядев положение дел, порадовал художника-мистика, демонстративно помахав в воздухе билетом. Принц, радостно зыркнув на приглашенных, тут же налился амбициозностью розенкрейцерства. Как ни крути, а поговаривают, что членами Братства являлись такие фигуры, как граф Калиостро, Вольфганг фон Гёте, сэр Фрэнсис Бэкон и Вильям Шекспир. Двое последних, вполне возможно, были одним лицом. Интригующие тайны, избранные адепты, выставка — знак посвященных, живопись — воплощённая доктрина, картины — каббалистические диаграммы.

— Не, нам не сюда, поварачивай. Бессмертие в другую сторону. Произведеяния-то говно. Вялые огурцы из вчерашнего салата, — шепнул через губу Вильчевский, лучезарно улыбаясь подплывающему фон-барону.

— Ты не прав, — успел ответить Степан. — Это до такой степени кич, что становится уже стильным.

— Рад приветствовать, простите, не знаю вашего имени, отчества.

Представились, малость великосветски поёрзав, как все при знакомстве.

— Обещали из телевидения приехать, — сообщила подружка художника.

— Вообще-то они не нужны, если по-семейному. Телевизионщики всегда так шебутны и назойливы, — завёл галантерейную беседу Степан.

— Так значит, масоны еще не перевелись? — в лоб спросил Вильчевский.

Никакой с Иваном таинственности. На лице мистика написано, как ему хотелось бы сделать из выставки собрание Братьев Философов. Чтоб ходили по подвалу Братья-Философы в одежде славы с двенадцатью камнями Добродетели на манишке, помахивали симметричной Розой Страстей и тихо переговаривались друг с другом на смутном языке посвященных.

— А розенкрейцерами могут неевреи записаться? — простодушно спросил Вильчевский.

«Вот гад Ванька! — ругнулся про себя. — За устрицы хочет отомстить.»

Принц Королевский Секрет начал было смурнеть челом, но Степан, сделав Вильчевскому из-за спины Принца зверский оскал, увел художника под локоток к его простодушно-замороченным картинам. Степану Андреевичу-то всего лишь нужно лишний раз подтвердиться в малом: человек до сих пор дик, хотя сам этого не понимает, человек заменяет физику верой, потому что ему так проще, человек не собирается ничего менять по причине, что менять на что приличное пока нет возможности. И умный человек не может к концу жизни не заняться богостроительством, а глупенькому богом положено. В чем Степан вскоре подтвердился. И хоть масонство долгое время дурило людям голову своей хиромантией, секретничая так, чтобы подозревали об их секретах (известно ведь, нет соблазна большего, чем там, где от тебя прячутся), тем не менее Принц Королевского Секрета готов был выболтать первому встречному все секреты, какие вычитал в книжках и услышал на собраниях Братства в студенческой общаге.

— Но ведь Орден породило христианство, христианство — развитой иудаизм, иудаизм — развитой первобытный тотемизм евреев-кочевников и так далее, до того момента, когда питекантроп первый раз задумался о духе дерева, потому что ему на башку свалился кокос. Предположим бога нет. Тогда следует признать: религия — труп погибшей идеи, всего лишь псевдонаука взрослеющего человечества. Придётся её в колодец бросить, хоть привыкли мы к богам почище чем к нашим кошкам. Не взглянуть ли на мир глазами холодного аналитика? Хватит ужо бычкам в глазах шипеть. Как думаешь?

Степан добился того же результата, что Вильчевский, только шёл кружным путем. Пора кончать с религией! Долго ещё жалкое человечество будет наряжаться в шкуры священных животных? И что в них на сегодняшний день осталось священного, кроме говядины, конины, баранины и так далее? Пускай отныне бог верит в художников, не наоборот.

— Вы так думаете? — из-за их спин выплыла надменная дама «Медичи».

Принц Королевского Секрета с заметным страхом обернулся.

— Познакомьтесь: Ефимович Ирина Бориевна. Э-э… гости мои…

Он уже успел забыть имярек гостей. Степан помог ему, назвался сам и представил, начинающего скучать, Вильчевского.

— Да, я так думаю. Мы не обсуждали картины, — сразу же успокаивая Принца, — До этого, к сожалению, не дошло.

Пояснил, что не вдавался в анализ представленных картин, лишь касался общей темы, движущейся рикошетом по отношению к наблюдаемому. К чему линчевать художников? Им и так непросто. Редкий художник может прокормиться своим трудом. Все бастуют. Но кто видел забастовку художников с требованием повышения зарплаты? Еле концы с концами сводят, зато весело еле концы с концами сводят.

— Правильно, что не обсуждали. В этом притоне красоты нет настоящего искусства, есть только раскрашенные бывшим цветом картинки.

— Ого! Круто! — Вильчевский сразу перестал зевать.

На защиту бросилась подружка затюканного художника. Девица оказалась с характером.

— Вы, конечно, знаменитый искусствовед, Ирина Бориевна, но если пришли, могли бы отнестись снисходительнее к начинающему художнику, одетого только рыбацкой сетью.

Дама «Медичи» знает своё место. Эдак лениво поправила очки (изумруд на полуоторванном пальце при этом свирепо блеснул), играя вздохнула и, словно про себя, отметила в том плане, что хорошо же пошутил над ней некий мэтр, убедив поехать на выставку открывать новую звезду, делать ей больше нечего.

Степану не понравился такой апломб и захотелось поддержать злосчастного художника.

— Искусству, Ирина Бориевна, нужно время развиться. Молодость не порок, а отсутствие опыта и выверенных концептуальных построений. Мой дед утверждал: лучше маленькая рыбка, чем большой таракан. Сами понимаете, тот же великий Шагал писать не умел. Просто одна большая приятная светлая нота. Гоген, промышляющий маклерством, тоже начинал за середину жизни. Дали по первости подражал всем по очереди — Эрнсту, Пикассо, пуантилистам. Руо вообще сначала говно писал. Кто знает, во что может превратиться гадкий утенок? Сделать что-нибудь своими руками всегда было неизмеримо труднее, чем раскритиковать сделанное после. Тому примером документальный фильм, который я на днях увидел по телевизору. Поздно ночью другу позвонил Высоцкий и спел с разрывающимся сердцем только что написанное — «Ой вы, кони привередливые». Друг честно признался: не оценил тогда шедевра, прозеваться не смог. Один эстетвующий пенсионер, секритаришка, проболтался мне на открытии выставки у гранда, я тогда у него босиком погулял, такое дело… Микадо спрашивает; когда вызвал на ковёр неудобство: «Жить хочешь?», Высоцкий попросил по человечески: «Товарищ Генеральнй Секретарь, можно допеть?» И государственная сука разрешил, хороший оказался местами человек. «Пой совесть нации, не тронут, хоть таким птенцам муз яйца дверями щемим автоматически» Да, оценить сложнее, чем критиковать творцов, жгущих свечи с трёх концов. Котлеты отдельно, мухи отдельно, в смысле; художники и их коментаторы. Час назад мой друг умял за милую душу дюжину устриц, и на гнев подвигся, хаял их всё время, пока добирались сюда, — подмигнув Ивану в смысле: «Сам понимаешь, Авраама зловредные боги искушали принести в жертву собственного сына, а куда деваться? Морду мне потом бить будешь, Исаак».

Дальше получилось само собой. Появился некто с кинокамерой на плече и девушка с характером метнулась в ту сторону. Вильчевский увел отпаивать деморализованного Принца пивом, имея в виду в первую очередь себя. Степан оказался с искусствоведом наедине. Она, понятно, натянула поводья. Степану же не интересно. На краю света досками не заколочено. Знает он искусства нетутошные, прошвырнулся по лицу вселенскому, а контрагент его специализируется до московской кольцевой. Явно ведь будет доказывать в шумящем заблуждении, выпрыгивая из собственных зубов, что в провинции искусства нет. Явно ведь пренебрегает красноярской школой, екатеринбургской, южной.

— А вы, по-видимому, тоже художник?

Истинно так, — подтвердил. Что тут поделаешь? Платон так описывал: человек — существо без перьев, двуногое, с плоскими ногтями. У художников ещё краска под ногтями. Покажи разноцветные ногти Бумажного миникюрше — заикой станет.

«Мудрены да вырезы вырезаны, а и только в вырезу мурашу пройти.» Мурашик-он-пролаза, а кругом, как заявила Её Высочество, королевство искусства, куда ни оберни взгляд. Хоть даже на эти погребные картинки. Нужна же искусствоведу какая-то нервная разрядка? Разговор даже не об искусстве, и тем более не о живописи Принца. Пошла коса войной на камень. Что ж, Ирина Бориевна, вы сами этого захотели. Только опять же вам не повезло, потому что уважает Степан Бумажный те времена, вынянчивавшие противоположности, терпит Зенона-настика, отрицающего пустоту, Великую-то Разумную Пустоту! позволяет несерьезность «младшим софистам», извивается вместе с извивами Протагора. А родился он вообще в семье каменотеса Софроникса и повитухи Фенареты (прости, мамочка, грешного сына!). Был еще сын в той семье — Сократ, закончивший жизнь цикутой. Афиняне, приговорившие его к смерти, кстати уже поставили философу-идеалисту памятник от благодарных потомков. Обывателя мысленная окружность равна полушарию его черепа.

— «Эйдолы» вам известны, Степан…э-э..?

— Андреевич. Ну, образы. Помню я.

— Великолепно! «Эйдолы возникают между вещью и органом чувств восприятия. Предмет выделяет из себя в воздух подобие предмета, втискивающееся во влажную часть глаза.» Присутствующим картинкам втиснуться только в одно место — в баночку для анализа на глисты. Потом…

Степан дослушал, докивал болванкой. Тут как раз подтянулись Вильчевский, пованивающий дешевым пивом, повеселевший от того же пива Принц Королевского Секрета, подружка с характером и некто с кинокамерой вместо головы. Кинокамера жужжала, посреди её черного лба горело красное циклопическое око.

— Что вам можно ответить на это, Ирина Бориевна? Мы ни в чём не виноваты, но заслуживаем снисхождения. Если не разгонять по загонам, материалистов — сюда, идеалистов — туда, то, гадом буду! можно утверждать: те и другие питались одним телом. Кто печеночкой баловался, кто, по слабости, под ногтями выедал всяческие всякости. Но в спорах заострялись до зверства. Пусть лучше у меня сдохнет корова, чем у соседа будет две. Правы-то все! Поверьте уж на слово. И я прав, и наш Прынц прав, и Иван прав, хотя надрался пива не той марки после устриц.

Вильчевский изобразил кулачище, что означало: «Теперь тебе, касатик, точно придется по кумполу начингизханить.»

Модификация: если художники абсолютно всё не правы, — это означает, что они, всё-таки, правы.

— И вы правы. Природе нужно любое искусство во всех дрянных и совершенных ипостасях. Что там печку на зиму делить? Дайте-ка я тоже выпью пивка.

Алюминивую банку, способную испортить окислами любое приличное пиво, в губы, эхма, за конформизм, гори он ясным пламенем! За консенсус, слово какое-то эротическое. Вильчевский отодвинулся от бомонда, встал в позитуру и выдал на-гора с жестом. Если ты поэт, когда читаешь стихи, следует поводить рукой от плеча и выше. Художнику не обязательно. Художник банально отсекает рукой у гульфика. Поэтому Иван, паукообразно шевелил пальцами перед глазом снимающего циклопа, в настоящий момент коленопреклонённого перед истинной мощью искусства.

— Между тучами и морем тупо реет жирный пингвин, — пальцы шевелятся душераздирающе. — Третий день подряд он реет! Потому что он не знает, как спустить себя обратно.

Поклон зрителям и признался: стихи не его. Написал АМ Горкин, дорог немало думой исходивший.

Надевая на очки инородные глаза, разглядишь в себе самом миров дальних образа.

Эй, искусствоведение! Ау, искусствоведы! Ответьте — ну почему мы такие повадливые до ысскуссства? А пиво, правда, алюминевое!

И кулинария искусство. Будешь опровергать, — кулинары забьют ногами. Первая попытка превратить грациозный, картофельный салат, в ещё более грациозное не удалась. Степан понадеялся на вдохновение, в результате чего потерпел фиаско.

Вобщем-то Стёпик рассуждал правильно. Каждый день миллионы домохозяек берут одни и те жи продукты, и мешают их в произвольных комбинациях. Многие домохозяйки пытаются придумать оригинальную композицию из ингредиентов в надежде изобрести что-то неожиданно новое. Иногда получается. Например, Гранатовый браслет, получился, спору нет (разговор про эстетический вид, не про содержание). Но по большому счёту идёт стандарт и повтор. Что бы сделать настоящий прорыв, домохозяйке требуется уже талант перетекающий в гениальность.

Да, чесночные сухарики в знаменитом, Цезаре, в своё время прозвучали громко. Но теперь сухарики для салата в пакетиках можно купить в любом супермаркете покрупнее. И не только чесночные. Есть лук плюс яблоко. Есть со вкусом петрушки или укропа. С сырным вкусом или бекона. Всё, что хочешь.

Степан решил хрустяшки заменить. Замороженная клюква, желток взбитый с мягким сыром, панировочные сухари и сковорода с кипящим растительным маслом. Клюкву в яйцо, вытаскивал вилкой, прокатывал по панировочной крошке и в кипящее масло. Бросал на мгновенье, лишь бы схватилось, и тут же вынимал.

Почти оригинально. Только клюква — ягода крупная. Потому при раздавливании во рту в основном прыскала кислотой. Главная приятность заменилась другой функцией. И внешиний вид… Расплавленный сыр породил хвостики. Хвостатые кислые нехрустящие хрустяшки, фи!

Таже неудача с другими делами. Степан хотел совершить революцию и заменил картошку на отваренный корень сельдерея. Марксисткая гастрономическая идея хороша, но вот воплощение, как всегда сталинско-грузинское… Даже отваренным сельдерей имел черезчур активный вкус. Да ещё активный свежий базилик, да копчёные помидорки… Компоненты устроили на языке драку между собой.

И при добавлении огурца с яблоком, салат употребляется сразу. Они так быстро кеся-месно дряблеют, что отврат.

Эх, алюминевое пиво под картофельный салат! Мрачное наслаждение!

Пока вручалась верительная грамота, Степан думал о том, что Минотавр по сравнению с алькорцем, что белая голубица по сравнению с рукокрылым нетопырем. Несмотря на жупел образа (жвалы всех размеров, черви рук, резина ног), алькорец оказался вполне цивилизованным существом и выдающимся спортсменом. Спорт — война минус убийство. Но, стоило на мгновение потерять его из виду, как следующее появление алькорца, как и в первый раз, вызывало содрогание. Приходилось каждый раз напоминать себе, переуверяясь, что алькорцы древнее земной расы, имеют славную историю и великолепную литературу. С изобразительным искусством у них напружливо. Неприкладной характер морфозрительных органов восприятия. Такие органы хоть имеются, но в рудиментарном состоянии и успешно заменены другими. Терентий говорит: алькорец почувствует их моргание, даже если они будут стоять на том конце стадиона, да еще отвернувшись спиной.

Пси-канально моют кости аборигену:

— Тысячу лет назад их остановили соединенными усилиями чуть не сотни миров. Алькорцы попёрли в разные стороны, что ваши татаро-монголы в своё время. А что, страшные с виду?

— Отвернувшись, не насмотришься. Тихий ужас!

— Как это ужас может быть тихим?

— Когда ничего не видно, во рту сломанная сигарета, а вы упали личностью на живот.

— Хватит острить. Будешь кататься или нет, преблагороднейший?

За этим ехали. Страшила предложил массу спортивных снарядов. И не только алькорских, но и из других краёв. Выдающийся спортсмен — богатый человек. У него собственные заводы, производящие спортивные снаряды, свое спортивное общество.

Изобретатель — он везде изобретатель. Прогресс двигает и гражданам с безинерционными животами великое удовольствие. Кособрюхим тоже иногда.

Понравился бег с гигантскими прыжками. Спаренные колеса из пластмассовых трубочек, на поясе бандаж с пружинным компенсатором, встал внутрь колёс и побежал, а разогнавшись, несешься уже изрядно, отталкиваясь ногами. Только Степан, удовлетворившись, собрался расстегнуть ремни, Терентий остановил — у снаряда несколько функций. Передвинув его из центра снаряда к краю, зафиксировали. Взялся за специальные ручки, приподнял снаряд, разогнался и почал кувыркаться. Хохотал, свистал соловьём-разбойником от восторга, катился до тех пор, пока в глазах пьяно не замельтешила мухотня. Есть на Земле тренажер для тренировок летчиков и космонавтов — два металлических обруча, тренируемый внутри, в плоскости круга, но здесь спортсмен не в плоскости, а поперек, значит, не катится бараньей тушей, а управляет сам. И не железяки неподъёмные, а лёгкая конструкция. Похоже, да не то. На Земле надрыв — здесь удовольствие.

Если разобраться, любой аттракцион или спортивный снаряд преследует простую цель — поставить человека с ног на голову. Хлопок по угнетенной вестибулярной системе.

— Тебе подарок, — торжественно заплёл руки Терентий.

Раз понравился снаряд, алькорец дарит его.

— Если ты перестал носиться, как угорелый, значит ты прописался. Всю оставшуюся жизнь вспоминал бы сегодняшний плезир, а так… Большущие спасибочки, дружок! — от души поблагодарил раскрасневшийся художник.

Понравился снаряд, названный «Акулой». На живот конструкцию, на ногах колесики, закручиваешь барабан до тех пор, пока резиновые жилы внутри не свернутся в тугой жгут, разбегаешься, бросаешься вниз, катишься, управляя ногами, так делают мальчишки, скатываясь с горы на санках, ко всему можно управлять наклоном вправо-влево, барабан-колесо по форме бочкообразен. Потом нажимаешь кнопку на ручке, «собачка», до сих пор удерживающая диски с жгутами в покое, освобождается, упругая сила резины кидает «Акулу» вперед, только успевай во время хищного броска маневрировать.

— Класс! Блеск! Писк! Крутатень!

В таком случае, дарится и это. Единственно, не следует патентовать. Подарок подарком, а патент есть патент. Разница очевидна. Один деляга планеты юридического вассалитета своровав идею, наладил производство у себя. Алькорцы совсем не утратили боевые инстинкты. Того, когда нашли, никак не могли понять, как можно в центре миллионного города, в бюро, забитом сотрудниками, тишком надеть шефские глаза на шефскую задницу. У них итак смешная анатомия, а там, вообще, умора была. Все ржали, пока разбегались. Алькорцу, вышедшему на тропу войны, помощь не нужна, которая, как известно, «стоит полка кавалерии и золотого рудника». Война — убийство минус спорт. Но вернее всё-таки: и спорт. Спортивное убийство.

Их красавец предлагает покачаться на собственной маковке? Степан, когда вылез из снаряда, показал большой палец и плюхнулся на плоскость. Гениальное озарение Лобачевского о том, что две параллельные линии сойдутся, находит своё подтверждение в степановом взоре.

— Я описился! Только ты не переводи. Фу-у-у-у… Как же он яйца веселит?

Конструкция такова. Снаряд — яйцо из прозрачной пластмассы с мелкими дырочками по корпусу для вентиляции, внутри — шар, в нём — движущийся эксцентрик. Прижимаешься к внутреннему шару, закрываешься второй половинкой снаряда, управляешь эксцентриком приспособлением перед собой, оно передает радиокоманды, эксцентрик, приводимый в движение электромотором, перемещается во всех проекциях, центр тяжести, соответственно, меняется, яйцо катится. Пытаешься преодолеть «Минное поле», «Гибралтарские столбы», «Мостики», «Пещеру Алладина» (перевод вольный). Пройдешь перечисленное, заберешься по спирали на «Вавилонскую башню», скатился внутрь — победитель.

Терентий в очередной раз заплел руки, дарилось и яйцо. Ничего не оставалось другого, как поклониться алькорцу в пояс, по-русски. Терентий перевел смысл поклона и спортобщество во главе с шефом дружно заскрипело пластинами спины, что выражало, по громкости скрежетания, в интервале от удовольствия до аплодисментов.

В обеденный перерыв Степан банально наелся картофельного салата, Терентий пил сироп, а алькорец покушал сосисок. Своих сосисок. Из тины в посуде выуживал серебряными щипчиками сосиски и отправлял в жвала. Алькорские сосиски были с чёрненькими глазками и вяло извивались. Степана отвратило совсем немного, потому что он в самом начале ещё обдумал эту тему. Что тут рисоваться, представить только сколько человечество пожирает мясопродуктов ежедневно. И каждая умерщвляемая утка, баранчик или корова наверняка проклянёт хищников в последние секунды жизни, перед тем как электроды разрядятся в их шеи.

После обеда повезли на чемпионат алькорского мира.

Стадион изнутри имел вид желудка. Мышечные гребни купола трансформировались в художественные смятости опорных стен. Во впадинах между гребнями по-вурдалачьи горят рубиновые огоньки, по самим гребням змеятся синие лампы. Игровое поле — сигмообразно. Снаряд — треножник. Из-за него сыр-бор. Спортсмены в машинах по сигналу бросились к треноге и завязали вокруг схватку. Нужно было утащить снаряд в своё зачётное поле, но так как количество машин у соперников равное, командам приходилось прибегать к уловкам, чтобы получить преимущество. Можно перевернуть машину противника на срезанную сторону клинообразным выступом, можно завалить противника в неустойчивую сторону, зацепив его верхний рог своим хвостом и потянув вбок, можно соединиться срезанными сторонами и, создав из двух машин устойчивую форму, запереть тянущую колонну, можно отключить аппарат противника на определенное время, попав особым выступом своего аппарата в клиновидный паз в корпусе аппарата противника. Необходимо также отслеживать групповые атаки и единичные налеты, бросать на отражение их соответствующие силы, выделять машины со своей стороны для свободной охоты. Плюс штрафная зона, куда можно затащить перевернутого и потому потерявшего ход противника. Перевернутые машины, теряя время, поднимаются снова, видно, с какой бешеной скоростью спортсмен крутит над головой штурвал, приводящий в движение хвост. Г-образный хвост, совершив оборот на триста шестьдесят градусов, ставит аппарат в нормальное положение — и снова в бой. Треножник елозит по полю то туда, то сюда, машины с треском сшибаются, мечутся по полю, хвосты рапирно хлещут, везде яростная схватка. Вот один подкрался, да свалил из ряда подряд три машины, пока сам не прозевал боковой удар, вот двое умудрились, сцепившись парной связкой, увести голову цепочки в сторону борта, вот удачно вкатили капитана команды в штрафную зону, но не стали мучиться и опрокидывать его, а лишь заклинили замыкающую плиту штрафного кармана, и капитан, теряя драгоценные секунды, несется по узкому желобу по периметру поля на помощь своей команде. Надрывно воют электромоторы, пульсирует желудок стадиона, беснуется зал. Чрезвычайно захватывает!

Матч окончен, но алькорцы срываются с петель по-прежнему, скрипя совсем невыносимо. Терентий подпихивает в поясницу.

— Встань, отметься, президент солнца. Уже тебя приветствуют, искреннейшие.

Приходится помахать ручкой из правительственной ложи.

Яйцо теперь в мастерской. Бумажный катается в нём, когда уж чересчур идеально работает вестибулярный аппарат. «Акулу» сломал, скатившись с маленькой горки авангардом в ёлку, легкомысленно проигнорировав предупреждение о том, что снарядом можно пользоваться только исключительно на горизонтальной поверхности. «Кувыркалку» пожаловал давнишней знакомой. Девушка, чемпионка по спортивной гимнастике, теперь живет в Штатах, тренирует. Жанетта пришла от подарка в полнейший восторг, заявила, что её ученицам снаряд безусловно понравится. «Давай, давай!» — кричал Степан, подбадривая гимнастку во время кувыркания. Соответственно, у Жанетты выкристаллизовалось название. Dainty — деликатес, второе значение — изысканный, третье — дорожное лакомство. Way — дорога, второе значение — образ действия, способ, третье — обычай, привычка. Сложно-составное слово — Daway. То есть «Давай, давай, Жанетта!» «Как я тогда перетренировалась перед чемпионатом! Помнишь рекорд? Четырнадцать часов ведь в постели барахтались! До сих пор превзойти не могу. Нам тогда только «Daway» не хватало.»

Потом получилось так. Один деловой человек прочитал эту историю, но отнёсся к ней не как к фантастике, связался, выкупил патент у алькорца, так что скоро первый инопланетный спортивный снаряд появится на Земле. И пошутил, назвав его — www.art-stepan.ruёмся!

Оставил у себя Степан еще одну несложную конструкцию. Когда одолевает послеобеденный сон, ложишься на неё спиной, нажимаешь кнопку и ух! — сна как не бывало. Спорт — не обжорные ряды. Sitius, altius, fortius! Быстрее, выше, сильнее!

— Что ждешь увидеть ты, дорогой Ив, в конце нашего времени? Не шесть медных пуговец в гробу, надеюсь?

Они сидели на берегу Москвы-реки в Филевском парке и играли в «бридж».

— Руины и растворяющиеся отпечатки бытия? Ископаемую жизнь, неравноценную былым идеям, ярким чувствам, утерянным связям во всех мыслимых разнообразиях? Увечный конец без звезд и планет, без суетливых метеоритных потоков, театрального мрака черных дыр, праздничного фейерверка белых и красных карликов? Возответствуй ученый! Пропускаю ход.

— Ты меня спрашиваешь, как пастухи деву Марию, — туз — выпучивающую глаза узнав вдруг, что её карапуз является Царём Царей.

— А ты мне отвечаешь, как трёхмесячный Царь Царей, — отрыгиваешь молочными пузырями, отвалившись, обожравшийся от сиськи. Заказываю масть — крести. Расскажи, умница, как изменится человек эволюционно?

Лузин, обсасывая янтарные косточки тараньки, отмахнулся рыбьим позвоночником.

Хорошо, Бумажный сам разложит. Разговор не о человеке, наивысшей возможности земного устройства, (мужская особь писает только с руками, раз рукодел-производитель, женская приседает под юбкой). Разговор о прямоходящей пищеводной трубе. Просто анатомия. Сначала исчезнут рудименты: волосы, ногти, соски у мужчин (загадка — на кой они нужны, вообще? Нет, пидерам нужны). Потом изменится пищеварительный тракт. Характер пищи будет меняться в сторону тотальной дисперсности вплоть до того, что белковая масса станет сильноминерализованной жидкостью. То же самое что пить сироп. Один степанов знакомый этим занимается, не жалуется. Самое важное — агрегатная смена энергетики. В переходном периоде будет смешанная форма, навроде двоякодышащих рыб, но дело кончится поглощением несвязанной энергии. Переработка её переместится из внутренностей организма на поверхность. Соответственно исчезают зубы, язык, желудок, кишки, легкие. Вместо этого примитива будет великолепно иннервированная цитопульпа. Нет, только представить себе: тянешь кружку к морденции, а рта нет! Русский народ если забудет о пиве, перестанет быть советским народом. Если о пиве забудет немец, значит все вымерли. Трезвенники оставят тараньку в покое и взлетят, не лисировать волконсконитом! а самая распространенная форма эволюционирующих цивилизаций — шар. На зависть беременным женщинам.

— Человек сегодня — бурдюк с химией. Фермент сюда — ужасно, фермент туда — ужасно классно. Завтра, значит, надуется пузырём? Жутики! У меня две десятки — выкладываю.

— Ничего подобного. Закономерность, — зыркнул из-под бровей на учёного. — А как там у тебя… ну на работе?

Лузин сморщился так, что побелели крылья носа. Надо было спросить, милостивцу. Что у него там? Там у него не так всё плохо, как ни странно. В университете оставили, из лаборатории, естественно, попятили. Теперь до объекта не добраться, ну и катись он колбаской. Главное: учёные перебирают ягоды на варенье, нащупывают теоретическое объяснение. Работают.

Так что там случается с эволюционирующими цивилизациями?

— У меня восьмерка, бери карты. Потом может случиться что угодно, — под комлем хитросплетённых берез (как пальмы в фильме «Этот безумный, безумный мир») вдруг так ударила рыбина, они с удивлением повернулись в ту сторону. — Ни фига себе крокодилы в Москве-реке! Представь себе сложнокомбинированную кремниевую основу. Представь организмы в виде двухметровых брусков. Эти штукенции ползают по планете миллионы лет, живут своей странной внутренней жизнью, тараканят вне всяких логик, а потом сползаются и выстраиваются в колоссальную спиральную пирамиду. У пирамиды нижние слои лежат плотно, так что между блоками бритвочку не просунешь, а верхние раз в семьдесят лет делают скручивающее перемещение в горизонтальной плоскости. Если б ты видел стереоскопическую запись! Кажется, что собственные глаза сошли с ума.

— Поймёшь, что сошёл с ума, когда в солярии увидишь негра. О чём ты?

— Негр в солярий идёт тогда, когда его окончательно за Полярным кругом замучила ностальгия. Слушай дальше. Камни и камни. Пусть ползающие по миллиметру в год, всё равно камни. С ними так и обращались. Распиливали, чуть не точили бусы, изучали помаленьку, как можно изучать коралловый атолл. А потом хлабысь! планета вместе с исследовательскими автоматическими станциями нескольких цивилизаций и с солнцем системы превращается в плазменную сферу, и тут же исчезает, будто не существовало в природе. Два вальта — минус пятьдесят очков. Позже поняли, что произошло. После приборной расшифровки одного научно-исследовательского спин-звездолета, чудом уцелевшего, оттого что выкуклился из подпространства на дальних подступах, стало ясно — планета вместе с странными хозяевами, солнцем, прочей мелочью ушла на первый уровень материи, в идеальную бозе-систему.

— Значит, им там удобней, в бозе-системе, — сказал Лузин, затачивая щепку, поковыряться в зубах. — А ты где нахватался узкопрофессиональных терминов?

— Где, где… В Катманде. Удобней, говоришь? Белокурые локоны горничной торчали из-под кружевного фартука. Это, действительно неудобно перед гостями. В конечной стадии вселенной, вакуум — состояние всей материи, её развитой разум. Дело не в этом. После этого они стали переделывать законы природы. А в зоне их экспериментов проживало двести тысяч цивилизаций. Представь себе!

— Сколь громко я изЩмлен, промолчу, — рассмеялся с щепочкой в зубах. — Не пересказывай фантастику, лучше дай книжонку, я сам прочитаю.

— Фантастика… Это была самая большая известная война, а затем самые большие переговоры, и самое большое откровение о том, что всех ждет один конец. Умнеем, отказываемся от костылей религий, набираем мощь, превращаемся в шары, растерявши пальцы, питаемся чистой энергией, а потом — тирлим! — сливаемся все и становимся единым суперразумом. Когда становимся идеалом, к которому не придерёшься, остаётся только разродиться, а самому отдать концы, как лососю после нереста. Чтобы мы ни делали, плохие плохое, хорошие хорошее, цель одна — продолжить жизнь карапузом с совершенными генами. И по-нову впаиваем дно в жестянку. Большой взрыв, водород, гелий, углерод-двенадцать с его загадочным энергетическим уровнем в семь целых, восемьдесят две сотых миллионов электрон-вольт, остальная периодическая таблица. Впрочем… — отквасил нижнюю губу. — Это уж как я захочу! Может быть не семь целых восемьдесят две тысячных миллионов, а диаметрально наоборот.

Учёному рассказывается, дабы учёный не печаловался в будущем, если вдруг найдёт, и не переставал замечать случайный полет падающей звезды. Теперь не надо с тоской говорить: и звезды дотлевают, карлики желтые оранжевые красные. Остальные либо взорвались, либо сжались в черные дыры и нейтронные капли размером с гульку. Не придётся горько плакаться. Смерти нет! Великолепно закручено! Ах, замечательное пивко!

Обалдевший Лузин и не спорит с живописцем, только что выступившим в Гайд-парке.

Ай пивко у нас отменно, и таранька хороша. Окрыляемся мгновенно, так что ввысь летит душа. И Эмпедокл умница. Разве не он восклицал: «Рви кочки, ровняй бугры, держи хвосты козырем»? Тоже, поди, любил перекинуться с философами в картишки.

Набегавшись по вселенной, подвёл черту: плотно подсев к Августу, написал картину.

Сюрреалист бы с удовлетворением отметил, что автор писал по классической методе сюрреализма. На самом деле, Бумажному не понадобилось погружаться в пучину бессознательного. Он выступил только в качестве реалиста и написал «Внеземной натюрморт», вспоминая различные формы живой и косной материи, увиденные в других мирах.

Вильчевский ввалился в мастерскую в тот момент, когда Степан ставил подпись. От людоеда Ракшасы пахло тонким ароматом женского поцелуя. Так женщина порой подушится, чмокнет своего дорогого человека и уйдет в город. Вильчевский накануне похвастался по телефону: «Я кадре та-акие духи подарил! И для старухи бывает порнуха!» Вот от Вильчевского тонко и несло ядом, который «Пуазон».

— Добродушен, деловит, весь иголками покрыт. Слышишь топот шустрых ножек? Это наш приятель — Стёпжик, живописефил и искусстволожец, глаз не оторвать, всё равно ж не дашь. Кинь в меня чем-нибудь? Я, значит, баранов ем с «ДЄрислингом», а он малюет в это время, достохвальный, — вручил металлический бюстик с надписью на пяточке: Репин Илья Ефимович. — Единственно, на полтора мгновеньица, по некоторому незначительному в моих глазах соо брожению.

Достал откуда-то из-за поясницы бутылку пива, вырвал из степановых рук бюстик, открыл пробку носом великого русского живописца (видел бы это крупнейший представитель демократического русского искусства), выдул пиво одним махом. Тонкий аромат «Пуазона» тут же доукомплектовался солодовыми примешками портера.

— Дело-то мы обделали кругло. Практически гениально. Обделались легким испугом. Пол поехал — значит вас несут, — бухал Вильчевский всякую чушь, челнокообразно водя носом в критических миллиметрах от холста.

Степан располосовал арбуз. Улыбку видно со стороны затылка. Настроение всегда приподнятое, когда вместе с работой заканчиваются муки творчества, а только что дописанная картина начинает сохнуть своей художественной кожей.

Вильчевский, рассмотрев натюрморт, потянулся с воем.

— Вот арбуз подобный рту. Выдран зуб, слюна алеет, щёки, пучась, зеленеют. Наслаждаться не могу! Одно могу сказать точно. У нас с тобой никогда не будет цинги. Знаешь почему, отдыхатель? Потому что мы едим больше луку, чем арбузов. Разрежем луковицу на четвертинки, посолим, завернем в полотенце, слегка поколотим, чтоб сок пошёл, съедим и сядем писать картинки.

Степан основался в кресле и махнул пяткой в сторону Августа.

— Получилась?

— Человек, велик ты или мал? Умри — узнаешь. Шик-блеск-лепота-красотулечка! Тебе нужно ответить «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!»? Кокетничает он, в дверях вечности постоявший. Я лучше тебе отвечу, почему море соленое. Меня сегодня ночью осенило. Море сначала было пресным. Потом приехали первые отдыхающие неандертальцы и начали мочиться во время купания. Скажи честно — ты писал в море? Обращал же внимание? Кто стоит во время купания с мечтательным выражением глаз и с раздутыми ноздрями, тот обязательно в этот момент мочится. Чисто статистически не может в природе быть ни одного купальщика, способного дать негативный ответ на мой вопрос. Не пописал, так обосался.

— Балда, ха, ты!

— Не балдахин, а разбитый. Если кошку бросить вверх, она приземлится на четыре ноги. Я тоже всю ночь приземлялся на писуар отлить. Был бы на море, море стало зараз намного солонее. Посмотри на меня — видишь, какой я гладкий. Лучшее средство от морщин — выпить на ночь восемь литров пива.

— Ты не разбитый, а разбитной, в удилах из пены.

— А ты потный и романтичный, как твои картинки. Синус на косинус, косинус на синус беспартийный.

— А ты тонкий бледный и звонкий. Глистёр в корсете, с пАром ласк из уст и парой глаз под парАми.

— Это я-то тонкий?! Сам ты лом бумажный! — звонко хлопнул себя по корманам с мелочью и ключами людоед Ракшаса. — Губошлёп с диагнозом, но без рецепта! Оные слова — сама пустошь! Я больше и чище вымытого слона. Тогда ты наклонно-кудреватый павлин без хвоста. А босой Степашик без павлиньего хвоста — окорок капусты, кочан ветчины.

Они ударили ладонями, и погоняли смешинку, попавшую в рот, семьдесят семь секунд, чем прибавили себе жизни на семьдесят семь минут.

— Дурачок ты, Ванька! Умрешь с тобой.

— Я не дурачок, о пусть небесный Перун пронижет череп мне, если вру. Я маленькая птичка Тивакакака. До того нежная, что видно как из косточки в косточку переливается мозжечок. А ты отважный Оджибве, раз взялся снова за работу. Нащипал щёчки для румянца и взялся. Уважаю! Скоро с тебя, уважаемого, и с меня, уважаемого, отольют такие бюстики и какие-нибудь олухи, вроде нас с тобой, будут колоть ими орехи. Главное прославиться, потом обязательно башкой настучат по орехам. Ты пишешь с пылкостью молодости страстной и жадной до впечатления изящного — значит ты счастливый. Мухи тоже счастливыми бывают. Одни родятся на очистных сооружениях, другие в кондитерской. Естественно, мухи счастливые на очистных сооружениях. В кондитерской их всё время рвёт от сладкого.

Степан поинтересовался, что сейчас пишет Вильчевский. Вильчевский честно признался, что в данный момент у него полная квартира очередных родственников. Они понятно, по-сибирски хлебосольно гостей приняли. Те в долгу не остались и с размахом сводили хозяев в ресторан. После такого двойного удара пришлось Ивану с родственником заливать нутряной жар шестнадцатью литрами пива, по восемь литров на нос. Отчего у друга на лице, как после пластической операции, ни морщинки не найдёшь, кожа идеально натянута, приятной одутловатости.

— Бёдра, татуированные резцом Уетонги, прекрасней чешуи макрели. Зря рыбарь веслом гребётся, русалка вряд ли в сетке бьётся.

Степан последний раз критически всмотрелся в картину. На первый взгляд — винегрет. Единого светового фронта нет, опорные плоскости замылены, и хотя внеземные объекты условно должны означать кубки, блюда, фрукты, цветы, так далее, но прямые аналогии не возникают. После минуты разглядывания полутора квадратов тщательно организованного беспорядка, картина начинает внутренне организовываться и навязывать зрителю свои константы. Что и требовалось доказать. Пописал картинку и бросил. А почему? А потому, что ещё сам да Винчи говорил: «Картину нельзя закончить, её можно только бросить.»

— Только сторазбезголовые говорят: «Всего понемножку, а в итоге нуль». У этих рыбарей нет священного весла Гр с мягкими стимулирующими шишечками, третье весло бесплатно, гель-смазка прилагается.

Вильчевский, когда вставал, да давай разбрасывать громы созвучий, размахивая ручищами, Степану каждый раз становилось жалко, что перед дружком его нет площади, забитой гражданами Рима.

— Мы исследуем везде, пробуем и там и сям, сям и там, а в результате находим новые тропинки в душном лесу, полном диких обезьян, пробиваем их без мачете, ногтями и зубами. При всем при том, лично меня каждое шуршание разбужает. Я очень нежный человек, — возвел очи горе. Потом уронил на Степана. — Но не слабый. Кому что надо. Кто согласен тушей лежать в холодильнике глубокой заморозки, кому нужна дискотека, дребедень всякая, другому желательно, чтобы фейерверки были атомными взрывами. Я вот хочу на Страшном Суде подраться с белорожим ангелом. А ты что хочешь, воспитанный аномалиями? — встал, облокотился об горизонт, бородища флагом. — Завтра наши трупы сожрут муравьи! Но сегодня перед нами узловатая мешковина жизни, на которой нам дано право написать свою жизнь. И клянемся не сгибать колени, если мы этого не сделаем! Быть поверхности грубого холста бытием! А если найдутся крохоборы, осмелившиеся утверждать, что сочетание холодных синих тонов эпического пейзажа, не тех примитивных сочетаний, подобных сочетанию цветов светофора, и раскаленных покровов мистерии, не есть новая жизнь, значит, мастер имеет право положить головы этих неинтересных людишек, уроненных аистом по дороге два раза, к ногам изображенной на грубом холсте великолепной Юдифи. Готова ниша новейшему «Золотому веку»! И остаться нам, и бысти! И жить нам вечно! — махнул лапищей. — Даже если муравьи уже сожрали языки до гланд. Сказанное — истина. Ты знаешь, Стёпик, что истина ходит ногой?

Горациевское Nuda veritas. Истина, по древним легендам ходила нагая. А у Вильчевского пошла ногой. Нагая — ногой. Ать-два. Держать строй!

— Она такая голая, благоразумью мачеха. У нее в квартире точно балкона нет! Вытри-ка на лбу красную краску, неряха. Красный цвет — цвет чувственности и животворной силы. Всё на свете красное. Красное, побледневшее от страха, называется розовым. Коммунист может оказаться голубым, в чёрных кожанках у нас только комиссары да гомики ходят, а устыдившись своих наклонностей, записаться в партию зеленых.

— Пойдем сходим в магазин, трёкало. У меня яблоки кончились.

Перед тем как уйти в город, Иван взял тоненькую щетинку, намешал красного кадмия и написал на стене знаменитые слова. «Я верую в Страшный Суд, который осудит на страшные муки тех, кто в этом мире осмелился торговать высоким и непорочным искусством, всех, кто унизил его низменностью своих чувств, подлой жаждой материальных благ. Но я верую, что зато Он прославит верных учеников великого искусства, и окутанные небесным покровом лучей, ароматов и мелодичных аккордов, они навеки припадут к божественному источнику вселенской гармонии.»

В заключении анекдот про русский томагавк.

— На одном берегу мужик, на другом берегу мужик, — перекрикивал людоед Ракшаса дребезжание ступенек пока они винтообразно сваливались вниз. — Один кричит другому: «Эй, лови топор. Что молчишь, не поймал?» Это вам, братцы не по сырому лисировать, в тангенс-котангенс!

Обращаясь у лифтов уже к трём юным эрудитам. Братцы, кряхтя, пёрли стопки книг, держа их у колен и прессуя сверху подбородками, они даже не имели возможности нажать на кнопку лифта. Степан это сделал, пропустил загруженных знанием студиозусов вперед и втянул в кабину за рукав дежурного по тишине, которого остановить практически невозможно. Видите ли Иван Вильчевский постоянно путает вдохновение с возбуждением.

— Возбуждение у нас что? — пристал он к ближайшей книжной стопке, на корешках всё только про физику.

Из-за книг показалось потное от натуги поллица и обьяснило:

— Возбуждение у нас — механическое колебание, испытываемое механизмом или…

— Или фаллическим мускулом, — перебил Вильчевский. — А вдохновение у нас что? Правильно! Вдохновение у нас эт-та абстрактный корень из событий. Волос в волос, голос в голос. Вдохновение у нас эт-та страна из чистого серебра! — многозначительно тряся кулаком над макушкой. Окажись кулак внутри Царь-колокола — набат и паника в Москве. — Незаметно, неуклюже не отсиживать бездарно, претворяясь неимущим. Не стоять не соглашаясь с напряжением пера. Разбежаться и подпрыгнуть, отрекаясь от равнины. Приподнять на крыльях небо, утвердить свои законы всемогущего творца. Захватить всё остальное и попить с коллегой, с воблой жигулёвского пивца. Слышь Андреич, а на кой нам яблоки? Может в пивбар зарулим, да по кочкам? Правда же братцы, наука не пиво, в рот не вольёшь? Пейте пива больше, брюхо будет толще! Пейте пиво пенное, морда будет офигенная! Чё ты всё улыбаешься, Стёпик? Я тебя спрашиваю: собьём мушку али нет?

Город попал в рот ночи. Луна, сделанная из теста, опять полная и лупит вовсю обморочным светом, затмевая тысячеглазое небо. В проеме окна висит шар, и хоть перестало у художника щекотать в мозгу, когда обращались к нему пси-напрямую, неуютное ощущение имело место. Да и шары эти идеальные, черти горох не молотили и, вообще, ума палата…

— Влчек, сделайте одолжение, оборотитесь в главрежа.

Совсем другое дело. Степану привычнее смотреть собеседнику в глазки. Это дикому индейцу шарообразность достаточна. Того спроси: «Почему у солнца не видно рук?», он ответит конструктивно: «Потому что солнце держит руками натянутый лук перед собой».

— У меня печальная новость. Жульен погиб.

Степан замер, забыв о турке. Кофейная пена залила плиту. Противно завоняло горелым. Сматерился.

Хотя цивилизация Жульена могущественна и контролирует розу ветров, но природа есть природа. Мощное статическое электричество в верхних слоях атмосферы, тучи-убийцы, молния попала в цепочку, погибло десяток особей, но для симбиотического организма, состоящего из тысяч едениц, потеря невелика. Сомкнувшись, многокилометровый единый организм полетел дальше по гигантскому кругу своей территории. Относится здесь к смерти, как к смерти одной личности нельзя, смягчает главреж. Их суть не отдельное звено — вся цепь. У них даже национальный юмор есть по этому поводу. Но Бумажному жалко отдельное звено. Вспомнить, как катался пёс в ведре по мастерской…

Сматерился, вытер плитку, зарядил турку снова. Сматерился. Сматерился культурно, не то что однажды. Пошёл в библиотеку, выбирал книгу, рядом телевизор нашёптывал новости, тут услышал о смерти Сальвадора Дали. Матерился так, что книги краснели. Оказалось, он не один был. Из-за стилажа вышла миленькая девушка-библиотекарь с намерением осудить степановы тирады. Но когда узнала, почему посетитель ругается, сама грязно ругалась: «Паллата моя номер шесть, ханаанская! Бордюрина-порепник! Тузенбах Московского Художественного Ак-кадемического!»

Гжимултовский рассматривал «Внеземной натюрморт».

— Полосатое с белой луковицей в основании ты не на моей планете приглядел?

— Я сделал цветочную форму из ваших причальных башен.

— Это не причальные башни, они антиэнтропийные аккумуляторы. Мы пользуемся несвязанной энергией, а избытки её через них передаем на общие нужды. Помимо нас, бинарных существ, энергия необходима другим формам, попроще. Надо сосуществовать, помогая друг другу. Океаническая жизнь до сих пор дика и гневлива. Возимся с ними, что с малыми детьми.

— Наверное те фейерверки над головастиками, когда пролетали над океаном?

— И не только они. Плеченогие продуктусы из асфальтитов. С ними тоже греха не оберешься. Хулиганье!

Степан поднатужился вспомнить что-нибудь плеченогое, но бесполезно. Сколько он миров посетил? Сто? Тысячу? Какое там, тысячу! После первого десятка в голове перепуталось. Это вам не пирамида Хеопса. Таких пирамид в степановой голове уже сто пятьдесят пять миллионов штук и каждую переставить на метр в сторону пара пустяков. Не в них дело, достойный негуманоид. Для думающего художника откровения в интимных мелочах. Пора кончать степаниаду. Работы накопилось — оформиловка, холсты ждут, яблоки закончились, членские взносы платить. И Аби вернется со дня на день. Все вселенские разносолы яйца выеденного не стоят против одного её поцелуя за ухо. Посмотрел турист соседние галактики и будя. Зато если его краля начнёт ластиться… пусть хоть с работы увольняют за прогулы, а не надоест!

— Ты у нас был от силы два часа. Разве можно охватить даже главное за такое время?

С такой информационной подкормкой Степану не 27, а 72, по крайней мере.

Думается, охватил он достаточно. Господи, чего только не охватил?! Искусство резонанса. Плетёнка из водопадов, где поразили не вертикальные струи, а горизонтальные, вопреки непреложному тяготению. Песочные куличики высотой в полкилометра, не рассыпающиеся благодаря искусству истинного резонанса. Возьмите совок, подите на пляж, сгребите песочную кучу высотой хотя бы в метр, переверните её кверх ногами так, чтобы основание у кучи был с донышко стакана. То-то же! А меховые башни Алькоры? Разве не охватил? Какая архитектура! Глаза открылись раз и навсегда. А пузыри в туманностях иррадиации? Его там встречали в каком-то порепанном блиндаже три правительственные персоны (у одного ноги — классическая русская табуретка). Он этих друзей даже после нарисовал от удивления. А фарфоровые рулеты птицеголовых обзирал, кряхтя от удовольствия. А перевернутые амфоры на этом… как его..? Где эти… мешки с телосложением лица цвета влюблённой жабы… Ну, не важно, где. А разумные кристаллы, в башке которых искрит от мыслей так, что они с Терентием чуть не ослепли? А свинцовая планета, вертящаяся с умопомрачительной скоростью? С такой умопомрачительно-удручающей скоростью, что идешь по ней в наклон, царапая подбородком поверхность. Не поверхностью царапая подбородок, а наоборот, своей трехдневной щетиной царапая поверхность с угнетённым восторгом, потому что всю планету покрывает густо заваренная желеобразная жизнь. Другой там не выжить. Киселята выделяют чистый кислород, Степан шлем открыл, фильтры редуцировал и такую пьянку с желе устроил! Всплывающие с больших глубин водолазы знают о чём речь. Да и художнику бы там шага не ступить, кабы не сверхмощный скафандр. Скафандр, наверно, тоже надорвался. А не охватил он версали водяного мира? Всё, как положено: стены, потолок, арки, пилястры, колонны, прочие архитектурные причиндалы, вот только вместо пола — вода. И жизнь в воде. Зачем было разворачивать такие архитектурные грезы над основными событиями, непонятно, хотя ему долго втолковывали. Не охватил значит, чувствуя себя простым карандашиком в коробке с цветными карандашами. Попросил только, чтобы в следующий раз попали туда, где без комментарий ясно. Повезли на планету с живыми городами. Гигантская капля, лежащая в ледяной долине, не просто город, или, как раковина моллюска, само вообщежитие и есть единый живой организм, но состоящий из отдельных особей. Лежат эти граждане плотными рядами, шпротами. И если исходить из того, что к голове тельца их всё утончаются и утончаются, чуть не на толщину волоса, а на самом кончике-головке — фасеточное супероко, состоящее из множества малюсеньких индивидуальных глазиков… Вот и привезли туда, где понятно. На его вопрос: «Есть ли у них искусство?», бодрый ответ: «Есть! Прекак же-с!» Супероко смотрит на свой хвост, толстый конец капли, на котором червятся иероглифы. Индивидуальные окошечки-фонари сливаются в причудливейшие письмена, вот эти закарюки на заднице города и есть искусство. Общественное их рассматривание и прочтение — предмет эстетического наслаждения и индивидуальной творческой удачи, либо неудачи. Пришлось только почадить мозгами, почесать в затылке, прикинуться толковым парнем, поблагодарить и двигать дальше, разбредаясь глазами от удивления.

Когда писал клеймовые, изобразил инопланетные обьекты и пейзажи в клеймах по периметру (не понадобился запрещённый фотоаппарат), заслужив себе незаслуженную похвалу от своей галерейщицы: «Фантазия у тебя, однако, Стёпа, шизофреническая.»

Позже, правда, философское осмысление взяло своё над непритязательными понятиями среднеарифметического туриста. Сам, было дело плевался, когда его завели в китайский ресторан, где желтокожее чудовище без угрызений тайных добродетелей на его глазах брало из корзины змею, мгновенно освежевывало и живую ещё, тут же жарило, так, что у змейки открывался рот с укором. Сколько не далось пониманию? Ужас сколько! Практически девяносто девять процентов. Сидеть где-нибудь на камушке, например, в Плеядах, смотреть на выращиваемые бесконечные языки, один красивей другого, стелющиеся к горизонту, и говорить себе: «Да-а, до чего мы лопоухие. Одно ухо будет тюфяком, другим можно укрываться одеялом». И сказано не потому, что верно аллегоризирует какую-то мысль, а только оттого, что уже потерялся в бесконечном разнообразии вселенной. Ну дураки, в самом деле! Вот Земля, вот Христосик, вот молельня — и всё! Сшито в подвале левой пяткой на колене из неликвида. Ничего другого не существует. Бог, создавший сущее. Да ему бы хоть в каком-нибудь одном месте носки заштопать. Уважаемые верующие, подведём итоги. Сидеть на голове, как вы пытаетесь, конечно умно, но неудобно, попа всё-равно в два раза шире. Переворачивайтесь.

После беготни по вселенной с гастритной спешкой полезны некоторые мелкие выводы. После свинцовой планеты сказал себе: «В этой жизни надо всё успеть. Поэтому торопиться не надо. Отныне живёшь с черепашьей скоростью. Но! Время не терять. 1 — спать не больше семи часов. 2 — не сидеть перед телевизором с оловянными глазами. 3 — не вести пустые разговоры со случайными людьми. 4 — не пьянствовать больше суток. 5 — не стирать носки руками, сразу выкидывать и покупать новые.

— Головатый говорил, что тебя в первую очередь интересовало искусство. Нашел что для себя?

— Да я даже стиль в живописи поменял от впечатлений на анилиновый. Помню… забыл название планеты… жарко там было и липко, как в кроссовке бегуна… туманы эти жирные… Там вообще не видно ни черта, кроме люм-шаров, как оказывается, только для меня навешанных. Местные жители режут такие деревянные картины для ощупывания. Забавно. Они вроде голотурий, наших морских огурцов, я их ел на Тверской в ресторане, нежными животами ползают по деревяшкам и навроде того, что эстетически наслаждаются, вплоть до оргазма. Поползали бы склизняки у меня по мастерской. Никакого тактильного удовольствия — одни занозы. На Бубль-гумии, помню, свежевыплюнутая жвачка на кустах… Головатый ехидничал: выпусти этих художничков на Земле, фаги, из чисто эстетического интереса, сожрали бы нашу флору в неделю заради творческого эксперимента… Закаты там такие, что глупеешь от восторга. С живописью тоже… с графикой… Слушайте-ка, Влчек! — Степан напружинился. — Мне проговорились, что было еще условие, из-за которого выбрали мою картину. Рассказали может быть ненароком или уж такая жуткая тайна?

Гжимултовский сел в кресло, нога на ногу, и Степан зад приудобил.

— Не то чтобы какая-то особенная тайна…

Что-то дуайен мямлится. Потребовал полного откровения и додавил на свою голову.

— П-п-п… — застряв на любимой согласной русских. — П-полный пардон ин куэста партэ! Я — сумасшедший?!

Вскочил на резвы ноженьки, заметался по мастерской, похожий на кормилицу, потерявшую молоко. Ничего себе откровение!

— Сильно сказано. Мы лишь, разумеется после портрета, подправили кислотный баланс в дивергентных сетях мозга. Ничего тревожного не было, но понимаешь, когда-нибудь в будущем, из-за этого сбоя, такого маленького, что в пивной кружке можно искупать, могли бы быть повреждены мишени лимбической системы в таламусе, что уже нехорошо. Сейчас-то всё в порядке, благородный дон.

Оттого, что в порядке, степанов страх, на удивление, быстро истаял, а полюса, соответственно, поменялись. Но как же ему теперь картины писать? Художник без профсумасшедшинки, что физик без постоянной Планка. Однако главреж заверил, что задуренных картин он не перестанет писать, а забота их не перешла разумных границ. Не взяли из коробка ни одну из спичек. Ликвидировали только приблудную, она рядом с коробком лежала в опасной близости от трущей поверхности. Дернулся бы когда коробок, спичка случайно вжикнула о тёрку, а там как получилось бы, сама сгорела бы, а могла ведь и все спички спалить. Так что пиши свои картины, Степан Андреевич, сколько душе угодно. Главное — главное сделали. И со стороны портретируемой случилась соответствующая критическому моменту аура, и портрет был полем Армагеддонской битвы, где сошлись в обоюдном перекоре силы света и мрака, и портретист не оплошал. Не то чтобы полный шизик, но немного с левой нарезкой творческой сумасшедшинки. Совпадение.

Степан брякнулся на подоконник, застыл. Посидел-посидел, поутюжил лицо ладонями к кончику носа (увидели бы массажисты, разглаживающие морщины от носа, — избили), потёр кончики пальцев, будто стирал отпечатки пальцев, подтянул носки, прокашлялся. И пусть! Проехали.

— Я, ведь, Степан, к тебе с тремя моментами прибыл.

«Жуля как жалко! Момент тебе, негуманоид, так-твою-перетак!»

— Последнее дело — подарок.

Какой ещё подарок? Он и так всем доволен. Аби днями прибудет, загоревшая гладкая. Звездолет персональный в гараже стоит. Получку только получил. Все здоровы. Скоро напишет великое русское понятие — «Дурак». Серию придумал такую, что академики, с рвением дружные, будут свои клизмы вместо кистей… или наоборот использовать.

— Подарочек дорогого стоит. Раз подарили — иди срывай.

Если не фрукт, подарки, что ли, срываются с деревьев, если это не новогодняя елка? Сюрприз за сюрпризом. Его дивергентные сети уже отказываются служить из-за переизбытка информации.

— Признаюсь: хватит болтаться по вселенной. Переловил мух за любые лапки. Удовлетворён. Спасибо вам за внимание.

Главреж в проеме окна. Луна нимбом. Даже два нимба: первый черный — поля шляпы, второй слепящий — ночное светило.

— Ожидалось это, дружище.

И у Степана ком в горле.

— Я в том числе попрощаться пришёл. Топологические характеристики нашего Х-объекта меняются. Вход затягивается. И у меня лично метаморфозы. Скоро будет другое тело, странное, — запахнулся полой. — Завтра жди наперсника, он отвезёт за подарком.

Два пальца у виска, отмашка.

— Прощай, Степан Андреевич, — улыбнулся. — А может свидимся когда. Да и скорее всего свидимся, что я, в самом деле? Жизнь — дама без возраста.

Глаза его эти воловьи…

Между двойными солнцами системы — светящийся шнур. Красный гигант, гравитационный вампир высасывал немощного соседа.

— Ничего удивительного. Если цивилизация существует половину галактического года, с ней может случиться что угодно.

— Сколько это, галактический год? — поинтересовался, обдирая звездочкой банан.

— Двести миллионов лет, время полного оборота солнца вокруг центра галактики.

Полгода..! Человек порой раздуется в гордыне: «За нами тысячелетний опыт человечества!» Что такое тысяча лет? Девять долгожителей. Деваться некуда, земляне ещё троглодиты совершенные. Глупы до святости. В лучшем случае — хитрые. Оттого что необразованны — живут основными принципами выживания примитивного — агрессией и объединением, о религии речь, раз породила всё: государства, монополии, партии, банды. И писать серию «Дурак» необязательно. Кого ни пиши, всё то и будет. Надежда на исключение.

— Мир-то мёртвый, — интриговал Терентий. — Только здесь теперь заповедник, охраняемый пуще девственности. Чего хмыкаешь? Я неправильно выразился? Никак что ли не охраняется?

Потянули на малой тяге к кирпичной планете. По курсу какой-то геометрический порядок.

— Тут запрещена быстрая езда. Сразу по ребрам получишь.

Геометрический порядок у края жидкой атмосферы при приближении оформился в условный куб, предполагаемый по зеркальным пирамидам колоссальных размеров в углах. Внутри куба стайка запятых.

— Не темни. Что там такое?

— Вскрытие покажет. Самому же интересней. Можно сказать, это оранжерея. Можно сказать, арбузня. Сад. Как ни назови, один шут, оно последнее, что осталось от Пилигримов. Не могло не остаться. Зато потом драка между наследниками была, дай Боже! Пока галактический совет не прибрал к рукам. Теперь выдают только по записи. Завидки меня берут. Единственной персоне, насколько знаю, еще не давали. Ниже уровня звездной ассоциации ловить нечего. Такс! Тормознули нас. Последняя проверка… Угу, драконы пропускают. Сейчас ты у нас совершишь один из двенадцати подвигов Геракла. Золотое яблоко Гесперид стырить не желаешь?

Перед ними, конечно, не яблочный куст подаренный Геей богине Гере в день свадьбы, но любой грибник, ничтоже сумняшеся, указал бы и на грибницу, и на ножки, и на пленки плодового тела, и на шляпки. Единственно, лисички эти, большие и маленькие (насчитал шестнадцать штук) — густого ультрамаринового цвета.

— Очень похоже на грибы.

— Охотно верю, трижды величавый. Только перед тобой верх самых передовых технологий, какие только известны во вселенной. Что ж, причалим к самому созревшему и топай, рви.

Корабль прилисичился на шляпку. Степан прикинул её размеры. С Кунцевский район Москвы будет. Подарок-то великоват, куда его потом прятать, спрашивается?

— Иди, земнородный. Что стоишь, глазами хлопаешь?

— Куда идти..? Скафандр что ли одевать?

— Никаких скафандров.

— Атмосферы же не видно. Разве там не открытый космос?

— Много спрашиваешь, небеснейший. Подарок активирован и даже знает твое имя-отчество.

— Оно живое что ли?

— Да пойдешь ты или нет?! — и приказал. — Отмена защиты.

Лопнула диафрагма в обшивке. На небе нагло светились звезды и бликовал резкими зайчиками угол попавшей в поле зрения пирамиды стражей. У Бумажного прямо оборвалось внутри, до того ярко представилось, как воздух из корабля с ревом вырывается наружу, вместе с воздухом вылетает он сам, как миленький, глаза лопаются от разницы давления, тело коченеет в стуже вакуума в нелепой позе падающего человека. Бррр!

— Ну пошли в мышеловку за бесплатным сыром.

Корабль сразу, затянув вход, ушел вверх.

Он, конечно, полол на даче всё своё розовое детство, но что-то грядок не видно. Наклонился, хотел пощупать плоскость под ногами, но пальцы вдруг погрузились в ультрамариновую плоть почти без сопротивления. Отдернул руку, посмотрел на пальцы, на них абсолютно ничего. Ого! Пошел потихоньку вперед, искренне желая не провалиться внезапно вглубь грибочка. Хорошо, что там говорил, темнила? Сорвать он его должен? Где обычно грибники срезают гриб? Понятно у грибницы. Подошел к краю шляпки, с опаской заглянул в глубину. Далеко внизу светились волокна грибницы. Степан разозлился. Он что самоубийца вниз прыгать? И как он тут дышит? Вокруг хоть и великий, но глубокий вакуум.

— Это вообще что такое, синее утопленника?! — занес ногу пнуть непонятно что под собой, и замер так с ногой, согнутой в колене.

В голове пси-голос: «Я — две тысячи сто сорок третий модуль выращенный базовым заводом-изготовителем. Моя сертификация не информативна для вашего уровня знаний. Если желаете, в целях психологической адаптации, можете дать мне любое собственное имя.»

Степан осторожно опустил ногу на поверхность.

«Не удовлетворяющий цвет может быть изменен на соответствующий вашим эстетическим представлениям.»

— Жёлтенький, — автоматически сказал пораженный Степан.

Покойницкий цвет тут же сменился жизнерадостно-желтым.

— Солнце советское! — сглотнул сухим горлом. — Попил бы я…

«Уточните позиции, что бы вы желали попить?»

— Разное что ли найдется? Ну водички бы… И переходим на прямую речь.

— В какой подаче жидкость? Объем, охлаждение, ароматизаторы?

До Степана доходило, и очень даже быстро. Не зря он помотался по вселенной.

— Дураком-то не будь! Не под нос, не под локоть, зубрила. Я что тебе должен до новых веников всякую мелочь оговаривать? Наверняка запрограммировали как положено. Сказано водички — значит водички. Коли сироп понадобится — попрошу. Человек утоляет жажду стаканом жидкости. Мало будет — опять же попрошу. И подавать не обязательно в чаше сделанной из черепа вещего Олега. В пластмассовом стаканчике можно. Ты земной истории и обычаев не знаешь, что ли? Ну-ка, быстро отгадал загадку: днем как обруч, ночью как уж — кто отгадает — будет мне муж? Почему сразу не дал о себе знать?

— Присматривался, сюзерен. Параметрировал.

Надо же, параметрировал он тихушник-мандатарий. Хорошо, пусть объяснит каким образом он, Степан, дышит? Оказалось, атмосфера находится у его кожи. Из чего гриб сделан, тоже интересно? Субмолекулярная инфраструктура, свободно адаптированная в любом диапазоне трехмерного пространства и подпространства. Что может? Субмолекулярная инфраструктура попросила поставить вопрос конкретнее. Степан заложил руки за спину навроде классного руководителя и зашагал вдоль края шляпки. Классному руководителю не нравится формально-механическая речь. Надо быть проще. Вон Терентий у себя на планете уважаемый Наставник, а здесь молотит не хуже двоечника Вовочки из анекдота. Понятно, что перед ним не просто квазиживой организм, киборг там и компьютер в одном лице. Должен быть наверняка интеллект высшей пробы, муха не сидела. Ну-ка с фантазией! Жульен, помнится, даже один раз ляпнул от души… Остановился, потёр щетину.

— Говоришь имя собственное..? Почему нет? И Жульке было бы приятно. Зваться тебе отныне — Жульеном, в честь одного замечательного пса. Понятно?

— Требьен старшой.

— Но-но, сладкоистомный! С модуляциями, но без фривольностей. Мне Бадьяна хватило. Самообучаться можешь?

— Конечно. Поверь, со мной проблем не будет.

— Хорошо. Как же мне тебя домой перетащить? Тебя можно, скажем, в портмоне между банкнотами уложить?

— Если есть желание. Мой максимальный визуальный обьем ноль три астрономические единицы, если раздуюсь шаром. Но могу скомпактизироваться до уровня межядерных взаимодействий.

Степан присвистнул. Немудрено, что за грибочки началась драка. Значит надо понимать, проблем с энергетикой, регенерацией, а так же со всевозможными напастями для него не существуют? Жульен подтвердил, что в яблочко.

— Так ты выходит тогда вечен, весь в прекрасном?

— Я живу столько, сколько живет мой хозяин. Самоликвидация секунда в секунду.

С симпатией посмотрел на золотую кожу.

— Но меня-то ты можешь сделать вечным?

— Если человеку понизить температуру тела всего на один градус — он проживёт сто семьдесят лет. Шефу могу понизить по блату на два градуса.

— А если до нуля — буду вечным. Лучше с подогревом.

Биологически возможно, только тут вилка получается. Объясняется образно. Предположим он должен сделать художника умнее. Так вот, перестройка мозга внутри черепной коробки возможна только до определенных пределов. Потом всё равно придется лишний мозг возить за собой в тележке. Вплоть до того момента, когда тележка окажется такой тяжелой, что поумневший художник встанет. Если мотор к тележке приделать — в этом случае придется нюхать вредный для здоровья выхлоп. Если перейти на электричество — начнёт током бить. Наденет резиновые сапоги, а головы с Вильчевским по старому будут в фонтанах мочить после уморения Тамагочей, тут и долбанет. Также, придётся увеличить массу ножных мышц. Соответственно увеличивается объем желудка. Пищи-то потребуется объёмно больше. Стоит только начать — процесс пойдет лавинообразно. Важнее другое. В конце цепочки такая омега вылезает! Почему собаки отворачиваются от перчёного супа, кошки удирают от апельсинов, а рыбки подохли бы от влитого в аквариум аперитива? Правильно — гармония пропадает. Тело не главное, современный человек психологически не проживет больше семисот семидесяти семи лет. Надоест, как Пилигримам. Позже, после перестройки психики, продление жизни вероятно.

Проще делается. Кинь за собой — найдёшь перед собой. Зачем заниматься омоложением старого организма, если можно копировать молодой? Мечта женщин — мозги пятидесятилетних тридцатилетним бы. Рай и блаженство! Не отвлекаясь на стареющих развратниц, всё же про матричный слепок. Через год развернули матричный слепок с теми же обкусанными ногтями, сознание с грядки на грядку и дальше. Стареешь, но не обидно, честное слово, такое старение. Лучше не забывать одно правило: хочешь жить долго и здоровым — сохраняй массу тела такой, каковой она была в шестнадцать лет.

— Ты что-то распереживался, босс. Тебе-то что? Протянешь, по крайней мере, до финала этого цикла вселенной своим портретом, и следующий прихватишь, куда уж боле?

— Про вечную жизнь я просто так спросил. Завещю свой труп науке.

— Понимаю. Только у тебя пока в ногах крепкий плюс, в глазах блеск, хронически здоров. Молодые ступают при ходьбе на носок, у среднего возраста центр тяжести полной стопой, старики, больные и замученные проблемами тяжело опираются на пятку. Ты только на меня шагнул — я сразу продиагностировал. Живи да радуйся. Иди, открути мне ножку? Устроено так, что кто сорвал, тот и считается владельцем.

— А если владеет звёздная ассоциация — кто в этом случае хозяин?

— Возьмут какого-нибудь горемыку, живущего лет по двадцать тысяч, и приходится ему гонять из конца в конец Галактики без выходных. То сверхновая квакнется — давай миры эвакуировать, то другая бодяга. Хлопотно, но потом грудь наградными звёздами усеют, небо позавидует.

Степан снова опасливо посмотрел вниз на грибницу, подосадовал: такая ямина, сдрейфить можно. Жульен даже содрогнулся телесами от желания угодить. Хоть в лифт посадит, хоть на салазки, да со снежной горки вниз, ух! Было б указание.

Так джин вообще всё может? Джин опять всеподданически вибрирует. За кого его тут держат?! Днём как обруч, ночью как уж. Он в мужья шефу не набивается, но ответ — ремешок. Кроме одного. Он не может быть оружием. Так что полководца из художника не получится.

— Слушай, искуссник, а ты носки можешь клонировать?

— Не понял, капитан, у тебя с носками какая-то проблема?

Не то чтобы проблема быстрого превращения носков в валенки от грязи, но когда спишь быстрее, не пялишься в телевизор, не путаешь язык с развязавшимися шнурками, не киряешь больше суток, носки самому стирать уже западло. Желательно, чтобы каждое утро у кровати лежали новые белые носки. Договорились?

Терентий торчит в люке звездолета. Улыбается, как только щеки не треснут.

— Сам до дому доберешься курьерским, генацвале, или подбросить по старой дружбе тихими стопами?

У Степана обычным порядком хронические морщины от удивления. Подтяжку лба пора делать.

— А… так… Неужели он как звездолет..?!

Головатый аж сплюнул себе под танцующие ноги, успешно подражая землянам. Ну какого рожна он эту тупицу оставлял здесь так долго? Апухту забирать? Степан сразу разулыбался. Да пусть забирает драндулетину пароконную. Тем более Антуанетта в ней обрыгала всё что можно и нельзя.

— Терентий, а если меня пытать начнут, чтоб я заставил Жульена супербомбу сделать или что другое хитропакостное?

— Пусть тиранят в своё удовольствие. Пытать-то будут слугу в твоём обличии. И ему интересней. Но до этого, уверяю, не дойдёт. Ты, всеблаженный, сначала попробуй, когда будешь ванну принимать, поднять из неё ягодицами мыло. Эй, Жульен, ну как тебе хозяин?

— Хороший мужик. Побрить только надо.

Степан досмотрел, пока брилиантик корабля не погас в звездной коллекции драгоценностей, приказал деньщику:

— Мы все-таки попробуем. Люблю, знаешь ли, принять ванну в открытом космосе. Сделай-ка мне её, Абдурахман ибн Хотабыч. Мыло давай. Да нет, обмыленное.

Как не вертелся, обмылок из воды ягодицами он так и не поднял. Успокоился, выпил в ванне чашечку кофе и глубокомысленно заметил:

— Наверное у меня не тот размер. Вот если бы наша бухгалтерша попробовала бы…

Чтобы не перепугать профессора и Абигель, Степан приказал Жульену скрыться в море и выпустить на разведку щупальце. Толщину щупальца не смог бы разглядеть самый сверхмощный микроскоп, но художнику под водой видно так, будто стоит рядом.

Моросил дождик (в Крыму-то!). Абигель сидела под навесом, оплетенным виноградной лозой и меланхолично водила ногтем по столешнице. Ноготь оставлял на старом дереве еле заметные светлые риски. Профессор устатуился рядом, потягивал вино из фужера.

— Хватит хандрить! — вдруг вскричал он. — Послезавтра едем мы! Завтра уже едем! Спорим?!

— Ну папа… Спорим, что гусинная печёнка вкуснее гуся.

— Нэ папа, нэ папа! Истосковалась она по Микелянджеле! Дыню ему везем. Почти уехали!

— Запомню вам Микелянджеле, — расхохотался Степан. Сердце опять хватало холодными пальцами. — Жульен, всплыви на поверхность, прикрой экраном, я искупаюсь.

— Я всегда экранирован, с тобой ли или без тебя, капитан.

Смыл соль душем и полетели в Москву. Валялся на животе, смотрел через прозрачный пол на пролетающие внизу молнии рек, серебряные монеты озёр доантичной неровной чеканки, на города, разгорающиеся электрическим пламенем, и чувствовал, что улыбка не сползает с лица. Савсэм дурацкая улыбка савсэм счастливого человека, вах, вах! Чего бы эдакого отчебучить? Как бы её так встретить, чтобы холодные пальцы раздавили сердце окончательно? Стол, само собой, организует, ну шампанское, ну свечи… Банально. И в столице погода испортилась. Дождит.

— Жуль, ты тучи разгонять умеешь?

— Как прикажешь, набоб.

Пожалуй, не следует насиловать природу. Не надо поворачивать северные реки на юг. Пускай текут куда им хочется. Может челядинец сказать, какая где погода в Европе? Хотелось бы солнечную ясную погоду, температура двадцать восемь градусов, чтобы море было непосредственно перед глазами и окружающий вид соответственно… с пальмочками, городишко чтоб ни большой, ни маленький. Всё это иметь завтра к восьми часам вечера.

Жульен ответил не задумываясь. Не знал бы, что он подключен ко всем информационным потокам Земли, подумал — мистика.

— Перечисляю: Емпуриа-Брава, Испания. Сант-Пьер-сюр-Мер, Франция. Лабенэ…

— Стоп. Чего там выбирать, всё равно не знаю.

— Могу показать изображения.

— Не надо. Первое, что назвал, туда и поедем. Значит, следующим порядком. Если тебе необходимо подготовиться, дуй в эту Емпурию…браво…

И, надиктовав еще дополнительные ценные указания, взял метелку, пошёл подметать мастерскую.

Скоростной «Свежий ветер» притёрся боком к перрону вокзала. Степан, как сердце чувствовало, остановился точнёхонько напротив своего вагона. Встречал во всей красе: рубашка по последней моде — «а ля маляр», на руке «Ролекс», золотые запонки, отглаженные брюки и дорогая обувь, купленная почти на всю зарплату. «Ролекс» не в счёт, часы — бутылка, в которой сидит за неудачную шутку один веселый джин. Сыграл звоночек и двери скользнули в сторону. Приготовился было ждать, пока не выйдет колонна истомившихся пассажиров, но первой стояла Абигель. Холодные пальцы всё-таки раздавили сердце. Повисла на нём, щекоча дыханием.

— Даже голова кружится, как я по нему соскучилась!

Персик. Натуральнейший персик!

— Дайте откусить от моей женьшени?

— На, — и подставляет надутую персиковую щёчку.

— А дыню с сумками мне пэрэть? — пожаловался профессор. — Здоровеньки булы, хлопец.

За суматохой забыл про цветы.

— Вот её багаж, Сергей Наркисович. Пускай тащит. Нравится?

Абигель нырнула носом в букет.

— Дыня всё равно сильнее благо-ухает, — засмеялся Степан.

— Посмотри, как я принарядилась для тебя!

Туфельки на прозрачных хрустальных шпильках, ноги её загорелые… Скорей бы облизать.

Абигель впереди цокает на лучиках света, плавая лицом в розах, Степан с профессором сзади.

— Я тебе сон расскажу. Всё утро за живот держался.

Профессор во сне познакомился с дамой. Знакомство гармонично закончилось постелью. Фокус в том, что когда он лежал сверху, партнёрша нащупала на его попе какие-то приклеенные ватки и спросила, что это такое?

— А я и сам не знаю, це такое, но кричу: «Не смей, не отдирай!»

Женское любопытство, однако, взяло своё, и после отрывания ваток обнаружилось, по всей попе вставлено множество рыбьих глаз.

— Нэт, ты представляешь себе?! Дамочка в шоке, я хохочу, как Фреди Крюгер, такой гордый самовлюбленный. Только прошу — никому! Савсэм нескромно получается!

Не удержался.

— Сергей Наркисович… а особа из сна, случайно на базаре дыней…

Видел бы кто профессора в этот момент.

Степан усадил Абигель в кресло, сам перед ней на корточках.

— Скажи — ты помнишь что-нибудь?

Абигель престала вертеть головой, разглядывая изменения в желтой мастерской.

— Всё помню. Только-о… Как бы объяснить..?

Но сделала попытку. Черепушечка её, будто кубок с вином. Вино отравлено проштрафившимся виночерпием, и пил его тихоглазый кто-то с прозрачной головой, дать бы ему туза по-хорошему.

Сварил кофе, они его медленно, с душой, выпили. Перемыл чашки, снова на корточки к креслу. Теперь пусть держится за подлокотники. И выложил всё. Вообще всё.

Абигель потом еще долго сидела, смотря перед собой в одну точку. Любого представить на её месте — реакция будет единственная.

— Да перестань… Погоди… Нет, но-о-о… Ври больше! Ай-я-яй, Степашик! Буза! Ай-я-яй Степашик Андреевич Бумажный, который всем говорил, что исправится, а так и не… Держите меня семеро! А-а ты, к примеру, Ивану своему рассказал?

— Ты что, зайка! — искренне удивился. — Он же со мной пиво перестанет пить. Только неразбавленный спирт. Позже может быть.

Встал в позу знаменитого «голубого мальчика» Гейнсборо, даже шляпа в наличии (страусиновое перо сделано из одного весьма пластичного товарища). Внимание, а теперь скромное выездное театральное представление и праздничный ужин. ВУАЛЯ!

Вспыхнули витые свечи. Степан заказал себе жареные креветки, Абигель захотела фантазийный салат, бутылочка винца («Херес-де-ла-Фронтера», урожая 1775 года). Потом отправили Жульена в Пиренеи за рододендронами, или ирисами, или что там еще растёт-то? Самое главное: «Чтобы раньше полуночи назад не появлялся, соглядатай. Понял?!» Потом целовались до изнеможения на лужайке, слева пальмочка, похожая на ананас, справа клумба в рыбацкой лодке, кактус в ней колючим взрывом, между ними, перенесённая из Москвы, ёлка из синтетики с новогодними украшениями, потом любили друг друга, плавая в пустоте без верха и низа, потом купались в канале, потом тихо сидели на траве, обнявшись, изредка бросая в воду кусочки хлеба. Рыб в канале тьма тьмущая и за хлебные крошки начиналась баталия и шлепание по воде плоских тел. Ушли к набережной заполночь полной жизни, или, точнее сказать, полной жизни как раз заполночь. Бродили мимо уютных ресторанчиков, в которых сидели по очереди: то расслабленные старички в белых шортах и испанские старушки, расслабленно обмахивающиеся веерами, то разноязычная расслабленная молодежь, то гости полночных стран — шведы, англичане, прочая чудь, многие в костюмах, но всё равно расслабленные сверх всякого приличия, то рокеры в коже и цепях, оставившие у порога «Харлеи»-яйцетрясы. Эти тоже, не изменяя истине, хоть утонули в сигаретном дыме и воплях «Ганз'н роуза» равным образом были тоже мирны и тщедушны. Экспансивные итальянцы, втягивающие в спагеттерии национальные спагетти с такой силой, что сидят теперь с исхлёстанными и красными от кетчупа носами. Что, спрашивается, им здесь делать? Есть у них под боком то же Средиземное море и спагетти немерено. Но и они, ун диаболо, расслабленные. На всю честну компанию нашелся только один напряженный человек. В кафеюшке кормились влюбленные. Мальчишка брал в рот сардельку и тянулся с ней к голубице. Голубица же откусывала свою половину с такой ванильной чувственностью, что было видно — у их пожилого соседа стол спиритически пришел в движение и начал наползать континентальной плитой на стол влюбленных. Потом произошел в небе небывалой красоты фейерверк. Огоньки разлетались большинством сердцами, а их окружало разноцветное кружево. Гуляющие: гости и эмпуриа-бравцы запрокидывали головы себе на спины, улыбаясь счастливо и расслабленно.

— Как по заказу. Начинки побольше, теста поменьше По поводу твоего прибытия в заштатный городишко, — подольстил.

Потом поиграли в воздушный бильярд, нахохотавшись до полной асфикции дыхания. Потом глазели, свесив ноги с причала, на свиток «Башни капитанов», как отражение башни резали носами смешные кораблики, полные глазастых отдыхающих. Кораблики совершали туры по каналам города, ибо городок Емпуриа-Брава оказался Венецией в миниатюре, где автомобильных дорог всего пять, а каналов — тридцать два. После того как Жульен притащил с гор букет цветов, пахнувший такой ницшеанской свежестью, что захотелось стать коровой и съесть его, они отослала грума в Москву за любимым мороженым Абигели с карамельной помадкой «Фили» и в Париж за мороженым для Степана. «Название забыл, но я его покупал около собора Секри-Кё. Стоит там обычно дед-мороженщик, найди его, даже если он помер, ну круглая коробочка такая, сделано из черного шоколада… а! вспомнил, — «Нуар»»

Потом Степан чуть не силой затащил Абигель в грохочущий ад дискотеки «Бананас», чтобы через два часа, наплясавшись до мокрой футболки, с силой вытаскивать раздвигавшуюся Абигель из сладкого угара дискотеки. Съев, разгоряченные, мороженое, с большим риском схватить ангину, ещё искупались в светящемся море. Есть такое явление природы: ветры гонят в залив теплую воду, и в ней бурно размножаются особые микроорганизмы, шевельнись в таком бульоне — будешь светиться не хуже святой Терезы. Жутко до того, что хочется кричать. Они и кричали, пока не охрипли. Потом бродили по пенящейся змейке прибоя, всеподданнически извивающейся под ногами.

Домой добрались под утро, совершенно без сил, хотели было еще любви и бесславно заснули в объятиях в самом начале, оставаясь друг в друге. Спали без снов до обеда.

Позавтракали в Фигерасе, что в двадцати километрах от побережья, посмотрели театр-музей Сальвадора Дали, упавшего к ногам незабвенной Галы. Не прошло и часа — пообедали в Барселоне (слева дом, каких гугол, перед ними «паэла негра», национальная испанская еда, лапша с морской живностью, черней августовской ночи, страшная для пробы до первой ложки, справа мелкая чепуха, над ними каменный гений Гауди, собор, который не стыдно поставить на любой планете нашей галактики). Заехали посмотреть Монсерат, знаменитую зубчатую гору, и вернулись в Емпуриа-Брава, в домик с бронзовой ящеркой на стене.

— Умаял тебя, котенок?

— Не то слово — ухайдакал, — потянулась по-кошачьи.

— Понравился городишко? Знаешь, почему спрашиваю? Мне самому по душе. Может купим этот дом? Жульен сообщил, что он пустует, потому что продается, и недорого, какие-то сто тысяч. Из Жульена сделаем яхту, пришвартуем… на хорошем счету будет в морском клубе «Наутилус». Помнишь, проходили после дискотеки?

Абигель улыбается с ехидинкой. Степан всплеснул руками. Она что думает, он воровать что ли пойдёт?! Хоть ему и предлагал друг Вильчевский. Сгоняет вон в пояс астероидов, там в раскрошенных глыбах алмазов лопатой греби.

— Кстати, почему у тебя уши до сих пор не проколоты?

Понятно. К бижутерии барышня равнодушна, а на бриллианты денег не хватало.

— Жульен, проколи-ка ей уши антисептически безболезненно. Дуй в пояс астероидов, принеси пару алмазиков, ограни, вставь в оправу. Подарим женщине, до сих пор не имевшей богатого любовника.

— Зачем же в пояс астероидов? — подал голос Жуль. — Алмазы прямо под нами — девать некуда. Синтезировать могу. Материя — везде материя. Можно, к примеру, из этой пальмы сделать.

— Нет, нам искусственных не надо. Где ты, вообще, видел деревянные алмазы?

— Обижаете, начальник. Какие же они искусственные? Самые натуральные будут.

— Ты мне надоел! Может быть, серьги у тебя уже и готовые?

— Сейчас показать?

Степан только махнул рукой.

— Нет, с джиннами положительно скучно. Никаких с ними приключений.

— Разве может быть скучно положительно? А приключения устрою на любой вкус. Был бы спрос.

— То есть?

— Что угодно. Знаю, что ваши астрономы каждый год открывают новые звезды и публикуются в специализированных изданиях, надуваясь от гордости. Познакомились бы с каким-нибудь астрономом из начинающих, явились бы к нему, накачали пивом, он бы, естественно, предложил глянуть в телескоп, я бы увеличил блеск не открытой еще звезды, вы как бы ненароком акцентировали, он бы, конечно, обалдел, намешали б ему «ерша», надоумили и назвали бы новую звезду — Абигель. День рождения не за горами. Чем не подарок?

Степана перекосило окончательно.

— До чего ты бестолковый! Не мог идею подкинуть наедине?

— Так у меня их сто пятьдесят пять миллионов штук, о, повелитель.

— Я те дам, повелитель! И об этом не надо было вякать, разговорчивый наш! Теперь самому подарок придумывать.

Абигель сразу сказала: «Укушу» — и укусила.

— Да зачем? Я бы подкинул еще вариантов, помимо ста пятидесяти пяти миллионов.

— Примолкнул бы ты на некоторое время, чубадей! Или я тебя точно пошлю в кругосветное путешествие каталогизировать ромашки во вселенной. Понял намёк? Не то — мой меч, твоя голова с плеч!

Абигель хихикала. Нет, кому зубоскалить? Свободно адаптированной инфраструктуре?

С загадочной физиономией прихватил с собой целлофановый пакет и они пошли последний раз на пляж. Натолкнулись на прокат водных мотоциклов, прочитали инструкцию, написанную в том числе на русском языке, посмеялись над почти совершенным переводом: «Пункт 3. Не можно ездит там, где все люди купатвася. Пункт 9. Ездит может только кто-то, кто подписивал контракт.» Они подписили контракт, заплатили за пятнадцать минут и попрыгали с волны на волну, увлекшись настолько, что вернулись на четыре минуты позже, за что доплатили. Поглазели на чемпионат мира по пляжному волейболу. Чемпионаты мира по пляжному волейболу, как известно, проходят раз в купальный сезон на каждом, уважающем себя, пляже. Купили воздушный шарик в виде заячьей головы и тут же отпустили на свободу. Заячья голова сразу перевернулась вниз ушами и сиганула вверх, издали став похожей на коренной зуб. Еще искупались, упали у прибоя, Степан зарыл Абигель в песок, поцеловал, беспомощную, взасос и обсосал солёные мочки ушей.

— Хочешь, в шары научу играть? — спросил, разглядывая, как французы кидают металлические шары поодаль.

— А ты умеешь?

— В жизни не играл. Но Жульен научит.

Ему была высказана мысль о том, как бы с таким универсальным помощником в самом деле не стать белоручкой, сибаритом и, вроде того, что вырождающейся аристократией, обнищавшей творческими идеями. Степан согласен. Вот почему он предлагает купить домик в сём месте благодати, сделать из Жульена яхту и поставить у домика на швартовку, вызывая только при крайней необходимости.

— Будет ему здесь царская ссылка болдинская. Говорит: «Ты когда спишь, дрыгая ногой, я же должен чем-то развлекаться. Поэтирую факультативно.»

С другой симметрии вырожденцем мужчине не быть при женщине. Зачем мужику такой универсальный помощник? А чтобы не пустить корни в диван, позволь ему только. И это правильно.

Вытащил из пакета воздушного змея, развернул, пристегнул хвост, прицепил нити. Зато он умеет (может, хи-хи) пускать змея. Сейчас побалуется и подружку научит. Покрутил яркий треугольник в небе и так, и эдак, восьмерками, спиралями, с пикировками, один только раз уронил, потому, что ветерок ослаб ниже допустимого.

— Теперь сама попробуй, — придерживая старающуюся ученицу за локти и подсказывая.

Через десять минут сияющая Абигель спросила у своего учителя:

— Ну, как я?! Первый раз, а как будто всю жизнь планеры запускала.

Степан поцеловал персиковую щечку.

— Не обольщайся, женщина. Если бы планером был не Жуль, ты бы давно уже реечные ребрышки переломала бе-э-эдненькому. И ночной фейерверк его штучки. По моему заказу. И обувщик из Жульена получился что надо. Подошвы его работа.

— Какие подошвы..? — ничего не понимая, посмотрела на степановы плетёнки, потом согнула свою ногу в колене, заглянула через плечо. На подошве резиновые буквы, соответственно, по мокрому песочку вдоль моря цепочка следов и отпечатано: «Моя тёлка». «Моя» — на одном шлёпанце, «Тёлка» — на другом, сто пятьдесят пять миллионов раз, чтоб всем было ясно — эта тёлка уже занята.

Они летели домой в Россию с нормальной человеческой скоростью (как у истребителей-перехватчиков), прицеловывались, смотрели на редчайший закат. Не закат — преступление! Абигель уже привыкла к Жульену. Взбила из него под боком вроде подушки, подпёрлась кулачком и долго посмотрела на Степана. Абигелевы мочки ушей подмигивали в полумраке бриллиантами.

— Что меня так разглядываешь? Сказать что-то хочешь?

— Хочу, — подползла, нежно поцеловала в нос. — Благодарность с занесением в грудную клетку. Спасибо за встречу такую, за цветы… сам знаешь, за что. И у меня для тебя есть сюрприз. Не то чтобы… но все-таки.

— Ты о чём?

— О чём-о чём… Приедем — покажу.

Приехали — показала сначала первое, по мелочи.

Степан же — сибиряк. Настырные они! Привязался к картофельному салату. Да был бы кулинаром. А то какой-то художник!

Прекратив степановы мучения, Абигель наложила на дело свои лапки.

Конечно, идея хорошая — заменить в салате сухарики на что-нибудь подобно хрустящее. Абигель элементарно заменила крупную кислую клюкву на бруснику. Операция таже — ягоду в желток, вилкой вынуть, прокатить по сухарной крошке, и на мгновение в кипящее масло. Новые хрустяшки захрустели во рту шедеврально.

Потом автор этих текстов название салату привентил автоматически — салат, Художник Её Высочества, {пошаговое приготовление салата на поддерживающей интернетовской странице.}

1 — Отваривается бульон. Мясо циплят.

2 — Катофель заменяется яблоком. Крепкое зелёное кислое яблоко режется на кубики, отваривается в циплячьем бульоне не больее полминуты и вынимается ситом???????.

7 9 — Очень важно! Семечки по крайней мере пяти яблоков давятся пестиком в ступке, тщательно собирается ложечкой и хорошо перемешивается с готовым салатом.

Показала и второе.

Площадь Победы на Поклонной горе особенно хороша вечером. Сильное впечатление оставляют ряды красных, подсвеченных снизу, фонтанов. Фонтаны должны символизировать кровь, пролитую нацией в страшной войне за свое существование. Идея сработала даже больше, чем предполагали авторы проекта. Как только новый человек входил в парк комплекса, от первого взгляда на фонтаны у него сразу сжималось сердце. Не удивительно — пролитой крови миллионов людей было не меньше. Мраморное здание мемориала, хоть и богато декорированное, как архитектурное сооружение оставляло равнодушным. Степан не любитель критиковать задним числом, но ему, человеку, получившему художественное образование, трудно согласиться с одной художественной формой. Знаменитый грузин сделал в центре комплекса стелу с скульптурной группой. Она-то и вызывала у художника недоумение каждый раз, когда он бывал здесь вечером. Днем хорошо, скульптура как скульптура — богиня Победы с лавровым венком в руке, пониже, у её ног — крылатые мальчики, трубящие в золотые трубы. Но вечером, когда в темноте скульптурная композиция становилась единой массой, бронзовые мальчики пропадали, превращаясь в ноги богини. А самое главное — золотые трубы превращались в ноги от коленей до стоп. Из богини получалось некое танцующее существо, прыгающее в небе балетной разножкой. И Степан каждый раз морщился ещё оттого, что ему виделось — ноги у танцовщицы от коленей до стоп обглоданы до золотых косточек.

Впрочем, сегодня не обратил на скульптуру никакого внимания. Абигель тянула, тянула его к известной только ей цели и успела заинтриговать. Москвичи любили гулять по Поклонной горе днем, в особенности много народу собиралось к вечеру. Зимой у края мемориала строили красивый ледяной городок, катались с горок, на русских тройках с бубенцами, весной праздновали «масленицу», летом с размахом устраивали народные гуляния. Пусть хрустальные души убиенных солдат побудут вместе живыми, пускай порадуются хоть глазами.

Интриганка вела к последнему фонтану, дошли и Абигель засмотрелась на красную воду.

— Не вижу, — прошептала, легла животом на гранит, лицом к волнующейся ряби.

Степан тоже лёг рядом, пытаясь проглядеть метровую толщу воды.

— Кажется, монетка блестит…

— Какая, к дьяволу, монетка?! Эх, не видно теперь… в нашем положении.

Поднялась, стерла с кончика носа каплю воды. Хорошо, раскажет раз такое дело. Помнит художник, какими они были с той штучкой-дрючкой? Степан пожал плечами. Такое разве забудешь? Дивной жизни своей силуэт. Или там, дикой жизни своей силуэт. Идёт рентгеновский аппарат, просвечивает стены, смотрит, как далеко внизу грозно ворочается железное раскаленное ядро планеты, видит додекаэдрическую мысль, пробегающего мимо второклассника, о том, что родители ему за дневник могут устроить бурные продолжительные аплодисменты по попе. Мало ли чего было видно рентгеновскому аппарату, раздухарившемуся ушами и деяниями?

— Я когда сама с сорванными петлями ходила, можно сказать, нечаянно нашла вот здесь на дне… — показала пальцем в угол фонтана. — Только наша светилась, а эта нет.

— Шутишь?! — выдохнул Степан и с опаской обернулся к красной воде.

Сразу вспомнилась газетная публикация. Гранитная площадь, когда её ещё только выложили, до фонтанов дело не дошло, оказалась под пристальным вниманием соответствующей службы. Приборы показали, что гранитные плиты фонят выше допустимой нормы. Немного совсем, но тем не менее. Убрали, наложили из другого карьера. Мемориальный комплекс по массе не меньше циклопической Баальбекской веранды. Плюс немереная бронза скульптурных композиций. И профессор говаривал, что Х-объект останавливается на краю большой массы. Значит, здесь ему быть запросто. Ничего себе нечаянность!

— Послушай, лапка… Ты же знаешь, что будет, если мы её только…

Тут лапка, разрушая ансамбль, запустила руку в воду по плечо.

— Аби!

Но поперечница уже поднялась, засмеялась и принялась смахивать ладонью капли с руки.

— Пошутила я. Не пужайся. Раз бы ковырнула ногтём.

Мимо прокатила шеренга мамаш. В одних колясках детишки орут, будто их казнят, в других спят, как убитые.

— Всыпал бы я тебе пару ласковых, фетёлка! — гневался Степан. — Поозоровать бы только социально ущербно, чучело!

Есть семь кодовых способов управлять женщиной своей мечты, и два сакрально-обрядовых. Правда их никто не знает.

Его прицеловывали, извиняюще заглядывали в глазки, опять же не без шкодливости.

— Ну тебя, дикий персик! Сегодня в наказание не будет тебе ничего, какашка-простоквашка.

— Ноу! Ни за что! Я больше никогда, никогданёшечки..! Ну, объяви меня сегодня самой любимой женой, а? Приходи на сеновал целоваться, моейкин? — видит художник начинает отмякать и козырями. — Мужчина в аду горит при температуре три миллиона градусов. За каждую приятность доставленную девушке мужику снижают температуру на десять тысяч градусов. За десять приятностей девушке температура копчения понижается уже на сто тысяч. Значит за сто удовольствий получается миллион градусов, правильно? А за триста мужику будет комнатная температура горения. Вполне терпимо, — оценивающе оглядела художника. — Думаю триста сеновалов для тебя реальная цифра. Или?

— Ребятишки, вам случайно котёнка не надо?

Перед ними стояла женщина в вязаном пиджаке. За пазухой комочек, только виднеется голова с луповатенькими невинными глазенапами.

— Второй вечер хожу, котят пристраиваю. Последний остался. Не надо вам?

— Вы знаете, мы переезжаем, — мотнул головой. — Mauruuru{Спасибо.}.

— Понятно, — не то чтобы расстроенно сказала женщина. — Да нет, его уже забирают в принципе. Но люди незнакомые и не очень нравятся. А вы симпатичные и веселые. Пойду вон тех спрошу. Нана.

Степан поднял бровь, что-чего она последнее сказала..? Или показалось?

Когда женщина ушла, они фыркнули раз-другой, а потом задохнулись от хохота.

А может, это был обыкновенный котенок. Правду знает только женщина в вязаном пиджаке и в первую очередь сам лупоглазый невинный котенок.

В любом случае, читатель, наконец, и последняя глава.

Первым делом куплена «антоновка полуторафунтовая». Точнее, всего два яблока, но каждое грамм по шестьсот. Потом Степан сравнивая невероятные размеры яблок с детскими краснощёкими головами, натолкнулся на кулачки «шафранного пепина» и, понятно, прикупил ароматный килограммчик. Охоту на яблоки закончил, совсем было наладился домой, но проходя мимо плодово-овощных развалов случайно, через чье-то плечо увидел «анис бархатный», сорт, от которого у него начинаются сладкие судороги. Тут и рассуждать нечего, сразу встал за васильковое платье.

Хляби небесные закончились, на небе только небольшие тучки, все яблочной округлой формы. И настроение у художника не то что хорошее — лучше — любезное. Сзади кто-то пристроился в очередь, спросил:

— Огурков нема?

— Ма, — автоматически ответил Степан, расщурился от солнца, оглянулся на женщину, задавшую вопрос, и уронил нижнюю челюсть чуть не до первой пуговицы рубашки. За ним стояла Элечка и смотрела на него, также потрясенная случайной встречей.

— Мать честна, Стёпа!

— Батюшки-светы, Элечка!

Яблоки-огурцы забыты. Они отошли в сторонку.

— Мне ж сказали: дыра затянулась…

— А нехай затягивается. Утонула рыбка, — улыбается хитро, ладошка у рта.

Выходит, она земная женщина!

Они присели на скамейку и, по-детсадовски держась за руки, поговорили. Обо всём. О всех их приключениях. Повспоминали. Внезапно захотелось повспоминать, хоть приключения закончились вчера вечером.

— Можно в таком случае я как-нибудь забегу в гости?

Элечка погрозила пальцем.

— Нельзя! Нельзя не забежать! Только адрес у меня другой. Мы квартиру к тебе тогда поближе передвинули, чтобы ты, в тормошении мятежном, не передумал с нами ватажиться.

Степан выклянчил у кого-то ручку, написал на запястье настоящий адресс, телефон. Они нежно поцеловались, оба покраснели и расстались, забыв про недокупленные яблоки и некупленные огурцы.

Вышел из ворот Черемушкинского рынка, повесил через плечо белый пакет с яблоками и, хотя до университета не близко, пошел пешком. На плечах яблочный сугроб и самая минуточка посмотреть на себя с критически близкого расстояния, в тот самый упор, с которого пропадает однородность явлений, но появляется их родство. Как бы там потом ни случилось, сейчас, среди пешеходного течения, автомобильных потоков, берегов державной московской архитектуры и оформляющегося хлопотливого дня единственно верным было только одно чувство — полноты жизни. Ощущение того, что умудрился неким трансцендентным образом, словно губка, вобрать в свою душу всю до самомалейшей капелечки влагу разнородных явлений, связанных божественным родством. Не было в душе ни единого не занятого пространства, или, по-другому сказать, душевных недопродуманных пустот, из-за чего люди порой зацикливаются на проблеме орошения Туркмении водами Амударьи, или без затей начинают озираться вокруг в поисках новых приятных грехов. Ясномыслие мудреца, не потерявшего способность прогневить приличное общество очередным легкомысленным художественным вывертом. К объективному равновесию, обязанному своим происхождением искусству, занятием живописью, теперь он сам добавил бы еще субъективное равновесие его беспокойной любви. По-настоящему любить женщину, оказывается, такое же философское удовольствие, как поймать стопроцентный шедевр, скатывающийся с радуги. И хотя субъективно-объективная терминология, на первый взгляд, попадает обеими ногами в одну штанину, стоит только задуматься, парадокс моментально оказывается таким же философским удовольствием.

Наслаждаться полнотой жизни, как яблоком, гармонично, помаленьку, по мере необходимости, или в достаточной степени, или до неприличия, на скорости 24 часа в сутки, плюс та самая секунда, отлитая для гениев из вечности, заниматься смешением существующей вокруг тебя реальности и второй реальности, живущей в розовых складках собственного мозга, готового принять любую порочную идею ради возможности философски понаслаждаться неожиданными результатами творческого эксперимента. И не удостоверять коментаторов, слушать только себя, как сложившийся эгоист. Тявканье мосек необходимо, чтобы знать где находится слон. И не забывать советы мудрых людей — «никогда не злоупотреблять достигнутым», и продолжать до старости холить профессиональные рефлексы, обмывать их родниковой водой вожделения, полировать салфетками, смоченными кислотной субстанцией воли, а то пинать в мягкое подбрюшье, если затянется ничегонеделание. И продолжать богостроительство, куда деваться. Если ницшеанский бог умер — совсем не значит, что божественное мироустройство не требует художественного осмысления. Как раз наоборот. Не надо бояться искать единственный ответ на единственный вопрос. Заурядному удобнее верить в бога потому, что бог для него — сосуд с ответами. Не будь стенок и крышки, пришлось бы гоняться за каждым ответом по вселенной отдельно. Умному деваться некуда, приходится гоняться. И всю оставшуюся жизнь, как разрывается заядлый курильщик между желанием сделать вдох яда и мечтой подышать свежим воздухом, разрываться между татуированным другом Августом, Бобом бензольным в раздражении, и забитой волосами раковиной, другой мелочевкой назойливого быта. Жить легко очень трудно. Вовремя понять, что философское удовольствие должно замениться в такие моменты просто чистой философией и элементарно пробить раковину вантузом.

Степану ясно одно — на бочку пороха вместе с ним отныне сядет ещё человек. Мало того — художник подозревает, что открытый огонь анархистка поднесет к фитилю первой.

Пока же девушка гоняет на своём бомбардире-кроссовере Х6, травмируя гаишников-рвачей. Ей скоростной танк нужен, а не Х6. Спасает наша модель вселенной собак-инвалидов и истощённых кошек полутрупы выкупает у сумасшедших старух. А недавно обнаружила вообще сущий ад в посёлке Калинино между Абаканом и Черногорском. Женщина, выбиваясь из сил, пытается спасти двести собак и тридцать кошек, собирая убогих бездомных. Пьяный советский мужик коту задние ноги топором отрубил и выбросил умирать на тридцатиградусный мороз. Эта женщина кота подобрала и выходила. Абигель, увидев калининский ад собственными глазами, нежно произнесла сквозь зубы:,Человека не жалко! Человек — крыса из нержавеющей стали. Выкарабкается! Но крыса из нержавейки приучила тех, кто теперь от неё полностью зависит. Делай с кошками и собаками что хочешь, хоть поглаживай, хоть шапки., Переправив безногого кота в Цюрих, поставила всех на уши.

Для тех, кто не зачерствел душой. Можете помочь. На интернетовской странице поддерживающей роман указан счёт калининского приюта, куда можно перечислить на корм обречённым животным. Светлана Николаевна ведь бедолаг может прокормить только дешевейшим — паренным комбикорном. Это собак-то.

Наводка, конечно, не пузатому гаишнику. Ему-то уж точно не придёт в тупую советскую башку перевести хоть копейку доходягам. У него на первом месте человек с большой пузатой буквы он сам.

В любом случае, сказать надёжно, скучать ему с Абигелью не придётся. Уж точно! Скорее напьётся мусульманин. Или встретишь еврея с лопатой. Или встретишь китайца с круглыми глазами, увидившего первых двух в таком неприличном виде. Или…

Его чуть не сбили. У тротуара остановился автомобиль с куклой на капоте и из него вырвался кисейный взрыв. Жених догнал невесту, поймал за локоть и оба они врезались в Бумажного. Пакет отлетел, из него один за одним выкатывался «шафранный пепин».

— Ну Зина! Подожди же! Зиночка! Зинуля! Я когда-нибудь всё равно должен был сказать.

Зина-Зиночка-Зинуля, впрочем, не собиралась убегать, в свадебном платье не больно-то набегаешься. Сразу обвисла на руках у молодца, рассопливилась и пожаловалась на жениха ему же в шею:

— Ты должен был до свадьбы сообщить, что у тебя есть ребенок от другой женщины.

Степан собирал плоды, обдувая каждый. Тянул время. Интересно — чем закончится коллизия. Брачующийся народец мир не брал. Они взялись привлекать в ссору темы, неуместные в столь торжественный день. Слово за слово, но дальше, похоже, случится место, где и наитвердейшее чело поморщится.

— Ребята, — подошел к ним Степан. Ребята повернули раскрасневшиеся лица. — Я вас помирю. Съешьте-ка для успокоения.

И вручил змей-искуситель жениху с мокрой от слез шеей шестисотграммовое яблоко и Зине-Зиночке-Зинуле «пепинчик». Верное средство — озадачить. Потом лепи из них, что хочешь.

— Наклоним перпендикуляр или нет? — протянул руку с вопросом. — Если хотите, следуйте за мной.

Пошёл, не оглядываясь, в сторону Дворца пионеров и школьников.

— Пусти, Казанова! — услышал за собой и его нагнал шелест свадебного платья.

Подмигнул невесте, предложил галантно руку. Они пошли по аллее, оставив за спиной жаркую дискуссию жениха со свидетелями, выбравшимися из автомобиля с капотной куклой.

В парке, примыкающем к Дворцу пионеров и школьников, стояла «Помоечка». Её владелец, поэт-неудачник, после того, как разбогател, почувствовал второе дыхание, опровергая тем самым туфту о том, что творческая личность должна быть голодной. Тем более летом. Летом поэт ободряется, летом поэт одобряется, летом поэт удобряется диском нефритовым Пи. Летом поэт большеглазится, летом поэт златоротится, летом поэт преклоняется пред разнотравьем любви. Летом поэт вверх, (но гамми)тся дерзкою нотою Си, музыкой сфер оперяется, с горлом без петли висит.

Степан взял у невесты кочерыжку от яблока, показал пальцем на вход.

— Прошу.

Тут же к ним в три ноги прирысил запыхавшийся жених.

— Зинок, ты… ты чего?!

Зинок-Зина-Зиночка-Зинуля ухмыльнулась со значением. Крашеный ротик на одну сторону. На такую, что для жениха хоть стой, хоть падай.

— Посоревнуемся, многожёнец на поприще уменья? Я первой до выхода доберусь — ей-же-ей пойдешь в ЗАГС один. Ты перегораздишь — пойдем вместе, — прищурилась. — Тому в семье и быть главой на поприще лобзанья.

— Зинка! Ты что, чокнулась?! Блин… горелый! — жених отступал назад, пока не уперся спиной в подтянувшихся свидетелей. — Ну, я в коллоидном осадке… Кадастровый номер полный!

Степан уже давал инструкции бабульке в том плане, что пускай молодые утоляют стремления, «Давайте пожелаем, чтобы у них и в дальнейшем всё было неправильно, но хорошо.» А платит он, плюс премиальные и яблочко, совратившее человечество.

Когда ж кадастровый N (полный), блин горелый, чокнутая Зинка-Зинок-Зина-Зиночка-Зинуля шагнула бедром вперёд в зев входа, жених, тяжко вздохнув, прошептал: «Белое платье — символ чистоты и блаженства. Теперь я понимаю, почему женихи в чёрных пиджаках.», и шагнул в бассейн с жидкой глиной следом. Глина ласково приняла по колени его брючки. Бабулька ойкнула, у случайных москвичей перекрёстный огнь восклицаний, свидетели сторон законносочетающихся застыли в коматозных позах «немой сцены» гоголевского «Ревизора». Вряд ли кто из присутствующих сомневался в том, что первым к выходу доберётся жених. Его идеально отутюженный акулий костюм — явная фора по сравнению с медузным куполом свадебного платья. Другое дело, в чём они в ЗАГС пойдут? Нашелся бы в столице хоть один сумасшедший ЗАГС, сочетающий браком голыми.

Степан связал картины в пачки, собрал в сумку свои аскетические житейские вещи. Комбинезон с золотым членом оставил висеть распятым на стене со словами: «Кесарю — кесарево, а слесарю — оладышек в меду». Сказал просто, не вкладывая в сказанное какой-то особенный смысл. Потом сходил в университетскую канцелярию, написал заявление об уходе. Его придержала секретарша: «Стёпа, на тебя тут какая-то странная телеграмма пришла». Прочитал: «Еще жива Вашим снисходительством. Ненавижу тебя, чудовище, и целую твои грязные руки». Дернул паровозный свисток, сказал: «Иъессс!! Продоузадержись только до послезавтра, доходяга, мы прилетим к тебе с путячим доктором.» и поднялся в мастерскую. Только зашел — звонок.

— Привет Степан. Серёга Худяков на проводе. Я музыку подобрал к тем стихам и собираюсь спеть песенку, покоряясь верховной расправе вдохновения, хе-хе. Голоса у меня нет, но постараюсь исполнить с чувством, дав воздуху теченье. Сможешь в субботу прийти к нам, в менестрель-клуб?

Степан колыхнул изящной линией плеча: какие стихи, какой менестрель-клуб, кто звонит?

— Что молчишь, забыл, что ли? Ну помнишь: закат термоядерный только что отзверел, молодежь с гитарами подгребла, шмурдяк пили. Я с братом Олегом был. Олежа с твоим другом Иваном потом ещё спорили до посинения: кто умнее — дельфин или шимпанзе. Ты мне визитку дал на трамвайном билете.

Степан, наконец, вспомнил тот вечер, но, убей Бог, не помнит, чтобы кому визитки раздавал.

— Хоть вирши получились так себе: тяжеловато-помпезные, но к песенным текстам требования невысокие. Зато наш колоквиум мне навеял кой-какие ассоциации… Самое вкусное остаётся в бороде. Хочешь послушать, какое совокупление воспоследовало? — и, не дожидаясь пока откажутся, прочитал:

В складке неба и земли

запекают всё что нужно:

несуразности черты,

и премудростей окружность.

Небожителей пирог

разбирает люд на части

Кто влюблён в мякину власти,

кто и корочкою строг

Сытым запросто замлеть,

принимая мира вкусность.

Только ведь не в том искуссность

чтоб, наевшись, умереть.

Испеки свою печёность,

напридумай торт такой,

продавившего бы небо

вавилонскою горой.

Столоваться в церкви можно,

но и бога накормить,

любопытная возможность

самому всевышним быть

Выбирай судьбы основу.

Обсудись с собой в ролях.

Обжираться ли готовым

или властвовать с нуля.

Степан записал адресс, поблагодарил за приглашение, попрощался и фыркнул: «Что-то Пегас сегодня рядом крутится. Несу разности черты. Кто икорочкою сыт. О как!». А не сделать ли паузу кофейную после пиитической? Абигель придет скоро. С её стороны задача та же, прозаическая — начать новую жизнь. Уволиться из своей фирмочки, собрать вещи, зубную щетку не забирать, купить по дороге новую. Главное: поговорить с отцом, настроить его соответственно, ненавязчиво намекнуть про амазонку, привыкшую воевать дынями (амазонка — домашняя хозяйка — дикая хозяйка — снова амазонка, кольцо замкнулось). И, конечно, поцеловать в щёчку колотушку из твердого войлока в накрахмаленном воротничке. Завтра-послезавтра они улетят в Сибирь, надо по-человечески показать мамульке его не непредусмотренное событие, но любящую скромную, такую домашнюю (промолчать про замыкающееся кольцо) женщину в рое прикрас. Пускай для матери эта выдерга хоть какое-то время побудет тургеневской барышней.

Рухнула в душе стена из косной материи, отчаянно захотелось стать профессиональным художником. Профессионализм в данном случае, не умение, а всего лишь зарабатывание на жизнь своей профессией (профессия — живописец). Хуже он, что ли, Мекелянджеле? Писать картины, изощряя кисть, выставляться везде, продавать частным собраниям. Градиент-музеон Влчека, кстати, уже намекал на продажу какой-нибудь картины, хоть и нет в нём в привычном землянам смысле ни здания, ни сонных вахтерш на продавленных стульях, ни вымеренных линейкой экспозиций. Деньги нужны даже бедным художникам. Деньги — пудра мужчин. Если женскую часть обозначивать по инерции, пусть деньгами женщин останутся мужчины, как бы это старомодно ни выглядело.

Вселенная оказалась такой достопримечательной! И хоть непросто там порой бывает, но, кто спорит, интересно. А успеть надо многое, несмотря на то, что жизнь — дама без возраста.

— Эй, парсуны! — крикнула с порога Абигель холстам, связанным в пачки. — Вы только посмотрите, как мамзелька в короткое время соскучилась по белковой форме жизни!

Сгубила его в объятиях. Самое интересное: погиб в слабых женских руках с превеликим удовольствием.

Что бы сказал в этом месте сибирский дед? Нет-нет, имеет смысл остановить поспешную мысль. Привыкший к монотонным повторам человек, пожалуй, может найти чрезмерное в последних словах сибирского деда:

«Если бы почувствовал, что её здесь нет, я бы не родился.»

Имел он в виду, не думая о красоте фразы, только пуповину, перетянувшую удавкой горло при родах. Следует лишь удивиться, каким образом после многочисленных, сначала мягких, пробуждающих, потом страшных, потом безнадежных хлопков принимающей роды повивалки, оставленный в конце концов новорожденный ко всеобщему изумлению сделал первый вдох. Не для себя, но для неё, всё-таки почувствовав присутствие своей платоновской половины. Уже взрослым, дед узнал: она родилась позже на несколько минут, как раз тогда, когда отчаявшаяся повивалка положила его тельце на траурную простыню. Опять же, чистый символизм…

Абигель, намотавшаяся за день, уснула. Степан самолично обмыл её, позёвывающую, обтёр, слизнул последнюю капельку с плеча, приказал почистить зубы новой щёткой, — почищено как попало, что греха таить, — и затолкал в постель.

Выписавшиеся небожители оставили в доме все свои вещи. В верхушках окон вызревала луна, появились первые пушистые звездочки, ниже по горизонту остывали яблочные шары облаков, и совсем у циркульного края доплавлялось в форме последнее золото заката. Степан растянуто чистил зубы новой щеткой и мысль работала сонно. Над умывальником, предохраняя стену от брызг, он сам, давным-давно, в прошлой своей жизни, выложил квадрат из четырех кафельных плиток. Насобирал их где попало. Две плиточки белые, одна кремовая, последняя с деколью — кобальтовым цветочком с обвисшими лепестками. Мысли верно такие сонные…

— Эй, Бадьян Христофорыч, где ты там? Я понимаю, что у тебя лень с телёнка. Понимаю, что твоя персона без твоих дружков ни мычит, ни телится. Но измени лица обычай? Вот передо мной каменные плитки — дай знать хоть чем? Может тогда я поверю, что случившееся мне не приснилось.

Художнику снится минеральная жизнь или камню снятся скважины художника?

Дремотно поухмылялся, а когда прополоскал рот, кобальтовый цветочек вдруг поднял головку, лепестки разошлись кружком, листики затрепетали и бутон на стебле распустился.

— Да ну вас, правда! Всё б игрались. А если это ты, Жульен, приеду — приделаю якорь размером с «Башню капитанов»!

Что говорить, у Жульена оказался такой же нескучный характер, как у настоящего Жульена. А уж выпустить субмолекулярной инфраструктуре из Испании до Москвы невидимое щупальце длиной в три с половиной тысячи километров то же самое, что настоящему Жульену прокатиться в ведре по желтой мастерской.

— Ничего-о-о… мы с тобой ещёжды побеседуем о милых пустяках. Когда сольёмся все меж вздохами времён.

Услышал его, наверное, погибший Жульен. Качество у разумной пустоты такое — вникать и соучаствовать, прислушиваться к самой мелкой нашей мысли, приглядываться к самому мелкому поступку, потому что для неё всё важно. В абсолюте!

Выключил ночник, подкрался к раскладушке. Абигель спала в лунном свете, похожая на только что отлитое в фарфоре мастером произведение искусств. Опустился рядом на пол и посидел так, закрыв глаза, отдавшись миражам.

Луна окрепла и опасный окаянный свет залил мироздание. Открыл глаза, поднялся на колени, наклонился над спящей женщиной. Увидел бы его кто посторонний и, проглядев произведение мастера пред ним, сказал бы — молится человек. А он и молился, разглядывая сверху свою порцелановую планету, все её холмы и холмики, долины, русла рек, лужайки, полные лунного света. Абигель, переложив ладошку, прошептала: «Кажется, я рожу тебе дочь с водопадами в волосах…» и разулыбалась во сне.

Полюбить, так лучшую часть каждого дня, прикончить, так худшую.

Взял яблоко, хотел укусить бочок, но вспомнив, что зубы уже почищены, выбрался на балкон, выдохнул «Ха!» и с разбегу вспрыгнул на парапет. Опасно, не думая о таких пустяках, стоял на узком камне, на полстопе, другой половиной опираясь на соучаствующую пустоту.

— Что ж, дорогие потомки. Вас ожидает бурная история. Это я вам гарантирую, как художник.

Посмотрел на яблоко с веселой яростью, широко размахнулся и с криком: «На, откуси!» запустил его прямо в рот великому городу.

Думалось обо всём сразу. Безалаберно качался на пятках над бездной, закинув руки за голову, подняв её вверх. Сон отпустил Степана, но принял в себя неистовый лунный свет, беспокойная частица вечного здания мира. И сам мир. Он с благодарностью и замершим сердцем почувствовал это. Он, придворный живописец вселенной, портретист написавший лицо будущего, человек с яблоком в руке, существо прикоснувшееся к золотому телу искусства, художник. Художник Её Высочества.

Послесловие

Когда сняли фильм «Ленин в Октябре», его посмотрел Иосиф Виссарионович. На экране суетливый Ленин каждую минуту повторялся: «По этому вопросу надо проконсультироваться с товарищем Сталиным». По окончанию просмотра «хозяин» молча и пасмурно сидел с потухшей трубкой. Приглашённые замерли в ужасе, ожидая приговора. Наконец, Сталин сказал: «Нэ так всё было». Тем не менее фильм получил сталинскую премию и был с помпой запущен в прокат. Так вот, мне тоже хочется сказать: «Не так всё было».

Роман написан Жульеном. Спасибо служивый за последние вдохновенные предложения. Тронут! Ему, оказывается, было приказано написать об этой истории. Говорит: «Я тексты только что закончил. Думал, уложусь в четыре минуты, а пришлось потрудиться семь. Глянь на небо, прямо знамение.» Смотрю, точно, над МГУ облако в форме гусиного пера. Я хвать Жульена, сфотографировал. Клянётся, что он тут ни причём. Я потом залез подправить роман, так что если почувствуете где лажу, знайте — это мои усовершенствования.

Вмешался же вот почему. Хорошо, согласен, основные события нужно описать подробно, но ведь самое интересное для нас, землян — внеземные части. А они занимают чуточную долю. Я давай разворачивать что видел капитальнее… И тут начало-о-ось! Эти целуют последнюю ступеньку трона, изколенопреклонялись по-всякому, но не дают. Говорят, что любая, самая незначительная информация извне может оказаться губительной для цивилизации, и что случаи такие были. Вроде пустяк — описал транспортные «гировики» на Астрее, а разрешили оставить только когда профильтровали патентные бюро и обнаружили, что землянин изобрёл уже такое. Представляю, что началось бы, если б я взялся описывать принцип работы гравитационного двигателя. Или описать вкратце, как он фурычит? Вжжж, вжжж, вжжж. Но не такие стратегические вещи почему не описать? Перепираюсь с коллегией до зверства, чуть не до драки доходит. Про первый инопланетный спортивный снаряд у нас я выспорил. Но вы видите, что они делают, во что превратили изящную конструкцию? Я понимаю их рассуждения: думают, что если обезобразить до такой степени, опримитивить, то всё будет выглядить лишь земной фантастикой. Не согласен! Пускай для Земли делают исключение. В конце концов, кто им будущее написал? Ладно, пусть смотрится фантастикой, только надеюсь: вы скоро прокатитесь на ней: и на «Акуле», и на «Яйце», и на кувыркалках («Давай, давай!») А то что алькорские гладиаторские игрища скоро станут нашей олимпийской игрой — сомнению не подлежит. На этом уровне великий спортсмен согласился безоговорочно.

Мы все здесь под псевдонимами. Абигель сказала, как отрезала: «При моей жизни даже не мечтай кому показать портрет. Жить хочу спокойно.» Я не согласился и мы поспорили. Абигель говорит:,Ты же счастливый человек! Я содержательно отвечаю:,Нну-у…, Абигель говорит:,Ты счастлив от того, что можешь быть чистым индивидуалистом. В зачипированном будущем ты открыт информационным потокам со всех сторон. Общество тебя просвечивает во все дырки. Все кому не лень лезут тебе в душу. Личной жизни нет. Твоя по закону чипированная одежда будет сообщать в медицинский компьютер твой пульс, давление и потоотделение. Это значит, каждый урод, если ты хоть чуть-чуть знаменит, будет знать, что сейчас ты конкретно, барахтаешься с женщиной. Соответственно, любой хакер может взломать тебе камеры наблюдения, поставленные по закону комунальными службами и смотреть от скуки на твои секскульбиты. Нефть у саудов к тому времени закончится, да и водородная технология подоспеет…, Я переспрашиваю:,Какая-какая поспеет? Абигель поясняет:,Расщепление обыкновенной воды из водопроводного крана на водородное топливо. Поэтому мухаммадистам ничего другого не останется, кроме, как подсматривать за соседями в щели между песчанными досками. Третья мировая, как думают, будет ведь не между цивилизацией и мусульманством, дольше других станущих цепляться за грёбанную религию. Глобальный конфликт возникнет от того, что большинство человечества, которая тупее, чипируется, а меньшая, которая за классическую автономию — я их называю, поднимет кровавый бунт в духе современного мусульманского терроризма. Бунт кроваво подавят, но, как всегда кончится компромисом, гроша ломанного не стоящим. Понимаешь, к чему идёт, своеобразник? Посему, радуйся пока, индивидуал, пока тебя не подключили к сети., Я говорю футуристке:,Дай поцелую?!

(В отместку за пережатое тщеславие я — мстительная натура, сообщаю: 90 % всех стишков в романе (в том числе неприличных) Абигелевы). Компромиссный вариант такой. Портрет покажем, но чуть позже, через 777 лет, в день середины лета. Это получается 2781 год. Если будет прогулочное настроение, подходите к 12 часам к МГУ — увидите на небе нашу топ-модель.

Персонажи в книге обыграны иначе чем в реальности. Варварушка, к примеру, вовсе не та или тот, а третье, «оно», о чём-о ком даже было бы дико расказывать. И те же главы о казни президента — вымысел, способствующий большему напряжению сюжета (предметнее: предостережение будущим Иосифам Виссарионовичам). Но Вильчевский сказал (по прочтении), что конкретно глава о Тамогочи — это шпионское донесение о действительно случившейся срамной пьянке. Исключая телеграмму в Ватикан. С римским папой беседа состоялась, но только не в Москве, а в Риме, где я его подкараулил в рафаэлевых лоджиях во время прогулки. Там же мы заключили конкордат о государстве вне всяких государств для избранных художников. Государство организуется в… скажем так: под девятью километрами воды и тремястами метрами гранита. Будут там, как на любой творческой даче, все, раскачивающие творческого человека, причиндалы: интернет, библиотека, фильмотека, фонотека, дискотека, выпивка, сауна, барышни и прочее, вплоть до скафандров, в коих можно спокойно обдумать свои концептуальные построения, гуляя по той же луне (таксистом понятно кто отработает). Комиссия по отбору художников уже действует и цель поставлена ах, сладенькая! Зато и результаты произойдут, мы очень надеемся, облакомиться. Искусство — твоё торжество природа!

Места событий если не изменены, то запутаны до невозможности. Если пещера «строителей» осталась на своем месте (Жульен несколько глобализировал масштабы их деятельности, по поводу чего двухголовый Глоова мило поморщились), то в «Помоичке» я возюкался совсем в другом месте, в парсеках эдак… нет, всё равно запутаюсь в нулях. Друг Вильчевский и друг Лузин, когда пришло время открыться, почти что грохнулись в обморок и извлекать их из этого полуобморочного состояния пришлось «ситаловскими» напитками. Шумную Вакхову влагу по поводу откровения употребляли на Марсе, на дне Тирренского моря, сухого, как ногти у кочегара. Жульеновская отсебятина в романе, кстати: презренное пиво мы вообще не употребляем. Наше — приличные креплёные вина и важный коньяк. Я не буду ничего говорить о неприличном количестве важно употреблённого, но только мы вдвоём с Игорем еле справились с Вильчевским, когда он рвался накорябать на валуне сакраментальную надпись из серии: «Здесь был…». Лично я разрешил бы сделать, но доктор наук встал грудью. Так уж ему стало обидно за будущих первопроходцев и будущий же триумф земной науки. Международный проект полёта к Марсу, как-никак, продвигается практически. Поэтому после пикника мы за собой прибрали чин-чинарём, так что будущим первопроходцам по возращению не придётся сдавать наши бутылки.

Особливо достодолжнославным милитаристам: дорогие шпециалисты, если вы думаете, что через меня вам удастся добраться до их технологий да приделать к вашенским военным железякам двигатели оттуда, позволяющие передвигаться несносней «Стелсов», знайте: вы сильно ошибаетесь. Помогать военной руке я не захочу, затем меня всегда прикроет одна субмолекулярная структура и ихние органы, поверьте на слово, вашим не чета, не пыжтесь зря, поберегите себя, други обратные. В лучшем случае с серьёзными физиономиями будете слушать всякую чушь Жульена в моём лице о том, чем отличается полуодетый алькорский боевой кнехт от полураздетого.

Наконец, кто сказал, что Степан не Степанида, стрижка, под мальчишку,? Иллюзии… Ультралёгкая пудра с высокой концентрацией светоотражающих перламутровых частичек моментально спрячет круги под глазами и придаст лицу изумительную гладкость и сияние. Не забываем о контурном карандаше. С помощью прилагающейся пуховки легко припудрить не только лоб и скулы, но и зону декольте. Осталось нанести на ресницы тушь. Они становятся невероятно пушистыми длинными и поднимаются вверх острыми стрелами, готовыми поражать мужские сердца.

Будет настроение заглядывайте когда на огонёк (www.аrt-stepan.ru). И хоть качеством изображений современного интернета можно пугать пернатых, но по крайней мере получите общее представление о новых картинках.

Ваши, как бы Степан(ида) Бумажн(ая)ый.