Под музыку Вивальди

fb2

Книгу составили избранные стихи, изданные и не изданные прежде. Читателя ждет открытие тайны отшельничества поэта от стадионных стихотворцев. А. Величанского можно отнести к шестидесятникам, но в отличие от них он не торопился выкрикнуть, он старался осознать…

ПРЕДИСЛОВИЕ

ЧТОБ НЕ СТАТЬ ЧАСТИЦЕЙ ЧЕРНИ…

Екатерина Маркова

Близ холма, что всем известенкак гора Парнас,я бесхитростных овец икоз убогих пас.Крючковатым был мой посох —им – единый мах —Я я ловил ягнят и нес ихВ в гору на руках.

В те поры, как писали в древности, на Парнасе сменилась власть сталинских соц. реалистов, угодников и воспевателей лагерного социализма на хрущевских поэтов – шестидесятников, полубогов толпы, со значительными выражениями лиц, твердо знавшими, что сталинизм – зло, что необходимо вернуться к истине, а истина по тем временам, была – возвращение к ленинским нормам. А. Вознесенский писал «Лонжюмо», Е. Евтушенко прославлял юного вождя поэмой «Казанский университет». Героями стали «Комиссары в пыльных шлемах», а не их святые жертвы…

Все это случилось после разоблачительной речи Н. Хрущева на ХХ и ХХII съездах КПСС «О культе личности Сталина». В это время возникали разные группки не страшащиеся немедленной репрессии. Конечно, наиболее «крутые» как сейчас говорят, вроде ВСХСОНа питерского, боевой организации, карались почти что по-старому, знаменитая 58-ая статья, по которой расстреливали без суда, по признаниям выбитым пытками, заменена была на 70-ую только в 1961 году(антисоветская агитация и пропаганда). Но литературные группки существовали в наступившие «вегетарианские» времена, по слову Ахматовой, более менее спокойно. Единственно, членам этих кружков надо было где-нибудь работать, иначе – по указу «За тунеядство», часто давали реальные сроки, сажали таких интеллектуалов – книгочеев с уголовниками, пользовавшими несчастных «по понятиям»… (Этот указ отменили только в 1991 году)

В 60–е годы в МГУ возникла литературная группа СМОГ, аббревиатура расшифровывалась двояко – «Самое Молодое Общество Гениев» и «Смелость, Мысль, Образ, Глубина». Студенты дневного отделения могли не работать, а вот вечерники, заочники и просто вольные поэты вынуждены были идти в дворники, истопники, сторожи, т. е. в исконно крестьянско-люмпенские профессии…

Печатающиеся поэты, как правило, продолжали выполнять задачи Союза писателей СССР – «передовой идеологического фронта». Эта «передовая обеспечивалась тысячными тиражами книг, крупными гонорарами, домами творчества, госдачами в Переделкино… Служишь партии – получи.

Юные поэты уже не могли служить КПСС, и дело даже не в политике, просто по эстетическим соображениям… В СМОГ входило много поэтов – среди них Леонид Губанов, Александр Величанский, Аркадий Пахомов, Владимир Алейников, Юрий Кублановский… Все они, кроме Губанова, учились в МГУ… Часто заливали свою непризнанность дешевым алкоголем, травили плоть свою юную… Знакомились по стихам – Величанский был старше других, он уже поработал на шарикоподшипниковом заводе и отслужил в Армии:

«Сегодня возили гравийи завтра возили гравий……А девочки шлют фотографиии службы проходит срок,скоро закончим с гравиеми будем возитьпесок.

Молодого Юрия Кублановского поразили эти стихи, так о советской армии еще не писали. Величанскому понравились стихи Юрия, так подружились…

Все они не печатались, судьба их тогда была темна, неустроенна…

В семье Величанских была пишущая портативная машинка Олимпия, которую отец привез из США. На ней поэт печатал свои стихи, потом подшивал в общую коленкоровую тетрадь двумя цыганскими иглами. Так возникали самиздатовские сборники, по 10-15 экземпляров. Сборники эти расходились по рукам… В одном таком сборничке было напечатано, ставшее потом знаменитым «Под музыку Вивальди». Музыку написал Берковский, а запели молодые Никитины и поют до сих пор. Музыку эту исполнял даже оркестр Поля Мориа…

Слава Лен, исследователь творчества СМОГа, относит их поэзию к нарождающемуся бронзовому веку литературы. Думается, что поэты эти прямые продолжатели серебряного века, еще звучащего эхом в душах, пораженных страхом перед стальными законами государства.

Все же есть тепло в наси в бешенной стуже вьюг,потому что «Бог нашесть огнь поядающий»…

Александру Величанскому удалось единожды, в декабрьской книжке «Нового мире» за 1969 год, напечататься у самого А.Т. Твардовского, создавшего Журнал, как церковь для отмаливания своих и чужих грехов, журнал в котором пытался печатать Правду о временах террора против крестьянства, против интеллигенции… Александр Трифонович даже у Величанского спросил, нет ли у него чего-нибудь, разоблачающего Сталина.

В подборку вошло такое стихотворение:

Мы мстим, и мстим, и мстим, кому не весть,Отмщенья ярость зверская – для нас большая честь!Веками вечными одно лишь мщенье длилось…О, если справедливость только месть,И если в зверстве добродетель есть,Будь они прокляты, добро и справедливость!

Во многом и сам «Новый мир» был посвящен мести сталинскому времени… Твардовский понял, казалось бы далекого по стилистике поэта. Интуиция гениального редактора его не подвела, хотя некоторые непривычные образы вызывали у него недоумение:

Озимые люди по избам сидят.Спасибо соседи когда посетят:Ведь время – не сахар, и сердце не лед,И снежная баба за водкой идет.

Твардовский, со свойственным ему материалистическим мышлением, спросил. – «Значит есть и яровые люди?» И тем не менее опубликовал 10 стихотворений молодого, незнакомого (в смысле «племя молодое, незнакомое»), с осторожностью относясь к незримому будущему русской поэзии, осознавая, что дело имеет с талантом.

Но Твардовского вскоре отстранили от журнала. Он умер в 1971 году. Его авторы превратились, кто в диссидентов, кто в эмигрантов, а кто в отшельников, созерцающих этот мир по дару своему – способностям и таланту… Так жил Величанский «ловил ягнят и нес их в гору на руках», писал стихи:

Но в стране такой ничейной,чтоб не стать частицей черни,знаком плюс иль знаком минус…

Александр Величанский родился в 1940 году. Его отец Леонид Величанский был корреспондентом ТАСС, мать, Лариса Гавриловна Тюрина работала на радио, вещающего за рубеж. Она открыла греческим слушателям Валентина Распутина, Василя Быкова, других замечательных писателей…

Несколько лет в детстве Величанский жил в Греции, которая каким-то образом осталась в его душе, он изучал греческий, переводил новогреческих поэтов, конечно по подстрочнику, Константина Кавафиса, Рицоса… Только в 2000-м вышла книга его переводов «Охота на эхо». Туда вошли и переводы с английского, с грузинского… Поэты: Джон Дон, Джорж Герберт, Эмили Дикинсон, Галактион Табидзе, Нико Самадашвили…

К слову сказать, Иосиф Бродский спрашивал уже в Америке, приехавшего туда Юрия Кублановского: – «А что вы мне не рассказываете о Величанском, ведь это единственный современный поэт, который англоязычную поэзию знает лучше меня.» Когда-то поэты, которых не печатали, занимались переводами, что бы как-то выжить. Величанскому – и переводы приходилось отправлять «в стол», он в чем-то повторил литературную судьбу своей любимой Эмили Дикинсон, которая писала стихи в 60-е годы ХIХ века, а опубликовались они только в 1890-ом году. Единственная прижизненная книга Величанского вышла в год его смерти в 1990 году. А ведь поэт редко писал что-то против власти, правда, если писал. То хлестко:

Грамотность нужна нам б…ть,поголовная, как стадо,чтобы всякий мог, коль надо,но донос, а написать.Грамотность нужна нам б…ть,вездесущая, как атом,чтоб не Пушкина – куда там,но повестку прочитать.

Поэт Величанский не сошелся бы, видимо, с любой властью, всеми 4-мя чувствами – слухом, зрением, обонянием, осязанием. Ну и пятым, конечно…

Лев Шестов писал о Серене Кьеркегоре: – «Легко можно допустить, что Киркегарда в его потустороннем бытии больше всего тяготит и угнетает мысль, что он не имел мужества сам при своей жизни в глаза людям поведать свою тайну, и что если бы нашелся человек, который теперь разгадал бы его тайну и показал людям. Он снял бы этим огромное бремя с души покойного».

Читая стихи Александра Величанского, живя с ними, мы попытаемся снять то самое бремя по мысли Шестова, по мысли, которая так занимала поэта.

Александр Величанский рано умер, но многое успел…

Мои стихи корочеиюньской белой ночи,но долгим свежим сумраком окружены они.И вы о них мечталисреди стекла и сталив казенные безжизненные дни.

ВОСПОМИНАНИЯ О СУЩЕМ

1969–1970

«Эту серую сирень…»

Эту серую сиреньпомню я прекрасно.Было сыро во дворе,в небесах ненастно.Пахло свежею травой,сладкой тонкою листвоюлет за двадцать до того,как мы встретились с тобою.

«Научусь тебе, мгновенье…»

Научусь тебе, мгновенье:ты – последний медный грош —позади одно забвенье,и в забвенье ты уйдешь.Неразменный миг отрады,и мучений вечный миг,и еще чему-то надонаучиться мне у них.

«Ты прости моим словам…»

Ты прости моим словам.Я твое дыханье слышу.Дождь трепещет, данный свышепотемневшим деревам.Сада смутную красудождь тишайший не пугает:я ведь теми же губамиэто все произнесу.

«Почернеют звезды…»

Почернеют звезды,задохнется слово,запрокинет головусосен крутизна.Этот дождь тишайшийнами зацелован,и на наших лицахутра белизна.

«Вдали вдоль погоды…»

Вдали вдоль погодыплывут пароходысовсем невесомыеиздалека,а мы остаемся,а мы остаемся,как этот песок,насчитавший века.

«О, этот миг пропащий…»

О, этот миг пропащий,куда же ты пропал? —на пляже барабанщикстучался в барабан —он был едва заметен —был маленький совсем,и вот сейчас поэтомуисчез он насовсем.

«Время небывалое…»

Время небывалоеуплывало,и рябина алаягоревала,и погода белаявечером, когдане уходит милаяникуда.

«Потянулись минуты…»

Потянулись минуты,потянулись часы.Облака почему-точрезвычайной красы.О, помедли хотя быты, земная теплынь,красноватый сентябрь,голубая полынь.Проходи расставанье,день, сменись на другой!Да хранит расстояниесвой подземный покой.

«Ты не плачь, моя прекрасная…»

Ты не плачь, моя прекрасная,я молиться научусь,чтоб печаль твоя безгласнаяполегчала хоть чуть-чуть.Ты не плачь, моя печальная,это мне не по плечу —чистым золотом отчаяньяя за это заплачу.

«По чужим октябрям…»

По чужим октябрямчьи-то птицы кричали,в чьих-то парках трещалилистопадов слои…Мы с тобою ещеникогда не встречались,и теперь наконец-тоэто нам предстоит.

«И вдруг она покинула меня…»

И вдруг она покинула меня,на миг один с листвой смешавшись павшей.Был ветер, волосы ее едва трепавший,и был октябрь на исходе дня.Она мелькнула в обнаженной чаще,где водоросли дерев прозрачны и стройны,и ослепленный близостью щемящей,я не узнал ее со стороны.

«Не заходите в березняк…»

Не заходите в березняк,когда затих его сквозняки листьев серая трухалежит на дне березняка,когда чуть теплится денекв берестяном его дыму:он тоже слишком одиноки не до вас теперь ему.

«Столько нежности сжалось во мне…»

Столько нежности сжалось во мне,столько горькой тоски по тебе я вобрал в свою душу,что порой удивительно даже,как ты можешь еще оставаться вовне,как ты можешь еще оставаться снаружи —на чужбине ноябрьской стужи,на бульваре пустом с ледяною скамьей наравне.

«Осени плачевной…»

Осени плачевнойнаступил черед —листьев предвечернихкончен перелет.Легкое ненастьезарослей лесныхнад опавшим настомсолнечной листвы.Увяданья влага —выжимки лучей.В глубине оврагапочернел ручей.Так на нас с тобоюсквозь стволов зазордикою ордоюнаступал простор.И в последних числахмертвой тишиныслышишь: это смысломмы окружены.

«А если вправду только грусть…»

А если вправду только грустьнас с мирозданием роднит,пусть утолит молчанье устхолодной осени родник:октябрь догорит дотла,природы кончится полет,и наши бренные тела —тепла последнего оплот.

«Твое дыхание все призрачней и тише…»

Твое дыхание все призрачней и тише —сейчас и я усну тебе вослед.Ты рядом теплишься, чуть видишься и дышишьи ты, двоясь, приснишься мне во сне.Жилья чужого глохнут водостоки,чужой рассвет за окнами затих.Мы никогда не будем одиноки —ни наяву, ни в страшных снах своих.

«Мы долго искали…»

Мы долго искалиНикольскую церковь.Качались в каналемоторные лодкии цепи.Мы так хохотали,что было прохожим неловко.Бежали без удержу.И улыбались бесцельно.Потом мы курилина скверике буром и редком.Расправив платок, ты покрыла открытые пряди.Потом оказалось, что вовсе размазались веки,и ты рисовала их,в зеркальце смутное глядя.Никольская церковь в ветвях пустовавших висела.Кормить голубей запрещалось на дворике ровном.Стесняясь друг друга,вступили мы в сумрак огромный.Но служба окончилась.Церковь почти опустела.

«Есть тишь царскосельского чуда…»

Есть тишь царскосельского чуда,спокойствия царская тишь:вершины исполнены гуда,и листья летят ниоткуда,плывут по поверхности пруда,где плавают отблески лишь.Листвы годовалая груда,и весь этот мир под листвой —забвением скрытое чудо:листы на поверхности пруда,вершины старинного гуда —всей нашей души естество.Приходит оно ниоткуда,отвека навеки дано,и отблески листьев повсюду —и в небе, и в проблесках пруда.Спокойствие свойственно чудуи свойственно очень давно.

«Тяжелый снежный лес…»

Тяжелый снежный лесв слепящей белой пенеот солнца спрятал тении в глубине исчез.Там столько лет подрядстволы стояли прямо.Следов лосиных ямытам в зарослях стоят.Там тише тишина,черней под снегом хвоя,и ветка над тобоюкачается одна.

«Под музыку Вивальди…»

Под музыку Вивальди,Вивальди! Вивальди!под музыку Вивальди,под вьюгу за окном,печалиться давайте,давайте! давайте!печалиться давайтеоб этом и о том.Вы слышите, как жалко,как жалко, как жалко!вы слышите, как жалкои безнадежно как!Заплакали сеньоры,их жены и служанки,собаки на лежанкахи дети на руках.И всем нам стало ясно,так ясно! так ясно!что на дворе ненастно,как на сердце у нас,что жизнь была напрасна,что жизнь была прекрасна,что будем еще счастливыкогда-нибудь, Бог даст.И только ты молчала,молчала… молчала.И головой качалалюбви печальной в такт.А после говорила:поставьте все сначала!Мы все начнем сначала,любимый мой… Итак,под музыку Вивальди,Вивальди! Вивальди!под музыку Вивальди,под славный клавесин,под скрипок переливыи вьюги завываньеусловимся друг другалюбить что было сил.

«Быстро блекнут зим покровы…»

Быстро блекнут зим покровы:то декабрь, то январь.Почернел закат багровый.Дом зажегся, как фонарь.Но в глуши небес румяныхнаши ночи хороши:бесконечны, постоянны,как бессмертие души.

«Если все открылось разом…»

Если все открылось разом,то чему благодаря? —над морозом, как над газом,розоватая заря:все детали отличатся,пропадавшие зазря —станет ясно: это счастье,утро, проще говоря.Навсегда увидим мы:в толщах крыш стоят дымы,и над нами, и под нами —осчастливлен снег тенями —ласковым касаньем тьмы.

«Темнота предместий…»

Темнота предместий —чем она горчит? —мы с тобой не вместе —всяк в своей ночи.И редки, как звезды,средь небытия,в этом мраке розномогоньки жилья.

«Да знаешь ли, о чем она молчит…»

Да знаешь ли, о чем она молчити что таит в излучинах улыбки?как переливы тела, гибкисознанья потаенного лучи.И счастлив тот, кто счастлив по ошибке —кто со счастливых губ молчанье пил в ночи.

«Твой город укромный…»

Твой город укромный,обида! обида!с печалью огромнейпечали Давида —смолчал бы, стерпел бы,не подал бы вида —кричал бы и пел бы:обида! обида!

«В ней спокойствие есть молодое…»

В ней спокойствие есть молодое —оболочка смятений и снов,но внезапно взлетят ладони,губы выгнутся силой слов —вся вперед подается, силясьпроясниться сквозь эту гладь —и потом стихает опять:только глаз остается вырез.

«Ты умеешь чувство придержать…»

Ты умеешь чувство придержатьи прикрыть чуть подведенным веком,удается многоводным рекамнеподвижно блещущая гладь —и порою легкий ветер вспятьтянет их течение со смехом.

«Мне хочется не красоты пустячной…»

Мне хочется не красоты пустячной,но чуда, перешедшего за край:искусство, не старайся, не играй,но лишь услышать ей возможность дай,когда я крикну ей, еще такой вчерашней:родная, сжалься! Видишь, как я стражду —не говори так буднично и страшно,не привыкай ко мне, не привыкай.

«Что больней – расставанье?..»

Что больней – расставанье?или встреч упоенье?или боль пониманья?или стихотворенье?или тайная смутау сомнений на дне,когда вдруг на минутуты забыла о мне?

«А в женской мысли, нежной и незрячей…»

А в женской мысли, нежной и незрячей,я смысла никогда не замечал:она, как огонек жилья горячийв ночи без окончаний и начал,она любого смысла легче —не различить ее и не отвлечь:ночами так округлы плечии нечленораздельна речь…И вечный мрак вкруг женской мысли вечен.

«Есть мученье душ холодных…»

Есть мученье душ холодных —всех мучительней оно:равнодушию данодолго мучиться, бесплодно.Это вечная разлука —жить, одним собой томясь —вот на что уходит мука —душ единственная связь.

(Комарово)

Я писал о себе —или нет – о любимой,нет – о времени тонком,как небес полутон,но всегда оставлялэтот день нелюдимый,ну, хотя бы назавтра,навсегда, на потом.Но когда вспоминал,то шептал я невольно,каждый нынешний деньотгоняя от глаз,мы приехали к Вамсо своею любовью,ни о чем не жалея,ничего не стыдясь.Мы приехали в тишьперелесков предзимних,где в небесных озерахплавал листьев кумач,где сквозят в сосняке,как в забвенье бессильном,и без признаков жизни —только призраки дач.Та дорога сквозь лесне вела, не кружила —оставалась на местевозле крепких оград.И сосновых высотне скрипели пружины.Лишь шагов наших шорохвозвращался назад.По чужим октябрямчьи-то птицы кричали,оставляя всю тишьлишь тогдашнему дню:мы приехали к Вамв той светлейшей печали,что походит на осень,если не на весну.Мы приехали к Вам —не к живой, не к почившейи не к жившей когда-тои не к сущей поднесь.(Если можно сказать,отчего же молчишь ты:только небыли нет —то, что было, то есть).Мы глядели на тень:по цветам на могилесолнце быстро бежало,очертанья тенейискажались легко,зябко ежились, жили —тень стального креста,тень голубки стальной.Мы приехали к Вам.Был невидимый полдень.Жег кладбищенский сторожпогребений труху —ленты тленных венков,хвою, стебли – но полно —их осенний дымоктак витал наверху.Мы молчали вдвоем.Было легким молчанье.И взглянуть друг на другамы боялись вдвоем.Тень отбрасывать теньназемь не в состояньи:свет проходит насквозьочертанья ее.Но нельзя горевать.Не печально, не больно —только странно и трудновсе додумать до дна:мы приехали к Вамсо своею любовью,прихватив по дорогесигарет и вина.…А сегодня зима,и достаточно снега,чтобы всё, что угодно,этой явью затмить.Но таков был тот день —будто вовсе он не был,ну, а то, чего не было,невозможно забыть.

«С каждым днем для меня всё ясней твое имя…»

С каждым днем для меня всё ясней твое имяи лица перемены, и рук безутешная гладь.Нужно очень спешить: ты изменишься непоправимочерез день, через миг – даже рук не успеем отнять.Станешь новой, а та, что осталась в безжизненном прошлом(как я помню сейчас этот чуткий наклон головы)несказанною станет, неясной, совсем невозможной.Я и сам невозможен. И старые строки новы.

«Ничего, ничего, еще будет в чести…»

Ничего, ничего, еще будет в честиэта малость тепла в человечьей горсти —стает снег во дворе под твоею озябшею тенью —только ты не забудь, не отчаивайся и прости.Ничего, ничего…

«Кто уничтожит волю злую…»

Кто уничтожит волю злую,вражды безбожную межу —затем, что руки ей целую,в глаза счастливые гляжу,затем, что мучаюсь разлукойи задыхаюсь счастьем встреч,за все отчаянье, за звуки,которым счастья не сберечь.

«Случись со мною сказка…»

Случись со мною сказка,чтоб шелковый клубоккатиться до развязкипередо мною мог.Но вот уже калитка —искомый терем, сад…И остается нитка,ведущая назад.

«А если станет тяжелей…»

А если станет тяжелей,о счастии не сожалей:не изменяй ему случайно —печалуйся одной печалью,и будет счастие целей.

СОЛНЦЕСТОЯНЬЕ

1970

«Только летом, только летом…»

Только летом, только летоместь в году такой пробел:перед зеленью и светомслабый сумрак оробел.В эту пору, в эту порусвет всеобщий, мрак – ничей.Это тот пробел, в которомкатятся черемух горыв прорубь черную ночей.

«Летом из холодной печки…»

Летом из холодной печкипахнет стужею и сажей.На плите неразогретой —полстакана молока,пачка соли, нож и спичкии еще комок бумажныйиз засаленной газетыот январского денька.

«Деревьев новые овины…»

Деревьев новые овиныприкрыли день наполовину.Вблизи от зарослей малины,явившись призрачно и вдруг,стоят огромные люпиныи озираются вокруг.

«Вот у нас какие маки…»

Вот у нас какие маки:восклицательные знаки! —поглядят на них и, глядь —начинают восклицатьвсе окрестные соседи и зеваки.

«Мы растворяемся в погоде…»

Мы растворяемся в погоде,прозрачной, словно благодать.Хоть дни подобны длинной оде —солнцестоянье на исходе —и что-то надо предпринять.

«Был день от зноя лиловатый…»

Был день от зноя лиловатый.Шиповник цвел аляповатый.Кричали малые ребята.И лаял пес.И лаял пес.По рытвинам между березтащился облачный обози нас с тобою вез да везкуда-то.

«Май на одуванчик дунет…»

Май на одуванчик дунет —целый месяц улетит.Что прозрачнее июнязорька узкая глядит.А в июленам вернулигода пыльный монолит.

«Мы поедем без билета…»

Мы поедем без билетав убывающее лето.Пассажиров сквозь газеты,как сквозь сито протрясло.Оттого в пустом вагоненикого сегодня нету:на платформе, как в июне,пусто: пусто и светло.

«Был ли каждый Божий миг…»

Был ли каждый Божий мигмал, как мотылек?Иль, как небо, был велики, как даль, далек?Уместился в коробкеспичечном моем —иль, как камушек в реке,мир исчезнет в нем?

ПЫЛАЮЩЕЕ ОЧЕРТАНЬЕ

1970–1971

1. ДЕКАБРЬ БЕЗ ЯНВАРЯ

«Гасите верхний свет и со стекла…»

Гасите верхний свет и со стеклажитейские живые отраженьяисчезнут. И декабрьская мглаво мраке электрического тленьяза окнами предстанет без движенья,неощутимая для жалкого тепла.

«В декабре не рассветает вовсе…»

В декабре не рассветает вовсе.Пассажиры тусклые на транспортстаями бросаются с утра.В предрассветном отсвете постыломпобледнел забитый снегом дискугловых часов.Кто с недосыпу,кто с похмелья. Холодно. Вдали —огонек болотный: то троллейбус! —и с газетным шорохом метельмчит ему навстречу.Приготовься.Соблюдай закон очередей.Будь достоин сутолок и давки:после анонимного ударалоктем бей куда-то наугад.

«Глотайте зимний дым!..»

Глотайте зимний дым!Дыханием седымловите оторопь неразличимой жизни.Цепляйтесь за крючки очередей,работайте, старайтесь быть полезней,катитесь с гор на иностранных лыжах,выращивайте маленьких детей…И отразитесь вы, авось, в весенних лужах,и отпуска дождетесь наконец.

«Заполночь. Захвачены такси…»

Заполночь. Захвачены такси.Опустев, скривились переулки,а проспекты – те еще прямейстали. Неприметные метелик ночи вдруг почуяли простор.Да мигает желтый светофор.Вот покой: все так его хотели.Но взгляни на мерзлое стекло:по открытым улицам окраин,по набухшим кромкам пустырейпо-кошачьи выгнув спины, плечи,странные, прозрачные фигурыдвижутся как будто наугад,будто ищут след или пропажу.Ты, увидев их, подумай так:«Вот что нам припас кромешный мрак,вот они – владельцы тишины,обладатели всеобщего покоя…Может быть, давно они погиблиили не погибнут никогда…»Если только может быть такое.

«Зажглось окошек решето…»

Зажглось окошек решетона стенах дальних новостроек.На снежных подступах к Москвевсе отсветы зажглись.Пьяна: в заляпанном пальто(не больше года как пошила) —сестру не может отыскатьв насиженных снегах.

Сумерки

«Папа, ты такой дурак —это же не наш барак,и крыльцо совсем не наше,и не наш внизу овраг», —говорит отцу Наташа.«Не садись же, говорят!Видишь – окна не горят,трубы не дымят, папаша,наших нет нигде ребят», —говорит отцу Наташа.«Ну, – проснись же, ну, проснись!Видишь, сколько кошек – брысь!А людей не видно даже,только вон один, кажись…»Нет, их четверо, Наташа.

«Замело метелью перепутья…»

Замело метелью перепутья.Опустились ледяные прутьядеревянных веток во дворе.Этой ночи больше нету в декабре.Но курятся всё еще сугробы,и никто не знает, чем полныих ночные черные утробы —кроме мусора всея страны,может быть, в них крест лежит нательныйили документ какой поддельный,или пьяный человек: ветеран войны.

В метро

Я монетку черную найдув толчее опилок и народа:ну, монетка, ты какого года?кто на медь добыл тебе руду?

Окраина

Остановлюсь. Застыну здесь навек.И буду, разве что, протягивать окуроксо звездочкой огня – кривым пьянчугам,мальчонке с личиком хмельным,благополучным созидателям, идущимна поводу у комнатных собак,художнику в лохмотьях бороды,в восторженном полупальто, старушкес белесым крылышком фабричной стрижки древнейс разрезанным морщинами лицом.Но никому не укажу дорогу,совета не подам, не подбодрю.Черт дернул нас идти.Ступайте сами.

«Правда ли, что Дельвиг спился…»

Правда ли, что Дельвиг спилсяв холодеющем халатеу поддельного каминасредь задернутых гардин?(Не унять заветной дрожив слабых пальцах. Из прихожейслышен шепот голосови кандальный звон часов).Кажется, что быть того не может.

«Декабрьский снег – напоминание…»

Декабрьский снег – напоминание.И всё ж за ним не уследишьв застенке дня. И сумрак раннийнаполнит улицы до крыш,сольется с облачностью низкой…Сойдутся годы близко-близко,как эти два прохожих странныху вновь расклеенных афиш.

2. ЭХО

«Все на свете мне помеха…»

Все на свете мне помеха,все предметы ни к чему —только эха, только эхабы дыханья моему!Пустота – залог успеха:распахнется тесный звук —тишины далекой веха —лишь безжизненное эхоутоляет жадный слух.

«Что надобно для красоты?..»

«Не должен быть слишком несчастным,

А, главное, скрытным…

…поэт».

А. Ахматова
Что надобно для красоты? —всей жизни ей мало, но тыне должен быть слишком несчастным,пусть боль твоя ежечасна,привычна, невыносима,но такова игра:нет тяжести свыше силы —всё – легкий полет пера.

«Что горше горя?..»

Что горше горя? —ан горя мало!Не можешь дажесказать наверно:где было больно,где было сквернои где удачаподстерегала.

«Когда цветут деревья…»

Когда цветут деревья,и ночь лежит в цветах,без зависти и ревностия говорю ей так:не сравниваю дажесвой стих с твоей красой,но со своею давешнейдушевной пустотой.

«Когда приходит ясность…»

Когда приходит ясность,неведомая связь,вдруг странная бесстрастностьи даже неприязньовладевает мною,и долго мне претитнежданное, иное,невнятное на вид.Так встретившись нечаяннои буднично с тобой,сперва не замечали мысвершенное судьбой.

«Сольчей, чем соль, печаль твоя…»

Сольчей, чем соль, печаль твояи боль твоя, о, Боттичелли,как раны гвоздные на теле,в котором нету бытия.Подкрашенный церковный воск —он у тебя чуть-чуть подтаял:Флоренции кровавые порталыеще расплывчаты от слез.

«Может быть, всего мудрее…»

Может быть, всего мудреебыть картинной галереей,где картины друг на другас удивлением глядят,где навеки все забыто,кроме цвета, кроме вида,и в безвременьи упругомспрятан жизни горький яд.

«Наш город картонажный…»

Наш город картонажныйпридуманный, ненужный:прекрасно изогнулисьподъемы цепких улиц,и будто вправду были —лотки, локомобили,и облака, и облака,и гроздь арбузов у ларька,деревья на пригорке игородовых фигурки, идевицы в шляпках скромных,в платьицах укромных,и молодые господа,что мельком забрели сюда,и ты с вечерним вееромсмотрела и не верила —доверчива и вечно молода.

«Во время оно…»

Во время оно,незнамо когда,жил-был Ионаво чреве кита.«Будешь пророком», —сказал ему Бог.Этой морокистрашился пророк.И Иеговасудил это так:верное словохранит Он в китах.Не оттого лигорды иногдамы и неволейво чреве кита?

«Уважаемая мисс Дикинсон…»

«How happy is a little stone».

E. Dickinson[1]
Уважаемая мисс Дикинсон,Ваш маленький камушектакой неприметный… пыльный,беззаботный и в вечность канувший,затерявшийся на земле обильной —он больше любого огромного камня,хоть тот настоящий и его можно потрогать,и он даже не уместился бы на дороге,по которой Вы гуляете вечером несказанным,уважаемая мисс Дикинсон,аккуратно глядевшая себе под ноги.

«Не глупая игра в лото…»

Не глупая игра в лото,где цифры совпадут едва ли —нет, неожиданность есть то,что мы всю жизнь невольно ждали.А потому не сочиняй,не фантазируй своевольно —и так живем мы невзначай,и с нас случайностей довольно.

«Пускай за горечь прорицаний…»

Пускай за горечь прорицаний,отравленных сознаньем лжи,звучать мой голос перестанет —хоть в нем неправду накажи,и пусть других людская жалостьпоглаживает вдоль волос…Вот если б песня не сбывалась,а только пение сбылось.

«Сгорела ветвь дотла…»

Сгорела ветвь дотла.Но ты б еще смоглана миг былого прорастаньяпылающее очертаньеувидеть в сполохах тепла,и отстраняясь от клочьев дыма,заплакать неисповедимо.

«Это легкость паденья…»

Это легкость паденья,что совсем не легка:ожило притяженьеи земли, и стиха —столь весенняя легкость,что того и глядиочевидностей пропастьразорвется в груди.

«Выходи на воздух вешний…»

Выходи на воздух вешний —в нем развешаны скворешнивсё в нем видно до листкаи невидима тосказа прозрачностью кромешной.

В ранних сумерках под утро

Две головы в подушкерассвету не ясны.Объятья двоедушны:их разрывают сны.И по-дневному мелко,чуть различая срок,глядит на них побелкойлетучий потолок.

«За одиночество, мой друг…»

За одиночество, мой друг,нам надо выпить – годы вхожик нам запросто теперь, и ворох шуби пьяный шум исчезли из прихожей.По улицам бегут весельчаки,к гитарам прислоняются чубами,и девочки чуть теплыми губамиулыбок открывают тайники.Лучатся фонари. И скоро – полночь.Итак, за одиночество, мой друг,единственное, может быть, единство.За время, удлиняющее ночь.

Говорящий скворец

1Окурки. Книги. Водкиостатки, наконец.А у разбитой фортки —в дворце своем скворецвисит себе – незрячим,нечистым языкомбормочет что-то зря. Чемболтать – поклюй молчком.…Насыпать крошек в ящик,воды в лоток налить —но с птицей говорящейо чем же говорить?2Скворец говорливыйпод вечер умолк,и стало тоскливо,и в горле комок.И клетки болталсяв углу теремок.Никто не пытался —никто не помог.

«Что за странный предвечерний…»

«What inn is this?»

E. Dickinson[2]
Что за странный предвечернийпостоялый двор? —у крыльца бродяга черныйда глухой забор.Где хозяин? – только эхо —нету до сих пор.Не дозваться человека,девку – экий вздор!Что за комната-прореха!не трещит очаг,лишь сумерничают тихотени при свечах.Щас бы пива для почину…Эй, хозяин – ты? —что еще за чертовщина,Господи прости?

«Люблю их всех – красивых и дурных…»

Люблю их всех – красивых и дурных,ученых книжниц и пьянчужек плотоядных.Настанет осень. Будет много яблоки на коленях нераскрытых книг.Мне нравится смотреть на них,когда они забудутся на миг(им память вообще дается туго):они всегда бесстыдны, как в раю,и за надменность гордую своювсё ненавидят загодя друг друга.

Ноктюрн

Оттого что сильный дождь,мокнет конь и мокнет вождь,композитор и поэт,генерал без эполет.И до нитки, и до ниткимой сюртук промок гранитный,оттого что до зарилопаются пузыри.

3. ПЫЛАЮЩЕЕ ОЧЕРТАНЬЕ

Арлекин, Пьеро и Коломбина

1Ах, Пьеро – такой простак!А Арлекин любить мастаки вот эдак и вот таки вот эдак!Коломбину за плечоон хватает горячо,и поцеловав ещев губки напоследок,говорит: чего коснеть,Коломбина!Бузина пошла краснетьи рябина!Лик мой ясен,бел мой торси волос красивый ворстак прекрасен.А Коломбина думает: Пьеро,вы так играли на губной гармонике!Зачем же вы не доблестный герой,а только умоляете и молите?У вас к тому же – серые глаза,и над глазами – серые ресницы…Но Арлекин ее хватает за —за, мягко говоря, за поясницу:и пойдут они в трактир —как не пить вермутс Арлекином такимнеобыкновенным!(Ах, безрадостный Пьеро,бери бумагу и перо,чернила фиолетовые,промокашку розовую:улетело лето,наступила прозав этом самом лучшем из миров:Арлекин Коломбинууволок за куртину,или прям, на перину,ах, Пьеро, Пьеро…)2Арлекин, в графине пусто.Киснет кислая капуста.И давно доел пирогэтот выродок Пьеро.В кружках сохнет пепел, пена.И с похмелья Коломбинапосле давешней возниистерична, черт возьми.Коломбина спит босая(к ней пристроился поэт).Снится ей сажень косаяи какой-нибудь обед.Снятся руки, снятся ноги,заключения врача.И лежит Пьеро убогийу роскошного плеча.3Коломбина, видишь сон? —двух обличий унисон:горечь глаз, горячка руки стыда порочный круг.«Ты прекрасна, Коломбина:хризантема, георгинаили лучше – василек…»Руки вздев и выгнув спину,гаснет свечки фитилек —остается злобный стон.Коломбина, видишь сон? —вот по грудь ты входишь в речку,вот вода покрыла плечи,кто-то машет рукавом,и внезапно – никого:не приемлет больше винпотускневший Арлекин,не толкается в нутронеродившийся Пьеро.Возле берега запискапроплывает близко-близко.По песку бегут следы:Коломбина, это – ты.

Выходцы

Перебив зеркала,в том священнейшем осатаненьи,когда сажа бела,начинают они свое жадное пенье,и всплывают из каверзных вод их слепые тела.И звучит: «Приходина условленный угол с витриной!Ревновать прекрати —порываю я с той паутиной!..»И, ослепнув, прудыпокрываются жадною тиной,и звучит голосоксквозь бесценных мгновений песок:«Из бездонных зеркалмы не зря, мы не зря ускользнулив этот летний провал,где лиловые тени в июле.Позабудем себя —что отрадней такого забвенья…»Но осколки слепят,вновь слепят их до дна на мгновенье.

«Безумен утверждавший…»

«He is stark mad who ewer saith

That he been in love an hour».

D. Donne[3]
Безумен утверждавший,что он хоть миг любил.Таким безумцем ставши,он лишь любимым был:твоей любовью жил он,владел твоей тоской…А ты – ты не твердилабессмыслицы такой.

«Безоглядна мысли гладь…»

Безоглядна мысли гладь(только боль владеет далью).Вера это – ожиданье:что ж без веры ожидать?Покидая свой подвал(сумрак, запах керосина),слепо погляди на синийнеба летнего провал.

ВО СПАСЕНИЕ

1971–1972

1. ВО СПАСЕНИЕ

«Пусть останутся в минувшем…»

Пусть останутся в минувшем,когда дни покинут нас,те слова, что наши душипрошептали в первый раз.Если всё на свете – тайна,всё чудовищно случайно —пусть вовеки не подслушатьнашей тайны никому.

«А ты, мой ангел во плоти…»

А ты, мой ангел во плоти,еще за то меня прости,что я тебя – земную —небесной именую.Нельзя ж пред женщиною ведьбезжалостно благоговеть,а ангелов тревожныхжалеть никак не можно.Я не приду к тебе домой —душа твоя и так со мной:таит проникновеньетакое отдаленье.А если не простишь, пойму,что ты осталась в том домуу окружной дороги,где зимы-недотроги.

«Вдали от милых дней…»

Вдали от милых днейпечаль всего родней,раз лжет уже воспоминанье,и сердце ошибается в биеньи —вдали от милых днейлишь счастие видней,и, может быть, печаль о нем случайноявляется забытою печалью.

«Уже давно я продал эту книгу…»

Уже давно я продал эту книгу,где говорилось о любви прекрасной,что равносильна вечности и мигу,и счастью чистому, и лжи, и муке крестной.Теперь продать мне нечего, а надо б.И вспомнил я старинного поэта,и все, что им таинственно воспетослепой любви в укор или в награду.

«Я женщину эту люблю, как всегда…»

Я женщину эту люблю, как всегда.Она же, как прежде, как встарь, молода,хоть смотрит больнее, хоть помнит о том,что я ей шептал зацелованным ртом.Я женщину эту люблю, как всегда,хоть вторник сегодня, а завтра – среда,хоть спали до света – да снова темно,хоть, может быть, нет нас на свете давно.

«Совесть моя тесная…»

Совесть моя тесная,вовсе на краювот какую песенкуя тебе спою:«Ходики да печка.Чайника шумок.Вот бы где навечноя остаться смог.Хороши сторожка,бестолковый пес,и забор заброшенныйбузиной зарос.Даже святотатцув глубине стыдахочется остатьсягде-то навсегда —кем угодно – сбокуот больших дорог —сторожем, собакой,колыханьем дров.

«Ну как тебя благодарить мне…»

Ну как тебя благодарить мнев каком борении и ритме,ну как тебя благодарить мнеи как любить еще больней?Среди бессонницы, рыданьяне мне нашла ты оправданье,лишь счастья нашего наитьеоправдано душой твоей.

2. ПРИ ДАЛЕКОМ КОЛОКОЛЬНОМ ЗВОНЕ

«Тоньше, тоньше жизнь с годами…»

Тоньше, тоньше жизнь с годами,тоньше посвиста птенца.Что не ждали, не гадали —все свершилось до конца.И когда необходимостану я пред грозный суд,все посмотрят сквозь и мимо —не осудят, не спасут.

«В чернозем смертей посеяно…»

В чернозем смертей посеянои грехом воспалено —не искусство, а спасение,нет – виновности вино.Что ж мы ждем от вопля, лепета,наши души разгласив:красота сама бестрепетна,трепет груб и некрасив.

«Потаенную жестокость…»

Потаенную жестокостьв сердце женском не жалей.Потаенно и жестокопреклоняйся перед ней.Ты не знал ее до срокаили знал едва-едва —безвозвратно, одинокосохрани ее слова.

«Кромешной тьмы глаза…»

Кромешной тьмы глазастихов моих касались.Но ты, слепая зависть,смогла их наказатьнепониманьем, сном,сладчайшей черной злобой,всегда глядевшей в обаи знавшей об одном.

«Я заблудился, не найти…»

Я заблудился, не найтиногам пути в затонах моха;над чащей плещется просвет,заметно заалев.Любое дерево в лесу —оно настолько одиноко,что никому не отыскатьего среди дерев.

«Поклон примите от прохожего…»

Поклон примите от прохожего,который не живет нигде:ни в чаще леса непогожего,ни в городе и ни в избе,ни в пустоши необитаемойи ни в пути с сумой вдвоем,ни на виду у всех, ни в тайне,ни в одиночестве своем —от проходимца – нет, от странникасреди земного иль астральногохаоса (космос мнится нам) —поклон всем кольям и дворам.

При далеком колокольном звоне

Жил на свете человек (а может, не жил).Утром воду приносил, поленья – к ночи.Ко Христову Воскресенью нес гостинцы —что жене своей, что малым своим деткам.Что ни день – будь в непогоду или в вёдро —запрягал он свою утлую кобылу,день гонял ее по взмыленным дорогам,а под вечер они вместе возвращалисьпри далеком звоне колокольном —на кого бы царь не опалялся,у кого бы вор не крал пожитки,кто б пред Господом ни впал в какую ересь,кто б ни умер, кто бы ни родился.

Вместо перевода

Когда она проезжаламимо заката солнца,мимо детей ученых,мимо людских могил,то рожь сильнее рыжела,и дети кричали отчетливей,и слышали звук колокольцате, кто в могилах был.

«Да, когда-нибудь, когда не…»

Да, когда-нибудь, когда нестанет горя и утрат,всё внезапно явным станет —тут узнает в аккуратжалкий раб бумажной дести,что за месть в себе несет —что когда-то было детствои младенчество…и всё.

3. ЖИВАЯ ОГРАДА

Памяти моего отца

1. «У всякого – своя полынь…»

У всякого – своя полынь.Всему своя полынь.Простимся ныне навсегдаи сразу отболим.У всякого – свой сонный мак.Всему свой цвет и сон,былого хлеба лебедаи свет, и мрак…и всё.

2. «Прощай шиповник, и жасмин и навсегда…»

Прощай шиповник, и жасмин и навсегдапрощай, смородины колючая ограда,крыжовник, яблони в цвету, и навсегда —рябина и береза у ограды.Прощайте ирисы, тюльпаны, водосбор,пионы, лилии и флоксы, и навеки —большие маки… и огромный мир,давящий на смородинные ветки.

3. «Живая ограда живет до поры…»

Живая оградаживет до поры.Под снежные грудыуходят дворы.Над твердью могильнойлетят под уклонраскосые крыльяокрестных ворон.То ветер на свечкуслетел с высоты.И в зимнюю спячкувпадают кусты.Смородинных ветоктончайший узорне сдержат вовекиподобный напор.В дому запоздалом,в древесной тишине стало, не сталотеперь ни души.Вкруг жизни, вкруг сада,его детворы —живая оградаживет до поры.

4. «Провал и безопорье, и дыра…»

Провал и безопорье, и дыра,в бессмысленном пространстве злая точка —преображенье завтра во вчера,когда цветок узнает точно,что восходить ему пора,когда почует срок тугая почка,когда трава надумает вставать,а птицы – время точно обозначить.

5. «Что нас окутало кругом?..»

Что нас окутало кругом?Что нас преследует и душит?Ребячья простота присуща душам,а мы не ведали о том.

6. «Мы вновь приедем в этот дом…»

Мы вновь приедем в этот дом,построенный его трудом.Там сруба запах сладкийи сад его посадки.И по следам его следовтропинкой узкой вдоль кустоврябины черноплоднойпройдем мы в дом холодный.То будет осенью: денексентябрьский будет одинок,как эта тропка лисья,смешав следы и листья.Крылечко скрипнет. Стукнет дверь.И одиночество теперьв бревенчатом затвореуже почти что горе.Так выйдем в сад повеселей:следы и листья на земле,и каждое растенье —его поминовенье.В саду становится видней,насколько крепче и вольней,чем наш удел непрочный,дыханье этой почвы.

7. «Деревьям ли мерещится война?..»

Деревьям ли мерещится война?земле ль понять людские разногласья?Судьбе-молчальнице видназемля, исполненная ясного бесстрастья:ее парные зеленя,наплывы или удаленья,в беспечности ее огня —рачительное тленье…И углубляясь в грунт на штык,побег грядущий прививая,вне человечьей суетымы в этом мире пребываем.

8. «Утра дачного туман…»

Утра дачного туман.Тени хороши.Распечатанный тюльпанна столе лежит.Вы из запредельных странполучили днесьраспечатанный тюльпан —дорогую весть.

9. «Тропинка малая в клубничной толкотне…»

Тропинка малая в клубничной толкотне,впитавшая в себя песок и гальку,сама вернется поутру ко мне,сама вернется поутру ко мне,какою б я не обернулся далью.

10. «В лесу сиротливом…»

В лесу сиротливоместь высохший пруд.Лопух и крапивана взгорье растут.Лопух и крапива —житейский сорняк —в лесу сиротливом,где хвоя да прах.Не знает окрестныйзаброшенный люд,чей век безвозмездныйокончился тути чье здесь когда-тодымилось жилье,куда без возвратаисчезло живьем.В лесу беспечальномполяна и пруднечайно, случайнона вас набредут —былого истома,томление лет —те вязы вкруг дома,которого нет.

МНЕ КАЖЕТСЯ, ДУША

1972–1973

Посвящается В.А. Севрюгину

«Для трагика невидима…»

Для трагика невидимаи для слепца безлична —трагедия обыденна,обыденность трагична.И не с набатом в унисонлюдская бьется мука,нет, внемлешь ты сквозь смертный сон,как в стекла бьется муха.

«Бывает всякое: сентябрь бывает, май…»

Бывает всякое: сентябрь бывает, май…Сентябрь, пайщиков своих пересчитай —всех садоводов, их детей и их собак —ясны их тени в облетающих садах.А, впрочем, нет, пускай безоблачно-пестрыво всех садах горят деревья и костры,и мальчик на большом велосипеде,как маятник, качается и едет.

«Звезды в море упадая…»

Звезды в море упадая,упадая на беду,тьму собою прободая,звезды знают и ведут:то ль хвостатая комета —угрожающий Пифон,то ль играет до рассветазвездных циклов патефон.

«Бесплотно время, говорят…»

Бесплотно время, говорят.Но звезды только в нем горят.Надеюсь я, что плотью летнаполнил пустовавший след,мелодий сих речитативв косматый мрамор воплотив.

ПОДЗЕМНАЯ НИМФА

1976–1977

«…Nimph in the orisons

Be all my sins rememred…»

Shakespeare

Подземная нимфа (1)

Подземная нимфа (воды – ни глотка)из тьмы непроглядной метрополитена —о, что за улов – твое плавное тело,о, как ты плывешь в этих толпах умело,на кожу скамьи так пленительно села,как будто на камень прибрежный. Гладка,как лак и твоя полноводная кожа,и сколько ж ее голубой – далеко женам плыть… Ты сидишь и читаешь, о, Боже,подземные боги! – газету с лотка.

Ева (1)

Представьте райский зоосад:плоды послушные висят,не счесть оленей, яблок,и тигры – травоядны.И средь библейской красоты —невинны, как кругом цветы,парные топчут травыАдам и Ева… Браун.

Девочка

Подростки: в очках он, а девочка в юбке короткой —на летней скамейке, обнявшись невинно и робко,сидят в ожиданье дневного сеанса кино,и жадно глотают одно на двоих эскимо.Но мальчик в очках и с пушком на губе – только мальчик:и лакомство сладко, и фильм предстоящий заманчив,и девочка чувствует только объятия миг.И жадно глядит на нее проходящий старик.

Пастушка

Пасла я Зорьку возле базы.Вдруг шестеро в противогазах.Чтоб личность скрыть. Ну, я даласьлегко, чтоб не прибили часом.Ну и страшон противогаз!Гляжу я в стеклышки – не вижу:в поту. Ребята еле дышатв глазастом этом колпаке.Запомнила наколку МИШАя у шестого на руке.Построили всю часть и рукивелели вытянуть. С сеструхойидем мы вдоль шеренги – ишь:чуть не качаются со страху.Набрали мы шестнадцать Миш.Мой Мишка разъяснился скоро.Из Горького. Здоров, как боров.Но симпатичный. Остальныхон продал сразу без отпору.За групповуху – к ногтю б их,да мы, однако, деньги взяли,хоть покуражились вначале:начальству не с руки ЧП.Папаша дом сестрице справил.А с Мишкой ходим мы теперь.

Магдалина

Магдалина, не ломайстоль умелых рук —заповедный древний райявится вокруг —без усилия извнеты войдешь тудановой Евой, ибо неведала стыда.

Все нормально

Вечерний город лиловеет. Веет нефтью от реки.Речной трамвай: на нем цветные, как цветы, провинциалы.Прозрачный диск луны провис, и сквозь него видны денькиоставшегося лета… Вот и отпуск отгуляла.И снова площади всё той же лиловеющей Москвы.Прибитой пылью пахнет следом за машиной поливальной.А от меня еще соленым пышет воздухом морским,загаром и травою горной… Словом всё нормально.

Ева (2)

Яблоки дорогинынче, Адам:очередь в городе,цены на рынке.И надоело:один джонатан…Бедная Ева:в лице – ни змеинки.

Голосок

По квартире бьет звонок.Не тебя ль опять, сынок?Этак вот – двенадцать дён,уж не менее. Трезвон —даже ночью и чуть свет,а тебя всё нет да нет.Ишь висит на проводу.Ну, давай уж, подойду.Нет его. Не приходил.Голосок уж больно хил.

Молитва Рахили

М.Х.?

…Я их украла ненароком, Иегова,Бог плодородья, Бог мужа моего,его отца и деда – ей Богу,руки сами брали, не ведая того.Сам посуди, ты ведь Бог мне лишь по мужу —Бог Авраама и Исаака страх —сам посуди – кругом нагая сушь, игде-то вдали лишь горы или враг.Как же не красть мне идолов домашних —кров нужен сыну – не зря ж Ты даровалсилу моей измучившейся пашне —сам посуди: Иосиф слишком мал.Бог Авраама, пощади, коль виновата.Тяжкий удел Ты дал своей рабе.Семь лет объятий не родных и вороватыхв жесткой и редкой пастушеской траве.О, Иегова, мне в идолах нет нужды —они папаше в обмане помогли.Как не узнал мой муж объятий чуждых? —это они своей наслали мглы.Это они сестре моей подслепойчрево отверзли – на зависть и на злорабе Твоей – шесть раз. Лишь напоследок,о, Иегова, мне тоже повезло.О, Иегова, попомни мое горе:в страхе, что сам он Лию предпочтет,ночь продала я за ветку мандрагоры —как я топтала в пыли ту ветвь… И вот,о, Иегова, Ты снял с меня позор мой,дал моей жажде живительный глоток —среди травы бессовестной и сорнойвозрос блаженный, возлюбленный цветок.Муж мой украл у брата первородство,сердце Лавана, как сказано, украл —Ты помогал, Ты от мужа не отрекся…Не прогневись – Иосиф слишком мал.Бог Авраама, ведь двадцать лет держалиидолы эти Иакова в плену.Звала бежать я его, но не бежал он,брата страшась в отеческом дому.Бог Авраама, не век же жить средь страха! —мир Твой для страха, а не для нас велик.Встретив меня, заплакал мой Иаков,камень огромный от сердца отвалив.Ото всего, что дашь нам, десятинубудем исправно платить Тебе, о, Бог…Двадцать лет гонял отцовскую скотинумуж и воздать путем Тебе не мог.Плодил детей с сестрой моей толстухой,с моей рабыней, потом с ее рабой…Сам был лишь раб отцовский, лишь пастух иробко боролся с ниспосланной судьбой.Неужто сыну наследовать лишь рабство,о, Иегова! Но страх перед отцомвозобладал над страхом перед братцем…Идолы эти повинные во всем,чуть не лишили нас всего именья —овец и коз, верблюдов и коров,волов, рабынь, рабов… Но Ты пометилнаших овец… И под родимый кровмужа направил отчим ужасом не Ты ли?Я не украла, я лишь пленила их,чтобы они нас снова не пленили.Бог Авраама, наверно Ты простишьсвоей рабе ребяческую хитрость.Муж мой Лавану разгневанному рек,в страхе своем он рек ему: «Убит пустьбудет укравший». Но настигавший рокТы отвратил от рабы раба Господняи посрамил истуканов – под седломи подо мной… Ты Свой завет исполнил —скоро Ты дашь нам обетованный дом.Ты с господином моим в ночи боролсяи пощадил Иакова, хоть Тынаверняка сильней и выше ростом…Не замечаю я этой хромоты.Я их украла невзначай, о, Иегова!Бог Авраама, приближается Исав…Ты от отца нас спас, спаси нас снова,крепким щитом надежде нашей став.…Вот он – Исав. С залысинами плечи.О, Иегова, я сделаю добро!Вот господин мой пошел ему навстречу,семь раз склонясь и хромая на бедро.

Недоуменье

Бледнеет и скалится, грозно трясет бородою —ревнует – ни за что ни про что, ревнует, ну, стоитмне с кем-нибудь слово сказать, улыбнуться кому,ревнует и, стало быть, любит, одно не пойму:ведь ежевечерне так просто дается ему жеиз бездны своей коммуналки вести меня к мужу —вести меня к мужу, о, Господи, прямо в кровать,прощаться у бензоколонки и не ревновать.

Подземная нимфа (2)

О, нимфа, под землею тесно:колышется людское тесто,заранее сюда попав.В газете сказано, что правлишили правдолюбцев в Чилии что канадцев мы побили…Но в центре так тебя сдавили,что оборвался телеграф.

Рука

Дерев нерукотворны своды.Нерукотворны формы трав.Нерукотворные породыкамней без граней и оправ.Нерукотворная подруга —нерукотворный плод округлыйона срывает свысока…и потянулась к ней рука.

Сестры

В угловую толпу протолкавшись —и поближе, поближе бы каждой —раскрывая глаза на призыви про тяжесть авосек забыв,под дождем накренившимся мокнут,но не прячут от ливня лицо,нет – глядят Филомела и Прокнана попавшего под колесо.

Членство

Нет, что ты, я переспаласо всеми нациями нашейимперии, а как иначеузнать, какая удала?И лучше всех, но ты не смейся —не ингуши, не адыгейцы —евреи! – в этаких делахспособней всех – я проверяла:их было у меня навалом —все – закусивши удила.…Но вышла замуж я на виднелепо: он – рязанский малый,хоть член ЦК[4], но членства мало…К тому же он – антисемит.

Роман

Забыла я эту историю вовсе.Десять лет прошло. Или семь. Или восемь.Однажды изменишься так,что дело уже не в летах.Теперь и припомнить то время мне не с кем.Была физкультурницей я в пионерскомконцлагере. Помню едва:березы, зарядка, трава.И что за напасть – я влюбилась в мальчишку.Тринадцати лет ему не было. Слишкомон был – непонятно какой.Глядеть ли со взрослой тоскойумел ли, быть может, сама тосковалав ту пору я? Этакий худенький малый.Да что там – без всяких химер —он попросту был пионер.Но только глядел на меня без утайкиглазами своими. В разорванной майке,в каких-то дурацких трусахи в галстуке красном – во страх —повязанном прямо на грязную шею.Принес он мне лилии, без разрешеньясбежав неизвестно куда —в округе – ни рек, ни пруда.Два слова друг другу сказали едва лиза лето – всё бегали да приседали.Была я – что надо: стройна.Но знал он, что я влюблена.Я с Толькой спала, с баянистом, но этосовсем не вязалось с моим шпингалетом,и он не сердился на нас,и даже помог нам не раз —как там говорили, «стоял на атасе»,ну, словом, стерег затаившихся нас онв орешнике за костровойполяной, как впрямь часовой.Но прыгал в длину он и вывихнул руку.От боли не спал. И вот впрямь, как физрук,от Тольки к нему по ночамходила, чтоб он не скучал.Сопели, нашкодившись вдоволь, ребята.Смывался на танцы красавец-вожатый.На койку присев, как сестра,молчала я с ним до утра.Раз только сказал, что со мною не больно.Я шепотом этим была так довольна,так счастлива – ну и дела —что после сама не спала.Так промолчали три долгие ночи,чуть видя друг друга, но чувствуя молча,средь детской нетронутой тьмы.И, кажется, плакали мы.

Крещенье

Две девы ночью топят воск.Темно: лишь слабый блеск волос.Взаимную оставив злость,судачат безумолкупро друга милого, про грим,про то, как в страсти мы горим…Но то не воск, а стеарин,и обе – комсомолки.

Сходство

На сходстве бусинок основан принцип бус.В ней многое напоминало совесть,красу напоминало, тонкий вкус…А совестью ли, вкусом ли, красоюона сама напоминала – ну-с,кого она тебе напоминала?Да мало ли кого… И впрямь не мало —сказал бы да обмолвиться боюсь.

Она любила каждого из тех (десять стихотворений)

1Она любила каждого из тех,кого она любила, так, что грехнам говорить здесь о грехопаденье.Как мужа. Как отчизну. Как в мечтахлюбить возможно. Так, как смертный страхиные любят. Так, как наслажденьеона любить умела… И ееВСЕ помнили, хоть каждый за свое,но все – как полубред, как наважденье.2Она любила каждого из тех,кого она любила – без утехкаких-либо: спокойно, домовито —все было выстирано, вымыто – успех,казалось ей, достигнут. Но они-тоне понимали этого – у тех,кого она любила, были видысовсем иные на нее – ни-ни:она их отгоняла, и онивсе проходили быстро, как обиды.3Она любила каждого из тех,кого она любила – больше всех,и говорила каждому в постели:«С тобою, милый, лучше, чем со всеми».Что, в лучшем случае, могло бы вызвать смех,хотя в иных будило гнев немалый…Вот этого она не понимала —не понимала, дура, как на грех.4Она любила каждого из тех,кого она любила, ибо верхвзяла над ним, хотя он на поверку,в конце концов, оказывался сверху,но унижался прежде – и при всехжелательно… И сворошив, как ветки,обломки воли мужеской в тела,она затем сжигала их дотла —дотла – не оставалось даже меткиот них на простыни – ни буквы, ни числа.5Она любила каждого из тех,кого она любила, будто ТЕХ —ОСМОТР с отличием прошедшую машину.И говорила просто, без ужимок:«А ты что думал? – как девчонка, вверхногами неизвестно с кем лежи, мол?Нет, я сперва узнаю, с кем он жилили живет. Каков оклад и пыл.Не пьет ли. Можно вызнать без нажима.И если все в порядке – мой навек».6Она любила каждого из тех,кого она любила временами —в любое время года: лег ли снегтяжелый, неразборчивый… весна лисмутила грязь незамерзавших рек…иль лето белое отметило крестаминочные окна… иль уже листваосенняя пятнала ее зонтик…Любимые сменялись, как сезоны —по всем законам злого естества.7Она любила каждого из тех,кого она любила – больше всехи более самой себя, конечно —терпела издевательства и смех,делила щедро прихоти утех —она любила каждого в надежде,что и ее полюбит человеккакой-нибудь. И потому зараньелюбила всех за это упованье.8Она любила каждого из тех,кого она любила, но до техлишь пор, пока нужна была им эталюбовь ее – не ведая ответа,не зарясь на разительный успех,не утоляя собственного пыла(а в ней его едва ли много было),покуда срок нужды в ней не истек,она их всех воистину любила.9Она любила каждого из тех,кого она любила – не навек,но каждого любила без оглядки,не думая о сроках страсти краткой.Но появлялся новый человек.Он был хорош. И значит – все в порядке.Сама, того не ведая, с умасводя порой иного, без оглядкиглядела вдаль – на лица и дома.10Она любила каждого из тех,кого она любила – без помех,раздумий, слов иль слез еще! Бывало,ее после разрыва удивляло,как мог ей полюбиться пустобрехтакой… На деле же их всехона не видела. Она лишь изменяласо всеми – изменяла одному,любимому столь долго потому.

Жестокий романс

(на мотив «Маруся отравилась»)

Смешны ее веснушкина маленьком лице.Не вспоминай дурнушкаоб этом подлеце.Не брей своих подмышеки глаз не подводи —выписывай из книжекнаучные труды.Довольно заниматьсясведением бровей —займись трудами Марксаи дальше их развей.И он, подлец, узнает(не Маркс, а твой подлец),какой посредством знанийты станешь, наконец.Всё может Божья милостьдо воскрешенья вплоть:Маруся защитилась.Храни ее Господь.

Про мово

«Но я другому отдана;

Я буду век ему верна»

Мы с Женькой встретились сперва,когда мои хозяевасвезли меня на дачу.Все лето прогуляли ТАК.Он на гармошке был мастак.Но подступаться начал.Однако я себя блюла.Хоть лапал он меня дотла.В Москве по нем томилась.Он приезжал по выходным.В подъезде мы стояли с ним —хозяйка не бранилась.Потом он в армию ушел.Сказал, не дожидайся, мол.И писем мне не слал он.Но я ждала его – с ума,видать, сошла, хоша сама,но ТАК с одним гуляла.Он с армии привез женусебе. Фабричную одну.Видать, поила шибко.Кудрей-то, Господи, кудрей! —да шестимесячны у нейи брюхо, и завивка.Он, как пришел, – сейчас ко мне.А я ему: ступай к жене —она вить губки красит.Тут он мне в морду этак во —ему подружка про мовонасказывала басен.Сама позарилась, поди.А он и рад. Ну, погоди.Ходил один за мноюлет пять: тихоня и не пьет.А мне уж двадцать пятый год.И я пошла женою.Ну, от хозяев, ясно, взял.Пошла я в дворники. Подвалнам в новом доме дали.И Женька – тут как тут. Да яподи, сумею устоять,хоть дрался он вначале.Ведь мой-то что – уж больно стар:и заступаться бы не стал —куда ему – портянка.А Женька, Женька – парень. Витья жду, когда он снова битьпридет меня по пьянке.

Плясовая

У мово ли у милкаСладка водочка горька.Горше водочки – медок.Помер, помер мой милок,помер, помер кавалер,помер сокол – околел.В меня миленький гостил —все до ниточки спустил —целовальникам сволок.Помер, помер мой милок,помер, помер кавалер,помер сокол – околел.На могилке у милка —ни травинки, ни цветка —полынья, чертополох.Помер, помер мой милок,помер, помер кавалер,помер сокол – околел.Я во этом во адусвово милого найду:йде колечко? йде платок?Помер, помер мой милок,помер, помер кавалер,помер сокол – околел.

Концы с концами

Ее судьба сложилась круто:двоих любила – дело швах —поэта, нет – обернута,что алкашом на Кадашахпрослыл во всех продмагах… ах,и знаменитого изгоя —мечтал о райских он краях,за что его начальство злоес работы – в шею – на бобахсидел с ребенком и женою.Любил ее обериут[5],любил не менее спиртного(от коньяка и до «Тройного»),но не оплачивался трудпоэта вольного – на что вамопохмелишься? И онавсегда была ему должна —ему, подругам и соседу.Зато изгой был сыроедом.Но сырость тоже, Боже мой,до страсти дорога зимой,к тому ж в пристрастиях с женойон не сходился. Огурцамипацан не проживет – обменвеществ… И чтоб концы с концамисводить, она – судите сами —спала с одним из АПН.

Встреча

Она его увидела вдалиеще незрячим взором. Люди шликуда попало, торопясь из стужи.Но он остановился у ларькатабачного. Стал ближе. И к тому жезаметен чем-то стал издалека,но только чем – она не разумела.Вот дальше двинулся он, как-то неумеломинуя ближних… Боже, на кого жон так похож? Сутулостью и ростом.Походкой бережной. И жестами похож:как вытряхнул из пачки папироску,от ветра отвернувшись – и лицомсклоненным показался ей знаком…Нет, положительно, мы с ним встречались где-то.Вот дым знакомым выпустил кольцом.И рот кривит знакомо. И одет онв знакомое пальто. Идет с ленцой —той поступью упругой, но и вялойодновременно… И она узнала! —пальто сначала – шили на заказ!И вот такая же была в ту зиму стужа,когда пальто надел он в первый раз:ужасно шло ему – прям не узнаешь мужа.

Лесная нимфа средней полосы

Лесная нимфа средней полосы:ей хвоя сыплется в роскошные власыс еловой вольной лапы. Паутинакасается удачных черт. Оналитая средь болот – окруженаприродой робкой скудными дарами —грибы, черника… Но зато самойданы какие бедра… вечерами —какая грудь, какие ноги – ой —искусанные комарами.

Напрасно

Напрасно певчий на нее кричал.Отталкивал иль мучил по ночам,напрасно чуть не бил, хоть вроде не в чемее и упрекнуть, напрасно пелчуть что, чтобы молчать с ней – он был певчими чтил свой дар – ее ученых делнавязчиво чурался он, как праздных,и пел: «О, ге-о-фи-зи-ка!», напрасноон не хотел и слышать про детейее (их было двое: сын и дочка),напрасно не звонил подолгу ей:сама придет – стирать пора. И точно —она являлась с грудою еды,с той ровной радостью, к которой вряд ли тыи впрямь причастен. Называла «милый».Стирала. Как могла, пеклась о нем.Не зря он нервничал. Она его любилаСАМОСОСРЕДОТОЧЕННО – при чемтут он? – хотя он был и вправду певчимсамососредоточенным… Но печеньболела вечерами… Желтизнакакая-то являлась из-под бритвы…При чем тут он – акафисты? Молитвы?обряда векового новизна?

Рай

Мне, парень, кажется порою,коль вправду грянет трубный гром,мы (бабы) в рай повалим роем,как будто утром из метро.Ведь христианки мы по сути,поскольку жребий наш таков —поскольку жребий нам повсюду —любить и обнимать врагов.

Сатир

Говорил сатир ревнивый:«Чем нас привлекают нимфы? —тем, что будто дерева,одинаковы сперва,но затем – совсем различны,коль вблизи рассмотришь личнокаждую – сквозь их красу.Словом, с ними – как в лесу».

Ненавижу

Ненавижу мужиков.Всех. Тебя вот, скажем. Мужа.Всех. Живете вы легко.И молоденьких подружекваших тоже не терплю.Им-то, правда, отрыгнетсяскоро, скоро – к октябрю,к осени. Потянет в гнезда —всем захочется тюрьмы.Вы становитесь умнее,интереснее, а мы —мы рожаем и дурнеем.Вам, подонкам, невдомек,что мы чувствуем не хужевас… Летит, как мотылек,на любую юбку… Ну же.

Фавн

И в темнотеподумал фавн:так на досугепошучу я:де, нимфы темдоступней нам,чем им доступнейвера в чудо.

Ночь

Не надо слез прогорклых,давно ослепших слез.Сидела полуголаяв жару своих волос.Теней ночная графикаявилась на стенах.Молчали фотографии.Водопровод стенал.Белела простынь голая.И ночь была душна.Вот где-то радиола, имелодия слышна.Шуршала зелень в скверике,как прежде по ночам.И – никакой истерики.И – телефон молчал.По улице ходилигуляки – ну-ка тронь!И в кухне холодильникподрагивал, как конь.

Ламентация

Видела его на Невскомс этой тварью нынче днем.Я совсем одна, и не с кемпозлословит мне о нем.…В Петергоф возил и в Павловск(ничего там, кстати, нет).А потом, небось, трепалсяобо мне… искусствовед!

Словно

Успокоилась работой.Верой в Божьи чудеса.Ненавистью. Верой в Бога —больше в Сына, чем в Отца.Успокоилась. Порядокв комнатушке. Вырос сын.Муж ушел, и ад догадокраем знанья стал. Ведь с нимкончено. И ей спокойно.Даже страх ее устал.И лицо у ней такое,словно крест к ее устамподнесли, благословляя.Из былого – только смехвырывается: былаяживость чувства без помех.Успокоилась – не Буддой,но Христом – того глядии утонет крестик в бурнойнеприкаянной груди.Успокоилась. Устала.И таков минувший лик —словно ждет она удараот любого всякий миг.Словно ждет она удараили чуда… Вечер пуст.И душа уходит даромиз ее бесстыдных уст.

Видит бог

Сапоги один достатьобещал. Да жмется мать.Я сама-то – вся в долгах.Говорю Давиду – так,мол и так. (Ведь он горазд —мы с ним даже в лифте раз).Говорю, что врач кусоктребует. Достал и в срок.Адрес вру. К подруге он —на такси меня. Фасонсрисовала. Попилачаю с тортом. Добеланабелилась. Томный вид:еле вышла. Мой Давидпобелел белей белил,что на мне, и подхватилна руки меня. Дрожит.Ну, и что с того, что жид.Зря его Наташка так.Любит. Любит, как дурак.Любит больше, чем жену,Чем свою жидовку… Ну,согрешила, видит Бог.Но куда мне без сапог?

Подземная нимфа (3)

Бедная нимфа,темно под землей,душно, а дни-тосмыкаются где-то.Станут ли глиноюили золойвсе эти линиитела с газетой?

Чудо

Откуда эта вера в чудо,когда уже ни юных сил, ни чувства,казалось бы, остаться не должноу них – обманутых, растраченных давнона чьи-то прихоти, измаянных работойи одиноких. Все же ждут, что кто-то —прекрасней, чем любой киноартист —вдруг явится из толп безлюдных – чисти светел. Верно, помнят время оно,когда сходили ангелы на лонопростых и грешных дочерей землии страстью их своей небесной жгли.И чистотой небесною палимы,рождали девы сильных исполинов —в глубинах памяти, на допотопном днете времена запомнили оненаверное.

Спутница

Девица и отец ее? – онивдвоем вдали от пляжной беготни.Полуодет он: замша, жир и пряжки.Девица подставляет солнцу ляжки,и плечи до сосцов заголены.В девице больше пола, чем красы.Он смотрит на японские часы.Но молодость ее столь герметична,что ясно и под замшей заграничной:он ей годится в деды – не в отцы.Он озирается вокруг, как иностранец(хоть по-литовски говорит) – отставший старец,а спутница исчезла впереди…но вот она протягивает палецк колечку серебра на старческой груди.

Душа моя

Душа моя, откуда и куда ты?не ты ль во всем на свете виновата?Кругом года, трактиры, города —откуда ты? Откуда и куда?Быть может, ты мне в души не годишься?или сама подумываешь: ишь ты —меня к себе припутывает плут.Душа моя, как разминуться тут?Душа моя! – гулять бы ей на воле.А мне б ее искать, как ветра в поле —в полях, в которых сколько не пашиминувший тлен, не встретишь ни души.

В свет

Быть может, вы ее встречали сами —старуху с голубыми волосами(такая краска дикая): мехапотертые, вуаль… Стара, суха.Ветхозаветный зонтик. Шляпка. Гневнотолкает публику слепую. Ежедневноу Елисеевых она себе беретграмм пятьдесят чего-нибудь. Чередвыстаивает гордо и надменно:спешить ей некуда. «Вот я у вас намеднибрала швейцарский сыр, так он несвежи нехорош. Он разве – для невеж».А эти наглые воровки-продавщицы!И публика – всегда куда-то мчится.Куда? – да за какой-нибудь треской!Она же шествует неспешно по Тверской —разглядывает новые афиши(нет, не читает, а глядит). Всё тишеидет, чем ближе к дому. В автоматзайдет и там оставит ароматкаких духов, хоть некому звонить ей.Но, выходя, уронит: «Извините,я задержала вас, но аппарат,сдается неисправен». И парадеще торжественней и строжестановится… И ежели прохожий(какой с невежи нынешнего спрос!)вдруг, поражен голубизной волос,ей вслед уставится – так ей ведь не в новинкутакие взгляды вслед. И сразу видно:вульгарный тип. И, Боже, как одет!Штиблеты эти желтые… О, нет,она всегда считала, что мужчиныбеспомощны, смешны, каким бы чиномих не венчали, бедных. Суть не в том.И думают, как дети, об одном.А женские презрительные взглядыона не замечает. Их нарядывнушают отвращенье ей. И ядих взглядов отражал бесстрастный взгляд —им с юности она владела грозно.…Но вот уже и переулок – поздно:помедлить прежде надо было… Вотказалось бы, сейчас она войдетв подъезд с кариатидами… Она-товойдет – да еще как… Но вороватои робко оглянувшись – не видалли кто – она тайком в полуподвалвдруг юркнула, как девочка, по стертойпостылой лестнице. Две толстозадых теткикакие-то ей всё ж взглянули вслед…Но завтра она снова выйдет в свет.

Изгнание

He гневался Адам на Евуи Иеговы гневуне подражал. Он шелуже не нагишомс подругою, теперь понятной,в мир безвозвратный,где им судили впредьтруды и смерть,сквозь оцепленье Серафимов —в руках, вестимо,двуострые мечи…А рай в ночиблагоухал пустопорожне,и звери Божьив нем мыкались одни:не ведали они,что ждет и их изгнанье,за пропитаньекровавая борьба —силки, стрельба.

Портрет

За центральных зданий черствым рустом —в переулке, в доме из доходных,где все вымороченней жилплощадькоммунальная, в квартире, слишком некой,в комнате, как водка, одинокойжил старик, но без своей старухи.Было деду семьдесят. Возможно,шло к восьмидесяти – горькие запоивозраст затянули как бы ряской —старый пруд. Он был пенсионером:пил по пенсиям. Но лишь по смерти бабки:умерла, как ни ходил за нею.В голой комнате его теперь осталсялишь портрет ее великолепный:с фотографии глядела гордоженщина красы не то что строгой —замкнутой скорей, скорее – скрытнойкак порывы юности. Прекрасными таинственным лицо ее казалосьна портрете молодом, хоть старойфотография была и пожелтевшей.Оттого ль что не хватало водки,иль от одиночества – не знаю —но надумал дедушка женитьсяна одной старухе из продмага(разумеется, из винного отдела).Говорил старик своей старухе:«Мне не надо твоего прибытка.Ты ведь, знать, на пенсию выходишь.Детки твои тоже разбежались.Кончится прибыток, а вдвоем мыпенсиями сложимся – протянем».Долго думала убогая старуханад причудой этого пьянчуги:тридцать лет она жила без мужа,выросли и разлетелись детки,дед сказал, что комната большая,а у ней не комната – каморка.Чуть не сладилось у деда это дело,чуть не вышла за него старуха,но надумал дедушка невестепоказать вперед свою жилплощадь.Оглядела койку, подоконник,стол, обоев рвань, в окошке – дворики портрет старинный заприметив,долго на него глядела бабка…наглядевшись, деду отказаланаотрез: уж больно пьешь нетрезво.

Во Сретенье

«И рече рабу, кто есть человек оный

иже идет по поле во сретенье нам»

(Быт., 24, 65)
И в поле вышел Исаакнавстречу сумеркам. Но мракеще лишь зарождаться начал.Кричал ишак, тот мрак вдохнув.За горизонта вечный кругисчезло солнце. Лай собачийсливался с блеяньем овец.И пахли травы. И чебрецсредь них особо. Пахло волей.Шел Исаак в раздумий мглепо остывающей земленавстречу сумрачному полю.За праотеческой спинойшатры исчезли. И роднойвкус дыма пустошью зашелсяв пространстве чуждом и большом,где степь лежала нагишом,наложнице подобно. Шел всёи шел пустынный Исаак.Сгущался вековечный мрак,но разглядела человекасредь надвигавшейся земли,среди времен грядущей тьмыс верблюда дальнего Ревекка.

Для кота

«Что вы! Пенсии хватает.Вы не смейтесь. Для кота ясторожу здесь. Он в едепривередлив: каждый деньнужно что-нибудь иное —ну, паштет, гуляш… порою —шпроты – отчего, Бог весть —так-то рыбы он не ест.Привередлив. Только мясо.Но сырое редко – в маслечуть обжарить… Ну, а выотчего здесь?… Вы правы,только так и можно. Я-тохоть старуха и с Физ-Мата,до сих пор пишу сама.От Ахматовой с умая сходила… Принесу вамчто-нибудь из старых… Судьбытам, которых не найти.Хоть стихи и не ахти.Вы поймете… Кот мой любитяйца в майонезе! Людив гастрономии слабей,чем мой кот… Там – про людей —про моих друзей, которыхя пережила… Не в норах —нет, не прятались они…про погибших ДО войны.Вы поймете это мигом.Вон у вас какая книга —мне таких уж не прочесть:нервничаю… Кот мой ест,представляете, маслины!Завтра пенсия, и с ним мыпогуляем… Он менялюбит. Он мне – как родня.Не кастрированный даже,но все время дома! Нашибабки говорят, что дененормальный он… Людейраздражает, если кто-тосчастлив… Вот что: антрекотовя куплю ему! Он радбудет… Прямо на Арбати поеду: там такиесвежие в кулинариюпо утрам завозят… Вымясо любите?» – «Увы».

Лица

Лица, которыми светятся храмы —будь то у бабки иль сгорбленной дамыиль у молодки, поди, заводской —все эти лики походят на Твой,«ТЯ БО ЕДИНУ НАДЕЖДУ ИМАМЫ»все мы, но их Ты признала средь насс темных икон своих сквозь фимиамыладана – светлый их иконостас.

Ничего

И ничего после любвине изменилось: дом ли, сквер ли,мелодий, улочек углы,в кафе излюбленном столыи в парке – древние стволы…Вот также будет после смерти.

Среди людей

Я говорю на вашем языке —молчанье здесь иными словесамиисполнено… Работала в ларьке.Там было мне семнадцать. Рядом с намиза проволокой колючей встала частьвоенная. Отец мой там слесарилв домах жилых. И помню, как сейчас.В субботний вечер. Летом. На закате.Привел солдата. Оба – под хмельком.(Папаша отмечался при зарплате).Я им таскала закусь. С пареньком —ни слова я, покуда мне папашалафетик не поднес, считай, силком.С того и начались свиданки наши.С того и началась любовь меж нас.На танцы приглашал меня в Железку[6],и раз я с ним воскресным днем прошласьза речкою. Ну, и сейчас полез он.Но робко эдак. Робостью и взял.В мундире был, и мне, девчонке, лестно.И лето светлое. И всяк цветочек ал.Стал прибегать ночами в самоволки.Таились мы. Отец тверезый строг.Солдатик мой томил меня. Про Волгувсё заливал. Но вот проходит срок —и нечего! Недели две терпела.Со страху-то чуть не валилась с ног.Потом сказала все ж: «Такое дело».Боялась осерчает. Нет, он самвесь растревожился. Но говорит, сердешный:«Поженимся». Меня по волосамвсё гладил: не страшись, мол, будь в надежде.Утешилась я малость. Ждать взялась.И всё у нас пошло милей, чем прежде.И осень красная была – ну, прямо страсть!Но раз он говорит: «Назавтра к ночиприди сама. Там в проволоке лаз.В наряде я. Но дерну на часочек.А за складами не приметят нас».И я пошла сама, в охотку, смело:уж заполночь потайно поднялась —отец не слышал. Ну и – подоспела.………………………………………………….Я говорю вам вашим языком.В ту ночь как раз стоял он в карауле.Сперва меня окликнул он тишком,чтоб подошла поближе я, и пуляпришлась в живот мне, так что сразу двухубил он зайцев… Как у вас? – уснулинавек с младенцем мы? Да: испустили дух.Теперь и сам – при нас. Его уловкараскрылась сразу: на посту убил,де, некую. Расстрелян был милок мойтам на земле, где был когда-то милон мне средь ваших трав, что пахнут сладко,коль срезать их средь стоптанных могил,среди людей… Осталась лишь загадкаот нас. Вам разгадать ее невмочь.Молчанью здешнему не внемлете вы глухо.Всё ясно вам: в сентябрьскую ночьодин подлец, трусливый или глупый,чтоб скрыть, что он надысь с девчонки слез,промашку сделав, сделал ее трупом.Но здесь молчанье из других словес.

Гагры

Прежде, чем бросить меня с этой женщиной страшной,как-то сказал он, но, может быть, в шутку – не важно:«Вот отвоюем проклятую эту войну,в Гагры махнем погулять хоть недельку одну».Если искала его – лишь в толпе и в рыданьях —не узнавала, небось, не справлялась заранье —я что ни день всю Москву обходила пешком.Много военных в толпе – обознаться легко.И обознавшись, стесняясь рыдать при народе,я заходила к сестре – что-то комнатки вродедали ей в этой центральной конторе ее…Как презирала она тогда горе мое.После войны веселились, угрюмо, угарно.Я ж нанялась на работу в те самые Гагры,хоть и москвичка, но что мне теперь города —я поселилась в надежде своей навсегда.Не по душе мне была эта знойная сырость,мертвая зелень растений продажно красивых,душных бессониц соленый, безвыходный шум:с кем он здесь был, что пришли ему Гагры на ум?Ну и приметил один мои душные ночки.Нынче за сорок мне. Вот уж и сестрина дочка —одна отрада моя – стала ростом с меня —мне присылает ее, как подарок, родня.Но временами как будто бы что-то находит.Платье ищу выходное и не по погоде,разворошив в лихорадке безжизненный шкаф,платье тогдашнее в спешке едва не порвав,я надеваю и с пляжа племянницу кличу(ты не видала таких обаятельных личик)хоть и в обтяжку мне платье – на этакий стан —чуть не бегом мы бросаемся с ней в ресторан.Но не в отраду вино и тяжелая пища(мне это вредно), но ем я и пью, и обычножадно пытаюсь вдыхать этот горький табак,но задыхаюсь и, знаешь ли, кашляю так.Вот моя девочка – та изумительно курит.Пьяный курортник к ее загорелой фигурелепится взглядом, а ей невдомек и не в честь —ей бы, счастливой, пока только яблоки есть.Гагры видны нам внизу в полыханьи закатном —там от войны не осталось и камня на камне…Быстро смеркается, и созревают огни.Тьма. Только Гагры видны нам. Лишь Гагры одни.

Посвящается всем им

Тюрьмы, лагерей и ссылкибыл баснословен срок.Всех потеряла – сына,мужа, отца. Жестоквек наш. Не хватит влагигорькой на всех людей.Но ссылка, тюрьма и лагерьстали опорой ей.Гордость судьбою, либосилы людской предел —но казался счастливымстрашный ее удел.Не дал ей Бог недуга —женственна и мила —как старую подругу,смерть она принялав комнате той, где тенисмотрят с портретов навстречу их. Но на деле —смерть, как всегда, одна.

Подземная нимфа (4)

Но всех прекрасней среди нимфбыла, естественно, гречанка.Должно быть, ездила в Коринфв автомобиле – не песчаный,а галечный в Коринфе пляж,зато – божественный пейзаж,очерченный полетом чайки,воздушной линией вершинприморских гор – сосняк корявыйв них коренится… Из Афинона была, конечно (я вамо нимфе говорю) – увыв морозном зареве Москвыувидел я сей величавый,прекрасный профиль, что векачертили набожно и тонконе с тем, чтоб привлекать слегкаиль завораживать, а толькочтобы из времени извлечькрасу его – казалось с плечне снят кувшин с водою звонкой —той древней чистою водой,что из источника трагедийхор женщин нес… Немолодойона была уже. Но генийв святой гармонии своейедва ли был ее стройней.А красоту ее движенийлишь с соразмерностью стихасравнить уместно было б. Очи —два сокровенных тайника —и очерк их был не восточен,не западен – ведь у временнет географии – и онбыл оттого настолько точен.Ночная их голубизнабыла слияньем вод и камня…Но вся она была ясна,как тайна… Хоть извне пикантнабыла, пожалуй, даже незатронутая ни извне,ни изнутри годами… К нам непо доброй воле занеслоее – нет, дочь с супругом – ола! —не победив в Элладе зло,спасались здесь от произвола.Но нимфе участь их чужда,как миру красоты – вражда,хоть сам-то мир, конечно, зол он.Верней трагичен. И примертому судьбы ее возмездье.От неких новых строгих мерсбежала дочь в Париж с семейством,в приличной богадельне матьоставив старость доживать…Краса ж и старость несовместны:она курила много иснотворным, верно, запивалавоспоминания свои —всё дымно здесь, я знаю мало —и всё же в номере, в дымупогибла нимфа – по всему,видать, горело одеяло.Красу не оставляют впрок.Дочь отуречена – нималоне схожа с матерью – и срокотбыв, жива. А к смерти даромприговоренный заглазазять Достоевского азамв Сорбонне учит коммунаров.

Быть может, там

Скрип портупей. Сапожный скрип державы.Скрип кобуры, воспетый Окуджавой.Скрип ночью отворяемых дверей.И снега скрип – он был всего страшней:он схож был с оловянным скрипом мисок.И перьев скрип: скрип докладных записок.И патефонный скрип тупой иглы.Скрип половиц – общаются полы.Чу! – скрип фамильной мебели – тот чинныйстаринный СКЫП – у стервы-дворничихив полуподвале с видом на котадворового. Вот так летят года.Колесный скрип механизации сельских.Скрип пилочек по части заусенцев.Скрип времени, который ШУМОМ скрыт:скрип портупей, сапог и снега скрип.Мне чудится, что так звучали годы,когда и к ней – невидной, робкой, гордойявился человек – прекрасен они нежен был – он был скорее сон,но оставался явью, далью, плотью —не только телом, даже каждым платьемнеловким знала: любит! да! ее!ее одну! – и даже не своес ней счастье, а ЕЕ – ее такую,какой она была. Они, ликуя,ходили в парк, смотрели «Трех сестер»,ликуя ели, выметали сориз комнатки ее, в лото играли,ликуя, бились среди тел и бранив трамвае по утрам… Но вот беда:он первым выходил всегда. Кудапотом он шел – ей было неизвестно.Но мало ли работ – и ей – невестене к месту спрашивать про службу, про оклад,того ль ей надо – но когда подрядон трое суток к ней не возвращался,она, измучившись, оторопев от счастья,что вот он снова жив, что снова с ней,она его спросила. И ясней,правдивее не мог бы отвечать он —он, переполненный ее – ее печалью —(он ревности не ждал) – но вот за страхее ответил головою так,как отвечают головой на плахах.Шли ходики. Она не стала плакать:не слезы застят всё, что впереди.Она ему сказала: «Уходи».Когда он выходил, она мгновенноувидела и шаг его военныйи эту стать! Он был переодет! —в того, кого теперь на свете нет —в любимого, да просто – в человека.Он был переодет. Он был калека,скрывающий увечья – только чьи?…Соседки в кухне ставили чаи.Шли ходики. Все началось сначала.Маруська разведенная кричала:ее бы воля, всех бы под арест!И надо было торопиться в трест.Пришел он вскоре. И застал за стиркой.Соседи тешились любимою пластинкой.Был в форме, но без кубиков и шпал(ей это невдомек). Но чем он сталза это время – только гимнастерка —и всё. Лицо как будто стерто.И в голосе чуть не предсмертный хрип.И скрип сапог. И портупеи скрип.«Вот. Я вернулся. Я ушел из кадров.К тебе». Потом молчание. «Но как тытам был все эти годы? Был ведь? Да?И наш с тобою год…» – «Ты никогдаоб этом не узнаешь». Так же крутоон вышел, так же прямо, и с минутубыл в коридоре слышен скрип сапог.И кто б тогда подумать только мог,что нету этой поступи возврата.Его забрали в тот же день. Она-то,так живо горевала о живомеще так много страшных лет… И вотузнала, что давно не дышит телолюбимое – и горе помертвело,живая скорбь запнулась, обмерла…Она увидела кровавые телаим убиенных, и средь них – он – милый.«Ведь это я сама его убила.Мне нужно было грех его вобратьв себя – терпеть, молиться – Божья Матьуслышала б меня, во что б ни стало.Наверное, любовь его искалаво мне спасенья этого, – углапоследнего. Убила. Прогнала.Затем, что слишком дорог был. Как в миломмогла терпеть я палача… Могилыего не сыщешь…». Да, теперь он былодной волной бушующих могил —она об этом знала… Как и преждемогла судить его лишь по одежде? —а нежность, ясность… «Он ради меня —из смерти в смерть. А мне его виназастлала, видно, ненавистью очи…»В ней ожили те дни их, те их ночи,в которые душой боялась впасть.Теперь она судила свою страсть —свою всегдашнюю испуганность в объятьяхи неумелость. «А могла бы дать яему, убитому, поболе – что за стыд…Но он по доброте своей простит».Сперва, про смерть не ведая, стыдиласьво сне его объятий. Утром мыласьвоенною водою ледянойдо отвращенья. Но теперь однойей по ночам невыносимо было.И перед сном она его будила,но он не просыпался. Снился ейскрипучий снег окрестных черных дней.Но иногда сбывались упованья;он снился ей таким, как до признаньяво зле – безгрешным, ясным и родным:они стояли в сквере вместе с ним.Ее пугало то, что в тресте, в главкесредь лиц полуистертых или гладких,как бланк – не находила ни чертыего лица. Уж не забыла ль ты?Нет, это только память стала глубже,вернее. Ни любовника, ни мужаее душа не приняла. Онастарела гордо, как его жена.Любовь ушла в подмогу пьяным братьям,их детям, внукам: даже рисовать имучилась специально – танки, бойс зенитками, солдатами, пальбой.Любовь ушла в чужих детишек тощих —подарки, елки – но еще и в то, чтов ней ненависти не осталось той —слепой, аляповатой, молодой.Не оттого ль, что просто постарела?Или боялась? Вряд ли в этом дело —забыла ли она хоть на однусекунду свою смертную вину?о, нет, она ЖИЛА своей виноюпридуманной пред мертвым, и пороюказалось ей, что вины их слились,как люди, жизнь рождающие изслияний этих. Как они когда-тосливались… В жизни столько виноватых! —НО ВСЕ НАКАЗАНЫ. Всевышнему хвала,за то, что, опочив, не дожиладо наших светлых дней, когда бы сталией ведомы кромешные деталиего «работы». Умерла допрежвсех братьев старших: не было надежд.Или была всего одна надежда,что где-то там нам отверзают вежды —быть может, там откроется ей, какон сразу был и ангел, и варнак…Быть может, там…

Осеннее видение

Высоко на холме, среди лесов,средь вересковых пустошей и просек —бела и хороша лицом,и в синей речке – отраженья проблеск —среди лиловых кленов и осиналевших – в небесах, где только синь —высоко: всей пустой природы в центрестояла испохабленная церковь.

Вечная женственность

«Ах, ewig weibliche… Хе-хе», —сказал Орлов на языке,давно забытым мною.Но, поглядев в окно, ясредь вешняковских зеленейстаруху высмотрел и с ней —совок, ведерка дужка —трехлетнюю девчушку.

Баллада

Быть может, я бы и не сталучеником отечной кисти,но были в моде шлак и сталь —и чаще шлак. В застенке истин,объект которых ненавистен,искал я очевидно лаз.Но из меня не вышел мистик —кто будет отвечать за нас?Я стал художником. Просторпространства я себе присвоили пустоту, казалось, стерхотя б с бумаги. С пустотоюдуши схватился я и слоемоттенков скрыл ее от глаз.Талант мой что-нибудь да стоил —кто будет отвечать за нас?Замечу кстати, мой отецбыл, так сказать, белогвардейцем,деникинцем. Его конецтеперь известен мне. И в детствея жил без матери – известно,в то время победивший «класс»врагов объединял в семейства —кто будет отвечать за нас?И мой простор был невесом.Он мне принадлежал случайно.Но невесомость – страшный сон:рисунки расплывались. Чаялопоры я. И вот с очамираскосыми – в урочный часона пришла. Мы не скучали.Кто будет отвечать за нас?Роман наш был предельно прост,как Ботичеллевы рисункипером. Но в тех есть точность – кость,а здесь был акварельный сумрак:билетик членский свой из сумкираз обронила на матрацона… Но молодость безумна —кто будет отвечать за нас?К женитьбе дело шло. Как знать,быть может, мы сочлись бы браком,но в перспективе брака матьее явилась. Одинаковбыл чем-то облик их. Однакоу матери был острый глазна родовые свойства злаков…кто будет отвечать за нас?Биологом она и впрямьбыла. Но тот же взгляд раскосый.Фигура та ж – куда ни глянь.Все дело кончилось доносом,естественно. И те же косы.Их сходство мучило подчасменя… И тот же стан. И нос. Икто будет отвечать за нас?Но все же связям родовымне склонен доверять я. Гибкорастем мы. Но в то время имвсе доверяли. И погиб я,естественно. Мне не обидно:естественность, как Божий глас,была… И нам не надо гимнов —кто будет отвечать за нас?Шло время там у вас, где адэдемом числят. И, как судьбы,неразличимый некий братдвоюродный – он мне отсюдачуть виден – выставку рисунковмоих устроил. В первый разони глядели в мир подсудный —кто будет отвечать за нас?Всего лишь час сей вернисажпродлился, породивши слухи.Да, время – это верный страж.И вот явились две старухив толпе любителей, как духиявляются в дурной рассказ,как сорняки поверх разрухи…Кто будет отвечать за нас?Их сходство в старости дошлодо некого предела. Елеплелись, дышали тяжело.Но не стеснялись, не робели.«А неплохие акварелиписал он… этот богомаз», —сказала мать… И в самом деле,кто будет отвечать за нас?

Незримо и грозно

Зурабу Кикнадзе

Телави: узки и приземисты камни руин,оград виноградных, проулков, ведущих в былое.Фиаты, Фиаты вертлявые еле по нимфорсить исхитряются. Ночь наступает и строиттяжелую церковь на площади, где ребятняиграет наощупь в футбол. Это маленький город.И дышит народ на порогах домов после дняс тяжелым, как олово, солнцем. Лишь храм на запорах.Вот крепость срослась с вековой алазанской землей.А вот на одном из проулков кривых перевале(Фиаты юлили и дети вертелись юлой)встал дом каменистый: давно уж в нем не обиталини люди, ни духи, казалось – ни стекол, ни рам,ни ставен – чернее, чем ночь, были окон пустоты —да: дом пустовал, как Телавский заброшенный храм,и полуразрушен был столь же… Но вдруг поворот, ив одном из проемов оконных увидели мы —увидели белую голову – в черном проеме —седую старинную голову – у головы —пустые глазницы чернее, чем тьма в этом доме.Была неподвижна чужой головы седина,но только по ней было ясно, что это – старуха —глазниц пустотою куда-то глядела она.Такой неподвижности чужды движенья и звуки.И все же куда-то глядели пустоты глазниц(хоть белые клочья волос ее не шелохнулись),и ночь исходила незримо и грозно из нихна мир, на Телави, на угол двух сгорбленных улиц.

Старики

Он был смертельно болен, и женаего состарилась над долгою болезнью,устала и сама была больнауже давно. Мы отдыхали вместепод Вильнюсом. Сосновые леса.Чуть потускневшие старинные озера.На мызе жили: старый дом и садухоженный. Сошлись мы очень скоро.Мы жили в комнатушках проходных.Он много знал – недуг его не старил.Я по окрестностям прогуливала их…Но вот что: я играла на гитаре,хоть редко, но еще в педвузе бардодин меня привадил к этим звукам.(Я не любительница болтовни и карти прочих девичьих забав). От другая получила горькое письмо,плачевное письмо в тот самый день, иуж заполночь, самой себе на зло,я еле слышно стала тенькатьодин романс старинный… Вдруг меняпривлек какой-то звук – чужой и жалкий.Я прервалась. У них был свет. И яуслышала: «Ну, что ж вы? Продолжайте».Тогда послушно я взяла аккорди в дверь вошла к ним. Сидя на постелях,они тихонько (не тоска, не скорбь,а счастье прошлое), они тихонько пели…Он был смертельно болен. Лысоват.И страшно худ под тонким одеялом.Я знала лишь мелодию. Словаот них тогда впервые услыхала.

Отраженья

Отраженья деревкоренятся в земле.Но пленительных девзаземлить не удастся:не поймешь, не затмишь,и, как пламень – в золе,отражали мы лишьих минутные страсти.

Впрок

«Фривольный пусть сочтет меня фривольным».

К. Кавафис
Про милых дамсказал я без затей,своим страстямбесстрастью ль – потакая.Я слишком плох,чтоб не любить людей —кому же впроквзаимосвязь такая.

Подземная нимфа (5)

Подземная нимфа, газету сложи:пора подниматься – сначала на землю,затем по ступенькам в автобус, где зелотолкают, затем уже – на этажи —всё выше – пусть лифт отказался от роли —а там еще выше: встав на табурет,возвысить газетою гору газет,растущую на антресоли.

ИНВЕРСИИ

(1980)

«В моих руках оно подобно будет

Ключу от брошенной шкатулки в море».

А. Пушкин

«То ли дело: среди ночи…»

То ли дело: среди ночи,когда неба нет —очевидны многоточьязвезд или планет.День, и снова небо тонко,а за небом там —что – никто не знает толкомиз господ и дам.

«Гол король от веры в перья…»

Гол король от веры в перья,в мантию… А сброд,сброд стыдится лишь неверьясвоего: грядетцарь в парче!.. Пацан-козявкавякнул: «Гол король!»Но царю не стыдно – зябко,только зябко, голь!

«Человек, как волк обложен…»

Человек, как волк обложеннебылью своей.Как клинок, тебя из ноженя не выну. Лей,лей любовь, вино, понежельется. Но по мне —ты лишь небылью своей жестиснута, а не.

«Мы, как сплетни, пересуды…»

Мы, как сплетни, пересудысообщались, как сосудысилой пустоты,в нас зиявшей – рты,пальцы, нервов многоточье…Колбочки часов песочных:как их не верти,срок один в них – ты.

«Хоть отъявленною явью…»

Хоть отъявленною явью,как стеклом литым.я и сдавлен, всё же я в ней —как в сосуде джин —блики пылью вековоюпоросли, как мхом…Что мне явь? – а мне б: на волюиз нее тайком.

«Сообщилось судно течью…»

Сообщилось судно течьюс вечностью пучин.Но морские волки, те чтознают, что почём —судно кинули, и, судяпо всему – спаслись.Терпят бедствие на суднетолько стаи крыс.

«В чем сосудов сообщенье?..»

В чем сосудов сообщенье? —в том ли, что ни коей щельюне пренебреглавлага спрохвала?В том ли, что чекушку, скажем,мы до дна допьеми ее наполним нашимнедобытием?

«Уходите без оглядки!..»

Уходите без оглядки!Состраданья соль,даже если слезы сладки,каменеет… Больне застынет изваяньемваших, что ль, особ —не имея очертанья,станет соли столп.

«Звук, я чист перед тобою…»

Звук, я чист перед тобою,при моих грехах —кто нас разольет водоюхоть на вздох и прах?Безъязыкая музыка,что тебя я без? —атмосферы ль синей зыбкаили мрак небес?

«Близ холма, что всем известен…»

Близ холма, что всем известенкак гора Парнас,я бесхитростных овец икоз убогих пас.Крючковатым был мой посох —им – единый мах —я ловил ягнят и нес ихв гору на руках.

«Было как-то ненароком…»

Было как-то ненарокомутро, но не дня.Провода набрякли током.Транспорта возняначалась. В кофейной гущеощущений, плечвсяк душе своей грядущейдвигался навстречь.

«Зренье видит всё заранье…»

Зренье видит всё заранье.Вкуса уксус лишь —блажь. Беспало осязанье —душ не заголишь.Высечен из глыбы запахтлена. Слух обросстрахом. В порах полосатых —ухо, горло, нос.

«Кладбище желтее птицы…»

Кладбище желтее птицырайской. Листопадсредь крестов, оградпал навеки ниц он.Выше тишины,обнаженней Божья страха,как восставшие из праха,дерева черны.

«Ради боли утоленья…»

Ради боли утоленья,втаптывая в грязьгрешных нас (в свои творенья),станут, открестясь,воспевать решетки, нарыи параш дерьмо —кто на родине Эдгара,кто в краю Рамо.

«На людское поголовье…»

На людское поголовьепогребальной глины комьяпадают с небес.Высь небес их весполнит силою ударной —беспощадной, богоданной…И глядит толпа,вздевши черепа.

«Выдохся июль. Всё шире…»

Выдохся июль. Всё ширевремени уходмежду нами. Вотдаже тополя в квартирене клубится пух,семенем набухший. Впрочем,во дворе на лавке склоченсонм седых старух.

«Отвлекаясь от бумаги…»

Отвлекаясь от бумаги,ну, хотя б на миг,скажем, что у нас в продмаге(прямо в нем) мясникудавился. Были толки,отчего и как.Но ни кто не смыслил толкомв смерти, в мясниках.

«Не ночами – утром к чаю…»

Не ночами – утром к чаюжду ее, вернее чаюпоявленья: вдругвторгнется и рук,уст моих коснется бурно,вспыхнет, как смола…А уйдет… я пуст, как будтоженщина ушла.

«Не запомнил я, казалось…»

Не запомнил я, казалось,цвета этих глаз,но наутро все казалосьцвета этих глаз:в сквере – лиственницы, ели,девы, дети, спаниели,блик асфальта ли,голый дом вдали.

«Годы сменит вдруг година…»

Годы сменит вдруг година.Человек в свой срокк Богу лепится, как глина,жаждет, как песок.Бог на черепки воззритсяс чистой высотыили на песок – крупицыкварца и слюды.

«Как сквозь землю провалилось…»

Как сквозь землю провалилосьсолнце в море. Светстал рассеян, словно вспомнилчто-то. Мчались с дюнв волны три наяды юных,тешась прытью ног.Сколько же им было десятьнаших лет назад?

«Ты ушла из жизни. Да, я…»

Ты ушла из жизни. Да, язнаю – из моей(я живьем не погребаюженщин ли, друзей).Жутко ладя шутки те же,плоть, тоску, тщеславье теша,злая, как молва,ты еще жива.

«Воробьи. Скворцы. Вороны…»

Воробьи. Скворцы. Вороны.Голуби с ленцой.Каски из пластмассы. Робы.Ватники. Лицочерной «Волги» из. Ухабылезут на бугры.Псы бездомные. Прорабы.Крысы и воры.

«Не склониться мне привычно…»

Не склониться мне привычнонад загаром безграничным,не очнуться вдругсредь уснувших рук.Жажда обернулась местью:сух колодец – в немродинок твоих созвездьяне увижу днем.

«Глухоты лохань…»

Глухоты лоханьсобственную всклянь —чу! – качнула… Но покудав мире Бах и Букстехудесуществуют, всё же как-томожно слышать вдругхоть тревожных пиччикатомоцартовский звук.

«Сторонитесь душ…»

Сторонитесь душ,тех, что слишком ужодиноки. Ведь они-тотак и льнут к вам. Что же скрытоза злосчастным иходиночеством – средь пылив однокомнатной квартирегде-то между книг.

«Ночь. Кварталов электрички…»

Ночь. Кварталов электричкивкруг столицы мчат ритмично —ветер пустырейгасит поскорейв мимолетных окнах тени —паранойя сновиденийдо ненастных утргонит спящих внутрь.

«В бурю, в вёдро, как младенцев…»

В бурю, в вёдро, как младенцев,к платьицам, к дубленкам – к сердцу,прижимая их,из домов нагихклочья комнатных собачек(всех их как-то звать)вынесут и чуть не плача,ставят на асфальт.

«Истеричная беспечность…»

Истеричная беспечностьвечеринок. Чок!С девочками, из-за плеч насзрящими. Дичок(чок!) с бородкой, словно ключикот чужих квартир, —надокучили мне, внучек,и чума, и пир.

«Лот в Содоме мимоходом…»

Лот в Содоме мимоходомжил. В тоске на дом,окруженный пьяным сбродом,что глядеть? – огнемон гори! Но движет еюта же страсть одна:в любопытстве каменеетЛотова жена.

«Сосны в синеве и бельма…»

Сосны в синеве и бельмаоблачности глыб.Несмотря на корабельный,просмоленный скрип,покачнувшись, точно пьяныйсушей мореход,бор стоит, навек отпрянувот балтийских вод.

«В душной дюне навзничь лягу…»

В душной дюне навзничь лягу.Как росы ночную влагу,дюн дневных песок —лап, когтей и ногтысячи следов впитал он,их рассыпал, разметал он,оттого в пескахднем бесследно так.

«Оттепель теперь – наслышка…»

Оттепель теперь – наслышка.Стужа: ни гу-гу.Слесарю, что, выпив лишку,ночь проспал в снегу,ампутировали парутароватых рук:«Уж не то слесарить, падло,нечем выпить, друг!»

«Рос я при социализме…»

Рос я при социализмепобедившем. Поздно в жизния очнулся. Звукизо всех наукпоздно выбрав понаслышке,я с тех пор поднесь —весь – вокзальная одышка:опоздал… конец.

«Пропаганды гной ли, бомбы…»

Пропаганды гной ли, бомбы,ампул ли напалм,как инверсии в любовныхсопряженьях – намстоль привычных компанейски —или негде? или не с кем? —пухнут города —или некогда?

«Облик ли, душа ль из слов, не…»

Облик ли, душа ль из слов, непроясненных в нейчеловек куда условней,относительней,нежли тот язык, на коемговорят о неминогда… но будь покоен —редко: днем с огнем.

«А на улице-тихоне…»

А на улице-тихоне —покупатели,дети, патрули в законе,тот же дом вдали,что и рядом, те же модыпрячут женщин тук…Даже странно, что погодаизменилась вдруг.

«Сердце суть насос из мышц и…»

Сердце суть насос из мышц иклапанов и т.д. – качает кровь и мысли,коих в темнотеудивляться надоело —МОЗГ НА ВСЕ ГОТОВ.Лишь душа – сей призрак тела —состоит из слов.

«Вопросил приятель в раже…»

Вопросил приятель в ражелитра на двоих:«Чья же все ж страна-пропажа —наша или их?» —Их охрана и острастка,страх, как у ворья.Наши – страсть и страха ряска.А страна – ничья.

«Снег завесил угасанье…»

Снег завесил угасаньедачного денька.Станцией и небесамипахло. Вспомни-ка:сумерки и снег сгущалиощущение —будто все еще в начале,все еще вчерне.

«Но в стране такой ничейной…»

Но в стране такой ничейной,чтоб не стать частицей черни,знаком плюс иль знаком минуспохваляясь – здесь, на выносли – в земле ничьей,чтобы слиться с ней,путь единый вем:трудно быть никем.

«Из сторожки душной мы с ней…»

Из сторожки душной мы с нейвышли в душный мраз.(Я принес собакам мискухлебной тюри). Насобступила ночь окрестныхпустырей, и тысорняки рвала над настомснежным, как цветы.

«Не была, а показалась…»

Не была, а показаласьщек твоих святая впалость,полыханье глаз —весь твой экс-экстаз.Днесь иному жришь экстазу.Чтением и я не разуписем твоих пыл —зря не охладил.

«Сгоряча и на крылечко…»

Сгоряча и на крылечконочью выйти – вах! —в небе – звезд! в ущелье – речкигорный грохот – страх! —воздуха рвануть ноздрею,и перил дойдя,выплеснуть вместе с водоюгрязное – дитя.

(Цитата)

О, трепещут ми (мне) уди(члены), всеми босотворих вину: отчима(я) взираяй, у —шима слышай (и) языкомзлая (я) глаго —ляй, всего себе геенне(я) придаяй – о!

«Мозг горазд. Душа кривая…»

Мозг горазд. Душа кривая,ничего не прозревая,тлением живетаминокислот.Нечего иль поздно ждать, номой угрюмый стихв их глаза глядится жадно,в эти студни их.

«Речи почву под ногами…»

Речи почву под ногамишатко обретя,вечность – памяти комкамичует ли дитя?Так не ведал войн ли, розниволевой финал,что того, что начиналось, ни —кто не начинал.

«Непричастность к речи вязкой…»

Непричастность к речи вязкой —дар. Голосовые связкине связуют звукс провещавшим вдруг:так заблещет влагой линийтело лепестка —из воды, безмозглой глины,скудного песка.

«За грехи себя карая…»

За грехи себя карая,как из познанного рая(рай был глуп и вял)сам себя изгналлирик  из своих напевов,и остался в нихбеспризорный призрак Евы —совести двойник.

«Грех судить эгоцентриста…»

Грех судить эгоцентристатак он богодан:у него с собою чистый,истовый роман.Самотяготенья силацельности ли род?Для горбатого могила —горб навыворот.

«Пепел влас ли, нос ли, брови ль…»

Пепел влас ли, нос ли, брови ль —чуть полупрозрачный профиль —месяца топазна заре. А фас:переполнены печальновзглядом очи. От молчаньячуть припухла ртаточная черта.

«Смолкла семиструнна лира…»

Смолкла семиструнна лира.Занавес упал.Погребение кумира.Холм цветочный ал.Средь еще живых несметнойв полутьме толпы —вспышки магния – как смертнойвспышки пустоты.

«Крупноблочен монолитный…»

Крупноблочен монолитныйсахар-рафинадзданий. Ал желто-блакитныймеж домов закат,если не лилов… и еслина него глядеть —ясно: мы не будем вместени с тобой, ни впредь.

«Ты бесследнее тех пеших…»

Ты бесследнее тех пешихвод, бесследней, чемтот песок, что так заслеженнеизвестно кем,ты бесследнее досады ль,злобы ли, но адв том, что ты бесследней самыхсладостных услад.

«Так из праха в прах – но самый…»

Так из праха в прах – но самыйслед свой – в небесах —шли они и отрясалис ног подножный прах.Так из праха в прах – по горлов собственной крови —безоглядно, робко, гордов прах из праха шли.

«Над огромной и багровой…»

Над огромной и багровойбаней – небо. В нем —воронье. Светло и громко.Ярко-серый дом.Каплет с кислого сараяв грунт: падений нить…Хочется, не умирая,до смерти дожить.

«Праха горсть, часть отчей почвы…»

Праха горсть, часть отчей почвы(судьбы в ней, следы)я пошлю тебе по почтечастной – если тыв пух праотческого грунталяжешь, не дай Бог,бросят пусть тебе на грудь хотьэтот вот комок.

«Средь крыловского оркестра…»

Мстиславу Ростроповичу

Средь крыловского оркестра,где идет борьба за местои за унисон(отческий закон) —лишь одной виолончелизвук извечно чист —так, как если бы запелитысячи отчизн.

«Изваяние из звука…»

Изваяние из звука,разве это – ты? —лишь набросок ног и рук ипрочей наготы.Все подобья лгут, исход свойобратив в абсурд.Не бывает в мире сходства:бесподобна суть.

«От стихов и до оконца…»

От стихов и до оконцаподавать рукой —слишком близко. Холм, что солнцескрыл вечор собой,высветлен небес до кромки:изб, берез на немнесколько – да столб, да тропкиспуск или подъем.

«Под серебряною дранкой…»

Под серебряною дранкойкровли (блеск воды),средь земли, созвездий раннихнад крыльцом, средикосо поведенных стен итрав, дерев в окнес истиною запустеньяжить наедине.

«Зорька в небе беспризорном…»

Зорька в небе беспризорном.Безъюдольна дальразнотравья сорным дерномзарастает – «Альмы не…» и так далье. Бликиветра на лесахлиственных. Ростов Великийза холмом иссяк.

«Прячется за косогоры…»

Прячется за косогорысей простор – в леса.На водоразделе голомозирается.К ночи жмется вороватона задах у изб.И претит ему закатагиперреализм.

«Криво в горнице и гнило…»

Криво в горнице и гнило.Три оконца – глянь.Телевизора горнило.Алая герань.А из красного угла-то,кружевцем убран,Николай-Угодник святосмотрит на экран.

«Средовечие не душ, а…»

«Мы теряем лета наши, как звук».

Пс., 89,9
Средовечие[7] не душ, ачестной связи той —душ с телесным их удушьем.Вяз полуживой:частью наг он – ветки, почкивысохли в свой срок,но его связует с почвойтот же свежий сок.

«Вы мне на слово не верьте…»

Вы мне на слово не верьте —верьте мне на звукиль на отзвук лучше. Ведь ясам лишь отзвук. Слухвсколыхнется, как разлука —отзыв тайных уз —и заблещут слитки звука,вспыхнут сгустки уст.

«Леты мы пойдем по брегу…»

Леты мы пойдем по брегу.Трое нас, считая реку.Двое, коль не в счетподоплека вод.Иль один, коль не считать изнас с тобой кого.С бренностью пути считаясь —вовсе никого.

«Чтоб не унижались горы…»

Чтоб не унижались горы,надобно горам —не сравнительные взоры —пропасти. А там —холод низок, холод илист,и слова малы…До чего же опустилисьгуб твоих углы.

«Дуализм любви нагляден…»

Дуализм любви нагляден:отчуждений двух —будто глаз – двух бойких градин —блеск един… И вдруг,ты, как в первый миг, чужая,вновь чужая, какотчужденные душа итело – пух и прах.

«Произвол окрестных склонов…»

Произвол окрестных склонов.Бессловесны вспышки кленов.И подспудно тихживописный стыккосогоров и прогалин.Ворс пространств вдали,словно юность, неприкаян,словно старость ли.

«У пивных ломают руки…»

У пивных ломают рукистарикам их, ай да, внуки,бьют по синяками ведут… к сынкамв околоток среди алыхкленов… иже в генералах —синь как высоки —те же старики.

«Печь из мела и из сажи…»

Печь из мела и из сажи.Кочерга. Ухват.Мозг горазд. Душа гораже,хоть мудрей стократ.Мозг – изба. Душа – в оконцеполе без конца.…Но гремят дверные кольца,гнется матица.

«Над подвыпившею дачей…»

Над подвыпившею дачей —звезд далеких лай собачий.Черная труба.Яблонь голытьбавкруг. До заморозков сивых —сверху ли? из-под?ледяные рос приливы —лета смертный пот.

«За окном – холмы, холмы и…»

За окном – холмы, холмы ивновь – холмы, холмы.Небо маленькое в мылеоблачности. Тьмыдо явления окольнойиз щелей, застрех —в косяке оконца – холмы,холмы, холмы… эх!

«Отрешен от мира толщей…»

Отрешен от мира толщейгодовых колец,человек внутри всё тот же —старый сей корецтой же полной влагой полон,но не можно ейрасплескаться произволомвлажности своей.

«Праха ль гной, зерна полон ли…»

Праха ль гной, зерна полон ли —позабыл росток-паломник.От ростка побегвмиг отрекся, вверхвозносясь. Но до побегали цветку, хотя поблек ион во свой черед.Плод – забвенья плод.

«Позади Романов, иже…»

И.К. Сафонову

Позади Романов, ижес ним Борисоглебск.Фиолетовей, чем нижесолнце. Сизый блеску шоссейного наката.Радио со днавдруг плеснул концерт двадцатый(Моцарт. Юдина).

«Женской преданности стансы…»

Женской преданности стансы,словно полустанков, станцийзамерший на мигзаоконный блик.Нам до нас – короче жеста —час езды едва —как от преданности женскойдо предательства.

«К ноябрю вода в пруду вдруг…»

К ноябрю вода в пруду вдругпрояснилась иглянула окрест прозрачней.Вышли нагишом,как утопленники, вязыотражений из.И листва под ними слиплась,словно веки глаз.

«Храм он пуст, но пуст, как прах он…»

Храм он пуст, но пуст, как прах он —прах не празден, нов нем лежит с подкожным злакомвлажное зерно.Прах он пуст, но пуст, как храм он:праздника страдаотошла с толпой незнамокак или куда.

«Так о чем же тосковати…»

Так о чем же тосковати,песни пети – на закателета, года, дня?и кого виня?Люди вспыхивают, окна,стоп-сигналы… Какхороши деревьев – охра,умбра и краплак.

«О клише в мышленье или…»

О клише в мышленье илиоб иных и тех —но пока мы говорили,выпал первый снегв сумерки свои за шторойи лежал там день который,месяц ли, но воти который год.

«Расставаться нам…»

Расставаться намнастает пора. В передней,словно в первый раз, в последниймы друг друга наглянем удивленно черезне порог, а рок… Оделись.Но идти домойвсякому впервой.

«Вот с известием ужасным…»

Вот с известием ужаснымприбыл вестник, ноне допущен к пировавшимкоим всё равно.Вот другой за первым сразумчится… Нет концаздравицам, пока проказане пришлет гонца.

«Между тем, сама…»

Между тем, самане душа – сама природанаша – за год? За три года? —изменилась – ба! —ПЕРЕВОПЛОТИЛИСЬ МЫ ЖЕ!И душа тоскует, ижехорошо комуне в своем дому?

ПРИ СЛИЯНИИ

1982–1983

ПСКОВУ,

граду речному и «вечному»

Дому Животворящей Троицы

«Нет, ни в верстах и не в часах дорожных…»

Нет, ни в верстах и не в часах дорожныхстоит от нас сей Псков, а много дальше —за младости неладной пеленою,за отрочества призрачностью чистой —в младенчества потусторонних вспышкахярчайших он является нам, будтозарница-озорница вырываетиз вязкой ночи звуки – клочья мрака…а хочется нам верить в озаренье.

«Во Изборске Старом…»

Во Изборске Старомкуры запевают.А во Гдове вдовыпо воду сходили.Во Печерах черныйзвонарь пробудился —к заутрене раннейбратию сзывает.Во Плескове[8] скороправедников троеко ЖивоначальнойТроице сойдутся.

«И в З́апсковье – закат…»

И в З́апсковье – закат.И в З́авеличье – вечер.(Ко вечере звонятсредь бела дня).Уже сошел народсо службы – спины, плечи —над ними восстаетоплот Кремля —прозрачный силуэтсих башен, стен высоких —пройти его иль нетнасквозь? Гляди:всё по местам своим —Никола со Усохи,Василий, Михаил,а впереди —углы на склоне дняКозьмы и Дамиана,храм Богоявленья —сей сколок лет,и звонницы фасадмогуч. Хоть ночь, но рано:и в З́апсковье – закат,и в З́авеличье – свет.

«А Великая река…»

А Великая рекаона как велика? —как великое терпенье —застоялись берега.Как Пскова-река однадо слияния видна? —как великая усталость —еле поднялась со дна.Как Мирожки-отручеек течет? —как великая погибель —мельче собственных болот.

«Тиха Пскова – и рыба не плеснула…»

Тиха Пскова – и рыба не плеснула,и камня в реку дикую не бросилникто, а все идут по алой гладикруги, круги, как кольца на надрезедревесного ствола иль отпечаткинезримо чьих, но осторожных пальцев.

«Не слыхали, не наслышались…»

Не слыхали, не наслышалисьзвону Божьего, Господнего,звону медного, зеленого,звону красного, малинового —здесь на звонницах-то нет колоколов,а коль есть, то безъязыкие,безъязыкие, безгласные,словно песня – бессловесные.

«А Великая река…»

А Великая река,хоть мала, да велика.А Пскова-река лежиттише стеклышка.А и Кремль между нихне ворохнется стоит.Перед тем, как стечься им,встал Предтечи храм —встал Ивановский собор:три креста, один запор.

«Спины и плечи…»

Спины и плечитолпы быстротечной людской.Вечер как вечер —он тихо глядит из-под век.Храм Иоанна Предтечи —один над рекой.Храм Иоанна Предтечипред встречею рек.

(Кром. Приказные палаты)[9]

Приказного крыльца изломына столбах бочковатых, тучных —точно змей из палаты выполз —многолапый, нелепый – триждыизогнулся и грозно замер,затаивши дыханья тяжесть,дыбом дерево кровли всталочешуи булатной подобьем – ишь:подавитель и пожиратель,страшный рыночный змей-горыныч.

«Уж хорош Никола, что от Торга…»

Уж хорош Никола, что от Торга:посегодня народ под ним торгует.Еще краше Никола со Усохи,и болота под ним как не бывало.А Никола у Каменной Ограды —рад не рад – совсем один остался:ниотколь не виден за домамину, хотя б главы его клобукна улице Розы Люксембург.

Часовня «Неугасимая Свеча»

Свеч́и перед иконоюНиколы-свет Угодниканет нынче и иконы нетв часовне, прилепившейсяк Николе со Усохи – лишьтонкая, благолепнаяглавка над нею теплитсяСвечой Неугасимою.

«Звонница Вознесения…»

Звонница ВознесенияНового всё возноситсяи что ни день, то сызнованад церковкой укромною,над тучей, и молчаниеее пролетов ярче лишь,сильнее, оглушительнейбез колокольной окиси,что зеленей окрестногонашего лета красного.

«Купол Спас…»

Купол Спас —Преображенья.Сколько явив нем слилось:капля меди,капля меда,капля крови,капля слез.

«Круг Козьмы и круг Демьяна…»

Круг Козьмы и круг Демьянана склоне горы и днякони карие пасутся —три стреноженных коня —не гремит Гремячья башня,глядя бережно на них:как пасутся кони влажно,превращаясь в вороных.

«Поминутно ходит солнце средь ветвей…»

Поминутно ходит солнце средь ветвей.Посолонно ходят тени вкруг церквейкрестным ходом, крестным ходом —а коль церковь над рекой —аки по суху, по водамкрестный ход идет такой.

«Как под травами – коренья…»

Как под травами – коренья,таковы и подцерковья.Как приход сошелся верный,так сомкнулся четверик.Как недвижно крыл паренье,так застыл разлет притвора.Как при матери младенец,так при церкви – бел-придел.Как дыханьице невзрачно,так апсиды воздыхают.Словно царь со службы вышел,таково во храм крыльцо.Каково родство укромно,так под кровлей закомарывизантийскою высокойдаже бровью не ведут.Чем на небе птиц поболе,тем и кровля многоскатней.Век себя кругом обходитпо-над кровлей барабан,как обходит крестным ходомбелый храм народ пасхальный.Как следы в снежок запали,так под куполом узор.Каково свисает каплядолго с облака благого,таковы и налитыеэти капли-купола.Как в золе огонь остался,так и в гонте – огнь древесный.Как над реками – стрекозы,так над церквами – кресты.

«Облака стали плотью…»

Облака стали плотью —долговаты, круглы ль —куполов поголовье,глав и главок горбыль —шлемы, луковки, маки,полусвет полусфер —и озерный в размахене разгонит их ветр.

«А у храмов здешних…»

А у храмов здешнихдыханьице – пух.Нет, не дышат пышноабсид их меха.Невесомо, каменносредь строек-разрухтихо за денькамистоят их века.

«А разводы-валики…»

А разводы-валики,как узор на прянике —на прянике будто —печатные буквы.А и прясел вмятинына сахаре стен,как в прянике мятном —глянул – будто съел.

«А под куполом идет…»

А под куполом идеттут узора хоровод —чьи следочки из землина него посрезали?Уж и сладок всяк следок —то-то водится танок[10]под главою гонтов́ой —не расходится домой.

«Втиснут в ряд с домами…»

Втиснут в ряд с домами,как в скитанье – скит,бьет притвор крылами,бьет притвор крылами,бьет притвор крылами,да не возлетитили, тужась тетивойв пустоту над нами,целит он углами —звонницы стрелой.

«Было дерево карим…»

Было дерево карим —стало сивым, как сумрак, как дым,было смуглым веками —стало серым, устало-седым.Кровлею ли на храме,гнута ль лемехом в главах онаиль над башен «кострами»серебрится дерев седина.

«А каково теням вольготно…»

А каково теням вольготно —вечерним, утренним и дневным —на этой извести церковной,на сей блаженной кривизне —округло, угловато, прямо,устойчиво или покато,то выпукло, то углубленно,то высветлено, то темно,то явно слишком, то уютно,укромно, потаенно илипрозрачно, призрачно ли – словом,различно – замечательно!

«А как они дышат?..»

А как они дышат? —как будто не камень, а мехкузнечный. Гори же,сиянья алтарного горн.И камня прохладувдыхай же, сияние всехсвечей и окладови ликах в глубинах икон.А как же пустуеттеперь эта кузница ихи пьет вхолостуюдыхание ветхих мехов?Вино или млеко? —чем храм опустевший налит —нет эхом, как некойон влагою полн до краев.

«Храмы-то набухли…»

Храмы-то набухлипустотой без блага —мертвые, как буквыиз Слова Живаго.Или живы линиитайной жизнью слов —полевые лилииглавок, куполов?

«Дерево – цветений сплав…»

Дерево – цветений сплав.Сочен, коренист —силуэт любой из главцеркви – вечный лист:иль зеленый, словно лес,заржавелый ли —лист – застывший соков всплесксолнца и земли.

«Серебрится, яко…»

Серебрится, якорайская змея —кровельная дранка,гонта чешуя —хоть и не сгорелодерево дотла,стало его телосерым, как зола —будто пламя съело,а память сберегла.

«Что же видят издалече…»

Что же видят издалече —из былого лютой сказкибровки[11] храмов – спины, плечида мотоциклистов каски,тусклые затылки илиотражения своихстен былых в автомобилейзадних стеклах ветровых.

«Есть и люди во Пскове…»

Есть и люди во Пскове(кто не видел людей?).Но мельканье людскоек благолепью церквейнепричастно: настолькопосторонни они —эти люди – устоямсобственной старины,что почти незаметнырядом с этой красой —столь странны, несусветны,что НЕСХОЖИ С СОБОЙ.

«Улеглось волненье…»

Улеглось волненьеарок, закомар.Кривизну прозреньяподточил комар.Прихоти насущностьнам понять слабо.Стало в мире скучно,скученно. А погородам и весям,замесив бетон,ходит бес с отвесом,яко со хвостом.Строже, чем орнамент,он на нас глядит,заложив фундамент,яко динамит.

«Летом далече до ночки…»

Летом далече до ночки.В небе над Псковом речным —ласточки, чайки да летчики,голуби, ангелы, дымфабрик да рябь воробьиная,облачности парусаи, как былое, незримаязвезд непроглядна краса.

«После зорьки алой…»

После зорьки алойпо ночам по белым,по ночам упрямоночь белее храма,храм белее ночи,ночь белей, чем очиподколодной чуди здешней,чуди белоглазой.

«Солнце вечное…»

Солнце вечное,беспречь свети!В тебе ночка-глубь —как в тихом омуте.Церковь, как в цветуяблонька одна.На белом светунам и ночь красна!а и насквозь видна,как пить до дна:эх – была не была —нам и ночь бела!

«Богородица ходила…»

Богородица ходила,следу Божьего искала,во оставленные храмыпроникала сквозь затворы,со Пароменья Успеньенапоследок оглянула —среди б́ела д́енька Деваодинешенька, как ночка.Каково во Пскове людно,таково ей одиноко.Каково во храмах пусто,так никто ее не узрел.

Из Софийской первой летописи

…В семь тыщ восемнадцатоелето с сотвореньямира Божья, генваряв день тринадесятыйизволил Великий Князьизволить две воли:веча бы у нас не быть,снять колокол вечный.Пойманы Богоми Великим Князем —волен Бог и государьв вотчине своей он,во Плескове и во нас,в колоколе нашем,в вечном колоколе игуле его вещем.…Опускался долуколокол, что солнце,и, на колокол смотря,плакати начатавечники-крамольникипсковичи – от маладо велика(токмослез не испустиликои млады и занене в разуме сущи) —как им не упализеницы на землю,зеницы на землюсо слезами вкупе?како не урвалосьот корени сердце,плачучи по старинеи по своей воле?…Поклонившись Троице,князь начата править —правых, виноватыхпо себе твориша.От насильства, грабежаразбегоша многи,пометав детей и жен,в города иные,иноземцы во своиземли разъидоша,и осташа во Псковепсковичи едины.Некуда, Заступница,от себя успеть:ЗЕМЛЯ НЕ РАССТУПИТСЯА ВВЕРХ НЕ ВЗЛЕТЕТЬ.

«С той поры, как царь Иван Васильевич…»

С той поры, как царь Иван Васильевич(а точнее царь Василь Иваныч)выводил измену изо Пскова,Псков навек остался неизменным,а коль изменялся – неприглядно,как душою брошенное телострашно изменяется – хоть прибранпрах, омыт водою ключевою,прежде чем для вечного прощаньявсем на поглядение поставлен.

«Ищи ветра в поле…»

Ищи ветра в поле.Во бору – дорог.Во нашей неволеволен князь да Бог.Как полей раздольюмерою – сыр-бор,так и своевольюмера – произвол.И когда над полемлес зайдется в дым,уж мы поизволим!уж мы похотим!

«Каждый храм во Пскове…»

Каждый храм во Псковесам себя укромней,каждый храм во Псковесам себя огромней:хоть велик – уютный,хоть и близок – дальний,хоть миниатюрный,но монументальный —ширь и высь в обличьетесное впитал он:велико величье —обойдется малым.

«Ан не вывернуть нам…»

Ан не вывернуть намхрамов наизнанку —двоеличие стенамвечное дано:уж снаружи-то стенастеснилась, как правда,а внутри, как истина,раздалась темно.Уж наружа-то видна,а нутро укромно.Всяка истина – стена.Всяка правда – прорва.

«Знать теснее извне, чем внутри…»

Знать теснее извне, чем внутри,храмы псковские, но до порыв этот их первозданный секретнету входа и выхода нет —не войдет, не воскликнет позор:«в тесноте Ты давал мне простор»,до пределов небесной красы«в скорби распространил мя еси».

«Чрез звонницы основу…»

Чрез звонницы основу,чрез мощный четверик,как будто через слово,мы смотрим через них,и сквозь теснины-сводымы видим скорбь-страну,ак будто через водуили через весну[12].

«Пуста, аки бездна…»

Пуста, аки бездна,храмов старина —вера БЕССЛОВЕСНАЯв ней заключена —посильнее искуса,попустей поста —хоть извне неистова,а внутри пуста.

«Расцвет – он мастера, как сок…»

Расцвет – он мастера, как сок,всего всосет из почвыи вместе с именем егопоглотит – не беда:потусторонен, словно Бог,творения воочью,жив мастер – легкая стопаво глубине следа.Упадок-дока именатворит: играет ими.И за соломинку труданапрасно ухватясь,сам мастер до трясины днав свое уходит имя —и лопаются пузыриземли: поверхность, грязь.

«По обету кончане…»

По обету кончанево един Божий день«однодневку» кончалидеревянную – пеньот грядущего древа,что повырастет здесь…Однодневку напевая сложу Тебе днесь[13].

«Безымянные зодчие…»

Безымянные зодчиевместо смертных имен своихоставляли воочиюимена, духом полные —имена ли предстателей,имена ли всея святых,имя ли Божьей Материили имя Господнее.

«Из земли они восстали…»

Из земли они восстали,словно праведники послегласа трубного, и трупнотление преодолели:как и праведникам круто,как и праведникам вольно,таково церквам округло,таково краеугольно.

«У Пароменья в Примостье…»

У Пароменья в Примостьелик ликуют слитки стен —церкви белые, как кости —мощей, превозмогших тлен.И в укор нагим руинамновостроек, древний Псковне исходом, а зачиноммнится мне, времен исход.

«На тесноте замешан…»

На тесноте замешанцерквей съестной простор.Ты не глядишь, а ешь их —есть что-то от просфорв их очертаний сдобе —и пусть мой образ слеп,но камень их съедобен,как обращенный в хлеб.

«Пусть проста простота…»

Пусть проста простота,но хитра:от нее, как от зладо добра.В том секрет ремесласих церквей,что добро проще зла,хоть трудней.

«Жаль, что с нами не было…»

Жаль, что с нами не былоотца – до могилы —золотой его мечтойзодчество осталось.Жаль, что с нами не былодорогого другаСеврюгина и егодетей златоглавых.

«Кабы звезды виделись…»

Кабы звезды виделисьсреди бела дня.Кабы храмы ставилисьсами в одну ночь.Кабы пели звонницыбез колоколов.Кабы вера вериласьсама по себе.

«Как во Пскове стоят…»

Как во Пскове стоятхрамы древниемеж безбожных домов?А вот так стоят:ты и шаг не шагнешь,а приблизишься,ты рукой не подашь,а заручишься.

Приложение

ПСКОВСКО-ПЕЧЕРСКИЙ МОНАСТЫРЬ В МАРТЕ 1969 ГОДА

1. Отец Александр

Вот прошли мы Святые Воротаза Николою Вр́атарем сразу,словно из-под земли, вдруг явиласьвсей обители глубь перед нами:храм Успенья, огромная паперть…Рядом с звонниц, церквей белизноюбелый снег, белый свет не мирскими,а иными казались. И в этойбелизне вдруг пред нами явился,словно туча, отец благочинныйв облаченье воистину черном,с черным взором, но взора чернее,лик его обтекая, струилисьвлас ручьи и ручьи благочиннойбороды: в ней играл всякий локонкруто, властно и иконописно…Но потом оказалось – не столь ужбыл похож он на В. Соловьева,как сперва нам со страху казалось —нет, глаза его не полыхали,а глядели упорно и глухо,терпеливо, но ревностно (впрочем,это сходство ему не пристало би по чину). Отец Александрне способен был к мудрости – страстьюпочитая ее (и не даром),мыслил он только строгостью ясной,незлобивой, покладистой даже —и советы свои изрекая,чуть похож он был на замполита,что в политике вовсе не смыслит,пьянству бой арьергардный давая.Прост, как перст, был отец Александр —лишь во время служения в храмевдруг блаженно он преображался —простота его делалась сложной —здесь не брал прямотой он и ростом,умалялся в предстательстве Слову,и светлее, осмысленней, глубжевзор его становился… и крашебыл Владимира он Соловьева.

2. Мысль

Дьякон, с коим снег мы вывозилис паперти за древние ворота,уставал от молодости, силы,долгих служб и свежести воздушной —засыпал, санями правя – так что,раз уж чуть мы не перевернулись,за двоих грузил и разгружал ясвежий снег, чтоб дьякон отдышался.И пока пластал я снег красивый,в голубой овраг его бросая,он, борясь со сном, его беседойодолеть старался – бережливотратя голос низкий, каменистый,странный без акустики церковной.О себе распространялся малоон, сказав лишь, что армейской службойраз насытясь, обратился к Богуи жалеет, что учился мало,что хотел бы промысел Господеньон постичь в напастях всероссийских,что в столице, чай, народ ученыйзнает лучше, но и он, однако,сам дошел до мысли, до догадки,размыслив над злосчастьями страны —мысль на морозе прозвучала кратко:«Есть мученики и у сатаны».

3. Питирим

Маленький, тряский.В серой ряске.Не по л́етам веселымаленькие глазки.Да и сам проворенНе по летам —по своим ста двум годам —в жестах, в разговоре ль.А и разговор-тоего птичий —как по кочкам скачет речьиздалече.Пел в Александринкеон при АлександреIII. Тенором он пелпревысоким.Был дороден Александр —куды Николаю! —я обоих видел сам,а всё не помираю —не берет меня Господьдо времен последних вплоть.

4. Март 1969

В первых числах мартамартом и не пахнет —снег февральский пышен,лишь на зорьке пышетпопоздней, подольшеего хладобойня,да голые ветвиразве что цветнеестали – не начертанытускло, одномастно:ожили оттенкиих замерзшей кожи —лиловей, краснееиль зеленоватейстали. Но на местезимние морозы,и в деревьях сонных соктоже неподвижен.(Суть весны, художник,в освещенье, в свете,в воскрешении цветовсловно бы из мертвых).Суть весны хотя быв том, что на морозев первых числах мартаавгустом не пахнет.Оттого монахимеж трудов и службыслушают по кельям,словно пенье птичье,из «Спидол» пластмассовыхо зиме о Пражскойнездешние вести,рассуждая чинно:верит в Бога или нетэтот самый Дубчек.(В том и сила звука,что его оттенкивнятны нам и в темнотев отличье от цвета).

5. Двое

Как и память за забвеньем,так обитель за стеною,за стеною нерушимой,на которую Баторийтолько зарился по-польски,только блазнился по-пански.Изовне стена крута —выпускают воротатолько призраки безликииз монастыря свят́а.Безымянной братьи средьдва послушника безликихмне придут на память впредь.И один из них – юроднапоказ псалмы поет,напоказ же надрываяв трудах праведных живот.Звук заслышав богохульныйот хохлов-семинаристов,он ближайшее к ним ухокрестит, крестит ноздри, рот.Щупловато, дико молоди наследственно безлик,он презрения немогов братии к себе не зрит.Он во храме станет так,чтоб отец заметил всяк —отвращает благочинныйот него свой взор в сердцах.А другой послушник некий —он намеренно безлик —днем свою скрывает силуза сноровкою трудаи усердие немое —за подобием улыбки,что скользнет, не выдав мысли,и исчезнет без следана лице его пустынном,как бесследная зима.Он теряется во храмемноголюдства, но когдазасыпают в келье братья,он легко и осторожноподнимается к распятью,молится почти безмолвно,но как дневные труды,словеса его упорнобескорыстны и тверды.

6. Отец Алипий

Настоятель же отец Алипийне глядел он полной глубиноюглаз своих, а щурился в пол-силыи чуть-чуть хитрил, в улыбку прячаот нелепых нас, от непричастныхстрашное, как чудо, прямодушье,что ему присуще было прямо —пастырского посоха прямее.Хороша была его усмешка:он шутил над нашею мирскоюдурью, как родитель благодушныйнад ребячьей шалостью пошутит,не соря суровостью напрасно,для себя всю строгость сберегая,как хозяйка – питьице и ествов ожиданье Гостя дорогого.

7. Алексей

А звонарь-то Алексей-заикапред своею звонницей воскресной,как Давид пред скиниею, скачет,словно он к колоколам привязан,и на нитках, как марионетка,дергается, звону повинуясь,воздух бьет подрясника крыламине своей, а Божескою волей.От великой доброты душевнойзаикался он, переполняясьдобрым словом, и нагрянув в горло,птицею в силках – словечко в связках —билось, и провещаться стараясь,Алексей сильнее улыбалсяи махал руками, словно птаха,выше смысла звучного взлетая.

КАХЕТИНСКИЕ СТИХИ

1985–1986

Зурабу и Ламаре

«Где хорошо».

В. Хлебников

В Кахетии, неподалеку от Телави, есть деревня Алмати. Я гостил там несколько раз и всякий раз недолго. Однако на то, чтобы хоть извне осмыслить «механизм» жизни этого селенья, ушел весь многолетний опыт моего общения с Грузией, без которого я не постиг бы образ страны в очертаниях этой деревушки. Впрочем, многолетнего опыта не жалко – приобщившись Алмати, я вдруг другими глазами взглянул на всю Грузию, на Тбилиси и даже на старинных в нем друзей. Приобщившись Алмати, я другими глазами взглянул и на русскую поэтическую традицию описания «кавказских красот», основным недостатком которой мне представляется нарочитая экзотичность изображений в сочетании с растительной пышностью слога, которую наши северные гости пытались сквозь неизвестный им язык усвоить у своих гостеприимных хозяев. Тешу себя надеждой, что хоть в какой-то мере отступил от этого чуть приевшегося уже в XIX в. канона, и, может быть, так оно и есть, если понимать «красноречие», без которого трудно говорить о Грузии, как ОБРАЗ, а не как ПРИЕМ. Тем не менее, освободиться от каких бы то ни было влияний невозможно – невозможно даже достаточно точно осознать, от кого и в какой мере ты зависишь в своих писаниях, особенно если пишешь о Грузии, где можно подпасть под обаяние поэта, который вовсе тебе неведом, но чья просодия, что называется, витает в воздухе. Таким образом, отстраняясь от известных мне Анны Каландадзе и Нико Самадашвили, тщательно избегая соприкосновения с теплолюбивой восторженностью Пастернака, я все же, как ни старался, не смог избавиться от нескольких интонаций Мандельштама («Человек бывает старым, а барашек – молодым»). Но самое сильное и прямое влияние оказал на меня не вербальный, а визуальный ряд «Пасторали» Иоселиани – мне кажется, не заучи я эту ленту наизусть, я просто не увидел бы Алмати. А, возможно, всё же увидел бы. Но так или иначе, я благодарен Отару Иоселиани в той же мере, в какой бесконечно признателен Ламаре Кикнадзе, без рассказов и пояснений которой многим стихотворениям этого сборника просто неоткуда было бы взяться.

Январь 1986

С января 1986 года я ни слова не изменил в этом сборнике, решившись не примешивать к тогдашнему его настроению скорбного чувства вины и ответственности, которое после 9 апреля 1989 года вытеснило все прочие мысли и ощущения, связанные в моем представлении с родной для меня Грузией.

Апрель 1990

«Чтоб уразуметь Алмати…»

Чтоб уразуметь Алматидолжен видеть ты опорувсей долины Алазанской —Алаверди храм срединеба. Но его твердынябез Алмати непонятна,как дитя без материнства,как кипенье без воды.

«Далеко ли от Алмати…»

Далеко ли от Алматимир чужой и захребетный? —Слушай, мир на то и мир он —сам себя отыщет он.Мир чужой от нас «имери»[14],и в определенном смыслевсяк чужак – имеретинец,кем бы не был наречен.

«Чуть исчезла солнца кромка…»

Чуть исчезла солнца кромкаяркая за кромкой горной,в небесах раскрылись звезды,как огромные глаза,вспыхнула над Цинандалии чуть дальше – над Телавигроздь огней, что породилаалазанская лоза.

«С трех сторон вокруг Алмати…»

С трех сторон вокруг Алматибурых гор застыла буря,и из-за одной восходитсолнце – ярким, полноцветным —а садится за другуютак же вдруг, молниеносно —долгих сумерек томленьездешних душ не растлевает.

«По-над впадиною речки…»

По-над впадиною речки,над ночным шумком Инцобыдом стоит последний илисамый первый дом в селенье —в отдаленье от овечьейтесноты строений прочих,и Инцоба об Алматипо его оконцу судит.

«А названия окрестных…»

А названия окрестныхнаселенных пунктов, словнопрейскурант напитков славных —кто же в оном не знаток? —но не вина, а селенья —Цинандали и Кварелииль сельцо Напареули,или Греми-городок.

«Храм в селе напротив – «Хмала»…»

Храм в селе напротив – «Хмала»(«Меч») – так назван почему-тонебольшой и обветшалыйхрам – на нем растут деревьяи кусты – служил недавноон сторожкой… Что ж поделать:хоть во всем мы столь не схожи,все же мы – единоверцы.

«Где ж разрушенные храмы?..»

Где ж разрушенные храмы? —на том свете, на том светеони в Царствии небесномпребывают неземны.Где же тот, кто их разрушил? —там же, где пребудет вечновсяк свидетель разрушеньядома, улицы, страны.

«Осень поздняя блаженна…»

Осень поздняя блаженна.Урожай тяжелый собран.И вино в огромных квеври[15],по словам грузин, «кипит»,словно лава в недрах з́емных —та, что вырвавшись наружу,как усталость замираетв гор мозолистый гранит.

«На дворе ноябрь, но лето…»

На дворе ноябрь, но летоеще теплится в Алмати.Яблоки – в ветвях зеленыхи фонарики хурмы,но чем выше, тем рыжеегорный лес, а выше иней,выше – снег: чреда сезоноввертикальна – до зимы.

«Кабаны, медведи, лисы…»

Кабаны, медведи, лисы,зайцы, серны – все со снегомв горных зарослях столкнутсявскоре и усвоят ясносмысл его, как смерть, холодный,но – дурная иль благая —снега весть достигнет редкообитателей долины.

«Вепри? – нет: за перевалом…»

Вепри? – нет: за переваломони кроются: лезгиныпо старинке мусульманскойне едят свинину их…Рай свиной! Эдем кабаний!Нет земли обетованнойлишь бедняге человеку,убивавшему святых.

«Ночь, конечно, очевидней…»

Ночь, конечно, очевиднейдня цветного. Кто же мракане заметит? Только ночьюнам вселенная видна.В ночь отчетливее речитой воды высокогорнойв час, когда душою чистойс кем-то говорит она.

«За горой восточной где-то…»

За горой восточной где-товстало утреннее солнце,но еще лежит в Алматитьма ночная. И росаполновесна. Гонит стадов темноте пастух. Но в небена глазах созвездья гаснут:выцветают, как глаза.

«От зимы зимою, братцы…»

От зимы зимою, братцы,никуда нам не укрыться.На вершинах гор окружныхснег лежит. Но он растает.Лишь с шестым по счету снегомнастает зима в Алматитеплая для нас – пришельцевиз страны шестого снега.

«Не видны – слышны скорее…»

Не видны – слышны скореегор аккорды – на октавуили выше или нижегоризонт неугомонный.Этой музыкой от зреньяскрыта сини монотонность —беспросветная пустынянеприкаянного неба.

«Высоко на горных кручах…»

Высоко на горных кручах,как шаман, кричит и скачето, почти отвесных речекполудикая вода,что влачится по долиненищенкой в отребьях пеныс известью кавказской в сгибахутомленного хребта.

«Но и здесь печальна осень…»

Но и здесь печальна осень.В огородах чахнет чала[16].Ночь приходит в гости ранои гостит подолгу, ноеще с яблони могучейне стряхнул мальчишка яблок,и, как клад, уже зарытов землю новое вино.

«Почвы серой и зернистой…»

Почвы серой и зернистойроссыпи и впрямь златые.Но дороже злата летомсеребристая вода:меруэ[17] ее мгновеннопревратит в вино, как в КанеГалилейской иль в сацивипревращает без труда.

«Утро. Горы неподвижны…»

Утро. Горы неподвижны.Нежен свет. Какой-то малыйна околице деревнизло швыряется камнямив некую собаку – каждыйраз собака отбегаетот камней, но неизбежновозвращается… В чем дело?

«Как в любой другой деревне…»

Как в любой другой деревнеукреплен среди Алматина столбах, для пытки годных,лик великого тирана,и глядит аляповатона крестьян земляк великий,что за общий счет написаннеким местным богомазом.

«Взобрался соседский мальчик…»

Взобрался соседский мальчикв крону яблони старинной,словно в рай – в большую кронупогрузился глубоко,словно в воду. Камнепадомяблок град по травам скачет,и от яблони родимойкатится недалеко.

«Мрак предутренний – старухой…»

Мрак предутренний – старухойобернется иль собакой.И крестьянин погоняетутро, словно жеребца.Вмиг дороги, словно реки,зазвучали. Даже тенина роскошном горном ложене залеживаются.

«Вырубить в горах окрестных…»

Вырубить в горах окрестныхнесколько каштанов, срезатьветви с желтизною листьеви до голой древесиныобтесать стволы литые —пусть с горы, ветрам открытой,волоком лошадка стащитбалки будущего крова.

«Или быть веселым старцем…»

Или быть веселым старцем —плясуном и балагуром,но рассказывать в застольеосенью про виноградник:«До меня ль ему? – от родовон, как баба, отдыхает.Я ж тоскую: что ни день я,а пойду его проведать».

«Иль зайти к соседу утром…»

Иль зайти к соседу утромпопросить помочь в работе,от участия в застольеотказавшись церемонно,церемонно согласитьсянового вина отведатьи до поздней ночи славитьдружество и труд совместный.

«Или сшить такую бурку…»

Или сшить такую бурку,чтобы бурку не пробиладробь, ни малого калибрапуля, чтоб постлавши буркуи укрывшись буркой той же,путник спал или охотникдо утра средь снежной бури,как под кровом, безмятежно.

«Иль старухами вкруг жарких…»

Иль старухами вкруг жаркихуглей на горе собратьсязябким вечером – судачитьо делах, соседях, ценах,свадьбах, похоронах, родах,ну, а главное, – справляться,кто кого иль одурачил,иль не смог – дурак несчастный.

«Или стариком бессильным…»

Или стариком бессильным,когда все ушли по делу,оставаться в доме гулкомприглядеть за малым внукоми сидеть неколебимо,неподвижно, вспоминая —что? – а то, что нам, возможно,и вовеки не припомнить.

«Если ж молод ты, как утро…»

Если ж молод ты, как утро,в тесных «рэнглеровских» джинсахты на корточках с дружкамипосиди на перекресткеулочек, смеясь, толкуяо «фиатах» и справляясь,кто кого иль одурачил,иль не смог – дурак несчастный.

«Иль пируй с заезжим гостем…»

Иль пируй с заезжим гостем,дом открой родне иль другу,чин веселья соблюдая,как завещано от предков —что за снедь, вино, а тосты! —так сплелись в них ложь и правда,как влюбленные сплелись бы,если б их никто не видел.

«Иль поймать лису…»

Иль поймать лису (в капкане —лапка, а капкан – на жерди)и показывать соседям:свежей шкурою своейподнимает пыль лисицаи к земле родимой жмется,безвозвратно озираясь,но не глядя на людей.

«Или бросив молодую…»

Или бросив молодуюи неспешную работу,за ворота выйди: тащитпо земле сосед лисицу.На глазок прикинь: стара ли,а коль молода и самка,пни под хвост ее для смехамодного носком ботинка.

«Или будь самой лисицей…»

Или будь самой лисицей:из родной норы спускайсяза курятиной в Алмати,привыкай к повадке той,что присуща псам и людям,чтоб капкан заржавый щелкнулиль в горах зеленых, рыжихгрянул выстрел голубой.

«Этот край ветхозаветен…»

Этот край ветхозаветен:здесь, как блик земного рая,по словам Екклесиаста,«сладок свет», как виноград.Если ж лозы портят лисы —их поймав, как Соломон вамрек: «возлюбленным несителис и свежих лисенят».

«Иль будь осликом, который…»

Иль будь осликом, которыйцелый день идет, которыйцелый воз везет, которыйпочему-то на щенкавдруг походит, а походкау него грустна, как песнягрустная: и груз несносен,и дорога далека.

«Или стань таким шофером…»

Или стань таким шофером,как Коро[18] – в его машине,как в утробе материнскойпребываешь ты, хоть мчитсяон быстрее, чем дорогауспевает мчать навстречу —только Роберт Лукашвилимог бы с Ястребом сравниться.

«Или с девушкой (с невестой)…»

Или с девушкой (с невестой)вечером на новой «Ладе»выехать к мосту чрез руслокаменистое Инцобы,чтобы видно было с кручив Сабуэ – селе напротив —светомузыки в машинемежпланетное мерцанье.

«Есть у каждого в Алмати…»

Есть у каждого в Алматикличка: Кундза будет Кундзойвесь свой век – не станет древомтот, кто вживе прозван Пнем;Бэхви (лодырь, недотепа)не ленился б, если б не былпрозван Бэхви, как источниким же найденный потом.

«Иль пойти взглянуть, как строит…»

Иль пойти взглянуть, как строитновый дом Зураб Кикнадзе(он хоть здешний, но в Тбилисижил весь век свой, бедолага)и чуднее его доманет в Алмати… Книгочей он:видно вычитал из книжекострой крыши очертанье.

«Иль испечь в старинном тонэ…»

Иль испечь в старинном тонэ[19]хлеб старинный, как преданье,и хрустящий полумесяцотнести приезжим людямгородским: пускай надломятнеумелыми рукамиэтот хлеб, что по-грузински«хлебом матери» зовется.

«Или взять и побраниться…»

Или взять и побранитьсяс этим увальнем-соседом —ведь сосед – твой рок, а кто жедо конца судьбой доволен?Слушай, надо же когда-тодушу отвести… И разомоборвать поток проклятий:свиньи! свиньи в огороде!

«Иль красавицею местной…»

Иль красавицею местнойбудь – средь бела дня звездою —потонув во взоре черномсобственном, и век однаты пребудешь даже в толпах,неподвижна и в движенье,словно молнией, своеюкрасотой поражена.

«Или будь вдовою – что же…»

Или будь вдовою – что жеделать? – в меру безутешной,скорби чин благопристойнособлюдая: слезных рекберега тверды – из взоралишь печаль течет незримо…Что на свете тяжелеепокрасневших вдовьих век?

«А ведь мы еще недавно…»

А ведь мы еще недавноу покойного гостили…Строгое его радушьепоходило… на закон.Был он стар, но прям и древнимбыл достоинством исполнени безмолвием – к безмолвьюпривыкал заранье он.

«Или к родственнице дальней…»

Или к родственнице дальнейподрядись сложить палати[20].От доходной работенкизаскорузли и разбухлируки у тебя. Но русскихслов армейское звучаньеты забыл так прочно ныне,что не понял бы команды.

«Быть работником отменным…»

Быть работником отменнымтрудно здесь – еще труднеебыть лентяем – длинной теньюдень ползет за ним. Молвойздесь пронизан всяк. И все же,как в любом краю, труднее,ах, всего трудней, батоно,просто быть самим собой.

«Лишь в Алмати в предрассветной…»

Лишь в Алмати в предрассветнойтьме я понял: по-грузинскипетухи кричат в Алматитак же, как в краю любом —их Господь затем и создал,чтоб по всей земле кричалина наречии грузинскомо Пришествии втором.

«Алматинские крестьяне…»

Алматинские крестьянетвердо верят в землю предков,прочно верят просто в почву,благодать для них вода,верят в небо, верят в горыи в платан священный верят,свят для них св. Георгийи Тамар для них свята.

«О рождении Гомера…»

О рождении Гомерасемь исчезнувших навекигородов доныне спорят.Но в укор чужой враждевсяк грузин святой царицеи воительнице всюдупоклоняться может: тайнопрах Тамар зарыт везде.

«Бог живет в горах – известно…»

Бог живет в горах – известно —и в большом нагорном небе.Из-за туч нагорных зоркоон взирает: вот долина,вот известные до мыслидуш держатели – людишки…Но, как благодать, огромнагнева Божьего лавина.

«Очертанья гор старинных…»

Очертанья гор старинных,лиц старинных очертанья,словно надпись на забытомязыке… Открыть секреточевидный не удастсядаже пылкому Рамазу…Мало ль на земле загадок,а отгадок вовсе нет.

«Поелику прочно связан…»

Поелику прочно связанвсяк грузин через обычайс историческою далью —памяти не утомив,может жить он средь преданийдревних, как в бетонном доме,и истории печальнойпредпочесть цветастый миф.

«С небесами селянина…»

С небесами селянинацепь очажная связует:на цепи – котел семейный,пар съедобный – над котлом…Цепь была той вертикалью,что Иакову приснилась,но зачах очаг, и все жеХРАМ грузина – отчий дом.

«С пышных гор, что к ночи солнце…»

С пышных гор, что к ночи солнцеспрятав, утром возвращают,злые дэвы не спускалисьв наши мирные места,рыжей Дали не видалив виноградниках окрестных,но от древнего платанатень священная густа.

«Ах, не вздумайте, батоно…»

Ах, не вздумайте, батоно,покупать домишко этот!Он хоть дешев – с дешевизныэтой вряд ли будет прок.Говорит вещунья наша,а уж ей-то можно верить:над землей, где дом построен,злобный тяготеет рок.

««Э! Никто в домишке этом…»

«Э! Никто в домишке этомне живет и жить не будет —коль очаг твой на заклятомместе – горек его дым».Но стоит домишко – садомодичавшим зарастает:надо ж где-то приютитьсянаконец и духам злым.

«Если же на галерее…»

Если же на галереепод лозою виноградной,где янтарной кукурузысвалена початков гроздь,средь чурчхел, рядком висящих,есть сосульки покороче,значит в доме есть ребенок —есть из будущего гость.

«Мы – заезжие профаны…»

Мы – заезжие профаны —на вино мы, как на небо,лишь мечтательно взираем —ничего не видно нам,но провидит кахетинецмного тайных тайн, когда онна вино глядит, как зодчий —на воздвигнутый им храм.

«Если кто-то умер в доме…»

Если кто-то умер в доме,целый год в стенах печальныхпеть нельзя застольных песен,напевать ли за работой:пусть покинувший жилищеслышит лишь, как дом родимыйежедневно, еженощноскорбь немая оглашает.

«Два бездомных пса при доме…»

Два бездомных пса при доме:Биби – словно пыль, приземист,клочковат, а в Муре гаснутдолговязые кровя.Биби млад и весел, Мурастар и грустен. Был и третийпес, да люди пристрелили,видно, в краже уловя.

«Дева в трауре прозрачном…»

Дева в трауре прозрачномвычурном и даже модном,как окутанное в вечерутро – вовсе б не смотретьна подчеркнутую смертностьплоти сумрачно прелестной…Да, тиран хвалил недаромвирши «Девушка и смерть».

«– Ненадежен ваш обычай…»

– Ненадежен ваш обычай:если пьешь за человека,что навек покинул землю,слившись телом с ней – звучнейдолжен быть трезвон бокалов,и тогда душа услышитпоминальный звон и речивсех, тоскующих по ней.

«Недосуг крестьянам здешним…»

Недосуг крестьянам здешнимждать ли светопреставленья,чаять ли земного рая —знают здесь из рода в род:принесут плоды деревья,и лоза – веселья грозди,и обкатанные камнис гор Инцоба принесет.

«Всяк грузин наполовину…»

Всяк грузин наполовинусостоит из речи яркой —не одни голосовыесвязки, не язык один —говорят глаза и плечи,поза каждая, осанка,а без рук красноречивыхнем бы сделался грузин.

«Эта речь – сама горячность…»

Эта речь – сама горячностьсолнечная (смысл вторичен)и нарочитою, есливозомнишь ее, взгляни,как в запястьях перекатов,в мощных венах горных речекнегасимым пульсом бьетсяголубая кровь страны.

«А в устах прекрасных женщин…»

А в устах прекрасных женщинон, как счастье, бездыханен,а в устах мужчины, словновновь гортань его суха —вздохом, смехом ли застольным,но грузин обозначаетвсе, что одухотворенно,животворным звуком «цха».

«Вот он завтрак наш воскресный…»

Вот он завтрак наш воскресный:средь тенистых вспышек солнца —кисть седого виноградахладная, как вдохновенье,и златая плоть орехов,как извилистого мозгаслепок иль как гор бурливыхмаленькое изваянье.

«Ни при чем в краю отрадном…»

Ни при чем в краю отрадномсвечеревший неудачник —что ж ты делал ранним утром,ничего не сделав, друг?Погляди на виноградник,что плодит людскую радость,на счастливую подковугор селения вокруг.

«Нес я лестницу, что утром…»

Нес я лестницу, что утромодолжила нам соседка(мы спускали лишний шиферчерез новое окно),и какая-то старуха,рассмеявшись ртом беззубыммне сказала: «Генацвале,чем ты занят? Пей вино!»

«– Мне приснился, генацвале…»

– Мне приснился, генацвале,сам святой Георгий. Сколькобыло там людей, но сразуя его узнала иговорю: «Так много горя —почему не помогаешь?»Он же: «Разве это горе? —то ли будет – погоди».

«Не достроен дом Зураба…»

Светлой памяти Андрея Вязникова

Не достроен дом Зураба,но в единственной готовойкомнате есть шкаф и ширма,стол, – чуть призрачная мебель,пережившая блокадуЛенинграда – здесь Андреюи привычно, и уютнобудет, где б он ни был ныне.

«Воздух здешний золотистый…»

Воздух здешний золотистый,словно звонкая монетас твердым курсом обращенийсолнечных, и чуть живойвоздух наш – легко ранимыйи рассеянный, как будтото ль одной измучен думой,то ль кручиною одной.

«Раз уж выпили за встречу…»

Раз уж выпили за встречу,надо выпить за разлуку.Что сравнится с разлученьем? —не бывает вечных встреч —за устои вековыерасстояний, за дорогуроковую, что пред намивздумает назавтра лечь.

«Выпьем за непониманье!..»

Выпьем за непониманье!за незрячий взгляд, что свойствениноземцу на чужбине —ведь не тайну – лишь покров онвидит. Выпьем же за то, чточеловек с землей родимойслитны, нечленораздельны,как… соитье – рогор ари?[21]

«Кахетинское младое…»

Кахетинское младоецвета гор окрестных рыжихкружит головы, как солнцев небесах высоких кружит.Вдохновенно пахнет киндзой,базилик лиловый краситгоры снеди – между нимиречь журчит потоком горным.

«Выпьем же за дом Зураба!..»

Выпьем же за дом Зураба! —островерхой иль покатойкровля может быть – у КРОВАочертаний не ищиочевидных – не глазами —лишь душою благодарнойпознаешь его – у кроваочертания души.

«Вчуже край чужой прелестней…»

Вчуже край чужой прелестней,чем он есть на самом деле.Если заживо с землеюсвязан ты – не до пейзажейежедневных. Не дай, Боже,в отчуждении прозреть нам.Выпьем же за тех, чья ноша —крест пожизненной чужбины.

«Кисть, чья зелень – словно окись…»

Кисть, чья зелень – словно окись,эта гроздь вина литая,вся в пыльце мне вдруг напомнитмною виденную в хати[22]гроздь зеленых колокольцев,что когда-то украшалиперерезанные горлав жертву съеденных баранов.

«Описать размером древним…»

Описать размером древнимплясовым и хороводнымвкруг ствола корней круженье —круг сезонов, круг заботдеревенских и особо —душ поруку круговуюи, как хоровод созвездий,крови яркий хоровод.

«Всяк народ – урок другому…»

Всяк народ – урок другому,всяк народ – укор другому,всяк народ – гора, с которойлучше видно гребни гор,что бушуют по соседствунеподвижно, безоглядно,и породе их невнятенни урок и ни укор.

«Будь же, речь моя, прощаньем…»

Будь же, речь моя, прощаньем,горечью и облегченьем:слова маленькая капляпадает – как камень с плеч.Многоточье точек зренья —звезд беспечных многоточье —так молчанье обрываетпереполненную речь.

«Нет, не женщины, а звезды…»

Нет, не женщины, а звездыпородили нас. С родимойпядью праха у любогоесть космическая связь:если ты рожден в Алмати,солнце ходит над Алмати,месяц ходит над Алмати,звезды кружат отродясь.

«Звездочеты-книгочеи…»

Звездочеты-книгочеиговорят, что в миг зачатьясочетаются не люди —всех созвездий полумгла.Стало быть в твоих объятьях —вся вселенная – не теложенское. Так выпьем, братья,за небесные тела.

«Хоть в своем огромном небе…»

Хоть в своем огромном небегор хребет не коронован,и никто не княжит ниженад долиною вина,но пейзаж настолько пышен,обрамленный вышиноюгор, что без гипербол ясно:это – царская страна.

«Труден сельский труд, как всякий…»

Труден сельский труд, как всякийтруд родной на свете труден —заскорузли твои руки,голова твоя седа —но коль внятен, словно воздух,труд, бессмыслицы лишенный,то граничит труд с отрадой,как с долиной гор гряда.

«Или полдень средь Алмати…»

Или полдень средь Алматина ногах стоит нетвердо?Небеса ль не увлажняетзвезд красивая роса?Иль от ртвели и до ртвели[23]обмелели наши чаши?Или мужеству невнятнадев кровавая краса?

«Тяжела и камениста…»

Тяжела и каменистакладка стен в Алмати тесном:камень к камню тяготеет,камень к камню дико льнет —дай нам, Боже, жить, как должно,умереть, как подобает,превратившись сокровеннов край родной, в родной народ.

«В городе, где под асфальтом…»

В городе, где под асфальтомне видать родного праха,зарастает родовоедрево дикою корой,но почтительны в деревнек старикам, почти как к мертвым,ибо без почтенья к предкаммертв народ полуживой.

«Песнь грузинская: прекрасен…»

Песнь грузинская: прекрасенлад ее многоголосья.Если бы могли поладитьлюди, слившись, как мотив.Добрых вин букет грузинский:если бы могли и людисделаться добрей, прозрачней,как вино, перебродив.

«Красота, как пропасть, та, что…»

Красота, как пропасть, та, чтовечностью голубоватойполнится, и небу трудноразличить ее черты:смесь кромешного паденьяс самым горним порываньем —красота и есть условностьбезусловной красоты.

«Грузии издревней слава!..»

Грузии издревней слава!Алазанским долам слава!Славному Алмати слава! —здесь в краю души нагойславны мужи, славны девы,коньяки и вина славны,но всего славнее слава —слава славе дорогой!

«Все сказал я, как казалось…»

Все сказал я, как казалосьглаз, души ли Зазеркалью,не кривя сознаньем зыбкимради слов. Алаверд́ык гулким сводам Алав́ердии к горам окрестным гулким,к квеври гулкому, в которомбродят речи тамады.

«Строгий переписчик Торы…»

(Строгий переписчик Торына пергаменте, что сразустанет древним, завершаятруд свой, вправе оставлятьмал пробел для двух ли, трех лислов – пусть впишет их заказчик,приобщась собственноручнотебе, Божья благодать).

ВПЛОТЬ

1984–1989

Светлой памяти В. Кормера

«Самые стихии изменились, как

в арфе звуки изменяют свой характер,

всегда оставаясь теми же звуками»

Премудрости Соломона 19, 17

Веруем мы без веры, за гранью вер.

1

«Не открой свово сердца всякому…»

Не открой свово сердца всякому,не открой свово сердца некому,не открой ты его никоему,не открой ты его и сам себе.

«То-то зима натекла…»

То-то зима натекла:ни холода, ни тепла,ни тепла, ни холода,ни коня, ни повода,ни повода, ни узды,ни постоя, ни езды,ни езды, ни ездока —лишь дорога глубока.

«В войны последней…»

В войны последнейлихое времясвоею смертьюникто не умер,но все погибли —герои, трусы —и даже те,кто в живых остался.

«Время, срок – и в этом суть…»

Время, срок – и в этом суть —близок нам ВСЕГДА:вечности бескрайний гимн —краткие года —пусть вода течет, «как суд»,правда, «как поток»,по щекам твоим нагимв скомканный платок.

«Господи, отчего тиранов…»

Господи, отчего тирановсотворил Ты подобно людям —т. е. им Твоего подобьятоже толика перепала,отчего, как Шекспир, не сделалТы тирана горбатым карлой,колченогим, кривоколенным,чтобы лик его безобразнымбыл, как мерзость и как проказа,и как козни его тиранства,отчего, как Шекспир, Ты дал имдар чернейшего красноречья,а порою, как тот же Уильям,ум давал им, хоть безоглядный,но ухватистый и глубокий,словно прорва иль ров могильный?А ведь мог бы, Господь, тиранаТы дебилом наглядным сделать,чтоб безмозглости ряской трусыоправдали его злодейства.

«Леска микрорайонного края…»

Леска микрорайонного краяозначились средь сумрака зевоты.– Все ждешь, когда затеплится заряГосподняя? —Ага. Всё жду. Но кто ты?

«Как пришла бодлива корова…»

Как пришла бодлива коровак самому ли ко Господу Богу,что рогов-то ей не дал, бодливой,и мычит языком человечьим:«Что ж Ты так надо мной наглумился —уж трава-мурава мне не в голод,уж вода ключева мне не в жажду,уж и мык мне надойный не в муку,уж телок мне ношенный не вношу,рок не в рок мне, безрогой, без рог-торок не в рок мне и Бог мне не в Бога.

«Наша с соседом обитель (палата т. е.)…»

Наша с соседом обитель (палата т. е.)всем хороша: свой душ и свой сортир есть,и возвращаясь из них, сосед мой – свитокнеобходимой бумаги с собой приносити заповедно ставит в изголовье,занавес век иудейских не опускаядолу… Бывало так Катулл, вернувшисьутром с попойки иль с чужого ложа,словно лампаду, ставил в изголовьесвиток стихов, у Лесбии отбитый.

«Могильщик крикнул не грубей…»

Могильщик крикнул не грубей,чем принято, и вразустало стая голубейнад кладбищем взвиласьтысячекрыло… будто быиз всех земных застрехв небесный промысел судьбыземной поднялся снег.И жизни вплоть, и смерти вплотьвек связывает нить…Чтоб праха глиняный ломотьнад прахом преломить.И нет империи окрест —ни крыш, ни этажа —друзья, ноябрьский резкий леспрозрачный, как душа.

«Совсем вблизи она походит на…»

Совсем вблизи она походит нату предотъездную не суету пустую,но пустоту, что тупо стесненав подвздошье где-то. И пока ты всуеодно и то же тщишься в сотый разне позабыть – но что? – вот в чем загвоздка,она стоит, как позабытый классна фотоснимке вкруг тебя подростка…Вблизи она походит на пробелв подспудной памяти иль в знании ответа…Как будто «на дорожку» ты присел,и нету сил подняться, Лизавета.

«Понуро, обреченно…»

Понуро, обреченноуходит навсегдаизмученная чернаярожалая водаиз голубого пылав свой беспросветный прах,и что же это было,я не пойму никак.

«Сначала меньше…»

Сначала меньше,потом лучше,но все кромешнейчерная вода,и ты опознанв отражений гущесначала поздно,после – никогда.

«Уж туч октябрьских толща…»

Уж туч октябрьских толщаполна ноябрьской мглой.Неслышнее и тоньшелиствы истлевшей слой.Просвет так мал у суток.Почти исчезла сутьсвечения, и в сумракдуши не заглянуть.

«Как возродился все же…»

Как возродился все жеязычества мираж,так возродиться, Боже,Ты Своей вере дашь.То рассветает, а несмеркается впотьмах:заря в своем тумане,как Лазарь в пеленах.

«Человек – лишь состоянье…»

Человек – лишь состоянье,а не сущность. Так и ты:как сияло глаз сиянье,как лучилися черты…Не дай Бог, узнать нам скоро,что таит души красав глубине колодца-взора,за околицей лица.

«Лишь тонкой коркой сна…»

Лишь тонкой коркой снаот мякоти безумья,ледком прозрачным отпучин его – душаотделена – онобок о бок с нами, рядом,нет – в нас самих, как яд —в тишайших травах: Ша!

«Чуть от тела оттает…»

Чуть от тела оттает,через дождь или снег,но душа отлетаетнеминуемо вверх —в космос – скопище теней —черный – не голубой,атмосферных явленийне касаясь собой.

«Стена стволов…»

Стена стволов,кустов ли прутья.Обрывки слов.Обрывы круч.И коль не путь —хоть перепутьядай, Боже, – пустошьюне мучь.

«Землей была им вера…»

Землей была им вера:над странами онипарили, словно ветромнесомые огнисозвездий ли небесных,селений ли чужих…И за полета безднувсе сторонились их.

«Торопясь на постой…»

Торопясь на постой,на зачахших коняхедет рыцарь худой,едет рыцарь-толстяк:толстый прет напролом,доходяга – отстав,(где же Санчо с ослом?) —Дон Кихот и Фальстаф.

«Когда бы был я…»

Когда бы был яседым буддистоми подлежал быпасьянсу кармы,хотел бы яперевоплотитьсяв мелодию,чтоб меня играли.

«Тьма: сумерек осенних…»

Тьма: сумерек осеннихсвязующий дымоксметает все, как веник,как ветер, из-под ног,и шапкою на ворегорит заря – точь-в-точь —расплывчата, как море,беспочвенна, как ночь.

«Поначалу лишь обрядом скорби…»

Поначалу лишь обрядом скорбикажутся нам смерти годовщины.А чуть позже – юбилейным лакомлессируется о близких память, словноудаляются от нас они, но после,если хватит незаметной жизни,в праздник превратятся эти даты,оттого ль, что с каждым годом ближемы к ушедшим, оттого ль, что в смертиглиняной и вправду мы не видим,но предчувствуем рождение второе.

«Не таскать нам воду…»

Не таскать нам водулетом безоглядным,невозбранный воздухребрами сжимая,не колоть нам дров – эх,воздыхая темныйпредвечерний воздухосени бескрайней,не глядеть, как гладитласковое пламяалые поленьятягою небесной.

«Бескрылых деревьев слетаются стаи – пора…»

Бескрылых деревьев слетаются стаи – пораопять расставаться со словом – что может быть горше? —но нам расставаться со словом теперь уж не гоже —сегодня расстались, зато неразлучны вчера.

«Чтоб вам провалиться…»

Чтоб вам провалиться,щеки и глаза! —исказились лица,скорчилась краса.Что ж былого пылалицам не вернуть? —иль в них проступилаих былая суть.

«То лета красного пылища…»

То лета красного пылища,то осень – раз в седмицу – синь:весна навыворот, а зимснега: былого пепелища.И человек – не слеп, не зорок —в лежалом пожилом пальтовек что-то вымолвить спросонокхотел бы, но не знает ЧТО.

«Я побывал у подножья берез…»

Я побывал у подножья берез,видел рябины кровавую гроздь,кровосмешенье желтка и чернил —Иван-да-Марью, глядел, как закрылглаз свой цикорий. У спуска к ручьюя задохнулся огромной крапивой,и облака синевою счастливойвновь надо мной разыграли ничью.

«Удаляясь по алее…»

Удаляясь по алееот ночного фонаря,с каждым шагом все длиннее,все бледнее тень моя —так иду я среди ночи —мне ж навстречь от фонаряследующего – все корочетень идет, но не моя.

«Забвения лед…»

Забвения лед,словно зеркала гладь,глядит лишь вперед —не оглянется вспять:из лжи отраженьяне надо, поверь,ломиться в забвеньяОТКРЫТУЮ дверь.

«Довольно дури!..»

Довольно дури! —поеду к морю —поймаю в немзолотую рыбу,все тайныеей повем желаньяи с миром в домвозвращусь утешен:в пучину кануламоя тайна,как будто каменьнемой, как рыба —как ни реви,ни рычи, пучина,молчит в тебемоей рыбы тайна!

«Сухая пустынность весенних бессолнечных дней…»

Сухая пустынность весенних бессолнечных дней:ни черного снега, ни зелени проблеска – сухо:как в рыжей глуши фотографий – серее, рыжейслепых фотографий, где мы б не узнали друг друга.

«Стволы берез, как свитки…»

Стволы берез, как свитки:невнятен нам с тобойсей грамоты-улиткиподтекст берестяной,и только ветер броскийчитает – грамотей —сырых ветвей наброски,каракули ветвей.

«Я так привык к упрекам, что иной…»

Я так привык к упрекам, что инойраз принимал в свой адрес безымянныйто колкость, то подначку, то навет,которые ко мне и относились,раз я их принимал пусть без причиндостаточных…

«В нашей плоти провал и проруху…»

В нашей плоти провал и прорухукануть оной Прообразу вдруг? —не во плоть Он облекся, а в муку,в корчи наших разбойничьих мук.

«Ангел крылами…»

Ангел крыламизакрыл лицо,ангел зажмурилсвои глаза,и даже нимбаего кольцогаснет,не замыкается.

«Мятежи: вакханалия грез или грозных заоблачных планов…»

Мятежи:вакханалия грез или грозных заоблачных планов,вакханалия, ах, гениальной тактической лжи,вакханалия плах и предательств, предательств, измен и наганов,вакханалия страха, табу нарушенья, МЕЖИ —преступить чрез которую, чья же решалась нога? – ноПРЕСТУПЛЕНИЕ – атавистический, нечеловеческий страх…Страшен пастырь трусливый, пугливое стадо баранов,но страшнее всего, когда страхом охвачен смельчак.

«А может быть, премудрый Боже…»

А может быть, премудрый Боже,душа и смерть одно и то же —один единственный, но мигв подушках влажных, чуть живых.

«Махровые маки, черемухи ль дымный Эдем…»

Махровые маки, черемухи ль дымный Эдем,иль черные розы, забытые нами в пельменной,высокие гроздья голландских ручных хризантем,гербарий гербер иль нарцисс, или крокус подземный,тюльпаны, раскрывшие клювы, – весь этот гарем —прими от меня и от времени мглы незабвенной.

18.7.87

«Ясность это – тайны…»

Ясность это – тайнызатемненье,а не антиподбездонной тьмы.Слишком полагалисьмы на разуменье,слишком полагалисьна безумье мы.

«Была одна вода…»

Была одна вода,и мрак над пустотою,и Божий Дух тогданосился над водою,но вот, сорвавшись с устпоследнего пророка,наш мир горит, как куст,в огне являя Бога.

«Осенний дом, а возле…»

Осенний дом, а возле —старик в худом пальто:все стало «ДО» и «ПОСЛЕ»,но все же больше «ДО».Погоды льются сводки,но старику зараз,как до и после водки,как до и после нас.

«Вы наконец нашли врага…»

Вы наконец нашли врага,который вам не страшен —его же можно оскорбить,тем выместив на немвсе оскорбленья от врага,которого боятьсяприходится и в той норе,что верой стала вам.

«Захотелось травине…»

Захотелось травинесквозь снег прорость.Захотелось баранус волкам пожить —у волков ли житьевольготное,у волков ли житьедосытное.А и вышел баранв широку степь,что ль по волчьи вытьнаучитися.Как и вышел баранв широку степь,с той поры о баранеи слуху нет.

«Мне страшно слушать говорящих…»

Мне страшно слушать говорящихво сне и нестерпимо жальзаблудший говор их. Сей ларчикне открывается. Едва льрассудишь ты по дряблым фразам,по снам, которые глядим,что он там делает – наш разум,что он там делает – ОДИН?

«Извилистая нежность…»

Извилистая нежностьмоих былых подругвдруг помертвела внешне,и свет их глаз потух,но снятся мне доселеони, как в оны дни,как будто не старели,а умерли они.

«Пусть, как поземка низок…»

Пусть, как поземка низок —как ветром ветра вой —ты музыкой пронизан,как музыка тобой.

«Холодные астры…»

Холодные астры.Чуть теплые строки.Высокие зори.Глубокие росы.Сусального солнцапрозрачные тенине бредят ужепрошлогоднею тьмою.

«Позднее лето. Голубое поле капусты…»

Позднее лето. Голубое поле капусты.Огнеопасный, покуда не вспыхнувший лес.Брошенных велосипедовне ветер ли крутит колеса?Ох, а мы лезем и леземв Москва-реки серый отвес.

«Флот тонет в море. Пир – в вине…»

Флот тонет в море. Пир – в вине.И все блаженнее Антоний.И все божественнее Август.И все незванней всякий гость.И у привыкшей хохотатьот плача занемели плечи,глаза, затекшие от плача,таят свою златую злость.

«Дождь перестал…»

Дождь перестали, опоздав,ты все ж пришелв замоскворецкийиюльский двор,но нынче дождь,навек, должно быть,зарядил он.

21–24.11.77

«Первая желтая прядь…»

Первая желтая прядьв русалочьи волосы лесавпуталась. Впредь – только времяи срок его верный не вем.Прядает ветер,испуган неведомо кем,жалко кривятсястволы фонарей из железа,и облетает с них светна рассвете совсем.

«Член ИКП анкетный…»

Член ИКП анкетный,как гений богодан,не понял он, что «captain»не значит капитанбольшого пароходаиль полковую вошь,а значит: воевода —великих браней вождь.Трагического действавесь смысл Шекспира в том,что гения бездействия,что Гамлета с брюшком,что этого болванапод славный звон мечей«четыре капитана»уносят в мир теней.

«Раз заходил ко мне сей правоверный еврей…»

Раз заходил ко мне сей правоверный еврей —был он тогда математик, но ныне своейвывезен в Лондон – английской своей половиной.Не математик теперь он – истсайдский раввин он.Зингера «Страсти» пришел он кошерно продать(не разживешься, поди, в одночасье мильоном)за подороже плюс двадцать процентов – он (мать…он математиком был), хоть еврейским бульономзалит был сборник и жирною грязью порос(так мы узнали, что значит и впрямь chicken broth).И очутившись в моей, как решил он, каморке,снявши роскошную шапку, остался в ермолке.В комнате он на Николу Угодника страстькак… вопросительно глянул, – но лишь как на моду.Библии же углядевши славянскую вязь,рек он: «О, нет не вино вы здесь пьете, а воду».Как мне хотелось ответить ему, что виноих иудейское кончилось в Канне давно:вода крещенья в вино обратилось причастья(греческий он не постиг за отсутствьем пристрастья).Спорить полезно лишь с единомышленником.Вместе с деньгами я отдал раввину бесплатностихи для сборника, что составляла тайкомего жена – англичанка – ну, отдал и ладно,но, сознаюсь, ненавистен мне был этот мой«либерализм», хоть беззлобный, но слишком немой!И удалился несбывшийся сей поединок —только вода, что стекла с его снежных ботинокстояла в комнате (просто вода, не вино),я же глядел на нее, ведь еврей я отчасти,видно молчанье отчаяньем мне суждено…«Страсти» же Зингера мне полюбились до страсти.

«Сорока – запустенья птица…»

Сорока – запустенья птица —о чем она кричит одна,когда сыта и не боится?Природа осенью больна,у листьев пожелтели лица,но снег просох в ночной траве,и еж шуршит, когда клубитсяв попрошлогодневшей листве.

«Пустыня. Люди в разных позах…»

Пустыня. Люди в разных позахлежат: потерянный народ.Заутра снова, словно посох,песок змеится: вновь вперед.И сколько лет сей сон кошмарныйне прерывается нигде:песок мы называем манной,привыкли к каменной воде.

«На востоке тайной…»

На востоке тайнойименуют всювидимость созданья,мерзость и красу.Что ж такое Майя,а всего скорей —НАИМЕНОВАНЬЯвсех земных вещей.

«Тогда мы с милой жили, словно…»

Тогда мы с милой жили, словновожди – в душистом шалаше.Текла под нами Воря сонно —мы искупались в ней уже.В ней слева мельница плескалась,а справа, где реки излом —ночами что-то зажигалосьв деревьях – сумасшедший дом.А прямо – каменная вехапустого ветхого села —с конца XVI векастояла церковь бел-бела.Допреж ее – Тверска застава —здесь был Микулин-городок,и слева мельница, и справабездомный призраков приток.…Мы ж в кружке с длинной ручкой – мерноймолочной кружке – на костреварили кофе. Дождик мелкийшуршал листвой о сентябре.И дым костра к реки кувшинкамсползал безветренно. Поройинтеллигентный мельник с шикомдымил огромной бородой.А тот студент из дома справа,нас приютивший средь ветвейорешника, давно, держава,преуспевает в Ю-Эс-Эй.Все было счастливо и странно:река, дурдом и храм, и луг,и то, что Рассела Бертраназачем-то мы читали вслух.

«Сошлись деревья…»

Сошлись деревьяво время онорешить, кому жецарить меж ними.И вот маслинеони глаголят:«Цари, маслина,над деревами».«Довольно мне, —говорит маслина, —того, что людимоим елеемсебя, царей ибогов венчают —моя ль заботаходить над вами».Смоковницеговорят деревья:«Смоковницада цари над нами».Смоковница жим в ответ глаголет:«Довольно сладостив моих смоквахцарям и людям,и божьим жертвам —ее ль оставлюходить над вами?»Тогда лозедерева глаголят:«Цари меж нас,лоза винограда».Лоза ж златаяим отвечает:«Покину ль ято вино, что бродитво мне, чтоб тешитьбогов, царей ли —покину ль хмель свойходить над вами?»Тогда, отчаяв,рекут деревья:«Цари, терновник,над деревами».И отвечаетнагой терновник:«Довольно линаготы и терний,чтоб вам венчатьсямоей сенью? —А коли маломоих уколов,то выйдет огньиз среды терновой,как выходил онпред Моисея,испепелитвеликаны кедры,нагорны кедры,красу Ливана».

«Успокойся, дружище…»

Успокойся, дружище:твоя совесть ПО-ЧИЩЕ,башмаки по-дороже,поджинсовей джинсы,ты участливей слетов,ты костлявее счетов…Что мы делаем, Боже,без него на Руси.

2

«Страшный Суд вверяя Богу…»

Страшный Суд вверяя Богу —пусть со страху, сгоряча —может быть, я с веком в ногуи простил бы палача,но не названы ни имя,ни вина его черна —от того и непростиманепростимая вина.

«А истина? – а истина…»

А истина? – а истина —не лабиринт крота —как нагота таинственна,проста, как нагота —она умом незрячимокутывает нас,мы ж прячем ее, прячем…но как-то напоказ.

Улица Красикова

Снизойдя до нашей прозыв тень отбрасывают теньвнеслужебные березы,внеслужебная сирень,и, обтянутые в ситцыдо мучных советских плеч,внеслужебные девицыдвижутся себе навстречь.

«Сгорблена его душа…»

Сгорблена его душа,обветшавший дух,чуть ворча и чуть дыша,туг на зренье, слух:немотой обтянут рот,взор – нагой оскал —раз уж ты еще не мертв,хорошо, что стар.

«В январе полуодета…»

В январе полуодетаах, весна, ты входишь в дом —начинаешься со светаи кончаешься теплом.В путь пора, пятак мой медный.Солнце, тень свою не блазнь —да минует нас бессмертнойясности водобоязнь.

«Крапива. Забор…»

Крапива. Забор.Задворки. Сарай.Не пойман – не вор.Не потерян – не рай.Когда этот светне воротишь назад,когда нет как нети когда рад не рад.

«Зимы белый свет…»

Зимы белый свет.Беспутная высь.Как волки – след в след —и днесь, и надысьидут глухо, слепо,а оттепель слов:посмертные слепкизастывших следов.

«Любите самовлюбленных…»

Любите самовлюбленных,они-то вам не изменятни с ангелом, ни с бесом,хоть век изменяют, носухими они выходятпостелей чужих из пеныи разлюбить им вряд ликого-нибудь суждено.

(Прич., 25,20)

Это Он снимал одежду от стужи бел,это Он лил уксус себе на раны,это Он опечаленным лишь о печали пел,и Его ненавидели бездари и тираны.

Ноябрь 1986

«Земля кружится, воздухом прикрыв свои края…»

Земля кружится, воздухом прикрыв свои края,НО БЕЗДНА ЯКО РИЗА ОДЕЯНИЕ ЕЯ.Луна кружится, кратеров все язвы заголя,НО БЕЗДНА ЯКО РИЗА ОДЕЯНИЕ ЕЯ.Кружится в танце парочка – бум-бум и тра-ля-ля,НО БЕЗДНА ЯКО РИЗА ОДЕЯНИЕ ЕЯ.

«Не римлянин, не иудей, не грек…»

Не римлянин, не иудей, не грек —мертвецки трезвый русский человек,лишившийся не облика – его-тодавно лишили школа, кодла, ротаиль подвиг трудовой, то бишь работа,но ОБЛАКА, в которое, как тень,на миг он погружался, даже – БЛИКА,в глазах, как пепел блеклых – погляди-ка:как будто в клетке, он в очей сетчатке, Вень.

«Суждений порывы…»

Суждений порывысухи, как песок —мы немы, как рыбы,меж собственных строк:ведь рыба средь илаль, на сковородени уха, ни рылане смыслит в воде.

«Завиднелся лес…»

Завиднелся леселе… поневоле.Первый в сердце всплескнепредвзятой болибыл, как первый крикпредутренней птицы:просто «чик-чирик»в садике больницы.

«Спасенья ищи от унынья-греха…»

Спасенья ищи от унынья-грехалишь в чистых глубинах, в ключах языка,лишь в речи изгибах, провалах, в самомзабвенье ее о себе, обо всем.

«Вечернею зарею…»

Вечернею зареюмир сделался опять.Меж жизнью и собоюлегко ли выбирать?Ты, словно жребий, выпал,а мнится, словно роль…Бог создал боль и выбор:иль выбор или боль.

«Калиостро (не граф)…»

Калиостро (не граф),стихотворец-профан,стопы пересчитав,он продолжит роман,и взлетит высокоумозренью в укор —почерк крыльев его —его крыльев узор.Среди торсов и морд,нежилого жильяон составит кроссвордбыть-иль-небытия.Что же мог этот маг?Поднят занавес век,но на сцене и мракнепроглядный померк.Все сказал до конца:«Опустеет музей —станет пылью пыльцакрыльев бабочки сей».

«Не пренебрегайте…»

Не пренебрегайте,вернейшие жены,ни любовью тайной,ни влюбленностью,ни влечением вечныммужчин, окружающихвас на улице, в метро,на царской службе… Вывсе эти «подходы» и«подъезды» и косыевзгляды и улыбочки,что просят кирпича, —как аккумуляторывы их аккумулируйтеи супругу вечеромдарите сгоряча.

«Как странник, что из рока…»

Как странник, что из рока —котомка и клюка —так и не ́узрев Бога,пришел издалека,клюку поставил в угол,котомка – в головах,лег на скамью и умерв потемках впопыхах.

«Непониманье – стена крепостная…»

Непониманье – стена крепостная.Непониманье – живительный хмель.О, от стыда этот гнев не сгорает:в этом бою не бывает потерь.И глухота косной роскошью пышети правоты попирает почет,но коль имеющий уши не слышит,он, хоть имеет уста – не речет.

«Отрезвитеся пьяницы…»

Отрезвитеся пьяницыот вина ли от хмельного,возрыдайте, восплачьте лидо пианства пиющие —уж отъяся от ваших уствсе веселья и радости,как от плоти отринутсяваши души истошные.

«С волками живший…»

С волками жившийвой себе по-волчьи,раб, обжирайсявыданной гордыней —как не понятьтоски твоей овечьей —повадки волчьейНЕДОДАРОВАНЬЕ.

«В священных словах покружив…»

В священных словах покружив,нашел я ответ настоящий:СКРЫВАЮЩИЙ НЕНАВИСТЬ ЛЖИВИ ГЛУП КЛЕВЕТУ РАЗНОСЯЩИЙ.Душа ж твоя слишком нищадля точного притчи прорыва,и ненависть, лишь клевеща,ты приоткрывал боязливо.

«Скорый в заступленьи…»

Скорый в заступленьиСын единый,посети же свышежизнь Твоей рабы,порастеплив инейболь-недуга,и Себя прославитьтем дабы.

28.7.1987

Баллада о захолустье

Когда бы знать, когда бы знатьсвой срок и свой черед,две годовщины отмечатьмне б полагалось в год,мне б полагалось дважды в годустраивать пирыдля всех, кто до сих пор живетсредь этой, брат, дыры.Когда бы знать, когда бы знатьсрок смерти наперед,я внес бы в чистую тетрадьприход свой и расход,и два бочонка б выставлялдрузьям до той поры,покуда Бог меня не взялиз этой, брат, дыры.Когда б нам знать, когда б нам знатьвперед и день и годне за какие-нибудь пятьминут до смерти – воттогда бы освещали насДВЕ видимых зари,покуда нас Господь не спасиз этой, брат, дыры.

«Сам будучи хлебом, что с неба грядет…»

Сам будучи хлебом, что с неба грядет,хлебами пятью Он насытил народ.Но в чудо поверить Он не дал им сил —и сердце диавол им окаменил.В баркасе пославши их в Генисарет,поднялся на холм Он молитве вослед.Уж челн далеко – в средоточье пучин,а Он на земле остается один.Смеркалось, и знали апостолы страх,толкуя о рыбах, а не о хлебах.Тут ветер пустынный крыла распростер,и море нахохлилось, словно орел —и волны, как крылья оно развело,а бурь оперенье, как саван, бело.Молили они избавленье от бед,но Он уж по водам ступал им вослед.И видя неверья их мертвую гладь,сперва маловеров хотел миновать.Размеренным шагом все ж шел Он к челну,и кланялось море волнами Ему.Он шел по волнению бурной воды,и волны пред ним распрямляли хребты,вскричали двенадцать со страху ль, спростаХриста принимая за призрак Христа.Но рек Он, в неверии их не виня:«Аз есмь токмо аз – не страшитесь меня».«О, Господи, – Петр воскликнул Ему, —вели, чтоб и я мог ступить на волну».«Иди, – отвечал ему Бог, и пошел,но вере легчайшей сомнений тяжелбыл камень – как камень пошел Петр ко дну.«Спаситель, спаси, – прокричал он, – тону».Втащил маловера Спаситель в баркас,и бурное море затихло сейчас.Челн к генисаретской причалил земле,лежавшей в тогдашнем и нынешнем зле.

«В главе 4-й от Луки Диавол…»

В главе 4-й от Луки Диавол —на гору возведя в пустыне Спаса,с ней показал Христу во мгновенье окавсе царства мира и все богатства царски.В той же главе евреи Назаретана гору вновь они возвели Христа исмерть показали, что лежит в низине —сбросить грозя. Но тут Христа не стало.

«Связует нас ненастье…»

Связует нас ненастье:в его пустотах ты,как испытавший счастьена горестном пути,и нам не мрамор-памятникза жизненной чертой,а маятник, а маятниккивает головой.

3

«Рыдайте, врата!»

Ис., 14,31

«Слез наготу не обнажая, скорбных…»

Слез наготу не обнажая, скорбныхдуш не прикрывши шелком голошенья —лишь капель воска свеч заупокойныхживое жженье.

«Кругом топтались ноги…»

Кругом топтались ноги.Дыхания дымококутал лица многи.И понял я, как мог,что все мы одиноки,лишь ты не одинок,уйдя от нас за сроки,за свой последний срок.

«Всё ближе твой уход…»

Всё ближе твой уходиз соприкосновеньясо зримым миром тленьяв свет безвозвратно «тот».Я рад, что холодней,чем пьяною слезою,прощался я с тобойвсе эти сорок дней.

«Смерть – водопад недвижного потока…»

Смерть – водопад недвижного потокав мир, уж во всяком случае, безводный.Смерть это тоже ВОПЛОЩЕНЬЕ, толькодуши БЕСПЛОТНОЙ.

«Твое наследство не только труд, но веха…»

Твое наследство не только труд, но веха:«здесь» или «там» – глядел ты слишком вольно —а ко двору приходится от векатолько дворня.

Ноябрь 1986

«Иль – вверх, иль – вниз…»

Иль – вверх, иль – вниз,иль сторонишься краем,но знаешь изЕвангелия ты:воскресший во плотинеузнаваем,и как теперь найтитебя, найти.

«Стал ты теперь причастен миру мертвых…»

Стал ты теперь причастен миру мертвыхи Воскресенья таинству причастен.Будь снисходителен к нашему горю в горних —прости, несчастных.

25.11.1986

«Знать, ни сумы, ни посоха не надо…»

Знать, ни сумы, ни посоха не надо(сколь неподвижен порог и позадь – дорога),если уходит душа в страну возврата,в страну итога.

28.11.1986

«Свет ОДИН. Мы не живем…»

Свет ОДИН. Мы не живем —я на этом, ты – на том —на одном живем мы белом свете —фотография твояс пробелами бытиятем живее на былом портрете.

«Стихи – это радость…»

Стихи – это радость,а Грузия – грусть,пусть светлая и незабвенная пусть.Друзья – это радость,а Грузия – грусть,пусть верная и неизбывная пусть.Любовь – это радость,а Грузия – грусть,пусть страстная чаще для виду, но пусть.Краса – это радость,а Грузия – грусть,пусть спеси пустынной исполнена – пусть.Вино – это радость,а Грузия – грусть,и стол наш сегодня невесел и пуст.Но вот что таят в себе все письмена.Любовь для чего нам и дружба дана,но вот в чем секрет и красы, и вина:коль Грузия – грусть, значит – радость она.

«Эх, Джемали, вправду мы ли…»

Эх, Джемали, вправду мы лив беспрепятственной даливверх по Барнова ходили,вниз по Барнова пошли?Так уж мир устроен илимиг: «тогда», «сейчас», «потом» —вниз по Барнова ходили,вверх по Барнова пойдем.Не забуду и в могилевросший в дерево балкон…Или вниз мы не ходили?Или вверх мы не пойдем?Ты – Джемал Аджиашвили,паспортным клянусь столом,Величанский я – ходилии теперь стоим на том.Днесь в наигрузинском стилетвой благословляю дом.Так уж нас благословили:есть извечный смысл и в том,что, взглянув на вечну зелень,на запас голубизны,мы исчезнем, словно Зэмель,с милого лица земли.

«Рад или не рад я…»

Рад или не рад я,но «химеры» прах —черта-с-два бурят я,черта-с-два поляк.Трудно плыть по руслуотческих кровей —черта-с-два я русский,черта-с-два еврей.Да и православныйя едва-едва.Но сродни средь зла мнекрай твой, татарва.

«На р́еках Вавил́онских…»

На р́еках Вавил́онскихтам мы, сидючи, плакали,поминая Сион-гор́у,Сион-гору Господнюю —поминая лишь памятно,схоронив голоса в гортань,по ракитам развесившинаши гусли, пластири ли.Полонившие нас в полонговорили: «Воспойте намваши песни сионскиесо сионским веселием».Как же Господу песнь воспетьна земле, на безбожныя?и 136-й псаломмы покорно пропели им:«Коль забуду, Ерусалим,я тебя на чужой земле,пусть отсохнет рука моя,крестно знамя творящая,пусть язык закоснеет мой,пусть ко горлу прилепится,коль не станет Ерусалимсолью песни – веселия».Да припомнится ворогам,как с весельем рекли они:«Рушьте, рушьте до камушкадо п́уста Ерус́олим-град».Дочери вавилонские,век пребудьте бесплодные,как бесплодна без нас земля,вся земля иудейская.А коль младня спор́одите,пусть же враг, Богом посланный,о кам́ень разобьет егоразорения нашего.

«Твоя дорога из дорог…»

О. Васильеву

Твоя дорога из дорог —дорога в родину и в рок:бредет обочиной кривоюосинничек, не чуя ног —он беспросветен, словно «вдруг»,он полн, как колея, водою,давно ни свет он и ни мрак;и страшно бы, когда б не шаг,безгрешный шаг твой за спиною.

«Запомнить сразу…»

Запомнить сразузначит зазубрить —пейзаж ли, фразу,знаний целый том,но связь инаяесть – иная нить:мы все запоминаем,но потом.

«У веселия на дне…»

У веселия на дне,где мы тешились гулянкойне с Кузнецким рядом, неуж тем более с Лубянкой —в двух нетвердых, но шагах,у его подножья прямо —у Николы в Звонарях —благолепнейшего храма.

«Ветер с рощей ссорятся…»

Ветер с рощей ссорятсяна исходе дня.СОЖЖЕННОГО СОВЕСТЬЮпомилуй меня.И всю ночь, наверное,длится их грызня.Ты ж БЕЗДЕРЗНОВЕННОГОпомилуй меня.Чтоб опять сподобитьсявидеть: осень-скитсожженная совестьюТебе предстоит.

«Что ж душа? – Иль воздух-вздох?..»

Что ж душа? – Иль воздух-вздох?Или спрятанная влага?или алой крови ток?иль страстей бродячих брага —нет ей имени живаго,если есть она – то Бог.

«Печальная отчизна…»

Печальная отчизна,ты не затмила их —тех дней без укоризны,мелькнувших словно блик,когда на сердце чисто,и каждый вздох, как стих,все эти числа, числаи годовщины их.

«Он поэт безупречный, и это не лесть…»

Он поэт безупречный, и это не лесть.Но в порядке решения тысячи личных проблемему свойственно дико и глухо, и немо ко всемсо своими обидами и оскорбленьями лезть.

«За душой – ни гроша…»

За душой – ни гроша,за душой – лишь душа,да и та —маята —больно уж хороша.

«Утренний лес…»

Утренний лесэто – ночь наяву.Свет, как болезнь,неприятен ему.Тою же пущейстоит он, застыв,словно пропущенныйсквозь объектив.Тысячи веточек,веток, сучков,листьев – навечнозастыли. Таковбрак тьмы и солнца:тускнеют, смотри,туманов кольцана пальцах зари.

«Пленяли нас не раз…»

Пленяли нас не раз,не первый раз из пленаушли мы, взяв запасмацы. И по коленоморя нам были – моклишь враг, чем глубже в сердценаш возносился Бог,и криков «сгинь, рассейся,чужого праха персть!»в ушах навязла глушь, но«Како воспоем песньна земле чуждой?»

«Никогда не увидите вы…»

Никогда не увидите вы,как березы растут из травы,из коры ль заскорузлой – побег,из беспутной толпы – человекиль как храмы, о высях скорбя,каменисто стекают с себя —благодатными водами с гор —как не видел и я до сих пор.

«Всей силой древа свет вберет…»

Всей силой древа свет вберети силе древа вмиг отдастслепая ветвь – и кислородовеет благодатью нас:вот так и наше среди тьмыраздвоенное естество:«ВНУШИ МОЛИТВУ И ВОНМИМОЛЕНЬЮ СЕРДЦА МОЕГО».

«Теперь я птица: у меня…»

Теперь я птица: у меняесть клюв, есть хвост, есть пух и перья,не фигуральные крыласгибаются в суставах словнорука в локте, и ноги естьчешуйчатые и с когтями —их цепче взор мой – он в видуокрестность всю имеет сразу,вот я в нее слетаю с вяза,и испражняюсь на ходу.

По пуху серому Оки

Оки напористой по руслу,в пространстве сером, как шинель,я плыл не в славную Тарусу,тем более – не в Коктебель,а в, как ее?.. – забыл названье,верней, оно ушло на дно,что глубже даже ПОДсознанья,и, как часы, заведенона некий миг. Наш челн беспутныйбил лопастями по рекес таким отчаяньем, как будтотонул земли невдалеке.И на корыте том паршивом,против которого Ока,одним на свете пассажиромя был в виду у старика:в тельняшке, трезв и опечален,не очень трезв, но и не пьян,он челн свой безбилетно чалилк своим безлюдным пристаням,надеясь, что с узлом-прилавкоми за спиной, и на грудииз пустоты возникнет бабкаи крикнет: «Милай, погоди!»Но ничего не возникало —лишь берега в Оке по грудь,и я до своего причаларешительно решил соснуть,что в те поры не составлялотруда мне – вдруг хрипатый крик,и вот уж тащит, как попало,меня на палубу старик,совсем зашедшийся от крика:«Все счастье редкое проспишь, —кричал старик, – гляди, гляди-ка,гляди, мудило, – БЕЛЫЙ СТРИЖ!»И я увидел средь зигзагов,вблизи черневших и вдали,стрижа белее белых флагов…увидел, только к счастью ли?

«Ниже выцветшей зари…»

Ниже выцветшей заритам, где птицы «сизари»не летают между крыш,а на задних лапах лишьжадно рыщут меж плевкови окурков – кто таков? —кто лежит меж голубей —расстрелянный воробей.

Набросок портрета одной поэтессы

Сама в себя упрятана краса —ее извне еще обдумать надо.Она, как глянцем вылощена вся —от облика до слов условных злата.Но так, как ее добрые глазамалы, и доброты в них маловато.

«Всю зиму снег…»

Всю зиму снег,знай, возносился,а вот и сник.Обманом слыл,небесной манной —вдруг нету сил —одна вода…Весна-усталость,но в миг, когдаочнулась вдруги вдруг всплеснулаветвями рук:кругом ни зги —под деревами,как под глазамиее, – круги.

«Морей раскинутые сети…»

Морей раскинутые сети,вершины храмов, гор прибой —как много, Господи, на светееще не виданного мной…Но разве невидали этисравнятся с невидалью ТОЙ?

«Здесь зимою, куманек…»

Здесь зимою, куманек,на вес золота денек,а уж ночь-то дешева —еле утра дожила,но зато с зарею Русь,как на алых лапках гусь,колыхается.

«Судьба, что колечко…»

Судьба, что колечко —распаялось только —станет как литое —сольется навечно:кто косою косит,кто крестами метит,времечко-то спросит —извечность ответит.

«Хлебниковская русалка?..»

Хлебниковская русалка? —нет – та в омуте живет —наша же – среди болотвыступает, как весталка,как весталка без хвоста,ибо торс ее раздвоен,что не видно нам за слоемтины – в ней по пояс всяберегиня наша: наязве уст – остатки гимна…Берегиня! берегиня!сколь по пояс ты стройна.

«Не злорадствуй, милый мой…»

Не злорадствуй, милый мой:крив рожок, да звук прямой.Хоть правы твои слова,но душа твоя крива.

«На земле стоит напев…»

На земле стоит напев,как высокий шум дерев,когда ветер или «дух»[24],заломив им ветви рук,клонит долу их, а самне молится небесам.

«Тот, кто родился в Назарете…»

Тот, кто родился в Назарете,был тем, чего я не пойму:все именуется на свете,но нету имени Ему —названья есть, но шиты гладьюусловности людских словес,поскольку Он не есть ПОНЯТЬЕ,а просто нету или есть.

«Невеста неневестная…»

Невеста неневестная,Господа Бога родшая,предвечно в мире бывшего,во тленну плоть сошедшего,всем людям – Бога сущего,Себе – Невесте – Господа.

«Сусальна золота сентябрьская гарь…»

Сусальна золота сентябрьская гарь.Октябрь, заржавело твое злато.Душа ж до Покрова зеленовата,как встарь, моя прекрасная, как встарь.

«Лес Тебе, закатно тлея…»

Лес Тебе, закатно тлея,причастился, чуть дыша,это кровию Твоеюочищается душа.Собираются в лесадерева-единоверцы,в сердцевине, т. е. в сердцепепел слов Твоих неся.

«Не читайте биографий…»

Не читайте биографийбунтарей, вождей, поэтов —на свой лад неладен всякий —мрамор сгорбится фигурстоль блестящих; исказитсяслава их, и на портретахчуждо обнажатся лицапод вуалью крокелюр.

«Обоюднодесте…»

Обоюднодестераспрямленных спин.«Но диавол есть исреди вас един», —так Господь вещал им,и, потупя зрак, —«Уж не я ли – диавол», —в страхе думал всяк.

«Мы внемлем мессы звукам вечным…»

Мы внемлем мессы звукам вечным,где в каждой ноте пробил час,но в нас какой-то вихрь заверчен,и хочется вина и женщин —святой гармонией увенчан,а хочется пуститься в пляс.

«Удел двоих…»

Удел двоихлюбить сквозь грехсперва на миг,потом на век —и вы правы,когда вдвоемсхватились выс небытием.

«Он был невидимо красив…»

Он был невидимо красив,хотя был палачом (курсив),и плод познанья надкусив,не канул в тайнах Леты:о, нет: доныне не зачахогонь в слепых его очах,златые кудри на плечахлежат, как эполеты.Он умер, но остался жив,хотя был палачом (курсив),к нему, заслышавши призыв,текут забвенья реки —не тем красив он и силен,что златокудр, как ангел он,а тем, что как слепой закон,он САМ забыт навеки.

«Мгновений тех без края…»

Мгновений тех без краясвятая простота.И всюду – золотаявечерняя вода.Все: небо с голым садом,нас и проводки нитьвода вечерним златомготова отразить.Лес вышел на опушку:как припозднился май!Мы слушаем кукушку:«считай», «считай», «считай».

30.11.1986

«Чем глубже к нему следы…»

Чем глубже к нему следы,тем лучше в срубе самом:среди огромной зимыглубоким он полн теплом.И тяга печная ввысьуносит дым сигарет,слова и песни, и мысль,невысказанную, нет.Вот тяга печная, но,в отличие от земной,ей в небо нести дановсе то, что стало золой.

««Аминь, аминь, – глаголит, – впредь…»

«Аминь, аминь, – глаголит, – впредьхотя вы тлен и прах,но Царство Божие узретьсподобитесь на днях».И чрез неделю Иисусучеников ведетна гору горнюю, боюсь —одну из тех «высот»,где идолам молился всякязык окрестный, итам, где крутой подъем иссяк,они стоят одни —Иаков, Петр и Иоанни перед ними – Тот,кто Сам Себе среди крестьянПредтечею слывет.Но вдруг пророка нет, как нет —им зреть дано на миги ризы б́елы, яко свет,и, яко солнце – лик.Тут сон горы тяж́еле всейсвалил их с хилых ног.Но им приснился Моисейи Илия, и Бог.

«Рылеевские «завтраки». Часа…»

Рылеевские «завтраки». Часану, этак в два – четыре пополудни,и шуб, и перевязей колкая красаоставлены пока в прихожей. Судьина скромный сей сошлись синедрион:Бестужев… Греч… И под мундиров ряскойгорят сердца, как зимний небосклон.За окнами – мороз: пустой, сенатский.Горюет сам Булгарин: о-хо-хо,так где ж хотя б лафит, коль не «Клико» —слова, слова и, чтоб им было пусто,российский квас да кислая капуста.

««Вечности день» велик…»

«Вечности день» велик —к чему исканьясравнений: миг,звезда, песчинка, капля.Суть величинесть встреча на просторе:«Здравствуй, песчинка!»,«Здравствуй, капля в море!»

«А ночами зимой…»

А ночами зимойзол мороз-постовой…то ли в стены из бетонавьюга бьется головой,то ль всю ночь напролетснег поземкою бьётсвои з́емные поклонытебе, холод, тебе, лед?

«Нет, нельзя печали…»

Нет, нельзя печалиуказать дорогу,нет, нельзя отрадедолго греться туту печурки – в путь поратуда, где, слава Богу,кудреватые ветра,как ангелы, поют.

«С какого конца не зажигай…»

С какого конца не зажигайсвечу – с начала ль, с конца —давно потерян твой чахлый рай,и слиплись черты лица —сначала предавший предаст в концеи, походя, невзначайпредаст в середине. Коль нет в лицеобличил… обличай.

«Скорей засыпай…»

Скорей засыпайили слушай впотьмахподопытный лайбольничных собак —он, слышимый днем,не так одинок…Давай же соснемна положенный срок.

«Нищий, годами сидевший у Красных ворот…»

Нищий, годами сидевший у Красных воротХрама, был хром от рожденья и жил подаяньем.Он попросил у Петра с Иоанном, и вотте углядевши в душе его свет покаянья, —«Нету, – рекли, – у нас золота иль серебра,но подадим от Иисуса тебе исцеленье:встань и ходи»… И колени его, как водатряские, мигом окрепли, и, словно олень, онходит и скачет, как серна ль, у Красных ворот.«Вот и хромой», – люд глядел, как скакал он средь пыли.И многолетний обман заподозрил народ.И исцеленного злыми камнями побили.

«Инд́устриализ́ации дымы…»

Инд́устриализ́ации дымыкачались в небе. Смазавши наганы,и не довольствуясь однимгудком бесплатным заводским,«котлы» снимали с граждан уркаганы,и мы рождались с наступленьем тьмы.

«Нет ничего страшнее правых дел…»

Нет ничего страшнее правых дел,ну, разве что, неправые, но те хотьне прячутся за правоты пробел…Куда бы нам уйти или уехать?

«Кладб́ище нагое…»

Кладб́ище нагое,как горе… Смотри —так вот что такое«земли» «пузыри»:то пучится почва,надрывом могил,кустарник чтоб молчамеж ними ходил.

«В утробе – стать монастыря…»

В утробе – стать монастыря,на праздник в «зимнем» храме,сойдясь из дальних деревеньдорогою большой —кто молится перстами лишь,кто молится устами,кто молится ушами, ктособлазном иль душой.

«Чуть детства невинная маска спадет…»

Чуть детства невинная маска спадет,враз в щели морщин глянет древний народ —и взглядом голодным наполнит глаза,и все же безродна душа-егоза.

«Наступает момент…»

Наступает момент,когда можно спастисьлегкомыслием лишь —им и прежде спасались —в легкомыслии естьи паденье, и высь —кому – хлеба на труд,кому – водки на палец.

«Под горчичными ветвями…»

Под горчичными ветвямиим слетаться не дано —птицам, что давно склевалито горчичное зерно,то, которое – всех мене,а коль всеяно, даетбольше всех тенистой сени,укрывающий полет.

«Как прах, что приобщили…»

Как прах, что приобщилико праху и крестомнавеки отличили,где «до» и где «потом»,так одинок на тризне,как совесть или сон,вдруг знание от жизнине отличает он.

«Ушел, как оглашенный…»

Ушел, как оглашенный,раскаяньем палим,из храма столь блаженновоздвигнутого им —из каменного рока,из извести вековв нарышкинском бароккокудрявых облаков.

«Пересчитывая стопы…»

Пересчитывая стопы,словно мелочь – крохобор,вы полны высокой злобы,но бескрылы, как укор —кто вы? – камень ли в полете,опустевшая ль праща? —но лица не обретете,маску тщательно ища.

«Вдруг настанет день, когда…»

Вдруг настанет день, когдане настанет света,прошлогоднею листвойсухо прошурша,за пустынною веснойне настанет лето,за чуть теплым летом вслед —осень хороша.

«Близость это свойство дали…»

Близость это свойство дали.Близорука жизни злость:в тесноты глухом подвалесблизиться не удалосьникому ни с кем – все дальшестискивает нас толпаот оксюморонов фальшибеспросветна и тупа.

«Прав пророк и потому…»

Прав пророк и потому —страшной правотою —раз грядущее емуто же, что былое.Заживут ли язвы всепод его устами,но с рассветом ясностивремени не станет.

«Лета миг – как будто н́е пил…»

Лета миг – как будто н́е пил:вековечно наг и нищбелый, словно белый пепел,черных посреди кострищ.Лета миг – как будто н́е жил:ночи мрак – как пепел сед,свет твой безнадежно нежен,словно тьмы грядущий след.

«Короче этот выдох…»

Короче этот выдохтабачный и, увы,родившись от убитых,всю жизнь они мертвы —до рокового жженьяв груди, до седины —зато столпы крушеньяв них не сокрушены.

В стране, что под волной

Всяк кельт измлада знал о том,что обретет покойне на заморских островах,не в небе над собойи не в Аиде, не в аду —под бренною землей —в окрест лежащая стране —в «стране, что под волной»,что даже, лежа на земле,ты должен утонуть,но из «страны, что под волной»,к нам не заказан путь —хотя слепым, хотя глухим,в забвении по грудь —ты можешь к нам придти живым,как ледяная ртуть.

«Узы дружбы – узы все ж…»

Узы дружбы – узы все ж:цепи, кандалы:никуда ты не уйдешьот себя, от них,и скрываются друзьяв той же, брат, дали,чей зазор меж нас всегдабыл не узок ли?

«Как из синя моря…»

Как из синя моря,как из дальней далико берегу волныползут, подползают,сединой увенчаны,вретищем прикрыты —кланяются низко,а глядят высоко.

«Всяк, кто жил без крова…»

Всяк, кто жил без крова,знает и без слов:ночью небо – прорва,а днем небо – кров:ипостась ли адаили рай хорош —ночью небо – правда,а днем небо – ложь.

«Хотя они безгрешны…»

Хотя они безгрешныи духом высоки,как в небесах скворешни —до гробовой доскиим надобна соблазнаиспытанная власть:быть ангелом опасно,поскольку можно пасть.

«Я еще не знаю, брат…»

Я еще не знаю, брат,сколь тенист Аид,сколь смолой своею аддо краев налит,но давно звучит во мне,словно лейтмотив,ностальгия по земле,на которой жив.

«Ветер воющий по-волчьи…»

Ветер воющий по-волчьи.Среди бела дня – огни.Электрические ночи.Электрические дни,когда свет не поглощаетокружающая тьма,но как легкое отчайньев нем замешана сама.

«Весь ́иуда́изм твой, предвечный Господь…»

Весь ́иуда́изм твой, предвечный Господь,есть лишь Откровения крайняя плоть.Весь социализм наш, трехзначный Господь,был лишь Откровения крайняя плоть.Неверия плод надкусивши, Господь,Твой нынешний люд – только крайняя плоть.

«Ах, Сирах, впрямь не жаль ведь…»

Ах, Сирах, впрямь не жаль ведьнам заклинателя,когда его ужалитослушница-змея —смеется созерцатель,а я своей стезейиду, как заклинатель,ужаленный змеей.

«Я три года жил среди…»

Я три года жил средиБеловежской пущии средь окружающейтосковал среды —даже чем красивей лес,поляна ли – тем пуще —об огромном городе,где-то впереди.Никакой не урбанист,но тем ведь и печальней —без теорий – просто тактосковать во сне,на проклятом ли явухоть по Ново-Песчанойиль по Горьковско-Тверскойгранитной кривизне.Нагляделся я болотпод Пинском – это доля,это рок, а не земляи не водоем.Я согласен с куликом,и не напрасно поленазвано Кул́иковым, —за ним же отчий дом.Нет, березок лапать мынапоказ не будем,свою дурь исконнуюпробивать в закон —кто по городам скучалсильнее, чем по людям,без которых город сампусть и незнаком.

«Как объятые счастьем двое…»

Как объятые счастьем двоевдруг объятыми всей вселеннойощущают себя на миг лишь,но за миг этот жизни ложьвсю отдашь той же необъятной,той же длительной и нетленнойледяной пустоте, к которойв одиночку всю жизнь идешь.

«Не в новом районе…»

Не в новом районе,не в дальнем краютаежном – нет, язаблудился в раю,где дерево жизнисредь чащи в ночиот древа познаньяподи отличи.

Ода на сорокалетие возлюбленного брата

«И навсегда простились с небытьем».

А. Ахматова
Чрез изуверство иль веру, но люди не зрябратства отвека взыскуют, взыскуя добра:кровью Господней иль ближнего кровью хотя бкровно по-братски навеки связаться хотят.Несть же замены насущнейшей этой нужде,ибо без братства живут они в кровной вражде,ибо ничто не связует их крепче, родней:дети уходят из лона своих матерей;Авель Адамом и Каин Адамом рожден —рознь породивши, Адам понимает: не онсоздал их, чуя в жене сокровенный обман,что за порок первородно ему богодан.Сводится к братству людская тоска по родству:хочется сыну и хочется старцу-отцулибо сынами единого Господа стать,либо, сыскав Богоматерь (единую мать),чистого братства безгрешно достичь. И не зря:братству земному основа – та кровь, что земляпервый раз выпила из человеческих ран…Братство земное стоит на крови, словно храм.Пусть же любовь от себя укрывается в скит.Дружеством Иов по горло коростное сыт.Узами братства да свяжем развал наших дней —связи отвека отраднее нет и трудней.Брат, сорок лет, как мы братья – за этот же срокпустошь свою Моисей, наконец, пересек.И оттого ль, что запомнил младенчески янесколько лет твоего с нами небытия,я понимаю яснее, за что же мы пьемв день твоего расставанья с небытием:празднуем мы бесконечной пустыни конец,а не начало слепое. Не так ли, отец? —вечным молчаньем слова мои днесь подтверди,сына поздравь с мирозданием – алаверды.

«Три раза ты приснилась мне, но первый раз коварно…»

Три раза ты приснилась мне, но первый раз коварно:когда к смеющейся тебе я было прикоснулся,как рыба, обернулась ты моей подружкой прежней,и смех твой простодушный стал ее злорадным смехом.Когда же ты решилась вновь присниться мне, я былоуже смеющейся тебя коснулся, но внезапнопрозрел и вынырнул из сна, как из пучины – рыба,но долго слышался в ночи твой смех, как день, невинный.Когда ж ты в третий раз пришла тревожить сон мой грешный,и я смеющейся тебя не «было», а коснулся,не тело обнял я, а смех бесплотный и беззлобный,устами тронув не уста – какой-то детский лепет.

Без одиночества

Про одиночество я врали самому себе скорее —я – человек, и слишком малдля одиночества – имеядрузей и братьев, Галатею,был одинок я не вполне,но я был одинок пред НЕЮ:со смертью всяк наедине.Тогда ЕДИНСТВОМ называля одиночество кичливо.Но одиночество – развал,предательство, забвенье, либотакое царственное диво,какое не под силу мне.Передо мною кружка пива:со смертью всяк наедине.Но я тогда от счастья велсчет одиночеству. В итогеего и вправду я обрел,но только как иголку в стоге.А мне б рассчитывать о Боге,которого я был извне…Снег отрясая на пороге,со смертью всяк наедине.Вот снег тот вправду одинок.Но мы-то здесь, но мы-то дома.За нами щелкнувший замокзвучит, как музыка, без взлома.И мы беседуем. Истоманедугов, бед – души на дне.И там же жмется аксиома:со смертью всяк наедине.Зима все злее, видит Бог,зима – мерзавка, недотрога.И мы сошлись на огонек,диковинный в ночи – нас много,но одиноки мы убогои в единении, занебез одиночества – без Бога —со смертью всяк наедине.

4

«Не в высях простертых…»

Не в высях простертых,а где-то у наскак прежде, растет он,растет про запас —пусть гол и безлюден —не там и не тут —но ангелы лютыерай стерегут.

«Все движения природы…»

Все движения природыстоль незримы – ни частицмы не видим, ни микробынам своих не кажут лиц.Но гляди – девица… Мы с нейчуть знакомы, но ей-ей —неподвижнейшие мысли —под игрой ее кудрей.

«Хоть сыплется струйкой…»

Хоть сыплется струйкойточнейший песок,хоть станет разлукойи мелкий поток,о коем Державинили Гераклит,когда жизни жаль им,толкуют… Но влитв движенье первичныйпокой. И извне,но вечность статичноймерещится мне.

«Грамотность нужна нам, блядь…»

Грамотность нужна нам, блядь,поголовная, как стадо,чтобы всякий мог, коль надо,но донос, а написать.Грамотность нужна нам, блядь,вездесущая, как атом,чтоб не Пушкина – куда там,но повестку прочитать.

«Не город мертвых – град кумиров…»

Не город мертвых – град кумиров,град памятников – их мундиров,сапог испанских, галифе,шинелей длинных и т. д.Здесь конь Калигулы отлитымпо пьедесталу бьет копытом,град указующих десниц,гранитных брюк, жилетов, лиц.В порядке наших дел амурных,как мусор в столь помпезных урнах,давай же встретимся с тобой,где всенароднейший геройокутан бранной славой,стоит палач безглавый.

«Да, мы не верим в приведенья…»

И.Б.З.

Да, мы не верим в приведенья —невидимы – но обретясьв незримом мире, в запредельномони-то сами верят в нас?

«Любовь и ненависть, позор, добро и зло…»

Любовь и ненависть, позор, добро и зло —что было, то как раз и не прошло,а то, что не бывало,как раз и миновало,как холода не ставшее тепло.

«Заворожено, чуть дыша…»

Заворожено, чуть дыша,мне видеть довелось,как между леса-миражабежал бесшумный лось —в лесу, пригрезившемся мне,сей лось мелькнул, как сон,но как Плисецкая горевздымал колена он.

«Белый день – то рай Господний…»

Белый день – то рай Господний.Ночь черна – то ад напрасный.А уж сумрачно, ненастно,надо быть, во преисподней.

«Что ж было? – похоти гульба?..»

Что ж было? – похоти гульба? —поди теперь пойми —ведь я был пьян, она глупа,и все забыли мы.Ан помним эти времена,как взятые взаймы,хоть я был зол, она пьяна,и все забыли мы.Но друг без друга всяк из нас,как нищий без сумы,иль, как без хохота паяц,раз все забыли мы.

«Не грядкой дерна в мире кратком…»

Не грядкой дерна в мире кратком,не вздохом вечно молодым,а станем мы миропорядком —ведь мы и были им.

«Сосулькой с неба к нам стекла…»

Сосулькой с неба к нам стекла.Вокруг нее – тела, телахолодные – тепло их переходитв ее извечный холод —ведь холод вечно алчен до тепла.

«Дождь всенощной утром…»

Дождь всенощной утромкурится, как дым,но зрением утлыммы видим за ним —пусть тускло,пусть слепо«дождь в глине увяз»,что зоркое небоглядит не на нас.

«Сквозь безвозвратность лживую…»

Сквозь безвозвратность лживуювсе в мире ярче, нообратной перспективоюискажено:как будто погрузился всякпредмет себя на дно,и стало явственней, чем знак,лица ль, души пятно.

«Август – иль как не бывало…»

Август – иль как не бывалолето? или даль честна?Август? – не конец – начало,август – осени весна.Август – созреванья сгусток,но у августа тайком,как у автора «Августы»в теплом горле – снежный ком.

«Судьбы такая малость…»

Судьбы такая малостьосталась нам с тобой,но то, что миновалось —осталось: голубой,зеленый цвет и алыйиль белый – пусть онасудьбыне миновала —гнилая желтизна.

«Полное забвение (напрасно ты…»

Полное забвение (напрасно тыищешь то, что вглубь тебя ушло) —как оно походит на стекло,к коему из внешней тьмы притиснутысотни жутко искаженных лиц —всею глубиной души вглядись:ты ж не знаешь их в лицо, но я тебепропастью клянусь – ты знал их поимени или рукопожатью,по вражде иль едкому объятью…полное забвение препо…

«Нет, русалки не лгут…»

Нет, русалки не лгут,даже если солгут —они НЕ ГОВОРЯТ —это кажется только —разве только поютв унисон и не в ладбезурывно и тонко,на деревце сидя,на водицу глядяили на беспутицу гибельных болот.

«Нагл белым днем, стал под вечер уныл…»

Нагл белым днем, стал под вечер уныл,ИСПОВЕДАЛЬНО главу ты склонилпусть над газетою, пусть над едой,пусть над подружкой своей молодой,но да покроют мирок твой мирыепитрахилью вечерней зари.

«Раз представ пред Господом…»

Л.Н.Г.

Раз представ пред Господом,вопрошу грешный аз:«Вправду ль грешники космосомстанут, в нем распыляясь?Значит, мир – не гармония,и на звездном огневечно длится агониясопричастных вине?Ай да сферы небесные! —значит, вот где Твой ад! —Где же держишь ты, Господи,тех, кто не виноват?»…Но пойму в безответностисуету своих слов:не увидеть нам вечностини в какой телескоп.

«Если бы не все на свете…»

Если бы не все на свете,если бы ни я, ни ты,сколько раз пустоты этистали б всплеском полноты,и восточной сказкой – сухов горле, угасает глаз —обернулась бы разлукатысячу и один раз.

«Как заметил иудей…»

Как заметил иудей,прославленный пением,создал Бог допреж людейлюдское спасение,без которого, мой свет,человеку спасу нет.

«Ведь он на вид…»

Ведь он на видпоэт, но видит Бог:воск не горит,а плавится… и впрок.

«Если боль настолько одинока…»

И.Б.

Если боль настолько одинока,одиночество страшнее, чем Освенцим.…Так идет он от итога до итога«с гордым оком и несытым сердцем».

«Не в приволжском городишке древнем…»

Не в приволжском городишке древнем —в городе голосовавших рук,возле Академии Науккорчатся весенние деревья,словно изваянья адских мук —тех, что терпит ныне тот,за кого нас мука ждет.

«Не ведая про стыд…»

Не ведая про стыд,но опуская веки,понятия «прости»,не ведая пока,праматерь говорит,сорвав познанье с ветки:«Не век же Он ворчити гневен не на веки,и нас с тобой простит наверняка».

«Более чем три недели…»

Более чем три недели,вставши прямо под окном,и качались, и шумелитри больших шатровых ели,и предельно надоели,как несбывшаяся песнь —просто ели – неужелимогут эдак надоесть?

«Не туфта эпитафий…»

Не туфта эпитафий —остаются впросаклишь черты биографий,искаженные, каккрон венозные линии,чуть листва станет небом,обожженная инеем,обожженная снегом.

«Перед тем, как отвечать главою…»

Перед тем, как отвечать главою,вернее – вечною душой,скажу я: «Боже, пред Тобоюя согрешил – но пред Тобой.Пусть в словоблудие облек япростое, словно хлеб, «прости»,но согрешил, как человек я,а Ты, как Бог, меня прости».

«Звон твой, Джон Донн…»

Звон твой, Джон Донн,или кубков на тризне —что означает сей звук? —с райских временсмерть – условие жизниневыполнимое, друг.

«Природа темно-синяя…»

Природа темно-синяяогромна, но одна —в ночной рубашке инеяона насквозь видна…Но рассветает: вёдро —белей, чернее лес,и беспросветен гордоприроды пышный блеск.

«Как пословица избита…»

Как пословица избитав мире всякая дорога —шин узор, сапог, копыта,птичьих ли следов кресты —и ведет она, как преждев Рим транзитный от порога —так оставь свои надеждыв отчем доме и иди.

«Они как люди – ведь…»

Они как люди – ведьи в них Бог с виду ярок —они умеют петь,ласкать детей, овчарок.Покуда мы горим,они поют, рыгая,про ласточку один,другой – про нахтигаля.

«Так всякий миг земли вокруг…»

Так всякий миг земли вокругсияет солнце где-то,и ночи черный полукругвневременен – он властеннад местом лишь (и тем темнейвсё зло его), но света,но Тайной Вечери Твоеймир всякий миг причастен.

«Поднимите взоры, лица…»

Поднимите взоры, лица —без перстов касанья ясно:только человек и птицасозданы крестообразно —в пропасть тот свою стремится,та – в заката позолоту —только человек и птицавек обречены полету.

«По правде сказать, я не верю в циклонов разор…»

По правде сказать, я не верю в циклонов разор —в обрывы ветров и клочки атлантических туч —меня занимает проблема заоблачных зорь,меня занимает извечный заоблачный луч.

«Вверху? Внизу? Нет, где-то…»

Вверху? Внизу? Нет, где-то,скорее сбоку – ад.Воскресшим нету сметыпо сокрушенью врат.А вот и Евы явленбесспорный образ нами с нею – травоядный,бесхитростный Адам.

«Сперва тебе из-за беды…»

Сперва тебе из-за бедыне видно бед чужих.Но те, кого забыла ты,забудут о твоихнесчастьях, ибо меж тобойи ближними – стена —ты им незрима за бедой —беда у всех одна.

«Поначалу свежим летом…»

Поначалу свежим летомсолнце светит без заботы.За девичьим силуэтомночи полуоборотыстоль прозрачны.Осень следом —разлучения, излеты —плоть с душой, как тьма со светом,в полумраке сводят счеты.

«Свято место пусто…»

Свято место пустоне бывает, ноесли свято. Русь-товспять святить грешно.Не бывала небыль.Нет добра во зле.Были кресты в небе,а теперь в земле.

«И ты, от срока…»

И ты, от срокаотставший срок,и ты, осока,и ты, лесок,и ты, воочье —заря без сна,как белой ночью,ты днем черна.

Снег

Он сер, как штукатурка,он серовато-бел,как с летнего окуркаосыпавшийся пепл —ишь, сколько налетело —холмом глядит ухаб.Захолонуло тело,и ветхий дух прозяб.

«Обособилась особь…»

Обособилась особь,но с ногами или нет —змий не гад – это способ,это – эксперимент…Иова расспросите,сколь божествен искус…Саваоф искуситель!Искуситель Иисус!

«Язык из нас…»

Язык из насрвут на корню беззвучно,не речь, а со —кровенный смысл ее;не звук – душаокружена ушамибездушными,но слышащими все.

«Я только лирик, потому мой рок…»

Я только лирик, потому мой рок,мечтать хоть о комедии не впрок —пусть в ней полупрозрачный персонажвдруг вечности заглянет за корсаж,чтобы под тканью вспученной найтичуть различимые наземным человеком,далеким переполненные млекомхолмы ль, ухабы млечного пути.

«Вот в чем напева диво…»

Вот в чем напева дивонасущнейшее – кольв беспамятстве порываты хладен, как огоньнезримого недуга —души поверхность, гладьбестрепетна, как фуга —пучины благодать.

«Как связанные нитью…»

Как связанные нитью,они всегда вдвоем —агония соитьяс самим небытием(меж ними одночасьямгновеннейшая синь) —и к вечности причастьяагония… Аминь.

«Недуг – печная тяга…»

Недуг – печная тягаиз песни в небеса.Так где ж друзей ватага —пускай погреется.Топчан. Пустая полка.Свеча. Иконостас.Недуга вся недолганедолговечней нас.

«Лишь в вере – правда и порука…»

Лишь в вере – правда и порука,но Молхово лесное ухо,Петром отрубленное вдруг,вещественнее всех порук:чем несуразней, тем вернее,тем достоверней этот штрихдля нас слепых, как лотерея,как ухо Молхово глухих.

«Лежала секира…»

Лежала секирапри корени древагрядущего мираво знак.Но высохли корни,секира истлела,забыв об исконныхплодах.

«Жизнь состоит из рока…»

Жизнь состоит из рока.Это так.Река ль, поток, дорога —это он:нас из созвездийсочетавший мракв нас, где невесть,но где-то заключен.

«Из разбойников трех…»

Из разбойников трех,трех заблудших овецодного лишь обрекна кончину творец,взят второй в райский сад,раз уверовать смог,за Варраву ж распятсам, о Господи, Бог.

«Дар речи – дар слышанья, слуха…»

Дар речи – дар слышанья, слуха.И хоть благозвучней ручьязвучала разумно и сухостихов запредельность твоя.Узор твой так тщательно вышит,красы же невиданной сейимеющий душу не слышитпосредством улиток-ушей.

«Снег пожизненно сер…»

Снег пожизненно сер.Дни глядят «из-под льдин».Жизнь у нас в СССР —пересчет годовщин —пятилеток ли гиль,иль столетья зазор —и с каких это порстала небылью быль?Пусть не мир – лишь мирок,но сгорает слепя.Всяк из нас – только срок:годовщина себя.

«Но через сорок дён…»

Но через сорок дёнот мира отойдет,не оглянувшись, он —всё зная наперед,в край миновавших тайн,числа которым несть,о том, что вечно тами не случайно здесь.

«Фамильный ли фарфор…»

Фамильный ли фарфорусадебного пруда.Фамильно сереброзаиндевевших лип.И даже просто снег —его алмазов груда —всё крадено, всёвам не принадлежит.

«Внеслужебные деревья…»

Внеслужебные деревья.Внеслужебная вода.Первых листьев опереньевнеслужебно, как всегда.Внеслужебны облак гребни.Два по слякоти следа.Только люди внеслужебныне бывают никогда.

«Что гробница для пророка…»

Что гробница для пророка —у него повыше кров —это памятник и толькозлодеяниям отцов.

«Воспоминания, помноженные на…»

Воспоминания, помноженные нанеповторимость бывшего – в итогедают забвение. Забвения ж блесна —как зеркало, в котором столь убогидействительность и то, что так яснаона в конце пути, и край дороги.

«Если – где? – да где угодно…»

Если – где? – да где угодно:иль в метро, иль на проспекте,даже в доме – за окном ли,иль за дверью – голытьбекоридоров – где б ты ни былпоименный? анонимный? —но – нет-нет – а чей-то окликвдруг послышится тебе —это что-нибудь да значитпред– иль просто знаменуетну, а что – известно толькобезалаберной судьбе.

«Был человек невидим смерти…»

Был человек невидим смерти,прозрачен был – невидим смерти,проточен был – невидим смерти,и оттого так долго жил.Но был он до того невидим,что сам он никого не видели, с ней столкнувшись, вдруг увиделвсю смерть – как в небе тьму светил.

«Все началось само собой…»

Все началось само собой,чей трубный глас позвал на бой?Все кончилось само собой,и некому трубить отбой,папаша…

«Пир горой. Глубока посуда…»

Пир горой. Глубока посуда.Боже, из одного сосуданаполняешь Ты до свершенья —чашу ужаса, чашу блуда,чашу гнева ль, опустошенья.

««Истлели зерна…»

«Истлели зернапод глыбами своими»,курится сор наразрушенных полях,даже скотыко Богу возопили,и только тыбезмолвен, словно прах.

«Чуть вдохнет дитя…»

Чуть вдохнет дитявечной жизни —выдыхает плаччеловечий.Вместе с плачемстарец убогийвыдыхает бренностивдосталь.

«Исчерпанный убог…»

Исчерпанный убогИаковлев колодец…Ветхозаветный Бог —судья и полководецраздался до краевземли, и вы найдетевезде издревний кровветхозаветной плоти.

«Так что ж нас ждет, скажи же ради Бога…»

Так что ж нас ждет, скажи же ради Бога —казенный дом иль дальняя дорога?могила, что укромнее подлога?Души ли взвесь – бишь смесь добра и зла?– Гнедой огонь Пришествия Второго,и белый дым Пришествия Второго,и черный угль Пришествия Второго,и бледного безвременья зола.

«Всякий путь ведет нас…»

Всякий путь ведет настуда иль обратно,а куда ведет наснаш беспутный стих:чающий-то чаетдля чающих, брат, ноищущий-то ищетНЕ для ищущих.

Пепел

Ты съеден нашим пеклом,и, как заведено,твой пепел смешан с пепломсожженных заоднос тобой – в одну декаду?иль месяц – знать бы надо,но знать о том, нам смертным, не дано.Там свой режим. Но ясноодно: в геенне тойнебрежно-безобразнойиз кучи из однойпо пепельницам вас всехраспихивают наспех —в белесый гипс – ваш пепел чуть живой.Вот равенства и братствабесхитростный предел.Бывали, правда, раз-два,что в урнах этих телне находили гари —они то пустовали,то полнил их того же гипса мелили земля – бесславьяпредел наш. Тут яснав пределах православьяобряда новизнаи новое уродство —«издержки производства»,издержанного, как царем – казна.Не знал ты свальной казни,не строил ты канал,убит в бою под праздникты не был наповал,и все же братской свалки,как все, не избежал ты —и хоть посмертно, без вести пропал.С чьим прахом прах твой смешани навсегда стеснен?Не слишком ли небреженбыл шанс? Она иль он?Они? И кто такие?Темно, как всё в России —все смешано, темно, как страшный сон.В сырой декабрьских холод,в апрельский водостойна чью могилу ходиммы взбалмошной семьей,за чьей могилой нам быходить прилежней, дабыприлежнее ходили за тобой?Под нашими цветами —она или они?Вдруг смрадный грешник с нами,а праведник? так дниего поминовеньяне зная к сожаленью,мы чью-то тень и огорчить могли.Кто на твою могилув Родительские дни,в дни скорби ли по сынуприходят – кто они? —кто над тобой на Пасхупьет водку без опаски —чьи дочери, чьи матери, сыны?Возможно, что ты в разныхзахоронен местах —и скромно ль, безобразнотвой украшают прах?иль вовсе позабылио ком-то, о могиле?иль это урна в стенке и цветах.Нет, множество деревьев,быть может, над тобой,цветов – красивых, редкихсортов – старик седойкакой-то их сажаети сам того не знает,что оба вы породы с ним одной.Одно могу лишь знать я,что мать, а также мы —сыны твои и братьяс тобой погребенына кладбище на нашемникак не сможем – ляжеммы с кем-то вовсе чуждым нам, увы.…Ольха, березы, дальше —старинная сосна,жасмина куст удачный,еловость, кривизнатех слег, что мы с братьямисрубили наспех самитам, где давно ограда быть должна.Пред кем мы виноватыза то, что видит Бог,небрежно, небогатомогилы этой клокухожен – перед всемисожженными – пусть семявзойдет над ними хоть из этих строк.И вот мы год за годом,когда заведено,стоим здесь над народомкремированным, нои над тобою, ибоздесь все же твое имясреди нагих дерев погребено.

«Не зря и не втуне…»

Не зря и не втунебылая красавладеет так юночертами лица.Как стан ее гибок,старинный наборстоль пылких улыбок —и кажется – вздор,не властны нималонад ней времена…Но вот задремалана солнце она,и юности таетрачительный след,и сон раскрываетлицо, как секрет,как тайну… И вместопокоя на нем —вдруг выплеснут резкоморщин водоем.

Слабоумный мальчик

Больной, нелепый малый —чей плащ ему до пят? —лицом с улыбкой впалойна слабой шее – в тактшагам нетвердым – дробнокачает, и добраего улыбка, словноон рад дыре двора,дождю и лужам, маюплакатов и знамен,и словно помоваетвсему на свете он.

«Мы – словно приезжие в собственном городе…»

Мы – словно приезжие в собственном городе. Намв нем так анонимно – не верим своим именам.Нам так незнакомо в толпе, набухающей днем —своих отражений в витринах мы не узнаем.А ночью так тихо, так призрачно нам, хоть кричи.Невнятны нам крики за окнами в пьяной ночи.Меняется город заочно и исподтишка,и не узнаем мы в лицо его издалека,вблизи ли: сливаются в общем массиве дома —всех микрорайонов его долговая тюрьма.Но чуждые лица до боли знакомы… Постой —мы сами – морщины всеобщей безликости злой.Мы сами проездом в столице. Нас жду поезда.Но только не знаем, откуда мы или куда.

«Всё в городе близко…»

Всё в городе близко,всё в городе рядом —части света и небестусклые светила:рассвет за соседнимзаоконным домом,закат за гостиницей,но для иностранцев,иль луны воздушный шар —меж домов в просвете,иль Венера – за угломвысоченной башни.Всё в городе близко,всё в городе рядом:вечность разлученья здесьна метро покрыл быты минут за тридцать,просмотрев газету…Меж смертью и жизнью здесьтоже ходит транспорт.

«Смерть зазор…»

Смерть зазор —на, как зачатье.Долу взорсвой опустивиль гор́е воздев,молчать ипрятаться в напев…в мотив.

«Кто ж – не поэт?..»

Кто ж – не поэт? —фантазий наших шалость —в них смысла нет,есть счастия печаль…К истокам отчества,где без тоски дышалось,кому ж не хочется,но хочется ли впрямь?

«Я один как один…»

Я один как один, —думалось кретину —не попал в равелин,попаду в куртину.Жизнь – есть рок иль фантом, —думалось невежде —после нас – хоть «потом»,а до нас – хоть «прежде».

«Все то, что было, как сейчас…»

Все то, что было, как сейчас,не испарится вдруг —спроси у уст, спроси у глаз,спроси у ласки рук:как моря вечная гряда,как слитность псковских рек —пусть то, что было, навсегдаостанется навек.

«Пора перебеситься…»

«Heirsofshame».

Shakespeare
Пора перебеситьсянам с вами, господа,наследники бесстыдства —наследники стыда,пора идти под окнатого, что днесь – наш дом,и завещать потомкамбесстыдство со стыдом.

«Вот рецепт бескрайней воли…»

Вот рецепт бескрайней воли:прибывший издалека,сыщик ищет ветра в поле,ветер ищет сыщика,и от холода так душноза бескрайнюю страну,и тревога так воздушна,как в минувшую войну.

«За деревней – выселки…»

За деревней – выселки,за выселками – лес —сперва сосновый, лиственныйзатем в овраге, гдев глубине черемуханичком лежала безоперенья белогов цветов чужих орде,а после за стволом ее —еловый «черный» лесстоял над хвоей выцветшейв еловой темноте.

«День поздней осени без края…»

День поздней осени без края.Кирпич листвы. Печной дымок.Ночь, словно бабочка ночная,слетается на огонеки засветло к тому ж. Не вечен,как черный день, как белый свет —пусть обернется ночью вечерсредь зимней поросли планет.

«Кто сей «большак»…»

Кто сей «большак»,пусть только наизнанку,просфорку дара,как пайку проглотив,реквием «длякоролей и кардиналов»в фельетонном тоне,на блатной мотивсочинивши – храмна крови взведя без верыза грехи своивсем отплативший – Он! —он из отецсермяжных наших «наци»,он – наш свет в окошкезарешеченном.

«Дай вам Бог…»

Дай вам Богдрузей, подруг,вздохов и утех,дай вам Богнад роком взятьхоть какой-то верх,дай вам Бог осилить их —много разных муки бесстыдства своегоне стыдиться век.

«Тамерлан или Аттила…»

Тамерлан или Аттилавстал над сварой мировой? —нет, ничтожен, как бацилластрашной язвы моровой —он, хотя и непригляден,как невидимый микроб,но своих родимых пятенради – всех загонит в гроб.

«Жрецы иль просто…»

Жрецы иль просторецидивисты? —давясь, как будтона службе тесной, —кому, комуони бьют поклоны,крестясь своейперекрестной рифмой.

«А память, а память…»

А память, а память,как море, неизгладима.Бездонно, как память,чуть теплое море само,что сверху зимоюпохоже на слепок дыма —замершее море —застывшего плеска клеймо.

«Ночь вам буде вместо виденья…»

Ночь вам буде вместо виденья,а и глушь заместо слышанья,а и ложь-то кривобокая —уж завзята правда-истина.

«Пегасу что ж всего нужней…»

Пегасу что ж всего нужней —непониманья шоры:незряче всхрапывает они мчится хоть куда.У одного блестят глаза,а у другого – шпоры…Давайте же не пониматьдруг друга никогда.

«Как мир в отмеренной плоти…»

Как мир в отмеренной плоти,во вретище еев сравненье с дальностью путисам – недобытиё:он ловит воздух жизни сейзиянием могил —за хвост свой посох Моисейтак некогда ловил.

«Как пропасти лакун…»

Как пропасти лакун,твой полнодневный взглядбыл нестерпимо юн —не юн, но вечно млад,как, собственно, века,где истовости ад:средь пепелищ грехаогни его горят.

«Неси скорее…»

Неси скореедровец с крыльца,и руки греяо пыл лица,гляди, как плачемгорит смола,как ал и алченогонь сперва,чтоб речь отпела,и искор сноп,и купол пеплаостался чтоб,чтоб осень тлелабы за окном,как уголь спелыйв жару печном.

«Надо дойти до стены, то есть до тупика…»

Надо дойти до стены, то есть до тупикаи, обернувшись, в кирпич упереться плечами:все, что скрывалось, хоть было весь век пред очами,душе на миг, но откроется наверняка.

«Снег, что ордою налетел…»

Снег, что ордою налетел —белей, чем лета был пробел,и небеса стоят босыев закатном розовом снегу —ни зги, ни звука, ни гу-гу —что ж так живит тебя, Россия,морозов ли анестезия?Когда зима слетелась вся…Разительна твоя краса.

5

«Боль – род одиночества…»

Боль – род одиночества,раз от нас она,как в миг боли – почти всё,не отделена:с трепетной опаскойспрятав под белье,как камень за пазухой,носим мы ее.

«Человек одинок…»

Человек одинок,как в груди клинок.Человек одинокс головы до ног.Человек одинок,словно во вселенной Бог.Оттого, что виноватс головы до пят.

«Пусть, погорячившись…»

Пусть, погорячившись,мы охладеваем вдругнавсегда друг к другу,подружки, товарищи,все же есть тепло в наси в бешенной стуже вьюг,потому что «Бог нашесть огнь поядающий».

«Когда синей гладью…»

Когда синей гладьюстанут клочья туч,холодной печатью —горячий сургуч,времени и меставечный мир скрепя,станет наконец-томне не до тебя.

«Осень. Вечер не медлит…»

Осень. Вечер не медлит.С наступлением тьмыдаже звуки померкли,потускнев, как огни,когда вкруг излученьястало вправду темно.…Что ничтожней отчаяния,коль ничтожно оно?

Кистер

В одном поселке,что нынче – город,оставив фабрику,англичанеоставилипролетариатуоктябрьскомунечто вроде клубас оградоюи парадным входом —клуб называлсяНародным домоми при, и послесвоих хозяев.До революцийв Народном дометкачи с ткачихамипили пиво,кадриль субботнюютанцевалии даже ставилипредставленья:«Разбойников»или «Дядю Ваню».А по прошествииреволюцийв чуть обветшавшемНародном домене только пивоили кадрилиткачи с ткачихамизатевали —то митинг, то«антиклерикальный»разоблачающийБога диспут,и местный батюшка,схожий ликомс иконой новою,бородатой,в конце бессмысленныхсловопрений,разбитый в пух,говорил приходу:«Помолимся жво спасенье купно», —и клуб молилсяединогласно.…Но не о том я:по истеченьивремен, позвольтея сообщу вамодну простую,как нота, тайну:в то лихолетьевслед зим бездымныхбывали так же,как нынче, весны,и вновь трудящиесясмотрели«Разбойников»,или «Дядю Ваню»,балы весенниезатевали,хоть и на новый лад,но как прежде.И заводилойв веселье этомбыл местный служащийлысоватыйиль молодой,или моложавыйв штиблетах ипо прозванью Кистер —весельчаком были острословоми пел людямпод свою гитаруромансы ильпро себя куплет:«Шапку набок,жены нет —это Кистерапортрет».Он одинок были гол, как лампа,в его каморкевесенней ночью,когда черемухаза оконцемлишь смеркнетсяна мгновенье окаи вновь затеплится,зажигаясь —так одиноки почти прозрачен,и призрачен,что исчез однаждынавеки изсвоего веселья;так одинок,что и не спросили,как нынче в Чилииль в Сальвадоре,ткачи с ткачихамиу начальства:«Куда пропалнаш веселый Кистер?»Кто помнил Кистера —все погиблисвоею иличужою смертью —всё, что осталосьот человека:лишь песня с шапкою —невидимкой.Упокой, господи,раба Божья,чье имя канулов Твою вечность —ведь Ты-то помнишь,как звали душу,что прозываласьмеж нами Кистер.

«Тайна, словно тать…»

Тайна, словно тать,прячется в нас – в ночиее не разгадатьи нам самим – молчи —в удушье ли душииль в глубине лица,в правде или во лжи —ни словца, ни словца.

Из Синга

Поэт ирландский, словно брата,обнявший дуб знакомый, вдругзаметил, сколь зеленоватапод летней кроной кожа рук,и другу рек: «Из твоих досокмне выстроят крепчайший дом,но я возьму дубовый посохи выйду из твоих хором».

«Уж скоро три века…»

Уж скоро три векасей город, увы,как церковь-подделкастоит на крови.Сей город – подделкапод город – боюсь,разлился, хоть мелко,зато на всю Русь.Гусиные перьяскрипят там с утратри века… Твореньеюрода-Петра,в чьем крылся юродстверасчетливый бред(сродни ему Грозныйпо крови иль нет?).Величия былитекли по усам,и всадник весь в мылес коня не слезал —сей сыноубийца —и он в декабрестоял средь ост-зейцевв мятежном каре.Страшны и скрижалиградских небылиц:чухонки рожалиот немок-цариц…Корабль-тритон,город, севший на мель,качается он,словно, впрямь «колыбель».Град тайных убийств – чтони день, что ни царь —буржуй ли обычныйили комиссар.То Санкт-Петербург,если верить молвеиль смыслу потугздешних виршей листве.В июне не в порубелеет гранит,там в полдень Аврораиз пушки палит.Там ночью, устав,предаются стыдуфригидные статуив Летнем саду.

О, Лиффи

В начале столетья ирландец и бардбыл схвачен врагами и ввергнут в амбар,чтоб утром его, где круты берегастаринной реки, расстрелять, как врага.Но барды в Ирландии очень ловки,и утром, покуда дремали враги,ирландский поэт из-под стражи бежали прыгнул в реки леденящий пожар.Очнулись враги и помчались вослед.«О, Лиффи, – к реке обратился поэт, —спаси меня ныне от этих людейи я подарю тебе двух лебедей».Хоть пули хлестали, как ливень, но вотон вышел сухим из декабрьских вод.Когда же беда миновала, поэтдословно исполнил свой белый обет.

«Предстоит нам перейти границу…»

Предстоит нам перейти границу,хоть она нас и не разделяет —там сержант поймать нас не ловчитсяи овчарка воет, а не лает.Стар Харон, и лязг его уключинзаржавел меж мифов берегами… —там за боли проволокой колючейдоведется ль свидеться мне с Вами?

1986

Преданье

Вот старца, пастыря страны, призвал к себе тирани пастырю сказал он так сквозь грозные усы:«Веди народ свой на Алтай, владыка – и часыотсчитаны твои и срок тебе кратчайший дан»Тирану старец отвечал: «Ты всемогущ, мой сын.Согласен я вести народ в неведомую глушь.Но ежели и вправду ты настолько всемогущ,сперва перенеси туда святой Эчмиадзин».«Перенесу», – сказал тиран. Ушел владыка прочь.Недолго старцу довелось народ и град беречь:чтоб поперечную прервать в его гортани речь,в Эчмиадзинском храме он удавлен был в ту ночь.

«Вот в чем печать подобья…»

Вот в чем печать подобьяжертв твоих, друг-недуг:лиц твоих исподлобьязлобно глядят вокруг,вслушиваясь в неволюболи внутри – на дне,все же источник болиищут они извне.

«Без конца и без края…»

Без конца и без края,без лица и названьяопустевшего небаопустившийся гнет,и на бронзе вопросов —патина пониманья,и на прозе ответов,как на горле – налет.

«В этой чаще величавой…»

В этой чаще величавойна пути домойдо краев полны ухабычерною водой,черною водой, замшелой,черною водой,хоть жара на свете беломстала золотой.

«Сила ли, слабость, облик, лик…»

Сила ли, слабость, облик, лик —мы коренимся в нас самих —суглинок или черноземнам нипочем – в себе несеммы тот поток, что перейтипопробуй обреченно ты:вот уж по пояс, вот по грудьсистемы кровеносной глубь.

«Были вы – воздух…»

Были вы – воздух:я слушал извне,как этот отзвукстихает во мне,но словесамивы стали, как есть…чьими глазамитеперь вас прочесть? —знаете сами,я стал им чужой —чьими глазами?чьею душой?

«Течет вода, но отраженье…»

Течет вода, но отраженьена ней недвижно. Жизнь и естьводы подспудное движеньекуда-невесть, куда-невесть.А что же дальше, Бога ради,скажи? – За треском тростников —недвижный взор окрестной глади,и в нем движенье облаков.

«Как в детстве я любил ходить по кладбищу, что рядом…»

Как в детстве я любил ходить по кладбищу, что рядомс Всехсвятской церковью (давно снесли его под дом),и безымянные читать не имена, а буквыи числа – сей кратчайший сказ о жизненном пути.…К могилам гнулись дерева и бабушки в платочках,и с фотографий на крестах, как прежде с лиц живых,сошел румянец-анилин – казалось, загрубелибезликие черты: мороз, ненастье… И тогдане понимал я, чем влеком я был к тому погосту,что век не разомкнет уста, объятия крестоввек не сомкнет… и почему я вроде бы стыдилсяпрогулок этих средь могил горбатых, но теперья понимаю: дело в том, что я СТЫДИЛСЯ СМЕРТИ —казалось мне, я подсмотрел зазорное, и стыдмой был младенчески глубок. Да: я стыдился смерти,я и теперь ее стыжусь, коль с нею тет-а-тет.

«Донага обобраны…»

Донага обобраны —у своего ж порога,оскверненные извне,равно как изнутри,церкви заблудившиесястоят одинокопо обочинам дорог,по которым шли.

«Скажи, Бога ради…»

Скажи, Бога ради,вдруг былого ледне растаял сзади,а уплыл вперед,и в грядущем толькодней прошедших настпредательски тонкоподжидает нас?

Осень

Два глухонемыхна лавке сырой,один – стар и тих,помоложе другой.Невнятица рук.Глаз круговорот.Пронзительный звукгримасы. Но вот,устав от речейрукотворных юнца,старик невзначайЗАКРЫВАЕТ ГЛАЗА.

«Октябрь трясет…»

Октябрь трясетпадучей листопада,и что ни год,то явственнее нам:и ты, и я —давно в преддверье ада —прощенияпо разным сторонам.

«Все воск, да воск…»

Все воск, да воск…Так где же пламя?Нет искры? Фитиля?Иль нет чего гореть огню во имя,все прочее испепеля?

«Какой уж там верблюд иль чудный град…»

Какой уж там верблюд иль чудный град,иль беличья распластанная шкурка —но как походит на души разлад,или на мозг блаженного придуркаюродивого облака разряд.

«Настала эра… переворотов…»

Настала эра… переворотов,и, как предсказывал Достоевский,безбожники впрямь друг к другу жалисьв объятьях или в трамвайной давке,в бараках или же в коммунальныхперегородках квартир дремучих,в «телятниках» иль в полей застенкахколхозных – но не любови ради:погибель стиснула их, связала,но узами одиночеств только:так в царстве разума, в царстве братства,не чуя ног своих – только плечи,овца немыслимо одинока,хоть и несома волной отары.

«Не в злато и не в латы…»

Не в злато и не в латы,не в шелка яркий цвет —всяк ком земли когда-тобыл в саван свой одет,и были его крыльяне за спиной – в груди —ком злого изобильябезоблачной земли.

«Не распахивая, как…»

Не распахивая, каклетом – сжав людей в кулак —средь пространств и полумербезответный дует ветр —из таких он дует сил,так решительно и резко,будто что-то натворили желает отпереться.

«Так пышут златом купола…»

Так пышут златом купола,холодным пышным златом,так снежна даль сгорит дотла,сожженная закатом —так на устах не крови вкус —потерянного рая —что испытал терновый куст,горевший не сгорая.

Долина слез

Один из юношей младых,пройдя сквозь вереск грез,лег на постель свою, сказав,что жизнь – долина слез:долина слез, долина слез,а не долина грез,в ней плачет малое дитяи воет чей-то пес.От роду не было юнцуи двадцати пяти,но он с постели не вставали не хотел идти —идти? – куда? – в долину слез?в долину длинных слез,чтоб из погибели людскойлиловый вереск рос?Вовек недуг не брал таких,как сей молокосос —напрасно лекарь приходили задавал вопрос:«Быть может у тебя бронхитили туберкулез?»Но юноша его прогналназад – в долину слез.К нему сам пастырь приходил,ему священник неспричастия облатку, ноон мнил долиной слез —долиной и юдолью слезвесь мир – юдолью слез:«Я лег, чтобы скорей поднялменя Иисус Христос».Вот так лежал он сорок летсреди седых волос,пока в могильную постельсосед его не снес,покуда прах его не снессосед в долину слез,и там он вновь лежит поднесьсреди крестов и роз.И там он вновь лежит поднесь,и с привиденьями,когда они встают в ночиего не видим мы,да, в их толпе не видим мыего в долине слези, знать, увидим лишь, когдапридет Иисус Христос.

«Заутра с Елеонской Он сошел ночной горы…»

Заутра с Елеонской Он сошел ночной горы.Средь храма будущих руин учил слепой народ,свидетельствуя о Себе лишь словом до поры —до часа, что к Нему, как тень, сквозь солнцепек грядет.Его глаголы вдруг прервал многоголосый крик.Из полумглы священных стен Он вышел в полдня тьму:толпа кипела – каждый в ней был лишь чужой двойник —последний, первый ли, старик иль юноша. К Нему,терзая, волокли жену в грязи, полунагой:«Побить каменьями ее велел нам Моисей —той всенародною ничьей, той круговой рукой(Второзаконие, см. гл. 17.7)Что скажет исцелявший по субботам?» И от стен,еще не рухнувших отшед, воссел Он перед ней.И пахло от нее грехом – да, первородным тем,и за власы ее таскал сутулый фарисей.На камень разоренья сев, безмолствовал Исус,не поднимая глаз на сей беснующийся сонм,над тенью собственной склонясь, чертил Он наизусть«Аз есмь свет миру» по земле божественным перстом.Костер толпы все полыхал. Склонившись глубже в тень,промолвил судьям Иисус сквозь нависанье влас,не глядя протянув толпе безжизненный камень:«Да верзе камень в нию тот, кто без греха из вас».Вслед за Христом, потупив взор, родной увидев мрак, —пошел народ от Бога прочь, душою уязвлен —все те, кто встанут вкруг Его страстей толпой зевак…и перед грешною женой один остался Он.Растерзан был ее хитон, и волосы, как боль,струились потом грязным по щекам ее нагим.А Он чертил в песке перстом «О, Господи, доколь?Познанье истины одно – спасенье будет им».Из ссадин кровь престала течь, небесной синевойналились синяки ее, и в землю глядя, Богспросил: «Никто не осудил позор презренный твой?»«Никто, о, Господи» «И я судить тебя не мог».Был диким взор ее нагой, метавшийся кругом:кругом лежали камни – всяк был тих, как смолкший крикиль как небесна синь. Иисус чертил в песке перстом«Но словеса мои вовек не уместятся в них».

«Свесив голову набок…»

Милому Брему

Свесив голову набокили лапу подав…позабудешь свой навык,добродушнейший нрав,позабудешь и нас тысредь заоблачных кущ —пес печальнейшей мастиуносящихся туч.

6

«Не свищет постовой…»

Не свищет постовой.Шипенье шин все глуше.Что слышат в час ночнойимеющие уши?Вот садик, вот цветник,вот улочка, вот дом их,вот яма для слепых,друг дружкою ведомых.

«Ты была… но в метафорах поздних и праздных что толку?..»

Ты была… но в метафорах поздних и праздных что толку? —замыканьем коротким сгорели сравненья дотла,облетели все «как», «точно», «словно», оставивши толькоразночтенье одно – в нем и воля и плен: ты была.

«Дождь повис на стеклах…»

Дождь повис на стеклахкистью виноградной,и созвездий летнихускользает близь.На всю тьму кромешнуюзимы безогляднойснега белизноюнадо запастись.

«Родимые места…»

Родимые местасмеются времени в лицо.Не то что дома нет – снесенвесь переулок тот,и нас самих почти что нет,но остаются всеот дома – древний монастырьи часовой завод.

«Воет в трубе…»

Воет в трубе.Суди сама:свет, что в тебене есть ли тьма?Кто же так прост,как истин свет? —и на вопросответа нет.

«В костюме иль в джинсах…»

В костюме иль в джинсах,во грешной плотиуже в этой жизнии я, брат, и ты —лишь сено средь стогас иглой прозапас:мы признаки Богаи призраки нас.

«Как далеки края…»

Как далеки краяполночной темноты.Лирическое «я»,лирическое «ты» —пусть разъединеныони давным-давно,коли не спят они,хоть врозь, но заодно.

«Ложка самоубийства в этом пенье…»

Ложка самоубийства в этом пенье,чей глас звучит, не поднимая глаз, ноостановись же, остановись, мгновенье,ты столь ужасно.

«Я позвонил ей, но она была…»

Я позвонил ей, но она быламертва (я б наяву не стал звонить ей) —во сне ж она сначала удивиласьи даже мне обрадовалась, нопотом в разбитой трубке ее голосувял до равнодушья, а потомвдруг зазвенел такою неприязнью,что я запнулся: мы не перешлиеще от общих мест: ну, как дела, мол —да так себе – и вдруг почти что гнев(мы в жизни были шапочно знакомы,а гнев, известно, век простоволос) —вдруг гнев потряс невинную мембрану,и все же я спросил: «Ты что и слышатьменя не хочешь?» – «Да – и видеть тоже» —«Но ты ж меня не видишь – я незрими доношусь лишь сквозь подземный кабель» —«И все равно: не смей, не смей звонить мне», —уж в истеричных корчах билась речь.«Ну ладно. Будь здорова». – «Никогдаи ниоткуда…» – Я повесил трубку,наполненную визгами ее…и вмиг проснувшись, долго в полудремесоображал: чем я ее обидел,когда? иль где? – но за окном КАМАЗполночно взвыл, и тут я тупо вспомнил,что да: она жила еще недавно,но после умерла, а я живунаедине с бессонницею темнойи по сей день – во сне и наяву.

«В царской куще Саул плачет…»

В царской куще Саул плачет —пуще ярится, нежли плачет,пуще плачет, чем ярится:ярости шерсть растет сквозь перстни,как в печи, в нем плач клокочет:НЕ ВЫЙТИ ЗЛОБЕ ИЗ САУЛА.Средь пустыни Давид плачет:пуще томится, нежли плачет,пуще плачет, чем томится:отпустил тетиву Создатель —с тетивы стрела не слетела:НЕ ВЫЙТИ ЗЛОБЕ ИЗ ДАВИДА.

Противостояние (семь стихотворений)

1Словно с крыши ледпадает. Ты же – нет,чтоб прижаться к стене – от неепрочь бежишь. А полетполнит весом гранитглыб ледяных, и твоевремя, сын, настает.2Свежей косности клубперестает быть тобою,и подушки глубьсливается с головою,и наступает, сын,конец противостояньюмеж мной и не мной, и сонстановится явью.3Клубящаяся косностьтвердостью пустойстановится, тесная ясность —непроглядною тойдалью… и тут, и тутнемощнейший сосуд,данный нам, сын, судьбоюполнится сам собою.4Имей в виду, сынок,когда кончается срок —много его или мало —кончается он с началаи до конца: вся дальзимы выцветает сразу —декабрь, январь, февраль,весны обрывая фразу.5Предчувствовал ты не зрядекабрь без января —дважды твое сбылосьпредчувствие, чтобы «вместе»переполнило «врозь» —так, сынок, многие песниобращаются вспять,чтобы собою стать.6Видимы ли вы намотсюда? Но слово «там»условно: нельзя сказатьего впереди иль позадьдней ли, недель, годин.Здесь видеть нет смысла. Сын,известно небесамлишь то, что ты знаешь сам.7Это знание – занезнанью противостояньемили связью их. Ни азане узнаём мы здесь – мы,как нищета без сумы —сами становимся знаньеми пребываем, как срок,всегда и всюду, сынок.

Декабрь 1989

««Благо отчима…»

«Благо отчимазрети солнце»,благо в отчизнежить, как дома,благо: ночесьсомлев, наутропроснуться вновьдля вечной жизни.

«Они идут ко Мне…»

Они идут ко Мнене сердцем, а устами,за псевдо словесамисердец их суть извне —далеко где-то. ДляМеня их вопль несносен.Но тщетно чтут Меня.

(Матф. 15,8).

«Высоко иль низко…»

Высоко иль низко,тяжко иль легко,но пока Ты близко —мы недалеко:Ты – фитиль, мы воскажар и холод враз,пока словно воздух Тыокружаешь нас.Раньше или позже,но в урочный час,удаляясь, Боже,оглянись на насеще не испитыхсудьбою до дна,пока даль путей Твоихне отдалена.

7.8.1990