Мир в латах
В сборник фантастики вошли лучшие произведения участников Ялтинского семинара 1991 года. Романы, повести, рассказы отличаются интересными сюжетными поворотами, раскрывают природу сложных взаимоотношений человека с окружающим миром. В книгу включены также переводы произведений известных зарубежных мастеров фантастики.
СОДЕРЖАНИЕ:
РОМАНЫ
Евгений Гуляковский. Чужие пространства
Николай Романецкий. Мир в латах
ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ
Сергей Иванов. Сияющая Друза
Владимир Рыбин. Что мы Пандоре?
Андрей Поляков. Стеклянный Шар
Владимир Першанин. Остров за Синей Стеной
Татьяна Полякова. Два с половиной раза замужем
Геннадий Ануфриев. Бюро знакомств “Галактика”
Геннадий Ануфриев. Вся мерзость мира
Делия Трускиновская. Испытание
Игорь Савенко. Может быть
Михаил Ларин. В чужом доме
Михаил Емцев. Человек своей судьбы
Евгений Цветков. Гриб
Евгений Цветков. Вурдалачка
ЗАРУБЕЖНАЯ ФАНТАСТИКА (Перевод Евгений Дрозд)
Рэй Дуглас Брэдбери. Сбор семьи
Рэй Дуглас Брэдбери. Мессия
Рэй Дуглас Брэдбери. Направление — Чикаго-бис
Рэй Дуглас Брэдбери. Человек, которого ждали
Роберт Ирвин Говард. Тварь на крыше
Стиви Аллен. Общественное порицание
Роберт Шекли. Кошмарный мир
Фриц Лейбер. Мариана
Мир в латах
Романы
Евгений Гуляковский
Чужие пространства1
ЧАСТЬ I
Ученик чародея
В жизни некоторых людей, отмеченных высоким выбором судьбы, а быть может, собственным талантом или особым везением, наступают иногда моменты, когда от решения пустякового на первый взгляд вопроса зависит ход исторических часов целых народов.
Иногда нечто подобное происходит и с людьми, не замеченными историей, но тем не менее оставившими в ней свой невидимый для современников след.
В жизни Степана Гравова такой день наступил 17 сентября, когда, развернув случайно подвернувшуюся под руку вечернюю городскую газету, он обнаружил в ней объявление нового кооператива “Посредник”.
“Если у вас приличная внешность, если вы не обременены семьей, не обросли долгами и обязанностями, одним словом, если вы молоды и свободны, если в вас не угас еще огонь романтики, обращайтесь к нам”. Объявление, несмотря на несколько возвышенный стиль, показалось Степану любопытным, и, поскольку, кроме первого пункта относительно внешности, вызвавшего у него некоторые сомнения, все остальные соответствовали его нынешнему социальному положению, а его теперешняя временная работа уже успела ему надоесть, он решил обратиться в кооператив “Посредник” по указанному в объявлении адресу, не поленившись его разыскать среди узких улочек и маленьких захламленных двориков на окраине города.
И вот вечером 17 сентября он стоял перед железной калиткой с приклеенным к ней куском картона. Небрежно, наспех черным карандашом на нем было написано всего два слова: “Кооператив “Посредник”.
Степан постучал и, не дождавшись ответа, толкнул калитку. Она легко подалась, открыв его взгляду обычный окраинный дворик с выводком кур, небольшим огородиком и слегка покосившейся мазанкой. Никого не было видно. Не лаяли даже собаки. Он уже начал жалеть о своей нелепой затее и собирался захлопнуть калитку, досадуя на себя за зря потраченное время, когда в глубине двора показался какой-то старик в заношенной куртке с лопатой в руках.
— Вам кого, молодой человек? — спросил старик издали. Из-под густых бровей сверкнули внимательные зеленоватые и не по-стариковски цепкие глаза.
— Да вот объявление… Вроде тут кооператив какой-то, — несколько растерянно ответил Степан.
— Ну так проходите. Кооператив действительно здесь.
Теперь уже уходить вот так сразу было неудобно, хотя ничего дельного от предстоящего разговора Степан не ждал. Какое-нибудь очередное дурацкое предприятие, рассчитанное на простаков, готовых платить деньги.
Он прошел вслед за стариком в дом, вытер ноги и оказался в светлой, по-деревенскому обставленной горнице.
— Ну-с, так чем мы можем быть вам полезны? — спросил старик.
— Да вот прельстился вашим “огнем романтики”, но, наверное, зря отнимаю у вас время…
— Нет, отчего же. Наша обязанность удовлетворять любые запросы клиента.
— Так уж и любые? — усмехнулся Степан.
— Многие. Можно сказать, большинство, — твердо, без тени шутки ответил старик, и вновь взгляд его внимательных глаз испытующе прошелся снизу вверх по Степану, словно холодной волной обдав его с ног до головы. — Мы не указываем деталей услуг, которые можем оказать, именно потому, что они весьма обширны, а длинные объявления стоят дорого. Те, кому мы действительно нужны, рано или поздно находят к нам дорогу. Так, значит, вас интересует романтика…
Разговор получался какой-то странный, нечто среднее между хорошим розыгрышем и непонятной тонкой аферой. Больше всего Степана заинтересовала иронически серьезная речь старика, говорившего о романтике так, словно он собирался взвешивать ее на килограммы и доподлинно знал, как это сделать.
— Ну что же, — стараясь подыграть тону беседы, проговорил Степан, — для начала я бы предпочел “романтику дальних странствий”. Желательно зарубежных, — тут же добавил он, на ходу вставляя явно невыполнимое для этого заштатного кооперативчика условие.
— Похвальный выбор. Мы ценим серьезных клиентов. Однако плата соответственно возрастает. Двадцать пять процентов с зарплаты первого года, включая валюту. Внутри Союза мы берем не более десяти процентов комиссионных, однако при организации “загранки” накладные расходы значительно возрастают.
— Ну разумеется! — охотно согласился Степан, готовый отказаться и от оставшихся семидесяти пяти процентов несуществующих заграничных доходов.
— Кроме того, для включения в нашу картотеку необходимо сделать обычный взнос. Десять рублей.
“Вот это уже существенней”, — подумал Степан, испытывая легкое разочарование. Скорее всего ради получения этой десятки и был затеян спектакль с объявлением о продаже романтики. В конце концов за любую глупость нужно платить, а за эту он заплатил с особым удовольствием — “романтики ему, видите ли, захотелось…”. Не сказав ни слова, он выложил на стол десятку, и она тут же исчезла, растворилась, словно ее не было вообще. Степан даже не заметил переходного момента, во время которого купюра перекочевала из руки старика в карман.
— Поскольку предварительные формальности соблюдены, взнос сделан, прошу вас пройти в нашу контору. Рабочее помещение у нас наверху.
Они стали медленно подниматься по скрипучим старым ступеням, исчезающим в темном провале чердачного помещения. Степан думал о том, что его дурацкое стремление разглядеть за серым фасадом будней скорее всего вообще не существующую причинно-следственную начинку, в который уже раз приводит его на ступени старой, как мир, лестницы, ведущей туда, где доверчивая глупость, а иногда попросту безысходность одних превращается в звонкую монету для других.
Переступив последнюю ступеньку, Степан очутился в просторном светлом помещении, отделанном современными деревянными панелями. На столе поблескивал “Армстрад-2020” — английский персональный компьютер новейшего образца. Степан кое-что понимал в этой технике и сразу же оценил двойной дисковод, цветной дисплей и лазерный принтер, заполнившие стол своими сероватыми, с серебристой искрой, телами и переплетениями черных кабелей.
— Серьезная машина…
— Наша фирма вообще намного серьезней, чем может показаться с первого взгляда, — строго проговорил старик, включая машину. Он вставил в дисковод дискету, снятую с полки, где в черных пакетах с яркими этикетками стояли в строгом порядке десятки, сотни таких же дисков, содержащих в себе мегабайты неведомой Степану информации.
— Итак, приступим к составлению договора. Ваша фамилия, имя, отчество, адрес?
— Нужны какие-то документы?
— Ничего, кроме правдивых ответов, не требуется. У нас есть возможность проверить нужную нам информацию.
Руки старика быстро забегали по клавиатуре машины, едва касаясь клавиш. Дисководы мягко заурчали, на дисплее вспыхнули и почти сразу же исчезли непонятные Степану слова. Он едва успел разглядеть вязь какого-то восточного письма. Старик развернул дисплей и вопросительно уставился на Степана. Степан начал отвечать на его вопросы и все никак не мог отделаться от странного ощущения, что ответы запаздывают, что старик начинает печатать раньше, чем он успевал сказать первое слово. Когда ему надоела эта странная игра, он замолчал — это не помешало хозяину закончить текст договора.
После того как заработал принтер, пулеметными очередями вычерчивая на бумаге целые фразы, вылетавшие из электронных глубин машины, хозяин повернулся на вращающемся стуле к стойке, где стеклом и хромом поблескивала кофеварка, и только тогда Степан заметил на столе еще и модем. Это было уже слишком. Степан готов был поклясться, что в их городишке не найдется второго такого компьютера и тем более нет никаких баз данных, электронных библиотек. Модем автоматически связывал машину по телефонной сети с другими подобными аппаратами. И сейчас на нем горел зеленый огонек, а это значило, что машина использовала в своей работе внешние линии связи.
Лист бумаги с пунктами договора был отпечатан на специальном бланке и попахивал чем-то очень знакомым. Степана поразило обилие пустых строк между пунктами договора.
— Не все пункты задействованы, — пояснил хозяин, — текст стандартный, но по мере надобности здесь могут быть вставлены новые параграфы.
— Довольно странный способ заключать договор, половина текста которого неизвестна!
— Ну, все, что нужно для нашего с вами дела, там есть. К тому же вы можете и не подписывать. В таком случае лишаетесь предварительного взноса, и мы на этом расстаемся.
— Но как я могу подписывать документ, не зная, что он собой представляет?
Старик усмехнулся.
— К нам редко приходят слишком уж осторожные люди. К тому же основные обязательства, размер оплаты наших услуг изменяться не будут, а все остальное… Как я уже сказал, форма стандартная.
— Хорошо хоть здесь напечатано по-русски!
— Мы всегда составляем договор на языке клиента. Наши клиенты никогда не остаются в проигрыше, и именно поэтому мы оставляем за собой право изменять некоторые пункты. В любом случае, прежде чем предложить что-то не обозначенное в первоначальном варианте договора, мы обязаны получить ваше согласие, там есть об этом специальная оговорка.
Степан задумался. В конце концов этот лист бумаги, не заверенный нотариусом, не будет иметь никакой юридической силы.
— Значит, никакой другой оплаты, кроме обозначенных здесь 25 процентов, не будет?
— Если вы имеете в виду деньги, то, конечно, нет, мы не мошенники и никогда не нарушаем наших обязательств. Договор может быть изменен только в пользу клиента.
Степан достал авторучку.
— Нужны специальные чернила. Вот этим, пожалуйста. — Старик протягивал ему допотопную чернильницу с перьевой ручкой. Рыжие чернила напоминали те, которыми подписывали в сберкассах аккредитивы.
Остановившись перед калиткой, Степан еще раз внимательно осмотрел фасад дома, благо хозяин не стал его провожать, а во дворе не было собаки. К дому шел один-единственный провод от столба с осветительным фонарем. Телефонной подстанции в этом районе не существовало. Зато над коньком крыши торчала ребристая тарелка странной антенны. Радиотелеграфная связь? После “Армстрада” этому Степан уже не удивился.
Небольшое приключение на улице Красикова первоначально никак не повлияло на дальнейшую жизнь Степана. На вопрос, следует ли ему ждать результатов вмешательства всесильного кооператива “Посредник” в его судьбу, старик ответил, что ничего подобного не требуется. После подготовки всего необходимого его разыщут, где бы он ни находился.
Посмеявшись про себя над этим многозначительным заверением и нисколько уже не жалея о потраченном времени и деньгах, вполне удовлетворенный полученным развлечением, Степан уехал в археологическую экспедицию в северо-восточный Казахстан. Впервые в его бродяжнической жизни наметилась некая перемена. Профессор Ельгин обещал после возвращения похлопотать о месте лаборанта на соседней кафедре.
Третьи сутки за окном поезда мчались сухие степи. Дождя здесь не было уже давно, и оттого запахи нескошенных трав, невидимых в стремительном беге поезда степных цветов сгустились, словно настой, и заполнили собой весь вагон.
Вдыхая этот терпкий аромат, Степан думал о том, что наметившийся в его судьбе перелом наверняка определит всю его дальнейшую жизнь. Человек редко способен оценить истинное значение происшедших с ним недавних событий. Лишь позже, с высоты пронесшихся лет, прибавивших мудрости и седых волос, мы можем в них разобраться.
Над степью стояла сухая июньская ночь. К рассвету опрокинутое над головой Степана бездонное небо как будто опустилось ниже, и мохнатые ослепительные звезды слегка потускнели. В траве, недалеко от того места, где он лежал в спальном мешке, постеленном прямо на земле, завозился в траве какой-то ранний зверек.
Из степи долетел первый порыв легкого утреннего ветра. Он принес с собой прохладу и резкий горьковатый запах полыни. Степан проснулся, но вставать еще было рано. Он мог разбудить расположившихся неподалеку прямо под открытым небом остальных сотрудников экспедиции и потому лежал неподвижно. Хорошо ему думалось в этот розоватый предрассветный час полного одиночества. Вспоминалась недавняя работа в Институте по исследованию южных морей. Хорошая работа. Жаль, что недолгая. Ее пришлось оставить после того, как он самовольно выпустил из дельфинария томящихся там пленников… Потом был заповедник на Карадаге… И оттуда он ушел. Слишком часто стал замечать косые взгляды друзей, тех самых, что любили когда-то на ночь собираться в бухте “Разбойника” с гитарами и могли жить там весь отпуск, полностью отрешившись от цивилизации. Они так никогда и не смогли ему простить этого заповедника, словно была его вина в том, что солидные дяди с портфелями оттяпали в собственное пользование целую сказочную страну, закрыли ее кордонами от простых смертных, понастроили проходных шлагбаумов, а заодно и личных дач на общественные деньги — поди проверь, чем они там занимаются в заповедном режиме. Он потерял и эту работу и теперь вот ждет, надеется, что по возвращении Ельгин сдержит свое слово, поможет закрепиться в институте, а если нет?.. Опять мотаться по случайным экспедициям?
Мысли Степана текли медленно и без особой связи, как иногда бывает ранним утром, когда желанный сон бежит от широко открытых глаз, в уши назойливо лезут посторонние шорохи, а где-то далеко за горизонтом, невидимый и неслышимый, рождается ветер.
Степан подумал о женщинах. Не о какой-то конкретной женщине, а о женщинах вообще. Он представил себе, как в далеких городах миллионы женщин лежат в своих уютных постелях, у каждой из них наверняка есть муж, любовник или просто друг. Кого-то они, возможно, ждут. Кто-то должен приехать, вернуться из армии, из командировки, из экспедиции… Только его не ждала ни одна из них. Свои недолгие, ни к чему не обязывающие знакомства он умел обрывать резко…
Далеко в степи родился тревожный звук. Может быть, в ночи прокричала какая-то птица. Бывает в синий предрассветный час такое особое состояние души, когда кажется: нечто должно произойти, но бесшумно утекают прочь минуты жизни, и виноваты во всем, возможно, лишь мохнатые глаза звезд…
Под эти беспорядочно разбредавшиеся мысли незаметно для себя Степан задремал и почти сразу же проснулся, словно от толчка…
Он испытывал необъяснимую, все нараставшую тревогу, ни с чем конкретным не связанное беспокойство, возможно, ему приснился какой-то кошмар, но скорее всего его вновь разбудил все тот же назойливый резкий крик ночной птицы… Степан прислушался. Вокруг все было неподвижно и тихо, как всегда бывает в этот последний предрассветный час, лишь из палатки радиста доносилось тонкое попискивание морзянки, эти звуки, невидимые и неощутимые, пробивались сквозь толщу эфира… Степан приподнялся, осмотрелся. Тревога не проходила. Тогда он встал, оделся и медленно побрел к палатке радиста, навстречу известию о том самом окончательном повороте в судьбе, которого он ждал, на который надеялся и которого, не желая в этом признаваться даже самому себе, одновременно боялся…
По неведомым причинам большому начальству вдруг стало ясно, что совместная археологическая экспедиция в глубь мексиканской пустыни, изучающая остатки древних цивилизаций и согласованная уже с мексиканским правительством, не может состояться без участия никому не известного, недоучившегося студента Степана Гравова… Его срочно вызывали в Москву…
В этот момент еще можно было остановиться, вспомнив о том, что за неожиданное исполнение заветных желаний, добытое не совсем обычным путем, цена расплаты может оказаться непомерно высокой. Но слишком шальной казалась удача.
Кое-что Степан все же предпринял. Вернувшись из казахстанской экспедиции, он еще раз навестил кооператив на улице Красикова и, разумеется, никого не нашел в старом доме. Объявление исчезло, жилец съехал, не оставив после себя ни адреса, ни следа.
Наверно, именно тогда Степан решил, что происшедшее можно не принимать в расчет, убедил себя в том, что инсценировка с договором была предпринята ради десятки, оставленной на столе, что все остальное ему почудилось.
А в договоре между тем появился первый пункт, рыжими чернилами вписанный между строк…
Теплоход не спешил, он отползал от пирса медленно, как огромное, только что проснувшееся животное. Постепенно отдалялась кромка берега, ее уже закрывали волны тумана. Одна за другой рвались невидимые нити, протянутые между берегом и теплоходом. Вот исчезла, закрылась башенными кранами вышка маяка, и остался лишь печальный, протяжный звук ревуна. Вот померкли, потеряли четкость огни набережной. Степану казалось, что он слышит в звуках ревуна странные всхлипывающие звуки. Слишком уж определенно и отчетливо отдалялась и исчезала за бортом земля…
Казалось, теплоходу никогда уже не удастся вернуться обратно, и он, Степан, видит родной берег в последний раз. Было ли это предчувствием, или просто сказалась усталость последних дней, заполненных предотъездной суетой, — кто знает?..
Степан стоял, крепко стиснув поручень, и чувствовал, как чужим и далеким становится такой знакомый и близкий берег.
Теплоход отошел от пирса далеко за полночь, пассажиры давно угомонились, разошлись по своим каютам, и Степан был рад тому, что никто не нарушал в эти последние минуты прощания его одиночества.
Мерно рокотали машины, теплоход с трудом разрезал холодную стылую воду.
— Любуетесь родиной? — Вопрос прозвучал слишком неожиданно. В двух шагах от него, небрежно попыхивая сигаретой, стоял завхоз экспедиции Лев Павлович Сугробов. С первого дня знакомства Степану не понравилась в этом человеке его манера говорить о серьезных вещах с непременной иронией и какой-то скрытой издевкой, кроме того, Сугробов умел появляться в самое неподходящее время.
Выглядеть грубым в глазах малознакомого сослуживца, с которым, по всей видимости, придется провести не один день в чужой стране, Степану не хотелось, и потому он ответил сдержанно:
— А вы разве не испытываете хотя бы грусти?
— Я гражданин мира. Я думаю, родина у человека находится там, где ему хорошо, безбедно живется. Вот вы — другое дело. Вы ведь впервые в загранке, если не ошибаюсь?
— Вы правы, но именно поэтому я хотел бы остаться один, вы уж простите. — Довольно сухо Степан попытался наконец избавиться от назойливого собеседника.
— Не обращайте на меня внимания. Вы можете считать, что меня вообще здесь нет. И потом, человеку в вашем положении трудно рассчитывать на полное одиночество.
— Что вы имеете в виду?
— Договор, который вы подписали, ничего более.
Степан почувствовал, как тревожное ожидание всех последних дней, подспудно копившееся в глубине его души, вырвалось наконец наружу.
Итак, его надежды не оправдались, это была не инсценировка, не игра, не шутка… Он попал в какую-то очень скверную историю с далеко идущими последствиями, и теперь его уже не оставят в покое. Оправдывались его самые худшие опасения, оправдывались слишком поздно, когда ничего уже нельзя изменить… Хотя почему, собственно, нельзя?
Прежде всего нужно было узнать, кто они, эти люди из таинственного кооператива “Посредник”, и для чего им понадобился именно он, недоучившийся студент Степан Гравов? Спрашивать Сугробова об этом, конечно, бессмысленно, и все же он решил попробовать…
— Раз вы знаете о договоре, то, наверно, догадываетесь, зачем я вам понадобился, ведь не ради двадцати пяти процентов моего заработка организовал кооператив мое участие в этой экспедиции?
— Приятно иметь дело с догадливым человеком.
— Так что вам от меня нужно?
— Узнаешь в свое время. В договоре mhcvo разных пунктов, и все придется выполнять. Придет время, и тебе о них напомнят, а пока просто жди и не делай глупостей.
Сугробов нагнулся, сплюнул в зашипевшую за бортом воду и ушел не простившись, словно потерял к Степану всякий интерес. Догадки одна другой невероятней роились в голове Степана. Мафия по провозу наркотиков? Шпионская организация?
Скорее всего ему следовало сразу же рассказать обо всей этой истории капитану корабля, но Степан слишком хорошо понимал, как нелепо прозвучит его рассказ о могущественном кооперативе “Посредник”, и потому попросту решил выждать, пока хоть что-то прояснится, и у него появятся хоть какие-то доказательства. Не зря же они не оставили ему даже экземпляра договора…
После этого ночного разговора Сугробов стал держаться со Степаном гораздо фамильярней, словно лишний раз хотел напомнить, какая тайна их связывала. Но всякий раз, когда Степан пытался хоть что-то разузнать о своей дальнейшей судьбе, ловко уходил от ответа. Чтобы хоть немного уменьшить пытку неизвестностью, Степан стал избегать Сугробова, стараясь как можно реже выходить из своей каюты.
Ему все еще казалось, что, если не замечать происходящего, делать вид, что все идет по-прежнему, жить станет проще и легче.
Весь рейс до мексиканского побережья превратился для него в один долгий, как год, день, наполненный запахами разогретого металла и масла, жарой и невеселыми раздумьями.
В Веракрус теплоход пришел поздно вечером. Степан по-настоящему ощутил, что дорога окончена, что он действительно находится в чужой стране, лишь после того, как начались многочисленные таможенные формальности. У чиновника, с особенной тщательностью проверявшего документы пассажиров советского теплохода, образовалась длинная очередь. Стоя в ее хвосте, Степан заметил, что в зале никто, кроме руководителя их экспедиции профессора Силецкого, особо не суетится.
Степан все еще воспринимал происходящее как некую декорацию, словно сидел в кино и со стороны почти безучастно и отстраненно наблюдал за окружающим. Он все еще пытался себя убедить, что это несерьезно — не может быть серьезным…
От порта к отелю шла прямая, как стрела, улица. На ней раскинулись шумные ряды базара. Диковинные южные фрукты россыпями лежали на земле, мирно соседствуя с разноцветными фигурками, вырезанными из дерева, с плетеными узорчатыми корзинами, с глиняными божками, точными копиями бесценных остатков тысячелетней старины, извлеченных из-под развалин ацтекских пирамид. Даже гортанные выкрики продавцов не могли перекрыть рева ослов, утонувших в пыли задних дворов базара. Полыхающие всеми цветами красок наряды женщин словно подчеркивали скромные белые одежды мужчин — рубашка, полотняные брюки да неизменная широкополая шляпа. Впрочем, ближе к центру города одежда жителей Веракруса становилась вполне европейской.
За несколько стремительно промелькнувших дней он так и не сумел преодолеть странный стеклянный колпак, отделивший его от действительности. Это чувство еще больше усилила резкая смена декораций. Степан попал в другой век, в иную культуру, глазу нелегко было отыскать во всей этой пестроте хоть что-нибудь знакомое. Даже здания здесь не походили на те, к которым он привык. Слишком острые изломанные формы крыш, разноцветные мозаичные панно на фронтонах, соседствующие с пестрыми рекламными вывесками вездесущих американских компаний, как бы напоминали о том, что в этом мире не так уж давно смешалось вместе несколько разноликих цивилизаций.
Две недели экспедиция провела в Веракрусе. Готовили снаряжение, вьючных животных, искали опытных проводников. Предстоял нелегкий путь в глубь центральной мексиканской пустыни. Работы хватало на всех, и, поскольку должность младшего научного сотрудника не определяла какого-то конкретного участка, Степана использовали повсюду. Он то оформлял документацию, то проверял прибывающее снаряжение, то упаковывал вьючные ящики, то вместе с переводчиками закупал продовольствие и медикаменты. И все это время в нем подспудно накапливалось ожидание, росла тревога.
Его беспокоило, что Сугробов до сих пор никак не проявлял себя. Свое тревожное ожидание Степан невольно переносил на окружающих и даже на сам город. Ему казалось: на улицах, в пестрой сутолоке площадей, в разноголосице базаров затаилась неведомая опасность.
Лишь после того, как последние окраинные домишки Веракруса скрылись из глаз, Степан несколько успокоился. Но именно здесь, на окраине, произошло одно странное событие, натолкнувшее Степана на целую цепь новых невеселых размышлений.
Скрипучая арба неожиданно вынырнула из бокового переулка, и, чтобы пропустить ее, идущий впереди экспедиционного каравана погонщик придержал тяжело навьюченных мулов. Арба ползла медленно, и издали показалось, что она нагружена вязанками белого хвороста. Только когда повозка приблизилась, Степан разглядел в ней огромный человеческий скелет. Лишь после того, как прошло первое потрясение, Степан увидел, что шейные позвонки скелета увенчивает искусно вылепленная из папье-маше маска хохочущей смерти — это была всего лишь огромная кукла.
— Что это? Зачем это сделано? — впервые за всю дорогу он обратился к переводчику.
— Всего лишь смерть, — пояснил тот, — в городе готовится карнавал, праздник мертвых.
— Праздник смерти?
— Ну, если хотите. У нас смерть не считается чем-то ужасным, как привыкли думать вы, европейцы. Это всего лишь переход между двумя разными мирами. Смерть, жизнь… — переводчик достал из кармана серебряную монетку, подкинул ее и ловко поймал, — всего лишь две стороны одного и того же — как стороны этой монетки.
— Это я понимаю, могу понять, но праздновать смерть…
— Поминовение умерших празднуется всеми народами. У нас этот ритуал приобретает особое значение. Он всегда заканчивается карнавалом. Живые радуются тому, что еще живут, а мертвые — что уже умерли.
“Странная философия”, — подумал Степан.
Караван давно покинул пределы города, пейзаж постепенно стал меняться, становясь все более безжизненным. Морские влажные ветры, запутавшись в вершинах плоских прибрежных возвышенностей, сюда уже не долетали. И характер растительности резко изменился, исчезли лиственные кустарники, среди проплешин песка появились первые кактусы.
Измученный непривычной жарой, Степан то и дело вспоминал повозку, везущую карнавальный образ смерти. Здесь, в пустыне, он уже не казался ему декорацией. Среди холмов часто встречались кости погибших животных, казалось, воздух пропитался отвратительным сладковатым запахом гниения.
До самого вечера Степан так и не смог отделаться от неприятного воспоминания. Маска хохочущей смерти стояла у него перед глазами весь день.
Раскаленное красноватое солнце наконец приблизилось к горизонту, караван остановился на ночлег. Рабочие стали разбивать лагерь, натягивать палатки, разносить пищу усталым животным. Экспедиции предстояло еще целую неделю двигаться в глубь пустыни для того, чтобы приблизиться к раскопу ацтекского города.
В этот вечер Степан впервые пожалел о том, что расстался с домом. Чужая страна казалась ему теперь слишком жестокой, а трудности пути, поджидавшие их впереди, почти непреодолимыми. Проклиная собственную глупость, жару и песок, он стал натягивать палатку. А тут еще солоноватая вода в его фляге кончилась, и пришлось идти за новой. У больших складских палаток, где стояла бочка с питьевой водой, он наткнулся на Сугробова.
— Я как раз собирался тебя искать. Завтра утром постарайся не уезжать с первым караваном. Я что-нибудь придумаю, скажу, что ты должен помочь мне в погрузке.
— Это еще зачем? — не слишком приветливо осведомился Степан.
— Откуда я знаю, зачем. Так велено.
— Кем велено?
— А ты не знаешь? — Сугробов мрачно усмехнулся и отошел, не желая продолжать разговор. Надежды Степана, что его хотя бы здесь оставят в покое, не оправдались. Скорее всего именно теперь ему предстояло рассчитаться по одному из тайных пунктов договора. По крайней мере с ожиданием и неопределенностью будет покончено.
Ночь, которую он почувствовал в день приезда как бы за чертой города, теперь настигла его. Она была рядом, вокруг, стояла между кустов опунций, протянувших к нему из темноты свои усыпанные колючками ладони. Степан глотнул из только что наполненной фляги горькую, как хина, воду. Впервые он задумался о тех, кто подсунул ему договор, а теперь пытается управлять его жизнью чужими руками, определенно, как о врагах. Может быть, стоило рассказать обо всем руководителю экспедиции Силецкому? Вряд ли кто-нибудь отнесется к этому серьезно. А Сугробов попросту откажется от своих слов.
Ночь в этой стране набрасывается из-за угла неожиданно, как живое враждебное существо. Только что вокруг парили сумерки, и вот уж вместо них сплошная тьма. Даже свою белую палатку Степан отыскал с трудом.
Цветы кактусов, ждавшие этой минуты весь долгий, переполненный жарой день, теперь развернули в темноте свои лепестки, и в палатку Степана поплыл одурманивающий аромат.
Степан задернул полог и, хоть он казался не слишком надежной защитой, почувствовал себя несколько уверенней.
Он заснул сразу, едва голова коснулась подушки, и тут же, во всяком случае, так ему показалось, проснулся.
За палаткой стояла все та же душная колдовская ночь, заполненная запахами неведомых растений, странными звуками.
Полог палатки был теперь отдернут, а белая фигура, укутанная в саван, стояла у входа в палатку.
Степан крикнул и не услышал ни звука. Посторонние звуки были не властны проникнуть в эту ночь.
— Не бойся, — тихо, почти ласково, попросил скелет, — меня не надо бояться.
— Я не боюсь, — прошептал Степан, — я просто ничего не понимаю.
— Конечно. Конечно, ты не понимаешь. Но это не страшно. Понимание придет позже. — Скелет присел на обломок камня, валявшийся возле палатки, снял череп и превратился в очень старого, иссушенного временем человека. Отсветы луны терялись в глубоких морщинах его лица. Годы посеребрили волосы. Старое пончо, отбеленное неукротимым временем и показавшееся Степану саваном, мешковато свисало с худых плеч старца. А может, это все же был саван?..
— Это не саван, — ответил старец, словно слышал все его мысли. — Хотя ты можешь считать мою одежду саваном, потому что я послан за тобой из другого мира. Из того, что для вас, людей, находится по ту сторону смерти. Я должен подготовить тебя.
— Подготовить? — пролепетал Степан плохо повиновавшимся языком, чувствуя, как его страх постепенно переходит в парализующий ужас.
— Ты больше никогда не вернешься в этот мир. Но, прежде чем покинуть его, тебе придется стать воином.
— Я не хочу! — крикнул Степан. И в ответ старец кивнул, словно соглашаясь, словно и не ожидал услышать ничего другого.
— Те, кто отмечен временем, никогда не знают этого сами. Однако пославшие меня могли ошибиться. Посмотрим, как отнесется к тебе Руно. Я ничего еще не решил. Выбирать ученика труднее, чем искать учителя. — Старец вздохнул. — Теперь прощай, мы скоро встретимся снова. — Старец поднялся и еще раз пристально посмотрел на Степана. — Ты совсем не похож на будущего воина.
— Я не воин! Я не собираюсь им становиться! Я хочу вернуться домой, я не имею к этому ни малейшего отношения! — Он кричал запоздалые слова, как камни, швыряя их в пустоту. Никого уже не было возле палатки, даже песок не взметнулся в том месте, где за секунду до этого стоял старец. И тогда Степан проснулся во второй раз.
Высоко поднявшееся солнце уже успело пробраться сквозь тонкие стены палатки, напоминая о том, что в пустыне давно начался новый день. Снаружи не доносилось ни звука, и это показалось Степану необычайно странным. Он рванул “молнию”, распахнул полог и не увидел вокруг ничего, кроме песка, начинавшего белеть под первыми лучами раскаленного солнца. Караван ушел без него.
“Спокойно, — сказал он себе, постаравшись унять бешено застучавшее сердце. Этого просто не может быть. Здесь что-то не так”. Его не могли “забыть”, это исключено, и проспать отход каравана (мероприятие достаточно шумное) он тоже не мог.
Поблизости он не обнаружил ни одного следа, словно караван за ночь испарился, превратился в мираж, в дым или, что гораздо правдоподобней, ночью его, вместе с палаткой, перенесли на новое место, подальше от лагеря. Но кто мог это сделать, зачем? И почему он даже не проснулся? Существовал лишь один вероятный способ…
Он вспомнил горьковатый вкус воды в своей фляге и Сугробова, который, видимо, неспроста поджидал его у бочки. Наверно, он, специально затеяв отвлекающий разговор, сумел подменить флягу. И это, кроме всего прочего, означало, что он остался в пустыне без глотка питьевой воды…
Степан кинулся в палатку. Лихорадочно разбрасывая вещи, разыскал флягу и встряхнул ее — двухлитровый сосуд был заполнен до самого горла. Он плеснул на ладонь немного воды, попробовал на вкус. Сомнений не оставалось — в воду что-то подмешали, скорей всего снотворное и весьма сильное — хватило одного глотка…
Он представил, что с ним будет, когда жара и усталость сломят волю, замутят рассудок и он выпьет всю жидкость из фляги… Возможно, на это они и рассчитывали. Его, конечно, станут искать, но даже если найдут — он уже ничего не сможет рассказать.
Что-то здесь было не так. Избавиться от него могли более простым способом. Для этого не нужна Мексика. Чего-то он не понимал.
Чтобы не поддаться соблазну, он отвинтил пробку, перевернул флягу и следил остановившимся взглядом, как песок жадно впитывал драгоценную влагу. Все. Теперь у него оставалось не больше двадцати четырех часов времени. Если до следующего восхода он не найдет каравана, ему не выжить. В пустыне человек без воды погибает к середине второго дня — это Степан знал хорошо.
Нужно определить хотя бы приблизительное направление. С самого начала они шли на запад, затем свернули к югу, но он не знал, насколько круто, у него не было даже компаса. Если бы найти след! Он решил обойти местность вокруг, постепенно расширяя круги. Палатка хорошо заметна издали и послужит неплохим ориентиром.
Один круг, второй, третий — пустыня казалась первозданной, словно здесь никогда не ступала нога человека. В конце концов он едва не потерял палатку и решил вернуться, чтобы взять вещи. Возможно, они и не понадобятся, если не найдет вовремя воду.
Все же с рюкзаком Степан почувствовал себя уверенней.
Солнце поднялось достаточно высоко, становилось жарко. Степан не мог больше тратить время на поиски следов каравана. С каждой минутой расстояние между ним и его товарищами неумолимо увеличивалось и вместе с этим уменьшалась надежда на спасение. Оставалось одно: ориентируясь по солнцу, придерживаясь хотя бы примерного направления, идти в ту же сторону, куда ушел караван. Он не надеялся его догнать. Однако, рано или поздно, его хватятся и на поиски вышлют спасательную группу. Вопрос в том, как скоро это случится, успеют ли они…
И Степан пошел на юго-восток. Он все еще пытался найти следы каравана, понимая, что спасательная группа будет двигаться обратно по караванной тропе. Но вокруг под ногами был лишь белесый обожженный солнцем камень, без единого отпечатка, без единой царапины…
Иногда ему встречались кактусы, разорвавшие своими неукротимыми корнями поверхность каменной равнины. Они были похожи то на отдельные колонны, то на странные рощи без малейшего признака тени. В одной из этих “рощ”, так и не найдя лучшего укрытия от солнца, он вынужден был ненадолго остановиться, чтобы переждать самую страшную полуденную жару.
Развесив на колючках одеяло, он получил небольшой кусок тени, но сидеть на камнях оказалось невозможно, и тогда Степан, отыскав между кактусами достаточно широкую расселину, постарался выскрести из нее верхний, раскаленный слой песка.
Неожиданно осколок камня, которым он проделывал эту операцию, наткнулся на что-то твердое. С трудом разрушая слежавшийся, местами почти окаменевший слой песка, Степан извлек из-под него небольшой металлический предмет, тускло блеснувший на солнце своей матовой бронзовой поверхностью.
В руках у него оказался восьмигранный наконечник старинной ацтекской стрелы. Степан хорошо знал его форму, точно такой же был в коллекции профессора Ельгина, только там он потемнел от времени, покрылся кавернами окислов, а этот сохранился так хорошо, словно лишь вчера покинул колчан своего владельца. Был ли тому причиной сухой воздух пустыни или что иное — Степан не знал. Больше всего сейчас ему хотелось понять, куда делась караванная тропа. Он положил свою находку в карман — возможно, Ельгин лучше разберется в ее секретах.
Жара стояла такая, словно Степан находился внутри огромной печи. Губы потрескались, в горле пересохло, ему с трудом удавалось проталкивать в измученные легкие новые порции горячего воздуха. Впервые он пожалел о той, вылитой в песок воде из фляги. Несколько глотков из нее оборвали бы все его мучения.
Не осталось сомнений — он полностью сбился с нужного направления. Местность, по которой они шли вчера, совершенно не походила на ту, что окружала его сегодня. Следы прошедших до них караванов, кости погибших животных — все это непостижимым образом исчезло. Лишь миражи у раскаленного горизонта остались прежними. Впрочем, и это не совсем так. Сейчас, например, он видел маленькие глиняные домики и огромные ступенчатые пирамиды храмов древнего ацтекского города. Возможно, того самого, к которому так стремились его товарищи. Вот только на вершине этих пирамид клубился дым, а внизу блестели бронзовые щиты воинов. Скорее всего у него начинался бред.
Мираж заколебался, подчиняясь невидимым движениям раскаленного воздуха, словно был настоящим. Но ни один мираж не в силах отразить то, что не существует в действительности.
Горячая земля выпивала, высасывала из него остатки сил. Нужно было вставать и идти дальше. Вот только зачем? Какой смысл в новых мучениях, если у него не осталось надежды?
— Валяешься? — вкрадчиво спросил скелет, выделяя свой отчетливый костяк из плывущего марева миража. — Давай, давай. Я давно тебя жду.
— Я готов, — просто ответил Степан.
— Тогда вставай, и пошли.
— Еще чего! — возмутился Степан. — Для тебя вполне подойдет и это место.
— Ошибаешься, — сказал скелет, вновь превращаясь в старика. — Вон за тем холмом, как только перевалишь его, увидишь старую хижину. В ней я тебя и подожду.
Скелет исчез, растворился в струях похожего на кипяток воздуха, оставив после себя лишь сомнение. Стоило ли проверять реальность этого приглашения?
Холм, на который указал скелет, виделся не таким уж далеким. В конце концов любопытство оказалось сильнее отчаяния, и Степан поплелся к холму, оставив под кактусом свой рюкзак и твердо решив не возвращаться за ним. Если назначенная встреча состоится, ему уже не понадобятся вещи.
Хижину он увидел сразу же, как только поднялся на холм. Это была обычная мексиканская мазанка, обнесенная плетнем из колючих веток пустынных кустарников. Издали она казалась нежилой, но там могла быть вода! Мог быть колодец! Степан забыл обо всем, ноги сами понесли его к хижине…
Пил медленно, долго, впитывая влагу каждой клеточкой иссушенного тела. Вода пахла первозданной свежестью, она пахла ветрами и травами, она пахла жизнью. Теперь он был готов встретиться с несколькими скелетами сразу.
— Есть тут кто-нибудь?
Хижина молчала, только дверь скрипнула в ответ на его вопрос и приоткрылась, словно приглашая войти. Степан переступил порог. Внутри царили полумрак и прохлада, толстые метровые стены не пропускали жару, а маленькое оконце, затянутое слюдой, почти не давало света.
Мебели практически не было. Соломенная циновка, небольшой стол, явно самодельный, глиняная посуда — все здесь говорило о натуральном мексиканском хозяйстве, о том быте, которым и сегодня, в двадцатом веке, живут десятки мексиканских деревень. Да разве только мексиканских? Он вспомнил покосившиеся домишки на своем родном севере…
В хижине кто-то жил. В миске на столе лежала сухая маисовая лепешка.
Степан снова повторил свой вопрос. Никакого ответа. Лишь снаружи донесся заунывный тоскливый вой. Волки? В пустыне не бывает волков, скорей всего это ветер. И тут он услышал шаги. Шаги у самой хижины.
Он готов был поклясться, что вокруг на несколько километров не было ни одной живой души. Во дворе невозможно укрыться. И тем не менее кто-то подходил к двери. Степан почувствовал, как у него перехватило дыхание.
Дверь открылась, и порог переступил старик в поношенном мексиканском плаще из грубой домотканой материи.
Хотя в комнате было темно, Степан заметил, что вошедший человек очень стар, но держится удивительно прямо, а его походка легка, как у юноши.
На секунду лицо старика показалось знакомым, но скорее всего это была лишь игра его измученного пустынными миражами воображения.
— Простите, — сказал Степан, — я вошел без приглашения. Здесь никого не было, я отстал от каравана и вот…
Старик ничего не ответил, он пересек хижину и уселся в углу на циновке, не обратив на Степана ни малейшего внимания, словно тот стоял здесь всегда, как этот древний стол.
— Где я нахожусь? Какая это деревня? Где проходит караванная тропа? — попробовал Степан еще раз, отчетливо произнося слова.
Никакого ответа, взгляд, направленный сквозь стены хижины, казалось, видит иные миры. Степан решил подождать, продемонстрировать выдержку, хотя ему очень хотелось есть. В неподвижности и молчании время текло незаметно. Свет, пробивавшийся сквозь слюдяное оконце, стал слабеть.
Сухая маисовая лепешка, которую Степан заметил на столе, когда вошел в хижину, казалась ему теперь куском пышного пирога.
Старик достал из заплечной котомки лист бетеля и с видимым удовольствием принялся его жевать, по-прежнему не обращая на Степана ни малейшего внимания.
— Вы не понимаете по-русски?.. К сожалению, я не знаю вашего языка…
Старик молчал.
Прошло не меньше часа. В хижине стояла тишина, нарушаемая лишь тонким писком москитов да заунывным свистом ветра за стенами. Старик сидел на своей циновке совершенно неподвижно. Покончив с бетелем, он ни разу не шевельнулся. Муки голода становились совершенно непереносимы. В конце концов Степан не выдержал и сделал новую попытку заговорить:
— Мне нужно в Мехико, в посольство, я русский, понимаете? Рашен.
— Не суетись. Время разговора еще не пришло. — Фраза прозвучала в голове Степана очень четко, с глубокими обертонами, словно он слышал ее через стереонаушники, сдвинутые на затылок.
— Вы знаете русский?! — Степан вскочил, он одновременно испытывал радость и гнев за столь долгое бессмысленное ожидание.
Он хотел подойти к старику, заглянуть ему в глаза, но шага за два что-то его остановило. Ощущение опасности? Холодок в спине? Он вздохнул, отвернулся и поплелся на свое место.
— Хорошо, — проговорил старик, — человек, который должен стать воином, обязан уметь управлять собой.
— Я не собираюсь становиться воином.
— Наши желания стоят немногого, пока внутри нет силы для их осуществления.
Степан не хотел спорить с этим явно не совсем нормальным человеком и потому ответил примирительно:
— Я готов стать воином, кем угодно, лишь бы узнать, есть ли здесь хоть какой-нибудь транспорт.
— Зачем он тебе?
— Мне нужно в Мехико, в посольство.
— У нас нет такого города.
— Есть, это столица государства, в котором вы живете, она находится на побережье.
— У этого государства совсем другая столица. Она называется Кекоциатль.
— Пусть будет по-вашему. Тогда я хотел бы попасть в этот самый Кекоциталь.
— Кекоциатль, — поправил старик. — Там ты можешь стать только рабом или воином, но скорее всего тебя принесут в жертву Мортару.
Степан рассердился на себя за попусту потраченное время. Он хотел было встать и выйти, но неожиданно его рука наткнулась в кармане на какой-то острый предмет, на новенький наконечник ацтекской стрелы, совсем недавно побывавшей в кузнице, и он вдруг почувствовал, что холодок страха пополз от его руки к сердцу.
— Ты, кажется, начинаешь что-то понимать, — сказал старик, и усмешка впервые появилась на его иссушенном пустынными ветрами лице.
— Я вам не верю, — произнес Степан.
— Тебе и не надо верить. Придет время знаний, как пришло время разговоров, и тогда ты все поймешь сам. А сейчас наступает другое время. Время сумерек, время, когда дует западный ветер. Время, когда воины собирают и копят силу. Пойдем. Я должен знать, примет ли тебя сила.
Легко, как юноша, старик поднялся и пошел к выходу. Степан последовал за ним. Он не знал толком, что им двигало. Любопытство? Желание понять? Страх остаться ночью в этой хижине наедине со своими сомнениями? Наверно, все это вместе и еще непонятное ощущение уверенности, исходящее от старца. Иногда встречаются люди, рядом с которыми все наши опасения кажутся мелкими, не заслуживающими внимания. Сейрос был таким человеком. Он не называл своего имени, но Степан почему-то знал, что его зовут Сейрос, и не сомневался, что это так и есть.
Они вышли из хижины. Солнце уже зашло. Оно зашло слишком поздно, и над горизонтом разгоралась зеленоватая заря. На ее изумрудном фоне сверкали белые великаны далеких снежных вершин.
Пустыня осталась на востоке, и здесь начиналась какая-то другая страна. Поднимался холодный западный ветер. Степан ощутил его прохладное дыхание на своей коже и на мгновение задержался. Кажется, он напрасно оставил в пустыне все свои вещи…
— Нет, — сказал Сейрос, — одежда тебе не нужна Достаточно представить теплый меховой плащ. Волны тепла идут по рукам вверх, обтекают спину, грудь. Ты их чувствуешь?
Степан молчал. Он видел на себе этот плащ, надежный, плотный. От него шло тепло, сначала по рукам, потом оно обтекало грудь, спину, все его тело. К своему удивлению, он почувствовал это тепло. И с этой минуты началось его обучение науке воина иных, чуждых нашему миру пространств. Хотя сам Степан все еще не подозревал об этом…
Казалось, время остановилось. Степан не смог бы теперь сказать, сколько дней прошло с того момента, как он вынужден был остаться у Сейроса. Дважды он пытался уйти — один раз в пустыню, другой раз в сторону гор. Никто не держал его, никто не преследовал, но вокруг, на несколько дней пути, не было ни дорог, ни жилья, ни следа человека. Измученный и униженный, он был вынужден вновь возвращаться к хижине. Не слышал от Сейроса ни слова упрека за свое долгое отсутствие — лишь легкая усмешка да неизменная маисовая лепешка на столе, честно поделенная на двоих.
До сих пор он так и не смог понять, какая роль в его судьбе предназначалась Сейросу. Кто он, его страж? Враг или человек, волею обстоятельств оказавшийся в таком же положении, как и сам Степан? Постепенно, исподволь приближалось время откровенного разговора. Давно уже Степан понял, что внешность Сейроса обманчива, что старец знает многие из тайн, плотным кольцом окруживших Степана, парализовавших рассудок и волю. Сейрос далеко не всегда отвечал на вопросы, но если уж говорил, то говорил только правду, в этом Степан убеждался не раз. И он наконец услышал ответ…
— Ты ведь и сам уже почти все понял.
— Другое время?.. — заледеневшими губами произнес Степан.
Сейрос отрицательно качнул головой.
— Здесь вообще другой мир, иная фаза. Он существует одновременно с вашим, в одном пространстве, но у него собственная судьба. Когда-то оба эти мира составляли одно целое, но сотни лет назад в твоем мире победили испанцы, здесь — ацтеки, и миры разошлись, как путники расходятся на развилке дорог.
— Это невозможно. Этого просто не может быть.
— Может. Случиться может все, что человек способен вообразить, и даже значительно больше.
— Но как я попал сюда?
— Ты подписал договор с теми, кому подвластно многое, теперь ты принадлежишь им. Они решили сделать из тебя воина и поручили это мне.
— Но я же не знал…
— Когда подписываешь такой договор — никогда не знаешь, чем это кончится. Погонишься за легкой удачей и вдруг окажешься в чужих пространствах.
— Я хочу немногого. Хочу вернуться, забыть обо всем, жить обычной жизнью, такой, как живут сейчас мои друзья, сверстники, те, кто остался…
— А вот это невозможно. Есть дороги, которые мы выбираем, а есть те, которые выбирают нас и ведут в одну сторону.
И только теперь Степан начал понимать, что случилось. Холод чужих пространств постепенно и неотвратимо проникал в него, замораживая мысли и чувства, и среди этого все расширяющегося ледяного круга оставалась одна-единственная горячая точка — чувство ненависти к тем, кто проделал с ним эту подлую шутку.
Он все еще не верил до конца, нельзя было в это поверить и сохранить рассудок. Он потерял самое главное — свободу выбора, и теперь его судьба, вся его жизнь зависели только от чужой воли. Он вступил на дорогу без возврата…
Но Сейрос снова отрицательно качнул головой и ответил на его мысли:
— Человек до той поры остается собой, пока в нем не исчезает желание к сопротивлению. Но ты слишком много говоришь вместо того, чтобы действовать. Возможно, ты все-таки станешь рабом, а не воином. — Степан вскочил и тут же сдержался, вспомнив наставления Сейроса. Он спросил уже почти спокойно:
— Что я должен делать?
— Учиться искусству воина. И постепенно набирать силу.
Они шли долго. Пыльная, растрескавшаяся от дневного зноя земля сменилась каменистой почвой предгорья. Начался подъем. Сначала пологий, он становился все круче и круче. Раза два исцарапанные в кровь босые ноги Степана срывались на скользких камнях.
Сейрос шел легко, не выказывая ни малейшего признака усталости. Казалось, его тело скользило по воздуху, едва касаясь почвы. Он шел не оглядываясь, не произнося ни слова. Степан наметил для себя последний рубеж — вершину одиноко торчащего камня, и, когда они дошли до него, без сил рухнул на землю. Дальше он не пойдет. Дальше он не шевельнется, не сделает ни одного движения. Даже если это его последняя остановка. Пусть Сейрос уходит, пусть оставляет его одного, пусть холод и ночные звери сделают свое дело. Старик обернулся и, остановившись, спросил:
— Ты знаешь, кто заключил с тобой договор? В разных местах их называют по-разному. Это древнее племя, может быть, более древнее, чем племя людей.
— Ты принадлежишь им?
Усмешка осветила лицо старика.
— Я принадлежу только себе. Иногда они обращаются ко мне за помощью, иногда я к ним. Мы тоже соблюдаем договор, но он справедлив. Я составлял его сам. А ты…
— Договор всего лишь бумажка, я хочу, чтобы меня оставили в покое.
— Этот договор — не бумажка. Он существует многие тысячи лет, и его не нарушали никогда. По крайней мере не известен ни один такой случай.
— Я не знаю, что там написано.
— Узнаешь. Когда придет время, тебе напомнят о каждой букве, и за каждую придется платить.
— С ними нельзя бороться?
— Бороться может воин. А ты всего лишь человек.
— Но человек может стать воином!
— Верно. Для этого нужны силы и знание. И еще терпение и мужество. А ты валяешься у этого камня.
Степан медленно поднялся, что-то смутно он начинал понимать.
— Ты хочешь сказать…
— У каждого камня есть уши, и сказать я хочу лишь одно — мне поручили, сделать из тебя воина. Клянусь Силой, ты им станешь.
— Я пойду с тобой. — Некоторое время старик пристально смотрел ему в лицо, и Степан не отвел взгляда.
— Может быть, Руно примет тебя. Идти больше не надо.
— Что мы будем здесь делать?
— Ты слишком много говоришь. Молчи и слушай. Слушай себя, горы, ночь, ветер. Все ответы здесь, вокруг тебя.
Старик прислушался, отошел на несколько шагов и, приложив руку к камню, медленно повел ладонью над его поверхностью, удовлетворенно качнул головой.
— Это хорошее место. Сядь здесь и слушай, и ничего не бойся. Я буду рядом, если понадобится, приду на помощь.
— Здесь водятся волки?
— Волков здесь нет. Здесь есть кое-что пострашнее волков. Слушай.
И Степан остался один. Он не знал, далеко ли ушел Сейрос, тишина гор и мрак наступающей ночи почти сразу поглотили его шаги. Степан провел рукой над камнем, как это сделал старик. В одном месте камень показался ему теплее. Он не знал, чем отличается этот камень от сотен других, он просто сел на него и стал ждать. Ночь текла медленно и странно. Странно, потому что очень скоро Степан перестал ощущать холод и жажду, он словно становился частицей ночи, растворялся в ней, а ночь не может ощущать ни холода, ни страха. Может быть, ночь — всего лишь ожидание дня. Все имеет свою противоположность. Рождение — смерть. Прилив — отлив. Взлет — падение. Ритм во всем, в каждой вещи, в каждой частице материи. В ее глубинах и на самой поверхности… Странные мысли нашептывала ночь. Мысли о том, что человек и Вселенная едины, что Вселенная растворена в человеке, а человек может раствориться во Вселенной, не потеряв себя. И это было самым трудным…
Так началось его учение. Учение без книг и долгих речей. Степан узнал, что человек может довольствоваться ничтожно малым, что главная задача воина — это умение накапливать в себе энергию, разлитую в природе, умение находить и чувствовать ритм в каждой вещи. Он еще не знал, для чего существует этот ритм, но уже понял, что за ним скрыта одна из главных тайн природы.
Иногда Степану казалось, что окружающая его реальность, вся эта пустыня, поиски и накапливание таинственной силы, проникновение в суть вещей — все это лишь сон. Что вот-вот он проснется, и все будет как раньше, но шли дни, недели, месяцы… Его тело стало стройнее, взгляд пристальней, внимание обострилось. Он стал различать звуки и улавливать движения, недоступные обычному восприятию. Он научился никуда не спешить и ждать, ждать так, как будто впереди была вечность.
И лишь иногда сквозь это бесконечное ожидание проникала в его сознание прежняя глухая тоска по дому. В один из таких дней, почувствовав его настроение, Сейрос сказал:
— Сегодня я должен сообщить тебе нечто важное. Нужен “круг”. Приготовь все необходимое.
Это означало, что тайна, которую собирался ему открыть учитель, настолько значительна, что нуждается в специальной магической защите.
Влияние внешних злобных сил ощущалось тем сильнее, чем тоньше становилась перегородка, отделявшая воина от мира иных, незримых для обычного человеческого взгляда измерений. Степан не знал, так ли это. Критическая оценка действий учителя ему никогда не удавалась, слишком велика была гипнотическая, подавляющая волю сила, которая незримо окружала все, связанное с Сейросом. И потому Степан, не раздумывая и не возражая, подчинился.
Прежде всего нужно было в расселинах северных скал набрать веток колючего кустарника мискаля. И хотя там, куда они потом пойдут, растет сколько угодно точно такого же мискаля, годился только этот, омытый северными ветрами, собранный недалеко от дома.
Потом они долго ждали заката, сидя в открытом дворике и набирая силу для трудной дороги. Наверно, для постороннего наблюдателя их сборы выглядели более чем нелепо, но к этому времени Степан уже понял, что Сейрос ничего не делает зря, и научился держать при себе свое мнение. Тем более что с таким же успехом он мог бы спорить со скалой, на которой рос мискаль.
Солнце на здешнем небосклоне двигалось чрезвычайно медленно, и, хотя они вышли перед самым закатом, а дорога к восточным склонам хребта занимала не меньше четырех часов, оставалось еще достаточно светлого времени, чтобы выбрать нужное место.
На небольшой ровной площадке, покрытой толстым слоем песка, Сейрос нарисовал круг, поперечником метра в полтора, и затем утыкал его границы ветками мискаля. Получилась довольно высокая зеленая изгородь, почти скрывшая от глаз Степана фигуру учителя. Степан не мог видеть того, что происходило внутри круга. Стоя неподвижно, он ждал часа два или три. Наконец, когда сумерки совсем сгустились, Сейрос сделал ему знак, приглашая войти внутрь круга.
— Здесь мы можем говорить обо всем. Нас не услышит ни одно живое существо в обоих мирах. У мертвых предметов я тоже на всякий случай стер память.
Учитель надолго замолчал, и Степан не произнес ни звука, понимая, что сейчас нельзя перебивать ход его мыслей. Слышно было, как ветер шелестит ветвями мискаля у них за спиной.
— Я надеялся, что со временем твоя тоска по оставленному дому станет меньше, но этого не случилось. Мне так и не удалось сделать из тебя настоящего воина. У воина чужих пространств не должно быть собственного дома. Так или иначе, твое обучение подходит к концу. Вскоре мы должны будем расстаться. Те, кто заключил с тобой договор, вернутся за тобой. Ты станешь вещью, пешкой, выполняющей их приказы.
Степан лишь крепче стиснул зубы. За долгие месяцы обучения он привык слушать собеседника молча и скрывать свои чувства. Он думал о том, что успел привязаться к этому немногословному, суровому, но справедливому человеку, на короткое время заменившему ему всех тех, кого он любил в своей прежней жизни. Он знал, что и Сейросу небезразлична его судьба, хотя тот никогда и не выказывал своих чувств.
— Я так и не смог узнать, зачем ты им нужен. С этим связана какая-то важная тайна. Науке воина, с их согласия, обучают лишь тех, кому предстоит совершить нечто необычное, но в любом случае помни — все, что исходит от них, всегда связано со злом.
— Они вернут меня обратно в мою страну?
— Об этом забудь. Для тех, кто хоть раз вышел за границы своего времени, обратной дороги нет.
— Тогда скажи мне, как поступить. Человека можно сделать воином, но после этого он не согласится стать игрушкой в чужих руках.
— Ты прав. И, кажется, я все же не зря учил тебя древней науке. — Сейрос надолго замолчал. В сгустившихся сумерках Степан не мог видеть его лица, но, и не видя, он знал, что на нем не изменилась ни одна морщина, не дрогнул ни один мускул. Ничто не выдало той напряженной работы мысли, которую он чувствовал благодаря незримой связи, возникшей между ними за время обучения.
Охраняя покой его раздумий, Степан прислушался к находившемуся за границей круга пространству тем внутренним, особым, слухом, которому научил его Сейрос. Совсем близко, у самого края ущелья, раздавались чьи-то тяжелые шаги, от которых вздрагивала земля.
Деревья и камни, содрогаясь, потрескивали. Холодом ночи, леденящим и смрадным, повеяло с той стороны, где только что прошло незнакомое Степану существо.
— Там кто-то есть.
— Это Парки. Ты должен был услышать его гораздо раньше. В круге он нас не увидит. К тому же сегодня не его ночь. Не отвлекайся. Наш разговор слишком важен. Я знаю лишь одно место, где тебя не станут искать. Те, кто заключил с тобой договор, всего лишь слуги, есть раса более могущественная, у нас их называют деймами. Им подвластны дороги между всеми мирами. Воин, накопивший достаточно силы и мужества, может попытаться воспользоваться дорогой деймов. Я не думаю, что тобой заинтересуются сами деймы. Для них ты козявка, не больше.
— Куда ведет их дорога?
— В прошлое, в будущее, может быть, даже… — Сейрос показал вверх, туда, откуда сквозь темные ветви кустов светили холодные звезды. — Точно этого не знает никто, кроме самих деймов. Каждый раз дорога идет в другую сторону, и всего раз в триста сорок лет, в день великого противостояния планет, в этом мире открывается дверь на дорогу деймов. Никто оттуда не вернулся, чтобы рассказать. Другие существа, непохожие на людей, иные миры… Иногда там находят могущество, против которого бессильно даже древнее племя.
— Я хочу подумать…
— На это у тебя уже нет времени. Ты должен решить сейчас.
— Ты мог бы сказать мне раньше…
— Раньше ты был не готов к такому разговору. Случайных совпадений не бывает, тебя не зря завербовали, и не зря день великого противостояния планет наступает именно сейчас, может быть, сила выбрала тебя, и ты уцелеешь. На большее не смеет надеяться смертный, ступающий на дорогу деймов.
— Я не смогу… — И опять Сейрос отрицательно покачал головой, как всегда угадывая в нем еще не родившееся решение на несколько секунд раньше самого Степана.
Сверху посыпались камни. Защита зеленых кустиков казалась такой хлипкой, такой ненадежной. Но камни почему-то падали в стороне, а те, что катились вниз по откосу, останавливались, не достигнув круга. Случайность? Возможно, но где-то здесь, рядом, проходила граница между случайным и неведомым.
— Дай мне хотя бы несколько часов, отложи хотя бы до завтра! Ты требуешь от меня невозможного.
— Даже упоминать о нашем разговоре за пределами круга нельзя. Если они узнают, тебе не удастся пройти. Дверь охраняют. Только внезапность и вся сила, которой я владею, могут помочь прорваться. Я многому еще должен научить тебя этой ночью, пока действует круг. Но вообще-то ты можешь остаться, упустить свой единственный шанс и стать рабом вместо воина. Решай сейчас.
Степан сжал ладони, словно хотел удержать в них частицу родной планеты, сохранить связь, но в руках оказался лишь песок, и он легко проскользнул между пальцами.
Степан уже сделал свой первый шаг, ведущий прочь от родного мира, и теперь чужие пространства засасывали его все глубже.
В сущности, у него уже не было выбора. Ему оставалось лишь одно — безостановочно двигаться все дальше вперед, в неведомое.
После круга они ни разу не говорили о принятом решении. Каждый камень, куст, стена дома — все это сохраняет звук. Сейрос считал, что некоторые предметы хранят полученную информацию в течение нескольких лет и опытный маг может ею воспользоваться в любой момент.
Сборы проходили быстро и буднично.
Семидневный пост, который Сейрос назначил еще до круга, придал всему телу Степана легкость. Голова стала ясной, а чувство голода давно прошло. К тому же сегодня он впервые за эти семь дней поел. Еда была необычной: стебли горных трав, собранные Сейросом, какие-то коренья… Эта смесь называлась “пищей силы”.
Степан надел поношенный мексиканский плащ, старое сомбреро, хорошо защищавшее лицо от жгучего солнца пустыни. Взял нож, который подарил ему Сейрос. Прежде чем прикрепить его к поясу, проверил, остро ли лезвие. Нетускнеющая полоса стали сверкнула на солнце. Это его единственное оружие. Сейрос говорил о зелье, в котором в ночь новолунья выдерживал лезвие. Степан спросил тогда о его составе, и Сейрос упомянул истолченную в порошок сухую жабу, разрыв-траву, корень мандрагоры… Степан тогда не сдержался и сказал, что все это полнейшая ерунда. Сейрос посмотрел на него внимательно и с достоинством ответил: “Конечно, ерунда, но действует отлично. Когда-нибудь ты в этом убедишься”. И вот теперь этот нож — его единственная защита в предстоящем походе. Вспомнив сейчас об этом, он улыбнулся и подумал, что, хотя многие самые невероятные предсказания Сейроса сбывались, история с дверью в другой мир выглядела сейчас, в лучах утреннего солнца, чересчур фантастично. И потому он не относился слишком серьезно к своему походу.
Одно решил — обратно не возвращаться. Теперь у него достаточно опыта, чтобы принять ношу самостоятельной жизни в этом мире, какой бы горькой и трудной она ни оказалась.
На стене висела сушеная тыква, наполненная родниковой водой еще со вчерашнего вечера. Степан опустил ее в котомку. Пожалуй, эти два литра прохладной воды — самое ценное из того, что он берет с собой.
За тыквой последовал десяток маисовых лепешек, завернутых каждая в отдельный лист сабзы. Сегодня старик расщедрился… Четыре листа бетеля… И хотя Степан так и не научился без крайней необходимости жевать листья этого растения из-за их тошнотворного вкуса, он всегда брал их с собой в дальнюю дорогу. Сок бетеля действовал сильнее крепкого кофе, и, если придется бороться со сном, он может пригодиться…
Когда Степан переступил порог, Сейрос не обернулся. Они простились два дня назад, и сейчас ни тот, ни другой не подали вида, что расстаются скорей всего навсегда.
Пустыня словно ждала Степана за порогом хижины.
Его путь лежал к востоку, в сторону гор. Целый день он будет идти знакомой дорогой к отрогам восточного хребта и лишь на следующее утро, “если сила позволит”, как говорил Сейрос, свернет в сторону, чтобы найти проход, ведущий сквозь скалы к двери в иные миры. Если она вообще существует.
Он видел только растрескавшуюся землю, колючие ветки полузасохших растений, линию горного хребта у горизонта. Реальный мир показался Степану жестче, непригляднее и безжалостней мира Сейроса. В нем не было места для волшебной сказки, и мосты в иные звездные миры существовали скорее всего лишь в покинутой им навсегда хижине старика…
Сейчас, если обернуться, ее уже не будет видно. Степан не стал оборачиваться. Нужно выполнить все полученные от Сейроса инструкции с максимально возможной точностью, чтобы потом, в случае неудачи, не упрекать себя за неправильные действия.
В магии мелочи часто значат гораздо больше, чем зависящие от них внешние события. Температуру поверхности камня, влажность волшебного порошка, направление и силу ветра — все обязан учитывать маг, если хочет добиться успеха. А события внешнего мира — это лишь отражение мира внутреннего. Тот, кто способен влиять на расположение едва уловимых сил в этом втором невидимом мире, легко изменит любую ситуацию в реальной жизни.
Ничто постороннее не должно отвлекать его от выполнения многочисленных обязанностей ученика мага, даже если ему недолго осталось этим заниматься…
Он твердо решил выполнить последние указания Сейроса. Это все, чем он сможет отблагодарить его за долгие месяцы терпения.
В последнее время Степан стал замечать, как сильно изменился его характер. Он научился взвешивать и обдумывать свои поступки, стал мудрее и старше.
До полудня Степан шел, не сбавляя темпа.
Только достигнув назначенного Сейросом места предгорий, он смог наконец остановиться на короткий отдых. Несмотря на усталость, он тщательно обследовал место, защитил и очистил его от враждебных сил.
Закончив ритуал, он сел лицом к ветру на небольшом плоском камне, откупорил тыкву и впервые позволил себе сделать несколько глотков.
Степан не сразу заметил, как сильно изменилась местность в этой малознакомой для него части предгорий. Песка уже не было, он остался ниже. Здесь встречался вылизанный шершавыми языками ветров пустынный камень.
Причудливые колонны походили на окаменелые остатки скелетов. В скалах ему виделись то череп какого-то чудища, то костлявая лапа с полуметровыми когтями, недвижно застывшая в глубинах камня. Это плохой признак, означавший, что он начал терять равновесие духа, а перед предстоящим испытанием такое состояние никуда не годится.
Степан попытался отвлечься от всего постороннего, расслабиться, все внимание сосредоточить на накопление силы, но из этого ничего не вышло, он плохо владел собой… Перед сражением воин должен быть спокоен и равнодушен к предстоящему. Но день великого противостояния наступил слишком рано, он еще не готов, он не успел как следует освоить науку воина, и никто теперь не сможет предсказать, чем кончится его поход…
Степана поражало всякое отсутствие жизни в окружавших его каменных великанах, они казались мертвее самой пустыни. Похоже, он выбрал не лучшее место для первого привала, надо уходить отсюда как можно скорее…
Тревога не отпускала его до самого перевала. Лишь выбравшись из последнего ущелья и ощутив на своей коже еще горячие лучи закатного солнца, он почувствовал облегчение и вновь остановился.
Прежде чем спускаться в сумерки надвигавшегося снизу вечера, нужно было запастись силой. Если он не сумеет сделать этого сейчас, идти вниз не имело смысла. Он привычно расслабился, представил, как огненные линии солнечных лучей пронизывают его насквозь, проходят по жилам и нервам, задерживаются в солнечном сплетении… Он сидел не меньше часа под палящими лучами, подстелив под себя плащ и открыв солнцу ничем не защищенную кожу. Не было ни ожогов, ни дурноты, только огонь плыл в крови, словно вместо воды он выпил несколько глотков спирта.
Когда в невнятном посвисте ветра Степан начал различать отдельные слова, он решил, что можно идти дальше. Излишнее накопление энергии переводит воина из активного состояния в созерцательный мир голосов неживой природы. Однажды, подчинившись требованию Сейроса, он там побывал и не хотел бы испытать это еще раз. Общение с неживым миром полностью опустошает человека, делает его беспомощным и слабым.
Степан набросил на плечи плащ. Голос ветра сразу стих, словно тот осознал безнадежность своих попыток. Степан развязал узелок, выбрал между обычными лепешками одну зеленого цвета — только она и была для него сегодня настоящей пищей.
Сейрос всегда тратил много времени на то, чтобы замаскировать свои подлинные намерения, скрыть истинные цели от бесчисленного сонма невидимых живых существ, населявших воду, скалы и воздух. Прав ли он был? Не ему судить об этом. Он отломил кусок зеленой лепешки “силы”, проглотил его и запил еще одним глотком воды. Он не испытывал теперь ни голода, ни жажды. Даже удушливый зной перестал причинять неудобства. Возможно, это результат тренировок, возможно, лепешка содержала в себе тонизирующие вещества.
Степан встал и, сунув плащ в котомку, пошел дальше, навстречу закату.
Ночь прошла спокойно под надежной защитой магического круга. К рассвету следующего дня он беспрепятственно дошел до поворота.
Вокруг стояла тишина, какая бывает только перед землетрясением. Природа словно прислушивалась к чему-то. Близился полдень двадцать второго июня. До великого противостояния планет не более двух часов, солнце находилось почти в зените. Степан повернул и прибавил шаг, замечая все больше приметных мест, о которых говорил Сейрос. Сердце глухо стучало в груди — он никак не мог справиться с волнением. Он знал, что воин в ответственный миг обязан быть абсолютно спокоен, но ничего не мог с собой поделать впервые за два долгих дня пути. Вот он — последний подъем, еще один поворот, утес, похожий на голову крокодила, русло пересохшего потока. Еще шаг, два, и там должна уже открыться его взору темная скала…
Вот и она… На фоне светлого песчаника выделяется, будто специально вытесанный из гранита черный монолит. Ноги словно налились свинцовой тяжестью… Каждый шаг дается все труднее, он едва отрывает подошвы, переставляя ноги, как колоды. Скала теперь совсем близко. Почти правильный, поставленный на ребро параллелепипед в самом деле похож на дверь без стены, забытую каким-то великаном на этом горном плато. Он чувствует легкую ритмичную вибрацию почвы… Так и должно быть. Сейрос говорил об этом ритме. С ним связано самое главное условие перехода. Нужно уловить момент, поймать гребень невидимой энергетической волны. Если ее ритм попадет в резонанс с внутренним ритмом скалы… Все предметы обладают своим внутренним ритмом. Камертон можно услышать. Ритм скалы способен почувствовать лишь специально подготовленный человек… И он чувствовал этот ритм, захватывающий, могучий, словно стучало под землей огромное мохнатое сердце гор.
Осталось всего несколько шагов. Но идти все труднее. Теперь скала возвышается перед ним гладкой полированной стеной. Мрачные тени мелькают на сколах гранита — или это всего лишь отблески солнца? Он слышит за спиной нарастающий свист ветра и знает — оглядываться нельзя. Быть может, ветер поможет ему, иначе его шаг никогда не совпадет с могучими ударами подземного сердца.
— Остановись! Остановись! Остановись… пока не поздно, — шепчет голос. Его или ветра? Не разобрать. Он делает еще шаг и сразу же ощущает страшный удар в грудь. От этого удара перехватывает дыхание, темнеет в глазах, он теряет равновесие, шатается, но ветер помогает ему удержаться на ногах. И тогда справа, из-за ребра скалы, вылетает воронка песчаного смерча. С бешеным свистом она бросается наперерез человеку, отрезая ему дорогу к скале. Степан видит перед собой эту воронку, понимает, что все кончено, что в этом последнем поединке ему не устоять. Мягкие предательские руки ветра обхватывают его спину, плечи, ноги, он пытается рвануться в сторону — слишком поздно. Воздушные струи вдруг уплотняются, становятся похожими на стальные канаты.
Неодолимая сила рвет его вверх и в сторону. Ноги отрываются от земли, и в то же мгновение мир начинает бешено вращаться. Степан понимает, что вертится он сам, что смерч захватил его в свои смертельные объятия. Вздохнуть невозможно, он ослеп и оглох, но все еще продолжает бороться.
Он не видит, что справа возникает новый смерч, светлее и выше первого. Столкнувшись в коротком поединке, они оба отклоняются в сторону, и на какой-то миг стальные объятия, сжавшие тело Степана, слабеют.
Его рука тянется к поясу, нащупывает рукоятку ножа, у него нет времени подумать о том, как нелепо наносить удары стальным лезвием по воздушным струям, он использует свое единственное оружие, и ему кажется, что удары ножа ослабляют канаты, сжимающие тело. Он уже может перевести дыхание и вдруг падает на песок.
Удар оглушил его, а когда пелена перед глазами исчезла и он смог приподняться, ничто уже не напоминало о схватке двух титанических сил, пустыня обрела свой прежний вид.
Черный параллелепипед скалы сверкал на солнце в сотне метров от лежащего на песке человека. Вокруг было тихо, безветренно и пустынно.
Степан встал на ноги. Окружающее еще не обрело четкость, в ушах звенело, голова кружилась, к горлу подступила тошнота. Это мелочи — с этим он справится. Глубокий вдох, задержка дыхания, выдох — ему уже лучше… Сколько прошло времени с тех пор, как его унесло от скалы? Минута, час? Сейрос говорил, что проход будет действовать до захода солнца, значит, не поздно попробовать еще раз.
Он встал и подошел к скале. На этот раз не почувствовав никакого сопротивления, не ощутив никакого ритма. Перед ним возвышалась самая обычная скала из шершавого черного гранита. От нее шел жар, камень раскалился от полуденного солнца. Кое-где из трещин лезли к солнцу зеленые кустики травы… Степан приложил руку к камню и ощутил под ладонью его несокрушимую ребристую поверхность. Надо было что-то делать. Он чувствовал себя полным дураком. В конце концов разбежался и ударился о скалу плечом. Удар отрезвил его, и Степан медленно опустился на землю у подножия скалы.
Разочарование оказалось сильней, чем он ожидал. Избитое тело болело, он почувствовал жажду и голод. Краски окружающего померкли. Все теперь представлялось ему плоским, серым, не имеющим никакого значения. Солнце стояло уже невысоко, жара спадала. Пора было трогать в обратный путь, к людям.
Теперь он знал, какую цену придется заплатить за блестящую, как мишура, выдумку Сейроса — разочарование. Впереди его ждала жизнь в совершенно чужом древнем мире ацтеков. Он устал от окружавшего бредового мира и подумал, что, если идти на запад, он снова попадет в пустыню, из которой пришел. Туда, где навсегда затерялись следы его каравана. Он будет искать их снова, до тех пор, пока не погибнет.
Степан медленно побрел вдоль скалы, чтобы обогнуть ее и выйти к западному ущелью. Потом ему останется лишь спуститься с перевала, чтобы снова попасть в смертоносную пустыню.
Сейрос говорил: “Мир таков, каким мы его представляем. Стоит выпустить его из взгляда, как он начинает изменяться, течь как вода. Иногда это можно заметить в уголках глаз”.
Много чего говорил Сейрос. Невозможно отделить в его словах выдумку от реальности. Однако сейчас Степан смотрел на скалу тем самым угловым зрением, и на самой границе она не казалась ему такой уж плотной, такой уж незыблемой. Нерезкая поверхность колебалась, словно огромные темные волны шли снизу вверх по отвесной грани. “Если хочешь добиться успеха, не надо оповещать всех о своих намерениях. Воин должен действовать неожиданно…” Сейчас он уже почти миновал скалу, осталось пройти один-два шага до ее конца. И вдруг, неожиданно для самого себя, он круто изменил направление и пошел на скалу так, словно перед ним не было ничего, кроме пустого пространства.
Свет померк на какую-то долю секунды. В лицо пахнуло ледяным ветром, а потом на него навалилась вязкая тяжесть, словно он с головой погрузился в холодную темную воду. Все это, впрочем, продолжалось лишь доли секунды, он не успел толком разобраться в своих ощущениях, как свет ударил в лицо. Скалы уже не было перед ним. Она оказалась сзади.
Если бы он обернулся, то увидел бы на ее поверхности черное пятно, похожее своими очертаниями на человеческое тело. Пятно медленно светлело, сливаясь с окружающим камнем, но еще долго по его границе пробегали змеистые искры холодного синего пламени…
С двух сторон над головой Степана, на востоке и на западе, полыхали два голубых солнца…
Фиолетовый мир двух солнц казался необитаемым. Во всяком случае, поблизости Степан не заметил ни сооружений, ни движения каких-нибудь крупных существ. Впрочем, он догадывался, что там, где есть растительность, наверняка не менее богат и животный мир. Он прислушался к фиолетовому миру внутренним слухом, так, как учил его Сейрос, и не услышал ничего враждебного. Злобу и боль других существ он смог бы почувствовать на значительном расстоянии. Но этот мир молчал.
Неподалеку плескалось озерцо с виду очень чистой воды. С риском для жизни ему предстояло выяснить, годится ли она для питья.
У самого горизонта, там, где висело вечернее солнце, можно было рассмотреть конус одинокой вершины. Сейчас свет мешал, но утром, если, конечно, местное солнце восходит с противоположной стороны и если здесь вообще бывает утро, он сможет лучше рассмотреть гору.
Ему понравилось, что параллелепипед, торчащий здесь посреди равнинной местности, до сих пор не привлек к себе ничьего внимания. Вокруг не было ни следов, ни тропинок.
Только теперь, позволив себе немного расслабиться, он почувствовал, как сильно устал.
Хотелось есть, но еще сильнее — пить. Прошло уже несколько часов с тех пор, как в его сушеной тыкве кончился последний глоток воды.
Корни местных растений оказались съедобными, а вода вкусной и прохладной. Это была благодатная планета.
Как только солнце коснулось горизонта, он зарылся в теплый мягкий песок и заснул без всяких сновидений, как засыпают люди в конце долгого пути, когда трудная дорога осталась позади.
С рассветом Степан проснулся от тишины и в первую минуту не сообразил, что ночь уже прошла, а фиолетовое солнце вновь высоко стоит над горизонтом.
Вокруг простиралась однообразная песчаная равнина, поросшая редкой растительностью. Лишь на западе, освещенная теперь лучами восходящего солнца, сияла вершина горы. Степану ее блеск показался излишне ярким. Дымка мешала рассмотреть подробности, но снега там как будто не было. Откуда же тогда такой блеск?
Степан решил подойти к горе поближе. Торопиться в этом мире было абсолютно некуда. Он чувствовал себя так, словно время остановилось, словно впереди у него тысячелетия и ему ничего не стоит пройти всю эту планету пешком по экватору.
Когда по прошествии двух часов равномерной неторопливой ходьбы он обернулся — параллелепипеда почти уже не было видно. Он сливался с горизонтом. Заблудиться в этой плоской, как тарелка, степи казалось невозможным. Надо было лишь не забывать время от времени ориентироваться по солнцу.
Гора оказалась гораздо дальше, чем он предполагал вначале. Фиолетовый-воздух скрадывал расстояния. Лишь на третий день пути вершина несколько приблизилась.
За одну ночь воздух стал вдруг прозрачен, как кристалл, и он увидел перед собой гору, словно нарисованную неведомым художником на фиолетовом полотнище неба.
Линии горы казались слишком правильными для естественного природного образования, а склоны покрывали круглые цветные пятна. Они чередовались в какой-то вполне определенной последовательности. Степан всматривался в них, пока у него не зарябило в глазах, а высоко поднявшееся солнце вновь не заполнило степь дымкой болотных испарений.
Впервые с того дня, когда он начал свой путь к подножию горы, Степан засомневался, стоит ли идти дальше. На необитаемых пустынных планетах не должно быть гор с четкими геометрическими очертаниями, покрытых мозаикой цветных пятен. Что же делать? Попробовать снова нырнуть в черную неизвестность параллелепипеда? А что изменится в новом мире? Где гарантия, что и там его не будут поджидать те же самые опасности? И тем не менее он должен подойти к горе поближе и узнать, что собой представтляют таинственные цветные пятна. В конце концов у него ведь была всего одна надежда, один-единственный шанс — найти среди чужих мертвых и враждебных миров жизнь мудрую и сильную, разум, способный понять и помочь. Что, если он здесь, в двух шагах, за крутыми склонами пирамиды?
Он почти чувствовал, что за цветными стенами скрывается что-то враждебное, нечто, готовое использовать его разум и тело в своих собственных целях, и тем не менее шел к пирамиде.
На следующее утро Степан окончательно понял, что гора представляет собой искусственное сооружение, сложенное из гигантских цветных шаров.
Она возвышалась перед ним во всей своей нелепой очевидности. Абсолютно правильная геометрическая форма каждого шара не оставляла места сомнениям в их искусственном происхождении.
Цвета были подобраны так, что одинаковые оттенки нигде не соприкасались. Розовый шар соседствовал с зеленым, желтым, синим, красным. Во втором ряду его место занимал уже шар другого цвета. Оттенков было множество. Каждый шар в поперечнике был не меньше шести метров. С расстояния, где стоял Степан, нельзя было точно определить размеры отдельных шаров, зато размеры всего сооружения подавляли своим могуществом. Какой-то сумасшедший великан выложил посреди степи эту пирамиду-игрушку, выложил аккуратно, потратив на эту работу всю жизнь…
Только в одном ряду Степан насчитал не меньше пятидесяти шаров, сбился со счета, и сколько бы раз ни повторял попытки, у него получались разные числа. Очевидно, мешали яркие контрастные цвета соседних шаров, от которых рябило в глазах. На самой вершине, на четырех шарах покоился один металлический ярко сверкавший на солнце шар. От основания до него было не менее трехсот метров.
Чем ближе подходил Степан к пирамиде, тем больше менялись масштабы восприятия целого и тем меньше она ему нравилась… Он уже не видел краев, они потерялись в дымке горизонта, не мог рассмотреть и вершины. Теперь перед ним была просто стена, сложенная из огромных цветных шаров.
Если подойти еще ближе, он увидит только один шар. Почему-то вспомнилась строчка хорошо знакомого стихотворения: “Лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстоянье…” Здесь это так и было. Но вместе с тем было и еще что-то. Какая-то ускользающая от него мысль.
Целое слагается из частного, но и каждое частное, в свою очередь, отдельное целое, отдельный мир, внутри которого множество своих частностей. По этой шкале можно идти без конца, и лишь где-то внизу должен быть предел. А может быть, предела нет? Может быть, там скрывается переход меньшего в большее? Частицы атома в галактику?
Он подошел еще ближе. Поверхность гигантского шара уже не казалась гладкой. Она была изъедена временем. Можно было различить выступы, выбоины, потертости, кое-где даже трещины. Но всюду, насколько он мог судить, материал был один и тот же — похожая на пемзу губчатая каменная порода.
Он отыскал у подножия небольшой осколок шара, ударил по нему несколько раз другим камнем и легко превратил в цветной порошок.
Больше всего поражала одинаковая интенсивность цвета снаружи и в глубине породы. Ни солнце, ни ветер, ни потоки дождей ничего не смогли поделать с этой каменной радугой.
Лишь один шар вершины отличался от всех остальных, и, наверно, не только цветом. Почему-то Степан все время помнил об этом. Этот шар притягивал его, как магнит.
Степан попытался подняться по стене вверх. Это удавалось с трудом. Зато после того, как он протиснулся между шарами в прохладную глубину пирамиды, подъем пошел гораздо легче. Теперь Степан, упираясь в соседние шары спиной, локтями и коленями, карабкался все выше.
Почувствовав, что силы на исходе, Степан выбрался на наружную поверхность пирамиды, уселся в седловине между соседними шарами, глянул вниз и удивился, как высоко сумел подняться.
Теперь уж до вершины оставалось наверняка меньше, чем до подножия. Глупо было бы возвращаться, и, отдохнув, он полез дальше.
Странные звуки исходили из глубин пирамиды. Рожденные причудливым эхом, до него доносились чьи-то тяжкие вздохи. Отраженные от бесчисленных изогнутых поверхностей, они скользили по внутренним лабиринтам, словно хотели быть кем-нибудь услышанными. И вот теперь, достигнув его ушей, звуки умирали. Но на их место бесконечной чередой шли другие. Чаще всего в них слышалась горечь разочарования, словно сама пирамида говорила с ним бесчисленными голосами, жаловавшимися на несправедливость и. забвение…
Может быть, это всего лишь памятник? Ему не догадаться, не решить загадку. Разве лишь на самом верху, в последнем металлическом шаре, ему что-то откроется…
А далеко на орбите, невидимей для невооруженных глаз Степана, вращался небольшой космический аппарат, и два существа, внешне совершенно похожие на людей, наблюдали с интересом за его усилиями.
— Он все-таки вошел в пирамиду?
— Конечно. Любопытство всегда было лучшей приманкой для этих существ.
— Почему они так одинаковы? Почему никогда не делают выводов из прошлых событий?
— Их логика страдает каким-то странным изъяном. Они, например, считают, что добро само собой способно побеждать зло, и надеются получить подарок от доброго дяди. Иногда всю жизнь вместо того, чтобы заниматься делом, они ищут доброго дядю.
— И находят?
— Этого я не знаю.
— А ведь он поднимется до самого верха.
— Да, он упрям и самонадеян. Если ему это удастся — значит, повезло нам.
— Это будет второй случай за все время.
— Да. Второй.
То и дело срываясь, соскальзывая с гладких выпуклых поверхностей, Степан искал более удобные для подъема места и упрямо лез вверх. Во рту пересохло, спину ломило от усталости, но в глаза уже били отраженные от металлической поверхности верхнего шара ослепительные солнечные лучи.
Еще одно усилие, еще. Рано или поздно кончается любая дорога или нам лишь так кажется? Ведь любой конец — всего лишь новое начало…
Взобравшись на предпоследний ряд шаров, Степан понял, что может встать во весь рост. Четыре шара основания соединяла прочная каменная платформа, на которой покоился самый верхний и самый большой металлический шар. Теперь Степан стоял прямо перед ним. На шаре не было заметно ни одной трещины или щели.
Похоже, подъем не имел никакого смысла. А на что он, собственно, надеялся? На то, что перед ним распахнется дверь и неведомые разумные существа, те самые, что ждали здесь его появления многие тысячи лет, с восторгом примут его в свои объятия?
Разочарование оказалось слишком сильным. Он сел на каменную платформу, свесил ноги и постарался привести в порядок скачущие мысли. Во все стороны отсюда открывалась беспредельная равнина, с мелкими озерами, болотами, речками, зарослями. Он видел все это маленьким и далеким. Предметы казались условными обозначениями, нанесенными на гигантскую карту.
Голова кружилась от бессмысленности затеянного им предприятия, от высоты, от усталости, от того, что все оказалось бесполезным, что в гладкой несокрушимой металлической поверхности он не сможет найти решения загадки, ради которой целый день карабкался на эту немыслимую высоту, а ведь еще предстоял путь вниз.
Сейчас он не верил в то, что у него хватит сил спуститься. Поверхность шара у него за спиной казалась теплой, слишком теплой для простого металла. Но что с того, если он никогда не сумеет заглянуть внутрь? Впрочем, Сейрос учил его другому зрению, гораздо более зоркому, чем обычное.
Нужно закрыть глаза, чтобы ничто постороннее не отвлекало, расслабиться, представить себе поверхность шара так, словно ты сам стал ее частью, удержать ее в сознании, не отвлекаясь ни на какие посторонние мысли, приблизить, рассмотреть детально со всех сторон… И тогда он увидел щель.
Еще не веря себе, он вскочил на ноги, вновь подошел к шару. Да, щель была именно в том месте, где он увидел ее своим внутренним зрением. Она шла вверх на высоту примерно двух метров, изгибалась и снова спускалась вниз. Теперь он понял: перед ним находилась дверь, ведущая внутрь стального шара. Он надавил на то место, где, по его расчетам, должна быть ручка. Дверь легко поддалась его усилиям и ушла внутрь шара. Степан стоял перед черным квадратом.
— Если его выпустить, он начнет все сначала?
— Несомненно. Он слишком упрям и неразумен.
— Зато силен и упорен.
— Да, из него получится хороший воин.
— Не уверен. Возможно, в этом случае нам придется применить полную реконструкцию личности.
Сила тяжести уменьшилась. Или это только казалось? Степан уже не мог доверять своим ощущениям. В полной темноте и тишине исчезло время, медленно исчезало вслед за ним нормальное восприятие мира. Начинались галлюцинации, кошмары.
— Не-е-ет! — закричал он в равнодушную темноту. — Я не хочу!
Никто его не услышал. Беспомощное, безвольное тело человека медленно притягивалось к центру шара, внутреннему фокусу гигантского золотого глаза, не ведавшему жалости, сострадания…
— Ты кто такой? — спросил голос глаза.
— Степан.
— Куда ты полез? Что ты можешь? Ты козявка, ничтожество.
— Я человек.
— Ты забудь даже свое имя.
— Нет.
— Попавший в фокус забывает все. Сейчас ты узнаешь, что такое фокус. Сейчас ты почувствуешь.
Миллионы невидимых раскаленных игл, выброшенных засветившейся поверхностью шара, летели в одну точку — к центру. Туда, где висел человек. Впиваясь в его тело, они причиняли короткую нестерпимую боль и гасли, но на смену им летели новые иглы, и с каждым укусом он вспоминал поражение, неудачу, несчастье, обиду. Он ощущал величие тех, кто причинял ему боль. Свое ничтожество и их могущество.
Спасительная темнота забытья заволакивала время от времени сознание жертвы, но терпение хозяев золотого глаза казалось безграничным.
Иногда в голосе звучали отеческие интонации. Он настаивал, поучал, объяснял, и тогда пытки прекращались. Вместо раскаленных игл к фокусу шара начинали поступать совсем другие излучения. Они наполняли тело Степана сытостью, ощущением благополучия и короткого дремотного чувства счастья.
Странные видения время от времени возникали в мозгу Степана. Он видел гигантские пирамиды, сложенные посреди немых городов. Его глазам являлись лживые боги и пророки, которым удалось обмануть жителей городов, слишком занятых собственными повседневными делами. Боги взбирались на вершины, укреплялись там и застывали в бронзовой неподвижности. А внизу, в тени пирамид, спокойно кормились их старательные почитатели.
Но как только Степан хотел что-то изменить в своем положении, едва он пытался дернуться, вывернуться из проклятого фокуса, как шар оживал, и Степан сразу же начинал ощущать раскаленную точку фокуса, шарившую внутри его беззащитного тела, искавшую центры нервных сплетений и разрушавшую одну за другой кладовые его памяти.
Один раз он увидел внутреннюю поверхность шара, излучавшую мыльные пузыри. Их радужный строй, все ускоряясь, летел к нему со всех сторон пространства, обволакивал густой пеной, не давал дышать, забивал рот сладкой ватой. Он глотал эту пену до тошноты, до рвоты, она переполняла легкие и желудок, и когда в очередной раз голос шара спросил его об имени, он не знал, что ответить.
Больше он не ощущал себя цельной личностью. Его разняли, разложили на отдельные шарики, каждый шарик, возможно, и имел собственное название, но единой человеческой сущности у них уже не было.
Время относительно. Оно становится таковым, преломившись в призме человеческого сознания. Но если сознание раздроблено, расчленено на отдельные части — время тоже теряет свою целостность и как бы распадается на отдельные крохотные эпизоды, не связанные между собой логикой причинно-следственных связей.
Человек, потерявший собственное имя, упрямо боролся за жизнь. Память изменяла ему, силы оставляли его израненное тело, и он с трудом соображал, что, собственно, должен делать, чтобы продлить агонию еще на несколько часов и предоставить спасателям хотя бы ничтожный шанс, отыскать в пространстве крохотную точку его аварийной капсулы.
Как он сюда попал? Почему стеклянная защитная сфера капсулы вызывает в нем вместе с мучительной болью воспоминания о совсем другом месте, излучавшем всей своей поверхностью только боль и смерть? Этого он не знал, этого ему не вспомнить, об этом вообще не следовало думать, если он хотел сохранить хотя бы крупицы здравого смысла и памяти.
Капсула неумолимо падала, она падала так уже тысячи лет, и человек знал, что в конце ее гибельного пути короткая вспышка взрыва принесет ему забвение и окончание всем его мучениям. Тем не менее он упрямо боролся за жизнь, и он бы, возможно, справился, находя внутри своего разбитого тела неожиданные резервы жизненной силы, он бы наверняка справился со свалившейся на него бедой, если бы… он не забыл собственное имя. Он не знал, кто он и как очутился в космосе, он падал в искалеченной спасательной шлюпке, все ближе подходя к поверхности Марса. Но он не был пилотом взорвавшегося корабля, кажется, он был всего лишь одним из его пассажиров… Но тогда почему с таким упорством встает перед его мысленным взором управляющая рубка и строгие глаза инспектора, экзамен которому он так и не сумел сдать? И почему он вспоминает вместе с этим сухую крымскую степь? Что это за странный чужеродный кусочек памяти, сохранившийся вопреки всему?
Теперь самым важным было вспомнить, кто он такой и почему оказался в шлюпке. Ему казалось, что именно это знание может принести спасение или, по крайней мере, отделит физическую боль от внутренней, вычленит ее из сознания, принесет столь необходимую ему сейчас свободу в воспоминаниях и мыслях. Но в памяти упорно вставали эпизоды двух разных жизней, перепутавшиеся, слившиеся в чудовищный, уродливый комок. То он чувствовал себя абитуриентом, провалившимся на вступительных экзаменах в школе космического центра, то видел караван, уходящий в пустыню, археологическую экспедицию, пыль навсегда исчезнувших цивилизаций. Какое это могло иметь к нему отношение? Он не знал. Шлюпка продолжала падать, и все меньше кислорода поступало из респиратора его скафандра. Температура за бортом, видимо, повышалась. Он не мог видеть приборов, не хватало сил повернуться. При последнем ударе его тело заклинило между креслом и стенкой кабины.
Приборы скорей всего вообще бездействуют, а панель разбита. Его положение совершенно безнадежно, шансов на спасение нет. Он отчетливо понимал это, принял как неизбежное собственную гибель и не жалел о самом конце. Только хотел избавиться от боли, чтобы подвести черту, чтобы хоть немного разобраться в путанице своего сознания. Кто-то ему говорил: “Человек должен уходить из жизни с ясным сознанием”. Почему-то вспомнилось странное сочетание звуков “Сейрос”. Возможно, эти звуки означали чье-то имя. Он помнил еще два такие же важные звуковые сочетания — Роман и Степан. Скорей всего это тоже были имена. Но он так и не смог вспомнить, кому они принадлежали.
Авария рейсового корабля “Марс — Земля” произошла по невыясненной причине. Большинство аварий с давних времен происходило именно так. Взрыв уничтожал все следы. Правда, на этот раз многим пассажирам удалось добраться до спасательных капсул, и управляющий автомат успел вышвырнуть их в космос за несколько секунд до взрыва. Часть капсул сразу подобрали спасательные службы, но некоторые провели в космосе, по нескольку дней и даже недель, пока были засечены локаторами спасательных кораблей. Поиск затруднялся из-за обломков корабля, заполнивших сектор пространства, в котором произошла авария, и сбивавших ложными сигналами локаторы поисковиков. Хрупкие крошечные суденышки, внутри которых в лежачем положении едва помещался один человек, не были приспособлены к столь длительному пребыванию в космосе.
Некоторые пассажиры были найдены в очень тяжелом состоянии. Полная неподвижность в течение долгих недель, абсолютная неизвестность сделали свое дело.
Особенно трудно пришлось тем из пассажиров, капсулы которых попали в зону высоких температур. Во время взрыва их антенны оплавились, аппаратура отключилась, и все эти долгие дни они находились в состоянии такой изоляции и абсолютной тишины, вынести которые нормальная человеческая психика не в состоянии.
ЧАСТЬ II
Пересечение пространств
Когда первые корабли землян робко вышли в космос и стали исследовать ближайшие планеты, никто точно не знал, что за этим последует. Но века сменяли друг друга, люди все дальше уходили в глубь космоса от своих первых поселений. Наконец настали времена, когда звездолеты научились легко преодолевать бездны пространства, отделявшие звезды друг от друга. Человеческие поселения рассеялись по всей Галактике, и для того чтобы из конца в конец пролететь территорию, занятую Федерацией Свободных Планет, лучу света требовалось уже больше сорока лет.
Пространство и время постепенно теряли свою беспредельную власть над человеком. Каждый мог выбрать себе из бесчисленного разнообразия миров дом по собственному усмотрению. Упростились потребности и вкусы. Производство материальных благ перестало довлеть над человеком, и вслед за этим началось медленное отмирание огромных индустриальных планет, напичканных автоматикой и гигантскими кибернетическими комплексами. Какое-то время они еще держались благодаря расширенному производству межзвездных кораблей, но вскоре их выпуск замедлился сам собой. У человечества не хватало людских ресурсов для освоения новых миров.
Естественно и незаметно произошло то, чего так опасались лет двести назад, когда был изобретен сверхсветовой двигатель для звездолетов. Раздробленная, разбитая на мелкие поселения Федерация перестала представлять собой единое целое.
Каждая новая колония, едва обосновавшись, стремилась прежде всего обзавестись собственной администрацией и сводом собственных правил.
Древняя столица Федерации, планета, некогда бывшая колыбелью человечества, медленно, но неумолимо отходила на второй план. Надобность в едином планировании и координации взаимных поставок исчезла — каждое поселение производило для себя все, что считало необходимым, и вело собственную независимую торговлю с соседними колониями. Правительство Федерации держалось в основном за счет исторических традиций да за счет организации и управления научными исследованиями, требовавшими для своего осуществления все больших материальных затрат и все реже и реже приносившими ощутимые практические результаты.
Никто не знал, как долго будет продолжаться это неустойчивое равновесие. И именно в этот момент на границах своих владений Федерация столкнулась с неведомым и неуловимым врагом. Разваливалась экономика отдельных поселений. Люди теряли инициативу, их охватывало равнодушие и полная потеря интереса к жизни. Иногда казалось, что какие-то умные, хорошо законспирированные враги ведут организованную работу по разрушению окраинных поселений Федерации, но выявить и доказать существование реальных противников никому не удавалось. Тогда было создано специальное управление внутренней и внешней безопасности — УВИВБ.
Со скрипом и шуршанием металлическая штора, перекрывавшая выходной тамбур рейсового звездолета “Земля — Гридос”, пошла вверх. Пассажиры, утомленные долгим трехмесячным полетом, дружно повалили наружу. Инспектор УВИВБа Леонид Федорович Кленов подождал, пока схлынет толпа, и лишь после этого шагнул на поверхность причальной платформы. Его встречал человек в потрепанной куртке с унылым выражением лица.
— Вы Бехторов?
Человек кивнул и молча протянул руку.
Встреча получилась явно немногословной. Платформа быстро опустела, кар с пассажирами ушел, и они остались вдвоем на залитой редким здесь солнцем платформе. За металлическим кружевом радаров виднелось стандартное здание космопорта, ничем не отличающееся от десятка подобных зданий, хорошо знакомых Кленову.
— Что привело вас на Гридос? Или это служебная тайна?
— Отчего же… Мне необходимо встретиться с вашим вольнонаемным поселенцем. Фамилию его сообщу несколько позже вашему начальству, а что касается остального, вы и сами знаете, как нелегко складываются порой отношения федерального правительства с местной администрацией.
Бехторов понимающе кивнул. Ожидание явно затягивалось, и Кленов начинал нетерпеливо посматривать по сторонам.
— Личный транспорт у нас отменен, сложности с энергией. Придется пользоваться общественным. Я провожу вас до гостиницы.
Странная встреча. Местная администрация словно специально подчеркивала свое полнейшее равнодушие к его визиту. Такой оборот дел вполне устраивал Кленова хотя бы потому, что развязывал руки, избавляя от многочисленных формальностей. Впрочем, Кленов ни на минуту не сомневался в показном характере равнодушия местных властей и знал, что каждый его шаг здесь не останется без внимания.
Когда отчеты перестали совпадать с информацией о положении дел на Гридосе, поступавшей от вернувшихся поселенцев, — а дела там шли все хуже и хуже по непонятным, в общем-то, причинам, — решено было послать на Гридос под видом завербовавшегося поселенца скрытого наблюдателя. Выбор пал на Романа Гравова. Тот бредил дальней разведкой космоса, и Кленов, рекомендуя его в качестве наблюдателя, давал парню тем самым возможность в дальнейшем беспрепятственно поступить в академию.
Вербовка Гравова, оформленная семь месяцев назад, прошла без малейших осложнений. Он отбыл на Гридос, и все эти семь месяцев от него не поступило ни одного сообщения. Вряд ли это привлекло бы внимание высокого начальства, но через три месяца после отбытия Гравова патрульным отрядом на одном из астероидов внешнего кольца около юпитерианской станции был обнаружен его труп.
Расследование совершенно неожиданно установило, что смерть Гравова наступила до того, как был отправлен наблюдатель на Гридос…
И вот после трех месяцев утомительного полета Кленов тоже очутился на Гридосе, не слишком, впрочем, надеясь найти здесь следы таинственного двойника Гравова…
Кленов здорово устал от перелета. Смена обстановки, климата, гравитации — все это действовало на человека не лучшим образом. И перед завтрашней встречей с председателем совета Гридоса следовало хорошо отдохнуть.
Прошли третьи сутки с тех пор, как Роман Гравов, человек, ради которого специальный уполномоченный УВИВБа предпринял столь дальнее путешествие, сбежал с рудника на острове Мортан.
Он имел на этот побег полное моральное право, поскольку в его вербовочном контракте о руднике на Мортане не было сказано ни слова. Очевидно, местные власти на Гридосе каким-то образом узнали о его связи с УВИВБом. Как бы там ни было, он бежал — и бежал не слишком удачно.
Запутавшись в бесконечных переходах рудника, в конце концов он выбрался к какому-то тайному причалу для небольших судов.
Оборудование, которое он здесь обнаружил, говорило о том, что причалом время от времени пользовались, и ему не осталось ничего другого, как ждать прибытия очередного судна.
Самым неприятным в его положении была полная неопределенность ситуации. Он не знал, когда появится здесь судно и появится ли оно вообще. Если бы мог вернуться, давно бы уже это сделал. Но единственный путь обратно на рудник вел через подземный глубоководный грот, и он знал, что без специального водолазного снаряжения не хватит сил еще раз пронырнуть под скалой, закрывавшей выход из грота. Впереди же, за причалом, ворочалась живая дышащая масса ядовитой воды. С каждым приливом она поднималась на метр и через шесть часов вновь опускалась до прежней отметки. Иногда по подземной лагуне проходили странные кольцевые волны, возникало и гасло свечение каких-то микроорганизмов, способных жить в этом растворе фтористого водорода с солидной примесью цианидов. Он знал, что даже кожный контакт с этой водой для человека смертельно опасен.
Приходилось признать, что он сам загнал себя в ловушку, из которой не было выхода. Вода во фляге почти кончилась. Продукты тоже подходили к концу, и, если в течение двух ближайших дней ничего не изменится, все же придется, прежде чем он окончательно ослабеет от голода и жажды, предпринять попытку вернуться через грот. Возможно, она удастся, хотя шансов ничтожно мало.
Угнетающе действовало на юношу однообразие обстановки: неменяющееся освещение и почти полная тишина, нарушаемая лишь монотонными громкими шлепками крупных капель воды, сочившихся из какой-то трещины в потолке грота. Эти шлепки раздражали Романа больше всего. Дробясь и отражаясь вместе с эхом от сводов грота, они лезли в уши неустанно и методично. Ему начинало казаться, что стены грота становятся непрочными, что они слегка деформируются, постепенно и незаметно уменьшая его жизненное пространство.
В который раз он обернулся. За спиной кто-то, конечно, стоял. Кто-то невидимый и огромный… Впрочем, не совсем невидимый. Тусклой линией обозначился едва заметный контур, обрисовался ярче. Постепенно линия стала наливаться синим огнем, одновременно она становилась тоньше, а все, что попадало в нарисованную ею ослепительную замкнутую кривую, исчезало из поля зрения, наполняясь изнутри непроглядной тьмой. Роман сидел слишком близко и не мог видеть всей фигуры. Зато хорошо разбирал детали. Когтистую лапу, абрис крыла, контуры огромной головы, подпиравшей потолок. Фигура оставалась совершенно плоской. Все внутри светового контура поглощала непроницаемая плотная тьма.
Роман воспринимал появление светящейся фигуры как нечто вполне естественное — его состояние в этой полной изоляции рано или поздно должно было разрешиться какой-нибудь галлюцинацией. Однако существо выглядело слишком уж реально.
— Кто ты? — спросил Роман, и существо, к его удивлению, ответило, хотя звука голоса он так и не услышал:
— Я тот, кого ты хорошо знаешь.
— Я тебя не знаю.
— Не помнить и не знать — не одно и то же.
— Я тебя не знаю, — упрямо, с возрастающим беспокойством повторил Роман.
— Да полно! Так ли это? А впрочем, как хочешь. Для нашей беседы это несущественно. Вспомни хотя бы шар.
— Шар?..
— Да, да, шар! Металлический шар, так часто виденный тобой в ночных кошмарах.
— Откуда тебе знать о моих кошмарах?
— Может быть, я и сам оттуда. Кусок тьмы, из мира тьмы. Часть твоих кошмаров.
— Тогда уходи, откуда пришел. Я не нуждаюсь в кошмарах, ставших реальностью.
— Это не так просто. Да, в сущности, и неважно.
— Не понимаю.
— Даже если я уйду, я все равно останусь. Мы многолики и вездесущи, мы умеем просачиваться, проникать и затем становиться из малого великим. Даже если не мы сами — наши мысли, желания остаются вместо нас. Вселяются в ваши мысли. Искажают ваши планы. Вчера еще у вас был друг — сегодня он позавидует вам и уйдет. Ему покажется, что это вы позавидовали ему или, того хуже, обидели. Не проявили должного почтения — результат один: все это работает на нас. Помогает увеличиваться нашей сущности и уменьшаться вашей. Рано или поздно выиграет кто-нибудь один.
— Но ведь есть же способ остановить вас, если каждый, где бы он ни находился, сделает хотя бы самую малость!
— Никогда вы этого не сделаете. Вы не способны даже осмотреться. Никто из вас, людей, не знает, где проходит граница между реальностью и сном. Вы всю жизнь живете в полудреме, некоторые из вас не просыпаются никогда. Вы ленивы, глупы и к тому же настырны. Вы не знаете пределов своим честолюбивым устремлениям, не знаете даже, где проходит граница, у которой следует остановиться. Тем хуже для вас.
— Ты пришел специально, чтобы сказать мне все это?
— Я пришел для того, чтобы напомнить тебе о шаре.
Чем дольше длилась эта необычная беседа, тем больше удавалось Роману взять себя в руки, сосредоточиться, загнать в дальние уголки сознания тот первобытный ужас, который охватил его в первые минуты появления этого кошмарного существа.
Но как только ему это удалось, черный призрак швырнул в него словом “шар”… И Роман отступил, потерял с таким трудом отвоеванные позиции, а ледяной ужас вновь выполз наружу из его сознания.
Он не желал ничего знать о шаре. Он слишком хорошо помнил сверкающую пирамиду с золотым шаром на вершине… Помнил? Нет, конечно… Видел в кошмарах, в снах… Тогда откуда эта тварь знает и почему уверена, что именно это слово…
— Вижу я тебя насквозь, человек. Слишком хорошо знаю твои помыслы и затаенные страхи. — Он сказал слово “человек” с нескрываемым презрением, и это совершенно неожиданно помогло Роману вновь обрести уверенность.
— А кто ты сам?
— Я — дейм. Но откуда тебе знать, что это значит!
— А ты объясни, не стесняйся!
— Деймы самые совершенные существа в этой части вселенной. Избранный народ, призванный управлять всеми остальными формами жизни.
— Кто вас избирал? Вы сами, конечно? В нашей истории появлялись иногда такие “избранные” народы, но, мне помнится, все они почему-то плохо кончали.
— Хватит болтать, ты, смердящее порождение кучи бацилл и слизи! У меня мало времени. Как только ты останешься один, немедленно возвращайся на рудник. Ты слишком много бегаешь, слишком часто забываешь о своем задании!
— О задании?..
Дейм говорил слишком уверенно, и Роман вновь почувствовал страх и растерянность.
— Как только вернешься на рудник, сиди тихо, жди прилета корабля землян. Мы сделаем так, чтобы тебя взяли на этот корабль. Твоя задача — вовремя оказаться в нужном месте. Любой ценой до старта ты должен быть на корабле. Об остальном задании узнаешь позже.
— Да кто ты такой, чтобы диктовать мне приказы, с чего ты взял, что я буду им подчиняться?
— Будешь. Вспомни о шаре. О том, что в твоей голове.
И Роман его ощутил. Стальную круглую болванку, втиснутую ему в мозг. От нее сейчас волнами шла нестерпимая острая боль, она ломала его волю, уничтожала всякое желание сопротивляться. Судорожные спазмы сжали легкие, сердце. Он задыхался, терял сознание, потом боль отпустила, исчезла совсем.
— Когда-то ты был человеком. А теперь ты ничто, нуль, козявка, не обладающая собственной волей. Мы нашли твое изуродованное тело в поясе астероидов, память еще не успела остыть — и это было все, что нужно. Такие вещи, как ты, мы конструируем десятками. Это очень просто, немного слизи, чужая память, управляющий шар. Вещь, имеющая смысл лишь в пределах отведенного ей задания и исчезающая вместе с ним.
Он замолчал, давая Роману возможность осмыслить услышанное.
— Но у меня же есть имя, я чувствую себя человеком. Это ложь, чудовищная ложь!
— Даже имя у тебя чужое. Так ты будешь делать то, что тебе приказано, или мне применить третью степень воздействия и управлять тобой на расстоянии, как механической куклой?
— Я буду, конечно, буду, у меня же нет выбора… — Говоря это, Роман незаметным движением достал из-за пояса лазерный пистолет и, не поднимая его, лишь развернув ствол в сторону призрака, нажал гашетку.
Фиолетовая игла луча с тихим шипением перечеркнула пещеру и уперлась в ту часть контура, где у дейма должна была быть грудь. Долю секунды казалось, что мрак полностью поглотит и нейтрализует луч лазера, но вдруг с легким хлопком весь абрис ослепительно вспыхнул, словно его облило пламя, и контур стоящего у стены существа обрел объем Продолжалось это ничтожную долю мгновения, как при вспышке магниевой лампы. Но следующий заряд уже повторил путь первого, и вновь на долю секунды возникла огненная скульптура. Она была меньше первой, значительно меньше! А Роман все давил и давил на спуск. В том месте, где стоял призрак, размеры вспышек продолжали уменьшаться, пока очередной заряд сконцентрированных фотонов не ударил в стену, разбрызгав во все стороны расплавленные капли базальта. Сквозь затихающий треск и вой он услышал обрывки слов или, может быть, то был стон? Крик боли? Он разобрал лишь часть фразы:
— Ты еще пожалеешь, ты никогда не узнаешь…
Темнота, ставшая совсем плотной после ослепительных вспышек лазерных разрядов, сомкнулась над гротом, и несколько секунд Роман стоял опустошенный, без единой мысли в голове, слыша лишь затихающий шорох и шелест, словно внутри его черепа ворочался клубок отвратительных насекомых.
Наверно, так и должно быть. Наверно, таким и бывает нормальное мышление робота с готовой программой, вещи, предназначенной на одно задание… Машинально, даже не взглянув на счетчик разрядника, он сунул пистолет за пояс. У него оставалась слабая, едва заметная надежда на галлюцинацию, на психический стресс, порожденный слишком долгим одиночеством, изоляцией, монотонными звуками пещеры… Он знал, что это не так, и все же продолжал надеяться, хотя понимал, что может убедиться в реальности происшедшего. Достаточно было зажечь фонарь и подойти к стене, в которую он только что стрелял…
Он так и сделал. И нашел след одного-единственного последнего разряда. А рядом, в стороне, виднелась четкая линия, словно выжженная в базальте неведомым художником. Контур в оплавленном камне, повторивший рисунок гигантского перепончатого крыла… Вода капала все так же равномерно и неустанно, словно ничего не случилось. Все так же шлепали в темноте большие невидимые ладони, и звук дробился, сливался с собственным эхом, порой затихал, чтобы тут же возникнуть вновь с удвоенной силой.
Послушав с минуту это равномерное и монотонное “шлепанье”, Роман отвернулся от стены и, сгорбившись, побрел к пирсу, туда, где расходились холодные круглые валики ядовитой морской воды. Здесь он снова остановился, будто обдумывая что-то. Но его мысли текли ровно, ни на чем не задерживаясь. Он думал о том, что предпринимать что бы то ни было в его новом положении бессмысленно. Куда бы он ни пришел, с кем бы ни заговорил, на все будет смотреть сквозь щели, прорезанные в стенке стального полого шара, вместившего его мозг и какой-то чужеродный управляющий механизм.
Он и раньше иногда чувствовал себя странным отщепенцем среди людей, теперь же не оставалось ни одной зацепки, связывавшей его с родным домом, да и самого дома тоже — ведь все, что он помнил о нем, оказывалось ложью или по крайней мере ему не принадлежало и было украдено у какого-то другого человека. Морская вода притягивала его, манила своей темной смертельной глубиной. Он подумал о том, как просто и быстро могло бы все кончиться, слишком просто… Слишком просто для тех, кто все это придумал. Он почувствовал, как растет в нем неудержимое чувство ненависти, медленно и конкретно обретая форму, как это темное пятно в глубине воды… Что там может быть? Дельфин, местное морское чудище? Не бывает здесь ни дельфинов, ни чудищ. В этой мертвой, смертельно опасной воде только одно-единственное существо могло противостоять ее коварству… Отступив от пирса, укрывшись за выступом скалы, он достал лазерный пистолет, опустил предохранитель и еще раз с горечью подумал, что во всем этом огромном мире, заполненном множеством обитаемых планет, у него вряд ли найдется друг. И тут же сформулировал эту мысль более жестко и точно: вряд ли останется хоть один, кто захотел бы иметь с ним дело, узнай он о нем всю правду. Теперь оставалось лишь ждать. Темное пятно постепенно приближалось к поверхности подземной лагуны.
В своем расследовании Кленов словно погружался в вязкое болото. Чем больше накапливалось фактов, тем противоречивее они выглядели. Пустяковая, казалось бы, задача — установление местонахождения прибывшего с Земли поселенца — в условиях Гридоса постепенно превращалась в неразрешимую проблему.
Для начала он сделал самое простое — попробовал пройти тем самым путем, с которого начинал на Гридосе Гравов. Посетил отдел трудоустройства, распределявший договорных рабочих по предприятиям и промышленным комплексам. Чиновник, явно недовольный визитом Кленова, прервавшим его сонное благоденствие, долго изучал удостоверение инспектора. Затем по селектору связался со своим руководством и лишь минут через пятнадцать выразил наконец готовность ответить на вопросы.
— Меня интересует Гравов. Роман Гравов, прибывший к вам по договору вольнонаемным рабочим. Договор категории Х-2. Установите, куда он был направлен.
— У нас все учитывается. Регистрируется каждый человек. Наша фирма скрупулезно соблюдает условия заключенных соглашений.
— Я в этом не сомневаюсь. Считайте мой визит простой формальностью.
Чиновник усмехнулся, торопливо листая пластиковые перфокарты с кодами. Не очень-то он любил этих умников с Земли, прилетающих сюда в поисках легкого заработка, везде сующих свой нос, а затем бесследно исчезающих. Чужаки. Пришельцы.
— Вашему протеже была предложена категория Х-2, в точном соответствии с договором. Вот карточка, пожалуйста.
Найдя нужную карту, чиновник небрежным щелчком отправил ее в приемную щель компьютера и, как только на экране монитора появился невидимый для посетителя текст, стал читать через две-три строки, мгновенно отбрасывая лишнее, выбирая лишь то, что могло произвести на посетителя благоприятное впечатление:
— “Звездокруг”. Туристская фирма. Оклад двести престов в неделю. Оплата, как видите, превышает обычную категорию Х-2, но, поскольку платим не мы, налоговое управление смотрит на это сквозь пальцы.
— А его обязанности?
— Обслуживание клиентов. Сопровождение в туристских турне по островам. Райская жизнь. Всего два рабочих дня в неделю. Правда, прерывать турне нельзя. За сверхурочное время он получал отгулы. Клиенты не любят смены обслуживающего персонала. Премиальные — каждый месяц, в зависимости от оценки работы гида клиентом.
— Но для этой работы, насколько я понимаю, необходимо хорошее знание местных достопримечательностей и всех особенностей ваших поселений. Как же с этим может справиться приезжий?
— Маршруты повторяются. Не так уж много у нас достопримечательностей. К тому же фирма предоставляет две оплаченные недели для обучения новичков. У них собственный гипнозал, где готовят профессиональных гидов.
Все выглядело правдоподобно, вот только в “Звездокруге” ничего не знали о Романе Гравове. Назначение он получил, расписался в графе “согласен”, и больше его не видели. Кленов никогда не злоупотреблял своими особыми полномочиями. Он вел расследование методично и, по возможности, корректно. Хотя назначение Гравова в фирму “Звездокруг” вызвало у него серьезные сомнения. Он не стал скрупулезно проверять документацию бюро, справедливо полагая, что если уж документы здесь подделывались, то на высоком профессиональном уровне, а поскольку в его задачу входило как можно скорее установить местонахождение Гравова, не стоило начинать работу с конфликта. Поэтому из бюро он отправился в главное полицейское управление.
Старший инспектор Курлянов, по совместительству выполнявший работу специального уполномоченного федерального правительства, не заставил себя ждать слишком долго. Он появился ровно через двадцать минут после назначенного времени и не счел нужным даже извиниться.
Курлянов оказался непримечательным мужчиной среднего роста, разве что выглядел слишком молодо да чересчур бросались в глаза маленькие усики, словно специально приклеенные для того, чтобы походить на детектива из старинного фильма.
“Маскировка наоборот, — усмехнулся про себя Кленов, — и не такая уж глупая”.
— Вы познакомились с моими отчетами? Получили их все? — спросил Курлянов.
— Конечно.
— Тогда я не понимаю, зачем здесь нужен специальный уполномоченный Федерации. За два года я не зарегистрировал ни одного серьезного нарушения космического кодекса в этой колонии.
— А что, несерьезные все-таки были?
— Да так, обычные мелочи. Несоблюдение некоторых правил охраны среды, нарушение тарифов и таможенных квот. Интенсификация человеческого труда. У нас тут не очень-то жалуют роботов. Вот, пожалуй, и все. Для контроля за этими нарушениями вполне достаточно установить здесь обычное бюро отдела Внешних поселений, нет никакой нужды в специальном уполномоченном.
— Здесь иногда исчезают люди, сорок восемь за два года, — тихо произнес Кленов. Курлянов принял его реплику на свой счет.
— Это не доказано! Плохо налаженный контроль за выездом еще не означает…
— Не повторяйте глупостей, которыми нас пичкают местные власти! — начав терять терпение и уже не сдерживаясь, резко проговорил Кленов. — На два года мы установили специальный контроль за въездом и выездом с планеты, проверялись все рейсовые корабли. За это время здесь бесследно исчезли сорок восемь человек!
— Они могли сменить фамилию, отказаться от компьютерного контроля. Это их право.
— Все сорок восемь? Зачем?
— Я не знаю зачем. Зато я знаю, что здесь обычное, ничем не примечательное, периферийное поселение. Здешние люди не способны на преступления. Исчезновение людей? Я думаю, если хорошенько покопаться, их можно обнаружить на каком-нибудь “диком” поселении. Кто-то решил скрыться от слишком ретивой жены или от старого друга. Уехал, сменил фамилию, регистрационную карточку, растворился, перестал существовать в прежнем статусе.
— Видите, в чем дело, если человек меняет регистрационную карточку, то при этом взамен одного официального поселенца появляется другой, общее число их при этом не меняется…
— Вы собираетесь расследовать все сорок восемь случаев?
— Посмотрим. Начать я хотел бы вот с этого человека. Он пропал последним. Времени прошло немного, и все факты, связанные с ним, установить будет проще.
— Гравов, Роман Гравов. У меня хорошая память. Он не проходил по нашим картотекам.
— Это оттого, что год, после которого вы регистрируете официальное исчезновение поселенца, еще не прошел, и надпись “пропал без вести” в его официальной карточке пока не появилась.
— Почему в таком случае вы полагаете, что он пропал?
— Буду рад, если вы поможете установить его местонахождение.
Кленов протянул Курлянову справку, полученную в отделе по распределению рабочей силы. Тот внимательно прочитал ее, нахмурился, сделал какой-то запрос со своего пульта и, получив ответ, помрачнел еще больше.
— С фирмой “Звездокруг” у нас не самые лучшие взаимоотношения. Несколько раз я пытался доказать, что они занимаются контрабандой, и каждый раз вещественные доказательства исчезали, а свидетели напрочь теряли память во время официального разбирательства. Тем не менее у меня есть все основания полагать, что там происходит нечто, мягко говоря, не совсем легальное. И если вашего парня запутали в их делишки…
— Это не “мой парень”. Это обыкновенный переселенец. А что у них за контрабанда? Наркотики, алкоголь?
— Да нет. Всего лишь уравил.
— Что это?
— Ах да. Все время забываю, что вы не наш. У нас об этом напитке знает каждый ребенок. Прекрасный заменитель натурального кофе, оказывает сильное тонизирующее действие на организм и к тому же абсолютно безвреден Так, во всяком случае, уверяют медики.
Вначале Курлянов производил на Кленова благоприятное впечатление. Осторожен в выводах, нетороплив, в меру приветлив, ровно настолько, чтобы не выглядеть подобострастным. К тому же у него двойственное положение. Ему все время приходится балансировать между интересами Гридоса и Федерации… Дурак на таком месте долго не засидится. Кленову нужен был надежный помощник, и он все не мог решить, подходит ли для этого Курлянов, можно ли ему полностью довериться.
— Уравил — это напиток желтого цвета, который подают во всех кафе? Я, кажется, видел даже вывески с его рекламой.
— Дело в том, что существует два уравила. Один местного производства, второй контрабандный. Контрабандный, естественно, поэффективнее, считается, что он обладает особым целебным действием, ну и цена соответствующая.
— Таким образом, местное производство используется в основном, как я понимаю, для прикрытия контрабанды.
— Вообще-то вы правы. Все мелкие заводишки по его производству давно скупила все та же фирма “Звездокруг”. Наш совет считает вопрос с уравилом не подлежащим обсуждению Я несколько раз пытался поднять его, и ничего у меня не вышло, вам тоже не советую. Такое впечатление, что “фирмачи” нашли способ всерьез заинтересовать наших законодателей.
Курлянов казался вполне искренним, и Кленов решился наконец выложить свой главный козырь.
— Вы знаете, что в состав уравила входит чужая органика?
— Да, сок радоского плода.
— Нет. Это не сок плода. Это что-то гораздо более сложное и серьезное. Мои специалисты бьются над его составом уже достаточно долго. Пока что с уверенностью можно сказать, что туда входят неизвестные нам и скорее всего синтетические органические вещества очень сложного структурного строения. По своей архитектуре они походят на человеческий гамма-глобулин, но только по архитектуре. Состав совершенно другой, и назначение этой добавки пока неясно. Ее влияние на человеческий организм, может быть, вообще непредсказуемо.
— Не хотите ли вы сказать, что, кроме получения выгоды от продажи контрабанды, его производители преследуют какую-то иную цель?
Все добродушие слетело с лица, он сидел, сжав зубы, а стиснутая до белизны рука нервно постукивала по краю стола.
“Что-то он слишком волнуется. И вовсе не потому, что эта новость так уж для него неожиданна…” — подумал Кленов.
— Я стараюсь не строить гипотез без достаточных к тому оснований. Я сказал все, что пока знаю. К сожалению, исследования затруднены тем, что эти вещества совершенно не действуют на животных, даже на высших. А эксперименты на добровольцах требуют специального разрешения совета.
— Вряд ли вы его получите, но и то, что у вас есть, достаточно серьезно. Чтобы провести такое исследование, нужна целая группа специалистов и неплохая лаборатория. Вы привезли их с собой?
“А вот этого я тебе не скажу, — подумал Кленов, растирая кисть руки, словно она у него заболела от упражнений Курлянова. — Что-то ты слишком заинтересовался историей с уравилом, хотя, надо отдать должное, вопрос задан с видимым безразличием. — Кленов уже почти не сомневался, что имеет дело с умным, хорошо законспирированным противником. — Кто же за ним стоит?.. Во всяком случае, не совет, существует какая-то другая организация, иначе бы лаборатория тебя не интересовала…”
— Исследования проводятся на Земле, в федеральном научном центре, по доставленным с Гридоса образцам. Так что мои данные могли сильно устареть. Следующий рейсовый корабль, возможно, привезет нам что-нибудь новенькое. — И это сообщение явно не вызвало у Курлянова особой радости. — Одного не могу понять, откуда эта контрабанда берется… — проговорил Кленов.
— С кораблей, естественно.
— С кораблей-то с кораблей, да нет такой органики в освоенных нами мирах. По крайней мере центральный информаторий о ней ничего не знает. Я не верю, что какие-то гении сумели создать столь сложное органическое соединение в подпольной лаборатории только для того, чтобы потом им тайно торговать. Что-то здесь концы с концами не сходятся, к тому же есть специальные детекторы для обнаружения подобных веществ. Пройти таможенный контроль службы безопасности с такой контрабандой практически невозможно, но уравил продолжает поступать на Гридос регулярно и довольно большими партиями. Может, вы мне поможете разрешить эту загадку?
— Могу вам дать всего лишь совет.
— Я весь внимание.
Кленов понимал, какую опасную игру он затеял, провоцируя своего партнера (или противника?) на открытый выпад, и все же продолжал ее, потому что не видел другого способа выявить истину. Курлянов, заметив жест Кленова, растиравшего руку, перестал стучать по столу и расстегнул ворот рубашки, словно ему стало душно. Он рисковал не меньше Кленова, понимая, что с инспекторской службой Федерации шутки плохи. Она никогда не прощала ошибок своим выявленным врагам. А инспекторами назначали, как правило, хорошо подготовленных универсальных специалистов. Этот человек показался ему опасным. Он зашел слишком далеко, слишком многое узнал и понял: любой ценой его следовало остановить.
— Оставьте вы этот уравил в покое. Это наша частная проблема. Сами с ним разберемся.
— Это не так. Есть все основания полагать, что уравил имеет самое прямое отношение к развалу экономики Гридоса. Федерация не может себе позволить потерять одну из своих колоний, а дело может дойти и до этого. Мне кажется, здесь существуют силы, заинтересованные в подобном развитии событий. Это можно проверить. Давайте вместе проведем срочную инспекцию складских и рабочих помещений фирмы “Звездокруг”. Я думаю, мы обнаружим там немало интересного.
— Я не могу дать санкцию на такую инспекцию.
— Почему? — спросил Кленов.
— Это не входит в мою компетенцию.
— Вы же прекрасно понимаете, что, если мне придется обратиться за разрешением в совет после дебатов и затраченного на это времени, такая санкция из-за утечки информации потеряет всякий смысл.
Теперь они пристально смотрели в глаза друг другу. Словесный поединок подходил к своей кульминации.
— В таком случае вам придется от нее отказаться.
— Через месяц здесь будет “Руслан”, и я смогу провести инспекцию, не прося вас о содействии.
— Естественно, но к тому времени она потеряет всякий смысл.
— Вот это я и хотел от вас услышать.
— Мне придется принять меры, чтобы известная вам информация не получила преждевременного распространения.
— Боюсь, это вам не удастся. У федеральной службы безопасности существуют свои каналы передачи служебной информации. Так что не делайте глупостей. Моя откровенность, как вы, возможно, уже догадались, была всего лишь проверкой вашей лояльности, и я на нее не пошел бы без санкции своего начальства. Подумайте об этом. Всего хорошего — Кленов поднялся, повернулся и вышел.
На улице, как всегда, лил дождь. Кленов всей грудью вдохнул влажный, густой, как вата, воздух и подумал в который уж раз, что где-то там, за облаками, невзирая ни на что, светят звезды. И если бы сейчас ему удалось их увидеть, то все равно он не смог бы отыскать на этом чужом небе звезду, которая была его солнцем. Слишком велики расстояния. Слишком много времени требуется кораблю, чтобы на сверхсветовой скорости долететь сюда. Долго еще ждать “Руслана”, слишком долго. Он бравировал, играл и вовсе не чувствовал себя так уверенно, как выглядел в кабинете Курлянова. Ему было холодно, одиноко, да к тому же еще и тревожно. Он прекрасно понимал, какие силы привел теперь в действие и какой грозный и невидимый пока противник готовит сейчас свой ответный ход. “Звездокруг” — всего лишь ширма, и ему очень хотелось увидеть в ночном мраке лица тех, кто стоял за ней. Кто все это затеял, кто завозил сюда, на человеческое поселение, медленно действующий яд, убивающий волю, вкус к жизни? “Эликсир равнодушия” — так он назвал его в официальном документе, который пока что так и не сумел отправить.
Еще он думал о Романе Гравове, бесследно исчезнувшем все в том же “Звездокруге”. Кто он — друг, враг, случайно запутавшийся человек? Или, может быть, нечеловек? Кленов чувствовал, что уже близок к разгадке.
Кар стоял на противоположной стороне улицы, и ему нужно было перейти открытое пустое пространство, ярко освещенное фонарем. Улица, залитая мертвенным ртутным светом, казалась слишком холодной и пустынной. Ему стоило большого труда заставить себя сделать первый шаг, словно нужно было броситься в холодную воду.
“Слишком ты стал нервным, старина”, — сказал Кленов себе, чувствуя, как холод вместе с ветром проникает под одежду. Здесь, у полицейского управления, вряд ли они решатся что-нибудь предпринять. Бесследное исчезновение инспектора во время расследования их не устроит, придумают что-нибудь похитрей. Им любой ценой понадобится выиграть хоть немного времени — вот тогда они пойдут на все.
Что-то они здесь скрывают, что-то чрезвычайно важное, неожиданно понял он, гораздо более важное, чем история с эликсиром. Эликсир был скорее всего лишь средством, еще одной попыткой. Наверняка не только эликсир. Саботаж, исчезновение грузов, отправленных на Гридос. Они делают все, чтобы создать условия, невыносимые для жизни в этой отдаленной колонии. Все, чтобы поселение здесь оказалось настолько невыгодным, чтобы совет Федерации принял решение о его эвакуации. Они делают это, не считаясь ни с какими расходами. Создают “липовые” компании, внедряют своих людей, идут на любые преступления с единственной целью — не пустить нас сюда, на эту окраину Федерации, не позволить закрепиться на Гридосе. Не дать сделать следующего шага к Ангре…
У его кара мелькнула какая-то тень, или ему показалось? С той стороны высокий забор и густые деревья полностью закрыли свет фонаря, и Кленов ничего не мог рассмотреть в их тени Оставшиеся пять шагов он прошел медленно, готовый в любое мгновение броситься в сторону, но ничего не произошло. Кар был пуст.
Темное пятно в воде постепенно приобретало очертания человеческой фигуры. Роман, укрывшись за скалой и не выпуская рукоятки лазерного пистолета, наблюдал за ним уже несколько минут. Медленно всплывая, человек оставался неподвижен. В полумраке Роман не сразу понял, что перед ним женщина. Только сейчас он наконец опомнился и бросился ей на помощь.
Лицо женщины скрывала маска с поляризованным светофильтром, зато фигура, обтянутая полимерной тканью костюма, говорила о том, что женщина молода.
Роман не пытался понять, почему она стремилась к этому подводному причалу из последних сил. Для вопросов не пришло еще время.
Сорвав маску, он полностью открыл вентиль кислородного баллона и приблизил струю к губам женщины. Она глубоко вздохнула, застонала, но глаз не открыла. Роман достаточно разбирался в медицине, чтобы понять — ничего серьезного ей уже не грозит, нужно было просто подождать, пока пройдет обморок.
Ее лицо оказалось даже красивее, чем он ожидал. Длинные черные волосы рассыпались по плечам, сливаясь с темной тканью костюма и подчеркивая белизну кожи чуть скуластого лица с волевым подбородком и темными дугами широких бровей.
Роман сидел, свесив ноги с пирса. Голова девушки лежала у него на коленях, и он боялся пошевелиться, чтобы она случайно не соскользнула в воду, когда начнет приходить в себя. Совсем еще недавно, несколько дней назад, он мог случайно встретить ее в толпе, запросто подойти к ней, заговорить… Тогда он еще считал себя обыкновенным парнем и имел на это право. Сейчас даже эта невольная ласка — его рука, лежащая у нее на плече — не что иное, как обман…
“Биоробот — это конструкция из плазмы синтетических мышц и управляющего механизма с разветвленными электрическими цепями, заменяющими нервную систему” — так, кажется? В свое время он был неплохим учеником… Конечно, он не биоробот, что-то гораздо более сложное В своем теле он не ощущал ничего синтетического, и даже этот шар в мозгу мог быть всего лишь результатом внушения. Они могли проделать операцию с его волей и психикой, не прибегая к грубому хирургическому вмешательству. Где же в таком случае проходит граница между человеком и роботом? И кого именно следует считать человеком?
Что именно сделали с ним, он не знал. Он чувствовал себя нормально. Ему было всего двадцать восемь лет, на коленях у него лежала девушка, к которой он не имел права прикасаться, потому что не считал себя больше человеком…
Ее лицо, отрешенное от всего, казалось ему совершенным. Уста сомкнуты, глаза прикрыты… Пройдут минуты, и очарование исчезнет, она испугается, начнет говорить ненужные пустые слова. Человеческая жизнь, причастность к которой он перестал сейчас ощущать, властно ворвется под эти замкнутые, отрезанные от остального мира своды, и совершенство уходящих мгновений будет полностью уничтожено. Никогда больше он не ощутит такого полного единения с другим существом… Он не знал даже, принадлежат ли ему эти мысли или они являются частью инородного объекта, притаившегося внутри его мозга… Он думал об этом постоянно, даже сейчас, когда смотрел на тело девушки. На эту прекрасную, словно отлитую из черной бронзы статую. Костюм из тонкого пористого пластика лишь подчеркивал совершенные формы ее тела, не скрывая даже деталей… Не в силах сдержаться, он нагнулся и поцеловал ее в губы, словно хотел вознаградить себя этой последней, украденной лаской за предстоящее отчуждение… И именно в этот момент она открыла глаза.
Ни испуга, ни отвращения, ни даже протеста не увидел он в ее синем взгляде. Озноб пробежал по телу Романа от взора, в котором читалось бесконечное изумление. Она приподнялась, осторожно освободилась от его руки.
— Кто ты?
Роман пожал плечами, не зная, что отвечать на этот простой вопрос.
— Ты не из россов, я не знаю тебя… — Постепенно в ее глазах появлялся не страх, нет, скорее какое-то отчаяние. — Кто бы ты ни был, ты не слуга деймов. Ты ждал здесь наших? Почему ты молчишь?
— Я никого не ждал. Я бежал, спасая свою жизнь, попал в этот грот и вот увидел тебя. Остальное не так уж важно… Ты-то откуда здесь взялась?
— Нас выследили, взорвали лодку. Все наши погибли, одна я уцелела. — На секунду в ее глазах блеснули слезы, и тут же она взяла себя в руки. — Здесь нельзя оставаться. Я думаю, теперь они знают об этом тайном пути. Скоро здесь будут слуги деймов.
Роман не знал, что собой представляет тайный путь, о котором она говорила. Скорее всего она приняла его за кого-то другого. Это не имело сейчас никакого значения. Ему было все равно куда идти.
— Из этого грота без дыхательного аппарата не выбраться. Озеро слишком глубоко, и подводный проход, по которому я приплыл, не пройти второй раз, не хватит воздуха в легких. Придется тебе плыть одной.
— Моим дыхательным аппаратом можно пользоваться по очереди. Понадобится всего несколько вдохов Я хорошо знаю этот путь.
Он удивился, что ему самому в голову не пришла такая простая мысль.
— Может быть, ты хоть скажешь, как тебя зовут?
— Меня зовут Элия.
Какое-то время Элия уверенно выбирала путь среди бесчисленных пересечений подземных штреков. В своих одиноких странствиях по руднику Роман никогда не забирался так далеко, и эта часть подземного лабиринта была ему совершенно незнакома Судя по компасу, они находились в западной части острова и приближались к берегу. Штреки опускались все глубже, и Роман понял, что над их головами уже плещутся ядовитые волны океана. Странно, что за все эти годы вода не смогла пробиться в заброшенные штольни и не затопила их.
Они шли, почти не разговаривая. Все самое главное было сказано еще у озера, и сейчас, когда конкретное действие, необходимость найти выход из подземного лабиринта подавили на время его мучительные раздумья, он не хотел снова к ним возвращаться и благодарен девушке за то, что она отложила все свои многочисленные и вполне естественные вопросы на более подходящее время.
По подсчетам Романа, они прошли не менее пяти километров. Остров должен был давно кончиться. Штольни пролегали теперь под дном океана… Неужели здесь есть подземный ход к архипелагу? До него не менее ста километров. Им никогда не преодолеть такое расстояние… О какой двери в таком случае все время говорит Элия? Пора разобраться в этом подробней. Он нагнал девушку и только теперь заметил, что она держалась из последних сил.
— Нужно сделать привал.
— Нет. Мы не можем терять времени. Стражи никогда не ждут дольше положенного.
— Мы должны остановиться, передохнуть хотя бы несколько минут. Иначе ты вообще не сможешь идти. Ну, пожалуйста, Элия… — Он осторожно, но настойчиво взял ее за локоть, и девушка подчинилась.
Пока она раскладывала нехитрую снедь из универсальных консервированных завтраков, Роман решил осмотреть штрек. После встречи с существом, похожим на огненную летучую мышь, он больше не доверял этим подземельям. В нескольких местах он прикладывал ухо к полу и стенам подземных пещер, надеясь уловить едва заметное содрогание почвы или хоть какие-нибудь звуки, но все было тихо.
Когда он вернулся, Элия уже закончила приготовления к завтраку или, может быть, к обеду? Под землей время идет иначе, и даже часы не могут убедить в том, что утро давно наступило.
Девушка в его куртке, майке и импровизированной юбке, наспех сделанной из остатков водолазного костюма, выглядела вполне по-домашнему.
Если бы он мог сделать так, чтобы их совместный поход никогда не кончался… Он готов был сейчас отдать все, что угодно, даже свет солнца и запах лугов родной планеты, за иллюзию равенства. Невольный жест, поступок, может быть, интонация голоса — и она догадается, что он не такой, как она, что его психика слеплена из другого, нечеловеческого теста. Тогда вместо доверия возникнет испуг, а потом ужас и отвращение…
Именно этого он со страхом ждал каждую минуту в неестественном напряжении и оттого казался девушке отчужденным, суровым и замкнутым человеком.
Элия ела мало, лишь подчиняясь необходимости. Если бы этот человек, выбравший ее в спутницы жизни, не казался таким далеким, она бы, возможно, легче перенесла совершившийся вопреки всем законам приличия полный поворот в ее жизни. Если бы он хоть немного облегчил ее положение!
Ей даже в голову не приходило, что чужеземец попросту мог не знать один из важнейших законов ее общины. При любых обстоятельствах губы мужчины, коснувшиеся губ свободной женщины, могут означать лишь одно — отныне она становилась его избранницей. Он не захотел подождать, как полагалось по древнему обычаю, пока она первая сделает шаг навстречу, а вместо этого воспользовался ее беспомощным состоянием. Это глубоко задело и оскорбило ее. А сейчас, вместо того чтобы, воспользовавшись передышкой, попытаться исправить положение, оправдаться, объяснить, наконец, почему он так поступил, вместо всего этого он жует свои бутерброды так, словно важней ничего нет в жизни! Мать была права, она всегда говорила ей, что пища имеет необъяснимую власть над мыслями и чувствами мужчин. Не успев дожевать бутерброд, он наконец заговорил с ней, но совсем не о том, чего она ждала:
— Эти стражи… — Он по-прежнему не смотрел в ее сторону, словно разговаривал с куском скалы, валявшимся в проходе. — Что они собой представляют?
— Это искусственные люди, созданные деймами. — Если бы его лицо не было повернуто в сторону от фонаря, она увидела бы, как смертельно побледнел Роман.
— Как они выглядят? — Она услышала волнение в его голосе, но так и не смогла понять, чем оно вызвано.
— Как люди.
— Они что, едят, пьют, разговаривают, любят женщин? — Теперь в его голосе слышалось раздражение, почти злость.
— Да что ты! Это просто куклы. Их заряжают на один поход или дают другое, специальное задание. Как только оно выполнено, они уже не могут двигаться. Тогда их уничтожают. Два таких стража вели нас через проход. Один израсходовал полностью всю свою силу и был уничтожен. Второй ждет у двери нашего возвращения. Но заряд волшебной силы, которой снабдили его деймы, постепенно ослабевает. Вот почему мы должны торопиться, если мы опоздаем, он не сможет провести нас обратно.
— Что это за проход, куда он ведет?
— На Ангру.
— Ангра — это твой остров?
— Это мир, в котором мы живем.
— Мир? Что ты имеешь в виду? Это уже не Гридос? Там светит другое солнце? — Впервые он посмотрел ей прямо в лицо глазами, расширенными от удивления.
— Конечно. На Ангре три луны — одна с большим огненным кольцом. У нас не бывает дождей, и растет розовая трава, которую так любят кросты. Тебе понравится у нас. Гридос хуже моего мира. А у вас, на Земле, бывают дожди?
— Бывают. Их вызывают искусственно. Но подожди, где вы берете корабль для перехода? И где он нас ждет сейчас?
— У вас тоже есть колдуны? Когда нам нужен дождь, мы обращаемся к деймам.
— Я спросил тебя о корабле…
— Я не знаю, что это такое.
— Большая лодка для полета через пространство. Только она может пронести человека от одного мира к другому.
— Для этого не нужна лодка. Нужен заколдованный страж и дверь…
— Бред какой-то… — Он обхватил голову руками, словно хотел удержать разбегавшиеся мысли. Самым удивительным было то, что он не находил в ее словах ничего невероятного, ему казалось почти естественным все, что она сказала.
— Как выглядит эта дверь? У нее есть ручка? Ее можно открыть?
— Ну что ты! Страж входит в черную скалу и ведет за собой человека. Страж всегда идет впереди.
— Подожди. Он входит прямо в скалу?
— Да.
— И скала пропускает его?
— Конечно. Он же заколдован специально для этого.
— Прости, я забыл… И что же, человек может идти следом?
— После стража остается проход. Он светится как голубой туман, нужно спешить, пока скала снова не станет твердой.
— Здесь, на Гридосе, есть такая скала?
— Конечно, мы же идем к ней… Ты задаешь вопросы, как ребенок.
— Прости. Земляне не умеют проходить сквозь скалы, но если здесь есть такая дверь, я хотел бы на нее посмотреть…
Слышал он о такой двери когда-то очень давно. Те, кого он хорошо знал раньше, а потом забыл, много раз говорили ему о двери, ведущей в чужие миры, и о дороге без возвращений…
— Нам пора идти.
— Наконец ты понял, как важно успеть! — Она торопливо поднялась, все вещи оказались уже разложенными по местам, он не заметил, когда она успела это сделать.
Едва они двинулись, как Роман услышал странный свист. Он доносился спереди, из туннеля, по которому они шли.
— Не шевелись, — прошептал он на ухо Элии, гася фонарь. — В этих пещерах водится много нечисти, их может привлечь свет и движение.
— Но мне говорили, на Гридосе вообще нет животных. Ты имеешь в виду деймов?
Она ответила шепотом, и он ощутил у себя на щеке ее жаркое дыхание.
— Я не знаю, откуда они здесь берутся. Может быть, из твоей двери в другие миры. Одно из таких чудищ я как-то встретил здесь. “Правда, тогда я был один и ничего не боялся”, — добавил он уже про себя, ощупывая ребристую рукоятку лазерного пистолета.
Звук повторился ближе. Он возник на низких нотах и, пройдя через весь звуковой спектр, закончился на пронзительном визге. От этого визга мороз шел по коже.
Элия прижалась к нему. В темноте он обнял ее за плечи свободной рукой. Впереди, за поворотом туннеля, вдруг замелькал слабый, едва различимый свет. Казалось, в воздухе развесили множество световых лоскутков. Величина каждого была не больше листа писчей бумаги. Светящийся лист то вытягивался, то складывался в крохотную ослепительную световую точку. В этот момент раздавался едва слышный писк. Теперь они поняли, что звуки, отражаясь от стен туннеля и сливаясь друг с другом, рождали на расстоянии странные эффекты, похожие то на вой, то на свист. Иногда в них слышались обрывки непонятных мелодий, иногда какая-то горькая, тоскливая жалоба. Вдруг Элия вздрогнула и прошептала:
— Я их узнала… Это ночные кронты. Они питаются светом и теплом. От них нет спасения. Сейчас они нас почуют и высосут все тепло, превратят в куски льда.
— Быстрее, бежим! — Он дернул ее за руку и не смог сдвинуть с места. Девушка словно окаменела.
— Бесполезно. Они летают быстрее олнов. Спасения нет. Я должна сказать тебе что-то важное… Я прощаю тебя за то, что ты сделал там, в гроте. — Ее руки нашли в темноте его голову, притянули к себе, и он почувствовал на своих губах ее горячие живые губы. Прикосновение было мимолетным, почти мгновенным. — По нашим обычаям, девушка должна первой поцеловать мужчину, только тогда древний обряд имеет силу. Теперь мы не расстанемся после смерти…
— Послушай, Элия, сейчас не время говорить об обычаях. Если эти существа опасны, нужно что-то делать…
— Ты ничего не сможешь. От них нет спасения.
Огненные бабочки порхали уже совсем рядом, до них оставалось не больше трех метров. Их было много, наверное, не меньше сотни, медленно, плавно порхающих огненных листочков, таких безобидных с виду. Вдруг те, что летели впереди, прекратили бесцельное, неторопливое порхание в воздухе и резко изменили направление полета в сторону людей. В их движениях появилась целеустремленность и резкость. Буквально через секунду они уже были на расстоянии вытянутой руки, и только теперь Роман по-настоящему ощутил ток опасности, исходивший от этих существ. На них пахнуло ледяным холодом, словно из дверей огромного холодильника. Совершенно рефлекторно, не надеясь на положительный результат, Роман приподнял руку и выстрелил из лазерного пистолета в пролетающую стаю бледных световых вампиров. Тонкий, как игла, луч пронесся между ними, не задев ни одного, уперся в противоположную стену и полыхнул там ослепительной фиолетовой вспышкой. Раскаленное добела пятно расплавленной породы ярко засветилось в темноте, и сразу же вся стая бросилась к нему и жадно приникла к раскаленной породе, слилась с ней… В воздухе пещеры не осталось ни одного светляка.
— Скорее! — вновь крикнул он Элии. — Скорее, пока они заняты…
Они проскользнули мимо тускнеющего на глазах круга и бросились вдоль штольни, прочь от ночного кошмара.
Планета Занда-Фе в галактике, которой не могло быть ни на одной звездной карте Земли, выглядела мрачно и одновременно величественно.
Гагояг вместе со своим неразлучным спутником Велоягом только что вышли из пространственной двери, соединявшей множество параллельных миров, и теперь неторопливо шли по дорожке кристаллического сада.
На черной грани переходника еще не погас огненный контур, напоминавший своими очертаниями гигантскую летучую мышь. По поверхности каменного параллелепипеда змеились и гасли ветвистые искры.
Угасающий звездный карлик едва освещал поверхность планеты своими дряхлыми красноватыми лучами. Сад, простиравшийся во все стороны на десятки и сотни километров, был так же мертв с точки зрения существа из человеческих миров, как и вся остальная поверхность планеты. Здесь росли лишь кристаллы. Фиолетовые шестиметровые друзы, наполненные изнутри светом заходящего солнца, чередовались с мрачными кристаллами Ориона. Их сменяли причудливые наплывы полупрозрачного розового оникса. И, наконец, впереди, прерывая дорожку, перед идущими предстала изящная пергола, сплетенная из пенистого кружева дендридов.
Это было их любимое место раздумий. Они вынашивали планы захвата новых миров, решали дела, связанные с управлением старыми владениями. Здесь выносились приговоры непокорным народам и порой решалась судьба целых планет.
Угрюмые владыки, правившие каждый сотнями обитаемых миров, молча вошли в перголу. Столь обширная власть имела и оборотную сторону. Империя деймов была так велика, что власть ее правителей постепенно растворялась в необозримых пространствах Вселенной. Десятки миров рождались и умирали в ее глубинах, так и не успев узнать, кому они принадлежат.
Велояг, почтительно наклонив голову, наконец решился прервать раздумья своего именитого спутника.
— Ат-баяг считает, что я не был достаточно старателен.
— Да, мы оба теперь не в почете. Я добровольно согласился разделить с тобой изгнание и удалился от двора.
— Они не должны были поручать столь низменное задание мне, владыке третьей категории.
— Но ведь ты не справился с поручением Ат-баяга. В этом они правы.
— Я не мог знать, что люди обладают огнем такой силы! Он обливал меня огнем раз за разом, а от нас так мало остается при переходе в их проклятые миры! Если бы я не ушел, ты бы сейчас не говорил со мной!
— Я знаю. Ты сделал все, что мог. Именно поэтому я не одобрил их решение. — Гагояг замолчал и нахмурился. Игра света, отраженная призмами ближайших кристаллов, следуя его настроению, померкла и перешла в кроваво-красные тона.
— Есть лишь один способ справиться с проклятыми мирами. Как ты думаешь, что держит дверь на их планете Ангре в системе наших миров?
— Этого я не знаю.
— Для этого нужна великая сила. Пойдем, я покажу тебе кое-что…
Гагояг поднялся и решительно вышел из перголы. Велояг едва успевал за его размашистым нервным шагом. Концы крыльев, волочившиеся за ними по песчаной дорожке, оставляли заметные борозды. Они шли довольно долго. Сад, раскинувшийся в необъятной долине на сотни километров, в этом месте постепенно перешел в узкое ущелье. Вскоре его стены сомкнулись над головами идущих. Теперь они шли по пещере, поражавшей воображение своими размерами. Красноватые глаза владык улавливали мельчайшие отблески излучений и не нуждались в освещении. Они видели каждую мелочь в окружавшем их каменном лабиринте.
Наконец пещера кончилась. В глубине, там, где сходились вместе грани плоских стен, лежало нечто, похожее на опрокинутую каменную чашу. Они подошли ближе и остановились на почтительном расстоянии.
— Что ты чувствуешь? — спросил Гагояг.
— Не знаю… стены чаши слишком толсты, но, мне кажется, сквозь них пробивается запах смерти.
— Ты прав. Сейчас мы увидим то, что было сокрыто здесь многие тысячи лет. Смотри же…
Гагояг громко произнес заклинание. Поверхность чаши хрустнула и распалась на две половины. Велояг попятился, хотя на первый взгляд внутри не было ничего особенного. Всего лишь друза из двух кристаллов, один из которых излучал мерцающий красный свет, другой светился зеленым огнем.
— Не бойся. Пока они вместе, они безопасны, но стоит их разлучить…
— Что это?
— Огни Кассандры. Слышал о них?
— Легенды, предания… Неужели они существуют на самом деле?
— Их посадил мой прадед. Десять тысяч лет мы удобряли эту землю порошком из толченых зубов дракона, поливали ее мертвой водой, и вот теперь они созрели.
— И они в самом деле способны изменить мир?
— В чем главная сущность мира?
— Сущностей много…
— Ты прав, но есть одна, неизменная для всех миров. Повсюду материя отражает сама себя, словно смотрится в зеркало смерти… Через каждую вещь можно провести четкую грань, разделяющую ее на две одинаковые половины. Симметрия — вот закон, общий для всей Вселенной. А теперь подумай, что случится, если разрушить или слегка изменить, пусть даже на самую малость главную сущность вещей…
— Вещи начнут разрушаться.
— Или изменяться… Никто еще не видел, как это происходит. Никому не удавалось вырастить огни Кассандры — мне это удалось. Свет — признак зрелости. Он появился совсем недавно, всего лишь тысячу лет назад. Теперь их можно использовать. Раньше здесь росло четыре кристалла. Два из них…" Впрочем, это неважно.
— Но использовать их опасно!
— Конечно, опасно! Великое всегда опасно! Мир содрогнется перед нами. Везде, куда упадут лучи этих огней, воцарится хаос и смерть.
— Почему они разные?
— Потому что все в мире имеет свою противоположность. Красный свет уменьшает размеры вещей за их левой невидимой гранью, зеленый увеличивает правую сторону. Деформированный, искаженный мир рушится. Ничто не может устоять перед этим оружием. Их лучами можно сокрушать замки и города, раскалывать планеты, как орехи, тушить солнца.
— Но неужели ты хочешь подвергнуть их ужасному воздействию наш собственный мир?
— Только если меня к этому вынудят! Я думаю, у черв ков хватит благоразумия отказаться от бессмысленной борьбы.
Красные и зеленые всполохи смертоносных огней попеременно освещали высокую фигуру Гагояга. Казалось, он стал выше, чешуя на его груди блестела бесчисленными радужными огнями.
— Что еще они могут?
— Разъединенные, они искривляют пространство. Их сила притяжения друг к другу так велика, что они способны пробить туннель между нашим миром и миром червеков.
— Так вот почему Ангра…
— Молчи. Это величайшая тайна.
— Я слышал, древние архи когда-то владели огнями Кассандры.
— Не повторяй глупой лжи, изобретенной моими завистниками. Огни Кассандры посадил мой дед. Если ты повторишь еще раз подобную выдумку…
— Я молчу, великий. Я уже молчу!
Кленов включил индикатор и провел лучом вдоль всей поверхности кара. Ничего постороннего, кроме обычных подслушивающих устройств. Может быть, они не успели? В любом случае теперь этой машиной пользоваться опасно. Она слишком заметна. После разговора с Курляновым все чрезвычайно осложнилось. Он надеялся найти в нем помощника, а приобрел опасного врага. Выясняя его взгляды, пришлось пожертвовать кое-какой информацией, чтобы “вызвать огонь на себя”. Ну вот он его вызвал… Теперь, действовать придется с удвоенной осторожностью.
Самым разумным было бы сейчас оторваться от наблюдателей, осесть на тайной конспиративной квартире, о которой не знали местные власти, и затаиться там до прилета “Руслана”. Возможно, он так бы и сделал. Если бы не Гравов. Его след может вывести на таинственных противников Федерации, умело остававшихся до сих пор в тени, прикрывшихся многочисленными подставными лицами.
Если отложить поиски Гравова до прилета “Руслана”, вряд ли они что-нибудь найдут. Еще один пропавший без вести колонист его не устраивал, и именно поэтому, осторожно скользнув в густую тень деревьев, он оставил председательский кар посреди улицы, решив, что общественный транспорт для него теперь более безопасен.
Путь, который он в этот промозглый вечер собирался проделать, был неблизок. Ему предстояло пересечь весь город, чтобы добраться до высокого здания из стекла и бетона, обнесенного высоченным забором с силовой защитой. Странное украшение для туристской фирмы… Скорей всего Курлянов их уже предупредил. Однако вряд ли они ждут визита инспектора сегодня ночью…
Пересаживаясь с маршрута на маршрут, он не особенно заботился о невидимых наблюдателях. В том, что они есть, он ни на минуту не сомневался, но не сомневался также и в том, что, пока электронные передатчики типа “жучок”, вделанные в его плащ во время визита к Курлянову, исправно работают, ему нечего опасаться слишком пристального внимания к своей персоне. В его плане отрыва от наблюдения этим “жучкам” отводилась важная роль.
В последний раз поменяв маршрут, он решил, что видимость “запутывания” следа соблюдена достаточно. Можно было приступить к выполнению основного плана.
Старая колымага на магнитной подушке кряхтела и постанывала на поворотах, на ее обшарпанных, исцарапанных стенах сохранились автографы многочисленных пассажиров. Плохо закрепленные сиденья скрипели при каждом толчке. В этот поздний час на маршруте, идущем от центра города к рабочем поселку, пассажиров оказалось немного. Какой-то усталый человек дремал перед Кленовым. Полностью занятые друг другом молодые люди перешептывались на заднем сиденье. Четверо пассажиров только что сошли, среди оставшихся он не заметил никого подозрительного, пора было начинать. Плащ он снял еще раньше и, скатав его в тугой сверток, держал на коленях. Им придется пожертвовать. Не было времени выискивать в его многочисленных складках маковые зернышки передатчиков, закрепленные там, в раздевалке полицейского управления.
Как только маршрутный кар подошел к очередной остановке, Кленов резко поднялся. Сойти следовало здесь, следующая будет уже “Звездокруг”. “Забытый” плащ остался лежать под сиденьем. Вряд ли его там скоро обнаружат.
Кленов спрятался от дождя под низеньким стеклянным грибком остановки. Кар ушел, вокруг не было ни души. Пронизывающий холодный ветер неприятно обдувал спину под влажной от дождя рубашкой. Минут через пять показалась маленькая полосатая машина, которую он заметил на предыдущей остановке. Его расчет оправдался. Теперь его отсутствие в маршрутном каре будет обнаружено не скоро. Агенты наверняка вели его по лучу оставленных в плаще передатчиков. Во всяком случае, у него в резерве верных полчаса, прежде чем за него возьмутся всерьез.
Чтобы сэкономить время, а заодно согреться, он сделал небольшую пробежку до следующей остановки. Перед зданием фирмы на противоположной стороне улицы Кленов остановился, подождал с минуту, изучая обстановку и внимательно всматриваясь в проходную у высоких литых ворот. Охраны не было видно. Вряд ли она здесь есть вообще. Пользоваться сторожами считалось несолидным. Фирма наверняка дорожит своей репутацией и вынуждена полностью положиться на электронику. На этом и строился его главный расчет. Во все матрицы охранных автоматов, изготовленных на Земле, вводился особый код. Это держалось в строжайшей тайне, и пользоваться кодом разрешалось лишь в самых исключительных случаях. Обнаружить же его в переплетении различных команд, ключевых слов и зашифрованных приказов практически было невозможно. Электронные матрицы из столицы рассылались во все поселения Федерации. Автоматы печатали по их образцу схемы, собирали из них блоки, и никто не знал, что благодаря секретному коду человек может остаться незамеченным, пройти сквозь самые сложные охранные устройства. Надо лишь располагать небольшим прибором, содержащим кодовый набор импульсов…
Кленов отрегулировал свой наручный индикатор, включил передатчик кода и быстро перешел улицу. Окинул взглядом стылую громаду здания, словно оценивал рост и силы противника, стоящего перед ним. Он прекрасно понимал, что может не вернуться оттуда, а все его предприятие похоже скорее на жест отчаянья, чем на хорошо подготовленную и спланированную операцию.
Если бы не Гравов, он бы никогда не решился на нее, но теперь поздно раздумывать… Он направил невидимый луч передатчика на дверь проходной.
Стоит там оказаться хоть одному устройству, изготовленному не по земным чертежам, и сейчас же завоет сирена тревоги, но все было тихо. Только тени столба скрещивались на воротах, да летел ему в лицо из мрака не прекращавшийся ни на секунду дождь.
Он решительно толкнул дверь и вошел внутрь проходной. Контрольный турникет уступил без малейшего сопротивления. Дежурный автомат недовольно заурчал, когда Кленов пересек лучи его датчиков, но послушно открыл вторую дверь. Теперь он уже был на территории фирмы. Абсолютно нелегально, если следовать букве закона. Любой охранник мог его здесь попросту пристрелить. Если у них все-таки есть охрана… Ему оставалось лишь надеяться на удачу. Двор показался огромным, здесь было еще холодней, чем на улице. Под перекрещивающимися лучами прожекторов, сверкавших с высоты контрольных вышек, он чувствовал себя абсолютно беззащитным. Стиснув зубы, Кленов заставил себя идти неторопливо. Уверенность, естественность поведения — сейчас единственное его оружие. Возможно, прежде чем стрелять, они захотят выяснить, кто проник на охраняемую территорию и почему идет по ней так, словно имеет на это право…
Двор наконец остался позади, однако стеклянные вращающиеся двери здания не шелохнулись, когда он надавил на них плечом. Холодный пот струился между лопаток. Если эта проклятая дверь не откроется, автомат, который ею управляет, подаст сигнал тревоги, и он окажется в ловушке. Кленов попробовал еще раз — и только теперь вспомнил об узком луче передатчика. От его толчков тревога могла включиться в любую секунду. Он проклинал себя за глупость и одновременно водил лучом по двери, нащупывая выходное отверстие контрольных замковых датчиков.
Наконец что-то громко щелкнуло в глубине вестибюля, и бесцветный металлический голос у него над головой произнес: “Контрольная проверка закончена, данные совпадают. Вы можете открыть дверь”. Это еще что за новости? Ему некогда было раздумывать. Дверь поддалась наконец его усилиям. За спиной громко лязгнул автоматический замок. Он стоял в абсолютно темном вестибюле.
Опасность не уменьшилась, она стала конкретнее и ближе. Ему уже не угрожали невидимые стволы прицельных устройств. Слабый свет пробивался из-за его спины сквозь прозрачную дверь. Глаза немного привыкли к полумраку. Впереди горой вздымалась широкая лестница, укрытая ковром, а где-то справа виднелись овальные кабинки пневматических лифтов.
Проще всего, конечно, было бы подняться на лифте на самый верхний, двадцать второй этаж, а затем, спускаясь, постепенно осматривать все здание. Но он знал, что это невозможно. Лифты могли контролироваться каким-нибудь автоматическим устройством, не попадающим под действие его луча. Подойдя ближе к лестничному пролету, он понял, что здесь есть еще и цокольные, а может быть, и подземные этажи. Прежде всего нужно было найти картотеку. Кленов нащупал на поясе крохотный фонарик и двинулся в сторону от лестницы по коридору первого этажа.
Собственно, картотека могла находиться где угодно… Возможно, ее разместили в приемной, чтобы дать возможность чиновникам фирмы быстро и незаметно установить, с кем они имеют дело. Даже если сама картотека расположена в другом месте, все равно там должны быть соединенные с ней дисплейные пульты… Теперь, по крайней мере, он знал, что надо искать. Парадный проход, богато обставленный вестибюль — все то, что могло произвести впечатление на впервые пришедшего сюда простака. Там и тут бледным лунным светом горели под потолком небольшие ночные светильники, и это помогало Кленову ориентироваться в путанице переходов. Наконец он нашел самый широкий центральный коридор, заканчивающийся разукрашенной двустворчатой дверью. Приемная могла быть здесь. Надписи, как обычно, не было. Днем над дверью загоралось зеленое окно информационного дисплея со всеми нужными указаниями. Сейчас оно было серым и пустым.
Ему не хотелось вламываться еще в одну дверь. К счастью, она оказалась попросту незапертой.
Небрежность или приманка для непрошеного ночного посетителя? Что бы там ни было, сейчас он это узнает. Одна из створок, уступая его усилиям, медленно пошла в сторону, открыв перед ним широкий овальный зал с рядами полукруглых диванов и длинной конторской стойкой. Он нашел то, что искал. За стойкой, напротив прорезанных в бронестекле окошечек, стояли столы с компьютерными терминалами. Двери из зала на ту сторону не было. К счастью, стекло шло не до самого потолка. Пододвинув диван и взобравшись на его спинку, Кленову удалось дотянуться до верхнего края стекла. Остальное было нетрудно, — Кленов перемахнул через стойку и спрыгнул вниз. Удар подошв по пластику пола прогрохотал в затаившемся ночном помещении словно пушечный выстрел. Несколько секунд, присев у стойки, он ожидал, казалось, неминуемого теперь сигнала тревоги, но все по-прежнему было тихо.
Оставалось включить терминал и, разобравшись во входных данных и кодах, послать запрос в центральную картотеку. Рядом с дисплеем он обнаружил пластиковую табличку, значительно облегчившую его задачу. Терминал, не рассчитанный на программиста, был приспособлен к возможностям обычного среднего чиновника. Не прошло и минуты, как на дисплее вспыхнула первая страничка текста: “Гравов Роман Федорович. 28 лет. Холост. Постоянной специальности не имеет. Прибыл из Федерации, вольнонаемный, категория договора Х-2”. Дальше шли пункты и условия найма. Это он пропустил. В последней графе значилось: “Предварительная проверка на Мортоне”. Что бы это могло значить? Не теряя времени, он набрал на клавиатуре слово “Мортон”, а затем знак вопроса. Сразу же вспыхнуло сообщение: “Мортон, остров, координаты 32–48. Мерлитовый рудник, основная добыча приостановлена, опасен для жизни, старательская артель, проверка благонадежности, изоляция… Лица, направляемые на Мортон, официальной регистрации не подлежат”.
Вот теперь он знал все, что нужно. Почти все…
Шорох, шум, скрежет, потом какой-то глухой удар донесся до слуха Романа из глубины штольни, по которой они теперь шли.
Ему казалось, что в спешке, уходя от тепловых вампиров, они потеряли ориентацию и свернули в боковой туннель. Элия с ним не согласилась.
— Понимаешь, вампиры никогда не улетают слишком далеко, их тела легко проходят сквозь пространство. Для этого им даже не нужен проводник, они летают из мира в мир, куда хотят. Но в наших мирах чувствуют себя тяжело и никогда не улетают слишком далеко от двери, она должна быть совсем рядом.
— Откуда ты знаешь? Можно подумать, ты видела этих вампиров раньше.
— К нам на Ангру они залетают довольно часто и сразу же убираются обратно. Старейшины говорили, что наш мир слишком тяжел для них. Наверное, там, откуда они прилетают, все выглядит по-другому.
— Меня беспокоит этот шум позади, как будто течет вода…
— Я ничего не слышу…
— Штольня все время понижается, и, если вода где-то прорвалась, это очень опасно.
— Почему ты думаешь, что вода прорвалась именно сейчас? Дверь действует не один десяток лет; и никогда раньше ничего не случалось.
— Потому что кому-то очень не хочется, чтобы мы нашли эту дверь.
— Что им до нас?
— Помнишь, я тебе показывал тень на скале, оплавленный контур крыла…
— Конечно. Там был дейм. — С терминологией они испытывали явные затруднения, иногда одни и те же предметы, места требовалось называть по-разному несколько раз, чтобы уяснить, о чем идет речь.
— Хорошо, пусть будет дейм. Это существо обладает надо мной какой-то властью. Оно сказало, что, если я не подчинюсь, мне будет очень больно, что в голове у меня есть нечто… — Он не знал, как сказать ей об этом. Роман чувствовал холодный пот на лице. Он понимал, что теперь уже обратного пути нет, и не знал, как продолжить… — Какая-то область, шар… — наконец набрался мужества произнести это слово. Теперь он боялся даже взглянуть в ее сторону. Он ждал насмешки, но услышал лишь недоуменный вопрос:
— Ну и что? Что ты ему ответил?
— Я ощутил нечеловеческую боль в голове, потом выстрелил из лазера несколько раз, и он ушел.
— Деймы умеют и не такое.
— Но он сказал, что я козявка, куча слизи, что мною можно управлять на расстоянии, как роботом!
— Деймы умеют многое, но им никогда нельзя верить. Если бы это была правда, разве бы ты стоял сейчас здесь?.. Почему они не начинают свои команды, если обладают такой властью? — Она стояла, гордо выпрямившись и повернувшись лицом к боковой стене. Ее голос звенел в пустой штольне, отражаясь от стен. Казалось, она бросала вызов неведомому врагу, притаившемуся внутри каменных стен, и словно в ответ ей издали донесся шум еще одного глухого удара, от которого вздрогнули стены штольни и пол завибрировал под ногами. Только потом пришел низкий, дрожащий звук, многократно раздробленный бесчисленными поворотами каменной пещеры.
— Это похоже на взрыв… Скажи мне, эти стражи, охраняющие дверь, на что они похожи, как выглядят?
Девушка отвечала глухо, не глядя ему в лицо:
— Это куклы. Грубо вылепленные куклы, едва похожие на человека. У них нет даже лица. Только волшебная сила деймов, данная на один раз. Ее хватает на день, иногда на неделю или месяц. Им дают только одно задание. Как только волшебная сила уходит, они вновь превращаются в мертвых кукол… Деймы умеют красть души людей. Над таким человеком их власть незаметна, он такой же, как все, и лишь иногда… — Он не слышал ее, вернее, не слушал, повторяя раз за разом только что открытую и такую, в сущности, простую истину: за роботом не нужно устраивать сложную охоту, роботу достаточно отдать приказ, а он человек, что бы там ни говорило это порождение мрака.
Шум воды за их спинами между тем нарастал.
Они бежали вдоль штольни. Теперь она пошла круто вверх. Ноги то и дело скользили по поверхности камня, проваливались в какие-то рытвины. Иногда попадалась коварная мелкая осыпь, и тогда двигаться вперед было совсем трудно. Элия окончательно выбилась из сил, временами ему приходилось нести на руках постепенно слабевшую девушку. Грозный шум воды у них за спиной стал отчетливо слышен, вот-вот должна была наступить развязка. Роман понимал, что на такой глубине, на какую они опустились, у них не остается ни малейшей надежды на спасение. Напор прорвавшейся воды будет слишком мощным. Скорей всего их попросту разобьет о стены первым же валом…
Штольня выпрямилась, изогнулась, луч фонаря уперся в преграду. Это был тупик. В первые мгновения сознание, отказываясь принять очевидность, мучительно искало выход. Но его не было. Возвращаться бессмысленно, до настигавшего их потока оставались считанные десятки метров. Прямая штольня, по которой они шли уже несколько часов, закончилась теперь тупиком. Уперлась в сплошную монолитную скалу. Свет фонаря тонул в ее матовой шероховатой поверхности…
Монолит казался вплавленным в стены пещеры. Ни сверху, ни с боков не было видно ни малейшей трещины. И вдруг Элия прошептала:
— Кажется, мы дошли, мы все-таки успели!
— О чем ты?
— Это же дверь, перед нами дверь! Неужели ты не видишь?!
Он не видел ничего, кроме глухого скального монолита.
— Стражей нет. Мы все-таки опоздали. Или они их увели — это уже неважно. Нет стражей — значит, нет двери. Вместо нее остается непробиваемая скала… — В голосе Элии звучало отчаяние. Шум воды нарастал, и стены пещеры вибрировали в такт с могучим, стремительно несущимся потоком.
Бывают в жизни мгновения, когда человек ощущает в себе силы, о которых не подозревал раньше… Возможно, это было одно из таких мгновений, возможно, только что сделанное открытие, независимость от чужой воли придали Роману уверенность, а может быть, причина была совсем в ином.
Реконструкция его личности, проделанная когда-то деймами, неожиданно принесла результаты, на которые они не рассчитывали. И силы, заложенные в него для других, темных дел, можно было повернуть и в обратную сторону…
Ничего этого не знал Роман, он лишь ощущал в себе крохотный огонек надежды, подсказывавший, как и что делать.
— Нам не нужны стражи… — неожиданно для себя самого вдруг сказал он Элии. — Нам не нужны стражи, — еще раз повторил Роман, будто желая лишний раз утвердиться в этой мысли.
Раскинув руки, он приник грудью к скале, прижался к ней изо всей силы, словно хотел передать ей стук собственного сердца. И скала услышала, ответила ему. В ее глухой вибрации он ощутил неизмеримую силу космических потоков. Некий огромный организм, протянувший свои артерии от звезды к звезде, на мгновение привиделся ему. Сверкнул и пропал образ бесконечных звездных дорог, и тогда он понял, как это делается, вспомнил так, как вспоминают об этом иногда во сне люди, умеющие летать.
Он отошел от стены на шаг. Что-то появилось у него в лице такое, что испугало Элию, и она отшатнулась от него. Но он властно перехватил девушку, привлек к себе.
— Нет! — крикнула она. — Я не хочу, ты не такой, ты не можешь!
— Могу, — только и сказал он. А руки уже сами собой сорвали пояс, и сзади, спина к спине, он туго притянул к себе вырывающуюся Элию.
— Да успокойся же ты! Не мешай мне! Неужели ты не понимаешь, как это трудно!
И девушка вдруг затихла, превратилась в недвижный груз у него за спиной. Тогда он вздохнул глубоко раз, другой, набрал полную грудь воздуха и шагнул вперед в скалу, как будто не видел ее. Шагнул так, как шагают за порог двери.
Упругий темный ветер ударил в лицо Роману, и настало долгое падение. Он летел в пропасть сквозь хоровод звезд, и лишь на секунду в мозгу вспыхнуло переплетение звездных путей. Одна ниточка показалась ему светлее остальных, он выбрал ее. Почти сразу же в лицо ударил другой, живой ветер, и нога ощутила под собой опору.
Он сделал второй шаг. Теперь уже наружу.
Роман стоял на твердой поверхности, освещенной заходящим синим солнцем. За его спиной вздымался серый параллелепипед скалы. Тень от него лежала низко, под самыми ногами.
Собственно, теперь можно было и уходить. Кленов узнал больше, чем рассчитывал, не следовало слишком искушать судьбу. И все-таки, когда он благополучно выбрался из приемной, миновал коридор и вновь спустился в вестибюль, туда, где лестница разъединялась на два пролета, один из которых уходил вниз в цокольные, подвальные этажи, он задержался, не зная, как поступить. Если они скрывают здесь нечто важное, то скорее всего там, внизу…
Прямо перед ним светлеет квадрат выходной двери, а за ней освещенная ртутным светом ламп пустыня двора. Ему еще предстояло преодолеть все это, а времени до рассвета оставалось совсем немного. Грош цена полученной информации, если он не сумеет вернуться. И все же Кленов никак не мог оторвать руку от лестничных перил и сделать решающий шаг в глубь вестибюля.
Он стоял неподвижно в пустом ночном холле, в здании чужой фирмы, на счету которой немало махинаций и темных дел. Анализ собранных за последние дни данных дал ему возможность почувствовать, пока только интуитивно, какие могущественные силы стояли за теми, кто саботажем, наркотиками, уравилом — всеми средствами старался не дать закрепиться здесь пока еще такой слабой человеческой колонии, располагавшей несколькими городами и десятком лет истории… Видимо, немаловажные причины заставили их проявить себя в открытую… Курлянов, фирма “Звездокруг” — он чувствовал, как близка разгадка. Если он сейчас уйдет — возможно, через много лет о нем скажут: “У него был шанс один-единственный, он выпал именно этому человеку, так уж случилось по неведомому стечению обстоятельств. Но он не использовал этого шанса, и никто никогда позже уже не смог исправить последствий его минутной слабости…”
Его не станут винить. Ни у кого не возникнет на это права. И все же… Именно он, Кленов, мог бы сегодня узнать, кто они такие и каким образом сумели проделать совершенно необъяснимую штуку с поселенцами Гридоса.
Эликсира для этого маловато… Да и не сделаешь с помощью эликсира такого, как Курлянов, активного и умного врага. Значит, был иной способ проделать это с человеком в сообществе, в котором вот уже добрую сотню лет деньги не имели практического значения, а материальные блага могли удовлетворить любые, даже самые изощренные потребности человека… Значит, был способ привлечь члена такого сообщества на сторону. Кого? Этого он не знал. Но дорого бы дал, чтобы узнать, каким образом ныне мертвый Роман Гравов превратился в того Гравова, в котором он не заметил ничего особенного. Которого сам отправил на Гридос и помог тем самым в осуществлении неизвестных для землян целей их врагов.
Выходы двух первых подземных этажей закрывали бронированные стальные двери. Скорее всего здесь были склады. Затворы не поддались его усилиям. Наверное, кроме электроники, там использовались древние и надежные механические замки.
Не рискуя тратить на них время, он пошел еще ниже. На шестом пролете лестница кончилась странной дверью, похожей на дверь космического вакуумного шлюза. Над бронированными заклепками горел контрольный огонек дежурного охран-автомата. С ним он справился быстро, но за первой дверью оказалась вторая. В центре ее он увидел механическое устройство в виде четырех круглых стальных колес со спицами. Под ними виднелись окошки с цифрами. Механический кодовый замок. Он знал об этих старинных конструкциях. Когда-то их употребляли в сейфах — стальных ящиках с ценной документацией, — но потом, из-за малой надежности, от них отказались. Почти физически Кленов ощущал, как уходили от него считанные и такие драгоценные секунды этой ночи. Несмотря на то, что первая дверь осталась открытой, в тамбуре все равно было душно и тесно. Он не мог даже распрямиться, все время приходилось сидеть на корточках. К замку могла быть присоединена какая-нибудь примитивная сигнализация, не поддающаяся воздействию нейтрализующего луча его радиопередатчика. Он все никак не мог решить, что ему нужно делать.
Наконец Кленов вынул из кармашка на поясе лазерный карандаш — свой любимый инструмент и одновременно, в случае крайней необходимости, не такое уж плохое оружие. Маленькая серебряная палочка почти не занимала места, но обладала одним существенным недостатком — небольшой емкостью энергонакопителя. Для грубых работ по резке металла этот инструмент не годился, однако с его помощью он определил приблизительную толщину металлической плиты, защищавшей дверь. Она равнялась почти целому дециметру. Если это титанит, то ему не помог бы здесь даже стандартный лазер. Похоже, что-то очень важное прятали за этой дверью…
Наконец он взялся за одно из четырех колес. Попытался повернуть, но оно не поддавалось. Только теперь он догадался взглянуть на окошечко под ним и увидел большой круглый нуль. В остальных окошечках темнели двойка, восьмерка, тройка, но счетчик колеса, которое он. пытался повернуть, стоял на нуле. Возможно, там есть ограничитель. Попробовал повернуть колесо в противоположную сторону и сразу же почувствовал, как оно поддалось. Громкий металлический щелчок за дверью заставил его вздрогнуть, но ничего больше не произошло, зато в окошечке, где только что виднелся ноль, появилась единица.
Теперь Кленов довольно быстро установил, что колесо вращалось в одну сторону до тех пор, пока в окошке не появлялась девятка или ноль. Нужную комбинацию из четырех колес при девяти цифрах в каждом он может не найти до конца жизни. Оставалась последняя надежда. Каждый из механизмов настроен на определенную цифру, и в момент ее появления должно происходить какое-то включение, скорее всего механическое. Соответствующий штифт входит в предназначенный ему зазор, и этот процесс должен сопровождаться звуком, конечно, неуловимым для простого человеческого уха, но у него был универсальный анализатор… Сняв браслет и плотно примотав его к одной из спиц, Кленов повторил операцию поворота от нуля до девятки. Несколько секунд приборчик задумчиво гудел, словно решал невероятно сложную задачу. Наконец в окошечке появилась мигающая цифра “восемь”. “Сомневаешься? Я тоже сомневаюсь… И все же придется попробовать”.
Последовательно проделав то же самое со всеми колесами, он получил предположительный код замка: 2830 и установил все колеса в нужное положение. Ничего не произошло. Следовало еще нажать расположенную ниже защелку-ручку, и вот тогда-то, если прибор ошибся и он неправильно набрал код, наверняка включится вся охранная автоматика. Поэтому он не очень спешил с этим последним движением. Мерцание цифр в окошечке сигнализатора говорило о том, что вероятность ошибки очень велика.
Кленов снял браслет и совсем уж было решился нажать защелку, как вдруг ему в голову пришла мысль, что код может быть не цифровым, цифры могли обозначать порядок букв в алфавите, и тогда у него получится слово из четырех букв, причем не из всяких, а только из первых десяти, если ноль считать тоже. Кстати, непонятно, где его ставить, впереди или в конце алфавитного ряда? Наверное, все же впереди. Если все так, то у него получится: “Вига”. Слово ему не понравилось своей неопределенностью. Если в замке действительно заложен буквенный код, он должен получиться осмысленным, легко запоминающимся.
Скорее всего анализатор ошибся в какой-то одной-единственной букве. Он попробовал разные варианты, заменяя последовательно каждую из букв полученного набора. Созвучия вязли на зубах, какие-то “дика”, “кига”, “фига” — все это было не то, совсем не то… И вдруг, как выстрел, у него в ушах прозвучало слово “виза”. “Виза” — древнее слово, обозначавшее право перейти границу… Больше он не раздумывал, лишь заменил в окошке третьего слева колеса тройку на семерку и сразу же, не давая себе времени опомниться, нажал защелку. Дверь сама поехала в сторону, словно только и ждала этого простого, завершающего все его мучительные манипуляции движения.
Кленов стоял у входа в огромный, длинный зал, совершенно пустой, если не считать небольшого стола слева от входа. Фронтальная стена, плохо освещенная, казалась непропорционально высокой, с нее спускались до самого пола серые драпировки, совершенно неуместные в этом просторном зале с высоким потолком и отсвечивающим драгоценным деревом паркетным полом, покрытым, правда, толстым слоем пыли. Из-за полного отсутствия мебели зал производил впечатление заброшенности.
Но не станут же прятать за такими дверьми с секретным засовом никому не нужный пустой зал… Что-то здесь должно быть или было — тут же поправил он себя, стараясь сдержать разочарование.
Медленно, ни на что уже не надеясь и не заботясь о следах, таких отчетливых, словно он шел по снежному полю, Кленов пересек зал.
Его шаги гулко отдавались под сводами. Он пересек зал и остановился перед стеной, затянутой драпировками.
Их было сорок или пятьдесят. Каждая со своим отдельным шнурком, позволявшим отвести в сторону любую из штор, не трогая остальных. Что там, за ними — старые фрески? Он не интересовался живописью. И ни на что уже не надеясь, медленно потянул за первый попавшийся шнурок.
В неглубокий нише виднелась картина. Ему захотелось повернуться и уйти. Возможно, он так бы и сделал, но свет под потолком стал ярче.
Наверно, автомат, регулирующий освещение, реагировал на движение драпировок. Теперь он отчетливо видел картину.
На ней была изображена обнаженная женщина в полный рост, в натуральную величину. Картина производила неприятное, неэстетическое, совершенно не вяжущееся со стройным силуэтом женской фигуры впечатление. Он не сразу осознал, в чем причина этого. Внимание отвлекли круглые металлические заклепки, столь неуместные на светлой, почти живой коже изображения. Их было штук пятнадцать, разбросанных, казалось, без всякого порядка по всей картине. От каждого металлического кружочка уходила в сторону тоненькая, едва заметная паутинка провода.
Вначале провода показались нарисованными, но, подойдя ближе, Кленов понял, что они настоящие, и это поразило его больше всего. Заклепки тоже отсвечивали натуральным металлом. Кленов попытался дотянуться до одной из них, но картина висела слишком высоко. Изображение не имело ни рамки, ни фона, словно кто-то наклеил переводную картинку на пустую голую стену. Теперь он понял, в чем заключалась режущая глаз диспропорция в изображении. Собственно, это была не картина, а абсолютно точная геометрическая проекция человеческого тела на плоскость, передающая каждую мелочь — вот только все оказалось в непривычных местах, не там, где нарисовал бы это художник, стремящийся сохранить на своей картине ощущение объема и жизни. Лицо женщины, бледное, без кровинки, с синевой под глазами и плотно сомкнутыми веками, еще больше усиливало жуткое, мертвящее впечатление. Кленов протянул руку и задернул штору. Несколько минут стоял неподвижно, тупо уставившись на ее серые, похожие на саван складки.
Ему потребовалась изрядная доля мужества, чтобы решиться отдернуть следующую штору.
За ней оказалась точно такая же проекция, на этот раз мужского тела. Он наконец справился со своими чувствами и сумел детально рассмотреть картину. С первого взгляда лицо показалось ему знакомым. Затем он решил, что это просто обман зрения. Плоскую маску невозможно было узнать, она не походила ни на одно человеческое лицо, и все же… Эти усики, этот маленький зигзаг шрама под левой скулой… Если бы Кленов не был инспектором службы безопасности, то, возможно, не обратил бы внимания на почти незаметный шрам. Но в школе его зрительную память специально тренировали на подобные незначительные на первый взгляд мелочи. Он даже помнил, что у Курлянова шрам был справа, а не слева. Кому понадобилось снимать подобные изображения с живых людей, для чего?
Кленов подошел вплотную к картине и, подсвечивая себе фонариком, стал рассматривать ее под разными углами. Изображение казалось слегка утопленным в материал стены и вместе с ней покрыто блестящим лаком или какой-то защитной пленкой. Кленов переключил свой портативный анализатор на видеозапись и провел открывшимся кристаллом крошечной видеокамеры вдоль картины. Его очень интересовали металлические нашлепки, похожие на какие-то датчики, но с этим он решил разобраться позже. Сначала нужно было закончить съемку всех картин. Их оказалось сорок. Среди них два женских изображения и шесть знакомых ему мужских лиц. Но зато каких! Здесь был председатель совета гридской колонии, два его заместителя, начальник отдела снабжения, начальник отдела переселенцев и комиссар сил безопасности, или, как его упорно здесь именовали, комиссар местной полиции Курлянов.
Каждая картина находилась в отдельной нише, и еще двадцать таких ниш пустовало. Кленов почти полностью заполнил кристалл памяти своего прибора. Теперь в любой момент он мог воспроизвести всю эту кунсткамеру до мельчайших деталей.
Наконец можно было заняться датчиками. Чтобы добраться до них, пришлось воспользоваться столом, стоявшим у стены при входе. Стол оказался необычным. С двух сторон к нему намертво были прикреплены два сиденья, и вся эта конструкция легко передвигалась на небольших колесиках.
На столе стоял неизвестный ему прибор, чем-то напоминавший уменьшенный компьютерный терминал, только без дисплея и с толстым пучком проводов, заканчивающихся небольшими острыми наконечниками.
На пульте прибора он насчитал тринадцать клавиш, помеченных греческими буквами алфавита. Кроме аппарата, на столе не было ничего, что могло бы объяснить назначение этого странного устройства. Решив, что прибор подождет, Кленов покатил стол к изображению Курлянова. Этот человек интересовал его больше всего, даже больше, чем председатель совета Гридоса Лин Адамов.
Как только Кленов влез на стол, его лицо оказалось примерно на одном уровне с лицом Курлянова. К голове изображения в разных местах крепились восемь из двенадцати металлических бляшек. Идущие от них полоски проводов на краю картины исчезали, огибая плоскость изображения. В самих бляшках, величиной с небольшую пуговицу, он рассмотрел теперь маленькие отверстия. Казалось, бляшки не имели к картине непосредственного отношения. Он потрогал их выпуклую поверхность и ощутил легкое покалывание от электрических разрядов. Кленов включил анализатор и обвел им вокруг бляшки. В стене не было ничего постороннего. Никакой краски, никакой синтетики. Получалось, что сама картина неведомым образом либо соткана из материала стены, либо вообще не существовала как материальное тело. Анализатор определил вес бляшки и ее состав. Сталь, около пяти граммов. Дальше во все стороны простиралась однородная стена. Скорее всего загадки изображений ему одному не решить, здесь надо подключать специалистов. И все же Кленов медлил, понимая, что случай может не повториться..
В конце концов он попробовал основательно ковырнуть стену в нижней части картины, чтобы отделить для анализа хотя бы маленький кусочек того странного материала, из которого были сделаны картины. Но и тут его ждало разочарование. Штукатурка уступила его усилиям, и изрядный ее кусок оказался в руках. Вот только никакой краски на ней не было. Не было даже следов изображения — ровная и чистая поверхность…
На самом же изображении, в том месте, где он отколол штукатурку, ровным счетом ничего не изменилось. Правда, инструмент теперь словно бы прокалывал изображение, погружаясь в образовавшуюся небольшую выемку в стене и не оставляя на самом изображении никакого видимого следа. Получалось, что к стене изображение попросту не имело отношения и существовало само по себе. Скорее всего это была какая-то проекция… Но с помощью какой аппаратуры создавалось изображение? Кленов сел за стол и, обхватив голову руками, уставился на стоящий перед ним прибор.
После некоторых раздумий пододвинул к себе маленький пластмассовый ящичек с выступающей из него клавиатурой, и по поверхности стола протянулся длинный жгут проводов, которые заканчивались небольшими острыми наконечниками, похожими на миниатюрные соединительные вилки… А что, если металлические кружочки с отверстиями, расположенные на картинах, как раз и служат приемными устройствами для этих вилок?
Он вскочил, взял один из проводов, отделил его от остального пучка, подошел к картине и убедился в верности своего предположения. На наконечнике был даже выдавлен значок греческого алфавита, в данном случае это была гамма. Такую же букву он заметил на одном из металлических кружочков. Это уже было кое-что. Вилка плотно вошла в приемное гнездо и осталась там, прочно удерживаемая скрытой в металлической пуговице пружиной. Теперь не составило особого труда разобраться и в остальных проводах.
Он походил сейчас на пловца, пытавшегося в темноте определить дорогу в подводном гроте, и так же, как этот пловец, ощущал на себе глухое сопротивление водяной массы, не желавшей пропустить его к заветной цели. Если прибор каким-то образом осуществлял проекцию всех этих изображений без подключения проводов, то для чего нужны были тогда сами провода? Опять вопросов получалось больше, чем ответов.
Работа инспектора приучила Кленова к максимальной осторожности. Один опрометчивый шаг в неясных обстоятельствах зачастую приходилось оплачивать слишком дорого. Поэтому, прежде чем без всякой системы, наудачу, давить на клавиши, он еще раз внимательно осмотрел аппарат со всех сторон и неожиданно обнаружил на поверхности панели возле каждой клавиши какие-то надписи на неизвестном ему языке. Переписав их все, он затребовал от центрального информатория перевод, и вскоре перед ним уже лежала начерченная его рукой “говорящая панель” прибора. Над центральной красной клавишей красовалось слово “энергия”. Ну это более-менее понятно. А вот следующая надпись над синей клавишей выглядела более загадочно: “овеществление”. Дальше шли “зрение”, “слух”, “осязание”, “обоняние”, “двигательные рефлексы”, “речь”, “вкусовые ощущения”, затем были еще и “зоны”. “Зона солнечного сплетения”, “зона копчика”, и где-то в самом углу желтая клавиша с надписью “болевой шок”. Оставалось все это попробовать.
После нажатия клавиши “энергия” прибор загудел, а на панели зажегся зеленый светодиод. Кленов нажал на следующую клавишу с самой загадочной надписью: “овеществление” и уставился на картину. Там было на что посмотреть. Изображение налилось красками, приобрело фактуру живой кожи. Тогда он надавил на клавишу с надписью “двигательные рефлексы” и замер. Зрелище оказалось не для слабонервных, изображение на стене слегка заколебалось и вдруг, сделав шаг вперед, остановилось перед краем ниши. А затем, неуверенно нащупывая перед собой дорогу, словно спускаясь по невидимой лестнице, изображение Курлянова двинулось вниз. Когда оно подошло к самому столу, Кленов попытался отодвинуться вместе со стулом, но стул не сдвинулся с места. Через минуту плоская тень человека в жутком молчании уже сидела перед ним. Скорее для того, чтобы разрушить ватную мертвящую тишину зала, Кленов спросил:
— Кто ты? — Тишина оставалась такой же полной. Тогда он ощупью нашел на пульте клавишу с надписью “речь”, надавил на нее и повторил вопрос: — Кто ты такой?
Ему ответил динамик, скрытый в пластмассовом ящике с клавишами.
— Вонялрук.
Он не понял, что означает это сочетание звуков, и повторил вопрос еще раз.
— Вонялрук. Так есть мое ями — имя. Трудно довереп — перевод. Изнанка. Зеркало. Обратное время. Обратно аволс — слова. Другая материя. Итна. Анти.
— Антимир… Параллельный мир, проекция из параллельного мира… — прошептал Кленов, но собеседник услышал и понял.
— Это есть правильно, лелларап.
— Что вы хотите от нас? Зачем вы здесь?
— Заставляют. Межом ен виторп итди.
— Ты можешь влиять на поступки своего двойника из нашего мира?
— Я есть он. Он есть я. Мы одно.
— Значит, можешь… Кто вас заставляет? Кто они, какие, как выглядят?
— Кто есть ты мае? — Он не успел ответить. Скрипнула дверь, и голос, усиленный мегафоном, прогремел в пустом зале как гром.
— Сдавайтесь, Кленов! Сопротивление бесполезно!
Он обернулся, у шлюзовой двери стояли четверо на расстоянии не более десяти метров с лазерными автоматами в руках. Сопротивление бесполезно. Слишком ценная для Земли информация находилась в его руках. Он бросился на пол, повернувшись спиной к тем четверым. Слышал уже глухие хлопки лазерных выстрелов, видел летящие у него над головой брызги расплавленного металла, и за эти оставшиеся у него ничтожные доли секунды ему надо было успеть незаметно вырвать из анализатора видеокристалл…
— Прекратить огонь! — прогремел голос, но они уже задели прибор на столе.
Изображение двойника померкло, растворилось на глазах. Кленов глянул в пустую нишу и, прежде чем рядом с его головой взорвалась петарда с усыпляющим газом, успел разглядеть сквозь наползающий на сознание туман, как медленно появился на старом месте двойник Курлянова, готовый к новым экспериментам.
Очнулся Кленов в каюте катера. Оглушительно ревел водометный магнитный двигатель, суденышко нещадно швыряло на крутой волне. Кленов лежал, накрепко притянутый ремнями к подвесной койке. Действие усыпляющего газа еще сказывалось, мысли текли заторможенно, отрешенно. Он никак не мог вспомнить — успел ли проглотить видеокристалл. Инфора с анализатором на руке, естественно, не было. Ну это им мало что даст. Электроника, лишенная его биотоков, через полчаса превратится в серый порошок.
Натянув ремни на запястьях, Кленов с трудом дотянулся рукой до лица и растер лоб. Голова гудела, но мысли постепенно прояснялись. Этот катер… Его, наверно, решили упрятать подальше от столицы. “Ну, это мы еще посмотрим”. Вряд ли они верно оценивают все его возможности. Служба безопасности не зря тратила долгие годы на тренировку своих людей. Перед глазами все еще стояло видение плоского человека, перекинутого через сиденье стула, словно кусок холста… Он не успел задать ни одного толкового вопроса, не успел почти ничего понять… Параллельные миры… Что о них знает современная наука? Правило Лоренца? Симметрия пространства? Но это же чистая теория… И все же… Он напряг память.
СРТ-теорема утверждает, что любые процессы в природе не изменятся, если одновременно провести три преобразования: перейти от частиц к античастицам, Вонялрук говорил об антимире… И если считать, что это условие выполнено, то следующим будет пространственная инверсия… Иначе говоря, правое должно стать левым. Зеркальное отражение нашего мира. Последнее, третье условие СРТ-теоремы требует замены обычного времени на обратное. По мнению теоретиков, соблюдение этих трех условий характеризует параллельный мир. Есть в этой теории лишь одна закавыка. Одна сложность. Если время в параллельном мире течет обратно нашему, такие миры не могут пересекаться. Вернее, могут, но один-единственный раз, в одной-единственной точке — настоящего. А если это так, то, значит, их может быть бесконечное множество, миров, следующих друг мимо друга на перекрестках времени… Сквозь прищуренные веки он видел длинные ряды миров. В каком-то из них существует Вонялрук, пригвожденный к стене, играющий роль механической куклы, являющийся скорее всего лишь средством для управления живым человеком из другого мира…
Если действительно они сумели это проделать, значит, в определенной точке пространства им удалось остановить время… Нулевое время. Время без времени. Пожалуй, это единственный способ контакта параллельных миров, и если он кем-то осуществлен… У него кружилась голова от сделанного открытия, потому что, если оно верно, вся их Вселенная, вся окружающая Галактика превращалась в крошечный шарик, в ничтожную точку, частицу в бесконечном потоке параллельных миров… А если кому-то удастся связать их между собой? Пробить между ними каналы? Могущество цивилизации, которая это сделает, станет поистине беспредельным…
Кленов чувствовал себя не лучшим образом в этой железной, душной коробке, увозящей его в неизвестность.
Если возможна директивная связь через управляющий аппарат из зала “Звездокруга” с двойниками параллельного мира, то это имеет смысл лишь в том случае, если воздействие на психику управляемого двойника немедленно и полно отразится на нужном им человеке… Ведь психическое поле этих полных двойников должно быть единым, и воздействие на одну его половину немедленно отразится на другой… Возможно, это как-то связано с уравилом? Человек из нашего мира может не догадываться, какому грубому воздействию подвергается его психика… Ему наверняка передаются не конкретные мысли и ощущения двойника, а лишь общий настрой. Деталей он может не знать. Хотя Курлянов, похоже, знает… Картина получалась хоть и страшной, но вполне правдоподобной. Курлянов говорил, что время теряет всякое значение…
Катер дернулся, и почти сразу по трапу застучали подошвы тяжелых ботинок Двигатель уже работал на холостом ходу. Куда-то они, кажется, приехали…
Вошли двое угрюмых матросов в униформе, один из них снял браслеты с ног Кленова. Второй держал в согнутой руке лазерный пистолет.
Судя по их замкнутым, ничего не выражавшим лицам, Кленов понял, что эти люди способны выполнить любой полученный ими приказ, и потому беспрекословно подчинился требованию подняться на палубу. Катер стоял у причальной стенки небольшого острова. На палубе Кленов увидел Курлянова. Проходя мимо, спросил:
— Как называется место, куда вы меня привезли?
— Остров Мортон.
Не оборачиваясь, Кленов пошел к трапу.
Полицейский ранкер стремительно несся над морем. Он шел так низко, что издали казался плоским камешком, прыгающим по вершинам морских валов. Иногда шапка тяжелой лены от очередной волны полностью заливала прозрачный колпак кабины, и тогда машину приходилось вести по обзорному локатору, ежесекундно рискуя врезаться в воду.
— Какого черта ты не поднимаешься выше? — недовольно спросил у Кленова Кжан, плотнее затягивая пряжку ремня.
— Не хочу искушать судьбу. Все прошло слишком гладко, а в таких случаях весь комплект неприятностей выдается в конце операции.
— Никогда не думал, что инспектора УВИВБа страдают предрассудками.
— Это не предрассудки — это статистика.
— У них здесь нет никаких локаторов, километров сто сплошная водная поверхность, без единого острова!
— Я знаю. Могут быть патрульные суда, воздушные наблюдатели. Как только они сообщат о похищении ранкера, тревога поднимется по всему сектору.
— Думаешь, у них есть еще рации, кроме этой? — Он кивнул на мигающий зеленый огонек на пульте управления.
— Наверняка. Для нас сейчас самое главное — сохранить внезапность при подходе к космодрому. Не дать им засечь направление, по которому мы движемся. — Кленов искусно обошел очередной гребень и бросил машину вниз в промежуток между двумя валами.
— На космодром они сообщат о нашем побеге в первую очередь.
— Этим тоже можно воспользоваться. Важно, чтобы у них не было непосредственных данных о маршруте ранкера. Ты не представляешь, до какой степени охрана может быть загипнотизирована полицейской формой нашей машины. На ней есть автоматический радиопароль для всех охранных систем. Пока они разберутся, что к чему, мы уже будем на взлетном поле.
— Ну да, и там нас ждет заправленный топливом корабль…
— Он ждет не нас. Зарезервирован для каких-то тайных целей местного совета и всегда готов к полетам.
— Откуда ты это знаешь?
— Гридос привлекает внимание всех служб нашего управления уже не первый год. Здесь творятся странные вещи, и, кстати, именно поэтому нам так важно благополучно отсюда выбраться.
— А если они сменят радиопароли в охранных системах?
— Вряд ли успеют, но в любом случае нам в этом придется убедиться.
— Хорошенькая перспектива… Охранные автоматы не станут раздумывать или задавать вопросы. Они сразу открывают огонь, если пароль не совпадает. Ты об этом знаешь?
— Конечно.
— Поднимись все же немного, иначе не доберемся даже до вышек космопорта.
Они летели уже минут сорок над серым от низких туч морем. Наконец впереди из тумана выглянула изломанная кромка берега.
— Это Стидос?
— Судя по карте, похоже…
— Ты, кажется, говорил, что ты штурман?
— Да, но мне не приходилось прокладывать курс для этих наземных калош. Звездные карты выглядят несколько иначе… Осторожней, там впереди должна быть возвышенность, ты все еще летишь слишком низко!
— Внезапность — наш единственный шанс.
— Метров через пятьсот будет линия охраны космопорта, не лучше ли нам открыть предупредительный огонь? В ранкере есть неплохие ультразвуковые пушки…
— Нет, Кжан. Если мы себя выдадим раньше времени;-корабля нам не видать как своих ушей… Внимание, я вижу вышки!
Внизу под ними мелькнули ребристые щиты энергозащиты, и почти сразу впереди открылось ровное бетонированное поле с одиноко торчащей сигарой небольшого корабля.
В стороне завыла наконец сирена тревоги.
— Слишком поздно. Ручное включение. Автоматику блокировали наши сигнал-пароли. Люди в отличие от автоматов в большинстве случаев не могут действовать немедленно. Сначала они должны разобраться в обстановке, запросить инструкции…
Они уже садились. Кленов заложил крутой вираж вокруг корабля, стараясь с одного захода поймать всю окружающую местность на экраны своих локаторов. Нужно было оценить все, что им угрожало, и уточнить оставшееся время.
— Если люк закрыт, мы ничего не сможем сделать.
— Он наверняка закрыт. — Кленов приземлился у самой посадочной треноги корабля и сразу же включил рацию. Одновременно с радиопередачей над космодромом поплыл голос:
— Говорит полицейский патруль, два дробь один. Немедленно откройте аварийный люк корабля. Злоумышленники, организовавшие побег с Мортона, проникли внутрь корабля, немедленно откройте люк!
От будок охраны через поле к ним мчался кар.
— Все-таки придется воспользоваться эхопушками… С такого расстояния они не поймут, откуда стреляют.
— Дай заградительный залп и смотри не попади в машину! — Невидимый заряд ультразвука в нескольких метрах впереди машины выбил густое облако пыли. Машину подбросило на ухабе, и, круто развернувшись, кар остановился.
— Немедленно откройте люк, не приближайтесь к кораблю, вы рискуете жизнью… — повторил Кленов в мегафон.
Кжан не верил своим глазам: стальной зев люка в двадцати метрах над их головами распахнулся, и кабина лифта медленно поехала вниз.
— Почему они подчинились?
— Потому что нас пропустили охранные автоматы. Всегда проще переложить ответственность на кого-то другого и не принимать собственных опасных решений. Теперь быстрее вперед. Попасть внутрь корабля — это еще не все. Главное — суметь отключить диспетчерскую автоматику запуска. Они уверены, что сделать это невозможно, но тут у меня для них есть сюрприз…
Они уже вскочили в кабину и медленно, неторопливо тронулись по стальным направляющим вверх к кораблю. В прозрачной, незащищенной кабине лифта оба чувствовали себя совершенно беззащитными, но охрана так и не открыла огонь.
Только когда захлопнулось стальное полукружье люка, они наконец перевели дыхание. Корабль изнутри оказался совсем крохотным. Сразу же за шлюзовым коридором находилась штурманская управляющая рубка с двумя сиденьями для пилотов. Не было даже кают для членов экипажа… Кораблю исполнилось никак не меньше сорока лет, и Кленов сомневался, сумеет ли он разобраться в управлении устаревшего типа. Пока он лихорадочно возился с автоматикой старта, Кжан с философским спокойствием разглядывал навигационные приборы так, словно видел их впервые.
— Почему они так и не стали стрелять?
— Они получают слишком маленькую зарплату, и им глубоко наплевать и на дела совета, и на этот корабль, — пробормотал Кленов, залезая щупом экспресс-тестера в святая святых — логический блок команд центрального управляющего компьютера.
— Ты готов? — спросил он, не поднимая головы от развернутых в обе стороны стоек, раскрывавших внутренности компьютера.
— К чему?
— К вводу маршрутных карт, черт побери!
— Ну с этим успеется. Пока ты наберешь скорость, я успею освоиться с навигационной техникой.
— Так осваивайся побыстрее и не забывай, что здесь есть второй корабль. В конце концов они могут опомниться.
— Теперь можно попробовать, — пробормотал Кленов. — Ручной пуск. Компьютер отключен почти полностью, работает только исполнительный блок. Позже, когда мы выйдем из зоны радиоконтакта, я включу его вновь. Начинаем. Стартовые — ноль.
Он подал команду сам себе, но над полем космодрома прокатились раскаты глухого грома, и из дюзовых жерл вырвалось пламя. Вначале оно было красноватым и почти незаметным в свете дня, но почти сразу же стало наливаться голубизной, удлиняться. В землю ударили два голубых кинжала, приподнявших на своих остриях вибрирующую громаду корабля.
Только теперь вдоль стартового поля ударили энергопушки, и огненные мячики разрывов, уже совершенно нестрашные на такой высоте, заплясали там, где минуту назад стоял корабль.
Высотомер отсчитывал третью тысячу метров. Они разрезали атмосферу планеты наискось от взлетного поля, и впереди над ними впервые показался свет солнца, пробившийся наконец сквозь насыщенный водяной мглой воздух.
— Куда мы летим?
— Мне нужен твой бывший напарник — Роман Гравов, и я найду его, где бы он ни скрывался.
ЧАСТЬ III
Левран
Элия оперлась на руку Романа, приподнялась и осмотрела двор. С ее лица все еще не сходило недоумение.
— Это Ангра… Кажется, так земляне называют наш мир?
— Почему ты думаешь, что это Ангра?
— Я родилась под этим солнцем. — Она замолчала, пристально вглядываясь в лицо Романа. — Человек не может совершить того, что ты сделал. Ты дейм или великий колдун?
— Я сам не понимаю, как это получилось. Деймы что-то сделали с моей головой… Я не чувствую себя ни колдуном, ни деймом, я чувствую себя человеком!
Они находились в круглом дворе с высокими стенами, сложенными из неотесанных валунов. Посреди двора, словно памятник, возвышался серый параллелепипед скалы, из которой они только что вышли. Роман все никак не мог поверить в полет среди звезд, похожий скорее на сон. Но над головой полыхало невиданное фиолетовое солнце…
— Странный двор… Ты знаешь, куда мы попали?
— Это башня стражей. — Элия все еще не отрывала взгляда от его побледневшего, взволнованного лица. — Стражи заключили с нами договор, и раз в год мы можем пользоваться дверью, чтобы доставлять с Гридоса нужные товары. Все остальное время к башне нельзя приближаться. Если нас увидят, мы погибнем.
— Тогда давай поспешим. Ты можешь встать?
— Я попробую…
Роман подумал, что, если бы ему пришлось выбирать между возвращением на Землю одному и звездной дорогой вдвоем с этой девушкой, он выбрал бы звезды…
В стене не было ни ворот, ни дверей. Она вздымалась на высоту десятиэтажного дома, и лишь кое-где виднелись узкие отверстия бойниц. Заглянув в одну из них, они увидели, что к башне, стоящей на вершине довольно крутого холма, во весь опор неслись всадники в стальных шлемах, с вытянутыми щитами и копьями. Навстречу им от башни медленно шли цепочкой какие-то странные неуклюжие существа с короткими пиками в руках. На концах их пик вместо наконечников алым огнем полыхали прозрачные светящиеся камни. Элия гордо вскинула голову:
— Видишь всадников? Это россы. Мой народ решил отомстить стражам за обман, за гибель наших людей. Пока стражи заняты боем, мы должны выбраться отсюда.
Роман достал из рюкзака небольшой моток силоновой веревки. После нескольких неудачных попыток камень, закрепленный на ее конце, все-таки зацепился за выступ стены, и, ежесекундно рискуя сорваться, Роман полез вверх. К его удивлению, подъем оказался не таким уж трудным. Гравитация на этой планете была немного слабее, чем на Гридосе.
Элия вскарабкалась вслед за ним как кошка, почти без всякой помощи. Теперь оба они стояли на гребне стены. Укрытые высокой скалой, они могли не бояться, что их обнаружат.
Спуск по веревке уже не представлял особых трудностей. Через несколько минут они очутились среди невысоких кустов по другую сторону башни. Снизу из долины сюда долетали крики и шум схватки.
Через несколько сотен метров Романа и Элию полностью скрыли склоны узкой долины, круто идущей вниз, к подножию холма. Им предстояло пройти около километра, чтобы обогнуть холм и выйти в тыл атакующим всадникам.
Каким бы ни был результат сражения, им не придется принимать в нем участия. Элия шла медленно, спотыкаясь, то и дело останавливаясь. Девушка мужественно держалась в подземельях, но сейчас, когда опасность миновала, силы оставили ее.
— Нужно передохнуть, — произнес Роман.
— Там сражается мой народ!
— Ты не сможешь им помочь. Мы не успеем. Прошу тебя, отдохни хоть несколько минут!
Наконец она уступила его настойчивым просьбам.
Местность вокруг была угрюма и сурова. Фиолетовое солнце придавало окружающему неестественный, неживой оттенок. Груды выветренных серых камней, раздробленных тектоническими подвижками на мелкие обломки, устилали все вокруг. Почвы практически не было, и оставалось непонятным, откуда черпают жизненные соки многочисленные кусты растений неестественного желтоватого оттенка. Верхушки их стеблей, закрученные в толстенные фигурные почки, вблизи казались розовыми из-за прожилок, похожих на венозные сосуды. Кусты производили отталкивающее впечатление, словно были анатомической частью, органом какого-то животного.
— Здесь у вас везде так красиво?
— Я люблю наш мир. Хотя его красота заметна не сразу. К Ангре нужно привыкнуть. Она могучая и очень древняя. За многие тысячелетия до того, как сюда пришли люди, здесь уже росли эти растения, ходили странные животные и еще более странные существа появлялись и исчезали на ее равнинах. Сегодня мы находим только обломки от тех прежних, чуждых нам, и все же величественных городов.
Странный и резкий звук, похожий на свист, донесся откуда-то сверху. Элия вздрогнула и побледнела. Впервые за все их долгое путешествие он заметил испуг на ее лице.
— Что это было?
— Скорее! В заросли! Это летуны, люди-птицы… Если мы не успеем… — Она уже бежала вниз, увлекая его за собой, сверху над стенами ущелья мелькнули и пропали какие-то тени. Над их головами пронеслось что-то темное и большое, что-то стремительное, молниеносно ускользающее. Вновь раздался, теперь уже ближе, знакомый свист.
Роман споткнулся и, падая, рванул Элию за руку, прикрывая ее сверху своим телом и выхватывая из-за пояса лазерный пистолет.
Стремительная черная тень на секунду остановилась, зависла над ними, и этого оказалось достаточно, чтобы поймать ее в перекрестье прицела. Шипенье лазерного разряда было значительно тише обычного, но он не промахнулся. Крик боли, какой-то тоскливый вой ударил им в уши. Еще пару раз хлопнули огромные крылья, и в нескольких метрах в стороне что-то с треском рухнуло в кусты. Почти сразу же туда метнулись от верха ущелья еще две темные тени. Роман вновь дважды нажал на гашетку пистолета, но выстрелов не последовало. Батарея отдала свой последний заряд, они были полностью безоружны.
Несущиеся сверху черные треугольники стремительно увеличивались в размерах, свист их крыльев становился пронзительным, закладывал уши. Роман лихорадочно шарил вокруг, пытаясь нащупать какой-нибудь камень, и только теперь понял, что траектории этих летящих тел направлены в сторону от них. К кустам, куда только что упал их раненый собрат. Они выхватили его из кустов и, оглушительно хлопая крыльями, стали медленно подниматься, держа на вытянутых руках бессильно обвисшее тело. Только теперь Роман смог их рассмотреть и ужаснулся тому, что сделал. Набедренные повязки охватывали мощные, покрытые короткой курчавой шерстью торсы, по своим очертаниям не отличимые от человеческих тел. На широких кожаных поясах болтались короткие кривые мечи, а за плечами каждого равномерно двигались темные крылья. Роман понял, что стрелял по разумным существам…
Странная эта троица была уже на высоте стен ущелья, и, прежде чем они совсем скрылись из глаз, вниз полетел крик, полный ярости и боли, полный угрозы и обещания возмездия.
Все произошло так стремительно, что за время схватки он не успел сказать Элии ни единого слова. Сейчас ничто уже не нарушало тишину и покой окружающих зарослей, и если бы не темное пятно на противоположной стене, куда ударил остаток лазерного разряда, если бы не обломанные вершины кустов на дне ущелья, он бы мог подумать, что вся схватка промелькнула в его сознании как некое видение, мгновенный кошмарный сон.
— Кто эти существа, почему они напали на нас?
— Им нужна была я. Их предводитель Каро охотится за мной не первый год. Сегодня ты спас мне не только жизнь…
Он все еще придерживал Элию за плечи, и лицо девушки, ее сияющие благодарностью огромные глаза были совсем рядом. Он еле сдержался, чтобы снова не поцеловать ее, и потом долго жалел об этом.
Что-то с ним произошло в этом мире. Словно время изменило направление своего течения. Словно лишь здесь, лишь сейчас с неожиданной силой проснулось в нем древнее чувство ответственности мужчины за каждый свой поступок перед слабым, доверившимся ему существом.
Без дальнейших приключений они спустились к подножию холма. Тут проходила довольно широкая дорога, и почти сразу из-за поворота им навстречу показалась группа всадников, возвращавшаяся после схватки у башни.
Всадники ехали медленно мрачной плотной колонной по четыре в ряд, держа в руках опущенное к земле оружие. Лица невозможно было рассмотреть, их скрывали решетчатые стальные забрала шлемов. Одинаковые кожаные доспехи с нашитыми стальными пластинами прикрывали тела людей. Элия узнала своих и, несмотря на попытку Романа остановить ее, выбежала на дорогу. Всадник, ехавший впереди колонны, несколько секунд стоял как вкопанный. Потом понесся галопом навстречу девушке.
Они обнялись, кавалькада смешалась, люди столпились вокруг, но крайние всадники, развернувшись, зорко следили за окружающей местностью. Роман отметил про себя, что все они опытные воины. Уже не таясь, он вышел из зарослей на дорогу. Элия что-то возбужденно говорила спешившемуся мужчине.
Несколько человек медленно двинулись навстречу Роману. Ему дали лошадь из тех, что остались после боя с пустыми седлами.
Почти два часа они ехали в суровом молчании, только Элия, державшаяся впереди, рядом с командиром отряда, время от времени что-то громко говорила, но до Романа долетал лишь звук ее мелодичного голоса…
Заросли странных желто-фиолетовых, почти живых кустов кончились. Среди высокой, по пояс, травы там и тут стали попадаться обычные земные растения, привезенные переселенцами. Цель пути была близка. И действительно, из-за холма на фоне зеленых зарослей как-то неожиданно появился город, словно вынырнул из тумана… Маковки теремов, покрытые красивой резной черепицей, возвышались над высокой деревянной стеной. Даже в этой массивной стене, созданной прежде всего для обороны, чувствовалась рука мастеров, понимавших законы гармонии и точных пропорций. На Романа никто не обращал внимания, словно они каждый день подбирали на дороге спутников, прибывавших из чужих миров…
Лишь позже он узнал, что гордые россы считали невежливым выказывать к гостю излишний интерес, они держались с ним как с равным…
Командир отряда остановился вместе с Элией перед воротами и протрубил в рог. Ворота из огромных, в два обхвата, бревен со скрипом поползли вверх, открывая въезд в город. Отряд миновал двойную стену. Роман оценил ее толщину и высоту. Чтобы воздвигнуть такое сооружение из тысячи стволов, понадобился труд не одного поколения.
Надолго ли приютит его этот город? Иллюзия равенства рассеется, как только узнают о нем всю правду. Но пока что Роман оценил по достоинству суровую сдержанность, верность и прямоту этих людей. Как в призме собранные в Элии, эти качества открылись ему в короткие часы их совместного пути, казавшегося теперь почти неправдоподобным.
Задумавшись, он не заметил, как отряд остановился. Рядом с Романом стоял командир отряда. Он вытер со смуглого бородатого лица пот и проговорил, обращаясь к Роману и указывая на высокий светлый терем.
— Этот дом будет теперь твоим. Ты помог моей дочери, и по обычаям нашего народа все, что принадлежит моей семье, принадлежит и тебе.
— Как давно живет твой народ в этом мире? — спросил Роман, неловко выпрыгивая из седла.
— Около двух веков.
Кфилонг — как звали отца Элии — уже открыл ворота. Отряд скрылся за поворотом. Элия даже не попрощалась, словно не знала его, словно все, что было, — всего лишь иллюзия, сон. Стараясь не показать обиды, Роман спросил Кфилонга:
— В доме никто не живет?
— Это старый дом, дом моих предков. По нашим обычаям, новый член семьи всегда живет в старом доме до тех пор, пока не построит собственного. Мы все будем рады помочь тебе его построить, если ты решишь остаться с нами.
Они поднялись по ступеням крыльца, вошли в сени. Вокруг стоял густой, терпкий аромат древесины и каких-то трав, пучками развешанных на бревенчатых стенах. Широкая горница, простой деревянный стол у окна, незамысловатый очаг в углу — все как тысячу лет назад.
Наверно, так и должен выглядеть дом, в котором однажды, после долгих странствий, человеку захочется остановиться.
— Если с тех пор, как вы живете в этом мире, прошло всего два века, вы должны помнить корабль, на котором прилетели ваши предки.
— Мы помним все.
— Тогда я не понимаю… Не слишком ли быстро наступил для вас семнадцатый век?
— Мы сами решили отказаться от машин. Наши отцы летели сюда на старом корабле, они хотели жить независимо от цивилизованных миров и нашли здесь то, что искали. Их потомкам поздно было что-нибудь изменять. В обратную сторону время течет быстрей, чем вперед.
— А вы сами разве не хотели вернуться?
— Для большинства из нас чужие миры всего лишь красивая сказка, легенда. Сюда не ходят рейсовые корабли, а дорога, которой ты пришел… Мы еще поговорим об этом. Эти дороги закрыты для всех, кроме деймов. Так что особого выбора у нас не было. Да и не так уж плох этот мир. Здесь много опасностей, часто бывают схватки. Приходится отстаивать свое место под солнцем и право жить. Но к этому быстро привыкаешь, в ином месте мне было бы скучно. Многие думают так, как я, а те, кто считает иначе, все равно ничего не могут поделать.
— С кем же вы сражаетесь?
— Здесь живет много народов, много племен. Не все уживаются друг с другом.
— Ты хочешь сказать — были и другие корабли, кроме вашего?
— Когда-то дороги между мирами были открыты и не принадлежали одной расе. Разумные существа из разных миров встречались в этом месте для торговли и обмена. Многие основывали здесь временные поселения, а когда дороги закрыли, остались тут навсегда.
Кфилонг достал с полки две большие глиняные кружки, зачерпнул ковшом из деревянной кадушки какого-то ароматного напитка и, пододвинув одну из кружек Роману, продолжил:
— На севере, в болотах, живут люди-лягушки. Они миролюбивы и мудры. Они обменивают корни водяных растений и жемчуг на яйца терминусов и других местных насекомых, которые наши женщины для них собирают.
На западе, у отрогов снеговых гор, живут люди-птицы. Они пришли из мира, где тяжесть меньше, чем здесь, и летать им на Ангре не так-то просто. И все же они построили город на неприступной скале. Туда нет ни одной дороги. Нам приходится сражаться с ними. Они нападают сверху, когда хотят, и, когда хотят, покидают схватку. Для них не существует законов чести, и потому мы презираем их.
В лесах живут и другие племена, о которых мы мало что знаем. Один раз в году, в день великого торга, все они приходят к подножию башни стражей для обмена. Этот день празднуют все племена. Во время великого торга, который длится целую неделю, все племена заключают между собой перемирие, и даже деймы присылают иногда своих рабов для торговли с нами. Ангра очень древняя планета, на ней скрыто немало тайн. Когда-то здесь жил могучий народ, управлявший всеми звездными путями. Но время безжалостно. От их столицы не осталось даже пыли, а звездные дороги захватили деймы… Элия сказала, что ты сумел пройти через дверь без помощи волшебной силы деймов. Мне трудно поверить в это.
— Я сам верю с трудом. Не знаю, получится ли у меня это когда-нибудь снова. В момент смертельной опасности что-то произошло, но сейчас мне кажется, что это было не со мной… — Роман обхватил голову руками, внутри пульсировал стальной шар боли. — Во мне живут словно два человека. Я не знаю. Я не могу объяснить.
Старый вождь долго молчал. За окном медленно остывал фиолетовый день. Облака у дальних гор закрыли солнце своими пуховыми одеждами. Но город продолжал жить, отовсюду доносились голоса, звон инструментов, мычание домашних животных.
— У нас нет механических слуг. Возможно, ты привык к другой жизни, тогда тебе будет трудно у нас.
Роман усмехнулся:
— Боюсь, эти проблемы будут для меня не самыми сложными. Я справлюсь. Мне нравятся ваши законы.
Кфилонг говорил так, словно ему все уже было ясно в судьбе Романа. Словно она навсегда теперь связана с этим миром, с деревянным городом, с домом, наполненным запахом трав, с простоволосой девушкой Элией, о которой не было сказано ни слова и которая уехала, не попрощавшись и даже не взглянув в его сторону. И впервые в жизни ему не хотелось ничего изменять, может быть, оттого, что здесь никто его не спросит о настоящем имени, и он сам волен выбрать любое…
Кфилонг поднялся. Но у порога вдруг задержался и произнес фразу, над которой Роман размышлял долгие часы, оставшись один: “В нашем мире многое становится яснее и проще. Не мучай себя, все образуется само собой. Здесь тебе искренне рады”. И вышел, не попрощавшись, как Элия. Роман долго слушал тишину пустого дома, вдыхал его аромат. Потом встал, выплел на крыльцо. Двор был чистый, ухоженный, в хлеву ворочались домашние животные. Впервые в жизни ему принадлежал дом. И это было очень странное, давно забытое людьми его расы чувство…
Далеко в темном небе мелькнула какая-то быстрая тень. Роман проводил ее глазами до ближайших холмов и подумал о том, что надо будет спросить Кфилонга, летают ли по ночам люди-птицы. Что-то ему не понравилось в этой тени. Птица летела слишком странным зигзагом, упорно стараясь скрыться за крышами высоких строений. Но стражи на башнях не подняли тревоги, а он знал еще об этом мире слишком мало, чтобы беспокоиться всерьез.
Дом принял Романа как своего, и он спал крепко, без сновидений. Но, возможно, ему снились добрые сны, те самые, которые так трудно бывает вспомнить утром, когда ослепительно яркое солнце, не затененное ни единым облаком, заглянет в окно.
Он проснулся от его нежарких лучей и долго лежал бездумно, пока крики голодных животных во дворе не вывели его из полусонного оцепенения. Пора было вставать и начинать новую жизнь. За стенами бревенчатого дома его, человека двадцать второго столетия, ожидал семнадцатый век. А он все еще не знал, радоваться этому или огорчаться.
В хорошо налаженном хозяйстве хлопоты по уходу за скотом и домом не показались ему слишком обременительными. Раздражала лишь новизна обстановки. Некоторые нужные предметы приходилось искать по полчаса. И он ворчал на местные порядки, на то, что здесь довольно странно обращаются с гостями, и особенно хороша Элия, забывшая о нем. К обеду, закончив хлопоты по дому, решил выбраться на улицу и разобраться в своем не очень-то определенном положении. У ворот он встретил Кфилонга, который торжественно сообщил, что старшие родов ждут Романа в доме собраний.
Дом собраний стоял посреди центральной площади городка. В зале за большим овальным столом сидели восемь пожилых мужчин. В повседневной домотканой одежде они Казались крестьянами, сошедшими с музейной картины.
Серьезная причина заставила этих людей бросить все дела и собраться здесь. Им предстояло решить судьбу пришельца из чужого мира.
Если община отказывала человеку в гостеприимстве, он должен был в течение часа покинуть пределы города, и все хорошо понимали, что это означает в мире, полном опасностей и врагов.
Кфилонг и Роман сели рядом, напротив остальных старейшин. Кфилонг выступал поручителем чужака, и многие поглядывали в его сторону неодобрительно.
Заседание начал сухонький и седой старикан с пронзительными голубыми глазами.
— Друзья, — начал он. — Здесь не принято тратить время на пустые слова, поэтому перейдем к делу. Этот человек спас жизнь дочери Кфилонга, что дает ему право претендовать на №аше гостеприимство. Кто возражает против этого?
— Я прошу для него не права гостя, — сразу же вмешался Кфилонг. — Он получил от меня усадьбу предков и по старинному обычаю является теперь членом моего рода. Кто откажет члену рода Кфилонга в праве войти в общину нашего города?
— Ты слишком торопишься, Кфилонг, — заговорил мужчина могучего сложения. Даже сидя, он на две головы возвышался над всеми остальными, — и ставишь телегу впереди коня. Усадьбу предков можно дарить лишь члену общины. А пришельников община наша доселе не привечала.
— Жизнь нашим дочерям прищельники не спасали, оттого и не привечали мы их, а этот человек спас мою дочь! Теперь он член моего рода! — Кфилонг грохнул по столу своим огромным кулаком и вскочил, его глаза сверкали.
— Сядь, Кфилонг! — требовательно произнес старейшина, открывший собрание, и Кфилонг подчинился. — Нам нужно во всем разобраться.
— Пусть чужеземец расскажет, как попал в наши земли, — настойчиво потребовало сразу несколько голосов.
Роман, путаясь, сбиваясь, понимая, как нелепо и неправдоподобно звучит его рассказ, попытался изложить хотя бы самую суть. Слушали его внимательно и молча. В этих людях чувствовались природное достоинство и сдержанность, они ничем не выдали своего удивления или недоверия невероятным событиям, которые он вынужден был описывать. По мере возможности Роман упрощал ситуации, кое-что пропуская, но в основном передал суть самого главного: знакомство с учителем, специальные тренировки, вербовку на Гридос, схватку с деймом и переход на Ангру.
Умолчал лишь о том, в чем признался одной Элии. О том, что в его сознании рядом живут два человека. Этого он не мог объяснить даже самому себе.
Когда он закончил рассказ, старейшины попросили его выйти и подождать решения. Они совещались не меньше часа. Наконец в дверях показался мрачный Кфилонг. Роман понял, что его дела плохи.
— Жди! — бросил он на ходу, вскакивая на лошадь, и умчался в туче поднятой пыли. Роман вновь остался один. Он сидел на “скамье ожидания” возле дома старейшин и думал о том, что судьба его не балует Видно, ему суждено быть вечным странником. За пределами города могли найтись более гостеприимные общины, вот только Элию он больше не увидит.
В подземных пещерах, в башне стражей ему казалось, что девушка чувствует не только благодарность к нему… Теперь Роман в этом сомневался. Вначале он пытался объяснить ее замкнутость и отчужденность, с момента появления родичей, неизвестными ему правилами поведения, обязательными для женщин общины, однако сейчас он уже так не думал. Ни она сама, ни Кфилонг не обмолвились ни словом о тех древних обрядах, на которые она намекала в подземных штольнях, когда их жизнь висела на волоске.
Все оказалось миражом, пустыми мечтами. Она здесь дома, а он — изгой. Да и кто захочет связывать свою судьбу с человеком после рассказа о стальном шаре?! С человеком, который сам не знает, кто он есть на самом деле. Неопределенность положения, в котором он оказался, лишь усугубляла его мучения. То ему хотелось, не дождавшись решения старейшин и не попрощавшись, уйти из города только для того, чтобы Элия, узнав о его безрассудном поступке, пожалела о своей черствости. То, вопреки всему, хотелось разыскать дом Кфилонга, ворваться туда, объясниться наконец с Элией и покончить с мучительной неопределенностью.
В конце улицы послышался звук копыт. По звонкому перестуку он понял, что всадников двое, а по тому, как вздрогнуло и учащенно забилось сердце, еще издали понял, чей изящный силуэт виднеется над крупом второй лошади… Когда всадники подъехали ближе, он первый раз увидел Элию в ее родной национальной одежде. Раньше он не представлял себе, как может выглядеть такая женщина, как Элия, в седле боевого коня, с обнаженными до бедер ногами, прикрытыми лишь кожаной плетенкой специальных верховых сапог, в облегающей куртке с широким воротником, украшенной блестящими металлическими пластинами. За плечами ее виднелся длинный лук, волосы, лишь слегка скрепленные обручем, летели вслед за всадницей широкой тугой волной.
Элия и в этот раз не произнесла ни слова, только глаза ее сверкнули голубым огнем, и, гордо откинув голову, девушка вошла в дом собраний.
Кфилонг остался с Романом и, устало усмехнувшись, произнес:
— Ей придется сказать им все. Мне они не поверили. Не было еще случая, чтобы наши женщины выбирали себе мужей среди инородцев. Если старейшины признают ее выбор законным, ты будешь участвовать в испытании.
Минуту назад Роман был полон отчаяния, а теперь его сердце готово было выпрыгнуть из груди от радости. Что ему испытание, если все было правдой! Значит, она его любит? Значит, он все-таки не ошибся, и там, в гроте, правдой было каждое ее слово?
Кфилонг, дождавшись, пока Роман вновь обретет способность соображать, продолжил:
— Элии, как и каждой женщине знатного рода, жениха назначает совет старейшин сразу же после рождения. Но потом, когда девушка достигает совершеннолетия, она получает право выбора, и, если он не совпадает с мнением старейшин, назначается испытание.
— Выходит, выбор женщины не может быть полностью свободным?
— Женщина не останется в проигрыше. Она получит в мужья мужчину, который лучше сможет обеспечить ее детей защитой, а дом пищей.
Неожиданно для себя Роман вдруг понял, что не имеет права судить этих людей по законам и правилам, которым до сих пор следовала его жизнь в спокойном и благоустроенном мире. Наконец на крыльце показался все тот же старец с пронзительным взглядом и объявил решение старейшин:
— Твоя дочь представила совету убедительные доказательства силы своего чувства и своего разума. Совет назначает испытание на завтра. Пусть чужой отдохнет. Если он выдержит испытание, никто здесь больше не станет его так называть.
Когда Кфилонг, закончив свои длинные наставления, наконец ушел и Роман остался один, на серебристом небе Ангры появилась уже третья луна.
Ночь полновластно вступала в свои права. Роман лежал один в пустом доме.
За окном мягко бился ветер, ночные жуки размером с летучую мышь время от времени возились на чердаке. Сон не шел к нему в эту серебряную ночь. Он чувствовал, как соки, запахи и звуки чужого мира постепенно входят в него, становятся частью его самого, и от этого он становился неотъемлемой частью нового мира. Роман уже знал, что завтра, как бы ни повернулась к нему судьба, он не сможет уйти отсюда и будет бороться до конца за право обрести свой очаг, свое место под здешним солнцем, которое уже не казалось ему чужим.
Тень, такая же серебряная и легкая, как свет третьей луны, мелькнула за окном. Роман не видел ее, но, почувствовав необъяснимое волнение, поднялся со своего грубого, ложа, укрытого пушистыми шкурами неизвестных ему животных.
Свист и шелест ночных насекомых, едва уловимое движение ветвей неведомых растений манили его, и он не стал противиться зову ночи.
Он услышал звук легких шагов у себя за спиной, и, когда две маленькие руки обвили его шею, он не удивился, не вздрогнул, лишь замер, каждой клеточкой впитывая это нежданное счастье.
— Прости, милый, — шепнула Элия, — я не могла прийти раньше. Чтобы тебя увидеть, я нарушила все наши законы. Я пришла сказать, что, если завтра судьба не будет к нам благосклонна, я оставлю свой род и уйду с тобой. Я все уже решила. Что бы ни случилось, мы будем вместе.
Ничего не ответив, он привлек ее к себе, и две тени слились в одну в эту ночь осуществленных желаний.
Как только первые лучи солнца коснулись солнечных часов перед домом совета, в высокой деревянной башне ударил колокол, возвещая о начале народного сбора.
Было ли то старинное “вече” или повод для праздника? Никто здесь не заботился о формальностях, зато любили собраться всем миром, отдать должное трапезе и шипучим хмельным напиткам.
На площадь уже выкатили бочки с брагой и установили длинные столы, ломящиеся от яств и плодов. Заинтересованный в положительном решении народного собрания род поставлял для праздника продовольствие и напитки. Сегодня это делали люди Кфилонга.
Едва смолк протяжный звук колокола, на помост поднялся один из старейшин. Он трижды ударил посохом, и шум постепенно стих.
— Друзья, родичи, гости от отделившихся, но дружественных нам семейств! Сегодня у нас необычный день испытаний. Впервые за всю памятную историю нашего народа для участия в нем допущен человек из чужого племени, не связанного с нами узами крови. Все вы знаете, что он сделал для рода Кфилонга и почему ему предоставлено такое исключительное право.
К нему обращаюсь я со словами мудрости, взращенной нашим народом, а также к вам, братья, дабы напомнить о главном. Мы живем много лет среди опасностей и вражды чуждых нам существ. За эти годы познали мы и горечь поражений, и горе многих утрат. Радость дружбы и сладость побед. Постепенно мы поняли, что в нашем суровом мире не всякий мужчина может быть наделен высоким правом зачинателя нового рода, а лишь тот, кто способен обеспечить безопасность своим будущим детям и своим близким. Тот, чьи руки искусно трудятся и умело владеют оружием. Пусть же отец деревьев просветит нас сегодня, в день своего полнолетия, достоин ли чужеземец дочери Кфилонга!
Одобрительные крики пронеслись из конца в конец по всей площади, в них потонули редкие голоса недовольных. Народное собрание подтвердило свое согласие с решением старейшин, и сразу же двое оруженосцев в расшитых серебряным орнаментом кафтанах подошли к Роману и вежливо, но настойчиво увлекли его за собой.
На краю города у самой стены стояло строение, обнесенное высокой оградой.
— Здесь ты будешь ждать полночи. Потом за тобой придут люди отца деревьев. Не выходи из дома, чужеземец, никто не должен тебя видеть, пока не наступит полночь.
Оруженосцы ушли. Роман остался один. Таинственный обряд испытания начался.
Казалось, этому дню не будет конца, как никогда не будет конца ожиданию. Но рано или поздно час все же приходит. В полночь небольшой отряд всадников, сопровождавший Романа, покинул город.
Вновь на горизонте Ангры плыла третья луна, заливавшая все вокруг своим колдовским серебряным светом, только теперь рядом не было Элии…
Они ехали по тропе, постепенно уходившей к темной громаде ночного леса. Издали лес воспринимался безликой, смутной массой, но, как только он поглотил их, Роман понял, что и ночью здесь бурлит жизнь.
Третья луна светила так ярко, что даже под пологом деревьев можно было различить дорогу. В кустах возились и ухали ночные существа, то и дело они выпрыгивали прямо под копыта коней, и всадники натягивали поводья или резко сворачивали в сторону, чтобы не причинить им вреда.
Часа через два отряд остановился посреди большой поляны, со всех сторон окруженной темно-фиолетовой стеной леса. Растительность на Ангре выглядела столь же разнообразно, как и населявшие планету существа. Словно все племена из разных миров привезли с собой кусочки родной природы. В лесу, рядом с деревьями, напоминавшими Роману дубы и сосны Земли, стояли ни на что не похожие пробковые бочки с пучком листьев на самой вершине.
Прошло не меньше часа. Никто из спутников Романа не разговаривал, на его вопросы попросту не отвечали. Лишь лошади всхрапывали да время от времени перебирали копытами или испуганно шарахались в сторону, почувствовав невидимое для человека движение ночных обитателей леса. Тогда всадники умело и ласково успокаивали коней.
Наконец издали послышался стук копыт. Отряд спешился, коней отвели в сторону, и почти сразу на поляну выехала новая группа всадников. В седлах сидели одни женщины. Роман не сразу узнал среди них ту, которую так хотел увидеть… Только когда Элия спрыгнула с коня и бросила на его круп широкий темный плащ, он сделал шаг ей навстречу и остановился, заметив предостерегающий жест одного из своих спутников.
Женщины спешились, увели коней и смешались с мужчинами. На краю поляны они с Элией остались вдвоем. Стояли молча в нескольких шагах друг от друга.
Роману начал надоедать затянувшийся непонятный ритуал, как вдруг пропел охотничий рожок. Все россы вскочили в седла и умчались. Молодые люди остались одни в ночном лесу. Элия взяла Романа за руку и повела за собой в глубь леса.
Заросли становились все гуще, ветви то и дело преграждали дорогу, а огромные толстые корни деревьев превращали тропу в подобие горной дороги.
— Куда мы идем? — не выдержал наконец Роман, решительно останавливаясь.
— Сегодня в лесу безопасно.
— Но я хочу знать! Мне надоели непонятные действия, смысла которых я не понимаю.
— У нас существует обряд — те, кто любит друг друга, приходят в ночь полнолетия к отцу деревьев, чтобы он благословил их. Эта ночь священна для всех, живущих на нашей земле.
— А испытание?
— Если отец не даст благословения, люди не могут жить вместе.
Больше Роман ни о чем не спрашивал. Религиозный обряд? Возможно. Наверняка не только это — в лесу была какая-то тайна, и он ощущал ее каждой клеточкой своего существа.
Странный, терпкий, волнующий аромат донесся из зарослей, с той стороны, куда они шли, и Элия счастливо засмеялась.
Возможно, в пьянящем запахе была разгадка той ликующей бурной жизни, которая переполняла лес в эту волшебную ночь? Он не знал, но ему уже передалось от спутницы ощущение счастья и радостного ожидания. Дикая колония? Чуждое ему племя с непонятными обычаями, верованиями, устоями? Да, все это так. Жить здесь наверняка непросто. Но Роман понял, что в отличие от холодных, заполненных механистическим прогрессом миров, облегчающих человеку существование, здесь люди бывают счастливы, а за прогресс порой приходится платить слишком высокую цену.
В конце концов в своих бесконечных скитаниях он нашел то, что искал. Ему нужна была эта женщина, этот ночной лес, этот пронизывающий все его существо пряный аромат. Лесные заросли раздвинулись, пропуская их на берег озера. Тропа уперлась в обрывистый берег. Кое-где из травы выпирали серые замшелые валуны. От озера веяло прохладой. Справа и слева от них заросли исчезали в полосе тумана.
Не доходя до прибрежного обрыва нескольких метров, Элия остановилась. Обрамленный уходящими в воду полосами тумана, перед ними возвышался лесной исполин. Во время своих странствий Роман насмотрелся на разнообразную растительность и не предполагал, что его может поразить вид дерева. Но это дерево превосходило все, что способно было представить себе изощренное человеческое воображение.
Мягкий лунный свет высвечивал каждый листочек, каждую складку коры этого титана среди деревьев. Поражали не сами размеры дерева, хотя оно, несомненно, было огромным, поражала его величественность. Нечто такое, что сразу же говорило тому, кто сюда приходил: “Перед вами самое великое дерево мира…”
— Это отец деревьев. В нем обитает дух моего народа. Он наказывает виновных и дарит удачу тем, кто не нарушает заветов предков. — Элия сложила руки у груди и шагнула вперед, собираясь опуститься на колени.
— Не надо этого делать, — сказал Роман, осторожно придерживая девушку за локоть. — Настоящие боги не требуют поклонения и никогда не грозят карой. Если я и вынес из своих странствий какую-то мудрость, то она именно в этом.
— А они есть? Ты их видел?
— Кого? — не понял Роман.
— Настоящих богов?
— Они всегда ускользают. Но они есть, потому что они с нами. Вместе с надеждой, вместе с тем чувством, которое соединило нас. Люди разошлись далеко по разным мирам. Они раздвинули горизонты своей Вселенной, но от этого, в сущности, ничего не изменилось. Потому что каждый раз, когда нам казалось, что последняя дверь открыта, вспыхивала там, за далекой, недостижимой линией горизонта, новая радуга, возникала новая тайна, за которой почти всегда прятались новые боги. — И, возможно, все они лишь отражение одного и того же.
— Я не понимаю тебя… Дух этого дерева покровительствует всему живому, что существует в нашем мире. Мы не считаем его богом, скорее это наш друг.
— Я знаю. Тем более он не нуждается в твоем поклонении.
— Откуда ты это знаешь? Ты чувствуешь его? Слышишь голос?
— Я не могу объяснить, но, по-моему, это так.
Элия прижалась к нему, и в прохладе ночи Роман ощутил теплоту ее тела и понял истинную цену этой мимолетной ласки.
— Пусть будет так, как ты хочешь. Отец говорил мне, что в этом месте устами людей говорят иногда сами боги… — Она замолчала. И только сейчас, отрешившись от своей странной задумчивости, Роман неторопливо снизу доверху осмотрел дерево. Теперь оно не показалось ему таким огромным, как с первого взгляда.
Ствол невысокий, скрученный в множество узлов, скрывал в себе странные лица невиданных ’существ. Роману почудилось в них некое движение, словно дерево, увидев его, усмехнулось. Возможно, то была всего лишь игра лунного света и глубоких черных теней, прятавшихся меж складок коры лесного великана. Его корни, раздробив прибрежные скалы, углубились своими концами в воду озера. Казалось, какое-то гигантское существо прилегло отдохнуть на берегу, опустив в воду усталые лапы.
Но самым удивительным была крона дерева. Невысокая, с тонкой, прозрачной листвой, с первого взгляда она ничем не отличалась от кроны обычных деревьев, но теперь он разглядел в ней несколько уплотнений, похожих на гнезда больших птиц. Птиц не было в этих зеленых чащах. Там таились лепестки огромных цветов. Снаружи они выглядели зелеными, но сторона, обращенная внутрь, полыхала царственным пурпуром. Формой они напоминали ему цветы лотоса его родной планеты.
Лишь сейчас он понял, где был источник опьяняющего аромата, заполнившего весь лес.
Он стоял уже рядом со стволом Лица дерева обрели вдруг четкость и определенность. Их было несколько, обращенных в разные стороны. А внизу, между корней, среди травы и камней, улыбались толстые губы лесного царя.
Над ними расположился огромный бородавчатый нарост в форме носа, а еще выше наплывы надбровных дуг скрывали непроглядный мрак. Были ли в его глубинах живые глаза? Этого он не знал. Зато не приходилось сомневаться в реальности цветения тысячелетнего великана. Несмотря на почтенный возраст, в нем все еще бурлили юные соки жизни.
— Слышишь ли ты меня, человек? — едва различимый шелест листьев. Или то был шорох трав, а возможно, реальный голос какого-то существа из числа тех, чьи мысли с трудом пробиваются в сознание человека? Тот, кто научился различать внутренние голоса разумных существ, время от времени улавливает смутные отголоски, похожие на шум древесных соков. Был ли это такой голос? Он не знал. Замерев в почтительном молчании, Роман слушал тишину леса…
Чтобы не чувствовать сгустившийся вокруг него ледяной холод, он нащупал в полумраке горячую ладошку женщины. Глаза Элии были закрыты. Запрокинутое вверх лицо казалось безжизненным. Какие грезы витали вокруг нее? Роман тоже чувствовал дурманящее действие цветочного аромата.
Странная ночь стояла вокруг. Ночь неопределенных ответов, смутных прозрений, вопросов, чередой идущих друг за другом. Ослепительных, как вспышка далекой зарницы, догадок, тут же вновь закрываемых наползавшим туманом сомнений…
“Сотни тысяч лет в недрах этого мира ждет своего открывателя древняя тайна, ключ беспредельных звездных дорог…” Был ли то голос дерева или отголоски собственных мыслей? Но почему тогда так отчетливо вспомнился ему именно сейчас ни с чем не сравнимый миг полета сквозь бездну, когда на краткую долю мгновения он почувствовал в себе силы управлять этим полетом, когда в мозгу вспыхнула звездная схема — паутина трасс, и он смог выбрать один-единственный из миллиардов путей…
Было ли это на самом деле? Ночь сомнений и вопросов все еще длилась. А туман вокруг дерева между тем начинал уплотняться, вытягиваться, превращаясь в некоторое подобие стеклянных стен. В образовавшейся зеркальной клетке в конце концов остались лишь они вдвоем, наедине с деревом. И самым странным, самым невероятным было то, что в бесчисленном ряду взаимных отражений, между двумя зеркальными плоскостями, он видел куски берега, бесконечный ряд старых деревьев, но не видел ни себя, ни Элии…
Зато в глубинах этих открывшихся ему фрагментов неведомых и бесконечно чуждых пространств начиналось какое-то с трудом различимое движение. Появлялись и исчезали смутные тени. Два великана в черных плащах перепончатых крыльев рубились светящимися мечами. Вспышки красного и зеленого света сменяли друг друга, сыпались алые искры, казалось, битве титанов не будет конца. То один, то другой захватывал сцену. Чередой сменяли друг друга поколения, а битва все длилась… Все не стихала… Мелькнул и исчез под вспышками алого пламени город. Появилась вдали и медленно приблизилась гигантская пирамида цветных шаров, на самом верху которой притаился металлический шар, и крошечная фигурка человека ползла к нему, преодолевая бесчисленные препятствия и не подозревая, что ждет ее в конце пути…
Воспоминания, ломая искусственно созданные в его мозгу преграды, хлынули в сознание. Соединялись разорванные цепочки памяти, восстанавливались утраченные времена. Он видел сухую степь, лица давно забытых друзей, оставшихся в далеком прошлом, он видел всю свою жизнь, нелепую, неустроенную, прошедшую в бессмысленных метаниях и поисках. Чего он искал? Нашел ли?
Он крепче сжал ладошку первого в его жизни по-настоящему родного существа, и волна горячей нежности явилась как ответ на его последние сомнения. Как мало, в сущности, надо человеку для счастья и как непросто это понять!
От озера потянул прохладный ветерок, унося прочь остатки видений вместе с туманом и ароматом цветов. Элия глубоко вздохнула и открыла глаза.
Далеко за лесом, должно быть на одной из городских башен, вновь затрубил рожок, и его нежный мелодичный голос осторожно пробрался к ним через заросли.
Ночь грез кончилась, пора было возвращаться. Но, прежде чем уйти, Элия подошла к самому берегу озера и заглянула в его прозрачную глубину.
— Что ты там ищешь?
— Иногда отец деревьев на прощанье показывает людям их судьбу. Подойди. Может быть, мы вместе что-нибудь увидим?
Но в озере не было ничего, кроме обычных отражений прибрежных кустов, да в глубине кругами плавала какая-то мохнатая рыба. Через секунду он понял, что это не рыба. Тень, стремительно приближаясь к поверхности, увеличивалась в размерах. Мелькнула и пропала хохочущая наглая рожа, обрамленная колечками рыжей шерсти. Шевельнулась в глубинах озера безобразная гнусная тварь, с оскаленной пастью и шестью мощными когтистыми лапами.
— Это остатки дурмана. В цветах дерева есть какой-то наркотик. Сейчас опьянение проходит, и сознание рождает эти искаженные, причудливые образы, не надо их бояться. Пойдем.
Элия послушно уступила его просьбе. Рассвет уже окрасил верхушки деревьев. Лес затихал после бурной ночной жизни. Они медленно, задумчиво шли по тропинке, каждый погруженный в свои мысли. Вдруг Элия сказала:
— По-моему, в озере мы видели Каро. Предводителя летунов. Того самого, которого ты ранил. Неужели нас ждет такая жестокая судьба?
Он успокаивал ее снова и снова, объясняя дурманящее действие цветов, и лишь сам себе ничего не мог объяснить. Лишь сам себя не мог успокоить. Потому что вдруг понял: не может быть двух абсолютно одинаковых видений, и, следовательно, там было все что угодно, кроме дурмана…
Весь род Кфилонга с головой ушел в приготовление свадьбы Романа и Элии, назначенной через неделю после больших осенних торгов.
Свадьбы россов всегда назначались после этого осеннего праздника, и Роману, несмотря на все его нетерпение, снова пришлось ждать. Впрочем, за хлопотами неделя должна была пролететь быстро.
Огорчал лишь запрет видеться с невестой, но в чужой монастырь со своими законами не ходят.
Больше никто не сторонился его на улицах города, не отворачивался, не называл чужаком. Теперь он мог зайти в любой дом и везде, кроме дома Кфилонга, считался самым желанным гостем.
“Жених приносит в наши дома счастье”, — так говорили эти люди, стоило ему переступить порог.
Кфилонг, понимая, как огорчает молодого человека новая отсрочка со свадьбой, старался не оставлять его одного, ввести за эти дни в разнообразную общественную жизнь города, сделать из него полноправного члена общины. Они виделись почти каждый день. Кфилонг рассказывал множество любопытных историй об окружавших их племенах, о различных этапах в жизни Ангры, о взаимоотношениях россов с другими народами.
В один из таких вечеров Кфилонг завел разговор о предстоящем дне “великого торга”.
— Не удивляет тебя его название? — спросил он Романа. — Когда-то день торгов действительно был великим днем. На Ангру в те далекие времена приходили существа из отдаленных миров, им для этого не нужно было кораблей. Но мало что сохранилось в памяти о тех днях. Внутри башни стражей существа из разных миров обменивали плоды своего труда, умения или разума. Теперь все изменилось. Осталась лишь сама традиция. Народы не приносят больше на торг хитроумных машин или неведомых товаров из дальних миров. Лишь жалкие следы былого величия, лишь остатки могущества. Безделушки, назначение которых никто не может объяснить, старые книги, которые никто не может прочесть. Детали неведомых аппаратов, предметы непонятных культов.
Все это не имеет никакой цены, и все же каждый раз племена из дальних поселений приносят на ярмарку бесполезный хлам, надеясь на него выменять семена или сок арии, ядовитого растения, промысел которого сопряжен со смертельной опасностью.
Роман слушал Кфилонга не очень внимательно. В последние дни он все чаще ловил себя на мысли, что тревога Элии по поводу предсказания, сделанного у озера, может быть не такой уж беспочвенной.
Следовало подумать о том, как обезопасить себя и ее от летунгов. Оружие россов не казалось ему для этого достаточно надежным, и потому он спросил Кфилонга:
— Ты говоришь, на этих торгах бывают разные народы?
— Да, это так.
— И они приносят детали старых механизмов?
— И это правда.
— Я хотел бы участвовать в торгах. Когда они начнутся?
— Через пять дней. Неужели ты забыл?
— У меня здесь нет ничего ценного для обмена, ничего такого, что принадлежало бы лично мне…
— Вот теперь ты заговорил как настоящий мужчина! Перед свадьбой стоит подумать о благополучии будущей семьи. Я одолжу тебе любые товары для обмена. У меня их много. Разумный человек может выменять во время торгов хороший инструмент, посуду для приема гостей, украшенную старинными мастерами, подарки невесте, да мало ли что подвернется! Каждый хочет испытать свою судьбу на торге! Там бывает такое!.. Бакон на прошлых торгах выменял у головачей странную игрушку. Не то шар, не то кубик. Ее отдельные части можно было вертеть во все стороны. Головачи сказали, что если ему удастся построить из этой кучи мусора знакомую вещь, — он ее получит. Головачи никогда не обманывают, это знает каждый, они просто не говорят всей правды. Поэтому Бакон очень старался…
Кфилонг молчал с минуту, разглядывая полупустой бочонок. Прежде чем он зачерпнул новый ковш, Роман спросил:
— Так что же случилось с Баконом?
— А ничего, — Кфилонг махнул рукой. — Он собрал себе игрушечный гроб. Получил его в натуре и через два дня умер.
— Веселые игрушки продаются на вашей ярмарке… Придется все же в ней участвовать. Мне может понадобиться настоящее оружие…
— Я об этом позабочусь! Можешь на меня положиться.
Не обращая внимания на слова Кфилонга, Роман встал и прошел в кладовую, где беспорядочной грудой валялись его вещи, те самые, в которых он явился в этот город.
Сейчас на нем красовался расшитый серебром кафтан горожанина россов, но где-то в карманах старой куртки завалялась тряпица с несколькими кристаллами мерлита, добытыми на каторжных рудниках Гридоса. Последнюю добычу перед побегом он так и не успел сдать и сейчас не знал, сохранились кристаллы или были потеряны по дороге. Но рука нащупала несколько твердых, ребристых крупинок, завернутых в тряпку. И на его ладонь легли льдистые огоньки неизвестного минерала, стоившего на Гридосе не одну человеческую жизнь… Имеют ли они цену в этом мире?
— Я хочу показать тебе кое-что.
— Ты спрашиваешь, годится ли этот товар для торга? На половину такого камня у нас можно купить имущество целого рода… Оказывается, мой родственник богаче меня. Извини, что предлагал тебе в долг свои товары. Этим я не хотел обидеть тебя. — Он говорил, с трудом подбирая выражения, и по тщательности, с которой это делалось, Роман понял, как сильно взволнован старый вождь.
— Возьми их себе. Для торгов мне хватит одного.
— Не говори так. Ты скоро станешь основателем нового рода. Береги свое имущество и не оскорбляй меня.
— Кфилонг, ты не должен забывать, что я еще не знаю многих ваших обычаев и правил. Я предложил тебе эти камни от чистого сердца. В конце концов ты лучше меня знаешь, как нужно позаботиться о благополучии собственной дочери, да и о моем тоже. Я буду следовать твоим советам, а камни пусть останутся у тебя. Считай, что я отдал их тебе на хранение, как наше с Элией совместное имущество.
— Ну коли так… Тебе скоро понадобится хороший конь, оружие. Я позабочусь об этом…
Едва Кфилонг ушел, как Роман вновь отправился в кладовую. На полке под грудой старой одежды лежал его лазерный пистолет, последним выстрелом своей разряженной батареи не так уж давно отразивший нападение летунгов… Чтобы заставить работать его вновь, надо было найти напряжение в четыреста вольт, линию или батарею аккумуляторов, способных подавать на клеммы ток силой в несколько десятков ампер… Оставалось совсем немногое. Найти такую батарею в мире, не знающем иного освещения, кроме коптящего фитиля жировых фонарей…
С утра, в день начала великого торга, караваны странных существ начали стекаться к башне стражей. Под ее неприступными стенами выросли холмы, похожие на “селения” гигантских термитов. Отдельными группами поблескивали какие-то стеклянные пузыри. Кое-где виднелись стены временных строений, сплетенные из сухих трав. Строения были столь же разнообразны, как и облик существ, ведущих свои торговые караваны мимо города россов.
С галереи, расположенной на верхнем ярусе стены, были видны мельчайшие детали. Роман и Кфилонг стояли рядом, наблюдая приготовления к открытию торгов и проход караванов, неторопливо подтягивавшихся к огромной площади, заваленной грудами разнообразных товаров.
На медленно ползущих гигантских вьючных червях прошли существа, серые, как скалы, и такие же неповоротливые.
— Это камноиды, — пояснил Кфилонг. — Круг их жизни растянут на тысячи лет.
На ящерообразных рептилиях с востока показался караван головачей, о которых Кфилонг рассказывал ему раньше, и Роман сразу же узнал этих карликов с огромными головами — хитроумный народец, умеющий извлекать выгоду из любой ситуации.
Прыжками пронеслись существа, совсем уж ни на что не похожие, не то стеклянные пузыри на ножках, не то воздушные шары, а возможно, это были разумные растения, умеющие располагать свои ветви и корни так, чтобы ветер нес их в нужную сторону.
Мир разумных обитателей Ангры был столь же разнообразен и пестр, как толпа на перекрестке большого города. Роман пожалел, что ему не пришлось здесь бывать во времена былого величья, когда народы различных миров свободно встречались друг с другом на этой планете для торговли и общения.
Злая воля деймов многое изменила на звездных путях. Каким образом овладели они тайной дорог? Как сумели перекрыть бесчисленные вокзалы и перекрестки? Этого не знал никто.
Роман стоял на галерее, пока не стемнело, а с восходом солнца был уже в торговых рядах. Оказалось, что его способность слышать чужие мысли не позволяет ему понимать все языки. Многие существа обменивались каскадом зрительных образов с такой скоростью, что в этом водопаде красочных, пестрых вспышек он ничего не успевал разобрать. К счастью, для торга хватало и жестов.
Товар лежал прямо на земле или на подстилках из листьев растений. Каждый был волен выбирать все, что ему угодно, никто здесь никого не торопил, не навязывал ненужных покупок, и покупатели и продавцы вели себя степенно и неторопливо.
Ничего похожего на деньги не было, да и не могло быть в системе небольших изолированных поселений с различными структурами. Оторванные от родных цивилизаций многие столетия назад общины были вынуждены вести натуральное хозяйство.
Остатки механизмов, привезенных когда-то из неимоверных далей, постепенно износились, и теперь, если условия не изменятся, технические цивилизации на Ангре появятся лишь через многие тысячи лет.
Надежда Романа найти какие-то устройства, способные зарядить лазерную батарею, развеялись в первые же минуты торга. И хотя Кфилонг оказался прав, тут и там встречались части непонятных механизмов, сложные устройства неизвестного назначения, но все это выглядело слишком запущенным и старым.
Извлечь энергию из этих груд заржавленного хлама нечего было и думать.
Некоторые продавцы, чтобы не отпугивать покупателей своим видом, носили так называемые “торговые маски” — наброшенный на голову мешок с прорезями. Покупателей в рядах толпилось немного, да и те старались держаться на почтительном расстоянии друг от друга, избегая взаимных прикосновений. Некоторые существа казались слишком горячими, другие, наоборот, слишком холодными и скользкими — даже мимолетное прикосновение могло вызвать взаимную брезгливость, и потому все старались поддерживать выработанный веками кодекс торговой вежливости.
Груды плодов, неведомые кушанья и произведения местных ремесел не привлекали внимания Романа. Он искал оружие, способное отразить нападение летунгов. Встречались дротики, стальные колеса, режущие пропеллеры, запускаемые специальной катапультой, тяжелые и острые, как бритвы. Колючие шары на цепях — все это уже было на Земле в позднем средневековье.
Против летунгов, стремительно нападающих сверху; средневековое оружие казалось Роману малоэффективным. Разочарованный, он собрался уходить, когда заметил человека в торговой маске, упорно следующего за ним по пятам. Роман ускорил шаг, несколько раз переходя из ряда в ряд, но неизвестный соглядатай не отставал. Роману надоело бегство, и, неожиданно повернувшись, он схватил своего преследователя за плечо:
— Что тебе надо? Почему ты за мной ходишь?
— Ты есть человек Земли? — коверкая слова русского языка, спросило существо, скрывающееся под маской. Роман ощутил под своей рукой стальные мускулы и понял, что, несмотря на свой малый рост, перед ним серьезный противник.
— Да, я землянин, что ты хочешь?
— Я продавать — ты покупать. Вижу, оружие много смотришь.
— Ты продаешь оружие?
— Оружия нет. Есть сила. Большая сила.
— Любопытно. Покажи. — Они разговаривали короткими отрывистыми фразами, тщательно подбирая слова. Незнакомец все время оглядывался, словно высматривал кого-то в толпе.
— Здесь не можно. Походи за мной. — И, резко повернувшись, существо быстро пошло прочь. Роман колебался, предложение показалось ему не таким уж безобидным. Зачем понадобилось выяснять, землянин он или нет? Откуда вообще торговец знает о землянах? Раздумывать было некогда, каждую секунду незнакомец мог затеряться в толпе, и заинтригованный Роман двинулся следом. Теперь они поменялись ролями. Незнакомец то и дело исчезал в толпе. Пользуясь своим малым ростом, он легко проныривал сквозь заторы, стремительно перебираясь из ряда в ряд.
Наконец торговая площадь кончилась, они шли через занятую временными постройками складскую и жилую часть ярмарки. Роман отставал шагов на десять, и ему никак не удавалось приблизиться. Теперь он пожалел, что послушался Кфилонга и не взял с собой даже ножа. Ситуация могла стать опасной, но отступать он не собирался.
Наконец его проводник остановился около небольшой куполообразной хижины, как циновка сплетенной из широкой, похожей на длинные ремни травы. Отдернув занавеску, незнакомец подождал Романа у входа. И, подчинившись его жесту, не успев даже осмотреться, Роман шагнул внутрь, решившись до конца разгадать эту загадку.
Сквозь неплотно сплетенные решетчатые стены пробивался свет. Окон не было, вообще ничего не было, если не считать какого-то подобия топчана. Хижина выглядела совершенно пустой. “Торги только начались, где же товары этого странного продавца?” — подумал Роман.
— У меня нет товаров. Я торгую мудростью прошлых веков, а она не занимает много места. — Теперь его речь звучала размеренно, певуче.
— А сила? — спросил Роман. — Мы, кажется, договаривались о силе.
— Будет тебе сила, не торопись…
Незнакомец извлек из складок плаща прозрачный флакон чуть больше ладони, сразу же засверкавший на солнце фейерверком разноцветных огней. “Скорее всего горный хрусталь, возможно, даже вырезанный из целого кристалла, — решил Роман. — Неплохая работа…” Он залюбовался игрой красок в многочисленных узорах и гранях флакона.
— Ты можешь посмотреть. Взять в руки. Это не опасно, пока пробка закрыта. — Роман взял флакон. И едва не уронил его. Сосуд оказался довольно тяжелым и приятно тяготил руку. Внутри, под массивной пробкой, виднелась совсем небольшая полость, заполненная изумрудно-зеленой жидкостью. Ее было там, наверно, с наперсток, не больше. Флакон удобно лежал в ладони, с ним не хотелось расставаться.
— Сколько это стоит? — машинально спросил Роман, понимая всю бессмысленность подобного вопроса. Взамен понравившегося товара покупатель на этих торгах всегда предлагал свой собственный. К своему величайшему изумлению, он услышал ответ:
— Один кристалл мерлита. Всего лишь один.
Откуда этот человек мог знать, что у него есть этот единственный кристалл? Откуда он вообще мог знать о мерлите?
— Кто ты? — охрипшим от волнения голосом спросил Роман.
— Если повернешь флакон другой стороной, увидишь древний знак моего рода.
Пробка флакона оказалась запечатанной, в специальном углублении, на залитом туда горном воске, Роман заметил оттиск. В полумраке трудно было разобрать, что там изображено, какие-то фантастические животные стояли на задних лапах, упершись передними в разделявшую их преграду.
— Я не знаю этого знака.
— Немудрено. Когда его отлили, еще только родился твой далекий предок. Но уже тогда мы знали, что через несколько веков ты расплатишься за этот флакон кристаллом синего камня.
— Это невозможно.
— Возможно. Есть миры, в которых время течет в обратную сторону. Их прошлое — наше будущее, они его помнят. Когда-то очень давно мы общались с этими мирами, и потому предсказания моего народа всегда сбываются.
— Что же ждет меня в будущем?
— Этого я не могу сказать. Есть знание, способное разрушить будущее. Но флакон тебе пригодится.
— Что в нем, что там за жидкость?
— Эликсир абсолютной силы. Когда возникнут соответствующие обстоятельства, ты узнаешь, что с ним надо делать. Так берешь ты флакон или нет?
— Значит, я могу выбирать? Как же тогда твое предсказание?
— Почти всегда у будущего есть два пути. Предсказание все равно сбывается. Берешь ты флакон?
— Не слишком ли дорого ты просишь? — сам не зная отчего, Роман решил поторговаться.
— Ничто не стоит дороже необходимого. — В голосе незнакомца Роману послышалась усмешка. Не раздумывая более, он достал камень. В конце концов, он собирался выменять его на любую безделушку. Слишком неприятные воспоминания достались ему и сейчас он словно подводил последнюю черту, навсегда прощаясь с Гридосом.
Даже не взглянув на кристалл мерлита, моментально исчезнувший в его цепкой маленькой ладони, таинственный продавец повернулся и, не попрощавшись, вышел.
Роман остался один посреди пустой хижины, сжимая в руках резной хрустальный сосуд.
Всю дорогу до города россов он раздумывал, не сделал ли той же ошибки, которую, если верить рассказу Кфилонга, совершил в свое время Бакон, купивший на ярмарке миров всего лишь детскую игрушку…
Отряд всадников шел всю ночь. Роман на подаренном Кфилонгом коне в полном боевом снаряжении чувствовал себя актером какой-то красочной постановки. Его театральный наряд сильно смахивал на одежду воина, но это был всего лишь обрядовый костюм.
Третий час они взбирались на гору по узкой тропе, где лошади шли в один ряд одна за другой. На вершине горы находилось святилище солнца, и лишь^там, где лучи светила в первые мгновения рассвета касаются земли, мог быть совершен древний обряд бракосочетания полноправного члена племени россов.
В предрассветном тумане далеко на западе желтели огоньки деревянного города, а на севере виднелась темная громада лесов, распростершаяся на тысячи километров до самого северного моря.
Когда отряд, постепенно поднимаясь по тропе, серпантином взбиравшейся к вершине, поворачивал к югу, взору открывалась величественная река, к берегам которой не смело приблизиться ни одно живое существо. Там начинались заповедные земли летунгов. Во мраке смутно угадывалась громада неприступной скалы, торчавшей посреди реки. На вершине расположился мрачный город.
Впереди замелькали огни костров, горевших в святилище солнца. Элия жила там уже несколько дней и была главным действующим лицом какого-то сложного обряда, готовящего ее к предстоящей свадьбе.
Роман невольно подумал о том, как много их разделяет. Целая пропасть времени, культуры, истории. Сумеют ли они преодолеть ее в долгой совместной жизни? Племя россов не знало разводов…
Наконец, после очередного поворота, перед ними открылась площадка, где совершались все обряды племени, посвященные солнцу. Она оказалась гораздо просторней, чем ожидал Роман.
С запада ее ограничивала отвесная скальная стена, в которой виднелся вход в небольшую пещеру. Со всех остальных сторон между пропастью и краем площадки не было никакой преграды, лишь на востоке, там где должно было взойти солнце, возвышался каменный постамент.
Их уже ждали. На площади образовалась плотная возбужденная толпа россов, но шум сразу же стих, как только на середину площади вышел высокий седой старик с деревянной клюкой в руке. Судя по ниспадающему до самой земли белому хитону с вышитыми на нем знаками солнца, луны и звезд, это был жрец солнца.
— Где Каралуни, богиня света?! — громовым голосом спросил жрец.
Никто ему не ответил, толпа затаила дыхание.
— Она идет. Она уже близко, — провозгласил жрец. — Потушите костры.
Костры сразу же залили водой, и на площадке наступила тьма. Виднелись лишь светлые пятна жреческого плаща да его седой бороды.
— Пусть тот, кто ждет ее сегодня больше всех нас, подойдет ко мне! — сказал из темноты жрец. Кто-то легонько подтолкнул Романа, и он понял, что слова жреца обращены к нему.
Едва он очутился рядом со стариком, как жрец взял его за руку и медленно, торжественно повел к возвышению, уже освещенному первыми проблесками надвигавшейся зари. Вместе они поднялись на постамент и с минуту стояли неподвижно, глядя на восток, туда, откуда из-за горизонта властно лился золотистый свет рассвета. За их спинами родилась странная величественная песня без слов. Хор пел гимн солнцу слаженно и торжественно. Роман чувствовал, как звуки песни зовут его за собой и уносят в сторону зари. Земля, заботы, опасения, мелочи жизни остались далеко внизу, а где-то рядом ощущалась та великая правда, которую каждый из нас ищет всю жизнь и находит так редко.
Жрец, возвращая его на землю, тронул за плечи и тихо сказал:
— Сегодня твоя Каралуни там. — Он повернул его лицом к скале, находившейся на противоположном конце площади, и затем медленно и величественно спустился вниз к толпе. Роман остался стоять на возвышении один. Гимн все еще продолжался. И потому что песня не имела слов, а уста поющих оставались сомкнуты, казалось, пело само наполняющееся пурпуром зари пространство. Незаметно текли минуты, и вдруг вершина утеса, на которую смотрел Роман, ослепительно вспыхнула под первыми солнечными лучами. Гимн сразу же оборвался. Черта света и мрака стремительно спускалась вниз, к стоящим на площадке людям. Едва она достигла входа в пещеру, как в ее глубине у черной поверхности камня словно засветилось обнаженное тело прекрасной женщины. Она стояла, гордо выпрямившись, подставив солнцу свое лицо. На ней была лишь прозрачная золотая сеть, тонкие нити которой символизировали солнечные лучи.
Сейчас эти золотые нити пылали в лучах солнца, и тело женщины казалось объятым огнем. Бриллиантовые капли росы, сверкая всеми цветами радуги, медленно стекали с прохладной поверхности камня и касались живого человеческого тела.
Только один Роман мог видеть с возвышения, на котором стоял, внутреннюю часть пещеры. Люди на площади все вскинули руки навстречу солнцу, приветствуя его новое рождение. Их лица были обращены к Роману, к встающему за его спиной светилу.
“Приди, приди, приди, Дажьбог!” — пели люди. Но на их призыв неожиданно метнулись темные тени, словно остатки тьмы, только что отброшенной солнцем. Они летели снизу, от границ пропасти, и одновременно сверху из-за скалы, в которой зияло отверстие пещеры. Прежде чем Роман успел понять, что происходит, зазвенели тетивы луков, протяжно запели стрелы, и несколько комков тьмы рухнуло вниз в пропасть. Но нападавших было слишком много, а стражей, не потерявших бдительность в эти торжественные минуты, слишком мало…
В несколько прыжков Роман преодолел расстояние, отделявшее его от пещеры, но было уже поздно. В двух шагах от него две черные тени, распростершие перепончатые крылья, рвались вверх, а между ними билось светлое, беспомощное тело женщины… У него не было никакого оружия, кроме ритуального щита с изображением солнца.
И все же он бы, возможно, еще успел остановить их, задержать, но третья тень, отрезая ему путь, упала сверху.
Летунг, загораживая дорогу, взмахнул коротким кривым мечом. Роман принял удар щитом, и нырнув под него, вложил в выброшенную вперед руку всю силу, приобретенную во время долгих тренировок, всю свою ярость и все отчаянье. Противник, не выдержав удара, повалился назад. Сверху на помощь поверженному врагу бросился еще один, Роман успел схватить конец темного крыла, вывернул его, ломая, и в то же мгновенье сзади на его незащищенную голову обрушился удар, и он упал, теряя сознание.
Солнце стояло высоко, когда Роман очнулся. На площадке никого не было, у его изголовья сидел лишь старый жрец, прикладывая к ране на голове листья какого-то растения.
— Где она? — спросил Роман, открыв глаза.
Жрец беспомощно пожал плечами, и этот его жест сказал больше любых слов.
Роман попытался приподняться, но резкая боль в затылке сковала движения.
— Где воины?
— Они осаждают скалу летунгов. Многие погибнут. С ними пошли кафры и сирины. Мир не простит летунгам такого кощунства.
— Мир прощает все. Ему нет до нас никакого дела. — Жрец молчал. Роман видел в его глазах печаль и сострадание, и это привело его в ярость. — Если бы не ваши дурацкие обряды, если бы вы не лазали ночью по скалам, она была бы сейчас с нами! Где оно, ваше солнце? Почему оно не испепелило тех, кто посягнул на его святилище?
— Солнце рождается в каждом из нас и в каждом из нас умирает. Те, кто нарушает основные законы жизни, рано или поздно расплачиваются за это.
— Скажите это летунгам!
Жрец опять промолчал, и отчаяние Романа постепенно перешло в тупое безразличие. Он медленно поднялся, не обращая внимания на боль, побрел к краю площадки.
— Можно хоть что-то сделать? Кому-нибудь удавалось добраться до них?
Жрец снова ничего не ответил.
— Я ухожу от вас. Ухожу навсегда. — Роман повернулся и медленно пошел к тому месту, где тропа начинала долгий спуск.
— Я хочу спросить того, кто все это предвидел, есть ли хоть какая-то справедливость в этом мире?
Жрец смотрел ему вслед долго, пока Роман не исчез за поворотом тропы, и лишь тогда его старые губы, сложившись в горькую складку, прошептали:
— Ты получишь ответ, сын мой, обязательно получишь…
До леса Роман добрался глубокой ночью. Ни одно живое существо не попалось ему по дороге. Может быть, потому, что он был бы рад встрече с любым врагом или хищником, чтобы закончить свой горестный путь.
Он боялся не найти нужной тропинки, которую видел один только раз, но тропа нашлась сразу, и едва взошла третья луна, как из зарослей выглянула крона огромного дерева.
Он был у цели. В этот раз священный дуб показался ему еще более величественным. Хотя дерево не было дубом, россы упорно называли его именно так.
Из-под корней, изнутри пещеры, вытекали три ручья, не замеченные им в прошлый раз. Не было на этот раз запаха огромных цветов, не было таинственных видений и не было с ним Элии… Вообще ничего не было, кроме сырого мрака и одиночества. Он сел на корень, прислонился к стволу и стал ждать, сам не зная чего. Ночь тихо шла мимо него. Под утро, устав от бессмысленного ожидания, он поднялся и проклял дерево за его предсказание, и лишь тогда вспомнил о хрустальном флаконе, купленном на ярмарке миров. Достав флакон, Роман подумал, что он содержит как раз то, что ему нужно. Он кое-что знал о метаболизме и об инопланетной органике. Эликсир силы? Это можно проверить. Терять ему нечего, и претензий к продавцу скорей всего никто уже не предъявит. Роман, не торопясь, сломал печать и разорвал шелковую нить, соединяющую пробку с флаконом. Присохшая к горлышку пробка далеко не сразу уступила его усилиям. Наконец она хрустнула и открылась. Резкий, ни на что не похожий запах заставил его поморщиться, он поднял флакон к глазам и посмотрел на зеленоватую жидкость. На какой организм рассчитана доза? Хватит ли здесь для него? Впрочем, это он сейчас узнает…
— Понимаешь ли, что собираешься сделать? — спросил его голос, идущий от дерева. Роман повернулся. Седой как лунь, согбенный старец выбрался из пещеры под корнями дерева на свет луны. Но его голос оставался глубоким и чистым, как у юноши, и такими же молодыми были прозрачные синие глаза.
— Ваше предсказание сбылось. Ее больше нет со мной.
— Я знаю.
— Вы довольны?
— То, что ты держишь в руках, — не эликсир силы и не яд, как ты надеешься. Злая судьба ждет того, кто выпьет это страшное зелье.
— Злей той, что выпала ей? Это я ранил предводителя летунгов! Отчего же пострадала она? Почему всегда страдают невинные и добрые? Почему они в первую очередь? Молчишь? Или ты умеешь только предсказывать несчастья?
— Ты ожесточился, сын мой, а между тем у тебя в руках сила, способная изменить судьбу.
— Вот этот пузырек? — усмехнувшись, он поднес его к губам.
— Если ты его сейчас выпьешь, он убьет тебя. Я знаю, ты этого хочешь, но тогда уже никто не сможет помочь твоей Каралуни.
— Ты хочешь сказать, я могу это сделать?
— Сможешь, если я научу тебя. — Роман отстранил пузырек и повернулся к старцу, несколько секунд они молча смотрели друг на друга.
— Почему же ты медлишь?
— Закрой зелье пробкой. Оно будет нужно тебе. И не спеши. Такое дело не терпит торопливости. Сыны твоего племени слишком спешат и оттого часто выбирают неверную дорогу.
— Можешь ты мне помочь?! — почти прокричал Роман, теряя остатки терпения.
— Я могу помочь тебе, но не знаю, согласишься ли ты? Придется заплатить слишком высокую цену.
— Это я уже понял. В этом мире любые услуги стоят недешево.
— Я имел в виду другое. Судьбу можно изменить, все зависит от цены, которую ты согласен заплатить.
— Я не понимаю тебя. Без нее мне ничего не нужно.
— Тогда слушай. Слушай внимательно и не перебивай. Для того чтобы зелье подействовало, ты должен сначала подготовить себя. Семь дней ты будешь жить здесь, в пещере. Есть нельзя ничего. Пить можно только воду из этих источников. По глотку из каждого, один раз в день. Через семь дней можешь проглотить свой эликсир. Сразу весь. Потом ты уснешь, а проснувшись, перестанешь быть человеком. Это и есть цена, о которой я говорил. Не повторяй лживые слова деймов, они сконструировали только твое тело. Душу человека сконструировать невозможно. Именно поэтому их власть над тобой продолжалась так недолго. То, о чем я тебя предупреждаю, гораздо страшнее… Ты можешь превратиться в животное не только внешне, и вот тогда… А впрочем, все будет зависеть от тебя самого. От того, добрый ты или злой, от того, для чего хотел ты в своих тайных мыслях использовать силу эликсира… — много причин, много условий — результат не может предсказать никто.
Одно могу обещать: если сумеешь справиться с черными силами, заложенными в каждом из вас, то сможешь победить летунгов и вернуть свободу своей девушке. Оставайся здесь и подумай. Подумай хорошенько, у тебя будет целых семь дней для того, чтобы переменить решение. Если ты выпьешь эликсир, Элия никогда не узнает ни тебя, ни того, что ты для нее сделал. Весь свой привычный мир, все, что ты знал, все, что помнил, что связывало тебя с этим миром, — все это ты потеряешь. А взамен приобретешь силу и возможность помочь своей Каралуни. Теперь прощай.
Никого уже не было в том месте, где только что сидел старец. Легкое облачко пара. Но его уносил набегавший ветер.
Под корнями дерева, в глубине тесноватой пещерки, лежал пласт сухой травы. Здесь было тепло, тихо. Роману снились странные сны. Есть хотелось лишь днем, а ночью в своих снах он был сыт. И старался заснуть поскорее, чтобы быстрее прошли семь дней невыносимого ожидания. Нужно было выйти из пещеры, умыться, пройтись до озера и обратно. На третий день чувство голода совершенно исчезло, появились необычная легкость во всем теле и ясность мысли. Вода в ключах, вытекавших с противоположной от пещеры стороны дерева, почти ледяная, казалась ему самым вкусным напитком в мире. Он смаковал свои глотки так, словно совершал некое священнодействие. Возможно, так оно и было. Покончив с этим, шел к озеру. Озера — глаза земли. В них иногда отражается будущее… Правда, здесь это бывало лишь ночью. Ночами Роман спал. Он спал и большую часть дня. Им овладела необычайная сонливость, а мир за пределами пещеры способствовал этому. Он притих, затаился. Не было слышно ни ветра, ни шагов зверей, ни голосов птиц, природа словно ждала чего-то… Подойдя к озеру, он всегда ощущал токи энергии, идущие от воды к дереву. Он купался в их невидимых лучах, они пропитывали каждую клеточку его существа с необычной силой.
Чтобы не думать об Элии, чтобы поскорее прошло время и подошел срок, он старался заснуть пораньше. Когда настала последняя, шестая, ночь, ему приснился вещий сон. В обычных снах человек никогда не осознает, что он спит. Но в этом сне у Романа появилась удивительная ясность памяти, позволявшая ему связывать многие события из своей жизни.
Впереди простиралась степь, и лишь у самого горизонта смутно угадывалось некое странное сооружение, похожее на пирамиду, сложенную из разноцветных шаров. На самой вершине поблескивал в лучах солнца небольшой металлический шар. Взглянув на него, Роман ощутил знакомую боль в голове и одновременно гнев. Руки его лихорадочна шарили по поясу в поисках оружия и нащупали то, что ему было нужно, — рукоятку меча. Он обнажил меч и услышал странное шипение… Лезвие не было сделано из обычной стали. Вместо него сверкал зеленый кристалл, испускавший испепеляющий свет. Там, куда падали лучи, этого света, камни начали разрушаться, превращаясь в пыль. Роман, осознав страшную силу своего оружия, спрятал его в ножны и подошел к пирамиде. Она стала как будто меньше.
Из верхнего металлического шара доносился шелест в шорох, похожий на шум насекомых. Роман оттолкнулся от земли носком ботинка и легко взмыл вверх, тело оказалось таким легким, каким он пожелал его увидеть. Тяготение более не властвовало над ним, он лишь слегка касался, время от времени поверхности шаров, и этих легких толчков оказывалось достаточно, чтобы через несколько секунд оказаться рядом со стальным шаром. Он снова ощутил укус боли в своей голове — словно напоминание прозвучало: “Я здесь, я жду, я тот самый, что мучил тебя столько лет…” Из глубин шара донеслись до него теперь уже легко различимые голоса:
— Он совершенно выходит из-под контроля!
Кто-то другой, судя по голосу, хрипловатый и маленький, испуганно спросил:
— Это опасно?
— Не понимаю, в чем дело… — мрачно ответил первый голос.
— Раньше никогда такого не было. Я совсем не могу к нему пробиться Какая-то непреодолимая защита. Ни одно живое существо в известных нам мирах не способно создать такую защиту.
— Что же тогда? Что же там такое?
— Похоже, его прикрывают силы древней планеты.
— Она всегда подчинялась нам!
— Эту планету невозможно подчинить даже нам. Какое-то время мы сотрудничали, но теперь что-то изменилось В этом главная опасность.
— Что же нам делать?
— Вся надежда на летунгов. Землянина необходимо уничтожить до того, как он поймет, что находится в узловой точке времени и от его действий зависит путь, по которому пойдет в будущее развитие его цивилизации. Сейчас с ним еще можно справиться. Чем позже, тем трудней это будет сделать. Свяжись с ним, пробуй снова и снова, я помогу тебе, если…
Голоса стихли, и Роману послышались внутри шара шепот, стон, свист перепончатых крыльев. Он выхватил меч и трижды стукнул его рукояткой в ответившую звонким гулом металлическую поверхность шара. Память подсказала, как он должен поступить: не наносить первого удара из-за угла, а вызвать на бой своего врага так, как это делали древние витязи его страны.
И шар ответил не только звоном. Его поверхность дрогнула, раздалась в стороны, и в образовавшемся отверстии показалось существо из подземелий Гридоса. Перепончатые крылья облегали его мрачную темную фигуру наподобие плаща. Их края, увешанные драгоценными камнями, поблескивали в лучах красноватого солнца. Лицо, как и в пещере, скрывала тьма.
— Кто дал тебе власть проникнуть сюда? Как мог ты осмелиться, козявка?! — От голоса мрачного великана основание пирамиды зашаталось, шары заходили ходуном, и, прежде чем Роман успел ответить, из-под складок плаща сверкнуло ослепительным алым светом лезвие меча. Не успев еще понять, что происходит, совершенно инстинктивно прикрываясь от удара, Роман выбросил вперед сжимавшую рукоятку меча правую руку, и два луча, зеленый и красный, скрестились в воздухе.
Что-то произошло от их соединения. Что-то такое, что потрясло мир, в котором он находился. Мир размазывался, искажался, свертывался, как свиток пергамента или кусок огромного пепла. Вращаясь, Роман падал в пустоту сквозь вой и грохот. Был ли то взрыв? Он не знал, он уже ничего не видел, кроме тьмы, он уже просыпался.
В пещере под корнями священного дуба по-прежнему было тепло и тихо. Но что-то все-таки изменилось. Роман не сразу понял, что именно. Тишина стала другой. Исчезла сонная неподвижность воздуха. Вдруг он вспомнил: сегодня начинается седьмой день. Сегодня вечером он сможет выпить эликсир.
Роман выбрался из пещеры, проверил свои зарубки на скале. Все правильно. Их оказалось ровно шесть. Он старательно выцарапал седьмую и впервые за все это время позволил себе подумать об Элии. Если бы он сделал это раньше, у него не хватило бы мужества на бездеятельное ожидание. Шесть дней прошло с тех пор, как ее похитили. Она еще жива. Наверняка жива. Она будет жить ровно месяц, если жрец не ошибся, если не произойдет чего-нибудь непредвиденного. В ушах стоял ее последний крик: “Ро-о-ман!” В минуту страшной опасности она именно его позвала на помощь. А он не сумел ей помочь. Хотя сделал все, что мог, все, что было в человеческих силах. Теперь он старается сделать то, что превышает эти силы…
Что-то наверняка изменилось в окружающей природе после его последнего сна. Вернулся свист ветра. В листве деревьев завозились живые существа. Долгий семидневный сон леса кончился, как кончился и его вещий сон. Совершив утренний ритуал омовения, напившись из ключей, он вновь вернулся в пещеру, сам не зная зачем. День еще только начинался и обещал быть бесконечно долгим. Повернувшись на бок, Роман пошарил рукой в пласте сухой травы и нащупал острый и тяжелый предмет. Выбравшись с ним наружу к свету, он с удивлением увидел узорчатую, резную рукоятку и не сразу сообразил, что держит в руках рукоятку меча. Меча, у которого было выжжено лезвие… Бронзовая рукоятка в том месте, где оно когда-то начиналось, оплавилась.
Он помнил каждую мелочь из своего сна и теперь начинал догадываться почему. Какая-то часть сна могла оказаться такой же реальной, как окружающая его действительность.
Миры смещаются во времени и пространстве. Их великое множество вокруг и, если смотреть уголками глаз, миры начинают течь, превращаться в дымку воспоминаний, во что-то эфемерное — возможно, он побывал в одном из таких эфемерных миров — он не мог объяснить происходящие с ним странные вещи.
Но рукоятка меча холодила его ладонь. В ее узорах бежали какие-то неведомые, ни на что не похожие животные, возможно, это были львы того — другого мира.
Вдруг он понял, что знает этих животных, видел их однажды… Он достал флакон с эликсиром и сравнил их с теми, что были изображены на печати… Последние сомнения исчезли. На рукоятке меча звери изображались в движении, потому он и не узнал их сразу. Это открытие укрепило его в принятом решении.
Роман с трудом дождался вечера. Как только над горизонтом появилась первая луна, Роман направился к озеру, сжимая в руках флакон с эликсиром.
Он выполнил все условия и тем не менее понимал, что превращение может не удаться, что эликсир, рассчитанный на иных существ, может вообще не подействовать на человека или скорее всего подействует как отрава.
Сомнения овладели Романом с новой силой. И хотя за эти семь дней ожиданий и снов ничего, в сущности, не изменилось, он по-прежнему не боялся смерти, но знал, что если сейчас погибнет, то никто уже не сможет помочь Элии. Лишь вещий сон, лишь одинаковые изображения на рукоятке меча и печати флакона помогли ему сделать последний шаг. Озеро молчало, как молчало все эти дни. В отражениях, которые он часами рассматривал, свесившись с крутого берега, ничего нельзя было угадать заранее. Там то возникали старинные замки и виднелись стены неведомых городов, то какие-то непонятные существа занимались своими непонятными делами — озеро было глазом в иные миры. Иногда изображения сминались, уходили в темную глубину, и им на смену всплывали новые картины.
Дождавшись выхода второй луны, он решил, что можно начинать. Время подошло. Семь полных суток остались позади. На этот раз пробка флакона открылась легко, и резкий нездешний запах поплыл над водой. Роману понадобилось несколько минут, чтобы к нему привыкнуть. Наконец он поднес флакон к губам. Только тогда, на том месте, где он сам должен был стоять, в отражении появился лик старца.
— Я все помню, — сказал ему Роман. — Я помню все условия и последствия. — Но старец молчал, как молчали все отражения этого озера, и лишь внимательно смотрел в глаза Роману, словно сомневаясь, хватит ли у него мужества сделать последний шаг в мрачную бездну, без возврата. Роман усмехнулся и одним глотком выпил эликсир.
Жидкое пламя пробежало по всем его членам. Он пошатнулся, выронил флакон, и тот без всплеска, с коротким бульканьем ушел на дно.
Роман осел на землю, погружаясь в мертвый сон без сновидений, в котором была только боль и мука неизвестности.
Поверхность озера замутилась, и глухо заревел ветер в вершинах деревьев. Это был последний звук, который он слышал.
Элия очнулась в огромном сводчатом зале. Она лежала, плотно завернутая в серый плащ, на высоком ложе с балдахинами.
Гнев и боль вернулись вместе с сознанием, она еще ощущала когтистые лапы, грубо впившиеся в ее плечи, глубокие синие отметины оставались в этих местах до сих пор.
Спрыгнув со своего ложа и волоча по полу огромный, нелепый плащ, она бросилась к окну, отдернула толстую, пыльную штору и выглянула наружу. Перед ней простирался невиданный каменный град.
Крыши строений напоминали резное кружево и заканчивались у монолитной стены, такой же серой, как стены домов и пролеты города.
Большего нетребовалось, чтобы понять: она находилась в граде летунгов, в граде, из которого не было выхода живым.
Она знала о том, что ее ждет здесь, и готова была бороться до самого конца, до последнего момента, когда ее бездыханное, мертвое тело полетит вниз с огромной высоты и разобьется о камни.
Но даже эта картина, ярко вспыхнувшая в ее сознании, не смогла сломить волю к сопротивлению и пригасить безудержный гнев за нанесенное ей оскорбление. Элия была дочерью гордого народа. Похищение в день праздника солнца не может быть прощено или забыто. Все ее родичи, как один человек, будут мстить, пока не погибнут или не уничтожат летунгов. Все они наверняка здесь, внизу, под стенами этого города. Она не знала, какой высоты стены и что собой представляет скала, на вершине которой расположился город, зато знала: тот, кого она любит, не остановится.
Она оглядела зал в поисках оружия или хотя бы более подходящей одежды. Под плащом, кроме золотой сети, на ней ничего не было.
Зал выглядел огромным и пустым. Старые облезлые гобелены местами поседели от плесени, огромные окна, закрытые плотными шторами, почти не пропускали свет, и потому здесь царил полумрак.
Зал производил впечатление заброшенности, запустения и несметного богатства его хозяев. Пол, вымощенный полированной перламутровой плиткой, все еще отсвечивал всеми цветами радуги, с трудом пробивавшимися из-под слоя грязи. Покрытая пылью паутина свешивалась с гобеленов, расшитых жемчугом и золотыми нитями. Лепные каменные украшения стен и потолка говорили об утраченном искусстве каких-то древних художников.
Вряд ли всю эту красоту могли создать похитившие ее дикари, здесь что-то не так. Она продолжала искать необходимые ей предметы, но чья-то рука предусмотрительно сняла со стен зала оружие. Элия заметила несколько выцветших отметин на гобеленах, оставшихся на месте висевших здесь мечей и кинжалов. Вряд ли они помогли бы ей… Какое другое оружие может она противопоставить грубому насилию? Нужно найти способ хотя бы выиграть время… Сейчас это главное для тех, кто штурмует стены… Она услышала чьи-то шаги, гулко отдающиеся под высокими сводами зала, и, стремительно вернувшись к ложу, приняла прежнюю позу — ее враги не должны знать, что силы вернулись к ней. Она заранее сжалась от отвращения, ожидая вновь увидеть перед собой лицо Каро, но вошла женщина… Не в силах сдержать изумление, Элия приподнялась на локте.
— Ты росска? Здесь? Почему я тебя не знаю?
— Я не росска. Я из племени нувов. Мне поручили объяснить тебе кое-что. Внизу мало знают о племени летунгов. Пугают ими детей, рассказывают всякие ужасы.
— Не говори мне о летунгах! Летунги должны погибнуть! — Элия не могла сдержаться и сразу же пожалела о своем порыве. Опасно в ее положении высказывать вслух все, что она думает. Нувка усмехнулась.
— Может быть, они и погибнут. Их осталось не так уж много и с каждым годом становится все меньше. Они знали немало тайн и владели несметными богатствами. Кое-что у них еще осталось, ты в этом скоро убедишься.
— Зачем мне их богатства?
— Не спеши отвергать их даров и не показывай так открыто своих чувств, иначе тебе не прожить здесь и месяца. Я покажу тебе комнаты. Вообще-то в этом дворце никто не живет, так что можешь считать его своим.
— Спасибо за подарок!
— Побереги черную иронию для летунгов и не теряй времени. Ты должна одеться, привести себя в порядок. Каро ждет нас.
— Для него я не стану одеваться! — слишком поспешно заявила Элия.
— Тогда пойдем так. Думаю, ему это понравится, особенно если ты оставишь здесь этот мужской плащ.
Элия вспыхнула.
— Говори, где одежда!
— Она наверху, в твоих комнатах.
Странный город ждал их снаружи. Он состоял из нескольких ярусов. Дворец, из которого они вышли, находился в самой верхней части города. Над их головами время от времени проносились черные тени летунгов. Но их казалось слишком мало для такого огромного города.
— В нижней части уже никто не живет. Старые здания постепенно разваливаются, только наружную стену время от времени ремонтируют.
Элия молчала, стараясь опрометчивым замечанием не прервать рассказ своей спутницы. Она дала себе слово впредь быть осторожней, накапливать сведения и искать выход. Искать возможность спастись или хотя бы выиграть время. С тоской она окинула взглядом массивные каменные стены, словно высеченные из единого камня. Ни трещин, ни проемов. Их высота не меньше четырех человеческих ростов. Осаждающим нелегко будет прорваться…
Словно угадав ее мысли, нувка сказала:
— Там, внизу, за стенами пропасть. Без крыльев сюда не добраться. Не жди помощи оттуда, надейся только на себя. — Элия с удивлением посмотрела на свою спутниц\, она все никак не могла понять, кто перед ней — друг или враг?
— Ты сама здесь давно ли?
— Давно.
— Зачем я понадобилась Каро? — не удержалась Элия от вопроса, в который уж раз выдававшего ее волнение и страх. Нувка искоса посмотрела на нее и недобро усмехнулась.
— Он тебе скажет. И соглашайся, соглашайся со всем, что он предложит. Он полон ярости на твое племя. Много летунгов погибло во время последнего налета. Они слишком дорожат своими драгоценными жизнями. Некоторые из них помнят времена, когда здесь царствовали архи, и звездными дорогами могли пользоваться все племена.
— Но это же было несколько тысяч кругов назад!
— Да. Для нас они бессмертны. Понимаешь теперь, что значит, с их точки зрения, смерть одного летунга? Детей-то у них не бывает…
— Зачем тогда им нужны женщины?
— Вовсе не затем, о чем ты думаешь. Только то, что тебе предложат, не лучше. Каро все объяснит. Мы уже пришли. Это его дворец.
Здание ничем не отличалось от остальных. Разве что лестницы выглядели почище.
Они прошли два пустых зала. Ни слуг, ни стражи. Только оружие на стенах да пышные ковры на полу отличали этот дворец от того, в котором находилась Элия.
— У них нет слуг. А стража им не нужна. Отсюда некуда бежать, врагу сюда не пробраться. Все они живут одиноко, каждый в своем замке. И сами заботятся о себе. — Нувка в который уж раз ответила на ее мысли, словно умела их читать.
Они прошли последний коридор, высокая створчатая дверь распахнулась, и в глубине зала на высоком кресле Элия увидела наконец своего врага, существо из мрачных предсказаний, разрушившее все надежды на счастье в самый радостный день ее жизни…
Каро сидел, угрюмо насупившись и завернувшись в свои огромные крылья, заменявшие в обыденной жизни летунгам почти всю одежду. Кроме этих крыльев и набедренных повязок, они вообще ничего не носили, если не считать перевязи с оружием на поясе.
Когда предводитель летунгов повернулся, Элия заметила у него на груди необычное украшение, какой-то талисман или медальон на тяжелой золотой цепи.
Странные животные сцепились в яростной схватке на поверхности медальона, а внизу, у их лап, сверкала зеленая звезда и лучи от нее, разбегаясь по всей поверхности медальона, каким-то непостижимым образом продолжали свой путь за его пределами, придавая окружающим предметам и самому лицу летунга странный зеленоватый оттенок.
Лишь подойдя ближе, она поняла, что перед ней лицо глубокого старца. Седая белая шерсть на щеках и висках придавала ему выражение какого-то странного благообразия, а глубокий шрам, перечеркнувший правое крыло и изуродовавший плечо, напомнил ей о той первой схватке, когда Роман воспользовался оружием, принесенным из другого мира.
Глаза летунга были полуприкрыты. Казалось, он дремал, а когда веки наконец поднялись, Элия прочла в его серых, отрешенных глазах лишь бесконечную усталость и скуку.
— Сядь, женщина, — проговорил летунг грубым, хрипловатым голосом, привыкшим отдавать команды. Нувка пододвинула небольшой стул, и Элия опустилась на него. Молчание затягивалось, оно длилось минуту, другую. Казалось, летунг заснул. Но вот наконец он вновь открыл глаза и заговорил, глядя куда-то в сторону.
— Я становлюсь слишком стар, моему народу нужен новый молодой вождь. Тебе придется вырастить его под своим сердцем. Будь проклят мир, заставивший нас просить об этом женщин ничтожного племени россов! — неожиданно воскликнул летунг, и глаза его гневно сверкнули. Видно, под внешностью благообразного старца не угас еще огонь злобы и презрения к иным существам.
Элия сдержалась и промолчала, решив выслушать его до конца. Летунг, возможно устыженный ее сдержанностью, продолжил уже спокойно:
— Я не требую от тебя слишком многого. Только старания и подчинения тем немногим правилам., о которых тебе расскажут. К счастью, мне не понадобится для этого близость с тобой. Не понимаю, как существа твоего племени выносят эту отвратительную процедуру. Зародыш будущей жизни, моего сына, просто вложат в твое лоно, и ты должна будешь согреть его своей любовью и заботой. Это не так уж много, небольшая цена за тех, кто погиб, не правда ли?! — вновь прокричал Каро, вскакивая со своего кресла и становясь перед ней во весь свой огромный рост.
— Разве люди моего племени ворвались в твой город и убили твоих соотечественников? Разве это они подкрались, как ночные воры, в день моей свадьбы с человеком, которого я люблю и для детей которого я готовилась стать матерью? О какой же цене ты говоришь, предводитель ночных бандитов?
— Смелые речи — глупые речи, — проговорил летунг, неожиданно остывая и теряя к разговору всякий интерес. — К сожалению, я не могу тебя принудить. В твоей власти уничтожить единственный зародыш будущей жизни, который дается каждому из нас при рождении. Конечно, тебя потом убьют, но мне от этого не станет легче. Поэтому необходимо твое согласие. Я могу заплатить за услугу хорошую цену. Мое племя богато. Затем, когда мой сын родится, тебя вернут обратно в город россов. Ты можешь определить свой выбор сама. Но женщины твоего племени глупы. Если ты мне откажешь, стены города к твоим услугам. Ты можешь оставаться здесь навсегда, как это сделала нувка. Нам нужны слуги и рабы. Но уже никогда ты не вернешься к своим. И еще одно в этом случае я тебе обещаю: голову твоего бесценного супруга. А теперь иди и подумай хорошенько. Через пять дней мы встретимся в последний раз, если ты не изменишь решения.
И вновь шли они вдвоем по пустынным улицам города. Элию била мелкая дрожь, и она зябко куталась в плащ, все ее силы ушли на этот разговор, и она мечтала лишь об одном — поскорей остаться одной. Отдохнуть, хоть немного прийти — в себя. Нувка искоса поглядывала на нее и, очевидно, хорошо понимала ее состояние.
Лишь в замке, после того как нувка, укутав Элию теплым одеялом, принесла ей ужин и собралась уходить, Элия заметила одну поразившую ее странность — правая рука этой женщины была точной копией левой… Палец был обращен вниз, словно кто-то вывернул ей кисть левой руки, но и в этом случае большой палец не мог оказаться сверху… Никогда раньше Элии не приходилось сталкиваться с подобным уродством. Она хорошо знала племя нувов, все люди там были с нормальными руками… Не в силах преодолеть любопытство, она спросила:
— Что это? Что случилось с твоей рукой?
— Это долгая история…
— Мне теперь некуда спешить… Расскажи, — попросила Элия.
— Ну что же… Слушай, если тебе интересно. Меня похитили восемь лет назад. Летунги выбирают свои жертвы сразу после свадьбы… Им кажется, что так у них больше шансов приобрести над нами дополнительную власть, навязать свою волю. Они не глупы, но плохо понимают психологию людей. За долгие годы, проведенные здесь, я хорошо усвоила одну истину — летунги всегда выполняют свои обещания, если только у них есть хоть какая-то возможность это сделать. Но тогда, восемь лет назад, я этого не знала и отказалась от предложения их бывшего сотника Крава — выносить его ребенка. Теперь Крава уже нет в живых, он погиб в одной из схваток с россами. Однако после того, как меня сделали рабой, каждый из них мог мне отдать любое приказание, и я обязана была выполнять… Но это уже потом, когда я поняла, что у меня недостаточно мужества выбрать стену…
— Какую стену?
— Ту самую, которую предлагал тебе Каро. Стену этого города. Здесь нигде нет охраны, ты можешь ходить по всему городу. Ты можешь завтра же забраться на стену и посмотреть, как это будет легко…
— Что легко? — все еще не понимала Элия.
— Падать вниз до самого дна этой страшной пропасти, представить, как твое тело, раздираемое камнями, превратится в кровавое крошево. Кости многих белеют теперь у подножия скалы, но у меня не хватило мужества, и я стала рабой.
Нувка надолго замолчала. Молчала и Элия, не решаясь мешать ее воспоминаниям и понимая уже, что не ей быть судьей этой женщине. Каждый сам выбирает свой путь… Выберет и она…
— Три дня спустя, после того как я отказалась от предложения Крава, он принес мне голову мужа… В тот день я сидела на стене до самого вечера и ничего не могла с собой поделать. По нашей вере, человек, убивший себя сам, попадает после смерти в плохое место. Туда, где не растет трава. Страх перед самоубийством сидит во мне с раннего детства. Возможно, я предвидела еще ребенком, что когда-нибудь мне придется решать, как поступить… Потом потянулись долгие годы унижений и жалкой рабской жизни впроголодь. Когда каждый кусок хлеба тебе бросают как собаке и обращаются с тобой как с презренным существом самого низшего сорта… Да ладно, не об этом я собиралась тебе рассказать. Когда Крав был еще жив, в те первые дни, отпущенные мне на раздумье, он старался делать все, чтобы убедить меня согласиться. Для них возможность иметь наследника — это вопрос жизни и смерти. Они считают, что их драгоценная бессмертная душа переселяется в тело собственного младенца. Может, так оно и есть, я не знаю. За все восемь лет, что я здесь, не нашлось ни одной — слышишь, ни одной! — нашей женщины, которая бы согласилась! — Глаза нувки гордо сверкнули. Почти все они мертвы. Только я да еще трое влачим здесь жалкое существование. Так вот, этот Крав, чтобы доказать, как могущественно его племя и как много я потеряю, отказавшись стать матерью одного из них, рассказал мне странную историю.
Он говорил, что их племя тысячи лет назад было связано с архами тесной дружбой. Архи якобы построили для них этот неприступный город на скале и передали часть своих древних тайн. Вообще-то я не знаю ни одного случая, чтобы летунги лгали, так что скорей всего все это чистая правда. Тем более мне пришлось вскоре убедиться в истине его слов.
— Кто они такие на самом деле? Я столько слышала про архов разных историй…
— Они владели нашей планетой и многими другими. Говорят, это было справедливое и мудрое племя, никогда не навязывавшее свою волю другим народам. При них Ангра процветала. Сюда стекались народы разных миров. Каждый имел право пользоваться дорогами, которые построили архи между звездами… Крав рассказывал мне, что далеко на севере в долине Серых скал есть заповедное место, откуда они управляли путями, соединявшими миры. Сейчас оно закрыто. Ни одно живое существо не может туда проникнуть. Нужен особый ключ… Потом началась война между архами и деймами. Архи проиграли войну, а может, просто устали от долгих сражений и ушли куда-то в иные миры. Здесь всем завладели деймы. И хотя их племя не может жить в наших мирах, они ухитряются управлять нами.
Звездные дороги закрылись для всех, только деймы научились пользоваться ими, не знаю, как им это удалось, но место, откуда архи управляли путями миров, существует и поныне.
Дороги закрылись неожиданно, сразу после ухода архов, и летунги остались на неприступной скале, отрезанными от своего родного мира. С ними не было ни одной их женщины, и через какое-то время они начали похищать чужих… Ничего хорошего из этого не вышло Тогда они попробовали проникнуть в заповедное место, чтобы восстановить дорогу в родной мир. Не знаю, что там произошло, но ничего у них не получилось С тех пор никто не пытался проникнуть в долину Серых скал, это слишком опасно. Но ключ существует и поныне. Ты видела его — это тот талисман на шее у их нынешнего предводителя Каро. Его передают теперь как знак власти. В колдовской силе талисмана мне пришлось однажды убедиться…
Я часто убирала в доме Каро, там не было от меня секретов. Они вообще никогда не запирают своих домов и ничего не прячут. Каро предупредил меня, чтобы я никогда не прикасалась к этой вещи. Наверно, любопытство заложено в нас от рождения. Улучив момент, я хотела взять талисман, чтобы рассмотреть его получше… — Нувка протянула ей руку. — Даже боли не было. Кисть просто стала другой. Когда Каро заметил, он сказал, что в следующий раз меня всю вывернет наизнанку.
Теперь спи. Тебе надо хорошо отдохнуть. Желаю тебе вещих снов и счастья, хотя это пожелание здесь звучит глупо. Завтра утром я приду снова, принесу воду и пищу.
Она ушла. Элия осталась одна. На город летунгов наползали сумерки, такие же серые и непроглядные, как и то, что творилось у нее на душе. Она уже знала, какое решение примет завтра…
В мертвом сне, сковавшем душу Романа, появился какой-то просвет. Сознание вернулось к нему еще не полностью, и он холодно и отстраненно наблюдал себя как бы со стороны. Он лежал внутри пещеры. Сквозь неплотно закрытые веки Роман видел ее свод, сплетенный из корней, почти рядом со своим лицом. Он не помнил, как добрался сюда от берега озера.
Раньше свод был значительно выше.
Из омертвевшего тела поступали странные, едва различимые сигналы. Значит, оно жило. Эликсир не убил его. Во всяком случае, не убил до конца. Пора набраться мужества и принять свою новую судьбу. Но нет. Не сразу. Пусть пройдут минуты, часы, дни… Он еще слишком слаб, его новое тело не вынесет слишком резких перегрузок, слишком очевидных переходов от сна к яви…
Отчего так близок стал потолок пещеры? Может, он втиснулся в чье-то чужое логово? Или мир вокруг него уменьшился в несколько раз? Или он сам увеличился настолько, что… Не надо додумывать эту мысль. Не надо. Спокойно расслабиться, вот так, полностью закрыть глаза. Просыпаться не обязательно. Он может лежать здесь сколько угодно, снаружи его никто не ждет. И сразу же, как протест против этого утверждения, на него волной хлынуло былое отчаяние, притуплённое недавней болью.
“Хватит, — сказал он себе, — хватит обманывать себя, этим все равно ничего не изменишь”. Он поднес к лицу правую руку. Она с трудом втиснулась между потолком пещеры и его лицом. Это была не рука. Это была лапа с пятью полуметровыми изогнутыми и острыми, как лезвия ятаганов, когтями, покрытая отвратительной желтоватой чешуей.
Тогда он тихо заплакал без слез и медленно выполз из пещеры. Все еще светила третья луна, только теперь он не знал, какой ночи она принадлежит. Медленно, прихрамывая на все шесть лап, он пополз к озеру, волоча за собой обрывки корней, приросшие к телу. Он старался смотреть только вперед, чтобы не видеть частей своего нового тела, но все равно чувствовал, как за ним волочится тонкий, голый хвост, извивавшийся по поверхности земли, как тело змеи.
Через его истонченную кожу он ощущал малейшую неровность почвы, запахи травы и камней. Возможно, теперь нос у него находится в хвосте.
Он перестал удивляться чему бы то ни было, в конце концов есть предел, который способна выдержать его психика.
Он его перешел. Ради чего? Этого вспоминать не нужно. Если не вспоминать, то, напившись воды, можно будет опять вернуться в пещеру, чтобы спать, чтобы не помнить, чтобы забыться… “Зачем же тогда начинал?” — спросил его голос укрытого за толстыми складками кожи сознания. “Я не знал, что это будет так страшно”, — ответил он голосу. И голос замолк, отступил на время, оставив его один на один с новой жестокой судьбой.
Вода в озере, как всегда, выглядела совершенно прозрачной и, как всегда, отражала какой-то другой, не существующий на самом деле берег. Он молил, чтобы она оставалась такой, пока он не напьется. И озеро вняло его мольбам. В нем не отразилось ничего, когда его морда с трехметровой высоты обрыва слепо ткнулась в поверхность воды. Роман лакал жадно, захлебываясь и повизгивая от наслаждения. Ему хотелось выпить все озеро. Напившись, он ощупал голову передней парой своих шести лап, голова показалась ему почти нормальной. “У меня должно остаться хотя бы лицо”, — сказал он кому-то незримо присутствующему рядом с каждым из нас, оценивающему наши возможности и предел, на который мы способны.
Очевидно, этот невидимый судья так не считал, потому что носа Роман не обнаружил вообще, а узкая трубчатая пасть с мелкими треугольными зубьями, похожими на полотно пилы, вряд ли принадлежала человеческому лицу…
Отвалившись от воды, он ощутил чудовищный голод. Роман уже осознал, что стал чудовищем, и понял теперь, каким бывает голод чудовищ. Он представил себе горы мяса, груды трепетной добычи, пробиравшейся сквозь лес, и его чуть не вырвало от отвращения.
Тогда он подумал о соках, струящихся в жилах растений, и это было уже гораздо лучше.
Он нащупал кончиком хвоста великолепно пахнущие, сочные стебли каких-то растений и набросился на них с неописуемой жадностью.
Роман пасся на лугу весь остаток ночи, стараясь думать лишь о том, какое неизведанное ранее наслаждение может доставлять чудовищу его пища. Он обнаружил, что его трубчатая пасть великолепно приспособлена для перемалывания растительных стеблей. Его организм устроен не так неразумно, как показалось вначале. К утру, когда чувство голода значительно поутихло, ему стало легче мириться со своей новой судьбой.
Наевшись, он завалился спать прямо на лугу, возле озера, нимало не заботясь об окружающих опасностях. Его бронированная шкура должна была служить неплохой защитой, к тому же он чувствовал в своих мышцах силу, способную сокрушить любого врага. Его желания и ощущения чрезвычайно упростились, а человеческих воспоминаний он тщательно избегал, поскольку они мешали пищеварению. Сон также упростился, стал теплым, бездумным и приятным. Растений на лугу было много., о чем еще беспокоиться? Остальное его не касалось.
Чудовище обязано вести простую инстинктивную жизнь. Этим он, по крайней мере, отомстит тем, кто проделал с ним такую мерзкую штуку. Впрочем, неизвестно еще, так ли уж плохо с ним поступили. Человеку гораздо трудней добывать себе пищу.
Перед тем, как заснуть, он восхитился глубиной собственных мыслей. Перед закатом, когда жара спала, Роман проснулся и отправился на водопой.
У дерева он нашел ключ, вода оказалась горькой, как слезы, и все же, не в силах преодолеть лень, он напился из него. Ничего больше не болело, ничего его не тревожило. Вот только вода напоминала о чем-то неприятном.
Что-то в нем тем временем зрело. Что-то происходило в глубинах его огромного существа. Кровь чуть быстрей струилась по жилам, чуть осмысленней и трагичней стал взгляд огромных воловьих глаз, так хорошо приспособленных для того, чтобы отыскивать ночью кустики вкусной травы и видеть то, что творится за лугом, в соседнем лесу… “Если ты перестал быть человеком — это еще не значит, что мир изменился. Могла измениться лишь твоя точка зрения на него”, — сказал в глубине Романа знакомый голос. В первый момент мысль показалась ему красивой, но слишком сложной для восприятия, и тогда он спросил у голоса, позволяя вовлечь себя в беседу, последствия которой было трудно предвидеть:
“Ну и что ты хочешь этим сказать?” “Только то, что если ты стал равнодушной, тупой и неторопливой скотиной, это вовсе не означает, что она перестала надеяться. Перестала ждать от тебя помощи!” “Меня для нее больше нет, понимаете, нет!” “А кроме себя самого, ты уже ничего больше не можешь воспринимать?”
“Оставь меня в покое. Помолчи”, — попросил Роман устало.
“Хорошо. Я помолчу, — согласился голос. — Жри свою траву”.
Это Романа задело, он надеялся, что его долго будут переубеждать, и он сможет блеснуть недавно приобретенным остроумием. Обиженный, он улегся среди мокрой травы, но сон впервые не коснулся его глаз. Сознание оставалось кристально ясным, и где-то вне его, над всем этим миром родился необычный, едва слышный для него звук — словно огромные часы тикали, отсчитывая секунды.
Роман тяжело вздохнул, встал и прошелся по лугу без всякой цели. Остановился под деревом. У его корней поблескивал знакомый предмет. Рукоятка меча без лезвия. Он попытался поднять ее. Лапа загребла целый ворох земли и травы, словно ковш экскаватора. Тогда он тщательно просеял землю между когтей, и рукоятка, отделенная от мусора, осталась лежать в его негибкой лапе, снабженной круглыми кожными наростами. Она показалась ему совсем крошечной, обломком детского меча. Но что-то, поразившее его в самое сердце, заставило повернуть рукоятку к солнцу и отодвинуть от морды на такое расстояние, чтобы оба его новых зорких глаза смогли рассмотреть на ней каждую трещинку, каждую деталь рисунка… Невиданные бронзовые животные переплелись в едином порыве схватки, наверно, это были львы чужого мира… У них было по шести могучих когтистых лап, шишковатая голова с вытянутой мордой, покрытая мелкой чешуей кожа, а длинные, гибкие хвосты сжимали рукоятки мечей…
— Львы не жрут траву, — растерянно пробормотал Роман, не веря уже ни одному слову своего нового утробного голоса. — Велика должна быть слава тех, чьи изображения вырезают на рукоятках оружия.
Словно какая-то глухая преграда лопнула в голове Романа, и в нее вползли вздохи и шорохи леса, шепот воды на озере, отчаянный крик жертвы, настигаемой в лесу неизвестным хищником, удары оружия и свист стрел вот уже вторую неделю бьющихся в неравном бою россов, предпочитающих умереть, чтобы кровью смыть нанесенное их племени оскорбление.
Конечно, он может продолжать жевать траву, но оскорбление нанесено не только племени россов. Оно нанесено тому, чье изображение рисуют на рукоятках оружия…
Он не знал, откуда вползают в него эти слова и мысли, разжигающие его ярость и забытую боль. Он лишь открыл глаза и слушал, и узнавал, как много несправедливости в мире, где он бездумно жевал свою жвачку.
Роман почувствовал, как все его шесть лап наливаются силой. Они были созданы не для того, чтобы ползать по лугу, они предназначались для стремительного бега сквозь заросли, для лазания по скалам, для того, чтобы враги хрипели в стальных, беспощадных объятиях.
И тогда он понесся вперед. Земля вздрагивала от его прыжков, и на ее поверхности оставались глубоки© рваные царапины, а Роман все наращивал скорость, не зная еще предельных возможностей своего нового тела. Стена леса постепенно превратилась в серую ленту, ветер засвистел в ушах льва нездешнего, чужого мира…
Пробивая головой сплошные непроходимые заросли, переламывая, как спички, деревья, Роман несся вперед. Но даже теперь, в этом стремительном беге, он не мог остановить процесс, набиравший разгон в его сознании. Процесс понимания. Процесс поиска истины.
Элию похитили, но эликсир он купил еще раньше, именно он и никто другой… И вот теперь он превращен в зверя, обладающего чудовищной силой. Для чего и кем? Сам по себе эликсир мог разве что отравить его. Но вмешались какие-то могущественные силы. Что они от него хотели? Что им было нужно? Освобождение Элии? Наверняка существовали для этого более простые способы. Вряд ли вообще их может интересовать подобная мелочь. Значит, за его превращением скрыт иной, непонятный пока смысл.
Кто они, эти силы? Старец у дерева? Само дерево? Вещее озеро? Скала солнца? Или все это разом? Вся планета целиком со всеми ее озерами, реками, деревьями, духами гор… Тогда цель должна быть такой же огромной, как и усилия, затраченные на ее достижение.
И Элия, и сам он со своим новым телом — всего лишь эпизод в борьбе неведомых титанических сил. Игрушка в их руках. А его страдания? Его сомнения? Его разум и воля? Учли ли они их или тоже сбросили со счетов, как не имеющие значения мелочи?
Что если он решит не подчиниться? Но как можно не подчиниться, если нет никакого приказа? Если их цели совпадают с его желаниями? Чего же они хотят? Уничтожения летунгов? Он тут же отбросил это предположение. У тех, кто сделал его зверем, наверняка существовали для этого более простые и действенные способы.
Возможно, он лишь крохотное звено в огромной цепи причин и следствий, протянутой сквозь века. Тогда тем более невозможно понять смысл тому, кто видит лишь маленькую частицу истины. И все же он пытался…
С его сознанием что-то сделали, что-то такое, чего он не может понять до сих пор. Часть его личности как бы изъяли, а взамен вложили нечто другое. Маленький механический человечек, составленный из двух особей. Особи идеально подходили друг другу в этой сложной конструкции. Иначе они просто не смогли бы взаимодействовать… Окончательный вызов им он бросил в подземелье. Сейчас во всей этой фантасмагории лишь память об Элии представлялась ему чем-то реальным и надежным, прочным островом в туманном океане.
И, пожалуй, единственное, что он может сделать в своем положении, пока не поймет смысла хотя бы ближайшего хода — это извлечь выгоду из тех сил и возможностей, которые ему подчинили в ходе игры.
Нет, не для себя… О себе он сейчас не думал. Он вспоминал ее улыбку потерянной девочки там, у подземного озера, беспомощный, но полный сочувствия взгляд. Он появился в ее судьбе как игрушечный заяц, надетый на чью-то ведущую его — к неизвестной цели руку…
У механической игрушки, составленной из двух сущностей и превращенной в зверя, не может быть никаких чувств! Но они были…
По шершавым, холодным от утреннего ветра ступеням Элия поднялась на городскую стену. Никто ей не препятствовал, и теперь она стояла лицом к пропасти на широком, не меньше метра, верхнем ребре стены. Далеко внизу, куда едва достигал ее взгляд, река плавно изгибалась в предутреннем тумане, скрытая щетиной лесов.
Она подумала, что позже, когда ее не станет, река все так же будет равнодушно биться о берега.
Если пристально всмотреться, даже с такой высоты можно рассмотреть под скалой нагромождение обломков, остатки оружия и трупы людей, которые так и не смогли унести ее соотечественники.
Осада окончена, россы отброшены, разбиты… Она не знала, жив ли еще Роман. Она этого так и не узнает.
Ее никто не торопил; никто не вынуждал к исполнению решения. Она сама выбрала это утро и теперь хотела дождаться восхода, чтобы в последний раз увидеть свет солнца. Человек, не увидевший его в последний день своей жизни, опускается в серый мир теней.
Солнце, словно понимая, что в это утро не следует торопиться, спряталось за грядой темных облаков. Время шло. На стене становилось холодно, усиливался предрассветный ветер. Оглянувшись, Элия видела позади себя ненавистный город летунгов. Время от времени силуэт человека-птицы появлялся над его крышами, но никто не обратил на нее внимания. “Каждый здесь полностью предоставлен своей судьбе”, — подумала она словами нувки. Никто не сложит для нее погребального костра, ее кости смешаются с костями воинов, погибших под скалой. По крайней мере, в смерти она не останется одинока. Возможно, там уже лежит тело Романа, и тогда они все-таки будут вместе. Хорошо, если это так. Говорят, последнее желание всегда сбывается. Пусть это ее желание сбудется…
Солнце, проломив наконец хребет туч, выползло из-за красноватого горизонта. Элия почувствовала на лице прикосновение его лучей, сделала свой предпоследний шаг к краю стены.
Теперь между ней и пропастью не было даже узкой полоски камня. Она старалась не думать о предстоящем долгом падении. Хотя знала, что мужество ей не изменит в последний момент. Ей хотелось запомнить этот мир тихим и неподвижным, каким он был в эту минуту. Лишь у далекого изгиба реки кто-то скакал на белой лошади. Этот всадник нарушал общую картину покоя. Обычно лишь вестники скачут на белых конях, какую весть он несет и кому?
Всадник между тем миновал последний перевал, отделявший его от поворота перед скалой летунгов. Его движение завораживало, приковывало внимание, мешало подготовиться к последнему шагу, и Элия решила подождать, пока он, закончив свой путь вдоль реки, скроется из глаз.
Но как только всадник показался из-за поворота, она поняла, что это левран. Животное, которого на самом деле не существует. Лишь в древних сказаниях его мифический силуэт иногда вырезали на рукоятках мечей тех, кто заслужил своей безудержной храбростью эту великую честь…
Но вот теперь живой левран мчался по берегу реки. Он повернул к ней. Пораженная Элия не могла понять, что происходит, неужели его прислали из далекого края, в котором живет солнце? Неужели левран пришел специально, чтобы забрать ее душу?
Левран между тем, не задерживаясь на берегу, повернул к скале летунгов. Казалось, он не плыл по поверхности воды, а несся по ней гигантскими скачками, столь стремительным и бурным было его продвижение к цели. Едва выбравшись на узкую полоску берега перед скалой, он бросился вперед, словно не заметив препятствия. Секунду назад он перемещался вдоль поверхности земли, а теперь с такой же скоростью поднимался по отвесной скале… Элия не понимала, как у него это получилось, но он несся к ней навстречу по отвесной скале, он приближался… Человек в безвыходной ситуации, готовясь к самому последнему шагу, всегда надеется на чудо, и если его надежда сильна, чудо иногда происходит…
Левран спешил, и клочья речной пены, слетая с влажной шкуры, оставляли на поверхности камня темные, четкие следы.
Стражи на стене наконец заметили его, и предупредительный крик тревоги понесся над городом. Дежурные летунги взмыли в воздух и бросились навстречу леврану.
Первый удар Роман почувствовал, когда был уже на середине скалы. “Теперь они не успеют”, — подумал он.
Внизу, у подножия, он не потерял ни секунды, хотя до сих пор не понимал, почему, не задумываясь, бросился на отвесную стену.
Его тело само знало, что и как нужно делать. Круглые подушки на лапах оказались мощными присосками, а когти входили в твердый камень, как в масло, словно были сделаны из алмаза.
Роман поднимался по стене без всяких усилий, словно шел по ровной поверхности. Даже скорость почти не замедлилась, и потому его противники опоздали. Два летунга кружились недалеко от его головы, не представляя, какая опасность им угрожает.
Укрепив в скале заднюю пару лап и освободив две пары передних, он неожиданным рывком выбросил вперед все четыре свободные лапы. Оба летунга, разодранные в клочья ударами кинжалов его когтей, беспомощно рухнули в пропасть.
Путь наверх был свободен. Где-то в стороне запоздало трубили тревогу. Они уже упустили возможность остановить его на отвесной плоскости.
Еще рывок, еще — край стены уже близок. Что-то его притягивало, звало к себе. Какое-то белое пятно на краю стены. Рассмотреть, что там было, не оставалось времени.
Когда дежурная стража наконец опомнилась, Роман был уже у подножия городской стены. Сверху на его бронированную шкуру обрушился град стрел и камней. Они отскакивали, не причиняя ни малейшего вреда. Под кожей переливалась могучая мускулатура, и, напрягая мышцы спины, он легко выдерживал удары самых крупных камней, однако движение сильно замедлилось. Пора было что-то предпринять, пока враги не опомнились и не поднесли настоящее оружие.
Размахнувшись, изо всех сил Роман ударил лапой в основание городской стены. Стена дрогнула, в месте удара образовалась глубокая вмятина, во все стороны от которой побежали змеистые трещины.
Тогда он дважды повторил удар, и стена не выдержала. В нижней ее части образовался пролом, целый пролет накренился и рухнул в пропасть, обдав Романа градом камней и увлекая за собой летунгов, стоявших между ее зубцов. Большинство из них взмыли в воздух и, как стая испуганных ворон, закружились над образовавшимся проломом.
Последним броском Роман преодолел отделявшие его от края пролома метры и стоял теперь внутри города. Летунги упустили свой единственный шанс — сбить его со скалы во время подъема.
Разгоряченный схваткой, он не думал о белом пятне на стене, но все время помнил о нем и наносил свои удары так, чтобы не повредить участок стены, где виднелся силуэт женщины… Теперь женщина оказалась у него за спиной. Парализованные стремительностью атаки, летунги пока не представляли опасности, и наконец он смог обернуться… Он увидел ее огромные серые глаза совсем близко… В них был восторг, радость, надежда, непонимание — все что угодно в них было, кроме страха перед его чудовищной внешностью.
— Ты пришел за мной? — спросила девушка.
— Как ты догадалась?
— Левраны приходят из страны солнца за теми, чей срок подошел… Но разве я достойна такой чести?
Значит, он ошибся. Ничего она не поняла, спутала его с каким-то легендарным животным и потому не испугалась. Так даже лучше. Сейчас некогда объясняться…
— Я пришел за тобой. Жди меня в этой башне, запри дверь изнутри и никого не пускай. Я найду тебя здесь и сам открою засов. Еще нужно разобраться с этими… — Он понимал — отступление сейчас невозможно. Летунги уже опомнились, их первые вооруженные отряды выстраивались в воздухе для атаки. Даже если его не собьют во время спуска, Элия наверняка не уцелеет.
Поэтому он не спешил. Едва за ней закрылась дверь наблюдательной башни, едва скрипнул засов, как на Романа обрушился новый град ударов. Теперь это были не только стрелы. Тяжелые лезвия секир, не пробивая шкуру, все же причиняли сильную боль. А если они догадаются, где его уязвимое место, и начнут бить его по глазам… Издав короткое яростное рычание, он прыгнул, они не могли предвидеть длины его прыжка. Его тело пронеслось в воздухе сквозь строй атакующих, их тела, как перья одной огромной птицы, кружась, стали падать на землю.
Одного урока оказалось достаточно. Теперь они держались на значительной высоте. Это его вполне устраивало, он вовсе не искал ненужного кровопролития. В несколько прыжков достиг центральной площади.
Летунги всей стаей следовали за ним, осыпая сверху стрелами. Настала пора расплаты: посреди площади он начал свой танец смерти — тот самый гипнотический танец, которым лишали воли свою добычу анаконды на далекой отсюда Земле…
Его шкура полыхала всеми цветами радуги. Узоры бежали по ней равномерными волнами, лишая врагов воли и желания бороться. Их движения замедлились, круги становились все ниже, и вот уже первый летунг приземлился у края площади, за ним еще и еще.
— Садитесь! — прорычал он громовым голосом. — Все садитесь на площадь. — И они посыпались сверху, как клочья тьмы, дрожа от ужаса и не решаясь приблизиться.
— Ближе! — крикнул Роман, и они шагнули все разом.
— Еще ближе!
Наконец на площади образовался их молчаливый, плотный круг, в центре которого он стоял. На земле они были совершенно беспомощны и, склонив головы, покорно ждали решения своей судьбы.
Все время он чувствовал какую-то двойственность, незавершенность, словно его ждало здесь еще одно не менее важное дело, не связанное с освобождением Элии. Теперь это чувство усилилось.
— Пусть вперед выйдет Каро! — Предводитель летунгов с волочащимися по земле крыльями и жалко опущенной головой уже не вызывал в нем прежнего гнева. Какое-то другое чувство, гораздо более сильное, руководило сейчас его поступками и словами. — Подойди ближе! — Каро молча повиновался. Вот он стоял перед ним, ничтожная летающая козявка, причинившая ему столько горя. Луч света и тепла тянулся от маленькой золотой искорки, блеснувшей в густой шерсти на шее Каро. Здесь находилось что-то очень нужное ему. Нечто такое, что было не менее важно, чем освобождение Элии и восстановление попранной справедливости.
— Сними талисман архов! — приказал его голос, словно Роман давно знал что именно нужно потребовать. Каро безропотно повиновался, будто ждал именно этого приказа. — Ты и твое племя нарушили законы мира. Вы разучились уважать жизнь и права других существ. Вам было мало безграничной власти над этой планетой, и ваша безудержная жадность все погубила. Отныне вы лишаетесь поддержки архов и их покровительства. Положи талисман на землю!
Каро выполнил и это. Роман переключил свой правый глаз на тот внутренний взгляд, который позволял ему рассмотреть при желании любую букашку в лесу. На золотой поверхности диска изогнулось изображение леврана. Так вот в чем дело! Он поднял талисман концом хвоста и долго раздумывал, что с ним делать дальше. В конце концов место для талисмана нашлось между кожаными складками его необъятного живота. Летунги все так же неподвижно, с закрытыми глазами, ждали его дальнейших распоряжений. Гипнотический транс еще продолжался.
— Повторяйте за мной! — приказал он. — Жизнь каждого живого существа и его право на счастье священны! Никто не смеет безнаказанно забывать об этом.
— Об этом! — эхом отозвалась площадь.
— А теперь спите. Спите до самого утра, а затем хорошенько подумайте над тем, что произошло с вами.
— Куда ты несешь меня, левран? Я устала. Я хочу есть и пить. Это только ты можешь обходиться без пищи, переносясь из мира в мир, туда, где нужно восстановить справедливость…
“Красиво, — подумал Роман. — И нечего возразить. Она все равно не поверит’ Каждый верит только в то, во что ему хочется верить. А вот есть действительно хочется и пора уже сделать придал. Никто нас теперь не догонит, до города россов остался один дневной переход”.
Он выбрал поляну с озером — не с тем, священным, у дуба, с самым обыкновенным озером.
Пока Элия собирала плоды и орехи, он попробовал жевать свою траву. Вкус ее показался ему отвратителен, тогда он сорвал с ближайшего дерева пару небольших плодов, задумчиво разжевал их сочную мякоть и удовлетворенно кивнул своей большой головой.
Этого ничтожного количества пищи оказалось достаточно, чтобы утолить его чудовищный голод. “Я все время меняюсь”, — думал Роман. Откуда-то посреди головы появился нелепый рог, наверно, он нужен для того, чтобы Элии удобнее было держаться, когда она сидела на его толстой шее.
Когти на лапах стали короче и теперь не мешали бегу.
К утру лес расступился, и вдали на холмах показался деревянный город россов. Приближалась пора расставания. Правда, знал об этом только он один. Так ничего и не сказал ей, не ответил ни слова на ее многочисленные вопросы, не выдал себя ничем.
Ни к чему ей знать его тайну, и цена, которую он заплатил за ее спасение, касается его одного.
— Скажи, левран, отчего ты молчишь? Отчего ты все время молчишь?! — не оставляла Элия своих попыток. — Открой мне мою судьбу! Ты ведь знаешь все и все можешь. Это правда?
“Правда, правда. Но помолчи. Не пугай тишину последних минут. Слушай лучше, как бьется мое сердце. Впрочем, разве ты услышишь его за толстыми складками кожи?” Не отвечая, он ей все-таки отвечал. Может, и она, не слыша, слышала хоть что-то? Вряд ли… Понимать несказанные речи могут лишь чудовища из древних легенд. Уши современных женщин заполнены иными звуками, и потому чаще всего они слышат лишь самих себя. Город между тем приблизился, их заметили, и отряд всадников вылетел из распахнувшихся ворот с развернутыми боевыми вымпелами, на которых извивалось длинное тело чудовища из древних легенд, того, что неслось им навстречу. Отряд смешался, казалось, вот-вот они в панике бросятся обратно к воротам города. Но этого не произошло. Что-то их удержало. Быть может, гордость или фигурка женщины, восседавшая на шее могучего животного.
Левран тоже остановился. От всадников его отделяло теперь расстояние в несколько десятков метров, и он уже не думал о них. И в самом деле настала пора прощания…
Элия легонько соскользнула с его плеч. Уходила не оборачиваясь, не попрощавшись, словно невидимая нить протянулась между ней и всадниками и вела, вела ее прочь от него… Но так продолжалось недолго. Вдруг, опомнившись, Элия повернулась, бросилась назад и, поднявшись на цыпочки, подтянувшись к его толстой, неуклюжей морде, покрыла ее поцелуями и прошептала:
— Выполни мое последнее желание! Верни моего жениха. Его нет среди встречавших, значит, нет и в городе. Найди его, где бы он ни был, и верни. Ты меня слышишь, левран?!
Он ее слышал и не знал, что ему делать — смеяться или плакать.
— Я попробую. Я все-таки попробую, — мрачно пообещал Роман и, вырвавшись из ее объятий, понесся к лесу.
ЧАСТЬ IV
Восстановление симметрии
На двадцатый день полета скорость угнанного маленького разведчика приблизилась наконец к третьей девятке. Их никто не преследовал. Можно было начинать оверсайд.
В тесной кабине оба беглеца порядком устали. Кжан снова и снова проверял на компьютере сделанные им предварительные курсовые расчеты. Во время оверсайда малейшая ошибка могла окончиться для них трагично. Топливные отсеки этого корабля вмещали плазменное горючее, которого хватало только на один разгон. Если расчеты окажутся неточными и они выйдут за пределы зоны аварийных радиобуев Федерации, им уже никто не поможет. Такие случаи бывали, и именно поэтому был принят закон, запрещающий полеты в пространстве кораблей, не снабженных запасом аварийного топлива, достаточным для повторного перехода. К сожалению, те, кто снаряжал этот корабль, не очень-то заботились о соблюдении правил навигации. ’
Кжан с сомнением оглядел курсовой автомат, постучал ногтем по магнитной карте с результатами своих расчетов и спросил:
— Ну что, будем вставлять?
— Ты сомневаешься в расчетах?
— Я сомневаюсь в этом корыте. Странно, что оно вообще летит.
— Во время оверсайда кораблем нельзя управлять вручную, так что все равно придется попробовать, и чем скорее, тем лучше.
— Тебе виднее, только запомни, я предупреждал.
Как только ожили экраны обзорных локаторов, оба с недоумением уставились на косматую голубую звезду, висящую перед ними в абсолютно черном пространстве.
— По-твоему, это солнце?
— Да, не похоже…
Впереди, насколько хватало локаторов, не было видно ни одного созвездия.
— Так где же мы?
— Откуда я знаю! Хотя подожди… Сзади нас какие-то звезды, если ты не будешь меня торопить…
— А я и не тороплю. Теперь нам абсолютно некуда спешить. Горючее кончается, и обитаемых миров, насколько я понимаю, не предвидится. Интересно было бы узнать, почему мы сюда попали?
Кжан между тем, стиснув зубы, вводил в навигационный компьютер данные обзорных локаторов. Компьютер недовольно проворчал и брезгливо выплюнул на экран цепочку цифр.
— Если верить этой железной лоханке, мы в районе альфы-286. Это светило Ангры…
— Ангра? Мы как будто собирались лететь в противоположную сторону. Ты, случайно, не знаешь, как мы здесь оказались?
— Сейчас я это выясню…
Кжан, ухватившись за рукоятки панели курсового компьютера, с такой силой рванул ее на себя, что пластмасса не выдержала. Панель хрустнула и разлетелась на несколько кусков. С минуту он молча разглядывал переплетения световодов и кристаллокондов.
— Я, конечно, не кибернетик. Но, по-моему, эта штука жестко запрограммирована на один-единственный маршрут. Сюда вставлено что-то вроде автопилота, который принимает любые программы, но выполняет только свою собственную. Видишь вон тот намертво приваренный блок? Вот почему не открывалась крышка… Что будем делать?
— Садиться. Буев здесь нет. Спасателей не предвидится. На Ангре есть дикие поселения, планета рекомендована к заселению, а, кроме того, после Гридоса “Руслан” собирался лететь на Ангру, так что в известном смысле нам все-таки повезло. Могло быть гораздо хуже. Не знаю, хватит ли топлива для посадки. По крайней мере координаты планеты ты можешь вычислить?
— Разве что вручную… Да зачем тебе координаты? Вот она, планета, в левом углу носового экрана.
— Какое слабое альбедо. Я ее даже не заметил… Похоже, в отличие от Гридоса облаков там немного. Придется подтягиваться на остатках скорости, а садиться на аварийном запасе.
— Не знаю, почему я вообще согласился на эту авантюру. Единственное утешение — здесь нет мерлитовых штолен.
— Думаю, здесь может оказаться кое-что похуже, не зря вставлен блок с жесткой программой. Видимо, гридяне не первый раз проделывают путь к Ангре.
Они тормозили всеми двигателями, однако Кленов, экономя последние крохи горючего, вынужден был то и дело отключать их, короткими и резкими толчками стараясь удержать корабль на грани, за которой начиналось разрушение обшивки от тепловых перегрузок.
— По-моему, мы слишком быстро снижаемся, — с сомнением проговорил Кжан, поглядывая на высотомер.
— Снижаемся? Да мы попросту падаем!
— Ну так сделай же что-нибудь!
— Я пытаюсь, но двигатели левого борта не работают. Антигравитаторы не работают, тормозные системы…
— Что-нибудь вообще у нас еще работает?
— По-моему, нет… — Кленов пытался шутить, все еще надеясь взять ухудшающуюся с каждой секундой ситуацию под контроль. Системы отказывали одна за другой. Корабль давным-давно отслужил свой век. Проход через версайд оказался ему явно не по силам, и вот теперь на высоте двух тысяч метров над поверхностью Ангры он начал разваливаться.
Не выдержали нагрузок кормовые швы. Листы жаропрочной броневой обшивки отвалились один за другим, наконец дал трещину и стирлинг центрального отсека.
Находиться дальше на борту становилось опасно. Реакторы каждую секунду могли пойти вразнос, и, чтобы не попасть в зону ядерного взрыва собственного корабля, Кленов заглушил их полностью. Теперь корабль превратился в свободно падающее тело. Безжалостная гравитация планеты, не встречая больше сопротивления, неумолимо тянула их вниз.
— Катапультируемся! — крикнул Кленов, разбивая предохранительную перемычку. Он рванул на себя рукоятку аварийного выброса пилотской кабины. Пиропатроны отстрелялись, и их сразу же швырнуло в сторону от корабля вместе с креслами и прикрывавшим кабину прозрачным защитным колпаком. Парашюты благополучно раскрылись. Честно говоря, Кленов на это уже не рассчитывал.
Кабина, плавно раскачиваясь под тремя решетчатыми грузовыми куполами парашютов, медленно шла вниз.
— Зря я все-таки согласился… — задумчиво проговорил Кжан, разглядывая сквозь предрассветный сумрак красноватые заросли. — В какую часть планеты мы попали, ты хоть знаешь?
— Видишь ли, я не штурман. На последнем экране, прежде чем он полетел, было что-то вроде экваториального пояса.
— Ты уверен, что нас здесь найдут?
— Это было бы нежелательно.
— Ты хочешь сказать, что до прилета “Руслана” мы будем скрываться в этом лесу?
— Вполне возможно. Здесь есть дикое поселение, но у нас нет транспорта. Не думаю, чтобы после такой посадки на корабле что-нибудь сохранилось от планетарного комплекса.
Внизу под ними полыхнуло красноватое пламя взрыва. Кабину тряхнуло.
— Кажется, корабль приземлился…
— Да уж, влипли.
— Скажи спасибо, что не ядерный взрыв. Реакторы намертво дезактивировались, может, что-то и останется.
Кабина ткнулась в ветви деревьев, раздался треск, и упругий толчок швырнул их на предохранительные ремни.
— Прибыли… — Кленов взялся за рукоятки устройств, отделявших защитный колпак кабины.
— Анализов делать не будем?
— Здесь живут люди. Это установлено точно. Значит, проживем и мы. — Запоры щелкнули, и пружина оторвала колпак от вакуум-прокладок. Внутрь- сразу же ворвался густой, пропитанный аммиаком воздух чужой планеты.
— Ну и аромат…
— Да уж, не Рио-де-Жанейро…
— Надо посмотреть, сохранился ли в кабине аварийный запас, и пробираться к месту падения корабля. По моим наблюдениям, нас отнесло километров на семь — восемь в сторону, так что к вечеру, несмотря на густые заросли, мы должны дойти.
— Думаешь, там что-то уцелело?
— Наверняка, раз не взорвались реакторы. В корабле много довольно прочных предметов, без которых нам здесь не выжить. Сомневаюсь даже, протянем ли мы до следующего утра, если не найдем корабль, так что придется поторапливаться.
Часа через два заросли уплотнились настолько, что продираться сквозь них стало почти невозможно. Кленов собрался было изменить маршрут, чтобы обойти непроходимую чащу, как вдруг растения сами расступились перед ними, открыв взгляду зияющее черное пятно гари.
Оба остановились на краю пала, все еще не веря в то, что изнурительный путь окончен и они у цели. Но в центре выгоревшего и уже не дымящегося пятна выжженного леса поблескивало искореженное тело корабля.
Автоматика продолжала действовать до самого последнего момента. Она успела даже выбросить посадочные амортизаторы, и, хотя удар оказался слишком силен, стальные ноги подломились, и корабль рухнул на бок, тем не. менее они сделали что могли.
Дверь в грузовой отсек заклинило, ни один механизм не работал. Быстро темнело, и оба, измученные переходом и отчаянными попытками вломиться в грузовой отсек, без лишних слов решили отложить дальнейшие попытки пробиться к планетарному комплексу до утра. Следовало подумать о безопасном ночлеге.
Выгоревшее пятно отодвинуло стену леса метров на сто. Находясь в центре открытого пространства, они чувствовали себя в относительной безопасности.
Дежурить решили по очереди Это упрощало оборудование спального места. В тесном пространстве бывшей рубки, заполненной развороченными внутренностями корабля, с трудом помещался один человек.
Бросили жребий, и первое, самое трудное, дежурство выпало Кленову. Хотя оба едва держались на ногах от усталости, нашли силы соорудить из листов обшивки небольшое ограждение прямо на корпусе корабля. Кленов устроился довольно удобно, положив рядом с собой полузаряженный лазерный пистолет, захваченный во время стычки с охраной рудника перед побегом. Теперь это было их единственное оружие. Внизу, в темном провале, оставшемся от рубки, Кжан повозился недолго, покряхтел, и вскоре снизу донесся его могучий храп.
Закат на этой планете мягко и незаметно переходил в сумерки, и так же постепенно, без резкой границы наступала ночь. Скорей всего это впечатление создавали следующие друг за другом многочисленные луны планеты.
Запах гари от обугленных местных растений был резок и неприятен, но все же лучше, чем аммиачная вонь, преследовавшая их всю дорогу через живой лес.
Черное выжженное пятно в лунном свете выглядело еще темней, резче выступили тени обуглившихся стволов. На усыпанной пеплом и сажей земле можно было рассмотреть каждый камешек.
Лес казался Кленову живым существом. Чуткие уши прислушивались к малейшему шороху, рожденному чужаками, притаившимися внутри кучи металлолома, некогда называвшейся кораблем. Чьи-то зоркие взгляды, легко пронизывающие ночной полумрак, следили за каждым их движением.
Такое ожидание не могло продолжаться слишком долго. Рано или поздно должны были раздаться чьи-то шаги. Кленов их услышал… Треск ветви, шум рухнувшего ствола, и снова шаги — тяжелые, чавкающие. Словно там, невидимый за темной массой деревьев, пробивал себе путь носорог или слон.
Существо вышло на поляну и, не меняя направления, медленно и уверенно, как танк, идущий к выбранной цели, двинулось к кораблю. На таком расстоянии его еще нельзя было рассмотреть, но уже стало ясно, что оно огромно и обладает колоссальной силой.
Кленов подумал, что двух — трех выстрелов для этого монстра окажется недостаточно, и поэтому, стиснув рукоятку лазерного пистолета, похолодевшими от напряжения пальцами решил использовать оружие лишь в самом крайнем случае, когда не останется другого выхода. Кленов видел согбенную спину чудовища, изуродованную горой напряженных мускулов. Видел поблескивающую в лунном свете белесую чешую, покрывавшую огромную обезьянью спину чудовища. Непропорционально большая голова, вся покрытая шишковатыми наростами, высоко сидела на короткой мощной шее. Передние конечности, приподнятые над землей могучими плечами, заканчивались гибкими лапами, на которых играли мускулы. Огромные, с тарелку, красноватые глаза сверкали на ужасной оскаленной морде. Пена клочьями падала с клыков на землю и растекалась на ней темными пятнами. Чудище шло медленно, но уверенно, словно заранее наметило себе какую-то определенную цель. Что ему было нужно? Неужели сквозь запах чужого металла оно смогло почуять добычу?
Может быть, разбудить Кжана? Но чем он ему поможет? В предстоящем поединке понадобятся крепкие нервы — у него не больше двух выстрелов, нужно все время помнить об этом. Бегством на открытом пространстве им не спастись. Значит, остается одно — ждать.
И он ждал. Существо приблизилось. Подойдя к кораблю, оно встало на задние лапы, и только теперь Кленов заметил, что передние не висят беспомощно и нелепо, как это бывает у всех животных, привыкших ходить на четырех лапах. Плечи чудовища заканчивались двумя могучими руками, снабженными кистями с гибкими пальцами.
Захватив одной рукой мешающий подойти ближе лист обшивки, чудовище без всякого видимого напряжения согнуло его Раздался скрежет раздираемого металла. Кленову пришлось напомнить себе, что в разорванном титаните, способном противостоять прямому удару артиллерийского снаряда, было не меньше трех дюймов толщины.
Морда чудища оказалась сейчас в тени, и Кленов видел теперь лишь сверкающие отраженным красным светом неестественно огромные глаза.
— Чего ты ждешь? — услышал он над ухом охрипший от волнения голос Кжана.
— У нас всего два заряда. Мы только разъярим его.
— Сейчас оно перевернет корабль.
— Четыреста тонн? Это не так-то просто… — И тем не менее корпус завибрировал, словно обшивка на нем была сделана из обыкновенной фанеры.
— Сможет оно подняться к нам?
— Откуда я знаю?
Сейчас большая часть туловища животного скрылась от них за корпусом корабля, и они видели под собой лишь широкую спину и плоскую макушку массивного черепа.
— Что оно там делает?
— Скорей всего пробует на зуб титанит, слышишь скрежет? — Снизу долетел звонкий металлический щелчок, еще один, еще… — Это что за новости? По-моему, оно…
— Подожди! — остановил его Кленов. Он внимательно слушал. Щелчок — пауза, щелчок — долгая пауза, три щелчка подряд…
— Этого не может быть!
— Конечно, не может. И тем не менее оно спрашивает, есть ли на корабле живые люди… Это международный аварийный код…
— Ну так спрячь пистолет и ответь ему, — неожиданно спокойно предложил Кжан.
Костер горел вяло. Сильно дымили сырые обугленные ветви. Из леса тянуло запахом аммиака и гари. Вторая луна светила тускло, а третья еще не взошла. Это было самое неудачное время ночи, когда она полностью еще не вступила в свои права.
У костра на обломке дерева сидели два человека и нахохлившийся монстр.
Роман протянул к костру две из своих шести лап, и этот человеческий жест больше чем что-нибудь другое заставил Кленова подумать, что оболочка, в общем-то, не имеет решающего значения.
— Значит, вы утверждаете, что вы Роман Гравов. — Даже в этой нереальной обстановке он никак не мог избавиться от казенного стиля своих официальных фраз. В ответ Роман лишь печально кивнул. — Каким образом вы нас нашли, как вы узнали о нашем прилете?
— После превращения я многое слышу и вижу иначе. Слышу лес, например. Особенно когда он горит.
Хотя губы монстра оставались неподвижными, Кленов все никак не мог привыкнуть к его телепатическому бесцветному голосу и пытался выделить в нем хоть какие-то интонации. Сейчас ему показалось, что чудовище говорит устало и равнодушно. Он не мог набраться духу даже про себя называть его человеческим именем.
Один Кжан в этой странной ситуации чувствовал себя естественно. Он вскрыл коробку с гуляшом из неприкосновенного запаса, нанизал его на прутики и пытался жарить шашлык. Как только мясо, с его точки зрения, достаточно обуглилось, он протянул прутик Роману, но тот отрицательно мотнул головой.
— Что-то у тебя с аппетитом, старик, не все в порядке. На Мортоне мы жарили неплохие шашлыки.
— У меняя изменился метаболизм.
— Мета что?
— Неважно. На Мортоне у тебя не было даже синтетического мяса. И никакого шашлыка мы не жарили. Ты лучше скажи, как твоя астма? Аптечка мне потом очень пригодилась… — Кжан выронил прутик в костер и долго внимательно смотрел в большие печальные глаза чудовища, потом сказал, повернувшись к Кленову:
— Перестань ты его допрашивать. Похоже, все, что он нам рассказал, — самая настоящая правда.
— Возможно. Одного я не понимаю, зачем мы ему понадобились?
— А ты походи по лесу в его шкуре — узнаешь! — неожиданно зло сказал Кжан. Но Роман отрицательно покачал головой.
— Дело не в этом. Мне нужна ваша помощь.
В огромной лапе Романа блеснула маленькая золотая искорка.
— Это талисман архов. Ему больше тысячи лет. Внизу есть небольшая круглая крышка, скрывающая зеленый камень. Только осторожней. Его свет изменяет симметрию предметов на расстоянии в несколько десятков сантиметров.
Кленов осторожно взял талисман и теперь внимательно его разглядывал, проводя пальцем по изображениям левранов.
— Луч этого светящегося камня, как стрелка компаса, все время направлен к одному и тому же месту, словно здесь, на Ангре, есть какой-то полюс, притягивающий его свет…
— Вам знакомы изображенные здесь животные? — Кленов никак не мог избавиться от своей неприятной манеры задавать наводящие вопросы.
— Да, это легендарные левраны. Символические, сказочные животные. В обыденной жизни не встречаются, если не считать, конечно, меня самого.
— Левый — зеркальное отражение правого, а между ними сверху донизу проходит черта. Что вы думаете об этом рисунке?
— Я думаю, это символическое изображение двух параллельных миров. В том месте, где лапы левранов соприкасаются, выгравированы рисунки созвездий…
— Ну-ка, ну-ка, — только теперь Кжан заинтересованно потянулся к талисману. — Но это же небо Ангры! Вот бета-327, вот гамма сигмы… Солнце Ангры находится между лапами этих зверей, вот оно!
— Это так и есть. Существуют зоны, где параллельные миры подходят очень близко друг к другу. Ангра одна из таких зон.
— Откуда у вас эта информация?
— Многое мне открывается в видениях, в снах.
— Это ненадежный источник!
— Ну что ты привязался к парню?
— Это вовсе не парень! Это сотрудник УВИВБа, у нас с ним есть соответствующий договор, и он обязан быть точным в наблюдениях и выводах!
— Странно, однако, выглядят твои сотрудники!
— Ну, с его нынешним статусом действительно не все ясно… — Кленов задумчиво ворошил в костре угли. — Дело в том, что такая же зона существует и на Гридосе. Мне пришлось познакомиться с ней довольно близко…
— За это тебя сослали на Мортон?
— Да. Я проявил слишком большой интерес к делам фирмы, поставлявшей уравил. У них есть зал с изображением двойников. Раньше я только догадывался о том, что они собой представляют, а теперь в связи с этими новыми фактами…
— Видимо, зона контакта миров прежде напоминала плоскость. Потом искусственно из нее были вытянуты два рукава в сторону нашего мира. Те, кто это сделал, не посчитались с затратами колоссальной энергии. Им во что бы то ни стало нужно было ввести в сферу своего влияния очень важную планету из нашего мира. И даже не самую планету. Определенную зону здесь. На Ангре.
— А Гридос?
— Такой рукав, видимо, должен обладать симметрией, и вторая его часть пришлась на Гридос. Создание этих искусственных зон повлекло за собой множество искажений во временном ходе процессов в нашем мире. Оно вызвало непредсказуемый уход эволюции в сторону на этих двух планетах.
— Кому же это понадобилось?
— Тому, кто бесконтрольно жаждал власти и не ощущал никакой моральной преграды. Архи когда-то управляли здешним миром. Неплохо управляли, но, подчиняясь колоссальному давлению со стороны параллельного мира, были вынуждены уступить и сошли со сцены. Однако нарушение симметрии долго продолжаться не может. За каждую искусственно созданную уродливую конструкцию, нарушающую основные законы природы, приходится дорого платить.
— Если зона, ради захвата которой предприняты такие усилия, действительно находится здесь, на Ангре, там должно быть что-то весьма интересное.
— Я тоже так думаю, — подтвердил Роман. — Чтобы это выяснить, мне и понадобится ваша помощь. Место называется у местных племен долиной Серых скал. Здесь это цвет смерти. Ни одно живое существо не может туда проникнуть. Тут повсюду средневековье, а там… — Роман махнул в сторону леса, из которого пришел. — Там силовые барьеры, лазерные установки, энергетические ключи, асимметраторы. Одному мне там не пройти.
— Может быть, подождем подхода “Руслана”?
— Ждать нельзя. Если верить архам, не без помощи коих я превратился в этого легендарного зверя, следующий цикл, во время которого расположение звезд и планет на небе Ангры благоприятствует восстановлению симметрии, повторится лишь через тысячу лет. И все это время зона контакта вообще недоступна воздействию извне. Сейчас у нас есть хоть какой-то шанс.
С утра началась работа. Романа использовали то как подъемный кран, то как универсального робота. Один за другим на поляне появились герметично упакованные пластиковые ящики с номерами планетарного комплекса.
Кжан могильным голосом из глубин трюма ругал тех, кто собирал комплект и обслуживал корабль. Не могли найти ящики девять “а” четыре “с” из первой группы. Остальные были перепутаны, некоторые разбиты и превратились в груду барахла, но большинство оборудования, как ни странно, сохранилось.
— Я вообще не надеялся, что мы что-нибудь здесь найдем, — признался Кленов, — корабль не предназначался для дальних рейсов. Он был замаскирован под орбитальный планетолет, но, как я теперь понимаю, совершил не один рейс к этой планете. Прежде всего нам понадобится хорошо защищенный транспорт с мощным вооружением. В планетарном комплексе есть гравилет — я видел его корпус в нижнем отсеке трюма, это то, что нам нужно.
— Без универсального робота мы не сможем открыть грузовой люк, нужны плазменные резаки, — отозвался Кжан.
— Нет его. Я просмотрел все, что нам удалось извлечь.
— У меня есть идея, — задумчиво произнес Роман. — Дай-ка талисман архов… — Кленов, не возражая и ни о чем не спрашивая, протянул ему круглый золотой диск.
После ночных разговоров и особенно сейчас, в процессе напряженной совместной работы, он как-то перестал замечать необычный облик Романа, притерпелся к нему.
Роман между тем, осторожно отодвинув закрывавшую зеленый камень пластинку, направил его луч на край грузового люка и неторопливо провел камень сверху вниз вдоль кромки контакта двери с корпусом. Послышался странный хруст, словно неведомая сила ломала металл. Как только была закончена вторая линия, люк дрогнул и медленно пошел вниз. Пораженный Кленов, еще не понимая, что произошло, подошел к люку и внимательно осмотрел кромку. Поверхность металла, находившаяся раньше внутри корпуса, оказалась вывернутой наружу. Никакой лазерный резак не смог бы проделать подобной штуки с титановой дверью. На всем протяжении действия луча внутренняя и внешняя кромки поменялись местами. Только теперь Кленов ясно представил, с какими чудовищными силами им предстоит столкнуться.
Дальнейшая задача уже не представляла сложности. Роман, просунув в люк верхнюю часть своего огромного тела, ухватил корпус гравилета и легко, как игрушку, выдвинул его на крышку, ставшую теперь стартовым пандусом. Оставалось укомплектовать аппарат, проверить двигатели и снаряжение. Почти все агрегаты этого основного устройства планетарного комплекса дублировались, и к вечеру второго дня им удалось разыскать большинство самых необходимых узлов. Когда начали монтаж лазерных пушек и генераторов защитных полей, Кжан спросил, обращаясь к Роману:
— С кем, собственно, мы собираемся сражаться? Есть что-нибудь, кроме механизмов, в этой закрытой зоне?
— Биороботы. Только эти искусственные существа, выращенные из материи нашего мира, способны здесь действовать без защиты. Они полностью подчинены заложенной в них программе и не представляют особой опасности. Я боюсь другого. Неожиданностей, неприятных сюрпризов. Тех факторов, которые мы сейчас не в состоянии предвидеть.
— Я не уверен, что наша защита сможет нейтрализовать луч подобного мощного асимметратора, — Кжан кивнул на изуродованную дверь, — не говоря уже о сюрпризах… Мы собираемся ломиться, сами не зная куда. Имеем ли мы на это право?
— Зоны параллельного мира, искусственно вклиненные в границы нашего, имеют самое непосредственное отношение к делам Федерации. Так что в вопросах права… — Кленов поморщился. — Они научились превращать людей в управляемых кукол и использовать их биополя для внешнего воздействия на жителей, граждан нашего мира.
Роман уже дважды в одиночку пытался прорваться в долину Серых скал. Но пройти не удалось, не помогла его неукротимая сила…
Синий смертельный огонь защитных полей опалил его шкуру. А то, что ранило его гораздо глубже и заставило метаться по лесам в поисках неведомых опасностей, произошло у стен деревянного города.
“Ну что ты ноешь теперь? — спросил он себя. — Ты же знал, на что идешь, тебя предупреждали, не могла она разглядеть под шкурой этого животного, кто ты есть на самом деле, нельзя требовать от женщины невозможного, как бы ни ныло сердце. Даже проститься с ней не удастся”.
И стараясь отвлечься от горьких мыслей, он еще яростней принимался за работу, отрывая крышки намертво заваренных ящиков и перетаскивая тяжелые детали механизмов.
К вечеру сборка универсального гравилета была закончена. Кжан включил двигатели и опробовал электромагнитную подушку.
Соскользнув с пандуса, аппарат медленно проплыл над выжженной землей. Внешне он напоминал черепаху. На гладком металле полусферы не было видно ни одного отверстия. Только глазки приборов да раструбы боевых генераторов поблескивали угрюмо и угрожающе.
— Какая у него мощность генераторов защиты?
— Немалая. Проблема в другом: у нас не полностью заряжены накопители, и подзарядить их не удастся — реакторы вышли из строя. Энергии хватит ненадолго, если придется интенсивно пользоваться защитой. А вообще-то я не знаю ни одного случая, чтобы гравилет этого типа где-нибудь не прошел.
Неожиданно металлическая черепаха резко остановилась, крышка люка откинулась, и из него показалось возбужденное, недоумевающее лицо Кжана.
— Что-то непонятное происходит с аппаратурой связи, я пытался ее отрегулировать, но там какие-то импульсы…
Кленов уже бежал к гравилету, вместе с Кжаном они скрылись в рубке, и Роман остался на поляне один. Тревожное предчувствие сжало его большое сердце.
Через несколько минут из глубин стальной черепахи донеслись знакомые импульсы универсального радиокода Федерации. Чуткие антенны звездолетов нащупали металлическое тело гравилета на поверхности планеты и послали к нему свой вызов… Откуда они здесь взялись? Как узнали, как смогли успеть? Все это уже не имело особого значения. Роман слышал захлебывающийся от восторга голос Кжана, вопросы-ответы Кленова… вспышки морзянки, перебивающие человеческую речь, и из этой мешанины звуков, постепенно отбирая главное и выстраивая суть происшедшего в единую логическую линию, он понял, что Федерация ответила наконец на вызов противника. Эскадра из четырнадцати кораблей, возглавляемая “Русланом”, побив все рекорды скорости, вышла на околоцентрическую орбиту системы Ангры.
Больше им не понадобится его помощь. Теперь они справятся сами. Медленно повернувшись, Роман побрел к лесу, никто его не остановил, не обратил внимания на его уход. Когда он уже был у самой опушки, что-то ухнуло у него за спиной. Роман обернулся и увидел сияющий голубой ствол, словно копье, пронзившее горизонт от неба до земли.
Эскадра не теряла времени даром. Через пространственный мост началась подзарядка накопителей уникара. Завтра они поддержат его всей своей энергетической мощностью, и никакие защитные поля не смогут им противостоять. С Земли прибыли лучшие специалисты, они разберутся в ситуации скорее, чем он. Там будут и ученые, которые наверняка заинтересуются уникальным случаем превращения человека в монстра.
Что-то ему не очень хотелось становиться бесценным подарком для науки, и потому он уходил все дальше в глубь леса, легко переставляя свои большие мягкие лапы, почти не оставлявшие следов на траве.
Часа через два, окончательно запутав след и почти инстинктивно повернув на запад, к городу россов, Роман вдруг вспомнил, что талисман архов остался у него. Постояв с минуту в раздумье, он пошел дальше. Вряд ли это теперь имело значение. Он хорошо представлял себе, что такое объединенная мощь накопителей четырнадцати звездолетов. Они пробьют туннель сквозь защитные поля, прикрывавшие долину Серых скал, так же легко, как раскаленный нож пронзает кусок масла. Им не понадобятся для этого никакие ключи.
Правда, в самой долине после этого ничего не останется, но, может быть, это к лучшему? Этот мир вернется в свое естественное состояние. Что же касается межзвездных путей, пронизавших пространство, вряд ли они понадобятся людям. С их техникой, с их кораблями — у архов был другой путь развития, чуждый человеческой цивилизации. Вряд ли люди когда-нибудь поймут его, вряд ли примут, вряд ли сумеют воспользоваться…
Люди построят собственные дороги, и, возможно, со временем их дороги не уступят дорогам архов. И уж не ему решать, чей путь вернее.
Левран вышел на восточную опушку леса уже в сумерках. Отсюда ему хорошо были видны высокие остроконечные башни, вознесшиеся над деревянными стенами города россов. Левран медленно и аккуратно уложил свое большое тело на мокрую прохладную траву. Шишковатая голова уютно разместилась на передних лапах, и, если не прищуривать глаза, можно все время видеть сквозь разрыв кустарников этот простой и недоступный для него город. Город, в котором он был счастлив так недолго.
Силы трав, силы лесов и солнечного света, силы озерной воды и зрелых плодов, невидимая сложная мозаика электромагнитных полей, управляющая ритмом сердца. Все то, что составляет неуловимую суть жизни, медленно стало покидать огромное тело леврана, выливаясь незримым потоком наружу, словно шлюзы открыли.
Если человек иногда еще может жить, потеряв смысл и цель самой жизни, то левраны лишены этого свойства.
Операция высадки и развертывания силового десанта началась в шесть часов утра по местному времени.
Командующий эскадрой Райков из флагманской рубки “Руслана” поддерживал связь и осуществлял управление автоматикой высадки одновременно всех четырнадцати кораблей.
На объемном экране центрального компьютера, суммирующего данные всех датчиков от постов наружного наблюдения, горела схематическая цветная карта планеты.
Генераторы всех четырнадцати кораблей, зависших над районом предстоящей операции, прогоняли в последний раз на форсированном режиме, проверяя готовность всех систем к переброске полной мощности на планетарные приемники силового щита и генераторы кинжальных полей, способные расколоть, смять и подавить любое противодействие противника.
Восемь зеленых точек и шесть желтых отмечали на карте районы высадки десантов. Они опоясывали широким кольцом район будущих боевых действий. Пока что ни один из наземных комплексов не вошел в прямое соприкосновение с противником.
Задержка с монтажом шести комплексов грозила сорвать срок начала операции. Райков представил себе то огромное напряжение, которое царило сейчас в энергетических отсеках кораблей, работающих в режиме форсажа и вынужденных то и дело выбрасывать из своих переполненных накопителей избытки энергии.
Все корабли эскадры доложили о нулевой готовности почти час назад.
— Энергопосты: семь, восемь, четырнадцать, два. Ваше резервное время истекает. Почему не докладываете о готовности? — негромко произнес Райков в невидимый среди приборов главного пульта микрофон селекторной связи с планетарным десантом.
— Седьмой готов. — На главной карте один из оранжевых огоньков сразу сменился зеленым, и тут же на пульте вспыхнул огонек экстренного вызова. Должно была случиться что-то чрезвычайно важное для того, чтобы диспетчерская пропустила к нему сейчас этот вызов.
— Слушаю.
— Кленов настаивает на встрече с вами до начала операции.
Райков на секунду задумался. В суматохе развертывания планетарных служб у него так и не нашлось времени для встречи с Кленовым, а говорить по каналам связи тот отказался. Он пробыл на планете больше недели, знает местную обстановку. Его наблюдения могут пригодиться во время штурма. Пока отстающие посты не доложили о готовности, минут пятнадцать у него найдется.
— Дайте ему “добро”.
Кленов вошел подтянутый и даже как будто помолодевший с той последней встречи на Земле, когда он сам руководил сложнейшей операцией “Прорыв”.
— Рад приветствовать вас в новом качестве командира эскадры, Игорь Сергеевич. — Они обнялись.
— Прости, что не смог увидеться с тобой раньше. Что такое первые “причальные” сутки, ты и сам хорошо знаешь. Совет получил твое сообщение, информация изучена. Был еще и ультиматум. Нам предложено убраться с Ангры, ну да это ты и сам уже знаешь.
— Знаю и не согласен с решением совета.
— Я ждал чего-нибудь подобного. Не зря ты ко мне так рвался и не хотел говорить по вифону. У тебя есть новые данные?
— Нет. Только интуиция. Здесь силой ничего не добьешься. Нужно искать другие пути.
— Поиск путей — одна из задач вашей конторы. Мое дело — исполнять решение совета. Какую альтернативу ты предлагаешь?
— Подождать. Разобраться в обстановке.
— Сколько ждать? Ты знаком с этим? — Райков взял с пульта небольшую фишку голограммы, нажал кнопку, и в воздухе возник сложный пространственный чертеж.
Кленов сразу же узнал Ангру, снятую из космоса. Вокруг планеты змеились линии напряжений магнитных и гравитационных полей, грубо разорванные в одном-единственном месте.
— Это последние данные нашей съемки. Дыра в магнитном поле планеты все время расширяется. А вот эта присоска, выступ, рог — называй как хочешь, — каким-то образом связана с движением местного солнца и трех лун Ангры. Ученые пришли к выводу, что, если мы немедленно не примем мер, ситуация выйдет из-под контроля, и мы навсегда потеряем планету.
— Она нам и раньше не принадлежала. Ангра не входит в состав Федерации. Здесь есть лишь “дикие”, независимые поселения.
— Зато Гридос принадлежит… Пространство вокруг него начинает свертываться. Мы даже близко не смогли подойти к планете. То же самое произойдет здесь. Кто-то стремится закрыть от нас обе эти планеты. Кое-кто из ученых считает, что производится попытка перевести Ангру в другое измерение, увести ее в параллельный мир. Очень она им нужна… Ты случайно не знаешь, зачем?
— Догадываюсь.
— Вот и я догадываюсь. Здесь, мой дорогой, ключ ко всем внепространственным путям, проложенным цивилизацией архов. Может быть, управляющий центр или что-нибудь подобное, я не знаю, что именно, но в открытой тобой зоне находится нечто такое, ради чего неизвестная нам цивилизация готова поставить на карту все, что угодно.
— Мы можем погубить планету и ничего не добиться силой.
— Во всяком случае, тогда управляющий центр не достанется и нашим врагам.
— А жители Ангры?
— Они воины. Им тоже нужны эти дороги. Их совет проголосовал за поход. Надеюсь, ты слышал об этом? И никто не знает, что с ними станет, если Ангра перейдет в параллельный мир. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы локализовать конфликт, ограничить его районом Серых скал. Но если нас атакуют, придется защищаться всеми доступными средствами. Времени на разговоры и раздумья уже не осталось. Наступила пора действовать. Для того нас сюда и прислали.
Переубедить Райкова Кленову так и не удалось. Этого следовало ожидать. У него не было ни одного серьезного аргумента, лишь предчувствия да предположения. А тут еще Роман пропал…
Время стремительно покатилось в сторону войны, как снежная лавина, наращивая скорость и мощь.
Кленов смотрел в иллюминатор на пока еще зеленую планету. В ее живой шкуре есть уже одна черная дыра от их неудачной посадки.
Бурная, кипучая, странная жизнь шла внизу своими тайными путями. Жизнь, движение и полноту которой за эти несколько дней, проведенных на Ангре, он уже успел ощутить. Еще вчера казалось, что спешить особенно некуда, впереди достаточно времени для раздумий. И вдруг все неожиданно и круто изменилось. Поздно просить россов отложить поход к Серым скалам, даже Романа искать поздно… А ведь, наверно, случилось что-то чрезвычайно важное, раз он ушел от них, не попрощавшись, ничего не сказав…
Над лесом тихо падал холодный вечерний дождь. А может, это была роса? Раньше Роман не задумывался над такими вещами, всем своим существом ощущая малейшие изменения в природе, но теперь его чувства притупились.
Мир постепенно отодвигался от него куда-то в сторону, становился тусклым, порой едва различимым. На смену ощущениям приходил сонный покой, которого он так жаждал всем своим огромным измученным телом. Сквозь прищуренные веки его взгляд все еще скользил вдоль пустынного тракта, идущего от города россов, и светлая линия дороги не желала гаснуть в сознании, словно он чего-то ждал от нее. И дождался.
Фигура всадника, укутанного в серый, сливающийся с сумраками плащ, отделилась от городских ворот и медленно двинулась к лесу. Всадник ехал неуверенно, часто останавливался, иногда кружил на месте или подолгу стоял у обочины, опустив поводья и предоставив коню полную свободу.
Может быть, он никуда не спешил или искал кого-то? Кто знает. Так или иначе всадник постепенно приближался к тому месту, где лежал левран. Когда между ними осталось не больше десятка метров, что-то вновь его остановило. На этот раз он даже откинул с головы капюшон плаща, чтобы лучше слышать звуки леса, и долго всматривался в придорожные кусты, словно можно было заметить лежащего неподвижно леврана, словно можно было его услышать.
В конце концов левран чем-то выдал себя. Вздохом, движением или неосторожным обрывком мысли, слишком четко мелькнувшим в сознании и передавшимся вовне его телепатическими способностями.
Возможно, всадник казался ему пришедшим из далеких снов, и он не верил в его реальное существование.
Сидящий на лошади человек вздрогнул, словно его позвали, и, пришпорив коня, направил его прямо к леврану. Тот не шелохнулся и тогда, когда теплая лошадиная морда вздохнула над самым его ухом.
— Левран… — тихо прозвучал знакомый голос. — Значит, я не обманулась, значит, ты в самом деле звал меня… Почему ты молчишь? Почему не отвечаешь мне? — Элия спрыгнула с коня и подошла вплотную к огромной морде зверя. Печальный глаз приоткрылся и глянул куда-то в сторону, будто не замечая ее.
— Ты меня не слышишь? Ты не хочешь со мной разговаривать? Все эти дни, с тех пор как мы расстались, я не знала ни минуты покоя. Пошла к жрецу, хранителю солнца… Он рассказал мне старую легенду. В древности, когда здесь правили архи, каждый мог превратиться в леврана. Каждый, кто хотел пожертвовать собой ради своего племени или ради любимой…
Никто не знает, откуда ты взялся и куда девался Роман. Левранов никто не видел со времен архов. И сегодня, когда я почувствовала, что ты близко… Мне удалось обмануть стражу у городских ворот, все заняты сборами в поход. Завтра на рассвете россы выходят. Наверно, мы видимся в последний раз. Твои друзья на огненных колесницах начинают войну, мы пойдем с ними…
Долгое молчание стояло в лесу.
— Ответь мне хоть что-нибудь, — попросила девушка, но левран по-прежнему молчал. И с обостренным предстоящей разлукой отчаяньем она вдруг на какой-то миг прозрела будущее. Годы пронесутся, прошумят, протекут мимо, как воды. Вновь она будет стоять на этом месте, так же неслышно будут качаться от ветра ветви деревьев, в полумраке так же будет змеиться в стороне дорога. Только леврана здесь уже не будет. Но, что бы ни изменилось в ней или в самом этом месте, она всегда будет видеть его таким, как сейчас. Будет помнить этого огромного, прекрасного и печального зверя, пришедшего к ней на помощь из далекой легенды архов и отобравшего у нее самого дорогого человека.
— Скажи мне, левран, — попросила она снова. — Я должна знать. Я должна это услышать от тебя самого…
Но левран молчал, и лишь где-то далеко за горизонтом прогрохотал гром. А может быть, то был не гром, слишком уж сухим, яростным и коротким, похожим на удар бича, прокатился звук, и земля едва заметно содрогнулась под ногами.
Атака началась одновременно из четырнадцати пунктов. Все передвижные энергетические установки работали на полную мощность и составляли второй эшелон поддержки. Впереди, выдвинутые на несколько сотен метров, шли автоматические кары защиты, а еще дальше, на первой линии атаки, находились два уникара, оснащенные инициаторами узкого электрического луча, лазерными пушками и генераторами антипротонов.
Эти машины, прикрытые собственной силовой защитой, составляли основную ударную силу отряда. Эскадра, зависнув над местом атаки на серенгерической орбите, осуществляла энергетическую поддержку планетного десанта, но пока активной роли в развертывающейся атаке не принимала.
Собственно, передвижение механизмов трудно было назвать атакой, поскольку пока что никакого сопротивления им не оказывали, и они постепенно стягивали огромное многокилометровое кольцо, в центре которого находилась долина Серых скал.
Но так продолжалось недолго. Уже через полчаса идущие впереди кары натолкнулись на энергетическое сопротивление. Обе машины одновременно.
Инженеры затруднялись определить характер противодействующего поля, оно было не электромагнитным и не гравитационным. Собственно, его природа не имела особого значения, решающим фактором являлась лишь мощность установок и способность излучателей быстро концентрировать ее в узких зонах пакетами импульсов. Пока что в этом не было необходимости. Кары, несколько замедлив движение, окутались пузырями силовой защиты, ставшей видимой. На границе двух противоборствующих энергетических сил воздух светился.
Не имея полного представления о возможностях противника и о тех средствах, которыми он располагал на планете, Райков не спешил. Он распорядился увеличить дистанцию между атакующими карами и эшелонами поддержки.
За его спиной в главной управляющей рубке “Руслана” расположились операторы основных постов и водители автоматических уникаров. Одним из водителей был Кленов. Его нестандартный уникар устаревшей конструкции решено было использовать в первом эшелоне, чтобы не рисковать более мощными машинами. Кленов с момента начала операции не промолвил ни слова, но даже спиной Райков ощущал его неодобрение и пожалел, что разрешил ему участвовать в операции.
Внизу, в районе атаки, произошло между тем какое-то изменение. Противник впервые проявил активность. Прямо перед уникаром Кленова появилась черная труба, которую несли на плечах два биона. На какую-то долю секунды оператор, меняя объективы, перестарался с увеличением, и во весь экран мелькнули плоские лица-маски, лишенные рта и носа. Вместо глаз зловеще сверкнули стекла оптических датчиков, и сразу же изображение отдалилось, приобрело масштабность и иную мелкую структуру.
Теперь стало видно, что от этой странной и с виду совершенно беспомощной группы противника до передней, закованной в броню силовых полей машины оставалось не больше двадцати метров.
— Остановить их? — спросил Кленов.
— Не надо. Пусть покажут, на что они способны.
В ту же секунду идущий впереди бион опустился на одно колено, и из раструба лежащего на плече излучателя вырвался белый луч света. Скользнув по плоским камням, он свободно прошел сквозь кокон защитного поля и уперся в лобовую броню уникара.
— Что это такое, лазер?
— Не похоже. Слишком широкий луч. Скорее обычный прожектор.
Второй бион, направлявший раструб фонаря, что-то сделал, должно быть, нажал какую-то невидимую ручку. Цвет луча начал постепенно меняться, приобретая зловещий красноватый оттенок.
— Что с температурой? — спросил Райков, стараясь следить за данными всех четырнадцати экранов сразу и ни на минуту не забывая, что эта импровизированная атака могла быть всего лишь отвлекающим маневром. Оператор за его спиной сразу же отозвался:
— Все в норме. Это по-прежнему всего лишь световой луч. Вот только…
— Ну что там?
— С машиной происходит что-то странное…
— Дайте увеличение первого уникара на центральный экран.
Контуры машины странным образом изменились. Куполообразный горб брони с правой стороны слегка вспучился. Левая сторона, наоборот, словно уменьшилась. Если верить датчикам уникара — давление, температура, радиация — все было в норме, и вдруг машина взорвалась. Собственно, это был даже не взрыв. Во все стороны из разрывов расползавшейся брони брызнули разваливающиеся на глазах приборы и механические внутренности. Не было ни вспышки, ни ударной волны.
— Дайте временную развертку показаний всех приборов перед взрывом, — попросил Райков. От уникара осталась лишь бесформенная груда металлолома.
За три десятых секунды до того, как это случилось, цифры в окошечках индикаторов дернулись и ушли к нулям.
— Начинаем терять машины, — мрачно проговорил за его спиной Кленов. Это был его уникар.
— Почему луч прошел через защиту? — спросил Райков.
Главный инженер отозвался не сразу, он что-то лихорадочно подсчитывал на своем пульте связи с главным компьютером корабля.
— Кванты света, не обладая массой, свободно проходят через силовое поле такой мощности, — наконец сказал он, все еще не отрываясь от пульта, — до самого последнего момента там был обыкновенный свет. А потом — нечто совершенно невообразимое. Я не знаю, какой вид оружия они применили.
— Зато я знаю, — все так же мрачно проговорил Райков. — Это асимметратор. Прибор, искажающий симметрию всех предметов, попадающих в зону действия его луча. Я докладывал в своем отчете об этом новом оружии. Наше счастье, что луч действует всего на несколько десятков метров. Как только второй уникар подойдет на дистанцию поражения, они уничтожат и его.
— Оператору разрешаю открыть огонь по противнику, — негромко произнес Райков.
Сразу же цепочки световых импульсов потянулись от второй машины к бионам. В тех местах, где лазерные лучи коснулись земли, во все стороны полетели ослепительные брызги расплавленного камня. Через несколько секунд лазеры накрыли группу бионов вместе с асимметратором. Оба робота почти мгновенно превратились в облако пара. Несколько минут на том месте, где они стояли, все еще продолжала светиться лужица расплавленной горной породы. Оператор второго уникара не пожалел мощности для своих лазерных пушек.
Кленов, лишившись машины, которой он управлял, превратился в простого зрителя разворачивающихся на обзорных экранах событий.
Внизу, под главным пультом, горела целая цепочка маленьких информационных экранов всех постов. Кленов был первым, кто заметил странное облако, появившееся на боковом нижнем экране с индексом “48”.
— Седьмой — Первому, — негромко произнес он, перебросив на себя канал общей связи, — по курсу эскадры какое-то облако. Нельзя ли определить его состав?
— Пылевые частицы, плотность незначительна. Для нашей защиты не представляет угрозы.
— Откуда оно здесь взялось? — продолжал настаивать Кленов. — На такой высоте над планетой не бывает пылевых облаков.
Теперь наконец вмешался Райков:
— Сделайте экспресс-анализ пылевых частиц.
— Уже сделано. Кислород, водород, гелий, частично азот, инертные газы. Скорее всего это остатки кометного хвоста.
Все снова занялись развернувшейся внизу внушительной панорамой наступления. Кольцо силового поля сжималось все больше, отдельные очаги сопротивления оперативно подавлялись, и, казалось, ничто уже не помешает победному шествию машин.
Одному Кленову не давало покоя странное облако, неумолимо приближающееся к эскадре. Его нижняя граница слегка светилась.
— Нельзя ли сменить эшелон, чтобы уйти от контакта с пылевыми частицами? — обратился он непосредственно к Райкову, но отозвался энергетик.
— Маневр обойдется слишком дорого. На какое-то время мы вообще потеряем контакт с нашим десантом на планете и лишим его поддержки. Энергетические каналы придется погасить и использовать накопители для собственных двигателей. Наша защита даже не заметит пылевых частиц такой плотности.
— Почему они светятся? — не унимался Кленов.
— Очевидно, ионизация.
— На такой высоте не может быть ионизации! — взорвался Кленов.
— Вышлите в это облако автоматический разведчик, — распорядился Райков, все еще не переключая изображения облака на главный экран. И потому один лишь Кленов из всех присутствующих в главной рубке специалистов видел весь эпизод от начала до конца.
Крохотная светлая точка разведчика, стремительно наращивая скорость, ушла от эскадры. Для начала маневра у них оставалось всего несколько минут, потом уже будет поздно, они не успеют изменить орбиту. С нарастающим волнением Райков следил за этой крохотной частичкой эскадры, уходящей вперед.
Взрыв произошел на самой границе облака, еще до того, как разведчик вошел в его плотные слои. Он был такой неожиданной силы, что экран, запылавший ослепительно голубым огнем, сразу же почернел, и тут же завыли и замигали сигналы общей тревоги. Голоса операторов, перебивая друг друга, докладывали цифры мощности, плотности потоков, скоростей. Не дожидаясь команды, управляющие автоматы всех кораблей начали операцию расхождения. На кораблях заработали двигатели.
— Всю мощность на силовую защиту. Веерный огонь протонами по курсу всех кораблей!
— Антипротонами? — не понял оператор.
Райков пояснил:
— Обычными протонами. Перед нами антиматерия. Один Кленов это вовремя понял.
— Просто я один знал, чего от них ждать… — тихо проговорил Кленов, вцепившись в подлокотники кресла.
Они едва успевали. Огонь полыхал теперь внизу под всеми кораблями, сплошное море огня было и впереди по курсу.
— Кажется, проскочили…
— У нас был еще солидный резерв мощности, — обиженно проговорил энергетик.
— Скажите спасибо Кленову, — резко сказал Райков. — Посмотрел бы я на вашу мощность в центре этого облака! Даже здесь наружная температура на пределе!
— Будем возвращаться на прежний курс?
— Оставаться на этой орбите и следить за носовыми экранами! Вышлите вперед автоматическую разведку.
Сразу же, как только восстановили энергетический контакт с планетарным десантом, наступление на долину Серых скал продолжилось. Убедившись, что атака на эскадру не имела успеха, противник стал проявлять нервозность.
Кольцо вокруг Серых скал сжималось все больше, и все дороже обходился им каждый следующий метр продвижения к цели. Огненные столбы энергетической поддержки теперь не гасли ни на секунду, отдавая атакующим машинам полную мощность генераторов всех четырнадцати кораблей. Пузырь силовой защиты противника, приняв на себя давление десятков гигаватт мощности полей, препятствовал продвижению, наливаясь малиновым светом.
Потерпев неудачу, противник больше не пытался использовать асимметраторы за пределами очерченной силовой защитной зоны.
К сожалению, о том, что происходило за огненной стеной, они не могли даже догадываться. Купол защиты колебался, иногда в отдельных местах напряжение временно слабело, и туда сразу же вдавливалось поле атакующих машин.
Энергетическое напряжение атаки и противостоящей ей защиты достигли таких запредельных величин, когда простая остановка стала уже невозможной. Слишком мало пространство, на котором столкнулись чудовищные силы.
“Да прекратите же, прекратите! — хотелось крикнуть Райкову. — Неужели вы не видите, как далеко все зашло, в какую пропасть заносит нас раскрученная мельница атаки?!”
Вот-вот чем-то все это должно было кончиться. Скорее всего неизбежной уже катастрофой…
Крошечный огненный шарик отделился между тем от купола защиты и стремительно двинулся навстречу атакующим машинам. Это казалось невероятным, невозможным, и тем не менее это было так.
Несмотря на чудовищное давление, у обороняющихся нашлись силы для того, чтобы выдвинуть вперед этот объект, прикрытый индивидуальной защитой такой мощности, что он смог прорваться сквозь поле атаки.
Что там было, внутри этого огненного шара, катящегося навстречу уникарам? Ни один датчик не мог дать ответа на этот вопрос при такой интенсивности энергетического взаимодействия.
С орбитальной высоты происходящее внизу казалось всего лишь театральным действием, условной декорацией, игрой.
Но вот мыльный огненный пузырек лопнул, раскололся, как грецкий орех, исчез. На какую-то долю секунды стремительно сменившие объективы автоматы бросили им навстречу на всех центральных экранах усмехающееся нечеловеческое лицо.
Они успели рассмотреть и запомнить лишь эту противоестественную усмешку, на которую не способен ни один робот, — лишь существо, знающее, что такое смерть, и понимающее все, что должно последовать за исчезновением защиты, могло так усмехнуться.
Казалось, огненному грибу, выраставшему из этого крошечного черного семечка, еще секунду назад бывшего живым, разумным существом, не будет конца. Гриб все рос и рос вверх, пробивая верхние слои стратосферы, наполняясь яростным фиолетовым клубением, обрастая черными отметинами пыли и газов.
— Будем продолжать? — тихо спросил главный энергетик. Он был мертвенно бледен. Кленов видел, как мелко дрожали пальцы его правой руки, скорчившиеся возле инициаторов мощности.
— Что это было, аннигиляция? — спросил Райков.
Мельком взглянув на приборы, физик кивнул:
— Примерно восемьдесят килограммов эквивалентной массы. Сто пятьдесят — двести килотонн. Защита на танках могла выдержать. Остальные автоматы скорее всего уничтожены.
Труднее всего бывает остановить запущенную не тобой машину. Из простого исполнителя чужой, навязанной обстоятельствами воли превратиться в человека, принимающего подлинное и окончательное решение.
— Выключить генераторы, — угрюмо проговорил Райков. — Я свертываю операцию. Возвращайте все, что осталось от десанта, на корабли.
Тишина, повисшая в рубке, словно подчеркнула всю меру ответственности, которую только что взял на себя один человек.
— Мы не использовали и десятой доли наших возможностей! — возразил главный инженер, не желая мириться с поражением.
— Я знаю. Выполняйте приказ, — сухо распорядился Райков, а Кленов подумал: “Не этой ли минуты так боялись те, кто любыми средствами стремился не допустить участия в рейде именно этого человека? Чего они добивались? Окончательной расстановки сил? Уничтожения Ангры? Ведь если бы на месте Райкова сидел сейчас другой человек, можно было бы и продолжить штурм…”
Еще один — два таких удара, и кора планеты не выдержит. Над лесами Ангры, над поселениями людей и всех других существ, представлявших здесь десятки разных миров, пронесется смерть, и виноватыми в этом окажемся мы, люди. Не этого ли с таким упорством добивались их противники? Ведь они в какой-то степени могли предвидеть будущее. Там, где время течет в обратную сторону, будущее становится прошлым, не успев еще даже родиться. Так чего же они все-таки хотели? Этого он не знал.
Роман проснулся от боли. Это была не его боль. Болела земля, на которой он лежал. Ощущение было таким резким и сильным, словно кто-то вонзил в планету огромный раскаленный меч и потом повернул его в ране.
Боль пульсировала теперь в геле Романа, проникала в его жилы и нервы. Роман вскочил и осмотрелся. Лес горел, деревья обуглились и стали похожими на черные факелы. Кругом валялись комья земли, пепла и ветвей. Там, где кончалась дорога, пылал деревянный город россов. Все застилал низкий плотный дым, казалось, горела вся планета.
Роман повернул голову к западу, откуда несколько минут назад пришел раскаленный ураган. На него повеяло смертельным дыханием радиации. В той стороне не было ничего: ни одного дерева, ни одного растения. Только хлопья серого пепла да клубы желтоватого дыма. Он смотрел долго, пока глаза не перестали слезиться.
Что-то он старался вспомнить, что-то важное, какой-то сон. Но сны кончились. Его окружала безжалостная, смертоносная реальность. Он внимательно осмотрел место, на котором лежал, и все пространство вокруг. Ничего. Никого. Он был один на один с раскаленным ураганом. Роман набрал в легкие воздух, стараясь пробиться своим чутким обонянием сквозь запахи гари и дыма. Теперь он знает, что ему необходимо сделать. Надо уменьшить нестерпимую боль земли, спасти тех, кого еще можно спасти.
Медленно он двинулся вперед, почти насильно переставляя лапы. Тело не желало подчиняться, оно не хотело идти в раскаленный ад. Земля была еще слишком горяча и прожигала толстые подошвы его ног. Но эта боль казалась слишком слабой по сравнению с той, что жила в нем с момента взрыва. Легким не хватало воздуха. Мучительный кашель то и дело сбивал леврана с ритма, заставляя смотреть по сторонам. Он понимал, что этого делать нельзя. Если он хочет дойти до цели, нужно сосредоточиться только на этом. Не замечать, не видеть ничего вокруг, постараться даже не чувствовать, как будто он мог не чувствовать…
Сейчас его главным проклятием стала обостренная способность ощущать чужую боль. Напрасно он надеется, что удастся выдержать. Это безнадежно. Ему давно следовало повернуть обратно и бежать прочь из зоны смерти туда, где остались живая вода, листья растений, воздух.
Он все еще двигался. Он и сам не знал, почему это так, откуда берутся силы. Даже если ему удастся совершить невозможное и вопреки всему добраться до цели, это ничего не изменит, он даже не знает, что именно нужно сделать, он даже не знает, куда бежит. Это самоубийство. Глупое, бессмысленное самоубийство.
Радиация достигла такой степени, когда начинает светиться воздух, соприкасаясь с насыщенной смертью почвой. Такой концентрации не может выдержать ни одно живое существо…
Он все еще бежал на запад. Температура постепенно повышалась. Зато раскаленные остатки смертоносной атмосферы были здесь кристально прозрачны. Пыль и дым ударная волна унесла далеко назад.
Он был уже близок к эпицентру взрыва и не понимал, почему до сих пор не лопнули его легкие, не разорвалось сердце, кто и для чего наделил его такой несказанной силой — переносить мучения и двигаться только к намеченной цели.
Наконец эпицентр взрыва остался у леврана за спиной. Он двигался теперь по дну западного ущелья. Его стены оплавились, однако самые страшные — световой и радиационный удары прошли здесь по верху, не добравшись до дна ущелья. Тут осталось даже немного воздуха. Не такого чистого, как ему бы хотелось, но все же пригодного для дыхания.
Боль стала настолько привычной, что уже не мешала думать. В какой-то мере он подчинил ее своей воле, Левран думал о том, что сделает с теми, кто нанес планете такую жестокую рану, это помогало ему продвигаться вперед, но ненадолго — ненависть плохой помощник.
Внутренним зрением, легко проникающим сквозь багровые тучи, заполнившие небо Ангры, он видел светлые звездочки кораблей, удаляющихся от планеты, их было четырнадцать. Четырнадцать звездочек, пришедших из далекого далека, оттуда, где была его человеческая родина. Левран тяжело вздохнул и мысленно спросил Кленова: “Уходишь?” — “Ухожу, друг. Ничего у нас не вышло, ты уж прости…” — “Да ладно. Я попробую сам. Уже немного осталось, может быть, мне удастся до них добраться…”
Он вынул талисман архов. Лучик удлинился, стал ярче и по-прежнему показывал на запад.
От талисмана по лапе и дальше по его измученному телу разлилась приятная прохлада. Что-то в нем происходило. Рвались какие-то связи. Клетки изменялись, мутировали под радиоактивным ливнем с огромной скоростью. После превращения его тело стало удивительно пластичным, оно легко приспосабливалось к меняющимся внешним обстоятельствам. Если бы у него было больше времени, он бы, наверняка, сумел справиться даже с радиацией, но времени не было. В него словно вложили огромные безжалостные часы, и они тикали, отмеряя последние оставшиеся в его распоряжении минуты. Что случится потом, когда они истекут? В точности он этого не знал, но понимал, что долина Серых скал доступна лишь короткое время и, если он не успеет, ждать придется тысячу лет. Тысячу лет нового безжалостного владычества деймов. Он двинулся вперед — теперь уже не бегом, на это не оставалось сил. Он лишь ковылял по дну ущелья, обессиленно припадая на все шесть лап.
Поворот, еще поворот. Ущелье кончилось. Прямо перед ним снизу доверху путь закрывала скала.
Он достал талисман. Звездочка стала еще ярче, луч удлинился, но теперь он неуверенно качался из стороны в сторону, словно не знал, какое направление выбрать. Так ведет себя стрелка компаса на полюсе, когда цель достигнута и дальше идти некуда. Он был в центре зоны, перед ним возвышалась скала. Взобраться на нее раньше не составляло труда. Теперь же он с трудом управлял своим полусожженным телом. Одолел и эту преграду.
Он стоял на вершине утеса. Вокруг простирались безжизненные смертоносные поля. Здесь не осталось ничего, кроме ущелья и этого одинокого утеса. Стрелка талисмана указывала теперь вниз, туда, откуда он только что пришел. Если проход существовал, он был внизу, на дне ущелья.
Убираться с вершины нужно было немедленно, здесь радиация усилилась. У него уже кружилась голова, с минуты на минуту он мог потерять сознание.
Медленно, то и дело соскальзывая с оплавленной поверхности скалы, он пополз вниз. Последний десяток метров, сорвавшись, он преодолел в беспорядочном падении.
Несколько минут он лежал неподвижно, собираясь с силами. И не зная, что делать дальше. Похоже, он проиграл. Прохода в долину ему не найти.
Он сделал все, что мог. Все, что было в его силах. Сквозь скалу ему не пройти — снова повторил он эту фразу, прислушался к ней и, шатаясь, поднялся на ноги.
Если бы он был только левраном, наверно, это было бы именно так. Но раньше, когда он был человеком, однажды ему удалось пройти сквозь скалу… Правда, там была другая скала, соединенная со звездными путями, ведущими к другим мирам, тысячами невидимых нитей… Все же он подошел к скале, закрывавшей выход из ущелья, и внимательно осмотрел ее поверхность.
Она была серой. Чудовищные звездные температуры, свирепствовавшие здесь несколько часов назад, не оставили на ней ни малейшего следа. Если прижаться к камню обожженным телом, можно ощутить прохладу и легкую вибрацию…
Это была не простая скала. В ее левом нижнем углу что-то едва заметно блестело… Он подошел ближе, разгреб обвалившиеся сверху комья оплавленной спекшейся земли и увидел оттиск. Четкий круглый след, вдавленный в поверхность камня. Он был не больше ладони. Казалось, кто-то приложил к скале печать или, например, талисман…
Он очистил оттиск от копоти и увидел двух стоящих на задних лапах левранов, отделенных один от другого чертой, идущей сверху вниз.
Перед ним было зеркальное изображение его талисмана. Его оттиск.
Стараясь справиться с волнением, с неожиданно появившейся надеждой, он достал талисман. Размеры совпадали, и теперь он заметил в центре оттиска, под слоем гари, в том месте, где на его талисмане горела зеленая звездочка, необычный красноватый блеск… Сомнений больше не оставалось.
Он совместил изображение на талисмане с оттиском и вложил его в углубление. Камни соприкоснулись. Послышался легкий шорох, словно тысячи бабочек одновременно взмахнули крыльями. В лицо ему пахнуло чистым, не зараженным радиацией воздухом, прохладным запахом живой земли. Он вошел внутрь.
Перед ним был огромный, почти пустой зал, освещенный ярким зеленым светом стоящего на постаменте метрового кристалла. С тихим шелестом проход за спиной Романа вновь сомкнулся. Путь был окончен. Он стоял перед светящимся камнем, ничего не понимая и не зная, что дальше делать. Зал заканчивался стеной. В полированном граните едва заметно проступало отражение зала и его собственное. Взглянув на себя в это каменное зеркало, он понял, насколько обезображено и изувечено его тело, сплошь покрытое язвами ожогов. От бронированной блестящей шкуры леврана ничего не осталось.
Только сейчас, увидев себя, он по-настоящему до конца осознал: путь для него окончен и этот зал — последнее, что он видит в этой жизни.
Ни отчаяния, ни горечи не испытала его измученная душа, только сожаление от бесполезности пройденного пути, от того, что он так и не смог разрешить загадку и ничего не сумел изменить.
Он обернулся. Камень. Ничего, кроме камня, замкнутого овального зала с одной-единственной ровной стеной, похожей на черное зеркало… Стена стояла вроде бы не на месте, нарушая симметрию зала и разделяя его на две половины. Возможно, за ней было пустое пространство, но несокрушимая толщина мертвого холодного гранита не оставляла ни малейшей надежды — туда ему не проникнуть.
Оставался еще камень. Формой и размером светящийся зеленый кристалл напоминал лезвие меча. Снизу, между ним и постаментом, расположилась каменная чаша. Вначале Роман принял ее за украшение, но теперь подумал, что это скорее всего отражатель. Его вогнутая полированная поверхность отбрасывала зеленые лучи кристалла на гранитную стену, не давая им распространяться по залу. Вполне понятная предосторожность, если вспомнить, что мог сделать маленький кусочек такого камня с титанитовой дверью звездолета.
Что-то ему напоминала сама форма кристалла, что-то важное… Ну да, была рукоятка меча, которую он нашел после одного из своих вещих снов. Там была рукоятка, здесь — лезвие.
Вместо рукоятки — каменный постамент. Но ведь он располагает силой леврана, и несмотря на все свои раны….. Он уперся плечом в основание, и неожиданно каменная глыба, не прикрепленная к полу, поддалась его усилиям. Наклоненное вперед лезвие угрожающе придвинулось к стене.
Если маленькая частица такого камня справилась с титанитовой дверью… Он удвоил усилия, вспомнив, что сила воздействия камня зависит от расстояния. Чем ближе продвигал он зеленый меч кристалла к стене, тем ярче становилось пятно падавшего от нее света. В его оттенке появились какие-то новые, зеркальные блики.
Постамент все же оказался для него слишком тяжел, и теперь он боялся, что сил завершить начатую работу не хватит, каждый следующий сантиметр продвижения давался ему все с большим трудом, словно стена отталкивала кристалл. А может быть, силы уже окончательно оставляли его. От напряжения из его многочисленных ран начала сочиться кровь, и на полу отпечатывались четкие следы всех его шести лап.
В космической тишине подземного зала слышалось только измученное дыхание леврана и скрип каменной глыбы, оставлявшей на полу глубокие царапины. В конце концов он вынужден был остановиться, чтобы немного отдохнуть.
В каменном зеркале происходили какие-то изменения. Отражение стало четче, рельефнее. Изменился цвет поверхности стены, словно в камень добавили серебра. Зеркальная пленка стала ярче. Но больше всего бросался в глаза изменившийся цвет отраженного в стене лезвия меча. Он приобретал явственный красноватый оттенок.
Это показалось Роману настолько важным, что, превозмогая боль, он отполз на безопасное расстояние в противоположный конец зала и заглянул за край чаши, закрывавшей кристалл. Светящееся лезвие кристалла на его стороне оставалось ярко-зеленым, и, значит, изменения происходили только в отражении…
Левран, двигавший ему навстречу красный кристалл, прихрамывал на правую переднюю лапу. Когти на ней были сломаны и зияла огромная рана. Передние лапы Романа пострадали меньше всего… Да и в самом отраженном зале проступали новые черты.
Казалось, зеркало превращается постепенно в прозрачное стекло, и он видит за ним какой-то новый, незнакомый, живущий самостоятельной жизнью мир.
Стена становилась все более зыбкой, по ней пробегала рябь, словно перед ним был не камень, а отражение в озерной воде… Стена колебалась, сминалась и распрямлялась вновь.
От лезвия зеленого меча до красного кристалла на той стороне оставались считанные сантиметры, одно последнее усилие. Но Роман остановился.
Он слишком хорошо помнил свой сон. Что произойдет с миром, отчетливо видным за полупрозрачной пленкой зеркала? С этим залом, со всем окружающим пространством? С Ангрой, наконец?
И тут левран за пленкой зеркала убрал свои лапы с каменного постамента и, обретая самостоятельность, шагнул вперед. Он приник к разделявшей их прозрачной преграде и долго пристально смотрел в глаза Роману. Взгляд его больших влажных глаз был печален и мудр. Что-то он хотел ему сказать этим взглядом, о чем-то поведать.
Роман, невольно подчиняясь его немому зову, придвинулся навстречу. Их передние лапы соприкоснулись, взаимно поддерживая друг друга. Поверхность, разделявшая их, потеряла свою несокрушимую монолитность, стала гибкой и податливой, как резиновая мембрана.
Их тела в точности повторили в эту минуту символическое изображение талисмана.
Два леврана стояли на задних лапах друг перед другом, с двух сторон упираясь в черту.
И черта дрогнула, поддалась их взаимным усилиям.
Кристаллы соприкоснулись друг с другом.
Круг старого замороженного времени кончился и уходил теперь в небытие. Начиналась другая эпоха. Словно бесшумный вихрь пронесся по залу.
Заколебались стены, смазалась граница, заворачиваясь в огромный рулон, и, свертываясь, вытолкнула чужое пространство в его собственные пределы.
На какие-то доли мгновения Романа накрыл полный и беспросветный мрак, тот самый, что стоит у предела всякой жизни, а когда он развеялся, не было уже леврана и не было старого зала.
Человек стоял перед беспредельной серебристой дорогой, уходившей от него в бесконечность, соединявшую звезды.
Николай Романецкий
Мир в латах
— Ну вот и все.
В голосе бортинженера слышалась явная грусть. И то, что он, откинувшийся в кресле и лениво потягивающийся, был невесел, показалось командиру странным. Имелась в этом несоответствии между голосом и позой некая опереточная нарочитость. Как древний римлянин в кабине “джампера”…
— Ты чего это? — спросил командир. — Завтра в отпуск, а ты, похоже, и не рад вовсе?
— Да рад я, рад, — ответил, поморщившись, бортинженер. — Только на душе что-то… — Он сделал правой рукою неопределенный жест.
— Ну, это перед отпуском обычное состояние, — сказал командир. — Усталость накапливается… И за бортом хоть и Ближний космос, а все ж таки пустота. Освобождай рабочее место!
Бортинженер отстегнулся. Командир подплыл к креслу, окинул хватким взглядом пульт. На обзорном экране была привычная картина: ночная поверхность Земли, расцвеченная кое-где огнями городов.
— Вахту сдал!
— Вахту принял! — Командир неторопливо утопил в гнездах застежки креплений. И сказал, подмигнув бортинженеру: — А сдавать буду уже не тебе!
— Не мне, — согласился бортинженер. В голосе его прозвучала откровенная тоска.
— Слушай, — недовольно произнес командир. — Женился бы ты, что ли! Тогда перед отпуском будет совсем другое настроение… Вот как у меня!
Бортинженер через силу улыбнулся.
— Есть, шеф! Задание понял, шеф! Завтра же приступлю к выполнению, шеф!
— Вот-вот, — сказал командир. — Приступай! Учти, что отпуск всегда оказывается неожиданно короток. — И, повернувшись к пульту, спросил: — Что-нибудь засек?
— Ничего особенного. Загрязнение атмосферы и тепловой фон — в пределах. Наблюдался небольшой выброс на “Аляске-3”, но за допуск не вышли. Однако в Центр я доложил.
— Эт-то хорошо! — сказал командир. Пробежал пальцами по клавишам, оглянулся. — Чего ждешь?. Иди отдыхать!.. Перед первым отпуском не мешает набраться сил.
Бортинженер продолжал висеть рядом с креслом.
— Не понимаю, — сказал он. — Чего энергетики так держатся за атомные? Давно бы демонтировали… И народу спокойнее, и властям гора с плеч!
— Все не так просто, мой милый. Киловаттики-то они дают исправно!.. А для приполярных районов и вообще ничего лучшего пока не придумано.
Бортинженер помотал головой.
— А я слышал, что дело не только и не столько в энергии. Кому-то очень надо, чтобы они существовали. Ведь какое движение за их ликвидацию поднялось после аварии на “Мэджик стар”, однако Совет Безопасности все спускает на тормозах. Взамен же, чтобы успокоить людей, создали нашу Службу…
— Он слышал!.. — сказал командир насмешливо. — Информационная сеть под названием “Одна Баба Сказала…” Делай уши локатором почаще — и не такое услышишь! Например, что от кригеров только уроды рождаются. Моральные!.. У тебя отец, часом, не кригер?
На лице бортинженера расцвела, наконец, нормальная — без тоски и грусти — улыбка.
— Нет, не кригер. Мы мирные люди… Хоть наш бронепоезд и стоит на запасном пути.
— Иди, наконец, спать! — Командир выругался. — Ведь проспишь начало отпуска!
— Да. — Бортинженер оттолкнулся от кресла. — Пойду. Спокойного дежурства!
Отрывисто звякнул сигнал.
— Во! — сказал бортинженер, задержавшись у люка. — Сейчас Роберт поздравит тебя с началом финальной вахты.
Бледно засветился экран связи, стремительно пробежала цепочка многозначных чисел.
— Что за черт? — сказал бортинженер. — Это не Роберт!.. Запроси-ка пеленг, командор.
Пеленгатор уже выдавал координаты.
— Кажется, это не Центр!..
— Вижу, — сказал командир. — Какой может быть Центр на подобных частотах?.. Похоже, перехват.
Он пробежался пальцами по клавишам, на экране появилось лицо дежурного.
— Привет, Роберт!
— Салют, отпускники! — Дежурный осклабился. — Завидую некоторым…
— Подожди, Роберт! — оборвал его командир. — У нас случайный перехват. Проверь запись.
Лицо дежурного исчезло с экрана. Бортинженер подплыл к кассете со справочниками, достал атлас, полистал.
— Судя по координатам, передача велась с восточного побережья Тайгерленда, — проговорил он. — По-моему, там у нас ничего излучающего не значится.
— Информация зафиксирована, — послышался голос Роберта. — Думаю, вам стоит на следующем витке проверить… — Голос умолк.
— Зачем ты его выключил? — спросил бортинженер. Командир молча переместился к пульту управления ориентацией.
— Что ты задумал?
— Будут они дожидаться следующего витка, — пробормотал командир. — Хочу посмотреть на адресата.
Изображение земной поверхности на обзорном экране дрогнуло. Командир манипулировал двигателями. Бортинженер молчал. В рубке стояла привычная жужжащая тишина. Наконец, станция развернулась на сто восемьдесят градусов. Командир погасил качания и вернулся к основному пульту.
С экрана смотрели немигающие звезды. Включились фильтры и свет постоянных источников погас. Экран залило черное бездонье.
— Ничего, — прошептал бортинженер, все еще держа в правой руке атлас. — Пощупай локатором. Для начала широким конусом.
Он оттолкнулся ногами от стены, подплыл и повис за спиной у командира. Оба уставились на индикатор. Зеленая полоска пересекала шкалу по идеальной прямой, никакого намека на что-либо.
— И тут ничего, — сказал командир. — Ерунда какая-то!
— Попробуй частотно-фазовую вариацию.
— Пожалуй, — сказал командир и задал программу изменения частоты генератора.
Жужжащая тишина изменила тональность. И тут зеленая полоска на индикаторе переломилась углом, вершина которого метнулась в сторону от нулевой отметки. Пискнул и тут же замолк звуковой сигнализатор. Зеленая полоска снова превратилась в прямую линию.
— Проскочили частоту! — сказал командир. — Сейчас верну.
— Что это? — воскликнул бортинженер. — Смотри! На экране…
Командир поднял глаза. Среди черного бездонья висело блеклое пятнышко. Оно быстро меняло форму: круг, эллипс, снова круг, опять эллипс…
Командир, не мигая, смотрел на экран. Светлое пятнышко в объятиях мрака что-то ему напоминало. Круглое пятнышко начало уменьшаться в диаметре и разгораться.
Лазерная пушка, понял вдруг командир. В режиме наведения…
Сделать он ничего не успел. Среди черного бездонья хищно вспыхнула ослепительная звезда, и экран лопнул от мгновенно переполнившего его синего пламени…
На Земле, в помещениях Центра Связи, натужно заревела сирена, возвещая о том, что на орбите случилось нечто серьезное, что станция “Спейс хантер-12”, принадлежащая Контрольной Службе Экологического Совета и имеющая двух дежурных наблюдателей на борту, прекратила свое существование.
2.1. Все получилось именно так, как и предсказывал вчера в Париже Алкиной.
Между Лонгвиллем и поселком ходили скоростные экспрессы, так что дорога до места заняла менее получаса. Чиновник в мэрии, назвавшийся Стивеном Пауэром, был мил и разговорчив, и через несколько минут Жюль знал о поселке все, что представляло хоть какой-то интерес. Более того, Стивен Пауэр был настолько любезен, что предложил ему единственный свободный коттедж на берегу, а потом еще и обеспечил Жюля списком врачей, практикующих в поселке. Шестым в списке значился доктор Арчибальд Спенсер. “Прекрасный радиолог, известный специалист, не пожалеете, сударь!..”
Коттедж оказался обычным, двухэтажным, выстроенным по типовому проекту. Внизу кухня, прихожая, гостиная (или, если хотите, кабинет), а на втором этаже спальня и ванная. Как только Жюль вошел внутрь, загорелся неяркий свет. Жюль снял куртку и открыл дверь в гостиную. В углу гостиной стоял прекрасный инком фирмы “Тейлор Электронике лимитед”. Под компьютером лежали инструкции по пользованию жилищем и план поселка. Инструкцию Жюль бросил на стол, а план развернул. Поселок был под завязку набит бассейнами, кегельбанами, теннисными кортами, площадками для кроссбола и тому подобными сооружениями. Жюль отправился на кухню. Кухня оказалась автоматическая, последней модели. Впрочем, желающие могут пользоваться услугами баров и ресторанов, которых в таких местах великое множество.
Жюль поднялся на второй этаж. Ванная была обычная, спальня тоже. Самоэкранирующиеся стекла в окнах, широкая кровать. Рисунок ковра примечателен: голова тигра с разинутой пастью. Тигр серебристый — символ этой страны.
Жюль спустился вниз, открыл справочник “Сэплай”, отыскал нужные коды и набрал их на пульте перед нишей. Через минуту звякнул звонок. Жюль распахнул дверцу ресивера и нашел в нише упакованные в пакеты плавки, полотенце, халат и пляжную сумку.
На пляже было весьма малолюдно. На Жюля никто внимания не обратил. Он зашел в кабинку и переоделся. А когда отправился к ближайшему топчану, несколько человек повернулись в его сторону. Он немедленно задрал нос, небрежно бросил на топчан штаны и сумку, скинул туфли и побежал к воде. На бегу он обнаружил, что солнце светит не так уж ярко, что океан совсем не голубой, а скорее серый, и, делая последний шаг, Жюль понял, что это не самый умный поступок в его жизни. Но отступать было уже поздно, и он, глубоко вздохнув, бросился в воду.
По-видимому, он не заорал лишь потому, что вопль еще в горле превратился в ледышку. Вода была не просто холодной, она обожгла, как кипяток, впилась в тело миллионами острых иголочек и стянула череп стальным обручем. Жюль хотел было сплавать к буйку и обратно, но понял, что судороги наступят раньше, чем он доберется до буйка. Впрочем, сразу выйти из воды — значило потерять авторитет в глазах смотревших на него, и потому Жюль окунулся по шею и повернулся лицом к берегу. Люди разглядывали его с восторгом и изумлением.
Жюль торопливо направился к своему топчану и принялся что есть мочи растираться полотенцем.
— Неосторожно! — прогудел сзади чей-то голос.
Жюль обернулся. На соседнем топчане сидел широкоплечий брюнет лет тридцати пяти в желтом спортивном костюме.
— Почему? — спросил Жюль.
— Можно схватить воспаление легких! — насмешливо сказал брюнет. — Не хотите ли согреться?
Он достал из своей сумки фляжку и открутил крышку.
— Здесь у меня коньяк, — пояснил он. — Неосторожно сейчас купаться. Вода не блокируется, не сезон. Вот летом, когда на пляже ступить негде и все готовы выложить денежки…
Коньяк был как нельзя кстати, и Жюль отказываться не стал. По телу тут же разлилось тепло.
— Армейская? — спросил Жюль, возвращая фляжку.
— Да, — сказал брюнет. — Я бывший военный.
— А я космонавт, — сказал Жюль. — Сейчас прохожу курс лечения.
— Авария?
— Да… Облучение. Здесь на реабилитации после госпиталя.
— Понятно, — сказал брюнет, и усмешка сошла с его лица. — Анхель Санчес, эколог.
Жюль тоже представился и пожал протянутую руку. Рука собеседника оказалась крепкой.
— Вы в Гринкоусте недавно?.. Что-то я вас раньше не видел.
— Да, — сказал Жюль. — Только сегодня прилетел. Вон мой коттедж. Милости прошу!
— Да нет, спасибо, — отказался Санчес. — Вы еще не обедали?
— Увы!..
— Если не любите кушать дома, то могу посоветовать вам “Сиреневую веточку”. Приличная европейская кухня… Сколько нужно времени, чтобы вы приготовились?
— Час — полтора, — сказал Жюль.
— Хорошо. Тогда в три часа. Встретимся прямо в “Веточке”. Найдете дорогу?
— Думаю, найду.
Жюль отправился в новую обитель. Ввел в тейлор свой личный код, чтобы ребята могли организовать с ним пару сеансов… Потом заказал себе постельное белье и разные мелочи, необходимые для нормальной жизни на новом месте. Подумав, заказал себе вечерний костюм и отправился принимать душ.
2.2. Ресторан был неподалеку. Двухэтажное здание, выполненное, как и коттеджи, по типовому проекту: полупрозрачные колонны с подсветкой изнутри. Между ними располагались столики с плетеными креслами.
Когда Жюль поднялся наверх, ему захотелось смеяться. Внутренний интерьер был выполнен в “космическом” стиле. Официантки ходили между столиками в серебристой униформе. Но в отличие от космических защитных одежд она больше открывала, чем скрывала. Впрочем, он тут же отметил, что девочки выглядели весьма эффектно.
— Жюль!
Он оглянулся. Санчес был уже здесь. Рядом с ним сидели две дамы. И какие дамы!.. Жюль тут же изобразил на своей физиономии улыбку и подошел к столу.
— Вот, девочки! — сказал Санчес. — Это тот самый Жюль, покоритель здешних вод.
— Лина. — Невысокая молоденькая брюнетка протянула ему руку.
Вторая женщина — обладательница шапки голубых волос и таких же голубых глаз — беззастенчиво разглядывала Жюля.
— Вообще-то я Арабелла, — сказала она. — Но друзья чаще зовут меня Беллой.
Подошла официантка. Пока Санчес делал заказ, Жюль исподтишка смотрел на женщин. Арабелле, на его взгляд, было не больше двадцати трех — двадцати пяти, а Лина и того моложе. Обе одеты в короткие серебристые юбки и блузки-безрукавки. Как дань погоде, на спинках кресел висели пестрые переливающиеся плащи.
“Интересно, которая из них предназначена мне”, — подумал Жюль.
Санчес, наконец, разобрался с официанткой.
— Жюль — космонавт, — сказал он. — А девочки — студентки, учатся в Лонгвилльском университете.
Улыбки, подаренные Жюлю, были очаровательными.
— Вы эколог? — спросила Лина.
— Нет, — сказал Жюль. — Я занимаюсь орбитальной гелиоэнергетикой.
— А мы с медицинского факультета. Здесь на практике.
— Угу, — сказал Жюль. Ему вдруг показалось, что вечер может оказаться безнадежно потерянным.
— А вы не кригер? — спросила Белла.
— Нет, — сказал Жюль.
— Я обожаю военных.
— Это нынче модно, — сказал Жюль.
— При чем здесь мода? — Белла возмущенно фыркнула. — Это же настоящие мужчины. А их сейчас давят. Вся мировая общественность протестует. Разве вы не знаете?
“Да, — подумал Жюль, — мировая общественность крепко защищает Ассоциацию. Жаль, что почти никто ничего не знает об Ультиматуме!..”
— Какие кригеры? — сказала вдруг Лина. — Разве Жюль может быть кригером?
Жюль удивленно взглянул на нее. Лина сидела, откинувшись на спинку кресла и уронив руки на колени. От улыбки не осталось и следа, взгляд девушки был строг и печален.
— Мне кажется, что ситуация изменилась. — Белла продолжала прерванный разговор. — Всегда в центре всеобщего внимания были космонавты, а теперь их место заняли кригеры.
— Космонавты здесь ни при чем, — сказал Жюль.
— Кригеры тоже! — сказала Белла.
— Не буду с вами спорить. Честно говоря, я далек от этих проблем. Мы наверху занимаемся наукой, а не политикой.
Белла осуждающе покачала головой.
— Сейчас такое время, — сказала она, — что каждый должен быть политиком. Разве нарушение прав человека касается не каждого гражданина Земли? Даже если этот человек кригер?..
— Ну как, тяжело? — проговорил Санчес, улыбаясь. — Напор нашей Беллы не всякий выдержит! — Он сделал паузу, ровно такую, чтобы фраза зазвучала двусмысленно, и продолжал: — Ладно, девочки. Не нападайте на гостя!
Подали обед.
Глядя, с каким азартом Жюль расправился с супом, Санчес сказал:
— Вы как из тюрьмы вырвались!
Жюль усмехнулся.
— Знаете ли, Анхель, клиника немногим отличается от тюрьмы! Кашки, кисельки, диета… Черт бы ее подрал!
Они весело рассмеялись. Особенно заразительно хохотала Арабелла.
— Вы опасная женщина! — прошептал Жюль, склонившись к ее уху.
— А вы, мне кажется, опасный мужчина, — проговорила она сквозь смех. — Даже после клиники.
Разговор возобновился. Собеседников Жюля интересовал космос,’ и он едва успевал отвечать на вопросы.
Потом говорили о популярных музыкальных группах и современной моде, о яхтах и лыжах, о любви и дружбе… Наконец, все выдохлись, и Жюль с Санчесом вышли на открытую площадку проветриться.
Уже наступил вечер, и на улице заметно потемнело.
— Ну как тебе девочки? — спросил Санчес.
— Лина очаровательна!
— А Арабелла?
— Высший класс!
— Прекрасно! Дарю!
— Которую?
— А хоть обеих! — Санчес засмеялся. — Но учти, что Лина — моя сестра.
— Благодарю, — сказал Жюль проникновенно. — Королевский подарок!.. Вот только что я буду делать сразу с двумя?
— Ну хорошо, хорошо, — проговорил Санчес. — Одну провожу я. Только предпочел бы, чтобы на мою долю досталась сестра.
— Почему?
— Потому что пораньше хочу сегодня лечь баиньки. — Он потянулся. — Уж лев в ночи разинул пасть…
Жюль замер. Это был пароль. Но с сегодняшнего дня он аннулирован и заменен новым. А этим пользовался еще Генрих до своего исчезновения. Поэтому Жюль и ухом не повел.
— Ты пишешь стихи? — спросил он.
— Нет, — сказал Санчес равнодушно. — Это строчка из стихотворения одного поэта. Его звали Генрихом…
— Гейне, что ли?. А как дальше?
Санчес зевнул.
— Пошли к девчонкам.
Они вернулись за стол. Вечер был продолжен. Жюль лез из кожи вон, чтобы поддержать веселое настроение, но Санчес, похоже, потерял интерес к беседе. Сначала он коротко взглянул на Лину, и девушка тут же отодвинулась от Жюля, затаилась в своем кресле, поблескивая черными глазенками, и только слушала, как синеокая Арабелла хмельным голосом вкручивает Жюлю что-то насчет того, какими должны быть подруги у космонавтов, старательно прижимаясь к нему великолепным телом. Потом Санчес принялся зевать. Жюль понял, что пора расходиться. Он полез в карман за кредитной карточкой, но Санчес запротестовал.
— Ты гость, Жюль! Так что плачу сегодня я.
Жюль пожал плечами. Санчес подозвал официантку и расплатился.
— Ничего, — сказал он. — Будет еще и твоя очередь. Не в последний раз встречаемся… Пошли, сестра!
И тут Жюль увидел, что маленький зверек смотрит на него с сожалением и надеждой. “Черт, — подумал Жюль, — неужели я произвел на нее такое сильное впечатление своими разговорами о космосе?”
— Пошли, Лина! — повторил Санчес.
— Вы проводите меня, герой космоса? — пропела Арабелла.
— Да-да, конечно! — спохватился Жюль, переводя взгляд на нее. — Разумеется.
В дверях Лина снова оглянулась.
— Да перестаньте вы пялиться на нее, Жюль! — повысила голос Арабелла. — Анхель ее с первым встречным не отпустит, не тот он парень!
— А вы, Арабелла?
— Я женщина свободная. — Она поджала губы. — С кем хочу, с тем и иду!
Жюль поспешно сыграл отступление. Он учтиво помог ей облачиться в плащ, предложил ей руку и свел по лестнице, придерживая за локоток. Внизу он изобразил покорную готовность идти за ней хоть на край света.
— Давно бы так! — удовлетворенно проворковала Арабелла. — Только знаете, Жюль, давайте лучше я вас провожу.
— Удобно ли это будет? — усомнился Жюль.
— Удобно, удобно!.. Разве у нас не эмансипация… И потом я живу далеко. Вы и дорогу-то обратно не найдете!
— А как же вы? — спросил Жюль лукаво.
— О, как-нибудь доберусь! Я ведь здешняя, меня тут каждая собака знает.
“Тем более, что возвращаться ты собираешься утром”, — подумал Жюль.
Он обнял ее за плечи, и Арабелла тут же с готовностью прижалась к нему. Окружающая обстановка вполне располагала к любви. Было довольно тепло, одуряюще пахли цветы незнакомых деревьев, отовсюду заливались на разные голоса какие-то птицы, словно на дворе была весна. Фонари горели редко и слабо, и Жюль с Беллой целовались в тени каждого дерева. Из-под расстегнутого плаща пыхало таким жаром, что Жюлю становилось не по себе. А когда перебирались от дерева к дереву, она щебетала о какой-то ерунде, а он пересыпал ее щебетание междометиями и обдумывал сложившуюся ситуацию.
Могло, конечно, что-то и получиться, хотя ее интерес к нему носил, кажется, только сексуальный характер… Может быть, все-таки попробовать? Или подождать до следующего раза?.. Ему не давало покоя то, что за прошедшую половину дня он так и не связался с Артуром и потому вынужден плутать в темноте.
Так он колебался до самого своего коттеджа, не зная, как поступить. С одной стороны Санчес был весьма любопытной зацепкой, а с другой провалы чаще всего и происходят от излишней торопливости…
— Вы знаете, Арабелла, — сказал он смущенно. — Все-таки я сегодня очень устал. Дорога, сами понимаете…
Беллу словно ударили. Глаза ее сузились, лицо вспыхнуло, пальцы судорожно тронули застежки на плаще. Она вполголоса выругалась и побрела прочь, опустив голову. Видимо, в ее жизни это был первый случай с подобным исходом.
— Может быть, вас все-таки проводить? — крикнул Жюль ей вслед.
Она только дернула плечами и, не оборачиваясь, прибавила шагу.
“Потерпи, девочка, — подумал Жюль. — Я еще утолю твое любопытство. Дай мне только срок, чтобы приготовиться. Видит бог, сегодня играть в эти игры мне еще рано”.
Он набрал код на замке и, открыв дверь, вошел в прихожую. Вспыхнул свет. Жюль внимательно осмотрелся. Потом прошел в гостиную и снова внимательно осмотрелся. Все вещи лежали на своих местах, да и чутье подсказывало ему, что никто в его отсутствие сюда не заходил.
“Дорогу осилит идущий”, — подумал он, достал из кармана “карандаш” и включил его.
“Карандаш” тревожно замигал красным.
2.3. Утром Жюль облазил весь коттедж. “Жучков” напичкали предостаточно, но телекамер он не обнаружил, и это его успокоило. Работать под видеоконтролем было бы уж совсем паршиво.
“Хотя с какой стати сразу ставить меня на видеоконтроль, — подумал Жюль. — Я ведь пока только на подозрении, а если на каждого подозреваемого заводить видеоконтроль… Этак аппаратуры не хватит!.. Однако когда же это я получил “жучка” на куртку? Аи да Арабелла! Профессиональная работа!”
Он снял куртку с вешалки и отправил ее в утилизатор. Потом заказал себе новую, темно-зеленую, водонепроницаемую и без всех этих разноцветных клапанов и сверкающих молний. Когда куртку прислали, он проверил ее “карандашом” и, сняв таким образом подозрение с местного отделения “Сэплай”, обследовал весь свой гардероб. “Жучков” в одежде не было. Аппаратура же в стенах коттеджа его пока не очень волновала.
Завтракать он решил дома. Заказал продукты, загрузил ими кухонный комбайн и, когда тот удовлетворенно заурчал, отправился в гостиную смотреть “Всемирные новости”.
Ничего сногсшибательного за истекшие сутки на планете не произошло. Где-то хорошими темпами строились весьма важные объекты, где-то не менее важные объекты ломались, кто-то куда-то плыл, кто-то откуда-то летел. В веренице сообщений не ощущалось никакой особой тревоги, а потому все это было от Жюля далеко-далеко, как будто и не на Земле вовсе.
Внимание его привлекло сообщение из Северной Франции. Блокированная там банда Лаваля, воспользовавшись ротозейством стоявших в оцеплении, вырвалась из мешка, разгромила в процессе прорыва одно из подразделений ЮНДО и рассыпалась. Как всегда, юндовцам не досталось ни одного трупа, который можно было бы опознать. И опять осталось неразгаданным, как они осуществляют самосожжение… В Торонто убит употномоченный ЮНДО. Фотография. Лицо Жюлю незнакомо… После этого пролили бальзам на раны: в Италии удалось накрыть еще один подпольный склад оружия. Десятки тысяч единиц вооружения, сотни тонн боеприпасов. И никакой зацепки. Одни обгоревшие трупы…
“Крепко сидят, сволочи, — подумал Жюль. — Мы же чаще всего работаем по-школярски. А как иначе, если у них сплошные профессионалы? И каждый работает там, где живет, где местность знает до последнего кустика, где его каждая кочка спрячет! А наши вынуждены сидеть по дырам, потому что идет настоящая охота. А из дыры много не накомандуешь!.. И ведь куда бьют, сволочи, в самое сердце! Понимают, что ЮНДО без профессионалов — плакат на стене!.. И попробуй, зацепись: везде доведенные до отчаяния травлей террористы-одиночки”.
Позавтракав, он связался со штурманом Дальнего Космического Флота Сергеевым. Того на месте не оказалось. Тогда Жюль связался с бортмехаником “Крыма” Гиборьяном. Анри оказался на месте, и они мило побеседовали минут десять. Анри объявил, что “Крым” в ближайший месяц будет на профилактике, так что разговаривать с ним позволительно хоть каждый день. А найти его Жюль может либо дома, либо на борту корабля — как повезет. Жюль порадовал Гиборьяна известием, что хорошо устроился, и посетовал на скуку, которая его здесь ждет. Анри посоветовал ему почаще обращать внимание на женщин, тогда скучать будет некогда. На том и распрощались. Жюль решил, что пора нанести визит к доктору.
2.4. Жюль стоял перед воротами и смотрел на окна. Особняк оказался современным, двухэтажным, с крышей, покрытой энергетическими панелями. Решетка вокруг особняка была старинной, по-видимому, вывезенной из Европы, с вензелями и чьим-то давно забытым гербом. Ворота оказались широкими, высокими и закрытыми на модерновый кодовый замок. На них висела массивная бронзовая доска с надписью “Арчибальд Спенсер, доктор медицины”.
Жюль был несказанно удивлен. Он понял, что отсюда нужно уходить. Вот только сделает вид, будто ему очень понравилась доска. Исключительно как любителю старины!.. Встречаться с Артуром сейчас нельзя.
Жюль послюнявил палец, потер им доску, потом резко повернулся на каблуках и пошел прочь.
“Странно, — думал он. — Словно паралич воли… Словно кто-то запрещает мне войти туда!.. А вот сейчас развернусь и двину обратно! Должен же я встретиться с Артуром! Все планы рушатся! Вот сейчас…”
Ничего не произошло. Ноги по-прежнему несли его все дальше и дальше от явки, словно ими управлял кто-то со стороны.
И Жюль вдруг успокоился, потому что понял: так и должно быть, все это происходит исключительно в его интересах. Понимание шло изнутри, из самых глубин души. Если бы Жюля спросили, откуда он это взял, не смог бы ответить. Он словно со стороны видел себя — лжекосмонавта и лжебольного, лжерубаху-парня и лжелюбимца женщин, а фактически одного из лучших диггеров ЮНДО, обладающего не только огромным опытом конспиративной работы, но и с некоторых пор умением включиться в партнера. Он смотрел на себя со стороны и думал о том, что все идет прахом, что весь план, разработанный Алкиноем и Грэмом, летит к дьяволу.
“Направленное инфразвуковое воздействие”, — подумал он и с облегчением вздохнул. Потому что это была уже не какая-то чертовщина, а вполне объяснимое явление.
Эта мысль его успокоила окончательно. Он быстренько сориентировался, вспомнил вызубренное расписание экспрессов “Гринкоуст — Лонгвилль” и направился на вокзал. Не пройдя и ста метров, обнаружил за собой хвост. Хвост был настолько примитивен, что Жюль даже засомневался: не случайное ли совпадение? Слишком уж этот молодой человек походил на сыщиков из детективных фильмов — серая шляпа, серый плащ, пустые глаза и неослабный интерес к витринам магазинов. Для вящей убедительности не хватало только вчерашней газеты с круглой дырой посреди полосы… Жюль сыграл с молодцом в “лабиринт” и после четвертого поворота убедился, что это действительно соглядатай.
“Потрясающее нахальство, — обиделся Жюль. — За кого меня принимают?.. Сбросить этого лопуха не составит труда даже школьнику!”
Однако интуиция подсказывала ему, что действовать надо осторожно. Жюль решил качнуть маятник, повернулся и пошел соглядатаю навстречу. Встретившись с подчеркнуто-равнодушным взглядом шпика, он не удержался и подмигнул. Никакой реакции на выходку не последовало: шпик не спеша проследовал мимо.
Жюль раскачивал маятник минут десять, автоматически засекая всех окружающих, и вскоре обнаружил, что хвост двойной. Прикрытием серого молодчика была парочка влюбленных. Эти работали вполне профессионально. Во всяком случае, страсть, с которой они целовались, когда Жюль проходил мимо, выглядела очень натурально. Для полного правдоподобия в этих поцелуях не хватало только некоторой доли сексуальности. Можно было, конечно, поискать другие прикрытия, но Жюль посчитал, что это было бы уже слишком, да и времени до отхода экспресса оставалось немного. Поэтому он быстренько сбросил всех троих и помчался на вокзал, представляя себе, как они там сейчас сзади испуганно мечутся, пытаясь понять, куда он исчез. Им теперь не до поцелуев.
Перед тем, как сесть в вагон, Жюль окинул взглядом толпящихся вокруг попутчиков. Подозрительных вроде бы не было. Он облегченно вздохнул и отправился на свое место.
2.5. В Лонгвилле, выйдя из вагона, он еще раз огляделся и только после этого двинулся к стоянке такси перед Северным вокзалом. Ехать решил на ретро-автомобиле: меньше шансов оставить след.
На стоянке было полно свободных машин, и Жюль подивился доступности этого вида транспорта в Лонгвилле.
Подойдя к ближней машине, Жюль обнаружил, что она пуста. Не было водителей и в других машинах. Жюль принялся растерянно озираться и, наконец, обнаружил хозяев ретро. Водители стояли кружком в стороне и о чем-то судачили.
— Эй! — крикнул Жюль.
Таксисты разом обернулись и с удивлением посмотрели на него, однако с места не сдвинулись. Тогда Жюль подошел к ним сам.
— Господа! Кто подвезет одинокого усталого мужчину?
Особого желания никто не выразил. Только один, пожилой таксист в старомодной униформе, сказал ему:
— Мистер, вы, по-видимому, нездешний?
— Точно, — сказал Жюль. — Я космонавт, с севера… А как вы, простите, догадались?
— Все здешние знают, что мы сегодня бастуем. Вон там, за углом стоянка автоматов… Впрочем, космонавта я бы мог подвезти.
— Это за что же такая милость? — спросил Жюль.
— А у меня младший сын на Луне!.. Одну минуточку.
Таксист вернулся к товарищам, о чем-то с ними пошептался. Те с интересом посмотрели на Жюля, один из них хлопнул приятеля по плечу. Пожилой пригласил Жюля в машину.
— Куда едем? — спросил он, прогревая мотор.
Жюль назвал адрес ближайшего к Станции Экранированной Связи кафе.
— Далековато. — Таксист покачал головой. — Но космонавта отвезу. Слово старого Хесуса — кремень!
Он плавно тронулся с места.
— Вы у нас отдыхаете или как?
— Отдыхаю, — сказал Жюль. — После трудов праведных.
— Мой Уго тоже скоро прилетит в отпуск, — сказал таксист. — Через два месяца. В самую непогоду.
— А по какому поводу у вас забастовка? — спросил Жюль.
— Это мы в поддержку кригеров.
— С каких это пор кригеры стали нуждаться в поддержке таксистов? — удивился Жюль.
Шофер усмехнулся.
— Вы там в космосе как за каменной стеной, — сказал он. — Ничего не знаете… Прошли те времена, когда кригеры жили в свое удовольствие. Взялись за них и, надо сказать, основательно! Вот мы и бастуем.
— А какое вам дело до кригеров?
— У меня старший сын — кригер, у большинства моих приятелей сыновья тоже кригеры.
— И где же теперь эти кригеры?
— Да уж не в космосе, конечно! — Таксист рассмеялся. — Где им надо быть, там они и есть!
“Все ясно, дядя, — подумал Жюль. — Партизанит твой старший сын, ждет, пока ему дырку во лбу прокрутят”.
— Вот вы мне скажите, мистер, — проговорил таксист. — Как же это получается?.. Всегда кригеры нужны были, самыми уважаемыми людьми у нас считались!.. А теперь что же?
— Так Договор же заключили, — сказал Жюль. — Зачем они теперь?.. От кого защищаться?
— Э-э, нет! — Таксист погрозил в пространство пальцем. — Вот вы говорите, не нужны. А кто защитит город от банд? Вам хорошо, вы приехали и уехали! А каково фермерам?.. Каждый день кого-нибудь грабят.
“Так кригеры же и грабят”, — хотел сказать Жюль. Но не сказал: ни к чему. Вместо этого предложил:
— Обратитесь в ЮНДО.
Таксист посмотрел на него с возмущением, словно Жюль сказал ему нечто противозаконное.
— Нет, — сказал он. — Уж лучше обратиться к самому дьяволу!.. И вообще, я дальше ехать не могу… Совсем забыл, что приятель просил помочь. Так что извините, мистер, но…
Он подкатил к тротуару и остановил машину.
— Сколько с меня? — спросил Жюль.
— Ничего, — сказал таксист. — Старый Хесус космонавтов возит бесплатно. Еще раз извините… Тут не так уж и далеко до вашего кафе. Пройдете по этой улице, а через три квартала повернете направо. Или вызовите автомат-такси.
Он укатил.
“Странный старик, — подумал Жюль. — Отец кригера… И, кажется, очень не любит ЮНДО… Стоило бы запомнить номер! Впрочем, ладно, если что, найти его будет нетрудно”.
Он осмотрелся, отыскал на ближайшем доме табличку и прочел название улицы. Вспомнил карту города, сориентировался и убедился, что отсюда до Станции Экранированной Связи ближе, чем от кафе. Но теперь он вдруг понял, что на Станции делать нечего. Алкиной ему просто не поверит.
“И в самом деле, уважаемый, с чего это вы взяли, что наш боевой товарищ, наш Артур, уже шесть лет сидящий в Тайгерленде резидентом и столько сделавший для нашего дела, вдруг занялся какой-то чепухой. Инфразвуковым генератором он, видите ли, людей пугает!.. Вы в этом уверены? Ах, вы в этом не уверены, вам просто кажется! А может быть, вам покажется, что и ЮНДО уже не ЮНДО, и мы все стали платными агентами Ассоциации… Да, вы тоже наш давний боевой товарищ и тоже очень много сделали для общего дела, но это еще не дает вам права!.. Ну, и так далее. Алкиной — мастак на такие речи…”
Жюль вздохнул и решил, что, раз уж он сюда приехал, надо хотя бы позаботиться о посылке.
2.6. На Центральном почтамте он задержался ненадолго. В международном отделе получил адресованную ему посылку, вскрыл контейнер и вытащил из него кейс. Потом направился в отдел местных пересылок. Здесь досмотр отправлений уже не производился, и все оказалось гораздо проще. Впрочем, в Париже Алкиною с его полномочиями было не сложнее: ЮНДО — это вам не какая-то частная сыскная контора. Жюль открыл кейс, коробку с пистолетом упаковал в отдельную посылку, а пеленгатор, замаскированный под стандартный радиоприемник фирмы “Фаулер”, оставил в кейсе. Там же остались и таблетки активатора, выполненные в виде упаковок бетазина. Потом Жюль снял две свободные ячейки, оплатил аренду их на три месяца вперед, ввел в обе ячейки свой шифр и код “Пересылка по требованию адресата”. Коробку с пистолетом он положил в одну ячейку, а кейс в другую. Больше дел не было, возвращаться в Гринкоуст не хотелось, и он решил провести день в городе. А заодно и посмотреть потом, как будут реагировать на его отсутствие те, кто по неизвестным причинам им заинтересовался.
Он погулял в одном из парков, потом не спеша пообедал, еще пару часиков погулял, посидел в каком-то баре, разглядывая веселящуюся публику. Никто не обращал на него внимания, и Жюль спокойно размышлял о создавшейся ситуации. Ситуация складывалась не слишком перспективная. То, что из особняка Спенсера шли на него какие-то импульсы, было еще не самым страшным. Гораздо страшнее было то, что и к своим за помощью обратиться он не имел никакой возможности, ибо его сразу бы спросили, почему он не выходит на связь с Артуром. Если назовет действительную причину, его сочтут сумасшедшим. Тем более теперь, после лечения у Бакстера в Швейцарии… Все гораздо хуже еще и потому, что через пять дней Артур сообщит: агент на связь с ним не вышел, Алкиной тут же закрутит свою машину, и тогда от ответа уже не уйдешь. Да еще если эта возня в Гринкоусте насторожит Ассоциацию… Если Ультиматум окажется совсем не блефом, как считает Грэм… И получается — всего-то у него пять дней, за которые он должен определить, каков интерес у Ассоциации в этом курортном городке на берегу океана. Вообще-то положение не безнадежное, бывало и хуже, но что-то в нынешнем деле не то, и это внушает опасения…
Посидел еще немного, потом подумал, что пора на вокзал. Добираться решил пешком. Жюль не отдавал себе в этом отчета, но явно стремился оттянуть возвращение в Гринкоуст.
Он расплатился, покинул бар и через некоторое время вышел на площадь Республики, окунулся в огромную толпу бездельников, собравшихся со всего побережья в поисках новых развлечений. Людской поток закрутил его, вынес на проспект Свободы. По вечерам проспект закрывался для транспорта, и толпа двигалась прямо по проезжей части. Здесь царствовал кинематограф, и вечер был до краев наполнен огнями многочисленных рекламных панно.
“Ну-ка, ну-ка, — сказал себе Жюль. — Поглядим, что предлагают тут жаждущим повеселиться”.
Он не спеша двинулся вдоль проспекта. С обеих сторон на него смотрели с рекламы гнусные уроды и обольстительные красотки, куда-то к верхним этажам зданий стартовали умопомрачительные космические корабли…
Толпа выла от восторга.
— Ой, девочки! — тараторила рядом с Жюлем какая-то девица. — Смотрите, “Снежное лето”!.. Дэвид Пирсон в главной роли!.. Пойдемте, а?
— Да отстань ты со своим Пирсоном! — отвечали ей. — Тоже мне звезда!.. Гора мускулов при птичьем мозге!.. Пойдем лучше на “Солнечную рапсодию”. Какие там съемки — закачаешься! А какая любовь!
— Ребята! — орал стриженный наголо парень в серебристом комбинезоне. — “Святой Сильвестр”! Вот куда надо идти!
Жюль поднял голову. С рекламного панно на него смотрел мужественным взором красавец. Как сказал бы Анри, “гроза всех женщин мира”. Вокруг панно бежала надпись: “По вашим многочисленным заявкам! Только у нас и нигде больше! Копия изготовлена еще в прошлом веке! Целостность сюжета гарантируем! Наш девиз — никаких купюр!”
— А кто это? — спросил Жюль у парня в серебристом комбинезоне.
Тот присвистнул.
— Ты что, дядя, с Луны свалился?! Это же Рембо! Сильвестр Сталлоне! Первый святой для всех посткригеров!
— А второй святой кто? — не удержался Жюль.
Парень презрительно рассмеялся.
— Шел бы ты, дядя, отсюда!.. Чего торчишь около нашего клуба? — Он выругался. — А может быть, ты, дядя, еще и пацифист? Во!.. — Парень вынул руки из карманов и показал приличных размеров кулачище.
— Что вы, что вы?. Терпеть не могу пацифистов! — сказал Жюль и быстренько затесался в толпу. Удалившись от шального посткригера, он снова поднял голову. Над рекламным панно со святым Сильвестром светилось фиолетовое название клуба. “Огненные меченосцы”, — прочел Жюль.
“Вот теперь еще и посткригеры появились, — подумал он. — Мало было нам просто кригеров, мало было нам пэйсивкригеров, так получите еще и посткригеров. Уже и юнцы туда же!.. А вот и еще любопытная штука… Весь мир говорит о разоружении, и вдруг такая вспышка интереса к военной теме”.
Он двинулся дальше, разглядывая рекламы, и скоро обнаружил, что среди фантастических боевиков и любовных мелодрам, среди блэкхорэфилмз, слащавых музыкальных псевдотрагедий и прочей дребедени военные ленты занимали не менее половины репертуара. Было много фильмов двадцатого века, которые, судя по очередям у касс, пользовались немалой популярностью. Попадались и новые современные ленты. Их, правда, насчитывалось всего штук пять: нынешнее кино редко касается военной темы, ибо все, что можно сказать о войне и мире, давно уже сказано. И не хотят ведь люди сидеть дома, тянет их на массовое видео!..
“Прибавится забот социологам и социопсихологам, — подумал Жюль. — Особенно, если процесс станет тянуть на глобальность. А как будут потирать руки апологеты изначальной природной агрессивности человека!.. Где-то наши умники допустили промашку”.
Вспышки и вопли стали действовать ему на нервы. Он выбрался из толпы и свернул в неширокий переулок По сравнению с залитым огнями проспектом слабоосвещенный переулок показался ему черным коридором, и Жюль поневоле прибавил шагу. Впрочем, переулок оказался коротким, и через пару минут Жюль вышел на параллельную проспекту Свободы улицу.
Тишины не было и здесь. По улице неторопливо, как равнинная река, катился поток демонстрантов. Над колонной плескались зелено-голубые знамена Всемирного Союза Пацифистов. Среди демонстрантов были и пожилые люди, и молодежь. Многие катили перед собой коляски с детьми.
Жюль остановился у витрины какого-то ресторана. Посетители высыпали наружу и глазели на демонстрантов. Слышались одобрительные и осуждающие возгласы.
— Все ходят! — сказал Жюлю усатый толстяк, держащий в правой руке полную кружку пива. — Не ходить надо, а кишки кригерам выпускать!
— Так уж сразу и кишки? — усомнился Жюль.
Толстяк негодующе взмахнул кружкой. Пиво плеснулось на асфальт.
— Именно кишки! — сказал он. — А то мы их все уговариваем. “Не будете ли вы так любезны, мистер, — прогнусавил он, передразнивая кого-то, — продать государству ваш автомат?.. Ах, вы еще не решили, что с ним делать?.. Хорошо, мы подождем, пока спешить некуда, за нами история!” — Он снова взмахнул кружкой. — А когда дожидаемся решения министра, получаем еще одного вооруженного бандита.
— Ну, это не всегда, — сказал Жюль.
Глаза толстяка сверкнули.
— Не всегда, — согласился он. — Но посмотрите, что по миру делается… Разбой, вылазки, демонстрации… Хорошо, у нас еще тихо. — Эти, — он кивнул на колонну демонстрантов, — не в счет. Тихо ходят… А на тех молодежь смотрит. Вот уже новые кригеры появились. Которые и армии-то в глаза не видели. Погодите, они еще покажут себя. Не вы, так они вам кишки выпустят. — Он погрозил в пространство кулаком.
— И какой же вы видите выход? — спросил Жюль.
— А выход очень простой! — сказал толстяк. — Нашли у тебя оружие — становись к стенке. И из твоего же оружия!.. А сопляков — в лагерь, на перевоспитание…
— Ну, это не ново, — сказал Жюль. — Это мы уже слышали, и не раз!
Колонна вдруг споткнулась, притормозила, заколыхалась, словно матерчатое полотнище.
— Кригеры! — заорал кто-то истошно.
Жюль увидел, как вынырнула из следующего переулка толпа дюжих молодцев в серебристых комбинезонах и врубилась прямо в стену демонстрантов. Замелькали над головами дубинки, завизжали женщины. Откуда-то возникли полицейские “джамперы”, зависли над толпой, понеслись сквозь рев дерущихся малоразборчивые команды. И тут впереди, где разворачивалась битва, отрывисто протатакал автомат. Сейчас же из темного переулка, по которому несколько минут назад проходил Жюль, вырвалось пламя. Один из “джамперов”, зависших над толпой, лопнул и начал разваливаться на куски. Жюль бросился на асфальт и закрыл голову руками. Лежа, он услышал грохот нового взрыва, который потонул в тысячеголосом вое: по-видимому, граната взорвалась в толпе.
Жюль оторвал голову от асфальта. Перед ним метались обезумевшие от ужаса люди. Прямо на середине улицы полыхали обломки “джампера”. Чуть в стороне валялась раздавленная детская коляска. Разговорчивый толстяк сидел на тротуаре, неловко привалившись к стене левым плечом, из уголка рта потянулась тонкая струйка крови. Мертвые глаза удивленно смотрели на Жюля. Пивную кружку толстяк из руки так и не выпустил.
И тогда Жюль вскочил и, на всякий случай пригибаясь, в два прыжка достиг угла, бросился в темноту переулка, где скрывался неведомый гранатометчик.
2.7. Утром ему стало совсем плохо.
“Вот и второй день прошел, — думал он. — А вокруг по-прежнему темнота!.. Хорош диггер, нечего сказать! Вместо того, чтобы заниматься делом, мотается по другому городу, мечется из угла в угол, а уж про конец похождений и вспоминать стыдно. Вместо того, чтобы быстро уйти с- места инцидента, взял и ввязался”.
Он вспомнил, как хладнокровно, ударом кулака уложил вчерашнего гранатометчика, и содрогнулся от омерзения. Жюль давно уже потерял счет кригерам, которых он уничтожил собственными руками. Не в бою, не в облаве и не при прочесывании леса, а вот так — один на один — когда либо он тебя, либо ты его. И давно уже угрызения совести стали настолько слабыми, что воспринимались не более, чем щекотка для души, а такого омерзения и вообще никогда не было, даже в самом начале, когда он убил первого — молодого арабского террориста, члена одной из экстремистских группировок.
“Да что же это такое, — сказал он себе. — Может быть, я все-таки не долечился?.. Может быть, все это лишь порождения больного воображения?.. И у Артура нет никакого инфразвука, и хвоста вчера не было?.. И надо же, в конце концов, заниматься делом!”
Мысль, которая явилась в этот момент, показалась ему любопытной. Он подошел к тейлору и набрал номер, который дал ему позавчера чиновник из мэрии. На экране появилось лицо Пауэра.
— Здравствуйте, господин Карне! — Пауэр приветливо улыбался. — Как отдыхается? Чем могу быть полезен?
— Здравствуйте, господин Пауэр! — сказал Жюль. — Отдыхается прекрасно, спасибо… Есть одна просьба.
— Слушаю вас…
— Видите ли, господин Пауэр… У меня есть приятель, тоже космонавт. Его скоро спишут по возрасту, и он хотел бы остановиться в этих местах, в Гринкоусте.
— Все ясно, господин Карне! Ему нужен коттедж.
— Да, но он хотел бы что-нибудь этакое, необычное, с выкрутасами какими-нибудь. Чтобы коттедж был большой и чтобы у него была башенка на крыше.
Пауэр понимающе кивнул.
— Такие коттеджи дорого стоят, господин Карне. Да и хозяева могут не согласиться…
— Это уж не наша забота! Деньги у моего приятеля есть. А хозяев он будет уговаривать лично. Нужна лишь наводка — сами понимаете!..
— Мне все ясно, господин Карне. Список получите через несколько минут.
— Сколько я вам должен?
— О, не беспокойтесь. Такие справки бесплатны. — Чиновник отключился.
Жюль пошел на кухню и, ознакомившись со справочником местной почтовой фирмы, набрал серию кодов. Через несколько минут достал из ресивера оставленный в Лонгвилле кейс. Информацию о пересылке тут же заблокировал личным кодом. Береженого бог бережет… Потом он полистал каталог сети “Сэплай”, заказал себе радиоприемник фирмы “Фаулер” и кейс и тут же отправил оба предмета в утилизатор. Потом открыл свой кейс, достал свой “Фаулер” и сунул его в карман куртки.
Когда он вернулся в гостиную, прострекотал принтер. Пауэр прислал обещанный список. Жюль взял в руки план поселка и наметил маршрут. Потом надел куртку и отправился на прогулку. Дойдя до первого поворота, проверился. Хвоста не было. Это ему не понравилось. Достал “карандаш”, включил его. “Карандаш” тут же ожил.
“Ай да парни, — подумал Жюль. — Когда только успели?..”
Определив частоту сигнала, он успокоился: “жучок” не должен был помешать.
Гуляющих на улицах было довольно много. Двигались, как и Жюль, неспешным прогулочным шагом, в основном по двое — трое.
Солнце было занавешено плотной пеленой, но ветра почти не ощущалось. Жюль сделал вывод, что дождя вряд ли следует ожидать, и на улицах все время будет многолюдно.
Он шел по тротуару, равнодушно бросая взоры на номера коттеджей и с интересом разглядывая встречных женщин. За оградами метались вдоль сеток взмыленные любители тенниса. Из ресторанов вытягивались навязчивые запахи готовящихся и тут же поглощаемых блюд. Каждый отдыхал, как мог.
А Жюль шел и размышлял, почему Ассоциация выбрала для неизвестной ему цели именно Гринкоуст. Что было в этом курортном местечке особенного, чего не могло быть в больших городах, где можно скрыть целую армию и спокойненько обделывать свои делишки?..
Через пять минут он добрался до первого адреса. Домик действительно не был похож на все окружающие. Башенка над его крышей выглядела очень странно. Она была так же уродлива, как уродлива бородавка на лице красивой женщины. Он прошел мимо коттеджа, слегка замедлив шаги. “Фаулер” молчал. Жюль вздохнул и отправился к следующей архитектурной уродине.
Вся работа заняла два часа. “Фаулер” ни разу не подал признаков жизни. Жюль был спокоен — иного результата и не стоило ожидать: это самообман. Уж слишком просто и неинтересно все бы тогда оказалось!.. Во-первых, вряд ли они пользовались аппаратурой, которая при остронаправленной передаче давала бы излучения достаточной для “Фаулера” мощности. А во-вторых, если бы чувствительности его и хватило для регистрации излучений, то для начала надо было бы оказаться около передатчика именно в момент сеанса, а это выглядело слишком уж маловероятным. Тем не менее, порядок есть порядок, и совесть теперь в некоторой степени чиста.
Жюль зашел в парк, раскинувшийся напротив последнего прощупанного “Фаулером” особняка, немного походил по аллеям и все тем же прогулочным шагом отправился домой. Зашел во встретившуюся по дороге аптеку, купил парочку упаковок бетазина.
Дома он снял куртку и отправил ее в утилизатор. Вместе с упаковками купленного лекарства в правом кармане. Пусть голубчики поломают себе голову: то ли он знает о “жучках”, то ли просто куртки не носит больше одного дня. Потом достал из кейса полученные по почте упаковки и положил их на столик в спальне. Вспомнил, что у больных рядом с лекарством всегда находится вода. Он наполнил стеклянный графин и отнес его в спальню.
Жюль понял: как ни обманывай себя, как ни отрабатывай другие направления, а без визита к Артуру не обойтись.
2.8. Как только Жюль назвал в переговорное устройство свою фамилию и болезнь, ворота, перед которыми он стоял вчера утром, отворились. С трудом преодолевая все нарастающее воздействие, он медленно прошел по дорожке, усыпанной красным песком, и поднялся на крыльцо. Дверь открылась. Он вошел и остолбенел: перед ним стояла малышка Лина. Она удивленно посмотрела на него. И воздействие тут же исчезло.
— Извините, — пробормотал Жюль. — Мне к доктору Спенсеру.
Лина повернулась и, все так же не говоря ни слова, вышла. Жюль растерянно посмотрел ей вслед и удивился своей растерянности. “Да что же это такое, — сказал он себе. — Ну, ладно, она не ожидала меня здесь увидеть… А я — то что? Ведь, помнится, она говорила, что учится на медицинском, а здесь на практике…”
— Доктор примет вас, — сказала Лина, входя. — Пройдите, пожалуйста, в кабинет.
— Здравствуйте, Лина! — сказал Жюль.
— Пройдите, пожалуйста! — повторила Лина настойчиво.
— Благодарю вас! — Жюль пожал плечами. Он понятия не имел, как себя с нею вести.
Спенсер сидел за столом и работал с компьютером.
— Слушаю вас, — сказал он, подняв голову. — На что жалуетесь?
— На жизнь, — сказал Жюль и произнес новый пароль, который Артур должен был получить позавчера утром.
Выслушав отзыв, Жюль приложил палец к губам и достал “карандаш”. Артур рассмеялся.
— Не надо. Меня давно уже не слушают.
Они поздоровались.
— А мне повсюду насовали, — сказал Жюль.
— Это естественно, — ответил Спенсер. — В мертвый сезон всех новеньких так встречают. Приехал бы летом…
— И кто же это? Разведка Тайгерленда?
— Тайгерлендскую разведку ликвидировали еще шесть лет назад. Даже архивы в Париж вывезли… Но люди наверняка остались. Видимо, пристроились к Ассоциации. Или она их сама отыскала… Когда прибыл?
— Позавчера.
— А почему вчера не пришел?
— Пытался. Хвостов понавешали.
— И чем занимался?
— Устроился. Съездил в Лонгвилль, присмотрелся.
— Каковы впечатления?
— Неспокойно.
Спенсер встал из-за стола и прошелся по кабинету.
— Да, — сказал он. — Неспокойно. Что-то затевается… Знать бы, что!.. С чем тебя послали?
— Выяснить причины гибели Генриха.
— Гибели? — Спенсер удивился. — По-моему, я докладывал не о гибели, а только об исчезновении…
— Алкиной считает, что он погиб. Слишком много времени прошло. Нашел бы способ отозваться.
— Алкиной считает! — Спенсер усмехнулся. — Ему там, конечно, виднее, в Париже… Что требуется от меня?
Жюль прислушался к своим ощущениям. “Опять что-то не так, — подумал он. — Словно кукла передо мной. Живая кукла…”
— Какие инструкции ты получил от Алкиноя? — спросил Жюль.
— Инструкции? — Спенсер пошевелил пальцами, словно попытался поймать что-то в воздухе. — Я должен помогать тебе в твоих действиях/ Как я понимаю, ты — агент с неограниченными полномочиями.
Жюль улыбнулся.
— Ну что ж, — сказал он. — В таком случае мне хотелось бы знать имена всех, кого можно заподозрить в связях с Ассоциацией.
— Всех?! — Спенсер хмыкнул. — Из постоянно живущих можно подозревать каждого второго!.. Тайгерленд был сверхмилитаризованной страной… Впрочем, список я тебе к завтрашнему дню подготовлю. Только знаешь, по этому списку надо целый год работать. И не одному тебе, а целой следственной группе!
Жюль помолчал.
— Хорошо, — сказал он. — В таком случае, что ты думаешь о некоем Анхеле Санчесе?
— Анхель Санчес? — Спенсер задумался. — Подожди… Это же родной брат моей медсестры-практикантки. Интересовался я им, было дело. Ничего особенного… Кригер. В подполье не был. В настоящее время работает в Экологической Службе. Если мне память не изменяет — инспектором. Должен быть в картотеке у Грэма. Правда, там таких сотни тысяч… Почему ты им заинтересовался?
— Вертелся вокруг меня позавчера. В ресторане угощал…
— Так ты же по легенде космонавт! Человеку могло быть просто интересно с тобой пообщаться. Чтобы потом похвастать в кругу друзей! Мало ли какие причуды бывают у людей.
— Возможно, — сказал Жюль.
“А мне он хвастал знакомством с Генрихом, — подумал он. — Произнося пароль… Таковы уж причуды у эколога Санчеса”.
— Ну ладно, — сказал Жюль. — Мне пора. Связь у меня только через тебя. Передай Алкиною, что я приступил к выполнению задания.
— Подожди, — сказал Спенсер. — Дискету с историей болезни оставь у меня. Болезнь тоже легенда?
— Да. В общем.
— Тогда я зарегистрирую тебя. И сочиню результаты осмотра. — Он наклонился к селектору. — Лина!
Вошла Лина. Спенсер передал ей дискету.
— Это наш новый пациент, Лина. Господин Карне, космонавт. Зарегистрируйте его и внесите в список на завтра.
Лина вышла.
— У вас всегда так мало народа? — спросил Жюль.
— У нас сегодня неприемный день. Но и в приемные дни пациенты практически друг с другом не встречаются… Ладно, иди. Оружие у тебя есть?
— Зачем оно мне сейчас?
— Ладно. Потребуется — обеспечу!
— Буду весьма благодарен! — Жюль подал Спенсеру руку.
Когда он вышел из кабинета, Лина сидела за терминалом. Пальцы ее бегали по клавиатуре. Увидев Жюля, она встала и молча повела его к выходу.
— Вы так и не поздороваетесь со мной? — спросил он.
Лина поджала губы. Жюль вздохнул. Ребенок был с характером и злился на весь белый свет.
— С больными надо быть вежливой и предупредительной! — сказал Жюль.
Лина возмущенно фыркнула.
— Вам назначено завтра на девять, — сказала она.
— И это все, что вы хотите мне сказать?
Лина молча открыла перед Жюлем дверь.
— А чем вы заняты сегодня вечером? — спросил он. — Мы могли бы вместе поужинать.
— Ужинайте со своей Арабеллой! — сказала Лина. — Она будет с вами вежлива и предупредительна.
— Зря вы так! — сказал Жюль, но двери уже закрылись.
Жюль вздохнул и спустился с крыльца на дорожку. Когда ворота отворились, Жюль оглянулся. Он готов был дать голову на отсечение, что Лина смотрит на него. И во взгляде ее есть все что угодно, только не равнодушие.
На улице стало теплее. Солнце уверенно продиралось сквозь тучи, с рассвета закрывавшие небо непроницаемой пеленой. Стены коттеджей сразу зацвели. Энергопанели на крышах с шелестом разворачивались, подставляя солнцу угольно-черные тела. Откуда-то доносилась ритмичная музыка: отдыхающие получали очередные порции удовольствий.
Жюль снял куртку, повесил ее на руку и отправился домой. Мысли его вернулись к Лине.
“Похоже, девчонка просто влюбилась в меня, — подумал он и присвистнул. — Оказывается, в меня еще можно влюбиться!.. Сей факт дает мне кое-какие дополнительные козыри в намечающейся игре с ее братом”.
Жюль вдруг с удивлением обнаружил, что использовать эти козыри нет никакого желания.
“Ужинайте со своей Арабеллой!..” Жюль оценил этот совет и отправился в “Сиреневую веточку”.
В ресторане он уселся лицом к прозрачной наружной стене, заказал обед и стал ждать. Когда он доедал салат, на улице появилась Арабелла. Она уверенно направлялась в сторону ресторана. Жюль ждал. Через пару минут хрустальный голосок за его спиной произнес:
— Здравствуйте, герой космоса! Не пригласите ли даму пообедать в вашем обществе?
2.9. Как и позавчера, домой пробирались по улицам, уже освещенным фонарями. И снова пылал в объятиях Жюля ненасытный костер. А когда они добрались до коттеджа, Арабелла проворковала:
— Жюль! Вы и теперь отправите меня домой?..
Когда они танцевали под звуки незнакомого танго и целовались в пьянящей темноте, до него вдруг доходила помимо ожидания какая-то холодная тревога, странная и непонятная, излишняя в складывающейся обстановке. Но сейчас, когда Жюль ковырялся с замком, набирая код, а Арабелла терлась грудью о его спину, он уже не ощущал никакой тревоги, накатывали только теплые, бесконечные волны ее желания.
“Не пустышку я тяну из предстоящей ночи, — подумал Жюль. — Может быть, передо мной обычная ночная жрица?.. Коллекционерша любовной ласки?.. Однако в последнем вопросе ее прорвался такой страх, будто попасть в мой дом для нее — вопрос жизни и смерти!..” И он сказал, открывая двери:
— Что вы, Белла! Не в моих правилах заставлять женщину ждать так долго!
Эта пошлая фраза вызвала столь горячую волну радости, что Жюль поразился. Словно костер опалил!..
Он пропустил ее вперед и почувствовал, как в спину уперся сверлящий взгляд чьих-то глаз. Жюль не обернулся. Он понял, что все идет как надо, и аккуратно закрыл дверь.
От чая Арабелла отказалась и тут же умчалась приводить себя в порядок. Жюль тоже не стал прохлаждаться и поднялся в спальню. Застелил постель и разделся. Прежде чем лечь, оторвал от упаковки, лежащей на столе, крайнюю таблетку, положил в рот и запил водой. Упаковки бросил в ящик стола. Потом лег в постель. Когда по лестнице зашлепали босые ноги, он погасил свет. Дверь отворилась. Арабелла зашуршала одеждой.
— Ты где? — прошептала она.
— Иди сюда, — шепотом ответил Жюль.
Горячее жаждущее тело скользнуло к нему под одеяло, живой огонь захлестнул его, объял со всех сторон…
Через некоторое время Жюль расслабленно лежал, прислушиваясь, как растекается по телу, вытесняя умиротворение, принятый активатор, Арабелла прошептала:
— Можно, я закурю?
— Разве ты куришь? — спросил Жюль.
— Иногда…
— Хорошо. Ради тебя я потерплю…
Арабелла встала. Сквозь полуприкрытые ресницы Жюль увидел, как белеют в полутьме ее высокие груди. Она взяла в руки сумочку. Прострекотала застежка, никелем блеснул в руке Арабеллы медицинский инжектор. “Пятачок” коснулся плеча Жюля, струйка жидкости легонько кольнула кожу, и тут же помчался к сердцу омерзительный поток лютого холода. Жюль понял, что через мгновение будет поздно, и включился.
Зажег свет. Арабелла быстро одевалась, пристально глядя на него.
“Сейчас он откроет глаза и тупо уставится в потолок”, — подумала она.
Жюль открыл глаза и тупо уставился в потолок. На большее сил не хватало, потому что волна холода оказалась настолько мощной, что тут же погасила в нем мысли Арабеллы.
— Белла! — прошептал он.
Арабелла склонилась над ним, поцеловала в лоб.
— Лежи спокойно, милый, — сказала она. — Я сейчас вернусь!
Она вышла. Жюль дождался, пока она спустится по лестнице, встал и с трудом доковылял до столика. Воля утекала из него бурным потоком. Ему очень не хотелось расстраивать свою любовницу, он лил слезы, проклиная судьбу, заставляющую его совершать поступки вопреки просьбе Арабеллы. Но что-то человеческое еще оставалось в нем. И это что-то заставило его открыть ящик, отгрызть зубами от упаковки еще одну таблетку, проглотить ее и закрыть ящик. На воду сил уже не хватило. Зато обратно в постель он летел, как на крыльях.
“Я не хочу огорчать мою Арабеллу, — шептал он себе, — ведь она просила меня лежать, она сейчас вернется, она оставила мне надежду”. И опять слезы текли по его лицу, на этот раз слезы счастья и радости.
— Шлюха! — донесся из-за двери злобный голос. — Неужели ты не могла обойтись без постели?
— В следующий раз сам пойдешь! — отвечала Арабелла.
— Господа, господа! — предостерегающе произнес спокойный бас. — На личные темы побеседуете позже!..
Холод в сердце так и не исчез. Не освободилась от мутного тумана голова, не налились силой мышцы, и в тело не ворвались легкость и спокойствие. Разве что испарилась из сердца Жюля эта несчастная любовь.
Прошуршала открываемая дверь. В спальню ввалился красавчик Анхель, за ним вошла Арабелла и совершенно незнакомый маленький толстяк. Толстяк тут же вытащил из кармана носовой платок и промокнул им обширную лысину.
— Получите в лучшем виде! — сказала Арабелла.
— Шлюха! — снова прошипел Анхель, глядя на Жюля.
— Все! — резко оборвал его толстяк. — Вы свободны, Арабелла!
Девушка забрала свою сумочку и вышла. Толстяк наклонился над Жюлем, заглянул в глаза, оттянул веко.
— Чудно! — Он потер руки и достал из кармана диктофон. — Начнем.
Жюль попытался включиться в него и не смог. Ничего не получилось и с Анхелем. Единственное, что он слышал, это мысли Арабеллы, которая с удовольствием вспоминала о том, что происходило между ними четверть часа назад.
“Что же это она такое мне вколола, — подумал Жюль. — Не иначе — вилфаг!.. Насколько срезал чувствительность! Только Арабеллу и слышу с ее жаркой эмоциональностью”.
— Вы слышите меня? — спросил толстяк.
“Эх, еще бы одну таблетку, — подумал Жюль. — Правда, Бакстер говорил, что трех таблеток мой организм не выдержит…”
— Вы слышите меня? — повторил толстяк.
Жюль решил ответить и обнаружил, что до третьей таблетки активатора ему все равно не добраться: мышцы были почти парализованы.
— Да, — прошептал он, еле ворочая языком.
— Кто вы? — спросил толстяк.
— Жюль Карне. Бортинженер космолета “Крым”. Служба гелиоэнергетики.
— Перечислите членов экипажа вашего корабля.
Жюль перечислил.
— Для чего вы прибыли в Гринкоуст?
— Мне назначен курс реабилитации после лечения.
— Откуда вы знаете доктора Спенсера?
— Мне посоветовал обратиться к нему чиновник, который оформлял мой въезд. У меня есть его визитка.
— Санчес. — Толстяк повернулся к Анхелю. — Проверьте!
Анхель исчез. И тут же Жюль перестал слышать мысли Арабеллы. По-видимому, она вышла за пределы радиуса чувствительности. Или вообще перестала думать. В наступившей тишине Жюль расслышал слабый шепот: все-таки часть мыслей лысого толстяка доходила до него. Но это были какие-то обрывки: “Кто?.. Поведение соответствует… Ответы…” — Толстяк продолжал задавать вопросы, связанные с нахождением Жюля в Гринкоусте, Жюль автоматически отвечал, размышляя, стоит ли заинтересовывать лысого своими репликами.
Вошел Анхель.
— Лежите спокойно, — сказал толстяк Жюлю и повернулся к Санчесу. — Ну?
— Вселял его Пауэр. Все подтверждается.
— А как ребята внизу?
Анхель пожал плечами.
— Ничего подозрительного. Разное барахло, приемник “Фаулер” обычной модели, в тейлоре зафиксированы два сеанса связи с филиалом Европейского Центра Каботажного Плавания на Куру, индексы не стерты. Я переписал, проверим… Да, “Фаулер” он получил здесь, в регистраторе заказ отмечен. Вот только это? — Он достал из кармана “карандаш”.
Толстяк взял в руки “карандаш”, повертел его.
— Что это? — спросил он Жюля.
— Амулет, — прошептал Жюль. — Подарок друга.
— По-моему, мистер Адамс, это пустышка. Типичнейшая пустышка!.. Не туда нас понесло, надо искать в других направлениях.
Толстяк отдал “карандаш” Санчесу и сложил руки на груди.
— Может быть, — сказал он. — Тем лучше для нас!
— Действие препарата скоро кончится, — заметил Санчес. — Надо спешить. Повторный сеанс он не вынесет, а трупы нам ни к чему.
— Сфотографируй его, — сказал толстяк. — Что-то у архивистов не то было, слышал?
— Да. Говорят, прислали не его фотографию. Не стыкуется со словесным портретом.
— Ты сам снимал?
— Нет, конечно. Это делал Уго. Перепутали что-то.
Толстяк снова повернулся к Жюлю.
— Сядьте.
Мышцы отпустило ровно настолько, чтобы Жюль смог сесть. Санчес достал из кармана аппарат. Дважды сверкнула вспышка.
— Порядок, — сказал Санчес. — Теперь путаницы не будет.
— Ложитесь, — сказал толстяк.
Снова чуть отпустило мышцы, и тело Жюля заняло горизонтальное, положение.
— Еще серия вопросов, — сказал толстяк. — Что вы думаете о женщине, которая была у вас.
— Хороша! — сказал Жюль.
— А как вы относитесь к Ассоциации?
— К какой ассоциации? К FMA?
— Да.
— Я не кригер, — сказал Жюль. — Мне на нее глубоко наплевать!
— Прекрасно! — Толстяк удовлетворенно потер руки. — Еще, с вашего разрешения, вопросик… Как вы осуществляете связь с ЮНДО?
— Никак, — уныло сказал Жюль. — У Службы гелиоэнергетики нет таких связей. Мы технари, а не политики.
Потом было еще несколько вопросов. Все они носили чисто анкетный характер и, по-видимому, задавались для очистки совести и с целью произвести еще одну проверку открытыми каналами через Адресную службу. Там все было чисто. Вскоре толстяк выключил диктофон и наклонился над Жюлем.
— Теперь вы заснете, — сказал он. — И будете спать до утра. А когда проснетесь, ничего не будете помнить.
— Да, — сказал Жюль и закрыл глаза.
Погас свет, прошуршала дверь. Жюль слышал, как они ходят внизу, наводя порядок в коттедже.
Жюль подумал, что на этот раз судьба обошлась с ним совсем уж по-свински. Надо же было нарваться на вилфаг столь огромной силы. Ну прямо как по заказу!.. Потом он подумал о том, что продолжение активности не принесет ему пользы, и отключился.
3.1. Заседание закончилось только к одиннадцати часам, и это уже перестало удивлять: в последнее время дебаты часто заходили в тупик. Удивило другое. Сегодня Рыманов почувствовал, что Кшижевский начинает проявлять нетерпение, и вот это Рыманову уже определенно не понравилось. Конечно, ситуация не из приятных, и налицо все признаки того, что процессы стремятся выйти из-под контроля, но поспешность приведет только к обострению кризиса.
Вернувшись в кабинет, Рыманов просмотрел память у секретаря. Ничего такого, что требовало бы немедленного вмешательства, за эти три часа не произошло, и Рыманов опустился в кресло с чувством некоторого облегчения: все эти многочисленные вопли о помощи стали его раздражать. В последнее время в машине ЮНДО что-то сломалось, и она все чаще и чаще давала сбои. Они были мелкими и для общественного мнения незаметными, однако количество их все нарастало. И пусть причина сбоев ему понятна (тривиальнейшая боязнь должностных лиц брать на себя ответственность), однако легче от этой ясности не становилось, ибо в каждом отдельном случае срыва машина снова набирала обороты только после получения его персональных указаний, и положение складывалось таким образом, что и Шарп, и Глинка постепенно превращались в посторонних наблюдателей.
— С этим пора кончать! — подумал вслух Рыманов.
Он заказал по внутренней сети чашку кофе без сахара, обжигаясь, выпил его и вызвал обоих заместителей.
Первым, как всегда, вошел Вальтер Шарп, отвечающий за Западный сектор. Штатский костюм на нем до сих пор трансформировался неуловимым образом в некое подобие мундира, и Рыманову вдруг подумалось, что, наверное, тяжело это — всякий раз подавлять в себе желание щелкнуть каблуками и повернуться через левое плечо. Вацлав Глинка был полной противоположностью Шарпу-маленький, полный, лысый. Пиджак и брюки сидели на нем совершенно нелепо, но еще нелепее на их месте смотрелся бы мундир.
При всей своей несхожести оба заместителя были умницами и великолепными знатоками военного искусства. Операции разрабатывались ими с блеском и изяществом, проводились в жизнь уверенно и планомерно, заканчиваться должны были красиво и результативно, с малым количеством жертв и разрушений… Так почему же оба руководимых ими сектора все чаще допускают сбои, и реальный результат оказывается весьма далеким от запланированного?..
— Садитесь, господа! — сказал Рыманов и заказал еще три чашки кофе.
Заместители уселись за стол для совещаний. Шарп тут же достал из кармана и положил перед собой диктофон. Глинка на совещаниях техникой не пользовался: у него была абсолютная память, и за глаза его звали Лысый Компьютер.
— Вот какие дела, господа, — сказал Рыманов. — Я только что с заседания Совета. Кшижевский недоволен нашей работой.
— Ничего удивительного! — сказал Шарп. — Кшижевского через десять дней заслушивают на Генеральной Ассамблее, а через два месяца и вообще выборы нового состава Совета Безопасности. Все яснее ясного!
Глинка лишь виновато кашлянул.
— Вы чрезвычайно догадливы, Вальтер! — сказал ядовито Рыманов. — Однако я вызвал вас не для того, чтобы сообщить о недовольстве руководства. Подобная оценка работы нашего отдела всего лишь констатация факта. Думаю, для вас не секрет, что организация действительно стала работать хуже. Я хотел бы выслушать ваше мнение по поводу причин этого.
Шарп, поняв, что ценных указаний на сей раз не будет, убрал диктофон, Глинка дождался, пока он угомонится, и встал. Он всегда говорил стоя, и как Рыманов ни бился, так и не смог отучить Глинку от этой армейской привычки.
— Видите ли, Сергей, — сказал Глинка. — Тому, на мой взгляд, есть несколько причин. Во-первых, в связи с широкими кадровыми изменениями налицо явная неопытность нашего аппарата. Причины изменений вам известны: здесь и потери в результате террористических актов индивидуалов и боевиков Ассоциации, и случаи прямого предательства. В FMA же действуют сплошные профессионалы, обладающие великолепными навыками конспиративной и диверсионной работы… Во-вторых, с некоторых пор над нашими сотрудниками довлеет страх. Все-таки мы совершили большую ошибку, когда решили впредь не привлекать к работе в нашей организации гражданских. — Он жестом остановил собравшегося открыть рот Шарпа. — Да, я знаю, что было большое давление со стороны армейской молодежи, рвущейся к настоящему делу, но вы с Кшижевским были обязаны убедить их.
— Хорошее дело! — проворчал Рыманов. — Я же еще и виноват!
— Не вы один, — сказал Глинка. — Вина эта лежит на всем Совете ЮНДО. Заигрывание с молодежью не всегда приносит пользу делу… В общем, на мой взгляд, здесь лучше всего подошел бы сплав кригеров с молодыми пацифистами.
— Вы хотите сказать, Вацлав, что мы привлекли к делу трусов? — спросил Шарп.
— Ни в коем случае! — сказал Глинка. — Просто молодежь не очень устойчива психологически и требует поддержки в случае неудач. А мы еще и усугубили положение… Для чего мы так жестоко наказали Феррана? Разве в диверсии на “Мэджик стар” была его вина? Разве не мы были обязаны предусмотреть эту диверсию? Разве не мы должны были обнаружить, что “Мэджик стар” наиболее уязвимая станция?.. Однако мы попросту спали, а потом обрушили дубину на мальчишку!..
— Но ведь общественному мнению был нужен стрелочник! — сказал Шарп. — Толпа в таких случаях всегда жаждет получить козла отпущения… Я удивлен, Вацлав, что приходится говорить вам такие тривиальные вещи!.. К тому же общественное мнение ничего не знает об Ультиматуме.
— Возможно, стоило взять часть вины на себя, — проговорил Глинка. — Я не знаю… Во всяком случае, это наказание насторожило руководителей среднего звена. А когда мы прокололись в ходе операции “Туман”…
— Это вы прокололись, Вацлав! — сказал Шарп. — Я с самого начала был против вашего “Тумана”. Кроме ответных террористических актов, мы ничего не добились…
Глинка словно не слышал его.
— В-третьих, в результате нашего стремления к секретности были уничтожены неплохие работники, — сказал он. — И многие просто поняли, что в случае чего мы вполне можем ими пожертвовать.
Звякнул сигнал. Рыманов подошел к ресиверу и вытащил заказанный кофе. Поставил по чашке перед заместителями, третью взял себе и сел за стол.
Глинка пил кофе торопливо, мелкими глотками, не отрывая глаз от чашки, как будто хотел что-то там найти.
И тогда Рыманов сказал:
— Вы все верно излагаете, Вацлав, но тут Шарп прав: многие идеи были вашими. И реализовывали их тоже вы сами… Однако что сделано, то сделано. Надо думать о делах сегодняшних и завтрашних, а вот тут у меня огромные претензии к вам обоим.
Глинка вдруг вжал голову в плечи и осторожно посмотрел на Шарпа.
— Объясните, пожалуйста, — продолжил Рыманов официальным тоном, — почему именно мне сообщают, что в Мехико найден подпольный склад оружия, принадлежащий FMA, и почему именно у меня спрашивают, что делать с ним дальше? Разве это не ваша забота, господин Шарп?.. И даже не лично ваша, а кого-то из сотрудников вашего аппарата… Далее. Почему ко мне приходит донесение о том, что банда некоего Гвоздя разгромила в поселке Мыски под Новокузнецком районный информационный центр ЮНДО? Разве я начальник Западно-Сибирского бюро Восточного сектора?.. Что вы на это скажете, господин Глинка?.. И может быть, вы оба объясните мне, откуда вашим подчиненным известен личный код начальника Секретного отдела?.. Может быть, по спецканалу мне вскоре начнут слать любовные письма?
Шарп и Глинка вскочили из кресел и застыли, выпятив по армейской привычке грудь и глядя сквозь шефа. Рыманов продолжал говорить спокойно, только лицо его постепенно покрывалось красными пятнами да голос становился все звонче и звонче, как натягиваемая при настройке гитары струна.
— Почему только я должен думать, как обуздать этого молодчика Судзуки из токийского отделения Всемирного Альянса Посткригеров? А, Глинка?.. Чем, в таком случае, занимается ваш Янг Сяо?.. И над чем работает ваш Спилмен, Шарп?.. Какие он решает проблемы, если не у Института Социологии, а у меня спрашивают, каким образом отвлечь молодежь от интереса к военной теме?.. И почему, наконец, о сбоях в работе нашего отдела Кшижевскому докладывают экономисты, а не мы сами? Что вы на это скажете, господа заместители?
Господа заместители молчали. Рыманов перевел дух.
— В общем так, друзья мои, — сказал он вкрадчиво. — Время у вас есть только до завтра. А завтра прошу ко мне с планами перестройки работы. Ровно в десять!.. Вы оба свободны.
Шарп и Глинка дернули головами, отдавая честь, и вышли.
“С кем-то из них придется расставаться, — подумал Рыманов, убирая чашки с остатками кофе. — Слишком много уже наворочено. Сегодня Кшижевский ничего особенного не сказал, но дня через четыре обязательно скажет. Ведь за это время вряд ли что изменится. За четыре дня такую машину не раскачаешь, хоть надорвись!.. Нет, к Генеральной Ассамблее Кшижевскому будет нужен конкретный виновник неудач. И лучше представить его заранее!.. Глинка, конечно, нагадил больше, его провалы дискредитировали многие начинания ЮНДО, теперь уж придется это признать. А из акции “Туман” действительно получилась большая глупость. Впрочем, глупостью оказалась не сама идея, а ее воплощение в жизнь. И занимались воплощением совсем другие люди. Они и спровадили блестящую идею в помойное ведро… Но отвечать за это будет Глинка. Ибо кадры надо беречь, у них и так синдром страха. И еще надо уважать общественное мнение. А информация о том, что в какой-то там Тьмутаракани ЮНДО изгнала из своих рядов инспектора, вызовет не слишком большой интерес. Другое дело, если информационные агентства сообщат миру весть об отстранении от должности заместителя начальника Секретного отдела ЮНДО имярек. За дискредитацию благородных задач глобального разоружения и развал работы. Вот это будет бомба! И нет никому никакого дела до того, что имярек этот отдувается за своих подчиненных. Подчиненные — не тот калибр… Так-то, Вацлав Глинка, милый наш Грэм… Шарпа же отдать на растерзание журналистам не удастся — у него нет громких провалов…”
Размышления прервал сигнал пневмопочты. Рыманов подошел к ресиверу и вытащил из ниши письмо. Обыкновенное письмо, в бумажном конверте, с написанным от руки адресом. Надпись была сделана по-русски.
Удивленный необычным посланием, Рыманов пожал плечами и вскрыл конверт. Из конверта выпал сложенный вдвое небольшой листок бумаги. Рыманов развернул его. Листок был испещрен колонками арабских цифр. Рыманов недовольно цокнул языком и хотел вызвать шифровальщика, но тут взгляд его упал в самый конец послания. Там красовалась знакомая с детства дуля. Рыманов рассмеялся. Так подписывал свои записки товарищ по школьным играм Мишка Фигнер. И шифр этот был придуман ими еще во времена оны, когда они жили на бульваре Яна Райниса в Тушино и по вечерам помогали родителям возделывать огороды на берегу Сходни. И после трудов, выйдя на лоджию, можно было увидеть, как далеко за противоположным берегом речки сверкают и переливаются, словно новогодние огни, невидимые в сумраке здания новостроек Строгино, где жила соратница по клубу юных космонавтов Женька Гагарина, вечно задиравшая нос из-за своей знаменитой фамилии. О Мишке Рыманов ничего не слышал с тех самых пор, как тот поступил в летное училище. А вот шифр, оказывается, до сих пор прятался где-то в глубинах памяти и с легкостью всплыл оттуда.
“Привет, Рыма! — писал Мишка. — Если хочешь встретиться со старым приятелем, приходи сегодня в восемь часов к “Толстому Ришару”. Псов своих не бери. Я буду один, как перст”.
Рыманов усмехнулся. Похоже на Мишку, пишет, словно только вчера распрощались у станции метро “Сходненская”.
Рыманов подошел к тейлору и, набрав свой личный код, запросил данные по Фигнеру Михаилу Петровичу, русскому, уроженцу города Москвы, родившемуся в восемьдесят пятом году (память работала великолепно!), и через минуту получил ответ, что означенный М. П. Фигнер после окончания летного училища проходил службу в Н-ской воздушнодесантной дивизии, пятнадцать лет назад в составе сил ООН с целью подавления путча Михары находился в Иртании, был награжден международным орденом “За особые заслуги” и советским “Дружба народов”, вернулся в СССР, дослужился до майора. Был демобилизован, к трудоустройству не стремился, жил на пособие, был замечен в склонности к употреблению спиртных напитков. Три года назад пропал без вести при невыясненных обстоятельствах. Меры по розыску означенного М.П.Фигнера результатов не дали, и он по настоящее время числится пропавшим без вести.
Рыманов вздохнул и дал команду “сброс”. Заглянул в память секретаря. Контакт с Оллем был назначен на три часа пополудни, а то, что намечалось на вечер, можно было и отложить.
“Ну что же, — сказал он себе. — Мы встретимся с вами, пропавший без вести Михаил Фигнер по прозвищу Дуля”.
3.2. Звонок дальней связи раздался около двух часов пополудни, когда Рыманов собрался идти на встречу с Оллем. Канал был из Москвы, под грифом личного кода.
“Катерина, — подумал с неудовольствием Рыманов. — Вечно звонит, когда ни минуты свободной нет”.
На экране действительно появилось лицо Катерины.
— Здравствуй, милый!
Рыманов тут же изобразил восторг и любовь. Как четверть века назад, в пору юности мятежной.
— Здравствуй, дорогая! Очень рад тебя видеть!
“Она прежняя. Ни черта не стареет, все ей нипочем. Сколько же она не звонила?.. Кажется, уже полгода, если не больше”.
Катерина внимательно рассматривала его.
— Ты неплохо выглядишь, — сказала она.
— Куда уж там, к черту, неплохо1 — ответил Рыманов. — Все соки работа выпила!
— Ой, не плачься!.. Можно подумать, что ты всегда и жил не ради работы. Работа, работа и работа!.. А потом уже мы с Витькой.
Восторг и любовь исчезли. Теперь перед Катериной были серьезность и занятость.
— Ты для того мне и позвонила? Чтобы о работе поговорить?.. Так я эти песни уже двадцать лет слышу! Привык к этому, знаете ли!
— А ты всегда умел привыкать! В этом вся твоя натура!
— У нас это называется умением адаптироваться к окружающей обстановке… — начал Рыманов с пафосом, пытаясь скрыть появившееся раздражение: разговор был столь же излишен, сколь и неизбежен.
— Вот-вот! — перебила его Катерина. — Через два слова на третье — адаптация, обстановка… Не жизнь, а одни термины!
“Ну что ей еще надо, — подумал Рыманов. — Вечно одни и те же разговоры. Можно подумать, они ей наслаждение доставляют. Ах, он такой, ах, он сякой!.. А на денежки-то, что он шлет, живет и живет неплохо. Да и странно было бы плохо жить на такую сумму!.. От безделья это!
— Ты мне всю жизнь сломал, — продолжала Катерина зло. — Вся молодость — сплошные базы да гарнизоны. Одна радость была, когда Витька родился. Да и тут… — Она безнадежно махнула рукой. — Могла бы и еще родить, да разве из такого отца помощник?..
“Заладила сорока Якова”, — подумал Рыманов. Разговоры с женой не приносили ему удовлетворения. Сам практически не звонил. Не хотелось и на ее звонки отвечать..
— Ты бы не заводилась! Побереги здоровье!
— Тебе до моего здоровья дела нет! Ты бы лучше о Витькином здоровье поинтересовался!
— Витькино здоровье мне и без тебя известно. Служба такая. — Он натянуто улыбнулся. — Слушай, Катя! Что тебе еще надо? Живешь, как у Христа за пазухой! В безопасности живешь! У нас у некоторых вон семьи под прицелом кригеров ходят… И чего тебе не хватает?
Она снова махнула рукой, уже не зло, а равнодушно, как-то по-чужому.
— Ладно, — сказала она. — Тебе все равно не понять, чего может не хватать женщине. Для тебя женщина — неизбежное зло в жизни!.. В общем, ты мне больше не звони. И я тебе звоню в последний раз.
— А что случилось?
— А ничего. Я выхожу замуж!
“Вон как, — изумился Рыманов. — Аи да Катя-Катерина! И как только решилась?”
— Хорошо, — сказал он. — Не буду звонить.
— И это все?! — Она всплеснула руками.
— А что?.. Ты ждала от меня приступа ревности?.. Так для меня женщина — неизбежное зло! — Рыманов ядовито усмехнулся. — Я человек серьезный, у меня нет времени на разные глупости.
— И тебя не интересует, кто он?
Рыманов решил схулиганить.
— А зачем? Я это узнаю и по своим каналам. Ты же понимаешь… И не только узнаю!
— Только попробуй! — взвизгнула она. — Ты… Мразь… Ты… Только попробуй!!! Я тебе… — Она задохнулась.
— Ладно! — сказал жестко Рыманов. — Ты доложила, я принял к сведенью. Твои женихи меня не интересуют! Будь здорова! Желаю счастья!
Он отключился.
“Черт бы побрал этих баб, — думал он. — Не могут понять, что мы тут не в игрушки играем. Не могут понять, что у таких людей нет времени на телячьи нежности!.. А впрочем, баба — она и есть баба, у нее всегда одни страсти на уме!.. Конечно, если бы Катерина жила со мной, многое пошло бы иначе. Но зато и я бы спокойно работать не смог. Опять же: охрану ей давай!.. Нет уж, пусть все катится, как катится”.
И тут ему в голову пришло, что новость эта несет в его жизнь определенные сложности. Ведь сам факт развода может навредить. А дела предстоят впереди немалые, фундамент нужен очень прочный.
“Нет, — подумал он, — так оставлять все это нельзя. Пусть отложат свадьбу хоть на полгода”.
Он записал в память компьютера, в свой личный файл слово “жених”. И, довольный собой, отправился на встречу с Оллем.
3.3. До места встречи было недалеко, однако на предосторожности против возможных хвостов ушло около часа, так что Рыманов подошел к дому лишь за десять минут до назначенного времени.
Дом выглядел сумрачно. Старинный, пятиэтажный, с обязательным для подобных зданий черным ходом, и потому удобный для явки. Прежде, чем войти в подъезд, Рыманов еще раз проверился. Все было в порядке. — Он открыл кодовый замок и поднялся на второй этаж. Квартира маленькая — комната да кухня. Оперативными средствами ее не оборудовали, и к сети “Сэплай” она была не подключена, поэтому кофе пришлось варить самому.
Едва Рыманов снял кофеварку с электроплитки, раздался звонок. Рыманов подошел к двери, заглянул в глазок. На площадке, привычно надвинув шляпу на глаза и потряхивая седой гривой, стоял Олль. Рыманов распахнул дверь. Поздоровались. Олль снял шляпу и плащ. Сели за маленький кухонный столик. Кофе Олль пил, как и Глинка, мелкими глотками. Потом спросил равнодушно:
— Чем обязан?
Он не являлся агентом в прямом смысле слова. Он был личным контактером Рыманова и использовался лишь в тех случаях, когда наступала чрезвычайная необходимость. Сейчас такая необходимость наступила.
— В полку ваших газет, кажется, прибыло? — спросил Рыманов.
Олль кивнул.
— Поздравляю вас!
Олль кивнул.
— Так что от меня требуется? — спросил он.
Рыманов взял в руки чашку, минуты две рассматривал кофейную гущу, думал. Олль ждал.
Он был ярым сторонником процесса разоружения и в отличие от других работал с Рымановым не за страх, а за совесть. В свое время его информационная служба принесла ЮНДО немалые политические дивиденты. Однако в последнее время, когда общественное мнение начало отворачиваться от организации, Олль заколебался. В его газетах потихоньку стали проскакивать антиюндовские статьи. Вот этот факт сейчас и устраивал Рыманова. В глазах читающей публики служба Олля выглядела постепенно прозревающей, освобождающейся от проюндовских настроений, и больше всего подходила для того, что задумал Рыманов. Ибо в устах ярых врагов ЮНДО это все выглядело бы как клевета и провокация.
— Требуется завеса, — сказал Рыманов.
— Направление?
— Дискредитация должностного лица.
— Дело знакомое! — Олль усмехнулся. — Кто из защитников кригеров насолил вам на этот раз?
Теперь усмехнулся Рыманов.
— Может быть, это и покажется вам невероятным, — сказал он, — но на этот раз объектом будет Вацлав Глинка.
Олль в изумлении присвистнул.
— Как? Ваш заместитель?
— Да.
— Ну и ну! Воистину неисповедимы пути человеческие! — Олль покачал головой и с уважением посмотрел на собеседника. — Вы — серьезный человек, господин Рыманов! Не сочтите за комплимент.
— Не сочту.
Олль ненадолго задумался. Удивление владело им лишь несколько мгновений: мы, мол, и не такое видели.
— Компромат фактический или липа? — спросил он.
— Фактический.
— Как я смогу его получить?
— Допуск к компьютерной сети у вас будет. Код передадут завтра по обычным каналам. Шифр тот же.
— Это что, сеть ЮНДО? — испуганно спросил Олль.
— Что вы, Герберт? Это было бы слишком опасно для вас!.. Я не могу рисковать таким человеком. — Он приложил руку к сердцу. — Код будет к архиву бывшей Чехо-Словацкой Армии. Срок действия допуска — двое суток. Успеете?
— Спрашиваете!.. В каком виде требуется утечка информации?
— Тут я, Герберт, целиком полагаюсь на профессионализм ваших журналистов. Главное, чтобы господин Глинка не смог отмыться, остальное меня не интересует. Потребуется — можете и меня пощекотать. В определенных рамках, конечно…
— Что ж, — сказал Олль. — Задача ясна, господин Рыманов. — Он посмотрел Рыманову прямо в глаза. — Однако я вынужден отказаться от вашего предложения.
Рыманов опешил.
— Не понял вас, господин Олль!
— А что тут понимать? — сказал Олль. — Я с удовольствием сотрудничал с вами, потому что наши взгляды совпадали. Теперь же, как вы, видимо, заметили, мое отношение к ЮНДО стало меняться. Моя служба, как вы знаете, свободна от влияния каких-либо организаций. Мы независимы и этим всегда гордились. — Он встал. — То, о чем вы просите, мне не нравится. Не думаю, что оно понравится и моим сотрудникам!.. Это дурно пахнет, господин Рыманов! И единственное, что я могу вам обещать, так это то, что буду молчать о вашем предложении. В силу моих личных симпатий к вам. — Он покачал головой. — Хотя для общественности это была бы бомба… Я представляю себе заголовки… “Раскол в сердце ЮНДО!” — продекламировал он с пафосом. — “Начальник обвиняет своего заместителя — что за этим кроется?” На этом можно было бы неплохо заработать! Как вы считаете?
Рыманов смотрел на него снизу вверх, прищурив глаза. Он побарабанил пальцами по крышке стола, встал. Олль с любопытством смотрел на него. Рыманов подошел к окну, глянул на улицу.
— Сядьте, Олль! — глухо сказал он и обернулся.
У него были такие глаза, что Олль сразу понял: переборщил. Он сел и сказал:
— Я же предупредил, что буду помалкивать!
— Значит, я симпатичен вам, господин Олль? — сказал Рыманов, не обратив никакого внимания на последние слова собеседника. — Может быть, может быть… Зато вы мне далеко не симпатичны!
Олль оскорбленно развел руками. Рыманов продолжал:
— А вам может быть симпатичным человек, который служил дону Эспиносе? Хоть и двадцать лет назад…
— Не понимаю вас, господин Рыманов, — сказал Олль.
— Понимаете, друг мой, понимаете!.. Разве вы забыли, кто Такой был дон Эспиноса?.. Не думаю, что у вас такая короткая память!.. Впрочем, я вам, пожалуй, напомню: возраст, давность событий — это я понимаю… Так вот. Дон Эспиноса был главарем наркосиндиката в Колумбии. В свое время он получил то, что ему по закону полагалось! А вот правая рука его, некий дон Ромарио — он же Еугенио да Сильва — он же Юджин Сильвестер — как в воду канул… Забавная история, Олль, не так ли?.. А может быть, и не Олль?
Олль вскочил, сунул правую руку в карман.
— Бросьте, Олль! — сказал Рыманов. — Вы ведь давно уже не носите оружия!.. Зачем оно такому солидному человеку? Вас же охраняют люди ЮНДО. И потом, ваше оружие — информационная служба!.. Но Сильвестер должен помнить, что на дельцов наркомафии срок давности не распространяется. И тут никакие люди ЮНДО не смогут помочь. — Он щелкнул пальцами правой руки. — Более того, ЮНДО всегда с удовольствием поможет ФБР и Интерполу в их священной борьбе с грязным бизнесом.
Олль снова сел, лицо его было бледно.
— Что вы хотите? — спросил он хриплым голосом.
— Чего я хочу? — сказал Рыманов. — В конце концов, я не обязан отвечать за промахи, которые ФБР совершило двадцать лет назад. Не так ли, Олль?
— Какие у меня гарантии?
— А какие могут быть гарантии у бывшего мафиозо? — Рыманов усмехнулся. — Только честное слово честного человека!
Олль страдальчески скривился, сжал руки так, что хрустнули пальцы.
— Вы же неплохо живете, Олль, — сказал Рыманов добродушно. — Стоит ли менять такую жизнь на тюремную камеру? На старости-то лет!..
— Ну вы и клещ, Рыманов! — сказал Олль. — Условия ведь неравные…
— А вам ничего и не остается! — Голос Рыманова стал жестким. — И вы это понимаете.
— Хорошо, — сказал Олль. — Я это понимаю. Когда мне передадут код?..
3.4. Продравшись сквозь плотную завесу осеннего дождя, Рыманов без пяти восемь оказался в назначенном месте. Браслет он брать с собой не стал, надел только аварийную “мигалку” на левую руку. Так, на всякий случай. Машину припарковал за квартал до ресторана.
Ресторан этот посещать раньше не приходилось, и, поднимаясь по широкой лестнице в зал, Рыманов вдруг пожалел, что не прихватил с собой двух — трех оперативников. Мальчишество это — идти в неизвестное место на встречу с “другом детства”. И потому Рыманов нервничал и внимательно приглядывался к окружающим.
Войдя в слабо освещенный зал, он тут же понял, почему для встречи Мишка выбрал именно этот ресторан. Каждый столик у “Толстого Ришара” был оборудован универсальным экраном, и Рыманов отметил, что это место, идеально приспособленное для всякого рода рандеву. В особенности для встреч, носящих конфиденциальный характер.
Остановившись у дверей, Рыманов осмотрел зал. Над многими столиками висели туманные шапки экранов, скрывая то, что там происходило. Прошелся по залу и, не обнаружив Мишки, уселся за ближний свободный столик.
Ресторан оказался классическим, без всякой новомодной автоматики. К столику тут же подошел гарсон, положил меню, отпечатанное на толстой золотистой бумаге, Рыманов решил, что неплохо бы и поужинать, и стал просматривать меню. Обратив внимание на стоимость блюд, удивленно присвистнул.
— Почему цены у вас так отличаются от цен других ресторанов? — спросил он гарсона.
— В нашем заведении не бывает корреспондентов, месье, — ответил тот. — Кроме того, к услугам клиентов имеются кабинеты, в которых можно загримироваться. Согласитесь, месье, это большое удобство.
“Удобство, — подумал Рыманов. — И каждый второй из персонала, наверняка, тайный агент уголовной полиции. Кажется, я все-таки свалял дурака с этой встречей!..”
И тут в дверях появился Фигнер. Рыманов сразу узнал его, хотя этот уже изрядно полысевший и поседевший человек с помятым лицом очень отдаленно напоминал кудрявого красавчика Дулю. Рыманов решил сделать вид, что не заметил вошедшего, и посмотреть, как тот будет искать школьного приятеля, но Дуля, пробежав взглядом по незаэкранированным столам, направился прямо к нему.
— Привет, — сказал он, садясь. — Мне, пожалуйста, то же самое, что и этому господину, — обратился он к гарсону. — Плюс два коньяка.
Гарсон удалился. Дуля достал сигареты и закурил, пристально глядя на Рыманова. Рыманов включил экран. Наступила тишина, нарушаемая лишь тихим шипением кондиционера.
— Легко ты меня узнал, — сказал Рыманов.
— Кто же не знает начальника Секретного отдела ЮНДО?
— Да вот как раз мало кто знает, что мой отдел секретный!
Дуля промолчал. Он сделал несколько быстрых глубоких затяжек, как будто курил последний раз в жизни, и раздавил окурок в пепельнице.
— Я без оружия, — сказал он, глядя в пространство.
Рыманов усмехнулся. Он достал из кармана пукалку, которую взял с собой, вытащил из ручки магазин и протянул его Фигнеру.
— Кесарю кесарево, а слесарю… — проговорил он. — Считай, теперь и я без оружия.
— Смелый, — сказал Дуля. — А террористов не боишься?
— Не боюсь.
Из серого тумана выдвинулся гарсон с тележкой, быстро расставил на столе заказанные блюда и опять растворился в тумане.
— Обслуживание тут на уровне! — сказал Дуля, взял рюмку и отхлебнул. — Угощайся.
— Зачем звал? — спросил Рыманов.
Теперь усмехнулся Дуля. Он придвинул ближе к себе тарелку и принялся жадно есть.
— Не обращай внимания… — прошамкал он. — Двенадцать часов ни крошки во рту не было.
“Кажется, он и сам не знает, для чего искал со мной встречи”, — подумал Рыманов и последовал примеру Дули.
Они. промолчали до самого конца ужина. Рыманов думал о тех словах, которые скоро придется сказать Глинке. Он уйдет, а замена практически не подготовлена (Гиборьян пока не в счет!), да и Кшижевский волнуется не зря. А заволновался он сейчас из-за того, что близится буря, по всему видно, что близится, и разразится эта буря в Блюментале, где на днях решается судьба местной атомной электростанции. Неизвестно еще, что будет делать Ассоциация, если решат АЭС демонтировать. Вот и заволновался наш Кшижевский, потому что это он работал с мэром и Советом Блюменталя, отстаивал необходимость станции, уговаривал не останавливать ее, и похоже, эта его работа успехом не увенчалась. И не могла она увенчаться успехом: ни мэр, ни Совет Блюменталя об Ультиматуме ничего не знают, а сказать им об этом Кшижевский не решился. Потому что как объяснишь — и не только Блюменталю, а всему миру — почему молчал три года? Не поможет и тот факт, что, когда был получен от кригеров Ультиматум, не ты командовал парадом. Те, кто командовал, уже ушли в небытие, а тебе отвечать. И не объяснишь, что боялся за весь мир. Тем более не объяснишь сейчас, когда даже многие из пацифистов отвернулись от ЮНДО. А может, не за мир ты боялся, а за свою шкуру?..
Отужинав, Дуля вновь закурил и стал жадно смотреть на Рыманова.
— Помнишь, как на Сходню бегали? — спросил он.
Рыманов поморщился. Встреча, похоже, могла обратиться вечером детских воспоминаний.
— Не помню! — сказал он. — Хватает и других забот!
— Да, — сказал Дуля. — Было святое дело, была мечта человечества — загнали ее!..
Рыманов презрительно фыркнул.
— Для этого ты меня и позвал? — спросил он. — Все это мы уже слышали и не раз!.. Много вас кругом, радетелей мечты, только работать некому. Из-за таких, как ты, все и пошло вкривь и вкось..
— Ну-у? — Дуля картинно удивился. — Неужели из-за таких, как я?
— Конечно, — сказал Рыманов. — Ты же знаешь, что ЮНДО в основе своей состоит из кригеров. Почему же ты вместо того, чтобы работать, в запой ударился?
Лицо Дули внезапно побелело.
— Почему, спрашиваешь?! — Дуля перешел на хриплый шепот. — А почему вы все наскоком берете?.. Кригеры, говоришь? Кригеры, да не те!.. Почему вы все за нашей спиной делаете? Разве не мы самые заинтересованные лица в этой истории?
— Самые заинтересованные лица, — сказал Рыманов, — это человечество! Я думаю, это тебе понятно.
— Да уж, дилемма. Человечество и мы. И дураку ясно, кому отдает приоритет ваша организация!.. Только человечество-то что-то не больно вам аплодирует. Даже подголоски ваши и те мямлить начали о свободе выбора, о безнравственности всякого принуждения… — Дуля замолк, закурил еще одну сигарету и продолжил тихим голосом: — Ты помнишь, что нам говорили, когда мы в училище поступали?.. “Защита Отечества — святой долг советского гражданина!..” А потом заключили Договор, и пошла демобилизация… Ты можешь себе представить, что чувствует человек, у которого отняли работу? Но и это еще не главное… Разоружение, “мечты человечества” — это мы все понимаем, люди ведь тоже… — Он поперхнулся дымом и с полминуты кашлял, отрывисто и звонко. Откашлявшись, вытер глаза носовым платком и спросил: — А вот скажи мне, как понять, когда те, кто еще вчера называл тебя защитником и преподносил в День Победы букет цветов, сегодня начинают обзывать нахлебником и говорить, что тебе всю оставшуюся жизнь надо рассчитываться за то, что столько лет просидел на шее у народа? Как это понять, а?
Рыманов поморщился. Тут Дуля прав: увы, все это было, и никуда от этого не денешься.
— Да, — сказал он, — ты прав! Но ведь должен же ты соображать, что все это перегибы дураков, которые сидят на местах!.. Высосанные из пальца уровни демилитаризации, дутые проценты разоружения, извечные ударные темпы… Но ведь начиналось-то все не так!
— Кто вспомнит, как начиналось, когда увидят, чем кончилось? — сказал Дуля задумчиво.
— И потом, — перебил его Рыманов. — Вы тоже хороши! Работать надо, а не заливать дискомфорт водкой!
— Работать, говоришь… А что я умею? Чему меня научили? Штурвал самолета держать?.. Так столько штурвалов не наберется, чтобы на всех хватило!
— Но должен же ты понимать…
“Стоп, — сказал себе Рыманов. — А почему, собственно говоря, я должен оправдываться перед этим кретином? Если ему не понять, что все это объективный процесс развития общества, что прогресс в том и состоит, что исчезают старые профессии и появляются новые, то я — то в чем виноват?.. Ведь каждый по-своему понимает! Вот учились мы с ним в одном классе, жили в одном городе, служили в одной армии, а какие разные люди получились. А если взять весь мир? Сколько стран, сколько армий?.. Не может же ЮНДО подходить индивидуально к каждому кригеру, это же просто невозможно! И даже если бы было возможно, то процесс затянулся бы на десятки лет. А разоружение людям сейчас нужно, а не через полвека! Через полвека я буду лежать на кладбище, и мне будет глубоко наплевать, стреляют над моей могилой или занимаются любовью! Но сейчас, пока я жив, душу положу на то, чтобы была любовь и не было смерти!..”
— Скажи, Михаил, ты давно в Ассоциации? — спросил он.
Дуля смотрел на него удивленно.
— А с чего ты взял, что я член Ассоциации?
Рыманов рассмеялся.
— Догадался… Так вот скажи мне, Михаил: чего вы добиваетесь?
Дуля быстро взглянул на него, и было в этом взгляде что-то от затравленного насмерть зверя, безысходность какая-то и покорность судьбе.
— Ничего мы не добиваемся, — сказал он устало. — Хотим, чтобы оставили в покое и дали дожить остаток жизни. Неужели это так много? Это же единственное условие Ультиматума!
— А Ультиматум-то ваш, Дуля, блеф! — произнес вкрадчиво Рыманов.
— Что ты, Рыма! — сказал Фигнер. — Тебе мало “Мэджик стар”?
— Э-э, нет! — Рыманов пригрозил пальцем. — “Мэджик стар” — это прошлое, мы вам подобного больше не позволим. Да и где вы сил столько наберете, чтобы произвести десятки, таких акций, на которые указываете в Ультиматуме?
Дуля вздохнул и встал из-за стола.
— Дурак ты, Рыманов! — сказал он. — Это тебе не детские игры в тайное общество смелых и отважных!.. Такие, как ты, все-таки угробят мир. А потом будут прыгать на его останках и орать, что они были правы. Только убеждать в этом будет некого!.. Ты извини: мне пора.
— И это все, для чего ты искал со мной встречи?
— Да… Я просто хотел посмотреть на тебя. Вряд ли мы увидимся еще раз, во всяком случае, при таких обстоятельствах.
Он показал глазами на стол и выключил экран. Бледный туман вокруг них исчез.
— Ведь когда-то мы были друзьями… — проговорил Дуля.
— Это было слишком давно! — сказал Рыманов. — Забудь!
Подошел гарсон. Расплатились молча, от предложенной гарсоном возможности загримироваться отказались настолько решительно, что тот сразу отстал. На первом этаже надели плащи и нырнули в серую морось.
— Я тебя провожу, — сказал Фигнер.
— Хочешь убедиться, что я за тобой не слежу? — спросил Рыманов. — На это у меня есть спецы.
Говорить — во всяком случае на равных — было больше не о чем, и до машины шли молча, аккуратно обходили с разных сторон лужи на тротуаре. Открывая дверцу машины, Рыманов сказал:
— Может, тебя подвезти?
— В застенки ЮНДО, что ли? — спросил Фигнер. — Нет уж, спасибо, я как-нибудь сам доберусь.
— Ну, тогда будь здоров! До встречи!.. И подыскивай себе адвоката, потому что вы обречены.
— Чему быть, того не миновать! — сказал Фигнер. — Только когда начнешь нас обкладывать, учти, что это не так просто.
Он резко повернулся, перешел на другую сторону улицы и быстрым шагом удалился в сторону площади де Голля. Рыманов некоторое время смотрел ему вслед, последняя фраза Дули ему не понравилась. Рыманов сел в машину, захлопнул дверцу и вызвал дежурного.
— Здесь Рыманов.
— Слушаю, господин начальник!
— Немедленно кэтчера! Район — по пеленгу. Ориентир — моя машина. Объект — мужчина лет пятидесяти, среднего роста, одет в серый плащ, на голове серое кепи… Никаких активных действий, только наблюдение!
Он включил маяк для пеленгатора, и тут в голову ему пришла мысль, настолько неожиданная, что его даже пробрал озноб.
“Подожди, подожди, — сказал он себе. — Ведь это уже игра ва-банк. Не торопись, подумай!..”
Думать было нечего. Риск, конечно, есть, куда же без риска. Но ситуация того стоила. И он решился. Включил двигатель, развернулся и не спеша двинулся в ту сторону, куда ушел Фигнер. Он догнал его, как и рассчитывал — около парка. Фигнер даже не вздрогнул, когда рядом взвыли тормоза. Он остановился, равнодушно глядя, как Рыманов выходит из машины.
— Что-нибудь забыл? — спросил он. — Ах да, я не вернул тебе магазин.
— Оставь его себе, — сказал Рыманов. — Хочешь я тебе помогу?..
Фигнер молча пожал плечами.
— Ты подумай вот о чем, — сказал Рыманов. — Когда все это кончится, вас ждет смерть! Никакие “Огненные меченосцы”, никакие посткригеры вам не помогут.
Ему показалось, что Фигнер слушает с интересом. Это подхлестнуло Рыманова, и он минут пять упражнялся в ораторском искусстве, доказывал Фигнеру, что заранее подготовить пути отхода — далеко не последнее дело, что когда FMA начнет рассыпаться, все бросятся спасать свою шкуру и всем будет наплевать друг на друга… Он услышал за спиной в парке чуть слышное шипение, понял, что “джампер” уже здесь, и умолк.
— Из всего сказанного тобой я не услышал главного, — проговорил Дуля. — Что я должен сделать, чтобы подготовить пути отхода?
— Ничего особенного… Нужно сделать так, чтобы текст Ультиматума на фирменном бланке вашей Ассоциации — то есть, в том виде, как нам прислали — попал в Совет Блюменталя… Это такой город в Иртании, на Восточном побережье.
— Знаю, — сказал Фигнер.
— Ах да, ты же выполнял там интернациональный долг… Так что скажешь? Устраивает предложение?
— Нет.
— Ты хорошо подумал? Ведь жизнь, Дуля. Жизнь!..
— Ты так ничего и не понял, Рыма! — сказал Фигнер. — Существование — далеко не всегда жизнь. Для жизни нужна еще и свобода!.. Это до меня дошло, когда я выполнял интернациональный долг. Вот так-то, Рыма!
— Ну, смотри, Дуля!
— Смотрю, Рыма, смотрю! Ты думаешь, я встречался сегодня только с тобой?..
Он повернулся и ушел, маленький и одинокий, какой-то нереальный в желтом свете фонарей. Сзади послышались легкие шаги, и из парка, где приземлился “джампер”, вышел кэтчер. Рыманов кивнул ему, и парень пошел вслед за Дулей.
Рыманов вернулся в машину очень недовольный собой.
Слева бесшумно промелькнула тень, и пока Рыманов соображал, что бы это такое могло быть, впереди, там, куда ушли Фигнер и кэтчер, вдруг вспыхнул свет, и через секунду раздались сухие выстрелы.
Рыманов дал сигнал тревоги, выскочил из машины и бросился вперед. Схватился за карман. Потом вспомнил, что пукалка осталась без магазина и что и с магазином в данной ситуации это не оружие, и зло сплюнул. Когда он подбежал к месту происшествия, кэтчер стоял на колене и, сжав обеими руками здоровенный “паркер”, быстро стрелял вдоль улицы в серую морось, а шагах в десяти лежал ничком на тротуаре школьный приятель Мишка Фигнер по прозвищу Дуля.
“Судя по всему, шлепнули свои же, — подумал Рыманов. — Больше некому. Профессионально они его. За что же? Неужели за встречу со мной?.. И с кем это он еще встречался? Не с Глинкой ли?”
Рядом с шипением приземлился юндовский “джампер”, еще одна машина бросилась вперед, в погоню за напавшими на Фигнера, и далеко впереди вдруг грохнул взрыв. Улица осветилась вспыхнувшим и мгновенно угасшим солнцем, с рокотом прошлось между домами эхо. Рыманов понял: от “джампера” остались одни обломки и мысленно поблагодарил судьбу за то, что сегодня такая гнусная погода и на улицах нет гуляющих, дело закончится лишь тремя трупами. Потом Рыманов представил себе заголовки завтрашних газет и свою физиономию на первых полосах, и ему стало не по себе. Он оставил кэтчера дожидаться следователя и прессу, сел в машину и уехал. Упоминать имя Рыманова кэтчеру было запрещено.
По дороге Рыманов вызвал Глинку.
— Слушаю! — отозвался тот.
— Вацлав! Это Рыманов. Нам надо немедленно встретиться. Произошло несколько примечательных событий, и время не ждет. Ты где?
— В штаб-квартире, в своем кабинете.
— Сейчас я буду у тебя.
Когда он вошел в здание, там царила некоторая суматоха, не свойственная этому обычно тихому заведению.
“Ну и наделала шума моя встреча”, — подумал Рыманов.
Выйдя из лифта, он тут же наткнулся на бегущего куда-то дежурного, поймал его за рукав.
— Какие новости по моему вызову, — спросил он.
— Никаких, — прошептал дежурный.
— А куда же вы так мчитесь?
— Умер заместитель!
— Что-что? — спросил Рыманов. — Какой еще заместитель?
Дежурный вдруг встал по стойке “смирно” и идиотски парадным голосом произнес, четко выговаривая слова:
— Пять минут назад у себя в кабинете застрелился господин Глинка, ваш заместитель!
Рыманов с трудом сдержался. Он даже зубами скрипнул, так ему хотелось ударить дежурного кулаком прямо в торжественно-трагическое лицо.
3.5. Его разбудил сигнал вызова. Рыманов, кряхтя, выполз из постели и, не зажигая света, включил тейлор. На экране появилось недовольное лицо Кшижевского.
— Долго спите, уважаемый! — прозвучало вместо приветствия.
Рыманов посмотрел на часы. Было девять.
— Что случилось? — спросил он. — Я лег в шесть утра. С этим самоубийством было столько возни.
— И что? — поинтересовался Кшижевский без энтузиазма.
— Ничего. Тайных связей мы не обнаружили. Правда, выяснилось, он вчера днем встречался с неким Михаилом Фигнером, убитым несколько позднее около площади де Голля. Записи разговора мы не нашли, однако оснований подозревать Вацлава у нас нет. По-видимому, инициатором встречи был Фигнер.
— А в результате Глинка покончил с собой? — сказал Кшижевский. — Ты можешь прибыть ко мне? Прямо сейчас?
— Через сорок минут буду, — пообещал Рыманов.
Кшижевский отключился.
“Ну и ситуация, — думал Рыманов. — Совет Безопасности наверняка проведет расследование. Самоубийство заместителя начальника Секретного отдела ЮНДО — это вам не баран начихал! Это может рассматриваться как политическая акция. Да еще под каким соусом ее подать!.. Придется покрутиться нашему Кшижевскому, чтобы при расследовании не всплыла информация об Ультиматуме и “Мэджик стар”. Для него это верная политическая смерть!.. Ух ты! Вот она, маленькая щелочка! И ее можно превратить в огромную щель, сквозь которую господин Кшижевский провалится. Только надо все очень-очень хорошо продумать. Здесь даже Олль не помощник… Информация должна просочиться так, чтобы на первом этапе развития событий никто не мог заподозрить, что источником ее является мистер Рыманов. Это, образно говоря, главное условие начального этапа, ибо никому не известно, на что способен смертельно раненный зверь. А вот когда агония закончится, мир обязательно должен узнать, кто свалил зверя и спас планету от той пропасти, в которую тянул ее бывший генеральный директор ЮНДО”.
И тут он хлопнул себя ладонью по лбу.
“Господи, — сказал он себе, — Да как же все просто!.. Вацлав, милый ты мой, ты даже представить не мог, какие возможности создаешь для меня своей смертью. Теперь, правда, не снять тебя на видеопленку, но можно обойтись и листочком бумаги, отпечатанным на твоем “Консуле”. Аи как хорошо!.. И печать твоя личная у меня, и подпись я запросто подделаю, она всегда была проста, твоя подпись, и один экземпляр письма я оставлю у себя. Все равно, получив сейчас такую бумагу, ни один редактор не станет организовывать проверку. Не та обстановка и не того уровня информация. А потом, когда буря пронесется, всем станет ясно, каковы причины происходящего. И найти настоящего виновника утечки информации будет не так уж и сложно. Тем более, что тогда он и не подумает скрываться… Вот так-то! И проделать все это надо сразу после встречи с Кшижевским Иначе момент окажется упущенным, и акция покажется всем подозрительной изначально”.
Приведя себя в порядок, он быстро позавтракал и спустился вниз. Выгнал из подземного гаража бронированную “Тойоту”, изготовленную по спецзаказу, привычно проверил “карандашом”, не подсунули ли за последние часы в салон “жучка”, и удовлетворенно крякнул, ничего не обнаружив.
“Все-таки мы были предусмотрительны, — подумал он, — когда заказывали машины из чистого пластика. По крайней мере, магнитную мину не подбросят”.
Потом он вернулся в дом, переключил автоматику на режим “Отсутствие хозяев”, и, зарядив в диктофон чистую кассету, положил его в боковой карман. Надел под пиджак бронежилет. Так, на всякий случай. Выйдя из дома, он захлопнул дверь и сменил код на замке. Когда домашняя автоматика заэкранировала пуленепробиваемые стекла, сел в машину.
“А все же я вчера был очень неосторожен, — думал он, вводя в кибер-шофер маршрут движения. — Неужели расслабился, увидев под Мишкиным посланием давний детский знак?.. Нельзя так! Не те времена наступили!.. А как все начиналось! Как хорошо все начиналось! Разве не купались мы в радости тогда, десять лет назад, когда был подписан столь ожидаемый большинством населения планеты Великий Договор? Какие были митинги на следующий день, какой был праздник! Как качали на руках офицеров, срывающих с себя погоны! Крики, объятия, лозунги, поцелуи, цветы… И Сковородников, бурчащий в толпе: “Рано еще радоваться! Умоемся еще кровушкой!”… И я, оравший ему, что он дурак, что он всегда по-дурацки всем недоволен, что сегодня не время для дурацкого пессимизма… Сковородников мрачно огрызался, а я обнимался и целовался с девушками, выпрашивающими на память об этом дне пуговицы с моего мундира. Так и вернулся на базу без пуговиц.
И продолжалось все нормально. Тогда же, при подписании Договора создали Организацию Объединенных Наций По Вопросам Разоружения. Громов, помнится, еще заявил, что аббревиатура “ЮНДО” звучит на русском совершенно по-идиотски. А я ему отвечал, что “ЮНЕСКО” поначалу тоже, наверное, звучало не слишком привлекательно… Как бы там ни было, а мы тогда же решили, что борьба за разоружение без нас не обойдется и наше место только в рядах этой самой ЮНДО. Надо сказать, очень своевременно решили, потому что тот, кто раздумывал долго, вскоре остался без работы… А какие толковые люди стояли тогда во главе организации! За дело брались аккуратно, пользовались исключительно экономическими рычагами… “Эй, парень, ты не хочешь сдавать свой пистолет, да? Мы тебя прекрасно понимаем и потому предлагаем продать его, все равно он тебе не понадобится!.. А у вас, мистер, мы бы хотели купить ваш оружейный магазин. Что? Нет, насчет цены вы не ослышались, именно столько мы вам и предлагаем… Торопитесь, месье, оружие дешевеет, как бы вам не пришлось потом рвать на себе волосы…” Денег не жалели, высвободившиеся от гонки вооружений миллиарды и умная налоговая политика позволяли такую роскошь. И никакого нажима, никаких особых мер. Колеблющихся подгоняли толпы собственных сограждан, грозясь разгромить магазины. Сограждан сдерживали, отвлекали от колеблющихся, помогали “выпустить” пар”… По всей Земле уничтожали оружие. Соревновались друг с другом, кто быстрее и больше уничтожит. Жесткий контроль и надзор. Все в руках ЮНДО, вся помощь — ЮНДО, ЮНДО — главный герой нашего столетия, надежда человечества, символ прогресса. Выкупали частные заводы по производству военной техники. Сотни тысяч людей работали над их реконструкцией и перепрофилированием. Да здравствует конверсия!.. Не поддающиеся перепрофилированию демонтировали. Пресекали попытки консервации. Уговаривали, убеждали, специальное ведомство ЮНДО занималось дискредитацией наиболее твердолобых милитаристов в глазах общественного мнения… Одновременно с конверсией взялись за армейских. Стариков с почетом провожали на пенсию, уносили с митингов на руках, расчувствовавшиеся генералы вытирали платочками слезы. Для тех., кто был помоложе и пожелал переучиться, организовывали бесплатные курсы, давали приличное пособие. Тех, кто не желал, снова уговаривали, убеждали, подключали общественное мнение.
Тяжелое было время, и сил не жалели. Потому что понимали: это не капитан Мортон и не лейтенант Белов меняют мундир на штатский костюм, это меняет шкуру целая планета. А линька никогда не проходит легко… Здорово помогли “зеленые”. Впрочем, во многих местах именно они и были сердцем движения, его честью и совестью. Впереди шли средства массовой информации, рассказывали о победах, анализировали временные неудачи, пропагандировали, уговаривали, убеждали. И, опьяненные первыми успехами, проморгали поворот.
Господи, когда же эта скотина, именующая себя Человеком Разумным, станет разумным действительно? Сколько еще раз ее надо четвертовать, сколько раз посадить на кол?..
Некоторым первые успехи показались слишком малыми. Хотелось погромче, поярче, а главное, побыстрее. Чтобы попасть в анналы, чтобы потомки вспомнили добрым словом и возложили цветы к памятнику… Кое-где появились арестованные. А потом и первые казненные… Сила рождает ответную силу.
И пошло. Колеблющиеся отшатнулись. Слишком уж часто в истории человечества люди сталкивались с волюнтаризмом. И вот в огне вспыхнувших мелких конфликтов возникла Ассоциация Бывших Военных. Появилось понятие “кригер”… В общем, человечество оказалось перед лицом некоего подобия всемирной гражданской войны.
Года три борьба шла с переменным успехом. FMA помаленьку консолидировала свои растущие силы. Мы тоже были не лыком шиты. Борьбы в городах избегали обе стороны. Чтобы не травмировать население. Мы — потому что и так выглядели в глазах общественности нападающей, а значит, неправой стороной. Они — потому что не хотели отталкивать общественность от себя. Ведь в историческом масштабе они были все равно обречены, хотя подпитывающая среда, конечно, имелась: уголовники, мафия да и мало ли на планете недовольных и неудачников. Впрочем, мы бы их все равно медленно, но верно раздавили. Но вмешались сиюминутные политические цели. И новое руководство пошло на крайние меры. Арестовали и расстреляли нескольких деятелей Европейского Штаба Ассоциации, хотя их причастность к бандам выглядела проблематичной. И FMA ушла в подполье. Нашим руководителям были предъявлены обвинения в нарушении прав человека, но их невозможно было остановить, тем более что Генеральная Ассамблея ООН постоянно брала ЮНДО под защиту. И тогда последовала диверсия на атомной электростанции “Мэджик стар”, а еще через два месяца миру был предъявлен Ультиматум. Точнее, конечно, не миру, а руководству ЮНДО (мир об Ультиматуме и до сих пор не ведает). После этого уделом нашим стала оборона. Мы по-прежнему блокировали банды и громили подпольные склады оружия, но в стратегическом смысле все это уже было отступлением. Главного удара мы бы нанести не решились ни за что. Деятели FMA ситуацию прекрасно понимали и наглели с каждым днем все больше и больше. Сначала они стали убивать своих бывших соратников, оказавшихся по другую сторону баррикад. А после нашей акции “Туман” (попытка захвата начальника Ближневосточного Штаба FMA) провели одновременную серию террористических актов против руководителей ЮНДО. Так мы с Кшижевским оказались на нынешних своих должностях. Увы, у нас не хватило ни смелости, ни сил, чтобы что-то изменить. И мы по-прежнему обороняемся. Когда кригеры нападают на склад с продовольствием, мы, постреляв для видимости, отступаем, потому что боевикам Ассоциации тоже надо чем-то питаться. А иначе им придется грабить население. И хотя Кшижевский считает, что это было бы нам только на руку, больше его никто не поддерживает, так как сие выглядит уж совсем гнусно. Зато жестко беремся за своих, благо это самое простое. И структура начинает давать сбои. Вот и обороняемся. А сколько сил отнимает охрана различных объектов! А обвинения со всех сторон, что ЮНДО демонстрирует всему миру, свою полнейшую несостоятельность и беззубость. Горлопанам легко: они ничего не ведают об Ультиматуме. Тем более, что прежнее руководство Организации сумело выдать диверсию на “Мэджик стар” за обычную аварию, никакого отношения к нашему ведомству не имеющую… И все яснее и яснее становится, что процесс медленно, но верно катится к катастрофе, а мы бессильны, потому что даже представления не имеем, на чем реально базируется Ультиматум. И Кшижевский не позволяет активизировать работу в этом направлении. Нельзя, мол, провоцировать Ассоциацию… А ведь Рассел Якоби (псевдоним Генрих), пропавший в Тайгерленде, успел доложить о каких-то Д-излучателях, которыми располагает FMA. Этой информации Кшижевский не придал никакого значения. И операцию с Ридером мы затеяли без ведома Кшижевского… Нет, шеф — трус, и пора ему уходить, пока дело не закончилось катастрофой. А потом вся надежда на Гиборьяна и Шарпа…”
Кибер-шофер издал гудок, машина остановилась. Рыманов посмотрел вперед. У входа в штаб-квартиру, едва сдерживаемая охранниками, суматошно металась целая толпа репортеров. Рыманова узнали, и, когда он вышел из машины, вся свора бросилась на него. Он вжал голову в плечи и, не слушая их воплей, неистово заработал локтями, продираясь к линии охранников. Охранники смотрели на него с некоторым сочувствием. Оказавшись за их спинами, Рыманов попросил капитана загнать в гараж “Тойоту” и, сдерживая нервную дрожь, вошел в здание. Перед кабинетом генерального директора он сунул руку в карман и включил диктофон на запись.
“Господи, — подумал он, — в кого мы превратились! Бронежилеты, диктофоны, “жучки”… И это организация, призванная воплотить в действительность давнюю мечту человечества о мире без войн!
— Уф! — сказал он, ввалившись в кабинет. — Еле ноги унес!.. Я понимаю, самоубийство Глинки должно было вызвать интерес у прессы, но чтобы такой!..
Кшижевский сидел за столом, и взгляд его Рыманову не понравился.
— Кретин! — сказал тихо Кшижевский. — Ты и в самом деле все проспал, знаток тайных операций!.. Если бы твой Глинка только застрелился! Если бы!.. Твой Глинка на весь мир раззвонил и об Ультиматуме, и о “Мэджик стар”. “Я, видите ли, в корне не согласен с методами и формами работы Организации Объединенных Наций По Вопросам Разоружения, — процитировал он с бланка, лежащего на столе. — Деятельность ЮНДО, видите ли, глубоко порочна и только дискредитирует благородную идею освобождения планеты от скверны оружия”.
Рыманов замер, ошеломленно открыв рот. “Сорвалось, — думает он. — Черт бы побрал Вацлава! Весь мой замысел пустил псу под хвост!..”
Кшижевский расценил его молчание по-своему.
— Как будем выпутываться? — спросил он.
Рыманов пожал плечами и сел в кресло.
— Ты можешь показать мне, что он там раззвонил миру?
— Да все, что только мог!.. Включи тейлор и сам все увидишь. По всем каналам глобальной сети крутят… И назвал-то как! “Обращение к человечеству”!.. Только нет времени, Серж! Сам понимаешь. Сейчас такое начнется — от меня не останется ничего! Надо что-нибудь предпринять.
— Пожалуй, теперь уже поздно, — сказал Рыманов и устало вздохнул. — Ноги бы унести!
Кшижевский решительно встал из-за стола, заметался по кабинету.
— Ну нет, — прошептал он ядовито. — Ты потому так говоришь, что тебе практически не грозит ничего! Это было бы слишком просто: ноги унести… Мы пока еще руководители ЮНДО, а ЮНДО — одна из двух самых мощных в мире организаций, имеющих оружие. — Он успокоился и снова сел за стол. — Как ты думаешь, кто поддержит нас в случае конфликта с Советом Безопасности? Теперь уже вскочил Рыманов.
— Ты что? — заорал он. — Ты хочешь пойти на открытое столкновение со всем миром?.. Да ты рехнулся!
— Ничего я не рехнулся, — сказал Кшижевский. — Разве есть другой выход?.. Отдуваться за всех я не намерен! Подготовь приказ о приостановке операций против FMA и о приведении спецподразделений ЮНДО в боевую готовность… скажем, в связи с чрезвычайными обстоятельствами.
— С какими чрезвычайными обстоятельствами? — Рыманов возмущенно фыркнул. — Ты считаешь то, что под тобой зашаталось кресло, чрезвычайным обстоятельством?.. Из-за этого можно рисковать миллионами жизней.
Кшижевский смотрел на него широко открытыми глазами. Из них вдруг выплеснулся страх, и это было так неожиданно и непривычно, что Рыманов опешил.
— Вот оно даже как? — сказал тихо Кшижевский. — Странная песня! Ну-ну!.. А может быть, в выходке Глинки и без твоего участия не обошлось, а? Может быть, ты сам в мое кресло метишь, а?
Он быстро опустил правую руку в недра стола, и через мгновение в глаза Рыманову смотрел зловещий черный зрачок.
Рыманов сжался.
— Ну и что? — сказал он спокойно. — Спецподразделения ЮНДО подчиняются только мне, ты не можешь отдать им приказа.
Кшижевский медленно встал из-за стола и приблизился к Рыманову.
— А ну, поднимайся! Рыманов встал.
— Руки за голову и двигай к тейлору. И без шуток!
— Я не отдам такого приказа!
— Пристрелю тебя, как собаку! — прошипел Кшижевский.
— И Шарп не отдаст! И Гиборьян тоже!
— Пристрелю! — опять прошипел Кшижевский. — Ты меня знаешь! Аккуратную такую дырочку во лбу…
“А ведь пристрелит, — подумал Рыманов. — Ей-богу, пристрелит!”
В дверь постучали.
Кшижевский спрятал руку с оружием за спину.
— Стой спокойно, где стоишь! Дернешься — первая пуля тебе!.. Дверь откройте! — гаркнул он.
Дверь распахнулась, в кабинет ввалилось несколько парней в черной форме гражданской жандармерии.
— Господин Кшижевский! — сказал один из них. — Капитан жандармерии Пьер Делакруа. — Он отдал честь. — Вы арестованы, господин Кшижевский!.. Вот ордер, можете ознакомиться.
— Я арестован? — воскликнул Кшижевский и вдруг расхохотался.
Жандармы недоуменно переглянулись.
— Я арестован! — заорал Кшижевский. — Я — генеральный директор ЮНДО — арестован жандармерией!
“Да он свихнулся”, — подумал Рыманов. И вдруг понял, что сейчас произойдет. Времени у него оставалось только на то, чтобы, сильно оттолкнувшись правой ногой, прыгнуть вперед.
В начале прыжка он увидел, как ушла из-за спины рука Кшижевского, и услышал, как быстро — один за другим — прозвучали два выстрела. Краем глаза он успел заметить, что жандармский капитан схватился за бок и начал оседать на пол. Еще увидел, как метнулись в сторону другие жандармы. Он понял, что нужно дотянуться до правой руки Кшижевского прежде, чем тот развернется в его сторону и полыхнет в упор жаром из черного зрачка… И, вложив в прыжок все свои силы, он успел. Мелькнул, кувыркнувшись в воздухе, пистолет, ойкнул от боли Кшижевский, и Рыманов всем телом обрушился на него, сбил с ног, подмял под себя, выкручивая левую неповрежденную руку.
Здесь к нему на помощь пришли жандармы. Кшижевский коротко вякнул, когда звонко щелкнули у него на запястьях наручники, ошалело обвел присутствующих глазами. Тогда Рыманов встал, подошел к столу, налил в стакан воды и жадно выпил. Холодные струйки бежали по подбородку, и было чертовски приятно ощущать этот живой холодок.
А потом в кабинет вошел молодой человек в модном светящемся костюме с маленьким черным кейсом в руках и, представившись следователем по особо важным делам Трюффо, подвел черту.
— Вы, господин Кшижевский, — сказал он, — обвиняетесь по статье 74 Всемирного Уголовного Уложения: “Нанесение ущерба мировому сообществу”, а также по статье 104 “Ведение военной пропаганды”, а теперь еще и по статье 195 “Убийство должностного лица при исполнении им служебных обязанностей”.
И тогда Рыманов подошел к следователю. Вытащил из кармана диктофон.
— Вот здесь, господин Трюффо, запись нашей последней с господином Кшижевским беседы, состоявшейся несколько минут назад.
— Благодарю вас, господин Рыманов, — сказал следователь, и диктофон исчез в его кейсе. — Документы о выдаче оформим чуть позже.
А Кшижевский хриплым голосом проговорил по-русски:
— Ну и сволочь же ты, Серж!
3.6. Когда все собрались, Рыманов переключил внешние информационные каналы на секретаря и обвел присутствующих тяжелым взглядом.
Шарп расположился на своем привычном месте слева от Рыманова. Справа, на месте Глинки, сидел угрюмый Гиборьян. На его лице было написано все, что он думает по поводу происшедших и предстоящих событий. Место за Гиборьяном занял его заместитель Громов. Присутствие Громова было явным нарушением заведенного прежде порядка, но Рыманов решил закрыть на это глаза: теперь не до подобных мелочей. Да и Гиборьян, в последнее время изрядно растерявший инициативность, в присутствии Громова выглядит более уверенным.
— Кого прочат на место Кшижевского? — спросил Шарп.
— Меня, — сказал Рыманов: темнить со своими было ни к чему.
— Перемены, — равнодушно проговорил Гиборьян, и было видно, что ему глубоко наплевать, кто будет генеральным директором: “свой” Рыманов или кто-нибудь из экономического, административного или других отделов ЮН ДО.
— Мне не нравится твое настроение, — сказал Рыманов.
— А чему радоваться?! — вскинулся вместо Гиборьяна Громов. — Перемены есть перемены!.. Все разработанные планы — псу под хвост. Работа в пожарном порядке!.. А где пожарный порядок, там и проколы…
— Проколов быть не должно! — наставительно заметил Рыманов.
— Не порем ли мы горячку, Серж? — сказал Шарп. — К чему этакая спешка? Почему ты думаешь, что Ассоциация может реализовать Ультиматум?
— А им ничего и не остается, — сказал Рыманов. — Теперь, когда весь мир получил представление об угрозе, общественное мнение примет нашу сторону. Миру не понравится, что он взят в заложники кучкой кригеров. Это, знаете ли, не игры в войну, которыми мы и Ассоциация занимались до сих пор!
— А если нам дезавуировать заявление Глинки? — предложил Громов. — Провести кампанию в прессе. Вступить в контакт с руководством Ассоциации и сделать совместное заявление, что Глинка дезинформировал общественность. По-моему, Ассоциация пойдет на это…
— Ассоциация-то, быть может, и пойдет, — сказал Шарп. — Но нам-то на это идти нельзя… Вы подумайте, что будет дальше. Найдутся толковые головы, которые проанализируют нашу деятельность за последние годы — я имею в виду постоянное скатывание на позиции обороны — и сопоставят эту деятельность с информацией об Ультиматуме… Думаю, не надо объяснять, какие выводы последуют из этого сопоставления.
— Да, — сказал Громов. — Это будет полная дискредитация…
— Если бы только дискредитация, — возразил Шарп. — Дело дойдет до обвинений в соглашательстве с Ассоциацией!
— О господи! — воскликнул Громов. — В соглашательстве-то нам какая польза?
— А такая, — сказал Шарп. — Как всякая организация, имеющая крупные штаты и гигантский бюджет, мы заинтересованы в том, чтобы Ассоциация существовала как можно дольше… Кстати, вам никогда не приходило в голову, — что сбои в работе организации, наблюдающиеся в последнее время, объясняются именно этим?
— Да вы что?! — Громов вскочил. — Вы что, в самом деле думаете?.. Сергей Васильевич! Анри! — Он с мольбой посмотрел на Рыманова и Гиборьяна. — Люди работают, не щадя сил!.. Не считаясь со временем и потерями! Да вы что, в самом деле?!
В глазах его мелькнула ненависть.
— Спокойнее, господа! Спокойнее! — сказал Рыманов.
Громов сел. Шарп встал.
— Разрешите, Серж?.. Я вот как думаю. Конечно, никто из наших людей сознательно не предпринимает никаких попыток с целью помешать работе ЮНДО. У меня никогда не было таких мыслей… Прошу обратить внимание вот на что!.. ЮНДО представляет собой чрезвычайно крупную организацию с разветвленной системой сложных связей. С этим, я думаю, никто спорить не станет, мы сами всегда стремились к расширению организации, дабы иметь возможность противодействовать FMA на любых уровнях.
— Подумаешь! — крикнул Громов. — Что в этом плохого?
— Плохого в этом ничего нет, — сказал Шарп. — Но неограниченное усложнение организационной структуры привело к тому, что ЮНДО превратилась в своего рода гомеостат со всеми вытекающими отсюда последствиями. И все искажения происходят помимо воли людей, являющихся элементами организационной структуры.
Воцарилось молчание. Потом Гиборьян сказал:
— Из этого следует, что ЮНДО в своей нынешней структуре не в состоянии осуществлять действия, ради которых она была создана.
— Все мною сказанное, — произнес Шарп, — это, конечно, только гипотеза, однако… Факты показывают, что внутри ЮНДО развиваются процессы, прямо противодействующие принимаемым нами планам.
— Это когда вы, Вальтер, все это придумали? — спросил Рыманов, с подозрением глядя на Шарпа.
— После нашего вчерашнего совещания. — Шарп улыбнулся.
— Ну что ж, — сказал Рыманов. — На безрыбье и рак рыба… Исходные данные нам ясны. Каковы же выводы?
— А выводы таковы… Во-первых, монополия на контролирующую процесс разоружения организацию в лице ЮНДО является стратегической ошибкой Совета Безопасности. Во-вторых, создание жесткой иерархической структуры внутри самой ЮНДО является стратегической ошибкой руководства организации… Хотя, честно говоря, не представляю, какой еще может быть структура в условиях повышенной секретности…
— Есть и следующий вывод, — прервал Шарпа Громов. — Построение организационной структуры ЮНДО из людей исключительно военных и недопущение в ее руководящие органы гражданских является стратегической ошибкой как руководства ЮНДО, так и Совета Безопасности. Хотя я тоже не представляю, как можно было обусловить соблюдение режима секретности в других условиях.
— Иными словами, — подытожил Гиборьян, ухмыльнувшись, — процесс разоружения должен был проводиться всем человечеством в целом, и тогда не было бы ни ошибок, ни необходимости в соблюдении режима секретности.
Рыманов посмотрел на него с осуждением. Гиборьян, словно и не заметив этого взгляда, продолжал криво ухмыляться.
— Ну что ж? — сказал Рыманов. — Все это, конечно, интересно, но это выводы, связанные с прошлым организации. А каковы же виды на будущее?
Шарп вздохнул.
— Главный вывод, — сказал он, — уже сделал Анри… В сложившейся обстановке ЮНДО в ее существующей структуре не в состоянии эту обстановку контролировать.
— Короче говоря, — сказал с раздражением Рыманов, — поднять в бессилии лапки и сказать миру, чтобы надеялся на себя!
— Почему? — Шарп удивленно дернул головой. — Я уже сказал, что ЮНДО не в состоянии контролировать обстановку в структуре СУЩЕСТВУЮЩЕЙ… Но ведь структуру можно изменить!
— А время? — воскликнул Громов. — Где взять время на это?
Шарп и ухом не повел.
— То, что я хочу предложить, потребует минимум времени. От силы два дня… А чтобы слегка изменить политическую окраску разразившегося скандала, надо обвинить Кшижевского в том, что это он довел Глинку до самоубийства. Глинка же, находясь в состоянии аффекта, дабы еще больше досадить Кшижевскому, придумал какой-то Ультиматум. Похоже на правду?.. Эту часть акции может взять на себя Серж.
— Вы думаете, поверят? — сказал Громов с сомнением.
— Долго эта ложь, конечно, не проживет, но даст, я думаю, нам два дня на подготовку. Пока Ассоциация будет думать, что к чему, пока пресса разберется, мы уже будем готовы к операции, а может быть, уже и проведем ее. А потом?.. Победителей, знаете ли, не судят!
“Вот черт, — подумал Рыманов. — Ишь как все повернул!.. Времени зря не тратил! Эти кибернетические штучки-дрючки, всякие гомеостаты и структуры — это, разумеется, чушь! Просто надо Шарпу как-то оправдать провалы в работе.”
— И какие же вы предлагаете изменения в структуре организации? — спросил Громов Шарпа.
— Самые простые. Раз виной всему громоздкая структура, надо ее максимально упростить.
— Каким образом? — спросил Гиборьян.
— Элементарно. Серж остается в Париже и осуществляет общее прикрытие и руководство всеми силами ЮНДО. Мы трое выезжаем на места и непосредственно руководим группами. Без всех этих длинных цепочек.
— На много ли нас троих хватит? — спросил Гиборьян.
— А на много и не надо, — ответил Шарп. — Полагаю, что критическими точками для Ассоциации являются точки, связанные с Ультиматумом. По оперативным данным, таких точек на подозрении три: Гринкоуст в Тайгерленде, Парнаиба в Бразилии и Куктаун в Австралии. Гиборьян, по-видимому, должен отправиться в Гринкоуст, поскольку знаком с тамошней обстановкой. Я отправлюсь в Бразилию, значит, вам, Громов, остается Куктаун.
— А не рискуем ли мы? — спросил Громов. — Все ли точки нам известны?
— Риск, конечно, есть, но, я считаю, он не велик. Думаю даже, фактически точек должно быть две: основная и запасная. Наличие лишних точек увеличивает для Ассоциации вероятность провала, труднее обеспечить секретность. — Шарп посмотрел на Рыманова, но тот молчал.
— Конечно, полномочия нам должны быть даны большие, — продолжил Шарп. — Кстати, Анри… В Тайгерленде я уверен на девяносто процентов: не случайно же именно над ним произошла та история с уничтожением экологической орбитальной станции. После этого мы и заинтересовались Тайгерлендом.
— Пожалуй, — сказал Гиборьян. — К тому же Якоби именно в Гринкоусте раскопал информацию о каких-то Д-излучателях. Правда, это и все, что мы имеем.
— Насколько мне известно, — сказал Громов, — есть подозрения, что для инициации аварии на “Мэджик стар” был применен Д-излучатель.
— Да, — сказал Шарп. — Такие подозрения есть. Сразу после начала аварии на одном из холмов, окружающих АЭС, взорвался автомобиль. С него вполне можно было применить Д-излучатель. К сожалению, информация о “Мэджик стар” была закрыта личным кодом Ленгмюра и Строева. Наши покойные руководители решили перестраховаться в этом вопросе, а вот того, что могут быть одновременно ликвидированы боевиками FMA, не предусмотрели!
— Технический отдел уже год занимается этим кодом, — пояснил Рыманов. — Результаты — нулевые.
Гиборьян посмотрел на него с возмущением.
— Это ладно, — сказал он. — Личный код есть личный код. А вот почему мы не знаем, о чем сказал Вальтер? Что за дурацкая секретность среди своих?
— Это придумывал не я, — ответил Рыманов. — И не Кшижевский. Принципы информированности разрабатывались еще старым руководством. Тогда же были разработаны и принципы взаимодействия сил Западного и Восточного секторов.
— Вот и пожинаем плоды этой принципиальности! — воскликнул с горечью Гиборьян.
— Ты бы мог обеспечивать секретность другими способами?
Гиборьян только махнул рукой.
— Послушайте, Вальтер, — сказал Громов. — А почему вы уверены, что этот самый Д-излучатель был применен с поверхности, а не, скажем, с орбитальных средств?
— Почему я уверен? — проговорил Шарп задумчиво. — Дело в том, что разрабатываемые до запрета конструкции Д-излучателей не имели мощностей, позволяющих инициировать цепную реакцию с околоземных орбит. Кроме того, сами разработки начались уже после того, как был введен мораторий на запуски военных объектов, поэтому скрыть подобный факт вряд ли было возможно. Таким образом, на орбиту Д-излучатели никогда не выводились.
— Хорошо, — сказал Громов. — Похвальная уверенность… А почему бы Ассоциации не применить излучатели с воздуха?
— Это тоже нереально, — ответил Шарп. — Военной авиации FMA не имеет. А гражданские самолеты не обеспечат условий наведения. Дело в том, что цепная реакция инициируется только при довольно длительном облучении.
— Что это за критерий — довольно длительном?
— По данным научно-технического отдела — не менее получаса.
— И все же мы поторопились с ликвидацией средств противовоздушной обороны!
— Ты, видимо, забыл обстановку в то время, — заметил Рыманов. — Как можно было объяснить общественности сохранение сил обороны, если перестали существовать силы нападения?
Громов кивнул.
— Хорошо, — сказал он. — Получается, угроза исходит только от диверсионных групп?.. Это легче. По-моему, у нас определены диверсионно-критические участки для каждой АЭС?
— Вот потому, — отметил Шарп, — я и ограничил срок подготовки двумя днями. Предстоит сосредоточить необходимое количество живой силы и организовать охрану диверсионно-критических участков. Такую задачу ЮНДО одолеет даже при нынешней структуре. Серж вполне справится с этим и без нас. Наша же задача: в кратчайшие сроки выявить точное местоположение пунктов управления Ультиматумом, тут же организовать десантирование спецгрупп и разгромить выявленные пункты. Эти операции потребуют не так уж много сил.
— Не насторожат ли Ассоциацию предпринимаемые нами меры по усилению охраны атомных станций?
— Нет, — сказал Шарп. — Ведь после обнародования Ультиматума мы не можем не предпринимать таких мер. Хотя бы для того, чтобы успокоить прессу и общественность… Другими словами, сейчас самый удобный момент для осуществления всей операции.
— Что скажете? — спросил Рыманов Гиборьяна и Громова.
Оба новоиспеченных руководителя Восточного сектора с минуту помолчали, а потом Громов сказал:
— Я согласен с Вальтером. Более удобного случая покончить с Ультиматумом у нас, пожалуй, не будет. А покончим с ним — и Ассоциация после этого недолго протянет!
— Ваше мнение, Гиборьян?
Гиборьян молча кивнул.
— Ну что ж, — сказал Рыманов. — Тогда подытожим. Мне все это видится так… Первое. Обвинение Казимира Кшижевского в предвзятом отношении к Вацлаву Глинке, попытка возложить на Глинку все неудачи ЮНДО… Второе. Объявление посмертного заявления Глинки не соответствующим действительности и сделанным с целью отомстить Кшижевскому… Третье. Оперативные мероприятия: передислокация формирований ЮНДО в район атомных электростанций и организация усиленной охраны, имеющей целью предотвращение возможности применения террористами Д-излучателей. Это с моей стороны… С вашей стороны. Немедленное начало подготовки операции по блокированию командных пунктов Ультиматума вплоть до уничтожения их. Так?
— Так! — сказал Шарп.
— Так! — повторил Громов.
— Тогда времени на это вам — я имею в виду подготовку- до среднеевропейской полуночи… Далее. Как вы представляете себе операции по блокированию?
— Я думаю, — необходимо воздушное десантирование, — сказал Шарп.
Гиборьян посмотрел на, него, пожевал губами и проговорил:
— Послушайте! Не кажется ли вам, что, не зная географических целей Ультиматума, рано начинать такие действия?
— Ерунда! — воскликнул Рыманов. — Сил у нас хватит на охрану всех объектов. При необходимости подключим подразделения охраны общественного порядка. Кроме того, полагаю, что наиболее опасными точками являются АЭС, расположенные в густонаселенных районах.
— Согласен, — сказал Шарп. — Не могут кригеры держать на прицеле все реакторы. Какие технические возможности надо иметь!
— И все-таки я бы не спешил. — Гиборьян в сомнении качал головой.
— Послушай, Анри! — сказал проникновенно Рыманов. — Я, конечно, могу тебя и отстранить от участия в операции, но ты работал с Ридером… Пойми, сейчас самое время! Упустим его, потом еще неизвестно, как все повернется…
— Но ответственность…
— Ответственность лежит на мне, и я ее не боюсь. Будущее планеты важнее!
Гиборьян помолчал и вдруг махнул рукой.
— А-а, будь что будет!.. В конце концов, надоело ходить под зонтиком Ассоциации!
— В таком случае, все свободны до полуночи. В ноль часов прошу ко мне с планами операций.
Трое встали и направились к дверям. Рыманов посмотрел им вслед и сказал:
— Гиборьян!.. Задержитесь!
Гиборьян вернулся.
— Сядь, Анри! — сказал Рыманов. — Ридер у нас давно в Гринкоусте?
— Третий день.
— Чем он занят по легенде?
— Лечится…
— Нет, я имею в виду нашу легенду.
— По нашей легенде он занимается судьбой Генриха.
— Он в контакте с Артуром?
— Да, вошел в контакт. Правда, с некоторой задержкой.
— А что Артур?
— Артур в контакте с кригерами уже три года. Это был еще приказ Строева… Появилось, правда, подозрение, что он двурушничает, но фактов нет. Артур всегда был осторожен. Мы собирались проверить его с помощью Ридера…
— Так! — сказал Рыманов. — Все вторичные задания отменить! Пусть немедленно займется передатчиком. — Он посмотрел на часы. — У них там сейчас как раз утро. Приказ ему передай немедленно! Передатчик нужно найти любой ценой. Есть у меня предчувствие, что вокруг этого передатчика все и закручено.
— Мне тоже так кажется.
— Стой-ка! — Лицо Рыманова тронула счастливая улыбка. — Ты в курсе последнего плана Глинки относительно Ридера? Я имею в виду план “Маяк”.
— Да, в курсе.
— Передай Артуру приказ реализовать его.
— А Ридер?
— Ридер пусть выполняет приказ о передатчике.
— Понял!
— Далее. Прибудешь в Гринкоуст — в контакт с Артуром не входи, надо исключить всякий риск. Выходи прямо на Ридера. И будь очень осторожен!
— Я понимаю, — сказал Гиборьян.
— Десантную группу подбери сам. Чтобы там были абсолютно надежные люди!
— Я понимаю.
— Мы не имеем права ошибиться. Слишком многое поставлено на карту. Слишком многое!.. Гораздо большее, чем наша с тобой судьба!
— Я понимаю! — сказал Гиборьян в третий раз.
— Тогда все! Иди, работай. Сигнал дашь перед началом десантирования. Канал для ретрансляции сигнала через орбитальный стационар я обеспечу…
Гиборьян кивнул, встал и направился к двери. Потом вдруг остановился, повернулся лицом к Рыманову.
— Ты знаешь, Серж. Я тут читал старых европейских поэтов…
— Ого! — сказал Рыманов. — У тебя есть время читать стихи?.. Хорошо живешь!
Гиборьян странно посмотрел на него и вдруг продекламировал:
— Ты это к чему? — спросил Рыманов.
— Мне кажется, никто из нас даже не догадывался, на что он способен! — сказал Гиборьян и вышел.
4.1. Состояние было — хуже некуда. Гудела голова. Ломило позвоночник. Тело исходило мерзким холодным потом, словно на него выпала роса. Изрядно подташнивало. Как после обильной попойки. В общем, самое время топать к врачу.
Приняв душ, доставивший организму некоторое облегчение, я взял в руки “карандаш” и проделал уже привычные операции. Результат проверки был многообещающий: никакого намека на видеоаппаратуру. Судя по всему, подозрения относительно моей персоны у тех, кто мною интересовался, исчезли.
Я не сомневался, что ночью в коттедже перевернули все. Тем не менее никаких следов. В том числе и “жучков” в одежде. А когда я обнаружил, что стационарная подслушивающая аппаратура больше не работает, настроение мое резко улучшилось: постоянный контроль снят.
За завтраком я решил ознакомиться с международными новостями, включил тейлор и остолбенел: с дисплея на меня смотрел начальник Восточного сектора Секретного отдела ЮНДО Вацлав Глинка собственной персоной. Этот факт уже и сам по себе был сногсшибателен, поскольку специалисты-секретники никогда еще не появлялись на экранах обыкновенной информационной сети. Когда же я услышал, что он вещал, у меня и вообще волосы встали дыбом. А потом господин Глинка исчез, и на его месте появился знакомый всему миру комментатор Данн. И понеслось!
Новости сыпались одна за другой, и это были такие новости, что становилось страшно. ЮНДО снова оказалась героем дня, но, думаю, такого геройства никто из наших не пожелал бы и своему врагу. Я слушал и ужасался. Глинка мертв. Кшижевский арестован и обвинен по нескольким совершенно сумасшедшим пунктам. Рыманов дезавуировал все обвинения своего бывшего заместителя и повесил всех собак на бывшего начальника, и это уже было похоже на пауков в банке…
Комментатор продолжал говорить. Ассоциация Бывших Военных всячески открещивалась от самой идеи о каких бы то ни было ультиматумах, была тише воды и ниже травы и во весь голос выражала свое положительное отношение к возможности переговоров с Организацией Объединенных Наций По Вопросам Разоружения. Посткригеры грозились начать серию демонстраций в масштабах всей планеты. В Мельбурне группы хулиганствующих элементов сделали попытку захвата тамошней штаб-квартиры ЮНДО, нанесли большой ущерб зданию и ограде и до полусмерти избили попавшего им в лапы мелкого чиновника. К счастью, захватить оружие и терминалы информсети ЮНДО нападавшие не успели, поскольку тут же были рассеяны полицией. Подобная же выходка произошла и в Новосибирске, где властям тоже удалось быстро овладеть положением…
Я отключился. Все эти новости требовали обстоятельных размышлений, но времени на это не осталось: пора топать к Артуру. Я попробовал связаться с бортом космолета “Крым”, но Алкиноя там не оказалось. Домашний номер тоже не отвечал. И не удивительно: они там сейчас с совещаний не должны вылезать, при таком-то проколе. Можно было, конечно, вырвать из цепочки связи космодром Куру и выйти прямо на Париж, на штаб-квартиру генерального директора, но такая выходка на девяносто девять процентов гарантировала провал. Подобного уровня риска обстановка еще не требовала.
И я отправился на явку.
Все повторилось, едва я приблизился к особняку Артура. Сквозь утихающую головную боль и тошноту проступил бледной тенью и тут же неотвратимо навалился на меня холодок нежелания. Не хотелось входить в дом Артура, разговаривать с ним, получать от него информацию… Пространство вокруг меня наполнилось некоей угрозой — бесформенной и безликой.
Изрядно удивленный, я аккуратно проверился. Вроде все чисто. Рискуя опоздать к Спенсеру, я все же качнул маятник и еще раз убедился, что от меня действительно отстали. Но холодок не проходил. Это было уже слишком!
“Хватит валять дурака, — сказал я себе. — Где твоя личная храбрость, диггер с двадцатилетним стажем?.. Тоже мне Кассандра в штанах! Нострадамус двадцать первого века!.. Завершу эту операцию, и надо сдаваться психиатрам. Что-то после Швейцарии со мной все-таки не то…”
Я еще раз проверился, вспомнил о Лине, которую сейчас увижу, и двинулся к знакомым воротам.
Лины не было. Встретила меня незнакомая дебелая блондинка неопределенного возраста. Самая подходящая пара для любовных утех сорокапятилетнего осла.
— Подождите несколько минут, — сказала блондинка, усадив меня на диван. — У доктора пациент.
— А где девушка, которая была здесь вчера? — спросил я невинным голосом.
— Лина? — Блондинка посмотрела на меня с презрением. Уверен, что на настоящего осла она бы так не посмотрела. — Мы с ней работаем через день. К тому же она практикантка и скоро от нас уйдет.
— А вы?
— Я с доктором с тех пор, как он сюда приехал. Вот уже шесть лет… Я просмотрела дискету с историей вашей болезни. Вы правильно обратились к доктору, он очень хороший врач. Вылечит и космонавта!
Я прижал руку к груди и с самым благодарным видом поклонился. Это, кажется, произвело положительное впечатление. Во всяком случае, она снова открыла рот и больше его не закрывала. Через несколько минут я уже знал, что она очень одинока, что муж ее служил в десантных войсках Тайгерленда и пятнадцать лет назад героически погиб, выполняя патриотический долг на территории соседней страны, что сын ее тоже был военным, но началось проклятое разоружение, и он стал кригером, вот уже пять лет она не имеет о сыне никаких известий.
Я вздохнул. Война въелась в людские судьбы гораздо в большей степени, чем нам казалось. И далеко не все считают ее исчадием ада, для многих она — единственное средство существования.
— Почему вам так не нравится кампания разоружения? — спросил я. — Разве жизнь без войны не лучше?
Женщина нахмурилась.
— Кампания! — Она фыркнула. — Это еще с какой стороны посмотреть!.. Для слабого и неприспособленного — конечно. Им легче и безопаснее. Но человечество всегда держалось не. на слабых и неприспособленных… — Она посмотрела с вызовом, будто меня и имела в виду. — Если хотите, войны были механизмом естественного отбора… Вот, скажем, волков называют санитарами леса, не так ли?
Я кивнул.
— Так вот, по-моему, война — это санитар человечества.
— Но ведь так было в первобытные времена, — возразил я. — Когда дрались дубинами и мечами. Тогда исход боя действительно зависел от того, насколько крепок и силен воин. А позже, после изобретения огнестрельного оружия, все изменилось. И любой тщедушный урод теперь запросто ухлопает двухметрового детину с огромными бицепсами. С расстояния в несколько сот метров, а то и подальше.
— На первый взгляд это действительно так, — сказала женщина. — Но только на первый!.. Вы забываете, что, кроме силы тела, есть еще и сила духа. И побеждает в конечном итоге тот, кто сильнее духом. А у сильных духом всегда рождаются здоровые дети.
У нее несомненно был сильный духом муж, и она родила от него крепкое потомство. Так что я просто кивнул.
— Вот видите! — сказала она с воодушевлением. — И потому, я думаю, политиканы из Нью-Йорка и Парижа предали не только профессиональных военных. Они предали весь мир. Они отняли у одних тяжелую, но любимую профессию, у других — возможность самоутверждения и проверки своих сил, у третьих — перспективу хороших заработков. А взамен получили жидкие аплодисменты кучки чокнутых пацифистов.
Я прикрыл глаза. Передо мной сидела одна из активисток движения “Женщины за возможность воспитания сильных сыновей”. Спорить с ней не имело никакого смысла. Такие люди разговаривают с тобой лишь до тех пор, пока ты готов, развесив уши, слушать их. Как только начинаешь спорить, они теряют к разговору всякий интерес. Я хотел спросить ее, когда же освободится доктор, и тут мысли мои ухнули в бездонную пропасть.
“Предали, — подумал я. — Вот оно!.. Она сказала: “Предали!”, и это было именно то слово, которого мне не хватало для осознания картины. Предали!..” Теперь я знал, что меня так гнало прочь от этого дома. И мне стало понятно — позавчера я сбежал в Лонгвилль не потому, что за мной был хвост, и не потому, что на меня оказывалось направленное инфразвуковое воздействие, а потому что уже тогда мой мозг знал: Арчибальд Спенсер (псевдоним Артур) — предатель. Это знание скрывалось где-то в подкорке, и потребовалось всего лишь ключевое слово, чтобы оно выплыло на поверхность. И теперь я понял, почему мне позавчера так хотелось связаться с Алкиноем и что ему хотелось сообщить.
Я поднялся, прервав ареофильные излияния моей словоохотливой собеседницы.
— Извините, — сказал я. — Мне надо срочно вернуться домой. Я приду несколько позже. Наверное, доктор будет возмущен, но мне в самом деле надо сбегать домой.
— Как же так? — произнесла сестра. — Вам же назначено!
— Передайте доктору мои глубочайшие извинения, но мне действительно очень-очень надо.
4.2. Дома я сразу же поднялся в спальню и вынул из ящика стола таблетки активатора. Теперь Арчибальд Спенсер был у меня в руках. И часа не пройдет, как я выведу его на чистую воду. Он сам мне расскажет все, что знает, одну только правду выложит: и о том, как провалился Генрих, и о том, как перевербовали его самого…
Я спустился вниз. Надо было срочно заказать диктофон и получить посылку с пистолетом. Принтер застрекотал, когда я открыл дверь на кухню. Я обернулся. На принтере горел сигнал срочного сообщения. Обо мне кто-то вспомнил. Я подошел к тейлору и оторвал кусок ленты. Быстренько расшифровал послание, с удовлетворением убедившись, что этому уголку памяти приключения последних дней нисколько не повредили.
Ознакомившись с содержанием шифровки, я призадумался. Послание пришло по гражданской информсети, это о многом говорило. Видно, они там совсем в цейтноте, если не могут терять время на передачу через экранированный канал Артура. И само сообщение было весьма любопытным. Алкиной приказывал мне все бросить и вплотную заняться передатчиком. Как будто до его приказа я занимался чем-то посторонним… Ох уж эти мне начальники! Попробуй найди этот чертов передатчик, не зная времени сеансов!.. Разве что нажраться активатора и подслушивать мысли каждого встречного. Устроить, так сказать, глобальное прочесывание мозгов… Ну, этим можно заниматься до второго пришествия! Одна лишь закавыка: раньше меня снесут на кладбище — Бакстер ведь не раз заикался о том, как вредна для моего организма слишком частая активация. Неизвестно еще, сколько лет жизни отняла у меня сегодняшняя ночь! А всей и пользы-то — от провала ушел… Даже лиц гостей не запомнил. Все силы ушли на борьбу с действием вилфага. Но кому это теперь объяснишь?..
Я стер из памяти тейлора запись шифровки и отправил на Куру подтверждение получения приказа. И тут же — еще одна шифровка. Алкиной сообщал, что времени на поиски передатчика — всего ничего, объявлял, что операции теперь дан индекс “А” и предупреждал об ответственности за несвоевременное выполнение задания.
Я почесал затылок. Индекс “А” — это уже сверхсерьезно. Достаточно сказать, что за всю историю существования ЮНДО индекс “А” не объявлялся ни разу. По всему видно, руководство решило воспользоваться сложившейся ситуацией. И потому время теперь ценилось на вес золота. Или жизни.
Я пошел на кухню, заказал диктофон, получил посылку с пистолетом и заблокировал информацию о заказах. Теперь я был готов к битвам во имя мира. Я подошел к тейлору, еще раз стер информацию и отправил подтверждение получения последней шифровки. И тут тейлор звякнул. Я включил дисплей. На меня смотрела недавняя собеседница — медсестра доктора Арчибальда Спенсера.
— Добрый день, — сказал я. — Собираюсь вот к вам снова.
Медсестра поморщилась.
— Мы должны извиниться перед вами, господин Карне, — произнесла она виновато. — Доктор не сможет вас принять. Его только что вызвали к больному. Когда он освободится, мы вам сообщим о времени следующего приема. Еще раз примите наши извинения. Случай очень тяжелый, велика вероятность летального исхода.
— Ну что вы! — проговорил я растерянно. — Конечно же! Какие тут могут быть извинения!
Она откланялась. Я выключил тейлор и сел. Ай да Артур!.. Я верил в тяжелого больного не более, чем в детские сказки. Либо он тоже получил какое-то задание от Алкиноя, о котором не должен знать я, и бросился его выполнять, либо (если он действительно перевербован) Ассоциация в ответ на мероприятия ЮНДО тоже зашевелилась… Как бы то ни было, а расколоть Спенсера в ближайшие часы уже не удастся, и надо искать другие пути. И тут я вдруг засомневался, что Артур предатель. Все, бывшее ясным полчаса назад, теперь таковым уже не казалось. И в самом деле, почему Артур должен становиться Иудой, когда в наше время гораздо проще и сравнительно безопасней быть для ЮНДО своим парнем?.. Уверенность моя исчезла, и остались в душе какая-то грязь, туман какой-то и ощущение собственной глупости.
Я взял в руки “Фаулер”, включил его, отыскал веселую ритмичную музыку, более всего соответствующую имиджу благоденствующего лоботряса, и отправился на улицу.
Было серо и прохладно, но безветрено. Поселок привычно гудел развлечениями, как будто в мире не произошло ничего особенного. Я неторопливо двинулся в сторону “Сиреневой веточки”. Хочешь неожиданных контактов, ищи их на скачках. Или в кабаке. Это известно всякому мало-мальски опытному диггеру. Как и то, что, если хочешь избежать нежелательных встреч, двигай в библиотеку или в музей.
Повернув за угол, я столкнулся с Линой. Лицом к лицу. Как будто только и ждал, пока она подойдет к этому месту, дабы тут же оказаться у нее на дороге.
Девица от неожиданности вздрогнула и подняла руку, словно хотела защититься от удара.
— Здравствуйте, Лина, — сказал я.
Она пришла в себя быстро, в течение нескольких секунд.
— Здравствуйте, герой космоса!
Произнесено это было с изрядной долей ехидства.
— Куда направляетесь? — спросил я.
— Не ваше дело!
— Печально, — сказал я грустным голосом. — Печально, когда такая симпатичная девушка столь груба. Так разговаривают с заклятыми врагами.
— А я и не набиваюсь к вам в друзья!
Она шагнула в сторону, намереваясь меня обойти, как стоящее на пути дерево. Но я не пропустил ее. Что-то связывало меня с этой девицей, и очень хотелось понять — что же именно. Я заступил ей дорогу и взял за руку.
— Зря вы так, Лина!
И тут меня разорвало на две половинки. Я раздвоился. Нечто подобное могла бы ощутить при митозе клетка, если бы у нее были органы чувств. И половинки оказались разными. Один Жюль Карне был полон желания выполнить полученное задание, заработать очередную благодарность и обнаружить на своем банковском счету солидную премию. Второму Жюлю Карне и не думалось о задании, благодарности и премии, у него были совсем другие желания. Прикосновение к девичьей руке бросило его в дрожь. Сердце Жюля колотилось в чужую дверь, и он готов был жизнь положить за то, чтобы эта рука никогда не выскользнула из его пальцев, ему хотелось только одного: сжать в объятиях гибкое тело…
— Жюль! Что с вами! — донесся откуда-то издалека взволнованный голос. — Да что же с вами?
Наваждение быстро исчезло. Я увидел, что Лина, закусив губу, смотрит на меня с испугом и недоумением. Я открыл рот, и тот второй, исчезающий, неизвестный мне Жюль прошептал:
— Хочу быть с вами всегда!
Лицо Лины вспыхнуло, в глазах сверкнули колючие искорки. Она выдернула руку из моих пальцев и зло сказала:
— А не слишком многого вы хотите, герой?!
Второй Жюль исчез. Я снова был самим собой.
“Парень, — сказал я себе. — Ты спятил?.. Разве мало женщин имел, когда это тебе требовалось?.. И разве им нужна была любовь?.. Нет, они ждали совсем другого. А тебе и этого не всегда хотелось. Изымалась только нужная информация. Информация — и ничего больше. Одна ночь за один бит, две ночи за один бит, десять ночей за один бит. Не сколько захочется, а сколько потребуется!.. И при чем же здесь эта самая любовь?”
— Что? — продолжала Лина. — Арабелла была с вами недостаточно вежлива и предупредительна?.. Или вы были недостаточно умелы?
Я чуть не упал. Во мраке сверкнула молния, и высветились ночные гости. Красотка Арабелла с ее жаркими прелестями. Маленький толстяк с парадно-зеркальной лысиной, и Анхель Санчес с фотоаппаратом наизготовку. И сразу стало ясно, что делать дальше.
— Лина! — сказал я. — Мне нужен ваш брат.
— Зачем? — Она надменно посмотрела на меня и сложила руки на груди. — Мой брат нужен многим.
— Хочу попросить у него вашей руки!..
Она молчала.
— Лина! — повторил я с надрывом. — Вы даже представить себе не можете, как мне нужен ваш брат.
— Жюль! — ответила она проникновенно. — Если вам дорога жизнь, держитесь как можно дальше от моего брата!
Я взял ее за плечо. Она не вырывалась.
— Лина! — сказал я. — Помогите мне! Я иду сейчас в “Сиреневую веточку” и буду там ждать. вашего брата. Я вас очень прошу. Я умоляю! Я могу стать перед вами на колени! Передайте Анхелю, что я жду его в “Веточке”. Будьте так добры!
Кажется, до нее дошло.
— Хорошо! — прошептала она одними губами.
Я отпустил ее плечо и зашагал дальше. Оборачиваться не стал. Не было нужды: и так ясно, что она смотрит мне вслед.
В кабаке я занял столик и сделал привычный заказ. Исключая спиртное. Не торопясь принялся обедать, поглядывая сквозь стекло на улицу. И когда увидел спешащего к ресторану Санчеса, оторвал от упаковки таблетку, положил ее в рот и запил минеральной водой.
Через пару минут Санчес уселся за стол.
— Привет! — сказал он и замахал рукой, подзывая официантку. — Катарина, киска, мне — как обычно… Что будем пить? — Он повернулся ко мне.
— Ничего не хочется, — сказал я.
— Понятно… Киска, спиртного не требуется. — Он погрозил официантке пальцем, хохотнул и добавил: — Пока не требуется!
Я молчал, прислушиваясь к себе. Активатор еще не действовал: прошло слишком мало времени. Когда принесли заказ, и Санчес принялся за еду, я сказал ему:
— Анхель! Вы помните, читали мне в день знакомства некоего поэта по имени Генрих?.. “Уж лев в ночи разинул пасть”, — продекламировал я с пафосом.
Санчес перестал жевать, с интересом посмотрел на меня.
— Я, кажется, знаю, что было у него дальше!
— Ну-ка, ну-ка? — спросил Санчес. — И что же?
— “Уж солнце спит за горизонтом”, — продекламировал я отзыв к паролю. Обе строчки были сочинены Грэмом, которым был для большинства диггеров покойный со вчерашнего дня Вацлав Глинка.
— Так! — сказал Санчес и снова замахал официантке. — Катарина, киска! Нам с приятелем нужен отдельный кабинет. Передай метрдотелю.
Он обернулся ко мне и приложил к губам указательный палец. Мы спокойно продолжали обедать. Минуты через три Катарина снова подошла к нам.
— Кабинет готов, господин Санчес!
— Пошли? — сказал Санчес.
Я кивнул и двинулся за ним. Почувствовал, как побежал по телу активатор. Все складывалось отлично. Санчес шагнул за шторы. Я за ним. В кабинете никого не было. Санчес повернулся ко мне лицом.
— Вот здесь мы и поговорим, Жюль, — сказал он дружелюбно. — В тишине и покое, где никто не мешает.
Я кивнул, не сводя с него глаз, чтобы не проспать выпада. И тут наступила активация, и я включился.
Перед глазами вдруг вспыхнули огненные круги. Я увидел, как Санчес валится на меня, и выставил перед собой руки.
И наступила ночь.
4.3. Во тьме забрезжил холодный серый рассвет, и тут же словно бы кто-то включил сознание. Я открыл глаза и поднял голову.
За столом напротив меня сидели трое. Двоих я знал. Это были Анхель Санчес и лысый толстяк, что приходил ко мне в коттедж сегодня ночью. Третий был мне незнаком, но взгляд в первую очередь останавливался именно на нем. Жесткое волевое лицо, цепкий взгляд серых глаз, короткие седые волосы, стриженные ежик“ м.
— Вот мы и пришли в себя, — сказал Санчес и убрал в карман пузырек с нашатырным спиртом.
Я хотел поднять правую руку, но с удивлением обнаружил, что она меня не слушается. Оказалось, рука приторочена к ручке кресла. То же повторилось и с левой рукой. А еще через несколько мгновений обнаружилось, что и тело опутано шнуром и, по-видимому, привязано к спинке кресла, потому как пошевелиться не удавалось. Свободная была только голова.
Я, насколько позволяли путы, огляделся. Помещение было невелико. Покрытые голубым пластиком стены, белый потолок, серая, явно металлическая дверь без ручки, полное отсутствие окон. В поле зрения не видно никакой мебели, кроме стола. Ничего такого, что бы могло подсказать, где я нахожусь.
— Ну что, поговорим? — спросил Санчес.
Я кашлянул.
— Поговорить можно было и в кабаке, — сказал я хрипло и снова закашлялся. Они молча ждали.
— Народу там много, — сказал Санчес, когда кашель утих.
— Ничего, — ответил я. — Мне бы не помешали.
— А вот нам могли помешать, — сказал лысый.
Я пожал плечами.
— Так для чего ты меня искал? — спросил Санчес.
— Поговорить хотелось.
— Ну так говори!
— Хороши условия для разговора! — Я взглядом указал на путы.
— Чем богаты! — Санчес с сожалением развел руками.
— Вы учтите, Ридер, — сказал лысый. — То, что вы диггер ЮНДО, нам и без вас известно!
“Сволочь Артур, — подумал я. — Мразь, предатель…”
— Если вам все известно, о чем говорить?
— Не тяните время, Ридер, — вступил в разговор седой. Голос у него был резкий, с металлическими нотками. — Все нам известно быть не может!..
— Мне хотелось поговорить с ним. — Я посмотрел на Санчеса. — Рассказать одну историю, которая только что вспомнилась. Из космических баек. Он их очень любит!
Санчес только усмехнулся.
— Ну-ну, — сказал седой осуждающе.
— Может быть, вы развяжете мне руки?.. Хотелось бы, знаете, разговаривать на равных. Хотя бы внешне.
Они переглянулись. Потом Санчес встал, подошел и начал распутывать узлы, опасливо поглядывая на меня.
— Не бойся, не укушу, — сказал я как можно насмешливее.
Санчес фыркнул.
Когда руки были освобождены, я похлопал себя по карманам. Они, как и следовало ожидать, были пусты.
— Закурить хочется? — участливо осведомился Санчес. — Или голова болит?
— Космонавты не курят! — объявил я. — А голова, действительно, болит. Этаким-то образом погладили. — Я потрогал шишку на затылке. — Я же на лечении. У меня было с собой лекарство…
— Лекарство, которое стреляет, — сказал Санчес.
— Придется потерпеть, — проговорил седой. — Пока наши эксперты не подтвердят, что ваши таблетки и в самом деле лекарство от головной боли… Вы уж извините нас!
“Вряд ли ваши эксперты разберутся в активаторе”, — подумал я и сказал:
— Какие уж тут извинения? Вы хозяева…
Санчес распутал остальные узлы и сел на место. Я потянулся. Тело затекло не очень сильно, но немножко помассировать руки пришлось. Тут я заметил, что сижу в ресторанном кресле, и мне стало совсем хорошо, потому что все говорило о том, что я, по крайней мере, не так уж далеко от “Сиреневой веточки”.
— Ты уж извини! — сказал Санчес, усмехаясь. — Пришлось выдать тебя за припадочного. Чтобы клиенты не очень беспокоились.
— Люблю заботливых людей, — сказал я.
— Странно! — Седой потер пальцами виски. — Вы хотели поговорить с нами, мы хотели поговорить с вами, а разговор что-то не клеится. Придется брать инициативу в свои руки. — И вдруг резко бросил, словно выстрелил:
— Имя?
— Жюль Карне! — лихо отрапортовал я.
— Звание?
— В ЮНДО нет званий. И вам это известно!
— Хорошо, — сказал седой. — Тогда — цель прибытия в Гринкоуст?
— Розыски пропавшего агента.
— Ишь чего захотел, — сказал Санчес. — Твоим агентом давно рыбы кормятся!.. Это тот, который до Д-излучателей дорылся, — пояснил он остальным.
— У вас было только одно задание? — спросил седой.
— Да.
— Хорошо… Мы могли бы рассказать вам об этом агенте. Но не за так, естественно.
— Чем же я должен заплатить?
— Мы бы хотели знать ближайшие планы вашего руководства.
— Об этом может рассказать только руководство. Я — обыкновенный агент.
— Ага, — сказал Санчес насмешливо. — И обыкновенного агента свои же выдают нам!
— Меня выдал предатель.
— Вы думаете? — сказал седой. — У нас есть основания сомневаться в этом… А уж если быть откровенным до конца, то нам абсолютно точно известно, что ваше руководство, а именно некто по имени Алкиной дал указание Артуру навести нас на вашу персону. Каково?
— Почему я должен вам верить?
— Вы можете не верить. Я бы на вашем месте не поверил. Вот только странно, откуда мы знаем об Алкиное, верно?.. Вроде бы не должны знать, а знаем!
Я молчал. Что-то было в словах седого. И оно вполне соответствовало тому, что за мной начали следить сразу по прибытии сюда… Впрочем, то же самое объяснил бы и факт тривиального предательства Спенсера, без всех этих выкрутасов.
— Мы вам устроим очную ставку с Артуром, и он все это подтвердит.
— Не сомневаюсь! — сказал я. — Ему ничего и не остается!
— Слушай, Жюль! — возмущенно сказал Санчес. — Неужели ты думаешь, что мы берем на контроль всякого, кто сюда приезжает? Да нам бы никаких сил на это не хватило… Говорю, тебя засветили еще до того, как ты сошел с трапа самолета.
Его вмешательство было лишним. Я, возможно, и поверил бы, что они говорят правду, но после реплики Санчеса мне стало ясно, что все это чушь. В своем возмущении Санчес чуть-чуть, самую малость, но переиграл. По-настоящему возмущенные люди говорят несколько иначе… Ничего удивительного: любитель есть любитель, куда серому армейцу до профессионального секретника!.. А главное, все это было чушью потому, что после сегодняшней ночи они сняли с меня контроль. Если бы они знали обо мне точно, этого бы не произошло. И еще стало ясно, что выдал меня Спенсер только сегодня… Я вздохнул. Надо играть дальше.
— Вы хотите меня завербовать?
Седой поморщился.
— Мы бы хотели перетащить вас на свою сторону.
— Не вижу причин, в силу которых я должен быть на вашей стороне.
— А чистая совесть? — воскликнул лысый. — Вы поймите, Ридер: вы же нам жить не даете!.. А сами, между прочим, с нас кормитесь. Что бы вы делали, если бы нас не было?
— Ковырял бы в носу, — сказал я.
— Вот именно, — зло сказал Санчес. — Или придумал бы нас!.. На большее ты и не способен, лжекосмонавт!
— Спокойнее, спокойнее, — одернул его седой.
— Какое тут спокойствие! — проговорил Санчес с горечью. — Борцы за мир… Все на подлости замешано!
Седой встал, внимательно глядя мне в глаза.
— Ну что ж, — сказал он. — Если вас не интересует чистая совесть, это дело вашей совести, извините за каламбур. А как насчет жизни?
— Вот-вот, — ответил я. — Вот и пошел разговор на равных!
— А что нам остается? — Седой грустно улыбнулся. — Поставьте себя на наше место…
Я пожал плечами.
— Лучшее место для каждого — свое… Во всяком случае, если бы вы попались мне в руки, я бы знал, что с вами делать.
— И что же? — спросил седой.
— Передал бы вас международному суду.
— Но у нас ведь нет такой возможности. На Земле пока еще не существует суда, который бы занялся делом ЮНДО.
— И вы надеетесь его заменить?
— Не надеемся, — устало сказал седой. — Мы всего-навсего защищаемся. У каждого человека есть право на выбор профессии.
— Человечеству слишком дорого стоило право на вашу профессию. Оно оплатило отмену этого права кровавым авансом.
Седой снова поморщился.
— Вот этого не надо! — сказал он деревянным голосом. — Военные появились в силу общесоциальных законов, а не по чьей-то прихоти. И вы совершенно безнравственно обвиняете нас в групповом эгоизме! Тем более, что мы думаем не только о себе, а еще и о миллионах рабочих. Тех самых, кто потерял кусок хлеба, не получив взамен ничего, кроме чувства неуверенности в жизни. Это, знаете ли, никому не нравится…
Седой разволновался, и в речи его появился какой-то акцент. Акцент был почти незаметен, но мне сразу стало ясно, что английский не является его родным языком.
— Вы не из России? — спросил я по-русски.
Седой и глазом не моргнул. Он продолжал говорить, обвинять ЮНДО во всех смертных грехах, как какой-нибудь репортеришка из заштатной провинциальной газетки, издатель которой, пытаясь поднять тираж своего детища, упорно ловит рыбку в мутной воде. Обыкновенная ерунда, сто раз слышанная, меня даже потянуло на зевоту. Как они все верят в справедливость! Мания какая-то! Не понимают, что ли — без перегибов таких дел не бывает… Но почему все эти ушаты выливаются на мою голову?
— Впрочем, мы отвлеклись. — Седой замолк.
Я ждал.
— Так вот, — сказал он наконец. — Сами понимаете: как агент, выданный нам самой ЮНДО, вы для нас весьма опасны!.. Объяснять, я полагаю, не надо?
Я снова пожал плечами. Разговор получался обыкновенный, вокруг да около. В таком духе можно беседовать и неделю. И если бы эта неделя у меня имелась!.. Увы, ее не было. Как не было и оружия, и таблеток активатора. Поэтому я решился.
— У меня было еще одно задание. — Я сделал паузу. — Передатчик!
Они переглянулись.
— Какой передатчик? — спросил седой.
— Который периодически посылает сигналы в космос.
Они снова переглянулись. Потом лысый встал и вышел из комнаты. Седой и Санчес некоторое время пристально смотрели на меня и молчали. Кажется, новость показалась им сногсшибательной. Кажется, они даже испугались. Потом седой спросил:
— И каким же образом вы намерены были его отыскать?
— У меня был пеленгатор, замаскированный под обычный приемник.
— Точно! — сказал Санчес. — Он таскал с собой “Фаулер”. Этакий поклонник “Голоса Америки” и “Радио Москвы”…
Седой по-прежнему разглядывал меня как некий музейный экспонат.
— И что вы должны были сделать при обнаружении передатчика?
— Навести на него спецподразделение. А дальше — сами понимаете!..
Седой кивнул, встал и стремительно вышел из помещения Санчес последовал за ним. Дверь беззвучно затворилась, и я остался, как всякий победитель, в гордом одиночестве.
“Уф, — сказал я себе, — кажется, клюнули. Если это змеиное гнездо зашевелится, может появиться шанс исчезнуть. Этак потихонечку, без стрельбы и трупов. Может, правда, и не появиться, но тут уж как судьба положит… В любом случае вскоре сюда явится Алкиной со своими “волкодавами” и перевернет поселок вверх дном. Так что моя задача — продержаться до того времени”. А в том, что Алкиной явится, я не сомневался: не зря же речь пошла об индексе “А”. Об Ультиматуме я старался не думать, о таких вещах пусть думает руководство.
Я вспомнил, как был поражен Грэм, когда я прочел его мысли. Это произошло через несколько дней после операции, которая, как сказали, вытащила меня из лап смерти и подарила новые возможности. Грэм пришел ко мне в палату без сопровождающих, солидный и приветливо улыбающийся. Поинтересовался самочувствием своего лучшего агента. Я лежал, полуприкрыв глаза, и слушал, как от принятого активатора расходятся по телу теплые волны всесилия. По-видимому, Грэм тогда еще не до конца верил, что его старый приятель может теперь читать мысли других людей. А может быть, шлем, глубоко надвинутый на лоб, просто мешал ему. Во всяком случае, Грэм снял его и вытер носовым платком лысину. Мы успели переброситься несколькими фразами, когда я включился.
— На какой ультиматум? — спросил я.
Как он испугался!.. У него даже мысли пропали. Я успел услышать только “Дьявол! Шлем!”, а потом словно пропасть разверзлась под ногами. Впрочем, с точки зрения моего начальника мир действительно рухнул — представьте себе ощущения человека, у которого прочли нечто, предназначенное исключительно для личного пользования. Тем не менее, надо отдать должное его самообладанию: шлем он тут же надел, и лишь легкая бледность коснулась его лица.
Когда Грэм пришел в себя окончательно, мне было рассказано об Ультиматуме. Впрочем, я был тут же предупрежден, что эта информация настолько конфиденциальна, что ее распространение карается исключительно смертью. “Сам понимаешь, Жюль, если такое просочится в прессу!..” Потом меня дружески потрепали по плечу и доверительно сообщили, что в настоящее время только во мне ЮНДО видит сотрудника, способного восстановить контроль над ситуацией.
Я был на высоте. Понимаю всю серьезность момента и свою бесконечную ответственность перед планетой. Я даже пытался (насколько это возможно в лежачем положении) встать по стойке “смирно”, выпятив колесом грудь и подняв плечи.
Мои усилия оценили. Я тут же был обласкан. Персонал санатория после этого смотрел на меня как на бога (или, если хотите, как на дьявола) и стремительно исполнял все мои желания. Только за ограду меня не выпускали. Более того, через пару дней после разговора с Грэмом я заметил, что шлем снабдили замочками, которые, по-видимому, замыкались в начале рабочего дня и размыкались лишь после его окончания, когда столкнуться со мной было уже невозможно… Впрочем, это была обыкновенная предосторожность, не более…
Мысли мои вернулись к настоящему, и я без грусти отметил, что кригеры меня так не боятся. Все-таки отсутствие информации — не всегда и не для всех оперативный недостаток. Иначе Санчес давно бы уже меня кончил. И глазом не моргнул. Я почему-то был совершенно уверен в том, что это сделал бы, именно он. Нет ничего хуже, чем иметь дело с напуганным, ненавидящим тебя дилетантом!.. Можно подумать, я насильно затащил в постель эту его Арабеллу…
“Стоп, — сказал я себе. — А с чего это ты взял, что Анхель Санчес — дилетант? Дилетантов Ассоциация, как известно, не держит. Скорее, это тебя взяли в ресторане как дилетанта. Мог бы и предусмотреть ловушку, не первый день на этой работе!.. И вообще нынешняя операция тебе не удалась, не всегда ты был на высоте. Зачем-то метался по Лонгвиллю, зачем-то слишком быстро пошел навстречу желаниям Арабеллы. Ведь и дураку было понятно, что ты интересуешь ее не только как мужчина. Раньше бы так опрометчиво не поступил!.. Досталось-таки моей головушке в той переделке, что привела на больничную койку. А тут еще Лина!.. Хороша девчонка, ничего не скажешь, но чтобы в мои годы трястись от присутствия этакой пигалицы!.. Нет, во всем этом необходимо разобраться: никогда я не был таким идиотом, как в Гринкоусте!”
Мысль была весьма умная. Но лишь один умник из ста сможет догадаться, сидя под замком, как выбраться на свободу. Я входил в число остальных девяносто девяти и потому ломать голову, рассчитывая варианты, не стал, а устроился поудобнее и попытался задремать. Это удалось сделать на удивление быстро.
4.4. Классный диггер всегда начеку. У него ушки на макушке, даже когда спит. Поэтому я проснулся сразу, как только щелкнул замок и дверь начала открываться. Открывалась она медленно, осторожно, словно за ней стоял подосланный наемный убийца. От кригеров ожидать можно всего. Я подобрался, но притворился спящим.
Дверь, наконец, отворилась, и в помещение проскользнула Лина. Я старательно сопел, глядя на нее сквозь ресницы. Лина на цыпочках подошла ко мне, постояла и вдруг быстро коснулась губами моей щеки. Меня так и подмывало схватить ее и прижаться к юному телу, но я даже не шевельнулся. Лина несколько мгновений смотрела в мое лицо, и взгляд ее был полон любви и нежности. Потом она сильно толкнула меня в плечо. Я пошевелился, шумно вздохнул и открыл глаза.
— Крепко же вы спите, герой! — проговорила тихо Лина. — У вас удивительно толстая кожа.
Я смотрел на нее непонимающе. Выражение лица девчонки было уже совсем другим: жестким и насмешливым.
— Так можно все проспать, герой!
— Я не девушка, — сказал я. — Честь не просплю!
Лина перестала улыбаться.
— Ну как? — спросила она. — Вы не жалеете о встрече с моим братом?
— Что вы! Я очень вам благодарен! Вы мне крепко помогли.
— А не хотите ли, герой, чтобы я помогла вам еще и выбраться отсюда?
— Ну что же, — сказал я. — Очень любопытное предложение. И, пожалуй, я почту за честь.
Ответа не последовало. Лина кивнула, повернулась и направилась к двери. Я двинулся следом. За дверью никого не оказалось. Мы спокойно вышли в коридор, поднялись по каким-то слабо освещенным лестницам, прошли через несколько помещений, в которых царили полумрак и пустота. Перед каждой следующей дверью Лина останавливалась и, затаив дыхание, прислушивалась. Я тоже замирал. Все было на удивление спокойно. Честно говоря, от спокойствия этого мне становилось не по себе, натянутые парусами нервы требовали борьбы, геройства и побед…
Я шумно перевел дыхание. Мы поднялись еще по одной узкой лестнице, упирающейся в невзрачную пластиковую дверь, и тут Лина остановилась и посмотрела на меня, приложив палец к губам.
— Уж здесь-то должен быть пост, — прошептала она.
Потом протянула руку к выключателю. Свет погас, мы оказались во тьме.
— Я войду первая, — прошептала Лина. — Отвлеку. А остальное — за вами.
Я прижался к стене. Мне еще не верилось, что все это происходит всерьез. Лина открыла дверь и шагнула в помещение. Заговорила с кем-то. Я ждал. Лина ойкнула. Я выглянул в незакрытую дверь.
Рядом с ней стоял высокий парень в синем джинсовом костюме. Подходящий соперник: плечи, шея и все прочее… Но ему было не до меня, его вниманием целиком завладела Лина. Она слабо отталкивала верзилу, постепенно поворачивая его ко мне спиной и приговаривая плаксиво:
— Ну чего тебе, Макс? Чего тебе надо?.. Ты же мне ребра сломаешь! Тебе меня не жалко?
Парень что-то неразборчиво ворчал, его шкодливые лапы были просто неугомонны.
Я преодолел разделявшее нас расстояние в два прыжка. Надо отдать ему должное, это был настоящий профессионал. Он успел оттолкнуть Лину и сделать полоборота в мою сторону. Против кого другого он бы оказался на высоте, но здесь ему, увы, времени не хватило. Я ударил его по затылку кулаком, поймал оседающее тело и, вцепившись обеими руками в горло, сжал.
Он поплыл после удара, и потому шансов у него совсем не осталось… Лина отвернулась.
Через минуту все закончилось. Пистолет у него, как и положено, был в кобуре под мышкой. Джинсовая куртка оказалась для меня маловата. Тогда я сунул пистолет себе за пояс и прикрыл рубашкой. Тело я заволок за стоящий в углу стол. Хотя это укрытие и выглядело откровенно смешным, но оставить тело посреди помещения я не мог.
Анализировать свои чувства я не стал: самое время уносить ноги. Лина все еще стояла, зажав уши. Я подошел к ней, взял за плечи, встряхнул. Она обернулась. Лицо слегка бледное, но никакой помощи ей явно не требовалось. Девчонка взяла меня под руку, и мы вышли наружу.
По-прежнему было серо и прохладно. Меня в моей рубашке сразу же пробрал озноб. Явилась мысль, что это реакция на убийство, но я ее с негодованием отбросил… Так мы прошли метров пятьдесят, и я все время ждал выстрелов в спину. Потом не выдержал, оглянулся. И в изумлении раскрыл рот. Лина дернула меня за рукав.
— Вы что, Жюль? Вам надо быстрее уходить!.. Да что с вами? “Сиреневой веточки” никогда не видели?!
Это был тот же самый кабак, только с тыла, со стороны вспомогательных помещений. Пожалуй, я бы и не узнал его отсюда, если бы не стремящаяся к небу ракета на крыше. Ракета, в корпусе которой вполне можно было спрятать антенну остронаправленного луча для связи со спутниками.
— Да пойдемте же, Жюль! — В голосе моей спасительницы звучал откровенный страх.
Мы прошли мимо контейнеров с отходами после утилизатора и сквозь открытые воротца выбрались на улицу, смешались с гуляющими отдыхающими. Я снова оглянулся на здание ресторана.
Как все было просто! И только такому идиоту, как я, не могло прийти в голову, что ресторан — лучшее место для того, чтобы спрятать передатчик. Явка — высший класс, кто сюда только не шастает! Я чуть в пляс не пустился. Вот она — цель для Алкиноя и его “волкодавов”, можно давать наводку.
Плясать я, конечно, не стал, но Лину по руке погладил. Она посмотрела на меня удивленно.
— Спасибо тебе, девочка! — сказал я. — Ты даже не представляешь себе, как мне помогла!
— Не представляю, — ответила она и вдруг прижала мою руку к своей щеке. — Я боюсь за вас, Жюль! Не знаю, кто вы на самом деле, но вы рискуете жизнью!
— Не бойся, малышка! Я рискую уже давно и пока, как видишь, жив-здоров.
Она смотрела на меня со странным сомнением, как будто не решалась поверить тому, что я говорю.
— А теперь иди домой, девочка! — сказал я, осторожно высвобождая руку из ее тонких пальцев.
— А вы?
— У меня есть еще одно дело. Не беспокойся, сделаю его и тоже исчезну.
Она обреченно вздохнула. Я еще раз погладил ее по руке. Она закрыла глаза. Тогда я поцеловал ее в лоб. Мне очень хотелось коснуться ее губ, но время для таких поцелуев еще не пришло.
— Я найду тебя, — прошептал я. — Когда все это кончится!
— А когда все кончится?
— Скоро! — сказал я и быстро пошел прочь.
Через десяток шагов я оглянулся. Лина так и стояла посреди тротуара с закрытыми глазами.
4.5. На этот раз Спенсер открыл мне сам. Мой необычный вид, кажется, не произвел на него никакого впечатления.
— Откуда ты?
— Оттуда, — сказал я.
— Проходи. Я уже два часа ищу тебя. Есть хочешь?
Есть я хотел. Но времени на это не имелось.
— Где твоя медсестра?
— Отправил отдыхать, рабочий день кончился.
— Правильно! — сказал я. — Все по конурам!
Он посмотрел на меня с интересом.
— Не понимаю твоего сарказма. События предстоят горячие. Лишние жертвы ни к чему…
— А ты что, собой жертвовать собрался?
— Нет, но… — Он замолчал.
Я кивнул головой. Мы прошли в кабинет.
— Мне надо передать сообщение Алкиною, — сказал я. — От моего имени. И моим шифром.
— А почему бы и не с твоего тейлора?
— Увы! Мне в свой коттедж нельзя. Не исключено, меня там ждут.
— Понятно, — сказал он. — Ну что ж, садись, передавай… Но ведь ты моим экранированным каналом не сможешь воспользоваться! У тебя не тот код.
— Я знаю. Это не имеет значения.
Я уселся за тейлор, быстренько набрал шифровку о местонахождении передатчика и отправил ее, минуя Куру, по прямому каналу в Париж, в штаб-квартиру ЮНДО.
— Ты с ума сошел! — воскликнул Спенсер, увидев адрес. — Раскрыться хочешь?
Я дождался подтверждения о получении и стер из памяти следы проделанной работы. И только после этого ответил:
— Утонувшие не тонут… Я уже и так раскрыт.
Он не пошевелился. Непроницаемое выражение лица, опущенные вдоль туловища руки. Этакий супермен!.. И только глаза его выдавали, глаза смертельно раненного человека: остановившиеся, потухшие, пустые, мертвые. Мужик он был крепкий, я на всякий случай достал из-за пояса пистолет и повернул стволом в его сторону!
— Я посетил логово зверя!
— Экий пафос! — произнес он с сарказмом. — Не поставить ли тебе за это памятник?
Я сдержался.
— И как же тебе удалось выбраться?
— Случайность, Долго рассказывать, да и неохота.
— Случайность, говоришь? — Он потер рукой подбородок — этакий жест сомнения. — А может быть, тебе намеренно позволили уйти?
— Зачем же?
— А хотя бы затем, чтобы ты расправился со мной. Для них лучше всего, чтобы мы сами перебили друг друга!
— А почему это я должен расправляться с вами? — Я перешел на “вы”, и он это оценил. Заморгал, сцепил пальцы.
— Откуда я знаю, Ридер, что тебе там наплели. Может быть, ты уже перевербован? Может быть, ты уже заодно с кригерами, в последнее время такое случается часто. Ты исключаешь подобный вариант?
Я усмехнулся, вызывающе почесал кончиком ствола нос.
— Мальчишество какое-то! — сказал Спенсер и замахал руками. — Прекрати сейчас же!
— Мальчишество?.. Так ведь все, что здесь происходит, — сплошное мальчишество! Разве не так?.. Какие-то игры в войну! Только до трупов дело почему-то не доходит… — Я осекся, вспомнив верзилу в синих джинсах.
— Было бы мальчишество, — сказал Спенсер с горечью, — Было бы, если б не Ультиматум!
— Ультиматум — дело начальства, — сказал я. — Наше же дело — исполнять приказы!
— Удобная позиция… Вот мы их и исполняем!
— Меня вы кригерам выдали тоже по приказу?
— Конечно! — воскликнул он облегченно. Словно из него выпустили воздух. — Алкиной приказал!..
— Когда?
— Сегодня утром.
Сказал он это так, что я сразу понял: правда. Алкиной действительно приказал, Артур действительно выдал, кригеры действительно ломали голову, не понимая, с какой целью это было проделано…
Видимо, лицо мое навело Спенсера на грустные размышления.
— Ты мне не веришь? — воскликнул он с испугом.
— Верю, — сказал я деревянным голосом.
— И что ты намерен теперь делать?
— Не знаю! — Я говорил правду. — Зачем они со мной так?
— Э-э, милый мой! Что значит жизнь одного человека в такой игре?.. Это ты с твоим-то опытом мне такие вопросы задаешь! Им там виднее: богу — богово, а кесарю… — Он не договорил, сел в кресло для посетителей и спросил с надеждой: — Ты не убьешь меня?
— Нет, — сказал я. — Зачем? Ведь ты исполнял приказ…
— Вот и правильно, — сказал он. Глаза его засияли от восторга.
Я с интересом смотрел на него. Это был столп нашей организации, основа ее структуры. Он всегда только выполнял приказы, потому от него, наверное, и несло мертвечиной и предательством. Теперь мне было понятно, что я ощущал все эти дни, когда подходил к его особняку — мертвечину и предательство. Человек, бездумно исполняющий приказы, рано или поздно кого-нибудь предает… Интересно, Генриха ему тоже приказал выдать Алкиной?
— Уходить будем вместе? — спросил Артур и привстал.
— Да.
— А в какое время?
“Что значит жизнь одного человека в такой игре”, — подумал я и выстрелил. Мучения его были мне не нужны, и я выстрелил ему прямо в сердце. Он сел обратно в кресло, уронил голову на грудь и обмяк.
Вот и третий, тупо подумал я. А сколько еще впереди…
Звякнул сигнал вызова. Я положил пистолет на стол, повернулся к тейлору и зачем-то включил односторонний видеоканал. На дисплее появился Алкиной. Анри Гиборьян собственной персоной. Спокойный, уверенный в себе, недоумевающий, почему не устанавливается связь. Я отключился, с Алкиноем мне разговаривать было не о чем, во всяком случае, сейчас. Сигнал снова звякнул. Я не пошевелился. Вызов длился минуты две, и эта музыка гремела во мне похоронным звоном. Потом Алкиной угомонился, наступила тишина.
Я сидел и тупо разглядывал мертвое тело. Вот и еще для одного человека встреча со мной стала роковой, вот и еще одна жертва пошла в счет войны за разоружение. Мне вдруг подумалось, что я и являюсь олицетворением этой войны. Кто следующий на счету?..
Взяв пистолет, я вышел из кабинета. Нашел кухню и отправил пистолет в утилизатор: это оружие теперь стало оружием против меня. Потом вернулся в кабинет: почему-то еще раз хотелось посмотреть на мертвого Спенсера. Словно я собирался давать ему некую клятву.
И опять ожил тейлор. Я ждал. Тейлор не унимался. Я подошел и зачем-то включил односторонний канал. С дисплея смотрела красотка Арабелла.
— Доктор Спенсер! — затараторила она. — Доктор Спенсер, это вы?
Я включил встречный канал.
— Ой! Жюль, это, оказывается, вы! — обрадовалась моя давешняя ночная подруга.
— Как видите, — холодно сказал я.
— Рада, что вы в порядке. — Она перестала улыбаться. — Жюль, вы не знаете, где Лина? Она не у доктора Спенсера?
— Нет, ее здесь нет.
— А может, доктор знает, где она?.. Я так волнуюсь.
— Доктор занят, — холодно сказал я. — У него операция. Серьезная операция, так что подойти он не может.
— А вы Лину не видели? Куда она пропала?
— Нет, сегодня не видел.
— Ой! Тогда ладно, извините! — снова затараторила она. — Буду искать Анхеля, может, он знает…
Дисплей погас. Я выключил тейлор и, не глядя больше на тело Артура, вышел из кабинета. Я знал, что мне надо делать. Задание Алкиноя было уже выполнено, и теперь следовало заняться личными проблемами. А личная проблема у меня имелась только одна: нужно спасать Лину.
Я аккуратно захлопнул за собой дверь и через красивые ворота вышел на улицу. Осмотрелся. В той стороне улицы, которая вела к “Сиреневой веточке”, прохожих не было, а с противоположной стороны к особняку приближались два парня и девица. Вряд ли это был хвост, но на всякий случай я пошел им навстречу. Они. были молоды, веселы и беззаботны. Еще бы: никого не убили, и в будущем их едва ли ждали подобные приключения. Этакие, знаете ли, красавчики из какого-нибудь Института Космических Исследований…
Скрутили меня красавчики в один момент, видно, это занятие было для них привычным делом. Как только я посторонился, пропуская их и оценивая взгляд, которым меня одарила девушка, тут же оказался на тротуаре. Щелкнули на запястьях наручники. Рядом с шипением приземлился полицейский “джампер”. Меня подняли и затолкали в салон. Я ощутил укол в левое плечо и провалился в небытие.
4.6. Разорвавший сознание свет был невыносимо ослепительным. Однако, когда глаза привыкли, источник его оказался всего-навсего неярким плафоном, спрятанным в потолке.
Я долго смотрел на плафон, он мне ни о чем не говорил. Тогда я отвернулся и, глядя в забранную блеклым пластиком стенку, попытался вернуть память. С нею ничего особенного не произошло, я быстро вытянул из черных недр все происшедшее, цепочкой событий — одно за другим. И тогда сел и огляделся.
Помещение было небольшим, без окон, с металлической дверью в противоположной стене. Больше всего мне не понравилось то, что на двери нет замка. Как известно, чаще всего изнутри не запирают именно тюремные камеры. И кажется, что-то подобное уже было… Я оттуда ушел… И опять вляпался!
Камера была невелика. Из мебели имелись только низкая тахта, на которой я сидел, да небольшой столик на манер журнального и стул возле него. Журналы на столике — отсутствовали. Наручники на моих кистях — тоже. Левая рука, в которую сделали укол, слегка онемела. Впрочем, это могло быть и от длительного лежания.
Куда же меня занесло на этот раз? Кто эти красавчики недюжинной ловкости и девушка с очаровательной улыбкой?.. У полиции ко мне вроде бы никаких претензий быть не должно. Пока, во всяком случае… Общественного порядка я не нарушал, законы, насколько возможно, уважал, кредитка моя в полном ажуре. Труп гранатометчика в Лонгвилле полиция со мной связать не могла, остальное произошло недавно, и никакая полиция за это время не успела бы раскрутиться. Даже если и донесли… А кто мог донести-то? Лина, которая была моей сообщницей?.. Во мне проснулся страх: я вспомнил новость, сказанную Арабеллой. И понял, что во всем происшедшем перед арестом вполне мог быть вариант, и вариант совершенно элементарный. Организация побега, фиксирование сцены убийства охранника на видеопленке — и вот вам материал для шантажа!.. Не знаю, как кригеры, а ЮНДО вполне могла организовать подобную пакость. ЮНДО, правда, ни к чему избирать объектом провокации меня, для нее бы больше подошли, скажем, Санчес или седой… А Лина? А Лина — нежелательный свидетель!.. Мне стало по-настоящему страшно. Девчонка в явной опасности, а я сижу неведомо у кого в гостях. Еще одна ошибка классного диггера! А что, если все эти опасения уже стали запоздалыми? Ведь я не знаю не только где я, но и сколько прошло времени. Час, сутки, неделя?.. Сколько я провалялся без — памяти на этой тахте?
Щелкнул замок. Дверь распахнулась. На пороге стоял Санчес с подносом в руках.
— А вот и я! — сказал он и, поставив поднос на столик, уселся. — Ешь.
Я поскреб подбородок и обнаружил, что щетина на нем невелика. Не более, чем суточная. Это было приятное открытие.
— Ешь, не стесняйся! — сказал Санчес.
На подносе стояли тарелка с бутербродами и чашка кофе. Есть не хотелось, однако я взял бутерброд: неизвестно еще, когда появится такая возможность.
— Как самочувствие? — спросил Санчес.
Я промолчал.
— Прыткий ты оказался! — сказал Санчес. — Впрочем, мы на тебя не в претензии. С доктором все равно надо было кончать. Человек, работающий на двух хозяев, надежностью не отличается. Никогда не знаешь, что от него ждать.
Я жевал, глядя в сторону.
— Чего молчишь? Бойкот решил мне объявить?.. Зря!.. А вообще как знаешь! Ты и так уже для нас все сделал.
Я перестал жевать.
— Что это я для вас сделал?
— Все, что надо!
Он закинул ногу на ногу и посмотрел на меня с издевательской жалостью.
— Доктора ты убил?.. Убил! Я в этом уверен! Это раз. Шифровку своим дал? Наверняка дал! Это два.
— Подумаешь!.. В особняке доктора прямых улик против меня нет. Что же касается шифровки, то вообще не пойму, чем она может быть для вас полезной.
Он рассмеялся.
— Никогда не думал, что у ЮНДО такие тупые сотрудники!.. А ты знаешь, мы сами готовили тебе побег из “Сиреневой веточки”, только Лина нас опередила.
— Где она?
— А тебе какое дело? — ответил он вопросом на вопрос.
Я смотрел на него, стараясь сдержаться.
— Что, хороша девочка? — Санчес подмигнул. — Вот только не староват ли ты для нее?
— Это уж мы как-нибудь сами разберемся, не спрашивая твоего братского благословения.
— Ну-ну!.. Только для начала надо бы в живых остаться!
— Угрожаешь?
— Я?! Что ты! Ни в коем случае! Мы тебя теперь наоборот, охранять будем. Ведь ты наш свидетель. А вот ЮНДО ты, пожалуй, потребуешься как виновник!
— Виновник чего?
— Большого скандала!.. А как еще назвать нападение на ресторан?.. Что? Неужели ты не представил “Сиреневую веточку” в роли резиденции FMA в Тайгерленде?
Я закусил губу. Меня опять обвели вокруг пальца.
— Да-а, — сказал Санчес — Не везет ЮНДО с агентами в нашем поселке! Один дезу выдал, теперь второй то же самое делает. Нельзя же быть таким наивным! А может быть, Лина выполняла мое задание?
— Не верю тебе! — Я сжал кулаки: меня била дрожь. — С каким бы удовольствием!..
— Руки коротки! — Он вытащил из кармана пистолет. — Я бы тебя тоже!.. Ты и твои друзья мне всю жизнь сломали. — В голосе его заклокотала еле сдерживаемая ненависть. — Я был блестящим офицером. А вы из меня сделали убийцу и провокатора… Я должен вот сидеть и ждать, чтобы вы как можно больше невинных людей постреляли!.. Ну ничего, скоро мы предъявим вам обвинение! И в дискриминации предъявим, и в нарушении Декларации прав человека, и в государственном терроризме!.. — Он вдруг махнул рукой. — А, что там говорить!.. — И замолк.
Молчал и я. Сказать было нечего: в чем-то он был прав.
— Ладно, — проговорил он скрипучим голосом. — Недолго ждать осталось. Уже ночь на дворе… У нас там видеокамеры стоят, мы всю атаку заснимем. Будет для суда материал. — Он посмотрел на меня, и во взгляде этом уже не было ненависти, а была бесконечная, смертельная усталость. — И корреспонденты антиюндовских газет у нас в засаде сидят!
Я тоже успокоился. От меня больше ничего не зависело. Мелькнула даже мысль, что если бы удалось сейчас дать шифровку Алкиною, я бы еще сто раз подумал, о чем в ней сообщать. Впрочем, эта мысль была уже чистейшим предательством, и я ее с негодованием отмел. И постарался не заметить, что негодование это было совсем рядом с ложью. Кто-то нашептывал мне изнутри, что во всей данной истории я выгляжу далеко не на уровне, а если уж быть перед собой честным до конца, то и вся история выглядит мерзко и отвратительно, и единственное светлое пятно в ней — Лина.
— Приведи ко мне сестру, — сказал я Санчесу.
— Нет, — ответил он. — Забудь о ней.
— Тогда убирайся к черту!
— Сейчас уберусь!.. Есть только еще одна загадка, которую мне хотелось бы разгадать. — Он убрал пистолет и вытащил из нагрудного кармана фотографию. — На, посмотри.
Я взял фотографию в руки. Кровать, стена над кроватью украшена ковром с изображением тигриной пасти, на кровати незнакомый мне молодой парень.
— Кто это? — спросил я.
Ответить Санчес не успел. Где-то вдруг пророкотала пулеметная очередь. Санчес вскочил, выхватил фотографию у меня из рук и, повалив столик с подносом, опрометью бросился к выходу. Дверь он, впрочем, закрыть не забыл.
Я на всякий случай сполз с тахты и перебрался в угол, слева от двери: когда стреляют, лучше быть пониже и в сторонке.
Захлопали выстрелы, но не это казалось главным. Мир быстро изменился, из него уходило что-то мое, родное, сокровенное. Черной ямой разверзлась тигриная пасть, крутануло вокруг меня стены, заструился перед глазами серебристый воздух. Я зажмурился и сразу же услышал, как сквозь сухой треск ухнули два сочных взрыва: это пришел Алкиной с ребятами. Я снова открыл глаза, и меня потащило. Мелькали неясные картины. Постепенно все проявлялось, но проявлялось отдельными пятнами, длинной цепочкой мало связанных друг с другом событий. Словно кто-то перелистывал книгу, перепрыгивая сразу через десятки страниц, а потом возвращаясь обратно. Многое было сейчас неважно, и я загонял эти картины в небытие. В ответ оттуда выходили другие, те, что были нужны, и я холил и лелеял их, пока они не приживались. Я словно вырывал из книги отдельные страницы, оставляя другие под гладким тяжелым переплетом. Они вырывались из-под переплета, всплывали, стремились ко мне, а я сопротивлялся, отталкивая их, презирал и ненавидел. И некому было объяснить, что у меня нет на них прав, у меня нет над ними власти, потому что это были страницы из Книги жизни. И самое ужасное состояло в том, что она, книга эта, была ЧУЖАЯ, я не должен был трогать ее. Но продолжал смотреть…
Вот далекое детство. Белые одинаковые домики. Много окошек. Одинаковые незнакомые высоченные деревья. Часто вокруг меня люди в одинаковых белых халатах. И всегда мама с отцом.
Мы живем втроем в одном из белых домиков. Этот дом наш.
В других домиках живут другие — тоже по трое. Двое взрослых и ребенок. Иногда взрослый один, и тогда в домике только двое. Стоят домики в густом лесу. Недалеко течет большая широкая река. Мы часто ходим на берег посидеть на камнях и посмотреть на воду. Лишь посмотреть, потому что к самой реке не подойти. Отец как-то сказал, что не пускает силовое поле.
— А зачем оно, это силовое поле? — спрашиваю я.
Мама молчит.
А отец молчать не любит.
— Это теперь вместо колючей проволоки, — произносит он непонятную мне фразу.
Мама смотрит на него и качает головой.
Следующая страница. Мы в комнате с зелеными стенами и белым потолком. Я уже знаю, что это кабинет врача. Меня водят сюда каждую неделю. И по другим кабинетам тоже. Это называется “очередной осмотр”.
— Вам повезло! — говорят маме. — Поздравляем!
— Мы можем уехать? — спрашивает мама, голос ее дрожит.
Врачи делают строгие лица и прячут глаза.
Следующая страница. Мы в комнате, которая называется гостиной. Эта комната, для гостей, но гости к нам не ходят. Там бываем только мы, и я говорю, что ее надо называть “настиной”. А мама мне говорит:
— Илья! Иди погуляй.
Я выхожу из настиной, но гулять не хочется, и я остаюсь в коридоре. Мне почему-то страшно. Сквозь закрытую дверь слышен голос отца.
— Пойми, Анна, — говорит он. — Я здесь больше не могу… Зачем терять лучшие годы жизни? Ведь нам с тобой и так повезло: мы вполне можем жить на Большой земле…
Мама молчит.
— Мы вполне можем быть полезны обществу, — говорит отец. — Ты вспомни, какие надежды на тебя возлагали в университете. Ведь мы же — гении! Это не я так считаю, ты знаешь. Так считает мой Сан Саныч и твой Верещагин. Разве не правда?
Мама молчит. Отец принимается ходить по комнате. Я хорошо слышу его шаги.
— Что ты молчишь? — говорит он. — Так же нельзя!.. — И вдруг крик. — В конце концов, ты сама во всем виновата! Это тебе захотелось иметь ребенка!
Мама молчит.
— Анна! — Отец почти стонет. — Нельзя же так! Лучшие годы провести в этом лагере!.. Неужели он тебе дороже?
— Подлец! — тихо говорит мама. — Уходи!
Распахивается дверь. Отец выскакивает в коридор и натыкается на меня. Я в ужасе закрываю глаза, мне кажется, что он убьет меня Но он пробегает мимо.
— Дура! — кричит он из прихожей. — Сгниешь здесь!
Я вхожу в комнату. Мать сидит в кресле, закрыв лицо руками. Как будто ее кто-то ударил.
Следующая страница. Мы провожаем отца. Он уезжает в командировку. Мы идем к воротам и забору, которые маскируют силовое поле со стороны дороги. Ворота сделаны из металла, а забор из камня. От небольшого домика около ворот шагают двое. Один в военной форме. Отец протягивает ему какую-то бумажку. Военный внимательно рассматривает ее. Спрашивает:
— Насовсем?
Отец кивает. Ворота открываются медленно.
— Счастливой жизни на Большой земле! — говорит отцу штатский, и мне кажется, что он с отцом заодно.
Военный прикладывает руку к фуражке.
Отец кивает и идет сквозь ворота. Мы смотрим ему вслед. Ворота начинают закрываться. Я вижу, как отец оборачивается, но взгляда его поймать не успеваю: ворота закрылись.
— Он не вернется? — спрашиваю я.
Мама молчит.
Мы идем домой, опустив головы.
Следующая страница. Я гуляю в парке. Иду по аллее. Навстречу мне четверо. Шагают в ряд. Трое из нашего, второго класса. Петька Данько, у которого на правой руке два пальца, а на левой — три. Матвей Карагулько, скрывающий под голубой шапочкой голую лысину. Пес-Вовик, покрытый с ног до головы серой шерстью. У него даже на ладошках шерсть, и ему очень трудно писать на уроках. С ними Тонька из третьего класса. Платье на груди у Тоньки оттопырено. Я знаю, что там у нее большая титька, как у взрослых женщин. Только одна, посередине. А в остальном она — девчонка как девчонка. Лихо играет в волейбол и любит драться.
Они подходят и окружают меня с четырех сторон.
— А вот и Красавчик, — говорит Пес-Вовик.
Тон его мне не нравится, я сжимаю в карманах кулаки.
— А что, ребята? — говорит Тонька. — Не дать ли ему разок?
Трое бросаются на меня. Тонька до времени в стороне. Потасовка идет жаркая, но я пока просто отбрыкиваюсь, так как знаю, что все они слабаки. Кроме Тоньки. Тут Петька вцепляется своими двумя пальцами мне в ухо, и я вдруг понимаю, что они хотят многого. Петька вот хочет оставить меня с одним ухом. Ему кажется, что так я буду больше похож на него. Приходится ударить его в скулу. С двоими я расправляюсь быстро. Голубая шапочка Матвея втоптана в дерн, все трое громко ревут. И тут на меня надвигается Тонька. Это противник крепкий, но с девчонкой драться мне не хочется. И не потому что боюсь. Я убегаю. Тонька вдруг оказывается у меня на дороге. Я поворачиваюсь и бегу в другую сторону, но Тонька опять передо мной. Она поднимает длинные руки. Мальчишки перестают реветь и только громко сопят. Тонька тянется руками к моей шее. И тогда я бью ее кулаком, но не в скулу, а посередине груди, прямо в титьку. Тонька охает, хватается за нее обеими руками и падает на колени. Я без оглядки убегаю прочь.
— За что они меня так ненавидят? — спрашиваю я маму.
Мама меня не ругает.
— Ты должен был пожалеть их, — говорит она грустным голосом. — Особенно Тоню.
— Но ведь они меня не жалеют! — кричу я и принимаюсь реветь.
После этого несколько дней учителя приходят ко мне домой. Это называется “индивидуальное обучение”. Потом я снова иду в школу. Моих противников в классе нет. Мама говорит, что их перевели в другое место. Тоньку я тоже больше не вижу. И не жалею. Но через несколько лет я узнаю, что все они умерли. И мне почему-то кажется, что это я виноват в их смерти. Я иду к маме.
— Глупости! — кричит она. — Разве ты не знаешь, что дети часто умирают?
Я это знаю. В школе не раз бывало, когда один из учеников вдруг переставал приходить на уроки, а через несколько дней мы узнавали, что он умер. Чаще всего это были те, кто совсем не похож на меня и на взрослых. Но иногда умирали и такие, как я, Мишка Пась умер прямо на уроке географии. Упал, подергался и затих.
— Дети умирают, — говорит мама, — и отнюдь не ты в этом виноват.
— А кто? — спрашиваю я.
Мама только пожимает плечами.
Следующая страница. Я сижу за столом и делаю уроки. В комнату заходит мама.
Я вжимаю голову в плечи и влезаю носом в книгу.
А потом она думает такое, что меня бросает в краску. Губы мои начинают дрожать, и хочется расплакаться от ее горя. Мама подходит и заглядывает мне в лицо.
— Что с тобой? — спрашивает она.
Я только мотаю головой.
Мама не знает, что я слышу мысли других людей. И никто не знает. Я никому не говорю об этом. Мне почему-то кажется, что так будет лучше. И хотя я умею это делать не всегда, а только временами, мне уже известно многое из того, что неизвестно никому из многих сверстников.
Я знаю, что место, где мы живем и учимся, называется спецсанаторием Института генетических мутаций Академии наук СССР. Я знаю, что информация об этом институте закрыта. Мне известно, что подобные санатории имеются в Соединенных Штатах и Японии, и сотрудники всех институтов имеют постоянные контакты друг с другом. Мне известно, что в этих заведениях живут и учатся дети., предки которых попали под радиационные удары в Хиросиме, Нагасаки и при авариях на атомных электростанциях. Я знаю, что у некоторых мутации не имеют никакого отношения к радиационным ударам и носят химический характер, но все равно за глаза нас всех называют “внуками Чернобыля”.
Большинство из нас всю жизнь живут на территории спецсанаториев. Здесь они появляются на свет, учатся, влюбляются, здесь рождают своих уродов-детей и здесь умирают, как правило пережив свое жуткое потомство. Иногда природа делает финт, и рождаются плюс-мутанты. Им разрешают жить на Большой земле, но все они дают подписку о том, что не будут иметь детей. В противном случае они обязаны немедленно сообщить о беременности властям, переехать в санаторий и жить здесь до тех пор, пока ребенок, если он нормален, не вырастет. Или не умрет, если ненормален. Все это теперь известно мне, но я скрываю свое знание даже от мамы.
— Илья, — говорит мама. — Мы уезжаем.
— Куда? — спрашиваю я.
— В другое место, — говорит мама. — Там тебя будут учить жизни на Большой земле.
И я понимаю, что судьба моя круто сворачивает в сторону.
Следующая страница. Периоды, когда я могу слышать чужие мысли, приходят все чаще и чаще. Слава богу, хоть ночью я избавлен от этого умения и могу отдохнуть от чужих дум. Днем же они настигают меня в любое, порой самое неподходящее время. Это становится просто невыносимым, и я в такие часы стараюсь спрятаться подальше от людей. Благо, я слышу их только на близком расстоянии, в пределах пятнадцати — двадцати метров.
Мы с мамой уже полгода в другом санатории. Здесь живут несколько мутантов со своими родителями, но встречаться друг с другом нам не дают. Говорят, что это нам не нужно.
Обучение идет полным ходом, и я уже знаю, что за силовыми полями течет совсем другая жизнь, которой живут обыкновенные, нормальные люди.
Иногда я спрашиваю у мамы, где мой отец. Мама пожимает плечами, но я знаю, что он живет где-то в Москве. Он сменил фамилию и стал крупным ученым. Ни нового его имени, ни адреса мама не знает и знать не хочет. Она выбросила его из сердца и живет только ради меня, но я знаю, как бьет по ней животная природа человеческого тела. Иногда мне хочется сказать ей, что, когда мы улетим на Большую землю, она сможет отыскать его, но сдерживаюсь, потому что боюсь, что тогда мамины мысли будут для меня совсем непереносимыми. Мне и так становится все тяжелей и тяжелей жить рядом с ней. Странности моего поведения незамеченными не остаются, мне устраивают сеансы психотерапии, не ведая, что лучшим лекарством было бы одиночество.
Периоды глухоты, когда я не слышу думы людей, наступают все реже. Самое грустное состоит в том, что люди, окружающие меня, как правило, несчастны, и несчастье это постоянно на меня давит. Непосильный груз, взваленный на слабые плечи, приводит меня к мысли о самоубийстве. И только осознание того, что смерть моя будет и маминой смертью, удерживает от необратимых поступков.
Мне становится хуже и хуже, и, наконец, когда я обнаруживаю, что периоды глухоты пропали совсем, я иду сдаваться. Иду не к маме, иду к своему наблюдающему врачу Ивану Петровичу. Дядя Ваня мне, естественно, ни капли не верит. Доказать правоту своих слов мне труда не составляет. И тогда он страшно пугается.
Страница следующая. Я иду домой, водрузив на голову только что переданный мне доктором шлем. Шлем сделан из какого-то сплава и довольно тяжел, но что значит эта металлическая тяжесть по сравнению с живой тяжестью человеческих мыслей?.. Я весел и счастлив, потому что впервые за последние три дня могу увидеть маму. Все это время меня держали в наскоро сваренной из металлических листов камере, стенки которой экранируют ауру. За эти дни для меня изготовили шлем, и я иду по аллее, время от времени поглаживая рукой его округлую гладкую поверхность, и пытаюсь представить себе, что делала без меня мама.
— Мама! — кричу я, войдя в прихожую. — Мама, это я!
Меня вдруг одолевает неудержимое желание услышать мамину радость. Это в последний раз, клянусь я себе и снимаю шлем. И с удовлетворением обнаруживаю, что ко мне вернулась глухота.
— Мама! — кричу я и пинком ноги распахиваю дверь. — Мама! Ура!!!
Обеденный стол с середины комнаты отодвинут в сторону. Вместо люстры висит под потолком неестественно вытянувшееся человеческое тело, и длинные стройные мамины ноги носками почти касаются пола.
Шлем вываливается из моих рук и с оглушительным грохотом падает на паркет. Я опускаюсь на четвереньки, подползаю к маминым ногам, обнимаю их, силясь приподнять ее. Ноги еще теплые.
— Мама! — шепчу я. — Зачем же ты?..
Мама молчит.
Страница следующая. Мы с дядей Ваней сидим у него в кабинете. На голове у дяди Вани шлем. Такой же, как у меня. Теперь все, кто встречается со мной, носят эти шлемы.
— Как ты себя чувствуешь? — осторожно спрашивает дядя Ваня.
— Нормально, — вяло отвечаю я.
Дядя Ваня пристально смотрит на меня.
— Слушай, Илья, — говорит он. — Кажется, появилась возможность помочь тебе!
— Да, — говорю я.
— Да приди ты в себя! Мать ведь уже не вернешь, а жить дальше все равно надо.
— Да, — говорю я.
— Сейчас сюда придут два человека. Они врачи. Увезут тебя в клинику. Там тебе сделают операцию, и ты снова станешь обычным человеком.
— Мутантом, — говорю я.
— Что?
— Обычным мутантом.
Дядя Ваня молча машет на меня рукой.
Открывается дверь. В кабинет входят двое. Здороваются, усаживаются в кресла, внимательно разглядывают меня. На головах шлемы.
— Здравствуй, Илья, — говорит один из них, высокий худощавый брюнет. — Меня зовут доктор Анри Гиборьян. А это, — он кивает на второго, — доктор Гюнтер Бакстер. Иван Петрович рассказал тебе, зачем мы прилетели?
— Да, — говорю я.
— Ну и что ты скажешь? — Гиборьян смотрит на меня напряженно. Словно от моего ответа зависит его жизнь.
— Я согласен, — говорю я.
Они сразу оживляются, начинают улыбаться друг другу и мне. Я тоже хочу улыбнуться, но лицо не слушается.
— Сколько тебе лет? — спрашивает Гиборьян.
— Семнадцать.
— Самое время выходить в мир.
— Давненько я не бывал в Сибири, — говорит доктор Бакстер дяде Ване. — Прекрасные у вас места!
— Да, — отвечает дядя Ваня, глядя на меня. — Места у нас удивительные!
Они прощаются с дядей Ваней. Он, слегка помедлив, протягивает руку и мне.
— Ты не хочешь взять с собой что-нибудь из личных вещей? — спрашивает меня доктор Гиборьян. — На память.
— Нет, — поспешно говорю я.
Он понимающе кивает головой.
— Самолет ждет нас, — говорит он.
Я встаю.
— До свиданья, дядя Ваня. Я еще вернусь к вам, и мы сможем поговорить без этих проклятых шлемов.
— До свиданья, Илья! Будь счастлив!
В дверях я оглядываюсь. Дядя Ваня с грустью смотрит мне вслед.
Страница следующая. Я в клинике. Масса врачей. Сплошь мужчины. Ни одной медсестры. Все в шлемах. На мне шлема нет. Зато стены помещений, в которых я бываю, задрапированы металлизированной сеткой. Меня готовят к предстоящей операции.
Доктор Гиборьян заявляет, что такому унылому хилятику, как я, операции не вынести. Я не обижаюсь, хотя, честно говоря, всегда считал себя крепким парнем. Наверное, я казался себе таким рядом с Псом-Вовиком, Матвеем Карагулько и другими минус-мутантами.
— Тебе нужно набрать мышечную массу, — говорит доктор Гиборьян. — Чем больше масса, тем легче перенести тяготы операции. Пойдем — познакомишься с тренером…
В течение нескольких недель лечение сводится к систематическим уколам и постоянным занятиям на спортивных тренажерах. Бег, прыжки, плавание, поднятие тяжестей, восточные единоборства…
Время от времени доктора устраивают “обмер тела”. Тело, естественно, мое. Проанализировав полученные данные, меняют типы физических упражнений. И опять занятия — до изнеможения, до красных чертиков в глазах. И уколы… Порой мне начинает казаться, что меня готовят не к медицинской операции, а к очередным Олимпийским играм. Вот только не знаю, по какому виду спорта. Да и допинговый контроль не пройти. Так что с соревнованиями придется подождать.
Вскоре, после очередного обмера, доктор Бакстер объявляет, доктору Гиборьяну:
— Антропометрическая тождественность — девяносто пять процентов!
Гиборьян хлопает его по шлему на голове и подмигивает мне, дружески пожимает руку.
— Вот теперь ты крепок телом, — говорит он. — А как насчет духа?
Я молча пожимаю плечами.
Страница следующая. Я лежу на операционном столе. Вдоль стен приборы, приборы, приборы. Никогда еще я не видел столько приборов. От них тянутся к моему телу тонкие пальцы разноцветных проводов и шлангов. Руки и ноги мои пристегнуты к операционному столу. Чуть в стороне я вижу внимательный глаз телекамеры. Гиборьяна не вижу.
— Генератор? — говорит доктор Бакстер.
— Вышел на режим, — отвечает невидимый мне кто-то.
— Назови себя, — говорит мне доктор Бакстер.
— Илья Муромов, — говорю я. — Плюс-мутант, уроженец Сибирского спецсанатория НИИГМ АН СССР.
— Хорошо, — говорит Бакстер. — Отлично! Через несколько часов ты мне скажешь то же самое. Но я буду уже без шлема. Как и ты сейчас. Не боишься?
— Нет, — говорю я. — Я вам верю.
Доктор кивает кому-то в сторону.
— Начали!
И я проваливаюсь в вязкую бесцветную тьму.
Страница последняя. Я лежу на койке и по некоторым малоуловимым признакам понимаю, что койка эта отнюдь не из моего дома. Слегка прихватывает левую руку. Вытаскиваю ее из-под одеяла и внимательно рассматриваю. Рука как рука. Пытаюсь понять, где я и как сюда попал. Тщетно.
Открывается дверь. Вваливается знакомый, длинный и черный Анри Гиборьян, псевдоним Алкиной. На голове дурацкий серебристый шлем.
— Привет!
— Привет! — отвечаю.
— Ты помнишь себя?
— Конечно! — говорю. — Диггер ЮНДО Жюль Карне, псевдоним Орфей. Давний приятель одной дубины по прозвищу Алкиной.
— Прекрасно! — Алкиной сияет. — Рад за тебя!
— Что у тебя на голове?
— Украшение… Как себя чувствуешь?
— Нормально. А что со мной было?
— Плохо с тобой было. Отделали тебя так, что еле по кусочкам собрали.
Я снова вытаскиваю из-под одеяла саднящую левую руку.
— Вот-вот, — говорит Алкиной. — Руку нашли позже всего остального.
— Кто это меня? — спрашиваю.
— Кабы знать!
— А где я?
— В нашей клинике, в Швейцарии.
— У Бакстера?
— У него, родимого. Он тебя и собрал. Так что можешь считать его своим вторым отцом.
— Бакстер свое дело знает, — говорю я удовлетворенно. — А что это у тебя за шлем на башке? В космонавты собрался?
— В космонавты собираться предстоит тебе. Но об этом несколько позже, когда совсем выкарабкаешься. Скажу только, что отныне ты — Жюль Карне, псевдоним Ридер.
— Сероват псевдоним-то! Раньше был красивее…
— Зато полностью соответствует действительности.
Алкиной дружески треплет меня по плечу и, кивнув на прощанье, выкатывается из палаты. Я в изнеможении откидываюсь на подушку и тут же отключаюсь.
5.1. Я в руководстве ЮНДО оказался не сразу. В самом начале, вскоре после заключения Договора, судьба мне мило улыбнулась. В отличие от десятков тысяч офицеров французской армии, уволенных вчистую, меня направили во вновь создаваемую спецчасть, призванную способствовать Великому Процессу разоружения. Сами понимаете, отношение к Договору изначально было неоднозначным: очень многим не слишком-то улыбалось превращаться из доблестных вояк в мирных обывателей. Спецчасти помогали этаким колеблющимся сделать решительный шаг… Впрочем, инциденты случались довольно редко. В обществе царила самая настоящая эйфория, и немалая часть увольняемых находилась под ее гипнозом. Непросто, знаете ли, переть против всего человечества.
Вот и сохранить бы эту атмосферу надолго!.. Увы, нормальное общество не способно все время жить в состоянии опьянения. Рано или поздно наступает пора похмелья, и тогда… Ведь в отличие от алкоголиков общество похмеляется человеческой кровью…
Да еще и ошибок наворотили целый Эверест. И первой стало, по-моему, решение возложить юридическую ответственность за процесс на специально созданную организацию — ЮНДО. Правительства разных стран явно стремились отойти в сторону, переложив всю тяжесть проблемы на плечи самих военных: вы, мол, все это строили — вам, парни, и разрушать! Вон вы у нас какие герои!.. Даже президенты России и Америки — застрельщики процесса — скрепив Договор своими подписями, умыли руки. Мавр, мол, сделал свое дело — мавр может уходить!.. Уйти-то и впрямь пришлось — избиратели заставили, ну да было уже поздно. К тому времени обратная связь ЮНДО с общественными организациями, которые могли бы вносить коррективы в пути и темпы развития процесса, была утеряна. Кроме того, лидеры многих стран так называемого “третьего” мира и вовсе не желали настоящего разоружения. Их идеалом было исключительно разоружение соседей, и они были не прочь сыграть на ошибках, которые совершили другие… Так и пошло дело вразнос!
Теперь-то понятно становится, что разоружение, по-видимому, процесс постепенный и очень длительный. Что главные проблемы здесь не военные и не экономические, а социальные. Мы же пытались сломать социальные проблемы не путем медленных, с оглядкой, реформ, а самым настоящим революционным тараном. Как будто человечество до сих пор не разобралось, чем заканчиваются революции.
Впрочем, это я сейчас такой умный. А в ту пору, как и многие, считал, что мое дело: ать-два, задача ясна, приказ выполнен! Имеется начальство, оно и должно ломать голову. Армия есть армия: если каждый приказ оспаривать, то это уже будет стадо, а не доблестное воинство. Хотя, надо сказать, находились и сомневающиеся, находились… Но разговор с ними был коротким. Вызовет полковник: “Ты что, против разоружения?!” — “Нет, но…” — “Никаких “но”, у нас здесь не парламент!” И через пару месяцев приказ о демобилизации в связи с реорганизацией.
Так что я помалкивал себе да и приказы начальства выполнял. Конфисковывал оружие, громил арсеналы, разгонял демонстрации демобилизованных, поощрял отличившихся… Дальше — больше. Конфисковывал контрабанду (на девять десятых то же оружие!), громил в лесах базы (те же арсеналы, только подпольные!), разгонял демонстрации (теперь уже в поддержку демобилизованных!), поощрял отличившихся….. И меня тоже поощряли. Спецвзвод, спецрота, спецбатальон, начальник штаба спецподразделения, командир этого спецподразделения, спецуполномоченный западноевропейского подсектора Восточного сектора Секретного отдела ЮНДО, начальник вышеупомянутого подсектора… Ступенька за ступенькой, прыжок за прыжком, поощрение за поощрением…
Но вот скребут с некоторых пор на душе кошки, гложет меня одна мысль: почему для того, чтобы человек перестал убивать другого человека, надо угробить несметное количество народу? Или это удел всех, кто двигает прогресс?.. Конечно, если смотреть по большому счету, то все эти Бывшие Военные и их приспешники — всего лишь колдобины на дороге истории, тщетно пытающиеся остановить колесо развития. Колдобины, правда, живые, мечущиеся, разумные, но их жизнь, метания и разум направлены лишь на одно — столкнуть колесо с широкой проезжей части на обочину, в грязь и болото, где оно поневоле остановится… А с другой стороны, вернешься с задания, устроишься под горячим душем, смывая с тела пот, только разогреешься и успокоишься, и тут мыслишка, гаденькая такая, подлая: “А то ли это развитие? То ли колесо, если его ось приходится смазывать этакими потоками крови?! И не в тупик ли скрипим?..”
И наверняка не у меня одного были такие мысли. Или вы думаете, от несчастной любви повесился в сортире Жердина Хантер? Или полагаете, что в припадке геопатриотизма бросился под танк кригеров Филиппинец? Не с гранатой, между прочим, бросился, а просто так, ни с того ни с сего. Следователи посчитали: с перепугу, но кто из них знал Филиппинца, как знали его мы? Филиппинец боялся только одного — пули в живот. Не в голову и не в ногу, а именно в живот. И потому носил усиленный бронежилет, весивший больше обычного, хотя это и требовало от Филиппинца лишнего часа физических упражнений каждый день. Такому бронежилету был страшен только гранатомет. Он, этот жилет, не очень-то и пострадал от гусеничных траков. Я знаю, я видел его. И то, что осталось от Филиппинца, видел. А следователем, думается, истина и не нужна была вовсе…
Потом, когда я ушел с непосредственной “работы”, стало полегче. Все-таки когда сам не видишь выпущенные наружу кишки и мозги, все происходящее становится чем-то абстрактным, далеким, тебя вроде бы и не касающимся. Но мысли не уходят, они остаются и продолжают кусать за сердце в самое неподходящее время. Я и в глазах других видел чувство вины перед всем миром. Я видел, как смотрел на мир перед своей отставкой бывший начальник Глинки Сковородников. Все мы люди. Это только у Рыманова в глазах стылое железо. Поначалу я думал, что так и должно быть, ведь русские они все такие. Но потом я познакомился с Громовым, Сковородниковым, сотнями других русских, и все они — люди как люди. Но почему-то именно Рыманов шагал к вершине пирамиды. Я ничего не имею против Рыманова: он умен, находчив, смел, у него отличная реакция, но в глазах у него стылое железо… Его почему-то никто не любит. Он отличный парень, хороший товарищ, он весел, когда надо веселиться, и серьезен, когда не до веселья, он умеет сказать над свежей могилой, под грохот салюта, проникновенные слова, такие, что с трудом проглатываешь комок в горле… Но в глазах его стылое железо!
Говорят, он отголосок прошлого века. Говорят, лет семьдесят назад среди русских было много таких. Не знаю, я не спец по истории России, но сомневаюсь, потому что государство таких людей долго существовать не может: они перегрызут друг другу глотки. А Россия жива и поныне… Но, наверное, ЮНДО нужны именно такие люди, ведь не зря же он так быстро выдвинулся из самых низов… Может, будь в ЮНДО побольше таких парней, как Рыманов, — и не валандались бы мы с кригерами столько лет. И не было бы вовсе “Мэджик стар” с обширным радиоактивным заражением. И не убили бы моего приятеля Жюля Карне…
Но мы такие, какие есть, со всеми нашими недостатками, и Рыманов среди нас один. Исходит от него некая магическая сила. Уж он бы на месте Вацлава Глинки не застрелился. Уж он бы нашел выход. А вот начальник мой бывший свел счеты с жизнью. Видно, господа кригеры накопили что-то против него, несмотря на всю нашу секретность. Не случайно же, в самом деле, приходил к нему этот неизвестный.
А вообще, клянусь мамой, мне вся эта история не нравилась с самого начала. Но начальство скомандовало — деваться некуда! Умри, но исполни во славу! Вот и исполнили…
Но это я так, в порядке ерничанья. А сложилось все очень серьезно: Карне был наш лучший диггер, зубы мужик съел на этой работе. И кокнули его вчистую, без всякой надежды на будущее. В Ассоциации тоже не дилетанты ошиваются. Так что прощай, друг мой Жюль Карне, псевдоним Орфей, товарищ по оружию и приятель в жизни. Бакстер только и успел некроматрицу записать, в надежде на хорошего акцептора. Это он уже потом нам все объяснил: и идею, и возможности, — и об отсутствии гарантий не забыл сказать. А шеф-то и ухватился! Им, шефам, на самого Жюля, конечно, плевать, главное, чтобы диггера не потерять. А тут еще и багаж Жюля сохраняется. Нового-то диггера готовить, сами понимаете, сколько надо. Это не фунт изюма сжевать! А такого, как Жюль, ни с каким изюмом не сделаешь, такие от бога, раз в столетие появляются!..
Уж если пруха пошла, то всегда цепочкой. Как раз в эти же дни приносят сногсшибательную информацию об интересном пацане из Сибирского спецсанатория, одной из кормушек, где “внуков Чернобыля” пасут. Слетали мы с Бакстером туда, привезли парня. Ничего пацан, только подавлен очень. У него как раз мать руки на себя наложила. Понятное дело, наложишь, когда осознаешь, какого монстра на свет божий произвел. Даже если сынок твой — красавчик красавчиком, у мутантов бывают такие расклады. Да и парня жаль, как ему жить с таким даром? Всю жизнь с металлическим горшком на голове ходить?.. Тоже руки на себя наложишь!
Ну, наши и смекнули, что такой дар для агентурной работы поистине дар божий! Да еще Бакстер покумекал вокруг парня, покрутил его, пощупал своими приборами и объявил нам, что уровень чувствительности может резко снизить (это, так сказать, для повседневного употребления), а для пиковых ситуаций можно на время повышать. Это, правда, для парня не совсем безопасно, но все же хлеб. Иначе-то ему все равно не жить, сам бы себя кончил. Бакстер в этих мутантских делах маракует, сам плюс-мутант. Вся разница в том, что пацан сибиряк, а родина Бакстера — штат Колорадо.
В общем, как скроили, так и сшили. Пошел я смотреть на новичка. Захожу в палату — батюшки! — Жюль передо мной. Собственной персоной! С того света явился!.. Этого даже Бакстер не сумел толком объяснить. Он-то, когда матрицу Жюля на пацана переписывал, думал, что получит молодого парня с опытом агентурной работы, присущим такому зубру, как Жюль. А тут лежит перед нами сорокапятилетний мужик. Жюль и Жюль! У нас чуть крыша не поехала. Но оклемались, все, как говорится, к лучшему. Однако заходили к нему поначалу в шлемах, пока не убедились, что без активатора он ничего не слышит. А здесь и еще одна вещь выясняется. Оказывается, когда ты на него смотришь или по телеку за ним следишь, он — Жюль. А вот если сфотографируешь его или видеозапись сделаешь — ан нет! — не Жюль это перед тобой, а семнадцатилетний пацан Илья Муромов. Но по словам и по поступкам — все равно Жюль. От такого поворота и у Бакстера мозги вывернулись. Только глазами похлопал и ни гугу!
В общем, покрутили-повертели, риск, конечно, есть, особенно, если операция в Гринкоусте затянется. Расколют этого Жюля, не иначе! Хотя, конечно, повозиться им придется, у кригеров тоже нормальные мозги, без вывертов. И вот Бакстер начинает ныть, что в такой ситуации он ничего гарантировать не может, дело, мол, новое, никем не опробованное и все прочее. И вообще такой феномен не к врагу в пасть посылать надо, а добросовестно изучать со всех сторон и с вящей прилежностью. Ну, Бакстеру-то глотку заткнули, у нас монету получает, а не в медицинском центре академика Кашпировского-младшего!
Но сами начали думать. И Глинка надумал. В случае, если потребуется ускорить операцию, предложил он такую штуку. Давайте, говорит, в случае необходимости аккуратненько выдадим Ридера Ассоциации, осторожненько так, через Артура. А для гарантии маячком подстрахуемся! Сказано-сделано! Объяснить Жюлю-2 необходимость еще одной операции труда не составило, он и так Бакстеру в рот смотрел, а операцию Гюнтер сделал на все сто процентов — никакой рентген не поможет. Разве что вскрытие трупа. Но до этого ведь еще добраться надо, а Жюля в труп превратить — еще та проблема! Во Франции, когда его — настоящего Жюля — кончали, он их десяток покрошил.
В общем, оклемался наш новоиспеченный Жюль, разработали мы ему легенду и отправили болезного космонавта отдыхать в Гринкоуст, на Солнечные Пески, в бархатный сезон. Самому ему, конечно, ни гугу. По внутренней легенде он послан найти следы пропавшего Генриха и отыскать передатчик.
И тут началось. Содом с Гоморрой!.. Глинка кончает жизнь самоубийством, Збигнева Кшижевского арестовывают, Рыманов отделывается легким испугом. Параллельно выясняются просчеты наших предыдущих руководителей, павших смертью храбрых в борьбе за… Информация об Ультиматуме просочилась в мир. Кригеры, конечно, сразу уши топориком, хоть виду и не подают. И поняли мы, что попали в ситуационную воронку, выход из которой только один — через узкую часть, куда нас и затягивает. Не время сейчас разбираться, кто прав, а кто виноват: все на волоске висит. Но я в очередной раз убедился, что дело, которым мы занимаемся, как-то тихо и незаметно для постороннего глаза из блага превратилось во зло. Грязновато стало в нашем доме. Грязновато и вонять начало. Предательством, трусостью и аппаратными играми. Воистину, благими намерениями… Думается, Глинка еще и поэтому свел счеты с жизнью. От кригеров с их шантажом он бы отбился — не из таких переделок выходил. А вот пережить крушение мечты не смог человек. Наверное, он тоже представлял себе все гораздо проще, думал — раз-два и в дамках! Наверное, он тоже думал, что разоружение — прямая дорога, по которой можно шагать семимильными шагами. Мы все так думали. И все пытались. Вот штаны и порвали! И дерьмо еще долго разгребать придется. Не только нам, но и детям нашим и внукам тоже. А может быть, и правнукам. Но сейчас главное — тут я с Рымановым согласен — выбить почву из-под Ультиматума. Чтобы все вернулось на круги своя. И тогда можно будет начинать все по новой, аккуратно, с учетом уже совершенных ошибок. Что поделаешь, задний ум — наша самая крепкая позиция. И ошибки эти мы должны исправлять сами, а не перекладывать ответственность на чужие плечи. Конечно, все мы — люди свободные. Можно, конечно, и выйти из игры. Как это сделал Вацлав Глинка. Или иным способом. Свобода, конечно, высшая категория среди человеческих ценностей. Но есть категория, которая дороже свободы. Нравственностью называется!.. Вот потому-то я и нахожусь сейчас в чреве здоровенного “Ильюшина”. Я и полсотни моих парней. Парни мои, правда, не размышляют о свободе и нравственности. Они просто-напросто выполняют задание. И слава богу!
Стратоплан несет нас навстречу ночи, туда, где притаился на берегу океана небольшой поселок под симпатичным названием Гринкоуст. Он был построен когда-то, чтобы смогли понежиться в лучах светила тысячи отдыхающих. И именно там, в этом царстве бездельников и развлечений кригеры устроили некий спецпункт неизвестного назначения. Может быть, конечно, и не только там. Потому к двум другим подозрительным точкам несутся сейчас еще два “Ила” с такими же подразделениями под началом Шарпа и Громова… В общем-то я ничего против кригеров не имею. Где-то мне даже жаль их, потому что по нашей вине они стали изгнанниками, и именно наши глупые действия вызвали их возню во всепланетном масштабе. Но класть костлявые руки на шею всего человечества — это уже слишком! Хватит с нас Хиросим! А равно и Чернобылей вкупе с “Волшебными звездами”!.. Конечно, глупость безгранична, но и ее надо вводить в какие-то рамки, иначе все человечество неотвратимо отправится к дьяволу. Тут Рыманов прав. И потому я выжму все соки из своих ребят, но эту банду мы обезвредим. Благо Жюль-2 даже сообщил нам, где ее брать. Так что остается пустячок: “пиф-паф, ой-ей-ей!”
Ребята мои мне нравятся: с такими хоть в огонь, хоть в Ледовитый океан. В лепешку разобьются, а приказ выполнят. Впрочем, больше они ничего и не умеют. Так что в успехе операции я уверен! Единственная забота — не подкинули бы кригеры какую-нибудь пакость. Что-то уж больно легко Жюль-2 расколол их, не нравится мне такая легкость. Хотя, с другой стороны, Жюль всегда был везунчиком, потому он и диггер высшей квалификации… — Тьфу, черт! Настоящего-то Жюля уже и нет, а я все о нем, как о живом…
Последние сутки перед началом операции были жуткими. Надо было собрать ребят в Ле Бурже. А ребята эти разбросаны по всей планете. Причем пользоваться пришлось не обычными каналами связи, а засекреченным блокированным спецканалом, предназначенным для таких вот экстренных случаев. И проделывать все это пришлось лично, без всяких адъютантов, чтобы исключить любую возможность утечки информации. Слишком уж многое мы поставили на карту этой операцией.
Надо было подготовить стратопланы для доставки групп, “джамперы” и блокайд-генераторы, организовать получение и доставку оружия и боеприпасов.
Правда, каждый занимался этим персонально, только для своей группы, но это не слишком-то облегчало дело, потому что требовалось избавляться от хвостов, маскировать истинную цель каждой поездки некоторым количеством лжецелей, общаться с кучей ненужных людей, чтобы спрятать от возможных соглядатаев твой интерес к нужным. И наконец стремиться к тому, чтобы действия Гиборьяна, Шарпа и Громова не выглядели похожими друг на друга, чтобы у кригеров — не дай бог! — не появилось подозрения: действия эти строго скоординированы, и, значит, готовится некая операция. Индекс “А” — это вам не пресечение вылазок демонстрантов.
Рыманов же из кожи лез вон, чтобы замаскировать эту некую операцию “мероприятиями по усилению охраны объектов повышенной опасности (подгруппа В — атомные электростанции и подгруппа С — промышленные ядерные реакторы)”. Наши в органах массовой информации вовсю разворачивали пропагандистскую кампанию прикрытия. Захлебывались телевизионные комментаторы, шелестели красочными страницами утренние и вечерние выпуски газет. Штаб-квартира ЮНДО бурлила, занятая какими-то отвлекающими действиями, и Ассоциации было просто невозможно разобраться, что же там затеяли господа из ЮНДО…
Чувствую, “Ил” начинает снижаться. Выглядываю в иллюминатор. За бортом уже ночь, крупные немигающие звезды висят совсем рядом с крыльями стратоплана: протяни руку — достанешь. Ночь — это так и задумано, это хорошо: больше шансов на неожиданность. Хотя, с другой стороны, какая тут, к черту, может быть неожиданность. Кригеры спят и видят, как мы им головы откручиваем. Так что на неожиданность надеяться не будем.
“Ил” продолжает снижаться. Перед глазами загорается предупредительный транспарант. Делаю знак ребятам. Все быстро исчезают в кабинах больших десантных “джамперов”. Десантные “джамперы” отличаются от обыкновенных. У них есть режим непрерывного полета. У полицейских генератор стоит импульсный, и потому им приходится прыгать, как блохам. Правда, мощность в момент импульса — ого-го! Хорошие машины!.. Но наши лучше. Главным образом, потому что двигатель бесшумный. Кроме того, энергия от микрореактора. Да и от пуль и осколков защита прекрасная. А то, что скорость невелика, так сегодня, к примеру, она и не понадобится. Да и невелика относительно — полторы сотни миль в час отдай и не греши!
Прыгаю в кабину ближнего к люку “джампера”, устраиваюсь в кресло. Десницкий справа от меня, остальные сзади. Надеваю наушники. Командир “Ила” уже бубнит:
— Готов, Алкиной?
Опрашиваю командиров отделений. Рапортуют лихо, голоса в наушниках звенят восторгом.
— Делай как я! — говорю я и докладываю: — Готов, Ворон!
Ворон объявляет полуминутную готовность. Слышен голос штурмана, отсчитывающего секунды.
— На радостях не потеряй крылья, Ворон!
— Спокойной ночи, Алкиной! — в тон мне отвечает командир “Ила”. — Будь здоров!.. Пошел!
Бросаю “джампер” в мрачный зев открывающегося люка. Рев стратоплана уносится назад и быстро стихает. Идем к матушке-земле, на высоте в четверть мили выравниваемся, осматриваемся. Две другие машины четко держатся в кильватере. Как на тренировке. Молодцы, ребятки! Достаю план поселка, привязываюсь к местности. Гринкоуст как на ладони, сверкает россыпью праздничных огней. Вон чуть в сторонке и ресторан. Да, хорошо, что дело происходит ночью, отдыхающие бездельники посапывают себе в теплых постельках. Проснутся, конечно, но, по крайней мере, хоть живы останутся. Нам гражданские жертвы не нужны, и так воплей будет целый океан. “Что себе позволяют господа из ЮНДО?” И тому подобное… Что надо, то и позволяют, о вас же, дураках, заботимся, дабы потомки ваши мутантами не родились!..
Даю сигнал на инициацию маяка. Висящий где-то над нами орбитальный стационар накрывает Тайгерленд излучением. Включаю локатор. Вот и первая неожиданность. Чириканье есть, но совсем в другой стороне, ближе к западной границе поселка, где и огней поменьше. Включаем приборы ночного видения, всматриваемся. Хреновые дела!.. Особнячок, откуда идет чириканье, тоже весьма подозрителен: компактный, двухэтажный, с башенкой. Вполне можно спрятать антенну в этой башенке, так и просится она туда, ей там, как у Христа за пазухой.
Десницкий смотрит вопросительно. Подмигиваю ему уныло: так-то, парень, польза всех предварительных планов только в том, что они никогда не соответствуют реально протекающим событиям и потому знаешь, к чему не надо готовиться!.. Чешу затылок. Придется делить группу, иного выхода нет. Вызываю третью машину, на которой установлен блокайд-генератор. Меландер отзывается сразу:
— Слушаю, шеф!
— Матс! Обстоятельства изменились! Будем делиться. Твоя машина идет к первоначально намеченной цели. Подойти скрытно. Поставить радиоблокаду, перекрыть выходы из ресторана и ждать.
— Есть, шеф!
— И еще одно. Постарайтесь до того, как мы начнем, обойтись без огневых контактов. По возможности… Но наружу никого не выпускать!
Шведу долго разжевывать не надо — парень с головой. Последняя машина тут же отваливает в сторону, к “Сиреневой веточке”. С блокайд-генератором они обойдутся без неожиданностей, в полосе его действия не только прерывается радиосвязь, но и слепнут приборы ночного видения.
— Поворачиваем к северу, — говорю Десницкому.
— Зачем, шеф? Хочешь сначала освободить Жюля? Ведь засветимся же!
— Поворачиваем! Ты что, не понимаешь? Они же его как заложника держат, убьют же сразу! Да и не ждут они нас там.
Десницкий недоволен, что-то бурчит вполголоса. Но командир я, и потому обе машины забирают к северу, к особняку с башенкой. Скрытно приземляемся в парке, чуть западнее.
— Личному составу включить “консервы” и одеть наушники! Далее все разговоры только шепотом! Разобраться по тройкам!
Выбираемся из “джамперов”. Опускаю на глаза “консервы”. Поглощенный мраком мир становится видимым.
— Построились! — Это уже шепот Десницкого.
Пересчитываем людей. Все на месте. Даю команду, и машины медленно всплывают вверх. Будут так висеть до окончания операции. Предосторожность не помешает. Десницкий с Браннером разъясняют личному составу новую боевую задачу. Разъяснять особенно нечего: рассыпаться, окружить объект. Но порядок есть порядок. Пока командиры исполняют свои обязанности, пробираюсь поближе и разглядываю особняк, возвышающийся на противоположной стороне улицы, идущей вдоль парка. Особняк мне не нравится. Скрытно возвращаюсь к своим. Ребята переминаются с ноги на ногу, как стреноженные рысаки. Холодок волнения чувствую и сам. Это и есть ожидание боя.
— Десницкий!
— Я, шеф!
— Со мной идут Полстянов и одна тройка, любая.
— Есть!
С “крокодилом” на плече подходит Полстянов, за ним возникают еще трое.
— Всем! Начало штурма через семь минут! Сверили часы.
Пауза.
— В случае обнаружения противником действовать по обстоятельствам!.. Рассыпались!
Крадемся к тому месту, где я только что прятался. Из кустов не выходим. Затаиваемся. Снова смотрю на башенку.
— Полстянов!
— Я!
— Можешь срезать эту уродину?
— Спрашиваете!
— Давай!
Полстянов настраивает “крокодила”, определяет расстояние до цели.
— Готово, шеф!
— Ждем!
Слышу в наушниках, как перешептываются десантники, окружая дом. Смотрю на часы: до начала еще целых три минуты. Снимаю с плеча автомат, поправляю бронежилет. Тишину вдруг вспарывает пулеметная очередь. С противоположной стороны особняка, по звуку “кракер”, последней модели. Все, приехали!
— Полстянов, огонь!!!
Гранаты вылетают из “крокодила” с хлопками и шипеньем. Грох, бах, та-ра-рам! Башенка скособочилась, но еще держится, сволочь.
— Полстянов, дай ей еще раз!
Хлопки, шипение, два взрыва.
Интуиция меня не подвела. Вместо башенки торчат над крышей особняка обломки остронаправленной антенны. Здесь они, голубчики, со своим таинственным передатчиком!
— Начали, ребятки!
Летим через улицу, перемахиваем низенький заборчик. Жду выстрелов в упор, но защитники особняка почему-то молчат. Все-таки внезапность-мать победы! Проспали, голубчики, профессионалы хреновы!
И тут стенка особняка с треском лопается, наружу выхватывается столб пламени. Зарываемся носом в траву, “консервы” летят к черту. Взорвали что-то, сволочи! На секунду мне становится от этого взрыва нехорошо, но на размышления времени нет.
Пламя пожара хорошо освещает поле боя. Летим к дверям, кто-то разносит их из легкого гранатомета в щепки. Врываемся внутрь. Никого. Следом валят остальные десантники. Осматриваемся. Холл высокий, в два этажа. Наверх идет лесенка. В противоположной стене холла еще двери. Топот ног, двери распахиваются.
— Спокойно, свои!
Вваливаются Десницкий, Браннер и их ребята.
— Шеф, никого!
— Искать, пока пожар не разгорелся!
— Шеф, пожара не будет. У них тут система тушения автоматическая.
Действительно, замечаю, что откуда-то потянулись облака пара. Это уже лучше, хотя будет мешать, сволочь.
— Браннер! В подвал, искать Жюля!
— Есть, шеф!
Исчезают.
Распахивается дверь на втором этаже. На лестничной площадке человек. Лицо искажено ненавистью, но узнаю. Числится в наших информтеках. Анхель Санчес. Артур давно на него капал, только ничего за ним не находилось. Санчес медленно опускается по ступенькам.
— Ну что, псы юндовские?! Взять хотите? Нате!
Правая рука Санчеса перед грудью, в руке граната. Выстрел. Волосы на голове у Санчеса встают дыбом, во лбу — дыра. Мертвое тело катится по ступенькам. Мы падаем на пол, но взрыва нет. Не успел, кригер, выдержки не хватило у щенка!
Парни вокруг галдят, хлопают Полстянова по плечам.
— Лихо ты его срезал, Женя!
— Матка боска, я думал: конец…
— Юджин! Ю а май бразэ нау!.. Ты мой брат!..
Вырывают из мертвых пальцев гранату. Термическая, от такой бронежилет не спасает. Так что, считай, заново на свет родились.
На второй этаж поднимаемся осторожно, хотя интуиция говорит мне, что огневых контактов здесь не будет. Однако на интуицию надейся, а сам не плошай! Пробираемся, выставив перед собой автоматы. Открываем двери. Перед нами чернота. Зажигаем фонари. В лучах мелькают многочисленные обломки разного калибра, клочья грязной пены. Здесь, судя по всему, эпицентр взрыва. Загораются неяркие лампы: кто-то нашел выключатель аварийного освещения. Так и есть. Тут у них нечто вроде центрального пульта, по-видимому, информтека. От нее, правда, уже никакого толку не будет. Уничтожили ее капитально. Со вкусом. Все искорежено, только в одном месте чернеет уцелевшее стекло монитора. Да в углу стоит совершенно неповрежденный диван. Как насмешка! Мне снова становится не по себе. Почему же не было охраны? Одинокий пулеметчик на крыше, обнаруживший кого-то из наших, — это не охрана. Санчес с гранатой?.. Смешно!
Вызываю Меландера. Швед докладывает коротко. Ресторан блокирован. Никаких признаков кригеров. Задержано три корреспондента с видеокамерами. “Си-Эн-Эн”, “Антенн-2”, “Седьмой канал Москвы”. Говорят, что ждали спектакля. Кто им дал информацию, пока неясно… Что-то не так, где-то мы дали маху! Отключаюсь.
Десантники растаскивают обломки. Находят труп. Лысый человек залит кровью. В углу лежит еще кто-то. Широкая спина, седые волосы стрижены бобриком. Дышит. Над ним хлопочет наш врач. Десантники докладывают, что второй этаж, как и первый, пуст. Отправляю часть людей на подмогу к Меландеру, требую прочесать ресторан и найти хоть одного кригера, любой ценой. Руки дрожат. Как в детстве, когда отец, застав за очередной шалостью, призывал меня к ответу.
Появляется Десницкий. Что-то говорит. Но я не слышу.
— Почему же не было охраны? — спрашиваю, ни к кому не обращаясь.
— Что? — говорит Десницкий.
— Почему не было охраны?
Десницкий пожимает плечами. Его этот вопрос не волнует. Меньше живой силы у противника — меньше потерь личного состава во время операции. Снова произносит какие-то слова, но я никак не могу сосредоточиться.
— Что ты говоришь?
— Шеф! Меландер так никого и не обнаружил!..
Я хочу ответить, но молчу. Становится совсем плохо: во мне растет ощущение необратимости содеянного.
6.1. Они пристально смотрели друг на друга, словно пытались разглядеть, что за камень у приятеля на сердце. В помещении больше никого не было: десантники не хотели мешать встрече двух старых друзей.
— Ну вот и я! — сказал Гиборьян. — Как ты тут?
Карне пожал плечами.
— Что молчишь? — спросил Гиборьян. — Не рад мне?
— Рад!.. Ты, как всегда, без опозданий. Еще чуть-чуть, и за меня взялись бы по-настоящему…
— Мы спешили. Начальство тобой дорожит…
— Да. — Карне вздохнул. — Такими агентами бросаться нельзя. Мы еще пригодимся!
— Да уж… — Гиборьян окинул взглядом могучую фигуру приятеля. — Ты прав. И неплохо выглядишь!..
Карне с нарочитым кряхтеньем поднялся с тахты и сказал:
— Старость не радость…
— Так ли?.. Мы с тобой ребята еще хоть куда!
Они обнялись.
— Вот только не могу понять, — сказал Карне. — Как это ты меня разыскал? Ведь я тебе этого адреса не давал.
Гиборьян улыбнулся, по-прежнему пристально рассматривая приятеля.
— Все дороги ведут в Рим! — сказал он торжественно. — По тому адресу, что ты дал, тоже работают.
— Ресторан-то не весь развалили?
— Цел ресторан, не волнуйся!
— А зрителей на спектакле много было?
— Присутствовал кое-кто. В основном, телевизионщики с камерами. Но ничего интересного снять им не удалось. Мы ведь не дети…
Карне тяжело вздохнул.
— Хоть кого-нибудь там нашли?
— Нет, — сказал Гиборьян. — Ни единого человека. Ресторан оказался закрытым. По техническим причинам.
— Да, обвели меня господа кригеры. Вокруг пальца обвели. Как щенка сопливого… Старею, видно, старею. Не пора ли и на покой? На пенсию, чай, заработал!
— Да что с тобой? — возмутился Гиборьян. — Чего расклеился? Не узнаю Жюля Карне!
— Я и сам себя не узнаю!.. Ошибка на ошибке. Дезинформацию слопал, не подавившись. Передатчик не нашел… — Карне замолк, но было видно, что он бы мог продолжить перечисление своих проколов.
— Передатчик ты нашел!
Карне посмотрел на Гиборьяна с изумлением.
— Неужели здесь находился?
— Здесь.
— Накрыли?
— Разумеется! И передатчик накрыли, и кригеров накрыли. Только что-то мало их оказалось.
— Девушки здесь не было? — спросил Карне с плохо скрытым беспокойством. — Молоденькая такая, черненькая, невысокого роста…
Гиборьян ухмыльнулся, хотел ляпнуть какую-нибудь пошлость, но Карне смотрел на него в упор. И было в этом взгляде что-то такое — необычное, незнакомое, нежюлевское, от чего шутить сразу расхотелось. Гиборьян молча покачал головой.
Карне снова тяжело вздохнул.
— Найдем, — сказал Гиборьян. — Как рассветет, все равно весь поселок с ног на голову поставим…
— Здесь-то взяли кого-нибудь? — спросил Карне.
Гиборьян сокрушенно мотнул головой.
— Только холодными…
— Врежет тебе Рыманов!..
— И тебе.
— И мне тоже.
— Над одним врач работает, — сказал Гиборьян. — Обещал привести в чувство.
— Кого? Не дружка ли моего, Санчеса?
— Нет. Дружки твоего один из моих парней наповал уложил. Иначе бы мы с тобой сейчас не разговаривали. Прытким оказался твой дружок!
— А я его, по правде говоря, считал дилетантом… Нет, как ни крути, а это самая бездарная из всех моих операций! Как будто и не я вовсе ее проводил… — Карне произнес эту фразу монотонным чужим голосом, глядя в пол.
“Что это он заладил, — подумал Гиборьян. — Неужели вспомнил?..”
Карне поднял голову, посмотрел Гиборьяну в глаза, и взор этот был столь чист, что Гиборьян успокоился. Чушь!.. Ничего он не вспомнил!.. Этакий ангелочек.
— Как Артур? — спросил ангелочек.
— Не знаю. Я с ним не связывался. Эта операция велась без его участия… Утром отыщем.
— Без его участия, говоришь? — Карне пожевал губами. — Не ищи. Я его убрал.
Гиборьян по-бабьи всплеснул руками.
— Как убрал? Ты в своем уме? Зачем?
— В своем ли я уме? — сказал Карне, снова глядя Гиборьяну прямо в глаза. — Ответь мне, Анри… Ты знал, что ЮНДО должна выдать меня кригерам? Когда отправляли меня сюда, знал?..
Гиборьян не отвел взгляда.
— Я все знал, — сказал он. — Но ведь ты должен понимать: такая у нас с тобой работа.
— Разве это оправдание?
— А я и не оправдываюсь!.. Мне даже странно, что ты задаешь такие вопросы! Разве ты сам не проделывал подобных вещей?.. Разве ты… — Гиборьян вдруг замолк, опустил голову и прошептал: — Прости меня, Жюль! Если сможешь…
— Я-то тебя прощу… — начал Жюль.
Дверь распахнулась, влетел возбужденный Десницкий.
— Извините, ребята… Шеф! Этот, наверху, оживает. Поторопитесь! Врач говорит, что ничего не может гарантировать!
— Они никогда ничего не могут гарантировать, — проворчал Гиборьян.
Карне вдруг улыбнулся.
— Ты чего? — удивился Гиборьян.
— Вспомнил Бакстера… Как он поживает?
— Не знаю. Я его давно не видел… Пошли!
Они поднялись на второй этаж, открыли дверь, около которой маячил высоченный десантник. Вошли.
Седой лежал на уцелевшем диване. Голову его покрывала белая повязка, с левой стороны сквозь бинт явственно проступало кровавое пятно. Лицо раненого было бледно, глаза закрыты. Около него хлопотал врач, молодой парень в форме десантника. При появлении Гиборьяна он вдруг засуетился, заволновался, забормотал о неподходящих условиях и отсутствии нужного оборудования.
— Как он? — спросил Гиборьян, внимательно разглядывая лицо раненого.
— Приходит в себя, — доложил врач.
Карне с любопытством озирал разгромленное помещение, удивляясь количеству обломков. Из дыры в стене явственно тянуло сквозняком.
— Может, его вынести отсюда? — спросил Гиборьян, глядя почему-то на Карне.
— Ни в коем случае! — запротестовал врач. — Боюсь, он тогда нескоро заговорит.
— Я вижу, вы с ними не очень-то церемонились, — сказал Карне, кивая на дыру в стене.
— Это не мы, — ответил Десницкий. — Это они сами. Видно, не хотели, чтобы мы увидели, что здесь имелось… И помощи, судя по всему, им ждать было неоткуда.
— Странно… — произнес Карне. — Может, они и не нуждались в помощи?
Гиборьян посмотрел на него с удивлением, но Карне больше ничего не сказал.
— Всему этому должно быть объяснение. — Десницкий кивнул в сторону раненого. — Может быть, он объяснит?
Карне с осуждением покачал головой.
— Что? — быстро спросил Гиборьян.
— Слепо работали, — сказал Карне равнодушно, словно речь шла о давних и далеких событиях, не имеющих с настоящим ничего общего. Так, страничка из учебника истории, давно по-настоящему никого не трогающая.
— Так ведь это ты был нашими глазами! — возмутился Десницкий.
Гиборьян жестом остановил его.
— Слабоваты оказались глаза, — сказал Карне.
— Не ты один в этом виноват, — заметил Гиборьян.
— А кто? Артур?
— И не Артур. — Гиборьян махнул рукой. — Теперь это совершенно неважно. Главное, что сигнал отсюда господа кригеры уже никогда никому не подадут!
Булькающий тихий смех был ему ответом. Все обернулись. Седой, приподнявшись на локтях, смотрел на Гиборьяна и смеялся. Смех был нехороший, прямо-таки издевательский был смех. Словно не кригер лежал у ног десантников, а они, десантники, валялись перед ним, потерянные, бессильные, побежденные.
— Кретины! — прохрипел седой. — Что вы понимаете?.. Он уже подан, сигнал, о котором вы так печетесь!
Гиборьян вздрогнул и издал странный звук. Будто ворона каркнула.
— Что ты сказал? — проговорил он тихо.
— Кретины! — повторил кригер. Голос его окреп. — Бойцы-миротворцы!.. Вы даже не представляете, что своим штурмом подписали смертный приговор нескольким десяткам миллионов человек! Бежать надо, кричать на всех углах: может, кто успеет спастись…
Карне посмотрел на Гиборьяна. Тот снова был спокоен.
— Глупый! — ласково сказал он. — Это вы, кригеры, — кретины. Не считайте себя умнее других! Ничего из вашего Ультиматума не вышло и не выйдет. Все критические районы прикрыты. К реакторам мышь не проскочит. Так что ваша ставка на Д-излучатели бита!
Седой опять рассмеялся, с трудом, хрипло.
— Мышь, может быть, и не проскочит… Только Ультиматум не на мышах держится. И не на каких-то там Д-излучателях!
Гиборьян застыл. Потом странно оглянулся, будто кого-то искал, и подскочил к раненому.
— Врешь! — прошипел он, расстегивая кобуру и вытаскивая пистолет. — Врешь!.. А ну, выкладывай! — Он ткнул седого стволом в бок. — Иначе пристрелю, как бешеного пса!
Седой поморщился от боли.
— Стреляй! Мне все равно! — Глаза его начали закатываться. — Стреляй, убийца! — Он обмяк.
Гиборьян повернулся к врачу.
— Укол!!!
— Момент! — Врач схватил шприц.
— Нет! — гаркнул Гиборьян. — Другой укол!
Врач растерянно захлопал ресницами.
— Другой укол! — гаркнул Гиборьян.
— Нельзя, шеф! Он же не выдержит!
Пистолет в руке Гиборьяна повернулся в сторону врача. Тот с испугом посмотрел на оружие Гиборьян медленно, нехотя опустил руку, засунул оружие в кобуру.
— Милый! — ласково сказал он. — Ты пойми — надо!
— Нет-нет! Я не могу! Это же убийство!
— Милый! — повторил Гиборьян. — Теперь не время для сопливого гуманизма. Ты же слышал — миллионы жизней под угрозой. Господь простит нас…
Карне вдруг фыркнул, но на него никто не обратил внимания. К врачу подошел Десницкий.
— Иржи! — Он положил руку на плечо, потряс его. — Иржи! Командир прав: теперь не время!..
Врач смотрел то на него, то на Гиборьяна.
— В конце концов давай, сам сделаю, — сказал Гиборьян. — Если ты боишься, Иржи…
— Нет, — прошептал Иржи. — Я врач, и это моя ответственность.
Он открыл чемоданчик, достал из него пластиковую ампулу, свернул колпачок и, вонзив открывшуюся иглу в левую руку седого, сдавил ампулу двумя пальцами.
— Делайте что хотите! — Он отошел в сторону и сел прямо на пол, ни на кого не глядя.
Седой шевельнулся, открыл глаза. Гиборьян подошел к нему, наклонился. Достал из кармана диктофон, включил.
— Узнаешь меня, Сковородников?
Седой слабо улыбнулся.
— Я тебя давно узнал, Гиборьян.
— Не думал я, что это ты тут окажешься. Бывший юндовец и — н тебе! — кригер…
— Вы много о чем не думали! Да и я вместе с вами.
— Например?..
— Например, о том, что другие — тоже люди.
— Не дави на слезу, Сковородников. Лучше рассказывай, чем вы здесь занимались.
— Мы многим тут занимались!.. У тебя времени не хватит все выслушивать.
— Говори главное!
— А главное в том, что вы глупцы. Я тебе это уже сказал.
Гиборьян обернулся к врачу.
— Еще укол!
Врач повиновался. Молча подошел, молча раскрыл чемоданчик. И только пальцы слегка дрожали, когда сворачивал колпачок. Седой сопротивления не оказывал. Он только дернулся, когда игла вошла в руку. Глаза его затуманились.
— Выйдите все, — сказал тихо Гиборьян. И вдруг заорал: — Вон!!! В коридор!
Десницкого и врача словно ветром сдуло. Гиборьян повернулся к Карне.
— А ты чего?..
Карне пристально смотрел на Гиборьяна.
— Ладно! — сказал тот. — Можешь остаться. Только не пожалей потом…
— Спасибо! — Карне усмехнулся.
Гиборьян снова наклонился к седому.
— В чем суть Ультиматума? — спросил он стальным голосом.
— В разрушении реакторов на АЭС, — ответил седой.
— С помощью Д-излучателей?
— Нет. Д-излучателей не существует. Это была дезинформация.
— Каким же образом будет осуществлен Ультиматум?
— С помощью баллистических ракет.
— Каких… каких ракет? — Голос у Гиборьяна внезапно сел.
— Баллистических, подземного базирования.
— Но ведь они были уничтожены еще во время Договора.
— Не все.
— Вот это номер! — сказал Карне потрясение — Что же теперь будет?
Гиборьян даже не обернулся в его сторону. Он был серьезен и целеустремлен. Как вожак волчьей стаи, загоняющей оленя.
— Где находится старт?
— Не знаю, — сказал седой.
— Кто знает?
— Никто. Все разработчики программы были ликвидированы. Прикрытие тоже. В таком деле рисковать нельзя.
— Как же удалось сохранить боеголовки? Ведь меры контроля исключали такую возможность!
— У ракет нет атомных боеголовок. В противном случае проще было бы стрелять прямо по городам. Но мы не собирались нарушать Договор о запрещении ядерного оружия.
— Так на что же вы тогда надеялись? Ни один реактор обычной взрывчаткой не возьмешь.
— Ракеты вооружены не обычной взрывчаткой. Действие боеголовок приводит к детонации содержимого реактора.
— Откуда они у вас?
— Перед заключением Договора существовала программа по их разработке. Программу удалось скрыть от контроля, результаты ее тоже.
— Как осуществляется связь со стартом?
— Через засекреченный спутник. Его существование тоже было скрыто.
— Как подается сигнал на реализацию Ультиматума?
— Никак. Отсутствие сигнала — это и есть сигнал.
— Что-что?
— А то! — Седой вдруг рассмеялся. Все выглядело так, словно он разговаривал с Гиборьяном по своей воле, безо всякого воздействия на психику. — А то! — повторил он. — Система была очень проста. Мы ежесуточно передаем кодированный сигнал на спутник, спутник транслирует его на старт. День, когда старт не получит сигнала, станет днем реализации Ультиматума.
— Кто командует стартом?
— Никто не командует. Старт полностью автоматизирован. В таком деле на людей полагаться нельзя!
— Тебе не кажется, что мы крепко влетели? — спросил Карне Гиборьяна, но тот даже не обернулся.
— Каков вид сигнала? — спросил он.
— Не знаю, — сказал седой. — Это можно определить лишь при раскодировании компьютерной программы.
Гиборьян беспомощно посмотрел на обломки, разбросанные по помещению, и только тут Карне заметил, что великий Гиборьян, кажется, находится в растерянности.
— Есть ли на планете еще пункты, подобные вашему?
— Один. Парнаиба в Бразилии. Там работают параллельно с нами и имеют свой кодированный сигнал. Сами понимаете, без дублеров такая система слишком…
Седой замолк. Тело его вдруг выгнулось дугой, и Карне захотелось исчезнуть за дверью.
Гиборьян выключил диктофон, спрятал в карман, постоял немного над дергающимся телом.
— Прощай, Сковородников… Да простит тебя господь!
Он открыл дверь в коридор и окликнул Десницкого и врача.
— Зафиксируйте смерть и уберите труп… Я пойду свяжусь с шефом… Жюль, оставайся здесь! — сказал он Карне, увидев, что тот собирается вслед за ним.
Карне остановился.
Гиборьян вышел в коридор, спустился по лестнице. Отобрал у кого-то из десантников “консервы”, напялил их на лоб и вышел на улицу. Ночь была в самом разгаре. Он спустил “консервы” на глаза и двинулся через парк к “джамперам”. Машины висели там же, где их оставили. Гиборьян приземлил командирский “джампер” и забрался в кабину. Вызвал Рыманова. Тот оказался на месте.
— Как дела? — произнес он вместо приветствия.
— Рубикон перейден, — равнодушно сказал Гиборьян.
— Прекрасно! Жертв много?
— С нашей стороны нет. Один легкораненый.
— А у кригеров?
— Я нашел здесь Сковородникова! — сказал Гиборьян.
— Кого-кого?! — Глаза Рыманова стали круглыми, как у совы. Совиные глаза, полные до краев стылого железа.
Гиборьян молча кивнул головой.
— Кто отвечал за ликвидацию Сковородникова, когда он подал в отставку? — спросил Рыманов.
— Вацлав Глинка.
— Не понял… Лично сам, что ли?
— Да. Он никому не стал поручать этого.
Рыманов задумался. Гиборьян ждал.
— Теперь я лучше понимаю некоторые события последних дней, — проговорил Рыманов. — Ты уже допросил его?
— Да.
— Я тоже хотел бы задать ему несколько вопросов. Когда ты сможешь доставить его в Париж?
— Никогда, — Сказал Гиборьян. — Сковородников мертв!
Рыманов снова задумался, потом утвердительно кивнул головой.
— Жаль… Докладывай подробности.
— Как дела у других групп? — спросил Гиборьян с надеждой.
— У Громова пустышка. Шарп вышел на цель.
— Передатчик?..
— Передатчик уничтожен. Причем взорвали его сами кригеры. Никого живым захватить не удалось: двое погибли при взрыве, двое застрелились…
— Это конец, — прошептал Гиборьян.
— Что ты там бормочешь? — сказал Рыманов раздраженно. — Докладывай!
— Плохо!
— Почему плохо? — удивился Рыманов. — Цели операции достигнуты.
— Цели!.. — сказал Гиборьян с горечью. — Знать бы эти цели с самого начала… Вот теперь Рубикон действительно перейден. И назад уже пути нет!
6.2. Когда Гиборьян вернулся, Жюль сразу увидел, что друг его не в себе. Глаза Гиборьяна были желтыми от еле сдерживаемого бешенства.
— Врезал? — спросил Жюль с сочувствием.
— Врезал? — удивился Гиборьян. — За что он мог мне врезать? За то, что мы слишком хорошо выполнили приказ?
— М-да-а, — сказал Жюль. — Лучше бы мы его вообще не выполнили! Тогда бы еще была возможность отыграть в обратную сторону… Что будем делать?
Гиборьян смотрел на него, и взгляд этот ничего не выражал. Словно встретились в толпе два человека, ничем не привлекшие внимания друг друга.
— Что делать, что делать! — сказал ядовито Гиборьян. — Выполнять полученные инструкции!
Он прошелся по разгромленному помещению и вдруг зло пнул попавший под ноги обломок.
— Успокойся! — сказал Жюль. — Эмоции делу не помогут.
— Эмоции делу не помогут, — эхом отозвался Гиборьян. — А что поможет?
— Думать надо!
— Думать? — тихо сказал Гиборьян. — Поздно! Думать надо было раньше. И не только нам с тобой!.. — И вдруг заорал: — Десницкий!!!
Вошел Десницкий.
— Слушаю, шеф!
— Где врач?
— Внизу.
— Ко мне!
Десницкий вышел и через минуту вернулся.
— Вызвал, сейчас будет. А что случилось, шеф?
— Случилось то, что случилось, — сказал Гиборьян. — Посоветоваться надо.
Вошел врач.
— Вызывали, шеф?
— Заходи, Иржи.
Врач закрыл дверь, остановился рядом с Десницким.
— Вот какое дело, ребята… — начал Гиборьян, но не договорил. Опустил правую руку в карман. Молча постоял перед десантниками. И вдруг скомандовал:
— Свободны! Оба!
Десницкий и врач удивленно переглянулись и вышли. Гиборьян повернулся к Жюлю. Вытащил из кармана пистолет, странно посмотрел на него и засунул обратно.
— Почему же ты их не убрал? — спросил Жюль. — Так хорошо стояли — оба рядышком, неподвижно. Лучшей мишени и не придумаешь. — В голосе его послышался сарказм. — Не выполняете приказы руководства, секретник?..
— Не твое дело! — оборвал его Гиборьян.
— А ведь я тоже свидетель, — сказал Жюль.
— Да, ты тоже свидетель! — сказал Гиборьян.
— Что, все совсем плохо?
— Плохо! — Гиборьян вздохнул. — В Бразилии то же, что и у нас. Так что если седой не врал…
— Как он мог врать? В таком состоянии врать способен только я.
В пустых глазах Гиборьяна появился какой-то блеск, он дернул головой и вдруг расхохотался, громко, нелепо, взахлеб. Жюль молча ждал. Волна идиотского смеха угасла так же неожиданно, как и накатилась.
— Да, — сказал Гиборьян, вытирая левой рукой слезы. — Ты прав. — И добавил с издевкой: — Ты уж-жасно опасный свидетель!
— Если бы я был только свидетелем, — сказал Жюль.
— А кто же ты еще? Судья? Палач?
— Скорее бы следовало назвать меня обвинителем.
— Ну? — Гиборьян снова расхохотался. — Даже так? Ай да ты!.. И в чем же ты намерен меня обвинить? В предательстве?
Жюль ничего не ответил. Он стоял неподвижно, но лицо его вдруг словно размазалось, поползло, и через мгновение перед Гиборьяном вместо пожилого мужчины возник молодой парень. Он переступил с ноги на ногу, поднял и опустил руки, словно проверяя, слушаются ли его чужие мышцы.
Гиборьян с глухим звуком закрыл рот. Потом нетвердой походкой, пошатываясь, как пьяный, подобрался к дивану, на котором недавно лежал Сковородников, и медленно сел.
— Что же, — прошептал он. — Наверное, этим все и должно было кончиться…
— Стреляй, Анри! — сказал парень. — У тебя нет другого выхода.
Гиборьян снова достал пистолет, поводил им туда-сюда и стал запихивать обратно.
— Не будь дураком, Анри! — тихо сказал парень. Неторопливо подошел к Гиборьяну, сел рядом. — Ведь теперь ты уже не сможешь сделать меня козлом отпущения.
Гиборьян молчал, опустив голову.
— Стреляй же, — заорал парень. — Слабак! Ведешь себя, как баба… Тоже мне профессионал-секретник!
Гиборьян поднял на него пустые глаза.
— Ты вот что, Илья, — прошептал он. — Ты не говори так, хорошо?
Парень замотал головой, но промолчал, только положил Гиборьяну руку на плечо.
В доме было тихо. Чуть слышно жужжали лампы аварийного освещения. Сквозняк шевелил на полу белые пушинки оброненной врачом ваты.
Наконец Гиборьян вздохнул, сбросил с плеча руку, встал.
— Пошли, — сказал он и шагнул к двери.
Они вышли из помещения и спустились на первый этаж. У дверей стоял часовой. Он с любопытством посмотрел на незнакомого парня, отдал честь Гиборьяну.
— Все в порядке? — спросил тот.
— Так точно!
— Ребята как?
— Спят.
— Через полчаса тебя сменят. — Гиборьян открыл дверь и опустил на глаза “консервы”.
Ночной ветерок слабо шелестел листьями на деревьях. Молчаливое небо нависало над спящим миром.
— Скоро утро, — сказал Илья.
— Да, скоро утро. — В голосе Гиборьяна что-то дрогнуло. — Иди вперед!
Они пересекли пустынную улицу и углубились в парк. Гиборьян думал о том, что стычки между Ассоциацией и ЮНДО давно уже не собирают зевак. Наоборот, обыватель стремится спрятаться, одинаково опасаясь и тех и других.
— Куда ты меня ведешь? — спросил Илья. — Не делал бы ты глупостей, Анри…
— Помолчи, — пробормотал Гиборьян тихо.
Они прошли еще сотню метров, и Гиборьян придержал Илью за рукав. Илья закрутил головой, но в темноте было не видно ни зги.
— Как же я могилу буду рыть? — спросил он насмешливо. — При свете звезд?.. И лопаты нет…
Гиборьян не ответил. Сверху с легким шипеньем опустилось что-то черное. Вспыхнули огни, и Илья узнал десантный “джампер”.
— Машину водишь? — спросил Гиборьян, сняв “консервы” и глядя куда-то в сторону.
— Спрашиваешь! — ответил Илья голосом Жюля Карне.
— Ну так катись!
— Куда?
— Куда душе угодно!
— Рыманов убьет тебя.
— Не твоя забота… Что тебе за дело до меня, мальчик?
— Действительно. Дела мне до тебя нет. Но…
— Вот и убирайся к дьяволу!
Илья не ответил.
— Чего ждешь? — Гиборьян повернулся к парню и увидел, что тот словно прислушивается к чему-то внутри себя.
Порыв ветра пронесся между деревьями, откуда-то из темноты вылетела вдруг светлая фигурка и обрушилась на Илью. Гиборьян выхватил из кармана пистолет, но тут же засунул его обратно: на шее у парня висела незнакомая девчонка в изодранном платье.
— Без меня хотел? — проговорила она сквозь всхлипывания.
— Господи! — воскликнул Илья. — Ты жива? Я уже не надеялся. — Он оторвал ее руки от своей шеи. — Подожди!
Девчонка обернулась, увидела Гиборьяна.
“Что-то мой пистолет сегодня слишком часто скачет туда-сюда, — подумал Гиборьян совсем некстати. — Как у запуганного новичка… Экая стрекоза!”
Стрекоза тут же смущенно прикрыла прореху на платье.
— Шла бы ты домой, — сказал Илья.
— Мой дом там, где ты.
“Надо бы поторопить их”, — подумал Гиборьян. Но промолчал.
Илья оценивающе смотрел на девчонку. Она тут же задрала нос, медленно повернулась, демонстрируя великолепно сложенную фигуру.
— Что, не подхожу? — спросила она насмешливо. — Арабелла лучше?
Она показала Илье язык и, не дожидаясь разрешения, полезла в кабину “джампера”. Илья проводил ее откровенно восхищенным взглядом и обернулся к Гиборьяну.
— Может быть, полетишь с нами? Тот чуть заметно покачал головой.
— Нет времени вторую бабу искать! — Он гнусно рассмеялся. А такую, как эта, и вовсе не найдешь!.. Катитесь!
— Не ерничай!
— А что мне еще осталось?.. Нет, парень! Рубикон перейден! Лететь мне некуда: я слишком приметная фигура.
“Да и ты тоже, парень”, — подумал Гиборьян. И снова промолчал.
Илья с жалостью посмотрел на него, несмело протянул руку. Гиборьян сжал ее так, что Илья охнул.
— Не пожалеешь?
— Не пожалею! — сказал Гиборьян. — Прости меня!..
— Я-то тебя прощу, — сказал Илья. — Но Жюль бы, наверное, не простил…
Он прыгнул в машину. “Джампер” всплыл над парком и растворился в черном небе. Только габаритные огни еще долго помигивали среди звезд, словно Илья всем хотел показать, что отправляется в сторону океана.
Гиборьян стоял, прислонившись спиной к стволу дерева, и думал. Запищала на руке рация.
— Слушаю!
— Шеф? Беда! — Голос был знакомым, но Гиборьян никак не мог определить, кому он принадлежит. — Жюль Карне исчез!
— Уже знаю!.. Поднимай ребят! — И отключился.
Постоял еще минутку, наслаждаясь тишиной. Потом приземлил командирский “джампер” и связался с Рымановым.
— А, это ты? — Рыманов был неприветлив. — Только что наблюдатели зафиксировали в Ближнем космосе взрыв. Думаю, это самоликвидировался ретранслятор кригеров.
— Жаль, — сказал Гиборьян. — Значит, Сковородников все-таки говорил правду.
— А ты что, думал, он тебя пугает?..
— Нет, но… Надеялся все-таки… Никак не могу поверить в такой исход.
— Верь не верь, а исход ясен, — сказал Рыманов. — Пора подумать и о путях отхода… Докладывай, что сделано!
— Десницкий и врач ликвидированы! — соврал Гиборьян.
— Отлично!.. Чем загрузил Жюля?
И тут Гиборьян наконец решился.
— Жюля больше нет. Ридер снова стал самим собой.
— Как? — вскричал Рыманов. — Это же невозможно!
— Значит, возможно.
Рыманов находился в растерянности всего несколько мгновений.
— Жаль! — сказал он устало. — Хороший бы мог быть диггер… Немедленно ликвидируй!
— Поздно! — ответил Гиборьян. — Я его отпустил.
— Что-о-о?! — протянул Рыманов. Глаза его сузились, превратились в щелочки. — Вы отдаете себе отчет, Гиборьян?.. Несанкционированная утечка информации — это вам не баран начихал! — Он странно подергал головой. — Приди в себя, Анри!.. Ты же должен понимать, как все повернется… Если станет известно, что причиной катастрофы стали наши тактические ошибки!.. Это же головы не сносить!.. Немедленно организуй розыск и ликвидируй!
— Нет! — тихо, но твердо сказал Гиборьян. — Я этого делать не буду!
— Это приказ, Анри!
— У парня внутри маячок зашит. Разве ты забыл об этом, Серж?.. На маячке же вся операция держалась! Так что можешь его разыскать в течение нескольких часов. Было бы желание…
— Так, — сказал Рыманов с угрозой. — А ты, значит, ручки решил умыть! Чистеньким, значит, быть хочешь! А не поздно ли, друг мой? Руки-то по локоточки в кровушке, не отмоешься!.. Опомнись, еще не все потеряно: я запросто организую пропагандистскую операцию прикрытия, тебе же известны мои возможности… В конце концов, может, и Ультиматума-то не будет! Кто поручится, что это все-таки не блеф? Может, кригеры ваньку валяют?
Гиборьян вздохнул.
— Нет, Серж! Оставь пустые надежды. Никого кригеры не валяют… И вообще не трать свое драгоценное время на уговоры: я уже принял решение!..
— Ну гляди, Гиборьян! — В голосе Рыманова вновь зазвучала угроза. — Придет час, когда ты пожалеешь! И смею тебя заверить, час этот придет очень скоро!
Гиборьян устало махнул рукой.
— Кто знал, на что способен мир, — проговорил он упавшим голосом. — Кто знал?.. Мне жаль тебя, Рыманов!
— Ты себя жа… — Голос Рыманова оборвался: Гиборьян выключил связь.
Посидел немного, глядя в пустой экран мертвыми глазами. Потом встал, твердой походкой вышел из кабины, спустился на мягкую траву.
Вокруг все еще стояла ночь.
Кто знал, на что способен мир, подумал Гиборьян.
Достал пистолет, свинтил глушитель и выстрелил себе в правый висок 6.3. Рука у Ильи затекла так, что он перестал ее ощущать. Он лежал и не шевелился, боясь потревожить спящую Лину. Колпак был полностью заэкранирован, свет внутрь салона не проникал, и лица девушки не было видно. Поэтому Илья просто лежал и слушал ее спокойное размеренное дыхание.
Лина сказала о том, что хочет спать, как только ночные огни Гринкоуста скрылись за горизонтом. “Джампер” летел на восток, и там, впереди, по начинающему сереть небу уже угадывался рассвет. Илья перевел машину на “автопилот” и вышел в салон. Кресла в салоне были трансформирующимися, и соорудить для Лины некое подобие кровати не составило труда, благо оборудование предусматривало подобные возможности. Сооружение получилось неказистое, но прочное, и, удовлетворенно хмыкнув, Илья отправился обратно в кабину.
А потом случилось то, что и должно было случиться и о чем мечталось уже целых три дня. И не было никаких желаний, кроме одного, и не было никаких страхов и мыслей. И лишь потом Илья подумал, что с Арабеллой все было не то и не так, что там был не он, а Жюль Карне. А для него Лина — первая и единственная, и он полжизни был готов отдать за то, чтобы она могла вот так безмятежно дышать по ночам. Его уделом отныне была охрана и защита.
В салоне становилось жарко, видно, солнце уже высоко поднялось в небе. Надо было включить термозащиту. Илья осторожно убрал с головы Лины левую руку. Девушка по-детски зачмокала губами и вдруг шевельнулась.
— Ты не спишь? — спросила она шепотом.
— Нет, — прошептал Илья.
— Где мы?
— Не знаю, — прошептал Илья. — Где-то на Земле.
— А почему ты шепчешь?
— А ты?
Она громко рассмеялась, на мгновение прильнула к нему и исчезла. В темноте зашуршала одежда. А Илья подумал, что и это ощущение совсем не такое, как тогда в ресторане, в первый день, когда Лина прижималась к Жюлю Карне. Он вскочил с ложа, отыскал на ощупь пульт на стене салона и разэкранировал колпак. Водопадом хлынули солнечные лучи. Лина взвизгнула и, сверкнув молочной кожей, повернулась к нему спиной.
— Зачем ты?
— А мне нравится на тебя смотреть, — сказал Илья.
— На Арабеллу ты тоже так смотрел?
— Там был не я!
Лина натянула свое изодранное платье и снова прильнула к нему. Потом легонько оттолкнула и проговорила:
— Жаль, что нельзя умыться и нечего поесть.
— Умыться действительно нельзя, — сказал Илья и подошел к вделанному в переборку небольшому холодильнику. Достал две тубы с питательной смесью и, свернув колпачки, протянул одну Лине.
— Кушай! Это очень вкусно!
Попробовав, Лина чмокнула от удовольствия, с восторгом посмотрела на Илью.
— Правда, очень вкусно!
И вдруг помрачнела.
— Арабеллу ты бы тоже угостил таким?
Илья поморщился.
— Слушай, маленькая моя! Забудь ты про Арабеллу! Там же был не я!
— А кто?
— Жюль Карне.
— Но разве это не одно и то же?
— Нет! — сказал Илья и пустился в объяснения.
Лина слушала его, как ему показалось, без особого интереса, а когда он закончил, сказала:
— Жаль.
— Что жаль?
— Ты же знаешь закон о деторождении.
— А разве нельзя скрыть, что ребенок от мутанта?
— Нет, — сказала она. — Но я не собираюсь с тобой расставаться.
— И ты пойдешь в зону? Как моя мать?
Она не ответила. Смотрела на него как-то странно, словно на чужого человека. А потом сказала:
— Мои родители работали в атомном центре, здесь, в Тайгерленде. Потом, когда центр закрыли, они уехали назад в Штаты, а меня оставили тут. Ведь я, хоть и не провела детство в зоне, тоже мутантка…
— И твой брат?
— Нет. Он мне не родной брат. Его родители взяли меня на воспитание после того, как мои уехали. Кому-то дали взятку…
Она снова замолчала. Молчал и Илья, не зная, что ответить. У него было ощущение, что все, что ни скажешь, будет не то. Словно ты лишний. И тут, и на всем белом свете.
— Давай куда-нибудь исчезнем. — Она смотрела на него с надеждой. — Чтобы найти не могли.
— Давай, — сказал Илья. — Я думаю, после того, что сегодня произойдет, это будет не очень трудно.
Она смотрела на него с сомнением.
— Ты мне не веришь?
— Верю… Но вот ты говорил, что был стариком Жюлем Карне, а ведь я тебя с самого начала знала таким, каков ты сейчас.
— Как это — таким, как сейчас? — Илья был ошеломлен.
— Да, именно таким…
— И ты молчала?
— А меня и не спрашивали! И потом… Я ведь влюбилась в тебя в первый же вечер! И мне казалось, тебе не понравится, если я буду относиться к твоей персоне не так, как ты того желал.
— Да, — сказал Илья. — Это бы мне действительно не понравилось. Это бы мне стоило очень дорого.
— К тому же я знала все, что ты хотел мне сказать.
— Как это — знала? Откуда?
— Я всегда знаю то, что мне хотят рассказать люди. Это получается как-то внутри. Кажется, в сердце…
— Ты умеешь читать мысли?!
— Нет. Я не умею читать мысли. Я слышу то, что хотели бы мне рассказать люди… И потому знала, что нравлюсь тебе. Но ты не хотел этого показывать, а я понимала, что тебе так надо…
— Вот это да!.. Выходит, ты знала все, о чем я тебе рассказывал сейчас. Для чего же мы теряли время?
Она посмотрела на него с удивлением.
— Разве мы его теряли? Ты хотел рассказать! А я хотела послушать.
— И проверить, скажу ли я правду! — проговорил Илья с горечью.
Она покачала головой.
— А разве я должна была тебе верить?.. Ведь ты же сначала думал обо мне как о гулящей девке. А потом хотел использовать в своих планах против Анхеля…
— Это не я! — крикнул Илья с отчаянием. — Это Жюль Карне!
— Да. — Она кивнула. — Но для меня не было Жюля Карне.
— Как же ты решилась на все это?
Она посмотрела на него с удивлением. И тихо произнесла:
— Ведь я же говорила. Потому что я тебя люблю!
И тут Илья понял, что главное для нее — это. И ради своей любви она согласна на что угодно. Потому что она женщина…
Но тут она сказала:
— А тебе не кажется, что сегодняшний день будет нам вечным укором? Что все это напоминает пир во время чумы?
— Нет! — соврал Илья. — Не кажется!
Она улыбнулась, прильнула к нему, и он понял: для нее это действительно самое главное. И только сейчас Лина поверила ему до конца. А для того, чтобы убедиться, что человек сказал правду, совсем не нужен активатор.
— Хорошо бы всегда так лететь, — проговорила Лина мечтательно. — Всю жизнь! И чтобы никого не было рядом, кроме тебя!
Илья осторожно отстранил ее.
— Все-таки надо определиться, где мы, — сказал он. — А то как бы не залететь куда-нибудь не туда. Это не утренняя прогулка.
Она вздохнула.
— Да. Надо. Жаль…
Она не договорила, а Илья не стал спрашивать, чего ей жаль.
— Пошли в кабину.
Внизу под “джампером” разлегся океан. С неба изливались яростные солнечные лучи. Машина шла на высоте нескольких десятков метров над поверхностью воды. Справа, на горизонте, медленно проплывал какой-то островок.
— Сейчас определимся, — сказал Илья.
Коротко вякнул сигнал вызова. Илья хитро подмигнул Лине, стал Жюлем Карне и включил приемник. С экрана смотрел Рыманов, хмурый и недовольный.
— Это ты? — Рыманов был слегка удивлен. — Ты делаешь глупости. Не забудь, что…
— Брось! — оборвал его Илья. — Не пугай! Лучше сам в этой заварухе что-нибудь не забудь… Не забудь, например, свалить все на Алкиноя. Мертвые сраму не имут!
— Откуда ты все знаешь? — Рыманов удивился еще больше. Но не надолго. — Благодарю за напоминание… А ты не забудь вернуться в Париж. Вздумаешь скрыться — все равно найду!..
Илья выключил приемник.
— Он хотел сказать, что от тебя идет сигнал, по которому он быстро сможет найти тебя, — проговорила Лина. — Но решил не говорить… А я погасила этот сигнал, когда — мы улетели из Гринкоуста. Мне показалось, что ты о нем не знаешь, а когда узнаешь, он тебе не понравится.
Илья посмотрел на нее с восторгом и благодарностью.
— Я бы не смог… — начал он.
И не договорил, потому что “джампер” исчез, а вокруг возникла чернильная темнота. И сквозь окруживший его мрак Илья увидел, как над островком, мимо которого они недавно пронеслись, вытянулись в разные стороны огненные стрелы. Словно расцветающий бутон вырос из океана. Бутон лез вверх, стремился в небо, а Илья разглядывал странные лепестки, пронзающие атмосферу, и отчетливо понимал, что Землю украсил цветок смерти. Потому что лепестки над океаном на самом деле вовсе не были лепестками. Это были силуэты Анхеля, Сковородникова, и так и оставшегося безымянным лысого. А еще среди них оказались Кшижевский, Рыманов и Гиборьян. И Глинка был тут, и Артур, и Бакстер. И дядя Ваня, и отец, и десятки других, живых и мертвых, предавших и продавших его, Илью Муромова, давно или недавно. И даже мама…
Они уходили все дальше и дальше, предавая его в последний раз, а Илья был бессилен что-либо изменить. Он снова раздваивался, как тогда, с Линой… Или тогда раздваивался не он?.. Все было странно, ярко и невесомо, и было ясно только, что его второе “Я” — Жюль Карне.
Илья протянул к цветку руку, хватая уходящих знакомых и незнакомых за холодные пальцы, чтобы они повернулись и посмотрели ему в глаза, но сил не хватало, и мертвые лица равнодушно проплывали мимо. В памяти уходящих не было его, Ильи, там присутствовали только координаты атомных реакторов, до которых они обязаны были добраться. И подступило отчаяние, потому что все усилия оказались бесполезными, и мать зря полезла в петлю, и Глинка зря застрелился, и зря Анхель Санчес получил свою пулю в лоб, и Гиборьян зря перешел Рубикон…
И тут рядом с его слабеющими руками протянулись другие, горячие, ласковые, нежные, девичьи. И все изменилось. Лепестки начали замедлять свой полет, мертвые лица повернулись в сторону Ильи, заметили его, обрадовались, и он увидел, как цветок смерти, распустившийся над океаном, начал опадать. Лепестки его изгибались, выворачивались и устремлялись — один за другим — в некую точку, центром которой были они — Жюль, Илья и Лина.
Ответа не последовало: Жюль исчез. И тьма исчезла. Вокруг снова была кабина “джампера”, и Лина держала Илью за руку, а внизу раскинулась поверхность океана.
— Опять без меня хотел? — проговорила Лина.
— Спасибо! — сказал Илья. — Я без тебя больше никуда.
Лина не ответила. Она тянулась губами к его губам.
А с неба стремительно падали огненные стрелы. Как солнечные слезы. Зеркальная гладь вспучилась белыми столбами, ударили громовые раскаты. На пульте “джампера” замигало табло “Авария энергетической установки”.
— Это конец? — спросила Лина.
— Нет, — сказал Илья, делая вид, что не понял. — Все будет продолжаться.
И зажал ей рот поцелуем.
А над миром летела последняя мысль Гиборьяна:
Мысль летела над спокойными и бушующими водами океана, над весело шумящими и умирающими лесами, над песчаными и ледяными пустынями. Над светлыми и смрадными городами…
Повести и рассказы
Сергей Иванов
Сияющая Друза
…Немногие смельчаки могут похвастаться тем, что добыли Сияющую Друзу, так как водится она только на планетах Легантов. Мало осталось этих планет, и непохожи они друг на друга, но одинаково опасны для тех, кто осмелится нарушить многовековой покой. Неисчислимы опасности, которые подстерегают безумца, ступившего из звездолета на планету Легантов, и нельзя их предусмотреть, потому что каждого ожидает Неведомое, всякий раз иное, но одинаково грозное и неумолимое…
Джим Баттиски остановил двигатель и откинул дверцу кабины. Над радиатором “Птенца” зыбким маревом струился воздух. Хотя они возвращались по уже проложенной огромным “Буцефалом” старой колее, сырая почва расступалась под гусеницами, и нередко приходилось останавливаться, чтобы дать остыть двигателю.
Сэм Белавенц тяжело спрыгнул на землю. Ноги по щиколотку ушли в черное месиво. Сэм достал из кармана комбинезона сигарету — и закурил. В неподвижном воздухе дым не поднимался вверх, а висел белым облаком. Здесь, на Зелени, никогда не было ни малейшего ветерка.
Название планете — Зелень — дал Капитан Дингер еще при облете по круговой орбите. В редких просветах густых облаков поверхность планеты была одинакового изумрудно-зеленого цвета. Целая планета лесов, нескончаемых лесов. Огромные деревья в несколько сот футов, похожие на земные секвойи, деревья поменьше, деревья совсем маленькие, карликовые, но везде — деревья, деревья, деревья. Стволы разных размеров, между которыми стоит неподвижный воздух. Липкое месиво грязи под ногами, перемежающееся кое-где пятнами ядовитых лишайников. После посадки Капитан Дингер, который уже имел опыт в поисках Сияющих Друз, скептически отозвался о возможности существования месторождения. Однако уже на следующий день Искатель дал сигнал и координаты месторождения.
Это было неделю назад. А сейчас позади двухместного “Птенца” шел “Буцефал” со всем экипажем и контейнером в транспортном отсеке. В контейнере была Сияющая Друза — долгожданное сокровище, на поиски которого они потратили несколько лет.
Сэм сплюнул и, тяжело переставляя ноги, обошел вездеход. Джим Баттиски сидел, свесив ноги, в открытом люке и держал в руке откупоренную бутылку виски. Увидев Сэма, он неторопливо поскреб заросший рыжей щетиной подбородок и, задрав голову, сделал большой глоток из бутылки. Маленькие колючие глазки его слезились.
— Ни просвета, — показал он бутылкой на смыкающиеся высоко над головой кроны деревьев. — Хотя бы краешек неба увидеть.
Сэм неодобрительно покосился на бутылку.
— Может, хлебнешь? — сказал Баттиски и хрипло захохотал. — Ну ладно, ладно. Ты же знаешь, что мне это не мешает, только бодрости придает. Садись, поговорим.
— Не пил бы лучше, — запоздало сказал Сэм Белавенц и присел рядом с Джимом на крыло вездехода.
— Без виски я бы через день свихнулся на этой богом проклятой планете, — пробурчал Баттиски.
Он огляделся. Колонны стволов поднимались высоко, под самые небеса, но в неподвижном влажном воздухе не было слышно ни малейшего шороха. Между стволами вился след “Буцефала”, по которому они возвращались к кораблю.
— Интересно, скоро ли здесь будет “Буцефал”? — сказал Сэм и покосился на Баттиски.
— Кончай трепаться! Ты же знаешь, что мы опережаем их на шесть часов. — Баттиски сплюнул и сделал порядочный глоток из бутылки. — На кой черт нужно это охранение, если ясно было с самого начала, что никто на нас нападать не собирается. Никого тут нет. Одни деревья и лишайники…
— И Сияющая Друза, — как бы невзначай бросил Сэм.
— …И Сияющая Друза, — повторил Баттиски и пристально посмотрел на Сэма. — Все это сказки для малышей.
— Что?
— Опасности. Кто-то придумал страшную сказочку, а все ей верят… Просто Сияющих Друз очень мало, вот каждая находка и становится сенсацией. Поэтому такие оборванцы, как мы, и шастают по всему Космосу, чтобы найти ее.
— А как же Пат Горофф? — повернулся к Джиму Бела вен и.
— Ты же слышал эту историю? Как он вырвался с Каранга один, полуобгоревший, на искалеченном звездолете А где Джо Оборванец, Вилли Уилкинсон, Пауль Брайтнер? Где их корабли? Все они тоже надеялись найти планеты Легантов… Скажи спасибо, что наш звездолет покрепче развалин этих ребят. Они же летали на таких кастрюлях, которые годились разве что на свалку. Где они? Космос большой. Но в одном я уверен — что ни до одной планеты они не добрались, рассыпались в Космосе. Что же касается Гороффа… Ты видел его? Встречался с ним?
— Нет. Ты же знаешь, он в лечебнице.
— А в какой?
— Известно, в какой… — пробурчал Сэм.
— Так вот, когда ты свихнешься, Сэм, еще и не такого наговоришь.
Баттиски снова приложился к бутылке.
— Капитан Мак-Маггой привез Сияющую Друзу, — сказал Сэм Белавенц. — Их вернулось только четверо из двенадцати. Ты понимаешь, четверо! И они молчат. И лучше их не спрашивать о том, как им досталась Сияющая Друза. Трое из них поседели. Полностью. До последнего волоска. Да и Мак-Маггой, вероятно, поседел бы тоже, если бы не был лыс, как колено.
— Да, их вернулось четверо из двенадцати, — зловеще улыбнулся Баттиски и наклонился к Сэму. — Один ты такой дурачок и ничего не понимаешь Они получили по миллиарду, а если бы их вернулось двенадцать, то доля бы уменьшилась в три раза. Так что арифметика простая. Я давно раскусил этого Мак-Маггоя.
Сэм отшатнулся.
— Так что арифметика простая, — повторил Джим, пристально глядя на Сэма. — И молчат они поэтому.
— Ты думаешь… — начал Сэм.
— Ладно… — прервал его Баттиски и посмотрел вверх Его заросший щетиной кадык задергался. — Проклятая планета! Хотя бы клочок неба. Сидишь, как под крышей.
— У меня тоже такое чувство, — сказал Белавенц, — словно под колпаком. И кто-то наблюдает, рассматривает, как в микроскоп. А ничего не случилось. И засекли мы ее сразу, и нашли быстро, и погрузили. Как-то странно все это. Слишком гладко. Я-то надеялся, что будем с боем добывать, ну, там звери какие-нибудь, или извержение вулкана, или еще что-нибудь..
— Ты видел ее? — спросил Джим, по-прежнему глядя вверх. — Я-то даже не посмотрел — стоял на часах, сторожил неизвестно от кого…
— Видел.
— Какая она?
— Ну… Это не объяснишь, — замялся Сэм. — Это как свет.
Джим одним глотком допил виски и швырнул бутылку в сторону между стволов. Липкая грязь поглотила ее без звука.
Сэм встал.
— Пора ехать.
— Погоди-ка, Сэм. — Баттиски схватил его за руку, колючими глазками впился в лицо. — Ты меня понял?
— Ты о чем?
— О том самом. Ты знаешь…
Неприятный холодок пополз у Сэма под рубашкой.
— Джим…
— Нет… Погоди. Дай я скажу… Сэм, отсюда до корабля два часа езды. Два часа. Нам ничто не помешает. Это сказки… Никого тут нет… Нам ничто не помешает. — Баттиски говорил все быстрее, словно боялся, что его остановят. — Мы справимся вдвоем — ты и я. Два часа езды, знакомая дорога. Ты поведешь корабль. Мы станем богачами. На двоих — это по два миллиарда.
Сэм стоял неподвижно, глядя на Баттиски. Этот человек прочитал все его тайные мысли. Когда он начал думать об этом? День назад, неделю? Когда работал поденщиком на фотонных грузовиках или перебивался гнилыми овощами на свалках Венеры, когда трясся от холода в почтовых отделениях планетолетов ближнего следования или обливался п том, работая кочегаром на плазменных печах Фононных заводов? Всю жизнь он искал свой шанс. И вот теперь… Надо только переступить через шаткий барьерчик совести.
Сэм улыбнулся. Он все же решил для себя.
Медленно поднял голову.
Баттиски смотрел на него, не отрывая маленьких глаз, и Сэм машинально отметил, что под мышкой у Джима был вороненый ствол протонострела. Предосторожность не помешает.
“Ну что же, Сэмюэль Белавенц, ты был хорошим парнем”, — подумал Баттиски и разлепил непослушные губы.
— Сэм, старина, — он похлопал Белавенца по плечу. Тот брезгливо отстранился, но Баттиски не заметил этого, — я не сомневался в тебе. Ты парень что надо! Мы с тобой горы своротим. Прикинул я — одному мне никак не справиться… Корабль-то подниму, а вот рассчитать курс — с этим у меня плохо…
Белавенц сжал зубы.
— Так что же, Джим, — процедил он, — если бы ты мог справиться один, и меня бы уложил, не моргнув глазом? Так, что ли?
Баттиски снова захохотал:
— Вот как ты повернул! Ну, парень, ты мне нравишься, — и, внезапно став серьезным, наклонился к Сэму и схватил его цепкими пальцами за воротник комбинезона. — Не бойся. Теперь-то нам вместе по одной дорожке идти. Вот так-то…
— Пусти, — рванулся Сэм.
— Нет, постой, послушай меня, — маленькие глазки Баттиски сверлили лицо Сэма, — я давно тебя приметил. Тогда — на Мицаре, помнишь? Ты пришел без Коротышки Булля. Тогда-то я на тебя и положил глаз. Коротышка ведь поклялся мне пришить тебя, один я об этом знал. А он обычно свои обещания выполнял.
Сэм почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.
— Коротышка утонул в болоте, — пробормотал он.
— Ну и ладно, — тихо сказал Баттиски, не отводя глаз от лица Сэма. — Утонул и утонул. И хватит об этом. В двенадцать они делают привал. Сейчас на “Птенце” идем назад. Через два часа придется его оставить и дальше пешком, чтобы не поднимать шум. По моим расчетам примерно в четверть первого мы до них доберемся. Ну, а дальше…
Он достал из-под сиденья еще одну бутылку виски, открыл. Запрокинув голову, сделал несколько глотков и неожиданно рявкнул:
— Ну, что стоишь? Заводи двигатель…
…Через два часа они въехали в густой подлесок. Огромные стволы по-прежнему уносились ввысь, но теперь между ними кустилась молодая поросль высотой в полтора-два человеческих роста. След “Буцефала” проходил сквозь нее, как широкая просека. Дальше пошли пешком. С собой взяли только протонострелы да Баттиски не забыл сунуть в задний карман комбинезона неизменную бутылку.
Идти было тяжело. Густая грязь не отпускала ноги, липла к ботинкам тяжелым грузом. Здесь было больше ядовитых лишайников. Собственно, это была какая-то местная форма жизни, лишь по виду напоминающая лишайники. Они цеплялись за одежду, оставляли болезненные ожоги на открытых частях тела. Впрочем, это была единственная неприятная разновидность растительности Зелени.
Сэм шел позади, с трудом вытаскивая ноги из грязи, и тупо смотрел в спину напарника, туго обтянутую пропотевшей тканью комбинезона. Баттиски, не оборачиваясь, неторопливо шагал, по-бычьи склонив коротко остриженную голову. Сэма бесила эта непоколебимая уверенность. Он с трудом переставлял ноги, стараясь попадать в следы, оставленные Джимом. Ему хотелось стать таким же толстокожим, не чувствующим ни колебаний, ни угрызений совести крепышом, идущим напролом и готовым перегрызть глотку любому, кто возникнет на пути. Он мучился от сознания того, что не станет таким никогда, но почему-то ему хотелось сорвать с плеча протонострел и разрядить весь заряд в эту широкую потную спину.
…Баттиски остановился так внезапно, что Сэм наткнулся на него.
— Тихо!
— Я ничего не слышу, — оглянулся вокруг Сэм.
— Это они. Я чую…
Баттиски преобразился. В его фигуре появилось что-то цепкое, кошачье. Глаза, прищурившись, почти совсем скрылись в набрякших веках. Он пригнулся и коротко бросил Сэму:
— За мной!
Но вдруг остановился и, поймав Сэма за воротник, притянул к себе. Сэм увидел его потное, заросшее щетиной лицо и острые щелочки глаз. Его замутило от резкого запаха перегара. Баттиски придвинулся еще ближе:
— Н-н-ну, смотри!.. Теперь не отступать!..
И, отвернувшись, углубился в подлесок. Белавенц молча последовал за ним.
Они сошли с колеи и, сделав полукруг, снова приблизились к ней со стороны леса. Теперь и Сэм слышал приглушенные голоса, которые доносились из-за деревьев. Баттиски остановился.
— Давай ползком! Белавенц засомневался.
— В грязь! — тяжелой ладонью ткнул его в спину Джим и сам беззвучно лег в жидкое месиво.
Через несколько десятков метров между деревьями показалась тяжелая глыба “Буцефала”. С еще большими предосторожностями они добрались до небольшого пригорка. Отсюда “Буцефал” был как на ладони.
— Так, четверо есть, — хрипло шепнул Баттиски. — Где же пятый?
Сэм осторожно поднял голову. Капитан Дингер, Джо Плейтнер, Пэт Литовски и Красавчик Дике. Где же Сторингер? Может быть, внутри, в “Буцефале”?
— Дерьмо! — выругался шепотом Баттиски и смахнул с рукава нашлепку лишайника.
Из раскрытого люка “Буцефала” показалась рыжая голова Сторингера. Сэма начала бить нервная дрожь.
— Готовься! — скомандовал Баттиски и подтянул к себе ствол протонострела.
Джо, Пэт и Красавчик сидели на верхней палубе. Красавчик что-то рассказывал, оживленно жестикулируя, и иногда Джо и Пэт взрывались хохотом, который гулко катился меж деревьев. Капитан Дингер пристроился на стволе поваленного “Буцефалом” дерева и, нагнувшись, что-то писал в блокноте.
“Дневник, — вспомнил Сэм. — Капитан ведет дневник”.
— Ты что, заснул? — толкнул Сэма локтем в бок Баттиски. — Как только он вылезет, стреляем. Я возьму на себя этих троих, а ты Стори и Капитана. Сначала Капитана, а затем сразу же переводи прицел на Стори. Регулятор поставь на ноль — пять — чтобы не повредить “Буцефал”. Как крикну, сразу стреляй.
Сэм, чувствуя звенящую пустоту в голове, послушно поймал в перекрестье прицела склоненную голову Капитана Дингера.
— А, дьявол, — снова выругался Баттиски, — скоро он вылезет? Надоело валяться в грязи.
Там, вдали, Сторингер выбрался из люка и спрыгнул вниз на землю.
— Давай! — ударил по ушам крик Баттиски, и сразу же звеняще цокнул выстрел из протонострела. Сэм нажал на гашетку, перевел прицел на застывшую фигуру Сторингера и снова выстрелил. И тут, словно в кошмарном сне, он увидел, как открывается запасной люк “Буцефала” и оттуда выкатывается сгорбленная человеческая фигурка, останавливается в нерешительности, а затем, пригнувшись, бросается в лес. Не сознавая, что происходит, с остановившимся сердцем, Сэм поймал в перекрестье чью-то широкую спину с размывами пота на комбинезоне и нажал на гашетку. Человек упал, а Сэм все стрелял и стрелял, пока все заряды не ушли вдаль между стволами деревьев.
— Ты что, спятил? — Белавенц очнулся от истошного крика Баттиски. — Что ты палишь в белый свет… Идем. Все уже кончено.
— Джим! — поднял на Баттиски расширенные глаза Сэм. — Ты… скольких?
— Троих, как и договаривались.
— А как же…
— Ты чего, парень? Рановато тебе мерещиться начинает. Идем, не бойся. Все уже готовы.
Баттиски встал и грязными руками вытер пот со лба. Затем достал из кармана бутылку, с жадностью припал к ней.
— Не бойся. Там уже мертвецы, а мертвецов я люблю! — Он хрипло захохотал. — Они смирные.
Сэм посмотрел на него. Перед его глазами стояли Капитан Дингер, падающий головой вперед, отброшенный к борту “Буцефала” и медленно оседающий Сторингер. А потом был тот, третий…
— Да ты что, и впрямь спятил? — с беспокойством шагнул к нему Баттиски.
Сэм потряс головой:
— Нет, нет… Не обращай внимания.
Он тяжело поднялся.
— Пойдем.
Надо идти, идти до конца. Сейчас они все увидят. Ноги вдруг стали непослушными. Какая тишина кругом, даже в ушах звенит. Он раньше не замечал, как давит эта тишина.
Они подошли к “Буцефалу”, осмотрели безжизненные тела. Глаза Сэма сразу остановились на том, которое лежало лицом вниз в десятке метров от “Буцефала”.
Баттиски перехватил взгляд Сэма.
— Дьявольщина, — выругался он сквозь зубы. — Это вроде не Красавчик.
Баттиски направился к неподвижному телу. Белавенц в это время поставил ногу на крыло вездехода, подтянулся на руках и оказался на верхней палубе. И в тот же миг он услышал звериный, нечеловеческий вопль Баттиски. Чувствуя, что произошло что-то страшное, Сэм метнулся вниз и в несколько прыжков оказался рядом с Джимом.
Баттиски сидел, широко разбросав ноги и прислонясь к стволу огромного дерева. Его глаза остекленели, из глотки вырывался уже не крик, а протяжный вой. Перед ним, уставив в кроны деревьев измазанный грязью и кровью щетинистый подбородок, лежал… мертвый Джим Баттиски.
Сэм перевел взгляд с одного лица на другое, и невыразимый страх сковал его, лишил способности двигаться. Лицо Баттиски вдруг стало меняться. Оно странно пошло волнами, заколебалось, как будто кожу что-то распирало изнутри. Постепенно оно приобретало зеленоватый оттенок, затем стало отслаиваться толстыми, мясистыми, изумрудными листьями, которые сыпались на колени Джима. Тело его изгибалось и корчилось, руки, впившиеся в грязь, стали походить на черные извивающиеся корни. Затем, словно по мановению волшебника, все прекратилось, и на Сэма опять смотрело искаженное страданием лицо Баттиски. Сквозь вой прорвалось невнятное бормотание.
— Сэм, не могу, не могу… Листья, деревья, корни, снова листья… А-а-а… Проклятая планета. Это не я, Сэм, это не я… — Взгляд его упал не неподвижное тело. — Вот, вот — это я… Проклятая планета. Это все Сияющая Друза! Планета Легантов… Дерьмо!
Сэм в ужасе сделал шаг назад.
— Сэм! — голос Баттиски сорвался на вой. — А-а-а… Не уходи. Не бросай меня… Я не хочу… Это страшно… Лучше убей, убей. Убе-е-ей!
Лицо его снова начало подергиваться. Сэм отступил еще на шаг назад и наступил на протонострел Баттиски. Не отводя глаз от Джима, он присел и нашарил рукой теплый еще ствол.
Тело Джима начало корчиться. Сэм Белавенц поднял протонострел и нажал гашетку. И сразу же то, что было Джимом Баттиски, исчезло, словно растворилось в неподвижном воздухе. Только закружилось несколько мгновенно высохших в протонном ударе зеленых листьев.
Сэм посмотрел на мертвое лицо настоящего Джима Баттиски и, волоча за собой протонострел, медленно побрел к “Буцефалу”. В голове не было никаких мыслей, даже страха не осталось. Только одно безразличие. Планета Легантов. Сияющая Друза. А почему она пощадила его?
Капитан Дингер, Сторингер, Джо Плейтнер, Пэт Литовски, Красавчик Дике. А там лежит Джим Баттиски. Мертвые. А он живой!
— Ха-ха-ха…
Здорово придумала эта планета! Проклятая планета. Расправиться с людьми руками самих людей. Нет, не руками. Злобой, корыстью, жадностью, ненавистью. Здорово придумала!
— Ха-ха-ха!
Сэм поймал себя на том, что захлебывается истерическим смехом. “Стоп, — одернул он себя, — не распускаться”.
Он подошел к грузовому люку “Буцефала” и нажал рычаг привода. Послушно зажужжали двигатели, и дверца грузового люка откинулась, открыв небольшой металлический контейнер с Сияющей Друзой.
— Ну что ж, — сказал он громко, — я вырвусь один и получу четыре миллиарда. Жаль, нет зеркала. Интересно посмотреть, поседел я или нет.
Его голос дробился, отражался эхом в миллиардах зеленых мясистых листьев и глох в черной липкой трясине.
— Надо ехать, — сказал Сэм себе.
Он стащил трупы в одно место. Капитан Дингер, Сторингер, Джо Плейтнер, Пэт Литовски, Красавчик Дике, Джим Баттиски. “Я не виноват в вашей гибели. Это все она, проклятая планета”.
Когда все было сделано, его взгляд упал на небольшую тетрадь в коричневом пластиковом переплете, лежащую в грязи возле гусеницы “Буцефала”. Дневник Капитана Дингера.
Что-то словно подтолкнуло Сэма Белавенца поднять эту тетрадь, что-то большее, чем простое любопытство, заставило его открыть дневник на нужной странице…
Остановившимся взглядом перечитывал он одни и те же строчки, записанные неровным почерком Капитана Дингера.
“День двенадцатый. Несчастливый день. Сегодня погиб Сэм Белавенц. Нелепейшая случайность. Он находился на верхней палубе, когда засохшее дерево рухнуло на “Буцефал”. Бедняге раздробило голову. Мы похоронили его тут же, под деревьями. Потеряли четыре часа. Но ничего, завтра надеемся добраться до С.Д.
Жаль его все-таки. Он был хорошим парнем, хоть и слабохарактерным, как все интеллигенты…”
Сэм посмотрел вверх. Хотя бы клочок неба, хоть небольшой клочок голубого земного неба.
— Он был хорошим парнем! — закричал он отчаянно, и эхо снова метнулось от листьев к земле.
Сверху, от сомкнувшихся над ним крон, посыпались изумрудно-зеленые листья, впились в него, заполнили всего до отказа. Из земли сквозь подошвы ботинок добрались до ног цепкие корни, изогнулось тело судорогой древесной коры, забилось отчаянно сердце, превращаясь в комок переплетенных лиан. И побежали внутри его неизвестные соки, и почувствовал он зов чужой планеты…
Последним усилием Сэм Белавенц вырвался из объятий чужой планеты и нащупал ствол протонострела.
И нажал спуск.
И исчез.
Владимир Рыбин
Что мы Пандоре?
Любая неполадка в системе подпространственного перехода кончается катастрофой. Корабль превращается даже не в пыль, даже не в свет — в ничто. Это было непонятно, и вначале ученые, завороженные законом сохранения энергии, верили, что корабль просто-напросто проваливается в антимир или в какую-то подобную прорву. Потом разобрались: все превращается в поле, исчезающе слабое на фоне гигантских энергетических и прочих полей Вселенной.
А на этот раз катастрофы не произошло. Мы поняли, что находились на грани гибели, лишь после того, как все осталось позади. Но задним числом страх не тот — его затапливает радость.
Обычно материализация происходит вдали от звездных масс. На этот раз мы “выскочили” вблизи огромного розового солнца, кинулись в сторону, чтобы не вызвать его особых гравитационных возмущений вакуума. Последнее, впрочем, предписывалось программой суперперехода. Мы мчались с максимальным ускорением, с опасением оглядываясь на приборы — фиксаторы мощных, все уплотняющихся потоков солнечных корпускул. И уже на другой день увидели Ее.
Голубой лодочкой она плыла в черной пустоте, и первое, что испытал каждый из нас, было глубокое сочувствие к ней, одинокой, сострадание, даже нежность. Мы любили эту планету еще до того, как разглядели ее моря и материки. Анализаторы, уловившие излучения планеты, показали, что она наделена всем — теплом и светом, водой и жизнью. Да, да, жизнью и, возможно, разумной, так сложен был спектр излучений.
— Всем одаренная!..
Это определение впервые вырвалось у Пандии, нашего корабельного врача, юной, чуточку взбалмошной девушки, которую все на корабле обожали и побаивались за проницательный аналитический ум и острый язычок, а я… Впрочем, что обо мне говорить…
— Назовем планету — Пандия, — осторожно предложил я.
— Если всем одаренная, значит, Пандора. Так по древнегреческой мифологии, — сказал кто-то.
— Пусть будет Пандора, — согласился командир. — Но запишем, что это название в честь нашей милой Пандии. Возражений нет?
Возражений не было, и он ввел название вновь открытой планеты в корабельный журнал. Но тут многие начали вспоминать, что мифологическую Пандору боги одарили не столько добродетелями, сколько человеческими недостатками — коварством, хитростью. Ведь она и сотворена была Гефестом и Афиной в наказание людям за поступок Прометея, похитившего огонь. Однако вносить поправки в корабельный журнал было не принято. На этом никто и не настаивал. Многие ли помнят мифологию?
Кровавый зрачок на приборе, регистрирующем возмущение вакуума, то вспыхивал, то угасал. Но это никого не беспокоило: так ему и полагалось, вакууму, исторгающему материю в виде корабля со всей его автоматикой-кибернетикой и нами, пятью путешественниками, через небытие пространства. Волновало другое: почему вакуум так спокоен? Даже инструкция, впитавшая опыт многих успехов и неудач, предупреждает об опасности взрыва вакуума. Ворваться в его таинственные поля все равно, что бросить песчинку в перенасыщенный раствор. В мгновение ока начинается кристаллизация, и песчинка оказывается замурованной в прочнейшем саркофаге из монолитно сцепившихся молекул. А бывало и так: корабль выныривал из подпространства вместе с гигантским пузырем нового солнца, оторваться от которого, естественно, не удавалось.
На этот раз все было спокойно, будто мы вовсе не исчезали в пустоте и не материализовались вновь. Возникло даже подозрение, что ничего у нас не получилось: мы остались в своей же Солнечной системе и, не узнав ее, поспешили переименовать собственную Землю.
Уходя в пространство со скоростью солнечного ветра, мы успели выбросить на Пандору автоматический зонд. Но он исчез, едва вошел в атмосферу планеты. Выбросили еще один, но и его — будто не бывало. Это немыслимо: автоматические зонды достаточно автономны, чтобы в случае какой-либо опасности для них изменить программу полета и возвратиться на корабль. Или уж во всяком случае сообщить о том, что с ними происходит. А тут быстрое затухание радиосигналов, точно атмосфера планеты была непрозрачна для них.
Пока продолжался полет по вытянутой в пространство орбите, мы все ломали головы над тайной Пандоры. Вакуум оставался спокойным, и у нас не было никаких оснований уходить далеко. Уже на третьи сутки мы решили вернуться к планете и лечь на дальнюю круговую орбиту.
Голубоватый диск планеты висел над нами, ослепительно сияя зеркальными отражениями океанов. Она была красива и ночью, эта Пандора, расцвеченная гирляндами подвижных огоньков. Одних этих огней было достаточно, чтобы поверить в высокоразвитую цивилизацию, существующую здесь. Но мы и без огней знали, что она есть, цивилизация: об этом ясней ясного говорили аномальные тепловые излучения, напряженное пси-поле, свидетельствующее о высшей степени нервной деятельности живых организмов. Только радиосигналов никаких не было, словно местная цивилизация развивалась по каким-то неведомым путям, не знающим электромагнетизма.
В течение нескольких суток мы ждали, держа наготове все наши защитные средства. Но никто не приблизился к нам, и что было удивительнее всего — приборы не зафиксировали ни единого сигнала, ни одной попытки хоть как-то прощупать корабль. Нас не замечали. И тогда, как это часто бывает с людьми, полностью уверовавшими в свою безопасность, мы чуточку зазнались.
— Не висеть же так до скончания века, — однажды за обедом в кают-компании сказала Пандия и с вызовом посмотрела на меня.
Я отвел глаза, как всегда отводил их под взглядами Пандии, и промолчал. Конечно, следовало что-либо ответить. Потому что кому еще отвечать на подобные вызовы, как не космическому разведчику, призванному первым вторгаться в неведомое. Но случай был слишком необычный, в таких случаях решать не мне.
Неожиданно Пандию поддержал командир:
— В самом деле, надо что-то предпринимать.
Одного за другим он оглядел всех членов экипажа, всех специалистов, но мы только пожали плечами. Не было никаких оснований опасаться Пандоры, но два пропавших катера слишком много значили, чтобы терять бдительность. Ни у кого не было предложений.
— Если наш разведчик трусит, то я сама могу повести катер на планету, — сказала Пандия.
Предложил бы это кто другой, я не обратил бы внимания. Но выглядеть трусом в глазах Пандии мне никак не хотелось. И я сказал:
— Это противоречит инструкции…
Лучше бы я не упоминал об инструкции, потому что Пандия терпеть не могла никаких предписаний, придерживаясь убеждения, что в глубинах человеческой психики скрыто куда больше возможностей, чем мы полагаем, предчувствие лучше любых инструкций ограждает от бед.
— Ну конечно, — съязвила она, — в инструкциях ясно прописано, как спастись. Если строго следовать инструкциям, то лучше бы оставаться на Земле…
— Хватит тебе, — поморщился командир. — Что ты на него взъелась?
— Я?! На него?! Больно надо!..
— Да ты не обижайся, — сказал ей командир. — Это мы так. Была бы у меня хоть какая-нибудь надежда на успех, отправил бы я вас вдвоем. Разбирайтесь там…
Снова все засмеялись, а я замер, прямо-таки застыл от предчувствия такого счастья. Пандия и я! Вдвоем! В открытом космосе! О таком я не мечтал даже и во сне.
— Можно попробовать за зондом, — робко предложил я.
— Как это за зондом?
— На разведочном катере. Не выпуская зонд из виду. Чтобы, так сказать, визуально проследить, в какой момент и куда пропадают зонды.
— В этом что-то есть, — сказал командир. — Давайте-ка все просчитаем…
Если бы я знал о том, что ни для кого не было секретом. Но влюбленные глухи. Как глухари, которые во время брачного пенья ничего не видят и не слышат…
На нашей стороне Пандоры была ночь, когда разведочный катер — летающая тарелочка, как мы его, любя, называем, — беззвучно выскользнул из стартовой камеры, медленно отдалился от корабля и, включив тормозные дюзы, стал падать на планету, переходя на более низкую орбиту, на которой уже находился очередной зонд. Этот зонд казался крохотной звездочкой, готовой вот-вот затеряться среди других звезд.
Планета никак не реагировала на наше к ней приближение. Ни один импульс не шелохнулся на приборах, и наш премудрый кибер — автономное электронное устройство катера — даже при самом пристрастном опросе не выказывал никаких опасений.
— Это даже обидно, — сказала Пандия.
— Что? — не понял я.
— Чего они на нас внимания не обращают?
— Так хорошо, что не обращают…
— Ничего хорошего! — оборвала меня Пандия, и я подумал, что женщина и в дальнем космосе остается женщиной, все-то ей хочется, чтобы ее замечали.
Но Пандия, оказалось, думала о другом.
— По ответной реакции судят о намерениях, — сказала она. И добавила сердито и назидательно, совершенно уверенная в своем праве учить меня: — Даже звери, прежде чем напасть, шипят, рычат или лают, давая знать о себе. Чтобы увидеть, как среагирует жертва, и понять, что делать дальше, — преследовать или самому удирать.
И снова я подумал о женской психологии. Как видно, корни ее кроются в древних инстинктах. Неистребимая потребность женщины выделяться, жажда внимания к себе, может, это и есть рудиментарный остаток стремления проверить реакцию мужчины? Чтобы понять, что делать дальше — продолжать преследовать или спасаться бегством.
— Ну что же, давай порычим.
— Я говорю серьезно! — вскинулась Пандия.
— И я серьезно. Давай как-нибудь проявим себя.
Катер нырнул на ночную сторону планеты, мы вытолкнули фонарь, и он, падая и обгоняя нас, вспыхнул так ослепительно, что защитное поляризационное устройство резко затенило окна. Подобные фонари мы выбрасывали над мертвыми планетами, чтобы осветить их при ночной посадке. Не увидеть эту вдруг ярко вспыхнувшую луну может только слепой. И мы, естественно, ждали хоть какой-нибудь реакции Пандоры. Но опять ничего не произошло.
— Это даже обидно, — сказал я.
— А что я говорила! — воскликнула Пандия.
Снова мы выскочили в ослепительный солнечный свет, снова залюбовались голубыми морями, изумрудной зеленью лесов. Зонд, теперь летевший впереди нас так близко, что мы ясно видели его раскинутые крыльями солнечные батареи и сетчатые чаши антенн, повинуясь программе, начал удаляться, переходя на более низкую орбиту. И вдруг его радиоголос пропал. Мы все еще видели сияющую точку зонда, но он молчал, словно все радиопередатчики его внезапно вышли из строя.
Сообщив на корабль о случившемся, мы, чтобы не потерять зонд из виду, тоже включили тормозные устройства и скоро услышали голос зонда. Но теперь исчез корабль. Сразу исчез, на полуслове.
Целых полтора оборота — день, ночь и еще день — летели мы, перебрасываясь с зондом малозначащей информацией, стараясь не потерять его из виду и раздумывая, что теперь делать.
— Вдруг мы уже в ловушке, — сказала Пандия. — Вдруг так и будем летать вдвоем…
— Я бы не возражал.
— Вечно ты со своими глупостями! — взорвалась она. И добавила неожиданно капризным тоном: — Только о себе и думаешь.
— Я только о тебе думаю…
— Нашел время любезничать!
Однако, в голосе ее уже не слышалось раздражения.
— Попробуем подняться, — сказал я. — Зонд, конечно, потеряем. Но хуже, если потеряем корабль.
Огненный всплеск под дюзами двигателя был коротким, и ни я, ни Пандия даже не почувствовали, как выскочили на более высокую орбиту. Зонд, все время маячивший впереди, конечно, сразу исчез из поля зрения. Зато мы услышали корабль.
— Что случилось? — обеспокоенно спросил командир. — Куда вы пропали?
Я доложил обо всем и высказал предположение, что мы, вероятно, имеем дело с каким-то экраном, непрозрачным для радиоволн.
— А потому, — сказал я, покосившись на Пандию, обычно не терпевшую, когда решали за нее, — мы считаем возможным действовать самостоятельно, то есть сойти на низкую орбиту, разыскать хотя бы один из зондов и попытаться сесть рядом с ним.
— Вы понимаете, что рискуете?
— Рисковать — моя специальность.
— Но не Пандии. Она всего лишь врач.
— А я не трусиха! — с вызовом заявила Пандия, и я понял, что командир нарочно поддел ее. Потому что кто-кто, а она-то ни за что не откажется от посадки.
Тут наш разведочный катер скользнул за планету, и голос командира пропал. Я не стал дожидаться, когда снова войдем в зону радиовидимости, — вдруг командир передумает, — включил двигатель на торможение, и мы вмиг оказались под этим таинственным экраном, не пропускающим радиоволны.
Зонды мы отыскали на четвертом витке. Они стояли неподалеку друг от друга и непрерывно передавали данные о планете — составе атмосферы, плотности грунта, температурных режимах, интенсивности гравитационного, радиационного, биоэнергетического и прочих полей. Все было в таких параметрах, что о лучшем и не мечтать, хоть снимай скафандр и ложись на зеленую травку, загорай.
Мы приземлились, или, точнее сказать, “припандорились”, вблизи от зондов на небольшую каменистую площадку, выступающую над обширным полем, и ровную, словно специально приготовленную для нас. Солнце садилось, лучи его оттеняли неровности рельефа, высвечивали изумрудную зелень трав и мелких кустарников, бугрившихся по всему полю.
Подчиняясь программе, заложенной на случай такого вот коллективного приземления вместе с разведочным катером, зонды вытолкнули из своего металлоорганического чрева длинные, согнутые в коленях, ноги и, как гигантские пауки, пошагали к нам через поле. Приблизились с разных сторон и застыли неподалеку, чтобы в случае нужды защитить катер от нападения, а то и принять на себя первый удар. Так и стоял наш десантный отряд, прислушиваясь к малейшему шороху, приглядываясь к малейшему движению, ощупывая окрестности лучами радаров. Ночь так стоял, день и еще одну ночь. По-прежнему тихо было вокруг. Не сбегались толпы любопытных аборигенов, которых так хотелось увидеть, не появлялись какие-то механизмы, которые должны были появиться хотя бы для того, чтобы выяснить, кто такой пожаловал на планету. А о том, что цивилизация здесь существовала, и довольно высокая, говорили, прямо-таки кричали приборы, фиксирующие интенсивность пси-поля.
— Тут какая-то тайна, — сказала Пандия, устав от ожидания.
— Загадок в космосе не бывает, — машинально ответил я.
— Вечно ты возражаешь.
— Но ведь это правда… Тайнами мы называем то, чего не понимаем. Но все в конце концов объясняется, и тогда нам самим бывает неловко за нашу, пусть мимолетную, веру в существование таинственного…
И вдруг я увидел, что Пандия меня даже и не слушает, смотрит, не мигая, куда-то в россыпь кустов, и лицо ее каменеет от напряженного ожидания.
— Там, — прошептала она, указав глазами на кусты. — Там кто-то есть.
Из-за куста появилось существо, похожее на собаку, и затрусило в нашу сторону. Зазуммерил сигнал тревоги, наш катер и все три зонда ощетинились излучателями. А существо все приближалось. Странно как-то приближалось, зигзагами. И без анализаторов было ясно, что это не слишком высокоразумное существо, потому что не может высокий разум бегать на всех четырех конечностях. Приборы фиксировали каждый шаг, каждый взгляд равнодушных зеленых глаз. Анализаторы лихорадочно обобщали показатели приборов, торопясь понять намерения существа и заранее выработать систему действий в случае его агрессивности. А четырехногое существо, будто и не замечая нас, вплотную приблизилось к катеру. И тут его заинтересовала пятая опора, глубоко вошедшая в грунт. Оно осмотрело ее со всех сторон, вроде даже обнюхало, а затем вдруг подняло заднюю лапу и опросталось на блестящую ледоритовую поверхность опоры.
Все мы отреагировали на этот поступок аборигена по-разному. Электронный мозг, со свойственной ему педантичностью, принялся за анализ жидкости, вылившейся на опору. Я расхохотался, подумав, что так нам и надо, космическим снобам, уверовавшим в свою исключительность, которой, по нашему мнению, все во Вселенной должны либо бояться, либо жаждать. А Пандия побелела от злости.
— Долго мы будем тут сидеть?! — спросила она таким тоном, будто во всем виноват был один я.
— Столько, сколько нужно.
— Кому нужно? Тебе? Перестраховщик несчастный. Ты можешь сидеть, а я выйду.
— Без моего разрешения люк не откроется.
— А ты разрешишь.
— Не разрешу.
— Нет, разрешишь!
— Нет, не разрешу!
— Ну, пожалуйста, — вдруг взмолилась она, поразив меня такой неожиданной трансформацией.
То была сама злость, а то стала сама нежность, какая-то беспомощная детская доверчивость. И я с удивительной непоследовательностью подумал: в самом деле, почему бы не разрешить? Ведь нет ничего такого, что говорило бы о возможной опасности.
Я еще колебался, а Пандия уже стояла возле люка, словно знала меня лучше, чем я сам. Она была необыкновенно красива в эту минуту, в мягком скафандре, обтягивавшем тело, тонкая, гибкая и вся какая-то напряженная, словно пантера перед прыжком.
— Ну?! — нетерпеливо сказала она, блеснув на меня своими темными глазами. — Ну же, миленький!
Я никогда не слышал от нее такого слова и, совсем ошалевший, буркнул электронному мозгу, чтобы пропустил Пандию в переходной тамбур. И тут же кинулся следом, вспомнив вдруг об обязанности разведчика первым встречать опасность.
Но раньше меня в мягкую траву выпрыгнула Пандия. Этому я не смог воспротивиться. Почва была твердой, но не как камень, а как бывает твердо, скажем, дерево. Мы отошли от катера на несколько шагов и остановились, оглядываясь, остро переживая этот редкий момент первой встречи с чужим миром. В синем небе висели пушистые облака, солнце припекало, и, несмотря на систему температурной регуляции, в скафандре было довольно жарко.
— Красивый мир! — воскликнул я, не оглядываясь на Пандию.
Она не ответила.
— Как наша Земля. Пожить бы тут, отдохнуть от космоса…
Сзади послышались какие-то звуки, я быстро обернулся и обомлел: скинув с головы капюшон скафандра, Пандия стояла, подставив лицо солнцу, жмурилась от удовольствия.
— Как хорошо дышится! — На открытом воздухе голос у нее был чуть глуховатый — мягкий, грудной, красивый голос. — Скидывай капюшон, чего боишься?
— Дело не в боязни, надо выполнять инструкцию.
— Я лучше твоих инструкций чувствую, что можно, а чего нельзя.
Это была правда. Десятки уж раз Пандия доказывала свое необыкновенное чутье. Словно в ней самой находились какие-то приборы, улавливающие неведомые излучения будущего. Раньше корабельного электронного мозга она предсказывала опасность или отсутствие таковой и, сколько помню, никогда не ошибалась. Собственно, из-за этой необъяснимой способности она и попала в команду нашей разведочной экспедиции. Единственная женщина, которая с первого же дня стала для меня единственной вдвойне.
— Нельзя нарушать инструкцию, все может быть… — не сдавался я.
— Ничего не может быть. Ты что, мне не веришь?!
Это уже было похоже на шантаж. Ведь она знала, что у меня не повернется язык возразить ей. Я вздохнул, мельком подумав, что обо всем этом придется докладывать командиру, после чего — это уж точно — он меня вместе с Пандией никуда не отпустит, беспомощно огляделся и потянулся к застежкам капюшона.
Воздух был какой-то густой, насыщенный ароматами трав, цветов, а может, и еще чего-то неизвестного нам.
— Мне надоел этот… панцирь!
Пандия рывком расстегнула скафандр и выскользнула из него, маленькая, изящная, в тонком, голубоватом, чуть люминесцирующем комбинезончике, плотно облегающем ее тело.
— Была бы связь, я бы доложил командиру…
— Не доложил бы, — засмеялась она и побежала по лугу, оставляя за собой темную полосу подмятой травы.
И вдруг она застыла на месте, замерев в какой-то неестественной, напряженной позе. И прежде чем она что-либо сказала, я сам увидел вдали огромную зеленую гусеницу, выползавшую из-за бугра. У нее были большие красные глаза, которыми она непрестанно шевелила, оглядывая окрестности, а внизу, под длинным гибким туловищем что-то часто-часто мелькало, то ли крутились колесики, то ли шевелились бесчисленные гибкие ноги. Вдоль туловища тянулась широкая поблескивающая полоса. Не сразу дошло до меня, что полоса эта — сплошной ряд окон и что гусеница, стало быть, всего лишь некое средство передвижения вроде поезда. Скоро я разглядел в окнах и пассажиров — ряд голов, покачивающихся ритмично при движении гусеницы-поезда.
— Я боюсь! — шепотом сказала Пандия.
— Не бойся, я с тобой, — машинально пробормотал я, совсем забыв, что без оружия, вдали от защитных полей нашего разведочного катера сам совершенно беспомощен. Самое разумное в этой ситуации было бы немедленно бежать к катеру, но, зачарованный этой первой встречей с чужой цивилизацией, я вопреки всем инструкциям добавил: — Не шевелись, они нас, кажется, не заметили.
— Нас могут не заметить, но катер, зонды…
— Чего уж теперь! Стой…
Гусеница проползла совсем близко, и я хорошо разглядел пассажиров, сидящих у окон. Это были существа, чрезвычайно похожие на людей. Некоторые, повернув головы, рассматривали нас и нашу армаду механизмов, громоздившуюся посреди поля. Я даже видел их глаза, большие, чуть раскосые, но какие-то равнодушные, словно встречи с инопланетянами были для них обыденным явлением.
— Они нас приняли за своих! — воскликнула Пандия. — Они совсем как мы…
— Надо надеть скафандры, — сказал я. — И надо вернуться в катер.
— На всякий случай?..
— На всякий случай, — подтвердил я, не подозревая подвоха.
— Интересно, где была бы наша цивилизация, если бы все жили по твоей формуле?
— По какой это формуле?
— Вот по этой самой. Зачем высовываться, когда можно спрятаться. На всякий случай.
Я не успел ответить. Из-за того же самого бугра выползла другая гусеница и, так же изгибаясь на поворотах, направилась прямо к нам. Не успевшие ничего предпринять, мы стояли и ждали, замерев на месте…
На этот раз гусеница даже притормозила, замедлила ход, и несколько десятков больших раскосых глаз целую минуту рассматривали нас почти вплотную. И опять меня удивило равнодушие на лицах аборигенов. Потом этот странный поезд прибавил скорость и, шелестя тысячами гибких ножек, скрылся за кустами.
Мы с Пандией переглянулись. Чего угодно ждали от встречи с инопланетянами, но только не безразличия.
— А ты говорил: надо прятаться, — сказала она.
— Не прятаться, а проявлять осторожность.
— Здесь, похоже, требуется прямо противоположное. Жалко, я их не остановила.
— Как бы ты это сделала?
— Встала бы на дороге…
— В другой раз встанешь. А сейчас надо лететь, сообщить на корабль хотя бы то, что мы уже узнали.
Я хитрил, говоря о другом разе. Мне надо было заманить Пандию на катер и вернуть на корабль, а там я бы уж сделал все, чтобы в разведочные рейсы она больше не попадала. Иначе плакали все наши инструкции, составленные на такой вот случай встречи с внеземной цивилизацией. Иначе нельзя поручиться за судьбу всей нашей экспедиции.
Но Пандия со своим неестественным чутьем, как видно, угадала мое тайное намерение.
— А что мы такое здесь узнали? — саркастически спросила она, отстраняясь от меня. — Не терпится — лети, я тебя подожду.
И тут мы оба разом увидели еще одну гусеницу, направлявшуюся тем же маршрутом.
— Стойте! — закричала Пандия, бросаясь ей навстречу и размахивая руками.
Я побежал следом, боясь, как бы ее не подмяло это зеленое идуще-ползущее чудище. Но гусеница остановилась в нескольких метрах от Пандии, быстро-быстро зашевелила красными глазищами и вдруг спросила грохочуще-железным голосом:
— В чем ты нуждаешься?
Я едва не присел от неожиданности. А Пандия, похоже, ничуть не испугалась или умело спрятала свой испуг. Мельком глянув на меня, она вдруг воздела руки к небу:
— Я приветствую вас!..
— В чем ты нуждаешься? — так же бесстрастно прогрохотал голос.
— В понимании! — громко, почти визгливо прокричала Пандия.
— Мы тебя понимаем.
— Нет, не понимаете!
Наступило минутное молчание. Потом в зеленом боку гусеницы с глубоким вздохом открылась дверца, и на траву медленно и величественно сошла женщина, поразительно похожая на Пандию. Такие же у нее были распущенные волосы, такой же облегающий гибкое тело комбинезон. Даже рост у них был одинаков. Несмотря на всю необычность обстановки, в первый миг я игриво подумал, как бы между ними не запутаться. Но, взглянув в лицо аборигенки, понял: спутать невозможно, таким оно было бесстрастным, это лицо. И глаза, большие, раскосые, казались некрасивыми от того, что в них ничего, ну совершенно ничего не выражалось. Холодные, пустые, бесчувственные глаза.
— Приветствую вас! — снова прокричала Пандия, и в голосе ее послышалось мне нечто новое, неуверенность, что ли?
— Мяу! — сказала женщина. Так мне, во всяком случае, послышалось. Но так, видимо, послышалось и Пандии, потому что я заметил, как она метнула взгляд под ноги аборигенки, машинально ища глазами кошку или что-либо похожее на нее, мяукающее.
Женщина издала какие-то мурлыкающие звуки, но ее заглушил грохот динамиков гусеницы.
— Если вам что-нибудь нужно, говорите сразу. Мы не можем задерживаться, у детей экскурсия.
При последних словах женщина скосила глаза на окна, и я догадался, что грохочущий голос — это, по-видимому, перевод ее мурлыканья-мяуканья. И тоже посмотрел на окна и не понял, о каких детях речь: в гусенице-поезде сидели совершенно взрослые существа, у некоторых были даже бородки.
— Экскурсия! — ахнула Пандия. — А можно с вами?
— Садитесь.
— Подождите минуточку, я только переоденусь.
— Не разрешаю! — хмуро сказал я, лихорадочно соображая, правильно ли делаю, запрещая ей отправиться на эту экскурсию. Пандия наверняка собирается надеть скафандр, а это значит, и я, оставаясь здесь, увижу и услышу все, что будет видеть и слышать она. И потеряться в скафандре невозможно, поскольку в нем имеются все системы связи. К тому же и в инструкции сказано, что доброжелательность при контакте следует поддерживать в тот самый момент, как она наметилась.
Я знал, что Пандия не упустит случая ответить мне что-либо в своем духе. Но она не успела ничего сказать. Загремел динамик:
— Сборы не нужны. Мы скоро вернемся, и вы опять будете дома. Хотите ехать — садитесь. Мы не можем ждать.
Женщина, все такая же холодно-безразличная, почти надменная, как светская дама из древних романов, повернулась и направилась к входу в свою гусеницу. А Пандия, растерянно оглядываясь на меня, засеменила за ней.
— Вы ведь женщина, вы должны понимать, что мне надо одеться. Там же мужчины…
— Там только дети…
— Пандия! — крикнул я, не зная, что предпринять.
Она отмахнулась и через мгновение исчезла в темном прямоугольнике двери. Сердце мое сжалось. Мне вдруг показалось, что я больше никогда не увижу ее.
— Пандия! — не помня себя, закричал я и, забыв обо всех инструкциях, кинулся следом.
Дверь плотоядно чмокнула, словно захлопнулись челюсти.
Внутри было светло, но свет падал не только через окна, а струился, казалось, со всех сторон. Два десятка далеко не молодых людей без всякого интереса рассматривали нас, иные зевали, сонно жмуря глаза.
— Здравствуйте! — сказала Пандия.
Никто ей не ответил.
Женщина что-то мяукнула, и по рядам кресел пронесся то ли ропот, то ли какой-то шорох.
— Здравствуйте! Здравствуйте! — прогремел все тот же металлический голос. — Я сказала детям: невежливо не отвечать на приветствие, даже если вы все знаете о людях. И вот они исправляют свою оплошность, здороваются с вами. А теперь садитесь и молчите. На экскурсии не разговаривают друг с другом, на экскурсии познают, беседуя сами с собой.
Пандия сразу поскучнела: не разговаривать, когда ничего вокруг не понятно, было выше ее сил. Почему, например, эта странная женщина называет взрослых людей детьми? Как это “познавать, беседуя сам с собой”? Впрочем, последнее могло означать просто — “мыслить”. Смотреть по сторонам и думать, обдумывать увиденное и таким образом учиться…
За окнами побежали назад кусты и поля, но ни шума, ни вибрации, ни каких-либо толчков, свойственных всякому движению, не было. Словно гусеница продолжала стоять на месте, а все окружающее само собой начало двигаться. Тысячи гибких ножек, на которые опирался этот удивительный вагон, работали безупречно.
Вскоре и сверкающие овалы нашего разведочного катера, и угловатые, похожие на жуков зонды исчезли вдали. Но не было тревожного чувства, какое нередко приходило на других планетах во время экспедиционных отлучек. Словно все происходило дома, на Земле, и это была привычная поездка по знакомым, много раз изъезженным дорогам.
Ничего не менялось за окнами — все те же поля, кусты, странно круглые, похожие на холмики перелески, прозрачные, состоящие из низкорослых, хилых на вид деревьев. Потом потянулся берег реки, широкой и полноводной, показались острые изломы скал. Но все это было не то, чего мы ждали. Мы рассчитывали увидеть города Пандоры, неведомые технические сооружения аборигенов, не просто катающихся в гусенице-вагоне, а занятых делом, работающих. Ведь по деяниям легче всего судить об образе жизни, да и образе мыслей тоже.
Сидя в своем удивительно удобном кресле, я с интересом оглядывался на сидящих рядом экскурсантов и не видел в их сощуренных, словно в дремоте, глазах никакого интереса к окружающему. Казалось, они уже тысячу раз видели все эти леса и горы. Тут еще можно было понять молчаливых аборигенов. Но почему им безразличны мы? Ведь женщина-экскурсовод ясно дала понять, что они знают о нашем прилете из космоса. Да если бы к нам, на Землю, заявился хотя бы один инопланетянин!.. Даже представить трудно, что было бы. Люди перестали бы работать, гулять, ходить в гости, сутками просиживали бы у телевизоров в ожидании хоть каких-нибудь подробностей о существе, “свалившемся с неба”, тысячами осаждали бы всякое место, где объявится инопланетянин, в надежде если не поговорить с ним, то хотя бы увидеть и услышать его. А тут!.. Какая-то цивилизация мертвецов…
Я поежился от этой мысли. Вспомнилась давно позабытая детская сказка, где по ночам мертвые выходили из могил и бродили молчаливыми толпами, пугая людей. Мелькнуло шальное: уж не попали ли мы на тот свет? Я испуганно оглянулся и в глазах Пандии тоже увидел испуг: видно, и ее донимали страшные мысли. Она-то со своей обостренностью чувствования, пожалуй, раньше меня должна была испугаться.
А вокруг была тишина, не нарушаемая ничем, и от этой тишины, от безмолвного движения за окнами, от пустых, ничего не выражающих глаз всех этих существ становилось не по себе.
“Ты же разведчик, — кольнул я себя ехидной мыслью. — Дело разведчика не только прорываться туда, где никто не бывал, но находить выход из любых положений”.
Я посмотрел на женщину-экскурсовода. Она сидела неподвижно с высоко поднятой, чуть откинутой головой, отчего ее пушистые волосы стлались по подлокотнику кресла. Мне показалось, что она к чему-то прислушивается.
— Можно спросить? — прошептал я.
Большие раскосые глаза ее округлились, губы сложились в трубочку и послышался тихий, довольно мелодичный свист.
— Тс-с, не мешайте детям думать! — громыхнул над головой металлический голос переводчика.
Я тотчас ухватился за возможность задать новый вопрос:
— Какие же они дети?..
Женщина повернулась, показала мне, как надо сесть. Я последовал ее примеру, прижался ухом к спинке кресла и сразу услышал тот же голос, но уже тихий, словно бы доверительный:
— Да, они еще дети. Им нет и сорока лет.
Мне стало не по себе. Мой сорокалетний юбилей отмечался как раз перед этой экспедицией. Тогда товарищи говорили, что я давным-давно созрел не только для героических подвигов в космосе, но даже и для семейной жизни. А я краснел как мальчишка, пряча глаза от Пандии, присутствовавшей на юбилее, которая почему-то даже не смутилась, хотя отлично знала, что и в ее огород этот камешек.
Может, экскурсоводша имела в виду то, что все мы до седых волос в чем-то не перестаем быть детьми? Я понимающе улыбнулся ей и сказал неожиданно:
— У вас красивые волосы.
Она скосила на меня свои глазищи, и я увидел в них не привычное холодное равнодушие, а что-то вроде любопытства.
— И глаза у вас удивительные.
Ее губы шевельнулись, что я расценил как улыбку и, воодушевленный, начал торопливо придумывать очередной комплимент, торопясь закрепить наметившееся взаимопонимание. Но в голову, как назло, лезли одни банальности, вроде все того же “у вас красивые…”
— Однако! — игриво сказала Пандия.
Женщина кольнула ее взглядом и повернулась ко мне, что я расценил как готовность продолжать этот разговор.
— Я так и знала! — произнесла Пандия.
— Что ты знала? — всполошился я.
— Да уж чувствовала.
Не приходилось сомневаться в ее предчувствиях, но тут она, по-моему, перестаралась.
— С вами приятно разговаривать, — сказал я женщине. — Вы умница, все-то понимаете.
— Да, мы все понимаем, — ответствовала она.
— Куда уж понятнее! — тотчас вставила Пандия.
— Хорошо у вас, — сказал я, обводя рукой широкие окна. — Мне тут нравится.
— Оставайтесь…
— Что?!
— Оставайтесь, — повторила женщина и улыбнулась в точности так, как улыбаются земные красивые женщины — изящно и обворожительно.
— Как это?
— Очень просто, оставайтесь и все. Вы узнаете много такого, чего не знает никто на Земле.
— Где? — опешил я.
— На Земле. Так ведь называется ваша планета?
— А… откуда вы знаете, что мы с Земли?
— Мы узнали это сразу, как только ваш корабль материализовался из вакуума.
— А что вы еще узнали?..
— Все, — сказала она, почему-то покосившись на Пандию. И вдруг добавила: — Оставайтесь, у нас многие остаются.
Это было совсем уж неожиданно.
— Вы хотите сказать?..
— Да, именно это. Вы не первые у нас.
Я все никак не мог согласиться с мыслью, что планета, на которую мы попали, возможно, и есть один из тех перекрестков космических миграций, о существовании которых ходили легенды среди космонавтов. Попасть на такой перекресток означало найти дороги ко многим обитаемым мирам.
— А кто еще тут был? — спросил я.
— Перечисление вам ничего не даст, — ответила женщина.
— Значит, мы — одни из многих? Этим объясняется безразличие к нам? Значит, вы просто, как говорится, устали от визитов?
— Не этим. Ваша цивилизация ничего не может дать нам.
— Но вы же нас не знаете.
— Знаем, — бесстрастно возразила она.
— Откуда?
— Из анализа ваших излучений. В том числе и таких, которые вы никак не фиксируете. Анализы были проведены еще до того, как ваша лодка опустилась на нашу планету.
— Так не бывает! Чтобы одна цивилизация ничем не заинтересовала другую? Не бывает!..
Женщина никак не отреагировала на мое восклицание. Отреагировала Пандия. Скользнув томным взглядом поверх моей головы, она изрекла:
— Что поделаешь, дорогой. Вы их не интересуете.
Ситуация была настолько неожиданной, что я не обратил внимания на эту язвительную реплику. Было такое ощущение, словно меня вежливо попросили удалиться. Я тупо смотрел на проплывавшие за окнами поля и перелески, на все так же неподвижно сидящих перестарков-детей и не смел поднять глаз на женщину-экскурсовода. Наконец до меня дошло, что это мое предположение никак не вяжется с их безразличием к нам. Ведь если им все равно, есть мы тут или нет, то откуда вдруг возьмется желание избавиться от нас? Желание — это уже не безразличие. И я решил сделать вид, что не понимаю намека. Если мы их не интересуем, то они-то нас очень даже интересуют. Сами, не способные ни о чем просить, они, похоже, не умеют отказывать в просьбах. Остановилась же эта гусеница, когда Пандия кинулась ей навстречу…
— Трудно поверить, что наша цивилизация ничем не может обогатить вашу, — завел я все ту же пластинку.
— Мы избегаем новой информации. Мы многократно убеждались, что новая информация — это лишь толкование давно известного…
— Новое — хорошо забытое старое, — подсказала Пандия.
— Нет ничего такого, чего бы мы не знали или не могли бы узнать при желании.
— А желаний нет, — снова вставила Пандия. — Какой уж тут интерес, если желаний нет.
— Желания отнимают время, — как ни в чем не бывало продолжала женщина. — Каждому из нас не хватает жизни на то, чтобы усвоить уже накопленные знания.
У меня вдруг пропал интерес к этой планете. Что за жизнь без желаний! Простая передача накопленных знаний от поколения к поколению? А рост, а дальнейшее развитие? Возможны ли они, когда никто ничего не хочет? Это же как у муравьев: одно и то же из поколения в поколение. У муравьев жизнь по биологическому стереотипу, а тут по социальному?
Теперь было понятно, почему нет связи с кораблем. Они отгородились от излучений космоса, не желая ничего знать сверх того, что им уже известно.
Ну что ж, на нет, как говорится, и суда нет. Но мы-то не дошли до такой жизни, нас-то у них многое может интересовать. А раз так — держитесь, уважаемые пандорцы! Пользуясь вашей долготерпимостью, мы будем совать нос повсюду…
— Я должна кое-что объяснить, — сказала женщина. — Наша долготерпимость небезгранична.
Мы с Пандией переглянулись, и я понял, что думали мы с ней об одном и том же. Обоим нам стало не по себе от этого объяснения женщины-экскурсовода. Значит, она читает наши мысли? Значит, мы действительно ничем не удивим их, поскольку все, что знаем, — в наших мыслях?
— Но ведь не бывает такого, чтобы одни ничем не могли быть полезны другим! — воскликнул я, никак не желая примириться с мыслью о своем ничтожестве.
— Ничем, — холодно сказала женщина. И показала на окна: — Мы возвращаемся, вы можете выйти.
За окнами уже поблескивали вдали металлические корпуса зондов и катера. И никого вокруг. Похоже было, что на этой уставшей от знаний планете и в самом деле не нашлось ни одного любопытного, кого бы заинтересовали наши аппараты.
— Высокоразвитая цивилизация не может быть негуманной, — сказал я, не желая отступать.
Женщина поняла сразу все — и что я хотел сказать, и то, о чем только собирался подумать.
— Мы не нуждаемся в новой информации. Но вы можете получить любую. Что же вас интересует?
— Все! — сразу отозвалась Пандия.
— Все не может интересовать никого. Любое разумное существо, как и общество в целом, может понять лишь очередной этап знаний.
— При таких возможностях нам трудно конкретизировать вопросы. — Я решил схитрить. Говорил и старался не думать о том, что вертелось на языке, чтобы не выдать себя. — Но мы рассчитываем на вашу помощь.
— Мы никому не отказываем в помощи.
— Вы не могли бы выйти вместе с нами?
— Зачем?
— Нам нужно спросить у вас…
— Спрашивайте.
— Это нужно там… в нашем катере.
— У вас неисправность? Я пришлю тех, кто вам поможет.
— Нет, все в порядке… Нам только спросить. Но лучше спросить там, в катере…
Я совсем измучился от необходимости говорить одно, а думать другое, чтобы она не угадала моей хитрости. Мне казалось, что если она сама увидит нашу технику, то поймет, что и мы не лыком шиты, и тогда возникнет обоюдный интерес, так нужный для контакта.
— Вам необходима привязка к аппарату? — спросила женщина. — У вас нет самостоятельности?
— У некоторых — никакой, — не упустила Пандия возможности съязвить.
— Экскурсия не может остановиться. Дети ушли в свои мысли, дети учатся, и я не вправе прервать этот процесс. Но если вам нужно, я вернусь. Доведу экскурсию до конца и вернусь.
Мы вышли из гусеницы, и она снова засучила своими бесчисленными ножками, заторопилась дальше. Последний раз мелькнули в окнах все такие же равнодушные лица, последний раз изогнулось за бугром длинное тело поезда, казавшееся живым, и мы остались одни на лугу в окружении своих зондов. Солнце перевалило за полдень, слабый ветер приятно холодил лицо, было тихо и спокойно на этой странной планете, которой мы были нисколечко не нужны.
— Что говорят на этот счет твои инструкции? — ехидно спросила Пандия.
— Они говорят, что так, как ты, нельзя себя вести при контакте.
— А как ты, можно?
— Что я такого сделал?
— Так вести себя с незнакомой женщиной! Она же инопланетянка.
— Вот именно. А я разведчик. Ты не забыла?
— Я ничего не забываю.
— Тебе не кажется, что мы ведем себя здесь как-то странно?
— По-моему, ты всегда такой…
— Встретились с иной цивилизацией, а думаем о каких-то пустяках. Увязались в эту дурацкую экскурсию, ведем праздные разговоры вместо того, чтобы заниматься исследованиями… Бывало, обыкновенная букашка с другой планеты вызывала бурю…
— Они мне сразу не понравились, — сказала Пандия.
— Кто?
— Эти отупевшие от учебы “дети”, эта гражданка из поезда-гусеницы. Послушай! — схватила она меня за рукав. — Может, дети — вовсе не дети, а космонавты вроде нас? Те, которых уговорили тут остаться?..
— Ну у тебя и фантазия! — сказал я, внутренне поеживаясь от такого предположения. — Тебе бы фантастические романы писать.
— А что?! Это же очень-очень развитая цивилизация. Бездна знаний. Пока их переваришь…
— В этом что-то есть, — признал я.
— Если у них бездна знаний, то и переваривать эти знания нужна бездна времени.
— Ну?
— А жизнь ограничена. Биологические рамки не раздвинешь…
Меня поразила эта мысль, и я, воодушевленный неожиданной идеей, собрался добавить что-то свое. Но вдруг увидел, как глаза Пандии округлились в ужасе. Оглянулся и чуть не шарахнулся в сторону, возле меня, буквально в метре, извивалась, шевелилась, хватала воздух голая по локоть человеческая рука. Ничего вокруг, только эта рука, беззвучно ищущая что-то в пространстве. Самое ужасное было в том, что рука была мне знакома — белая, мягкая, какая-то по-особому пластичная.
Я глянул на Пандию: руки у нее были на месте. Да и понял, что эти изнеженные пальцы никак не могли принадлежать Пандии, чьи руки всегда лезли не в свое дело и потому были исцарапаны и исколоты.
А рука все трепыхалась в воздухе. Наконец, она ухватила что-то, медленно согнулась в локте, и мы увидели выходящую прямо из пустоты нашу знакомую аборигенку.
— У меня что-то заедает в системе подпространственного перехода, — произнесла она на чистом русском языке. Точнее, произнесла не она, поскольку губы ее даже не шевельнулись. Голос, мягкий, певучий, исходил из маленькой коробочки, прикрепленной у нее под горлом. — Так что вам нужно? Говорите скорей.
— А чего говорить, если вы сами все знаете.
У меня это вырвалось непроизвольно, и я тут же пожалел о сказанном, испугавшись, что она попросту обидится и исчезнет. Но, видно, даже обижаться не было в привычке у этих пандорцев.
— Конечно, знаем, — сказала она все тем же безразличным тоном. — Вы все, не только земляне, но и все другие тешите себя нелепой надеждой, что можно у кого-то что-то подсмотреть, перенять. Так ведь?
— А что в этом плохого?! — вскинулась Пандия.
Аборигенка даже не повела глазом в ее сторону, сказала, по-прежнему обращаясь ко мне:
— Плохо то, что вы себя обманываете. Перенять чужое — значит воспользоваться чужим, на это могут рассчитывать только нравственно несовершенные существа.
— Ну, знаете! — опять не выдержала Пандия.
— Чужие знания могут быть поняты лишь в том случае, когда свои близки к ним Но тогда чужое и не нужно. Не в использовании чужого, а в развитии, совершенствовании своего — путь всякого прогресса.
Я видел, как Пандия нервно передернула плечами: вместо обоюдоинтересного контакта приходится выслушивать назидательно-приторную нотацию.
— Мы хотели не только узнать о вас, но и сообщить вам о себе.
— Зачем?
— Как это зачем?
Теперь я не глядел на Пандию. Если уж мне невмоготу выслушивать такое, представляю, каково ей.
— У нас существует запрет на собственные знания, зачем же нам ваши?
— Как это запрет на знания?
— Вам неизвестен биологический предел познания. Хотя трудно поверить, что ваши ученые не додумались до сравнительного анализа созревания биологических систем…
Что-то знакомое было в ее словах. Будто бы только что я думал об этом самом. Думал, да почему-то недодумал.
Мы так и стояли посреди поля, и было в этой беседе что-то непонятное, противоестественное. Солнце, желтое, как лимон, клонилось к горизонту, и тень от стоявшего неподалеку нашего разведочного катера тянулась к нам по ярко-зеленой траве, словно подкрадывалась.
Не так, совсем не так представлялся мне первый контакт с представителями иной цивилизации. Сесть бы друг против друга в салоне нашего катера, который, право же, был совсем не плох для такого случая, да угостить инопланетянку как следует, да поговорить по душам, никуда не торопясь. А то получалось, что разговариваем, как прохожие, — здравствуй и до свидания.
— Пожалуйста, будьте добры, пойдемте к нам, — залопотал я, подобострастно жестикулируя, чуть не кланяясь.
Женщина удивленно посмотрела на меня и, как мне показалось, только из жалости направилась к катеру. Пандия шла следом и молчала, и я рад был, что молчала, потому что в эту минуту больше всего боялся ее ехидного язычка.
Войдя в салон, женщина мельком огляделась и никак, ни словом, ни взглядом не выразив своего отношения к увиденному, повернулась ко мне.
— Давайте знакомиться! — торжественно произнес я. — Меня зовут Андреем, ее — Пандией. Мы представители миролюбивой и дружественной планеты Земля…
— Это я знаю, — резко прервала меня женщина. И вдруг добавила: — Меня зовут Ная.
— Многоуважаемая Ная! Прежде чем начнем беседовать, пожалуйста, познакомьтесь с нашей земной цивилизацией, с нашей историей, культурой… Мы вас очень просим, — добавил я совсем уж слащавым тоном.
Не знаю, что на нее подействовало, — убедительность слов или мольба, явственно прозвучавшая в моем голосе, — только она, ни слова не говоря, ни о чем не спрашивая, шагнула к креслу, тому самому, в котором проходили сеансы самообучения. Я предложил надеть наушники, но она сказала, что и так все услышит. Попросил быть внимательной, поскольку изображения на экране меняются довольно быстро, но она удивленно посмотрела на меня. То есть только подняла свои ставшие круглыми, как у кошки, глазищи, и я решил, что она удивлена. Или это была такая телепатия, внушение взглядом?
Объяснять больше было нечего, и я включил информационную систему. Для начала решил показать нашу историю, все, что было хорошего и плохого за много тысячелетий существования рода человеческого.
— Быстрее, — сказала она.
Я увеличил скорость подачи информации, решив, что самые ранние периоды истории ее не заинтересовали.
— Быстрее.
Снова прибавил скорость и счел нужным предупредить:
— Дальше будет интереснее…
— Быстрее, — перебила она меня.
Подскочила Пандия, до сих пор молча стоявшая в стороне, включила информаппарат так, что он завизжал.
— Тебя же по-человечески просят: быстрее, — со злорадством проворчала она.
Это была совсем уж безумная скорость, однако Ная ничего не сказала, сидела со скучающим видом, смотрела на экран, на котором ничего нельзя было разобрать — сплошная толчея цветолиний.
Общая история человечества проскочила быстро. Экран побелел на мгновение и снова замельтешил тенями. Дальше была история научных открытий с бесчисленными формулами и цифрами, над каждой из которых думать да думать. И Ная задумалась, уставив свой все еще равнодушный взгляд в мерцающий экран. А потом протянула руку к экрану, и… мерцание прекратилось.
— Это неинтересно, — сказала она. Изобразила пальцами какую-то фигуру, и экран сам собой снова замерцал. Изображения теперь мелькали не так быстро, как вначале, и я разглядел, что Ная снова смотрит фрагменты общей истории. Как она, впервые увидевшая нашу технику, переключила все по-своему, мне было неведомо. Но факт оставался фактом: она разбиралась в нашей технике не хуже нас самих. Эта ее способность восхитила и ужаснула меня. Получался не контакт, а какое-то совершенно не равное общение. Такое я чувствовал только один раз в жизни, когда мальчишкой-первогодком впервые оказался в учительской перед бородатыми педагогами. Тогда я уже совершенно точно знал, что учителя существуют для меня, а не наоборот, но не мог отделаться от ощущения, что я для них что-то вроде червячка-мотыля, который рассматривают со всех сторон, прикидывая, как получше насадить его на крючок.
И вдруг до меня дошло, что ведь она, всезнающая инопланетянка, смотрит то, что уже смотрела. Значит, что-то ее заинтересовало?
— Вы что-то ищете? — спросил я, наклонившись к Нае. От ее волос пахло цветами.
Она повернулась ко мне, и я впервые так близко увидел ее красивое, чуть бледноватое лицо, ее глаза, в которых уже не было прежнего безразличия.
— Я еще не знаю, что именно, — сказала она с какой-то новой интонацией в голосе.
Это было уже немало. Во всех инструкциях сказано, что при контакте не следует пугать аборигена своими знаниями или незнаниями, а необходимо проявлять чуткость даже к незначительным проявлениям интереса. Другими словами: надо подлаживаться и делать вид, что тебя безумно интересует то, что заинтересовало его.
— Вы скажите, я вам помогу.
— Не знаю… Может быть… Пожалуй, нам надо лучше познакомиться.
— Куда уж лучше, — бросила Пандия из своего кресла в углу. Она почему-то показалась мне страшно одинокой в эту минуту, всеми позабытой.
Ная взяла меня за руку и, ни слова не говоря, властно потянула к выходу. Рука у нее была мягкой, невесомой, но неприятно холодной.
— Иди, иди, разведчик, — ехидно бросила Пандия.
Я на миг возмутился, хотел сказать, что обязанность разведчика не только первым бросаться в огонь и в воду, а проникать в неведомое, в том числе и в неведомые глубины психики инопланетян. Но ничего не сказал. А в следующий миг уже не мог ничего сказать, потому что люк катера за нами сам собой закрылся. Не выпуская моей руки, Ная прошла немного, мягко ступая по жесткой траве, потом резко повернулась, положила руки мне на плечи и близко, в упор, уставила мне в глаза свой пристальный колючий взгляд, от которого я словно ослеп, как слепнут от яркой вспышки. Еще ничего не видя, почувствовал, что она сняла руки с моих плеч.
— Теперь можешь оглядеться, — послышался рядом ее голос, звучавший так, словно мы находились не в поле, а в закрытом помещении.
Медленно, очень медленно проступали контуры предметов. Собственно, предметов почти и не было никаких, — только два кресла с высокими подголовниками и обычный журнальный столик с зеркальной поверхностью. А вокруг — стены. А может, это были и не стены вовсе, так, туман, плотный, слабо люминесцирующий.
— Тут я живу, — сказала Ная. — Садись.
Только теперь я заметил, что она обращается ко мне, как старая приятельница, — на “ты”. Это обрадовало: значит, есть контакт, есть доверительность. Хотя кто знает, что означал у них переход на “ты”?
— Неуютно живешь, — в тон ответил я. — Никакой мебели. Где же ты спишь?
— Там, — махнула она рукой куда-то в туман. — А это — гостиная.
Я подумал, что гостей она принимает не иначе как только по одному, раз тут всего два кресла.
— Сейчас больше не нужно, — сказала Ная, прочитав мои мысли. И неожиданно улыбнулась. Или мне только показалось, что улыбнулась, потому что глаза ее сощурились и блеснули, а лицо смягчилось и стало еще красивее. — А когда нужно, мест может быть сколько угодно. Смотри.
Она провела ладошками по гладкой поверхности столика. Я смотрел за ее руками и ничего особенного не видел: столик как столик, руки как руки. Только свет вроде как изменился, стал темновато-розовым.
— Не сюда смотри, вокруг.
В недоумении я даже встал с кресла. Стены исчезли, и вокруг до самого горизонта, над которым висел розовый блин местного солнца, простирался хаос геометрических фигур. Это был город. Несомненно, город. Насколько мне известно, природа нигде еще не создавала таких четко разлинеенных ландшафтов.
Паутина улиц вдруг ожила, дома, если только это были дома, начали перестраиваться. Через мгновение я понял, что это всего лишь меняется точка зрения, — Ная, видимо, решила показать свой мир с разных сторон, — но первое впечатление от этого подвижного города было настолько ошеломляющим, что я не сразу расслышал ее объяснение.
— …все, что хотим, мы имеем, все, что можно узнать, — знаем. Ты, конечно, скажешь: все знать нельзя. Верно. Но мы не можем знать больше, на новые знания нас уже не хватает. Жизнь очень коротка, всего лишь двести лет. Но это максимум, доступный далеко не всем. До пятидесяти лет мы еще дети, до ста длится развитие мозга. Только к ста двадцати — ста сорока годам мы успеваем переварить массу знаний, накопленную до нас. Едва человек становится зрелым, способным на самостоятельную деятельность, как уже кончается жизненный ресурс…
Я был поражен. Но не тем, что она сказала, а недавней проницательностью Пандии, словно бы почувствовавшей, с чем мы тут столкнемся, и ни с того ни с сего вдруг заговорившей именно о возможности существования биологических рамок для разума, знаний, прогресса. Сколько раз убеждался в ее удивительной, никому не понятной способности предугадывать будущее, и вот опять…
— Может быть, ты хочешь узнать, увидеть всю нашу историю?
— Да, конечно, — машинально сказал я. Но в этот момент в мыслях у меня была Пандия, и я, подумав, что на ознакомление со всем прошлым и настоящим планеты уйдет уйма времени, нерешительно покачал головой.
— Все можно просмотреть очень быстро, — поняв причину моего отказа, сказала Ная. — Разве вы не знакомы с особенностями мозга лучше запоминать быстро мелькающие изображения? Информация, подаваемая на пороге восприятия, ложится сразу в долгую память, в подсознание. Разве ваш мозг устроен иначе?
Наш мозг не был устроен иначе. И наши педагоги тоже знают эту особенность мозга и успешно используют ее в обучении. Вот только, насколько мне известно, никто еще до конца не объяснил механизм подобного восприятия. Я еще раз порадовался обнаружившейся очередной общности между нами, но снова отрицательно затряс головой. Мне было жаль Пандию, мучающуюся теперь в безвестности. Ведь она не знает, куда я исчез и надолго ли. Хотел сказать об этом Нае, но вдруг увидел ее глаза, снова ставшие холодными, отстраненными, и промолчал. Не каждый день бывают подобные встречи, и нельзя, просто недопустимо не использовать до конца наметившееся взаимопонимание. Я только намекнул, что предпочел бы ограничиться знакомством с настоящим. Ведь и прошлое можно понять, если узнать настоящее.
Ная ничего не сказала, но виды за этими исчезающе туманными стенами вдруг начали меняться. Замелькали уже знакомые мне гусеницы-сороконожки, большие и малые, существа, похожие на людей, что-то делающие, сидящие перед широченными экранами, идущие, бегущие, даже плывущие где-то в море, открытом до горизонта. И еще то ли живые существа, то ли механизмы.
Прямо-таки нагромождения этих многоруких и многоногих, сползающихся и разбегающихся в разные стороны. То ускоряющиеся ритмы движения, то совсем замедленные, то стеклянное многоцветье, а то серая пустота перед глазами, сплошной туман, в котором копошились какие-то тени. Кто и что делал в этом мире, было совершенно непонятно, и я уже готов был признать, что вообще ничего нельзя узнать, глядя на этот калейдоскоп.
И тут вдруг замелькали перед глазами детские мордашки, обыкновенные наивные и неизменно восторженные, милые. И другие — постарше возрастом, и еще постарше, и еще. Вот они уже и с легкими бородками, а все глуповатые, бегающие друг за другом, играющие в мячики, плаксиво хныкающие. Неловко было смотреть на этих инфантильных бородачей, казалось, что все они просто психически больны. “Что ж, — думал я, — и самые развитые цивилизации, наверное, не гарантированы от дегенератов… Но почему Ная решила показывать мне именно дегенератов?.. Да нет же, — одернул я себя. — Она же говорила, что до пятидесяти лет тут все — дети. Но почему?..”
— Почему? — Ная следила за моими мыслями. — Ведь и вы платите такую же цену за прогресс эволюции, только пока что не столь большую…
— Да нет же! — решительно возразил я. Не потому возразил, что был совершенно уверен в ее неправоте, просто ужаснулся перспективе такого прогресса.
— Я вывожу это из вашей истории, которую вы только что мне показали “Мозг пятимесячного человеческого зародыша… есть мозг обезьяны, подобной мартышке…” Так признавал ваш ученый Дарвин. А мозг новорожденного человека не слишком отличается от мозга новорожденного шимпанзе. Точка отсчета почти равная. А дальше? К пяти годам мозг обезьяны созревает и больше не развивается. А человек в это время еще ребенок. Мозг человека окончательно оформляется анатомо-физиологически лишь к восемнадцати годам. Так что и у вас затянуто детство…
— Но не настолько же! — вырвалось у меня.
— Вы привыкли к десятилетним детям, мы — к сорокалетним. Дело только в привычке…
— Не только!
— Не только, — вдруг согласилась Ная. — Есть у вас еще что-то, дающее основания верить, что вы не попадете в тупик, подобный нашему.
— Вот!..
— А что именно, никак не пойму…
Теперь, когда она избавила меня от страшного видения эволюционного тупика, я сам начал думать о нем всерьез. Детство человека в сравнении с детством обезьяны затянуто, вероятно, ровно настолько, насколько человек ушел от обезьяны. Ведь детство — это основное время обучения, перенимания навыков и умений, накопленных предками. А если наши потомки так же далеко уйдут от нас, не будет ли и человечество обречено на столетнюю инфантильность? Ведь может получиться, как говорила Пандия: знаний будет столько, что их и за сто лет не переваришь.
Теперь я с тоскливым равнодушием глядел на чужую жизнь, все еще мелькавшую вокруг за исчезнувшими стенами. Мы живем надеждами, и потому гипотезы о космических катастрофах нас не пугают. Уверены, что к тому времени, когда такая опасность станет реальностью, мы обязательно что-нибудь придумаем во спасение свое. Мы допускаем, что надежда эта может оказаться самообманом, но совершенно не приемлем безнадежности. А тут вдруг возникла реальная картина тупика. Жизненный ресурс указывал предел нашему развитию.
— Нет, у вас что-то не так, — сказала Ная, — а что — не пойму. Надо еще раз заглянуть в ваше прошлое.
— Почему в прошлое? Если уж интересоваться, то настоящим.
— Ты же сам сказал: настоящее можно понять, узнав прошлое.
— Я сказал наоборот.
— Если есть связь в одном направлении, то она будет и в обратном. Я хочу посмотреть именно прошлое. И давай поторопимся, а то твоя невеста без тебя улетит.
— Какая невеста? Почему это она моя невеста? — не задумываясь, выпалил я с той же энергией, с какой отвечал на подобные подковырки еще там, на Земле.
Ная улыбнулась. Да, на этот раз именно улыбнулась. Только одними губами. Глаза оставались отчужденными, словно бы углубленными в какие-то свои заботы.
— Вы, люди, право же, как дети. Многого не знаете, а может, и знать не хотите, но это вам не мешает быть уверенными в себе, в своем будущем. Вы, как путники, забывшие о дороге, о том, что прошли непомерно много и пора бы устать. А вы не устаете. Чего-то мы в вас недопоняли. Пойдемте, я еще раз хочу посмотреть на путь, пройденный людьми…
Она вдруг быстро оглянулась, словно испугалась чего-то. Тотчас возникли туманные стены, отгородили от нас непонятную жизнь этой планеты.
— Дай руку, — сказала Ная, вставая. — Да быстрей, быстрей, а то опоздаем.
Я встал и подал ей руку, недоумевая, чего это она так заторопилась? Туманные стены сразу придвинулись, заволокли все вокруг серой пеленой. И тут же растаяли. И я увидел Пандию, лежавшую в кресле с откинутой спинкой. Подумал, что она спит, и, не желая ее будить, стоял и молчал, любовался ею, словно не видел целую вечность. Но она почувствовала, что я тут, резко обернулась и вскочила, кинулась ко мне, затормошила в неистовой радости.
И вдруг Пандия тяжело навалилась на меня всем телом. Я схватил ее, но сам не устоял на ногах, и мы покатились по полу. Не сразу понял, что это обычное ускорение, какое всегда бывает при старте разведочного катера. С трудом поднялся на ноги и так и стоял, прижатый к переборке, распластанный на ее мягкой поверхности.
А Ная как ни в чем не бывало стояла посередине салона, словно ускорение ее не касалось. Она так и оставалась неподвижной до того самого момента, когда катер вышел на орбиту вокруг планеты и наступила невесомость.
— Я… я решила… — выговорила Пандия, боясь пошевелиться, чтобы не улететь в другой конец салона. — Столько ждать… Надо было сообщить на корабль…
— Включила минутную готовность? — догадался я. — Что же не предупредила?
— Да не успела, не успела… Ты появился так неожиданно…
— А как же теперь Ная?! — перебил я ее. Это было нарушение всех предписаний, по существу, похищение, категорически запрещенное инструкциями.
— Не беспокойся, я уйду, когда будет нужно, — сказала Ная. — Посмотрю еще раз ваши картинки и уйду.
Она подошла к информаппарату и включила его с той же немыслимой скоростью. Я минуту смотрел на мельтешащий экран и повернулся к Пандии.
— Переволновалась?
Я ждал, что Пандия выпалит свое неизменное “больно надо!”, но неожиданно она сказала:
— Не знала, что и подумать. Хотела сразу лететь за помощью, да не смогла. Подумала: ты вернешься, а меня нет…
— Все-таки смогла же, — не удержался я от упрека.
— Так ведь откуда я знала, может, ты насовсем ушел, — ответила она в том же тоне.
— Андрей! Андрей!.. — пробился в салон едва слышный голос командира корабля.
Я кинулся к радиопульту, торопясь и сбиваясь, принялся докладывать обо всем, что было.
— Возвращайтесь немедленно.
— Не можем. На борту женщина.
— Ну и что? — удивился командир.
— Да не Пандия, не Пандия! — Я почему-то рассмеялся.
— Во дает! — вмешался чей-то насмешливый голос.
На минуту голос командира пропал и в салоне повисла тишина, нарушаемая только тихим свистом информаппарата.
— Какая женщина? — Командир спрашивал заботливо, как спрашивают больного.
— Да я же рассказывал: эта самая Ная…
— Красивая! — неожиданно вставила Пандия.
— Помолчи, пожалуйста, — сдержанно сказал командир. — Почему эта красивая Ная оказалась на катере?
— Сама захотела. Ее интересует общечеловеческая история. Сейчас она у информаппарата.
— Почему это надо делать обязательно на орбите?
— Так получилось…
— Ты же знаешь: это не допускается.
— Не допускается! — взорвался я. — А что тут допускается? Мы для них безразличны. До формальностей ли?.. Хорошо, их хоть что-то заинтересовало.
— Что именно?
— Понятия не имею. Что-то такое, на что мы и внимания не обращаем.
— Ладно, — мягче сказал командир. — Высадите ее и сразу возвращайтесь.
— Да она сама уйдет.
— Как это?
— Потом объясню.
Я взглянул на Наю и увидел, что она просматривает информацию не с прежней бешеной скоростью. Я смог не то чтобы разглядеть, а догадаться: ее интересуют какие-то древние времена, когда человек уже многое умел, но мало что знал, когда господствовали не точные цифры, а расплывчатые символы, когда многое, очень многое принималось на веру, а ощущениям и предчувствиям придавалось такое же значение, как теперь формулам и логическим выводам Наверное, не очень-то хорошим я был знатоком истории, если удивился тому, что этот период антропоцентризма и слепых верований был таким длительным: Ная все смотрела и смотрела и никак не могла досмотреть.
— Ухожу, ухожу, — сказала Ная, не оборачиваясь, видно, угадав мои мысли. Она встала, и экран сразу погас. — Я знаю: вы еще вернетесь, а пока отдайте мне все это… — Она замялась, не зная, как назвать прибор, — всю эту информацию. Я должна разобраться.
— Берите, берите, — обрадовалась Пандия.
— В чем … разобраться? — Все-таки мне, как разведчику, полагалось выяснить причину столь неожиданного интереса.
— Я еще не могу ничего утверждать, но похоже, что ваша цивилизация, ваш разум развивались парадоксально.
— Если можно, объясните.
— Не знаю, как и объяснить. — Она улыбнулась, как тогда, одними губами. — Мы убеждены: генеральный путь развития разума — логика, последовательность. Нельзя понять последующего, не зная предыдущего. У нас образованным считается лишь тот, кто хорошо представляет себе всю историческую цепь перевоплощений, откуда что взялось и почему. Не зная этого, нельзя пользоваться всем богатством накопленного опыта. Ваш разум, похоже, идет от аксиомы к аксиоме. Закономерность осознается лишь один раз, и больше никто не утруждает себя ее доказательством. Она принимается на веру. Так есть — и вы хотите знать, почему именно так, а не иначе, и идете дальше налегке, не оглядываясь, не отягощая себя этими “доаксиомными” знаниями. Так заказано, говорите вы, так создано, сотворено. Вы каждый раз начинаете сначала, и потому, наверное, обладая достаточными знаниями, избавляетесь от чересчур затянутого детства…
Ная замолчала, и я счел нужным напомнить ей о том, о чем она сама недавно говорила мне, — что мозг человека анатомо-физиологически созревает лишь к восемнадцати годам, гораздо позднее, чем у любого из земных животных. Я сказал это не для того, чтобы укорить Наю в непоследовательности, просто мне не терпелось окончательно избавиться от непомерной тяжести, навалившейся на меня, когда я с такой ясностью осознал возможность нашего эволюционного тупика. И мне хотелось, чтобы она опровергала меня. Одно дело, когда ты сам себя переубеждаешь, и совсем другое, когда это делает кто-то.
— Я еще не уверена в своих выводах, но допускаю, что на этих восемнадцати, ну, на двадцати годах вы и остановитесь. Придумаете очередную аксиому и пойдете дальше с юношеским энтузиазмом, с уверенностью в безграничности прогресса. Наш рок — недоверие, стремление каждого все познать самому. Ваше счастье — вера. Вера в разумное и доброе, которое вечно…
Мы с Пандией переглянулись. Вот уж чего не подумали бы, так это того, что мы, люди космической эры, обуздавшие едва ли не все силы природы, покорившие не только межпланетные, но и межзвездные пространства, живем по трафарету, созданному много десятков тысячелетий назад в те времена, изучению которых и в школах-то уделяется минимум внимания.
— Я еще не знаю, как этот ваш опыт поможет нам, но уже сейчас хочу поблагодарить за то, что вы прибыли, поблагодарить за искорку надежды…
Она отступила назад, положила одну руку на экран информаппарата, другую на кресло и вдруг исчезла вместе с креслом и экраном. В том месте, где стояли приборы, теперь была непривычная пустота.
— Может, не следовало отдавать? — испуганно спросила Пандия.
— А нам нечего скрывать!..
Я задыхался от прямо-таки необузданного восторга. Такая цивилизация благодарна нам! Нет, не одними только техническими достижениями гордятся цивилизации! Основа всякого прогресса — человек, такой, как есть, каким его создала природа и каким он сам себя создал. И тут, в сотворении самих себя, мы, оказывается, далеко не последние в сонмищах космических цивилизаций.
— Ишь, как тебя разобрало, — сказала Пандия, подозрительно поглядывая на меня. — Небось хочешь вернуться к этой гражданке?
— Обязательно! — воскликнул я. — Нам еще о многом надо поговорить.
— Поговори, поговори. Только не забывай, что этой бабусе лет сто пятьдесят, никак не меньше.
Я опешил. Вот о чем ни разу не подумал, так это о возрасте Наи.
— Какое это имеет значение?!
— Никакого, — пожала плечами Пандия и уставилась в иллюминатор на голубоватую, испещренную лохмотьями облаков поверхность планеты.
— Надо же! — с сожалением сказал я. Все-таки это не одно и то же — вспоминать о молодой и красивой женщине или о полуторасталетней старухе. А в том, что так оно и есть, можно было не сомневаться. Тут уж у Пандии чутье безотказное.
— Сочувствую, — поддразнила меня Пандия.
— А ведь как молодо выглядит.
— Это наши земные женщины тоже умеют.
Я подошел и обнял её за плечи. Она не отстранилась, как делала всегда. Так мы и стояли, боясь спугнуть что-то невесомое, вдруг возникшее между нами. Стояли и молчали, смотрели на голубоватую планету, уже не казавшуюся нам ни загадочной, ни необыкновенной. И нам было ее жаль.
Андрей Поляков
Стеклянный Шар
Не ищите ничего вне себя!
Дао, которое можно назвать, не есть постоянное дао, и совершенство, которое можно себе представить, не является совершенством…
Юность студент Цяо провел за чтением ученых книг. Подогретое вино в беседке или купание коня в горном озере не прельщали его воображение. Прекрасное было ложью, ибо могло быть названо прекрасным. Стихи, которые слагал Цяо, при всех своих несомненных достоинствах все же имели земной, человеческий характер, а Цяо был не столь наивен, чтобы искать абсолютный смысл в вещах, суть которых понятна даже ребенку.
Рожденный человеком, Цяо страдал от этого.
Забросив литературные занятия, он отправился путешествовать. Однажды в летнюю ночь на окраине пыльного городка Цяо услышал нечто, охватившее его душу пламенем. Студент перелез через ограду в том месте, где она начала разрушаться, и заглянул в дом. Девушка со светлыми глазами пела, аккомпанируя себе на цине.
Цяо впервые обратил внимание на музыку. Нематериальность звукового ряда была очевидной. В отличие от навсегда зафиксированного на бумаге иероглифа (пусть даже придуманного, не существующего в природе), музыка находилась во времени, отсутствуя в пространстве. Цяо показалось, что это то, чего он хотел.
Прошло некоторое время. Цяо женился на девушке со светлыми глазами. Они прожили вместе четыре года. Страсть прошла, но Цяо было лень в этом признаться.
Чем глубже Цяо постигал законы музыки, тем больше он разочаровывался: наличие законов говорило о том, что музыка объяснима, а значит — несовершенна.
Когда жена умерла, Цяо поймал себя на мысли, что не испытывает по этому поводу ни горя, ни радости.
В год “ген-цзы” правления под девизом “Достижение истинного” Цяо перебрался в восточные земли Чжецзяна, в Минчжоу.
На некоторое время он увлекся курением особого вида травы, которую привозили торговцы с севера, но зависимость от курения также разочаровала Цяо. Отказавшись от чудесного калейдоскопа из-за того, что почувствовал к нему пристрастие, Цяо снова принялся за сочинительство. На это раз идея была подсказана ему мусульманским зельем и заключалась в следующем: ни одно слово, ни одна мысль не должны были быть перенесены на бумагу. Замечательная повесть существовала лишь в воображении Цяо и, следовательно, была чиста, недостижима для земной пыли.
Еще чуть позже Цяо усовершенствовал эту игру (ощущение игры не проходило и было, пожалуй, наиболее ценным во всем деле) за счет того, что не удерживал прежде придуманное в памяти. Глава создавалась вечером и за ночь сознательно забывалась. Огорчало лишь то, что, оказавшись избирательным, мозг не желал расставаться с наиболее удачными фрагментами. Студент пробовал разрушить сюжет и перепутать действующих лиц, сократил размер создаваемого за вечер произведения до одного слова, но и это не помогло Обессилев, Цяо отказался от подобной практики.
В погоне за вечным Цяо не имел времени оглянуться на настоящее. Подошли к концу деньги, накопленные за годы супружества. Цяо не сдал очередные экзамены, крыша его дома летом не давала тени, а зимой пропускала дождь.
На пятнадцатую ночь празднования нового года студент отправился полюбоваться разноцветными фонариками. Не успел он сделать и шага за ворота, как увидел в небе падающую звезду. Цяо загадал желание. Как только звезда исчезла, в конце улицы закачался свет фонаря, а Цяо вспомнил о Стеклянном Шаре.
Стеклянный Шар! Вот то, что могло бы примирить его с самим собой. Стеклянный Шар, который в старину создавался не одним десятком поколений художников и ювелиров, пока не стал абсолютно совершенным — прозрачным, невидимым. Шар не позволял оскорбить себя созерцанием, рассказать о его существовании могли лишь те, кто его осязал.
Главное же достоинство Шара Цяо оценил только сейчас. Только в момент падения звезды понял он, почему самые искусные мастера своего времени соперничали друг с другом за право работать с ним.
Существование Шара не имело особого смысла.
Ни на что не пригодный, впитавший в себя судьбы сотен людей, бессмысленный, холодный, совершенный. Совершенный!
Названный по имени, он, в принципе, не интересовал Цяо, но сама идея была недурна, свой Стеклянный Шар должен у него быть, такой же удивительный и неуместный…
Между тем свет фонаря исчез из виду, появился вновь, распался, пропал, мелькнув неподалеку. И вот прямо перед Цяо показались две фигуры.
Чуть впереди шла служанка, которая несла фонарь в виде двух цветов пиона. За ней едва поспевала девушка лет двадцати. Цяо не осмелился бы назвать ее красивой. Образ Стеклянного Шара возник перед глазами студента, и банальность ситуации совпала с этим образом. Студент устремился за девушкой.
— Послушайте, госпожа, — сказал он, волнуясь. — Когда я бывал в Лояне, мне рассказывали, что даос Ли Бо смастерил нефритовую бабочку, способную обманывать птиц и предсказывать перемену цвета Шэнь-звезды. Я встречал тех, которые знали людей, видевших бабочку во время полета. То, что может произойти между нами, не так ли чудесно, как звук ее крыльев? Не стоит ли помочь друг другу разобраться в этом?
— Ну, — с улыбкой молвила девушка, — я думаю, что происходящее между людьми куда сложнее нефритовых насекомых. Не так ли? И все-таки, если эта встреча при луне окажется для вас тем же, что и для меня, — так тому и быть!
— В таком случае, — сказал студент, — быть может, красавица заглянет ко мне? Моя хижина всего в двух шагах отсюда.
Девушка не возражала.
С этой ночи Цяо начал ощущать перемены в себе и в окружающем мире. Естественно, причиной этого была любовь, но к ней примешивалось что-то иное, непонятное, тревожное.
Девушку звали Соу-Фан, она происходила из семьи Фу и была единственной дочерью судьи округа Фэнхуа.
Смерть родителей заставила девушку сменить место жительства и поселиться к западу от озера Юэху. Из близких у нее не осталось никого, кроме служанки Цзинь-лянь. Средств на пропитание не хватало, и Соу-Фан, как она сама призналась впоследствии, познакомилась со студентом из корыстных соображений, однако неожиданно для себя — влюбилась. Тронутый искренностью девушки, Цяо привязался к ней еще больше. Искусным почерком он переписал несколько стихотворений из “Шицзин” специально для нее. Соу-Фан была в восторге.
Молодые люди встречались почти каждый вечер. Держась за руки, они гуляли по окрестным холмам, Цзинь-лянь освещала дорогу фонарем в виде двух цветков пиона. Цяо, счастливый и торжественный, много рассказывал о своих поисках неземного.
— Видимо, — говорил он, — лишь сейчас я начинаю делать то, что хотел бы делать. Этого нельзя ни описать, ни увидеть, можно только почувствовать, и то только двоим. Это не имеет ни смысла, ни значения, оно не вечно, но существует, ибо все-таки является произведением искусства. Я смотрю на твое лицо, Соу-Фан, как сквозь Невидимый Шар, и твердо верю, что он существует!
Девушка смеялась и называла Цяо имена звезд. Ближе к полуночи, когда в развалинах появлялись лисы и печально кричала одинокая птица, Цзинь-лянь провожала любовников до дома Цяо и удалялась. Студент удивлялся тому, как много для него стали значить ласки женщины.
Утром, выведя Соу-Фан за ворота, Цяо долго смотрел ей вслед, пока маленькая фигурка не исчезала за поворотом дороги.
Как-то Соу-Фан наклонилась, чтобы вытряхнуть из сандалии камушек. Все в Цяо перевернулось от теплого, сладковатого ощущения. Студент кинулся к девушке и на этот раз проводил ее особенно далеко и был особенно заботлив. Несколько раз он пытался довести Соу-Фан до самого порога, но та противилась, ссылаясь на злые языки соседей.
Однажды у Цяо уже состоялся разговор со стариком, жившим от него через дорогу. Всю жизнь провозившийся на рисовых полях старик не понял изысканных чувств и отчитал студента за то, что тот встречается неизвестно с кем.
— Надо сначала все о ней разузнать, посмотреть, как она живет, — говорил он. — Высокие беседы — это, конечно, хорошо, хоть и не мне, неученому, судить об этом. Но, может, ваша барышня и просовую кашу сварить не умеет. А если она и вовсе не дочь судьи, а сестра какого-нибудь разбойника, убийцы? Местность к западу от озера нечиста, это всем известно. О человеке не мешает составить мнение по его дому. Узнайте все о красавице, и если она действительно такова, какой кажется, — женитесь, тогда и будете проводить время как законные супруги.
Цяо пытался возражать, но старик ничего и слушать не хотел. Подобные разговоры стали повторяться чаще. В конце концов Цяо начал обходить соседа стороной, но и издали старик качал головой и бросал на Цяо неодобрительные взгляды.
Все-таки какой-то осадок остался в душе студента. Понимая, что старик в принципе прав, Цяо всеми силами старался убедить себя в обратном.
Что ж, думал Цяо, не жениться ли мне и в самом деле? Переносить расставания с Соу-Фан с каждым разом все тяжелее и тяжелее. Как знать — там, где не повезло один раз, может быть, повезет в другой? В то же время есть в Соу-Фан нечто отталкивающее… Если бы она была грубой или неумной, все было бы понятно. Тогда откуда берется это нечто? Что это? Быть может, она и впрямь имеет отношение к разбойникам? Или же она наложница какого-нибудь знатного вельможи, потихоньку обманывающая его? Так или иначе, надо бы действительно посмотреть на ее жилище!
Однако как только приходила Соу-Фан, студенту становилось стыдно за подобные мысли, и он пытался искупить их более нежным отношением к девушке.
Прошло с полмесяца. Соу-Фан не появлялась дольше, чем обычно. Напрасно студент прислушивался к звукам за воротами — никто не стучал. Мучимый ревностью и тоскою, студент вышел из дому и побрел по направлению к озеру.
“Пойду разыщу ее, — сказал Цяо себе. — Заодно и погляжу, как живет моя Соу-Фан. Если она сейчас встречается с кем-то еще — что ж, тем хуже для них обоих… Но вдруг у нее неприятности? Что, если она больна и не может прийти? Грех будет на мне, если я сам не приду к ней!”
Был срединный час вечера, мертвый час между днем и ночью. В сумерках, прислушиваясь к звону цикад, студент шел, не поднимая глаз.
Там, где дорога поворачивала к озеру, Цяо повстречались двое крестьян, торопившихся домой. Цяо спросил у них о Соу-Фан и Цзинь-лянь. Крестьяне не знали таких. Цяо пожал плечами и зашагал вдоль берега.
Тревожное чувство наполнило его. Сердце сжималось в груди и подсказывало, что надо бы возвратиться: не такое приближается время суток, чтобы гулять одному в странном месте. Разум уговаривал Цяо отыскать девушку, к тому же раньше и сам студент находил в ночных прогулках нечто романтическое.
Цяо ускорил шаги. Ласточки перестали кружиться над водой, стало совсем темно. Студент швырнул в озеро камень, но всплеск не развеселил, а испугал его. Кажется, Цяо мог оглохнуть от шороха собственной тени о сухую траву.
— Ничего, — подумал студент вслух, — мы еще посмеемся вместе с Соу-Фан над этим приключением!
Цяо внезапно замолчал и сам подивился тому, как незнакомо прозвучал его голос.
Студент представил лицо Соу-Фан, вспомнил ее походку, легкую, как шелест листьев платана в майский полдень, ее руки, знавшие так много о нем, и губы, умевшие больше, чем иные. Цяо стал думать о девушке как о любовнице, но не испытал прилива нежности, как бывало.
Хорошо бы взять ее в жены, думал Цяо. С такой подругой я сдам любые экзамены, причем сдам так, что обо мне узнают даже в столице. Что дальше? Шелковый халат чиновника, дети, молодость которых будет счастливее моей, а зрелость — полнее, друзья, с которыми за чашкой чая приятно потолковать о прелести строчек: “А я одиноко лежу у реки, на склоне вечерних лет…”
Студент смутно различил вдали длинную дамбу и, решив осмотреться, стал карабкаться на холм. Спотыкаясь и проклиная собственную неловкость, студент кое-как взобрался на вершину. Цикады звенели все нестерпимей. Цяо огляделся. В нескольких ли на востоке мерцали огоньки деревни. Ветер доносил лай собак, запах дыма. Больше всего на свете Цяо хотел бы сейчас оказаться возле человеческого жилья, обжигаясь, глотать рисовую похлебку и говорить с пропахшими землей людьми о простых вещах.
Студент подумал, что поиски Соу-Фан можно продолжить и завтра с утра, а сейчас хорошо было бы где-нибудь заночевать. Цяо припомнил, что неподалеку от Узорчатого моста проживает некий Ван Гун, тоже студент, пустейший болтун и игрок в кости. Цяо был с ним немного знаком, пару раз они выпивали в одной компании. Уж, конечно. Ван не откажет ему в ночлеге! Может быть, он и подскажет, где искать Соу-Фан.
Цяо хотел было вздохнуть с облегчением, но что-то заставило его задержать вздох в груди. Боясь пошевельнуться, студент прислушался. Странный звук, вроде “цзи-цзи”, приближался с той стороны холма, по которой Цяо поднялся.
Цикады неожиданно умолкли. Слышалось лишь дыхание студента и повторяющееся “цзи-цзи” уже совсем рядом.
Цяо вскрикнул и бросился вниз. Он скользил, падал, хватался за кусты, обдирая пальцы. Цяо почудилось, что все, происходящее с ним, не случайно, что оно имеет какое-то отношение к Стеклянному Шару, и молитвы, которые студент шепчет про себя, в данном случае бесполезны.
Цяо бежал, не останавливаясь, до самой дамбы. Взлетев на нее, он упал, обессиленный. Сердце выскакивало из груди, платье перепачкалось в желтой глине, лицо было исцарапано.
Отдышавшись, Цяо поднял голову. Взошла луна. Ее двойник дрожал на поверхности озера. Холм, с которого студент только что скатился, казался залитым молоком. Ни одна тень не шевелилась там.
Стараясь идти спокойно, не спеша, Цяо спустился с дамбы и направился к Узорчатому мосту. Студент чувствовал, что страх не отпустил его. Цяо с удивлением отметил, что походка его стала неестественно прямой, какой-то подпрыгивающей…
Тропинка круто повела вниз. Местность лежала как на ладони, вся освещенная. Вдалеке угадывался Узорчатый мост, на полпути к нему — гробница святого Вэя.
Если я дойду до камня на могиле хэшана, подумал студент, все будет хорошо. Я должен дойти до того камня не оглянувшись. Если со мной ничего не случится за это время, никто потом не сможет меня погубить!
Сзади послышались шаги. Студент остановился. Ничего.
Кровь тяжело стучала в висках. Цяо сдвинулся с места. Шаги возобновились. Студент сжал зубы и шел, не останавливаясь. До гробницы оставалось еще порядочно. Цяо взглянул на небо и вдруг понял, что никто за ним не гонится. Волны с глухим шлепаньем ударялись о берег, ветер гудел в сосновых ветвях.
Студент замер. Тут же откуда-то сбоку послышался плач ребенка или девушки — понять было трудно. Плач звучал то совсем отчетливо, то почти сливаясь с шумом деревьев, и тогда Цяо пытался убедить себя, что это ему лишь снится.
Иногда Цяо разбирал отдельные слова, кто-то окликал его по имени. Студента бросило в жар. Гадко щекоча, капли пота поползли по спине. Цяо узнал этот голос. Человек, которому он принадлежал, был давно мертв. По всей видимости, плакала его жена.
— Не трогайте меня, пожалуйста! — попросил Цяо. — Госпожа, не трогайте меня, что я сделал вам дурного?
Студент шел так быстро, как только мог. Рыдания достигли самых низких нот, плач перешел в рычание. Цяо угрожали, требовали оглянуться. Крики стали невыносимыми, и, когда студент понял, что не выдержит и посмотрит назад, внезапно оборвались.
Студента трясло, зубы стучали. Он почти бежал, обхватив голову руками и бормоча заклинания. До гробницы оставалось совсем немного.
Что-то непонятное творилось за спиной. Участок дороги, который Цяо проходил, переставал существовать. Звуки становились не звуками, а тенями звуков, темнота — подобием темноты. Дыхание студента рождало эхо, а эхо дыхания — само дыхание. Воздух пропитался землей. Студент почувствовал, что исчезает, и уперся руками в камень.
Мир вошел в свою колею, но Цяо больше не был Цяо. Тонкая, как комариное пенье, ныла в его душе смертельная тоска.
Поверхность гробницы еще сохранила дневное тепло. Цяо припал к ней щекой и стал молиться. Незаметно для себя он заснул. Во сне студент ясно ощущал присутствие Стеклянного Шара.
Незадолго до рассвета Цяо проснулся от холода. С озера поднимался туман. Комариное пенье в душе не прекращалось, но все происшедшее с ним Цяо готов был приписать дурному сну.
Поеживаясь, Цяо побрел куда глаза глядят. Звезды начинали мутнеть. Одна из них вдруг скатилась вниз, как показалось студенту — прямо в воду.
Цяо взглянул в ту сторону и различил слабый огонек. Он догадался, что свет горит в Храме На Средине Озера.
Студент поспешил туда. Его не волновало, кто находится внутри: сторож-монах, заблудившийся странник или конокрады с востока. Даже если Цяо и подстерегала там опасность, то она была земной, человеческой, а студент сейчас так же жаждал человеческого, как некогда пытался его избежать.
Когда Цяо добрался до Храма, луна скрылась за тучами. Войдя во двор, студент ощутил, как в нем с прежней силой заговорили предчувствия и страхи.
Храм оказался гулким и безжизненным. Толстый слой пыли покрывал стены. Пахло гнилым деревом, тиной. В поисках источника света Цяо пересек восточную галерею и, вспугнув выводок летучих мышей, вышел на западную. Свет горел в конце ее. На ватных ногах Цяо добрался до последней комнаты. Несколько секунд студент прислушивался, затем быстро перешагнул порог.
Посреди комнаты стояло два гроба. Крышка одного из них была сдвинута, с нее свисала полоска бумаги, на которой значилось: “Гроб с телом барышни Соу-Фан по прозвищу Ли-цин, дочери судьи округа Фэнхуа”, На крышке другого была надпись — “Цзинь-лянь”. Перед гробами висел зажженный фонарь в виде двух цветков пиона, так хорошо знакомый студенту.
Холодным ветром потянуло из коридора. Волосы на голове у Цяо зашевелились от звука знакомых легких шагов. Шаги остановились у входа в комнату. “Цзи-цзи”, — услышал студент. “Цзи-цзи”, — будто кто-то скребется в дверь, не решаясь войти. Цяо хотел закричать, но во рту мгновенно пересохло. Сердце оборвалось куда-то вниз, и, когда ледяные руки обняли студента сзади, он был уже мертв.
Ван Гун проиграл в кости больше семидесяти дяо. Пытаясь собрать необходимую сумму, он продал все, что мог, из имущества, но нескольких дяо все равно не хватало. Зная характер Ван Гуна, никто из друзей не рисковал давать ему в долг. Прикидывая, где бы раздобыть денег, Ван вспомнил о Цяо.
Придя в Минчжоу, он стал расспрашивать о студенте и не без труда нашел его дом. На стук в окно никто не откликнулся. Ван Гун стал звать Цяо, решив, что тот где-нибудь неподалеку. Старик-сосед вышел на шум и поинтересовался, что нужно Ван Гуну.
— Понятия не имею о том, куда мог деться господин Цяо, — сказал старик. — Позапрошлым вечером он вышел из дому и с тех пор не возвращался. Я уже начинаю беспокоиться, не случилось ли с ним чего-нибудь?
Крайне озадаченный, Ван Гун предложил войти в жилище студента. Сосед стал было отнекиваться, однако Ван говорил столь убедительно, что старика самого разобрало любопытство.
Ворота были незаперты, дом пуст, очаг давно остыл. Ван Гун со стариком собрались уходить, как вдруг на постели Цяо заметили узелок, перепачканный желтой глиной.
Внутри находилась деревянная кукла-студент, раскрашенная так искусно, что казалась живым Цяо. Кукла по величине не превышала тех, которыми играют дети, хотя из-за странного выражения лица вряд ли могла быть детской игрушкой. Нелепую смесь ужаса и удовлетворения придал лицу мастер — веки полуприкрыты, глаза закатились, рот расплылся в гримасе, похожей на довольную улыбку и судорогу одновременно.
Руки студент держал на уровне груди, словно сжимая некий предмет округлой формы. Приглядевшись внимательней, можно было различить какое-то поблескивание.
Вздрогнув, Ван Гун выпустил куклу. Та с глухим стуком ударилась о пол. Послышался слабый звон, какой бывает, когда разбивается стеклянный пузырек.
Старик бросился прочь, Ван Гун — за ним. Ночь он провел у старика-соседа. Оба не сомкнули глаз: из дома студента до них доносились голоса, смех, невнятные причитания.
Наутро Ван Гун поспешил к себе, а старик отправился на гору Сыминшань, в обитель даоса Чжан Чжуна, имевшего обыкновение ходить в железной шапке.
Выслушав старика, Чжан Чжун подарил ему мухобойку, исписанную заклинаниями, которую велел прибить у входа в дом студента.
Старик так и сделал. Ночные голоса больше его не тревожили.
Отдал ли Ван Гун свой долг — неизвестно. Говорят, ему опротивела мирская жизнь, и он, сделавшись монахом-отшельником, удалился в горы. Правда, его страсть к обильным пиршествам не иссякла, но ведь учил же Лао-Цзы, что “мудрец заботится о желудке, а не о глазах: он берет необходимое и отбрасывает лишнее”. С этим трудно не согласиться.
Владимир Першанин
Остров за Синей Стеной
Остров — нагромождение темных ломаных камней — вырастал из тумана. Тяжелая пелена висела над водой, клочьями поднимаясь к вершинам утесов, и камень непрерывно слезился сбегающей к подножию влагой. Океан огромной колышущейся массой бился о берег.
Остров стоял на пути двух течений. Одно, холодное, берущее начало у арктической шапки, несло к горячим морям огромные айсберги и подтаявшие обломки мелких льдин. Встречный поток, нагретый далеким тропическим солнцем, тащил стволы диковинных чешуйчатых деревьев с пышными кронами и пучки водорослей. Мощные струи двух невидимых рек, поделив остров, неслись каждый в своем направлении, а там, где они сталкивались, кипели гигантские водовороты, покрытые грязно-желтой пеной.
Пустынным и страшным был в этих краях океан. Осенний ветер, легко переходящий в ураган, вздымал многометровые валы, и бесконечные дожди секли ржавые скалы. Зимой камень обрастал льдом, и вереницу дождя сменяли снежные бураны. Хорошо было летом, после короткой холодной весны. Лишайник на утесах наливался сочной зеленью, ночи становились короткими, а солнце почти не уходило за дальние скалы. Нагретый камень словно дышал теплом, и к нему было так приятно прижаться щекой.
Горбатый Мун шел рядом с охотником Хэнком. Светловолосый, с тяжелыми покатыми плечами, Хэнк выделялся среди других инчей не только цветом волос, но и мощным мускулистым телом. Одетый в кожаную куртку, он шагал, рассеянно слушая Муна. Остальные инчи, в длиннополых плащах из морской травы, невольно подделывались под его неторопливый уверенный шаг. Сегодня была их очередь работать на строительстве Синей Стены. Горбатый Мун ходил уже третий день подряд, зарабатывая себе свободную неделю.
Хэнк впервые пригласил его на охоту. Говорящие Истину, хоть и неохотно, но разрешили Муну пойти с ним. После смерти своего постоянного напарника Тиуна Хэнк почти год охотился один. Он нуждался в помощнике, и некоторые инчи из воинского отряда были не против стать его напарниками. Но Хэнк им отказывал и совсем неожиданно предложил сходить на охоту Горбатому Муну, который не был даже воином.
Мун не слишком надеялся, что из него выйдет хороший помощник Хэнку, но заранее радовался хотя бы тому, что проведет несколько дней в горах, вдалеке от поселка, от барака, где его семья занимала клетушку без окон, и от вечной утренней похлебки из разварившегося пресного митая, которой кормили перед выходом на поля или на строительство Синей Стены. А если повезет и они убьют козу, то Хэнк, может быть, угостит его жирным супом. А еще он попросит у Хэнка для жены белый козий хвостик, которым так удобно наносить румяна.
Сегодня ими командовал Крикливый Гавк. Работа по возведению Синей Стены была однообразной и тяжелой. Инчи доставляли с берега камни, заваливали проходы между рифами, поднимая все выше и выше каменную насыпь, преграждая путь к острову чужакам. Стену начали строить давно, после войны за Воссоединение. Тогда во главе инчей стали Говорящие Истину. Стена была единственным способом спасти остатки племени.
Враждебен был мир, окружающий остров. Далеко на юге, где солнце горячее, как сковорода, земля превратилась от жары в песок. Там, в глубоких норах, жили черные люди. Они ели червей, крыс и ненавидели дневной свет. Жуткая судьба ждала инча, попавшего к ним.
На северной земле, среди льдов, обитали в тесных шалашах из меховых шкур дикари. Хорошие мореходы, они доплывали по бурному океану до острова, а увидев лодку инчей, забрасывали ее тяжелыми гарпунами, не щадя ни женщин, ни детей. Так рассказывали Говорящие Истину.
Хэнк и Мун работали в паре. Время близилось к полудню, и, наверное, из поселка уже несли котел с горячей похлебкой. Муну хотелось, чтобы эта похлебка была ячменной. Но ячменя мало. Из него варят пиво для Говорящих Истину и воинского отряда. Говорящим Истину оно прибавляет остроты ума, а воинам храбрости. Муну не требуется ни того, ни другого. Главное для него — быть хорошим работником и слушаться Говорящих.
Он посмотрел в сторону воинов, охраняющих участок. Трое, вытянув шеи, наблюдали, как четвертый медленно брел по ручью, подняв над головой копье. Крикливый Гавк, конечно, тоже был там. Мун догадался, что они охотятся на запретную рыбу — пантуса. Воин, широко расставив ноги, ударил копьем и ловко вышвырнул на берег большую плоскую рыбину. У Муна невольно набежала слюна. Жирное белое мясо пантуса однажды в детстве ему довелось попробовать. Воины кучкой трусили со своей добычей к кустам. Сейчас они разведут костер, испекут рыбу целиком в золе и поделят между собой. Пантус попался крупный и каждому достанется хороший кусок.
Ральф атаковал первым, хотя и знал, что расстояние до глайдера Коричневых слишком велико. Но к этим глайдерам последней конструкции, с их шестиствольными пушками, приближаться было слишком опасно. Ракета прошла выше, вернее, глайдер успел нырнуть под светящуюся точку и теперь, увеличивая скорость, шел прямо на истребитель Ральфа, у которого ракет больше не осталось. Он посмотрел вниз. Там, продолговатыми каплями, виднелись ледокольные корабли конвоя, их прикрывала от Коричневых эскадрилья истребителей. Ледоколы везли продукты и снаряды для осажденного Северного порта, а на обратном пути забирали раненых и семьи моряков. Этот конвой оказался несчастливым — глайдеры Коричневых атаковали по нескольку раз в день и потопили уже шесть кораблей.
Пилоты глайдера, наверное, не хотели тратить на маленький истребитель электронную торпеду, предназначенную для ледокола. У Коричневых и без того было достаточно мощное вооружение. Револьверная шестиствольная пушка в нижней плоскости фюзеляжа, бешено вращаясь, выбросила сноп желтых и красных трассеров. Ральф тоже надавил на гашетку пулеметов, но раскаленные трассы чужих снарядов уже проносились мимо кабины. Прямое попадание в носовую часть выбило из рук штурвал. Армированное стекло кабины покрылось сетью трещин. Еще один снаряд врезался в корпус сбоку — обожгло плечо и голову.
Истребитель падал, кренясь на крыло. Правый двигатель не работал и, кажется, повредило рулевые тяги. Глайдер пронесся мимо, и не тратя времени на подбитый истребитель, стал разворачиваться для ракетной атаки на ледокол. Ральф, кое-как выровняв машину, стал стрелять ему вслед. Трассы рассеивались с большим недолетом. Потом истребитель потащило вниз, и Ральф сумел вывести его из пике в сотне метров над океаном.
В небе продолжался бой, кувыркались, гоняясь друг за другом, истребители и глайдеры. Головной ледокол огрызался вспышками зенитных автоматов. Какой-то корабль горел. Ральф видел все это мельком, с трудом удерживая истребитель в горизонтальном полете. Он понимал, что агония обреченной машины долго не продлится, а спасательная резиновая шлюпка вряд ли даст ему возможность продержаться больше часа в бурлящей ледяной воде. Мелькнула и погасла надежда на тральщик, который подбирал сбитых пилотов и моряков с потопленных кораблей. Только сейчас Ральф вспомнил, что тральщик, получив пробоину, затонул еще в начале боя. Остальным кораблям не до него. Они торопятся покинуть опасный район, пока не вынырнули перископы подводных лодок. Закон северных конвоев обрекал на смерть выпавших за борт: только так могли спастись остальные.
Ральф отчетливо видел гребни волн. Над водой клочьями гнало туман, и горизонт был затянут влажной пеленой — приближался дождь.
Рана в плече кровила. Ральф подумал, что скиснет от потери крови раньше, чем откажет двигатель. Ему удалось зубами и пальцами левой руки кое-как перетянуть предплечье, и это давало еще несколько минут жизни. Там, на континенте, у Ральфа остались жена и ребенок. В последнем письме жена сообщила, что после его отпуска опять забеременела. Он не успел ответить и сейчас пожалел об этом. Придет письмо с равнодушными соболезнованиями из штаба авиаполка и бланк анкеты, по которой жене будут начислять пенсию.
Из тумана проступили очертания скал, а через минуту Ральф убедился, что впереди остров. На картах этот клочок суши не значился. Люди появлялись в здешних местах, опасных для плавания и полетов, слишком редко. Лишь война, столкнувшая в долгой изнурительной борьбе два полушария, заставила вести этим путем караваны судов.
Ральф попытался перевести истребитель на вертикальный полет, но тут же отказало управление. Выручил тормозной парашют. Истребитель пропахал единственным уцелевшим шасси глубокую борозду во влажном травянистом грунте и остановился, завалившись на крыло.
Поселок состоял из нескольких длинных приземистых сооружений, в которых проживала основная масса инчей, и полутора десятков одиночных хижин. Поодаль, на вершине плоской горы, стояла крепость. Инчи называли ее Каменный Дом. Там жили Говорящие Истину. В случае нападения крепость должна была служить убежищем всему племени.
В крепости жил вождь Лич, самый мудрый человек на острове. “И в мире”, — мысленно поправился Мун. Лич знает тайну тайн и время, когда наступит Вечное Лето. Велики его заслуги перед племенем инчей. Это он много зим назад собрал всех в один большой поселок и начал строительство Синей Стены. Теперь инчи стали могучим племенем, не бродят кучками, словно дикие козы по горам, а живут вместе. Кто сможет их застать врасплох и победить?
До сигнала на ужин оставалось еще немного времени. Мун подошел к группе других инчей, сидевших на мшистой площадке возле одного из домов. Маленький носатый Карк, недавно получивший новое имя — Разящий Топор, рассуждал о коварстве Вольных Рыбаков. Все знали, что новое имя он получил благодаря своему изобретению. Карк создал аппарат, с помощью которого получал из прокисшего вина опьяняющий напиток. Он приятно согревал желудок и начинал туманить голову после самой маленькой чашки. Изобретение хранилось в Каменном Доме, а Карк надувался от важности.
Ругать Вольных Рыбаков считалось в племени инчей правилом хорошего тона. Чтобы унизить, придумали даже оскорбительную кличку для их племени, но она не прижилась. Как ни обзови, а они действительно оставались Вольными Рыбаками, и никто не мог заставить их жить под одной крышей или таскать камни для Синей Стены. Когда-то большое племя, оно было почти полностью истреблено в трехлетней войне за Воссоединение. Вольные Рыбаки так и не соединились с остальными инчами. Теперь их осталось лишь несколько семей, ютящихся у подножия утесов на севере острова.
Вождь Лич подарил им жизнь. Три раза в год в лагуну возле поселка причаливала большая лодка, и рослые светловолосые мужчины вытаскивали на берег за хвосты золотистых осетров. Эту рыбу, живущую в глубине ледяного арктического течения, могли ловить только они. Ценная добыча являлась данью, платой за жизнь детей.
Рыбаки никогда не заговаривали ни с кем из инчей. Женщины, сопровождавшие их, такие же рослые и светловолосые, оставались в лодках, настороженно следя за берегом. У ног каждой лежали лук и стрелы, все рыбаки были с длинными ножами на поясах. Мудрый Лич так и не сумел заставить их отказаться от оружия, хотя многие поплатились за это жизнью.
Потом осетров уносили в крепость. Иногда, в день Воссоединения, для инчей варился в больших котлах жирный суп из голов и внутренностей осетров.
— Эти мокрицы скоро сдохнут на своих скалах, — продолжал рассуждать Карк, — а дети у них рождаются с перепонками между пальцев. Вот уроды!
Вольные Рыбаки действительно долго не жили. Опасный морской промысел и ураганы северного побережья каждый год сокрушали и без того малочисленное племя. Их женщины, уходившие вместе с мужьями на лодках в океан, рожали редко и тяжело.
Мун не видел ничего смешного в том, что чьи-то дети рождаются с перепонками, но тоже хихикнул. Карк был близок к Говорящим Истину и скоро должен был получить право жить в отдельной хижине, чего удостаивались немногие.
Мимо прошел Хвалитель Афан. Те, кто сидели, торопливо встали, приветствуя известного поэта и философа. Афан прославился своим трактатом о Синей Стене и стихами о мудрости вождя Лича. Он был освобожден от всех работ и давно уже занимал отдельную хижину.
Афан поздоровался лишь с Карком, не обратив на остальных инчей никакого внимания. Все восприняли это как должное. Кто они такие, чтобы сам Афан обращал на них внимание?
Наконец раздался трубный звук морской раковины. Сигнал идти получать еду. Сегодня дом, в котором жил Мун, ужинал первым. С женой Лингой и обоими малышами он сидел, терпеливо ожидая, когда дежурные женщины принесут им похлебку. Мун молчал, положив руки на колени, а Линга, как всегда, таращила глаза на чужих мужчин. Вчера ночью она опять бегала в воинский лагерь и вернулась лишь под утро. Мун мог бы побить жену, но тогда она вообще перестанет пускать его к себе. А пойти к другим женщинам ему не с чем. Что он может им подарить? Может, жизнь изменится, когда он станет охотиться с Хэнком?
Ели торопливо, невольно подстраиваясь под детей. Линга, маленькая, круглолицая, подкладывала мужу кусочки митая. Она знает, что Муну требуется больше пищи. Сегодня Линга принесла и сунула ему тайком от малышей большой сладкий корень.
Когда кончился ужин, все население поселка собралось на большой поляне. Заканчивался обычный день, поэтому из Говорящих никто к инчам не спустился. От их имени выступил Хвалитель Афан. Он напомнил, что через восемь дней наступает праздник — День Почета. Будет сварена мясная похлебка из жирной козы. Тем, кто хорошо работал, вручат почетные ожерелья из морских ракушек, а возможно кто-то получит в награду право проживать в отдельной хижине. Все посмотрели на длинноносого Карка, который стал с шумом надувать щеки. “Тоже мне разящий топор! — презрительно подумал Мун. — Да он его не поднимет!”
Тем временем Афан стал читать стихи, завывая и стуча кулаками по жирной груди. Это была его единственная работа, за которую он получал каждый день ячменную похлебку, и мяса ел куда больше, чем любой другой обитатель поселка.
Стихотворение получилось очень длинным. Мун от скуки стал подсчитывать, сколько раз повторяется имя мудрого Лича. Оба малыша спали. Линга, привалившись к нему теплой грудью, тоже посапывала. Мун заснуть боялся. Если Афан или Карк заметят, то не видать ему завтрашней охоты.
Хвалитель Афан вдруг закашлялся и махнул рукой, показывая, что закончил. Он тоже устал.
Когда расходились, Мун поискал глазами Хэнка. Как и певец Соц, он, конечно, не явился на чтение стихов. Рассказывают, что Афан уже жаловался Говорящим на Хэнка Но никто не приносит с охоты столько жирных коз и белых горных индюков. Хэнку многое прощалось…
Они вышли из поселка рано утром. Шуршал мелкий дождь, каменистая тропа стала скользкой, и раза два Мун, поскользнувшись, едва не упал. Хэнк в своей кожаной куртке быстро шагал впереди, безошибочно находя тропу.
Миновали заросли карликовых берез и шли по ущелью, вдоль порожистого горного ручья.
Каменные клыки поднимались вверх, оставляя узкую осветленную полоску неба. Это ущелье и в солнечные дни было сумрачным и угрюмым.
Как и большинство инчей, Мун редко уходил далеко от поселка. Покидать его разрешалось только с ведома Говорящих. В ущельях скрывались остатки кровожадного племени горцев, коварно нападающих на инчей из засады.
Хэнк остановился и подождал Муна.
— Устал?
— Нет, нет, — поспешно замотал тот головой.
Они дошли до небольшого водопада, откуда начинался ручей. Присели отдохнуть. Хэнк, растирая ногу, пожаловался, что карабкаться по скалам становится все труднее.
— Хорошее место для засады, — оглядев поросшие лишайником скалы, заметил Мун.
Он постеснялся спросить о горцах. Вдруг Хэнк подумает, что он трус. Но Хэнк догадался о его опасениях.
— Горцев здесь нет.
— Но иногда они нападают Помнишь, прошлой осенью горцы убили твоего друга Тиуна и его семью?
— Их почти не осталось, да и прячутся они в самых глухих местах.
— А как же Тиун?
Хэнк не ответил и показал рукой в сторону расщелины, почти незаметной среди камня.
— Нам сюда. Шагай по моим следам.
Он не хотел продолжать разговор о своем погибшем друге.
Ральф достал из зажимов автомат и выбрался наружу через боковую дверцу. Двигатель густо чадил горелым маслом, в любой момент могли взорваться остатки горючего, и Ральф торопливо зашагал прочь. Возле разлапистой ели он опустился на траву. Надорвав зубами медицинский пакет, перебинтовал голову, потом стянул куртку, слипшуюся от крови рубашку и перебинтовал плечо.
Ральф знал, что искать его начнут лишь через несколько часов Там в океане сейчас не до пропавшего пилота Спасательный гидроплан вышлют позже, когда корабли сумеют связаться с авиабазой.
Но Ральф ошибался. Его уже искали. Коричневый глайдер, раскручивая спираль, скользил из облаков вниз, нащупывая подбитый истребитель. Наверное, он израсходовал свою торпеду и теперь на обратном пути решил отыскать и прикончить истребитель или хотя бы сфотографировать его обломки — только в этом случае выдавалась премия за уничтоженный самолет.
Глайдер прошел над истребителем. Он не мог его не заметить — яркий оранжевый парашют был виден издалека. Сейчас он развернется и огнем своих шести пушек разнесет распластанную машину. Ральф лежал за стволом ели. Запоздало подумал, что надо было спрятаться дальше, хотя бы вон в том кустарнике, рядом с обломками скалы. Впрочем, если не шевелиться, то здесь его, пожалуй, тоже не видно.
Глайдер почему-то не стрелял. Тяжелый аппарат, уменьшая скорость, завис над истребителем и медленно пошел на снижение. Коричневые хотели убедиться, что пилот истребителя мертв. Это вдвое увеличивало сумму премии. Голова неприятельского морского пилота, обученного летать в условиях севера, ценилась высоко. Глайдер спустился на все четыре мягко спружинившие амортизатора. Из люка над крылом выбрался летчик в матово блеснувшем металлическом шлеме. Держа у плеча короткий автомат, он пытался разглядеть, есть ли кто-нибудь в кабине истребителя. Через матовое армированное стекло разглядеть было трудно, и коричневый, посоветовавшись со своим напарником, спрыгнул вниз. Командир глайдера откинул верх стеклянного колпака и страховал его, положив на борт ствол автомата.
Коричневый приблизился к истребителю и осторожно заглянул в кабину. Потом знаком показал: там никого нет. Нагнувшись, стал рассматривать следы и быстро отыскал направление, в котором скрылся пилот сбитого истребителя.
Наверное, он не ожидал, что Ральф спрячется где-то рядом. Коричневый шел, перебросив ремень автомата через плечо, вглядываясь в следы. Его напарник, в колпаке глайдера, сидел вполоборота к Ральфу. Если он повернет голову еще немного, то наверняка увидит его. Коричневый сбился со следа и закружил на месте. До него было с полсотни шагов. Ральф понял, что стрельбы не избежать, хотя шансов победить у него гораздо меньше, чем у экипажа бронированной машины.
Прячась за елью, он привстал на колено. Зная, что автоматы этого образца дают большое рассеивание при стрельбе очередями, Ральф перевел кнопку на одиночный огонь. Он долго целился, рискуя быть увиденным, но от первого выстрела зависело слишком многое.
Трассирующая пуля, разбрызгивая искры, ударилась о край колпака и рикошетом прожгла плечо пилоту. Колпак мгновенно захлопнулся. Тот, который шел по следам, пытался сорвать автомат. Пуля сбила его с ног. Сдвинув кнопку на автоматическую стрельбу, Ральф одной длинной очередью выпустил магазин в решетчатые жалюзи, прикрывающие двигатель. Теперь быстрее к тому обломку скалы, единственному укрытию. На бегу оглянулся. Глайдер медленно поднимался, разворачиваясь в его сторону. Ральф, задыхаясь, повалился к подножью скалы. Глуша вой двигателя, ударила шестиствольная установка. Снаряды взрывались совсем рядом, осыпая голову и спину каменной крошкой. Сейчас глайдер облетит вокруг скалы и расстреляет его, как в тире.
Он бежал вдоль синей с бурыми вкраплениями каменной глыбы, глубоко утонувшей в травянистом грунте И вдруг увидел узкую щель. Кинулся под нависающий козырек, втискивая тело в сырую нору. Как можно глубже! Там вверху снова заработали шесть стволов. По левой ноге ударило с такой силой, что Ральф потерял сознание. На несколько секунд? На час? Очнувшись, дотянулся рукой до голени Нащупал рану. Штанина пропиталась кровью. Какое-то время он лежал, ощущая, как к горлу подступает тошнота. Если он сейчас не выберется отсюда, то задохнется. А вдруг глайдер стережет его? Лучше это, чем сдохнуть от удушья! Извиваясь червяком, вытолкнул тело наружу.
Было тихо. Коричневый улетел. Лишь за деревьями поднимался в неподвижном воздухе столб дыма: догорали остатки истребителя.
Тропа закончилась — впереди была пропасть. Мун невольно попятился.
— Сейчас начинается самое опасное, — предупредил Хэнк, — лезь за мной и не смотри вниз.
Подтянувшись на руках, он перебросил тело на маленькую площадку, сделал несколько шагов по карнизу и, снова подтягиваясь, взобрался выше.
— Здесь деревянный клин, опирайся на него. Не страшно?
— За птичьими яйцами я взбирался и выше, — переводя дыхание, похвастался Мун.
В отличие от большинства инчей, он не боялся высоты. Может, именно за это качество Хэнк взял его с собой.
Постепенно они добрались до вершины. Выглянуло солнце, и отсюда стал хорошо виден почти весь остров. Далеко внизу, среди нагромождения скал, раскинулся поселок. Посреди лагуны застыло несколько лодок-ловили сетями митай. Особенно внушительно выглядела Синяя Стена, опоясавшая южное побережье, лагуны и заливы, куда могли заходить большие лодки. С севера остров защищали скалы.
— Афан сказал, что через три осени Стена будет построена. Ох и попируем! Наверное, не хватит и десятка бочек пива.
— Ну а что дальше?
В голосе Хэнка Муну послышалась насмешка. Что будет дальше, знал любой мальчишка. Потом наступит Вечное Лето.
— Разве эта каменная ограда накормит? Защитит семью от зимы и снега?
Мун растерянно моргал. Спорить со спутником он не решался. Авторитет Хэнка в племени был бесспорен. Он считался лучшим охотником, а в единоборстве ему не могли противостоять самые сильные воины. Одно время Хэнк даже жил в Каменном Доме, но вскоре вернулся в поселок. Его хижина стояла на краю, рядом с жилищем певца Соца.
Хэнк мог позволить себе сомневаться в очевидных вещах, хотя там внизу он редко вступал в какие-либо разговоры. После смерти своего друга Тиуна он сторонился сборищ и поддерживал отношения лишь с Соцем.
Соц считался опальным. Его давно уже не приглашали выступать на праздниках. Он сложил едкую песенку о том, почему у Говорящих такие большие животы, хотя они и называют себя младшими среди инчей. Соцу разрешили петь только в своей хижине, но он продолжал сочинять. Когда Соц хрипло напевал свою балладу о черных ослах, проходящие инчи невольно замедляли шаги и, хихикая, перемигивались друг с другом.
“И лепят ослы из навоза ограду…” Не намек ли это на Синюю Стену?
Они поднимались по козьей тропе все выше в горы. Тропа, выбитая в камне бесчисленными поколениями животных, причудливо петляла и разветвлялась.
Перевалив через очередную гряду, Хэнк и Мун оказались на краю долины. Было удивительно и непривычно видеть после голого камня траву, ряды высоких елей и кустарник, усыпанный ягодами.
Они сбежали вниз по склону. Мун, опустившись на корточки, потрогал траву, потом, не выдержав, лег и перекатился через голову. Нагретый травяной ковер пружинил, обволакивая тело.
— Гляди, вон пасутся козы, — негромко проговорил Хэнк.
Мун долго всматривался в направлении, куда показывал Хэнк. Наконец разглядел на каменистой террасе четыре рыжих пятна.
— Будем охотиться на них?
— Нет. Туда нам не добраться. Найдем что-нибудь поближе. Видишь тот кустарник? Я его обойду и лягу в засаде. Ты направляйся прямо через кусты. Можешь шуметь, кричать, в общем, вспугивать дичь.
Мун дождался, когда Хэнк скрылся за дальним краем кустарника и двинулся ему навстречу. Перебросив копье с руки на руку, он несколько раз взмахнул им. Мун неплохо метал копье в цель, и две зимы назад был даже награжден Малым ракушечным ожерельем. Но попасть в пузатого глиняного болвана, изображающего Вольного Рыбака, куда легче, чем в пугливую козу.
— И-иэх! И-иэх!
Мун кричал, размахивая копьем. Хэнк обязательно добудет козу. Он умелый охотник! А если и не добудет, то все равно хорошо. Они наберут ягод и съедобных корней, а вернувшись в поселок, Мун расскажет, какие скалы и ущелья пришлось преодолеть, чтобы попасть в эту долину. От подступивших чувств Мун затянул песню, сочиненную Хвалителем Афаном:
Хэнк убил сразу двух коз. Когда взвалив туши на плечи, они несли их к источнику, Хэнк проговорил, не оборачиваясь к Муну:
— Ты больше не пой эту песню.
— Почему? — искренне удивился Мун. — Ее поют все.
— Она глупая и хвастливая…
Возле небольшого источника Хэнк умело освежевал убитых коз. Одну тушу побольше он опустил на дно ручья, придавив камнем.
— В этой воде мясо не портится три дня.
— А что мы разве не сегодня возвращаемся? — спросил Мун.
Он считал, что охота закончена, и гадал, подарит ли ему Хэнк голову и копыта одной из коз. Хотя бы вон той, которая поменьше. Но Хэнк обращался со второй тушей совсем небрежно. Голову он забросил в кусты и своим коротким широким ножом разделал тушу на несколько частей.
— Вон за теми камнями пещера, — вытирая пот со лба, сказал Хэнк. — Там лежит трава. Под ней спрятан котел и кусок соли. Принеси их сюда.
Пещера с узким лазом была почти незаметна. Наверное, Хэнк часто бывал здесь. У входа виднелись следы старого кострища, а когда глаза привыкли к полумраку, Мун разглядел в глубине кучу сухой травы и несколько козьих шкур.
В котле бурлила похлебка. От густого мясного запаха у Муна непроизвольно текла слюна. Последний раз он ел мясо полторы луны назад. Ему достался кусочек не больше указательного пальца, да и суп тогда был совсем жидкий, не то, что сейчас. Хэнк щедрый и бесстрашный человек. Он знает, что инчи, даже охотники, не могут самовольно есть мясо. За это опускают на три дня в каменный мешок, где кормят соленым митаем и не дают ни капли воды. Мясо — редкое лакомство, и распределяют его Говорящие Истину.
Мун смотрел на своего спутника с восторгом. Значит, он не боится Говорящих! Тем временем Хэнк надергал съедобных кореньев, дикого лука, растолок рукояткой ножа кусок каменной соли и бросил все в котел.
Дымящееся горячее мясо Хэнк выложил на плоский камень, а котел поставил охлаждаться в воду. Мун ждал знака приступить к еде, но Хэнк не торопился. Достал из травы глиняный кувшин и налил в чашки густого красного вина.
— Из брусники. — Хэнк придвинул чашку Муну.
Вино было терпким и хорошо настоянным. Мун с жадностью ел мясо. Вот бы сейчас посмотрел на него сосед Ваг. Перекосоротился бы от зависти! Хэнк налил еще по чашке вина. Муну стало совсем хорошо.
— У тебя меткий глаз. Никто из инчей не смог бы убить сразу двух коз!
Хэнк достал из котла печень и разрезал ее на две части.
— Ешь. От печени лучше бежит кровь по жилам.
Но Мун уже почти насытился и с грустью посмотрел на котел, в котором оставалось несколько больших кусков мяса. Да, от такой пищи он, пожалуй, сумеет бросать копье не хуже Хэнка, и жена будет довольна. Это не митай с морской травой, от которого мужчина становится вялым и равнодушным к женщинам. Может, поэтому Линга тайком бегает к воинам?
Мун вздохнул и собрался было пересказать свои невеселые мысли Хэнку, но глаза его слипались, и разговаривать совсем не хотелось. Он заснул здесь же, возле котла. Хэнк несколько минут с грустью смотрел на своего нового напарника, потом пошел в пещеру, где был полумрак и где он привык отдыхать после охоты.
Вечером они обошли северную часть долины. Хэнк знал, что там обитает большое стадо коз. Но охота не получилась. Они наткнулись на Летающую Рыбу. Она была мертва. Огромное стальное туловище с треугольными крыльями, с множеством рваных дыр лежало на брюхе. Запах гари ощущался издалека. В сотне шагов от мертвой Рыбы возле скалы лежал человек.
Отец Муна любил старые песни и умел взбираться за птичьими яйцами на самые высокие утесы. Это уменье и отсутствие страха перед высотой перешло к Муну. А в остальном их семья ничем не отличалась от сотен других, живущих в поселке. Они занимали такую же маленькую каморку с узким окном под крышей в длинном деревянном доме. На травяных циновках хныкали и ссорились три младшие сестры Муна. Зимой они вечно путались под ногами, а от циновок пахло мочой. В конце одной из зим две сестренки умерли от кашля, и в каморке стало просторней. Когда настало время, Мун женился на маленькой круглолицей Лин-ге, девушке из соседнего дома, и она родила ему двух сыновей.
Мун совсем не был горбатым, хотя слегка сутулился при ходьбе. Свою кличку он получил в наказание несколько лет назад, когда однажды спел песню Соца о толстых животах.
Мун предпочел бы отсидеть в каменном колодце много дней, чем носить эту обидную для мужчины кличку. Впрочем, он не был одинок. В поселке насчитывалось около десятка таких, как Мун. За попытку украсть запретную рыбу получил свое прозвище Мутный Глаз, хотя он неплохо метал острогу и не раз добывал пантусов для Говорящих. За отказ работать на строительстве Синей Стены появился в поселке инч с прозвищем Дохлый Червяк. Даже певцу Соцу пытались приклеить обидное имя, но слишком велик был его авторитет и это не удалось.
Жизнь на острове текла однообразно. Годы мало чем отличались друг от друга, оставляя редкие отметины в памяти. Когда-то Мун провел положенное время в воинском лагере. Тот год запомнился воинскими состязаниями и долгими ночами у костров, где дежурили караулы, охраняя поселок от горцев. Он хотел сделаться воином, а если повезет, попасть в охрану Говорящих, но вместе с большинством других юношей Муна вернули в поселок. Кому-то надо сеять ячмень и строить Синюю Стену. В воинский отряд отбирались самые достойные и уж, конечно, не те, кто распевал дерзкие песни Соца.
Один год запомнился хорошим урожаем ячменя. Похлебку из него верили едва ли не каждый день, и сытые инчи подолгу спали в своих каморках. Весной родилось много детей.
Сколько-то зим назад вынесло штормом на камни Кричащую Скалу. Огромное морское животное со стальной шкурой и красным брюхом жутко трубило, выпуская клубы черного дыма. Из его чрева вылезли десятки людей и пытались спастись на лодках. Но волны топили лодки одну за другой и почти никто не достиг берега. Потом умерла разбитая штормом Кричащая Скала. Много дней инчи находили выброшенные волнами загадочные предметы, которыми было набито брюхо Скалы. Мун подобрал чудесный камень, который выбрасывал тонкий язычок пламени. Это было гораздо удобнее, чем бить друг о друга камни, высекая искру. Потом камень пришлось отдать Говорящим. Вещи чужих людей могли навести на племя болезни и мор. Чужеземцев, спасшихся после шторма, Мун видел после этого несколько раз. Под охраной воинов они кучкой сидели на утесе и смотрели на океан. Наверное, обдумывали, как лучше сбежать. Потом они исчезли. Никто не спрашивал о них. Все знали, что этих людей утопили, привязав к ногам камни. Так поступали со всеми чужаками, которые попадали на остров. Рисковать жизнью всего племени было нельзя. В случае побега пришельцы могли показать путь к острову.
Инчей окружали враги, только и ожидающие, чтобы ворваться сюда и разграбить племя, убить мужчин, а женщин и детей превратить в рабов. Спасти могла лишь Синяя Стена, и ее строили каждый день, кроме праздников Воссоединения.
Был еще один год, когда что-то неладное творилось в Каменном Доме. Ворота крепости были наглухо закрыты, и на стенах день и ночь стояли охранники с копьями и луками. Говорили, что готовился заговор против вождя Лича, и во главе его стоял воинский начальник Ропх. Действительно, воины во главе с Ропхом пытались ворваться в крепость, но на них сверху сбросили огонь, и многие сгорели. Было запрещено выходить из домов, и несколько дней Мун, как и остальные инчи, терпеливо отсиживался в своей каморке.
Много инчей посадили тогда в каменный колодец, а некоторых из числа родственников и друзей Ропха утопили. В тот период инчей хорошо кормили, выкатывая каждый вечер по две бочки пива. Мун вспоминал неудавшийся мятеж с удовольствием. Он никогда не был таким сильным, как в те дни.
Хэнк и Мун молча разглядывали пришельца. Он прилетел вместе с Рыбой. Рыба погибла, а израненный человек был без сознания. Чужак, наверное, почувствовал, что возле него кто-то стоит. Он с усилием открыл глаза, одновременно придвигая ближе к себе блестящую металлическую трубку. Хэнк сразу догадался, что это оружие, и легко выдернул его из безвольной руки. Мун держал наготове копье — от чужаков можно ждать чего угодно. Они хитры и безжалостны, а их Летающие Рыбы глотают и переваривают инчей живьем.
Как Муну повезло! Они не только удачно поохотились, но и сумели поймать чужака. Когда его приведут в крепость, Хэнк и Мун получат большую награду. За такую добычу каждому полагается две новые циновки, плащ из рыбьей кожи и какая-нибудь вкусная еда. Быть может, Говорящие разрешат им с Хэнком взять половину козы. После такой удачи Линга не посмеет бегать по ночам в воинский лагерь. А чужаку он не завидует! Говорящие сумеют узнать, зачем он прилетел сюда в брюхе Рыбы. Если пришелец будет молчать, его станут медленно поджаривать на углях. А после того, как он все расскажет, его сбросят ночью со скалы, привязав к ногам камень. Какая мерзкая физиономия у этого чужака! Жаль, что он не пытался сопротивляться. Тогда Мун проткнул бы ему брюхо копьем. Не в силах сдержать злость, Мун зашипел и пнул чужака в бок. Тот вскрикнул. Пусть Хэнк видит, что Мун не плаксивая женщина и умеет быть безжалостным к врагу.
— Не лезь к нему! — Хэнк, присев на корточки, разглядывал раненого. — У него перебита нога. Зачем его мучать, если он даже пошевелиться не может.
— Беспомощный, как червяк, — засмеялся Мун.
Они принесли раненого к пещере. Хэнк осмотрел повязки и убедился, что они сделаны умело, наложены даже металлические пластины на перебитую ногу. Мун с неудовольствием наблюдал, как Хэнк налил пленнику чашку вина и дал кусок мяса.
— Как тебя зовут? — спросил Хэнк.
Раненый не понял слов, но смысл вопроса уловил.
— Ральф…
— Мы положим его в пещеру. Смотри, какой горячий, наверное, начинается жар.
Мун согласно кивнул головой. В пещере его легче стеречь, чтобы завтра утром доставить в поселок.
— Я не буду спать всю ночь, — заявил Мун. — Пусть только попробует убежать!
Ральф, повернувшись на бок, достал из медицинского кармана шприц и сделал себе инъекцию. Слабость и непрерывная боль в перебитой ноге мутили сознание. Когда его перенесли в пещеру и уложили на травяную подстилку, у него хватило лишь сил оглядеть низкие каменные своды…
После ужина Хэнк принес металлическую трубку, принадлежавшую Ральфу, и пощелкал какими-то рычагами.
— Это Огненное Копье, — пояснил Хэнк, — один воин способен перебить целый отряд.
Мун осторожно взял в руки автомат.
— Кто их делает?
— А кто делает Летающих Рыб? Кричащая Скала тоже сделана чьими-то руками. За океаном живут умные могучие племена.
Хэнк взял из рук Муна автомат, отсоединил магазин.
— Огненным Копьем пользоваться очень просто. Гляди. Вот в этой штуке множество маленьких молний. Каждая может насквозь пробить толстую сосну. Вставляешь ее сюда…
Хэнк показал Муну, как заряжается автомат. Тот с опаской глядел на своего напарника. Вспышка и грохот, ударивший по ушам, заставили его невольно вскрикнуть. Из куста брызнули отбитые ветки и листья.
— Теперь ты, — Хэнк протянул Муну автомат. Поколебавшись, тот взял оружие и стал, как Хэнк, пристраивать его у плеча. Огненное Копье грохнуло, и снова полетели отбитые ветки. Мун засмеялся. Оказывается, ничего страшного- и он владеет Огненным Копьем!
Они выстрелили еще по одному разу, а потом вернулись к костру.
— Хэнк, почему ты ушел из Каменного Дома? — спросил Мун.
Охотник не ответил, молча подкладывая ветки в костер.
— Так просто не объяснишь, — наконец отозвался Хэнк, — может, из-за того, что говорил разные вещи, которые не всем нравились.
Мун подумал, что и за половину высказываний, которые позволял себе Хэнк, любой инч был бы наказан куда строже. Сосед Ват как-то сболтнул, что Стена никому не нужна, а Лич выжил из ума. Он две луны сидел в колодце, а когда вышел, на нем можно было пересчитать все ребра. Но его еще и подвергли испытанию огнем — заставили обежать вокруг Каменного Дома с горстью углей в ладони. Как он кричал, слышно было даже на берегу.
— А правда, что в Каменном Доме каждый день едят мясо?
Мун смутился от собственного любопытства. За один такой вопрос, узнай об этом Говорящие, ему бы навсегда запретили охотиться. Но Мун уже привык — с Хэнком можно беседовать о любых вещах.
— Правда. И не только мясо. Туда берут самых красивых девушек. У каждого Говорящего по две жены, не считая служанок, а многие юноши в поселке вынуждены спать со вдовами, которые никогда не родят детей.
— Ты ничего не боишься… — как эхо отозвался Мун.
— Боюсь, — признался Хэнк. — За жену и ребенка. Но они тоже боятся меня. Моя мать была из племени Вольных Рыбаков. Восемь зим назад Рыбаки дали клятву мстить за каждого убитого из их рода. Если бы не клятва, их бы(уже незаметно перебили. Ты же знаешь, как это делалось раньше? Рыбаков подстерегали в проливах и забрасывали камнями из пращей. Лодки тоже топили. Потом Рыбаки послали своих на Большой Берег и обменяли на мех несколько Огненных Копий.
— И тогда Лич отступил, — догадался Мун.
— Конечно, у Говорящих тоже есть Огненные Копья, меня учили их метать. Но Говорящие боятся связываться с Рыбаками.
Опасный разговор затеял Мун. Не поздоровится им, если кто-нибудь подслушивает!
— А правда, что Каменный Дом обогревают кострами?
— Да, осенью и зимой. В очагах, сложенных из камней. Можно всю ночь спать раздетыми.
Мун удивленно покачал головой. Сколько же надо дров! На острове всегда не хватало дерева, и дома в поселке не отапливались. Лишь в особо холодные ночи, когда вода становилась стеклянной, разрешали на ночь собирать детей в одной хижине и там разводили огонь. В остальное время зимой спали, прижавшись друг к другу, накрываясь циновками. Прошлой осенью Хэнк подарил Муну козью шкуру. Он никогда не называл Муна горбатым, а однажды прогнал ехидного Гавка, который издевался над Муном и спрашивал, сколько воинов перепробовали Лингу. Не раз Хэнк приносил их семье мясную похлебку, которую так любят дети.
— Ты хороший, Хэнк, — растрогавшись, проговорил Мун. — Если позволишь, я буду твоим другом.
Хэнк принес кувшин и налил в чашки вина. Яркие звезды мерцали высоко над головой, и легкий ночной ветер шуршал вершинами елей. Костер приятно согревал спину и вообще в этой чудесной горной долине все было по-другому, не так, как внизу, между сырых скал и громадой Стены, уже закрывающей почти весь горизонт. Муну вдруг захотелось заплакать. Это новое незнакомое чувство едва не заставило его всхлипнуть, но он устыдился собственной слабости.
Хэнк словно угадал его мысли.
— Здесь хорошо, внизу нет таких звезд. Тиун тоже любил эту долину. Однажды он забрал свою семью и решил остаться тут жить. Говорящие велели ему вернуться, но он их не слушал. Тогда послали десять воинов во главе с начальником воинского лагеря Гримом. Произошла схватка. Ты знаешь, Тиун в племени был лучшим стрелком из лука, и они бы его не одолели. Грим убил Тиуна Огненным Копьем издалека, а семью его приказал утопить. Потом сказали, что все это сделали горцы. На них же свалили и гибель двух воинов, которых, обороняясь, убил Тиун.
— Значит, не напрасно ходили слухи, — сказал Мун. — А песня, которую сочинил Соц, посвящалась Тиуну?
Хэнк пропел вполголоса первое двустишье.
— Они оба не могли жить в клетке. Тиун уже умер, а Соц скоро умрет. Он стал курить ядовитые травы и живет в другом мире. Наш мир он больше не хочет видеть.
— Ты произносишь странные слова. Выходит, Говорящие все время лгут? А как же тогда Вечное Лето?
— Оно для них наступило, — отрезал Хэнк. — Будем спать?
Он принес из пещеры козьи шкуры. Подбросили в костер веток и легли по разные стороны огня. Хотя и не было холодно, к Муну не приходил сон. Он ворочался, глядя на звезды. Необычным казался весь сегодняшний день. Долгий переход через горы, эта зеленая долина, пленник с его Огненным Копьем…
Знакомые созвездия, подмигивая, расплывались диковинными узорами, и суровый голос нашептывал, что спать нельзя. Вдруг чужак нападет на них! Мун подтянул поближе свое копье с каменным наконечником и незаметно погрузился в сон.
Он проснулся от чьих-то голосов и сразу вскочил. Возле потухшего костра Хэнк разговаривал с двумя Вольными Рыбаками. Одетые в короткие кожаные куртки, с ножами у пояса, они все трое, рослые, светловолосые, походили друг на друга. Мун выдернул лук из колчана и зажал в ладони две стрелы.
— Не бойся, — сказал Хэнк, — это друзья.
Рыбаки спокойно смотрели на Муна.
— Они видели, как падала Рыба, и долго искали ее. Мы отдадим им пришельца. Рыбаки знают, как лечить перебитые кости.
— Но пришелец — наша добыча!
— Он не добыча, — возразил Хэнк, — просто раненый воин. Рыбаки его вылечат и отправят на Большой Берег.
— Разве они плавают так далеко? — глупо заулыбался Мун.
— Какое наше дело…
Рыбак произносил слова на их языке, лишь слегка смягчая звуки. Мун впервые в жизни слышал, чтобы рыбак заговорил с инчем. Они всегда молчали, когда привозили в поселок свою дань. Рыбаки срубили ножами два гибких молодых дерева и вместе с Хэнком привязали к ним козьи шкуры. Мун догадался, что они делают носилки. Значит, пришельца забирают? Мун беспокойно переступил с ноги на ногу. Пришелец — враг, и рыбаки тоже враждебны племени инчей. Говорящие, конечно, узнают, что Хэнк и Мун отдали им пришельца.
— Не бойся, — сказал Хэнк, — все будет хорошо.
— В нашем племени не предают друзей, — поднял глаза на Муна один из рыбаков.
Горбатому Муну все больше не нравилось происходящее. Разве Хэнк не понимает, что их ждет, когда узнают о сговоре с врагами племени? Тут уж не отделаешься колодцем!
— Не отдавай им пришельца! — хрипло потребовал Мун, пугаясь собственной решимости.
— Чтобы Говорящие выжгли этому человеку глаза? — огрызнулся Хэнк. — Его будут мучить до тех пор, пока он заговорит. А он не заговорит никогда, потому что не знает нашего языка, ц тогда его утопят.
— Пришелец — враг инчей…
Но Хэнк не слушал его, помогая рыбакам уложить раненого на носилки.
“Какой добрый! Конечно, он в любой момент сможет убежать к Вольным Рыбакам, и те его не выдадут. Ему наплевать, что будет с Муном. Нашел, кого жалеть! Отвратительного пришельца, рожденного в брюхе Рыбы! Да эти пришельцы только и ждут, когда смогут привести на остров своих собратьев и убить всех инчей”.
Взгляд Муна упал на Огненное Копье, лежащее у потухшего костра. Большой Подвиг! У него хватит решимости совершить его. Он прогонит рыбаков и доставит чужака в Каменный Дом. А если они втроем нападут на Муна? Но Огненным Копьем можно убить и пятерых! Это будет, действительно, Большой Подвиг, за который полагаются многие награды. Инчу, совершившему его, сразу дают отдельную хижину, и он считается другом Говорящих. Его навсегда освобождают от тяжелой работы на строительстве Синей Стены, дают мясо и ячменное пиво. Вместо своей унизительной клички Мун сразу же выберет другую. Например — Огненное Копье. Или — Отчаянный Волк.
— Положите носилки! — крикнул Мун.
Автомат в его руках был направлен на рыбаков. Они хорошо знали силу этого оружия и послушно опустили носилки с раненым.
— Убирайтесь отсюда!
Грохнуло, и огненная полоса с шипением вонзилась в землю у ног рыбаков. Они побледнели, но стояли, не двигаясь, глядя на Муна.
Ему не хватало совсем малого, чтобы выстрелить. Что-то мешало.
Это Соц и Хэнк — свободные волки, а Мун всего-навсего горбатый шакаленок! Ну, решайся!
Хэнк молча шел на него, прижав локти к бокам, даже не пытаясь дотянуться до ножа на поясе.
— Остановись, Хэнк!
Огненное Копье было направлено ему в грудь, но он продолжал делать шаг за шагом. Мун, отступая, положил палец на спусковой крючок автомата, и кричал, чтобы Хэнк остановился. Во имя Великой Стены и мудрости Говорящих!
Мун уже понял, что Хэнк не остановится. И поняли это оба рыбака. Они только не знали, как мучительно мечется в Горбатом Муне то, что называется душой: мешая нажать на спусковой крючок и не давая отбросить оружие прочь!
Татьяна Полякова
Два с половиной раза замужем
Зоя Метелкина и подруга ее Лидка работали на картонажной фабрике. Жизнь у Зои была не сахар да и у Лидки тоже не рафинад. Лидкин муж ползарплаты пропивал, а у Зои мужа и вовсе не было. Правда, имелся у нее друг сердечный, Вася Перехлест. В одном дворе жили. Зойкин дом направо, Васин налево. Во дворе и познакомились. Вася на лавочке сидел, а Зоя мимо него из овощного магазина шла. Он оглядел ее заинтересованным взглядом и с чувством произнес:
— Какие ляжки!
— А тебе чего? — огрызнулась Зоя, поскольку от Васи сильно несло плодоовощным. Однако, поразмыслив, сменила она гнев на милость и взяла Васю в любовники. Жизнь есть жизнь, куда от нее денешься? Вася был мужик неплохой, в мужья, однако, не годился. У Зои пацан растет, Ленька, а этот еще ребенка пить научит. Она Васю и домой не звала, чтоб для дитенка дурных примеров не было.
— И правильно, и не води! — одобряла ее Лидка. — А то привыкнет жить за твой счет, а ты что, миллионерша?
Зоя была не миллионерша, откуда миллионам при такой зарплате? Хоть и говорил ей лектор на собрании: “У вас, дескать, средний уровень”, а Зоя все равно расстраивалась.
— Вот и попробуй, накорми ребенка, обуй, одень, — жаловалась она Лидке, когда они после смены ехали в троллейбусе.
— Еще и цены хотят повысить, — поддакивала Лидка. — Куда тут повышать? Последние штаны снимают!
Так возмущались подружки, не замечая, что к их разговору прислушивается стоящий рядом старичок.
Вдруг старичок обратился к ним:
— Извините, — говорит, — милые дамы, я случайно услышал ваш разговор. Зовут меня Иван Николаевич, так что вы, пожалуйста, не пугайтесь. Вам, — обращается он к Лидке, — я, к сожалению, помочь не могу, а вам, — говорит он Зое, — попытаюсь.
— Ты, дед, в своем уме? — обиделась Зоя. — Из тебя песок сыплется, — и она презрительно седины этого старичка оглядела.
— Не спешите с выводами, — отвечает старичок, — не спешите. Я могу решить ваши проблемы. У меня есть контингент — женихи в неограниченном количестве, и качество тоже на уровне.
— Где ты их откопал? — заволновалась Зоя.
— Все узнаете, — отвечает старичок, — все узнаете со временем. Приходите после работы вот по этому адресу. — И Зое бумажку с адресом подает. А там написано: “УКРОМПРОМ, Козий переулок, 12, с 17.00 до 22.00”.
— Кооператив, что ль, какой? — осведомилась Зоя.
— Нет, — говорит Иван Николаевич, — учреждение у нас государственное.
— А че работаете не по-людски? — допытывалась Лидка, ощущая большой скептицизм.
— А мы, — отвечал Иван Николаевич, — для блага человека работаем. Когда людям удобно, тогда пусть и ходят. Впрочем, — обратился он к Лидке, — могу помочь и вам, если вы согласны со своим супругом расстаться.
— Нет, нет! — замахала руками Лидка. — Какой-никакой, пусть будет.
И она поскорее из троллейбуса выскочила, словно боялась, как бы мужа не отобрали. А Зоя осталась, поскольку терять ей было нечего, кроме Васи Перехлеста, а не такой Вася подарок, чтоб по нем убиваться.
Пришла она назавтра в Козий переулок. Учреждение небольшое, скромное. Иван Николаевич за столом сидит.
Зоя ему сразу сказала:
— Я женщина бедная, у меня лишних денег нету.
— Помилуйте, — отвечает Иван Николаевич, — не надо никаких денег, все бесплатно. Только документ свой покажите, гражданка. Сами понимаете, проверить надо, может, у вас штамп уже имеется или прописки нету.
— Пожалуйста, — сказала Зоя. — Я понимаю, я с паспортом пришла.
Иван Николаевич данные переписал — остался доволен и тут же объявил, что есть у него кандидат в мужья: мужчина видный, самостоятельный, хорошо зарабатывает, одет прилично, не стыдно под ручку пройтись.
— А сколько зарплата? — спросила Зоя.
— Полтыщи, — отвечает Иван Николаевич, — и алиментов не платит. Только, знаете, есть у него один недостаток — он с другой планеты.
— Это как же? — изумилась Зоя.
— Да вот так, — тут Иван Николаевич руками развел, — прилетел сюда, программу работ ему надо выполнить, а жить негде, так вот, хорошо бы ему жениться, чтоб было все как у людей. И вам облегчение будет, пятьсот рублей на дороге не валяются.
— Это конечно, — согласилась Зоя. — Да из себя-то он какой?
Тут ей представилось некое странное существо со щупальцами и глазами на затылке.
— Человек как человек, — заверил Иван Николаевич, — не отличите.
— Вы мне уж получше какого-нибудь найдите, — стала Зоя просить и даже сумочку приоткрыла, — я отблагодарю.
Но Иван Николаевич этот ее жест отвел.
— Не волнуйтесь, — говорит, — у нас плохих нету, не держим, а для вас, можно сказать, вылитый Бельмондо имеется. Только, — предупредил он Зою, — есть один нюанс. Работает он много, деньги задаром не платят, и потому для дома у него программа сокращенная. Только будет газеты читать и телевизор смотреть, а больше ничего.
— Ну, а потом? — спросила Зоя.
— А потом спать ляжет.
— Ну и… — все надеялась Зоя.
— Вынужден вас огорчить, — отрезал Иван Николаевич. — Потом заснет. Я ведь вас предупреждал, — втолковывал он Зое, — программа у него напряженная.
— Ну знаете, — вспылила Зоя, — мне кочерыжка вместо мужа не нужна!
— А пятьсот рублей? — спросил Иван Николаевич.
От этого вопроса Зоя стала грустная.
— Да вы поймите, — убеждал Иван Николаевич и в глаза умильно заглядывал, — хлопот с ним никаких, только по вечерам полкило сахара развести, напоить и все. Ему этого питания на сутки хватит. Зато все будут видеть, что у вас муж есть.
Трудно было Зое согласиться, больно уж дело какое-то темное.
— Он, случайно, не на летающих тарелках приехал? — выспрашивала она, чтоб уж полной ясности добиться.
— Да, на них, — неохотно подтвердил Иван Николаевич и добавил: — Но, знаете, я вам не советую излишне интересоваться.
— Понимаю, понимаю, — спохватилась Зоя и тут же с вызовом спросила: — А если я другого люблю?
— Пожалуйста, любите, — разрешил Иван Николаевич, — это делу не помеха. А не хотите ли тут же с ним и познакомиться?
Зоя решила кота за хвост не тянуть. Иван Николаевич кнопку нажал, моментально явился инопланетянин. Мужчина видный, представительный, одет хорошо. Зоя как глянула, так сразу согласилась.
— Значит, так, — сказал Иван Николаевич, — подавайте заявление и расписывайтесь. Зовут его Володя, Владимир Сергеевич, а пятьсот рублей станут вам, Зоя Харитоновна, по почте приходить, не сомневайтесь, заминки не будет. Стесняться вам с ним тоже не придется, у него в домашней обстановке будут нервные центры отключены. Если вам кричать на него или ругаться захочется, пожалуйста, он на это не реагирует, только телесных повреждений не наносите и главное, не вздумайте его работой интересоваться, за это мы вас накажем. А в остальном, уважаемая, делайте, что хотите.
В скором времени Зоя с инопланетянином расписались, и сразу он к ней жить переехал. Надо сказать, поначалу надеялась Зоя на простое женское счастье. Как говорится, программа программой, а жизнь жизнью. Как легли они спать после росписи, Зоя храбро придвинулась к инопланетянину бедром и спросила:
— Жена у тебя есть аль нет?
На что инопланетянин ответил:
— Некорректный вопрос.
Зоя, вздохнув, заснула в пессимистическом настроении.
Тем не менее зажили они с Володей неплохо. Пятьсот рублей лишних — это не фунт изюма. Стала Зоя цыплят табака покупать, рыбу красную в буфете да еще с нагрузкой, и ничего, хватало. Леньке новую одежду, обувку справила и себе кой-чего прикупила. Но не бросала денег на ветер, дело-то темное, кто его знает, как дальше повернется.
Где работал Володя, этого она не знала, но телефон на работе имелся. Первое время Зоя часто по этому телефону звонила, надо же было разобраться, что за контора такая, а еще хотелось ей, чтоб супруг после работы встретил — под ручку пройтись.
Насчет конторы ничего не выяснила Зоя, потому что, кроме Володи, никто трубку не поднимал, а под ручку пройтись он не отказывался. Придет, ручку подаст и идут себе — Володя в дубленке, шапке ондатровой, и Зоя приоделась — шуба мутоновая, чернобурка на голове.
Женщины в цеху завидовать стали, а некоторые даже Зоей Харитоновной звать. А главное, все допытывались — кто да кто у тебя мужик? А Зоя им в ответ: “Начальник”. А они тогда: что ж ты на чистую работу не идешь? Разве начальник своей жонке позволит в цеху горбатиться?
Тут Зое приходилось туго, потому что, действительно, где это видано, чтобы жена начальника пыль глотала. Она и сама уже думала, не найти ли работу почище, рублей за сто, но боялась с места срываться, дело-то ненадежное. А тут сто шестьдесят верных да премии квартальные.
Ей с Володей расставаться не хотелось, где еще такие деньги найдешь! И хлопот никаких! На фабрике, поди, за эти пятьсот надо три нормы выполнить. А тут придут домой, он у телевизора сядет и сидит себе. Все тихо, спокойно, кормить, обстирывать не надо, только в голове у него жужжит что-то, но Зоя не прислушивалась. Не до того ей было. Тут и ужин сготовь, и постирай, и с Ленькой уроки сделай, да надо еще и к Васе Перехлесту забежать, ему суп сварить.
Первое время она и Володю ужинать звала, но он все отказывался, и Зоя звать перестала — воды с сахаром намешает — ешь, муженек.
А Вася, хахаль-то Зойкин, как увидел ее с инопланетянином — испугался. Володя-то с виду высокий, плечистый. Куда Васе против него. Первое время очень опасался Вася, как бы Зойкин муж его бить не пришел, а потому он у Зои все допытывался:
— Твой-то как, ничего?
— А чего ему, — отвечала Зоя, — телевизор включит, сидит.
И Вася успокоился, только иногда уточнял для страховки:
— Твой-то как, сидит?
— Сидит, — заверяла Зоя, но, по правде говоря, надоело ей это сиденье. Ребенок домой пришел голодный, а он сидит. Нет чтоб ребенку кашу сварил! Инопланетянин, вроде, кашу варить не подряжался, но все-таки обидно. С одной стороны, обижаться, вроде, и нечего: сама обута, одета, Ленька не оборванный, гарнитур румынский купила за три тысячи. С другой стороны, придешь домой, тут бы душа отдохнула, на гарнитур румынский глядючи, так нет, чурбан этот посреди комнаты сидит как колода, программы крутит. Зое, может, фильм посмотреть охота, а он футбол включит, а то совсем цифры на экран напустит и прыгают они туда-сюда. Ну разве можно такое терпеть?
— Идол ты! — кричала Зоя на мужа, — Чурбан инопланетный!
Соседи стучали в стенку, но никто Зоины слова за правду не принимал. Однако бывали минуты, когда Зое пассивность мужнина даже нравилась. Придет после свидания с Васей и спросит злорадно:
— Сидишь, идол? Ну, сиди, сиди.
Однако ж расставаться с Володей она не помышляла и не рассталась бы, но тут случилась неприятность.
Едет однажды Зоя с работы и размышляет: не купить ли Володе телевизор второй, черно-белый, ведь так хорошо будет — у нее свой телевизор, у него свой. Вот только денег жалко…
Вдруг видит в окно-такси остановилось, вылезает оттуда Володя и дамочку высаживает. У Зои прямо сердце зашлось.
“Вот подлец! Ну, я ему чайник почищу”, — решила Зоя и следом рванулась. А парочка уже в ресторан входит. Зоя за ними. Швейцар не пускал, пришлось червонец дать. Два зала оббежала, наконец нашла.
Они сидели в углу и кофе-гляссе перед ними стояло. Дома не жрет ничего, а тут гляссе ему надо. Зоя подлетела и спрашивает:
— Ты что тут делаешь, муженек дорогой? Для дома у тебя программы нету, а тут и программы нашлись!
И, не в силах с собой совладать, она схватила стакан с гляссе и супругу на голову вылила. Оно вроде ничего страшного, не горячее, но вокруг наступила тишина. И в этой тишине услыхала Зоя “жу-жу-жу”, но не у Володи в голове, а у дамочки.
— Ага! — вскричала Зоя. — И ты из той же шайки! Думаешь, не знаю, откуда ты взялась!
Дамочка молчит, знает кошка, чье мясо съела, а Володя спокойненько так отвечает:
— Вы превышаете вашу компетенцию.
— Я тебе покажу компетенцию! — вскинулась Зоя. — На свою планету ехай, там и указывай!
Но, ах, не вовремя она взъярилась, потому что уже шли к ней два милиционера и официант. Хоть и кричала Зоя, что это муж ее законный, у нее и документ есть, а все равно вывели под белы руки и на работу написать пригрозили.
На улице Зоя опомнилась. Уж не вмешалась ли она в работу? Или, того хуже, не нанесла ли телесных повреждений? Да какая ж это работа — с бабами гулять? А что кофе вылила, так повреждений от этого не будет, голову помыть да и все.
— Я сама ему вымою, — в порыве раскаянья решила Зоя.
Так она предполагала, но вышло все гораздо хуже. Совсем муж домой не пришел. Зоя неделю подождала, потом поняла — надо в Козий переулок ехать.
Ехала она долго — сначала на метро, потом троллейбусом и все представляла, как придет и скажет:
— Товарищи инопланетяне! Я была не права. Я осознала свою ошибку, и это мне послужит уроком Верните мне моего мужа, а если этого нельзя, найдите хоть какого другого.
С душевным трепетом открыла Зоя обшарпанную дверь. Иван Николаевич за столом сидел. Но не взглянул на нее Иван Николаевич, не посадил, добрым словом не приветил. Он точил карандаш, а Зоя на пороге стояла. Долго точил, и так и этак вертел. Наконец глаза поднял и сказал неохотно:
— Садись.
Зоя присела на краешек стула.
— Ну-с? — спросил Иван Николаевич.
— Войдите в мое положение, — залепетала Зоя, — сами знаете, как одной ребенка растить, одних ботинок стопчет…
— Мы знаем, — прервал ее Иван Николаевич, — все знаем, не сомневайтесь, и что вы гарнитур румынский за наши деньги купили — тоже нам, гражданка, известно.
— Вы ж поймите, я не нарочно, — оправдывалась Зоя.
— Мы понимаем, мы-то все понимаем, — подтвердил Иван Николаевич. — А вот вы, гражданка, не поняли, как надо себя вести Не того мы от вас ожидали, не того, — закручинился Иван Николаевич и скорбно головой закачал.
— Простите на первый раз, — заплакала Зоя.
— Володю мы вам не вернем, — отрезал Иван Николаевич, — не надейтесь! Вы не справляетесь со сложным объектом, — но вдруг он смягчился: — Ладно, так и быть, дадим мы вам мужа, но не такого качества.
— Дайте хоть какого, — взмолилась Зоя, — я за внешностью не гонюсь, пусть хоть лысый, лишь бы деньги получал!
— Так-так, — задумался Иван Николаевич, — повезло вам, Зоя Харитоновна, есть для вас экземпляр попроще, три сотни получать будет. Согласны?
У Зои от радости забилось сердце, и она головой закивала, но все ж попросила:
— Посмотреть бы его.
— А зачем? — съязвил Иван Николаевич. — Вы ж за внешностью не гонитесь.
— Ну все-таки, — мямлила Зоя, — как-то хотелось бы.
— Настырная вы, Зоя Харитоновна, — не одобрил Иван Николаевич, — ну, так уж и быть, смотрите.
Он достал из шкафа коробочку и стал распаковывать, приговаривая при этом:
— Новенький, первого сорта, бракованных не держим.
А когда коробочка раскрылась, Зоя увидела, что там мужчина в джинсовом костюме, но весь какой-то плоский, сморщенный и на татарина похож.
— Да как же я с ним в загс пойду? — ужаснулась Зоя.
— В чемодане понесете, — нехорошо пошутил Иван Николаевич, и глаза его злобно сверкнули.
— Ну нет! — воспротивилась Зоя. — Мне людей стыдно.
— А триста рублей? — искушал Иван Николаевич.
Зоя пошла красными пятнами, но стояла на своем:
— Вы как хотите, а я посмешищем не буду!
— Экая вы, Зоя Харитоновна, нетерпеливая! — пожурил Иван Николаевич. — Терпение, гражданка, надо иметь.
Сказавши эти слова, он просунул руку мужчине за пиджак, чем-то щелкнул, и мужчина стал распрямляться, наполняться и даже руками задвигал, а потом самостоятельно вылез из коробки и сел за стол.
— Вот, — сказал Иван Николаевич. — Знакомьтесь, Никифор. А это Зоя Харитоновна, ваша будущая супруга.
Никифор спокойно глянул и головой кивнул.
— Ну, дети мои, — расчувствовался Иван Николаевич, — расписывайтесь и живите ладком да мирком, только должен я вас, Зоя Харитоновна, предупредить: Никифор человек простой, не какой-нибудь там начальник, работа у него пробивная, без бутылки не обойдешься, опять-таки друзья-товарищи нужны, сами знаете, нынче все через бутылку делается.
— Знаю, знаю, — кивнула Зоя.
— Но вы не бойтесь, — успокоил Иван Николаевич, — расписывайтесь: он хоть и пьет, а пьяным не бывает, друзей-товарищей тоже домой не поведет. Выражения он, Зоя Харитоновна, употребляет разные, но вы не обижайтесь, он не со зла, а так, по простоте душевной, он, кроме этих выражений, может, и не знает ничего. Вот, Зоя Харитоновна, изучите словарь супруга.
С этими словами он подал Зое бумагу, на которой было пятьдесят выражений, из них половина матерных Зоя бумагу просмотрела и сильно расстроилась.
— Иван Николаевич! — взмолилась она. — Если он дебил какой, так вы уж сразу скажите!
— Что вы, Зоя Харитоновна, — обиделся Иван Николаевич, — ни в коем случае не дебил, поумнее нас с вами. Может производить миллион операций в секунду. Наша фирма престиж имеет, плохого не предложим. Только, знаете, есть у него один нюанс — сильно устает на работе, и потому спать ему нужно в фотолаборатории, чтоб разряжаться, значит. Есть у вас фотолаборатория? — сурово спросил он Зою.
— Нету, — испугалась Зоя.
— Ну, а шкаф какой-нибудь платяной, в мебели румынской, например?
— А шкаф есть! — обрадовалась Зоя, — только, может, лучше в стенном?
— Можно и в стенном, — смилостивился Иван Николаевич. — Только там ведь щели, наверное, есть. Строительство-то у нас не качественное, а, Зоя Харитоновна?
“А то сам не знаешь!” — злилась Зоя, но елейным голосом отвечала:
— Я зашпаклюю, Иван Николаевич, законопачу.
— Этого мало, — строго заметил Иван Николаевич. — Нужно Никифора черной материей завешивать, шерстью или драпом.
— А коричневой нельзя? — спросила Зоя, вспомнив, что недавно кусок уцененный видела.
— Нельзя! — еще строже ответил Иван Николаевич. — Чего нельзя, того нельзя, и смотрите: я приеду проверю, материала много надо, чтоб с головы до ног закутать.
— Хорошо, хорошо, — соглашалась Зоя, мысленно рублей пятьдесят из трех сотен оплакивая. Но возражать было нельзя. На молоке ожегшись, на воду дуешь.
Как Иван Николаевич говорил, так все и оказалось. Каждый день от Никифора водкой пахло, но чтоб драться или Зою оскорблять — такого не было. Зоя ему сразу телевизор второй купила — “Рекорд” черно-белый.
Придет Никифор, перед своим “Рекордом” сядет, чертежей на экран напустит и рассматривает. Все тихо, спокойно, даже не жужжит. Правда, телевизор себе в грудь включал, но Зоя пожару не боялась, это цветные горят, а про черно-белые не слыхать.
Посидит так с часок, а потом проси его о чем хочешь — все сделает.
Уж таким простым оказался Никифор: полы, посуду мыл, ковры выбивал, и в магазин его Зоя посылала. Простой-то простой, а умный-преумный, правду Иван Николаевич говорил, ни одна кассирша обсчитать Никифора не могла. Нинка из гастронома уж как пыталась, да не вышло, она только считать начнет, а Никифор ей сразу: “Общая сумма 2,70”. Нинка и так и сяк вертела, а приходилось соглашаться — точно 2,70.
Зауважали Никифора в микрорайоне. А Зоя на него нарадоваться не могла. На работе бабы стали было язвить:
— Что ж тебя начальник твой бросил? Видно, неученая оказалась.
А Зоя на них как накинулась! Да я, говорит, только теперь жить начала, с того чурбана одна радость была, что деньги большие, а мне и трехсот хватит, был бы человек хороший!
Как справляли День пограничника, Зоя в первый раз Никифора к своим привела. Володю-то ни разу не водила, все отговаривалась: у него, дескать, своя компания, из начальников.
А Никифор, тот всем сразу понравился — ну, свой человек в доску и вести себя умеет. Спокойный, уважительный, в драку не лезет. Все мужики перепились давно, а он как стеклышко трезвый.
Даже Лидка, на что уж строга, а и то оценила:
— Золотой, — говорит, — Зойка, у тебя мужик, хоть и татарин.
Хорошо жили Зоя с Никифором, Никифор для Зои все делал, а ее ничем не утруждал. Вечером в шкаф залезет, на груди у себя черную кнопку выключит, Зоя потом красную нажмет, материей завесит, а утром только встать по будильнику — кнопку включить.
Но с Васей она по-прежнему встречалась, и это было ее ошибкой, потому что как раз из-за этого вышла у Зои неприятность.
А началось все с того, что стали в доме, где жил Вася, производить капитальный ремонт. Ну, естественно, в квартире пыль, грязь, известь, и конца ремонта не видно.
Живет Вася в неэстетичной обстановке месяц, живет другой, а Зоя уже к эстетике привыкла, среди импортных гарнитуров обитая. Вот так и получилось, что Зоя утратила бдительность и стала Васю к себе зазывать.
Он сначала опасался, все спрашивал:
— Твой-то где?
— Да в ночной смене, — отвечала Зоя.
Постепенно Вася успокоился и привык оставаться до утра.
Ну, понятное дело, человек невоспитанный, деликатности никакой, а похмелиться охота. Повадился ночами по шкафам, по буфетам лазить, выпивку искать. Ищет, а не находит. Закусить — пожалуйста, холодильник открой — тут тебе и колбаса, и огурец соленый, а выпить нету.
А стенные шкафы Зоя запирала, там у нее много ценного хранилось: и Никифор стоял, и шуба, и чернобурка висела, и сапоги лежали, импортные, новые совсем.
Зоя не сомневалась, что Вася фрукт хороший, но однажды по рассеянности ключи на столике забыла. Вася их цап и давай ночью шкафы открывать, в сокровищах Зойкиных рыться. Смотрит — барахла много, спиртного нету.
Наконец, открывает один шкаф, а там что-то черной материей занавешено.
“Ага, — думает Вася, — вот где Зойка от меня поддачу прячет!”
Занавеску сдернул и видит: смотрит на него Никифор страшными глазами, а в руке его вроде нож блестит.
— Всю ночь просидел, подлюка, — ужаснулся Вася и тут же понял: надо бить первым!
Изо всех сил он двинул Никифору в челюсть. Хоть и был Вася жидковат, но кулак имел пролетарский.
Никифор зашатался, что-то в нем заскрипело, затрещало, и стал он вываливаться из шкафа, а глаза его открытые неподвижно и страшно на Васю смотрели. Вася закричал, отпрянул и рванулся к выходу. Схватив в руку ботинки и пиджак, в носках побежал по лестнице. Пока Зоя вскочила, его уже и след простыл, только входная дверь бухнула.
А Никифор лежал неподвижно и включаться не хотел.
Вот так из-за рассеянности потеряла Зоя личное счастье, а заодно и мужа-кормильца.
Кого жалеть, спрашивается, о ком горевать?
Сильно она расстроилась, но не из-за Васи. Никифора было жаль. Вот уж жалко, так жалко, только год прожили, и всего-то она, живя с Никифором, гарнитур кухонный купила, импортный, правда. Зоя даже всплакнула с расстройства:
— На кого ты меня покинул?
А потом трясти начала, кнопки и так и сяк нажимала, стучала по груди — не заводится и все тут! Делать нечего, надо опять в Козий переулок ехать.
Сурово ее Иван Николаевич встретил:
— Вы, — говорит, — гражданка, виноваты.
— А что я виновата? — кричала Зоя. — Что я не так делала? Сами говорили — можно личную жизнь иметь!
— Вы, гражданка, проявили преступную халатность, и за это мы вас накажем, сто рублей из зарплаты вычтем.
Зоя в плач. А он ей:
— И не просите, и не молите, а не согласны — совсем заберем.
Пришлось Зое согласиться. Но, конечно, пошла она к Васе, чтоб душу отвести, сказать ему, кто он есть. А Вася дверь не открыл.
Пришли через три дня ремонтники с Иваном Николаевичем и Никифора починили, однако предупредили, что стал он теперь одноразового пользования. Двигаться ему поменьше надо, так он дольше сохранится, потому что энергии в нем осталось только на два периода работы.
— А сколько это два периода? — допытывалась Зоя, мысленно соображая, на что двести рублей умножить.
— Смотря как работать будет, — уклончиво ответил Иван Николаевич, — так что смотрите, берегите свое счастье.
И Зоя стала Никифора беречь, уже за продуктами не посылала и под ручку гулять не водила. Но по большим праздникам в компанию вела. Тут уж обязательно надо мужа демонстрировать. Зоя боялась: опять, скажут, бросил, а не скажут, так заподозрят неладное.
Прошел год, и стала она замечать, что Никифор как-то ходит медленно и говорит тоже медленно. Сильно огорчилась Зоя, поняла — конец близок, а всего-то она за этот год тысчонку на черный день скопила.
“Может, еще месяца три протянет?” — мечтала Зоя. Очень ей хотелось холодильник заменить на двухкамерный, но всегда в жизни бывает хуже, чем ожидаешь.
Два праздника подряд пошли: первый — годовщина Октября, а второй — у Лидки день рождения. Хоть и видела Зоя, что Никифор после годовщины еще неповоротливее стал, а к Лидке нельзя было не вести. Как же она без мужа? Сказать — заболел, не поверят, сплетни пойдут.
Зоя решила — надо показать, что между ними все ладно, в согласии живут, а потом сказать — помер скоропостижно, может, ей и справку дадут (это она;;а Ивана Николаевича надеялась). Насчет похорон она тоже придумала:
“Скажу, что в Москву лечить повезли, там и помер, там и похоронили. Съезжу туда, на похороны вроде, приеду — поминки устрою”.
Вот какой хитрый план придумала Зоя, но из этого плана ничего не вышло, а вышло совсем иначе.
Пришли они к Лидке, за стол сели, выпили, естественно, закусили, стали песни петь. И тут видит Зоя — неладно что-то с Никифором. Она его быстренько из-за стола вывела и в туалет впихнула, Никифор тут же обмяк и на пол — плюх, а самое главное — сдуваться начал.
Что делать? Зоя его быстренько в сумку большую, в которой кастрюлю с салатом несли, а шапку и пальто через окно выкинула.
Вроде надо и самой уходить, но Зоя решила:
“А, погуляю в последний раз как мужняя жена!”
Села она за стол. Давайте, говорит, бабы, душевную споем. Хором затянули песню.
— Куда мужика подевала? — сквозь шум кричала Лидка.
— Печень схватила, домой отправила, — наскоро придумала Зоя.
Привезла она Никифора домой. Вошла в подъезд. “Чего, — думает, — наверх тащить, надо сразу в мусоропровод”. Вытащила Никифора, поцеловала в безответные уста.
— Прощай, — говорит, — Никифор.
Стала она Никифора в мусоропровод запихивать. А он не пролазит. И тут Зоя одумалась.
У них-то, на фабрике, все бракованное опять на склад идет, на переработку, так, наверное, и ей надо Никифора в Козий переулок предъявить.
Зоя аж протрезвела с испугу. Слава богу, что не выкинула! Вот уж досталось бы от Ивана Николаевича!
Повезла она назавтра Никифора предъявлять, а дорогой все думала: нового ей дадут или нет? А этого как оформить? Хорошо бы справку получить! Тут же, наверное, Иван Николаевич не откажется. Свои люди, зачем ссориться. А без справки что ж получается? Сбежал супруг в неизвестном направлении! Нет, Зоя с этим смириться не могла!
Приехала она, подходит к зданию, а у двери грузовик стоит, столы, стулья носят.
— Здесь УКРОМПРОМ был, — упавшим голосом сказала Зоя. — А где он сейчас?
— Не знаем, что тут было, — отвечали грузчики. — А сейчас здесь ГЛАВСБОЛТСДВИГ.
Зоя как услышала, так и осела на стул.
Начала было расспрашивать — никто ничего не знает, никто ничего не помнит. Бегала Зоя, металась, а все без толку. Она и вверх голову задирала, не летит ли где тарелка? Если б летела, это ж можно руками помахать — вот она и я, и на сто пятьдесят согласна.
Но небо было чистое, пустое, а чтоб тарелка летела — не видать.
Погоревала Зоя и поехала домой. Белье замочено, стирать надо. Да и гладить собралась, а то пересохнет…
Приехала, Никифора в кладовку положила, упаковала хорошо, пусть лежит, он есть не просит. Вдруг пригодится еще!
Стала стирать. Стирает, а сама все думает: куда это они полетели? Может, в Америку или в азиатские страны?
А в Америке, Зоя слыхала, все дорого, там зарплату тысячами платят, и в валюте, а не в рублях. Это им не то, что наша дешевка, там за двести не обойдешься.
А в Азии и того хуже, у них вообще по три жены нанимать надо. Это ж расход какой! А вдруг поругаются, зарплату не поделят!
Нет, решила Зоя, лучше, чем у нас, не найдут! Так что полетают, полетают да и назад вернутся. А если вернутся, ее, небось, вспомнят. Адрес-то знают. Старый друг лучше новых двух.
Так и зажила она, питая надежды.
А Вася все вокруг ходит.
— Ты че, — говорит, — Зойка, надулась, как мышь на крупу?
— Иди ты! — шуганет его Зоя, а сама призадумается: жизнь есть жизнь, куда от нее денешься?
Геннадий Ануфриев
Бюро знакомств “Галактика”
“Надсадный вой муругов звучал все громче: погоня приближалась. Тетерин сунул руку в карман и похолодел. Бластера не было…”
Писатель-фантаст Игнат Дождев повторил про себя начало рассказа и остался доволен. Правда, дальнейшего развития сюжета он пока не видел, но это придет. Важно начать. Посветлевшим взором Игнат оглядел салон троллейбуса.
Народу было немного. Стоящий в проходе молодой человек увлеченно читал книгу, которая при каждом толчке взмахивала страницами, словно птица крыльями. “Не забыть записать образ в блокнот”, — подумал писатель.
Тут мысли его переключились на нерадостное житье-бытье. Небольшая повестушка да рассказ в периодике — вот и весь итог почти двух лет работы. Негусто. Да и как может быть иначе, если дома его совершенно не понимают! Игнат вздохнул. Отношения с женой вконец разладились. Наверно, ему просто не повезло. Ошибся в выборе. А ведь были у него женщины, были! И наверняка среди них была та, которая смогла бы оценить его…
— Следующая остановка — Гусовского! — почему-то угрожающе объявил водитель. Игнат двинулся к выходу. На душе было тяжело.
Жены дома не оказалось, и Дождев поймал себя на мысли, что рад этому. Последний скандал был просто не выносим. И ладно бы это были необычные претензии — не помогает по хозяйству, лежит на диване, читает газету, в то время как она бегает по магазинам, варит обед, стирает белье и т. д. и т. п. Нет, она выговаривает ему за то, что он не желает пойти с ней в кино! Ну сходи с подругой, одна, наконец! А ему нужно работать, вынашивать идею, обдумывать сюжет! Такова специфика творческой работы, это ж понимать надо! В конце концов, надоели ему эти мелодрамы! Нет, это не жизнь. Пожалуй, он прямо сейчас развелся бы, если б это не было так хлопотно. Ему нужна совсем другая женщина…
Яркая вспышка на несколько мгновений ослепила фантаста. Когда зрение вернулось, его глазам предстало удивительное зрелище. За письменным столом непринужденно расположился странный субъект в мятом костюме-тройке и домашних тапочках на босу ногу, на голове чудно сидела сдвинутая на затылок шляпа. Субъект деловито раскладывал какие-то бумаги. Откашлявшись, он произнес неестественно высоким, повизгивающим голосом:
— Сектор Е-4, система… опустим для краткости… квартира 13, Дождев Игнат Платонович, профессия “писатель”, гм, “фантаст”. Кстати, должен вам заметить, — вдруг оживился нежданный посетитель, — что “фантаст” — самая нелепейшая профессия на Земле. И не только на Земле. Во всей галактике ничего похожего нет. Должен вам заметить, — с явным удовольствием повторил он, — что еще ни один писатель-фантаст ни на шаг не приблизился к пониманию того, что на самом деле есть Пуруша. Или Универсум. Или Вселенная. Вот вы в своем последнем произведении утверждаете, что пространство — время на планетах шарообразно, принимает их форму. Но это же, извините, чушь. Кстати, должен заметить, — его губы сложились в ехидной улыбке, — что до вас эту идею высказал живописец Ван Гог…
Потрясение прошло, и Дождев почувствовал, как в нем закипает злость.
— Я вижу, вы хорошо осведомлены!
— Мы знаем о своих клиентах все! — гордо ответствовал пришелец.
— Каких еще клиентах?! Кто вы такой?! — писатель надеялся, что его голос звучит грозно. — Что вам от меня нужно?
— Охотно отвечаю, без аннексий, флексий и контрибуций. Я — агент галактического бюро знакомств.
— Каких еще знакомств?!
— Обыкновенных — с целью создания семьи. Наше бюро аналогично тем, что имеются и у вас на Земле. Только масштаб деятельности больше. Намного больше.
— Но я не нуждаюсь в услугах бюро! У меня есть семья!
— Нам известно, что ваша так называемая семья практически распалась. Дело только за формальностями. А для нас они не имеют значения. Вы ведь пришли к выводу, что вам нужна другая жена, не так ли?
Игнат растерянно промолчал.
— Вот видите, — агент удовлетворенно кивнул головой и поправил съехавшую на лоб шляпу. — И мы имеем счастливую возможность предложить вам такую жену. Перехожу ко второй части вашего вопроса.
Поднеся близко к глазам какой-то документ, пришелец начал торжественно читать:
— Мне поручено поздравить вас с удачным и очень почетным выбором. На вас остановила свое благосклонное внимание весьма значительная особа — Джелаледдин Гуми-младшая с планеты Кирик-2. Изучив вашу анкету, она пришла к выводу, что вы — это как раз то, что ей нужно. Без аннексий, флексий и контрибуций!
— Но я не заполнял никакой анкеты!
— Это и не требуется. Наши зонды — вы их называете НЛО — держат в поле зрения каждого. Информация стекается в наше бюро и анализируется Большим Мозгом. Экстраполяция исходных данных позволяет спрогнозировать развитие событий и практически безошибочно предсказать исход. Поэтому нашими клиентами становятся без всяких бюрократических формальностей, чем мы очень гордимся!
Галактический сводник поднялся из-за стола и сунул в карман свои бумаги.
— Собирайтесь!
— Что значит — собирайтесь?! Почему такая спешка?! — возмущенно воскликнул Игнат, но в голосе его появилась обреченность.
— Возьмите с собой то, что может пригодиться на первых порах, — бритву, зубную щетку, носки.
Писатель хотел сказать, что “таких случаев” у него еще не было, но лишь махнул рукой. Как во сне, он положил требуемое в “дипломат” и защелкнул замки. Агент распахнул пиджак и подкрутил какие-то диски на широком серебристом поясе.
— Готово! — весело объявил он. — Идите сюда, ближе ко мне. Дорога к вашей суженой не займет много времени!
Игнат покорно шагнул вперед, навстречу судьбе…
…Очнувшись, он обнаружил себя лежащим на чем-то похожем на нары. От неудобной позы затекла шея, болела голова. В нос ударили незнакомые запахи. Лившийся из неизвестного источника слабый свет позволял рассмотреть огромное, совершенно пустое помещение. Внезапно в стене напротив разверзлась дыра, напомнившая Игнату вход в пещеру, где он побывал однажды с экскурсией. Через дыру в комнату вошла… вплыла Джелаледдин Гуми-младшая.
Его суженая имела пышное тело медузы, увенчанное маленькой головкой-горошиной. Спереди свисали две пары шупалец: впрочем, столько же их могло быть и сзади. Тело поддерживали десятка два коротких, мелко семенящих ножек. Сосчитать их точнее было невозможно. Непрерывное шарканье ножек по полу производило противный шорох, от которого Игната бросило в дрожь. Суженая неотвратимо приближалась, и писатель снова закрыл глаза.
Почувствовав прикосновение к голове холодного щупальца, Игнат огромным усилием воли удержал себя на нарах. Он с удивлением ощутил, что его гладят по голове. И еще он услышал голос. Правда, фантаст тут же догадался, что это мыслепереводчик. “Устал, миленький, с дороги, — голос был ровный, без всяких интонаций, — но ничего, уже достаточно отдохнул. Сейчас я отведу тебя к обинякам, ты почистишь их стойла, уберешь навоз. Его накопилось много. А потом приготовишь обинякам корм. Им требуется много корма, поэтому и навоза они дают много. Но без обиняков никак нельзя. Я научу тебя ухаживать за ними. Но это завтра. На сегодня хватит уборки, потому что ты устал с дороги. И когда закончишь, — Игнату показалось, что в голосе мыслепереводчика появилась мечтательность, — я буду ждать тебя в спальне. Я так долго ждала тебя, миленький! А сейчас иди за мной…”
Писатель услышал удаляющееся омерзительное шарканье и с чувством полной безнадежности встал с нар. Он шел за своей суженой и думал — не об обиняках, не о том, как за ними ухаживать. Он думал о предстоящей ночи. И еще он думал о том, что это, возможно, кошмарный сон. Ведь может же быть, что это только сон! И если ему суждено проснуться, если он обнаружит себя дома, в своей постели, рядом с мирно посапывающей, ничего не подозревающей женой, о, тогда он припадет к ее теплому, родному плечу, зароется лицом в ее мягкие, чудесно пахнущие волосы и скажет ей слова, которых она давно ждет от него и которых он никогда не говорил ей. Он шепнет: “Ты лучше всех. Я люблю тебя”.
Геннадий Ануфриев
Вся мерзость мира
И судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими.
— Привет, ребята, — Дантон сбросил с плеча сумку и ногой затолкал под стол. — Как дежурство?
Смена — взъерошенный белобрысый Вельский и его антипод — медлительный увалень Пучко — была уже на ногах.
— Скучища, как всегда. — Пучко демонстративно сплюнул, использовав, правда, лишь звук — Мы тут не доиграли партию. Так вы не трогайте шахматы.
— Ладно. Мы поиграем в карты.
Дантон сел в кресло и с наслаждением вытянул ноги. Караульная служба давно превратилась в пустое занятие. С тех пор, как они уничтожили последнюю тварь. Прошло уже больше года, и ничего не случилось. “Окно” оставалось открытым, но в него никто не лез. Похоже, вся живность там перевелась.
— Что, уже сбежали?
Ох уж эта манера Ярцева задавать риторические вопросы.
Дантон машинально посмотрел на часы: напарник опоздал почти на пять минут. Дантон вздохнул и ничего не сказал. Какой сейчас смысл в дисциплине, когда во всем, что они делают, его ни на йоту нет.
— Сыграем? — Ярцев потянул к себе доску, несколько фигур упало на пол.
“Будет тебе завтра от Пучко”, — со злорадством подумал Дантон.
— Что-то не хочется. Позже.
Ярцев надулся и принялся внимательно изучать показания приборов на вверенной ему части пульта.
“С этого и надо начинать дежурство”. Дантон закрыл глаза.
Когда открылось первое “окно”, он был студентом Академии Космической Этики. Они с Лин только что поженились, и весь мир лежал у их ног. Впереди были чудесные путешествия, захватывающие дух приключения и множество новых друзей. Их мало тревожило то, что климат планеты резко ухудшился, что растительный и животный мир становится все беднее. Ведь еще находились уголки, где воздух был чист, а ветер свеж, и море касалось тела ласковой рукой. Почему бы этим местам не быть созданными для них!
Вслед за первым “окном” открылись еще несколько — в разных частях планеты И на Землю хлынул поток переселенцев. Дантон хорошо помнил, какой была первая реакция людей на случившееся. “Звездная война”, “космическая экспансия”, “колонизация” — эти слова реяли в воздухе. Потом разобрались, и паника стихла.
Выяснилось, что никакие это не космические пришельцы, а свои же братья-земляне, только из будущего. И весьма далекого. Наши потомки. Просто жить им на загаженной планете стало невмоготу. Вот и решили перебраться туда, где жить еще можно Кстати, перебралось их не так уж много — ведь пока изобрели эти переходные “окна”, порядком уже погибло.
Возле каждого “окна” построили специальные “приемники”, и они работали с полной нагрузкой, пока поток беженцев не иссяк. И наступила тишина.
Тишина длилась довольно долго. Столько, сколько потребовалось Дантону и Лин, чтобы окончить Академию, пройти четырехгодичною стажировку на Венере и почти год отдохнуть на Земле.
А потом начался кошмар. Толи была допущена какая-то ошибка, то ли эти “окна” вообще нельзя было закрыть, но полезла через них всякая нечисть. Это было ужасно! Дантон с содроганием вспоминал те дни Разъяренные клыкастые и когтистые исчадия ада, ящерообразные и змееподобные твари, шипящие и воющие фантастические существа — плоды невообразимых мутаций!
“Приемники” превратились в крепости, ощетинившиеся лазерными пушками. Нагрузка на тех, кто сидел в этих крепостях, была столь велика, что их приходилось менять каждые сутки. Добровольцев требовалось все больше, и Дантон стал одним из них.
А потом и этот поток иссяк. Но сторожевые посты снимать не спешили. Хотя Дантон был уверен — зря. Ясно, что ничего живого там уже не осталось.
Слабый звук зуммера вернул Дантона к действительности. Он взглянул на напарника — тот дремал в кресле, склонив набок голову. Дантон посмотрел на энергометр “окна”. Стрелка отклонилась от нулевого деления — слегка, но все же достаточно, чтобы показать: нечто нарушило гравитационную однородность входного поля. Дантон потянулся к вахтенному журналу, но раскрыть его не успел.
Тихое гудение зуммера внезапно перешло в оглушительный рев сирены. Стрелка энергометра сделала резкий скачок вправо, и ее зашкалило.
— Что такое?! — проснувшийся Ярцев вскочил на ноги и ошеломленно вертел головой.
Дантон чертыхнулся.
— Сядь! Ничего особенного. Просто кто-то опять лезет к нам через “окно”. Сейчас посмотрим.
Дантон включил обзорный экран… и отшатнулся.
— Кто это? — Ярцев повернул к нему побелевшее лицо.
Это был не “кто-то”. Экран заливало хлеставшее из “окна” нечто. Секторы экрана гасли один за другим — по мере того, как разрушались висящие вблизи “окна” буи. Дантон бессильно сжал кулаки — оружие здесь было ни к чему. Он даже не стал включать анализаторы, ибо уже все понял. Это конец.
Моря черной, пахнущей нефтью тягучей жидкости, на зывавшейся когда-то водой, горы зловонных отходов химических предприятий и гигантских животноводческих комплексов, тысячи тонн дышащих радиоактивной смертью отходов ядерных реакторов, миллионы тонн хлама с миллионов свалок, чудовищные стоки городских канализационных систем, удушливый дым тысяч степных и лесных пожаров — все это мир конвульсивно исторгал из себя.
Вся мерзость мира изливалась сейчас на них.
Дантон криво усмехнулся. Ведь он мог бы быть где-нибудь на Венере. Не судьба.
— Все, Ярцев. Дежурство закончено. Иди домой. А лучше — беги. “Если успеешь”, — последнее Дантон произнес уже про себя.
Ярцев стремглав бросился к двери.
Дантон нажал кнопку коммуникатора.
— Лин?
— Да, милый?
— Не уходи никуда, пожалуйста. Мне нужно тебя увидеть. Я сейчас приеду.
— Что-нибудь случилось? — В голосе жены он уловил легкое беспокойство.
— Нет, ничего. Просто мне нужно тебя увидеть.
— Тогда жду. Напою тебя чудесным индийским чаем, достала по случаю.
— Вот и отлично, выезжаю, — сказал Дантон и выключил коммуникатор.
Делия Трускиновская
Испытание
Туда, где, нагулявшись вволю и крылья разметав по полю, под утро улеглась пурга…
Туда, где легкие снега покрыли топкие луга!..
Кружит дорога по лесам, выводит к хутору, а там встречает зимние рассветы кавалерийская семья — подружка Инга, две Иветты, Ян, Дзинтра, Рудите и я.
Примчусь туда издалека, где ждут доверчивые кони, чтоб я у двери денника явилась — с хлебом на ладони.
Ледком затянуто стекло в неровном маленьком окошке… Подсыплю им овса немножко, найду потертое седло.
А хочешь — вместе, вдоль реки, по лугу, наперегонки? И в ослепительный простор глядеть из-под руки?..
(Ты пройдешь на тропе лесной испытание белизной, испытание чистотой, испытание простотой. Что откроется — неизвестно, но скажи — на пределе честно ты пройдешь по снежному краю? Не обманешь?
Тогда — впускаю).
Мы мчались в зимние леса плечом к плечу, глаза в глаза, но я дорог не узнавала — я здесь ни разу не бывала…
— Эй, Санька, ты чего с конем забрел в какой-то бурелом?
— Решил на файф-о-клок к медведям!
— Вперед! Куда-нибудь приедем…
Но вечер ранней синевой густел, темнел над головой… Где же это мы с тобой?..
Тяжело ступают кони то по снегу, то по льду, снег хватая на ходу, удилами звеня. Грею пальцы и ладони я о холку коня. И снисходит пониманье на меня…
…и снисходит пониманье, озаренье, узнаванье — эту странную дорогу в буераках, наугад, проложил один отряд…
Как же раньше не сумела, как же раньше не посмела я забвенье превозмочь?
Этой тропкой, дальним лугом, да опушкой лесной, вечнобелой белизной партизаны друг за другом проезжают, что ни ночь…
…проезжают, что ни ночь, после той же злой метели, с тем же выраженьем глаз, из-за той же старой ели появляясь каждый раз. То ли черновик легенды без начал и без концов, то ль сумбурной киноленты бесконечное кольцо. Повторяются моменты, повторяются слова — раз, и два, и двести два…
Цепь времен разъединилась. Сумасшедшее одно сквозь столетья укатилось одинокое звено, и вращается оно, и летит из света в тень, и летит на свет обратно день один невероятный, повторяющийся день — черновик моей легенды без начал и без концов, невозможной киноленты неизменное кольцо…
Погляди-ка мне в лицо!
Ну?..
— Санька, едем на войну? Санька, за ночь мы доскачем в партизанские края!
— Ты рехнулась, не иначе, птичка-ласточка моя. Брось нелепые затеи.
— Но не мы ль с тобой хотели испытать хоть раз в бою дружбу-преданность свою! Свистом стали и свинца, памятью сквозь поколенья приближается мгновенье — прыгнем в паузу кольца!
— Романтические чары? Слышу я издалека настоящие удары настоящего клинка…
— Ты не бойся — я с тобою! Ты не сдерживай коня. Я в бою тебя прикрою — ты прикроешь меня. Санька, быть сегодня бою… Нашу дружбу — не убить. Бою — быть, бою — быть!
Ты молчишь. Ты брови сдвинул. Искры в русых волосах. Если б ты меня покинул в зачарованных лесах… Не покинешь! Хмуро глянешь, но — за мной, и не отстанешь.
И душа живет полетом, и за ближним поворотом разрезает время та невозможная черта.
Мы — из другого племени. Мы из другого времени на расплывчатый свет костра вышли из темени. Ментики. Палаши. Кивера. Ташка у стремени.
Снежной пылью дыша, захлебнулась душа! Синим-синим утром зимним оседлай гнедаша. Дьявол, морду дерет, удила не берет, глазом косит, воли просит, берегись — удерет! Но шагает по льду за тобой в поводу, не обманет — партизанит в раздвенадцатом году!
На заре от костра поднимайся — пора! Едем строем, в ряд по трое, голубые кивера… Третий месяц, гнедой, партизаним с тобой. Снежным полем, да раздольем, да галопом бы в бой!
— Погляди — там что, огни?
— Серж, ты стремя подтяни…
— Черт побрал бы эту ветку!
— Смерзлись, к дьяволу, ремни…
— Братцы, кто ходил в разведку, — скоро ль? На сердце тоска!
— Спой, Николенька, пока!
Кони — шагом, след в след. Запевает корнет.
— Ах, я уже не маленький, нет силы дома жить! Ах, отпустите, маменька, Отчизне послужить! На марше не отстану я, не побоюсь клинка! Лихим корнетом стану я Ахтырского полка. Ах, отпустите же, мой свет, не то и сам уйду! Мы все — бойцы в шестнадцать лет в двенадцатом году. И я в победные бои помчусь издалека, а рядом — сверстники мои Ахтырского полка, и не удержишь нипочем, лишь вихрем пыль взмело! Гусарский ментик за плечом, как синее крыло… Грозою затуманены военной рубежи — так отпустите ж, маменька, Отчизне послужить!.. Благословите, маменька, Отчизне послужить…
Прямо в очи летит снег от конских копыт. Снег с пахучей хвои — прямо в кудри твои… Кони — быстры, други — рядом, впереди — пути побед…
— Санька, это ли не радость.
— Нет… Угнетает белый цвет. Будто ты, и я, и кони — все на этом на лугу, как на белой на ладони, мы подставлены врагу…
— Вот что я тебе скажу, — тем я здесь и дорожу, что не спрятаться, не скрыться, не замаливать грехов — ждет белейшая страница сердцем писанных стихов. Белизна сплошная эта ждет, пойми, иного цвета… Рыжей шкуры коня. Рыжих всплесков огня. Алых капель мелкой дроби — если ранит меня. Вот перо и вот чернила! Их столетьями ждала белизна, для них раскрыла безупречные крыла. Принимаю, и без слова — пулю в сердце на скаку, если нет пути иного написать свою строку.
— Да зачем все это надо? Иль искусства венец — только здесь, со смертью рядом? Объясни наконец!
— Только здесь — на белом поле, где сейчас начнется бой, только здесь, на вольной воле, истинны восторг и боль, только здесь — до слез, до боли — мы способны быть собой. Здесь — в себя и друга верим. Сомневаешься? Проверим!
Ну-ка, Саша, погляди — там, на расстоянье взгляда, по сценарию, засада ожидает впереди. Там петлял дорогой узкой обмороженный до слез, заблудившийся, французский с артиллерией обоз. Наших пленных следом гонят — на войне, как на войне. Может, твой прапрадед тонет, обессилев, в белизне?
Подтянись-ка на коне!
Боевой рожок зовет! Коней — в намет, клинки — вперед! По нетронутым снегам — в гости к пуганым врагам!..
Дальше что? Сама не знаю. Ветра свист? Из горла крик? Видела иль сочиняю этот странный, страшный миг? Непричастный ритму боя, ослепленный белизною, бросив маленький отряд, всадник мчится наугад, словно падает звезда!..
— Стой!
— Куда?!
Повод врезался в ладонь, подо мною — в струнку конь! Все — рассветное паренье над землею голубой: и мечту, и вдохновенье, и победное везенье, что обещано судьбой, — за единое мгновенье между смертью и тобой!
(Непонятно, что такое — дыбом снежный пласт взмело, между гибелью и мною плещет белое крыло! Непонятно, что такое — пули, мчащие ко мне из грохочущего боя, гаснут в этой белизне).
Сердцем бы тебя прикрыла — только поздно, поздно было…
По снегам течет закат после боя. Собирается отряд над тобою. Расстегнули доломан, приподняли тонкий стан. На груди твоя рубашка заревом окрашена…
— Александр Иваныч!
— Сашка!
— Сашенька…
Снег кружится и ложится, умиротворенно тих, и не тает на ресницах, на лукавых на твоих…
— Вася, кивер-то сними…
— Что с ним сталось, черт возьми?
— Как помчался! Струсил, что ли?
— Побоялся вольной воли?
— Растерялся в чистом поле?
— Знать, не выдержал, не смог…
— Знать, не по плечу клинок!
Ты лежишь и уплываешь как во сне, как во сне. Тихо-тихо таешь, таешь в белизне, в белизне. Снег ложится все ровнее. Кровь под снегом все бледнее. Снег так странно, странно лег — поле ровное у ног…
Я больше его не встречала, как будто на этом — печать, как будто уверенно знала, что некого больше встречать. Не плакала и не скучала. Иная светила звезда, иная меня ожидала беда…
Два раза по смертному краю прошла из конца я в конец, два сердца туда провожая, где нет ни очей, ни сердец. И высохли слезы навеки, и стали свинцовыми веки, и взгляд обратился в свинец.
К чему мне луга и леса? Осталось — брести сквозь года…
А рядом летят голоса:
— Куда же он делся, твой избранный, преданный друг? Ему невдомек? Недосуг? Обидно и больно — ну да, когда подступила беда, а друг позабыл, не пришел, а другу и так хорошо, отныне и навсегда предательство это! Преда…
— Молчите. Знаю. Я увела его к белому краю, бросила в море снежного света, зная, что он способен на это!
— Врешь. Верила, верила в очи и голос! И презирала случайную ложь, и до последней секунды боролась, глупой надеждой томясь и горя, — зря. Рядом с ним ты была в беде неотлучно, а он-то где? Скажешь — не мог, не успел иль не ведал? Предал.
— Ну что ж, мне некуда спешить, есть время слезы осушить и все понять, и все решить не в спешке, на бегу… И вот итог — вполсердца жить, и полудружбою дружить, и полуправдой суд вершить я в жизни не могу. О том, что было и прошло, чей след снегами занесло, не говорите больше мне. Мой друг не виноват. Мой друг погиб на той войне, столетия назад. И я оплакала его — отныне и навек. И не осталось ничего — лишь белый-белый снег.
(…ты пройдешь на тропе лесной испытание белизной…)
Того, кто предал, больше нет. Звенит с палитры белый цвет! Я вязкой краски зачерпну и, кисточкой скользя, так осторожно зачеркну и профиль, и глаза, и голос ласковый, и смех… И снова чист пейзаж. На нем, как прежде, лес и снег, поляна и гнедаш.
(…и с тобой за все сполна рассчиталась белизна…)
Под настроенье — чаще, реже — я вспоминала зимний луг, где вытоптан неровный круг — подобье зимнего манежа. Я вспоминала этот луг и лица маленьких подруг, румяно-нежные с мороза — наездниц местного колхоза. И седла, сложенные в ряд, и гривки кротких жеребят, и на снегу следы, и теплый сумрак денников, и горку стоптанных подков, и снежный вкус воды, и серпантин тропы лесной…
Беда не сладила со мной. Я вышла из беды.
Вот живу и знаю: так проживает без прописки островок шального риска и гуляет по лесам черновик моей легенды без начал и без концов, как неснятой киноленты неразрывное кольцо. Там по вздыбленному лугу, что ни ночь, надежде вслед, я скачу на помощь другу — только друга больше нет…
Пусть живет лесное диво, нас с тобой в веках храня, заключенных в рамку дня! Все, что было, справедливо для тебя и для меня. Я ведь и теперь готова встретить гибель на скаку, если нет пути иного написать свою строку.
Знать, судьба моя такая — средь заснеженного края поиск на тропе лесной испытанья белизной…
Игорь Савенко
Может быть
И один из них, механик, рассказал, сбежав от нянек…
Над подсыхающим после короткого летнего дождя больничным садом летел полный отчаяния крик:
— Это может быть! Может! Я лично с ним разговаривал, пустите!.. Клянусь, честное слово!
Трое дюжих санитаров навалились и стали заламывать руки. Механик, ожесточенно вырываясь, ругался и кусался.
— Смотри, бестия, до крови, — сказал краснолицый санитар, затягивая на спине у Механика рукава смирительной рубашки. — Ты у меня побуянишь!..
— Тащите его сюда, — громко командовала с крыльца заведующая отделением. — Да осторожнее, это же не мешок с соломой. Давайте в изолятор. Кто его спровоцировал?
— Сам начал рассказывать, — оправдываясь, пояснил один из сумасшедших, — а как дошел до этого места, так сразу того… требуется фиксировать. Это про него Высоцкий песню написал, ему моряки рассказывали, которые навещают.
Зябко переступая по влажной земле войлочными тапочками, сумасшедшие разошлись играть в домино и смотреть телевизор.
…Механик лежал связанный на кушетке и смотрел в потолок.
— И ты, Толя, мне не веришь?
— Верю, — ответил краснолицый санитар, шелестя у окна “Советским спортом”. — Нашел кому рассказывать, сумасшедшим в сумасшедшем доме… Ты давай, засыпай, а то еще уколю.
— В море хочу, — с тоской сказал Механик.
— Все хотят. Ты сначала вспомни, как тебя зовут.
— Какая разница? Саша.
— Андрей ты.
— Ну, Андрей.
— Нельзя тебе в море. Напутаешь в машине и взорвешься. А санитарам отвечай, зачем, мол, отпустили… Ты спи, спи.
Механик закрыл глаза, задрожал и стал рассказывать:
— Вот, поднимаюсь я из машинного отделения, выхожу на палубу. Солнце яркое, тропическое. Иду по правому борту, навстречу — вахтенный помощник. И вдруг — вполнеба, круглое, свистящее — трах!.. Я в воде. Волны как-то странно пузырятся, вода совсем не держит, барахтаюсь. Вижу пробковый плотик, хватаюсь за леер, чувствую, переворачиваюсь… Дальше — полный штиль, морская гладь. “Капитана Гончаренко” как не бывало, только несколько спасательных кругов и два — три ящика. Я на этом плотике лежу, спецовка разорвана, и кругом больше никого… Потом появляется этот. Я сначала подумал — водолаз: круглый шлем с иллюминатором и дальше, как скафандр. Высунулся из воды по пояс и стоит. Решил сперва — американец, потом чувствую — не то. Стоит в воде, не двигается, смотрит. Затем спрашивает:
— Ты кто?
— Советский моряк, — отвечаю, — механик с “Капитана Гончаренко”. Кажется, остался один после кораблекрушения…
— Ты живой?
— Живой пока…
Этот протягивает руку и дотрагивается. От прикосновения по всему телу озноб, будто змея скользнула.
— Значит, правда, на небе люди живут?
— Что? — спрашиваю и тут соображаю: этот говорит так, что никакого звука нет, а слова возникают прямо в голове.
— Телепатия, — объясняет. — И раз вы меня слышите, значит, вы существо разумное. Это был ваш корабль?
“Ничего себе, — думаю, — допрыгались мы у Бермудов, под “летающее блюдце” угодили. Что же делать теперь?..”
Этот молчит, потом продолжает:
— И я остался один. Наш корабль разбился, и товарищи мои погибли.
— А вы, значит, из космоса? Или как?
— Нет, это вы из космоса. Мы раньше думали, что в космосе разумная жизнь невозможна. Теперь я убедился, что это не так. Если я спасусь, наш мир узнает о вас.
— А вам спасаться туда? — спрашиваю и показываю вверх.
— Туда, — отвечает, показывая вниз. — Мы живем на дне океана, ваш мир для нас — космос. Наша атмосфера — это вода, мы ею дышим. Лишь недавно наши корабли смогли преодолеть границу сред.
— Круглые такие? Как тарелки?
— Да, это наши космические аппараты. Преодолеть границу сред можно только в этом районе, здесь существует магнитно-гидродинамический феномен…
Он придвинулся ко мне, и я увидел сквозь иллюминатор его лицо: сплющенное, покрытое зеленой чешуей, без рта, без носа…
— Хоть вы и внушаете мне отвращение, — говорит этот, — я должен приветствовать вас как собрата по разуму. Нам нужно очень многое сказать друг другу…
— И тут, Толя, он вдруг исчез. Совсем, понимаешь? Я привстал на плотике, вижу — корабль. Меня рыбаки подобрали…
— Неугомонный ты какой, — ответил краснолицый санитар и, засучив рукава, взялся за шприц…
На двухкилометровой глубине, на дне огромного тектонического разлива в специальном пещерном санатории лежал Штурман.
— Это может быть! Может! В космосе живут разумные люди! — кричал он. — Я лично разговаривал с одним!.. Да развяжите же!
— Неугомонный ты какой, — ответил зеленолицый санитар и, засучив рукава, взялся за шприц…
Михаил Ларин
В чужом доме
В среду Кирилл проснулся со страшной головной болью. Осторожно, чтобы не разбудить жену, встал с дивана. Не включая свет, долго ерзал по полу ногой — искал тапки, которые перед сном снял где-то рядом. Наконец понял, что Верлена, как всегда, поставила их у двери. В аптечке разыскал начатую болеуспокаивающую конвалюту. Для верности достал две таблетки и, хлебнув немного воды, глотнул сразу обе.
У него никогда еще так не болела голова. Сказать, что это отзвук вчерашней вечеринки, — значило ничего не сказать. Нет, дело не в том, что пил. Но почему так раскалывается голова?
Кирилл подошел к окну. За стеклом был утренний сумрак, который съедал бледный туман. Хотел приготовить кофе, но раздумал. Несмотря на выпитые таблетки, боль не унималась. Что-то исподволь, но упрямо врывалось в сознание, напоминало о себе.
Внизу тихо, словно крадучись, прошуршала шинами легковушка, и снова все замерло. Только в висках, как кузнец по наковальне, с завидной последовательностью бил молоток…
“Чем я провинился и перед кем? Почему каждую среду повторяется эта страшная экзекуция?” — подумал Кирилл.
Прошел в кабинет, сел в кресло и взял первую попавшуюся книжку. Не успел даже раскрыть ее, как на него упало то, что вот уже на протяжении месяца мучило, адской болью разливалось по телу.
“Но ведь я должен, обязан был забыть все! Ведь это случилось так давно!..”
С тех пор, как наш новый шеф оказался на Спутнике, прошло почти двадцать пять лет. А впервые я встретился с его пронзительными колючими глазками, когда был совсем юным. Шеф тогда появился в аудитории неожиданно — едва начался урок. Не обращая никакого внимания на учителя, старик в сопровождении целой свиты не спеша осмотрел помещение. Затем, едва не застряв в проходе, подошел к нашей парте и ткнул похожим на сосиску пальцем в меня и моего товарища и неприятно прохрипел:
— Они пойдут со мной.
Учитель кивнул лысой головой и мигом подскочил к нам:
— Собирайтесь! Побыстрей! Книжки и тетради возьмете потом.
— Они им не понадобятся, — опять прохрипел старик и, окинув взглядом класс, показал еще на одного ученика. — И этот.
Раньше мы знали только две дороги от интерната, где учились, к небольшому ручейку, который впадал в бассейн, и к столовой. Дальше мы не могли ступить ни шагу- за нами пристально следили преподаватель и его помощник робот. Теперь же, обойдя ручей и бассейн, опасливо озираясь, мы топали извилистым полутемным коридором за стариком, который, казалось, не замечал нас.
Наконец он остановился, приоткрыл массивную дверь, из-за которой на нас упал резкий дневной свет. Толстяк пренебрежительно сказал.
— Все. Пришли. Отныне вы будете экспериментаторами. Мы не понимали тогда, в чем смысл этих слов. Да и где ребенку, который едва научился читать, знать о таких вещах.
Как утята за уткой, мы вошли следом за стариком в большую светлую комнату. Сразу же подбежал низенький рыжебородый мужчина. Он, как и наш бывший учитель, Иван Степанович, послушно уставился на старика.
— Они будут экспериментаторами, — резко бросил дед, и, даже не взглянув на нас, быстро вышел из комнаты.
Бородатый, облегченно вздохнув, улыбнулся, подошел ближе и похлопал меня по щеке.
— Давайте познакомимся, дети, — приветливо сказал он, и мы, наверное, подсознательно сразу же почувствовали, что у этого рыжебородого по-отцовски доброе сердце. — Меня зовут сэр Клиффорд. А как вас? Ну вот, например, тебя? — Бородач обнял моего товарища.
— Двести двенадцатый, господин, — заученно выпалил Жора.
Сэр Клиффорд ничего не сказал, но я увидел, как теплые карие глаза его сразу посуровели.
— Имя у тебя есть, детка?
— Так точно! Двести двенадцатый, господин, — опять отрапортовал Жора, даже не моргнув глазом.
— А мама как тебя называла?
— У меня мамы не было, — ответил Жора, вновь стукнув каблуками маленьких ботинок.
Сэр Клиффорд вздохнул и обратился ко мне:
— Ты тоже не знаешь, как тебя зовут?
— Ки-Кирилл, — запинаясь, ответил я, поскольку очень давно не произносил свое имя. У меня тоже был номер.
— Вот и прекрасно, — подобрел сэр Клиффорд и, проведя рукой по своей рыжей бороде, словно снимая с нее паутину, прижал мою голову к цветастой рубашке, которая плотно облегала его круглый животик. — Все-таки еще не забыл!
Через час мы все сидели у стола и, перебивая друг друга, весело рассказывали сэру Клиффорду о себе, о своих радостях и огорчениях. Сэр Клиффорд стал для нас не только учителем, с которым можно было посекретничать о самом необыкновенном и непонятном. Он стал для нас и вторым отцом.
Но это продолжалось недолго. Месяца через два учителя забрали от нас и посадили за решетку. Об этом мы узнали не тогда, а через четырнадцать лет, когда нас посвятили в экспериментаторы. Мы узнали и еще об одном. Оказывается, Зрода, нашего шефа, выслали с Земли за преступления, которые он совершил на нашей родной плачете. Зрод давно хвастался перед коллегами, что создаст что-то такое, “страшненькое”, от чего у всех землян волосы дыбом встанут. Его слова все воспринимали как шутку. Но Зрод своего все же добился. Он создал в подпольной лаборатории смертельно опасный для всего живого вирус и собирался его применить. Человечество было на грани катастрофы. Случайно об этом узнали ученые. Был суд, и Высшая Комиссия решила выслать Зрода на Спутник.
Да, шеф больше не прилетит на Землю. Он умер для нее сразу же после того, как в последний раз за ним закрылись люки транспортного корабля, который вез приборы и оборудование для только что организованного в космосе исследовательского института. Его мы называем Спутником. Это случилось так давно…
И с тех пор он живет здесь, руководит огромным институтом. Возможно, именно поэтому он так суров с нами, сотрудниками многочисленных лабораторий Спутника!
Я сейчас как у разбитого корыта. Доложить о том, что сегодня не выполню распоряжений шефа, не мог. Но исполнить все то, что он велел мне, было не под силу.
Не потому, что сегодня я должен после очередного эксперимента прибыть в пятнадцать ноль ноль в центр, и не потому, что настроение у меня было паршивенькое — испортили еще поутру, когда подсунули этот проклятый эксперимент, а скорее потому, что именно в этот день, двадцать девятого ноября, я впервые мог вести разговор о поездке на родину, где не был почти с дня своего рождения. Именно сегодня я имел право напомнить об этом даже шефу — бездушному старику, у которого, казалось, не осталось ничего человеческого: приноси исполненную в сжатые сроки работу, а имеешь ли от этого удовольствие или нет — все равно. Но систему подсматривания за всеми нами, экспериментаторами, на Спутнике отработали на славу. Везде, где только можно было, вмонтировали, вклеили, вложили подслушивающие устройства. Их я находил даже в обычных стальных шурупах и болтах.
Что же делать? Не успею я справиться с этим проклятым заданием до пятнадцати часов, хоть упади! И тогда об отпуске нечего даже заикаться. Еще пять лет придется здесь сидеть, поскольку ракеты не каждый день прибывают на Спутник.
Н-да, не везет нашему набору! Никто из моих однолеток так и не попал на Землю. Как на зло, все время случался какой-то казус, и выстраданный за многие годы отпуск отодвигался на неопределенное время. Ракета не могла сразу забрать с собой всех. Кто-то должен оставаться на Спутнике. Получали право посещения родины лучшие из лучших. А таких — единицы. А что, ежели подсунуть ленту предварительного эксперимента? Нет, разгадают во время проверки. Для того мы и поставлены здесь, чтобы правильные ответы давать, верные решения записывать. Не такое начальство глупое, как кажется на первый взгляд. А может, попробовать заменить на этой ленте несколько всплесков возрождения материи? Ведь нужно же найти какой-то выход из создавшегося положения!
Да ладно! Либо грудь в крестах, либо голова в кустах! Подклею куски ленты, оставшиеся после предварительного эксперимента. Подклею и перепишу заново. Никто не должен догадаться… Но ведь я обману! Разве можно так? Да почему бы и нет! Неужто меня здесь никто не обманывал? Я хочу на Землю! Мечта детства может осуществиться!.. А прилечу назад, на Спутник, — ночами буду сидеть и закончу эксперимент! Вот и вся печаль, Кирюша!
Меня привезли на Спутник еще четырехлетним ребенком. Отца почти не помню. Вместе со мной на Спутник привезли и Жору, Геннадий, Ника, Джива и еще шестьдесят детей. Мы даже не помним ракету, которой нас перекинули на Спутник, как не знаем и того, где именно на Земле, на каком континенте мы родились. Пообещали, что когда будем отправляться на Землю в отпуск, нам выдадут специальные карточки, на которых будет все написано: в какой стране мы родились, когда и при каких обстоятельствах нас вывезли, кто наши родители, где живут…
Впервые, сознаюсь, мне захотелось туда еще в пять лет, когда няня тайком показала видеофильм и рассказала нам о Земле. Неоднократно затем представали видения — сказочная сосновая роща, голубизна неба, извилистая речушка… И именно с тех пор каждый день, каждый час я мечтал побывать на родине.
Все, решено!.. Обману. Подклею остатки предыдущего эксперимента и еще что-то из архива. О нем, наверное, уже забыли… Три последних года копаемся в том архиве лишь я да еще несколько экспериментаторов, моих товарищей. И ни разу я не видел там ни шефа, ни его непосредственных помощников. Не видно там, как это ни странно, и следящей аппаратуры. Ну, а когда шеф догадается о моем поступке, уже поздно будет. Пока они там раскопают, что и к чему, то… Мне бы только вырваться из этого болота…
Низенький, опрятно одетый старичок в черном пиджаке внимательно смотрел, как на чистую страницу уверенно ложились строки цифр, текста.
— Тут что-то не то, — сказал Томпсон тихо. — Не то, шеф. — Неожиданно на его старом, изборожденном темными глубокими морщинами лице заиграла по-детски наивная, радостная улыбка.
— Да, да, шеф. Но этот парень, скажу вам, далеко пойдет. Уже на второй стадии догадался, что можно просто объегорить нас. Помните сорок восьмого?
— Это тот, который догадался на четвертой стадии?
— К сожалению, наши тогда перестарались и случайно убили его.
— Не случайно, Томпсон, не случайно. Мы специально сделали, чтобы спрятать концы в воду. Если бы на Земле об этом узнали, нам бы не поздоровилось. Такая бы каша заварилась.
— Наконец вы, шеф, сознались. Через пять лет после смерти сорок восьмого. Но ведь каков парень был!
— Что эти пять лет в сравнении с вечностью?
— Ничего, шеф, пылинка, мизер, но…
— Никаких “но”, Томпсон! — Зрод замолчал, затем снова продолжил, говоря так тихо, что Томпсон должен был прислушиваться. — Вечность! Вот чего нам недостает! Когда же все-таки смогу сказать, что я бессмертен? Когда?
Наконец Томпсон осмелился перебить шефа.
— И что будем делать со сто шестьдесят девятым? Тоже уничтожим? Но каков парень! На второй стадии догадался! Он же подклеил ленту эксперимента, проведенного еще в 1976 году Хантом в Австралийском научно-исследовательском центре числовой метрологии в Мельбурне!
— Нет, этого попридержим. — Зрод кашлянул в кулак. — Пускай погуляет. Интересно, с чем он дальше… И не забудь о премиальных сто шестьдесят девятому! Отдай сполна!
— Отдам, не волнуйтесь… — Томпсон поклонился и вышел из кабинета шефа, плотно прикрыв за собой массивную черную дверь.
“Наконец мне дали трехмесячный отпуск. Как ты их, Кирилл, а?! Молодцом! Еще и премиальные подкинули за прекрасно исполненную работу. Сегодня рейсовой ракетой отправлюсь на родину. Больше они меня не увидят! За три месяца можно найти такой тихий уголок, что…”
Улыбаясь, Кирилл поднялся на второй этаж лаборатории, завернул за угол. Легонько нажал на ручку, и дверь беззвучно раскрылась. Ему на миг стало жаль своей комнаты, где прожил пятнадцать лет и куда уже никогда не вернется. Но юноша отогнал эту непрошеную мысль.
Прошел к столу, взял из голубого стаканчика карандаш и написал несколько фраз на сером тонком листке, затем перечеркнул все, сел на стул. Парня мучила совесть. Ведь до сих пор он никого не обманывал, и настроение было подавленным…
— Шеф, а он… — Томпсон на миг остановился. — Он того, удрать намеревается. Нельзя этого допустить! Психоанализаторы показывают, что у сто шестьдесят девятого что-то с психикой не того… — От нетерпения Томпсон заерзал в кресле.
— Ты бы и сам… — Зрод повернулся к Томпсону. — И у тебя бы расстроилась психика, ежели бы знал, что вот-вот увидишь Землю, твою родину…
— Но…
— Да пусть… Посмотрим, что из этого выйдет.
— Но ведь вы знаете, что за такие действия вас по головке не погладят…
— Я сам себе хозяин и ни перед кем не должен отвечать до тех пор, пока не случится что-то архи… Организуйте наблюдение, но так, чтобы он заметил. Понятно?
— Все сделаем.
— Передатчик вмонтирован? — спросил Зрод, взглянув на Томпсона.
— В кожу на левой руке. Энергии на две стадии. Затем нужно подзаряжать.
— Я же говорил, последней серии! Последней! — прокричал Зрод, подскакивая к подчиненному.
— Но ведь он уж очень дорог, шеф!
— Экземпляр этот еще дороже, разиня! — Зрод опять сел в кресло. — Из поля зрения не выпускать ни на шаг! Все его передвижения должны быть зарегистрированы!
Ноги тонули в податливом мелком речном песке. Идти было тяжело, но юноша все ускорял и ускорял темп. Он удирал от преследователей. Еще вчера Кирилл заметил недоброе, но сначала не обратил внимания. Сегодня же поутру на углу Центральной улицы и проспекта Кирилл снова столкнулся нос к носу со знакомым лицом. Нет, вчера он не ошибся. Это был ЧНК — чрезвычайный надзиратель космоса.
Кирилл знал об этих надзирателях больше, чем положено было им, экспериментаторам. ЧНК в любую минуту мог заставить его вернуться на Спутник. Только поздно вечером Кириллу удалось оторваться от преследователей. В том, что их было несколько, — он не сомневался. Кирилл шел по берегу речки, которую переплыл ночью. Он должен был дойти до ближайшего аэропорта и сразу же вылететь оттуда первым попавшимся самолетом.
Зрод еще сладко спал, когда в предутренней тишине в его спальне громко зазвонил телефон. Не отрывая головы от подушки, нехотя поднял трубку и недовольно сонным голосом спросил:
— Какого черта?
— Извините, шеф, это Томпсон. Сто шестьдесят девятый исчез.
— Как? Когда? Я же говорил, глаз не спускать! Сейчас же ко мне! Немедленно! Куда-куда?.. В домашний отсек!
— Сей момент, шеф!
— Ну наконец-то, отыскал этот дьявольский механизм! — тихо сказал Кирилл. — Вот куда его вмонтировали. — Юноша достал из кармана небольшой нож и, прикусив губу, быстро сделал два надреза на руке в том месте, куда был вмонтирован едва заметный, не больше зернышка мака, передатчик. — А теперь ищите ветра в поле. Земля не маленькая планета, есть где скрыться.
Небольшой городок, по которому шел Кирилл, не нравился юноше. Но ему казалось, что здесь его не знают и не найдут. На последние деньги он нанял комнатку с грязным потолком, с раскладушкой, на которую было брошено какое-то тряпье. Умывшись с дороги, надел чистую рубашку и пошел искать работу.
Прошло несколько долгих часов. От усталости гудели ноги, от голода — голова. Работы Кирилл так и не нашел. Можно было, естественно, показать кому нужно удостоверение с двумя золотыми стрелками крест-накрест на обложке, и работа была бы на выбор. Но тогда ему придется вернуться на Спутник… Нет, уж лучше ходить голодным…
Кирилл сел на давно некрашенную скамью в тени огромной липы. Было слышно, как над ее цветками гудят работяги-пчелы. Страшно хотелось есть. И, как назло, неподалеку продавали горячие пирожки…
— А все-таки вы неплохо придумали, Томпсон. Пирожки, столовые для безработных… Ха-ха-ха, — Зрод рассмеялся. — Голод! Это прекрасно! Пирожки… столовые… — он смаковал слова, растягивая их, словно жевательную резинку. — Здесь мы его и накроем. Все наши работают?
— Да, шеф, даже по деревням разослали фото сто шестьдесят девятого. Его все знают…
— Жалко, что мне нельзя на Землю, а то бы я сам принял участие в облаве на него, — тихо сказал Зрод, допивая кофе.
— Ведь можно нелегально. Наши сделают — комар носа не подточит.
— Да нет, я еще хочу пожить. Следи сам. А я… я здесь один вариант проверю.
Городские часы отбили половину третьего. Чувство голода притупилось. Но почему так хочется спать? Почему? Кирилл, пересилив себя, с трудом встал со скамьи. “Это что-то новое… Среди дня хочу спать… Наверное, причина этому голод!” — думал Кирилл, бредя к морю.
Волна с грохотом ударилась о берег. Соленые брызги коснулись лица Кирилла. Он не вытер их, подошел еще ближе к воде. Было приятно чувствовать прохладу моря, смотреть на игру волн. Если бы не голод, жизнь казалась бы прекрасной.
Голод. Уже третьи сутки Кирилл не ел. От выпитой воды тошнило. Он уже не мог идти. Не было сил. Сел просто на пенек. Казалось, еще немного — и он не выдержит испытаний. Что же делать? Где выход? Ведь должен же быть из всего этого какой-то выход!
За раздумьями Кирилл не заметил, как задремал. Разбудили его голоса людей. Первое, что увидел юноша, когда открыл глаза, было давно небритое лицо Зрода, на котором сияла улыбка победителя.
Увидев, что Кирилл проснулся, Зрод прокричал в толпу, которая стояла вокруг них:
— Перед вами — белковый робот. Его заводской номер сто шестьдесят девять. Он собирался смыться со Спутника и остаться на Земле, чтобы сеять здесь смуту. И вот, видите, мы поймали его.
Зрод схватил Кирилла за руку, пытаясь заломить ее за спину. Подскочили еще несколько человек.
— Я — робот? — Кирилл вырвал руку, оглянулся. — Нет, я человек! У меня есть родина… Хорошая она или плохая — не мне судить, да это уже другой вопрос. Но ведь она существует! Я стремился к ней. Но и здесь увидел несправедливость. Я хотел, чтобы здесь, на Земле, меня приняли, как родного, но родительский дом отвернулся от меня, стал чужим. Меня все время мучила совесть… А разве с роботами бывает такое? Робота хотели сделать из меня на Спутнике. Следили, подслушивали, убивали во мне все человеческое, стараясь отучить страдать, сочувствовать, любить…
Оттолкнув Зрода и высоко подняв голову, он устало пошел вперед, к автостраде. И никто из молчащей толпы не тронул его. Люди уже начали расходиться, чтобы не иметь неприятностей. Кирилл в этот момент еще не знал, что сработала непредвиденная творцами живых роботов сигнальная система. Система самоусовершенствования совести, которая не могла не ответить сопротивлением на зло и несправедливость.
Михаил Емцев
Человек своей судьбы
А мы, другие, что ж, не своей? Именно! В том-то и дело, что в большинстве люди не живут собственной, единственной судьбой. Мечутся человеки по квартирам чужих судеб: то на огонек любви забегут погреться или ненастье переждать, то так просто сдуру заскочат к чужим, чтобы годы спустя ошпаренными вылететь на житейский проспект, проклиная себя за легкомыслие и глупость.
Трудное это дело, жить по своей судьбе: в темной комнате ловить черную кошку, которой там, возможно, вовсе и нет.
Немногим это дано — поймать.
Евгений Цветков — один из редких на моей памяти людей, который следовал начертанию своей судьбы.
Родился он в Великих Луках, под Псковом, в семье коренных великороссов. По учебе и работам объездил весь Союз, а сейчас живет в Израиле, под Тель-Авивом, в научном центре Вейцманна (из окна его квартиры купол какого-то обсервафазотрона виден).
Евгений Цветков — человек рационального, картезианского склада ума, он окончил физический факультет МГУ, защитил диссертацию по статистической физике. Работал в журнале “Знание — сила”, написал десятки научных и научно-популярных работ. Он и сейчас занят наукой об атмосфере, его работы опубликованы в Англии, Америке, Австралии, Германии.
Казалось бы, совершенно логично, что такой ученый пишет нечто такое, что как бы продолжает его научный статус.
Но — парадокс судьбы или высшее предназначение? — Цветков творит художественные произведения, никак или почти совсем не связанные с наукой.
Он пишет мистическую прозу.
Эта литература в последние десятилетия еще только нащупывает у нас собственное самостояние, но уже узнаваема и характерна буквальностью метафор, притчевостью и свободой мысли, очевидным противостоянием всему тому, что мы привыкли обозначать словами “социалистический реализм”.
В произведениях такого толка художественная ткань аллегорических иносказаний обволакивает остроугольную явь советского быта, придавая обыденности мифологическую значительность. Не разгадкой тайн бытия заняты авторы этого направления, а созданием новых интригующих загадок и тайн. Здесь — примат воображения художника над так. называемой “правдой жизни”, свободы — над рабскими законами, духа — над материей. Капли вселенских вод, где живет и волнуется не только земной океан, но и весь человеческий космос.
В такой стихии Цветкову-художнику обретаться легко и свободно. Евгений Цветков, позволим себе такое определение, суть оккультист.
Он астролог и гадатель, хиромант и толкователь снов. Там ему безуспешно предлагали открыть частный оккультный кабинет, у нас издан составленный им “Сонник” с оригинальным ключом толкования сновидений.
Обычно он производит впечатление человека крайне неспешного, даже нарочито замедленного. Но получается — все и везде успевает. Работать на Курилах и в Средней Азии, читать лекции в Нью-Йоркском университете, выступать с докладами в Европе, жить три года в Австралии, написать несколько романов, десяток повестей, рассказов.
Человек своей судьбы лишних поступков не делает.
Он философствует и живописует: запечатлевает мерцающую плоть своих снов и смысл их в странных картинах. И представленные здесь рассказы его тоже — из “Снов”, одноименного сборника повестей и рассказов.
Евгений Цветков
Гриб
— Я подсяду к нему.
— Что за этим последует?
— И притворюсь им же. Сыграю его роль и попробую войти в контакт. Ну, а потом… примером или еще как-то заставлю есть и пить…
— Действительно просто, как все гениальное. К сожалению, одной простоты для гениальности мало. Слишком просто, дорогой Борис Владиславович.
— У нас нет выхода.
— Выхода — нет. И когда вы собираетесь это сделать?
— Сейчас же. Если вы дадите согласие. Его привезли ночью, и меня должны ввести к нему ночью. Не исключено, возникнут ассоциации.
— Ассоциации… — повторил Главный задумчиво. — Слово-то какое жирное. Не наше слово, потому что в переводе означает просто — кучки. Вот только чего? Вам не кажется, — обратился он к Борису, — что наша больница вообще очень странная?
— Странная? — не понял сразу собеседник.
— Скажем, особенная. Как, впрочем, и занятие наше… Психиатрия! Душелечение! А души-то ведь нет! Идеализм и выдумка. Так, спрашивается, что мы лечим? Сиречь заболевание чего? Если этого нет, то и болеть нечему, но болит!
— Болит — значит, есть, — усмехнулся Борис.
— Это верно, однако — не научно, потому что померить прибором — нельзя! Не нравится мне ваша затея. Но выбора действительно нет. Желаю успеха, — главврач усмехнулся, — ну, и спокойной ночи, конечно, — добавил он.
Борис встал, откланялся и вышел. Больница спала. В затемненных коридорах скользили редкие шорохи. Стоны слабо доносились из палат. Больница, как все, и в то же время ни с какой другой не сравнимая.
Разве может больница вместить душевную боль? Местом не лечат человеку душу. Хотя — кто знает, что такое душа…
Он спустился по лестнице вниз, в подвал, туда, где располагались четырехугольные, за тяжелыми дверьми смирительные камеры. Странное и страшное это слово — “смирительные”. Не от смирения, а от смирности и смирно! Обиты мягким стены, пол, потолок. Ни звука снаружи. И внутри — человек… А может быть, уже и не человек, а так. Больной, искаженный мозг, заполняющий мягкую клетку, мечется, бросается на упругие стены, либо… тихо и горестно, безмолвно сидит в углу.
Он зашел в дежурку. Снял халат, разделся, надел приготовленное заранее больничное обмундирование. Два санитара ждали его приказаний. “Нелегкая у них работа”, — подумал Борис. “А у тебя?” — тут же шепнуло внутри…
Случай не был из ряда вон выходящим. Человек вообразил себя грибом и оттого, что у гриба нет рта, он отказывается есть и пить. Третьи сутки. А дальше четвертые пойдут, пятые… Потом он умрет от жажды и истощения. Вот и все.
Борис вздохнул, повернулся к двери и, молча кивнув головой санитарам, направился в коридор. Санитары следовали за ним. Вот один из них забежал вперед, достал ключ. В тишине лязгнул засов. Дверь бесшумно распахнулась, и Бориса втолкнули внутрь. Снова лязгнул засов, и все стихло.
В коридоре было темно. Здесь же рассеянный, мягкий, но довольно яркий свет ослепил его, и он не сразу рассмотрел сжавшуюся в углу фигуру человека.
Маленький, съежившийся, тот сидел на полу, подтянув к подбородку ноги, и смотрел широко открытыми глазами куда-то мимо Бориса, в направлении одному ему ведомой точки.
На вошедшего он не обратил ни малейшего внимания. Борис сел в противоположном углу и приготовился ждать. Неожиданно человечек, не меняя выражения, не шевелясь, открыл запекшийся рот и тихо, с хрипотцой произнес:
— Я гриб.
И снова застыл. Прошло несколько томительных минут, прежде чем он опять открыл рот, и та же фраза хрипловато и ровно прозвучала в тишине камеры… Затем он встрепенулся и, захлебываясь, забормотал:
— Я гриб, я гриб, я гриб…
Глаза у него засверкали, но тут же погасли, и он впал в оцепенение. Взгляд опустел и устремился в ту же невидимую точку…
Борис выждал немного и после очередной фразы “Я гриб” тоже проговорил:
— Я гриб.
То ли от волнения, то ли по другой причине голос его прозвучал хрипло и дико.
Человечек не отреагировал, не пошевелился. Лишь минуты через две он снова пробормотал:
— Я гриб…
Борис тут же отозвался:
— Я гриб.
Затем наступило очередное возбуждение. Хриплый шепот:
— Я гриб, я гриб, я гриб…
— Я гриб, я гриб, я гриб, я… — в свою очередь забормотал Борис.
Молчание. Через равные промежутки мерно, как похоронный звон, капала одна и та же фраза. Потом наступало возбуждение, горькое, страстное бормотание. Потом снова надолго воцарялось молчание…
К утру Борис задремал. Проснулся неожиданно, резко… Открыл глаза. Человечек сидел прямо перед ним и злобно щерился, глядя в упор на Бориса.
— Ты не гриб, ты не гриб, ты… — с ненавистью забормотал человечек, не спуская с него глаз, — ты нож, ты нож, ты пришел меня срезать…
Вдруг глаза его помутнели от страха, он судорожно отполз в свой угол, забился в него и подрагивающим голосом заныл:
— Я гриб, не срезай… Я гриб, не срезай…
— Я гриб, — громко и отчетливо проговорил Борис. — Я гриб!
Но больной уже впал в оцепенение, успокоился и снова устремил взгляд в пустоту. Через минуту он меланхолически произнес:
— Я гриб…
Борис отозвался.
Через минуту снова:
— Я гриб…
— И я гриб…
Затем момент страстного бормотания:
— Я гриб, я гриб, я гриб…
Лязгнул засов. Дверь отворилась, и вошел санитар. Молча поставил воду в металлической легкой кружке, вопросительно взглянул на Бориса и вышел, тяжело вздохнув.
— Я гриб, мне нужно много воды… Я гриб, мне нужно много воды, — громко заявил Борис.
Больной был безучастен. Через полминуты отозвался:
— Я гриб…
— Я гриб, мне нужно много воды, — настойчивее повторил первый.
— Я гриб, — равнодушно констатировал второй.
Борис не выдержал, взял кружку и сделал жадный глоток.
— Ага! — радостно заорал вдруг человек. — Ты не гриб! Ты не гриб! Грибы не пьют, они всасывают, всасывают…
Борис разозлился.
— Ножи тоже не пьют и не всасывают! А грибы — как раз пьют! А если и всасывают, то тоже пьют!
Он зло посмотрел на человечка и сделал еще один демонстративный глоток.
Человечек облизал ссохшиеся губы и недоверчиво посмотрел на него.
— Ты пьешь, — тоскливо сказал он, — а мне — нечем. У меня нет рта. А корешки еще не выросли.
— Не всем грибам нужны корешки, — веско и авторитетно заявил Борис, — мы с тобой грибы особые, у нас не корешки, а дырочки, через них и всасываем…
— Я обычный гриб, — отозвался уныло человечек. — Это ты — необычный, а у меня должны быть корешки.
Он пошарил глазами по сторонам и снова впал в забытье, повторяя через равные промежутки, что он гриб, периодически возбуждаясь в горячечном шепоте и уже не реагируя на Бориса.
Прошло несколько часов. Снова пришел санитар и принес очередную кружку с водой, забрав выпитую Борисом. Молча вышел. Лязгнул запор на двери…
Борис почувствовал, что ему становится не по себе. Он недооценивал сложности своего положения. Теперь казалось ему, что время бесконечно растянулось. Тишина раздражала, наполняла гулом уши. Периодически повторяющееся “я гриб, я гриб, я…”, как капли воды, долбило мозг, растекаясь ужасным напряжением по нервам…
“Капля камень долбит, — мелькнуло у него в голове. — Насколько его хватит?”
Человечек снова замолчал, уже надолго, и неожиданно спросил тихим голосом:
— Где я?
Глаза его смотрели осмысленно, в них был испуг. Борис молча быстро протянул ему кружку с зоа, ой. Тот, захлебываясь, начал пить. И вдруг его вырвало.
— Я ведь гриб! — горестно вскричал он и снова впал в оцепенение.
Борис Владиславович не любил вспоминать, как закончился этот “эксперимент”. Да и не все он помнил как следует. Помнил лишь, что наступил вечер, потом ночь… Машинально он повторял за больным “я гриб” и приходил в ненаигранное возбуждение, судорожно бормотал в исступлении вместе с ним: “Я гриб, я гриб, я гриб, я…”
Но чудо свершилось. Больной поверил, что он тоже особый гриб, и начал всасывать через дырочку. Так длилось много суток. Потом уже, день на двадцатый, он, видимо, ощутил резкий приступ голода и согласился, что гриб — и соли, и еще кое-что должен поглощать, как все растения и грибы…
На этом Борис его и покинул, уехал отдыхать. У самого было довольно тяжелое расстройство.
По приезде он узнал, что дела у больного идут на поправку, но главврач посоветовал:
— Вы, Борис Владиславович, не показывайтесь ему на глаза. У него сейчас редко бывают приступы, но когда бывают, он тоскует о вас, и ваше появление может вызвать нежелательные рецидивы. Кто его знает, быть может, грибам лучше живется, чем нам, грешным, — добавил он с грустной усмешкой. — Вас он считает своим единственным настоящим другом-грибом и в самом деле тоскует…
Борис молчал. О чем, собственно, было говорить. Не сообщать же главврачу, что и он часто вспоминает больного и тоже тоскует… Почему? На этот вопрос он ответить не смог бы. Наваждение какое-то. А может быть, все много проще. Ведь привязываешься, и любишь, и тоскуешь по тому, в кого вложил себя. И чем больше, тем сильнее тоскуешь.
Был вечер накануне Нового года. Стоял крепкий декабрьский мороз. И люди, кутаясь в шарфы, подняв воротники, мчались в праздничном возбуждении. Борис Владиславович толкнул заиндевелую дверь магазина. Народу — битком. Выругал себя за то, что раньше не купил что следует, и пристроился в конце длинной, галдящей очереди.
— Вы последний? — спросил позади него голос.
Машинально Борис ответил. Затем извинился, сказал, что сейчас подойдет, ринулся к прилавку посмотреть, что там дают…
“Ни черта нет!” — с досадой подумал он, возвращаясь на место. Где он слышал этот голос? Мельком, но внимательно глянул на закутанного в шубу человека позади него, и… разом вспомнил… Даже вспотел от неожиданности этой встречи. А тот, видимо, тоже почувствовал что-то и забеспокоился. Во всяком случае, когда Борис Владиславович, не в силах сдерживать себя, снова повернулся, то встретил у него во взгляде беспокойство и вопрос: “Что вам нужно?”
— Вы помните меня? — неожиданно для себя спросил он. Кровь яростно толкалась в ушах, пытаясь выскочить…
Человек в шубе улыбнулся кисло и довольно холодно ответил:
— Нет. Вы меня с кем-то спутали, — в глазах у него появилось отчужденное, неприязненное выражение.
— Неужели не помните? — Кровь прилила у Бориса Владиславовича к голове еще сильнее…
— Нет, я вас не помню, — отчетливо произнес стоявший за ним. Затем, поджав губы, человек отвел глаза, дав понять, что разговор их закончен.
— Но неужели вы не помните? Послушайте, тогда мы вместе…
Тот зло и холодно посмотрел на него в упор.
— Вы спутали меня с кем-то, — повторил он. — Что вам надо?
Колющая детская обида вдруг вспыхнула внутри у Бориса Владиславовича.
Наклонился он к уху человечка и тихо, но отчетливо прошептал:
— Я гриб, — и отпрянул — так резко тот повернулся, так бешено блеснули глаза и… неожиданно поник, лицо помертвело. Вцепился Борису в рукав пальто и страстно, судорожно, забормотал, захлебываясь от рыданий:
— Я гриб, я гриб, я гриб, я…
Евгений Цветков
Вурдалачка
Нежить чаще других человеческое принимает обличье: ищет чувства согревающего. Живым, однако, такое общение не всегда на пользу.
Среди московских йогов давно поговаривали, что меж ними завелся упырь. Так, лаборантка Валя, встретив в коридоре свою подругу Зину (обе были йогинями и за здоровьем друг друга следили пристально), даже ахнула и руками всплеснула.
— Зина! Да что же ты, мать, прямо сохнешь! — воскликнула.
— Сама не знаю, — охотно отозвалась Зинаида. — Все в порядке, вроде бы и не беременная, а утром встаю такая разбитая, как будто меня всю ночь имели, — усмехнулась, затягиваясь сигаретой, и переступила со звуком каблучками.
Под высоченными каменными потолками храма науки звук раздавался гулко. Толстые гранитные колонны придавали месту солидность, а со стен глядели лики ученых людей. Смотрели умно, но издалека и не одобряли…
— Я думаю, — сказала Валя, — среди наших завелась вурдалачка или упырь.
— Почему обязательно наших? — обиделась Зина.
— Чужого аура не подпустит, — деловито пояснила Валентина. — Только кто? Кто?!
— Из наших, по-моему, некому! — стояла на своем Зинаида. — Не станет никто из наших этим заниматься…
— Ты, Зинуля, человека не знаешь. Своя душа — сумерки, а чужая и вовсе — потемки, как известно.
— Я все-таки думаю, кто-то чужой ко мне ходит. О своем воспоминание бы осталось. А так — одна разбитость утром и тошнота…
На том дело и кончилось, потому что подошли посторонние.
Однако совсем недавно другая йогиня Света проснулась под утро от человеческого крика. Кричал кто-то издалека, потому что не разобрала: мужик или баба кричит. Крик был о помощи, и Света тут же стала обзванивать своих знакомых и спрашивать: не случилось ли с ними чего? Нежить в минуту дремы особо сильно льнет.
Так звонила бесполезно, пока не добралась до Коли. Коля и признался, что это он кричал, потому что к нему во сне явилась вурдалачка и пила кровь. Света, конечно, всем вмиг растрезвонила, мол, есть свидетельство. Однако когда стали допытываться, кто приходил к нему, Коля отрезал:
— Мое дело, — говорит, — кто ко мне приходил.
— Нет! — твердо говорят ему в ответ. — Не только твое. Вон погляди, какая Зина стала бледная и белая. Кто, спрашивается, из нее кровь выпил, цвета лица лишил?
— Откуда я знаю, кто из нее кровь пьет? — кричит Коля.
— А вот и знаешь! Вот и знаешь! — тоже кричат ему в ответ.
— Ничего я вам не скажу, — отвечает Коля, рассердившись. — Нечего в чужую жизнь лезть!
— Ах, так?! — они ему в ответ. — Ну, смотри, потом не жалуйся. Мы тебе помогать больше не станем.
— Не больно мне ваша помощь нужна. Я вас не просил ко мне приходить, — и гордо от них удалился.
Одни стали возмущаться. Другие строили догадки.
— Не надо поднимать шум, — говорили третьи. — С Марьей Ивановной надо посоветоваться.
— Он никогда не признается, — сказала Зина.
— Мне кажется, я знаю, кто у Коли кровь пьет, — говорит вдруг Валя и затягивается сигаретой.
— Кто? Как ты думаешь?! — стали наседать на нее.
— Кто-кто! Кому еще, как не ей, красотке нашей, и быть упырем! — затвердела Валентина лицом. — Ольга — вурдалачка, вот кто!
— Бедный Коля! — стали вздыхать и жалеть все Колю.
— Нет, — сказала Зина, — может, у них с Колей чего и есть между собой, а ко мне ей чего являться? Вроде не лесбиянки мы…
— Кровушку сосать безразлично у кого, — весело сказала Валя. — Чистая астральная пища. Забыла, как ты ей тогда сказала? Думаешь, она тебе простила?
— Если это Ольга, он никогда не скажет, — вздохнула Зина. — Он ей не то что кровушку, жизнь готов отдать.
— Как можно любить такую кровососку?! — стала возмущаться Света. — Неужели он не понимает, с кем имеет дело?!
— Любовь! — возразили ей. — Вон каких ведьм любят. Л эта в придачу еще и красотка. Надо Колю спасать, сам он с собой не совладает, погубит его Вурдалачка.
Завидовали, злились бабы, хотя и не без причины. Ольга-вурдалачка (так ее прозвали за яркие набухшие губы) была женщиной красоты редкой. И не один только Коля на нее засматривался. Да только что толку? Не испытывала она никаких чувств к Коле, даже отвращения не было. Бывало, идет и смотрит сквозь него своими чудными очами. Страдал Николай от страшного такого равнодушия неимоверно. Потому что любил он ее так, как любят обычно лишь в книжках.
И чего он только не делал! Она преподавала иностранный язык, так он ей книги стал доставать необыкновенные. А сам-то студент и моложе ее на несколько лет — ну какая же он ей пара?! Ей человека солидного и с положением надо было. Такую красивую женщину надо лелеять и холить. А Коля, можно сказать, едва себя мог прокормить, да еще в коммунальной квартире жил с бабкой своей, которая получала такую пенсию, что и сумму называть неудобно. Бедно жили. А красавицы — бедности не любят. Да и кто ее любит, бедность-то?
Впрочем, не зря был Коля йогом: большая и сильная воля гнездилась у него в душе. Они и познакомились на собрании йогическом. Именно там он, как ее увидел первый раз, глазами впился и понял — не жить ему без нее.
Их, конечно, познакомили. Однако Ольга как-то сразу ощутила его чувства к ней и отстранилась, заиндевела, строго и неприступно повела себя сразу же, чтобы повода не давать излишнего. Да разве остановишь настоящую любовь!
Когда он перепробовал все способы: и в кино звал, и глазами молил, письма посылал с просьбой о свидании, и подсылал другую йогиню, ту самую Зину, поговорить просил… — вот тогда, перепробовав все, Коля понял, что наяву в дневной жизни не взять ему красавицу. Она его вообще не замечала. Один раз только с ним и перемолвилась.
Остановилась перед ним после лекции и сказала:
— Я попрошу вас, Коля, больше мне глаза не мозолить! — одну только фразу и вымолвила. А он стоит и ее глазами поедает, преданно смотрит. Она едва не плюнула в сердцах, даже ругательное что-то пробормотала…
Вот тогда он и понял отчетливо, что наяву нет у него надежды. И решил во сне ее достичь. Недаром все ж таки йогом он был и магией баловался. А тут и книжка его подбодрила. Для нее книгу достал, купил на последние деньги у спекулянта, на иностранном языке про все магии и чародейства на свете. Доступная всем, неглубокая книжка. Однако кое-что он вычитал. В особенности одну историю про волшебника, который в точности, как он, был и гол, и бос, а влюбился в царевну. И стал ее во сне вызывать. А она по утрам рассказывает свои сны, мол, этот Ибрагим-волшебник меня к себе опять заставил прилететь, ну и всякое такое у нас с ним было…
В те времена люди не глупые были, кое-кто заподозрил неладное. Стали расспрашивать Царевну, куда, мол, летала? В какой стороне живет волшебник и как дом у него выглядит? Она место назвала: дворец там золоченый, а во дворце — музыка, яства, фонтаны… Место она правильно назвала, говорили как раз, что там живет один чародей. Только никакого дворца и быть не могло — пустыня голая. Отправились туда и нашли волшебника. Он и признался. Вызываю, говорит, и вызывать ее буду, доколе за меня не отдадите замуж. Царь уперся, конечно, но и сделать ничего не может с чародеем. Царевну заперли, а ей что? Она неведомым способом, душой своей нежной воспарит и к чародею в объятия. Видать, потом ей тоже понравилось, потому что в один день они оба исчезли. Наверно, полетела она во сне к нему, да там и осталась.
Эта история Коле так глубоко в душу запала, что он даже спать перестал. Лежал, в ночь мысленно таращился и все сосредоточивался, сосредоточивался… Чуть с ума не сошел, пока не понял, что надо вовсе наоборот поступать. Не таращиться зря в ночи, а напротив того, уснуть как следует, но после себя во сне не утерять, припомнить. А как в здравую память стал входить Коля во сне, так перед ним сразу возможности и открылись. Заснет, бывало, побарахтается в мутной воде сновидений и вынырнет опять наружу, но в иной, сонной яви. Бывало, на себя поглядит (долго не заглядывался, правда, опасное это дело) и тут же к ней. Стоит возле постели ее и любуется, смотрит на то, как она дышит. А толку никакого: она спит и все, а в сон ее нет ему дорожки. Ей Коля не снился. Один раз попробовал, пролез, так она на него зверя диковинного спустила. Хотя и в сознании был, и помнил, что сновидение перед глазами, а перепугался. Как перепугался — так сразу и проснулся беспомощный и потный у себя в постели.
Стал он ее вызывать к себе, облик воображал и пламенем светил, но не шла она. Видать, не хватало у него силы. Она ведь тоже была йогиней.
Устал он, сильно утомился, но не отступил бы так просто, если бы другое его не отвлекло. Пока вызывал ее да на облике прекрасном мысленно собирался, открылись перед ним совсем иные окоемы и возможности. Такая ширь и красота, что облик строптивой красавицы сильно потускнел. К тому же у нее и соперница появилась. Однажды прилетела, и Коля сразу понял, что это — фея: такая была кожа гладкая, и так она нежно и тонко пахла, что он гладил ее и только одно и повторял, что будет вечно ее любить. Сошелся он с феей, да и кто бы устоял? И так было сладко ему, такое освобождение наступило, что всякое сознание он утратил и крепко-накрепко заснул. А когда проснулся и припомнил ночное видение, то смутился сильно. Стал простыни разглядывать, а следов любви-то нет! Ничегошеньки. Вот когда он по-настоящему смутился и даже напугался. Долго размышлял потом, припоминая средних веков сказания про суккуб и фей.
В этом новом распахнувшемся перед ним мире Коля про любовь свою позабыл. Занялся делом интересным и про ту фею, своровавшую у него любовь, мечтал украдкой — надеялся разыскать. А как разыскать, когда ни на чем нельзя глаз останавливать долго: только приглядишься — тут же с грохотом рушиться весь сон начинает. Тонкое дело — во сне сознание удержать и не проснуться, не смять видений легких.
Однако любовь его прежняя тоже была йогиней. Это он сегодня понял очень даже отчетливо. Вообще понял, что, может, и не йогиня она вовсе, а, к примеру, дакиня, а то и почище — нежить. Потому что сегодня она ночью и ждать не стала, пока Коля на нее соберется, сама пришла. Беззвучно так возникла, в одной сорочке, так что сквозь все тело просвечивало.
Смутился Коля, врасплох застала. А вид соблазнительный, чего говорить.
— Что, не рад? — спрашивает. — Вот я и пришла.
А он и не знает, что ей ответить. Вроде чувства того уже нет давно.
— Похоже, ты меня больше не любишь, Коля, — говорит она и к нему жмется, руками его трогает и ласкает по-матерински.
— Не рад, говорит, дурачок… — и жмет легонько ручкой где надо. Коля сразу и ослабел, а она лицом к нему тянется и горячо в шею дышит, и такой дух от нее тяжелый. Он чуять — чует, а отстраниться нет сил, слабеет и да же тяжелеет весь, как свинцом наливается горячим, а чувствует, как она язычком ему шею щекочет и легонько зубками прихватывает. Ручками одновременно направляет и забирает в себя. Из него так все и вылилось сразу, и Коля так ослабел, что и не почувствовал, как она ему жилу шейную прокусила. Только потом как услышал звуки причмокивающие, чувствует, сосет она у него кровь. Рванулся, а сил-то нет. Вышли из него все силы. А она сосет и внизу не отпускает, нежно и горячо сжимает его, ослабевшего, приподнимает и все больней из шеи кровь тянет… Тут и заорал Коля, так громко заорал, что от дикого хриплого вопля и проснулся. Уже наяву слышал свой крик.
Вот этот вопль его и долетел до знакомых.
Тяжко любить упыря, в особенности, если это баба красивая. Не утерпел Коля и в тот же день к вурдалачке прекрасной побежал. У нее как раз лекция была после обеда. Он ее и подкараулил. Вышел навстречу и дорогу загородил. Она тоже остановилась. Смотрит он на нее и духом слабеет. Кракотой от ее лица веет страшной и странной, как от покойницы. А губы яркие-яркие, набухшие. “Еще бы, — думает он, — столько кровушки у меня высосала. Да и, небось, не у меня одного…”
— Ну, — говорит она, — так и будем стоять?
Спрашивает, а глаза мрачные, темные, так в Колю и пялятся. Даже страшно ему стало от этого неподвижного взгляда.
— Почему ты не хочешь наяву ко мне прийти? — вдруг спрашивает Коля и, словами своими пораженный, застывает, ответа ищет.
— Совсем ты, Коля, свихнулся, — говорит она и усмехается. — Про что ты толкуешь?
— Будто не знаешь, — обозлился он. Она бровь подняла.
— Я тебя очень попрошу, Коля, меня оставить в покое. Надоел ты мне домогательствами своими сильно.
— Я тебе надоел? — кричит Коля. — А как из меня кровь пить, так ничего?!
Возле них стали задерживаться, любопытствующие взгляды останавливать, то на нем, то на ней. В уголке две девицы зашушукались, быстро зыркая глазами.
— Ты что, с ума сошел?! — шипит она. — Ты что кричишь?!
— Хочу и кричу, потому что это правда, — ей Коля в ответ, но тоже шепотом.
Она крутнулась на каблуках и от него. Коля за ней. То справа забежит, то слева. За рукав ее схватил, а она руку как вырвет да как крикнет:
— Не смей меня трогать!
Ясное дело, тут же у красивой молодой женщины нашлись защитники. Два молодца к Коле подгребли, плечом его оттерли от красавицы.
— Чего к женщине пристал? — говорит один из них, а другой молча теснит.
— Не ваше дело, — от них Коля в сторону и ей вслед кричит:
— Оля, подожди!
Тут один его за плечо так крепко взял, а второй в бок кулаком — пришлось Коле смириться и отступить. Еле от них он отвязался. А она тем временем, не оборачиваясь, быстро удалилась.
С того времени ему в снах и отказало. Верней, какая-то муть перед глазами струилась, но ни отчетливости, ни сознания не было.
“Господи! — думал Коля. — Кто меня выключает ночью и включает утром? Почему я во сне теперь, как заводная кукла, без мысли и воли, не могу ни остановиться, ни вспомнить себя?! Проваливаюсь в сновиденье, как в трясину глухую. Вот гнусь-то! Сны я, проснувшись, помню, а про явь забываю, заснув. Значит, управление идет оттуда, из сна. Там начальство и главная контора располагаются. Оттуда ко мне и фея приходила, теперь ясно. Как я наяву к моей вурдалачке поперся, так она меня и выключила. Приревновала. Ведь клялся, что буду вечно ее любить, а сам побежал к другой… Эх! — повинился Коля. — Добраться бы до нее! Хоть поглядеть, кто там заседает? Узнать нашу подноготную… Неужели теперь ко мне ни наяву, ни во сне никто не придет? — печалился он безмерно. — Я и сейчас фею люблю, но где же она? Может, только ребеночка звездного или астрального от меня зачала и сгинула? А мне тоже радости хочется, я готов и кровью поступиться, лишь бы пожалела, — оправдывался он перед сладким видением в слабости своей. Как мне до царства добраться и найти тебя, волшебницу души моей?!”
Так Коля томился и всячески сам наступал, и принцип сознания напряженным вниманием пытался сохранить при переходах из яви в дрему, но вот странно: думал он про волшебницу с шелковой кожей, а представала перед ним прекрасная вурдалачка Ольга.
Измучился Коля совсем, пока однажды так прямо и сказал ее образу перед ним: “Черт с тобой! На, пей мою кровь!”
А она клычки обнажила, захохотала и тут же потускнела, стерлась… И полетела-поплыла перед глазами у Коли бессмысленная гадость, тоскливая, бесцветная, будто выключила его сторонняя рука.
Помучившись, Коля понял: надо обвинить Ольгу-вурдалачку публично. “Из-за нее, ведьмы, у меня теперь жизнь не складывается”, — решил он и вознамерился против нее свидетельствовать. А все обстоятельства только того и ждали.
С того дня, как он кричал во сне, а Зина бледная разговаривала с Валей, слухи поползли, что Ольга — вурдалачка и приходит к знакомым кровь сосать. Однако Зина не помнила облика приходившей к ней во сне, а Коля не признался. Так что слухами все и ограничилось до поры до времени. Поговаривали, что не бывает, конечно, дыма без огня, но доказательств-то не было. Мужики похохатывали. Такой красивой бабе, мол, кровушки не жалко. Пусть сосет, ха-ха-ха. В собрании йогов Ольгу, впрочем, встречали холодно. Там женская половина задавала тон. Коля в ее сторону теперь избегал смотреть на людях. Тогда она и пожаловалась главной йогине, пожилой Марье Ивановне, которая выслушала ее благосклонно. После вызвала к себе Колю и ему выговорила.
— Вы понимаете, Коля, что насильно мил не будешь? — по-матерински увещевала.
— Я и не собираюсь ей милым становиться, — набычился Коля, — это она ко мне сама приходила и кровь у меня сосала! — заявил он.
— Как вам не стыдно такое говорить, — огорчилась Марья Ивановна.
— Правда стыдной не бывает, — твердо сказал Коля. — Можете у Зины спросить. К ней она тоже приходила, не побрезговала.
Собрали всех и стали разбирать скандальное это дело. Валентина выступила с обвинениями тяжелыми и пообещала, что всем расскажет. Коля подтвердил, что Ольга являлась к нему в виде вурдалачки и пила кровь во сне.
— Во сне, не наяву же! — в сердцах воскликнула Марья Ивановра.
— Вы же сами нас учили, что настоящие вампиры сквозь сон приходят, — воскликнула Зина.
Зашумело собрание, скандал разгорался. Все оборотились к Ольге. А она глазами сверкает, но хранит гордое молчание.
— Что же ты молчишь, Ольга? — спрашивает ее Марья Ивановна.
— Как же я могу на этот бред ответить? — и смотрит на Колю тяжелым взором.
— Помирились бы вы, — говорит Марья Ивановна.
— Я с ней никогда не помирюсь, — сказал вдруг Коля громко. — Она меня несчастным сделала, мне теперь даже сны не снятся! И я ей это не прощу!
Ольга-вурдалачка только плечом повела.
— Зачем вы так говорите, Коля, — огорчилась старшая йогиня и попросила всех подождать, пока она с Ольгой поговорит отдельно еще раз. Они удалились в другую комнату, а собрание йогов зашумело, загалдело. Все очень сочувствовали Коле, но были и такие, что жалели Ольгу. “Красивой бабе тоже нелегко, — говорили, — мужики ей проходу не дают, а бабы завидуют, ненавидят. Это понимать надо…” — “Обязательно ее надо покарать!” — кричали другие. — “Как? — вопрошали третьи. — Как ее наказать и покарать?” — “Коля ей обязан отомстить, вот что я вам скажу! — заявила Валентина. — А как — это его дело!” Тут вошла Марья Ивановна с Ольгой, все примолкли, и старшая йогиня объявила свое решение:
— Мы поговорили, и я поняла, что это было для Коли предостережение. Вы, Коля, должны Ольгу оставить в покое, а она обещает больше не вредить вам. Что касается истории с Зиной, то наша Оля никакого отношения к этому не имеет. Кто к вам приходит, Зина, вы должны сами выяснить, и тогда будем принимать меры. И попрошу, — тут Марья Ивановна внушительно оглядела собрание, — сор из избы не выносить. На нас и так косятся, нечего подливать масла в огонь и слухи распространять. Объявят вредной сектой и прикроют — вот что нас ждет, если много языком болтать и сплетни сводить…
На том собрание и распустили. Ольга вышла первой. Когда проходила мимо Коли, поглядела и так гнусно усмехнулась, что Коля в тот же миг поклялся в душе ей отомстить, но теперь уже самой страшной местью.
Как можно отомстить самоуверенной и очень красивой женщине? Трудная задача, если ты для нее — пустое место, и никакого чувства она к тебе не питает. Потому что единственный способ такой красотке отомстить — это заставить ее полюбить тебя. А когда полюбит — пренебречь.
Тут без колдовства и черной магии не обойтись, в особенности, если тебе и в снах отказано Вот Коля и занялся ворожбой. Стал книги читать подходящие. Да разве можно найти в ней прок, в книжной мудрости?! Только ум сушит. Черной ли, светлой магией — проникнуться надо самому, чтоб насквозь проняло. Тогда и рецепт сработает.
Поняв это, даже запьянствовал Коля. И неожиданно помощь пришла: по пьянке встретил ведьмочку одну. Девица манерная и ничего в ней такого особенного нет, однако глаз тяжелый и чувство от нее неприятное и нелегкое распространяется.
Разговорились. Она и спрашивает:
— Привораживать баб хочешь? Я тебя научу.
А он поправляет:
— Отвращать тоже, а то потом не отцепится, сама знаешь…
— Я знаю, — говорит она и смотрит сумрачно.
— Чего я делать должен? — спрашивает Николай, а про себя думает: “Лживая, неприятная девица”.
Тут она ему все и рассказала. В ночь, говорит, весеннюю, когда луна полная будет первый раз после мартовских ид, поезжай в лес, да смотри, чтобы ночь была ясная, луна должна вовсю светить. Накануне, днем, отыщи большой муравейник, заметь место, чтобы ночью не путался. Как смеркнется и луна взойдет, иди в это место. Поймай лягушку большую. Потом, не оглядываясь, беги по лунной дорожке прямо к муравейнику и засунь ее туда. Не вздумай оглядываться! А как засунешь, дай Бог ноги, уходи оттуда. Утром найдешь косточку: с одной стороны острая, а с другой — крючок. Уколешь одежду острым концом и скажешь: “Нет пути ко мне!” И все — заказана к тебе дорожка, тут же пропадет нежеланная особа. А если крючком просто подцепить и дернуть легонько, ничего и говорить не надо — сразу в твою власть попадет та, кого подцепишь. Только смотри, Коля, — говорит эта лживая девица и усмехается, — за чернокнижие крепко наказывают высокие силы…
Отмахнулся он. “Меня, — говорит, — и так высокая сила уже наказала, даже снов лишила. Куда больше?!”
— Мое дело предупредить, — говорит она и к нему в глаза заглядывает. Вроде льнет без всякой ворожбы. А Коле от этой назойливости так неприятно стало. “Ну что ты, что ты? — говорит. — Пойдем, я тебя домой отведу”.
Она холодность его сразу поняла.
— Не надо, — говорит, — меня домой спроваживать. Сама дойду. Спасибо…
На том и расстались. И так нехорошо ему было, даже хотел за ней побежать следом, да удержался, всякие причины стал приводить разумные… А через некоторое время узнал, что она в ту же ночь с собой и покончила. Коля был последним, с кем она разговаривала. То-то у ней такие странные глаза были. Как узнал он про смерть ее, затомился, тягость и сожаление в душе разлились. Укорил себя, мол, что же ты, тонкий и душевный человек, а такого не прочувствовал, что она себя порешить собралась? Правда, тут же иная мысль, противоположная, его успокоила. Рассудил, что коль решилась она на такое дело, то никто бы ее не смог остановить. Кому что суждено — того не миновать… Однако под влиянием такого странного сочетания крепко Коля уверовал в ее магический рецепт и стал ждать апреля.
Апрель пришел теплый, хмельной в том году. Дурь и сила так и выпирали отовсюду по-весеннему. В лес поехали втроем, еще охотник с сыном были. Лес веселенький, радостный стоит. Листочки лезут из надутых почек, птички поют. Известное, томительное и радостное время. Жизнь изо всех щелей так и струится, отовсюду так и карабкается наружу после сновиденья.
За день находились, устали, а тут и смеркаться стало. Собрался Коля с силами и к муравейнику отправился, который он до того приметил для ночной ворожбы. Стал лягушку ловить, а поймать не может. Днем вроде куча была, а сейчас, в сумерках, будто сквозь землю провалились. И проворства, конечно, нет, ноги чугунные. Наконец поймал одну. Огромную. Лошадь, а не лягушка, еле в ладонях помещалась. Изо всех сил пальцами ее сжал и по лунной дорожке полетел, как на крыльях, прямо к муравейнику. И… не вытерпел, оглянулся, да тут же отворотился поспешно. Так страшно луна на него в упор глянула, что в пот Колю бросило. Споткнулся. Стал засовывать в муравейник лягушку — она брыкается, здоровая, выпрыгнуть норовит, а сердце бешено колотится, так и прыгает от волнения. И вдруг слышит — этакий шорох посыпался — это муравьи стали сбегаться. Засунул, наконец, и, более не оглядываясь, к костру бегом.
Примчался и сел, отдуваясь. Они поглядели на него и напугались.
— Чего смотрите?! — поймал взгляды Коля.
— Да на тебе же лица нет, — говорят они и глаза отводят испуганно. Тут костер вдруг стал угасать. Они дуть и последний огонек сдули. Искры посыпались, и потухло пламя. Спичками чиркают, разжигают — не горит. Только дым ядовитый сочится, много дыму. И лес такой веселый, апрельский был, душистый молодыми почками, вдруг смотрят — почернел, обуглился, и мертвечиной понесло. И так тихо стало. Листочки молоденькие до того прямо щебетали, шумел ветерок, а тут все застыло. Лишь луна огненно в черном небе парит. И тут (откуда только взялся!) филин у них над головой заухал.
Вот когда ужас их всех охватил, губы у Коли сами собой забормотали: “Отче наш, иже еси на небеси!” — без запинки, пока не дошел до слов про Лукавого, так и споткнулся. Не помнит, совсем память в этом месте отшибло. А вверху филин хохочет.
Натерпелись они в ту ночь страху. Однако, утром, как солнышко взошло и птички запели снова, — лес позеленел, повеселел, и, приободрившись, пошел Коля к муравейнику. Смотрит, а на самом верху и впрямь косточка белеет. Схватил ее — будто руку ему обожгло, но удержал, только поскорей в карман сунул.
Дома косточку разглядел. Действительно, с одного конца остренькая, а с другого — крючком загнута. Обрадовался Коля и на розыски вурдалачки своей кинулся. Все это время он и не показывался нигде, так что куда ни придет — рады ему. Он про нее спрашивает, а его от розыска отговаривают. Если б послушался Коля людского совета!
Нашел ее на многолюдном собрании, подкрался сзади и так легонечко зацепил за платье загнутым концом косточки, что она и не приметила бы, если бы в это время кому-то навстречу не совершила движенья. Тут косточка ее за платье назад и потянула.
Обернулась Ольга и видит — Коля.
— Коля! — воскликнула она обрадованно, а глаза, которые вначале рассерженное и недоуменное выражение имели, тут же потеплели, залучились и таким теплом, такой радостью от нее неожиданно пахнуло, что растерялся и вмиг растаял Коля.
О какой тут мести помышлять, когда она ему так улыбнулась?!
— Что это такое? — меж тем она интересуется и хочет из рук у него косточку взять.
— Ничего! — нахмурился Коля. — Так, ерунда! — и проворно косточку спрятал.
— А я знаю, что это такое, — улыбается она пуще прежнего, — это магическое что-то!
Коля очень смутился, покраснел до корней волос, и она его под руку берет, своей нежной длинной талией волнительно покачивает и прижимается к нему плечом тонким.
— Не нужна, Коля, со мной никакая магия, я без тебя и так сильно скучала и даже сама не знаю, почему, — так говорит, а глаза темнеют, вглядываются в него пристально. А у Коли во рту сухо, в голове круженье, и глаз своих от ее зрачков оторвать не может.
— Я тебя люблю, Ольга, ты знаешь, как я тебя люблю, — шепчет.
— Знаю, — говорит она, — молчи, дурачок, я знаю…
Тут на них стали оборачиваться, очень, видно, от них сильный свет исходил, любовная радость лучилась.
— Пошли отсюда, — скомандовала, и они побыстрей из многолюдья выбрались. За руки держались и говорили — наговориться не могли, пока окончательно не стемнело, а тогда целоваться стали, как-то само собой и вышло все. Коля совсем потерял себя, в тумане хмельном обнимал и ласкал ее и не мог наласкаться, насытиться — так долго ждал этого желанного мига.
Понял тогда Николай, что явь — лучше сна. Потому что много слаще себя наяву утратить, чем во сне — обрести. И, отбрасывая остатки дневного соображения, вновь стал целовать закрытые ее глаза, не в силах с ней разъединиться. А она вокруг него плющом обвивается…
Что говорить, даже утратить себя надолго мы неспособны. Неохотно, медленно слабнут объятия, и единое распадается. Так и Коля откатился в сторону, и мысли всякие в нему пришли, да такие глупые. Мол, не прикидывается ли она? Уже в дреме, чувствуя, как ее руки по нему скользят, цепляются, Коля вдруг явственно припомнил тот сон, когда она кровь из него пила, а руки точь-в-точь так же его ласкали… Как из ушата водой его окатило это воспоминание. Руки ее отбросил, да так грубо, что она вскочила:
— Что с тобой?! — воскликнула — Какой ты грубый!
Он свое действие осознал и усовестился, конечно, засмущался страшно.
— Прости, — говорит, — такая дрянь причудилась.
— А ты от меня не отодвигайся, — говорит она, — и не будет тебе дрянь чудиться, — по-матерински так говорит и его голову к себе на грудь кладет. Он сопротивляется, а не может второй раз себе грубость позволить…
Заснули, и тут же Коле дурной сон приснился. Будто та самая фея, которой он клялся тогда любить ее вечно и в любви не изменять, к нему издалека пришла и говорит: “Обманула тебя, Коля, вурдалачка. Обманула! Теперь ты от нее никогда не избавишься, а я страдать должна. Смотри, какого я тебе сынка родила!” И показывает тонкой ручкой. Коля видит — мальчик бежит с золотыми волосиками и совершенно ангельскими ручками и ножками. Вначале бежал, а после остановился, на Колю взглянул и заплакал. Коля вроде утешить его хочет, а дотянуться не в силах. “Прощай! Прощай!” — шепчет ему фея и с мальчиком улетает. Смотрит он, а вокруг красота такая, как на картинке. Удивительная природа и грустно ему донельзя… И еще во сне подумал: “Точно! Обманула меня Ольга…”
С того дня у него двойственное отношение в душе появилось к Ольге. Он и любил ее всей душой и подозревал. Порой ему начинало такое мерещиться, в особенности, когда она его в шею целовала или исключительно нежно ласкала. Раздирался Коля от горя на части. А иногда казалось, что духом могильным от нее несет…
Долго ли, коротко, а измучился Коля и решил от нее избавиться по-хорошему. Палочку достал и тычет в нее легонько, приговаривая: “Ко мне нет тебе пути!” Раз так сделал, два — не срабатывает ворожба. Она его пуще прежнего любит. “Эх! — думает, — а, может, правда, любит? Или палочка с изъяном?! Оглядываться нельзя было!”
От мысли, что взаправду она его любит, а не по причине чернокнижия, Коля даже холодел внутренне и пугался по-настоящему. Потому что одно дело — чары разрушить, а другое — живое чувство раздавить.
Стал он с приятелями выпивать, свидания с ней пропускал и все чаще жаловался. А приятели ему в ответ:
— Какая тебе, Коля, — говорят, — разница: магия или любовь? Мы бы, говорят, такой бабе никакой кровушки не пожалели…
— От нее, — говорит Коля, — могилой дышит.
— Дурак ты, Коля, — возражают ему, — ты себя понюхай, чем от тебя дышит.
Нечего возразить. Понял Коля, что зря он ищет сочувствия: завидуют ему и обрекают на одиночество. Стал он пуще прежнего избегать свою красавицу. А та совсем себя утеряла: как полоумная за ним бегает, часами под домом караулит и по-собачьи любви выпрашивает у Коли.
— Ну уделал Коля красотку! — злорадствовали многие. — Так ей и надо! Больно гордая была…
— Да… — соглашались другие, — отомстил, как и обещал.
Самому Коле — какая месть?! Он о мести и не помышлял — избавиться бы только! Любая месть утолится, если смиренно человек в ногах ползает. Невыносимость от такой покорности да злобная жалость. Дорого Коле магия обошлась.
— Уйди, — просит ее. — Оставь меня в покое! — а она и не слышит, при людях его обнимает. Смеются прохожие. Стыд один. Коля поскорей с ней в квартиру, а ей того и надо, вокруг него обвивается и любви молит.
И выгонял, и чего только не делал — не помогало. Своего она добивалась. Бывало, после сразу порозовеет, расцветет. А у него чувство такое, что он ей последнее отдает и сам себя зазря в нищету погружает.
Неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы однажды сильно она его не допекла. Опять подкараулила, а потом в квартиру с черного хода проникла и на пороге его комнатки возникла.
Он и взорвался. На пол ее швырнул.
— Уйди! Убью!! — совсем теряет себя Коля и по лицу ее, потом ногой пинает.
А она ногу обнимает, глядит кротко и только охает податливо:
— Коля! Коля! Не говори так — мне больно!
И тут он неожиданно для себя совершенно скотски ею овладел. И такая жуткая сладость им вышла, такая сила страсти разрядилась, что совсем он душой опустошился. Даже неловко ему стало. В лицо ей избегает смотреть. Ну, а как поглядел — остолбенел даже: видит, она черт знает в кого превратилась и подурнела страшно. Вздрогнул Коля, взглядом в нее пристально вперился, а красавица на глазах чудищем становится и свое настоящее лицо показывает. Вурдалачка и есть вурдалачка. Онемел Коля, к полу прирос, тупо пялится на нее, не в силах поверить такому превращению. Она взгляд его перехватила и поняла все сразу. Одежду прибрала скоро и ходу! Молча, на него даже не взглянула, ушла и с того часу пропала без следа. Ни он, ни другие с тех пор ее больше не встречали.
Любая чара, видать, от слишком сильного чувства рассеивается, и нежить свое красивое обличье теряет. Не может вурдалачка любить беспредельно. Есть у нее спасительный для нас предел любовному переживанию, после которого теряет она человеческий облик. Будь по-иному, не оставила бы Колю. А он ее потом часто вспоминал и желанием неисполнимым и тайным мучился. Губительное, как известно, человека притягивает.
Зарубежная фантастика
Рэй Дуглас Брэдбери
Сбор семьи
“Вот они летят”, — сказала Сеси, распростертая на постели.
“Где они?” — воскликнул Тимоти из дверного проема.
“Некоторые из них над Европой, другие над Азией, кое-кто над Исландией, иные над Южной Америкой”, — ответила Сеси. Ее глаза были закрыты, длинные, каштановые ресницы подрагивали.
Тимоти шагнул вперед на голый дощатый пол верхней комнаты.
“Кто они?”
“Дядюшка Эйнар и дядюшка Фрай, а вот кузен Уильям. Я вижу Фрулду и Хельгара и тетушку Моргиану, и кузину Вивиан, а вот еще дядюшка Джоханн! Они быстро приближаются!”
“Они все летят в небе?” — закричал Тимоти. Его серые глазенки сверкали. Он стоял у постели. Ему с трудом можно было дать его четырнадцать лет. Снаружи дул сильный ветер, темный дом освещали лишь звезды.
“Они летят в небе и путешествуют по земле, приняв самые разные формы”, — сказала Сеси во сне. Она лежала в постели неподвижно. Ее мысли были направлены внутрь, и она говорила о том, что видела. “Я вижу зверя, похожего на волка — он переправляется через темную реку — по мелководью — как раз над водопадом, и звезды светят на его шкуру. Я вижу коричневый дубовый лист, несомый ветром высоко в небе. Я вижу маленькую летучую мышь. Я вижу множество других, мчащихся между деревьями, сквозь леса, скользящих меж самых высоких веток. И все они направляются к нам!”
“Они будут здесь к завтрашней ночи?” Тимоти вцепился в простыню. Паук, свисающий на паутинке с лацкана его куртки, закачался как черный маятник, возбужденно пританцовывая. Тимоти склонился над сестрой. “Успеют они прибыть вовремя, к Сбору Семьи?”
“Да, да, Тимоти, да”, — вздохнула Сеси. Она напряглась. “Не вопрошай меня боле. Ступай. Дозволь мне странствовать в местах, кои мне больше по нраву”.
“Спасибо, Сеси”. Он выскочил в холл и помчался в свою комнату. Там торопливо прибрал постель. Он проснулся всего несколько минут назад, на закате, и как только зажглась первая звезда, поспешил к Сеси, чтоб заразить ее своим волнением по поводу предстоящих торжеств. Теперь она спала так тихо, что не слышно было ни единого звука. Паук свисал на серебряной нити, обернутой вокруг шеи Тимоти, пока он мыл лицо. “Ты только подумай, Пак, завтрашняя ночь — канун Дня Всех Святых3!”.
Он поднял лицо и глянул в зеркало. Его личное и единственное в доме зеркало. Мать уступила и разрешила его завести только потому, что Тимоти был болен. О, если бы не этот его недуг! Он открыл рот, изучая плохие, неправильные зубы, которыми одарила его природа. Все похожие друг на друга — ровные, белые, закругленными лопаточками. Радостное возбуждение несколько поутихло.
Было уже совершенно темно, и Тимоти зажег свечу, чтобы хоть что-то видеть. Он почувствовал усталость. Последнюю неделю вся семья жила в полном согласии с заветами, вынесенными из древней страны. Спали днем, пробуждались с закатом, чтобы ночью заниматься хозяйством. Он заметил синеву у себя под глазами. “Плохи мои дела, Пак, — сказал он тихо маленькому созданию. — Я не могу даже привыкнуть спать днями, как все остальные”.
Он поднял подсвечник. О если бы у него были крепкие зубы с резцами и клыками, как стальные шипы! Или сильные руки, или, хотя бы, сильный разум. Чтобы уметь посылать свою мысль куда хочешь, как это умеет Сеси. Увы, он был болен, он был паршивой овцой, выродком. Он даже — Тимоти поежился и приблизил к себе пламя свечи — он даже боится темноты. Братья презирают его. Бион, и Леонард, и Сэм. Они смеются над ним, потому что он спит в постели. Сеси тоже спит в постели, но это другое дело — ей необходима удобная обстановка, чтобы отправлять свою мысль на вольную охоту в дальние пределы. Но Тимоти, спал ли он хоть раз в прекрасном, полированном гробу, как другие? Нет, никогда! Мать разрешила ему завести свою комнату, свою постель, свое зеркало. Ничего удивительного, что семья шарахалась от него, как от распятия. Хоть бы крылья выросли у него за плечами! Он задрал рубашку и, изогнувшись, разглядывал собственную спину. Снова вздохнул. Никакой надежды. Никакой.
Внизу царило возбуждение, оттуда доносились таинственные звуки, залы, двери и потолки были уже обтянуты черным крепом. Потрескивали тонкие, черные свечи, горящие в лестничных пролетах. Слышался голос матери, высокий и твердый. Голос отца эхом отзывался из сырого погреба. Старый деревенский дом жил напряженной жизнью, и брат Бион возвращался откуда-то снаружи с двумя огромными двухгаллоновыми кувшинами.
“Я просто обязан быть на вечеринке, Пак”, — сказал Тимоти. Паук медленно крутился на конце шелковистой паутинки, и Тимоти ощутил одиночество. Он будет начищать гробы, собирать поганки и пауков, помогать развешивать черный креп, но когда праздник окончится, он никому не будет нужен. Чем меньше попадается на глаза паршивая овца, чем меньше разговоров об уродце, тем лучше.
Внизу бегала Лаура.
“Сбор семьи! — кричала она радостно. — Сбор семьи!” — Было ощущение, что ее шаги звучат во всех комнатах одновременно.
Тимоти снова прошелся мимо комнаты Сеси, она спокойно спала. Раз в месяц она спускается вниз. А так — все время в постели. Милая Сеси. Ему захотелось спросить ее: “Где ты сейчас, Сеси? В ком ты? Что происходит? Может, ты сейчас за теми холмами? И что там делается?” Вместо этого он прошел к комнате Эллины.
Эллина сидела за письменным столом, сортируя пучки светлых, рыжих и темных волос и обрезки ногтей, собранных на месте ее работы в салоне красоты в Меллин Виллидж, в пятнадцати милях отсюда. Она работала там маникюршей. В углу стоял крепкий гроб красного дерева с ее именем на крышке.
“Убирайся, — сказала сестра, даже не взглянув на него. — Я не могу работать, когда ты ошиваешься рядом”.
“Канун Дня Всех Святых, Эллин, ты только подумай!”- сказал он, стараясь говорить приветливо.
“Хм! — Она положила несколько обрезков ногтей в маленький белый мешочек и сделала на нем пометку. — Тебе-то что с этого? Что ты об этом знаешь? Ты же в штаны наложишь от страха. Иди-ка лучше в свою постельку”.
Он чувствовал, что его щеки горят.
“Мне нужно помогать по дому, а еще гробы полировать”.
“Не отвалишь — найдешь завтра дюжину пиявок в своей постели, — пообещала Эллина равнодушно. — Пока, Тимоти”.
В гневе он бросился вниз по лестнице и врезался в Лауру.
“Смотри, куда несешься!” — процедила она сквозь зубы, гордо повела плечом и, подобрав юбку, проследовала прочь. Он подбежал к открытой двери погреба и вдохнул струю сырого, пахнущего землей воздуха, идущую снизу.
“Времени мало осталось, — крикнул отец. — Давай, спускайся, а то они прибудут раньше, чем мы будем готовы”.
Тимоти помедлил ровно столько, чтобы выслушать и уловить миллионы звуков по всему дому. Братья сновали туда-сюда, как поезда на станции, переговариваясь и споря. Если стать в каком-нибудь одном месте и постоять достаточно долго, то рано или поздно каждый из домочадцев хотя бы раз пройдет мимо тебя, и бледные его или ее руки будут чем-нибудь заняты. Леонард со своим черным медицинским чемоданчиком, Сэмюэль с громадной, пыльной книгой под мышкой. Бион, перетаскивающий из автомобиля бесчисленные емкости с напитками…
Отец отвлекся на секунду, чтобы дать Тимоти скребки и тряпку. Он постучал по крышке огромного гроба из красного дерева. “Давай, парень, надрай его, а я займусь следующим. Пошевеливайся, а то проспишь всю свою жизнь”.
Натирая поверхность гроба, Тимоти заглянул внутрь.
“А дядя Эйнар — большого роста, да, папа?”
“Угу”.
“Очень большого?”
“Ты что — по размерам гроба не видишь?”
“Я только спросил. Он семи футов высотой?”
“Слишком много болтаешь, парень”.
Около девяти часов Тимоти вышел во двор в октябрьскую ночь. Почти два часа под порывами ветра, то теплыми, то холодными, бродил он по лужайкам, собирая поганки и пауков. Сердце, в предвкушении событий, снова стучало чаще. Сколько родственников прибудет? Семьдесят? Сто? Он миновал ферму. “Если бы вы только знали, что произойдет в нашем доме”, — сказал он ярко освещенным окнам. Он взобрался на холм и глядел вдаль, на городок, отходящий ко сну. На башне ратуши можно было различить белеющий циферблат огромных часов. Городок тоже ничего не знал. Тимоти принес домой много банок с пауками и поганками.
В маленькой домашней часовне совершался краткий ритуал, схожий с подобными ритуалами, происходящими в течение года. Отец нараспев декламировал темные строки, прекрасные, белые руки матери двигались, совершая оборотное благословение. На церемонию собрались все дети, кроме Сеси, которая оставалась в постели наверху, но она тоже присутствовала. Можно было заметить, как, вот сейчас, она выглядывает из глаз Биона, через миг смотрит вокруг глазами Сэмюэля, потом матери, а потом ты чувствуешь мимолетное движение, и она уже в тебе, а вот ее уже нет.
Тимоти молился темному, а желудок его был как холодный, тугой узел. “Пожалуйста, пожалуйста, помоги мне вырасти, помоги мне стать как мои братья и сестры. Сделай так, чтобы я не отличался от них. Если бы я только мог колдовать с чужими волосами, как Эллина, или заставлять людей влюбляться в себя, как это умеет Лаура, или читать странные книги, как Сэм, или работать в таком месте, как Леонард и Бион, чтобы все меня уважали. Или хотя бы обзавестись когда-нибудь семьей, как это сделали когда-то мама и папа…”
В полночь над домом разразилась гроза. Дом сотрясался от ударов грома, снаружи плясали поразительные белоснежные молнии. Послышался звук приближающегося, все засасывающего торнадо, обнюхивающего, как гончая, влажную ночную землю. Затем распахнулась с треском дверь главного входа и застыла неподвижно, наполовину сорванная с петель, и вот явились бабушка и дедушка — прямиком из древней страны!
После этого гости пошли один за другим. То вдруг начинало трепетать боковое окно, то скрипело крыльцо главного входа, то раздавался стук с черного хода. Из подвала доносились загробные вздохи, осенний ветер пел в каминных трубах. Мать наполнила большую хрустальную чашу для пунша алой жидкостью из кувшинов, привезенных Бионом. Отец метался по комнатам, зажигая новые и новые черные, тонкие свечи. Лаура и Эллина разбрасывали по полу магические травы. А Тимоти стоял в центре всей суматохи, он был бледен, руки его дрожали и он только украдкой осмеливался бросать по сторонам робкие взгляды. Хлопанье дверей, смех, бульканье льющейся жидкости, тьма, завывание ветра, шелест крыльев, звуки шагов, взрывы голосов, приглашения у входов, призрачный треск оконных переплетов, тени скользящие, приходящие, уходящие, колышущиеся.
“Ну-ну, а это, должно быть, Тимоти!”
“Что?!”
Чья-то холодная рука коснулась его руки. Над ним нависало длинное, заросшее лицо. “Хороший парень, ладный парень”, — сказал незнакомец.
“Тимоти, — сказала мать. — Это дядя Джексон”.
“Здравствуйте, дядя Джексон”.
“А вон там…” — мать повлекла дядю Джексона дальше. Дядя Джексон обернулся на Тимоти через плечо и подмигнул ему.
Тимоти снова остался один.
Откуда-то из тысячемильной дали, из тьмы, усеянной огоньками свечей, он услышал высокий переливчатый голос. То была Эллина. “А мои братцы, вот они-то уж точно не промах. Как вы думаете, тетя Моргиана, где они работают?”
“Понятья не имею”.
“Они владеют похоронным бюро в городе”.
“Что?!” — голос выражает восторг и изумленье.
“Вот именно! — пронзительный смех. — Как вам это нравится?!”
Тимоти стоял очень тихо.
Смех утих. “Они приносят домой пищу для мамы, папы, для всех нас, — говорила Лаура, — за исключением, конечно, Тимоти…”
Неловкая пауза. Дядя Джексон требовательно спрашивает: “Ну? В чем дело? Что там неладно с Тимоти?”
“О, Лаура, твой язык…”, — сказала мама.
Лаура снова начала говорить. Тимоти зажмурился. “Тимоти не может… э-э… ну, он просто не очень любит кровь. Он так хрупок”.
“Он научится, — заявила мать. — Он научится, — повторила она очень твердо. — Он мой сын и он научится. Ему всего лишь четырнадцать”.
“Но я был вскормлен на крови”, — громыхнул дядя Джексон, и его голос разнесся по всем комнатам. Ветер играет ветвями деревьев, как струнами арф. Легкий дождик барабанит в окна, “…вскормлен на крови”, — замирает вдали слабое эхо.
Тимоти прикусил губу и открыл глаза.
“Частично я в этом виновата, — мать увлекала гостей в кухню, — я пыталась заставить его. Детей нельзя заставлять, они только болеют от этого и проникаются отвращением к тому, чего ты от них добиваешься. Вот Бион, например, ему было уже тринадцать, перед тем как…”
“Я понимаю, — пробормотал дядя Джексон. — Тимоти поправится”.
“Я уверена, что так оно и будет”, — в голосе матери звучал вызов.
Трепетало пламя свечей, и тени расхаживали по дюжине комнат с затхлым воздухом и заплесневевшими стенами. Тимоти замерзал. Он уловил запах горячего воска, схватил свечу и, держа ее в руке, побрел по дому, делая вид, что поправляет креп.
“Тимоти, — прошипел кто-то за обоями, шепча и выдыхая слова. — Тимоти боится темноты”.
Голос Леонарда. Ненавистного Леонарда!
“Мне нравятся свечи, только и всего”. — ответил Тимоти укоризненным шепотом.
Снова разряды молний, раскаты грома. Взрывы хохота. Лязг, позвякивание, крики, шуршание одежды. Сквозь главный вход вползло облако холодного тумана. Из тумана, складывая крылья, выпал высокий мужчина.
“Дядюшка Эйнар!”
Тимоти рванулся вперед изо всех сил, перебирая тонкими ногами, прямо сквозь туман, под защиту зеленых, шелковистых крыльев. Он бросился в объятья дядюшки Эйнара. Эйнар поднял его в воздух.
“У тебя есть крылья, Тимоти!” — он легко, как пушинку, подбрасывал мальчика. “Крылья, Тимоти, а ну-ка, лети!” Внизу мелькали лица, темнота вращалась вокруг него. У Тимоти перехватило дыхание. Он махал руками, как крыльями. Руки Эйнара подхватывали его и раз за разом подбрасывали к потолку. Потолок, черный как уголь, стремительно надвигался на него. “Лети, Тимоти! — кричал Эйнар громко и гулко. — Лети на крыльях!”
Он чувствовал, как восторженные мурашки бегут у него по плечам и лопаткам, как будто прорастали там корни, и лопались почки, и расцветали, и разворачивались влажные еще перепонки крыльев. Он лепетал что-то несвязное, а дядюшка Эйнар вновь направлял его в высоту.
Осенний ураган разразился над домом, дождь обрушился на крышу, сотрясая стропила, заставляя пламя свечей яростно метаться. И сотня родственников всех форм и размеров глядела из всех черных заколдованных комнат, как дядюшка Эйнар жонглировал мальчиком в гудящих просторах.
“Достаточно!” — произнес Эйнар наконец.
Тимоти, осторожно поставленный на дощатый пол, без сил привалился к Эйнару и только всхлипывал счастливо: “Дядюшка, дядюшка, дядюшка!”
“Ну как, понравилось летать? А, Тимоти? — спрашивал Эйнар, наклоняясь к нему и трепля его волосы. — Ну хорошо, хорошо…”
Приближался рассвет. Прибыли уже почти все родственники и все готовились отойти ко сну на дневное время. Они будут спать без движений и звуков до следующего заката, когда снова раскроются гробы из красного дерева, и они выпрыгнут из них, чтобы приступить к пиршеству.
Дядюшка Эйнар и дюжина других спустились в погреб. Мать проводила их вниз к тесным рядам отполированных до блеска гробов. Эйнар двигался по проходу, волоча за собой крылья, сделанные, казалось, из брезента цвета морской волны. Они издавали при движении странный свистящий шорох, а натыкаясь на что-нибудь, гудели, как туго натянутая кожа барабана под ударом осторожных пальцев.
Наверху Тимоти устало лежал, напряженно размышляя и пытаясь полюбить темноту. В темноте много чего можно сделать и никто не будет за это ругать, ибо никто не увидит. Он действительно любил ночь, но это была специфическая любовь: временами этой ночи было так много, что он начинал бунтовать против нее.
В погребе двери из красного дерева плотно закрылись, притянутые изнутри бледными руками. Некоторые родственники, трижды перекружившись, улеглись спать по углам. Солнце встало. Пришло время сна.
Закат. Пиршество возобновилось взрывообразно, как будто кто-то ударил палкой по гнезду летучих мышей. По всему дому мгновенно разнеслись крики и хлопанье крыльев. Откинулись крышки гробов. Зазвучали шаги по лестнице погреба, гости покидали сырой подвал. В дом через парадные и задние двери впустили еще несколько десятков запоздалых гостей.
Шел дождь, и промокшие гости отдавали Тимоти свои пропитанные водой кепки, шапки и шали, и он относил их в шкаф. Комнаты были переполнены. Смех кого-то из кузенов вырвался из одной комнаты, обогнул стену другой, срикошетировал, отразился и вернулся к Тимоти из четвертой, четко различимый и циничный.
По полу пробежала мышь.
“Я узнал тебя, племянник Либерсроутер!” — провозгласил отец рядом с Тимоти, но обращаясь не к нему. Дюжина возвышающихся над Тимоти гостей теснила его. Его задевали локтями, толкали, но не обращали на него ни малейшего внимания.
Под конец Тимоти проскользнул к лестнице, ведущей вверх.
Он тихо позвал: “Сеси. Где ты теперь, Сеси?” Прошло некоторое время, прежде чем она ответила.
“В Долине Импириал, — пробормотала она слабо. — Около соленого озера Солтон-Си. Здесь грязевые гейзеры, пар и тишина. Я в жене фермера. Я сижу на крылечке. Я могу заставить ее двигаться или что-то сделать или о чем-то подумать. Солнце садится”.
“На что это все похоже, Сеси?”
“Слышно шипение грязевых гейзеров, — сказала она медленно, как будто говорила в церкви. — Пузыри, наполненные паром, пробиваются сквозь грязь, как будто лысые мужчины пытаются вынырнуть из густого сиропа головами вперед. Серые головы лопаются, как каучуковая ткань, спадают с шумом, как будто чмокают громадные, мокрые губы. И струйки дыма вытекают из прорех в ткани. И все пропитано запахом серы и древнего времени. Динозавр варится здесь уже десять миллионов лет”.
“Он уже мертв, Сеси?”
Мышь обогнула ступни трех женщин и исчезла в углу. Мгновением позже в углу из ничего возникла прекрасная женщина. Она улыбалась всем белозубой улыбкой. Что-то прижималось к залитому дождем стеклу кухонного окна. Оно вздыхало и плакало, оно барабанило по стеклу и припадало к нему, но Тимоти ничего не замечал. В воображении он был далеко отсюда. Вглядываясь внутрь себя, он находился вовне, за пределами дома. Дождь и ветер обволакивали Тимоти, а темнота с огоньками свечей зазывала его. Там танцевали вальс, высокие, стройные фигуры двигались под звуки неземной музыки. Звездочки света вспыхивали на стекле бутылок, с бочонков отваливались комки земли, и паук сорвался с паутины и, молча перебирая лапками, мчался по полу.
Тимоти вздрогнул. Он снова был в доме. Мать велела ему сбегать туда, сходить сюда, помочь там, обслужить тех, беги в кухню, возьми то, принеси это, еще тарелок, предложи добавки — еще и еще — пирушка продолжалась.
“Да, он мертв. Вполне мертв”. — Сонные губы Сеси еле двигались. Вялые слова медленно выплывали из резко очерченного рта. — В черепе этой женщины, вот где я нахожусь, гляжу ее глазами, вижу это неподвижное море. О, здесь так тихо, что становится страшно. Я сижу на крыльце и жду возвращения мужа. Временами из воды выпрыгивает рыба, звезды отражаются на ее чешуе, и она падает обратно. Долина, море, несколько автомобилей, деревянное крыльцо, мое кресло-качалка, я сама, тишина”.
“И что теперь, Сеси?”
“Я встала с кресла-качалки”, — ответила она.
“И?”
“Я сошла с крыльца и иду к грязевому гейзеру. Самолеты пролетают надо мной, как доисторические птицы. И снова тихо, так тихо”.
“Ты долго будешь оставаться внутри нее, Сеси?”
“Пока не наслушаюсь, не нагляжусь, не начувствуюсь, пока не изменю каким-то образом ее жизнь. Я иду по деревянному тротуару. Мои шаги звучат на досках устало, медленно”.
“А теперь?”
“Теперь вокруг меня столбы серного пара. Я смотрю на лопающиеся пузыри, как после них поверхность снова разглаживается. Какая-то птица с криком проносится мимо моей головы. А теперь я внутри птицы и улетаю прочь! И пока я еще не улетела далеко, своими маленькими глазками я вижу, как женщина сходит с тротуара и делает шаг, второй, третий к грязевому гейзеру. Я слышу звук, как будто валун погрузился в расплавленную топь. Я продолжаю кружить над ней. Я вижу белую кисть, она судорожно дергается над поверхностью и исчезает в серой лаве. Лава затягивается и успокаивается. А теперь я лечу домой, быстро, быстро, быстро!”
Что-то громко стукнуло в окно. Тимоти вздрогнул.
Сеси широко раскрыла глаза, ярко сверкавшие от полноты бытия, счастья, возбуждения.
“Вот я и дома!” — сказала она.
После паузы Тимоти сообщил: “Сбор Семьи в разгаре. Все собрались”.
“Так почему ты здесь, наверху? — Она взяла его за руку. — Ну хорошо, проси. — Она хитро улыбнулась. — Выкладывай, что ты хотел у меня попросить?”
“Ничего я у тебя не хотел просить, — ответил он. — Ну, почти ничего. Ну…о, Сеси! — И слова полились из него торопливым потоком. — Я хочу сделать что-то такое, чтобы они все смотрели на меня, что-то, чтобы показать, что я не хуже их, что я такой же, как они, а я ничего не могу и я чувствую, как надо мной все смеются, и, ну, я думал, может, ты можешь…”
“Я могу, — сказала она, закрывая глаза и улыбаясь каким-то своим мыслям. — Выпрямись. Замри. — Он подчинился. — Теперь закрой глаза и старайся ни о чем не думать”.
Он стоял совершенно прямо и ни о чем не думал, ну, может быть, думал о том, как ни о чем не думать.
“Ну что ж, идем вниз, Тимоти?” — Сеси была в нем, как рука в перчатке.
“Глядите все!” — Тимоти держал в руке стакан теплой, красной жидкости. Он поднял стакан так, что весь дом обернулся и смотрел на него. Тети, дяди, кузены и кузины, братья и сестры!
Он выпил стакан до дна.
Он повелительно ткнул рукой в сестру Лауру. Он выдержал ее взгляд и прошептал ей нечто такое, от чего она застыла в молчании и неподвижности. Он чувствовал себя огромным, выше дерева, когда шел к ней. Все замерли. Все в ожидании глядели на него. Лица выглядывали из всех дверей всех комнат. Никто не смеялся. На лице матери застыло изумление. Отец выглядел пораженным, но обрадованным и с каждым мгновением наливался гордостью. Тимоти аккуратно прокусил вену на шее Лауры. Пламя свечей заколыхалось. Снаружи на крыше плясал ветер. Родственники глядели из каждой двери. Он забросил в рот поганку, проглотил, затем закружился, хлопая себя по бокам. “Гляди, дядюшка Эйнар! Я, наконец, могу летать!” Размахивая руками, он бросился бежать вверх по лестнице. Мимо мелькали лица.
Когда он взлетел на самую верхнюю площадку, то услышал издалека, снизу крик матери: “Прекрати, Тимоти!” — “Эй!” — закричал Тимоти и бросился в пролет, размахивая руками, как крыльями.
На полпути вниз его воображаемые крылья исчезли. Он завизжал. Дядюшка Эйнар подхватил его.
Бледный Тимоти яростно дергался в его руках. Непрошеный голос прорвался из уст мальчика: “Это я, Сеси! Прошу всех навестить меня наверху, первая комната налево!” Под раскаты оглушительного хохота Тимоти пытался заставить замолчать вышедшие из повиновения губы.
Все смеялись. Эйнар поставил его на пол. Родственники вереницами потянулись наверх к комнате Сеси, чтобы поприветствовать ее. Тимоти в слепой ярости выскочил наружу, с грохотом хлопнув дверью главного входа.
“Я ненавижу тебя, Сеси, ненавижу!”
Он остановился в густой тени сикаморы. Его вырвало. С горьким плачем, ничего не видя, куда-то побрел, затем повалился на кучу опавших листьев, молотил землю руками. Потом затих. Из кармана куртки, из спичечного коробка, который он использовал как убежище, вылез паук и пополз по руке Тимоти. Пак обследовал его шею, долез до уха и забрался в ушную раковину, чтобы пощекотать ее. Тимоти затряс головой: “Прекрати, Пак!”
Легчайшее прикосновение паучьих лапок к барабанной перепонке заставило его содрогнуться: “Пак, прекрати!” Но всхлипывания стали пореже.
Паук спустился по его щеке и устроился на верхней губе, заглядывая в ноздри, как бы желая разглядеть мозг. Затем он заполз на кончик носа, оседлал его и уставился на Тимоти зелеными глазами, похожими на маленькие изумруды. Он глазел на Тимоти, пока тот не затрясся от смеха. “Проваливай, Пак!”
Зашуршав листьями, Тимоти выпрямился и сел. Луна ярко освещала землю. Из дома доносились слабые выкрики. Там играли в Зеркало. Слышались приглушенные поздравления, адресованные тем, чье отражение не появлялось в зеркале.
“Тимоти, — крылья дядюшки Эйнара раскрывались и складывались и гудели, как туго натянутая кожа барабана. Тимоти ощутил, что его подняли легко, как наперсток, и усадили на плечо. — Не огорчайся, племянник Тимоти. Каждому — свое, каждый живет по-своему. Тебе гораздо лучше, чем нам. Твоя жизнь гораздо богаче. Мир мертв для нас. Мы слишком много видели и слишком много знаем, поверь мне. Жизнь тем прекраснее, чем она короче. Она становится бесценной, Тимоти, помни это”.
Остаток черного утра, сразу после полуночи, дядюшка Эйнар ходил с ним по дому из комнаты в комнату, распевая заклинания. Орда запоздавших, вновь прибывших гостей оживила угасающее веселье. Среди них была пра-пра-пра — и еще тысячу раз прабабушка, спеленутая полосками египетской погребальной ткани. Она не говорила ни слова, но просто лежала у стены, как обугленная головешка, провалы ее глазниц созерцали даль, мудрые, молчаливые, мерцающие. За завтраком в четыре утра тысячу с лишним раз прабабушка неподвижно сидела во главе длинного стола.
Многочисленные младшие кузены толпились вокруг хрустальной чаши для пунша и пили. Над столом сверкали их оливковые глаза, белели их удлиненные, демонические лица, развевались их курчавые, бронзовые локоны. Их тела — и не твердые, и не мягкие, и не мужские, и не женские — теснили друг друга. Ветер усилился, звезды горели с яростной силой, голоса стали громче, танцы быстрее. Тимоти разрывался — так много нужно было успеть увидеть и услышать. Толпа роилась и завихрялась вокруг, лица мелькали и проносились мимо.
“Слушайте!”
Все затаили дыхание. Далеко вдали часы на башне ратуши отсчитали шесть. Праздник заканчивался. Вместе с боем часов, подчиняясь ритму ударов, гости затянули песни, которым было четыре сотни лет и которых Тимоти не знал. Взявшись за руки и медленно кружа, пели они, а где-то в холодной дали утра колокол городских часов загудел последний раз и умолк.
Тимоти пел. Он не знал ни слов, ни мелодии, но слова и мелодия приходили сами собой, и получались хорошо. Он посмотрел на закрытую дверь, там наверху.
“Спасибо, Сеси, — прошептал он, — я больше не сержусь на тебя. Спасибо”.
После этого он расслабился и позволил словам свободно литься из его уст голосом Сеси.
Все начали прощаться, и поднялся невообразимый шум. Мать и отец стояли в дверях и обменивались рукопожатиями и поцелуями с каждым отбывающим родственником. В проеме распахнутых дверей видно было, что небо на востоке уже окрасилось. В дом залетал холодный ветер. Тимоти почувствовал, что его подхватили и впихивают по очереди в одно тело за другим. Вот он вместе с Сеси вошел в дядюшку Фрая и глядел на мир его глазами, а вот он уже огромными прыжками несется поверх опавших листьев, по пробуждающимся холмам…
А затем он бежал вприпрыжку по грязной тропе, чувствуя, как горят его красные глаза, и утренний иней оседал на его пушистом хвосте, и эго он был в кузене Уильяме, и он, задыхаясь, промчался через пустошь и исчез вдали…
Как камешек во рту дядюшки Эйнара, летал он в заполняющем небо шелковистом громе крыльев. А потом, наконец, вернулся назад в свое собственное тело.
В красках разгорающейся зари последние несколько гостей еще обнимались и вытирали слезы, вздыхая о том, что мир становится местом все меньше и меньше приспособленным для жизни таких, как они. Были времена, когда они встречались каждый год, а сейчас не собирались все вместе целыми десятилетиями. “Не забывайте, — кричал кто-то, — следующая встреча в Салеме, в 1970-м!”
Салем. Тимоти, отупевший от множества впечатлений, пытался все же проникнуть в смысл этих слов и осознать его. Салем, 1970. И там будет дядя Фрай, и тысячу раз прабабушка, запеленутая в истертые ленты, и мама, и папа, и Эллина, и Лаура, и Сеси, и все остальные. Но будет ли он там? Может ли он быть уверен, что доживет до этого года?
И наконец, после заключительной вялой вспышки чувств, гости отправились прочь — полосками призрачного тумана, облаками перепончатых крыльев, тучами увядших листьев, эхом стонущих и клацающих голосов, клубами полуночных видений и лихорадочного бреда, грез и кошмаров.
Мать захлопнула дверь. Лаура взяла в руки щетку. “Нет, — сказала мать, — приберем вечером… Сейчас надо выспаться”. И все разошлись, кто в погреб, кто наверх. Тимоти, повесив голову, проковылял’в холл, усыпанный обрывками черного крепа. Проходя мимо зеркала, с которым забавлялись гости, он отметил бледную печать смертности на своем лице. Ему было холодно, он весь дрожал.
“Тимоти”, — окликнула его мать.
Она подошла к нему и положила ладонь ему на лицо. “Сынок, — сказала она. — Мы любим тебя. Помни это. Мы все любим тебя. Не имеет значения, что ты не такой, как мы, что ты когда-нибудь покинешь нас. — Она поцеловала его в щеку. — А если ты умрешь, то когда это случится, мы позаботимся, чтобы ничто не нарушало покой твоего праха. Ты будешь отдыхать вечно, и в каждый канун Дня Всех Святых я буду приходить к тебе и смотреть, удобно ли тебе”.
В доме царила тишина. Далеко вдали ветер переносил через холм последнюю стаю перекликающихся, темных летучих мышей.
Тимоти подымался вверх по лестнице, преодолевая ступеньку за ступенькой, и все время плакал.
Рэй Дуглас Брэдбери
Мессия
— Каждый из нас грезил об этом, когда был молод, — сказал епископ Келли.
Сидящие за столом закивали головами, бормоча слова согласия. — Пожалуй, не найдется ни одного воспитанного в христианской вере мальчика, — продолжал епископ, — который бы одной прекрасной ночью не задавал себе вопроса: а вдруг я — это Он? Вдруг уже свершилось долгожданное Второе Пришествие, и Он — это я? А что если… что если, о Господи, что если я — Иисус? Вот было бы здорово!
Католические и протестантские священники, а также единственный раввин мягко засмеялись, вспоминая свое собственное детство, свои дикие, необузданные фантазии и какими глупыми они тогда были.
— Наверно, — сказал молодой священник, отец Наивен, — еврейские мальчики воображают себя Моисеем?
— Нет, дорогой друг, отнюдь, — ответил рабби Ниттлер. — Мессией!
Снова мягкий смех со всех сторон.
Лицо отца Найвена дышало свежестью — кровь с молоком.
— Ну конечно, — сказал он, — как это я не догадался. Христос не был Мессией, не так ли? И ваш народ до сих пор ждет Его пришествия. Странно.
— Не более странно, чем все это, — епископ Келли поднялся, чтобы проводить их на террасу, с которой открывался прекрасный вид на марсианские холмы, древние марсианские города, старые дороги, высохшие реки, в которых вместо воды текла пыль, наконец на Землю, до которой было шестьдесят миллионов миль и которая сверкала чистым светом на этом чужом небе.
— Могли ли мы в самых диких своих фантазиях вообразить, — сказал преподобный Смит, — что настанет день, когда будем совершать службы в Баптистской молельне, в соборе Девы Марии, в синагоге Гора Синай, здесь — на Марсе?
Все присутствующие откликнулись мягкими “нет”, “нет”.
Затем среди этих приглушенных голосов раздался другой — резкий. Отец Наивен, когда они вступили на балюстраду, включил транзистор, чтобы сверить часы. Из небольшой американо-марсианской колонии, расположенной внизу, передавали известия. Они прислушались:
— …по слухам вблизи города. Это первый марсианин, замеченный в нашей колонии в этом году. Горожан настоятельно просят относиться к подобным визитерам с уважением. Если…
Отец Наивен выключил приемник.
— Наша все еще не охваченная паства, — вздохнул преподобный Смит. — Я должен признаться, что прилетел на Марс не только для того, чтобы работать с христианами. Я надеялся в один прекрасный день пригласить на воскресный обед марсианина и порасспросить его про их теологию, про их духовные нужды.
— Мы все еще непривычны для них, — сказал отец Липскомб. — Я думаю, через пару лет они поймут, что мы не какие-нибудь дикие охотники за скальпами. Однако трудно бывает сдержать любопытство. В конце концов фотографии, сделанные нашими “Маринерами”, показывали, что здесь нет никакой жизни. И однако жизнь тут есть, очень загадочная, хотя в чем-то и похожая на человеческую.
— В чем-то похожая, Ваше Преосвященство? — рабби задумчиво отхлебывал маленькими глотками свой кофе. — Мне кажется, они даже более человечны, чем мы сами. Они позволили нам поселиться здесь, а сами укрылись на холмах. Возможно, они изредка появляются среди нас, замаскировавшись под землян.
— Вы действительно верите, что они обладают телепатическими и гипнотическими способностями, позволяющими им ходить в наших городах, обманывая наши взоры иллюзорными масками, так что никто из нас ничего не подозревает?
— Ну конечно же, верю.
— Тогда наше собрание, — сказал епископ, передавая гостям мороженое и рюмочки с ликером, — это настоящий вечер разочарований. Марсиане не откроются нам просветленным, чтобы мы их спасли.
Многие заулыбались при этих словах.
— …и Второе Пришествие Христа, таким образом, отложится еще на несколько тысяч лет. Долго ли нам ждать, о Господи?
— Что касается меня, — заявил юный отец Наивен, — я никогда не мечтал о том, чтобы быть Христом во время Второго Пришествия. Я всегда, от всего сердца, хотел встретиться с ним. Я думал об этом, даже когда мне было всего лишь восемь лет. Видимо, это и было главной причиной того, что я стал священником.
— Чтобы быть для Него, так сказать, уже своим, в случае Его появления? — добродушно предложил рабби.
Молодой священник ухмыльнулся и кивнул. Остальные ощутили желание подойти и прикоснуться к нему, потому что он затронул в каждом какие-то давно забытые прекрасные чувства. Они ощущали в себе необыкновенное умиротворение.
— С вашего позволения, господа, — сказал епископ Келли, поднимая бокал, — за первое пришествие Мессии или Второе Пришествие Христа. Может быть, это нечто большее, чем просто глупые древние фантазии.
Все выпили и некоторое время молчали.
Епископ высморкался и протер платком глаза.
Остаток вечера прошел как множество других вечеров, которые вместе с рабби проводили протестантские и католические священники. Они играли в карты и спорили о святом Фоме Аквинском и сдались под напором неотразимых, логически отточенных аргументов рабби Ниттлера. Они обозвали его иезуитом, выпили по последней перед сном чашечке и прослушали по радио последние известия:
— …высказываются опасения, что марсианин чувствует себя в нашем городе, как в ловушке Всякий, кто его встретит, должен отвернуться и дать ему пройти. Судя по всему, им движет чистое любопытство. Нет никаких оснований для тревоги. Из этого вытекают наши…
Направляясь к выходу, священники, служители и рабби обсуждали переводы, которые они делали на разные языки из Старого и Нового Заветов. Именно тогда отец Найвел всех удивил.
— А знаете ли вы, что меня однажды попросили написать сценарий по Евангелие? Им нужна была концовка для фильма.
— Но ведь, — запротестовал епископ, — у истории жизни Иисуса только один конец!
— Но, Ваше Святейшество, четыре Евангелия рассказывают ее по-разному. В каждом из них свой вариант. Я сравнил их все и пришел в возбуждение. Почему? Потому что вновь открыл для себя нечто, что почти забыл. Тайная вечеря не была последней вечерей!
— Боже мой, а какой же тогда?
— Первой из нескольких, Ваше Святейшество. Первой из нескольких! После распятия и погребения Христа разве не ловил Симон, называемый Петром, вместе с другими апостолами рыбу в Галилейском море?
— Ловил.
— И разве не попалось в их сети невероятное количество рыбы?
— Попалось.
— И разве не увидели они на галилейском берегу бледный свет, не пристали к берегу в этом месте и не увидели раскаленные добела угли, на которых жарилась свеже-выловленная рыба?
— Да-да, да, — подтвердил преподобный Смит.
— И здесь, в мягком сиянии древесного угля, разве не почувствовали они Присутствие Духа и не воззвали к Нему?
— Так и было.
— И когда они не получили ответа, разве Симон, называемый Петром, не прошептал: “Кто здесь?” И когда неведомый Призрак на берегу озера протянул руку в огонь, разве не увидели они на ладони этой руки рану — там, куда был вбит гвоздь?
— Они хотели было убежать, но Дух заговорил и сказал: “Возьми эту рыбу и накорми ею братьев”. И Симон, называемый Петром, взял рыбу, что жарилась на раскаленных добела углях, и накормил апостолов. И едва различимый призрак Христа сказал тогда: “Примите мое слово и несите его среди народов и проповедуйте миру прощение грехов его”.
— И затем Христос оставил их. В моем сценарии Он шел вдоль берега озера к горизонту. А когда кто-то направляется к горизонту, он кажется возносящимся, не так ли? Поскольку земля приподнимается с расстоянием. И Он шагал вдоль берега, пока не превратился в светлую пылинку, где-то далеко-далеко. А затем исчез, и они Его больше не видели.
— А когда над этой древней землей взошло Солнце, все эти тысячи отпечатков ступней — цепочку Его следов вдоль берега — стал сдувать утренний ветерок, и скоро от них не осталось ничего.
— А апостолы оставили пепелище от костра рассыпаться на искорки и удалились прочь, ощущая на своих устах вкус Настоящей, Последней и Истинной Тайной Вечери. И в моем сценарии я заставил камеру подниматься ввысь, высоко над их головами, чтобы видна была пустынная земля и группа апостолов, одни из которых двигались на север, другие на юг, иные на восток, дабы поведать миру то, что должно было рассказать про этого Человека. А их следы, расходящиеся от места костра, как спицы огромного колеса, заносил песком утренний ветерок. И начался новый день…
Юный священник стоял в центре своих друзей, щеки его горели, глаза были закрыты. Внезапно он встрепенулся и открыл глаза, как бы вспомнив, где он находится.
— Простите.
— За что? — воскликнул епископ, моргая и вытирая глаза тыльной стороной ладони. — За то, что дважды за вечер вы заставили меня плакать? Как можно помнить о себе, когда видишь вашу любовь к Христу? Боже, вы снова вернули мне Слово, тому кто знает Слово уже тысячу лет: вы освежили мне душу, добрый молодой человек с сердцем мальчика. Рыба, съеденная на галилейском берегу, действительно Настоящая Последняя Тайная Вечеря. Браво. Вы заслуживаете встречи с Ним. Будет справедливо, если Вы сподобитесь быть свидетелем Второго Пришествия.
— Я не достоин, — ответил отец Наивен.
— Как и все мы! Но если бы можно было торговать душами, я заложил бы свою в это самое мгновение, чтобы одолжить взамен вашу свежесть чувств. Еще один тост, джентльмены. За отца Найвена! А теперь доброй ночи, уже поздно, доброй ночи.
Все выпили и стали расходиться. Рабби и протестантские священники ушли вниз по склону холма к своим святыням. Католические священники задержались на секунду у дверей своего храма, чтобы бросить последний перед сном взгляд на Марс, этот странный и чужой мир, над которым дул холодный ветер.
Пробило полночь, затем час, два, а в три часа ранним холодным марсианским утром отец Наивен внезапно проснулся. Слабо потрескивая, мерцали свечи. За окном пролетели, кружась, листья.
Он резко приподнялся и сел, все еще находясь под впечатлением приснившегося кошмара. Ему все еще слышались крики преследующей его толпы Он вслушался.
Где-то далеко, внизу, он услышал хлопанье внешней двери.
Быстро одевшись, отец Наивен спустился сумеречными лестничными пролетами своего жилища и прошел в церковь, где около дюжины свечей, разбросанных по углам помещения, создавали, каждая свой, оазисы света.
Он обошел все двери, размышляя о том, как глупо запирать церкви. Что тут можно украсть? Но все же он продолжал брести сквозь спящую ночь.
…и обнаружил, что дверь главного входа в церковь открыта Она медленно поворачивалась под дуновением ветра.
Вздрогнув, он захлопнул дверь.
Мягкие убегающие шаги.
Он резко обернулся.
Церковь была пуста. Пламя свечей, стоящих в нишах, колыхалось туда-сюда В воздухе стоял древний запах воска и ладана — товаров, переживших все прочие товары на ярмарках других времен и иных Историй, чужих солнц и лун.
Он бросил взгляд на распятие над главным алтарем и окаменел.
Он услышал звук одинокой капли воды, падающей в ночную тишину.
Медленно обернулся к баптистерию в тылу помещения.
Там не было свечей и, однако…
Бледный свет исходил из этой небольшой ниши, где стояла крестильная купель.
— Епископ Келли? — мягко позвал он.
Медленно шагая вперед по проходу, он внезапно остановился и застыл, потому что.
Упала еще одна капля воды, ударилась об пол, расплылась.
Как будто тут где-то был протекающий водопроводный кран. Но здесь не было никаких кранов. Стояла только крестильная купель, в которую капля за каплей, с промежутками в три удара сердца, капала какая-то жидкость.
На странном, тайном языке сердце отца Найвена что-то сказало самому себе и забилось с ужасающей скоростью, затем вдруг замедлило биение, почти остановилось. Все его тело покрылось испариной. Он не мог шелохнуться, но должен был идти и, переставляя одну ногу за другой, добрался до арочного входа в баптистерий.
В маленьком помещении действительно был какой-то бледный свет.
Нет, не свет. Чей-то светящийся облик. Фигура.
Фигура стояла за купелью и над ней. Звук падающих капель прекратился. Отец Наивен ощутил, что его как бы поразила слепота. Рот его пересох, глаза были расширены, как у безумца Затем видение снова появилось, и он осмелился выкрикнуть:
— Кто!
Простое слово эхом отразилось, прокатилось по всей церкви, заставило задрожать языки пламени на свечах, потревожило пропахшую ладаном пыль и напугало его самого, быстро возвратясь к нему же: “Кто!”
Единственный свет внутри баптистерия исходил от бледных одеяний фигуры, стоящей перед ним. И этого света было достаточно, чтобы он увидел невероятное.
Фигура шевельнулась и протянула руку отцу Найвену, глядящему расширенными глазами.
Рука казалась независимой от Призрака и была протянута как бы по принуждению, как будто она сопротивлялась, но была вынуждена уступить безумному взгляду отца Найвена, его страстному, ужасному желанию посмотреть на ладонь.
На ладони была рваная рана, отверстие, из которого медленно, капля по капле, кровь падала в крестильную купель.
Капли крови падали в святую воду, окрашивали ее, растворялись в легкой ряби.
На какой-то момент протянутая рука застыла в неподвижности перед глазами священника, одновременно и ослепленными и прозревшими.
Затем священник рухнул на колени, как будто подкошенный сильным ударом. Он испустил сдавленный крик — наполовину вопль отчаяния, наполовину — клич откровения Одной ладонью он прикрывал глаза, вторую жестом защиты вытянул вперед.
— Нет, нет, нет, нет, этого не может быть!
Как будто некий ужасный, дьявольский дантист подошел к нему со своими щипцами и без всякого наркоза вырвал из тела его окровавленную душу. Вырвал, выдернул и — о Боже! — как глубоко сидели ее корни…
— Нет, нет, нет, нет!
Тем не менее, да.
Он глянул в просвет между пальцами.
Человек был здесь.
И ужасная кровоточащая ладонь, трепещущая в воздухе баптистерия и роняющая капли крови.
— Хватит!
Ладонь исчезла. Призрак стоял в ожидании. И лицо Духа было знакомо и прекрасно. Эти странные, прекрасные, глубокие и пронизывающие глаза были именно такими, какими он их всегда представлял себе. Мягкость в очертаниях рта, бледное лицо, обрамленное длинными волнистыми волосами и бородой. Этот человек носил простую одежду, какую в свое время носили в пустынных местах, на берегах озера.
Священник громадным усилием воли сдержал рвущийся наружу поток слез и утихомирил вихрь эмоций, рвущий его на части, — удивление, сомнение, шок — все эти неуместные, низменные страсти, бунтующие внутри него и грозящие вырваться на свободу. Он дрожал.
И вдруг увидел, что фигура — Дух, Человек, Призрак — тоже дрожит.
— Нет, — подумал священник, — этого не может быть! Боится! Боится… меня?
Теперь уже призрак откровенно трясся мучительной дрожью, напоминающей его собственную, как бы зеркально отражая его собственное состояние. Призрак беззвучно открывал рот, глаза его были закрыты. Наконец он простонал:
— О, пожалуйста, отпустите меня.
Молодой священник широко раскрыл глаза, у него перехватило дыхание. Он помыслил:
— Но ты ведь свободен. Никто тебя здесь не держит!
В то же мгновение:
— Вы! — закричало Видение. — Вы держите меня здесь! Пожалуйста! Отведите взгляд! Чем больше вы на меня смотрите, тем больше я становлюсь Этим! Я не тот, кем кажусь!
“Но, — подумал священник, — я ведь ничего не говорю! Мои губы не шевелятся! Каким образом этот призрак читает мысли?”
— Я знаю все, о чем вы думаете, — сказало бледное Привидение, дрожа и отступая в сумрак баптистерия. — Каждую фразу. Каждое слово. Я не предполагал сюда заходить. Я забрел в город. И внезапно стал превращаться во множество вещей — для каждого человека я выглядел по-разному, а там было множество людей. Я побежал. Они преследовали меня. Я спасся здесь. Дверь была открыта. Я вошел. А потом, потом… О, а потом попался в ловушку.
“Нет”, — подумал священник.
— Да, — простонал Призрак, — вы меня поймали.
Медленно, со стоном, подавленный тяжестью открывшейся ему истины, священник уцепился за края купели и поднялся на ноги. Его шатало. Наконец он выдавил из себя:
— Вы не то… чем кажетесь?
— Нет, — ответил его собеседник. — Простите. “Я, — подумал священник, — сейчас сойду с ума”.
— Не делайте этого, — сказал Призрак, — я ведь тогда тоже сойду с ума вместе с вами.
— О Господи, я не могу отказаться от тебя, когда ты здесь, после всех этих лет. Ты знаешь все мои грезы — неужели не видишь, что просишь от меня слишком многого. Две тысячи лет все человечество ждало твоего возвращения! И я, я единственный, кто встретил, кто созерцает тебя…
— Вы встретились только со своей собственной химерой. Вы видите лишь то, что страстно хотите видеть. Но если отбросить все это… — фигура коснулась своей одежды, груди, — я нечто совсем другое.
— Что мне делать! — закричал священник, глядя то на небеса, то на Призрака, который от его крика испуганно шарахнулся. — Что!
— Отведите свой взор. И в тот же момент я уйду.
— Только… только это?
— Пожалуйста.
Священник, дрожа, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул.
— О если бы этот момент продлился хотя бы час!
— Вы хотите убить меня? Если еще немного продержите меня в этом облике, моя смерть будет на вашей совести.
Священник прикусил пальцы, чувствуя, как все его тело сотрясают конвульсии горя.
— Вы… значит вы — марсианин?
— Не больше и не меньше.
— И я сделал это с вами своими мыслями.
— Вы сделали это неосознанно. Когда вы спустились с лестницы, ваши старые грезы захватили меня и преобразовали. Мои ладони все еще кровоточат от ран, нанесенных тайниками вашего сознания.
Священник в нерешительности покачал головой.
— Еще секунду… подождите…
Он впился жадным взглядом во тьму, где стоял Призрак, укрывшийся от света. Его лицо было прекрасно. А его руки… О! Они были неописуемо чудесны.
Священник кивнул. Он чувствовал безутешное горе, как человек, вернувшийся с той, настоящей, Голгофы. Но час пробил. И угли костра уже остывали на пустынном берегу озера.
— Если… если я отпущу вас…
— О, пожалуйста, прошу вас.
— Если я отпущу вас, обещаете ли вы мне…
— Что?
— Обещаете ли вы мне возвращаться?
— Возвращаться? — воскликнула фигура из тьмы.
— Раз в год — все, что я прошу, возвращаться раз в год, на это самое место, к этой купели, в это время ночи…
— Возвращаться?
— Обещайте! О я должен испытать этот момент снова. Вы не знаете, как это важно для меня! Обещайте или я не отпущу вас!
— Я…
— Ну скажите же! Поклянитесь!
— Я обещаю, — сказал бледный Призрак во тьме. — Клянусь.
— Благодарю вас, о, благодарю.
— В какой день года отныне я должен приходить?
Слезы покатились по юному лицу священника. Он с трудом вспомнил то, что хотел сказать, и произнес:
— На Пасху, о Боже, да, на Пасху, начиная со следующего года!
— Пожалуйста, не плачьте, — сказала фигура. — Я приду. Пасха, вы говорите? Мне знаком ваш календарь. Да, а теперь…
Бледная, израненная рука умоляюще поднялась.
— Я могу идти?
Священник стиснул зубы, чтобы вопль скорби не вырвался наружу.
— Да. Только сначала благословите меня.
— Вот так? — послышался голос.
И рука осторожно коснулась его чела.
— Быстро, — закричал священник, он закрыл глаза и крепко прижал руки к груди, чтобы удержать себя и не схватить гостя. — Уходите, пока я не задержал вас навеки.
Бледная рука еще раз коснулась его лба. Он услышал быстрые удаляющиеся шаги босых ног.
Дверь открылась — блеснул свет звезд. Дверь захлопнулась.
Эхо пронеслось по церкви, облетев каждый алтарь, каждый альков, взмывая вверх подобно слепому полету одинокой птицы, ищущей и находящей успокоение в апсиде. Наконец реверберация затухла, и священник возложил руки на голову, как бы успокаивая и уговаривая себя — каким нужно быть, как снова научиться дышать, успокоиться, остыть, выпрямиться…
Наконец он приковылял к двери и взялся за ручку, испытывая страстное желание распахнуть дверь настежь и выглянуть на дорогу. Она должна быть уже пуста, хотя где-нибудь вдали и можно еще было, наверное, увидеть удаляющуюся фигуру в белом. Священник не стал открывать дверь.
Он побрел в обход церкви, завершая ритуал осмотра дверей, радуясь, что у него есть занятие. Потребовалось много времени, чтобы обойти все двери. Еще больше времени надо, чтобы дождаться следующей Пасхи.
Он остановился у купели и поглядел в чистую воду, в которой не было даже слабой примеси красного. Он опустил в воду пальцы и смочил лоб, щеки, веки.
Затем медленно побрел по проходу, подошел к алтарю, упал перед ним ниц и разразился потоком слез. Звуки его горестных рыданий возносились вверх и возвращались, отраженные от потолка башни, где в звоннице висел молчащий колокол.
Он оплакивал многие вещи.
Себя.
Человека, который был здесь за секунду до этого.
Тот долгий период времени, который должен пройти, пока не разверзнутся скалы и гробница снова не опустеет.
Пока Симон, называемый Петром, снова не увидит на марсианском берегу Призрака и не почувствует себя Симоном-Петром.
Но больше всего он плакал оттого, что… никогда в своей жизни никому не сможет рассказать об этой ночи…
Рэй Дуглас Брэдбери
Направление — Чикаго-бис
Под бледным апрельским небом слабый ветерок казался последним напоминанием о прошедшей зиме. Около полудня в пустой парк забрел старик. Ноги его были замотаны в грязные, в ржавых пятнах обмотки. Волосы седые, спутанные и такая же борода. Рот, обрамленный этим клочковатым чудом, казалось, распирало от откровений.
Сначала старик оглянулся и пристально посмотрел назад, как будто потерял столько разных вещей, что не знал, с чего начать предъявление счета к этим руинам на горизонте, к этому беззубому силуэту города. Ничего не обнаружив, он заковылял дальше, пока не наткнулся на скамью, на которой сидела незнакомая женщина. Окинув ее внимательным взглядом, старик кивнул головой и сел на дальний край скамейки. На женщину он больше не глядел.
Минуты три сидел с закрытыми глазами и вспоминал. Его губы шевелились, а голова дергалась, как будто он пытался носом выдолбить в воздухе одно-единственное слово. И как только оно сформировалось в мозгу, уста его отверзлись, чтобы провозгласить это слово чистым, прекрасным голосом:
— Кофе.
Женщина коротко не то всхлипнула, не то вздохнула и оцепенела.
Старик разыгрывал пантомиму своими негнущимися пальцами.
— Повернуть ключ! Ярко-красная банка с желтыми надписями! Сжатый воздух. С-с-ш-ш-ш! Вакуумная упаковка. С-с-с-т! Как змея!
Женщина дернула головой, как будто ей влепили пощечину. Она с ужасом глядела на шевелящиеся губы старика.
— Запах! Аромат! Темно-коричневые, чудесные, жирные на ощупь бразильские зерна! Урожай нынешнего года!
Она вскочила и, шатаясь, как подстреленная, неверной походкой устремилась прочь.
Старик широко раскрыл глаза.
— Но, послушайте! Я…
Но она уже убежала.
Старик вздохнул и поплелся дальше по дорожке, пока не дошел до скамейки, где сидел какой-то парень. Парень был всецело поглощен свертыванием самокрутки, используя маленький квадратик тонкой оберточной бумаги. Вместо табака — высушенная трава. Его нервные пальцы тряслись, когда он, священнодействуя, придавливал и утаптывал траву. Свернул трубочку, схватил ее губами и раскурил, почти впадая при этом в транс. Он откинулся назад, слегка скашивая глаза, осваиваясь с неприятным вкусом во рту и странным ощущением в легких.
Старик проследил, как полуденный ветерок подхватил облачко дыма и сказал:
— “Честерфильд”.
Парень вцепился рукой в свое колено.
— “Филипп-Моррис”, — сказал старик.
Парень угрюмо пялился на него.
— “Кент”, “Пэлл-Мелл”, “Мальборо”, — продолжал старик, не глядя на парня. — Какие названия! Белые, красные, янтарные пачки, пачки зеленые, как трава, голубые, как небо, чистое золото, а наверху каждой — тонкая рубиновая полоска. Потянешь за нее, и целлофановая обертка расклеивается, ногтем открываешь крышечку — там голубой правительственный штамп об уплате налога…
— Заткнись, — сказал парень.
— Можно было купить в киосках, барах, подземных переходах…
— Заткнись!
— Зачем же так? — сказал старик. — Просто я почуял дым и подумал…
— Он подумал! — парень от злости затрясся так, что его самодельная сигарета раскрутилась и высыпалась ему на колени. — Видишь, гад, что ты наделал!
— Извини. Просто уж день сегодня такой теплый, дружеский.
— Я тебе не друг!
— Мы все теперь друзья, иначе зачем жить?
— Друзья! — фыркнул парень, бесцельно комкая истерзанную самокрутку. — Может быть, и существовали “Друзья” до 1990-го, а сейчас…
— 1990-й. Ты тогда был еще в пеленках. Тогда еще существовали конфеты “Баттерфингер” в ярко-желтой обертке, “Бэби Руф”, шоколадные “Плитки Кларка” в оранжевой бумажке. Коробки “Млечный Путь” — можно было съесть целую вселенную шоколадных звезд, комет, метеоров. Очень вкусно!
— Врешь — никогда этого не было, — парень резко встал. — Что с тобой, дед?
— Я вспоминаю лимоны и мандарины — вот что со мной. А ты помнишь апельсины?
— Тьфу, черт! Апельсины! Ты хочешь сказать, что я вру? Ты что — хочешь, чтобы мне совсем заплохело? Ты что — псих? Законов не знаешь? Знаешь, что я могу с тобой сделать, ты?
— Я знаю, знаю, — ответил старик, втягивая голову. — Меня обманула погода Я начал вспоминать и сравнивать…
— Там, в полиции, за эти сравнения несдобровать. Ясно тебе, ублюдок? Ты что — приключений на свою задницу ищешь?
Он схватил старика за потертый лацкан, но тот оборвался, и парню пришлось ухватиться за другой. Он тряс старика и пронзительно визжал ему в лицо:
— И почему я не вытряс до сих пор из тебя душу к чертям собачьим! Давно никого не трогал, но сейчас…
Он толкнул старика. Потом еще. Потом толчки перешли в тумаки, тумаки в оплеухи, оплеухи в удары. Целый град ударов. Старик качался, словно деревцо в грозу, пытаясь ладонями прикрыться от кулаков парня, в кровь разбивавших ему лицо… Кулаки выбивали из старика память о сигаретах и леденцах, конфетах и шоколадках до тех пор, пока он не свалился. Парень еще некоторое время катал старика по земле пинками, а потом остановился и заплакал. Услышав плач, старик сжался в комок, стиснул зубы от боли и открыл глаза. Он убрал пальцы с разбитых губ и удивленно уставился на своего обидчика. Парень плакал.
— Пожалуйста, — взмолился старик.
Парень зарыдал еще громче, и слезы настоящим водопадом хлынули из его глаз.
— Не плачь, — сказал старик. — Мы не будем голодать вечно. Мы заново отстроим города. Слушай, я вовсе не стремился довести тебя до слез, хотел заставить думать. Куда мы идем, что делаем, что должны делать? Ты бил не меня. Ты хотел побить кого-то другого, а под рукой оказался я. Смотри, я уже сижу. Со мной все в порядке.
Парень перестал плакать и только моргал, глядя на старика, который окровавленными губами пытался изобразить улыбку.
— Ты… таким, как ты, нельзя шляться среди людей и делать их несчастными, — сказал парень. — Но я знаю, как заставить тебя заткнуться!
— Подожди! — старик мучительно пытался встать на колени.
Но парень с криками, как безумный, убежал из парка.
Старик ощупал свои кости, согнувшись, увидел выбитый зуб, красневший среди гравия, и печально поднял его.
— Дурак, — послышался голос.
Старик оглянулся.
Тощий человек лет сорока стоял, прислонившись к ближайшему дереву. Его усталое длинное лицо выражало некоторую заинтересованность.
— Дурак, — повторил он снова.
Старик тяжело вздохнул.
— Вы были все время рядом и даже пальцем не пошевельнули?
— Драться с одним дураком, чтобы спасти другого? Ну уж нет. — Незнакомец помог старику отряхнуться. — Я дерусь только тогда, когда мне это выгодно. Пошли. Вы пойдете ко мне домой.
Старик снова вздохнул.
— Зачем?
— Этот парень может в любую секунду вернуться с полицией. А мне не хочется потерять вас, вы товар редкостный. Я слышал про вас и уже несколько дней разыскиваю. И что же? Когда я на вас натыкаюсь, вы как раз седлаете своего конька. Что вы такого понарассказывали этому молодому человеку, что он так взбесился?
— Я рассказывал про апельсины и лимоны, про леденцы и сигареты. Уже готовился в деталях припомнить воздушные шарики, свистульки из бузины и чесалки для спины, когда он обрушил на меня небо.
— Мне почти и не хочется винить его в этом. В моей душе тоже зашевелилось что-то такое, что я и сам с удовольствием врезал бы вам. Однако идем. Слышите сирену? Быстро!
И они торопливо зашагали к другому выходу из парка.
Вино домашнего приготовления старик пил маленькими глоточками, чтобы не причинить себе боли. Пища подождет до тех пор, пока голод не пересилит боль в разбитых губах. Он смаковал, кивал головой.
— Хорошо. Премного благодарен. Очень хорошо.
Незнакомец, выведший старика из парка, сидел напротив за шатающимся обеденным столом, а его жена расставляла на застиранной скатерти потрескавшиеся, щербатые тарелки.
— Избиение, — наконец сказал муж. — И как это только произошло?
При этих словах его жена чуть не выронила тарелку.
— Успокойся, — сказал муж. — За нами никто не следил. Давай, старче, расскажи нам, почему ты ведешь себя, как святой, жаждущий претерпеть муки. Вы знамениты. Вы об этом знаете? Все вокруг слышали про вас. И многие хотели бы с вами встретиться. И я прежде всего. Я хочу понять, что вами движет. Итак?
Но старик не мог оторвать восхищенного взгляда от надтреснутой тарелки с овощами. Двадцать шесть, нет, двадцать восемь горошин! Такое невероятное количество! Он склонился над тарелкой и взглядом перебирал горошины, как молящийся перебирает свои четки. Двадцать восемь восхитительных зеленых горошин плюс несколько полосок недоваренного спагетти свидетельствовали о том, что сегодня в этой семье дела обстоят отлично. Но достаточно было перевести взгляд на треснувшие тарелки, чтобы понять, что положение давно уже более чем ужасно. Старик благоговейно взирал на пищу, как на некую сказочную жар-птицу, по неисповедимому капризу залетевшую и обосновавшуюся в этом холодном помещении, а добрые самаритяне-хозяева следили за ним, пока он не заговорил:
— Эти двадцать восемь горошин напомнили фильм, который я видел еще ребенком. Один комик — вам знакомо это слово? — в общем чудак, встретил в этом фильме в каком-то доме в полночь лунатика и…
Муж и жена тихо рассмеялись.
— Нет, это еще не шутка, простите, — извинился старик. — Лунатик усадил комика за пустой стол — ни ножей, ни вилок, ни еды.
“Кушать подано!” — сказал он.
Комик боялся, что он его убьет, и решил делать вид, что всему верит.
“Отлично!” — воскликнул он и притворился, что поедает бифштексы, овощи, десерт… Он кусал пустоту.
“Восхитительно! — говорил он, глотая воздух. — Превосходно! Э-э… теперь можно смеяться”.
Но муж и жена затихли и только смотрели на немногочисленные тарелки.
Старик покачал головой и продолжал:
— Комик, желая угодить сумасшедшему, воскликнул: “Ах, эти выдержанные в коньяке сливы! Восхитительно!”
“Сливы?! — закричал безумец, вытягивая из кармана пистолет. — Я не подавал никаких слив! Ты, видимо, с ума сошел!” И пристрелил бедного комедианта.
В наступившем молчании старик подцепил на погнутую оловянную вилку первую горошину и любовно взвесил ее в воздухе. Он уже почти поднес горошину к губам, когда…
Раздался резкий ctvk в дверь.
Послышался голос:
— Особая полиция!
Вся дрожа, но молча и быстро жена спрятала лишнюю тарелку.
Муж спокойно поднялся и провел старика к стене. С шорохом открылась потайная дверь, старик сделал шаг, и панель с тем же шорохом стала на место. Он остался в темноте, ничего не видя, но зато и сам был невидимым. Слушал, как открывают внешнюю дверь. До него приглушенно доносились возбужденные голоса. Старик ясно представлял, как входит человек из особой полиции в своей полуночно-синей униформе, с вытащенным пистолетом, входит и обозревает убогую обстановку, голые стены, пол из линолеума, от которого отражается эхо, окна со вставленными вместо стекол листами картона, весь этот хрупкий осколок цивилизации, оставленный на пустом берегу после откатившегося назад грозного приливного вала войны.
— Я ищу одного старика, — сказал усталый, но властный голос за стеной.
“Странно, — подумал старик, — даже у Закона нынче усталый голос”.
— Одежда в заплатах…
“Ну, — подумал старик, — сейчас у всех одежда залатанная”.
— Грязный. Возраст — около 80 лет…
“Но разве сейчас не все грязные, разве не все старые?” — с горечью говорил старик сам себе.
— Тот, кто выдаст его властям, получит вознаграждение — недельную норму питания, — добавил полицейский голос. — Плюс десять банок консервированных овощей и пять банок супа.
“Настоящие жестянки с яркими этикетками”, — подумал старик. Перед его мысленным взором яркими метеорами, освещая тьму, проносились вереницы всевозможных банок. “Какая чудесная награда! Не десять тысяч долларов и не двадцать тысяч, нет — пять невероятных банок настоящего, не поддельного супа и десять — целых десять! — сверкающих, блистающих, ярко раскрашенных банок с экзотическими овощами типа стручковых бобов и солнечно-золотистого маиса! Вы только подумайте! Подумайте!
Наступила долгая тишина, в которой, казалось, слышно было слабое бормотание желудков, грезящих о пище лучшей, чем разбитые иллюзии, пережитые кошмары и дурно пахнущая пропаганда — все, чем пичкали людей все эти долгие сумерки после наступления Новой Эры — Анно Домини, А.Д., что можно было также расшифровать, как Аннигиляционный День.
— Суп. Овощи, — сказал полицейский голос. — Пятнадцать отлично упакованных банок!
Дверь захлопнулась.
Тяжелые башмаки зашагали дальше по коридорам ветхого многоквартирного дома, пиная похожие на крышки гробов двери, вводя обитающие за ними живые души в искушение и заставляя их грезить наяву о жестяных банках и настоящем супе. Шаги и стуки в двери отдалялись. Наконец дверь хлопнула в последний раз.
И наконец потайная дверь с шорохом скользнула в сторону. Ни муж, ни жена не глядели на него, когда он вышел из убежища. Он знал почему, и ему захотелось коснуться их рук.
— Даже я, — сказал он мягко, — даже я боролся с искушением выдать самого себя, чтобы получить такую награду, чтобы поесть супа.
Они все еще не глядели на него.
— Почему? — спросил он. — Почему вы меня не выдали?
Муж, как бы внезапно припомнив что-то, кивнул жене. Она нерешительно двинулась к двери, муж еще раз нетерпеливо кивнул, и она выскользнула из комнаты, бесшумно, как осенняя паутинка. Шагов ее по коридору не было слышно, доносилось только мягкое поскребывание в двери, шепот и бормотанье.
— Что она затевает? Что вы затеваете? — спросил старик.
— Скоро узнаете. А пока садитесь. Закончите ваш обед, — ответил мужчина. — Скажите, как это вам удается быть таким дураком, что и нас всех делаете дураками? Заставляете разыскивать вас, приводить к себе в дом, прятать от полиции. Почему вы такой?
— Почему я такой дурак? — старик уселся за стол.
Старик медленно жевал, выбирая по одной горошине с тарелки, которая вновь была поставлена перед ним.
— Да, я дурак. Как я стал дураком? Долгие годы видел разрушенный мир, диктатуры, истощенные страны и нации и наконец спросил себя: “Что могу сделать я, слабый старик? Отстроить заново эти пустыри? Ха!” Но как-то одной ночью я лежал в полусне, и в моей голове звучала старинная грампластинка. Две сестры по фамилии Дункан пели песню моего детства, называющуюся “Воспоминания”. “Лишь вспоминать — вот все, что мне осталось делать, так, дорогой, пытайся вспоминать и ты”. Я стал потихоньку напевать и понял, что это уже не просто песенка, а моя будущая жизнь. Что я могу предложить миру, который стал уже все забывать? Только свою память! Каким образом это сможет ему помочь? Да просто теперь будет с чем сравнивать. Рассказывать молодым о том, что когда-то было, показывать, как много мы потеряли. Я обнаружил, что чем больше вспоминаю, тем больше могу вспомнить! В зависимости от того, с кем я беседовал, вспоминал искусственные цветы, кнопочные телефоны, холодильники, игру в покер (вы когда-нибудь играли в покер?), наперстки, брючные зажимы для велосипедистов — нет, не велосипеды, а именно зажимы для правой штанины, чтобы можно было кататься на велосипеде, и брючину не затягивало бы в цепь! Разве это не звучит дико и странно? Автомассажеры? Вы слыхали про что-нибудь подобное? Неважно. Однажды некий человек попросил меня вспомнить приборную доску в “Кадиллаке”. Я вспомнил. Я описал ее со всеми подробностями. Он слушал. И огромные слезы стекали по его щекам. Счастливые слёзы или печальные? Не знаю. Мое дело — вспоминать. Не литературу, нет, ни поэмы, ни пьесы никогда не задерживались в моей голове. Они все ускользнули из памяти, умерли. Все, что я есть на самом деле, — это куча хлама, огромная свалка блестящих, хромированных игрушек, которыми тешил себя некогда обыкновенный, заурядный человек — самый посредственный представитель нашей катящейся в пропасть цивилизации. Я могу предложить только этот сверкающий лом абсурдных механизмов и сверхточных хронометров, мерцание кожухов легионов роботов и блеск глаз помешанных на роботах владельцев.
Однако, так или иначе, цивилизация снова должна обрести путь. Тот, кто может предложить прекрасные поэтические мотыльки, — пусть вспоминает, пусть предлагает. Тот, кто может сконструировать сачок для мотыльков — пусть конструирует. Мой дар гораздо скромней, чем эти два, и, возможно, гораздо презренней. Но на долгом пути возрождения мы ведь должны будем стремиться не только к сверкающим вершинам научного озарения и поэтического вдохновения. Нет, мы будем также стремиться и к тем глупым, но приятным вершинам благополучия, когда вокруг тебя существует множество всяких вещей, делающих жизнь удобной и более чем сносной. И я думаю, что мой дар тоже чего-нибудь да стоит. Все эти глупые вещи когда-то существовали, значит, они были нужны, и если я буду напоминать о них людям, то они снова захотят обладать ими. И, следовательно, я и дальше буду бередить им душу, жалить комариными укусами их выцветшую память, возбуждать их умершие желания. Тогда, возможно, они смогут собрать заново Большие Часы, которые называются городом, государством, цивилизацией. Пусть кто-то хочет попить винца, а кто-то покачаться на кресле-каталке, а еще кто-то построить планер с крыльями летучей мыши, чтобы воспарить на мартовском ветерке. А может быть, потом он захочет построить еще больший электроптеродактиль, чтобы дать возможность ощутить восторг полета еще большему количеству людей. Один пожелает устроить новогоднюю елку, а другой пойдет в лес и срубит ее. Было бы только желание что-то делать, а я уж тут как тут — всего лишь для того, чтобы напомнить, как это было раньше. Ха! Когда-нибудь и я, возможно, начну выступать: “Только то хорошо, что хорошо, лучшее-враг хорошего. Только качественный товар — настоящий товар!” Но розы прорастают из навоза. Посредственность должна существовать — только на этом навозе может вырасти гениальность. Поэтому я должен быть наилучшей посредственностью в этом мире и сражаться со всеми теми, кто говорит: “Стену головой не прошибешь, голыми пришли в этот мир — голыми и уйдем, не стоит и барахтаться, гори оно все гаром, и по мне хоть трава не расти”. Я буду сколачивать бродячие племена одичавших обезьянолюдей, буду подбивать на бунт робких людей-овечек, жующих жесткую, сухую травку и вымаливающих подачку у феодальных волков-лэндлордов, окопавшихся на вершинах редких небоскребов. И этих крестьян я буду дразнить запахами забытой пищи, убивать откровениями консервных банок, пронзать бутылочными штопорами. Я буду терзать их призраками “Бьюиков”, “Импал” и “Шевроле”, громить их батареями сухого “Мартини” и эскадронами “Белой Лошади” до тех пор, пока они не возопят о пощаде. Смогу ли я сделать все это? Надо пытаться.
Старик с последним своим словом проглотил последнюю горошину, а его добрый самаритянин-хозяин просто стоял и смотрел на него взглядом, полным мягкого изумления, а за стеной было слышно движение людей по всему дому. Слышались стуки, шаги, голоса, двери открывались и закрывались.
Хозяин наконец сказал:
— И вы еще спрашиваете — почему мы вас не выдали? Вы слышите, что происходит за дверью?
— Похоже на то, что там собрался весь дом.
— Именно. Все до единого. Старина, дурень вы этакий, вы помните… кинотеатры, куда можно было заезжать на автомобилях.
Старик улыбнулся.
— А вы?
— Смутно. Слушайте, сегодня, сейчас, если хотите рискнуть и снова стать дураком, то давайте делать это вместе. Удары должны быть результативными. Зачем тратить силы на одного или двух, или даже трех, если…
Хозяин распахнул дверь и сделал рукой приглашающий жест. Тихо, в молчании, по одному или парами, в комнату стали заходить жильцы дома. Они входили, как входят в синагогу или в церковь или в ту церковь, которая называлась кино. Время клонилось к вечеру, а солнце клонилось к западу. Скоро наступят сумерки, комната погрузится во тьму и при свете единственной лампочки люди будут слушать голос одинокого человека, и это будет похоже на старые времена, на темноту в кинотеатре или в автомобиле. И это будет всего лишь воспоминанием, словами про попкорн и жевательную резинку, прохладительные напитки и леденцы, но всего лишь словами, только словами…
И пока люди входили и усаживались на полу, старик смотрел на них, не в силах поверить, что это он, сам того не подозревая, собрал их здесь. Хозяин сказал:
— Не правда ли, это лучше, чем партизанить на открытом воздухе?
— Да. Странно. Я ненавижу боль. Я терпеть не могу, когда меня преследуют и бьют. Но я не могу держать язык за зубами. Раз у меня есть язык — он должен делать свое дело. Но так, конечно, лучше.
— Хорошо. — Хозяин вложил в его ладонь красный билет. — Когда через час вы закончите, то воспользуетесь этим билетом. Я получил его от одного своего друга, работающего в Транспортном управлении. Каждую неделю через всю страну отправляется один поезд. Каждую неделю я получаю один билет, чтобы иметь возможность помочь какому-нибудь идиоту, которому хочу помочь. На этой неделе этим идиотом будете вы.
Старик прочел на красной бумажке название пункта назначения:
— Чикаго-бис. — И добавил: — А что — Бис все еще существует?
— В следующем году люди надеются наконец взорвать перемычку озера Мичиган и заполнить его водой воронку, где раньше был старый Чикаго. А вокруг кратера более или менее наладилась жизнь, есть даже железнодорожная ветка. Раз в месяц на запад ходит поезд. Когда вы покинете нас, больше уже не останавливайтесь, будьте все время в пути и забудьте, что встречались с нами. Я дам вам небольшой список людей, похожих на нас. Через некоторое время после прибытия навестите их там, в глуши. Только, ради бога, в пути держите рот на замке. А вот это…
Хозяин вручил старику желтую карточку.
— Мой знакомый дантист. Он вставит вам зубы.
Все уже были в сборе, и время было позднее, и хозяин с женой заперли дверь и стали около нее и глядели по сторонам и ждали тех самых последних секунд, когда старику можно будет начать.
Старик встал.
В комнате сделалось очень тихо.
В полночь ржавый поезд, дребезжа и скрежеща, подошел к усыпанной только что выпавшим снегом станции. Под беспорядочной сумятицей снежинок толпа оборванных, грязноватых людей подхватила старика и внесла его в старый вагон с жесткими сиденьями, протащила по коридору и зашвырнула в пустое купе, которое когда-то было туалетом. Скоро пол купе стал одной общей постелью, на которой ерзали, ворочались и толкали друг друга шестнадцать человек, пытающихся забыться сном.
Поезд мчался в белую пустоту.
“Старик, мысли, тихо, заткнись, нет, не болтай, ничего, нет, затихни, думай, осторожно, замри! Пойми, что ты сейчас всего лишь игрушка судьбы — тебя швыряет туда, бросает сюда, несет куда-то — как трясет и толкает этот поезд, в котором сидишь, скорчившись, подпирая спиной стенку. В этом ужасном купе, среди этого жуткого сна, не спишь только ты, да еще один, другой. Направо, в нескольких футах от тебя, прислонился к стене восьмилетний мальчик, и нездоровая бледность постепенно сходит с его щек. Он бодрствует, глаза его блестят, он, кажется, наблюдает, да, он наблюдает за тобой, следит за твоими губами. Он глядит, поскольку должен глядеть. Поезд гудит, ревет, качается, стонет и мчится”.
Полчаса пролетели в утомительном грохоте и перестуке колес, и губы старика ни разу не шевельнулись, как будто были забиты гвоздями. Еще час. Он ни разу не открыл рта. Еще час, и мышцы вокруг губ и на щеках расслабились. Еще через час ему пришлось открыть рот, чтобы облизать пересохшие губы. Мальчик смотрел. Мальчик ждал. Поезд снежной лавиной рвался вперед, вдребезги разбивая неисчислимые завалы тишины в стылом воздухе окружающего пространства. Пассажиры глубоко погрузились в беззвучный кошмар, в цепенящие пучины сна, каждый сам по себе, но мальчик не отводил глаз, и наконец старик мягко подался вперед:
— Тсс. Мальчик, тебя как зовут?
— Джозеф.
Поезд качался и стонал во сне — чудовище, продирающееся сквозь безвременную тьму навстречу заре, которую невозможно было представить.
— Джозеф… — старик попробовал на вкус имя, потянулся вперед, глаза его молодо заблестели. На его лицо лег отблеск какой-то бледной красоты. Его глаза расширились, так что стали похожи на глаза слепого. Он сейчас видел далекие и скрытые вещи. Он прокашлялся.
— Кха-кха…
Поезд ревел, описывая гигантскую дугу. Люди покачивались в своих снежных снах.
— Ну что же, Джозеф, — прошептал старик. Он медленно поднял вверх правую руку. — Слушай. Однажды, давным-давно…
Рэй Дуглас Брэдбери
Человек, которого ждали
Капитан Харт стоял у люка ракеты.
— Почему они не идут? — спросил он.
— Кто знает? — сказал лейтенант Мартин.
— Что это за место, по крайней мере? — капитан раскурил сигарету. Спичку он бросил прямо на сверкающий луг. Трава загорелась.
Мартин шевельнулся, намереваясь затоптать пламя.
— Отставить, — приказал капитан Харт. — Пусть горит. Может быть, хоть тогда эти невежественные идиоты соизволят прийти и посмотреть, что тут происходит.
Мартин пожал плечами и вернул ногу в исходное положение. Огонь стал беспрепятственно распространяться. Капитан Харт посмотрел на часы.
— Уже битый час как мы торчим здесь после посадки и что же? Где духовые оркестры и комиссии по встрече? Где горожане, спешащие пожать нам руки? Никого! Мы мчимся миллионы миль сквозь пространство в космических безднах, а милые граждане какого-то дурацкого городка на богом забытой планете игнорируют нас!
Он постучал пальцем по циферблату и фыркнул.
— Ну ладно, я даю им еще пять минут, а затем…
— И что затем? — невинно спросил Мартин, глядя на трясущуюся нижнюю челюсть капитана.
— Мы снова подымемся в воздух и полетаем над их треклятым городом, да так полетаем, что чертям тошно станет.
Его голос стал поспокойнее.
— Как вы полагаете, Мартин, может быть, они просто не заметили, как мы садились?
— Они нас видели. Глядели вверх, когда мы пролетали над их головами.
— Тогда почему же ни одного из них нет на поле? Испугались? Попрятались?
Мартин покачал головой.
— Нет. Возьмите бинокль, сэр. Сами посмотрите. В городе полно людей. Они не напуганы. Они, гм… кажется, им просто безразлично, сэр.
Капитан Харт поднес бинокль к своим усталым глазам. Мартин смотрел в его лицо, было достаточно времени, чтобы прочесть в рисунке морщинок и складок раздражение, усталость, нервозность. Харт выглядел миллионнолетним стариком, он никогда не спал, почти ничего не ел и беспрестанно понукал себя — дальше, дальше… Теперь его губы, пересохшие и потрескавшиеся, но решительные, шевелились под нависшим биноклем.
— В самом деле, Мартин, я не понимаю, чего мы суетимся. Мы строим ракеты, проходим через все испытания, пересекая пространство, отыскиваем их. И что получаем? Полное пренебрежение. Посмотрите на этих идиотов, таскающихся туда-сюда. Неужели они не сознают, какой это важный и великий момент? Первый космический корабль опустился на их провинциальную планетишку. Или, может, это у них каждый день случается? Может, они просто пресытились?
Мартин этого не знал.
Капитан Харт устало вернул ему бинокль.
— Зачем мы это делаем, Мартин? Я имею в виду наши космические полеты. Всегда куда-то мчимся. Всегда чего-то ищем. Всегда в напряжении, ни секунды покоя.
— Может быть, как раз и ищем тишины и покоя. Уж на Земле-то этого точно нет, — ответил Мартин.
— Да, там этого нет, — задумчиво произнес капитан, глядя на затухающий огонь. — Со времен Дарвина — не так ли? С тех самых времен, когда мы вышвырнули за борт все, чему до этого поклонялись и чему верили. Божественное Провидение и все такое. Может, именно поэтому мы и стремимся к звездам, а, Мартин? Ищем, стало быть, свои собственные потерянные души. Не так ли? Стараемся перебраться с нашей грешной планеты на какую-нибудь получше?
— Возможно, сэр. Мы ведь действительно что-то ищем.
Капитан Харт откашлялся.
— Ладно, сейчас нам надо найти мэра этого города. Беги к ним, расскажи, что мы такое — первая космическая экспедиция на 43-ю планету 3-й звездной системы. Капитан Харт шлет поклон и жаждет встретиться с мэром. Дуй!
— Да, сэр! — Мартин медленно двинулся через луг. — Слушаюсь, сэр!
— Да поживей! — рявкнул капитан.
— Слушаюсь, сэр! — Мартин пробежал немного, а затем снова пошел не спеша, улыбаясь самому себе.
Капитан успел выкурить две сигареты, когда Мартин вернулся.
Он стоял покачиваясь, пялился на раскрытый входной шлюз ракеты и, кажется, был не в состоянии сфокусировать взгляд или мысль на чем-нибудь определенном.
— Ну?! — прорычал капитан. — И что же случилось? Намереваются они как положено встретить нас?
— Нет, — Мартину, чтобы устоять, пришлось опереться об обшивку корабля.
— Почему же?
— Потому что это не имеет никакого значения, — ответил Мартин. — Дайте мне сигарету, капитан.
Его пальцы слепо тыкались в протянутую пачку, поскольку он в это время глядел на золотой город и моргал. Наконец закурил и долгое время задумчиво пускал дым.
— Да скажите же что-нибудь! — заорал капитан. — Они что же — не интересуются нашей ракетой?
— Что? А-а, ракетой… — сказал Мартин.
Он внимательно осмотрел свою сигарету.
— Нет, ею они не интересуются. Сдается, мы появились в неподходящий момент.
— Неподходящий момент!
Мартин был терпелив.
— Послушайте, капитан. Вчера в этом городе произошло некое очень важное и великое событие. Это событие имеет такое огромное значение, что наш прилет не идет с ним ни в какое сравнение. Я сяду, однако.
Он потерял равновесие и тяжело осел на траву, хватая ртом воздух.
Капитан зло пожевал сигарету:
— Так что же произошло?
Мартин поднял голову.
— Сэр, вчера в этом городе появился замечательный человек — добрый, умный, сострадающий и бесконечно мудрый!
Капитан сверкнул глазами на лейтенанта.
— И какое отношение это к нам имеет?
— Это трудно объяснить. Но это был человек, которого они ждали очень долгое время — возможно, миллионы лет. А вчера он пришел к ним в город. И вот поэтому посадка нашей ракеты не имеет никакого значения.
Капитан резко опустился на траву.
— Кто это был? Не Эшли? Ведь он не опередил нас? Не сел на своей ракете раньше и не перехватил нашу славу?
Он схватил Мартина за рукав. На его бледном лице был испуг.
— Нет, сэр, это не Эшли.
— Тогда это Бартон! Я знал это. Он опередил нас, и все нам испортил. Никому нельзя доверять.
— И не Бартон, сэр, — сказал Мартин успокаивающим тоном.
Капитан недоверчиво шевельнулся.
— Но ведь в этой системе были только три наших ракеты. И мы шли впереди всех. Этот человек, который нас опередил… Как его зовут?
— У него нет имени. Он в нем не нуждается. На каждой планете имя у него разное.
Капитан глядел на своего лейтенанта подозрительно, с циничным прищуром.
— Прекрасно. Что же он сделал такого чудесного, что никто не желает даже взглянуть на наш корабль?
— Ну, для начала, — сказал Мартин ровно, — он исцелил больных и утешил страждущих. Он обличал лицемерных и нечистых на руку политиканов и. сидел среди людей, разговаривал с ними весь день.
— И это так чудесно?!
— Да, капитан.
— Я что-то не улавливаю, — капитан приблизился к Мартину, внимательно вглядываясь в его лицо и глаза. — Ты, может, слегка врезал, а?
— Капитан, если вы не понимаете, то я ничего не смогу вам объяснить.
Капитан проследил его взгляд.
Город был тих и прекрасен, и великий покой лежал на нем. Капитан встал, шагнул вперед. Он покосился на Мартина, затем на золотые шпили строений.
— Не хочешь ли ты сказать… Не хочешь же ты сказать… что человек, про которого ты говоришь, это…
Мартин кивнул.
— Именно это я и хочу сказать.
Капитан стоял в молчании, не шевелясь. Он вытянулся в струну.
— Не верю, — сказал он наконец.
В разгар дня капитан Харт быстрым шагом вошел в город, сопровождаемый лейтенантом Мартином и ассистентом, который нес кое-какое электронное снаряжение. Время от времени капитан разражался громким смехом, тряс головой и хлопал себя ладонями по ляжкам.
Мэр города вышел им навстречу. Мартин установил треногу, привинтил к ней коробку с оборудованием и подключил батареи.
— Вы мэр? — Капитан ткнул пальцем в стоящего перед ним человека.
— Да, это я, — ответил мэр.
Между ними стояла тренога с тончайшей и сложнейшей электроникой, которую настраивали Мартин и ассистент. Коробка осуществляла мгновенный перевод с любого языка. В мягкой, покойной атмосфере, окутывающей городок, слова звучали резковато.
— Я насчет этого вчерашнего события, — заявил капитан. — Это действительно произошло?
— Да.
— У вас есть свидетели?
— Есть.
— Можем ли мы поговорить с ними?
— Говорите с любым из нас, — ответил мэр. — Мы все свидетели.
Капитан произнес в сторону Мартина:
— Массовая галлюцинация.
А в сторону мэра:
— Как этот человек — этот пришелец — выглядел?
— Это трудно описать, — ответил мэр, слегка улыбнувшись.
— Почему же?
— Описания могут получиться несколько отличными друг от друга.
— Меня устроит хотя бы одно из них, к примеру, ваше, сэр, — сказал капитан и бросил Мартину через плечо: — Запишите это.
Лейтенант надавил клавишу диктофона.
— Ну хорошо, — сказал мэр города, — это был человек очень добрый и дружелюбный. Человек с великим и всеобъемлющим разумом.
— Да, да, я знаю, это я уже слышал. — Капитан погрозил пальцем. — Это все общие слова. А мне нужно знать конкретно — как он выглядел.
— Я не думаю, что это имеет какое-нибудь значение, — ответил мэр.
— Это имеет очень большое значение, — твердо заявил капитан. — Мне нужно описание внешности этого парня. Если я не получу его от вас, получу от кого-нибудь другого.
Он повернулся к Мартину:
— Уверен, это был Бартон — он любит такие вот дурацкие розыгрыши.
Мартин даже не взглянул ему в лицо. Он был молчалив и официально холоден.
Капитан щелкнул пальцами.
— Было ли еще кое-что — исцеления, к примеру?
— Много исцелений, — ответил мэр.
— Могу я видеть хоть одного исцеленного?
— Можете, — сказал мэр. — Вот мой сын.
Он кивнул маленькому мальчугану, и тот вышел вперед.
— У него была высохшая рука. Поглядите на нее теперь.
Капитан благодушно рассмеялся.
— Да, да. Но ведь это даже и косвенным доказательством не назовешь. Я не видел его высохшей руки. Я вижу только нормальную, здоровую руку. Это не доказательство. Кто докажет, что вчера рука была высохшей, а сегодня она стала нормальной?
— Я могу дать слово, — просто ответил мэр.
— Дружище! — воскликнул капитан. — Не ожидаете же вы от меня, что я стану полагаться на слухи. О, нет!
— Очень сожалею, — сказал мэр, глядя на капитана с выражением смешанного с жалостью любопытства.
— У вас есть какой-нибудь портрет, на котором он изображен, каким был раньше? — спросил капитан.
Из толпы вынесли большой, написанный маслом портрет мальчика, где он был изображен с высохшей рукой.
— Дружище! — капитан замахал рукой. — Картину может нарисовать кто угодно и изобразить на ней можно что угодно. Живопись лжет. Мне нужна фотография мальчика.
Фотографии не оказалось. Это искусство еще не было известно местным жителям.
— Ладно, — вздохнул капитан; лицо его подергивалось. — Я хочу поговорить с другими горожанами. Так мы никуда не придем.
Он ткнул пальцем в ближайшую женщину.
— Вы.
Женщина колебалась.
— Да, вы, подойдите сюда, — приказал капитан. — Расскажите мне про этого чудесного человека, которого видели вчера.
Женщина спокойно смотрела на капитана.
— Он ходил среди нас, был очень красив и добр.
— Какого цвета были его глаза?
— Цвета солнца, цвета моря, цвета гор, цвета ночи. Они были, как звезды и как цветы…
— Достаточно, — капитан замахал перед лицом ладонями. — Слышите, Мартин? Абсолютно ничего конкретного. Какой-то шарлатан шатается по городам, нашептывает им в уши приятную бессмыслицу и…
— Пожалуйста, прекратите, — сказал Мартин.
Капитан попятился.
— Что?
— Вы слышали, что я сказал, — ответил Мартин. — Мне нравятся эти люди. Я верю в то, что они рассказывают. Вы, конечно, имеете право на свое собственное мнение, но лучше держите его при себе, сэр.
— Как ты смеешь со мной так разговаривать? — закричал капитан.
— Я сыт по горло вашим произволом, — ответил Мартин. — Оставьте этих людей в покое. У них за душой есть нечто хорошее, а вы пытаетесь это разрушить и насмехаетесь над этим. Я тоже разговаривал с ними. Я прошелся по городу, видел их лица и понял, что у них появилось то, чего никогда не было, — просто немного веры, и теперь с ее помощью они могут двигать горы. А вы, вы взбесились потому, что кто-то отнял вашу славу, опередил вас и сделал ваше прибытие событием, не имеющим никакой важности!
— Я дам еще пять секунд, чтобы вы могли закончить, — произнес капитан. — Понимаю. Вы переутомились, Мартин. Месяцы путешествия в космосе, нервы напряжены, ностальгия, одиночество. А теперь еще и все эти дела… Я сочувствую вам, Мартин, и оставляю без последствий вашу мальчишескую выходку.
— А я не оставлю без последствий вашу мальчишескую тиранию, — ответил Мартин. — Я выхожу из игры. Остаюсь здесь.
— Вы не сделаете этого!
— Не сделаю? Попробуйте меня остановить! Здесь именно то, что я искал. Я сам не знал, чего хотел, но когда нашел, понял — вот оно. Это по мне. Забирайте свою мерзость с собой и катитесь куда-нибудь в другое место — разорять другие гнезда своими сомнениями и своими… научными методами!
Он бросил быстрый взгляд по сторонам.
— Эти люди пережили нечто чудесное, а вы никак не можете вбить себе в голову, что это действительно произошло. Нам так повезло, что мы опоздали только на несколько часов.
Люди на Земле говорят про этого человека вот уже много столетий после того, как он посетил старый мир. Мы все хотели бы увидеть и услышать его, но никогда не имели такой возможности. А сейчас мы промахнулись всего лишь на несколько часов. А ведь могли бы и увидеть его.
Капитан Харт посмотрел на щеки Мартина.
— Вы плачете как дитя. Прекратите это.
— А мне плевать.
— Зато мне не плевать. Мы должны сберечь достоинство перед местными жителями. Вы переутомились. Но я уже сказал — я вас прощаю.
— Я не нуждаюсь в вашем прощении.
— Вы идиот. Неужели вы не видите, что все это проделки Бартона, что он дурачит этих людей, пудрит им мозги, чтобы организовать здесь свой собственный концерн по разработке нефтяных и минеральных ресурсов. И все это в религиозной упаковке! Вы дурак, Мартин. Вы круглый дурак! Уж вам-то следует знать землян. Они пойдут на все, чтобы добиться своего — на святотатство, ложь, мошенничество, воровство, убийство. Все средства хороши, если с их помощью можно достичь цели. А Бартон — истинный прагматик, вы его знаете.
Капитан принужденно рассмеялся.
— Идем отсюда, Мартин, согласитесь, что я прав, это всего лишь очередной гнусный трюк Бартона — сначала как следует обработать горожан, а затем, когда созреют, взять их голыми руками.
— Нет, — ответил Мартин, обдумав его слова.
Капитан поднял руки вверх.
— Это Бартон. Это его грязные штучки, преступный почерк. Я даже восхищаюсь им, старым чертом. Каково! Ворваться сюда в полыхании пламени — сиянье вокруг головы, и мед на устах, и ласковое касанье пальцами! Тут применить лекарство, там — исцеляющее излучение. Это Бартон — кто же еще.
— Нет, — голос Мартина был нетверд. — Нет, я не верю в это.
— А кто тебя просит принимать на веру? — гнул свою линию капитан. — Просто надо поразмыслить над этим и понять. Это именно те штучки, которые любит откалывать Бартон. Перестань грезить, Мартин. Проснись! Уже утро. Это реальный мир, и мы в нем — реальные, грязные людишки, и самый грязный из нас — Бартон!
Мартин повернулся спиной к городу.
— Вот, вот, Мартин, — сказал Харт, осторожно похлопывая его по спине. — Я все понимаю. Это удар для тебя. Я знаю. Стыд, позор и все такое. Этот Бартон негодяй и мерзавец. Но надо смотреть легче на такие вещи. Я все улажу.
Мартин медленно побрел к ракете.
Капитан Харт некоторое время смотрел ему вслед. Затем, глубоко вздохнув, он повернулся к женщине, с которой разговаривал до этого.
— Хорошо. Расскажите мне еще что-нибудь про этого человека. Что вы там о нем говорили, мадам?..
Под вечер офицеры с ракетного корабля ужинали за карточными столами, вынесенными наружу. Капитан делился своими наблюдениями с молчаливым Мартином. Мартин мрачно ковырялся в своей тарелке, глаза его были красны.
— Опросил три дюжины туземцев — ничего конкретного — все та же сладенькая водичка, все те же молочные реки и кисельные берега, — говорил капитан. — Ясное дело, это работа Бартона, я в этом уверен. Он припрется сюда завтра или на следующей неделе, чтобы закрепить свои позиции новыми чудесами и вырвать у нас из рук все контракты. Но я мыслю, тут-то мы ему это дело и подпортим.
Мартин угрюмо посмотрел на капитана.
— Я убью его, — сказал он.
— Ну-ну, Мартин! Не надо так, мой мальчик.
— Я убью его — пусть только случай представится.
— Мы просто подрежем ему крылышки. Ты не сможешь отрицать, что при всем при том, он все же умен. Неразборчив в средствах, но умен.
— Он подл.
— Ты должен обещать мне не предпринимать никакого насилия.
Капитан Харт проверил свои записи.
— Получается, что было продемонстрировано тридцать исцелений. Одному слепому возвращено зрение, и вылечен один прокаженный. О-о, Бартон свое дело знает, надо отдать ему должное.
Послышался удар гонга. Секундой позже к ним подбежал дежурный член экипажа.
— Капитан! Сэр! Сообщение! Корабль Бартона идет на посадку. И корабль Эшли вместе с ним, сэр!
— Ага! — капитан Харт стукнул кулаком по столу. — Гиены спешат к поживе. Не терпится набить брюхо. Ну погодите — сначала вам придется иметь дело со мной. И я заставлю вас поделиться пирогом — уж насчет этого не сомневайтесь!
Мартин выглядел скверно. Он пристально глядел на капитана.
— Бизнес, мой мальчик, бизнес, — сказал капитан.
Все смотрели вверх. Две ракеты, покачиваясь, спускались из небесных высей на луг.
Сели они с трудом, чуть не разбившись вдребезги.
Капитан подпрыгнул.
— Что эти идиоты делают?
Люди побежали через луг к дымящимся кораблям. Позже всех подошел капитан. На корабле Бартона подался и открылся шлюзовый люк. Из него на протянутые руки выпал человек.
— Что случилось? — закричал Харт.
Человек лежал на лугу. Склонились над ним и увидели, что он обожжен, очень сильно обожжен. Его тело покрывали раны, и шрамы, и обгоревшие бинты. Он глядел на них опухшими глазами, и его распухший язык шевелился в потрескавшихся губах.
— Что случилось? — кричал капитан, стоя около человека на коленях и тряся его за руку.
— Сэр, сэр, — шептал умирающий. — Сорок восемь часов назад в секторе 71ДФС Первой Планеты этой системы наш корабль попал в космический шторм. И корабль Эшли тоже, сэр.
Из ноздрей человека текла серая жидкость. Изо рта капала кровь.
— Уничтожены. Оба экипажа. Бартон мертв. Эшли умер час назад. Только трое выжили.
— Послушайте! — заорал капитан, склонившись над истекающим кровью человеком. — Вы что — до этого самого момента не опускались на планету?
Молчание.
— Отвечайте! — крикнул Харт.
Умирающий прошептал:
— Нет. Шторм. Бартон умер два дня назад. Это первая посадка за последние шесть месяцев.
— Это точно? — заорал капитан, сотрясаясь.
Он изо всей силы схватил умирающего обеими руками.
— Это точно?!
— Да, точно, — умирающий еле шевелил губами.
— Бартон умер два дня назад? Вы уверены?
— Да, да, — прошептал человек. Его голова упала на грудь. Он был мертв.
Капитан стоял на коленях рядом с трупом. Мышцы его лица непроизвольно дергались. Остальные члены экипажа стояли за его спиной, опустив глаза. Мартин ждал. Наконец капитан попросил помочь подняться, и кто-то протянул ему руку. Они стояли и глядели на город.
— Это значит…
— Это значит? — сказал Мартин.
— Кроме нас, здесь никто не опускался, — прошептал капитан Харт. — И этот человек…
— Что насчет этого человека, капитан? — спросил Мартин.
Лицо капитана бессмысленно дергалось. Он выглядел действительно очень старым и каким-то серым. Его глаза остекленели. Он сделал шаг по сухой траве.
— Идем, Мартин. Идем. Поддержите меня, ради Бога, поддержите меня. Я боюсь, что сейчас упаду. И поспешим. Нельзя терять времени…
И, овеваемые ветерком, по высокой сухой траве, спотыкаясь, они двинулись к городу.
Несколько часов спустя сидели в большой зале мэрии. Через зал прошли тысячи людей. Они приходили, рассказывали и уходили. Капитан с изможденным лицом сидел неподвижно и слушал, слушал. От лиц тех, которые приходили и свидетельствовали и рассказывали, исходило такое сияние, что он не мог смотреть на них. И все это время его руки не могли найти себе места, они дергались, тряслись, то ложились на колени, то застывали у пояса.
Когда все кончилось, капитан Харт повернулся к мэру и, глядя на него странным взглядом, сказал:
— Вы ведь должны знать, куда он направился?
— Он не сказал нам, куда ушел, — ответил мэр.
— К какому-нибудь из близлежащих миров? — настаивал капитан.
— Я не знаю.
— Вы должны знать.
— Вы видите его? — спросил мэр, указывая на толпу.
Капитан посмотрел в указанном направлении.
— Нет.
— Тогда, возможно, он ушел, — сказал мэр.
— Возможно, возможно! — слабо воскликнул капитан. — Я совершил ужасную ошибку и хочу теперь увидеть его. Я сообразил, что это редчайшее историческое событие. Быть свидетелем чего-нибудь в этом роде. Ведь это же один шанс на миллиард, что мы появляемся на некой ничем не примечательной планете, одной из миллиардов, именно в тот самый день, когда на ней появляется Он! Вы должны знать, куда Он ушел!
— Каждый приходит к нему своим путем и находит его по-своему, — мягко ответил мэр.
— Вы скрываете его, — лицо капитана медленно наливалось злобой. К нему вернулась былая жесткость. Капитан начал подыматься.
— Нет, — ответил мэр.
— Значит вы знаете, где он находится? — пальцы капитана судорожно сжимали кожаную кобуру на правом боку.
— Я не смогу точно сказать, где он находится, — сказал мэр.
— Советую вам припомнить, — и капитан выхватил небольшой пистолет.
— Я не вижу. Как я могу рассказать вам что-либо? — произнес мэр.
— Лжец!
Мэр смотрел на Харта с жалостью.
— Вы очень устали, — сказал он. — Проделали очень долгий путь и принадлежите к усталому народу, который слишком долго жил без веры. А теперь вы так сильно хотите поверить, что мешаете сами себе. Вам не станет легче, если будете убивать. Вы никогда не отыщете Его таким образом.
— Куда он ушел? Он говорил тебе, ты знаешь. Давай выкладывай! — Капитан тыкал в мэра пистолетом.
Мэр покачал головой.
— Скажи мне! Лучше скажи!
Хлопнул выстрел, другой. Мэр упал, раненный в руку.
Мартин прыгнул вперед.
— Капитан!
Капитан резко обернулся, направил пистолет на Мартина, злобно сверкнул глазами:
— Не суйся!
Мэр, сидя на полу, сжимал рану здоровой рукой.
— Бросьте свой пистолет. Вы вредите самому себе. Вы никогда не имели веры, а теперь думаете, что уверовали, и поэтому причиняете людям боль.
— Я в тебе не нуждаюсь, — сказал Харт, стоя над ним. — Если я опоздал здесь на один день, это ничего не значит — полечу на другую планету. Не повезет там — пойду дальше и дальше. Возможно, на другой планете я опоздаю на полдня и, может быть, опоздаю на четверть дня на третьей, а на следующей опоздаю на два часа, а на следующей на час, а потом на полчаса, а после на минуту. Но рано или поздно, в один прекрасней день я его застану. Вы слышите это?
Он уже кричал, устало склоняясь над человеком, лежащим на полу. Он шатался от истощения.
— Идем, Мартин.
Рука с пистолетом бессильно свисала вдоль туловища.
— Нет, — ответил Мартин, — я остаюсь здесь.
— Ты дурак. Оставайся, если хочешь. Ну а я пойду дальше, вместе с другими, до тех пор пока мы сможем идти.
Мэр поглядел на Мартина.
— Со мной все в порядке. Оставьте меня. Остальные залечат мои раны.
— Я вернусь, — сказал Мартин. — Я только до ракеты и назад.
Они прошагали сквозь город с ужасной скоростью. Было видно, какие усилия прилагает капитан, чтобы выглядеть, как прежде, несгибаемо-железным, с каким трудом он заставляет себя двигаться. Когда он достиг ракеты, хлопнул по ее обшивке ладонью. Руки его тряслись. Он спрятал пистолет в кобуру, посмотрел на Мартина.
— Итак, Мартин?
Мартин посмотрел на него.
— Итак, капитан?
Глаза капитана глядели в небо.
— Ты точно решил, что не пойдешь… не пойдешь… м-м со мной?
— Да, сэр!
— А это будет настоящее приключение, клянусь тебе. Я знаю, что отыщу его.
— Это теперь стало для вас главным, не так ли, сэр? — спросил Мартин.
По лицу капитана пробежала судорога, он закрыл глаза.
— Да.
— Я бы хотел спросить у вас одну вещь.
— Какую?
— Сэр, когда вы отыщете Его, если отыщете, — сказал Мартин, — о чем вы Его попросите?
— Ну… — капитан запнулся, открыл глаза. Он сжимал и разжимал кулаки. Он застыл в нерешительности, а затем на лице его изобразилась странная улыбка.
— Ну, я попрошу у него немного мира и покоя. Он прикоснулся к ракете.
— Прошло много, очень много времени с тех пор как я в последний раз позволил себе расслабиться.
— А вы хоть пробовали, капитан?
— Не понимаю, — сказал капитан.
— Ничего. Пока, капитан.
— Прощайте, Мартин.
Экипаж стоял у шлюза. Только трое согласились лететь с капитаном, остальные семеро заявили, что остаются с Мартином.
Капитан пристально посмотрел на них и вынес вердикт:
— Дурачье!
Он последним вскарабкался к люку, поспешно отсалютовал и резко засмеялся. Люк захлопнулся.
Ракета поднялась в небо, несомая огненной колонной.
Мартин смотрел, как ракета уносится прочь, пока она не исчезла из виду.
На краю луга, поддерживаемый несколькими горожанами, стоял мэр и махал ему рукой.
— Он улетел, — сказал Мартин, подходя к мэру.
— Да, он улетел, бедняга, — ответил мэр. — И он будет лететь все дальше и дальше, от одной планеты к другой, и всегда, и всегда он будет опаздывать — на час, на полчаса, на десять минут или на минуту. Под конец он опоздает всего лишь на несколько секунд. И когда облетит три сотни миров, когда ему исполнится семьдесят или восемьдесят лет, он опоздает только лишь на долю секунды, а потом на еще меньшую долю секунды. И он будет продолжать эту гонку дальше и дальше в поисках того самого, что он оставил здесь — на этой планете, в этом городе…
Мартин не отрываясь смотрел на мэра.
Мэр поднял руку.
— Ну конечно! Разве могут быть какие-нибудь сомнения!?
Он помахал остальным.
— Идемте. Не следует заставлять Его ждать.
Они пошли к городу.
Роберт Ирвин Говард
Тварь на крыше
Звучит в ночи раскатом грома
их тяжкий шаг
Объятый страхом незнакомым,
я слаб и наг,
На ложе корчусь. А на гребнях
высоких крыш
Удар могучих крыльев древних
колеблет тишь.
И высекают их копыта
набатный звон
Из глыб гранитных мегалитов,
покрытых мхом.
Начну с того, что когда меня посетил Тассмэн, я удивился. Мы никогда не были близки — мне был не по душе его крутой нрав наемника. Кроме того, года три назад он публично обрушился на мою работу “Свидетельство присутствия культуры Нахуа на Юкатане”, результат многолетних глубоких изысканий. Так что наши отношения сердечностью не отличались. Тем не менее я принял его. Он был необычайно рассеян и как будто забыл о нашей взаимной неприязни. Я понял, что Тассмэн находился во власти какой-то одной, но глубокой и сильной идеи.
Я быстро дознался о цели его визита. Он, собственно, хотел, чтобы я помог ему достать первое издание “Безымянных культов” фон Юнтца, раритет, известный как Черная Книга. Название это она получила не из-за цвета обложки, а из-за мрачного содержания. С таким же успехом он мог бы попросить у меня первый греческий перевод “Некрономикона”5. Правда, после возвращения с Юкатана я все свое время посвятил коллекционированию древних книг, но даже намека не было, что этот изданный в Дюссельдорфе том где-то еще существует.
Но надо немного рассказать о необычной работе. Из-за неоднозначности и крайней мрачности затронутой в ней тематики эту книгу долго считали просто-напросто бредом маньяка, а сам автор заслужил репутацию сумасшедшего. В то же время нельзя было отрицать, что он сделал целый ряд несомненных открытий и что он сорок пять лет своей жизни потратил, скитаясь по экзотическим странам и открывая мрачные, глубоко сокрытые тайны. Тираж первого издания был очень мал, и большая часть экземпляров была сожжена перепуганными читателями, после того, как некой ночью 1840 года фон Юнтца нашли задушенным в собственной спальне. Обстоятельства убийства так и остались нераскрытыми, но известно, что все двери и окна были тщательно заперты. Это произошло через шесть месяцев после его последней, окутанной таинственностью экспедиции в Монголии.
Спустя пять лет один лондонский издатель, некий Брайдуолл, рассчитывая на сенсацию, выпустил дешевое, пиратское издание этой книги в переводе. В книге было множество гротескных иллюстраций, но также и множество неверных толкований, ошибок переводчика и опечаток, характерных для дешевого издания. Научный комментарий отсутствовал. В результате оригинальный труд был полностью дискредитирован, а издатели и читатели забыли о нем до самого 1909 года, когда владельцы Голден Гоблин Пресс, что в Нью-Йорке, решились на третье издание.
Текст был так старательно вычищен, что пропала почти четвертая часть оригинала. Книга была хорошо оформлена и иллюстрирована изысканными и жутковатыми рисунками Диего Васкеса. Она должна была выйти массовым тиражом. Но этому помешали эстетические вкусы издателей и высокая стоимость печати. Издание решено было реализовать по договорным ценам.
Я попытался объяснить все это Тассмэну, но он резко оборвал меня, заявив, что я напрасно считаю его полным невеждой. Издание Голден Гоблин является украшением его библиотеки, сказал он, и именно в нем он наткнулся на один весьма заинтересовавший его фрагмент. Если мне удастся добыть для него экземпляр оригинального издания 1839 года, то я об этом не пожалею. Зная, что деньги мне предлагать бессмысленно, он, в обмен на затраченные усилия, опровергнет все свои обвинения, касающиеся результатов моих юкатанских изысканий, и, кроме того, публично извинится на страницах “Сайентифик Ньюз”.
Должен признаться, что я растерялся. Дело, видимо, было необычайной важности, раз Тассмэн шел на такие уступки. Я сказал, что дал уже достаточный отпор его нападкам в своих ответных статьях и что не хочу ставить его в такое унизительное положение. Но я приложу все силы, чтобы отыскать столь нужную ему книгу.
Он поспешно поблагодарил меня. Уже прощаясь, туманно намекнул, что надеется отыскать в Черной Книге, сильно сокращенной в последующих изданиях, разрешение одной проблемы.
Я взялся за дело. После обмена письмами со знакомыми, друзьями, букинистами и антикварами со всего мира я понял, что задача не из простых. Прошло три месяца, прежде чем мои усилия увенчались успехом и благодаря помощи профессора Джеймса Клемента из Ричмонда, штат Вирджиния, я стал обладателем искомой книги.
Я дал знать Тассмэну, и он приехал из Лондона первым же поездом. Он горящими глазами глядел на толстый, пыльный фолиант в кожаном переплете с заржавелыми железными застежками, а пальцы дрожали от нетерпения, когда он перелистывал пожелтевшие страницы. А когда Тассмэн дико вскрикнул и ударил кулаком по столу, я понял, что он нашел то, что искал.
— Слушай! — воскликнул он и зачитал мне отрывок, в котором речь шла об одном очень древнем святилище, находящемся в джунглях Гондураса.
В этом храме некое древнее племя, вымершее еще до прихода испанцев, поклонялось какому-то очень странному богу. Тассмэн вслух читал о мумии, которая при жизни была жрецом этого вымершего народа, а теперь покоилась в нише, вырубленной в цельной скале утеса. С высохшей шеи мумии свисала медная цепь, а на ней — огромный, пурпурный драгоценный камень, вырезанный в форме жабы. Этот камень, по утверждению фон Юнтца, был ключом к сокровищам храма, скрытым в подземном склепе, глубоко под алтарем.
Глаза Тассмэна горели.
— Я видел этот храм! Стоял перед этим алтарем! Глядел на запечатанный вход в нишу, в которой, как утверждали туземцы, покоится мумия жреца. Это очень необычное строение. Оно более похоже на современные латиноамериканские здания, чем на руины, оставшиеся от доисторических индейцев. Индейцы, населяющие сейчас эти места, отрицают какую-либо свою причастность к храму. Они говорят, что выстроившие его люди принадлежали к другой расе и населяли эти края задолго до появления здесь предков нынешних туземцев. Я лично считаю, что эти стены — наследие давно погибшей цивилизации, распад которой начался за тысячи лет до прихода испанцев Хотел проникнуть в запечатанный склеп, но тогда у меня не было ни времени, ни нужного снаряжения. Я спешил выбраться к побережью, поскольку был ранен в ногу случайным выстрелом. К храму я попал по чистой случайности. Хотел исследовать все подробно, но обстоятельства складывались неблагоприятно. Но сейчас-то мне ничто не помешает! Большое везение, что мне в руки попалась книга, изданная Голден Гоблин, в которой я наткнулся на фрагмент с описанием храма. Но фрагмент этот был явно не полон, там только мельком упоминалось о мумии. Заинтересовавшись, я добрался до издания Брайдуолла, но там уперся в непроходимую чащобу идиотских ошибок и опечаток. Там переврано даже местонахождение Храма Жабы, как его назвал фон Юнтц, — из Гондураса его перенесли в Гватемалу. Описание храма грешит неточностями, но зато упоминается о рубине и говорится, что он является “ключом”. К чему ключом, в этом издании ничего не сказано. Я почувствовал, что напал на след какого-то важного открытия, если, конечно, фон Юнтц не был безумцем, каковым его многие считают. Но то, что он был в Гондурасе, установлено точно. А если бы он не видел храма своими собственными глазами, то не смог бы его так точно описать. Понятия не имею, каким образом он узнал о рубине. Индейцы, рассказавшие мне о мумии, ничего о нем не знают. Можно только предположить, что фон Юнтцу удалось как-то проникнуть в запечатанный склеп. У этого человека была необыкновенная способность докапываться до скрытых вещей… Из всего, что я узнал, вытекало, что кроме фон Юнтца и меня еще только один белый человек видел Храм Жабы — испанский путешественник Хуан Гонзалес, который исследовал тамошние места в 1793 году. Он вспоминает о странном сооружении, совершенно не похожем на другие остатки древних индейских строений. Он пишет также, хотя и достаточно скептично, о бытующей среди туземцев легенде, согласно которой в подземельях этого сооружения кроется “что-то необычное”. Я убежден, что речь идет о Храме Жабы.
— Я прошу вас оставить у себя эту книгу, она мне уже не понадобится, — сказал Тассмэн после минутного молчания. — Завтра отплываю в Центральную Америку. На этот раз я хорошо подготовился. Я намерен добыть то, что спрятано в храме, даже если мне придется его разрушить. Что там может быть спрятано, если не золото? Испанцы его каким-то образом прошляпили. Впрочем, когда они появились в Латинской Америке, храм давно уже был пуст. Испанцы не занимались мумиями, а предпочитали ловить живых индейцев, из которых пытками вытягивали сведения о сокровищах. Но я этот клад добуду.
И с этими словами он откланялся. Я же раскрыл книгу в том месте, где он прервал чтение, и до самой ночи сидел, погрузившись в поразительное, странное, а местами совершенно темное повествование фон Юнтца. Я отыскал места, где речь шла о Храме Жабы, и они повергли меня в такое беспокойство, что на следующее утро я попытался связаться с Тассмэном, но узнал только, что он уже отплыл.
Через несколько месяцев я получил от него письмо, в котором он приглашал меня приехать на пару дней в его поместье в Сассексе. Тассмэн попросил также, чтобы я захватил с собой Черную Книгу.
До его лежащего на отшибе владенья я добрался уже в сумерках. Хозяин жил в условиях почти феодальных. Высокая стена отделяла от мира огромный парк и оплетенный плющом дом. Когда я шел от ворот к дому по широкой аллее меж двух рядов живой изгороди, то обратил внимание, что во время отсутствия хозяина саду не уделялось должной заботы. Густо растущие между деревьями сорняки почти полностью вытеснили траву. Среди густых, неухоженных зарослей около внутренней стены ворочалось какое-то животное, то ли конь, то ли вол, я отчетливо слышал стук копыт на камнях.
Слуга окинул меня подозрительным взглядом и впустил в дом. Тассмэн ожидал в кабинете. Он метался по помещению, как лев в клетке. Его крупная фигура показалась мне более худой и жилистой, нежели перед отъездом. Тропическое солнце сделало бронзовой кожу его мужественного лица, на котором появились новые, глубокие морщины, а глаза горели огнем еще более яростным, чем раньше.
— Ну как, Тассмэн? — приветствовал его я. — Удалось? Нашли золото?
— Не нашел ни единой унции, — буркнул он. — Вся история — вздор… ну, может, не вся. В запечатанный склеп я проник и там действительно была мумия…
— А камень? — спросил я.
Он достал что-то из кармана и подал мне. Я с интересом вгляделся. То был большой камень, чистый и прозрачный, как кристалл, но имеющий зловещий пурпурный оттенок. В полном соответствии с текстом фон Юнтца он был отшлифован в форме жабы. Я невольно вздрогнул — изображение было необычайно отталкивающим. Мое внимание привлекла тяжелая медная цепь, к которой крепился камень. На цепи была странная гравировка.
— Что это за знаки на ее звеньях? — спросил я, заинтересовавшись.
— Трудно сказать, — ответил Тассмэн. — Я только заметил некоторое отдаленное сходство этих знаков с полустертыми иероглифами на монолите, находящемся в венгерских горах. Я не смог их прочесть.
— Расскажите о своем путешествии, — попросил я.
Мы уселись поудобнее, держа в руках стаканчики с виски, и Тассмэн, как-то странно помешкав, начал свою историю.
— Храм я отыскал без особого труда, несмотря на то, что он расположен в безлюдной и редко посещаемой местности. Он построен вблизи скалистого утеса, в пустынной долине, неизвестной исследователям и не нанесенной на карты. Я даже не пытался определить его возраст, но построен он из необычайно твердого базальта, которого я больше нигде и никогда не видел. О невероятной древности постройки можно судить по степени выветривания камня. Большинство колонн у его фасада уже рухнуло. Только обломки их торчат из истертых оснований, как редкие, обломанные зубы ухмыляющейся старой ведьмы. Внешние стены уже рассыпаются, зато внутренние — целехоньки, так же, как и поддерживающие свод пилоны. Мне кажется, что они без особых хлопот выдержат еще тысячу лет и стены внутренних помещений тоже. Главный зал храма — это огромное округлое помещение, пол которого выложен большими квадратными плитами. Посередине стоит алтарь — просто большой, круглый блок из того же твердого камня, что и весь храм. Алтарь украшен странной резьбой. За ним, в цельной скале утеса, который составляет тыльную стену храма, вырублен склеп, где и покоится тело последнего жреца вымершего народа. Войти туда не составляло большого труда. Мумия была там, и все было, как описано в Черной Книге. Хотя мумия прекрасно сохранилась, я не смог определить, к какой расе принадлежал жрец. Высушенные черты лица в форме черепа наводили на мысль о некоторых выродившихся расах Нижнего Египта. Я был уверен, что жрец принадлежит народу, относящемуся скорее к кавказской расе, нежели к индейской. И это все, что я мог сказать. Во всяком случае, камень был на месте — свисал на цепи с высохшей шеи жреца.
С этого места рассказ Тассмэна стал так невнятен, что я с трудом улавливал смысл и начал уже задумываться: а не повлияло ли тропическое солнце скверным образом на состояние его психики. С помощью камня отворил скрытые в алтаре двери — он не описал ясно, как это сделал. Меня поразило, что он, по-видимому, и сам не понимал, как действует этот кристаллический ключ. Но как только камень коснулся алтаря, перед ним внезапно разверзся черный зияющий вход. Его таинственное появление гнетуще подействовало на души сопровождавших Тассмэна авантюристов, которые наотрез отказались последовать за ним внутрь.
Тассмэн пошел один, вооружившись пистолетом и электрическим фонарем. По каменным ступеням узкой спиральной лестницы, ведущей как будто к самому центру Земли, он спустился к узкому коридору, настолько темному, что, казалось, чернота полностью поглощала тонкий луч света. Он с какой-то странной неохотой упомянул также о жабе, которая все время, пока он был под землей, скакала перед ним, держась за границей светлого круга фонаря.
Он отыскивал дорогу по мрачным туннелям и спускам — колодцам черноты, до которой можно было почти что дотронуться. Наконец дошел до невысоких дверей, украшенных фантастической резьбой, за которыми и был, как он думал, тайник с золотом. Он ткнул в несколько мест своим драгоценным камнем, и двери наконец отворились.
— А сокровище? — воскликнул я нетерпеливо.
Он засмеялся, как бы издеваясь над самим собой.
— Не было там никакого золота, никаких драгоценностей, ничего… — он поколебался. — Ничего такого, что можно унести с собой.
Снова рассказ его сделался туманным и несвязным. Я только понял, что храм он покинул весьма поспешно, не пробуя больше искать какие-нибудь сокровища. Он хотел забрать с собой мумию, чтобы, как он утверждал, подарить ее какому-нибудь музею, но когда вышел из подземелья, не смог ее отыскать. Он предполагал, что его люди, испугавшись, выбросили мумию в какую-нибудь пещеру или расселину.
— Таким образом, — закончил он, — я снова в Англии и не более богат, чем тогда, когда ее покидал.
— Но у вас есть эта драгоценность, — напомнил я, — это уж точно очень дорогая вещь.
Он посмотрел на камень без восторга, но с какой-то почти безумной алчностью.
— Вы думаете, это рубин? — спросил он.
Я покачал головой.
— Понятия не имею.
— Я тоже. Однако покажите мне книгу.
Он медленно переворачивал толстые листы и читал, шевеля губами. Временами качал головой, как будто чем-то удивленный, но наконец какое-то место надолго приковало его внимание.
— Насколько все же глубоко проник этот человек в запретные области, — сказал он наконец. — Неудивительно, что его настигла такая странная и таинственная смерть. Он, должно быть, предвидел свою судьбу… Вот здесь он предостерегает, чтобы люди не пытались будить тех, кто спит.
Он задумался.
— Да, тех, кто спит, — буркнул он снова. — На вид мертвые, а на самом деле лежат и только и ждут какого-нибудь глупого слепца, который пробудит их к жизни… Я должен был внимательно прочитать Черную Книгу… И должен был закрыть двери, когда уходил из склепа… Но ключ у меня, и я его не отдам, хотя бы весь ад за ним пришел.
Он вышел из своей задумчивости и как раз хотел что-то мне сказать, когда откуда-то сверху донесся странный звук.
— Что это? — он посмотрел на меня.
Я пожал плечами. Он подбежал к двери и позвал слугу. Тот появился минутой позже, и лицо его было бледно.
— Ты был наверху? — грозно спросил Тассмэн.
— Да, сэр.
— Что-нибудь слышал? — продолжал допрашивать Тассмэн жестким, почти обвиняющим тоном.
— Да, сэр, слышал, — ответил слуга с выражением неуверенности на лице.
— И что же ты слышал?
— Понимаете, сэр, — слуга слабо улыбнулся, — я боюсь, что вы меня примете за сумасшедшего, но если по правде, то больше всего это походило, как будто по крыше ходила лошадь.
В глазах Тассмэна появился безумный блеск.
— Идиот! — заорал он. — Проваливай!
Ошарашенный слуга выскочил из комнаты, а Тассмэн схватил сверкающий камень в форме жабы.
— Какого дурака я свалял! — воскликнул он яростно. — Слишком мало прочел… И двери надо было завалить… Но, клянусь всеми святыми, ключ мой, и я его не отдам ни человеку, ни дьяволу!
И с этими необычными словами он повернулся и помчался наверх. Через минуту на верхнем этаже громко хлопнула дверь. Было слышно, как слуга осторожно постучал в нее. В ответ раздался приказ убираться, выраженный в чрезвычайно грубой форме. Кроме того, Тассмэн пригрозил, что пристрелит каждого, кто попытается войти в его комнату.
Если бы не было так поздно, я без колебаний оставил бы этот дом, так как был почти убежден, что мой хозяин сошел с ума. Но мне ничего другого не оставалось, как пройти в отведенную мне комнату, которую показал перепуганный слуга. Вместо того, чтобы лечь спать, я раскрыл Черную Книгу на той странице, где читал ее Тассмэн.
Если он не был сумасшедшим, то отсюда со всей определенностью следовал вывод, что в Храме Жабы он встретился с чем-то сверхъестественным. Необычный способ, каким открывались двери в алтаре, поразил его спутников, а в подземелье Тассмэн наткнулся на что-то, что поразило его самого. Я также предположил, что во время возвращения Тассмэна из Америки его кто-то преследовал. И причиной этой погони был драгоценный камень, который он называл ключом.
Я пытался найти какие-нибудь подсказки в тексте фон Юнтца, поэтому еще раз перечитал о Храме Жабы, о таинственной праиндейской расе, которая его воздвигла, и об огромном ржущем чудовище со щупальцами и копытами, которому поклонялись эти люди.
Тассмэн говорил, что когда в первый раз просматривал книгу, то слишком рано прервал чтение. Размышляя об этой невразумительной фразе, я наткнулся на отрывок текста, который привел Тассмэна в такое возбуждение — он подчеркнул его ногтем. Поначалу это место показалось мне очередным туманным откровением фон Юнтца, текст же попросту говорил, что Бог храма является и его священным сокровищем. Я только через минуту сообразил, какие следствия вытекают из этого замечания, и холодный пот выступил у меня на лбу.
Ключ к сокровищу! А сокровищем храма является его Бог! А спящие пробуждаются, если отворить двери их темницы! Потрясенный страшной мыслью, я вскочил на ноги. В этот миг громкий треск нарушил ночную тишину, и сразу послышался жуткий человеческий вопль, полный смертельного ужаса.
Я выскочил из комнаты. Пока бежал вверх по лестнице, слышал звуки, заставившие меня сомневаться в собственном здравом уме. Уж не сошел ли я с ума? Я стоял под дверью Тассмэна и трясущейся рукой пытался повернуть ручку. Комната была заперта на ключ. Я колебался, и вдруг изнутри донеслось мерзкое, пронзительное ржание, потом какой-то отвратительный хлюпающий звук, как будто огромное желеобразное тело протискивалось сквозь окно. А вслед за этим, когда затихли эти звуки, я мог бы присягнуть, что услышал шум гигантских крыльев. А после — тишина.
Я с трудом взял себя в руки и высадил дверь. Комнату заполнял какой-то желтый туман, издающий отвратительный запах. Я ощутил слабость и тошноту. Комната напоминала поле боя, но, как было установлено позже, в ней ничего не пропало, кроме пурпурного драгоценного камня, вырезанного в форме жабы, который Тассмэн называл ключом. Его так и не нашли. Оконную раму покрывала какая-то неописуемо отвратительная слизь. Посередине комнаты с размозженным, расплющенным черепом лежал сам Тассмэн, и на окровавленных остатках лица и головы явно был виден отпечаток огромного копыта.
Стиви Аллен
Общественное порицание
В тот день 9 сентября 1978 года6 небо было затянуто облаками, и в толпе, что волновалась у стен стадиона, люди глядели вверх, а потом косились на своих соседей и говорили:
— Надеюсь, дождя не будет…
Прогноз, переданный по телевидению, обещал легкую облачность без осадков. Было тепло. Потоки людей выливались из подземки, двигались от остановок автобусов и автомобильных стоянок, заполняли пространство у стадиона. Подобно цепочкам муравьев люди проходили через турникеты, подымались по лестницам, расползались по трибунам, спускались по проходам.
Шарканье ног, смех и суета, влажные от возбуждения ладони… Толпа заполняла бетонную чашу. Некоторые забегали в туалеты, другие запасались поп-корном и кока-колой, третьи принимали из рук одетых в униформу служащих бесплатные программки.
В этот особенный день вход был бесплатный. Билетов не продавали. Просто в газетах и по телевидению дали объявление, и на него откликнулись шестьдесят пять тысяч человек.
Конечно, газеты уже несколько недель предполагали, что это должно случиться. Во время всего процесса, даже когда еще только избирался состав присяжных, репортеры туманно намекали на неизбежный исход. Но официально объявили только вчера Телевизионная сеть слегка опередила газетчиков. В шесть часов вечера представитель правительства сделал пятиминутное заявление с экранов телевизоров по всей стране.
— Мы все с большим вниманием следили, — сказал Представитель, одетый в серый костюм с двубортным пиджаком, гармонирующий с его исполненным достоинства обликом, — за ходом процесса профессора Кеттриджа. Сегодня утром присяжные вынесли вердикт виновности. Этот вердикт в течение часа был подтвержден Верховным Судом, и в целях экономии времени Белый дом решил в обычном порядке сделать срочное официальное заявление. Завтра состоится Общественное Порицание. Время — два тридцать пополудни. Место — Янки-стадион в Нью-Йорке. Ваше сотрудничество искренне приветствуется. Те, кто живет в Нью-Йорке…
Голос продолжал дальше, уточняя детали, и нынешним утром ранние выпуски газет пестрели обычными в таких случаях снимками с подписями типа: “Пара из Бронкса — самая первая”, “Студенты прождали всю ночь, чтобы увидеть Порицание”, “Ранние пташки”…
К половине второго на стадионе не осталось ни одного свободного места, и люди стали заполнять немногочисленные проходы. Специальные отряды полиции начали перекрывать входы, и был отдан приказ блокировать близлежащие улицы и прекратить доступ к стадиону. Разносчики шныряли в толпе и продавали холодное пиво и сосиски с булочками.
Фредерик Трауб сидел почти в центре западного сектора и с интересом разглядывал деревянный помост в середине поля. Он был раза в два больше ринга для профессионального бокса. В центре помоста было небольшое возвышение, на котором стоял простой деревянный стул.
Слева от него стояло несколько стульев для должностных лиц. На краю помоста, так сказать, у рампы, находилось подобие аналоя с несколькими микрофонами. С помоста свисали знамена и флажки.
Толпа начинала зловеще гудеть.
В две минуты третьего из туннеля, ведущего к раздевалкам, вышла небольшая группа людей. Толпа зажужжала еще громче, затем разразилась аплодисментами. Люди осторожно вскарабкались по ступенькам деревянной лесенки, кучкой промаршировали по платформе и уселись на расставленные для них стулья. Трауб оглянулся по сторонам и с интересом отметил, что высоко вверху, в ложе для прессы, загорелся мигающий красный свет телевизионных камер.
— Замечательно, — сказал Трауб своему компаньону.
— Еще бы, — ответил тот. — И эффективно.
— Я думаю, что это правильно, — сказал Трауб. — Но все же для меня это все выглядит немного странно. У нас этого нет.
— Потому и интересно, — сказал компаньон.
Трауб на какое-то время прислушался к голосам вокруг него. К его удивлению, никто не упоминал о предстоящем деле. Обсуждали бейсбол, фильмы, погоду, сплетни, личные дела — тысяча и одна тема, кроме самого главного. Как будто все по молчаливому уговору старались не упоминать о Порицании.
Раздумья Трауба были прерваны голосом его приятеля.
— Ты как настроен? Будешь в форме, когда мы к делу приступим? А то я тут видел таких, которые в решающий миг раскисали…
— Я буду в порядке, — заверил Трауб. Затем покачал головой. — Но все же не верится.
— Ты о чем?
— Ну вообще, о всей этой штуке. Как это началось? Как вы обнаружили, что это возможно?
— А черт его знает, — ответил приятель. — Мне кажется, это тот парень из Гарвардского университета первым натолкнулся на мысль. Конечно, и до него многие думали о связи мысли и материи. Но этот парень научно доказал, что на материальные вещи можно воздействовать с помощью мысли.
— Небось сначала на игральных костях тренировался, — заметил Трауб.
— Да, с ними. Для начала он отыскал парней, которые могли по дюжине раз подряд выбрасывать шестерку. И действительно управляли костью, пока она падала. После уж он открыл, в чем тут дело, и секрет оказался простым. Те мужики, что могли управлять костью, были просто-напросто людьми, которые думали, что они это могут.
Потом как-то они собрали в аудитории 2000 человек и заставили их сконцентрироваться на мысли, что кость должна выпасть определенным образом. И она у них так и падала. Если хорошенько поразмыслить, то все это совершенно естественно. Если одна лошадь может протащить какой-то груз на определенное расстояние с определенной скоростью, то десять лошадей протащат его дальше и быстрее. У них получалось, что кость падала так, как им хотелось, в восьмидесяти процентах случаев.
— А когда они впервые заменили кость живым организмом? — спросил Трауб.
— Чтоб я сдох, если я знаю, — ответил приятель. — Кажется, несколько лет назад, и правительство вроде бы поначалу решило прикрыть это дело. Кажется, были какие-то нелады с церковью. Но потом они сообразили, что это уже не остановишь.
— А что, сегодня необычно много народу или нормально?
— Для политического преступника нормально. Если взять насильника или убийцу, то больше двадцати — тридцати тысяч не соберешь. Народ ко всему привык, его так просто не раскачаешь.
Из-за туч выглянуло солнце, и Трауб молча следил, как большие, похожие на географическую карту тени скользили по траве.
— Теплеет, — сказал кто-то. — Кажется, денек получается на славу.
— Это точно, — согласился другой.
Трауб наклонился и принялся завязывать развязавшийся шнурок, а в следующую секунду вздрогнул от утробного рева толпы. Пол завибрировал.
Через поле по направлению к помосту шли три человека. Двое чуть позади третьего, шедшего неуверенной походкой с опущенной головой.
Трауб глядел на понурую, ковыляющую по траве фигуру, на непокрытую лысую голову и неожиданно для себя ощутил какую-то слабость и легкую тошноту.
Казалось, прошла целая вечность, пока два стражника втащили осужденного на помост и подтолкнули его к стулу.
Когда осужденный уселся на свое место, толпа снова взревела. Высокий, представительный мужчина шагнул к амвону и прочистил горло (микрофоны разнесли звук по всему стадиону). Затем он поднял руку, требуя тишины.
— Полный порядок, — сказал он, — порядок.
Людское скопище медленно успокаивалось. Наступила тишина. Трауб крепко сцепил пальцы рук. Ему было немного стыдно.
— Порядок, — повторил человек. — Добрый день, леди и джентльмены. От имени президента Соединенных Штатов я приветствую вас на очередном Общественном Порицании. Как вам известно, сегодня ваш гнев будет направлен против человека, которого правосудие Соединенных Штатов признало вчера виновным, против профессора Артура Кеттриджа!
Услышав это имя, толпа издала звук, похожий на рычание пробуждающегося вулкана. С центральных трибун было брошено несколько бутылок, но они не долетели до осужденного.
— Через минуту мы начнем, — сказал спикер, — но сначала я хочу представить вам преподобного Чарльза Фуллера из Церкви Воскресения, что на Парк Авеню. Он сотворит молитву.
Вперед выступил маленький человечек в очках, встал у микрофонов на место предыдущего оратора, закрыл глаза и откинул голову назад.
— Отец наш Небесный, — сказал он, — тот, кому мы обязаны всеми благодатями сей жизни, к Тебе мы взываем — даруй нам силы действовать согласно правосудию и в духе истины. Мы молим Тебя, о Господи, даруй нам веру в то, что дело, кое мы намерены совершить сегодня, является Твоим делом и что все мы лишь скромные исполнители Твоей божественной воли Ибо сказано: плата за грех — смерть. Загляни глубоко в сердце этого человека, чтобы найти зерно раскаянья, если таковое там есть, а если нет, то высади его там, о Боже, в Своей доброте и Своем милосердии.
Последовало непродолжительное молчание, затем преподобный Фуллер откашлялся и сказал:
— Аминь.
Толпа, стоявшая во время молитвы тихо, стала усаживаться и снова загудела.
К микрофонам снова подошел первый спикер.
— Вы знаете, — сказал он, — какое дело нам предстоит, и знаете, почему нам надо его сделать.
— Да, — провизжали тысячи голосов.
— Тогда к делу. На этот раз я рад представить вам одного великого американца, который, как говаривали в старину, не нуждается в представлении. Недавний президент Гарвардского университета, а нынче советник государственного секретаря доктор Говард С.Уэлтмер!
Шквал аплодисментов всколыхнул воздух над стадионом.
Доктор Уэлтмер выступил вперед, обменялся рукопожатием со спикером и поправил микрофон.
— Благодарю, — сказал он. — А теперь не будем терять времени, ибо то, что нам предстоит сделать, если мы хотим, чтобы все было как надо, потребует всей нашей энергии и всей нашей способности к концентрации.
— Я прошу вас, — продолжал он, — не отвлекаться и сосредоточить внимание на человеке, который сидит на стуле слева от меня, на человеке, который, по-моему, является самым гнусным преступником нашего времени — на профессоре Артуре Кеттридже.
Толпа испустила пронзительный вопль.
— Я прошу вас, — сказал Уэлтмер, — подняться. То есть, пусть каждый встанет. Мне сейчас нужен каждый из вас… Я вижу, у нас тут сегодня почти семьдесят тысяч… Мне нужно, чтобы каждый из вас прямо посмотрел на этого изверга в человеческом обличье, на Кеттриджа. Покажите ему, какой чудесной силой вы обладаете, силой, таящейся в глубине ваших эмоциональных резервуаров, продемонстрируйте ему все ваше презрение, всю вашу ненависть, пусть он знает, что он злодей, что хуже убийцы, что он предатель, что его никто не любит, что он нигде никому не нужен, ни одной живой душе во всей Вселенной и что его презирают с жаром, превосходящим солнечный.
Люди вокруг Трауба потрясали кулаками. Их глаза сузились, кончики губ опустились, суровые складки прорезали лбы. Какая-то женщина упала в обморок.
— Давайте, — кричал Уэлтмер, — вы чувствуете это!
Трауб с ужасом ощутил, что под действием этих заклинаний кровь быстрее заструилась в его жилах, сердце неистово колотилось. Он почувствовал нарастающий в нем гнев. Он знал, что ничего не имеет против Кеттриджа. Но он не смог бы отрицать и свою непонятную ненависть.
— Во имя ваших матерей! — кричал Уэлтмер. — Во имя будущего ваших детей, во имя любви к родине! Я требую от вас, чтобы вы излили свою силу в презрении. Я хочу, чтобы вы стали свирепыми. Я хочу, чтобы вы стали, как звери в джунглях, такими же яростными, как они, когда они защищают свои логова. Вы ненавидите этого человека?
— Да! — проревела толпа.
— Изверг, — орал Уэлтмер, — враг народа. Ты слышишь, Кеттридж?
Трауб облизнул пересохшие губы. Он видел, как сидевшая на стуле скрюченная фигура конвульсивно выпрямилась, и рука ее рванула воротничок. Первый признак того, что Сила коснулась своей жертвы. Толпа восторженно взревела.
— Мы умоляем, — кричал Уэлтмер, — вас, людей у телевизоров, наблюдающих нас, присоединиться к нам и выразить свою ненависть к этому негодяю. Я призываю людей по всей Америке встать в своих жилищах! Обернитесь на восток. Глядите в сторону Нью-Йорка и пусть гнев истекает из ваших сердец. Дайте ему излиться свободно и без помех!
Человек рядом с Траубом, отвернувшись в сторону, блевал в носовой платок. Трауб схватил бинокль, который тот на минуту выпустил из рук, и, бешено вращая колесико настройки, направил его на Кеттриджа. Наконец резкость установилась, и осужденный стал виден ясно и совсем близко. Трауб увидел, что его глаза полны слез, что его тело сотрясается от рыданий и что он явно испытывает непереносимую боль.
— Он не имеет права жить, — кричал Уэлтмер. — Обратите на него свой гнев. Вспомните самую сильную злость, которую вы когда-либо испытывали по отношению к семье, друзьям, согражданам. Соберите ее, усильте, сконцентрируйте и направьте пучком на голову этого дьявола во плоти.
— Давайте, давайте, давайте! — пронзительно вопил Уэлтмер.
В этот миг Трауб уже забыл свои сомнения и был убежден в безмерной тяжести преступлений Кеттриджа, а Уэлтмер заклинал:
— Хорошо, уже получается. Теперь сосредоточьтесь на его правой руке. Вы ненавидите ее, слышите?! Сожгите плоть на его костях. Вы можете это! Давайте! Сожгите его заживо!
Трауб не мигая смотрел в бинокль на правую руку Кеттриджа, когда осужденный вскочил на ноги, и завывая, сорвал с себя куртку. Левой рукой он зажал правое запястье, и Трауб увидел, что кожа на запястье темнеет. Сначала она стала красной, потом темно-пурпурной. Пальцы судорожно сжимались и разжимались, и Кеттридж на своем стуле дергался и извивался, как дервиш.
— Так, — подбадривал Уэлтмер, — так, правильно. У вас получается. Сосредоточивайтесь! Так! Сожгите эту гнилую плоть. Будьте подобны карающим ангелам господним. Уничтожьте эту гадину! Так!
Кеттридж уже сорвал рубашку и видно было, как темнеет его кожа на всем теле. Он с криком вскочил со стула и спрыгнул с платформы, упав на колени в траву.
— О, чудесно, — кричал Уэлтмер. — Вы настигли его своей Силой. А теперь взялись по-настоящему! Пошли!
Кеттридж корчился, извивался и катался по траве, как угорь, живьем брошенный на раскаленную сковороду.
Трауб больше уже не мог глядеть. Он положил бинокль и, пошатываясь, пошел вверх по проходу.
Выйдя за пределы стадиона, он пешком прошел несколько кварталов, прежде чем опомнился и позвал такси.
Роберт Шекли
Кошмарный мир
Бесконечное количество миров существует в каждом цикле времени
Снова Лэнигену приснился этот сон, и он проснулся от собственного хриплого крика. Он, выпрямившись, сел на постели и вглядывался в окружающий его фиолетовый сумрак. Зубы его были стиснуты, а на губах застыла судорожная ухмылка. Он услышал, что сзади его жена Эстелла зашевелилась и тоже села. Лэниген не смотрел на нее. Все еще во власти своего сновидения, он ждал осязаемого доказательства реальности мира.
В его поле зрения вошло медленно ползущее кресло. Оно пересекло комнату и с мягким стуком ударилось о стену. Мышцы лица Лэнигена слегка расслабились. Затем он ощутил прикосновение руки Эстеллы, прикосновение, которое должно быть успокаивающим, но которое обожгло, как укус шершня.
— Вот, — сказала она. — Выпей.
— Нет, — ответил Лэниген. — Я уже в порядке.
— Все равно выпей.
— Нет, спасибо. Со мной действительно все в порядке.
Он и в самом деле уже высвободился из железной хватки кошмара. Он снова ощутил себя самим собой, и мир снова был привычен и реален. Это было главным для Лэнигена, он не хотел уходить из этого родного мира прямо сейчас, даже если речь шла всего лишь о снотворном и о том расслабленном покое, который оно могло дать.
— Снова этот сон? — спросила Эстелла.
— Да, тот самый… Мне не хочется говорить об этом.
— Хорошо, хорошо, — сказала Эстелла.
(“Она мне потакает, — подумал Лэниген. — Я напугал ее. Да и сам напугался”).
Она спросила:
— Милый, который час?
Лэниген посмотрел на свои часы.
— Шесть пятнадцать.
Но как только он это произнес, часовая стрелка судорожно прыгнула вперед.
— Нет, сейчас без пяти семь.
— Ты еще поспишь?
— Не думаю, — ответил Лэниген. — Пожалуй, я уже встану.
— Хорошо, дорогой, — сказала Эстелла. Она зевнула, закрыла глаза, потом снова открыла их и спросила: — Милый, ты не думаешь, что тебе было бы неплохо связаться с…
— Он мне назначил на сегодня в двенадцать десять, — ответил Лэниген.
— Это хорошо, — сказала Эстелла. Она снова закрыла глаза и вскоре уснула. Лэниген смотрел на нее. Ее каштановые волосы превратились в бледно-голубые, и она один раз тяжело вздохнула во сне.
Лэниген вылез из постели и оделся. Он был довольно крупный мужчина, на улице такого сразу выделишь. Черты его лица были на редкость выразительны. У него была сыпь на шее. Больше он ничем не отличался от всех остальных. Если не считать, конечно, что ему регулярно снился ужасный сон, доводящий до безумия.
Он провел следующие несколько часов на парадном крыльце своего дома, наблюдая, как в предрассветном небе вспыхивают Новые и Сверхновые звезды.
Позже он решил прогуляться. И, конечно же, ему повезло, не пройдя и двух кварталов, наткнулся на Джорджа Торстейна. Семь месяцев назад, в миг слабости духа, он неосторожно рассказал Торстейну про свой сон. Торстейн был пухлый, сердечный малый, твердо верующий в самосовершенствование, дисциплину, практичность, здравый смысл и в иные еще более скучные добродетели. Его чистосердечная и простодушная выкинь-из-головы-эти-глупости позиция принесла тогда Лэнигену на короткий миг облегчение. Но сейчас это раздражало. Конечно, люди вроде Торстейна — это соль земли и опора нации, но для Лэнигена, ведущего безнадежную схватку с неосязаемым, Торстейн из докучливого надоеды превратился в божье наказание.
— Здорово, Том! Как дела, парень? — приветствовал его Торстейн.
— Прекрасно, — ответил Лэниген, — просто отлично.
Он кивнул, изображая максимальное дружелюбие, и зашагал было дальше под плавящимся зеленым небом. Но от Торстейна так просто не отделаешься.
— Том, мальчик, я думал над твоей проблемой, — сказал Торстейн. — Я очень беспокоился за тебя.
— Это очень мило с твоей стороны, — ответил Лэниген, — но право же тебе не следовало так затрудняться…
— Я это делаю потому, что хочу это делать, — сказал Торстейн, и Лэниген знал, что он, к сожалению, говорит чистую правду. — Меня интересуют люди и их заботы, Том. И всегда интересовали. С детства. А мы с тобой долгое время были друзьями и соседями.
— Это, конечно, верно, — тупо пробормотал Лэниген. (Когда ты нуждаешься в помощи, то хуже всего, что ты вынужден ее принимать).
— Прекрасно, Том, я думаю, что небольшой отдых — вот что тебе сейчас нужно.
У Торстейна всегда был простой рецепт для чего хочешь. Как врачеватель душ, практикующий без лицензии, он всегда прописывал лекарство, доступное страждущему.
— Я никак не могу взять отпуск в этом месяце, — сказал Лэниген. (Небо теперь было апельсиново-розовым, три сосны засохли, а какой-то дуб превратился в кактус).
Торстейн сердечно засмеялся.
— Он никак не может взять сейчас отпуск! А ты об этом хоть задумывался?
— Вроде нет.
— Тогда задумайся! Ты устал, напряжен, замкнут в себе и весь на взводе. Ты перетрудился.
— Но я неделю был на больничном, — сказал Лэниген. Он бросил взгляд на свои часы. Золотой корпус стал свинцовым, но время, кажется, они показывали точно. Прошло почти два часа с начала их беседы.
— Этого недостаточно, — говорил Торстейн. — Ты все равно оставался здесь в городе и слишком близко к своей работе. Ты должен прикоснуться к природе, Том. Когда ты в последний раз ходил в поход?
— В поход? Я, кажется, вообще ни разу в походах не был.
— Ну, вот видишь! Парень, тебе надо пожить среди настоящих вещей. Не среди домов и улиц, а среди гор и рек.
Лэниген глянул на часы и с удовлетворением отметил, что они снова стали золотыми. Он был рад — в свое время заплатил 60 долларов за корпус.
— Деревья и озера, — продолжал Торстейн восторженно. — Ощущение травы, растущей под твоими ногами, зрелище величественных горных пиков, марширующих на фоне золотого неба…
Лэниген покачал головой.
— Я ездил в деревню, Джордж. Ни фига не помогло.
Торстейн был упрям.
— Ты должен вырваться из искусственного окружения.
— А оно все кажется одинаково искусственным, — ответил Лэниген. — Деревья или здания — какая разница?
— Здания строит человек, — подчеркнул Торстейн. — А деревья создал Бог.
У Лэнигена были некоторые сомнения как относительно первого, так и относительно второго; но он не собирался делиться ими с Торстейном.
— В этом, конечно, что-то есть. Я подумаю.
— Ты должен это сделать, — сказал Торстейн. — Я, кстати, знаю отличное местечко. Это в Мэйне, Том, и там как раз есть такое прелестное озерцо…
Торстейн был мастак по части бесконечных описаний. К счастью для Лэнигена, их внимание было отвлечено. Загорелся дом, стоявший неподалеку от них.
— Эй, чей это дом? — спросил Лэниген.
— Семьи Мэкльби, — ответил Торстейн. — Второе возгорание за месяц. Везет им!
— Может, нам следует поднять тревогу?
— Ты прав. Я сам это сделаю, — сказал Торстейн. — И помни, что я тебе сказал насчет этого местечка в Мэйне, Том.
Торстейн повернулся, чтобы идти, но тут случилось нечто довольно забавное. Как только он ступил на тротуар, бетон под его левой ногой стал жидким. Захваченный врасплох Торстейн позволил ноге погрузиться в него по щиколотку, а инерция первоначального движения бросила его вперед, лицом на мостовую.
Том поспешил помочь ему, пока бетон не затвердел.
— С тобой все в порядке? — спросил он.
— Кажется, вывихнул лодыжку, — пробормотал Торстейн. — Но все нормально, идти я смогу.
Он заковылял прочь, чтобы сообщить о пожаре. Лэниген остался наблюдать. Он решил, что пожар возник в результате спонтанного самовозгорания. Через несколько минут, как он и ожидал, пламя погасло в результате спонтанного самозатушения.
Нельзя радоваться бедам ближнего своего, но Лэниген не смог сдержать смешка при мысли о вывихнутой лодыжке Торстейна. И даже стремительный селевой поток, затопивший Мэйн-стрит, не смог испортить его хорошего настроения.
Но потом он вспомнил о своем сне, и его снова охватила паника. Он поспешил на назначенную встречу с доктором.
Приемная доктора Сэмпсона на этой неделе была маленькой и темной. Старый серый диван исчез, вместо него стояли два кресла в стиле Луи Пятого и висел гамак. Изношенный ковер переткался заново, а лилово-коричневый потолок был прожжен сигаретой. Но портрет Андретти был на своем обычном месте на стене, и большая бесформенная пепельница сияла чистотой.
Внутренняя дверь открылась и высунулась голова доктора Сэмпсона.
— Привет, — сказал он, — одну минутку.
Голова исчезла.
Сэмпсон был точен. То, чем он там был занят, отняло у него лишь три секунды по часам Лэнигена. А секундой позже Лэниген был распростерт на обитой кожей кушетке со свежей бумажной салфеткой под головой. А доктор Сэмпсон спрашивал:
— Прекрасно, Том, ну как наши дела?
— То же самое, — ответил Том. — Только хуже.
— Сон?
Лэниген кивнул.
— Давай разберем его еще раз.
— Я предпочел бы этого не делать, — сказал Лэниген.
— Боишься?
— Даже больше, чем раньше.
— Даже сейчас, здесь?
— Да. Именно сейчас.
Наступила целительная, многозначительная пауза. Затем доктор Сэмпсон сказал:
— Ты уже говорил раньше, что боишься этого сна, но никогда не говорил мне, почему ты его так боишься.
— Ну… Это будет звучать слишком глупо.
Лицо Сэмпсона было серьезным, спокойным, строгим- лицом человека, который ничего не считает глупым, который физически не способен найти что-либо глупым. Возможно, это была маска, но маска эта, по мнению Лэнигена, внушала доверие.
— Хорошо, я расскажу, — внезапно сказал Лэниген, но тут же запнулся.
— Давай, — сказал доктор Сэмпсон.
— Ну, это оттого, что я верю, что когда-нибудь, каким-то образом, я сам не понимаю как..
— Да, продолжай, — сказал Сэмпсон.
— Да, так вот мир из моего сновидения станет реальным миром.
Он снова запнулся, затем продолжил с напором.
— И в один несчастный день я проснусь и обнаружу, что я в том мире. И тогда тот мир станет реальностью, а этот — всего лишь сновидением.
Он повернулся, чтобы увидеть, как подействовало на Сэмпсона его безумное признание. Если доктор и был поражен, он этого не показал. Он спокойно раскуривал свою трубку от тлеющего указательного пальца левой руки. Потом он загасил палец и сказал:
— Да. Продолжай.
— Что продолжать? Это все, и все дело именно в этом!
На розовато-лиловом ковре появилось пятнышко размером с четвертак. Оно потемнело, разбухло и выросло в небольшое фруктовое дерево. Сэмпсон сорвал один из пурпурных стручков, понюхал, положил на стол. Он посмотрел на Лэнигена твердо, печально.
— Ты уже рассказывал мне раньше про этот свой кошмарный мир, Том.
Лэниген кивнул.
— Мы обсудили его, проследили истоки, раскрыли его смысл для тебя. В последние месяцы, как мне кажется, мы установили, почему тебе необходимо терзать себя этими кошмарами и ночными страхами.
Лэниген кивнул с несчастным видом.
— Но ты отказываешься посмотреть правде в глаза, — продолжал Сэмпсон. — Ты каждый раз забываешь, что мир твоих снов — это сон, только сон и ничего больше, сон, управляемый произвольными законами, которые ты сам же и создал для удовлетворения нужд твоей психики.
— Хотелось бы мне в это верить, — сказал Лэниген. — Загвоздка в том, что этот мой треклятый кошмарный мир странно логичен.
— Ерунда, — ответил Сэмпсон, — это все потому, что твоя иллюзия герметична, замкнута на себя, сама себя питает и поддерживает. Поведение человека определяется его взглядами на природу окружающего мира. Зная эти взгляды, можно полностью объяснить его поведение. Но изменить эти взгляды, эти допущения, фундаментальные аксиомы почти невозможно. Например, как можно доказать человеку, что им не управляет какое-нибудь секретное радио, которое только он один слышит?
— Я, кажется, начинаю понимать, — пробормотал Лэниген. — Со мной что-то похожее?
— Да, Том, с тобой что-то вроде этого. Ты хочешь от меня доказательств, что этот мир реален, а мир твоих снов — фальшивка. Ты предполагаешь, что сможешь выкинуть из головы все эти фантазии, если я смогу представить тебе такое доказательство.
— Именно так! — воскликнул Лэниген.
— Но дело в том, что я не могу тебе его дать, — сказал Сэмпсон. — Природа мира очевидна, но недоказуема.
— Слушайте, док, но ведь я не так серьезно болен, как этот парень с секретным радио, а?
— Ну, конечно, нет. Ты более логичен, более рационален. У тебя есть сомнения в реальности мира, но, к счастью, ты также подвергаешь сомнению и свои иллюзии.
— Тогда давайте попробуем, — сказал Лэниген. — Я понимаю, что вам это трудно, но я постараюсь воспринять все, что в силах буду воспринять.
— Это в общем-то не моя область, — сказал Сэмпсон. — Такими делами занимаются метафизики. Боюсь, что я не слишком силен в этих вещах…
— Давайте попробуем! — взмолился Лэниген.
— Ну, хорошо, давай.
Сэмпсон задумался, наморщил лоб. Затем сказал:
— Мне кажется, что, поскольку мы исследуем этот мир с помощью своих чувств, то, следовательно, должны в своем анализе опираться на свидетельство этих чувств.
Лэниген кивнул, и доктор продолжал.
— Итак, мы знаем, что вещь существует постольку, поскольку наши чувства утверждают, что она существует. Каким образом можно проверить достоверность наших наблюдений? Путем сравнения их с сенсорными ощущениями других людей. Мы знаем, что ощущения нас не обманывают, если ощущения других людей относительно существования какой-либо вещи согласуются с нашими.
Лэниген обдумал все это и сказал:
— Значит, реальный мир — это просто то, что о нем думает большинство людей?
Сэмпсон скривил губы и ответил:
— Я же тебе говорил, что не силен в метафизике. Но все же я думаю, что это было приемлемое доказательство.
— Да, конечно… Но, док, предположим, что все эти наблюдатели заблуждаются. Например, предположим, что существует много миров и много реальностей. Предположим, что это одна только грань существующего из бесконечного их числа. Или предположим, что природа реальности обладает способностью меняться и что каким-то образом я могу постичь это изменение…
Сэмпсон вздохнул, выловил маленькую зеленую летучую мышь, запорхнувшую под полы его куртки, и машинально прихлопнул ее линейкой.
— Тут-то и зарыта собака, — сказал он. — Я не могу опровергнуть ни одного из твоих предположений. Я думаю, Том, что нам лучше было бы еще раз пройтись по твоему сну с начала и до конца.
Лэниген скривился.
— Мне бы действительно не хотелось этого делать. У меня предчувствие…
— Я знаю, — сказал Сэмпсон, слабо улыбаясь, — но это помогло бы нам разобраться раз и навсегда, не так ли?
— Возможно, так, — сказал Лэниген. Он набрался храбрости и (совершенно, кстати, напрасно) произнес:
— Ну, хорошо, этот мой сон начинается так…
И как только он начал говорить, ужас охватил его. Он чувствовал головокружение, слабость, страх. Он попытался подняться с кушетки. Лицо доктора маячило над ним. Он увидел отблеск металла, услышал голос Сэмпсона:
— Кратковременный приступ… попытайся расслабиться… думай о чем-нибудь приятном…
Затем то ли Лэниген, то ли мир, то ли оба сразу канули в небытие.
Лэниген пришел в сознание. Прошло, а может быть и нет, какое-то время. Могло случиться, а может и нет, все что угодно. Лэниген сел, выпрямился и посмотрел на Сэмпсона.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Сэмпсон.
— Я в порядке, — ответил Лэниген. — А что со мной было?
— Тебе стало плохо. Ничего страшного.
Лэниген откинулся назад и попытался успокоиться. Доктор сидел за столом и что-то писал. Лэниген закрыл глаза и досчитал до двадцати, затем осторожно снова открыл их. Сэмпсон все еще писал.
Лэниген оглядел комнату, насчитал пять картин на стенах, пересчитал их снова, поглядел на зеленый ковер, нахмурился, снова закрыл глаза. На этот раз он считал до пятидесяти.
— Ну что, продолжим разговор? — спросил Сэмпсон, захлопнув тетрадь.
— Нет, не сейчас, — ответил Лэниген.
(Пять картин. Зеленый ковер).
— Ну, как хочешь, — сказал доктор. — Кажется, наше время истекло. Но можешь еще прилечь в передней, прийти в себя…
— Нет, спасибо, я пойду домой, — ответил Лэниген.
Он встал, прошагал по зеленому ковру, оглянулся, посмотрел на пять картин и на доктора, который ободряюще улыбался ему вслед. Затем вышел в переднюю, пересек ее, через внешнюю дверь вышел в коридор, по коридору прошел к лестнице и по лестнице спустился к выходу на улицу.
Он шел и глядел на деревья, на ветвях которых зеленые листья шевелились слабо и предсказуемо под легким ветерком. На улице было оживленное движение, и транспорт, в полном соответствии со здравым смыслом и правилами движения, вперед двигался по правой стороне улицы, а назад — по левой. Небо было голубым и очевидно оставалось таким долгое время.
Сон? Он ущипнул себя. Щипок во сне? Он не пробудился. Он закричал. Иллюзорный крик? Он не проснулся.
Он был в знакомой обстановке своего кошмара. Но сейчас кошмар длился гораздо дольше, чем в прошлые разы, и кончаться не думал. Следовательно, это был уже не сон. (Сон — это просто более короткая жизнь, а жизнь — более длинный сон). Лэниген совершил переход, а может быть, переход создал Лэнигена. Невозможное свершилось, потому что оно было возможным в мире Лэнигена, но назад путь отрезан, потому что в этом мире невозможное невозможно.
Мостовая никогда больше не расплавится под его ногами. Над ним высилось здание Первого Национального Городского банка. Оно стояло здесь вчера и будет стоять здесь завтра. Нелепо мертвое, лишенное возможности выбора и перемен, оно никогда не превратится в гробницу, в самолет или в скелет доисторического монстра. С унылым постоянством оно будет оставаться зданием из стали и бетона, бессмысленно доказывая это свое постоянство, пока не придут люди с инструментами и не начнут скучно разбирать его.
Лэниген шел по этому окаменелому миру, под голубым небом, затянутым у горизонта неподвижным маревом. Это небо, казалось, обещало нечто, чего оно никогда не могло дать. Машины двигались по правой стороне улицы, люди пересекали улицы на перекрестках, разница в показаниях часов составляла минуты и секунды.
Где-то за пределами города была сельская местность, но Лэниген знал, что трава там не растет под чьими-нибудь ногами, она просто стоит. Да, она, конечно, тоже растет, но медленно, незаметно, так что органы чувств этого не воспринимают. И горы были все такими же черными и высокими, но они были похожи на гигантов, захваченных врасплох, в середине шага и обреченных на неподвижность. Никогда больше не промаршируют они на фоне золотого (или пурпурного, или зеленого) неба.
Таков был этот замороженный мир. Таков был этот медленно изменяющийся мир, мир предписаний, рутины, привычек. Таков был этот мир, в котором ужасающие объемы скуки были не только возможны, но и неизбежны. Таков был этот мир, в котором изменение — эта подвижная, как ртуть, субстанция была превращена в тягучий, вязкий клей.
И в результате этого магия мира феноменов была уже здесь невозможна. А без магии жить нельзя.
Лэниген закричал. Он орал, а вокруг него собирались люди и глядели на него (но никто ничего не предпринимал и ни во что иное не превращался), а затем появился полицейский, как это и должно быть (но солнце ни разу не изменило свой облик), а затем приехала карета скорой помощи (но улица не менялась и на карете не было ни гербов, ни гербариев и у нее было четыре колеса, а не три или двадцать пять), и санитары доставили его в здание, которое стояло именно там, где оно и должно было стоять, и какие-то люди стояли вокруг него и не изменялись и не могли измениться, они задавали ему разные вопросы в комнате с безжалостно белыми стенами.
Они прописали отдых, тишину, покой. К несчастью, это был именно тот яд, с помощью которого он когда-то пытался спастись от своего кошмара. Естественно, ему вкатили лошадиную дозу.
Он не умер, для этого яд был не настолько хорош. Он просто сошел с ума. Его выписали через три недели как образцового пациента, прошедшего образцовый курс лечения.
Теперь он живет себе и верит, что никакие изменения невозможны. Он стал мазохистом — наслаждается наглой регулярностью вещей. Он стал садистом — проповедует другим святость механического порядка вещей.
Он полностью освоился со своим безумием (или безумием мира) во всех его проявлениях и примирился с окружением по всем пунктам, кроме одного. Он несчастлив. Порядок и счастье — смертельные враги, и Мироздание до сих пор так и не смогло их примирить.
Фриц Лейбер
Мариана
К тому времени, когда Мариана обнаружила на главном пульте управления домом потайную систему, она жила уже в этой обширной вилле, как ей казалось, целую вечность. И всю эту вечность ненавидела растущие вокруг виллы высокие сосны.
Потайной пульт был просто чистой полоской алюминия между рядами кнопок управления кондиционерами и гравитационного контроля.
Она сначала подумала, что здесь просто оставлено место для будущих переключателей, если они — упаси боже — когда-нибудь понадобятся. Пустое пространство на пульте находилось выше кнопок трехмерного телевидения, но ниже переключателей для управления роботом-дворецким и роботами-служанками.
Джонатан предупреждал ее, чтобы она, пока он в городе, зря не трогала главный пульт управления. Он опасался, что Мариана пережжет какие-нибудь цепи. Так что, когда потайная панель подалась под ее бесцельно блуждающими по пульту пальцами и с музыкальным звоном свалилась на каменный пол патио, первым ее чувством был испуг.
Потом она увидела, что это всего лишь неширокая, продолговатая крышка из непокрашенного алюминия, а на том месте, которое она прикрывала, находится ряд из шести маленьких переключателей. Только верхний из них был помечен. Рядом с ним мерцала надпись из крошечных букв: деревья. Переключатель был в положении ВКЛ.
Когда вечером Джонатан вернулся из города, она набралась смелости и рассказала ему о своем открытии. Он не был особенно взволнован или рассержен.
— Конечно же, тут есть переключатель для деревьев, — сказал он равнодушно, одновременно отдавая приказание роботу нарезать бифштекс. — Разве ты не знала, что это радио-деревья? Не ждать же мне двадцать пять лет, пока они станут большими, да и все равно на камне они не будут расти. Городская станция передает базисный образ сосны, устройства вроде наших его принимают и проектируют вокруг домов. Пошловато, но удобно.
Немного подумав, она застенчиво спросила:
— Джонатан, а эти сосны — только призраки? Если с ними столкнешься, то ничего не почувствуешь?
— Конечно же, нет! Они такие же плотные и твердые, как этот дом, как скала под ними. Настоящие сосны — и на глаз и на ощупь. На них можно даже вскарабкаться. Если бы ты почаще выбиралась из дома, то знала бы про эти дела. Городская станция передает импульсы переменно-поляризованной материи — шестьдесят циклов в секунду…
Она отважилась задать ему еще один вопрос:
— А почему переключатель для деревьев был спрятан?
— А чтобы ты не наделала дел с его помощью. И чтобы тебе не пришло в голову начать менять деревья. Мне было бы неприятно, чтобы ты знала, возвращаться сегодня в дубовую рощу, а завтра в березовую.
До этого она хотела сказать ему, как ненавидит эти сосны, но теперь передумала и сменила тему.
Однако назавтра, около полудня, она подошла к потайному пульту, отключила сосны и быстро подошла к окну, чтобы понаблюдать, что из этого получилось.
Сначала ничего не произошло, и она уже начала думать, что Джонатан опять ошибся, как это часто с ним бывало, хотя он никогда этого не признавал. Но затем сосны стали колебаться, и по стволам побежали, заструились многочисленные пятнышки бледно-зеленого цвета. И вот деревья поблекли и исчезли, а на их месте осталась лишь невыносимо яркая светящаяся точка — как на экране только что выключенного телевизора.
Теперь, когда сосны его больше не заслоняли, Мариана смогла увидеть настоящий пейзаж. Плоская каменная равнина протянулась на целые мили, до самого горизонта. На этом же сером камне стоял дом, этот же камень образовывал пол патио. Куда ни посмотришь — всюду одно и то же. Единственная выделяющаяся деталь — дорога.
Она сразу же возненавидела пейзаж — такой он был угрюмый и угнетающий. Ей стало одиноко. Она переключила гравитацию до уровня лунного притяжения и танцевала по всему дому с полузакрытыми глазами, проплывая над низкими книжными полками в центре комнаты и над роялем. Она даже заставила танцевать с собой роботов-служанок, но это не улучшило ее настроения. Около двух часов она пошла включить сосны снова.
Но она обнаружила, что в колонке из шести маленьких переключателей произошли перемены. Она помнила, что переключатель деревьев был верхний. Но рядом с ним уже не светилось слово деревья и он не возвращался в положение ВКЛ. Она давила на него изо всех сил, но переключатель даже не шелохнулся.
Остаток дня она просидела на ступеньках центрального входа, глядя на черную дорогу. За весь день по дороге не прошел ни один пешеход и не проехал ни один автомобиль. Под вечер показался коричневый родстер7 Джонатана.
Джонатан разозлился не так сильно, как она опасалась.
— Сама виновата, вечно лезешь, куда не следует, — сказал он резко. — Теперь придется вызывать мастера из города. Черт, придется ужинать и глядеть на эти камни!
Она дрожащим голосом спросила его насчет того, почему тут так пусто и нет никаких соседей.
— Ну ты же сама хотела пожить немного в глуши, — ответил он. — А насчет запустения, так ты бы его даже и не заметила, если бы не отключила деревья.
— Я хочу побеспокоить тебя, Джонатан, еще насчет одной вещи, — сказала она. — Второй переключатель, который идет ниже, сразу за первым. Там теперь горит надпись дом. Он теперь включен, а я даже не прикасалась к нему! Ты думаешь…
— Надо глянуть, — сказал он, подымаясь из кресла, и со злостью опустил высокий коктейльный стакан на поднос, так что державший его робот задребезжал. — Я платил денежки за настоящий дом, а тут, оказывается, надувательство! Вообще-то я с первого взгляда могу раскусить радио-дом, но они, наверно, подсунули мне штучку с какой-нибудь другой планеты или даже из другой солнечной системы. Будет очень мило, если окажется, что мне и еще полсотне других мультимегадолларовых парней всучили одинаковые дома, а мы сидим в них как болваны и думаем, что обладаем уникальными изделиями.
— Но если дом стоит на камне, не значит ли это…
— Это значит лишь то, что трюк проделать еще легче, глупышка ты этакая.
Они подошли к главному пульту управления.
— Вот, — сказала она услужливо и ткнула пальцем в потайной пульт…
…Задев при этом переключатель дом.
С секунду ничего не происходило, а затем белые полосы побежали по потолку, стенам, обстановке, и все это начало распухать и пузыриться, как холодная лава. Затем все исчезло, и они оказались на каменном столе, величиной с три теннисных корта. Исчез даже главный пульт управления.
Мариана яростно давила на переключатель дом, но надпись уже исчезла, а сам он прочно засел в положении ВЫКЛ и не поддавался никаким ее усилиям.
Висящая в небе звезда умчалась прочь, как зажигательная пуля, но в ее исчезающем свете она успела увидеть искаженное яростью лицо Джонатана.
— Ты, идиотка! — завизжал он, надвигаясь на нее.
— Нет, Джонатан, нет! — она попятилась назад. Но он продолжал надвигаться.
Она бессознательно схватилась за блок переключателей — он не был прикреплен к стержню и остался у нее в руке — и увидела, что надпись теперь светится у третьего рычажка и надпись эта была Джонатан. Она щелкнула рычажком.
Пальцы Джонатана успели впиться в ее голое плечо, но тут же они стали каучуковыми, а затем растворились в воздухе. Его лицо и серый фланелевый костюм закипели, радужно переливаясь, как призрак прокаженного, затем растаяли и сгинули.
Она была одна на бесконечной, плоской, каменной равнине, под безоблачным звездным небом.
Около четвертого переключателя теперь светилась надпись: звезды.
Мариана совсем замерзла, когда решилась, наконец, выключить и их.
Она гадала, какая надпись зажжется у пятого переключателя: скалы? воздух? Или даже?..
Она отключила звезды.
Млечный Путь, изогнувшийся над ее головой во всем своем великолепии, начал спазматически сжиматься, составляющие его звезды роились, как мошки. Вскоре осталась только одна звезда — ярче Сириуса и Венеры. Потом она рванулась с места, побледнела и умчалась в бесконечность.
Пятый переключатель был, выключен, и около него была надпись доктор.
Необъяснимый ужас овладел Марианой. Ее пугала одна только мысль о том, чтобы прикоснуться к пятому переключателю. Она осторожно положила блок переключателей на скалу и попятилась.
Но Мариана не решалась слишком далеко от него уходить в беззвездной тьме. Она опустилась на скалу, свернулась калачиком и ждала рассвета.
Ей показалось, что вокруг становится все холоднее и холоднее.
Она посмотрела на часы. Солнце должно было взойти два часа назад. Мариана вспомнила, как в третьем классе их учили, что Солнце — тоже всего лишь звезда.
Она вернулась к пульту и уселась рядом. Преодолевая дрожь, нажала на пятый переключатель.
Скала под ней стала мягкой и душистой, она обернулась вокруг ее ног и медленно окрасилась в белый цвет.
Она сидела в больничной постели в маленькой голубой комнате с обоями в белую полоску.
Из стены донесся приятный механический голос:
— Вы по доброй воле прервали сеанс терапии исполнением желаний. Если вы уже осознали ваше депрессивное состояние и желаете получить помощь, то вас навестит доктор. Если нет, можете вернуться к терапии исполнением желаний и пройти весь сеанс до его завершения.
Мариана опустила голову. В ее руках все еще был блок переключателей и у пятого рычажка все еще горела надпись доктор.
Стена сказала:
— Я расцениваю ваше молчание, как согласие принять помощь. Доктор сейчас же придет к вам.
Необъяснимый ужас, вновь овладевший Марианой, заставил ее действовать.
Она отключила доктора.
Она снова оказалась в беззвездном мраке. Камни стали еще холодней. Она почувствовала прикосновение падающих на нее ледяных пушинок. Снег.
Она подняла блок переключателей и с невыразимым облегчением увидела, что у шестого и последнего переключателя пылают крохотные буковки: Мариана.