Случилось это в 1919 году, помню точно — в конце июля 1919 года… Есть в жизни даты и события, которые не забываются. Для меня таким событием на всю жизнь осталась боевая служба на бронепоезде в грозовые дни лета 1919 года.

Вступил я на бронепоезд в ночь на 25 июля…

Но лучше рассказать все по порядку.

Мы стояли гарнизоном в городе Проскурове на Украине. В ту пору небольшой этот городок был пограничным. Всего каких-нибудь два перехода от него — километров шестьдесят — и уже кордон, а за ним — панская Польша.

Нелегкий прошли мы путь, пока вступили на пыльные улицы этого городка, громя германских захватчиков, предателей украинского народа, националистов всяких, петлюровцев, виниченковцев, гайдамаков.

Националисты пытались поссорить украинский народ с русским народом. Ведь когда брат с братом в ссоре, врагу легче одолеть каждого поодиночке.

Но сколько ни усердствовали клеветники — оболгать Советскую Россию им не удалось: народы не изменяют своей дружбе. В любом селе, местечке, заводском поселке народ встречал нас со слезами радости, с хлебом-солью. Девушки выносили угощенье, старые люди обнимали нас, как родных сынов, своих освободителей.

Молодой питерский пролетарий, я был горд тем, что нахожусь в рядах славной Красной Армии.

Наша бригада бок о бок с другими красноармейскими частями преследовала и громила в боях отступающего врага.

Еще по снегу двинулись боевым походом из Киева, а Проскурова достигли только к весне.

Разве забудешь такую весну?

Тяжелый и славный боевой поход проделали мы, воздвигая в городах, местечках и селах Украины Красное знамя Советов.

Знамя труда.

Знамя мира.

И вот мы в Проскурове.

Как-то даже странно было услышать команду: «Отомкнуть штыки, размещаться по казармам!» Иной боец не отмыкал штыка от винтовки с самого 1917 года… Но команда есть команда. Составили бойцы винтовки в козлы, сбросили с себя походное снаряжение, сдали запасы патронов в каптерку — и на улицу.

Все было необычно. Вот проехал в местную гимназию — там разместился штаб — наш командир бригады. Сидит, вытянувшись свечкой, как он всегда сидел в седле. Но под ним не верховой жеребец, отбитый в бою, а скрипучая пролетка в рыжих заплатах с сонным извозчиком-балагулой на облучке.

Вот навстречу комбригу прокатил наш Иван Лаврентьич, начальник политотдела. Ивану Лаврентьичу откопали в каком-то из особняков, брошенных хозяевами, беговые дрожки, и теперь он возвращался из кузницы, где сам приваривал отломленный шкворень. Иван Лаврентьич двадцать лет кузнечил на Брянском заводе и не упускает случая поворошить в горне. А уж чего лучше случай — отдых после многомесячных боев!

А бойцы, как водится, первым делом устремились в баню да и развели мытье со стиркой. Кто помылся раз, кто два раза, а нашлись и такие охотники, что просиживали в бане целыми днями. Сделает перерыв на обед, а потом опять — за веник и на горячий полок.

Начальство бойцам не препятствовало: отдых так отдых, пускай побанятся вволю!

К тому же в казармах еще не все было устроено для жилья. А размещаться бригада собиралась основательно. И вот проскуровские рабочие решили сделать нам подарок — что ни день, то у них субботник: скоблят полы, белят стены, ладят для бойцов топчаны. Тут же, на казарменном дворе, женщины-работницы шьют из мешковины матрацы. Медники лудят позеленевшие в походах ротные котлы. Сапожники перебирают и чинят разбитую обувь.

Наконец разместились бойцы — в чистоте и с удобствами.

Ляжет боец в свежую постель, потянется на мягком, душистом сеннике и даже зажмурится от удовольствия… Хорошо отдохнуть после боевых трудов!

Когда вступали в Проскуров, я был красноармейцем саперного взвода. Полгода уже служил в саперах, и почти вся моя красноармейская служба проходила на Украине. Попал я сюда из Питера с отрядом рабочих-добровольцев. Сам я техник по ремонту водопроводов, ну а раз техник, — значит, в армии стал сапером.

Сапер, понятно, из меня получился не сразу. Но, послужив в Красной Армии, я уже знал, как проложить военную дорогу и через лес, и по пескам, и по мокрому болоту. Научился починять мосты и ставить из бревен новые. Научился работать с порохом и динамитом. А самое главное — я быстро понял, что требуется от сапера. «Стрелок метким глазом берет, а сапер смекалкой», говорили у нас. Ну, а смекалки у меня хватало. Как-то раз, помню, наводили мы мост из бочек — надо было артиллерию переправить. У реки стоял пивной завод, и, кроме бочек, никакого материала поблизости не было. Спустили мы бочки на воду, начали их связывать канатом, глядим — короток канат. И бревен не подыскать для настила. Не получается мост! Командир велел мне взять лошадь и скакать в тыл, чтобы доставить необходимый материал. Выехал я на шоссе, гляжу, а материал — вот он тут: телеграфные столбы! Я сразу к командиру. Тут мы без всякой задержки и закончили мост: повалили десятка три телеграфных столбов, подтащили их к реке и уложили поверх бочек с берега на берег, а бочки вместо каната связали телеграфной проволокой. Потом накидали на этот мост хворосту, и наши батареи перешли через реку как по хорошей дороге.

Подумать — так ведь совсем недавно все это было! А вот как вошел в Проскуров, да сбросил с плеч саперный инструмент, да сходил в баню, да постригся у парикмахера — и вся жизнь походная вдруг показалась давным-давно прошедшей…

Первые дни по вступлении в Проскуров занятий во взводе было немного: с утра политбеседа да немножко строевых — всего и дела-то часа на полтора. А то окопчик выроем или настругаем палочек и соберем на столе подкосно-ригельный или стропильный мост длиной в пол-аршина.

— Нет, так-то скучно, ребята, — стали поговаривать саперы. — У стрелков вон веселее.

А стрелки — те сразу устроили себе за городом полигон — и всякий день на стрельбе. А по вечерам в ротах у них что в улье. На приз бьются: командир бригады назначил приз за стрельбу — двухрядную гармонь. Говорили, что штабной каптер поехал покупать гармонь в Москву.

Мы попробовали было своим саперным взводом пристроиться к призу, да стрелки запротестовали: приз, дескать, ротный, а не на взвод. Так и не дали пострелять.

Что будешь делать?

— В отпуск разве отпроситься? — предложил кто-то из саперов.

Тут сразу двое или трое подали командиру докладные записки.

Подумал и я об отпуске: не съездить ли в самом деле к батьке в Питер? Как он там стариковствует? Ничего ведь и не напишет.

Должно быть, он теперь редко уже и на завод показывается, а то бы хоть с его слов заводские мне написали. Стар уже совсем стал батька, только на пенсии ему и сидеть… А попробуй-ка скажи ему такое! Разгорячится сразу: «Ты, Илюшка, нос не задирай!» — да и припомнит мне февраль восемнадцатого года. «Ну-ка, — скажет, — отвечай: кто из нас — ты или я — первым вскочил по гудку да на поезд, с винтовкой навстречу германцу? Не крути, Илья, отвечай по чести!»

Никогда не забыть нам этой ночной тревоги в Питере… Тогда морозной февральской ночью закричали гудки — все, сколько их есть в Петрограде: на заводах, фабриках и паровозные — на станциях. Поднялся весь рабочий Питер… Главное сражение произошло у Пскова. Германские солдаты не выдержали и бежали с поля боя. Это было 23 февраля 1918 года. С того дня мы и празднуем рождение нашей могучей Армии.

И опять мысли мои возвращались к отцу. Старик, а так загорелся, когда рабочие-дружинники отъезжали на Украину: шапку в охапку — и в завком за винтовкой! Едва ведь его отговорили товарищи. Меня так он и не послушался бы…

Да, хорошо бы навестить старика; посидеть, как говорится, рядком, потолковать ладком — на зеленом бережку Невы за нашей рабочей Невской заставой… Только нет, зря я растравляю себя. Проскуров — Жмеринка — Киев Москва — Петроград — вон сколько ехать! Туда да обратно — на одну дорогу клади месяц. А больше месяца не дадут.

Ведь всюду еще фронты. Посмотришь на карту родной страны да и призадумаешься: в Одессе грозой стоит французский флот, в Закавказье высадились англичане; они же, вместе с американцами, захватили Мурманск, Архангельск. И на Дальнем Востоке грабят наши земли американские и японские захватчики.

Всюду, куда ни глянь, отобраны у Советской России гавани. Ни одного корабля не может послать по морям наше Советское правительство. А из газет видно, что кораблик с хлебом доставил бы много радости Москве и Петрограду… Ой, круто приходится там населению! Восьмушка — тонкий ломтик хлеба — на два дня.

И в это же самое время в захваченных у нас гаванях большое оживление: с шумом и грохотом там разгружаются корабли под американским флагом. Корабли беспрестанно подвозят оружие: для Деникина, Юденича и больше всего — для Колчака. Колчак со своими бандитами захватил уже всю Сибирь, дошел до Волги. Теперь, как слышно, ему от его хозяев приказ вышел: идти походом на Москву и сокрушить Советскую власть.

А у наших бойцов такое соображение, что Колчак хоть и морской адмирал, а в волжской водичке захлебнется. Потому что это наша русская народная река и не станет держать она на своей воде продажных тварей, изменников Родины.

Не выйдет, господа империалисты! Но все-таки советскому солдату полагается быть начеку… Где же тут думать о доме да проситься на побывку!

Я не стал даже и подавать докладную. Решил не ездить в Питер, а сел и написал батьке длинное письмо. Написал, вижу — и еще надо писать, одним письмом в Питер не обойтись. И соседям надо написать, и товарищам. Не напишешь — обидятся. Я и принялся за письма.

Сижу я как-то вечером, входит комвзвода:

— Завтра вам явиться к начальнику политотдела.

«Что, — думаю, — такое? Зачем вдруг я понадобился начпобригу? Дел у меня с ним не бывало никаких…»

Пришло утро. Отправляюсь в штаб.

Политотдельская комната полна народу. Шумно, накурено. Я протискался вперед. Выдавали газеты, и вместе с красноармейцами у всех столов толпились рабочие. Свежие номера «Правды», «Бедноты», «Известий» переходили из рук в руки. А красноармейцы брали газеты пачками и укладывали в холщовые наплечные сумки — это были наши ротные и взводные «громкочтецы».

Тут же в толпе я увидел начальника политотдела. Иван Лаврентьич был чисто выбрит, обрил даже голову, и от этого его рыжие усы сразу стали выглядеть пышнее и как бы даже удлинились. На груди у Ивана Лаврентьича сверкала новенькая звездочка из красных стекляшек.

Я оправил на себе гимнастерку и подошел к нему.

Он стоял с плотником. Плотник, что-то объясняя, водил аршином по голой стене. Иван Лаврентьич глядел на него исподлобья и покручивал свой пышный ус.

— Ладно, делай, — сказал он плотнику. — Да гляди, чтобы полки как следует были. Не тяп-ляп!

И повел меня к своему столу.

— Ты что же это, грамотей? — сказал он, разыскивая стул, чтобы сесть. Мы тут библиотеку налаживаем, людей не хватает, книг целый воз, а нет того, чтобы прийти в политотдел да помочь!

Я, ни слова не говоря, засучил рукава и шагнул в угол, заваленный старыми и новыми книгами. Там уже ворошились два-три бойца.

— Обожди-ка, обожди, — удержал меня Иван Лаврентьич, — тут я найду кого поставить. А для тебя вот что. Ты ведь техник?

— Техник, — сказал я.

Иван Лаврентьич взял перо и что-то написал на клочке бумаги. Потом передал записку через стол делопроизводителю:

— В приказ! Сапера Медникова Илью зачислить временно по политотделу.

— Ну, а теперь давай поговорим. — Иван Лаврентьич опять поискал свой стул среди толпившихся людей и, не найдя стула, присел на краешек стола. Вот что, — сказал он, усевшись. — В городе есть типография. Какая она, сам посмотришь. Словом, надо, чтобы газету печатала…

Тут нас среди разговора перебили. Ивана Лаврентьича вызвали к телефону, и не успел он и от стола отойти, как его со всех сторон тесно обступили. Начпобриг махнул мне рукой: дескать, кончен разговор.

— Понял, что надо-то? — крикнул он мне уже с другого конца комнаты. Три дня тебе сроку, а на четвертый чтоб выходила газета.

— Есть!

И пустился я исполнять приказание…

Типография в Проскурове была, и рабочие-типографщики уже знали, что затевается газета. Но в этой типографии, кроме афишек заезжих актеров да полицейских объявлений, раньше ничего и не печатали.

Первым делом надо было проверить, исправны ли типографские машины. А как к ним подступиться? Ведь это же все-таки не водопроводное дело…

Глядел я, глядел в типографии на чугунные колеса, обошел их кругом. «Вертятся?» — спрашиваю. «Вертятся, — отвечают рабочие, — если вертеть». «Ну-ка, — говорю, — крутанем!» Крутанули. Забрякали в машине вальцы, начала она махать какими-то рогами. Один из рабочих пустил под вальцы клочок бумаги — бумажка вышла с другого конца машины наружу, ее поддели рога и положили передо мной. Гляжу — и буквы отпечатались:

ПРИКАЗ

Послезавтра, во вторник, должны быть доставлены из каждой деревни, которая получит этот приказ, в германскую местную комендатуру г. Проскурова 40 взрослых, крепких, среднего роста лошадей, которых будет осматривать германская военная комиссия…

Печатник взял у меня из рук бумажку и скомкал.

— Держи карман шире, — усмехнулся печатник. — Дядьки наши по деревням рассудили так, что их благородия германские офицеры и пешком добегут до границы тут недалече, ноги не отвалятся.

— Значит, не дали? Здорово!

— Да что ж, паны невелики, — сказал печатник, — а лошадям лишнее беспокойство.

Рабочие расхохотались и сразу заговорили о деле.

— Будет газета, бумаги только давайте. Пудов хоть с десяток для начала.

Десять пудов бумаги! Да в штабе у нас каждый листок чуть ли не под расписку выдают… Отправился я на поиски бумаги по городу. Где я только не побывал, каких только мест не облазил! День бегал, два бегал — и все никакого проку. Наконец — уже некуда было идти — завернул в аптеку. Думаю себе: «Аптекари всех в городе знают, может быть, и посоветуют мне что-нибудь». Вошел. Гляжу, аптекарь лекарство завертывает и на прилавке у него стопка тонкой розовой бумаги.

Я попросил у него листочек, пощупал. «Не ахти какая бумага, но под машиной, — думаю себе, — пожалуй, не лопнет, можно печатать». И тут я разлился перед аптекарем соловьем, начал уговаривать его уступить бумагу для газеты. Говорю и сам себе удивляюсь, до чего же ласковые, красивые слова получаются.

Вижу, аптекарь обмяк. Потом почесал в затылке, ушел в другую комнату и выволок мне целый тюк бумаги.

«Эге, — думаю, — да этот народ запасливый!» Я еще в одну аптеку завернул — мне и тут собрали тючок обертки. Словом, «бумажный вопрос» разрешился лучше и нельзя. Доставил я бумагу в типографию; говорят мне: краски надо, кистей, керосину — шрифт перемыть. Я опять в город.

А в типографию уже поступили статьи. Иван Лаврентьич написал про Первый конгресс Коммунистического Интернационала. Весть о том, что в Москву пробрались делегаты от коммунистических партий разных стран, восторженно обсуждалась нашими бойцами. Вот смелые люди приехали: им и блокада нипочем, и фронты. Вот каковы коммунисты!

Важную статью написал предревкома. Он говорил о том, что русские рабочие помогли украинцам изгнать оккупантов и восстановить на Украине Советскую власть. Дело чести украинцев — ответить на эту помощь. В Советской России нет хлеба, там очень трудно живется, а Украина обильна хлебом.

А вот и статья от комбрига. Озаглавлена: «Учиться!» Теслер требовал, чтобы вся бригада засела за парты. Правильная статья. Революционный боец должен неотступно овладевать новыми знаниями. А кое-кому из наших ребят об этом к месту напомнить. А то отдыхают чересчур!

Не успели еще наборщики набрать статьи, как политотдельский вестовой выгрузил на стол целый ворох заметок. Рабочие даже руками замахали на него: «И не приходи больше и не носи! Эка вывалил! Сразу чуть ли не на три номера материалу!»

Для первого номера газеты редакция выбрала заметки, которые поинтересней. Сразу же под передовой статьей поставили табличку очков, выбитых стрелками на приз. Вся бригада следила за ходом состязания. Которая рота заберет гармонь и какого полка — первого или второго? Об этом только и было разговоров в эти дни, и стрелковая табличка попадала не в бровь, а в глаз. Рядом с табличкой наборщик ловко заверстал письмо раненных в боях красноармейцев к персоналу городской больницы. Красноармейцы лежали в больнице, но уже выздоравливали. Они были очень довольны лечением и уходом, а в особенности благодарили больничную кухарку «Апросю Филиппьевну за вареники с маковой подливкой».

После этих статей и заметок пустили резолюции рабочих собраний, сообщения о выборах завкомов на предприятиях и различные справки советских учреждений для крестьян. А в самом низу листа, на подверстку, тиснули «анонс» об открытии в городе кинематографа и стихи одного нашего сапера.

И вот наутро, в назначенный срок, вышла наша газета под названием «Мысль коммуниста». Я упаковал ее в тюки и свез на извозчике в политотдел. Иван Лаврентьич, покручивая ус, прочитал газету от строчки до строчки. Потом поднял на меня глаза и широко улыбнулся: «Ну что же, значит, с почином? Неплохо сработали!»

Он велел раскрыть тюки, и тут же, на моих глазах, газету стали разбирать красноармейцы и рабочие. Пошли розовые листки в прослойку с московскими газетами! И это было мне лучшей наградой.

Скоро издание газеты перешло к ревкому и Проскуровскому комитету партии. Но в политотделе от этого работы ничуть не убавилось. Мне, вместе со старшими товарищами инструкторами, приходилось то разбирать брошюры, листовки и плакаты, которые прибывали из центра, то подготовлять митинги, то устраивать лекции в казармах.

Вскоре после освобождения Проскурова, в марте, Иван Лаврентьич уехал в Москву. Поездка была не простая: проскуровские большевики избрали его делегатом на VIII съезд партии. Мы, бойцы, ходили гордые: это почет бригаде, а значит, и каждому из нас почет!

В день отъезда Ивана Лаврентьича все особенно волновались. Прощаясь, он стал обходить казармы, роту за ротой, и всюду спрашивал, какие есть у бойцов пожелания или просьбы к нашему Советскому правительству!

— Привет Владимиру Ильичу от пятой роты!… Привет от седьмой!… гремели голоса. — Да здравствует товарищ Ленин!

Началось ожидание. Позадержался наш делегат в Москве. Сады в Проскурове оделись зеленью, и зацвела белая акация, когда наконец воротился из далекого путешествия Иван Лаврентьич. Приехал он из Москвы отдельным вагоном-теплушкой среди тюков и ящиков.

Встречали его целой делегацией. Бойцы, рабочие с заводов, работницы кого тут только не было! Мигом заполнили перрон.

Я первый увидел Ивана Лаврентьича и вскарабкался к нему в теплушку.

— Ну как? — дружелюбно пробасил он, поздоровавшись. — Не разбаловался политотдел в отсутствие начальника?

А я глядел на него и удивлялся: он и будто не он. Иван Лаврентьич побывал в Кремле и держаться стал прямее, не сутулится, величавость появилась, военная выправка… Усы уже не висят, как случалось, без призора, а подстрижены и закручены кверху. Твердый воротничок подпирает подбородок. Вон он каков приехал, Иван Лаврентьич!

На вокзале состоялся митинг. После речи начальника политотдела выступали красноармейцы, выступали рабочие. Едва кончился митинг, как бойцы наперегонки устремились к Ивану Лаврентьичу. Дело в том, что разнеслась весть, будто тюки и ящики в вагоне — это подарки нашей бригаде от Ленина. И бойцы, тесня со всех сторон Ивана Лаврентьича, стали допытываться:

— Это правда, товарищ начальник? От Ленина? Неужели от самого?

Иван Лаврентьич подтвердил:

— Да, в вагоне подарки для вас лично от Ленина.

Но кто же поверит! Ленин управляет всем нашим государством, да еще в такую трудную пору, когда всюду враг. Где же ему самому набирать для бойцов записные книжки, тетрадки, носовые платочки, иголки с нитками… Смешно говорить! Насчет двухрядной гармони, что в отдельном ящике приехала, — это, конечно, возможно. Подарок ценный, призовой; так что, может, и прошелся Владимир Ильич пальцем по ладам, проверяя голоса. А насчет прочего наверное, выдумка!…

И все-таки оказалось правда. Иван Лаврентьич подробно рассказал, как Владимир Ильич из своего кабинета звонил по телефону в разные учреждения, как он сам хлопотал и беспокоился, чтобы собрать для бойцов получше подарки.

Долго никто не мог выговорить ни слова от волнения. Потом кто-то сказал:

— Письмо Владимиру Ильичу! Письмо напишем!

Сразу стало легко и радостно на душе, потому что правильное решение.

А потом в казарме у нас произошла встреча с Владимиром Ильичем. Стрелковую бригаду невозможно поместить в зале полностью. Поэтому впускали бойцов побатальонно. Целый день, от подъема до отбоя, слушали у нас Ленина, а перед казармой все нарастала и нарастала толпа.

В политотделе у нас был граммофон — ящик с горластой трубой. Раздобыли один на бригаду — да и тот был чиненый-перечиненый. Ему ведь тоже доставалось в боях. На трубе пестрели заплаты, поставленные бригадными кузнецами. Эти ребята ловко ковали лошадей, но нельзя сказать, чтобы столь же удачно подковали граммофонную трубу. Она дребезжала и искажала звуки.

Из уст Ленина мы услышали «Обращение к Красной Армии» и «О крестьянах-середняках».

Долго-долго слушали бойцы пластинку. Потом заговорили.

— А почему, товарищ комиссар, пластинку разным голосом пускаете: то высоко, то низко, то середина наполовину? Какой же настоящий-то голос у Ленина?

Комиссар заглянул в трубу, однако не стал ее порочить.

Опять заговорили бойцы всей бригадой, горячились, спорили, большинством решили:

— Какой голос у Ленина? Ясно — громовой! На весь мир звучит. С этого дня политотдел засыпали требованиями: всюду желали послушать живую речь Ильича.

Тогда Иван Лаврентьич сказал:

— Берись-ка, Медников, работать с граммофоном!

Запрягли мне армейскую двуколку, и стал я разъезжать по заводам, фабрикам и по селам, собирая народ послушать Ленина.

Иван Лаврентьич сам выдавал мне пластинки — из рук в руки. А принимая обратно, всякий раз надевал очки, строго осматривал пластинки со всех сторон — нет ли какого изъяна или царапины. Я и сам, глядя на него, стоял не дыша, как на экзамене. Осмотрев пластинки, Иван Лаврентьич обтирал каждую суконкой и запирал в железный походный сундук, который был привинчен к стене в политотделе.

Уже четвертый месяц мы стояли в Проскурове. Совсем незаметно пролетело время!

Был июль. В садах уже поспевали плоды. Вокруг города колосились хлебами поля. Только и разговоров теперь было что об урожае. По городу собирали мешки. Железнодорожники на станции мыли, выскабливали, пропаривали вагоны для хлеба. Мирные заботы! Мирный труд! Вспомнишь, бывало, в эти дни про недавние походы, про все тяготы боевой жизни — и усомнишься: да уж и в самом ли деле все это было? И фронт, и окопы, и немецкие захватчики, и петлюровцы…

Меня свалил тиф, и я совсем отстал от саперного дела. Да и взвода моего уже не было в Проскурове. По директиве штаба фронта наша бригада выделила крупный отряд для действий на юге, против Деникина. В этом отряде из Проскурова ушла чуть ли не половина бригады: от нас взяли два батальона пехоты, три орудия — из восьми — при полном составе артиллеристов, полуэскадрон кавалерии и целиком весь саперный взвод.

Уехали мои товарищи, а я так и остался при политотделе и из лазарета сразу перебрался на вольную квартиру. Это и к штабу поближе вышло, да в своей комнате и работать удобнее. А работы всем нам хватало. В политотдел приходили не только рабочие, но и крестьяне из окрестных деревень, местные партийные и профсоюзные работники, молодежь. Приходили по разным делам: кто с жалобой на кулаков, кто с просьбой выделить докладчика — кто с чем.

В Проскурове налаживалась жизнь советского города.

И вдруг в один день все переменилось…

Это был знойный, душный день конца июля. Штаб не работал: было воскресенье. Я побродил в городском саду, послушал музыку, пришел домой, поужинал. Но спать не хотелось. И, растянувшись на кровати у открытого окна, я стал перелистывать конспект лекций Теслера, нашего комбрига. Вот человек! Сначала я думал, что он из каких-нибудь ученых, — столько знает! Есть же у нас ученые, которые в революцию вместе с рабочим классом встали за социализм, как, например, Клементий Аркадьевич Тимирязев. И вдруг я узнаю батрак! Потом он был рабочим в Риге. Даже голодая и бедствуя, Теслер не расставался с книжкой. Добирался он и до подпольной литературы большевиков, так что еще в царское время стал понимать, кто враги рабочего класса и как с ними бороться.

В Красной Армии Теслер начал службу в батальоне латышских стрелков и очень скоро стал командовать этим батальоном. А потом его назначили к нам комбригом. Наверное, отличился в боях. Да и порядок умеет навести — это мы почувствовали сразу, как только Теслер появился. Тогда же был прислан из Москвы Иван Лаврентьич — ставить политработу. Очень хорошо поладили они между собой. И стали мы звать командира бригады Августом Ивановичем. Настоящее-то отчество у него совсем другое. А мы соединили: один Август, другой Иван — так пусть главное наше командование называется Августом Ивановичем!

А потом, когда бригада вступила в бои против петлюровцев и германских оккупантов на Украине, мы на деле узнали нашего молчаливого и сурового на вид комбрига и полюбили его.

В Проскурове, находясь в штабе, я сам убедился, до чего пристрастен Теслер к книгам: едва он сошел с боевого коня, как сразу зарылся в местной городской библиотеке. Все книги пересмотрел!

Библиотека оказалась плохонькой, разоренной, но Теслер организовал там «советскую полку». Книги и брошюры для этой полки он вместе с Иваном Лаврентьичем набирал из каждой посылки, которую мы получали для политотдела из центра.

Теслер задумал написать брошюру для красноармейцев «О братстве советских народов» и читал на эту же тему лекции в нашем политотдельском кружке.

Руководитель строгий. Только лишь лекцией у него не обойдешься, как бы старательно ни записывал. Велит в библиотеке бывать, а там он видит каждого, кто за книгой.

Перелистываю я тетрадку и досадую на себя за то, что из-за поездки в деревню не попал сегодня на лекцию, а Теслер с этим, конечно, не посчитается. Задумался я и вдруг слышу — конский топот под окном. Мелькая в полосе света, один за другим галопом понеслись всадники. Патруль… Но что за скачки в полночь? Я отложил тетрадку. Тут что-то неладно.

Я выбежал на улицу и прислушался к быстро удалявшемуся топоту.

Всадники на полном скаку повернули к казармам.

«А ведь они со стороны штаба проскакали, — вдруг сообразил я. — Что бы это значило?»

Я вернулся в свою комнату, схватил фуражку, наган и со всех ног бросился в штаб.

Запыхавшись от бега, я торопливо вошел в двери гимназии, и тут сразу, скрестив винтовки, мне преградили дорогу часовые. Я показал пропуск и пошел по коридору. На втором этаже опять часовые. Странно, здесь часовых никогда не ставили… Я опять достал свой пропуск и, больше уже не пряча, одним духом взбежал по лестнице. Заглянул в комнату политотдела — пусто, темно. Я пошел на цыпочках к актовому залу, где помещался оперативный отдел штаба. Приоткрыл дверь, гляжу — а в зале все наше командование… Полный сбор!

Я тихонько вошел и присел на свободный стул, под бронзовой лампой.

Все молчали. Изредка только кто-нибудь покашливал, и кашель гулко отдавался в противоположном темном конце зала.

Наискосок от двери за письменным столом сидел командир бригады Теслер, как всегда выбритый, аккуратный и, казалось, безразличный ко всему. Перед ним во всю ширину стола была развернута карта. Пододвинув к себе пепельницу, Теслер чинил красно-синий карандаш.

Здесь же был Иван Лаврентьич. Он хмурясь поглядывал на карту и водил рукой по бритому темени, по вискам, по затылку, как бы обшаривая всю свою голову.

Иногда он наклонялся к комбригу и о чем-то шептался с ним.

Командиры поглядывали в угол. Там, выстукивая точки-тире, стрекотал телеграфный аппарат. Лента широкими белыми петлями ложилась на паркет. Перед аппаратом сидел красноармеец-телеграфист. Он суетливо передвигал по столу свечу в подсвечнике. Но подсвечник никак не пристраивался к месту, и красноармеец перехватывал его из руки в руку.

Теслер раза два пристально взглянул на красноармейца, потом сказал, медленно переводя глаза на потолок:

— Доложите, когда там у вас будет точка…

— Уже, товарищ командир бригады… Точка и подпись! — поспешно выговорил телеграфист.

Теслер встал. Подошел к аппарату, отщипнул ленту и, подхватив ее на руку, зашагал обратно — прямой, как циркуль. Сел. Несколько минут он молча читал ленту, перепуская ее между пальцев.

— Итак, товарищи, — заговорил он наконец и обвел всех взглядом. — Общая обстановка… Попрошу строевых командиров записать.

Кругом зашелестели полевыми книжками.

— Общая обстановка, — повторил Теслер, когда все приготовили книжки и карандаши. — В районе пограничных постов бригады нарушена государственная граница: к нам прорвались петлюровцы. Вчерашний день пограничники с боем отступили. Сейчас петлюровцы идут на Проскуров. Численность их… — он выдержал паузу и потом посмотрел на всех прямо, в упор, — две дивизии…

Я невольно привстал, но кто-то сейчас же надавил мне на плечо, и я снова опустился на стул. Две дивизии! Это не меньше четырех бригад, а у нас…

Я опять жадно прислушался к тому, что говорил комбриг.

Он продолжал:

— Битые украинским народом петлюровцы, гайдамаки — все помещичье-кулацкое отребье, бежав за границу, нашло себе нового хозяина. Германский империализм, которому петлюровцы служили, развалился. Но не осиротели изменники своего народа, люди без родины и чести! Эту падаль бережно подобрали господа миллиардеры из Нью-Йорка, Лондона, Парижа. Откормили петлюровцев, обули, одели, вооружили и вновь двинули на Украину. Украина, с ее хлебом, углем, сахаром, металлом, — лакомый кусок для империалистов. А петлюровцы в своей ненависти к русскому народу готовы хоть черту продаться, только бы не было Советской Украины! Красного знамени не признают — придумали себе желто-блакитное!

Теслер сидел весь красный — я никогда не видел его в таком гневе.

Он опустил глаза, делая вид, что рассматривает карту. А когда заговорил опять, это был уже прежний Теслер — спокойный и невозмутимый.

Без усилий он вскрыл замысел врага, разъясняя то, что многим из сидевших в зале было еще не понятно. Не Проскуров соблазнил петлюровцев! Империалисты желали получить Жмеринку, мощный железнодорожный узел, соединяющий крупнейшие города правобережья — Киев и Одессу, Соблазн велик! Короткий марш в сто — полтораста верст — и враг у цели.

— Полагаю, — говорил комбриг, — что мне нет нужды разъяснять вам задачу бригады. Тем более что времени до столкновения с противником у нас остается очень немного.

Комбриг посмотрел на стенные часы, и тут все, точно по команде, мигом повернулись туда же. А часы — это были старинные часы с кукушкой — не спеша продолжали отщелкивать свои секунды…

— Поэтому, товарищи, перехожу прямо к диспозиции, — прервал Теслер молчание. Он сел и начал расчерчивать карту. Размашисто, крупными зигзагами он навел карандашом две синие черты и, пририсовав стрелочки, аккуратно загнул их к Проскурову. Потом он перевернул карандаш другим концом и, раздумывая, начал ставить вокруг города маленькие красные скобки, зубчики, кружки.

— Первый полк, — сказал Теслер и, широко расставив пальцы руки, как пианист на клавиатуре, накрыл сразу три или четыре значка.

К столу подошел командир первого полка. Склонился над картой, посмотрел на пальцы комбрига, выпрямился и молча козырнул.

— Второй полк! От второго полка батальон в резерв.

Козырнул командир второго полка.

— Батарея!… Вторая батарея! Кавэскадрон…

Командиры один за другим подходили к столу, выслушивали приказания и, отходя, разглядывали свои карты и вполголоса совещались.

Отдав приказания строевым командирам, Теслер подозвал начснаба и распорядился, чтобы в течение боя дважды был сварен и подан красноармейцам на позиции обед. Потом стал делать указания врачу. Бригадный врач, старичок, все время кивал головой и шаркал ногами. Но потом вдруг строго посмотрел на окружающих и отошел от стола военным шагом.

А я бегал и разыскивал Ивава Лаврентьича. Ведь только что был в зале. Где же он? Я с ним столкнулся в коридоре. Он возвращался в зал. Вместе с ним вошел председатель ревкома — большой сутулый человек в пальто до колен, — и оба прошли прямо к Теслеру. Не успел я Ивану Лаврентьичу слово сказать, как все трое, заговорив между собой, отошли от стола в сторону.

Прохаживаясь по залу, они стали о чем-то совещаться. Из отдельных слов я понял, что разговор идет о вооружении рабочих.

— Начальника боепитания надо бы сюда, — сказал Иван Лаврентьич, останавливаясь.

Он поглядел по сторонам и тут увидел меня:

— А ты чего без дела околачиваешься?

— Товарищ начальник, — выпалил я, — разрешите мне на позицию, в строй.

— Хорошо. Разрешаю. Договоришься тут в штабе, — отрывисто ответил он. А сейчас звони-ка быстренько в театр.

— В театр? — я посмотрел на часы. — Кому же там, Иван Лаврентьич… ночью?

Часы показывали половину второго.

— Какая тебе ночь!… — нетерпеливо проворчал он, надевая фуражку. — Все профсоюзы там… Скажи, чтобы не расходились, — митинг будет! — крикнул он мне уже из дверей, пропуская впереди себя председателя ревкома.

Оба ушли.

Я бросился к телефону.

Кручу, накручиваю что есть мочи рукоятку, аж визжит индуктор в аппарате.

Ну, проснулись наконец, ответила станция!

— Театр! — кричу. — Соединяйте с театром!

Соединили — и сразу же забренчал ответный звонок. Я передал распоряжение и доложил об этом комбригу.

Теслер подошел ко мне, перелистывая телефонный справочник.

— Звоните теперь на заводы, в мастерские — всюду, куда успеете. Велите собирать рабочих по квартирам. Только чтоб не вздумали фабричных гудков подавать! Все сделать умно и без паники.

— Есть, товарищ комбриг, будет исполнено!

Ну уж не знаю, работал ли еще когда-нибудь так в штабах телефон! Телефонистка на станции едва успевала отвечать, а я ей номер за номером, номер за номером, с одной страницы справочника, с другой… Частных абонентов я тут же потребовал выключить. Не о чем им переговариваться, когда в городе боевая тревога.

Уже через каких-нибудь полчаса в зале начали появляться рабочие. Они вбегали разгоряченные, в распахнутых пиджаках, с фуражками на затылке и тут же у порога торопливо справлялись: «Кто тут у вас?… Где получить оружие?»

— Документы есть? При себе документ? — спрашивал каждого часовой у двери и направлял рабочих к Теслеру.

Перед столом комбрига в несколько минут образовалась очередь. А рабочие все шли и шли — одни принаряженные, из театра, другие заспанные, босые, едва, внакидку, одетые.

Очередь быстро увеличивалась. Через зал к столу пробежали два штабных писаря с листками бумаги и чернилами. Туда же прошел начбоепитания.

А я продолжал звонить. Народу все прибывало — и все веселее становилось! Звони, звони, телефон, буди, сзывай рабочих на подмогу!… Неправда, отстоим Проскуров!

В зал вбежало несколько железнодорожников. Один из них сунул мне под столик зажженный фонарь, другой туда же — брезентовые рукавицы, и все гурьбой двинулись вперед. Сняв фуражки и приглаживая волосы, они подошли к Теслеру.

— В очередь! Эй, становись в очередь! — закричали на них со всех сторон.

— В очередь? — Железнодорожники с усмешкой обернулись к толпе. — А если мы бронепоезд растапливаем, тоже, значит, в очередь?

— Смотри, ребята, что говорят, — слыхали? Бронепоезд против желто-блакитных выставляют!

В толпе одобрительно загудели. И сразу же посыпались расспросы:

— Да откуда он у вас? Где взялся?

В самом деле, откуда бронепоезд? Ведь это же, черт возьми, сила! Броневые башни, пушки, пулеметы… Уж не сбрехнули ли железнодорожники? Да нет… Вон Теслер их опрашивает и что-то помечает у себя на карте.

Я отложил на минуту трубку, чтобы прислушаться к разговору. Тьфу, вот галдеж подняли!… Ничего не разобрать! Это, наверное, из Киева бронепоезд, из штаба фронта… Ну и зададим мы теперь белым жару! Своих не узнают!

Я опять взялся за трубку. Хотел продолжать звонить, но в это время рабочие гулко затопали. Построившись в ряды, они начали выходить из зала в широко распахнутые двери.

Обгоняя рабочих, пробежал начальник боепитания со списками на оружие.

— Кончай, хватит! — крикнул он мне на ходу.

Я повесил трубку, переждал, пока в зале стало посвободнее, и подошел к Теслеру. Доложил, что его приказание выполнено.

— Товарищ командир бригады, — сказал я, — разрешите и мне на позицию.

Теслер собирал со стола свою карту. Он взглянул на меня, но ответил не сразу.

— Вы ведь сапер? — сказал он наконец.

— Сапер.

— Куда же я вас? Саперного взвода нет… Что же вы сможете делать в одиночку?

— Я не только сапер. Я и подрывник.

— Ага! — Теслер потянул из кармана портсигар и закурил. — Тогда давайте подумаем.

Тут неожиданно между нами втерся невысокого роста чернявый железнодорожник. Все железнодорожники стояли чуть поодаль и, видимо, услышали наш разговор.

Чернявый козырнул левой рукой, но тут же поправился и козырнул правой.

— Товарищ начальник!

Теслер чуть усмехнулся.

— Товарищ начальник, дозвольте! — Чернявый спрятал обе руки за спину. Дозвольте сказать… Вот вы, товарищ начальник, нам пулеметчиков даете. Восемь пулеметчиков — это, конечно, не рота или там… не батальон. Но все-таки нам поддержка.

Чернявый крякнул и посмотрел на меня, потом на Теслера.

— Мы вот сейчас между собой переговорили, и к вам наша просьба: откомандируйте на поезд и товарища Медникова для политработы.

— А вы разве знакомы? — спросил Теслер.

— Да знаем мы товарища Медникова! Газеты-то ведь он у нас, на станции, получает. Случалось, поможешь ему из вагона тюк выгрузить, а он газетку даст… Как же, знакомы. — Чернявый покосился на меня: — Может, товарищ Медников и не узнает, а только нам он человек известный… Не откажите в нашей просьбе!

Тут я и сам стал проситься на бронепоезд, хотя совершенно не понимал, что смогу там делать. Но кто же откажется от такого случая — пойти в бой на бронепоезде!

— Что же, это мысль, — вдруг сказал Теслер, вставая и передавая карту адъютанту. — У бронепоезда могут быть подрывные задачи и даже наверное будут… Отправляйтесь на бронепоезд.

Я не мог опомниться от неожиданности: только-только приготовился уговаривать комбрига, а уже все готово! И дело мне на бронепоезде нашлось…

— Есть! — козырнул я. — Приказано подрывником на бронепоезд!

Железнодорожники сразу окружили меня, пожимая мне руки.

— Слушай-ка, а кого командиром нам поставят? — заговорили они, отводя меня в сторону и косясь на Теслера. — Ваш начальник так и не ответил, говорит — еще подумает. Тут бы артиллериста надо, да покрепче — чтобы во!… — Железнодорожники сжали кулаки.

— А об этом не беспокойтесь, артиллеристы в бригаде найдутся, — сказал я, а сам тут же и подумал: «Кого же, в самом деле, назначит комбриг? Ведь некого послать!» Я перебрал в уме наших артиллерийских командиров. Совершенно некого послать. На батареях и без того некомплект…

Однако пора было идти. Комбриг уже надел свой походный плащ и поглядывал на нас. Я живо выписал у коменданта штаба требование на огнесклад, и мы всей гурьбой двинулись через опустевший зал к выходу.

Чернявый железнодорожник — он оказался смазчиком вагонов — прихватил из-под столика горевший фонарь, выгреб рукавицы и, похлопав ими, сунул их под мышку.

Мы вышли на улицу.

Город был в прозрачной синеве, синими казались заглохшие домики, синим был фасад гимназии, за плетнями и заборами синела неподвижная листва яблонь и груш, а над головой у нас простиралось глубокое синее небо.

Уже поблекли звезды. Светало.

Смазчик задул фонарь и опустил его на плиту тротуара.

Мы постояли в тишине.

Где-то далеко не очень ясно застучал пулемет. В разных концах города забрехали собаки.

— Подходят, — шепотом проговорили железнодорожники.

— Да, — также шепотом ответил я.

И мы разошлись: железнодорожники зашагали к станции, а я — на огнесклад за подрывными припасами.

Огнесклад бригады находился за городом, в поле, и был, как крепость, обнесен земляным валом и саженными кольями с колючей проволокой. Я зашел в караулку у ворот, предъявил коменданту требование, и мы в сопровождении часового пошли на склад. Это был деревянный домик, по самую крышу врытый в землю. Крыша у него земляная, обсеянная для прочности травой.

Под навесом у двери висело несколько пар валенок.

В склад нельзя входить в сапогах на железных гвоздях. Долго ли невзначай высечь искру. Поэтому, хотя и был летний день, мне пришлось переобуться в валенки. То же сделал и комендант.

Мы спустились по земляным ступенькам вниз. Часовой с винтовкой остался снаружи.

Вошли — и меня сразу обдало знакомым острым запахом, вышибающим слезу. Поглядел я кругом — всюду тесно наставлены ящики, белые липовые бочки, оцинкованные банки с яркими этикетками… Глаза разбежались — столько тут всякого добра!

Хотелось и то посмотреть, и это, но нельзя задерживаться.

Я набрал пуд пироксилина. Потом взял толовых шашек. Комендант насыпал из банки и отвесил аммоналу — взрывчатого порошка. С порошками мне еще не случалось работать. Но посмотрел я на этот порошок, а он искрится, играет, словно толченого серебра набираешь в пригоршню. Ну разве откажешься от такого вещества?

Упаковал я все это в отдельные тючки, собрал их в мешок, положил туда же два круга бикфордова шнура и уже начал мешок увязывать.

— А капсюли с гремучей ртутью? — напомнил комендант. И, усмехнувшись, добавил: — Или вам не нужны?

В жар меня бросило. Впопыхах не поставил в «Требование» капсюлей. А без капсюля никакого взрыва не сделаешь!

— Пожалуйста, — взмолился я, — хотя бы две коробочки…

Комендант без слов выдал четыре по сто капсюлей.

Затем предложил мне динамита. А у меня и мешок уже полон: тол, пироксилин — вещества тоже подходящие, да и аммонал еще… Ладно, обойдусь и без динамита!

— А у меня динамит конфетками, — сказал комендант.

Тут я, ни слова не говоря, распустил веревки на своем мешке: какой же подрывник устоит против таких конфеток? Динамит самого высшего сорта чистый, светлый, как янтарь. Стакан в патрончики по сто граммов, и каждый патрон в нарядной хрустящей бумажке.

Ясно, пришлось взять и динамитных конфеток.

Комендант склада предлагал еще пороху. Хороший показал он мне в бочке порох, крупный, как орехи. И не маркий. Я несколько раз пересыпал синеватые орешки с руки на руку, поглядел на ладонь — чистая. А это первый признак хорошего пороха.

Но от пороха я отказался. Мало ли что еще есть на складе! Всего брать, так и не унесешь. И без того я едва взвалил свой мешок на плечи.

Выхожу из-под земли, а у склада крестьянские подводы. На передней жердина с красным флажком. Это военный знак: «Опасный груз». Красный флажок обязателен при перевозке взрывчатых веществ. Однако подводы, гляжу, порожние.

— Сейчас загрузим, — сказал комендант. — Приказано склад эвакуировать. А взрывчатки видели сколько?

— Вот откуда ваша щедрость! — пошутил я. — Все равно вывозить.

Но комендант не успел или не захотел мне ответить. С подвод сбежались красноармейцы, и он уже раздавал им валенки.

Комендант нарядил со мной сопровождающего с винтовкой.

Чтобы попасть со склада на станцию, надо было пройти через весь город. Небо на востоке уже начало светлеть, когда я зашагал по улицам.

Ставни домов были наглухо закрыты, нигде не показывался ни один человек. Прошел квартал, еще квартал… Вот и наши казармы — тоже вдруг словно вымерли. Только над воротами полощется большой новый флаг с красным крестом, да в глубине двора струятся дымки наших походных кухонь: кашевары готовят обед для выступивших на позицию бойцов.

Я шел быстро, прислоняясь временами мешком к заборам, чтобы отдышаться. Встану и прислушаюсь: как там, на позиции, не завязался ли уже бой? Но пока все было тихо. Щелкнет вдалеке винтовочный выстрел — и опять тишина. Разведка работает… Значит, не подобрались еще белые к городу. Прощупывают нас, остерегаются!

Отдышавшись, я шел дальше.

Но вот наконец и станция. Тусклые стрелочные огоньки на путях, которые забыли погасить. Непривычно тихо, пустынно. У пакгауза я увидел паровоз под парами. За ним — другой; оба сцеплены вместе. А потом — вагоны, вагоны, и не пересчитать сколько! Все чистенькие, вымытые. На дверях каждого вагона свинцовая пломба. «Наверное, хлеб нового урожая — в Москву», — догадался я, и при этой мысли в первый раз за эту несчастную ночь стало радостно на душе… Но где же бронепоезд? Что-то не видать… Ничего не поделаешь, придется прогуляться с мешком до пассажирского вокзала и навести справку у дежурного по станции. Красноармейца я даже близко к мешку с ВВ не подпускал. Посторонний. Не положено!

Я перебросил мешок с плеча на плечо и зашагал по шпалам.

Скоро из-за мрачных пакгаузов показалось белое здание вокзала.

Эге, да вон и сами железнодорожники!

Тут я отпустил сопровождавшего меня бойца и прибавил ходу.

Чем же они занимаются. Вагон какой-то подогнали к вокзалу — черный, грязный… Толпятся в вагоне, хлопочут. Уголь, что ли, нагружают? Но какой же уголь на пассажирском вокзале?

Подойдя поближе, я различил среди железнодорожников чернявого смазчика. Смазчик, низко перегнувшись через железный борт вагона, с кистью в одной руке, с банкой в другой, промазывал снаружи ржавые пятна. Так смазывают дегтем болячки у заезженных лошадей.

Я вошел на перрон и опустил мешок, переводя дух.

— Ну, кончайте свои дела, товарищи. Вы думаете, времени у нас много? Надо же еще приготовиться. Пошли!

— А куда идти-то? — сказал смазчик, не отрываясь от дела.

— Здравствуйте… Вы что же, может, и ехать раздумали? — Я вскинул мешок на плечо. — Где стоит бронепоезд? Я и сам дойду.

Смазчик перестал водить кистью и поднял на меня глаза.

— Гляньте-ка, ребята, — сказал он весело. — Стоит человек в воротах, а калитку спрашивает! — Смазчик протянул мне руки. — Давай багаж. Умаялся ты, я вижу, товарищ, если и бронепоезд не разглядишь…

Я опешил:

— Как? Это… бронепоезд?…

Смазчик покатился со смеху.

«Ах, — думаю, — ты так? Насмешечки… Хорошо же!»

Я подал ему мешок.

Он взял.

— Динамит! — рявкнул я, отскакивая. — Пошевелись только. Мокрого места от тебя не останется!

— Что ты!… Что ты!… — забормотал смазчик.

— Струсил? То-то, брат. Ничего, подержи, подержи. Привыкай.

Я расстегнул на себе гимнастерку и не торопясь вытер платком мокрую грудь, голову, шею. Смазчик кряхтел и вращал глазами, не зная, как отделаться от мешка.

— Ну вот, — говорю, — спасибо, что подержал. А теперь бери мешок в вагон. Да бери, не бойся! Без капсюлей этот багаж не взрывается, а капсюли вот они, у меня в кармане. — И я показал ему блестящие медные, похожие на папиросы трубочки с гремучей ртутью.

Смазчик недоверчиво поглядел на меня, но все-таки перетянул мешок через борт.

— Вот черт какой! Вот дьявол! — захохотал он, освободившись и похлопывая ладонью об ладонь. — Тьфу тебя с твоими динамитами… Залезай сам-то!

Он указал мне на железную лесенку, приклепанную к борту, и я, взобравшись по ступенькам, спрыгнул внутрь вагона.

— А ты не обижайся на шутку, — сказал смазчик, поддержав меня под локоть. — Ишь, серьезный какой!

— Ладно, квиты, — сказал я. — Давай показывай вашу жестянку.

— Ну вот, гляди… — Смазчик обвел вагон рукой и посторонился. — А пушка-то у нас — видишь? — Он показал в конец вагона.

Пушка была в чехлах — целая гора под брезентом; виднелись только колеса да хвост лафета с подбитыми под него бревнами.

Я с любопытством осматривался. В железном вагоне было просторно, как на палубе. Откидные, коробчатого железа борта для разгрузки угля были наглухо сбиты по углам крюками и вполне сходили за перила — как раз под локоть высотой. По длине вагон был чуть разве поменьше пассажирского.

В вагоне шла уборка. Человек пятнадцать железнодорожников чистили и выскребали лопатами ржавый пол, перебирали по углам вагона мусор, какие-то спутанные, порыжевшие пучки проводов, облезлые телефонные аппараты и оттаскивали в стороны, с прохода, ящики со снарядами. Ящики лежали в беспорядке, как разваленная поленница.

— Орудие, запас снарядов… Да откуда же это у вас? — спросил я наконец смазчика.

— Вот, будто и не знаешь! — Смазчик поглядел на меня искоса и хитро подмигнул. — Ваши же бойцы отбили у петлюровцев. И платформу эту, и пушку все чисто, со всей заправкой… Говорю тебе — бронепоезд! И часовые при нем от вас все лето стояли.

— Вот оно что… Так пушка, значит, с весны здесь? Верно, верно, припоминаю, был весной такой случай… Петлюровцы хотели утащить свою пушку на этой площадке, а наши отбили. Это кавэскадрон наш тогда отличился… А где пулеметчики?

— Подожди, увидишь… Пойдем пушку смотреть.

Мы стали пробираться вперед. Железнодорожники сторонились с дороги и отпускали полотенца и веревки, которые они приспособили, чтобы перетаскивать ящики со снарядами.

Да тут, гляжу, чуть ли не со всех служб собрался народ! И рабочие-путевики с выгоревшими добела зелеными кантами, и рабочие службы тяги — у этих кант синий, а движенцы — малиновый кант, и станционные грузчики в фартуках. А вон и телеграфист с кантами канареечного цвета и молниями в петлицах. Тоже прибился к артели. Пот с него градом, а не хочет отстать, ворочает ящики!

У моего провожатого, смазчика, канта нельзя было разобрать. Тужурка на нем была замасленная, вся в заплатах, и кант на тужурке обвисал хвостиками копченого цвета.

Но вот и пушка.

Смазчик забежал вперед и, составив вместе каблуки, вытянулся у колеса пушки, как вытягиваются новобранцы под меркой.

— Вот она, пушка, гляди!

Колесо пушки своим ободом пришлось ему почти вровень с плечами.

Вот так пушка!… Колесо в человеческий рост! Да и толстое какое, с дверной косяк толщиной… Это, видно, не трехдюймовая, не то что у нас на батареях, — покрупнее калибром!

Смазчик с важным видом повернулся ко мне. Отставил ногу и сплюнул:

— Крепостная, брат, орудия. По крепостям бить. Видал такие?

Признаться, этаких пушек я и не видывал.

А смазчик, шельма, глядит на меня и в глаза смеется: вот, мол, теперь и ты, хоть и боец Красной Армии, а стоишь столбом. Ничего ведь не смыслишь в артиллерии!

Я, не отвечая ему, достал табак и стал для виду крутить папиросу.

«Надо, — думаю себе, — перевести разговор на что-нибудь другое, мне знакомое, например на динамит».

Но тут кстати подошли несколько железнодорожников — они уже, видно, закончили приборку.

— Ты что это опять брешешь, Васюк? — лениво сказал рослый железнодорожник с синим кантом на обшлагах. Он присел на лафет.

— Заладила кукушка про ястреба — крепостная да крепостная… усмехнулся другой.

— А если эта орудия осадного действия или, например, для дальнего боя? — сказал третий.

Все подтрунивали над смазчиком. Разгорелся спор. И тут я увидел, что железнодорожники, да и сам смазчик, тоже ничего не понимают в пушке.

«Вот так, — думаю, — бравый народ собрался! Кто же стрелять-то будет?»

Я пошел от них в сторону и вдруг поскользнулся о что-то круглое, какой-то бочонок. Гляжу, а это снаряд. Возле борта, накрытые брезентом, лежат приготовленные снаряды.

Я сразу присел, чтобы измерить снаряд.

Ни аршина, ни фута у меня под руками не было, и я пустил в дело саперную мерку. Сапер весь из мерок состоит: руки, ноги, пальцы — у него не руки, не ноги, не пальцы, а меры длины. Ступня в красноармейском сапоге фут, шаг или вытянутая рука — аршин, а пальцы — дюймы и вершки. У сапера заранее все вымерено. Мало ли при постройке моста или блиндажа случится: сломаешь или обронишь раскладной аршин — не бежать же в обоз за новым!

Я приложил к задку снаряда мизинец — средним суставом. Средний сустав мизинца — дюйм. Шесть суставов — шесть дюймов. Вот он какой калибр шестидюймовое орудие!

— Ничего себе пушечка! — Я стал откатывать снаряд к борту. — Вот эта долбанет так долбанет!

— Долбай, да только не по ногам, — вдруг услышал я над собой сипловатый голос.

Я выпрямился. Прямо передо мной на борту сидел, свесив ногу, матрос. Обветренное, словно дубленой кожи, лицо, зеленоватые глаза, прищуренные щелочками. «Заветный», — машинально прочитал я надпись на бескозырке. Буква «ять» закрашена чернилами, как отмененная в новой советской азбуке. Так что в золотом ряду букв образовалась брешь, но все-таки можно было прочесть надпись.

Я отступил, толкнув снаряд в сторону.

— Вот мы и в кубрике, — сказал матрос и расстегнул бушлат. — Кажись, сюда попал. Здесь, что ли, собираются, которые из штаба?

Он перетянул через борт корзину моченых яблок и спрыгнул с ней в вагон.

— Закусывай, артиллерия, до обеда еще далеко, — сказал матрос, устанавливая корзину на лафете, и сам первый взял яблоко. — Вы уж, ребята, извиняйте, что я без винтовки. Проспал, пока выдавали. Сон мне, ребята, приснился…

Матрос помолчал, почесывая за ухом и оглядывая исподтишка слушателей.

Все с любопытством уставились на него.

— Сон приснился, братишки… — Матрос сел на ящик. — Про моего шкуру-офицера сон, который от моей руки в Черном море утоп… В городе, слышу, тревога, и соседи уже повскакали, а я лежу, мне нельзя глаз раскрыть. Досмотреть хочу. Интересно, думаю себе, чем этот сон кончится. Все ли правильно будет? Так и проспал винтовку. А теперь вот — совестно сказать — с мочеными яблоками пришлось против петлюровского кулачья выйти. Уж извиняйте, товарищи…

Железнодорожники, ухмыляясь, слушали беспечную болтовню матроса.

— А вы часом не артиллерист? — осторожно справился смазчик. — А то вон — к пушке…

— Мм… Нет… нет! — замотал матрос головой, жуя яблоко. — В рейс с вами схожу — дома-то скучно сидеть, когда вражья сила в город ломится, — а только не артиллерист, нет!

Матрос доел яблоко и стрельнул огрызком через борт.

— А у вас нехватка, что ли, в артиллеристах?

Двое или трое железнодорожников шумно вздохнули:

— Нехватка…

— Ну, так в случае чего… Я ведь не пассажиром первого класса к вам сажусь, — сказал матрос. — Помогу, чем могу. Снаряд подать или что — на это-то у меня ума хватит.

Железнодорожники потянулись к яблокам — и вдруг так и замерли с протянутыми руками… Из-за города докатился раскат орудийного выстрела.

— Повесточка… — пробормотал матрос. — Начинается!

Все бросились к винтовкам. Я перетащил свой мешок поближе к пушке, чтобы держать его на виду.

Снова гул и грохот. Над вокзалом заметались в воздухе перепуганные птицы. Еще выстрел. Еще… И артиллерия стала бить уже не умолкая.

Вот он, бой! Сколько уже раз я слышал на утренних зорях эти медлительно-торжественные, открывающие бой удары наших батарей, а всякий раз переживаешь их заново… В неясной тревоге замирает сердце. И вместе с тем неистребимая радость жизни, и задор, и острое желание сойтись грудью с врагом влекут вперед, туда, где завязалась схватка, и в нетерпении ждешь приказа…

— Эх, братишка! — Я со всего маху хлопнул матроса по спине. — Будет дело!

Он пошевелил под бушлатом лопатками и крякнул.

— Наши бьют, — сказал он, — прежде тех начали…

К матросу подскочил смазчик:

— А откуда ты знаешь, что наши? Кто тебе сказал?

И, не дожидаясь ответа, смазчик прислонил винтовку к колену и начал торопливо и неумело заталкивать патроны в магазин.

— Да сам разве не видишь? — сказал матрос. — Разрывов-то нет, чисто над городом.

Он взял из рук смазчика винтовку, зарядил, поставил на предохранитель и подал ему.

Все кругом зарядили винтовки и стояли как в карауле, не зная, что делать дальше.

Матрос потянулся и зевнул:

— А кто у вас, ребята, обед варит? Кок есть?

Я быстро взглянул на него, думая, что он это для шутки сказал. Но лицо у матроса было деловито-серьезное.

Кока, понятно, не оказалось.

— Э, братцы, без кока дело не пойдет, — сказал матрос. — Это вам не на берегу — воевать поплывем!

Пошутили, посмеялись — и выбрали в коки смазчика.

— Вот так и будет, — скрепил решение матрос, — ему это как раз с руки: и буксы помажет, и в кашу сальца положит. Только смотри, кок, не путай, какое сало в буксы, какое в кашу класть!

Матрос пошарил по углам вагона, отыскал там в барахле два целых мешка, встряхнул их и взял под мышку.

— Давай пойдем, кок, грузиться. Я при тебе баталером буду.

Оба спрыгнули на перрон.

— А вы не задерживайтесь в городе очень-то! — закричали им вслед железнодорожники. — Мало ли, приказание может выйти или еще что!

— Успеем, — сказал матрос. — Паровоза вон даже нет, никуда вы без нас не уедете!

И оба ушли через вокзальную дверь.

Между тем артиллерийский гул все нарастал. Стекла в окнах выбивали дробь и жалобно пели.

Над городом уже начали вспыхивать облачка неприятельских шрапнелей. Какой-то снаряд грохнул совсем близко между домами.

В вокзале выпало стекло и разбилось.

— Ведь вот что выделывает, окаянный! — Железнодорожники уставились на черную дыру в окне.

«Что же это, — думаю, — командир-то? Пора бы ему».

В эту минуту снаружи вагона послышался шорох.

«Командир! Легок на помине…»

Я подскочил к борту, чтобы показать командиру лесенку наверх, а навстречу мне над бортом поднялась крестьянская соломенная шляпа с широкими полями — капелюх. Из-под шляпы глянули темные настороженные глаза.

Человек в шляпе постоял снаружи на лесенке, обвел всех глазами, потом показался уже до плеч.

К нам в вагон забирался какой-то пожилой бородатый человек — борода у него была почти черная, а на бороду скобой свисали рыжие, словно медные, усы. Одет он был в домотканую рубаху из суровья, с украинской вышивкой.

Я ждал, что будет дальше.

А он уже проворно вскинул на борт ноги и спрыгнул в вагон, шлепнув подошвами о железный пол. Он был в калошах на босу ногу. В руках бородач держал кочергу.

Вскочив в вагон, он сразу обернулся и крикнул еще кому-то за бортом:

— Влазь!

Через борт перевалился здоровенный парнище с круглой стриженой головой. На нем были порыжевшие сапоги и латаная розовая рубаха. Парень встал, глянул на людей, на пушку — и заробел, прижался к борту.

— Не обидят, дура. Бачишь, тут свои, товарищи, — сказал бородатый и, переложив кочергу из правой руки в левую, стал обходить всех, здороваться.

— А вы кто такие? — остановил я старика. — Чего тут надо? Документ!

Старик, не говоря ни слова, закивал согласно головой, сразу сунул кочергу молодому и полез себе под рубаху. Долго рылся он в каком-то потайном кармашке на груди, наконец вытащил документ. Я расправил затертую бумажку. «Предъявник цього…» — стал я читать. В документе было сказано, что это селянин, из середняков, теперь погорелец. Хату и двор его со всем добром сожгли весной петлюровские банды.

Я был смущен тем, что накричал на него.

— Надо вам, товарищ, идти в ревком, — сказал я, стараясь загладить свою оплошность. — Сочувствуем. Рады бы и сами пособить, да видите — солдаты…

— Та на що ж мени тое способие? Я вас молодых всих здоровше!

Старик засмеялся, показав из-под усов крепкие зубы, и, вертя передо мной своими дюжими руками, пыльно-серыми на ладонях, сказал, что он каменотес, — ушел от своего погоревшего хозяйства и ломает камень в карьерах по реке Бугу. Молодого парня в розовой рубахе он назвал своим племянником.

— Оби-два камень рушим… А жинка с дитями — по соседям…

Не перебивая старика, я все же помаленьку выпроваживал его из вагона.

— А ты, товарищ, видать, много бумаги читаешь, — вдруг с усмешкой сказал старик. — Глядел, да недоглядел, что писано в документе.

— То есть как недоглядел?

Я взял у него бумажку и вместе с железнодорожниками стал перечитывать.

— На обороте, глядите, — сказал каменотес.

Я перевернул бумажку и тут на уголке увидел карандашную пометку комбрига: «Принять на бронепоезд. Теслер».

Все посмотрели на старика.

— Так чего же ты вола вертишь? — запальчиво сказал рослый железнодорожник с синим кантом. — Вот эти дядьки всегда так: балачки да разбалачки, словно свататься приходят, а дело за пазухой лежит… Тут бой сейчас, понимаешь или нет? А ты канитель тянешь!

— А я своим розумом живу. У тэбе не позычу, — сказал старик, даже не взглянув на железнодорожника.

Железнодорожник опешил и не сразу нашел, что ответить.

Наконец он выговорил медленно, нажимая на каждое слово:

— Що вин дурень, так про це и ридна маты скаже…

— У тэбе розуму богато, та вдома не ночуе! — сразу отрубил старик.

— Да ну вас… обождите вы!… — смеясь, вмешались в перепалку остальные железнодорожники. — Ты на какую должность-то прислан, товарищ? Что умеешь делать?

Каменотес с минуту еще гневно глядел на рослого с синим кантом, потом сдернул с себя шляпу, смял поля так, что затрещала солома, и нахлобучил шляпу на самые брови.

— Какой ты, товарищ, специальности? — повторили вопрос железнодорожники.

— Артиллерист, служил действительную, — сказал старик веско, все еще хмурясь…

Вот этого уж никто не ожидал… Артиллериста сразу обступили, все наперебой заговорили с ним и тут же, подхватив его под руки, торжественно повели к пушке. Но старик освободился от облепивших его рук.

— Ну-ну, берись, давай показывай, как она, окаянная, действует, торопили каменотеса. — Да сбрось чехлы-то! Ничего, ничего, снимай, мы их потом опять наденем…

Каменотес не спеша расстегнул пряжки на чехлах, спустил их один за другим на пол и отгреб ногами в сторону.

Я подошел поближе. Вот оно, грозное шестидюймовое орудие… Пуды, десятки пудов кованой и литой стали — и как слажено, как подтянуто все!

Все затаясь глядели на могучий ствол, на щит, на механизмы орудия, осторожно притрагиваясь ко всему руками. Как магнит, тянуло оно к себе…

Я вскочил на ступицу колеса и стал шарить по стволу, отыскивая марку орудия. Вот она, марка. Я всмотрелся в мелкие, как на пломбе, буквы: «Путиловский завод. ПГР. 1917 г.». Путиловцев работа, наших, питерских!… Как же это угораздило тебя, матушка, в плен к петлюровцам попасть? Ну, ничего, теперь-то дома, со своими… Эх, командира нет, — зарядить бы сразу да бабахнуть. Небось и со станции возьмет по желто-блакитным!

— Отойди-ка, товарищ, — недовольно проворчал каменотес.

Я спрыгнул на пол.

Каменотес подождал, пока я отошел, потом поплевал на руки и с минуту раскачивался из стороны в сторону. Вдруг он крякнул и с размаху хватил кулаком по рукоятке, торчавшей над казенной частью орудия. Ударил — и с силой потянул рукоять на себя. Из ствола, громыхая, вывернулся наружу стальной поршень с крупной винтовой резьбой. Каменотес подпихнул его плечом и отвел вправо.

Блеснул сквозной канал орудия.

Мы все, толпясь, стали в него заглядывать, как в телескоп.

А каменотес тем временем перепрыгнул через лафет и зашел к стволу с левой стороны. Там, на особом выступе, колонкой возвышался прицельный прибор, весь из винтов, рычажков, с мелкими, как волоски, насечками и цифрами. Каменотес прищурился в стеклышко прицела и начал вращать штурвалы орудия — их было два.

Повертел один штурвал, повертел другой — ствол пушки медленно отошел в сторону и чуть приподнялся.

— Добра гармата… — проговорил каменотес, поглаживая бороду.

Он подозвал племянника, велел накинуть на пушку чехол, а сам присел на лафет. Потом, пошарив в карманах, достал и выложил на ладонь стальной обломок ножа, какую-то трухлявую губку, камешек-кремень и коротенькую трубочку-«люльку» с бисерными подвесками.

Набив трубку зеленым табаком-самосадом, старик отошел к борту и приготовился закуривать. Ему предложили спички, но он спичек не взял и стал сам добывать огонь.

Задача оказалась непростая. Старик зажал кремень и губку в пальцах левой руки и с силой чиркнул по кремню сталью. На первый раз ничего не получилось. Он еще раз чиркнул, высекая искры, еще, и наконец губка затлела. Тут он помахал губкой из стороны в сторону, давая разгореться, и с маху сунул ее, как старинный пушечный фитиль, в свою трубку.

Изо рта его, из ноздрей и из трубки в три струи повалил сизый табачный дым, сползая по бороде на расшитую сорочку.

Эх, смачно курит! У меня даже слюна навернулась, и я поспешил скрутить папиросу. Гляжу, и железнодорожники тоже не устояли против соблазна — все достали табак.

«Дай-ка, — думаю, — уважу старика, попрошу прикурить от его коптильной фабрики».

Я подошел к артиллеристу и попросил высечь огонька.

Он поглядел на меня, кивнул и с охотой опять полез в карман за всеми своими приспособлениями. Раздул уголек и протянул мне. Я наставил папиросу, но тут же повалился на старика, и мы с ним крепко стукнулись лбами.

«Фрррр!…» — заверещал кондукторский свисток. Дернулся вагон, лязгнули буфера, и над самым моим ухом рявкнул гудок паровоза.

Тьфу, я даже вздрогнул от неожиданности. Вот медная глотка!

Паровоз подошел вплотную к железному вагону, и нас обдало теплом. Все поежились, вдруг почувствовав холодок раннего утра, и потянулись к паровозному котлу, как к печке.

Но тут из трубы паровоза со свистом полетели искры. Мы шарахнулись, отмахиваясь от них, как от злых комаров.

— Эгей!… — закричали железнодорожники машинисту. — Прикрой сифон-то, не сифонь! Здесь ящики, снаряды!

Искры перестали сыпаться. Машинист выглянул из будки и, разминаясь, сошел на перрон. Я увидел плотного пожилого человека в фуражке с серебряными галунами, в форменной черной тужурке, при часах. Цепочка от часов у него висела через всю грудь.

— Ну как, отправляемся? — крикнул машинист, подходя к нам. — Разрешение есть. — И он помахал в воздухе зеленой бумажкой.

— Повремени, Федор Федорович, — ответили ему из вагона. — Не за нами дело — командира дожидаемся.

— Командира, командира… — проворчал машинист, оглядываясь на дверь вокзала. — Семеро одного не ждут. А нас тут побольше, чем семеро…

Я, свесившись с борта, осматривал наш паровоз. Хорошая машина… Щегольские красные колеса с белым кантиком по ободу, дышла блестят, все сверкает… На зеленой будке виднелась литера «Н» и номер «333». Пассажирскую машину отрядили в бой — молодцы железнодорожники! Этот паровоз уже повезет так повезет!

Тут мне показалось, что за паровозом два тендера.

— Это для чего же, — спросил я проходившего мимо кондуктора, — тендер и еще тендер?

Кондуктор вынул свисток изо рта.

— Это вагон идет за тендером, — сказал он, — стальной вагон под зелень выкрашен. Ваши же пулеметчики там едут, с пулеметами.

Бронированный вагон? Вот оно как! Так у нас же целый боевой поезд составился! Это надо поглядеть…

Я перемахнул через борт, но только разбежался, как меня кто-то окликнул по фамилии. В дверях вокзала стоял человек в сером полуштатском френче, с коробкой маузера на боку. Гляжу — это помощник начальника нашей проскуровской милиции Богуш!

Вот гость еще… Что ему тут надо?

Богуш сразу полез в орудийный вагон. Я поднялся за ним.

— Все ко мне! — крикнул Богуш, перелезая через борт.

Пока ребята собирались, он мельком взглянул на пушку и на штабеля уложенных ящиков.

— Здравствуйте, — сказал он, когда все подошли и остановились перед ним. — Будете исполнять мои приказания. Распоряжением штаба я назначен командовать этим… — Он оглянулся на паровоз, на задний вагон, усмехнулся и закончил иронически: — Этим сборным составом.

«Что, — думаю, — такое? Да как же он берется? Ведь тут артиллерия…» И вдруг я вспомнил, что Богуш артиллерист. Говорили даже, что он из бывших офицеров, не то штабс-капитан, не то капитан. Значит, артиллерист опытный. И в службе исправный, это видно по его милицейской работе: город содержит в порядке, милиционеры круглые сутки на постах. Что ж, командир неплох! Малость выпивает, но здесь-то будет не до того.

Богуш, встав по-военному, руки по швам, медленно обвел глазами всех, кто был в вагоне. Мы подравнялись и тоже стали навытяжку.

— Что ж, тут добровольцы, что ли, партизаны?

— Добровольно идем, — отозвалось несколько голосов.

— А из бригады есть люди?

Я сказал, что есть — в другом вагоне, пулеметчики.

— Сколько пулеметов? — полуобернулся ко мне Богуш.

Ему ответили железнодорожники: пулемет в башне и два по бортам.

— Так, всего три… Хорошо. — Он подумал и опять обратился ко мне: — А вы кем тут? От политотдела?

— Да нет, — говорю, — в команде. Подрывником назначен.

— Вот как! Ну, это правильно. Подрывник, конечно, понадобится… Ну-с, а кто тут артиллеристы?

Вышел каменотес с племянником.

— Где служил? В германской участвовал?

— И в японскую служил, и трохи в германскую, — сказал каменотес, — в тридцать пятом легком артдивизионе.

— В легком? — Богуш усмехнулся в мою сторону и пожал плечами. — Так это же не легкая, — он кивнул на пушку. — Это шестидюймовая гаубица!

— Ничего, товарищ командир, управимся, — сказал каменотес и снял шляпу.

— Каким номером стоял? — снова спросил командир.

— Первым номером. Бомбардир-наводчик.

— Так-с… А этот? — Богуш кивнул на его племянника.

— А он, товарищ командир, хучь першим, хучь другим номером. При мне стоять будет.

Богуш развеселился. Нащупал сзади борт вагона, сел, болтая ногами.

— Ну-ну, еще тут кто?

— Я!… — отозвался вдруг голос снаружи, и через борт перевалился тяжелый мешок.

Богуш отскочил в сторону и осмотрел свои галифе — не запачкался ли?

Мешок был в муке, от него шел пар. В вагоне вкусно запахло печеным хлебом. Все заулыбались.

Потом появился второй мешок, и следом за мешками мы увидели матроса.

— Ффуу… — тяжело вздохнул он, садясь верхом на борт. Лицо его было багровое, глаза осоловели от грузной ноши.

Вслед за матросом перебрался в вагон смазчик, весь перепачканный в муке: плечи, локти и даже брови белые.

— Это что же?… — сказал Богуш, поглядывая то на матроса, то на смазчика. — Провиантская команда?

Тут матрос, вдруг сжавшись комком, выпрыгнул на середину вагона и, лихо заломив бескозырку, отчеканил:

— Черноморской эскадры, миноносца «Заветный», действительной службы сигнальщик Федорчук!… С бывшей эскадры, — поправился матрос.

— Почему с бывшей? — спросил Богуш.

— На дно ее пустили — от германца.

— Ах да… — сказал Богуш, кивнув. — Значит, бывший сигнальщик с бывшего миноносца бывшей эскадры. — Он усмехнулся и сразу повернул лицо к железнодорожникам: — А вы кто такие? Артиллеристы, пулеметчики?

Те помялись, посмотрели друг на друга.

— Рабочие мы, с пути… Есть и движенцы.

— Так-с… Что-то многовато вас тут, товарищи, набралось. Я вижу здесь… восемнадцать человек. Незачем столько, гаубицу ведь нам не запрягать. Ну, двое к правилу, — он показал на конец лафета с ручкой торчком, — ворочать орудие. Кто станет?

К правилу подскочил матрос и потянул за собой смазчика.

— Так-с. Первый номер, наводчик, у нас есть…

Каменотес при этих словах кашлянул, посмотрел на всех победителем и расправил усы.

— Первый номер, правильные… — перечислял Богуш. — Так… Теперь заряжающий. — Богуш остановил взгляд на племяннике каменотеса: — Заряжающим станет вот этот малый, он поплечистее вас всех.

Парень, как видно не ожидавший такого почета, раскрыл рот и растерянно замигал глазами. Но дядя тут же вывел его из столбняка — схватил за руку и поставил куда следует.

— Теперь, — сказал Богуш, — нам потребуется еще замковый — открывать и закрывать затвор орудия.

Вперед было сунулся щуплый телеграфист с молниями в петлицах, но его оттеснили.

Вышел рослый железнодорожник с синими кантами.

— Слесарь, — сказал он отрывисто. — Чинил оружие… Партизанам. Когда немчуру били.

— Так, понятно. Все! — Богуш встал с борта. — А остальные… Извините, товарищи, но я, как командир, обязан предложить вам оставить бронепоезд.

Рабочие заволновались. Растерянно сбились в кучу, толпой подступили к командиру. Поднялся шум, говорили все сразу, перебивая друг друга. Кто-то требовал, чтобы дело разобрал профсоюз, другой кричал и грозился пожаловаться в штаб. Двое или трое, пытаясь успокоить остальных, доказывали Богушу, что, если бы не они, железнодорожники, бронепоезд так и стоял бы в тупике, а растопили они его для того, чтобы самим выйти в бой. «Это наше право! — твердили они, наступая на Богуша. — Наше право!»

Но Богуш ничего не слушал. Он выждал, пока шум стал стихать, и твердо повторил свое приказание.

Рабочие взяли винтовки.

— Оружие оставить, — сказал Богуш. — Это инвентарь бронепоезда.

Тут уж и я не стерпел.

— Неправда, это их винтовки! — вступился я. — Вы командир, и наше дело подчиняться, но оружие рабочим выдал командир бригады. Сам лично.

— Ах, разве! — Богуш живо обернулся ко мне. — Тогда пожалуйста, я не возражаю… Но тем более, значит, вам, товарищи, не место здесь… В полках сейчас каждый человек с винтовкой на счету, а вы, извините, прохлаждаетесь… Слышите, какой бой идет!

Рабочие вышли, построились с винтовками на перроне и молча двинулись с вокзала.

Бой на подступах к Проскурову все разгорался. В городе начались пожары. Это неприятельские снаряды, взрываясь, поджигали в разных концах города деревянные и камышовые крыши. Быстро клубясь в прохладном утреннем воздухе, дым черными завесами застилал город.

Станция тоже уже была под обстрелом. Со звоном рвались в воздухе шрапнели, обдавая перрон градом пуль. Завывая, как сирены, проваливались куда-то за вокзал гранаты, и слышно было, как там, сзади, рушились здания и осыпались стекла.

Стоять дальше у перрона стало невозможно, и командир приказал передвинуть поезд. Теперь мы стояли на какой-то поросшей травой подъездной ветке, вдоль которой высились похожие на веретена украинские тополя. В этом случайном и малонадежном укрытии команда бронепоезда проходила учение и боевую практику…

Не знаю, какие успехи делали в своем вагоне пулеметчики, только за них, видно, командир был спокоен: он побывал там всего один раз и больше уже не ходил. Но у нас в вагоне дело не клеилось. Из всех пятерых наших «артиллеристов», отобранных командиром, только один каменотес и разбирался в пушке — остальные ведь впервые очутились перед этой махиной. А тут еще и времени в обрез, и этот гнетущий свист, и грохот обстрела…

Богуш выходил из себя.

— Замковый! — кричал он, топая ногами. — Где у вас стопор курка? Опять не в боевом положении? Третий номер… да ты, стриженая голова, ты третий номер! — вдалбливал он совсем ошалевшему племяннику каменотеса. — Как подаешь снаряд? Где правая рука у тебя, где левая? Сено-солому к рукам привяжу!… Четвертый номер! Пятый!

Пятым был матрос. Он уже начинал злиться и отвечал Богушу петушиным голосом: «Так точно-с! Никак нет-с!»

— Ну знаете, товарищи… — сказал наконец Богуш. Он отошел, достал платок и дрожащей рукой обтер шею и лоб. — Я, конечно, поведу вас в бой, но только имейте в виду…

Он вдруг выбежал на середину вагона, топнул ногой и начал сыпать без передышки:

— Орудие к бою! По краю деревни! Шрапнелью… Заряд номер два! Отражатель ноль! Угломер двадцать семь — семьдесят! Наводить на колокольню! Прицел сто!… Трубка девять-девять!…

Он сунул руки за спину и с усмешкой посмотрел на одного, на другого.

— Слышали артиллерийскую команду? Поняли?

Все молчали, оглушенные потоком незнакомых слов, и только растерянно переглядывались.

— Поняли. А чего ж тут не понять? — осклабясь проговорил каменотес. Он во всем поддакивал командиру.

— Ни черта не поняли! — сказал матрос и злобно сплюнул. — На позицию надо выходить. Нечего тут канителиться. С отражателем или без отражателя, а надо белых бить…

— Правильно, — сказал я.

Богуш обернулся:

— Что-с?

— Я говорю, что самое правильное…

— А я вас не спрашиваю!

Лицо его вдруг покрылось краской.

— Дисциплины не знаете… — заговорил он, понижая голос, чтобы не услышали другие. — Политотдельщик… стыдно!

Вдруг он уставился на мой мешок:

— А это что такое?

Я объяснил:

— Подрывное имущество.

— То есть что значит — подрывное имущество? Динамит?

— Есть и динамит, — сказал я.

— Так вы что же!… — вдруг закричал он, обернувшись к артиллеристам. Вы нас всех в воздух пустить хотите?… Шальная пуля, осколок — и кончено?! Всему поезду конец!

Артиллеристы нахмурились, глядели на меня исподлобья.

Тьфу ты черт!… Меня даже в пот ударило. Динамит ведь и вправду может от пули взорваться, такое проклятое вещество. Как у меня это из головы вылетело.

Я топтался, передвигая мешок с места на место, не зная, куда его упрятать.

— В задний вагон! — коротко распорядился Богуш.

Он подозвал матроса:

— А вы поможете ему нести.

Мы с матросом спустились на землю.

Я кинул в досаде мешок.

— Вот черт!… Дураком, олухом каким-то меня выставил — перед всей командой!

Матрос ничего не ответил и взял мешок за ушко.

Я подхватил мешок с другой стороны, и мы зашагали с матросом в ногу.

— Он и нас всех дураками выставляет, — сказал матрос как бы про себя. Сам-то не слишком ли умен… Ну посмотрим!

В молчании прошли мы мимо красных колес паровоза, будки с подножкой, зеленого тендера. А вот за паровозом и зеленый вагон, без дверей, без окон, глухой, как шкатулка. Из бойницы глядит пулемет.

— Впустите-ка, товарищи! — крикнул я в бойницу. — Где тут вход у вас?

В бойнице, за пулеметом, мелькнула нога в сапоге, потом в отверстии показались нос и прищуренный глаз.

— Чего надо? Пароль!

Но не успел я ответить, как звякнули буфера, и вагон поехал мимо меня. Поезд тронулся. С глухим рокотом паровоз выбросил тучу дыма и прибавил ходу.

— Стой! Машинист! Остановись!

Я бежал рядом с вагоном, уцепившись за край бойницы. Кричал и матрос, но машинист нас не слышал.

— Прыгай на буфера, живо, эй!… — закричали из бойницы.

Мы с матросом рванулись вперед, обогнали броневой вагон и забросили мешок на буфер. Придерживая мешок рукой, я вскочил на буфера сам и стал обшаривать стену вагона. Беда — на броневой стене не за что и уцепиться… Но тут неожиданно открылась потайная дверца, и несколько дружных рук втянули меня вместе с мешком внутрь вагона.

— Федорчук, залезай! — крикнул я. Поискал глазами матроса, а он вон уже где: бежит чуть ли не впереди поезда! — Ну, ну, цепляйся за лесенку, не промахнись… — Гоп, ловко прыгнул к артиллеристам!

Я убрал голову в вагон, и за мной медленно закрылась дверца, тяжелая, как у несгораемой кассы.

Стало темно. Осторожно, чтобы не удариться головой, я распрямился. Гляжу, а наверху, под самым потолком, красноармеец, как чижик на жердочке, и над ним, будто огромная шапка, круглая пулеметная башня.

Красноармеец сидел на подвесном железном стуле и поворачивал обеими руками штурвал. От этого и вся башня медленно поворачивалась вместе с красноармейцем.

Я осмотрелся. В вагоне было совсем уже не так темно, как показалось мне в первую минуту.

Броневые стены… такой же пол… броневой потолок… Вот это вагон! Не то что наш с пушкой, ветром накрытый.

Внизу, по бортам, как окошки в подполье, светились бойницы. Их было шесть, но только в двух стояли пулеметы: пулемет с правого борта и пулемет с левого. Красноармейцы, сидя на полу, разбирали ленты и готовились к стрельбе.

Я вгляделся в их лица и узнал знакомого парня — «громкочтеца».

— А, Панкратов! — окликнул я его. — Ты кем здесь?

— Отделенный командир, — сказал он солидным голосом, отрываясь на минуту от дела. — Как в роте, так и здесь…

Больше разговаривать нам не пришлось. Застучали, загремели колеса, и вагон начало швырять из стороны в сторону: видно, поезд проходил по стрелкам.

Я затолкал свой мешок подальше в угол и пополз к свободной бойнице. В лицо приятно повеяло ветерком, но я сразу же невольно зажмурился от солнца. Лучи солнца так и брызнули на меня искрами через пролеты домов и мелькавших мимо деревьев.

Ну вот… Значит, и в бой! Часа, должно быть, четыре проканителились со сборами, — уже солнце, а мы только выходим… Ничего, не подкачаем, пулеметчики — ребята стреляные… Только бы артиллеристы не оплошали. Хотя что же, там сам командир, да и каменотес тоже артиллерист опытный. В крайнем случае они и вдвоем сумеют заложить снаряд и выстрелить…

Есть, бьем белых!

Я сдернул фуражку и высунулся с головой наружу.

Вокзал, тополя, семафор с опущенным крылом, каменная башня водокачки все как бы столпилось вдали, провожая нас. Промелькнула верстовая будка с номером. Закрытый переезд… Колодец с брошенной в траву бадьей — и мы уже в поле.

Я стал смотреть вперед.

Поле было пестро от длинных утренних теней. Казалось, что это куски ночи застряли между холмами, зацепились за кусты, деревья, камни… Лучшего укрытия, чем эти тени, противник не мог бы и придумать для наступления!

Посматривая вокруг, я отыскивал нашу пехоту — и вдруг заметил над далекими холмами дымки шрапнельных разрывов. Ага, вон где схватка идет! Но людей не было видно, их скрывали холмы. Я перебежал к другому борту, опять выглянул: тут тихо, спокойно, только отдельные группы красноармейцев в боевом охранении. «Так… Значит, мы с бронепоездом на самом фланге, прикрываем фланг бригады… Серьезная у нас задача. Надо глядеть в оба!»

Я вернулся к своей бойнице. Но не успел я и голову просунуть, как прямо передо мной, взметнув землю, с грохотом рванул снаряд.

Я отпрянул: осколки дробью ударили в броневую стену.

В траве зачернела, все удаляясь, дымящаяся яма…

Опять грохнуло — и снаряды, летевшие до этого к станции, словно спотыкаясь на полпути, стали разрываться то по одну, то по другую сторону бронепоезда.

Я следил за разрывами. Мимо… Опять мимо!

Весело было кричать: «Мимо! Эх, как хорошо, тютелька в тютельку по лягушкам в канаве! Опять мимо! Скосоглазили, бандитские шкуры!»

Но тут машинист рывком прибавил ходу, и снаряды стали падать далеко позади поезда. А мы уже въехали в рощу. Зашелестели, царапая ветками по броне, разросшиеся за лето деревья. Поезд остановился. Мы были в укрытии.

— Приготовиться… к бою!… — прогремел в рупор голос из переднего вагона.

— Слышишь? — Я обернулся к Панкратову. — Это тебе кричат!

Панкратов кивнул и поднялся на ноги. Гулко, как в бочке, прогудела в вагоне его команда. Красноармейцы, раскинув ноги ножницами, легли к пулеметам. Ощупали замки, примерились к куркам. Тут из темного угла вышел какой-то долговязый красноармеец в рваных ботинках, без пояса — я его прежде и не заметил. Он вынес охапку плоских железных коробок и свалил на пол.

— Ш-ш… Не можешь, что ли, без грому? — зашипели на него.

Долговязый, спохватившись, присел и уже осторожно, совсем без звука, разобрал коробки. Потом, пройдя на цыпочках, он поставил по паре коробок возле бортовых пулеметов, а сам с остальными стал посередине вагона, под башней.

Это были коробки с запасными пулеметными лентами.

Поезд опять начал медленно двигаться. Панкратов, отдав последнее распоряжение, прилег на пол возле меня, и мы с ним стали глядеть через бойницу.

Вот уже поезд вышел из рощи. Снова открылось холмистое поле.

Я глядел вправо, влево, мысленно делил поле на квадраты, обшаривал каждый квадрат глазами, чтобы не упустить какого-нибудь притаившегося незваного гостя.

— Травы-то хороши… — сказал как бы про себя Панкратов. — Под второй уже укос, гляди-ка, поспели.

И тут только я заметил, как хороша в самом деле июльская трава. Рослая, густая, сильная. Трава была особенно яркой после утренней росы. Роса обсохла, и согретый воздух, поднимаясь от земли, заносил в вагон свежие полевые запахи.

— А косить кто выйдет эти медовые травы? — задумчиво продолжал Панкратов. — Пуля скосит да пожар уберет…

— Их бы самих на покос, этих буржуев, что войну затеяли, — отозвался красноармеец из башни. — Косы бы в руки да пустить не посуху, а в болото их, кочки обкашивать… К нам их, в Вологодскую! Поимели бы уважение к крестьянскому труду!

Панкратов вдруг отпрянул от бойницы и оглушил меня криком:

— Огонь! На две ладони вправо, рамка две тысячи… Давай, Никифор!

И в эту же секунду в трех шагах от меня, через соседнюю бойницу, гулко забил пулемет.

— Что такое? Куда ты стреляешь, Панкратов?

— Да вон они. Разве не видишь? — Панкратов схватил мою руку и наставил мне ее перед глазами, как указку. — Да ты подале гляди. Во-он горбок…

Я отдернул руку:

— Вижу, вижу!

Словно черные бусинки рассыпались по пригорку и покатились вниз… Цепи! Ах черт… Это они свои резервы подают! Вовремя же мы с бронепоездом подъехали…

— Круши их, бей, Панкратов!… А пулеметчик твой надежный? Не промажет?

Я быстро взглянул на пулеметчика. Он лежал, широко раскинув на полу ноги, и, опираясь на локти, беспрерывно надавливал гашетку пулемета.

«Так-так-так-так-так…» — грохотало эхо выстрелов под сводом вагона. Пулемет курился голубым дымком и мелко вздрагивал; от этого дрожали обе руки пулеметчика, дрожала и все время сползала с затылка на ухо его фуражка. У парня во всю щеку пылал румянец.

«По виду совсем мальчуган. Попадет ли он?»

Я наклонился к бойнице.

Ага, поредели цепи! Вот еще несколько точек пропало, еще… Вот и нет их совсем!…

— Залегли, — сказал пулеметчик, приостанавливая огонь, и сразу же обратился к товарищам: — Ну как, ребята, вы глядели, я не занизил?

— Хорошо, чисто взял, — оценили его работу красноармейцы. — Мало кто из них, брат, встанет…

— Молодец, здорово! — не удержался я, чтобы не похвалить меткого стрелка.

Пулеметчик вскинул на меня блестящие от возбуждения черные глаза и лукаво прищурился, но ничего не сказал. Только перевернул на голове фуражку козырьком назад.

— Огонь, не зевай!… — крикнул Панкратов.

Краснощекий парень, сменяя ленты, выпускал очередь за очередью, казалось, он целыми рядами скашивает петлюровцев, а их все прибавлялось. Как из-под земли вырастали!

И вдруг все поле зарябило от точек. До нас докатился далекий рев…

— Башня! — крикнул Панкратов и вскочил на ноги.

Красноармеец в башне, быстро перебирая руками, стал вертеть свой штурвал, как шофер на крутом повороте.

Загудел башенный пулемет.

С башни свисала набитая патронами лента, и пулемет беспрерывно ее подбирал, словно сжевывал. Долговязый красноармеец поддерживал, как на тарелочке, ленту ладонью.

Через какие-нибудь полминуты вся лента ушла в пулемет.

— Давай другую, живо! — крикнул пулеметчик.

И он выбросил на пол отстрелянную ленту. Долговязый проворно вытряхнул из коробки запасную. Подал наверх. Опять застрочили оба пулемета вместе, бортовой и башенный.

И вдруг… Или это мне показалось? Наступающие начали откатываться в сторону…

— Панкратов! — позвал я. — Гляди, удирают!

Панкратов заглянул в бойницу, да так и отшатнулся. Забегал, крича, по вагону:

— Не выпускай, ребята, не выпускай их! Они нашим полковым во фланг заходят… Третий пулемет!

Третий пулемет стоял в запасе у другого борта.

— Перекатывай его! — крикнул Панкратов.

Бойцы схватили пулемет за хобот, потянули его на себя и, развернувшись, с разбегу вкатили стволом в мою бойницу.

Красноармейцы торопливо налаживали прицельную рамку. Наводчик уже засучил рукава, прищурился… И вдруг что-то с грохотом обрушилось сверху на вагон. Взвыла броня.

— Ложись! Снаряд! — только и успел крикнуть Панкратов.

Мы все повалились на пол…

Прошла секунда, другая, третья… Взрыва нет. Бойцы переглянулись. Глядим на потолок, на стены — не светятся, ни одной дыры.

Опять прокатился гром по потолку. И опять потолок целехонек.

— Да это же наша шестидюймовая ухает! Вот дурни, ну!

Бойцы дружно захохотали.

— А ну по местам! Что ржете? — грозно крикнул сконфуженный Панкратов. Первый, второй, третий пулемет — огонь!…

Затрещали, зачастили все три пулемета, словно наперегонки взялись, переругиваясь между собой. А пушка ухала — четвертая…

Вот где пошли крошить желто-блакитных!

— Воды! — вдруг крикнул румяный пулеметчик с блестящими глазами.

Панкратов подтолкнул меня:

— Подай Никифору ведро! Оно там в уголку.

Я нашел ведро с водой и подтащил его к пулеметчику. Пулеметчик, перестав стрелять, отвинтил пробку под кожухом пулемета, и оттуда, как из самовара, полился кипяток. Мы вдвоем наклонили пулемет и спустили кипяток за борт. Через другое, верхнее отверстие я наполнил кожух свежей водой. После этого пулеметчик, потянувшись к краю ведра, жадно глотнул воды сам. Утерся рукавом — и опять за дело.

Тут потребовали воды и другие пулеметчики. «Ишь ты, водоноса себе нашли! Ну да уж ладно…»

Я пошел с ведром по вагону.

Переменили воду, и опять пошла стрельба. Но вскоре Панкратов скомандовал отбой.

— Ускользнули, собаки, — сказал он, поднимаясь от крайней бойницы, через которую вел наблюдение. — Все-таки прошли нашим во фланг!… Ну ничего, положили мы их немало. Попомнят пулеметчиков первого полка!

Некоторое время еще держал огонь башенный пулемет — у него с вышки был самый дальний обстрел. Наконец заглох и он.

— Шабаш! — сказал пулеметчик и спрыгнул вниз.

Поезд остановился, и красноармейцы, потягиваясь и разминаясь, начали приборку вагона.

Я решил воспользоваться остановкой и сбегать в орудийный вагон. Очень уж мне хотелось взглянуть на наших артиллеристов: ведь боевое крещение ребята получили! «Сбегаю погляжу на них, а заодно и распоряжение от командира получу, — подумал я. — Должно же быть мне какое-нибудь распоряжение!»

Я вышел из вагона. Мы стояли среди поля. Кругом были холмы, а позади нас, невдалеке от железной дороги, роща. Я сразу узнал ее по березкам, у этой рощи мы и начали бой. Пока сидел в вагоне, казалось — куда как далеко ушли, а вот она, роща, — рукой подать!

Я постоял, вдыхая свежий воздух. Солнце пекло уже вовсю. Но после броневого вагона и на солнце нежарко. Здесь освежает ветерок, а там, под броней, как в духовом шкафу.

Поостыв немного, я начал пробираться от хвоста поезда вперед. Ступать пришлось по самому краю вязкого песчаного откоса, и я цеплялся за буксы и за каждый выступ вагона, чтобы не съехать вниз.

Кругом было тихо, безлюдно. А в это же самое время где-то совсем недалеко, за холмами, шла жаркая схватка. Там трещали пулеметы, часто и беспорядочно щелкали ружейные выстрелы и ежеминутно все покрывалось протяжным гулом артиллерии.

Вдруг — щелк, щелк… Вот черт, да и сюда пули залетают!

Я пригнул голову, пошел быстрее, но скоро наткнулся на подножку паровоза. Чтобы не делать обхода, я вспрыгнул на подножку. Заглянул в будку машиниста. Вот они тут как устроились! Целую баррикаду из дров наворотили, прямо саперы. Никакая пуля их не достанет!

— Ну как, — говорю, — товарищи, у вас все в порядке?

Из-за дров показалось чумазое лицо кочегара, за ним блеснула серебром фуражка машиниста.

— А вот вы с вашим начальством за фонари мне ответите, — пригрозил машинист, переступая через поленья.

— Какие фонари?

— А такие фонари. Пора уж понимать: не царское имущество — свое, народное… — Он пустил из водомера струю пара, сердито закрыл вентиль и стал в дверях. — Почему не предупредили, чтоб фонари я снял? Куда я теперь с фонарями, если их пулями расшибло?… Вот и ответите, раз вы здесь начальники!

— Ну-ну, разворчался… Тут бой, а он с фонарями…

Я спрыгнул с подножки, чтобы идти дальше… Глянул вперед… Что это? Человек под поездом! Лежит возле самого вагона, уткнувшись в песок, и не шевелится… Да ведь это Богуш, наш командир!

Я подбежал к нему. Тронул его за плечо, просунул руку под френч, нащупываю сердце…

Жив! Тьфу ты, как он меня перепугал!…

Богуш застонал, медленно приподнялся на песке, сел и вскинул на меня глаза. Бледный, губы дрожат. Правой рукой он судорожно сжимал левую повыше локтя, а между пальцами проступала кровь.

— Ребята, — закричал я, — сюда! Командир ранен!

Наверху в вагоне послышался топот. К борту подскочили все пятеро артиллеристов и остановились, глядя на раненого командира.

— Дайте бинт. Есть у кого-нибудь бинт, ребята?

Малюга первый пришел в себя — выхватил из кармана тряпицу и протянул мне.

Но я не решался приложить тряпицу к ране.

— Чистая, чистая, — замахал на меня старик. — Только яблоки накрывал!

— Возьмите бинт… У меня в кармане… — проговорил он слабым голосом. — О-ох!…

Я обшарил карманы его френча и нашел пакет с ватой и бинтом. Потом разорвал на раненом рукав, освободил руку и стал делать перевязку.

Богуш закусил губу от боли:

— Потуже… Надо кровь остановить…

— Сейчас, сейчас… Как же это вас, а?

— Пулей. Оттуда… — он кивнул в сторону холмов. — В задний вагон, к пулеметчикам, хотел пройти…

Быстро сделав перевязку, я связал из остатков бинта широкую просторную петлю и подвесил командиру руку на груди.

— Что, или кость задета? — спросил меня матрос.

— Нет, мякотью пуля прошла, это заживет скоро.

— Ох, плохо мне… — прошептал Богуш. Он вдруг совсем расклеился и запросил пить.

Малюга сбегал к машинисту и принес от него чайник.

— Вот чайку выпейте… — Старик, придерживая раненому голову, вложил ему в рот медный рожок.

Богуш жадно напился.

— Берем, ребята, командира, — захлопотал смазчик, кивая остальным. Поднимем его в вагон, да сразу и в город, в лазарет.

Но ехать в город не пришлось. Командир рассудил иначе. Посидев еще с минуту, он собрался с силами и сам встал на ноги. Каменотес подставил ему под здоровую руку свою кочергу.

— Обопритесь, так-то лучше будет… Обопритесь, товарищ командир!

Богуш приладился к кочерге и, посмотрев на нас, усмехнулся бледными губами.

— Что же вы, братцы? — сказал он. — Не надо терять головы. Мы в бою. Командир ваш выбыл из строя, но задача должна быть выполнена…

И он стал объяснять нам боевую задачу. Оказывается, наше дело заключалось не только в том, чтобы охранять фланг бригады; мы должны были, как сказал Богуш, обнаруживать батареи противника и подавлять их огнем своей гаубицы.

Но где же эти батареи, как их искать?

Богуш велел нам продвигаться для поисков вперед. Сам он, однако, — это было видно по всему — не собирался с нами ехать. У меня мелькнуло нехорошее подозрение. «Странно, — подумал я. — Или наш вагон для него жесток? В город, подальше от огня, спешит убраться?» Но, взглянув на забинтованную руку Богуша, я поспешил отогнать эти мысли: «Какое же я право имею подозревать раненого командира в трусости?»

Сделав все распоряжения, Богуш временно передал командование бронепоездом каменотесу.

После этого раненый попросил нас проводить его до рощи — роща с березками была всего шагах в двухстах позади поезда. Командир хотел там укрыться и полежать, пока подсохнет рана. А на обратном пути мы должны были забрать его на бронепоезд. Так уговорились.

Только добрели мы толпой до рощи и присели у опушки, как вдруг с той стороны, откуда доносились звуки боя, что-то запылило по проселку. Проселочная дорога змейкой шла прямо к нашей опушке. Ребята переглянулись и залегли по сторонам дороги — кто с оружием, а кто и без оружия. Смазчик побежал к поезду дать знать об опасности пулеметчикам.

Мы не сводили глаз с клубившейся все ближе и ближе пыли.

— Да это же наши! — вдруг закричали ребята, выбегая из засады. Глядите — красный флаг!

В следующую минуту мы уже разглядели санитарные фуры с высокими брезентовыми верхами. Их сопровождал отряд конных бойцов.

Наш раненый, завидев санитарный обоз, сразу приободрился.

— Идите теперь, товарищи, идите, — заторопил он нас, — и без того я вас задержал… В бой, вперед! — скомандовал он, кивнул нам на прощание.

Мы со всех ног, наперегонки, пустились к поезду.

— Вперед, ходу!… — крикнул каменотес машинисту, едва только последний из нас добежал до подножки вагона.

Бронепоезд тронулся. Мы все, столпившись у борта, следили за фурами. Фуры приближались к роще, а сама роща — казалось нам с поезда — все отступала назад. Но вот фуры уже у опушки — защитного цвета их верхи стали сливаться с зеленью деревьев… Пропал из виду и наш командир, поджидавший обоз на придорожном камне.

— Сел, — со злостью пробурчал матрос. — Хлипкий уж он больно… Велика ли течь — дырка в руке, а он сразу в док… — И матрос, поплевав на ладони, повернулся к правилу.

Все стали на свои места.

«А ведь дело нам задано нешуточное, — подумал я. — Легко сказать уничтожить батареи противника! А где у нас артиллеристы для такого дела?»

Я посмотрел на лица ребят — лица были угрюмы, но спокойны. А каменотес с таким независимым видом и так по-хозяйски распоряжался у орудия, покрикивая на ребят, словно он не в бою был, а где-нибудь на сенокосе или у себя в каменоломне.

Мне это понравилось. «Ну что ж, — думаю, — все дело в наводчике! А ребята дружные, не подкачают».

Было жарко. Пекло солнце, горячим воздухом тянуло от орудия, а к железным бортам вагона прямо хоть не прикасайся. Руки обжигает!

Я расстегнул гимнастерку. Матрос сбросил бушлат, поснимали с себя лишнее и все остальные. Каменотес отставил в сторону свои калоши и расхаживал у орудия босиком.

Глядя на него, разулся и смазчик. Он, как я заметил, перенимал все повадки старого артиллериста. Теперь он, почесывая ногой об ногу и блаженно улыбаясь, стоял, облокотившись на правило, как на удобную подставку. От улыбки шевелились и смешно поднимались кверху его черные усики. Плечо в плечо с ним стоял у правила матрос.

Смазчик был невелик ростом и в кости мелковат, а рядом с дюжим моряком он показался мне совсем тщедушным. «И как только он эту махину-лафет ворочает?» — подумал я. Лафет был тяжелый, весь в заклепках, как ферма железнодорожного моста. Но смазчик не замечал моего взгляда. Он щурился на солнце, как кот-мурлыка, и, перебирая пальцами босых ног, все так же безмятежно улыбался…

И вдруг он закашлялся, весь подался вперед, словно кто толкнул его в спину. Лицо его мгновенно изменилось, в глазах появился испуг. Щеки пошли багровыми пятнами, а из груди вырвался хриплый бухающий лай.

У меня у самого от этого кашля перехватило дыхание.

Смазчик замахал руками и бессильно повалился на правило…

Что такое? Что с ним?

— Воды, ребята! — крикнул я. — Дайте же ему воды! Он задохнется!

— Что же, для него поезд останавливать, что ли? — нахмурился матрос. К тендеру с котелком бежать?

Он сгреб смазчика за шиворот и приподнял:

— Ну? Очухался?

Смазчик виновато взглянул на матроса и дрожащей рукой обтер струйку крови в углу рта.

Кровь! Теперь я понял, какой это кашель…

Смазчик уже оправился, и матрос задал ему трепку.

— Башку-то имеешь или нет? — говорил он гневно. — Что же ты хорохоришься, босиком ходишь, если ты грудью больной? Скажите какой кавалер — обязательно к лафету. Мамки нет доглядеть? Вот надо под ребра тумаков, будет тебе тут мамка!

Смазчик, сев на пол, торопливо натягивал сапоги и только сконфуженно поглядывал в сторону троих артиллеристов, стоявших впереди у орудия.

Но те делали вид, что ничего не слышат и не замечают. Только парень в розовой рубахе развесил было уши, как на ярмарке, но железнодорожник-замковый так шикнул на него, что тот сразу отпрыгнул к своим снарядам.

Смазчик обулся и встал на свое место.

Я подошел к нему и взял его за руку.

— Васюк, — говорю, — ты бы отдохнул. Пусти-ка меня поработать!

Но он уцепился за правило, как кошка за мышь, которая ускользает.

— Э, нет, брат! Теперь я четвертый номер гаубичного расчета. А ты уж, знаешь ли, подавайся к своему динамиту…

Смазчик сердито взглянул на меня и вдруг фыркнул и рассмеялся. Глядя на него, засмеялся и матрос, и я сам не удержался. Перед нами опять был прежний беззаботный смазчик.

— Ладно уж, — сказал Васюк миролюбиво, — так и быть, дам и тебе постоять. Только в другой раз.

Наш поезд все продвигался вперед. Шли самым тихим ходом. Было слышно, как колеса растирали попадавшие на рельсы камешки. Под вагоном что-то уныло скрипело и побрякивало. Во все стороны расползался жидкий дымок паровоза…

— Эгей, машина! — крикнул каменотес, оборачиваясь, и потянулся за рупором. — Крути швидче! — прогремел он в рупор. — А то бряк да бряк… добавил он и поглядел на всех нас, как бы ожидая одобрения.

— И верно, что это там Федор Федорович?… — нетерпеливо отозвался рослый железнодорожник-замковый. — Словно молоко везет на сыроварню.

Матрос поглядел по сторонам:

— Холмы да холмы, хоть бы уж на ровное место, что ли, выехать… Ищи тут ее, батарею!

— А вон слышишь, она стукает? — сказал смазчик, схватив матроса за рукав.

— Тс… — вдруг зашипел каменотес и показал нам свой дюжий кулак, тихо!

Приседая на каждом шагу, он прокрался к борту.

— Вон они, собачьи дети! — сказал он, быстро обернувшись.

Все бросились к борту.

— Где? Где? Где ты видишь?

— Да вон же! — Каменотес ткнул рукой по направлению к горизонту. — Вон где заховались!

И вдруг на самом горизонте в тени леса мы увидели бойкую игру огней. Раз-раз-раз — мигали огоньки. Потом перерыв, опять — раз-раз-раз, и опять раз-раз-раз…

— Да это ж полная батарея, ребята! — быстро проговорил матрос и сгоряча стукнул меня под ребро. — Это они, гады, беглым огнем по Проскурову бьют… А ну-ка ударим и мы по ним!

Матрос и смазчик, оба навалившись на правило, начали поворачивать лафет. Конец лафета медленно поехал по укрепленному на полу бревну, как по рельсу.

— Гляди, отец, в очко, — кряхтел матрос. — Ладно так? Или еще двигать?

Каменотес пятился к пушке и, не спуская глаз с черневшего леса, бормотал, перебирая пальцами:

— Пять, да пять, да пять — пятнадцать делений. Да еще пять да пять… двадцать пять… Да помножить на три…

Он прильнул к прицелу и стал что-то подвертывать, приговаривая:

— Двадцать пять на три, двадцать пять на три…

Левую руку он отставил назад и, помахивая ладонью, показывал матросу, насколько еще надо подвинуть конец лафета.

— Досыть, довольно! — проговорил наконец каменотес и быстро убрал руку.

— Есть досыть! — гаркнул матрос. — Да ты сам-то шевелись, батька! Гляди, уже…

Тут над самым поездом с резким свистом лопнула шрапнель, и по вагону, точно помелом, хватило пулями. Матрос подпрыгнул и закружился, ощупывая свои бока.

— Не замочило? — крикнул он нам. — Я-то цел!

— Орудия… — протяжно скомандовал сам себе каменотес. — По батарее противника. Прицел семьдесят пять… — Он махнул замковому, и тот, стукнув по рукоятке, открыл затвор.

— Снаряд! — гаркнул каменотес.

Племянник мигом сдернул брезент со снарядов, ухватил блестящую стальную штуку и, кряхтя, свалил на лоток. С лотка он кулаками пропихнул снаряд в камеру орудия.

— Заряд! — крикнул каменотес.

На этот раз с места сорвался матрос. Он выхватил из-под другого брезента медную гильзу размером с кастрюлю и тоже подал в камеру. Гильза была набита шелковыми пакетиками бездымного пороха.

Щелкнул, закрывшись, замок… Каменотес рванул за шнур.

И вдруг меня разом ослепило и словно лопатой ударило по уху… Что за черт! Вижу матроса, который опять тащит гильзу, вижу каменотеса у пушки, а ничего не слышу. В ушах звон, пение какое-то, и голова словно не своя, словно с места сошла. Опомнившись, я стал прочищать пальцами уши…

— Недолет!

Это было первое слово, которое я наконец услышал. Выкрикнул его каменотес. Он опять стоял у прицела, подкручивая свои винты.

— Орудия… прицел восемьдесят пять… по батарее!

И тут без перерыва пошла работа. Племянник подтаскивал к орудию снаряд за снарядом. Розовая его рубаха сразу взмокла и на спине и на груди. Еще бы: ведь в каждой этой стальной чушке два с половиной пуда весу — покидай-ка их на лоток!

Все работали как черти, и каменотес только поспевал браться за шнур. Он дергал его наотмашь, приседая на одну ногу, словно траву косил.

А матрос то подбегал к гаубице с гильзой, то отскакивал назад и выравнивал правило.

Я глядел на лихую работу артиллеристов. Теперь даже нельзя было сказать, кто из них действует лучше: все десять рук соединились в одном яростном усилии — одолеть батарею врага! А бородач… каков бородач! Разве мы справились бы без такого человека?

Однако что же я сам — зритель, что ли?

Спохватившись, я бросился помогать артиллеристам, заменил матроса у правила — и работа пошла еще спорее. То и дело перед глазами, как молния, взблескивало пламя, и мне казалось, что оно всякий раз обдувает меня словно горячим ветром. От беспрерывных ударов гаубицы все звенело и грохотало кругом. Вагон сотрясался, как под огромным молотом. При каждом выстреле ствол орудия резко откатывался назад — и было похоже, что гаубица, сама пугаясь грозного своего рева, прячет голову в плечи.

С бульканьем и шелестом неслись наши снаряды по воздуху, и следом на горизонте вдруг вырастали как бы кусты невиданной породы — огромные, чернокурчавые, с огненными стволами. Но они держались только мгновение. Это были наши разрывы. Дым от разрывов валился набок, застилал лес и неприятельскую батарею.

Батарея отвечала и временами переносила с города на нас свой беглый огонь. Но мы сразу отходили с поездом назад или проскакивали через зону огня вперед; каменотес заново подсчитывал прицел, и гаубица продолжала реветь неистовым своим голосом.

Не знаю, сколько времени длилась эта яростная схватка… Только вдруг каменотес вскинул руку и повернулся к нам: «Отбой!» Разгоряченные бойцы не сразу даже поняли сигнал. Все по-прежнему тащили к орудию снаряды, заряды…

— Отбой! — крикнул каменотес в рупор, и только тут бойцы, словно вдруг очнувшись, отошли, тяжело дыша, от орудия.

— Нема батареи, — медленно проговорил каменотес в тишине.

— Сбили? Да неужто?

Матрос бросился глядеть в стеклышко прицела.

— Ах ты окаянная сила… И верно — не видать! Неужто сбили?

Каменотес развел руками:

— Может, и порешила их наша орудия, а может, они, собачьи дети, позицию сменили…

Мы все бросились где попало устраивать наблюдательные посты: кто влез на штабель со снарядами, кто на груду опорожненных ящиков, кто на борт. Смазчик вскарабкался выше всех — на колесо орудия.

Глядели мы, глядели в то место, где несколько минут перед этим мигали злобные огоньки, — и фуражками заслонялись от солнца, и наставляли подзорные трубы из кулаков… Нет больше огней, пропала батарея!

— Ну, братва, — сказал матрос, оторвавшись наконец от прицела. Он громко прокашлялся. — Кажись, товарищи, в этот раз мы потрудились не напрасно. Белым гадам…

Но не успел он договорить, как перед самым бронепоездом грохнул, раскрошив шпалу, снаряд. Рванул поблизости другой снаряд, третий. Повалился, качаясь на проводах, телеграфный столб…

— Ушли, дьяволы! Тьфу! — закончил матрос свою поздравительную речь и махнул рукой. — Наводчик тоже, стрелок… — огрызнулся он на каменотеса. Давай рупор!

Каменотес подал.

— Эй, механик, крути назад, идем до Проскурова! — скомандовал матрос.

Старик сидел на лафете и, не поднимая глаз, сосредоточенно разбирал свои курительные принадлежности: обломок ножа, кремень, трухлявую губку…

К концу дня петлюровцы густой массой прорвались на окраины Проскурова. Бой еще продолжался. За каждый дом, квартал, за перекрестки улиц шли яростные схватки, но уже стало ясно, что Проскуров нам не удержать…

Началась эвакуация: штаб и революционный комитет вывозили из города раненых бойцов, военное имущество, запасы продовольствия. Свертывали работу и выезжали советские учреждения. Толпами бежали из города жители… Все знали, что ожидает этот беззащитный, едва оправившийся при Советской власти городок: лютая расправа озверелого кулачья в военных шинелях с беднотой, убийства, казни, погромы.

В тягостном сознании своего бессилия, угрюмые и ожесточенные, бойцы покидали город… Штаб подготовлял наутро контратаку, и был издан приказ, по которому еще до сумерек должны были выйти из города главные силы бригады. А в полночь было приказано сняться всем остальным, до последнего связного красноармейца.

Наш бронепоезд, пока шла эвакуация, дежурил на станции. Сразу же по возвращении с позиции каменотес, как старший теперь по должности, донес в штаб, что наш командир выбыл из строя. Рапорт этот пришлось составлять троим — Панкратову, Федорчуку и мне; сам каменотес, не очень, видно, полагаясь на свою грамотность, только расписался на рапорте — царапнул подпись закорючкой.

В штабе ответили: «Ожидать распоряжений», и мы, чтобы не терять времени, занялись своим хозяйством: пополнили на артиллерийской базе запас снарядов, зарядов и пулеметных лент, съездили на топливный склад, набрали там дров, потом стали под водоразборную колонку и накачали полный тендер воды.

Незаметно подошел вечер.

На юге темнеет быстро, а в этот раз ночь показалась особенно темной: нигде вокруг ни огонька. Мы сидели в молчании около бронепоезда, даже не видя, а только чувствуя друг друга. Старались не курить, а если кому-нибудь становилось невмоготу без курева, тот бежал на паровоз и высасывал там цигарку, присев на корточки перед топкой.

Темно, хоть глаз выколи! А тут еще поблизости противник… Где он сейчас? Может быть, цепи петлюровцев подбираются уже к станции? В этой темени недолго и в окружение попасть… Пока было светло и в городе шел бой, не стоило опасаться: выстрелы и пролетавшие пули показывали, с какой стороны мог подойти враг. Но с темнотой стрельба прекратилась, и теперь ребята хватались за винтовки при всяком шорохе…

Половина нашей команды находилась у вагонов, а другая половина — в охранении. Эти бойцы стояли цепочкой вокруг поезда на таком расстоянии, чтобы в случае чего можно было подать голос и друг другу и на самый бронепоезд.

Подошла и моя очередь идти в секрет. Я занял свой пост — он пришелся около вокзала — и начал медленно прохаживаться по перрону, стараясь ступать без шума, — перрон был завален грудами обрушившихся кирпичей, битого стекла и штукатурки.

В это время в конце перрона мигнул огонек. Я притаился с винтовкой у стены. Но это оказался свой, железнодорожник. Он навел на мое лицо красный свет, потом зеленый и быстро упрятал фонарь обратно под полу. Однако я успел заметить, что подошли двое. Второй был красноармеец с винтовкой.

— Вам пакет из штаба, — негромко сказал красноармеец, и я узнал в нем нашего штабного вестового.

— Пакет?… Обожди-ка, я позову товарища, который поездом командует.

— А пакет на твою фамилию писан, — сказал красноармеец.

— То есть как на мою фамилию?

Я взял у него пакет, пощупал — пакет с сургучной печатью. Железнодорожник приоткрыл под полой фонарь, и я поднес пакет к огню. Да, так и написано: «Медникову».

Что бы это значило? Никогда еще мне не присылали штабных пакетов…

Поколебавшись минуту, я сломал печать и вскрыл пакет.

«Приказываю вам, — прочитал я, — немедленно принять командование бронепоездом. Об исполнении донести. Комбриг Теслер».

Что такое?… Мне — командовать бронепоездом?

— Слушай-ка, товарищ, — сказал я, — тут какая-то путаница. Верни это писарю. Он, должно быть, адрес переврал…

— А про то нам не ведано, — сказал вестовой и подал мне шнуровую книгу: — Распишитесь в получении.

Я черкнул в книге свою фамилию и, предупредив соседнего бойца, что должен отлучиться на минуту, со всех ног бросился к полевому телефону. Телефон был у переезда, в стрелочной будке.

Вбежал к телефонистам, схватил с аппарата трубку. Требую комбрига. В трубке пощелкало, и я услышал его голос:

— У аппарата.

— Товарищ командир бригады! Говорит сапер Медников. Разрешите доложить.

— Говорите.

— В штабе писаря напутали что-то. Приказания ваши не по назначению засылают. Вот тут мне сейчас пакет прислали…

— Фамилия на пакете есть? — перебил комбриг.

— Есть, — отвечаю, — моя фамилия. Вот я и удивляюсь…

— Прочтите приказание.

Я прочитал раздельно, слово в слово.

— А подписано кем?

— Ваша, — говорю, — личная подпись…

— Ну так извольте выполнять приказание!

— Товарищ командир бригады, да я же сапер, вы, наверно, забыли; я в пушке ничего не понимаю… — заспешил я, чтобы он не прервал меня снова.

— Никаких пререканий в боевой обстановке. Будете командовать!

Я положил трубку. Схватил ее опять — дую, дую в рожок…

Ни звука. Уже разъединили.

Я вышел от связистов. Зажег в темноте спичку и еще раз прочитал приказание. «Командир… Да какой же я командир бронепоезда, — это же смех! Шестидюймовое орудие, пулеметы… Ну, при пулеметах, скажем, Панкратов и знающие люди, там ничего, обойдется… Но эта сверхмудреная гаубица! Куда ни взглянешь — цифры, микрометрические винты, стекла, линзы… Заправские артиллеристы и те путаются! Вон каменотес: сколько снарядов по батарее выпустил, и все без толку — так и ушла батарея!»

Спотыкаясь в темноте о рельсы, о шпалы, я возвратился на свой пост, на перрон, и зашагал по битому стеклу и щебню, ступая куда попало. «На первый случай, — думаю, — хоть бы артиллерийские команды припомнить. Как это у Богуша: засечка, отсечка… Нет, не то… Отражатель, вот как! »Орудие к бою. Отражатель ноль-тридцать, снарядом по угломеру…« Тьфу ты черт, не по угломеру, а по деревне! Нет, уж лучше молчать, чем так срамиться…»

Я дождался смены и побрел к вагону. Постоял, подержался за лесенку. Никуда не денешься! И в вагон придется войти, и командовать придется.

Я влез в вагон.

На лафете пушки стоял железнодорожный фонарь, прикрытый сверху мешком, и люди в полутьме обедали. Тут были каменотес с племянником, смазчик, матрос, Панкратов и с ним два или три пулеметчика, остальные пулеметчики стояли в охранении. Плотным кружком, плечо в плечо, сидели они вокруг пожарного ведра с надписью: «Ст. Проскуров». Я сразу узнал ведро — в нем я подавал воду для пулеметов во время боя.

Теперь все запускали в ведро ложки. Зачерпнет один, подставит под ложку ломоть хлеба, чтобы не закапаться, и отъезжает назад, дает место соседу.

Кое-кто, уже пообедав, пил чай. На полу стояла стреляная гильза, доверху наполненная кусками колотого сахара. Сахар макали в кружки, как сухари, и запивали чаем.

— Хрупай, ребята, хрупай, — угощал матрос, — это у нас нонче заместо жареного… А ты тоже не отставай, держи равнение, раз в бойцы записался, наставительно сказал он смазчику.

Смазчик держал перед собой огромный кусище сахару и, видно не зная, как к нему приступиться, только облизывал его.

— Да не пролезает в рот! — рассмеялся смазчик.

— Должно в тебя пролезть, ежели ты кок. Коки знаешь какие бывают? Во! Матрос надул щеки, выпятил живот и, привстав, досыпал в гильзу еще сахару из шестипудового мешка.

Когда я вошел в вагон, каменотес что-то неторопливо рассказывал. Остальные внимательно слушали, не сводя с него глаз. «И за те карбованцы наш помещик, польский пан, утопал в роскоши…» — услышал я слова.

— Садись, товарищ, — сказал мне каменотес, перестав рассказывать, и уступил свое место у ведра. — Борщ добрый! В поселке, спасибо, сварили, кок наш расстарался! — И он подмигнул смазчику.

Я взял ложку и стал выуживать из ведра куски мяса и сала.

Жую, глотаю, а сам все думаю про свое. Выходит, что я теперь командир… Надо об этом объявить, а язык не поворачивается. Ну ладно, сначала поем…

Обед подходил к концу. Я встал и громко сказал:

— Товарищи, я назначен к вам командиром… Командиром бронепоезда.

Все повернули ко мне головы, иные привстали, словно желая получше меня рассмотреть, но никто не сказал ни слова.

Только каменотес, выполаскивая у борта ведро с остатками борща, вздохнул и негромко промолвил:

— Командир всегда нужен. Без командира мы — что дети малые без батьки.

Я понял, что он подтрунивает надо мной. Он был вдвое старше меня и еще вдобавок артиллерист. Ведь еще сегодня утром он командовал во время боя, а я по его указке вдвоем со смазчиком хвост у орудия ворочал.

Но я смолчал. Стою и молчу — язык у меня словно прилип к гортани…

Ребята, поглядывая на меня искоса, уже стали расходиться. «Черт возьми, — думаю, — надо же сказать что-нибудь, отдать какое-нибудь распоряжение… Да не пора ли уж бронепоезд отводить?» Я взял рупор и вполголоса спросил у машиниста на паровозе, который час. Оказалось, что нет и одиннадцати. «Рано, черт побери… Отходить приказано в полночь. Еще битый час стоять. Ах ты незадача… Что бы такое придумать?» И вдруг мне пришла в голову мысль: «Список составлю, личный список команды. Лучшего для начала и не придумаешь!»

Я присел на лафет, пододвинул фонарь, чтобы было посветлее, и велел подходить ко мне по очереди.

Ребятам эта затея понравилась, они все толпой сбились к фонарю.

Федорчук, матрос, бросился наводить порядок:

— Осади… осади… Сказано — в очередь! — И как бы невзначай наклонился ко мне: — Действуй, да посмелее.

Я достал свою карманную книжку, разлиновал ее и первым делом вписал каменотеса. Записал полностью, по имени и отчеству: «Иона Ионович Малюга, от роду 48 лет, многосемейный». Ниже, следующей строчкой, я решил записать и его племянника.

Но каменотес стоял передо мной, заслонив всю очередь, и не двигался с места. Смотрит на меня исподлобья, но ничего не говорит, только кусает усы.

Он молчит, и я молчу.

Матрос потрогал его легонько за плечо, но старик и тут не сошел с дороги.

— Чи он дуб, чи просто дубина, — пробормотал матрос и протолкнул ко мне племянника стороной.

Парень робко косился на дядю.

— Встань по форме, — сказал я.

Парень в розовой рубахе составил ноги вместе, а дядя, взглянув на него, досадливо махнул рукой и отошел в глубь вагона.

Тут парень сразу приободрился и стал отвечать на мои вопросы.

Оказалось, что это тоже Малюга и тоже Иона.

«Что же, не нумеровать же их, — подумал я. — Малюга первый да Малюга второй. Этак и запутаешься».

И я записал его без прибавлений: племянник, и все, 19 лет.

Так, строчка за строчкой, стал я заполнять страницу.

В списке я сделал четыре графы: фамилия, возраст, семейное положение, адрес на родине. Народ был все больше в возрасте около 25 лет — год в одну сторону, год в другую. Смазчику, Васюку, как раз исполнилось 25 лет, железнодорожнику-замковому — 27 лет, матросу — 29, Панкратову — 23. Самым молодым оказался пулеметчик Никифор, фамилия Левченко, — ему было 17 лет. А самым старым — машинист Федор Федорович Великошапко. Ему уже было 50.

В конце списка я поставил и свою фамилию: командир такой-то, лет — 22. Тут же под списком и расписался.

Я закрыл книжку и спрятал ее в карман. Ребята один за другим разбрелись по вагону. Пулеметчики, машинист и кочегар ушли к себе.

Стало тихо. В полутьме вагона кто-то протяжно и сладко зевнул.

— Спать нельзя, товарищи, — сказал я, — скоро двинемся.

— Да нет, мы так только. На ящиках прилегли… — услышал я сонный голос матроса.

Я поставил фонарь повыше, чтобы лучше видеть всех в вагоне.

Свет упал на сидевшего поблизости смазчика.

«А ведь у нас с ним какой-то разговор был. О чем это?…»

Я стал припоминать. Да, насчет работы у орудия! Ну-ка поговорю с ним теперь уже как командир.

— Васюк, — позвал я.

Он встрепенулся и пересел ко мне.

— Вот что, Васюк… Только ты говори прямо по совести: тебе не трудно у правила? Подумай-ка, ведь тяжесть-то какая — нашу тюху-матюху ворочать!

— Да что ты! Вот тоже… — Он с тревогой и, как мне показалось, даже с испугом взглянул на меня. — Где ж тут трудно? Ты же пробовал!

— В том-то, — говорю, — и дело, что пробовал. Все руки отбил… Может быть, ты все же полегче работу возьмешь? Хочешь в пулеметный вагон — будешь там запасные ленты подавать пулеметчикам да воду — вот и вся работа. А долговязого парня, который там сейчас, к правилу поставим…

Смазчик вдруг вскочил и замахал на меня руками:

— Не пойду, нет, не пойду!… — Он перевел дух и сказал со злой усмешкой: — Ну да, ты, конечно, теперь начальник, я понимаю… ты можешь… И все равно — не пойду, не пойду!

Смазчик закашлялся и схватился за грудь.

Я перепугался.

— Васюк, да что ты, что ты, успокойся!… — Я взял его за руки, усаживая. — Ведь я совет только тебе подал, по-товарищески. А не хочешь оставайся у правила. И кончен об этом разговор!

Он опустился на лафет. Я подправил фонарь и тоже сел. С минуту он пристально глядел на меня и даже, чтобы лучше видеть мое лицо, повернул меня руками к свету фонаря. Потом медленно убрал руки, видимо убедившись, что я его не обманываю.

— Вот ты… — вдруг заговорил он, потирая руками колени и медленно раскачиваясь, — ты все с этим правилом… А я должен обязательно у пушки быть, понимаешь? Я хочу сам их всех видеть и сам в них стрелять. Потому что… Нет, ты не поймешь этого…

Я слушал и действительно пока мало что понимал из его туманных слов.

— Ты этого не поймешь, — продолжал он, вздохнув. — Потому что у тебя наган на поясе и ты всегда можешь защититься… А я тогда, зимой, без оружия был… совсем… Только масленка да пакля в руках. И вот… Да… И вот их убили… — выговорил он, запинаясь и шепотом. — Вот там, — махнул он рукой в темноту, — у второго товарного тупика, прямо на рельсах расстреляли за забастовку. Обоих моих товарищей. И семьи у них, детишки остались…

Я слушал его и ни о чем не спрашивал. Ясно, кто расстрелял железнодорожников. Зимой здесь лютовали оккупанты. Пограничная станция! Грабили народ по всей Украине, а эшелоны здесь шли: не миновать Проскурова! Железнодорожники-то и забастовали.

Смазчик глубоко вздохнул и продолжал:

— А меня на тех самых рельсах — шомполами… Потому что я с пустой масленкой ходил, только вид делал, что заправляю вагоны в дорогу. Сто двадцать ударов шомполами. Ихний жандарм, когда уже меня в память привели, сам мне счет объявил, по-русски. Это ведь они мне чахотку сделали… Да я это только к слову, — вдруг как бы спохватился он и быстро взглянул на меня. — Сила у меня еще есть, ты не думай.

Я тихонько обнял его и придвинул к себе.

— Отомстить я должен за малых сироток… и за всех за нас, и за себя… — проговорил он совсем тихо, как бы сам с собой.

Смазчик неожиданно встал:

— Ну, пойду покурить! Так ты уж, пожалуйста, не трогай меня у правила… А силы у меня, брат, еще хватит!

Он по-военному притронулся рукой к козырьку фуражки и пошел из вагона.

Наконец-то окончилась наша затянувшаяся стоянка! Явился связист и передал мне боевое приказание комбрига: взорвать входную и выходную стрелки на станции и покинуть с бронепоездом Проскуров.

Я сразу начал расчищать у фонаря место, чтобы приготовить подрывные заряды.

«Вот, — думаю, — кстати вышел случай. Покажу команде, как подрывники действуют!»

Я окликнул дремавших на ящиках артиллеристов. Велел им убраться в сторону и не курить.

Матрос, узнав, в чем дело, не дожидаясь моего приказания, побежал в пулеметный вагон за подрывными припасами. Вслед за ним перемахнул через борт смазчик.

Принесли мне мешок, я распаковал свое подрывное имущество и, подсев к фонарю, начал готовить пироксилиновые заряды и зажигательные трубки к ним из капсюлей и бикфордова шнура.

Опытный подрывник всю работу проделывает в несколько минут — пальцы у него так и мелькают. У меня такой сноровки еще не было, но приходилось поторапливаться. Командир бригады дал мне всего один час и на взрывные работы, и на отход от Проскурова. Ровно через час он ожидал уже от меня донесения с новой позиции, с тылового разъезда.

Я возился на полу, поглядывая по временам на артиллеристов. Все пятеро послушно стояли в отдалении, следя за моими руками.

Наконец все было приготовлено для взрыва. Я стал собираться в путь.

— Можно, что ли, с тобой? — сказал матрос.

— Давай пойдем. Поможешь.

Зажигательные трубки я осторожно уложил в фуражку, фуражку надел на голову; матрос взял заряды, и мы пошли, прихватив с собой винтовки.

Шагаем по шпалам в темноте.

Гляжу — и смазчик за нами увязался. Я его остановил и не пустил дальше.

— Васюк, — говорю, — для тебя тоже дело есть.

И я послал его к Панкратову с приказанием снять боевое охранение.

Смазчик вернулся к поезду.

Станция была уже совсем пуста. Нигде не оставалось ни одного человека, снялся уже и полевой пункт связи. Кругом был мрак — сплошная черная яма. А где-то впереди, за семафором, а может быть, уже и ближе, таился враг… Мы ступали осторожно, стараясь не вызывать никакого шума. Каждый камешек, выскальзывавший из-под ног, заставлял нас замирать на месте и прислушиваться.

Мы пробирались с винтовками наперевес через путаницу запасных путей.

— Если напоремся на белых, — шепнул я матросу, — сразу оба вправо: ты стреляй, а я тем временем изготовлюсь и метну в них заряд, угощу пироксилинчиком…

— Есть рулить вправо… — шепнул в ответ матрос.

Но все обошлось благополучно, и мы добрались до входной стрелки. Отсюда по насыпи рельсовая колея уходила к противнику.

Мы присели на корточки. Здесь, в этом месте, надо было разрушить путь, чтобы враг не мог подавать воинские эшелоны в Проскуров.

Я поставил заряды, пристроил зажигательные трубки.

Секунду подумал: в каком порядке поджигать заряды — который первым, который вторым — и в какую сторону удирать от взрыва?

Сообразил и раскурил папиросу. Сильно затянувшись раза два, я приложил огонек папиросы к обрезу бикфордова шнура у заряда и подул на огонек. Из шнура фонтанчиком брызнули искры.

Занялось!

Я сразу начал считать, отчетливо выговаривая: «Двадцать один… двадцать два… двадцать три…» (так отсчитывают без часов секунды). При слабом красноватом свете искр я перебежал к другому заряду и тоже запалил его. Брызнул второй фонтанчик.

— Двадцать семь… Двадцать восемь…

Тут я схватил матроса за руку, и мы с ним вместе съехали под откос.

В запасе осталось шесть секунд. Я, уткнувшись носом в траву и щебень, докуривал папиросу.

Наверху мелькнуло пламя, на миг осветив, как прожектором, придорожную канаву, телеграфные столбы.

Бабахнуло. Стегануло воздухом. И, гудя, как большие шмели, полетели в сторону куски рельсов. Завизжали, разлетаясь, камешки.

Следом за первым взрывом грянул второй.

— Пошли, — сказал я матросу и двинулся к станции.

— А как оно вышло, поглядеть бы… — шепнул матрос.

— Чего же глядеть. Рвануло — значит, все в порядке.

Но матрос не успокоился, пока не сбегал к стрелке.

— Чистая работа, — сказал он, нагоняя меня. — Здорово разворотило, а концы у рельсов в шишках, будто автогеном резаны…

«Та-та-та-та-та-та-а…» — вдруг ударил откуда-то сбоку, мигая в темноте, пулемет.

Прямо под ногами у нас защелкали по камешкам пули.

Мы отскочили в сторону и залегли.

— Ишь, дьяволы, совсем к станции подобрались, — сказал матрос.

Стрельба утихла.

— Не замочило? — пошутил я.

— Да нет, сухой пока, — рассмеялся матрос.

— Ну пошли выходную стрелку взрывать. Только сначала надо вывести со станции наш поезд.

Мы вернулись к бронепоезду. Подходим к вагону, глядим — фонарь не погашен. Как стоял, так и стоит. Хоть на полу он, внутри вагона, а свет виден за несколько шагов. Того и жди, заметит противник.

Я поднялся по лесенке, смотрю — ребята, забыв всякие предосторожности, пустили из фонаря полный свет и даже мешок с него сбросили. А сами вглядываются в темноту, поджидая нас.

— Вот так полыхнуло, а? — вскричал смазчик. — Я и вас обоих там увидел. Ребята, чудаки, не верят, а вот, ей-богу, видел!

Старик сидел на полу и задумчиво рассматривал свою калошу, колупая ногтем дырки.

— Гасите фонарь, — сказал я, — да ложитесь. Чего же вы противнику светите?

Смазчик прикрыл фонарь мешком. А Малюга встал, поддел босой ногой калошу и поволочил ее за собой к борту.

— Ну как там? — спросил он, не глядя на меня. — Получилось?

— Отчего же, — говорю, — не получиться? Не в первый раз… Гасите свет.

И я спустился, чтобы идти к паровозу.

А Малюга, слышу, не отступается.

— Ты где, моряк? — тихо сказал он в темноту.

— Ну? — отозвался снизу матрос.

— Как оно там у вас получилось?

— А так, как по орехам обухом, — сказал матрос. — В яичницу.

— Это рельсы-то?

— Были, дядя, рельсы. А теперь свободный проход для пешего хождения. Ложись давай. Сейчас поедем в другой конец станции рельсы бить.

Малюга погасил фонарь. В вагоне затихло.

Мы с матросом вскочили на подножку паровоза.

В будке у машиниста горела на полу масляная коптилка. Тут же грудой были свалены разбитые в бою медные паровозные фонари.

— Давайте-ка задний ход.

— А куда маршрут? — справился машинист.

— Маршрут, — говорю, — за выходную стрелку, в поле.

Машинист помолчал. Потом без расспросов тронул рычаг. Мы поехали.

— А коптилку погасить бы надо, — сказал я машинисту. — Петлюровские гадины заметят огонь — из пулеметов саданут. Они близко, перед самой станцией.

— То есть как же это мне работать впотьмах, товарищ?

Машинист отнял руки от рычага, развел ими и опять схватился за рычаг.

— Я не могу без огня видеть, а вы пулеметами грозитесь!

— А все-таки, — говорю, — попробуйте без огня.

Тут машинист буркнул слово кочегару. Тот схватил тряпку и хлопнул ею по коптилке. Огонек погас.

Колеса выстукивали дробь на стрелках, поскрипывали на крутых переходах. Наконец покатились плавно.

— Проехали выходную, — сказал машинист.

— Ладно. Придержите ход.

Он дал тормоз. Матрос спрыгнул, я за ним. Мы подождали, пока бронепоезд отойдет саженей на полтораста — двести, и взорвали вторую стрелку, выходную.

Теперь станция была закрыта для врага. Чтобы подогнать поезда с войсками, ему придется сначала починить путь и поставить новые стрелки. Пехоту они, конечно, сумеют выгрузить и в поле — солдату спрыгнуть из вагона недолго, — ну а с лошадьми да с пушками в поле лучше и не начинать выгрузку. Перед Проскуровом все насыпи, да еще немалые: пойдут кувыркаться их пушки в канавы!

Правда, починить стрелки не очень большая работа. За полдня с этим делом можно справиться, если под руками есть запасные крестовины, перо и рельсы. Но пойди-ка найди сейчас в Проскурове этот материал! Железнодорожники еще днем получили распоряжение тяжелые части закопать в землю, а мелочь — гайки, болты, костыли и прочее — разбросать возле станции в траве.

Ровно через час после получения приказа я донес командиру бригады, что стрелки взорваны, а бронепоезд благополучно отошел в тыл, в указанное для ночлега место.

Мы с бронепоездом остановились на первом за Проскуровом разъезде. Здесь и была назначена нам ночевка, а комбриг со штабом расположился неподалеку от полустанка в деревне.

В темноте ночи поскрипывали обозы, разъезжаясь по проселочным дорогам. Иногда где-то совсем вблизи бренчали катившие мимо артиллерийские повозки со снарядами или доносилась глухая дробь копыт, когда мчались по проселку верховые. Но ничего этого я не видел: небо было обложено тучами — ни звезд, ни луны. Только из приказа я знал, что все это разноголосое движение направлено к единой цели, к позиции, и совершается по строгому плану — для предстоящего нам утром боя. Новая позиция была впереди, близ Проскурова, и сейчас там окапывалась наша пехота.

Мои бойцы уже спали, устроившись в вагоне кто как: матрос и смазчик лежали в обнимку, — должно быть, для тепла; железнодорожник-замковый покрылся крестьянской свиткой, которую догадался прихватить с собой в сундучке; племянник, в чем был, забился между ящиками; а сам Малюга, забрав себе все чехлы от орудия, расположился на них, как на постели, и даже подушку себе скатал из чехольчика для прицела.

Я назначил первую смену часовых от пулеметчиков и тоже стал укладываться. Разостлал шинель и присел на корточки, чтобы вытряхнуть из карманов обоймы патронов. С патронами в карманах не поспишь, все бока исколют! Опорожнил карманы, щупаю рукой, а там бумажки еще — одна, другая. Вот и пакет с сургучной печатью, совсем скомкался. Я вынул все бумаги и зажег фонарь, их рассматривая. «Надо будет командирскую сумку завести, подумал я, — а то недолго и растерять приказы».

Ну, теперь спать!

Я потянулся к фонарю, чтобы задуть огонь, — вдруг, слышу, у самого вагона фыркнула и забренчала сбруей лошадь.

— Кто такой? — окликнул я, заглядывая через борт.

— Конный, — ответил голос из темноты, — из штаба.

— Пароль? — спросил я всадника, показав ему на всякий случай дуло винтовки.

Он назвал мне шепотом пароль и, в свою очередь, спросил отзыв.

Мы обменялись секретными словами и после этого уже продолжали разговор, как знакомые. Впрочем, разговор был короткий.

Он привез бумагу. Вот она:

"Командиру бронепоезда.

Представить подробные сведения об обстоятельствах ранения бывш. командира Богуша. Сообщить, кем и куда был эвакуирован раненый с места боя. По наведенным справкам, Богуш ни в одном из лазаретов бригады на излечении не состоит…"

Я так и обомлел. Как не состоит? Что такое?

Гляжу на подпись: «Начальник особого отдела».

Еще раз прочитал все.

Особый отдел… Потерялся Богуш… Ничего не понимаю!

Я вырвал чистый листок из записной книжки и сел писать сведения. Пишу, а у самого в голове одна мысль: «Где Богуш? Не сквозь землю же он провалился!» И живо представил себе, как я перевязал раненого, как мы все сообща проводили его к роще, а в это самое время из-за холмов показался санитарный обоз, и как потом мы, уже одни, побежали на бронепоезд и поехали дальше. А Богуш остался и сел в фуру…

«Сел?» Я напрягал память, чтобы припомнить, как он садился. «Санитары его взяли?… Как будто нет — санитары в белом, а белое издалека видно, с поезда-то мы бы заметили. Значит, он сам взобрался в фуру. А вдруг… вдруг он махнул мимо фуры, да через дорогу, да в рощу, в кусты?…»

Я бросил писать и принялся будить храпевшего на весь вагон матроса. Он во сне забормотал что-то о скверной койке на корабле, но я потер ему уши, и он понял наконец, что он не у себя на миноносце, а на бронепоезде.

Матрос встал с ящиков, кряхтя и потирая бок.

— Слушай, Федорчук, — сказал я. — Ты сигнальщик, глаз у тебя острый. Говори сразу, не задумываясь: видел ты или не видел, как садился в санитарную фуру Богуш?

Матрос медленно приставил руку к подбородку и стал скрести его всеми пятью пальцами.

— Отвечай точно, Федорчук, без промаха, тут дело серьезное, — сказал я.

Матрос выпустил из пальцев подбородок и стал тереть лоб.

— Нет, — сказал он наконец, — так, чтобы в точности, чтобы сказать наверняка, не видал! — И матрос убрал руку со лба. — Мелко уже было, сам помнишь, мы уже порядком отъехали… А с чего это ты вдруг — ночью?

Я собрал свои бумаги и вместо ответа послал его спать. А сам взял под мышку зажженный фонарь и задал ходу в деревню, к штабу.

В особом отделе, у следователя, все разъяснилось: Богуш бежал к белым.

Измена!… Мне опалило глаза это слово. Одна мысль о Богуше теперь вызывала отвращение, будто я сам был весь в грязи.

Мне хотелось помыть руки, и следователь показал мне умывальник и дал свое полотенце.

Помылся, но легче не стало…

На улице кромешная тьма. А фонарь в руке надо держать под шапкой. Где политотдел? Где Иван Лаврентьич?

Я на короткое время выпускал из-под шапки луч света, чтобы осмотреться. Хаты, хаты, все белые, все в зелени, все под камышовыми крышами — в незнакомом месте все хаты кажутся одинаковыми.

Какой-то встречный боец надоумил меня искать политотдел за колодцем.

Но вот и колодец-журавель, взмахнувший жердиной к самым звездам. А за колодцем те же хатки-близнецы!

Брожу и путаюсь по деревне, а меня, быть может, уже ищут на бронепоезде — мало ли, приказ…

Отчаявшись найти политотдел, я дал полный свет и помахал фонарем: кого-нибудь да привлечет мой сигнал.

И сразу, как из-под земли, вырос патрульный. Он грозно взял ружье на изготовку.

Держась на расстоянии, боец спросил: «Пропуск?» — и, получив ответ, принялся так меня отчитывать за игру фонарем, что я тут только сообразил, какую сделал оплошность: ведь поблизости противник! Пришлось, конечно, предъявить документы. По счастью, я носил в кармане старое красноармейское удостоверение — нового, как командир, еще не успел получить. Вот был бы конфуз!

Боец подвел меня к одной из калиток, впустил во дворик, засаженный цветами, и я ощупью добрался до порога хаты.

Окна ее были наглухо закрыты ставнями, но в дверь стучать не пришлось она подалась без стука.

Я заглянул внутрь хаты, отыскивая взглядом бритую голову и рыжие усы начальника политотдела.

Дома! Вот удача.

Тут я распахнул дверь настежь и гаркнул:

— Разрешите войти?

Иван Лаврентьич сидел и беседовал с пожилым крестьянином, подстриженным в кружок, как видно хозяином дома. На столе горела свеча. Неторопливая беседа сопровождалась поскрипыванием напильника. Иван Лаврентьич, подостлав рабочий фартук, держал на коленях серп и направлял ему зубья.

В ответ на мой бравый доклад Иван Лаврентьич не спеша поднял глаза, осмотрел меня всего, будто в первый раз видел, и недовольно насупил брови:

— Застегнись!

Хватился я, а ворот гимнастерки и в самом деле нараспашку, словно я какой-нибудь гуляка… В жар меня бросило от такого сходства.

Иван Лаврентьич выждал, пока я торопясь нащупывал пуговицы. Потом кивнул на русскую печь:

— Фонарь вон туда, на шесток… Да фуражку убери с фонаря, не там ее носят. И причешись, пожалуйста. Нехорошо, товарищ Медников, ходить таким вахлаком. Если ты командир, так уж будь примерным…

Будто напильником обдирал меня Иван Лаврентьич, говоря такие слова. Никогда еще он не разговаривал со мной так.

«Это из-за побега Богуша. Не простит он мне ротозейства…»

— Садись, — сказал Иван Лаврентьич.

Я присел в сторонке у дверей. Больше Иван Лаврентьич не замечал меня. Казалось, он весь ушел в отделку серпа.

Крестьянин, умильно сложив руки на вышитой скатерти, глядел на эту работу.

Тут я и сам загляделся на то, как слесарит начальник политотдела. Ведь кузнец; как ни считай, а в кузнечном деле рука грубеет. А тут… какой же он мастер, Иван Лаврентьич! Как тонко доводит работу… Впору ювелиру!

Глядел я, глядел на мастерство, и вдруг медведем навалилась на сердце тоска… К инструменту хочу, за свою работу! Судорога прошла по моим рукам; еще немного, и я, наверное, отобрал бы у Ивана Лаврентьича и серп, и напильник… Но спохватился и что есть силы зажал кулак в кулаке.

— Добрый у вас напильничек… — прошептал крестьянин и осторожно перевел дыхание.

— Бархатный, — вмешался я. — Идет для чистовой отделки!

Голос мой дрогнул. Иван Лаврентьич посмотрел на меня и еще ниже склонился над работой.

— Бархатный! — воскликнул крестьянин, вконец очарованный. — Бачите, у майстера и на железе бархат!

Наконец Иван Лаврентьич вручил серп крестьянину.

— Отдай жинке. Теперь, брат ты мой, этим серпом она два урожая снимет. Так ей и скажи… Есть еще какая починка в хате? Нету?

Завернув свой инструмент в холстину, Иван Лаврентьич выслушал слова благодарности и проводил крестьянина до дверей. Потом закинул крючок на двери и туча тучей стал расхаживать по комнате.

Я только поеживался, глядя на него: «Ну и всыплет за Богуша!…»

А он молчит. Молчит и молчит…

У меня мелькнула мысль: «Надо улизнуть!», потом другая: «А как?» Я встал и степенно спросил, где телефон, чтобы позвонить по делу.

Иван Лаврентьич усмехнулся, как мне показалось, с презрением:

— Никому не сказался, видать?

И послал меня в соседнюю хату.

Я позвонил в оперативное отделение штаба, чтобы знали, где меня найти в случае, если будет бронепоезду приказ.

А потом, на дворе, я забрался в цветочный куст и стал нюхать мальву. Как хорошо пахнут цветы! Теперь мне и думать не хотелось о каком-то там Богуше. Так бы вот стоял и стоял у цветка, а тем временем, глядишь, приказ подоспел бы из штаба… И с легким сердцем — в бой!

А какое небо над головой!… Какие крупные, отборные звезды — такие же, как здешние плоды.

Однако сколько же можно стоять на дворе!… Эх, была не была! Я крякнул для бодрости и вернулся в хату к начальнику политотдела.

Он все еще ходил по комнате и даже не взглянул на меня. Я увидел, что Иван Лаврентьич помрачнел еще больше.

Я сел тихонько, стараясь не привлекать его внимания…

И вот состоялся разговор.

Только заговорил Иван Лаврентьич совсем не о том, чего я ожидал.

— Я видел, — сказал Иван Лаврентьич, — твои завидующие глаза, Медников; видел, как растревожил тебя мой напильник.

Я так и вспыхнул от неожиданности.

— Извините, Иван Лаврентьич… — забормотал я. — К делу меня своему потянуло. Извините, глупость…

— Да какая же это глупость, неразумная ты голова! — сказал Иван Лаврентьич и остановился передо мной. — Голоса своей души не узнал? Душа рабочего в тебе говорит, а ты, что же, отрекаешься?

Теперь я окончательно смутился.

А он продолжал говорить простым своим голосом, от которого всегда веяло таким теплом. Но сейчас в его словах звучали гнев и горечь:

— Отлучен наш рабочий класс от своего инструмента, Илья! Вот тебе и душа твоя правду сказала; стосковались мы все — кто по верстаку, кто по горну — ох стосковались! Это такая тоска, Илья, — хуже голода, хуже жажды…

— Правда, Иван Лаврентьич, правда…

— Ты помнишь ленинский декрет о мире?

Как не помнить! По всему Петрограду белели листы с декретом. На нашем заводе красная гвардия их расклеивала; как пришли после взятия Зимнего винтовки в сторону и… Увлекшись, я стал делиться с Иваном Лаврентьичем воспоминаниями, но он перебил меня:

— Нам нужен мир, но, чтобы отстоять его, мы должны быть сильными…

Он сидел у стола и, поплевывая на пальцы, направлял фитиль у свечи, которая сильно нагорела. Помолчал и твердо выговорил:

— И бдительными.

Он усадил меня рядом с собой.

— Сначала о Богуше… — начал разговор Иван Лаврентьич.

Я соскочил со скамейки:

— Уничтожу собаку! Только бы встретить… Спать не буду, все силы положу… Изловлю гадину!

— Сразу и слов фонтан… Ишь ты, водопроводчик!… Помолчи-ка, я тебе слова, еще не давал. Уничтожить изменника — это само собой; не твоя пуля, так другая для такого Богуша у нас найдется. А сейчас я хочу, чтобы из этого случая ты сделал правильный вывод.

— Но что же еще от меня требуется?

Иван Лаврентьич напомнил мне мои ночные пререкания по телефону с Теслером, когда я так внезапно попал в командиры.

— Неправильно, товарищ Медников, ты реагировал на приказ, — сказал Иван Лаврентьич. — Не ожидал от тебя. Какое имеешь право отказываться? Разве это праздная выдумка комбрига? Или моя?… Это приказ революции. Понял? Революция поставила тебя на бронепоезд!

Он встал, суровый и торжественный. И я поднялся вслед за ним и стоял не двигаясь, с замирающим сердцем.

— Понимаешь, Медников, кто ты теперь? Без таких, как ты, красных офицеров наша Рабоче-Крестьянская Армия существовать не может…

Я запротестовал. Никак я не мог признать себя красным офицером. Если бы еще по саперному делу…

— Ну вот… — развел руками Иван Лаврентьич. — Вот твоя дисциплина… Дунул — и нет ее!

Уже на рассвете, когда закурились дымки над трубами хат и заскрипел, подавая воду говорливым хозяйкам, журавель, я вышел от Ивана Лаврентьича на улицу села.

…Наутро, когда дежуривший по бронепоезду Панкратов построил всех бойцов на поверку, я вышел к команде и сказал краткую речь.

Крики негодования раздались из шеренги, как только бойцы услышали про измену Богуша.

Потом все смолкли.

— Прошу слова, — сказал в общей тишине рослый железнодорожник с синими кантами, наш замковый.

— Говорите, — сказал я.

Железнодорожник громко плюнул перед собой и ткнул носком сапога в песок:

— Вот мое слово. Больше об этом гаде и говорить нечего!

Слово взял Федорчук.

— Что ж, — сказал матрос, — одним паршивым псом стало больше… Так ведь нам не поштучно их травить. Так и так приходится бить всей стаей!…

— Верно! — дружно поддержали матроса бойцы. — Вот правильно!

Один только смазчик при известии об улизнувшем изменнике весь переменился в лице и стал требовать, чтобы я, ни минуты не задерживаясь, не дожидаясь приказа, вел бронепоезд полным ходом на позицию.

— Изловлю собаку, сам-один с винтовкой проберусь к белым гадам… вот посмотришь! — твердил он, все больше горячась.

Бойцы с тревогой поглядывали на смазчика. Вся команда уже знала о его тяжелой болезни, и теперь каждый считал личным своим долгом оберегать товарища от всего, что могло бы ему повредить. А сейчас человек так разволновался, что дальше некуда…

Но тут неожиданно развеселил всех каменотес.

Старик по свистку дежурного первым вышел на поверку и с тех пор за все время беседы не проронил ни слова, только слушал. И вдруг он выскочил из шеренги и хлопнул себя по карманам.

— Та вин же, подлюга, кочергу у меня унес! — гневно вскричал старик и, покачав головой, добавил сокрушенно: — От-то я горазд рот раззявив — хочь колесами идь!…

Все бойцы, а смазчик первый, ответили дружным хохотом.

В этот день мне впервые пришлось вести бронепоезд в бой.

Петлюровцы с утра не давали о себе знать. Видно, заняв Проскуров, они делали перегруппировку сил и подтягивали резервы, чтобы снова обрушиться на нас.

Комбриг послал разведку, а бронепоезду приказал выдвинуться и пощупать противника — обстрелять район станции.

Мы двинулись. Между разъездом, где мы ночевали, и Проскуровом места холмистые, пересеченные балками, железная дорога поворачивает здесь то вправо, то влево. Куда ни глянешь — глаз упирается то в песчаный откос, то в зеленые террасы холмов. Пришлось мне останавливать бронепоезд, карабкаться на холмы и оттуда осматривать местность в бинокль. «Лучше уж помедлю, решил я про себя, — но зато выберу позицию как следует!» Иные места мне казались подходящими, да только с этих мест противник не был виден… Наконец я рассмотрел на горизонте знакомую серую башню водокачки. Но самый город еще был заслонен от нас холмами. Да и водокачку я видел не всю, а только самую ее верхушку.

Я еще продвинул бронепоезд к станции, еще, и наконец холмы расступились в стороны. Вон и Проскуров.

Но только вышли мы на открытое место, как грохнули орудия… Нас забросало землей и осколками.

Еле успел машинист оттянуть вагоны обратно за холмы.

— Здорово работают!… — сразу же заговорили все в вагоне, когда мы очутились опять за укрытием. Мы смеялись, стряхивали землю с шапок, с плеч, с рукавов. Каждый был рад, что цел остался.

— Да, отсюда не высунешься… — сказал матрос и покосился на меня. — У них это место уже, будь здоров, пристреляно!

Ничего не оставалось делать. Надо было приладиться так, чтобы стрелять перекидным огнем, через холмы.

Я велел Малюге заложить снаряд. Отошел от орудия, чтобы не мешать ему, а сам смотрю, как он возьмется за дело: ведь противник-то не виден!

А каменотес ничуть этим не смутился. Он наставил прицел на самую верхушку водокачки и давай гвоздить.

Неладно, вижу, делает: ствол пушки у него совсем в небо уперся, высоко снаряды идут, явно на перелет. И разрывов не видно: если бы хоть один снаряд угодил в станцию или упал поблизости, так мы бы уж наверняка целое облако дыма увидели, — взметнуло бы дым по самую крышку водокачки!

Нагляделся я еще в первом бою, какие разрывы у шестидюймового снаряда…

Ни черта, вижу, не стоит наша работа. Зло меня берет, а поправить ничего не могу. Как без рук! А каменотес все гвоздит да гвоздит без оглядки. Пламя хлещет меня по глазам, в ушах гудит. Стою я позади, у борта, и под грохот орудия считаю выстрелы. Отсчитываю каждый со злостью: «Седьмой… восьмой… девятый…»

«Как же, — думаю, — быть? Ведь не то делает, совсем не то. А что надо? Что надо-то?»

— Сто-ой!… — бросился я к каменотесу на двенадцатом выстреле. Отставить стрельбу.

Каменотес даже попятился от неожиданности и убрал руку с прицела. А племянник его как вкопанный остановился у лотка со снарядом в руках. Скользкий стальной двухпудовик чуть не выскочил у него из рук, парень кряхтя наклонился и опустил снаряд на пол.

Матрос, смазчик, рослый железнодорожник — все повернулись ко мне.

С минуту еще лязгал и дребезжал буферами раскачавшийся от выстрелов вагон, потом стало совсем тихо.

— Вслепую, отец, стреляешь, — сказал я. — Желтозадым на потеху… Наблюдательный пункт нужен!

— А где же это у нас наблюдатель? — Малюга прищурился на меня из-под своей соломенной шляпы и усмехнулся.

Кровь бросилась мне в лицо… Я сжал кулаки.

Малюга в смущении стал пятиться от меня, но я уже овладел собой.

Не глядя ни на кого, я отбежал в угол вагона, где среди всякого хлама валялись телефонные аппараты, пучки спутанного провода, лопаты, топоры.

— А ну-ка, помоги мне! — подозвал я матроса. — Надо телефонную линию проложить.

Матрос присел возле меня и начал копаться в проволоке.

— Эх, не обучен я этому делу, — бормотал он. — Концы да концы, а как их свяжешь? Морским узлом, пожалуй, и не годится… Эй, фуражки с молоточками! — крикнул он, обернувшись к нашим железнодорожникам. — Может, вы в этом деле кумекаете?

Подошли оба железнодорожника, замковый и смазчик, но и они, как Федорчук, не знали, с какой стороны подступиться к аппаратам. Смазчик полез было в провода, но тут же запутался в них с руками и ногами, как в тенетах, и долго отстегивал узелки проводов от пуговиц и раскручивал петли с рваных, в заплатах сапог.

Я стоял, не зная, что делать.

«Тьфу ты, черт, ведь был же на бронепоезде телеграфист — этот, с желтыми кантами… Так негодяй Богуш прогнал его!»

— Товарищ командир! — вдруг услышал я голос с насыпи. Гляжу, около паровоза стоят два наших красноармейца-пулеметчика. Воду пьют из тендера, присасываясь к водомерным краникам.

— Ну, чего вам? — отозвался я.

Один из красноармейцев подбежал к вагону, румяный, с бровями подковкой, и я сразу узнал в нем Никифора, того самого, который вчера первый открыл огонь по петлюровцам.

— Вы телефонистов спрашиваете? — сказал он, стряхивая воду с гимнастерки. — У нас в команде имеются.

— Телефонист?… Давай его скорее сюда!

Оба красноармейца проворно влезли в вагон.

— Вот они, телефонисты, — сказали они, став рядом.

— Даже двое? Вот здорово! Ну, беритесь, ребята, за дело, тут каждая минута дорога.

Красноармейцы бросились в угол вагона, разрыли, перекидали в четыре руки весь хлам и под старыми, порыжевшими пучками проводов отыскали телефонную катушку. Они покувыркали ее по полу, осмотрели со всех сторон. Попробовали на ощупь блестящий просмоленный провод.

— Хорош! — сказали они в один голос. — Будет действовать!

И сразу же начали прокладывать линию. Один телефонист спрыгнул в канаву у рельсов и установил аппарат. Возле аппарата он воткнул в землю штык от винтовки, к штыку прикрутил обрезок провода и соединил его с аппаратом. А землю вокруг штыка полил водой, как цветок поливают: это чтобы сухая земля стала проводником электричества.

— Есть, — кричит, — заземление!

А в это время Никифор, отдав конец провода с катушки товарищу, вскарабкался по откосу на холм. Катушку он взял на ремень, перекинул ее за спину, как сумку. На локоть поддел второй телефонный аппарат.

Я выпрыгнул из вагона и побежал вслед за ним.

— Куда линию? — спросил Никифор, оборачиваясь ко мне.

Я указал ему на два деревца. Деревья были высокие, ветвистые и сразу бросились мне в глаза.

До них было всего с полверсты.

«Только как же перебежать туда? Местность открытая…» Но не успел я прикинуть дорогу, как Никифор, прихлопнув на голове свою фуражку, бросился к деревьям напрямик.

— Стой! — я поймал его сзади за пояс. — Не видишь — башня? А если у них там наблюдатель?

Никифор попятился и сразу присел на корточки.

— А я и не заметил, что башня, — сказал он, смутившись. — Тогда в обход надо, по-за холмами.

И он, вобрав голову в плечи, пустился выписывать лабиринты, пробираясь к деревьям по складкам местности. Катушка у него за спиной застрекотала, как швейная машинка. Виток за витком ложился на землю черный провод и стрункой вытягивался в траве.

Я тоже побежал, согнувшись в три погибели и совсем припадая к земле в открытых местах. «Ну, — думаю, — если нас обнаружат с башни, сразу разнесут деревья в щепки, и тогда прощай весь мой план!»

Но все обошлось благополучно. Когда я, запыхавшись, подбежал к деревьям, линия была уже готова. Никифор сидел, сложив ноги калачиком, и подкручивал отверткой винты на своем аппарате. Я прислушался. Все было тихо; радостно сознавать, что бросок удался. Но главное еще впереди… Однако здорово же я осмелел: сразу в артиллерийские наблюдатели! А что было делать? Рискуй. Как говорится — пан или пропал…

Я выбрал дерево повыше — это был клен — и начал взбираться. Лез тихо, точно кошка, прячась за ствол и боясь пошевелить ветку. Ползу все выше, выше. Вот уже открылась вся целиком башня водокачки. Вот и крыша вокзала, и знакомые белые трубы над крышей… Я выбрал надежный сук, подтянулся к нему на руках и сел. Осторожно раздвинул ветки, отщипнул несколько листочков, которые мешали смотреть, и выглянул.

Станция была как на ладони. Только отсюда она казалась маленькой, словно вся съежилась. Сколько же до нее верст?… Я осторожно вытянул вперед руку и поставил перед собой торчком большой палец. Это наш саперный дальномер.

Когда нужно определить расстояние, наводишь большой палец на какой-нибудь предмет определенной высоты (лучше всего на дерево: каждому из нас примерно известно, какой вышины бывает рослая сосна или тополь). Наводишь и смотришь: если, к примеру, тополь, на который ты нацелился, кажется тебе с палец ростом — значит, до него примерно сто саженей; если вдвое меньше пальца — значит, двести саженей; если только с ноготь расстояние четыреста саженей. А уж если меньше ногтя — версты.

Удобная эта мерка, всегда при тебе. И расстояние довольно верно показывает. Только ноготь на большом пальце должен быть всегда одинаковой длины. Когда я служил в саперах, я постоянно об этом ногте заботился.

Сейчас мой дальномер показал мне две с половиной версты.

Я навел потихоньку бинокль и сразу увидел, что станция не пуста. За ночь там появились какие-то серые вагоны.

— Ах вы, гадюки!… Уж и поезда на станцию привели. Значит, починили мои стрелки…

Посмотрел я с дерева вниз, нашел глазами красноармейца. Он сидел по-прежнему в траве и нажимал пальцем на кнопку аппарата, проверяя вызов-зуммер.

— Телефонист, — шепнул я.

Не слышит.

— Телефонист! — позвал я громче. — Никифор!

Красноармеец быстро вскинул голову, привстал.

— Есть, товарищ командир, — отозвался он, — связь действует.

— Вызовите бронепоезд. Во-первых, скажите, чтобы матрос сел к аппарату и не отходил. Во-вторых…

Красноармеец ждал, что сказать «во-вторых».

— Скажите, чтобы навели пушку для обстрела вокзала. Дистанция…

Тут я запнулся. Как же это сказать? Расстояние-то я примерно знаю около двух с половиной верст. Но ведь на пушке не версты, а деления… Сколько же это делений?

— Товарищ телефонист, — начал я опять.

Красноармеец смотрел мне в рот.

— Ну, спросите их, с каких делений стреляла пушка в последний раз! крикнул я и вытер рукавом вспотевший лоб.

Красноармеец наклонился к трубке и заговорил, прикрывая сбоку рот ладонью. Потом он поднял голову и доложил:

— Матрос у телефона, товарищ командир. Стреляли, говорит, с восьмидесяти трех делений, только вы приказали отставить.

— Так, — я устроился поплотнее на суку. — Слушать мою команду!

— «Слушать мою команду!» — повторил красноармеец в телефон.

— Для проверки — восемьдесят три деления. Огонь!

— «Для проверки — восемьдесят три деления. Огонь!» — крикнул красноармеец, припав к телефону.

В стороне, где стоял бронепоезд, бухнуло. Я невольно обернулся на звук, но ничего не увидел. Бронепоезд был закрыт от меня холмами. Я разглядел только жидкий дымок паровоза.

Шелестя, как ракета, пошел снаряд. Слышно было, как он выписывал высоко в воздухе огромную невидимую дугу. Потом шелест начал спадать, потом стало совсем тихо. Прошла секунда, вторая… Затаив дыхание, я смотрел в бинокль.

Рвануло… наконец-то… Далекой искрой блеснуло пламя, и по земле покатился густой клуб дыма. Но где же это? Далеко, совсем за станцией, в поле…

Так вот, значит, куда гвоздил каменотес, чтоб ему… А мне как взять? Какой же тут прицел должен быть, чтобы по станции?… Ясно, что надо убавить. И здорово убавить. Восемьдесят три деления, восемьдесят три… Убавлю-ка на половину — что оно получится? Восемьдесят три на два…

— Прицел сорок, — скомандовал я. — Для проверки!

— Для проверки. Сорок! — повторил красноармеец в телефон.

Снаряд пошел — и взметнул землю уже по эту сторону станции.

— Недолет! — крикнул я, повеселев. — Что-то, видно, начинает получаться. А ну, прибавим делений…

— Сколько прибавить? — Красноармеец задержал трубку.

— Валяй для ровного счета полсотни!

— Пятьдесят делений, — передал телефонист.

Гаубица бухнула.

Я стал считать секунды, быстро прикидывая на глаз, куда может упасть снаряд.

— Есть!

В облаке дыма взлетел к небу длинный решетчатый столб. Взлетел, перекувырнулся в воздухе и рухнул на землю.

— Попали! — взревел я. — Семафор срезали, гляди!

— Да мне не видать отсюда, товарищ командир, — жалобно отозвался красноармеец, вытягивая шею и приплясывая на цыпочках.

Верно, я сгоряча и не сообразил, что ему снизу не видно.

— Давай, давай, Никифор! — замахал я руками. — Сейчас прямо по ихнему поезду хватанем… Пятьдесят пять!

Красноармеец кинулся к аппарату:

— Пятьдесят пять делений!

«Пятьдесят пять, пятьдесят пять, — повторял я про себя. — Не уйдешь, проклятый… пятьдесят пять!»

Я уже и в бинокль не смотрел. Не до бинокля тут!

Бронепоезд выстрелил. Раз, два, три, четыре… да ну! От нетерпения я даже топнул ногой по суку.

И следом за мной словно кто-то огромный топнул по путям станции. Как брызги, взлетели шпалы, обломки рельсов, дым, земля, пламя.

— Попадание! — Я даже привскочил на месте. — Пятьдесят пять, беглый огонь!

Но тут в воздухе поднялся такой свист и так загремело кругом, что в первую минуту и не сообразил, что за грохот, откуда.

Над верхушкой дерева что-то треснуло, меня обдало едким дымом и осыпало листьями. Фуражка сорвалась с головы и полетела вниз, прыгая по веткам.

Шрапнелью хватило…

— Товарищ командир! Товарищ… — вдруг расслышал я сквозь свист и грохот встревоженный голос красноармейца. Я перевесился через ветку, глянул вниз.

Телефонист махал мне трубкой.

— Наши передают, держаться невозможно… Белый снарядами засыпал!

— Ладно, — кричу, — сейчас! А почему замолчали? Где беглый огонь? Кричи, чтоб били из пушки! Пятьдесят пять!

— Пятьдесят пять, — эхом донесся ко мне голос красноармейца. Пятьдесят пять…

А свист кругом не прекращался, точно в воздухе справа, слева и над головой стегали длинными бичами. Это свистели, пролетая быстрой очередью, трехдюймовые снаряды из скорострельных пушек.

Бьют гады по нашему бронепоезду. Со всех сторон взялись за него!

Но как же они его нащупали? Ведь он стоит в укрытии, запрятан, как в яме…

Я подкрутил бинокль и, напрягая глаза, посмотрел в сторону Проскурова. Что такое?… На станции все как было. Даже поезд с серыми вагонами стоит себе у платформы как ни в чем не бывало. Стоит паршивец! Значит, я мимо взял с пятидесяти пяти делений. Эх, надо бы взять пятьдесят восемь или шестьдесят. Как раз оказалось бы впору!

— Товарищ командир! — крикнул красноармеец у телефона. — Не могу ваше приказание передать. — Он кинул трубку на аппарат и вскочил на ноги. — Связь перебита. Надо бежать чинить!

Телефонист словно разбудил меня своим голосом. Я сразу понял: нельзя медлить ни минуты, надо снимать бронепоезд с позиции!

— Отведите бронепоезд! — крикнул я. — Беги, передай машинисту: убраться на полверсты назад!

Красноармеец пустился во весь дух исполнять мое приказание, а я стал слезать с дерева.

На прощание я в последний раз посмотрел в ту сторону, откуда летели на нас снаряды. Там что-то переменилось… Но в чем перемена? А, вот оно что! Серый поезд двинулся вперед. Виднее его стало. Какой-то куцый поезд — всего три-четыре вагона… Что это — товарный, воинский?

А поезд на станции словно подмигнул мне в ответ, блеснул на солнце окном. И еще раз блеснул, и еще. Будто дразнит!

Я смотрел в бинокль не отрываясь.

Опять блеснуло… Да нет, это не окно… Это с поезда стреляют: блеснет — и грохнет, блеснет — и грохнет… Бронепоезд! Вот, значит, какие серые вагончики выкатили на линию. Должно быть, из-за границы пригнали. Так, так… Ну что ж, встретимся на рельсах, познакомимся…

Я стал рассматривать бронепоезд. Смотрю, смотрю, ничего не хочу пропустить. Вон — башенки… с пушками, а другие поменьше — те, конечно, с пулеметами. И весь поезд обтянут броней по самые колеса и еще того ниже. Точно в юбках вагоны. Эх, вот нам бы такой броневичок!

Вздохнул я даже…

Перед самым поездом на путях копошились какие-то люди. Я догадался, что чинят путь. Ага, это после наших снарядов. Ну поработай, поработай, это тебе только задаток для первого знакомства!

Я соскочил с дерева и поискал в траве свою фуражку. «Вот она! Ух ты, какая дыра в ней! Удивительно, как это меня не царапнуло!»

Отключив от провода телефонный аппарат и подхватив его, я пошел разыскивать своих.

Только успел я отойти от деревьев и повернуть в тыл, как навстречу мне показалась наша пехота. Бойцы, побрякивая котелками и снаряжением, пробирались между холмами. У каждого на фуражке алела ленточка. Были красные ленточки и на груди, а у иных и на винтовках.

В первую минуту я заметил только небольшую группу красноармейцев, не больше отделения. Но, пройдя несколько шагов, увидел в стороне от первой новую группу бойцов, потом еще группу, еще. Что ни холм, то кучка красноармейцев в траве.

И по эту и по ту сторону железной дороги не спеша двигались по направлению к Проскурову батальоны нашей пехоты.

— Здорово, товарищи, — сказал я, поравнявшись с отделением красноармейцев.

— Здоров, здоров, — ответили бойцы и, быстро оглядев меня всего, кивнули на мой бинокль и телефонный аппарат под мышкой: — Из артиллеристов? Ну как там буржуяки — поднес им к завтраку горячего кофею?

Я заломил свою простреленную фуражку набекрень.

— А ничего, — говорю, — малость угостили их.

И, разминувшись с пехотинцами, я пошел своей дорогой.

«Повозятся теперь буржуяки с починкой пути, хоть недаром мы постреляли. Полдня-то уж прокопаются». Но сейчас же я подумал: «А что, если на станции совсем пустяковое разрушение?… А у них ведь бронепоезд!» Я так и замер на месте. «Если только бронепоезд покатит вперед — пропал наш вагон с гаубицей, все пропало. Ведь наши там ничего еще не знают о бронепоезде, не ждут нападения!»

И я кинулся бежать напрямик через холмы, не обращая внимания на шрапнели, которые все еще высвистывали в воздухе. Только пробежав шагов триста, я присел, чтобы немного отдышаться (аппарат был тяжелый, точно колода, и мешал бежать).

«Ну чего прежде времени тревожиться? — твердил я про себя. — Снаряды у нас основательные, по два с половиной пуда весом, одной только взрывчатой начинки по крайней мере полпуда. Ведь это все равно что большой фугас! А я таких фугасов две штуки им вкатил на станцию… Часа три-четыре наверняка провозятся там с ремонтом, это уж самое малое!»

Но как бы то ни было, я спешил вовсю. Ведь неизвестно даже, что стало с моим бронепоездом после этой дьявольской бомбардировки. Сможем ли мы хотя бы и через три-четыре часа принять бой, если налетит бронепоезд?

Наконец я добрался до железной дороги.

Нельзя было даже узнать места, где только что стоял наш поезд. Телеграфные столбы торчали вкривь и вкось, верхушки их были расколоты снарядами в щепы. Два или три столба, подкошенные снарядами, лежали поперек пути. Шпалы, рельсы — все было заброшено землей.

Вот оно — поле боя… А ребята мои молодцы, геройски держались!

Я спустился немного по откосу и посмотрел вдоль пути в ту сторону, куда ушел наш поезд. Но ничего не увидел за поворотом дороги.

А снаряды все еще летели и летели от Проскурова. Ясно было, что петлюровцы не теряют из виду наш поезд, сыплют ему вдогонку снаряд за снарядом через холмы.

Но как же это они его все время держат на прицеле?

Я вбежал на высокий холм и все понял.

Вдали я увидел наш поезд. Вернее сказать, не поезд, а целую косу серого дыма, поднимающегося из трубы паровоза. И над самым дымом, как белые хлопья в воздухе, — шрапнельные разрывы.

Да что он, машинист, с ума спятил, что ли? Зачем столько дыма распустил! Ведь как раз по этому дыму и бьют вражеские артиллеристы!… Вот разиня — катит, словно с классными вагонами из Малого Ярославца в Москву.

И вдруг паровоз перестал дымить.

Наконец-то! Догадался машинист, что он на позиции.

Почти сразу же вслед за этим и стрельба утихла.

Тут только я увидел, как далеко до поезда. Вместо того чтобы отойти на полверсты, он вон куда махнул — в пору в бинокль его разглядывать!

Я передохнул и побежал к поезду напрямик.

Ноги подкашивались у меня, когда я влез наконец к своим. Рубаха на мне вся взмокла, по спине, по груди текло, волосы прямо выжимать пришлось. Ведь версты три или четыре отмахал я через холмы — то вверх, то вниз, да еще с аппаратом под мышкой.

В вагоне не было ни души. Только двое пулеметчиков стояли часовыми на пути по обе стороны вагона.

Я сел на железный пол и прислонился к борту. Потом, отдышавшись, начал стягивать с себя мокрую рубаху. В эту минуту в вагон по лесенке поднялся матрос. На нем был бушлат внакидку и бескозырка на затылке. Он остановился передо мной, отшвырнул ногой какую-то тряпицу и быстро заговорил:

— Этого самоварщика за борт надо, списать долой! Чего сифонил, почему поддувало не прикрыл? Что, так не доехали бы?

Матрос плюнул в сторону, помолчал.

— Это ты про машиниста, что ли? — сказал я, стянув наконец с себя прилипшую к телу рубаху.

— Какой он машинист? Швабра! Списать такого…

— Товарищ Федорчук, без крику! — остановил я матроса. — Машинист да машинист… А ты где был, а все остальные? Или не ваше дело последить, как поезд идет?

Матрос поморщился и отвернулся.

— Да послушай меня, командир, — сказал он с досадой. — Этот самоварщик, еще когда на позиции стояли, открыл поддувало. А с поддувалом и свой рот разявил… Ну а нам в бою разве до того было, чтобы на паровозную трубу глядеть? Видел бы ты, как месил нас белый гад снарядами…

— Кто же все-таки догадался прикрыть дым?

— Сам он, — матрос кивнул на паровоз. — Опомнился спустя время…

— Понятно, — сказал я. — Объявляю митинг закрытым. Вперед наука будет. Люди как? Все целы?

Матрос махнул рукой.

— Где там целы… Двоих подстрелили.

— Как подстрелили? Убиты? Кто?

— Да нет, не убиты. Телефонист ранен…

— Который телефонист? Их двое. Ну?

— А тот, что при нас был, Гавриков. Ваш-то, Никифор Левченко, целый прибежал.

— Гавриков… — Я припоминал его лицо. — А еще кто?

Федорчук как будто не слышал вопроса. Он круто повернулся, чтобы идти прочь из вагона, и у него распахнулся бушлат. Матрос быстро собрал полы, но я успел заметить, что правая рука у него на перевязи.

— Что это у тебя? И ты ранен?

— Пустяковина. — Матрос нетерпеливо дернул плечом. — Осколок. Сам вырвал, зубами.

Он облокотился здоровой рукой на борт и задумался, глядя в поле. Да вдруг как трахнет кулаком по железной стенке:

— Ни за что пропал человек…

Я почувствовал неладное.

— Да где, черт возьми, все люди, где команда?

— В пулеметном вагоне, — медленно проговорил матрос. — Васюка отхаживают, смазчика… Да только не выжить ему. В грудь его шлепнуло…

Матрос спрыгнул на землю.

Я схватил свою рубашку и побежал вслед за ним. Не помню, как я надел рубашку…

Раненые были в пулеметном вагоне. Они лежали накрытые шинелями. Вокруг них собралась почти вся команда. Малюга мочил бинты в ведре и прикладывал обоим раненым на голову.

— Холодом — первое лечение, — говорил он между делом. — Мокрая тряпка жар и болезнь завсегда вытягивает. А вот ежели бы глины с болота достать еще бы лучше…

Увидев меня, все посторонились. А каменотес бросил бинт в ведро и посмотрел на меня выжидающе, как будто хотел спросить: «Ну что ты, командир, теперь делать прикажешь?»

Я присел на корточки возле раненых и сказал:

— Потерпите маленько, товарищи, мы сейчас в лазарет вас доставим. Там и койки удобные будут, и белье чистое, и доктор…

— Спасибо, товарищ командир, — ответил, чуть улыбнувшись, телефонист.

А смазчик молчал. Лицо у него было темное от жара, глаза полузакрыты. Видно, плохо было ему. Мне показалось, что Васюк никого вокруг не видит и не слышит. Но вдруг он приподнял голову и зашевелил запекшимися губами.

— Матвей Иванович, ты здесь? — позвал он матроса. — Подойти поближе… Матвей Иванович, скажи правду: выживу?

— А чего ж тебе не выжить? — сказал матрос громко. — И выживешь, и опять тебя к правилу поставят, ежели только захочешь. А не захочешь командир другое дело даст. Нам с тобой помирать еще никак не время. Делов много…

Я поднялся и тихонько вышел из вагона.

У окна паровозной будки сидел машинист.

— Больше чтоб не сифонить. Как хотите управляйтесь, но в другой раз чтоб не было дыму! — сказал я ему.

Машинист растерянно закивал и сразу убрал голову в будку. Надо было, не задерживаясь, доставить раненых в тыл и сдать в лазарет бригады. Да и по времени пора было уходить: каждую минуту мог прорваться сюда бронепоезд из Проскурова.

Я подумал, не разрушить ли за собой путь. Так и подмывало меня подсунуть под рельсы пироксилин и отрубить дорогу вражескому поезду. Но я воздержался: вытребуют нас на позицию, так самим и придется починять путь. Намаешься.

Но что-то все-таки надо было сделать с рельсами… Развинтить болты на рельсах — вот что! Этого вполне достаточно.

Я выслал вперед несколько человек из команды с инструментом (инструмент на паровозе взял), и ребята под руководством нашего железнодорожного слесаря, замкового, в пять минут сделали дорогу для белогвардейцев непроезжей. А отвинченные болты, гайки и другие крепления рельсов взяли с собой, чтобы, когда потребуется, все поставить на место.

Все сели в вагон.

— На полный ход, назад! — махнул я машинисту.

Поезд тронулся почти без дыма.

Погиб наш смазчик, наш кок и правильный, товарищ Васюк.

Тяжело раненный в грудь, он не протянул и до лазарета. В лазарет, на койку, доктор принял только телефониста.

Похоронили мы смазчика в поле, у полотна железной дороги. К могиле его привалили камень и помазали камень черной краской из его же баночки — больше нам нечем было отметить могилу товарища. Дали залп из винтовок и снова двинулись вперед, ожидая приказаний. Гул орудий, доносившийся от Проскурова, показывал, что там уже завязалось дело не на шутку.

И верно: едва только мы вернулись с бронепоездом на наше прежнее место и только-только успели разгородить путь от загромоздивших его телеграфных столбов, как нас уже опять ввели в бой. На этот раз приказание нам привез конный ординарец комбрига. «Изготовиться к стрельбе, — писал комбриг на клочке бумаги. — Отражать орудийным огнем пехоту противника в случае ее появления со стороны Проскурова».

— Ох и сумрачен комбриг, — шепнул мне ординарец, покачав головой.

— А что такое?

— Телеграмма получена вот только что. От армии командующего, из Киева… Любой ценой, говорит, а чтобы дальше Петлюре да гайдамакам ходу не было. Чтобы как отрублено!… А где у нас, если разобраться, сила?

Ординарец тянулся поговорить со мной, и я видел, что не от праздности. В такие минуты люди пустых слов не говорят… Но мне было не до этого.

— Езжайте, езжайте, — заторопил я его, обрывая разговор. — Вот вам расписка, езжайте!

Ординарец уехал.

Я вскарабкался по откосу на холм и окинул взглядом знакомую уже долину перед городом. За какой-нибудь час тут все переменилось. Дым стлался над полем, всюду рвались снаряды, стучали невидимые пулеметы, и от непрерывного потока пуль казалось, что в воздухе звенят, лопаются и снова звенят перетянутые струны…

Вправо и влево от меня, по обе стороны железной дороги, лежали с винтовками наши бойцы. Цепь их растянулась по гребням холмов.

Все посматривали в сторону Проскурова. Некоторые красноармейцы переползали с места на место, забираясь за камни и бугорки. Другие сами устраивали себе укрытие от вражеских пуль: не поднимая головы, они вырубали под собой дерн маленькими лопатками и из дерна складывали кучки — брустверы.

Я увидел на многих бойцах свежие, наскоро сделанные и сочащиеся кровью белые повязки.

«Уже побывали в атаке… — догадался я. — Не вышло, значит, Проскуров остался у врага… А теперь будет еще атака, да не одна».

Я крикнул с холма вниз Малюге, чтобы он приготовился к бою.

Артиллерист принял команду и в знак этого помахал мне своей шляпой.

Сверху я видел весь наш поезд, до мелочей, увидел даже нагар в широкой паровозной трубе. Держит теперь машинист порядок, не дымит.

Услышав мою команду, из полувагона выскочил Никифор с телефонным аппаратом.

— Туда же линию, к наблюдательному? — спросил он, разбирая провода.

Глянул я… А где же деревья, где клен?

В полуверсте от меня, на месте рослых ветвистых деревьев, торчали только расщепленные колоды, и вся земля вокруг была изрыта снарядами. Это все, что осталось от моего наблюдательного пункта…

«Куда же мне взобраться?»

Но мне не дали размышлять.

Вдруг по цепи бойцов пронесся сдержанный говор:

— Уже в контратаку поднялись…

И тут же приказание командира:

— Вразброд не стрелять! Ударим залпом!

Я глядел на быстро приближавшихся вражеских солдат и, сам не зная почему, не в силах был оторвать взгляда от этого страшного зрелища.

— А ты чего маячишь тут? — закричали на меня с разных сторон. — Ложись!

Уже лежа, нацелив бинокль, я уткнулся взглядом в знамя, которое поднял и развернул над головами атакующих дюжий парень с голой грудью. Половина знамени голубая («блакитная» — по-украински), половина желтая… На солнце засверкали широкие, заграничной выделки, примкнутые к винтовкам, штыки-кинжалы…

На миг все затихло.

Я услышал свое хриплое от волнения дыхание. И вдруг справа, слева, из-под кустов, из-за камней рванули по петлюровцам молчавшие до того пулеметы.

«Та-та-та-та-та!…» О, эти звуки показались мне прекрасной музыкой! А соседи пехотинцы даже повскакали из травы, в которой укрывались. Но резкое слово командира — и бойцы опять залегли.

А пулеметы делали свое дело. Вот получивший пулю петлюровец завертелся волчком и хлопнулся задом наперед. Вот другой, третий, четвертый повалились ничком…

— Огонь! — рявкнул мне в ухо подбежавший с бронепоезда матрос и сунул в руки жестяной рупор. — Связной от Теслера передал: «Огонь, прямой наводкой!»

И я начал командовать прямо с холма. Гаубица била частым огнем, но я от волнения едва различал, где падают мои снаряды. Я видел разрывы, видел, как от пламени и дыма шарахаются целыми толпами вражеские солдаты, но ведь били по ним и наши полевые батареи. А там артиллеристы классные, и, конечно, они-то и наносили подлинный урон врагу.

Но петлюровцы не дрогнули. Вот они прибавили шагу, вот уже они совсем близко… Наконец-то наши команды к встречному бою…

— Вперед! За Советы!

— Ура-а-а-а!…

Пригнув головы и крепко сжимая винтовки, бойцы бросились в штыковой бой…

Цепь за цепью, рота за ротой скатывались с холмов наши бойцы — били, крошили, расшвыривали петлюровцев штыками и прикладами — и погибали в неравной борьбе: никто из них уже не возвращался…

Бронепоезду и батареям было приказано не умолкать, а бить по цепям, которые шли атакующим на поддержку, — и мы, всей командой, работали у орудия, не разгибаясь. Временами я выскакивал с бронепоезда на холм для корректировки огня, но сил не было глядеть, как торжествующая орава с желто-блакитным знаменем растаптывает редкие цепи наших геройских бойцов…

— Вперед, на выручку! — кричал я, забывая сразу и боевой порядок, и приказание комбрига: «Не выставлять поезд под огонь!»

Я скатывался со своего холма в вагон, к артиллеристам, и мы с бронепоездом вылетали из-за укрытия в гущу вражеских солдат, били в упор из гаубицы, секли по ним направо и налево из пулеметов.

Но башенный бронепоезд! Едва мы попадали к нему на прицел, как он накрывал нас тучей снарядов. Снаряды у него оказались много меньше наших трехдюймовые, но залп его из четырех пушек мог быть для нас смертельным. И в дыму, грохоте, вони, не видя уже ничего вокруг, мы катили обратно за холмы.

Эти наши вылазки заметил комбриг и галопом прискакал к бронепоезду на своем рослом жеребце.

— Арестую! — закричал он, вздернув жеребца на дыбы. — Под суд пойдете! Не сметь выдвигать гаубицу под огонь! Это вам не бронированный поезд, а тыловая орудийная площадка. Извольте это запомнить.

И Теслер, отдав лошади повод, помчался прочь.

Что он сказал? «Не бронированный поезд… Тыловая площадка…»

Ошеломленный, я глядел вслед удалявшемуся Теслеру. Может быть, я ослышался?

Я обернулся и посмотрел на матроса, на Малюгу и на всех остальных в вагоне.

Бойцы, отступясь от орудия, стояли кучкой в стороне.

Они молчали. Так продолжалось несколько минут.

Первым заговорил Федорчук.

— А знаете, братишки, нет худа без добра, — сказал он, подвернув под себя гильзу с порохом и садясь на нее. — Ведь вот всю эту ночь меня мыслишка кусала: как, мол, ты, Федорчук, назовешь новый боевой корабль, куда тебя, непоседу, опять служба прибила? Думал я, думал — никак. А сейчас названьице само собой мне в голову вошло. Назовем мы, ребята, наш поезд… — матрос хлопнул себя по колену, — «Тыловой громобой». Согласны? Голосую. Кто против?

Все засмеялись и стали присаживаться кто куда.

Только Малюга не сел. Он сурово взглянул на матроса.

— А я вот что скажу, моряк, — заговорил он, тронув матроса за плечо. Всякой орудии, знаешь, свое место обозначено, все равно как и человеку. Легкая орудия — ей место поближе к позиции. А взять тяжелую орудию — тяжелая всегда отступя от легкой становится. Это уж так, по уставу… — Тут он прошелся совсем близко около меня и пробурчал в мою сторону: — Забула мати, як детину звати!…

— Кончили разговоры! — объявил я. — По своим местам становись!…

Все стали к орудию.

Я опять полез с рупором на свой холм, но тут машинист объявил, что у него вышла вся вода и что если стоять еще, то прогорит топка и паровоз выйдет из строя.

— Отбой! — скомандовал я.

Я запросил штаб, и мне разрешили сняться с позиции.

Поезд тронулся.

Я забрался в самый конец нашего железного, но уже во многих местах продырявленного вагона. Там я присел на груду сваленных порожних ящиков из-под снарядов.

Надо было собраться с мыслями.

«Что же это такое? — спрашивал я себя. — Бронепоезд — и вдруг превратился в тыловую площадку…»

Остаток дня мы провели на своем разъезде.

Завечерело. Федорчук сварил на костре похлебку, сели ужинать.

За ужином было невесело. Ни разговоров, ни смеха, ни задорной матросской шуточки. И едят-то, гляжу, мои ребята, словно чужое дело делают. Хлебали, хлебали, да так и не опорожнили ведро. Матрос, ворча, выплеснул варево за борт в канаву.

Нет, вижу, так дело не пойдет: потолковать надо с ребятами, разъяснить им наше новое положение, а то они совсем носы повесили.

Я устроил собрание команды.

— Вот что, товарищи, — сказал я. — Все мы бойцы нашей Красной Армии и люди сознательные. Мы получили от высшего начальства приказ работать на тыловых позициях. Что это значит? А вот что. Возьмем сегодняшний случай: попробовали мы бить нападавших с бронепоезда в упор — и раз, и два, и три выезжали вперед, в последний раз даже в самые колонны их врезались, а много ли толку вышло?

Я помолчал, ожидая ответа, но никто не промолвил ни слова.

— Ну ладно, — сказал я, — давайте разберемся. Мы с одним орудием на открытой площадке, а противник? У него кругом батареи понаставлены да бронепоезд еще вдобавок — видали эту стальную крепость? В этаком пекле выпустишь из гаубицы снаряд-другой и уже оглядывайся, как бы в укрытие поспеть. А чуть замешкался, считай — конец: расшибут и наш полувагон, и гаубицу, и людей всех уложат. Посудите, какой же толк от такой стрельбы? Разве это настоящая помощь бригаде?

Бойцы молчали.

Я продолжал:

— И правильно, очень умно сделал командир бригады, что вовремя нас осадил. Теперь он ставит нас на тыловую позицию. Что это значит? А то значит, что мы из своего тяжелого орудия спокойненько будем крошить петлюровцев метким огнем с дистанции…

— До восьми верст эта орудия берет, — вставил Малюга. — Ежели только сам наблюдатель…

Я перебил его:

— Вот видите, товарищи: восемь верст. Да к такому орудию любой артиллерист станет с охотой и еще за честь посчитает стрелять из него!

Красноречие мое явно не действовало. Бойцы рассеянно глядели — кто себе под ноги, кто по сторонам, в быстро сгущавшиеся сумерки.

— Да о чем тут много говорить? — закончил я свою речь. — Поработаем в тылу, а там, глядишь, и опять на передовую угодим. Всякое бывает…

Брать слово никто не пожелал, и я объявил собрание закрытым.

Бойцы начали расходиться. И вдруг заговорили пулеметчики. Заговорили шумно, все сразу, так что ничего нельзя было понять.

Наконец они уступили слово своему отделенному Панкратову.

Панкратов вышел вперед и оправил на себе ремень.

— Пушка что? Пушка известно… — сказал он, сурово, исподлобья оглядывая всех. — Пушка, товарищи, и с больших верст и с малых одинаково себя оправдает, на то она и пушка. А пулеметы как?

Панкратов сдернул фуражку и провел рукой по голове, защемив между пальцами свои светлые волосы, стриженные ежиком.

— Как же пулеметы? — повторил он. — Пулеметы за восемь верст не стреляют…

— Восемь верст! — хором подхватили пулеметчики, теснившиеся сзади него. — Восемь верст от передовой — это, братва, обозы. Теперь нам с пулеметами только в обоз и становиться…

— К телегам с картошкой! — выкрикнул долговязый пулеметчик в прорванных ботинках.

Опять поднялся шум. Все пулеметчики говорили и кричали, перебивая друг друга. Из них только один Никифор молчал и держался в стороне. А пулеметчики уже стали договариваться до того, чтобы отцепить бронированный вагон от поезда и поехать в нем отдельно на позицию.

А я молчу. Стою и жду, когда же наконец командир отделения Панкратов уймет свою горластую команду и заговорит со мной, как полагается говорить с начальником.

Вдруг вижу, поднимается матрос. Он встал с ящика, расправил за плечами ленточки бескозырки, весь встряхнулся и запустил руки в карманы.

Матрос вышел на середину вагона.

— Это как же понимать вас, миляги? — заговорил Федорчук, нацеливаясь прищуренным глазом то на одного, то на другого пулеметчика. Он прокашлялся. — Что-то я, братцы, ваших слов в толк не возьму. Бронепоезд, что ли, делить задумали? Вроде как хлеб перед завтраком делим на пайки кому эта, кому та, а кому с поджаристой корочкой? Так, что ли?

Панкратов смущенно отступил перед матросом.

— Замолчите, ну! Чего расходились? — сердито затопал он, оборачиваясь к своим пулеметчикам, хотя те и без того уже прикусили языки.

— Не вяжутся у тебя, Панкратов, концы с концами, — сказал я. — Этим твоим ретивым ребятам все нипочем; ну а ты сам-то понимаешь, какую чепуху они порют? Бронепоезд — боевая часть в штабе бригады, но об этом я уже не говорю. Допустим, нарушим штат, отцепим твой вагон. А с чем же ты поедешь под снаряды и пули? Бронированный паровоз для этого у тебя есть?

— Наверное, есть, раз собирается, — язвительно вставил матрос. — А то, может, они своей семеркой приладятся да сами вагон по рельсам покатят? Эй, мол, дубинушка, ухнем!

Кругом засмеялись. Под веселые разговоры и пересмешки бойцов я закрыл собрание.

— Обожди. А какая будет резолюция? — спросил матрос.

— А резолюция вот какая. Тащи-ка, Федорчук, кусок провода да отрежь подлиннее.

Матрос покосился на меня, пожал плечами и подал провод.

— Беритесь, — говорю, — товарищи. Сейчас мы измерим вагон и подсчитаем, сколько нам надо брони.

— Брони? — удивились все.

— Ну да, брони, — повторил я. — Выпишем броню из Киева, с завода, и обтянем весь вагон сталью.

Матрос подмигнул мне: дескать, понимаю твою хитрость, а вслух сказал деловито:

— Обожди, командир, надо фонарь засветить, а то темно уже — со счету собьемся.

И он подал фонарь.

Бойцы меня обступили.

— Если броню, тогда и заклепки надо, — нерешительно сказал один.

— Болты потребуются, — подхватил другой.

— Инструмент…

— Инструмент не надо выписывать, товарищ командир, — сказал слесарь, наш замковый, — этого добра в каждом депо достанем.

Он подхватил у матроса свободный конец провода и отошел с ним к углу вагона.

— Шагай-ка, Федорчук, вот так, вдоль борта, да гляди, чтобы провесу не было, натягивай провод.

Начали делать промеры.

Измерили длину вагона, потом ширину. Я записал себе в книжечке: «18X4 арш.».

— А высок ли будет потолок? — сказал племянник, поднимая над головой фонарь.

И смутился, сам удивившись своей смелости. В первый раз я услышал его голос.

Стали обсуждать высоту броневого помещения, и сразу разгорелся спор. Кто три аршина предлагал, чтобы можно было входить не сгибаясь, кто советовал два, кто два с половиной, и каждый стоял на своем. Я раздумывал, сам не зная, на чем остановиться. Но тут спор разрешил Панкратов.

— Да сделаем, — говорит, — вровень с пулеметным вагоном. Чего мудрить? По крайней мере, хоть вид будет у поезда.

Против такого предложения возражать было нечего. Двое или трое самых горячих спорщиков, схватив провод, бросились в пулеметный вагон.

Наперегонки прибежали обратно.

— Два аршина и три четверти…

— Врет он, врет; три аршина без вершка…

Пошел матрос и принес достоверные сведения: оказалось, что внутренняя высота вагона не три и не два три четверти, а только два с половиной аршина.

Я присел с книжечкой на лафет. Подсчитал площадь продольных стен вагона, площадь лобовых, поверхность потолка, сделал в книжечке сложение и стал придумывать форму козырька для орудия.

На обоих моих плечах и на спине лежали горячие руки, кто-то подпирал меня сзади, кто-то жарко дышал в ухо, и я едва водил по бумаге карандашом.

— На паровозную будку прибавьте, — подсказывали мне. — А то она ведь голая.

— Колеса бы тоже хорошо укрыть — и у паровоза, и у вагона. Стальные на колеса фартуки нарезать!

— Накиньте, товарищ командир, хоть листов с десяток этой брони…

Я вспомнил, как низко опущена броня у того поезда, и добавил не десять, а тридцать листов.

— Так…

Наконец можно было подвести общий итог: надо доставать 250 квадратных аршин листовой стали.

— Вот и готово, — сказал матрос. — Теперь краску надо придумать: в какой цвет, ребята, поезд выкрасим?

Решили красить все под одно: в защитный зеленый цвет.

Мне посветили фонарем, и я написал письмо на завод.

Панкратов понес письмо в штаб, чтобы там оформили заказ и отправили по назначению.

— Ну и заживем мы теперь в бронированной квартире, — заговорили бойцы. — Куда вам, пулеметчикам, с вашим коробом! Мы у себя в квартире окна прорубим и занавески повесим!…

Обсудив со всех сторон будущее житье-бытье в бронированном вагоне, бойцы стали наконец укладываться спать.

Тут матрос отозвал меня к борту.

— Ты, командир, это как… — сказал он вполголоса, — пулю отливаешь или взаправду все?

— А ты как думаешь?

— Я на передовую хочу.

— Вот и я хочу на передовую.

Комбриг в подтверждение своего устного распоряжения прислал мне и письменный приказ: действовать только с позиций для тяжелых батарей. Три, четыре, пять верст по железной дороге за линией пехоты — вот как мы становились теперь для стрельбы. Веселого в этом конечно было мало… Все и пехота и обе наши батареи — впереди, а твоя гаубица торчит среди поля одна как перст…

— Ничего, — говорил я себе и ребятам, — потерпим. Киев не за горами, ответ придет скоро…

Каждый день, едва брезжил рассвет, мы с телефонистом Никифором отправлялись на наблюдательный пункт. Никифор разматывал провод с катушки, и я нес на себе телефонный аппарат. Да по винтовке у нас было на плечах, да шинели в скатках, да по краюхе хлеба и куску сахару, да фляжки с водой, словом, уходили навьюченные, как в дальний поход. Иначе было и нельзя: на бронепоезд мы возвращались только затемно — к ночи и обедали.

Стрелять приходилось не так много, как в первые дни, — теперь бригада отступала, не принимая большого боя. Было ясно: комбриг сохранял силы, но каков его замысел, где, на каком рубеже он намеревался задержать дивизии врага, — никто из нас не знал.

Но нет худа без добра. Пока затишье, я учился стрелять. Красный офицер должен быть мастером в своем деле. «Эх, — думал я, — книжечку бы мне в руки! Ведь все это, над чем я ломаю голову при каждой стрельбе, давно и подробно где-то описано, и чертежи, наверное, есть, все нужные расчеты… Читал бы я по вечерам эту книжку да перелистывал». Но книжки у меня не было, и оставалось одно: выуживать у Малюги то, что он знает.

В стрельбе Малюга оказался мастером. Ему, видно, надо было только руки размять, чтобы показать нам все свое искусство. Лучше всего он бил с прямой наводки, а не по моей телефонной команде. Правда, это случалось редко, только при переездах, когда бронепоезд переменял позицию. Но зато уж если Малюга поймает беляка в очко прицела — не упустит. Иной раз с пяти-шести снарядов разносит в прах какой-нибудь зазевавшийся обоз или колонну вражеской пехоты.

Когда Малюга бил прямой наводкой, вся команда сбегалась глядеть на его стрельбу. А я следил только за руками артиллериста и запоминал каждое его движение. Ведь этого и в книжках не прочтешь. Такую работу видеть надо.

Раз за разом — я и набрался кое-чего от Малюги. Сам он даже и не подозревал, что оказался моим учителем. Что поделаешь? Такой уж был он человек, что приходилось выведывать у него все исподтишка. Как-то, на первых порах, я было раскатился и попросил его показать мне действие прицела. А он в ответ на это такую рожу скорчил, словно век не чихал и подошло ему за все разы чихнуть. После этого я и отстал от него. Ни о чем больше не спрашивал, а уроки брал негласно.

Чаще всего это бывало за ужином. Сидим мы, хлебаем щи, а Малюга, не торопясь, разглаживая усы, начинает рассказывать о чем-нибудь молодежи (для него мы все были молодежью). Вспомнит про японскую войну, расскажет, как воевал в германскую, и начнет говорить, как учили его в казарме целый год около всяких деревяшек и железок, пока к настоящей пушке подпустили. Да и то сначала с тряпкой — только пыль обтирать. Все это он клонил к тому, что вот, мол, какая хитрая штука артиллерия, — голыми руками ее не ухватишь.

Я-то хорошо знал, в кого он метит, но виду не подавал. Запускаю ложку в ведро, а сам слушаю, слова не пропускаю.

Много я полезных вещей от него узнал. Первое — об артиллерийских делениях: оказалось, что у прицельного прибора орудия есть барабан, на котором насечено 180 делений, и каждому такому делению соответствует в полете снаряда двадцать саженей. Проще сказать: деление равно двадцати саженям — и никакой премудрости.

Потом я узнал, как чистят орудие, а после чистки протирают маслом «фроловином»; узнал, как ставят орудие в упряжку, сколько для этого назначается ездовых и лошадей и какие артиллерийские лошади злые. Это уже к делу не относилось, и я так и не понял, отчего у артиллерийских лошадей скверный характер.

Но вот однажды Малюга заговорил про «вилку». Слушал я, слушал, а потом и есть перестал, отложил ложку в сторону.

Вилка — это способ артиллерийской пристрелки. Скажем, надо пристреляться по опушке леса, по отдельно стоящим у опушки деревьям. Пустишь для этого первый снаряд — и гляди, что вышло. Вышел, допустим, недолет. А деления тебе известны, с каких стрелял. Скажем, сто делений. Надо прибавить делений и так постараться, чтобы захватить цель с другого конца, взять ее в вилку. И вот, скажем, получилась вилка такая: недолет — сто делений, перелет — сто двадцать. Тут стреляешь со среднего, со ста десяти. Допустим, что и этот третий снаряд хватил не по опушке, а ушел в перелет.

Сто делений — недолет, сто десять — перелет. Еще вдвойне надо сузить вилку, ударить со среднего прицела. Средний прицел теперь будет 105. Так и подводишь снаряд раз за разом к цели и наверняка подведешь, стукнешь противника в лоб. Это было для меня целое открытие. Я стал применять вилку на наблюдательном пункте — куда метче пошла с вилкой стрельба!

Главное тут — строго арифметики держаться: дели и дели вилку пополам, не горячись в бою. А то пойдешь кричать в телефон «чуть подальше» да «чуть поближе» — ну и сорвалась стрельба. Издали всегда кажется, что чуть-чуть только не попадаешь (как это и бывало у меня), а на самом деле попусту разбрасываешь снаряды. Без вилки, на «чуть-чуть», попасть можно только случайно. А с вилкой поразишь противника наверняка.

За эту самую вилочку я Малюге новые сапоги принес, гимнастерку, шаровары и фуражку со звездой. Полдня обхаживал нашего начснаба, пока выпросил. «За науку!» — сказал я Малюге, а он и не понял, за какую науку.

Скоро и еще мне представился случай узнать кое-что из артиллерии. И то, что я узнал, было поудивительнее вилки.

Прошла неделя в боях. Под напором превосходящих сил врага наша бригада медленно отходила от Проскурова на восток, к Жмеринке. Давно уже не было видно Проскурова, даже с самого высокого дерева…

Отступление шло вдоль линии железной дороги, и мне с бронепоездом чуть ли не каждый день приходилось приготовлять для стрельбы новую позицию.

Как-то нас застиг на позиции дождь. Сеет и сеет, и чем дальше, тем больше — никакого просвета. «Пропал, — думаю, — день для стрельбы: нечего и на наблюдательный пункт идти, все равно ничего не увидишь…»

Я назначил караулы, а сам вместе с артиллеристами полез под брезент. Одно только и оставалось — завалиться спать.

Вдруг — шлеп! Гляжу, чей-то плащ залетел снизу к нам на борт. Посмотрел я через борт, а там комбриг. И тут же у насыпи его бесхвостый скакун в поводу у ординарца.

Комбриг отослал ординарца с лошадьми вперед, а сам поднялся к нам в вагон.

— Ну-ка, — сказал он, — тяжелая батарея, давайте-ка двинем вперед!

Мы тронулись.

Комбриг снова накинул плащ, присел на борт, положил на колени планшет с картой и компасом и, поглядывая по сторонам, сверял на ходу карту с местностью.

— Стоп!… — остановил он поезд около железнодорожной будки.

— Вот вам цель, — сказал комбриг, показывая на синий значок на карте. Обстреляйте-ка эту деревню.

Я поглядел вперед, осмотрелся по сторонам — все затянуто сеткой дождя. В каких-нибудь пятидесяти саженях куст и тот едва виден.

Вот задача!

Раздумывая, полез я в свою сумку, достал карту-верстовку. На верстовке все есть, даже отдельно стоящие в поле дубы и сосны и те нарисованы.

Деревню я сразу нашел и отметил ее карандашом. Но как можно стрелять в дождь — решительно не понимал.

Нашел я на карте и железнодорожную будку, возле которой стоял поезд. И ее отчеркнул.

— Ну что же вы? — усмехнулся Теслер. — Соедините на карте обе точки.

Я прочертил от «будки» до «деревни» прямую линию.

— Вот это и есть ваша дистанция, — сказал Теслер, вынимая спичку из коробки. — Измерьте-ка дистанцию. В спичке два дюйма, а в масштабе вашей карты она обозначает две версты.

Я стал укладывать спичку вдоль карандашной линии. Оказалось, что до деревни что-то около шести верст с небольшим.

— Могу вам сказать точно, — вмешался комбриг, — у меня это измерено циркулем: до деревни шесть верст и двести саженей.

«Шесть верст двести… разделить на двадцать, — тотчас прикинул я в уме. — Так: дистанция сто шестьдесят делений».

Я записал цифру на полях карты и взглянул на Теслера.

— Готовьте данные, готовьте, — нетерпеливо сказал Теслер, вставая с борта. — Теперь карту совмещайте с местностью.

Припоминая, как это делается, я составил вместе каблуки, выровнял перед собой карту горизонтально, как столик, и положил на нее компас — так, чтобы линия N — S компаса в точности совпадала с левым краем карты. Руки у меня от напряжения дрожали, а легкая стрелка компаса плясала под стеклом и выделывала черт знает что!

Я дал стрелке успокоиться и начал осторожно поворачиваться, не сходя с места. Стрелка стала заходить своим черным носиком на линию N — S. Вот совпала с линией… Готово! Удерживая карту неподвижно в воздухе, я присел и скользнул взглядом по карандашной черте от «будки» к «деревне». Черта указала прямо на куст. «Спичка определила дистанцию, компас — направление, стрелять можно» — и я доложил комбригу, что данные для стрельбы по селу готовы.

Теслер смотрел удивленно, приподняв густые брови:

— Не ошиблись?

— Никак нет, — ответил я смело. — Дважды проверил.

Лицо комбрига стало скучным.

Я настаивал:

— Разрешите открыть огонь?

Вместо ответа Теслер отвернулся от меня и заговорил с бойцами:

— Хороший у вас вагон, товарищи, прочный…

— Да уж прочнее и не бывает, — похвалил железнодорожник-замковый. Камень в нем возили, уголь… Борта-то железные… Под гаубицу самый подходящий вагон!

— И сколько же в нем, интересно, железа? — полюбопытствовал комбриг. Всего, на круг?

— А тысяча двести пудов! Вот сколько.

Я был занят проверкой данных, и до моего слуха лишь урывками доходил этот разговор. В третий и четвертый раз клал я спичку на карту, заново прочитывал показания компаса… «Все правильно… — твердил я, досадуя на комбрига. — Что он придирается? Тут вымокнешь весь!…»

Ребята вдруг дружно захохотали.

— Что он сказал? — шепнул я матросу. — Над чем смеются?…

Оказывается, комбриг сказал, что под нами и вокруг нас столько железа и вагон, и гаубица, и паровоз, — что живем мы как бы в железных горах. Это сравнение и развеселило ребят.

Пока матрос все это быстренько пересказывал, комбриг, выглянув из своего капюшона, обратился ко мне:

— Товарищ командир бронепоезда, попрошу дополнить меня. Расскажите красноармейцам, что в железных горах бывают магнитные бури и на компас там не полагаются.

Если бы магнитная буря занесла меня на самую высокую гору и оттуда опрокинула в пропасть, я не был бы так обескуражен. Пользоваться компасом, стоя на тысячепудовой массе железа, — да где мои руки, где моя голова?…

— Огорчаться нечего, — сказал Теслер, подойдя ко мне. — Без ошибок никто не учится. Объясните бойцам, в чем ваша ошибка, и действуйте дальше.

А у меня рот будто мочалой набит, и никак я от нее не могу освободиться. Все же пробормотал что-то бойцам — совестно было признаться, что дал маху!

Но бойцы, и даже Малюга, выслушали меня очень серьезно, без тени усмешки. И это сразу придало мне бодрости.

Однако я не знал, как действовать дальше.

Тогда комбриг подозвал бойцов и задал всем нам задачу: «На каком расстоянии от железных масс бронепоезда компас даст безошибочное показание?»

Тут каждый начал показывать свое остроумие; мудрили, мудрили, но решения не нашли. Мне подумалось, что ответить на вопрос возможно только путем высших математических расчетов, недоступных нам, а дело-то решилось шутя! Ну что за Август наш Иванович! Позавидуешь светлой голове!… Даже племянник, не приученный крутым своим дядей думать самостоятельно, и тот уловил суть дела.

А задачу решили так. Заготовили две длинные тонкие жердины. Одну воткнули в землю у вагона, а другую я поволок в поле. Отойдя шагов на сто, я поставил и эту, затем вынул компас, заметил показание стрелки и, держа компас перед глазами, отправился обратно.

Я шел от одной жерди к другой, или, как говорят, в створе двух вех. Чуть только я уклонялся от створа, меня поправляли голосом с бронепоезда: «Правее!» или «Левее!», потом: «Так держать!» Матрос распоряжался; ему, сигнальщику, это дело с руки.

Я шел по прямой линии, и стрелка компаса, понятно, не меняла показания.

Но вдруг стрелка ожила под стеклом и начала поворачиваться, будто желая черным своим носиком нацелиться на бронепоезд.

Я остановился. До бронепоезда оставалось шагов двадцать. Подошел Теслер и объявил, что я уже в магнитном поле.

Я пошел назад, все так же не выходя из створа, и вернул стрелку к нормальному показанию. Это было шагах в сорока от бронепоезда.

— Вот где вы вправе пользоваться компасом, — сказал Теслер. — Понятно? Ориентируйте заново карту.

Никогда еще меня так не кидало в жар. Подумать только, какую я совершил ошибку!… По подсчетам, сделанным в вагоне, орудие глядело бы на северо-запад. А настоящая цель-то — на юго-западе!

— Товарищ комбриг! — вскричал я. — В первый раз в жизни увидел, что земля вертится!

Теслер посмотрел на меня и улыбнулся моей шутке.

— Командуйте!

Впрыгнув в полувагон, я спрятал карту и компас от дождя. Прокашлялся:

— Орудие к бою!

Все приготовились. К правилу, в помощь матросу, встал один из пулеметчиков.

— По невидимой цели…

Я дал направление, и ребята схватились поворачивать орудие. Хвост лафета легко пошел по намокшему бревну.

— Дождь-то… Он понимает морячка… — забалагурил матрос. — Ишь, у правила нам помогает…

Малюга доложил о готовности к бою.

— Сто шестьдесят делений! — крикнул я. — Огонь!

Прогрохотало орудие. Тысячепудовый вагон вздрогнул от выстрела и несколько секунд ходил взад и вперед, словно десятичные весы, на которые бросили груз.

Заложили другой снаряд. Третий.

Дождь усиливался. Малюга то и дело протирал стеклышки прицела.

Странно было стрелять сквозь сплошную завесу дождя. Казалось, что снаряды, вылетая из ствола, куда-то сразу без толку проваливаются.

Комбриг прохаживался по вагону, считая вслух выстрелы. Он велел то убавлять, то прибавлять деления, то рассеивать огонь в стороны.

— Довольно, отбой! — сказал комбриг на сорок пятом выстреле и наклонился над своей картой — так, чтобы на нее не попадал дождь. Свободной рукой он вытянул из кармана карандаш и перечеркнул деревню красным крестом. — Ну, вот и все!

— Товарищ командир бригады, но что же такое мы все-таки обстреливали? спросил я.

— За что, как говорится, работали? — поддакнул матрос, вытирая мокрый лоб.

Комбриг усмехнулся.

— Этой ночью, — сказал он, — бригада галичан сосредоточила в деревне свои артиллерийские парки. А нам это мешает. Вот мы с вами и распорядились парками по-своему. Только и всего.

Он протянул мне и Малюге руку и кивнул остальным.

— Ну, товарищи, сегодня вы мне больше не понадобитесь. Можете отдыхать. Советую вам использовать будку, она ведь годится не только как точка на карте.

Ординарец подал лошадь, и комбриг уехал. А мы, накинув на орудие чехлы, кубарем выкатились из вагона и побежали в железнодорожную будку.

Скорее, это был домик: сени, кухня, комната. Поглядели — кругом пусто. Стоит шкаф, дверцы полуоткрыты, внутри одни крошки. У стены железная кровать, но без матраца. А в углу, на месте рукомойника, всего только ржавый гвоздь.

— Что же, ребята, надо хату обживать, — заговорил матрос, деловито обшаривая углы. — Как это говорится: Робинзоны Крузо в пятницу…

Я шепотом поправил моряка:

— Ты, наверное, хотел сказать: «Робинзон и Пятница»?

Федорчук посмотрел на меня ясными детскими глазами.

— А разве я не так сказал? — слукавил он и, крякнув, продолжал свой обход.

— Э, да тут, поглядите-ка, живая душа есть! — И он вытащил из-под плиты кошку. Поднял ее и повернул к себе перепачканной в золе мордочкой.

— Принимай, хозяйка, гостей. Ну, учили тебя разговаривать?

Кошка слабо мяукнула.

— Ну, вот так…

Тут кошку перехватил с рук на руки Никифор. Стал гладить ее, почесал ей за ухом. Та сразу развалилась у него на руках и громко замурлыкала.

— Ишь ты, — осклабился матрос. — Гости не кормлены, а она сразу же и песни петь. Обожди, хозяйка, с песнями, дай сперва людям обсушиться.

— Возьмем ее, а? Будет жить у нас в поезде, — сказал Никифор, присаживаясь с кошкой на кровать.

— Еще чего выдумал! — ответил матрос. — Да эта животина от первого же выстрела так сиганет из вагона, что ее и снарядом не догонишь. Пускай уж она при своем доме остается. Вышибем вот контру, и хозяева сюда воротятся.

Матрос прыгал на одной ноге у порога, защемив другую ногу дверью и стаскивая намокший сапог. Наконец сапог провалился куда-то в сени, а матрос шлепнулся на пол.

Долговязый пулеметчик уже растапливал плиту, усердно поддувая огонь. Он был у нас теперь и за кока. Сонливый парень, но под начальством матроса куда каким проворным стал!

— Обожди слюни-то распускать, — сказал сопевшему коку Федорчук, подвешивая над плитой свои сапоги для просушки. Потом, шлепая босыми ногами, побежал в вагон и принес пучок орудийного пороху — каждая пороховинка с лучинку. Этих лучинок он подсыпал в плиту, и огонь сразу загудел, как от бензина.

Тут и все принялись за дело. Наш слесарь взял топор и стал откупоривать банки с консервами. Малюга с ведром «Ст. Проскуров» пошел по воду.

А свободных людей матрос усадил, под командой Панкратова, чистить овощи: огород был под боком, тут же, при домике. Накопали ребята молодой картошки, надергали из гряд сладкой сахарной свеклы, капусты и принялись стругать сочную зелень и крошить ее в ведро.

Пока просыхала у плиты одежда, подоспел чай. А там подошло время и обедать.

Все устроились вокруг ведра, а Малюга с племянником отделились: начерпали себе борща в миску и отошли в сторону. Норовистый старик уже не в первый раз обедал отдельно, и никто не обращал на это внимания: «Не нравится из ведра хлебать, ешь из миски, твое дело». Но на этот раз дядя с племянником залучили к себе еще долговязого пулеметчика, и все ребята сразу это заметили.

— Партию свою составляет. Это он против тебя, — полушутя-полусерьезно сказал матрос.

А Малюга между тем достал из бумажки кусок сала и стал крошить его в миску.

— Откуда это у него? — спросил я вполголоса матроса.

— А он вчера свое барахлишко выменял. В форме же он теперь, шитая рубаха да калоши ему больше ни к чему, вот и променял в деревне на сало. Теперь он как рыбак с прикормом: сидит на бережку — вот и долговязый клюнул… Говорю, партию составляет!

— Брысь! — вдруг яростно крикнул Малюга, и от него, фыркнув и подняв хвост трубой, отскочила кошка. Видно, нацелилась полакомиться салом, да не вышло.

— Что же ты, угостил бы животную, — сказал матрос, — она к тебе с почтением, а ты — «брысь».

Старик, не удостоив матроса ответом, стал хлебать свой борщ. Подтрунивания Федорчука задели меня за живое: в самом деле, старик обособляется. Обидно, что я к нему всей душой, а он мое внимание и заботы в грош не ставит! А чтоб командиром меня назвать — не было такого случая. Может, еще думает, что новыми сапогами да гимнастеркой с шароварами я хотел задобрить его? Может, рассчитывает, что я обхаживать его начну, в глаза ему льстиво заглядывать?… Зло меня взяло, и быть бы ссоре, да я вовремя спохватился: опять вспомнил, с кем имею дело. Нет, силой этого дядька не переломишь. Стрелять надо научиться, а потом побить его на мастерстве артиллериста! Вот это ему понятно. Далеко, Медников, замахиваешься, далеко… Но добьюсь же я своего!

— Федорчук, давай по рукам!

Матрос прищурился, пристально посмотрел на меня, но моей мысли, видать, не понял.

— Тоже торговать захотел? — повел он шутливый разговор. — Только чего же тебе, голышу, продавать-то с себя? У меня тоже ничего продажного — разве что буква «ять»…

— Да не о том, — сказал я, — а чтобы, не отступаясь, выполнить задуманное!

Матрос подмигнул мне: ясно, мол, — и мы ударили по рукам.

Отошло маленько сердце. Я не стал больше глядеть на Малюгу и на его артель у миски; подсел к Федору Федоровичу. Машинист мне понравился с первого же дня нашей совместной службы. Скупой на слова, нелюдимый, он как-то сразу располагал к себе своей суровой степенностью, и его уважала вся команда.

Федор Федорович редко выходил к общему столу, то есть, правильнее сказать, к ведру: свою порцию он забирал на паровоз. И тут тоже не высидел похлебал, похлебал с нами, а доедать борщ все-таки ушел к себе в будку: опасался оставить свой паровоз даже на полчаса, хотя там у него был помощник, кочегар. Никому не доверял машину.

Обед закончился песнями. В первый раз запели, а как ладно вышло! Запевать взялся Никифор, мой телефонист. И так он чисто, так задушевно запел, что мы все бросили подтягивать, только слушали. А он словно только этого и ждал: пустился петь во весь голос, и что ни песня, то у него выходила краше.

— Эх, гармошку бы! — вздыхал матрос, слушая и перебирая в такт по колену пальцами. — Поиграл бы я тебе под твой голос…

Наш солист придержал на секунду дыхание, развел руками и вдруг взял такую ноту, что все посмотрели на потолок.

Послушали мы задушевных украинских песен, а потом сладились и затянули широкую сибирскую:

Славное море — священный Байкал,

Славный корабль — омулевая бочка…

Эй, баргузин, пошевеливай ва-ал,

Молодцу плыть недалечко…

Матрос на ходу присочинил, и все подхватили:

Славный корабль — боевая площадка…

Эй…

Певцы подмигнули и грохнули:

Эй, командир, становись за штурва-ал,

Плыть молодцам недалечко…

Вскочил я поутру — и первым делом за карандаш и книжку. Мелко-мелко исписал две странички, перечитал с начала до конца и вывел чертежным шрифтом заголовок: «Урок № 2. Стрельба по невидимой цели, с картой и компасом». Есть такое дело! Два урока уже. Для почина это совсем неплохо, а вообще-то… Не всякий день приезжает командир бригады!

Я решил во что бы то ни стало раздобыть себе учебник по артиллерии. Созвонился с ближайшего пункта связи по телефону с командиром батареи и вечером, после отбоя, взяв винтовку и насовав, как всегда, в карманы патронов, отправился к артиллеристам на хутор. До хутора, где они ночевали, было всего четыре версты. Светила луна, а у меня еще карта в руках, дойти было просто.

Решил я поговорить с командиром второй батареи.

Комбатра-2 я немного знал, он бывал у нас в политотделе и брал книжки из библиотеки. А Иван Лаврентьич рассказывал, что комбатр-2 прежде учился в артиллерийской академии в Петрограде.

Вот такого знатока мне и надо!

Комбатра я застал в крестьянской хате. На земляном полу хаты были разбросаны шинели, конские попоны, солома, седла, всюду спали бойцы, а сам комбатр сидел в углу и что-то читал. Ему светила на столе коптилка флакончик из-под духов, налитый керосином, с фитилем, пропущенным наружу сквозь ружейную гильзу.

Войдя, я плотно прикрыл за собой дверь. Комбатр тотчас обернулся и с минуту разглядывал меня, заслонившись от света ладонью. У него было длинное белое лицо и волосы бобриком. Видимо, узнав меня наконец, он закрыл и отложил книжку. «Ленин. Государство и революция», — прочитал я, скосив глаза на переплет.

— Здравствуйте, молодой человек, — сказал комбатр, протягивая мне руку. — Итак, вы хотите пройти курс артиллерии? Мне говорил об этом начальник политотдела.

— Да, собственно, не знаю уж как и сказать… — Я несколько смешался от такого прямого вопроса. — Может быть, не курс, а хотя бы только часть курса… Мне вот наблюдателем приходится работать.

— Артиллерийским наблюдателем?

— Ну да, я делаю пристрелку, веду огонь. Вообще я кое-что уже знаю. Разок и по карте пострелял…

— Это вчера, с комбригом? Слышал, слышал, — закивал командир батареи.

— А что же вы слышали?

— Операция вполне удалась. Вы взорвали в деревне большое количество припасов. Не знаю, насколько господа петлюровцы и галичане обеднели от этого — хозяева у них богатые, американские и английские миллионеры, — но, во всяком случае, их батареи отвечали нам сегодня очень кисло…

— Вот видите. А ведь еще в дождь стреляли… Ну ни черта не видно! Вот так вот — куст, а дальше… Скажу ребятам — ох и обрадуются!

Комбатр посмотрел на меня и рассмеялся:

— В том-то, батенька, и все дело, что был дождь. Будь погода, командир бригады не открыл бы стрельбу по карте. Наблюдать бы он вас послал, с биноклем и телефоном.

— Как так? Почему?

— Почему? Да вы ведь наудачу стреляли, по всей площади деревни нащупывали противника… Сколько же вы снарядов, скажите, выпустили?

Я сказал.

— Сорок пять снарядов! — подхватил командир. — А при нормальной стрельбе с наблюдением знаете сколько ушло бы у вас? Пятнадцать, ну двадцать снарядов за глаза довольно, чтобы всю деревню смести! Вы подумайте только гаубичные снаряды… Это же не шутка! — Он даже покачал головой. — Короче: вчера у штаба не было выхода. Любыми средствами, а надо было уничтожить эти парки. Но вы никак не должны брать этот случай за правило.

Вот так штука!… Не ожидал я такого примечания к «уроку № 2».

— Садитесь, присаживайтесь, — сказал комбатр.

Он подвинулся, и я сел на скамью. Другая половина скамьи была занята его постелью: подушка, клетчатый плед, под пледом — свежий сноп соломы.

— Вам следует поучиться работать с приборами, — сказал комбатр, когда мы уселись рядом. — Приборы в артиллерии простые, никакой особой хитрости в них нет…

Он наклонился, пошарил руками под столом и вытянул оттуда довольно грузную серую трубу, очень похожую на звено обыкновенной водосточной трубы. Труба была со стеклами — они блеснули при свете коптилки, как глаза.

— Это дальномер, — сказал комбатр, кладя трубу себе на колени. Он наклонился еще раз и достал ящичек красного дерева. Откинул крышку. — А это буссоль. — Он протер носовым платком стекло прибора. — Кстати, очень хорошо, что вы уже знаете стрельбу по карте, — сказал комбатр. — Ведь, в сущности, мы на батареях делаем то же самое. Это вот наша «спичка». Ух тяжела.

Я принял у него дальномер и перевалил к себе на колени.

— А буссоль — это наш компас.

Комбатр вытряхнул из ящичка медный прибор величиной с кулачок.

Поглядел я — и верно компас. Только сверху к этому компасу приделана визирная трубка, а весь ободок прибора испещрен черточками.

— Это для точности работы, — пояснил комбатр. — В компасе обозначают только страны света: N — S, O — W, а нам этого мало. Запишите себе для памяти: круг буссоли разбит на шесть тысяч частиц. Они называются: «деления угломера».

— Опять деления! — вырвалось у меня невольно. — Я знаю деления по двадцати саженей…

— Вы знаете дистанционные деления, — сказал комбатр. — Но вам не обойтись и без делений угломера. Представьте случай: ваше орудие стоит в тылу. Противник виден только с наблюдательного пункта. Как же вы, наблюдатель, укажете наводчику направление огня?

— Да пока что обходились без угломера, — сказал я. — Даю пробный снаряд — тут сразу и видно, куда надо повернуть орудие. Ну, скажем, так: с пробного выстрела снаряд забрал вправо от цели. Кричу в телефон: «Взять левее!» Кладем второй снаряд, этот ложится еще ближе к цели, следующий еще ближе, еще…

— А противник тем временем, не будь дурак, и убежал от вас. Бывает так?

— Случается, — признался я.

Комбатр взглянул на меня с любопытством:

— Ну и что же вы в таком случае делаете?

— Ору в телефон благим матом!

Мы оба рассмеялись.

Комбатр пододвинул к себе лежавшую на столе газету и начертил на полях треугольник. Потом обозначил буквами вершины: О — орудие, НП наблюдательный пункт, Ц — Цель.

— В бою надо работать быстро, точно и уверенно, — заговорил комбатр, продолжая рисовать, — а это достигается только тщательной подготовкой. Как же готовится к стрельбе артиллерист? А вот как. Еще до начала боя он должен сделать засечки всех точек впереди, всех подозрительных мест, где может сосредоточиться противник. Например, в районе противника овраг — надо его засечь, перекресток дорог — тоже засечь, интересный холм, деревенька засечь. Все засекать! Всю эту работу артиллерист выполняет частью при помощи приборов, частью посредством вычисления треугольников… Тригонометрию-то вы знаете? — вдруг спросил комбатр.

«Черт возьми, — подумал я, робея, — куда же это меня потащила моя гаубица… У нас в ремесленном училище тригонометрию и не проходили».

— Товарищ комбатр, — сказал я. — Дайте мне книжечку. Почитаю я и хоть с мыслями соберусь.

Но тут он окончательно меня убил: никаких книг у него не было.

— Нету, что прикажете делать? — Комбатр только руками развел. — Писал уж я, знаете ли, в Питер, писал, да и бросил писать. Вижу, напрасное занятие. Нашлись, как видно, артиллеристы подогадливее нас: разобрали книги на другие фронты.

— Ну хоть что-нибудь дайте почитать…

Комбатр перебирал бумаги на столе. Порылся и протянул мне пачку сшитых нитками листиков. На обложке было проставлено крупно, от руки: «Боевой устав артиллерии». Я перевернул страницу — опять надпись чернилами: «Читай вслух, не торопясь». А дальше текст — печатные буквы, но все какие-то кривые.

— Это я для красноармейцев печатными буквами написал, — сказал комбатр. — Возьмите почитайте, но только верните мне.

Я живо упрятал сочинение комбатра к себе в сумку. Поблагодарил и вышел из хаты.

Начинало светать. Где-то в сумраке двора звенел подойник: хозяйка уже доила корову.

«Третий урок… — раздумывал я. — Вот тут-то и застопорило!» Я присел на завалинку и перебрал исписанные рукой комбатра и замусоленные красноармейцами листки.

«Ну что же, придется и не поспать ночей… Хоть бы самое-то главное ухватить в артиллерии! Вот-вот опять завяжутся большие бои — там уже не побежишь к комбатру. Там и с поезда не отлучишься!»

Трудно заниматься, когда мысли твои бегут прочь…

Меня все больше подмывало тем или иным способом выбраться на передовую. А про ребят уже и не говорю — в тылу, в нашей одинокой позиционной жизни они совсем истомились…

Кто бы ни шел с передовой — раненый ли, конвоир ли с пленными, разведчик или посыльный, — бойцы каждого останавливали. Высыплют сразу из вагонов, окружат человека и расспрашивают с нетерпением и жадностью: «Как там? Где теперь проходит наша позиция? А ихняя где? А в окопах что говорят? А насчет наступления не слыхать еще?» И так далее, и так далее…

А если кто-нибудь мимо нас шел на передовую — с какой завистью глядели на «передовика» мои бойцы!

Но что было делать? Я ждал брони из Киева, и сам не знаю, чего еще ждал. Ждал перемены к лучшему…

А пока принуждал себя ежедневно посещать комбатра и решать треугольники. «В конце концов, — говорил я себе, — будем ли мы на передовой или в тылу останемся, но артиллерийскую-то науку надо знать. Ведь без нее я по рукам связан!»

Занимались мы с комбатром только ночами, и от этих бессонных ночей я совсем осовел, меня ветром шатало. День-то я в бою, на стрельбе, глаз за весь день не сомкнешь, а тут и ночь не твоя.

Трудно мне было, и в особенности тяготило то, что я почти не встречался со своими ребятами. Как они жили, чем заполняли свое свободное время, — об этом я знал только со слов матроса, который оставался на бронепоезде моим заместителем и ежедневно делал мне короткие доклады.

Но вот однажды я услышал в команде разговор о моих занятиях. Как-то после боя, уже в сумерках, я забрался в пулеметный вагон, чтобы поспать, а потом со свежей головой отправиться к комбатру. Лежу и слышу: захрустел песок около вагона, подошли люди, потом что-то звякнуло — я догадался, что заправляют буксы.

— Спит, — сказал один, видно отвечая на вопрос другого. Я сразу узнал голос Малюги — говорил он медленно и нараспев. — У нашего командира теперь и день в ночь — не разберешь ничего… Придумает тоже: в книжках артиллерию вычитывать! Бубнит, бубнит, что пономарь над псалтырью… Да ты, брат ты мой, если хочешь дело понять, тряпку вон возьми да походи около нее, около орудии. Вот и увидишь, что к чему да как другие становятся. Может, тогда из тебя и выйдет солдат. Ох-хо-хо, — вздохнул Малюга, — завоюем мы с ним, с этим хлопцем, по три аршина земли сырой!… Ну-ка, плесни масла.

Забрякала о буксу масленка.

— А в книжках про всякое пишется, — услышал я другой голос. — Вот вчера хлопцы про тебя читали.

— Это как же так — про меня?… — В голосе Малюги прозвучало недоверие и в то же время угроза. — Какая такая книжка? Где она?

— А тебе и не прочитать ее самому, без хлопцев. Про крестьянина-середняка книжка. Кажут, середняк — це розуму богато. Кажут, на сели — первый господарь. Кажут, в державных справах… в государственных делах у середняка треба совета спрашивать.

Говоривший вдруг фыркнул и захохотал.

— Чего же ты, дура, регочешь? — сказал Малюга солидным голосом. Середняк — це фигура! Правильно про меня написано.

Задорный собеседник Малюги проговорил, давясь смехом:

— Державны справы… Государственные дела… тебе решать… Ха-ха… Малограмотный дядько! Только драться умеешь!

— Ах ты шкодливый!… Да я тебя, дурня… — Малюга угрожающе засопел.

— Сам ты дурень! Да еще старый! — вдруг запальчиво выкрикнул другой.

«Кто это? — Я прислушался и никак не мог узнать второго. В голосе что-то напоминало племянника. — Да нет, не может этого быть! Не осмелится он разговаривать так с дядей…»

Я быстро выглянул в бойницу.

Около вагона Малюга, а в нескольких шагах от него с масленкой племянник. В самом деле, племянник! А как распетушился… Красный весь от злости!

Я громко кашлянул. Оба вздрогнули и обернулись. И старик и племянник сразу потеряли свой воинственный вид и поспешили прочь. До чего это было смешное бегство!

А хлопец-то, хлопец — каково отбрил старика! И откуда только смелости набрался, ведь как разговаривает!… Не иначе как этого парня обработали в команде! Ну и дела!

Я стал устраиваться спать. «Кто же это у нас в поезде книжки читает?» С этой мыслью я заснул.

В этот раз я на редкость хорошо выспался и бодрый, свежий выскочил из вагона.

Пока я умывался под краником у тендера, матрос мне все рассказал. Оказывается, это наш Панкратов, громкочтец, в поезде орудует. Чуть ли не каждый день он ходит за пять, а то и больше, верст в политотдел, приносит оттуда литературу — книжки, газеты, листовки — и прочитывает все вслух бойцам. А неграмотных после каждой читки заставляет списывать с газеты буквы и тут же объясняет: «А — арбуз, О — орудие, П — поезд, У — ученье. Ученье свет, неученье — тьма».

— Этот Малюга-меньшой у него самый исправный ученик, — сказал матрос. Полфамилии сам карандашом выводит.

Я уже помылся и крепко растирал лицо и шею полотенцем, но тут не удержался, чтобы не брызнуть в матроса водой из краника.

— Эх ты, голова садовая! — сказал я. — Такое дело делается, а ты и не доложишь мне.

Матрос взял у меня кончик полотенца и смахнул с себя брызги.

— А как-то к случаю пришлось. Дело, думаю, небоевое…

— Как же так — небоевое? Ведь Панкратов из этого деревенского парня дисциплинированного и сознательного красноармейца делает. Чуешь ты?

Я тут же вызвал Панкратова.

Степенный и сдержанный, Панкратов весь так и просиял, когда я заговорил о его занятиях. Он показал мне список своих учеников; в списке значилось четыре человека неграмотных и малограмотных, в том числе долговязый пулеметчик, исполнявший теперь обязанности правильного, и молодой Малюга. Список был аккуратно разграфлен, и против фамилии каждого стояло по нескольку крестиков.

— Являются на уроки исправно, пропусков нету, — деловито сказал Панкратов, убирая список в клеенчатую сумку. — Вот только чернил бы нам да хоть тетрадку бумаги, а то не на чем писать.

Я тут же, не сходя с места, составил заявку в политотдел и направил нашего педагога прямо к Ивану Лаврентьичу.

На другой день Панкратов встретил меня с улыбкой до ушей.

— Глядите, сколько гостинцев! — и он скинул с плеча вещевой мешок, изрядно наполненный. Там были разные письменные принадлежности, но я ухватился раньше всего за сверток обоев. Вдвоем мы развернули его.

Вся чистая сторона была исписана крупными буквами:

Политотдел извещает бойцов:

Недавно Советское правительство сделало новые предложения о мире

правительствам США, Англии, Франции.

«Не только международный пролетариат, — говорилось в сообщении, протестует против нападения на нас; все честные люди в буржуазных странах поддерживают клич пролетариата: »Руки прочь от Советской России!" Знаменитый норвежский исследователь полярных стран Фритьоф Нансен выступил нашим посредником в мирных переговорах.

Что же ответили империалисты? Ничего не ответили. А вслед за этим они признали Колчака правителем России и оказали ему новую огромную помощь для борьбы против Советской власти.

Но грязные дела империалистов на нашей советской земле кончаются крахом. Доблестная Красная Армия прогнала Колчака с Волги и, поддерживаемая массой населения, громит и добивает его в Сибири".

"Товарищи революционные бойцы! — призывал политотдел, и мне слышался в этих призывах живой голос Ивана Лаврентьича, будто он продолжает со мной ту памятную ночную беседу. — Мы, миллионы рабочих и крестьян, отлучены от мирного труда, но не по своей воле мы взялись за оружие, — на нас напали, нас вынуждают защищаться!

Выше сознательную революционную дисциплину! Красные офицеры, сплачивайте ряды бойцов! Метче огонь! Добьемся победы над черными силами войны! Водрузим на Земле знамя мира!"

Долго толпились мои бойцы перед этим плакатом, который висел теперь на стене пулеметного вагона, спускаясь от самой крыши почти до колес. Заметный издалека, плакат привлекал и каждого проходящего мимо бойца. Перед ним останавливали своих волов проезжавшие пыльным шляхом крестьяне и, заслонясь от солнца, долго складывали слова по буковке. В таких случаях на помощь приходил неутомимый Панкратов и завязывал с крестьянами беседы. Начитанный, серьезный парень, он на глазах вырастал в политработника. А политработник для меня был ценнее сейчас, чем командир нестреляющего пулеметного отделения…

Прочитав плакат, я словно встретился с Иваном Лаврентьичем. И будто он спросил меня: «А как твоя артиллерия? Все ли силы кладешь на учебу? Помни: от врага не получишь отсрочки!»

Надо торопиться. И я стал заниматься еще усерднее. Расчеты, необходимые для стрельбы с наблюдательным пунктом, я все-таки с помощью всяких готовых таблиц одолел. Тем более что комбатр изображал все очень наглядно: треугольники мы чертили штыком на земляном полу хаты. Теперь я практиковался с приборами — с буссолью, с дальномером. Но это только в хате у комбатра. Свободных приборов — так, чтобы взять да унести, — ни на одной, ни на другой батарее не оказалось. Нашли для меня только дальномерную трубу, да и та была разбитая. Ее захватили у белых в бою. Чинили-чинили батарейцы и все никак не могли починить.

И вот тут я сделал открытие: сам придумал дальномер, да такой прочный, что его и паровозом не раздавишь!

Этот дальномер — сама железная дорога. В самом деле: достаточно отойти в сторону и пересчитать телеграфные столбы, чтобы узнать расстояние до любого пункта на линии.

Не такой это и большой счет: повел, повел перед собой пальцем, отделил двадцать столбов — верста, еще двадцать — вторая верста. Или можно еще так считать: четыре телеграфных столба отвечают по дистанции пяти делениям; значит, сорок столбов — это полсотни делений, а восемьдесят — сотня. Даже необязательно пересчитывать все столбы: заметил, сколько красных пятен верстовых будок — до противника, а потом, если противник между двумя будками, надо сосчитать последние столбы. Все равно как на счетах кладут: сначала рубли, потом копейки. Конечно, чтобы пересчитать будки и столбы, скажем, на протяжении трех-четырех верст, надо примерно на версту отойти в сторону и залезть с биноклем на дерево или на другую вышку. Ну, на это уйдет, скажем, час-полтора. Так ведь у поезда на тыловой стоянке всегда время найдется!

Рассказал я про свое изобретение комбатру, он подумал и одобрил его. Да и что было делать? Другого инструмента, кроме телеграфных столбов на линии, все равно я не имел.

Значит, железная дорога — дальномер.

Но не только дальномер.

При мне были карта и компас. Ориентируя карту по линии железной дороги (сорок шагов в сторону!), я с помощью компаса начал отсчитывать углы для стрельбы. Получалась у меня буссоль. Правда, буссоль эта была довольно капризная — вспотеешь, пока сделаешь отсчет угла, особенно при ветре: компас так и выскальзывает из пальцев, а карта полощется парусом и хлопает тебя по носу… Но все-таки работать было можно. Чтобы усовершенствовать прибор, я, заточив карандаш, нанес на циферблате компаса деления угломера — не шесть тысяч, понятно: делений уместилось только шестьдесят. Но и это ведь усовершенствование!

Так или иначе, а мои снаряды стали теперь ложиться куда кучнее. Петлюровцам от этих приборов не поздоровилось!

Теперь мы с комбатром изучали «материальную часть», то есть устройство самого орудия. Ясное дело, что артиллерийский командир должен знать орудие, как машинист знает свою машину.

Но мне хотелось другого — самому стать к гаубице и пострелять! А для этого надо изучить действие прицельного приспособления. Комбатр начал было разводить академию, говоря, что нельзя брать курс материальной части с середины, но я все-таки уговорил его раньше всего заняться со мной прицелом. Стали мы разбирать на приборе устройство стекол, линз, отражательных зеркал, чертить, считать… И я уже представлял себе, как стану сам к орудию, а Малюгу попрошу в сторону. Установлю дистанцию делений на полтораста, угломер 30 — 00 — и бабахну. Без смеху я не мог подумать о том, что произойдет со стариком. Вот остолбенеет! Да тут у него борода встанет дыбом!

Но так мне и не удалось в этот раз проучить заносчивого старика. В команде обнаружилась прореха, и я должен был прервать занятия артиллерией…

В эти дни я уже не раз подмечал, что дисциплина у нас в поезде начинает похрамывать. Но у меня просто руки не доходили разобраться в этом деле. Ни минуты свободной! Потом, вижу, дело пошло хуже. Отдашь распоряжение, а проверишь — оно не выполнено. Я сразу даже не понял: откуда такое? Правда, сам я постоянно в отлучках, а это вредит дисциплине, но ведь в поезде матрос! Федорчук всегда оставался за меня на правах заместителя командира. А человек он надежный и твердый, осадит кого хочешь. Так в чем же, думаю, дело?

Никак я не мог доискаться. И вдруг один случай открыл мне глаза. Оказалось, что сам мой помощник и заместитель товарищ Федорчук начал выкомаривать!

Вот что он однажды выкинул. Возвращаюсь я как-то из штаба — в штабе происходил разбор боевых операций за неделю, — подхожу к поезду и слышу: машинист кричит, бушует у себя в будке, уйти грозится. Все ребята фыркают и перешептываются. Я, понятно, к своему заместителю, матросу: «В чем дело, что случилось?» А он сидит себе на лафете, ничего не говорит, ни на кого не смотрит, а только зажигалку чиркает: зажжет и погасит, зажжет и погасит…

Что же оказалось? Матрос ни с того ни с сего придумал в поезде морской порядок завести — отбивать склянки. Не знаю уж, всерьез он или для потехи, вернее всего от безделья, эту чепуху затеял, а только приказал склянки отбивать машинисту паровозным гудком. Велел машинисту смотреть на часы с цепочкой и подавать короткие гудки: в двенадцать часов бить четыре склянки четыре гудка, а в час — две склянки и так далее.

Машинист, рассказывали, даже потемнел весь и затрясся. «Пошел вон! закричал он и чуть не влепил свои часы матросу в лоб. — Тут тебе не аптека со склянками, а паровоз!»

Едва я помирил их после.

Пустяковый как будто случай, ерунда! И сделай это кто-нибудь другой, не матрос, тут бы и говорить не о чем: ну, поссорились двое из команды — и помирились. Только и всего. Но Федорчук своим поступком меня прямо обескуражил. Да и это, как обнаружилось, была не первая его выходка. Я-то оставляю его для порядка заместителем командира, а он в это время сам первый колесом ходит!

«А все это от тылового сидения, — раздумывал я, — одно к одному… Живые же люди, черт возьми!»

Я вспомнил, как стремился наш погибший Васюк своими руками — только своими! — бить петлюровцев. А все остальные бойцы? Как они оживляются все, когда хоть изредка выдается им случай вместе с Малюгой ударить по белым прямой наводкой!

«Пойти разве в штаб к Теслеру, — подумал я, — да пустить слезу: так и так, мол, товарищ комбриг, работаем все время на глазок, без приборов, и от этого чересчур много снарядов расходуется, жалко. Разрешите выходить для стрельбы на передовую?…»

Нет, не выпустит — он и разговаривать не станет… Эх, была бы уж эта броня из Киева! Развел бы машинист пары, дал полный вперед, и покатил бы наш бронированный поезд прямо в пехотную цепь. Всякие эти дальномеры и буссоли в сторону, стреляй по зеленым кителям прямой наводкой. Бей их, как куропаток из ружья!

А ты вот стой в тылу и не двигайся. Для всех железная дорога как дорога, чтобы по ней ездить. А для тебя она точка «О» — вершина треугольника, дальномер — все что угодно, только не железная дорога!

Я уже наладился было к Теслеру. Но тут неожиданно произошел случай, который сразу всколыхнул всю команду.

Мы встретились с Богушем.

Вот как произошла эта встреча…

Бои шли уже под Жмеринкой, у самой магистрали Киев — Одесса. Красноармейцы и местные жители рыли вокруг станции окопы; из Киева экстренными поездами прибывали отряды вооруженных рабочих; в штабе бригады появились начальники из высших штабов — подготовлялось все к упорной обороне жмеринского узла.

И вдруг стало известно, что петлюровские войска обходным маневром сосредоточили силы в четырех-пяти верстах от Жмеринки, у высоты «46,3». С этой стороны их не ждали. Но комбриг дал белым подготовить весь их план удара и решил взять врасплох.

Был рассвет. За ночь мы почти вплотную подобрались к высоте «46,3» плешивой, разбитой ветрами песчаной горе с одиноким деревцом на вершине. Сразу за горой находились петлюровцы.

Я полз с телефоном. Никифор, мой телефонист, не отставал от меня, волочил по земле катушку и разматывал провод.

Для своего наблюдательного пункта я выбрал возвышенное место у полотна железной дороги. Отсюда можно было взять дистанцию до горы напрямик, по телеграфным столбам.

Плешивая гора была в версте от меня, а поезд стоял в двух верстах позади, скрытый за поворотом дороги.

Я только что проводил с НП комбатра-2. Он сам разметил мне цели, помог сделать расчеты и вообще дал советы, как лучше действовать.

Мне оставалось только передать данные для стрельбы на поезд матросу. Никифор сел к телефону, я стал диктовать ему по записке:

— Цель номер один — гребень высоты. Дистанция — семьдесят делений…

— А по столбам у вас просчитано? — перебил по телефону матрос.

— Просчитано, — сказал я, сам взяв трубку. — Пиши дальше, да поживее. Дистанция семьдесят. Поворот орудия вправо от линии фронта на два тире ноль-ноль делений угломера.

— Есть, записано, — пробурчал через минуту матрос. — Цель номер два какая?

— Цель номер два — пункт выхода железной дороги из-за высоты…

— Ага, понимаю. — Матрос одобрительно крякнул в телефон. — Это на случай, если тот бронепоезд, с башнями, сунется. Толковая цель номер два, толковая… Сам подам снаряд в орудие!

Я отвел трубку в сторону и нажал кнопку аппарата, чтобы прервать его разглагольствования.

— Вот ты, Федорчук, болтаешь языком, — сказал я, — и как раз не то запишешь. Пиши: дистанция — девяносто пять. Слышишь? Наоборот не запиши, а то как раз по наблюдательному пункту снаряд влепишь!

— Пишу, пишу, девяносто пять…

Наконец матрос записал все, что нужно; я положил трубку на аппарат и стал свертывать папиросу.

У меня дрожали руки и колени: шутка сказать — проползти этакий косяк открытым местом, по полю! Но тревоги бессонной ночи теперь остались позади. Я замечал уже не раз: какой бы тяжелый бой ни предстоял, но если к нему изготовишься вовремя и на бронепоезде у тебя все в порядке, сразу делается легко и спокойно.

Прислонившись головой к столбу и покуривая, я стал наблюдать за молодым сосняком под горой. Там, собрав ударную группу из лучших бойцов, красноармейцев и рабочих, находился сам комбриг. Он должен был дать перед атакой ракету.

Никифор, проверив в последний раз телефон, растянулся около меня на спине и глядел на пробегавшие облака.

— Так, значит… — сказал он и, пошарив рукой вокруг себя, сорвал травинку. — Станцию, значит, Жмеринку обороняем. Никак уж нам эту станцию отдавать не приходится… Магистральная!

Он повернулся со спины на живот и поправил на себе фуражку.

— А что, товарищ командир, правду говорят, что к нам на поддержку курсанты из Киева идут?

— Разное, Никифор, говорят…

— А хорошо бы, чтоб пришли. У меня там братишка. Год уже как не видались…

— Ну, верно? У тебя брат курсант?

— Курсант, — кивнул Никифор. — Первой роты и первого взвода! Он у нас кузнец, во — в плечах! Однажды в деревне немцы стояли, так он с одним ручником — молоточек такой легонький — на самого обера вышел. Вот ребята наши в поезде не верят, а какой же мне интерес врать?

Я смотрел не спуская глаз на сосняк, чтобы не пропустить ракету, старался подавить в себе волнение, которое всегда мучительно перед боем. А Никифор не спеша продолжал говорить.

Он рассказал, что их в семье три брата и все в Красной Армии. Старший брат, кавалерист, служит в отряде Григория Ивановича Котовского (Котовский действовал где-то от нас неподалеку). Второй брат, курсант, в Киеве.

— А я вот при вас, — сказал Никифор, задумчиво перекусывая травинку. Матушка теперь сама одна и пашет и косит… Чудная она! «У меня, говорит, — три сына, и все на одну букву: Микола, Митрий и Микифор». Поправишь ее: матушка, вы грамматических упражнений не знаете, глядите, как в книжке-то имена пишутся. А она в ответ: «Я, — говорит, — в книжки не глядела, когда вас ростила. Убирай за пазуху свою книжку!» Так и стоит на своем, никак на грамоту не поддается!

Никифор помолчал.

— А что же, товарищ командир, ведь если разобраться, то и верно — все мы на одну букву: красноармейцы…

— Ракета, Никифор. Сигнал!

Мы оба, застыв, следили за полетом ракеты.

Словно червячок протачивал небо — все выше, выше…

И не успела еще ракета погаснуть, как обе наши батареи, загрохотав, скрестили огонь на высоте «46,3». В воздухе забелели облачка шрапнелей…

— Вот ловко ударили батарейцы, а? — в восторге крикнул Никифор и бросился к аппарату.

— Давай, Никиша, давай! — заторопил я телефониста. — Цель номер один, огонь!

Сердито урча, прошел верхом наш двухпудовик. Рраз! Словно фонтан ударил из горы.

— Хорош! — крикнул я, глядя в бинокль. — Еще снарядик… Есть, хорош, прямо по горке! Так, Никифор, так. Удлинить прицел на десять делений… Есть, за горку пошел снаряд! Еще парочку туда же… Есть. Теперь вправо снарядик, на два деления угломера! Теперь влево… Передай: так бить, с рассеиванием. Ишь, гады, где запрятались — на обратном скате! Ладно, и с той стороны горку подметем. Беглый огонь!

Никифор глотнул из фляжки воды и опять припал к телефону.

Вся гора уже дымилась от тяжелых гаубичных разрывов. Как молотилка, вымолачивала ее наша гаубица. Недаром сегодня в команде аврал: всех я поставил к орудию — и артиллеристов, и пулеметчиков. Вон как у них дело пошло!

Били по горе, но я присматривал и за окрестностями. Противник мог появиться отовсюду. И действительно, в самый разгар артиллерийской подготовки вдруг на горизонте запылил транспорт белых, потом, через несколько минут, показались змейки резервной пехоты. Пришлось подбросить снарядов и туда. Трехдюймовки с наших батарей сразу же переняли у меня обе эти цели, а я, освободившись, вернулся к цели номер один — продолжал месить своими двухпудовиками обратный скат горы.

Застигнутые врасплох, петлюровцы почти не отстреливались, так на дурачка, пошвыряли снаряды в ответ. Два или три раза с горы начинали бить пулеметы, но мы живо их угомонили.

Никифор подсунул мне трубку — вызывали меня.

— Ну как там? Ну что? — загремел в телефоне голос матроса. — Выкурили их? Или все еще сидят за горой?

— Навались, — кричу, — наддай жару! Не жалей рук!

— Выходят! — вдруг гаркнул Никифор. — Вот они, глядите!

— Где? — Я бросил трубку. — Да, да, выходят… Ух ты, сколько их!… Прямо стадом повалили. Постой-постой, куда же это они?… В сосняк бросились! Гляди, прямо на комбрига!

Я затаил дыхание, прислушиваясь.

— А-а-а-а! — донеслось оттуда.

— Есть, наши в штыки ударили! Ура-а-а!… — подхватили мы с Никифором в две глотки.

А через поле, наперерез наступавшим, несся уже наш эскадрон. Будто клубок покатился, все разматываясь, разматываясь… Блеснули шашки… Взмах справа, слева — пошла рубка!

— Знамя их срубили, знамя! — взвизгнул от восторга Никифор. — Глядите, раз-два — и нету желто-блакитной тряпки!

И вдруг меня с ног до головы окатило дымом. Я закашлялся и присел… Что такое?

Дым валил снизу от железной дороги.

Я сделал Никифору знак, чтобы молчал, а сам, нырнув в траву, осторожно пополз к обрыву. Глянул с обрыва вниз и обомлел. Башни, серые вагоны… Прямо передо мной стоял петлюровский бронепоезд. «Цель номер два… Как же это я прозевал?… Да ведь он сейчас на Жмеринку прорвется!» При этой мысли я даже похолодел весь.

В эту минуту в броневой стене вагона открылась потайная дверца. Я совсем припал к земле, чтобы как-нибудь не выдать себя… Чья-то нога в сапоге вытолкнула наружу веревочную лестницу, и по ней один за другим спустились два офицера в английских, табачного цвета, костюмах. Один сунул в рот трубку и подбоченился, прокаркав что-то на незнакомом языке. Другому подали через дверцу маузер и гранату, он отошел от вагона и…

Богуш!… Я чуть не вскрикнул от изумления. Приподнявшись на локтях, я посмотрел еще раз. Он, конечно он! Сытая, разъевшаяся рожа… Вот ты где, подлая душонка, вот ты как… Я осторожно, упершись лбом в землю, вытянул из кобуры наган.

Богуш что-то сказал англичанину и пошел крадучись осматривать путь за поворотом.

— Стой, бандит! — взревел я, вскочив на ноги, и выстрелил.

Он отпрянул назад и закрылся локтем.

— Куда, шкура, предатель! Жмеринку захотел?

Я стрелял, сгоряча не попадая.

Богуш вдруг оскалил зубы и, размахнувшись, метнул в меня гранату. Я успел отскочить за телеграфный столб, граната пролетела мимо и грохнула в стороне.

Что делать? Я, прячась за столбом, начал наводить наган, чтобы сразу выстрелить. Привстал на цыпочки и увидел фуражку Богуша: он стоит, не шелохнется, — видно, потерял меня. Я осторожно подвернул под ногу камень и стал целиться — прицелился в самую белую офицерскую кокарду. Плавно спустил курок… Осечка! Ах ты черт!… Я готов был разбить наган о столб. Начал взводить снова курок — и тут только увидел, что в барабане семь пустых гильз: все патроны выстрелены. Прихватив наган зубами, я стал шарить по карманам. «Хоть бы патрончик мне, хоть бы один только…» Ни патрона для нагана! Все ружейные.

А Богуш уже увидел меня и теперь стрелял размеренно, не торопясь, выпуская из своего маузера пулю за пулей. Пули щелкали в столб или со свистом пролетали мимо самых моих ушей.

Вдруг загремела и стала поворачиваться башня на бронепоезде. «Пушку на меня наводят!» Я припал к земле и быстро отполз к Никифору.

Никифор лежал в траве ни жив ни мертв.

Я рванул его за рукав:

— Бежим!

Он начал торопливо отключать аппарат.

— Стой, обожди! — Я оттолкнул его, схватил трубку: — Федорчук, эй, Федорчук!…

В это время с бронепоезда стегнул пулемет. Мы оба прижались к земле, и пули веером пошли поверху, не доставая нас. Ха-ха, ничего у них не выходит!

— Ослы, дурачье! — закричал я, чтобы подразнить английских наймитов. Ау, мы здесь, за откосом! Ай да башенный бронепоезд, двоих безоружных людей не взять!

В ответ послышались ругательства.

Никифор схватил меня за руку:

— Они сюда лезут!

— Лезут? Хорошо! Федорчук! — крикнул я в телефонную трубку. — Живо, беглый огонь, прицел — пятьдесят девять…

— Девяносто пять у меня записано, — забормотал матрос, — цель номер два. Ты наоборот говоришь! Ведь так по наблюдательному…

— Без разговоров! Цель номер два здесь. Десять снарядов, огонь! — Я подхватил аппарат, оборвал провода. — Бежим, Никифор!

И мы без оглядки бросились бежать.

— Скорее, скорее, Никифор!

С ревом навстречу нам шел снаряд.

— Ложись! — крикнул я, падая ничком. Мы распластались и замерли.

Страшный грохот…

Колыхнулась земля, и нас обоих забросало комьями. От удара воздуха у меня хлынула из носу кровь.

Попали в бронепоезд? Нет? Ничего не видно. От дыма стало темно как ночью.

Снова — как раскат грома — рванул второй снаряд…

— Третий… четвертый… пятый… — считал я, все отползая и задыхаясь в едком дыму…

Петлюровцев и англичан отбросили от Жмеринки. Преследуя врага, наша бригада захватила около сотни пленных, два полевых орудия, восемь штук английских и французских пулеметов. Весь день после боя комендантская команда подбирала в районе высоты «46,3» брошенные винтовки, патроны и даже сапоги. Лихие завоеватели для скорости улепетывали босиком.

Вся Жмеринка в этот день разукрасилась флагами. На вокзале гремел духовой оркестр, и огромный обеденный зал, с окнами под потолок, был полон бойцов и командиров. Столы были уставлены тарелками с супом и жареным мясом. На некоторых столах даже постланы белые скатерти, а у буфетной стойки давали каждому подходившему ломтик яблочного мармелада и по пятку орехов.

Уже и садиться было негде, а в широко распахнутые двери валили и валили наши загорелые и чумазые фронтовики. На вокзале денег не спрашивали — ешь, пей вволю!

Я с командой тоже занял место у стола. Ребята, пощупав белую скатерть, обтерли об нее свои ложки и принялись хлебать суп из тарелок с гербами. Последним подошел к столу Малюга, причесанный, подстриженный, прямо из парикмахерской. Он цыкнул на своего племянника, забрал у него стул и сел рядом со мной, по правую руку. Матрос прищурился на его приглаженную бороду, потом откинулся на стуле, посмотрел на него издали и вдруг хлопнул себя по колену: «На спор иду, что в бригаде нет второй такой бороды! Предлагаю объявить данную бороду бородой бригадного значения!» Малюга хотел было обидеться, но все за столом дружно заявили, что от такой бороды только слава бронепоезду, — и дело обошлось без ссоры.

Кругом на всех столах звенели вилки, ножи. Только и разговоров было что об удачном бое. В конце зала вдруг захлопали в ладоши, кто-то пустился в пляс, и оркестр грянул казачка.

Только мы сидели на своем краю стола да помалкивали — нам-то нечем было особенно похвалиться. Упустили мы вражеский бронепоезд, ушел он от снарядов целехонький. Пехотинцы, соседи по столу, подшучивали надо мной:

— Грому, Медников, в твоих шестидюймовых много, вот и спугнул Богуша. Ты бы как-нибудь так… сперва бы попадал, а потом уже гром!

— Ладно, — сказал я, — буду стрелять пуховыми подушками.

— Во-во, правильно придумал!

Я взял ложку и принялся есть. Шутники мало-помалу отстали.

«И как он успел улизнуть, черт его знает! — с досадой думал я. — Уж, кажется, пригвоздили его, в самую контрольную площадку угодил наш снаряд. А вот удрал, оборвал сцепной крюк — и удрал!…»

Глядел я после боя на эту контрольную площадку, что осталась от поезда, — обыкновенная товарная платформа, груженная рельсами, шпалами, костылями и всякой прочей дребеденью для починки пути. Эта платформа ходила у них, прицепленная впереди поезда к броневому вагону. Развалил ее наш снаряд, разметал в щепки, а что пользы? Груда мусора. Тоже, взяли трофей!

Двоих солдат с бронепоезда пришибло снарядом; они так и повисли на откосе. Я осмотрел трупы — Богуша не было. Видно, он сам не полез меня ловить, послал других! Увернулся, песья морда!…

Торжественный обед, веселье в зале, музыка только еще больше растравляли сердце.

«Довольно! — сказал я себе. — Пора нам кончать эту тыловую канитель. Ударь мы по бронепоезду Богуша прямой наводкой — от него ничего бы не осталось!»

В зале был комбриг, за его столиком я увидел и начальника политотдела. «Вот и хорошо, — подумал я, — заговорю с комбригом, а Иван Лаврентьич, наверно, меня поддержит».

Я быстро нацарапал докладную, протискался к Теслеру и без слов положил листок ему на стол.

Теслер стругал ложечкой свой мармелад и клал в рот мелкими кусочками.

— На передовую позицию? — сказал Теслер, пробежав глазами записку. — Но ведь у нас с вами уже был об этом разговор? — Он посмотрел на меня. — Вот что, товарищ лихой командир, оставьте эти цидульки: под расстрел я вас все равно не выпущу. Шутите, что ли? Там против вас целая крепость на колесах.

В это время Иван Лаврентьич потянулся к записке и тоже стал ее читать. Я смотрел на него, стараясь поймать его взгляд. Но Иван Лаврентьич, прочтя, отложил записку, а в глаза себе заглянуть не позволил.

— Товарищ командир бригады! — обратился я к Теслеру. — Вы говорите: крепость. Но там только трехдюймовки!

— Четыре трехдюймовых орудия, — поправил Теслер. — Это полная батарея, притом в башнях…

Я перебил его:

— А у нас шестидюймовая гаубица. Мы эту крепость с одного снаряда расшибем!

— Такую операцию вы отлично сможете проделать и с вашей артиллерийской позиции.

— Да, но у меня приборов нет, а тут нужно очень точно выстрелить. Тогда дайте мне приборы!

Теслер на это ничего не ответил и опять принялся за свой мармелад.

— Товарищ командир бригады… — Я молчал, выжидая, когда он на меня взглянет. «Не отступлюсь, — думаю, — ни за что не отступлюсь!» — Ведь вы же знаете, — быстро заговорил я, поймав его взгляд, — что с этой крепостью разъезжает изменник и дезертир… Ведь там Богуш!

— Это я знаю, — кивнул Теслер.

Я даже попятился от него. Ну как говорить с ним?

В это время Иван Лаврентьич, улыбаясь, протянул мне свое блюдечко:

— Возьми-ка, красный офицер, орешков.

«Вот, всякий раз дело только к шуточкам сводится!»

Я взял орехов и пошел прочь.

— Постой-ка, постой! — остановил меня Иван Лаврентьич. — Ты приказы читаешь? Видел сегодняшний приказ по бригаде? Там тебе благодарность товарищем Теслером объявлена.

— Нет, не видел… и не понимаю — за что же мне?

— Как за что? — строго перебил Иван Лаврентьич. — В Красной Армии по пустякам благодарностей не раздают. За боевые заслуги тебе благодарность! Послушай-ка, что пленные говорят: ты ведь у них батальон пехотного резерва вывел из строя. На обратном скате высоты поспать устроились. А ты их и стукнул своим навесным огнем… Молодчина, догадливый!

Я подумал: «Вот даже из тыла достал… А если бы я был на передовой? Эх!» Я повернулся и выбежал из зала.

После поражения белых у высоты «46,3» на всем жмеринском фронте наступило затишье, и бригада смогла отдохнуть.

Отдыхали посменно: каждые сутки снимался с позиции какой-нибудь батальон пехоты, или взвод кавалеристов, или полубатарея. Когда отдохнули передовые части, подошел и наш черед.

Перед тем как отправиться на отдых, я разложил свою карту и внимательно изучил местность.

— Вот лесок, — сказал я ребятам. — Туда и двинем. Ягод пособираем, может, и грибы уже пошли.

Я дал машинисту маршрут — и бронепоезд, сделав десяток верст, вкатил в сосновый лес.

В лесу стоял домик. Матрос сразу же наладил туда нашего долговязого кока варить обед, сбегал к домику сам и, возвратившись, сообщил мне, что тут живет смотритель лесного склада с семейством.

— К себе приглашает, — добавил к своему отчету матрос. — Так и сказал: «Начальника вашего попрошу чайку со мной откушать». Чую, что он не только чай выставит. Человек с понятием. — Тут матрос причмокнул и сказал мне на ухо: — Пойдем, что ли, сделаем визит с корабля местному консулу?

Мы пошли. Смотритель, старичок в чесучовом пиджаке, церемонно встретил меня у порога, а усадив за стол, долго и хлопотливо угощал всякими соленьями и маринадами.

Налил и по чарочке своей домашней настойки, приготовленной на полыни.

Мы чокнулись за победу Красной Армии, за водворение мира. Потом пошли глядеть хозяйство смотрителя.

Возле самого домика, за углом, был огорожен небольшой цветник с пчельником. Под мерное гудение пчел старичок завел разговор про ульи и, вдруг распалившись, стал нам доказывать, что пчеловодство в стране неминуемо погибнет, если Советская власть не введет декретом какие-то особенные ульи «системы Дадана». Мы с матросом поспешили согласиться на все — и на декрет, и на «Дадана», — потому что проклятые пчелы явно готовили на нас нападение и одна таки ужалила матроса в щеку.

Старичок сделал пострадавшему Федорчуку примочку, но нас не отпустил: он потребовал, чтобы мы еще осмотрели «утепленный» коровник и колодец с ключевой водой.

Пришлось согласиться.

— Вот навязались в гости на свою голову… — проворчал матрос, подтянув штаны и пролезая через навоз в коровник.

Наконец смотритель, видимо решив, что мы вполне оценили все усовершенствования в его хозяйстве, открыл ворота лесного склада.

Вошел я на склад, взглянул на штабеля разделанного леса, и тут меня как в лоб ударило: вот куда надо было давным-давно забраться! Вот что нас с бронепоездом выручит! Бревна, доски — чем не защита от пуль и снарядных осколков? Вполне подходящий материал, я это знал по саперным работам. Не раз видел на позициях, как строят бревенчатые укрытия — блиндажи — для пулеметов, и даже сам однажды такой блиндаж выстроил, что вражеские пушки пронять его не могли. Почему же в полувагоне не соорудить блиндаж? Не ездили еще на колесах блиндажи, так пусть поездит один!

Решив, я сразу начал действовать.

Ребята уже пообедали, отдохнули и слонялись без дела. Кто грибы высматривал на опушке леса, кто зайчишку подстерегал, кто постирать пошел к ручью.

Я созвал паровозным гудком всю команду, велел взять у смотрителя топоры, пилы, раздобыл гвоздей и кузнечных скоб и поставил ребят на стройку.

Сначала не очень охотно махала топорами моя команда. А потом, как увидели ребята, что дело получается, да смекнули, к чему я весь огород горожу, тут и топоров не хватило: все вдруг оказались природными плотниками!

Блиндаж сделали так: обшили вагон изнутри, по железным бортам, толстыми двухдюймовыми досками. Только обшивку поставили не вплотную к бортам, а отступя примерно на ширину лопаты. Получилась у нас как бы коробка в коробке: в железную коробку вагона вставили еще деревянную. И весь промежуток между двойными стенками завалили мешками с песком. У вагона получились блиндированные борта, которые не боятся ни пуль, ни снарядных осколков.

Пули и осколки застревают в песке. Только фугасный снаряд, и то при прямом попадании, может продырявить такую стену. Но от фугаса, даже обычного полевого калибра в три дюйма, не спасает бронепоезд и броня, будь она трижды стальная.

Конечно, подвернись мне в это время броневые листы, я бы за них весь свой блиндаж с придачей отдал. Сталь в бою не загорится, а нашу сосновую броню поджечь ничего не стоило. Да и вид уж, конечно, у вагона не тот, не грозного вида! Какая гроза в деревянной избе!

Но делать было нечего. Из Киева вместо брони пришло только письмо. «В полевых условиях, — писал мне инженер с завода, — бронировка поезда невыполнима. Необходимо поставить вагоны на завод». И точка. Матрос даже фыркнул, когда я читал это письмо. Да и в самом деле: кто же поедет в такую пору с фронта, чуть не за триста верст, на завод!

Короче сказать, пришлось бронироваться сосной. Установив стены, мы прикрыли постройку сверху бревенчатой крышей на два ската. Бревна сбили плотно и взяли на железные скобы, какие употребляются при постройке домов. В блиндированных стенах по обоим бортам, на уровне груди, оставили просветы. Это были бойницы — на случай, если бы пришлось отстреливаться из винтовок.

Только спереди мы оставили вагон открытым, чтобы не стеснять работу орудия. Тут гаубица сама прикрывала и нас и себя своим широким щитом.

Поехали мы обратно на позицию и с собой сосновый воздух повезли. Артиллеристам очень понравился блиндаж: теперь, мол, и мы с квартирой! Кто-то выскочил из вагона и наломал веник, чтобы деревянный пол подмести.

Все прибрали, разложили по местам. Хлам в углах уже больше не скапливался — чистота!

Так из полубронепоезда получился у нас блиндибронепоезд: впереди паровоза вагон-блиндаж с орудием, а позади паровоза бронированный вагон пулеметчиков.

Только вернулись мы в Жмеринку, а навстречу нам конные. Это были комбриг со штабом. Подъезжают все ближе. И вдруг комбриг выпрямился в седле и резко остановил лошадь. Блиндаж увидел!…

Я так и замер в вагоне. Жду, что будет…

В это время к комбригу подъехал верхом Иван Лаврентьич и заговорил с ним, кивая на блиндаж. Комбриг покачал головой и рассмеялся.

Тут я пулей вылетел наружу, подскочил к комбригу — рука под козырек:

— Товарищ командир бригады, разрешите блиндибронепоезду действовать на передовых позициях в открытом бою!

Теслер медленно перевел взгляд на Ивана Лаврентьича.

Иван Лаврентьич хохотал.

— Ты видел такого? Врасплох берет, а? По-боевому!…

Я не опускал руки.

— Раз-ре-шаю! — вдруг сказал Теслер и дал шпоры лошади.

Я как на крыльях пустился обратно к вагону.

— Сапоги почини, эй! — крикнул вдогонку Иван Лаврентьич. — Пальцы босые!

Какие тут сапоги!… Разве до сапог!

Весь день и ночь шла у нас подготовка к боевому выходу. Казалось бы, велико ли дело вывести поезд из тыла на передовую линию: десять — пятнадцать минут ходу — вот ты уже и в пехотной цепи. Я и сам сначала так думал, да одного не учел: ведь поезд — машина, а бронепоезд еще и боевая машина. Орудие, пулеметы, ходовые части вагона, паровоз — вон сколько в этой машине отдельных механизмов.

Пока мы с поездом оперировали в тылу, на многое как-то и внимания не обращали. Скажем, тормоза. Ну что значат тормоза при тыловой работе? Мало-мальски держат, не дают поезду скатиться под горку — и ладно. А как эти тормоза действуют в ходу, сколько надо времени машинисту, чтобы остановить поезд, — никому и в голову не приходило последить за этим. Минут мы не считали, нам нужно было только одно — занять хорошую огневую позицию.

Мало нас интересовали и такие вещи, как буксы у вагонов, крюки, сцепки, оси, подшипники, словом, — ходовые части поезда. Передвигались мы последнее время не часто — поезд целыми днями стоял на месте, потому что стрельба шла с телефоном, — и смотрели мы так: колеса под вагонами есть, вертятся — ну, значит, ездим, и на позицию и на ночлег попадем.

А теперь, вижу, не то: каждый болтик и винтик приобретает боевое значение! Не пойдешь же, в самом деле, в открытый бой с разболтанной сцепкой: даст машинист контрпар — вот и оборвался вагон. А еще хуже того, если тормоза не сработают: весь поезд потеряет управление — тут его и расщелкают с батарей!

Все это я очень ясно себе представил, как только мы начали готовиться к выходу на передовую, и понял, что в таком деле спешка не годится.

Чуть ли не полдня ревизовала наш поезд бригада рабочих и техников из жмеринского депо. Они выстукали все колеса, перещупали рессоры, буфера, крюки, цепи, лазили под вагоны, забирались несколько раз на паровоз и спускались обратно, и везде что-нибудь подвинчивали, смазывали, приколачивали. После этого они отвели наш поезд в самый конец станции, выбрали среди свободных путей прямую колею версты в две длиной и давай гонять весь состав из конца в конец. Разгонят на полный ход — и сразу тормоз, колеса намертво. Дрогнет поезд — и станет, только синий дымок из-под колес. Наконец испытание кончилось. Машиниста, Федора Федоровича, пригласили в депо подписать акт. Только он ушел, а на паровоз уже взобрался Никифор с телефоном.

— Нам, — говорит, — теперь наблюдательных пунктов больше не устраивать, так пусть между орудийным вагоном и паровозом связь будет.

— Умно, — говорю, — парень, придумал! Рупор рупором, а телефон тоже не помешает.

Тем временем Панкратов с пулеметчиками подготовлял к бою пулеметы, а Малюга, разделив команду артиллеристов на две партии, принялся чистить гаубицу. Он протянул сквозь ствол орудия канат с пыжом из мешков, один конец каната выбросил из ствола наружу, а за другой взялся сам с племянником.

— Давай!… — гудел Малюга из вагона, и матрос с двумя бойцами, упираясь в шпалы, тянули канат на себя. Пыж выдавливал из ствола гарь и масло.

— Бери! — кричал в голос ему матрос, ослабляя канат, и пыж уходил обратно в ствол.

— Давай! — выкрикивал Малюга.

— Бери!

Давай — бери!… Давай — бери!…

Вычистили орудие, наладили пулеметы и сразу же всей командой стали на погрузку снарядов, зарядов, патронов, продовольствия. Покончили с этим подошел черед грузить топливо на паровоз. Тут заодно и еще два дела сделали: проложили из будки машиниста в деревянный блиндаж пожарный шланг, а в самой будке переменили фартуки. Над входами в будку висели два брезентовых полотнища. Они укрывали машиниста от непогоды. Но в бою такие фартуки не годились. Вместо брезентов мы подвесили листы из толстого котельного железа. Броня не броня, а все-таки кое-какое прикрытие машинисту от пуль.

Напоследок я приказал ребятам оборудовать контрольную площадку, такую самую, какая была у Богуша. Без площадки было опасно выводить бронепоезд в бой. Во-первых, следовало иметь под руками рельсы, шпалы и все принадлежности для починки пути. А во-вторых, такая площадка, прицепленная с грузом впереди, сама и путь контролирует: если противник заложит под рельсы фугас, площадка своей тяжестью раздавит его, взорвет, при этом, понятно, она и сама пострадает, но зато целым останется поезд.

Было уже за полночь, когда мы наконец закончили подготовку поезда к бою. Ребята едва стояли на ногах, они наскоро поплескались у тендера, кое-как помылись и пошли спать. Даже ужинать не стали, до того все умаялись.

У меня у самого ноги гудели, как телеграфные столбы. С трудом вытянулся я на шинели. Шутка сказать, сколько в день дела переделали!…

Лег я и сразу подумал: «Пожалуй, проверить бы не мешало, не упустил ли чего. Сегодня упустил, а ведь завтра в бою уже и не поправишь». Я достал записную книжку, положил перед собой карандаш и стал припоминать все, чем мы занимались с самого утра. Но вокруг меня ребята так храпели, так засвистывали, что я то и дело сбивался с мысли. Да и самого меня неудержимо клонило ко сну…

— Ну хорошо, — сказал я себе вслух, чтобы сосредоточиться. — Хорошо. Вот, скажем, рассвет. Машинист заряжает топку и поднимает пары до красной черты, на все двенадцать атмосфер. Поднял пары. Стрелочники делают стрелки на главный путь. Команда по местам. Я отдаю приказание трогаться. Машинист отпускает тормоза, берется за рычаг и… Ах ты черт возьми!

Я сел и протер глаза. Да ведь он же гудок даст и затянет во всю ивановскую… Вот наверняка даст гудок отправления, по привычке! А петлюровцы — до них рукой подать — сразу смекнут, в чем дело…

— Федорчук, — затормошил я лежавшего рядом матроса. — Федорчук! Да ну проснись же!

Кое-как растолкал я матроса.

Он присел и, пошарив вокруг себя, ничего не спрашивая, стал натягивать сапоги. Натянув, пошлепал губами и тут только совсем проснулся. Широко, с удивлением раскрыл глаза.

— Пойди-ка обмотай гудок тряпками. Да покрепче сделай. Только уж не заводи, прошу тебя, ссоры с машинистом.

Матрос насобирал тряпок, отрезал с телефонной катушки кусок провода и пошел, обходя ящики и спотыкаясь о спящих.

А у самого меня уже и сон отлетел. Вот из-за пустяка, а могла бы боевая операция сорваться.

Я приподнялся на локте и поглядел на ребят. Тусклый свет дежурного фонаря освещал только небольшую часть вагона. Бойцы спали вповалку. Но вот по скрюченным ревматическим пальцам ног я узнал Малюгу. Лежит — пятки вместе, носки врозь и руки по швам, словно из шеренги его вынули да так и положили. «Должно быть, от казармы привычка», — подумал я.

…Вот доля у человека. Работал всю жизнь не разгибая спины, взрослые сыновья ему помогали, да кое в чем племянник. Сколотил тебе хозяйство, исправное, середняцкое. Разумный мужик, а ему и невдомек было, сколько паразитов его силы точат. Царю подать снеси, помещику, польскому пану, за арендованную землю отдай с урожая первые возы, исправнику с женой — чтоб были подарки к именинам, уряднику всякий праздник нужно на водку, да попу клади денежку на тарелочку… Крепка у мужика шея — всех тащил. Но паразит сыт не бывает, он не отступится. И начались с мужика поборы страшные, кровью… В 1914 году капиталисты затеяли разбойничью империалистическую войну. Царь забрал у Малюги сына — погиб сын. Забрал другого — пропал без вести. Но еще держалось хозяйство — малолетки подросли, работали со стариком. А потом налетели на село петлюровские банды. Старик заперся от них, знаться не захотел с проходимцами — те и пустили ему в отместку красного петуха. С одной кочергой в руках пришел Малюга на бронепоезд — да и ту Богуш украл: взял себе вместо костыля.

И вот он спит, Иона Ионыч. Хоть на голом деревянном полу, а с нами ему не жестко. К друзьям пришел, к братьям, союзникам. Довершим войну победой и встанет старик на новую дорогу, крепко встанет. Ох и нужны будут советской мирной деревне исправные, умелые хозяева!

А матрос? Была у него жизнь? С малолетства толкался грузчиком по черноморским портам. Ни отца своего не знал, ни матери. Даже фамилии у человека не было. Только в воинском присутствии, когда уже пошел призываться на царскую службу, писарь сочинил ему фамилию: без фамилии нельзя было вступить ни в армию, ни во флот. «Рублевку, — говорит, — последнюю, какая была, писарь отобрал за документ». А не дай он рублевку — затаскали бы по этапам как беспаспортного…

Вот она какая жизнь была… И кругом так, кругом. Вот и мой батька: свалилась на него в цехе чугунная болванка. Полуживого свезли в больницу, провалялся там месяц, вынули ему два ребра. Кое-как поправился. «Иди к адвокату, — посоветовали ему приятели-рабочие, — подавай на хозяина в суд, проучи эту сволочь!» Пошел он, а адвокат ему и говорит: «Сколько дает тебе господин Лангезиппен отступного?» — «Пятнадцать рублей». — «Бери, старик, деньги да поклонись, чтобы обратно на работу приняли, потому что теперь такая конъюнктура, что вашего брата от ворот на любую масть тысячи можно набрать. Ступай!» — и с тем выпроводил старика. А трешку «за совет», это уж само собой, взять не забыл.

Я лег на свою шинель, поджидая матроса.

Сквозь щели в крыше блиндажа виднелись звезды. Одна сверкнула, другая, третья… И вспомнилось мне, как я мальчишкой иной раз часами не мог оторваться от сверкающего ночного неба. Сядешь во дворе, запрокинешь голову — а петербургский двор-колодец что подзорная труба — и считаешь звезды. Поведешь рукой — и звезды словно в рукав тебе сыплются. А вглядишься опять в небо — и еще прибавится звезд, и еще… Сколько их там в глубине не убрать и в оба рукава…

Матрос вернулся.

— Готово, — пробормотал он, пробираясь на свое место. — И гудок молчит, и машинист молчит.

— Федорчук, — позвал я, не поднимая головы. Мне не хотелось шевелиться.

— Сделано, все в порядке.

— Да я не про то… Скажи, что ты после войны будешь делать?… Вот прикончим этих собак, куда ты подашься — опять на флот или как?

Матрос молча поглядывал на меня и, раздумывая, начал стягивать сапог.

— Давай, Федорчук, путешествовать. Походим, поездим по нашей Советской Республике, поглядим, как люди заживут по-новому… Вот писатель Максим Горький — он много бродяжничал в старое время. Оттого и прозвался «Горький», что жизнь такая была… А теперь ведь все иначе пойдет, совсем иначе. Даже и представить нельзя, как народ наш заживет!

— Что ж, можно и побродить, — согласился матрос. — Только будет ли время нам балясничать? Гляди-ка, все ведь кругом разворочено, все чинить, поправлять надо… Посмотришь, к примеру, около станции сахарный завод — ему бы работать, а он о трех углах стоит, четвертый завален. Или без крыши, без окон… Думаю я, знаешь ли, так, что Ленин не даст нам отпуска. «Вы, скажет, — что, с гаубицей ездили?» — «С гаубицей». — «Ага, значит, ребята деловые. Нуте-ка, — скажет, — хлопцы, беритесь за топоры, за пилы Республику отстраивать!»

Матрос сложил свой бушлат в изголовье, лег.

— А ты на звезды глядишь?

— На звезды…

— Давай глядеть вместе, — сказал матрос, но тут же уронил голову и захрапел.

Я завернулся в шинель и закрыл глаза.

В вагоне крепко пахло новыми сапогами. Комбриг всем моим бойцам выдал полное красноармейское обмундирование.

На рассвете мы получили приказ из штаба и сразу же двинулись вперед. Плавно и бесшумно покатились по рельсам выверенные и свежеподмазанные вагоны, только позвякивала своим железным грузом контрольная площадка.

В переднем вагоне нас ехало десять человек — чуть ли не вся команда поезда собралась к орудию. У пулеметов, в заднем вагоне, остались одни дежурные.

Девять бойцов, все в новой форме — поглядеть любо! Троих ребят, самых крепких, я поставил к снарядам, двоих — подавать заряды, гильзы с порохом, а сам с матросом занял место у правила.

Орудие было на нуле делений — горизонтальная установка для удара в упор.

Малюга заметно волновался — он вновь и вновь ощупывал винты, рычаги, штурвалы, проверял орудие со всех сторон. Да и у меня самого каждая струнка была натянута. Ведь шли в открытый бой, могли встретиться и с башенным бронепоездом — это все понимали… Какой-нибудь один неверный шаг, затяжка в выстреле, и дело могло бы для нас кончиться скверно.

Я осмотрелся. Кажется, все на месте — снаряды, заряды… Никифор наготове у телефона… Глянул на остальных ребят и сразу заметил: что-то неладно с племянником. Парень бледный, лицо в капельках пота, он жадно, открытым ртом хватал воздух.

Я подтолкнул матроса. Но он уже сам поглядывал с опаской на нашего заряжающего.

— Робеет, — вполголоса сказал матрос, — мало еще он у нас грамоты взял…

— Пойди стань к снарядам, а его давай сюда.

Матрос сбросил бушлат и поменялся с племянником местами.

Опять ехали молча. Только глухо вздыхал, работая своими поршнями, паровоз.

Дорога от Жмеринки пролегала между песчаными откосами, как ручей в крутых берегах. Лес, валежник, разбитые снарядами деревья… Тут и там по стволам деревьев, а то и просто через кустарники тянулись провода полевой связи.

Сразу же за станцией нам стали попадаться конные ординарцы с винтовками и с холщовыми сумками через плечо. Каждый из них останавливался и провожал поезд любопытным взглядом… Не видали еще здесь блиндажей на колесах.

Между деревьями показалось полотнище с красным крестом — передовой перевязочный пункт. Вот уже и не видно флага — мы проехали мимо. Миновали несколько ям-окопчиков, забросанных сверху ветками, — передовые патронные пункты.

Вдруг на весь лес раскричался пулемет.

Свой или чужой? Как бы нам не выдать себя раньше времени!…

Я велел убавить ход. Никифор передал мое приказание по телефону.

— И пусть глядит, чтоб дыму не было!

Поезд продолжал медленно идти.

Над травой стали показываться головы бойцов. Деловито помахав нам фуражками, бойцы опять скрывались в траве,

— А ну его!… Бредем, как слепые, — не вытерпел матрос. — Спросить надо!

Матрос спрыгнул на землю, добежал до окопа. Навстречу ему сразу поднялись двое красноармейцев, навьюченных сухарными и вещевыми сумками, с винтовками в руках и с гранатами-«бутылками» за поясом. Все трое, переговариваясь, подошли к вагонам.

— Богуш-то, вот он как действует, слыхал? — крикнул матрос, подходя. Пока мы спим да чешемся, он уже с «добрым утром» побывал… Так, что ли, ребята?

Красноармейцы кивнули.

— Как? Бронепоезд уже сюда забирается?

Я спрыгнул к пехотинцам.

— Ну, хоть не совсем сюда… — сказал один из красноармейцев и кивнул вперед: — Там у нас препятствие устроено…

— А ты расскажи командиру, как он из пулемета-то садить начал, перебил матрос.

— Да что же тут рассказывать!… — заговорил пехотинец. — Подошел он, этот поезд, весь в броне, повернул башню и давай поливать нас из пулемета. Кой-кого и задел…

— Троих задел, — сказал другой красноармеец, оглядывая нашу деревянную броню. — А четвертого и совсем уложил. В голову…

— Вот сейчас? Только что? Значит, это он стрелял из пулемета… Едем, Федорчук. Вдогонку!

Матрос полез в вагон, я за ним.

— А вам, пожалуй что, и не пройти, — сказал пехотинец, запуская руку в патронташ и пересыпая патроны, как орехи. — Через наши ворота не пройдете.

— Какие ворота? Где?

— Да ворота же у нас поставлены, препятствие против того поезда. А то бы он к самым окопам добрался… Разнять ворота надо, иначе не пройдете.

Мы с матросом опять спрыгнули на землю.

— Что за ворота такие, покажи, — сказал я красноармейцу. Но тут я и сам увидел впереди что-то темное на рельсах.

Вместе с красноармейцем мы осторожно, где ползком, где перебегая от дерева к дереву, добирались до «ворот».

— Вот тут что… Засека!

Справа и слева на рельсы были повалены деревья. Подпиленными стволами эти деревья прочно держались о свои корни, а вершины образовали на полотне дороги зеленую кучу в рост человека. Все было опутано колючей проволокой, и на поваленных деревьях, как елочные украшения, висели ручные гранаты.

Матрос снял бескозырку и крепко почесался.

— Наворотят же такое!

— Да, — говорю, — засека по всем саперным правилам.

— А как же ее разобрать? — сказал матрос. — Ты небось знаешь?

— Да нет, не приходилось разбирать… Сейчас попробую.

Я помахал фуражкой машинисту, и он начал осторожно придвигать поезд к засеке.

— Товарищ командир, нельзя… — вдруг преградил мне дорогу пехотинец. Мы строили, а вы…

— Как так нельзя? Давай сюда ротного!

Пехотинец побежал обратно к окопам, а я, чтобы не терять времени, велел подать канат. Мы стали привязывать канат к сцепному крюку контрольной площадки.

— Так, так, посторонись-ка, — выхватил у меня канат матрос, — тут на морской узел надо… Готово!

Он перескочил к свободному концу каната.

— А сюда якорек бы, эх, якорек!

— На тебе якорь… — Я кинул матросу пучок колючей проволоки.

Тут подошел ротный.

Он посмотрел у меня документ — предписание штаба бригады, кивнул и молча отступил в сторону.

Матрос забросил канат с «якорем» в самую гущу засеки. Я велел всем отойти подальше, и машинист дал задний ход. Канат натянулся как струна.

Взял якорь.

Зеленая куча поползла, грузно переваливаясь.

С грохотом, в пламени взрывов, под свист гранатных осколков открывались перед нашим поездом «ворота»…

Расчистив остатки засеки топорами, мы двинулись дальше.

Окопы остались позади. Мы были один на один с врагом.

Петлюровцы молчали — ни выстрела… Не видят они нас или только выжидают, заманивают в западню?

Все в вагоне были на местах, никто не шевелился. Я, не сводя глаз, глядел на Малюгу. Он сжимал в кулаке шнур ударника, рука его чуть-чуть дрожала, синели набухшие жилы.

Матрос и его подручные стояли в затылок друг друга — каждый держал наготове по снаряду.

Молчали.

Рельсы перед поездом начали круто забирать в сторону. Песчаный откос с кустарником не позволял видеть дальше сорока — пятидесяти саженей.

— Сто-оп!… — скомандовал я.

Поезд стал. Кто-то в вагоне шумно вздохнул, словно и не дышал до этих пор. Матрос и все остальные заряжающие, присев, спустили на пол снаряды.

— Кто в разведку, товарищи? — спросил я.

Сразу отозвалось несколько голосов, но раньше всех выскочил вперед племянник.

— Я пойду, товарищ командир… — пробормотал он и замолк, решительно сжав губы.

— Видал миндал?… — удивленно протянул матрос.

Я подумал, но все же ответил племяннику:

— Нет, пожалуй, что…

— Мы вдвоем с ним сходим, — перебил меня Федорчук.

— Вдвоем? Ну идите. Возьмите винтовки.

Оба осторожно, стараясь не стукать винтовками, спустились из вагона. Постояли, прислушались и скрылись в кустарнике.

По вздрагивавшим листочкам кустарника я следил, как мои разведчики отползали все дальше в сторону от поезда.

— Закурить-то можно? — недружелюбно промычал долговязый пулеметчик и сразу начал крутить папиросу.

«Вот за этого молодца надо будет взяться покрепче», — подумал я.

— Курить нельзя. Стать на место!

Долговязый нехотя скомкал папироску и ссыпал табак обратно в кисет.

— Матросу чего-то надо, — буркнул он, отходя.

Я быстро глянул на кусты.

Матрос делал гримасы и махал мне рукой.

— Все остаются на местах, — сказал я тихо. — Иона Ионыч, присмотрите.

Я вылез из вагона.

Матрос подхватил меня под руку и втащил в кусты.

— Он тут, за поворотом, — сказал он мне в самое ухо.

Мы проползли в кустах десятка два шагов. В чаще кустарника дожидался нас племянник. Он, припав к земле, глядел, затаившись, вперед.

Матрос потрогал его за ногу:

— Пропусти-ка, племяш.

Парень грузно, не отпуская сведенных мускулов рук и ног, отвалился в сторону. Мы проползли вперед. Матрос снял бескозырку, пригладил волосы и выглянул. Я выглянул за ним.

За поворотом блеснули рельсы. По обеим сторонам рельсов темнели полосы кустарника…

Я высунулся побольше.

С полверсты — прямой путь, а там другой поворот дороги — и столбы, столбы, одни столбы влево по горизонту…

— Где ты его увидел? Нет ничего.

— Считай столбы… десятый столб… — заговорил матрос нараспев, не шевелясь и не поворачиваясь ко мне. — Дубки на повороте видишь?… В дубки гляди…

— Дубки… Ах ты черт, как он замаскировался! Теперь вижу: угол вагона, серый угол…

— Что же, с налету возьмем его или украдкой подберемся? — шепнул матрос.

Я, не отвечая, потащил его обратно. Матрос схватил за руку племянника.

— Вперед! — скомандовал я машинисту, с разбегу запрыгивая в вагон. Артиллеристы по местам, к бою. Прицел десять столбов, то есть, тьфу, делений… Двенадцать делений!

— Направление, куда? — быстро спросил Малюга.

— Направление? — Я показал рукой: — Вот так вот угол вагона покажется… Обождите, я правилом. Помогай, племянник!

Мы вдвоем навалились на правило, заворачивая орудие. Поезд тихим ходом огибал песчаный откос…

— Выходим, выходим, ребята, держись!…

— И-эх! — вдруг рявкнул Малюга и наотмашь дернул за шнур.

Взблеск, раскат грома… Серый вагон сразу скрылся в дыму.

— Накрыли его, бей! — яростно взревели бойцы. — Еще снаряд давай, бей! Расшибай гадюку!

Дело было в секундах… Или мы его, или он нас…

Малюга, остервенясь, выпускал снаряд за снарядом… Дым от разрывов все сгущался. В воздухе кувыркались лапчатые дубы, отдельные ветки и комья земли рассыпались в прах…

Я метался по вагону.

— Ах ты черт, не видать бронепоезда!

— Да вон он, вон! — гаркнул Малюга. — И-их, задал ходу!…

— Как? Уходит?… Упустили!

Поезд уже едва виднелся. Он катил на всех парах вдоль далеких столбов, огибая широкую дугу влево по горизонту.

— Ах, Малюга, Малюга!… С такой дистанции — и промах!

— Погорячился… — забормотал артиллерист, отводя от меня глаза. — Дубы зеленые, и он меж дубов зеленый… тоись серый… Сразу и не разглядел…

— Замолчи, серо-зеленый! — вскипел матрос. — Молчи лучше. Бороду оборву!

— Федорчук, отбоя не было! — крикнул я. — По местам! Снаряд ему вдогонку!

Все кинулись к орудию.

Мы с племянником, примерившись взглядом к удалявшемуся поезду, рванули в сторону правило. Подскочил матрос, рванул еще раз, втроем.

Малюга ловил бронепоезд в прицельное стекло.

— Еще малость… еще вбок подайте…

Мы рванули в третий раз, и лафет вонзился ребром в деревянную стенку.

Дальше некуда.

— Ну? Взяло? — в один голос крикнули мы с матросом.

Малюга только руками развел.

Я быстро взглянул по направлению ствола: да, не берет… Не хватает поворота у орудия. В белый свет влепим снаряд, как в копейку…

А башенный бронепоезд, объехав широкую петлю железной дороги, уходил все левее и левее…

— Тьфу ты дьявол! Да он так и совсем от нас удерет…

Я махнул Никифору:

— Полный ход, пошли вдогонку!

Поезд рванулся с места.

Вдруг — трах, трах, бумм… В нас посыпались снаряды.

Я выглянул из-за щита гаубицы:

— Ага, это Богуш нас угощает, ребята! Со стороны нас хочет взять, видали? Знает, что не может ответить бортовым огнем. Хитер, собака… Врешь, не уйдешь! Достанем мы тебя!

Поезд несся вперед. Со свистом врывался в блиндаж ветер. Вот проскочили дубняк, прорезали пелену едкого, черного дыма… Опять выскочили на свет. Колеса вагонов визжали на крутых закруглениях дороги. В блиндаж доносился гул взрывающихся вокруг снарядов… «Здорово кроет! Ну подожди… Только бы пройти закругление… Ага, уже выпрямляется путь, выпрямляется… Сейчас выскочим на прямую дорогу!»

Малюга, не отрываясь от прицела, стал нащупывать рукой шнур… Вдруг толчок… Меня бросило вперед на правило, я охнул от боли.

И в ту же секунду все начало исчезать в белом тумане: исчезло, словно растаяло, орудие, пропал из глаз Малюга, Федорчук в полосатом тельнике… Я перестал видеть даже собственные руки.

«Что за туман?… Откуда?» На минуту мне показалось, что все происходит во сне.

Поезд рывками замедлил ход и остановился. Под вагоном что-то оглушительно шипело, словно тысячи змей напали на нас…

— Ребята, где вы? — Я шарил руками в белом мраке. — Никифор, почему стоим? Вперед!

— Паровоз… В паровоз шлепнуло…

— Что? Паровоз?… — Меня словно холодом обдало. — Тогда назад! Нельзя стоять ни секунды!

Вагон дернулся вперед-назад и, вздрагивая, медленно покатился обратно.

— Пошел… Пошел! — услышал я радостные голоса команды. До этой минуты никто не произнес ни звука.

Под грохот снарядов, под шипение и свист пара, спасаясь в его белой завесе, мы отходили с позиции.

Опять Богуш цел! А мы чуть вовсе в землю не клюнули… Ну подожди же!

Машинист стоял на станционных путях. Он был как пришибленный. Деповские рабочие расцепили наши вагоны, сделали маневры и вытолкнули на соседний путь уже остывший паровоз, а машинист словно ничего этого не замечал. И только когда маневровая кукушка подцепила за хвост нашего рослого зеленого красавца, машинист вдруг повернул голову, что-то крикнул, но его никто не услышал — и он махнул рукой. Взял свой сундучок и пошел прочь.

— Да… — вздохнул матрос. — Печаль у человека на сердце…

Мы с матросом были в вагоне вдвоем. Команду я отправил с запиской на вокзал обедать.

Я поглядел вслед удалявшемуся машинисту… Так и тянуло меня побежать за ним, взять его за руку, утешить. «Но в чем же я буду его утешать? Был бой. Снарядом разворотило у паровоза цилиндр, паровоз вышел из строя, и теперь его погнали в тупик на кладбище… Но ведь и люди у нас гибнут, не только паровозы…» И все-таки мне было жалко машиниста. Кто его знает, может быть, для него это самая тяжелая потеря в жизни… Семьи у человека нет, а с паровозом этим он, кажется, никогда не расставался. Иной раз поглядишь — обтирает паровоз тряпкой и тут же с ним разговаривает. А с людьми молчит. Да, неразлучные были друзья…

— Не воротится он к нам… — задумчиво сказал матрос.

— То есть как так не воротится?

— А так… По своим годам он в Красной Армии служить не обязан. А по своей охоте… Ну скажи, какой человеку интерес с нами мыкаться? Машинист классный, проехать любит с форсом… Он вот десять лет экспрессы Киев Одесса водил! Паровоз — поглядишь — что твой адмиральский корабль: подойди в белых перчатках — не замараешь… А у нас ему что? Гляди-ка, — матрос заложил на руке палец, — фонари ободрали…

— Чепуху мелешь, Федорчук. При чем тут…

— Обожди, обожди… фонари ободрали, — повторил матрос, — это раз. Коптилку из будки отняли — значит, ему, классному машинисту, по-кошачьи глядеть надо — два. На большую скорость его почти что и не пускаем, он вроде как на карачках с нами ползает — три… Теперь дальше. Крути, верти, а дыму чтоб не было — это четыре. Гудок тряпками обмотали — пять…

— Склянки ты заставлял его бить… Клади на другую руку — шесть.

— А что ж? — сказал матрос, загибая шестой палец. — Признаю, сдурил. Это целиком и полностью была глупость со склянками… Шесть уж. Так? А теперь и паровоз из-под него к чертям выбили. Совсем на мели остался человек… Нет уж, теперь не жди, не воротится!

— А, брось, Федорчук, — отмахивался я.

Но у меня уже и у самого закралось сомнение: «Не придет, пожалуй, и верно, не придет».

— Ну ладно, — сказал я, — довольно об этом. Пошли обедать. В депо ведь еще надо поспеть, паровоз подобрать для бронепоезда, ну и…

— И машиниста, — закончил за меня матрос.

Мы вышли.

— А где тут, кстати, депо, не знаешь? — спросил я.

Матрос остановился, озираясь на рельсы, расходившиеся по станции во все стороны.

— Кажись… Не в той ли вон стороне?… Обожди, маневровка едет, спросим.

Навстречу нам катил, позвякивая налегке, небольшой чумазый паровоз. Мы помахали ему, чтобы он придержал ход. Паровоз дал сиплый гудок и остановился.

— Эй, кто там? — закричали мы. — Куда в депо дорога?

Вместо ответа машинист паровоза начал спускаться из будки. Спрыгнул на землю, и мы оказались лицом к лицу… с Федором Федоровичем!…

Он сдвинул на затылок свою фуражку с галунами и заговорил, отдуваясь и вытирая лоб платком:

— Вот депо, а? Коренным считается, а паровоза не подобрать… Я уж «овечку» взял. Ход у паровозишки есть, ничего, подходящий ход. Да и ростом невелик, — ну, такой-то и лучше. Между нашими вагонами, если издали глядеть, он и неприметный… Конечно, в грязи весь, почистить придется…

Мы с матросом переглянулись.

— Так вы, Федор Федорович, как бы это сказать… не заболели? — спросил я осторожно.

Он даже глаза на меня раскрыл. А я схватил его за руку и давай трясти.

— Федор Федорович! — разлетелся матрос. — Давай по-рабочему за общее наше дело… поцелуемся!

И забрал его, как в клещи, своими мускулистыми руками.

— Ты на меня, друг, не обижайся, — бормотал матрос, — мало ли что бывает…

— Да полно, полно, чего тут, — отвечал машинист, выпрастывая голову, чтобы глотнуть воздуха.

— А ты, Федор Федорович, почаще бы к нам в кубрик заходил, — сказал матрос, отпустив наконец едва дышавшего машиниста. — Знаешь, люди, когда вместе, все равно как железина к железине — пришабриваются…

— Да как же я… от машины-то отойду?… — прохрипел тот, ощупывая часы в примятом кармашке.

— Не можешь? Ладно, — согласился матрос. — Только на этот раз уж извини… Эй, кочегар! — крикнул он в сторону паровоза. — Побудь за механика.

Матрос подхватил Федора Федоровича под одну руку, я под другую, и мы втроем пошли на вокзал обедать.

Сразу после обеда я поставил всю команду за топоры, чтобы сделать кое-какой текущий ремонт: блиндаж деревянный, а дерево в бою все-таки крошится… Надо было зачинить пробоины, их оказалось несколько в наружных стенах: иные как сыпь, а в иные и оба кулака просунешь.

Но, в общем, мой блиндаж выдержал экзамен с честью. Признаться, я побаивался в бою. «А ну как, — думаю, — завалится эта бревенчатая дура, ведь ног из-под нее не вытащишь!»

А дура-то оказалась покрепче паровоза.

Я велел ребятам принести березовых поленьев и поставил пулеметчика Панкратова тесать колобашки. Это был плотник заправский. Он сызмальства работал по плотничному делу, даже в Москве бывал на постройках.

Как пошел он обделывать поленья — глядеть любо! Потюкает, потюкает топором — и уже не полено у него в руках, а сахарная голова. Еще тюк, тюк и готов уже клин на четыре канта.

Матрос, сидя на корточках, сучил жгуты из пакли. Я оплетал этими жгутами клинья. А все остальные ребята, подстроив себе подставки из снарядных ящиков, заколачивали клинья в пробоины.

Кто освобождался, тех я посылал с ящиками за песком: пудов, должно быть, двадцать песку ушло через пробоины — надо было подсыпать в стены свежего.

Между делом шли разговоры, само собой понятно — все о башенном поезде и о Богуше.

Мы решили изловить его и прикончить. Но как?

Всякий предлагал свой проект. Одни говорили, что лучше всего нам с поезда подкараулить Богуша где-нибудь на крутом повороте дороги, в кустах, и расстрелять его бронепоезд в упор. Другие, в том числе Никифор и племянник, брались проникнуть к белым в тыл и развинтить рельсы, чтобы башенный поезд свалился. Но оба эти проекты, к огорчению ребят, пришлось забраковать: на кусты Богуш не пойдет, а сначала пошлет разведку, и разведка обнаружит засаду; что же касается порчи пути, то тут в худшем случае Богуш потеряет контрольную площадку — только и всего.

Остроумную штуку придумал наш слесарь, замковый: нагрузить порожний товарный вагон камнем и с разгону выбросить его на поезд Богуша. Стали мы обсуждать этот проект — и тоже ничего не вышло… Такой вагон-«таран» имело бы смысл пустить под уклон на прямом пути, а у Жмеринки, как назло, дорога петлит, вагон с камнем на первых же закруглениях потеряет скорость и остановится на полдороге. Только нам самим путь загромоздит.

— Остается одно, товарищи, — сказал я. — Действовать артиллерийским способом, то есть бить его из орудия.

Все взглянули на нашего артиллериста Малюгу. Старик за все время разговора не вымолвил ни слова. Он стоял поодаль и, хмурясь, теребил бороду. Глаза его перебегали с одного на другого.

— Ишь нахохлился, что индюк, — шепнул мне матрос. — Промазал по бронепоезду и еще злится… — Федорчук поплевал на пальцы и опять принялся сучить свои жгуты.

А бойцы, уже забыв про Малюгу, обсуждали какой-то новый проект, на этот раз предложенный Панкратовым. Я послушал — нет, все не то. Бронированного врага мы сможем разгромить только артиллерией. Но как? Откровенно говоря, разочаровала меня наша гаубица… У Богуша пушки в башнях как вокруг пальца вертятся: вперед, назад, по бортам, куда хочешь — на 360 градусов дают они огонь! А ты с гаубицей выезжаешь — как со слоном в клетке: чуть повернешь ее вбок, и уже стоп, стена, дальше некуда. Пятнадцать градусов в одну сторону да пятнадцать в другую — 30 градусов, вот и весь угол обстрела! 360 и 30 это же разница! Ему и самое крутое закругление нипочем, а ты для боя прямой путь выискивай. Вот тут и призадумаешься над силой оружия: выходит, что трехдюймовка бывает и посильнее шестидюймовой гаубицы…

«Конечно, — раздумывал я, обкручивая паклей колобашки. — Чего проще: вызвать деповца с зубилами, да и обкорнать хвост у гаубицы, чтобы не задевал о стенки. Да ведь дело опасное, это же не дрова рубить… Тут инженеры нужны, завод: мало обкорнать, надо орудие с расчетом на тумбу поставить…»

Я взял с земли новую колобашку и протянул руку к матросу за жгутом… Гляжу, а матрос уже лицом к лицу с Малюгой сошелся… Из-под самой руки выскочил!

Матрос, оглядев всех, вздохнул и печально опустил глаза.

— Да, братишка… Как тут ни суди, как ни ряди с проектами, а уж такого случая ударить Богуша нам не будет… На десять-то столбов он уже не подойдет. Пропуделял наш уважаемый товарищ наводчик, а мы теперь колобашки ставь, и дальше будем ставить… Как это говорится — разделение труда!

Все прыснули со смеху и уставились на Малюгу.

Дело запахло ссорой. Я, отбросив колобашку, вскочил, чтобы стать между матросом и Малюгой. Но было уже поздно…

Малюга побледнел и с перекошенным лицом ринулся на матроса. Матрос увильнул от него, и тот проскочил мимо. С руганью, размахивая кулаками, старик побежал прочь…

— Федорчук! Еще только раз — и я тебя отчислю с поезда… Марш, сию же минуту привести ко мне Малюгу!

Матрос постоял, разглядывая носок сапога, и поплелся искать каменотеса.

Но не тут-то было. Малюга не показывался весь день. А к вечеру явился, подкараулил в темноте племянника и давай его бить — так, ни за что ни про что! На крики сбежались бойцы, схватили драчуна и привели его ко мне. Гляжу — человек на себя не похож: борода взлохмачена, весь дрожит, глаза страшные.

— Ты это что, кулакам волю давать? — крикнул я. — Забыл, где находишься? Под арест!

Я приказал свести его в комендатуру штаба.

«Надо будет начпобригу доложить, — подумал я, — нехорошо получилось…»

Наутро я выпустил Малюгу из-под ареста; он опять стал к орудию, и потянулись дни, похожие один на другой: выезжали на позицию, стреляли. Иной раз гонялись за Богушем, и он за нами гонялся…

Малюга при одном виде вражеского бронепоезда приходил в исступление. Все видели — он был сам не свой. Старик только о том и думал, как бы влепить ответный снаряд в Богуша.

Я ждал со дня на день приказа из штаба, но не оперативного оперативные приказы мы имели на каждый день, — а «по личному составу».

Начальник политотдела Иван Лаврентьич недавно пробрал меня с песком. «Партизанской артелью на поезде живете, а не воинской частью, — сказал он. Где у тебя воинские должности, кто заместитель командира, кто начальник орудия, кто начальник пулеметов? Почему до сих пор не утверждены приказом? Как же ты можешь с них спрашивать службу, если они и не командиры у тебя, и не бойцы, а так, серединка наполовинку?…»

Иван Лаврентьич, покричав для острастки, перешел на дружеский тон и сказал, что, пока люди не стоят на твердых должностях, не добиться мне дисциплины. Добрый час он меня так пробирал, а потом велел представить комбригу список кандидатов на командные должности. И вот я ждал приказа.

Наконец приказ вышел. Я получил его в пакете с нарочным. Поперек пакета стояла крупная надпись: «Прочесть перед строем. Теслер».

Не без волнения я выстроил команду. «Утверждены мои кандидаты или?… Может быть, тут совсем другие имена?…» Скомандовав «смирно!», я распечатал приказ и быстро пробежал его глазами с начала до конца. «Федорчук… есть фамилия… Малюга есть… Панкратов… Все в порядке!» Я вздохнул с облегчением и стал читать вслух:

— "Тысяча девятьсот девятнадцатого года, августа… Жмеринка… Штаб энской бригады… Приказ по личному составу… Нижепоименованные военнослужащие поезда тяжелой артиллерии назначаются на должности:

Федорчук Матвей Иванович — на должность начальника боевого питания поезда, он же заместителем командира поезда;

Малюга Иона Ионович — на должность начальника орудия;

Панкратов Евстигней Григорьевич — политкомом поезда, с сохранением за ним должности начальника пулеметного вагона…"

К приказу были приложены выписки, и, читая приказ, я по очереди подзывал к себе каждого из новых начальников.

— Это что же, вроде как ты меня в оглобли вводишь? — шепнул матрос, осторожно принимая от меня бумагу с печатью.

— Поздравляю, товарищ Федорчук, с высокой должностью командира Красной Армии!

Матрос вытянулся, взял под козырек, и я видел, как блеснули искорки радости в его глазах.

Вторым подошел ко мне Малюга. Каменотес был в полном смущении: то арест, а то в начальники!… «Эх, старина, — подумал я, отправляя его с выпиской из приказа на место, — придавила тебя солдатчина времен японской войны, на всю жизнь застрял бы ты на тупой муштре… А тут, брат, с тряпкой годики ходить не приходится: можешь дело вести — становись в начальники…»

Третий наш начальник и политрук Панкратов принял свое назначение с достоинством, словно иначе и быть не могло, и, деловито засунув бумагу за обшлаг, четким шагом вернулся в строй.

В приказе штаба были и другие назначения. Нам дали в команду запасного машиниста, а Федор Федорович был утвержден главным машинистом. Дали трех красноармейцев с полевой батареи — правильного (на место Федорчука), ящичного — раскрывать ящики со снарядами — и одного бойца в запас, на случай ранения кого-нибудь из основной команды.

Правда, к гаубице красноармейцы становились в первый раз, но все-таки это были артиллеристы. И Малюга, гордый своим новым положением начальника, взялся живо приспособить их к делу.

Весь этот день в команде чувствовалось приподнятое, торжественное настроение. И бойцы, а в особенности новые начальники, старались перещеголять один другого в дисциплине, четком выполнении приказаний и даже разговаривать между собой стали более строго и деловито.

Степенно посидели, покурили, и вдруг — словно вихрь налетел — все наперегонки бросились чистить оружие. Бойцы расхватали винтовки. Малюга, нацепив мешок вместо фартука, засуетился у орудия. Панкратов юркнул в свой вагон к пулеметам.

Матрос поглядел, поглядел — надо должность исполнять! — и побежал, позвякивая банками, на склад за ружейным маслом и «фроловином».

А я ходил от вагона к вагону, поглядывал на воспрянувших людей и твердил про себя: «Вот она, регулярная красноармейская часть… Рождается регулярная! А имя-то какое у нас знатное — поезд тяжелой артиллерии!»

Неожиданно нашим войскам пришлось оставить Жмеринку.

В боях с превосходящими силами врага бригада была обескровлена. Чтобы восстановить ее боеспособность, требовалось пополнение обученными в тылу красноармейцами — стрелками, артиллеристами, кавалеристами. На запрос Теслера высший штаб ответил: «Резервов для вас нет. Обходитесь своими силами».

Тут же стало известно, что все резервы теперь пошли на юг страны. Там бежавшие от Советской власти царские офицеры, генералы, помещики с деньгами и тысячи и тысячи зажиточных казаков поднялись под трехцветным царским знаменем против Республики рабочих и крестьян.

С Дона широким фронтом, захватывая и Украину, повел белогвардейские казачьи и офицерские армии Деникин.

Было ясно: империалисты открыли новый поход против Советской Республики. Штаб похода по-прежнему: Париж — Вашингтон — Лондон.

Наступили грозные, тревожные дни…

Проникая все дальше и дальше в глубь нашей территории, враги — одни с юга, другие с запада — сдавливали фланги Красной Армии на Украине и наконец принудили ее к общему отступлению.

Получила приказ об отходе и наша бригада. Но петлюровцы успели уже прорвать фронт и вышли нам в тыл, на самую Винницу, — это верст пятьдесят позади Жмеринки. Они перерезали железную дорогу Жмеринка — Киев, и вся наша бригада попала в «мешок».

Мне с бронепоездом выпала задача эвакуировать станцию.

За время, пока мы стояли в Жмеринке, здесь накопилось множество эшелонов. Были тут и продовольственные эшелоны — с хлебом, мукой, сахаром, махоркой, и санитарные — поезда-прачечные, поезда-бани, и лазареты на колесах, с больными и ранеными красноармейцами, и всякие иные составы, в том числе и порожние. Около семисот вагонов надо было вывести из Жмеринки, и поручили это моему бронепоезду.

Тут меня сразу обступили начальники эшелонов; все кричали и требовали, чтобы им подали паровозы. Чудаки, они не понимали того, что первый же поезд, который самостоятельно отправится в тыл, неизбежно попадет в лапы петлюровцам. Пришлось мне прочесть этим нетерпеливым товарищам небольшую лекцию. «Не паниковать, — сказал я в заключение, — ждать моего приказа» — и объявил каждому начальнику его номер по плану эвакуации. Этот план разработал комбриг, но предупредил меня, что раньше всего следует водворить на станции строжайшую дисциплину, — иначе и план делу не поможет, добро останется врагу.

Посоветовавшись со своими товарищами на бронепоезде, я начал действовать. Машинист Федор Федорович сказал, что самое главное подготовить в срочном порядке паровозы: шестнадцать паровозов — не шутка получить их в такую разруху! Требовался свой глаз в депо, и я послал туда Федора Федоровича военным комендантом (вот где пригодился запасный машинист, он и встал к паровозному рычагу на бронепоезде). Важно было также собрать по многочисленным станционным путям эшелоны и, согласно номерам, объединить их в колонну. Это хлопотливое дело я возложил на матроса: стал он у меня на время военным комендантом по маневрам, и в подчинение к нему попали паровоз-«кукушка», а также все жмеринские сцепщики, смазчики и составители поездов. Панкратов сказал, что надо усилить охрану станции, потому что в возникшей сутолоке могут причинить нам немало вреда вражеские диверсанты: например, примутся тайком портить паровозы или расхищать из вагонов ценные грузы. Вскоре панкратовские патрули, вооружившись трофейными ручными пулеметами, уже расхаживали по станции, пристально наблюдая за всем происходящим.

Когда мои коменданты сделали свое дело и все шестнадцать эшелонов с паровозами были выставлены за семафор, я еще раз осмотрел станцию. Опустела Жмеринка, осиротела… Горько расставаться, но приходится.

Задержался я у выходной стрелки. Железнодорожные рабочие по моему указанию выбили несколько шпал из-под рельсов на сторону.

После этого на расчищенном месте я приказал выкопать колодец в полтора сажени глубиной.

Одна партия рыла колодец, а другая партия, под командой Федорчука, прикатила мне из эшелона пять пятипудовых бочек пороху.

Я завалил порох в колодец и взорвал.

Образовался огромный дымящийся кратер. А когда дым рассеялся, стало ясно, что всему поезду Богуша хватило бы этой ямы. Но я, конечно, не рассчитывал на то, что стальная черепаха опрокинется вверх тормашками: дураком надо быть, чтобы не разглядеть такого препятствия. Я хотел только, чтобы вражеский поезд застрял подольше на станции и не тревожил бы нас в нашем походе.

Закрыв таким образом выход со станции, я одолжил в кавэскадроне коня и поскакал вдоль колонны поездов, чтобы осмотреть свое хозяйство. Скакал, скакал, несколько раз переходил с рыси на шаг, давая отдыхать коню, а колонне все еще нет конца-краю. По пути я считал железнодорожные будки, и оказалось, что колонна наша растянулась ни много ни мало — на девять с лишним верст! И всю ее надо было протащить сквозь вражеское расположение… Конечно, среди пассажиров были и вооруженные люди — им велено, в случае нужды, соскакивать в придорожные канавы и отстреливаться. Ну а раненые? Тяжелораненому и с койки не встать, а вагонная стенка от пули не защита… А боеприпасы и другие ценные грузы? От вражеского обстрела все это могло вспыхнуть, загореться, наконец, взорваться… Нелегко у меня было на сердце, когда, погоняя коня, я обозревал свое хозяйство. Сотни людей, молча выглядывая из вагонов, с тревогой вверяли мне свою жизнь…

Надежда была только на бронепоезда. Во время боев за Жмеринку там по разным направлениям кроме моего действовали еще два советских бронепоезда. При отходе комбриг подчинил их мне, и один из них я поставил в конце колонны, замыкающим, другой — в ее середине. Своему поезду я поставил главную задачу — идти в голове и с боями пробивать дорогу для всех эшелонов.

Заканчивая осмотр колонны, я увидел из седла, что мой бронепоезд стал длиннее. Что бы это значило? Пришпорив коня, я постепенно разглядел вагон-платформу; на ней был устроен бруствер из мешков с землей, а в пролет выглядывала трехдюймовая пушка. Платформа была прицеплена к пулеметному вагону, она-то и удлинила поезд.

Я очень обрадовался такому «подкидышу». Было у меня одно орудие — и вдруг два! Притом они отлично дополняют друг друга: огонь гаубицы сокрушительный, но сектор обстрела узок, а трехдюймовка, при своем коротком лафете, может свободно поворачиваться в вагоне туда и сюда; она встретит врага и бортовым огнем. Ловко получается! Однако где же это мои ребята расстарались: такие вещи, как пушка, под ногами не валяются.

Остановив лошадь перед платформой с мешками, я спросил, кто тут есть, и тотчас из-за бруствера выглянули бойцы. Но незнакомые. Один из них, высокий чернявый парень, ловко перемахнул через бруствер, встал на краю платформы и, козырнув, представился. И этот умелый прыжок, и начищенные до блеска сапоги, и умение свободно, но вместе с тем по уставу держать себя — все это показывало, что передо мной не новичок, а опытный солдат из старослужащих.

— Давид Кришталь, — назвал он себя, — артиллерист-наводчик! — И объяснил, что орудие принадлежит 2-й полевой батарее, но временно прикомандировано к бронепоезду.

Все стало ясно. Это мой наставник по артиллерийской премудрости, комбатр-2, посылает мне поддержку в трудный час… Взволнованный, я подумал: но ведь и самим батарейцам предстоит вырываться из вражеского кольца, и не известно еще, кому солонее придется — нам на линии или бойцам бригады в их схватках с врагом… При этой мысли я вдвойне оценил самоотверженную помощь артиллеристов.

И вот начался наш поход во вражеском кольце… Главные силы бригады пробивались к Виннице стороной, атакуя врага там, где подсказывала обстановка, и грохот боя временами настолько удалялся от нас, что казалось, комбриг уже забыл про поезда, а маневрирует где-то по лесам и балкам, неся тяжелые потери в неравном бою. Связь со штабом то и дело прерывалась, и тогда мы томились в догадках, подозревая самое худшее… Всякую минуту враг мог кинуться к вагонам, чтобы разграбить их, и тогда неминуемо побоище и здесь, у железной дороги. Чтобы не быть застигнутым врасплох, я в подозрительных местах останавливал колонну и высылал с бронепоезда разведчиков.

Мои бойцы, издерганные боевыми тревогами, осунулись, пожелтели: глаза у всех ввалились. Но как оживлялись все, когда комбриг вдруг требовал от бронепоезда огня!

В таких случаях появлялся ординарец на взмыленном коне. Разгоряченный конь не мог успокоиться, пританцовывал, и ординарец, изловчившись, кидал мне записку в вагон через борт. А там — указание целей по карте… Артиллерийский расчет, не дожидаясь команды, выстраивался около орудия; мгновение — и гаубица, круто подняв ствол для дальней дистанции, с ревом кидала двухпудовики в поддержку нашим пехотинцам. Случалось, я тут же вводил в дело и прикомандированную пушку. Тогда Малюга после каждого гаубичного выстрела перевешивался через борт и поглядывал, как действуют на задней площадке батарейцы.

— А что, небось ловко работают? — говорил, поплевывая на руки и подавая заряды, Федорчук.

Старик отмалчивался, только хмурил свои мохнатые, выгоревшие на солнце брови.

— Эх, — вздыхал матрос, — нам бы таких мастеров… На бронепоезд бы, в команду…

Малюга наотмашь дергал шнур, и грохот выстрела прерывал беседу.

В эшелоне ехали сотни людей, о которых мы, фронтовики, до сих пор имели очень малое понятие. Это были начальники разных военных складов со своими припасами, хлебопеки, сапожники, дезинфекторы, оружейные мастера, портные из бригадной швальни, фронтовые актеры, санитары, банщики, врачи, медицинские сестры… Всех этих людей мы привыкли обозначать одним словом «тыловики» и часто вкладывали в это слово даже нечто высокомерно-снисходительное.

А тут, когда боевая невзгода свела нас вместе, мы, бойцы бронепоезда, увидели, что работники тыла — наши первые помощники. Без тыла нет и фронта! Эти незаметные и даже невидимые для нас люди строго, каждую ночь, доставляют бронепоезду все, что нужно для жизни и боя. И мы в совместной дороге наслушались рассказов о том, каких огромных усилий стоит снабженцам раздобыть для бронепоезда каждую сотню снарядов и зарядов, ящик патронов или ящик махорки. Ведь республика окружена со всех сторон врагами, борьба с которыми требует боеприпасов. Мало того, империалисты нас душат блокадой, значит, мы не можем ничего купить за границей: ни хлеба, ни снаряда, ни патрона… Сам Владимир Ильич Ленин следит за снабжением армии. Он требует, чтобы бойцы экономили патроны и снаряды.

Мы поняли, какую героическую работу делает для нас Советская страна, и устыдились: разве мы бережем боеприпасы так, как надо беречь?…

Федорчук, который к своей новой должности начальника боепитания относился с неудовольствием и даже презрением, теперь совсем переменился. Он увидел, что делом снабжения Красной Армии занимаются рабочие-большевики, пришедшие с заводов и, так же как и мы, готовые жизнь отдать за победу социализма. Федорчук завел себе тетрадку. Отпросившись с бронепоезда, он забирался в вагон к снабженцам, где усердно брал уроки. В разговоре у него появились такие слова: «чековое требование», «акт», «боекомплект», «обменный пункт». Но, становясь ученее, он не задирал нос, как это, наверное, сделал бы Малюга. Наоборот, всякой удивившей его новинкой в снабженческой науке он спешил поделиться со мной, и мы вместе разбирались в ее смысле и значении.

Никогда еще не была у нас так крепка дисциплина, как в этом походе. Мы двигались в кольце врага, и каждый понимал, что мы сильны, пока спаяны железной дисциплиной. Мои приказания бойцы схватывали с полуслова и сами ревниво следили друг за другом, чтобы все исполнялось в точности. Мне уже почти не было надобности проверять караулы: часовые постоянно чувствовали на себе настороженный взгляд каждого бойца команды. Начбоепитания Федорчук, как ни придирчив он был в новой своей должности, за весь поход ни разу не нашел случая упрекнуть кого-нибудь за попусту израсходованный снаряд или патрон. Все у бойцов было на учете.

Ко всему тому бойцы бронепоезда показали себя отличными разведчиками: они ухитрялись проникать даже в глубину расположения неприятеля и шныряли там как невидимки. А уж в бой шли… да что говорить! Геройски проявляли себя самые тихие, неприметные бойцы.

Славной смертью погиб товарищ Кутейкин, прозванный в команде «долговязым пулеметчиком». Кто бы мог подумать, что этот всегда такой ленивый, сонный парень сам, один на один, бросится в атаку на вражеский пулемет! Подкараулил — и уничтожил засаду гранатой. А самого сразила пуля со стороны.

Атаки на колонну чередовались с диверсиями. Чуть ли не на каждой версте мы натыкались на взорванные рельсы. Случалось, что петлюровцы портили путь у нас под самым носом.

В одном месте, например, переезжал нам дорогу воз с сеном. Посмотрел я в бинокль — на возу крестьянин в свитке. Крестьянин — значит, не трогай. А чуть только этот крестьянин скрылся за железнодорожной будкой, сразу дымок на рельсах и следом — грохот. Подъехали, смотрим — перебит рельс, горячий еще, не прикоснуться. А крестьянин отпряг лошадь и ускакал. Вот он какой «крестьянин» — переодетый петлюровец!

Так чуть ли не на каждой версте нам приходилось останавливать весь эшелон, сбрасывать со своей контрольной площадки запасные рельсы, костыли, накладки, подкладки, шпалы и чинить путь. Спасибо, помогали жмеринские железнодорожники, те самые, из депо, которые когда-то подготовляли наши вагоны к открытому бою. Теперь они ехали с нами и живо составили ремонтную бригаду. Не будь с нами железнодорожных слесарей и кузнецов, моя команда вконец бы измоталась с починками пути.

Но ведь и чинить не давали… Только выйдут ребята на путь с инструментом, сейчас — дзинь-дзинь-дзинь-дзинь-дзинь — начинает стегать по рельсам пулемет. А черт его знает, откуда бьет, — кругом чистое поле…

А бывало и так: выследишь пулемет, вот он — с сельской колокольни строчит. Панкратов тут же разворачивает в бронированном вагоне башню, берет «звонаря» на прицел, но сбей-ка его попробуй, когда он на колокольне словно в каменной бойнице. Тут пробует приладиться Малюга. Но колокольня в стороне, не берет ее наша неповоротливая гаубица.

Я — к батарейцам, что у нас на платформе:

— Огонь!

После басовитых, похожих на тяжелые удары молота, звуков гаубичной стрельбы забавно слышать пронзительные взвизги трехдюймовки.

Артиллеристы у гаубицы снисходительно улыбаются… А через минуту удивление и восторги. Вот так ловко сработала трехдюймовка: два снаряда — и уняла пулемет на колокольне. Только кирпичная пыль пошла розовым облачком…

Своим мастерством батарейцы быстро завоевали общие симпатии. Лишь Малюга держался в стороне от возникшей между вагонами дружбы. А все из-за гонора… Наверное, и сам себе не рад: все люди вместе, а он маячит один, добровольный отщепенец!

Так мы продвигались в августовские дни 1919 года от Жмеринки к Виннице…

Кончились первые сутки. За день и ночь мы отошли от Жмеринки на двенадцать верст. Оставалось еще тридцать… Но с утра второго дня огневые налеты и диверсии против эшелонов неожиданно ослабели, а к полудню и совсем прекратились. «Одно из двух, — подумал я, — либо Теслер с бригадой крепко поколотили петлюровцев и они стянули все силы против него, либо прорвались прямо к Виннице и там готовят баню».

Час от часу не легче. Как ни трудно нам приходилось в походе до сих пор, но хоть враг был на виду. И мы знали, где ударить по нему из орудия, где пустить в ход пулеметы, где развернуть цепь для атаки. А теперь — где они, злодеи? Ясно, что мы со своим эшелоном все еще в кольце, но где, когда, с какой стороны ожидать теперь их налеты? Мы потеряли соприкосновение с противником, а это в бою самое скверное.

Я усилил наблюдательные посты на крышах вагонов и повел эшелон еще осторожнее. Но зато мой батальон пассажиров торжествовал. Да и что ж тут непонятного? Забаррикадированные в вагонах, почти безоружные, едва защищенные от пуль, люди за сутки боев так исстрадались, что и такую передышку встретили, как праздник.

Едва прекратилась стрельба, как во всех вагонах распахнулись двери, пассажиры высыпали наружу, затеяли игры, возились и кувыркались в траве, как малые ребята. Врач походного лазарета, подобрав халат, пустился в «горелки» со снабженцем, сестры в белых косынках повели хоровод.

Разбрелись мои пассажиры во все стороны… Волей-неволей пришлось сделать остановку.

Эшелон стал.

Тут вышли погулять и раненые в серых халатах. Один боец без ноги, ловко и проворно подворачивая костыль, приковылял к самому бронепоезду.

— Спасибо, товарищи, — сказал он, низко наклоняя голову, чтобы стянуть с себя фуражку, и заковылял дальше. Он прошел по узкому краю насыпи, мимо пулеметного вагона, мимо паровоза и остановился перед гаубицей.

Тут, гляжу, толпой двинулись к бронепоезду и другие раненые. Бойцы, кто вприпрыжку, кто припадая на правый бок, кто на левый, подходили и собирались у орудия.

— Она самая, ребята… Она и есть! — встречал безногий боец каждого вновь подходившего.

Бойцы заговорили о походах. «Проскуров», «атаки у холмов под Проскуровом», «Жмеринка», «высота 46,3» — упоминали бойцы знакомые нам места. Многие кивали при этом на орудие. Бескровные, изможденные лица раненых все больше оживлялись, а один из бойцов, при шумном одобрении товарищей, вскарабкался к орудию и, заглянув в жерло, похлопал орудие по его широким щекам, как закадычного друга-приятеля.

На нас, сидевших в блиндаже, раненые не обращали никакого внимания.

Боец без ноги за все время беседы не проронил ни слова. Он стоял, опершись обеими руками и подбородком на костыль, и задумчиво глядел на орудие.

— Экая красавица!… — вдруг сказал он, не сводя глаз с гаубицы. — И хату ей поставили, а она будто у окошка… Чисто Гандзя!

Мой начальник артиллерии Малюга несколько раз уже порывался прогнать раненых от орудия, но мы его осаживали. А тут уже он не стерпел, выглянул из-за щита и, строго взглянув на раненого, сказал веско:

— Какая тебе «Гандзя», ежели она шестидюймовая орудия!… Понимать надо — шестидюймовая орудия, гаубица!

— Да я ж то и говорю! — крикнул раненый, смеясь в глаза нашему начальнику артиллерии. — Говорю: голубица, Гандзя!…

Раненый подковылял поближе к вагону.

— Чего насупился-то, борода? Али песен не певал? А я вот, гляди, и без ноги, да пою!… Есть у вас запевала?

— Есть, есть! — бойко ответили мои бойцы, высовываясь из блиндажа и подталкивая вперед Никифора.

— Есть, — сказал Никифор и покраснел.

— «Гандзю», песню, знаешь? — деловито справился раненый. — Запевай. Голубице вашей споем. Она у вас заслуженная…

Мои бойцы разместились вокруг орудия. Раненые стали в кружок внизу.

Никифор обвел всех взглядом и поднял руку.

— Обожди-ка, — сказал матрос и крикнул вниз, раненым: — Нет ли, друзья, гармошки? Может, тальянка или русская, мне все одно…

— Вот чего нету, того нету! — вздохнул безногий боец. — Сами без гармошки страдаем… А вот голосов прибавить можно!

Он повернулся вокруг своего костыля и закричал:

— Э-гей, сестрицы! Ходите сюда с хороводом… Да цветиков попутком насбирайте… Поболее несите цветов!

А бойцы уже грохнули звонкую песню:

Гандзя люба, Гандзя кыця,

Гандзя славна молодыця

— Голубица… Славна голубица! — подправлял на каждом куплете раненый боец, а потом так и пошло: «голубица».

На песню группами подходили от эшелона любопытные. Но, узнав, что и кому поется, сами становились в кружок и подпевали.

Вскоре около бронепоезда образовался хор голосов в двести.

Так славили нашу гаубицу.

А она, вся убранная цветами и зеленью, стояла суровая и грозная, готовая каждую секунду смертоносным вихрем встретить врага…

— Что ж, теперь дело за небольшим, — сказал матрос, когда мы двинулись дальше. — Остается только в паспорт имя вписать.

На первой же остановке он пошел в вагон к начальнику снабжения и раздобыл у него баночку сурика. Взял кисть и вывел по бортам вагонов и на будке паровоза жаркие крупные буквы:

ГАНДЗЯ

Так бронепоезд стал крестником красноармейцев.

Только на четвертые сутки, после яростной рукопашной схватки под Винницей, нашей бригаде удалось наконец пробиться через вражеские заслоны. Вышли из кольца и мы с бронепоездом, вытянув за собой многоверстовой эшелон.

Разорванный фронт красных частей был восстановлен. Оба полка бригады, кавэскадрон, отряды рабочих, батареи, повернувшись лицом к врагу, снова стали на позиции. А эшелон продолжал движение в тыл. От Винницы мы его уже не сопровождали — тут дорога была свободна до самого Киева.

Состав за составом, шестнадцать поездов, набирая ход, двинулись мимо бронепоезда. Нескончаемой чередой замелькали вагоны — красные, зеленые, сине-желтые, белые, с окнами и без окон, с людьми, и грузом. Раненые красноармейцы, доктора, санитары, банщики, пекари, каптенармусы — сотни людей махали нам из окон, кричали, иные выскакивали на площадки вагонов, иные карабкались на крыши, чтобы еще и оттуда помахать бронепоезду шапкой.

Паровозы эшелона, прокатывая мимо, приветствовали бронепоезд гудками. Наша «овечка» пронзительно ревела в ответ, обдавая всех теплыми брызгами пара. А мы — вся команда — стояли шеренгой, руки по швам, гордые своим поездом и друг другом, счастливые…

Взметая пыль, полным ходом пронеслись поезда. Наконец стукнул-грохнул последний из семисот вагонов, и через минуту и этот поезд пропал вдали. Замирая, прогудел гудок паровоза…

Матрос выступил из шеренги.

— Все прошли? Ты пересчитал, товарищ командир?

— Пересчитал. Все.

— Все, все, — заговорили кругом, — все шестнадцать! Как партию приняли, так и сдали — в целости, сохранности.

Особенно тепло мы распрощались с батарейцами. Бронепоезд, сделав маневр на станционных путях, подогнал площадку с пушкой к каменной разгрузочной платформе. Тут уже стояла в сбруе четверка артиллерийских лошадей. Вручную мы выкатили трехдюймовку на мостовую, и артиллеристы приподняли ее за хвост, прицепили к тележке, «передку». Потом подошли прощаться. Я каждого расцеловал и поблагодарил за братскую помощь, оказанную нам в походе.

Ездовые пришпорили лошадей, загремела, сотрясаясь на ухабах, пушка, и Кришталь, усевшись на передке, обернувшись, крикнул:

— В гости буду!

А ребята ему в ответ:

— Не в гости, а насовсем! Нам такой мастак, как ты, нужен! Командир зачислит тебя на бронепоезд!

По правде говоря, бойцы угадали мое желание. «На одном Малюге держимся, — подумал я. — А если его ранит? У артиллерийского прицела заменить его некому».

И я написал рапорт комбригу с просьбой откомандировать наводчика Кришталя из 2-й батареи на бронепоезд. Но, может быть, комбатру-2 самому не хватает людей? Или — мало ли какие у человека соображения, — может быть, ему удобнее отпустить на бронепоезд не этого наводчика, а другого… Короче говоря, прежде чем подавать рапорт, следовало повидаться с комбатром.

Машинист Федор Федорович, обжигаясь и поплевывая на пальцы, снова обвертывал тряпкой гудок паровоза: проводы окончены, мы возвращались на позицию.

В этот день жмеринские железнодорожники подали мне сообща докладную они просились служить на бронепоезд.

Я принял всех — их было семеро — и внес железнодорожников в список отдельной графой: «Ремонтная бригада».

В команде бронепоезда стало двадцать бойцов.

Наши войска развернули теперь фронт к востоку от Винницы, в районе узловой станции Казатин. Но противник не дал нам времени укрепиться и снова крупными силами повел наступление.

Бой завязался сразу по всему фронту.

Население окрестных сел и местечек было застигнуто врасплох. По всем дорогам к Киеву потянулись беженцы — с наскоро увязанным домашним скарбом, с волами, коровами, но без хлеба. Хлеб остался в скирдах на полях. На другой день боя это уже были только костры… Зерно в скирдах тлело долго и упорно. По этим огненным знакам артиллерия вела ночную стрельбу.

Крестьяне толпами собирались у штаба бригады и просились добровольцами в наши части. К ним выходил всегда сам Иван Лаврентьич. Но не для каждого из них находилась в бригаде винтовка… А безоружные люди — какая от них помощь?

За весь месяц еще не было таких жестоких боев, какие завязались под Казатином. Мы потеряли счет дням, счет суткам. В дыму и угаре боев не видели солнца. Час от часу таяли силы бойцов, но, казалось, вырви у бойца винтовку — он будет отбиваться кулаками, свали его — он вцепится ногтями, зубами; умрет, но не отступит перед врагом!

Уже не за отдельные станции шли бои, даже не за крупный казатинский узел, — здесь, под Казатином, решалась судьба самого Киева, столицы Советской Украины…

Не выходил из боя и наш бронепоезд. Мы недосыпали, недоедали, не всякий день успевали даже помыться и ходили в пороховом загаре — черные, как угольщики. Случалось, у самого орудия во время стрельбы кто-нибудь сваливался как подкошенный, и не от пули, а сшибленный сном.

Сон стал врагом, он подкарауливал каждого из нас, мы боялись его и свирепо курили — отгоняли сонливость махоркой.

Затихал бой — и все валились в тень у вагонов, не разбирая места. Трава, камни, песок — годилось все, все было желанной постелью. Только бы вытянуться в прохладе, только бы лечь…

Однажды я лежал под кусточком, и до того, помню, разморила меня жара, что лень было пальцем пошевелить. По щеке ползла какая-то канительная букашка — ползет, ползет и никак до носу не доберется! «Ну вот, — думаю, как только букашка выполнит свой маршрут и влезет на кончик носа, смахну ее и буду спать». Но вдруг слышу цокот копыт: кто-то едет — и не из тылу, а с передовой.

Я перевернулся на живот, приподнял голову и сразу же, по лошади, не различая еще всадника, понял, что это начальник политотдела.

Подъехав и приняв мой рапорт, Иван Лаврентьич спрыгнул с седла. Он сдвинул свою фуражку на затылок, обтер ладонью потное лицо и начал доставать из седельной сумки газеты.

— Хорошие известия… Хочу рассказать красноармейцам.

Но посмотрел Иван Лаврентьич на спавших вповалку около поезда бойцов и остановился в нерешительности.

Я понял его.

— Ничего, — говорю, — Иван Лаврентьич, разбужу. Потом выспятся.

— Ну буди, — сказал начполитотдела и повел своего коня в сторону, на лужайку.

Я растолкал матроса и велел ему будить ребят.

— Только без фокусов, — строго предупредил я его.

Но Федорчук, чтобы поскорее поднять всех на ноги, применил все-таки способ «ключа», введенный им для срочных случаев.

Способ этот такой: скрутит спящему парню ухо да еще повернет раз-другой, как ключ в скважине, — и парень как ошалелый сразу на обе ноги вскакивает.

Первым пробудился племянник. Встал, потирая посиневшее ухо. За ним поднял голову Панкратов — одна щека белая, другая малиновая, в налипших камешках. Панкратов обтер щеку рукавом и пошел расталкивать своих пулеметчиков.

Тем временем матрос, широко зевнув, сделал «ключ» Малюге.

— О-ох, кто це? — простонал Малюга, вскакивая. — Тьфу! Щоб ты хлиба так ил!…

— А и слабый ты на ухо! — сказал матрос. — У всех ухи как ухи, а у тебя только предмет, что ухо.

— Сам ты предмет, — огрызнулся Малюга, но, увидев начальника политотдела, засуетился, приводя себя в порядок. Он причесал пальцами бороду, затянул на себе ремень, а потом кинулся в канаву, где пучком сырой травы обхлестал сапоги, наводя глянец.

Матрос вытряхивал бушлат.

Тут подошел Иван Лаврентьич. Все встали в шеренгу.

Иван Лаврентьич поздоровался с командой и, помуслив пальцы, развернул номер «Правды».

— Бьем ведь их, ребятки, а? — сказал он, встряхивая газетный лист. Колчаку-то, главному их закоперщику, скоро и совсем капут. Гонит его по Сибири наша доблестная Красная Армия — только земля гудёт…

Иван Лаврентьич присел на пенек, снял фуражку и пригладил ладонью отросшие редкие волосы.

Все пододвинулись к нему.

— Большое это, товарищи, облегчение нашей Республике, — заговорил Иван Лаврентьич. — Сибирь — страна хлебная. Будет, значит, хлеб рабочему классу… Бойцы Восточного фронта выполняют свою задачу перед Республикой. Теперь дело за нами. Пора, товарищи, пора и нам кончать с петлюровщиной.

— Это правильно, — горячо поддержали бойцы. — Развели мы с ними канитель — дальше некуда…

Еще теснее бойцы окружили Ивана Лаврентьича.

— Почитайте, товарищ начальник, газетку-то. Как там Колчака бьют?

Иван Лаврентьич протянул свежую газету бойцам. Ее сразу подхватило несколько рук, ребята отхлынули в сторону и принялись читать в несколько голосов: «Оперативная сводка… Восточный фронт. Развивая генеральное наступление, наши части…»

— Ну как, ладите между собой? — сказал Иван Лаврентьич, просовывая руку мне под ремень и подводя другой рукой Панкратова. — Лбами не стукаетесь?

— Да уж лучше, кажись, и не бывает, — сказал, смущаясь, Панкратов. Что я вяжу, командиру пороть не приходится; ну и я за ним узелков не распускаю…

— Хорошо. А ты, политком, теперь газеток побольше в команду давай! И беседы заводи почаще.

Иван Лаврентьич попрощался, пошел к лошади и круто обернулся:

— Да, чуть ведь и не забыл!… Нате-ка приказ. «Бронепоезду тяжелой артиллерии, — прочитал вслух Иван Лаврентьич, — согласно желанию команды, присваивается наименование: Бронепоезд «Гандзя»»

Вечером, когда бронепоезд отошел в тыл, чтобы принять запас топлива, мы устроили небольшое собрание.

— Знамени Красной Армии не уроним!

Так сказали бойцы.

А враг подтягивал войска… Через пленных стало известно, что петлюровцы решили окружить под Казатином бригаду и прикончить всех нас, чтобы, как говорили они, «не заносить кровь в Киев». Петлюровцы намеревались вступить в украинскую столицу в начищенных сапогах, смиренными христианами, под колокольный перезвон древней Киево-Печерской лавры.

Под напором был оставлен Казатин.

Бои завязались на подступах к Киеву…

Трудящиеся Киева спешили с подмогой: на паровозах, на дрезинах, с товарными, дачными поездами и пешком по шпалам шли и ехали на помощь рабочие. Были тут старики и даже женщины. Плохо вооруженные, наспех сформированные в отряды, шли они бесстрашно в бой. Но слишком неравны были силы. С запада давил на нас, уже торжествуя победу, Петлюра; с юго-востока стремительно подходил к Киеву Деникин. Мы видели: не удержать нам натиск врага.

Телеграф в штабе беспрерывно получал депеши-шифровки: из глубины Советской России по железным дорогам к Киеву двигались красноармейские части. Вот кто мог нас выручить!

Но враг уже навязал нам решительный бой…

Киев двинул на фронт свои последние резервы — красных курсантов. Горько было сознавать, что ребят сорвали с учебы. А какие — я поглядел — молодцы! Еще немного — и получились бы из них, юных рабочих и крестьян, образцовые командиры…

Батальоны курсантов выступили на позиции, как на парад, с музыкой и развернутыми знаменами, все, как один, в зеленых шапочках пирожком, строгие, подтянутые.

Раз-два, раз-два… — шагали курсанты, и, глядя на их выправку, каждый невольно оправлял на себе ремень и фуражку и сам весь подтягивался.

Ввели в бой курсантов. Еще выше подняли они знамена, еще громче ударила музыка. Наступавшие встретили курсантов бешеным огнем. Но славные бойцы шли вперед все тем же размеренным шагом, не оборачиваясь и не пригибая головы.

В рядах врага началось замешательство. И тут бойцы нашей бригады, изможденные, израненные, спотыкавшиеся даже под тяжестью собственных винтовок, подхваченные великой силой товарищества, стремительным ударом во фланг опрокинули передовые части петлюровцев.

Курсанты довершили дело: не дав им опомниться, они отбросили их обратно за Казатин.

Эта победа, пусть неполная, временная, победа среди многих поражений, просияла для нас ослепительным лучом: все на деле почувствовали, что уже не за горами тот день, когда Красная Армия вышвырнет вон всех ненавистных врагов советской земли.

В эти дни на бронепоезде счастливейшим человеком был Никифор. Да и как иначе? Ведь курсанты — те самые, среди которых его брат, кузнец, — сломили врага. Никифор с пылающими щеками всем и каждому рассказывал, как шли курсанты и как он перед самой атакой повстречался с братом: «Подбежал я… Митька! — кричу. А он как подденет меня за пояс — да кверху. У меня дух прочь. Забыл я про его повадку под ремень хватать… Да вот, обождите, придет ко мне. Сами увидите, каков силач!»

Да где уж тут было в гости ходить! Так и не выбрался к нам любимый брат Никифора. Не случилось нам повидать знаменитого кузнеца!

Газеты теперь присылали прямо из Киева. В поезде у меня иначе и не укладывались спать, как только прочитав свежие газеты от строчки до строчки.

Читали про разгром Колчака и другие фронты, про свою Советскую страну, про Москву и Кремль, где Ленин; читали и все больше говорили о мире. Но добыть мир и спокойствие для советского народа, мы понимали, можно было только силой оружия.

Курсанты помогли бригаде удержать фронт до прибытия подкреплений из тыла.

И вот пришли к нам свежие войска — каждый боец в ярко-зеленой, еще не успевшей полинять гимнастерке, в скрипящих сапогах, с новенькой винтовкой. Приклады у новых винтовок были совсем белые, едва загрунтованные: не успевали наши заводы красить винтовки, да, видать, и нечем было.

Поротно и побатальонно ночными маршами выходили прибывшие бойцы на линию фронта. Началась общая перегруппировка сил бригады.

С нетерпением все ждали наступления.

И вот наконец пришел этот долгожданный час… Все части бригады, и бронепоезд в том числе, получили извещение: «Штаб готовит общий боевой приказ. Иметь на красноармейцах двойную норму патронов, санитарные пакеты и продовольствие. Назначить в окопах дежурные части, остальным дать полный отдых».

Извещение из штаба пришло с вечера. Меня с бронепоездом оно застало на позиции. Я выждал, пока стемнело, и отвел бронепоезд для снабжения боеприпасами на ближайшую тыловую станцию Попельня.

Снабдились. Я послал в штаб бригады связного.

Штаб расположился в поселке, недалеко от станции; связной должен был доставить мне оттуда приказ.

Предварительное извещение мы получили с вечера, но я уже знал из практики, что самый приказ будет издан ночью.

Наш комбриг подписывал приказы перед самым началом операции. Он делал это для того, чтобы противник, если бы он даже и перехватил через своих шпионов приказ, не успел бы ничего предпринять.

А в эту ночь еще с нашей стороны работала усиленная разведка: штаб собирал самые последние данные о расположении наступавших, их коммуникациях и резервах.

Словом, у бойцов было время, чтобы хорошо отдохнуть.

И вот мы, команда бронепоезда, собрались под бревенчатой крышей в нашем «кубрике». Перед боем ведь всегда тянет побыть с товарищами… Уселись мои бойцы в кружок около фонаря, потолковали о том о сем, сели писать письма. Кто писал отцу, кто матери, кто прямо на деревню — «обществу». Многим некуда было писать: родные места остались за фронтом, и бойцы, чтобы облегчить тосковавшее сердце, посылали о себе весточки в семьи товарищей. И вышло так, что под письмом Панкратова — он писал к себе в Рязань — подписались еще двое, в письме пулеметчика Молодцова поставил свою фамилию и его напарник Крыниця. А матушка Никифора обрела в эту ночь целых пятерых нареченных сынов…

Кончили бойцы писать, стали складывать письма треугольничками.

— Ну, а от бобылей-то поклон посылаете? — пробурчал матрос, все время молчавший. — От меня бы послали… Не грех и от командира слово прибавить.

Тут попали в письма и наши поклоны.

Федорчук собрал всю почту и понес на станцию.

Оттуда он вернулся со свежими газетами.

И как же мы обрадовались все, когда вдруг неожиданно в вагон вошел Иван Лаврентьич!

Он распахнул плащ, похлопывая себя по карманам:

— Ну что ты скажешь? Собрался в объезд частей, а табачок забыл… Дай-ка, думаю, загляну на огонек в попутную избу, авось добрые люди выручат!

Он, посмеиваясь и приглаживая усы, присел на ящик.

Ребята принялись угощать его из своих кисетов.

Иван Лаврентьич взял по щепотке табаку у одного, у другого, а матрос принес ему нераспечатанную осьмушку из нашего артельного запаса. И сразу же захлопотал насчет чая.

— А ты это брось, Федорчук, — остановил его Иван Лаврентьич. — Недосуг мне с вами чаевничать. Сейчас поеду.

Но мы не отпустили начальника политотдела.

— Иван Лаврентьич, — заговорили бойцы, — побудьте с нами. Обрисуйте нам текущий момент! Охота знать, что на свете делается…

Начальник кивнул на свежую пачку газет:

— Да вы же грамотные. Вот и читайте.

А бойцы опять:

— Иван Лаврентьич, вы так складно рассказываете… Вот у нас спор зашел: была нынче весной Советская Венгрия — а где она? Толкуем промежду собой, да все врозь. И Советская Бавария была — опять не стало, как же так? Чтоб люди за свою Советскую власть не заступились. Непонятно.

— Что ж, давайте поговорим, — сказал Иван Лаврентьич, присаживаясь поближе к фонарю. — Мало еще у них каленого народа — коммунистов мало, большевиков, — сказал Иван Лаврентьич. — И классового опыта нет… Но дайте срок, и они выйдут на дорогу. Слыхали, что товарищ Ленин говорил на конгрессе Коммунистического Интернационала? Говорил товарищ Ленин перед делегатами рабочих разных стран и сказал так: «Пусть буржуазия всего мира продолжает неистовствовать, пусть она изгоняет, сажает в тюрьмы, даже убивает спартаковцев и большевиков — все это ей больше не поможет. Победа пролетарской революции во всем мире обеспечена». И рабочие разных стран запомнят это ленинское слово… Победа, товарищи, за нами!

Иван Лаврентьич уехал. Я уложил бойцов спать.

Приказа из штаба еще не было. Я с Федорчуком, Малюгой, Панкратовым и машинистом сделал обход поезда. Мы проверили вооружение, паровоз, ходовые части вагонов — все было в боевой готовности.

После этого я и своих помощников уложил спать.

Мне хотелось остаться одному и побыть у орудия.

Внизу мерно расхаживал часовой. Я его не видел в темноте и только по хрусту песка мог определить, когда он приближается и когда удаляется от меня. Но этот шорох не мешал сосредоточиться.

Я предупредил часового, чтобы боевой приказ, как только он будет получен, подали бы мне сюда, к орудию.

Начала всходить луна, похожая на большой неразгоревшийся фонарь. Таким блеклым очком светит только что зажженная железнодорожная стрелка, пока стрелочник еще приправляет фитиль. Вспомнились стрелочные огни, и я почувствовал, как стосковался по ним. Ведь после Проскурова — на станциях ни огонька: все делаем в темноте, все ощупью… И вдруг такой фонарище на небе!

Луна взошла. Теперь орудие передо мной — во всех подробностях.

Я прислонился к гаубичному колесу и спросил себя: «Отвечай, Медников, отвечай себе самому по всей совести: способен ли ты идти в бой уже красным офицером?» Рука по привычке потянулась в карман за тетрадкой, но я сказал себе: «В записки не заглядывать!» И убрал руки за спину.

Могу ли я сказать по совести, что на бронепоезде создана дисциплина? Отвечаю: нет для моих бойцов и для меня самого дома роднее, чем бронепоезд. Здесь наша семья, наша жизнь и счастье. И если бы я вдруг захотел наказать кого-нибудь, то самым страшным приговором было бы: «Иди, брат, на все четыре стороны, возвращайся к себе в деревню, в свою хату!»

Но мне не приходилось и, уверен, не придется выносить такого приговора. Для революционного бойца лишение оружия мучительнее, чем приговор к смерти.

Да, отвечаю по совести: дисциплина есть и она прочна, как цемент. Об этом я с гордостью скажу Ивану Лаврентьичу и комбригу на той комиссии, которая соберется, чтобы принять от меня экзамен. И оба порадуются вместе со мной, потому что ведь они сами мне во всем помогали.

Но знаю ли я свое артиллерийское дело? Иначе какой же я красный офицер?… «Гандзя», ответь за меня!… Молчит гаубица… В бою она ответит, вот когда!

Однако не лукавя могу сказать: да, я научился руководить стрельбой с наблюдательного пункта. Самостоятельно подготовляю данные для стрельбы, а открыв огонь, не истрачу лишнего снаряда.

Только теперь мы редко работаем с наблюдателем. Бронепоезд на передовой, в пехотных цепях — тут огонь молниеносный, с прямой наводки!

А если пришлось бы заменить у орудия Малюгу, сумею ли я бить прямой наводкой с таким же мастерством и проворством, как это удается старому артиллеристу? По совести говоря, нет, — на прямой наводке я заменить его еще не решился бы. Орудие знаю, материальную часть в теории изучил, но практика мала.

Нет, оказывается, надо еще погодить с почетным званием красного офицера. Пусть уж до комиссии.

Я смахнул рукавом росу с граней затвора, надел чехол. Прикрыл и прицельное приспособление — хрупкий и нежный глаз орудия.

— Эх, голубица ты наша! Не выдай в бою!…

Я пошел в другой конец вагона. Тут, весь раскинувшись, спал телефонист Никифор и чему-то во сне улыбался.

Я вытянул из-под него кончик шинели и прилег, ожидая боевого приказа.

Не знаю, сколько я спал. Помню только, что меня разбудили встревоженные голоса и страшной силы взрыв. От этого взрыва у меня перехватило дыхание. Я вскочил как ошалелый и выхватил из кобуры наган.

Была серая, предрассветная муть.

Новый взрыв. Пламя.

Я увидел, что это стреляет наша гаубица, и сразу же сообразил, что и в первый раз был тоже наш выстрел. «Это от сырого воздуха такие удары, догадался я, — в сыром воздухе звук выстрела особенно резкий».

В отблеске выстрелов я разглядел у орудия Малюгу. Он был весь растрепанный, без рубахи, и возле него — в одном полосатом тельнике матрос. Оба спросонья метались, наводя куда-то гаубицу.

«Что такое?… Где мы?…» Я бросился с наганом к бойнице — Попельня. Стоим, как стояли, на станции…

— Да вы что, — вскричал я, — не проспались? С ума вы сошли — здесь стрелять?

Перепрыгивая через ящики и расталкивая полуодетых и бестолково суетившихся людей, я побежал к орудию.

— Он! — яростно крикнул матрос и показал вперед. И в это же самое мгновение словно зарево полыхнуло в сумраке утра. Отчетливо, как на картинке, я увидел на рельсах силуэт башенного бронепоезда.

Зарево полыхнуло и тотчас погасло.

— Берегись! Это залп! — только и успел я крикнуть. Раздался грохот, треск, и наша гаубица, подпрыгнув на одном колесе, со всего маху ударила своим хвостом по обшивке вагона. Доски лопнули, из щелей заструился на пол песок.

Матрос и Малюга, отскочив в разные стороны, секунду, словно оцепенев, глядели друг на друга и потом опять бросились заряжать орудие.

— Сюда, ребята! Все! — крикнул я, ухватившись за правило. — Никифор, к телефону! Полный ход назад!

Поезд рванул с места, в ту же секунду мы выстрелили, и звук выстрела слился с грохотом нового неприятельского залпа. Но этот залп уже не причинил нам вреда. Поезд был в ходу, и у Богуша получился недолет: только загремели, рассыпаясь, рельсы на контрольной площадке…

Мы отмахали от Попельни версты три.

Ф-фу… Сердце у меня так колотилось, словно я сам пешком эти три версты пробежал…

Я остановил поезд и присел, чтобы отдышаться.

Ребята торопливо обувались, бормотали и ахали:

— Как же это он прорвался? Вот гад! В самый тыл вышел…

— Проводил его к нам кто-то, не без этого! — сказал матрос и яростно сплюнул. — Давай, ребята, чиниться, живо!

Он насобирал по полу тряпок и начал конопатить разбитую стену.

— Брось, Федорчук, — остановил я его, — не суетись по пустякам. Ты вон Малюге помоги, — гляди-ка, что с орудием…

Массивный стальной щит орудия, весь перекореженный ударившим снарядом, обвис, как лопух.

Матрос обомлел.

— Ах ты, чтоб тебе… Значит, и стрелять нельзя? — И он кинулся к Малюге.

Артиллерист отстранил его. Старик осматривал со всех сторон орудие и только покачивал головой.

— Ну? Ну как? Пойдет? — с тревогой спрашивали обступившие его бойцы.

А я поглядывал на изувеченное орудие со стороны и сам удивлялся своему спокойствию. Меня ничуть не смущали глубокомысленные вздохи Малюги и даже не тревожила порча щита. Что значит — «пойдет» орудие или «не пойдет»? Ствол целый, есть куда закладывать снаряд? Значит, можем вести бой!

Я терпеливо ждал, что скажет Малюга, и поглядывал в бинокль в сторону станции. Там, в трех верстах от нас, остановился башенный бронепоезд. Солнце еще не всходило, я смутно различал на станции вагоны, но дым паровоза видел вполне отчетливо. Ниточка дыма выходила как бы из неподвижной точки: бронепоезд Богуша не двигался со станции ни туда и ни сюда.

Я обернулся к Малюге:

— Ну как там гаубица?

— Ладно еще, что не по прицелу хватил… — вздохнул наводчик. — Э-гей вы, батарейцы!

К Малюге подскочила вся тройка молодых артиллеристов:

— Есть, товарищ начальник!

Артиллеристы вытянулись, ожидая приказаний.

Малюга велел им подать инструмент и, зайдя к орудию спереди, что-то там с минуту отвинчивал. Потом скомандовал: «Рраз… Берем!» — и бойцы, взявшись с обеих сторон за тяжелый щит, сняли его со ствола орудия, как воротник, и сбросили вниз.

Щит с грохотом повалился на контрольную площадку.

— Так-то лучше, — сказал Малюга, откладывая в сторону инструмент. Теперь можем и стрелять.

В вагоне весело и шумно загалдели. Я еще раз посмотрел в бинокль на станцию. Башенный поезд стоял все там же.

— По местам!… — скомандовал я.

Малюга шагнул к прицелу. Племянник, поплевав на руки и развернув плечи, отошел к снарядам. Двое батарейцев подскочили к правилу, третий занял место замкового. В стороне, позади орудия, собрались, перешептываясь, наши железнодорожники — починщики пути. Но Федорчук строго обернулся на шепот, и все замолкли.

Я выждал паузу.

— К бою!… Машинист, тихий вперед!…

Уже совсем рассвело, и теперь ясно был виден белый домик станции с пакгаузами напротив. В пакгаузах черными дырами зияли разбитые ворота… А где же Богуш? Неужели ушел поезд?

Я торопливо подкручивал окуляры своего призматического бинокля, всматриваясь во все закоулки станции. И вдруг в воздухе запели и заиграли снаряды. Богуш вновь брал нас на прицел.

«Не ушел, молодчик, дожидаешься? Очень хорошо!»

Машинист резко протолкнул поезд вперед, сразу на сотню-две саженей, и мы вышли из-под обстрела. В ту же минуту машинист прикрыл дым, и мы начали медленно приближаться к станции.

Поезд нам был виден, — должно быть, он занял позицию где-то на запасном пути. Укрывшись там, он время от времени посылал нам навстречу снаряды.

Вот опять прогремел далекий выстрел… С визгом и грохотом лопнула в воздухе шрапнель, и прямо перед поездом повис белый дымок с желтизной.

Еще шрапнель лопнула — это позади поезда.

— В вилку взял! — закричали артиллеристы.

Все, затаясь, ждали третьего снаряда.

Но поезд успел выйти из вилки, и убойный снаряд не причинил нам вреда. Дымок третьей шрапнели повис в воздухе, распадаясь, как вата.

Молодец Федор Федорович, хорошо ведет!

Я кивнул Никифору:

— Передай на паровоз: так и держать ровным ходом…

Богуш пострелял, пострелял и, разбросав попусту с десяток снарядов, прекратил огонь.

Он стал поджидать нас в своей засаде.

А мы продвигались, не изменяя хода, и так прошли уже с версту.

Дистанция все сокращалась…

Малюга, совсем уткнувшись носом в прицел, медленно, не отнимая руки, вращал штурвальное колесо, и ствол гаубицы ниже и ниже склонялся к горизонту.

Только один раз наводчик оторвался от своего стеклышка.

— На прямой! — сказал он, полуобернувшись, и опять ухватился за штурвал.

Глянул я вперед, на рельсы, — и глаза раскрыл: да прямее и быть не может! Дорога пролегла ровной степью — ни бугорка вокруг, а рельсы как натянутые струны. Вдалеке, у станции, рельсы сходились в одну точку.

«Вот это для нас позиция! Дождались, наконец-то!»

Бойцы — я это увидел по их загоревшимся глазам — не хуже меня оценили обстановку.

Все еще теснее стали у орудия.

Племянник, шагая на цыпочках, стал подкатывать снаряды поближе к орудию, но переусердствовал, и стальные двухпудовики загремели по полу, как бочки на мостовой.

На парня со всех сторон зашикали, и сам он в испуге взглянул вперед, словно этот неосторожный шум мог спугнуть Богуша.

Опять стало тихо в вагоне.

Только от телефона доносился приглушенный голос. Никифор спешил сообщить политкому, какая нам славная выдалась позиция.

Панкратов ехал у себя в вагоне с пулеметчиками. Еще с вечера я распределил силы так, чтобы в каждом боевом вагоне было крепкое ядро начсостава.

Идем. Станция все ближе. Меньше двух верст уже осталось до станции.

Но Богуш затаился, молчит. И мы молчим. У нас заложен снаряд, и у него, понимаем, тоже все наготове.

Малюга уже самыми точными, мелкими винтиками подкручивал прицел, давая орудию окончательную установку.

«Черт, как мы ползем!…»

Я вытер пот со лба. Велел прибавить ходу.

Поезд пошел веселее.

Повеял встречный ветерок. Проворнее стали отступать назад телеграфные столбы. Я попробовал сосчитать, сколько столбов остается до станции. Но из этого ничего не вышло: столбы вдалеке сливались, как солдаты в шеренге…

И вдруг над станцией вспорхнуло колечко светлого дыма и поплыло, качаясь, в воздухе.

Еще колечко, еще… Между постройками показалась паровозная труба.

В следующую минуту я увидел в бинокль башенный бронепоезд — весь целиком.

Богуш вышел нам навстречу.

Я быстро осмотрелся:

— Все на местах?… По бронепоезду!… Огонь!

Грохнула, ударила наша гаубица. По степи прокатилось шумное эхо…

Бойцы сразу повеселели: кончилось ожидание, началось дело! С присказками и шуточками бросились бойцы подавать в орудие снаряды и заряды. Я отшвыривал в сторону стреляные гильзы, и они с колокольным звоном катились по полу.

А вокруг поезда уже заплясали черные дымки взрывающихся гранат, комьями начала взлетать земля, застилая пылью росистую полевую зелень…

Я посмотрел вдоль рельсов в бинокль:

— Почище наводку, Малюга! Пока мимо!

Старик нетерпеливо мотнул головой.

— Снаряд!… Заряд!… — покрикивал он, не отзываясь на мои слова.

Глухой черной стеной уже стоял вдалеке дым от разрывов, и после каждого нашего выстрела стена раздавалась все шире, словно кто-то беспрерывно подставлял и подставлял к этой стене черные вихрастые столбы.

Но станция виднелась вся по-прежнему. Там, в легком тумане пороховой гари, сверкали огоньки встречных выстрелов…

Снаряды Богуша бороздили землю уже около самого нашего вагона. Сквозь щели блиндажа нас обдавало удушливым дымом. Через бойницы то и дело прорывались осколки, чиркая потолок и застревая в деревянных стенах.

— Давай ему по башне, что ж ты! — крикнул я Малюге, теряя терпение.

— Останови поезд, тогда и спрашивай! — запальчиво крикнул он мне в ответ.

— Сто-оп!… — скомандовал я.

Но не успел еще поезд остановиться, как снаряды обрушились на нас ураганом.

Все потемнело вокруг. Визг, грохот, железный скрежет осколков.

Мы были в вилке.

Я подскочил к Малюге:

— Давай попадание, сию же минуту! Сию же минуту!…

Старик только мычал в ответ и, суетясь, дергал за шнур.

— Да что ты, ослеп? — взревел я.

Но тут я и сам потерял из виду далекие огоньки выстрелов. Все застлало дымом.

Стоять больше на месте было невозможно… Пришлось скомандовать задний ход.

— Позор, бойцы! Не можем справиться с негодяем Богушем! Дожидались позиции… Все летит к черту!

Я в бешенстве обернулся к Малюге:

— Горе-наводчик!

Поезд, содрогаясь от близких взрывов, пошел назад.

— Эй, быстрее вытягивай вагоны из огня… Да ну, живее!

Никифор надсаживался у телефона, подгоняя машиниста.

Вдруг ко мне подлетел матрос.

— Командир! — гаркнул он во всю силу своих легких. И тут же сгреб меня и пробормотал едва слышно: — Некуда уходить. Путь разбит…

«Отрезаны!» — мелькнуло в сознании.

Матрос держал меня за плечо.

— Что делать будем? — прошептал он.

Тут раздался такой силы взрыв, что я не устоял на ногах и повалился на ящики. В ту же секунду, деревянные балки крыши, как ребра, раздались в стороны и блиндаж наполнился едким дымом.

— Горим! — услышал я в дыму крики. — Брезент… На снарядах!

Я вскочил и как сумасшедший бросился на голоса.

Бойцы топтали брезент, стараясь сбить фуражками языки пламени.

— Воду сюда! Протягивай шланг! — закричал я. — Никифор, живо!

Никифор подскочил со шлангом, открыл воду, поливая брезент. И вдруг покачнулся, выронил шланг и упал, как сноп.

— Что ты, Никифор! — Я бросился его поднимать.

На помощь подбежал матрос. Он, торопливо пошарив в карманах, выхватил бинт.

И чистый бинт, разматываясь, покатился у него из рук на пол…

— В сердце, — коротко сказал матрос, — легко помер. Кончился наш запевала.

Он снял с мертвеца фуражку — открыл ему побелевший лоб и, подхватив тело на руки, зашагал в глубь вагона.

Кто-то подхватил шланг и потушил брезент, но я уже не смотрел туда.

Весь вагон трещал и гудел под ударами снарядов. В несмолкаемом грохоте уже не различить было выстрелов гаубицы.

— Аааа… черт! Да попадешь ли ты наконец!

Я бросился к артиллеристу — и с разбегу уткнулся в прицел, да так и отскочил: «Где же наводчик?»

Старик, закрывшись руками и раскачиваясь из стороны в сторону, сидел на лафете.

— Ранен?

Я отдернул от его лица одну руку, другую…

Малюга зашевелил побелевшими губами:

— Испортилась окаянная гаубица…

— Что? Гаубица? — прошептал я, отступая.

Грохот нового взрыва не дал ему договорить.

Вагон тяжело качнулся на сторону, боковая стена треснула и вдавилась внутрь. Меня по колени засыпало песком. Я выкарабкался и побежал к орудию:

— Сюда, бойцы! Будем отбиваться до последнего… Живыми не дадимся!

Сгоряча я ухватился за правило и тут же отдернул руки: «Да ведь орудие испорчено…» Но бойцы уже теснили и толкали меня, вставая по местам. Племянник подхватил с полу снаряд, поднял его и пропихнул кулаком в ствол. Батареец заложил заряд.

Замковый защелкнул затвор.

«Это как же так?… — Я не верил своим глазам. — Орудие ведь действует!»

— Малюга! — закричал я, стаскивая старика с лафета. — Что же ты! Орудие исправно!

— Прицел… — Малюга безнадежно махнул рукой, — скособочило…

— Прицел? Прицел, говоришь? Только и всего?… Наводи!

Старик зашаркал на свое место. Безвольными, одеревеневшими пальцами он подкрутил винты.

— Огонь! — скомандовал я.

Дали выстрел. Снаряд ушел колесом в сторону!

И тут я в первый раз увидел, что творится вокруг нас. Щита на орудии не было; я стоял как в открытых воротах. Выглянул из вагона вперед — и содрогнулся… На сотни саженей в стороны — как не было зеленой степи, пузырилась и в страшном грохоте взрывавшихся снарядов разлеталась в пыль… Я понял, что и вправо и влево, за стенами вагона, и позади нашего поезда все превратилось в пустыню. Каким-то чудом среди этого пожарища мы еще целы! Путь сзади разрушен — двинуться некуда. И предатель белогвардеец Богуш теперь расстреливает нас, как у стенки…

Я стоял перед орудием… Жалкая, бесполезная, никому не нужная груда металла!

Я сделал шаг в сторону — сам не знаю зачем.

Бойцы тоже переступили — они все жались ко мне.

«Неужели кончено все?»

Волны черного и рыжего дыма все больше застилали наш поезд. Перед вагоном блеснуло пламя. «Вот он, снаряд… Нет, не долетел…»

Опять полыхнуло огнем в дыму. Гудя, разлетелись стальные осколки: и второй мимо… третий. Этот кувырнулся совсем в стороне.

Снаряды вокруг нас падали вразброд.

— Ребята! Обожди! — вдруг закричал матрос, срываясь с места, и на секунду замер с поднятой рукой.

— Ребята, да ведь нас дымом затянуло! Глядите все! Ведь он наугад снаряды втыкает!… Не попасть ему, собаке, в нас.

Бойцы с минуту, словно не понимая, что он говорит, удивленно глядели на матроса.

— Дыму, ребята, давай дыму больше! — кричал матрос.

— Правильно! — скомандовал я. — Жги что попало!

Тут бойцы горохом рассыпались по вагону и стали выбрасывать наружу обломки досок и бревен, соломенные тюфяки, одеяла, тряпки.

А Федорчук все кричал и тоже метался по вагону:

— И бушлат подойдет, и форменка!… Носовой платок — туда же!

Я подкинул ногой в кучу одежды свою шинель. А сам за рупор — и к борту.

— Машинист! — закричал я в рупор. — Машинист!

Но грохот взрывов гасил мой голос.

Наконец на паровозе меня услышали. Шевельнулся железный лист, подвешенный над входом в будку, и в щель просунулась голова машиниста.

Я замахал ему руками:

— Сифонь!… Задувай вовсю, Федя, дыму давай, дыму!

Не прошло и минуты, как из трубы паровоза густо повалил дым, застилая над нами небо серой тучей.

А по обеим сторонам вагона жарко запылали костры из шинелей и брезентов, посыпанных орудийным порохом.

Вслед за артиллеристами, смекнув, в чем дело, разожгли у себя костры и пулеметчики.

— Вот, брат, и дымовая завеса! Живем еще!… — говорил Федорчук, чихая от едкого дыма и зажимая себе нос бескозыркой.

Он прохаживался по вагону и, протирая покрасневшие глаза, посматривал, чего бы еще бросить в костер.

А Богуш на бронепоезде, должно быть, уже совсем потерял нас из виду. Снаряды его грохали где-то в дыму, не причиняя нам вреда.

Воспользовавшись передышкой, я бросился налаживать орудие. Ох как мне захотелось теперь самому заложить снаряд и дернуть за шнур!…

Но прицел, проклятый прицел…

У орудия стоял Малюга и о чем-то мрачно раздумывал. Сквозь дым он показался мне тенью.

Увидев меня, старик сразу, словно он только этого и ожидал, уступил мне место и пошел прочь.

Я спешил разобраться в испорченном прицеле.

Снаряды вокруг нас падали все реже и реже. Казалось, бой затихал. Но это только казалось.

Густой дым, окутавший нас во время канонады, начал рассеиваться, а наши костры догорали. Выдохся и Федор Федорович со своим сифоном…

Мы стояли под жерлами четырех наведенных на нас пушек, способных посылать сорок восемь снарядов в минуту. И Богуш выжидал только подходящего момента, чтобы снова обрушиться на нас всей силой своего артиллерийского огня.

Но пока завеса дыма все-таки укрывала «Гандзю» от противника, и я копался в прицеле.

Винты, стекла, рычажки… Черт, сколько же их! «Дистанционный барабан главная часть прицельного устройства», — вдруг припомнилась мне дословно одна из моих записей. Не доверяя памяти, я выхватил свободной рукой тетрадь из сумки.

Но не успел я отыскать нужную страницу, как весь вагон содрогнулся от накрывшего нас залпа. Тетрадка выпала у меня из рук…

Впереди в просветах поредевшего дыма, засверкали огоньки.

Богуш возобновил бой.

Решающие минуты…

Я ухватился за прицел. Где барабан? Вот он, так, на месте…

Стебель на месте… Защелка на месте…

Вихри дыма и горячие сквозняки от разрывов обдавали меня. Я отводил голову, чтобы не глядеть на происходящее, и все-таки видел перед собой, в дыму и пламени, нашу контрольную площадку, всю словно обглоданную, уже без углов и почти без помоста, голую, как скелет…

Стебель, защелка на месте!

Я нахлобучил фуражку на самые глаза и приник к мелким винтикам и стеклам.

Кто-то, охнув, грузно повалился за моей спиной. Кто-то стонал в вагоне — должно быть, тяжелораненый… Но я не оборачивался…

— Защелка на месте! Отводка на месте! — выкрикивал я сам себе, вцепившись в прицел всеми пальцами.

Отводка… Уровень продольный… Поперечный уровень тоже на мес… Нет! Поперечный не на месте!… Проклятый уровень, где твой пузырек! Где… твой… пу-зы-рек?!

Разжав пальцы, я отдернул руку от прицела.

— Малюга, Федорчук, сюда!

Я сгреб обоих за плечи и толкнул к орудию.

— Видите? Где пузырек, а? В стороне! Ушел в сторону!

Малюга так и оцепенел, взглянув на едва приметную трубочку с жидкостью.

Я изо всей силы встряхнул его:

— Видишь ты или ослеп?

— Вижу! — взревел Малюга, вырвавшись от меня. — Вижу! Старый я дурень! Прицел справный! Это… Да это сама орудия косо стоит!

— Ну да… Ну да… — забормотал Федорчук, озираясь. — У всего вагона крен. На правый борт… Сдала правая рессора…

Не теряя времени, Федорчук схватил топор и начал забивать под осевшее колесо орудия клинья-колобашки…

— Богуш!… — вдруг закричали бойцы. — Сюда идет!

Я быстро вскинул бинокль. «Да, приближается… Кончать нас идет…»

— Стой, собака, стой! Гаубица еще стреляет!

Я прыгнул к орудию. Глянул на уровень:

— Есть, пузырек уже на месте!

Дрожащими пальцами я подкручивал винты, стараясь поймать бронепоезд в центр пересечения нитей на стеклышке. Я чувствовал теплые ладони Малюги, помогавшего мне навести орудие. Но дым разрывов то и дело заслонял от меня приближавшийся бронепоезд.

Богуш бил на ходу из всех четырех орудий.

Я делал наводку по его головной башне.

— Трубу снесло на паровозе! — вдруг крикнул кто-то сзади меня, и в ту же минуту этот голос слился с другим:

— Башню разворотило у пулеметчиков!

У меня дрогнули руки, прицел сбился, и все заплясало перед глазами…

Собрав все силы, я снова подступил к орудию.

Нет, чувствую, сдаю… Не поймать мне Богуша в крестик нитей…

Я ухватился за колесо орудия, боясь упасть.

— Товарищи! — закричал я. — Помогайте! Песню!

— Песню! — эхом откликнулись бойцы в вагоне.

И затянули нестройно:

Славное море — священный Байкал…

Но в ту же минуту сквозь неуверенные голоса прорвался сипловатый, но твердый голос матроса и повел за собой хор:

Славное море — священный Байкал

Славный корабль., броневая…

Вот он, в крестике!

Я дернул за шнур. Выстрел. Пламя. Грохот…

И вдруг — полная тишина. Оборвалась пронзительная, терзающая нота боя.

Эхо песни покатилось через поля и замерло где-то в лесу…

Бойцы с минуту глядели друг на друга, ошеломленные наступившей тишиной, не соображая, что произошло.

И вдруг в погоревшей, разбитой снарядами траве, где-то совсем близко, щелкнул кузнечик. Щелкнул — и пустил трель. Эту трель подхватил другой, третий, и через минуту шумно, весело, на разные лады застрекотала вся степь.

Бойцы, словно вдруг пробудившись, толпой бросились к орудию, спеша заглянуть в чудесное стеклышко.

— Ура-а!… Победа!

Тут одним прыжком подскочил ко мне Малюга и облапил меня, едва не задушив своей пышной бородой.

Я, как мог, вырывался.

— Нет, не пущу! — гудел старик. У него были слезы на глазах. Обманывал меня, старого, обманывал, и совести нет… Ты — артиллерист, командир доскональный. Наш красный офицер!

— Да разве?… Что ты!… — Грудь у меня стеснило от радостного сознания: «Вот и сдал экзамен на красного офицера… Как просто это получилось: сами солдаты приняли экзамен».

Малюга отступил на шаг и посмотрел на меня с укоризной:

— Не обижай старого человека, командир, признавайся, что ты из артиллеристов! Да этакой стрельбой мы их всех, злыдней, порушим!

— Ясно, порушим, — сказал я, оправляя на себе гимнастерку. Внутри меня играла каждая струнка. — На то идем! — И я крепко пожал старику руку.

— Ну, кажись, теперь поладили… — сказал Федорчук, шумно вздохнув.

Матрос стоял с рупором наготове и давно уже ждал от меня приказания.

— Тяжел старик, а все ж таки заправил ты ему мозги под фуражку… Вперед, что ли?

Матрос закричал в рупор:

— Эй, на паровозе! Вперед, беструбная команда!

Со скрипом, тяжело переваливаясь с борта на борт и усыпая путь вывороченными из гнезд болтами, гайками, обломками досок и бревен, наша «Гандзя» двинулась к башенному бронепоезду.

Мы приближались осторожно, с заряженным и наведенным орудием: подлый и коварный враг был опасен и в своей агонии.

Подъехали. Мои артиллеристы, железнодорожники и пулеметчики враз, по команде, выпрыгнули с винтовками из вагонов, оцепили умолкнувший бронепоезд и начали медленно сжимать его в кольцо.

Взглянув на поезд, такой еще грозный в недавнем бою, я невольно остановился: груда обломков — это было все, что осталось от стального страшилища!

Наш тяжелый снаряд, как оказалось, угодил в головной двухбашенный вагон поезда. От броневой крыши до самого основания вагона зияла огромная пробоина, расчленившая вагон надвое. Стальные листы корпуса, усеянные заклепками, от взрыва разъехались по швам и висели рваными лоскутьями.

Через пробоину и распоротые швы я увидел внутри вагона трупы.

Я пошел по цепи своих бойцов, чтобы осмотреть весь поезд. Вот заграничный паровоз, грузный и неуклюжий в своей броне, как черепаха. Паровоз стоял, уткнувшись между рельсов; передние колеса зарылись в землю по самые цилиндры. Видно, своротило его на ходу. Тендер паровоза был смят в гармошку, на тендере лежал, придавив его всей своей тяжестью, задний броневой вагон…

Башен на вагонах не было. Похожие теперь на огромные скорлупы, они валялись в траве. На местах башен торчали только пушки. Пушки сорвались со своих тумб, — должно быть, от удара при крушении поезда.

На нас в упор глядели из бойниц вагонов пулеметы…

Я придержал своих бойцов, которые в нетерпении напирали со всех сторон на врага.

— Петлюровские бандюги, сдавайся! — крикнул я, выступая вперед с наганом.

Молчание…

— Есть живые? Выходи! — крикнул я, выждав с минуту.

В вагонах послышался шорох, приглушенные голоса. Потом откуда-то из-под обломков начали поодиночке выползать бледные, трясущиеся люди в коричневых английских френчах. Они махали нам белыми тряпками, останавливаясь на каждом шагу и бормоча:

— Неволей служим. Не убивайте. Забрали нас, не спрашивали…

— Солдаты, что ли? — крикнул, теряя терпение, Федорчук. — Выходи без канители. Стройся все!

Пленные приободрились и подбежали к Федорчуку.

— Оружие, документы есть? — говорил он, ощупывая каждого. — Опоражнивай карманы!

Всех солдат набралось человек пятнадцать.

Сопровождать пленных вызвался племянник. Я назначил в конвой еще двух бойцов, из железнодорожников.

— А кто будет старший? — спросил племянник. Он так и ловил мой взгляд.

— Ты старшим пойдешь, — сказал я, к великому удовольствию парня.

Пленных повели в штаб бригады.

Больше на мой зов никто из разбитого поезда не откликался.

«Ну что же, надо обследовать, что там еще есть…»

— Вперед! — скомандовал я, и все мои бойцы с разбегу вскочили в броневагоны. Наставили винтовки, но стрелять не пришлось: перед нами были только мертвые.

Бойцы вопросительно взглянули на меня: «А где же он сам?» — и принялись переворачивать трупы. Я посмотрел в лицо одному, другому, третьему, отыскивая среди них Богуша. Но трупы были так изуродованы, что пришлось оставить поиски, Богуш мертв, а который он здесь — не все ли равно?

Мы собрали по вагонам оружие — винтовки, карабины, тесаки, револьверы… Панкратов со слесарями-железнодорожниками вывинтил из бойниц пулеметы.

Шестнадцать пулеметов! Вот это трофей! Это не дырявая платформа с рельсами да костылями, которую он нам бросил под откосом у Жмеринки!

Бойцы торжествовали. Несколько человек с Федорчуком во главе собрались на лужайке, и сразу же грянула веселая, задорная «Гандзя». Матрос, прижимая бескозырку к груди, старательно выводил смешливые слова куплета, потом азартно взмахивал бескозыркой, и бойцы дружно подхватывали припев:

Гандзя люба, Гандзя кыця,

Гандзя славна гаубица!…

Тут ко мне подошел машинист Федор Федорович.

— Гладеньких штучек набрали, — сказал он, кивнув на трофейные пулеметы. — Ишь, словно бульдоги в траве сидят да в поле глядят… — И вдруг переменил разговор: — А что, товарищ командир, назад не подадим наш поезд?

— Как так — назад? — удивился я.

— Да трубу-то надо подобрать? — Он показал на свой паровоз. — Экая ведь простофиля стоит! Даже совестно перед бойцами.

Я поглядел на наш истерзанный паровоз, который без трубы дымил с обоих концов, как головешка, перевел глаза на огорченное лицо Федора Федоровича и расхохотался.

— Да мы тебе, Федор Федорович, под броней паровоз дадим! Теперь мы разжились!

— Да ну, и вправду дадите?

Старик просиял.

Я взял его под руку.

— Пойдем-ка посмотрим эту черепаху, какая ей нужна починка!

Мы вдвоем зашагали к бронированному паровозу.

И вдруг в ту же сторону толпой бросились бойцы. Они обгоняли нас, на бегу щелкая затворами винтовок.

— Стой! Куда?! — закричал я, прибавляя шагу, и тут увидел, что все бегут к Малюге. Старый артиллерист стоял на борту башенного вагона и махал бойцам своей фуражкой. Меня он не видел и не слышал.

Самые проворные из ребят уже забрались к Малюге и вместе с ним спрыгнули куда-то вниз. Остальные карабкались по броне.

Я оставил Федора Федоровича и бросился догонять ребят. Добежал до вагона, взобрался к пушке, где только что стоял Малюга, быстро огляделся.

— Богуш… Богуш!… — вдруг понеслись крики из-за вагона.

Я кубарем перекатился через борт и попал в самую гущу бойцов. Бойцы грозно шумели, потрясая винтовками.

— Стой! Расступись!

Бойцы сжали меня и вытолкнули вперед.

На земле лежал офицер в табачном френче с золотыми погонами в гвардейскую дорожку. Одна нога его в хромовом сапоге была придавлена свалившейся с вагона башней.

Я сразу узнал Богуша. Он бессмысленно глядел на людей, — видно, только что очнулся и не понимал еще, где он.

И вдруг лицо его передернулось гримасой и глаза загорелись дикой ненавистью: он узнал меня и моих бойцов.

— На помощь! Сюда! — закричал он исступленно.

Но только слабое эхо отозвалось из пустых башенных вагонов.

Богуш дергал плечом, порываясь вытащить маузер из своей коробки.

— Сдавайтесь, Богуш, — сказал я, оттесняя ребят, которые своими криками мешали мне говорить.

— Давайте кончать, Богуш. Сдаетесь? Считаю до трех.

— Передушить вас всех…

— Сдаетесь?

— До Киева болтаться будете на телеграфных столбах… До самой Москвы!

— В последний раз. Сдаетесь?

Вдруг Богуш выхватил маузер и вскинул на меня.

Я пустил ему пулю в лоб из нагана.

— Кончилась твоя измена, собака, — сказал кто-то из бойцов. Голос был спокойный и строгий.

Маузер я вручил Малюге.

— Это правильно, — сказал старик со смешком в глазах. — Мне и причитается. За уворованную кочергу.

Боевой приказ о наступлении был выполнен всеми частями бригады в точности: наши славные войска отбросили петлюровцев, вышли на командующие высоты и укрепились.

А наш бронепоезд? Оказалось, что и мы со своей «Гандзей» неплохо выполнили приказ, хотя и получили его после боя. Нам была поставлена задача: теснить вражеский бронепоезд, отвлекая его своим огнем от наступающей пехоты, — ну а мы его уничтожили.

Заключение

На этом я кончаю повесть о «Гандзе», хотя и трудно поставить точку и отложить перо.

Меня спрашивают: «Где сейчас бойцы «Гандзи», кто из них жив?»

Но лучше бы не спрашивали…

Уж куда я только не обращался: и в Проскуров, и в Киев, и в Москву. Верите ли, за долгие годы ни одной обнадеживающей весточки…

А потом — гитлеровское нашествие на нашу страну. Великая всенародная Отечественная война. И всенародные жертвы, миллионы павших героев, советских людей.

Вернулся я в 1945-м году с фронта — ну какой уж тут разговор о продолжении поисков! Гражданская война, все ее события отодвинулись куда-то в давно прошедшую эпоху. И если еще существуют следы «Гандзи», то распознать их под силу лишь историку, а то и археологу, восстанавливающему эпохи по черепкам.

Так мне думалось. И вдруг…

Вдруг на пороге моей комнаты — черноморский матрос.

— Извините, вы, — называет меня по фамилии.

Тут моряк подал мне письмо:

— От старшего моего брата, из Одессы. Помните Кришталя? У вас на бронепоезде служил артиллеристом.

Только прочтя письмо и разговорившись с гостем, я припомнил Давида Кришталя, нашего артиллериста.

Главный мой хозяин при гаубице, Малюга, случалось, допускал Кришталя даже к прицельной оптике — и тот не ошибался: выкрикивал показания прибора без запинки, полным голосом. Да и снаряд посылал метко.

И все же Малюга не считал Кришталя заправским артиллеристом. Парень был нрава затейного, уморительно отплясывал чечетку.

Бойцы, захлебываясь от смеха, яростно поощряли танцора:

— Наддай! Швидче… Що швидче!

А Малюга, бывало, поглядит-поглядит исподлобья на мелькающие в траве носки сапог и выковыривающие пыль каблуки, громко сплюнет и отойдет прочь.

«Швидкисть в ногах — небогато розума в голови».

Эх, Малюга, Малюга, дремучий был человек!

Послание на множестве листков. Читаю. Ну конечно, бурно высказанная радость, что оба мы еще живы, что можем встретиться… И сразу же Кришталь пустился в воспоминания. На листках запестрело:

«А помните — в Жмеринке… в Гнивани… в Браилове… в Казатине?»

И он выкладывал горы фактов, казалось только что выхваченных из боя, обжигающих пороховым дымом… А ведь события сорокалетней давности!

И все это без дневника. Поразительная у человека память…

Но как же он живет теперь, мой бывший артиллерист, веселый чечеточник? Мне было приятно узнать, что боец «Гандзи» хорошо проявил себя и на мирном фронте. Рабочий-краснодеревщик, он трудился над восстановлением пострадавших от войны домов и дворцов Одессы.

«Это замечательно, — написал я Кришталю, — что у вас такая память. Она может помочь нам в самом трудном — в розыске оставшихся в живых товарищей. Хорошо, если бы вы подсказали план действий…»

Особой строчкой в письме я просил Кришталя сообщить все, что ему известно о матросе Басюке Филиппе Яковлевиче (он у меня в повести выведен как матрос Федорчук).

Ответ пришел незамедлительно.

Распечатываю письмо, с волнением пробегаю страницу за страницей… Вот пошли фамилии… Вот упомянут и особенно близкий мне человек, Басюк… Но вчитываюсь — и перед каждой фамилией начинаю спотыкаться: «НЕТ… НЕ знаю… НЕ слышал… утратил связь… НЕ встречал…»

Мы продолжаем переписываться. Шлем друг другу поздравления на Новый год, на Первое мая, на Октябрьские праздники. Кришталь по-прежнему ошеломляет меня остротой памяти.

Иной раз заново с волнением переживаешь давно забытый случай: со скольких снарядов, к примеру, мы разгрохали вражеский обоз у станции Гнивань, как подавили пулемет на церковной колокольне в селе Кожанка…

Но люди! Такая была дружная, боевая команда… Неужели, кроме нас, никого в живых? Быть этого не может!

И тут сама книга стала скликать своих героев. В 1955 году повесть «Бронепоезд «Гандзя»» была переиздана.

Генерал Григорий Арсентьевич Печенко увидел книжку в руках сына-школьника.

Загипнотизированный названием, прочитал книгу залпом.

И вот уже передо мной на столе письмо:

«Докладывает ваш бывший пулеметчик…»

Далеко шагнул боец «Гандзи» — пришел на бронепоезд молодым крестьянским парнем, а теперь, поди ж ты, генерал-инженер.

Читаю дальше.

Григорий Арсентьевич Печенко проживает в Харькове. Там же обнаружился полковник-инженер Федор Семенович Филиппенко — тоже бывший пулеметчик на «Гандзе». Оба в отставке.

И у Филиппенко за плечами нелегкий путь.

Сын каменщика, он в детстве, в царское время, не знал, что такое поесть досыта.

А в советские годы, посмотрите, сколько учебных заведений окончил:

высшая школа физического образования (ныне Институт имени Лесгафта), летная школа, военная академия, планерная школа.

У Филиппенко плохо действует рука (на бронепоезде хватило осколком по суставам пальцев). Как же попасть в военную школу? Ведь медицинская комиссия, строгий отбор!

И его забраковали. Не посчитались с тем, что человек с фронта, стойкий боец — такими только и пополнять ряды красных офицеров. Даже ходатайство, которое мы написали с бронепоезда, не подействовало на врачей.

Но не таков Филиппенко, чтобы сдаваться.

«Я левша, еще слесарем работал левой — и, на беду, левую и повредило. Нормально действовал на руке только большой палец — я и принялся его тренировать. Одновременно тренировал мускулы на ладони — до корней поврежденных пальцев».

По многу часов в день занимался Филиппенко своей рукой — и с радостью обнаружил, что большой палец крепнет, крепнут и мышцы ладони.

Рискнул — записался на спортивные соревнования.

В зале расположены снаряд за снарядом. Филиппенко сопутствует удача. И вдруг — канат… Свисает с потолка — а до потолка восемь метров, и на канате ни одного узла. Тут же судья объявил, что взбираться к потолку только при помощи рук; притронешься к канату ногами — будешь снят с соревнования.

Филиппенко преодолел канат. Сам не понимал, что за чудо с ним произошло…

Его растормошили соперники, — это были сильные спортсмены.

И они же торжественно повели его получать первый приз.

Так Филиппенко раз и навсегда доказал военным медицинским комиссиям, что его увечье — не увечье, а как бы почетный знак, свидетельство сильной воли.

В Москве Филиппенко заканчивал военно-воздушную академию. Надо было выполнить последнее задание. Посадили его бортмехаником на вновь построенный самолет — первенец нашей бомбардировочной авиации конструкции А. Н. Туполева.

За руль сел Валерий Павлович Чкалов. Он обычно первым поднимал в воздух вновь создаваемые, еще не облетанные и подчас таящие в себе неприятные сюрпризы самолеты…

Набрали высоту…

Но пусть и на этот раз рассказывает сам Филиппенко:

«Вдруг вижу через щель: самолет — камнем вниз. Все внутри у меня поднялось к горлу… Но мелькнула надежда: «Ведь это же Чкалов, не допустит он, чтобы мы так враз угробились!»» Я за что-то схватился, чтобы удержаться на месте, кричу другому механику:

— Что происходит?

— Пикируем.

— Да ведь нельзя! Кто же пикирует на бомбардировщике? Есть приказ главкома — каждому самолету знать свое дело. И не вольничать!

А механик спокойно, с усмешечкой:

— Это же Чкалов…"

После окончания академии Филиппенко работал в авиационном научно-исследовательском институте.

Вот он куда взлетел, пулеметчик с «Гандзи», — исследователем за облака!

Между тем почта принесла мне новое письмо.

И опять от пулеметчика. Ему дал мой адрес Филиппенко.

Иван Васильевич Крысько обнаружился в городе Хмельницке, Винницкой области.

Бывший боец «Гандзи» на заслуженном отдыхе, персональный пенсионер.

Но Крысько — непоседа. Его можно встретить и на партийном собрании в колхозе, и на току, и внезапным ревизором у весов на хлебоприемочном пункте, и в поле, балагуром среди колхозниц…

Если у Ивана Васильевича огорченный вид — это почти наверняка означает, что в делах района возникли неполадки. Именно в сфере общественной, но отнюдь не в личной жизни. Со своей «дружиною», Верой Андреевной, живет он душа в душу. Держатся добрых украинских обычаев. Например, ежегодно ставят в клетку пару гусей. Вера Андреевна не признает новогоднего праздничного стола без гуся, причем особым способом откормленного.

…Итак, передо мной четыре письма: от Кришталя, Печенко, Филиппенко, Крысько. Есть сведения еще о некоторых товарищах, впрочем, пока лишь предварительные, требующие подтверждения. А вот обнаружить следы Басюка не удается… Жив ли он?

Четверо с «Гандзи», со мной — пятеро! Однако мы еще не виделись. Надо встретиться, но где?

Съедемся к Ивану Васильевичу Крысько, поглядим друг на друга, посетуем на годы, которые так изменяют людей, что вынуждают боевых соратников как бы заново знакомиться…

Хмельник был удобен и, так сказать, в оперативном отношении. Отсюда короткий бросок на автомашине — и мы в областном центре Подолии, в городе Хмельницком (бывшем Проскурове).

Взволнованный предстоящим путешествием в свою юность — в годы, которые сделали меня борцом и всю мою жизнь наполнили ощущением счастья, — садился я в поезд в Ленинграде…

Вот и Украина. Проезжаем станцию Коростень. Разумеется, теперь не узнать тупичка, в котором одно время располагался в вагонах штаб нашей 44-й дивизии. Вдруг вспомнился Николай Александрович Щорс. Кажется на станции Жмеринка начдив сделал нам крутую ревизию… Подъезжает к бронепоезду всадник. Все на нем ладное, как на картинке, — и шинель, и ремни. Выбрит, аккуратно подстриженная темная бородка.

Мы на бронепоезде насторожились: какое-то начальство. Про Щорса знал на Украине каждый, и мы гордились тем, что вместе с бригадой вошли в состав его прославленных войск. Но бронепоезду от рождения еще и месяца не было; знали комбрига Теслера, а начдива в лицо еще не видали.

Внезапно из-за спины всадника вынырнул ординарец, конь его перед стенкой броневагона взвился на дыбы.

— Кто тут командир? Докладайте Щорсу! — И вскачь обратно.

Я мигом ссадил из пульманов свободных от боевой вахты людей, построил их, скомандовал «смирно», отдал начдиву рапорт.

Начдив поздоровался, мы более или менее дружно ответили.

Наступила пауза, всегда в таких случаях загадочная.

Щорс поглаживает по холке своего коня и всматривается в нас, окидывая каждого с ног до головы. Под изучающим его взглядом бойцы даже шевелиться начали, как от щекотки.

А лицо у начдива все более недоумевающее. Все строже становится лицо.

— Кого это я вижу, интересно? — заговорил Щорс и совсем не по-военному, с комической ужимкой, развел руками: — Неужели советские бойцы?… Нет, это какие-то голодранцы на бронепоезде!

Я с обидой подумал: «За что он нас?» На станции Жмеринка мы ошалели в боях. Огромный железнодорожный узел — и со всех направлений теснит враг… По нескольку раз в сутки приходилось гонять бронепоезд по станционному треугольнику, чтобы повернуть его головным пульманом то на одесское направление, то на волочиское, то на могилев-подольское… Отовсюду требовали гаубичного огня! Тут не только поесть вовремя — мы в этих боях разучились спать ложиться…

Обтрепалось и обмундирование: ведь на бронепоезде что ни шаг — железо, острые углы.

Щорс выслушал мои объяснения, усмехнулся, снял фуражку, нащупал что-то внутри…

— Железо, говорите, виновато? А про это солдатское железо забыли, товарищ командир?

Гляжу — в руках у него иголка с ниткой. Подержал он ее перед моим носом и убрал опять в фуражку.

С этим и уехал.

Тут у нас, откуда ни возьмись, сразу нашлось время попортняжить, мало того — даже простирнуть одежду, перепачканную на бронепоезде в масле и смазке.

А вот другой случай… Это был секрет начдива, который раскрылся для меня лишь в тридцатых годах, притом случайно.

Ленинград. Дом писателя. В гостях у нас военные. Выступает артиллерист, ветеран гражданской.

Слушаю его и с трудом заставляю себя усидеть на месте: да мы из одной с ним дивизии, из 44-й!

Во время перерыва я подошел к артиллеристу.

— С «Гандзи»? Да как же мне не знать «Гандзю»! Вот вы где у меня сидели! — И он, рассмеявшись, похлопал себя сзади по шее. — И что это Щорс с вами цацкался — до сих пор понять не могу. Из меня, батарейца, няньку сделал, ей-право. Словом, велено было держать одну из пушек — а их у меня было всего-то три — специально для страховки «Гандзи»: выручать вас, чертей, своим огнем, когда в бою зарветесь… Разумеется, по секрету от вас.

Я был глубоко взволнован этим боевым товариществом, этой чуткостью сурового начдива.

— Полковник, неужели вы серьезно?

— Да уж куда, браток, серьезнее — личный приказ Щорса!

…Ночь, пассажирский поезд. В купе все спят. Даже колеса вагона постукивают дремотно. А мне не спится, сижу у окна.

Миновали Коростень, Житомир, теперь будет Казатин.

Казатин… И снова оживает в памяти девятнадцатый год.

Казатинский узел в лихорадке эвакуации. В сторонке от вокзала скромный вагон — из тех коробок на колесах, в которых в царское время возили пассажиров по «четвертому классу», то есть вповалку.

Вызванный с бронепоезда, испытывая приятный щекочущий холодок от острых переживаний только что выигранного боя, я поднялся в вагончик, узнав по тянущимся от станционного телеграфа проводам, что здесь штаб нашей бригады.

Стало немножко грустно, что не увижу Теслера. Он был отозван Москвой кажется, в Латышскую дивизию.

Но вызвали меня сюда, в штаб, как оказалось, по распоряжению Теслера.

Уезжая, комбриг заготовил наградной лист.

Бронепоезд «Гандзю» он представил к ордену Красного Знамени.

Вот выдержка из наградного листа:

«…Бронепоезд «Гандзя» не раз достигал колоссальных успехов, благодаря храбрости его бойцов и командования и преданности делу рабочих и крестьян. В августе 1919 г. значительная часть войск жмеринского направления (около 10000 штыков) была разгромлена Петлюрой. Бронепоезд «Гандзя» прикрывал это отступление, и благодаря ему удалось избежать окончательного разгрома и было спасено около 16 составов (поездов по 40-45 вагонов). Под Винницей Петлюрой фланговым ударом вся группа красных была разбита, несколько бронепоездов захвачено в плен… Бронепоезд «Гандзя» был окружен, в результате ожесточенных боев он прорвал неприятельское окружение, отбил у Петлюры два наших бронепоезда и, увлекая за собою остальные части, разгромил, в свою очередь, войска Петлюры…»

Перестук колес. Мерный, усыпляющий.

Где-то здесь станция Попельня. Поединок с Богушем, который мы выиграли, но какой ценой! Все мы на «Гандзе» едва заживо не сгорели… Интересно бы посмотреть, что теперь на обширной равнине. Тучные пшеничные поля, с колосом тяжелым, как патрон дроби? Или темно-зеленые плантации сахарной свеклы? Или, наконец, здесь, где гремело и рушилось в бою железо, раскинулись колхозные сады? Воздвигнут завод?…

Интересно бы взглянуть, какова нынче Попельня.

Я приподнимаюсь на койке, но сквозь оконное стекло ничего не видать. Оно мутно-белое, непрозрачное от падающего с потолка света.

Выключаю в купе ночник, однако стекло остается непрозрачным — теперь уже от мрака ночи.

Уговариваю себя поспать. Хочется выглядеть свежим: ведь встречать меня будут бывшие бойцы — и не просто как соратника, а как командира бронепоезда. Значит, держи марку!

Заснул, оказывается. Да как крепко.

Меня трясут за плечо:

— Винница… Гражданин, вы просили разбудить. Вставайте, через пять минут станция.

Ошалело вскакиваю. Наскоро привожу себя в порядок и с чемоданом выхожу в тамбур. Серое туманное утро. Сентябрьский сквознячок заставляет поеживаться. А может быть, мурашки пробежали от волнения, в котором я сам не хочу себе признаться?

Так или иначе, приближалась удивительная, словно из сказки, минута встреча стариков, расставшихся юнцами.

Поезд замедляет ход. Передо мной — вокзальные часы. Пять утра.

На перроне, кроме железнодорожников, никого. Но вот двое в кепках: плотный, самоуверенного вида, и рядом с ним — маленький, щупленький.

В плотном узнаю Кришталя: он успел побывать у меня в Ленинграде.

— Вот Григорьев! — показывает он на меня. — По книжке — Медников. А это Крысько! — показывает он на своего соседа.

Мы оба таращим глаза, но не узнаем друг друга — вот что делают годы…

— Николай Федорович!

— Иван Васильевич!

Целуемся. Крысько прижимается ко мне, и оба мы замираем — птенцы «Гандзи».

У вокзала поджидала нас легковая машина.

А через час, проведенный в дороге, меня торжественно на крыльце своего дома приветствовала «дружина» Ивана Васильевича — Вера Андреевна.

Следом за мной, поездом из Харькова, приехал полковник-инженер Филиппенко. Он и Крысько перемигнулись, встали рядом и, сдерживая смех, гаркнули:

— Товарищ командир, вы телефонистов спрашиваете? Вот они, телефонисты!

Да, вот так именно приспели мне на выручку два дружка — бойкие, ловкие и одинакового роста: чернявый Филиппенко и русоволосый Крысько.

Под смех присутствующих пришлось и мне войти в роль.

— Но вы же пулеметчики! — выразил я сомнение, как и подобает командиру.

— Пулеметчики, — кивнули оба. — Но можем и линию проложить.

— Тогда за дело, ребята!

— Есть станция, — доложил Филиппенко и прицелился вилкой к красным, как закатное солнце, соленым помидорам.

— Есть заземление, — добавил Крысько, помогая жене в хлопотах у стола.

— Есть огонь — добра горилка! — зычным голосом артиллериста завершил доклады Кришталь.

И все мы подняли чарки.

За столом было много радостных воспоминаний, были и минуты молчания. Поминали погибших.

Здесь я впервые твердо узнал, что Федорчук погиб.

Как видно, я не успел справиться с собой — и горечь утраты тяжелой печатью легла на мое лицо. Вера Андреевна глянула на меня и заплакала. Потом наполнила мою чарку и велела мне отдельно, особо помянуть матроса.

Выяснилось, что Филипп Яковлевич Басюк (Федорчук) — уроженец не дальних отсюда мест. Найдутся, возможно, и родственники.

И мы, ветераны «Гандзи», порешили: собрать все, что может восстановить память о нашем геройском моряке.

— Еще одно сообщение… — начал было Крысько и замялся. Шепнул что-то Филиппенко. Оба заулыбались.

— Вижу, — говорю, — хлопцы, дулю мне готовите?

— Дуля кисловатая, — рассмеялся Филиппенко.

А Крысько:

— Угадайте, про кого разговор?

«Кого же, — думаю, — мне преподносят под видом кислой дули? С бойцами на бронепоезде я ладил, меня уважали… Стоп, уж не намек ли на Малюгу?»

Так и есть — угадал. Значит, жив, бородач! Любопытно, как-то мы встретимся.

Встали от стола. Пошли пройтись по Хмельнику. Ивана Васильевича Крысько здесь знает каждый. Еще недавно он был в Хмельнике заместителем председателя исполкома.

И сразу почувствовали, что городок сегодня чем-то приятно взволнован. Заходим всей гурьбой в парикмахерскую — и происходит невероятное: клиенты дружно уступают нам свою очередь. А сам парикмахер, отбивая на ремне бритву, делает несколько метких замечаний о действиях бронепоезда «Гандзя» под Винницей.

Побритые, причесанные и опрыснутые одеколоном, мы двинулись дальше. Узкие тротуары из каменных плит, заложенные еще в глубокую старину, чередовались с полосками асфальта. А над головами нависали кусты и деревья, которым было явно тесно за ветхими заборчиками.

К тротуару, на красную линию, выступали лишь вновь построенные дома; все остальные прятались в зелени от южного зноя.

Под предводительством Ивана Васильевича мы побывали в универмаге. В Доме культуры. В райисполкоме… Всюду уже с порога нас встречали приветливыми улыбками, спеша усадить на почетное место.

В беседах хмельчане и хмельчанки охотнее всего говорили о гражданской войне. При этом оказалось, что все они превосходно разбираются в устройстве гаубицы шестидюймового калибра.

Ай да Иван Васильевич! Да ведь у тебя весь город прочитал книжку «Бронепоезд «Гандзя»»!

На другой день из Винницы примчался в Хмельник фургончик радиовещания. Корреспондент радио усадил нас, гостей Ивана Васильевича, вокруг магнитофона и потребовал интервью. Все это было передано в эфир.

Потом за нас принялись газеты…

Приятно, конечно, понежиться в лучах славы, но пора было браться и за работу

Чтобы написать вот эти страницы, мне не хватало тогда многого.

После разгрома врага у Попельни и не менее тяжелых боев за Киев бронепоезд «Гандзя» превратился в искалеченного и уже беспомощного воина.

Штаб Щорса приказал «Гандзе» отойти в глубокий тыл, на брянские заводы, для капитального ремонта.

По несчастью, я заболел тифом и попутный санитарный поезд умчал меня в Москву.

А что сталось с бронепоездом?

Два вечера воспоминаний — и Крысько, Кришталь, Филиппенко, дополняя и поправляя друг друга, рассказали о времени, проведенном в Брянске.

С восторгом говорили о Луначарском. Встретились они с ним в цехах завода. Нарком просвещения был в военной форме, которая ему явно не шла. Он и сам, человек глубоко мирный, смущался своим видом, а наган в кобуре, как нарочно, то и дело выползал к нему на живот. И чувствовалось, что между наркомом просвещения и наганом не прекращается глухая ссора.

Анатолий Васильевич был послан сюда Лениным. С мандатом уполномоченного Реввоенсовета Республики он оказывал помощь заводам в ремонте бронепоездов и в выпуске новых.

Спасибо Анатолию Васильевичу, занялся он и полуразрушенной «Гандзей».

Вот когда наконец-то бронепоезд оделся в стальную броню!

С еще более мощным, чем прежде, вооружением он был двинут под Орел против рвавшихся к Москве полчищ Деникина.

Одели здесь как следует и бойцов — в кожаное обмундирование. Каждый получил куртку, брюки, ботинки с крагами и кожаную фуражку. Построились бойцы и сами на себя залюбовались. И красиво, и внушительно: будто не одежда, а боевые латы поблескивают!

На фронт под Орел прибыла дивизия латышских стрелков — в боях с белогвардейцами она не знала поражений.

«Гандзя» вошла в колонну бронепоездов с задачей — массированными артиллерийскими ударами содействовать успеху латышей.

20 октября, после кровопролитного сражения, Орел был очищен от врага.

Только Теслера бойцам не удалось повидать.

Ивану Васильевичу Крысько был подан «газик». Для поездки ветеранов «Гандзи».

«Нелегко, — подумал я, — товарищам из Хмельника в эту пору лишиться автомашины. В разгаре уборка урожая. А мы занимаем «газик» на несколько дней, причем для дела совсем не срочного. Хотим отыскать затерявшиеся следы бронепоезда «Гандзя», его людей… По существу — историко-революционная экспедиция. А для таких экспедиций есть свой, спокойный календарь».

Но товарищи в Хмельнике высказались за немедленный наш отъезд: «Пополнить реликвии гражданской войны — это же святое дело!»

В машине нас, пассажиров, пока четверо: Крысько, Филиппенко, Кришталь и я.

Держим направление на Винницу. Потом сворачиваем на шоссе Винница Хмельницкий.

Я жадно глядел по сторонам. Воевал за Украину — но много ли я видел в этой стране? Бронепоезд ведь привязан к железной дороге. Даже в бинокль видишь только цель для артиллерийского обстрела.

Едем дубовой аллеей.

Что ни дерево — Тарас Бульба в лесном царстве.

На ветвях дубов будто облака поселились. И только потому, что облака зеленые, догадываешься, что это листва.

Выходим из машины, вчетвером беремся за руки — не обхватить дуба! Кличем шофера: «Становись пятым!»

Аллея эта такой длины, что соединила два областных центра — Винницу и Хмельницкий.

Сто километров двухсотлетних дубов.

Однако за дорогу в «газике» прибавился пассажир; теперь нас, кроме шофера, не четверо, а пятеро. Кто же пятый?

А мы сделали крюк, чтобы повидаться с Малюгой. В жизни мой старый артиллерист называется Лукьян Степанович Головатый, житель села Зяньковцы. Он колхозник, уважаемый в здешних местах человек. Когда с окончанием гражданской войны вернулся с бронепоезда, селяне избрали его головою сельрады (председателем сельского Совета). «Головатый — да с такой фамилией только и быть головою!» Дружеский каламбур, но Лукьян Степанович и в самом деле с первых же шагов проявил себя человеком ума государственного.

С асфальтового шоссе мы свернули на проселок. «Газик», направляемый деревенскими мальчишками, въехал в тихую улочку.

Плетень, из-за которого выглядывают вперемежку мощные диски подсолнуха, початки кукурузы, цветы мальвы. Клуня с камышовой крышей. В глубине двора, на пригорке, хороший дом.

Тишина, словно все оцепенело от зноя. И только когда под нашими совместными усилиями заскрипели неподатливые ворота, откуда-то гулко залаяла собака.

Медленно открылась дверь, и с крыльца, припадая на костыли, начал спускаться очень худой одноногий старик.

Трудно было узнать в нем крепкого, осанистого Малюгу. Смоляная борода оскудела — насквозь светится.

На полдороге старик остановился, приставил ладонь ко лбу и стал нас, приезжих, рассматривать.

— Лукьян, угомони собаку! — крикнул Крысько. — Встречай, командира привезли!

Мы долго лобызались. А введя меня в дом, Лукьян Степанович посадил рядом с собой за стол и никому из домашних не позволил за мной ухаживать. Сам, из своих рук, стал кормить меня и поить.

Невестка Головатого, легкая и быстрая молодая женщина, потчевала гостей. Нет-нет да и мне, гляжу, окажет внимание.

Лукьян Степанович в таких случаях клал вилку и опалял невестку взором гнева и презрения. А она только озорно усмехалась на это карими очами.

Нет, уже не тот Малюга, не тот… Вспомнить только, как на бронепоезде он держал в страхе своего племянника. Как примется, бывало, грызть парня, так — если не отнимешь — до костей прогрызет. С парнем даже столбняк случался. Хорошо, что бойцы в конце концов вырвали парня из-под этого тиранства. Человеком стал — работает в Харькове на тракторном заводе.

Чокнулись мы с Головатым, и говорю ему:

— Лукьян Степанович, а что, если бы мы все вдруг сейчас опять очутились на «Гандзе»?

Старик блаженно зажмурился, а когда через минуту молодецким рывком повернулся ко мне, в потемневших от волнения зрачках его сверкнули огоньки…

Я встал.

А что делают бойцы, когда встает командир? Встают тоже.

— Объявляю приказ. Включить товарища Головатого в нашу поездку по местам боев бронепоезда «Гандзя».

Тут Лукьян Степанович нарушил дисциплину и дребезжащим голосом прокричал «ура».

Так в нашем «газике» он стал пятым пассажиром.

Но вот кончается дубовая аллея — сто километров позади, — мы в предместье города Хмельницкого. Мчатся по шоссе машины, полные крупного, как поросята, «цукрового буряка», а плантации, где эти машины грузятся, словно бы и не початы: всюду белые конусы выкопанной свеклы.

Вперемежку с «буряковыми» мчатся, обдавая наш «газик» жаром трудового дня, машины с подсолнухом, желто-восковыми початками кукурузы, арбузами, дынями… и ослепительными улыбками восседающих на возах дивчин и парубков.

Временами шоссе подбрасывает нас совсем близко к селам, и тогда видишь, что здесь уже не традиционные хаты, какие сохранили нам, скажем, картины Куинджи, а нечто иное — деревенское жилище не под соломой, а крыто шифером (черепицей), «бляхой» (железом). В домах электричество, над крышами — рога телевизионных антенн, у крыльца зачастую — велосипед, мотоцикл, легковая машина.

Уборка уборкой, а уже чернеет на полях свежая вспашка. Рычат тракторы, попыхивая сизыми дымками.

По горизонту дымят трубы фабрик, заводов, которых прежде не было и в помине.

А вот и Хмельницкий — милый нашему сердцу Проскуров!

Несмотря на множество встреч, мы выкроили время, чтобы осмотреть город. От маленького Проскурова ничего не осталось. Квартал за кварталом — новые красивые дома. Асфальтированные улицы, витрины магазинов — все новое, незнакомое. И вдруг — аптека! Та самая аптека, в которой когда-то я раздобыл тючок розовой оберточной бумаги, чтобы напечатать газету… С радостным волнением я вступил на знакомый порог, но внутри все было уже по-иному.

Мы дошли до вокзала и впятером постояли у перрона, где в тревожное июльское утро 1919 года железнодорожники наскоро составляли бронепоезд.

Вспомнился чумазый угольный вагон, над бортами которого грозно возвышалась шестидюймовая гаубица. Она выглядела несуразно большой, словно кукушка, высиженная в воробьином гнезде.

И тут вновь как живого я увидел матроса. Вот он перелезает через борт в вагон и ставит угощение — корзину моченых яблок.

«Вот мы и в кубрике… Кажись, сюда попал? Вы уж, ребята, извините, что я без винтовки. Проспал, пока выдавали…»

Забегая вперед, скажу, что Иван Васильевич Крысько по моей просьбе побывал на родине Федорчука (Басюка).

Он с отменным усердием исходил вдоль и поперек село, опросил множество людей, но разведка дала немного. Даже фотографии доблестного моряка и той не нашлось.

Семья Басюков, как выяснил Иван Васильевич, когда-то была большой: отец, мать, три дочери, пятеро сыновей, один из которых — наш Филипп. Но две войны — гражданская, потом Отечественная — и от семьи почти ничего не осталось.

Крысько познакомился с молодой колхозницей Антониной Яковлевной. Она и слыхом не слыхала, что у нее был брат — герой гражданской войны. Впрочем, не так уж это и удивительно: Филипп Яковлевич погиб в бою в 1920 году, Антонина же только в 1931-м родилась.

«Пришлось мне установить их родство, — докладывает Иван Васильевич, через вдову старшего брата, Пелагею, которой восемьдесят четыре года».

Побывав на вокзале, у заветной платформы, мы, каждый со своими думами, возвратились в город. Нас ждали в музее.

Из Хмельницкого мы поехали в Каменец-Подольский.

Нас, бойцов «Гандзи», здесь приняли в крепости, уцелевшей от далекой туретчины. Крепость воздвигнута на огромной скале. Скала неприступна — она окружена гигантской глубины рвом. И самое примечательное, что человек не копнул здесь ни одной лопаты. «Земляные работы» выполнены речкой. Извившись петлей, речка на протяжении, быть может, десятков тысяч лет точила и точила камень, одновременно сама, вместе с руслом, опускаясь все ниже от поверхности земли.

В музее состоялась научная сессия. Тема: «Гражданская война на Подолии и участие в ней бронепоезда «Гандзя»». Сессия была приурочена к нашему приезду, и в ней пожелали участвовать не только каменчане, но и товарищи из Хмельницкого.

К сведениям, которыми располагали здесь, много ценного, как сказали нам, добавили наши воспоминания. Да и как же могло быть иначе: ведь мы живые участники боев!

Показали нам стенд «Боевой путь бронепоезда «Гандзя»». Маршруты были вычерчены на художественно сделанной карте. Здесь же, на бархатной обивке стенда, поместили наши портреты.

— Хлопцы, — говорю, — а это что?! Гильза!

Медная «кастрюля», стоявшая у стенда, пошла по рукам, и все мы единогласно признали ее гильзой от шестидюймовой гаубицы.

Неужели с «Гандзи»? Но как она могла сохраниться и спустя сорок лет попасть сюда?

— Вы не первые у нас с «Гандзи», — сказали работники музея.

Так я узнал, что здравствуют еще несколько наших бойцов. Гильзу с «Гандзи» сохранил как память и сдал в музей Григорий Калинкович Маниловский, старый коммунист. В молодые годы Маниловский был в Жмеринке рабочим вагонных мастерских. Вместе с ним в мастерских стоял за станком бывший матрос Иосиф Васильевич Гуминский.

Если железнодорожники Проскурова создали «Гандзю», дали, как говорится, ей путевку в жизнь, то железнодорожники Жмеринки братски заботились о «Гандзе», вовремя снабжали, чинили ее после боев.

И все же главное, что принесла нам Жмеринка, не в этом. Бронепоезд молодой, команда представляла собой еще пеструю вольницу. И жмеринские коммунисты взялись за наше воспитание. Больше всего нами занимались как раз большевики-подпольщики Гуминский и Маниловский. И как умело… Не припомню случая, чтобы в команде их не приняли, не пожелали слушать. А ведь боец, измотанный боями, не потерпит ни сладеньких уговоров, ни нравоучений.

Здесь мало было таланта педагогов — требовался талант коммуниста. Маниловский и Гуминский обладали этим высоким талантом.

Впоследствии Гуминский и сам вступил на бронепоезд. Он смело вызывался на самые трудные боевые задания.

Добровольцами пришли к нам и другие железнодорожники. Среди них — Павел Андреевич Шак, ставший отличным артиллеристом.

Так мы стояли у стенда, радуясь живущим и вспоминая павших бойцов. Самый старый из нас, Лукьян Степанович Головатый, вдруг вспомнил самого молодого из «Гандзи», своего односельчанина, Абрама Глузмана. Сейчас он инженер в городе Волжском.

Вспомнили мы и совсем уже молодого бойца — семнадцатилетнюю Маню Шенкман. Девушка окончила в Проскурове гимназию и пришла на бронепоезд. Боевое задание получила — обучать на бронепоезде неграмотных. Головатый похвалился, что учительница ставила ему только пятерки. Потом талантливую девушку взяли в политотдел бригады, оттуда в политотдел дивизии. А когда нам пришлось оставить Киев и город захватили деникинцы, Шенкман, уже коммунисткой, выполняла ответственные задания в нашем большевистском подполье…

К слову пришлось, и я рассказал товарищам о скульптуре, посвященной «Гандзе» и находящейся в Артиллерийском музее в Ленинграде. Авторы Черницкий и Якимович.

Сцена «решающего боя», которую воспроизвели скульпторы, соседствует с подлинной гаубицей времен гражданской войны.

Остается сказать, как обнаружился еще один наш боец — мадьяр Янош Боди.

В команде бронепоезда были русские, украинцы, молдаване, евреи, латыши, чехи — настоящая интернациональная бригада.

Прислали нам на службу двоих мадьяров. Они были из пленных, захваченных русскими войсками еще в первую империалистическую войну.

Бывшие австрийские солдаты нам понравились с первого взгляда. К тому же у одного из них было примечательное лицо. Теперь, когда мировая литература обогатилась знаменитым романом Гашека «Бравый солдат Швейк», я бы мог сказать, что мой новый боец — Янош Боди — вполне мог быть прообразом Швейка. Но где он теперь, бравый мадьяр-доброволец, решивший связать свою судьбу с Красной Армией Советской России?

Не сразу я отважился предпринять эти розыски. Сорокалетняя даль времен, другая страна. К тому же — почем я знаю, — может быть, Боди в Венгрии столь же распространенная фамилия, как у нас Иванов, Петров? Шансов на успех, казалось, никаких — нулевая вероятность!

Все же написал в Москву, в посольство Венгерской Народной Республики. И невероятное свершилось… Вдруг получаю из Будапешта пакет, а в нем вырезанный из журнала «Orzag Uilag» лист с портретом Яноша Боди и очерком о нем.

Оказывается, товарищи из посольства переправили мое письмо в Будапешт, в широко распространенный журнал. Там оно было опубликовано.

И вот Янош Боди в редакции — явился торжественно, в сопровождении старшего сына и невестки. Ему, нашему боевому товарищу, оказалось за семьдесят, вырастил многочисленную трудовую семью (три сына, дочь, внуки). Его деревня — Мадараш близ знаменитого своей природой озера Балатон.

В беседе с писателем Эндре Баратом (автором очерка) Янош с живостью вспомнил многих соратников по бронепоезду.

И еще — об одной прогулке. Когда мы, старики, впятером были в Хмельницком, встретился нам фотомагазин. Витрина. Остановились, чтобы посмотреть местную фотохронику.

В центре масштабная фотография — бронепоезд.

На снимке дата: «1957 год, 7 ноября». А в подписи сказано, что снимок сделан в сорокалетие Советской власти, на юбилейной демонстрации трудящихся Хмельницкого.

Трудно передать наше волнение, когда мы прочли название бронепоезда: «Гандзя».

В колонне демонстрантов шел, конечно, макет. Но народ вспомнил «Гандзю» — и в какой день: в великий советский праздник! Значит, наш бронепоезд, как и прежде, в строю!

Миновало 60 лет, как окончилась гражданская война. Вспоминаются и другие, более близкие события — Великая Отечественная. Тут уж обошлось без бронепоезда «Гандзи». Эпоха бронепоездов закончилась, появилось оружие, во много раз более грозное, — танки.

Оседлав тысячи и тысячи танков, орды немецких фашистов обрушились на Советскую страну. Гитлер поклялся стереть с лица земли ненавистный ему Ленинград, захватить и онемечить Москву, наши заводы, фабрики, шахты и пахотные земли раздать германским капиталистам и помещикам, советских людей обратить в рабство, а непокорных уничтожить.

Красная Армия вступила в бой с врагом, покорившим половину Европы. Не было в истории человечества войны, столь ожесточенной и кровавой. На защиту социалистического отечества поднялись все народы СССР. Вооружение Красной Армии непрерывно обновлялось и совершенствовалось. Танки Т-34 по огневой силе и маневренности превзошли гитлеровские. А тяжелый танк КВ, построенный в блокированном Ленинграде голодающими рабочими, огнем своим раскалывал как орехи гитлеровские «тигры» и «пантеры».

Обескураженные фашистские начальники запретили своим танкистам принимать бой с КВ, и те при виде этой грозной и гордой машины удирали на своих «тиграх». Экземпляр приказа попал в руки наших разведчиков и был доставлен конструктору КВ Жозефу Яковлевичу Котину. Тогда это был скромный инженер Кировского завода. Повеселились и на заводе, и в штабе фронта, читая приказ запаниковавших гитлеровцев.

В том же 1941 году Котину было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Еще ряд боевых машин, не менее грозных, чем КВ, построил Котин. Стал генерал-полковником инженерно-технической службы. После войны, уже для мирных полей, под руководством Котина на Кировском заводе построили мощный трактор К-700.

Скажу о себе. Когда началась война, каждый ленинградец потребовал оружие, чтобы лицом к лицу сразиться с фашистами. Но многие ведь и воевать не умели, требовалось их обучить, чтобы люди не гибли понапрасну. Возникла армия народного ополчения. Мне, как опытному военному и старому саперу, было приказано сформировать из ополченцев саперный батальон, что я и выполнил, набрав плотников, кузнецов, бетонщиков, инженеров-строителей и техников целую тысячу. Самого назначили командиром батальона. А на обучение людей военному делу отвели всего месяц… Между тем нормальная подготовка сапера в мирное время длилась три года… Но обстановка торопила — война! И ленинградцы сумели использовать каждый час, каждую минуту для овладения нужными знаниями. Выступив на фронт, под огнем врага, строили и бетонировали укрепления, закрывали подступы к городу минными полями, а наиболее лихие из бойцов пробирались в расположение врага с зарядами взрывчатки и пускали на воздух вражеские доты вместе с засевшими в них фашистами. Вскоре батальон сделали кадровым под названием «325-й отдельный армейский инженерный». Участвуя в прорыве блокады Ленинграда, батальон отличился в боях за Лугу и в приказе Верховного Главнокомандующего был удостоен звания «Лужский».

Разумеется, наш батальон был лишь одной из многих саперных частей, которые крепили оборону Ленинграда.

Встала на защиту Ленинграда от коричневой чумы — фашистских полчищ — и 44-я стрелковая дивизия… Это же моя родная! Сразу вспомнился 1919 год, начдив Николай Александрович Щорс, по указанию которого я водил в бой «Гандзю»… 44-я… Это звучало как ожившая легенда… Один из офицеров появившейся дивизии, Александр Александрович Девель, рассказал, что это действительно как бы возрожденная щорсовская. Первоначально дивизия была сформирована из ополченцев Петроградского района города. В боях понесла большие потери, остатки ее слили с кадровыми частями, и сама она стала кадровой, но дали ей не порядковый номер по списку, а в честь прославленной дивизии гражданской войны наименовали 44-й. Обновленная дивизия участвовала во многих боях, а когда немецких фашистов погнали от Ленинграда, проявила высокую доблесть при освобождении города Чудова и получила почетное наименование «Краснознаменная Чудовская».

Так героизм бойцов гражданской войны как бы слился с героизмом их детей и внуков в Великой Отечественной.