Здесь (книга стихов)

Здесь

Не знаю как где, но тут на Земле полно всякого. Здесь изготовляют стулья и унынье, ножницы, скрипки, нежность, транзисторы, плотины, остроты, чайные чашки. Быть может, где-то всякого куда больше, однако по каким-то причинам там нет живописи, кинескопов, пельменей, платочков поплакать. А здесь не перечесть городов с окрестностями. Какими-то можно очароваться особо, именовать по-своему и оберегать от недоброго. Возможно, где-то есть похожие, но никто не полагает их красивыми. Возможно, как нигде или мало где, у тебя тут особое туловище, а при нем необходимые приспособления, дабы не к своим детям добавить собственных. Кроме того, руки, ноги и ошеломленная голова. Неведение тут без устали трудится, непрерывно что-то подсчитывает, измеряет, сравнивает, производя из этого доводы и выводы. Знаю, знаю, о чем ты думаешь. Ничего здесь устойчивого, ибо от всегда до навсегда во власти стихий. Однако заметь — стихии утомляемы и долго порой отдыхают до следующего раза. Знаю, о чем думаешь еще. Войны, войны, войны. Но ведь и между них бывают паузы. Смирно — люди злые. Вольно — люди добрые. По команде смирно сотворяются пустыри. По команде вольно На удивление быстро громоздятся дома и тут же заселяются. Житье на Земле обходится куда как дешево. За сны, к примеру, ни гроша не платишь. За иллюзии — только когда они утрачены. За пользованье телом — только телом. И словно бы этого было мало, вертишься без билета в карусели планет, а заодно с ней — зайцем — в метелях галактик, сквозь столь головокружительные времена, что ничто на Земле не успевает дрогнуть. Лучше приглядись хорошенько: стол стоит, где стоял, на столе листок, где положили, сквозь приотворенное окно дуновение только воздуха, в стенах никаких пугающих щелей, сквозь которые выдуло бы тебя в никуда.

Мысли, посещающие меня на многолюдных улицах

Лица. Миллиарды лиц на внешности мира. Вроде бы каждое отличимое от тех, какие были и будут. Но Природа — поди ее разбери, — утомленная, похоже, нескончаемым тружденьем, повторяет свои давние выдумки и придает нам облики, когда-то уже ношенные. Быть может, мимо прошел Архимед в джинсах, императрица Екатерина в тряпках с распродажи, египетский фараон с портфелем и в очках. Вдова какого-то босоногого сапожника из крошечной еще Варшавы, художник из пещеры Альтамира с внучками в зоопарк, косматый вандал по дороге в музей, чтобы немного повосторгаться. Кто-то, павшие двести веков назад, пять веков назад, полвека назад. Кто-то, провозимый мимо в золоченой карете, кто-то — вагоном массового уничтожения. Монтесума, Конфуций, Навуходоносор, их няньки, их прачки и Семирамида, знающая только по-английски. Миллиарды лиц на внешности мира. Твое, мое, чьё — разве узнаешь? Быть может, Природа вынуждена обманывать и, чтобы поспеть, чтобы управиться, наладилась ловить утонувшее в зеркале забвения.

Идея

Посетила меня одна идея стихотвореньица? стиха? Ладно — говорю — оставайся, поболтаем. Расскажи лучше подробнее о себе. А она шепотом несколько слов на ухо. Ты вот о чем — говорю — интересно! Меня оно тоже давно заботит. Но стихотворение? Нет уж, точно нет. А она шепотом несколько слов на ухо. Тебе кажется — отвечаю — ты переоцениваешь мои возможности и умение. Я даже не догадалась бы, с чего начать. А она шепотом несколько слов на ухо. Ошибаешься — говорю — стихи емкие и короткие сочинять намного трудней, чем длинные. Не мучь меня, не наседай, ничего не получится. А она шепотом несколько слов на ухо. Черт с тобой, попытаюсь, раз настаиваешь. Но предупреждаю, что будет. Напишу, порву и брошу в корзину. А она шепотом несколько слов на ухо. Правильно — говорю — есть и другие поэты. Кто-то наверняка сочинит лучше. Хочешь, дам фамилии, адреса. А она шепотом несколько слов на ухо. Да, конечно, буду им завидовать. Мы друг другу завидуем, даже если стихи слабые. Но это, пожалуй, должно… пожалуй, должно бы… А она шепотом несколько слов на ухо. Ну да, иметь те качества, о которых ты говоришь. И, значит, лучше сменить тему. Хочешь кофе? На что она только вздохнула. И принялась пропадать. И пропала.

Подросток

Я — подросток? Если бы вдруг, здесь, сейчас, она возникла передо мной, или мне ее, чужую и далекую, пришлось бы приветствовать как близкого человека? Уронить слезу, поцеловать в лобик только потому, что у нас одинаковая с ней дата рождения? В нас столько непохожего, разве что кости те же самые, свод черепа, глазницы. Ибо глаза ее словно бы больше, ресницы длиннее, рост повыше, а тело тщательней облечено гладкой без изъяна кожей. Правда, есть общие родственники и знакомые, но в ее мире почти все живы, а в моем из нашего круга — почти никто. Мы так сильно розны, так о чем-то совсем разном думаем и говорим. Она знает мало, зато — упорство, достойное лучшего применения. Я знаю куда больше — зато сомневаясь. Она показывает мне стихи, записанные почерком отчетливым, аккуратным, каким я давно уже не пишу. Читаю ее стихи, читаю. Ну, может, один этот, если подсократить и кое-что подправить. Остальные ничего особенного не обещают. Разговор не клеится. На ее бедных часиках время еще неуверенное и недорогое. На моих — и дороже, и точнее. На прощанье ничего не значащая улыбка и никакой растроганности. Разве что, когда она исчезает и в спешке забывает шарфик. Шарфик из чистой шерсти, в цветную полоску, нашей мамой связанный для нее крючком. Я его все еще берегу.

Нелегкое житье с памятью

Я плохая публика для своей памяти. Она желает, чтобы я неотрывно ей внимала, а я верчусь, откашливаюсь, слушаю и не слушаю, выхожу, возвращаюсь и снова выхожу. Она хочет целиком занять мои внимание и время. Когда я сплю, ей это удается легко. Днем же бывает по-разному, и она досадует. Она усердно подсовывает мне старые письма, фотографии, касается событий важных и неважных, обращает мое внимание на прозеванные обстоятельства, заселяет их моими умершими. В ее рассказах я всегда моложе. Что ж, мило, только зачем все время об этом. У каждого зеркала для меня другие сведения. Она негодует, когда я пожимаю плечами. Тотчас мстительно вспоминает все мои просчеты, тяжкие, а потому легко забытые. Глядит мне в глаза, ждет, что я на это. В конце концов утешает, мол, могло быть и хуже. Хочет, чтобы я жила теперь для нее и с ней. Лучше всего в темной запертой комнате, а у меня по-прежнему в планах насущное солнце, актуальные облака, наскоро дороги. Иногда ее общество мне надоедает. Я предлагаю расстаться. Отныне и навсегда. Тогда она понимающе усмехается, зная, что это приговор и мне.

Микрокосмос

Когда впервые глянули в микроскоп, повеяло жутью и все еще веет. Жизнь в размерах своих и обликах и без того представлялась безумной. То есть сотворялись, конечно, мелкие созданьица, всякие там насекомые, мошки, но невооруженному нашему глазу для обозрения доступные. А тут вдруг под стеклышком чрезмерно вовсе другие, причем столь никакие, что занимаемое ими пространство только из жалости можно наречь местом. Стеклышко их даже не прижимает, без помехи двоятся под ним и троятся беспрепятственно и как попало. Сказать, что их много, — мало сказать. Чем сильней микроскоп, тем поспешней и подробней многократны. У них даже нет нормальных внутренностей. Они не ведают, что такое пол, детство, старость, И толком не знают, существуют ли сами — или нет. Но при этом распоряжаются нашей жизнью и смертью. Некоторые замирают в мгновенной неподвижности, хотя неизвестно, что для них мгновенье. Если они столь мелкие, может быть, и существование их сообразно измельчено. Пылинку на ветре вселенной с ними сравнить — метеор, отпечаток пальца — обширнейший лабиринт, где они могут скапливаться на свои глухие парады, слепые свои илиады и упанишады. Меня давно тянуло о них написать, но это нелегкая, всегда откладываемая тема, достойная, пожалуй, стихотворца получше и больше, чем я, потрясенного миром. Но время торопит. Пишу.

Фораминиферы

Ну вот, к примеру, скажем, эти ракушки. Жили здесь, поскольку были, а были, поскольку жили. Как смогли, поскольку смогли, и как умудрились. Во множественном числе, ибо во множестве, хотя каждая по отдельности, в собственной, поскольку в собственной, известняковой скорлупе. Слоями, поскольку слоями время их потом изобразило, не вдаваясь в подробности, ибо в подробностях состраданье. И вот передо мной два образа в одном: убогое кладбище вечных отдохновений или изумляющие, вынырнувшие из моря, лазурного моря, белые скалы, скалы, которые тут, поскольку тут.

Перед путешествием

О нем говорят: пространство. Определять его одним словом легко, куда трудней не одним. Пустое и наполненное сразу всем? Плотно замкнутое, хотя и распахнутое, ибо ничто покинуть его не может? Безгранично раздутое? Ибо если оно имеет край, с чем, черт побери, граничит? Ну хорошо, хорошо. А теперь усни. Сейчас ночь, завтра неотложные дела, как раз по тобой обусловленной мерке: касание предметов, какие поблизости, бросание взглядов на определенное расстояние, слушание голосов, доступных уху. А еще путешествие из пункта А в пункт Б. Старт 12.40 по местному времени и перелет над клубками здешней облачности неотчетливой полоской неба, бесконечно какой-то.

Развод

Для детей первый в жизни конец света. Для кота новый хозяин. Для пса новая хозяйка. Для мебели лестница, грохот, повозка и перевозка. Для стен пустые квадраты от снятых картин. Для соседей снизу тема, перерыв в скуке. Для автомобиля лучше, если было бы два. Для романов, поэзии — хорошо, увози, что хочешь. Хуже с энциклопедией, аппаратурой видео и со справочником правильного правописания, где наверняка по поводу двух фамилий указано, соединять ли их еще союзом «и» или разделять уже точкой.

Совершатели покушений

Целыми днями обдумывают, как убить, чтобы убить, и скольких убить, чтобы стольких убить. Кроме того, с аппетитом поедают съестное, молятся, моют ноги, кормят птиц, почесывая подмышки, звонят по телефону, унимают кровь, уколовши палец, если они женщины, покупают прокладки, тени для век, растения для вазонов, нет-нет, будучи в настроении, возьмут и пошутят, достанут из холодильника цитрусовые соки, вечером глядят на луну и звезды, оснащают уши наушниками с тихой музыкой и сладко засыпают, и спят до рассвета — разве что, о чем думают, следует исполнить ночью.

Пример

Буря сорвала ночью все листья с дерева, кроме одного, оставленного, дабы на голой ветке подрагивал соло. Этим примером насилье нам являет, что да — пошутить порою любит.

Опознание

Хорошо, что ты пришла, — говорит. Слыхала, в четверг разбился самолет? Так вот, по этому делу приезжали за мной. Якобы он был в списке пассажиров. Ну и что с того, может, решил не лететь. Дали мне какую-то таблетку, чтобы я не упала. Потом показали кого-то не знаю кого. Весь черный, сгоревший, кроме одной руки. Обрывок рубашки, часы, обручальное кольцо. Я рассвирепела, потому что это же наверняка не он. Не устроил бы мне такого, чтобы в этаком виде. А таких рубашек полно в магазинах. А эти часы, обычные часы. А наши имена на его кольце — они же часто встречаются. Хорошо, что ты пришла. Садись сюда, возле. Он и правда собирался вернуться в четверг. Но четвергов в году еще много. Сейчас поставлю чайник, приготовлю чай. Помою голову, а потом, что потом, попробую очнуться ото всего этого. Хорошо, что ты пришла, там было холодно, а он только в этом резиновом спальном мешке, он, то есть этот тот несчастный человек. Сейчас поставлю четверг, вымою чаю, ведь наши имена… они же часто встречаются.

Нечтение

К произведениям Пруста не придают в книжной лавке пульта, нельзя переключиться на футбольный матч или на викторину, где выигрыш — «вольво». Мы живем дольше, но менее подробно и более короткими фразами. Путешествуем быстрее, дальше, чаще, хотя вместо воспоминаний привозим слайды. Тут я с каким-то типом. Там вроде бы мой экс. Здесь — все безо всего, значит где-то на пляже. Семь томов — помилосердствуйте. Нельзя ли это ужать, сократить Или, лучше всего, издать в картинках. Когда-то шел сериал под назв. «Кукла»[1], Правда, невестка говорит, что другого кого-то на П. Впрочем, кто он, кстати, такой? Вроде годами сочинял в постели. Страницу за страницей, Ужасно неторопливо. А мы на пятой передаче и — чтоб не сглазить — здоровы.

Портрет по памяти

Всё вроде бы совпадает. Форма головы, черты лица, рост, фигура. Однако не похож. Может, в другом повороте? В другом колорите? Может, больше в профиль, как если б за чем-то оглянулся? Словно бы что-то держал в руках? Свою книгу? Чужую? Карту? Бинокль? Катушку спининга? И пусть бы во что-то другое одет? В сентябрьский[2] мундир? Лагерный бушлат? Ветровку из того шкафа? Или — как был, пробираясь к другому берегу, — по щиколотку, по колени, по пояс, по горло уже погрузившись? Голый? А если дописать какой-то фон? Скажем, еще не скошенный луг? Камыши? Березы? Красивое хмурое небо? Может, кого-то рядом нету? С кем спорил? Шутил? Играл в карты? Бражничал? Кого-то из родных? Друзей? Нескольких женщин? Одной? Может, стоящий в окне? Выходящий из подворотни? С приблудным псом у ноги? В такой же, как сам, толпе? Нет, нет, всё не то. Он должен быть один, как подобает некоторым. И, пожалуй, не настолько вблизи, не по-свойски? Подальше? Еще дальше? В глубиннейших глубинах картины? Откуда, если бы даже звал, голос не донесется? А что на переднем плане? Ох, что-нибудь, и только при условии, что это птица, пролетающая мимо.

Сны

Вопреки знаниям и трудам геологов, потешаясь над их магнитами, неолитами и картами — сон в долю секунды громоздит нам горы настолько каменные, словно они стоят наяву. А если горы среди инфраструктуры, то и долины, равнины. Без инженеров, десятников, рабочих, без маркшейдеров, грейдеров, доставки материалов — внезапные автострады, неожиданные мосты, незамедлительные города, заселенные навсегда. Без режиссеров с рупором и операторов — толпы, осведомленные, когда нас ужасать и в какое мгновенье исчезнуть. Без знающих дело архитекторов, без плотников, бетонщиков и поденщиков — на тропинке внезапно домик, точно игрушка, а в нем громадные залы с эхом наших шагов и стены, сложенные из твердого воздуха. Не только размах, но и дотошность — скрупулезные часы, целокупная муха, на столе скатерть, вышитая цветами, надкушенное яблоко со следами зубов. А мы — чего не могут цирковые фокусники, маги, чудотворцы и гипнотизеры, — неоперенные, умудряемся перепархивать, в черных туннелях тьму освещаем глазами, с жаром разговариваем на незнакомом языке, причем не с кем попало, с умершими. И, вдобавок, вопреки собственной свободе, выбору сердца и симпатиям, гонимся в любовном хотении за — пока не зазвенит будильник. Что на всё это авторы сонников, толкователи предсказаний и грёзологи, врачи с козетками для психоанализа? — если что-то у них сходится, то разве как-то ненароком и то лишь потому, что в сонных наших виденьях, в помрачениях их и свеченьях, в остраненьях и распространеньях, недопостиженьях и преувеличеньях иногда бывает уловляем какой-то смысл.

В дилижансе

Воображенье сказало мне совершить эту поездку. На крыше дилижанса мокнут баулы и короба. Внутри теснота, духота, шум. Вот барыня, толстая и взопревшая, охотник в дыму трубки и с мертвым зайцем, храпящий l'abbe с бутылью вина в объятьях, кормилица с младенцем, красным от крика, подпивший купец с неотвязной икотой, дама, разъяренная по сказанным причинам, еще мальчик с дудкой, большой блохастый пес и попугай в клетке. И кто-то еще, ради кого я села, едва приметный среди чужой поклажи, но он тут есть — и звать его Юлий Словацкий. Не слишком охочий до разговора, он читает письмо, добыв его из помятого конверта, письмо, вероятно, много раз уже читанное, потому что странички по краям пообмялись. Когда из них выпадает засушенная фиалка, ах! вздыхаем оба и ловим ее на лету. Пожалуй, удобный момент, чтобы сказать, что я давно уже складываю в мыслях. Простите, сударь, но это неотложно и важно. Я появилась сюда из Будущего и знаю, как там есть. Для Ваших стихов — всегдашний восторг и нежность, а Вам — равное королям пребыванье на Вавеле[3]. Увы, воображение не располагает такой силой, чтобы он меня услышал или хотя бы увидел. Он не замечает даже, что я дергаю его за рукав. Спокойно укладывает фиалку меж страничек, странички в конверт, а потом в сундучок, глядит мгновение в заплаканное окошко, потом встает, застегивает пальто, пробирается к двери и что же — выходит на следующей станции. Еще пару минут я не теряю его из виду. Идет невысокий такой со своей невеликой ношей, опустив голову, прямиком вперед, как кто-то, кто знает, что здесь его не ждет никто. Теперь уже в поле зрения только статисты. Под зонтиками мночисленное семейство, капрал со свистком, за ним запыхавшиеся рекруты, подвода, полная поросенков, и пара цуговых лошадей на перемену.

Элла на небесах

Она молилась Богу, молила горячо, чтобы превратил ее в белую счастливую девочку. А если поздно уже переменяться, то взгляни, добрый Боже, сколько я вешу, и отними хотя бы половину. Но милостивый Господь сказал Нет. Разве что положил руку ей на сердце, заглянул в горло, погладил по голове. А когда всё кончится — сказал — доставишь мне удовольствие, явившись сюда, радость ты моя черная, распевающая моя тумба.

Вермеер

Покуда эта женщина в Риксмузеум в написанной тишине и в средоточенье молоко из кувшинчика в миску каждодневно переливает, Свет не заслуживает конца света.

Метафизика

Было, минуло. Было, значит минуло. В неотвратимой всегда очередности, ибо таковы правила проигранной этой игры. Банальный вывод, не стоящий стихосложения, когда бы не факт бесспорный, факт на веки веков, на целый космос, какой есть и будет, — что-то и вправду было, покуда не миновало, даже то, что нынче ты ела клецки со шкварками.